«Дагестанская сага. Книга II»

Дагестанская сага. Книга II (fb2) - Дагестанская сага. Книга II (Современная дагестанская проза) 866K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жанна Надыровна Абуева

Жанна Надыровна Абуева Дагестанская сага. Книга 2

Книга издана с использованием средств гранта Главы Республики Дагестан Р. Г. Адулатипова

© Абуева Ж. Н., 2014

© Серия «Современная дагестанская проза», 2014

© Издательский дом «Эпоха», 2014

Книга 2 Время жить

Часть I (1963–1970) Приметы эпохи

Глава 1

В актовом зале Махачкалинской школы № 1 имени Ленина шла генеральная репетиция, и школьный хор, выстроившись на сцене в три ряда, пел старательно и с чувством:

На душе и легко, и тревожно, Мы достигли чудесной поры, Невозможное стало возможным, Нам открылись иные миры. Только мы б их пределов достичь не смогли, Если б сердцем не слышали голос вдали…

Далее от имени планеты Земля в песню вступала Женя Ройтман, миловидная ученица из 7 «Б», которая, решительно встряхнув светлыми кудряшками, выводила тоненьким фальцетом:

Я – Земля, Я своих провожаю питомцев, Сыновей, дочерей. Долетайте до самого солнца И домой возвращайтесь скорей!

Стоявшая перед хором учительница пения Генриетта Марковна, доверившая петь эти строчки именно Жене и никому другому, кивала головою в такт музыке и время от времени делала рукой предупредительные жесты, чтобы хор не расслаблялся и мог вовремя вступить в следующий куплет.

Со своего места во втором ряду хора Марьяша следила за взмахом руки Генриетты Марковны и размышляла о том, что, по идее, у Земли не должен быть, наверное, такой тоненький и писклявый голосок, как у Жени. Ей казалось, что Земля должна петь свои слова звучно и проникновенно, чтобы все почувствовали, что это поёт Земля. Но Генриетта Марковна, видимо, считавшая иначе, всё продолжала одобрительно кивать своей любимице, и девочка вновь и вновь тонюсеньким голосочком желала скорейшего и счастливого возвращения своим питомцам-землянам.

Тема космоса была в Советском Союзе невероятно популярна, и люди, слушая ежедневно по радио песни, обещавшие, что в будущем караваны ракет помчат их вперёд к звёздам и что их следы непременно отпечатаются на пыльных тропинках далёких неведомых планет, вполне верили в такую перспективу, воочию убедившись, что невозможное благодаря подвигу Юрия Гагарина, Германа Титова и других космонавтов стало и в самом деле возможным. Гагарин был не просто героем, он был величайшей гордостью всего советского народа, поверившего после первого полёта в космос именно его, советского человека, что для СССР невозможного нет ничего.

Второй темой была Куба. Маленький остров, мужественно противостоявший огромной и грозной Америке, превратился в глазах советских людей в символ непримиримой борьбы за свободу, а потому так и звался Островом Свободы. Фидель Кастро для всех олицетворял собой мужество, волю и отвагу, и граждане Страны Советов вполне искренне сопереживали кубинцам в их неравной борьбе с общим врагом – Соединёнными Штатами, а потому строчки революционного кубинского марша, конечно же, находили горячий отклик в сердцах советских людей:

За правду сражается наш народ, Мы знаем, в бою нас победа ждёт, За счастье цветущей страны родной, За мир и свободу идём мы на бой. Пылает вся Куба, Народ её изранен и измучен, Знамёна и трубы Зовут бойцов с полей и из хибар, Врагов мы проучим, Ответим им ударом на удар! Пусть прогремит наш твёрдый шаг И, словно горящий алый стяг, Революционный пылает пожар!

Именно по причине родства советских и кубинских душ в момент, когда хоровая песня на школьной сцене уступила место танцевальному номеру, посвящённому той же Кубе, все участники самодеятельности оживились и принялись подпевать солистам:

Куба, любовь моя, Остров зари багровой. Песня плывёт над планетой, звеня, Куба – любовь моя!

Зюма Эльдарова, маленького росточка шестиклассница с гривой кудрявых чёрных волос, исполняла на сцене революционный «Кубинский танец», положив руки на бедра и сохраняя на лице то бесстрастное выражение, каковое, по единодушному мнению присутствовавших, и должно быть запечатлено на лицах мужественных и свободолюбивых кубинцев.

Репетиция закончилась, и Марьяша заторопилась к выходу. Сегодня суббота, и они едут в Буйнакск!

* * *

Возвращаясь домой привычным маршрутом, ведущим по тенистой и уютной улице Маркова, девочка так спешила, что впервые не обратила внимания на своих любимых атлантов, державших на плечах балконы какого-то важного государственного учреждения, расположенного на этой улице. Что это за учреждение, она не знала, но ей казалось, что не только балконы, но и всё здание в целом держится именно благодаря этим гигантам.

Атланты были самым ярким из первых впечатлений раннего марьяшиного детства, когда мама, взяв её однажды с собою, подошла к зданию и сказала: «Я только передам документы, а ты подожди меня здесь, хорошо?» И девочка, коротая время в ожидании мамы, принялась внимательно разглядывать сначала улицу, потом прохожих, а затем и здание, возле которого находилась. И тут она их увидела. Они были огромные, косматые и белые, как чистый лист альбома. Они были могучие, сильные и… ужасно одинокие. Тогда она ещё не знала этого слова и лишь ощущала своим маленьким сердечком, что им, пришедшим из какого-то другого мира, должно быть, очень нелегко тут одним. Ей стало жаль этих сильных бородатых мужчин, которые держали на своих плечах такую тяжесть и, должно быть, не отдыхали никогда.

– Они уже привыкли, – сказала мама, когда они возвращались домой и Марьяша в который уже раз вернулась к разговору об атлантах.

– А они что, и ночью так стоят?

– Ну да!

– А если они устанут и упадут, то и дом тоже упадёт? – не унималась девочка.

– Н-нет, наверное! Да и не упадут они никогда! – Малика отвечала дочери, одновременно думая о самых разных вещах и следя за тем, чтобы быстро перейти с ней запруженную транспортом улицу Дахадаева.

– А почему они такие белые?

– Потому что чистые! Ты разве не знаешь, что нужно быть всегда чистым?

– А они, что ли, купаются?

– А как же! Иначе они не были бы такими белыми!

– Они в баню ходят, да? – недоверчиво сказала девочка.

– Конечно, нет, они купаются… в море! – ответила Малика.

– В море?! Заходят в море и купаются?! – взволнованно воскликнула Марьяша.

– Ага, но только ночью, когда их никто не может видеть.

Хотя девочка видела море лишь днём, ей живо представилась картина ночного моря, где эти сильные люди, целыми днями державшие на себе такой груз, весело плещутся в волнах, радуясь свободе. Она не знала, что такое свобода, но всем сердечком ощущала её вместе с атлантами.

– Глупости всё это! – сказала Наташа, девочка с их двора, которой недавно исполнилось двенадцать лет, и она уже вышла из возраста сказок. – Они никак не могут двигаться, а тем более купаться в море, ведь они неживые!

– Нет, живые! – горячилась Марьяша, не желая расставаться с понравившейся ей картиной ночного моря. – И чистые! Мне мама сама сказала!

– Их моют, вот они и чистые! Твоя мама просто пошутила! – снисходительно пояснила Наташа и закрыла тему, переведя разговор на вошедший недавно в моду хула-хуп – металлический обруч, кручение которого вокруг талии способствовало её тонкости и гибкости.

Марьяша не стала спрашивать у матери, действительно ли та пошутила, опасаясь услышать утвердительный ответ, и позже, уже став школьницей и проходя каждый день мимо атлантов, она продолжала обращать к ним про себя почтительное «здрасьте», привычно испытывая к этим одиноким гигантам пронзительное чувство жалости и восхищения.

Глава 2

Дом продолжал жить своей многолюдной, многоголосой жизнью, не сразу, но всё же признав Имрана своим новым хозяином. Конечно, в отличие от Ансара, тот не посвящал всё своё время уходу за ним, за садом и за двором, но, когда Имран отсутствовал, дом казался поскучневшим. Он уже давно разменял свой четвёртый десяток, но его молодой хозяин был так полон жизни, что она, эта жизнь, не давала дому закоснеть в тишине и покое – они могли быть присущи любому другому дому, но только не этому.

Тишина наступала здесь лишь ночью, а до этого дом с раннего утра и до позднего вечера был переполнен ребячьими голосами и голосами соседей и родственников, смехом гостей и, конечно же, музыкой, возникавшей в доме вместе с появлением Имрана. Он по-прежнему был душой любого общества, где бы ни появлялся.

Спроси кто-нибудь Имрана, любит ли он свой дом, такой вопрос его очень бы удивил. Что значит любит? Здесь он родился, вырос и женился, здесь родились его сыновья, и здесь умер его отец. Не любить дом было равносильно тому, чтобы не любить себя. А разве принято спрашивать у человека, любит ли он себя, и если да, то насколько сильно?

И Имрану не было нужды задаваться подобными вопросами. Жить в доме было для него так же естественно, что и дышать.

* * *

Дни своего рождения Айша никогда не отмечала. Не было принято у них с Ансаром отмечать дни рождения. Ансар родился в начале января, а Айша – в середине июля, а точные даты были проставлены в их паспортах, куда они и в лучшие-то времена почти не заглядывали, ну, а теперь, когда Ансара нет, ей это и подавно не нужно.

Сидя под старым деревом, Айша отдавалась воспоминаниям, обретшим для неё теперь приятнейшие из окрасок. Покойный Ансар и без всяких дней рождения обожал баловать её подарками. В лучшие их времена, выезжая нередко по делам в Москву и другие города, он привозил ей обыкновенно что-нибудь модное и красивое – одежду, обувь или изящное шёлковое бельё. Как-то Айша не удержалась и спросила мужа, как ему удалось угадать, что именно ей нужно из белья, и тогда Ансар просто ответил, что попросил продавщицу выбрать и завернуть в бумагу всё самое лучшее и красивое, что может понадобиться женщине.

«Господи, как же давно это было!» – думала Айша. Ей перевалило уже за шестьдесят, и сколько бы дети ни говорили, что она выглядит гораздо моложе, годы всё равно давали о себе знать. Когда-то очень стройное, тело её теперь слегка отяжелело, и она уже не так проворна, как раньше, и сноровка куда-то подевалась, словно и не было в ней никогда той девичьей лёгкости и быстроты, которая так естественно сопровождала её многие десятилетия.

Так думала о себе Айша, не догадываясь, что люди по-прежнему любуются её благородной осанкой, плавностью движений и степенным достоинством, сквозившим в каждой чёрточке её лица и фигуры. До сих пор всё ещё пышные, но уже белые, как снег, волосы, собранные в узел, лишь подчёркивали моложавость лица, а в глубине чёрных глаз, выразительность которых не смогли притушить никакие невзгоды, светилась мудрая и спокойная грусть.

Мысли, привычно скользнув по прошлому, плавно перетекли в будущее, хотя, правда, всего лишь в завтрашний день, ибо дальше она обычно старалась не заглядывать. Завтра суббота, значит, приедут Малика с Юсупом и детьми. Надо приготовить для них что-то вкусненькое, подумала Айша, повеселев от мысли, что соберётся вся её семья. Она стала перебирать в уме список продуктов, за которыми надо будет отправить на базар жившую по соседству Анютку.

Никто уже и не помнил, как появилась Анютка в Буйнакске, но прижилась она здесь с незапамятных времён, став неотъемлемой частью улицы, квартала, района и, наконец, города. Из родных у неё никого не было, был когда-то муж, которого она очень любила. Погиб он при весьма трагических обстоятельствах, наткнувшись на оголённый электрический провод, после чего у Анютки случился нервный припадок, и она родила мёртвую девочку, которую сама же и похоронила собственными руками. Больше она замуж не пошла, однако за внешностью своей тщательно следила и шила, шила себе одно платье за другим, тратя на тряпки все деньги, что зарабатывала, убирая в домах состоятельных буйнакцев.

Айша жалела Анютку и то и дело одаривала гостинцами, начиная от конфет и кончая красивыми отрезами шерсти или крепдешина, и благодарная Анютка охотно вызывалась ей помочь, добровольно взяв на себя уборку дома и походы за продуктами.

Фарида тоже частенько отдавала соседке что-нибудь из одежды, и Анютка, обретя в их семье близких людей, отогревалась душой в тёплой атмосфере старого ахмедовского дома.

– Малика, а ты мне что привезла? – осведомлялась Анютка, возникая на пороге сразу же вслед за Маликой.

– Да подожди ты, Анюта, дай хоть дух перевести с дороги! – весело говорила ей Малика, на что Анютка так же весело отвечала:

– Ладно, я не тороплюсь. Загляну через полчасика, так что готовься! И не думай, что я позабуду!

Она так же внезапно исчезала, чтобы ровно через полчаса вновь появиться с тем же вопросом, и Малика, доставая из сумки гостинец, вручала его довольно улыбающейся Анюте, которая тут же добавляла:

– А больше ничего, что ли? А про юбку-то забыла, которую мне обещала? Эх ты! Ну, ладно, в другой раз привезёшь, гляди только, не забудь!

Прихватив подарок, Анюта не забывала бросить на Юсупа глубокий, преисполненный нежности взгляд.

– Анюта, а ну-ка не смотри так на моего мужа! – притворно возмущалась Малика.

– Ага, ревнуешь, ревнуешь! Боишься, небось, что уведу, да?

От удовольствия щёки Анютки розовели, и она расплывалась в торжествующей улыбке.

– Конечно, боюсь, ты ведь у нас такая красавица, а вдруг он в тебя влюбится! – подыгрывала ей Малика.

– Ну что ж поделать, я ведь не виновата, что в меня все мужики в момент влюбляются!

– А может, мы тебя замуж отдадим? – вмешивалась в разговор Айша.

– Ещё чего! Больно охота чужие портки стирать! – с достоинством говорила Анютка и уходила в свою комнатку в общем дворе напротив, чтобы примерить обновки и тут же выйти в них к людям.

Больше всего на свете Айша любила такие вот дни, когда из Махачкалы приезжала Малика с Юсупом и детьми, вся семья в полном сборе садилась за большой обеденный стол, и начиналось «большое и дружное общение», как любила говаривать покойная Шахри. Обед перерастал в шумные, весёлые беседы, шутки и остроты перемежались новостями и, конечно же, бесчисленными воспоминаниями, в которых главенствующую роль неизменно играл Ансар.

– А помните, как папа однажды жёг в саду сухие листья, и Шамиль с Марьяшкой стали прыгать через костёр, и Марьяшка спотыкнулась и угодила прямо в него, а папа рванулся к ней и еле-еле успел вытащить… Слава Богу, что пострадали только ладошки и запястья…

Вспомнив давний эпизод, Малика задним числом ужаснулась, испугавшись за свою дочурку.

– Никогда не забуду его лица, когда он вбежал в дом с Марьяшей на руках! – сказала Фарида. – Я за него самого не меньше испугалась, у него ведь уже тогда было больное сердце!

– Смотрите, всегда помните своего деда! – обратилась Айша к внукам.

– Я помню! – быстро сказала Марьяша.

– И я! И мы! – воскликнули вразнобой Шамиль и Арсен.

– А я? – сказал растерянно маленький сынишка Юсупа и Малики Мажид. – Я тоже помню?

– А ты и не можешь помнить, тебя тогда ещё на свете не было! – сказал снисходительно Арсен.

– Можно подумать, что ты хорошо помнишь! – осадил его старший брат. – Ты сам ещё тогда в люльке качался!

– Всё равно я помню! – запротестовал Арсен. – Дед… он был такой большой и… сильный!

– И добрый! – добавил Мажидик.

– Ну, вот и молодцы! – Малика улыбнулась детям и спросила: – А кто из вас хочет добавки?

– Не-е, мы уже наелись! Можно теперь пойти поиграть?

– Ладно, идите, но только от ворот никуда ни шагу, поняли?

– Да-а! – выбегая из комнаты, закричали дети.

Марьяша вышла из дома и направилась в сад. Обойдя его вдоль и поперёк и поздоровавшись со всеми деревьями и кустами, она опустилась в гамак. В саду всё напоминало об Ансаре, и девочке, всё ещё находившейся под впечатлением рассказов о нём, стало грустно от того, что всё на месте, и деревья, и цветы, и гамак с качелями, и бассейн, а вот деда уже нет.

Она принялась тихонько раскачиваться в гамаке, глядя в небо, сплошь усеянное звёздами, мерцающими в чёрно-синей вышине.

Из дома доносились оживлённые голоса и смех, на пороге то и дело появлялись новые гости, а здесь, в саду, под тихим вечерним небом, слышался лишь стрекот невидимых глазу цикад, какой никогда не услышишь в их махачкалинском дворе, полном визга детворы и разговоров сидящих на скамейке соседок.

Девочка любила Буйнакск и этот чудесный старый дом, где жили её любимые люди и где всегда было много веселья и музыки. Она любила сад и каждое в нём растение, не говоря уже о деревьях, больших и маленьких. Она любила свою бабушку Айшу, и дядю Имрана, и тётю Фариду, и своих двоюродных братьев, вместе с которыми проводила все каникулы и выходные и которые были для неё ближе, чем самые родные.

Родители её отца Юсупа умерли в войну, а родственников, живших в российской глубинке, она почти не знала, вот и получилось, что из близких у неё были одни лишь буйнакцы.

Братья, сами не намного младше Марьяши, испытывали по отношению к ней определённый пиетет, и когда она приезжала, то даже непоседливый забияка Арсен начинал крутиться рядом. Они с Шамилём наперебой делились с ней секретами, демонстрируя свои самые заветные ценности, состоявшие главным образом из резинок, ракушек, альчиков, лески, проволоки и коробочек с медяками.

Сейчас оба прибежали за нею в сад и, плюхнувшись рядом в гамак, принялись рассказывать каждый о своём, перебивая друг друга и не желая уступать один другому внимание старшей сестры.

– А вы, между прочим, знаете, что ровно через двадцать лет у нас будет коммунизм? – лениво раскачиваясь в гамаке, обратила свой вопрос к братьям Марьяша.

– А что это? – спросил Арсен.

– Ну-у… Как тебе объяснить… – замялась девочка. – Коммунизм – это… когда все живут долго и счастливо!

– Как в сказке, да? – сказал Шамиль.

– Ну да, как в сказке! – согласилась Марьяша.

– Вот здорово! – обрадовался Арсен. – Мне, между прочим, всегда хотелось попасть в сказку! Но двадцать лет – это же так долго ждать!

– В том-то и дело! – Подумав, Марьяша решила, что должна всё же успокоить братьев: – Но мы его ещё застанем! Мне, например, через двадцать лет будет тридцать, тебе, Шамиль, – двадцать восемь, а Арсену – двадцать шесть!

– У-у-у, такие старые! – расстроился Арсен. – Один только Мажид будет моложе всех!

– А зато мы все доживём до коммунизма, разве плохо? – ободряюще произнесла Марьяша.

– А мама с папой доживут? – вступил в беседу Мажидик, внимательно до этого момента рассматривавший крылышки пойманной им в сачок еще днем большой стрекозы.

– Н-ну да! – неуверенно сказала Марьяша. – Они тоже доживут!

– А дадэй? – одновременно прозвучал вопрос Шамиля и Арсена.

Девочка приумолкла, сосредоточенно подсчитывая в уме возраст Айши, а три пары ребячьих глаз с надеждой уставились на неё в ожидании ответа.

– Дадэй под вопросом! – вынесла, наконец, свой вердикт Марьяша.

– Ого, как это под вопросом?! – воскликнул негодующе Арсен. – Я хочу, чтобы и она дожила!

– И я! – разом воскликнули Шамиль и Мажид.

– Вы думаете, что ли я не хочу? – расстроилась Марьяша.

Настроение у детей сразу испортилось, и, когда их позвали в дом, они были подавлены и молчаливы, избегая смотреть на Айшу и чувствуя себя виноватыми, что ей, в отличие от них, вряд ли приведётся дожить до коммунизма.

– Что это с вами? – спросила Айша, протягивая каждому по галете и стакану холодного буйволиного молока.

– Ничего! – отвечали дети вразнобой, по-прежнему избегая её взгляда.

– Натворили что-нибудь? – продолжала допытываться Айша.

– Не-ет! – воскликнули дети.

– Какие-то они странные сегодня! – обратилась Айша к дочери, и, пока та собралась ответить, Мажидик, не выдержав овладевшего ими напряжения, выпалил с горячностью:

– Дадэй, а ты знаешь, что ты не доживёшь до коммунизма?!

– До чего? – не поняла Айша.

– До коммунизма!

– До какого ещё коммунизма? – Айша отставила половничек, которым разливала молоко.

– Ну, такого… когда все люди будут жить счастливо… – сказал Арсен.

– И который будет через двадцать лет! – добавил Шамиль.

– Ах вы мои золотые! – Малика рассмеялась и взъерошила волосы сидевшего рядом Шамиля. – И вы из-за этого так сильно расстроились?

– Да – а! – воскликнули дети.

– В таком случае, я бы посоветовал вам вообще об этом не думать! – включился в разговор Юсуп. – Потому что коммунизм, скорее всего, увы, не наступит!

– Как не наступит! – воскликнула Марьяша. – Даже если не через двадцать, а… двадцать пять лет?

– Я, конечно, не берусь утверждать, но в ближайшие лет сто, боюсь, его точно не будет! – сказал, пряча улыбку, её отец.

При этих словах дети испытали одновременно разочарование от того, что у них забрали сказку, и облегчение от того, что их бабушке не будет так обидно. И уже через пять минут тема коммунизма была благополучно забыта.

Глава 3

В это время дня дом был почти безлюден. Сын с невесткою на работе, дети в школе, и лишь через пару часов он станет наполняться оживлёнными звуками людских голосов, смеха, топота, восклицаний, а позже и музыкой. А пока он был тих и спокоен, точно так же, как тихо и спокойно было на душе его старой хозяйки, опустившейся сейчас ненадолго в кресло-качалку и устало прикрывшей веки рукой. Старое кресло под тяжестью ее тела натужно заскрипело и закачалось взад и вперёд, своими равномерными движениями привычно навевая на неё дрёму. И вскоре уже её голова с выбившимися из-под платка прядями поседевших волос опустилась сонно на грудь, а пальцы, перебиравшие янтарные чётки, остановились в своём монотонном движении и замерли ровно на полчаса, краткий отрезок времени, когда Айша позволяла себе расслабиться и подремать немного, пока дома никого не было.

Стояла поздняя осень, и сад за окном, не так давно ещё буйствовавший зеленью листвы и сочными плодами, сник теперь, более ими не защищённый, и лишь вздыхал в такт падавшим то и дело с деревьев на землю пожелтевшим листьям.

Каждое утро, проводив семью, Айша направлялась в сад, брала грабли и собирала в кучу накопившуюся за ночь пожухлую листву, затем выбрасывала ее в большой деревянный ларь, когда-то изготовленный по заказу Ансара и испокон веку стоявший в задней части двора.

После смерти Ансара Айша уже сама занималась садом, почитая это своим священным долгом, поскольку хорошо помнила, с какой душой отдавался её муж этому делу и как гордился он своим садом. Иногда и Имран, взяв в руки грабли, лопату или кирку, принимался старательно ковыряться в земле, окапывая, подвязывая и подправляя деревья, кустарники и грядки, но такое бывало нечасто: саду Имран предпочитал всё же музыку и общение с друзьями. Когда он был дома, сюда, словно птицы на жёрдочку, слетались друзья, приятели и соседи, и тогда помещение наполнялось всем тем, чем бывает обычно наполнена молодость.

Айше и в голову не приходило препятствовать молодым наслаждаться жизнью. Когда невестке требовалась помощь, она охотно помогала ей по кухне, пусть даже недомогая частенько, а после тихо удалялась в свою комнату. Здесь она могла прилечь на свою постель или опуститься на молитвенный коврик, полностью отрешившись от звучавшего извне буйного веселья. Общению с Богом оно не мешало, и женщина вновь и вновь обращала к Аллаху мольбы о близких, о тех, кто уже ушёл, и тех, кто оставался.

«О Великий Аллах, Милостивый и Милосердный, – шептала она горячо, – не лишай нас Своего благословения, даруй нам мир и спокойствие, и укрепи нас в вере, и не насылай на нас Своего гнева…»

По завершении молитвы женщина какое-то ещё время обращала к Всевышнему свои мольбы о близких, потом аккуратно складывала молитвенный коврик и с облегченной душой возвращалась к земным делам.

– Дадэй, скажи ему! – В комнату ворвался один из внуков и принялся бегать по ней, ловко увёртываясь от брата, догонявшего его с прутом в руке.

– Шамиль, Арсен, а ну-ка перестаньте! – С сожалением прерывая свои мысли, Айша стала разнимать внуков, мягко выговаривая им за баловство.

Ругаться она не умела, и дети вовсю этим пользовались, воспринимая свою бабушку как величину постоянную, незыблемую и вечную, совсем как дом, или сад, или ореховое в нём дерево.

– Ладно, не будем… А тогда дай сорок четыре копейки!

– Сорок четыре? А для чего?

– На мороженое! Мы хотим «Ленинградское», а оно по двадцать две копейки, а два раза по двадцать две будет сорок четыре!

– Ах, вы мои математики! Нате! Только не лопайте всё сразу, ешьте маленькими кусочками!

– Ага! – кричали мальчишки и тут же уносились прочь, оставляя на деревянном полу следы пыльных босых пяток.

Улыбаясь внукам вслед, Айша отправлялась за тряпкой.

* * *

– Хотите верьте – хотите нет, а я и вправду слышал именно так!

Абакар отложил вилку и поднёс к губам салфетку. В наступившей паузе сидевшие за накрытым в доме Ахмедовых столом гости вновь недоверчиво зашумели. Как всегда, атмосфера за столом была весёлой и непринуждённой, в темах для разговоров недостатка не было, как, впрочем, и в закуске тоже.

– Ну да! – снова заговорил Абакар. – А ещё я слышал, что у американцев очень мало разводов не потому, что они такие уж примерные супруги, а потому, что живут без брака. Короче, просто сожительствуют! Пожили немного, не понравилось – разбежались и пошли искать себе другую пару!

– Могу себе представить! – воскликнула жена Абакара Раисат. – Выходит, что никаких тебе обязательств и никаких обязанностей перед семьёй!

– А как же дети? – спросила Фарида, подкладывая подруге в тарелку аппетитный кусочек жареного ягнёнка.

– Ну, дети, конечно, у них тоже рождаются! – с глубокомысленным видом изрёк Абакар. – Скорее всего, у них, наверное, так: пожили, подошли друг другу, поженились, завели детей, не подошли – и… вассалам-ваккалам! – разбежались в разные стороны!

– Надо бы и у нас такое ввести, чтобы…

Раисат не успела докончить шутливой фразы, как её муж тут же воскликнул:

– А ну замолчи, женщина! Слушайте, совсем от рук отбились эти наши жёны! Это Советская власть их испортила. Раньше они очень хорошо знали своё место!

Фарида подвинула к нему блюдо с завёрнутыми в виноградные листики крошечными голубцами и сказала:

– А ведь мы почти ничего не знаем об этих американцах!

– А что там о них знать? Империалисты – и всё! – ответил Абакар.

– Интересно, а они о нас вообще что думают?

Вопрос Фариды вызвал у присутствующих некоторое замешательство, после чего Имран, до этого молчавший и то и дело переглядывавшийся через стол с сидящей напротив хорошенькой Аллочкой, которая недавно приехала из Саратова и работала сейчас старшей пионервожатой в школе, носившей имя Ленина, весело сказал:

– Да, наверное, то же самое, что и мы о них! Думают, наверное, что в Советском Союзе живут сплошные враги… А ещё, небось, думают, что мы здесь звери какие-то, живём одной стаей и кушаем из одной кастрюли!

– Ну, если это в смысле дружбы, то так оно и есть! – произнесла кокетливо Аллочка, играя ямочками на своих нежных и пухлых щёчках. – А может, хватит о них, об американцах этих? Давайте лучше потанцуем или попоём!

– Имран, спой что-нибудь! – поддержали предложение остальные гости.

Не заставив себя долго упрашивать, Имран подошёл к пианино и взял привычным движением несколько аккордов.

– А что вам спеть? – спросил он, обращаясь главным образом к Аллочке.

– Ну – у, что-нибудь такое… о любви, например! – протянула, встряхнув локонами, девушка.

– О, о любви всегда пожалуйста! – весело ответил Имран и запел:

Что так сердце, что так сердце растревожено, Словно ветром тронуло струну? О любви немало песен сложено, Я спою тебе, спою ещё одну…

Прислушиваясь в своей комнате к звукам инструмента и поющему голосу сына, Айша думала о том, что, может, и надо было ему позволить учиться на музыканта. Уж сколько он умолял об этом и её, и Ансара, но оба оставались непреклонными, потому как в роду у них не было никаких артистов… Хотя, правда, сам Ансар брал, бывало, в руки мандолину, напевая что-то негромким глуховатым голосом и ни разу при этом не сфальшивив. А уж отец её, Ибрагим-бек, тот и вовсе славился своими музыкальными дарованиями, которые иногда позволял себе обнаружить в кругу самых близких друзей. Вот в него-то и пошёл, должно быть, её сын.

Фарида, в отличие от мужа, не пела и к музыке в целом относилась ровно, выделяя из неё отдельные произведения и считая, что без остальных вполне можно обойтись. Она, конечно, гордилась музыкальными талантами мужа, хотя и ревновала его в глубине души к музыке. Трезвый, прагматичный ум и спокойная рассудительность молодой женщины, граничившие с удивительной для её возраста мудростью, являли полную противоположность весёлому нраву и неиссякаемому жизнелюбию Имрана, который, даже став отцом двоих сыновей, не утратил юношеского задора, беспечности и легкомыслия и, словно мотылёк, перелетал от одного яркого цветка к другому, наслаждаясь нектаром и оставляя весьма приятные о себе воспоминания.

Жизнь для Имрана была удивительным, лучезарным явлением, данным человеку для того, чтобы он мог, пользуясь дарованными ему благами, в полной мере ею наслаждаться. А иначе для чего они, эти блага, созданы Всевышним? Всевышний, впрочем, был для него далёк и так же абстрактен, как для большинства его сверстников.

Семья, разумеется, в известной степени значила для Имрана очень даже немало, и он, вполне сознавая определённую ответственность за жену и за детей, за мать и за хозяйство, работал старательно, на совесть, чтобы они ни в чём не нуждались, однако данное обстоятельство отнюдь не противоречило его стремлению получать от жизни все удовольствия, которые та ему охотно предоставляла.

Жизнь чудесна, когда в ней есть друзья, и деньги, и красивые женщины, а известно, что ни того, ни другого и ни третьего много не бывает.

Глава 4

Из письма Далгата:

«Здравствуйте, дорогие Юсуп и Малика!

Извините, что давно вам не писал, но я был сильно занят, сдавал экзамены выпускные и ещё работу дипломную защищал, так что времени не было вообще. Но это не означает, что я про вас забыл. Я часто вспоминаю всех вас, и, конечно же, дядю Ансара вспоминаю, и то, как мы хорошо жили все вместе.

Но и здесь мне тоже очень нравится! За годы, что я тут, Ленинград стал для меня родным, будто я всю жизнь здесь прожил. Город необычайно красивый, много прекрасных зданий, парков, мостов через реку Неву – и, что удивительно, все разные!

А ещё здесь множество театров, выставочных залов, музеев – один Эрмитаж чего стоит! Конечно, по сравнению с Ленинградом Буйнакск выглядит как маленькая деревня, да и Махачкала тоже!

С учёбой у меня всё в полном порядке, а недавно профессор Адрианов предложил мне поступать в аспирантуру, сказал, что видит во мне перспективу и готов быть моим научным руководителем. Не скрою, мне это было очень приятно, я и сам всерьёз подумывал заняться научными исследованиями, хотя предстоит ещё отработать два года после института, без этого в аспирантуру не принимают.

Зато впереди есть определённая цель, и я буду к ней продвигаться.

Живу по-прежнему в общежитии, хотя тётя Роза с дядей Борисом постоянно уговаривают к ним переехать. Я их навещаю каждое воскресенье, они меня всегда ждут, и если я не прихожу, то тётя Роза начинает паниковать и отправляет дядю Бориса на мои поиски.

К моему приходу она готовит все мои любимые блюда, включая хинкал, хотя, если честно, у тёти Айши он, конечно, вкуснее! Но, правда, здесь и мясо совсем другое, не такое, как в Дагестане!

Очень хотелось бы всех увидеть, особенно тётю Айшу, как она там, надеюсь, не сильно постарела?

А как поживают Имран, Фарида и их дети? Передайте всем от меня привет, и дяде Гасану с тётей Светой, конечно, тоже.

Что касается моего приезда, то, скорее всего, в ближайшие месяцы приехать не смогу. Было бы здорово, если бы вы сами приехали. Вот возьмите и приезжайте сюда в отпуск!

Ещё раз всем привет, обнимаю, ваш Далгат».

* * *

Юсуп расположился в кресле и развернул «Дагестанскую правду». Газета сообщала, что Советский Союз в недалёком будущем догонит и перегонит Соединённые Штаты Америки в мирном экономическом соревновании. «Наша экономика, – писала газета, – развивается гораздо быстрее. Достаточно привести такие цифры: с 1913 года по 1960 год выпуск промышленной продукции в США вырос более чем в пять раз. В СССР за это же время – в 45 раз».

Перелистав газету, Юсуп потянулся за лежавшей рядом книжкой с очередным детективом, но прежде обратил к дочери традиционный ежевечерний вопрос:

– Давай, доча, рассказывай, как в школе дела?

Днём они с Маликой работали, поэтому практически не имели возможности наведываться в школу чаще, чем на проводившиеся раз в месяц родительские собрания, и, доверив дочь учителям, а сынишку детсаду, были спокойны, зная, что, пока они лечат людей, государство проявит заботу об их отпрысках.

Марьяша, Маришка, Марюнчик, Маруся – все эти имена и прозвища принадлежали их любимице, которая весело отзывалась на любое из них.

– Хорошо, папа! – Улыбнувшись отцу, девочка вновь перевела взгляд на лежавшую перед ней тетрадку.

– Что, так много уроков задали?

– Н-нет, я уроки уже сделала давно…

– А что же ты там всё пишешь?

– Да так просто… всякие цитаты записываю.

– А можно мне прочесть эти всякие цитаты?

– Конечно, можно!

Марьяша протянула отцу тетрадку, исписанную круглым аккуратным почерком, и он принялся читать вполголоса: «Чтобы дойти до цели, надо идти. О. де Бальзак»… «Люди, будьте человечны! Это ваш первый долг. Ж.-Ж. Руссо»… «Большое сердце, как и океан, никогда не замерзает. Р. Бёрнс»…

– Да-а, дочка, – улыбнулся Юсуп, – не знал, что ты уже обращаешь внимание на умные слова умных людей! Молодец, продолжай в том же духе! Читая мудрецов, и сама станешь мудрой… как Василиса Премудрая!

При этом сравнении девочка захихикала, а Юсуп, помолчав, добавил:

– Между прочим, я и сам раньше собирал всякие мудрые мысли, где-то должны сохраниться мои тетрадки с записями… Помню, примерно в твоём возрасте мне нравились стихи Назыма Хикмета:

И если я гореть не буду, И если ты гореть не будешь, И если мы гореть не будем, То кто тогда рассеет тьму?

– Ой, пап, подожди-ка, я запишу! – Марьяша схватилась за ручку. – Как там он сказал? И если мы гореть не будем, и если ты гореть не будешь… Как здорово!

Юсуп любил эти вечерние часы, когда все они были вместе после наполненного хлопотами рабочего дня. По окончании весёлого ужина каждый отдыхал, занимался чем-то своим, ежесекундно ощущая присутствие друг друга. За ужином Юсуп с Маликой, коротко перекинувшись дневными новостями, сосредоточивались на детях, стараясь восполнить внимание, недоданное им днём.

Марьяша, первой возвращавшаяся домой из школы, отвечала за уборку квартиры и мытьё посуды. Малика, поменяв вечером белый врачебный халат на домашний фартук, старалась побаловать семью каким-нибудь вкусным блюдом, извлекая из многочисленных рецептов что-то оригинальное.

… Страна, едва оправившись после разоблачений Хрущёвым «кровавого антинародного сталинского режима», того, в котором сам Никита Сергеич с лакейской готовностью играл наиактивнейшую роль, оказалась в состоянии «холодной войны» с Западом. Последний, так же едва отойдя от шока, который он испытал при виде стучащего ботинком по трибуне ООН Хрущёва, грозившего показать капиталистам «кузькину мать», никак не мог взять в толк, при чём здесь мать какого-то неведомого им Кузьки.

Воспринимая Хрущёва как фигляра, со всё нараставшим чувством внутреннего неприятия и неприязни, люди, исторически привыкшие к послушанию и ещё хранившие в памяти ужасы недавней войны, внешне не роптали, а, затянув потуже пояса, продолжали трудиться во имя грядущего светлого будущего, уже давным-давно обещанного большевиками.

Те, кто пострадал в своё время от так называемых сталинских репрессий, горячо приветствовали также и хрущёвскую «оттепель», снисходительно прощая Никите его мужицкую хитрость и не желая признавать очевидную лицемерную, предательскую сущность генсека. В глазах некоторых он был освободителем страны от сталинской тирании. Однако находилось, к удивлению, немало других, тоже пострадавших от репрессий, но питавших при этом необъяснимое уважение к памяти Сталина, прежде покоившегося в мавзолее рядом со своим учителем Лениным, а позднее извлечённого оттуда и, к облегчению многих, погребённого в землю.

Стране не хватало продуктов, но при этом люди единодушно поддержали решение партии об оказании братской помощи Кубе, равно как и другим странам, нуждавшимся в поддержке Советского государства, пусть даже само оно испытывало во многом ничуть не меньшую нужду.

Всё это и ещё многое другое обсуждалось вполголоса на многих советских кухнях, чьи хозяева, одинаково недовольные и Сталиным, и Хрущёвым, да и вообще существующим в стране режимом, грезили о совсем иной жизни, такой, в которой не было бы ни ЦК КПСС, ни Советов, а была бы свобода говорить вслух всё, что хотелось, свобода передвижения по миру, который, если верить заглушаемым радиостанциям Запада, без Советской власти был просто чудесен.

В доме Юсупа и Малики подобные разговоры, как правило, не велись. В конце концов, если оставить в стороне классовую борьбу, им было что вспомнить о времени, когда оба волею судьбы оказались в Ц-ском районе, где и познакомились друг с другом. И теперь их дом был полон тепла, уюта, вкусных ароматов дымящейся картошки и борща, не беда, что постного, и дагестанской сушёной колбасы, присылаемой им Айшей из Буйнакска.

И пусть они живут в разных городах со своими родными, но расстояние-то небольшое, в конце концов, всегда есть суббота и пригородный поезд Махачкала-Буйнакск, который за какой-нибудь час с лишним примчит их к близким людям. Ну, а пока он мчит, вполне можно с детишками полюбоваться из вагонных окон видами окрестностей, барханами, кафыр-кумухской скалой и всем до боли знакомым и никогда не надоедающим пейзажем.

На крыше поезда, как всегда, будут с гордым видом восседать пацаны, которым скучно сидеть внутри вагона, ведь куда интереснее обозревать всё сверху. А может, у них просто нет денег на билет! В любом случае их не останавливают риск свалиться или страшные рассказы о том, как это происходило уже не раз с кем-то. Всё равно они взберутся на самый верх и, увлекшись, примутся даже бегать по крыше несущегося состава просто потому, что им этого хочется.

Если бы горцы думали о страхе, размышлял, глядя на них, Юсуп, то не носились бы извечно на своих быстрых конях, а теперь и на автомобилях по узким, извилистым горным тропкам, прямо над зияющими пропастями.

Глава 5

Далгат повернул выключатель, и комната наполнилась звуками скрипичной музыки, которая, впрочем, тут же и закончилась, и радио голосом диктора сообщило: «Для вас прозвучала «Волшебная флейта» Вольфганга Амадея Моцарта в исполнении солистов Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова. Дирижёр – заслуженный деятель искусств РСФСР Джемал Далгат».

Фамилия дирижёра явно была кавказской, и её созвучие с собственным его именем Далгата вдруг заинтересовало так, что ему тут же захотелось взглянуть на владельца этой фамилии.

В институтской библиотеке его со вчерашнего дня поджидала увлекательная статья об археологических находках на территории современного Ирака, и в предвкушении работы над нею юноша решил выйти из дома пораньше, чтобы успеть пройтись по оживлённым ленинградским улицам, а если повезёт, то приобрести по дороге билет в тот театр, где работал дирижёр с заинтересовавшей его фамилией.

День выдался тёплым и безветренным. Расклеенные тут и там афиши приглашали ленинградцев и их гостей на многочисленные спектакли и концерты. Далгат, который, несмотря на занятость, старался не пропускать главных театральных новинок, замедлил шаг, внимательно рассматривая очередную афишу.

Прямо над названием «Любовь к трём апельсинам» в глаза ему бросилась надпись: «Дирижёр Джемал Далгат», и в ближайшей же кассе он приобрёл билет на оперу Сергея Прокофьева.

Вечерний зал был полон, и по окончании оперы зрители, встав со своих мест, долго и горячо аплодировали артистам в знак своей благодарности и восторга.

Дирижёр, невысокий мужчина средних лет с нервным худощавым лицом, на котором из-под стёкол очков поблескивали выразительные глаза, тонким, с характерной горбинкой носом, стоял у пульта и время от времени наклонял лысоватую голову, сдержанными кивками благодаря зал за щедро проявляемые эмоции.

Со своего места Далгат внимательно смотрел на него и думал о том, что просто обязан подойти к этому человеку, хотя почему обязан, он и сам не мог бы объяснить.

В ожидании, пока публика окончательно разойдется, он прогуливался по фойе и поглядывал на стены, увешанные портретами мастеров оперной сцены. Наконец, он увидел, что Джемал Далгат, сменивший концертный фрак на обычный костюм, направляется к театральному выходу.

Преодолевая смущение, Далгат шагнул к нему и произнёс, волнуясь:

– Здравствуйте!

– Вечер добрый, молодой человек! – ответил ему дирижёр. – С кем имею честь?

Приветливость в голосе музыканта растопила нерешительность юноши, и он сказал:

– Меня зовут Далгат… Мы с вами почти тёзки! Я из Дагестана…

– А-а-а! О-о-о! Очень приятно познакомиться, уважаемый почти тёзка из Дагестана! Вы здесь проездом?

– Нет, я здесь живу, учусь и работаю!

– Вот как? Ну что же, учитывая, что и я тоже по большому счёту происхожу из Дагестана, пойдёмте и по дороге с вами обо всём поговорим!

В ходе беседы выяснилось, что Джемал имеет достаточно близкие родственные связи с покойным отцом Далгата, Манапом Алибековым, и парень, обрадованный этим открытием, вдруг подумал, что не зря, должно быть, его так взволновала услышанная по радио фамилия дирижёра.

Впоследствии он не раз благодарил судьбу за тот день, когда всё-таки решился подойти к Джемалу Далгату, потому что встреча эта не только положила начало их дружбе, но и привела Далгата к поистине судьбоносным событиям.

* * *

Из письма Далгата:

«Здравствуйте, дорогие Малика и Юсуп!

Давно не писал вам, и, честно говоря, стыдно, но, поверьте, я о вас часто думаю и мысленно с вами разговариваю.

Жизнь моя довольно однообразна, хотя и занят бываю целый день по горло. В основном разрываюсь между институтом и библиотекой. Работаю над темой и одновременно готовлюсь к кандидатским экзаменам по философии и немецкому, так что, как видите, дел хватает.

Малика, ты спрашивала, хожу ли я в театр и как часто. Раньше ходил чаще, и в Мариинку, и в БДТ, и оперетту успел много раз посмотреть, а сейчас времени почти не остаётся, ведь госпожа Наука не шибко жалует тех, кто не отдаётся ей целиком!

Но у меня есть новость, для меня очень важная. Я здесь познакомился с удивительным человеком, его зовут Джемал Далгат. Он наш соотечественник, известный музыкант и очень интересная личность. Дирижировал в балетах «Горянка», «Ревизор» и многих других. А главное, выяснилось, что он состоял в родстве с моим отцом, хотя, как я понял, лично они не были знакомы.

Джемал-Эддин Энверович – таково его полное имя – отнёсся ко мне с большим вниманием, и я даже был у него в гостях. Он интересный собеседник, много знает и много гастролировал по миру, представляете, был в Японии, США, Германии, Индии!

Не скрою, я рад этому знакомству не только потому, что он интересный человек, но и оттого, что есть в нём нечто такое, что меня к нему притягивает, какое-то внутреннее благородство, и тактичность, и дух. Мы много говорим о литературе, об истории. Он столько читал всего, просто ходячий кладезь знаний!

Что касается моей жизни, то она почти не меняется и состоит главным образом из работы, учёбы и посещений тёти Розы, которая периодически ставит вопрос ребром, требуя, чтобы я оставил общежитие и перебрался к ним, ну а я героически сопротивляюсь.

У них, кстати, огромная библиотека, и каких только нет книг!

Тётя Роза стала совсем старенькой, у неё куча болезней, но всё равно она бодра, и ум её чёток и ясен.

А как поживает моя тётушка Айша? Надеюсь, что она здорова и по-прежнему согревает собою буйнакский дом. Если вдруг понадобятся какие-то лекарства, дайте мне знать, я их тут же вышлю.

На этом письмо заканчиваю. Передавайте привет всем нашим, включая и детей. Кстати, вы спрашиваете, когда у меня, наконец, появятся свои дети. Вот разберусь с диссертацией и вплотную займусь личной жизнью! А пока что почти всё моё внимание достаётся одной даме – Науке!

Всех обнимаю, с приветом, Далгат».

Глава 6

Джемал Далгат был не просто известным советским дирижёром. Он был сыном Дженнет Далгат – пианистки и композитора, первой горянки, окончившей с золотой медалью Лейпцигскую консерваторию. Он приходился внуком Магомеду Далгату – доктору медицины, статскому советнику и депутату 4-й Госдумы от Дагестана, и Нисаханум – дочери персидского посла в Ростове-на-Дону. И, наконец, он принадлежал к известному на Кавказе роду Далгатов, давшему Дагестану целую плеяду учёных, общественных деятелей и просветителей.

И, невзирая на столь выдающиеся аспекты его биографии, а, скорее, благодаря им Джемалу были присущи те самые благородство, скромность и обходительная корректность, которые и отличают истинного интеллигента от всякого рода эрзац и псевдо.

Атмосфера дома, в котором вырос и получил воспитание Джемал Далгат, была вся пропитана высоким духом почитания классических образцов мировой литературы и искусства, и Дженнет, так же, в свою очередь, взращённая на идеалах высокой духовной и нравственной культуры, вкупе с великой любовью к своему Отечеству, выразившейся в стремлении служить ему всеми силами души, постаралась привить эти качества и своим детям.

Джемалу было восемнадцать, когда не стало его матери, и память о ней, для него священная, неустанно подвигала его к новым и новым высотам в музыкальном творчестве. Возможно, именно это обстоятельство и сблизило с известным дирижёром Далгата, как и он, рано потерявшего родителей и так же свято почитавшего их память. Они принадлежали к разным поколениям, но многие позиции жизненных устремлений и мировоззрения роднили их между собой, и Далгата неудержимо тянуло к общению с этим человеком.

Они подружились, насколько могут подружиться люди двух разных поколений. Разница в возрасте отнюдь не мешала им сблизиться духовно и по-человечески.

Дирижёр представил юношу своей семье, состоявшей из супруги и дочери Дженнет, которая была старше Далгата на несколько лет. Она рисовала картины и так же, как её отец и бабушка, имя которой она унаследовала, была вся пронизана творческим началом, пребывая в убеждённости, что жизнь в её красочном многообразии должна быть запечатлена на полотнах наилучшим образом.

Постепенно визиты в дом Джемал-Эддина Далгата обрели характер традиционности, и как-то в один из вечеров молодой человек был представлен двоюродной племяннице хозяина, которую звали Сайда. Учтиво поздоровавшись, Далгат переключился на Джемал-Эддина, с увлечением рассказывавшего о новой постановке.

Беседа за столом была живой и непринуждённой. Все много шутили, особенно Дженнет, которая то и дело подтрунивала над Далгатом, интересуясь, сколько же черепов ему уже удалось откопать. Далгат отвечал ей в тон, в свою очередь спрашивая, сколько шедевров она выбросила за последние дни в мусорную корзину. Ему было хорошо среди этих людей, так неожиданно вошедших в его жизнь и ставших ему близкими.

Сайда почти не говорила, а лишь внимательно слушала, вставляя изредка фразы, носившие, как заметил Далгат, характер одновременно содержательный и юмористический. Когда настало время прощаться, Дженнет попросила его проводить девушку.

Тусклые жёлтые фонари освещали вечерние ленинградские улицы, снег мерцал и переливался, мягко хрустя под ногами. Молодые люди неспешно шли по безлюдным улицам и молчали, пока, наконец, Сайда не спросила:

– А вы действительно археолог?

– Ну да, правда, пока ещё не настоящий, – улыбнулся Далгат.

– Это как?

– Я пока учусь в аспирантуре, так что до настоящего археолога мне далеко!

– Но вы бывали в экспедициях?

– Да, был несколько раз на практике. Но в длительных ещё нет!

– Было интересно?

– Ещё бы! Знаете, какое это удивительное ощущение, когда ты находишься в одном мире, а видишь и соприкасаешься с другим, давным – давно ушедшим…

– А какая область вам больше всего интересна?

– С самого начала вообще-то меня увлекала Древняя Греция, но потом, послушав лекции Боголюбова, Абаева, Дьяконова, я очень заинтересовался Востоком, в частности Месопотамией, Вавилонией…

– Вавилония? Кажется, это что-то связанное с Навуходоносором? Честно говоря, я такой профан в истории Древнего мира!

Далгат улыбнулся:

– Ну, если вы произнесли без запинки имя Навуходоносора, то вы уже не профан!

– Большое спасибо, ваши слова меня окрылили! Я ошибаюсь, или это тот самый Навуходоносор, которому человечество обязано одним из чудес света?

– И снова браво! Навуходоносор был женат на Амитиде, для которой он соорудил на вавилонских террасах, прямо за своим дворцом, знаменитые висячие сады, чтобы Амитида не слишком скучала по своей родине.

– Представляю, как это было здорово! – восхищенно произнесла девушка.

– Вообще-то, основателем халдейской династии был Набопаласар, а уже при Навуходоносоре Вавилония достигла своего экономического и культурного расцвета. Александр Македонский, кстати, планировал сделать Вавилон столицей своей империи, да только не успел…

– Как интересно! – воскликнула Сайда. – В самом деле, археология – очень интересная наука!

– Это правда! Вы знаете, у нас такие блестящие учёные работают, и даже есть дагестанец.

– Правда? И кто же он?

– Дандамаев Мухаммад Абдулкадырович. Учёный от Бога и на удивление прост и доступен! Я с ним посоветовался, и он предложил мне сразу несколько направлений на выбор!

– Удивительно, где только нет наших дагестанцев! И, как я заметила, все состоялись в своих областях. Правда, это очень приятно?

– Ещё бы! – сказал Далгат, которому вдруг захотелось, чтобы девушка и его отнесла к состоявшимся дагестанцам.

– А вы когда-нибудь видели Аллу Джалилову? – спросила Сайда.

– Аллу Джалилову? Имя знакомое, но припомнить что-то не могу!

– Ну как же, это ведь известная балерина! И тоже, представьте себе, дагестанка! Она была солисткой Большого театра, исполняла ведущие партии в «Лебедином озере», «Русалке», «Князе Игоре»…

– Да, теперь вспомнил, – сказал Далгат. – Мама о ней рассказывала. Она всегда интересовалась балетом и всех известных балерин знала по имени. Точно не помню, но, по-моему, она говорила, что видела её на сцене.

– Необычайно интересная женщина! Сейчас она уже не танцует, но мне повезло, я застала её в двух постановках – «Баядерке» и «Раймонде»! Я тогда ещё девочкой была, и помню, как дядя Джемал повёл нас с Дженнет на спектакли, когда Большой приезжал к нам на гастроли.

– Увы, в Буйнакск, где прошло моё детство, Большой театр на гастроли не приезжал! – улыбаясь, сказал Далгат.

– Ой, простите мою бестактность! Я не хотела вас обидеть!

– А вы меня и не обидели ничуть! Наоборот, я вам благодарен!

– Между прочим, я когда-то мечтала стать балериной, как Алла Джалилова! Какое-то время даже ходила в балетную школу, пока не поняла, что это не моё!

– А что ваше? – спросил Далгат.

– Медицина. Сейчас я заканчиваю мед и собираюсь стать кардиохирургом!

– Ого! Хирургом, да ещё и кардио! Не страшно?

– Что вы, наоборот, интересно! Но нужно много учиться.

– Я думаю почему-то, что у вас всё получится!

– Спасибо, и я на это очень надеюсь. Ну, вот мы и пришли!

Они остановились у большого дома, явно принадлежавшего к эпохе монументальных сталинских построек.

– Извините, что не приглашаю, уже поздно!

– Спасибо, как-нибудь в другой раз.

Далгат помедлил и, повинуясь внезапному порыву, сказал:

– А давайте сходим с вами на какой-нибудь спектакль, а? Как вы на это смотрите?

Предложение девушку смутило, но она тут же ответила просто и без всякого кокетства:

– Буду рада! Записывайте телефон!

Глава 7

Свое раннее детство Сайда помнила смутно. В памяти остались лишь постоянные переезды с места на место, частые смены квартир, города, менявшие периодически свои названия от Нальчика и Владикавказа до Алупки и Тбилиси, и, наконец, Ленинград – как последняя пристань.

Переезды были связаны с работой отца, военного врача, несшего свою службу то тут, то там и повсюду возившего с собой семью – жену и двух дочерей-погодок.

Умалат Вагабович родом был из Амузги, древнего дагестанского аула, прославившегося своими искусными оружейниками. По разным причинам он не стал продолжать родовое ремесло, а подался в военную медицину, где и состоялся как хороший специалист.

Его жена Саният происходила из Далгатов и, унаследовав от своего рода творческую составляющую его духовности, нашла себя в музыке, давая уроки по классу фортепиано в музыкальных школах тех городов, куда судьба забрасывала её вместе с мужем.

Обе их дочери обладали ярко выраженными музыкальными способностями, однако ни одна ими не воспользовалась. Как-то сразу и нешумно одна обратила своё внимание на медицину, а – вторая на историю.

Медицина Сайду так увлекла, что практически не оставляла места для влюблённости, и личная жизнь её состояла в основном из посещения ленинградских театров и нечастых визитов к родственникам.

В один из таких визитов, познакомившись с оказавшимся там Далгатом, девушка с удивлением поймала себя на том, что не прочь была бы снова его увидеть. И потому, когда он спустя три дня позвонил, ей даже в голову не пришло, что можно было бы и поломаться для виду. Вместо этого она приняла его приглашение на спектакль в БДТ.

Они стали встречаться, и каждая встреча была для обоих важной и значительной, оба чувствовали нечто такое, что позволяло им думать друг о друге как о второй половинке, нежданно обозначившейся в природе и счастливо ими найденной.

Всё сходилось: и родство душ, и мироощущение, и жизненные принципы, и идеалы, и кровь, наконец. Жизнь обоих обрела новые краски и абсолютную душевную гармонию. Союзу их ничто не мешало, однако они не торопили события. Каждая встреча давала возможность лучше узнать друг друга.

Глава 8

Шёл урок биологии, и Александра Георгиевна, водя указкой по таблице, объясняла ученикам строение человеческого тела.

Додик Юшваев, сидевший за одной партой с Марьяшей, тихонько толкнул соседку локтем и прошептал:

– Смотри, что у меня есть!

– Что это? – не поняла девочка, глядя на белую пластмассовую палочку с выглядывавшим из неё острым концом.

– Это ручка, шариковая… Смотри, как она интересно пишет!

Он нажал на кнопочку и несколько раз провёл палочкой по тетрадному листу. Марьяша ахнула, увидев, как палочка заскользила легко по бумаге, оставляя на ней совершенно необычные изображения букв и слов.

– Что за чудо? – прошептала девочка, жадно глядя на ручку. – Где ты её взял?

– Дядька из-за границы прислал, – важно произнёс Додик. – Хочешь, попиши немножко?

– Хочу!

Марьяша взяла в руки ручку, оказавшуюся почти невесомой, и благоговейно прошлась ею по тетрадному листу. Ручка писала с удивительной лёгкостью, не требовавшей никаких усилий, и совершенно отличалась от тех металлических авторучек, что заправлялись чернилами и оставляли на пальцах фиолетово-синие следы.

– Слушай, я тоже хочу такую ручку! – тихонько сказала Марьяша.

Додик помолчал, обдумывая что-то, затем так же шёпотом произнёс:

– Ладно… Так уж и быть, давай меняться! Я отдаю тебе шариковую, а ты мне свою автоматическую! Согласна?

– Согласна! – прошептала счастливая Марьяша и, пока Додик не передумал, быстро положила перед ним красивую авторучку, подаренную ей отцом на день рождения.

Пряча ручку в портфель, Додик прошептал великодушно:

– Бери, мне не жалко, у меня ещё есть такая!

В конце урока Александра Георгиевна, бывшая их классруком, записала на доске задание и энергично хлопнула в ладоши, призывая школьников к тишине, после чего произнесла озабоченно:

– Дети, послушайте-ка меня! Приближается Первое мая, и мы должны дать от нашего класса какой-нибудь номер в школьную самодеятельность. Кто что может предложить?

В наступившей тишине неожиданно раздался голос Додика Юшваева:

– Я могу спеть песню!

– Ты?! – недоверчиво спросила Александра Георгиевна. – С каких это пор ты стал петь?

– Я всегда пою… дома! – важно произнёс мальчик. – И всем нравится!

– Ну, давай тогда спой, а мы послушаем и решим, пойдёт или нет!

Додик Юшваев вышел к доске и, встав лицом к классу, запел слегка гнусавым, но приятным голосом:

Идёт весна, идёт по Апшерону, Идёт на эстакады и поля, В сады Куры, по карабахским склонам Идёт весна, идёт моя весна!

Он пел с видимым удовольствием и держался, как настоящий артист, а когда песня закончилась, школьники, тоже с удовольствием, дружно захлопали. Потом все посмотрели на Александру Георгиевну. Она сидела с непроницаемым лицом и не произносила ни слова.

– Ну как? – обратился к ней Додик. – Вам понравилась песня?

– Песня по-своему неплохая, – произнесла, наконец, учительница. – Но…

– Александра Георгиевна, он же хорошо спел! – хором закричали ученики.

– А я и не говорю, что плохо. И слова вполне соответствуют… про весну говорится… но…

Она снова сделала паузу и, наконец, решительно закончила:

– Музыка у неё какая-то… несоветская!

– Почему, хорошая ведь музыка! – вразнобой закричали дети.

– Не спорьте со мною! Говорю вам, что несоветская, значит, так оно и есть! Может, ты какую-нибудь другую песню знаешь? – обратилась к Додику Александра Георгиевна.

– Нет, не знаю! – мрачно ответил мальчик и сел на своё место.

Учительница призвала ребят к тишине и снова спросила:

– Так… Кто ещё может что спеть?

Дети молчали, и Александра Георгиевна, поняв, что песен больше не будет, бодро сказала:

– Ну, что же, будем тогда стихи подбирать!

Глава 9

Айша сидела перед прямоугольным чёрным ящиком с небольшим серовато-голубым экраном, с которого её любимая певица Бурлият Ибрагимова пела нежным, серебристым голосом «Аксайский вальс». Женщине нравилось слушать, как поёт Бурлият. Все ее песни отличались необычайной мелодичностью. Муи Гасанова ей также очень нравилась, но если пение Бурлият ассоциировалось у неё с нежным журчанием горных ручейков, то голос Муи вызывал в воображении мощный водный поток, несущийся с гор и сметающий со своего пути все преграды.

Обе пели о любви, и Айша, превосходно владевшая и кумыкским, и аварским языками, вслушивалась в слова песен и с трепетом в душе вспоминала ту свою давнюю девичью весну, когда Ансар одним лишь взглядом сумел навеки поразить и её воображение, и её юную душу.

Песня закончилась, и дикторша сообщила, что теперь по многочисленным заявкам зрителей для них споёт Рагимат Гаджиева, которую сменил всеми обожаемый Рашид Бейбутов с песней Сергея Агабабова «По горным дорогам» на стихи Расула Гамзатова, как вновь сообщила дикторша, ну, а потом на экране появился несравненный Батыр Закиров. Завершился концерт по заявкам «Песней о Тбилиси» в исполнении двух красивых сестёр-грузинок, стоявших у белой беседки на фоне чудесного пейзажа и певших чудесную песню о прекрасном городе.

К его названию Айша так и не привыкла, предпочитая говорить «Тифлис», хотя молодые её вечно поправляли.

– Оставьте меня в покое, – отвечала им Айша. – Для меня он навсегда останется Тифлисом, так же как Буйнакск ваш для меня Шура, а Махачкала – Анжи! Все эти новые названия – для вас, а мне оставьте старые!

– Ну какие же они новые, дадэй! – говорил ей Шамиль. – Они уже давным-давно так названы, меня ещё даже на свете не было! Так что давай, переучивайся!

– И не подумаю! Это для вас они старые, а для меня – новые. Вы называйте, как хотите, и я буду называть, как хочу!

– Ох, дадэй, дадэй, ну какая же ты у нас упрямая! – вторил брату Арсен.

– И ещё не хочешь никак признать, что бога нет! А вот наша учительница говорит, что нет! – не унимался Шамиль.

– А ну замолчи! – прикрикнула на внука Айша. – Чтобы я этого больше не слышала! Ничего эта ваша учительница не понимает!

– Ага, не понимает! Это ты не понимаешь! Ты ведь не умеешь даже читать и писать по-русски…

– По-русски не умею, зато по-другому умею… Ну ладно, всё, давайте прекратим этот разговор, а то мне придётся с вами поругаться! А как я могу ругаться со своими любимыми внуками? Дайте я вас лучше поцелую. И садитесь за уроки, а не то ваши слишком умные учителя понаставят вам кучу двоек!

Концерт по заявкам зрителей был окончен, и Айша, не переставая дивиться этому чуду в виде обычного ящика с говорящим экраном, переместилась на кухню.

Имран попросил приготовить на ужин его любимые буркив, и предназначенный для начинки творог уже с самого утра томился в ожидании, аккуратно разложенный для подсыхания на чайном полотенце.

Женщине доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие готовить пищу для своей семьи. Покойный Ансар признавался, что даже его мать не готовит так вкусно, как она, Айша, а сын Имран утверждал, что Фариде, как бы она ни старалась, ещё очень далеко до кулинарных талантов его мамы. Айша, видя, что невестке не очень приятно слышать такое из уст мужа, всячески старалась сгладить его слова искренней похвалой фаридиной стряпни, но и сын, и внуки, и дочка с зятем в один голос утверждали, что даже простая яичница или калмыцкий чай, приготовленные её, айшиными, руками, имеют совершенно особый и неповторимый вкус, а уж о хинкалах и говорить нечего.

Ловко и привычно управляясь с тестом, женщина думала о жизни. Жизнь включала в себя будни, иногда праздники и – неизменно – воспоминания, которые были и сладостно-щемящими, и пронзительно-грустными. В этих воспоминаниях был её муж Ансар, была верная и любящая Шахри, были родители, братья, свёкор со свекровью и Манап, которого она почти не знала, но который успел сделать добро её семье. В воспоминаниях был родной Кази-Кумух. Его она не видела вот уже почти сорок лет, но селение периодически являлось ей во снах. А ещё в воспоминаниях были горы. Они были разными, в зависимости от времени года, зимой – в снегу, а летом – в цвету, и казалось, что они ждут её с тем терпением, с каким ждут родители возвращения домой своих детей.

Когда-то она добровольно покинула свой аул и больше уже туда не возвращалась, и так, по-видимому, было ей суждено. Но Буйнакск, который она упорно называла Шурой, полюбился ей искренне и беззаветно. Это был её город. Здесь был её дом, и пусть она почти не покидала его стен, но всё в этом городе ей было близко и необыкновенно дорого. Она приняла Буйнакск всем сердцем, а он принял её, став навеки родным.

– Как поживаешь, сестра?

Голос Гасана, неожиданно раздавшийся рядом, заставил женщину вздрогнуть.

– Ох, извини, если напугал! Вошёл, смотрю, никого на веранде нет, слышу, на кухне кто-то ходит, вот и пошёл на звук!

– Присаживайся, Гасан, хорошо, что пришёл, у меня как раз твой любимый чечевичный суп с домашней колбасой! И буркив сейчас начну делать!

– Нет-нет, Айша, есть я не стану, только недавно поел от души, а вот от чая не откажусь!

– Вечно ты так! Почему кушаешь, когда к нам идёшь? В другой раз, смотри, ничего не ешь, а то я сильно на тебя обижусь!

– Хорошо, сестра, обещаю!

Гасан после смерти Ансара нередко наведывался в дом Ахмедовых, один или с женой Светланой, почитая своим святым долгом оказывать внимание семье покойного друга.

Работа в редакции городской газеты «Знамя коммунизма» была несложной, но достаточно ответственной, несмотря на кажущееся однообразие тем и материалов. Бодрые вести с колхозных полей, жизнерадостные репортажи с фабрик и заводов, новости науки и культуры – на каждый материал приходилась соответствующая рубрика, и всё это перемежалось тщательно отобранными новостями из-за рубежа. И здесь главной идеологической задачей для всех без исключения работников печатного слова было реальное отображение непримиримых противоречий социалистического и капиталистического миров, естественно, не в пользу последнего. Союз Советских Социалистических Республик просто не мог, не имел права быть хотя бы в чём-то не на должном уровне в глазах и своих собственных граждан, и всей мировой общественности, тем более что западный мир, при всём его материальном благополучии, был весьма несовершенен в плане морали и нравственности, изобилуя вещами, абсолютно неприемлемыми для тех, кто строил коммунизм или, во всяком случае, искренне полагал, что строит.

Гасан со Светой принадлежали именно к таким искренне полагающим, и работа, которую Гасан выполнял в городской газете, позволяла ему тешить себя мыслью, что он делает пусть однообразное, зато весьма нужное для города, для республики, а значит, и для страны дело.

Главное, думал Гасан, – это идея, а идея предусматривала в том числе и веру в печатное слово. И если, не дай Бог, перестать в него верить, то ты кончаешься и как журналист, и как гражданин, ибо всё на свете проходит, а печатное слово остаётся, и измеряться оно должно на вес золота.

Самого золота как такового Гасан со Светой не нажили, а то немногое, что оставили родители, ушло на предметы быта. В какие-то моменты жизни они оказывались не менее важны, чем идея, включающая, помимо всего прочего, и печатное слово.

Ничего лишнего, такого, что могло бы обременить их жизнь с точки зрения материи, у них не было. И двоих своих детей они воспитали в полном соответствии с собственными жизненными принципами, один из которых гласил, что следует довольствоваться малым, ибо всех денег не заработаешь и в землю с собою не заберёшь, главное – это самоотверженный труд во благо общества.

– Расскажи, Гасан, как ты поживаешь, как Света и дети?

– Да вроде всё хорошо, сестра. Дела идут по-прежнему, в одном и том же режиме, а вот здоровье на месте не стоит, всё движется… к своему ухудшению! Ну, ничего, как-нибудь справимся!

– По-прежнему всё ездишь в свои командировки?

– Нет, уже не езжу, наездился! Теперь молодые ездят, а я всё больше сижу за своей машинкой.

– Да-а-а, интересная у тебя, должно быть, работа, – сказала Айша. – С людьми много встречаешься и обо всём, что на свете происходит, знаешь!

– Ну да, – согласился Гасан. – С такой работой уж точно со скуки не умрёшь!

– Ты мне скажи, а что было для тебя самым удивительным и интересным за всё время, что ты работаешь? – поинтересовалась Айша.

– Самым удивительным? – Гасан задумался и, немного помолчав, ответил: – Самое удивительное и потрясающее зрелище, которое мне когда-либо приходилось видеть в своей жизни, – это Чиркейская ГЭС.

– Чиркейская – что? – не поняла Айша.

– Ну, гидроэлектростанция… Плотину построили на реке Сулак, самую, пожалуй, большую во всей нашей стране! Представь себе, сестра, горное ущелье, где выстроена более чем двухсотметровая плотина, а с площадки сбоку такой вид открывается, что аж сердце замирает и дух захватывает!

– Ну, высотой-то в горах никого не удивишь! – заметила женщина.

– Высотою и впрямь не удивишь, а вот можешь ли ты представить себе, чтобы в горах было огромное море?

– Море в горах?! Это как же?

– А вот так. Выходишь на площадку и видишь перед собою громадных размеров море, и создано это море не природой, а человеческими руками!

– Вай Аллах, чего только в жизни не услышишь! – покачала головой Айша. – И где же это находится?

– На месте аула Чиркей. Его жителей пришлось переселить на равнину, теперь это место называется Новый Чиркей, ну, а сам аул затопили…

– Затопили?! Как это можно! Люди ведь там веками жили! Зачем же так с ними поступили!

– Видишь ли, сестра, эта плотина нам позарез нужна! Благодаря ей мы получаем электричество, и в недалёком будущем весь наш Дагестан, да что там Дагестан, весь Кавказ будет отсюда снабжаться электроэнергией!

– Всё равно людей жалко! – упрямо сказала Айша. – Там ведь могилы их предков, и все затоплены…

– Ну… ради великого дела приходится жертвовать чем-то! Как говорится, лес рубят – щепки летят! Я, кстати, писал о Чиркейской ГЭС.

– Да, наши домашние читают все твои статьи. Молодец, говорят, дядя Гасан, хорошо пишет, задор ещё есть!

– Ну… порох, конечно, ещё не иссяк, хотя… иногда вот думаю, может, лучше вернуться в горы, там, наверное, больше бы пользы принёс!

– Не стоит, Гасан, думать о том, что было бы, если бы… Как нам предписано, так и бывает! Хотя, если честно, я и сама нередко тоскую по горам, увидеть бы, думаю, хоть разок!

– Ну, уж гор-то я, слава Богу, понавидал на своём журналистском веку! Весь Дагестан вдоль и поперёк облазил. Горы как стояли, так и будут стоять до скончания века. Ты мне расскажи, как твои дети?

– Слава Аллаху, дети живы-здоровы. Малика часто приезжает из Махачкалы вместе с Юсупом, Марьяша уже подросла, учится на одни пятёрки, очень сообразительная девочка растёт! Буйнакск обожает, хлебом не корми – дай сюда приехать!

– А как их сынишка?

– Мажидик просто золото! До чего прелестный ребёнок, словами не передать! Дадэй, говорит, я, когда вырасту, буду Гагариным! Представляешь?

– А скажи-ка ты мне, Айша, по секрету, кого из внуков больше любишь?

– Да всех, конечно, одинаково! – улыбнулась Айша. – Ну… разве что к Марьяше чуть-чуть особое отношение, всё-таки самая первая родилась, и единственная пока что у нас девочка!

– Да-а, жаль, Ансар не всех успел увидеть! Вот бы радовался!

Айша вздохнула и в наступившем молчании подлила чай в чашку Гасана.

– А чай твой, сестра, как всегда, ароматен и вкусен! Рецепт, небось, всё тот же? – лукаво подмигнул Гасан.

– Ну, конечно! Не жалеть заварки и…

– И души?

– Вот именно!

Они засмеялись и вновь умолкли. Допив чай, Гасан спросил:

– Что слышно от Далгата? Как он там?

– Далгатик, слава Аллаху, живёт неплохо, учится, город ему очень нравится.

– Это хорошо! Я уверен, что из нашего Далгата выйдет ба-а-льшой учёный! Он ведь на археолога учится?

– Да, на него, хотя я не очень-то понимаю, для чего ему понадобилось в земле копаться! Он хоть и помогал, бывало, Ансару по саду, всё же больше любил книжки читать!

– Ну, одно другому не мешает. Мальчик выбрал себе такую профессию, когда чем больше книжек прочтёшь, тем удачнее раскопки. Письма вам часто пишет?

– Да нет, не очень… Раньше часто писал, а теперь в полгода раз. Но всегда интересуется, про всех спрашивает, приветы передаёт!

– А квартира их так и пустует?

– До недавнего времени пустовала, а сейчас там пока живёт двоюродная племянница Манапа.

– Это которая?

– Дочка Абдулабека, помнишь, его тоже репрессировали вслед за Манапом!

– А-а-а, ну да, ну да… Тяжкие были времена!

– Ещё какие тяжкие… Ну, твоих-то, слава Всевышнему, это миновало!

– Можно сказать и так. Но зато всю мою родню по материнской линии выгнали с гор и переселили на равнину. Тоже нелёгкое дело для души! Ты ведь помнишь это время?

– Ещё бы не помнить! Такое забудется разве?

– Эх, сестра, давай-ка лучше не будем о плохом! Сейчас, слава Богу, всё вроде спокойно!

– Да, сейчас время, кажется, и в самом деле успокоилось. Люди одеты-обуты, накормлены, всюду порядок, государство работу даёт.

– А ещё учит и лечит бесплатно! И жильё даёт бесплатное всем, кто нуждается! Это разве плохо?

– Кто говорит, что плохо? Просто… пока это время наступило, много чего пришлось пережить.

– Ничего не попишешь, дорогая Айша, опять, как видишь, приходится сказать: лес рубят, а щепки летят!

– Ох, не люблю я эту пословицу! Больно много щепок этих полетело!

– Да-а! – Гасан поёрзал, а потом поднялся, засобиравшись уходить.

– Передай от меня Свете привет. В другой раз приходите вместе, я её уже давно не видела, соскучилась! – сказала Айша.

– Вот взяла бы да и сама к нам пришла!

– Что ты, брат, я ведь никуда не выхожу! Если только, не дай Аллах, на соболезнование к кому, а так всё время дома. Как-то раз вышла проведать Хасанат, свою давнишнюю приятельницу, так внуки мои к ней туда за мной прибежали, пошли, говорят, дадэй, домой, без тебя там плохо! Вот так и сижу целый день дома, пока все мои не соберутся!

– Ну что ж, пойду я, пожалуй… – Гасан, покряхтывая, поднялся. – Спасибо за угощение! Имрану от меня большой салам, давненько я его тоже не видел.

– Передам обязательно! Спасибо, что не забываешь нас!

– Как я могу! Пока ноги меня носят, буду приходить, а там… пусть уже дети ваши ко мне приходят!

Глава 10

Нурадин закрыл калитку и медленно побрёл вдоль старой кумухской дороги, которая по-прежнему звалась в народе Царской, и название это, вероятно, во всём Советском Союзе было единственной географической памятью о тех временах, когда на Руси правили цари.

Правда, нынешняя Царская дорога ничем не напоминала прежнюю, и появись на ней вдруг фаэтон, коих прежде тут было немало, теперешние кумухцы были бы таким зрелищем весьма ошеломлены. Зато теперь здесь было много машин и автобусов, сновавших через Кумух и обратно в разные районы Дагестана.

Да-а, думал про себя Нурадин, направляясь этим утром в сторону базара, что и говорить, Кумух нынче уже не тот, что раньше. Вон выстроено здание клуба, рядом книжный магазин, школа, педучилище, а с другой стороны лакский театр, сельская библиотека… «Всё, всё имеется для образования людей! – думал с удовлетворением Нурадин. – Мы разве могли мечтать об этом до революции?»

Эх, много же воды утекло с тех пор, как Советы победили! И воды много утекло, и людей много погибло. А он вот уцелел, хотя довелось хлебнуть всякого. Репрессирован был по доносу, в застенках НКВД побывал, да и после ещё долго ходил, ощущая на себе косые взгляды людей… Да что уж вспоминать! Жизнь прошла, в стране давно мир, Никиту, слава Аллаху, недавно скинули, а дело революции живёт и будет ещё жить и жить, иншаллах!

– Салам алейкум, Нурадин! Куда путь с утра держишь?

Старый Закир, придержав за поводок навьюченного поклажей осла, остановился на обочине дороги и достал из кармана потрёпанной фуфайки столь же потрёпанный кисет. Захватив из него пальцами щепотку табака, он с шумом втянул его в ноздри и громко чихнул.

– Ваалейкум салам, друг мой Закир! – отозвался приветливо Нурадин. – Вот иду на базар, жена дала поручение, заодно, думаю, дай пройдусь по Кумуху!

– О-о, поручения жены лучше выполнять, иначе себе же дороже будет! – произнёс старик шутливо. – А базар наш кумухский как стоял, так и будет стоять, и всегда в нём можно найти, что тебе нужно!

– Да вот я и сам только что думал об этом. Жизнь меняется, и Кумух наш сильно поменялся!

– Ну да, теперь он просто райцентр и без приставки «Кази», а то, что раньше звалось Кази-Кумухским округом, нынче просто Лакский район.

– Да разве дело в названии, Закир? Главное, чтобы людям хорошо жилось!

– Это, конечно, верно, но и прежнее название нам не просто так досталось, за него нашим людям тоже пришлось немало крови пролить!

– Всё-таки согласись, хотя многое и поменялось, но кое-что остаётся неизменным, вот как наш, например, кумухский базар, как наша старая мечеть, как… как твой ишак, наконец!

– Точно! – обрадованно сказал Закир. – Хоть и скотина, а товарищ самый что ни на есть надёжный! Сколько лет при мне, уже и не помню! И где только меня ни выручал!

– А я тебя без него и не представляю, дружище!

– Да я и сам себя не представляю! И знаешь… – Старик помедлил и произнёс дрогнувшим голосом: – Я его даже на автомашину бы не променял! Не знаю, кто из нас двоих раньше помрёт, я или мой ишак, но обоим нам друг без дружки будет скучновато!

Закир втянул в нос ещё щепотку табака и обратился к ослу:

– Ну, что, летучий голландец, застоялся на одном месте? Давай, пошли уже!

Он поцокал языком, и осёл послушно двинулся вперёд.

– Бывай, Нурадин!

– И ты будь здоров, дружище!

Нурадин продолжил свой путь вниз по Царской дороге. Идущие навстречу сельчане тепло приветствовали его, отдавая дань уважения этому седовласому человеку, немало сделавшему для того, чтобы жизнь людей в их районе поменялась к лучшему.

– Как поживаешь, Нурадин?

Перед ним, улыбаясь, стояла Шамай, приходившаяся дальней родственницей его жене Марзижат. Выбившиеся из – под косынки седые пряди подчёркивали моложавость её лица, приятные черты которого годы не смогли ни испортить, ни ожесточить.

– Хорошо, сестра, а как ты?

– И я, слава Богу, пока жива! Дома всё в порядке?

– Всё нормально, вот только родственница твоя издевается надо мной, всё гоняет туда-сюда с поручениями!

– Ладно-ладно, не прибедняйся, сам, небось, вызвался пойти! Ничего, кроме хорошего, не будет, если лишний раз на улицу выйдешь, с людьми встретишься! Ты, кстати, уже видел нашу новую спортивную школу?

– Нет, не видел. А что за школа?

– Да Ибрагим Чалабов открыл… Молодец он всё-таки! И памятник Саиду Габиеву поставил, и школу спортивную для молодёжи выстроил, и вообще много хорошего для нашего Кумуха делает, дай Аллах ему здоровья!

– Верно говоришь, Ибрагим и в самом деле очень порядочный человек! Побольше бы таких! – произнёс Нурадин.

– А какой портрет Сталина он нарисовал! – продолжила Шамай восхищённо.

– Ну, о Сталине давай лучше помолчим! – сердито перебил её Нурадин.

– Почему это? Я, между прочим, его как уважала, так и продолжаю уважать, чего бы там Хрущёв и остальные ни болтали!

– Хрущёва я и сам не любил, а вот Сталин оказался совсем не такой, как все мы о нём думали…

– Хочешь знать, лично для меня он всегда останется великим человеком! – с горячностью воскликнула Шамай.

– Уж тебе-то, моя дорогая, как раз и не стоило бы так о нём отзываться! – саркастически ответил Нурадин. – Как можешь его уважать ты, которая по его милости отсидела ни за что ни про что целых восемь лет!

– А при чём здесь Сталин? – спокойно сказала женщина.

– Как это при чём? – воскликнул Нурадин так громко, что проходившие мимо них школьницы удивлённо повернули к нему головы с косичками с белыми и голубыми бантиками.

Улыбнувшись в ответ, Шамай сказала:

– Меня-то ведь не Сталин в тюрьму посадил, а Сулейман из Хосреха!

Нурадин не нашёлся, что ответить, а женщина заторопилась:

– Пойду-ка я, а то внучка, небось, заждалась!

Распрощавшись и пройдя несколько шагов, она крикнула вслед Нурадину:

– А в спортивную школу всё же зайди, посмотри, раз мимо идёшь!

Глава 11

– Боже мой, что же это творится на свете?!

– Что случилось, дадэй? – встревожилась Фарида.

– Представляешь, в Америке Кеннеди убили! – Глаза женщины подозрительно заблестели. – По радио сказали, что поехал в какой-то город, и там его среди бела дня у всех на глазах застрелили! Ужас! Как можно так – взять и убить человека, как можно?! Это ведь такой грех!

– Действительно, ужас! – прошептала Фарида.

Убийство потрясло всех. У людей было ощущение, что оно произошло не на противоположном конце планеты, а совсем рядом. Американский президент Кеннеди тут же превратился из политического оппонента в невинную жертву, насильственно лишённую самого святого из человеческих прав – права на жизнь.

Айша, потерявшая немало близких людей, была потрясена самим фактом злодеяния, противоречившего всем Божьим и человеческим законам, и белозубая мальчишеская улыбка американского президента долго ещё стояла перед её глазами.

* * *

Ополоснув и тщательно протерев полотенцем хрустальные рюмки, из которых за многие годы было выпито гостями дома немалое количество обжигающей жидкости, Фарида разложила их по местам и взялась за тарелки. Все это молодая женщина делала автоматически, а мысли её были заняты отнюдь не посудой.

Вечером у них, как обычно, были гости, и Фариде не удалось задать мужу тот вопрос, который нестерпимо жёг ей душу. Она мысленно прокручивала в голове, как задаёт мужу этот злосчастный вопрос и как он увёртывается, пытаясь сохранить иронически-шутливый тон, а она вновь и вновь задаёт ему тот же вопрос, в котором меняется лишь имя: «Что у тебя с этой Аллой… Патей… Мариной…?»

«Ничего абсолютно, – ответит Имран. – Вечно эти твои дурацкие подозрения! Не надоело?» Скажет и поспешит выйти из комнаты под предлогом того, что его ждут дела. Или же притворится, что спит. Либо, наоборот, привлечёт её к себе и произнесёт ласково: «Глупенькая, ну как тебе могло такое в голову прийти? Ты должна знать, что я люблю только тебя одну и больше никого!»

И Фарида, страстно желая верить мужу, приникала к нему доверчиво, ругая себя за то, что позволяет собственной ревности так управлять собой.

Она любила своего мужа. Он был её мужчиной, её повелителем, тем человеком, кому она была передана из рук в руки отцом. Он был её мужем перед Богом и людьми, отцом её сыновей, хозяином её мыслей и чувств и, наконец, хозяином дома, в котором она жила. Так она была воспитана, и пусть Имран нередко позволял себе флирт на стороне, она, как бы это ни было для неё горько и мучительно, прощала ему всё.

Пару раз она была близка к тому, чтобы уйти от мужа, когда его романы приобретали совсем уж очевидный характер, но в конце концов оставалась, помня, как настойчиво просил её покойный Ансар потерпеть, а также не в силах расстаться с Айшей, всегда относившейся к ней с трепетной материнской нежностью.

Да и куда она пойдёт? Никогда Саидбек не позволит дочери уйти от мужа, а для Шамиля и Арсена Имран всегда был хорошим отцом. Да и муж он был хороший… Весёлый, ласковый, заботливый. Вот только эти его романы на стороне!

Фарида горестно вздохнула и принялась за кастрюли, после которых её ещё ждали студенческие тетрадки. В ушах молодой женщины не стихал уверенный, нагловатый голос незнакомки:

– Могу я поговорить с Имраном Ансаровичем?

– А кто его спрашивает?

– Это его знакомая!

– А это его жена! И будьте добры, не звоните сюда больше!

Связь на том конце провода поспешно отключили, а Фарида всё стояла с телефонной трубкой в руке и мысленно задавала мужу набивший оскомину вопрос: «Что у тебя с этой женщиной?»

Подруг у неё не было. В педучилище, куда она перешла на работу из школы, коллектив был дружным и сплочённым, а директор Гаджи Сагидович был просто умница. Они общались семьями, иногда выезжая на маёвки или нанося друг другу визиты, и Фариде очень нравилась супруга Гаджи Сагидовича Патимат, стройная и высокая брюнетка с короткой стрижкой и интеллигентными манерами, явно обожавшая своего мужа и столь же явно обожаемая им. Приятно было глядеть на эту красивую пару, приятно было общаться с ними, но Фарида с Имраном у них почти не бывали, редко выходя куда-то вместе, а всё больше принимая людей у себя.

А когда не было гостей, то работа в доме всё равно находилась, да и дети постоянно требовали внимания, и тогда Имран отлучался «ненадолго» и один, а Фарида оставалась дома, и они с Айшей коротали вечера перед телевизором, смотрели кинофильмы. Среди них особенной любовью у обеих пользовался фильм «Тучи покидают небо» с очаровательной Тамарой Хашаевой в роли главной героини, чья судьба волновала не одно поколение дагестанок.

Иногда Имран брал её с собою в Махачкалу, но такое случалось редко, чаще он ездил туда с друзьями. В Махачкале они навещали обыкновенно родственников, или гуляли в Вейнеровском саду с Маликой и Юсупом, либо отправлялись с детьми в цирк или зоопарк, время от времени с удовольствием сюда наезжавшие.

Глава 12

Разия-ханум была женщиной хозяйственной и прагматичной. Дом Саидбека, куда она много лет назад вошла хозяйкой, держала в образцовом порядке, готовила отменно, гостей принимала радушно и в своём старании нравиться и мужу, и окружающим превзошла саму себя, тщательно следя за внешностью и периодически пополняя гардероб элегантными, красивыми нарядами.

Муж окружил её заботой и вниманием, не отказывая ей ни в чём и ожидая от неё лишь уважения и любви к нему и к его единственной дочери Фариде, с малых лет оставшейся без матери.

Разия-ханум по-своему была привязана к девочке, однако, лишённая природой материнства, не могла испытывать к ней той самой всепоглощающей и жертвенной любви, которая присуща подавляющему большинству матерей.

Полагая, что она сделала всё, чтобы над Фаридою не довлел комплекс сироты, Разия-ханум приняла самое горячее участие в её замужестве, щедро наделяя девушку советами, главным из которых был уход за собой.

– Смотри, – учила она девушку, – первым делом, когда утром встаёшь с постели, причешись красиво, надень нарядный халат, чтобы твой муж, когда встанет, увидел тебя прибранной и чтобы ему было приятно, ты поняла? Вначале себя приведи в порядок, а потом уже можешь заняться уборкой постели, завтраком и всем остальным!

Теперь Фарида и сама стала матерью и, похоже, вполне ладила со свекровью, утверждая, что совместное проживание ей нисколько не в тягость, а даже наоборот. Да и Айша не уставала хвалить свою сноху, и Саидбеку это было так же приятно, как и факт наличия у него двоих внучат.

Конечно, Фарида в доме своего мужа обрела семью, у Саидбека есть дочь и внуки, а вот она, Разия, по-прежнему одна-одинёшенька. Правда, у неё есть муж, и сёстры, и брат, есть свой дом, деньги и куча облигаций государственного займа, служащих гарантией того, что государство обязуется выплатить его своим гражданам по первому требованию, у неё есть золото и драгоценности, посуда, ковры и множество нарядов, но… У неё нет детей, и это обстоятельство не просто омрачало, а, можно сказать, здорово портило ей жизнь.

До брака с Саидбеком у Разии-ханум был первый муж, которого она любила жгучей, страстной любовью. И он её сильно любил, им было очень хорошо вместе, вплоть до того чёрного дня, когда врач прямо заявил им, что детей у них никогда быть не может.

По сию пору ей видится напряжённо-несчастное выражение, которое при этих словах появилось на лице Расула. С того дня оно почти его не покидало. Теперь он уже не спал, крепко прижав её к себе, а отворачивал от неё лицо, притворяясь спящим, но вырывавшийся из его груди тяжкий вздох выдавал все его переживания. Видя это и мучаясь не меньше, она решилась однажды:

– Я же вижу, как тебе тяжело! Решай этот вопрос так, как ты должен его решить. Ты достоин иметь детей, а я никогда не смогу тебе их подарить… Отправь меня домой, к моему отцу, а сам женись на женщине, которая подарит тебе потомство!

Снова тяжело вздохнув, Расул привлёк к себе жену и сказал взволнованно и запинаясь:

– Свет моих очей, любимая моя жена, ты всё поняла правильно! В нашем большом тухуме есть люди, мои двоюродные брат и сёстра, у которых нет детей, и я вижу, как это для них мучительно. И я так же мучаюсь и страдаю. Сердце просто на части разрывается: с одной стороны, ты – любовь моей жизни, а с другой – долг перед родителями, перед предками, ожидающими продолжения нашего рода, нашей фамилии. Ты ведь знаешь, я у родителей единственный, и если у меня не будет детей, то род наш угаснет, так на мне и закончившись… А я никак не могу этого допустить!

– Я понимаю, – тихо произнесла Разия. – Завтра я буду готова к отъезду.

Вот так они расстались. А потом судьба послала ей вдовца, которому нужна была именно такая женщина, как она, чтобы, не будучи в состоянии родить детей собственных, она отдала бы всё своё душевное тепло его оставшейся без матери дочурке.

И она старалась, как могла, хотя, конечно, и злилась порой про себя, чувствуя, что сердце мужа принадлежит всё-таки не ей, Разие, а дочке Фариде. И, мучаясь этим, она страстно желала иметь своего, только ей одной принадлежавшего ребёнка, чтобы подле неё всегда был собственный её человечек.

Мысль эта захватила её так сильно, что однажды, едва дождавшись прихода Саидбека и поставив перед ним блюдо с дымящимся пловом, она села напротив и осторожно начала разговор:

– Саидбек, милый, хочу поговорить с тобой.

– Что-то случилось? – Муж взглянул на неё внимательно.

– Нет, слава Аллаху, просто я хотела тебе сказать, что… Фарида, наша дочь, уже совсем взрослая, устроена очень даже неплохо, в хорошую семью попала, фамилию мужа носит, детей имеет, работает, одним словом, всё у неё хорошо, альхам-дулиллах! А мы вот с тобою остались одни…

Саидбек, перестав есть, отложил в сторону вилку и снова внимательно посмотрел на жену, но ничего, однако, не сказал. А Разия-ханум, приободренная его молчанием, продолжала:

– Ты-то целый день работаешь, отвлекаешься на людях, с друзьями общаешься, а вот я…

– А ты, бедная, ни с кем не общаешься, да? – иронично произнёс муж.

– Не надо так! Я ведь не жалуюсь, что мне не с кем общаться, я с удовольствием хожу и к Айше, и к приятельницам своим, да только вот… одиноко мне очень!

– Что значит одиноко? У нас, слава Аллаху, есть внуки, что тебе мешает ими заниматься?

– В том-то и дело, что им со мною неинтересно! Они только и знают, что об Айше говорят, всё «дадэй, дадэй», а я для них – так, троюродная тётка!

– Ну, значит, ты сама не смогла их к себе расположить или же не захотела! Короче, к чему весь этот разговор?

Под прямым взглядом мужа Разия-ханум собралась с духом и выпалила:

– Я вот что думаю: может, возьмём себе ребёнка на воспитание?

– Ребёнка? – Саидбек от неожиданности вздрогнул. – Что значит на воспитание? Ты имеешь в виду взять чужого ребёнка?

– Ну да… Есть же у нас детские дома, приюты всякие, оттуда и возьмём.

Меньше всего на свете Разия-ханум думала о детском доме. Несмотря на то, что она побаивалась мужа, всё же, прекрасно изучив его характер, женщина знала, что гнев его проходит быстро, а сердце у него доброе, как у ребёнка.

Несколько минут наступившего молчания показались ей вечностью. Потом Саидбек откашлялся и обратился к ней неожиданно мягко:

– Послушай-ка, жена, расскажу тебе одну притчу. У одного короля рождались все девочки, и он однажды сказал с досадой жене: «Родишь ещё хоть одну девочку, выгоню и тебя, и всех твоих дочерей впридачу!» Жена сильно испугалась, и когда в очередной раз забеременела, то накануне родов позвала к себе личного своего лекаря и поделилась с ним своими страхами. «Ничего, – сказал ей лекарь. – Неподалёку отсюда расположен цыганский табор, и там одна цыганка разродилась сегодня сыном. Я с ней договорюсь, и если у тебя вдруг родится очередная девочка, то мы просто поменяем детей. Никто и знать не будет!». Так оно и вышло. Королевская дочь оказалась в таборе, а новорожденного сына цыганки тайно доставили в королевские покои. Счастливый король гордился сыном и не мог на него нарадоваться. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, король взял юношу с собою, желая показать все свои владения. Вот едут они по полям, по лесам, по горам, и в одном месте король увидел, что сын его задержался у какого-то дерева и внимательно его рассматривает.

– В чём дело? – спрашивает он юношу.

– Отец, нужно срубить это дерево! – взволнованно отвечает сын.

– Срубить? Зачем? – удивился король.

– Ты посмотри на его ствол! Из этого ствола можно изготовить не меньше ста ситечек!

– Каких ситечек? – не понял король.

– Ну, тех, что для просеивания! Это дерево как раз для них подходит!

Король и его свита переглянулись в недоумении. Все знали, что сита изготавливались и продавались только цыганами, и король был поражён, откуда может его сын знать о таких вещах. Заподозрив неладное, он призвал к себе королеву и потребовал сказать правду. Женщине ничего не оставалось делать, как признаться во всём мужу, и тогда король после долгих раздумий принял решение. Он распорядился отправить юношу обратно в табор, а дочь его, выросшую среди цыган, вернуть во дворец.

Саидбек умолк и взглянул на жену. Разия-ханум сидела, не поднимая головы и не произнося ни слова, и тогда он сказал:

– Тебе понятно, почему он это сделал?

– Понятно, – ответила женщина.

– То-то! Голос крови – это великая сила, которая рано или поздно непременно даст о себе знать! И поэтому… – Он сделал паузу и продолжил: – Если хочешь кого-то взять, бери из своих!

Повеселев от столь удачного исхода разговора, Разия-ханум ласково улыбнулась мужу. Она знала, что нужно теперь предпринять.

На следующий день, едва дождавшись, пока муж отправится по делам, женщина вышла из дома и поспешила на почту. Заказала телефонный разговор с Ашхабадом и присела на скамейку в тревожно-приятном ожидании.

Ждать пришлось долго, однако терпение её было вознаграждено. Голос сестры, то и дело прерывавшийся из-за помех, звучал в её ушах, словно музыка, когда Салимат, подтвердившая свою очередную беременность, пообещала отдать ей ребёнка.

В свою очередь Разия-ханум клятвенно заверила сестру, что ребёнок этот вырастет в холе и неге, не будет ни в чём нуждаться, будет получать от своих весьма обеспеченных родителей одну лишь любовь и ласку и никогда не узнает, что он у них приёмный.

У Салимат, в отличие от Разии, детишки рождались на свет один за другим, и пятерых уже родившихся было, пожалуй, достаточно. А если Бог пожелал послать ей ещё одного ребёнка, то почему бы и не выручить сестру?

Глава 13

Как обычно, гости дома собрались за столом в самой большой комнате, называемой залом, и, привычно перескакивая с одной темы на другую, обменивались шутками, спорили, взрывались хохотом, в финале перекрывая всё это музыкой.

В другой комнате, расположившись в кресле и привычно орудуя штопальной иглой, Айша чинила детские носки, бросая время от времени взгляд на заслонку печи, за которой уютно и весело трещали дрова.

Простая, светлая комната, одновременно служившая им и кухней, и столовой, была уставлена вещами, добросовестно находившимися возле своих хозяев не один десяток лет. Громадный буфет из чёрного полированного дерева с множеством полок, ящичков и отделов, который Ансар в своё время приобрёл для их нового дома, занимал бо́льшую часть стены, рядом прочно расположился обеденный стол, за которым трапезничало вот уже третье поколение семьи Ахмедовых. В углу комнаты у окна стоял диван с высокой спинкой из дерева и кожи, над ним висел ковёр с изображением огромного, полулежащего на траве посреди зелёной лужайки дога. Перед ним, взобравшись в детстве с ногами на диван, Марьяша подолгу стояла, вглядываясь с замиранием сердца в необычайно умные и выразительные собачьи глаза.

У их дворового пса Акбара глаза также были умными и выразительными, но шерсть его свисала порой грязными клочьями, а эта собака выглядела такой ухоженной, что девочку так и тянуло дотронуться рукой до её гладкой, лоснящейся шкуры.

В противоположном углу комнаты находилась большая печь, топившаяся дровами и углем. Уже с конца октября в ней разводили огонь, готовилось великое множество гостевых угощений, не говоря уже об обыденных семейных трапезах.

В летние дни пищу готовили во дворе под навесом – когда-то на двух больших керосинках, позднее они сменились керогазом и примусом, хотя лично для Айши комнатная печь была и родней, и привычней.

Благодаря соседству с печкой одна из стен примыкавшей к столовой комнаты, где спали мальчики, всегда была тёплой, и Арсен, заявив старшему брату, что будет спать на этой стороне и больше нигде, обожал прикорнуть у этой стенки, щедро одарявшей мальчика своим теплом.

Шамиль вяло протестовал, но совсем недолго, довольствуясь большей по размеру кроватью с никелированными набалдашниками, стоявшей возле окна, выходившего на веранду, откуда хорошо просматривалась значительная часть двора.

Приезжавшая из Махачкалы Марьяша спала обычно вместе с бабушкой в её комнате. Перед сном она слушала рассказы Айши о царских временах, об отправленных в далёкую ссылку родителях, о верной Шахри, о дяде Далгате. Последнего она видела редко, но хорошо знала по рассказам старших.

– Я знаю, – говорила Айша внучке, – твой дядя далеко пойдёт и станет большим человеком! Он всегда был серьёзным и умным мальчиком, всегда любил учиться. Вот и сейчас он учится в… этой самой… как её… анспарантуре!

С трудом выговаривая непонятное слово и чувствуя в темноте, что внучка улыбается, Айша с обидой добавила:

– Смеёшься, да? Что ж, я, как вы, в русскую школу не ходила и всякие такие слова не знаю!

– Нет, дадэй, я не смеюсь! Просто мы с тобой так смешно общаемся: ты ко мне по-лакски обращаешься, а я тебе на русском отвечаю!

– А ты тоже отвечай по-лакски! Что это за манера говорить только на русском языке? В школе говори сколько хочешь, а дома нужно говорить на своём родном!

Под такие разговоры девочка постепенно погружалась в сладкий и крепкий сон. Айша продолжала разговаривать, всё больше уже с собой, и беседа её также мало-помалу переходила в сон, где она продолжала общаться с никогда не покидавшими её память близкими, она жаловалась им на внуков, не желавших говорить на языке своих дедов и прадедов.

Не зря Айша переживала. Действительно, выходило так, что по-лакски в семье говорили лишь взрослые, ну, а дети, окружённые сверстниками – представителями самых разных народностей страны, всё больше привыкали к русской речи, звучавшей практически повсюду. В яслях и детских садах, в школах и техникумах, в больницах и магазинах и на улице – повсеместно звучал русский язык, и только на городском базаре люди изъяснялись на языке кумыкском, как наиболее лёгком и всем понятном. Хотя порою и покупатели, и продавцы, сами того не замечая, переходили на русский язык, изъясняясь на нём пусть коряво, но зато с примесью гордости.

Айша, прожившая в Буйнакске не одно десятилетие и практически не покидавшая дома, по-русски говорила с трудом, но теперь получалось так, что благодаря внукам она всё успешнее им овладевала, тогда как сами дети на родном языке не говорили, и, как бы ни волновала женщину данная проблема, изменить что-либо она была не в силах.

* * *

Таира Измайловна, невысокого роста, с чёрными, слегка раскосыми глазами, гладко зачёсанными, начинающими седеть волосами и мягкой улыбкой, освещающей её белое широкоскулое лицо, жила через три дома от Айши, работала врачом городской больницы и происходила из крымских татар. Будучи насильственно выселенной из родных мест, семья её вместе с другими такими же насильственно выселенными оказалась волею судьбы в далёком, доселе неведомом им Буйнакске, где и обосновалась, как оказалось, всерьёз и надолго, хотя в глубине души Таира Измайловна и лелеяла надежду, что когда-нибудь им всё же удастся вернуться на свою обожаемую историческую родину.

Она похоронила здесь мужа, также до последнего надеявшегося увидеть родные места, но так и оставшегося лежать в буйнакской земле. Его могила, неизменно ухоженная заботливыми руками Таиры Измайловны, по весне благоухала самыми разнообразными посаженными на ней цветами.

И сад в небольшом домике Таиры Измайловны поражал своими роскошными плодами, и сама она, приветливая и степенная, придя порою навестить Айшу, несла с собою душевное тепло и сердечность, которые неизменно находили отклик в столь же щедрой душе последней и вызывали в ней щемящие ассоциации с родителями, тоже некогда насильственно изгнанными с родных мест.

«Странное дело, – думала Айша, – одних людей выселяют с Кавказа в Сибирь, других из Крыма на Кавказ, третьими заселяют Крым, а для чего всё это нужно, непонятно! Уж оставили бы людей жить там, где они хотят и как хотят!»

Мысли эти ею не озвучивались, и, встречая с радушием Таиру Измайловну, Айша обходила молчанием разговоры на столь деликатную тему, чтобы лишний раз не травмировать душу, как чужую, так и свою.

Она искренне радовалась каждому визиту соседки и с удовольствием потчевала её ароматным чаем с домашним вареньем.

– До чего же вкусно ваше варенье! – говорила Таира Измайловна. – Я и сама всегда варю, и ягоды у меня свои, а всё равно ваше лучше!

– Да нет, – смущалась Айша. – Самое обычное, как у всех!

– Ну, не скажите! У вас оно особое! Наверное, есть всё-таки какой-то маленький секрет, да?

– Ну… разве что один… Когда варю, то вместе с ягодами и сахаром кладу чуточку души! Да вы это и сами знаете не хуже меня!

Таира Измайловна смеялась заразительным грудным смехом и, прощаясь, говорила:

– Ну хотя бы разочек сами ко мне зашли! Посмотрели бы, как я живу, попробовали бы и моё варенье!

– Зайду, милая, как-нибудь обязательно зайду! – говорила Айша, провожая её до калитки, дальше которой она теперь почти не выходила.

Глава 14

Воскресенье – день веселья, Песни слышатся кругом, С добрым утром, с добрым утром И с хорошим днём!

Воскресное радио, с самого утра настраивая людей на весёлое, приподнятое настроение, как бы заявляло в неофициальной форме: «Отдыхайте и радуйтесь, дорогие товарищи! Всё в нашей стране спокойно!»

Одна бодрая песня сменялась другой, и люди, сами того не замечая, настраивались на благодушную волну, хотя само по себе благодушие это было для них столь же привычным, что и небо над головой.

Как-то так получилось, что песни в Советском Союзе играли в жизни людей воистину колоссальную роль. Под них люди трудились, влюблялись и женились, под них рождались и старились, под них же воевали и побеждали – либо умирали.

Песни имелись на все случаи жизни, и не было в стране такой профессии, которую не воспели бы соответствующей песней. Лётчики и журналисты, монтажники и геологи, таксисты и милиционеры, врачи и учителя, танкисты и артиллеристы, ткачихи и рыбачки, школьники и студенты, ну и, конечно, пионеры и комсомольцы – никто не был обойдён вниманием! Были песни о ребятах и девчатах, ровесниках и ровесницах, даже о воде и водовозе, без которых, как выяснилось, «и ни туды, и ни сюды». А уж песни о Родине могли соревноваться по количеству лишь с песнями о любви – и тех, и других было в достатке. Именно на них воспитывался советский народ, который, наравне с остальными нациями, представляли и дагестанцы, также в свою очередь слагавшие песни о горянках и горных дорогах, о Тарки-Тау и Буйнакске и, конечно же, о любви.

Слагались песни и в честь советских столиц. Тбилиси и Ташкент, Баку и Кишинёв, Киев и Ереван, не говоря уже о Москве и Ленинграде, всячески прославлялись в песнях именитых и не очень композиторов, распевались и профессиональными певцами, и народом.

* * *

Имран взял несколько аккордов и остановился, весь уйдя в мелодию, ещё с ночи звучавшую в его голове. Но при всём своём желании он не мог облечь ее в нотные знаки по причине полного их незнания, а потому прислушивался напряжённо к этой мелодии, возникшей нежданно где-то внутри него и властно звучавшей в нём, выплескиваясь наружу и требуя, чтобы он, Имран, воспроизвёл её тут же на пианино.

Клавиши поддавались его пальцам легко и охотно, и музыка заполнила весь дом и вырвалась, наконец, из раскрытых окон на тихую буйнакскую улицу, доносясь до соседей и случайных прохожих.

Имран был счастлив. Мелодия, звучавшая внутри него, была нежной и искрящейся, словно разлетающиеся брызги молодых ручейков, и, когда она зазвучала под его руками, ему сразу же сделалось легко и радостно на душе, как будто он сумел выполнить то, что должен был. Такое уже не раз с ним бывало, когда, наполненный музыкой, он испытывал потребность в переложении ее на клавиши. Потом она звучала для всех окружавших его людей, и они тоже радовались вместе с Имраном, наслаждаясь его игрой и восхищаясь его голосом, дарованным ему какими-то высшими силами.

Так он и жил – в перерывах между работой – со своей музыкой и со своими песнями, в окружении семьи и многочисленных друзей, приятелей и женщин, среди которых неизменно была какая-нибудь одна, кому он на тот момент посвящал всего себя.

Он даже не задумывался ни о какой другой жизни, довольствуясь этой и живя в своё удовольствие. Зачем мечтать о несбыточном, думал Имран, когда вот оно всё, здесь рядом. Жизнь у человека одна, и надо её проживать в своё удовольствие. Конечно, нужно работать, но и от души наслаждаться жизнью, в которой есть любовь, музыка, друзья, женщины и деньги!

О том, чтобы как-то официально заявить о своих песнях, он не думал. Потом, когда-нибудь, успеется ещё, а пока он щедро дарил их своему Буйнакску – городу его души и сердца.

Жизнь была бы совсем хороша, если бы не вечно укоряющий взгляд жены. Взгляд этот смотрел на него так, будто хотел запечатлеться в его сердце, а в другой раз и вовсе пронзал кинжальной остротой, отчего ему становилось не по себе. Чаще, однако, Фарида смотрела на него с обидой, и взгляд её был так глубок и выразителен, что внутри у него всё сжималось, и он скорее удалялся в свою фотомастерскую, чтобы там, среди чёрно-белых изображений знакомых и незнакомых людей, отвлечься от этого грустного и щемяще-укоряющего взгляда женщины, которую он по-своему любил и к которой всегда возвращался.

Практически у всех его друзей были, помимо жён, и другие женщины. Не далее как вчера близкий его друг Борис Темирханов со смехом, в котором сквозил, правда, и лёгкий оттенок смущения, описывал приятелям сцену, которую ему закатила супруга Ляля, каким-то образом прознавшая о его бурном романе с молоденькой паспортисткой Зарипат.

– Но зато Кусум, моя тёща, – вот где настоящий друг! Всё ходит вокруг и бормочет себе под нос: «Отказ, Борис, совсем отказ!» Ну, то есть чтобы я ни в коем случае не признавался!

Выждав, пока утихнет смех, Борис продолжал:

– Я своей внушаю: «Лялечка, это всё болтовня, ты не верь всяким глупым хабарам…», а она всё равно верит!

– Интересно, с чего бы это ей вдруг верить? – насмешливо произнёс Нариман, хозяин дома, видный молодой мужчина, единственный в их компании, кто не поторопился с женитьбой.

– Вот и я говорю! – сказал ему в тон Борис. – Эти женщины что угодно готовы себе вообразить!

– Хорошо тебе, Нариман! – сказал Абакар. – Свободен, как птица, ни перед кем не отчитываешься и не оправдываешься, а только живёшь в своё удовольствие! Эх, и чего я так быстро женился, дурак!

– Так ты же не сам женился, а родители тебя женили! – ответил Нариман. – У нас ведь как в Дагестане: после двадцати пяти холостым оставаться ни – ни! Что люди скажут?

– Это точно! – поддержали его вразнобой остальные. – У нас всё делается с оглядкой на людей! Не кури, не пей, не гуляй, а то люди будут осуждать… А какие люди! Те же, что и мы, не больше и не меньше!

– Самое интересное, – сказал Имран, – что люди обычно у других всё замечают, а своё всё скрывают.

– Наверное, нигде больше такого нет, как у нас в Буйнакске, где всем до всего есть дело! – поддержал его Абакар.

– Это потому, что город у нас маленький и все друг друга знают… так же, как и друг про друга! С одной стороны, это, конечно, хорошо, но с другой – очень даже плохо!

– Точно! – с чувством произнёс Нариман, наливая водку в стоявшие на столе рюмки. – По этому поводу назрел очередной тост. Предлагаю выпить за то, чтобы все люди занимались своими делами и не совали нос в дела чужие!

Мужчины, чокнувшись, выпили и принялись за лежавшую на столе закуску – хлеб, сыр, помидоры, зелень и жареное мясо.

– А теперь предлагаю персональный тост за тёщу Бориса, мудрейшую Кусум! – провозгласил Абакар. – Ну-ка, Борис, повтори ещё раз, как она там говорила?

– «Отказ, Борис, совсем отказ!» – скопировал свою тёщу Борис, и мужчины снова расхохотались дружно и весело.

Глава 15

Осторожно держа в руках запеленутый свёрток, из которого едва выглядывало маленькое личико, Разия-ханум испытала неизъяснимое волнение, внутри её что-то задрожало и перевернулось.

Этот ребёнок принадлежал ей, и он был одной с нею крови. Бог послал ей девочку, которая должна была быть её племянницей, а стала дочерью. После трёх месяцев грудного вскармливания Саният отдала ей свою дочку Зарему, и Разияханум, с горячностью возблагодарив её за это, обещала создать чудесную жизнь для девочки, равно как не оставить без внимания и остальных племянников.

Она и в самом деле намеревалась сделать для этой девочки всё, что было в её силах. Разумеется, с помощью мужа, без которого это было немыслимо, поскольку сама она денег не зарабатывала, зато умело их тратила, при этом успевая ещё и откладывать на «чёрный день». Ювелирное дело приносило Саидбеку солидный доход, заказы поступали не только из Дагестана, но и из других кавказских республик, и всё, что зарабатывал, он отдавал жене.

И сейчас, вглядываясь взволнованно в крохотное личико и судорожно прижимая к себе малютку, Разия-ханум прошептала с трепетным и прежде не свойственным ей вдохновением: «Ты будешь моей принцессой!»

* * *

– С чего это вдруг твои родители решили взять себе ребёнка?

Вопрос мужа застал Фариду врасплох, и она, растерявшись, молчала несколько мгновений, прежде чем сумела ответить:

– Не знаю… Заскучали, должно быть!

– А что, наши дети уже не считаются? Разве они не внуки твоему отцу?

Оставив без ответа риторический вопрос Имрана, Фарида опустила глаза, чтобы муж не заметил, как они наполнились слезами, ведь ей и самой поступок Саидбека был непонятен и обиден.

Они сидели на веранде, увитой виноградом, посаженным ещё Ансаром, и говорили совсем о другом, и вот Имран вдруг задал этот вопрос, и Фарида, и без того чрезвычайно взволнованная новостью, не знала, что ему ответить. Она действительно не знала.

Айша, понимая смятение своей любимой «жалин», как она ласково называла невестку, сделала сыну знак не касаться больше данной темы. Она была очень привязана к Фариде и, жалея её, не знавшую с ранних лет материнской ласки, старалась как можно больше проявлять по отношению к ней заботы и понимания.

С другой стороны, как женщина, она понимала Разию, судьбою обделённую материнством, понимала её страстное желание иметь ребёнка. «Лишь бы это ничего не испортило», – думала про себя Айша.

Глава 16

Кинотеатр «Ударник» находился прямо в центре города, на главной площади, носившей имя вождя пролетариата, и, будучи средоточием всех явок и договоренностей, неофициально являл собою главную точку Буйнакска, где горожане встречались, общались и влюблялись.

На самом верху один советский вождь сменялся другим, и генсеки, в соответствии с традициями жанра, интриговали, предавали, устраняли друг друга, и дагестанская власть в лице Даниялова уже сменилась на Умаханова, а «Ударник» по-прежнему стоял безмятежно в самом центре Буйнакска, собирая в своей прохладной полутьме мирных обывателей, спешащих после работы на премьеру очередного шедевра советского или мирового кинематографа, не говоря уже о молодёжи, для которой «Ударник» в качестве места встречи составлял немаловажную часть существования.

Позади кинотеатра, который до того, как стать кинотеатром, был главным городским храмом – Андреевским военным собором, раскинулся один из многочисленных городских скверов, вокруг располагались различные городские учреждения, а сама площадь Ленина, хотя небольшая, но вполне уютная, спокойно вмещала в себя парады и демонстрации, неизменно проходившие в городе 7 ноября, 1 Мая и в День Победы.

«Из всех искусств для нас важнейшим является кино»… Плакат с ленинскими словами, размещавшийся по правую сторону от большого экрана, неустанно напоминал зрителям о том, что кино – не просто зрелище, а самое что ни на есть искусство, которое должно принадлежать людям, нести им знания и, конечно же, воспитывать. Оно и воспитывало, демонстрируя лучшие образцы отечественного и мирового кинематографа. Неумолимые, неподкупные тётки у входа в кинозал ни под каким видом не пропускали тех несчастливцев, кому ещё не исполнилось шестнадцати – возраста, когда, по мнению советской цензуры, уже было можно смотреть на целующихся героев. Непристойные сцены нещадно вырезались из фильмов, а поцелуи, насколько это было возможно, носили целомудренный характер, и все знали, что поцелуи на самом-то деле актёрами просто имитируются.

Итак, «Ударник» с его историей и носимой в народные массы культурой был всё же признан непригодным, а посему городские власти, не особо вдаваясь в разъяснения, приняли решение его снести, напомнив жителям о том, что в городе имеются ещё два других кинотеатра.

Но старинное здание никак не желало разрушаться. Его толстые стены, возведённые ещё в прошлом веке, содрогаясь под мощными ударами техники, долго сопротивлялись, прежде чем рухнуть окончательно, подмяв под собою целую эпоху и превратившись в огромную кучу строительного мусора.

Известие о сносе «Ударника» шокировало всех жителей бывшей дагестанской столицы. Люди, столпившиеся перед обломками бывшего их любимца, искренне о нём горевали, хотя городская площадь стала отныне гораздо шире и просторней.

Вместе с «Ударником» ушло из жизни что-то родное и привычное, хотя буйнакцы и продолжали смотреть фильмы в двух других кинотеатрах города, не обладавших, увы, тем домашним уютом, который был свойствен «Ударнику».

Жизнь в городе продолжалась, и бывшая Сталинская, а ныне Ленинская улица, как и прежде, была вечерами полна горожан, степенно прохаживавшихся вверх и вниз и дружелюбно приветствовавших друг друга.

В середине улицы, утопая в зелени тополей, располагалось здание главной школы города, естественно, носившей имя вождя пролетариата и славившейся в том числе тем, что когда-то, на заре нового столетия, в её стенах – бывшей женской гимназии – училась Тату Булач, вошедшая в историю Дагестана как невеста пламенного революционера Уллубия Буйнакского, в честь которого и был назван город. Переписка Буйнакского и Тату Булач, опубликованная в советской печати, была для большинства дагестанцев эталоном подлинного большевистского чувства, способного одержать моральную победу над любой контрреволюцей.

Здание, в котором была позднее размещена школа имени Ленина, старинное и весьма солидное, являло собою образец дореволюционного зодчества, присущего большинству провинциальных российских городов. Подобные здания, облицованные красным кирпичом, с парадным крыльцом и, естественно, с «чёрным» ходом имелись во всех городах российской глубинки, ну, разве что не на всех из них могло красоваться написанное белой краской и огромными печатными буквами слово «Света». Десятилетия сменялись одно за другим, а «Света» всё продолжала гордо сиять на левой стороне школьного фасада, напоминая прохожим о том, что в среднем учебном заведении дети не только учатся, но и влюбляются.

Глава 17

– Ахмедов, может, хватит паясничать?!

Татьяна Николаевна громыхнула по столу длинной указкой, и тридцать четыре пары глаз уставились на это грозное орудие. Татьяна Николаевна активно использовала его в процессе обучения и воспитания подрастающего поколения, а сейчас оно угрожающе нависло над головой непоседы.

Татьяна Николаевна Ломакина, приехав молоденькой девушкой в середине 30-х годов в Дагестан на похороны своего деда Андрея Савельича Ломакина, биолога по профессии и по призванию, настолько поглощённого селекционными процессами кавказской флоры, что не сразу заметившего происходившие в стране исторические преобразования, совершенно неожиданно для себя так и осталась жить в маленьком зелёном городке, где жизнь ухитрялась одновременно бить ключом и быть настолько провинциальной, что дальше, казалось, уже было некуда.

Единственное, что умела делать Татьяна Николаевна, – это учить детей. Она все силы и время отдавала этому, как она говорила, тяжёлому ремеслу, из-за чего и осталась в конце концов старой девой. Жизнь шла мимо неё под сводки фронтовых известий, под звуки «Рио-риты» и аргентинского танго, песни Утёсова и Шульженко, под бодрые речи о строительстве коммунизма, а Татьяна Николаевна видела перед собою лишь классную доску да горы ученических тетрадок. В них, разлинованных и в клеточку, она толстым красным карандашом исправляла грамматические и арифметические погрешности своих подопечных и выставляла посреди тетрадного листа большую жирную двойку, а чаще – единицу. Чем выше была отметка, тем она в исполнении Татьяны Николаевны была меньше размером, а уж пятёрки и вовсе выходили у неё крохотными, словно жаль было ей тратить на них свой красный карандаш.

Детей она не любила. То есть любила, конечно, но лишь примерных да покладистых, тех, что сидели смирно и не шевелились, а только смотрели на неё преданным взглядом, ловя каждое слово и в точности затем его повторяя.

А всякие там озорники, сорванцы и непоседы, которых, увы, было гораздо больше, бесили её так, что она с наслаждением выводила в их дневниках огромные единицы, а то и пускала в ход свою знаменитую длиннющую указку, которая легко дотягивалась до четырёх передних парт, позволяя её хозяйке не покидать учительского стула.

Ахмедов был самым несносным из учеников вверенного ей класса. Подвижный, худощавый, с неправильными чертами лица и глазами цвета предгрозового неба, он и минуты не мог усидеть спокойно за партой, то и дело вертясь вправо и влево, вперёд да назад. Его присутствие, где бы он ни находился, неизменно сопровождалось визгом и хихиканьем, возгласами и воплями, розыгрышами и потасовками. На любой другой взгляд, это составляло большую часть его мальчишеского обаяния, но Татьяну Николаевну такое обаяние только коробило, и все озорные выходки мальчишки приводили её в состояние, близкое к бешенству в том его понимании, когда оно, это бешенство, потихоньку расползается внутри человека, будто наполняя его расплавленным свинцом, который бурлящей лавой вот-вот изрыгнется наружу. И тогда кипящая лава несётся, сметая всё на своём пути.

Именно так и бывало с яростью Татьяны Николаевны. И сколько бы добрейшая Ольга Михайловна Жданова, неизменный завуч их школы, ни пыталась размягчить эту непримиримую ярость своей коллеги добрыми советами и увещеваниями, эти попытки неизменно разбивались о твёрдую непреклонность упрямо сдвинутых бровей Ломакиной, свято верившей, что таких хулиганов, как Ахмедов и ему подобные, следует изолировать от других учеников, содержа их если не в каменном колодце, то хотя бы в чём-то похожем на карцер.

Вот и сейчас, заметив, что этот негодник то и дело ёрзает, не в силах усидеть спокойно несчастные сорок пять минут, отводимые государством на школьный урок, Татьяна Николаевна, грозно сдвинув реденькие, неопределённого цвета брови, вскричала:

– Ахмедов!!! До чего ж ты надоел своим бесконечным ёрзаньем!

Мальчишка вскинул на учительницу глаза и спросил с деланным удивлением, которое у него выработалось в процессе общения с Ломакиной:

– А что я сделал?

– Ничего не сделал! В том-то и дело, что ничего… А только вертишься всё да кривляешься, как клоун в цирке!

– Я не клоун! – с недетским достоинством произнёс мальчуган.

– Да клоун и есть! – злобно воскликнула Татьяна Николаевна.

– А вы не обзывайтесь! – В голосе мальчика прозвучала обида, разбавленная нотками угрозы.

– А то что?

– А ничего! Не обзывайтесь, и всё!

– Ишь, гордый какой нашёлся! Будет он мне ещё указывать!

Здесь Татьяна Николаевна, спохватившись, что дело идёт к концу урока, а новый материал ещё до конца не объяснён, хлопнула по столу указкой и сказала:

– Продолжаем!

* * *

Арсен поддел ногой лянгу и ловко стал подбрасывать её в воздух. Пацаны, сгрудившиеся на школьном дворе, неотрывно смотрели, как маленький клочок овечьей шерсти с приклеенным к нему свинцовым брусочком, подбрасываемый ногой их друга, прыгает вверх и вниз, никак не желая падать на землю, и хором подсчитывали число подбрасываний, пока, наконец, не устали прежде самого Арсена. На счёте «пятьдесят один» зрители издали единый усталый вздох и прекратили счёт.

Когда лянга подскочила вверх и опустилась на ногу Арсена в шестидесятый раз, пацаны воскликнули хором:

– Ну, ладно, всё! Давайте в футбол, а то перемена уже кончается!

Трудно было найти более несхожих между собой братьев, чем Шамиль и Арсен. Добродушный и благоразумный Шамиль, унаследовавший от своей матери Фариды выдержку и дипломатичность, был любимцем всех школьных учителей, они с удовольствием ставили его в пример другим, менее воспитанным ученикам. Он хорошо и ровно учился, был всегда готов к уроку, обещая в будущем стать тем самым активистом, какими так славился советский строй, растивший достойных членов общества в лице сначала пионера, потом комсомольца, а затем и коммуниста.

Арсен был другим. Он был как сгусток энергии, не знавшей, куда себя направить, и готовой направить себя куда угодно, только не в школу. Здесь ему не нравилось, да и не везло. В школе его лишь ругали, не было учителя, который сумел бы разглядеть в мальчике личность неординарную, не вписывавшуюся в условные рамки, отведённые среднестатистическому советскому школьнику. И Арсен, не понятый и не признанный своими воспитателями, платил им той же монетой, с нетерпением подстёгивая тот вожделенный день, когда он сможет покинуть эту ненавистную школу.

* * *

Из коридора в учительскую, заполненную педагогами, большей частью пожилыми, доносился приглушённый гомон ребячьих голосов.

Привычно прижимая к груди кипу ученических тетрадок, Татьяна Николаевна выговаривала что-то внимательно слушавшей её Ольге Михайловне, и раздражение, сквозившее в её голосе, перекрывало приглушенные дверью децибелы школьной перемены.

– Надо что-то делать с этим Ахмедовым! – говорила Татьяна Николаевна. – Так дальше продолжаться не может. Если он сейчас себя так ведёт, то что будет потом, в старших классах?!

– Милая, уважаемая Татьяна Николаевна! – Мягкий голос Ольги Михайловны безотказно и успокаивающе воздействовал на любого её собеседника, начиная с отъявленного хулигана и кончая недовольным чем-то родителем. – Ну что он делает такого, этот Ахмедов, что вызывает у вас столь бурную реакцию? Ну, шалунишка, ну, озорник, но не хулиган ведь! Его семья…

– Вот именно, Ольга Михайловна, его семья! Достаточно уважаемая и известная в городе, весьма приличные родители, а сын их просто маленький невоспитанный грубиян! У меня такое впечатление, что они им вообще не занимаются!

– Ну-ну, Татьяна Николаевна, не говорите так! Фарида Саидбековна – очень уважаемый человек, трудится на общей с нами стезе, в педагогическом училище, а уж Имран Ансарович так и вообще душа нашего города! И вы это и сами знаете не хуже меня!

– Да уж знаю, знаю! Просто никак не могу сладить с этим… с этим мальчишкой!

– А вы попробуйте к нему с душой! Я уверена, что всё выправится, если с душой… Постарайтесь, прошу вас!

Ольга Михайловна подняла взгляд на большие часы, висевшие над дверью учительской, и, пригладив без всякой надобности свои аккуратно собранные в пучок ярко-рыжие волосы, устремилась к расписанию. Проходя мимо стола, за которым расположилась со своими картами и атласами преподаватель географии Тереза Мансуровна, завуч обратилась к ней озабоченно:

– Сейчас ведь ваш урок у моего Сашки?

– Да, Ольга Михайловна.

– Пожалуйста, опросите его, да построже!

– Ладно, Ольга Михайловна, я его хорошенько погоняю! – улыбнулась Тереза Мансуровна.

– Вот-вот, милая, именно погоняйте!

Сказав так, Жданова повернулась к физику Костикову:

– Не возражаете, Николай Сергеевич, если посещу ваше занятие?

– Что вы, что вы, уважаемая Ольга Михайловна, буду только рад! Милости прошу!

Костиков пропустил завуча вперёд, и они вышли из учительской одновременно с пронзительно-весёлым школьным звонком.

Родители Ольги Михайловны Ждановой происходили из небольшого села на Рязанщине. В конце 30-х годов отец её решительно перебрался в Москву, прихватив с собой жену и детей и справедливо полагая, что лучше ухватиться за любую работу в Москве, чем умереть с голоду у себя на родине. «Любая» работа подвернулась не сразу, и Михаилу пришлось долго мыкаться, прежде чем он устроился в одну из бригад «Метростроя». Работа была тяжёлой, однако Михаил Муравьёв не роптал, а, напротив, был доволен, что может не только добывать хлеб для своей Пелагеюшки и сына с дочкой, но и способствовать своим трудом, как им сказал начальник, будущим удобствам в смысле передвижения граждан по городу.

Дочь Ольга по окончании учительских курсов, в свою очередь, принялась обучать грамоте работниц, в том числе и возраста своей матери Пелагеи. Но вскоре, собрав свой нехитрый гардероб, отправилась на далёкий и загадочный Кавказ, влекомая романтическими рассказами классиков и лингвистическими выкладками Павла Сергеевича Жданова, преподававшего ей на курсах русскую словесность. Очарованный её свежим крестьянским личиком в обрамлении ярко-золотых волос, он после недолгих раздумий предложил ей стать его женой и разделить с ним приятные тяготы его временного пребывания на Кавказе.

Ольга Михайловна, также недолго думая, согласилась, увлечённая лучистым взглядом синих глаз Павла Сергеевича, сияние которых не приглушали даже толстые линзы очков, а главное – движимая благородной идеей нести разумное, доброе и вечное неграмотным, полудиким горцам, которые в её воображении жили в лошадиных сёдлах, размахивали кинжалами и говорили что-то на своём гортанном татарском наречии.

Временное, как полагал Павел Сергеевич, путешествие обернулось постоянным проживанием, а дикие, необузданные горцы оказались весьма воспитанными, пусть не на западный, а на восточный манер, и, кроме того, чрезвычайно любознательными людьми, имеющими своё понятие о чести, свои традиции и свою древнюю культуру, в том числе и языковую. И получилось так, что приезжие русские учили местных жителей, а дагестанцы учили приезжих русских, в результате чего и те, и другие прониклись друг к другу взаимной симпатией, уважением и пониманием.

И единственный сын Ждановых, Сашка, родившийся уже в Буйнакске, вполне естественно относил себя к дагестанцам, не чувствуя никакого различия между собой и двумя десятками своих друзей, живших в этом живописном краю.

Он даже успел несколько раз влюбиться: сначала в детском саду в кумычку Барият, потом, в третьем классе, в лачку Атикат и, наконец, в седьмом, когда ему запала в душу Хадижка, соседская девочка-аварка, неожиданно превратившаяся из маленького бесёнка в белолицую красавицу с аккуратно заплетённой длинной, чёрной косой. Данное обстоятельство, впрочем, никак не мешало ему то и дело посматривать в сторону Наташи Золотарёвой, хорошенькой русоголовой дочки их школьной докторши.

Любя сына до самозабвения, Ольга Михайловна старалась всё же держать его под строгим родительским надзором и полагала, что Буйнакск Буйнакском, а знания, которых она от него требовала, всё же должны ему помочь не затеряться на широких просторах Союза Советских Социалистических Республик.

Глава 18

– Ой, девочки, слышали бы вы его! Вы даже себе не представляете, что за голос, что за песни! Такая мощь, такой диапазон! Нет, это надо слушать!

Зарифа Хайбуллаева, после восьмого класса поступившая в Махачкалинское музыкальное училище и пришедшая навестить школьных подружек, произнесла последнюю фразу, отчего-то понизив голос.

– Как-как, ты сказала, его зовут? – переспросила Марьяша.

– Высоцкий… Владимир Высоцкий, – ответила Зарифа с нотками благоговения в голосе.

– Высоцкий? Даже не слыхала о таком… – сказала Зюма Эльдарова, встряхнув по обыкновению копной волнистых чёрных волос. – Он где поёт, по радио?

– Да нет же, говорю вам! – с нетерпеливой досадой сказала Зарифа. – Его вообще по радио не передают! У нас в училище один студент принёс магнитофонную запись с его песнями, и мы после занятий её слушали. Там такие слова, обалдеть! Вот слушайте!

Зарифа откашлялась и быстро пропела:

В заповедных и дремучих, Страшных муромских лесах Ходит нечисть туча тучей, На людей наводит страх. Воет воем, что твои упокойники, А если есть там соловьи, то разбойники, Страшно, аж жуть!

– Это сказка, что ли? – не поняла Марьяша.

– Да какая тебе сказка? Это песня такая, про леших, про кикимор… ну якобы… а на самом деле…

– Ничего не поняла! – сказала Марьяша.

– Подрастёшь и тогда поймёшь! – ответила многозначительно Зарифа.

Дома Марьяша попыталась пересказать родителям содержание песни, но так и не смогла этого сделать, а только повторила в растерянности:

– Его звать Владимир Высоцкий. Это новый советский поэт… или певец… точно не знаю… Только его не передают по радио!

– Высоцкий? – переспросил Юсуп. – Что-то имя незнакомое! Маяковского знаю, Есенина знаю, а вот Высоцкого – нет, не знаю!

* * *

Дом, где Марьяша жила со своими родителями и братом и где жили когда-то её дедушка с бабушкой, которых она не знала – оба погибли в войну, располагался на улице, носившей название Свободы. В доме было два подъезда, в каждом – два этажа и шесть квартир.

Несмотря на своё звучное название, улица Свободы, вся в ухабах и рытвинах, имела вид довольно жалкий. Зато её расположение меж центральных улиц Махачкалы позволяло живущим здесь людям чувствовать себя весьма комфортно – они одинаково быстро добирались как до площади Ленина и городского рынка, так и до вокзала и филармонии, Русского театра и кинотеатра «Темп», не говоря уже о прогулках тёплыми махачкалинскими вечерами по неизменно оживлённой Буйнакской улице.

Марьяшин маршрут в школу и обратно делился между этой улицей с множеством интересных магазинов, витрин и вывесок и улицей Маркова, практически безлюдной, если не считать чрезвычайно редко проходившего здесь транспорта.

После занятий, перейдя улицу Дахадаева и шествуя по полупустынной улице Маркова, девочка, окрылённая едва нарождающейся юностью, шла, распевая во весь голос:

Кто привык за победу бороться, С нами вместе пускай запоёт. Кто весел, тот смеётся, Кто хочет, тот добьётся, Кто ищет, тот всегда найдёт!

Проходя мимо дома, где проживало дружное, многочисленное семейство Мамаевых, и перекинувшись весёлыми фразами с их старшей дочкой Тамарой, которая, облокотившись на перила крыльца и завидев Марьяшу, ещё издали начинала ей приветливо махать рукой, девочка шла дальше, пока дорога её не сворачивала вправо, спускаясь лестницей по горке прямо к дому. Таких горок здесь было несколько. Сделанные человеческими руками и протоптанные человеческими ногами, они помогали махачкалинцам без помех подняться прямо к площади Ленина и спуститься к Буйнакской улице: это было удобно, к тому же открывало взору прекрасную панораму нижней части города.

Нижние улицы Махачкалы, с их общими дворами и множеством переулков, начинались с Буйнакской. Улица эта изобиловала главными столичными магазинами – «Детский мир», «Обувь», «Канцтовары», «Ювелирный», «Ткани», «Парфюмерия», «Гастроном», не говоря уже о небольших кафе-магазинчиках типа «Родничок», «Фонтанчик» и «Холодок». В последнем Марьяшу с подружками в особенности умиляла вывеска: «Пейте горячий кофе!»

– Представляете, девочки, «Холодок» предлагает выпить горячий кофе! Здорово, да? – смеялись подружки.

Ниже Буйнакской располагался Театральный проезд. Обогнув его, весь городской транспорт попадал на Привокзальную площадь.

А дальше было море. Оно начиналось ещё с проложенного над железнодорожными путями высокого моста, откуда каждый мог лицезреть великолепную панораму Каспия, а спустившись с моста, сразу попадал на пляж. Море можно было увидеть и с Приморского бульвара, где горожане коротали вечерний досуг, неспешно прогуливаясь по аллеям и вдыхая освежающий морской воздух.

Море было прекрасно. Марьяша во всяком случае не знала ничего прекраснее его. Оно было прекрасно во все времена: и летом, когда манило приветливо к себе голубовато-зелёными водами с набегающей на берег волной, и поздней осенью, когда грозные свинцово-сизые волны обрушивались на светлое прибрежье, и зимой, закованное в лёд, и весной, когда, освобождённое от него, весело вело свой бесконечный диалог с чайками.

Летом Юсуп с Маликой и детьми нередко отправлялись на городской пляж. Расположившись на берегу у самой кромки воды, они наслаждались морем, песком и солнцем, подставляя ему свои бока и даже не пытаясь прятаться.

Пока мама загорала, а отец с братом строили бастионы и замки на песке, Марьяша собирала ракушки, тщательно отбирая из них самые красивые. Какое-то время ракушки ещё оставались живыми и тёплыми, а затем утрачивали свою прелесть, лишённые солнечного блеска, тепла и мягкого, уютного морского песочка, и тогда девочка с сожалением относила их обратно на берег, где, как ей казалось, они вновь оживут.

Марьяша и сама не знала, как она научилась плавать. В один прекрасный день она просто взяла и поплыла, что было удивительно само по себе. А ещё более удивительным для неё оказалось совершенно невероятное ощущение своего единства с морской стихией. Море было не просто живым, оно всё понимало. И девочка, качаясь на его волнах, беседовала с ним, приветствовала его, благодарила и прощалась, уходя на зиму и посылая морю все ласковые слова, какие только знала.

Ей казалось, что и море отвечает ей взаимностью и тоже радуется встрече с нею, скучает по ней, шепчет ей об этом нескончаемым голосом своих волн. Дружба между нею и морем была их общей тайной, о которой она не говорила даже матери, просто знала, что у неё есть друг – море и что оно всегда ждёт её.

Жившие в их доме соседи представляли собой вполне дружную ячейку и с удовольствием заглядывали друг к другу в гости, на чай, на огонёк, «на телевизор» и просто поболтать. Соседи принадлежали к разным социальным прослойкам и национальностям, что не означало ровным счётом ничего, и их общение носило дружелюбный, сердечный характер, как это и положено между добрыми соседями. Все знали друг о друге всё и даже больше, начиная от кулинарных предпочтений и кончая хроническими болезнями покойных двоюродных бабушек и дедушек.

На первом этаже их дома жила семья инженера Новикова. Их дочка Юля училась в одиннадцатом классе, и фотография её, неизменно красуясь на «Доске отличников», вызывала у Марьяши чувство восхищения и гордости, особенно усиливавшееся, когда Юля, встречаясь с нею в подъезде или школе, улыбалась и весело бросала: «Привет!»

Юля дружила с Энвером из параллельного класса. У них была любовь, и все школьницы, начиная с седьмого и кончая одиннадцатым классом, вздыхали с умилением, провожая глазами эту парочку, потому как ни один из мальчишек не делал того, что делал Энвер – из любви к Юле самоотверженно таскал два портфеля, свой и её.

В соседнем подъезде жили Васька Градинарь и Мишка Слёзкин, два закадычных дружка-забияки, не отказывавшие себе в удовольствии подёргать девчонок за косички или закидать их снежками, или, на худой конец, прокукарекать им вслед изменёнными голосами.

Принципиально другим был Славик Ханукаев, тихий, нелюдимый мальчик лет шестнадцати с яркими задатками будущего художника, от которого соседи не слышали никаких иных слов, кроме как «здрасьте». Славика невозможно было представить без большой картонной папки с завязками, которую он вечно таскал под мышкой, тогда как руки его всегда были заняты кистями и красками. Ханукаевы жили напротив их дома в общем дворе, коих на улице Свободы насчитывался не один десяток, как, впрочем, и на улицах Маркова, Оскара, Буйнакского, Герцена и Пугина, да и на многих других махачкалинских улицах, сплошь занятых многочисленными еврейскими семействами с чернокудрыми детьми и любвеобильными, крикливо-шумными мамашами.

В одном из таких дворов проживала и Александра Ильинична Заворыкина, одна из первых комсомолок города, которой перевалило уже за семьдесят. Как раз по этой причине пионеры Махачкалинской школы имени Ленина взяли над ней шефство – убирали её крошечную комнатку, доставляли продукты питания – картошку, хлеб, кефир. В начале века Александра Ильинична попала сюда с Урала, да так и прожила здесь всю жизнь, полностью отдавшись любимой фабрике и так и не устроив свое личное счастье. Небольшая квартирка Александры Ильиничны сплошь была заставлена фотографиями революционных руководителей во главе со Свердловым и Куйбышевым и почему-то ещё маленького кудрявого Володи Ульянова, вероятно, вызывавшего тёплые чувства в не знавшем материнства сердце Александры Ильиничны.

В иные дни ученики целыми классами ходили по махачкалинским дворам, собирая макулатуру и металлолом, и добросовестно складывали их на школьном дворе, а после вывозили куда-то на громадных самосвалах.

Из всех соседских детей Марьяшу связывала тесная дружба с Олей Прыгуновой, учившейся в той же школе классом выше. Оля была плотной, крепко сбитой девочкой с твёрдо очерченным подбородком и вьющимися рыжими волосами, которые она чаще всего собирала в хвостик. Отец её трудился на заводе имени Гаджиева, а мама, как сообщила подружкам Оля, работала в Совмине. Марьяша плохо представляла себе, что такое Совмин, однако звучавшая в Олином голосе многозначительность наводила на мысль, что это, должно быть, какой-то очень важный объект. Однажды Оле срочно понадобилось передать матери ключи, и тогда они с Марьяшей отправились в расположенное на площади Ленина большое красивое здание с прибитой у входа табличкой: «Совет Министров ДАССР». С внутренней стороны у входа сидела за маленьким столиком тётя Маруся, Олина мама, а перед нею лежал раскрытый журнал «Крокодил». Марьяша догадалась, что тётя Маруся работает здесь вахтёром, но Оля по-прежнему ограничивалась словом Совмин.

Как-то воскресным днем подруга пригласила Марьяшу поехать с ними на дачу, и они поехали на автобусе в другой конец города, откуда ещё долго шли пешком, пока не добрались, наконец, до довольно большого дачного посёлка с многочисленными участками, один из которых принадлежал Олиным родителям.

Впервые в жизни Марьяша увидела настоящий колодец, вырытый прямо в центре огорода. Зачерпнув воду большим железным ковшом, Оля протянула его подруге. От ледяной воды у Марьяши заныли зубы, но она жадно выпила всю воду, после чего Оля сказала ей, что в колодце полно лягушек, оттого и вода такая холодная.

– Фу, – обиделась на подругу Марьяша, – лучше бы ты мне этого не говорила!

Но Оля резонно заметила, что все люди пьют эту воду, и ничего страшного в том нет.

А потом тётя Маруся угощала их вкусными пирожками с капустой, и они возились все вместе в огороде, наполняя авоськи морковью, бураком и разной огородной зеленью.

Домой возвращались уже в сумерках вместе с десятком других русских женщин, чьи дачи располагались по соседству с прыгуновской. В автобусе ехали шумно и весело, женщины смеялись и шутили, будто и не было у них долгого, утомительного, наполненного трудом дня.

Лениво прислушиваясь к их оживлённой беседе, Марьяша думала о том, что пусть у её родителей нет дачи, зато у них есть буйнакский сад её деда, и он, конечно же, гораздо красивее, и чего только там ни растёт, ну а вода в буйнакских кранах сама по себе так вкусна и холодна, что никакие лягушки ей и не требуются.

Глава 19

Марьяша рано полюбила чтение, хотя её детские пристрастия сводились главным образом к перечитыванию одних и тех же книжек. Среди них неизменно присутствовали столь обожаемые ею повести Аркадия Гайдара во главе с «Тимуром и его командой», а также «Хижина дяди Тома», «Васёк Трубачёв и его товарищи», книжка с приключениями американского озорника Тома Сойера вместе с его дружком Геком Финном. Самой любимой была повесть «Динка», написанная Верой Осеевой и читанная-перечитанная Марьяшей великое множество раз. Даже французские мушкетёры и мужественный гладиатор Спартак не могли затмить в её душе образ девочки Динки, который лишь после долгой борьбы уступил всё же место Павке Корчагину из романа Островского «Как закалялась сталь».

Долгое время Павка Корчагин был абсолютным лидером в душе Марьяши, пока она не открыла для себя удивительный мир героев Александра Грина и Александра Беляева. «Алые паруса» и «Бегущая по волнам», «Голова профессора Доуэля» и «Человек-амфибия» невыразимо будоражили душу и воображение. Девочка с замиранием сердца представляла, что это она, а не Ихтиандр, плавает рядом с дельфином в морской глубине, она, а не Ассоль, стоит на берегу в надежде, что вот-вот появится на горизонте корабль с изумительными алыми парусами, который увезёт её в неведомую даль, где она будет счастлива с прекрасным принцем по имени Артур Грэй…

Она с жадностью штудировала всю художественную литературу из родительской библиотеки и была совершенно покорена Джеком Лондоном, благодаря которому ей внезапно открылся целый мир, населённый сильными мужчинами и женщинами, упорно добывающими своё счастье, продираясь сквозь ледяные пустыни Аляски и преодолевая немыслимые препятствия. От их приключений захватывало дух, и она грезила об опасных переходах и переправах через бурные реки Клондайка. Ей тоже хотелось быть «дочерью снегов», сильной, стойкой и мужественной, но уж точно она бы не стала причинять зла этим бедным индейцам, которых белые люди так подло вытесняли с их территорий.

Мечты девочки бурно цвели в её душе вплоть до того дня, пока в её жизни не появились «Дженни Герхардт» и «Сестра Керри», за которыми тут же последовали «Американская трагедия» с «Трилогией желания», и она с головой погрузилась в книги Драйзера, открывшие ей, что жизнь на самом деле гораздо более сложна и драматична, чем это могло бы показаться на первый взгляд.

Она думала о драйзеровских героинях и о том, как всё в жизни может обернуться, когда девушка любит и отдаётся душой и телом этой самой любви. Любовь выходила на поверку очень жестокой и мучительной вещью, от которой может сломаться вся жизнь. Но затем Марьяша вспоминала, что это ведь американцы, у них всё по-другому, даже любовь. В Советском Союзе любовь, конечно, другая, чистая и вдохновенная, совершенно не способная на предательство и измену.

Так одна за другой книги открывали перед девочкой целый мир, удивительный и необъятный, в который она вступила с распахнутым сердцем и жадным любопытством. Тогда же она открыла для себя стихи, но это не была декадентская поэзия Серебряного века. Это были стихи сплошь советские, с комсомольским задором и воспитывающей составляющей, какими были, к примеру, стихи Асадова:

…Но в одном лишь не отступай, На разрыв иди, на разлуку, Только подлости не прощай И предательства не прощай Никому: ни любимой, ни другу!

Школьные подружки Марьяши тоже все до одной увлекались стихами. Их переписывали из одной заветной тетрадочки в другую, заучивали наизусть, декламировали с замиранием сердца в девичьем кругу, где слово «любовь» произносилось с лёгким придыханием и где каждая ожидала своего капитана Грэя на корабле с алыми парусами…

Глава 20

Увидев, что прямо перед домом стоят, ухмыляясь, Мишка Слёзкин и Васька Градинарь, Марьяша ускорила шаг и только собралась прошмыгнуть в свой подъезд, как Васька, шагнув вперёд, встал прямо перед ней и произнёс грозно и внушительно:

– А ну покажи дневник!

Девочка остановилась и молча посмотрела на него. По-прежнему ухмыляясь, Васька продолжал:

– Ни за что не поверю, что у тебя там нет ни одной двойки!

Мишка, стоя позади дружка, строил потешные рожицы и широко улыбался, обнажая щербатый рот.

– Вы оба дураки! – сказала сердито Марьяша. – Дайте пройти!

– Пройдёшь, когда покажешь дневник! – продолжал паясничать Васька.

– И мы в нём распишемся, как твои родители! – вторил ему Мишка.

– Ага, щас! – Марьяша взмахнула портфелем и изо всех сил стукнула им Ваську по плечу.

– Ой, ой, ой! – завопил во весь голос озорник. – Люди добрые, на помощь, убивают!

Пока мальчишки продолжали куражиться, Марьяша поспешно юркнула в подъезд и поднялась на второй этаж.

Ей хотелось в тишине и одиночестве, пока родители не вернулись с работы, а братишка из детского сада, подумать об Артёме – тайном объекте её девчачьих грёз. С некоторых пор он затмил её любимых Павку Корчагина и подпольщика Овода, о котором так замечательно поведала английская писательница Войнич, но всё-таки не сумел затмить итальянского мальчика-певца по имени Робертино Лоретти, очаровавшего своим уникальным голосом всю женскую половину Советского Союза, включая и Марьяшу.

Артём, видный, рослый мальчик с тёмными курчавыми волосами и чёрными, как маслины, глазами, смотревшими на окружающий мир с одинаковой долей интереса и снисходительности, учился в одиннадцатом классе их школы и нравился всем девчонкам, невзирая даже на то, что в бытность его семиклассником они, до глубины души оскорблённые его грубостью, написали к сделанному на него в школьной стенгазете шаржу:

Магомедову Артёму силу некуда девать, Потому-то он и любит девчонок бить и обижать!

Шарж изображал увальня, замахивающегося линейкой на девочку в белом школьном фартуке и с белым бантом в волосах.

Для подростков все старшеклассники были небожителями, на которых они смотрели снизу вверх с застенчивым благоговением, даже не мечтая вызвать с их стороны ответный интерес. Таким же небожителем был и Артём, не обращавший на семиклассниц, включая и Марьяшу, ровно никакого внимания. На переменках, когда школьный двор шумно заполнялся учениками, десятиклассники, точно некая особая каста, занимали с важным видом скамейки и, вальяжно расположившись, поглядывали снисходительно в сторону малышей, при этом вели разговоры, касавшиеся в том числе и предстоящих выпускных экзаменов, за которыми тотчас же должны были последовать экзамены вступительные.

– Нет, если поступать, то только в энергетический! – с жаром восклицал Энвер, не отрывая при этом от Юли влюблённого взгляда.

– Энергетический? Ну уж нет, это точно не для меня! – отвечал Артём. – Лично я буду поступать в мед, по крайней мере не надо сдавать математику!

– А я, скорее всего, сразу в армию пойду! – произнёс с деланной бодростью Вагаб Курбанов, худенький, как подросток, мальчик с неизменно смущённой улыбкой. – Лучше сразу отслужить, чтоб потом не теребили!

– Представляю! – расхохотался Артём. – Да ты и дня не выдержишь армейской жизни!

– Почему это не выдержу? – обиделся Вагаб. – Давай вместе поедем и там посмотрим, кто из нас выдержит, а кто нет!

Проходившая в этот момент по школьному двору Раиса Сергеевна, преподававшая им русский язык и литературу, по обыкновению вызвала к себе со стороны школьников восторженный интерес, и они уставились ей вслед, не отрывая взгляда от её упругой фигуры и бёдер, вырисовывавшихся под короткой и узкой юбкой, открывавшей взорам ребят стройные красивые ноги.

Раиса Сергеевна Балашова, или Раечка, как называли её за глаза ученики, окончив Московский педагогический институт, приехала в Дагестан по распределению и поселилась в небольшой съёмной квартирке неподалёку от школы, в которой она работала. За плечами у Раечки был короткий, неудачный брак с однокурсником Володей, распавшийся уже во время госэкзаменов по настоянию Володиной мамы, опасавшейся, что новоявленная провинциальная сноха вздумает прописаться, а затем и претендовать на их московскую квартиру. Раечка, об этом и не помышлявшая, а просто любившая Володю и оскорблённая посему в лучших своих чувствах, сама попросила отправить её «куда-нибудь на Кавказ», справедливо полагая, что этот край сумеет отвлечь её душу так же, как он сделал это с мятежными душами великих русских классиков.

Дагестан, о котором она прежде и не слыхала, понравился ей с первого взгляда пестротой людских характеров, спецификой ландшафта и многообразием народностей, не говоря уже о непосредственности и искренности человеческих взаимоотношений.

Школа встретила молодую учительницу более чем радушно, а директор Ихлас Идрисович, принявший её с сердечной теплотой, по-отечески напутствовал:

– Работайте и ни о чём не беспокойтесь! Если возникнут вопросы, не стесняйтесь, чем можем – поможем!

Такое начало вдохновило Раечку, и в письмах к родным в Архангельск она восторженно описывала свою новую жизнь среди добрых и чутких людей, в корне отличавшихся от неулыбчивых и высокомерных жителей советской столицы.

Жизнь Раечки, однако, вскоре весьма осложнилась, и случилось это совершенно неожиданно как для неё самой, так и для её достаточно сильной воли. Она влюбилась. Влюбилась без памяти, как никогда и ни в кого прежде. И объектом её такого сильного чувства стал не какой-то там совершенно особенный дагестанский богатырь с огненным взглядом из-под густых лохматых бровей, нависающих над увесистым носом, а десятиклассник Артём Магомедов, собственный её ученик. Скажи кто-нибудь Раечке ещё полгода назад, что такое вообще возможно, она подняла бы его на смех или, что вероятнее, оскорбилась бы, но теперь, когда это и в самом деле произошло, жизнь её превратилась в сладостный кошмар, где значение имели лишь восторженные и молящие глаза этого мальчика и само его существование на белом свете.

Артём происходил из весьма интеллигентной семьи и был одним из двух сыновей у родителей, которые, в свою очередь, воспитывали детей не просто в соответствии с традициями тухума, а и с перспективой породниться с семействами одного с ними круга. Мальчик рос довольно начитанным и увлекающимся, широкий диапазон его увлечений охватывал, помимо прочего, и противоположный пол, что ему удавалось умело скрывать за всегдашней маской невозмутимости на лице.

В первый день, когда Раиса Сергеевна пришла в их класс и начала урок, Артём, взглянув на неё, понял, что учительницей она для него будет в самую последнюю очередь, потому как упоительный тембр её голоса – она читала лирику Маяковского – тотчас же зазвучал в голове юноши сладостной музыкой, настроившей его на лирическую, а вовсе не на академическую волну.

Юноша и сам не знал, что именно взволновало его так сильно в учительнице: то ли её голос, то ли ладненькая фигурка с угадывавшимися под одеждой соблазнительными формами, а может, волосы, пышные, с золотистой рыжинкой, или руки с длинными, нервными пальцами, но факт оставался фактом – он был влюблён с первой минуты её появления в их классе. И с этого дня жизнь его до краёв заполнилась этой самой любовью, всеобъемлющей и бездонной, как небо над головой.

Раечка не сразу заметила, что один из её учеников, в одиночестве сидевший на задней парте, ни на минуту не отрывает от неё своего взгляда, который он тут же опускал или отводил в сторону, едва она обращалась к нему с вопросом. Когда же, наконец, это стало сложно не заметить, молодая женщина испытала двойственное чувство. С одной стороны, её это позабавило, а с другой – испугало немного, уж слишком откровенно взгляд этого мальчика выдавал все обуревавшие его чувства. Поразмыслив, она решила, что самым лучшим будет обращать на него ровно столько внимания, сколько это требуется по учебному плану. А когда решение было принято, то при проверке тетрадок она вдруг обнаружила, что одна из них почти наполовину разрисована женскими лицами, в которых весьма легко распознавалась она, Балашова Раиса Сергеевна. Более того, к своему ужасу она обнаружила там надпись, не оставлявшую никаких сомнений и состоявшую из трёх древних, как море, слов: «Я люблю Вас».

Когда Раечка прочла эти слова, ей показалось, что сейчас небо обрушится на неё и что ей необходимо сломя голову спасаться бегством. Небо не обрушилось, бегство не состоялось, а дело кончилось тем, что Раечка стала постепенно ловить себя на мысли, что и сама с нетерпением ждёт следующего дня, когда увидит Артёма. Возможно, тут сыграло свою роль душевное одиночество или же недолюбившее сердце, но, когда в один прекрасный день юноша возник на пороге её комнатки и она впустила его, обоим тут же стало ясно, что сила, влекущая их друг к другу, имеет характер абсолютно неодолимый.

При мысли о том, что с нею происходит, у Раисы Сергеевны подкашивались ноги, и дело было даже не в разнице в шесть лет между ними, а в самом факте преступной любви между учительницей и учеником.

Разумеется, Марьяша ничего этого не знала, как не знали и все другие, и восторженная влюблённость в Артёма наполняла девочку самыми противоречивыми эмоциями, начиная от желания поплакать и до безудержного смеха. Лучшая подруга Оля, которой Марьяша доверила свою тайну, заговорщицки перемигивалась с нею, стоило Артёму появиться на их горизонте. И они принимались хихикать либо, наоборот, напускали на себя неприступный и равнодушный вид, проплывая мимо юноши с деревянными лицами, на что тот не обращал ровно никакого внимания.

Как и следовало ожидать, история любви Артёма и Раечки вскоре получила огласку, став достоянием школьной, а стало быть, и городской общественности. Мама Артёма была немедленно вызвана в школу, а Раисе Сергеевне на собственном опыте пришлось убедиться, насколько стремительно может поменяться отношение коллег с доброжелательно-чуткого на презрительно-неприязненное.

Директор Ихлас Идрисович, призвав Раечку к себе в кабинет, гневно сверкнул очами и произнёс ледяным тоном:

– Я не допущу, чтобы в стенах вверенного мне учебного заведения учительница позволила бы себе то, что позволяете вы. Так вот, пока эта… омерзительная ситуация не получила полной и окончательной огласки, я требую, чтобы вы немедленно уволились по собственному желанию! Иначе мне придётся самому уволить вас с весьма и весьма нелестными характеристиками!

Раечка, разумеется, и сама понимала, что их с Артёмом любовь обречена и не имеет никаких прав на будущее. Мальчику надо учиться, а в семейные планы Магомедовых она, Раиса Сергеевна, ну никак не вписывается. И молодая женщина, отчётливо всё сознавая, приняла для себя решение окончательное и бесповоротное.

Прощание для обоих вышло очень болезненным, и слёзы, которые они оба пролили, всё продолжали струиться из её глаз, укрытых большими чёрными очками, когда Раечка – Раиса Сергеевна – направлялась в автобусе в новый пункт своего назначения – город Кизляр.

Глава 21

Стояло лето, знойное и засушливое. По утрам Марьяша отправлялась вместе с соседскими девчонками на море и проводила там добрых полдня, лениво подставляя себя палящим лучам махачкалинского солнца. Их каждодневный маршрут пролегал через железнодорожные пути. Они весело шагали по ним до того места, где надо было свернуть к небольшому рыбачьему посёлку. Он уже издалека давал о себе знать развешенными тут и там сетями и разносившимся запахом сырой рыбы. Минуя его, они прямиком попадали на пляж.

Как всегда, море было прекрасным, независимо от погоды и политической ситуации в стране, и Марьяша, входя в воду и сливаясь с ним, неизменно ощущала себя частью этой могучей стихии.

В один из вечеров, когда вся семья собралась за ужином, в гости к ним заглянула тётушка Салихат, приходившаяся двоюродной сестрой покойному Ансару. Она с удовольствием провела с ними вечер и, уходя, сообщила, что едет на днях в Кумух. Собирается там пробыть недельку-другую и берёт с собой внучку Эльмиру. Эльмира была одного возраста с Марьяшей, и тётушка Салихат предложила Юсупу и Малике взять девочку с собой.

– Поедешь? – спросила Малика у Марьяши.

– Н-не знаю… – протянула неуверенно девочка.

– Поезжай-поезжай! – сказал Юсуп. – Ты ведь никогда не была в Кумухе, так что увидишь там всё, наберёшься впечатлений…

* * *

Дорога в Кумух показалась Марьяше нудной и устрашающей. Ей было не по себе от вида громадных скал, возвышавшихся над глубокими пропастями, и от узкой, петлявшей между скал дорожной ленты, показавшейся девочке очень опасной. Её обуял дикий страх, и она, вжавшись в спинку сиденья, с ужасом представляла себе, что вот сейчас их автобус потеряет управление и свалится в пропасть, и она принялась исступленно молить неведомого ей Бога, чтобы они поскорее доехали до места.

Серьёзная, немногословная Эльмира, в отличие от Марьяши, дороги не боялась, но весь путь хранила молчание и ни единым словом не попыталась успокоить свою соседку, а только улыбалась уголками плотно сжатых губ.

Марьяша и сама от себя не ожидала, что окажется такой трусихой. Сотни раз, отправляясь с родителями в Буйнакск и проезжая через перевал Атлы-Боюн, она с удовольствием смотрела по сторонам, любуясь горным пейзажем и нисколечко не боясь дороги, а тут ей вдруг стало страшно, и она уже сейчас с опаской думала о том, как же они будут возвращаться обратно.

Когда они, наконец, добрались до Кумуха, уже смеркалось, и дом, в который они вошли, показался Марьяше самым желанным местом на земле.

Они были тепло и радушно встречены дядюшкой Кади и тётей Муслимат. Прижав к себе Марьяшу, она сказала ей что-то по-лакски, чего девочка не поняла, и тогда женщина повторила на ломаном русском:

– Я говорю, что твой дед Ансар был моим троюродным братом!

– А-а-а! – сказала Марьяша, не зная, что и как надо ответить.

Девочку клонило в сон, и после ужина в виде отварного мяса с галушками, чурека с сыром и чая она с удовольствием нырнула в приготовленную хозяйкой постель и, обменявшись с Эльмирой парой незначительных фраз, тотчас же уснула.

Утром её разбудило пение петуха. На миг ей показалось, что она в Буйнакске, но, открыв глаза, она увидела над собой бревенчатый потолок с поперечными балками, на себе толстое одеяло с незнакомым пододеяльником с рисунком в малиновый цветочек и тут же вспомнила, где находится. Ей вдруг захотелось домой, к родителям, бабушке, братьям, к подружкам, махачкалинским и буйнакским.

После завтрака, состоявшего из пшеничной каши, сваренных вкрутую яиц и чурека с сыром, они отправились прогуляться по Кумуху.

На главной кумухской улице, которую тётушка Салихат с нескрываемой гордостью называла Царской, они поминутно останавливались – тётя без конца обменивалась приветствиями с многочисленными знакомыми, а обе девочки, переминаясь с ноги на ногу, стояли рядом и терпеливо отвечали на расспросы незнакомых людей, как они поживают и в каком классе уже учатся.

Всё это показалось Марьяше ужасно скучным, и она стояла с отсутствующим видом, в то время как группа сельских детишек, столпившись поодаль, с любопытством наблюдала за ними, ухмыляясь и показывая пальцами на их сшитые по городской моде сарафаны.

Они дошли до базара. Её бабушка Айша так любила о нем вспоминать, но базар показался Марьяше самым обыкновенным местом, где продавались продукты. И снова Салихат останавливалась на каждом шагу поболтать с сельчанами, а Эльмира и Марьяша стояли рядом в нетерпеливом ожидании.

На обратном пути с базара им опять повстречалась аульская детвора, которая вдруг стала хором кричать им вслед: «Эй вы, матушки! Матушки!», и Марьяша уловила в их интонациях явное к себе презрение, оттого, видимо, что она приехала из города и наверняка не владеет лакским языком. Ей стало обидно от их презрения и ещё больше захотелось уехать домой, о чём она тут же заявила тётушке Салихат. Немногословная Эльмира на удивление горячо её поддержала, и они весь оставшийся путь к дому уговаривали женщину вернуться в Махачкалу, на что Салихат отвечала уговорами побыть здесь ещё немножко.

Пребывание их в Кумухе носило характер весьма однообразный и лично для Марьяши было скрашено одним-единственным обстоятельством, когда, к своему немалому удивлению, она вдруг обнаружила, что аульский книжный магазин полон хороших, добротных книг, которых в Махачкале в свободной продаже было не найти. И все деньги, которые ей дали родители, девочка потратила на покупку книг Фейхтвангера, Мериме и Моэма, предвкушая, как обрадуется мама этим книжкам. В остальном же всё ей здесь было неинтересно, ну, а многочисленные кизячные пирамиды и вовсе сводили с ума.

Как ни уговаривали дядя Кади с тётушкой Муслимат погостить у них подольше, девочкам всё же удалось своим нытьём заставить Салихат пуститься в обратную дорогу.

* * *

Последний месяц летних каникул Марьяша провела в Буйнакске, где её с радостью встретили давние подружки Аня, Мила и Саида, жившие по соседству с ахмедовским домом.

Девочка не обратила внимания на то, как болезненно передёрнулось лицо Айши, когда внучка заявила, что Кумух ей не понравился и она больше туда ни за что не поедет.

– Ты ещё слишком юная и ничего не понимаешь, – сказала Марьяше бабушка. – Кумух – наша колыбель, наш исток, и любить его надо не за его внешний вид, который для кого-то, может быть, и скучный, и неинтересный, а за то, что он начало всего, что только есть у нашего народа! Это родина наша и наших предков…

– Нет, моя родина – это Махачкала! – возразила Марьяша, однако Айша перебила её, неожиданно резко сказав:

– Да, это верно, родилась ты в Махачкале, но родина твоя – Кумух, потому что с него мы все начались!

Марьяша, не особенно вникая в слова Айши, не стала ей возражать, а перескочила на другую тему и снова не заметила, как омрачилось бабушкино настроение.

Глава 22

Ребёнок был прехорошеньким, с огромными, в пол-лица, глазами цвета утреннего моря, пухлым ротиком и нежно-розовыми щёчками, на которых кокетливо играли «фирменные» ямочки. Разия-ханум его обожала, как никого и никогда прежде, потому как этот ребёнок принадлежал только ей и к тому же был её крови. Кормя девочку с ложечки, расчёсывая ей кудрявые волосики или просто играя с ней, женщина испытывала трепетную радость, каковой не испытывала и сотой доли, проделывая некогда то же самое с Фаридой – дочерью чужой и незнакомой ей женщины, её, пусть даже мёртвой, соперницы, чьё незримое присутствие как в доме, так и в мужниной душе она ощущала неизменно.

Фарида, наблюдая столь явное обожание мачехи, когда та, крепко прижав к себе малютку, покрывала бурными поцелуями её лицо, ножки и ручки, испытывала вполне понятное чувство обиды, ибо по отношению к ней Разия-ханум никогда и ничего подобного не демонстрировала.

По мере того, как Зарема росла, мать всё активнее приучала её к грядущей жизни в огромном мире, подкрепляя воспитание посильными хозяйственными поручениями и ценными житейскими советами.

Саидбек, не сразу принявший сердцем чужого ребёнка, мало-помалу проникся к Зареме симпатией, переросшей затем в любовь, и Разия-ханум, умело расставив акценты и воздавая мужу все должные почести, приличествующие ему как главе семьи и единственному добытчику, приучала свою дочку к проявлению аналогичных знаков внимания по отношению к приёмному отцу. И когда девчушка со всех ног бежала ему навстречу с радостными возгласами: «Папочка пришёл!» или взбиралась к нему на колени и, обхватив пухлыми ручонками, утыкалась носиком в шею, сердце Саидбека, конечно же, не могло не отозваться на это, и, сам того не заметив, он искренне привязался к ребёнку.

Так они жили втроём в просторном доме Саидбека, куда Фарида стала приходить с детьми всё реже, пока отец не сказал ей однажды:

– Послушай меня, дочка! Не думай, что я ничего не замечаю! Я просто хочу, чтобы ты знала и всегда помнила, что в моём сердце ты самая главная и что я тебя очень сильно люблю! Никто и никогда не заменит мне тебя, мою единственную девочку… Да, я удочерил Зарему и сделал это ради своей жены, потому что видел, как она тоскует, мечется и страдает, но ты для меня, повторяю, самая главная и таковой останешься. Ты меня поняла?

– Поняла, папа! – прошептала Фарида, опустив полные слёз глаза. – И я тебя очень сильно люблю!

– Знаю, дочка, знаю! – Саидбек глубоко вздохнул и добавил: – Я ведь и на Разие женился ради тебя, чтобы ты не ощущала отсутствия матери. А она ведь всегда хорошо к тебе относилась, так?

– Да, папа! – снова тихо произнесла Фарида.

Прощаясь, Саидбек обнял дочь и незаметно вложил в её ладонь солидную сторублёвую купюру. Фарида сделала протестующий жест, но отец, мотнув головой, ласково похлопал её по руке.

Придя домой, молодая женщина прошла в спальню и, встав перед большим тёмно-вишнёвым комодом, открыла один из его ящиков, бережно достав из глубины свёрток, внутри которого оказалась старинная, расшитая золотом матерчатая сумка, называемая в народе хурджином, где лежало множество разноцветных мотков с шёлковыми нитками. Такие нитки казикумухские женщины клали обычно в приданое, которое они начинали собирать для своих дочерей едва ли не с самого их рождения, присовокупляя к ним написанные на бумажках материнские наставления с пожеланиями счастливой и хорошей жизни, яркой и прочной, как эти шёлковые нити.

Эту сумку в самый канун свадьбы Имрана и Фариды вручила девушке старшая сестра Саидбека Аминат со словами:

– Возьми, дочка, он твой! Я много лет хранила этот хурджин, который когда-то начала собирать для тебя твоя покойная мать Фатима. Начала, да не успела, бедняжка! Здесь, среди ниток, лежит и пожелание тебе от твоей мамы! Храни его всегда!

Потрясённая Фарида, приняв из тёткиных рук этот бесценный подарок, прижала сумку к груди и разрыдалась. Позднее, оставшись одна, она достала из сумки сложённый вчетверо листок с аккуратно написанным по-арабски текстом, разобрать который, несмотря на чёткую, выведенную чёрной тушью каллиграфию, она, конечно, не могла.

По прошествии ряда лет она через Айшу попросила буйнакского имама перевести текст, и тот, пробежав его глазами, ответил, что в нём заключена одна из сур Корана.

Сейчас Фарида нежно прижала к губам пожелтевший от времени листок, который когда-то держала в руках её мать, и бережно положила его в хурджин. Переместившись обратно в свёрток, он вновь занял своё место на дне ящика комода.

Глава 23

Ноябрь уже вовсю позолотил листья на деревьях, в скверах, парках и на бульварах Махачкалы, и, хотя, солнце ещё ярко светило, в воздухе стоял терпкий аромат осени, усиливавшийся запахом осеннего моря и сжигаемых опавших листьев.

Чисто подметённые городские улицы, пестревшие яркими флагами и транспарантами, были полны нарядных людей, вышедших в этот день, одни – участвовать в демонстрации по случаю 7 ноября, другие – поглазеть на них, а третьи – чтобы просто ощутить атмосферу праздника. Люди, даже те, что не особенно жаловали советские праздники, шли группами, а некоторые – целыми семьями, невольно заряжаясь праздничным настроением и музыкой, громко звучавшей со всех сторон из подвешенных к столбам и деревьям динамиков.

Городская площадь также ярко горела кумачом знамён и транспарантов с надписями: «Слава Октябрю!», «Слава КПСС!», «Да здравствует советский народ!», «Партия – наш рулевой!». Люди, собравшиеся для участия в демонстрации, строились в колонны. Каждая из них представляла ту или иную организацию и должна была торжественно прошествовать по площади, после чего официальная часть для неё завершалась, а массовые гулянья продолжались до самого вечера.

В ожидании своей очереди колонны сосредоточивались по всем прилегающим к площади улицам. Люди стояли группками в обозначенных местах либо прохаживались между рядами демонстрантов, радостно перекликаясь, здороваясь и фотографируясь со своими приятелями, родственниками или знакомыми.

Школе имени Ленина предстояло первой из городских школ пройти через площадь сразу же после завода «Дагэлектромаш», и школьники вместе с учителями и директором, одетые в ученические наряды «белый верх-чёрный низ», на фоне которых под стать знамёнам ярко алели пионерские галстуки, спешно выстраивались в ровные ряды демонстрантов.

Марьяша вместе со своим классом и несколькими десятками других классов бодро прошагала мимо трибуны – на ней стояли в ряд руководители партии и члены правительства, а также несколько Героев Советского Союза и Социалистического труда.

Всё было привычно, незыблемо и так празднично, что даже дистанция между шествовавшим народом и стоявшими на трибуне людьми казалась вполне естественной, словно именно так оно и должно было быть – отдельно руководители и отдельно народ.

Если бы все эти люди вдруг задались вопросом: кого они приветствуют и для чего это нужно, то вряд ли они сумели бы объяснить себе это. Вероятнее всего, лишь пожали бы плечами и – в большинстве своём – сказали: «А чёрт его знает!»

В течение жизни они исправно ходили на демонстрации не менее трёх раз в год – 7 ноября, а также 1 и 9 мая. Живя в социалистическом обществе, они привычно хранили и почитали социалистические традиции, куда входили и демонстрации вместе с парадами. Но если 7 ноября и 1 мая носили в народе характер чисто традиционный, то День Победы, приходившийся на 9 мая, для всех без исключения был святым. Праздник был связан с Великой Победой, великими потерями и великими подвигами, а потому вызывал священный трепет у каждого гражданина великой страны.

Священными были для людей военные песни, фильмы и книги о войне, воспоминания фронтовиков. Священна была и сама память. И даже родившиеся после войны дети столь же трепетно чтили эту память и берегли её вместе со старшими.

Из всех многочисленных песен о войне Марьяша с детства любила больше всего трогавшую её до слёз песню «Враги сожгли родную хату». Она живо представляла себе вернувшегося с войны солдата с вещмешком, в потрёпанной гимнастёрке, в сапогах, покрытых пылью военных дорог, в серой солдатской шинели, с пилоткой на голове. Представляла, как он, глубоко потрясенный, стоит перед могильной насыпью, где покоятся его жена Прасковья и его детишки, которые должны были бы его встречать сейчас, живые и весёлые, а вместо этого, уничтоженные фашистами, лежали в сырой земле. И дом его был также уничтожен, как, вероятно, и всё село, и не было никого, кто встретил бы и утешил этого воина, освободившего Европу и дошедшего до Берлина. И вот он, повидавший в войну достаточно горя и похоронивший многих своих товарищей, оплакивает сейчас самых близких своих людей и пьёт «вино с печалью пополам» в надежде, что оно сумеет хоть как-то притупить его боль.

Представляя себе, как плачет этот мужественный солдат, Марьяша и сама начинала всхлипывать. Ей казалось, что она воочию видит, как тёплый летний ветер качает могильную траву, и это было так пронзительно и так печально, что она сама наполнялась грустью и тревогой за этого бездомного воина и за его дальнейшую судьбу. Ей нравилось думать, что пройдёт время, и он непременно встретит хорошую, добрую женщину, которая сумеет обогреть и оживить его душу, родить ему детей, и всё в его жизни ещё будет хорошо, потому как он это заслужил.

Хотя уже довольно много времени отделяло страну от той ужасной войны, память о ней не ослабевала, количество военных песен не убывало, а, напротив, всё увеличивалось. И вот уже проникновенно зазвучал на всю страну «День Победы», врываясь в людские души и наполняя их гордостью и болью:

Это праздник С сединою на висках. Это радость Со слезами на глазах…

Марьяша думала о том, что когда-нибудь она тоже постарается написать песню или хотя бы стихи о войне, а пока что, пока дома никого не было, она во весь голос пела, и ей казалось, что все переполнявшие её чувства выплескиваются наружу вместе с этими чудесными песнями.

Глава 24

Имран вёл машину по петляющей дороге к горному перевалу и думал о создавшейся в его жизни ситуации. Она оказалась такой запутанной, что он, никак того не ожидавший, был растерян и опустошён. В одинаковой степени его терзали сейчас как угрызения совести, так и мысли о собственном предательстве по отношению сразу к двум женщинам. Одной из них была его жена Фарида. Другой преданной им женщиной была Полина, молоденькая лаборантка из городской поликлиники, влюблённая в него ещё со школьной скамьи и пришедшая однажды в его фотолабораторию, чтобы сняться на личный листок по учёту кадров. Затем она снова пришла, и ещё раз – уже без всякой причины, а просто испытывая потребность в его, как она выразилась, «страшно обаятельном обществе». Пришла – и осталась в его жизни. А он, достаточно уже искушённый в амурных делах, был настолько польщён и тронут её пылкой влюбленностью, что, сам того не заметив, увлёкся девушкой с романтичной горячностью, той самой, что побуждала его вечно пребывать в сладостных поисках своей Музы сердца. И Полина стала такой музой. По крайней мере он её искренне в этом уверял, как уверял многих других до неё. И все они ему верили, и сам он тоже верил в свои слова, которые говорил многим девушкам и вот теперь Полине.

Беспечная, удачливая лёгкость, в которую он облекал свои отношения с женщинами, до сих пор ни разу его не подводила, если не считать слёз и упрёков, обыкновенно сопровождавших неизбежное расставание. Однако всё изменилось в тот момент, когда Полина сообщила ему, что беременна и что её мать собирается говорить с ним об этом. Не ожидавший такого поворота событий, Имран вначале оторопел, а потом брякнул, не подумав:

– Не беспокойся, я что-нибудь придумаю, и мы поженимся!

Полина тут же успокоилась и повеселела, а сам он, напротив, помрачнел и захандрил.

Жизнь сразу же показалась Имрану неуютной и даже враждебной, он ощутил себя обманутым ею, ведь до сих пор она, эта жизнь, его лишь баловала да нежила. Груз ответственности за ситуацию нестерпимо на него давил, и Полина, неожиданно став проблемой, уже не казалась ему такой привлекательной, как раньше, зато чувство вины перед Фаридой, которая была его женой перед Богом и людьми, вызывало глубокое раскаяние и мучительные угрызения совести.

Он сразу представил себе, как всё будет, когда ситуация станет известна в городе, и какова будет реакция Фариды, её отца Саидбека, его матери и сестры Малики, всех соседей и сослуживцев. А главное – он представил себе лица своих сыновей, и эта картина более всего его ужаснула.

Конечно, Фарида уйдёт от него, едва лишь всё раскроется. Уйдёт и заберёт детей. И на её место заступит Полина с её ярко-синими глазами и с каждым днём всё больше разбухающим животом. И она станет в его доме молодой хозяйкой вместо Фариды… Нет, это невозможно! У него нет морального права приводить в отцовский дом другую женщину, кроме той, которую он уже однажды привёл. Он вспомнил обращённые к нему некогда слова отца: «Женитьба – дело серьёзное! Люди женятся один раз и на всю жизнь. Когда ты просишь у отца руки его дочери, это значит, ты готов нести ответственность и за неё, и за будущее потомство. Если ты готов нести такую ответственность, я с радостью благословлю твой выбор и поговорю с Саидбеком…»

Он ответил тогда: «Да, папа, я готов!». В ушах его продолжал сейчас звучать глуховатый голос Ансара: «…нести ответственность… с радостью благословлю твой выбор…»

Нет, он не может допустить, чтобы Фарида ушла из этого дома, следовательно, самым правильным в создавшемся положении будет уйти ему самому. И всё же, хотя решение было принято, он тянул, не в силах открыться жене, да и не хотелось ему уходить от Фариды!

А Полина, превратившись вдруг в настоящую фурию, с каждым днём становилась всё более настойчивой, угрожая рассказать всем об их отношениях и настаивая на том, чтобы он сделал, наконец, решительный шаг.

Никогда еще прежде Имран не чувствовал себя таким одиноким и несчастным. Он метался, как загнанный в силок молодой волк, привыкший к простору и свободе и внезапно оказавшийся в ловушке.

Глава 25

Как обычно, Айша проводила семью на работу и учёбу и, прежде чем заняться обедом, взялась за штопку арсеновского свитера, который этот сорванец умудрился где-то порвать.

Привычно и ловко орудуя иглой, женщина думала обо всём понемножку, пока её мысли не остановились на Далгате – сыне её дорогой и незабвенной Шахри. Вот уже несколько лет он живет в большом городе и, похоже, всё больше и больше отдаляется от родного Дагестана и от их семьи.

Правда, письма от него приходят, но что такое письма, они ведь не заменят общения, в котором она нуждается, а этот мальчик был единственной живой ниточкой, связывающей её с Шахри. В сотый раз Айша задавалась мучившим её много лет вопросом, позволила бы Шахри своему сыну уехать так далеко от дома, не обижена ли она там на свою подругу, отпустившую его. Тогда Ансар поддержал решение Далгата, и она, скрепя сердце, согласилась и благословила его отъезд, хотя, видит Аллах, вовсе этого не желала.

И вот теперь она совсем не видится с мальчиком и не знает, как он там живёт. И вообще, зачем ему понадобилось уезжать и селиться в незнакомом городе среди чужих людей?

Когда-то её отец Ибрагим-бек много рассказывал о Петербурге, о величии и красоте этого города, его богатстве и роскоши, об экипажах, запряжённых породистыми рысаками и с шумом проносившихся по широким мощёным улицам, заполненным гуляющими людьми. Конечно, Айша понимала, что времена переменились, город уже не тот, каким с детства виделся в её воображении, да и по телевизору частенько показывают современные города, включая Ленинград, который для женщины продолжал оставаться Петербургом.

Времена по-прежнему делились для неё на «царские» и «советские». Но она отмечала с удивлением, что Всевышний, по-видимому, весьма благоволит к коммунистам, раз неизменно посылает на их большевистские праздники ясную, хорошую погоду. «Должно быть, это оттого, что цели у них всё-таки были хорошими и связанными со счастьем всех людей, – размышляла про себя Айша. – Не всё, конечно, у них было правильно, много всякого несправедливого было. Взять хотя бы Ансара, Манапа и моих бедных родителей, не говоря уже о том, как они насильно заставляли в сороковых годах людей переселяться с гор на равнину… Но они выиграли страшную войну, построили много заводов, фабрик, школ для детей, больниц, а ведь это очень, очень хорошо! Вот если бы они ещё и Аллаха признавали, тогда… Тогда, быть может, они не совершали бы столько неправильных вещей, и все люди были бы гораздо счастливее!»

Так думала Айша, незаметно перескочив с мыслей о Далгате на размышления об общем. Размышления её неожиданно были прерваны стуком в окно веранды. Выглянув, она увидела за стеклом незнакомое женское лицо.

– Можно войти? – спросила женщина, и, прежде чем Айша успела кивнуть, она уже вошла с решимостью во взгляде и движениях, что Айшу удивило и даже насторожило.

– Вы будете мать Имрана? – деловито осведомилась пришедшая, придвинув к себе стул и грузно на него опустившись.

– Да, я мама, – ответила Айша, удивлённо рассматривая незнакомку и решив, что это, скорее всего, одна из клиенток сына. – А что?

– А то, что ваш сын ведёт себя очень нехорошо! – Женщина вскинула голову и измерила стоявшую перед ней Айшу неприязненным взглядом.

– Как нехорошо? Почему нехорошо? – воскликнула Айша взволнованно, отчего её акцент стал ещё сильней.

– А потому, что он обманывает мою дочку! – Интонация, с которой женщина произнесла эту фразу, была одновременно торжественной и зловещей. Айша, по-прежнему не понимая, продолжала стоять перед нею в ожидании разъяснений.

– Моя девочка доверилась вашему сыну, который обещал на ней жениться. А теперь, когда она в нём так нуждается, он увиливает в кусты, а моё юное невинное дитя плачет и страдает от своей неопытности и доверчивости!

– Обещал жениться?! – ошеломлённо повторила Айша. – В какие кусты?

– Вы, пожалуйста, не делайте вид, будто не понимаете! – резко вскрикнула посетительница. – Я вам ясно и чётко говорю, что ваш сын Имран обманывает мою дочку!

– Мой сын – не обманщик! – возмутилась Айша. – Он очень хороший мальчик, честный и порядочный! Как он может вас обмануть?

– Этот ваш хороший мальчик обещал жениться на моей дочке! Вы понимаете или нет, что она ему поверила…

– Как он мог обещать ей жениться, если он уже женат! – негодующе воскликнула Айша. – У него есть жена!

– Да в том-то и дело! При живой жене связался с моей дочерью, и теперь она ждёт от него ребёнка!

– Как ждёт ребёнка?! Это что такое? У него два сына есть, вы разве не знаете?

При этих словах гостья смутилась и опустила глаза, но тут же продолжила с ещё большим негодованием:

– Да знаю я, знаю! Но ведь об этом должен был он думать, а не я! А теперь вот случилось то, что случилось, и я не собираюсь этого терпеть! Если он немедленно не женится на моей дочке, я… я подам на него в суд!

Сердце Айши заныло при этих словах так, будто по нему ударили чем-то тяжёлым. Её сын обманул девушку, и она беременна… Как мог он совершить такое?! И что будет, если Фарида узнает об этом? О Аллах, что же теперь делать?

Как сквозь ватную пелену доносился до неё визгливый голос посетительницы:

– Я предупреждаю вас: если он не выполнит своего обещания, я ему такие устрою неприятности, что он не рад будет, что вообще на свет родился! Думайте, решайте, я к вам ещё приду через несколько дней!

С этими словами она встала и вышла из комнаты, оставив шокированную Айшу так и стоять посреди комнаты.

Остаток дня женщина провела в горестных размышлениях, чередовавшихся с возмущением и обидой на сына, чьё беспечное отношение к жизни подвело их семью к такой ужасной ситуации.

В полдень, когда Имран пришёл домой на обед, Айша села напротив него, наблюдая некоторое время за тем, как он ест, а потом сказала:

– Расскажи мне, сын, как у тебя дела?

– Всё нормально, мама! – ответил Имран с деланным весельем, что не укрылось от внимательных глаз Айши. – А почему ты спрашиваешь?

– А потому, что мне так не кажется! – Айша твёрдо взглянула в глаза Имрану, отчего он тотчас же смутился и покраснел.

– Как же ты мог? – сказала Айша. – Как мог ты допустить такое?! Как мог забыть о своей жене, о своих детях, о своём имени, наконец! Когда же ты повзрослеешь, скажи мне! У тебя прекрасная жена, у тебя двое сыновей, они на тебя смотрят, они тебя уважают, а ты что делаешь? Что ты делаешь?! Как жеребёнок, резвишься в поле и не думаешь ни о чём, кроме собственных удовольствий! Можно ли быть таким беспечным?! Тебе ведь уже скоро тридцать лет, а ты всё никак не повзрослеешь!

Отодвинув тарелку и опустив глаза, Имран сидел за столом и молча слушал мать, испытывая одновременно и стыд, и некоторое облегчение от того, что уже не несёт в одиночку свалившееся на него бремя.

– Мама, что мне делать? – спросил он тихо, и Айша, с болью ждавшая от сына путаных объяснений, а вовсе не этого вопроса, опустила голову.

– Не знаю, сын, – произнесла она после некоторого молчания. – Раньше надо было думать. Натворил дел, теперь сам и отвечай. Я только одно знаю: обидеть Фариду я не позволю!

– Да я и не собираюсь её обижать! – поспешно сказал Имран.

– Вот как? Не собираешься? Да ты уже её обидел! Хорошо, что она не знает ещё ни о чём! А вот когда узнает… О Аллах, что тогда будет?! Бедная моя девочка, за что ей ещё и это! Эх, сынок, сынок, как же ты мог так поступить со своей женой? Видно, мы всё-таки рано тебя женили, не созрел ты ещё для семейной жизни! Был бы твой отец жив, он больше бы тебе сейчас сказал!

Вконец расстроившись, Айша встала из-за стола и ушла в свою комнату, впервые в жизни не предложив сыну выпить после трапезы чай.

Пристыженный и растерянный, Имран продолжал сидеть, обхватив голову руками и думая о том, как ему быть дальше. Время работало против него, неумолимый рок в лице беременной Полины и её возмущённой мамаши всё ближе придвигал к нему свои щупальца, грозя сомкнуть их вокруг его шеи.

Мать права, но помочь ему она не хочет, да и не может. Друзья тоже здесь ему не помощники. Как быть? Внезапно его озарила мысль: Юсуп! Вот кто сумеет подсказать выход из положения! Он должен поехать к Юсупу и всё ему рассказать. Это была хоть какая-то надежда, и Имран, проехав перевал и подъезжая к Махачкале, почувствовал, что щупальца слегка ослабили свою хватку.

Глава 26

Юсуп молча выслушал сбивчивый рассказ своего деверя и, покачав головой, сказал:

– Да, ситуация, прямо скажем, не из лучших! И угораздило же тебя вляпаться в неё! Одно я знаю твёрдо: бросать семью ты не имеешь никакого права! Надеюсь, ты и сам это понимаешь!

– Я-то понимаю, – уныло произнёс Имран, – но Фарида и сама не захочет со мною жить после этого!

– Согласись, что её можно понять! – Юсуп явно не собирался щадить чувства Имрана. – Я тебе не собираюсь читать мораль, просто хочу, чтобы ты всё-таки думал о последствиях, когда идёшь на такие дела. Нет смысла сейчас сокрушаться по поводу того, что уже случилось, так что давай думать, как быть дальше. Сколько лет этой твоей… подруге?

– Кажется, двадцать два… или двадцать три, – неуверенно сказал Имран. – Точно, скоро двадцать три исполнится!

– Ну-у, не такая уж она, выходит, и молоденькая! Должна была бы тоже трижды подумать, прежде чем связываться с женатым мужчиной.

Юсуп встал, прошёлся несколько раз по комнате, потом снова сел и, вытащив из пачки две сигареты, протянул одну Имрану. Какое-то время оба молча курили, по очереди стряхивая пепел в большую хрустальную пепельницу. Потом Юсуп сказал:

– Скоро Малика придёт с дежурства. Будем ей говорить или как?

– Не знаю… Да она всё равно узнает раньше или позже!

Малика узнала раньше. Взволнованная мать позвонила днём к ней на работу и рассказала об утреннем визите. Малика, обожавшая младшего брата, была тем не менее сейчас сильно рассержена и весь остаток дня злилась и думала о том, как ему теперь выйти из сложившегося положения.

Вернувшись домой и увидев Имрана, Малика подавила в себе порыв кинуться, как обычно, к брату и только сказала:

– С приездом тебя!

Её сдержанность от Имрана не ускользнула, и он понял, что сестра уже знает, скорее всего, от матери. «В нашей семье невозможно ничего скрыть», – подумал Имран, но процесс уже было не остановить.

Пообщавшись недолго с племянниками и едва притронувшись к угощению, он распрощался со всеми, сказав, что хочет успеть вернуться домой засветло. О том, что беспокоило обоих, они с сестрой не обмолвились ни словом, но, когда Имран уехал, Малика спросила мужа:

– Ты в курсе?

– Да, – ответил Юсуп, – и мне это очень не нравится.

– Как ты думаешь, что здесь можно сделать? Ты ведь понимаешь, о разводе не может быть и речи, надо искать какой-то другой выход.

– Мы с Имраном говорили об этом. Выходом здесь может быть только аборт, если, конечно, срок ещё маленький. Он сам растерян, а девушка ничего толком не говорит, только истерики устраивает. Надо найти возможность как-то с ней договориться, другого выхода я не вижу. В конце концов она вполне взрослая и должна была думать головой!

– Может, мне с ней попробовать поговорить? – сказала Малика.

– Наверное, было бы неплохо встретиться с ней или с её матерью. Отца, как я понял, у неё нет, так что поговори-ка лучше ты с ними по-женски! Имран дал мне их адрес.

– Тогда я завтра отпрошусь с работы и сразу же поеду.

– Правильно, и маму заодно поддержишь! А думать будем все вместе!

* * *

Имран сидел перед телевизором. С экрана Леонид Утёсов пел о том, как много на свете хороших девушек и ласковых имён. Расположившаяся рядом Фарида гладила бельё, изредка переводя с него взгляд на экран и обратно. Чуть поодаль сидела в кресле Айша и, держа в руках старые чётки из жёлтого янтаря, медленно перебирала их, глядя на экран и думая о том же, о чём думал сейчас её сын.

Мысли обоих были невесёлыми, с той лишь разницей, что Айша молила Бога о том, чтобы Фарида ни о чём не узнала, а Имран в сотый уже раз прокручивал в уме предстоящий разговор с женой.

Раздавшийся телефонный звонок прервал его мысли, и он, подойдя к аппарату и сняв с рычага трубку, тотчас же почуял недоброе. С другого конца в ухо ему истерично кричала женщина:

– Это Имран? А это Полинина мама! Вы слушаете меня? Так вот, я вам говорю, что завтра и ваша жена, и весь Буйнакск узнают о том, что вы сделали с моей дочкой! Вы поняли?

В трубке уже давно раздавались короткие гудки, а Имран всё стоял, сжимая её в руке в состоянии полного опустошения.

– Кто это звонил? – спросила Фарида, и он вяло ответил:

– Не знаю… Я что-то не понял!

Удивлённая его тоном, жена недоверчиво взглянула на него, но ничего не сказала, а Айша, почувствовав в голосе сына растерянность, стиснула в руке чётки и сказала негромко:

– Наверное, неправильно номер набрали!

Имран плохо спал в эту ночь и всё ворочался с боку на бок. Лёжа рядом с безмятежно спящей Фаридой, он думал о прозвучавшей по телефону угрозе. Завтра… то есть уже сегодня… Мать умоляет не говорить пока Фариде ни о чём, но сколько же можно тянуть? И разве будет лучше, если она узнает обо всём от чужих людей?

Его охватила такая усталость, словно пришлось катить в гору громадные камни, и утром, с трудом поднявшись с постели и не притронувшись к завтраку, он вышел на улицу, чувствуя себя так, будто его вдруг лишили права жить в отцовском доме рядом со своей семьёй.

* * *

Небольшой общий двор, где проживали три или четыре семьи, вмещал главным образом жилища, состоявшие из одной-двух комнат, в одном из которых жила Полина со своей матерью.

Малика нашла цифру три и осторожно постучала в дощатую дверь. Послышалось громкое «Иду!», после чего прошло ещё некоторое время, пока дверь, наконец, отворилась.

– Вы кто? – сонным голосом спросила стоявшая на пороге женщина, весь вид которой говорил о том, что день для неё ещё не начинался. Поверх блёклой ночной сорочки был накинут выцветший байковый халат, голова со спутанными торчащими волосами, казалось, была только что оторвана от подушки.

– Вам кого? – снова спросила женщина, продолжая стоять в дверях и исподлобья разглядывая Малику изучающим взглядом.

– По всей вероятности, я к вам, – ответила Малика, стараясь, чтобы голос не выдавал её волнения. – Если, конечно, вы мама Полины!

– А-а-а, поняла теперь! – В голосе женщины тут же зазвенел металл. – Вы, верно, по поводу нашего с вами дела!

– Может, позволите войти? – сказала Малика, после чего женщина торопливо отпрянула от двери со словами:

– Да, конечно, проходите, не стоять же на пороге! Только уж простите, что не очень-то убрано…

Малика вошла в комнату и огляделась. Несмотря на хозяйкины извинения, внутри было чисто, но помещение всё равно производило впечатление довольно тесного. И не из-за мебели, состоявшей из большого дивана, трюмо и комода, возле которого примостился небольшой круглый стол с тремя деревянными стульями, а из-за невероятного количества лежавших тут и там всевозможных безделушек, кукол, слоников, вазочек и статуэток, а также вырезанных из журналов и развешанных по стенам фотографий известных артистов. На одной стене посреди обилия вырезок висела в рамочке пожелтевшая фотография, по всей вероятности, хозяев этого дома, снятая, когда они ещё пребывали в благословенной поре своей молодости, – белокурой женщины с кокетливой улыбкой на ярких, пухлых губах и мужчины с тяжёлым отёчным лицом, которое Малике отчего-то показалось знакомым. Однако размышлять об этом времени не было, и она лишь скользнула по фотографии взглядом.

– Да вы сядьте, в ногах правды нет, – сказала хозяйка, с заметной нервозностью проводя рукой по плюшевой скатерти на столе.

Малика села и вновь упёрлась взглядом в стоявшую на комоде большую фотографию девушки с распущенными по плечам светлыми волосами и хорошеньким личиком, на котором выделялись пухлые, как у матери, губки и яркая родинка на скуле, смотревшаяся неестественно чёрной на фоне общей девушкиной белокурости. Малика догадалась, что это и есть Полина и что фотография, конечно же, сделана Имраном.

– Итак, с чем вы к нам пожаловали? – насмешливо спросила хозяйка, по-прежнему не сводя с Малики цепкого взгляда.

– Простите, не знаю вашего имени-отчества! Меня зовут Малика, я сестра Имрана…

– Ага, сестрица, значит! Ну что ж, всё одно придётся знакомиться, всё ж таки, считай, почти уже родня! Зовите меня Катерина… Андреевна.

– Очень приятно. Катерина Андреевна, а ваша дочка дома?

– Нет, не дома. Она в такое время на работе бывает.

– Жаль, я хотела бы её видеть, поговорить с ней…

– Так со мною и говорите! Да и чего тут говорить, когда и без разговоров всем всё ясно! Обрюхатил мою девочку, вот теперь пускай и женится!

– Я прекрасно понимаю ваши чувства, Катерина Андреевна, но поймите и вы нас! У Имрана семья…

– Да знаю, слышала уже сто раз! Семья, семья! Чего же он не думал о семье-то, когда к дочке моей лез, а? – В голосе женщины зазвучали визгливые нотки.

– Погодите, давайте поговорим спокойно, – сказала Малика. – Я нисколько не оправдываю своего брата, он, конечно, должен был думать о том, на что идёт, когда связывался с молодой девушкой, но, согласитесь, что и сама Полина проявила… немалое легкомыслие!

– Вы что это хотите сказать, что моя дочка во всём виновата? – истерически вскричала Катерина Андреевна.

– Пожалуйста, не передёргивайте мои слова, – терпеливо, как она всегда говорила с больными, произнесла Малика. – Я не имею в виду легкомыслие вообще, я говорю о том, что она с самого начала знала, что он человек семейный и…

– Ну да, знала, но… он же ей обещал, что разведётся со своей женой!

– Во-первых, он никак не мог ей этого обещать… во всяком случае в начале их… отношений, ну, а во-вторых, вы считаете, что это нормально? Я имею в виду, для вас является нормальным, когда разбивается семья?

– Так, дорогуша, давайте-ка не будем сейчас переходить на всякие другие темы! Я вам решительно говорю, что если он не женится на моей дочери, то я немедленно подам в суд!

– Это ваше право! – холодно произнесла Малика. – Только не забывайте о том, что Полина уже не маленькая девочка, а вполне сформировавшийся, совершеннолетний человек, которого никто и никуда насильно не затаскивал и который так же обязан думать о том, что делает!

При этих словах истеричность Катерины Андреевны явно пошла на убыль. Воспользовавшись её молчанием, Малика так же холодно добавила:

– И знайте, что семью свою он никогда не бросит, как бы вам этого ни хотелось! Я пришла, чтобы поговорить с вами по-человечески, чтобы вместе подумать и вместе решить, как нам быть, а вы… ведёте себя, как… как торговка на базаре!

– Что-о-о? – вскричала женщина. – В моём же доме меня же ещё и оскорбляют! По-вашему, значит, продавцы не люди, так, что ли? Да, и всамделе я всю жизнь продавщицей проработала… Так это ж ведь не значит, что можно приходить и меня тут оскорблять!

– Никто вас не оскорбляет, – сказала Малика, – вы сейчас сами себя заводите и не желаете нормального разговора. Я не знаю вашей дочери, но лучше мне поговорить с ней самой, возможно, она выслушает меня более внимательно!

– Я запрещаю вам это делать! – завопила Катерина Андреевна. – Все разговоры вы будете вести со мною, поняли? Моя дочка ещё маленькая и… ничего не понимает!

– И всё-таки я с ней поговорю! – сказала Малика и вышла поспешно из комнаты, чтобы хозяйка не увидела, как её всю трясёт.

Со двора она выходила, сопровождаемая любопытными взглядами двух женщин, соседок Катерины. Одна из них, глядя ей вслед, сказала:

– Интересно мне знать, чего это здесь понадобилось делать ахмедовской дочке? Я её сразу же узнала, она у нас врачом работала, а после переехала в Махачкалу. Что она здесь забыла, интересно? Я теперь ночью не усну от любопытства!

– Да ладно тебе, Анайка, – ответила соседка. – Чем гадать, что да как, лучше спроси у самой Катьки.

– Как же, спросишь у неё! Кидается на всех, как овчарка! Ты заметила, после Мишкиной смерти она вообще остервенела! Ты вспомни-ка, Барият, как она тебя на прошлой неделе отбрила, когда ты попросила у неё взаймы денег!

– Ну да, было такое, – неохотно признала Барият. – Но, может, и в самом деле не было денег!

– Ага, не было, как же! Если у неё не будет, то у кого тогда будет? Всю жизнь пивом торговала, да и Мишка хорошие деньги домой приносил. Ты что думаешь, диспетчера на автостанции плохо зарабатывают, да? Нету у неё, как же!

Глава 27

Малика вышла на улицу и зашагала в сторону городской поликлиники, моля в душе Бога, чтобы не встретить сейчас никого из буйнакских знакомых.

Несмотря на тревогу и озабоченность, ещё более усилившиеся после разговора с матерью Полины, она, шагая по родному городу и с жадностью вдыхая его чистый, свежий воздух, какого не было и не могло быть в других городах, переполнялась чувством великой к нему любви. Она любовалась городскими скверами, вид которых был издавна ей привычен, но сейчас радовал так, словно она видела их впервые.

Она почувствовала, как беспокойство в душе вдруг уступило место ощущению лёгкости, как если бы ей сказали: не волнуйся, всё будет так, как будет, и никак иначе, и она согласилась с этими словами, ибо невозможно, казалось, с ними не согласиться.

Юсуп любил повторять слова из притчи о великом Соломоне: «И это пройдёт». И теперь голосом мужа они всплыли в её памяти.

Прогулка по городку умиротворила её. И когда Малика подошла к одноэтажному зданию городской поликлиники, где сама принимала когда-то пациентов, на душе у молодой женщины было гораздо спокойнее, чем ещё пару часов назад.

По пути ей неизбежно повстречалось несколько знакомых, и она, не покривив душой, объяснила свой приезд срочными делами.

Она коротко постучала в дверь лаборатории и, приоткрыв её, увидела в комнате двух девушек в белых халатах. В одной из них благодаря фотографии сразу узнала Полину. Вежливо поздоровавшись, Малика обратилась ко второй лаборантке с просьбой оставить их вдвоём.

Девушка удивлённо вскинула брови, но не стала спорить, а вышла в коридор, предупредив Полину, что вернётся ровно через пятнадцать минут.

– Здравствуйте, Полина, – сказала Малика девушке, лицо которой сразу вдруг окрасилось густым румянцем. – Полагаю, вы догадались, кто я!

– Догадалась, – тихо произнесла Полина.

– Тогда вы догадались и о цели моего визита, – мягко продолжала Малика. – Поговорим?

– Давайте, – ответила через силу девушка, опустив глаза.

– Я не буду терзать вас фразами «как вы могли», «о чём вы думали» и так далее. Я только хочу спросить вас: вы сами-то как видите эту ситуацию в перспективе?

– Ну-у… – протянула Полина и тут же замолкла.

– Ну так как же? – по-прежнему мягко сказала Малика.

– Я считаю… он обязан на мне жениться! – почти скороговоркой произнесла девушка.

– Вот как? А то, что он уже женат, это вас никак не смущает?

– Пусть это смущает его самого! – запальчиво воскликнула девушка.

– Да, но ответственность за ситуацию несёте-то вы оба! – сказала Малика, глядя девушке прямо в глаза.

Полина молчала. Даже на расстоянии Малика почувствовала её растерянность и смятение, и её вдруг пронзила необъяснимая жалость к этой девушке, представлявшей сейчас серьёзную угрозу для семьи её брата и бывшей такой же несчастной, как и он.

Нарушив молчание, Малика произнесла:

– Послушай меня, Полина! Ты взрослая девушка и должна видеть эту ситуацию такой, какая она есть. А положение таково, что ты беременна от чужого мужа. Не спорю, он очень, очень виноват… В любом случае, он старше тебя, а значит, должен быть и умнее, и дальновиднее. Я говорила с твоей матерью и сказала ей то же, что говорю сейчас тебе: о его разводе с женой не может быть и речи. Ты это понимаешь?

– Вы видели мою маму? – сказала быстро Полина. – Что она вам сказала?

– То же самое, что и ты! – ответила Малика и неожиданно спросила: – Скажи мне, Полина, какой у тебя срок?

– Ну-у… пока что ещё точно не знаю…

Замешательство, в которое привёл девушку этот вопрос, не укрылось от Малики, и у неё вдруг возникли неясные, смутные подозрения.

– Не знаешь? А ты разве не была у врача? – спросила она.

– Нет, то есть была… В общем, я не хочу об этом говорить… Я буду говорить только с самим Имраном! – нервно воскликнула Полина.

– Видишь ли, я сама врач, и, кроме того, я мать двоих детей. Так что ты можешь говорить со мною вполне откровенно!

– Нет! – Девушка чуть не плакала, и Малика поняла, что дальше продолжать разговор не стоит, тем более что дверь кабинета постоянно отворялась и беседа их то и дело прерывалась расспросами посетителей.

– Я пойду… Не хотела тебя расстраивать, но пришлось, – сказала она и добавила: – Полина, я хочу, чтобы ты меня услышала. Развода мы не допустим! Подумай над этим и сообщи о своём решении. Вот мой номер телефона, позвони, когда сочтёшь нужным. Маму мою дёргать не нужно, она пожилая и нездоровая женщина, и ей достаточно уже всяких переживаний!

С этими словами она вышла из комнаты.

* * *

Фарида снимала высохшее бельё с протянутых во дворе верёвок и, увидев входящую в калитку дома Малику, сильно удивилась.

– Ты как здесь? – обрадованно воскликнула она, крепко обнимая золовку. – Почему так неожиданно?

Между молодыми женщинами с самого первого дня установились тёплые отношения, и Малика, всем сердцем приняв жену брата, нежно и искренне полюбила её, как любила бы свою родную сестру, если бы та у неё была. Они делились друг с другом маленькими секретами и вообще всем, что лежало на сердце, и Айша, глядя на их дружбу, радовалась и благодарила Бога за то, что в лице Фариды послал её дочери близкого и родного по духу человека.

– Так какими судьбами ты к нам попала посреди рабочей недели? – весело спросила Фарида, и сердце Малики сжалось от необходимости скрывать правду.

– Да по работе, своего рода командировка, – ответила Малика, стараясь, чтобы слова её прозвучали как можно беззаботнее. – А как вы тут все поживаете?

– Нормально, слава Богу! – сказала Фарида. – Пойдём в дом! Вот мама обрадуется!

После приветствий и расспросов о делах и здоровье женщины уселись за стол, где за чаем повели обычную беседу о детях, работе и новостях, тухумных и городских. Беззаботно продолжая разговор, Фарида не замечала тревожных взглядов, которыми обменивались между собой Айша с дочерью.

– Ох, мамочка, как же я скучаю по твоей еде! – сказала Малика, отправляя в рот очередной крошечный голубец. – Никто не готовит лучше тебя!

– Ешь, дочка, на здоровье, ты ведь с дороги, наверное, проголодалась!

Едва Фарида вышла зачем-то из комнаты, как Айша с беспокойством обратилась к дочери:

– Ну что, сходила?

– Да, мамочка, сходила, поговорила, всё сказала, теперь будем ждать их решения!

– Как думаешь, что они будут делать дальше?

– Я не знаю, мам, посмотрим. Как я поняла, там всем руководит мать девушки…

– О Аллах, что же будет? Неужели семья моего сына распадётся?!

– Успокойся, мама, будем надеяться, что всё образуется! – сказала Малика.

– Образуется как? Делать ей аборт?! – с отчаянием в голосе воскликнула Айша. – Ведь это же такой грех, дочка!

– Ты думаешь, мне это очень нравится? Я всё-таки в первую очередь мать, а потом уже врач… Да и аборты в нашей стране не приветствуются. Это очень опасно, и могут быть неприятности! Ведь она молодая женщина, и ей ещё рожать… Да, наделал твой сыночек делов! – саркастически сказала Малика.

– Он же ещё совсем молодой… – начала Айша, но дочь её перебила:

– Молодой, как же! Тридцать лет почти уже, двое детей… Пора бы и повзрослеть! Вечно, мама, ты его защищаешь!

– Я не защищаю. Просто вспомнила сейчас, как покойный мой свёкор, Магомед, говорил, что мужчины из ахмедовского рода остепеняются лишь к сорока пяти годам.

– Ну, значит, ещё целых пятнадцать лет бедной Фариде придётся терпеть его художества! – Малика едва успела докончить фразу, как дверь открылась, и Фарида вошла в комнату.

– Ну всё, я поехала! – весело сказала Малика. – С вами хорошо, но надо возвращаться домой.

– Может, всё-таки останешься у нас с ночёвкой? – обратилась к ней Фарида. – Поболтаем с тобою от души! А с утра пораньше и уедешь!

– Не могу, к сожалению! – ответила ей Малика. – Меня Юсуп и дети ждут, а завтра к тому же дежурство суточное, Зумруд попросила заменить её!

– Жаль! – сказала Фарида. – А мне так хотелось с тобой подольше пообщаться! А заодно и на братика твоего пожаловаться!

– А что такое? – насторожилась Малика.

– Да вот в последнее время какой-то сам не свой ходит. То накинется ни с того, ни с сего из-за какой-нибудь мелочи, а то, наоборот, обласкает, как молодожён! Не знаю, что с ним такое творится!

– Не обращай внимания, – сказала Малика. – У мужчин бывают всякие заходы.

Она снова обменялась с матерью тревожным взглядом и заторопилась:

– Поеду я, мои дорогие, а то уже смеркается!

– Проводить тебя? – предложила Фарида.

– Не беспокойся, ради Бога, что там идти до автостанции! Ой, чуть не забыла! Держи, это тебе!

Малика протянула невестке небольшой флакончик.

– Что это? О-ой, «Быть может», мои любимые духи! Где ты их достала, такой ведь дефицит! – воскликнула Фарида.

– Соседка принесла, я и взяла тебе и себе.

– Спасибо, моя дорогая! Я же их обожаю!

– Пользуйся на здоровье!

Расцеловав по очереди мать и невестку, Малика заспешила домой.

По дороге в Махачкалу, в такси, откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза, Малика перебирала в уме события дня, и память её зацепилась вдруг за висевшую на стене в доме у Катерины Андреевны пожелтевшую фотографию мужчины и женщины. Перед глазами Малики всплыло лицо мужчины, тяжёлое и отечное, показавшееся отчего-то ей знакомым, и она стала мучительно соображать, где она могла видеть этого человека. Вспомнить не удавалось, и, бросив свои попытки, Малика переключилась на мысли о брате и о том, каково, должно быть, бедняжке Фариде жить с постоянным чувством обиды на своего мужа.

Уже дома, привычно занявшись ежевечерними делами, она вспомнила вдруг тётю Шахри, и вновь перед ней всплыло лицо мужчины с фотографии. Теперь она его вспомнила. Вспомнила, как тётя Шахри передавала ему посылку для своего арестованного мужа Манапа. Михаил, да, именно так его звали, всё кивал головою и говорил: «Передам, передам всё лично, не извольте беспокоиться!» Затем, воровато оглядевшись, поспешно взял деньги, протянутые ему Шахри, и, встретившись взглядом со стоявшей рядом и пытливо глядевшей на него Маликой, тут же заторопился удалиться. «Тётя Шахри, а вдруг он заберёт посылку себе?» – сказала девочка. «Будем надеяться, что если и заберёт, то только половину», – вздохнув, ответила Шахри.

Кто бы мог подумать тогда, в тридцатые годы, думала сейчас Малика, что через много-много лет семья её столкнётся с семьёй тюремного надзирателя, передававшего за деньги посылки для арестованного революционера Манапа…

Эти давние детские воспоминания, так неожиданно вторгшиеся в их сегодняшние проблемы, навели Малику на размышления о прочной взаимосвязи прошлого с будущим, между которыми гнездилось настоящее. Когда она поделилась своими мыслями с Юсупом, муж ответил: «Связь гораздо сильнее, чем мы можем себе это представить!»

Глава 28

В конце следующего рабочего дня во врачебном кабинете Малики раздался телефонный звонок и в трубке послышался женский голос:

– Это Малика? А это Катерина Андревна! Я вот чего звоню. Вы, если хотите, чтобы мы отошли в стороночку, должны нам помочь и со своей стороны!

– Помочь чем, Катерина Андреевна? – вежливо осведомилась Малика.

– Ну как это чем? Чем помогают в таких случаях, вы разве не знаете?

– Видите ли, нам раньше не приходилось бывать в таких ситуациях, – ответила Малика.

– Как будто бы нам приходилось! В общем, скажу вам прямо: нам нужны деньги.

– В смысле… вы хотите сделать Полине аборт?

– Да не о том речь! Что за непонятливость такая, господи боже мой! Вообще деньги… ну, за молчание… чтоб общественность не узнала… и жена, конечно!

– Ах, вот оно что! – наконец сообразила Малика. – И сколько же вы хотите… за общественность?

– Вы знаете, мы решили уехать отседова… перебраться, так сказать, на другое место жительства! Ну, и вот… средства нам нужны… на дорогу и всё такое прочее!

– Так сколько? – спросила снова Малика.

– Ну-у, тыщи три… – неуверенно сказала женщина.

Крепко сжав в руке трубку и переваривая в уме озвученную сумму, Малика некоторое время молчала, а затем произнесла:

– Три тысячи – сумма немалая… Но я подумаю. Давайте созвонимся с вами завтра.

Она положила трубку и долго сидела, углубившись в собственные мысли, одна из которых упорно подсказывала ей, что здесь дело нечисто.

Дома, посоветовавшись обо всём с Юсупом, она решила дождаться следующего звонка и, когда тот последовал, сказала Катерине Андреевне как можно решительнее:

– Деньги вы получите. Но… у меня к вам одно условие. Завтра Полина приезжает в Махачкалу, и я веду её к специалисту, который её осмотрит и скажет, какой у неё срок, как протекает беременность, ну, и так далее, после чего вы получите ваши деньги!

В трубке что-то зашуршало, и в тот же миг Малика услышала визгливый, истеричный крик:

– Вы что это, хотите сказать, что мы вас обманываем? Не верите, да?

– Верю или не верю – это другой вопрос. Но вы требуете денег, а ведь я, в свою очередь, не требую у вас никаких расписок, хочу лишь увидеть справку от врача!

Снова послышался какой-то шум, после чего трубку на том конце провода бросили.

* * *

Улица Ленинская длинной лентой пролегала вдоль Буйнакска, начинаясь от городского сада и ведя наверх, к военному городку. Имран шёл в сторону Аварского педучилища, выпускников которого ему предстояло сфотографировать в память об учёбе, и то и дело по пути останавливался, приветствуя многочисленных знакомых, обмениваясь с ними улыбками и перебрасываясь шутливыми фразами, хотя кошки скребли у него на душе.

Дойдя до городского сада, он остановился и посмотрел на часы. В запасе оставалось ещё минут двадцать, и он решил прогуляться по парку, чтобы привести в порядок мысли и в который уже раз обдумать предстоящий разговор с женой.

– Имран! – услышал он за спиной чей-то голос и, не оборачиваясь, узнал Полину. – Можно тебя на минутку?

Чуть задыхаясь от быстрой ходьбы, девушка поравнялась с ним, и он заметил, что глаза её заплаканы.

– Ты что, следишь за мной? – спросил он, стараясь, чтобы голос его звучал как можно беспечней. – Хочешь напомнить, что час икс приближается? Скажи своей маме, что я помню об этом, пусть не беспокоится!

– Послушай, Имран, давай поговорим! – тихо сказала Полина.

– А чего говорить? Вы на меня так давите, что я и дух не успеваю перевести! Твоя мать меня шантажирует, ставит мне условия, угрожает… Я её угроз не боюсь, просто дайте мне немного времени! Я…

– Погоди, Имран, дай сказать, – умоляюще произнесла девушка. – Ты можешь меня презирать и ненавидеть, как я сама себя презираю, но я всё равно скажу правду!

Она глубоко и горестно вздохнула.

– Дело в том… видишь ли… дело в том, что я… не беременна!

– Не беременна? – Имран не верил своим ушам. – Ты сделала аборт?!

– Нет, что ты! Я… я вообще не была беременна!

– Вообще… не была… беременна… – медленно, как во сне, повторил вслед за нею Имран. – Ты шутишь?

– Нет, это правда! Вот сейчас сказала тебе правду, и сразу же стало легче, будто гора с плеч упала! – одновременно плача и смеясь, сказала девушка.

– Но для чего всё это? Зачем понадобилось выдумывать такое?

– Это всё мама! Она меня заставила так сказать! Она хотела, чтобы мы с тобой поженились, чтобы у меня был свой большой дом… и наряды… и дети… Говорит, что у неё никогда не было дома, вот она и хотела, чтобы у её дочки он был!

– Ничего себе! – произнёс ошарашенно Имран. – И ради этого она заставила тебя врать!

– Ну да… А когда твоя сестра сказала, что отведёт меня к врачу, она испугалась, что всё раскроется и… Ну, в общем… я сама решила рассказать тебе обо всём. Теперь ты меня возненавидишь, да? А я всегда тебя любила!

– Ага, любила! – криво усмехнулся Имран. – Интересная у тебя любовь! Не любовь, а сплошное враньё!

– Прости меня… Я знаю, что я не должна была так поступать с тобою! – Девушка уже рыдала. – Я не думала, что это может быть настолько серьёзно, что тебе будет так сложно оставить семью… А после разговора с твоей сестрой я поняла, что это было бы нечестно с нашей стороны.

– Нечестно – что? Разрушать мою семью или обманывать насчёт ребёнка?

– Ой, не знаю, я сама уже во всём запуталась!

– Ладно! Считай, что всё уже распуталось, – сухо произнёс Имран. – Давай, пока! Передавай привет своей маме!

Он повернулся и зашагал в сторону бывшего губернаторского дома, где располагалось училище.

– Постой, Имран! Мы ведь ещё не договорили! – закричала вслед ему девушка.

– Да нет, всё уже сказано, и добавлять нечего, разве что посоветовать забыть обо мне и найти себе другого дурака! Всё!

Полина ещё что-то говорила, но Имран её уже не слышал.

Глава 29

Как обычно, середина мая баловала буйнакцев чудесными солнечными днями. На улицах зашумели листвой тополя. Почки на фруктовых деревьях в многочисленных садах горожан вовсю взрывались бело-розовыми лепестками. В Дагестане господствовала весна, и люди, привычные к теплу и солнечным лучам, к миру и покою, даже не задумывались о том, как это всё-таки чудесно, и жили просто, работая и довольствуясь тем немногим, чем родина вознаграждала их труд, и не помышляя о чём-то большем.

В один из таких дней Айша, приготовив в летней кухне обед, принялась поливать двор водою из резинового шланга, очищая его от тополиного пуха и пыли.

– Тётя Айша, ваша веранда прямо-таки сияет чистыми окнами, можно даже как в зеркало смотреться!

Живущая по соседству Бурлият, широко улыбаясь Айше, протягивала ей тарелку с аппетитно возвышавшимися горкой горячими дагестанскими лепёшками.

– Сегодня мамина годовщина, поешьте, пожалуйста, чтобы её душе там было хорошо!

– Спасибо, милая, дай Аллах здоровья тебе и твоей семье, а маме твоей, Калимат, да дарует Всевышний мир и покой, ведь она была таким замечательным человеком!

– Да, тётя Айша, и она вас тоже очень уважала! А как ваше самочувствие?

– Слава Аллаху, я на ногах, и это главное! Больше всего на свете боюсь слечь и стать обузой для своих детей, астафируллах, астафируллах!

– Ну, уж обузой-то вы никогда не будете! Наоборот, до последнего своего вздоха будете что-то делать, о ком-то заботиться… По-другому вы не можете! Да, чуть не забыла, вы слышали, что Гусейновых дочку засватали?

– Это которую – среднюю или младшую?

– Среднюю, Эльмиру. Семья вроде неплохая, отец на заводе работает, мать – фельдшером в санэпидстанции.

– А сам парень чем занимается?

– Окончил техникум, сейчас в армию собирается, а когда вернётся через два года, тогда и свадьбу сыграют!

– Ну, дай-то Бог счастья им обоим! Гусейновы – очень хорошие люди!

– Для вас, тётя Айша, по-моему, все люди хорошие, я и не помню, чтобы вы о ком-то плохо говорили!

– А плохих людей и нет… почти! Просто люди бывают для одних плохие, а для других – хорошие…

– Это правда! Пойду-ка я, – заторопилась соседка, – ещё нужно в магазин сходить. Вам взять чего-нибудь?

– Спасибо, милая, вчера уже купили всё необходимое!

Появившийся в этот момент откуда-то неясный, но достаточно громкий и грозный гул насторожил обеих женщин, и они, стоя посреди двора, прислушивались к нему в недоумении. Гул всё нарастал, и вот уже стена дома перед ними, летняя кухня и всё вокруг зашаталось и заходило ходуном, земля задрожала под ногами, и потрясённые женщины застыли в оцепенении, пока не осознали, наконец, что это самое настоящее землетрясение.

– О Аллах! – разом вскричали обе.

Секунды показались им вечностью, но всё стихло так же внезапно, как и началось, а они всё продолжали стоять, будто приросшие к земле, оказавшейся вдруг такой зыбкой, неустойчивой и совсем ненадёжной.

С улицы доносились испуганные крики людей, и женщины, придя, наконец, в себя, кинулись к калитке. Снаружи улица уже заполнялась возбуждёнными, напуганными людьми, выскакивавшими из своих домов и инстинктивно тянувшимися друг к другу. А обрушившаяся на них стихия, разом изменив погоду, вслед за мощным толчком согнала с неба солнце и заволокла его свинцово-серыми тучами.

Весь городок пришёл в движение. Люди, побросав рабочие места, спешили домой – удостовериться в сохранности своих близких и своих жилищ.

Все боялись повторения, и второй толчок, не заставив себя очень долго ждать, последовал вечером, когда ещё возбуждённые случившимся люди, собравшись у очагов, продолжали обсуждать первый, наперебой рассказывая друг другу, как и где он их застал.

Второе землетрясение было не менее сильным, и, когда грозные удары стихии, наконец, прекратились, природа тотчас же разразилась сильным ветром и дождём. В холодной темени ночи люди стояли, скучившись под открытым небом и не решаясь войти в свои дома. На их глазах из тёплых, уютных жилищ они превратились в покрывшиеся трещинами, ненадёжные, хрупкие строения, грозившие подмять под собой своих хозяев.

Не осмеливаясь в них вернуться, люди принялись сооружать для себя временные пристанища – палатки, бараки, загородки – прямо на улицах, у ворот своих домов или во дворах, селясь в них семьями, тогда как все без исключения городские постройки испытывали крайнюю нужду в восстановлении.

* * *

В городке поселился страх. Появились разговоры о том, что виной всему якобы Чиркейская ГЭС. Оставили бы всё как есть, не трогали бы землю, скалы и могилы предков, и не случилось бы никакого землетрясения. Предположения передавались из уст в уста, обрастая всё новыми подробностями о количестве человеческих жертв, разрушениях, трещинах в земной коре, но и без этих слухов и преувеличений картина была грустной. Если после первого толчка люди, не сразу поняв, в чём дело, ещё бодрились друг перед другом, поднимая на смех тех, кто сильно испугался, то второй толчок заставил всех ощутить свою полную беспомощность перед могучими силами природы. Не на шутку встревоженные этой беспомощностью, они вдруг отчётливо осознали себя крохотными, ничтожными пигмеями перед лицом чего-то очень грозного и всесильного.

Для Айши, как, впрочем, и для многих других, было предельно ясно, что это не «что-то», а «кто-то» и что этот «кто-то» есть Всемогущий Творец, очевидно, на них за что-то сильно прогневавшийся, раз послал им столь грозное предупреждение.

Её слова, однако, не находили отклика ни у детей, ни у внуков. На дворе стоял двадцатый век, власть Советов проповедовала всеобщий атеизм, коммунисты вместе с их молодыми последователями в лице комсомольцев и пионеров идею Бога отвергали категорически.

Что за народ, думала Айша, отрицает очевидное. Ведь если не Бог, то кто же тогда создал всё сущее на этой земле, и не просто создал, а вдохнул во всё изумительную красоту? Вот взять хотя бы горы! Покойный Ансар тоже не верил в Бога, подтрунивая над религиозным рвением жены. И едва она попыталась с ним поспорить, приводя в пример природу вокруг, как он грубо оборвал её: «При чём тут природа, если на земле сплошная несправедливость! Почему-то твой Аллах спокойно её допускает!»

И всё же женщина, как за соломинку, держалась за религию, находя в ней успокоение для души, в особенности тогда, когда арестовали Ансара.

И было вполне естественно, что случившуюся теперь беду она восприняла как предупреждение от Всевышнего.

– Какой Аллах, мама? – сказал Имран. – Это стихия, природное явление, не более того! Ты просто не понимаешь!

– Да уж куда мне! Это вы у меня все умные да грамотные и всё на свете понимаете! – с обидой ответила Айша.

И, видя, что дальнейший разговор бесполезен, она ушла в свою комнату – помолиться Всевышнему и попросить у Него прощения за неразумных своих детей.

* * *

Вместо прежнего уютного городка, каким всегда был Буйнакск, постороннему взору ныне представлялось зрелище весьма жалкое. Разбитые, все в трещинах дома с зияющими, как после бомбёжки, оконными глазницами, безлюдные улицы, каких Буйнакск не видел даже в военные годы, начисто стёртое выражение беспечности на лицах его обитателей.

В городе сразу появилось множество рабочих и строителей, прибывавших в Буйнакск со всех концов страны, чтобы помочь ему восстановиться. Постепенно внешний облик города стал меняться, и на фоне старых, главным образом одноэтажных строений стали подниматься многоквартирные пятиэтажки. Выросший в рекордные сроки жилой массив, получивший название микрорайон «Дружба», не только принял громадное число нуждавшихся в жилье людей, но и стал символом, утверждавшим это название.

Землетрясение повлекло за собой бурную миграцию. Многие коренные буйнакцы, опасаясь его повторения, спешно перебирались в Махачкалу, тогда как немалое число приехавших сюда строителей, привлечённых мягким тёплым климатом и непосредственностью местных жителей, неожиданно для себя приняли решение остаться здесь навсегда.

Глава 30

Солнечные дни исчезли, будто их и не было вовсе. Обычное майское тепло сменилось непрерывными дождями и холодным ветром. В один из таких дней приехал Далгат. Отворив калитку, он вошёл во двор и остановился, поражённый открывшейся ему картиной. Двор был полон раскинутых здесь и там брезентовых палаток и напоминал находящийся на осадном положении объект.

В этот самый момент из одной палатки выскочили двое мальчишек, явно намеревавшихся куда-то умчаться. Увидев Далгата, они остановились, вытаращив на него глаза.

– Привет! – сказал им Далгат. – Вы кто?

– Мы Шамиль и Арсен. А ты?

– А я ваш дядя Далгат!

Мальчишки одновременно издали радостный вопль:

– Дадэй! Быстро иди сюда! Дядя Далгат приехал!

Услышав крики, Айша поспешно вышла из летней кухни и, всплеснув руками, закричала с порога:

– Да это же мой Далгатик! О Аллах, какое счастье!

Плача от радости, она кинулась обнимать и целовать сына своей любимой Шахри, о которой ни на один день не забывала.

– Расскажи же мне, как тебе там живётся? Ты насовсем вернулся?

– Нет, тётя Айша, я отпросился на неделю. Услышал про землетрясение и тут же выехал, хотел убедиться, что у вас всё в порядке, – отвечал Далгат, взволнованный как нахлынувшими на него воспоминаниями, так и открывшейся его взору картиной дома, с которым была связана почти вся его жизнь.

– Спасибо тебе, мой родной, что ты приехал и доставил мне такую большую радость! Я так соскучилась по тебе!

– И я тоже, тётя Айша! – искренне произнёс Далгат, обнимая женщину.

– Вот наши-то обрадуются! Сколько же мы не виделись с тобою, а?

– Долго, тётя Айша!

– Дай-ка на тебя посмотреть! Да-а, изменился… возмужал… и вообще! Тьфу-тьфу, машаллах! Боже мой, какой сегодня счастливый день!

Видя её такую радость, Далгат устыдился того, что все эти годы ограничивался лишь письмами, хотя мог бы и приезжать чаще, хотя бы на каникулы. Отговариваясь тем, что в период каникул он работает, а вернее, подрабатывает, устраиваясь в туристические агентства или музеи, он подсознательно искал предлоги, чтобы не ехать в Буйнакск и лишний раз не встречаться там с Фаридой.

Теперь в Ленинграде была Сайда с её серыми глазами и пепельно-русой косой, совершенно отличная от Фариды, которую Далгат по сути почти не знал, ибо она была для него скорее символом любви, идеалом, объектом юношеских грёз, вначале желанным и недостижимым, а затем принадлежавшим его брату.

С Сайдой было очень интересно. Она не была символом, а была очень живой, любознательной, смешливой, с ней можно было говорить обо всём на свете. Каким-то образом ей удалось растормошить его душу и привнести в его жизнь некоторую долю прежде ему не свойственной беспечности. При этом девушка была достаточно серьёзной и размышляющей особой, и данное обстоятельство настолько роднило их души, что Далгат не сомневался, что они с Сайдой мыслят практически в едином ключе. У обоих было ощущение, что они знают друг о друге всё. Сайда знала о его родителях и обо всех его близких людях, за исключением разве Фариды, о чувстве к которой он предпочёл умолчать. Да и о чём было рассказывать? О несбывшейся мечте рассказывать так же неинтересно, как и о сбывшейся.

* * *

Вечером вся семья Ахмедовых, их соседи и родственники собрались во дворе дома, и разговоры всё не иссякали. Рассказы перемежались воспоминаниями, смех сменялся слезами Айши и Малики, примчавшейся из Махачкалы сразу же после работы. Имран, ни на шаг не отходивший от своего названого брата, в бурном порыве радости периодически стискивал его в объятьях и похлопывал по плечу.

К большому удивлению Далгата, встреча с Фаридой, хотя и была достаточно сердечной, не всколыхнула в нём никаких чувств. Она по-прежнему была хороша, но вся окружавшая её обстановка свидетельствовала о том, что это уже не та юная девушка, которая когда-то настойчиво искала книжку Ремарка, а мать семейства, обременённая хлопотами о муже и детишках.

Фарида подавала на стол, и, хотя делала это с радушной улыбкой, Далгат с его проницательностью разглядел в глубине её глаз горечь, которую ей удавалось скрыть от окружающих.

Неделя пролетела в радостном общении с Имраном и остальными. Посещение кладбища, где навеки упокоились Шахри и Ансар, очень взволновало Далгата, и он долго сидел у могилы матери, рассказывая ей о своей жизни и прося прощения за то, что выбрался сюда всего лишь пару раз. Шахри ласково смотрела на него с фотокарточки и словно говорила: «Это неважно, сынок! Я ведь знаю, что ты обо мне всегда помнишь!»

– Это правда, мама! Я никогда не забываю о тебе и очень скучаю! – прошептал юноша, едва сдерживая слёзы.

Он испытывал огромную благодарность Имрану за то, что могила Шахри была такой же ухоженной и аккуратной, что и могила Ансара.

Тишина кладбища навеяла на Далгата покой и умиротворение, и он, откинувшись на скамье и закрыв глаза, отдался весь этому ощущению, окунувшись в разом нахлынувшие на него детские воспоминания.

После кладбища душа его успокоилась, он уже не испытывал угрызений совести, которые так его мучили по дороге сюда.

Когда настало время уезжать, Далгат вдруг поймал себя на мысли, что ему не терпится увидеть поскорей Ленинград и Сайду. В квартиру, которую государство предоставило семье реабилитированного Манапа и в которой так недолго прожила его мать, Далгат зашёл только раз. Было слишком тяжело в ней находиться, и юноша, уже окончательно не связывая своё будущее с Буйнакском, принял решение вернуть квартиру государству.

Глава 31

На смену серым, унылым дням пришло, наконец, долгожданное тепло, и выглянувшее из-за туч солнце окрасило город в золотистые тона, щедро разбавленные молодой, нежной зеленью городских скверов и бульваров.

Жизнь, несмотря ни на что, продолжалась, и люди, повеселев от солнца, вновь обрели неистребимую веру в хорошее.

Ранним утром, когда все в доме ещё спали, Айша тихонько вставала и, накинув на голову лёгкий платок, отправлялась за молоком, чтобы к моменту пробуждения семьи успеть приготовить на завтрак любимый всеми калмыцкий чай. Многие годы до этого молоко им приносила Патимат, жившая неподалёку от них и державшая дома корову, которая давала пропитание многодетной семье Расула, сторожа одной из буйнакских школ. Теперь корова околела, дети Расула и Патимат выросли и уехали в Махачкалу, и Айша вполне обходилась молочной лавкой неподалёку от дома, через две улицы. Шагая неторопливо с бидоном в руке, женщина наслаждалась свежестью чудесного утра, прозрачностью воздуха, щедрым солнцем, освещавшим первыми лучами столь дорогой её сердцу город.

Повсюду взгляд Айши натыкался на приметы недавнего стихийного бедствия, но солнцу вполне удалось скрасить общую картину, и она не выглядела сейчас такой удручающей, как раньше.

Да, жизнь продолжается, думала Айша, и невзгоды, чередуясь с моментами радости, дают людям понять, что счастье есть там, где нет несчастья, людям надо просто ценить эти моменты, радоваться им и беречь их. Всё в жизни поправимо, кроме смерти. Отчего же люди так не умеют ценить те маленькие радости, которые и составляют эту жизнь? Вот сейчас именно такой момент счастья – утренний город мирно спит, а солнце тем временем открывает новый день, и он, похоже, будет мирным и спокойным. Она, Айша, мать семейства, с огромным удовольствием приготовит сейчас вкусный завтрак для своих детей и с помощью Аллаха проживёт этот день, который будет наполнен обычными делами. Он уйдёт и больше никогда не повторится, пусть даже внешне похож на все другие дни.

Точно такие же будни были при Ансаре и при Шахри, но теперь они казались ей пронзительно-счастливыми, наполненными теми милыми, незначительными пустяками, которые, оказывается, и составляют человеческое счастье. Счастье бытия. И для чего люди всё спорят между собою, размышляла Айша, зажигая плиту и привычно ставя на неё кастрюлю с молоком. Почему просто не жить в мире друг с другом и в ладу с собой?

Люди читают всякие учёные книжки, спорят, доказывают что-то друг другу, и это, должно быть, очень интересно, но конец-то жизни всегда один, и её, этой жизни, всегда не хватает. Ансар тоже любил читать всякие книги, журналы, газеты, да и Шахри могла провести с книжкой целых полдня, а вот она, Айша, так и не научилась читать по-русски и лишь трудилась по дому с утра до вечера, успев в своей жизни прочесть всего несколько религиозных книг да журнал «Танг Чолпан», когда-то издаваемый типографией Магомед-Мирзы Мавраева.

Спасибо Фариде, которая в подробностях, с удовольствием пересказывает ей всякие интересные романы! Айша, слушая невестку с не меньшим удовольствием, живо представляла себе все события и всех персонажей. К примеру, запомнился ей роман «Война и мир». Она искренне жалела всех, и князя Андрея, и его старого отца, и опрометчиво поступившую Наташу, едва не сбежавшую с этим молодым Анатолием, и добродушного толстяка… забыла его имя… ну, тот, что был незаконнорожденным графским сыном… Сцена, в которой описывался первый бал этой Наташи, живо напомнила ей отцовские рассказы о виденных им в Петербурге балах и туалетах русских аристократов, и всё написанное в книге казалось ей реальным, бывшим в действительности и находившимся в её понимании за той чертой, что разделила когда-то их жизнь на времена «царские» и «советские».

Семейство Ростовых чем-то было ей близко, но чем именно, она затруднилась бы сказать. Главное – они были дружными, добросердечными, и обстановка в семье была нормальной. И у них тоже были всякие беспокойства, связанные с детьми и родственниками, со сватовствами да женитьбами. И дочка их Наташа была близка со своей мамой, совсем как они с Маликой!

Айша думала о том, что русские вообще хорошие люди, добрые, простые, хотя, конечно, и среди них попадаются всякие, особенно во власти… и… в органах безопасности. В своей жизни она встречала не так много русских, но те, кого знала из числа соседей, врачей и учителей, были почти все людьми простыми и добросердечными.

Вон Анютка. Ребёнка потеряла, и родителей, и мужа, а ведь не ожесточилась, не возненавидела жизнь и людей. Живёт как может, работает, да ещё и людям помогает. А всё потому, что она человек благодарный, а ведь это великое свойство.

Айша, не особенно о том задумываясь, в точности придерживалась исламского постулата, гласящего, что правая рука не должна знать, что делает левая, и представляла собой ту редкую породу людей, которые сеют вокруг себя добро и тут же об этом забывают, не забывая, однако, добра, сделанного в отношении их самих.

Так вот книжки… Как всё-таки много на свете умных и учёных людей, думала Айша, расставляя на столе приборы. Они умеют хорошо описывать человеческую жизнь, человеческие чувства, и не поймёшь, вроде бы всё придумано, а в то же время как будто по-настоящему. Взять ту историю из книжки про большой английский тухум, о котором ей рассказала Фарида. Вот ведь как бывает… Жена – кажется, её звали Ирина – изменила своему мужу и ушла от него к архитектору, а он, бедняга, в тот же день попал в аварию и умер, а она так и не захотела вернуться к мужу, который её очень сильно любил всю жизнь, а вышла за его двоюродного брата. И когда их единственный сын вырос и влюбился в дочку того самого первого мужа Ирины, она не позволила этим детям пожениться. И тогда эта девушка от горя не заметила, как устроила в доме пожар, и отец, спасая её, погиб сам.

История эта Айшу потрясла, но она не желала искать оправданий для этой Ирины, которая при живом муже всё бегала к архитектору… Как можно так? Да ещё и родня его обвинила в том, что он будто смотрел на неё как на свою собственность. Ну а как он должен был смотреть? Жена и в самом деле принадлежит мужу, а муж принадлежит жене, по-другому быть не может. Он её кормит, одевает, оберегает и защищает, он отвечает за неё перед Богом и людьми, а она рожает ему детей, продолжает его род, готовит ему пищу и ухаживает за ним. А вместе они отвечают за своих детей. Так оно и должно быть у всех людей, на том и держатся семьи, неважно, где они живут, в Дагестане, или в Англии, или в Америке. Если она его не любила, так не надо было и выходить за него замуж, а раз вышла, то пусть бы и полюбила!

Так размышляла Айша, не имевшая представления о том, что английский писатель Голсуорси описал в книге собственную свою историю, не случись которой, не было бы и книги.

Часть II (1971–1980) Время любить

Глава 1

Раннее махачкалинское утро, как всегда в июне, встречало редких прохожих тёплой безмятежной тишиной, яркой зеленью парков, бульваров и скверов, обречённой, впрочем, вскоре слегка пожухнуть от знойного июльского солнца.

Несмотря на ранний час, на Приморском бульваре уже было десятка два пешеходов. Одни прогуливались неспешно по дорожкам в преддверии рабочего дня, другие – главным образом спортсмены – привычно разминались ежеутренними физическими упражнениями.

Ещё больше спортсменов предпочитало делать это на пляже, разминая мышцы, бегая вдоль берега, играя в мяч или отжимаясь на руках.

Пляж уже заполнялся горожанами из тех, что взяли себе за правило отправляться по утрам на море и принимать там морские и песочные ванны либо вступать в весёлый поединок с волнами, порой бывшими достаточно грозными не только для новичков.

Приморский бульвар и Каспийское море разделяла железная дорога, и, когда шли поезда, гуляющие горожане, лишённые из-за них привычной морской панорамы, принимались в нетерпении считать вагоны или весело махать ехавшим в них пассажирам, а те, в свою очередь, также улыбались и махали им из окошек пролетавших вагонов.

Крепкий широкоплечий мужчина средних лет с начинающими седеть чёрными волосами и широкими густыми бровями, из-под которых проницательно смотрели живые и по-прежнему молодо блестевшие глаза, прогуливаясь этим утром по бульвару, не считал вагонов и не улыбался ехавшим в них людям. Он был целиком погружен в собственные мысли, что, впрочем, не мешало ему отвечать на приветствия отдельных встречных пешеходов, бывших для него людьми незнакомыми, но отнюдь, однако, не чужими.

Каждое утро мужчина не спеша прогуливался по парковым аллеям, делая это в одиночестве вовсе не оттого, что не жаловал людей, ибо именно люди с их конечным счастьем и были для него той самой целью, которой он когда-то решил посвятить свою жизнь.

Между тем пешеходы, гулявшие в это время в парке, поглядывали на него с нескрываемым интересом и по возвращении говорили своим домочадцам: «Видел сегодня издалека Даниялова… Один шёл…» Встречный вопрос «Какого Даниялова?» был невозможен, потому как фамилия эта была слишком хорошо известна всем и каждому не только в Дагестане, но и на всём Северном Кавказе.

Даниялов был первым секретарём Дагестанского обкома партии. Правда, теперь уже бывшим, о чём и свидетельствовало нынешнее его одиночество. До того, как стать бывшим, он был первым человеком в республике, в течение тридцати лет занимал руководящие посты, в результате чего оброс великим множеством друзей и соратников, не говоря уже о разного рода лизоблюдах, не оставлявших его ни на минуту своим вниманием и бесчисленными заверениями в вечной любви и неизменной преданности.

В Дагестане Даниялов был не просто руководителем высшего ранга, он был составной частью мощной системы, прочно и уверенно господствовавшей на всём советском пространстве. Именно она, эта система, вырастила и вывела в люди сельского сироту, дав ему образование и подняв на небывалую высоту, именно этой системе он, Даниялов, служил верой и правдой. Он был предан без остатка Советской власти, той власти, которая не просто сделала из него человека, а превратила в крупного политического деятеля, и те пять орденов Ленина, которыми в разное время наградила его родина, говорили сами за себя.

Ему довелось работать при трех генсеках – Сталине, Хрущёве и Брежневе, и лишь один из них, последний, сказал ему однажды: «Боюсь, что мы с вами не сработаемся!» Только самые близкие люди, жена и брат, знали истинную причину его столь внезапного освобождения от должности первого секретаря, знали и молчали, потому что он приказал им молчать, сказав, что время говорить ещё не пришло, да и вряд ли придёт вообще когда-нибудь.

В тот памятный ноябрьский день 1967 года Брежнев вызвал к себе Даниялова. Встретив его со всем радушием, сказал много приятных и добрых слов о том, как ценят его в ЦК и как собираются отметить его приближающееся шестидесятилетие со всеми почестями, включающими самые высокие награды.

Беседа приняла совсем другой оборот, когда генсек сказал Абдурахману Данияловичу, что в горах Дагестана они собираются разместить ядерные отходы.

– Извините, Леонид Ильич, но я не могу на это согласиться! – взволнованно произнёс Даниялов.

– Что значит «не могу»? – Брежнев нахмурил густые брови, и взгляд его тут же стал жёстким и неприязненным. – Это решение Политбюро, и его надо выполнять! Причём, кстати, именно вам и придётся возглавить данную инициативу!

Абдурахман Даниялович понял, что от его ответа зависит сейчас вся его партийная карьера, и тем не менее вновь повторил:

– Нет, товарищ Брежнев, я, как первый секретарь Дагестанского обкома партии, отказываюсь от выполнения этого решения! Я не хочу, чтобы мой народ, чтобы дагестанцы подвергались такой страшной опасности!

Наступившая после этих слов пауза, казалось, не кончится никогда, и всё это время мужчины смотрели, не отрываясь, в глаза друг другу, а потом Брежнев медленно произнёс:

– Ну что же, ваша позиция мне вполне ясна! А коли так, то нам с вами, боюсь, не сработаться. Можете идти!

Брежнев сдержал своё слово, и спустя совсем короткое время на состоявшемся пленуме Дагестанского обкома партии Даниялов был снят с должности первого секретаря. Какое-то время он ещё продолжал работать в почетной должности Председателя Верховного Совета Дагестана, но затем пришлось оставить и её. Система не прощала несогласных с нею.

Когда он ушёл со всех постов, телефон в его доме сразу же умолк. Просто перестал звонить, и всё. Резко оборвался и нескончаемый поток людей, ежедневно приходивших в его дом и повсюду его сопровождавших. Теперь его никто и никуда не сопровождал.

– Интересно, как там поживает Пахрутдин? – как-то сказала с иронией жена Хадижа. – Помнится, он говорил не раз, что ему кусок в горло не лезет, если хотя бы день нас не увидит. А ведь он не видел нас уже давным-давно, боюсь, что с голоду помер, бедняга!

Да, оставшихся рядом с ними людей можно по пальцам пересчитать, и привыкнуть к этому было трудно. Трудно было сидеть дома после многих десятилетий, наполненных напряжённой работой по двадцать часов в сутки. Видит Бог, для того, чтобы Дагестан стал развитой и цветущей республикой в братской семье советских народов, он не жалел ни сил своих и ни здоровья…

Да, самому себе Даниялов скажет без ложной скромности, что народ ему многим обязан, но люди поймут это потом, через долгий срок, а пока все отошли от него, опасаясь вызвать неудовольствие новых властей. Ничего не поделаешь, уж такова человеческая природа.

Он не мог обижаться на соотечественников, прекрасно понимая, что система не прощает тех, кто к ней нелоялен. Ему ведь и самому не однажды приходилось кривить душой. Взять хотя бы недоброй памяти антишамилёвский период или тот же XX съезд партии, когда, слушая доклад Хрущёва, он испытал сильнейшее желание встать и закричать во весь голос: «Прекратите! Я вам не верю!». Но не встал и не крикнул, а продолжал сидеть, раздираемый стыдом за соратников по партии и обидой за Сталина, которого сейчас в этом зале предавали своим молчанием все участники съезда, включая и его самого. Более того, именно на том XX съезде его избрали членом ЦК КПСС, а потому и естественно было молчать, как молчали все остальные коммунисты, как бы ни были они ошеломлены услышанным и происходившим там.

Воспоминания о таких моментах жгли ему душу, хотя гораздо чаще случались в его жизни другие ситуации, те, где он был на высоте. Многие дагестанцы и понятия не имеют, чего избежали они благодаря ему, Абдурахману, когда в марте 1944 года ему пришлось срочно отправиться в Москву и добиваться через Политбюро отмены решения о спецпереселении своих соотечественников вслед за чеченцами, ингушами, калмыками и некоторыми другими народами Северного Кавказа… Словно это было вчера. Он помнит звонок, раздавшийся в два часа ночи в его гостиничном номере, и присланную за ним машину, на которой он, измученный четырёхдневным ожиданием и одолеваемый тревожными, мрачными мыслями, направлялся в Кремль. Помощник Сталина Поскрёбышев предупредил его, что на беседу ему отведено не более семи минут. И за эти семь минут он успел рассказать Сталину и остальным членам Политбюро о подвигах, совершаемых дагестанцами на фронте и в тылу, о десятках дагестанцев, ставших Героями Советского Союза, о тысячах добровольцев, ушедших на войну, чтобы защищать Страну Советов. И ведь удалось убедить Политбюро поменять решение!

Он будто заново ощутил те чувства, которые переполняли его на обратном пути из Кремля в гостиницу, ту немыслимую радость и столь же неимоверную усталость от владевшего им напряжения, не говоря уже о переживаниях и бессонных ночах. Дело, однако, того стоило – Дагестан остался на месте!

Да, многое удалось сделать, но не всё. Когда-то он написал в ЦК письмо с ходатайством о переводе Дагестана в ранг союзной республики, обосновав своё предложение высокими социально-экономическими показателями, которые были даже выше, чем у Киргизской, Армянской, Эстонской и Молдавской союзных республик. Ходатайство его осталось лежать под сукном в высоких кремлёвских кабинетах, а ему было указано, чтобы он не поднимал больше этого вопроса. Большая политика на маленьком Северном Кавказе…

Даниялов ускорил шаги и повернул к выходу из парка. Выйдя на улицу Маркова, он направился в сторону своего дома. Навстречу шла группа школьников в пионерской форме и алых галстуках. Один из ребят что-то возбуждённо рассказывал остальным, а затем, весело смеясь, они разом побежали наперегонки к зданию школы.

Глядя им вслед, он вспомнил своё детство, босое, холодное, голодное и сиротское, которое обогрелось лишь с приходом Советской власти. Да, этим пацанам крупно повезло, ведь они родились уже при социализме, в том обществе, построению которого он и его поколение посвятили не одно десятилетие, да практически всю свою жизнь! Они прошли через множество испытаний, разруху и голод, коллективизацию и репрессии, войны, лишения и горечь потерь, а всё для того, чтобы эти ребята могли спокойно жить в мире, учиться, расти полноправными гражданами великой страны. Для этого ведь проливали кровь миллионы людей, для этого восстанавливалось в стране разрушенное хозяйство, строились заводы и электростанции, дома, больницы и школы. И сам он, Абдурахман Даниялов, имея мечтой расцвет экономики и культуры своей Отчизны, трудился не за страх, а за совесть. Во всяком случае, он может, не покривив душой, сказать, что старался жить и работать честно, оставаться порядочным человеком, не позволяющим себе несправедливость или грубость в отношениях с подчинёнными. Да, он проявлял строгость в тех случаях, когда сталкивался с разгильдяйством, нечестностью или безответственностью, не терпел стяжательства, склок и доносов. Да, пожалуй, тогда их почти и не было!

А ещё он всю жизнь чувствовал себя в неоплатном долгу перед Коммунистической партией и был благодарен русскому народу, давшему ему, бедняцкому сыну, путёвку в жизнь. Ведь именно благодаря русским он смог получить высшее образование, работу, достичь потом всех тех высот, до которых ему удалось дойти в своей жизни. Через русский язык он открыл для себя необъятный мир русской классики, обогатившей и осветившей всю его жизнь. С юности эти книги сопровождали его по жизни, и до сих пор он находит в них ответы на многие вопросы, которые хотел бы задать жизни.

Сейчас, оглядываясь назад, он понимает, что в жизни он постоянно учился и, оглядываясь вокруг, перенимал всё полезное, не стесняясь спрашивать. И не боясь дерзать.

Глава 2

Айша положила на раскалённую сухую сковороду очередной тонко раскатанный пласт из белой пшеничной муки и горячо зашептала:

– О великий Аллах, ниспошли мир и покой душе моего любимого мужа Ансара!

Вот уже многие годы женщина пекла по четвергам традиционные горские лепёшки из пресного теста за упокой души своих близких, перечисляя всех по именам и моля Бога о снисхождении к ним там, где они теперь пребывали.

Имена Ибрагим-бека и Парихан, Ансара и Шахри, Манапа и братьев, родителей Ансара и дядей Айши сотни раз произносились над дымящимися на сковороде лепёшками. Запах их вылетал в приоткрытое окно и должен был достигнуть душ усопших, дабы они, получив свою порцию угощения, равно как и ходатайства перед Всевышним, могли пребывать в удовлетворении и довольстве живыми. А перед всеми этими именами в первую очередь произносилось, как и положено, имя пророка Мухаммеда.

Иногда лепёшки заменялись халвой. Её ароматный запах также был предназначен достичь душ умерших вместе с соответствующими молитвами.

В эти же часы в нескольких сотнях километров от Буйнакска, в городе Хасавюрте немолодая, некрасивая и нелюбимая Ансаром Кумсият, некогда бывшая его невестой, также на протяжении многих лет размещала на горячей сковороде тонко раскатанный пласт из теста и обращала вместе с молитвой горячие слова к Всевышнему:

– О Аллах, пошли мир и спокойствие душе моего любимого… двоюродного брата Ансара!

Глава 3

Арсен смотрел на сидящую за третьей партой Клару Юрченко и размышлял о том, отправить ей записку или всё-таки не отправлять. Клара была новенькой и приехала в Дагестан из Владивостока, где отец её служил майором в воинской части, из которой был нынче переведён в Буйнакск.

Девочка понравилась Арсену сразу, даже несмотря на её крошечный рост и густо усеянное веснушками лицо. Карие глаза глядели из-под золотисто-русой чёлки на мир серьёзно и чуть настороженно, и именно эта её настороженность привлекала к себе Арсена, которому до Клары не нравилась ни одна из школьных девчонок. Эти серьёзные глаза так взволновали его мальчишеское сердце, что он просто ощутил необходимость сказать ей об этом.

По правде говоря, записка была уже два дня как написана, и, поразмыслив, он даже решил, что для такой… воздушной девочки, как Клара, простой запиской обойтись нельзя, нужно её художественно оформить, и тогда он красиво обвёл текст витиеватой рамочкой, пририсовав в углу что-то похожее на цветок. Записка гласила: «Клара! Ты мне нравишься! Давай с тобой дружить!». Оставалось лишь незаметно подсунуть её адресату и ждать ответа.

После уроков, когда класс почти опустел, а Клара замешкалась у своей парты, выкладывая из портфеля его содержимое и что-то в нём сосредоточенно выискивая, Арсен, посвистывая, прошёл мимо неё и небрежно закинул записку в девочкин портфель.

Вечер прошёл в томительном ожидании завтрашнего дня, когда, по его расчётам, Клара, прочитав записку, должна была ответить ему, как он надеялся, утвердительно.

На следующий день Клара по-прежнему не обращала на него внимания, зато Татьяна Николаевна, неожиданно вызвав Арсена с урока физкультуры, повела его в учительскую, где у стола завуча Ольги Михайловны сидела его мама.

– Это ты писал? – зловещим шёпотом спросила Татьяна Николаевна, брезгливо держа двумя пальцами листок бумаги с текстом, обведённым красивой рамочкой и с цветком в углу.

Увидев свою записку в руках ненавистной учительницы, Арсен почувствовал, как кровь прилила к его щекам. Мальчик молча стоял, не поднимая глаз и слыша, как смущённая мать переспрашивает у Татьяны Николаевны, что это за листок.

Сидевшая рядом Ольга Михайловна лишь качала головой и укоризненно смотрела на Арсена.

– Ты что же это себе позволяешь, а? – Голос Татьяны Николаевны постепенно набирал высоту. – Вместо того чтобы учиться, пишешь какие-то глупые записки и отвлекаешь от занятий девочку, отличницу! Когда она дала мне эту записку, я просто была в шоке!

От возмущения голос учительницы достиг совсем уж высокой ноты, и Арсену показалось, что дальше она уже просто не потянет. В другой раз он расхохотался бы, но сейчас ему было не до смеха, и, весь охваченный унижением, он стоял с опущенной головой, не произнося ни единого звука.

– Сынок, зачем ты это написал? – виноватым голосом спросила Фарида. – Какая может быть дружба между девочкой и мальчиком? Ты должен думать об учёбе, а не о дружбе!

– Вот именно! – снова вступила в бой Татьяна Николаевна. – В таком возрасте думать о таких вещах! Это же просто не-до-пус-ти-мо! Ольга Михайловна, а вы что думаете обо всём этом?

– Э-э… видите ли… Я, разумеется, также считаю, что… э-э… рановато, рановато! – Казалось, что Жданова вот-вот расплачется. – Ты видишь, Арсен, вот сидит твоя мама, которую я очень уважаю… И папу твоего мы все очень уважаем… И вот ты их позоришь своим поведением! Не стыдно тебе?!

Мальчик по-прежнему хранил молчание.

– Ну что ты молчишь? – воскликнула Татьяна Николаевна. – Скажи что-нибудь! Стыдно тебе за свой поступок или нет?

Видя, что ответа от Арсена не дождаться, она обратилась к завучу:

– Я хочу поднять данный вопрос на родительском собрании и, конечно, на классном часе. Полагаю, это должно послужить примером для остальных… в смысле того, чего нельзя делать! Мы же все понимаем, что начинается с маленькой записочки, а закончиться может неизвестно чем!

– Нет-нет, ни в коем случае! – поспешно сказала Жданова. – Думаю, сегодняшнего разговора вполне достаточно. – Заметив недовольное лицо Татьяны Николаевны, она добавила: – Но, если подобное ещё раз повторится, тогда конечно! Так ты всё понял? – спросила завуч у мальчика.

Не ответив, Арсен ринулся из учительской и, миновав свой класс, выбежал со двора. Оказавшись на улице, он остановился в нерешительности, а потом побежал в сторону городского стадиона. На стадионе всегда кто-то занимается, и если ему не удастся самому поиграть в футбол, то всегда можно посмотреть, как играют другие.

Вечером он долго ворочался без сна в своей постели, раздираемый обидой и разочарованием в этой девочке с золотисто-русой чёлкой и серьёзным взглядом карих глаз. Эх ты, ябеда, мысленно обращался он к Кларе, ябеда ты и больше никто! Отныне она уже не тревожила его воображение, и, когда на следующий день Арсен вошёл в свой класс, третья парта лично для него была пуста.

Глава 4

Шамиль отличался от своего брата во всём как внутренне, так и внешне, и потому к концу дня его школьная форма выглядела так, словно он её только что надел, а безупречно повязанный пионерский галстук сидел на его шее прочно и не съезжал ни вправо и ни влево, как это бывало у других ребят.

Большие серые глаза мальчика смотрели на мир серьёзно и пытливо, да и сам он был серьёзный и степенный, унаследовав от матери присущие ей выдержку и уравновешенность.

Если Арсен не прятал обыкновенно своих эмоций, воспринимая окружающий мир с одинаково шумным восторгом и максимализмом, то его брат вполне умел скрывать свои чувства за внешней невозмутимостью и кажущимся равнодушием, хотя на самом деле вовсе не был равнодушным, а просто в какой-то момент понял, что проявлять свои чувства совсем не обязательно.

Братья были ещё далеки от времени, когда друзья каждого становятся друзьями общими, и потому у обоих имелись собственные друзья, соответствовавшие их темпераменту.

Друзья Шамиля принадлежали к категории «домашних» детей, которых родители считали нужным занять музыкой, рисованием, спортом или даже бальными танцами, кружок которых активно функционировал в буйнакском Доме пионеров. Возглавляла его неутомимая, энергичная Галина Михайловна Диденко, колоритная дама неопределённого возраста, чей крошечный рост нисколько не мешал её кипучей, бурной деятельности на посту директора.

Как сам Шамиль, так и его закадычные друзья Русик, Тимур и Мурад во всём были примером и никоим образом не создавали родителям неудобств в плане укора в плохом воспитании.

Друзья Арсена были, как и он, подвижными, бойкими и шкодливыми и чувствовали себя на улице гораздо лучше, нежели дома или в школе. С Ханчиком, Абиком, Михой и Зауром Арсен мог часами гонять в футбол, или отправиться на речку, или, перелезши через изгородь, полакомиться в чужом саду яблоками, словом, в равной степени они обожали и свежий воздух, и озорство ради самого озорства. Это не означало, что для окружающих они были хулиганами, каковыми они и в самом деле не были, как не были и благовоспитанными, прилежными чадами. Это были обычные, живые, подвижные мальчишки, которых родители в меру баловали и в меру наказывали.

В отношении строгости наказания мнения у Арсена и у его матери Фариды принципиально различались. Фарида, раздражённая многочисленными жалобами школьных учителей, зачастую теряла терпение и, забыв о методах и приёмах педагогического воздействия, рекомендованных известными педагогами Песталоцци, Ушинским и Макаренко, в сердцах хваталась за старый ансаровский ремень и принималась бегать по всему дому за младшим сыном, который, ловко уворачиваясь от неумолимых взмахов ремня, отчаянно вопил в притворном ужасе:

– Ай-яй-яй, мамочка, что ж ты делаешь! Ты забыла, что я родился восьмимесячным и обвитым пуповиной?! Меня бить нельзя!

Устав гоняться за сыном, Фарида со вздохом убирала ремень, не забывая при этом пригрозить ему:

– Вот подожди, я всё расскажу твоему отцу, паршивец ты этакий, пусть он с тобой разбирается!

Арсен, поняв, что гроза миновала, тут же выбегал во двор или на улицу, где его поджидали гораздо более положительные эмоции, а позже возвращался обратно в дом, стараясь незаметно прошмыгнуть в свою комнату и гадая, доложила или нет мать отцу о его проделках.

Имран не особо вникал в процесс воспитания сыновей и, обращаясь к ним с дежурным вопросом: «Как там у вас в школе дела?», не очень-то и вслушивался в ответы, звучавшие у обоих одинаково: «Нормально!», что на самом деле положительно разнилось по своей сути. «Нормально!» Шамиля и «Нормально!» Арсена были столь же разными, как и они сами, однако Имран, вполне довольствуясь ответом, не слишком над этим задумывался. Иногда Фарида, обозлённая проделками младшего сына, ставила мужа в известность о них, и тогда, призвав к себе Арсена, Имран грозно сдвигал брови и говорил с металлическими нотками в голосе:

– Ты что же это, негодник, себе позволяешь, а? Тебе не достаточно сказанного одного раза? Или ты не понимаешь русского языка? Может, тогда другой язык поймёшь? Иди-ка сюда ближе!

Влепив сыну подзатыльник, по его мнению, необходимый для воспитания, Имран завершал свою речь грозным рыком:

– Вон отсюда! И чтоб на глаза мне не попадался, а то…

Арсен, удовлетворённый тем, что всё уже позади, вылетал из комнаты, не дослушивая, что же будет «а то…».

Шамиль счастливо избегал подобных сцен, почти не подавая к ним повода, а если видел, что отец рассержен, предпочитал укрыться где-нибудь, благоразумно выжидая, пока гроза минует и Имран вновь обретёт обычное своё расположение духа.

Отношения с девочками были у Шамиля скорее сложными, чему способствовали природная его флегматичность и неожиданно проснувшееся в нём чувство собственного достоинства, не позволявшее ему поворачивать в их сторону свою голову, а тем более разговаривать с ними. Если девочки его и интересовали, то он никоим образом этого не показывал, но, когда Русик передал ему слова, сказанные о нём Женей Рашидовой, одноклассницей, втайне занимавшей мысли Шамиля и заявившей безапелляционно: «Красивый мальчик, но слишком уж корчит из себя принца! Все девочки так считают!», он был сильно уязвлен и ещё больше замкнулся в своей демонстративной неприступности. Столь нелестная оценка в одинаковой степени его расстроила и покоробила, заставив, однако, задуматься над тем, как он выглядит в глазах окружающих. Ему очень не хотелось казаться принцем, и Русик, заметив, как помрачнел его друг, посоветовал ему держаться с девочками проще.

– Они думают, что ты слишком о себе высокого мнения, потому что не знают тебя по-настоящему! Ты должен их переубедить!

– Да кто они такие, чтобы я их переубеждал! – с досадой воскликнул Шамиль. – Слишком много чести!

– Они такие же люди, как и мы! – сказал Русик, у которого было четыре сестры, и он был с ними очень дружен.

– Я не говорю, что они не люди, – вспомнив о Марьяше, поспешно произнёс Шамиль, – просто они сами чересчур много о себе воображают!

– И всё-таки держись проще! – повторил Русик. – Вот увидишь, они изменят своё мнение, им ещё станет стыдно, что они так говорили!

Поразмыслив, Шамиль решил всё же последовать совету друга. Увидев на следующий день по дороге в школу Женю, он поравнялся с ней и сказал, стараясь придать своему голосу как можно больше непринуждённости:

– Привет! Как дела?

– Нормально! – опешив, ответила девочка, никак не ожидавшая вопроса.

– Смотрела вчера по телику «Гусарскую балладу»? – продолжал Шамиль как ни в чём не бывало.

– Смотрела… Тебе понравилось?

– Да, а тебе?

– И мне тоже!

После некоторой заминки мальчик спросил:

– У нас ведь первый урок алгебра?

– Угу… Так боюсь, что меня спросят!

– Не бойся, если что, я тебе подскажу!

– Хорошо! – ответила Женя, не веря своим ушам.

– Что это с ним? – сказала она позднее подружкам. – Так изменился, совсем по-другому себя ведёт и уже не корчит из себя принца!

– Девочки, наверное, мы его просто не понимали! – авторитетно заявила староста класса Рая Умарова. – Бывает же так, что кажется один человек, а на самом деле – другой!

– Бывает! – согласились девочки, втайне обрадованные тем обстоятельством, что Шамиль, всегда вызывавший у них определённый интерес, стал теперь проще и доступней.

Глава 5

Зимой 1975 года Буйнакск снова основательно потрясло, и вконец напуганные люди стали покидать город. Не менее трёх десятков коренных буйнакских семей перебралось в Махачкалу, некоторые подались в Москву и другие крупные города, а кто-то и вовсе оказался в Прибалтике.

Постепенно, однако, паника улеглась, и те, кто ей не поддался, продолжали жить в своём городке, подчиняясь обстоятельствам и смирившись с неизбежным.

– Кто-то должен ведь здесь остаться! – с горечью шутили буйнакцы. – Не бросать же всем город! Да и от судьбы никуда не уйдешь.

Именно эти люди составляли костяк города, и именно они олицетворяли дух города, вот уже более сотни лет привлекавший к Буйнакску внимание иноземцев. Русские, оставшиеся здесь после первого землетрясения, подобно их собратьям из предыдущего столетия, пустили в городке свои корни, и к тому же Буйнакск активно заполнялся жителями далёких высокогорных аулов, в результате чего вполне являл собою этнографическую смесь, где буйный горский дух мирно уживался с природным русским добродушием.

Таким образом, невзирая на природные катаклизмы, жизнь в городке продолжалась, и жители его, как и всегда, днём работали, а вечерами коротали свой досуг в кино или перед телевизором, тогда как завсегдатаи Ленинской улицы по-прежнему совершали здесь неспешный вечерний променад, приветствуя друг друга и обмениваясь новостями культурного и иного свойства.

* * *

– Прошу тебя, Саидбек, не говори сразу «нет»! Просто подумай, как мы будем здесь жить и в любой момент ожидать очередного толчка! Раз уже однажды затрясло, значит, будет и дальше повторяться! А я не могу жить в постоянном страхе!

Саидбек отложил в сторону газету и принялся неторопливо раскуривать трубку. В молчании попыхивая ею несколько минут, он словно сосредоточился на какой-то мысли и затем произнёс наконец:

– Послушай, жена, с чего ты решила, что затрясти может только у нас в Буйнакске? С таким же успехом это может случиться где угодно! Это во-первых, ну, а во-вторых, я не желаю оставлять то место, где я провёл почти всю свою сознательную жизнь! В конце концов, здесь мой дом, моя дочь и внуки…

Разия-ханум поправила оборочку на красивом халате из голубого китайского шёлка с вышитыми на нём драконами и сказала с горячностью:

– Но я же не прошу тебя уезжать из Дагестана! Просто мы переберёмся в Махачкалу, это всего лишь в сорока минутах езды отсюда! Дети будут к нам приезжать, а может, потом и сами переберутся вслед за нами! Вон сколько буйнакцев уже уехало за последнее время: Ахкуевы, Саидовы, Салаватовы, Абдулатиповы, Абрамовы… Да всех и не перечесть! Они тоже, как и ты, коренные буйнакцы, однако ведь перебрались в Махачкалу, потому что думают о своих детях и об их будущем!

Такие разговоры в семье Саидбека повторялись каждодневно, и он, злясь на жену, ловил всё же себя на мысли, что и сам нет-нет да и думает о переезде. Старый дом вряд ли выдержит ещё один толчок. Не вечно же его ремонтировать! И всё же окончательное решение им откладывалось.

– Ну, и потом… Я ведь думаю о нашей с тобой дочери, – продолжала Разия. – Лучше всё-таки нам её отсюда увезти, а не то обязательно найдётся кто-то, кто скажет ей, что она нам не родная. И каково ей будет узнать об этом? Что скажешь?

Не находя, что ответить, Саидбек молчал. В принципе, он не имел ничего против Махачкалы, город ему нравился, друзей и родственников там было немало, да и возможностей для профессии открывалось больше. Надо будет поговорить с Имраном, решил он, возможно, зять тоже захочет перебраться в столицу.

* * *

– Я отсюда не уеду никуда! – сказала Айша, когда сын рассказал ей о своей беседе с тестем.

– Да я, мам, и сам не хочу уезжать!

Имран вытащил из пачки сигарету и поднёс к губам, но, спохватившись, тут же убрал её обратно в пачку, не позволяя себе курить ни при отце когда-то, ни при матери сейчас. Айша заметила движение сына, но не стала, как обычно, говорить ему о вреде курения, потому как была слишком взволнована разговором. Да, землетрясение сорвало с насиженного места многие буйнакские семьи, но её, Айши, место здесь, в этом доме и в этом городе, с которым её столько связывает.

И Фарида была крайне взволнована известием о том, что её отец подумывает о переезде. Терзаемая страхами, она и сама была не прочь уехать отсюда, поскольку отныне это место в её сознании было связано с кошмаром подземной стихии, и она то и дело испуганно замирала, прислушиваясь к тому, не раздастся ли вновь тот угрожающий гул.

Свекровь, однако, необычно резко пресекла её попытку развить эту тему.

– Прекратите в конце концов этот разговор! – сказала Айша. – И запомните, что с нами случается лишь то, что должно случиться, не больше и не меньше. От предначертанного не укроешься нигде! И пусть уезжают хоть все, а я останусь здесь, в том городе, куда привёз меня мой муж, и в том доме, где он меня поселил. Я и мысли не могу допустить, что в этом доме могут поселиться чужие люди!

Вопрос был снят, и жизнь их продолжалась в том же ключе, что и прежде.

А Саидбек с Разией, продав свой буйнакский дом, всё же перебрались в Махачкалу, приобретя по сходной цене вместительный дом на улице имени революционера Ермошкина и поселившись в нём вместе со своей приёмной дочерью Заремой.

Глава 6

Больничный обход завершился, и врачи, покончив с заполнением историй болезней своих пациентов и сделав новые назначения, позволили себе, наконец, расслабиться, сидя в ординаторской и медленно попивая обжигающий краснодарский чай вприкуску с твёрдым, мелко наколотым рафинадом.

– Какие всё-таки у нас дети молодцы! – с чувством сказала Елизавета Степановна, врач-терапевт с двадцатилетним стажем, пробегая глазами свежий номер «Комсомольца Дагестана». – Я хоть и вышла давно из молодёжного возраста, а всё равно люблю читать эту газету! Послушайте-ка, что пишет наша молодёжь!

Поправив на переносице очки, она принялась с выражением читать: «Дорогая редакция! Говорят, мы не похожи на школьников шестидесятых годов. Меньше идеализируем мир, больше подмечаем конкретные вещи. Может, поэтому в наших сочинениях о литературных героях нет книжности. Надо учиться мыслить! Мы десятиклассники. В последний год учёбы в школе, наверное, нужно пристальней присмотреться к себе, спросить себя, готов ли ты к жизни, чего хочешь? Какие личности нужны нашему обществу? Волевые, смелые? Мы спорим об этом в классе. Некоторые ребята заявляют, что не хотят быть похожими на кого бы то ни было, подражать какому-то герою, желают быть самими собой…»

– Да-а! – протянула Зумруд. – Судя по этому письму, дети у нас правильные и подход к жизни у них здоровый!

– А кто это написал? – поинтересовался молодой ординатор Наби Магомедович.

– М-м-м, старшеклассницы Махачкалинской школы номер тринадцать, – ответила Елизавета Степановна, взглянув на подписи.

– Молодцы! – сказал заведующий Исмаилов и обратился к Наби Магомедовичу: – Пойдём, что ли, покурим!

Вместе они вышли в коридор, оставив коллег-женщин сидеть в ординаторской. В этот момент дверь ординаторской распахнулась, и на пороге появилась старшая медсестра Соня. Она возбуждённо воскликнула прямо с порога:

– Там, в соседнем отделении, женщина принесла на продажу индийские футболки!

– А больше ничего нет? – разом спросили женщины.

– Кажется, есть ещё платочки носовые, если не разобрали! Весь персонал как налетел, ужас!

– Я вчера была у одной спекулянтки, у неё такие красивые вещи, но так дорого! – сказала Зумруд. – Правда, она не возражает, если частями отдавать. Я не удержалась и взяла одну кофточку. Не знаю теперь, что мой Халил на это скажет, ещё ему не показывала! Эта кофта стоит, как две наши зарплаты!

– Всё-таки хочется к празднику себя чем-то побаловать, правда? – обратилась к сидящим Соня.

– Ну да! – ответила за всех Зумруд.

– Интересно, почему у нас такая скудная лёгкая промышленность? – сказала Нателла, врач-интерн, бойкая, весёлая девушка. Она была всеобщей любимицей, и медицинский коллектив отделения считал своим долгом её воспитывать, поучать и при этом баловать шоколадками и конфетами. – Ракеты строим, заводы, станки, а вот одежды нормальной в магазинах как не было, так и нет…

– Точно! Вон соседка моя недавно ездила в Болгарию, так там всего полно! – сказала Елизавета Степановна, работавшая в отделении со дня основания. – А мы, великая держава, всем помогаем, той же Болгарии, а в магазинах ничего нет, всё с рук берём!

– Наверное, поэтому все евреи вдруг и решили рвануть в Израиль! Но, правда, не особенно-то их и отпускают!

– Честно говоря, девочки, я их не пойму! Жили себе здесь столетиями, и вдруг – раз! – решили уехать. Спрашивается, чего им здесь не хватало!

– Ну, говорят же, что Израиль – их родина…

– Да какая там родина! Родина – это где родился и вырос, а они вдруг срываются целыми семьями с насиженных мест и уезжают в никуда!

– Ну почему же в никуда? Им там вроде государство хорошо помогает с жильём, с работой, с пособиями…

– Ну, не скажите! Сколько таких, которые здесь, в Советском Союзе, в профессорах и доцентах ходили, а там еле – еле продавцами апельсинов да уборщицами устраиваются, да ещё и рады, счастливы, что нашли себе хоть какую-то работу!

– Это, конечно, верно, но… Я, если хотите знать, их совсем не осуждаю. Говорят, там полным – полно продуктов всяких, и одежды, и всего прочего, вот они и едут туда!

– А я очень даже осуждаю! Родину на продукты менять?! Извините! Я таких вещей не понимаю! – воскликнула Елизавета Степановна.

– Что поделаешь, уж так человек устроен! – сказала Зумруд. – Недаром ведь говорят, что рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше! Вот они и едут туда, где лучше!

– Нет, вы меня всё равно не переубедите! – сказала резко Елизавета Степановна.

– А мы что, лучше живём, чем евреи, что ли? – воскликнула Соня. – Да у нас у всех куча проблем! Но при этом мы ведь не уезжаем из Дагестана целыми семьями!

– А зачем нам уезжать? Мы у себя дома находимся!

– А они что, не у себя дома? Они тоже здесь родились и жили!

– Девочки, этот разговор бесконечный! – вмешалась молчавшая до этого Малика. – Я, например, тоже не хотела бы, чтобы наши люди уезжали из страны, но, с другой стороны, если они хотят, то зачем им мешать, удерживать, чинить препятствия? Пусть себе едут, если им там лучше! Почему власти их не отпускают, я не могу понять?

– Как это почему? Ясное дело: начнут отпускать, так полстраны и уедет! – засмеялась Зумруд.

– Ну зачем так говоришь? Куда уедет полстраны? Как говорится, там хорошо, где нас нет! Пусть, в конце концов, поедут, куда хотят, поживут там, а не понравится – пускай возвращаются обратно домой. Разве не так?

– Так-то оно так, но… Вот у нас соседи-евреи уехали тихо-тихо, слова никому не сказав, просто снялись с места – и тютю! А потом мы вдруг узнаём, что они и дом успели продать, и мебель, а уехали, так сказать, по-английски, под покровом ночи, даже не попрощавшись… А мне, например, обидно, ведь столько лет рядом жили!

– Боялись, небось, чего-то! Удачу, например, спугнуть, – сказала Соня.

– А интересно было бы куда-нибудь поехать за границу, правда же? – мечтательно произнесла Нателла.

– Ещё бы! Кстати, я слышала, что можно поехать по линии «Спутника». Только сперва нужно посетить соцстрану, а уже потом капиталистическую, иначе, говорят, не выпускают!

– Почему так, интересно?

– А кто их знает, что там у них в голове! Я лично и в соцстрану с удовольствием бы поехала, хоть в Венгрию, хоть в Румынию…

– В Венгрии, кстати, нас, советских, очень не любят!

– А где нас любят, покажите мне такое место!

* * *

Евреи действительно уезжали из Советского Союза, делая это с величайшими предосторожностями и объясняя свой отъезд стремлением жить на «земле обетованной», где им обещались свобода, равенство, братство и сытость.

В Советском Союзе сытости не было, как не было, впрочем, и голода, не было ещё двух вещей – свободы слова и свободы иметь много денег. Это страшно не нравилось «диссидентам», как стали называть тех людей, которые пожелали покинуть свою страну. Запад заманчиво предлагал им и то, и другое, а в СССР они уже получили всё, что он мог им дать, – образование, жильё и работу. Образование было хорошим, а вот жильё в лучшем случае представляли так называемые «хрущёвки» – небольшие квартирки в однотипных домах с низкими потолками и одинаково убогим государственным ремонтом. Жильё, правда, давалось бесплатно, но обстоятельство сие воспринималось как данность, и никому не приходило в голову благодарить за это Советское государство.

По сравнению с Западом работа в Союзе была низкооплачиваемой, но зато стабильной, и те небольшие деньги, которые государство платило своим гражданам за их труд, давали им возможность и кормиться, и отдыхать на курортах Чёрного моря и Кавказа, и спокойно ездить из одного конца страны в другой.

Рабочий класс в Стране Советов, находясь в достаточно привилегированном положении, имел неплохие социальные льготы в распределении жилья, путёвок, мест в детских садах и яслях. Да и научная интеллигенция не была обойдена вниманием, получая льготы в виде высоких зарплат, квартир и автомашин, а уж интеллигенция творческая, вдобавок ко всему, имела солидные гонорары и всякого рода государственные премии, не говоря уже о различных творческих союзах и домах отдыха.

Учитель, врач и инженер имели в стране наибольший авторитет, у крестьянства была своя собственная ниша, ну, а студенты и школьники, получив от государства бесплатное образование, тут же им и трудоустраивались. В целом все граждане СССР имели возможность учиться и лечиться бесплатно, а многие – и подкрепляя здоровье в санаториях и на курортах.

Страна была огромной, и в равной мере обеспечить её жителей изобилием у власти пока что не получалось, но люди, привыкшие с пониманием относиться к трудностям, в большинстве своём не роптали, а продолжали трудиться, спокойно рассчитывая на то, что последующим поколениям непременно достанется всё то, чего они недополучили.

Всё это, разумеется, не могло не раздражать Запад, развернувший беспрецедентную пропаганду своего образа жизни и своих ценностей, включавших всяческие свободы, и некоторые советские граждане услышали этот призыв – и возроптали.

Роптала – очень скрытно – определённая часть интеллигенции, для которой всё было плохо в этой стране. Их претензии сводились главным образом к неудовлетворённым амбициям. Они осторожно высказывали эти претензии друг другу и тем из единомышленников, которых мало-помалу набиралось у них всё больше.

Евреи в СССР жили ничуть не хуже, а некоторые даже лучше остальных граждан, прочно заняв свою нишу в сфере науки, культуры и торговли. Если у еврейского ребёнка был талант, он шёл в поэты, актёры или композиторы, а если таланта не было, отправлялся в парикмахеры либо заведовать базой, продовольственным складом, что приносило весьма хорошие «левые» доходы, от которых не отказывались и некоторые другие дагестанцы.

Грозный ОБХСС всегда был начеку, внимательно надзирая за нарушениями в виде хищений социалистической собственности, но работникам советской торговли как-то удавалось с ним договориться, и они подворовывали тихо и осторожно, опасаясь выставлять на всеобщее обозрение лишнюю сотню рублей, происхождение которых пришлось бы объяснять компетентным органам.

При всём этом в стране всё же имелись свои подпольные миллионеры, хотя и вынужденные прятать от всевидящего ока милиции и КГБ собственные денежки, наполняя ими трёхлитровые баллоны и закапывая их где-нибудь в саду.

Дагестан, как всегда, не оставался в стороне от всеобщих процессов и тоже имел как своих подпольных миллионеров, так и своих сограждан-евреев, вдруг пожелавших побыстрее ступить на вожделенную «обетованную землю». Выезд их из страны дагестанцы воспринимали как знак беды, ибо они полагали вполне обоснованно, что с отбытием евреев уходит из государства баракат, иначе говоря, благоденствие.

Советская пропагандистская машина отвечала на подобные «поползновения в сторону» в том числе и созданием мощных патриотических песен, в которых говорилось о том, что пусть «та земля теплей, а Родина милей» и что где-то по Нью-Йорку, непременно холодному, или же по Лондону, Мюнхену, тоже отнюдь не солнечным, ходит-бродит совершенно одиноко «смоленский мальчишка Иван», у которого была когда-то семья, отнятая войной. Война эта забросила его в чужие заморские края, где при ярком свете неоновых реклам он остро ощущает свою неприкаянность и всё вспоминает росшую под окном родительского дома ветлу, отца с матерью и свою родину, которая всё равно намного милей.

Марьяша, как всегда принимая близко к сердцу все песни о войне, испытывала пронзительную жалость к этому смоленскому Ивану, представляя, как он одинок и заброшен, шагая по многолюдным, чужым западным улицам, никому не нужный и, конечно же, продрогший и голодный. И она представляла, что кто-то могучий и добрый сумеет в конце концов протянуть ему руку и помочь возвратиться на родину, в СССР…

Когда она узнала, что их соседи Ханукаевы, а также семейство Слёзкиных отбыли в Израиль, она очень удивилась, не представляя себе, что где-то людям может житься лучше, чем в Советском Союзе. Видя, как Васька Градинарь, оставшийся без закадычного дружка, мается в одиночестве у подъезда, куря одну сигарету за другой, она даже испытала к нему невольное чувство жалости, подумав, что Мишке всё-таки следовало остаться с другом или забрать его с собой.

Позже, прислушиваясь к разговорам взрослых, Марьяша уяснила, что все эти люди уезжают так далеко и насовсем по одной простой причине – из-за стремления к спокойной и сытой жизни.

Насчёт сытости она не знала, а вот почему они считают, что в Дагестане неспокойно, так и не поняла. На её вопрос Юсуп с Маликой ответили кратко: «Им, наверное, виднее!», после чего тема в семье была закрыта.

Люди, однако, продолжали её обсуждать. Дело дошло до того, что, когда на проходившей в Брюсселе конференции была высказана обеспокоенность по поводу того, как живётся в СССР евреям, один из дагестанских учителей, Биньямин Пашаев, обратился в газету «Дагестанская правда» с гневным посланием. «Снова, в который уже раз, – писал он, – господа сионисты собираются постоять за советских евреев, «защитить» их права. У меня большая семья: родители, жена, пятеро сыновей… Двадцать лет я учительствую. Двадцать лет учу детей, совершенно не задумываясь над тем, кто из них какой национальности. Передо мной, учителем, прежде всего человек, которого я стремлюсь научить, воспитать в нём всё хорошее, доброе. Знаю, что и ученики видят во мне не представителя определённой национальности, а прежде всего учителя. И от того, какой я учитель, зависит мера их уважения и любви. И вот некоторые господа хотят меня и мою семью взять под защиту! Мы в этом не нуждаемся… Не лучше ли правящим кругам Израиля подумать о миллионах обездоленных, живущих в капиталистических странах, помнить о жертвах Катыни и Бабьего Яра, делать всё, чтобы не повторились ужасы войны и насилия…»

Всё же процесс эмиграции вовсю набирал обороты, и уже отдельные дагестанцы стали подумывать о том, чтобы под видом евреев куда-нибудь уехать в поисках лучшей доли.

Глава 7

– Малика Ансаровна, вам предстоит учёба в Ленинграде, надеюсь, не возражаете?

Главный врач, коренастый, сутуловатый мужчина с порыжевшими от табака усами, пригласил Малику в кабинет, где сообщил новость и, не дав ответить, продолжил:

– Вы же понимаете, это не моя прихоть, а нужное для каждого специалиста дело. По плану специализации сейчас ваша очередь, так что собирайтесь в дорогу!

Сообщив новость домашним, Малика стала собираться.

– А как же мы? – спросил Мажид, глядя на мать чёрными, как агат, глазами.

– А вы, дорогой, останетесь с папой! В выходные будете ездить в Буйнакск. А через два месяца я приеду, и мы снова будем вместе! – бодро сказала Малика, сама испытывая в душе волнение от предстоящего отъезда – ни разу ещё не приходилось ей уезжать одной. Обычно они с Юсупом ездили вместе на отдых, и так она побывала в Нальчике, Кисловодске, Тбилиси и Москве. Пару раз они всей семьёй гостили у отцовских родственников в Баку. А теперь вот отъезд на такой срок!

– У-у-у, целых два месяца! – расстроился Мажид. – И всё это время я что, должен подчиняться Марьяшке, да?!

– И ей, и, главное, папе! – сказала Малика. – Я очень надеюсь, что ты будешь себя вести хорошо в моё отсутствие. И, пожалуйста, не забывай про уроки, ты понял?

– Понял! – неохотно сказал мальчик.

Ленинград Малику очаровал с самой первой минуты, едва она ступила на платформу Московского вокзала, и очарование это сопровождало её на протяжении всей командировки. Ей повезло попасть сюда в период белых ночей, и, едва занятия на курсах заканчивались, Малика вместе с новыми подругами, как и она, приехавшими на учёбу, торопилась в город – без устали бродить по улицам, любоваться мостами и соборами, ходить в музеи и театры.

Иногда её сопровождал в прогулках Далгат, достаточно хорошо знавший город, но продолжавший познавать его с помощью Сайды. С девушкой он познакомил Малику во вторую неделю её пребывания в Ленинграде. Малике Сайда очень понравилась, и она даже незаметно подмигнула Далгату в знак своего одобрения.

В Эрмитаже они провели весь выходной день, и потом ещё долго стояли перед её глазами величественные залы и лестницы, роскошные расписные стены, не говоря уже о выставленных здесь шедеврах живописи и скульптуры.

Два месяца пролетели, как прекрасный сон, где были Мариинка и БДТ, «Жизель» и «Чио-Чио-Сан», знаменитый крейсер «Аврора» и величественный памятник Петру Первому, воздвигнутый по приказу Екатерины Второй. А главное – была Набережная Мойки, двенадцать, где Малика с замиранием сердца бродила по комнатам, дотрагиваясь до дверных ручек и лестничных перил и думая благоговейно о том, что когда-то до них дотрагивался сам Пушкин, живший тут и именно отсюда отправившийся в свою последнюю дорогу через Чёрную речку…

Остановившись у окна, она представила себе, как Пушкин смотрит отсюда на гранитную набережную. Мысли его, конечно, были далеко не радужны, если учесть, сколько всего на него навалилось в последние годы жизни. «Боже мой, – думала Малика, – как же тут всё зримо и реально, будто всё случилось не сто с лишним лет назад, а совсем недавно…»

С ней словно что-то произошло, ей вдруг почудилось, как через вот эту дверь, по этой лестнице верный слуга несёт на руках смертельно раненного Пушкина, и ей послышался шёпот поэта: «Что, тяжело тебе нести меня?»

В кабинете она явственно увидела Пушкина лежащим на диване перед книжными полками и снова услышала слабый голос умирающего поэта, обращавшегося к книгам: «Прощайте, друзья!»

Глядя на портрет Натальи Николаевны и в который раз дивясь её необычайной красоте, Малика размышляла о том, какая выпала этой женщине участь – оказаться женой, а потом и вдовою Пушкина, и после жить с непреходящим ощущением вины, казнить себя за то, что сделала или не сделала, и нести свой крест всю последующую жизнь и даже после смерти.

Малика, хотя и пребывала в начальной поре своей зрелости, не утратила ни свежести восприятия, ни восторженной романтичности, когда речь заходила о поэзии, музыке или живописи.

В отличие от своего брата Имрана, она не обладала музыкальными талантами и не имела и тяги к сочинительству, зато в полной мере обладала чувством прекрасного, способностью воспринимать его сердцем именно так, как оно, это прекрасное, задумывалось автором.

И в литературе, и в искусстве у Малики имелись свои приоритеты и предпочтения, но главная роль отводилась всё же Пушкину. Не то чтобы он был её кумиром, просто именно через него она черпала мощный заряд какой-то неземной духовной энергии и именно у Пушкина находила успокоение в минуты душевной усталости или озабоченности.

Оттого и Ленинград, пронизанный особой духовной атмосферой, так её впечатлил, что, благодарная судьбе и своему главврачу, она ещё долго по возвращении с возбуждением рассказывала об этом прекрасном городе окружающим.

Глава 8

Айша без сна лежала в постели. Ночь по обыкновению глядела на неё чёрными глазницами окон, будто приглашая разделить с нею путешествие во времени.

Таких путешествий она проделала великое множество, и теперь ей казалось, что не было события или имени, которые она не извлекла бы из недр своей памяти за последние годы.

Она перебирала в уме события очень давние и совсем близкие, перескакивая с одного на другое и охватывая одновременно мыслями все. Вспоминала дочь Малику совсем крошечной девочкой с чёрными волосиками и ярко блестевшими глазёнками и тут же принималась думать о Марьяше и о том, как быстро выросла её единственная внучка, уже студентка! Глядишь, и замуж скоро придётся выдавать, вон время ведь как летит! Да и Шамиль с Арсеном выросли и уже не дурачатся, не бегают друг за дружкой, как раньше, а всё слушают часами какого-то Высоцкого, поющего под гитару непонятные песни, а внуки их слушают, затаив дыхание. Одна из его песен Айшу, правда, впечатлила, ну, та, где он поёт про коней, про ангелов и про Бога, и хотя далеко не всё в этой песне понятно, но ей нравится, как он говорит: «Ветер пью, туман глотаю…», напоминая женщине о родных кумухских горах. И ещё правильно он поёт, что в гости к Богу не опаздывают! Поневоле прислушиваясь к песням Высоцкого, чей хриплый голос разносился по всему их дому, Айша пришла к выводу, что певец хорошо поёт про горы оттого, должно быть, что сам родился в горах, но внуки пояснили, что это просто песни из кинофильма про горы. Но он, конечно, прав, что лучше гор нет ничего, в этом Айша с ним абсолютно согласна.

После Рашида Бейбутова и Батыра Закирова ей очень импонировали Георг Отс и Кола Бельды. Георг Отс, этот мистер Икс, пел глубоким, выразительным голосом песни, которые были ей по душе. Было жаль этого акробата, который на самом деле был не акробат, а знатный юноша, но что-то там не сложилось в его судьбе, и он оказался в цирке под чужим именем. Когда-то Ансар взял её с детьми в Махачкалу и повел в цирк. Там она и увидела таких акробатов, взлетавших под самый купол. И зрители с замиранием сердца смотрели на них, боясь, что они вот-вот сорвутся вниз и разобьются насмерть, но этого, слава Аллаху, не случилось, и она вместе со всеми от души аплодировала их мастерству.

Кола Бельды был с Севера, то ли якут, то ли чукча, и такой талантливый, и с таким чувством пел про своих оленей! Его маленькие узкие глазки светились и лучились, широкоскулое лицо заливала щедрая улыбка, когда он, подняв вверх большой палец, пел:

Самолёт – хорошо, Паровоз – хорошо, Пароход – ничего, А олени – лучше!

Её Имран тоже хорошо поёт, вот только дома, а не по телевизору.

Мысли Айши тут же переключились на сына. Он переменился после той истории, нет в нём уже прежней бесшабашности, беспечности, и вечера все проводит дома, с семьёй. Бывает, возится в саду или что-то чинит, руки-то золотые, совсем как у отца!

Сон всё не шёл, и Айша, устремив взгляд в ночное небо, продолжала думать о том и о сём, пока, наконец, не задремала. Во сне к ней пришли её родители, такие, какими она их помнила по Кази-Кумуху: отец в чёрной черкеске с галунами, моложавый, подтянутый, и мама в длинном платье из коричневого шёлка с большим коричневым платком на голове. Они ничего не говорили, а лишь смотрели на неё внимательно и с теплотой, а она, в свою очередь, смотрела во все глаза на них и, наконец, спросила: «Вы и вправду меня простили?». Отец с матерью, не ответив, лишь улыбнулись, и улыбки у обоих были добрыми и любящими, отчего сердце Айши весь день потом одновременно и болело, и радовалось.

Иногда, очень-очень редко, она видела во сне Ансара. Он что-то говорил ей, а она никак не могла разобрать слов, но ей было так хорошо от его присутствия, что, проснувшись, она всё ещё его ощущала.

Шахри к ней являлась изредка, в виде неясных очертаний, говоривших голосом подруги, которой ей так много хотелось бы рассказать. Она и рассказывала, да только наяву, обращаясь к её фотографии и пребывая в уверенности, что Шахри её слышит.

– Ты, наверное, на меня обижена, вот и не приходишь. Я отпустила твоего сына, а ведь ты просила меня о нём заботиться… Но я не могла поступить иначе, он так рвался уехать, да и Ансар его поддержал! И вот сколько уже лет он в Петербурге, или как его там сейчас называют… а я даже не могу навестить его! Ты, конечно, права, что обижаешься на меня, да только Далгата, чувствую, сюда уже не вернуть. Он ведь мне и сам сказал, что не вернётся…

Так говорила Айша фотографии своей подруги, которая, как всегда, сидела перед объективом очень прямо, глядя на Айшу и улыбаясь едва заметной улыбкой.

К снам своим Айша уже давно привыкла, считая их продолжением своих дневных размышлений. Она всё чаще думала о том, что – благодарение Всевышнему – род Ахмедовых продлится в сыновьях Имрана, а род её отца Ибрагим-бека продлится в сыновьях её племянников, которые живут теперь в Каспийске и приезжают иногда её навестить. Род Манапа тоже, иншааллах, продлится в будущих сыновьях Далгата, который наконец-то женился. Он пишет в письмах, что доволен жизнью и обещает в скором времени привезти жену в Дагестан, чтобы родные могли с ней познакомиться.

– У нас в Дагестане полным – полно своих девушек! Зачем надо было брать оттуда! – начала было сетовать Айша, на что Малика отвечала:

– Мам, перестань! Далгат – парень умный и разбирается что к чему! Раз он выбрал эту девушку, значит, ему нужна именно она. И он просит, чтобы ты благословила его брак с нею!

– Конечно, я благословляю, и все молитвы за него прочла, и Аллаха за него попросила…

– Ну вот и хорошо, мамочка! Остаётся ждать их приезда!

Глава 9

– Вот, мама, это Сайда, моя жена!

Далгат стоял перед памятником из белого горного камня, на котором были высечены и покрыты бронзовой краской фамилия и имя Шахри вместе с датами её рождения и смерти. Оробевшая Сайда стояла рядом, чувствуя себя так, словно её рассматривают откуда-то сверху, или сбоку, или со всех сторон разом, и эти невидимые смотрины очень смущали и волновали молодую женщину, впервые попавшую вчера на свою историческую родину – в Дагестан, о котором она так много слышала и который ей так хотелось увидеть.

Далгат часто рассказывал ей о Буйнакске, и оттого ей казалось, что она уже достаточно хорошо знает этот городок, и его дух, и его людей, доброжелательных и приветливых. В Ленинграде люди также были приветливыми, это проявлялось во всём, начиная с их готовности в деталях разъяснить приезжему человеку, как лучше добраться до нужного места. И сейчас она думала о том, что вот два таких разных города, один огромный, а другой совсем маленький, и люди в них живут разные, с разным воспитанием и разной культурой, а как похожи друг на друга своей доброжелательностью и участием.

Когда они вчера под вечер сюда приехали, семья уже ждала их. Всё было очень тепло и искренне, и оттого Сайда, всю дорогу волновавшаяся, наполнилась ощущением того, что давным-давно знает всю мужнину родню – Имрана, Малику, их семьи, всех соседей и друзей дома. А главное – ей с первого же взгляда понравилась Айша, о которой Далгат всегда говорил с особенною теплотой. Среднего роста, полноватая женщина с белоснежными волосами, выглядывавшими из-под чёрного платка, и мягким взглядом чёрных глаз, смотревших на собеседника с мудростью и не притушенным временем живым интересом, она выделялась даже среди молодых какой-то особенной статью и была, кстати, единственной, кто говорил по-русски с сильным акцентом, а потому, стесняясь, то и дело переходила на язык родной.

Далгат пояснил Сайде, что у лакцев не принято говорить на своём языке в присутствии хотя бы одного представителя другой нации, это было высшим проявлением их национальной этики и уважения к иноязычному собеседнику.

Сайда, дагестанка по происхождению, о горах и горцах имела чисто теоретические представления, порой далёкие от действительности, и потому теперь ей было интересно наблюдать за этими людьми, в которых её удивляло всё. Её удивляло, что все, включая гостей дома и детей, изъясняются по-русски совершенно свободно, правильно проговаривая слова и ставя ударения, да ещё и употребляя сложные речевые обороты. Девушку поразили непринуждённое и в то же время очень интеллигентное поведение за столом, манера есть, умело орудуя ножом и вилкой, спокойные, неторопливые беседы за едой.

Покрытый белоснежной накрахмаленной скатертью стол размещал на себе сверкающие белизной приборы, расставленные в строгом соответствии с принятым этикетом, ложки с ножами при этом находились, как им и положено, справа от тарелки, а вилки – слева, к каждому прибору прилагалась накрахмаленная белая салфетка.

Вечер прошел шумно и весело. Было много гостей, специально пришедших для того, чтобы увидеть Далгата и познакомиться с его молодой женой, было множество воспоминаний, музыки, добрых советских песен. И Сайда тоже пела вместе со всеми, и ей казалось, что все эти люди были в её жизни всегда.

Когда далеко за полночь гости покинули дом, Сайда хотела помочь Фариде с посудой, но та не позволила, сказав, что лучше пусть она отдохнёт с дороги.

Бельё, которым Фарида застелила их постель, также было кипенно-белым и накрахмаленным, а буйнакская ночь была такой свежей и так полна садовых ароматов, что разомлевшая от впечатлений Сайда тотчас же провалилась в глубокий, крепкий сон и проснулась лишь в девять утра, когда из других комнат вовсю уже доносились приглушенные голоса домочадцев.

Ей захотелось умыться во дворе, и вода в кране была такой студёной и такой вкусной, что Сайда с трудом заставила себя оторваться от её тугой бодрящей струи.

– С добрым утром! – почтительно обратилась она к Айше, и та, ласково улыбнувшись, ответила:

– С добрым утром, доченька! Как поспала?

– О, отлично! У вас здесь такой замечательный воздух! И вода просто бесподобная!

Айша снова улыбнулась и сказала:

– Садись, милая, и поешь хорошенько!

– А где все? – спросила у неё Сайда.

– Фарида побежала на работу, у неё уроки. Дети в школе, а Имран с Далгатом пошли навестить дядю Гасана, он что-то приболел, потому и не смог вчера прийти.

– Дядя Гасан – это который ваш друг? И у него жена Света, кажется? Мне Далгат о них рассказывал… Ой, что же он без меня пошёл, я ведь так хотела с ними познакомиться!

– Ты так хорошо спала, что он не стал тебя будить! Ничего, в другой раз пойдёте вместе. А пока сядь, покушай!

На столе Сайду уже поджидали поджаренные хлебцы, издающий специфический аромат овечий сыр, аппетитная яичница с зелёным луком и чабрецом и какой-то дымящийся напиток бежевого цвета, который Айша подала в красивой фаянсовой пиале.

– Что это, тётя Айша?

– Это, дочка, калмыцкий чай, очень полезный и вкусный! Его нужно заправить топлёным маслом, добавить соль, перец и мускатный орех и пить с чуреком и сыром, а ещё лучше – с лепёшками. Завтра у нас четверг, так что утром, иншааллах, сделаю! А пока попробуй так, надеюсь, тебе понравится!

Сайда зачерпнула ложкой и отхлебнула горячую жидкость, вначале показавшуюся ей странной и не очень приятной на вкус. Из вежливости она отправила в рот ещё несколько ложек, после чего вдруг почувствовала, что с каждым новым глотком напиток начинает ей нравиться, и она, не заметив, выпила всю пиалу до дна.

Айша без устали потчевала её то одним, то другим, а под конец придвинула к ней ещё одну пиалу, поменьше, которая была доверху наполнена чем-то чёрным и вязким, по виду напоминавшим мазут.

– А теперь поешь-ка вот это! – сказала Айша, намазав эту малосимпатичную массу на кусок свежего чурека.

– Тётечка Айша, миленькая, я уже не могу ничего есть! – взмолилась Сайда. – Я сейчас лопну!

– Не лопнешь! От полезной еды ещё никто не умирал. Съешь хотя бы кусочек, прошу тебя!

– А что это такое?

– Это урбеч, по-нашему вивра!

– Вивра? Как интересно! А из чего оно сделано?

– Сначала съешь, потом скажу!

Чтобы не обидеть Айшу, Сайда заставила себя отправить в рот кусочек хлеба с этим странным и жутким на вид веществом и, невольно зажмурившись, проглотила его. И в этот самый момент вдруг почувствовала что-то такое своеобразно-вкусное, чего ей никогда в жизни не приходилось отведывать.

– Ой! – сказала Сайда. – А можно ещё?

– Можно, конечно, доченька! Ешь, сколько хочешь, кроме пользы это ничего не даёт!

– А из чего всё-таки оно сделано, тётя Айша?

– Ну, первое – это сам урбеч, потом сливочное масло и мёд… Хорошо при простудах помогает. Кстати, будете уезжать в Петербург, возьмёте с собою пару банок!

– С удовольствием, тётечка! – ответила Сайда, которую весьма позабавило то, как Айша величает Ленинград.

Она помогла убрать со стола и, несмотря на протесты Айши, подмела в комнате пол.

Потом пришёл Далгат, и вместе они отправились на могилу Шахри. И вот она стоит перед памятником своей свекрови и чувствует всеми фибрами души, как та пытливо рассматривает избранницу своего единственного сына.

Сайда, как и большинство её сверстников, в загробную жизнь не верила, но ей стало не по себе.

– Как ты думаешь, я понравилась бы твоей матери? – спросила она Далгата, когда они возвращались домой маленькими неказистыми улочками.

От неё не укрылось, что он помедлил с ответом, но не успела она огорчиться, как Далгат произнёс уверенно:

– Думаю, да!

Сайда обрадовано вздохнула и, стараясь подладиться под шаги мужа, продолжила:

– И мне очень понравились твои родственники! И тётя Айша, и Малика с Юсупом, и Имран с Фаридой… Очень приятные и доброжелательные люди!

– А я тебе что говорил?

– Да, ты именно так и говорил, но всё равно я страшно волновалась!

– А теперь? – мягко спросил Далгат.

– Теперь мне кажется, что я тыщу лет с ними знакома!

– Что же, я очень рад, – ответил Далгат.

Сайда улыбнулась ему своей лучистой улыбкой. Она обожала мужа и очень им гордилась. И Далгат был благодарен судьбе: Сайда оказалась той девушкой, которая была ему нужна, её непосредственность, открытость и искренность сумели растопить холодок, поселившийся в сердце юноши после смерти матери. Оно оттаяло, словно лучик солнца прошёлся по льдинке и растопил её, превратив в сосуд с живой водой.

Сайда умела слушать, и, когда он впервые поведал ей о судьбе своих родителей, она сказала:

– Бедные, бедные люди! За что же им такое выпало?

И такое искреннее, живое участие звучало в её голосе, что Далгат тут же почувствовал, как его залила горячая волна благодарности и ещё чего-то такого, что сильно смахивало на любовь.

Глава 10

Снова и снова Марьяша говорила себе: «Я студентка!», и снова ей не верилось, что это и в самом деле случилось. Позади остались волнения и переживания о том, как всё будет, и вдруг она не сможет ответить на вопрос экзаменатора, и он, недовольный этим, возьмёт и скажет: «Приходите на следующий год!»

Всё, однако, обошлось довольно гладко, если, конечно, не считать досадного эпизода с этим отвратительным попом Гапоном. От волнения она назвала его Гапаном, а экзаменатор, оказавшийся вполне симпатичным и доброжелательным дядечкой по имени Мурад Ибрагимович, поправил её: «Поп Гапон». А она снова сказала: «Гапан», и снова он поправил: «Гапон», пока она, забыв от волнения, где находится, не воскликнула: «Нет, я точно знаю, что Гапан!» И тогда Мурад Ибрагимович засмеялся и сказал: «Ладно, пусть будет Гапан, продолжайте!»

Этот ляп стоил ей снижения оценки, но и четвёрка её вполне устроила, хоть и была выставлена за основной предмет – историю, которую она в конце концов избрала в качестве будущей профессии, сделав это не без дружеского совета родителей.

Не сказать, что история привлекала девочку больше других наук, скорее ей хотелось стать журналисткой, но, увы, в Дагестане факультета журналистики не было, а выехать за пределы родины ей никто бы не позволил. Точные науки Марьяше давались с трудом, биология и география большого интереса также не вызывали, потому оставались история с филологией, из которых первая была ей более интересна, чему в немалой степени способствовали бабушкины рассказы о «тех временах».

В отличие от бабушки, университетские преподаватели говорили бесстрастным языком научных фактов, но и в их рассказах история мира и страны, Кавказа и Дагестана обретала черты живого организма. Этот организм развивался и функционировал лишь на первый взгляд независимо и хаотично, а при более глубоком рассмотрении в совокупности представлялся единой и цельной картиной мира, где мощные государства создавались и уходили в небытие, откуда потом возвращались к людям в виде археологических раскопок, и прошлое открывалось в настоящем через древние исторические манускрипты иногда сомнительной объективности, если, к примеру, переложить их на язык современных газет.

Атмосфера исторического факультета Дагестанского университета имени Ленина была вполне демократична, хотя он и изобиловал именами сыновей и дочерей известных в республике людей, начиная от номенклатурных работников и кончая профессорами. Эти чьи-то отпрыски были в меру избалованы и смешливы, и лишь Махач Даниялов отличался от остальных студентов степенностью и некоторой замкнутостью, держа дистанцию и сохраняя сдержанность в отношениях с окружающими.

Махач был сыном бывшего первого секретаря обкома партии и, сызмальства столкнувшись с таким неприкрытым сопровождением власти, как подхалимство, позднее получил от жизни превосходную возможность составить мнение о многих людях как об очень ненадёжных и изменчивых созданиях.

Он хорошо и ровно учился и всем своим обликом являл образец джентльменства, всегда одетый с иголочки, в костюм с галстуком и, в отличие от других студентов, ходивший с портфелем типа «дипломат» и приезжавший на занятия в собственной «Волге», чего остальные студенты, конечно же, не могли себе позволить.

Махач не скрывал разочарования в людях, и принятая им поведенческая манера одновременно являлась и протестом, и щитом от вероятных новых разочарований.

Это вовсе не мешало ему, однако, активно обращать внимание на девушек, позволяя себе, как это было в случае с Марьяшей, с ироничной снисходительностью заметить как бы мимоходом:

– О-о-о, какие девочки у нас тут появились!

Марьяша, не привыкшая к столь откровенному разглядыванию, смутилась и вспыхнула, однако, поразмыслив, решила, что в данной фразе в принципе не содержится ничего оскорбительного. Но в дальнейшем, завидев на переменах Махача, на всякий случай заходила обратно в аудиторию, чтобы ненароком не вызвать в свой адрес какой-нибудь его новой фразы.

Курс насчитывал двадцать пять студентов, и с первых же дней учёбы внимание Марьяши привлекла невысокая худенькая девушка по имени Хадижат, обладательница белоснежного лица с высоким лбом, маленьким, аккуратным носиком, красивой формы губами и большими глазами, менявшими свой цвет от зелёно-жёлтого до болотного в зависимости от эмоционального настроя их хозяйки.

А эмоций в девушке было много, и проявились они с первых же дней учёбы, когда сидевшая за передней партой Хадижат резко возразила преподавателю на его мимолётное замечание об имаме Шамиле как о турецком наймите:

– Шамиль не был турецким наймитом, он был героем!

Голос девушки, звонко прозвучавший в тишине лекционного зала, заставил студентов поднять головы от конспектов.

– Каким таким героем, интересно, был Шамиль? – повысил голос Басир Гереевич, опешив от столь бурной реакции первокурсницы.

– Национальным героем! – с достоинством ответила Хадижат.

– А с чего вы это взяли?

Преподаватель, совсем забыв о том, что лекция вообще-то была посвящена первобытно-общинному строю, начал уже кипятиться.

– Ну, во-первых, мне мой папа рассказывал, а во-вторых, мой учитель истории Булач Имадутдинович Гаджиев!

Гордость, прозвучавшая в голосе девушки, была вполне объяснима, и имя Булача Гаджиева, историка и краеведа, имевшего непререкаемый авторитет у дагестанцев, да к тому же ещё являвшегося родным братом Героя Советского Союза подводника Магомеда Гаджиева, возымело эффект, и Басир Гереевич, никак не прокомментировав её слова, поспешил вернуться к теме занятия.

Марьяша, поражённая этой сценой, вдруг почувствовала жгучий интерес к этой девушке, которую, как ей показалось, она уже давно знает, и на перемене, подойдя к Хадижат, произнесла с восхищением:

– Ты такая смелая, даже не побоялась спорить с преподавателем!

– А чего бояться? Я же знаю, что я права! – ответила та и добавила: – А правду надо отстаивать. Меня мой отец всегда так учил!

Как дальше выяснилось, Хадижат, или, как её все называли, Хадя, приехала в Махачкалу из Буйнакска, и это обстоятельство усилило в Марьяше ощущение необыкновенной душевной близости, укреплявшееся по мере того, как она всё больше узнавала об этой девушке. К тому же оказалось, что Марьяшин брат Шамиль дружит с младшим братишкой Хади Магомедом и что дом Мусаевых в Буйнакске расположен на одной улице с домом её дяди Имрана, пусть даже на другом её конце.

Хадя была не просто ученицей Булача Гаджиева, она была его любимой ученицей, и знания, которые Булач Имадутдинович щедро отдавал своим ученикам, нашли в ней самую благодатную почву.

Марьяше оставалось лишь удивляться, сколько же умещалось знаний в голове этой хрупкой девушки! В ней легко проглядывалась сила духа, едва она начинала о чём-то увлечённо говорить, делая это громко и уверенно и неизменно подкрепляя свои слова примерами из жизни или из истории, что в принципе, если брать по большому счёту, было одно и то же.

Хадины родители происходили из древнего аула Ругуджа, прославившегося, подобно остальным аулам Андалальского вольного общества, независимостью и свободолюбием, которые выражались в активном их участии практически во всех военных баталиях дореволюционного Дагестана.

Отец Хади, Гаджи, воспитывал четверых своих детей в духе самоуважения и неистребимой национальной гордости, желая, чтобы они унаследовали и продолжили традиции своих предков, которые и составляли славу Дагестана.

При этом, однако, он не поддержал желания старшей дочери посвятить свою жизнь истории, сказав, что в стране с таким непредсказуемым прошлым историю как науку изучать, наверное, не стоило бы.

Хадя, для которой авторитет Булача Гаджиева был так же высок и незыблем, как и авторитет отца, осталась тверда в принятом решении и отстаивала теперь свои принципы, вступая в неравные споры с теми университетскими преподавателями, кто, по её мнению, непозволительно искажал отдельные факты истории Дагестана, которую сама она штудировала весьма активно.

* * *

Знакомство девушек переросло в тесную дружбу, и теперь они были почти неразлучны. Хадя жила в университетском общежитии, но проводила большую часть времени в семье Марьяши, а та, в свою очередь, со всех ног бежала в общежитие к подруге, если она по какой-то причине вдруг задерживалась.

Юсуп с Маликой тоже полюбили девушку, сразу приняв её душой и с удовольствием предоставив ей свой кров. И Хадя платила им вниманием и любовью, обретя в семье Магомедовых близких и дорогих её сердцу людей.

Девушки так сдружились, что не мыслили теперь жизни друг без друга и мечтали, бывало, о счастливом будущем. Хадя видела это будущее связанным с наукой, а Марьяша пока ещё никак конкретно не видела, живя днём сегодняшним, в котором ей нравилось всё: и учёба, и студенты с преподавателями, и общественная работа в виде комсомола и художественной самодеятельности, где она участвовала активно в факультетском СТЭМе, и дружба с самой лучшей подругой на свете – Хадей, и даже сессии.

Хадя в художественной самодеятельности не участвовала, зато участвовала в студенческих шахматных турнирах и постоянно одерживала победы, что было неудивительно при её-то мозгах. На одном из таких турниров она познакомилась с Каримом. Тот учился на строительном факультете и, по мнению окружающих, очень походил внешностью на испанского певца Рафаэля, ставшего невероятно популярным после прошедшего в советском прокате кинофильма «Пусть говорят». Последнее обстоятельство вкупе с собственным обаянием привлекало к Кариму внимание немалого числа студенток, в отличие от которых Хадя держалась с ним весьма сурово. Карим, привыкший к лёгким победам, заметно нервничал, однако девушка продолжала держать дистанцию и была неприступна. Вдобавок и Марьяша, которая боготворила Рафаэля и присутствовала на шахматных турнирах в качестве постоянной Хадиной болельщицы, принципиально отрицала какое-либо сходство певца с кем-либо, включая Карима.

Студенческая жизнь обеих девушек, помимо занятий, состояла из походов в кино, смотров художественной самодеятельности и примерок новых платьев, обыкновенно шившихся в канун праздников у портнихи тёти Зины, которую рекомендовала Малике её коллега-врач.

Для пущей красоты девушки накладывали на волосы хну, отчего те приобретали приятный золотистый оттенок, а по праздникам ещё и накручивали их на бигуди, и тогда волосы превращались в красивые, пышные локоны. К концу второго курса они научились припудривать лицо и подводить глаза чёрным карандашом, а затем и наносить на ресницы тушь из маленькой картонной коробочки с надписью «Ленинградская», отчего глаза девушек становились ещё ярче и выразительнее.

По-прежнему трижды в год они ходили на демонстрации, теперь уже в качестве студенток, а не школьниц. Ритуал оставался неизменным. Пройдя бодрой колонной перед трибуной, где стояло руководство республики вместе с известными людьми Дагестана, студенты шумной стайкой бродили потом по махачкалинским улицам и скверам, заполненным праздно гуляющими горожанами.

Иногда к ним присоединялся Махач Даниялов, с которым у Хади были родственные отношения. Марьяша теперь уже нисколько его не боялась – при более близком рассмотрении он оказался приветливым и доброжелательным молодым человеком.

Махач с удовольствием сопровождал девушек в их неспешных прогулках по городу. Общаться с ним было просто и легко. Молодые люди шутили, острили и смеялись, беззлобно подтрунивая друг над другом. И вообще юность была прекрасна, а жизнь повернулась к ним самой своей солнечной и беспечной стороной.

Глава 11

Разия-ханум придирчиво оглядела дочку и осталась вполне довольна её внешним видом. Голубое платьице, сшитое лучшей портнихой города, сидело на девочке, как влитое, красиво оттеняя глаза цвета утреннего моря, а пепельные волосы, аккуратно заплетённые в косу, были подвязаны пышным белым бантом.

– Какая же ты у меня хорошенькая! – не удержалась Разия-ханум и, тотчас же спохватившись, поплевала суеверно: – Тьфу-тьфу, не сглазить бы!

Вступившая в подростковый период, Зарема была довольно крупной, рослой девочкой, и это обстоятельство позволяло Разие-ханум торжественно говорить окружающим:

– Вся пошла в своего отца!

Фариде, не раз слышавшей эти слова, они были не очень приятны, но ей удавалось сохранять выдержку, и она ни разу не позволила себе показать, что её это как-то задевает.

Нередко Саидбек привозил к ним в Буйнакск из Махачкалы, где они теперь жили, Разию с Заремой, и тогда Фарида встречала отца и его семью со всем радушием, щедро накрывая стол и непременно одаривая девочку каким-нибудь гостинцем.

Что она чувствовала в тот миг, когда видела, как девочка подбегает к её отцу и, крепко обнимая его, шепчет что-то на ухо, а он, улыбаясь ласково, отвечает ей, – об этом она никому никогда не говорила.

Иногда с Имраном и мальчиками она ездила в Махачкалу в гости к Саидбеку, и тот шумно радовался внукам и тоже чем-нибудь одаривал их при расставании, для Фариды же у отца всегда был припасён подарок в виде денежной купюры или изделия из золота, который он вручал дочери, улучив момент, когда Разии-ханум не было поблизости.

Видя это, Фарида смущалась и не хотела брать, но, боясь обидеть отца, которого безмерно любила и почитала, всё-таки брала, при этом краснея и застенчиво, даже виновато улыбаясь.

В Махачкале Разия-ханум наконец-то зажила той жизнью, какой, по её убеждению, и должна жить настоящая женщина. Покончив с хозяйственными делами, она тщательно наряжалась и отправлялась в гости к многочисленным родственникам и друзьям, вела светские разговоры, а заодно демонстрировала очередное новое платье, сшитое у лучшей портнихи города. Считая, что женщина должна ходить в изящной обуви и обязательно на каблуках, она ходила по спекулянткам, торговавшим на дому дефицитным товаром, и придирчиво отбирала обувь, какую, по её убеждению, должна носить каждая уважающая себя женщина.

Приезжая в Буйнакск, она не уставала твердить Фариде, что женщина должна ходить дома не в ситцевом, а в шёлковом халате и на кухне выглядеть всегда так, словно она только что вышла из парикмахерской, которую, кстати, сама исправно посещала каждую неделю. В глубине души она слегка презирала Айшу за её пренебрежение к своей внешности, выражавшееся в том, что та ровным счётом ничего с ней не делала, если не считать гигиены. Как можно не заниматься своим лицом, думала про себя Разия-ханум, вглядываясь в сеточку морщин вокруг Айшиных глаз. Бог дал тебе красивую внешность, а ты не делаешь ничего, чтобы её сохранить, в результате увядаешь, как роза, с которой один за другим печально опадают поникшие лепестки.

В один из приездов она привезла Айше питательный крем для лица и, торжественно вручая его, сказала:

– Смотри, обязательно им пользуйся! Это крем «Вечер», он очень подходит для ухода за кожей!

С улыбкой поблагодарив за подарок, Айша отдала его Фариде, сказав, что из всех средств ей больше всего подходит простая вода, в особенности буйнакская.

Маленькой Зареме Разия-ханум не отказывала ни в чём и повсюду брала её с собой, будь то курорт или визит в гости, к портнихе или в парикмахерскую.

Девочка росла живой и смышлёной, не ведая, разумеется, что Саидбеку она не родная. Что же касается Разии, то она твёрдо определила для себя будущее своей дочери: богатый дом и солидный муж, который будет носить её Заремочку на руках.

Глава 12

– Что-о?! Ты не читала Хемингуэя?!

Удивлённо посмотрев на Марьяшу, Махач повернулся к Хаде:

– И ты не читала?

Девушки смущённо переглянулись и выпалили одновременно:

– Читала «Старик и море»!

– Ну-у, это, конечно, сильная вещь, но это ещё не весь Хемингуэй, – сказал Махач. – Обязательно прочтите все его романы, у него их много, к примеру, «Прощай, оружие», «Фиеста», «За рекой в тени деревьев»… Да, ещё «Праздник, который всегда с тобой», имеется в виду Париж. Он так здорово пишет, уж поверьте мне!

Восторженная горячность, с которой юноша произнёс всю тираду, подружек удивила, потому что до сих пор их приятелю удавалось сохранять на лице маску невозмутимой сдержанности, а он, не замечая их ухмылок, продолжал:

– Старик Хем – так его все звали – просто уникальная личность! Открыл совершенно новый стиль в литературе – лаконичные диалоги и минимум описаний… Этот стиль так и назвали, между прочим, хемингуэевским. Чисто мужской, я бы сказал, скупой и ни на кого не похожий!

– Вот как? – произнесла Марьяша. – Надо будет прочесть!

– Ну ты и молодец, Махач! – сказала Хадя. – Тебе надо было не на исторический идти, а на филологический! Я, конечно, слышала о Хемингуэе, но не могу похвастать, что всего его прочла.

– Почитай обязательно! – сказал Махач. – А чтобы не откладывать в долгий ящик, я, пожалуй, принесу завтра книгу из своей библиотеки. Только смотрите не потеряйте, ладно?

– Боже упаси! – воскликнули девушки.

* * *

Университетский актовый зал быстро заполнялся студентами, старавшимися прийти раньше других, чтобы занять места ближе к сцене. Ежегодно в апреле в вузе проводились смотры художественной самодеятельности студентов. Исторический факультет традиционно боролся за пальму первенства со своими извечными конкурентами – факультетами радиотехническим и иностранных языков. Последний почти целиком состоял из представительниц прекрасной половины человечества, которые одинаково успешно постигали иноязычную речь и блистали на университетских вечерах. Но сейчас историки были полны решимости не уступать ни на йоту и бороться за первенство.

Ректор университета профессор Абилов, коренастый, подвижный мужчина средних лет, относился к студентам-историкам с особым вниманием, делая на них ставку как на будущий авангард политической власти в республике. И действительно, выпускники истфака рассматривались как кузница комсомольских и партийных кадров, перед которыми маячила перспектива трудоустройства в высших государственных и партийных органах.

Ни Марьяшу, ни Хадю такая перспектива не манила. Хадя мечтала о научной карьере, Марьяша видела себя педагогом. Ей нравилось думать, что она вернётся в свою школу и станет обучать детишек истории, рассказывая им о древнем Египте, Трое, Наполеоне, декабристах и, конечно же, о Ленине.

Тема Сталина была по-прежнему закрыта. Ограничивались лишь осторожным упоминанием его имени в связи с Великой Отечественной войной, и лишь благодаря своему преподавателю Арчилаеву студенты могли узнать что-то о бывшем вожде.

Шамиль Бутаевич Сталина боготворил и готов был часами о нём рассказывать, несмотря даже на периодические вмешательства университетского парткома. Арчилаев всё равно умудрялся проповедовать студентам:

– Официально вам заявляю, что Хрущёв – законченный подлец и дурак, ни одному его слову верить нельзя! Более того, он не просто дурак, а опасный дурак, который нанёс неимоверный вред нашему государству. Прошу вас запомнить, уважаемые товарищи студенты, что Иосиф Виссарионович Сталин – это величайший государственный деятель, он был настоящим патриотом СССР и истинным вождём советского народа, чей вклад в дело социализма воистину неоценим!

Про Арчилаева рассказывали, что он порвал свою диссертационную работу, когда от него потребовали, чтобы она содержала обязательные ссылки на Хрущёва, которого Шамиль Бутаевич считал своим личным врагом. Он воевал сначала с белофиннами, потом с немцами, попал в германский плен, дважды пытался бежать, а затем, освободившись, примкнул к партизанам и вновь вернулся в действующую армию и дошёл до Берлина. Лишившись в самом конце войны левой руки, Арчилаев демобилизовался и вернулся в Дагестан, где стал преподавать студентам историю. И не было ни одного занятия, когда бы он не упомянул имя Сталина. Когда в 1964 году Хрущёв был снят, Шамиль Бутаевич ходил именинником, со счастливым лицом принимая бесчисленные поздравления от друзей, родственников, коллег и соседей.

Несмотря на то, что Хрущёва сняли, запрет на имя Сталина ослаб незначительно, оно по-прежнему замалчивалось властями. И лишь во время показов фильмов о войне при одном лишь упоминании или мимолётном появлении на экране бывшего советского вождя публика в зале устраивала овацию. И с этим ничего нельзя было поделать: не говорить о войне страна не могла, а следовательно, не мог быть забыт и тот, кто ею руководил, с чьим именем прочно ассоциировалась победа в этой войне.

* * *

Смотр студенческой самодеятельности был в самом разгаре. Марьяша, быстро сыграв свою роль в невероятно смешной сценке из Ильфа и Петрова, спустилась в зал и села рядом с Хадей.

– Неплохо, неплохо! – раздался позади неё голос Махача, и, обернувшись, она наткнулась на его ироничный взгляд. – Только нужно было живее показать свою героиню!

– Тоже мне нашёлся Станиславский! – пробурчала Марьяша. – Вот взял бы и сыграл что-нибудь сам, а мы бы на тебя посмотрели!

– Я и так играю… иногда… кое перед кем! – Взгляд юноши на миг стал серьёзным, и он пытливо взглянул на Марьяшу, которая тут же отвернулась и устремила взгляд на сцену, где «звезда» университетской эстрады Башир Гусейнов уже готовился петь на английском языке знаменитую «Дилайлу» из репертуара Тома Джонса.

Подготовка вечеров студенческой самодеятельности, как правило, проходила втайне от преподавателей, и те впервые видели большую часть номеров уже на концерте. В отличие от открытых репетиций обязательного хора, а также национальных песен и танцев, репетиции юмористических сценок носили характер сугубо секретный, и зрители всегда их с нетерпением ждали, зная, что непременно увидят что-то очень весёлое. Преподаватели с тайною опаской ожидали от студентов какого-нибудь подвоха в виде узнаваемых на себя пародий, и, когда те выдавались, преподаватели искренне или не очень смеялись вместе со студентами.

Высокий, худой профессор Рашидов под хохот зала усиленно делал вид, что не узнаёт себя в студенте, кричавшем со сцены с характерным рашидовским акцентом:

– А ну-ка все на субботник! Вот ви двое, ступайте к памятнику Ленину и харащенько отмойте дарагого вождя от пяток до ущей! И вообще, куйте, пока молоды!

Университетские преподаватели нравились Марьяше все, однако особое почтение к себе вызывали Вера Павловна Дзагурова, Расул Магомедович Магомедов, Валентина Павловна Егорова, Фарида Заидовна Феодаева и, конечно же, Шамиль Бутаевич Арчилаев. Их лекции всегда были интересными, и потому студенты старались не пропускать ни слова.

Профессор Магомедов, высокий, представительный мужчина с благородной осанкой и ослепительно белой сединой пышных ещё волос, был известен всему Кавказу в первую очередь как блестящий учёный, который много писал о Шамиле и Кавказской войне. Он оценивал её как прогрессивное явление и поэтому сильно пострадал от этого в печально известный период, когда Шамиль вдруг был объявлен английским шпионом, а народно-освободительное движение, им тридцать лет возглавляемое, реакционным.

Как обычно, спущенная сверху директива вызвала активную деятельность на местах, и по стране прокатилась карательно-пропагандистская волна, накрывшая в первую очередь тех учёных, которые занимались исследованиями периода национально-освободительных войн против царской России.

Расул Магомедович, всячески пытавшийся отстоять имя своего исторического героя, был немедленно дисквалифицирован, лишен всех званий и наград, а также должности заместителя председателя Дагестанской базы Академии наук СССР, чему в немалой степени способствовал обком партии.

Подобная участь постигла и дагестанских историков Нурмагомеда Пираметовича Эмирова и Александра Федоровича Назаревича, которым также было предложено освободить служебные кресла, хотя все они остались, слава Богу, жить и даже преподавать студентам местного университета. Гораздо меньше повезло другому учёному, азербайджанцу Гейдару Гусейнову, которого органы затаскали так, что, не выдержав давления и исторической несправедливости, он предпочёл свести счёты с жизнью.

Несмотря на всё давление, Расул Магомедов продолжал чтить память Шамиля, воздавая ему должное в своих научных изысканиях, пока что, правда, отправляемых в стол, и не терял надежды, что справедливость в отношении имама Шамиля когда-нибудь всё же восторжествует.

Глава 13

Весело попрощавшись с подружкой, Зарема свернула в сторону дома, крепко сжимая в руке новенький портфель, два дня назад подаренный матерью. Сегодня Вера Андреевна её похвалила, сказав, что она делает успехи в математике, и эта похвала Зарему очень обрадовала, учитывая тот факт, что, несмотря на все её старания, Вера Андреевна, как правило, выше тройки ей никогда не ставила.

Девочка уже почти дошла до дома, когда портфель вдруг непостижимым образом выскользнул у неё из рук и упал прямо посередине небольшой лужицы с мутной дождевой водой. Зарема быстро нагнулась за портфелем, но замок всё же раскрылся, и несколько тетрадок вывалились в лужу и теперь стремительно разбухали от влаги, превращаясь на глазах в куски мокрой бумаги с противными синими разводами вместо её собственного аккуратного почерка.

Расстроенная, Зарема размышляла в нерешительности, забирать или нет тетрадки из этой противной лужи, как вдруг услышала за спиной женский голос:

– Чего такая неловкая?

Она выпрямилась и увидела перед собой незнакомую женщину, глядевшую на неё с очень неприятной, явно фальшивой улыбкой, отчего Зареме незнакомка тотчас же не понравилась.

Она молча смотрела на женщину, а та уже задавала ей новый вопрос:

– Ты ведь, кажется, саидбековская?

– Да! – помедлив, ответила нехотя Зарема.

Будто не замечая враждебности в голосе девочки, женщина продолжала:

– Ну и как живёшь? Хорошо они к тебе относятся?

Вопрос Зарему позабавил и удивил одновременно, и она исподлобья взглянула на женщину.

– Я имею в виду, не обижают тебя?

– А почему они должны меня обижать? – вопросом на вопрос ответила девочка.

– Ну… всё-таки… Они ведь тебе не родные!

– Чего? – не поняла Зарема.

– Так ты не знаешь, что ли? – Вскинув тонкие брови, женщина с притворным изумлением смотрела на Зарему. – Ой, я ж не хотела! Ты извини, получилось, как будто я выдала…

– Что выдали?

– Ну… что они твои приёмные! Родители, имеется в виду… Тебя же взяли! Хотя ты больше на их внучку похожа, чем на дочку… Зато как повезло, а? В зажиточный дом попала, живёшь припеваючи!

Зарема застыла на месте, опустив глаза и не в силах посмотреть на говорившую. Затем медленно подняла портфель одеревеневшими пальцами и побрела нетвёрдыми шагами к дому, слыша, будто сквозь пелену, как вслед ей несётся фальшивое:

– Ой, моя золотая, зачем же я сказала! Нечаянно получилось!

* * *

Мать, как всегда, встретила её ласково и сообщила, что её дожидаются любимые чебуреки с мясом, но девочка не отреагировала обычным «ура», вяло кивнула головой и прошла в свою комнату.

Обеспокоенная необычной бледностью дочкиного лица, Разия-ханум пошла за ней следом.

– Что с тобой? – спросила она Зарему. – Ты случайно не заболела?

– Нет… мама, – быстро ответила девочка, чуть запнувшись на последнем слове.

– А почему ты такая… странная? Случилось что-нибудь? – продолжала допытываться мать.

– Ничего не случилось… Просто я… у меня сильно голова болит, – ответила Зарема.

– А что с твоей головой? Почему она у тебя болит? – Разия тронула лоб девочки.

– Откуда я знаю?! Болит, и всё! – отшатнувшись, воскликнула нервно Зарема, что совсем уже не понравилось её матери.

– Сейчас принесу таблетку, – сказала она и вышла в недоумении из комнаты.

«Может, кто-то её обидел, – думала женщина, перебирая в коробке лекарства в поисках болеутоляющего. – Какая-то она не такая…»

Позже девочка с неохотой съела половинку чебурека, и мать видела, что мысли её явно сосредоточены на чём-то другом. Не допив чая, она встала из-за стола и, вновь сославшись на головную боль, ушла к себе.

В своей комнате Зарема плотно закрыла дверь и бросилась ничком на кровать. Она чувствовала себя так, словно по голове её ударили чем-то тяжёлым, и теперь она гудела, разрывалась от боли, и мысли, одолевавшие её, были одна хуже другой.

Ей не хотелось никого видеть и ни с кем разговаривать. Ей не хотелось жить.

Все её обманывали: родители, родственники, знакомые, друзья, соседи. Все знали, кроме неё. Как могли они?! А может, это всё неправда? Может, та тётка просто со зла это выдумала? Или же перепутала её с кем-то?

Девочку охватила безумная надежда, что здесь какое-то недоразумение и эта чудовищная информация к ней никакого отношения не имеет. Очень хотелось плакать, но слёзы теснились внутри неё и никак не проливались, и тяжесть, её давившая, казалось, не отступит никогда.

Хорошо, если это неправда. Ну, а если всё-таки правда? Тогда кто она? Откуда они её взяли? Кто её настоящие родители? Как узнать, что там на самом деле? Вопросы набегали один за другим, а ответов на них не было.

Она долго лежала, уткнувшись в подушку и изнывая от горя, которое так нежданно на неё обрушилось.

Мать дважды заходила к ней в комнату и осторожно ощупывала её лоб, но девочка не реагировала, притворяясь, что спит, и Разия-ханум осторожно удалялась, крайне обеспокоенная.

– Что-то нашей Заремочке всё нездоровится! – сказала она мужу, когда они сидели перед телевизором в гостиной. Отведя взгляд от экрана, Саидбек спросил:

– А что такое?

– Не знаю. Говорит, голова сильно болит. И вялая какая-то, даже не поела свои любимые чебуреки. А я так старалась! – огорчённо добавила Разия-ханум.

– Не волнуйся! Скорее всего, она простудилась. Вон какая сырая погода! – успокаивающе произнёс Саидбек.

– Да, наверное! – согласилась Разия, хотя тревожное чувство её не покидало.

Она поднялась с кресла и направилась в спальню, намереваясь нанести на лицо новый ночной крем, который ей рекомендовала её парикмахерша.

Её удивило, что в спальне горит свет, и, войдя, она увидела там Зарему, которая искала что-то в ящике трюмо.

– Тебе уже лучше? – обрадовалась Разия-ханум, но, заметив, как дочь вздрогнула и отпрянула от трюмо, спросила удивлённо: – Ты что там ищешь?

Зарема молча стояла перед нею, и Разия – ханум повторила свой вопрос.

– Свидетельство о рождении, – с вызовом сказала Зарема.

– Что? Какое свидетельство? – не поняла мать.

– Моё. Ну, метрику свою ищу!

– А зачем она тебе?

– Просто… хочу посмотреть. Дай мне её, пожалуйста! – Несмотря на последнее слово, просьба скорее выглядела как приказ.

В этот момент до Разии-ханум начало что-то доходить, и она, изменившись в лице, судорожно сглотнула и произнесла сразу вдруг осевшим голосом:

– А для чего тебе понадобилась метрика?

– Сначала дай, а потом скажу, – ответила девочка.

Поняв, что дочери стало что-то известно, женщина пришла в ужас. Похоже, её тайные страхи теперь сбывались.

Она подошла к девочке и, обняв за плечи, усадила рядом с собою на кровать. Сквозь тонкую материю халатика ощущалось, как дрожит Зарема, и дрожь эта передалась Разии-ханум.

Она взяла себя в руки огромным усилием воли и нежно произнесла:

– Прошу тебя, доченька, скажи, что с тобой!

Слёзы, весь вечер переполнявшие девочкину грудь, прорвались, наконец, наружу, и она забилась в рыданиях, пока испуганная и взволнованная мать гладила её волосы и всё повторяла:

– Ну-ну, успокойся, прошу тебя!

– Это правда, мама?! – спросила, наконец, Зарема.

– Что правда, доченька? – Разия постаралась, чтобы голос её звучал как можно естественней.

– Правда, что я… что вы… что я вам не дочка?

С большим трудом выговорив эти слова, Зарема посмотрела на Разию, и в глазах её была такая мука, что женщина ужаснулась.

– Кто… С чего ты это взяла?! – воскликнула она горячо.

– Скажи мне, это правда или нет?

– Ну, конечно, нет, глупенькая! Откуда у тебя эти мысли? Как ты можешь быть нам неродной, когда я сама тебя родила!

– Это правда, мама?

– Конечно, правда! Что за вопросы, я не понимаю!

– Тогда… покажи мою метрику!

Зарема уже перестала плакать, но голос её всё ещё вздрагивал от недавних рыданий, а вмиг осунувшееся лицо одновременно выражало боль и твердую решимость узнать правду.

– Да что ты пристала ко мне с этой метрикой?! Думаешь, я помню, куда я её положила? Ну хорошо, завтра поищу, пока ты будешь в школе. Так всё-таки, кто тебе сказал… эту глупость?

– Какое это имеет значение, мама, если это неправда, как ты говоришь!

– Ну, конечно, неправда! Дай-ка я тебя поцелую, моё солнышко! Вытри слёзы и пошли чай попьём. С чебуреками. Я так старалась, а ты даже не попробовала!

Тяжёлая для обеих тема была на этот раз закрыта. Но Разия-ханум позже, лёжа рядом с похрапывающим Саидбеком, мучительно размышляла о происшедшем, теряясь в догадках: кто же всё-таки мог открыть её дочери правду? И что делать, если Зарема ей не поверит?

Само собою, метрика «не нашлась» ни завтра и ни послезавтра, и от этого недоверие девочки лишь усилилось, однако она молчала, держа свои сомнения при себе, тогда как вопросов в её голове рождалось всё больше и больше.

Глава 14

Чудесная студенческая пора была вся пронизана счастливым ощущением сопричастности к исторической науке, дружбой, совместными походами в кино и на концерты, беседами с преподавателями, участием в общественной и спортивной жизни родного вуза, выездами на виноградники и консервные заводы, где студенты в течение целого месяца дружно и весело осваивали сбор солнечной ягоды и процессы консервирования и транспортировки дагестанских фруктов и овощей.

Сказать, что Марьяше с Хадей студенческая жизнь нравилась, было бы неверно, потому что девушки просто жили в ней, окунувшись в неё с головой и стараясь ничего не пропустить из того, что она им преподносила. Они активно влились в молодёжную среду, став в ней весьма узнаваемыми и подружившись со многими интересными сокурсниками. Их объединяло светлое, чистое чувство товарищества и дружбы.

На третьем курсе Хадя вдруг влюбилась. Она поведала об этом Марьяше взволнованным шёпотом, и её жёлто-зелёные глаза при этом сверкали сотней огоньков.

– Да ты что!!! – воскликнула Марьяша. – И кто же он, говори скорее!

– Догадайся сама!

– Карим, что ли?

– Да прям, какой Карим!

– Ну не томи, скажи мне!

Хадя, приблизив к ней лицо, прошептала:

– Это Русик Мамаев! Ты его знаешь, он известный спортсмен, учится у нас, но почти всё время в разъездах!

– Да ты что! – снова воскликнула Марьяша. – И ты молчала?!

– Я даже себе в этом не признавалась! Но я поняла, что он единственный!

– Давай, рассказывай всё, как есть! – потребовала Марьяша.

– Ты представляешь, иду по нашему коридору, а навстречу он. Остановился и смотрит на меня своими голубыми глазищами, и я чувствую, как мои ноги подкашиваются… Прохожу мимо него, а он вдруг говорит: «Девушка, как это я вас раньше не встречал! Вы у нас учитесь?»

– А ты что?

– А я, не поворачивая головы, отвечаю: «Я не у вас учусь, а у себя!»

– А он?

– Он засмеялся и говорит: «Я понял, что вы очень гордая, но всё равно давайте с вами познакомимся!»

– А ты?

– А я не отвечаю и иду дальше, а сердце при этом так колотится, что вот – вот из груди выпрыгнет. Я даже боялась, что он услышит!

– И всё? – произнесла Марьяша недоверчиво. – И ты сразу вот так и влюбилась?

– Ну-у, не сразу, конечно… А может, и сразу, я и сама не знаю! Знаю только, что постоянно о нём думаю.

– Вот это да! – воскликнула Марьяша. – И что теперь?

– Ничего! Просто думаю, и всё! – ответила Хадя.

– А если вдруг снова его встретишь?

– Снова пройду мимо! Уж будь уверена, что и виду не подам! Ой, кошмар! – горестно вздохнула девушка.

– Хадька! Неужели ты и впрямь влюбилась?! И он, наверное, тоже в тебя влюбился!

– Да нет, не думаю… У него, небось, целая куча поклонниц!

– Ну и что? Уж точно они не красивей тебя! Пусть он радуется, если ты обратила на него внимание!

– Ага, радуется, как же! Он явно о себе высокого мнения… Но как же он мне нравится, господи!

Через несколько дней Хадя вновь встретила Русика. Он подошёл к ней и поздоровался так, словно знал её очень давно, а потом каждый раз подходил к ней, встречаясь в институтских коридорах и заговаривая как с хорошей знакомой.

И Хадя научилась отвечать ему с шутливой приветливостью, скрывая за ней своё первое большое чувство, которое с каждым днём всё более в ней нарастало. Она познакомила Русика с Марьяшей, и они втроём весело болтали, встречаясь всё чаще и чаще.

Между ними установились дружеские отношения, что вовсе не мешало Хаде вздрагивать при одном упоминании имени Русика, не говоря уже о его участившихся появлениях.

Некоторое время спустя Русик сообщил, что ему предстоит уехать из Махачкалы на довольно длительный срок – начинаются сборы, а потом и соревнования, из-за этого ярким пламенем горит его дипломная работа, к которой он ещё даже не приступал.

– Поезжай и ни о чём не беспокойся, – сказала ему Хадя. – Я сама займусь твоей дипломной!

– Вот здорово! – обрадовался Русик. – Ты меня очень выручишь! Но мне, правда, как-то неловко.

– Да ладно! – сказала Хадя. – Мы же друзья, а друзья на то и нужны, чтобы помогать!

– Я так тебе благодарен! – воскликнул Русик с очаровательной непосредственностью, благодаря которой девчонки влюблялись в него с первого взгляда.

Он уехал, а Хадя с присущей ей энергией взялась за написание его дипломной работы. Через некоторое время она получила от Русика письмо, где он подробно описывал свою спортивную жизнь и вновь благодарил Хадю за помощь. Письмо перечитывалось девушкой бессчётное количество раз, в одиночку и вместе с Марьяшей, а дни, остававшиеся до приезда Русика, отмечались девушкой в заветном календарике.

Время, как ей казалось, тянулось бесконечно долго, а когда он, наконец, приехал, Хадиному счастью не было предела. Девушка радостно кружилась по комнате, с упоением повторяя: «Он здесь! Он здесь!».

Дипломная была давно готова, и когда пришёл срок защиты, то экзаменационная комиссия безоговорочно оценила её на «отлично». Довольный и счастливый Русик, сказав Хаде: «Это твоя пятёрка, а не моя!», вновь отбыл на очередные сборы, обещав девушке непременно написать ей оттуда.

* * *

Хадина жизнь превратилась отныне в нетерпеливое ожидание. Она считала дни, остававшиеся до приезда Русика, и то, что он не писал ей, относила к его занятости на сборах.

– Не пишет, и не надо! – говорила Хадя Марьяше. – Я, например, терпеть не могу писать письма! Тем более что скоро он уже и сам приедет. Господи, неужели я его увижу! Скорее бы настал этот день!

Этот день, когда, по Хадиным расчётам, Русик должен был вернуться в Махачкалу, уже давно прошёл, а парень всё не объявлялся. Хадя терялась в догадках, не зная, чем объяснить такое его длительное отсутствие.

Всё чаще в поле её зрения стал возникать Карим. За короткий промежуток времени он успел по настоянию родителей жениться на своей двоюродной сестре и тут же развестись.

– Хадька, да он по-прежнему влюблён в тебя без памяти! – сказала Марьяша, заметив, что Карим под любыми предлогами пытается приблизиться к её подруге.

– Да ну его! – отмахивалась Хадя.

– Почему ты так говоришь? Он, по-моему, неплохой парень!

– Не в моём вкусе! – отрезала Хадя. – Пусть лучше не тратит зря время! Ты-то знаешь, кто у меня в сердце!

– Знаю, знаю! – говорила Марьяша. – Да только где он, этот твой игрок? На каком поле гоняет свой мяч?

Помрачневшая Хадя ничего не ответила, и Марьяша, заметив перемену в её настроении, расстроилась сама. Она горячо любила подругу и страстно желала видеть её счастливой, но странное поведение Русика наводило её на мысли, которые она боялась открыть Хаде.

Время шло, Русик не появлялся, и Хадя почти перестала говорить о нём, хотя Марьяша видела, что она мучается. Как-то утром, по обыкновению придя с соседками на пляж, она проходила мимо расположенных в ряд тентов и под одним из них вдруг увидела Русика. Он сидел на песке, а незнакомая девушка, загорелая и длинноволосая, лежала, положив голову ему на колени, и Русик игриво водил пальцем по линии её обнажённого живота.

Потрясённая увиденным, Марьяша застыла на месте. Спохватившись, она быстро прошла мимо, боясь, что парень её увидит, и одновременно желая этого.

«Ну и подлец же! – с негодованием думала девушка. – Хорошо устроился! Использовал мою подругу и исчез, а теперь прохлаждается с какой-то…»

Остаток дня Марьяша провела в мучительных сомнениях: рассказать Хаде об увиденном или нет, и наконец решила, что лучше ничего не говорить.

Она долго крепилась, но, когда подруга стала в очередной раз искать оправдания длительному отсутствию Русика, она не выдержала:

– Да не заболел он ни черта! Здоров, как бык, и на море ходит, да ещё не один!

– Что ты хочешь этим сказать? – подозрительно спросила Хадя.

– То, что сказала. Я видела его на пляже с какой-то девицей, и они очень хорошо проводили время в обществе друг друга!

Хадино лицо покрылось мертвенной бледностью и застыло, утратив всякое выражение и превратившись в маску. Перепуганная Марьяша кляла себя за несдержанность, но было уже поздно.

Несколько минут прошли в гнетущем молчании, а затем Хадя спросила:

– И давно?

Голос девушки, обычно звонкий и жизнерадостный, теперь звучал безжизненно и глухо, словно доносился из далёкого тоннеля.

– Что давно? – не поняла Марьяша.

– Давно ты их видела?

– Две недели назад, – еле слышно произнесла Марьяша.

– И ты молчала всё это время?!

Несмотря на возникшую неловкость, Марьяша обрадовалась, что в Хадином голосе появились хоть какие-то эмоции.

– Н-ну, да… я не могла…

– Что значит не могла?! Ты обязана была сказать мне об этом! Я, как дура, жду, что он вот-вот появится, а он… а ты…

Тут девушка разразилась такими рыданиями, что Марьяша, не выдержав, бросилась обнимать подругу, рыдая вместе с ней.

Через некоторое время рыдания стихли, и Хадя, в последний раз судорожно всхлипнув, сказала:

– Всё! С этого дня он для меня умер! Не хочу даже имя его слышать!

Глава 15

Марьяша спустилась на первый этаж главного университетского корпуса. В просторном вестибюле она остановилась недалеко от входной двери, ожидая Хадю. Та сражалась сейчас в одной из аудиторий за первенство в студенческом турнире по шахматам.

– Марьяш, привет! – услышала она чей-то голос и, повернув голову, увидела перед собой Заиру Мансурову, бывшую свою одноклассницу, учившуюся сейчас на инфаке. Рядом с Заирой стоял светловолосый юноша, рослый и довольно симпатичный, и неотрывно смотрел на Марьяшу, чем её сильно смутил.

– Знакомьтесь, – сказала Заира. – Это Саид, учится на строительном. А это Марьяша!

– Очень приятно, – сказала Марьяша и опустила глаза, чтобы не встречаться с пристальным взглядом серых глаз юноши.

– И мне очень приятно, – произнёс тот негромко.

Заира собралась что-то добавить, но в этот момент появилась Хадя и радостно сообщила подруге, что выиграла.

– Поздравляю! – обрадовалась Марьяша и, повернувшись к Заире, сказала: – Нам надо идти… Пока!

Как всегда, зелёная, тенистая улица Советская была полна людей. В основном это были студенты. Занятия в университете закончились, и молодёжь парами и группами возвращалась домой или в общежитие. Некоторые прямо из университета направлялись в расположенный рядом кинотеатр «Октябрь», на ходу перекусывая пирожными и предвкушая просмотр нового фильма.

– Кто это был? – подозрительно спросила Хадя, когда они вышли из здания и неспешно направились к ЦУМу, где, если им повезет, в продаже мог оказаться какой-нибудь домашний халатик из Болгарии или Польши.

– Моя одноклассница, – сказала Марьяша.

– А парень кто?

– Не знаю, какой-то её знакомый…

– Неприятный. – Хадя произнесла это слово, как приговор.

– Почему неприятный? – удивилась Марьяша.

– Не знаю. Мне не понравился, – отрезала Хадя.

На следующий день Марьяша вновь встретила Заиру, и та торжественно сообщила девушке, что вчерашний знакомый ею сильно интересуется.

– Ну и что? – слегка смутившись, ответила Марьяша.

– Как что? Тебе это разве неприятно? Он ведь такой красавчик, ты даже не представляешь, сколько девчонок за ним бегают!

– Ну и пусть бегают, – сказала Марьяша. – Меня это не касается!

Саид, видимо, так не думал, потому что стал вдруг часто появляться в поле её зрения, явно поджидая девушку и заговаривая с ней как с давней знакомой. Это обстоятельство очень не нравилось Хаде, и, едва вдалеке появлялся Саид, как она разражалась гневными репликами, которые Марьяше были отчего-то неприятны.

– Да нет, видно, он неплохой парень! – пыталась она переубедить подругу.

– Ой, оставь, ради Бога! Неплохой! Он мне вообще не нравится, и я на твоём месте близко бы его к себе не подпускала!

– Но мы ведь просто болтаем, и всё! – защищалась Марьяша.

– И болтать тоже не нужно! – категорически отрезала Хадя.

Парень, однако, проявлял настойчивость, даже не думая скрывать, что Марьяша ему нравится, и неизменно оказывался где-то поблизости, спеша подойти к девушке, особенно если рядом не было Хади, чьё лицо при одном его появлении принимало такое свирепое выражение, что нетрудно было догадаться о её отношении к нему.

Так продолжалось месяца три. Саид ни слова не сказал девушке о своих чувствах, хотя они, эти чувства, уже не были ни для кого секретом. Да Марьяша и не ждала объяснений. Она просто принимала его знаки внимания и думала о нём чуть больше, чем ей хотелось бы в том признаться. И вообще, с некоторых пор жизнь её наполнилась радостным предвкушением чего-то прекрасного и волшебного, о чём пишут во всех романах и о чём мечтают все девушки, пребывающие, как она сейчас, в начале своей весны. Она была готова к приходу любви и ждала эту любовь, как ждала и того, кто придёт и одарит её этим необыкновенным чувством.

Глава 16

Имран сидел во главе большого обеденного стола, где когда-то сидел его отец Ансар, и с гордостью посматривал то вправо, то влево, где по обе стороны стола расположились два его отпрыска. Напротив сидела его мать Айша, а жена Фарида, вначале подав еду, лишь потом садилась за стол, при этом то и дело вскакивая и подкладывая что-то в блюда, тарелки и пиалы.

История с Полиной не прошла для Имрана бесследно. Он явно остепенился и уже не исчезал по вечерам из дома. Большей частью он проводил время в своей фотолаборатории либо за инструментом, наигрывая или напевая что-то своим приятным голосом.

Это был один из тех редких дней, когда семья обедала одна, лишь в своём составе. Обычно Имран садился за стол с кем-то из друзей, а мальчики, наскоро пообедав, тут же уносились прочь. Айша же с Фаридой и вовсе ели в одиночку, прежде накормив мужчин.

– Ну, что, студент, как там у тебя дела идут в твоём институте? – обратился Имран к старшему сыну, который поступил в этом году в политех и жил пока у своей тёти Малики.

– Нормально, – ответил Шамиль, наскоро проглотив кусок мяса и едва не поперхнувшись.

– Ешь, сынок, спокойно, не торопись! – сказала Фарида.

– Ну, а вообще, ты там успеваешь? – продолжал Имран.

– Вообще да… – пробормотал Шамиль. – Только вот сопромат не очень даётся.

– Сопро… что?

– Сопромат! – повторил Шамиль. – Это такой предмет!

– А что за предмет? Что это слово означает?

– Сопротивление материалов, папа!

– И как же они сопротивляются? – с иронией осведомился Имран.

– Ну что, я тебе сейчас буду рассказывать, да? – поморщился Шамиль. – Он мне и в институте надоел!

– Оставь мальчика, прошу тебя! Дай ему спокойно поесть! – снова вмешалась Фарида, а Айша, ласково улыбнувшись внуку, спросила:

– Скажи мне, дорогой, где тебе больше нравится – в Буйнакске или в Махачкале?

– Ну-у, дадэй, ты такие интересные вопросы задаёшь… Конечно, в Махачкале!

– Вот как? А почему? – удивилась Айша.

– Ну, потому что там намного веселее, и есть куда пойти, и людей гораздо больше!

– Он имеет в виду девочек! – не вытерпел Арсен.

– При чём здесь девочки? – разозлился его брат. – Просто… там всё интересно!

– И что? Ты теперь не захочешь вернуться в Буйнакск? – с тревогой спросила Айша.

– Не знаю, там видно будет…

– Я тоже, когда поступлю в институт, останусь жить в Махачкале! – заявил Арсен.

– Да? – сказала с обидой Айша. – А как же наш дом? Вы его оставите?

– Ну а что, из-за дома теперь всю жизнь к Буйнакску быть привязанным? – сказал Шамиль.

– Выходит, ты считаешь, что мы все здесь привязаны? – спросил Имран, неприятно задетый словами сына.

– Папа, вы здесь всю свою жизнь прожили, проработали, а нам, может, хочется чего-то другого! – с едва заметной ноткой снисходительности произнёс Шамиль.

– Чего-то другого? – вспылил Имран. – А ну-ка бросьте все эти разговоры, чтобы я больше не слышал таких глупостей!

– Имран, – мягко остановила мужа Фарида. – Ну чего ты злишься! Они же ещё мальчишки! Пусть вырастут, а там видно будет, что и как. В любом случае Махачкала ведь не край света, всего лишь сорок минут езды отсюда!

Насупившийся Имран молча отодвинул тарелку и вышел из-за стола.

Глава 17

Жизнь в доме шла по заведённому распорядку, не нарушаясь ничем особенным, если не считать природной стихии.

Как и всегда, в ней была работа, учёба, практически ежедневные визиты родственников, друзей и соседей.

Изменения коснулись, правда, облика самого дома, который после двух землетрясений подвергся капитальнейшему ремонту. Имран, наняв приехавших из российской глубинки мастеров, изменил внешний и внутренний вид дома и не поскупился на отделку. Теперь на месте увитой со всех сторон виноградными побегами летней беседки, где любили посидеть в дневное и сумеречное время и гости, и хозяева, была отстроена кухня, а комната, прежде служившая столовой, превратилась в спальню Имрана и Фариды. Зал и комната мальчиков оставались на прежнем месте, а вот Айшу пришлось долго уговаривать, чтобы она согласилась перейти в освободившееся помещение, оставив свою похожую на монашескую келью комнату.

Собственно, Айша всего лишь возвратилась туда, где когда-то была их с Ансаром спальня, которую она после его смерти освободила для сына и невестки.

Дом после ремонта заиграл и заблестел новыми красками. Красивые мебельные гарнитуры финского производства, за которыми Имран с Фаридой специально отправились в Москву, украсили их спальню и зал, где из прежней мебели было оставлено лишь пианино.

Новой была и кухня, начиная от мебели и кончая красивыми, современными столовыми приборами из нержавеющего металла, также привезёнными из столицы.

Айша, с трудом привыкавшая ко всем этим переменам, молчала, понимая, что молодые хозяева имеют право создать жилище по своему усмотрению. И всё же память её отчаянно цеплялась за старые, близкие сердцу предметы, неразрывно связанные с самым дорогим для неё временем.

Ей не хватало массивного полированного буфета из чёрного дерева. Его когда-то покупал Ансар, а теперь, пропылившись некоторое время в сарае, он был отдан соседке вместе с другими предметами обихода. Она часто вспоминала и уютную, увитую виноградом беседку, где после наполненного хлопотами дня любил сиживать, покуривая трубку и читая газету, её Ансар. Теперь её переоборудовали в кухонное помещение.

«Хорошо хоть цветник оставили!» – ворчливо подумала женщина, глядя из окна новой кухни на яркие, вот-вот готовые распуститься розовые бутоны.

Ещё одно окно выходило прямо в сад, где буйно цвели сейчас деревья, кустарники и грядки. В глубине сада, прямо у бассейна, неугомонный Имран поставил небольшой, симпатичный финский домик из двух комнат с прихожей.

– Это для кого-нибудь из мальчиков, – сказал он. – Ведь должен кто-то из них остаться здесь жить!

Как бы ни печалилась Айша об оставленных в прошлом привычных вещах, забота сына об отцовском доме и связанные с ним планы на будущее безмерно её трогали и радовали.

«Ансар, должно быть, доволен, видя оттуда заботы нашего сына о доме! – не раз думала женщина. – Дай Аллах, чтобы всё было хорошо!»

Под «всё было хорошо» подразумевались мир и спокойствие для семьи. Обращаясь к Богу, Айша в своих молитвах просила лишь этого, уже давно познав на многих жизненных примерах тленную сущность материи.

Ей были неведомы слова древнего Соломона о том, что всё на этой земле преходяще, но, умудренная жизненным опытом и часто погружавшаяся в размышления о бренности бытия, она вывела для себя аксиому, что человеческое счастье есть не что иное, как мир и покой, и, не стремясь навязать своё видение окружающим, она тихо молилась пять раз на дню, прося Всевышнего о таком счастье.

«Прости, о Аллах, неразумных детей моих, ведь они ещё слишком молоды и беспечны!» – просила женщина, слыша доносившиеся из зала звон бокалов и взрывы хохота.

Горячительные напитки, которые, бывало, позволяли себе и её муж Ансар, и её отец Ибрагим-бек, стали привычным делом у дагестанских мужчин, которые, хотя и в меру, пили их на свадьбах и на других торжествах. Редко кто из дагестанцев, находясь в компании, отказывался от бокала вина или рюмки водки, хотя при всём при том общепризнанных выпивох насчитывались единицы.

Айша, боявшаяся Божьего гнева, трепетала от мысли, что её сын, нередко опрокидывавший в компании рюмку-другую, должен будет понести за это справедливое наказание, но в ответ на все материнские увещевания он весело отмахивался:

– Да ладно, мам, не волнуйся ты так! Я ж ничего не делаю плохого, не убиваю, не краду, так что, надеюсь, твой Аллах меня простит за это маленькое прегрешение!

Айша и сама понимала, что сложившийся десятилетиями в их домах порядок гостеприимства не изменить, и ей оставалось лишь смиренно молить Бога о снисхождении.

Глава 18

Гости, в один из дней прибывшие в их дом, были неожиданны. Фарида наводила порядок в комнате мальчиков, когда увидела в окно появившихся во дворе мужчину и двух женщин, лица которых ей были незнакомы. Поспешив им навстречу, женщина приветливо сказала:

– Добрый день!

Незнакомцы, казалось, были слегка растеряны и, ответив смущёнными улыбками, сказали вразнобой:

– Здрасте! Гостей принимаете?

– Принимаем! – ответила Фарида. – Пожалуйста, проходите в дом!

– А вы кто? – спросила её одна из женщин.

– Я? Я Фарида, жена Имрана, – ответила удивлённо Фарида.

– А он сам дома? – осведомился высокий мужчина с красноватым лицом и чёрными, как смоль, волосами.

– Дома, дома, заходите! – радушно произнесла Фарида, почувствовав вдруг, что эти люди имеют к её мужу какое-то отношение.

Обычай не позволял расспрашивать гостей, кто они и откуда, и вышедший на голоса Имран, так же недоумевая про себя, обменялся с мужчиной рукопожатием.

Войдя в дом и расположившись на диване и в креслах, прибывшие переглянулись, и женщина постарше, откашлявшись, произнесла:

– Ну что, давайте знакомиться! Мы ваши родственники… Меня зовут Бавер, а это мои младшие брат и сестра, Анвар и Гульшан!

– Очень приятно! – сказала Фарида. – Чем больше родственников, тем лучше!

– Мы с вами родственники по ахмедовской линии, – продолжала Бавер. – Живём в Хасавюрте, вот приехали познакомиться, до этого ведь не общались… по некоторым причинам!

Слегка растерявшись, Имран слушал, и до него только сейчас стало что-то доходить. А женщина между тем проговорила:

– Что ж, скажу как есть, чего там ходить вокруг да около! Наша тётя Кумсият была невестой твоего, Имран, отца, который женился потом на вашей матери. Наша мама, к сожалению, рано умерла, мы её почти не помним, а тётя Кумсият заменила нам её и очень много для нас сделала, фактически вырастила нас, и потому мы никак не могли её ослушаться, когда… ну, когда она категорически запретила нам общаться с вами. Чего скрывать, ваш отец сильно её обидел, фактически бросил её… ну и… рана у неё всю жизнь кровоточила! Видать, сильно она его любила, а маму вашу, соответственно, нет! Вот и поставила перед нами такое условие. Но теперь её нет в живых, вот мы подумали и решили, что мы всё-таки должны общаться между собою… Происходим-то из одного рода и фамилию одну носим! Наши деды, в конце концов, были родными братьями! Вот мы и решили сами приехать к вам, протянуть, так сказать, руку…

Женщина замолчала, и в наступившей тишине слышно было лишь тиканье стрелок на стоявших в углу больших часах.

Крайне взволнованный, Имран поднялся и, шагнув к гостям, обнял поочерёдно всех троих. Фарида последовала его примеру, а потом вдруг всхлипнула, и вслед за нею расплакались обе женщины.

Спустя немного времени, когда волнение улеглось. Имран обратился к жене:

– Иди, позови маму! Если уж знакомиться, так всем!

Айша, накинув на голову платок, вошла в зал и, улыбнувшись, тепло приветствовала гостей. Те, в свою очередь, подошли к старой женщине и обняли её.

– Я рада, – взволнованно произнесла Айша, – что у моего сына появился ещё один брат! Чем больше братьев, тем лучше! Живите в мире, дружбе и любви! А прошлое пусть останется в прошлом. Вашей вины здесь никакой нет!

Глава 19

Летняя сессия была в самом разгаре, и Марьяша с Хадей допоздна просиживали над конспектами, готовясь к экзаменам. Самым трудным из них для Марьяши была психология. И не потому, что предмет был трудным, а просто все боялись экзаменатора – грозного Емельяна Яковлевича Криштопу, о строгости и принципиальности которого ходили легенды.

– Вот увидишь, я провалюсь! – говорила Марьяша подруге, лихорадочно закрепляя в шпаргалках прочитанный материал. – Я всё тут же забываю!

– Не понимаю, чего ты так боишься! – говорила ей Хадя, которая, как всегда, ничего не боялась. – Возьмёшь билет, сядешь на место и тут же всё вспомнишь!

– Нет, я чувствую, что не сдам! – упрямо твердила Марьяша, но когда подошёл срок экзамена и она оказалась лицом к лицу с Криштопой, то увидела перед собою не грозного и свирепого людоеда, а румяного старика, который, выслушав её ответ, весело сощурился и спросил:

– Ну, а вы, уважаемая, к какому типу темперамента себя относите?

– Я… это… ну, где-то между холериком и сангвиником! – выпалила Марьяша, на что экзаменатор ответствовал:

– Вот как? Любопытно, любопытно! Что ж, холерико-сангвиник, ставлю вам «хорошо», можете идти!

Марьяша, не веря своему счастью, поспешила к двери. Студенты закидали её вопросами:

– Ну, как он принимает? Зверствует? Что спрашивает?

– Вы сначала определитесь со своим темпераментом, а потом уже заходите! – сказала Марьяша, вытаскивая из кармана свёрнутые в «гармошки» шпаргалки и раздавая их друзьям. – Это вам для страховки, но воспользоваться точно не получится, даже и не пытайтесь!

* * *

Марьяша обогнула улицу Батумскую и подходила к лестнице, ведущей к её дому, когда услышала за спиной своё имя. Оглянувшись, она увидела Саида. Запыхавшись, он подошёл к ней и сказал: «Привет!»

– Привет! – ответила Марьяша, остановившись в нерешительности.

– Как дела? – спросил Саид, и интонация его голоса показалась девушке несколько необычной.

– Нормально, экзамен сдала! – сообщила ему Марьяша.

– Да? Поздравляю, поздравляю…

Он замолчал и в наступившей паузе, казалось, сосредоточенно обдумывал что-то важное. Марьяше стало не по себе от этого молчания, и она сказала:

– Извини, мне надо идти.

Парень сделал протестующий жест и произнёс:

– Надо поговорить серьёзно… Только не сейчас… Меня ждут… Ну, там одно дело… Я завтра уезжаю на практику, на месяц. Я тебе позвоню и всё объясню… – Он замолчал и тут же добавил, запинаясь: – Послушай, мне в данный момент… очень нужны деньги, я должен отдать кое-кому… Ты меня не выручишь?

Марьяшу, ожидавшую чего угодно, но только не этого, охватило лёгкое разочарование, но, тут же его подавив, она открыла сумку, где лежала полученная как раз сегодня летняя стипендия.

– Вот, возьми, – сказала она, протягивая парню несколько десятирублёвых купюр.

Парень взял деньги и, пряча глаза, сказал:

– Спасибо… Я верну! Просто действительно нужно!

Коротко кивнув, девушка сбежала по лестнице, слыша за спиной:

– Я позвоню!

Глава 20

– Пап, мне нужно поговорить с тобой!

Профессор Абдусаламов оторвал взгляд от бумаг и взглянул на сына. Лицо Саида выражало решимость, как если бы он собрался спрыгнуть вниз с высокой скалы.

– Слушаю тебя, дорогой!

Из всех троих детей Саид, как старший, был для отца самым многообещающим, хотя и не пошёл, как от него ожидалось, в медицину. Во-первых, он был единственным сыном, а следовательно, продолжателем известной фамилии; во-вторых, он был достаточно честолюбив, чтобы не сказать, амбициозен, с раннего детства заверяя окружающих, что станет ни больше ни меньше, как секретарём обкома партии. Ну, а в-третьих, мать его, увидев во сне покойную бабушку, сообщившую, что Саид станет «большим человеком», уверилась в этом сама и уверила своего супруга, вообще-то ни в какие сны не верившего, а тут вдруг возжелавшего поверить.

На свою профессорскую зарплату отец покупал ему всё самое лучшее, что можно было достать в магазинах плюс из-под полы или с импортной базы стараниями благодарных пациентов.

Он не отказывал сыну и в карманных деньгах, не зная, впрочем, что этих денег парню всегда не хватало, ибо, сам этого не признавая, он не на шутку увлёкся безобидным на первый взгляд веществом, называемым в народе «дурью», а среди ребят – анашой.

Глядя сейчас с нескрываемой любовью на своего отпрыска, профессор Абдусаламов ждал с его стороны очередной материальной просьбы, в душе уже готовый её удовлетворить.

– Я… я хочу тебя попросить… ну, то есть сказать…

Саид, обычно не терявшийся, сейчас мялся и подыскивал слова, и тогда отец сказал ему:

– Ну, говори, сынок, что там у тебя?

– Короче… Мне нравится одна девчонка, ну, то есть девушка… и… я хочу на ней жениться!

Профессор Абдусаламов, ожидавший чего угодно, но только не этого, вскинул удивлённо брови:

– Ого! Так вот сразу и жениться?

– Ну… не сразу, но хотя бы засватать!

– Погоди-ка! Давай по порядку. Кто она, откуда и так далее.

Профессор достал из коробка сигарету и, чиркнув зажигалкой, затянулся, давая сыну время объясниться.

– Зовут её Марьяша. Она учится в ДГУ на историческом. И… она мне нравится!

– Это я уже понял! А что за семья?

– Насчёт семьи не знаю, не интересовался.

– Так надо ведь узнать! Не можем же мы брать девушку, не зная толком, какого она роду-племени!

– Пап, для меня это не имеет значения, я…

– А для меня имеет! – жёстко сказал отец. – От семьи зависит всё: воспитание, и поведение, и нравы. У этой твоей Марьяши есть фамилия?

– Её фамилия Магомедова. Кажется, если не ошибаюсь, её родители врачи.

– Ну вот уже кое-что проясняется! А где они живут хоть?

– У них квартира на улице Свободы, недалеко от гостиницы «Дагестан».

– Ну вот что, сын. Ты давай узнавай о её родителях, а потом мы вернёмся к этому разговору, договорились?

Когда днём позже сын назвал имена Юсупа и Малики, профессор Абдусаламов погрузился в долгое молчание, а затем произнёс внезапно осевшим голосом:

– Кажется, я знаю этих людей. Во всяком случае, когда-то знал…

Большего Саид от отца добиться в тот день не смог. Более того, Марат Алиевич отказался от ужина и даже не стал смотреть свою любимую передачу «Клуб кинопутешествий».

* * *

Саид, однако, проявил настойчивость, и Марату, судившему по его такой настойчивости, было ясно, что сын влюблён, как никогда.

Все дни после первого их разговора он пребывал в растерянности, какой давно уже не испытывал. Ему вспомнились его собственная юность, то светлое и чистое чувство, которое соединяло их с Маликой, их совместные планы на будущее, мечты об аспирантуре и всё то, что было разом перечёркнуто одним-единственным разговором в парткоме.

Конечно, Малика тысячу раз была права, облив его презрением. Жизнь показала, что политические ситуации, на первый взгляд неразрешимые, имеют свойство меняться самым неожиданным образом. То, что вчера ещё казалось неприемлемым, сегодня может оказаться вполне возможным и реальным.

Тогда он просто очень испугался за свою карьеру. И вот карьера его успешно состоялась, у него есть всё, что необходимо для спокойной, комфортной жизни и поддержания авторитета в обществе. Всё, кроме человеческого счастья, а оно обеспечивается лишь любовью, которую он не сумел сберечь. А теперь его сын заявляет, что хочет жениться на дочери Малики, которую он, Марат, когда-то предал. И как он должен объяснить сыну, что это невозможно?! В первую очередь Малика и сама никогда этого не допустит.

Поразмыслив, он решил насколько возможно оттянуть момент разговора с сыном. Но тот и не думал сдаваться и несколько дней спустя снова обратился к отцу:

– Папа, я хочу всё-таки, чтобы вы с мамой как-то урегулировали этот вопрос с её родителями! О свадьбе я не говорю, прошу пока только засватать.

Марат в молчании выслушал тираду сына и после небольшой паузы сказал:

– А она сама хочет этого?

– В смысле выйти за меня? Ну… пока я с ней об этом конкретно не говорил, но думаю, что она сделает так, как скажут ей родители!

«В том-то и дело, – подумал про себя Марат. – Ни за что Малика не согласится… Впрочем, столько лет прошло… Возможно, она уже всё забыла и простила!»

На какой-то миг вся эта история показалось ему даже забавной. Надо же, как в жизни всё оборачивается, кто бы мог подумать!

Сыну он сказал:

– Ладно, я займусь сам этим вопросом. А ты всё-таки поговори с этой своей Марьяшей!

Глава 21

Малика неторопливо шагала по тенистой больничной аллее, с наслаждением вдыхая свежий воздух, которого в больничных помещениях всегда не хватало. Она любила это время суток – вечер ещё не наступил, а день вроде как уже закончился, позади больничная суета, рутина, консультации, пятиминутки, а впереди тихий уютный вечер в кругу семьи. И между этими двумя важнейшими составляющими её повседневного бытия было вот это неспешное возвращение домой, пешком в любую погоду и непогоду.

Пока она лечила своих больных, снаружи, оказывается, уже и дождик прошёл. Прошёл, оставив после себя свежесть и аромат озона, сверкавшую влажной чистотой зелень махачкалинских деревьев и кустарников.

Направляясь к больничным воротам, Малика вдруг подумала: вот ведь как всё интересно получается в жизни, законы природы и человеческие функционируют независимо друг от друга в раз и навсегда установленном режиме, цикличность тех и других параллельно одна другой выполняет тысячелетиями одну и ту же работу: день-ночь, зима-лето, дождь-солнце, жизнь-смерть… тик-так… тик-так… и при всём этом человек без природы неминуемо пропадёт, а вот природа без человека вполне может обойтись.

Так думала Малика, возвращаясь с работы домой, и постепенно мысли её перетекали в другую плоскость: что приготовить на ужин, не забыть забрать из химчистки Юсупов пиджак, обязательно посмотреть вечером школьный дневник Мажида, который накануне никак не мог отыскаться в его портфеле.

Выйдя за ворота, Малика перешла улицу и свернула в тенистый, тихий переулок, откуда путь до дома был, во-первых, короче, а во-вторых, приятнее для души, жаждавшей хотя бы кратковременного уединения.

– Малика! – услышала она за спиной голос и подумала в ту же секунду: «Господи, он так и будет всю жизнь окликать меня на улице?!»

Марат, погрузневший и поседевший, но по-прежнему красивый, вышел из машины и быстро направлялся к ней.

– Здравствуй!

Широко улыбаясь, он протянул ладонь, и Малика, чуть помедлив, ответила коротким рукопожатием.

– Как поживаешь?

– Хорошо, спасибо… – Она не спросила в ответ, как поживает он, а Марат не заметил либо сделал вид. Как и в прошлую их встречу, он разглядывал её, словно желал убедиться, что она, при его отсутствии в её жизни, должна была, по меньшей мере, поникнуть, как скошенная трава, и был явно удивлён, что этого не случилось.

– Прекрасно выглядишь! – наконец, произнёс он.

– Спасибо.

Малика спокойно стояла и ждала продолжения, чувствуя, что неспроста он остановил её посреди улицы.

– Давай подвезу! – Он произнёс это беззаботно, хотя слегка настороженный взгляд выдавал его внутреннее смятение.

– Спасибо, не нужно, я хочу пройтись! – ответила Малика.

– Вот, живём с тобой в одном городе, трудимся в одной системе, а практически нигде не пересекаемся! – Та же беззаботность в голосе и та же настороженность во взгляде.

Малика, ничего не ответив, взглянула на часики, всем видом показывая, что торопится, а Марат, словно не замечая, продолжал:

– А между тем есть многое, о чём хотелось бы поговорить!

– Извини, Марат, но я действительно очень спешу! – твёрдо произнесла Малика.

– Я ведь тебе предлагаю: садись в машину, а по дороге поговорим!

– Говори здесь! – сказала Малика.

– Видишь ли… – Он замялся, подыскивая правильные слова. – В жизни иногда случаются такие ситуации… которых меньше всего ожидаешь, особенно если речь идёт о детях!

– А что такое? – Голос Малики чуть потеплел, и Марат, от которого это не укрылось, поспешно продолжил:

– Когда-то, Малика, нас с тобою связывала большая любовь…

– Не будем о любви! Тем более о большой! – В голосе женщины зазвенел металл.

– Нет, Малика, будем! Я виноват перед тобой, и у тебя есть все основания для обиды…

– Никакой обиды нет и не может быть! Всё случилось так, как и должно было случиться.

– Нет, не должно было! – воскликнул упрямо Марат. – Всё должно было быть по-другому!

– К чему этот разговор? – устало сказала женщина. – У каждого из нас своя жизнь. Не знаю, как ты, а я счастлива и ни о какой другой жизни не мечтала бы.

– Что ж, приятно слышать! – криво усмехнулся Марат. – Но есть ещё один момент. Он касается наших детей…

– Что ты хочешь сказать? – В сердце Малики прокрался тревожный холодок.

– Мой сын… и твоя дочка… они любят друг друга!

Фраза прозвучала торжественно и даже напыщенно, и в другой раз Малику бы это рассмешило, но сейчас она словно приросла к земле.

– О чём ты говоришь, ты хоть сам понимаешь?! – прошептала она потрясённо.

– Мой сын Саид на днях мне признался в этом. Я…

– Этого не может быть! Не может быть… Извини, мне пора!

Она почти побежала по пустынной тенистой улочке, выведшей её на оживлённую и многолюдную улицу Советскую. По дороге ей встречались какие-то знакомые, они окликали и здоровались с нею, а она машинально отвечала и неслась дальше, позабыв о химчистке и о продуктах, которые собиралась купить по пути.

«Марьяша, как ты могла?! Как могла…» Эта мысль билась у неё в голове, она не отдавала себе отчёта, что дочь никак не могла быть в курсе того, что случилось когда-то в жизни её матери.

Уже приближаясь к дому, Малика заставила себя успокоиться, приняв решение поговорить с дочерью только на холодную голову.

Глава 22

Малика не думала, что это будет так сложно. Готовясь к разговору с дочерью, она вновь пережила те эмоции, испытать которые ей довелось на заре юности. Память услужливо перелистала перед нею позабытые страницы истории её любви к Марату, и его трусливое отступничество, и долгие годы, прожитые без отца.

Усилием воли она заставила себя успокоиться и, переделав домашнюю работу, под вечер обратилась к Марьяше:

– Пойдём немножко прогуляемся!

– Мам, что это с тобой? – Марьяша была обрадована и удивлена.

– Так, что-то захотелось пройтись перед сном, воздухом подышать!

Они спустились к морю и уселись на одной из пляжных скамеек, расставленных тут и там на песчаном берегу. Вечерний закат багрово-красным румянцем стелился над Каспием, лениво и мягко перекатывавшим свои волны к берегу и обратно, и они будто ластились к ногам медленно бредущих по кромке воды редких парочек. Белые чайки по-хозяйски парили над морской гладью, время от времени камнем устремляясь вниз и молниеносно выхватывая из воды зазевавшуюся рыбёшку, чья серебристая чешуя едва успевала блеснуть и тут же навсегда исчезала в птичьем клюве.

От красоты уходящего дня не хотелось даже разговаривать. Но Малика, нарушив молчание, возвратилась к действительности и совершенно неожиданно спросила у дочери:

– Ты влюблена?

Марьяша вздрогнула и удивлённо взглянула на мать.

– Нет, мама. С чего ты решила?

– И всё-таки прошу тебя, скажи мне правду!

– Да нет… ну… то есть… мне нравится один парень.

– Нравится или очень нравится?

– Мам, что за допрос?

– Не допрос. Просто для меня важно знать правду!

– Ну… если честно, я сама ещё толком не знаю… Просто я думаю о нём, и он мне нравится!

– А вас с ним связывают какие-нибудь отношения?

– Какие отношения, мама?! Мы просто знакомы, и иногда он провожает меня после третьей пары!

– И что он говорит тебе?

– Да ничего такого… Спрашивает, как дела, учёба и так далее…

– Он тебе предлагает встречаться с ним?

– Н-нет… Просто подходит и разговаривает!

Вспомнив что-то, Марьяша захихикала и на немой материнский вопрос ответила, смеясь:

– Стоит только Хадьке его увидеть, как она тут же превращается в разъярённую тигрицу, только что не рычит! Она почему-то терпеть его не может!

Малику разговор немного успокоил, у неё отлегло от сердца. Она видела, что дочь говорит правду, но одновременно её тревожило, что Марьяша может влюбиться всерьёз, тем более что по разговору Марата видно было, что сын его отступать не собирается.

Малика вздохнула, думая, говорить или нет дочери о том, что когда-то ей нравился отец этого Саида, но потом решила, что пока не стоит.

Они поднялись со скамейки и не спеша направились к выходу. Пройдя по железнодорожному мосту, они вышли на ярко освещённую Буйнакскую улицу, полную, несмотря на довольно поздний час, гуляющих людей.

Уже лёжа в постели, Марьяша вновь перебирала в уме разговор с матерью, и ей вдруг пришло в голову, что та даже не поинтересовалась именем того молодого человека, который нравится её дочери.

Глава 23

Репетиция подошла к концу, и студенты понемногу стали расходиться. Всё ещё разгорячённая сценкой из мифов Древней Греции, Марьяша затолкала жакет в сумку с конспектами и тоже заторопилась к выходу.

В вестибюле у лестницы она увидела стоявшего со скучающим видом Саида, который тут же направился к ней навстречу. Изобразив улыбку, он поздоровался, но от девушки не укрылась его плохо скрытая нервозность.

– Зайдём в какую-нибудь аудиторию! – сказал Саид.

– А зачем? – спросила Марьяша.

– Чтобы поговорить спокойно. Тут же больше негде поговорить!

Заметив, что Марьяша колеблется, он добавил:

– А хочешь, пойдём в парке посидим?

– Давай поговорим здесь! – сказала Марьяша.

В вестибюле никого не было, если не считать вахтёрши тёти Вали, сидевшей на своём месте у входа и весело переговаривавшейся с гардеробщицей тётей Марусей.

Саид сделал недовольную мину, а затем, немного помолчав, произнёс с заметным в голосе напряжением:

– Я… я… хочу сказать… Ты… у тебя есть кто-нибудь?

– В каком смысле? – растерялась Марьяша.

– Ну… в смысле… с кем-нибудь встречаешься?

– Ты прекрасно знаешь, что нет! – вспыхнула девушка.

– Ну да… то есть я хотел сказать… выходи тогда за меня!

Это было настолько неожиданно, что Марьяшино сердце ухнуло и понеслось куда-то вниз или вверх, она и сама не знала. От волнения она потеряла дар речи, и оба так и стояли молча в пустом университетском вестибюле, не слыша, как тётя Валя бурно обсуждает с тётей Марусей какую-то неведомую им Любку, которая взяла да и выскочила замуж за «прохвоста Славика, и хоть бы спросилась у кого!»

– Я не говорю, что прямо сейчас! – прервал молчание Саид. – Просто хочу, чтобы ты… знала!

«Знала – что?» – промелькнуло в Марьяшиной голове, но она лишь опустила глаза и, пробормотав что-то, чего Саид так и не разобрал, молниеносно исчезла за входными дверями, забыв от волнения попрощаться с обеими женщинами и не заметив, как они переглянулись между собою с понимающими улыбками, много раз будучи свидетельницами таких вот разговоров у лестницы.

Марьяша не помнила, как она добралась до дома. Сердце бешено стучало, а глаза на пылавшем лихорадочным румянцем лице казались ещё ярче и ещё больше от распиравшего её волнения.

Она почти не притронулась к еде, а убирая после ужина со стола, принималась напевать либо замолкала на полуслове, глядя на стенку и видя что-то известное лишь ей. Не заметить такое поведение дочери Малика, конечно же, не могла.

Своим материнским чутьём она сразу же поняла, что что-то произошло. «Должно быть, он всё-таки к ней подошёл!» – подумала она с тревогой.

Она рассеянно слушала рассказ Юсупа об одном интересном случае из медицины и механически отвечала ему, а сама всё думала о возникшей ситуации и о том, что никак не сможет поделиться переживаниями с мужем, которому привыкла всё рассказывать.

Она помнила напряжённое выражение лица Юсупа в тот далёкий вечер, когда, возвращаясь из филармонии, они встретили Марата. Тогда Юсуп ни словом не обмолвился, но Малика видела, что эта встреча была ему неприятна, и лишь известие о её беременности сняло в тот вечер возникшее напряжение.

Как же она теперь сможет ему рассказать, что сын Марата влюблён в их дочку и что Марат просил её, Малику, благословить эту любовь!

«Надо было ему опять появиться в моей жизни!» – подумала с досадой женщина.

Этой ночью, проворочавшись без сна, она приняла окончательное решение рассказать Марьяше правду, пока ситуация не стала тупиковой.

* * *

И вновь они сидели на пляжной скамье и снова долго смотрели на море, в молчании наблюдая, как чайки с клёкотом носятся над неспокойными на этот раз волнами.

Молчание матери Марьяшу насторожило. Она чувствовала, что не просто так Малика вновь предложила ей пройтись к морю. На этот раз она была готова к разговору и не собиралась скрывать содержание так взволновавшей её последней беседы с Саидом.

Глядя на исчезающий в надвигавшейся тьме горизонт, Малика тихо произнесла:

– Хочу рассказать тебе одну историю.

Марьяша вопросительно посмотрела на мать, а та, всё так же глядя в стремительно темнеющую даль, продолжила негромко:

– Когда-то давным-давно жила одна девушка. Она жила вместе со своими родителями, родственниками, братьями и была вполне счастлива, пока… пока её отца не посадили. Посадили ни за что! Просто время было такое, когда люди доносили друг на друга, и многих по этим доносам сажали ни за что. Так вот, когда её отца арестовали и посадили на долгие десять лет, да ещё и без права переписки, девушка очень страдала – она любила своего отца и свою мать, и все они любили друг друга и были счастливы этой своей любовью.

А потом она поступила в институт и стала студенткой. Учёба её так захватила, что боль даже немного отступила и жизнь стала казаться не такой уж и беспросветной. А потом… потом она встретила юношу, которого полюбила всей своей юной душой, и эта любовь окрылила её. Она была чистой-чистой и наполнила девушку счастьем и радужными надеждами, потому что и юноша признался ей в своей любви, и они уже вместе стали мечтать о будущем. Любовь их была очень целомудренной и не омрачалась ничем, вплоть до того дня, когда… когда юноша встал перед выбором…

Малика замолчала, борясь с вновь нахлынувшими воспоминаниями, а её дочь с сильно бьющимся сердцем молча ждала, пока мать продолжит.

– Так случилось, что юноша оказался перед выбором между любовью и карьерой и… выбрал второе… как более для него главное!

– И что? – еле слышно спросила Марьяша, чувствуя, что всё это рассказывается ей неспроста.

– Ну… вначале он стал избегать девушку, явно сторонился её и не утруждал себя никакими объяснениями. А потом в один ненастный дождливый вечер… прямо сказал ей о том, что у них нет будущего, так как он не может связать свою жизнь с дочерью репрессированного врага народа… Это сломает его будущую карьеру…

– Так вот в чём было дело! – воскликнула Марьяша.

– Да, именно в этом. На первый взгляд. А по сути, это была с его стороны обыкновенная трусость, – ответила Малика.

– Это не трусость, мама! Это самая настоящая подлость!

– Называй, как хочешь, – устало произнесла Малика. – Факт, что он попросту отступился и предал меня!

Потрясённая, Марьяша приникла к матери и обвила руками её плечи. Какое-то время обе молчали, потом девушка сказала:

– Мамочка, я всё-всё поняла в твоём рассказе! Скажи мне только, кто был этот юноша? Он живёт здесь, в Махачкале?

«Вот оно, самое тяжелое», – подумала Малика и, собравшись с духом, ответила:

– Да, он живёт в Махачкале. Он достаточно известный человек, профессор и… отец Саида!

Марьяша вздрогнула так, словно её ударили, и отпрянула от матери.

– Нет! Только не это! – воскликнула она дрожащим голосом. – Ты уверена?

– К сожалению, родная, более чем! – тихо произнесла её мать и, помолчав, добавила: – Я тебе ничего больше не стану говорить. Ты уже не маленькая и должна сама научиться разбираться в некоторых вопросах. Я тебе рассказала правду, ну а дальше…

Как Марьяша ни крепилась, ей не удалось сдержать слёз, и они всё лились и лились, пока она, склонив голову на материнское плечо, плакала от разрывавшей её сердце обиды за мать.

Глава 24

Настали летние каникулы. Хадя уехала к родителям в Буйнакск, а Марьяша по обыкновению поднималась в самую рань и отправлялась вместе с соседкой на море. Берег в это время был почти безлюден, и она плавала, потом загорала, потом снова плавала до тех пор, пока пляж не заполнялся людьми, а солнце вовсю уже начинало припекать. Тогда она уходила, чтобы завтра прийти сюда снова.

Дома она наскоро завтракала и, прибрав квартиру, уединялась в прохладе своей комнаты с книжкой в руках. Родители в это время уже давно были на работе, а Мажид, если не гонял с ребятами в мяч, то смотрел телевизор, щедро выдававший в каникулярное время фильмы с приключениями Электроника, Петрова и Васечкина, а также барона Мюнхгаузена. И, конечно, «Ну, погоди»!

Открывая дверь квартиры, Марьяша ещё в подъезде услышала долгие трели телефонного звонка и едва-едва успела подойти и поднять трубку, из которой донёсся чей-то голос: «Привет!»

Она не сразу узнала голос Саида, а узнав, слегка растерялась и ответила неуверенно:

– Привет!

– Как дела?

– Нормально.

– Что делаешь?

– Ничего, только что вернулась домой…

– А где ты была? – В голосе юноши прозвучали подозрительно-ревнивые нотки.

– На море ходила.

– А-а-а… И как там на море?

– Нормально. Много воды.

– Вот как? А людей?

– Людей меньше!

– Ясно… Какие планы на сегодня?

– В смысле?

– Ну, вообще…

– Так, никаких особенно.

– Куда-нибудь собираешься выйти?

– М-м-м… не знаю… нет, наверное! Жара, да и дела есть кое-какие домашние.

– А может, всё-таки выйдешь?

– Извини, не могу, – и добавила коротко: – Пока!

В трубке раздались короткие гудки, и девушка медленно положила её на рычаг.

Глава 25

Придя домой с работы, Юсуп сообщил жене, что есть возможность поехать за границу.

– Один мой больной работает где-то в профсоюзных верхах и предлагает помочь с путёвками. Только сначала, говорит, надо ехать в соцстрану, а то без этого в капстрану не пускают.

– Интересно, почему так? – сказала Малика.

– Наверное, в целях профилактики, чтобы наши люди не слишком уж были шокированы тем, что могут там увидеть! – весело ответил Юсуп.

Федеративная Республика Югославия, куда они уже через месяц отправились, показалась им настоящим раем. После хмурого, дождливого Киева, откуда вылетал их самолет, пред ними предстала залитая солнцем, улыбчивая страна, где прохожие улыбались друг другу и своим мыслям, просто так, без видимой причины, а то и напевали вполголоса, шагая по оживлённым белградским улицам и вновь приветливо улыбаясь встречным незнакомцам. И это было так удивительно, что первое время наши туристы никак не могли к этому привыкнуть, а затем, привыкнув, также заулыбались, почувствовав себя непринуждённо и легко среди этих жизнерадостных югославов.

Адриатическое море с его невероятными оттенками от бирюзового и до лазурного было изумительно. При ближайшем знакомстве, однако, оно оказалось очень солёным, держа людей на поверхности так, словно это были пробки от шампанского. Солёная вода неприятно щипала, попадая в рот или нос, и вода родного Каспия Юсупу с Маликой показалась самой желанной на свете.

Югославы встречали советских людей с живым интересом, хотя вокруг было полно других иностранцев. Отель «Солярис», где отдыхала их группа, располагался неподалёку от города Шибеника, и побережье было усеяно туристами и горожанами. В один из дней к Малике подошла на пляже молодая югославка и, представившись Бранкой, завязала непринуждённый разговор, засыпав кучей вопросов о Советском Союзе, где она ещё ни разу не была, но куда очень хотела бы поехать. Бранка была такой же простой и приветливой, как и все её соотечественники, женщины быстро подружились и весело болтали, помогая себе жестикуляцией и переходя с русского языка на сербский, с английского – на немецкий, который Малика учила в школе и институте.

В разговоре Бранка сказала, что Югославия к СССР относится уважительно и сердечно, в отличие от Болгарии, которая его не любит и терпит только из-за помощи, и напрасно Советский Союз так ей доверяет. Малика, не привыкшая мыслить такими глобальными масштабами, не сразу и нашлась, что ответить, пробормотав что-то о дружбе между народами.

В один из дней их группу привезли на белградскую улицу, где было полно праздно гуляющего народа. Гид сообщил, что по средам здесь выступают в порядке очерёдности самодеятельные ансамбли из числа обычных горожан, представляющих тот или иной квартал Белграда. И действительно, на добротно сколоченной сцене расположились аккордеонист, ударник и два гитариста, все довольно пожилые, но бодро и лихо игравшие на своих инструментах и столь же бодро распевавшие разные песни, чем, конечно, нельзя было не восхититься. Люди танцевали прямо на улице, и Малика, подняв голову, увидела, что почти из всех окон близлежащих домов выглядывали жильцы, усердно подпевая музыкантам.

Зрелище было таким непривычно ярким и сердечным, что не хотелось уходить, а когда время всё же пришло, Малика приблизилась к одному из музыкантов и вручила ему захваченный с собой из Махачкалы сувенирный буклет со стихами Расула Гамзатова «Журавли» и нотами музыки Яна Френкеля. Старик поблагодарил Малику и пообещал непременно включить песню в репертуар их группы.

Шокирующими были югославские магазины с их невероятным для советского глаза ассортиментом товаров. Яркие, нарядные упаковки словно призывали: «Купите нас!». И дагестанские туристы, смущённо пересчитывая свою скромную обменную валюту, приценивались, теряясь от такого изобилия и подбадривая себя бывшей в ходу шуткой: «А зато наши танки в порядке!»

Несмотря, впрочем, на открывшиеся взору прелести свободной западной жизни, все скучали по дому и считали дни, когда отправятся обратно.

В последний вечер администрация отеля устроила прощальный ужин. За столами ресторанного зала собрались выезжающие завтра туристы, среди которых, кроме дагестанской, были группы из Молдавии, Украины, Узбекистана и Сибири.

После ужина между столами началось своеобразное соревнование кто кого перепоёт, и каждая группа выводила хором любимую «Катюшу», «Смуглянку», «Подмосковные вечера». Одна песня сменяла другую, соревнование достигло своего апогея, когда встал руководитель дагестанской группы Фёдор Иванович Потапов и неожиданно затянул: «Широка страна моя родная!..», и тогда все гости дружно подхватили, почувствовав какой-то небывалый порыв единения. У многих на глазах выступили слёзы, ибо, несмотря на серые, рутинные будни и скудные прилавки советских магазинов, они всё же любили свою страну, гордились ею, и это чувство переполняло их души вместе с чувством радости от того, что совсем скоро они увидят Родину.

На следующий день они покидали наполненную солнцем и улыбками Югославию. Когда часа через три их встретила в киевском аэропорту хмурая и откровенно хамовитая чиновница, Юсуп, не скрывая сарказма, воскликнул:

– Ну вот, теперь мы ясно чувствуем, что мы дома!

Глава 26

Как-то вечером пришла тётушка Салихат и пригласила на свадьбу своей дочки Эльмиры.

– Передай, пожалуйста, всем в Буйнакске, что я буду ждать! – сказала она Малике. – И Айша пусть обязательно приедет!

– Тётя Салихат, я не уверена, что она сможет, – ответила Малика. – Мама практически не выходит из дома, тем более на свадьбы. Но все остальные, конечно, приедут!

Известие о том, что Эльмира выходит замуж, Марьяшу поразило. Они были ровесницами, однако замужество как таковое представлялось девушке довольно абстрактным и отдалённым, если вообще реальным, и лично себя в роли невесты, а тем более жены она ещё не видела. Если честно, она вообще не думала о будущем, живя лишь днём сегодняшним, в котором ей было весело и интересно. Она думала об университетских буднях, о своих подружках, о кинофильмах и музыке, которая заполняла её жизнь, снова и снова врываясь в неё песнями Муслима Магомаева, Аллы Пугачёвой, Джанни Моранди, Челентано, Джо Дассена и Далиды.

– Смотри, ты тоже обязательно приходи! – прихлёбывая горячий чай, обратилась к Марьяше тётя Салихат.

– Ой, я не люблю свадьбы… – быстро сказала девушка, но тётушка тут же её перебила с обиженным видом:

– Люблю-не люблю не бывает! Надо ходить к родственникам, этим ты своё уважение показываешь! Тем более что вы с Эльмирой хорошо общались тогда в Кумухе, ты же помнишь?

– Да, – сказала Марьяша.

– Так что никаких отказов я не принимаю! Если не придёшь, я сильно на тебя обижусь! – заявила тётушка и, отодвинув чашку, стала прощаться:

– Пойду-ка я, а то ещё других родственников надо обойти!

Глава 27

– Малика, послушай! Мой сын… он страдает! – Торопливый голос Марата звучал приглушенно, точно хозяин его опасался, что кто-то может его услышать.

Малика молча слушала, сжимая в руке телефонную трубку.

– Ты не должна… идти на поводу у своей… обиды! Ты слышишь меня?

– Слышу, – ответила Малика.

– Да, я был неправ, и ты имеешь все основания злиться на меня, но при чём здесь наши дети? Они-то почему должны страдать?!

Малика вдруг почувствовала неимоверную усталость, как если бы её заставили целый день работать в одиночестве в поле.

– А теперь ты послушай, – проговорила она медленно. – Никакой злобы по отношению к тебе у меня нет! Но и доверия тоже нет, ни к тебе и ни к твоему сыну. Можешь обижаться на меня, но это так! Жаль, что приходится тебе это объяснять. Ты прав, что дети ни в чём не виноваты, но я знаю одно: страдать из-за твоего сына моя дочь не будет никогда. Я просто не допущу этого!

На том конце провода слышно было тяжёлое дыхание, а потом Марат произнёс:

– Ты просто эгоистка. Бессердечная, злопамятная эгоистка, и я…

– Никогда больше не звони сюда! – сказала Малика и положила трубку.

Глава 28

Свадьбу дочери тётя Салихат играла в своём небольшом одноэтажном домике. За расставленными во дворе столами сидели родственники, соседи и сослуживцы, под звуки зурны и барабана с гармошкой танцующие пары отплясывали дагестанскую лезгинку и давно всем полюбившийся азербайджанский танец «Чал-чал», а есаулы с серьёзными лицами традиционно расхаживали меж столами, размахивая прутьями и надзирая за теми гостями, кто уклонялся от танцев или без должного внимания слушал речи тамады.

Внутри, в небольших комнатах, сосредоточилась главным образом молодёжь, танцуя под магнитофонные записи.

Марьяша почти никого здесь не знала, и, когда перед нею вдруг вырос юноша высокого роста, худощавый и улыбчивый, с тёмными вьющимися волосами, она немного растерялась и не сразу поняла, что он приглашает её на танец.

– Отказов не принимаю, – сообщил ей юноша, и, прежде чем она успела что-то ответить, он уже вёл её за руку на середину комнаты, где под звуки медленной музыки сообщил, что его зовут Султан, что он инженер и приходится жениху двоюродным братом.

– Очень приятно! – сказала Марьяша.

– А тебя как зовут? Подожди, попробую сам догадаться! Та-а-к… М-М-М-арь-я-ша! Правильно?

– Правильно! – засмеялась девушка, почувствовав себя рядом с юношей просто и непринуждённо.

– Продолжим наше следствие! – сказал Султан. – Думаю, не ошибусь, если скажу, что в каком-нибудь колене мы с тобой наверняка окажемся родственниками, как это обычно бывает со всеми кумухцами!

– Может быть, не знаю, – ответила Марьяша. – Я не очень-то разбираюсь в родственных связях.

– Не волнуйся, зато я хорошо разбираюсь! – весело сказал парень. – Меня даже приглашают на всякие там родственные выяснения, когда хотят что-то лучше узнать о себе!

– Правда? – удивилась девушка. – Никогда бы не подумала!

– О-о-о, ты просто не знаешь всех моих достоинств!

– Одно уже знаю! Ты любишь шутки, – сказала Марьяша.

– Точно! А ещё розыгрыши! Обожаю разыгрывать людей!

– А они не обижаются?

– Нет, я же не обидно разыгрываю!

– А я бы обиделась!

– Да? В таком случае тебя обещаю не разыгрывать!

Танец кончился, но Султан и не думал отходить от Марьяши, занимая её беседой и заставляя постоянно смеяться, так что под конец ей стало казаться, что они знакомы целую вечность. Он познакомил девушку со своей сестрой, смуглой, черноволосой Саидой, которая сообщила, что знает Марьяшу по университету. В какой-то момент, когда возле девушек никого не оказалось, Саида неожиданно спросила, понизив голос:

– А что у тебя с Саидом?

– Ничего, – ответила оторопевшая Марьяша.

– Честно ничего? – продолжала допытываться Саида.

– Конечно, а зачем мне врать? – Расспросы слегка её покоробили, и она, глядя Саиде в глаза, сказала: – А почему это тебя так интересует?

– Да просто спрашиваю!

Марьяшу неприятно удивил этот разговор, но потом она решила, что Саиде, должно быть, нравится Саид, вот она и хочет удостовериться, что к чему.

А между тем свадьба продолжалась, и Омар Сиражутдинович Бутаев, ещё раз внимательно взглянув на стоявшую неподалёку Марьяшу, достал из кармана пиджака авторучку и, придвинув к себе лежавшую на столе белую бумажную салфетку, быстро написал на ней размашистым почерком: «Обрати внимание на эту девушку!» Передав салфетку сыну, он выразительно повёл глазами туда, где стояла Марьяша.

Султан, прочитав записку, взял у отца ручку и написал на той же салфетке: «Уже обратил!»

Глава 29

Всё завертелось с головокружительной быстротой. Ситуация стремительно развивалась в параллельном режиме – с одной стороны, её практически ежедневное общение с Султаном, сводившееся, главным образом, к прогулкам в парке и походам в кино, а с другой – активные переговоры между родственниками.

Она даже не поняла, о чём идёт речь, когда к ним в дом вдруг пришли с визитом мать и тётя Султана. Женщины, вполголоса о чём-то поговорив с Маликой, стали прощаться, и Марьяша, сидя у себя в комнате, услышала слова матери:

– Я, конечно, возражать не буду, но нужно поговорить с Юсупом и ещё с моей матерью. Она у нас самая старшая, так что будет, как она скажет!

– Разумеется! – ответила Асият Адамовна, мать Султана, интересная женщина со сдержанными манерами, показавшаяся Марьяше довольно холодной.

* * *

Айша против не была, а, наоборот, обрадовалась, что внучку её просит столь уважаемая и порядочная семья. Фарида, не имевшая дочерей и любившая Марьяшу, как родную, тоже присоединила свой голос в пользу этого брака, уверяя семью, что лучшей партии не сыскать.

Семья Бутаевых и в самом деле была авторитетной. Глава семьи, Омар Сиражутдинович, высокий, представительный мужчина лет пятидесяти, происходил из старинного кумухского рода и был одним из немногих лакцев, достигших в республике высокого положения во власти. При Даниялове был заведующим отделом обкома партии, а после его смещения – секретарём райкома, где работал добросовестно, являя собою образец служения партии и стране.

Конечно, райком партии и обком партии находились в неодинаковых весовых категориях, но, в конце концов, какая разница, где именно приносить пользу родине? Партия приказывает, а он, Бутаев, выполняет, вот и весь разговор. Хотя, если честно, было, конечно, немного обидно, что человек, пришедший на его место, не отличался особой компетентностью и, тем более, бескорыстием в служении отечеству, зато, в отличие от него, умел хорошо извлекать из своего высокого положения выгоду для себя и своего тухума.

Как бы там ни было, в республике Омар Сиражутдинович пользовался заслуженным и давно по праву утвердившимся авторитетом, имея прочный тыл в лице своей супруги и сына, который, наконец, влюбился. Уж кого только ни показывали Султану добровольные свахи, ни одна из девушек не зацепила его внимания, а вот юная дочка доктора Магомедова зацепила, да так, что, едва придя домой со свадьбы своего кузена, их сын тут же заявил: «Ну, я готов жениться!»

Давно об этом мечтавшие, его родители не стали терять времени даром, и если бы Марьяшина бабушка жила не в Буйнакске, а, к примеру, в Вологде, то за её благословением они отправились бы и туда.

Глава 30

Малика отложила медицинский журнал со статьёй о последних достижениях в лечении желчнокаменной болезни, которую она всё пыталась прочесть, и, откинувшись на спинку кресла, прикрыла устало глаза. В голову лезли совсем другие мысли, и все они были связаны с нежданно возникшей ситуацией. Она понимала, конечно, что дочери вырастают, у них появляются женихи, но не думала, что это происходит так быстро. И вот теперь ей предстояло благословить свою, оказывается, уже выросшую дочь на брак с замечательным, по всем отзывам, молодым человеком. Ей было страшновато из-за давившей на неё камнем ответственности.

Марьяша вступила в пору расцвета и обращала на себя взоры молодых людей, а потому, как посоветовала Малике мать, «лучше уж определиться с ней пораньше, а не то сама ещё сделает неправильный выбор, ведь в теперешние времена молодые люди совсем другие!»

Под неправильным выбором подразумевалось очень многое: социальный статус, происхождение, порядочность ближайшей родни вплоть до десятого колена и, конечно, желательная принадлежность к одной нации, что в вопросах брака, по Айшиному глубокому убеждению, играло немаловажную роль.

Накануне вечером у Малики с дочерью состоялся разговор о Султане. Она спросила Марьяшу:

– Нравится он тебе?

– Ну да… Видно, что очень хороший парень! – ответила Марьяша.

– А вообще?

– Что вообще? – переспросила дочь.

– Я имею в виду как молодой человек?

– Я же говорю – хороший!

– А ты вышла бы за него замуж? – спросила Малика уже в открытую.

– Мам, что значит замуж? – произнесла с укоризной Марьяша. – Ты же знаешь, я замуж пока не собираюсь!

– Ну да… То есть я хочу сказать, что, видишь ли, рано или поздно все девушки выходят замуж, и тут главное – не ошибиться с выбором!

Внимательно взглянув на Малику, Марьяша спросила:

– Мамочка, зачем ты мне это сейчас говоришь?

– Да так! – смутилась Малика, которая чувствовала себя неуверенно оттого, что, с одной стороны, не желала давить на дочь, а с другой – понимала, что Бог определил ей хорошую партию, о какой мечтала бы любая из дагестанских матерей.

Ей всё никак не удавалось решиться на новый разговор с дочерью, но, когда к ним пожаловала с поздравлениями тётушка Салихат, Малика быстро сказала:

– Тётя, ещё ничего не решено!

– Как не решено?! – изумилась та. – Уже все только об этом и говорят!

– Ну… я имею в виду, что Марьяша пока ещё не согласилась!

– Не согласилась? А почему? Парень, что ли, не нравится?

– Да нет, вроде нравится! Просто ещё не готова к замужеству, вот и не хочет пока!

– А… ну, это дело скорое! Дай-ка я поговорю с ней!

Не успела Малика ответить, как тётушка закричала громко:

– Марьяша-а! Иди-ка сюда, доченька!

Марьяша вышла из своей комнаты и, подойдя к Салихат, обняла и поцеловала её.

– Ну-ка, ну-ка, дай я тебя поздравлю! Такой парень на тебе жениться хочет! Самый завидный из всех наших женихов!

– Тётя Салихат, не нужно об этом! Я пока что замуж не собираюсь.

– Что значит «не собираюсь»?! Это что за разговоры! Родители отдают, значит, надо выходить!

– Но я…

– Даже и слушать не хочу! Ты что это выдумываешь? Разве можно так? Уже родители твои людям слово дали, нельзя же их подводить. Как это так?!

– Но я должна полюбить сначала.

– И полюбишь! Кто тебе не даёт? Вон посмотри на мою Эльмирку, сначала не хотела, а теперь вон какая довольная ходит! Так что выйдешь и влюбишься! Давайте-ка, мои дорогие, готовьтесь к свадьбе, это ведь такое хорошее событие!

Марьяша опустила голову и расплакалась. Расстроенная Малика подошла к дочери и, нежно её обняв, произнесла взволнованно:

– Не нужно плакать, родная, насильно ведь тебя никто не отдаёт! Если он тебе не нравится, то…

– Да нет, мама, нравится! – проговорила сквозь слёзы девушка. – Но мы ещё толком не знаем друг друга, и я не уверена… И вообще, не хочу я сейчас замуж, поймите вы!

– Мы понимаем! – спешно вмешалась тётя Салихат. – Но и ты тоже пойми: таких ребят Аллах раз в жизни посылает! Знаю, ты многим нравишься, но второй такой Султан тебе уже не встретится! Так что не морочь нам голову и слушайся старших! Поняла меня?

Не ответив, Марьяша выбежала из комнаты. Тётушка Салихат успокаивающе кивнула Малике и произнесла тихо:

– Она просто капризничает, а так не против, я же вижу!

Глава 31

Всё произошло так быстро, что Марьяша, не успев оглянуться, стала женой Султана. Сначала были ежедневные встречи, походы в кино и прогулки по вечерней Махачкале, разумеется, с родительского благословения, были робкие, несмелые прикосновения руки к руке и ежедневные письма, когда Султану пришлось срочно уехать в двухнедельную командировку и Марьяша вдруг ощутила, что его стало не хватать в её жизни. Письма Султана все были нежными и искренними, и она тоже отвечала ему нежно и искренне, с нетерпением ожидая возвращения его из командировки.

Потом была их свадьба, и ровно через три месяца после знакомства с Султаном Марьяша стала членом семьи, практически для неё незнакомой.

Перед свадьбой Айша усадила внучку рядом с собой и, взяв её руку в свою, сказала:

– Послушай, девочка, что я тебе скажу. Ты идёшь сейчас в очень уважаемую и порядочную семью, с хорошим именем и корнями, и ты должна, достойно представляя в ней наш тухум, влиться в эту семью и стать там своей. Поначалу, пока привыкнешь, может быть трудно, ведь, как у нас говорят: «В доме у мужа молодой жене словно по раскалённым углям ходить приходится!» Им-то придётся приспосабливаться к тебе одной, зато тебе предстоит приспособиться к каждому из них. Так что, моя дорогая, запасись терпением и старайся показать себя с самой лучшей стороны. Будь благоразумна, не проявляй недовольства и не ходи с надутыми губами. Наоборот, будь весела, ласкова и внимательна ко всей мужниной родне, а в первую очередь, конечно, к нему самому! Ты поняла меня?

– Поняла, дадэй! – тихо произнесла Марьяша.

– Будь счастлива, моя родная девочка! И да благословит тебя Всевышний!

С этими словами Айша ласково привлекла к себе внучку и поцеловала её в щёки и лоб.

Глава 32

На свадьбу пришла Марьям Дандамаева, известная лакская певица, чей голос покорил всех дагестанцев, независимо от национальной принадлежности. Песни Марьям были все, как одна, лиричны и грустны. В её глубоких зелёных глазах, казалось, застыла вся её прошлая, настоящая и будущая драма. Про последнюю, понятное дело, она не подозревала, однако, вполне вероятно, предчувствовала.

Бутаевы попросили Марьям выступить на свадьбе их старшего сына, полагая что её пение доставит огромное удовольствие всем гостям, а певице – заработок. Однако Дандамаева, наотрез отказавшись от денег, попросила дать ей пригласительный билет, где было бы вписано имя её супруга, и пришла на свадьбу с подарком – духами для невесты. Когда она начала петь, гости разом притихли. Марьям, приблизившись к столу новобрачных и глядя на Марьяшу, пела своим неповторимым, необычайно проникновенным голосом, и глаза её излучали такое тепло и такую грусть, что Марьяша, не в силах оторваться, смотрела зачарованно на эту красивую женщину, внезапно охваченная тревогой и смутным ощущеним трагизма.

Когда спустя некоторое время певица была застрелена из охотничьего ружья собственным мужем, Дагестан был потрясён. Убийство, совершенное средь бела дня прямо на глазах у горожан, было таким диким и бесчеловечным, что, охваченные негодованием, люди искренне желали справедливого возмездия для человека, который в общественном мнении так навсегда и останется безжалостным убийцей.

– Почему он это сделал? – спросила у своей свекрови потрясённая Марьяша.

– Говорят, ревновал к работе, считал, что она его позорит, мол, не пристало горянке петь со сцены, – ответила Асият Адамовна. – Самое ужасное, что и многие его односельчане так думают и даже его оправдывают.

– Как можно оправдывать убийство! – воскликнула Марьяша. – Кто дал ему право поднять руку на человека, пусть даже она его жена?!

– Да, такого права ни у кого нет… Наверное, он помешался на почве ревности!

– Должно быть, она его не любила, – произнесла Марьяша, вдруг вспомнив обращённый к ней взгляд зелёных, пронзительно-печальных глаз Дандамаевой.

– Не знаю, – лаконично ответила свекровь.

Событие обсуждалось во всех дагестанских домах. В Буйнакске, как и все, потрясённая злодейским убийством певицы, Айша узнала от своей давней приятельницы Хасанат историю любви Дандамаевой к Магомеду Кандаеву, весёлому русоволосому кареглазому парню из Шахува. Услышав однажды пение юной Марьям и очарованный им и её красотой, Магомед горячо полюбил девушку, и та ответила ему взаимностью. Чистую, искреннюю любовь категорически отказалась благословить сестра юноши, жена замминистра просвещения, для которой брак её брата, первого секретаря райкома комсомола, с Марьям Маммаевой, бедной сиротой из кумухского детдома, по всем статьям представлял собою мезальянс, о чём она не преминула в самой резкой форме высказать девушке. Как-то июньским днём в Кумухе, оказавшись на соболезновании у Ибрагима Чалабова, Магомед случайно встретил земляка, от которого узнал, что завтра в ауле состоится свадьба Марьям с неким Дандамаевым из Унчукатля. Крайне взволнованный, он бросил все дела и, вскочив на коня, во весь опор помчался в аул, преисполненный решимости помешать этой свадьбе. Уже приближаясь к Шахува, всадник вместе с конём упал с шаткого моста вниз, где несётся с гор, хлестая и сбивая на своём пути камни, мощный поток Кази-Кумухского Койсу. На своей свадьбе, полная отчаяния, невеста услышала страшное известие. С тех пор в её глазах, как и в её песнях, навсегда поселилась неизбывная печаль. А в Лакии стоит на дороге камень, поставленный в знак скорби. Имя Магомеда на камне вместило скорбь и трагедию обеих судеб…

Глава 33

Жизнь в новой семье была для Марьяши и лёгкой, и трудной одновременно. Лёгкой потому, что она была окружена вниманием и лаской всей мужниной родни, а трудной оттого, что она отчаянно скучала по дому, по маме, по подружкам и братьям. И по той жизни, которая осталась там, за пределами её замужества.

А здесь был большой тухум с кучей родственников, близких и дальних. Эпицентром всего был отец, Омар Сиражутдинович. Он работал на ответственной должности, и поэтому от него все чего-то хотели.

В семьях Марьяшиных родителей и дяди люди собирались просто так – пообщаться, повеселиться в дружеском застолье под звуки музыки, в семью же Бутаевых люди в основном приходили за помощью в решении каких-то вопросов, за поддержкой высокопоставленного родственника. Просьб этих было так много, что Марьяша, не привыкшая к подобной жизни, пребывала в непрестанном удивлении. Иной раз просьбы подкреплялись каким-нибудь подношением в виде молодого ягнёнка или ящика коньяка, которые разгневанный Омар Сиражутдинович тотчас же отсылал обратно просителю, в резкой форме требуя больше никогда этого не делать. Как-то Марьяша после очередного такого возврата робко поинтересовалась у свёкра, почему он не захотел оставить дома хотя бы одну кисточку винограда из того ящика, что был ему кем-то накануне доставлен. Омар Сиражутдинович объяснил ей: если он примет этот виноград, завтра человек придёт к нему уже в твёрдой уверенности, что его просьба должна быть удовлетворена.

– А я не желаю быть никому обязанным! – сказал Марьяше свёкор. – И тебя прошу никогда и ничего ни у кого не брать! Молча верни обратно – и всё!

Сосед Абакар Сайгидович Валиев, занимавший ответственный пост в сфере виноделия, слыша такие разговоры, лишь смеялся и, обращаясь к своей супруге, дородной Ираиде Джамаловне, говорил насмешливо:

– Ну что, Ирочка, хотела бы ты так жить, а? Ты ведь одного дня без чёрной икры не можешь! А я, между прочим, когда беру эту икру, сильно рискую своей головой! И все вазы твои, и посуда, и ковры тоже ведь к нам не с потолка свалились!

В ответ Ираида Джамаловна бурчала, поджав недовольно тонкие губы:

– А что, только мы берём, что ли? Все берут, ты сам говорил! А как все, так и мы!

– Ну, все не все, а если вдруг ОБХСС придёт, то надо будет только за себя отвечать! – говорил ей муж.

– Тьфу-тьфу, не приведи Господи! – стучала по дереву Ираида Джамаловна, чья квартира буквально утопала в никак не поощряемой социалистической системой роскоши.

Несмотря на принципиальные разногласия, касавшиеся неодинаковых подходов к мздоимству, обе семьи пребывали в весьма добрососедских взаимоотношениях и даже отмечали вместе новогодние праздники, не говоря уже о днях рождений.

Абакар Сайгидович принял юную невестку Бутаевых с теплотой и сердечностью, как и подобает настоящим соседям, чего нельзя было сказать об Ираиде Джамаловне. Каждый раз, встречая Марьяшу, она окидывала её подозрительным взглядом маленьких прищуренных глаз и отвечала на приветствие не менее подозрительным: «Здравствуй, здравствуй!», словно хотела уличить девушку в чём-то никому не известном.

Когда Марьяша поинтересовалась у своей свекрови о причине столь странного поведения соседки, та ответила, что Ираида Джамаловна страшно ревнует своего мужа ко всем молодым женщинам, к чему он, увы, не однажды подавал ей повод.

– Ну а я-то здесь при чём! – с досадой воскликнула Марьяша, не понимавшая таких тонкостей человеческих отношений.

– Не обращай внимания! – посоветовала Асият Адамовна. – Она вообще неплохая женщина, только ревнивая и деньги очень любит! Абакар часто так говорит, да и сама она этого не скрывает!

Султан, Марьяшин муж, был воспитан, весел, обаятелен, добродушен и, как и его отец, добросовестен в работе, словом, обладал качествами, которые отличают положительного во всех отношениях молодого человека. Юноша был начитан и эрудирован и, несмотря на молодость, имел ум весьма зрелый, что выгодно отличало его от сверстников и позволяло чувствовать себя уверенно и непринуждённо в кругу взрослых мужчин, при этом, впрочем, не переступая границ почтительности.

К своей юной жене Султан относился с тщательно скрываемой под маской насмешливой снисходительности любовью и нежностью, перемежая всё это шутливым подтруниванием, что могло, впрочем, иной раз неожиданно перейти в довольно грубый выпад, если ему что-то не нравилось. И тогда Марьяша терялась и замыкалась в себе, ощущая в такие моменты острое чувство одиночества. Такое, впрочем, случалось редко, и в остальном Султан был человеком выдержанным.

Он сердечно привязался к Марьяшиной родне, в ответ получая любовь, граничившую с обожанием, а трое Марьяшиных братьев боготворили Султана, безмерно им гордясь и считая, что такого зятя ни у кого больше нет.

В сентябре, когда Марьяша вышла на занятия, однокурсники встретили её довольно прохладно, и только Махач, увидев девушку, тут же шагнул ей навстречу и, тепло улыбнувшись, сказал:

– Поздравляю со свадьбой и от души желаю счастья!

Он помолчал, а потом добавил, понизив голос и глядя Марьяше в глаза:

– Очень рад, что бесценный бриллиант нашёл достойную оправу!

Марьяшу сравнение позабавило, и, улыбнувшись, она поблагодарила Махача.

Три знакомые «француженки» с иняза, остановив её после занятий, холодно осведомились, как могла она «поступить так с бедным Саидом», и на Марьяшин вопрос «как – так?» бросили с презрением: «Предать его».

Растерявшись, Марьяша сказала, что никого не предавала и не обязана ни перед кем отчитываться. Девушки лишь фыркнули и двинулись дальше, оставив Марьяшу с неприятным осадком и с ощущением какой-то вины в душе.

Глава 34

– Здравствуйте, Абдурахман Даниялович!

– Здравствуй, здравствуй, дружок! Как твои дела, как родители поживают?

– Спасибо, всё нормально! Вот решили немного прогуляться по парку.

– Это очень правильное решение, потому что нет ничего лучше свежего морского воздуха!

– Извините, я не представил вам мою жену.

– О-о-о, очень приятно! Рад за тебя, дорогой Султан, что ты обзавёлся семьёй! Как вас зовут, уважаемая?

– Марьяша.

– Марьяша… Это, должно быть, от имени Мариам?

– Да, а точнее, Мариян!

– Прекрасное имя и в полном виде звучит гораздо лучше! Мне кажется, что наши дагестанские имена достаточно звучны и красивы, и, наверное, не стоит стараться их сокращать, вы не находите? А скажи-ка, дорогой Султан, тебе твою невесту отдали без всяких условий, вот так сразу?

При этих словах Даниялов улыбнулся.

– Ну-у… да, а какие могли быть условия? – удивился Султан.

– Тогда считай, что тебе повезло! А вот мне, например, мою Хадижу долго не отдавали, я всё-таки был детдомовец… И отец её потребовал, чтобы я, во-первых, непременно получил образование, а во-вторых, представил ему справку о своём здоровье, для чего он поручил своему другу, доктору Нахибашеву, провести меня через какое-то медицинское обследование. И вот тогда у меня взяли спинномозговую жидкость, а я, давая на это согласие, никогда не думал, что это так больно. Сейчас ни за что не дал бы! И только после этого мне выдали мою Хадижу!

– Нет, слава Богу, от меня этого не потребовали! – смеясь, сказал Султан.

Они прогуливались по одной из боковых аллей, и Марьяша, не однажды слышавшая имя Даниялова, с любопытством теперь поглядывала в его сторону, внимательно прислушиваясь к разговору. Речь Даниялова была чёткой и уверенной, интонации голоса доброжелательные, в глазах под густыми, широкими бровями мелькали огоньки удовольствия от общения с молодыми людьми.

– Абдурахман Даниялович, а можно вам задать один вопрос? – спросил Султан.

– Разумеется, мой друг, спрашивай о чём угодно!

– Я знаю, что Багиров спал и видел, как бы присоединить к Азербайджану наш Дагестан. Расскажите об этом подробнее!

– Ну что ж, расскажу, коли спрашиваешь! Тогда я работал в должности Предсовмина. И вот как-то при встрече, помню, это было в 1943 году, сразу же после Тегеранской конференции, Багиров сказал мне, что у него якобы состоялся разговор со Сталиным о Дагестане и о тех трудностях, какие приходится испытывать нашей республике, и вроде бы он, Багиров, высказал идею присоединить Дагестан к Азербайджану, иначе говоря, передать нас им. Когда Сталин поинтересовался, как к этой идее отнесутся наши дагестанцы, Багиров ответил, что неплохо, мол, отнесутся. «Что скажешь на это?» – спрашивает меня Багиров. Я отвечаю, что нужно посоветоваться с товарищами. Честно говоря, я тогда не придал этому разговору особого значения, но всё-таки поднял этот вопрос в разговоре с Азизом Алиевым, и тот, хотя сам был азербайджанцем, категорически высказался против присоединения, фактически против Багирова. Примерно через год мы с Азизом Мамедовичем и Адиль-Гереем Тахтаровым были в Москве на сессии Верховного Совета, и по её окончании Багиров передал нам приглашение к себе на квартиру. Он был хорошо навеселе и с порога же сообщил нам: «Я только что обедал на даче у Сталина. Вопрос о передаче Дагестана Азербайджану в принципе решён положительно. Вам лишь надо написать записку на имя Сталина с просьбой об этом». Услышав такое, мы переглянулись и сказали, что мы должны подумать и принять решение, а вернувшись в гостиницу, все вместе договорились, что не станем писать такой записки без решения хотя бы пленума Дагобкома партии. Ясное дело, пленум на такое никогда бы не пошёл, и Багиров, узнав наш ответ, конечно же, возненавидел и нас, и Дагестан и потом всячески старался нам насолить, особенно Алиеву… Вот так всё оно и было.

– Да-а… – произнёс Султан. – Подумать только, что иногда всё может зависеть от какой-то минуты! Абдурахман Даниялович, а почему бы вам не написать свои воспоминания?

– Ты знаешь, мне многие об этом говорят и просят, у меня даже есть кое-какие наброски… Посмотрим, может, и напишу!

Они ещё немного прошлись, беседуя, по аллеям Приморского бульвара, и стали затем прощаться.

– Передай мой привет отцу. Я его очень уважаю и считаю одним из самых порядочных людей, с которыми мне приходилось встречаться. Гордись им!

– Я горжусь! – ответил просто Султан.

Глава 35

Никогда ещё Арсен не был так взволнован. Он и сам толком не понимал, что с ним творится. Приступы уныния сменялись у него буйным весельем, стоило ему заметить, как Аделя, чуть повернув голову, окидывает его внимательным взглядом больших карих глаз, а затем, тряхнув небрежно золотисто-русыми волосами, отворачивается, чтобы через некоторое время снова метнуть в его сторону быстрый взгляд.

Дагестанская весна роскошествовала в буйном своём цветении, залитые солнцем махачкалинские улицы, умытые утренними поливальными машинами, утопали в зелени многочисленных деревьев и кустарников.

Политехнический институт, куда Арсен поступил по примеру старшего брата, вместе со звонком исторг из своего здания десятки молодых людей, весело и шумно высыпавших на улицу, носящую имя Калинина, которого все когда-то называли Всесоюзным старостой.

Арсен вместе с другими студентами вышел на улицу, но не стал, в отличие от них, удаляться от института, а задержался у входа, напустив на себя безразличный вид и застыв в ожидании. Время шло, а Аделя всё не появлялась. Зато вместо неё появился декан Гаммацаев и, остановившись возле Арсена, спросил:

– А ты чего домой не идёшь?

– Здрасте, Курбан Рамазанович! – чуть растерялся парнишка.

– Да вроде виделись уже сегодня не раз. Ждёшь кого?

– Н-нет… то есть… нет!

– А, ну понятно! Тогда пойдём, поможешь мне!

Вручив Арсену целую кипу каких-то рулонов, декан отправил его в лабораторию, и Арсен поплёлся выполнять поручение, а когда возвращался обратно, то увидел на другой стороне улицы Аделю, которая, помахав подружке рукой, впорхнула в готовый отъехать автобус.

* * *

Аделя училась на технологическом курсом ниже, и с момента её появления на факультете жизнь Арсена обрела совершенно особый смысл, превратившись в состояние перманентного ожидания её появления в институтском коридоре, во дворе, вестибюле или в раздевалке.

Семья Адели была достаточно в городе известной, уважаемой и авторитетной, хотя авторитет этот её отцу пришлось зарабатывать чуть ли не с нуля, как, впрочем, и состояние, весьма, по советским меркам, приличное. Когда-то Абдулатип Махмудович, в юности просто Латип, покорённый неяркой, но какой-то необычайной красотой юной Гульнары, вознамерился во что бы то ни стало завоевать девушкино сердце и руку. Сердце Гульнары ему ответило, а вот руки пришлось добиваться довольно долго, тем более что она была уже обещана другому претенденту. Обстоятельство сие Латипа особо не смутило, и, недолго думая, он предложил Гульнаре выбор: полную ярких красок жизнь в любви, то есть с ним, либо унылое и безрадостное существование в браке с нелюбимым претендентом. Подумав, девушка выбрала любовь, чем немало разгневала родителей, отказавших ей в приданом и посоветовавших «жить той жизнью, которую сама выбрала».

Жизнь, на первых порах крайне трудная в плане быта, была ярко расцвечена любовью, а потом фортуна и вовсе улыбнулась им, предоставив Латипу возможность отправиться на учёбу в партшколу города Ростова, после чего его партийная карьера резко пошла в рост.

Гульнара тоже не сидела сложа руки. Быстро проявив организаторские способности, она пошла директорствовать в школе, где до этого работала учительницей младших классов.

Единственная между их двумя сыновьями дочка Аделя, унаследовав от матери неброскую, необычную красоту, а от отца волю к победе, была всеобщей любимицей и в семье, и на курсе, а больше Арсена её уж точно не любил никто.

Разумеется, девушка это чувствовала. Как было не чувствовать, если взгляд Арсена не просто горел, а обжигал, и если собственный её взгляд то и дело натыкался на него, словно он был везде и повсюду, если всезнающие, всевидящие девчонки с факультета тут же принимались многозначительно переглядываться и перешёптываться, стоило кому-то произнести имя Арсена. Словом, Аделя догадывалась, хотя сам парень, скованный непривычной для него робостью, никаких активных шагов пока не предпринимал.

* * *

Запыхавшись, Арсен едва успел протиснуться в переполненный автобус и тут же стал искать глазами Аделю. За спинами пассажиров ему никак не удавалось увидеть девушку, но он упорно продолжал высматривать её, пока не увидел, наконец, знакомый голубой беретик, из-под которого выбивались непослушные пряди золотисто-русых волос.

Аделя стояла, ухватившись за поручни и прижатая со всех сторон толпой. Арсен, не отрывая взгляда от её лица, всё смотрел и смотрел на девушку, переживая в душе всю гамму чувств и не слыша спонтанно вспыхнувшей перебранки возвращающихся под конец дня усталых и раздражённых людей.

Наконец, Аделя подняла голову и увидела юношу. Первым её порывом было отвернуться, но она, словно приняв для себя решение, не стала отводить взгляда, а всё продолжала смотреть прямо в глаза Арсена.

Так, разделенные толпой, они стояли и смотрели друг на друга, пока автобус, резко завернув на улицу Дахадаева, не остановился из-за внезапно заглохшего мотора. Двери открылись, пассажиры стали пробираться к выходу, а молодые люди всё продолжали стоять, уже никем не разделенные.

Через несколько секунд Арсен приблизился к девушке и сказал:

– Пошли пешком!

Аделя согласно кивнула, и они вышли из автобуса, весело помахав водителю, всё копавшемуся в моторе.

Глава 36

– Ты что, и в самом деле в него влюблена? – Кавсарат пытливо взглянула на подругу.

Лицо Адели слегка порозовело, но голос был твёрд, когда без малейшего колебания она сказала:

– Да. Я люблю его.

– Ты с ума сошла?! Он же бабник! У него, знаешь, сколько девчонок было!

– Знаю. Было, да сплыло. Меня не интересует то, что было раньше, – отрезала девушка.

– Да он же несерьёзный и вообще… двоечник! – Голос Кавсарат звенел от негодования.

– А что, влюбляются только в пятёрочников, да? А я этого не знала! – насмешливо ответила Аделя. – Вот уж не думала, что любовь выбирает лишь отличников!

– Да ладно тебе иронизировать, ты прекрасно понимаешь, о чём я! Он несерьёзный, вот и всё!

– А мне как раз это и нравится, если хочешь знать! Серьёзный – это же так скучно!

– А по-моему, тебе просто приятно, что он в тебя влюблён.

– Конечно, приятно! Я этого и не скрываю! Было бы гораздо хуже, если бы я была в него влюблена, а он бы меня в упор не видел… А так мы оба испытываем одно и то же!

– Ты, может, и замуж за него пойдёшь? – спросила подозрительно Кавсарат.

– Может, и пойду! Если позовёт.

– Аделька, ты и в самом деле чокнулась! Хочешь сказать, что родители отдали бы тебя за него?

– Если я решу, то родители мой выбор уважат, можешь даже не сомневаться.

– Ну ты даёшь!

* * *

Действительно, Аделя была из тех девушек, кого больше привлекали «плохишы», а не «скромные мальчики из порядочных семей», как любила говорить её бабушка Фатима.

Родители Гульнары уже давно смирились с её браком и со временем даже полюбили Латипа. Тёща с гордостью его называла не иначе, как «наш Абдулатип».

Сам он тоже не поминал старое и относился к родителям жены с уважительной чуткостью и предупредительностью, отчего Фатима, позабыв о том, что когда-то отлучила дочь от приданого, говорила мужу:

– Нет, всё-таки мы хорошо сделали, что не стали противиться их браку!

Внучку она обожала и не переставала её воспитывать и наставлять:

– Смотри, никому не доверяй! Сейчас молодые люди уже не те, что были раньше. Воспользуются доверчивостью девушки – и поминай, как звали!

– Возможно, бабуля! – говорила Аделя. – Но только я думаю, что не все такие!

– Ты ещё слишком молода и потому не разбираешься в этих вопросах. Вон вчера по телевизору показывали фильм… – начала Фатима.

– Бабулечка, извини, я опаздываю! – Чмокнув её в щеку, Аделя убегала в институт, где уже изнывал от нетерпения Арсен. Фатима, с любовью глядя в окно на её удаляющуюся фигурку, продолжала ворчать беззлобно:

– Что за молодёжь! Не хотят ничего слушать!

Приближаясь к учебному корпусу, Аделя думала о том, как хороша жизнь, как красива весной Махачкала и как чудесно любить и быть любимой.

Часть III (1980–1985) Перед закатом

Глава 1

Страна Советов пребывала в покое, который мог бы показаться безмятежным, если бы не подспудное недовольство людей, клокотавшее где-то глубоко внутри и выплескивавшееся главным образом в виде политических анекдотов и передаваемых из уст в уста скудных клочков информации, касавшейся «небожителей» из ЦК. Говорили, что Брежнев вконец одряхлел и что государством фактически правит Суслов, малоприметный, неулыбчивый человек, прозванный «серым кардиналом» и не пользовавшийся симпатией у народа. Всесильный КГБ, понятное дело, тоже никак не мог пользоваться народной любовью, но люди хотя и не любили, а всё же справедливо воздавали должное этой организации, понимая, что в процессе стремительно набирающего силу мздоимства в верхах КГБ фактически оставался единственным органом, к которому щупальца коррупции никак не могли подобраться.

Рассказывали о безобразиях, творимых советскими царьками и князьками на самом верху социалистической пирамиды, и принимавшие всё на веру люди лелеяли надежду, что на место Брежнева с его старческой страстью к наградам и лобызаниям придёт кто-то другой и что этот другой сумеет навести в стране порядок, непременно наказав нерадивых деятелей.

Время шло, и апатия, охватившая людей, всё больше укоренялась в их душах, а Брежнев, казалось, будет жить вечно. По-прежнему царила в стране уравниловка и не приветствовалось инакомыслие. По-прежнему в дни выборов в Советы с самого утра на участках звучала бравурная музыка, и законопослушные граждане спешили выполнить свой гражданский долг, отдавая свои голоса и не особенно задумываясь, а надо ли это вообще делать, потому как делать это было положено.

Всё было в стране привычно, рутинно и монотонно до тех самых пор, пока не выстрелило вдруг практически незнакомое для советского уха слово «Афганистан». СССР неожиданно ввёл в эту незнакомую страну «ограниченный контингент» своих войск, что мгновенно стало главной темой всех мировых средств массовой информации.

Официальной причиной ввода стало оказание поддержки правящему режиму Афганистана, а неофициальной, передаваемой из уст в уста была цель не допустить размещения американских баз на границе с Советским Союзом.

Юные новобранцы спешно проходили военную подготовку и втайне от родителей отправлялись в афганскую «командировку», откуда потом возвращались на родину в лучшем случае покалеченными физически и духовно, а в худшем – в цинковых гробах. Афганистан стал для советских матерей кошмаром. Мировая пресса подняла шум, злорадно обвиняя СССР в наглой интервенции. Афганская тема вновь болезненно напомнила людям о войне, но если война 1941 года была отечественной, где люди защищали собственную землю, то здесь, почти лишённые информации, они плохо понимали и цели этой войны, и то, почему их сыновья должны проливать свою кровь на чужой земле против каких-то чуждых им талибов.

Почти одновременно с афганской зазвучала в стране и другая тема, представленная на телеэкранах итальянской компанией «РАИ» и потрясшая всех советских людей. То был «Спрут», телевизионный сериал, поведавший миру об ужасах, творимых итальянской мафией. Советские граждане, шокированные увиденным, ежевечерне приникали к экранам телевизоров, поражаясь страшному сюжету и воспринимая его не иначе, как фантастику. Мужественный, благородный комиссар Каттани мгновенно стал идеалом мужчины, пусть даже всё происходившее на экране и было для советских людей почти нереальным.

Да и Афган поначалу тоже казался нереальным, но когда тут и там стали появляться молодые люди на костылях, с потухшим взглядом мрачных, неулыбчивых глаз, общество замерло, ужаснувшись рассказами о страшных боях и гибели сотен советских ребят, ещё не успевших пожить и возвращавшихся теперь на родину в цинковых гробах с названием «груз-200». Люди не знали, что надо предпринять и как обосновать упорное нежелание воевать на чужой, неведомой земле.

Тогда-то и пошёл по стране ропот, усиленно подпитываемый голосами западных радиостанций и газет. Тогда-то и стала создаваться в стране ситуация, которая многими ассоциировалась с «предреволюционной».

Афганистан, наряду с полупустыми прилавками магазинов, стал миной замедленного действия, многократно усилившей растущее недовольство советских людей своими коммунистическими вождями.

Глава 2

Айша с любовью глядела на внучку. Через несколько месяцев ей предстояло стать матерью, а значит, сама она будет уже прабабушкой. Чуть слышно она прошептала «Иншаллах!», привычно возлагая окончательное решение вопроса на Всевышнего.

Днём Марьяша с мужем приехали в Буйнакск, и Султан, пробыв здесь пару часов, вернулся в Махачкалу – его ждали дела.

– Смотрите, берегите как следует мою половинку! – наказал он, прощаясь. – Я не могу разбрасываться жёнами, тем более что она у меня единственная!

– Ладно-ладно, уговорил, уж как-нибудь позаботимся о ней без тебя! – отвечала ему шутливо Фарида, с которой у Султана с первого же дня сложились сердечные отношения.

Проводив мужа до ворот, Марьяша вернулась в дом и уселась подле бабушки. Она чувствовала себя вполне счастливой, даже невзирая на порой накатывавшую на неё волнами тошноту.

Айша пытливо посмотрела на внучку, стараясь по её виду определить, насколько та счастлива в браке, и, не отыскав в её глазах следов горечи или грусти, отметила про себя, что замужество придало Марьяше ещё больше привлекательности, округлив и подрумянив её щечки и усилив блеск в глазах. Она подкоротила свои волнистые волосы, и они красиво обрамляли её нежное лицо, на котором отражалось чувство покоя и умиротворенности.

Марьяша действительно чувствовала себя счастливой. Затаив дыхание, она прислушивалась к себе, поражаясь таинству зародившейся внутри неё жизни. Она уже страстно любила это жившее в ней существо, появления которого она с нетерпением ожидала.

Она забыла о злости, сопровождавшей первые месяцы беременности, когда токсикоз выворачивал её наизнанку при одном виде еды, не говоря уже о запахе и вкусе, когда она лежала обессилевшая и безразличная ко всему и обида накатывалась на неё, заставляя злиться на крошечную каплю зарождавшейся в ней жизни.

Пребывая в твёрдой уверенности, что родится сын, она всё же перебирала в уме женские имена, примеряя их к будущему ребёнку, а о мужских именах не думала вовсе, полагаясь в этом вопросе на мужа. Как он решит, так и будет.

Вчера утром ей захотелось увидеть Айшу, и она попросила Султана отвезти её к бабушке. Нигде Марьяше не было так хорошо, как в Буйнакске. Здесь всё дышало провинциальным покоем, воздух был до пронзительности чист, а вода так вкусна, что напиться ею было просто невозможно.

В Махачкале было море, а в Буйнакске – всё остальное, что нужно душе. И Марьяше нередко приходило в голову, что, если бы Султан захотел здесь работать, то она с удовольствием перебралась бы сюда жить.

Вечером, вволю наговорившись с родными, она примостилась возле бабушки и произнесла сонным голосом:

– Что-то так блинчиков захотелось!

Сказав так, она тут же погрузилась в глубокий сон.

Ранним утром следующего дня Айша подошла к спящей внучке и, ласково потрепав её по щеке, произнесла негромко:

– Вставай, моя родная!

Марьяша открыла глаза и увидела склонившуюся над ней Айшу.

– Что, дадэй? Что случилось?

– Ничего не случилось, слава Аллаху, просто подымайся и идём со мной!

В тишине спящего дома ничего не понимавшая Марьяша последовала прямо в пижаме в летнюю кухню. Айша усадила её за стол и поставила перед ней блюдо с возвышавшейся на нём горой аппетитных блинчиков, пиалу с густой свежей сметаной и вазочку с вишнёвым вареньем.

– Ешь! – сказала Марьяше бабушка. – Пока никто не встал, поешь, сколько хочешь, а то потом только понюхать и останется!

– Дадэй! – воскликнула Марьяша. – Это ты специально для меня напекла?

– Ну конечно! Ты ведь сказала вчера вечером, что хочешь блинчиков!

– Да? – удивилась девушка. – А я и забыла! Бедная, когда же тебе пришлось встать, чтобы наготовить всю эту гору!

– Какая разница? Ешь вволю – и за себя, и за малыша, пока глаза не насытятся!

Марьяша поднялась со стула и крепко обняла Айшу.

– Ты самая лучшая в мире бабушка! – с чувством произнесла она.

Глава 3

Девочка родилась прелестной и вполне здоровой, с унаследованными от отца зеленовато-карими глазами и тёмными, как у матери, волосами.

Марьяша часами готова была любоваться ею, разглядывая бровки, носик, ушки, пальчики и умиляясь тому, как она смешно зевает, морщит носик, обиженно кривит губки либо улыбается чему-то своему, неведомому даже её матери.

– Это с ней ангелы разговаривают! – пояснила Айша, впервые после многих лет приехавшая по такому случаю в Махачкалу.

Взяв малютку на руки, она стала нашёптывать ей на ушко слова молитв, и та, будто слыша и понимая их, тихонько лежала, посапывая, на руках у своей прабабушки.

Счастливая Малика суетилась вокруг ребёнка, а Юсуп с Мажидом, гордые новыми званиями деда и дяди, то и дело подходили к двери и смотрели, как женщины хлопочут, пеленая и распелёнывая новорожденную.

– Не станем нарушать наших древних лакских обычаев, – сказал полушутливо Омар Сиражутдинович, – и, так и быть, оставим их у вас на сорок дней! Но, учтите, ни днём больше! – Он помолчал и добавил: – Конечно, будь это внук, я бы ни за что не оставил его у вас, даже несмотря на обычай!

Малика с трудом уговорила мать побыть у неё пару дней. И сейчас, когда собрались вместе самые дорогие её сердцу люди – мать Айша, дети Марьяша и Мажидик, муж Юсуп и, наконец, это крохотное, пока ещё безымянное существо, в котором течёт и её, Маликина, кровь, – сердце её было переполнено счастьем и радостью, и дом её тоже был ими наполнен.

А ещё Малику переполняло ощущение единения и безмятежного покоя, когда она сидела возле матери и вполголоса, чтобы не разбудить уснувших домочадцев, вела с нею неторопливый разговор о том, что её в жизни волновало и что радовало.

Дом был погружен в тишину, неподалёку мирно плескалось ночное море, а звёзды, свесившись с неба, точно кумушки, схватывали обрывки их беседы, чтобы, перемигнувшись, донести их потом до других звёзд.

Посреди разговора Малике вдруг пришла в голову мысль, которой она тут же поделилась с матерью.

– Смотри, мам, как интересно получается! У твоей матери первой родилась ты, у тебя первой родилась я, а у меня тоже сначала родилась Марьяша, и вот теперь у неё тоже первая – девочка… Что-то в этом есть, тебе не кажется? Как будто что-то передаётся из поколения в поколение…

– Знаешь, доченька, и я об этом подумала, когда сообщили, что у Марьяши родилась дочка, – медленно произнесла Айша. – Должно быть, Всевышний назначил нам появляться на свет первыми для того, чтобы… ну, чтобы женщины нашего рода собою начинали последующие потомства… Я, конечно, не очень грамотно всё излагаю, но ты права, в этом что-то есть, и нам не дано знать, почему Аллах решил так, а не иначе!

– Да, но… женщины нашего рода выходят замуж, меняют фамилию и рожают детей для других тухумов! – улыбаясь, сказала Малика.

– Это так, дочка! Так было и так будет. Вот только всех нас связывает между собою наша кровь, которая передаётся от матери к дочери, а от дочери – к её дочери и так далее. А кровь, уж поверь, очень много значит! Она передаётся из поколения в поколение, она звучит неведомыми голосами и зовёт в невидимые дали – вперёд, в будущее, или назад, в прошлое, но зовёт так настойчиво, что ты просто не можешь не откликнуться и не пойти за нею! Ты, хотя и стала бабушкой, ещё молода и, возможно, ещё не чувствуешь и не слышишь голоса крови, хотя он есть в тебе, так же как в каждом из нас. Но в один прекрасный день ты вдруг ощутишь, что прошлые века придвинулись к тебе вплотную, ты услышишь, как твои далёкие предки говорят тебе что-то очень важное, и ты не смеешь их ослушаться, потому что они так мудры в своей вечности…

Айша умолкла, задумчиво перебирая янтарные чётки, Малика, заворожённая материнскими словами, тоже притихла, и обе хранили молчание до тех пор, пока не раздался в ночной тишине слабый плач новорождённой.

* * *

На следующий день пришла Хадя и, поздравив подругу с рождением ребёнка, сообщила, что дала согласие Кариму выйти за него замуж. Она выглядела ещё более похудевшей, но голос был вполне оживлённый, и Марьяша почти поверила, что эта оживлённость не напускная.

В свою очередь она горячо поздравила подругу, искренне за неё радуясь. О Русике они уже давно не говорили, однако Марьяша по-прежнему переживала по поводу той памятной сцены на пляже и всё спрашивала себя, правильно ли сделала, рассказав о ней Хаде.

Осторожно взяв малышку на руки, Хадя прижала её к груди и дрогнувшим голосом сказала:

– Как я хочу такую же!

– Вот и будет у тебя такая же! – воскликнула Марьяша и, всё ещё находясь под впечатлением новости, горячо добавила: – Господи, как же я рада за тебя!

После паузы посерьёзневшая Хадя произнесла в задумчивости:

– Знаешь, и я рада. По крайней мере, я знаю, что он меня любит и не предаст, как некоторые.

В глазах девушки при этих словах застыла такая боль, что потрясённая Марьяша искала и не находила слов, чтобы хоть немного её смягчить.

Ей стало совестно, что она, уйдя с головой в свою новую семейную жизнь, оставила верную и самую близкую подругу один на один с её разбитым сердцем. Несмотря на душевную близость, в их взаимоотношениях напрочь отсутствовали сентиментальность и внешнее проявление ласки, однако сейчас, поддавшись порыву, Марьяша горячо обняла подругу и сказала взволнованно:

– Прости меня, пожалуйста!

– За что? – с едва заметной отстранённостью произнесла Хадя, и Марьяша поняла, что она знает, отчего подруга извиняется перед нею.

Хадижа ей рассказала, как однажды они с Каримом встретились возле университета, он попросил разрешения проводить её домой, и они всё шли и шли, рассказывали друг другу о себе и о своей жизни. Он поведал ей о своей несостоявшейся, очень короткой семейной жизни, в которой напрочь отсутствовала любовь, а она рассказала о своей несбывшейся любви, которая в её мечтах должна была непременно закончиться браком. Так они открылись друг перед другом, и эта прогулка так их сблизила, что, когда Карим попросил её стать его женой, она сразу же согласилась.

– И представляешь, что он сказал моим родителям? «Она меня за муки полюбила, а я её – за состраданье к ним».

После Хадиного ухода Марьяша ещё долго пребывала под впечатлением её рассказа и, много раз мысленно пожелав подруге счастья, уже видела будущую неразрывную связь между их семьями и детьми.

Глава 4

Через полуоткрытую дверь своей комнаты Зарема видела, как гости прощались и уходили, оживлённые и очень довольные исходом беседы. И мама тоже выглядела довольной и оживлённой, лицо её светилось удовлетворением, украшенное не тронутыми временем ямочками на румяных щеках.

– Зарема! Иди сюда, теперь уже можно! – позвала дочку Разия-ханум, когда Саидбек, перекинувшись с ней несколькими фразами и взяв со столика газеты, удалился в спальню.

– Сядь, дочка, хочу сказать тебе кое-что!

Зарема послушно села и выжидательно взглянула на мать своими большими голубыми глазами.

– Послушай, что я тебе скажу, – слегка волнуясь, начала Разия-ханум. – Ты уже достаточно выросла, чтобы понимать, что в жизни каждой девушки наступает момент, когда она становится сначала невестой, затем женой, а потом и матерью. И чем раньше наступит этот момент, тем лучше для девушки, потому что… ну, потому что так лучше! Просто потом начинаются всякие капризы, мол, это не то, а этот не такой, поэтому лучше уж выйти замуж рано, чем поздно!

Зарема, не произнося ни слова, по-прежнему не сводила с матери глаз.

– Так вот… Это первое, что я хотела тебе сказать. А второе – в вопросах брака лучше родителей никто тебе не подскажет! Лучший совет идёт от матери, потому что она сердцем чувствует, что для её ребёнка хорошо, а что – нет. И поэтому мы с твоим отцом решили, что надо отдать тебя замуж, пока мы есть и пока мы можем тебе помочь! Ведь мы оба уже немолоды, мало ли что может случиться с нами в любой момент… астафируллах, астафируллах!

Разия-ханум и сама испугалась своих последних слов, хотя понимала, что это действительно так. Всё же, подумала она глубокомысленно, жениться, конечно, лучше раньше, а вот умирать – как можно позже. Что бы там ни говорили о лучшем мире, а этот всё же предпочтительнее! И она, на минуту отвлекшись, спохватилась и продолжила, не дав Зареме и рта раскрыть:

– Так вот… На чём я остановилась? Ну, значит, мы с папой решили отдать тебя за хорошего парня!

При этих словах Зарема вздрогнула.

– Не пугайся, доченька, ничего тут страшного нет! Семья очень хорошая, достаточно известная и зажиточная… Парень, говорят, тоже хороший, университет в Москве заканчивает. Так что летом, иншаллах, и сыграем твою свадьбу!

– Но… мама…

– Никаких но!

– Мне надо учиться и…

– И будешь учишься, а как же иначе? Одно другому не мешает! – авторитетно сказала Разия-ханум.

– Но…

– Всё, милая, этот вопрос решён! Я очень рада, что ты попадёшь в хорошую семью! Ты у меня девочка смышлёная и послушная, ну и, в конце концов, не для того я в тебя столько сил вкладывала, чтобы ты противилась моему решению, тем более что это для твоего же собственного блага! Всё, всё, разговор окончен, – прибавила она поспешно, заметив, что дочь расстроилась.

* * *

Она уже давно всё знала. Знала, кто её настоящие родители и почему они отдали её. Разия-ханум сама сказала ей об этом. В другой раз она, конечно, не стала бы этого делать, но тут была вынуждена, загнанная в тупик, когда упрекнула однажды Зарему:

– Я тебя не узнаю! Ты в последнее время мне никогда ничего не рассказываешь!

– Да? А ты мне всё рассказываешь? – ответила девочка.

– Конечно, всё. Я никогда от тебя ничего не скрываю!

– И никогда не обманываешь?

– Никогда!

– Поклянись Аллахом!

– Клянусь!

– Тогда скажи мне честно, я твоя дочка или нет?

Бедная Разия снова почувствовала, что земля уходит у неё из-под ног. Растерявшись, она молчала, но дочь требовательно повторила:

– Ты поклялась Аллахом! Говори мне правду!

– Хорошо, дочка, – медленно произнесла Разия-ханум. – Видит Бог, я этого не хотела, но приходится… благодаря непорядочным людям! Тебя… действительно… родила другая женщина…

Зарема при этих словах побледнела и вся напряглась, будто окаменела, но Разия-ханум, боявшаяся смотреть на девочку, не видела этого и, упершись взглядом в пол, продолжала через силу:

– Я… мне не дано было рожать детей, это было самой большой моей болью! Я так хотела ребёнка, чувствовала себя самой несчастной на земле, не имея его. И Бог послал мне тебя!

– Значит, выходит, что… что я вам действительно чужая! – Дрожащий голос девочки сорвался на крик, который тут же был перебит возгласом Разии:

– Нет! Нет, моя радость, не думай так! Ты нам никакая не чужая. У нас с тобою одна кровь, потому что ты дочка моей сестры, значит, приходишься мне родной племянницей! Так что, как видишь, мы с тобой совсем не чужие!

С большим трудом Зарема пыталась сосредоточиться на услышанном, но это плохо ей удавалось, в голове билось молоточками: «Неродная… неродная…»

Мать что-то ещё говорила, но девочка её почти не слышала и все последующие дни ходила с потерянным видом, уклоняясь от бесед. Спустя несколько дней она вдруг спросила:

– Если я вам с папой не родная дочь, то, значит, и Фарида мне никакая не сестра, и её дети мне никто, так получается?!

– Послушай, дочка, – не вытерпела Разия-ханум. – Ну сколько можно говорить об этом? Не терзай мою и свою душу, умоляю тебя! В конце концов я взяла тебя из сельского дома и растила, как принцессу. И люблю тебя больше жизни! Ты ни в чём не нуждаешься, у тебя есть всё и даже больше, и… В чём я виновата?! Скажи, в чём?

При этих словах из глаз Разии-ханум хлынули слёзы, и она, опустившись на стул, закрыла лицо ладонями.

Зарема стояла, как вкопанная, не делая попытки подойти к матери, но затем будто какая-то сила толкнула её вперёд, и уже через мгновение она, обвив материнскую шею руками, тоже горько рыдала вместе с Разией, и постепенно горечь отступала, сменившись безграничной благодарностью этой женщине, от которой она получила столько любви и нежности.

* * *

Спорить с матерью было невозможно. Если она что-то решила, ничто уже не могло заставить её свернуть с намеченного пути. И даже тот факт, что сердце её дочери уже год как тайно волновалось при виде Башира Гусейханова, вернувшегося из армии старшего брата её закадычной подружки Фатимы, вряд ли повлиял бы на решение Разии-ханум отдать Зарему в семью, её по всем статьям устраивавшую.

А семья Саламовых как раз-то её и устраивала, поскольку там было всё, чего она так страстно желала для своей Заремочки: статус, деньги, происхождение. Следовательно, вопрос можно было считать решённым.

Глава 5

Катя перед собою коляску с Умкой, Марьяша обогнула улицу Маркова и, привычно поприветствовав обожаемых с детства атлантов, спустилась к Приморскому бульвару.

Как всегда в это время, бульвар был полон людей, неторопливо прогуливавшихся по аллеям, тогда как скамейки были в основном заняты сражающимимся в шахматы пенсионерами да парочками, мечтающими обняться, но традиционно держащими на людях определённую между собою дистанцию.

Одна из таких парочек Марьяше показалась знакомой, точнее, даже не вся парочка, а мужская её часть. Приглядевшись, она узнала Арсена, который сидел на скамейке рядом с какой-то девушкой и увлечённо ей что-то говорил. «Ох, Арсенка, любишь ты девчонок!» – насмешливо подумала Марьяша и решила свернуть на соседнюю аллею, чтобы не смущать парня. В этот момент Арсен заметил сестру и, хотя явно смутился, встал и двинулся ей навстречу.

– Привет! – ещё издали сказал он.

– Привет! – ответила Марьяша, улыбаясь брату.

Хотя и двоюродные, все они были очень близки между собою, и близость эта уходила корнями в раннее детство, согретое любовью и заботой Ансара и Айши.

Теперь Арсен был студентом и жил вместе с братом у Юсупа и Малики в Марьяшиной комнате, освободившейся после её свадьбы.

Шамиль учился на последнем курсе и работал над дипломным проектом, проводя большую часть времени в Буйнакске, а Арсен отправлялся домой по субботам, хотя в последнее время явно отлынивал от поездок: теперь в его жизни была Аделя, и он не собирался упускать шанса лишний раз увидеться с ней.

– Отдыхаем? – весело поинтересовалась Марьяша.

Арсен бросил на неё короткий взгляд, а затем, потупившись, произнёс отрывисто:

– Это совсем не то, что ты подумала, это другое!

Что-то в его поведении подсказало Марьяше, что брат не шутит.

– Ну-у-у… очень хорошо! – только и нашла, что ответить Марьяша.

– Ты не говори никому, ладно? – сказал Арсен.

– Обещаю, что буду молчать, как партизан! – торжественно сказала Марьяша и бросила украдкой взгляд в сторону сидевшей вполоборота девушки.

Арсен ласково потрепал Умкину щёчку и, бросив короткое «Пока!», вернулся к девушке, уже выказывавшей признаки нетерпения.

Марьяша повернула коляску к боковой аллее и углубилась в парк, размышляя о том, насколько серьёзно это всё может быть у Арсена и почему он скрывал свои отношения с этой девушкой от неё, Марьяши, с которой всегда и всем делился.

* * *

Разговор, прервавшийся с появлением Марьяши, носил характер достаточно серьёзный, ибо касался ни больше и ни меньше, как будущего молодых людей. Будущего, разумеется, совместного, потому как об ином, по их обоюдному разумению, не могло быть и речи.

Загвоздка была в крайней их молодости. Обоим было по семнадцать, о браке вопрос не стоял, а встречаться открыто они тоже не могли, учитывая общественное мнение и суровый нрав Аделиной мамы-директора.

Впереди были несколько лет учёбы и ещё армия, выходило, таким образом, что Аделе предстоит ждать не менее пяти лет.

– Хорошо моему брату, у него зрение плохое, в армию с таким не берут! – воскликнул Арсен с досадой.

– Ну и радуйся! – отвечала Аделя. – Плохо тебе, что зрение хорошее?

– Конечно, неплохо, с одной стороны, а с другой – вдруг ты замуж выскочишь, пока я в армии буду!

– Конечно, выскочу! Можешь даже в этом не сомневаться! – поддразнила девушка, но, увидев, как омрачилось лицо Арсена, добавила поспешно: – Да пошутила я!

– Ну и шуточки у тебя дурацкие! – взвился Арсен.

– Хочешь сказать, что я дура? – возмутилась Аделя.

– Не дура, но… дурацкие! Вот только попробуй!

– А что ты сделаешь?

– Что сделаю? Убью и тебя, и твоего придурка-жениха!

– Ну и сядешь в тюрьму!

– И сяду! И ничуть не пожалею!

Настроение у обоих было испорчено, и даже густо розовеющий предвечерний закат не привлёк их своей красотою.

Аделя резко поднялась и сказав: «Мне пора!», быстро пошла, не оглядываясь, по парковой аллее. Арсен хмуро посмотрел ей вслед и тоже направился к выходу.

Завтра они встретятся в институте как ни в чём не бывало, но сегодня вечер для обоих был омрачён.

Глава 6

Даниялов умирал. Он лежал на своей кровати, раздираемый болью, и молил Бога, о котором давно не вспоминал, поскорее забрать его отсюда, чтобы избавить, наконец, от этой невыносимой боли, безжалостно накатывающейся на него волнами и терзающей его измученное тело.

В перерывах между приступами боли он думал о жизни и смерти и обо всём, что им сопутствовало.

Когда-то мальчишкой он выучил наизусть священный Коран вместе со всеми молитвами, исполнял все обряды и постился, пока не стал комсомольцем. С той поры он перестал молиться, хотя юный пытливый ум был ещё занят мыслями о Боге, о рае и аде, о временности и бренности земного бытия и вечном блаженстве на небесах. Постепенно эти мысли уступили место другим, материальным и насущным, и жгучая обида на несправедливость жизни, связанная с невыразимыми муками голода, отсутствием домашнего тепла и слишком явным социальным неравенством, обозлили мальчика так, что однажды, услышав, как обеспеченная родня пространно рассуждает о предопределённости судьбы, он не выдержал и воскликнул горячо:

– Почему, если мой отец был искренне верующим мусульманином, трудолюбивым, честным и добрым, если исполнял все религиозные предписания, не пил, не курил, почему он так рано умер, а мы остались голодными сиротами, а другие, которые не молятся, пьют, предаются пороку, живут себе припеваючи?!

От такого вопроса взрослые опешили, и в наступившей паузе Муртазали, старший брат отца, в сердцах обозвал его мунафиком.

Прожив жизнь длиной в семьдесят два года, он видел хорошее и плохое, благородное и гнусное, справедливое и несправедливое. Поднимаясь вместе со страной, которая его вырастила и вывела в люди, он пережил все этапы становления державы – от коллективизации и индустриализации до Великой Отечественной войны и последующего за нею восстановления народного хозяйства.

Великие цели стояли перед его поколением, а за ними шли и великие свершения, достаточно сравнить, какой страна была в начале века и какой она стала теперь. А за свершениями, разумеется, стояли люди, жертвовавшие своим сегодняшним днём ради дня завтрашнего, который должен был наступить для их детей, внуков и правнуков. Завтра будет совсем другим, мирным и безоблачным, говорили они себе, теша себя этой мыслью, которая помогала им жить, преодолевая неимоверные трудности.

Сегодня, слава Богу, страна живёт в мире, думал Даниялов, отчаянно пытаясь отогнать позитивными мыслями всё нараставшую боль. Но отчего же дефицит? Вот уже тридцать шесть лет страна живёт без войны, хозяйство её давным-давно восстановлено, люди трудятся, а достатка как не было, так и нет.

Он хорошо помнит времена, когда пришлось в стране вводить карточную систему, продукты выдавались людям в ограниченных количествах, и он, Председатель Совнаркома, узнав от жены, что с прошлого месяца в доме ещё осталось сливочное масло, распорядился не выдавать его семье очередной месячный паёк, искренне полагая, что поступает, как должно.

Да, есть народ, и есть люди… Народ – это монолит, это победа, это сила. А люди… Что ж, люди все разные, слабые и сильные, порочные и честные, благородные и подленькие. И нигде, пожалуй, это не ощущается так ясно, как во власти. Именно там и проявляются все человеческие качества, которые в другое время и в другом месте, возможно, лежали бы на самом дне души.

Лично он в своей жизни увидел от людей всё, что можно было увидеть, и удивить его они уже не могли бы ничем.

Даниялов лежал на кровати и ждал, когда смерть придёт и заберёт его с собою. Заберёт куда? Неужто жизнь так и завершается в земле и дальше этого нет ничего? К нему вдруг вернулись вопросы, которыми он задавался в детстве – вопросы бессмертия души, рая и ада, Судного дня, ангелов на обоих плечах, скрупулёзно ведущих записи всех человеческих деяний…

Он думал о Боге, которому в детстве молился и который, конечно же, может быть только один.

Мысли его вновь обратились к жизни. Практически все «сотоварищи» его бросили. Хотя, правда, услышав, что он умирает, они собрались и пришли в его дом с приличествующим случаю выражением на лицах. Они стояли за дверью его комнаты и ждали позволения войти, но он им этого не позволил. Пусть остаются там, за дверями его жизни. Было время, когда он ждал их прихода и их звонков, а теперь, когда он готовится к своему последнему часу, ему не до них. Пусть себе живут, как могут, как привыкли, как это повелось во власти. Пусть продолжают приспосабливаться, и предавать, и метаться от одних к другим… Он не может осуждать их за это, ему самому порой приходилось приспосабливаться.

Теперь он далёк от всего, что связывает его с властью, и дух его свободен, невзирая на боль. Он готов встретить свою смерть, и, если ему нужно будет отчитываться где-то там за прожитую жизнь, он сделает и это.

Ночное небо смотрело в его окно немигающей чернотой, и лишь одна-единственная звёздочка тускло мерцала перед его начинающим туманиться взором, будто приглашая присоединиться к ней. Сквозь обволакивающую дрёму он чувствовал, как руки жены подоткнули его одеяло, но у него не оставалось уже сил сказать ей что-то или улыбнуться.

Вспыхнувший внезапно перед глазами яркий свет залил собою сотни заснеженных горных вершин, которые ему не раз приходилось преодолевать за свою долгую, нелёгкую жизнь, и на одной из них он увидел вдруг своего деда Хапиза. Он помнил его совсем слепым, а сейчас, к его удивлению, Хапиз смотрел на него совершенно зрячими глазами и улыбался, призывно махая рукой.

– Я иду! – крикнул во сне Абдурахман и, сделав рывок, вдруг полетел к вершине горы, и, оказавшись на ней, он взглянул вниз и увидел громадные цепи гор, таких величественных, что у него захватило дух, и море за ними, которое вообще-то было никаким не морем, а огромным озером. И он почувствовал, что сливается с этими горами, с этим чудесным озером-морем. И ему стало так легко, как никогда прежде. И вот уже боль перестала терзать его тело и отпустила его, наконец, совсем.

Глава 7

Период застоя затянулся в стране так, что люди, страстно желая хоть каких-нибудь перемен, уже и не думали скрывать своего нетерпения. Брежнев откровенно всем надоел своей монументальной неповоротливостью, невнятной шамкающей речью, бесконечными, монотонными читками по бумажке даже коротких приветствий. Некоторые из смельчаков уже вполне откровенно выражали своё стремление к переменам, а какой-то автор с фамилией, кажется, Минкин осмелел настолько, что начал текст своего фельетона словами: «Кажется, он никогда не умрёт!». И хотя имя не называлось, все прекрасно понимали, о ком идёт речь.

Вместе с генсеком одряхлела и система, и, пусть Союз по-прежнему был великой державой, что-то внутри его уже вовсю кровоточило, отмирали навсегда какие-то живые клетки, некогда создавшие этот мощный, могучий организм. А самое главное заключалось в том, что люди не хотели уже верить своей партии. Слишком много было в ней предательства, слишком велика стала пропасть между коммунистами от народа и коммунистами от власти. Одно десятилетие сменялось другим, а пресловутое светлое будущее всё никак не наступало. И теперь, если люди чего-то и ждали, то одних лишь перемен, могущих возродить их дух и создать для них, наконец, достойные условия жизни, подобные тем, в каких жил весь остальной цивилизованный мир.

Народ устал от повального дефицита, от цензуры, от уравниловки, и уже всё больше людей устремляли свои взоры на Запад. Там им чудился рай на земле, где их мозги ценились дороже, чем на родине.

Диссидентство осуждалось, приравниваясь к измене Родине, но Родина, точно упрямый, неповоротливый бык, всё никак не хотела расцветить жизнь своих детей более яркими, сочными красками.

* * *

Брежнев умер ноябрьским вечером 1982 года, когда страна готовилась праздновать День советской милиции. Смерть генсека держалась в строжайшей тайне от народа ровно столько времени, сколько было необходимо для срочного созыва Пленума ЦК КПСС, где предстояло выбрать нового руководителя страны. Наконец, народу объявили, что генсеком стал Андропов, член Политбюро, работавший прежде председателем всесильного КГБ.

Про Андропова говорили, что он очень умный, очень грамотный и очень жёсткий, в чём люди вполне смогли убедиться сами, когда в разгар рабочего дня в кинотеатрах и магазинах стали проводиться своего рода облавы, выявлявшие «уклонистов», тунеядцев и прочих прогульщиков, которым полагалось вообще-то находиться в такое время на рабочих местах.

Советские города и сёла запестрели новыми лозунгами: «Разгильдяйству – нет!» и «Подтянитесь, товарищи!», а на местах проводились многочисленные собрания, где люди призывали друг друга укреплять трудовую дисциплину.

За укреплением последовала череда громких разоблачений, касавшихся коррупции среди коммунистической элиты. И вот уже на весь мир зазвучали имена отважных сыщиков Гдляна и Иванова и названия вроде «узбекского дела» или скандальные разоблачения деятельности директора главного гастронома страны, именуемого «Елисеевским». Вся страна ахнула, узнав о похождениях брежневской дочки, её мужа-генерала, её многочисленных любовников. Разоблачения шли за разоблачениями, и народ просто не успевал отслеживать события. Каждый уже понимал, что перемены, которых люди так ждали, уже нагрянули и что справедливость, похоже, в стране ещё не упразднена.

Страна согласно призывам только-только начала «подтягиваться», и люди с удивлением узнали, что новый генсек не только умеет строго наказывать, а и пишет довольно хорошие стихи, как вдруг Андропова не стало. Он умер неожиданно и вроде как от болезни почек, которая по традиции скрывалась от народа, и тот вдруг почувствовал жалость к этому немолодому и, как оказалось, очень больному человеку, который, безусловно, хотел сделать как лучше.

Весть о его кончине достигла даже самых высокогорных дагестанских аулов, и люди, взволнованные свершившимся, бурно обсуждали, кто же на этот раз станет генсеком.

– Ну, если доклад сделал Черненко, значит, он и будет! – авторитетно заявил лакцам, собравшимся на вихлинском годекане, бухгалтер Басри.

– Черненко? А это кто? – раздалось сразу несколько голосов.

– Как кто? Член Политбюро!

– Даже не знаю, кто он такой!

– Слушай, Гунаш, если ты его не знаешь, это ещё не значит, что он никто!

– Но должны же мы его знать! Громыко знаем, Косыгина знаем, Шеварднадзе знаем, Алиева знаем, а вот Черненко не знаем!

– Да, видно, придётся им сюда приехать и спросить ваше мнение, кого надо назначать, а кого не надо!

– Не спорьте, друзья! Пленум сам выберет, кого нужно! – сказал Бадави, отвечавший в местном сельсовете за отгонные пастбища.

– Эх, теперь, наверное, всё у нас поменяется в лучшую сторону! – произнёс мечтательно Басри.

– А тебе чего не хватает, скажи? Дом у тебя есть, надел есть, работа есть, дети в городе учатся в институтах, сыт, одет, обут. Чего ещё надо?

Подошедший неслышно сзади Закарья, председатель колхоза, продолжил своё наступление:

– Вот вы считаете, что всё плохо! Так не бывает! Надо немного быть справедливыми и благодарными и надо уметь ценить то, что вам Советская власть даёт! Ваши деды и отцы так разве жили? Было у них образование? Кто-нибудь их лечил бесплатно, заботился об их здоровье? А? Что скажете? У нас, слава Аллаху, всё спокойно, войны нет, капиталистов тоже нет, а это вам не нравится почему-то…

– Но вот, говорят же, что во всём дефицит! – произнёс Гунаш.

– У тебя-то в чём дефицит, скажи? Мяса нет? Или молока? Или яиц со сметаной? Тебе чего не хватает? Вон в нашем сельпо есть всё, что хотите: и крупы, и чай, и макароны…

– Зато колбасы нет!

– А на кой она тебе, эта колбаса? Тем более из свинины! Есть же наша горская сушёная, вот и ешь её на здоровье с хинкалом! Можешь и нас позвать в гости, мы тоже с тобой поедим!

– Да хоть сейчас пойдёмте! Жена мигом сварит!

– Обязательно придём… в другой раз. Сейчас надо отправляться вниз, в Махачкалу. Семинар там проводят, сказали, надо быть обязательно!

Глава 8

Жених пришёл с визитом в дом Саидбека с двумя букетами цветов: один вручил Зареме, а другой – Разии-ханум. Не привыкшие к такому, обе смутились и побежали хлопотать на кухню, а Меджид, откинувшись непринуждённо на спинку дивана, уже рассказывал что-то Саидбеку о московской жизни и весело смеялся, открывая ровные белые зубы.

– Сразу видно, что станет хорошим дантистом! – произнесла довольная тем, что всё идёт как надо, Разия-ханум, выкладывая из кастрюли на большое блюдо аппетитно дымящийся плов.

– Мама, сейчас уже не говорят «дантист», говорят «стоматолог», – поправила её Зарема и осторожно поставила принесённые женихом цветы в красивую вазу.

– Да какая разница! Главное, чтобы был хорошим специалистом!

– А ещё лучше – хорошим человеком! – сказала Зарема, и обе рассмеялись.

– Я вижу, дочка, он тебе нравится! – сказала Разия-ханум.

– Н-ну… в общем-то да… Он весёлый! – ответила Зарема.

– Вот и хорошо, солнышко! Лишь бы ты была счастлива, а об остальном можешь не беспокоиться. Пока я жива, ты ни в чём не будешь нуждаться!

Глава 9

«В Советском Союзе каждый человек, у которого есть лицо, имеет право хотя бы раз в жизни сфотографироваться!»

Махачкалинцы, гулявшие по скверу, разделяющему надвое проезжую часть улицы Ленина, при виде этой привлекательной надписи, выполненной гуашью на толстом листе картона, вначале удивлялись, а затем их лица расцветали понимающими улыбками. Далее под текстом следовал адрес расположенной неподалёку фотомастерской, хозяин которой, довольно известный в узком кругу свободный поэт и художник Алик, и сам, скорее всего, не понял, что стал в своём родном Дагестане самым первым рекламодателем.

Несколько дней плакат висел на видном месте, после чего бесследно исчез, а пионер-рекламодатель прошёл через соответствующую беседу на предмет недозволенности в нашей стране текстов подобного рода.

* * *

Черненко, пробыв в должности генсека всего год, тоже ушёл к праотцам, и народ, который так и не смог заставить себя его полюбить, вновь добрым словом вспомнил Андропова. Пополз из уст в уста шепоток, что, мол, не сам ушёл, а помогли. Помогли или нет, так и осталось тайной, но, взбудораженные чередой смертей, люди уже смутно начали осознавать, что не за горами совсем иные, долгожданные перемены, что грядёт совсем другая эпоха. Они не знали, что в этой эпохе будет всё, вплоть до десятков всевозможных сортов колбасы, не будет лишь спокойствия.

Глава 10

Очередная свадьба, игравшаяся в ахмедовском доме, была, как и предыдущие, многолюдной и весёлой. Гости ели, пили и плясали, снова пили и плясали и никак не хотели расходиться, желая послушать пение Имрана. И тот, как обычно, не заставил себя долго просить, подошёл к оркестру и сел за синтезатор. Увидев это, Фарида, накануне просившая мужа, чтобы он вёл себя на свадьбе старшего сына солидно и степенно, поджала недовольно губы и направилась в сторону летней кухни, чтобы взглянуть, как обстоят дела с горячими блюдами.

Жених и невеста сидели с напряжённо-усталыми лицами в центре большого свадебного стола, окружённые разгорячённой весельем молодёжью, и были, похоже, единственными за этим столом, кто сохранил ещё выдержку и спокойствие.

Юная темноглазая Мадина, как и все невесты мира, была в этот день особенно хороша и сидела рядом с суженым, взволнованная и озабоченная тем, как бы ненароком не наступить на подол своего длинного свадебного платья, когда вместе с женихом они выйдут в танцевальный круг.

Три месяца тому назад Абакар усадил пред собой жену и дочь и сказал, что отдаёт Мадину за сына своего лучшего друга Имрана, о чём с последним они час назад договорились.

Мадина вовсе не была против того, чтобы выйти за Шамиля, по которому тайно вздыхало немало девчонок, включая её подружку Саният. Мадина представила себе лицо Саният, когда та узнает новость. Однако если Саният и огорчилась, то виду не подала, а поздравила подругу со знаменательным событием в её жизни и сидела сейчас рядом с Мадиной, весело перебрасываясь шутками с другом жениха.

Шамиль, чувствовавший себя неуютно в новом тёмно-сером костюме, белоснежной рубашке с галстуком в серебристо-вишнёвую полоску и новых же чёрных лакированных туфлях, также не возражал против брака с дочкой дяди Абакара. Не то чтобы ему было всё равно, а просто, будучи по натуре юношей здравомыслящим и прагматичным, он понимал, что каждый мужчина рано или поздно должен обзавестись женой и детьми, и раз это неизбежно, то пусть это случится. И когда родители поинтересовались, как он относится к идее женитьбы на Мадине, Шамиль ответил: «В принципе, можно. Почему бы и нет!»

Семьи Имрана и Абакара дружили уже много лет, и теперь все были довольны: и родители, и их дети.

Свадьба в доме Ахмедовых была многолюдной. Гости веселились, и всё было, как у людей, если не считать неприятного инцидента, когда один из гостей, сильно подвыпивший работник районного комитета партии, дав волю рукам, надавал тумаков столь же сильно выпившему, но никогда в партии не состоявшему другу детства. Секретаря увели, обиженного успокоили, а молодых проводили в отведённые им в доме комнаты.

Глава 11

Кто такой Горбачёв, не знал никто. Прежде на слуху у людей были совсем иные фамилии, строго соответствовавшие портретам членов Политбюро. А Горбачёв… Кто он? Этот вопрос всех живо интересовал, но никто не мог толком на него ответить. Знали лишь, что прежде он верховодил на Ставрополье.

– После Брежнева его слушать одно удовольствие! – обращаясь к Айше, сказала Таира Измайловна. – И он, по-моему, действительно хочет перемен.

– Ох, не люблю я эти всякие перемены! – воскликнула Айша. – Ничего хорошего от них не бывает!

– Ну не скажите, уважаемая Айша! – запротестовала Таира Измайловна. – Говорят, всех, кого когда-то депортировали, теперь будут возвращать по домам. Так, может, и нас в Крым вернут?

– Таира, неужели ты хочешь уехать от нас? – сказала огорчённо Фарида.

Помолчав, Таира Измайловна тихо произнесла:

– Честно говоря, очень хочу! И… между прочим… всю жизнь хотела!

– Как?! – изумилась Фарида. – А я думала, что вам здесь нравится!

– Конечно, мы полюбили Буйнакск, и для меня он очень много значит. Ведь здесь прошла большая часть моей жизни, здесь выросли мои дети, но… там, в Крыму, моя родина! И все наши деды и прадеды там похоронены!

– Да-а-а… – медленно проговорила Айша. – Как бы ни хорошо жилось где-то человеку, а родная земля всё равно зовёт и тянет к себе. Вон племянники мои все, кроме одного, вернулись в Дагестан, как только выдалась такая возможность. А ведь в Киргизии у них уже имелись большие хозяйства, все они там были зажиточными! Зато родители мои так и умерли на чужбине!

– А мои вот здесь похоронены – тоже для них была чужбина! – сказала грустно Таира Измайловна.

– Боже мой, как сложно бывает в жизни! – воскликнула Фарида. – Сколько судеб исковеркано, сколько людей разбросано, трудно даже представить! Вроде и неплохо живём, грех жаловаться, а как начнёшь задумываться над некоторыми вещами, так поражаешься, сколько пришлось народу пережить!

– Зря ты, Фаридочка, журнал «Огонёк» не читаешь! Там столько всего пишут о наших безобразиях! – авторитетно сказала Таира Измайловна.

– Да всё как-то руки до журналов не доходят, – ответила виновато Фарида. – Но наши на работе постоянно рассказывают обо всём, что происходит, так что я в курсе!

– Ну и зверь всё-таки этот Сталин! Столько людей загубил, проклятый! А мы-то ему верили! – взволнованно воскликнула Таира Измайловна.

– Да не поймёшь вообще, кому из них верить! – ответила ей в сердцах Фарида. – То одно говорят, то другое… Уже и не знаешь, где правда!

– Правда сейчас только вылезает, а до этого дурили нас вовсю эти коммунисты!

– Ну не знаю, – пробормотала Фарида. – Так же не может быть, чтобы миллионам людей можно было бы задурить головы… Получается, все эти миллионы были дураками, да?!

– Ну да, именно что дураками, раз позволили себя обмануть! – Таира Измайловна и не думала скрывать негодования. – Вот вы, Айша, скажите, злодей Сталин или нет? Вы ведь столько перенесли из-за него!

Айша, не ожидавшая такого вопроса, ответила не сразу.

– Я думаю, не один только Сталин виноват, – медленно произнесла она. – Он, конечно, самый главный, потому и должен первый отвечать, но и те, кто около него был, тоже хороши! Сначала хвалу воздают, чуть ли не Бога из него делают, а потом ругают и проклинают. Это что такое? У нас здесь тоже, я помню, из кожи вон лезли, когда людей арестовывали сотнями ни за что ни про что! Сталин – не Господь Бог, чтобы всё видеть, кто что делает!

– Тётушка Айша, вы что, его оправдываете, да?! – потрясённо сказала Таира Измайловна.

– Да не оправдываю я его! Просто… Пусть его Аллах судит! – ответила Айша.

Глава 12

С самого утра Айше нездоровилось. Болели поясница и ноги, сердце давало о себе знать слишком частыми ударами, ещё и одышка взялась откуда-то.

«Да, возраст», – говорила себе Айша, устало укладываясь вечером в постель.

Усталость, овладевшая ею в последние годы, лишала жизненных сил, но каждое новое утро она привычно начинала с намаза, а за ним следовали ещё четыре, где она была наедине с Богом.

«О Великодушный и Милосердный, – взывала женщина к Всевышнему, – прости там моего Ансара за его неверие! Ты-то ведь знаешь, что в глубине души он в Тебя верил, просто так вышло, что он ушёл, полный обиды на жизнь. Отпусти ему этот грех! Прости и моих детей, они пока ещё не приблизились к Тебе как следовало бы, но это обязательно случится!»

Так говорила Айша, ясно понимая, что каждый прожитый ею самой день приближает её к финишу и что каждый сделанный ею вдох может оказаться последним.

В который раз ей подумалось, что Имран, похоже, всё-таки не прочь перебраться в Махачкалу. Буйнакск после землетрясения сильно переменился, большинство друзей и соседей переехали, и даже заново отделанный дом уже не радовал её сына. Айша видела, как он мается, и однажды, не выдержав, сказала:

– Что с тобой происходит, ответь мне!

Имран ответил не сразу. Задумавшись, он устремил взгляд в окно, выходившее в сад. Рука его привычно потянулась к пачке с сигаретами, но он тут же её отдёрнул.

– Знаешь, мама, – произнёс он, наконец. – Я всё время думаю о том, как мне жить дальше. Мне уже сорок лет, у меня подросли сыновья, и я хочу, чтобы у них было образование, положение в обществе и безбедное существование. Ну что я здесь, в Буйнакске, могу им дать?! У меня не такая работа, чтобы я мог обустроить своих детей, как этого хочу. Да, отец оставил мне дом, но ведь этого недостаточно, и я хочу, чтобы мои сыновья получили от меня больше, чем я получил от своего отца. Не обижайся, мама! – сказал Имран, увидев, как изменилось выражение лица Айши. – В Махачкале всё-таки больше возможностей. А Омар Сиражутдинович обещает помочь мне с работой.

С минуту Айша обдумывала услышанное. Было ясно, что решение о переезде сыном уже принято и он лишь ждёт её согласия.

– Что ж, сынок, делай, как знаешь, – сказала она медленно.

Глава 13

Сын с невесткой уехали в Махачкалу посмотреть очередной дом из тех, что были им предложены посредником, а Айша снова и снова бродила по своему дому, трогала рукой стены, делая это так нежно и бережно, словно гладила их, шепча при этом слова какой-то ей одной ведомой молитвы.

В доме давно уже было проведено отопление, а женщине всё мерещилась белая изразцовая печь и весёлое в ней потрескивание дров. Воспоминания эти были так уютны и так полны щемящей грусти, что на глаза тотчас же набегали слёзы. Тогда она выходила в сад и принималась сгребать в кучу сухие листья. Потом, не выдержав, подходила к деревьям и, обнимая по очереди каждое, мысленно просила прощения у них и у того, кто их когда-то посадил.

Имран, понимая, что матери нелегко, отвёз её в Махачкалу под предлогом того, что Малика очень просила её приехать. И весь их окончательный переезд из Буйнакска в Махачкалу проходил уже без Айши, и таким образом она была избавлена от тягостной картины опустевшего и обезлюдевшего дома.

Недели три она жила у дочери, а когда новый дом в самом центре Махачкалы стараниями Имрана и Фариды был полностью благоустроен, они перевезли в него мать, и Айша, постаравшись скрыть свою тоску, сказала нарочито бодрым тоном:

– Если вам здесь хорошо, то и мне тоже хорошо!

Проницательная Малика при этих словах не могла, конечно же, не заметить тоски в материнских глазах.

Глава 14

Омар Сиражутдинович сдержал своё слово и помог Имрану с работой, устроив его заместителем управляющего по хозяйственной части. Теперь Имран входил каждое утро в высокое, просторное здание «Главдагестанводстроя», где на втором этаже располагался его служебный кабинет. Там в трудах и хлопотах проходил его рабочий день.

И новый дом Имрана тоже постепенно наполнялся теплом, уютом и людьми. И снова, совсем как в Буйнакске, не проходило дня, чтобы в доме не был накрыт для гостей стол и не звучала весёлая музыка.

Но если прежде Айшей всё это воспринималось с философским спокойствием, то теперь спокойствие давалось ей с трудом. Она еле сдерживалась, чтобы не расплакаться, потому что со дня переезда утратила то, что много лет составляло для неё каждодневные радости, она утратила ощущение своего очага.

Да, сюда приходило много людей, стекались родственники, появлялись всё новые друзья, но жизнь в Махачкале уже не была такой неспешной, она была шумной и какой-то галдяще-суетливой.

Теперь в их доме было много молодёжи – новые друзья Шамиля и Арсена. Они приходили большими, шумными компаниями, оставляя после себя на полу следы обувных подошв, чем сильно возмущали жившую вместе с ними домработницу Галю, злобно шипевшую им вслед:

– Ну, конечно, не вы жеть полы-то моете! Ходють тут, понимаешь, табунами со своими ножищами!

Телефон звонил в доме непрерывно, и опять Галя, швыряя трубку на рычаг, громко изливала возмущение:

– Ишь, звонють тут… швабры всякие! Срам совсем потеряли, ребятам сами же и звонють, бесстыжие!

При этом морщинистое Галино лицо съёживалось ещё больше, и она, всем своим видом целомудренной старой девы, на чьём жизненном пути так и не встретился достойный её человек, являла собою образец непорочной чистоты и нравственности.

– Ибрахимовна! – обращалась она к Айше, которую, наряду с Фаридой, воспринимала как хозяйку. Пойдите лягте! С самого утра ить на ногах, всё неймётся вам! Я сама эту кастрюльку помою, не беспокойтесь вы так! Полежите маленько!

– Хорошо, Галя, сейчас доделаю и пойду! – говорила Айша, на что Галя тотчас же реагировала:

– Нечего вам, пойдите отдохните чуток, пока… пока эти швабры угомонились и не звонють! А то опять как начнут трезвонить, так и покоя не будет!

Айша шла в свою комнату, к которой ей всё никак не удавалось привыкнуть, и ложилась на свою старую кровать. Избавиться от нее она категорически отказывалась, несмотря на уговоры Фариды и Имрана.

Вчера к ней приезжали из Каспийска племянники, дети покойного брата. Слава Аллаху, все устроены, женаты и замужем, детей родили, квартиры от завода получили. На заводе и не знают, что они ссыльные, думают, что из батраков, пускай так и думают, главное, чтобы не трогали!

Сидя в окружении родных, Айша была почти счастлива, но потом, ночью, долго ворочалась с боку на бок не в силах заснуть и избавиться от назойливых мыслей. Снова память рисовала картину буйнакского вокзала, и конвоира, ударившего прикладом мать, и лицо отца, бледное, как полотно, и удаляющийся состав, где в товарных вагонах перевозили, как скот, людей, а среди них её родители и братья…

Удивительно, думала Айша, как всё происходит в жизни. Вчера тебя объявляли врагом народа, а сегодня ставят памятники, как, говорят, это сделали в родном ауле Манапа. И вот ведь как случилось: улица, где они сейчас живут, носит имя Манапа Алибекова. Кто бы мог подумать! Вот бы Шахри это увидела, что бы она сказала, интересно!

Вечерний полумрак накрыл комнатку Айши, но ей не хотелось зажигать свет. Она лежала и думала о том, что вот сейчас их старый буйнакский дом погружен во тьму и нет там ни единой живой души. Дом наверняка ждёт её, потому что любой дом всегда ждёт своего хозяина. И сад её ждёт, оставшись в одиночестве, и двор тоже, хоть Имран и ездит туда время от времени посмотреть, что и как.

Все эти мысли Айшу очень расстроили, и, когда Фарида позвала её ужинать, она отказалась – ей и в самом деле не хотелось.

Помолившись, она включила телевизор и посмотрела без особого удовольствия какой-то документальный фильм о скалолазах. И всё не могла понять, для чего им нужно лазать по этим высоким скалам, какой им от этого толк.

– Наверное, им интересно добраться до самого верха, – сказал Имран, заглянувший к матери справиться о её здоровье. – Они хотят покорить горы!

– Глупцы! Если даже они забрались наверх, всё равно гор им не покорить! – сказала Айша. – Всемогущий Аллах сотворил все горы, чтобы они придавали земле устойчивость. А эти люди, как дети, лазают по горам, падают с гор вместо того, чтобы просто смотреть на них и думать.

– Ладно, мама, не ворчи, тебе это не идёт! – сказал добродушно Имран и заторопился, услышав снаружи чьи-то оживлённые голоса.

Он вышел, плотно прикрыв за собою дверь, и Айша снова осталась одна. Судя по мраку за окном, час был поздний, но спать ей не хотелось, и она сосредоточилась на фильме, где удивительной красоты девушка Эсмеральда, черноволосая, как Малика, танцевала на площади танец, а ужасный горбун со странным именем Квазимодо смотрел на неё такими глазами, что сразу было видно, какая у него сильная любовь к этой самой Эсмеральде.

Айша так увлеклась сюжетом, что и думать забыла о сне. Сквозь прикрытую дверь в комнату слабо доносились звяканье посуды и мужской смех, но всё внимание Айши было приковано к экрану, где у Собора Парижской богоматери происходили удивительные события. Финальная сцена старую женщину потрясла. От жалости к цыганке из глаз её хлынули слёзы, к которым тут же добавились и другие, копившиеся месяцами с того самого дня, когда она в последний раз переступила порог буйнакского дома.

Малике в эту ночь также не спалось. Из головы не шёл сон, увиденный ею накануне. Ей снилась какая-то высокая белая башня. Она стояла на углу улиц Ленина и Двадцати шести Бакинских комиссаров. И Малика всё поднималась и поднималась вверх по лестнице, пока не оказалась на залитой каким-то совершенно необыкновенным белым светом площадке, откуда были хорошо видны находившиеся внизу люди и машины. Она увидела вдруг стоявшего на площадке отца, который сказал: «Передай матери, пора уже, пусть идёт!» И тогда она стала просить Ансара, чтобы Айша ещё побыла, но тот лишь повторил неумолимо: «Пора!»

Малика открыла глаза. Ей было страшно. Весь день сон не выходил у неё из головы, и после работы она забежала к матери, посмотреть, как она.

Ночью страхи опять вернулись, и, лёжа рядом со спящим мужем, она думала о матери и о том, что сон этот явно неспроста.

Под утро она, наконец, заснула, чтобы спустя два часа быть разбуженной телефонным звонком брата, сообщившего о смерти их матери.

Глава 15

Айша лежала неподвижная и величественная, и казалось, даже рост её после смерти увеличился. Лицо женщины было спокойно, морщинки разгладились, и на губах застыла лёгкая улыбка, как если бы она увидела что-то, и это ей было приятно.

Дом был полон людей, и Малике с Фаридой в который уже раз приходилось отвечать на один и тот же вопрос, касавшийся последних часов жизни матери.

Желание Айши быть похороненной на буйнакском кладбище рядом с Ансаром и Шахри детьми её осуществлено не было из-за погоды, которая в этот день была такой ненастной, что, пощадив людей, пришедших на похороны, они приняли решение в пользу Махачкалы, и Айша упокоилась тогда навечно на чужом кладбище чужого для неё города. И обстоятельство это долго ещё отдавалось мучительными сожалениями в душах её детей.

Назавтра погода прояснилась, будто и не было вовсе проливного дождя со снегом, хлёсткого ветра, пронизывающего холода, внезапно налетевших на город, чего прежде в такое время года не наблюдалось. Люди шли и шли, воздавая Айше последний долг. Это продолжалось ровно семь дней, в доме Имрана побывала вся родня – из Азербайджана и Грузии, Кисловодска и Ашхабада, не говоря уже о дагестанских городах и сёлах.

Все вспоминали Айшу, её спокойный, умиротворяющий характер, доброжелательность, приветливость, мудрость, набожность, душевное благородство и огромное человеколюбие. Вспоминали всякие события и эпизоды, плакали, смеялись, и снова плакали, и снова смеялись сквозь слёзы, когда приехавшая из Буйнакска Анютка с горячностью воскликнула:

– Малика, Имран, не печальтесь, теперь я буду вашей мамой!

Марьяша, потеряв свою бабушку, испытала глубокое потрясение ещё и из-за того, что это была первая в её жизни осознанная смерть. И смерть эта была так реальна, так близка и так неумолима, что Марьяша всерьёз задумалась о смысле человеческой жизни, о том, заканчивается ли она со смертью, и для чего вообще люди являются на этот свет. Если для того, чтобы, как её бабушка Айша, нести людям свет, любовь и доброту, то почему бы не оставить её продолжать это делать ещё много-много лет, ну а если просто так, для обычного времяпрепровождения, вроде встал-поел-поспал, то для чего таким людям вообще жить на земле? Должен ведь кто-то это регулировать, думала Марьяша, пока не сознавая, что через подобные мысли она постепенно приближается к Богу, о котором она пока что не очень-то и задумывалась, но которого, выросшая в обстановке Айшиных молитв, не позволяла себе отрицать.

Дом без Айши казался опустевшим. Хотя спустя положенное время он снова наполнился оживлёнными голосами, смехом и музыкой, но ушли из него всё же неуловимый уют и умиротворяющий дух, и никто не становился здесь больше на молитвенный коврик, обращая к Небу мольбы за детей, за лад в семье, за мир и спокойствие на земле.

Конец 2-й книги

Оглавление

Книга 2 Время жить

  Часть I (1963–1970) Приметы эпохи

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

  Часть II (1971–1980) Время любить

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

  Часть III (1980–1985) Перед закатом

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg