«Русская душа»

Русская душа

Первая в моей жизни книга, которую я прочитал до конца, была «В пустыне и в пуще» Сенкевича, потом — книжки про путешествия, которые отец приносил домой. И тогда, втайне от взрослых и от школьных приятелей, решил я стать писателем-путешественником, придумал даже название первого своего сочинения: «В поисках золота».

Началась война, и мы не победили Германию сразу, как обещал Рыдз-Смиглы, и только русские задержали немцев, ударив с востока по Польше (так тогда говорили в СССР). Мои планы были нарушены, и я почувствовал себя обманутым.

Но когда русские солдаты и их украинские союзники, которых в то время называли «русинами», выгнали нас, вроде бы для нашей же безопасности, из родного дома, я подумал о том, что это первое моё путешествие, хотя и не такое, каким я себе его представлял.

В вагоне, хоть и было холодно и голодно, вытащил я тетрадь и нацарапал в ней, что на рассвете 10 февраля 1940 года русские солдаты и их союзники «русины», желая защитить нас от тягот ужасной войны, под покровом ночи перевозят нас в безопасное место. То есть я воспринял этот факт с пониманием. Куда именно везут — это, разумеется, военная тайна. Я, как и мой отец, не считал русских злодеями, хотя другие люди, набившиеся целыми семьями в дырявый коровий вагон, были иного мнения.

Я знал, что папа боролся с большевиками за свободу Польши, а дед ходил в штыковую на русских, обороняя Австрию, но те войны казались мне такими же далекими, как битва под Грюнвальдом.

Путешествие не было комфортным, мы ехали неведомо куда и это казалось самым интересным. Морские путешественники, странствуя по свету, тоже не знали, где выйдут на сушу, гибли от недостатка витаминов, отбивали атаки пиратов, но, несмотря на это, не отступали.

«Мы едем на восток, подальше от гитлеровцев», — говорил отец, который принимал участие в двух войнах. Дед кивал утвердительно головой, он ведь тоже боролся с русскими, но на стороне австрийцев.

Мы ехали три недели в вагонах для скота, питаясь кукурузным хлебом, а потом нас выбросили в глубокий снег в уральской тайге, и к нам подошел человек в военной шапке и с револьвером в руке и громко выразил свое недовольство тем, что мы опоздали на две недели.

Некоторые эвакуированные (так нас тогда называли) пытались объяснить, что нашей вины в том нет, а отец молчал, приняв эти упреки за шутку. Меня же интересовали сами люди — сибиряки, хотя потом оказалось, что это украинцы. Они говорили: «Вам хорошо, вас ждут теплые жилища, а нас вытолкали на снег, предварительно отобрав инструменты — пилы, молотки, топоры, и многие из нас не дождались весны. О вас вспомнит Америка, а о нас — никто».

Домики для поляков были двухкомнатными, каждой семье по комнате. Отец спросил коменданта, где здесь школа: «Мои дети — у меня их четверо — должны учиться». Комендант что-то выкрикнул и отошёл.

На следующее утро к нашему домику подъехали сани, и закутанный в полушубок русский скомандовал «Быстрее!», а сам стал грузить наши вещи на полозья, бормоча при этом: «Такой приказ». Мы помогали ему, потому что у нас не было выбора, а соседи, глядя на нас из своих окошек, шептались: «В школу им захотелось», — и изображали пальцами решетку.

После часа езды вдоль русла реки Салда возница высадил нас перед бараком в лесном поселке Юрьевка, а на следующий день отец отправил меня, самого старшего из детей, в школу.

Весной, когда стал таять снег, а из тайги повеяло свежестью, школьные товарищи выбежали с мячом на спортивную площадку, а я, так же, как в моём родном Хырове, занял место в воротах, и ученики из разных классов удивлялись мне: маленький, ловкий, такого вратаря у них ещё не было. Каждый день они стучали в окно нашего барака и звали меня играть в футбол.

Мой дед, полагая, очевидно, так же, как я, что после этой экскурсии в Сибирь мы скоро вернемся домой, мастерил на обратную дорогу деревянные чемоданы. А ему мешал местный лоботряс Женя. Однажды дедушка так огрел его доской по спине, что парень два дня не мог ходить. Мы боялись, что деда за это отправят в тюрьму, но, к счастью, никто ему не сказал ни слова, а Женя на третий день пришел помогать сколачивать деревянные чемоданы.

В леспромхозе жить было непросто. Каждый день мы (впрочем, так же, как и все жители поселка) получали по двести граммов сырого ржаного хлеба и по миске жидкой пшёнки. Несмотря на снег и мороз, ходили с местными женщинами в лес за мерзлой ягодой, а когда снег сошёл — по грибы, которые в тайге росли быстро; мы ели их без соли и, понятное дело, без сметаны.

Однажды ночью наша бабушка не вернулась домой. Мы были уверены в том, что она замерзла или её растерзали волки. Утром услыхали, как комендант приказывает рабочим искать пропавшую старушку, а не идти на вырубку сухого леса. Нашли её возле костра, у неё была сломана нога. Комендант приказал отвезти её в больницу. Двое мужчин на ручной дрезине повезли наша бабушку в Туру, которая находилась в тридцати километрах от нас. Мы попрощались с бабушкой и были уверены, что уже больше не увидим её. Через месяц те же лесорубы на той же дрезине вернули бабку домой, кость срослась. «Хорошо мне там было, — сказала бабушка. — Я ведь много не ем, отдавала часть своей порции молодым людям, которые поломали руки-ноги, когда катались на коньках». Мы посмеивались над ней: не на коньках («на лыжвах», как говорила она), а на лыжах, то есть «на нартах», по-нашему.

Через месяц после нападения гитлеровцев на Советский Союз мы получили русские паспорта, где были записаны наши личные данные, которые сообщил отец, а ещё нам сообщили о том, что у нас есть право находиться на всей территории Советского Союза. Вроде бы оправдывались мои надежды на то, что мы здесь всего лишь в гостях и скоро вернемся домой. Отец давно знал (уж не знаю, откуда), что гитлеровская Германия нападет на СССР, и удивлялся тому, что это застало врасплох Сталина.

— Ну, тогда едем, — сказал отец. — Может быть, в каком-нибудь колхозе жить будет полегче.

За нами потащились ещё несколько семей, но уже в Свердловске нас ждали энкавэдэшники; на грузовиках они привезли нас назад, в Юрьевку, а там мы предстали перед судом.

— В соответствии с записью в паспорте, вы имеете право находиться на всей территории Советского Союза, — согласился судья, — но в военное время вам нельзя оставлять работу без разрешения. За это вы получите по три месяца тюрьмы, а когда вернетесь, ещё в течение трёх месяцев с вас будут удерживать по двадцать процентов зарплаты.

Наши возражения о том, что мы тут не по своей воле и не договаривались работать, нам не помогли. Нам отвечали только одно: все люди на территории СССР должны жить по сталинской конституции. Тут у одного из молодых поляков вырвались слова русской песни из какого-то фильма: «Сталин — наш отец». Один из судей, утвердительно кивнув головой, сказал: «Да, товарищ Сталин — справедливый отец всех народов, в том числе и поляков», — но приговор не изменил.

Отец подошёл к судейскому столу и показал справку, которую чуть раньше выдала ему медсестра. Там значилось, что пациент в тот день был болен. Поэтому его не осудили, несмотря на протесты тех, кто говорил, что обвиняемый был здоров, потому что сбежал вместе со всеми.

В тот же день отец взял в конторе леспромхоза обходной лист и стал собирать подписи. Труднее всего было с комендантом, который говорил: «Я тебя не отпущу, — и посматривал на лежавший на столе револьвер. — Нам людей не хватает, некому работать, а ты хочешь уехать!»

Утром отец снова пошел к коменданту и взял меня с собой (не только потому, что я говорил по-русски лучше). Комендант кричал, но я его не боялся, хотя он постоянно хватался за лежавший на столе револьвер. «Как только я тебя освобожу, сразу же захотят другие, и я не смогу выполнить норму».

Через несколько дней мы снова стояли перед комендантом, а он рассматривал наш обходной лист и говорил словно сам себе: «Хорошо работает, неплохо зарабатывает, но купить здесь нечего…» Подписал листок и воскликнул:

— Иди к чёрту!

И мы уехали, всего одна семья из поселка. Нас провожали украинцы. Молодежь жалела, что их вратарь уезжает и они теряют голкипера. Жившие в бараках поляки на всякий случай решили не идти к поезду, который состоял из двух товарных вагонов и одного пассажирского. Я радовался тому, что мы отправляемся в неизвестное, возвращаемся с экскурсии, хотя и не знал, куда едем.

Поездка оказалась нелёгкой. Однажды нам удалось протиснуться в коридор пульмана, а потом мы ехали в проходе между вагонами. На неотапливаемых станциях ждали по нескольку дней, я отморозил ноги. В продуктовом окошке мы иногда получали «ленинградский паёк», то есть чуточку больше хлеба и кусочек сала.

В Арзамасе мы потеряли деда с бабкой. Они просто не втиснулись в переполненный вагон, а мы не могли выйти, потому что поезд уже тронулся. Тяжело нам было свыкнуться с мыслью, что мы навсегда прощаемся с беззащитными стариками. Но после войны, в 1946 году, узнали, что восьмидесятилетний дедушка и бабуля, которая младше его на два года, спустя пять лет вернулись в Польшу и находятся в доме престарелых в Хойницах. Русская, у которой они жили в одной с ней комнате, заботилась о них, и вся деревня им помогала.

…Через несколько дней наш поезд уткнулся в снежный занос возле станции Забалки недалеко от Пензы. Мы были вынуждены выйти вместе со всеми, чтобы не погибнуть в холодном вагоне с заснеженными окнами. На дворе, словно дикий зверь, завывал ветер, а из-за пурги видимость ограничивалась всего десятком метров.

Мы тащили свои сундучки и не знали, куда идем. Приземистое здание станции было совершенно разрушено, и мы знали, куда делись пассажиры, шли на ощупь, дороги не было, никаких следов. Вдруг мама упала в какую-то яму, провалилась в снег по шею и решила уже было остаться в той дыре, сказала, что там тепло и что нет сил выбраться оттуда.

Один из заносов оказался землянкой, и мы смогли туда пробраться. Там было тепло и пахло дымом, сидевшая под снегом женщина вовсе не удивилась нашему появлению, лишь ребенка увела, чтобы мы не засыпали его снегом. Она не слушала наших объяснений, потому что плохо говорила по-русски. Запихнула в чадящую печку немного коровьего навоза, велела нам следить за ребенком и вышла.

Через некоторое время она вернулась и показала нам, как идти к председателю, который уже ждет гитлеровских шпионов. Она, дескать, их поймала и доложила об этом представителю власти, такой был порядок.

Без труда мы отыскали низенький барак — оказалось, что там столовая. Невысокий кривоногий мужчина велел кухарке выдать нам по миске чечевичной каши. Мы ели деревянными ложками, а в это время мужчина спрашивал, где мы высадились, потому что он должен доложить в Пензу и спросить, что с нами делать. Наконец он отвел нас в теплый дом, открыл дверь без стука и приказал лежавшей на печи женщине, чтобы та за нами присмотрела.

Отец для всей семьи (шесть человек) разложил на полу солому, а лежавшая на печке женщина попросила его, чтобы он взял топор и принес из лесу дров для растопки. Сказала, что деревья рубить нельзя, можно только брать ветки с занесенной снегом земли. Мы узнали от неё, что она из Тамбова, русская, сослана за то, что её муж сдался в плен гитлеровцам. Показала нам амбар, где можно достать чечевицы, но, понятное дело, тайком, чтобы не попасться, хотя нас и так никто не будет гнать оттуда. Не нужно, дескать, вламываться в магазин, достаточно проделать ножиком дырку в доске, и оттуда с каждым ударом кулака будет выпадать по зернышку.

Вдруг у меня началась сильная лихорадка. Ничего не болело, только хотелось спать. И плохо почувствовали себя мой младший братишка Тадеуш и мама. Отец побежал к председателю, а через несколько минут воротился с двудышловыми санями, которые тащила заиндевевшая лошадка, и мы поехали в больницу, хотя отец и не знал, где она находится. Кто-то из деревни показал, что это за лесом, но дороги всё равно не было видно, только слегка проступал след от саней.

Не знаю, как долго мы ехали, потому что я спал на соломе, укрытый старым полушубком. Отец очень боялся, как бы сани не свалились с узкой дорожки, потому что тогда они потащили бы за собой лошадь и мы остались бы в глубоком снегу навсегда.

Высадили нас возле длинного деревянного дома, который был едва приметен в снегу, и уложили на железные кровати в одной из палат, где уже лежали трое раненых солдат. А маму понесли дальше. В теплом помещении под плотным одеялом я сразу уснул.

Разбудила меня медсестра. Она сидела на краешке моей кровати, держала в руках алюминиевую тарелку и терпеливо уговаривала меня съесть немного каши, ложечку, а потом ещё одну. Ни за что бы не послушался, если бы не её прелестная улыбка на молоденьком личике. Она будила меня по три раза в день, а мне казалось, что каждые пять минут, потому что всё время хотелось спать.

Через несколько дней мы с братишкой уже учились передвигаться, держась за кровати, и размышляли над тем, где теперь наша мама. Но у нас не было сил искать её. Мы беседовали с солдатами, которые топили печь и помогали нам ходить — до печки, до окна, за которым мы видели только снег и лес.

Однажды заметили на белом горизонте черную точку и поняли, что это едет к нам отец. Он отвёл нас к саням, закутал в полушубки, и мы в трескучий мороз вернулись в Забалки. До сих пор не могу понять, отчего я не попрощался с милыми медсестричками, которые до сих пор снятся мне по ночам.

Весной отправились дальше, на запад. Куда? «Поближе к дому», — отвечал отец.

Благоухали леса и луга, и даже в товарном вагоне эта поездка доставляла мне много удовольствия, смена пейзажей переполняла меня радостью, и даже то, что иногда нас выгоняли из вагона из соображения безопасности, не портило мне настроения.

В Воронеже нас задержали надолго. Энкавэдэшники тщательно проверили наши документы, а потом отвели нас к коменданту. Сдержанный полковник сообщил нам, что мы въехали в район военных действий и за это нам грозит военный суд. На наши оправдания, что паспорт позволяет нам находиться на всей территории СССР, полковник отвечал коротко: «Но не в зоне боевых действий».

— Вы надеялись, что через несколько дней гитлеровцы доберутся до Воронежа, — сказал он отцу, — а вы с семьёй окажетесь на немецкой стороне, верно? И будете великолепными информаторами о настроениях в нашей стране, так? Не надо ничего объяснять, этому нет оправдания. За въезд на военную территорию вас ожидает армейский суд и лагерь, — говорил он негромко, — а невинных детей отправим в детский дом.

Мы тихо стояли у стола, понимая, что наша участь зависит от этого полковника. Я думал о том, что такой спокойный человек не способен нам навредить, это на него не похоже.

— Есть ещё одно решение, — произнес он через минуту, рассматривая наши документы. — Дам вам направление назад, в Сибирь, но немного подальше, к китайской границе, чтобы вам трудно было оттуда сбежать. Выбирайте.

Мы сразу же выбрали второе, опасаясь, что он передумает.

Вошли в стоявший как раз неподалеку пульмановский вагон и стали ждать, когда поезд тронется. Главное, что не в лагерь. Когда напряжение немного спало, мы задремали, сидя на своём скарбе.

На рассвете поезд остановился, и мы услыхали крик: «Выходите! Быстро!». Оказалось, что состав затормозил перед рельсами Кочетовки, разбитыми во время бомбёжки. Впереди дымились догорающие вагоны.

В утренней стыни, во мгле, в дыму от тлевших вагонов шли мы вместе с другими людьми к каким-то постройкам. Это была станция Мичуринск, и там у всех пассажиров тотчас же проверили документы и каждому, в том числе и нам, разъяснили, что мы должны первым же поездом оттуда выехать, а кто не уедет, того вывезут на грузовиках в известное место.

После минуты размышлений отец обнял меня, старшего из детей, и сказал: «Идём». В охраняемый военными комитет партии попасть было трудно, нас впустили только тогда, когда отец сказал, что мы договорились, нас ждут, хотя это и не было правдой.

Принял нас первый секретарь. Отец показал ему свои документы и предложил решение: нет уже сил ехать дальше, он охотно работал бы где-то здесь, поблизости. Секретарь отодвинул лежавший на столе револьвер, символ власти, и, глядя на наш билет до Томска, на минуту задумался. Наконец посмотрел на стоявшего рядом колхозника: «Возьмете?»

— Работать у меня некому, особенно не хватает мужчин. А семья большая?

— Четверо детей, но самый старший уже может работать.

— Ладно. Утром приедет за нами повозка, — сказал бригадир отцу.

Повозка, которую мы так ждали, не приехала, энкавэдэшник согласился подождать ещё денек, а утром, мол, он пришлёт военный грузовик.

Не дождавшись транспорта, отец сам пошёл в Колбовку, которая была в двенадцати километрах от города. По пути спрашивал встречных людей, где находится это село. Ему показывали в сторону запыленной степи и советовали идти босиком, потом что дорогу развезло, а на реке нет моста. Под открытым небом простаивали ржавеющие трактора, а через пару часов стали попадаться горки навозных куч.

Бригадира отец застал в кузнице. Тот очень спешил, но все-таки вспомнил, о чем идет речь.

— Позади кузницы есть тележка, — сказал он отцу. (И правда, неподалеку стояла четырехколесная подвода.) — А вон там — кони, — бригадир показал на пастбище у реки.

Вот так отец во второй половине дня приехал за нами. Мы обрадовались, и оживился охранявший нас энкавэдэшник. Ах, с каким удовольствием смотрел я на поля за Мичуринском, на топкие рытвины, в которых застревали колеса, на изредка встречавшиеся на пути сёла и крытые соломой сараи! Пашущий землю трактор тянул за собой километровый хвост пыли. Мои братья тоже внимательно ко всему присматривались, а сестричка всё спрашивала: «Что это такое?». Это была настоящая Россия, настоящие степи…

Конь сам подошёл к дому с вывеской «Бухгалтер» и остановился, женщина пригласила нас в комнату и сразу же сообщила, что бригадир где-то в поле. Хозяйка не знала, когда он вернется. Словом, ночь мы провели в этой конторе.

На рассвете разбудил нас мужской голос: бригадир ходил от избы к избе, стучал в окошки и кричал: «На работу!». Мужчин не было, на колхозных полях трудились женщины.

— Федор Иванович, — отец знал, что именно так надлежит обращаться к бригадиру.

— А? — бригадир вспомнил, задумался на минутку и буркнул себе под нос: — Где же вас разместить?..

Потом сказал:

— Берите свои узлы, — хотя ещё не знал, куда идти.

С узлами мы не могли за ним угнаться. На краю села он остановился и опять спросил сам себя: «Где же их разместить?»

— Вон там, — сказал он, показывая на первый от берега дом в соседнем селе Саликово.

С вещами в руках мы не могли за ним бежать, а у бригадира не было времени нас ждать. Стояли и наблюдали за тем, как он колотит кулаком в наличник окошка первого от берега дома и кричал: «Маруся, убирайся!» Мы не понимали, что это означает: «Маруся, ступай прочь!» Из хаты вышла заспанная — наверно, после ночной смены — девушка, а Федор Иваныч ей: «Тут будет жить польская семья». «А я?» — бросила она вдогонку бригадиру. «Где хочешь», — был ответ.

Мы несмело приблизились к похожей на все другие деревянной избушке. Маруся отворила двери, сказала «Прошу». Отец повернулся ко мне и произнес: «Русская душа».

Половину комнату занимала печь, на которой обычно спала хозяйка, а у окна стояли стол из неструганных досок и лавка. Другой мебели не было; платье и передник висели на вбитых в стенку гвоздях. Позже Маруся принесла нам от бригадира карточки для получения пуда картошки и полпуда пшенной каши, а ещё литр молока — уже без бумажки, по какой обычно отчитывались в конце года.

Вскоре Марусю вызвали на «трудовой фронт». Она плакала, прощаясь с нами, и говорила: «Увидимся после войны». Но до нашего отъезда она так и не вернулась в Саликово.

Через некоторое время навестили нас сотрудники НКВД из Мичуринска. Колхозники, увидев приближающийся к ним со стороны города черный объект, на всякий случай попрятались за избами. Служебные автомобили редко сюда приезжали, и никогда заранее не было известно, за кем едут.

Лейтенант постучал кулаком в нашу дверь и тотчас же отворил её, спрашивая, можно ли войти. Первым появился в доме капитан. Он отдал честь и попросил отца показать документы, которые потом оба офицера изучали довольно долго. Я боялся, что они прикажут нам отправляться в Сибирь согласно имеющегося у нас билета, но нет, капитан лишь спросил, что там лежит у нас на печке. Мама сняла старый полушубок и всё остальное, что там было. Лейтенант попросил развязать узел, лежавший под столом, а капитан поинтересовался, как нам здесь живется. Отец ответил, что хорошо, а мама не поняла вопроса.

— Если будут какие-нибудь проблемы, — сказал капитан, — пожалуйте к нам. Вы знаете, где нас искать.

Они отдали честь и вышли.

Когда черный автомобиль уехал, колхозники вышли из своих укрытий и неспешно направились к нам, огладываясь, словно желая убедиться в том, что машина не вернётся. Ванька, парень моих лет, с которым я подружился в первый же день, хлопнул меня ладонью по плечу и сказал: «Хорошо». Колхозники ничего не говорили, но смотрели на нас дружелюбно. Только потом я узнал, что они очень за нас тревожились. Некоторое время мне было не по себе, но во время путешествий так бывает. Младшим моим братьям было просто интересно, а что пережили родители, я не знаю.

Только один человек относился к нам с подозрением согласно директиве партии «будь бдительным». Это был председатель колхоза, раненый в бою под Курском старший лейтенант Василий Мельников, участник двух войн — польско-большевистской и советско-немецкой. Его брат Ваня рассказал мне о том, что Василий, когда в 1920 году в составе большевистской армии пешком отступал по тридцать километров в день, дал себе клятву: если встретит «пилсудчика», то тому не поздоровится. А когда увидел моего отца, сразу же понял: это именно тот случай.

Председатель колхоза по меньшей мере раз в месяц основательно напивался и тогда принимал решение выполнить своё обещание отомстить врагу. С револьвером в руке он приходил к нашему дому и орал: «Львов взяли, Киев взяли, но этот колхоз мы вам не отдадим!» Он падал на землю, в грязь или в высокую траву и ждал, прицелившись револьвером в сторону прибрежного кустарника. Убедившись в том, что нападения не будет, он возвращался домой, удовлетворенный тем, что «польские паны» струсили.

В конце войны, когда освободили Варшаву, получили мы письмо от знакомых из Пшемысля и узнали о том, что в нашем городишке Хырове уцелели только те поляки, которых вывезли в Сибирь.

После капитуляции Германии, когда мы покидали Саликово, провожавшие нас колхозники говорили: «Грустно нам будет без вас».