Иван Булах КУРОРТНЫЙ РОМАН
Обычно что–то необыкновенное случается с кем–то, только не с нами. Один «Жигули» выиграл, другому за границу бесплатную путевку выдали, у третьего парнишка сразу из восьмого класса принят в университет, как математически одаренный человек.
А вот дом обокрали, корова из табуна не вернулась, сына с третьего курса отчислили за неуспеваемость — это только с нами бывает.
Я поначалу так и думал. И вдруг со мной приключилась эта история. Прямо как в сказке. Я вам все по порядку расскажу, только не перебивайте и поверьте, это чистая правда. Честное слово.
Человек я смиренный, все как петух вокруг своей курицы и выводка. Жена ко мне относится как к необходимой вещи и чтоб всегда был под рукой, из дому ни–ни. Пробовал показать характер: раз с мужиками увязался на открытие охоты с ночевой, да еще раз обмывали премию и подзагуляли, попал домой под утро. И оба раза ребятишек сгребет, чемоданы в руки — и к мамане.
И такая противная, ведь знает, чем донять. Утром проснешься и не знаешь за что хвататься: корова визжит, поросята мычат, куры хрюкают, сам голодный… С неделю промаешься и на полусогнутых на мировую: «Вернись! Не буду!»
Ладно. Подрос молодняк, оперился, по институтам разъехались. Сам как–то характером поозверел, все опостылело. И вот в первый раз решил податься на курорт, что–то спина стала побаливать.
Ясно, что поругались.
— Ишь ты, какой благородный?! По курортам ему надо шляться. А кто за коровой будет ходить? Хозяйство на меня бросаешь? Ты там с бл… по ваннам будешь разлеживаться, а я с вилами надрываться?
Все же настоял и поехал.
Господи! Да какой же я дурак был, что столько лет продремал в курятнике на шестке.
Мужики! Да плюньте вы на эти огороды, дачи, машины и шлепанцы. Хоть раз в году езжайте на курорт, только поврозь, да отдохните хоть друг от друга. И не ждите пенсионного возраста, по себе знаю.
С тех пор я наладился каждый год на курорт. Дни считаю. Путевку выколачиваю. Деньги экономлю. Пить, курить бросил.
Господи! Как же там хорошо! Угоришь на этой работе, нервы как натянутые канаты, вот–вот лопнут. А как вспомнишь, что впереди двадцать четыре дня рая, без забот, без крика, — и жить охота, и шипение благоверной отдает шелестом морской волны…
Нет, вы чего плохого не подумайте. Многим только и чудится пьянка да грешная любовь. Да при желании этого добра и без курорта хватает, благо, что парткомы и женсоветы разогнали.
Хоть и был у нас застой, а порядку–то было больше, пусть и казарменного. А тут с перестройкой и рынком все как–то стало свободней, дисциплина захромала на обе ноги. Уже и белые халаты за режимом не так бесятся, и лишнюю минуту в ванне с радоном можно урвать и по уши в грязи вываляться.
Что интересно, видики с эротикой и сексом уже осточертели и никого этим не удивишь. Да и без них вольностей хватает.
Как–то сижу на переговорном пункте и жду звонка, а там шесть кабин, и в каждой кричат, а снаружи все слышно. Интересно. Одна бабенка, видать, с хахалем пришла и разговаривает с мужем:
— Коля! Коля! Алло, это ты, Коля? Да… да… Как ты там?.. Гляди не балуй без меня… Я знаю тебя…
А ее хахаль из кабины тащит и шипит:
— Да кончай ты базарить с этим козлом. Танцы скоро кончатся, а мы еще в кафе хотели…
В другой кабине мордастый мужик, видать с перепоя, весь трясется и просит выслать денег:
— Ну й что?.. Ну и что?.. Подумаешь, брал с собой триста тыщ… Подумаешь, питание бесплатное… Не пил… А я говорю не пил…
В третьей, видать, ревнивый муж проверяет жену и все требует у какой–то Марии Петровны, чтоб она подошла к телефону.
Курорт он и есть курорт, хоть и изменился. Раньше он был трезвой зоной, а потому все пили втихаря. А уж сейчас к любому санаторию шагаешь через строй ларьков, где от баварского пива до «Наполеона» всего навалом, а расфасовано от наперстка до килограмма, а по форме и пузатые, и плоские, и квадратные. Торгуют круглые сутки, были бы деньги. А денег навалом, отдыхают в основном шахтеры, народ богатый…
Это все предисловие, чтоб вам было понятней. А вот теперь о чем я и хотел вам рассказать.
В этом году достал тайком путевку, жене говорю, что бесплатно, жаль пропадет. А она уперлась — и ни в какую.
— Хватит! Отъездился. Я тебе что, мужик, чтоб одна все хозяйство на себе волочь, пока ты там в ваннах хозяйство свое квасишь?
Стал спорить, доказывал, спину демонстрировал, как болит, просил, грозил, умолял — ни в какую!
Довела до точки, а уж потом смилостивилась:
— Если Колька на каникулы приедет, то так и быть — езжай, но только смотри, это в последний раз!
А у меня уже все на мази: и курортная карта, и путевка, и время поджимает, и друг, с которым езжу, Петр Иваныч, беспокоится, чтоб не сорвалось. Да и заначки ждут, что выпить и чем закусить, все припрятано. Не будешь же на курорте выглядывать, чтоб кто от своих щедрот угостил.
Лежу, думаю, переживаю: «Приедет Колька или нет? Вроде обещал крепко, да мало ли что может случиться?» На кухне моя с соседкой судачат, косточки мне перемывают. Задремал, потом сквозь сон как бы слышу Колькин голос. Здоровается. Слава тебе господи. Приехал.
И вот он курорт. Отдыхаем, чудим от радости. Впереди почти месяц блаженства. На второй день чуть не выселили нас с Петром Иванычем. Там такой порядок, всем прибывшим сдать анализы мочи и дают баночки.
— А давай, Вася, мы хохму устроим, — говорит Петр Иваныч. — Вместо мочи нальем туда «Агдама» и чаем разбавим под цвет.
— Давай, Петро! Это же даже интересно, узнают подделку или нет? Бдительность их проверим.
Ну не дураки ли? Мужикам под сорок, а они шуткуют. Ладно. Ждем. Дождались. Хорошо, что врач знакомый.
— Да у вас сахарный диабет такой, что все приборы зашкаливают! Срочно в больницу!
Еле–еле отбились. Ну да это мелочь. Если мой друг Петр Иваныч шутку не отмочит, то у него живот заболит.
Медсестрам, что обслуживают ванны, дают каждый день молоко. Спецпитание. У старшей сестры каждое утро на подоконнике стоит трехлитровая банка с молоком, а в обед они пьют. Эта сестра вредная и раза два на нас строжилась.
А тут поселился в соседней палате мужик с Севера. Вечером приходит знакомиться, ясно, что с собой кое–что прихватил. Разговорились, а он и спрашивает:
— Простите за мою серость, я в Белокурихе впервой, так что просвещайте. Когда принимаешь радон, то мази, таблетки или капли пьешь перед ванной?
Петр Иваныч меня в бок, а сам ему лапшу на уши вешает:
— Пустяки. Ты с чем приехал, что болит?
— Спина. Радикулит замучил.
— О! Запоминай. Чтоб эффективнее шло лечение, надо внутрь принимать катализатор и ложиться в ванну. Нам дают молоко, а в нем радонистый концентрат. Когда лежишь, то снаружи вода радоновая, а внутри это молоко с его концентратом и лучи тебя насквозь прошивают. Это и есть лечебный эффект. Только просись в третью ванну, там медсестра хорошая. Как зайдешь, раздевайся, а как она уйдет, ты открывай банку и пей.
— А сколько пить?
— А чем больше выпьешь, тем скорее радикулит отпустит. Пей и ложись.
На другой день слышим: в радонке шум и крик. Прибегает наш северянин, смеется, понял, что его разыграли. Ну и ладно. Там все до слез смеялись.
Потащили нас опять к врачу. При сестре он еще крепился и корил нас:
— Ну что вы, честное слово, как малые дети? Нельзя же так… А если б с ним плохо стало?
Сестра сердится, бровки хмурит, горячится:
— И это не первый раз. Сперва вот этот сказал, что его друг из Китая и по–русски не понимает, и мы как дуры неделю ему на пальцах и всякими жестами объясняли… Потом все отделение потешалось…
— Вы простите, — покорно говорит Петр Иваныч, — мы вам за ущерб купили три банки сгущенки. А этот северянин все перепутал. У них там вечная мерзлота, коров нет. Вот он как увидел молоко, так и не стерпел.
Простила. Ушла. Только за дверь — наш врач как заржет:
— Ну что вы, мужики, честное слово! Ваш друг почти выдудонил трехлитровую банку. Эта отбирает у него, а он стоит голый, пузо раздулось, как у рахита, и урчит, как кот: «Это мой концентрат».
Они сперва подумали, что он с приветом, шизя. Ну хватит, мужики, честное слово.
— Ладно, не будем.
Из наших «дураков» на этот раз собралось человек пятнадцать. Кто такие «дураки»? Поясняю. Это своеобразная община из отдыхающих, причем может даже из разных санаториев Белокурихи. Цель общины — отключиться от повседневных забот, раскрепоститься и активно отдыхать, поправлять здоровье.
Почти все дни забиты всякими приятными мероприятиями и скучать некогда. Ну, например, сегодня: во второй половине дня, когда все процедуры пройдены, в условленном месте собираемся. Форма одежды — спортивная, идем в горы. Ответственный за мероприятие все уже подготовил.
С шумом, смехом, ну чисто цыгане, забираемся к черту на кулички, а там здоровенный плоский камень, уже очищенный от снега. Всем скопом наваливаемся и собираем сучья, хворост. Полыхает костер. Когда камень хорошо прогреется, его заваливаем сосновыми ветками и вповалку лежим и греемся. Это просто чудо!
Дух разогретой смолистой хвои, живительное целебное тепло разливается по телу. Обязательно чай. А чай особый: из каких–то корешков, шиповника и черенков смородины. Причем все собирается тут же. А какой запах! Куда там Цейлону с Индией до нашего сибирского!
Когда возвращаемся в санаторий, за сто метров лесной запах и все встречные оборачиваются на наш колхоз. Это как же надо умудриться, чтобы зимой пахло летом?
Вечером танцы. Свой круг, все свои, и все дурачатся, смеются. Если кому–то из отдыхающих это не по вкусу или мужики косоротятся, то куда же попрешь на эту ораву?
На другой день новое мероприятие — поход в кафе. Там, кроме всего прочего, стихи, анекдоты, разные викторины, игры…
В следующий раз — шашлыки в тайге! Костер, музыка, песни, фотографирование.
Никто не интересуется, кто ты, кем работаешь и сколько получаешь. Обычно на вопрос о профессии ответ: «Скотник», «Техничка», «Сантехник», «Сторож»…
Ценят по общительности и преданности нашему братству. Каждый должен что–то внести свое, оживить атмосферу. А если у тебя нет талантов, то пой, когда все поют, пляши, играй со всеми, и этого с тебя достаточно.
Помню, как–то Николая Васильевича в санатории «Россия» узнала его сослуживица и очень удивилась, что мы с ним пели, балагурили запросто.
— Вы у нас в Академгородке ведете кафедру, серьезный человек, а водите дружбу с какими–то, простите, проходимцами.
— Мария Сергеевна! Вы только не удивляйтесь, я так опустился, что я у них за главного.
У той глаза на лоб. Вот так номер!
Выпивали мы? Врать не буду, символически, но иногда и крепко.
Блудили мы? Врать не буду, может, вы и не поверите, что этого не было. Как можно? Это аморально. А может, и блудили. За себя молчу…
Перед приездом обычно заранее списывались, кто когда может, и назначали время. Все было добровольно, и каждый мог уходить, приходить. Но было так интересно, и время летело так незаметно, что редко кто откалывался.
Меня приняли и признали за своего быстро и охотно. Дело в том, что я баянист, и неплохой. Играю, пою, пляшу с баяном. Я в свое время служил на границе и даже играл в ансамбле песни и пляски погранокруга. Так что поверьте на слово, это дело люблю и играю хорошо. А музыка — это магнит. А если еще подходящая компания? О! Это здорово.
Дома играть нельзя. Я хоть и небольшой, но руководитель, и считается это плохим тоном. А поиграть и размагнититься охота. Вот я здесь и беру на прокат баян и завихариваю. Как дашь проигрыш да запоешь песню, что у всех на слуху, что самая, самая… Смотришь, полезли из палат, да как подхватят! Дух захватывает! Было дело.
Ну вот. Лежу я как–то после ванны у себя, отдыхаю, перевариваю радон. Вдруг стук в дверь.
— Можно? — входит женщина, представляется: — Я из «Катуни» — культмассовик. У нас беда, запил баянист. Выручайте. Объявили вечер народной музыки, подготовили программу, а играть некому. Подвел так подвел.
— Да не переживайте. Я со своими посоветуюсь, и если они согласны, то придем.
И вот мы в гостях. Санаторий большой, народу — полный зал. Акустика хорошая, играть и петь одно удовольствие.
Культмассовик по своей программе затеяла всякие игры, а мне по ходу надо было то подыграть, то закрутить вальс или танго «Утомленное солнце», или что–то в этом роде. Конечно, наша братия и тут задавала тон.
Интересно прошел конкурс на лучшее исполнение частушки. Правда, массовик ругалась, что поют с эротическим уклоном. Мы с Петром Иванычем (помните молоко и как «Агдам» с мочой спутали?) взяли приз за исполнение литературно–эротических страданий… Слеза прошибает.
Все было построено на контрасте. Печальная музыка с цыганским надрывом, но слова! Все литературно, пристойно, но с намеком. Да вот они. Хотите читайте, а если нет, то перелистните страницу.
Я по речке плаваю С медсестрою Клавою. А на берег не могу, Клавкин муж на берегу. Через тын, через плетень Прыгали апостолы. Мою милку трахнули, Слава тебе господи. Прощай, милка дорогая, Уезжаю в Азию. И учти, в последний раз Я на тебя залазию. Мимо нашего окошка Провезли покойника. У покойника стоял… Выше подоконника.Ну и так далее и тому подобное, а кончили так:
Ой, каки высоки горы, Петухи на них поют. А хозяева скупые. Водка есть — не подают.И после каждой припев: «Эх, раз, еще раз…»
После каждого куплета — взрыв хохота, оживление и опять внимательная тишина. Народу набивается все больше и больше. Санаторий колхозный, в основном народ деревенский, простой. Стоят плотным кольцом. Изголодались по живой музыке. Все дискотеки да магнитофоны, и норовят на заграничный манер, все на один мотив. А тут со всей России- матушки.
Пели, плясали, пол гудит. Одна бабенка сбросила туфли и босиком, только шлепоток стоит.
А со мной, когда войду в азарт, что–то делается непонятное. Ну как артист! Сам себя не узнаю и удивляюсь: «Я ли это?» Пальцы такие чудеса выделывают, самому завидно. Ну представьте, поет многоголосый хор (теперь же это редкость), поет с удовольствием и все это чувствуют. Всех охватывает забытое единение, теплота и сердечность.
Мне, как музыканту, надо все паузы заполнить проигрышами, всякими украшениями… Да вы прислушайтесь сами, когда поет хор, и услышите, что выделывает баян, так это я, и вспомните мои слова!
Самое трудное для меня это «завести», «раскачать» публику, настроить, заставить раскрепоститься, забыть на час все заботы, болезни. Если это удается, то все идет как по маслу.
Многие с удовольствием слушают, смотрят, смеются, а сами не участвуют. То ли застенчивые, то ли по характеру такие.
В основном же все поют с удовольствием. Есть просто чудесные голоса, вокруг них сразу кучкуются. Я на них обращаю особое внимание, это моя опора.
После того как обзнакомились, я их огорошил:
— Пойте лучше, товарищи, не раздражайте меня. Я такой же отдыхающий, как и вы. Если мы сами себя не развеселим, никто не сможет.
Подействовало. Хохочут. Поют во все лопатки. А на меня уже с любопытством поглядывают, перешептываются. А мне как будто под ложечку меду с маслом плеснули и тепло по всему телу…
Ох и хвастун! Это за мной водится, но сейчас не вру. Честное слово!
В этот вечер я превзошел себя. Ну как вам передать, что было? Вы сами на чем–нибудь играете? Нет? Жаль! А то бы вы поняли меня. Это надо видеть и слышать. Вот в кино или по радио можно передать, а буковками звук и красоту музыки, песни, танца не представить. Простите, опять хвастаю. Ну, честное слово, все так и было.
Сценарий вечера, конечно, изменил. Все в моих руках. Разделил зал надвое, мужчины и женщины отдельно. И вот она знаменитая шукшинская. Запевают женщины:
Миленький ты мой, Возьми меня с собой. Там, в краю далеком, Назовешь ты меня женой. К–а–к рявкнут басом мужики: Милая моя, Взял бы я тебя, Но там, в краю далеком, Есть у меня жена.Хохочут, понятно, что это шутка, но у многих закручиваются тут от жира романы, и песня как раз про это.
Вечер удался. Все довольны. Раза три кончал, прощался, и снова кто–то начинал:
Сиреневый туман Над нами проплывает…
Все подхватывают и грех не поддержать. Когда отыграл последнее и пальцы пробежали по клавиатуре в размазанном тягучем аккорде, который сходил на нет, а рука устало сорвалась и повисла, говорю:
— Все, ребята. Спасибо за компанию. Если было что не так, простите. Играем, как можем.
Ох, ну не подлец ли я? Ну не хвастун ли после этого, а? Знал, что будет. Зал зааплодировал, у бабенок глаза как луковицы, прямо поедом меня едят. То–то, знай наших!
Стали нехотя и с шумом расходиться. Вдруг вижу, от одной компании отделяется женщина и прямо ко мне:
— Товарищ музыкант, извиняюсь, скажите, как вас зовут? Меня Татьяна.
— А я Василий Сергеевич, — а сам вожусь с футляром.
— Скажите, а вы правда отдыхающий?
— Железно! Клянусь соседским петухом, — балагурю.
— А кем вы работаете, если не секрет?
— Это не секрет. Скотником работаю на ферме. У нас удои самые большие в районе, по восемь литров по году кажен день от коровы. Я им на баяне, а у доярок сразу больше молока от этого.
Смеется, а сама меня так и ест глазищами:
— А вот вы пели частушку… Как там?.. Ах, да… А хозяева скупые. Водка есть — не подают.
Это что, намек? Мы не скупые, хотите убедиться?
— Да это мы шутили. А так мы непьющие, мы язвенники- с, — балагурю. Вижу, женщина интересная. Отчего не позубоскалить?
— Мы вас приглашаем к себе, если вы, конечно, не возражаете. Попоем, отметим знакомство.
Гляжу на часы, советуюсь со своими. Прошу увольнительную. Дают.
— Хорошо. Часик можно.
— Почему час?
— А потому, что закроют корпус, стучи потом.
— Так мы вас ждем в 428‑й комнате. Приходите, не пожалеете. Договорились? Нет, честное слово, придете?
— Ну хорошо, я только у массовика заберу пальто.
А сам думаю: «А почему бы и не пойти? Люди от души приглашают. Да и стресс, нервное напряжение снять надо. Шутка ли, двадцать килограммов весь вечер нянчил да растягивал. Кроме того, после таких импровизированных концертов и такого возбуждения наступает депрессия. И лучше, если это проходит на людях, одному сложнее. Бывало, ночь не спишь, вертишься, крутишься. Ладно, иду».
Стал искать этот номер. Еле нашел. А как нашел, ахнул:
«Э–э–э, брат! Да это же люкс, да еще какой! С двойной изоляцией. Тут, видать, живут ребята не с гвоздильного завода».
Не буду описывать, как встретили. Скажу, что попал я в гнездо людей очень занятных.
Бабенки на меня глаза таращат, а я, как змей, во все горло да во все меха. Вижу, мужики вроде нервничают. И примечаю, как только Татьяна мне каплю внимания отвесит, то кучерявый Отелло аж перекосоротится. И все с подковыркой, все старается уесть.
— А «Чардаш» Монти сыграешь?
На. Да кстати, вы слышали этот «Чардаш»? Дух захватывает. Сидят, а он аж хмель вышибает. Им в диковинку такая живая музыка.
— А классику? Ну, скажем, э–з–э… во! «Полонез» Огинского. Сможешь? Ох, у меня друг есть, тот профессионал, так играет.
На. Подавись. Не хуже твоего друга выдам. А он аж зеленеет и все курит и курит. Татьяна, вижу, разрывается и как хозяйка хочет, чтоб все было честь по чести.
А он по новой заводит меня:
— Молодец! — а злыми глазами так и буравит. — А вот Высоцкого, но чтоб неизбитое… Ну, скажем: «Я поля влюбленным постелю…», — а голос, как у пожилого козла.
Я боготворю Высоцкого. И чтоб какая–то пьяная харя поганила его! Как у боксера на удар срабатывает защита, так и я с ходу и в тональность сочными аккордами, а сам глухо с хрипотцой подхватил:
…Пусть поют то сне и наяву!..
Я дышу, и значит — я люблю!
Я люблю, и значит — я живу!
Приглушили свет, стали кругом, обнялись за плечи, покачиваются в такт, молчат, а у каждого перед глазами дорогой образ с гитарой, и щемят душу до боли слова:
Свежий ветер избранных пьянил,
С ног сбивал, из мертвых воскрешал,
Потому что если не любил, —
Значит, и не жил, и не дышал!
Такие минуты как глоток свежего, чистого воздуха в духоте жизни, это счастливый миг, а у многих единственный. Все забыто, ты равен со всеми, возвышенно счастлив и думаешь: «Пропади оно все пропадом! Хоть миг, да мой. Хоть кусочек счастья, а достался!»
Да. Хорошо было. И снова за стол и все на любителя: коньяк, кофе, сухое, шоколад, икра, балык…
— Отдохни, земляк, — говорит мужик с бородкой. — Ты совсем умаялся, пусть магнитофон покричит, — а сам коньяку фужер до краев сует. — Пей!
«Хренушки тебе! — думаю. — По–вашему, если с баяном, то пьяница? На–ка, выкуси!» А сам кофе чашки три охлебучил и опять как огурчик. Гляжу, мое время истекло:
— Прощайте! Спасибо! Рад был познакомиться.
— Да куда ты? Подожди! — Это хахали засуетились, со мной–то им веселее. — Мы тебя с собой устроим, места хватит.
А я слушаю одну Татьяну. Сам–то чуть под хмельком, а ведь хозяйка–то здесь она. Что она скажет?
— Че ты торопишься?
Ишь ты, уже мы с ней на «ты», как хорошие знакомые, а в глазах у нее чертики скачут и еще что–то вприкуску — теплое и ласковое. Ну и глаза! Бархат!
Ладно. Опять гуляем. Танцуют, обнялись, целуются. Вот черти. Кто хихикает, кто томно, по–коровьему, вздыхает. Элита! Ишь хари разъели, ногти крашеные отрастили, руки белые, холеные. Модные–премодные, икру жрут, коньяк хлещут. Небось поупирался на тракторе в колхозе или под коровой погорбатилась, ни до ногтей бы и белых ручек.
И чего я на них взъелся? А может, это такие же рабочие люди? А черт их знает.
Первыми отчалила парочка из Новосибирска. Потом Татьяна пошла провожать гостей, и среди них этот кучерявый, что все клеился к ней. Смотрю, остальные гости один за одним слиняли, и остался я один в этом люксовом царстве. Тут всего навалом: и видик, и магнитофон, и всякой закуски–выпивки, и шифоньер битком, и чемоданы пузатятся. Сижу, как дурак, и не знаю что делать. Не бросишь же номер открытым?
Включил какой–то боевик, налил чашку кофе и завалился в кресло. Разулся, а то ноги уж больно гудят.
Ладно. Где–то через минут двадцать залетает Татьяна и, вижу, не в себе. Злая, дерганая, глаза как у кошки, аж сузились. А сама по номеру туда–сюда. Заметила меня и с ходу как влепит:
— А ты че тут расселся? Шаляпин с гармошкой!.. Чего ждешь?.. Уже и подразулся… Тоже в кровать хочешь затащить?.. Какие же вы все кобели… сволочи!.. — а сама это все сквозь слезы да со злостью и обидой. Взяла халатик и в ванную. Слышу, зашумел душ…
Да, влип, бродячий музыкант. Смешно, грустно и обидно. Включаю память, роюсь и нахожу у Высоцкого соответствующее моменту:
А я сидел с засаленною трешкой,
Чтоб завтра гнать похмелие мое,
В обнимочку с обшарпанной гармошкой —
Меня и пригласили за нее.
Пригласили, а теперь хуже чем в шею. Что ж, ни одна добродетель не оказывается безнаказанной.
Обулся, оделся, баян в охапку и потихоньку отчалил. Вижу, тут не до реверансов. А глупо все получилось. Жаль.
Иду и думаю, куда теперь? Скоро два часа, все спят, в свой санаторий уже не запустят. До утра надо тут где–то перекантоваться. Вижу холл. Полутемно. Ага! Вот тебе и ночлег. Сдвинул два кресла в угол, разулся, пальто под голову и не переживаю. Думаю, если дежурная погонит, то как–нибудь объясню. Задремал.
Чую, кто–то трясет за плечо. Открываю глаза — Татьяна.
— Вы куда ушли? Вы что, обиделись? Простите меня ради бога. Я дура, зря на вас зло сорвала из–за этого подонка.
— Да нет, что вы? Я не обиделся, но, как говорят: «Бал закончен, гаснут свечи, по местам до новой встречи». Не беспокойтесь, скоро утро, а там и наш караван–сарай откроют. Идите спать и не переживайте. Все по путю.
Ушла. Минут через десять опять тормошит, сама чуть не плачет:
— Ну, пожалуйста! Ну, прошу! Да вы плохое не подумайте. Вы же из–за меня здесь.
Я еще и сообразить не успел, а она хвать баян и шапку — и только ее видели.
Сидел, сидел и решил: пойду.
Сразу с порога опять на «ты».
— Проходи, проходи. Раздевайся, — а сама суетится с посудой. — Сейчас мы немножко подзаправимся, а то с этой гулянкой с голоду можно помереть.
Сели, но не за стол, а прямо на пол. На ковре расстелила какую–то пленку, сервировала эту импровизацию и, как азиаты, уселись за ночную трапезу.
Первое время чувствовали себя как–то неловко, скованно, а потом все прошло и время полетело, как на крыльях. Бывает же так, с кем живешь бок о бок и чтоб открыть ему что–то сокровенное, — ни в жизнь. А бывает и так, что малознакомому выложишь все, как на исповеди.
Началось с того, что Татьяна начала рассказывать о разных болезнях, а потом ошарашила меня:
— А ведь ты, Вася, доктор.
— Я? Доктор?
— Слушай, я читала, что в основе лечения многих болезней важную роль играют биотоки. Самое большое биополе излучают старинные иконы. Не зря они были в каждом доме и за ними еще сейчас гоняются на Западе. Да и писали иконы люди, обладающие особым даром. Ученые установили, что этим биополем обладают отдельные картины. Особенно большое биополе излучают картины Рериха.
— Ну а я‑то при чем?
— На третьем месте стоит музыка. Живая музыка. Ты думаешь, зря люди ездят на концерты в зной, холод, грязь? Можно ведь дома пластинку послушать или телевизор посмотреть в тепле. Не–ет! Инстинктивно люди чуют в этом лечение души и тела. Я замечала, как люди на концертах настоящих мастеров плачут. Сидят с закрытыми глазами, в зале полумрак, они не рисуются перед соседями, а уходят в себя, в музыку и переживают, сливаются с ней. Ты хороший музыкант, и по этой науке от тебя излучаются биотоки. Надо только побыть с тобой не менее получаса в радиусе шести метров.
— Чушь собачья, а приятно! — и засмеялись.
— Нет, честное слово. Я с тобой побыла немножко, и мне совсем хорошо. А помнишь, в каком состоянии я была? Кстати, а где ты так научился играть? Что заканчивал?
— Это еще с детдома. Пацанами были, и что–то вроде соперничества, кто лучше умеет играть. Вырывали друг у друга баян. Я потом в Москве заочно курсы им. Крупской закончил и поднатаскался нотной грамоте.
— А ты рос в детдоме? — а у самой в голосе и глазах жалость, участие и любопытство.
— А вот про это не надо! Я не люблю все нараспашку и чтоб жалели. Зло берет, давай лучше о другом.
— Я тоже хлебнула. Отца уже после войны посадили, как врага народа. Мы с матерью мыкались по чужим углам.
— Зато сейчас по тебе не. скажешь, что ты доедаешь последний кусок, в люксе, — а сам смеюсь.
— Нет, я серьезно. Отец как вернулся, двенадцать лет работал на шахте, из них восемь под землей.
— А сейчас?
— Сейчас, — она замялась, потом, как бы решившись, закончила, — сейчас у него свое дело. Хорошее дело. Честное. Тебя это не шокирует?
— Да нет, — а сам опять смеюсь, а она уже сердится.
— Ты не думай, я содержу себя сама. Училась и работала. Честное слово! — и вдруг засмеялась. — Хочешь знать, где я одно время подрабатывала? Ни за что не догадаешься! Домработницей.
— Ты?
— А что? Люди хорошие попались. Он спец какой–то, на заводе все пропадал, а жена его кандидат каких–то наук, все жучками да бабочками занималась. Посмотрел бы ты, как люди живут.
Да не смеюсь я. Честно! Я‑то не лучше тебя. Когда пошел учиться, то года два работал и деньги поначалу были, а потом летом все по стройотрядам. Помнишь хрущевские времена? Один год отработали мы в колхозе, строили кошары, и все студенты по домам, а мне–то некуда, дома нет. Бригадир посоветовал сено метать, говорит, платят хорошо. Пошел.
В выходные дни мужики по домам, а я на трактор, был такой ДТ‑20, с волокушей, и один в день до восьми стогов ставил. Трактором со всех сторон стог набиваю–набиваю, а потом пару копен вилами наверх и завершу.
В день доходило до сорока рублей. Чуешь, сорок! А стипендия была двадцать четыре. Вкалывал по–черному. Раз, с жадности, десять стогов поставил. Уже потемну кончил, да, видать, надорвался. Какой–то упадок сил. Лег под стог, перед глазами мурашки, ни рукой ни ногой двинуть. Уж и деньгам не рад…
— А я, — подхватила Татьяна, — на пятом курсе ночной нянечкой работала с круглосуточниками. Тяжело было. Иногда как разорется ребятня, не выспишься путем и не подготовишься к занятиям. Правда, одно хорошо — кормили бесплатно.
— Слушай, а ведь и я так подрабатывал на четвертом курсе. Пригласили меня в интернат с баяном. У них был лучший в городе танцевальный ансамбль, а баянист работал в трех местах. Так вот меня как тапера и взяли, вроде второго тренера. На репетициях я, а на концертах этот мужик выступал, правда, играл он отменно. Зарплаты мне никакой, только в обед кормили. Ой, а как унизительно и противно. Ученики мне мяса вроде незаметно наложат с горой. Они–то по доброте своей… Сейчас себя ненавижу за это… из–за куска хлеба… Потом ходили вагоны разгружать, тяжело, но зато не так унизительно}.
Помолчали.
— Выходит, у нас с тобой кое–что есть общее, — говорит Татьяна. — Давай за это по пять капель.
— Давай.
А время идет. Тут бы спать надо, а мы как в запуске, взахлеб давай молоть всякую милую чепуху.
И то интересно, как сговорились, ни я, ни она ни одним словом про семьи, детей, про работу. Перемыли косточки курортникам–пьяницам, бабникам, этим… легким женщинам…
— Что это у вас за компания? Все говорят, что это вроде общины или секты какой–то. Но говорят, что интересно у вас.
Давай я ей про наш колхоз трепаться.
— А меня могут принять к вам?
— Как себя будешь вести, что ты принесешь нам.
— Я вступительный взнос сделаю, я ведь богатенькая.
— Да вижу. Приданого у тебя много.
— Надеюсь, ты меня не придушишь? А? — а сама раскраснелась, чуток от коньяка приугорела, и мало–помалу по ковру ко мне подбирается. А симпатичная зараза. Как вишенка. Ну все при ней. Одета в спортивный костюм, фигурка, ну как у гимнастки. А глаза! Ну не передать. Как хлопнет ресницами, как веером или крылом взмахнет. Сама на меня глядит и глядит.
— Знаешь, Вася, а ведь я таких необыкновенных людей, как ты, встречаю в первый раз.
— Э–э–э, Таня! Ты уже замолола. Это я с тобой такой, да и рисуюсь. А на работе зверь зверем. И характер у меня обидчивый и собачий. Вру и притворяюсь. Сейчас тебя разжалобил. Ты не верь ни одному слову. Я хвастун, брехун и бабник.
— Да нет, поверь. Я в людях разбираюсь.
— Ну и что ты разбираешься? Увидела, мужик на гармошке играет и сразу — необыкновенный. Эта Белокуриха, веселый заповедник, тут все мерещится в розовом цвете и на босу ногу. Тут все необыкновенные и талантливые. Это оттого, что живут на всем готовом, без горя и забот и начинают с жиру беситься. Врут друг другу: «Меня жена не понимает! Как я страдаю!» — «Меня муж не ценит! Как он меня мучает! Он пьет! Гуляет!» — «Она жадная! Ревнивая!» — «Я тебя тут встретил и понял, ты ангел!» — «О! Ты меня понял! Я умираю от любви! Милай!» — и зарыдали оба. Да все врут. Женитесь вы по любви тут немедленно и через месяц с этой стиркой, кастрюлями, пеленками опять шипеть будете и запроситесь на курорт и снова скажете, что он меня не понимает. Все такие, а я, может, хуже всех и грешнее.
И вдруг она ни с того ни с сего:
— Поцелуй меня. Пожалуйста.
Меня как кипятком или серпом по… одному месту. И я давай мямлить:
— Это мы с большим удовольствием… Это мы не боимся… Но ты слепая… На кого позарилась?.. Нашла Ромео… У тебя плохой вкус, — а сам чувствую, покраснел как рак, аж пот прошиб.
— Да и я, — говорит, — давно не Джульетта, — а сама обхватила мою тыкву, да ка–а–к вцепилась своими губищами…
О, господи! Черт бы меня побрал. Пропала моя головушка. На завтрак я, конечно, опоздал. Петр Иваныч как увидел меня, так и давай клевать:
— Ну и морда! А губищи–то, ну чисто пельмени, как у сытого негра. Ой! А как мы зеваем! Мы не выспамшись?
Да отвяжись ты.
— Нет, нет. Слушай сюда. У нас в квартире есть кот Филипп, так об в марте домой тоже под утро приходит чуть живой и спать. Давай, Вася, я теперь буду звать тебя Филиппом? А?
Что с нею возьмешь? Да еще за правду. Пошел в радонку, отлежал ь ванне и завалился спать. Проснулся оттого, что кто- то пристально на меня смотрит. Открываю глаза, а это Таню- ха. Стоит на коленях перед кроватью, голову подперла руками и смотрит не мигая своими бархатными.
— О! Таня! Как ты меня нашла?
— Кто же в нашей деревне не знает гармониста?
Давай я суетиться.
— Конечно, у нас провисных балыков и ананасов с фазанами нет, но и мы кое–что могем.
Заявляется Петр Иваныч и с порога:
— Кто к нам пришел?.. Ну–ка, ну–ка! Хороша! А то уж Мы ему пели, как Стеньке: «Нас на бабу променял». От змей!
Танюха смеется, ну и хорошо.
— Ты это серьезно?
Великий Эйнштейн создал теорию относительности. Скажем, если вы пролетали в Галактике год, то на Земле прошло уже полстолетия и ваши дети старше вас.
Не знаю, не знаю. Что–то перепутал Эйнштейн. Вот на курорте время летит с космической скоростью. Это точно. Правда, дети не становятся старше, но бывает, что их становится больше…
Это так, глупое размышление о теории относительности, но она меня коснулась.
Остаток дней пролетел мигом. Все было замечательно. Особенно лыжные вылазки и восхождение на «Церковку». Взобрались к черту на кулички. Дух захватывает. Какие же мы ничтожные по сравнению с мощными хребтами, нагромождением скал, этим бескрайним простором.
Тянет на философию о вечности, о своем предназначении на Земле. Где–то тут, рядом, в Горном Алтае космический центр Земли. Может, от этого и такие мысли лезут в голову?
Среди зимы кровью сочатся сквозь снег гроздья рябины, все скалы исписаны сообщениями типа: «Здесь был Коля из Абакана… 1981 г.» и, конечно, «Толик + Надя = Л» и другой краской подписано: «Дураки». Это точно, это по–нашему, и плевать им на космический центр.
Пылал костер на снегу. Был чай и шашлык, и все с горьким дымком, и на морозе. Нет. Это надо видеть!
Все мы тут с бору по сосенке, знакомы случайно и разлетимся по России–матушке не сегодня–завтра. Никто не зависит от другого, ничто не связывает навечно, так почему нам так хорошо?
Приезжали столичные артисты, ходили на их концерты. Два раза заваливались- в бассейн, а там сауна, душ. Чудно! На улице мороз под сорок, а мы в бассейне плаваем. Ну не сказка ли?
Не буду все описывать. С Татьяной сроднились душа в душу, и про это в голос не говорят, да и не по–мужски.
Как–то вечером, когда все угомонились и мы остались одни, она и говорит:
— Давай съездим в Бийск. По магазинам походим, в музей заглянем, а потом в Сростки к Шукшину. Это мой любимый писатель. Я там два раза была, а в прошлом году даже попала на Шукшинские чтения.
— А что? Давай махнем. Я машину организую.
— Да я ее уже организовала.
— Как организовала?
— У меня своя здесь. Я же на машине приехала. Она в гараже у знакомых стоит.
— Ну ты даешь! Как отмочишь, хоть стой, хоть падай. И, главное, молчком. Я уже тебя боюсь. Может, ты мафиози или внучка Рокфеллера?
— Не сердись. Что, я должна всем звонить, что у меня есть? Помнишь у Гоголя: «Полюбите нас черненьких, а беленьких нас и так полюбят».
— Тань, а скажи честно, чья машина? Только честно. Не ври. Я же тебя полюбил не из–за машины.
— Отец подарил. Я же тебе говорила, что у него свое дело.
Договорились — в среду едем в город. К двум, как и условились, выхожу и жду. Я‑то думал, у нее задрипанный «Жигуленок», а тут подкатывает иномарка, я и названье ее не знаю. Руль справа, все блестит, стекла затемнены… Татьяна дверцей «хлоп», а сама в брючках, в свитерке, — и ко мне. Наш санаторий, все, кто прогуливался, аж рты от зависти раскрыли. Батюшки! Мне–то тут какая роль? Содержанта или прихлебателя?
— Тань, а кто в доме хозяин?
— Что–то не так?
— Я за руль, а ты сбоку. Что я, ущербный какой–то, чтоб меня женщина возила?
— Садись, садись.
Наши санаторские в толк не возьмут, кто она? Жена или личный шофер? Думайте!
Сели. А сам впервой на таком самокате.
— Скорость–то хоть как включать? Как на наших?
Чуть отъехали, я ей и говорю:
Не могу. С непривычки аж вспотел, да и прав с собой нет. Садись сама за руль.
Смеется.
В отделе сувениров я раскошелился и купил ей пустяк, дымковскую игрушку. Небольшая скульптурка, парень растягивает гармошку. Забавная такая. Татьяна аж прослезилась:
— Спасибо. Честное слово, это память на всю жизнь. Это вылитый ты, только рубашка в горошек, — а сама тут же выбрала небольшой портретик, нашу русскую гордость, боль и тоску — Серегу Есенина. Такой дорогой образ с пьяным чубом и трубкой.
Долго стояли у домика Василия Макаровича. Музей был закрыт. Стояли, смотрели на изгороди, избы, заснеженную Катунь, гору Пикет. Думалось: «Откуда и как выпала такая судьбина простому деревенскому парню из глухой деревушки на обочине Чуйского тракта? У них и в роду–то не было белой кости, а гляди ж ты, выплеснул, выстрадал и показал наше неброское, житейское и такое родное.
А сколько их, выходцев из Сибири, заявили во весь голос о себе? А сколько еще по таким вот деревушкам талантливых самородков? Тут еще невостребованный нетронутый пласт. Дай им раскрыться. Сделай им огранку, и они засверкают на всю Россию. Я горжусь сибиряками и счастлив, что они жили и живут с нами: Пырьев, Золотухин, Черкасов, Астафьев, Титов, Распутин, Шукшин…»
И снова курорт.
В окно светила луна. Из красок было две и делили на черное и белое без полутонов горы, лес, снег, пятна фонарей. Изредка прошелестит машина, и снова тишина.
Кончается праздник, да и не может он длиться вечно, а если б длился, то это была бы тоже скучная праздничная жизнь. От слишком сладкою и приторного тошнит. Такова жизнь, и принимать ее надо такой, какая она есть.
Сердце щемило, да так, что уж лучше бы и не встречаться.
Бодрюсь, балагурю, тяну меха, а оно само выходит:
Ямщик, не гони лошадей. Мне некуда больше спешить. Мне некого больше любить. Ямщик, не гони лошадей!Смотрю, Татьяна отвернулась к окну, плечи вздрагивают.
— Тань, ты че? Держи хвост пистолетом!
— Да это тушь побежала… Не смотри, я сейчас… — пошла умыться. Идет, через силу улыбается, а у самой губы дро
жат. — Я еду с тобой. Довезу до города, а там вызывай машину, а я домой.
— У тебя же еще три дня по путевке.
— Нет! К черту. Я уеду. Не могу. Когда мы еще встретимся? Ты только скажи, когда и где, а я все сделаю, я сразу прилечу.
— Не знаю, врать не буду. Я позвоню, телефон у меня твой записан.
Молчали. И была ночь. И было хорошо и грустно… —
Не люблю расставаний. Даже когда только встречаемся, меня уже отравляет мысль о разлуке, а когда остается четыре, три, два дня — это мука. Виду не подаю, завожу других, дурачимся, а Татьяна как рентгеном режет:
— Ты не храбрись, я же вижу, ты тоже переживаешь. У тебя глаза как у больной собаки.
— Черт бы побрал тебя за такой комплимент.
Все. Хватит. И так душу разбередил. Подвожу черту.
И вот я дома. Рвется с цепи Амур, привычно поскрипывают ступеньки крыльца, щелкает замок.
Дома никого, хотя уже стемнело. Зажег свет, включил телевизор, попил чаю:
— Куда вы подевались?
Лег спать. Задремал. Слышу на кухне разговор. Вроде жена с соседкой судачат.
— … а я ему так и сказала: «Хватит. Отъездил. Я тебе не мужичка, чтоб и за скотом, и по дому одна, а ты на курортах прохлаждаться будешь».
— Правильно, — подъелдыкнула соседка. — Вон Золотарев с маслозавода доездился. Подцепил какую–то вертихвостку — и прощай, Маруся. Кобель! Детей бросил, дом, работу и за юбкой подался. Правда, и сама Маруська змея змеей. Вечно он у нее неухоженный, голодный, — тут соседка рассмеялась. — Слышь–ка, бабы говорят, как он с курорта приедет, она его раздевает и начинает дознание. Сперва санаторную книжку проверит, и если какую процедуру не докончил: «Где был? С кем таскался? Кобель!» Потом его изучает. И не дай бог где царапина или пятно, сразу: «Это кто тебя так взасос целовал? Кобель!» Билеты сверит с путевкой, отметки об убытии, а потом воды в ванну напустит и сажает его голого…
— Зачем? А–а–а! Что тонет, что всплывает!
Засмеялись.
Пошел в кухню. Здороваюсь.
— И мне в ванну садиться?
— Заслужишь, и посажу.
— Ну как вы тут без меня? Корова еще не отелилась? — а сам воды зачерпнул и пью, горит все внутри. Переживаю.
Они переглянулись и захихикали.
— Колька давно уехал? — Молчат, а жена на меня уставилась и перестала хихикать. — Я там подарки привез: Кольке джинсы, а Надьке колготки ажурные, импортные…
Вижу, с женой что–то непонятное.
— Ты че, Вась, тронулся? Куда Колька уехал? Он еще и не приезжал. Какие подарки? Ты че мелешь? Спятил, что ль? Или ты придуриваешься, из себя больного корчишь? Если у тебя что–то с головой, так тебе не курорт, а психушку надо.
— Ты это серьезно?
— Ну артист! Корова отелилась? Сам убрался, сена дал, напоил и спрашивает: «Отелилась?» Я тебе сказала еще утром, если Колька приедет, то будет тебе этот гребаный курорт.
— Вы че меня разыгрываете? Да я уже вернулся с курорта… там подарки…
Жена как с больным или пьяным:
— Вот и хорошо, что съездил уже, и подарки хорошо… А ты, часом, не Наполеон? Нет? Ну тада давай подарки.
Что за чертовщина? То, как приеду, она все обшарит, обнюхает, отлает, а тут что–то не так. Кинулся к чемодану, перетряхиваю свое барахлишко. Что такое? Нет ни джинсов, ни колготок. Зубная паста целая, рубашки, носки — все чистое. Неужели это мне все приснилось? Да не может быть!
Может. Жена заливается, соседка кудахчет:
— Ох, умора! Еще не успел уехать, а уже: «Здравствуйте! Получайте подарки!» — и смеется.
Смотрю, а на дне чемодана портрет Сереги Есенина с трубкой. Да не может быть!
Да неужели я раздвоился во времени? Господи! Если это так, то унеси меня туда, в то измерение…
Комментарии к книге «Курортный роман», Иван Владимирович Булах
Всего 0 комментариев