«В Эрмитаж!»

В Эрмитаж! (fb2) - В Эрмитаж! (пер. М. Б. Сапрыкина) 1790K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Малькольм Стэнли Брэдбери

Малькольм Брэдбери В Эрмитаж!

Памяти Джона Блэкуэлла

Как они встретились? — Случайно, как все люди, — Как их звали? — А вам какое дело? — Откуда они пришли? — Из соседнего селения. — Куда они направлялись? — Никому не известно. — О чем они говорили? — Хозяин не говорил ничего. А Жак говорил: его капитан уверял, что все, что случается с нами хорошего или дурного, все уже записано или пишется сейчас в великой Книге Судеб — там, наверху.

ХОЗЯИН: Громкие слова!

ЖАК: Капитан добавлял, что у всякой пули — свой жребий.

ХОЗЯИН: И он был прав…

Дени Дидро. «Жак-фаталист»

Когда, проливая слезы у моей могилы, богиня Минерва укажет своим трагическим пальцем на выгравированную на камне надпись: «Здесь покоится мудрец» — не смейтесь, не спорьте. Не говорите, что она не права. Не позорьте меня перед Потомками эпитафией: «Прах дурака под этим камнем».

Не открывайте никому этой горькой истины.

Дени Дидро. «Мой портрет — и мой гороскоп»

Ах как счастливы будут люди, когда все короли станут философами, а философы королями!

Неизв. авт. «Философ» (1743)[1]

От автора

Мне кажется, это все-таки роман. Однако он имеет самое прямое отношение к Истории. Но и ученые мужи порой уклоняются от истины, чтобы придать прошлому хоть какой-то смысл в глазах настоящего. Я тоже, по мере необходимости, старался усовершенствовать реальность. Я изменял факты, даты, состав событий, если они казались мне скучными или неправильными. Я исправлял ошибки в календаре и географии, заделывал щели, передвигал границы, немножко менял национальный состав. Как маленький постмодернистский Осман[2], я непринужденно перепланировал крупнейшие города планеты, покрасивей расставлял здания, вмешивался в работу архитекторов и дизайнеров, смелой рукой прочерчивал широкие проспекты, заставлял автомобили мчаться в другом направлении. Я находил более выигрышное местоположение для статуй, подвергал реорганизации картинные галереи — подчищал, видоизменял или просто перевешивал знаменитые полотна. Я обогатил театральное искусство постановкой нескольких новых пьес и опер. Не менее вольно обходился я с великими литературными произведениями — редактировал одни и переиздавал другие. Памятники я переделывал, иконы подмалевывал, дорожные знаки ставил, где хотел, оккупировал вокзалы и станции. Но разве не так поступает сама История, когда вписывает наши живые, человеческие истории в небесную Книгу Судеб?

В своей книге я также сводил вместе людей, которые никогда не встречались, но которым наверняка стоило познакомиться. Для этого я вносил изменения в их биографии и карьеры, придавал их характерам новые черты и придумывал для них новых возлюбленных. Особенно щедр был я к своему главному герою — Дени Дидро, самому очаровательному из философов, ныне, увы, забытому: напоминает о нем лишь название одного из районов Парижа и станции метро. Дидро и сам чувствовал зыбкость своего существования, сам ощущал себя лишь игрушкой Потомства — этой странной формы коллективной памяти, которая то хоронит, то воскрешает, то возносит, то смешивает с грязью, то разрушает, то восстанавливает. Дидро понимал, что История — не что иное, как жалоба прошлого на настоящее, но при этом прошлое, настоящее и будущее способны перемешиваться и проникать одно в другое. Я выступал от лица Потомства и по-своему формировал жизнь философа, упорядочивая слухи и сведения о нем. Я подарил ему (думаю, Дидро не возражал бы) несколько приятных, необычных и насыщенных месяцев, развил некоторые его идеи и сюжеты, придумал и приписал ему несколько мистификаций. В общем, влез на его сайт в Книге Судеб и основательно там покопался.

Я также набрался смелости поработать с нашей так называемой современностью. Разумеется, кое-что в моей книге вполне соответствует действительности. Абсолютно реален Борис Ельцин. На самом деле существует проект «Дидро», в рамках которого профессора Бу Горанзон и Магнус Флорин из Королевского университета в Стокгольме организовали ряд замечательных конференций. Этот проект уже много лет позволяет виднейшим ученым, писателям, философам, актерам, преподавателям, художникам продолжать изучать этическое и интеллектуальное наследие Дидро. С этой целью им дается возможность собраться вместе в комфортабельных условиях в одном из крупнейших городов мира. Я тоже принимал участие в одном из таких конгрессов. В октябре 1993-го, когда в России произошла очередная политическая встряска, мы совершили путешествие на тот берег Балтийского моря. Там и возник замысел этой книги.

При всем при том искушенному читателю ясно, что между реальными паломниками и их реальными петербургскими хозяевами, реальным проектом «Дидро» и вымышленными персонажами, похождения которых описаны ниже, может не оказаться ничего общего. Повторюсь: это роман. Но посвящаю я его реальным людям (Бу Горанзону, Джону Куку, Стефану Тульмену). Многие из них мои друзья и, надеюсь, таковыми и останутся. Но список моих долгов на этом не заканчивается. В огромной степени своим появлением на свет эта книга обязана моему замечательному, ныне покойному редактору Джону Блэкуэллу, который помог мне сведениями, полученными им в бытность шпионом на субмарине, бороздившей воды Балтики. Благодарен я также еще одному покойному другу, профессору философии Мартину Холлису из Университета Восточной Англии. Он вел меня, робкого ученика, ввысь, по Пути Просвещения, и верил, что на вершине, в тамошней пивной, мы насладимся удивительным напитком — Триумфом Разума. Боюсь, что человечеству до этой вершины не добраться никогда.

Я черпал сведения из многих прекрасных книг, но более других помогла мне «Критическая биография Дидро» П. Н. Фербенка (издана в 1992 году). Фербенк постоянно напоминает о неоднозначности не только личности Дидро, но и его рукописей. «Изучая произведения Дидро, мы сталкиваемся со множеством текстуальных проблем. Рукописи дошли до нас в разном состоянии — от удовлетворительного до очень плохого. До смертного часа Дидро не переставал вносить изменения в свои тексты. Кроме того, продолжают постоянно обнаруживаться рукописи, до сих пор неизвестные», — написал Фербенк в предисловии к «„Это не роман“ и другие романы» Дидро. Вот так-то. Вот и объяснение, почему я пересек Балтийское море и почему вообще взялся за этот… что ж, давайте считать это романом.

М. Б.

Предисловие

Он уже в летах, наш мудрец. Он дружелюбен и великодушен, избалован славой и исполнен доброжелательности, умен и остроумен. Его путешествие через европейский материк было долгим и многотрудным, оно началось весной на юге и закончилось студеной зимой на севере. Между тем заправским путешественником его никак не назовешь. «Путешествие — отличное лекарство от одиночества, — писал он как-то кому-то, — но лишь недоумение вызывает владелец роскошного дворца, променявший уют домашнего очага, общество родных и друзей на бессмысленные скитания по чердакам и подвалам».

Он стар — и все же совершил это. Его приезд в Петербург и неожиданное появление при великом северном дворе — само по себе уже чудо. По стечению обстоятельств он попал на пышную имперскую свадьбу: в тот день курносый царевич Павел брал в жены прелестную немецкую принцессу. В городе собрались все члены царского семейства и полчища представителей европейских дипломатических корпусов. Много дней, пока с присущей православным бракосочетаниям помпой будут взлетать в небеса фейерверки, перевариваться в желудках икра, рекой литься шампанское и водка, дипломатам предстоит без устали строчить докладные записки своим правителям. И вскоре французский посол мсье Дюран де Дистрофф всполошит Версаль сообщением о приезде Философа и заверит, что незамедлительно войдет в контакт с ним.

«Не сомневайтесь, Ваше Величество, — напишет мсье де Дистрофф своему вальяжному, шелковочулочному „королю-солнце“, — я напомню ему, чего мы вправе ожидать от преданного трону француза, оказавшегося в беспримерной близости к иностранному двору».

Через Балтийское море пошлет в Стокгольм весточку посланец Швеции: «Очаровательная и коварная самодержица российская вновь натянула на себя маску либерализма». Черкнет из Петербурга в Уайтхолл и сэр Роберт Ганнинг: свадьба потрясающая, еда и шлюхи восхитительны; небольшие волнения у казаков на Дону; англичане по-прежнему в почете (в конце концов, именно Британии обязана императрица одним из любимейших своих любовников); некий французский мыслитель забрел в российскую столицу и распространяет здесь легкомысленную галльскую философию. Но быстрей всего долетит весть до Потсдама, где король Фридрих, король-философ, почувствует себя глубоко оскорбленным, отшвырнет флейту и даст волю поистине королевской ярости. Разве не являются все философы, да и все государства, его, Фридриха, личной собственностью?! Voilà trahison des clercs[3].

В разукрашенных коридорах Эрмитажа все, буквально все, наперебой ищут общества Философа. Лишь царица заставляет себя ждать. Но такое уж это событие, свадьба, — шумное, многолюдное, хлопотливое; даже свадьба нелюбимого, постылого сына, от которого она сперва думала избавиться, как избавилась от его якобы отца, предыдущего российского самодержца. Свадьба, во всяком случае ранга этой, — событие государственной важности и требует неукоснительного соблюдения протокола. Тут и балы, и ужины, и фейерверки, и праздничная канонада, и богослужения, и приемы — и везде она, мать жениха, должна показаться. Повсюду иностранные послы. Их всех надлежит принять, кого обласкать, а кому и пригрозить. Есть еще новая невестка, которую надо наставить в православной вере (как наставили двадцатью годами раньше саму императрицу) и разъяснить той, чей долг отныне вынашивать и рожать царей, основателей династий, ее новые обязанности. Есть и договоры, которые надлежит подписать поскорей, с утра пораньше; родственники, с которыми надлежит повидаться; новые союзы, которые должны быть заключены в извилистых переходах Эрмитажа, ибо свадебная сутолока — время пересмотра прежних соглашений. Вдобавок еще и слухи о мятеже донских казаков, нерешенная турецкая проблема, свежая партия самозванцев, по которым плачут царские темницы, плюс, и все из-за этой свадьбы, шушуканье и козни верных подданных по всему дворцу. Словом, быть великой и могущественной не всегда легко и приятно.

Но разумеется, о своем французском философе императрица не забывает: ведь она заманивала его в Петербург добрых одиннадцать лет, с тех самых пор, когда с помощью заговора, а может и двух, взошла на престол. Вообще-то, если сбросить со счетов свадьбу, время для своего приезда Философ выбрал весьма удачное. Он угодил в брешь между двумя Ночными Императорами, властителями ложа царицы. Сергей Салтыков, возможный отец курносого молодожена, давным-давно мариновался где-то в Париже или в Стокгольме. Станислав Понятовский, любезно подброшенный царице предыдущим британским послом, тоже благополучно убран с дороги: в качестве благодарности за труды ему предложили польский трон. Пылкий Григорий Орлов, некогда столь любимый любовник, который так помог ей закрепиться на престоле, со всегдашними своими бахвальством и распущенностью перешел все границы и был отослан с миром, а молчание его (Орлову ведь известны многие опасные тайны) куплено обещанием сердечной дружбы, увесистой пачкой рублей, обширными поместьями и энным количеством крестьянских душ.

Но удобный дублер его, робкий и юный Васильчиков, извлеченный из обычного источника — из числа рослых красавцев гвардейцев, показал себя отнюдь не блестяще. Последние несколько дней положили конец его недолгому взлету. «Я был содержанкой, простой содержанкой — и не более того», — уныло блеял он, шатаясь по дворцу. Изнемогающий от любви честолюбивый Григорий Потемкин во всем блеске своей славы и с единственным зрячим глазом далеко, в Турции, где ему еще несколько долгих месяцев потеть и жевать нугу. Царица почувствовала себя вдовой! Дневные часы — между тремя и шестью, часы, традиционно отведенные любви, пустовали. Но ведь она ученая дама, она живо интересуется науками и всегда мечтала иметь хоть чуть-чуть свободного времени для раздумий. И конечно, императрица просто умирает от нетерпения: так хочется ей встретиться с философом, чью библиотеку она приобрела для собственного книжного собрания.

Через неделю после прибытия нашего героя в Петербург, в пятницу, в Зимнем дворце, в Эрмитаже, дают бал-маскарад. Он все еще мучается коликами (такова, видимо, участь невских жителей), хорошо хоть портовая таможня вернула его багаж и одежду. И вот в позаимствованной у кого-то медвежьей шубе и в чьем-то парике, как всегда полный идей и энергии, идет он зимним вечером по бодрящему морозцу в бодрящий морозцем Зимний дворец. Ждут на заснеженной мостовой раззолоченные кареты и сани с нарядными кучерами, похлопывающими себя для согрева по бокам. Музыка — на любой вкус, французская, австрийская, немецкая, итальянская, — льется из сотен расположенных по фасаду окон, наполняет воздух. А в окнах — зал за залом — начинают мерцать огоньки: зажигаются тысячи свечек. Разукрашенные перьями гусары из императорской Белой гвардии стоят в дверях, как живописные живые картины, полные скрытого смысла.

Внутри сотни лакеев в парчовых ливреях и штанах до колен принимают шубы, парижские плащи и сибирские меха. Петербургские балы блистательны всегда, но этот — блистателен вдвойне: по случаю свадьбы в город съехались полчища гостей — послы, камергеры, бояре, английские и шведские морские капитаны, голландские купцы, странствующие куртизанки и просто шлюхи, монахи, математики, академики, офицеры гвардии, провинциальная знать, патриархи и архимандриты, еще бояре, карлики, несметное количество придворных дам, от древних до совсем юных. Все, все собрались здесь. Золото, серебро, жемчуга, аметисты, государственные награды и орденские ленты. Платья с кринолинами, замысловатые прически. Глубокие вызывающие декольте. Парики, парички, шляпки, кивера. Парижские моды, сибирские меха. Мужчины переодеты женщинами, женщины — мужчинами.

Что касается нашего мудреца, он выступает (а иначе и быть не может) в своем черном костюме философа. Усмехаются, перемигиваются из-под масок придворные. Играют в каждом углу музыканты. Толпы гостей фланируют по анфиладам комнат, перетекая из зала в зал. И каждый забит бесчисленными сокровищами: ведь скифские монархи богаты и могут ни в чем себе не отказывать. Обнаженные красавицы Рембрандта, рельефы Кановы, сибирские винные кубки, римские бюсты и фрески, восточные геммы, кунсткамеры, механические куклы, астрономические чудо-часы. Танцуют, режутся в карты, курят трубки, поют баллады, жуют пирожные. Женщины играют в бильярд; мужчины засели за шахматы. От карточных столов доносится звон монет. В одном зале, задирая юбки, отплясывают французский танец. В другом тоненькие девочки из дворцовой балетной школы старательно поднимаются на пуанты. Открыта для обозрения новая галерея Эрмитажа: здесь выставлена новая коллекция сокровищ, доставленная на кораблях из Парижа и Амстердама. Даже название дворцу присвоено французское: ведь в «эрмитаже», в хижине отшельника, живет в Фернее Вольтер, еще один философ, которым неустанно восхищается Ее Величество, а в другой хижине предается размышлениям Руссо. А вот и собственная ее хижина: самое деловое, шумное и блестящее из сущих на земле пристанищ отшельника.

Дальше и дальше идет наш Философ. Аполлон и Четыре Времени Года — каждому лет одиннадцать, утонченные изящные дети из императорского Смольного института благородных девиц — показывают изысканное представление-маскарад под музыку Рамо. Кажется, что перенесся в Вену или же в Венецию. А если отвлечься, забыть, сколько дикости, сколько варварских пережитков вокруг, легко вообразить, что находишься в самом Париже, столице цивилизации.

Следующая комната. Там Философ встречает своего старинного приятеля, галантного придворного, барона Мельхиора Гримма (барон — международный брокер, его конек — браки между членами императорских фамилий). Лицо его покрыто толстым слоем пудры, на голове — щегольской парик с Невского проспекта. Сияя улыбками, Гримм непринужденно беседует и сплетничает о чем-то в кружке избранных. Гостеприимный хозяин нашего героя, благороднейший князь Лев Нарышкин, тоже тут, лениво интересуется, что сталось с его лучшей медвежьей шубой. Оба живо приветствуют Философа.

— Царица ждет! — говорят ему и подводят к первой фрейлине двора, к темноволосой княгине Дашковой.

Философ вспоминает, что некоторое время назад принимал ее у себя в Париже.

— Дорогой Философ, — говорит Дашкова, — она знает, чего от вас ждать. — И ведет его через толпу.

И вдруг перед ним Она — ожившая статуя собственной персоной. Как бы ни старались портретисты, выглядит точно на свой — вполне зрелый, что-то около пятидесяти — возраст. У нее высокий лоб, удлиненный овал лица, острый подбородок, нарумяненные щеки. Она высокая, полная и держится чрезвычайно величественно. Сейчас на царице очень мужской полувоенный костюм, обтягивающий ее пышные формы. В нем она похожа на оперную примадонну.

Дашкова подталкивает Философа вперед, к ней. Придворные смотрят во все глаза. Вот он, этот момент! Философ поднимает глаза, опускает глаза, кланяется низко, целует появившуюся перед ним пухлую руку.

— Я прибыл из Франции, — говорит он, — Мое имя Дидро.

— А я Екатерина Российская, отшельница из Эрмитажа. И рада приветствовать своего милого библиотекаря в этих стенах, которые однажды дадут приют его книгам и сохранят их для вечности.

— О да, Ваше Императорское Величество, это поистине самый щедрый дар судьбы за всю мою жизнь. Ваше обещание сделало меня счастливым. Пенсион и память Потомков. Теперь даже смерть не страшит меня. Я снял со стены лютню и пел хвалебную песнь Вашему Величеству.

— Для меня это тоже немалая удача, — отвечает Философу Екатерина, Самодержица Российская, Царица Казанская и Владычица Псковская. — Однако я помыслить не могла, что заслужу столько комплиментов. И лишь за то, что куплю несколько пыльных книг и дам владельцу возможность и дальше пользоваться ими. Скажите же, как вы находите мой Зимний дворец?

— Он оправдал мои ожидания, — звучит ответ. — Мне кажется, я уже видел его во сне.

— Вы видели сны, я строила, — возражает Екатерина. — По правде говоря, я строила как безумная.

— Известно Вашему Величеству, что вас теперь называют благодетельницей Европы?

Императрица наклоняет украшенную бриллиантами голову.

— Да, так говорят…

— Никто в целом мире не служит столь ревностно искусствам, гуманизму, никто не делает больше для распространения благодетельного просвещения. В лице Вашего Величества мы имеем неоспоримое доказательство того, что солнце движется с севера на юг.

— Итак, надеюсь, мы будем встречаться и говорить с вами ежедневно в моих личных покоях. Исключая, конечно, выходные дни, дни праздников, дипломатических приемов и прочих государственных или же религиозных событий.

— Разумеется, Ваше…

— После второго завтрака. Я всегда любила это время.

Почему-то ухмыляются столпившиеся вокруг придворные.

— Почту за честь.

— Скажем, между тремя и пятью.

— Передо мной — величайшая из цариц… — изощряется в придворных манерах Философ.

— Самая благодарная ваша ученица, — любезно отвечает ему могущественнейшая женщина планеты.

Часть первая

1 (наши дни)

Итак: что это за место? Стокгольм, столица Швеции, прекрасный город-порт, занимающий несколько островов в центре огромного архипелага. Время дня? Позднее утро. Месяц? Сейчас посмотрю… начало октября 1993 года. Погода? Прохладная, облачная, но с прояснениями, с кратковременными, но проливными дождями. Кто отправляется в путешествие? Пожалуй, пока лучше не отвечать, поглядим — увидим.

Шведское лето — явление, необъяснимое с точки зрения законов физики, суетливое время поездок на острова, лодкостроительства, лангустопоедания, купания-ныряния, гипербезумная фаза годового цикла этой щедрой на безумства нации — достигает высшей точки и клонится к своему промозглому осеннему концу. Юркие белые лодчонки из плексигласа все еще кружат по каналам Старого города, Гамла Стан — как называют его жители Стокгольма. Громкоголосые гиды выкрикивают в свои мегафоны леденящие кровь истории о знаменитой Шведской бойне. Но сезон экскурсий кончается, и зазывал осталось всего ничего. В городских гаванях, покачиваясь на волнах, снуют туда-сюда ялики с разноцветными парусами. Но, судя по всему, погулять им осталось совсем чуть-чуть: через несколько недель, а может и дней, их лебедками поднимут из воды и отправят зимовать в сухие доки.

В чистеньких, но продуваемых ветрами парках у порта осыпаются с деревьев мокрые листья и с грохотом опускаются ставни кафе и сосисочных на открытом воздухе. Тут и там небольшие группки людей — кое-кто в летних спортивных рубашках, но большинство в зимних дутых анораках — играют в шахматы фигурами размером с человеческий рост. Когда черным или белым грозит опасность, вокруг собираются болельщики — дети, праздные зеваки, прогуливающие своих питомцев собачники. На скамейках и за столиками последних оставшихся кафе сидят, задрав подбородки, самые закоренелые оптимисты. Пустыми глазами уставились они в небо с почти мистическим чаянием поймать последние лучи солнца — драгоценнейшего из сокровищ севера. А солнце знает, насколько оно желанно, и то появляется, то прячется снова, подмигивает кокетливо: смотрите, я тут, а вот меня нет. Ослепительно золотые солнечные лучи падают на коричневато-зеленоватые медные крыши и шпили, покрывающие и увенчивающие старинные здания — памятники грандиозной империи: Шведский королевский дворец, собор Сторчюрка, здание парламента. И — чуть дальше — модернистская ратуша, где проходит вручение Нобелевских премий, сопровождаемое оружейным салютом, — так шведы напоминают о своих крупнейших вкладах в копилку человечества: о создании сладостной утопии всеобщего мира и об изобретении динамита.

Летняя эйфория кончилась, зимняя депрессия приходит ей на смену. Надвигается северное скандинавское уныние. Впрочем, что это я? Кругом все так опрятно, все дышит самодовольством, богатством, все так по-бюргерски. Цивильно и цивилизованно — лучше не скажешь. Повсюду чувство собственного достоинства, рассудительность, похвальное уважение к порядку, ясная мораль. Всюду демократизм и дорогостоящая простота, о которых многие могут только мечтать. Все дышит шведским духом. Например, моя спаленка с тщательно продуманной современной обстановкой в симпатичном отельчике на Стургатан. Спальня и ванная снабжены вежливыми инструкциями, светско-религиозными и изложенными свободным слогом. Следуя этим указаниям, ни за что не совершишь безнравственного, недостойного гражданина поступка. «Пожалуйста, помогите сохранить нашу планету! Здесь, в Швеции, мы любим наши озера, наши моря и хотим защитить их. Пользуйтесь только казенным мылом и постарайтесь менять полотенца не чаще чем раз в два дня»; «Презервативы и Священное Писание для удовлетворения потребностей тела и духа вы найдете в тумбочке у кровати. Пожалуйста, воспользуйтесь ими. С любовью и уважением, управляющий отелем».

И на улицах та же картина. Либерализм, простота, порядочность, ни капли иронии. Улицы — чистые, прямые, нигде ни соринки. Еда — свежая, экологически чистая, изобилие рыбных блюд. Кофе — черный, душистый, крепкий, превосходный. Воздух — живительный, бодрящий, безупречно чистый. Высокое качество, но без хвастовства и показухи. Всего как раз в меру. Без помпы и навязчивости, без тупого консерватизма, без вульгарных новшеств. Собственно, шведы и сами про себя говорят: наш девиз — не слишком мало, не слишком много. Живут богато, но как сдержанно это богатство расходуется! По нарядным торговым улицам прогуливаются хорошо одетые покупатели. Проносятся мимо темные «саабы» и «вольво» с кожаными сиденьями. Водители ни за что не забудут включить подфарники и пристегнуть ремни безопасности. Бензина эти автомобили потребляют немало, но бензин неэтилированный, и ездят с умеренной скоростью. А как предупредительны водители! Вот оно — цивилизованное движение с цивилизованной скоростью. Элегантные пешеходы — высокие девицы в кожаных сапогах-чулках, мужчины-здоровяки в пальто защитного цвета, велосипедисты, ужасно театральные в своих шлемах со стрелками и лайкре (в Швеции на каждом шагу что-нибудь напоминает, как здорово быть здоровым) — дружно останавливаются, все с той же предупредительностью, давая машинам проехать. В свою очередь, внезапно, подчиняясь не столько красному сигналу светофора, сколько чувству справедливости, голосу совести и представлениям о порядочности, разом застывают на месте автомобили. И лишь тогда, с безупречной вежливостью, позволяют себе пересечь улицу полные признательности пешеходы и затянутые в лайкру велосипедисты.

Свежайшие, в нарядных упаковках товары на витринах разложены в безупречном и безупречно продуманном порядке. И не воображайте, что все эти чистые краски, обесцвеченное до белизны дерево, честные прямые линии, украшающие склады товаров во всем мире, — изобретение какого-нибудь пижонистого шведского модерниста с парижским дизайнерским дипломом. Шведский стиль — порождение шведской природы, лесов, ветров, моря, скал, сосен, старого доброго скандинавского духа трудолюбивых корабельщиков и строителей. Давайте посмотрим. Взять хотя бы стулья, изделия шведских плотников, вручную изготовленные столы — складные, прочные, квадратные, твердые. Или же шерстяную ткань — яркую, но не кричащую. Все скромно, по-домашнему, по правде, без подвоха. Нет, есть все же один крошечный подвох: эта простота стоит баснословно, невероятно дорого, странствующих иностранцев вроде вашего покорного слуги цены особенно ошеломляют.

Но, как мне предстоит убедиться, дороже всего в этой честной, приятной во всех отношениях, скромной, либеральной стране сами деньги. И вот я захожу в банк на Стургатан, расположенный на холме над самой гаванью, на чистенькой, обсаженной деревьями площади. Чрезвычайно симпатичный банк — светлый, современный, просторный, компьютеризированный, благоухающий свежим кофе, с залами, заполненными милыми, обаятельными клиентами. От такого благолепия у меня возникает странное ощущение, точно чего-то не хватает: некоего демонизма денег, зловещего звона монет, скрытой опасности, излучаемой чистоганом. Не говоря уж о видеокамерах по углам, пуленепробиваемых стеклах и мрачных охранниках с автоматами Калашникова, без которых не обходятся сегодня никакие финансовые операции. Напомню: Медвежья страна славится своими банками. Она играла ведущую роль еще в Ганзейском союзе, возглавляет объединение стран Балтии, финансировала все европейские войны. Именно в Швеции, если память мне не изменяет, родилась идея Национального банка. Более того, в стране имеются вполне приличные запасы материалов, из которых делаются деньги: минералов и бумаги. Чтобы полезные ископаемые не пропадали даром, шведы отказались от драгоценных металлов и ввели в обиход медные монеты — демократичные и удобные, если хочешь купить, к примеру, буханку хлеба. Но если кому-то захочется приобрести что-нибудь подороже, например один из этих шведских столов, — что ж, тогда кошельком ему не обойтись, понадобятся лошадь и тележка.

Так зачем же столько мучений — задаю я сам себе риторический вопрос — при совершении заурядных экономических операций? В беленький светленький банк я зашел поменять английские фунты на американские доллары. В мире денег желание вполне заурядное. За чистым белым столом сидит симпатичная блондиночка-кассирша; ее беленькие пальчики пляшут по клавиатуре современнейшего компьютера. Как и все встреченные мною с утра, когда наш самолет приземлился в аэропорту Арланда, кассирша вежлива, серьезна, доброжелательна, в высшей степени цивилизованна — вот подходящее слово. Такая уж она, Швеция, Медвежья страна, чем-то неуловимо напоминающая начальную школу в лондонском районе Ислингтон — плюс немножко тундры. Для начала кассирша просит меня предъявить документы. Паспорт. Водительские права. Медицинский полис. Туристическая страховка. Номер пенсионного удостоверения. Все в порядке: документы у меня есть — следовательно, я существую. Она справляется насчет курса и котировок — curso, cambio. Как я буду расплачиваться? Я демонстрирую туго набитый бумажник: «Виза-кард», «Америкам экспресс», «Дайнерс», «Баркли-кард», «Мастер-кард», «Британские авиалинии». Все в порядке: смарт-карта у меня есть — следовательно, я покупаю. Но на современную Швецию это, оказывается, не распространяется.

— Nej, nej, — качает головкой блондиночка.

Я предлагаю ей банковскую карту, магазинную карту, еврокарту. Сверкаю золотой, машу серебряной. Наклоняюсь и, касаясь губами душистых белокурых волос, шепчу ей на ушко свой заветный секрет: пин-код.

— Nej, nej, — отнекивается она и смотрит на меня изумленно, — хотите получить деньги, сначала дайте денег мне.

— Но это и есть деньги, — возражаю я. — Теперь так производятся все расчеты.

— Nej, nej, не у нас, не в Швеции, — не согласна она, — Вы мне даете не деньги, а кредитные карточки. Мне нужны наличные. У вас нет настоящих английских фунтов?

Я смотрю на нее изумленно. На дворе, повторюсь, девяносто третий год. Высокоразвитая нация. Третье тысячелетие на пороге. И если не откажут все компьютеры и не попадают самолеты, разрушив все расчеты, наши страны вскоре станут частями единой евро-Европы — и закончится эра национальных валют. Испарятся франки, падут марки, исчезнут эскудо и лиры, сгинут кроны. Не станет даже фунтов, великих британских фунтов, их эпоха заканчивается — рано или поздно всему хорошему приходит конец.

И я готов оплакать эту эпоху, пролить слезу по уходящим денежным единицам. Я обожаю наличные — монеты и банкноты, гинеи и гульдены, дукаты, кроны, фартинги и форинты, все эти курсы валют, котировки, cambio и curso. Вообще-то сейчас, в девяносто третьем, Швеция еще не решилась присоединиться к Евросоюзу, но все мы понимаем, что это лишь вопрос времени. Конечно, страна, обладающая такими хвойными лесами, бумажными фабриками и запасами меди, заинтересована в сохранении денег в первозданном их виде. Но Швеция современна, а наличные — безнадежно устарели. Однако если девушка желает наличные, пусть она их получит. Припоминаю, сколько-то денег у меня с собой есть. Я порылся в бумажнике, и вот, пожалуйста, тоненькая пачечка банкнот, имеющих хождение в моей стране. Джордж Стефенсон, Пыхтящий Билли, в своем неизменном цилиндре гордо смотрите пятерки. Чарльз Диккенс, один из величайших в истории романистов, создатель портретной галереи биржевиков и казнокрадов, глядит с десяток. Изобретатель электричества Майкл Фарадей охраняет двадцатки. Королева на месте. Словом, ничего более надежного и солидного и вообразить невозможно.

— Подойдет? — спрашиваю я.

— Jo, jo, тип-топ, tack-tack. — Кассирша, сияя улыбкой, забирает и пересчитывает мои денежки.

За спиной у меня уже выстроилась довольно длинная очередь. Но здесь, в благовоспитанной, либеральной Швеции, никто не ворчит, никто не выражает неудовольствия. Пощелкав по клавишам, блондинка наконец протягивает мне пачку новеньких банкнот.

— Tack-tack, — говорю я и смотрю на полученные деньги. Но ведь эти красивые цветные бумажки — это шведские кроны, совсем не то, чего я добивался. — Nej, nej, ошибочка вышла. Мне нужны американские доллары.

— Jo, jo, доллары, tack-tack. — Кассирша кивает и забирает банкноты обратно. Проверяет тщательно — не повредил ли я какую, кладет их обратно в ящик, пальчики опять пробегают по клавишам. Очередь у меня за спиной все больше, уже вылезает на улицу. Но — ни протестов, ни малейшего нетерпения. Кассирша снова лезет в ящик, отсчитывает несколько зеленых американских бумажек и протягивает мне.

— Tack-tack, — говорю я.

И смотрю на полученные деньги. Смотрю еще раз. Пачка удивительно тоненькая. За какие-то несколько минут сто английских фунтов превратились в сорок американских долларов. Такие вот финансовые чудеса.

— Я вам дал сто, вы мне — сорок, — жалуюсь я.

Очередь растет.

— Jo, jo, tack, — кивает кассирша.

— Что-то тут не так.

— Jo, jo, все правильно, — Она стоит на своем. — Налог. Вы произвели тройной обмен. И каждый раз платили налог.

— Это не я произвел тройной обмен, это вы.

— Но в Швеции все обменные операции производятся через крону.

— Почему все обменные операции производятся через крону?

— Потому что только таким образом вы можете заплатить все налоги.

В Стамбуле или в Афинах это выглядело бы чрезвычайно подозрительно. Но я в Швеции — в царстве морали и безупречной честности, в либеральнейшей из стран, в обществе, достигшем высших ступеней развития. Я озираюсь по сторонам. Очередь у меня за спиной уже перекрывает движение на улице. Эта часть Стокгольма заблокирована начисто. Но ни один автомобиль не сигналит, никто не издал ни звука, даже не кашлянул.

— Но я не хочу платить налог.

— Все хотят платить налоги.

Кассирша улыбается мне, люди в очереди согласно кивают; решительно все в этом прекрасном, свободном шведском обществе убеждены, что наши деньги принадлежат не нам, а государству, а оно уж с материнской заботой ссужает ими граждан. И в самом деле, разве можно в полной мере почувствовать себя человеком, разве можно по-настоящему насладиться своей порядочностью, если не отдаешь казне львиную долю доходов?

Однако что же делаю я в этом царстве морали, может задать справедливый вопрос читатель. Зачем пытаюсь обменять английские фунты на американскую зелень? Ведь путь из Соединенного Королевства в Америку лежит отнюдь не через Стокгольм. Но не Америка цель моего путешествия — пока еще нет. В любом случае доллары там давно не в ходу. Более того, эра пластиковых карточек тоже подходит к концу. Бал правят виртуальные деньги, постденьги, у которых ничего общего не осталось со звонкими золотыми монетами. Компьютерный дебет, компьютерный кредит, электронные наличные, умные, проворные, неуловимые. Я же еду в страну, где властвует Всемогущий Доллар, в земли Зеленых Баксов. Минуя страны Балтии, я направляюсь в СНГ — так называется то, что осталось от Советского Союза и великой Российской империи. С утра я сел в самолет в Станстеде и, готовясь к поездке, погрузился в книгу графа Сегюра, знаменитого путешественника восемнадцатого столетия, бывшего французским послом в России при дворе Екатерины Великой перед самой Французской революцией, которой он всячески сочувствовал, по крайней мере некоторое время, пугая и отвращая от себя императрицу.

Уже тогда, в восемнадцатом веке, иностранца потрясли некоторые особенности российской экономики. «Здесь вам придется забыть о законах финансовой деятельности, усвоенных в иных государствах, — пишет француз. — Масса банкнот, не обеспеченных золотым запасом или другими ресурсами, множество странных и необычайных монет… подобная ситуация в любой другой стране немедленно привела бы к экономическому обвалу и революции, здесь же она никого не удивляет. Я не сомневаюсь, что императрица Екатерина, пожелай она того, может превратить в деньги даже кожу». Что ж, раз так было тогда, сейчас, конечно, не лучше, plus ça change[4]. На сегодняшний день рубль — странная, лишь отчасти конвертируемая валюта, подозрительные бумажки, занимающие в жизни страны куда меньше места, чем бартер. Меняется все на все, меняются шелками и верблюдами, иконами, поношенным платьем, турецкими лекарствами, старыми абажурами, ядерными установками, булками и рыбой, живыми и мертвыми душами. Во времена расцвета коммунизма специальные, предназначенные для партийной номенклатуры магазины торговали, разумеется, за доллары; доллары же переводились в швейцарские банки или шли на приобретение вилл в Ницце. Теперь же, в новую эпоху свободных рыночных отношений, когда номенклатура стала называться мафией, ни одному сколько-нибудь разумному российскому владельцу отеля, метрдотелю, рэкетиру или взяточнику и в голову не придет иметь дело с чем-нибудь, кроме долларов. Забудьте о рублях, только доллары, уверяют умудренные опытом путешественники.

Мало того, меня заботливо предупредили, что доллары лучше привезти с собой: цены деньгам в России не знают, знают только, что это такая замечательная штука, которой всегда мало, всегда не хватает. Поэтому не приходится рассчитывать на честность и надежность роскошных банков Петербурга и вряд ли удастся поменять деньги на пароме, который завтра доставит меня на российскую территорию. Вот почему я здесь, в беленьком чистеньком банке на Стургатан, и хлопаю глазами, знакомясь со шведской системой налогообложения и экономикой этого процветающего общества. Вот почему я покорно беру и сую в карман свою тощую долларовую пачку.

— Tack-tack. — Блондинка-кассирша улыбается все более сладко.

— Tack-tack, — по возможности в тон ей отвечаю я и выхожу из красивого белого банка на свежий буржуазный воздух, прохожу мимо терпеливой шеренги задержанных мною клиентов (кстати, теперь очередь доходит почти до самого порта) и оказываюсь на обсаженной деревьями площади (кстати, теперь она до отказа забита великолепными «вольво»). Я чувствую, что изменился — стал беднее, но мудрее. Кстати, о подобных ощущениях почему-то рассказывают многие иностранные путешественники.

2 (прошлое)

В пятницу 11 июня 1773 года бровастый, седовласый, хорошо сложенный мужчина лет шестидесяти с небольшим, с подвижным, всегда искаженным какой-нибудь забавной гримасой лицом, едет в наемной карете четверкой с форейтором в желтой ливрее по улице Таранн в предместье Сен-Жермен-де-Пре в Париже. Он слегка покашливает и поглядывает по сторонам с выражением, которое сам определяет как дружелюбно-снисходительное. Кто он, этот человек? Все называют его просто Философ, и он принимает это наименование. Где ему довелось побывать? Практически везде. Неутомимый, не знающий покоя, живой и острый ум позволил ему объездить весь свет, ни разу не покинув Францию. Куда же он направляется? Неблизкая, мягко говоря, дорога предстоит ему. И приведет она в Санкт-Петербург, город-новострой на реке Неве, известный как Северная Венеция (впрочем, разве не все изобилующие водоемами северные города удостаиваются этого звания?). Но в конце концов, он ведь Философ. И направляется, как то и пристало великому мыслителю, в столицу величайшей империи современности, ко двору Екатерины Второй, русской царицы, которую вскоре станут называть Екатерина Великая. Говорят, что сейчас императрица отдыхает — прежний любовник отвергнут, заместитель еще не найден. Словом, самое подходящее время ознакомиться с новейшими, передовыми идеями своей эпохи, богатой мыслями, озаренной светом разума и распираемой позитивной энергией.

Последние несколько дней Философ посвятил сборам в дорогу. Столько внимания он доселе этому делу не уделял и, учитывая почтенный возраст, вряд ли когда-нибудь уделит. Он паковал рубашки и медицинские свечи. Он набил перьями свой пенал и записными книжками — наплечную сумку. Он составил завещание, распорядился имуществом. Он дал своему секретарю — Потомству (иначе мсье Нежону) — подробные, четкие инструкции относительно бумаг: тех бесчисленных философских и медицинских трактатов, поэм, пьес, рассказов, которые были не совсем рассказами, и эссе, которые были не совсем эссе, докладных записок о состоянии канализации, описаний художественных салонов, заметок о воображаемых путешествиях, приснившихся странах и отважных гордых дикарях, игривых порнографических новеллок, действие которых происходило в борделях и монастырях, — короче, относительно всего того, что порождал он в бесконечном творческом угаре. По правде говоря, Потомство коварно, как принцы, небрежно, как секретари, и никогда не выполняет своих обещаний. Так уж записано в великой Книге Судеб. Но по крайней мере, Потомство не посадит вас в тюрьму. А имея дело с принцами, наш Философ уже отсидел пару сроков.

Прошлый вечер он посвятил трогательному, прочувствованному прощанию с близкими. Сначала проливал потоки слез в обществе брюзгливой, не расстающейся с иголкой супруги — Дорогой Зануды, как привык величать ее Философ, и любящей дочки, плясуньи и пианистки. Дочкина пышная свадьба и огромное приданое — негласная причина его путешествия. Перечисление и обсуждение подстерегающих его опасностей довели Философа до полного отчаяния: тонули корабли, переворачивались кареты, свирепствовали разбойники, косила путешественников холера и терзали блохи, грозили голодная смерть и незаконный арест… Не говоря уж о перспективе заблудиться или спиться. Но потом пришли приятели, и настроение у Философа сразу повысилось: в обществе и в общении он всегда оживлен, всегда на высоте. Явилась выпивка, забренчало пианино. Унылые проводы превратились в развеселую вечеринку. Ночь напролет рекой лилось вино и плавно текла речь прославленного краснобая. Позабыв о так и не собранных вещах и наплевав на сон, он рассуждал о жизни и смерти, математике и астрономии, о неумолимой поступи судьбы и о рациональном устройстве очистных сооружений. Конец этому положило лишь появление форейтора в желтой ливрее. Молодчик явился до безобразия рано, только-только рассвело. В результате Философ покидал свои апартаменты в жуткой спешке, едва успев на бегу чмокнуть супругу, не будучи уверенным, что захватил с собой и что позабыл упаковать, не представляя толком, куда направляется и что ждет его впереди…

К счастью, его форейтор — один из тех смышленых и собранных современных слуг, имеющих собственное мнение по любому поводу, которых описывал в книгах и выводил в пьесах наш герой. Он-то знает наверняка, что Философ едет в Гаагу через австрийские земли, а это четыре дня пути на почтовых с заездом в Брюссель. А уж на месте его встретит самый дорогой из многочисленного племени дорогих старинных друзей — князь Дмитрий Голицын. Дорогой Дмитрий. Русский князь. Когда-то, очень давно, он был царским послом в Париже. Но затем отношения между двумя дворами испортились, и полномочия Голицына оказались аннулированы. Вот тогда-то царица-матушка решила отправить своего человека в Нидерланды, в спокойную, рассудительную и скучную страну. И теперь князь сидит в посольском особняке на Кнётердейке в продуваемой ветрами Гааге в обществе тучных бюргеров и пишет письма, в которых признается, что отчаянно скучает по Парижу и по старинному своему приятелю. И не зря: в Париже Философ и посол прекрасно проводили время — волочились за женщинами, скупали произведения искусства (пока это занятие не превратилось в доходный бизнес), толковали о высоких материях и становились закадычными друзьями.

А друзья должны помогать друг другу. Когда князь решил обеспечить свое будущее выгодным браком с дородной прусской принцессой, Философ способствовал успеху этого предприятия. Причем нашему герою пришлось ввязаться в одно довольно щекотливое дельце и иметь дело с аппетитной танцовщицей из оперы. Проблема состояла в том, что аппетит князя актриска больше не возбуждала, а между тем в лучшие дни он неосмотрительно подарил ей несколько фамильных портретов, которые теперь надлежало вернуть. Наш Дени-Мыслитель предложил Голицыну план действий, один из тех блестящих планов, в которых в полной мере проявлялись его способности и смекалка. Он разработал стратегию мистификации (такое он придумал название) и пустил ее в ход. Танцовщица, типичная представительница современной калифорнийской породы, страдала ипохондрией, да еще в сочетании с самовлюбленностью, могла часами любоваться на себя в зеркало и обожала лечиться. Как раз такие готовы с восторгом наброситься на любого проезжего гуру. Словом, театральная дива заслуживала хорошего спектакля. И Философ доставил ей это удовольствие. Он нанял средних лет ловкача по имени Дебросс, с помощью тюрбана превратил его в турецкого мага и на всякий случай снабдил еще докторским дипломом Тюбингенского университета. Экипированный таким образом Дебросс заявился к девице и терпеливо выслушал впечатляющую повесть о страданиях ее души.

И вскоре маг поставил диагноз. Очевидно, какие-то из находящихся в комнате предметов оказывали вредное воздействие, излучали некую опасную энергию — «у нас в древней Византии это называли плохой фэн-шуй. Постойте, наверное, дело в этих портретах на стене…». Оказалось, что бедняжке необходимо как можно скорей вернуть картины прежнему владельцу: это единственный путь к спасению. Актриса проглотила наживку — но увы… Дебросс вернулся домой и в тот же день, по причинам, вовсе не связанным с этим делом, покончил с собой. План провалился, вредоносной энергии как не бывало, танцовщица мигом поправилась и отплясывала с новым партнером. Голицын потерпел поражение. Но наш герой получил что хотел, а именно: отличный сюжет для пьесы, оперы или книги, назвать которую можно, к примеру, «Мистификация». Что ж, Философ сел и записал его, как записывал все на свете. Ведь на самом деле наш мир — тоже мистификация, арена для увлекательных представлений и хитроумных интриг. Надо лишь разглядеть и зафиксировать их. В самом деле, если человек хоть немного суеверен и склонен к фатализму, как этот погоняющий лошадей толстяк форейтор в желтом камзоле, ему нетрудно представить, что все в жизни предопределено, расписано заранее в небесной Книге Судеб, и остается лишь разгадывать шифрограммы, которые подкидывает нам Божественное Провидение.

Но посмотрите — мы уже в Гааге. Ветер с моря, мчащиеся по улицам экипажи, посольские особняки с широкими окнами, мрачные здания банков, деловитые лавочники, аккуратные благоустроенные бордели. Гаагские купцы торгуют с Индией, с Востоком и с балтийскими государствами, а дипломаты уныло сидят в своих квадратных особняках, и в глотках у них першит от прибрежных песков. Неудивительно, что, поджидая почтовую карету, доставившую в город нашего героя, князь Дмитрий не утерпел и выбежал встречать его на крыльцо. Рядом с ним стояла хорошенькая и умненькая немочка — жена, которую Философ подыскал князю. Темпераментом она, конечно, уступала знойной оперной диве, зато на общественной лестнице стояла гораздо выше актрисы. Посол и его супруга ввели Философа в дом и предложили ему все, чего только можно пожелать: удобную комнату, письменный стол, личного слугу, бутылочку голландской водки, отлично поднимающей настроение. Хотя сам князь хорошим настроением похвастаться никак не мог, в чем и признался откровенно за ужином тем же вечером. Он скучает по Парижу, скучает по своему другу и по прежним их развлечениям, а особенно по самому любимому: непрерывной охоте за произведениями искусства, которые Голицын посылал царице для пополнения ее собрания. Последняя жалоба удивила Философа — он резонно заметил, что именно здесь, во фламандских землях, были написаны многие из картин, скупавшихся ими в Париже.

Предположим, признал посол. Но со времени переезда в Голландию ничего у него не ладится. Взять хотя бы самое дорогое и замечательное его приобретение — собрание Браамкампа, знаменитая коллекция старых фламандских мастеров. Увы, в негостеприимном Финском заливе, который не зря стараются обходить стороной все добрые люди, корабль, везущий сокровища на север, к Ее Величеству, потерпел крушение: чересчур набожный капитан столь усердно молился, что забыл об управлении судном. В результате бесценные шедевры эпохи Возрождения покоятся на дне Балтийского моря, и виноват в этом он, князь Дмитрий. Он навеки опозорен в глазах историков искусства, нанес урон российской казне, заслужил презрение Потомства и — главное — царицы. «Что ж, придется мне обойтись без этих картин», — с горечью заметила она в присутствии придворных.

Однако Философ изо всех сил старается поддержать веселье: иначе для чего же существуют друзья?

— Могло быть и хуже, — утешает он князя, а немецкая принцесса в уголке наигрывает на спинете какую-то приятную мелодию, — Венер и Вирсавий надо искать в других странах, там, откуда они родом. Здесь, в Голландии, все рисуют как сумасшедшие. Благовещение тебе, конечно, всякий изобразит. Благовещение и разведение тюльпанов — больше они ни на что не способны.

— Странно, но Нидерланды действительно малокультурная страна. С Парижем не сравнить.

— Конечно! Власть не принадлежит королям и продажным попам.

— Она принадлежит банкирам.

— А также владельцам газет и типографий. Вы живете в царстве просвещения и свободы, мой друг. На земле философов — Декарта, Локка, Спинозы.

— Прошу заметить, что вы не успели даже выглянуть на улицу и полюбоваться ею.

— Мне и так все ясно. Я знаю, что Голландия — либеральное государство, в котором процветают образование, искусство и банки. А в мире нет ничего важнее этих вещей. Кроме того, я заметил, что женщины все как на подбор толсты и жизнерадостны.

— Да, если вам нравятся полные…

— Люблю толстушек.

— А я предпочитаю худощавых.

— Послушайте, мой друг, зачем же Ее Величество послала вас сюда?

— Ответ вам известен. Царица послала меня в Голландию, потому что без этих вонючих каналов и этих треклятых банкиров нашего города на Неве и на свете не было бы.

А вот это правда. Чистая истинная правда.

Ведь разве не здесь все начиналось, разве не здесь у Петра Великого (юного, но уже великана, в сапогах — за два метра ростом) родилась эта мечта? Он прибыл сюда со своим Великим Посольством отдохнуть и поразвлечься. Шумный юнец бил окна и выбрасывал в них друзей, случайных приятелей и незнакомцев, пьянствовал и шлялся по девкам. Приехал он инкогнито, переодевшись и замаскировавшись до неузнаваемости. Впрочем, проницательный наблюдатель все же смог бы его опознать: Петр был настоящим гигантом и возвышался над толпой, лицо его подергивалось от характерного нервного тика, его сопровождали сотня слуг, шесть трубачей, пара часовщиков, четыре карлика и обезьяна. В Амстердаме он изучал астрономию и анатомию, учился вскрывать трупы и лить металлы, брить бороду и дергать зубы (упражнялся, кстати, на первом попавшемся, кто имел несчастье подвернуться под руку). Он овладевал ремеслом плотника, корабельщика, штурмана и повсюду обращал на себя внимание неуемным и неразборчивым любопытством («Это что? Это зачем?»).

Затем Петр вернулся в Россию, взошел на царский престол, разбил шведов, вернул своей стране восточно-балтийские земли и решил отметить свой триумф строительством новой столицы на реке Неве. Решил построить город, смотрящий прямо на богатый вожделенный Запад и грозящий ему чрез туманы и бураны морозной русской зимы. За образец же Петр взял Амстердам. Он возводил не очередное скифское поселение с утопающими в грязи домами, протекающими кровлями, бородатыми боярами, роющимися в земле свиньями и пухнущими от голода крепостными. В новой столице надлежало быть не только соборам и монастырям, крепостям, тюрьмам и арсеналам. Петр задумал проложить каналы, построить дворцы, академии, музеи, биржи — в общем, на весь мир прославить промышленную и военную мощь России. Рыть каналы и сооружать дамбы он нанял голландцев. Если канал получался мельче своего нидерландского прототипа, Петр заставлял рабочих засыпать его и рыть снова. Город постепенно рос, и один за другим подходили к пристаням груженные кирпичом голландские корабли, голландские живописцы расписывали стены дворцов, а голландские банкиры обеспечивали наличные. Пленные шведы и русские крепостные закладывали фундаменты, крепили балки, сотнями и тысячами тонули в финских болотах. Городом на костях начинали называть несравненное творение Петра. Однако же чудо-столица поднималась не только на костях утопленников, но и на звонких голландских гульденах.

— Вот почему я торчу здесь, в этой ветреной Гааге, — объяснял Голицын нашему герою. — Игра начинается по новой.

Философ мигом уразумел что к чему. Лавры царя-великана в высоченных сапогах, лавры Петра, не дают покоя российской самодержице. Петр строил из бревен — она построит из камня. Он вырыл каналы — она построит дворцы с роскошными променадами. Он нанимал мастеров тысячами — она будет нанимать миллионами. Он — Петр Великий, она превзойдет его величием. Он покупал полотна голландских живописцев, она скупает произведения искусства целыми коллекциями, кораблями, флотилиями. Но финансируется грандиозное предприятие все теми же нидерландскими банкирами, с бородавками на лицах, в темных костюмах с белыми брыжами и лютеранских шляпах. По масштабам совершаемых для царицы покупок видно — могущественная государыня имеет дело с весьма покладистыми банкирами. Пока Голицын удерживается в Гааге — она будет покупать. Если бы в продаже вдруг появились автомобили — еще, к сожалению, не изобретенные, царица, несомненно, оказалась бы среди первых и самых пылких приверженцев замечательной новинки. Она заткнула бы за пояс самых неистовых, самых алчных коллекционеров будущей эры шопинг-бума (хотя сюжет этот лишь намечается в небесной Книге Судеб) вроде Имельды Маркос или нашей герцогини Йоркской. В ее собрании — туфли и шали, аметисты и золото, одежда и косметика, самоцветы и мишура, фарфор и олово, пуговицы и банты.

Но на первом месте — высокое искусство. «Не то чтобы я действительно любила искусство, — честно признавалась высокородная дама. — На самом деле это просто алчность. Откровенно говоря, я не тонкая ценительница, я обыкновенная жадина». Стоит императрице узнать о продаже коллекции — все равно чего, все равно в какой стране, — собрание немедленно покупается, складывается в ящики и морем отправляется прямиком в Петербург. Екатерина следует первому и единственно верному в мире купи-продай закону: цена зависит от того, кто покупает, а не от того, что продается. Пусть эта безделушка не представляет никакой ценности. Не важно. Сам факт благосклонного внимания царицы, желание стать владелицей данной вещи способны превратить вульгарность в великолепие, никому не нужный пустяк — в мечту коллекционера, мусор — в грезу, угольную пыль — в чистое золото. Ее эмиссары (в том числе оба наших героя) рыщут по свету и приобретают, приобретают беспрерывно. За двадцать лет правления Екатерины коллекция выросла настолько, что не помещается в трех огроменных дворцах. А значит, понадобятся новые — новые дворцы, музеи, академии, библиотеки, театры, оперы. А значит, коллекционировать придется не только предметы, но и людей: зодчих и скульпторов, серебряных дел мастеров и каменщиков, математиков и инкрустаторов, певцов и танцоров, писателей и мыслителей, трагиков и комиков, ремесленников и кастратов, модисток и закройщиков — не говоря уж о генералах, военных инженерах и корабельщиках, в обязанности которых входит защищать всех остальных. И люди, подобно картинам и мебели, покорно, по мановению царственной руки, стекаются туда, на далекий север, в страннейший из всех городов, на богом забытые карельские болота, на негостеприимные берега Невы, в громадный императорский дворец, которому нет еще и полувека.

Умная правительница, умная и хитрая, уж этого у нее не отнять. Она не только покупает и строит — она рассчитывает, она мыслит. Как и королева Кристина, правившая раньше и на другом конце Балтии, русская царица, безусловно, синий чулок: а как еще назвать столь ученую даму, получившую блестящее европейское образование? В страну снегов и морозов она была взята из одного захудалого немецкого княжества. Четырнадцатилетнюю толстушку выдали за захудалого российского князька. Через какое-то время малохольный маленький солдафон превратился в императора Петра Третьего. Екатерина же была его царицей, царицей грязной ветхой Москвы. Но ей совсем не с руки было волочить за собой этот брачный обоз. Как и следовало ожидать от столь сообразительной и честолюбивой особы, она быстро обзавелась покровителями, телохранителями и любовниками. С их помощью царица устроила грандиозный дворцовый переворот — в результате непопулярный в народе император оказался в темнице, а Екатерина стала полновластной хозяйкой российских земель. Чуть позже, ко всеобщему сожалению, царь Петр безвременно скончался от внезапного приступа геморроя. И вот теперь Екатерина — Самодержица Российская, Царица Казанская, Астраханская и Сибирская, Владычица земель эстонских, ливонских, карельских — и еще бог знает каких. Если появляется очередной претендент на престол (а в семействе Романовых охотники не переводятся), его ожидает та же участь, что незадачливого супруга Екатерины, — как правило, в той же самой тюрьме. Примером может послужить загадочный Узник Номер Один. По-видимому, этот чистой воды самозванец подкрепил свои притязания на престол вескими доводами. Его чудовищная кончина повергла императрицу в недоумение. Екатерина решительно отказалась взять на себя ответственность за смерть этого человека. Конечно, ведь она тут совершенно ни при чем.

Но женщине столь обаятельной, наделенной столь разнообразными талантами, нельзя не простить эти маленькие каверзы. Действительно, она сравнительно легко приспособилась к суровой российской действительности — однако сохранила и европейское очарование, европейскую любезность. У нее приятные манеры, просвещенные вкусы — особенно на взгляд стороннего наблюдателя. Она — государыня эпохи Просвещения, она прислушивается к доводам разума, чутко воспринимает новейшие идеи и веяния. Рок, мечта, страсть движут этой повелительницей сердец. Любовники, Императоры Ночи, сменяют друг друга в ее постели: грубые сильные мужланы — для тела, тонкие эстеты — для души. А тем временем укрепляются берега Невы, сгнившие деревянные строения времен Петра Первого сменяются долговечными каменными зданиями, а место бывших улиц занимают широкие светлые проспекты. Построены университет, Академия искусств, Академия наук, итальянский театр, замечательная обсерватория, храм Минервы, библиотека, сооружены даже чудесные астрономические часы, демонстрирующие внутреннее, разумное и совершенное устройство вселенной. Царица читает, думает, учится, спорит, внимает величайшим идеям современности, поглядывает в сторону Парижа и интересуется «Энциклопедией». Еще не окончилась борьба за власть, а Екатерина уже начала дружескую переписку с властителями дум и сокрушителями основ — с Вольтером и Руссо, Гольбахом и Д'Аламбером, не оцененными в Париже — двор, церковь, цензура готовы были сжечь их книги и сгноить авторов в тюрьме, — но продолжавшими творить и мыслить во имя вселенского прогресса.

По правде говоря, нашего Философа императрица тоже купила, он был одним из приобретений этой величайшей покупательницы эпохи Просвещения. «Вот почему я тоже торчу в этой ветреной Гааге», — думает Философ, а Дмитрий пьет, немецкая принцесса наигрывает на своем спинете нечто среднее между Люлли и Рамо, за окном бушует восточный ветер, и ледяные волны с грохотом обрушиваются на берег…

3 (наши дни)

Грех, впрочем, жаловаться, я при деньгах (на выданную мне сумму наверняка можно купить целый русский гамбургер) и могу спокойно наслаждаться тем, ради чего и приехал сюда, — северно-скандинавским очарованием Стокгольма. Я бреду по засаженной деревьями и окруженной решетками площади и вскоре по запаху, ядреному и смачному, определяю, что близок к цели своих поисков. В дальнем углу площади обнаружился старинный городской рыбный рынок, благоухающий тысячами ароматов: тут и рыба, и оливки, и кофе, а какая икра, какие сыры! Эти запахи мгновенно покоряют и увлекают меня. Я захожу. На прилавках поблескивают мертвыми глазами серебристые рыбины, истекает алой кровью деревенское мясо, красуются, все как на подбор, овощи. Я решаю передохнуть в аккуратной закусочной и, взгромоздившись на грибообразный табурет, отдаю дань местной достопримечательности — балтийской сельди со свежим хлебом и пивом (безалкогольным). Насытившись, можно оглядеться кругом, полюбоваться другой достопримечательностью Стокгольма — расположившимися вдоль стойки высокими, длинноногими, гибкими, блондинистыми и на удивление хорошо одетыми девушками, серьезными, сексуальными, с нежной, как сливки, позолоченной летним солнцем кожей.

Но позвольте объяснить: у меня есть мандат на любопытство — ведь я же писатель, то есть профессиональный наблюдатель, алчный коллекционер житейских историй и деталей, мыслей и впечатлений, а не просто зевака, которому пришла охота поглазеть на нарядных шведских красоток. И вот я сижу в этой закусочной, и вид мой выдает типа ленивого, нерешительного и к тому же не знающего, как убить день-другой. Дело в том, что я пустился в дорогу раньше, чем следовало, чтобы вовремя прибыть в Россию. Зачем — я и сам понятия не имею. По правде говоря, последнее время мне было как-то грустно и неуютно: я перестал понимать, так ли я живу, как следует, что правильно, а что нет. Я неожиданно почувствовал себя старым, во всяком случае, куда старше, чем хотелось бы. Причем все вокруг остались до глупости молодыми: для них время еле плелось, для меня же летело с ужасающей быстротой. Каждое лето стало на вес золота, а зима — настоящим проклятием. Мир, некогда такой устойчивый и разумный, отлично спланированный и безупречно организованный, теперь поражал своей болезненной инфантильностью, тягой к декадансу и бессмысленной иррациональностью.

И хотя рано еще делать выводы, я не думаю, что сумею полюбить эти лихие девяностые с их ленивым упадничеством, идеологической пустотой, культом потребления и пустым самолюбованием. Люди живут, как будто до них не существовало никого и ничего, подсаживаются на наркотики, предаются шопингу, бесцельному и бесконечному, изгаляются над собственными телами, вдевают серьги в ноздри и втыкают гвозди в пупки. Размеренный, умеренный, разумный и пуритански серьезный мир, который начал превращаться в историю еще в пятидесятых, теперь, похоже, и вовсе сходит на нет. Идеология и политический порядок признаны ненужными пережитками, и человечество погружается в пучину нигилизма, вздора, самоуслаждения и разврата. Преступления поощряются законом, а чувства, мысли и настроения публики отданы на откуп массмедиа. Между тем тысячелетие, границы которого столь четко обозначены христианским календарем, близится к завершению, напоминая, что все на свете преходяще — поколения и культуры, династии и социальные системы. Новый век на пороге, а вместе с ним — депрессия и тихий безнадежный фатализм. Как-то до боли ясно вдруг становится, что все происходящее с нами предопределено заранее, все уже записано в великой Книге Судеб там, наверху, на небесах.

Так это или нет, но непонятная тревога не оставляет меня, и видится все в сугубо мрачном свете. Но я знаю, как избавиться от неотвязной тоски. Пилюли не помогут. Швеция, именно Швеция, приличная, серьезная, либеральная, прогрессивная и тревожная Швеция, страна добродетели и нравственных мучений, — вот какое лекарство я прописал бы всем, страдающим от хандры. Не поймите меня превратно. Я люблю Швецию и всегда любил ее. Люблю теплые и зимой душные квартирки, четкого рисунка мебель, огромные камины с пылающими в них поленьями. Мне нравятся дух добропорядочности, манера общаться, лютеранское богослужение. Нравятся ганзейские торговые порты и гавани, старинные пакгаузы, арсеналы, море — серое, соленое и неспокойное, — купеческие особняки, запах рыбы, нравятся северный воздух и длинноногие белокурые девушки викингов. Итак, перекусив, я покидаю рынок с его восхитительными блондинками и спускаюсь с пыльного холма к воде, туда, где сосредоточена жизнь города. Я иду прибрежными парками и бульварами, мимо нарядных башенок в стиле fin de siècle[5], мимо небольших озер, пересеченных бетонными мостами, мимо домов Старого города с медью покрытыми крышами. Я брожу по сырым портовым скверам, присаживаясь на скамейки, чтобы понаблюдать то за проходящими по мосту любовниками, то за шахматистами, сосредоточенно и неторопливо передвигающими фигуры на доске.

А вот отсюда видно новенькое элегантное здание на острове Дюргартен, один из тех ультрасовременных, гордящихся особым концептуальным дизайном музеев или галерей, что вылезают повсюду как грибы после дождя. Но в следующую секунду я понимаю, что это такое на самом деле, и в памяти всплывает старинная, широко известная скандинавская историйка. Во времена, когда Шведская империя была могущественнейшей из стран Балтии и войска ее, победоносно продвигаясь по Эльбе, дошли аж до самой Праги, в те времена король Густав II Адольф решил построить военный корабль, не имеющий себе равных на целом свете. И действительно, мир еще не видел такого. Палуба за палубой вырастал этот корабль-небоскреб, огромный, как дворец, донельзя изукрашенный золотом, с медными пушками и мачтами, пронзающими низкое северное небо. Назвал же его король «Ваза», в честь своего героического дедушки, который превратил шведов в великую нацию, нацию завоевателей. В 1618 году корабль был спущен на воду, спущен именно здесь, в этой гавани, что лежит сейчас передо мной. Он поднял якоря и тронулся в путь, а на перегруженных палубах толпились адмиралы и олдермены, придворные, куртизанки и попы. Флаги развевались, пушки палили, фейерверки сверкали, надрывались церковные колокола, расточали благословения епископы. Но пока народ радовался, корабль кренился набок, кренился все сильней и сильней — и в результате пошел ко дну. Смолкли колокола, притихли епископы, рыдали зеваки, лучшие люди государства тонули на глазах у толпы, а империя погружалась в пучину позора.

С последнего моего приезда в Стокгольм прошло уже немало времени. Тогда этот прообраз «Титаника» только что подняли со дна. Туша корабля лежала на берегу грудой устрашающе-черных, грязных бревен, обработанных специальным химическим составом. Но из трагических событий тех дней получился отличный тематический парк, настоящее мультимедиа. Все пошло в дело. Тут вам и музей, и общедоступная библиотека, и познавательная прогулка по виртуальной реальности, искусно имитирующей время, когда люди были настолько наивны, что считали себя реальностью. Передо мной за деревьями виднеются музейный комплекс и экспериментальный центр «Ваза», что возведены вокруг гниющего остова древнего морского чудовища. Я поднимаюсь, прохожу через навесной мостик в парк и покупаю билет на великую древнюю трагедию. Сотни туристов — японцев, корейцев, американцев — разделяют мой интерес. И правда, что в наше время на рубеже тысячелетий может быть занимательней зрелища тонущего корабля? Почему-то именно на мне остановился выбор молоденькой экскурсоводши с черной повязкой на глазу. Она сама предлагает свои услуги. Вместе мы проходим через зал компьютерной реконструкции, где на мониторах под шуршание многоязычного перевода возникают изображения кораблей и морских сражений. Мы бродим по тщательно дезинфицированному кораблю: по корме, украшенной королевскими регалиями, по батарейным палубам с выставленными на них под низкими навесами тяжелыми орудиями; осматриваем вновь изготовленные бочки с запасом пресной воды, матросскую форму и обувь, коуши, кожаные черпаки, каменные ядра и лоты.

Моя одноглазая экскурсоводша — славная девушка, серьезная и скромная, отлично вышколенная. Цивилизованная, вот подходящее слово. Все время нашей прогулки по воняющему дезинфекцией кораблю она излагала мне свою шведскую философию. Толковала о расцвете и падении империй, о тщете наших желаний, о заблуждениях королей и принцев, о быстротечности человеческой жизни. Она сказала, что море прекрасно, но таит в себе угрозу, а Балтийское самое опасное из всех, — и я согласно покивал в ответ. Она продолжила и сообщила мне, что море часто становится могилой моряков; на протяжении столетий тысячи кораблей находили свой конец на его дне, а капитаны, виновные в утрате судов, болтались на построенных по берегам виселицах. Экскурсия близилась к завершению, но напоследок она предложила мне взглянуть в окно на царившее в гавани оживление. На воде покачивались плавучие офисы, казино, увеселительные заведения, набитые грешниками, возжелавшими легкой жизни, свободной от чувства долга. Но мы не должны забывать о долге, серьезнейшим тоном сообщила мне милая девушка. Эта веселая флотилия там, за окном, — на самом деле современная вариация «Вазы», а значит, рано или поздно канет в морскую пучину.

Последнее замечание меня не радует: ведь на следующий день я намереваюсь пуститься в путь на одном из этих плавучих гробов. Поспешно распрощавшись со своим одноглазым Виргилием, я покидаю музей «Ваза» и выхожу на широкий, продуваемый ветром проспект Страндгатан, а потом, переходя с мостика на мостик, перебираюсь в Старый город, в Гамла Стан. Здесь новые экскурсоводы выражают горячее желание поведать мне о Шведской бойне, об ужасной гибели сорока добропорядочных бюргеров, изрубленных датчанами. Но довольно мрачных скандинавских историй! Лучше самому, наедине с собственными мыслями, шагать по мощеным мокрым переулкам, мимо купеческих домов, куда доставляли некогда зерно из Пруссии, медь из Упланда, ткани из Фландрии и меха из Новгорода. Теперь же все это лишь сувенирные магазинчики. Солнце скрылось до лучших времен, с моря нещадно дует. Дождь, время года, банк, музей, банковские блондинки и одноглазые экскурсоводши сделали свое дело. Я плетусь, подняв воротник, мимо церквей и дворцов, а мыслями моими все больше завладевает вопрос — что же, в конце концов, стряслось с беднягой Рене Декартом?

Может, вы помните эту историю? Я-то был уверен, что помню, но, как выяснилось, не так уж хорошо. Общеизвестно, что короли и философы испокон веков испытывают тягу друг к другу, интеллект тянется к власти, и наоборот. Правда, союз их не всегда удачен. Аристотель учил уму-разуму Александра Македонского. Сократ — золотую молодежь Афин. Увы, и для того и для другого кончилось это печально. Платон мечтал о государстве, управляемом королем-философом, а тот, кому он служил, продал его в рабство. Гордый и благородный Сенека пытался научить императора Нерона справедливости и милосердию. Результат оказался плачевным. Фрэнсис Бэкон, образованнейший в своей области ученый, служил Якову I Английскому (он же Яков V Шотландский). «Нет ничего ненадежней положения придворного», — предупреждал он. Не без влияния идей Лейбница начал насаждать науки Петр Первый, что не помешало ему безжалостно расправляться с соперниками и загубить собственного сына. Словом, к эпохе Просвещения сотрудничество монархов и философов уже стало традицией. Разум и гуманизм — ключевые для этого времени понятия; разум — превыше Бога, материи, государства. Священнослужители больше не в почете, их место заняли философы. Великие короли с королевами смиренно внимали ничтожным мыслителям и поэтам. Теперь при каждом европейском дворе полагался свой учитель танцев, астроном, капельмейстер, картограф, врач, математик — и философ. Ведь без его замысловатых метафизических советов просвещение будет недостаточно полным и ярким, монарх — недостаточно мудрым, а Утопия — недостижимой.

Взойдя на прусский престол, Фридрих Великий, низкорослый человечек, который отчаянно ненавидел своего воинственного отца и испытывал столь же сильное отвращение к воинственной супруге, решил показать всем, каким надлежит быть властителю эпохи Просвещения, настоящему королю-философу. Фридрих одерживал победы, терпел неудачи, не смог захватить Силезию, заставлял своих похожих на гусаков солдат маршировать туда-сюда по улицам Бранденбурга, но неизменно старался быть не обычным государственным деятелем, а воплощением цивилизации: мыслителем и оратором, покровителем искусств и поэтом, композитором и редактором чужих сочинений, флейтистом и пианистом. Он опекал великого Баха («пусть дает концерты при моем дворе»), осуждал придирчивый религиозный фанатизм, не любил христианскую символику, писал научные трактаты, сладкие музыкальные пьески и скучнейшие порнографические поэмы на французском языке. Не хватало Фридриху лишь собственного философа, и, чтобы заполнить пробел, он вызвал из Франции Вольтера, с перспективой стать королевской Говорящей Птицей и королевским Поющим Деревом. До чего же славно все начиналось! «Если мысль твоя смела и остра, в этой стране ты будешь чувствовать себя свободным и счастливым», — объявил во всеуслышание хитрый Вольтер, водворившись в симпатичном домике в обществе блестящих умов. Летняя загородная резиденция, расположенная недалеко от стремительно растущего Берлина в окружении диких лесов и виноградников Сан-Суси на берегу Хафеля, была великолепна. Журчащие фонтаны, бельведеры; китайская пагода, на крыше которой восседал под зонтиком позолоченный Конфуций; оркестры, не умолкающая ни на час музыка; обеды в украшенной фонариками комнате с философскими диспутами на закуску (причем женщины на трапезы не допускались).

Роман Фридриха Прусского с философом Вольтером не забыт и поныне. Память о нем поддерживают улицы Потсдама, принаряженного и вновь ставшего местом летнего отдыха столичных жителей. Здесь Вольтервег перейдет в Шопенгауэр-штрассе, которая закончится Гегель-аллее, а последняя выведет на Карл-Маркс-плац (теперь это скорее площадь Недоразумения). Здесь Вольтер проводил нечто вроде первого в мире литературного семинара: день за днем писатель и философ корпел над неуклюжими и безрадостными порнографическими виршами короля, пытаясь откопать в них хоть какие-нибудь достоинства. Пролетали месяцы, проходили годы, и все ясней становилось, что истории с хорошим началом кончиться суждено плохо. Вольтера стали теснить новые академики из свиты короля, а потом в один прекрасный день он подслушал замечание своего щедрого покровителя. «Еще год, и я прогоню этого шута, — сказал Фридрих, — Из апельсина сначала выжимают сок, а потом выбрасывают шкурку».

Вольтер, тщеславный, язвительный и вспыльчивый, на роль монаршего апельсина не годился. Промучившись три года, он решил, что пора уносить ноги. Он гордо отказался от полученных при дворе титулов, надменно вернул награды и поспешил кратчайшим путем покинуть город. Но власть есть власть, и шутки с ней плохи. Конец был печален: во Франкфурте направлявшегося домой философа арестовали, обвинив в нарушении договора, незаконных финансовых аферах и попытке увезти с собой непристойные поэмы императора. Что ж, обычная для эпохи Просвещения ситуация: монарх и философ неразрывно связаны друг с другом. «Я родился слишком рано, — констатировал Фридрих, и не подумав извиниться, — но зато мне посчастливилось быть современником великого Вольтера». Абсолютная монархия нуждалась в интеллектуальном абсолюте. Все короли и королевы покупали себе философов — и кичились покупками друг перед другом. Так, старина Дидро, Дени Дидро — кстати, именно он истинный виновник моего пребывания в Стокгольме, — был придворным мыслителем Екатерины Великой. Д'Аламберу, Кондорсе, Руссо — всем им приходилось проповедовать царство разума и свободы какому-нибудь правителю, не говоря уж о Джефферсоне и Франклине, создателях Новой Нации.

Естественно, в один прекрасный день цепь, сковавшая вместе королей и мыслителей, лопнула. И во многом благодаря придворным защитникам свободы, гуманизма, разума. Королям и принцам — почти всем — пришел конец, часто иррационально-жестокий; они были уничтожены, когда власть захватила толпа, безумная и бездумная (а порой чересчур глубокомысленная). Философы, однако же, уцелели. И не просто уцелели, они стали властителями дум нового столетия. Они — скажем, большинство из них — пережили кровавую баню, а некоторые даже прославились как народные герои. Они цвели, они процветали. Они претворили разум в волю, волю в бытие, бытие в ничто. Они просвещали, они спорили, они критиковали. Они рассуждали о соотношении мысли и действия, государства и личности, истории и рока, рассудка и безумия, порядка и хаоса, об ограниченности языка и границах мира. Они не боялись заглядывать в темную бездну неведомого и тосковали по свету. Они существовали, но не жили, жили, но не существовали. Они говорили, но понимали, что не все можно выразить словами.

И на примере философов подтверждалось общее правило, подкрепляемое также поварами и модистками, винами и сырами. Думать можно где угодно — нужно лишь время, место и мозги. Но факты — вещь упрямая: самые удачные, самые блистательные мыслительные комбинации, самый богатый интеллектуальный урожай, la crème de la crème[6], всегда собирали во Франции. Сегодня, хотя королей и принцев почти что не осталось (разве что в Лиссабоне), философы по-прежнему в почете. Даже современным демократическим правительствам нужны свои мудрецы, а современным гражданам демократических республик — современные интеллектуальные построения. И по-прежнему как было, так и осталось: какая бы отборная рыба ни попадалась в глубоких водоемах человеческой мысли, самые крупные и жизнеспособные, как акулы, экземпляры водятся во Франции. Перед окончанием Второй мировой войны в отчаявшуюся, отрезанную боевыми действиями от центров мировой мысли Америку на бомбардировщике прилетел и приземлился в Нью-Йорке Жан-Поль Сартр. За ним вскоре последовала Симона де Бовуар, привлеченная рассказами о всяческих американских достопримечательностях вроде Нельсона Олгрена[7] и электрического стула. И пошло-поехало, вплоть до наших дней. От кого же, как не от Фуко, Дерриды, Бодрияра и Кристевой, философов, советчиков и учителей, прибывших к ним на неповоротливых трансатлантических монстрах, усвоили американцы свой постмодернизм, странную тревогу по поводу невыносимо легкого бытия, странную склонность к беспредметным рассуждениям?

Но с кого же началось это офранцуживание мысли? Кто впервые привил власть имущим вкус к французской философии? Ответ очевиден: Рене Декарт. И было это, насколько я помню, в 1649 году в Амстердаме, столице Голландской республики, в чьих богатых рыбой гаванях издавна искали приют гонимые и преследуемые несчастьями мыслители — отцы-пилигримы, Спиноза, Джон Локк. В голландских университетах царил дух свободы и независимости, а газеты хоть и не брезговали плагиатом, зато не боялись политиков. На родине, во Франции, Декарт подвергался нападкам священников, епископов и самого Папы Римского за свои рассуждения о безграничных возможностях человеческого разума. Здесь, в стране каналов и деловитых купцов, он мог спокойно жить и работать. Здесь у Декарта была тайная связь и в результате даже появилась на свет незаконнорожденная дочь. Занимался он в основном некими медицинскими экспериментами, целью которых было установить, есть ли у животных душа. Материалом для опытов — падалью и требухой — снабжал его знакомый мясник, живший очень удобно, по соседству, этажом ниже. Вскоре Декарт уже был в состоянии доказать, что человек — тоже животное, но, слава Создателю, особое животное, обладающее разумом; замечательное животное, способное чувствовать, говорить и мыслить, различающее истину и ложь и стремящееся к знаниям. А благодарить за все эти дары он должен — кроме Создателя, конечно, — свою шишковидную железу.

Вокруг Декарта, как вокруг всех великих философов, роились восторженные почитатели. Один, а точнее, одна из поклонниц проживала как раз здесь, в городе, где я сейчас нахожусь, в холодном Стокгольме. Звалась она королева Кристина, имела двадцать три года от роду и немалый уже срок правления. Эта сутулая, изрядно начитанная дама наряжалась вызывающе в мужскую одежду, а причесывалась лишь раз в неделю. Благодаря Всемилостивому Господу, а также собственной шишковидной железе Кристина была одарена неуемной жаждой знаний. К ней-то в руки и попал черновик трактата с прелестным названием «Страсти души человеческой», которому в силу снисходительного интереса королевы было суждено стать последним трудом Декарта. Дочитав его, Кристина немедленно написала Рене восторженное письмо. Ей не терпелось узнать побольше об авторе, она просила прислать портрет. Декарт никогда не ленился отвечать своим корреспондентам. Вот и на этот раз он сочинил пространное послание. Его доброжелательность, как это часто бывает, оказалась фатальной. Рене не успел осознать это, а нарядный шведский корабль с адмиралом на борту уже бросил якорь в амстердамской гавани. Адмирал выполнял приказ королевы — забрать философа и доставить его на север, к шведскому двору.

Декарт, весьма занятой человек, не закончивший еще своих опытов с внутренностями животных, вежливо уклонился от предложенной чести. Как Рене по секрету поделился с друзьями, переселение в Медвежью страну не показалось ему заманчивой перспективой. К несчастью, дела его в Амстердаме шли хуже и хуже. Даже здесь, в Амстердаме, Утрехте и Лейдене, запахло переменами: возвращалась эра политкорректности. У нового начальства вызывало раздражение утверждение Декарта, что человек выдумал Бога, но выдумал лишь благодаря дарованным ему Богом же разуму и воображению. Вскоре профессора вообще запретили упоминать имя Декарта, потом его труды исчезли из университетских программ. Рене — опытный старый лис — смекнул, что запахло жареным, сжег кипу бумаг и написал завещание. А затем пошел и купил себе элегантный придворный костюм с пышными рукавами. Адмирал уже отбыл восвояси, но Декарта это не остановило — он сел на первый попавшийся корабль, отправлявшийся в Стокгольм, и отбыл-таки в Медвежью страну.

К сожалению, он собирался слишком долго: сезон морских прогулок уже кончился. Дули холодные восточные ветры, море бушевало, и путешествие против обыкновения продолжалось целый месяц. Трудно сказать наверняка, не причастен ли к этому сам Декарт, которому вздумалось обучить капитана новейшему искусству навигации, им же самим изобретенному. «Этот человек — полубог», — благоговейно твердил морской волк, высаживая наконец-то ученого в стокгольмском порту. Но дальше возникли новые проблемы. Интересы королевы успели немного измениться. Теперь она увлекалась не философией, а балетом — летучим шагом на пуантах и головокружительными прыжками. Кроме того, ей пришлось уехать из города по каким-то неоконченным дипломатическим делам, связанным с Тридцатилетней войной. Предоставленный сам себе в холодной резиденции французского посла — она находилась как раз там, где сейчас стою я, в самом сердце Старого города, — Рене попытался следовать указаниям отсутствующей королевы, а именно: сочинить балетное либретто. Однако идея показалась ему противоречивой, и вместо балета Рене написал пьесу о двух принцах, которые вообразили себя пастухами, — такая путаница была обычным явлением при королевских дворах того времени.

И неудивительно. Не все было благополучно в шведском королевстве, в чем и не замедлил убедиться Декарт, прибывший в Стокгольм во всеоружии своих пышных рукавов. В отсутствие королевы его приезд вызвал настоящую панику среди теологов, астрологов, астрономов, математиков и врачей, которые составляли обычное окружение монарха семнадцатого века. Не способствовали спокойствию и данные Рене полномочия на создание Шведской академии с правом утвердить ее устав и избрать членов. Придворные исполнились такой зависти к выскочке-иностранцу, что, как он узнал из подслушанного разговора, только и думали, как и где его прикончить. Рене не растерялся и тут же вписал еще один пункт в устав Академии: ни один иностранец, включая его самого, не может быть избран в это заведение. Но затем наступила зима, северная зима, холодная и долгая. Таких лютых морозов, говорили старики, еще не было на нашей памяти. Впрочем, старики всегда так говорят. Декарт мерз в посольстве и горько сожалел о своем приезде. «Сдается мне, что мысли в этом климате замерзают, как и вода», — с грустью писал он домой.

Наконец темным январским вечером вернулась в столицу королева. Вернулась и, вспомнив о своем философе, решила извлечь пользу из его приезда. Как и другая Снежная Королева, наша Дама с Саквояжами, три столетия спустя в совсем другой части Европы, Кристина спала не больше трех часов. Вставала она в четыре, на утренний туалет времени не тратила вовсе. Поэтому каждое утро, ровно в пять, нашего беднягу-философа вызывали во дворец для пятичасовой беседы о страстях души. Декарт не любил рано вставать, по правде сказать, он был известным лежебокой. Но каждое морозное утро, задолго до восхода солнца (если, конечно, в этой богом забытой стране оно вообще всходило), он заставлял себя подняться и в кромешной тьме по скользкому, хрустящему под ногами ледку плелся в королевский дворец, готовый к пятичасовой беседе с косматой и неумытой Кристиной. Я так продрог на улицах шведской столицы, что уверен — к концу января у философа началась лихорадка. Вскоре он уже не вставал с постели, но решительно отказывался от помощи докторов, которых присылала к нему королева: Рене не сомневался, что они участвуют в смертоубийственных планах своих коллег-завистников. В молодости Декарт считал, что усилием мысли философ способен победить смерть и жить вечно. Однако он ошибался. К февралю дух и материя вступили в противоречие. «Увы, друг мой, — сказал Рене самому любимому из своих слуг, — пришла пора нам расстаться. Постарайся мужественно перенести разлуку». Он умер еще до конца месяца. Кое-кто обвинял придворного врача, якобы отравившего философа; другие списывали все на инфлюэнцу.

А потом? Что было потом? Я стою в центре холодного и старинного Стокгольма и изо всех сил пытаюсь вспомнить, что же было потом. Королева, если не ошибаюсь, глубоко раскаивалась и требовала посмертно признать своего философа величайшим в истории мыслителем и первооткрывателем страстей души. Он был похоронен с государственными почестями и панегириками где-то здесь, надо полагать, в Сторчюрке, главном городском соборе. С этой историей был связан еще ряд событий. Кристина к тому времени задумала втайне перейти в католичество, и кое-кто приписывал ее решение влиянию Декарта. Вскоре она отреклась от престола и в своем невозможном костюме амазонки отбыла в Рим и обосновалась в Ватикане. Однако с монаршими амбициями отнюдь не покончила и рассылала по всем европейским государствам грамоты, в которых недвусмысленно выражала намерения когда-нибудь в дальнейшем править ими, и править деспотически. Пока же она кружила вокруг Ватикана, причем ухитрилась поссориться с самим Папой, пытавшимся выдворить ее из города. В конце концов Снежная Королева зачахла под солнцем юга, как некогда теплолюбивый Рене, не вынесший вечного холода Медвежьей страны. Но до последнего вздоха Кристина продолжала дискутировать с его святейшеством по поводу все тех же страстей души.

Вот, кажется, и все, что мне удалось припомнить. Но великий мыслитель, замерзший во имя интересов мировой философии, всегда волновал мое воображение. И теперь, раз я оказался здесь, в Старом городе, и в моем распоряжении целый стокгольмский день, пустой и мрачный, надо найти могилу Декарта. Именно этому я посвятил следующие несколько часов, начав поиски со Сторчюрка: ведь, рассуждая логически, где же еще могли похоронить столь заметную в государстве персону? Внушительных размеров собор находится в самом сердце Старого города, его шпили видны издалека. Внутри я обнаружил могилы королей, прекрасные люстры и недурственное изображение святого Георгия, убивающего Змея. Но сколько я ни присматривался, ни малейшего намека на Рене Декарта там не было. Тогда я двинулся дальше, обошел все церкви Старого города, а затем и всего Стокгольма. Я бродил по улицам, перебирался с острова на остров, от одной высокой лютеранской стены к другой, обошел храмы и часовни. Бесконечная череда застывших в ледяном молчании памятников, эпитафий, сосновых церковных скамей с вырезанными на спинках надписями, каменных статуй, надгробных плит. Между просторными шведскими могилами я останавливал пасторов в черных одеждах, бритых церковных служителей, вдов, точно вышедших из фильмов Бергмана. Все просто жаждали показать мне место великой Шведской бойни, но никто не знал, где находится последнее земное пристанище бедняги Декарта.

Загадка захватила меня, разбудила дремлющие исследовательские инстинкты, заставила кровь быстрее бежать по жилам. Под проливным дождем стокгольмского дня я все шире раскидывал поисковую паутину. Я изучал карты, цеплялся за каждый намек, не упускал ни единой возможности. Я останавливал иностранцев, гидов, американских туристов. Я должен был выяснить, в чем тут дело. Меня посылали в финскую, в немецкую, в русскую церкви. Некоторые варианты казались многообещающими, вполне вероятными, но все оказывались ложными. Я добрался до церкви на острове, куда можно было попасть лишь на пыхтящем пароходике, и, несмотря на удаленность этого места от центра, обнаружил там еще несколько королевских усыпальниц. Вспомнив о Франции и католицизме, я отправился в церковь Марии Магдалины. Никакого результата. При всем своем либерализме и сублимированной похотливости Швеция — религиозная страна. Я нашел поистине бесконечное количество церквей, кладбищ, гробниц, эпитафий, доброжелательных, но бесполезных для меня пасторов, усталых вдов в трауре.

Ветер пронизывает до костей, холодает. Я осмотрел практически весь Стокгольм: не только Гамла Стан, но и новостройки, загородные торговые центры, незастроенные пешеходные зоны, зеленым кольцом окружающие город. Не нашел я лишь следов Декарта. Создатель современной метафизики, автор великого «Мыслю, следовательно, существую», пророк современной души, мыслитель из мыслителей, даровавший нам сомнение, открывший превосходство разума над материей, научивший нас спрашивать, исследовать, наблюдать, присутствовал здесь лишь невидимо. Ни могилы, ни надгробного памятника, ни эпитафии, ни знака, ни признака. Я смущен, озадачен, потрясен. Что же случилось с беднягой Рене Декартом, неужели тут не обошлось без сверхъестественных сил?

4 (прошлое)

Началась эта история десять лет назад, в годы расцвета великой Книги книг. По определению нашего героя, «ЭНЦИКЛОПЕДИЯ, существительное, женского рода, этим словом называется собрание сведений из различных областей знания. Ее цель — собрать все знания, в беспорядке разбросанные по миру, в единое целое, сделать их доступными и понятными для современников и передать тем, кто придет после нас, — Потомству». Величайший замысел, Книга века, вместившая в себя все, что когда-либо было исследовано или продумано. Не бывало еще проектов более грандиозных. Но писать эту книгу — грязная, неблагодарная и опасная работа, сулящая болезни и горести. Осуществлявшие ее подвергаются гонениям со стороны церкви и двора. Цензура в каждом утверждении, в каждом слове справедливо подозревает скрытый намек. А тут еще острая на язык супруга с беспрерывными жалобами на бедность, на скудость литературных заработков. И дочка-плясунья, такая очаровательная и хорошо воспитанная, которая вот-вот достигнет брачного возраста и которой необходимо приличное приданое. Так что над нашим Дени Грезящим Наяву нависла необходимость решиться на некий вполне реальный и серьезный шаг…

Но почему бы, в конце концов, заботливому мужу и нежному отцу не ограбить философа и буквоеда? Ведь оно, самое ценное его достояние, совсем рядом. Оно тут, под рукой, свалено пачками на столе, расставлено на полках. Библиотека Дидро, две тысячи девятьсот четыре переплетенных в кожу тома, — одно из богатейших книжных собраний века. Ведь это библиотека самой «Энциклопедии», а значит — библиотека Просвещения. Он покупает и прочитывает все, что издается, переводит со многих языков. Философия, классическая и современная, медицина, механика, он не пропускает ничего. Он стремится приобрести всю отпечатанную на бумаге мудрость человечества. Он переписывается со всеми выдающимися учеными. Все книги его библиотеки снабжены примечаниями, порой представляющими собой фактически самостоятельные произведения. Примечания накорябаны на полях и между строк небольшой изящной рукой Философа. Примечания — плод труда его не знающего устали ума. И все книги он пускает в дело, с их помощью он ваяет книгу книг, «Энциклопедию». За нее он сражается, страдает, чуть было не угодил в тюрьму. Но теперь, не пора ли теперь пустить библиотеку на продажу?

Сказано — сделано. Найти покупателя несложно. Достаточно лишь намекнуть старому и близкому другу, заправскому щеголю, дворцовому прихвостню Мельхиору Гримму — и готово. Гримм — толстый франт, путешественник, свой человек при всех европейских дворах, советник по культуре всех королей, консультант по брачным вопросам для всех аристократов, хранитель секретов, покровитель юного Моцарта, помощник и критик, поставщик новинок парижской мысли. Ему понадобилось лишь обронить словечко в одном из своих любезных, остроумных, чрезвычайно информативных посланий к петербургскому барону и генералу Ивану Ивановичу Бецкому, имеющему не менее широкие связи. Бецкой — камергер, придворный советник, мастер приобретать вещи и, если верить бесчисленным грязным слухам, любовник матери-царицы, ведет изощренную политическую игру и нуждается в остроумии и мудрости Мельхиора Гримма. Само собой, он согласился помочь. «Купите, — шепнул он на ухо императрице. — Купите — и приобретете славу покровительницы Просвещения. Ваш поступок вызовет всеобщее восхищение, особенно во Франции».

Но великая женщина, впрочем, как всегда, умна и оригинальна. Она не просто последовала совету Бецкого, она пошла куда дальше. Философ не смог бы даже вообразить такое, знаменитый мистификатор не выдумал бы ничего подобного. «Жестоко разлучать мудреца с книгами, столь необходимыми для его работы и украшающими его досуг», — заявила императрица. Она купила библиотеку и заплатила более чем щедро (пятнадцать тысяч ливров). Но от доставки книг в Петербург отказалась. Вместо этого Дидро предложено место библиотекаря в его собственной библиотеке с жалованьем тысяча ливров в год. Мало того, с согласия (пусть и неохотного) короля Людовика наш герой становится придворным библиотекарем Эрмитажа — и все это не покидая своего кабинета. Книгам, таким образом, предстоит остаться на месте под присмотром супруги Философа, служить источником его мудрости и скрашивать недолгие часы отдыха. И так вплоть до кончины нашего героя. Только тогда сделка вступит в силу, книги упакуют в ящики, погрузят на корабль и доставят в Малый Эрмитаж.

Разумеется, наш герой от всего сердца благодарен царице. И позаботится о том, чтобы донести свое отношение к ее действительно беспримерному благодеянию до современников и потомков. «Я падаю перед Вами ниц, — писал он в одном из самых восторженных благодарственных посланий, когда-либо появлявшихся на свет, — я простираю к Вам руки, я жажду говорить с Вами, но боюсь, что разум мой бессилен: чувства переполняют меня, как малого ребенка. Мои руки сами собой тянутся к старой лире, давно заброшенной ради философии. Я снимаю ее со стены. Обнажив голову, я перебираю струны — я пою благодарственную песнь великой императрице, Вам!!!» Потом, правда, возникают кое-какие мелкие затруднения, связанные с обычной петербургской бюрократией. Прошел год, а Дени-Философ все еще бился в тисках бедности. Он снова пишет царице и осторожно жалуется, что не получил ни пенни из обещанной суммы. Однако же царица, великая, как всегда, исправила упущение. Она не только разобралась с бюрократическим затором, устроила разнос канцлеру и послала Философу деньги. Она заплатила нашему герою жалованье за пятьдесят лет вперед (пятьдесят тысяч ливров), любезно предположив, что здравствовать он будет целых сто четыре года.

Вновь исполненный благодарности, Дидро посвящает благодетельнице пламенную оду и для погашения своего долга выражает готовность оказать ей любые услуги в любой области, сделать все, что она пожелает. А тем временем на Неве строился и неуклонно рос самый странный из городов мира. И вскоре парижские архитекторы, инженеры, ремесленники, актеры, финансисты и даже генералы стали ежедневно стучаться в дверь Философа. Он подвергал их медицинскому осмотру, отбирал, наряжал в дорогу и отправлял на север. Когда Екатерине вдруг пришло в голову увековечить память своего предшественника Петра сверхогромной статуей, Дидро с помощью своих энциклопедических списков нашел ей скульптора — Этьена Мориса Фальконе, возможно, не лучшего и не особенно покладистого, но зато самого дешевого из оказавшихся под рукой. Когда по Парижу стали ходить брошюрки, приписывающие царице участие в позорных преступлениях, наш Философ-либерал и это взял на себя и постарался пресечь слухи. «Просто удивительно, сколько ролей я играю в этой пьесе», — размышляет он.

Мало того, он превратился в заложника самой неистовой покупательницы эпохи. И он покупал. Господи, сколько он всего накупил! Один или в компании с двумя приятелями — высоким Голицыным или маленьким Гриммом — он рыскал повсюду, он опустошал парижские пассажи, побывал во всех закоулках Сен-Виктуар. Ежедневно в поисках добычи для царицы покупателей он совершал набеги на магазины эстампов и галереи, мансарды и мастерские, салоны и аукционы. Он скупал книги шкафами, он собирал гравюры и миниатюры, ожерелья и безделушки, он, не задумываясь, приобрел целую коллекцию beaux arts[8]. Повинуясь внезапному порыву, он даже решился побаловать сам себя новым роскошным платьем; увы, оказалось, что оно плохо сидит: наш герой не умел одеваться как вельможа. Последствия не заставили себя ждать: в Париже начался арт-бум. Аукционы превратились в кровопролитные битвы. Гравюры шли по цене гобеленов. Самые бывалые коллекционеры отступали, израненные, с полей сражений. В это время умер Ганье — бывший секретарь Людовика XV, и наш герой намекнул царице, что покойник, не умея толком читать, был обладателем замечательной библиотеки и ухитрился собрать великолепную коллекцию, хотя наслаждаться прекрасными картинами был способен не больше слепого нищего. Покупайте, ответила императрица. И он купил. Потом на рынке появилась коллекция Луи-Антуана Кроза, и Философ-скупщик опять оказался тут как тут. Ему удавалось провернуть самые невозможные сделки, он изобретал новые стратегии, не гнушался мистификациями, распускал слухи и сплетни, натравливая наследников друг на друга.

Вскоре семнадцать ящиков с полотнами Леонардо и Рафаэля, Рембрандта («Даная») и Веронезе, Дюрера и Пуссена, Тициана и Рубенса (пять набросков) отправились на север, в петербургский императорский дворец, a le tout Paris[9] — коллекционеры, политики и финансисты — кипел от возмущения. Из-за этих северных разбойников арт-рынок превратился в сумасшедший дом. Сто лет спустя то же самое устроят алчные американцы, а еще через сто лет — японцы. Чуть погодя то же предстоит пережить Англии, когда разорился сэр Роберт Уолпол и коллекция его прославленного Хаутон-холла, предназначавшаяся для нового зала Британского музея, была передана славному мистеру Кристи, пущена с аукциона, куплена неким анонимным русским, упакована в ящики, погружена на корабль и переправлена на дальний берег Балтики. Однако потребовался мудрец уровня Дени, чтобы объяснить это явление. «Искусство там, где сила, это закон истории, — заявил он. — Мы продаем наши картины и скульптуры в мирное время, Екатерина покупает их среди войн и смут. Центр науки, искусства, образцового вкуса и философии перемещается на север, а варварство и все, что ему сопутствует, отступают на юг».

Вот потому-то целых десять лет он с усердием истинного придворного и преданного библиотекаря делал все возможное, чтобы угодить своей патронессе. Все — кроме одного. Одну, последнюю, но самую трудную услугу он ей не оказал. Снова и снова Философу настойчиво предлагалось упаковать и доставить в Северную столицу себя самого.

«Мы не предлагаем Дидро обосноваться в России навсегда, — дипломатично оговаривала царица, — но мы с радостью примем его при своем дворе, дабы он имел возможность лично выразить свою признательность».

С каждым годом приглашения становились все более настоятельными и недвусмысленными. Ему предлагали захватить с собой друзей, погрузить на корабль родственников, перенести на север работу над «Энциклопедией».

Он знал, что подобные приглашения получают и его друзья-философы — Вольтер и Д'Аламбер. Оба рассыпались в благодарностях, но, как ни странно, ехать в Петербург не изъявляли охоты. Вольтер, желчный и хитрый, нахлебавшись горя в Потсдаме, теперь блаженствовал в Фернее, где обзавелся собственным двором. Он уверял, что сердце его рвется в Северную столицу, но… А дальше следовали отговорки, остроумные и очаровательные. Он даже посвятил российской самодержице цветистую поэму «Мнивший себя мудрецом узрел вашу мудрость и в тот же миг понял свое ничтожество» и присовокупил, что, хотя дела не дозволяют ему посетить Петербург при жизни, он готов совершить это сразу же после смерти, не медля ни минуты. «Я не желал бы участи лучшей, чем найти упокоение на тихом петербургском кладбище, по дорожкам которого прогуливается иногда величайшая из цариц, увенчанная ветвями лавра и оливы». Д'Аламбер, получивший почетное предложение стать учителем наследника Павла, оказался куда менее учтив. «У меня, понимаешь, геморрой, — во всеуслышание сказал он одному из своих друзей, — а климат у них на севере такой паршивый, что не с больной задницей туда ехать».

Другое дело Дидро. Он не любил путешествий и всегда предпочитал отсиживаться дома. Но он зашел слишком далеко. «Ученый и мыслитель подобен атлету на арене, — сказал как-то наш герой, — Силу своего ума первый и силу мускулов второй проверят, только испытав их всенародно». Поэтому все эти долгие годы он не отказывался приехать, а лишь находил отсрочки и извинялся. «Клянусь, торжественно клянусь, что не обману ваших ожиданий, — писал он на север, — но столько дел, если бы вы знали, сколько у меня дел…» Еще бы! Дел у нашего Философа всегда невпроворот. Издать четыре тома гравюр плюс два тома дополнений к «Энциклопедии» — ведь человечество так быстро накапливает знания о нашей постоянно меняющейся вселенной. Как только выдастся свободная минута, завершить повесть о некоем слуге, чья участь была заранее записана в небесной Книге Судеб, а также сон наяву, грезы-размышления о человеческой сущности и психологии, навеянные видом спящего друга Жана Д'Аламбера, великого философа с больной задницей.

Кроме того, надо принять в расчет и одно деликатное обстоятельство. «Я крепко-накрепко, узами глубокого чувства связан с одной женщиной; для нее я не раздумывая пожертвовал бы сотней жизней», — пытался Философ объяснить царице через своего старого друга Фальконе, ныне раздражительного петербургского скульптора. Деликатность же данного обстоятельства состояла в том, что женщиной, ради которой Философ с готовностью пошел бы в тюрьму или же поджег собственный дом, была вовсе не его жена, Дорогая Зануда, ставшая старой и сварливой, а Софи Волан, его прелестная и умненькая возлюбленная. Однако же в нашем жестоком и требовательном мире не от всех приглашений можно отказаться, и любым отсрочкам приходит конец. Щедрая императрица ждала заслуженной благодарности. Пришла пора выполнять обещания. Что ж, время пришло, надо ехать. И он едет…

Едет. Но что характерно — избирает окольный путь, через Голландию, страну свободной мысли и свободной торговли, протестантской морали и дешевого джина. Он провел дня два в обществе любезных аборигенов — и решил, что ему здесь определенно нравится. Нравятся плоские поля до самого горизонта, деревянные ветряные мельницы, бесконечные песчаные дюны, отгораживающие жителей от серой и студеной водной глади. Философ еще никогда не видел океан, могучую империю Нептуна: это одна из немногих в мире диковинок, которую в Париж не привозят. Поэтому первым делом он посетил прибрежный Схевенинген. И вот он стоит и блестящими глазами смотрит на серые, цвета его парика, волны Северного моря. Философ одобрил и полюбил океан. «Однообразие без конца и края и ритмичное бормотание волн вводят в транс. На берегу океана хорошо мечтается». Вскоре он даже к морским обитателям начал относиться с братской теплотой. «Камбала, палтус, сельдь и окунь — что за чудесные существа!» Нравятся ему и люди, постукивающие деревянными подошвами по мостовым улиц. Он в восторге от краснолицых, равнодушных к моде и чинам голландцев, «от мала до велика исполненных республиканского духа», сдержанных курильщиков трубок, так не похожих на суетливых, нюхающих табак французов. Женщины восхищают его еще больше — разумеется, исключительно как литератора. Таких статей, таких грудей и ягодиц ему видеть не доводилось. К тому же они соблазнительно скромны — не в пример француженкам, которые скромны, лишь когда возвращаются от причастия.

Вскоре наш герой устроился как нельзя лучше. Парик на пол, перо на стол. Он пишет сразу как минимум три книги. Первым делом, стоило ему водвориться в Голландии и пару раз выглянуть в окно, как уже готов путеводитель по этой стране. Продвигается работа над историей о путешественнике и его плутоватом слуге, уверенных, что удача и беды человека заранее записаны в небесной Книге Судеб. Начинает Дидро и новую повесть в диалогах о племяннике прославленного композитора Рамо. Составляет комментарии к Гельвецию, причем предусмотрительно вставляет туда небольшое посвящение Екатерине II. Пишет также о театре и комедиантах, размышляет над парадоксом их профессии: чем меньше чувствует актер на самом деле, тем больше страсти в его исполнении (то есть уже тогда Философ открыл великий театральный Метод[10]). Едет в Лейден, где встречается с нидерландскими профессорами, жизнерадостными наследниками тех, что столетие назад были гонителями Декарта и выставили его прочь из своей либеральнейшей республики.

Профессора принимают его с распростертыми объятиями, устраивают обед в его честь, пьют вино за его здоровье, приходят в восторг от его провокационных медицинских вопросов, наперебой расхваливают его остроумие, его атеистический и республиканский образ мыслей. Потом Философ отправляется в Амстердам, город книг, закупает там записные книжки и общается с издателями. Некоторые уже печатают его сочинения; другие только говорят о своих намерениях — то ли обманывают, то ли опасаются цензуры. Как и подобает странствующему литератору, Дидро прибыл в этот город с блестящим предложением: почему бы голландцам не выпустить полное собрание его сочинений (если только ему самому удастся припомнить и собрать все написанное)? Кстати, когда через год или около того такое собрание выйдет в свет, выяснится, что часть вошедших в него произведений принадлежит другим авторам. Ничего страшного, все идет как надо. Все хорошо.

Пока… пока не приходит одно приглашение и ситуация не становится довольно-таки щекотливой. Приглашение прислал Фридрих Прусский, отныне Фридрих Великий, под победные звуки неизменной флейты вернувшийся из кровавого похода в Силезию. Слух о путешествии нашего героя дошел до императора обычным путем: через неисправимого сплетника Мельхиора Гримма, выбирающего в Потсдаме подходящую принцессу брачного возраста для доставки в Россию. Король-философ резонно заметил нашему мудрецу, что до Петербурга удобней всего добираться через Сан-Суси. Словом, поступило вежливое распоряжение: пожалуйте к нашему двору. Но дело в том, что Философ отнюдь не относится к почитателям короля-философа. Более того, он успел несколько раз заклеймить Фридриха в памфлетах как тирана и убийцу, скрывающегося под маской просвещенного мыслителя. Не говоря уж о памятной ему судьбе Вольтера (любимого друга — ведь два философа были друзьями, хотя ни разу в жизни не встречались), двумя десятилетиями ранее имевшего неосторожность откликнуться на приглашение из Потсдама на реке Хафель.

Скорей всего, в тот момент во Франции дела у Вольтера шли неважно: он был, как всегда, в опале. Неудивительно, что этот знаменитый европейский двор — сто пятьдесят тысяч молодцов-гусаров, оперы и концерты, сады и виноградники, трубы и скрипки, обеды в обществе монарха — сперва показался ему беззаботным раем, недаром носящим имя Сан-Суси. Пока унылая королева занималась государственными делами и принимала иностранных послов, Его Величество посиживал в увитых виноградом беседках и беседовал о музыке и прочих искусствах. Но потом Вольтеру пришлось присутствовать при сожжении собственной книги на городской площади; стать свидетелем унизительных препирательств из-за наград, пенсионов, придворных званий; подвергнуться аресту во Франкфурте за поэтическое воровство, вернуть полученные в бытность королевским философом деньги и отправиться в изгнание. Предусмотрительный Гримм присовокупил к приглашению Фридриха собственное письмо, в котором советовал быть очень острожным в Потсдаме. Ведь у Дидро, при его дружелюбии и открытости, еще меньше, чем у Вольтера, шансов не оступиться и не угодить в ловушку. Итак, наш мудрец мудро отклоняет приглашение. К сожалению, король воспринял отказ как оскорбление, и впоследствии Философу еще придется за это поплатиться. Его Прозорливость еще убедится, что роковые слова уже записаны в великой Книге Судеб на небесах.

Между тем он приближается к Санкт-Петербургу (Северной Венеции, Северному Амстердаму, Пальмире и что там еще?), и по мере приближения возрастает его смятение, все сильней становятся сомнения, все тревожней на душе. Шесть месяцев прошло со дня отъезда, давно расстелен красный ковер, искрится вино в бокалах — все готово к приему долгожданного гостя. Но где же великий мыслитель? Où est notre[11] Дидро? В один прекрасный августовский день к посольскому особняку в Гааге подкатила дорожная карета — личный экипаж князя Алексея Нарышкина, министра двора Ее Императорского Величества (иногда его называют шутом из Зимнего дворца). Европейский маршрут князя специально изменен, чтобы захватить нашего героя в плен и доставить на север. Погода стоит чудесная, карета — надежная и прочная. Но лишь Богу известно, что ждет их впереди. Пока что им надо во что бы то ни стало объехать стороной Берлин: там уже готовят обличительные речи против Философа. Какой же путь они изберут? Точно не знаю. Оба — и Дидро, и Нарышкин — страдали от жестоких колик в Дуйсбурге, потом наверняка завернули в Лейпциг, еще один книжный центр, саксонский город Баха и Шумана, Париж Восточной Европы. Не так давно здесь учился Гёте, назвавший Лейпциг Парижем в миниатюре. А позже, принявшись за «Фауста», он на волшебном ковре-самолете перенесет своего странствующего профессора в лейпцигские студенческие кабачки, где при помощи Мефистофеля герою предстоит испытать всевозможные телесные наслаждения и пуститься в рискованные, своенравные и удивительные интеллектуальные похождения.

Философу и Нарышкину тоже пришелся по сердцу этот город с его лютеранским душком. Они шатаются по тем же студенческим трактирам, встречаются со знаменитыми профессорами, слушают лекции и церковные хоралы Баха. И вскоре Философ по своему обыкновению сбрасывает парик и берется за перо. Через несколько дней он уже прочно обосновался в Лейпциге, даже прославился своими чудачествами: в сопровождении пьяного и пылкого Нарышкина он шатается по галереям, паркам и аудиториям без парика, в домашнем платье, ночном колпаке и желтых шлепанцах, приветливо заговаривает со всеми подряд, со студентами и профессорами, и всем толкует о своем новом увлечении — об атеизме. В Лейпциге берет начало одна странная история: наверное, кто-то там, наверху, небрежной рукой немножко повернул колесо судьбы, и готово — Потомство одурачено. Философ работал здесь над книгой «Племянник Рамо», лучшей из написанных им. После смерти автора эта рукопись также отправится в Эрмитаж, а оттуда продажный ректор университета, а может, простой немецкий солдат, контрабандой переправит ее обратно в Германию, великому писателю Шиллеру. Шиллер же передаст ее Гёте, который к тому времени станет придворным философом Веймарской республики. Гёте придет в восторг от книги, переведет ее на немецкий, опубликует в Лейпциге и тем самым обеспечит ей бессмертие.

Но затем подлинник рукописи загадочным образом исчезнет, а взамен появится поддельная французская версия. Гегель будет восхищаться этим произведением, особенно образом племянника, первым «современным героем». Восхищаться будут и Маркс, и Фрейд, и так до бесконечности. В конце концов в Лейпциге построят университет имени Карла Маркса с башней в виде полуоткрытой книги — в память о книгах, которые случалось открывать (а чаще закрывать) здешним ученым. Но сочиненная нашим героем история — бессмертна. Восхитительный диалог между странствующим парижским мудрецом и его знаменитым двойником — ленивым, мечтательным льстецом, бесполезным паразитом, племянником великого хромого композитора Жана Филиппа Рамо. По сути, это дискуссия между Moi и Lui, «Я» и «Он», двумя сторонами человеческой личности. «Мой ум волен предаваться полному разгулу, — вот позиция философского „Я“ в этой самой очаровательной из художественных исповедей. — Мои мысли — это для меня те же распутницы».

Для студентов Лейпцига, а позже Дрездена (объявленного Флоренцией на Эльбе, подобно тому как Лейпциг именовался Парижем на Эльстере), идеи нашего Философа оказались привлекательней и соблазнительней даже самых красивых распутниц. Радикальные и радикально-атеистические, они действовали неотразимо, что вскоре вызвало серьезное беспокойство властей. Что ж, пора двигаться дальше.

Конечно, объезд Берлина удлинил путь. Но это, учитывая грубо-агрессивные статейки, которые во всех европейских газетах тискал под легко разгадываемыми псевдонимами брызжущий яростью король-философ, было мудрым решением. Они продвигаются к цели. Померания, Польша… Иногда случается переночевать в одном из разбросанных по провинциям обнищавших замков — в таких, как овощи на сельских грядках, созревают принцессы, которые не дают заглохнуть (или так кажется?) династиям европейских монархов, пфальцграфов и царей. Но чаще, увы, трактиры с блохами и тряска по ужасным дорогам. Тучи комаров и особой, только в Польше водящейся мошки. Зубная боль, разбойники, колдобины. Гастрит, выворачивающие наизнанку боли. «Представь себе, каково, страдая жесточайшими коликами, трястись по кошмарным дорогам. Ощущение такое, как будто в брюхо тебе воткнули острый нож и крутят им в кишках». Кто знает, может быть, жестокий понос — это цена, которую мир платит за развитие науки и высочайшие достижения человеческой мысли?

Четыре дня голодовки. Валяются в грязи свиньи. Стонут и пашут оборванные крестьяне. Тащатся по дорогам возы с сеном, облепленные чумазыми ребятишками. Скрипят шесты колодцев-журавлей. Верещат младенцы, воют собаки, кричат ослы, крякают утки, гогочут гусаки, мародерствует прусская солдатня. А наш рассеянный герой, такой невнимательный к бытовым мелочам, повсюду теряет вещи. Ночную сорочку — в Саксонии, парик — в Померании, шлепанцы — в Польше. Обо всем, о шляпах, блокнотах, тапочках и белье, приходится заботиться и без того уставшим слугам и форейторам. Тем временем они незаметно пересекают некую таинственную, незримую границу. Европа больше не Европа. Мир неуловимо изменился. Почтовые лошади стали тощими, а время другим: целых одиннадцать дней человеческой жизни исчезли из восточного календаря и провалились куда-то — в какие-то космические пустоты.

Теперь они мчатся с бешеной скоростью. Считаные дни — только-только доехать до Петербурга — остаются до свадьбы молодого наследника, а Нарышкину, как министру двора, надлежит на ней присутствовать. Они скачут денно и нощно, по двое суток без остановки. Карета трясется и подпрыгивает на ухабах, север и восток все ближе, ветер холоднее; зима надвигается, мудрец и Нарышкин говорят не умолкая. Впрочем, не совсем так. Говорит Философ, Нарышкин слушает. Слова льются нескончаемым потоком: о таких людях говорят — «словесный понос». Он смеется и плачет, кричит и шепчет, хлопает по ляжкам себя и собеседника. Он рассуждает о… господи, да обо всем на свете. О Микеланджело и его соборе Святого Петра (Дени знает о нем все, хотя не видел никогда), о санитарном состоянии современных городов и способах его улучшения, об искренности в искусстве, о лицедействе, о явлении идентичности, доказательством которого служат сиамские близнецы, о значении статуй, о правильной конструкции безупречного стула и о вовсе невероятных вычислительных машинах.

Он жадно вглядывается в проносящиеся пейзажи — холмы и равнины, трясины и солончаки, свинарники и колодцы. Пейзажи многострадальной Польши, лакомый кусочек для всех, кроме собственного ее населения, и каменистое балтийское побережье Кёнигсберга. Он достает блокнот за блокнотом и набрасывает планы и схемы, записывает странные сновидения и не менее странные комические куплеты. Он создает Россию, границу которой они пересекут, добравшись до Риги. Его создание имеет мало общего с настоящей Россией — огромными нежилыми пространствами, вечной мерзлотой, белыми ночами, разжиревшими боярами, монахами, казаками, изможденными крепостными, церквями с луковками куполов, бездорожьем. Его создание — Россия, вымечтанная эпохой Просвещения. Он проектирует здания и целые города, придумывает конституции, академии танца и кадетские корпуса. Мрачно размышляет о несовершенстве человеческой природы и изобретает совершенного человека. Еще его волнует, удачно ли Петр Большие Сапоги выбрал место для новой столицы. Ведь нельзя же поместить сердце на кончик пальца, а желудку не место на пятке.

Он начинает составлять пространный и абсолютно фантастический меморандум для императрицы, с которой ему наконец-то предстоит встретиться в этой неправильно построенной столице. Он описывает совершенную и разумную жизнь народа — идеал для самодержца эпохи Просвещения. «Прежде всего общество должно быть счастливым», — гласит первое, золотое, правило.

Он стискивает руку терпеливого Нарышкина и рассуждает о вселенной, о ее прошлом, настоящем и будущем. О государях и государствах, об уме и безумии, о порядке и изменчивости, об игре и таланте, о Божьем Промысле и самосовершенствовании, о мужском и женском началах, о браке и разводе. Он пишет вирши форейторам и лирические послания насупленным горничным.

Иногда Нарышкин, измученный дорогой, больными зубами и животом, перестает реагировать. Тогда Философ принимается спорить с первым попавшимся собеседником — нередко с самим собой. Они едут и едут. Он пишет и пишет. Двадцать… сорок… шестьдесят блокнотов уже заполнены. Через шесть недель тряски, зубной боли, потерянных париков и ночных рубашек, блошиных укусов, колик, ухаживаний за служанками, замков, свеженьких герцогинь и маркграфинь, опрокинутых карет, уволенных кучеров, соскочивших колес, холодных морей, пересеченных границ, сочиненных на случай стихов он все еще остается самим собой, его Я (Moi) не пострадало ничуть. Но Нарышкин — он уже не Нарышкин. Кто-то или что-то другое въехало на территорию России, переправилось через Двину и прогрохотало в карете по узким улочкам старой Риги: возможно, то был Дидро номер два, двойник нашего героя, его Lui.

5 (наши дни)

Но хватит о моей картезианской дилемме. Темнеет, и мне предстоит волнующая и увлекательная ночь в Стокгольме. Я возвращаюсь в отель, переодеваюсь по-быстрому. Планы на вечер обговорены заранее: сегодня я иду на одну забавную шведскую тусовку, и пригласил меня туда не кто иной, как профессор Бу Лунеберг. Он же был так добр, что оплатил мой приезд в Стокгольм для участия в этом увлекательном балтийском мероприятии (правда, я так и не разобрался, в чем его суть). Однако позвольте пояснить: Бу Лунеберг — мой старый ученый друг. Точнее, я знаю его очень-очень давно. Время от времени мы встречаемся на разных научных конференциях, я привык к его выступлениям, всегда сухим, точным и желчным, на хорошо организованных международных семинарах высокого уровня. Мы поддерживаем отношения, обмениваемся оттисками статей друг друга. Словом, мы с Бу — коллеги.

Лунеберг — представитель довольно необычной в наши дни, а некогда весьма распространенной профессии. Бу — грамматист; здесь, в Королевском технологическом университете, он преподает научный английский, а также структурную грамматику естественных и искусственных языков. Исследования его очень важны, если не для людей, то, во всяком случае, для компьютеров. Но это еще не все. Темнокостюмный Бу — член Академии наук, а в Швеции это учреждение имеет огромное значение. Ибо Шведская академия (которая все же была основана только в 1786 году при Густаве III Адольфе, ведь планы Рене Декарта вряд ли сыграли в этом деле большую роль) относится к самым влиятельным общественным организациям планеты. По одной простой причине: Академия присуждает денежные премии. Премии в миллионы долларов, премии, которые приковывают к Швеции внимание всех государств. Да, мой старый друг и коллега — один из восемнадцати облаченных в темные костюмы скрытных ученых мужей, которые ежегодно заседают в некоем заполненном книгами и бюстами помещении над Стокгольмской биржей, внимательно изучая произведения, созданные писателями всего мира, и решая, кому присудить Нобелевскую премию по литературе. Иногда Бу звонит мне, чтобы проконсультироваться относительно какого-нибудь кандидата — хотя, насколько помню, ни одна из моих рекомендаций ни разу не была принята во внимание и ни один из названных им возможных победителей так и не был увенчан лавровым венком. Бу Лунеберг — человек с широким кругом знакомств, заядлый путешественник, страстный книгочей, любитель редкостей и пикантных слухов, втайне благоразумный и осторожный — в общем, миниатюрная копия Мельхиора Гримма. Если кто-нибудь знает, что же на самом деле случилось с Декартом, человек этот — Бу, и никто другой.

Мы договорились встретиться в семь у входа в Народный театр, неустрашимо развернувшийся фасадом к темной уже гавани навстречу ветру и дождю. Я пришел немного раньше времени и в ожидании прогуливаюсь у подножия статуй шведских драматургов, поглядывая на яркие в ночи огоньки паромов вдалеке. Внутри, на сцене, идет какая-то пьеса Стриндберга, впрочем, не сомневаюсь, что его здесь играют непрерывно. На городской ратуше бьют часы, и звон их разносится над водой. Откуда ни возьмись появляется Лунеберг, седой, аккуратно причесанный, в очках с массивной оправой и маленьким черным зонтиком, в темном костюме, как обычно. Правда, сверху — спортивная непромокаемая куртка «Burberry», что означает некоторую нехарактерную для Бу расслабленность, а может, то просто дань уважения английскому гостю. Пришел он не один, а с высокой длинноногой красавицей блондинкой средних лет.

— Рад видеть вас, старина. — Бу жмет мне руку, хлопает по плечу, шутливо толкает в грудь и представляет своей спутнице.

Это его жена, и зовут ее Альма. Она окидывает меня взглядом надменным и подозрительным. И я понимаю почему. Скорей всего, меня охарактеризовали словом «романист», а оно нередко вызывает подобную реакцию. Потом я заметил, что в руке Альма держит одну мою книжку. Наверное, попозже она попросит подписать экземпляр, если заслужу, конечно. Альма пускается в вежливые объяснения с извинениями: разумеется, она бы с удовольствием пригласила меня поужинать у них с Бу, но — увы! — у себя в доме шведы принимают только самых близких друзей. Кроме того, мне как писателю интересней пойти в какое-нибудь богемное место. Кстати, она как раз знает подходящее.

Подходящим местом оказался ресторанчик за углом, в одном-двух кварталах от театра. Типичное старомодное артистическое кафе, обитое панелями в стиле vieux art nouveau[12]. По стенам развешаны карикатуры на писателей и художников, портреты певцов, актеров и ученых восемнадцатого века, внушительных в своих париках. Несколько изображений «шведского соловья» Женни Линд в короткой юбке и с разинутым, как всегда, ртом. Несколько подкрашенных сепией фотографий бородатого Стриндберга, и на всех он сидит за столиком в кафе, скучает и ждет, пока обслужат, — в точности как мы. Сам зал, как и скрипучие стулья с кожаными сиденьями, и официанты в линялых черных костюмах и застиранных белых передниках, мало изменился с прошлого столетия, с таким скрипом сдавшего свои позиции. На покрытых белыми скатерками столах остывает в чашках кофе, а средних лет джентльмены в костюмах и с подстриженными бородками усердно строчат что-то шариковыми ручками. За недостаточностью улик я вынужден ограничиться предположением, что это либо писатели, либо журналисты, либо ученые. Два старика в углу играют в шахматы. В другом углу лениво переговариваются официанты.

— Такое вот богемное местечко, — жизнерадостно характеризует Альма Лунеберг открывшуюся перед нами мрачную картину.

— Чрезвычайно богемное, — поддакиваю я.

— Обычно здесь полно писателей, — продолжает она, — но сегодня они, наверное, сидят по домам.

— На улице сыро, — отзываюсь я.

— Говорят, Стриндберг часто заходил сюда, здесь он писал о бесплодных поисках взаимопонимания, об отчужденности людей.

— Похоже на правду, — Я оглядываюсь на официанта, равнодушно маячащего в отдалении.

— Здесь же Лагерквист написал своего знаменитого «Палача».

— Тоже похоже на правду.

Тут в кафе, подарив мне мимолетную надежду на изменение атмосферы в заведении, неожиданно вваливаются два шумных пьяных субъекта. Ничего подобного: их быстренько загоняют в угол, а вскоре и совсем вытесняют какие-то люди, похожие на социальных работников без постоянного места службы.

— Добро пожаловать в Стокгольм, — подытоживает Альма, — Что ж, будем отдыхать и наслаждаться жизнью.

Тем временем Бу громко, со старательностью астматика, сморкается и, прочистив нос, принимается расспрашивать меня о всяких академических новостях. Интересуют его главным образом свежие разводы и увеселительные загородные прогулки наших знакомых профессоров. Держится Лунеберг до странности отрешенно и рассеянно — как пояснила Альма, ему вообще не следовало тратить время на приятельские посиделки в кафе. Октябрь — нобелевский сезон. Бу сейчас надлежит заглатывать пачки иностранных романов плюс подкармливать сомнительной информацией ненасытную прессу.

Официант вдруг приходит в движение, с летаргической неторопливостью берет курс на наш столик и кладет на него меню в захватанном кожаном переплете, украшенном изображением умирающего Стриндберга. Изучайте, мол, если уж вам так хочется. Однако Лунеберги, исполненные решимости отомстить, игнорируют беднягу (такова она, бескровная северная месть). У меня же мелькает крамольная мысль попросить у него пепельницу. Промелькнула и исчезла: слишком велик риск, что здесь, как и в Калифорнии, курение постыдно и я паду под бременем общественного осуждения. Альма стряхивает перхоть с лацканов мужнего пиджака, откидывается на спинку стула и спрашивает, как мне нравится Стокгольм. Я понимаю, что нельзя упускать удобный случай. И начинается следующий разговор:

Я: Я посвятил день философии…

ОНА: Не сомневаюсь, что вы побывали на «Вазе»…

Я: Побывал. Но потом Декарт поставил меня перед дилеммой…

ОН: Позвольте заметить, вы неплохо выглядите. Ведь вам, постойте-ка, уже за шестьдесят?

Я (вру): Ну, не совсем…

ОНА: Мы знаем, сколько вам лет. Это же можно прочесть на первой странице вашей книги.

ОН: Не стоит верить всему, что написано в книгах.

Я: Особенно в моих.

ОНА: Не люблю книги, которым нельзя верить.

ОН: Однако перейдем к делу. Возьму на себя смелость посоветовать вам селедку. Здесь ее отменно готовят.

ОНА: О да! Остановите свой выбор на селедке. Ее вкус вы не забудете до конца жизни.

Я: Селедку я сегодня уже ел. Попробую лучше спагетти. И бутылочку пива, пожалуйста.

Пауза. Ошеломленные лица.

ОНА: Пиво?! Вы собираетесь пить пиво?

ОН: Nej, nej, шведы не пьют. Для шведов алкоголь — серьезная проблема.

Я: Что-то не пойму, о чем вы?

ОНА: Это вам не Финляндия. Мы — викинги — легко возбудимы. Алкоголь дурно действует на нас, как и крепкий кофе. Для людей с неустойчивой психикой это очень вредные вещи. Бу, у тебя на пиджаке опять перхоть.

Я: Тогда воды, пожалуйста.

ОНА: И селедку, правильно?

Я: Вообще-то я заказал спагетти.

ОНА: Насчет воды это вы правильно решили. Но что касается селедки… мне кажется, раз уж вы приехали в Швецию…

ОН: Декартова дилемма, говорите? Полагаю, вы имеете в виду проблему умственного и телесного…

Я: Моего ума и его тела. Я весь день искал, но так и не нашел…

ОНА: Ваш ум?

Я: Его тело. Я был уверен, что Декарта похоронили в Стокгольме.

ОНА: Jo, jo, вы совершенно правы.

ОН: Ну, не совершенно, а только наполовину.

ОНА: Разве может одна его половина быть правой, а другая нет?

ОН: Очень даже может. Отчасти он прав, отчасти нет. Декарт действительно скончался в Стокгольме, и королева Кристина приказала похоронить его в Королевском кафедральном соборе. Не сомневаюсь, что вы уже осмотрели этот памятник архитектуры.

Я: Осмотрел. Но Декарта там нет.

ОН: Nei, nej. Собор-то — лютеранский. А Декарт был католиком. К тому же в Швеции у него было много врагов. Они бы ни за что не допустили его погребения в Королевском соборе.

ОНА: В католической церкви вы тоже побывали?

Я: Побывал. Но там его тоже нет.

ОН: Nej, потому что католики считали его вольнодумцем. Ватикан запретил его произведения. В конце концов пришлось похоронить его в неосвященной земле вместе с самоубийцами.

Я: Многолюдное, должно быть, местечко: мне начинает казаться, что самоубийц в Швеции — избыток.

ОНА: Понимаете, климат нам не подходит. Мы созданы, чтобы наслаждаться ясным небом и солнечным светом. Но солнца в Швеции катастрофически не хватает. Летом нам еще кое-как удается быть счастливыми. А зимой иллюзии рассеиваются и ужас жизни предстает перед нами во всей своей неприкрытой наготе.

ОН: Там же похоронен Улоф Пальме. Советую сходить посмотреть.

Я: И там я найду могилу Декарта?

ОН: Nej, nej. Останки его потом вырыли и перевезли в Копенгаген в медном гробу длиной семьдесят сантиметров.

Я: По-моему, он был гораздо выше.

ОН: От него мало что осталось. Видите ли, он превратился в нечто вроде святого, светского святого. Его кости просто-напросто разворовали.

Я: Значит, придется ехать в Копенгаген.

ОНА: Что ж, Копенгаген — красивый город. Только Декарта там, конечно же, нет.

Я: Ну конечно.

ОНА: Французы боялись, что англичане выкрадут останки, чтобы обострить политическую ситуацию. Поэтому они снова откопали их, положили в гроб и отправили во Францию. Но на таможне гроб задержали.

Я: Наркотики?

ОН: Нет, книги. Атеистические книги. В гробах часто провозили контрабанду. В конце концов дело с таможней уладили и останки Декарта прибыли в аббатство Сен-Виктуар. Вольнодумцы хотели устроить новую похоронную церемонию, но церковь запретила.

Я: И там, в этом аббатстве, находится могила Декарта?

ОН: Ничего подобного (поднимает свой стакан с водой). Позвольте предложить тост. За ваш приезд к нам, в Швецию! Skal!

ОНА: Jo, jo, skal!

Я: Да, да, skal! Но где же все-таки Декарт?

ОН: Во время революции, когда аббатство было разрушено, Декарта откопали снова. Революционеры хотели перенести его в Пантеон, построенный по проекту архитектора Суффло и только-только получивший статус государственной усыпальницы для великих людей прежнего режима. Теперь якобинцы решили положить туда и героев разума: Мирабо, Руссо, Вольтера…

ОНА: Помните, как переносили останки Вольтера? Какая была процессия, какой величины гроб… На улицах актеры играли его пьесы. До центра Парижа кортеж добирался больше семи часов.

ОН: Имелось в виду, что это символизирует триумф Разума. Вы знаете, что во время революции даже собор Парижской Богоматери переименовали в храм Труда и Разума?

ОНА: Так же обошелся с петербургскими соборами Ленин. Скоро вы их увидите: нам ведь предстоит увлекательное путешествие в этот отдаленный уголок Балтии.

Я: Прекрасно. Но вы уверены, что Декарт в Пантеоне? Что-то я не припомню…

ОН: Nej, nej. Вольтер был там, это точно. И прах Руссо. А Декарта туда класть не разрешили. Некоторые из якобинцев оказались также противниками Ньютона. Они-то и отказали Декарту в этой чести.

ОНА: Они мне немножко напоминают Лундквиста — это коллега Бу по Нобелевскому комитету. Он никак не хочет признавать Грэма Грина.

ОН: Но это не из-за того, что он против Ньютона.

ОНА: Nej, nej. Это из-за тех аморальных внебрачных связей.

Я: Итак, в Пантеон Декарта не пустили. Куда же его дели?

ОН: Оставили гроб снаружи, в Парке-музее монументов.

ОНА: Вот, нашла! Есть очень вкусная соленая рыба под маринадом — если уж вам так хочется чего-то совсем не похожего на селедку.

Я: Нет, благодарю. Значит, я найду Декарта в этом парке?

ОН: Nej, nej. Музей закрылся после падения Наполеона. Останки Декарта перенесли еще раз и похоронили в Латинском квартале, в церкви Сен-Жермен-де-Пре.

Я: Там-то я его и найду?

ОН: То, что от него осталось. Одну-две кости, не более. Остальное — исчезло. Понимаете, все эти новые похороны, эти pompes funèbres[13], новые надгробия, новые эпитафии. Каждый раз гроб открывали — и с каждым разом Декарта становилось все меньше. Кости растаскивали. Во время революции при вскрытии гроба из него извлекли череп — и разделили на кусочки. Их вставляли в перстни и раздавали философам.

ОНА: А вы разве отказались бы от такого украшения? От кусочка великого мыслителя?

ОН: Только будьте осторожны: можно нарваться на подделку. Дело в том, что существует два черепа Декарта. Второй обнаружили позже, прямо здесь, в Стокгольме.

Я: И какой из них подлинный?

ОНА: Стокгольмский. Он точно принадлежал Декарту, там было его имя.

Я: Превосходно. Следовательно, я могу увидеть череп Декарта.

ОНА: Nej, nej. Мы его продали. Разумеется, французам. Это была выгодная сделка.

Я: Не сомневаюсь. И где он теперь?

ОН: В парижском Музее человека. В одном зале там святой Симеон, в другом — бандит Картуш.

ОНА: Да-а… Жизнь, конечно, непростая штука, но порой мертвецам приходится еще труднее.

ОН: Мы вообще не о том говорим. Не на ту тему. Я пригласил вас сюда и оплачиваю ваши расходы вовсе не из-за Декарта. Я хочу, чтобы вы приняли участие в проекте «Дидро».

Я: Видите ли, я не совсем понимаю, что это за проект «Дидро». А приключения Декарта начинают меня увлекать.

ОН: У вас нет выбора. Как говаривал Фаталист из повести самого Дидро, «это записано в небесной Книге Судеб». Вы — герой этой, а не той истории. Все уже решено за вас. Так что — вот билет на паром, вот российская виза. Паром, кстати, называется «Анна Каренина».

Я: Ладно. Люблю паромы с литературными названиями. Что мы будем делать в России?

ОНА: Мы проследим путь Просвещения. Вы помните, что Дени жил в Петербурге и был придворным философом Екатерины?

ОН: Нас будет восемь человек. Согласие на участие в нашей встрече дали весьма известные личности. Мы встречаемся завтра в два часа у терминала Стадсгардескайан. Возьмите такси от отеля…

ОНА: И не переплачивайте таксисту. Шведы — честные ребята, но чужим деньгам всегда рады. Надеюсь, серьезных препятствий не возникнет, и мы отчалим в срок.

Я: Я тоже надеюсь. Вы уверены, что эти паромы надежны?

ОНА: Они абсолютно непотопляемы. Вообще на Балтийском море неприятностей не бывает.

ОН: Вы уже подготовили доклад? Мы рассчитываем, что все доклады будут не просто интересны, но великолепны, увлекательны.

Я: Извините, я не понял, что вы приглашали меня с условием…

ОН: Обязательно напишите. Мы потом выпустим их отдельной книгой. Я заказал на судне конференц-зал. Балтийское море — прекрасное место для проведения семинара. Вы не находите?

Я: Всегда мечтал увидеть Балтийское море, проплыть мимо великого архипелага. Красота, наверное, неописуемая.

ОНА: Острова, конечно, очень красивы. Оттуда ведут свой род наши северные души, дикие и необузданные. Вы сможете полюбоваться ими в иллюминатор, пока будете слушать доклады. В общем, я за вас спокойна: ведь в своей книге вы называете себя бывалым путешественником. Подпишите мне, пожалуйста, этот экземпляр. У нас все книги подписаны авторами. Набоков, Беллоу, Бродский, Моррисон. Вы попадете в нобелевскую компанию.

Я (подписываю): Польщен. Написать ваши имена?

ОНА: Нет, пожалуйста, больше ничего не надо. Ваше имя — и все. Такие экземпляры больше ценятся — на случай, если мы захотим продать ее.

Я: Вот, пожалуйста. А какие препятствия вы имели в виду?

ОН: Боже, вы что, не читаете газет? И не смотрите Си-эн-эн? В России — кризис…

ОНА: Ельцин распустил Думу. Белый дом обстреливается, по улицам идут танки. Не исключено, что дело кончится кровавым коммунистическим переворотом. Бу, опять перхоть на пиджаке. Надеюсь, ты не лысеешь, у тебя такие чудесные волосы…

Я: Но послушайте… Чем, по-вашему, это может кончиться?

ОН: Могут закрыть границы. Прецедент уже был — в семнадцатом году.

Я: То есть мы окажемся отрезаны от России?

ОН: Или заперты в ней. Последний вариант предпочтительней. Тогда у нас будет достаточно времени для завершения проекта.

Я: Проекта?

ОН: Проекта «Дидро». Нам предстоит выяснить, что случилось с книгами и бумагами нашего героя после того, как они были отправлены в Эрмитаж. Вам наверняка известна эта история.

Я: Императрица купила его библиотеку. Верно?

ОН: Вы абсолютно правы. До сих там находят новые материалы. Может, нам удастся обнаружить целый роман или что-нибудь в этом роде.

ОНА: Или неизвестный еще философский трактат. Или любовное письмо…

Я: Прелестно. Или нас посадят в тюрьму.

ОН: Тоже не исключено. Как вы относитесь к опере?

Я: Обожаю.

ОН: Там есть оперные театры. Кировский — и другие.

Я: Слышал.

ОНА: Это будет потрясающее приключение! Может, вы напишете о нем книгу. Значит, вы заказали селедку?

Само собой — я заказал селедку.

6 (прошлое)

Уже в Риге было ветрено и штормило, а с приближением к Северной Пальмире, ледяной столице, торчащей, словно накрашенный ноготь на кончике замерзшего пальца шлюхи, мороз становился просто нестерпимым, как будто они спускались на дно адской бездны. Долгие дни тряски по разъезженной санями Балтийской дороге — казалось, прямиком к полярной шапке Земли. С каждым днем они едут все быстрей. И столь же стремительно приближается день императорской свадьбы (принц Павел возьмет в законные супруги принцессу Вильгельмину Дармштадтскую). Нарышкин, как хороший управляющий, стремится поддержать репутацию двора. Так что, когда влекомая лохматыми русскими перекладными повозка на полозьях, хлюпая и переваливаясь по грязи, с грохотом въезжает в городские ворота, наш герой скорее мертв, чем жив. Нестерпимые колики, мутный от бессонных ночей взгляд, истерзанный поиском медведей и волков. Дьявольская боль в спине, и бог знает куда запропастилась ночная рубашка. Что до парика, тот остался в Европе, за несколько сотен лье отсюда, вместе с солнцем — и вместе с прошлым.

Сегодня, по нормальному, григорианскому календарю, пятница, 8 октября. Впрочем, здесь они считают как-то по-своему. В пропасть, образованную нестыковкой двух календарей, провалился его шестидесятый день рождения. А может, наоборот, ему предстоит отметить шестидесятилетие дважды, дважды отпраздновать наступление безрадостной старости. А в милом его сердцу Париже сейчас мягкая осень, и пожелтевшие листья платанов, как шаль, накрывают накрашенных дам, шествующих мимо Пале-Рояля к Опере. Совсем не то в странной столице Екатерины. Уже выпал первый снег, и температура все падает, и день стал похож на ночь, короток и почти незаметен. Продрогший, кашляющий Философ мрачно созерцает через забрызганное грязью окно, как, подпрыгивая на ухабах, карета Нарышкина катит вниз, к недавно построенной гранитной Английской набережной.

Морская торговля, по-видимому, процветает (пометил он в своей записной книжке). Высокобортные корабли, купеческие шлюпки, громоздкие баржи ждут своего часа в гаванях среди болотистых островов. Высятся вдалеке, у Васильевского острова, ряды украшенных знаменами мачт. Там находится Биржевая верфь, там выгружается в русскую грязь европейская мануфактура. Грязные баржи лесорубов, дрейфующие плоты кружатся в мутной, полноводной Неве. Но это всего лишь широкий мелкий рукав, через который перекинут мост из плавающих понтонов. Строятся, судя по столбам, выглядывающим из снежной водяной каши, и другие мосты. Над водой высится и блестит сквозь заросли бурого камыша тонкий золотой шпиль Петропавловской крепости, где покоятся останки русских царей.

А на этой стороне сам город. Город, выросший из ничего и вопреки всему, просто потому что настало его время, потому что сама жизнь требовала этого. Новая европейская столица, явившаяся вдруг из пустоты, как призрак, как мираж. Наш Философ всматривается: да, это оно, то самое место. Он много раз представлял его себе, изучал его расположение на карте, даже пытался зарисовывать, снова и снова возводил в своем воображении эти улицы и дворцы. Странно — реальный город тоже похож на вымысел: все кажется недолговечным, хрупким, расплывчатым, все течет, движется, колеблется, совсем как во сне. Город, построенный ни на чем, — лишь соленая вода Балтики, болота Финляндии, осенний туман и зимний лед. Город, мерцающий в холодном северном свете. Все здесь — идея и ее воплощение — позаимствовано из другой действительности, в которой служило, возможно, совсем иным целям. Разноязычные жители — и скифы, и славяне, точь-в-точь похожие на закутанных в меха персонажей из опер Рамо, и представители прочих экзотических народностей — прибыли кто откуда, и у каждого был свой мотив: кто-то подчинился чужому приказу, кто-то спасался от угрозы рабства, кто-то рассчитывал на протекцию, а кого-то привели сюда смутные надежды неизвестно на что. Все, что попадалось под руку, становилось строительным материалом, все шло в ход, бревно к бревну, камень к камню. Здесь реконструируется Париж, переделывается Лондон, усовершенствуется Вена. Но получается все иначе, не похоже на образцы. Эта Северная Пальмира взяла по кусочку от разных фасонов, собранных со всего мира, позаимствовала фрагменты различных культур и стилей: здесь Италия, Германия, Дания, Франция, Англия, романтизм, классицизм, ориентализм, барокко. Все перемешивается, уподобляясь театральной декорации, опере, попурри. В результате — явная нехватка новизны. Стоило дожить до шестидесяти лет, чтобы завершить свой путь в мире балтийского барокко.

И вот они катят к центру города. Кругом громадные дворцы, светящиеся желтым, розовым, голубым сквозь покрывало из хлопьев летящего снега. Некоторые уже разрушаются, фундаменты других красавцев в венецианском стиле утопают и гниют в болотистой почве, третьи уже почти утонули в грязи. Многие — чистой воды иллюзия. Жилища графов и баронов напоминают шалаши, классические фронтоны украшают входы в деревянные сараи. Оборванные рабочие толпятся у покрытых штукатуркой стен, карабкаются по шатающимся лесам, волоча на себе обтесанные камни. И все это вздымается — если не обрушивается — над грубо прорубленными каналами в гранитной оправе, чьи студеные воды напоминают потрескавшийся мрамор. Что-то возводится, подгоняемое нетерпением всевластной царицы, а что-то уже кануло в небытие. Метаморфозам нет конца. Наводнения и пожары не раз поражали город, оставляя почерневшие руины на месте домов. Деревянные стены заменяются каменными, рушатся хижины, воздвигаются дворцы, Исаакиевский собор наполовину разобран и будет строиться заново по совсем другому проекту. На смену прежним зодчим приходят новые, в итальянском стиле завершается начатое в германском, высокий классицизм соперничает с суетливым и нарядным барокко.

Маршируют отряды облаченных в тулупы солдат, торжественно дефилируют конногвардейцы в зеленой форме. Город напоминает огромный военный лагерь, но к баракам щедрой рукой добавлены дворцы, храмы и академии. По недостроенным пока площадям и широким, безупречно прямым, уходящим вдаль, в никуда, проспектам мчатся кареты знати. В кофейнях купцы беседуют и заключают сделки с иностранными мореплавателями. Нищие и попрошайки толкутся возле зданий. Под аркадами прогуливаются проститутки с карминно-напомаженными щеками. Все грохочет, как в грандиозной мастерской. Взгляд нашего героя — наметанный взгляд сына провинциального ножовщика — сразу отметил, что с ремеслами и торговлей тут все обстоит наилучшим образом. Кузнецы куют, сапожники стучат молотками, канатчики искусно плетут канаты. Вручную тащат тяжеленные, доверху нагруженные продуктами и ледяными блоками сани. На набережных жмутся, сбиваясь в кучи, стада овец и коз, у величественных особняков поджидают послов кареты с лакеями в ливреях лягушачьего цвета. Мерцают фонари, окутывая город странным ароматом горящей конопли.

Повсюду развеваются флаги. К безграничной радости Нарышкина, они успели-таки к сроку. Императорская свадьба назначена на завтра, на субботу. Итак, царевич Павел — жестоко отвергнутый, презираемый сын императрицы — соединится с принцессой, одной из трех блестящих немецких сестер, предоставленных ему на выбор в обычной тогда манере. У нашего героя — свои причины радоваться происходящему. Маленький сердитый жених — тот самый царственный ученик, ради которого друг Философа Д'Аламбер отправился на север, но потом испугался геморроя и сбежал. Этот чрезвычайно своевременный союз прусской и русской династий вплоть до мельчайших деталей — представление наследнику портретов трех очаровательных юных принцесс («Беру эту, — заявил Павел, — нет, не ту, лучше вот эту»), сроки выполнения контракта, сборы и отправка будущей невесты из Сан-Суси, доставка ее драгоценной персоны в Санкт-Петербург в целости и сохранности — все устроилось благодаря усердию и способностям другого старого друга Философа — сплетника и болтуна, пухлощекого любимца двора Мельхиора Гримма. Значит, Мельхиор где-то здесь, в городе, — и это просто замечательно. Философ ехал своей дорогой, его друг — своей, а теперь дороги сошлись, и Гримм с обычной радостью готовится встречать, приветствовать, обнимать, провозглашать тосты.

Проезжая по городу, наш Философ не удержался и пустил-таки сентиментальную слезу. Все так необычно, удивительно, фантастично — в точности так, как он ожидал увидеть. Мистический многоязыкий город, сплетение самых разных культур, воплощение любых фантазий, так и не обретших строгую форму. Город, заманивающий в свою замерзшую Утопию людей, стили, ремесла, собирающий их отовсюду — и бросающий на произвол судьбы. Но если это громыхающее, стучащее, лязгающее место — выдумка, мечта, сон, то кто же сновидец? Первый, конечно, царь, затем великая царица. Но и другие приложили руку к материализации города-мечты. Сам он, а вместе с ним великий математик Д'Аламбер и знаменитый фернейский старец Вольтер превозносили здешние свершения, убеждавшие их, что сила и энергия Просвещения, электрический свет разума, яркие краски реформ не останутся втуне и будут распространяться все дальше, с севера на юг. Разве не в Париже рождена и выстрадана эта мечта? В проницательном, критичном Париже, среди разочарованных высочайшим разочарованием королей, проворных и продажных придворных, судей, священников, откупщиков, под присмотром пожилого и нефилософичного Бога. Если честно, разве не он лично выдумал все это, сидя в старом халате у письменного стола на улице Таранн — месте, в котором он мечтает очутиться вновь, когда очередная колика пронзает тело.

Может быть, если бы не он, Философ, со своими бумажными мечтами и схемами, не явился бы на свет Зимний дворец Растрелли (ослепительно розовый, он виднеется вдалеке, на берегу Невы, и выглядит просто бесподобно)? Может, он сам вымечтал это великолепное барочное сооружение, части которого соединены огромными галереями и висячими садами? И если в галереях разместились тысячи картин, гобеленов и прочих шедевров мирового искусства, то не он ли помог купить многие сотни из них? И если в строительстве дворца участвовали лучшие архитекторы, скульпторы, плотники, то разве не он отобрал и рекомендовал большинство из них, не говоря уж о математиках, музыкантах, генералах, комедиантах и трагиках, которые каждую ночь наполняют залы Эрмитажа? Город обрастал улицами, площадями и арками, а разве не он изготовил чертежи? И если грандиозный город будет коронован новой статуей, возвышающейся над площадью Святого Исаака… что ж, разве это не его ума произведение, выношенное среди пыльных книг в парижском кабинете? Его — и дорогого Этьена Мориса.

Фальконе! Фальконе! Его любимый, для всех открытый и всему удивляющийся добряк, старый приятель Фальконе! При первой же мысли о нем по щеке Философа скатилась слеза. Он просто не может дождаться встречи: будет крепко обнимать, стискивать Фальконе, целовать его щеки, орошать слезами его руки. Добрый учитель не будет чересчур требователен к благодарному ученику. Пара приветливых слов, немного травяного чаю, шприц — спасение от колик, скромное ложе, и потом все оставшиеся ночи он будет проводить в городе, пока не отслужит царице философскими услугами. Почему нет? Разве Фальконе — да, и он тоже — не творение Философа? Этот угрюмый юнец был всего лишь нищим изготовителем бюстиков и простеньких поделок для арт-салонов Парижа. Дидро отыскал его, постоянно упоминал о нем в газетах, превозносил его работы до небес. А когда Екатерине понадобился собственный, скорый на руку Микеланджело, рекомендовал Фальконе — откровенно говоря, отчасти потому, что тот недорого брал за свои услуги. Город рос и становился все более надменным, все более требовательным — и Екатерина решила изменить проект: теперь она хотела другую статую, более значительную, более масштабную. Тогда они вдвоем — мастер и ученик — засели в квартирке Философа и придумали эту триумфальную фигуру, соединившую в себе реальность и аллегорию. Великий Петр на вставшем на дыбы коне. Могучий Петр, нависший над улицами и рекой своего фантастического города — такой, каким был он и при жизни.

Статуя! С не меньшим нетерпением он жаждет встречи и с ней — огромной и ужасной. Она, должно быть, уже закончена. А наш герой трепетно любит статуи. Он разыскивает их, рисует, создает в своем воображении. Человеческое тело — это надгробие и надпись на нем, как говорил Платон. В мире без Бога изваяния — наше Потомство. Идеал, к которому стоит стремиться, апофеоз творения, конечная точка, запечатленная в граните индивидуальность, работа искусства над переменчивой формой материального существования. В статуях — то, к чему стремимся мы в лучшие моменты жизни, совершенная эпитафия, последнее, что остается от нашего бытия, высочайшее его проявление: застывшее движение, жизнь в мраморе, биография в бронзе. Дабы ублажить царицу, Вольтеру пришлось написать тысячу страниц истории Петра Великого. Обладая же присущим Философу безупречным вкусом и дарованным Фальконе безошибочным чувством камня и бронзы, они добьются всемилостивого одобрения с помощью одной лишь статуи.

День за днем создавали они этот идеальный монумент, иероглиф героики. Философ до сих пор помнит тот потрясающий проект, помнит подробно, вплоть до мельчайшей детали. Петр сдерживает поднявшегося на дыбы коня, а вокруг него закутанные в шубы фигуры — олицетворение Варварства, отдающего дань величию государя и цивилизации, которую принес он в эту дикую страну. Здесь и аллегорическая фигура Народной Любви, она почтительно склонилась перед царем, простерла к нему руки, нагая и очаровательная. Ниже — распростертая ниц женская фигура, символ благодарной Нации.

Сколько же времени прошло? Лет девять, не меньше? Они не виделись уже девять лет. Девять лет назад Философ последний раз красноречиво и напористо, как всегда, доказывал, что Потомство — единственная цель человеческой жизни, а скульптор, по своему обыкновению, не соглашался с ним. Девять лет прошло с тех пор, как совсем молодой Фальконе, а с ним двадцать пять мест багажа и Мари-Анн Колло, миленькая, способная ученица семнадцати лет от роду (ее тоже предусмотрительно подобрал для скульптора наш мудрец), погрузились в дилижанс и отбыли на север. Но вот добрался до них и Философ. Дом Фальконе и его просторную деревянную мастерскую отыскать нетрудно. Царица поместила его недалеко от своей розовой хижины, от своего Эрмитажа, прямо на широкой Миллионной улице. Карета останавливается, Философ ступает на землю, пересиливая очередной спазм, берется за дверной молоток, стучит…

Дверь распахивается — и… о боже! Как далеки от действительности его мечты. Да, Фальконе тут, придерживает отворившуюся дверь. Но где же приветствия? Почему никто не сжимает Философа в объятиях, даже не улыбается ему? Почему не слышно восторженных возгласов? Почему не бросается к нему с поцелуями — чмок-чмок-чмок! — малышка Мари-Анн? О теплой постели, о которой грезил он по дороге, по-видимому, тоже можно забыть. Фальконе, застыв у двери, бормочет смехотворные объяснения: мол, из Лондона только что приехал его сын — он там изучает, понимаете ли, искусство — и занял свободную комнату. Что-то отталкивающее появилось в манерах старого друга. Перед Философом — фальшивый, напряженный, совсем чужой человек. Ученик не горит желанием видеть учителя, творению не нужен стал творец, они больше не единое целое. Впрочем, припомнил Философ, Фальконе никогда и не был особенно приветлив. Вспыльчивый, завистливый, неблагодарный, он порой готов был встать поперек дороги своему благодетелю. Но все же — мечтания насмарку. Какой удар, какое разочарование! Какая злобная, уродливая мистификация.

К счастью, карета Нарышкина ждет нашего героя. Удрученный, чтобы не сказать оскорбленный в лучших чувствах Философ с холодным достоинством прощается с Фальконе и, собравшись с духом, накинув плащ, снова усаживается в нее. По скользким площадям и набережным несутся они назад, к дворцу князя Нарышкина. Что ж, дворец прекрасен, Философ способен оценить его, несмотря на сотрясающий тело жестокий кашель, несмотря на пронизывающий холод. Достойная награда за муки и труды Нарышкина в роли придворного шута, управляющего, сводника, карточного партнера. Выполненный в благородном классическом стиле дворец стоит в почтительном отдалении от Эрмитажа, на углу площади, в двух шагах от величественного православного храма, Исаакиевского собора, как раз напротив того места, где, если это все же произойдет, намечено поставить Медного всадника. Однако молодец Нарышкин! Слава его шутовскому гостеприимству! Философу предоставлена спальня, да не одна, а несколько десятков на выбор. Некоторыми из них пользовалась сама государыня — неясно, правда, с какими целями. Целая армия прислуги. Удобный и столь необходимый комод. Жарко натопленная голландская печка и термометр, гордо провозглашающий, что температура на улице ниже нуля. Фамильные портреты бояр в невероятных головных уборах и с не менее удивительными бородами. Мечтам нашего путешественника о комфортном отдыхе все же суждено стать реальностью. Он добрался до Северной столицы. Он отлично устроен. Он устал. Он болен. Определенно пришло время выспаться…

…чтобы проснуться от шума. Да какого! Это самое шумное утро в мире! Дуют в трубы городские сторожа, в соборе на площади полнозвучно перекликаются колокола. Грохочут орудия, гремят литавры, несутся, звеня копытами, полки дворцовой кавалерии. Философ вскакивает с постели и в ночной сорочке и колпаке выбегает на балкон. Маршируют солдаты, важно выступают большебородые священники. В монастырях и церквах с луковками куполов раскачиваются вместе с колокольными языками монахи в черных одеждах. Плюются шампанским фонтаны. На Неве галеры, яхты и торговые суда распустили по ветру флаги и палят из пушек. Со всех сторон в разукрашенных каретах съезжаются к Святому Исаакию короли, королевы, послы, князьки из всевозможных графств и маркграфств Европы, чтобы поприсутствовать на помпезном бракосочетании.

Увы, оказалось, что зря наш герой и Нарышкин так спешили, боясь опоздать к этому грандиозному событию. Похоже, ни Философу, ни князю не бывать нынче в соборе. Нарышкин, и без того вымотанный дорогой, мучается зубной болью. Что до нашего героя, у него просто нет подходящей одежды. Слуга объяснил, что дорожный сундук конфискован навязчивыми таможенными чиновниками. К тому же без парика тоже не обойтись. Остается лишь наблюдать происходящее вместе с хозяином, расположившись на прекрасном балконе прямо над Исаакиевской площадью. А почему бы и нет? Лучшего места не найти. Вот он, город, — как на ладони. Свадебные колокола, фейерверки, канонада, взволнованная толпа. И в назначенный час процессия возвращается к Эрмитажу. Счастливая пара едет в карете, окруженной отрядами Преображенской гвардии и похожей на маленький замок.

Внутри экипажа — молодой наследник Павел Петрович с лицом мопса, мрачный и чопорный. Мать всю жизнь относилась к нему с глубочайшим презрением. Павел же, когда придет пора другой пышной государственной церемонии, но уже не свадьбы, а похорон, устроит трупу своей покойной матушки очную ставку с эксгумированными останками убитого отца (если, конечно, это и впрямь был его отец, что многие, включая и саму Екатерину, отрицали). После чего будет коронован на царство и торжественно встречен обеими российскими столицами. Затем года через четыре его аккуратно удушат придворные, доведенные до крайности выходками царя. Многие из них едут сейчас в этой же процессии. А рядом в карете восседает счастливая немка-невеста. Она проживет недолго и умрет от родов, произведя на свет младенца (причем наименее вероятным отцом инфанта окажется ее законный супруг). Павел вскоре заменит ее одной из ныне отвергнутых сестер.

Процессия постепенно спускается к Неве. В карете, что едет сразу за каретой новобрачных, Философ замечает персону, непосредственно причастную ко всем прошлым, настоящим и будущим, как сулящим удачу, так и чреватым катастрофой, событиям придворной жизни. Это не кто иной, как его дорогой друг, искусный сват с напудренными щеками, Мельхиор Гримм. Размышляя об увиденном, наш мудрец приходит к выводу, что ничего иного не стоило и ждать. Ибо жизнь с ее показным великолепием и переменчивостью — лишь одна из манифестаций чего-то неизмеримо большего и постоянного, зашифрованного в неведомых нам кодах. Быть может, ключ к ним — в исторических ритуалах или же в генетических спиралях династий. А может, во вселенной царит хаос и единственный закон — закон случая. Но скорей всего, разгадка в Книге Судеб, той, что уже написана или же пишется сейчас — там, на небесах.

А ведь правда — пора писать. Праздник только набирает обороты, шум не стихает, звонят колокола, благородные гости кочуют по залам Эрмитажа. А Философ находит себе столик в тихом углу и достает рабочее перо. С тех пор как он покинул улицы элегантного (если город не пострадал от нашествия Фридриха Прусского) Дрездена, Дидро еще не отправил домой ни одного письма. Теперь он строчит быстро и с удовольствием. Сначала сварливой жене и беременной дочке-плясунье. C'est moi[14], торжественно сообщает он, я добрался, я в том самом городе. Скорее мертв, чем жив. Вещи почти все целы, не считая ночной рубашки и любимого парика. Ниже — подробное описание болей в кишках и ужасного кашля. И обещание: пусть его соблазняют путешествием хоть к Великой Китайской стене, он вернется наикратчайшим маршрутом, вот только покончит со своими философскими обязанностями (с созданием новой России). Подумав, добавляет несколько рекомендаций по управлению домом для вечно неуверенной, вечно сомневающейся супруги. «Приберись, потом переверни все вверх дном, потом приберись снова — и успокойся». И под конец — грустная история встречи с бессердечным и неблагодарным Фальконе. Что все-таки случилось со старым другом? В чем дело? «По его милости я мог бы, как бездомный нищий, замерзнуть в скифском сугробе».

Предвкушая бурю сплетен и возмущение парижан, он берет второй лист бумаги и принимается за второе письмо — куда более продуманное, интеллектуальное, живое, с нежными упреками. Он обращается к своей очаровательной, рассудительной, безалаберной любовнице Софи. Он поведает ей свои приключения как настоящий мудрец, познавший быстротечность страстей, умудренный годами. Поделится мечтами и надеждами. Напишет о любви к ней, к ее сестрам, к ее немножко навязчивой матушке. Позже, когда музыка и шум грандиозной человеческой свалки у Эрмитажа наконец стихнут, он поужинает винегретом и поднимется к себе в спальню. Огнями будут рассыпаться в вечернем небе фейерверки, город будет сотрясаться от праздничной канонады военных судов, бросивших якорь у берегов Невы, а Философ с наслаждением вытянется на прохладных простынях мягкой русской постели.

7 (наши дни)

Скандинавская тоска. Полуночная, концепричальная, влицокричащая, сконструированная скандинавская тоска.

И в этом богемном, ар-нувошном кафе рядом со стокгольмским Королевским драматическим театром она только начинается — когда мы, ваш покорный слуга, Бу и его сияющая Снежная Королева, добираемся до финала нашей многорыбной и безупречно безалкогольной трапезы… На часах около половины девятого, а за окнами кафе великая северная столица уже притихла, готовясь к ночи. Суровые официанты в черном, весь вечер избегавшие нас, вдруг наполняются энергией. Они лихорадочно вытирают соседние столики и, грузно перегибаясь через нас, закрывают и запирают ставни. А потом, уже после кофе — бескофеинового, конечно («Стараемся вечером не пить ничего крепкого…»), когда Бу расстегивает свой кожаный бумажничек и расчетливо прокладывает путь сквозь его медно-бумажное содержимое («Нет уж, позвольте мне…»; «Nej, nej, не может быть и речи, мы угощаем, вы почетный гость, вы приехали издалека…», «Селедка превосходная…») — тогда-то я и понимаю, что хитрые Лунеберги держат про запас еще один номер программы. В припадке скандинавского единодушия они молча решили, что еще ничего не решено, а холодная осенняя ночь только начинается. Моя жизнь всецело посвящена новым, опасным порой формам искусства (сообщила Альма, доверительно перегнувшись ко мне через столик), я соучаствую самым беззаконным злодеяниям постмодернистского воображения — и потому они отважились сделать мне дерзкое предложение. Если я не против, они хотят пригласить меня в одно… в общем, это, конечно, немного рискованно…

Я отлично понимаю, куда она клонит. Я наслышан о шведской пуританской вседозволенности. Почему бы и нет? Наконец-то и я увижу нагие тела, натертые маслом, изобилие блестящих и крепких бронзово-светловолосых форм, бесстыдное великолепие северной плоти. Выяснилось, что я поспешил с выводами. Самое горячее местечко в нынешнем Стокгольме — это студенческий концерт в актовом зале местного университета. Там я соприкоснусь с творчеством нового поколения шведских композиторов — безудержных постмодернистских концептуалистов, для которых минимализм чересчур тяжеловесен, а самая необузданная импровизация чересчур регламентирована. Сегодня в девять они попробуют пойти дальше, добраться до неизведанных берегов Тишины.

— Мы уверены, что вы захотите пойти, — говорит Альма.

— Если картезианская дилемма вконец вас не усыпила, — добавляет Бу с игриво-шутливой миной.

Я говорю «да», безусловно: я почти на все говорю «да». Если честно, я должен был знать это наперед. Годы скитаний по фронтам беззаконного постмодернистского воображения научили меня понимать смысл этих ключевых слов. «Концептуалисты» означает: шибко задумываться не стоит, мы и без того круты, мы все еще круты, что-нибудь да получится, и мы дадим ему имя искусства. А «постмодернистские» означает: понимаете, мы все вместе ищем спонсора, который это оплатит.

По вышеизложенным причинам через полчаса я уже сижу на твердой деревянной скамье в большом, обшитом панелями академическом зале. Учитывая, что обещан был как-никак авангард, состав слушателей кажется мне несколько неожиданным. Преобладают очень пожилые джентльмены в строгих темных костюмах, с аккуратными седыми бородками и орденскими ленточками в петлицах, а также умеренно пожилые дамы, с букетиками на корсажах безупречно сшитых по моде прошлого века платьев. Я пожимаю ледяную руку доктора Грегориуса Такого-то. Я болтаю с инвалидно-колясочным профессором Таким-то. Меня провоцируют признаться в любви к Григу и Сибелиусу, хотя некоторые дерзкие души не боятся говорить и о Штокгаузене. Я поднимаю глаза и созерцаю портреты еще более древних профессоров и мыслителей: опарикованных ботаников, париконосных классицистов, грозных лютеранских теологов, которые висят на этих стенах целую вечность, а то и дольше. Наконец маленький оркестр едва созревших блондинистых особей в вечерних костюмах и белых студенческих шапочках высыпает на сцену. С собой юнцы тащат обычный набор музыкальных инструментов. Дирижер — тоже подросток — что-то объявляет в микрофон по-шведски.

— Он говорит, что все они — авторы этого произведения, они вместе создали его, — шепчет мне в ухо Альма.

— Замечательно, — шепчу я в ответ.

— Он говорит, что это чистый концепт и что на них оказал влияние нигилизм Кьеркегора, — сообщает Бу во второе ухо. — Согласитесь, что юноша умен.

— Соглашусь, — отвечаю я.

Шум стихает; оркестр исполняет первую пьесу. Крепко-накрепко вцепившись в свои инструменты, тинейджеры сидят на сцене в полной тишине. Из шепота Альмы я понял, что по концептуальным соображениям они намерены так сидеть и дальше — пока не случится что-нибудь неожиданное. Что именно? Ну, может быть, у кого-нибудь зазвонит мобильник. Я киваю. Это чудесно. Киваю снова. И снова. А потом — не знаю, виной ли тому долгая дневная прогулка, или же я объелся балтийской селедкой, но только минут через десять голова моя не поднимается после очередного кивка: я погружаюсь в спасительный мир сновидений. На несколько мгновений мой засыпающий мозг заполняется потоком расплывчатых образов бронзово-светловолосых нордических форм; а затем меня окутывает уютный, морфинный, буржуазный покой. Когда же я просыпаюсь (от звука внезапных аплодисментов), я уже не могу понять, где я (в Аризоне, что ли?) и кто я (это не я, ведь верно?). И еще: я не понял, что нарушило торжественное безмолвие музыкантов. Увы, не исключено, что мой собственный храп.

Теперь я понимаю. Честное слово, понимаю. Я не имел права вести себя подобным образом. Нет извинений заведомо совершенно трезвому почетному иностранному гостю. Мы должны быть открыты для острых лезвий искусства — ежечасно и ежеминутно. Мы обязаны уважать серьезные авангардистские искания (даже если вокруг всегда и везде сплошной авангард) и творческие порывы молодежи, такой свежей и радикальной. Да, это скверно. Это грех против культуры. Это непростительно. И ничто на свете не может быть справедливей молчаливого осуждения, которое спустя несколько минут выметает меня из зала в фойе («Профессор Эрну Тиквист из Нобелевского комитета так хотел встретиться с вами, но теперь это никак невозможно»), Этим же осуждением пропитывается благоухающий духами и освежителем воздуха просторный кожаный и очень информативный салон «вольво» Лунебергов («Не курить, не есть, пристегнуть ремень безопасности, опустить поручень безопасности, не отвлекать водителя»). По безлюдным, мокрым и тоже исполненным укоризны улицам Стокгольма, Бу — мрачнее тучи, Альма — совсем замороженная, совсем Снежная Королева, они довозят меня до погруженного в сон и темноту отеля и холодно высаживают на тротуар.

— Надеюсь, вы успели выспаться и ночью напишете доклад для проекта «Дидро», — звучит прощальный выстрел Альмы, и «вольво», гудя и мигая красными и оранжевыми габаритными огнями, отчаливает в зябкую тьму стокгольмской ночи.

Я пытаюсь проникнуть в свое ночное жилище, подрастерявшее дневное гостеприимство и ощетинившееся замками и затворами. С неба на меня падает дождь со снегом, а с другого конца площади критически поглядывает патрульная машина. Не меньше десяти минут я нервно жму на звонок, и наконец ночной портье в пижаме (ведь время-то уже — пол-одиннадцатого!) отворяет дверь. С кислой миной, будто делая одолжение, он вручает мне ключ от номера, предупреждая при этом, что я, должно быть, уже не смогу заказать завтрак. Я поднимаюсь по черной лестнице — лифт, разумеется, уже отключен в столь поздний час — и пробираюсь в свою опрятную спаленку.

«Оцените наш элитный секс-канал! — зазывает карточка над портативным телевизором. — Сказочные красавицы! Эротические приключения! Суперновые сексуальные позы! Пожалуйста, приглушите звук и постарайтесь не беспокоить соседей».

Сидя на кровати, я щелкаю пультом, скользя по бронзово-светловолосым формам, тупо выпяченным бюстам, глубокощельным задницам, вывороченным конечностям, пещеристым тканям, микрокамерным путешествиям по человеческим органам, прыгающим клубкам из людских и звериных тел, — в тщетных поисках зрелища, способного меня возбудить.

И вот наконец: реальный мир. На заснеженной площади унылого, ощетинившегося башнями города в поисках цели то опускается, то поднимается пушка на серо-зеленом танке. Наконец он прицеливается в большое белое здание у реки, типичный образец сталинской безвкусицы. Из люка торчат водитель в лопоухом шлеме и капитан в ушанке; сам танк довольно грозен, хотя и дряхловат. Смена кадра: по широкому городскому проспекту идут крестьяне в телогрейках и немыслимых головных уборах, идут вперед и вперед, размахивая выцветшими красными флагами. Они поджигают автобусы, сооружают баррикады, перегораживая широкие улицы. Сенсация! Новости с передовой! Новая идеология! Я сижу на кровати и смотрю, ощущая постыдное возбуждение. Хотя комментатор говорит по-шведски, нетрудно понять, о чем идет речь. Следующий кадр: интерьер Государственной Думы; депутаты стучат по столам; с речами выступают Александр Руцкой (бывший ельцинский вице-президент) и Руслан Хасбулатов, чернорубашечный и амбициозный спикер парламента, который помог Ельцину справиться с предыдущим заговором против Горбачева. Я узнаю их с первого взгляда. Уже четыре недели они вместе со своими соратниками интригуют против Ельцина и его друзей-олигархов, разыгрывая сложнейшую партию русских политических шахмат. В последние дни Ельцин отреагировал на их маневры и распустил парламент. В ответ они попытались «распустить» президента.

А теперь игра уже явно подошла к концу. Дума больше не высказывается в поддержку парламентской демократии: на витрине опять старинный русский набор из национализма, милитаризма, славословий КГБ и гулаговской дисциплине. Грозная пестрая банда вооруженных людей в военной форме и без нее, невесть откуда взявшаяся армия; с автоматами на изготовку они подпирают сейчас стены Белого дома. Кадр встык: по-ленински вытянув руку, какой-то тип орет что-то в мегафон с ленинского Мавзолея на Красной площади. Следующий кадр: царь Борис с беспричинно-лучезарной улыбкой размеренно и величаво, как на государственных похоронах, шествует куда-то по залам Кремля. Встык: в московской телестудии эксперты с иконостасами старинных медалей на грудях объясняют зрителям, что на сей раз Ельцин совершил непоправимую ошибку. Следующий кадр: вашингтонская телестудия; бывший госсекретарь США, одетый в блейзер, сообщает нам, что новому мировому порядку, установившемуся с падением Берлинской стены и разрушением Советского Союза, теперь крышка и надо приготовиться к возвращению эпохи холодной войны.

Хаос, шум, полная неразбериха. История, одним словом. Из этой неразберихи я извлекаю один, зато бесспорный вывод. Откровенно говоря, несмотря на долгое обсуждение, я так и не понял, что представляет собой лунеберговский проект «Дидро». В конце концов из него выйдет то же самое, что из многих других интеллектуальных проектов. Усвоил я лишь, что предполагает он оплаченное спонсорами путешествие по местам, связанным с очаровательным, горячо мной любимым писателем-философом; бесплатную поездку на пароме в Санкт-Петербург — в пушкинские «осколки самовластья», гоголевский «призрачный город», расчерченный как по линейке, в ахматовскую «фантасмагорию»; посещение прославленного Эрмитажа и библиотеки великой царицы; серьезную познавательную экскурсию по Невскому проспекту. Короче говоря, этот проект дает мне возможность совершить паломничество по Пути Просвещения к одному из мест, где оно зарождалось. А сам я очутился в Стокгольме благодаря любезному Бу, который, когда захочет, бывает чертовски настойчив и убедителен, а также благодаря моей вышеупомянутой манере на все соглашаться. Но в чем бы ни состояла суть нашего проекта, совершенно ясно, что сейчас он глубоко неуместен: просто безумие добровольно соваться в гущу исторических событий, слишком реальных, слишком хаотичных для этой высоколобой академической прогулки. Здравый смысл подсказывает мне, что время для набега на бывшую территорию Просвещения выбрано предельно неудачно и придется от него отказаться.

Обстоятельства не благоприятствуют повышению образовательного уровня, но в данный момент меня это вполне устраивает. Я утомлен, я измотан событиями этого дня — утренней регистрацией в постмодерновом Станстеде, соленым воздухом Стокгольма, посещением «Вазы», долгими и бесплодными поисками Декарта, селедкой и трезвостью в богемном заведении, музыкальным молчанием юных постмодернистов, последователей Кьеркегора. Неприличная и греховная сонливость на концерте покрыла меня позором, но сейчас я просто хочу забыться сном, невинным и безгрешным. Я слишком опустошен, я не в состоянии приняться за доклад для семинара с неизвестным мне составом участников, тему и цели которого мне так и не удосужились объяснить. Я скидываю одежду и ныряю под пуховое одеяло, тяжелое, как пышнотелая амстердамская шлюха. За окном с тройными стеклами лежит Стокгольм, погруженный в таинственное, как постмодернистский концерт, безмолвие. Через минуту я уже сплю глубоким мирным сном. И на сей раз — без оркестрового аккомпанемента.

Утро. Я снова с вами.

Новый день заявляет о себе звоном трамваев и колоколов, ревом самолетов, воем пароходной сирены в близлежащей гавани. Сразу ясно, что я в чужом, иностранном городе. Через изящные, пастельного оттенка жалюзи пытаются пробиться и разбудить меня робкие солнечные лучи. Но не так-то просто поднять с постели заядлого лежебоку. С трудом я вытаскиваю себя из спасительного мира сновидений в тревожный мир дневных забот. Нынче даже сны не были ко мне благосклонны. Кошмары мучили меня ночь напролет. Утопленники, храмы-корабли с истекающими кровью святыми, серебряные гробы, сверкающие ножи, вырезающие таинственные знаки на черепах. А еще — солдаты в коридорах и орудия, стреляющие в воздух. Наверное, дело в нечистой совести: не зря я проснулся таким виноватым, с ощущением собственной неправоты. Я действительно в чем-то виноват? Бог мой, конечно! Вчера вечером я, допущенный в общество передовых деятелей и ценителей искусства, постыдно и публично заснул.

Но позвольте — какой это все-таки город? Ага, Стокгольм, прекрасная и водообильная столица Швеции. А месяц какой? Начало октября девяносто третьего года. А что я здесь делаю? Странствую по Пути Просвещения. Посторонний шум отвлекает меня. Это телевизор у противоположной стены: я заснул, а он продолжал светиться, и теперь я вижу, что в мое отсутствие история продолжала усердно трудиться. Я нахожу пульт, прибавляю звук и пытаюсь разобраться, что же произошло. Комментарий по-прежнему головоломно шведский, но и без него понятно, что дела в Москве лучше не стали. Царь Ельцин — вот он, странная пластика подвыпившего робота, — изволили отбыть на дачу, но сперва велели отключить в осажденном Белом доме воду, канализацию, свет, отопление и телефоны. Депутаты — а вот и они — спят в креслах, закутавшись в свитеры. Коридоры забиты вооруженными наемниками: ночью ожидается мощный штурм. Священники, коммунисты, монархисты с двуглавыми орлами на знаменах защитным кольцом окружили здание. «Начинается война, кровопролитная и ужасная», — не скупится на обещания Хасбулатов.

Солнце встает над забаррикадированным и законопаченным Белым домом; просыпаются законописцы и солдаты. Просыпаются злющие, готовые к отпору; горланят в микрофоны песни о свободе и славе русского оружия, читают патриотические стихи, заявляют о своей решимости ввязаться в кровопролитное сражение, довести революцию до победного конца. Уличные демонстрации — а вот и они — стали на порядок многолюднее, неистовее, крикливее, фанатичнее. По улицам гордо марширует старый русский коммунизм, развернув красные знамена с серпом и молотом и стремясь вернуть прошлое. А рядом с ним так же гордо марширует русское евразийство, развернув красно-бело-синие флаги и стремясь обустроить будущее. И опять гуру из Вашингтона объявляют по-английски: дни Ельцина сочтены, эра свободного рынка закончилась и всем разумным инвесторам рекомендуется вновь вкладывать деньги в звездные войны.

Ну-ну. Я вылезаю из постели и подхожу к окну («Внимание! Не открывать. Окно предназначается только для обзора»). Здесь, в царстве морали и порядка, кажется, что не стоит ни о чем волноваться. За надежными тройными стеклами мирно течет налаженная, благоустроенная жизнь солидного и симпатичного буржуазного города. Внутренний дворик, славный серенький домик напротив, в окошке упражняется на виолончели девчушка. Сразу видно, очень милая, приличная девочка. В другом окне включает персональный компьютер коротко стриженный мальчик, без пяти минут хакер — он, несомненно, скоро углубится в изучение биржевого индекса Никкей. Опрятные девушки в черном вытирают пыль с совершенно чистых окон. Садовники в синих комбинезонах поливают безупречно опрятные газоны. Я отправляюсь в опрятную, благоухающую ванную. Я принимаю душ, вытираюсь вчерашним полотенцем, чтобы выразить свое почтение великолепным рекам и озерам Швеции. Пока я мылся, в номер заходила незаметная горничная с сытным континентальным завтраком. Вот он, ждет меня на столе: крепкий кофе, теплые булочки, биоактивные йогурты, салями «из свободно пасущегося скота», черничный сок. В буклете сообщается, что все продукты изготовлены из натурального сырья и что животные, задействованные в этом процессе, были исключительно счастливы еще незадолго до того, как я решился их скушать.

И пока история рычит по-медвежьи с другого, далекого берега Балтики, я прихлебываю кофе, поедаю счастливых животных и разбираюсь в своих делишках, скучных и незначительных. Нужно купить билет на самолет; позвонить домашним и предупредить, что скоро я нарушу их блаженный покой; а потом такси, аэропорт — и домой. Для любого нормального человека очевидно, что о России сейчас нечего и думать. Но ученый есть ученый, академический долг — превыше всего. Поэтому я снимаю трубку и набираю девятку, чтобы дозвониться в Технологический университет и добиться личной санкции Бу на приостановку проекта «Просвещение». Трубку снимает не он сам, а одна из его говорливых и дружелюбных секретарш. Она сообщает мне, что (пока я просыпался, принимал душ и завтракал) наш милый профессор, оказывается, уже приходил, прочитал лекции в двух группах, срезал на экзамене отстающего студента, проверил и раздал учащимся кучу зачетных работ, ответил на письма, изучил докторскую диссертацию о Сведенборге, запустил в прессу несколько дезинформации о Нобелевской премии, взял свой зонтик и ушел. Куда? Точно неизвестно, но, по слухам, Бу направил стопы на восток, скорей всего в Россию. Никто не может с уверенностью сказать, когда он вернется и вернется ли когда-нибудь — хотя, как явствует из объявления в коридоре, ровно через две недели он должен читать важную публичную лекцию о дифтонгах.

Что бы это значило? Неужели проект «Дидро» и в самом деле осуществится — после всего, что произошло? Что же, мне помедлить с отъездом? Я переключаюсь в ждущий режим и отправляюсь бродить по прелестному Стокгольму. Погода хороша, для осени очень даже тепло; можно надеяться, что день будет сухим и солнечным. Я покупаю разные домашние мелочи и выбираю несколько дорогущих скандинавских артефактов: пусть мои frau и kinder видят, что я действительно был в дальних странах, а не прятался где-нибудь на чердаке. Я спускаюсь к морю и наблюдаю за курсирующими туда-сюда паромами и за людьми, играющими в шахматы. Я ни о чем не думаю, и мысли мои витают бог знает где и резвятся на свободе. Из литературных побуждений я захожу на продуктовый рынок: мороженая сельдь, безалкогольное пиво, длинноногие девицы. Я возвращаюсь в гостиницу, чтобы проверить, не было ли для меня каких-нибудь сообщений, и освободить номер. Сообщений не было; ни словечка от батальонов Просвещения. Я могу лишь предположить, что, несмотря на кровавый коллапс государственной власти, приближение ужасной войны и прочие местные проблемы, наше путешествие в Россию по следам Дидро все-таки начнется. Я вызываю такси, забрасываю туда свой багаж и прошу отвезти меня к парому. Водитель «вольво» («Не курить. Не есть. Пристегнуть ремни. Водитель не оказывает услуг по переноске багажа»), болтливый турок, сообщает мне, что даже в этой либерально-благопристойной стране и его самого, и его детей называют черномазыми и советуют убираться, откуда пришли. Но цену он заламывает очень даже шведскую.

Я сгружаю свой багаж посреди грязной, шумной и многолюдной бетонной площадки, освещенной фонарями. Терминал Стадсгарде — преуспевающий коммерческий бедлам. Грохочут товарные вагоны, дымят рефрижераторные фургоны, орут чайки, пытаясь пробраться к далекому морю. Краны поднимают грузы, высоко над моей головой качаются огромные оранжевые контейнеры, поглощаемые и исторгаемые складскими помещениями. Водка из Новгорода и стулья «IKEA» из Упланда встречаются с корейскими музыкальными центрами и пакистанским гашишем. Море воняет нефтью. Вдоль территории дока, за терминалами, стоят балтийские паромы — огромные плавучие гостиницы, светящиеся, как рождественские елки; их гигантские металлические челюсти широко распахнуты, они поглощают автомобили, автобусы и контейнеровозы, выстроившиеся в длинную очередь на бетонных причалах. Пешие пассажиры толпами валят из автобусов и такси к деревянному терминалу. На указателях: Хельсинки, Таллин, Рига. Я бреду под изогнутыми дугой фонарями и ищу русский паром. У входа в терминал — большой маршрутный указатель, на нем написано: САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. А за таможней у дока стоит огромный белый паром, уже поднявший якоря и готовый к вечерней погрузке. Проблема лишь в одном: это не «Анна Каренина», а ее более узкий и агрессивный старший братец, «Владимир Ильич».

И вот тут-то она и в самом деле накатывает. Тоска — чистая чащобно-всехглупцовоношная скандинавская тоска. Но позвольте объяснить вам (как любят говорить в Швеции) причину столь крайнего отчаяния…

Полагаю, я успел сообщить вам, что я писатель, то есть человек, который по своей натуре, склонностям, пристрастиям предпочитает писание действию, размышление — поступку, вымысел — историческим фактам, сновидение — реальному миру. Ибо, признаюсь, нахожу, что вымысел куда интересней реальности, которая и сама не что иное, как жалкий вымысел. Если не трогать Кафку или Беккета, то на территории вымысла бывает гораздо меньше пустяковых событий, скучных глупостей и бесполезных дней, чем на безжалостной территории реальности, описанной в небесной Книге Судеб. Вымышленные характеры объемней, глубже, остроумнее и подвижнее реальных. Их действия более замысловаты, благородны, содержательны, драматичны. В вымышленных сюжетах больше романтизма, перипетий, неожиданных кульминаций, радостных развязок. И в отличие от событий реальных или исторических все эти замечательные приключения вы можете пережить, посиживая дома и даже не вылезая из постели. Книги — доказательство интеллектуального величия человека, а роман — вообще высший уровень восприятия действительности. И всем, чем суетная жизнь обязана судьбе, романы обязаны великим авторам, которые (вопреки некоторым современным теориям) действительно существуют и поставляют нам утонченные удовольствия и изысканные мистификации.

И мало найдется романов величественней «Анны Карениной», этого мудрого эпического творения (автор которого порой бывал глуповат). Ибо, как говорил сам Лев Толстой, история подобна глухому: она отвечает в первую очередь на те вопросы, которые никто и не думал задавать. С другой стороны, он же утверждал, что история — штаб Наполеона, политические лидеры, генералы, масштабные конфликты, революции — это еще не настоящая история. Подлинная история обитает в человеческих сердцах и домах, в семьях счастливых и несчастных, среди банальностей и скучных бытовых подробностей. В конечном счете только в нашем «Я» — в том единственном месте, где может реально существовать что бы то ни было. Да, Толстой был надоедливым старым пророком и умер, разменяв девятый десяток, на безвестной железнодорожной станции, уподобившись одной из самых знаменитых своих героинь, — как будто сам вписал строку в небесную книгу своей судьбы. И упрямый старик был прав, а современные историки не правы — вот почему я здесь. Несколько недель я мечтал, как буду переплывать море на «Анне Карениной», словно в компании с четырьмя героями великого романа: Левиным и Кити, Анной и Вронским. Когда Бу Лунеберг телефонным звонком вытащил меня, мокрого, из ванны в далекой Англии и таинственно пригласил отправиться вместе с ним по следам Дени Дидро, именно название судна, на котором мы поплывем, заставило меня сказать «да» (хотя я уже говорил, что практически на все отвечаю «да»).

И здрасьте-пожалуйста! Вместо плавания в обществе великих фантазмов я обречен плыть на борту самой истории, беспощадной Мадам Истории. Владимир Ильич! Человек, который привил нашему умирающему столетию неприятие самой идеи истории; человек, благодаря которому нынче вылезать из постели не просто нежелательно, но крайне неразумно. И сейчас я вижу его острый профиль — на бронзовом диске прямо над капитанским мостиком дымящего белого парома. Эти лисьи черты, эта нахальная бородка и рука, простертая вперед в классическом жесте, указующая путь к историческому триумфу, каковым он считал обильное кровопролитие (чем обильнее, тем лучше). Некогда он был музыкантом, читал и писал книги — до тех пор, пока эта мечта не поглотила его. Въезжая в запломбированном товарном вагоне на Финляндский вокзал Петербурга, он ощущал, что солнце Истории восходит над горизонтом и медлить уже нельзя. Он стал пророком хаоса, тем же, чем Робеспьер для Руссо или Дантон для Дидро. Он превратил разум в страсть, реформы в революцию, прогресс в погром, развитие в резню. Долгие годы он был верховным российским палачом, вешал кулаков, истреблял дворян. Он говорил, что политика — это искусство бить людей по голове.

Да, век ему был отпущен недолгий. Его мозг гнил изнутри. Когда он умер в своем доме в Горках, медики извлекли сей бесценный предмет, дабы изучить биологию его гения и сравнить его с другими великими мозговыми консервами. Исследователи открыли истину (великая мыслительная машина прогнила насквозь), но так и не решились поведать ее миру. Сгнивший ленинский мозг засекретили и хранили в тайнике, как некий ядовитый Грааль. Он был богом для нескольких поколений; о его сверхчеловеческих победах и сверхъестественном очаровании слагались легенды. Говорили, что он может творить чудеса, что одно прикосновение его волшебной руки способно воскресить мертвого. Его враги считались врагами народа, а уцелевшие соратники — друзьями. Но несколько лет назад его время все же истекло. Мы живем — или по крайней мере несколько дней назад могли полагать, что живем, — не в Историческую Эпоху, а в Конце Истории. Наше время — эра не идеологий, а шопинга. Политика превратилась в образ жизни, звездные войны — в игру для видеоприставок, история — в ретро. В последние годы статуи падали одна за другой. Железного Феликса, Феликса Дзержинского, в длинной темной шинели подъемный кран оторвал от насеста на Лубянской площади и уволок туда, куда он сам отправлял многих и многих, — на свалку. Быть может, он уже не вернется оттуда. Коварный и самонадеянный ленинский секретарь Иосиф Сталин давно уже превратился в каменные и металлические обломки, низвергнутые, развенчанные, обезличенные, затерявшиеся в зарослях бурьяна на окраинах сотен городов.

Но как же удалось выжить Ильичу — человеку, которого я считаю одним из самых несимпатичных деятелей нашего столетия, хотя его бюст почему-то украшает каминную полку у меня дома? Его профиль до сих пор чеканят на русских деньгах. Его мозг, разрезанный на кусочки, кочует по медицинским лабораториям, но мумифицированное тело (хотя сам он этого никогда не хотел) до сих пор, как мощи святого, лежит в гробу у стен Кремля и только летом на три недели покидает его, отправляясь за город для отдыха и бальзамирования. Искусные бальзамировщики так хорошо подновляют святую реликвию, что многие думают: Ленин жив и по сию пору. Его восковое тело пережило уже восемь покушений. Конечно, кремлевская статуя Ленина уже вернулась в Горки — и если царь Борис продержится еще несколько дней, все потомство воскового Ильича рано или поздно пойдет на переплавку. Город, которому он дал свое имя (а как раз там я надеюсь вскоре оказаться), он же и отверг и покарал голодным мором. Он вернул столицу в Москву, предоставив Ленинграду медленно погружаться в болотистую балтийскую почву. И неудивительно, что жители проголосовали за возвращение городу имени самонадеянного старика Петра («Это что? Это зачем?»), данное ему два столетия назад.

Вот почему на стокгольмском пароме снова написано: САНКТ-ПЕТЕРБУРГ — как писали при царе вплоть до 1914 года. И все же Владимир Ильич Ленин некоторым образом по-прежнему с нами: его имя на борту, его личина на капитанском мостике, его хитрый и жестокий взгляд политика ощупывает пустившихся через Балтику путешественников. Но едва ли он одобряет то, что видит. Я складываю свой багаж в деревянном терминале. Здесь тесно, мимо валит толпа, кричат, тащат чемоданы, размахивают билетами и паспортами. Эти люди — сомнений быть не может — дети нашего времени, Конца Истории. Первыми идут японцы во главе с гидом, высоко поднявшим разукрашенный цветами желтый зонтик. Они идут колонной, все в черном и белом, каждый с маленьким рюкзачком из лайкры; они катят по резиновому настилу гробоподобные чемоданы на колесиках и грохочут как целый танковый дивизион. Они останавливаются, фотографируют мироздание и снова движутся вперед. За ними немцы — властные, рослые, презентабельные; волосы уложены феном, носки из шелка, туфли из крокодиловой кожи. Авантюристы Новой Дойчмарки, они ищут новое окно на Восток. Их нетрудно отличить от шведских бизнесменов — последние потише, пониже ростом, помельче телом, и портфели у них полегче, и рубашки подешевле, и туфли попроще, и амбиций поменьше: видно, что они не раз обжигались, прежде чем сумели открыть собственное дело. А вот и американцы — вездесущее рюкзачное племя, скитающееся по галактике с толстыми путеводителями, в бейсболках задом наперед (туда, сюда — какая разница?), в плотно всаженных в сосцевидные кости наушниках с родным хип-хопом. И кучка седоволосых американских вдовцов, одетых как игроки в гольф: они освободились от супружеских уз и теперь могут странствовать по миру хоть целую вечность.

И наконец, тут уж Ленин глазам своим не верит, — идут новые выгодные клиенты. Это русские, пересекающие Балтику в бесконечной гонке за новыми приобретениями. Они, конечно, опаздывают: ведь для них каждая лишняя минута за пределами России на вес золота. Подобно своей великой императрице, они скупают все просто потому, что оно есть, хотя, как правило, предпочитают ярко-розовый цвет. На плечах у них, как у воинов, разграбивших чужеземный город, покоятся электрогитары с европейскими штепселями, коробки мыла, автоматические швейные машинки, садовые триммеры «Black & Decker», громоздкие настольные лампы с оттенком ар-нуво, ящики растворимого кофе, картонки с джинсой, айвовские CD-плееры, куклы Барби в дурацкой американской секс-униформе, гигантские динозавры из Юрского парка, карманные калькуляторы, звуковые колонки, факсовые аппараты, косилки для несуществующих газонов. Одежда тоже трофейная: это розовые дизайнерские очки (иногда с неотклеенными этикетками), новехонькие спортивные костюмы «Adidas» и «Nike», бейсбольные куртки с названиями американских команд, большие мешковатые бермудские шорты. Они триумфально красуются в майках от «Benetton», в мокасинах от «Gucci», с сумками в стиле «Vuitton», в рубашках, отдаленно смахивающих на «Pierre Cardin». Ленин безучастно смотрит поверх их голов — очевидно, надеется на какое-то более будущее будущее, в котором ничего такого уже не случится. Начинается формальная процедура посадки на борт. Мы агрессивно проталкиваемся вперед, к тому, что нам предстоит: к таможенникам, к пограничникам, к иммиграционной службе, к истории, к Ленину.

Но что же случилось с Бу? На борту он или нет? Я напрасно ищу его в море движущихся голов. И вдруг замечаю, как он входит в терминал — своей обычной медленной профессорской походочкой. Зонтик при нем; Бу щеголяет в куртке «Burberry» и академично оглядывается по сторонам. За ним идет ледяная Альма в замшевом пальто и меховой шапке (вроде бы кроличьей) — явно приготовилась к российским морозам. Она похожа на вьючное животное: под мышками у нее какие-то картонные коробки и стопка папок. Лунеберг прохаживается вдоль строя проталкивающихся пассажиров по другую сторону металлического ограждения. Он держит в руках (то сворачивая, то вновь разворачивая) большой самодельный плакат. На нем написано «Проект „Дидро“», и он творит чудеса. Из разных концов толкающейся толпы начинает выделяться небольшая группа правоверных; они машут руками, жестикулируют и пробиваются к Бу. И один из них, конечно, я.

Лунеберг раздвигает ограждение и позволяет нам присоединиться к нему, здороваясь поочередно с каждым из философических пилигримов. Альма открывает коробки и выдает каждому набор обычных принадлежностей научного конгресса: пластиковые пакеты с бумагами и личные карточки. Затем она вручает нам «десерт»: талоны на еду, билеты в Эрмитаж, билеты в наши каюты. Я оглядываю всю группу: нас девять человек. Каждый из них, похоже, хорошо знаком с Лунебергом (и мы знаем, что он лично знаком с каждым); но друг с другом мы явно не знакомы. Кто же мы такие? Зачем мы сюда пришли? Что мы будем делать? Что нам здесь надо? Лунеберг, как всегда приветливый, в объяснения пускаться не намерен. Мало того, он даже своих прямых обязанностей не выполняет! Он ведь здесь для того, чтобы представить нас друг другу, чтобы мы продемонстрировали друг другу карточки с именами, обменялись парой слов и рукопожатиями.

И все же: что (кого) мы имеем? Во-первых, Андерс Мандерс. Светлая борода аккуратно подстрижена, кожа в веснушках, лицо строгое, глаза ясно-голубые. Судя по его словам, он отставной дипломат, когда-то работал советником посольства в Ленинграде. Свен Сонненберг: лицо худощавое, возраст — за сорок, одет во что-то джинсовое и вылинявшее. Робко признался, что он столяр и специализируется на изготовлении столов. Биргитта Линдхорст: крупная, рыжеволосая, полногрудая, сорок с хвостиком, одета безупречно. Оказывается, что ее пышные формы — не личная, но профессиональная особенность. Она оперная дива, международное сопрано, только что совершила мировое турне, пела в «Евгении Онегине». Агнес Фалькман, стройная, нордическая, великолепная. Тоже в джинсовой одежде, но это дизайнерские вещи, со всех сторон обклеенные лозунгами протеста — против загрязнения воздуха, воды, земли, огня, против еды, курения, автомобилей, скота, людей. Она деятель шведского профсоюзного движения, которое, как известно, руководит всей страной. Дальше — гость из Америки, Жак-Поль Версо, в джинсах от Кельвина Кляйна, куртке от Армани и дизайнерской бейсболке с надписью: «Я ЛЮБЛЮ ДЕКОНСТРУКЦИЮ». Относится к типу «чокнутый профессор». Он и вправду профессор современной философии в Корнелле, автор известной книги «Витгенштейн для феминисток». Я уже встречался с ним, слушал его лекции на какой-то конференции в Калифорнии, беседовал с ним в фойе какой-то гостиницы за стойкой потрясного бара для геев и лесбиянок. Он ходячая проблема, американский академический экстремист, интеллектуальный адреналин во плоти, и он всегда пробьется туда, где его оценят по достоинству. И наконец, Ларс Пирсон. Говорит, что он драматург из Шведского национального театра; у него бледное, с крупными чертами лицо, угрюмая черная борода и богемная мягкая шляпа синего цвета.

— Вряд ли их всех интересует Дени Дидро, — шепчу я Версо (он как раз оказался рядом). — Слишком уж пестрая компания!

— Не берите в голову! — отвечает он. — Наш Бу интересовался всеми и всем, что было, есть, будет и может быть на этом свете. Мы как раз такая команда, какую он ждал всю жизнь. Но непонятна мне одна мелочишка: что это, черт возьми, за проект «Дидро»?

— А вы не знаете? — удивляется Агнес Фалькман.

— Понятия не имею.

— А кто имеет? — вмешивается Биргитта Линдхорст.

— Давайте считать, что я этого вопроса не слышал, — дипломатично уклоняется от ответа Андерс Мандерс.

— Наверное, что-то насчет мебели, — предполагает Свен Сонненберг.

— Не думаю. Скорее всего, это связано с театром, — возражает Ларс Пирсон.

— Эй, Бу! — окликает Версо. — Поди-ка сюда и объясни нам: что это, черт побери, за проект «Дидро»?

— Через несколько дней, в России, нас ждет такое, что вы сполна утолите свою жажду знаний, — откликается Бу.

— И вы поблагодарите нас за увлекательное приключение, — добавляет Альма.

— Круто! — говорит Жак-Поль Версо.

— Но скажите, пожалуйста: кто такой этот чертов Дидро? — взывает к нам шведский соловушка Биргитта Нильсен.

— Философ так называемой эпохи Просвещения, — поясняет Версо.

— Он писал романы, — продолжаю я.

— И пьесы, — подхватывает Ларс Пирсон.

— Он любил женщин? — интересуется Агнес Фалькман.

— Еще как! — отвечает Версо.

— А столы? — спрашивает Свен Сонненберг.

— Вроде бы тоже любил, — улыбается Версо.

— А музыку? — осведомляется Биргитта.

— Он обожал музыку. Он даже написал целую книгу о племяннике композитора Рамо.

— Жана Филиппа Рамо, создателя современной музыкальной гармонии? — удивляется шведский соловей. — Того самого Рамо, который писал оперы о ветрах, потоках и сферах?

— Того самого. Но книга не про него, а про его невоспитанного племянника, который был классическим мошенником.

— Извините меня, — вмешивается Ларс Пирсон, — но руководитель нашей группы уже отправился к причалу.

И в самом деле он уже отправился. Руководитель нашей группы шагает далеко впереди нас, через билетный, таможенный, паспортный и иммиграционный контроль, подняв над головой плакат с именем Дидро. Альма едва поспевает за ним со своими коробками. Напуганные грозными профессорскими манерами Бу чиновники будто растворяются в воздухе, и на пути его нет преград. И мы, подозрительная кучка паломников из разных стран, собираем свой багаж и отправляемся вслед за Бу, вперед по Тропе Просвещения. Мы маршируем по пыльным залам терминала, выходим к берегу моря, ощущаем запах корабельной солярки. Мы взбираемся по грузовому трапу к открытым воротам. Впереди идут японцы, волоча свои гробы на колесиках; идут немцы, помахивая портфелями, набитыми контрактами; движется толпа русских, нагруженная трофеями, добытыми в торговых пассажах.

Мы всходим на борт, где нас уже ждет Россия: гостеприимная, шумная, ошеломляющая, хищная. Бренчат балалайки, булькают самовары, скачут бояре в меховых шапках. Казаки в высоких сапогах уже исполняют какую-то сибирскую версию танца лимбо. Сюда — в казино, туда — в дьюти-фри. Там — икряной рай, здесь — турецкий массаж. Огромные стюарды в ушанках выстроились в очередь, чтобы принять наш багаж. Розовощекие стюардессы в белом, похожие на комплект русских матрешек, готовы проводить нас в каюты. На одну или несколько палуб ниже — длинный коридор распахнутых металлических дверей. Будто в современной тюрьме: камеры, убранные коврами, принимают новых узников. Каюта, предназначенная для меня, явно очень скромна. Это аккуратная зеленая коробочка с койкой, умывальником и крошечной душевой. Это внутренняя каюта, и можно быть уверенным, что отсюда я не увижу ни красот Шведского архипелага, ни великолепия Балтики — ничего, кроме качающейся душевой занавески.

Стук в дверь. Входит девушка — широколицая, светловолосая и очень краснощекая — с постельным бельем.

— Меня зовут Татьяна, — дружелюбно говорит она. — Вам чего-нибудь нужно?

— Татьяна, а вы откуда? — вежливо осведомляюсь я.

— Я из Пушкина, — отвечает она. — Принести вам чаю?

— Да, чаю выпил бы с удовольствием.

Татьяна исчезает так же быстро, как вошла. Я вешаю пальто на вешалку, вынимаю из сумки пару книжек, кладу на стол пластиковый пакет с научным набором. Стук в дверь.

— Входите, Татьяна, — отзываюсь я.

Входит высоченный казак в меховой шапке, халате и сапогах и вносит кучу багажа.

— Bagahsh, — говорит он.

Я гляжу и вижу: что-то его многовато. Дорогие ярлыки на дорогих чемоданах говорят о дорогих вещах: Мюнхене и Гуччи, Вене и Версаче, Венеции и Восточном экспрессе, Ла Фениче, Да Скала, Байрёйт, Зальцбургский дом фестивалей, Ковент-Гарден. Мой багаж? Это не мой багаж. Я каким-то образом присвоил имущество богатой принцессы, странствующей по загадочному оперному миру.

— Подождите минутку! — говорю я.

Но носильщик уже ушел, оставив меня наедине со всеми этими чудесами. Между тем тут нет ни намека на мои собственные чемоданы — да, они слегка потрепаны, но они мои, и в них есть все, чем живу я, обыкновенный книжный червь: книги, блокноты, мемуары, пачка табака, носки из универмага «Маркс энд Спенсер».

Стук в дверь. Входит Свен Сонненберг, оглядывается по сторонам.

— У вас, что ли, мой багаж? — вопрошает он и тут же уходит.

Снова стук в дверь. Снова входит Татьяна, внося с собой стакан таинственной бурой жидкости, свеженалитой из ближайшего самовара.

— Ваш чай, — говорит она в ответ на мой подозрительный взгляд. — Добавить чего-нибудь?

— Не помешало бы, — отвечаю я.

Татьяна снова исчезает. Стук в дверь, и на пороге появляется Агнес Фалькман.

— Куда подевался Свен Сонненберг? — допытывается она.

— Ищет свой багаж.

— Где он?

— Пришел и ушел.

— Невозможный человек! — восклицает Агнес Фалькман и покидает каюту.

Опять стучат, и снова появляется Татьяна, на этот раз с маленькой бутылочкой без этикетки.

— Надеюсь, вам понравится, — говорит она и добавляет в мой чай благородную жидкость.

— Водка? — спрашиваю я.

— Da, da, — кивает она.

— Я, пожалуй, выпью — но только вместе с вами.

Татьяна проскальзывает в мою душевую, возвращается со стаканом и присаживается рядом со мной на койку.

Мы чокаемся, и я начинаю задавать вопросы.

— Вы говорили, что вы из Пушкина. А где это?

— Неужто не знаете? — поражается Татьяна. — Пушкин — это такой поселок.

— А где он?

— Рядом с Санкт-Петербургом. Когда-то он назывался Царское Село.

— То есть это там, где Летний дворец Екатерины?

— Да, очень большой царский дворец. Во время войны там жили немцы, а потом его взорвали, но потом восстановили.

— Это в нем Янтарная комната?

— Да. Но ее вывезли немцы во время войны.

— А разве ее не из Германии привезли? Помнится, это был подарок Великого Великой, то есть Фридрих подарил ее Екатерине.

— Да, но она принадлежит России. Это был подарок ее царям. И место ей — в Пушкине.

— А почему ваш поселок назвали Пушкин?

— А вы разве не слышали про Александра Пушкина, нашего великого поэта?

— Слышал, конечно. Он написал «Медного всадника». И «Евгения Онегина».

— Пушкин родился в Царском Селе. Он учился в Лицее. Он был нашим лучшим поэтом и врагом царя Николая. Еще при Сталине мы решили, что поселок должен называться Пушкин, потому что лучше быть честным поэтом, чем подлым царем. Вы согласны?

— Само собой.

— Ну и хорошо. Хотите еще водки?

— Если вас не затруднит. А можно не в чай, а просто так?

В дверь опять стучат. В каюту заглядывает шведский соловей, заполняя, нет, переполняя собой дверной проем.

— Надеюсь, мой багаж у вас, — заявляет она.

— Надеюсь, это ваш багаж, — отвечаю я.

Биргитта заходит: заинтересовалась нашими посиделками.

— Вы что, водку пьете?

— Сейчас принесу стакан, — моментально реагирует Татьяна и бежит в туалет.

— А ваша подружка, эта очаровательная юная дама, — она что, прислуга? — спрашивает шведский соловей, грузно водружаясь на мою койку.

— Это Татьяна из Пушкина, — объясняю я.

— Что вы! Татьяна из Пушкина — это я.

— Вы Биргитта Линдхорст из Швеции, — возражаю я. — Это написано на вашем… на вашей нагрудной карточке.

— Да. Но совсем недавно, в Дроттингхольмской опере, я была Татьяной из Пушкина.

Татьяна возвращается и вручает соловью полный стакан.

— Да? Вы поете в опере Чайковского? В «Евгении Онегине»?

— Ну да, пою, дорогуша.

Татьяна присаживается на койку, которая угрожающе оседает под нашим весом.

— Вы ведь знаете эту оперу, «Онегин»? — обращается она ко мне. — Помните эту чудную арию про письмо?

— «Я к вам пишу, чего же боле? Что я могу еще сказать?» — внезапно запевает шведский соловей, и металлические стены гудят от ее голоса.

— Да, письмо Татьяны, — вторю я. — «Письмо Татьяны предо мною; / Его я свято берегу, / Читаю с тайною тоскою / И начитаться не могу».

Стук в дверь.

— Эй, люди, прикрутите громкость! — требует Жак-Поль Версо, стоя на пороге в кепке «Я ЛЮБЛЮ ДЕКОНСТРУКЦИЮ», — Я тут за стенкой, разложил свой лэптоп, а доклад никак не допишу.

— «Зачем, зачем вы посетили нас? — заводится шведский соловей, взглядывает на Версо и снова запевает во весь голос: — В глуши забытого селенья, / Я никогда не знала б вас, / Не знала б горького мученья…»

— Ага, «Евгений Онегин», — говорит Версо, — величайший за всю историю литературы роман в стихах.

— И величайшая опера, — добавляет дива.

— Короче, величайшее все, — улыбается Версо.

— Вы преподаватели? — интересуется Татьяна.

— О нет! — отвечает дива. — Как это там, в «Онегине»? «Не дай мне бог сойтись на бале / Иль при разъезде на крыльце / С семинаристом в желтой шали / Иль с академиком в чепце!»

— А что это вы тут пьете? Шампанское? — спрашивает Версо.

— Нет-нет, водку, — отвечает Татьяна. — Принести вам стакан?

— Из ваших рук, моя русская птичка, я выпью что угодно, — галантничает Версо. — Но кто она?

— Я Татьяна из Пушкина, — представляется Татьяна, вернувшись с новой порцией.

— Не шутите? — переспрашивает Версо, садясь на койку. — Это просто мистика! Понимаете, единственное, чего я на самом деле хотел от этой поездки, — это побывать в Пушкине и взглянуть на фантастический Летний дворец. На китайский павильон, на ледяной домик… К сожалению, я не знаю русского языка. Мне нужен толковый русский гид, который покажет мне достопримечательности.

— Я могу свозить вас туда, — предлагает Татьяна.

— Если там еще не началась революция, — замечаю я.

— В России всегда революция, — парирует Татьяна. — Но кого это волнует? Поедем, если захотите.

В дверь снова стучат. Это Андерс Мандерс, элегантный, учтивый, канцлер до кончиков ногтей.

— Я ищу нашу стюардессу, — говорит он. — В моей каюте нет полотенца.

— Ой, извините, — тут же вскакивает Татьяна.

— Вы стюардесса?

— Это Татьяна из Пушкина, — поясняет Жак-Поль Версо, — Присаживайтесь, приятель.

— Это уже похоже на оперу в Театре имени Кирова, — смеется Биргитта.

— Надеюсь, мы посетим Кировский театр, — улыбается Мандерс. — Простите, но чем это так вкусно пахнет? Хорошей русской водкой?

— Сейчас принесу еще стакан, — говорит Татьяна.

Опять стучат. Кому же это быть, как не Ларсу Пирсону, так и не снявшему мягкую шляпу?

— Я так и думал, что на русском корабле обязательно будет вечеринка, — заявляет он.

— Сейчас принесу стакан, — отзывается Татьяна.

— Сидите, сидите, Татьяна из Пушкина. Я принесу из своей каюты, это совсем рядом, — останавливает ее Версо.

И тут где-то над нами оглушительно трубит сирена. И корабельные двигатели заводят свое классическое «пум-пум-пум».

— Слушайте, а мы таки плывем в Россию! — многозначительно подняв палец, произносит Версо.

— «Русская», — улыбается Татьяна, поднимая свой стакан.

— Русская, — повторяют omnes[15], сидя рядком на моей прогнувшейся койке.

И знаете что? Все-таки в этом проекте «Дидро» что-то есть.

8 (прошлое)

Сватовство, свадебные торжества и увеселения, сногсшибательные костюмы, парики, пудра, убранство покоев, продумывание изысканного меню, восхитительный церемониал знакомств, представлений, поклонов и расшаркиваний — творец истории Мельхиор Гримм, вездесущий, сияющий, обаятельный, был действительно безумно занят. Поэтому лишь через неделю после императорской свадьбы, с честью выполнив свои обязанности и удовлетворив пышностью праздника le monde entier[16], он смог встретиться с любимым старым другом во дворце Нарышкина. Свадебное путешествие Гримма еще не закончилось, он все еще пылал супружеским жаром. Подобно нашему герою, он тоже проделал долгий путь из Парижа на север, посетил Нидерланды и еще несколько дворов, побывал в Потсдаме, где отчаянно лебезил перед императором и присматривался к юным принцессам, и вот — закончил свой путь здесь, среди икон и архимандритов, у православного алтаря, где обмениваются клятвами новобрачные.

— Друг мой! Мой милый друг! — восклицает Гримм. Сколь разительно отличается это радостное приветствие от холодности Фальконе!

— Мой дорогой друг! — восклицает в ответ наш герой.

«Мы долго не разжимали объятий, а разойдясь ненадолго, обнимались снова и снова», — напишет Философ этой ночью в письме своей супруге Зануде. Еще бы: ведь они, француз и немец, давно стали почти что братьями. Вместе шатались они по Парижу и окрестностям, вместе посещали замки, салоны и винные погребки, концерты и галереи, библиотеки и бордели. Сколько воды утекло, сколько пережито вместе! Всего не упомнить. Они менялись любовницами, одалживали друг у друга деньги, вместе проворачивали выгодные сделки и придумывали мистификации, участвовали в одних и тех же заговорах, публиковались друг у друга в журналах, бывали иногда и соавторами. Один высокий, другой низенький. Один полный, другой стройный. Теперь, когда рядом Мельхиор, в платье из парчи, в шелковых чулках, нарумяненный, Мельхиор — воплощение радости и веселья, Санкт-Петербург уже не кажется Философу таким мрачным. В конце концов, может, его приезд сюда вовсе не роковая ошибка?

И Мельхиор — вот для чего нужны настоящие друзья! — не меньше самого Философа возмущен поведением Фальконе. Он вынужден признать, что их общий приятель — жестокосердный негодяй и прохвост. И все же, с прославившей его истинно придворной мудростью замечает Мельхиор, не исключено, что поведение Фальконе связано со странной историей статуи Всадника, взбудоражившей Петербург. Мы не должны забывать, продолжает Гримм, сидя у потухшего камина в камзоле лягушачьего цвета и чистя серебряным ножиком длинные ногти, что здешние придворные коварны и непостоянны и артисту с ними ужиться нелегко. Сегодня что бы ты ни сделал — по сердцу каждому, а завтра — не угодно никому. В Санкт-Петербурге порой приходится несладко, похлеще, чем в Потсдаме. Здесь даже самый сильный, самый здравомыслящий человек — в чем-чем, а в здравомыслии Фальконе не заподозрит никто — может дойти до полного отчаяния.

Мельхиор напоминает Философу, что Фальконе уже девять лет провел в этом городе, где ни на кого нельзя рассчитывать. Либо пан, либо пропал. Девять лет он вырезал, плавил, отливал, придавал металлу форму под неусыпным надзором грозной императрицы. Девять лет в его мастерскую без приглашения вваливались толпы то разряженной, лощеной знати, то серых и грязных крепостных и нищих. И одинаково мрачно, безмолвно стояли они перед фантастическим макетом и глазели на работу скульптора. Ни разу ни один не высказал своего мнения, не выразил одобрения улыбкой. Столица затаилась, столица ждала, пока заговорит Ее Величество императрица. Одна проволочка тянула за собой другую. Из-за неумелости рабочих в студии несколько раз начинался пожар, и работу по крайней мере дважды приходилось начинать заново: расплавленный металл разрывал готовую форму, статуя сама себя уничтожала.

И тогда царица, настоящая западная леди, показала, что с ней шутки плохи. Уж это она умеет, мрачно добавляет Гримм. Отношения между Фальконе и его патронессой становились все хуже. Мастерская видна из окон Зимнего дворца, но художника туда больше не зовут. Теперь общение ограничивается холодными приказаниями Ее Величества, пересыпанными язвительными замечаниями в его адрес. Поначалу она была в восторге от своего французского скульптора, но затем почему-то охладела к нему. Возможно, что разгадка кроется в противоречивых чувствах императрицы к ее великому предшественнику: ведь теперь она сама (хоть и скромничает для виду) примеривает титул Великой. Так или иначе, Фальконе впал в немилость. К примеру, щекотливый вопрос с надписью на памятнике. По уже упомянутой причине первоначальный вариант — «Петру Великому Екатерина Вторая» — ее теперь не устраивает.

— То есть Великой зазорным кажется преклонять колено перед другим Великим? — спрашивает Философ.

— Именно, — отвечает Гримм. — К счастью, какой-то ловкий придворный дипломат нашел выход: сейчас на постаменте написано «Петру Первому Екатерина Вторая».

А взять сам постамент. Ее Роскошество потребовала, чтобы в основании памятника лежал огромный гранит, и это в заболоченной местности, где любой камень размером больше гальки — страшный дефицит. В конце концов как-то во время прогулки она отыскала пятнадцатитонный валун. Он крепко сидел в земле километрах в тридцати от Петербурга, по ту сторону финской границы. Само собой разумеется, желание царицы — закон. Но протащить эту гору тридцать километров через болота и трясины оказалось задачей не из легких. Целый год сотни лошадей и тысячи рабочих волокли камень по специально сконструированной рельсовой колее из бревен и медных шаров. Затем Вольтер, воистину его только не хватало, у себя в Фернее разродился блестящей идеей и не преминул поделиться ею с императрицей. По его мнению, статую вообще следует водрузить не в Петербурге, а где-нибудь еще — скажем, в Константинополе. Представьте себе, каково тащить такую громадину в Византию! Тем более что Ее Величеству для начала придется вторгнуться в Турцию и оккупировать ее.

— Ох уж этот Вольтер, вечно он все запутает, — бормочет потрясенный Философ.

Но все это пустяки по сравнению со спорами, которые породили внешность и характер самого Петра. Конечно, по этому поводу у каждого были личные воспоминания и представления.

Одни утверждали, что росту в нем было метр восемьдесят пять, другие не сомневались, что больше двух метров. Некоторые помнили Петра при усах и бородке, некоторые считали, что он всегда был гладко выбрит. Обуть ли статую в сапоги (как обычно ходил Петр)? Надеть на нее военную форму? А может, боярскую меховую шубу — традиционную одежду русской знати? Но ведь он мечтал эту традицию искоренить. А может, римскую тогу? Прекрасный костюм, но не для северного климата. Будет ли Петр держать в руке саблю (ему действительно случалось держать ее)? Нет, пусть лучше собрание российских законов (он порой не чужд был юридических интересов)? Или план города (он погубил тьму народа, создавая его)? Каким должно быть его лицо? Дружелюбным, но не без угрозы в адрес шведов, его старинных, поверженных уже, но до сих пор трепещущих недругов? Надменно-гордым ликом триумфатора, полководца — и одновременно цивилизованного гражданина, покровителя искусств и коммерции? Или то должен быть символ Абсолютного Ужаса, скифское божество, внушающее страх всему западному миру? Как насчет Петра-Мыслителя, настойчивого вопрошателя, обращающегося к вечности (а ведь он так любил задавать вопросы. Помните — «Это что? Это зачем?»).

Неудивительно, что Фальконе отказался от портретного сходства, особенно после требования Бецкого: медный император должен гордо взирать на здания Адмиралтейства, Петропавловской крепости и Двенадцати коллегий, построенные великим царем на противоположном берегу реки. Что ж, пускай взирает, но только тогда он получится явственно косоглазым. Но хуже всего — ужасная и неразрешимая проблема змеи.

— Надеюсь, ты не о моей змее? — На сей раз Философ разволновался не на шутку.

Да, о той самой змее, какой же еще? Тогда, в Париже, именно ему пришел в голову этот аллегорический образ — змея, которую копытом попирает конь Петра. Образ содержательный, можно сказать, символический.

— И что же он символизирует? — Брови Гримма удивленно ползут вверх.

— Символизирует силу истины, добра, просвещения. Человек властен над природой, его Разум победит невежество и злобу, — поясняет Философ.

— К сожалению, императрица сочла, что этот символ может быть истолкован неверно, — возражает Гримм. — Чего доброго, подумают, будто русский правитель подавляет свой народ. Такие скользкие, двусмысленные аллегории в России неприемлемы. Я полностью согласен с Ее Величеством.

Как бы то ни было, вопрос со змеей был разрешен письмом императрицы, таким же двусмысленным: одной из ее инструкций, которые говорят одно, а подразумевают другое.

«Как поется в одной старой песенке, надо — значит, надо, — излагала царица в обычной своей афористической манере, — считайте, что это ответ на ваш запрос относительно змеи».

Гримм закончил свой рассказ, нацепил треуголку и распрощался: ему пора назад, в Эрмитаж, к винам и закускам. К тому времени наш герой уже места себе не находил. Оказывается, Фальконе состряпал грандиозную мистификацию! Едва дождавшись ухода друга, Философ вскочил, сгреб чью-то медвежью шубу и побежал через Исаакиевскую площадь к бревенчатой мастерской на Миллионной, чтобы поскорее увидеть, какие превращения произошли за девять лет с его замечательным замыслом.

Мастерская и впрямь выглядит странно и необычно. Снаружи на заснеженной площадке двора идут кавалерийские учения. Солдаты по очереди седлают Бриллианта, коня самой императрицы. Затем очередной наездник покоряет вершину остроугольного постамента. Сам же скульптор наблюдает за представлением. Он, видимо, прикидывает, какое положение должны занять всадник и его скакун, чтобы не кувыркнуться вниз (несколько раз это уже произошло). Друзья обнимаются, но Фальконе по-прежнему угрюм и неприветлив, хоть и приглашает Философа в свое дымное логово. Здесь то и дело что-то взрывается, шипит расплавленный металл, бурлит бетон. Рослый генерал в лавровом венке расхаживает по мастерской, готовый продублировать роль Петра Великого, и с гневливым нетерпением ждет, когда же главный оператор включит свою камеру.

В центре студии высятся широкие подмости, покрытые водонепроницаемой парусиной. К ним присоединяется хорошенькая Мари-Анн Колло в кожаном фартуке, и Фальконе отдает приказ команде рабочих-оборванцев. Они карабкаются на подмостки, срывают покрытие. Под ним — гипсовый макет. Всадник, почти неразличимый из-за вставшего на дыбы коня, на краю широкого гипсового утеса. Творение еще не закончено, но близко к финалу. Но Петр хорош: увенчанный лавром и увеличенный раза в три, как будто бы при жизни он не был достаточно высок. Философ, задрав голову, внимательно разглядывал макет. Конструкция — великолепна. Всадник и лошадь точно летят, попирая все законы физики, преодолевая земное притяжение. Лишь задние ноги и хвост коня удерживают их на земле. Но символы, образы, придуманные Философом, что сталось с ними?

Правда, змея вроде бы на месте, изгибается под копытами коня, но как-то не так, она словно смещена в сторону. И лицо Петра — пустое, ничего не выражающее (и останется таким еще десять долгих лет: только в последние минуты, в ночь перед открытием памятника, Мари-Анн торопливой рукой придаст ему некоторую выразительность). Что до аллегорических фигур (наш герой помнит каждую деталь), они исчезли, растворились без следа. Где символы Варварства, Народной Любви, Нации? Они отвержены, забракованы, а на смену им пришли пластическая простота и строгость, подсказанные самим материалом. Это произведение чуждо аллегорическому искусству классицизма. Тут что-то совсем иное: свободное, странное, неспокойное, даже пугающее, тревожно-возвышенное. Кто же стоит за этими изменениями, какая сила? Россия? Царица? Или то было движение души самого Фальконе? Кто ответствен за все изменения? Нет, совсем не то они создавали в Париже, не о такой статуе мечтали…

Философ понял. Все стало ясно: и безрадостная встреча, и недружелюбное дружеское приветствие, и некстати занятая комната, и мрачное лицо, и беспокойный взгляд. Скульптор просто боится. Девять лет труда — и вот приезжает Учитель. Вдруг он не одобрит работу, вдруг забракует все до последней детали? Учитель отступает на шаг, он рассматривает, он размышляет. Он вспоминает самим же им сформулированный, столько раз обговоренный с каждым, кто соглашался слушать, Парадокс Скульптуры. Скульптура — высочайшее из искусств. И одновременно — сложнейшее из ремесел. Она исходит из самой фактуры материала. Он, Дени Дидро, сам многократно повторял, что неодушевленное не значит мертвое. В дереве, камне, глине сокрыты тайны жизни. Искусство — в способности, в умении проникнуть в суть материала, извлечь эту тайну и придать ей форму. Вот он, парадокс искусства: имитация действительности раскрывает, совершенствует саму действительность, нащупывает то единственное мгновение, когда она готова разродиться своим секретом, coup de théâtre[17].

Он взглянул еще раз — взглядом критика. Подумал о влиятельности заказчика, о властных требованиях публики… Но он ведь не только критик и Учитель, создатель творцов. В конце концов, он и сам творец… Он поворачивается к скульптору. Тот стоит грузный, грустный, с кислой миной на лице. Философ хватает его за руки.

— Дорогой друг, — провозглашает он, — я всегда считал тебя даровитым юношей. Разве не отмечал я, насколько талантливы твои выставлявшиеся в салонах работы?

— Отмечали, мсье, — отвечает скульптор, — иначе как бы я угодил в эту передрягу?

— Но пусть меня черти в ад сволокут, если я хоть на минуту мог представить, что в твоей голове зреет такой замысел, что ты произведешь на свет этого чудного зверя.

— Вы не одобряете?

— Конечно, я могу разнести тебя в пух и прах…

— Что, совсем плохо?

— Не совсем. Хотелось бы мне после смерти удостоиться такого памятника. Только лошади, пожалуйста, не надо.

— Значит, статуя вам по душе?

— Я просто влюбился в нее, мой дорогой юный друг. Она оригинальна, она величественна. Это чудо.

— Вы так считаете?

— Я профессиональный критик, помни. И ругаю чаще, чем хвалю.

— Дорогой друг!

— Ты тоже дорог мне. И ты сотворил шедевр. Можешь смело повторять мое мнение, когда и кому захочешь. Я слов на ветер не бросаю. При первой же встрече с императрицей я скажу ей все, что думаю об этой статуе.

Когда они наконец рука об руку выходят из мастерской, сияет даже мрачный Фальконе. Наш герой, как всегда, нашел единственно верные слова, чтобы успокоить скульптора, даже немного польстить ему. Он по-братски щедро сыплет изысканными комплиментами. А заодно и себя нахваливает за острый ум и точность суждений.

— Ну а как моя малышка Мари-Анн? — Философ нежно привлекает девушку к себе, и теперь они трое стоят, тесно прижавшись друг к другу, — Почему она не приветствует меня в Санкт-Петербурге?! — шутливо возмущается наш герой, — Где мое любимое, долгожданное «чмок-чмок-чмок»?!

— Господи, мы так рады вам, maître[18]. — И Мари-Анн трижды звонко чмокает его в щеку, — Знаете, когда-нибудь я сделаю ваш бюст.

— Сделай, милая. Почему бы и нет?

— Тогда и я тоже, — вмешивается Фальконе, не отпуская руки Философа.

— Что? Оба? Мою статую? А почему бы и нет? По-моему, я заслужил.

— В наши дни кому только памятников не ставят, — бормочет Фальконе.

— Устроим соревнование между мастером и ученицей, — веселился Философ. — И тогда я решу, которая лучше. Или спросим императрицу.

— Но вы еще не видели ее.

— Увижу завтра вечером на большом приеме в Эрмитаже.

— Вы приглашены?

— Конечно, все приглашены.

— Кроме меня.

А с подмостков, незаконченный, безлицый еще Петр верхом на своем необыкновенном скакуне смотрит поверх их голов на пустую стену студии. Наступит день, когда перед взором грозного императора откроется вся Балтика. Что ж, он заслужил…

9 (наши дни)

Чуть позже. Приятный Стокгольм, цивильный и цивилизованный, остается позади, ускользает в холодный ясный вечер. Он уходит: медные шпили протестантизма, громадные гранитные палаты либеральной демократии, высокие дворцовые крыши монархии-долгожительницы отплывают прочь в густой маслянистой дымке. Мне виден стройный ствол собора Сторчюрка, где пытались, но так и не смогли похоронить Декарта; я различаю крупные современные черты кирпичной ратуши, где вручают Нобелевские премии знаменитым, но забвенным лауреатам. Я вижу изящную паутину городских автотрасс и многобашенные спальные районы на склонах холмов. Но городские постройки исчезают из поля зрения. Теперь мы видим узкие скалистые бухточки между островами из голых камней и островами, где растут деревья, на берегу стоят опрятные домики, а рядом с каждым — лодочный причал, белый моторный катер и непременно сине-белый национальный флаг, реющий над пирсом. По воде снуют парусные шлюпки, совершая что-то вроде регаты: вперед-назад, туда-сюда, во все стороны.

— Мы уже в архипелаге? — интересуюсь я у рыжеволосой шведской певуньи, благосклонно согласившейся подняться со мной сюда, на высокую и безлюдную верхнюю палубу, чтобы понаблюдать, как ускользает из виду ее родной город.

— Nej, nej, архипелаг дальше, там опасно плыть, но места дикие, уединенные и по-настоящему прекрасные. А это еще Стокгольм. Эти домики когда-то были дачами. Теперь в них центральное отопление и живут круглый год. Летом здешние жители ездят на работу на моторных лодках, а зимой, когда вода замерзает, на коньках — с портфелями под мышкой. Вы сразу поймете, когда начнется архипелаг. Он такой темный, мрачный и совершенно необыкновенный, за это мы его и любим.

Мы стоим рядом и смотрим за борт. Багровое солнце катится к горизонту, небо со стороны Пруссии окрашивается яркой синевой, робкий сперва ветер, гуляющий по нашим лицам, понемногу усиливается. В бассейне давно нет воды, а на деревянных шезлонгах, разбросанных там и сям, — матрасов. Какой-то казак с ведром и шваброй драит палубы. В рубке на капитанском мостике стоит капитан в огромной белой фуражке и смотрит вдаль в свой гигантский бинокль, а рядом с ним — лисий профиль Ленина; вождь ощупывает нас пустым и бесстрастным взглядом.

Рыжеволосая дива вдруг берет меня за руку.

— Говорят, вы очень умный человек… — начинает она.

— Наверное, вы меня с кем-то путаете, — отвечаю я.

— Ну не важно. По крайней мере, вы профессор. Короче, расскажите мне что-нибудь про этого самого Дидро. Не хочу все время выглядеть дурочкой.

— Ладно. В двух словах так: французский философ, сын ножовщика из Лангре — это в Бургундии. Готовился стать священником, но женился на портнихе. Потом переехал в Париж, работал учителем и писал на заказ, сочинил забавный скабрезный роман «Нескромные сокровища». В тысяча семьсот семьдесят третьем году посетил Петербург. Я думаю, наша поездка как раз с этим и связана. Умер внезапно, от апоплексии, подавившись абрикосом во время обеда тридцать первого июля тысяча семьсот восемьдесят четвертого года. Написал великую книгу, которая изменила мир.

— Надеюсь, была только одна книга, изменившая мир.

— Да, «Энциклопедия». Двадцать восемь томов или около того, с сотнями статей и гравюр. Она должна была вобрать в себя все знания и все прогрессивные мысли той эпохи.

— Ей это удалось?

— Безусловно. Она стала Библией Века Разума. У читавших ее полностью изменялось понимание мира. В ней был заключен дух знания, сила философии. Власти пытались запретить ее, но это лишь добавило ей славы.

— Почему этому придавалось такое значение?

— Раньше за советом шли к священнику. В новую, научную эпоху место священников заняли философы. В Век Разума философствовали все и повсюду. Вспомните: Вольтер, Юм, Д'Аламбер, Кондорсе, Руссо…

— Но почему мы решили заняться именно Дидро?

— Точно не знаю. Наверное, потому что Дидро — самый интересный и обаятельный. По крайней мере, я так считаю. Он был энергичнее и благороднее, чем Вольтер. И гораздо остроумнее, чем Руссо.

— Ну, это-то не хитро. Почему же в таком случае я ничего о нем не слышала?

— Некогда Дидро был знаменитостью номер один. Лучшие его произведения были изданы только через много лет после смерти автора. Рукописи были разбросаны по всему миру. Не исключено, что некоторые до сих пор не обнаружены. Насколько я помню, лично я отправился в это путешествие в первую очередь из-за этого.

— Они могут быть в Петербурге?

— Вполне возможно.

— Только не думайте, что я прочту все тридцать томов.

— Ну что вы. Никто не читает «Энциклопедию» целиком. Кроме разве что нескольких специалистов по Просвещению вроде нашего чудаковатого профессора Версо. Это ведь случайная смесь из статей обо всем на свете. О любви и о ветряных мельницах, о свободе и о пророках, о священниках и проституции. О том, как построить сыроварню. О том, как сконструировать стул.

Шведский соловей смотрит на меня с явным сомнением:

— И вы думаете, Дидро сам это все написал?

— Не все. Некоторые статьи писали Вольтер, Руссо и Д'Аламбер. Это был коллективный труд, и в нем участвовало еще много других людей. Но на всех статьях лежит отпечаток его ума и личности. «Энциклопедия» всегда была «Энциклопедией Дидро».

— Что-то мне не хочется ее читать, — решительно качает головой шведский соловей. — Может, лучше что-нибудь попроще? Что бы вы посоветовали?

— Я бы рекомендовал роман в диалогах «Племянник Рамо». Это одна из самых изящных книг мировой литературы. Так считал Гёте. И Маркс, и Фрейд. Противоречивая книга о человеке, который противоречит сам себе.

— Рамо был отвратный тип и жуткий зануда, — замечает Биргитта. — Косолапый, как медведь, и ужасный эгоист. Но, говорят, очень умный. Видели вы его оперные балеты? Там про четыре ветра, которые говорят друг с другом. Сплошные серпенты и барабаны и ни одной хорошей роли.

— Может, Рамо и был занудой, но племянник на него совсем не походил.

Биргитта смотрит на меня:

— У него и в самом деле был племянник?

— Да. Тоже музыкант, но очень слабый. Он даже написал пьесу для фортепиано под названием «Энциклопедия».

— Наверное, за это Дидро и полюбил его.

— Дидро его совсем не любил. Он горячо им интересовался, исследовал его как представителя весьма неприятной человеческой разновидности. По-моему, Дидро видел в нем свою полную противоположность. Племянник Рамо был негодяем, обманщиком, греховодником.

— Вроде маркиза де Сада?

— Да, что-то вроде того. Этот племянник манипулировал, мистифицировал, суетился, докучал. Если вы хотите прочесть эту книгу, она лежит у меня в чемодане.

— Ладно, солнышко, поживем-увидим… — Дива явно теряет интерес к этой теме. Она набрасывает шаль и смотрит вдаль.

Я же рассматриваю ее формы, зрелые и пышные.

— Вы хорошо знаете Бу? — спрашиваю я.

— Нет. А вы?

— Только как профессор профессора. Мы встречались на конференциях и обменивались экземплярами статей. Потом спорили, и это становилось причиной для новых конференций.

— А я его совсем не знаю, — признается дива, — но в Швеции Лунеберга очень уважают. Впрочем, в Швеции всех профессоров уважают.

— Я уже понял. У нас совсем не так.

— Но Бу уважают больше, чем других. Он академик, влиятельный человек, член попечительского совета Королевской оперы. Я думаю, он участвует во всех попечительских советах. Он посетил мою грим-уборную в Дроттингхольме и сказал, что мне стоит присоединиться к его группе. Он знает людей из Кировки, ну, из Мариинского. А сейчас он хочет, чтобы я написала доклад.

— Он от всех хочет того же.

— Ну, вам-то не привыкать, вы преподаватель, вы это умеете. А может быть, и любите.

— Не особенно. Просто это наша работа.

— А я вообще не люблю писать. Я не выражаю мысли словами. Я их пою.

— А я жажду услышать, как вы это делаете.

— Ах нет, посмотрите вокруг! Можно ли здесь думать про какие-то статьи?

И точно, думать невозможно. Мы уже вышли в открытое море. Изменилась погода, меняется пейзаж. Ветер усилился, солнце погружается в море. Кругом — бескрайние просторы; вода — мягкого жемчужно-серого оттенка. Появились какие-то островки, голые обветренные бухточки. И вдруг прямо над нами жутко завыла сирена. Биргитта схватилась за мою руку, я обнял ее за плечи. Вой прекратился, но над водой неслись гудки других сирен, вторящих первой. Они звучат как многократное эхо, снова и снова, гудок за гудком. Дива подбегает к перилам.

— Смотрите! Плавучие гробы идут! — кричит она.

Я подхожу к ней и тоже перегибаюсь за перила. Там, внизу, лежит корабельный путь, размеченный бакенами, и по нему, нам навстречу, движется колонна или флотилия огромных судов, монстров со стальными челюстями.

— Что это? — спрашиваю я.

— Вечерние паромы до Стокгольма, — объясняет Биргитта. — Они приходят каждую ночь со всех берегов Балтики. Хельсинки, Висби, Киль, Оулу, Рига, Гдыня, Таллин. И конечно, Санкт-Петербург!

Первый паром уже поравнялся с нами. Гигантские плавучие гостиницы идут одна за другой: «Сибелиус», «Калевала», «Константин Симонов», «Эстония», «Балтийский клипер». Подплывая ближе, они становятся видны от нижней палубы до верхушки загнутой трубы; они проходят так близко, что мы можем разглядеть последних гуляк, застрявших в баре, последних игроков, ставящих на свой последний шанс в казино, запоздалых посетителей дьюти-фри, покупающих свои последние флаконы «Givenchy». Пассажиры толпятся у перил. На верхней палубе возлежат оцепеневшие граждане в пальто и куртках с капюшонами: наверное, пьяные финны, заглядевшиеся на кроваво-красный закат и забывшие обо всем. Но вот флотилия удаляется в сторону Стокгольма, и тихие морские воды опять принадлежат нам одним.

Через полчаса мы все еще стоим на верхней палубе. Биргитта плотно закуталась в шаль, а я курю датскую трубку, портативный философский инструмент, который я привык повсюду таскать с собой. Багровое солнце уже исчезает за горизонтом, море жемчужно-серо, а в нем — россыпи таких же жемчужно-серых островков и скал, покрытых белыми пятнами птиц.

— А вот и архипелаг, дорогуша, — объявляет рыжеволосая дива. — Сто тысяч затонувших островов. Сюда, в это ужасное и прекрасное место, стремится душа всякого истинного шведа.

Острова разбросаны повсюду: иные совсем выветренные, пустые, покрытые птичьим пометом, а иные с причалами и охряно-красными домиками. Там и сям развешены сети, на мостках дымятся черные коптильни для рыбы. На задворках растут можжевельник, черника и карликовые сосны; между островками плавают небольшие плоскодонные паромы с трубами. Мне это напоминает кадры из какого-то старого бергмановского фильма — одного из тех, где морщинистые священники в сутанах бродят по каменистым морским берегам, усеянным обломками кораблекрушения, где летняя юношеская любовь — лишь прелюдия зимних мук, где пожилые люди любят с неистовой страстью и от этого гибнут.

Дива смотрит на голые серые острова — и вдруг начинает мне о них рассказывать. Здесь она в детстве проводила лето. Здесь в Книгу Судеб была вписана и ее судьба, здесь — родина ее противоречивой шведской души. Где-то неподалеку, в особняке на берегу, упивался мрачными видениями Стриндберг и суровые художники-натуралисты разукрашивали скалы темными рыбацкими рисунками. Рассказ Биргитты становится все живей. Она вспоминает, как плавали нагишом в холодных балтийских водах, как ели раков, сидя на скалах, о ночном лове сельди и морских щук в лодках с фонариками. Но более всего — о незабвенной сладкой горечи первой любви.

— Только вспомню, сразу так радостно становится. И так грустно, — вздыхает дива.

— О, как я вас понимаю! — сочувственно киваю я, не отрываясь от проплывающих мимо пейзажей архипелага.

Вообще-то я уже бывал здесь раньше. И с такими соловьями — видными из себя, звучноголосыми, эмоциональными, полногрудыми и патетичными — встречаться доводилось. Мне знакомы эти бездонные северные души, что мечутся в бесконечном духовном поиске. Я знаю эту школу сурово-сентиментальных бергмановских реминисценций. Отсюда рукой подать до погубленных влюбленных, обесчещенных дев, поющих скелетов, призраков утонувших рыбаков, выходящих из морских пучин, и старухи с косой и песочными часами, что подстерегает на темной тропе.

— Я в отчаянии, не отвергайте, выслушайте меня, — умоляет дива.

И признается, что театральный успех — лишь иллюзия, а международная слава — пустая погремушка. На самом деле она бесконечно несчастна. Да, ее жизнь, жизнь великой певицы, — безрадостное прозябание, и никогда ей не исполнить своего предназначения. Затем она почему-то дает волю своему жгучему темпераменту — и вскоре мы уже обсуждаем, каким способом лучше убить ее супруга.

— Если б возможно было идеальное убийство… — рассуждает она.

По-моему, проблема состоит в том, что репертуар, а значит, и арсенал оперных див чересчур обширен: тут вам и яд, и веревка, и обезглавливание, и кипящее масло, и нож, и змеиный укус, и все на свете.

— О, как я вас понимаю! — твержу я.

— Но сначала его надо найти.

— В самом деле? И как по-вашему, где он сейчас?

— Конечно, в Милане со своей проституткой, с этой подлой мелочной крысой!

— А кто она такая?

— Всего лишь контральто. Яд, только яд — большего они не заслуживают.

— О, как я вас понимаю!

— Но, золотце, ни за что на свете я не стала бы резать его ножом. Это так ужасно!

— В самом деле?

— А что это вы здесь делаете? — с полицейской строгостью окликает нас чей-то голос.

К счастью, это не Ленин — это всего лишь Альма Лунеберг в кроличьей шапке и с колючим взглядом типичной Снежной Королевы.

— Развлекаемся, — отвечает дива. — Я пытаюсь посвятить этого несчастного англичанина в тайны истинно шведской души.

— А знаете ли вы, что все наши дидровцы уже спрашивают, что с вами стряслось?

— Понятия не имею, милочка. Я просто хотела показать ему архипелаг.

— Вы что, не изучили программы, которые лежат в вашем пакете? Вы еще не поняли, что проект «Дидро» уже начался?

На это дива не отвечает ничего, мы отворачиваемся от серых скал и еще более серых волн и вслед за Снежной Королевой спускаемся по лестнице, ведущей на нижнюю палубу, а потом и еще ниже.

Как странно! За время нашего краткого отсутствия весь корабль изменился. Там, где раньше была полупустая платформа для приема пассажиров, теперь бурлит жизнь. Платформа кишит туристами, шумит, голосит и грохочет. Звенят стаканы, крутятся колеса в казино. Мы проходим мимо суетливого дьюти-фри, мимо запруженного покупателями «Beauty Expensive». Мы минуем «Блинный бар», «Икряную хижину», «Водочный притон», «Русскую баню», «Салон турецкого массажа», «Лубянский фитнес-центр», «Одесское казино». Но современная жизнь — это не только шопинг и наслаждения; это, кроме всего прочего, корпорации и капиталисты. Где-то на прогулочной палубе, за фитнес-центром, есть тихое местечко, заполненное телефонными кабинками, ксероксами, факсами. За стеклянными стенами конференц-залов представители корпораций делают свой бизнес. В зале с вывеской «SIEMENS» толпа немецких и русских бизнесменов обоего пола, все в деловых костюмах, стоят почти вплотную друг к другу: разворачивают лекционные плакаты, демонстрируют секторные диаграммы, отправляют факсы, вставляют флоппи-диски. А через несколько шагов, за капитализмом и коммерцией, располагаются интеллект и разум. На следующем конференц-зале издали заметна табличка «Проект „Дидро“».

Здесь происходит что-то вроде небольшого приема, и все это — в честь нашего маленького отряда паломников. Татьяна из Пушкина, успевшая сменить роль (теперь на ней короткое черное платьице и белый фартук с оборками, точь-в-точь как на служанке из комедии Ноэля Кауарда), стоит у входа с двумя большими подносами: на одном — внушительная стопка бутербродов, на другом — граненые стаканы с розовым русским шампанским. Жак-Поль Версо общается с ней — напористо и энергично, вполне по-манхэттенски. В центре зала стоит Андерс Мандерс, с аккуратно подстриженной светлой бородкой, и беседует с демонически-чернобородым Ларсом Пирсоном. А вот и Свен Сонненберг, в изношенном рабочем коттоне, мрачно обсуждает какие-то глубоко экзистенциальные проблемы с Агнес Фалькман, одетой в дизайнерские кельвин-кляйновские версии тех же самых вещей. Когда мы входим, они сконфуженно оборачиваются, а Бу Лунеберг гневно смотрит на нас. Он как будто хочет сказать: ну чего еще ждать от выпендрежной самовлюбленной дивы и писателишки, который заснул на постмодернистском концерте?

Татьяна подходит к нам с розовым шампанским и тарелочками для бутербродов. Теперь вся команда в сборе. Бу выходит на середину комнаты, хлопает в ладоши и возглашает:

— Давайте начинать!

Дидрологи умолкают. Бу поднимает свой стакан.

— Добро пожаловать. Надеюсь, шампанского всем хватило? Чудесный русский напиток. Тогда позвольте мне произнести тост. За проект «Дидро»!

Наши стаканы взлетают вверх. «Skal!», «Дидро!», «За здоровье старика Дени!» — кричат пилигримы.

Красноречие Бу на этом иссякло, поэтому мы просто осматриваемся и разглядываем друг друга. И тут Жак-Поль Версо наконец формулирует наш общий вопрос:

— Бу, раз кому-нибудь все равно придется об этом спросить, так пусть это буду я. Зачем ты нас пригласил? И что это, черт возьми, за проект «Дидро»?

Бу глядит на него с вежливым участием:

— Итак, всем вам хочется знать, зачем вы здесь? Почему выбрали именно вас и так далее?

— Конечно, Бу.

— Певицу, актера, столяра, дипломата, писателя, философа и так далее? — Тут Бу вынимает из кармана своего пиджака небольшую карточку. — Ответить на этот вопрос лучше всего словами самого Дидро из знаменитой «Энциклопедии», из статьи «Энциклопедия». Возможно, вы помните, как он объясняет свою задачу. По его словам, она заключается в том, чтобы собрать воедино все накопленные человечеством знания, указать на все ошибки и предрассудки, докопаться до истины и, используя одни лишь свидетельства наших чувств, постичь истинную причину всех явлений и представить вещи такими, каковы они на самом деле.

— И это все? — удивляется Лapc Пирсон.

— Однако в конце статьи, — не слушая его, гнет свое Бу, — Дидро предостерегает…

— Это глубочайшее, потрясающее предвидение, — вторит ему Альма. — Со временем — внимание, господин философ! — знаний накопится столько, что ни один индивид и ни одна система не смогут охватить их полностью. Вот о чем говорит Дидро.

— Такая система уже существует, — вставляет Версо. — И называется она — Интернет.

— Позвольте мне процитировать слова Дидро: «Если мы изгоним с Земли мыслящее существо, человека…»

— Бу, я полагаю, лучше обойтись без мужского рода, — вмешивается Агнес Фалькман.

— Jo, jo. Обойдемся без мужского рода. «Если мы изгоним с Земли мыслящее существо, личность, возвышенный и прекрасный спектакль, что поставила для нас природа, станет пустым и печальным зрелищем. Мертвая тишина настанет во вселенной. Останется лишь бесконечное одиночество, пустыня, где невидимо и неслышимо будут сменять друг друга события и явления. Вот почему в центр нашей Энциклопедии мы должны поставить че… личность, которой по праву принадлежит место в центре вселенной».

— Гениальное предвидение, — добавляет Альма. — И это объясняет все, весь проект «Просвещение».

— Мы вернем личность в центр вселенной.

— Звучит прекрасно, — подытоживает Версо. — Может быть, еще шампанского?

— Пожалуйста. Только вы уж сами о себе позаботьтесь, — отвечает Бу. — Но в разумных пределах, конечно.

Пока Татьяна обходит нас и раздает стаканы, я замечаю, что Свен смотрит на Бу слегка растерянно.

— И поэтому мы здесь, на этом корабле?

— Jo, jo, Свен.

— А зачем мы едем в Россию?

— Чтобы попытаться снова сделать вселенную человечной, — бодро объясняет Альма.

— Итак, ваша цель — вернуть эру Разума, и вы думаете, что нашли подходящих помощников? — иронизирует Версо.

— Jo, jo.

— Но я всего лишь рабочий, — говорит Свен. — Я делаю столы.

— Столы — дело непростое, — отвечает ему Бу. — Дидро придавал вашему ремеслу огромное значение. Он верил в столы.

— Я работаю руками, — продолжает Свен.

— А я горлом, — сообщает Биргитта.

— Значит, мы должны собрать воедино все познания человечества? — спрашивает Мандерс. — За сколько дней?

— За шесть, — отвечает Альма. — Три дня туда, три дня обратно. Вспомните: Бог создал вселенную за семь дней.

— Но перед этим он, наверное, все хорошенько продумал, — парирует Ларс Пирсон.

— А как же мы это сделаем? — вопрошает Свен.

— Мы будем общаться, обмениваться профессиональными навыками и умениями, делиться философскими взглядами, как энциклопедисты, — заявляет Бо. — И каждый сделает доклад.

— Доклад! — возмущается шведский соловей.

— А затем из докладов мы составим книгу, правительство ее напечатает и выдаст нам грант под это дело, — объясняет Альма.

— Звучит заманчиво! — ерничает Версо. — Правительственный грант!

— А я полагал, что мы посетим Эрмитаж и осмотрим библиотеку Вольтера, — говорит Андерс Мандерс.

— А я-то думала, что мы сходим в Мариинскую оперу, — вздыхает Биргитта Линдхорст.

— А я надеялась, что мы посетим колхозы и встретимся с рабочими, — с упреком произносит Агнес Фалькман.

— А мне говорили, что наше путешествие связано с мебелью и в Россию мы едем, чтобы на столы поглядеть, — говорит Свен Сонненберг.

— Все в свое время, — обнадеживает нас Бу. — Но сперва мы должны написать статьи. Для этого мы и собрались сегодня в этом очень милом конференц-зале.

Ларс Пирсон окидывает меня взглядом — любопытным и провокационным.

— Статьи умеют писать только зануды-профессора. Не правда ли, профессор?

— Moi? — переспрашиваю я.

— Ага. Я знаю, что иногда вы бываете занудой-профессором, а иногда пишете романы и пьесы. А что вам самому больше нравится: писать статьи или сочинять истории?

— Сказать по правде, я предпочитаю сочинять.

— Вот уж не пойму почему, — хмыкает Агнес. — От статей хоть какая-то польза, а сочинительство — одна сплошная ложь.

— Но оно помогает нам найти дорогу к правде.

— Мне это нравится, — объявляет Биргитта. — Почему бы нам и в самом деле не попробовать?

— Сочинять небылицы?

— Nej, nej, Свен. Рассказывать друг другу истории, — поясняет шведский соловей.

— Nej, nej, nej, Биргитта. Давайте лучше займемся чем-нибудь полезным, — возражает Агнес. — Дидро как-то сказал: «Кто хочет научиться печь, должен сперва испачкать руки в тесте».

— В тесте?

— Но он же как-то раз заметил: «Мы представляем вещи в виде фактов, чтобы показать, что эти вещи нам знакомы. Но мы также представляем их в виде вымысла, чтобы показать, каким образом мы их обнаружили».

— Неужели Дидро это сказал? — удивляется Альма.

— Да, — заверяю я.

— Где именно?

— Не помню.

— В общем, я уверена, что большинство за доклады и против небылиц, — утверждает Агнес. — Я полагаю, у нас есть консенсус.

— Не уверен, что вы правы, — говорит Лapc Пирсон.

— Конечно, у нас есть консенсус, — авторитетно заявляет Альма.

— Его нет, потому что некоторые за доклады, а другие предпочитают истории.

— В таком случае давайте проголосуем, — предлагает Агнес.

— Nej, nej, в этом нет необходимости, — возражает Альма, — Я уверена, что у нас есть консенсус. У нас есть консенсус?

— Jo, jo, — подтверждает Агнес.

— Nej, nej, — отрицает Ларс Пирсон.

— А посему, — раздраженно подытоживает Бу, — придется провести собрание, дабы выяснить, как нам прийти к консенсусу.

При этих словах Жак-Поль Версо оборачивается ко мне и тихонько шепчет:

— Круто! Но не многовато ли шведской демократии для одного вечера? А что вы скажете, например, насчет «Джим-Бима» в баре «Московия»? Консенсус?

— Jo, jo, — отвечаю я.

Просто удивительно, как быстро меняется корабельная жизнь и как много разных мирков заключает в себе одно судно. Наверху осталась благовоспитанная группка шведских пилигримов, ведущих дискуссии о Разуме и либеральной демократии. Двумя палубами ниже, в баре «Московия», человеческие умы уже заняты совершенно иными проблемами. «Владимир Ильич» продолжает свой путь; триумфально шумят машины, и, как будто изголодавшись по родине, корабль несется вперед, через архипелаг, в пустынную Балтику — домой, домой. Галдеж на борту все сильней: возвращающиеся домой русские оккупировали бар. Из громкоговорителей несется веселое бренчание балалайки; кочуют, пробираясь через толпу, бутылки и стаканы. Болтовня, крики, песни, смех доносятся ото всех столиков. Перемещается туда-сюда, передается из рук в руки невесть откуда взявшееся разнообразное движимое имущество — куклы Барби, западные компакт-диски, портативные органайзеры, мобильные телефоны, окорока, головки сыра, шелковые галстуки, старые носки, странные свертки из коричневой бумаги, мрачные черные пластиковые мешки, паспорта, документы с печатями и, насколько я понимаю, списки мертвых душ.

Чтобы эта славянская эйфория ни на минуту не сбавляла оборотов, длинношеие официантки в русских кружевах носятся между стойкой и столиками с живительными порциями шампанского и водки. Нерусские пассажиры удивленно наблюдают за этой картиной. В дальнем углу сгрудились японские туристы со своими непременными рюкзачками; они созерцают окружающее сквозь стекла очков с буддийским спокойствием, подкрепляемым скотчем «Сантори» со льдом. Огромные германские бизнесмены — воплощение ганзейского духа! — обмениваются волнующими сказаниями о массаже и сауне, посасывая при этом животворный коньяк. Шведские бизнесмены обсуждают реформу соцобеспечения и пьют из рюмочек украинский сотерн. Не снимая кепок, надетых все тем же нелепым способом, то есть задом наперед, американские рюкзачники перелистывают страницы «Краткого путеводителя по Новой Земле», вскрывая все новые и новые банки «Будвайзера» и в лепешку сминая пустые жестянки в своих боксерских лапищах. Что касается американских вдовцов, то они выглядят жизнерадостнее, чем когда бы то ни было, и бесстыдно заигрывают с высокими русскими официантками.

Что до меня, я понимаю, какую глупость сделал, потратив так много времени на обсуждение курсов валют с милой блондинистой кассиршей милого блондинистого стокгольмского банка. Мы попали в царство смешных денег. Что я имею в виду? Это ведь русский корабль. Официантки, снующие вокруг столиков, рады принять все, хоть отдаленно напоминающее валюту. Российские рубли, украинские купоны, венгерские форинты, шведские кроны, германские марки — для них все одно. Китайские юани, тайские баты, камбоджийские вонги — короче, все, что звенит или шуршит.

— Skal! — восклицает Версо, поднимая огромный стакан виски «Джим-Бим» со льдом, купленный всего за доллар. — Но, знаете ли, профессор, есть в вас что-то этакое, что-то меня тревожит…

— Что именно, профессор?

— Да вот эта ваша недавняя цитата из Дидро. Про доклады и истории. Я прочел все, что этот парень написал за всю свою жизнь, а написал он, пожалуй, даже слишком много. Но не припомню, чтобы он что-то такое говорил.

— Вы правы, — соглашаюсь я, — возможно, он и в самом деле ничего такого не говорил. Но вполне мог сказать что-то в этом роде. Мне так кажется. А вам?

Версо прищуривается оценивающе.

— О'кей, приятель, теперь я вас понимаю. Вы способны цитировать нашего автора в полном объеме, вплоть до того, чего он никогда не говорил.

— Так оно и есть. Я писатель. Я сочиняю небылицы. А вы? Вы правдолюб? Философ? Специалист по Дидро?

— Не совсем. Я современный философ. Я бы сказал — постмодернистский философ, если в этих терминах нет явного противоречия. Я специалист по опровержению Дидро.

— Это заметно.

— Дело в том, что я занимаюсь деконструкцией. Этим я зарабатываю на корм для своей кошки. В частности, я деконструирую великие наррагивы такого крупного проекта, как Век Разума.

Я бросаю взгляд на своего confrère[19], жадно опустошающего вазочку с кешью. Он выглядит вполне пристойно в своей дизайнерской майке и мокасинах от Гуччи; но я-то знаю, кто он такой на самом деле. Его диагноз — синдром Пальи, непреодолимое стремление мыслить публично и порождать интеллектуальное беспокойство.

— Вы враг разума, верно?

— Да, — отвечает Версо, прикоснувшись к своему «Я ЛЮБЛЮ ДЕКОНСТРУКЦИЮ». — Как и любой разумный человек. А вы?

— Я — нет. Боюсь, я всего лишь старый либерал-гуманист.

— Тяжелый случай, — констатирует Версо. — И все же позвольте мне переубедить вас.

— Ну, если вам угодно…

— Я иду своей дорогой, и я счастлив, но по пути никогда не упускаю шанса что-нибудь слегка деконструировать. Слушайте — сейчас я вобью последние гвозди в гроб Просвещения. Прежде всего, разум оказался совсем неразумным, верно? Фактически он привел прямиком к Французской революции, то есть к первому массовому кровопусканию и всеобщему опустошению, которые и есть главные приметы современности. В результате народились Вико, оспоривший идею разумного прогресса, и Кант, раскритиковавший чистый разум и показавший, что объективного знания не существует. Потом Шопенгауэр доказал, что нашими мыслями движет не разум, а воля. А потом — Кьеркегор и прыжок в темноту: нет больше способов отличить бытие от ничто. А за ним — Ницше и полный триумф иррационального. Вам уже страшно?

— Очень.

— Отлично. А ведь еще ничего не случилось. Но вскоре, вскоре — Хайдеггер и полный коллапс метафизики. Потом Витгенштейн и — нет, лучше помолчим. Короче, экзистенциальный абсурд. И вот мы приходим туда, куда в настоящий момент стремимся.

— Куда именно?

— К Мишелю Фуко и полной утрате субъекта. Помните, что он писал в последнем абзаце «Слов и вещей»?

— Смутно.

— Ладно. Цитирую не дословно, но при вашем подходе к цитированию вам это как раз по вкусу. Что-то вроде: «Идеи разума исчезли из мира так же быстро, как и возникли. Сегодня мыслящий человек подобен лицу, нарисованному на песке у самой кромки волн. Еще мгновение — и все смоет приливом».

— Безмерное и трагическое одиночество Дидро?

— Верно. У нашего старика слова были мудрее мыслей.

— И вы уже готовы к этому?

— Конечно готов, — заявляет Версо. — Религии — крышка, а вслед за ней и разуму. Картезианский проект подходит к концу. Мы уже не верим в единое и постоянное «Я». Не верим, что мозг производит мысли, точно так же как еще раньше перестали верить в Великого Часовщика, построившего нашу вселенную. Мы знаем лишь, что космос — это хаос, мчащийся с безумной скоростью, без руля и ветрил, навстречу своей бессмысленной, взрывоопасной и непостижимой судьбе. Достигнув цели, он взорвется или превратится в какое-нибудь антивещество. Вам достаточно? Мне достаточно. Даже Эйнштейну хватило.

— Вполне достаточно. Но если мыслящий субъект исчез, то зачем нам нужны философы?

— А они нам не нужны.

— Тогда скажите: а как вы сами стали философом?

— Просто философия интересовала меня больше, чем футбол.

— И вы не сидите без работы?

— Разумеется. Философы все еще нужны. Поглядите-ка на Францию. Они там реально уважают всех этих ребят, которые толкуют про смерть субъекта. Знаете, им даже обеспечивают бесплатный проезд по железной дороге.

— И они ездят.

— Ездят. Бодрияр бесплатно катается по всем железным дорогам. Лиотар имеет свою личную ложу в опере. Еще по «Джим-Биму»?

— С удовольствием, — отвечаю я. — Но вот чего я не могу понять: если вы так настроены против разума, то зачем участвуете в этом проекте «Дидро»?

— Затем же, зачем и все. Бесплатный авиабилет, бесплатное питание и выпивка, бесплатная поездка в Россию. Знаете первое правило академической науки? Дареному гранту в зубы не смотрят!

— А я хотел покататься на пароме «Анна Каренина»…

— И просчитались. Такова судьба всех высоких порывов.

— А еще я хотел посетить Эрмитаж и поглядеть на архив Дидро…

— Для этого хватило бы обычной туристической поездки.

— …и побольше разузнать про Дидро.

— А как вы думаете: зачем потащился в Россию сам Дидро?

— Чтобы исполнить предназначение философии: просвещать деспотов, устанавливать законы Разума.

— Да ну? Ничего подобного! Он поехал по той же причине, что и мы. Бесплатный билет, бесплатная поездка в Россию, бесплатное питание и напитки.

— Я так не думаю. Я полагаю, он искал влиятельного и понимающего покровителя.

— Вы имеете в виду Екатерину? Она-то отлично его понимала. Она знала, что он простирается перед нею ниц и трепещет перед властью.

— Но он не простирался ниц.

— Простирался, простирался. Эта мадам покупала философов, как туфли или картины. Он был всего лишь очередным приобретением, которое добавило ей славы. И он на это пошел. Skal!

Версо тянется ко мне со своим стаканом.

— Это вы так полагаете, — возражаю я. — Я понимаю иначе.

— Но это истинная правда. Во всяком случае, настолько же истинная, насколько истинна любая истина, то есть, конечно же, совсем не истинная. Вообще-то я поехал главным образом потому, что мне надо было на некоторое время убраться из Штатов. Я только что пережил развод.

— Сочувствую.

— Не стоит. Это был не мой развод. И кроме того, каждый философ должен посетить Россию. Вспомните Исайю Берлина.

— Помню. Он работал в британском посольстве сразу после войны.

— И он поехал в Петербург, тогда еще Ленинград, чтобы встретиться с Анной Ахматовой.

— И они влюбились друг в друга.

— Совершенно верно. Они провели ночь в ее квартире на Фонтанке. И поняли, что говорят на одном языке.

— Поразительно! Я и не предполагал, что кто-то способен говорить на языке Исайи Берлина. Кроме самого Исайи, разумеется.

— Но они говорили всю ночь напролет.

— Да, он был весьма разговорчив.

— На другое утро один приятель спросил Ахматову, довольна ли она этой беседой. «Я — нет, — ответила она, — но он наверняка доволен».

— И Сталин их не выследил?

— Для Ахматовой это была катастрофа. Сталин, говорят, до того разозлился, что развязал холодную войну. А это значит, что между русскими женщинами и западными философами еще осталось одно незавершенное дельце.

— В самом деле?

— Безусловно! Что вы думаете о Татьяне из Пушкина?

— Она прелестна.

— Это бесспорно, но она всего лишь одна из них. Тут весь корабль заполнен Татьянами, вы это понимаете? В блинной Татьяна из Смоленска, а в дьюти-фри — Татьяна из Новгорода…

— Вы случайно не в курсе, шведские кроны здесь принимают? — интересуется Ларе Пирсон, только что вошедший в бар в своей богемной шляпе и тяжело приземлившийся у нашего столика.

— Принимают, платите чем угодно, — отвечает ему Версо, — хоть своими ботинками, если они в хорошем состоянии. А к какому решению пришли члены клуба «Век Разума»?

— Шведская демократия сработала как обычно. У нас была дискуссия. Мы несколько раз голосовали.

— И что же? Доклады — или нет?

— Агнес голосовала за доклады. Но Свен, Биргитта и я были против.

— А Мандерс?

— Он воздержался: на то он и дипломат.

— Так, значит, никаких докладов?! — восклицает Версо. — Ну и слава богу.

— Nej, nej, — осаживает его Пирсон, — вы не поняли. Я же вам сказал: это шведская демократия.

— Шведская? Ну, тогда продолжайте.

— Бу был председателем. Это значит, что он имел на один голос больше и право назначить омбудсмена. Он назначил Альму, она пересмотрела результаты голосования, нашла в нем различные процедурные нарушения и отдала свой, решающий, голос докладам. Так что будем писать.

— Тоска какая, — вздыхаю я.

— Но придется, — замечает Пирсон, — начинаем завтра в девять, и вы — первый докладчик.

— Но я ведь не давал своего согласия, — возражаю я. — Я предпочитаю решать такие вопросы самостоятельно.

— Боюсь, что ваша позиция в корне неверна, — заявляет Пирсон. — Это же шведская демократия. Эта система позволяет решать, что лучше для других.

— А где они все?

— Наверное, продолжают голосовать в столовой. Можно к ним присоединиться. Или вот альтернативный вариант: можно спуститься в ночной клуб «Балаклава» и посмотреть шоу. Будем голосовать?

— Друзья, лично я не вижу в этом никакой необходимости. А вы? — говорит Жак-Поль Версо.

Потому-то мы и сидим теперь за столиком в полутемном ночном клубе «Балаклава». Он затерялся где-то в нижней части корабельного брюха, здесь дымно и дурно пахнет. Уже прошло некоторое время — довольно-таки много времени, — и выпито несколько больших бутылок шампанского. За едва освещенными столиками кричат и спорят мужчины, громко хохочут краснощекие женщины. На эстраде ярко разодетый оркестр: гитара, гармошка и вездесущая балалайка. Нас уже развлекал тенор (который, как я заметил, недавно драил палубу) с традиционными волжскими песнями. Потом на сцену вышел бас, похожий на кочегара, и предложил нашему вниманию комплект зубодробительных арий из «Бориса Годунова». Между актами свет зажигался, а потом снова гас. И каждый раз, когда в зале становилось темно и на сцену выходил новый матрос-исполнитель, между столиками тут же начинали курсировать фальшивые документы, паспорта и наркотики. Но после очередного выключения света на сцену шеренгой вышли длинноногие девицы. Они выбежали на эстраду из-за левой кулисы, положив руки на плечи друг дружке, и дружно замахали ногами. На них серебристые костюмы, не прикрывающие почти ничего, золотистые шляпки и крупные блестящие звезды на сосках и в промежности.

— Эге! — Жак-Поль Версо поднял глаза от шампанского, которое он как раз разливал по стаканам. — Я схожу с ума? Или это и в самом деле наша Татьяна из Пушкина?

Нет, он не сходит с ума — это она. В конце сверкающей шеренги, вся в серебре и золоте, со счастливой улыбкой на лице, вместе со всеми подбрасывает в воздух свои прекрасные здоровые ноги.

Версо вскакивает и изо всех сил бьет в ладоши.

— Эй, Татьяна, вы неподражаемы! Вы меняетесь ежеминутно!

Татьяна удивленно оглядывается, на мгновение запинается, но ее прекрасные ноги тут же снова начинают отбивать ритм. Официант с кинжалом на поясе направляется в нашу сторону, и Версо моментально оседает на стул.

— Татьян тут не счесть, — размышляет он как будто в бреду, — и каждая из них необыкновенна. И каждая из них мечтает встретить продвинутого западного деконструкциониста.

— Ну, это вряд ли, — возражает Ларс Пирсон. — Ведь им еще койки стелить да в каютах убирать.

— Конечно, — кивает Версо, — но сейчас время развлечений, и ночь еще только начинается.

Между тем танцы-шманцы и разлюли-малина заканчиваются. Татьяна с застывшей улыбкой на лице убегает со сцены последней. И тут в зале становится совсем темно. Все на мгновение замолкают, глядя, как на сцену поднимается официант с кинжалом, и переключают свое внимание на экран телевизора, стоящего в уголке.

В выпуске вечерних новостей — события в Москве. В России сейчас отнюдь не время развлечений и не век Разума. Перед камерой — взволнованный комментатор; на заднем плане — солдаты и вооруженные милиционеры со щитами. К ним навстречу, как в давние-давние дни, движется огромная толпа, упорядоченная, но возбужденная. Демонстранты машут красными флагами ушедшего коммунизма, а кое-где — и знаменами давно прошедшего царизма; они идут от Москвы-реки к площади перед Белым домом. Из окон огромного здания свешивается еще больше флагов и транспарантов. Толпа встречается с солдатами, которые оказывают ей более чем умеренное сопротивление. Летят первые булыжники; милиционеры пятятся, некоторые бросают щиты и бегут. Толпа азартно валит вперед, прорывается в нескольких местах, заполняет собой пространство перед зданием парламента. С площади и из окон орут динамики. И вдруг начинает звучать победная песнь. Из дома выпускают голубей, и они взмывают к небесам. «Мы победили!» — радостно кричит Руцкой, стоя на балконе. «Защитники демократии! Наша победа близка! — орет Хасбулатов, — Осталось взять Кремль и захватить узурпатора и предателя Ельцина!» Толпа разворачивается и, увлекая за собой милиционеров, движется назад, в город.

В клубе «Балаклава» повисла тишина и прекратилось всякое движение; мы молча глядим на телеэкран. И вдруг в зале раздаются вопли и вспыхивает жуткая ссора. Какой-то столик опрокидывается, слышится звон стекла. Официант моментально выключает телевизор. На эстраде опять загорается свет, и из-за кулис выбегает та же самая группа танцовщиц с Татьяной во главе. Они уже успели переодеться: теперь на них форма русских комиссаров и офицерские фуражки. Толпа неодобрительно ревет, но тут же меняет гнев на милость: девушки расстегивают френчи и показывают, что под ними ничего нет.

— Древние говорили, — глубокомысленно замечает Ларс Пирсон, — когда слетают одежды, политика уходит со сцены.

— В России кризис, — говорю я.

— Вот-вот кризанутся, — соглашается Пирсон. — Узурпатор и демагоги. Прямо Шекспир какой-то!

— Господи, какие девушки! А от этой просто балдею… — бормочет Версо, уставившись на Татьяну, которая все с той же застывшей улыбкой раздевается и вертится вместе с прочими отборными красотками, изгнавшими со сцены Историю.

— Вы имеете в виду Татьяну из Пушкина?

— Ага. Давайте пригласим ее к нам. Может быть, она и подружек с собой приведет…

— Я пас. Вы же знаете, мне еще доклад писать…

— Ой, профессор, давайте лучше с нами, ночь еще только начинается. Есть вещи и поважнее докладов. Шампанское, секс, история…

— Извините, профессор, но если я сейчас не пойду и не напишу его, я этого вообще никогда не сделаю.

Беспокойный, гневный и политизированный гомон все еще звучит в зале, но похоже, что вечерние развлечения будут продолжаться еще много часов подряд. К тому моменту, когда я расплачиваюсь с казаком-официантом (а он с нескрываемой радостью принимает от меня несколько ирландских фунтов), Татьяна уже сидит на коленях у ликующего Версо, одетая в фантастический костюм, в котором похожа на большую птицу.

В одиночестве прохожу я через весь корабль. В барах и залах все бурлит, как будто беспокойный адреналин пробегает по венам судна. Но во всех остальных местах — тишина. Странная тишина. Похоже, что вся команда спустилась вниз и теперь устраивает стриптиз в ночном клубе, отгоняя Историю куда подальше. Никто из наших просвещенных пилигримов мне по дороге не попался, хотя вроде бы где-то промелькнули Агнес Фалькман и Свен Сонненберг, заходившие в одну каюту, но я мог и ошибиться. Вот и моя каюта — крошечная темница, цельнометаллическая и безоконная. И стоит мне зайти в нее, я тут же начинаю сожалеть о своем внезапном приступе добросовестности. Честно говоря, в тот момент мною двигала не академическая страсть, а скорее чувство сексуального беспокойства — или я просто позавидовал Жак-Полю Версо, так легко завладевшему податливой Татьяной. Но не берусь я за работу не потому, что нашел столь громадный изъян в собственной добродетели. Я не нахожу своих инструментов — портфеля, книг, записок и блокнотов. Ибо (как я припоминаю) багаж, сваленный в моей каюте, вовсе не мой багаж. Это чемоданы из мягкой кожи с коронами «Via Veneto», изящная галантерея международной странницы, покрытая громкими наклейками: Лa Скала, Ла Фениче, Штаатс-опер, Метрополитен, Ковент-Гарден. Багаж, который мне нужен, находится где-то в другом месте. Он заперт в каюте нашей великой дивы.

Вот почему через несколько минут я уже иду по коридору, как какой-нибудь посыльный, нагрузившись пятью чемоданами, в которых, похоже, содержится весь тяжеленный гардероб оперного театра. Редкие матросы, встречающиеся на моем пути, подозрительно оглядываются, но не говорят ни слова — и в самом деле, что тут скажешь? На этом корабле подозрительно все. Но где же ее каюта? Я пробираюсь по пассажирским трапам: палуба С, палуба В, палуба А. На палубе А я будто попадаю в иной мир: стены здесь обшиты деревом, на полу ковровые дорожки. Очевидно, я угодил в древний заповедник российской элиты и членов партии. И тут откуда-то из дальнего конца коридора я слышу голос. Это ария Брунгильды в Валгалле, возвещающая о гибели мира. Когда я подхожу поближе, эти рокочущие, но все же чистые звуки сменяются чем-то более знакомым. «А мне, Онегин, пышность эта, / Постылой жизни мишура, / Мои успехи в вихре света, / Мой модный дом и вечера, / Что в них?» — выводит трели сильный голос за дверью из красного дерева. Похоже, я наконец нашел, что искал.

Я стучу, и шведский соловей распахивает дверь. Ее длинные рыжие волосы уже распущены. Она выглядит просто великолепно в мягком белом халате, драпирующем ее роскошные формы, и с целой бутылкой розового шампанского в руке. Но время в своих стильных апартаментах дива коротает не в одиночестве. На койке сидит некто в белом мундире и фуражке. Он тут же вскакивает, проскальзывает мимо меня (хотя я вроде бы всего лишь посыльный) и исчезает где-то в коридорах.

— Это капитан, — объясняет Биргитта. — Его позвал долг: ему нужно вести корабль. Он заглянул на минутку, чтобы угостить меня шампанским. Русские любители оперы — это просто прелесть!

— Русские любители всего — это просто прелесть! — говорю я. — Извините, что помешал. Мне кажется, нам пора обменяться багажом.

— Обменяться?

— Вот ваш багаж, — заявляю я, — вы забыли его в моей каюте.

— О! И вы его принесли? Он очень тяжелый?

— Очень.

— Так заходите и бросьте эти чемоданы где угодно. Надеюсь, вы их не роняли? Там же одной бижутерии на четверть миллиона фунтов!

— Нет, слава богу, не ронял.

— Знаете, дорогуша, я всегда вожу ее с собой. Но вам, наверное, надо дать на чай? Хотите выпить? А как вам нравится моя хижина?

Да… для маленькой хижины это помещение более чем роскошно. По крайней мере, здесь очень просторно. Примадонну не стали селить в металлическую коробочку без окон. В полном соответствии с ее внушительной славой и еще более внушительными габаритами ей выделили каюту класса «империал» (или, если точнее, «парт-элит») — самую обширную из имевшихся. Здесь нет узкой койки — напротив, здесь стоит двуспальная кровать под шелковым покрывалом, на которой уже разбросаны великолепные одежды певицы. Здесь нет узенького металлического пенала для одежды — здесь стоит огромное трюмо со сверкающими зеркалами и разноцветными лампочками, на котором уже развешана ее бижутерия. И никакого тюремного душа — огромная ванна, уже заполненная ее бельем. Большой гардероб. Софа с подушками. Вазы с цветами. Большие легкие стулья. И серебряное ведерко со льдом, где когда-то стояло то самое шампанское, которым она сейчас размахивает. Иллюминаторы с портьерами, а за их стеклами тихо колышутся балтийские воды, сверкая в лучах корабельных прожекторов. Редкие волны разбиваются о серые гранитные острова архипелага, мерцающие в призрачном лунном свете подобно бижутерии на трюмо.

— Видите, каков он, мой архипелаг? — улыбается дива, торжественно вручая мне бокал. — Давайте выпьем шампанского.

В этом шелковом халате (наверное, администрация предоставляет такие только самым важным и уважаемым клиентам) дива выглядит, надо сказать, еще величественнее и сиятельнее, чем обычно. Есть что-то царственное, имперское и воистину трансцендентальное в осанке и габаритах этого существа, в полногрудии ее бюста, в гудящей гулкости ее громогласия.

— Кстати, я распаковала ваши вещи, — замечает она, садясь на кровать и жестом приглашая присоединиться к ней.

— Да?

— Ваша одежда висит в гардеробе.

— Да, но зачем?

— Я искала книжку, про которую вы мне рассказывали. Про мсье Рамо и его племянника.

— Ах да! У вас было время ее почитать?

— Совсем немного. Пока ко мне не зашел капитан. Ужасная книга!

— В самом деле?

— Так грустно обо всем этом читать… — вздыхает она, надевая очки и листая томик: — «Рамо оставил нам ряд опер, где есть гармония, обрывки мелодий, не связанные друг с другом мысли, грохот, полеты, триумфы, звон копий, ореолы, шепоты, победы, нескончаемые танцевальные мотивы, доводящие до изнеможения. Но и этот композитор, в свою очередь, будет низвергнут. И он предчувствовал это, и это делало его мрачным, печальным и сварливым, ибо никто, даже красавица, проснувшаяся утром с прыщиком на губе, не раздражается так, как автор, стоящий перед угрозой пережить свою славу».

— Так оно и вышло. После смерти Рамо критиковали все кому не лень.

— Знаю. Париж раскололся надвое. Настала эпоха Глюка и Перголези, и все стали слушать итальянскую оперу. Хотя сегодня он снова входит в моду.

— И вы, наверное, помните, что Руссо тоже критиковал его в своей «Энциклопедии»?

— Помню. Оркестр Парижской оперы пришел в такую ярость, что даже пытался его убить. Жаль, что сегодня нет таких оркестров. Нет музыкантов, которым хоть до чего-то есть дело.

— Эпоха постмодерна, — резюмирую я. — Нынче все дозволено.

— Да уж. Давайте выпьем еще шампанского, дорогуша. И объясните мне: этот племянник, этот жирный бездарный негодяй — почему он так ненавидел своего дядю?

— А почему вообще молодые мечтают избавиться от стариков?

— Завидовал, наверное? Расскажите поподробнее.

— Дядя был знаменитым — одним из самых знаменитых людей своей эпохи. Он был стар и окружен льстецами. А его племянник был полным недоразумением, и дядя бросил его на произвол судьбы. У него не было ни репутации, ни подходящей работы. Он перебивался сводничеством и подхалимажем, подлизывался к сильным мира сего, а потом насмехался над ними за их спиной. Он крал еду с их столов, пытался соблазнять их дочерей. Он занимал у них деньги и обманывал их всеми возможными способами. Я думаю, такое часто случается в сложном и коррумпированном обществе, худшие члены которого превосходно обучаются паразитическому образу жизни.

Дива направляет в мой стакан пенящуюся и пузырящуюся струю шампанского.

— Кажется, я понимаю. Этот племянник — он вроде критика.

— Примерно. Понимаете, Рамо стоит за гармонию, абсолютную форму, классический порядок. Племянник — за дисгармонию. Рамо — за разум. Племянник автоматически подвергает сомнению само существование в мире мудрости и философии. Рамо создает музыкальную утопию. Племянник заявляет, что питает отвращение к самой идее совершенства, ибо в совершенном мире не будет места грязным негодяям вроде него. Ему подходит только мир низкий, мир продажный, потому что в другом подобные личности просто не смогут существовать.

— Но скажите, на что этот тип сдался Дидро?

— Думаю, дело в том, что каждому Moi, каждому «Я», нужен свой Lui, «Он». Племянника Дидро использовал как оппонента. Как свою противоположность. Он видел в нем своего двойника, свое alter ego, свое скрытое «Я». Или, как сказал бы наш уважаемый профессор Версо, Дидро деконструировал идею философии.

— А вы нет?

— Я думаю, племянник Рамо был таким же презренным поденщиком, каким стал бы и сам Дидро, если бы жил не ради своих идей и если бы Екатерина Великая не купила его библиотеку.

— Очень интересно, дорогуша, — щебечет шведский соловей, задумчиво глядя на меня.

— Так считал и Зигмунд Фрейд.

— Зигмунд вообще много чего считал. Но вот что я вам скажу: мне эта книга ни капельки не понравилась. Зато мне понравилась другая книга. Про слугу и его хозяина.

— Какая же?

— Та, что лежала в вашей сумке.

И, махнув томиком у меня перед носом, Биргитта наполняет мой стакан шипучей жидкостью. И знаете ли, должен признаться: несмотря на весь ее звездный апломб, я начинаю ощущать какую-то теплую и сентиментальную нежность к нашему рыжеволосому соловью.

— Ах да, «Жак-фаталист»! Вы и его нашли.

— Я нашла вообще все, что у вас есть. И теперь я все про вас знаю.

— Тут уж вы меня опередили.

— Этот Жак… Вы, конечно же, знаете, кто он такой.

— Человек, верящий в предопределение, и слуга своего Хозяина.

— Нет-нет, он не просто слуга, он доверенный слуга. Первый из великих слуг-фактотумов.

— Вроде севильского цирюльника?

— А Дидро был знаком с Бомарше?

— Да. Они были знакомы, а может, и дружили.

— Так вот, в этой книге уже есть Фигаро. Дидро передал его Бомарше…

— …а тот передал его Моцарту и Россини…

— …и это доказывает, что ваша книга может быть положена на музыку. И поэтому я решила, что этот ваш Дидро может мне понравиться.

— Потому что вы можете его спеть?

— Конечно. Но тут еще очень много шампанского. Прилягте и помогите мне допить его.

— Хорошая идея, — отвечаю я, — но мне действительно нужно убегать.

— Надеюсь, не к штурвалу?

— Писать доклад. Я слышал, вы все проголосовали за то, чтобы я завтра утром выступил с докладом.

— Пустяки, дуся, — уговаривает меня дива с печально-удивленным взором. — Как вы не понимаете? Слишком вы серьезный, побудьте хоть немножко шведом. Вспомните-ка, что случилось с Евгением Онегиным.

— Он должен был писать статью?

— Он стоял перед выбором между одиночеством и любовью. И то, что он сделал, — просто недоразумение какое-то.

— Что вы имеете в виду?

— Вы что, не помните жалобу Татьяны?

— Какую жалобу?

Рыжеволосая дива откидывается на подушки, делает короткий вдох и снова начинает выводить свои трели:

— «Но посреди печальных скал, / Отвыкнув сердцем от похвал, / Один, под финским небосклоном, / Он бродит, и душа его / Не слышит горя моего». Вспомнили?

— Ага. Очень хорошо.

— И очень грустно. Ужасно грустно. Он отверг ее невинную любовь. Конечно же, она потом вышла замуж за очень богатого человека. И когда они снова встретились, он понял, как он жаждет ее любви. Она все еще его любит, но на этот раз перед выбором стоит она.

— Между любовью и долгом.

— Она борется с собой, но отвергает его. Он оправдывается, он признает свои ошибки. Это ужасно.

— По-моему, это очень хороший конец.

— Конец просто ужасный, душка. Она уходит — и впереди у нее только унылый брак и супружеские обязанности. Он остается несчастным трагическим героем. «О жалкий жребий мой!» — кричит он, и на этой печальной картине занавес опускается.

— Да…

— Так давайте же выпьем еще шампанского, — умоляет дива. — Посмотрите: там, в ведерке, есть еще одна бутылка.

На этот раз я соглашаюсь. И да простит меня читатель, но я хочу остановиться прямо здесь, не касаясь того, что произошло впоследствии. Как сказал сам Александр Пушкин, прерывая вольно катящийся стих «Евгения Онегина»: «Но следствия нежданной встречи / Сегодня, милые друзья, / Пересказать не в силах я».

М-да, это и в самом деле был длинный и трудный день. Много новых встреч произошло на Пути Просвещения. «Владимир Ильич» прокладывает себе путь среди китообразных плавучих островов. Где-то внизу, в столовой, Бу и его пилигримы, наверное, все еще обсуждают животрепещущие вопросы демократической процедуры. Версо и Пирсон сидят в ночном клубе «Балаклава»; и одному богу известно, где теперь Свен и Агнес. А на площадях и бульварах Москвы — толпы, автоматы, танки и комендантский час, и, по всей видимости, начинается что-то ужасное. Кто знает, что ждет нас, плывущих на «Владимире Ильиче», по прибытии в Россию? Прилив смывает лицо с песка, и уже нет картезианского «Я», и мы живем в полной случайностей вселенной космического хаоса, и мчится она навстречу собственному уничтожению. Кому-то кажется мало? Так вот, завтра нам предстоит еще целый день нудной писанины…

Но сейчас у нас осенняя ночь на Балтике — полная успокоительной прохлады. За портьерами холодно поблескивают острова архипелага. В каюте дивы есть все условия для умеренно-либерального телесного комфорта. Здесь и мягкая шелковистая кровать, и несколько больших бутылок шампанского, и оперная партитура на стеганом покрывале. Что случится потом? Что потом будет сказано? Что потом будет сделано? Поразмыслите об этом самостоятельно, у кого на что достанет воображения. В качестве же подсказки сообщу вам один фактик: по-моему, я уже говорил, что я настолько деликатен, что практически на любое предложение говорю «да». Могу охотно согласиться с тем, а могу даже с этим.

Впрочем, все это едва ли имеет значение. Важно и достойно упоминания лишь то, что уже второй вечер подряд и по причинам далеко не разумным, мне не удается засесть за доклад…

10 (прошлое)

Указ императрицы:

правила для гостей Малого Эрмитажа

Правило первое: все знаки отличия должны быть сданы при входе вместе со шляпами и шпагами.

Правило второе: все амбиции и претензии, основанные на прерогативах рождения, ранга, социального происхождения и любых других основаниях, также должны быть оставлены при вступлении во дворец.

Правило третье: услаждайте себя, как пожелаете, но постарайтесь ничего не ломать, не портить и не жевать.

Правило четвертое: сидите, стойте или бродите по комнатам, словом, ведите себя как захотите, не оглядываясь ни на кого.

Правило пятое: будьте сдержанны и не слишком болтливы, чтобы общество ваше было приятно прочим и не вызывало у них головной боли.

Правило шестое: вступайте в споры, если вам угодно, но избегайте излишней запальчивости и гневливости.

Правило седьмое: не зевайте, не вздыхайте, избегайте и других выражений скуки.

Правило восьмое: принимайте участие в невинных играх и развлечениях, предлагаемых другими придворными.

Правило девятое: ешьте медленно, с аппетитом. Пейте с удовольствием, но умеренно, не теряя способности твердо держаться на ногах, чтобы когда соберетесь покинуть двор, сделать это самостоятельно.

Правило десятое: забудьте о ссорах, сплетнях, политических разногласиях и заговорах. И главное — запомните: сор из избы не выносят, все, услышанное здесь, не должно пересказываться вне этих стен.

Если придворный или гость нарушит любое из вышеупомянутых правил и это нарушение будет засвидетельствовано двумя другими, он (или она, исключений для дам не делается) должен выпить стакан воды и громко прочесть страницу «Телемахиды» Тредиаковского.

Любой нарушивший три правила должен выучить наизусть по крайней мере шесть строф поэмы.

Нарушивший десять правил больше никогда не переступит порог

Малого Эрмитажа.

Итак, добро пожаловать.

Философ уже привык, что ежедневно, кроме религиозных и государственных праздников, проходит по аккуратным широким проспектам и площадям Петербурга, вдоль каналов и набережных, к сияющему огнями Зимнему дворцу. Это началось с середины октября (а российский октябрь — все равно что декабрь во Франции), а сколько продолжится — одному богу известно. И с каждым днем он все больше убеждается, как удачно названо это ярко раскрашенное, нарядное здание. Он вовремя добрался до Северной столицы: зима с лютыми, кусачими морозами поторопилась начать ежегодную осаду города. Снежные хлопья вяло опускаются на заимствованную у кого-то медвежью шубу, порхают вокруг. Под шубой — опрятный черный костюм, парик сдвинут набок, карманы забиты сделанными на обрывках бумаги и на всем, что подвернулось под руку, записями. Наш герой осторожно ступает по льду, грязи, замерзшей человеческой моче и лошадиному помету, густым слоем покрывающим Исаакиевскую площадь. Сам собор — воплощение хаоса. Он проектируется, перемешается, вновь перестраивается иззябшими, оборванными рабочими, уныло, как мухи, ползающими по стенам, демонстрируя то усталое безразличие, которым повсюду в мире отличаются строители.

Зато Сенатская площадь, надо признать, очень хороша. Это славное место: именно на этой площади в отдаленном будущем народ будет приветствовать матушку-царицу, которая в знак уважения к своему великому предшественнику установит здесь бронзовую статую, к созданию коей приложил руку и наш герой. Да, час пробьет, но далеко не так скоро, как думают многие, в том числе и Философ. Впрочем, кому из нас дано знать, что написано в Книге Судеб? Теперь-то мы, конечно, знаем, что там было написано. Статуя будет создаваться еще девять лет. И будет год 1782, день 7 августа по старому стилю. Философу не придется присутствовать при этом знаменательном событии, хотя он будет жив и здоров. Гвардия промарширует со спущенными флагами под звуки военного оркестра. С трибуны, построенной у еще закрытой парусиной статуи, императрица благословит свой народ и объявит амнистию преступникам и неплательщикам. За Невой, в Петропавловской крепости, митрополит ударит по могиле Петра тяжелым посохом и провозгласит: «Вставайте, государь, и взгляните на памятник, воздвигнутый в вашу честь. Да не сотрется в веках память о ваших деяниях, да не потускнеет слава». Императрица подаст знак, и падут покровы. Взорам предстанет Петр Великий, гордо восседающий на спине поднявшегося на дыбы скакуна, и змея будет извиваться под копытами коня. Лишь задние копыта да кончик лошадиного хвоста будут удерживать всадника на земле. Его мужественное лицо, еще со следами от резца Мари-Анн, откроется миру. Он устремит властный взгляд туда, где за сверкающей на солнце Невой в Петропавловской крепости покоятся его мощи, и еще дальше, на Балтику, на Запад — вожделенный, но так и не русифицированный край.

Весь собравшийся на площади Петербург сольется в едином восторженном и оглушительном вопле. Но помимо нашего героя не будет там еще одного человека: Этьен Морис Фальконе в ярости вернется в Париж. Книга Судеб гласит, что разразится небывалый скандал, скульптор напрочь рассорится с многомилостивой царицей из-за оплаты и работу будет заканчивать Мари-Анн Колло. В Книге написано также, что статуе этой суждена громкая слава, какая и не снилась ее собратьям. Она увидит кровавые мятежи и революции. Поэты станут слагать стихи о заключенной в ней страшной и загадочной силе, о Всаднике-Призраке, что мечется ночами по своему городу. Множество мифов и самые невероятные фантазии породит этот монумент.

Но пока никому и невдомек. Не способен предвидеть ничего такого и наш герой. Ему хватает этих прогулок по ледяному городу и размышлений о Потомстве и небесной Книге Судеб. Тем более что настоящее, «здесь и сейчас», тоже весьма интересно и необычно.

Еще не сняты, еще трепещут на пронизывающем ветру с Невы флаги и знамена, развешенные по случаю недавнего бракосочетания. Эта странная, лениво катящая свои воды река ухитряется вбирать в себя всевозможные зловонные отбросы, то выкидывая их на берег, то вновь увлекая на дно. Уровень воды то падает, то вдруг резко поднимается, угрожая городу (и несколько раз река уже доказала, что это не пустые угрозы). Наш герой успел подметить, что характер у Невы скверный и скрытный, коварный и мстительный; конечно, бывает она и блестящей, словно волшебное зеркало, — на закате, когда солнце медленно опускается в воду, красными бликами окрашивая волны и дворцы имперской столицы. Прямо перед Философом — башня Анны Иоанновны, а позади — золотой шпиль нового здания Адмиралтейства. В архитектурном ансамбле расчерченного, как шахматная доска, города этот шпиль перекликается с другим: со шпилем Петропавловской крепости, где покоятся в ожидании зова митрополита останки Петра. На реке стоят на швартовых фрегаты с направленными в разные стороны орудиями и купеческие баржи, груженые и пустые. Иностранные моряки счищают лед с оснастки судов, стремясь поскорее отправиться в путь, успеть до балтийских заморозков. Кареты с иностранными сановниками и послами гремят, пересекая площадь, их благородные седоки надменно восседают за спинами закутанных в тулупы извозчиков и испражняющихся на ходу лошадей. Но им тоже скоро в обратный путь. Отбывают визитеры, сменяются санями кареты, вступает в свои права зима.

Наш герой гуляет по местам, где бродил он вчера, где окажется завтра. Вот центральная часть Невского проспекта. Великолепные магазины и пассажи уже заполонены гуляющими военными, чиновниками в париках, младшими офицерами царской гвардии, женами, домоправительницами, куртизанками. А потом Невский отважно устремляется вдаль, к поросшим осокой болотам, озерам и сугробам, к непостижимо-необъятным просторам России. Но что в эти сказочные дни черно-красных небес и сумасшедшего снегопада вся мрачная слава ее по сравнению с рукотворной красотой этого прямого, как стрела, проспекта? Он переходит через Мойку и с моста наблюдает чудовищные ледяные глыбы, что плывут вверх по течению, шумно сталкиваясь перед входом в гавань. Учитывая погоду, нашему герою повезло, что от особняка Нарышкина до Дворцовой площади и Эрмитажа рукой подать. Он любуется на пышный фасад Растрелли: не здание, а кусок торта, пирожное с марципанами. Рослые стражи в красно-зеленом и серолицые смотрители, защищенные от осеннего дождя и надвигающихся холодов длинными, до пят, шинелями, денно и нощно охраняют царскую резиденцию. Они уже знают Философа и расступаются, чтобы пропустить его.

Он заходит. Его посвященный России дневник — начатый еще в Голландской республике, продолженный в дни тряского заключения в повозке Нарышкина и при свете свечей в его нынешней прелестной спальне — становится все толще, наполняясь, как гусиный зоб, все более рафинированным интеллектуальным кормом. На каждой прогулке грубая российская действительность подбрасывает ему свежий материал. Собственная его Россия, создание его ума и воображения, тоже растет, обогащаясь новыми подробностями. Так что заходит он хорошо подготовленным. Петербург полон добрых друзей, не скупящихся на полезные советы, поэтому Философ думает, что знает, чего ожидать и чего бояться со стороны всесильной матушки-императрицы, которая оказала ему честь своим приглашением и теперь ждет просвещения в своих покоях…

Например, «Он» (Lui) — молодой Нарышкин. Вечер за вечером в столовой за безупречно сервированным столом своего дворца он изливает на Философа неиссякаемый фонтан житейской и придворной мудрости. Особенно охотно предается воспоминаниям о днях минувших, когда нынешняя императрица, величавая и полная мать отечества, была всего лишь худенькой немецкой принцесской, одной из тех, что рано или поздно выходят за какого-нибудь заносчивого наследника. Как же она была несчастна, как над ней измывались! При всем своем бойком уме и живом нраве она никак не могла понять, чего хочет от нее грозная императрица Елизавета. То есть предполагалось, что она подарит российскому престолу наследника. Однако всем было известно, что муж ее непригоден к выполнению супружеских обязанностей. Отец Нарышкина, тоже министр двора (это их семейная должность), понял: нужно что-то предпринять. Он бы и сам не прочь, но в конце концов выбор пал на другого камергера, обаятельного Сергея Салтыкова, ради любовной интрижки готового на любой риск, хоть в Сибирь на каторгу. Итак, папа Нарышкин тайком переправил неузнаваемую, переодетую принцессу через Сенатскую площадь в свой собственный особняк, где ей представилась возможность отдохнуть в интимной обстановке. Салтыков пришел к ней в женском платье, рискуя быть пойманным бравыми волокитами из царской гвардии. Так трудятся на государственной ниве представители благороднейших фамилий страны. А Нарышкины с тех пор получили право на особую осведомленность в альковных делах своей государыни.

Ну а все-таки, как мне себя вести? — не унимается Философ. «Он», придворный до мозга костей, дает душевный совет: держите себя просто, будьте откровенны, как я. (Да ну?! — по правде говоря, иногда кажется, что этот тип — просто дурачок.) Запомните: хотя на посторонний взгляд двор Екатерины строг, церемонен и официозен, на самом деле — все наоборот. Чем глубже проникаешь во дворец, тем меньше помпезности и церемоний. А в покоях царственной пчеломатки они исчезают напрочь. Там, в центре нашего придворного улья, не в почете самохвальство и лесть, а ценятся приятность и простота обхождения — и не только потому, что в России эти качества встречаются нечасто. Не льстите, а если все же решитесь — льстите тонко и ненавязчиво. Не задирайтесь, не противоречьте царице — у нее по каждому вопросу свое мнение. Не пытайтесь привлечь ее внимание — это обернется против вас. Не опускайтесь до сплетен — сплетников у нас достаточно. Не устраивайте заговоров — у нас и так заговорщики все кому не лень. И не думайте, что хоть на минуту можете дать себе волю.

Лучше всего, размышляет «Он» дальше, воспринимайте ее как равную себе по развитию, обращайтесь к ней как высокообразованный и культурный человек к себе подобному. Будучи еще почти девочкой-подростком, сразу после замужества, Екатерина любила называть себя Маленьким Философом и часами просиживала в саду за чтением трудов Вольтера. А ее юный супруг тем временем пропадал на военных учениях, где его муштровали, как обычного прусского солдафона; учинял допрос забредшим во дворец крысам и приговаривал самую большую к смерти через повешение. Не дарите ей подарков: у этой женщины есть все, а то, чего ей не хватает, вам все равно не по средствам. Если пожелаете, можете признаться в атеизме (она ознакомилась с вашими произведениями, а стало быть, уже в курсе), но не забывайте, что ее выбрали матриархом Православной церкви, и имейте в виду, что Господь собственной персоной помазал (или помазала?) ее на царствование. Смейтесь вместе с ней, веселите ее, развлекайте, рассказывайте занимательные истории — словом, будьте самим собой. Но не соглашайтесь на звание придворного камер-юнкера. Согласиться — значит стать в очередь кандидатов на пост Ночного Императора. Не успеете оглянуться, как попадете на осмотр на предмет венерических заболеваний к доктору Роджерсону, который накачает вас возбуждающим. Потом ваши способности будут опробованы в будуарах графини Брюс и княгини Протасовой. После чего вас препроводят в апартаменты Ночного Императора, что находятся прямо напротив апартаментов Ее Величества. И тогда впереди у вас — интенсивная ночная гимнастика и сосущая, бесплодная тоска днем. Такая печальная участь уже постигла нескольких молодых людей.

«Не знаю, как вас благодарить, дорогой друг». Философ действительно признателен Lui-Нарышкину за его дружескую и отнюдь не бесполезную болтовню. Но настоящим мудрецом, как обычно, выказал себя Мельхиор Гримм. Успешным завершением дела о сватовстве он упрочил свою репутацию искуснейшего дипломата. Произошли изменения и в облике этого шумного сатира: он стал как будто еще толще, еще самодовольнее. В общем, этот сметливый немец из Ратисбона, насобачившийся во французском остроумии и галантных манерах, пребывает в наипрекраснейшем из прекрасных настроений. Он насытился, он доволен, он всюду нужен, повсюду поспевает. Он больше не философствует, он в центре событий, смотрит не извне, а изнутри. Удачно сошлось, что мы с тобой очутились здесь вдвоем и в такой момент, заявил он Философу. Неприятный мальчишка с носом мопса и ушами Салтыкова, а вместе с ним и горькие воспоминания 1762 года устранены супружеством, а взамен мы приобрели отличный постельный союз России и Пруссии. Великая императрица свободна наконец поступать так, как ей угодно. А угодно ей предаваться удовольствиям, наслаждаться утонченным европейским остроумием, искусствами, новинками моды. И отдохнуть от скучных крикливых бояр, громкоголосых генералов, дворян-попрошаек, напыщенных гусар, заговорщиков-придворных, льстивых послов, волосатых священников, мрачных монахов-черноризцев, тщеславных провинциальных помещиков, что не давали ей покоя последние десять лет.

— Она получит то, о чем так долго мечтала, — говорит Гримм. — Мудрого француза, который будет облагораживать ее ум, приводить в порядок мысли, создавать репутацию и разнообразить скучные дни. Плюс к этому остроумного немца-придворного, который станет смешить ее до колик в тишине вечеров.

— Ты имеешь в виду себя, Мельхиор?

— Конечно! — кивает Мельхиор. — До обеда твоя ученость успеет наскучить ей. И тогда явлюсь я и буду веселить ее до ужина.

— И как ты собираешься развеселить царицу?

— Я присяду рядом, я выслушаю ее гневные тирады, я поддакну ей и соглашусь с любым замечанием, даже самым злым. Она зовет меня «мой ядовитый малыш».

— Смотри не перестарайся. Ядом можно и отравиться.

— Пустяки, она меня любит, — отмахивается Мельхиор, — Между прочим, я делю с ней трапезу каждый вечер в восемь. Она предпочитает скромный ужин en cabinet[20]. Потрясающе забавно. Хотелось бы мне, чтоб ты тоже там побывал.

— Почему бы и нет? Вольтер каждый день ужинал с Фридрихом.

— Нет, это не совсем то. Это вечеринки для узкого круга. Компания избранных, человек десять, не больше. Места мы определяем по жребию: вытаскиваем записки с именами из шляпы. Слуг нет. Блюда доставляются из кухни с помощью подъемника, а с веревками мы управляемся самостоятельно, собственными благородными руками.

— По мне, так лучше со слугами.

— Ну да, чтобы они все услышанное доводили до сведения тайной полиции, — возразил Мельхиор.

— Тайной полиции? — Философ вздрагивает.

— Именно. Здесь то же, что при всех европейских дворах. Императрица брала уроки у парижан. Русская тайная полиция устроена по образцу полиции Сартина[21]. Доносят обо всем, фиксируется каждое сказанное и написанное слово, каждая любовная интрижка, следят даже за похождениями самих монархов. К счастью, глава секретной полиции — немощный глухой старик. Но зато у всех остальных ушки на макушке.

— Значит, прислуге доверять нельзя?

— Безусловно. Каждый из них чей-то шпион. Быть придворным и быть заговорщиком — это одно и то же. Иначе здесь не выжить. Только что ты грелся в лучах царской милости, прошла минута — и ты уже в темнице, в гостях у Петра и Павла.

— Надеюсь, тебе это не грозит, дружище?

— Мне — нет. Мое положение прочное. Я ведь помог ей сбыть с рук неугодного сына.

Гримм откидывается на спинку стула, приземистый, сильный, довольный собой. Милый, в сущности, человек этот Гримм, подумал Философ. Полжизни они вместе творили удивительные вещи. Но бог знает, как влияет на голову жизнь при императорских дворах, не свихнулся ли он в своей блестящей прусской шкурке?

— Ты уверен, что ей в самом деле нужен философ? — озабоченно спрашивает он.

— Как никто другой! Она мечтает о просвещенной деспотии под водительством правителя с огромной армией, блестящим умом и возвышенной душой.

— Как Фридрих Прусский.

— Да, только царица куда приятней в обхождении, и ты не обязан слушать эти бесконечные кантаты. Но, уверяю тебя, она достаточно цивилизованна, а суждения ее парижских врагов продиктованы обыкновенной завистью.

— Вижу, она совсем очаровала тебя, Мельхиор.

— Ничуть. Льщу себя надеждой, что наоборот — это я очаровал царицу и она весьма высокого мнения о моей особе. Вы с Вольтером не зря назвали ее Северной Минервой.

— Минерва — сова истории, летающая по ночам. Тебе тоже пришлось перейти на ночной образ жизни?

— Поверь, ее привлекает мой живой ум, а вовсе не изящное сложение. — И Гримм молодцевато поводит плечами.

— Живой ум, немецкие шуточки — и что еще?

— Мой недюжинный политический опыт. Тесные связи с нужными людьми. Может, не стоит говорить об этом даже тебе… — Гримм осекается, озирается кругом.

— Разве мы не доверяли друг другу во всем с первого дня знакомства и все эти годы? — обижается наш герой.

— Ну ладно, — сдается Гримм. — Она предложила мне отличную должность. Канцлер двора. Верхняя строка в Табели о рангах.

— Ты, конечно, согласился?

— Я, конечно, отказался. Россия все-таки варварская страна, а я могу прекрасно устроиться при любом цивилизованном европейском дворе.

— Но недавно ты убеждал меня, что быть русским в наши дни очень модно.

— У меня и без того достаточно забот. Я должен быть в курсе всех новостей, всех знакомить, приглядывать за маленьким Моцартом, навешать своих коронованных друзей. В любом случае без Парижа мне не жить.

— Да, Париж ведь источник слухов и сплетен.

— Короче, я должен заниматься тем, чем умею.

— И хорошо умеешь. Без твоей помощи пустовала бы половина европейских тронов, прервались бы династии, немецкие принцессы увядали бы старыми девами, не пищали бы в колыбелях младенцы, начались бы кровопролитные войны. И от Европы осталось бы одно воспоминание.

— Ты прав, — кивает Гримм, — и матушка-царица прекрасно это все понимает. Вот почему она сделала для меня то же, что для тебя.

— Как, Екатерина купила твою библиотеку? — восклицает Философ, ощутив укол братской зависти, мучительного чувства, побороть которое можно лишь призвав на помощь все силы разума, — У тебя книг — раз два и обчелся.

— Назначила мне пожизненную пенсию, — поясняет Гримм, — Сделала меня своим постоянным советником, корреспондентом и странствующим послом.

— То есть она превратила тебя в меня? А картины ты еще для нее не покупал?

— Дорогой друг! В этом деле от меня даже больше толку, чем от тебя. Я знаю каждое полотно на каждой стене в каждом тронном зале Европы.

— Ты, конечно, побывал во многих дворцах. Но разве можно разглядеть картины, если все время стоишь на коленях?

— Вовсе не все время, — огрызается Гримм. — Кроме того, царица также попросила меня покупать ей румяна, притирания и духи.

— Действительно, кто справится с этим лучше? Ты сам используешь их в немалых количествах.

— И давать ей советы по воспитанию внуков.

— Я думал, что таковых не имеется.

— Пока нет.

— Но ты, значит, готов исправить положение?

— Не исключено. Вдруг Павел пошел в отца? Если он не справится, в помощниках недостатка нет. Зачем, думаешь, при дворе держат столько красавцев гвардейцев?

— Да, жеребцы как на подбор.

— Еще бы. Но не беспокойся и не завидуй, друг мой. Она в равной степени заботится о нас обоих. Она приготовила для нас места в новой Академии наук. И еще нам предстоит принять участие в создании Смольного института благородных девиц.

— Но готова ли она воспринять идеи Просвещения? Готова ли к реформам? — вздыхает наш герой. — Способна ли понять мои мысли о новой монархии, новом типе государства?

— Во всяком случае, она восприимчивей остальных правителей, — успокоил его Гримм. — Людовик слишком любит вакханалии, Фридрих — Баха, Георг Английский обожает розы, а Ее Величество любит мыслить. Ничто не доставляет ей большего удовольствия, чем полчасика размышлений. Двадцать страничек Вольтера или даже Руссо — и она счастлива.

— Бог мой!

— Она любит все его произведения за исключением «Общественного договора».

— Тут я с ней согласен.

— Ваши взгляды совпадают. Екатерина наложила запрет на издание этой вещи в России.

— Эта просвещенная дама еще к тому же и цензор?

— Не совсем. Она говорит, что разрешит издание книг Руссо в России, когда настанет время.

— Если следовать Руссо, оно не настанет никогда.

— Говорю тебе, она преклоняется перед Разумом во всех его проявлениях. Ограничений немного: она просит лишь не отрицать существование Бога, соблюдать приличия и не угрожать ее власти.

— Иначе: да здравствует Разум — но в пределах разумного.

— Я сказал, что хотел. — Мельхиор поднимается, по-братски обнимает Философа и надевает треуголку.

Но в дверях неожиданно останавливается, точно вспомнил что-то. Философ вопросительно поднимает брови.

— Должен предупредить тебя по старой дружбе. — Мельхиор подходит вплотную к нему. — Будь готов к некоторым небольшим помехам. Возможно, занятия философией придется иногда прерывать. Ее Величество предполагает вторгнуться в Турцию. И может быть, завоевать Польшу.

— Понятно…

— Кроме того, у нее были неприятности с самозванцами.

— Самозванцами?

— Да, это случается каждые несколько месяцев. Ты сам знаешь, что такое королевские династии. Бесконечные измены, внебрачные связи, убийства. То и дело откуда ни возьмись появляется какой-нибудь тип и объявляет себя законным наследником Романовых. Впрочем, обычно исчезают они так же быстро, как и появляются.

— Догадываюсь, каким образом.

— Но на сей раз все куда серьезней, — предостерегает Гримм. — Некий чернобородый донской казак провозгласил себя Петром Третьим.

— Разве Петр Третий не умер от геморроя?

— Да, в тюрьме. Но самозванец, настоящее его имя — Пугачев, заявил, что на самом деле императору удалось бежать и с помощью чудодейственного средства изменить свой вес, рост и внешность. Увы, под воздействием этого снадобья он также позабыл родной немецкий язык.

— Вот так средство!

— Теперь Пугачев где-то под Оренбургом. Казаки восстали и готовы были пролить реки крови, только бы посадить его на трон.

— У них есть шансы на успех?

— Ни одного. Восстание подавлено с беспримерной жестокостью. Думаю, Пугачева вскоре колесуют или повесят. Словом, императрице ничто не угрожает. А тебя это, скорее всего, вообще не коснется. Не стоило мне затевать этот разговор. Ты, мой друг, можешь всецело отдаться философии.

Однако на душе у нашего героя тревожно. Вдобавок, не успел уйти Мельхиор, на пороге возник еще один визитер — вертлявый и суетливый французский посол. Он кашляет, отхаркивается, утыкается простуженным носом в надушенный платок, покрикивает на прислугу. Граф Дюран де Дистрофф — фатоватый бездельник, только что переведен в Петербург из Вены, пышного и праздного города, где и усвоил эти резко-угловатые манеры.

— Россия, — констатирует он, предъявив позолоченную визитную карточку и усаживаясь, — холодная страна.

— Метко замечено, ваше превосходительство. Какая наблюдательность! Как мило, что вы зашли.

— В Версале Его Христианнейшее Величество попросил меня посетить вас. Он также просил меня передать, как он рад, что вы в Петербурге.

— Король так любезен!

— Вы не совсем поняли, — возражает посол. — Он просил передать, что чем дольше вы здесь останетесь, тем лучше. Однако на случай если вы вознамеритесь вернуться в Париж, то у меня для вас несколько пожеланий Его Величества. Так, некоторые мелочи, которые сиятельный король хотел бы, чтобы выдержали в голове во время метафизических дебатов с русской царицей.

— Какие, например?

— Некоторые территориальные споры. Кто имеет право на Польшу, кто претендует на Турцию. Императрица — немка по рождению и к Франции относится с предубеждением.

— Вот бы не сказал! При здешнем дворе все говорят по-французски, как на рю Рояль. А наши генералы, модистки и повара ищут свою фортуну в России. Неудивительно, что французская армия никуда не годится, а в Париже не достать приличной bœuf bourguignon[22].

— Одно дело — ценить материальную сторону нашей цивилизации, а другое — с должным уважением относиться к нашим политическим интересам. Я говорю с вами не о магазинах дамских шляп, мсье, а о вопросах дипломатии. Баланс сил, будущее Европы, великий альянс и так далее и тому подобное. Мы не хотим, чтобы русские превращались в пруссаков. Насчет этой страны никогда нельзя быть спокойным. Известно ли вам, что покойный муж Ее Величества не был немцем, его убедили в этом обманным путем? И он закупил для солдат немецкую военную форму и оружие. Вдумайтесь, какова цель этой свадьбы, заключенной, безусловно, другим немцем — вашим пузатым другом? Вновь породнить русский двор с Фридрихом Прусским, возможно, самым опасным человеком в Европе.

— Я не поклонник Его Величества — флейтиста. Но ваши подозрения кажутся мне неправдоподобными.

— Уверяю вас. Фридрих как-то переспал с матерью императрицы.

— Изволите шутить, ваше превосходительство? С отцом — еще куда ни шло, но с матерью…

— Предупреждаю, объединившись, эти два государя могут поставить нас в безвыходное положение. Они поделят Польшу, захватят Азию, подчинят все Средиземноморье. Подумайте, какая участь постигнет тогда французскую культуру… и французскую кухню.

— Прошу прощения, ваше превосходительство. Я всего лишь мыслитель. И едва ли в состоянии разобраться в столь мудреных государственных проблемах.

— Таковы нынешние философы! Вы с радостью расписываетесь в своем политическом невежестве и при этом всегда готовы читать монархам лекции об устройстве современного общества.

— Я мыслю, ваше превосходительство. Мыслю — и ничего больше. Я мыслитель, а не заговорщик.

— Ваши мысли — хуже заговоров. Но в любом случае уши-то у вас есть? И глаза, позвольте заметить, тоже.

— Не могу поверить! Вы просите меня стать шпионом?

Дюран раздраженно стучит тростью по полу.

— В соответствии с моим собственным пониманием рационалистической философии восприятие окружающего происходит само собой, с помощью пяти чувств.

— А в моем понимании восприятия материи с помощью пяти чувств недостаточно. Нужно еще кое-что, а именно: чистая совесть.

Дистрофф кашляет и сморкается.

— Я не хочу устраивать диспут. Вы философ и лучше меня разбираетесь в способах усвоения информации. Я прошу немногого — сделать кое-какие наблюдения и сообщить их королю по возвращении в Париж. А чтоб помочь вашему свободолюбивому разуму сконцентрироваться, у меня с собой меморандум, в котором подробно изложены заботы Его Величества.

— Что ж, давайте бумагу. Я прочитаю и скажу, что думаю по этому поводу.

— Нет, прочитать ее вы не сможете. Это послание одного императора — другому. От вас требуется только, когда вы полностью завладеете вниманием императрицы, незаметно подсунуть бумагу ей под подушку.

— Под подушку? Но я не собираюсь крутиться возле ее подушки.

— Нам известно, что царица уже без ума от вас. Вы же француз, мой дорогой. Пришелец из страны Сирано и Казановы.

— А я думал, что Казанова был венецианцем.

— Да, но вел себя как француз.

— Как и Дон Жуан, еще один обманщик из Севильи. Надеюсь, вы не хотите, чтобы я следовал примеру этих авантюристов? Как вы это представляете — я что, должен забраться в постель Екатерины и прикрыть царственную наготу государственной депешей?

— Некоторые шли на большее — ради чести Франции, — парирует Дюран. — Вспомните шевалье д'Эона, который под именем горничной Женевьевы проник в спальню прежней императрицы.

— Д'Эон — известный трансвестит. Я встречал его у Бомарше, на шевалье была очень миленькая юбочка.

— Конечно, но он выполнял свой долг. Потом, когда пришло время, он открыл императрице свой маленький мужской секрет. Она поблагодарила его в своей обычной откровенной манере, а мальчик перевел отношения между Петербургом и Версалем на новый уровень.

— Потрясающая история. Но дважды такое не повторяется.

— Однако повторилось. Шевалье отправился в Лондон и проделал ту же штуку с королевой Софией-Шарлоттой.

— Понимаю. Значит, теперь вы надеетесь, что сомнительный плод той связи станет Георгом Четвертым?

— Я просто пытаюсь объяснить вам, в чем состоит долг истинного патриота.

— Боюсь, что не справлюсь, ваше превосходительство, — качает головой наш герой. — Видите ли, я твердо решил прожить жизнь порядочным человеком.

— Неужели? Так и передать Его Величеству? — Дюран поднимается и велит слуге принести шляпу. — Вы, кажется, изъявили намерение вернуться в Париж? Отлично. Король просил уведомить, что, если вы вернетесь с пустыми руками, в Бастилии уже готова маленькая уютная камера. Вот бумаги. Их нужно положить царице под подушку. Запомните. Положить под подушку — и все. Что за мерзкая страна! Не дождусь, когда меня отзовут отсюда.

— Может быть, это случится раньше, чем вы полагаете, — заметил Философ, быстренько справившись с небесной Книгой Судеб.

Суетливый щеголь снова чихнул, надел треуголку и удалился. Да уж, нелегкое дело быть странствующим философом, даже в наше просвещенное время…

И это только пролог, прелюдия к действию. Но занавес вот-вот поднимется — и начнется представление.

11 (наши дни)

Странно, чрезвычайно странно. Я опять просыпаюсь: очередное осеннее утро. Но на этот раз помещение, в котором я нахожусь, сильно качает. За большими окнами с портьерами я вижу быстродвижущиеся белопенные волны неистовой и сердитой Балтики. Все шумит и грохочет; и все эти бесконечные стуки, трески, стоны и скрежеты — не что иное, как уникальная звуковая дорожка к фильму «Большому кораблю — большое плаванье». Обширная кровать с шелковыми простынями, в которой я лежу, сейчас пуста — то есть в ней нет никого, кроме моей плоти, обнаженной и беззащитной. Пуста и вся огромная каюта — в сущности, совсем не та, которая была предназначена мне, когда я взошел на борт вчера вечером. Представить не могу, как получилось, что я лежу здесь, но широкая ночная рубашка и три пустые бутылки из-под шампанского в ведерке с водой кое на что намекают.

Да простит меня читатель, но я поднимаюсь во всем своем нагом великолепии и осматриваюсь по сторонам. Ага. Где-то тут, насколько помню, я купался в большой и теплой ванне. С вашего позволения, я исчезну на несколько минут — только приму душ. Теперь гораздо лучше, не правда ли? А сейчас поищем, что бы на себя надеть. То, в чем я сюда пришел, куда-то делось: еще одна мистификация. Чемодан с моей одеждой валяется в углу каюты, но я вижу, что в нем ничего нет. Почему бы не порыться в этом изящном гардеробе? Нет, вы только посмотрите! Роскошные платья в блестках! Шикарные шляпы! Парики всех цветов и оттенков! Прекрасные мягкие шелковые ночные рубашки! Браслеты, бюстгальтеры, длинные накладные ресницы и ногти! О, да вот и мои рубашки! А в углу каюты я замечаю большой русский телевизор. Давайте-ка включим его и посмотрим, что случилось с миром в наше отсутствие!

Да, таинственные и ошеломительные события происходили в эту ночь не только на «Владимире Ильиче». Комментатор, похоже, перешел со шведского на финно-угорский — не тот язык, которым я владею, но суть вполне понятна. Следуя историческим заветам Владимира Ильича о правильном проведении революционного переворота — арестовать действующее правительство, захватить почту и телеграф, национальный банк и железнодорожные вокзалы (чтобы остановить поезда), — московские толпы нацелились на их современные аналоги: мэрию, управление милиции, телецентр и аэропорт. Следующий кадр: гусеничный бронетранспортер, отбитый у военных, вышибает ворота телецентра, а за ним устремляется внутрь огромная злобная толпа; начинается перестрелка. Следующий кадр: пулеметный обстрел широкого бульвара и разбегающаяся толпа. Следующий кадр: царь Ельцин, спускающийся в Кремль на вертолете. Он снова стал Человеком Действия, он мерит свой кабинет широкими шагами и требует от своих генералов немедленной реакции. Следующий кадр: комментатор печально смотрит в камеру и говорит: «Конфликт в России приобретает крайние формы…» — и отключение. Эфир прервали…

На близлежащем берегу Балтики, в Финляндии, начинается прямой эфир. Приземистый диктор в ладно сшитом костюме что-то говорит в камеру. Ощущается общее замешательство. А над Белым домом встает солнце. Танки переезжают через реку и выстраиваются в ряд перед зданием, поднимая стволы орудий. Из окон депутаты стреляют в солдат. Кремль: Ельцин яростно домогается от министра обороны, где находятся ядерные коды. Похоже, президент уже вызвал войска — рискованная игра, ведь он не знает, на чьей стороне армия и генералы. Снова стрельба, один солдат упал, танковый снаряд попадает в верхний этаж Белого дома, стекла разлетаются вдребезги и… Минутку! Который час? О боже! Час Белого Кролика: скорее, скорее, скорее! Я должен представить свою статью, а проект «Дидро» начнет свою работу в конференц-зале ровно через десять минут. Где же мой доклад? Я же здравомыслящий и ответственный ученый, я должен был его написать! Я уже пишу. Если я говорю «да», то я это выполняю. Одну минутку, мне очень нужно чего-нибудь поесть, а на завтрак я безнадежно опоздал…

И вот выхожу, не позавтракавши, не написавши статью, и бреду по шумящему и гремящему кораблю. Стюардессы пылесосят коридоры, обшитые деревом. Внизу, в барах и холлах, собираются крикливые толпы русских: они смотрят очередное прямое включение. В конференц-залах гораздо тише и опрятнее. Я нахожу стеклянное помещение, отданное проекту «Дидро», и смотрю сквозь стену. Даже здесь все изменилось за ночь: Бу и Альма, должно быть, хорошо потрудились. В зале квадратом расставлены покрытые зеленым сукном столы. Для каждого участника приготовлены симпатичный новенький блокнот, карандаши, бутылки русской минералки и большие картонные пакеты с картами и ресторанными талонами, на которых написано «Проект „Дидро“». А за столами сидят все наши пилигримы — помывшиеся, переодевшиеся и, безусловно, позавтракавшие — и ждут первого сегодняшнего докладчика. Бу восседает на председательском месте. Он оглядывается по сторонам, замечает меня и нетерпеливым жестом приглашает войти. Остальные косятся на меня как-то странно. И только рыжеволосая дива, сегодня одетая в черное, одаривает меня беглым сочувственным взглядом.

Процесс пошел. Бу заговорил: заявил, поигрывая очками, что обстановка сегодня сложная. Но чем глубже мир погружается в хаос, тем разумнее совершенствовать свой разум. Когда мир в смятении, непременно должны найтись люди, которые последуют за ярким факелом истины. Когда наступают мрачные времена, миру нужны те, кто сумеет привнести в него ясность и мудрость, объединить анархию с порядком, реальное с идеальным, искусства с наукой. Бу говорил в своей привычной убедительной манере, как будто зачитывать теоретические доклады, сидя на корабле, плывущем прямиком в революционное пекло, — самое обычное дело; а я тем временем пытался вытащить из своих бедных мозгов немножко идеек и мыслишек. Очень хорошо, что конференция проходит в Балтийском море, — это мне поможет. И тут поток красноречия Бу иссякает: он представил меня собравшимся и теперь смотрит вопросительно. Я встаю и перехожу на ораторское место. Я оглядываю ряд невыразительных невыспавшихся лиц над зеленым сукном — и начинаю говорить. И вот вам (более или менее дословно) все, что я нашел нужным сказать.

Доклад, который не является докладом

Очень мило с вашей стороны пригласить меня зачитать первый доклад, хотя в самый момент приглашения я отсутствовал и не мог поведать вам, насколько я этому рад. Итак, я должен вам сказать, что этот доклад на самом деле не доклад. (Бу: «О нет, не может быть…») Скорее это несколько глав из романа, объясняющие, почему я так и не смог написать доклад. Позвольте сообщить вам, что виной тому обстоятельства, вышедшие из-под моего контроля, а может, самоконтроля. Полагаю, лучшее, что я могу сделать, — это рассказать вам одну новеллу. (Агнес: «А я думала…») Впрочем, это не новелла в полном смысле слова, а рассказ о подлинных событиях, приключившихся со мной в Стокгольме всего лишь два дня тому назад.

Вы, Бу, должно быть, помните, что я намеренно приехал за день до начала этого замечательного научного путешествия. И я решил провести свой сверхнормативный вечер с пользой и по-философски, то есть отыскать могилу великого Рене Декарта. Это казалось мне идеальным началом для любого философского путешествия. В конце концов, именно Декарт задал все те вопросы, которые волнуют современный разум, и именно он, более чем кто бы то ни было, помог нам удостовериться, что мы обладаем разумом. Декарт, несомненно, является одним из предшественников нашего философа, Дени Дидро. (Бу: «Никоим образом! Дидро отвергал учение Декарта…») Возможно. Но он понимал, что именно Декарт разделил мир на разум и материю и представил его как живой, воспринимающий и исследующий механизм.

К сожалению, когда (лет эдак за 350 до меня) Декарт прибыл в Стокгольм, его собственный живой, воспринимающий и исследующий механизм неожиданно забарахлил. Он простудился и вскоре умер, пятидесяти шести лет от роду, и был по приказу королевы похоронен где-то в городе. И за сим, как вы мне поведали, Бу, события начали развиваться весьма примечательным образом. Эта странная история посмертных приключений до сих пор не дает мне покоя. Полагаю, вы все ее знаете, так что достаточно будет сказать, что гроб с его телом долго странствовал по свету: из Швеции в Данию, из Дании во Францию. Во Франции он переезжал из монастыря в монастырь, из церкви в церковь и с места на место. Его кости хоронили, эксгумировали, перезахороняли. Его вырыли во время Французской революции и почти перенесли в Пантеон. Покоясь в близлежащем саду, он наблюдал взлет Наполеона, пришествие короля-гражданина, рассвет Второй республики и так далее. И каждый раз, когда часы истории начинали тикать чуть быстрее, его переносили с места на место.

Короче говоря, после смерти этот философ, бесспорно, гораздо больше работал, больше путешествовал, шире обсуждался, создавал больше проблем, был более почитаем и востребован, чем во время своей тихой затворнической жизни. Он стал великой посмертной силой. Фактически и сам он, и его знаменитая дилемма — картезианская дилемма — бывали то похоронены, то эксгумированы, то разбиваемы вдребезги, то почитаемы, то проклинаемы и опровергаемы целыми поколениями писателей и философов вплоть до наших дней. (Ларс: «Точно! Сэмюэл Беккет, например…») И все эти странные посмертные приключения, все эти почитатели, последователи и ниспровергатели, их объемистое наследие и боязнь их влияния постепенно склонили меня к тому, чтобы отказаться от заголовка, который я первоначально хотел дать своему докладу (а назывался он, признаюсь, «Дидро и постмодернизм»), и перейти от Дени к другому автору, от постмодернизма к постмортемизму. То есть к некрологии, как изящно называют это французы, — то есть к изучению умершего.

Возможно, вы помните, что в 1968 году, во время очередной парижской революции, другой великий философ, Ролан Барт, опубликовал знаменитое некрологическое эссе «Смерть автора». В качестве ученого-некролога замечу, что Барт и сам уже умер, по странному стечению обстоятельств попав в автомобильную катастрофу на рю д'Эколе, как раз неподалеку от того места, где сегодня захоронены останки Декарта (если от него что-то осталось после бесконечных странствий). Но что же осталось от Ролана Барта, автора «Смерти автора»? Наверное, можно сказать, что все, чего он достиг, — это его постмодернистское Потомство. То есть можно сказать, что мы почитаем его по-современному, но мы научились воспринимать его так, как он, по-видимому, воспринимал сам себя, — как письмо, как текст, провокационный текст, который одновременно превозносит и отрицает писателя, возможно, написавшего или, возможно, не написавшего этот текст. Поскольку, как я понимаю, основной тезис всего Бартова творчества заключается в том, что писатель не может быть ничем иным, кроме этого самого текста.

Другими словами, существует не некто, написавший нечто, а существует только нечто, написавшее его. (Агнес: «Или ее…») Великие книги не имеют авторов, у них есть только адресаты. Вот почему, согласно знаменитому заявлению Барта, признавая Смерть Автора, мы провозглашаем Рождение Читателя. Книга — это игра, провокация, соблазн, исходящий с другой стороны надгробной плиты. Что бы автор ни думал о своих собственных целях и намерениях, текст никогда не будет завершен и игра никогда не закончится. У него всегда будет много читателей, а много читателей — значит, много смыслов. Текст — это просто язык. А язык ничего не может ни зафиксировать, ни превратить в реальность. Книги же дрейфуют в великой утопии языка, где-то между писанием и чтением. Книга — игра с открытым финалом или промежуточное звено между читателем и писателем. И что интересно, мысль эта совсем не нова. Я нахожу ее уже в восемнадцатом столетии. (Бу: «У Дидро, конечно же…») Да, у Дидро, но также и у другого моего любимого писателя. «Писание книг, когда оно делается умело, равносильно беседе, — писал он в одном из знаменитых мест своего „Тристрама Шенди“. — Лучший способ оказать уважение уму читателя — поделиться с ним по-дружески своими мыслями, предоставив некоторую работу также и его воображению». (Агнес: «Или ее…»)

Все вышесказанное вовлекло мой разум в процесс, который тот же автор называл «перекрестным зигзагом». (Бу: «Иными словами, в локкианскую ассоциацию идей». Я: «Да, Бу, вы абсолютно правы…») И разум мой занялся сложным вопросом литературной смертности. Шведы и шведские кладбища имеют с этим самую непосредственную связь. Так и начался наш поиск умершего философа. Так поступал Ролан Барт. Я начал размышлять вот о чем: хотя в теории мы утверждаем, что не нуждаемся в Авторе как в объяснении нашего интереса к Книге, но на практике мы даруем авторам жизнь и даже воспринимаем их как реальные личности, таких же людей, как и прочие. (Версо: «Если вы знаете, что это за личность…») Даже те из нас, что являются критиками или исследователями, испытывают большой интерес к литературным биографиям и автобиографиям, или, как это сейчас называют, «литературе факта». Даже Барт в конце концов написал книгу «Барт о Барте» (я допускаю, впрочем, что он считал самого себя не более чем выдумкой). Спросите любого издателя — и он расскажет вам, что на свете есть масса читателей, которые с большей охотой читают биографии авторов, чем их произведения. (Версо: «Но биографии — это тоже вымысел…») Конечно. Биографии — тоже вымысел, и фактически все они имеют один и тот же сюжет и одинаковую кульминацию. Они рассказывают нам о жизни автора, а затем, как правило, о его смерти. И только добравшись до последних недель, последних часов, знаменитых последних слов (Браунинг сказал: «Я удовлетворен», Генри Джеймс сказал: «А вот наконец и та, о которой так много говорят!» (Версо: «Он этого не говорил…»), Гертруда Стайн сказала: «В чем ответ? В чем вопрос?» — и так далее), мы чувствуем, что сюжет завершен. И все же, согласно моей новой теории постмодернизма, конец рассказа — это вовсе не конец рассказа. Это просто открытая дверь в следующую историю: в некрологический сиквел, историю о писательском послебытие, сказание о загробных событиях. Поминки и процессии, могилы и кладбищенские тисы. Некрологи, панегирики, эпитафии, надписи, надгробия, катафалки. Статуи, постаменты, бюсты, «поэтический уголок» Вестминстерского аббатства, квартиры-музеи, пантеоны. Библиотеки, коллекции, потерянные рукописи, переводы, коллекции изданий, полные собрания сочинений (которые почти никогда не бывают полными). Иными словами, все то, что Дени Дидро (Бу: «О боже! Наконец хоть что-то по существу…») называл Потомством, то есть решающая сцена, ради которой играется спектакль жизни, точка, в которой литература становится литературой, шоу мертвого писателя перед аудиторией живых читателей. Короче говоря, театр теней, в котором мы все хороним, эксгумируем, переводим, интерпретируем, изучаем, пересматриваем, исправляем, переиздаем, пародируем, цитируем, ошибаемся в цитатах, злословим и переходим границы в дикой боязни критики и посторонних влияний.

И это приводит нас в дивный мир «бурлескной некрологии» — туда, где готические сказания о смертях, трупах, могилах, надгробиях, годовщинах приобретают куда большее значение, нежели некогда прожитая обыкновенная жизнь. Вспомните великого английского поэта Шелли: утонул в озере, тело кремировали на берегу Леричи, сердце вернулось в Англию. Байрон: погиб за свободу Греции в Миссолонги, тело вернулось в Англию, было предложено Вестминстерскому аббатству, но оно отказалось его принять, Байрона отправили в Ньюстедское аббатство, памятники есть почти везде, кроме Британии. Браунинг: умер в Венеции, в палаццо своего сына, Элизабет Барретт во Флоренции сорок лет носила траур, его перевезли на остров Сан-Джорджо, потом доставили домой и предложили Вестминстерскому аббатству, предложение было принято. Томас Гарди: похоронен в Вестминстерском аббатстве, сердце зарыто рядом со сварливой женой писателя на Стинсфордском кладбище. И так далее.

Да, судьбы писательских тел всегда были странными. Мертвый Вольтер тайно выехал из Парижа, сидя в почтовой карете: ему захотелось атеистических похорон в негашеной извести. На кладбище Пер-Лашез гробы Лафонтена и Мольера таинственным образом оказались пусты. Тело Д. Г. Лоуренса было перевезено из французского города Венса в самодельную часовню на его ранчо в Таосе, штат Нью-Мексико, и похоронено под толстым слоем бетона, чтобы до него не добрались поклонницы-некрофилки. Один из величайших некрополей нашего искусства расположен на острове Сан-Джорджо в Венецианской лагуне: там, например, Эзра Паунд лежит рядом со Стравинским. Еще один знаменитый некрополь — в Санкт-Петербурге, где похоронены Достоевский, Чайковский и Римский-Корсаков. Да, все мы поистине одержимы Смертью Автора.

И это, посредством еще более перекрестного зигзага, возвращает меня в 1968 год, когда Барт опубликовал свое эссе. Ибо именно в этом году я присутствовал на очень важных литературных похоронах — на похоронах автора, которым я восхищаюсь, пожалуй, больше, чем всеми на свете. (Альма: «Но вы же только что сказали, что он жил в восемнадцатом веке…») Это произошло в Йоркшире, самом крупном и самом литературном графстве Британии — в графстве, откуда я родом. Если вам доведется там побывать — а побывать там стоит! — вы столкнетесь с еще одним важным аспектом постмортемизма. Ибо наряду с литературной некрологией существует и литературная география. Можно начать свой тур по Йоркширу со Страны Бронте, где повсюду висят указатели на японском языке, затем поехать в Бредфорд — Страну Пристли (указатели обычно на урду), потом направиться в Страну Джеймса Хэрриота (людей нет, одни животные), а потом на побережье Уитби (Страна Дракулы). А если вы двинетесь оттуда на север, вы окажетесь среди пылких жительниц Страны Кэтрин Куксон. Отправитесь на юг, по Хамберу, попадете в область молочных баров, рыболовецких причалов, огромных гражданских кладбищ. С первого взгляда можно узнать: это Страна Филипа Ларкина.

Что же касается тех похорон, о которых я говорю, то они имели место в прекрасном сельском поместье Коксуолд, на полпути между Странами Хэрриота и Брайдсхеда. Покойный был приходским викарием и деканом Йорка. Его звали Лоренс Стерн. (Бу: «Его хоронили как автора?») Да, он был автором. (Ларс: «Но он же умер много лет назад…») Ровно за двести лет до того, как я попал на его похороны. Он был очень знаменит не только как автор, но и как проповедник. (Андерс: «Отец Йорик…») Да, отец Йорик, священник из Йорка, послушать которого приходило так много людей, что коксволдскую церковь пришлось расширить, дабы она могла вместить всех желающих. Но когда он написал роман «Жизнь и мнения Тристрама Шенди», слава его прогремела на весь мир. Роман имел такой успех, что писатель был представлен королевскому двору. Он стал знаменит во Франции, посетил и ее, и Италию. Вернувшись, он написал историю своего путешествия. (Андерс: «Сентиментальное путешествие»…) Завершения публикации этой книги он не дождался и скончался — в марте 1768 года, в квартире, которую снимал в Лондоне на Бонд-стрит, от туберкулеза, который мучил его всю жизнь. Его последними словами, между прочим, были: «Ну вот и готово».

Стерн умер почти в полном одиночестве: при кончине его присутствовал только слуга, который за ним ухаживал. Его жена, «женщина-дикобраз», которая оказалась на десять лет старше, чем утверждала, отбыла во Францию, прихватив мужнины денежки. Его великолепная любовница, Элиза Дрейпер, вернулась к своему мужу в Индию. Из-за своих книг он впал в немилость у церкви. На его похоронах присутствовали, наверное, только три человека: какой-то матрос, его наборщик и адвокат. Он был похоронен без надгробия на Арчери-Филдс, переполненном кладбище храма Святого Георгия на Ганновер-сквер. Это место только казалось надежным, но в действительности не было таковым. На кладбище регулярно покушались гробокопатели, и поэтому его охранял огромный мастиф. Через два дня грабители увели собаку и украли тело Стерна. Впоследствии его видели в Кембриджском университете, на секционном столе во время публичной лекции по анатомии. Кто-то из аудитории опознал его, но не говорил об этом, пока писателю не вскрыли череп. (Ларс: «Бедный Йорик!») Конечно, университету дурная слава была ни к чему (Бу: «Ясное дело, это ведь университет…»), а потому останки были тайно возвращены гробокопателям, которые отвезли их в Лондон и закопали обратно в могилу.

А теперь вернемся в «свингующие шестидесятые». В Британии это была не только эпоха битломании, психостимулирующих веществ и физиостимулирующего секса, но также и имущественный бум. Англиканская церковь, один из крупнейших землевладельцев Британии, решила, что самый лучший способ исполнить свою божественную миссию — это пустить данное кладбище в свободную продажу. К счастью, один хороший человек (и мой знакомый) Кеннет Монкман вспомнил об останках Стерна, пошел в консисторский суд и потребовал эксгумации. Когда могилу разрыли, в ней оказались кости и трепанированный череп. Возник вопрос: как убедиться в том, что это действительно Стерн? Для этой цели был приглашен судмедэксперт (мистер Харви Росс с Харли-стрит, если вам это интересно). Он придумал весьма остроумный метод расследования. Известно, что в Италии Стерн позировал для бюста знаменитому английскому скульптору Ноллекенсу, который измерял черепа всех своих моделей специальным циркулем. Если размеры черепа совпадут с размерами головы бюста (который находился у мистера Монкмана), то это докажет, что перед нами останки Стерна. Бюст принесли на кладбище. Голова улыбнулась черепу, череп улыбнулся голове. Они оказались совершенно одинаковыми.

Таким образом, у моего друга Монкмана оказались череп и кости. Все, что ему теперь было нужно, — это могила, чтобы захоронить их. К счастью, идеальный ответ на этот вопрос пришел сам по себе: произошла академическая конференция. Летом 1968 года Йоркский университет решил (в перерыве между двумя студенческими сидячими забастовками, которые в то время были в моде) созвать большой международный конгресс, посвященный Стерну и приуроченный к двухсотлетию со дня его смерти. Это было что-то вроде нашего представительного собрания, хотя он состоялся не на корабле, плывущем в революцию, а в кампусе, и там присутствовало не девять человек, а две сотни ученых с мировым именем. (Бу: «Больше не значит лучше». Я: «Конечно нет, но это было запоминающееся событие. Я там присутствовал». Бу: «Неужели и доклад подготовили?» Я: «Подготовил и зачитал». Бу: «Вот бы и сейчас так, тогда вы могли бы…») У меня просто не было времени в эти дни. А впрочем, сегодня наша конференция получила гораздо больше, чем доклад. Она получила череп и кости Стерна. (Ларс: «А где же Дидро?») В общем, мы организовали погребение и решили похоронить его на кладбище той церкви, которая его прославила, то есть в Коксуолде.

И вот мы, представители мыслящей части человечества, собрались у Шенди-холла, потешного домика Стерна, который он сам называл философским колпаком. Он потратил доходы, полученные от «Тристрама Шенди», на то, чтобы перестроить этот дом в соответствии со своим фантастическим воображением, а Монкман восстановил его во всем былом великолепии. Англиканская церковь решила забыть былые недоразумения, и нынешний канцлер Йоркской епархии — его звали каноник Кант — согласился произнести надгробную речь. Виноторговая фирма «Крофтс» (Стерн был знаком с ее основателем) вызвалась поставить нам ящик своего любимого снотворного — портвейна из Опорто. Мы гуськом прошли через симпатичный поселок, присели среди надгробий работы Гринлинга Гиббонса и стали ждать оратора. Но — увы, увы, бедный Йорик! На похоронах отсутствовала одна важная персона, и это был сам покойный. В силу роковой ошибки, слишком хорошо понятной любому британцу, останки были отправлены из Лондона в Коксуолд по Британской железной дороге. И, в полном соответствии с известным древним правилом, их отправили в другую сторону — в какой-то поселок с едва похожим названием, расположенный в глубине Уэльса. И, что еще печальнее, все наше мероприятие, как и прекрасная столица Швеции, оказалось совершенно безалкогольным. Перевозку портвейна тоже доверили Британской железной дороге.

Но погребение все же состоялось. Надгробная речь каноника Канта была просто превосходна; даже язвительный Стерн не нашел бы в ней изъяна. Череп и кости прибыли несколько недель спустя, объехав почти всю Британию. К тому времени ученые уже вернулись в свои аудитории, так что все, что осталось от останков, было перезахоронено горсткой верных стернианиев, которые и отметили это событие, поскольку ящик портвейна тоже прибыл по назначению. И если вы сегодня соберетесь посетить Коксуолд — а вы должны там побывать! — вы увидите, что останки Стерна захоронены именно там. То есть на кладбище вы найдете даже две могильные плиты: одну из них когда-то установил один его знакомый франкмасон, а вторая — новая. Поначалу и дата рождения, и дата смерти были указаны неправильно. И — как это ни печально — рядом с этими могилами уже притулилась могила Кеннета Монкмана, единственного, кто знал эту историю с начала до конца, величайшего стернианца мира.

(Бу: «Извините, но мы собрались здесь по поводу Дидро…»)

Ах да, Дидро…

Процитирую известные слова доктора Джонсона: «„Тристрам Шенди“ — страннейшая из книг». Стерн использовал свой «перекрестный зигзаг» для того, чтобы разрушить все правила новой литературной формы, называемой романом. Он оставлял чистые листы, чтобы читатель мог рисовать на них, вставил предисловие в середину, перепутал главы. Последствия предшествовали причинам, и, лишь опубликовав несколько томов, он сказал, что готов написать начало. Большинство тогдашних романов начиналось с рождения героя — он же начал с его зачатия, нелепого до чрезвычайности. Следуя локковскому принципу ассоциации идей, будущий отец Тристрама заводит часы и занимается любовью со своей женой в последнюю ночь каждого месяца. Одно напоминает ему о другом. Будущей матери Тристрама даже на чем-то одном сосредоточиться не по силам, она поражается, как это муж умудряется помнить о двух вещах сразу. Таким образом, зачат Тристрам по недоразумению. И в результате получается несуразный экземпляр, растяпа из растяп. Столь же неумело зачатой получается вся книга. Дурацкая, в сущности, история (как говаривал сам Стерн).

Но, выдумав эту мистификацию для начала романа, для завершения он изобрел нечто еще более остроумное. Закончить книгу он решил на ударной ноте: Смертью Автора. У него был врожденный туберкулез, и за «Тристрама» он взялся, чтобы самого себя утешить и поддержать. Он решил писать по нескольку томов в год — пока не умрет. Этим и закончится книга. «Ну вот и готово». Не об этом ли шла речь? За 1760,1761 и 1762 годы Стерн полностью выполнил свою программу. Вышло шесть томов, он приобрел международную известность. Но здоровье его ухудшалось, и в 1762 году он составил завещание, покинул Шенди-холл и отправился во Францию и Италию, отчасти для лечения, отчасти — чтобы пожертвовать Европе свою жену-дикобразиху, в интересах дальнейшей интеграции. И прежде чем отправиться в свое странное и непочтительное путешествие, он решил отослать все шесть томов романа французскому писателю, который нравился ему больше всех. Этим писателем оказался Дени Дидро. (Бу: «Уф! Наконец-то…»)

Дидро просто влюбился в эту книгу. В беседах с друзьями он называл Стерна «английским Рабле», а его произведение — «безумнейшей, мудрейшей и величайшей из книг». Но в 1762 году — как, впрочем, и в другие годы — англичанину в Париже жилось несладко. Незадолго до того закончилась Семилетняя война; французы проиграли англичанам обе Индии — индийскую и американскую. Морская империя разваливалась; французам пришлось подписать ненавистный Парижский мир. Ни один из этих факторов не улучшил франко-британские отношения, которые и так давным-давно были довольно-таки кислыми. Впрочем, они и до сих пор не улучшились. Французов охватила глубокая англофобия, и вскоре, при посредстве драматурга Бомарше, они послали войска на помощь Американской революции, а национальными героями провозгласили «электрического» Бена Франклина, великого Джорджа Вашингтона, великолепного Томаса Джефферсона. Такая стратегия оказалась опасной, ибо, поддерживая американских революционеров, парижский двор вдохновлял и своих собственных. Но все это еще впереди, а пока что продолжался Век Разума. А французы, как вы знаете, многое прощают писателям и философам, гражданам мира, людям вроде нас, которые стоят выше местных интересов. (Андерс: «Будем надеяться, что русские придерживаются тех же взглядов…») К тому же Стерн был ирландцем…

Таким образом, несмотря ни на что, 1762 год оказался хорошим годом для англичан в Париже (городе, который, по словам Стерна, выглядит лучше, чем пахнет). Дэвид Юм, похожий на толстого цистерцианца, состоял в штате нового британского посольства. Эдвард Гиббон — человек, писавший великую книгу об империи, о которой грезил на ступенях римского Капитолия, — проводил время в приятных экскурсиях по Парижу. Здесь же находился и актер Дэвид Гаррик, добрый друг Стерна. Слава Стерна обгоняла его, и вскоре он уже «обшендил» все салоны в своем темно-коричневом костюме. Он встречался с учеными докторами из Сорбонны, флиртовал с благородными дамами, подружился с атеистом Гольбахом (другом Дидро) и называл его «великим профессором остроумия». В скором времени он уже обратил парижан в новую философию «шендизма». Он дал Гаррику прочесть пьесу Дидро, чтобы тот решил, ставить ли ее в Лондоне. Но Гаррик нашел пьесу слишком французской. «Вся эта любовь, любовь, любовь без конца, а персонажей не отличить друг от друга», — остроумно заметил он. С другой стороны, Стерн побудил Дидро изучать актерское мастерство Гаррика, благодаря чему французский философ написал очень важный трактат по этому вопросу. (Ларс: «Знаю, знаю, это „Парадокс комедианта“…»)

Но в один прекрасный день его звездный час подошел к концу. В британском посольстве освящали новую часовню. В последний момент Стерна пригласили туда читать проповедь. Это был, несомненно, великолепный случай выступить перед принцами, придворными, послами, епископами и священниками. Среди публики хватало и философов. Здесь был Юм, служивший в посольстве, а также и друзья Стерна — Гольбах и Дидро. К несчастью, Стерн решил прочитать проповедь, которая проповедью, собственно, не являлась. (Бу: «Вот как, теперь понятно…») В качестве темы он выбрал очень древний текст из рассказов о царе Езекии — «несчастливый текст», как он признавал впоследствии. Он касался одного довольно примечательного чуда: однажды Езекия вывел напоказ всех своих наложниц, и вид их заставил стрелку солнечных часов скакнуть вверх сразу через десять делений — словно под действием виагры. Принцы и священники были шокированы и сочли, что такие речи не годятся для освящения официальной парижской молельни, пусть даже и протестантской. (Андерс: «А по-моему, тема просто идеальная…») Философы, конечно же, были в восторге. Среди них добрая половина в прошлом были иезуитами. По их мнению, ради возможности произнести такую проповедь стоило даже в Бога уверовать.

И Дидро, почувствовавший в Стерне родственную душу, вдруг решил написать роман в духе «Тристрама Шенди», используя ту же самую литературную технику. (Бу: «Перекрестный зигзаг?») Он говорил, что эта книга — идеальный творческий продукт, созданный «посредством опыта, такта, вкуса, инстинкта, вдохновения; посредством пути долгого и трудного, поисков на ощупь, с тайным смыслом аналогии, извлеченной из бесконечных наблюдений, память о которых уже стерлась, но следы от которых еще остались». Особенно ему нравилась одна деликатная деталь — рана в паху у дядюшки Тоби, мешавшая ему заниматься любовью. Из-за этой раны Тоби вынужден все объяснять, проводя аналогии с осадой Намюра во всех ее энциклопедических подробностях; и действительно, Стерн взял эти сведения из «Чемберса», крупнейшей британской энциклопедии тех времен, которую пытался переводить Дидро. (Бу: «С этого и началась „Энциклопедия“…») Эта странная сексуальная шутка, возможно, стала источником нового способа рассказывания историй (первым подхватил эстафету Дидро). Для Стерна же она была всего лишь парадоксом — он сам толком не понимал, в чем его смысл. Правомерно предположить, что он поставил перед собой цель — закончить «Тристрама Шенди» смертью автора. «Ну вот и готово», — сказал он напоследок; и кое-кто полагает, что подразумевалась именно эта книга. Но она не была готова. Продолжение начал писать Дидро и занимался этим еще много лет после смерти Стерна.

Но Дени есть Дени, и книга, начатая подобным образом, превратилась в нечто совсем иное. А раненый дядюшка Тоби — в слугу-фаталиста, у которого хватило смелости сказать хозяину, что упоминания в книге тот удостоился лишь постольку, поскольку заполучил такого знаменитого слугу. (Биргитта: «О, я знаю, о чем это. „Жак-фаталист и его Хозяин…“») Этот слуга впоследствии стал весьма злободневным персонажем… (Биргитта: «Это Фигаро! Я же вам говорила».) Таким образом, можно сказать, что Стерн перевоплотился в Дидро, который, в свою очередь, перевоплотился в Бомарше, который перевоплотился в Моцарта, который перевоплотился в Россини. Кроме того, он перевоплотился в Пруста и Джойса, Беккета и Набокова и, таким образом, в существенную часть нашей собственной литературы. Вместо того чтобы написать книгу, обреченную на забвение, — ведь тот же доктор Джонсон говорил, что такие странные книги долго не живут, — он положил начало целой серии романов, пьес, опер. И это классический случай постмортемизма.

Но Дидро не был бы Дидро, если бы не внес в свою книгу много нового. Стерн поставил множество литературных вопросов, и за это мы его любим. Но Дидро поставил их гораздо больше. Он ввел в обиход оригинальные приемы, постмодернистские диверсии и разнообразные писательско-читательские игры. Он обогатил повествование мистификациями и драматургическими хитростями — например, такими, как рассказ мстительной мадам де Помере. Но одна деталь, несомненно, взята у Стерна. Как и «Тристрам Шенди», «Жак-фаталист» не окончен. Никто ничего не получает, никто ни на ком не женится, никто ничего не раскрывает. В конце концов, как говорит сам Жак, единственная законченная история записана в небесной Книге Судеб, и кто может знать, чем она кончится?

Дидро рекомендовал нам закончить эту историю самостоятельно. Но если мы исследуем его рукописи, мы найдем там целых три варианта концовки. Одна из них просто «слизана» с «Тристрама Шенди». Плагиат? Не исключено. Он и сам говорит: «…если только беседа Жака-фаталиста и его Хозяина не написана раньше этого произведения, чему я не верю ввиду исключительного уважения, питаемого мной к мистеру Стерну, которого я выделяю из большинства литераторов его нации, усвоивших обычай обкрадывать нас и при этом еще осыпать ругательствами». (Это обвинение я должен немедленно опровергнуть. Я никогда не крал. Я только интертекстуализировал.)

Рассказанная Дидро неоконченная история должна закончиться — как и все на свете — где-нибудь в другом месте. Это верно и для романа Стерна, и для него самого, и для меня. Вот и все, что я хотел сказать в своем докладе, который не является докладом. Но я забыл упомянуть еще один факт. Когда Стерн собирался в Париж, он попросил своего лондонского книготорговца выслать во Францию несколько книг английских авторов (Чосера, Попа, Сиббера, Локка) «за мой счет, но по другому адресу, поскольку они предназначаются для подарка». Эти книги были подарены Дидро; они переплыли через Ла-Манш и заняли место в его библиотеке. Но библиотека Дидро как раз в тот момент находилась в процессе продажи русской императрице Екатерине. И когда в 1784 году (как написано во всех энциклопедиях) Дидро подвергся неизбежной Смерти Автора, все его книги, включая и те, что подарил Стерн, отправились в Россию и попали в библиотеку Эрмитажа, которую, как я полагаю, мы будем иметь честь осмотреть и, возможно, вскоре их там увидим… (Бу: «Как знать…»)

Насколько понимаю, в Россию переехали многие рукописи Дидро. Включая великолепного «Племянника Рамо» (Биргитта: «Ну, это ваше личное мнение…») и так и не законченный текст «Жака». Позднее рукописи, не публиковавшиеся при жизни Дидро, откуда-то выплыли и появились в Германии и Франции. Они начали издаваться, но очень небрежно. Кое-кто подозревает, что в России хранится еще много рукописей (Бу: «Только не я…»), и, возможно, добравшись до Петербурга, мы узнаем гораздо больше о продолжении этой, не законченной в свое время истории… (Андерс: «А вы сегодня смотрели новости?»)

Ну вот и все… хотя нужно еще кое-что добавить. Книги Стерна отправились в Россию, но что же случилось с ответным подарком Дидро Стерну — его собственными работами по философии и искусствоведению? Они отправились в Англию и заняли свое место в Шенди-холле, под коксуолдским «философским колпаком» Стерна. Но после его смерти в этом доме жил приходской священник. Потом дом был заброшен и пустовал, а затем его нашел и отреставрировал Кеннет Монкман. Он же начал восстанавливать и потерянную библиотеку Стерна. Там-то я и увидел некоторые из этих книг, хотя большинство до сих пор не найдено. Это случилось в 1968-м, в год Смерти Автора, который также стал годом моего визита в Шенди-холл и участия в литературных похоронах, на которых не оказалось покойника.

Итак, Бу, мне очень жаль, но это все, что я могу предложить в качестве концовки, и это все, что я смог предложить в качестве лекции. Мне очень жаль, но первый по вашему списку доклад на самом деле не является докладом…

12 (прошлое)

Через просторный внутренний двор, мимо разодетых в красно-зеленое гусар — и прямиком в первую ловушку дворцового этикета. Вверх по каменной лестнице, там встретит вас молодой дворецкий. Назовите свое имя; передайте позаимствованную у друзей медвежью шубу специально приставленному к шубам слуге в кружевных манжетах и чулках до колен. Проверьте, все ли у вас в порядке, посмотревшись в одно из огромных зеркал, благо они развешаны повсюду. Поправьте новенький парик, купленный за большие деньги у лучшего торговца париками в богатой галерее на Невском. «Парижский товар», как сказал продавец, но здесь так говорят обо всем, что продается. Стряхните пудру, просыпавшуюся с парика на черный камзол философа. Подтяните дырявые чулки: ведь нет рядом Дорогой Зануды и некому их заштопать. Следуйте за маленьким пажом сквозь дворцовые лабиринты, по широким коридорам с окнами, выходящими на Неву и на виднеющуюся за рекой крепость, где находят упокоение российские императоры по завершении своих тяжких трудов. Посмотрите на марширующих солдат, на воду, на бесконечные, раскачивающиеся на ветру мачты.

Полюбуйтесь на великолепные картины, по большей части вами же и приобретенные, что делает созерцание их приятным вдвойне. Поразитесь еще раз обнаженным гигантам великого Рембрандта. Посмотрите на остролицых бородачей Ван Дейка. Отдайте должное богатству сочных красок «Успения Марии» Караваджо. Восхититесь «Поклонением волхвов» Рубенса. «Только благодаря тебе, дорогой друг, — признался он однажды Мельхиору Гримму в приступе публичной откровенности на страницах информационного дворцового листка, который они вместе издавали, — начал я понимать магию светотени, познал наслаждение цветом и переливами оттенков». И сейчас в многообразии знакомых уже красок и буйстве живой плоти он ухитряется подметить нечто оригинальное, такое, чего не замечал даже на выставках в парижских салонах, о которых писал много лет назад. Философ на мгновение замешкался у эскизов Клериссо, медитаций художника на римских развалинах — вот что не мешало бы приобрести всем королям в напоминание о бренности всего сущего, о непрочности цивилизации и неотвратимости несчастий. Остановился второй раз у замечательных «железных» полотен Джозефа Райта, изображающих Дерби — до омерзения живой, почти натуралистический образ мануфактуры и индустриального общества в целом, сравнимый с его собственной энциклопедией. И останавливался снова и снова — перед поразительно живой статуей Кановы, перед бюстом работы англичанина Ноллекенса, даже перед двумя головами разобиженного на весь свет, желчного малыша Фальконе. Зал игрушек. Зал крашеных и посеребренных пасхальных яиц. Прекрасная выставка человеческих зубов, вырванных в интересах науки самим Великим Петром.

Но минуточку… Сидит, склонив голову, в кресле, вон там — неужели это… точно… нет, не может быть — Вольтер??? Он не уверен, он сомневается… Всю сознательную жизнь он любил и часто ненавидел этого опасного человека. Для потомков их имена неразрывно связаны, порой их путают или принимают за одного человека, это вроде как станция метро с двойным названием: «Дидро-Вольтер». Но на самом деле эти двое — словно Бокс и Кокс из фарса Мортона, по-настоящему близки были только на бумаге и никогда не встречались непосредственно, лицом к лицу. Так уж сложилось — один отправлялся в изгнание, другой возвращался домой. Но встреча их предначертана самой Книгой Судеб, что творится на небесах. Философ не сомневался, что рано или поздно это случится. Но ведь не здесь же? Как оказался Вольтер здесь, в Северной Пальмире? Он, Дидро, решился на это путешествие, но ведь не он же выманил хитрую восьмидесятилетнюю лису из швейцарского логова? Конечно нет. Аруэ слишком стар, слишком умен и после Потсдама научился отдавать дань уважения и одарять светом своего разума, не покидая безопасных республиканских рощ.

Наверняка это всего лишь видение. Вот он сидит: не прикрытые париком волосы, римская тога, как будто собрался играть в одной из собственных своих драм, уклончивый взгляд и проказливый оскал. Надо подойти поближе. Да, это Аруэ, великий старик, создатель жуликоватого Кандида и мудрого, но невинного Задига. Это знаменитый Вольтер, но — не совсем он. Его живая плоть, без сомнения, по-прежнему в Фернее, среди коровьих пастбищ, и неисчерпаемая энергия мысли по-прежнему изливается в бесчисленные философские трактаты, романы, новеллы и драмы (в сравнении с такой производительностью блекнут даже достижения нашего героя). В Фернее он и останется — бунтующий и потворствующий, протестующий и насмехающийся, внушающий страх королям и священникам, останется, чтобы присматривать за толпой часовщиков, устраивать многолюдные приемы с театральными представлениями, с кривой ухмылкой созерцать падение Франции. Этот же Вольтер — не плоть, он — камень. Не человек, но статуя совершила это путешествие. Восседающее здесь изваяние — точное подобие великого мыслителя, копия в полный рост, Вольтер, уже готовый предстать перед Потомками. Теперь все стало на свои места. Перед ним образ, созданный в Фернее гениальным Гудоном. Когда-то он же изваял и нашего героя — правда, портрет вышел не таким удачным.

Итак, огромный, как сама жизнь, невозмутимый, восседает в любимом кресле Второй Мудрец. Какой же он все-таки урод! Неприятно, но ничего не попишешь. «Мое ремесло, — провозгласил сам Вольтер, — говорить то, что думаю. Разве существует занятие лучше этого?» Вот он сидит и будет сидеть — даже в присутствии императрицы. Значит, так написано в великой небесной Книге Судеб. Написано там также, что будут меняться времена, и Россия вместе с ними, будут вспыхивать революции, Владимир Ильич отпустит бороду, а статуя Вольтера будет перемещаться с места на место. Из Петербурга в Петроград, из Петрограда в Ленинград, а когда на российские земли вновь вторгнутся пруссаки — в Москву, фернейского мыслителя будут вышвыривать из окон, погружать в поезда. То же с его библиотекой, что потом окажется здесь, в Эрмитаже, вместе с книгами нашего героя. Но это позже. А пока он тут, вынужденный присутствовать при встрече Философа с императрицей. Насмешливо до неприличия осклабившись, критическим каменным взором проследил он, как его заочный приятель Дидро, занервничав, покинул зал, в котором почувствовал себя неожиданно неуютно.

По увешанному зеркалами и картинами коридору, мимо маленького пажа, мимо цепочки невозмутимых гусар, к личным покоям царицы. В городе, расчерченном, как шахматная доска, сильный мороз; здесь же он вдруг попал в зимний сад. На лужайке распускаются и увядают цветы. Узкая, посыпанная гравием дорожка проложена через аккуратную рощу вечнозеленых деревьев. Среди ветвей порхают и щебечут тропические, с ярким оперением птицы. Из коридоров — вход в наполненные народом комнаты. В одной молодые дамы в мужской одежде играют в бильярд. В другой — разодетые в шелка придворные устроились за партией в шахматы. Lui-Нарышкин говорил правду: чем ближе святая святых двора, тем непринужденнее становится поведение людей. Шмыгают мимо поварята, тащат на подносах мертво оскалившихся рыб. Шумно возятся дети, тявкают моськи.

Появляется откуда-то придворная дама в неглиже, в руках у нее ведро с помоями. Это же княгиня Дашкова! Они уже виделись раньше, правда, в совсем иной обстановке, когда княгиня приезжала в Париж. Но какая приятная встреча! Они обнимаются. Дашкова отдает зловонное ведро гренадеру, бесцеремонно прогоняет пажа. И затем ведет Философа в царское святилище, в уединенную гостиную. В дверях суетятся придворные, гвардейцы, лакеи, советники, совсем юные пажи. Генералы и карлики, горничные в чепцах, фавориты императрицы — все суетятся, носятся туда-сюда. На дальней стене — грандиозное полотно: матушка-царица собственной персоной, в мужском обмундировании, сидит верхом на любимом красавце Бриллианте, с которого Фальконе ваял коня Петра Великого.

А под портретом восседает и оригинал. Крупная, в дневном платье посеребренного шелка с открытой шеей; драгоценная брошь, через плечо — широкая орденская лента. Две большеглазые английские борзые спокойно возлежат чуть позади на широкой, похожей на трон, кушетке. На столике орехи и конфеты; в углу бурлит самовар. Екатерина с улыбкой смотрит на него. Лицо простое, без румян. Дидро останавливается, низко кланяется — низко, насколько позволяют шестьдесят прожитых лет. Императрица протягивает руку, он припадает к ней в почтительном поцелуе.

Итак, встреча состоялась. И будет повторяться день за днем, неделя за неделей — так написано в небесной Книге Судеб.

День первый

ОН стоит, на нем черный костюм философа. ОНА сидит. ОН наклоняется, целует ее руку.

ОН: Ваше Светлейшее Императорское Величество…

ОНА смотрит на него с раздражением.

ОНА: Ради всех святых, дорогой Философ! Разве вы не поняли, что находитесь в моих личных покоях? Или вы не способны прочитать надписи на стенах? Неужели никто из моих камергеров не объяснил, что здесь все равны: входя сюда, вы прощаетесь с вашей шляпой, статусом, лестью и шпагой…

ОН: Я никогда не носил шпаги, Ваше Императорское Величество. Разве что зонтик.

ОНА: Что ж, распрощайтесь с зонтиком или что там у вас. Главное — оставьте занудливые титулы и лесть.

ОН: Прошу прошения, Ваше Величество. Я француз и практически не покидаю Париж. Боюсь, мне хорошо известны лишь манеры Версаля.

ОНА: О, вы там бываете?

ОН: Очень редко, Ваше Величество. Чтобы не сказать — никогда. Возможно, вам известно, что философы не в чести у нынешнего французского монарха… Мы поклоняемся разным богам.

ОНА: Мне известно, что он наложил запрет на ваши книги, что он высылает из страны талантливых людей. Вот почему я пригласила вас к своему двору.

ОН: Не передать словами, как я ценю эту честь.

ОНА: Почему же в таком случае мне пришлось ждать вас целых десять лет?

ОН: Работа, Ваше Величество. Я очень много размышлял.

ОНА: А ваша возлюбленная? Вы все не могли с ней расстаться… Как она поживает?

ОН: Настолько хорошо, насколько возможно в мое отсутствие.

ОНА: Ладно, надеюсь, вы привыкнете к нашим обычаям. Если не ошибаюсь, вы хотели поселиться вместе с мсье Фальконе? Не забудьте напомнить ему, что слово монарха — закон для художника. У вашего друга трудный характер. Он отнимает слишком много времени, тратит слишком много денег, игнорирует императорские приказы.

ОН: Боюсь, дело в том, что мой друг — француз, Ваше Величество.

ОНА: Это его не извиняет.

ОН: Кроме того, у искусства свои законы. Но уверяю вас, как только Всадник сбросит покровы, вы онемеете от изумления. У вас перехватит дыхание, вы унесетесь в небеса. Это шедевр. Я ручаюсь…

ОНА: Правда? Откуда такая уверенность?

ОН: В любом случае не он меня подослал. Я гость князя Алексея Нарышкина, столь любезно доставившего меня из Голландии прямо в свой дворец на Исаакиевской площади (последние слова наш герой произносит по-русски).

ОНА: О, вы говорите по-русски?

ОН: Говорю, Ваше Величество. Только что я исчерпал свой словарный запас.

ОНА: Дворец Нарышкина мне хорошо знаком.

ОН: Больше всего мне нравятся потолки.

ОНА смотрит на него с подозрением.

ОНА: Гм, наверное… И великолепный вид из окон. Надеюсь, за время вашего пребывания он станет еще лучше.

ОН: Моего пребывания? Вы полагаете, оно будет столь продолжительно?

ОНА: Я рассчитываю на это. Что с вами, мсье Философ? К чему эти странные телодвижения?

ОН: Пустяки, Ваше Величество, небольшая неприятность. Дело в том, что в обычном состоянии лично мне хорошо думается налету, как птичке. Но за несколько месяцев путешествия…

ОНА: Вы сами растянули его.

ОН: Много недель я ехал в подпрыгивающей на ухабах карете. И теперь мои спина и ягодицы в таком состоянии, что мне, право, трудно сосредоточиться.

ПРИДВОРНЫЕ хихикают.

ОНА: Если я правильно поняла, у вас болит зад? Может, вы страдаете геморроем?

ОН (поспешно): Нет, Ваше Величество. Геморроем я не страдаю.

ОНА: Но ради бога, зачем вы завели этот разговор?

ОН: Конечно, в присутствии царственных особ положено стоять. Но, насколько известно мне из опыта бесед с величайшими мыслителями, самые блестящие мысли посещали их в сидячем положении.

ОНА: А, так вы хотите сесть?

ОН: Только если Ваше Величество не сочтет это чересчур дерзким.

ОНА: Полагаю, что, согласно вашей философии, свободы чересчур много не бывает. Если вам угодно стоять — стойте. Желаете сесть — садитесь. Но умоляю, остановитесь на чем-нибудь. Итак?

ОН: Я сяду, Ваше Величество.

ОНА: Прекрасно. Кто-нибудь, подайте мсье Философу стул.

Вносят кресло. ОН усаживается, снимает чудные вязаные перчатки, энергично потирает руки.

ОН: Не выразить словами, какое сильное впечатление произвел на меня Санкт-Петербург. Столь изумительного города мне видеть не доводилось.

ОНА: А вы много их видели?

ОН: По-настоящему — только этот. Не считая, конечно, Парижа.

ОНА: Сейчас вы наверняка начнете рассказывать, как больно вам было расставаться с ним. Так говорят все французы. Удивительное дело — это не удерживает их дома…

ОН: По зову великой царицы…

ОНА: …потому что уехать выгодно, а оставаться — расчета нет. Признайтесь, за пределами обожаемой Франции вы чувствуете себя гораздо лучше. Мне известно, что наш любезный родственник Людовик недолюбливает своих философов и частенько заключает их в тюрьмы.

ОН: И не менее часто отдает их книги на сожжение палачам. Вот почему его мудрецы отправляются на поиски иных мудрых монархов. Вот почему наши взгляды с такой надеждой обращены к прекрасной Северной Амазонке.

ОНА: Вы и в самом деле считаете, что философ и монарх могут быть полезны друг другу?

ОН: Несомненно. К кому же ему обращаться, как не к благородному повелителю? Ведь философия сама по себе бессильна. И потому она берет себе в помощники власть — власть просвещенного монарха, как, например, вы, Ваше Величество.

И вот тогда-то она может обратиться к разуму и духу человеческому.

ОНА: Каким образом?

ОН: С правдивостью правды, мудростью мудрости, с разумностью разума.

ОНА: А вы смогли бы противоречить монарху?

ОН: Если он того пожелает.

ОНА: Но зачем это нужно монарху? Вы не задавались таким вопросом, мсье Философ? Даже глупцу ясно, для чего странствующий, вечно нуждающийся философ ищет покровительства монарха. Но для чего монарху прислушиваться к философу? Вы разумный человек, неужели вы и впрямь посоветуете всесильному государю слушать заезжего болтуна?

ОН: Должен заметить, Ваше Величество, что вы сами позвали меня. Взгляните на меня. Перед вами всего лишь бедный глупец, пожилой чудак, развлекающийся философией на парижском чердаке.

ОНА: Продолжайте.

ОН: Я владелец беспокойного разума, который постоянно пристает ко мне с идеями о добродетели, человечности и свободе, реальности и видимости. Я спрашиваю себя, как устроена вселенная и как мы можем понять это. Я размышляю над природой человека, о том, что истинно, что правильно и что красиво. Я исследую мир и цель нашего присутствия в нем. Я строю свои предположения на мечтах и фантазиях, они безумны, но великолепны. Меня равно интересует уже свершившееся и ожидающее нас в будущем. Я размышляю — может ли разум помочь нам приблизиться к миру и согласию. Иногда в моем сознании рождаются образы будущего общества, иногда оно попадает под обаяние старины. Я раздумываю о тайнах жизни с такой страстью, как будто от этого зависит мое собственное скромное бытие.

ОНА: Вполне возможно. Жизнь полна тайн.

ОН: Я спорю сам с собой. Я разговариваю сам с собой — впрочем, как любой из нас. Временами я чувствую себя божеством, а порой — полным ничтожеством. Я открыт любым доводам, готов быть отвергнутым и опровергнутым, ведь я сам постоянно опровергаю и отвергаю себя. Моя цель — поиск истины, а не провозглашение ее.

ОНА: Лежа в мягкой постели, легко мечтать о новом обществе и о прогрессе человечества.

ОН: Согласен. Я имею дело с мечтами, а вы — с действительностью. Вот почему мыслителю необходим монарх.

ОНА: А монарху — мыслитель?

ОН: Людям действия не обойтись без мечтателей, так было и будет всегда. Реальность без мечты не усовершенствовать. Но мечтателям нужен монарх — мудрый, честный и способный слушать.

ОНА: Предположим, государыня слушает вас. И что же она услышит?

ОН: Единственная моя цель — пояснить вам роль философа в государстве. А методы мои — противоположны методам священника, преследующего вас проповедями, напутствиями и болтовней о вечной и божественной истине. Я стараюсь мыслить честно, а значит, откровенно признаю, что истина мне неведома. Я воздержусь от призывов обратить душу к созерцанию вечного, потому что ничего вечного в этом мире не знаю. Я работаю с разумными доводами и гипотезами — и ни с чем больше.

ОНА смотрит на него.

ОНА: Насколько я понимаю, вы — атеист, человек, который ни во что не верит.

ОН: Вы правы. Но неверующий может иметь твердые убеждения, Ваше Величество.

ОНА: То есть у атеиста тоже есть моральные устои?

ОН: Почему бы и нет, если он честный человек?

ОНА: И в жизни вы поступаете согласно своим убеждениям?

ОН: Во всяком случае, стараюсь — как многие из нас.

ОНА: Вы не насилуете, не убиваете, не грабите?

ОН: Разве что изредка.

ОНА: Но почему в таком случае вы не приемлете религию?

ОН: Это пройденный этап. Юношей я готовился принять сан, я чуть было не стал иезуитом. Но понял, что религия — как брак: кое-кому дарит радость, большинству же — одни несчастья. Некоторые верующие действительно творят добро, но они творили бы его и без помощи церкви. Для других религия — лишь способ договориться с дьяволом.

ОНА: Значит, философ — неудавшийся священник?

ОН: Вы можете считать меня священником вне религии, пророком без миссии, мыслителем без системы.

ОНА: Ну тогда от вас будет мало толку.

ОН: Мой рабочий инструмент — мысль. А мыслящий человек — это тот, кто задает вопросы. Я желал бы прославиться своими вопросами, а не ответами на них. Быть возносимым за то, что заставляю людей задуматься, а не за то, что указываю им, как думать.

ОНА: Тщеславие, мсье Библиотекарь? Вы хотите признания?

ОН: Да. Как и короли. Иначе зачем они создают армии, строят города и возводят себе памятники?

ОНА: Итак, вы задаете вопросы? Что же это за вопросы?

ОН: Я живу, мечтая с широко открытыми глазами. Я спрашиваю себя, как появились мы в этом мире? Можно ли познать вселенную, познав самого себя? Как достичь прогресса и процветания человечества, свободы и счастья? Как освободить людей от лжи, суеверий и деспотизма?

ОНА: Вот как! Но если вы добьетесь успеха, не захотят ли свободные люди избавиться от монархов, которым вы набиваетесь в советчики?

ОН: Образованным, просвещенным гражданам в первую очередь необходимы сильные вожди, которые помогут им открыть то благородное и разумное, что заложено во всяком человеке.

ОНА смотрит на него.

ОНА: Начинаю сомневаться, что вы хорошо знаете жизнь, мсье Философ. Могу показать вам сколько угодно людей, которые родились и умрут законченными негодяями.

ОН: Они просто недостаточно образованны, Ваше Величество.

ОНА: Могу показать вам высокообразованных негодяев. Могу предъявить отъявленных головорезов с докторскими степенями из Тюбингена.

ОН: Эти люди учились ради степени, а не во имя разума. Они не настоящие мыслители, мадам.

ОНА: По правде сказать, я сомневаюсь в разумности мыслителей.

ОН: Разделяю ваши сомнения. Даже самый просвещенный человек совершает дикие и корыстные поступки, потому что в нас говорит не только разум, но и страсти. И все же лучше иметь разум, чем обходиться без него.

ОНА: Вы признаете, что природа человека противоречива.

ОН: Я признаю, что в человеке есть и животное начало. Он обуреваем фантазиями, безумием, эротическими наваждениями, злыми умыслами. Его мучает зависть, он исходит от злобы, им владеет похоть.

ОНА: Стало быть, разум может в любой момент покинуть, предать, обмануть нас? Я более не уверена, что нуждаюсь в обществе мудреца и мыслителя.

ОН: Это ваше право. Но без этого вы всего лишь несмышленый ребенок.

ПРИДВОРНЫЕ пересмеиваются.

ОНА: А если я довольна и ничего лучшего не желаю?

ОН: Рано или поздно страсти лишат вас покоя, а удовольствия прискучат. Животные инстинкты, а не осмысленные соображения будут руководить вашими поступками. Вы станете надменны и жестоки и никогда не подниметесь до истинной мудрости и даруемой ею безмятежности.

ПРИДВОРНЫЕ замирают, уставившись на него.

ОНА: Неужели, сэр?

ОН: Путь знания — нелегкий путь. Кто-то проходит совсем чуть-чуть, кто-то устремляется вдаль. Но чем короче дорога, тем ближе конец.

ОНА: Мне кажется, вы весь мир готовы превратить в энциклопедию. А всех его жителей уподобить Дени Дидро.

ОН: Думаю, вреда это не причинило бы.

ОНА: На сегодня довольно. Меня ждут турецкие послы. Не хочу, чтобы они застали меня за беседой с философом.

ОН: Ни в коем случае, мадам, это чересчур миролюбивое занятие.

ОН встает, целует ее руку, поворачивается к двери.

ОНА: Но завтра в это же время мы продолжим нашу увлекательную и поучительную беседу, мсье Мыслитель?

ОН: Не премину явиться. Удачного дня, Ваше Высочайшее Императорское…

ОН скрывается за дверью.

Конец первого дня

13 (наши дни)

Поверить не могу. Опять я осрамился. Прямо беда. Свою ошибку я осознал, как только закончил… не буду уточнять, что именно, но по вкусу это самое не пришлось никому. Я оглядываю сидящих за столом. Бу, мрачнейший из профессоров, хранит зловещее молчание. Снежная Королева Альма совсем замерзла, просто заледенела. Агнес Фалькман меряет меня возмущенным взглядом. Свена Сонненберга так клонит в сон, что он только что со стула не падает. Андерс Мандерс смотрит на меня со скрытой дипломатичной насмешкой, а Жак-Поль Версо опустил голову и перелистывает собственные записи: он следующий. Похоже, только шведская дива и Ларс Пирсон получили кое-какое удовольствие от моего… не знаю, как это назвать.

Постучав по столу, Бу наконец выносит свой вердикт.

— Nej, nej, сожалею, но мы в Швеции иначе представляем себе выступление на научной конференции.

— В самом деле?

— Это слишком по-английски. Слишком легковесно.

— Никакой теории, — подключается Альма.

— Не основано на фундаментальных исследованиях.

— В Швеции на научных конференциях не рассказывают байки и не травят анекдоты, — продолжает Альма.

— И потом, — это уже Агнес Фалькман, — наш грант предполагает написание докладов, которые в дальнейшем будут опубликованы в соответствующих журналах.

— А мне понравилось, — подает дружественную реплику Биргитта. — Из этого может получиться неплохое оперное либретто.

— Но, мадам Линдхорст, цель нашей поездки не опера, пусть даже и неплохая, — парирует Альма. — Уже десять часов утра, а у нас до сих пор нет предмета для дискуссии. Собственно, даже критиковать нечего. Это… это просто занимательная историйка.

В дверь стучат. И входит Татьяна. Она успела переодеться, по-прежнему нарядна, опять в белом форменном платьице, с маленькой белой ленточкой в волосах. Щеки пылают румянцем, сама она сияет и, сияя, несет поднос с чашками и кофейником. Татьяна подходит к столу, составляет чашки с подноса, а я замечаю, какой многозначительный взгляд бросает она на Жак-Поля Версо. А он поднимает глаза и улыбается в ответ. Потом мне приходит в голову, что Агнес Фалькман довольно-таки романтично поглядывает на Свена Сонненберга, который проснулся от запаха кофе. Сам я смотрю на Биргитту в надежде, что она посмотрит на меня, но, если не ошибаюсь, ее заинтересовал бородатый Ларс Пирсон. Словом, химическая реакция пошла, рано или поздно это случается на всех конференциях.

Но Бу Лунеберг пока что в реакции не вступает. Он решительно стучит по столу карандашом.

— Прошу вас придерживаться программы, — заявляет он. — Профессор Версо, не сомневаюсь, что вы сейчас выведете нас из тупика на торную академическую дорогу. Вы, конечно, подготовили доклад?

— Конечно, — покладисто соглашается Версо. — Пришлось прокорпеть всю ночь, — добавляет он и — или мне показалось? — подмигивает Татьяне.

— Что ж, похвально, — одобряет Бу.

— Вот он, — Версо достает из папки листки бумаги. — Будьте любезны, Бу, раздайте всем ксерокопии.

И Бу раздает всем копии доклада, озаглавленного «То, что нужно знать: что такое Разум в наши дни».

Странно. Я не удержался и подметил, что в верхнем углу моей копии меленькими буквами пропечатано: Торонто, 3 мая 1990 года.

— Итак, профессор Версо, будьте любезны, займите место докладчика, — благосклонно предлагает Бу.

Версо меняется со мной местами и — вот интересно! — смотрит с любопытством и усмехается. Татьяна поставила на стол кофейник и удалилась с милой улыбкой. Версо стучит по столу, предлагая паломникам заслушать то, что мог бы предложить им и я, если бы провел ночь должным образом, а именно первый настоящий доклад проекта «Дидро».

14 (прошлое)

День второй

ОН заходит в своем черном костюме. Похоже, его появление удивляет бритолицых БОЯР, ПРИДВОРНЫХ в панталонах, взъерошенных ГОРНИЧНЫХ, ГУСАР в париках, МОНАХОВ в черных рясах, которые свободно бродят туда-сюда по покоям императрицы. Стул ждет его. ОНА, опоясанная орденской лентой, стоит у окна.

ОН: Ваше Великодушное и Благородное…

ОНА: Пощадите, Дидро! Как сегодня ваша спина?

ОН: Вашими заботами — лучше, Ваше Величество.

ОНА: Я наблюдаю ледостав. Скоро все замерзнет. Сначала Нева, а затем и вся Балтика. На всю зиму мы превратимся в островитян.

ОН подходит к окну, встает рядом с ней.

ОН: Не думаю. Температура воды в море не столь низкая. И атмосферная влажность невысока.

ОНА оборачивается, смотрит на него.

ОНА: Вы еще и метеоролог? И пророк? Очевидно, нет конца вашим достоинствам.

ОН: Да, метеоролог и пророк. Но этого мало, я хочу овладеть всеми областями знания. Я изучал самые разные явления и писал о них. Погода, водяные мельницы. Красота, восторг, совершенство. Пчелы, любовное наслаждение…

ОНА: За или против?

ОН: За, мадам. Бог…

ОНА: Конечно, Он против. Смирение?

ОН: Да, я писал и о смирении — и горжусь этим. Я автор энциклопедии, Ваше Царское Величество, универсального собрания знаний о мире…

ОНА: Я хорошо осведомлена о вашей деятельности, мсье Библиотекарь. Соблаговолите припомнить — когда у себя на родине вы не поладили с вашими священниками, папами и издателями, я ведь предлагала опубликовать ее у нас, в Риге.

ОН: Верно, священники — вечная головная боль. Никак не могу с ними поладить. Я уже говорил, что по молодости лет сам чуть было не облачился в сутану. С папами, слава богу, не встречался. Что касается издателей, это смелые, умные, великодушные люди. Ради нас и наших воззрений они готовы рисковать своей выгодой. Увы, лишь до тех пор, пока не начинают слишком тесно общаться с принцами, священниками, банкирами и прочими, лишенными вкуса людишками.

ОНА: Вы писали и о правителях, о государях. Что вы думаете о них?

ОН: На мой взгляд, за всю мировую историю человечество не сумело создать образа более прекрасного и возвышенного, чем истинно просвещенный государь.

ОНА: Неужели это прекраснее, чем водяная мельница?

ОН: Куда полезнее, Ваше Императорское Величество…

ОНА опускается на кушетку и смотрит на него.

ОНА: Скажите, сэр, читали вы мой «Великий Наказ»?

ОН: «Великий Наказ»? Конечно. Государственный цензор запретил его в Париже. И я немедленно прочел его.

ОНА: Ваше мнение?

ОН: Он действительно велик. Я высоко ценю ваш труд. Предложена неплохая модель цивилизованного общества. Но жаль, что «Великий Наказ» — лишь Великий Намек.

ОНА: Прошу прощения?

ОН: Насколько понимаю, предполагалось претворить это в жизнь.

ОНА: Всему свое время, мсье Философ. Моя страна — мой эксперимент. Я не хочу торопить события, я действую очень осторожно, чтобы увидеть удачное завершение опыта.

ОН: Что ж, вы меня просто осчастливите. Я-то думал, что Просвещение распространяется с севера на юг. Но похоже, по сравнению с Россией другие европейские государства будут смотреться как обиталища варваров и дикарей.

ОНА: Вы полагаете?

ОН: Лучшие сыны человечества станут обожествлять вас еще при жизни. Мудрецы — простираться перед вами ниц. Я сам, от макушки до кончиков ботинок, в вашем распоряжении, готов беззаветно служить вам.

ОНА смотрит на него.

ОНА: Уже служите, мсье Библиотекарь. Достаточно оглядеться кругом.

ОН доволен.

ОН: Не могу выразить, какую радость я испытал при виде вашего Рембрандта и вашего Рубенса. Подумать только, ведь именно я первым пришел в восторг, первый восхитился этими полотнами! А какое удовольствие увидеть, что наброски в моем блокноте превратились в прекрасные здания и дворцы!

ОНА: Это так важно для вас?

ОН: Это все равно что, очнувшись от нечестивого, но обольстительного сновидения, обнаружить, что в действительности все еще чудесней.

ОНА: Ваши видения стали действительностью?

ОН: Не совсем. Мечта только начала осуществляться. Уверяю вас, что там, откуда это пришло, осталось тоже немало…

ОНА: О чем вы?

ОН роется в портфеле, карманах. И отовсюду извлекает блокноты и бумажки.

ОН: Смотрите. Мой план России. Шестьдесят записных книжек. Я работал над ним по пути сюда из Парижа.

ОНА: Неудивительно, что вы добирались так долго.

ОН: План университета. Организация полицейской службы. Схема города, устав гильдии ремесленников. Курс полового воспитания юных девиц. Мысли об образовании, веротерпимости, гражданских свободах, наброски законодательства. Закон о разводе. Я за него. Закон об азартных играх. Я против них.

ПРИДВОРНЫЕ смеются.

ОНА: Да, вы серьезно потрудились.

ОН: В России нет буржуазии. Как ее создать? Импортировать из Швейцарии. Как предотвратить крестьянские восстания…

ОНА: Интересно! И как же?

ОН: Устранить крепостное право. И в ту же секунду отпадут проблемы с крепостными.

ОНА с изумлением наблюдает все растущую кипу бумаг.

ОНА: Какая жалость, что у нас так мало времени. Увы, мне надо править страной. У меня хватает забот и помимо вас.

ОН: Быть может, чтобы никто из нас не тратил свое драгоценное время, я буду писать для вас ежедневный меморандум? И если вы будете просыпаться немного раньше…

ОНА: Мсье Философ! Я встаю в пять утра, а бывает, что раньше. Четыре часа я разбираю бумаги, потом пью кофе — и это весь мой завтрак. Затем — встречи с генералами и канцлерами. Я учреждаю петиции, решаю церковные дела, ведь я вдобавок еще и митрополит. Я создаю законы. Я в ответе за безопасность границ державы и за сохранность нации. Я принимаю послов, общаюсь с монархами других государств, угрожаю Турции. Наконец, обедаю.

ОН: Понимаю, Ваше Величество…

ОНА: Дела государства обременительны, но обычно мне удается выкроить час для чтения. После обеда, когда придворные спят, развлекают себя играми и любовными приключениями, я предпочитаю отдохнуть в обществе близких друзей или же позаботиться о здоровье своего тела и духа. Как раз это время теперь предоставлено вам, мсье Библиотекарь. Надеюсь, вы хорошо им распорядитесь.

ОН: Постараюсь, Ваше Императорское Величество.

ОНА: А теперь вам пора. Завтра пришлете мне ваш меморандум. Я прочту и выскажу вам свое мнение.

ОН: О большем я не смею просить, Ваше Величество и Императорское Всемогущество.

ОН поднимается и идет к двери. ОНА окликает его.

ОНА: Кстати, насчет Невы вы заблуждаетесь, мсье Философ. Теория теорией, но я прожила здесь больше двадцати лет. Когда солнце становится красным, как сейчас, значит, Нева вскоре замерзнет.

Конец второго дня

15 (наши дни)

То, что нужно знать

Жак-Поль Версо,

профессор современной философии, Корнелльский университет

Доброе утро, друзья. Перед каждым из вас лежит оттиск моего доклада и называется он, как видите, «То, что нужно знать». Наверное, прежде чем перейти к сути, нужно вкратце пояснить, почему я выбрал такое название. А потому, что я мальчик-всезнайка, дитя энциклопедии. Что значит «дитя энциклопедии»? Если бы вы родились в Бронксе и выросли бы в типовой многоэтажке в бедном квартале, объяснять не пришлось бы. По соседству жили хулиганистые ребята, и на первый взгляд все мы были одинаковые. Ходили в бесплатную школу, ели хот-доги, играли в мячик. Выглядели мы одинаково. Но одинаковыми не были. Потому что во всяком гетто есть крутые ребята, с шести лет наркодилеры и лихие угонщики. И есть четырехглазые, обладатели сильных очков и слабых мускулов, те, что встают в четыре утра, чтобы подготовить доклад, а на пляже читают книжки. Есть маленькие Капоте и маленькие Эйнштейны, чьи родители мечтают видеть их музыкантами, юристами, хирургами, делающими операции на мозге. Это и есть дети энциклопедии.

Что значит «дети энциклопедии»? Слушайте. Мои родители были иммигрантами в третьем поколении, в Америку их предки приехали из Литвы, это тоже балтийская страна, она где-то там, за морем. Они были наблюдательны, были честолюбивы и в синагоге молились лишь об одной милости: даровать нашей семье собственного Моцарта. Мне купили детскую виолончель. Меня учили играть в шахматы. Под подушку мне подкладывали научные журналы. Как раз в ту пору в наш квартал повадились книгоноши. Они бродили из квартиры в квартиру в поисках родителей вроде моих с чадами вроде меня. Они продавали энциклопедии, а мы были подходящими покупателями. Например, «Книга знаний». Изумительное издание! Научит конструировать подводные лодки и печь шоколадные пирожные с орехами. Но ничто не могло сравниться с энциклопедией «Британика». Тридцать два тома в клеенчатых переплетах плюс специальная полка — больше тысячи долларов. Книгоноши уверяли, что «Британика» того стоит. Это вам не какой-то справочник — под клеенчатыми переплетами сокрыто ВСЕ ТО, ЧТО НУЖНО ЗНАТЬ.

Энциклопедия и я — мы были созданы друг для друга. Удивительно, что у меня ее не было. Каждую неделю я слышал, как папа скандалит с очередным постучавшимся в дверь книгоношей. «За тупицу меня держите, — горячился родитель. — „Британика“! Или вы думаете, ребята, я не знаю, где эту „Британику“ делают? В чикагских свинарниках ее делают, поправьте меня, если я ошибаюсь». Он не ошибался. К тому времени «Британика» распространилась по всей Америке. Издавал ее Чикагский университет. Мне-то было без разницы. Мне — но не папе. «Обожди, Джеки, — заявил он, — Наберись терпения. Когда-нибудь я куплю тебе стопроцентную „Британику“ из Британии, а не эту низкопробную подделку с Мичиган-драйв». И однажды он действительно принес домой стопроцентную «Британику». Уж не знаю, сколько он за нее выложил. Небось облазил всех букинистов на Манхэттене. В общем, они лежали передо мной, все двадцать восемь томов, и деревянная полочка к ним. Не тринадцатое, американское, издание, а почтенное одиннадцатое, в Британской империи отпечатанное. «Учись теперь, — сказал папа. — Тут все, чему стоит учиться».

Папа оказался прав: это издание сделало меня настоящим всезнайкой. О'кей, конечно, я был не единственным всезнайкой в квартале. Другие очкарики тоже выучили все, что стоило выучить, но я пошел дальше. Я выучил то, что учили очкарики раньше, до Первой мировой войны, когда о правах женщины не задумывались, Британская империя занимала добрую четверть глобуса, телевидение еще не изобрели, никто помыслить не мог, что Е равно МС квадрат, люди обходились без фрейдовской теории подсознания и еще не разучились удивляться. Например, могу заметить предыдущему оратору: не представляет загадки, где именно похоронено сердце Шелли — в Борнмуте. Но известно ли ему, что захоронение человеческого сердца — величайший грех, и в тринадцатом столетии Папа Бонифаций VIII постановил, что повинный в нем подлежит анафеме? А может, вам интересно, кто первым в Англии начал регулярно пользоваться дождевым зонтиком? Так я вам расскажу. Мистер Джон Хэнвей — во время своего великого путешествия он открыл, что зонтик защищает не только от солнца, но и от дождя. Понимаю, Бу, вам кажется, что все это немножко не по теме, но позвольте — Джон Хэнвей без пяти минут современник Дидро. Значит, Дени тоже мог ходить с зонтиком!

Но это еще не все. Из «Британики» я узнал все о других энциклопедиях. Вы знаете, что энциклопедии начали распространяться по Европе в семнадцатом столетии как следствие бурного развития науки. Первая английская энциклопедия с алфавитным порядком расположения статей была издана Эфраимом Чемберсом в Эдинбурге в 1728 году. Потом эстафету подхватили французы. Не мудрствуя лукаво они решили перевести издание Чемберса. Увы, сразу начались трудности. Первый же редактор-француз провалился в яму и сломал ногу, и потому проект передали двум юным и притом честолюбивым литературным поденщикам, а по совместительству философам — Д'Аламберу и Дидро. Они немедленно столкнулись с одной проблемой — энциклопедию только начни составлять, остановиться уже невозможно. Дело в том, что у человечества есть дурная привычка приобретать все новые знания. Развиваются наука и механика, появляются новые философские системы и новые точки зрения на политические события, совершаются новые открытия. Поэтому в 1750 году наши друзья заявили, что затевают совершенно новый и très grand projet[23]. Они систематизировали достижения современной мысли, выделив на великом Древе познания три основные ветви: Память, Науку и Воображение, иначе говоря, историю, философию и поэзию. Они включили в свое собрание изобретательство, науку, технику, медицину, ремесла. К тому же планировалось постоянно выпускать тома дополнений. Все вместе это составляло ТО, ЧТО НЕОБХОДИМО ЗНАТЬ — вчера, сегодня, завтра.

Разумеется, грандиозный grand projet становился все грандиозней. Дидро и Д'Аламбер привлекали к нему виднейших философов, то есть писателей и мыслителей — Вольтера, Руссо, Гольбаха. Они рыскали по парижским мануфактурам, чтобы изучать различные ремесла, ездили по только начавшим появляться фабрикам, чтобы своими глазами увидеть, как варят сталь и как вырабатывается электроэнергия. Искуснейшие ремесленники выдавали им секреты своего мастерства. Словник увеличивался, а затея наших друзей казалась все более безумной. Они писали статьи об Адюльтере и Анатомии, о Белках и Благообразии, о Грехе и Грызунах, о Зле и Зоологии, о Кузницах и Кухнях, о Магии и Монашестве, о Сластолюбии и Суеверии. Власти — светские и церковные — заволновались, подключили цензоров, и вскоре уже вышедшие в свет тома были запрещены. В результате заглавные слова статей стали превращаться в странные иносказания: Разум предъявлял свои права и окольными путями обходил расставляемые начальством препоны. Вся Европа следила за поединком цензуры и тайком просачивающейся информации. Энциклопедия была самой спорной, самой важной, самой нужной книгой эпохи Разума. Вы уже говорили об этом, Бу.

Беда в том, что проект разрастался и разрастался. Статьи исправлялись, еще не будучи написанными, планировались допечатки тиража, права продавались новым издателям, которые выпускали в свет совершенно разные версии. Наука развивалась с такой пугающей быстротой, что угнаться за ней было нелегко. Дальше хуже: философы младших поколений оспаривали статьи предшественников, энциклопедия росла в толщину и неуклонно дорожала, подписчики не знали, на какие суммы рассчитывать, в типографиях беспокоились, плагиаторы не дремали, появились пиратские издания. И так далее и тому подобное. Ну а потом — потом во Франции разразилась революция с ее неразберихой и террором. И проект был приостановлен.

За всем этим из разумного и благополучного Эдинбурга с удовольствием наблюдал некий мистер Уильям Смелли. В 1768 году он решил, что Империя должна нанести ответный удар. И принялся за шотландский вариант энциклопедии, тот самый, что сделал меня таким, каков я есть. Назвал он свою энциклопедию «Британикой». В отличие от французов, которые все усложняли рубрикацию, тщась приспособить свое древо познания ко всем явлениям и предметам, Смелли твердо придерживался старого доброго алфавита. Он знал, как передать свое творение Потомкам. Он дал обет выпускать издание за изданием, дополнение за дополнением, вносить поправки и добавки, но ни при какой погоде не отступать от первоначального замысла и не ломать алфавитный порядок. И по сию пору на Мичиган-авеню ухитряются держаться этих правил.

Энциклопедия за энциклопедией — и так вплоть до наших постмодернистских времен. Но как же наш друг Дидро? Он предвидел, на что идет, он прекрасно понимал, с какой проблемой столкнется. Я и сам понимаю, что ТО, ЧТО НУЖНО ЗНАТЬ, сегодня не равняется ТОМУ, ЧТО НУЖНО БУДЕТ ЗНАТЬ завтра. Если у часов не кончится завод, если колесики в человеческом мозге будут крутиться по-прежнему, если людям не надоест думать и изобретать, не надоест мотаться вокруг Земли и открывать новые страны и народности, если наука будет развиваться хотя бы с той же скоростью, что в восемнадцатом столетии, в один прекрасный день, чтобы вместить все сведения о вселенной, понадобится книга, превосходящая ее размерами. Более того, новые знания не отменяют старые. И ни один высоколобый ученый, ни один в совершенстве продуманный план, ни одна совершенная классификация не смогут свести воедино все богатства мысли. Мыслящая индивидуальность, отдельный ум, привычный и любезный нам рассудок захлебнутся в этом потоке, и начнется (как вы уже говорили, Бу) эра тьмы: знания доступны, а познать их невозможно.

Эпоха Просвещения стала сама себе палачом. Мэри Шелли и Фуко — оба предвидели это. Пришел конец гуманистическому знанию. Наука превзошла своего создателя, творение манипулирует творцом. Это не значит, что прекратилось развитие науки, не свершается более открытий, иссяк информационный поток. Совсем наоборот. Знания приумножаются с такой непредвиденной быстротой, что человеческий ум в страхе отступает перед ними, а переплеты книг трещат и лопаются. Машины захватили власть и обмениваются информацией друг с другом. И без того огромный набор знаков и символов без конца растет. Объять его в полном объеме давно не способен ни один философ, ни одна энциклопедия, ни одна философская система. Путь Разума — всего лишь проселочная дорога в глубокой провинции. И в этом наша беда, Бу.

Но Дидро и тут на коне. К концу жизни он разрешил и эту проблему. Нам необходима, говорил он, мыслящая машина, способная самостоятельно заниматься расчетами, способная опередить человеческий разум. И в результате в многослойном сэндвиче его занятий среди споров, разговоров, покупки картин, создания эссе, поэм, пьес, рассказов, путешествий, политических заговоров и порнографии нашлось место и для этого фантастического изобретения — сложнейшей вычислительной и шифровальной машины в помощь военным и политикам. Со временем из мыслящей машины Дидро получилась счетная машина Бэббиджа, а из нее, в свою очередь, машина Тьюринга, а потом обычная ЭВМ, а за ней персональные компьютеры, те самые деск- и лэптопы, которыми завалены все магазины. И с их помощью любой может обрабатывать тексты и цифры, но чаще — подвергается обработке сам.

Поэтому — мне больно говорить так, Бу, но это правда, — эра Разума завершилась. Вместо Разума у нас компьютеры. Вместо древа познания — автострада информации. Вместо человеческого интеллекта — интеллект искусственный. Истина больше никому не интересна, нам подавай информацию. Философов не стало: их заменили прагматики. Вместо моральных норм — стиль жизни. Раньше приходилось извилинами в мозгах шевелить, а теперь обходимся нервными клетками. Они подают команды телу, они отвечают за память, порождают сны, страсти и неврозы. Итак, начав с культа Разума, что мы получили? Безбожный мир в готовом взорваться космосе. Модель реальности, основанную на чистом хаосе. Модель личности, основанную на биологическом детерминизме.

Так ЧТО НУЖНО ЗНАТЬ сегодня? Нужно знать, что машины умнее человека, что ни одна из существующих систем знаний не способна дать исчерпывающее объяснение чему-либо, а наше представление о любом явлении заведомо неполно. Знание существует независимо от мыслящей субстанции, независимо от разума, без которого вообще можно обойтись. Что же остается? Восприятие, ощущение — и информация, добываемая из любого источника, натурального или искусственного, принимающая любую форму — слова, книги, изображения, кадра, сама себя перерабатывающая, переводящая из кода в код, с языка на язык. Мыслитель, автор не нужны. Можно обладать знанием, не зная ровным счетом ничего, научившись лишь включать компьютер. Зайдите в магазин — и получите упакованные в коробку мозги. Знания доступны даже безнадежному тупице. Включите компьютер, введите пароль. Вот, что нужно знать. Этого достаточно. Вы не согласны, Бу? (Бу: «Нет, ни в коем случае, я возражаю…»)

Я так и думал, поэтому мой доклад не об этом. (Бу: «А что же мы сейчас слушаем?») Зачем повторяться? Ксерокопии доклада у всех на руках, а я попытаюсь прокомментировать выступление предыдущего оратора. (Бу: «Нет! Мы же договорились…») Я искренне уважаю всех собравшихся здесь коллег, даже белых англичан мужского пола. Но сегодня утром нас угостили стопроцентной мистификацией, и я предлагаю подвергнуть ее деконструкции. (Бу: «Нет, нет…») Извините, Бу, я — деконструктивист. Давайте же деконструировать!

Итак, первая мистификация. Может быть, вы заметили, что начал уважаемый оратор с искажения высоких целей, сформулированных Роланом Бартом в ключевом для него эссе «Смерть автора». О'кей, конечно, я грешу против логики: Барт ведь утверждает, что объяснить, познать цель автора в принципе невозможно. Верно, но, полагаю, все мы согласимся с тем, что не могилы, не похитители трупов и не сами трупы, опаздывающие на погребение, были предметом его интереса. Провозглашая Смерть Автора, Барт имел в виду, что писателей нет, есть лишь письмо, текст, запертый в капкане языка и никак не связанный с реальной жизнью. По сути, подразумевалась смерть не автора, а авторитета, критика. Иными словами, речь шла о нас с вами.

Перейдем ко второй мистификации. Оратор предлагает нам выбор между не сделанным им докладом и нерассказанной историей. То есть в его понимании доклад и рассказ — разные вещи. (Альма: «Конечно разные. Его выступление вызвало нарекания именно потому, что не являлось докладом».) О'кей, и чем же они отличаются? (Альма: «Доклад оперирует фактами, рассказ основан на вымысле».) Вы хотите сказать, что докладчик говорит правду, а рассказчик фантазирует? (Бу: «Именно».) Боюсь, что ни один истинный философ с вами не согласится. Во всяком случае, у нас в Америке. (Свен: «Ну, это в Америке…») Хорошо, что мы слышали сегодня утром? Доклад или рассказ? (Агнес: «Разумеется, рассказ».) Он основан на фактах? Или на вымысле? (Биргитта: «Понятия не имею, но мне он доставил удовольствие…») На что это было похоже? На свидетельские показания, правда? Я сделал то-то, я пошел на похороны — и так далее. Оратор использовал местоимение «я», и поэтому его слова звучали правдоподобно. Кстати, как и моя новелла «Дитя энциклопедии». (Бу: «Но это абсурд…»)

Нет, это имеет прямое отношение к состоянию интеллекта в постразумную эпоху. Давайте представим, что я — детектив Джервас Ястребиный Глаз из Нового Скотленд-Ярда. И вручают мне папку с документами по делу «Таинственная Смерть Автора». В деле сказано, что жертва — некий англичанин по имени Стерн, только что вернувшийся из Парижа, где другой писатель похитил его произведение. А потом Стерна нашли умирающим в его лондонской квартире. «Ну вот и готово», — успел сказать он. Мой долг — выяснить, что сделано и кто это сделал. Но посмотрим, как развивались события дальше. Жертву поспешно похоронили, даже могильного камня не положили, но вскоре откопали и отправили на вскрытие в Кембриджский университет. Там ему трепанировали череп. Тут один из присутствующих заявил, что узнал покойника; тело отвезли обратно на кладбище и похоронили по второму разу. Через несколько лет могилу вскрыли еще раз — чтобы удостовериться, похож ли покойный на свой мраморный бюст. Честное слово, все это выглядит более чем подозрительно. Я решаю провести расследование. И сразу же наталкиваюсь на то, что мне нужно: получаю новые показания свидетеля, в высшей степени заслуживающего доверия. Еще бы, он не кто-нибудь, а настоящий профессор. Он знает, где теперь находится «состав преступления». Присутствовал при перезахоронении — это произошло в местечке Коксуолд в Йоркшире. Более того, он готов назвать еще две сотни свидетелей — все поголовно профессора. И даже один каноник Йоркширского собора по имени Кант. Каноник Кант? Что ж, звучит убедительно. Но потом я тщательно изучаю дело. Да, наш свидетель присутствовал на похоронах. Только покойника-то отправили в Уэльс. На церемонии не было главного участника. Настоящие похороны состоялись лишь через несколько месяцев, практически без свидетелей, не считая нескольких пьяниц, настолько проспиртованных, что показания их не имеют силы. Итак, что осталось? Такая подозрительная похоронная свистопляска, что и Агате Кристи не выдумать. Плюс многоуважаемый ученый свидетель, готовый, а заодно с ним еще две сотни профессоров, принять участие в несостоявшихся похоронах.

Теперь давайте зададимся вопросом: какую цель преследуют похороны? Правильно, похоронить усопшего. Убедиться, что он действительно мертв и предан земле, чтобы наследники под надзором налоговых инспекторов могли вступить в свои права. Поэтому я как представитель закона спрашиваю себя: зачем этим академикам понадобилось вступать в сговор? Друзья, давайте приглядимся к нашему свидетелю. Я докажу, что у него нет оснований утверждать, что тело Лоренса Стерна опустили в эту могилу. Докажу, что ничто не говорит о том, что, даже если похороны имели место, это были похороны Стерна. Докажу, что так называемый свидетель просто нанизывал ложь на ложь, небылицу на небылицу. И на самом деле этот так называемый профессор — не тот, за кого себя выдает.

Но чему служит его мистификация? По моему мнению, ваша честь, наш приятный во всех отношениях профессор — участник беспримерного по размаху хитроумного академического заговора, продолжающегося не одну сотню лет. Я не буду сравнивать его с заговорами франкмасонов, иллюминатов и тамплиеров. Но наш друг сам упомянул Моцарта, погибшего при загадочных обстоятельствах, которым посвящена знаменитая пьеса Александра Пушкина «Моцарт и Сальери», гениальное описание убийственной зависти одного художника к другому. (Биргитта: «А я думала, Моцарта убили потому, что он в „Волшебной флейте“ выдал все масонские тайны…») Может быть, и так. Но все равно смерть Моцарта до сегодняшнего дня остается загадкой. Как и смерть Стерна. И я начинаю задумываться — а нельзя ли Ларри Стерна подать под тем же соусом, что Вольфганга Амадея?

Господа присяжные, кто же выступал перед нами сегодня утром, каково истинное лицо этого профессора и приятного во всех отношениях человека? Неужели до сих пор не ясно, что все, сказанное им, от первого до последнего слова — сплошная подтасовка фактов, мошенничество? Впрочем, он сам не отрицал, что интересуется лишь небылицами. Сменилось много поколений, но до сих пор шайка безответственных людишек делает все возможное, чтобы скрыть от нас правду о жизни и смерти мистера Стерна. И наш оратор — член этой шайки. Почему они так поступают? Может, лжесвидетель по небрежности сам выдал ответ? Произведения Стерна имели успех — во всяком случае, он был настолько богат, что вкладывал средства в недвижимость, он был знаменит — настолько, что его принимали при дворе. Но еще при жизни ему пришлось наблюдать, как его творения беззастенчиво используют, растаскивают по кусочкам, рвут на части плагиаторы. Продолжается это и в наши дни. Что требуется для раскрытия преступления? Найти орудие, выяснить способ совершения убийства и мотивы убийцы. Что случилось со Стерном в Париже и Лондоне, мы, скорее всего, так и не узнаем. Но мы знаем, что вряд ли найдется хоть один серьезный беллетрист во времена Стерна или в наши дни, который не извлек выгоду из его смерти. Разве плагиат, разве писательская зависть не мотивы для убийства? Мне кажется, друзья, я со всей очевидностью показал, что профессор, сидящий среди нас с таким невинным видом (а вместе с ним и множество других неизвестных нам представителей разных поколений), на самом деле лжец, мошенник и обвиняемый в деле о Таинственной Смерти Знаменитого Автора.

Бу, весьма озадаченный, смотрит на Версо.

БУ: Нет, профессор Версо. Он ничего такого не хотел. Он думал, что рассказывает нам правдивую историю.

ВЕРСО: Ага, значит, вы делите истории на лживые и правдивые.

АЛЬМА: Мы все понимаем, что факты и вымысел — разные вещи.

ВЕРСО: Предположим. Какие жанры оперируют фактами? Исторические сочинения, биографии?

БУ: Научные статьи, истории болезней, договоры, контракты…

СВЕН: Руководства, инструкции — ну и так далее.

ВЕРСО: Энциклопедии? Философские трактаты?

АГНЕС: Да.

ВЕРСО: Библия? Коран? Тора?

БУ: В определенном смысле.

АЛЬМА: Ну конечно. Не понимаю, что вы хотите сказать.

ВЕРСО: Теперь давайте перечислим, произведения каких жанров мы относим к вымышленным.

БУ: Романы, поэмы, пьесы. Комедии, трагедии…

АЛЬМА: Сказки, фэнтези…

ВЕРСО: Возьмем Дидро. Он писал философские трактаты, энциклопедические статьи. Писал также пьесы, романы, рассказы. Это все одного типа произведения — или разного?

БИРГИТТА: Вы клоните к тому, что доклад и рассказ — одно и то же?

ВЕРСО: Я клоню к тому, что существует два разных метода построения нарратива и организации языкового пространства. Один мы называем фактологическим, другой — фантастическим. Я утверждаю, что Дидро это понимал не хуже нас. Поэтому большинство его произведений не содержит никаких утверждений, это просто истории, или пьесы, или диалоги — драматическое столкновение различных мнений.

БУ: Не понимаю, что вы пытаетесь доказать, профессор.

ВЕРСО: Пытаюсь доказать, что термины, которыми вы оперируете, несовершенны. Вы различаете тексты правдивые и фантастические. Я же различаю лишь способы работы с мыслью и языком. Некоторые произведения притворяются правдивыми, некоторые нет. Но помните, что говорил Дидро о задачах философа? «От меня требуется искать истину, а не находить ее».

БИРГИТТА: Значит, научный доклад и рассказ действительно одно и то же?

Альма сердито смотрит на нее.

АЛЬМА: Конечно нет. Под научное исследование можно получить грант, а под рассказывание небылиц — нельзя.

ВЕРСО: Функциональная разница, безусловно, существует. Но на самом деле все мы, историки, ученые, философы, актеры и романисты, плывем на одном корабле.

БУ: Во всяком случае, надеюсь, что не на этом. Да уж, профессор Версо… Вы совсем нам не помогли, только запутали еще сильней. Если все выступления будут как первые два, проект «Дидро» не состоится.

ВЕРСО: Ничего, состоится еще что-нибудь. Другой, настоящий проект «Дидро».

АЛЬМА: Не слушай, Бу. Это безобразие.

БИРГИТТА: А по-моему, все просто чудесно. Рассказы ведь интересней докладов.

АЛЬМА: Ведете себя как капризные дети! Если так будет продолжаться, вы испортите весь проект. Это все вы виноваты!

И Альма яростно тычет в меня пальцем.

Я: Я ничего не могу поделать…

АЛЬМА: Уже поделали!

БУ: Пожалуйста, прошу вас. Поспокойнее, это еще не конец света. Еще нет. Предлагаю прерваться и подумать, как мы можем использовать проект «Дидро». Но учтите, если позиция ваша окажется чересчур циничной, мы не сможем продолжать…

СВЕН: То есть не доплывем до Петербурга?

БУ: До Петербурга мы доплывем, Свен, в этом не сомневайтесь. У нас нет выбора: не могу же я изменить курс судна. Но работа наша будет нерезультативной, предназначенные для печати исследования непродуктивными, грант окажется под угрозой, и никакой книги не получится. Вот так-то. Альма, мы возвращаемся в каюту…

АЛЬМА: Видите, что вы наделали?! Вы все…

Бу и Альма отбывают. Оставшиеся переглядываются.

АНДЕРС: Нехорошо вышло…

АГНЕС: Просто ужасно.

БИРГИТТА: Может, нам не следовало…

ЛАРС: Все о'кей, друзья. Бу к утру поостынет. Он человек привычный.

ВЕРСО (обращаясь ко мне): Надеюсь, вы на меня не в обиде. Это все в высшем смысле, в интересах философии…

Я: Я с вами почти согласен. Вообще я практически то же самое мог бы сказать и сам.

ВЕРСО: Но ведь не сказали же! Вот вам пример. Каждому «я» нужен хотя бы маленький «он». Пойдемте в бар, посмотрим, как дела в России. Выпьем заодно по стаканчику «Джим-Бима».

— А что, этот каноник Кант — реальное лицо? — поинтересовался Версо, когда мы отыскали себе местечко в переполненном баре «Московия».

— Вполне реальное, — ответил я. — Не зря ведь говорят, что реальность фантастичней…

— Фантастичней чего? — рассеянно спросил Версо, уставившись в телевизор, как и вся собравшаяся в баре толпа.

Эге, что-то новенькое стряслось в России-матушке. Танки на квадратной площади, где по-прежнему гуляет ветер, дружно просыпаются и наводят пушки на Думу. И стреляют — залп за залпом, извергая огонь и дым. Снаряды разрываются перед огромным белым зданием, а махины с орудийными башнями идут и идут, сметая все на своем пути. Через минуту безобразное белое сооружение перестает быть белым. Во все стороны летят осколки мрамора и гранита, густой дым и языки пламени вырываются из окон и лижут стены. Солдаты собравшегося внутри странного войска палят по противнику. «Господи Иисусе, что делается! На наших глазах творится история!» — ахает Жак-Поль Версо, не отрывая глаз от экрана.

Лопаются одно за другим оконные стекла. Официальные документы, основная валюта бюрократии и демократии, кипами вываливаются наружу. Ветер подхватывает и уносит бумаги, размахивая ими, как знаменами какой-то неопознанной армии. А снаряды рвутся и рвутся. Белый дом, который Ельцин отстоял двумя годами раньше во время первого путча, вот-вот падет под натиском второго. Он превращается в готовый вспыхнуть погребальный костер, в серый от пепла склеп. Государственное здание приносится в жертву во имя сохранения государства. Перед Белым домом падают мертвыми повстанцы и зеваки, попавшие под перекрестный огонь. Из оконных проемов машут белыми флагами; стрельба на минуту прекращается. Тем временем в раззолоченном кремлевском зале лыбится перед камерами царь Ельцин. Седые волосы, плоское лицо, а глаза сияют.

«Он уверен в победе», — говорит Версо. Возможно, Ельцин и вправду победил. Из горящего здания медленно, друг за другом, выходят депутаты в куртках, белых рубашках, неформальных свитерах. Камера всматривается в них. Взгляды вызывающие, руки подняты. Как и прочие российские политические авантюристы-самозванцы — Пугачев, Петрашевский, Узник Номер Один, — они попытались вскарабкаться на царский престол и потерпели неудачу. Впрочем, кто знает, конец это или начало, взлет или падение ждет их завтра. Потому что конец на самом деле еще не конец, и много удивительного записано в небесной Книге Судеб.

Люди в баре «Московия» кричат и ругаются — кроме двух мужчин, которые спокойно играют в шахматы в уголке. Наш корабль, покачиваясь и подпрыгивая на балтийских волнах, идет в бейдевинд, поспешая домой, в Россию. Версо вдруг вскакивает — и я вижу Татьяну из Пушкина с ярко нарумяненными щеками и в коротком крестьянском платьице. Версо ведет барышню в бар выпить, а у меня появляется шанс избавиться от него. Я хочу отыскать элегантную и загадочную каюту, в которой, так я, по крайней мере, думаю, провел прошлую ночь. По коридорам, по лестницам — и наконец я нахожу ее на верхней палубе. Перед дверью на сходном трапе стоит чемодан, а в нем собственные мои костюмы, снова аккуратно упакованные. Сверху кто-то заботливой рукой положил экземпляр «Жака».

Я стучу в дверь. Открывает, как следовало догадаться, Ларс Пирсон. Он без шляпы, рубашка расстегнута, в руке бокал с пенящимся розовым шампанским.

— Я хотел бы увидеть диву, — говорю я нерешительно.

— Сожалею, но мадам Линдхорст в данный момент очень занята. Ей надо утрясти кое-какие детали расписания российских гастролей. А также написать доклад.

— Она пишет доклад? О Дидро?

— Кажется, что-то о плутоватых слугах из пьес и опер. О Фигаро, Керубино и так далее. Она обратилась ко мне — как к знатоку театрального искусства — и попросила сегодня вечером помочь ей с докладом.

— Я думал, мы больше не будем следовать программе. Разве Бу не решил обойтись без докладов?

— Ну, может быть, ее доклад не является докладом. В любом случае она просила вам сказать, что занята. Очень-очень занята. Надеюсь, вы понимаете. Вот ваш багаж.

— Да-да, понимаю, — говорю я и, захватив свой багаж, покидаю просторную загадочную каюту и плетусь в собственную металлическую безоконную клетку на нижней палубе.

16 (прошлое)

День третий

ОНА восседает на кушетке, заменяющей трон в ее личных покоях, на носу у нее миниатюрные очки, она просматривает какие-то бумаги. ОН заходит, энергично потирая руки, весь дрожа. ОНА обращает на него свой взор.

ОНА: В чем дело, мсье Библиотекарь?

ОН: Жуткий холод! Кажется, Нева замерзает.

ОНА: А я что говорила? К делу, мсье. Насколько я поняла, это и есть ваш первый меморандум?

ОН: Да, Ваше Импер…

ОНА: Озаглавлено «Дневной сон философа Дени Дидро»?

ОН: Да, Ваше Вели…

ОНА: В первой части вы безбожно льстите мне. Во второй — бесстыдно поливаете грязью Фридриха Прусского.

ОН: Я лишь хотел выразить свое уважение. Как видите, я наяву грежу об усовершенствовании вашей столицы.

ОНА: Не только столицы, но и всей России. Вы — новый Адольф Густав. Похоже, вы решили захватить мою страну.

ОН: Освободить ее и сделать ее народ величайшим среди других народов. Но моя армия — это мой разум, мои солдаты — мои мысли.

ОНА: Однако у ваших мыслей имперские амбиции.

ОН: Но это всего лишь мысли, Ваше Величество. Они все здесь, в моей голове, и открыты вашему постоянному наблюдению и контролю.

ОНА указывает на меморандум.

ОНА: Я всегда считала, что сны, даже если это грезы наяву, очень трудно контролировать.

ОН: Не могу с вами согласиться. Лично я внимательнейшим образом изучаю свои сны.

ОНА: Так вы изучаете сновидения! И наверное, верите всяким предсказателям? И колдунам? И в гадание на кишках животных?

ОН: Нет. В вещие сны я не верю. Мне интересно, что они могут поведать о моем разуме и о процессе осознания действительности.

ОНА: И вы действительно написали серьезную статью на тему…

ОН: Небольшую книгу, мадам. «Сон Д'Аламбера». Вы знакомы с ним? Мой друг и создатель…

ОНА буравит его сердитым взглядом.

ОНА: В России все знают Д'Аламбера. Я хотела сделать его наставником принца. Он не просто отверг мое предложение, он рассказал о нем Вольтеру, причем позволил себе непристойно пошутить по этому поводу. А тот немедленно доложил мне.

ОН: Вы имеете в виду геморрой? Д'Аламбер — весьма чувствителен и вечно беспокоится за свою задницу.

ОНА: Кроме того, он еще имел наглость просить меня освободить из тюрьмы несколько французов. Имя этого человека больше не упоминается при дворе. Никогда. А что вы написали о нем?

ОН: Чтобы ответить, придется упомянуть его имя.

ОНА: Знаю, мсье. Рассказывайте. Я требую.

ОН: Ну что ж… я решил проникнуть в его сны. Вложить в его подсознание свои идеи. Теперь он грезит ими.

ОНА: Вы вложили свои идеи в его голову? Как?

ОН: Я указал своему другу на противоречия в его философских построениях. Потом уложил его в постель. Рядом я поместил его любовницу, умненькую мадемуазель де Леспинасс, и его доктора — Бордо.

ОНА: Дальше?

ОН: Когда он начал разговаривать и бессознательно ворочаться во сне, любовница записывала его слова, а доктор изучал его мысли и интерпретировал их…

ОНА: Но, мсье, вы не могли знать, что ему снится.

ОН: Я знал, что во сне он отвечает на мои доводы. Но это не важно. Главное — показать, что мысли действуют как сны, а сны — это мысли, которые нам снятся.

ОНА: Полная бессмыслица.

ОН: Сон — результат сенсорной стимуляции. Ответ на раздражители, которые мы обычно осознаем, а в данном случае отвечаем на них бессознательно, непроизвольно. Это показывает, что личность кроме сознания обладает еще и подсознанием…

ОНА: Вчера вы доказывали, что все подчиняется разуму, то есть сознанию. Сегодня говорите то же самое о подсознании.

ОН в возбуждении подается вперед и хватает ее за руку. ПРИДВОРНЫЕ наблюдают за ними.

ОН: Метко подмечено! Поэтому мудрости, чтобы быть понятой, часто приходится принимать личину безрассудства или даже безумия.

ОНА: Вчера вы притащили сюда мешок умных мыслей. Сегодня прибыли с возом безумия.

ОН: Разум и безумие, сны и фантазии, Ваше Величество. Они тесно связаны между собой. Представьте, что разум, как паук, выпускает нити. Мыслитель управляет этим процессом, придает этим нитям форму паутины. Мечтатель же оставляет их болтаться как придется…

ОНА предостерегающе поднимает руку.

ОНА: Скажите, мсье Дидро, вы и вправду вознамерились играть при моем дворе роль безумца?

ОН: Только по мере надобности.

ОНА: Очень хорошо. Итак, вы вторглись в сон Д'Аламбера. Что же полезного вы там нашли?

ОН: Доказательство неправоты Декарта. Он думал, что вселенной правит разум. Д'Аламбер во сне путешествовал от мысли к мысли и постиг, что они непрошены, случайны.

ОНА: Он сам понял это? Или вы сообщили ему, что он так думает?

ОН (спокойно улыбается). Я. Я все записал и сделал из этого небольшую повесть.

ОНА: Вот оно что! Вы не внедрились в сон вашего друга, вы просто-напросто все выдумали сами.

ОН: Я писатель, выдумщик, Ваше Величество. Но я доказал существование свободного потока сознания. Мы ни над чем не властны и ничто не можем назвать своим…

ОНА сердито смотрит на него.

ОНА: Мсье Философ! Я — это я. Больше чем я. Я — государство. Я ни от кого не завишу.

ОН: Но кто властен над вами?

ОНА: Я. Я владею собой.

ОН: В таком случае вы — деспот.

ОНА: Не забывайтесь, мсье…

ОН: Все мы деспоты или желаем таковыми стать. Мы пытаемся управлять собственным своим существованием, сами на себя предъявляем права. Но в душе мы понимаем, что не властны над действительностью, над этим миром подвижных клеток, измотанных нервов, волнений, рождений и смертей. Конечно, мы, точно пауки, с помощью нашей мысли-паутины пытаемся придать реальности какую-то форму. И тогда мы создаем паука-короля и паука-Бога.

ПРИДВОРНЫЕ пересмеиваются презрительно.

ОНА: Это и есть хваленый разум?

ОН: Да, в моем понимании…

ОНА: Вы противоречите себе. Вы говорите, что на самом деле не существуете вовсе. И в то же время настаиваете на своем мнении.

ОН: Истинная мудрость противоречива.

ОНА: Вы посмели бы противоречить мне?

ОН: Вы — мудрая государыня и простите мне эту вольность. Впрочем, я ведь всегда могу поспорить сам с собой.

ОНА: Думаю, что на сегодня достаточно. Даже слишком.

ОН (поднимается): Дозволено ли будет завтра прислать вам новый меморандум? Небольшой. О правильной организации полицейской службы государства.

ОНА: Да, мсье. А теперь идите.

Конец третьего дня

17 (наши дни)

Новый день на море, ветреный и свежий. А вот и я, растянулся в безобразном парусиновом шезлонге на палубе «Владимира Ильича», закутавшись в теплую куртку с капюшоном и завернувшись в мохнатый плед. С капитанского мостика косится на мою спину бронзовый Ильич — смотрит с любопытством, как я полулежа пролистываю книгу, пытаясь читать. На корабле царит странная, даже слегка печальная тишина. Мы плывем уже третий день; сегодня зябко, сыро, свежо, ясно, ветрено, обычная балтийская прохлада. Над водой поднимается нестойкий туман — то появится, то исчезнет, как будто никак не решит, чего хочет. Море за бортом волнуется не сильно, но достаточно тошнотворно. Берега не видно нигде; все-таки Балтийское море — это не шутка. Широкий фарватер, по которому мы плывем, заполнен толстопузыми российскими рыбозаводами; их трубы раскрашены в три цвета, символизирующих до- и послемарксистскую эпоху. Все они движутся на запад, в сторону более богатых экономических систем. А мы плывем на восток, прямо в политическую неразбериху, экономический кризис, а может быть, и в очередную гражданскую войну. К югу от нас расположены прибалтийские республики, активные и симпатичные граждане которых когда-то, поддавшись грузинскому очарованию Сталина, подчинились его требованию и «потребовали принять» их в союз социалистических республик; но сегодня им удалось разорвать этот грабительский контракт и образовать северное сообщество нового образца. А где-то на севере, за густой туманной завесой, лежат Финляндия и Хельсинкский порт. Лично для меня Хельсинки — один из лучших городов на земле; в свое время я в него просто влюбился.

Кутаясь и дрожа в своем шезлонге, я пытаюсь читать: снова перечитываю «Племянника Рамо» — книгу, которую наша великолепная дива едва не вышвырнула в коридор, твердо решив, что она скучна и неприятна. Так ли это на самом деле? По-моему, нисколечко. Я зачитался ею, едва раскрыв знакомое вступление: «Какова бы ни была погода — хороша или дурна, — я привык в пять часов вечера идти гулять в Пале-Рояль. Я рассуждаю сам с собой о политике, о любви, о философии, о правилах. Мой ум волен тогда предаваться полному разгулу; я предоставляю ему следить за течением первой пришедшей в голову мысли, правильной или безрассудной. Мои мысли — это для меня те же распутницы. Я следую за ними подобно тому, как наша распущенная молодежь в парижских аркадах идет по пятам за куртизанками легкомысленного вида, не пропуская ни одной девицы и ни на ком не останавливая свой выбор. Если же день выдался слишком холодный или слишком дождливый, я укрываюсь в кофейне „Регентство“. Там я развлекаюсь, наблюдая за игрою в шахматы». А дальше появляется тот самый сюжетообразующий племянник: «Однажды вечером, когда я находился там, стараясь побольше смотреть, мало говорить и как можно меньше слушать, ко мне подошел некий человек — одно из самых причудливых и удивительных созданий в здешних краях, где в них отнюдь нет недостатка. Никто не бывает так сам на себя не похож, как он».

— Эй, привет! — раздается вдруг чей-то голос.

Я отрываю взгляд от перелистываемых страниц и вижу, как некто идет ко мне вдоль борта, обдуваемый порывистым ветром. Это Андерс Мандерс, элегантный и опрятный, в дорогом суконном плаще, развевающемся вокруг ног, и в настоящей лисьей шапке с опущенными ушами. За все время путешествия Мандерс не проявлял никаких странностей. Он был одним из самых стойких и молчаливых членов группы: симпатичным, надежным, совершенным дипломатом и джентльменом, все подмечающим и ни на что не реагирующим. Даже суровый Свен Сонненберг, занятый только столами, в интеллектуальном отношении абсолютная tabula rasa[24], — и тот взял моду за общими обедами в огромной корабельной столовой оживленно и яростно отстаивать свои пролетарские вкусы. Он раскритиковал мой ледериновый ремешок от часов, презрительно разглядывал мои пластицированные туфли, исследовал и забраковал мою недостаточно прочную трубку. В послеобеденное время он удостаивал беседой только Агнес Фалькман, нашу реформистку, феминистку и профсоюзную деятельницу, которая, похоже, разделяла его шведское пристрастие к ручной работе.

Но сегодня наша компания совсем распалась. По крайней мере сейчас (а уже почти полдень) Мандерс — единственный, кто появился на палубе. «Дидровцев» подкосила докучливая балтийская простуда. Подозреваю, кстати, что она была вызвана двумя докладами, которые мы с Версо зачитали (или, точнее, едва не зачитали) вчера. Хотя я до сих пор не уверен, что это единственно верное объяснение моратория, наложенного нынче на все наше предприятие. Наш милый конференц-зал, находящийся двумя палубами ниже, сегодня заперт, пуст и неосвещен. Никто больше не говорит о статьях. И сами философические пилигримы куда-то исчезли; на них можно лишь случайно натолкнуться в разных концах нашей великолепной плавучей гостиницы. Шведская дива, похоже, навеки уединилась в своей элегантной каюте на капитанской палубе с Ларсом Пирсоном (он тоже не показывается) или без него и, несомненно, даже не догадывается о моих дурацких приступах ревности. Жак-Поль Версо попадается мне на глаза лишь изредка: похоже, он больше не лэптопит свой лэптоп, а предался охоте за бесчисленным племенем улыбчивых корабельных Татьян. Сегодня я мельком видел Агнес Фалькман: она внезапно всплыла в одном из кресел салона красоты, будто утопленница, покрытая толстым слоем лечебной грязи. Бу и Альма Лунеберг, очевидно, на всех обиделись, и теперь их нигде не найти. Таким образом, из девяти отправившихся в плавание человек со мной остался лишь Мандерс.

— Замечательная книга, я ее хорошо знаю, — с учтивой улыбкой замечает он, усевшись в соседний шезлонг (который он перед этим протер старой русской газетой) и заглянув мне через плечо.

— Очень приятно, что вы так думаете, — отвечаю я. — Скажите: а не видали ли вы сегодня нашу великую диву?

— Нет, но я увижусь с ней вечером. Мы договорились поужинать вдвоем.

— Так она уже не с Ларсом Пирсоном?

— Нет. Я только что видел его в баре, он пил в одиночку. Но я сомневаюсь, что она вообще имела дело с этим занудой. А вы?

— По-моему, не далее как сегодня ночью.

— Едва ли. Они враждовали еще в Стокгольме. Они никогда не сойдутся.

— А как поживает проект «Просвещение»?

— Пока никак. Профессор Бу закрылся в своей каюте вместе с Альмой.

— Это все из-за меня. Я чувствую себя жутко виноватым.

— Напрасно, уверяю вас. Разве что вам нравится чувствовать себя виноватым, как это часто бывает. Его поведение — обычный каприз, не более. Профессор Бу отлично чувствует, когда можно покапризничать, а когда не стоит. А в результате он просто имеет возможность отдохнуть и заняться тем, что ему нравится.

— И что же ему нравится?

— Устраивать чужие дела и заключать сделки. Ведь Бу — известнейший проныра, деляга, тусовщик и манипулятор.

— В самом деле?

— Профессор Бу знает всех, и все знают его. Он ведь заседает в Нобелевском комитете, который для писателей — все равно что Олимпийский комитет для спортсменов. Это открывает ему любые двери и дает возможность участвовать во всех самых представительных собраниях.

— Но он же не выходит из своей каюты…

— Да; но у него есть телефон. Я думаю, сейчас он звонит, отправляет телеграммы, рассылает свои послания и предложения и заключает какие-то тайные сделки. Он общается с Вашингтоном и Парижем, со Стокгольмом и Римом. И конечно же, с Петербургом. Несомненно, он хорошо знает Петербург. Знаете ли, эти манипуляторы-международники — истинная соль земли.

— А что же с проектом «Дидро»? Он все еще жив?

— Живее всех живых. С чего бы ему умирать? Из-за этой драчки вокруг докладов? Так без этого ни одна конференция не обходится.

— Я имею в виду последние новости. Вы смотрели телевизор сегодня утром?

Сегодня утром российский мир выглядел еще непригляднее, чем прежде. На экране шли панорамные кадры выгоревшего и почерневшего Белого дома, и языки дымного пламени лизали его стены. Парламент разогнали; ему заткнули рот. Но озлобленные толпы с красными и трехцветными флагами все еще ходили повсюду, и по улицам все еще грохотали танки. Кого-то выносили на носилках. В Москве объявили комендантский час. Но на царе Ельцине переживания не сказывались ничуть. На телеэкране он выглядел еще более непреклонным и устрашающим, чем обычно, — как главная деталь механизма, только что продемонстрировавшего свою несомненную мощь. Как Всероссийский Отец. «Друзья, я низко кланяюсь всему российскому народу», — сказал он, склонив перед камерой седую главу.

— Да, смотрел, — отвечает Мандерс с очаровательно беззаботным видом, какой часто бывает у дипломатов. — Там все интереснее и интереснее. А вас в Россию не тянет?

— Честно говоря, не уверен. В страну, где происходит такой кризис…

— Но что может быть интереснее кризиса?

— По-моему, разгар революции — не лучшее время для проекта «Просвещение»… — возражаю я.

— В корне неверный подход! — восклицает Мандерс. — Знаете ли, когда бы вы туда ни приехали, вы всегда попадете в кризис. В России всегда кризис. А Просвещение, как я полагаю, само по себе революционно. Разум всегда был источником проблем и неприятностей. Так было, есть и будет. Об этом, кстати, говорит и ваш приятель-племянник вот в этой книжке. Философия и добродетель хороши каждая на своем месте, но между ними очень мало общего. Помните, что сказал племянник? Конечно, это очень приятно — быть философом, мыслить, обсуждать и посещать благовоспитанные салоны. Но если вы червь, то большую часть времени вам приходится ползать. И вы, несомненно, пылаете гневом и жаждете мести, если кто-нибудь на вас наступит.

— Конечно, — киваю я. — Вы знаете, я вспомнил одну конференцию на Канарских островах…

— Вы, академики, все время на конференциях, — улыбается Мандерс. — Ну как? Хорошо съездили?

— Не слишком. Это было еще во времена Франко. Там как раз происходили студенческие волнения, шла вооруженная кампания за независимость Канар. Я понял, что тут что-то не так, уже когда сошел с самолета и не обнаружил профессора, который должен был меня встретить. Вместо него там была группа студентов, изо всех сил скрывавших лица за воротниками курток. Они сказали, что профессор очень извиняется, но он сейчас прячется в горах вместе со своей женой. Он надеется, что это не помешает моим лекциям и что я смогу провести конференцию без него. Поскольку я был единственным иностранным докладчиком, эта новость меня отнюдь не обрадовала. Я поехал в университет — и оказался в центре большой студенческой демонстрации. Испанские власти реагировали на нее как обычно. Все подступы к университету были заблокированы бронированными джипами с автоматчиками.

— Но они вас впустили?

— Конечно. Я ведь был приглашенным иностранным лектором. Они даже пропустили нескольких студентов — или те сами просочились через черный ход. Но так или иначе, я все же смог прочитать свою вступительную лекцию. Если я не ошибаюсь, это было радикально новое прочтение «Алой буквы» Натаниеля Готорна, романа о пуританстве и прелюбодеянии. Где-то посередине лекции, когда мои аргументы становились все интереснее, на улице началась перестрелка. Несколько пуль разбили окно и пролетели через аудиторию. Студенты вели себя превосходно: они терпеливо дослушали мой доклад об образе Эстер Принн как символе естественной страсти. Но, честно говоря, это была не лучшая моя лекция.

— Могу себе представить.

— Затем было обсуждение — кстати, весьма продуктивное. А когда я вышел из университета, все протестовавшие студенты уже куда-то исчезли. На ступенях осталось только несколько трупов.

— О боже!

— Вечером несколько аспирантов отвезли меня в какой-то бар на вершине горы, где я смог встретиться с профессором. Он был тщательно замаскирован: широкополая шляпа, темные очки, наклеенные усы. И его жена, конечно, тоже. Он очень извинялся и сказал, что весьма сожалеет о том, что пропустил мою лекцию. Он тоже занимается Готорном и несколько недель с нетерпением ждал моего выступления. Но я должен войти в его положение: он ведь приехал с полуострова и был назначен на должность правительством Франко, поэтому появляться в университете ему было опасно — его могли попросту убить. И он не решился, он рассыпался в извинениях, этот славный профессор. Затем мы пообедали вместе, и я вернулся в университетское общежитие, а он поднял воротник и удалился в свое безопасное горное убежище.

— И на этом конференция окончилась?

— Не совсем. Второй день мы посвятили роману Мелвилла «Моби Дик». Войска и джипы заполонили весь кампус. Но некоторые студенты все же решились взяться за старое.

— За «Моби Дика»?

— Разумеется. Мы провели умеренно продуктивную дискуссию о сущности американской трагедии и значении образа Белого Кита. Студенты вели себя дружелюбно и вроде бы приняли мою трактовку. Потом они завернули меня в одеяло и отвезли в аэропорт, чтобы я смог ближайшим самолетом улететь в Мадрид. По странному совпадению в нем же летел профессор, который меня пригласил, и его жена. Они переоделись монахинями-бенедиктинками.

— А что случилось с ними потом?

— По-моему, спустя несколько недель Марокко заявило о своих правах на Канарские острова, и настроения борцов за независимость круто изменились. Они предпочли остаться в составе Испании. Профессора и его жену считали шпионами Франко, но при демократии они получили кафедры в Мадриде и впоследствии стали очень знаменитыми. А я изменил свои взгляды на «Моби Дика».

— Вот так конференция!

— Далеко не самая приятная в моей жизни.

— Но по крайней мере, запоминающаяся. А что осталось в памяти о других конференциях?

— Согласен. Лучше всего запоминаются неприятности и недоразумения. Хотя, насколько помню, всякий раз, когда я читал лекции за рубежом, там происходил кризис или что-то в этом роде.

— Ах вот как! Наверное, так влияют на иностранцев ваши научные изыскания. Но в таком случае в этот раз все как обычно?

— В самом деле. Просто всегда хочется надеяться на лучшее. На том весь мир держится. Но при таких проблемах они ведь могут просто не дать нам сойти на берег.

— Вы совершенно правы, — соглашается Мандерс. — Русские непредсказуемы. Они могут не выпустить нас с корабля. Они могут задержать нас на терминале. Они могут впустить нас в страну, а потом не выпускать. С российскими начальниками всегда так. Сегодня они милейшие и приятнейшие люди, а завтра — тираны и деспоты.

— В зависимости от того, какая партия у власти?

— А вот это на самом деле безразлично. Какая бы партия ни пришла к власти, командуют обычно одни и те же люди. Бывшие пламенные коммунисты сегодня руководят свободным рынком. Те, кто сегодня поднимает тосты за международное сотрудничество и открытое общество, когда-то репрессировали инакомыслящих. Начальники полиции сами организуют большинство преступлений. Это очень простая система. Дарвиновская. Звериные уловки. Выживает наиболее приспособленный. Тот, кто сумеет оседлать тигра истории.

— Я вижу, вы неплохо их знаете.

— Я знаю о них все. Я шесть лет был культурным атташе при шведском консульстве. Я уверен, что именно поэтому Бу решил, что я буду полезен в этом путешествии. Ведь я знаю всех тамошних чиновников.

— Вы были в Санкт-Петербурге?

— Да, только тогда он назывался Ленинград. Шведы — давние враги русских, но, как ни странно, всегда хорошо с ними ладили. Один берег Балтики всегда нуждается в другом. Вот почему мы, будучи западными людьми, проводим благородную пацифистскую политику. Мы позволяем им свободно плавать по нашим фарватерам, поскольку они никак не могут их контролировать. Мы позволяем им ремонтировать их атомные субмарины в наших портах. А посольство России в Стокгольме — всем известное шпионское гнездо.

— Надеюсь, вы что-то с этого имеете?

— Имеем. Нам позволяется тайно ввозить и вывозить людей. А также рукописи, научные работы, книги. Большинство самиздата попало на Запад именно через нас. И кроме того, у нас всегда есть наше знаменитое секретное оружие.

— Какое?

— Нобелевская премия. Она сильнее десятка крейсеров. Если мы видим, что они начинают слишком плохо обращаться со своими лучшими писателями и учеными, мы даем им Нобелевскую премию.

— И это помогает?

— Не всегда. Но благодаря этому они нас немножко побаиваются. Мы не представляем для них реальной угрозы, но даем моральную оценку их поступкам. И только поэтому Бу — столь влиятельная в России фигура.

— А он влиятельная фигура?

— Безусловно. Он бывал там множество раз. Там понимают, насколько он влиятелен. Он знает всех тамошних университетских деятелей.

— А как насчет библиотеки Эрмитажа?

— Не думаю, что Бу так уж интересуется библиотеками. Он метит выше. Мне кажется, на самом деле он едет в Россию для того, чтобы разузнать побольше о лучших русских писателях, и еще по каким-то делам, связанным с Нобелевской премией.

— Похоже, вы любите Ленинград…

— Любил. В то время я был молод, и мне нравилась эта жизнь с легким привкусом опасности.

— Да, интересное было время…

— Замечательное, поразительное, конспираторское и страшное. Ленинград еще был Ленинградом. Пушкин называл его «подводным городом», и в нем действительно было что-то эдакое. А вы там никогда не бывали?

— Нет. Только в Москве. Хотя и до Ленинграда почти что добрался.

— О нет, Москва совсем другая. А что значит «почти»?

— У меня был шанс. Но потом оказалось, что все это несколько сложнее, чем я думал…

И, лежа в шезлонге на холодной и пустой верхней палубе, я рассказываю Мандерсу свою маленькую финскую интерлюдию…

18 (прошлое)

День пятый

ОНА сидит на кушетке, занята вышивкой, раздражена. Заходит ОН, чулки, как всегда, в беспорядке. ОНА бросает на него сердитый взгляд.

ОНА: Опаздываете, мсье Библиотекарь. Сильно опаздываете.

ОН: Да. Прошу прощения. Это слуги виноваты: все утро еле шевелятся.

ОНА: Но сейчас уже полдень.

ОН: Улицы покрыты льдом. Нева замерзла. Мост над Зимним каналом закрыт.

ОНА: Мсье! Слуги всегда опаздывают, и в Петербурге, и в Париже. Потому подниматься спозаранку приходится господам. Насчет Невы я вас предупреждала. Что касается льда — в ноябре на улицах всегда скользко и мост нередко бывает закрыт. Я уверена, что, призвав на помощь способность логически мыслить, философ и мудрец мог все это предвидеть и выкроить лишние десять минут, чтобы не заставлять ждать императрицу.

ОН: Тысяча извинений, Ваше Величество. Откровенно говоря, по дороге у меня прихватило живот. Ох уж эта невская вода! Пришлось поспешить назад и усесться, прошу прощения, на стульчак.

ОНА: Холодная ванна — лучшее средство. Отправляйтесь в общественные бани и окунитесь в холодную ванну.

ОН: Общественная баня. Премного благодарен. Не премину воспользоваться вашим советом.

ОНА: Вы знаете, что мои придворные считают вас безумцем, доктор Дидро?

ОН: Бедный шут всегда к услугам Вашего Величества.

ОНА: Вы знаете почему? Наверное, вы бродили по городу и задавали вопросы. Секретная служба очень недовольна вашим поведением.

ОН: Задавать вопросы — моя работа, Ваше Величество.

ОНА: Кто дал вам разрешение?

ОН: Собственное мое любопытство. И потом, я уже давно задаю вопросы. Иначе откуда мои ответы? Откуда все эти заметки и планы обустройства вашей страны? А разве запрещено задавать вопросы?

ОНА: Нет, не запрещено. Вы вольны спрашивать, а мои подданные вправе не отвечать. Если сочтут за лучшее промолчать.

ОН: Не уверен, что они руководствуются разумными доводами. Они говорят: с иностранцем свяжешься — недолго и носа лишиться.

ОНА: Вполне разумный довод. Вы встречали безносых на улицах Петербурга?

ОН: По правде сказать, нет, Ваше Величество.

ОНА: В самом деле? Что же вы хотели выпытать у моих подданных?

ОН: Я пытался узнать их мнение об образовании и развитии мануфактур. Пытался понять, как устроена российская экономика.

ОНА: И как же?

ОН: Сомневаюсь, что она вообще как-то устроена. Я хотел выяснить, есть ли у вас магазины.

ОНА: Конечно. И недурные. Стоит пройтись по Невскому…

ОН: Я интересовался, сколько в России банков…

ОНА: Не спрашивайте прохожих, спросите меня. Скажите, Дашкова, сколько в России банков?

ДАШКОВА: Но, по-моему… ни одного, Ваше Императорское Величество.

ОНА: Ерунда. Денег у меня всегда больше чем достаточно.

ДАШКОВА: У вас счета в амстердамских банках, Ваше Величество. А также в банке Ротшильдов во Франкфурте, Фуггерсов в Аугсбурге…

ОНА торжествует.

ОНА: Именно. Вот как мы распоряжаемся деньгами.

ОН: Рекомендую обзавестись собственными банками. Это хороший стимул для развития торговли. Без банков нет прогресса.

ОНА: Не забивайте себе голову экономикой. Не уподобляйтесь жадным торгашам. Вы здесь, чтобы думать…

ОН: Я думаю, в каком направлении разумней развиваться российской экономике.

ОНА (раздраженно): А вот это моя забота.

ОН: Я проповедую Разум и Просвещение. Но Просвещение без практического применения не имеет смысла. Оно должно способствовать умножению богатств, приводить к новым открытиям и изобретениям, поощрять развитие наук и торговли. Как велика Россия?

ОНА: Когда я взошла на престол, во всем дворце не было ни одной карты России. Госпожа Дашкова подтвердит мои слова. Придворные не имели ни малейшего представления о границах государства. Просто не знали, где живут. Я послала Дашкову купить мне карту в магазине для мореплавателей на Невском проспекте.

ОН: Очаровательная история.

ОНА: Так что магазины у нас все-таки есть…

ДАШКОВА: Но тот, что торговал картами, вы закрыли, Ваше Величество.

ОНА: Не сплетничайте, Дашкова. Найдите и принесите сюда карту.

ДАШКОВА шарит на полке в углу кабинета и достает карту.

ОНА: Развернув карту, я сделала неожиданное открытие. Мы как-то упустили, что Россия — самая большая страна в мире.

ДАШКОВА: Увидев это, вы решили еще увеличить ее.

ОНА: Конечно. Взгляните, мсье Философ. У меня есть Санкт-Петербург, Москва, Архангельск, Владивосток. Через Балтийское море — к Англии, через Арктику — к Америке. Чего не хватает?

ОН: Боюсь, мне не догадаться, Ваше Величество.

ОНА: Неужели? У меня в изобилии льда и снега, широчайшие степи, бескрайние тундры, огромные озера. Но как насчет солнечного света?

ОН: Солнечного света? О, кажется, догадался. Для полноты коллекции вам недостает Средиземноморья.

ОНА: Ваш замечательный друг Вольтер — он всегда пользовался моим расположением — посоветовал мне взять Константинополь.

ОН удивленно смотрит на нее.

ОН: Вольтер посоветовал вам захватить Константинополь?

ОНА: Вас это удивляет?

ОН: Слегка. Вы читали его роман «Задиг»?

ОНА: Разумеется. Я читаю все, что присылает мне мсье Вольтер. Это история одного арабского философа, великого мудреца, полагавшего себя самым счастливым человеком на земле. Но его предала жена и отвергла любовница, затем он был продан в рабство и пережил невероятные унижения. Но под конец он женится на царевне, и царство его становится царством мудрости. Вы поэтому упомянули его?

ОН: Не совсем. В этой книге Вольтер признается в пристрастии к арабской философии и людям ислама. Поэтому мне странно слышать, что он посоветовал вам захватить Константинополь.

ОНА недовольно смотрит на него.

ОНА: Вы не верите? Я покажу вам его письмо. Он пишет, что я должна отомстить за греков, положить конец издевательствам над несчастными турчанками, усмирить неверных и возродить истинную Византийскую церковь. И еще он советует установить в Константинополе мою статую.

ОН: Может, мы о разных людях говорим? Вольтер — ярый безбожник, атеист…

ОНА: Деист. Мой философ и близкий, хоть и далекий, друг.

ОН: Человек, ненавидящий войну более всего на свете? Осмеянию подвергающий глупцов, смеющих убивать людей потому лишь, что на головах они носят тюрбаны?

ОНА улыбается, достает письмо.

ОНА: Прочтите письмо и убедитесь. «Возможно, придет день, и у России будет три столицы: Санкт-Петербург, Москва и Константинополь. Причем Константинополь расположен гораздо удачнее, чем первые две».

ОН: Ваше Величество, будь я государем, по вопросам, касающимся военных походов, я советовался бы с генералами, а с философами — только по вопросам морали и метафизики. И никогда наоборот.

ОНА: Но ведь военные конфликты могут быть связаны с моральными?

ОН: Могут. Тогда стоит выслушать мнение обеих сторон.

ОНА: Ах, мой дорогой Философ. Видит бог, сердце у меня доброе. Но я не в силах совладать с собой, не в силах не желать того, что хочу иметь.

ОН: Вчера — Рубенса. Завтра — Византию.

ОНА (смущенно потупив взор): Возможно, мне следовало пригласить не вас, а Вольтера. Он часто пишет мне и очень интересуется вашими успехами. Кажется, он слегка влюблен в меня и немножко ревнует.

ОН: Какой философ устоял бы. Ваше Величество!

ОНА: Спасибо, мсье. А теперь прошу извинить. Меня ждет английский посол. Ступайте и поразмыслите на досуге, каково это — быть монархом.

ОН поднимается.

ОН: Обязательно поразмыслю, Ваше Величество…

ОНА: И не забудьте, лучшее средство — холодные ванны. Правда, госпожа Дашкова?

ДАШКОВА: Ее Императорское Величество всех лечит холодными ваннами. Всего вам доброго, мсье Дидро.

Конец пятого дня

19 (наши дни)

Маленькая финская интерлюдия

А теперь перенесемся в прошлое, в те дни, которые, возможно, помните и вы, — в дни социал-демократии и первых успехов «государства всеобщего благосостояния», когда волшебное слово «Скандинавия» вызывало в сознании либеральные образы демократического правосудия, социальных усовершенствований и симпатичной угловатой мебели. В те времена мир был экзистенциально разделен на две полярно противоположные части — Запад и Восток, — и как-то само собой разумелось, что вы либо «за тех», либо «за этих». Путешествия еще были увлекательными, и каждая новая страна, в которую вы въезжали, отличалась от предыдущей. В Хитроу еще не проводились досмотры на предмет наличия оружия. Всех пилотов британских авиалиний звали Капитан Стронг, каждый пассажир путешествовал как настоящий джентльмен, и в самолетах каждому наливали щедрую порцию джина. Повсюду ощущался явственный душок шпионажа. В то время я был молодым писателем — или еще только начинал считать себя таковым. Я достаточно много публиковался и преподавал, а следовательно, имел полное право написать в своем паспорте: «преподаватель и писатель». С другой стороны, я был еще столь очаровательно неизвестен, что приходил в восторг всякий раз, когда кто-нибудь давал понять, что мое имя ему знакомо, или цитировал хотя бы пару слов из моих книжек — первого юношеского романа, случайных литературно-критических работ, юмористических и сатирических опытов, — которые я ухитрился напечатать в каком-то задрипанном издательстве.

И вот однажды я узнал, что меня ждет неслыханная почесть. Одну из моих книг, мой любимый первый роман, решили перевести на иностранный язык (впрочем, тогда это случалось гораздо чаще, чем сейчас). С другой стороны, язык этот был финским, а это означало, что люди, которые хотят меня прочесть, живут в той части мира, которую я совсем не знаю. Я даже не знал точно, находится Финляндия в Европе или за ее пределами (вопрос, который, как я узнал впоследствии, финны часто задают сами себе). Фактически в то время я знал о финнах только пять незамысловатых фактов. Финны пьют. Финны прыгают на лыжах с трамплина. У финнов интересная архитектура. Финны говорят на непонятном агглютинативном языке (до странности похожем на венгерский), который, кроме них, не понимает никто — даже их ближайшие соседи. И (за что я их сразу полюбил) финны — необычайно читающая нация. Да, они читают книги, потрясающее количество книг, гораздо больше, чем любой другой народ: не исключено (в то время, впрочем, я не понимал этого в полной мере), что в стране дремучих лесов, безбрежных озер, крупных лесных клещей, комаров-гигантов, открытых и пустынных пейзажей и сугробов, в этой зимней вселенной глубочайшего одиночества, где даже словами обмениваются лишь изредка, людям просто нечем заняться, кроме чтения.

Я воображал финнов глубокомысленными очкариками, все время проводящими в библиотеках, постоянно обсуждающими романы Чарльза Диккенса, сказки Толкина и модернистскую фрагментацию в поэме Т. С. Элиота «Бесплодная земля». И в один прекрасный день я получил от моих финских издателей (о, какое сладкое слово!) письмо с ошеломительным предложением. Они не просто хотели перевести мою книгу — они приглашали меня слетать в Финляндию, встретиться с прессой, сфотографироваться с моим переводчиком, а затем совершить турне по стране, выступить в литературных кружках и читательских клубах, члены которых говорят по-английски, — а такие клубы, судя по всему, имелись даже в самых глухих городишках и селах Финляндии. Я прочел это письмо и, конечно же, ответил «да». Уже в те дни я на любое предложение отвечал «да».

Итак: место действия — Финляндия, месяц — февраль, время — невинное начало шестидесятых. В то время, как я уже говорил, Финляндия казалась мне столь же чужой и далекой, как Монголия, и столь же политически неясной, как Дубай. Об истории Финляндии я не знал ровным счетом ничего — кроме того, что находится она на Балтийском море, за берега которого время от времени воюют все кому не лень; и что она очень пострадала от русского вторжения во время Зимней войны; что она отстояла свою независимость и не была поглощена своей хищной и экспансивной соседкой, хоть и заплатила за это немалую цену. В политическом отношении она занимает какое-то межеумочное положение, иногда попадает в западню между Западом и Востоком, а обычно пробирается политической дорожкой, которую обычно называют «финляндизацией». В те времена холодная война была еще очень холодной. Еще не завершился первый период ядерной тревожности. Сталина не стало, но самолеты-шпионы все еще кружили по небу, боеголовки ракет целились во все стороны, и казалось, что самоуничтожение человечества — дело нескольких ближайших минут. Кубинский кризис еще не разразился, еще маячил за поворотом.

Но суровый политический климат, волновавший всех, оказался куда теплее, чем ледяная северная зима, с которой я столкнулся, отправившись в свое первое литературное путешествие. Я перелетел через Северное море на стареньком самолете с пропеллером, за штурвалом которого сидел, конечно же, Капитан Стронг. Насколько я помню, мы сели в Стокгольме для дозаправки, и нам разрешили выйти из самолета и немного побродить вдоль бесконечных стеллажей с порнографией. Потом мы поднялись в воздух и полетели через тревожные воды политизированного Балтийского моря. Его проливы бороздили русские военные суда, подо льдом шныряли западные подлодки, по берегам скитались шпионы и беглецы в поисках информации или убежища. Из пыльной кабины самолета весь Финский залив выглядел одной сплошной льдиной. Под нами работали мощные буксиры-ледоколы, пробивавшие узкие дорожки для кораблей среди массивных ледяных глыб. Наконец появились знаки посадочной полосы. Мы подлетали к ним все ближе и ближе, спускаясь к ландшафту, который, как замерзшее море, выглядел совершенно бесцветным: агрессивная белизна, хвойный лес, сугробы и поземка, поземка и сугробы…

Маленький хельсинкский аэропорт показался мне странным и мрачным местом. Было сразу заметно, что до города отсюда ехать и ехать: в аэропорту царила та странная тишина, которая иногда опускается над миром вечных снегов. Хельсинкский автобус медленно тащился по разъезженным и накрепко замерзшим дорогам через густой лес, мимо лесопилок, лесоповалов, дымящих бревенчатых изб. Но погребенная под снегом столица Финляндии встретила нас таким же роковым безмолвием. Трамваи бесшумно скользили вдоль бульвара, беззвучно проезжали машины, а над крышами домов тихо поднимались печные дымки. По замерзшим улицам и площадям я отправился в мою гостиницу — очаровательное белое сооружение под названием отель «Гурки», в котором (как я узнал впоследствии) во время войны располагалась штаб-квартира гестапо. Но то было двадцать лет назад — тогда другие враги враждовали между собой и другие политики заключали другие альянсы. А сейчас прошлое гостиницы даже как-то согласовывалось с той атмосферой комфорта, которую она предложила замерзшему странствующему писателю: она была столь же непреклонно и осознанно теплой, насколько холоден был мир за ее стенами.

Я распаковал свои вещи в чистом и удобном номере, обнаружил лифт (он назывался хисси) и спустился в фойе, куда за мной обещали зайти мои зарубежные издатели. Я был чрезвычайно доволен. Неожиданно для себя самого я обрел зарубежных издателей — людей, которые сами вызвались познакомить с моим романчиком новую аудиторию, о характере которой я тогда не имел ни малейшего представления. Я сел в кресло и, чтоб убить время, принялся просматривать подшивку местных газет, выложенную здесь в качестве «легкого чтения». Фотографии поразили меня своей сугубой кровавостью (ужасные автомобильные катастрофы, тела застреленных и повешенных в лесной чаще); но, главное, тексты — они были написаны на абсолютно тарабарском наречии. Финские имена существительные ведут себя как раковые опухоли, разрастаясь от щедро добавленных слогов, а глаголов как будто и вовсе нет. Лексикон состоит из древних слов, выживших после некой семантической катастрофы. Многословие, бессистемность, какая-то дикарская изобретательность, как будто язык все еще находится в процессе создания. Странно было даже помыслить, что мои произведения, с их реализмом и социальными наблюдениями, могут быть переведены на этот, с позволения сказать, язык.

Я немного почитал, потом понаблюдал, как рабочие освобождали клиентов, застрявших в хисси, — американского туриста в клетчатых штанах и его рыдающую жену.

— Моя жена проторчала там два часа, — негодовал турист.

— Наши финские хисси работают замечательно, — невозмутимо отвечал управляющий. — Мы экспортируем их во все страны мира.

— О боже, в одном из них я когда-нибудь умру! — воскликнул турист, обнимая свою всхлипывающую жену. — И зачем мы только поехали в эту Европу?

— Финляндия не Европа. Финляндия — это Финляндия, — заметил управляющий.

На этом месте в холл вошли двое крупных мужчин в длинных кожаных пальто, припорошенных снегом, и мохнатых шапках. Они остановились и стали угрожающе озираться по сторонам. Незнакомцы напомнили мне об агентах гестапо, обретавшихся в этих апартаментах двадцать лет назад. Они направились в мою сторону… Я услышал, как один из них произносит мое имя.

И тут я все понял. Эти крепкие ребята — вовсе не агенты. Это издатели из фирмы, которая собирается публиковать мои произведения. То есть я понял это, когда мы с ними спустились по лестнице в бар. Они представляли один из известнейших издательских домов Финляндии, где много десятилетий подряд печатались произведения финских классиков — Рунеберга и Топелиуса, Киви и великого Леннрота, без которого у нас не было бы «Калевалы», а следовательно, и «Гайаваты» Лонгфелло. Издатели оказались добросердечными людьми (впрочем, в этой холодной стране я повсюду встречал теплое человеческое отношение) и большими специалистами по водке — или, точнее, по поразительному количеству разных водок, предлагавшихся в этой приполярной стране; по их настоянию я перепробовал все сорта. Затем мы перебрались в ресторан, чтобы поэкспериментировать с бифштексом из оленины и китовым мясом. А потом наступил вечер.

Мои любезные хозяева подробно отвечали на все мои вопросы о Финляндии — приплюснутой и вытянутой в длину стране, которая принадлежала Швеции, пока не стала принадлежать России, но всегда сохраняла самобытность. Они рассказали мне о «Большой злобе» и «Малой злобе», шведской оккупации, русском терроре; о Маннергейме и об их собственной Красной революции, о Зимней войне и болезненной послевоенной утрате Карелии, прекраснейшей из финских земель. Они рассказали мне о жизни в стране, на четыре пятых покрытой лесом, озерами и тундрой, о море, о медведях, волках и троллях. В силу некоторых причин (очевидно, связанных с непрерывным приемом водки) картина вырисовывалась все более и более безрадостная и противоречивая. После еды (завершил трапезу десерт из таинственной лесной черники, от которого на душе у меня стало совсем муторно) они снова отвели меня в фойе и представили группе ожидавших нас фотографов. Фотографы нащелкали с меня несколько снимков для утренних газет и объяснили, что в Финляндии считается невежливым фотографировать писателей трезвыми. А затем со всей возможной в теперешнем их состоянии заботливостью издатели препроводили меня в хисси и помогли найти мой номер, который, насколько я помню, вдруг куда-то исчез.

Проснулся я в значительно лучшем состоянии и обнаружил, что лежу в изящной современной спальне с красной железной кроватью и снежно-белыми занавесками. Какая-то горничная (или надзирательница) открыла мою дверь своим ключом и внесла поднос с зеленой чашкой кофе и утренними газетами. На первой странице «Саномат» красовался красномордый, обрюзгший, расхристанный английский писатель, выглядящий лет на девяносто, а под фотографией стояло мое имя. Зазвонил телефон: оказалось, что это мои издатели. Они уже ждали меня в фойе, свежие, как огурчики, и заявили, что готовы выполнить вчерашнее мое требование — то есть устроить мне экскурсию по Хельсинки. И вот мы вышли на мороз — они в своих длинных пальто и меховых шапках и я в коротком бартоновском плащике. Скользя, оскальзываясь и спотыкаясь, шел я по городу, не похожему ни на один из виденных мною раньше: закованному во льды и снега, вмерзшему в пространство и время. По широким бульварам гулял сильный ветер. Трамваи с длинными прицепами прокладывали себе путь по улицам, заваленным снегом настолько, что проехать казалось просто невозможно.

Город потряс и обаял меня. Когда-то он был самой имперской и самой колониальной из столиц, западной и русской одновременно. Здесь большие жилые дома с фронтонами в стиле ар-нуво соседствовали со зданиями в стиле нордического Возрождения с троллями на фасаде и квадратными бетонными блоками конструктивистского образца. Здесь потрудились великие архитекторы Севера: супруги Аалто, супруги Сааринен, знаменитый Йоп Каакинен[25]. Большинство зданий выглядело очень современно; на всех были налеплены загадочные вывески с надписями: RAVINTOLA, YLIOPPILASPALVELU, OOPPERA, MATKAILIJAYHDISTYS, ARVOPAPERIPORSSI, POSTI-PANKKI, SUОMEN PANККI, HAPPII HOTELLI, HANKKI PANKKI. Мы вышли на просторную Сенатскую площадь, окруженную официальными зданиями с куполообразными крышами в классицистском стиле XIX века: сенат, белый лютеранский собор, великолепный университет с длинной широкой лестницей. А среди них, покрытый снегом и украшенный вечнозелеными венками, стоял памятник Александру II — либеральному царю, убитому террористами, освободителю крепостных, человеку, благодаря которому могла существовать и самовыражаться финская культура.

Затем мы, все так же поскальзываясь и спотыкаясь, вышли на балтийскую набережную. Несмотря на мороз, здесь шла бойкая торговля. Вдоль причала стояли большие шведские паромы — не такие высотные монстры, как наш, а старые пароходы, дымящие, как фабричные трубы. В гавань Сандвики проталкивались ледоколы, с громовым треском пробивая проходы для судов на другую сторону Суоменлинны. С одной стороны возвышалась лютеранская церковь, с другой — огромный луковичный купол православного собора. Вокруг него стояло множество грязных интуристовских автобусов. В храм входили и выходили люди, словно сошедшие с морских открыток, — мужчины в костюмах с медалями, женщины с обесцвеченными волосами. Мы тоже вошли внутрь, чтобы посмотреть на черных митрополитов, раскачивающих кадила священников, мерцающие свечи и верующих, целующих позолоченные иконы.

— Русские все еще идут? — спросил я.

— О да, — ответил один из издателей, — мы ждем их в любую минуту.

Зимние дни в Финляндии хороши, но коротки. Вскоре после полудня внезапно начало темнеть. А значит, мне пора было отправляться в известное писательское кафе на свидание с моим финским переводчиком. Мы вышли на площадь, находившуюся где-то неподалеку от моей гостиницы. Насколько я помню, кафе называлось «Космос». Едва приоткрыв тяжелую дверную портьеру (от чего в помещение сразу ворвался морозный пар), я понял, что пришел именно туда, куда шел. Все стены были увешаны гравюрами, литографиями и фотографиями героев финской литературы: Рунеберга, Топелиуса, Киви, великого Леннрота. В теплом и душном зале стоял шум, все столики были заняты. Мне вдруг пришло в голову, что я еще никогда не видел столько писателей сразу в одном месте (напомню — я был молод). А вот они передо мной, писатели всех сортов: мужского и женского пола, худые и толстые, молодые и старые, с высокими лбами интеллектуалов и срезанными лбами неандертальцев, хорошо одетые городские писатели и диковатые сельские писатели в меховых шубах. Здесь сидели писатели взрослые и детские, авторы исторических и биографических романов, творцы народных и литературных сказок, писатели-юмористы и создатели жутких готических романов. Реалисты и модернисты; приверженцы высокой литературы, отмеченные громкими премиями, и коммерческие авторы, добившиеся значительных прибылей. Поэты и драматурги. Романисты и журналисты. Объединяло всех этих авторов лишь одно: кафе «Космос» не было безалкогольным, и писатели дружно напивались.

Некоторые пьянствовали тихо, некоторые — шумно. Одни пребывали в адских пропастях отчаяния, другие — на блаженных вершинах эйфории. Какой-то нобелевский лауреат уже уронил голову в тарелку с супом. Знаменитый детский писатель исполнял сложное музыкальное произведение на пустых стаканах. И тут меня словно озарило. Писательская жизнь — путь, который я себе избрал, — состоит не только из свободного графика, изысканных наслаждений и лавровых венков. В ней нет вообще ничего интересного (увы, впоследствии я укрепился в этом убеждении). Это напряженная, одинокая и бесконечная борьба с неудачами, судьбой, невежеством, тщетностью усилий, опустошенностью, неуверенностью в себе и смертью. И неудивительно, что финские писатели чувствуют потребность иногда собраться вместе и поднять бокалы за дух творчества и товарищества. Неудивительно, что их головы тяжело клонятся под грузом мыслей. Впрочем, последнее могло иметь и другую причину. Все-таки они были финнами.

Но, как бы то ни было, добравшись до литературного центра Хельсинки, я тут же ощутил страстное желание присоединиться к ним. Я с радостью отыскал себе местечко среди прочих менестрелей, и вскоре мы уже пили вместе и рассказывали друг другу байки, как это частенько делают писатели. Причем почему-то никого из посетителей «Космоса» не волновало, что я рассказываю по-английски, а они по-фински. В тот вечер много было переговорено, хотя одному небу известно, о чем мы говорили. И наконец, ближе к ночи, появился мой переводчик — высокий, под два метра ростом, бородатый, в байковой рубашке — короче говоря, бродяга, только что вышедший из леса. Он сам писал стихи и пьесы, а еще он перевел на финский язык Джеймса Джойса. Он сказал, что мои тексты переводить гораздо проще, но что-то общее у нас все же есть. Хороший сюжет, хорошая проза, но не хватает лишь одного: духовной мощи. Ту же самую проблему он, между прочим, обнаружил и у Джойса. Это беда западных авторов — они не пропитаны духом великих русских: Пушкина, Гоголя, Достоевского, Белого. Настоящие романы есть только у русских: в них неистовство, крайности, страсть, мучения.

— Сразу видно, что вы никогда не были в России, — сказал он. — Я повезу вас туда. Вот закончится ваше турне, сразу и поедем.

— Конечно, — ответил я.

— Впрочем, черт с ним, с этим турне. Давайте поедем прямо сейчас.

— Угомонись, Пентти, — предостерег его один из моих издателей.

— Да ладно вам! Смотрите: это ж проще пареной репы. Идем на вокзал, садимся в запломбированный военный поезд. А потом через Карелию, знаете, через ту прекрасную страну, которую у нас отняли, — но мы ее не увидим, окна ведь запечатаны, а проснемся уже в городе писателей.

— В городе писателей?

— В Петербурге. В городе, где родились все писатели.

— Не так уж все просто, Пентти, — осадил его мой издатель. — Нужны документы.

— А, вся эта бюрократия, чертовы бумаженции — наплевать на них, да и все тут! Верно? — кипятился переводчик и заглядывал мне в глаза.

— Но без визы его просто не впустят в Россию. Ты что, хочешь, чтобы его посадили в тюрьму?

— Я провезу его в Россию. Просто надо дать пограничникам ветчины или другой какой еды. Они там голодают месяцами. Знаете, в России никто не уважает законы. Все продается и все покупается. — И переводчик ласково похлопал меня по плечу огромной ручищей. — Не слушайте вы эту ерунду про визы. Я знаю Россию, там все делается с черного хода и через задницу. Я постоянно езжу в Россию.

— И когда вы были там последний раз?

— Пять лет назад, — ответил переводчик, наполняя наши стаканы. — А может быть, и десять.

— Не пори чепуху, — посоветовал ему издатель.

— Короче, ты меня знаешь, я твой друг. — Тут переводчик крепко сжал меня в объятиях, — Я когда-нибудь делал глупости? Мне просто не нужно это дерьмо, вот и все. Все эти бумажки, границы… Мир — это лес. Куда хочешь, туда и идешь. Мы писатели. И мир принадлежит нам — верно?

— Верно, мир принадлежит нам, — вроде бы согласился я.

— Вот видишь, наш писатель хочет ехать! — обрадовался переводчик. — Он хочет ехать!

— Он просто вежлив, как все англичане, — возразил издатель.

— Знаешь, а он мне нравится. И я горжусь, что буду его переводить, даже если книжка у него дерьмовая. Если без документов никак — достань ему документы, и вся недолга.

— У него тут турне, все уже расписано.

— Ладно. Возвращайся из турне, дружище, и тогда мы сядем в запломбированный вагон и покатим в Россию, хорошо?

— И приедем на Финляндский вокзал?

— На Финляндский вокзал. Вот здорово будет, старина. Этого ты вовек не забудешь. Это будет самое сильное впечатление в твоей жизни…

— Ну конечно, Пентти, — кивнул издатель.

— Разумеется, — подтвердил я.

Ночью по всей Балтике валил снег, и к утру мир успел перемениться. Проснувшись в своей красной кровати с тонким матрацем, я обнаружил, что спальня залита странным белым светом. Горничная, опять открывшая дверь своим ключом, принесла кофе и раздвинула шторы — и моему взору предстала засыпанная снегом площадь. А снегопад продолжался, и снежинки плясали за окном. Внезапно я вспомнил, что как раз сегодня должно по-настоящему начаться мое десятидневное турне по городкам Финляндии. А за кофе я еще кое о чем вспомнил. А именно о том, как в жаркой литературной атмосфере кафе «Космос» согласился сразу по окончании этого турне отправиться в запечатанном вагоне в Ленинград. Тут же в голову полезли всякие досадные мелочи: студенты вернутся с каникул, им надо читать лекции, а дома ждут жена и маленький ребенок. Но писатели есть писатели; и весь мир принадлежит нам. Я упаковал свои вещи и прошествовал к хисси. Затем я сдал номер, сел в кресло и стал ждать своих друзей-издателей, которые должны были проводить меня на вокзал.

Но мир и в самом деле изменился за эту ночь. Снег все падал и падал по всей Финляндии. Потрескавшийся лед на тротуарах покрылся густым белоснежным пухом. От снега светлее казались автомобили и шире улица, по которой вприпрыжку бежали финны в длинных шубах, шапках и сапогах. За окнами кружили снежные хлопья размером с клочки ваты, закутывая в снежную шубу гостиничного швейцара и делая невидимыми дома на противоположной стороне. Но вот двери распахнулись, и в зал с воем ворвался ледяной снежный вихрь. Мой издатель приехал на машине, проскользнув по канавкам, прорытым между сугробами. На улице в лицо мне ударил колючий ветер — брови тут же заиндевели, а лицо превратилось в маску. Мой плащ совсем не защищал от холода, поэтому издатель заботливо доставил меня в большой универмаг «Стокманн», чтобы купить все необходимое для путешествия. Там продавались зимние вещи — сапоги и лыжи, парки и санки. На деревянных распорках висели теплые шапки всех сортов: котиковые и бобровые, норковые и лисьи, шерстяные и синтетические. Огромная ушанка сразу закрыла мои уши и лоб. Затем я получил большие шерстяные варежки и синие сапоги-«луноходы».

— Чудесно! — прокомментировал издатель. — И очень идет к вашему нарядному английскому блейзеру.

Хельсинкский вокзал построен по проекту Сааринена-старшего. Благородный фасад в стиле модерн производит огромное впечатление; но за ним скрываются печальные и чахлые задворки без крыши, отданные на съедение морозу. Здесь, в снегу, меня ждал поезд из шести очень старых деревянных вагонов, прицепленных к большому черному паровозу, тендер которого был заполнен березовыми дровами. Мы попрощались с издателем, и я вошел в вагон первого класса. В углу его дымилась железная печка. Рядом с ней сидела дородная проводница, выдававшая чай. На заиндевевших окнах висели плотные шторы. Сиденьями служили тяжелые кресла с подлокотниками. Поезд запыхтел и тронулся, очень медленно и нерешительно. Но меня это не волновало: я никуда, совсем никуда не спешил.

Кое-как мы отползли от хельсинкского вокзала и почти сразу попали в лес. Лес сосновый, лес березовый… Лесами покрыта вся территория Финляндии. Лес пробирается даже в города, фактически в лесу стоят новые жилые кварталы. Город мгновенно превращается в деревню, а городской пейзаж переходит в бескрайний колышущийся лес. Ночной снегопад покрыл всю Финляндию толстым снежным покрывалом, и любоваться на него из окна поезда было очень приятно. Снег облепил ветви деревьев, точно повторяя все их изгибы. Под его тяжестью ветки гнулись и трескались, открывая в стволах белые раны. Казалось, все висит в воздухе — в том числе и поезд, который тащился сквозь это белое безмолвие так медленно, что каждый новый пейзаж тянулся целую вечность. Мимо проплывали красные деревянные домики с железными лесенками, приставленными к крышам. Пар валил из больших квадратных труб на крышах саун. Сугробы были испещрены звериными следами, в небе реяли хищные птицы. Лыжники прокладывали лыжни по лесным тропинкам. Закутанные старушки, стоя на полозьях больших груженых саней, тянули их, лихо отталкиваясь ногой.

Я блаженствовал в вагонном кресле. Я точно погружался в какую-то счастливую галлюцинацию. Я находился в некоем совершенном пространстве: вне времени, движения, истории, политики. Я воображал, что попал в царство умиротворенности и абсолютного покоя. Конечно же, то была глупая и опасная ошибка. Финляндия не существует вне истории. Это маленькая страна, ее беспокоили, притесняли, разделяли и оккупировали; она и теперь жила под угрозой. Всем известны ее «Большая злоба» и «Малая злоба», Красная революция и Зимняя война. Я ехал по железнодорожной ветке, которая раньше вела за Лахти, через потерянные для финнов земли Карелии, в Выборг, а оттуда — на Финляндский вокзал. Совсем недалеко отсюда проходила русская граница: вооруженные солдаты на вышках, мины и ловушки в снегу. В эти места дважды убегал Ленин, замаскировавшись под паровозного кочегара; ему помогали финские коммунисты. А затем, в 1918 году, по этой дороге спасались от преследования ЧК, бежали с фальшивыми шведскими паспортами, прихватив с собой все ценное. Но и здесь бедствия беглецов не заканчивались: половина финнов в то время поддерживала коммунистов, а другая уповала на немцев, приход которых якобы должен был избавить Балтийский регион от опасностей. Финляндия не привыкла к миру: слишком близко была Россия. «Мы в плену у географии, — писал в 1917 году один знаменитый финн. — Петербург слишком близко. А там повсюду льется кровь».

Я сошел с пыхтящего поезда недалеко от границы — в Куоволе на Кюми. Кюми — крупнейшая лесосплавная река Финляндии; едва сойдя на пустынную заснеженную платформу, я увидел дымящие лесопилки и бумажные фабрики. По случаю метели встречала меня только учительница из местной школы, сперва не опознавшая меня в странном существе в ушанке и «луноходах». Она провела меня по городу мимо свежевыстроенного торгового центра в гостиницу. И там, той же ночью, в присутствии четырех десятков угрюмо обедающих финнов, я встал и начал прямо за столом читать фрагменты из своих произведений. Совершенно абсурдное действо: я говорил о весьма специфических деталях современной английской жизни, а мои слушатели, уважаемые граждане — бизнесмены, учителя, мясники, владельцы магазинов, библиотекари, — глядели на меня с дружелюбной насмешкой. На другой день я снова ехал поездом сквозь снега на север от Кюми, мимо пыхтящих лесопилок, зловонных бумажных фабрик, чьих-то земельных угодий — а метель все усиливалась. Так проходил день за днем, и турне вошло в привычный ритм: я зигзагами двигался по промерзшей насквозь Финляндии, стране маленьких поселков, безбрежных замерзших озер, бескрайних безмолвных лесов. Маленький поезд вновь и вновь выныривал из метели, чтобы везти меня в очередную местную столицу, утопающую в снегу: Куопио, Миккели, Тапиола, Ювяскюля, Кюярви. И снова платформа, и новый встречающий: учитель, библиотекарь, местный врач. Еще одна гостиница, старая или новая. Еще одна группа слушателей, собравшихся в гостиничной столовой или какой-нибудь местной равинтоле и энергично работающих челюстями, пока я говорил или читал им свои странные рассказы о жизни в промышленных городах далекой Великобритании.

Города, в которые я входил из метели в серебристых сапогах-«луноходах», казались мне все страннее и страннее. Типичные гоголевские хутора, глухие провинциальные поселки, как в России: древние, фольклорные, почти не тронутые современностью, сохранившиеся в счастливом неведении, равнодушные к тому, что происходило за близлежащей границей: к политическим чисткам, всеобщей электрификации, ГУЛАГу. И в своих фантазиях я тоже начал чувствовать себя гоголевским персонажем: странствующий чиновник, путешествующий сановник, мошенник, из великой столицы, из средоточия власти, отправившийся в провинцию. Я еду по лесу, я въезжаю в очередной поселок, еще более глухой, чем предыдущий. Называется он, допустим, Б***. По улицам бродят свиньи и кошки, и если не разместился на постой кавалерийский полк или не приехал ревизор, то все здесь застыло в неподвижности, как в тихом омуте. Вот городская площадь, местный постоялый двор, лавка, где продаются пилы, хомуты, ведра и веревки. Есть здесь несколько изящных особняков и купеческих домов, довольно симпатичных, пока они не охвачены огнем или не обваливается под снегом крыша. Вот градоначальник, врач, полицмейстер, брандмейстер, городской пьяница, несколько купцов, несколько помещиков, несколько деловых людей, несколько непоседливых жен и множество зажиточных дворян из отдаленных усадеб, жаждущих узнать, что нового в мире. Приехал гость из столицы! На свет извлекаются лучшие наряды, и в гостинице или ресторане устраивается прием. Праздник продолжается, пока гость не отправится в обратный путь, к столичным огням, к партиям и дворцам, — а затем жизнь входит в прежнее русло.

Мои рассказы, да и меня самого, особенно когда спускалась ночь и начинался розлив напитков, встречали на ура. Меня от души хвалили за хороший английский, за симпатичные рассказики. «Ваша книга такая забавная, что мы чуть не засмеялись», — сказал мне один из слушателей. «Вам нравится Финляндия?»; «Вам нравится Сибелиус?»; «Любители вы охотиться?»; «Любите ли вы сауну? Нужно из парилки — и в озеро, а потом в снегу поваляться!»

В Куопио я посетил сауну, чья-то дородная супруга и краснощекие дочери купали меня в озере, а потом реанимировали мой хладный труп березовыми вениками. В Миккели меня пригласили участвовать в лыжном кроссе, и я на прикрепленных к ногам деревянных планках совершил четырехчасовой поход по равнине. В Кюярви позвали охотиться на лосей, но я сумел сбить из ружья лишь пару замерзших веток. В Ювяскюле я сходил на соревнования по прыжкам с трамплина, где крошечные фигурки слетали по огромным деревянным желобам и со всего маху плюхались в сугробы. Собственные рассказы казались мне все более лишними, кожа обветрилась, голос стал хриплым. Между тем холодало, ртутный столбик опускался все ниже, а я двигался дальше и дальше на север.

И наконец добрался до последнего пункта своего назначения — до городка… Ладно, назовем его О***. Он находился где-то в верхней части заледеневшего Ботнического залива, рядом с Полярным кругом, чуть ли не в Лапландии. Оставалась последняя читка, а там — полночный экспресс, снова Хельсинки, а потом Ленинград. Я очень устал; я был изнурен чтениями, щедрым гостеприимством, сауной, охотой на лосей, лыжным кроссом. В голове стоял туман, голос почти пропал. Я сошел с поезда в мороз и вихрь. Брови немедленно заледенели, а лицо застыло в отвратительной гримасе. Горло сдавило — в общем, чувствовал я себя прескверно. Оглядевшись в поисках привычной библиотекарши или учительницы, пришедшей меня встречать, я увидел нечто совсем иное. На платформе выстроился городской оркестр, в аксельбантах и эполетах. Нетрудно было догадаться, что последует дальше: они грянули «Боже, храни королеву!». Над оркестрантами развевался британский флаг. Девочка в белом народном костюме подбежала ко мне и вручила приветственный адрес.

Я обернулся и увидел запорошенную снегом группу местных чиновников. Здесь была светловолосая градоначальница, в державных горностаевых мехах, с туго уложенной прической. Здесь были губернатор провинции (в шляпе с перышком), полицмейстер и брандмейстер (в парадных мундирах) и директор гимназии в академической тоге. А за ними тянулась длинная колонна партикулярного народа: торговцы, лавочники, библиотекарша, зажиточные дворяне, непоседливые молодые жены, городской пьяница — и все они ждали меня. Госпожа градоначальница достала шпаргалку и зачитала приветственную речь, которую мне перевел местный учитель. Затем под звуки «Финляндии» наша процессия прошагала по главной улице. Промелькнула россыпь совершенно гоголевских лавочек с хомутами и вожжами. Затем показался деревянный постоялый двор с курятником неподалеку. Замерзшие горожане останавливались и горячо приветствовали меня.

Но вот впереди показалась городская площадь с заснеженными деревьями в обрамлении общественных зданий: белая лютеранская кирха, бревенчатая православная церковь, большое белое деревянное здание с изящными окнами (очевидно, резиденция местного губернатора), освещенный каменный дом с часами на фасаде — наверное, местная ратуша. Перед ратушей стоял лапландец в синем костюме и держал в поводу двух северных оленей. Звеня колокольчиками, лихо лавируя между огромными лесовозами (носящимися по городу на огромной скорости), подкатили конные санки. Процессия замедлила свой ход; мы остановились…

— Извините, — внезапно вставляет Мандерс, — вы ведь собирались рассказать про поездку в Ленинград?

Да, сейчас… Итак, мы вошли в празднично убранный зал городских собраний, поднялись на сцену. Здесь собрались практически все местные граждане; и сейчас они сидели передо мной, вообразив, очевидно, что их посетила какая-то мировая знаменитость. (Впоследствии я обнаружил следы подобного недоразумения в одной статье из еженедельной газеты, написанной кем-то из завсегдатаев писательского кафе «Космос»: он явно принял меня за Уильяма Голдинга; едва ли такое могло случиться где-нибудь, кроме Финляндии.) Градоначальница встала и произнесла длинную приветственную речь (тщательно переведенную для меня одним местным лавочником) о том, как они счастливы, что изо всех городов, разбросанных Господом по земному шару, я выбрал для своего визита именно этот. Затем, продекламировав несколько строк из «Калевалы», она пригласила меня на трибуну.

В горле у меня першило, как будто я проглотил терновый куст. Я вышел на трибуну в своих серебристых сапогах-«луноходах» и, прокашляв несколько благодарственных слов градоначальнице и городскому совету, попытался зачитать свои рассказы. Но мой голос совсем ослабел; и через несколько мгновений я был вынужден остановиться. «Что-то со мной неладно…» — просипел я, и тут гортань сжало наглухо. Мне оставалось лишь разочарованно развести руками, беспомощно оглядеться вокруг и сесть на место… Градоначальница одарила меня гневным взором, вскочила и сбежала со сцены. Городской оркестр тут же заиграл «Лебедя Хаменлинны». Слушатели начали покидать свои места, и через несколько мгновений зал опустел. А я так и остался сидеть в пустом зале городских собраний, недалеко от Полярного круга, — безгласный, бесполезный писатель, лишившийся единственного, что привело меня сюда: дара речи.

Мне уже сказали, что в маленькой деревянной гостинице на другой стороне площади будут устроены торжественный обед и прием в мою честь (или в честь Уильяма Голдинга, уж не знаю). Я подумал, что такие мероприятия не отменяют, а потому перешел через площадь, примостился в гостиничном буфете и заказал восстановительный горячий напиток, рассчитывая дождаться здесь своего полночного экспресса, который увезет меня из этого города в Хельсинки, к моему переводчику. Но, пока я ждал, вокруг стали происходить какие-то события. Гостиница заполнялась людьми в парадных вечерних нарядах. И опять же присутствовали все первые граждане города О***: строгая светловолосая градоначальница, маленький лукавый губернатор, толстый полицмейстер, тощий брандмейстер, начальник гимназии, городской пьяница, зажиточные дворяне, их непоседливые жены. Они все еще поглядывали на меня рассерженно и строго, но ясно было, что случая покрасоваться на таком торжественном мероприятии никто упускать не собирается. Появился и тут же заиграл оркестр. Я сидел и наблюдал за ними. Никто не подходил и не заговаривал со мной, чему я и радовался, поскольку отвечать был совершенно не в состоянии. Между тем по залу начали курсировать официантки с большими бутылками водки. Я сидел в углу и равнодушно смотрел на них, не сомневаясь, что через каких-нибудь четыре часа сяду в поезд и навсегда покину этот мирок.

Был конец недели, пятничный вечер. Никто не говорил мне, что происходит с финнами в пятницу вечером. А в пятницу вечером финны становятся совсем другими людьми: за каких-нибудь полчаса их вечное уныние сменилось хорошим настроением. Еще через полчаса они совершили переход от мрачной серьезности к бурному веселью. Все, кто еще стоят на ногах, смеялись, не переставая.

— Это вам… — приятельски объяснил лавочник, подойдя ко мне с огромной порцией водки. — Вы их очень насмешили. Они смеются над вами.

— Неужели? — хрипло выдавил из себя я.

— Такого здесь давно не было. Мы встретили вас с поезда. Мы заказали для вас оркестр. Мы все собрались в ратуше.

Я кивал сочувственно.

— А что вы для нас сделали? Ничего. Вы проехали тысячу миль и ничего нам не привезли. Спасибо. Порадовали.

Я кивнул еще несколько раз.

— В пятницу вечером мы любим расслабляться. Развлекаться.

Что правда, то правда! Действительно, что-то изменилось в лучших людях города О***. Толстый полицмейстер плясал на столе с барабанщиком из оркестра. Директор гимназии раздевал библиотекаршу. Лукавый губернатор растянулся в углу, окруженный толпой непоседливых жен. И только городскому пьянице не повезло: он в одиночестве бродил по залу и выглядел серьезнее прочих.

Еще через полчаса все перешли от веселья к оцепенению, скатившись с вершины радости в пропасть слезного уныния. Я наблюдал за ними, прихлебывая пиво, ибо за время турне успел познать коварство водки. И в этот момент, когда оркестр уже вовсю запинался и не попадал в такт, ко мне подошла госпожа градоначальница. Ее прическа съехала набок, закрыв один глаз; ее платье было расстегнуто. Она дружелюбно улыбнулась мне.

— Она хочет поблагодарить вас за то, что вы посетили наш немудрящий городишко, — объяснил лавочник.

Я кивнул.

— Она говорит, это для нас большая честь. У нее к вам небольшая просьба, она надеется, что вы не откажете.

Я еще раз вежливо кивнул.

— Она хочет иметь ребенка от такого знаменитого человека.

У меня брови поползли на лоб.

— Это не займет много времени. Она живет тут рядом. А у вас еще два часа до поезда.

Я прохрипел что-то неопределенное, показывая на свое горло.

— Она говорит, это будет такой милый сувенир на память о вашем визите, — перевел лавочник. — Путешественник всегда должен что-то после себя оставить.

Я посмотрел на эту беспомощно-очаровательную женщину с растрепавшимися волосами, попавшую под чары коварной водки и позабывшую о своем начальственном кресле. И поэтому…

— Я уже знаю, что вы хотите сказать, — перебивает меня Мандерс. — И поэтому вы так и не добрались до Ленинграда. Чрезвычайные обстоятельства заставили вас задержаться на всю ночь, и вы опоздали на хельсинкский поезд.

— Нет-нет, — возражаю я, — я успел на поезд. Градоначальница лично меня проводила.

— Опять с оркестром?

— Нет, только градоначальница. Она обо мне очень заботилась.

— Ох уж эта знаменитая финская пятница, — вздыхает Мандерс. — Мы, шведы, о ней очень даже наслышаны.

— Кстати, финская пятница продолжалась и в хельсинкском экспрессе, — добавляю я. — Могу поклясться, что в поезде все были в стельку пьяные: и мужчины, и женщины, и красавицы, и уродины, и весь первый класс, и весь третий класс.

— Охотно верю.

— Напротив меня всю дорогу сидела прекрасная блондинка в длинной черной шубе и роскошной горностаевой шапке. Всю ночь она громко спорила со своим собственным отражением в окне. А когда мы рано утром въехали в Хельсинки, ко всем дверям кинулись носильщики; они принимали лежачих пассажиров, штабелями грузили их на тележки и транспортировали на стоянку такси.

— Так, значит, мы наконец добрались до запломбированного вагона на Ленинград?

— Не совсем. Мой переводчик уехал туда, но без меня. Его арестовали прямо на Финляндском вокзале. Три недели он просидел в русской тюрьме. Конечно, неприятно, хоть он и говорил, что там у него была возможность заниматься переводом моей книги. А потом либо финны начали протестовать, либо русские от него устали — только его засунули в вездеход, отвезли к финской границе и выкинули прямо в снег.

— А перевод все-таки вышел?

— Да, на следующий год. Он имел большой успех. Финны читают много книг. Зимой, знаете ли, им просто больше нечего делать. Критики были очень благосклонны — к тому же большинство из них знали меня по кафе «Космос». Некоторые даже называли меня юным наследником Гоголя.

— Вы очень мудро поступили, что не поехали. Русские не отпустили бы вас так просто. Вы могли нарваться на серьезные неприятности.

— Скорее всего. Но тогда-то я этого не знал.

— Так почему же вы не поехали?

— А разве я вам не объяснил? Я благополучно сошел с поезда и вернулся в гостиницу «Гурки»…

— Бывшую штаб-квартиру гестапо?

— Ага. А на другое утро проснулся в бреду и горячке, с опухшими гландами.

— Тонзиллит, вне всякого сомнения. Вы, наверное, переутомились за время путешествия.

— Так оно и было. Мой издатель привел врача, который сказал, что мне никуда нельзя ехать, и накачал меня антибиотиками. Через несколько дней меня отвезли в аэропорт, и я вернулся к своей семье и нормальной жизни. Впрочем, голос я обрел только через три недели. После этого я бывал в России, но так ни разу и не добрался до города-денди, что прихорашивается на виду у всей Европы.

— Что-что?

— Так Гоголь называл Петербург. Или Ленинград.

Мандерс вопросительно глядит на меня:

— А градоначальница? В этом самом «назовем его О***» рядом с Полярным кругом? Народился там маленький профессор?

— Нет-нет, — Я немного смущаюсь. — Понимаете ли, в те далекие годы мы были ужасно нравственными. Мир еще не распустился вконец. Мы всерьез воспринимали мораль, верили в добродетель, добро и истину…

— Ну, мы все через это прошли. Даже в Швеции.

— Особенно в Швеции. Но мне всегда казалось, что я поступил немного невежливо, расставшись с ней подобным образом. Ведь и она, и все остальные были так добры ко мне.

— Ну конечно. Городской оркестр и все остальное…

— Вы думаете, они устраивают такой прием всем гостям без разбору?

— Я не слишком хорошо знаю Финляндию, но не думаю. Я более чем уверен: ваше очарование сразило ее наповал.

— Я тоже не остался равнодушен. Она действительно была очень привлекательна. Но до сих пор не могу понять: то ли она действительно этого хотела, то ли просто пыталась сделать мне приятное, чтобы, вернувшись домой, я не думал, что съездил впустую. Но в то время для столь безответственного поступка я был, пожалуй, еще слишком молод и глуп.

— Знаете, а я, кажется, припоминаю, что по этому поводу сказал Дидро, — произносит Мандерс, встав с шезлонга и устремив свой взгляд куда-то за перила.

— Да? А я не помню.

— Это в статье о путешествии Бугенвиля по южным морям, где он встретил пресловутых благородных дикарей. По-моему, это там он рассуждает про мультикультурный подход и сексуальную раскрепощенность.

— Вы имеете в виду «делай что хочешь»?

— «Во Франции быть монахом, а на Таити — дикарем», — по-моему, он это так сформулировал.

— Но Дидро же вообще не верил ни в мораль, ни в добродетель. Не он ли сказал: «В чужой стране носи чужой костюм, но сохраняй одежду, которая понадобится тебе по возвращении домой»?

— Вы правы, — соглашается Мандерс.

— Ну вот, теперь вы знаете, почему я питаю такую слабость к Финляндии, — резюмирую я. — И, по правде сказать, я бы ничуть не огорчился, если бы мы не поплыли в Петербург, а поменяли курс и пристали в Хельсинки.

— Очень жаль, но это невозможно. — Мандерс снова вглядывается в даль.

— Никто не знает, что возможно, а что нет, — философски замечаю я.

— А я знаю, — настаивает Мандерс. — Видите вон тот остров прямо по курсу? Я его узнал. Это Котлин. То есть Кронштадтская крепость.

Я тоже встаю посмотреть. Прямо перед нами над холодной и маслянистой водой возвышается огромный укрепленный остров; вокруг него снуют суда и суденышки. На палубу, расположенную прямо под нами, вдруг высыпают прочие паломники-«дидровцы», ощутившие перемену климата: Агнес и Сонненберг, Версо и шведский соловей, Бу и Альма. Они радуются, весело переговариваются и тоже смотрят за борт. Следом за ними выбегает и Ларс Пирсон.

— Кронштадт? — переспрашиваю я.

— Остров Революции, — поясняет Мандерс. — Место, где матросы начали русскую революцию. Здесь сидел под арестом царь Петр, супруг Екатерины Великой, когда она захватила престол.

— Это значит, что мы уже подплываем?

— Раньше главный порт был в Кронштадте. А сразу за ним — морской терминал на Васильевском острове. Так что вы, несмотря ни на что, все же добрались до Петербурга.

20 (прошлое)

День шестой

ОНА сидит на кушетке. ОН входит, оглядывается. Сегодня в комнате нет ни одного стула.

ОН: Стульев нет, Ваше Императорское Величество?

ОНА: Надеюсь, вы понимаете почему?

ОН: Вы чем-то недовольны?

ОНА в ярости.

ОНА: Тайная полиция предупредила меня. Они подозревают, что вы шпион, посланный королем Франции.

ОН: Король Франции отродясь не посылал меня никуда, кроме тюрем, Ваше Величество.

ОНА: Теперь я понимаю, почему вы мечтали о Петербурге. И ваши нападки на Фридриха мне ясны. Вы задумали связать меня с французским двором.

ОН: Не совсем так, Ваше Величество. Предел моих желаний — видеть вас на месте нынешнего монарха Франции.

ОНА: Но вы не первый шпион, подосланный французским двором. Один уже наведывался к моей предшественнице. Он переоделся женщиной и…

ОН: Всем известны дурные привычки шевалье д'Эона, Ваше Величество. Он обожал переодеваться. Если малыш драгун не потрошил врагов на поле брани, он немедленно напяливал корсет и нижнюю юбку.

ОНА: Царица Елизавета не подозревала о его привычках. Она приняла его за даму и пустила в свои покои.

ДАШКОВА: И там ей открылась горькая истина. Но, говорят, она не была с ним чересчур строга.

ОН: Шевалье многих ввел в заблуждение. Мой друг Бомарше чуть было с ним не обручился.

ОНА и не думает смягчаться.

ОНА: Не было никакого заблуждения. Он был послан как шпион и подбирался к телу моей царственной предшественницы. А теперь вы пытаетесь проделать то же самое.

ОН: Я лишь пытаюсь со всем моим уважением донести до вас некоторые из своих мыслей по поводу…

ОНА (поднимаясь): Вы будете отрицать, что являетесь ставленником посла Дюрана де Дистроффа, хуже которого Франция нам еще не присылала?

ОН: Он действительно предложил мне одну вещь…

ОНА: Что же он вам предложил?

ОН достает бумагу.

ОН: Передать вам некий меморандум от имени короля Франции.

ОНА: И вы посмеете сделать это?

ОН: Прошу прощения, но мне был обещан отдых в Бастилии, если я не положу это вам под подушку.

ОНА: Под подушку? Вы читали его? Что там написано?

ОН: Король Франции предлагает свою помощь при проведении мирных переговоров между Россией и Турцией.

ОНА: И вы предлагаете принять это предложение?

ОН: Нет, Ваше Императорское Величество. Это было бы глупо.

ОНА: Вот как!

ОН: Я не дипломат и плохо разбираюсь в таких вещах. Но, по моему разумению, Людовику не нужна Россия сильная и просвещенная. Он хочет ослабить ее, отбросить назад, в столетия мрака и забвения. Предел его мечтаний — стравить трех волков и любоваться, как они раздирают друг друга в клочья.

ОНА: Трех волков?

ОН: Россию, Пруссию и Австрию. Затем он объединится с вашими врагами шведами, и вместе они заключат союз с Блистательной Портой. Впрочем, тут я не специалист. Дипломатия не моя стихия. Я — за искренность и прямоту. Шпионаж, слежка, конспирация — это не для меня.

ОНА протягивает руку.

ОНА: Дайте мне бумагу.

ОН: Простите меня. По доброй воле я бы его и в руки не взял.

ОНА: Вы в самом деле не пытались утаить его?

ОН: Нет, Ваше Величество. Ни в коем случае.

ОНА читает письмо короля.

ОНА: Да, мсье Философ, вы действительно бездарный шпион и плохой патриот.

ОН: Надеюсь. Мне кажется, лучше быть порядочным человеком, чем пламенным патриотом.

ОНА: Насчет намерений французского короля вы не ошиблись.

ОН: Этим поступком и словами я погубил себя и свое потомство. Когда я вернусь во Францию…

ОНА: А вы не возвращайтесь. Оставайтесь здесь.

ОН: Но те, кого я люблю…

ОНА: Вы имеете в виду жену?

ОН: И ее тоже.

ОНА просматривает бумагу еще раз.

ОНА: Это послание — куда мне его девать? Что вы посоветуете?

ОН: Не люблю советовать. Но я заметил, что нынче холодно.

ОНА: Вы имеете в виду, что огонь в камине вот-вот погаснет?

ОН: Я ничего не имею в виду. Немножко меньше подозрительности, чуть-чуть больше доверия — это единственное, чего хочет подлый предатель, достойный если не четвертования, то по крайней мере виселицы.

ОНА подходит к камину и бросает королевское письмо в огонь. Бумага вспыхивает ярким веселым пламенем.

ОНА: Так вот. Можете сказать Дистроффу, что поручение вы выполнили. И передайте, что вам точно известно мое мнение по этому поводу. Передайте также, что с бумагой я поступила так, как следовало с ней поступить.

ОН: Передам, Ваше Величество.

ОНА: А знаете ли вы, что мне следует немедленно выслать вас из России?

ОН: Так поступил бы любой правитель.

ОНА: Тем не менее вы останетесь, мсье. А вот французскому послу вскоре придется покинуть Петербург. Под подушку — кажется, так вы сказали, мсье? Ну что ж. Дашкова, принесите мсье Философу стул.

Конец шестого дня

Той же ночью нашему герою, пригревшемуся в пещерном тепле постели во дворце Нарышкина, снится странный сон. Будто бы он, как заведено, пересекает Дворцовую площадь, подходит к Эрмитажу. Площадь и дворец погружены в полумрак, необычайно пусто кругом. Не мерзнут в караульных будках часовые, не томится в вестибюлях охрана. И лакеи не встречают гостей на верхних ступенях бесконечных лестниц, и не суетятся в коридорах слуги. Ничего, даже пустоту, не отражают зеркала; гулкая тишина в лестничных проемах. Он проходит по длинным, безлюдным коридорам, лишь луна освещает их. И только в одном коридоре кто-то есть. Это — Вольтер. Вот он скалит зубы в усмешке, вот, поднапрягшись, приподнимается со своего мраморного кресла. Волосы его белы, как овечья шерсть, а в глазах вспыхивают огоньки. Он сбрасывает тогу и встает, древний и обнаженный, и выкрикивает какие-то загадочные предостережения, что-то такое о турках и солнечном свете…

По стенам развешаны полотна, которые он посылал из Парижа в знак признательности великой царице. Но в каком они виде! Исцарапаны и разодраны, некоторые залиты водой, другие покрыты толстым слоем грязи. Широкий коридор уставлен статуями, неверный лунный свет заливает их. Канова потерял руку или даже обе, а иные статуи и вовсе обезглавлены. У ангелов работы Фальконе выросли дьявольские клыки. Картины древних развалин словно ожили. Из дальних коридоров доносятся грубые вопли, а где-то поблизости вдребезги разлетаются оконные стекла. Он кидается в зимний сад — но и там увяли цветы и не поют птицы. Он заглядывает в каждую приемную — никого. В одной комнате забыта на столе шахматная доска, на ней разбросаны в беспорядке фигуры. В другой — бильярд, покрытый широким серым саваном. Вот уже привычные ему покои императрицы. Но сейчас здесь не слышно болтовни. Не ждут послы и не шныряют шпионы. Не толпятся придворные и девицы на выданье. И Ее портрет над кушеткой тоже покрыт пылью.

А под портретом — Она. Лежит совершенно голая, раскинувшись в позе величественной и вальяжной, голова откинута на подушку. Груди — большие, отвисшие, необъятный императорский живот — как хороший кусок ее поросшей тундрой страны. Бесподобный образец для любителей рубенсовских пышных форм. Она окидывает его взглядом с головы до ног, и он понимает, что черный костюм философа, обычный его костюм для визитов ко двору, сегодня отсутствует. Все это время он тоже щеголял во всей своей мужской наготе.

— Опять опаздываете, мсье Библиотекарь. Сильно опаздываете, — бормочет Она.

— Прошу простить меня, — говорит Он, — на Неве туман.

— Ближе, мсье Философ, — приказывает она, — подойдите ближе. Вы, конечно, прекрасно понимаете, зачем вас сюда позвали.

— Я сомневаюсь всегда и во всем. Ваше Императорское Величество.

— Вы же знаете, что, если это не сделаете вы, это с удовольствием сделает Вольтер.

— Но ему восемьдесят лет, он истасканный старик, у него нет ни одного зуба, и всему миру известен его больной желудок! Да и мне уже шестьдесят.

— Пустое. Вы — человек без возраста. То столетний старец, то десятилетний мальчишка. Я никогда не знаю, которого из них ожидать.

— Но как же, прямо здесь, Ваше Величайшее Императорское…

— А почему бы и нет? Где же еще? Это час любви. Дворец пуст, никто не потревожит нас. Да, мсье, здесь и сейчас. Пока не набежали надоедливые послы.

— Слушаюсь, Ваше Императорское Величество.

— Вы знаете, что мне следовало бы немедленно прогнать вас прочь?

— Что ж, всякий монарх вправе воспользоваться своим правом.

— Ах, скорее сюда, мсье. Я чувствую, вы принесли мне солнечный свет…

— Если вы и впрямь даете свое монаршее дозволение…

Она призывно раздвигает ноги. И он послушно укладывается между ними. И приступает к делу. На губах ее играет нежная улыбка. Столь же нежно он продвигается вперед и касается теплого центра Российской империи. Дух Франции, поначалу осторожный, разгорается в нем. Он плывет по реке меж двух извилистых берегов, он отыскивает гавань и готовится причаливать.

— Давай же, вперед, — шепчет она, обнимает его и притягивает к себе. — Ради этого вы преодолели тысячи миль.

Теперь он скользит, а может, скачет верхом по Английской набережной Невы, мимо шпилястого Адмиралтейства, мимо Петропавловской крепости. Он сворачивает на Невский, и вот — перед ним вся Россия, удивительная, поразительная, неизведанная, тысячи verstas осоки, болот и степей. Казацкие бурки отступают перед французскими киверами. Скоро европейская конница с наскоку возьмет Москву и помчится дальше, на юг — к солнечному Кавказу, на север — в Сибирь, к вечной мерзлоте, арктическим снегам… И тут его вдруг взяли и арестовали. Кто-то навалился сзади, это набросились на него, скрутили по рукам и по ногам четверо злобных карликов.

Карлики разрывают их объятия, оттаскивают его, поднимают и выбрасывают в распахнутое окно. Тело его со свистом рассекает воздух, падает и катится по заснеженной набережной прямо к покрытой льдом Неве. С ужасным треском ломается лед. Грязные воды разверзаются под ним. Оттуда, снизу, тянет жутким холодом и в то же время пышет жаром. Он тонет, но держится на воде. Вот-вот потопнет совсем, но барахтается. Его тянет на дно, но он выплывает на поверхность. И все это время он занят любимым своим делом: он анализирует, он ищет объяснения.

«В состоянии сна душа перестает быть целостной сущностью. Сон — почти всегда результат сенсорной стимуляции. Человек спит, но подсознание его бодрствует и продолжает испытывать и порождать новые ощущения, в которых, как ему кажется, он отдает себе полный отчет. Но спящий человек теряет способность управлять этими ощущениями, подразделять и классифицировать их. Хозяин — его Я, его личность — попадает во власть слуг, то есть безумной энергии собственного бесконтрольного подсознания. И это запутавшееся в паутине человеческое Я то активно, то подвержено любым влияниям. Отсюда столь характерные для сновидений беспорядочность и хаотичность».

— Значит, во время сна мы теряем разум? — спрашивает очаровательная мадемуазель де Леспинасс, которая вдруг присоединилась к нему и теперь сидит рядышком на постели, а постель, в свою очередь, плывет по реке.

— Не совсем. Сон — это наш собственный переработанный опыт, картина мира, воссозданная на его основе собственным нашим разумом, — поясняет ей доктор Бордо, который стоит в какой-то комнате и держит в руке какую-то шляпу. — Иногда полученные во сне ощущения столь жизненны и правдоподобны, что мы затрудняемся ответить — не явь ли это.

— В таком случае во сне нас подстерегает немало опасностей, — делает вывод мадам де Леспинасс и с любопытством смотрит на доктора.

— Я повторял это ему бессчетное количество раз, — отвечает Бордо, — но он не обращает внимания.

— О чем вы задумались, доктор?

— А задумался я, мадемуазель, о великом и гениальном мсье Вольтере, — ответствует доктор. — Думаю вот, как природа ухитрилась породить столь уникальную личность. Как он научился преодолевать свои страсти и чувства, как в совершенстве отточил свой ум, как ему удается всегда быть в центре всего, контролировать окружающий мир, поступки и мысли людей, лучших из лучших, сильнейших из сильнейших. Для этого нужно быть сверхразумным, абсолютно рациональным человеком. И все же, поверьте, даже Вольтер по ночам погружается в мир сновидений. Даже гении не чужды стихии бессознательного. Все понятно, мадемуазель? Где моя шляпа? Мне пора. В Марэ меня ждет еще один пациент.

— Но вы-то сами, Бордо, друг мой, — спрашивает, выныривая на поверхность, наш герой, — что делаете вы посреди Невы, вы и милая мадемуазель де Леспинасс, в столь неурочный утренний час?

— Когда-нибудь вы поймете, — отвечает Бордо, — но сейчас, если хотите проснуться завтра целым и невредимым, сейчас вам лучше спокойно уснуть.

— Спасибо, доктор, так я и поступлю, — соглашается, разом угомонившись, наш герой. — Благодарю за визит. Увидимся утром. Спокойной ночи, доктор. Спокойной ночи, дамы. Доброй вам всем ночи.

Часть вторая

21 (наши дни)

И все же — несмотря на три дня тревоги, глодавшей меня с тех самых пор, как той ночью в Стокгольме я включил телевизор и обнаружил, что в России все опять вверх дном, — гавань, в которую мы входили, производила благоприятное впечатление и не внушала опасений. Мы прошли по фарватеру за островом Котлин, и крепостные строения Кронштадта исчезли в тумане. Мы вошли в дельту реки, разлинованную подъемными кранами и оборонительными сооружениями, где жмутся друг к другу ржавеющие военные корабли и отслужившие свое подводные лодки. Мы аккуратно свернули в гавань, ощетинившуюся подъемными кранами, где вода густа, мутна и масляниста. Здесь (как объясняет мне Андерс, пока мы, стоя на верхней палубе, осматриваем место нашей будущей высадки) относительно недалеко от центра города, на западе Васильевского острова находится пассажирский терминал. На первый взгляд (брошенный издали и поверх морских вод) терминал выглядит довольно симпатично и гостеприимно. Превосходный образец позднемодернистской архитектуры космической эры: высокотехнологичная конструкция из дугообразных арок с алюминиевым покрытием, которое блестит и переливается в холодных неприветливых лучах осеннего солнца. Слабо отсвечивают белые стены, искрятся оконные стекла. Похоже, что терминал был построен на пике сверхдержавных претензий, когда каждое большое здание мыслилось символом господствующего режима. По стенам — модернистские изображения бороздящих морские просторы каравелл. А в конце — большая вывеска на двух языках: САНКТ-ПЕТЕРБУРГ/ SZENTPETERVAR.

И лишь когда, гудя сиренами, «Владимир Ильич» подходит к берегу (открывается причальный рукав, через щель между бортом и причалом перебрасываются швартовочные тросы, сбоку выдвигаются пробные трапы, опускаются боковые рампы), в здании становятся заметными некоторые повреждения и дефекты. Оказывается, все совсем не так хорошо, как казалось; но что же здесь могло случиться? Здание явно новое, его кривые линии и современные стройматериалы — признак недавнего прошлого, тяжелоцементных шестидесятых. Кроме того, большая часть города (и в особенности эта) была перестроена после ужасной девятисотдневной блокады, когда несколько зим Ленинград прожил в окружении германских войск, поклявшихся стереть его с лица земли своими ночными бомбардировками. Но с тех пор, несмотря на все конфронтации и противостояния холодной войны, город больше не бомбили. И все же весь фасад терминала как будто изрыт пулями, а цементные колонны осыпаются, обнажая свою ржавеющую металлическую сердцевину. Здесь вроде бы не было ядерных взрывов — так почему же огромная крыша из титаноподобного металла едва держится? Здесь никогда не закладывали мин — так почему же эти огромные окна не просто запылены, но потрескались и лишились половины стекол? Это здание никогда не торпедировали из-под ватерлинии — так почему же все его колонны изогнуты и покрыты ржавчиной?

Что же здесь произошло? Балтийская погода, слишком интенсивная эксплуатация, конструктивные недоработки, просто плохой уход? Или стремление к совершенству попросту исчезло, когда величественная идея износила всех своих носителей? Но какова бы ни была причина, это впечатляющее сооружение, явно призванное продемонстрировать иностранным гостям преимущества социалистического строя, сегодня выглядит полуразрушенным, как московский Белый дом после вчерашних событий. Терминал ветх и жалок, как нарумяненная старая шлюха: он покрыт оспинами, убог, непрочен и тихо крошится изнутри. Он как бы говорит нам: ничто не вечно. Но кроме этих очевидных признаков запущенности и заброшенности, здесь нет никаких признаков опасности: ничто не указывает на то, что мы ступили на русскую землю в недобрый час, в миг кризиса, когда нация раскалывается на части и назревают жуткие события. Нет, напротив, здесь веет какой-то сонливостью: нет ни войск особого назначения, ни каких-либо иных признаков военного положения. Только неуютная атмосфера истертости, изношенности, усталости, чего-то пыльного и неисправного.

— Что-то не в порядке?

— Все в порядке, — улыбается Мандерс и отправляется в свою каюту.

Похоже, он прав.

Звучит музыка. На поднятой платформе терминала, которой попытались придать форму корабля, оркестранты в военной форме с медалями ласкают своей серенадой слух пассажиров, выстроившихся вдоль палубы и наблюдающих, как корабль подходит к причалу. Но что они играют? Марш, мазурку, гимн, вальс? Кто их разберет: как и с терминалом, с музыкой что-то не в порядке. Оркестранты играют нечетко; похоже, что и репертуар у них не согласован. Они даже не пытаются соблюдать длительность нот или законы гармонии. Если приглядеться к ним поближе, это просто сборище оборванцев и неудачников. Все уже пожилые: некоторым лет по семьдесят, некоторым ближе к восьмидесяти. Одеты в форму разных полков и родов войск: на некоторых — танковое хаки, на некоторых — кавалерийское, на некоторых — сине-белая форма подводников. Это вовсе не оркестр. Это имитация, иллюзия оркестра.

В еще большей степени это относится к солдатам, которых мы видим на причале. Это обычные новобранцы, совсем еще юные стриженые подростки. Но, несмотря на все разговоры о кризисе, их позы беззаботны и вальяжны, они слоняются среди колонн, лениво курят, а некоторые что-то пьют из бутылок с содранными этикетками. Оружие небрежно валяется прямо под ногами. Кое-кто из солдат молитвенно складывает руки, очевидно, выпрашивая подарки, которые бросают с борта корабля. И сам порт — несомненно, самый оживленный в России, окно в Северное море и Атлантику, прорубленное Петром, — да, в нем явно кипит жизнь, но и тут есть оттенок иллюзорности. По фарватерам курсируют танкеры, в гавани швартуются большие рыболовецкие суда, подъемные краны разгружают контейнеровозы. Но большинство портовых кранов стоит без движения, транспорт движется очень медленно. Мы увязли в очереди паромов и круизных судов. Но многие из них вообще никуда не плывут. Их сезон окончился; они поставлены в док и превращены в плавучие гостиницы. Они стоят на мертвом якоре, под вывесками швейцарских, шведских и германских гостиничных фирм, со всеми атрибутами обычных отелей: швейцарами, портье, проститутками, девочками из казино, вышибалами и вооруженными охранниками.

Но вот берег вплотную приблизился к судну, а судно крепко пришвартовалось к берегу. Переброшены трапы. Вездесущие таможенники в фуражках и с пластиковыми портфелями поднимаются на борт, чтобы исполнить свои обязанности. Корабль вдруг оказывается неожиданно людным: все палубы и коридоры забиты текучей массой пассажиров. Многие из них ни разу не показывались на палубе или, по крайней мере, тщательно избегали баров, салонов и магазинов, как будто проспали все путешествие летаргическим сном. Но теперь они в великом множестве сходят на берег — напирают, толкаются, толпятся, требуют, чтобы их пропустили вперед. Они волокут за собой детей и прочих иждивенцев, несут огромные тюки, перебрасывают посылки прямо через головы друг друга. Они тащат фибровые чемоданы и старые коробки; они сбрасывают пакеты за борт — в руки тех, кто ждет их внизу. И на корабле и на берегу гремят докучливые громкоговорители, извергая головоломные русские инструкции. Открывают двери для прохода; возвращающиеся домой русские толпой устремляются вниз и входят в терминал — в свой родной мир.

Туристы покидают корабль не спеша. Сходят на берег команды японских туристов во главе с гидами; американские рюкзачники, размахивающие своими картами, шумные германские супервизоры, оглядывающиеся в поисках предварительно заказанных «ЗИЛов». Но, как и прежде, среди шума и сумятицы сохраняется маленький оазис благоразумия, островок спокойствия. В главном фойе корабля, где толкается и напирает толпа, поднимается небольшой самодельный плакат. На нем написано: «Проект „Дидро“». Под ним стоят Бу и Альма Лунеберг: он добавил к своей «Burberry» черную шерстяную шапочку, она по-прежнему в меховой шапке. Наши конфликты и проблемы преданы забвению; Бу и Альма, без малейших признаков обиды или огорчения, солидны и авторитетны, как всегда. Они опять стали добрыми пастырями нашего ничтожного стада. Они улыбаются, раздают документы, отвечают на все вопросы, напоминают нам о красоте петербургских дворцов и оперных театров, об опасностях, подстерегающих ночью на темных улицах, о качестве икры и чрезвычайно неясном состоянии рубля.

А сами пилигримы-«дидровцы» — некогда взбунтовавшиеся, а ныне смирные и покладистые — потихоньку сползаются изо всех уголков корабля. Выходят Агнес Фалькман и Свен Сонненберг. С каждым днем мы виделись с ними все реже и реже; но друг с другом они виделись все чаще и чаще. И теперь предстали перед нами законченными неразлучниками. Они больше ни с кем не общаются, они разговаривают только друг с другом. Во время плавания он курил большую самодельную трубку; она наряжалась все радикальней — в джинсу и фолк. А теперь, одетые в совершенно одинаковые сухопутные одежды, куртки с капюшонами и туристские ботинки, они готовы к прогулкам в суровых погодных условиях, штурму горных вершин, переходу через болота. В противоположность им, одетым столь рабоче-крестьянски, вновь появившийся Андерс Мандерс — явный горожанин. На нем элегантное старорежимное пальто и аккуратная меховая шапка, он готов к визиту в столицу, где вкус решает все, а повседневная жизнь превращена в искусство. Но еще более впечатляюще выглядит Биргитта Линдхорст, наш великолепный рыжеволосый шведский соловей. Спустившись к нам из своего благородного гнезда на капитанской палубе, она просто роскошна в свободном золотистом убранстве и готова хоть сейчас выйти на авансцену и пропеть любую роль, какую сможет предложить ей этот оперный город.

Тем временем наш чокнутый профессор Жак-Поль Версо тепло прощается возле блинного бара со всем славным племенем краснощеких Татьян: Татьяной из Пушкина, Татьяной из Горького, Татьяной из Новгорода и множеством других, бог весть откуда. Они радостно хихикают, забавляясь его словесными играми, сжимают своего маленького философа в объятиях, тянут за руки, целуют в щеки, дергают его деконструкционную кепку. Но я подозреваю, что это демонстративное прощание абсолютно ни к чему. Ибо, если верить Бу и Альме, которые сейчас дают нам инструкции, мы вовсе не покидаем корабль. Напротив, «Владимир Ильич» превращается в нашу петербургскую гостиницу; мы будем ночевать здесь несколько суток, пока не отправимся в обратный путь. Это никого не огорчает, а Версо так совсем напротив. Да и хихикающих Татьян тоже. Ах да! Вот показался Ларс Пирсон в широкополой шляпе. Похоже, мы готовы сойти на берег…

И вдруг — этот голос. Он несется к нам над водой, как крик морской птицы. «Ah, mes amis! — взывает он. — Ah, mes chers confrères!»[26] И мы видим ее: она стоит на высокой верхней палубе терминала, необыкновенная, чудесная, просто поразительная. На ней длинное сине-белое платье — и какое! Легкое, крепдешиновое, обтягивающее; по фасону — от-кутюр двадцатых годов, по стилю — Поль Пуаре или Коко Шанель. В ее декольте воткнут провокационный алый цветок, а на плечи небрежно наброшена белая меховая накидка с хвостом. Ее с крупными чертами лицо напудрено, и на белом фоне — ярко-красная прорезь накрашенных губ. Ее волосы, длинные и пышные, белы как снег, а поверх прилажена соломенная шляпка, украшенная искусственными вишенками. И хотя ей по меньшей мере лет семьдесят, она машет и зовет нас, машет и зовет, радуясь, как девочка. Она даже разворачивает плакат, изготовленный в честь нашего приезда. GRANDS PÈLERINS DE DENIS DIDEROT, — гласит он, — SOYEZ LES BIENVENUS![27]

Но кто такая эта дама? Впрочем, раздумывать некогда: мы сходим на берег.

— Пойдемте, — говорит Бу, и мы, как овцы, сходим вслед за вожаком по трапу.

Наши ноги ступают на жесткий потрескавшийся цемент великого материка, где пространства огромны, а недавние исторические неприятности в данный момент никого не волнуют. Привычная стрелка с надписью направляет нас в терминал. Перед дверью уже ждет группа оборванных оркестрантов со своими инструментами. Вблизи они выглядят еще старше, седые, печальные, но увешанные медалями. И они протягивают к нам шляпы, шлемы и фуражки; они, как нищие, выпрашивают рубль-другой. Но они не одиноки: в ту же игру играют солдаты-новобранцы, которые останавливают входящих пассажиров и на ломаном языке, мешая угрозы с мольбами, вымогают дешевые товары и подарки. Та же самая обшарпанная неформальность сопровождает нас и внутри мрачного пещерообразного терминала, где все кажется обгрызенным, побитым, дефектным, ненастоящим. Как и в корабельном баре, в этом мире нет ничего устойчивого. Правила не управляют, они лишь создают препятствия и неудобства, вызывают либо протест, либо стремление их обойти. На паспортном контроле каждый передаваемый чиновникам паспорт содержит небольшое рублевое вложение. На таможне каждый чемодан или пакет тоже сопровождается небольшим подношением. Бу предъявляет наши паспорта солдатам на паспортном контроле. Мандерс, в своей дипломатической манере, беседует по-русски с портовыми чиновниками, очевидно, излагая им нашу историю. Альма роется в своем кошельке в поисках монеток для чаевых. Запах порта смешивается с застоявшимся табачным дымом и испарениями потрескавшегося бетона.

И вдруг мы оказываемся снаружи — охранники в форме проводят нас в обход барьера: в очередной раз пригодилась политичная магия Бу и Мандерса. Теперь мы в России — нет, в Петербурге (он же: Питер, Петервар, Петроград, Ленинград). Мы в городе писателей, столице мятущихся, беспокойных душ. Моя незавершенная финская авантюра наконец завершена. Стоит один из ясных холодных дней начала октября — двести двадцать лет (приблизительно) минуло с тех пор, как Дени Дидро прибыл в этот город, чтобы поделиться своей остроумной политической мудростью с передовой императрицей. В то время (впрочем, как и теперь) в России было неспокойно. Она, как всегда, разрывалась между Западом и Востоком, между буржуазными мечтами и староверскими страстями, странными царями и их ненадежными преемниками, тянулась к великим утопиям и прогибалась под тяжестью бесчисленных мертвых душ. Тяга к крайностям — русская национальная особенность, мистицизм — правило, а стремление не жить, а делать историю — принцип. Русские живут с постоянным сознанием своего исторического предназначения, оно заставляет их поглощать целые материки, преобразовывать природу и заселять пустыни, но не прибавляет им человечности.

Сегодня на этом причале — свободный рынок (впрочем, больше он напоминает восточный базар). Стоит нам выйти из терминала, мы оказываемся втянуты в водоворот торговли, в вихрь назойливых предложений. Продается все, что можно себе представить, и даже то немногое, чего и представить нельзя. Вот молодые люди со старыми чемоданами, набитыми военными медалями и ножами для чистки лимонов, шлемами танкистов и старыми почтовыми марками, крестьянскими резными изделиями и древними фотоаппаратами. Вот старухи с картонными ящиками; в руках у них ношеные платья и старые костюмы. Вот превосходные компакт-диски с концертами Прокофьева и православными литургиями. Вот бронзовые бюсты Ленина (по умопомрачительным ценам), а вот бюсты казненного царя Николая II. Повсюду продается оружие — от небольших пистолетов и ржавых гранат до целой бронемашины с башней, из которой торчит пулемет, — цена проставлена в долларах, торг явно уместен.

Мы с Версо останавливаемся, чтобы рассмотреть раскрашенных матрешек. По нашим сведениям, матрешки сообщают последние новости получше иного политического комментатора. Внутри деревянного Ельцина все еще сокрыты деревянный Горбачев и деревянный Брежнев; но сам Ельцин, заметьте, покамест снаружи. На другом конце земли у Клинтона тоже, видно, дела неплохи. В нем спрятаны Буш, Рейган, Картер, Никсон. Внутри Гельмута Коля сидят Шмидт и Аденауэр. Скромный Джон Мейджор проглотил Тэтчер и Хита.

— Покупайте, пока все не поменялось, — рекомендует Версо, доставая свой бумажник и мгновенно растворяясь в толпе. Следуя своему собственному вкусу, я оглядываюсь вокруг — и нахожу как раз то, что мне нужно. Иосиф Бродский, внутри которого заключена Анна Ахматова, содержащая в себе Мандельштама, внутри которого скрыт Достоевский, поглотивший Пушкина. Пушкин, похоже, тоже открывается, и в нем сидит нечто мельчайшее и труднораспознаваемое. Кто это? Может быть, Дидро? Какая разница? Главное, что я здесь — в городе писателей, о котором мне рассказали в кафе «Космос». Сам Петербург — картинки, вставленные одна в другую, иллюзорные и вечно смещающиеся, но притом вполне реальные, ожидающие нас по другую сторону огромного портового забора.

— Ah! Mes amis! Mes braves pèlerins! Voici! Ici, s'il vous plâit! Bienvenue![28]

Снова этот зов. Она стоит там, за коммерческой свалкой, и машет нам, отчаянно и оживленно. Позади нее ждет весьма потрепанный маленький автобус со скучающим, унылым водителем.

— А, вот и вы, Галина! — восклицает Бу Лунеберг, устремляясь к ней.

— C'est vous, Madame Solange![29] — кричит Альма.

Леди в платье от Пуаре, раскинув руки, бросается навстречу обоим.

— Ah, mon brave savant! — восторгается она. — Mon chercher, Бу-Бу! Et toi aussi, Aima, ma sœur![30]

И они обнимаются настолько по-оперному, что даже наша оперная певица чувствует себя смущенной.

— По-моему, одного Кировского театра вполне достаточно… — бормочет Биргитта.

— Et voici les pèlerins![31] — никак не угомонится дама в шелках, разглядывая нас.

— Да, это наши пилигримы, — подтверждает Бу. — А эта дама — наша уважаемая подруга, мадам Галина Соланж-Ставаронова.

— Мы знаем ее столько лет, что не сосчитать, — уточняет Альма.

— Ну здравствуйте, дорогие мои, — с улыбкой приветствует нас дама. — Со мной можно говорить на любом языке, я их все знаю. И французский, и немецкий, и английский, и шведский. Но по-настоящему я люблю только французский. Ведь это язык разума, п'est-ce pas, а разум — это язык Петербурга.

— В самом деле? — переспрашивает Версо.

— С'est vrai[32], — отвечает дама, — Даже в самые худшие времена, при Сталине и его последышах, я говорила только по-французски. Это был единственный способ сохранить разум и честь.

— Галина, очевидно, я должен объяснить всем присутствующим, кто вы такая, — вмешивается Бу. — Мы с Галиной коллеги, и я общался с ней несколько месяцев подряд, с тех самых пор как мы задумали проект «Дидро».

— Bien sûr![33] — радостно подтверждает Галина.

— Галина очень помогла нам и любезно согласилась принять нас в Петербурге.

— Ваши билеты в Эрмитаж, ваши билеты в Мариинку, — добавляет Альма. — Но конечно, если хотите, можете ходить и сами по себе.

— Pour vous, c'est mon plaisir![34] — вставляет Галина.

— A теперь Галина предлагает нам совершить первую поездку по Петербургу и посетить места, связанные с Дени Дидро. Я полагаю, вы сможете убедиться, что никто в мире не знает культуру этого великого города лучше Галины.

— Ну, Бу ничуть не изменился, — улыбается Галина, — все такой же милый, такой же цивилизованный… Но это чистая правда. Итак, добро пожаловать в Петербург. Санкт-Петербург, так звучит его полное название. Я не могу передать вам, как я плакала, когда его нам возвратили. Но прежде чем мы сядем в этот автобус, я должна вам кое-что сказать. Большинство девушек-экскурсоводов — а вы уже заметили, что у нас их много: если девушка не проститутка, то она профессиональный экскурсовод, — скажут вам, что город назван в честь Петра Великого. C'est absurde![35] Ни в малейшей степени! Он назван в честь первого святого в раю — того, что отпирает золотым ключом райские врата. А теперь позвольте мне открыть райские врата вам. Прошу всех в автобус.

Автобус очень тесный, сиденья без подлокотников, но достаточно вместительный для маленького отряда паломников.

— Может быть, вы уже слышали о наших политических осложнениях, — говорит Галина, пока мы забираемся в автобус. — Россия снова поднялась и снова без толку. Очень рекомендую вам не разбредаться и не гулять по ночам. Тогда все у вас будет в порядке.

Автобус катит вдоль порта, минует несколько плавучих гостиниц и въезжает в город. Картина совсем не утопическая. Нас сильно встряхивает на крановых путях, выбоинах, трамвайных рельсах, тяжелых следах жестокой зимы. Но ничто не способно потревожить Галину. Стоя посреди салона в своем мягко облегающем «Poiret», она обращается ко всем нам (а водитель нерешительно косится на нее):

— Я хочу рассказать вам историю одной огромной удачи. Наверное, вы знаете, что Петербург нельзя назвать удачливым городом. Он перенес все: потопы, пожары, землетрясения, ураганы, мор, все возможные болезни. Он пережил репрессии, мятежи, чистки, революции. Нас пытались завоевать шведы, датчане, французы, немцы. Мы до сих пор вспоминаем девятисотдневную блокаду, когда немцы окружили город, бомбили его каждую ночь и дети на санках везли на кладбища трупы родителей. Так о какой же удаче может идти речь?

— Расскажи нам, — предлагает Бу.

— Только об одной, — продолжает Галина. — Наш город, как вы знаете, был назван именем Ленина, но Ленин ненавидел его и вернул столицу в Москву. Потому-то вы и не видите здесь всех этих ужасных министерских зданий и дурацких марксистских высоток. Даже после всех бомбежек мы смогли восстановить наш Питер в прежнем его виде, как французскую столицу севера. Вот в чем наша удача, и скоро вы увидите ее из окон автобуса.

— А где мы сейчас, Галина? — интересуется Версо.

— Это наша гранд-авеню, Большой проспект.

По правде сказать, проспект не впечатляет. Мы едем по скучнейшей улице. Вокруг праздно шатаются какие-то люди, дети играют между трамвайных путей, тащатся по тротуарам babushkas с какими-то свертками. В воздухе стоит запах дыма и бензина. Жилые дома все такие же ободранные и потрескавшиеся. Повсюду ощущается атмосфера вечной запущенности — фирменный знак восточноевропейской тоски.

— Извините, мадам Ставаронова, вы будете нашим экскурсоводом в течение всей поездки? — внезапно спрашивает Жак-Поль Версо. — Дело в том, что некоторые из нас уже кое с кем договорились…

— Все возможно, — объясняет Бу, — Но в разумных рамках. Галина не экскурсовод. Она — одна из нас.

— Ah, oui, d'accord! — подтверждает Галина. — Je suis un pèlerin de Diderot![36]

— Давайте не будем забывать предупреждение Галины. В России сейчас непростая обстановка, так что постарайтесь не делать глупостей. Впрочем, тем, у кого есть вопросы о пребывании Дидро в России, Галина расскажет все.

— Oui, знаете ли, последние сорок лет я работала в Государственной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, — поясняет Галина. — В отделе литературы на французском языке. Вы, наверное, знаете эту библиотеку как петербургскую Публичную. Там Ленин читал книги Вольтера. Но не надо думать, что она знаменита только этим. И вообще хватит любоваться моими прелестями. Взгляните-ка лучше в окно! Что вы видите?

Пока мы беседовали, наш автобус выбрался из блочных кварталов и свернул на другую улицу. Декорации поменялись, и пейзаж теперь совсем иной. Мы едем по великолепной набережной, а на другом берегу широкой реки видна еще одна столь же великолепная набережная. Рядом с нами, у кромки быстротекущих вод, сидят два огромных египетских сфинкса в остроконечных шапках и загадочно смотрят друг на друга. Одновременно они служат рамкой для другой сцены: за ними течет широкая Нева, по которой проплывают белые туристические катера — наверное, уже заполненные нашими японцами. А на противоположном берегу видны высокие башни, соборы с куполами-луковками, изящные золоченые шпили.

— Сейчас мы едем по Университетской набережной, — комментирует Галина. — Здесь, на Васильевском острове, Петр построил все свои академии. Здесь находится Петербургский университет, который, я надеюсь, мы еще посетим. Если помните, здесь Гоголь начинал читать курс лекций по всемирной истории. А вот и Кунсткамера, а над ней — большие академические часы. А теперь посмотрите на тот берег. Видите площадь с деревьями, а на ней — что-то вроде ракеты, нацеленной в небо? Вы ее узнаете?

— Это не Медный всадник? — спрашивает Ларс Пирсон.

— Oui, mon petit[37], это статуя работы Фальконе. И этот скульптор, как видите, тоже был французом. А теперь, mes amis, я умолкаю, хотя вы скоро поймете, как мне тяжело об этом молчать. Но вы поймете, почему я замолчала.

Восемь пилигримов Просвещения, мы разглядываем противоположный берег. Только один-двое из нас прежде бывали в этом городе; и все же то, что мы видим, кажется нам знакомым по множеству упоминаний. Кунсткамера: здесь Петр хранил свое собрание восковых персон и курьезов, вплоть до зубов, которые удалял своими руками. Крепость на той стороне — очевидно, Петропавловская, комендантом которой был предок Владимира Набокова и где сидел Достоевский. А вот и новые крепостные стены и новые соборы: на том берегу, за Английской набережной, — это, конечно же, Исаакиевский собор. Изящные фасады по обе стороны реки глядят друг на друга, как два суровых сфинкса, оформляя и обрамляя все обширное пространство.

А в центре этого пространства — вода, в которую точно смотрятся эти здания и набережные. Вечерний воздух прохладен, и небо очистилось до сверкающей ясной синевы. Красное вечернее солнце близится к горизонту. Перед нами взметнувшийся над Невой каменный мост соединяет друг с другом противоположные берега. За нами, в месте слияния нескольких рек, нечто странное происходит со светом. Сама река как будто растворяется в светлом воздухе: вода превращается в лучистое вещество; небо, малиновое солнце, река растворяются друг в друге. А над сверкающим зеркалом вод высится ряд царственных зданий, соединенных вместе и словно повисших между небом и землей — как мираж. Здания, окрашенные зеленым и белым, все в классическом стиле, простые по архитектуре, но богато украшенные, стены покрыты барочными пилястрами, искусно отделаны наличники. Кровли из позеленевшей меди, а фасады идут один за другим, подобно венецианским дворцам.

— Заметьте, я ничего не говорю, — слышится вдруг голос Галины. — Вы и без меня знаете, что это такое.

Да, Галина, знаем. Хотя большинство из нас не видели этих фасадов прежде, они нам давно знакомы. Перед нами Зимний дворец. Эрмитаж.

22 (прошлое)

— Нравишься ли ты? Милый друг! Ну конечно, ты ей нравишься! — говорил приземистый, носатый Мельхиор Гримм, шлифуя ногти в просторной гостиной дворца Нарышкина, выходящей окнами на холодную Сенатскую площадь.

— Ты уверен? Точно? — спрашивал Философ.

— Это очевидно как дважды два, друг мой. Она без ума от тебя. Я сам слышал. Она всем твердит, какой ты замечательный. Необыкновенный, уникальный, вне всяких сравнений.

— Когда она такое говорила?

— Я тебе уже говорил. Ты видишься с царицей почти каждый день, я же встречаюсь с ней практически каждый вечер. Честное слово, мы просто обожаем друг друга. Болтаем без умолку, словно две сороки. Она называет меня своим маленьким gobe-mouche[38], своим паучком. Она присвоила мне звание любимого раба.

— Ну, с тобой она не скупится на очаровательные комплименты! Но что в точности она говорила обо мне?

— Ну, не знаю… наверное, не стоит тебе рассказывать, да ты и сам не хочешь… — уклончиво мямлит Гримм.

— Да ты просто чванный зануда, дружище Мельхиор. — Наш герой нетерпелив, как всегда. — А помню, каким ты был — амбициозное ничто, толстый немец из вонючего борделя в Сан-Роше. Ты был добрым приятелем Жан-Жака Руссо. Помнишь, как водил его к шлюхам?

Гримм начинает сердиться:

— Было, прошло, быльем поросло. Особенно то, что касается Руссо. Об этом лучше забыть.

— Я ничего не забываю, — возражает Философ. — И Руссо тоже. Тщеславней человека я не встречал. Это я посоветовал ему стать философом. Его первое эссе почти целиком мною написано и с моей подачи опубликовано. Но за благодеяния платят ненавистью. Я помог Руссо, и этого преступления он мне не простит никогда.

— Доброта тебя погубит.

— Говорят, сейчас он описывает свои интимные приключения и намерен эту исповедь обнародовать. Боюсь, эта публикация доставит тебе массу неприятных переживаний, мой бедный Мельхиор.

— Пустяки, — поводит плечами Гримм, — к тому же ты тоже замешан в его похождениях.

— Ну давай, Гримм, не томи, пожалуйста. Выкладывай, что рассказывает обо мне царица.

— Хорошо, — сдается Гримм и усмехается лукаво. — Она рассказывает всем и каждому, что после одного вашего свидания у нее все ноги в синяках.

— Что-о?! Ноги?! Не может быть!

— Еще как может, — дразнит его Гримм, — она сказала, что, увлекшись беседой, ты похлопываешь слушателя по ляжкам и коленкам. Наверное, ты ничего такого за собой не замечаешь, но все твои друзья подтвердят ее слова. Я сам, к примеру, как тебя послушаю, потом синяки считаю.

— Ну знаешь, Гримм, это, наконец, смешно. — И Философ взволнованно подается вперед.

— Эй, опять ты за свое. Будь добр, сядь как сидел. Ей-богу, отродясь не видывал таких пылких философов!

— Что делать, идеи возбуждают меня. Когда-нибудь они доведут меня до безумия.

— Царица сказала, что поставит между вами стол, а то ты ее изнасилуешь своими идеями.

— Выходит, она жалуется на меня каждому встречному-поперечному?

— Нет, нет. На самом деле она считает тебя невинным и очаровательно искренним. Говорит, что иногда тебе можно дать лет сто, а иногда ты ведешь себя как десятилетний мальчуган.

— Она так сказала? Странно. — Наш герой морщит лоб, припоминая однажды виденный сон. — И которого из нас она предпочитает?

— Конечно мальчугана, — отвечает Гримм. — Маразматических старцев и профессиональных жополизов при дворе в избытке и без тебя. А вот юношеской порывистости и легкомыслия как раз не хватает.

— Ладно, ты меня знаешь. Я ее сразу предупредил, что придворные хитрости и экивоки не для меня.

Гримм становится серьезным.

— Не стану спорить. Тебе и впрямь стоит быть осторожнее со своими приятелями-придворными.

— Какие они мне приятели! Паразиты, блошки, пересмешники, марионетки — вот они кто. И потом, снискавшему милость повелителя незачем подлаживаться к слугам.

— В придворные ты и вправду не годишься, — качает головой Гримм. — Двор — это джунгли, дружище. Пособие для изучения дикой природы. Куда там Руссо с его «Общественным договором» — придворный мирок в сотни раз хуже! Придворные — звери, всегда готовые горло друг дружке перегрызть. Жизнь при дворе — драчка за лакомый кусочек, за филейную часть добычи. Растерзать и напрочь уничтожить фаворита не терпится каждому. Ты меня слушай. Я-то всегда предусмотрителен, со всеми любезен и благожелателен. А ты прешь напролом, как последний невежа.

— Просто ты проныра, а я стараюсь оставаться порядочным человеком.

— При любом дворе паразиты кишмя кишат. Только ты хочешь быть чистеньким, словно первый снег. Не обольщайся — ты тоже всего лишь ничтожная марионетка в отвратительном кукольном спектакле. Тебе известно, что все твои перемещения и контакты тщательно отслеживаются, а письма внимательно прочитываются?

— Мои письма? Нет, конечно нет!

— Конечно да. Каждое написанное тобой слово cabinet noir берет на заметку и копирует. Надеюсь, ты не был чересчур откровенен?

Философ наморщил лоб.

— Только не с женой. С женой я никогда не бываю откровенен.

— А с прелестной мадам Волан?

— Ей я пару раз мог описать все как есть. Если не доверять любовнице, какой смысл заводить ее?

— Неужели ты не понимаешь? Малейшая оплошность — и придворные сожрут тебя.

— Я философ, а не придворный. Я поклоняюсь разуму, их мышиная возня, их лесть и дипломатия для меня ничто. Разве они этого не понимают?

— Они понимают одно: в данный момент ты — влиятельная персона. Может, все же обсудим ситуацию? Кто за тебя, кто против?

— Я готов. Продолжай.

Гримм вытаскивает записную книжку.

— Сперва враги. Номер первый — Григорий Орлов.

— Брошенный любовник. Он ревнует — а как же иначе? Я встречаюсь с царицей в часы их былых утех.

— Заруби себе на носу: отвергнутый любовник всегда очень и очень опасен. Она не может позволить себе оскорбить его: он слишком много знает. Он убежден, что ты злонамеренно занял именно это, особенное, время.

— Но это неправда! — воскликнул наш герой. — Я больше не рискую: я слишком стар, Гримми, и знаю свое место. Я уже не тот забияка высокого полета, не тот задорно жужжащий шмель с ядовитым жалом и крепкими крыльями. Сейчас я предпочитаю спокойно ходить по земле.

— Не знаю, чем тебе помочь, бедняга…

— Погоди сплетничать, — торопливо перебивает Философ, — желание хоть и ослабло с годами, но, когда захочу, я еще могу взмахнуть своим волшебным жезлом, и он мне по-прежнему послушен.

— Правда? — Гримм скептически поднимает брови. — В любом случае, Орлов имеет в виду другое. У него сохранились связи с опочивальней императрицы, и ему доподлинно известно, насколько ты приближен к высочайшей постели. Под злыми умыслами он подразумевает крамольные мысли.

— Ого! Он страшится мыслей?

— Орлов хоть и умен, но неразвит и неотесан, как все русские. Подобно зверю, он раб своих инстинктов. Идеи, пришедшие с Запада, ненавистны ему.

— И кто-нибудь прислушивается к его мнению?

— Да. Например, наследник Павел.

— Ну, этому западные идеи, наоборот, по сердцу. Он мечтает походить на своего папеньку, прусского гусака.

— Он не идеи ненавидит, а тебя, — вздыхает Гримм. — Я вижусь с ним каждый день.

— Еще бы, ты нашел для него ту, с кем он делит ложе. Скажи спасибо, если он когда-нибудь простит тебя за это.

— Не волнуйся. Я его конфидент. Он доверяет мне, потому что я немец. А тебя презирает, потому что ты француз. И к тому же друг его матери, а мать он ненавидит как никого на свете. Он говорит, что для царицы ты — маска, скрывающая ее деспотизм.

— Наверное, у принца была несчастливая юность.

— Наверняка. К сожалению, камергер Панин, самая влиятельная фигура при дворе, согласен с ним. Он наставник Павла с тех пор, как Д'Аламбер отказался занять это место, и всегда поддерживает принца. Он называет тебя бесстыдным нахлебником и паразитом. Люди такого сорта легко находят друг друга.

— Получается, их всего трое: Орлов, Павел и Панин. Не так уж много.

— Взгляни. Три самых влиятельных человека при дворе.

Гримм показывает Философу список, затем поднимается и бросает его в разожженный в камине огонь.

Философ погружается в задумчивость:

— Но есть же у меня доброжелатели среди придворных?

— Есть, — соглашается Гримм. — Князь Нарышкин считает тебя мудрейшим из мудрейших. К несчастью, он всем рассказывает, что ты сделал из него атеиста. Теперь он проповедует при дворе свои новые взгляды: предлагает отобрать у церкви все соборы и позакрывать монастыри.

— Ох уж этот князь…

— На твое счастье, во дворце его держат за дурачка, поднимают на смех — и все. Но, значит, смеются и над тобой.

— Что дурного в смехе? Говорят, это лучшее лекарство.

— Дурно то, что у лекарств есть скверное обыкновение убивать того, кто на них полагается.

— Надеюсь, Бецкой на моей стороне? Ведь это он меня сюда привез.

— Да, и это существенная поддержка. Увы, мотивы его у большинства придворных не вызывают сомнений. Они убеждены, что он с выгодой продал добрую половину картин, присланных тобой из Парижа.

— Никогда не поверю. И княгиня Дашкова тоже любит меня.

— Любит, — сказал Гримм, — беда в том, что в Петербурге не могут смириться с ее французскими шелками, ирландскими безделушками и лондонскими духами. Ее вскоре вышлют в Сибирь или отправят в Москву.

Философ хмурится.

— Вижу, что жизнь при дворе действительно полна забот и огорчений.

— Абсолютно верно, — сочувственно подтверждает Гримм. — Теперь ты понимаешь, что мне тоже приходится нелегко, и зря ты всякий раз обливаешь меня презрением. Ты каждую минуту должен быть начеку, иначе мигом разоришься, а то и лишишься головы.

— Утешил, нечего сказать! Но все равно спасибо, Мельхиор. Надо же на самом деле представлять, кто тебе друг, а кто враг.

— Еще бы. Но помни, что главные проблемы поджидают тебя не в Петербурге, а в Потсдаме.

— Король Фридрих. Только не жди, что я начну превозносить его. Он всю Европу взбаламутил. Все философы ненавидят этого вояку и тирана. Он присвоил себе титул «Король-философ», но правильней будет «Король-кровопийца».

— Самый могущественный из европейских государей, — поджимает губы Гримм, — с ним нельзя вести себя подобным образом. Он сзывает к себе всех сколько-нибудь известных в Европе людей.

— И что в результате? Взгляни на беднягу Баха. Император разломал его орган. Как бы то ни было, я успел основательно разобидеть его.

— Я советовал тебе остановиться в Потсдаме.

— Ты сказал, что я выставлю себя безнадежным глупцом!

— Верно. Но лучше быть при дворе шутом, чем врагом. Сам видишь, чем это кончилось.

— Чем же?

— Вместо Потсдама ты поехал в Дрезден, который Фридрих только-только кончил обстреливать. Более вызывающего поступка и придумать нельзя.

— Хорошо, что Фридрих, со всеми его обидами и планами мести, далеко отсюда.

— На расстояния не рассчитывай. Ты написал для Ее Величества некое произведение — «Дневной сон философа Дени Дидро». Атаковал императора напрямую. И через несколько дней текст оказался у него в руках.

— Каким образом?

— Половина здешних придворных работают на Фридриха, когда не трудятся во имя собственного обогащения.

— Но что он может мне сделать? — пожимает плечами Дидро.

— Поверь мне, все, что угодно. Для начала он разослал по всем европейским журналам рецензии на твои книги. Под псевдонимом, разумеется. В них говорится, что твои сочинения — вредоносный плагиат, к тому же абсолютно нечитабельный.

— В логике он не силен. Какой вред от книги, которую нельзя прочесть? И как обвинять за содержание книги автора, если он позаимствовал его у кого-то другого?

— Дело в том, друг мой, что Фридрих мнит себя философом, и он самый мстительный монарх в Европе. Он намерен послать эмиссаров к Ее Величеству и разоблачить тебя.

— Как кого?

— Как лжефилософа. Шарлатана. Безбожника, который в Лейпциге пытался привлечь к себе внимание, разгуливая по улицам в красной ночной рубашке.

— Чепуха, она желтая. Могу показать, если не потерял.

— А также императрицу предупредят, что ты французский шпион.

— Эту басню ей уже рассказали. Дюран навязал мне королевское послание и велел передать царице. Письмо она отправила в огонь, а посла — восвояси.

— Оказавшись в Версале, он доложит Его Светлейшему Величеству, что ты гнусный предатель и виселица по тебе плачет. Так что ты опять совершил тактическую ошибку.

— Подскажи же, как мне быть, Мельхиор, — умоляет Философ.

— Во-первых, не упрямься и по дороге домой заверни в Потсдам. Тем более он и впрямь по пути.

— Что-о?! Ведь, по словам Фридриха, я шарлатан, плагиатор и разгуливаю в ночной сорочке.

— Зато я его близкий друг.

— Ты для всех близкий друг. Для всех, кому случилось взгромоздиться на трон. У тебя, Мельхиор, нет ни чести, ни вкуса.

— Спокойно, дружище, не будем ссориться. Я просто не хочу зарывать в землю свои таланты. Я приезжаю и даю советы. Славный, приятный в обхождении малый. Общительный и умеющий обделывать сомнительные делишки. Я профессиональный посредник и, по правде сказать, чертовски полезный человек.

— Ты паук, который радуется, сидя в центре своей паутины.

— Без меня Европа превратится в стоячее болото.

— Она и с тобой болото.

— Без меня остановятся переговоры, опустеют королевские колыбели и некому будет наследовать престолы. Династии прекратятся, монархи станут злыми, а дворцы опустеют.

— Как будто это уже не произошло.

— Без меня будет хуже, — уверенно возражает Гримм, подходя к зеркалу и прихорашиваясь. — Без меня во дворцах смолкнет музыка и перестанут давать театральные представления. Не будет Глюка. Не будет Моцарта. И Дидро не станет придворным философом российской императрицы с приличной пожизненной пенсией и обеспеченной посмертной репутацией. Поразмысли об этом на досуге. А теперь мне пора.

— Нет-нет, подожди, Гримм. Подожди, дорогой друг.

Наш герой выбегает в коридор вслед за приятелем.

— Я не вынесу ссоры с тобой. Просто я рассердился, вот и все. Теперь я понимаю, что меня могут удушить гарротой в Санкт-Петербурге, застрелить в Потсдаме и повесить в Бастилии.

— Что ж, по словам Вольтера, мыслитель века Разума должен быть готов к такому концу.

— Теперь я понимаю, что придворный из меня никакой, даже шута не получится. Лицо меня подводит: что на сердце, то и на нем.

— Ничего, — великодушно утешает Гримм, — ты уже принес пользу России: целых двенадцать дней ты успешно развлекал императрицу, а значит, за это время она не причинила своему народу никакого вреда.

— Ну что ж… Но как вести себя дальше, подскажи, Мельхиор.

— Может, ты позволишь написать Фридриху и пообещать, что на обратном пути ты заедешь к нему в Потсдам?

— От Потсдама я отказываюсь решительно. Фридриха я презираю, а он меня ненавидит.

— Предупреждаю, он превратит твою жизнь в ад.

— Ну это вряд ли. Он опоздал. Судьба уже позаботилась об этом.

— Но пока ты не в аду, Дидро. Ты знаменит…

Болезненная гримаса искажает лицо Философа.

— Посмотри на меня. Я застрял в Петербурге. Проклятая Нева сводит меня в могилу. Со своим королем я порвал. Я разлучен с женой и, что еще больней, с возлюбленной. Я окружен врагами. Я поражен швейцарским недугом.

— Чем-чем?

— Ностальгия, Гримм. Мучительная ностальгия. Я соскучился по горным пикам.

— Ничего страшного. Все порядочные люди нынче в изгнании, все страдают от ностальгии. Вольтер в Швейцарии скучает по Парижу. Руссо в Париже скучает по Швейцарии. Людям вроде нас не следует иметь дом. Мы бродяги, скитальцы. Кстати, вспомнил — у меня к тебе просьба.

— С радостью, чем могу… — пробормотал наш герой.

— Кстати, о бродягах. Ты помнишь маленького музыканта, вундеркинда, которого папа привез в Париж? Какое-то время он жил у меня.

— Амадей — крошка тра-ла-ла, маленький принц гармонии? Кукленок Амадей? Никогда не забуду, как ты привел его в Версаль и познакомил с Помпадуршей. А он встал на цыпочки и по всей форме предложил ей руку и сердце, а было ему всего-то шесть лет…

— Сейчас Ее Императорское Величество весьма им интересуется. Ей ужасно хочется заиметь такого у себя при дворе.

— Почему бы нет? Еще одна диковинка для коллекции. И мальчик приедет, если ты его попросишь. Он тебе всем обязан.

— Конечно приедет. Музыканты, как странствующие акробаты или философы, легки на подъем. А Моцарт — честолюбивый и завистливый парнишка. Он хочет перещеголять всех старых капельмейстеров и стать придворным композитором при всех европейских дворах.

— Не вижу препятствий.

— Проблема в самой императрице. Ты, быть может, не в курсе, но у нашей дамы отвратительный слух. Она не отличит арфу от клавесина. Музыка для нее — беспорядочное нагромождение звуков. Она признается, что из всех мелодий узнает только тявканье своей собачонки. Открою тебе позорную тайну — она любит Глюка.

— По-моему, это не важно. Когда имеешь дело с монархами, приходится мириться и не с такими недостатками.

— Ты не знаешь нашего маленького маэстро Выскочку. Если царица хотя бы намекнет, что музыка его сложна для понимания и исполнения, он немедленно вспылит и в ярости покинет Россию. Таким образом, я рискую приобрести сразу двух врагов. Как мне поступить?

Лицо Философа проясняется, глаза загораются, тревог как не бывало.

— Как поступить искусному царедворцу? Знатоку паразитов?

— Да-да. Так что же мне делать?

— Мистификация, приятель! — Философ в восторге хлопает Гримма по ляжке. — Тебя спасет простенькая мистификация.

— Да-да, мистификация.

— Итак, во-первых, ты скажешь Ее Величеству, что это Моцарту медведь на ухо наступил. Скажешь, что бедный малыш ни один мотив не способен правильно воспроизвести. И ты, как добросовестный придворный служака, уважающий ее славное имя, не посмеешь притащить из Зальцбурга этого фальшивящего юнца, который будет терзать ее чуткий, практически абсолютный слух.

— Но ей известно, что император Иосиф превозносит его до небес. А также итальянский двор и Версаль.

— У всех у них плохо с музыкальным слухом.

— Но тогда я обижу Моцарта. А это я никак не могу себе позволить.

— Разве я не понимаю, дружок? Ведь в Париже ты заказал портрет Моцарта? Верно? А сейчас копии с него идут нарасхват? Верно? Но если Моцарт перестанет быть гением, торговля твоя заглохнет.

— Господи, он же действительно гений! Но что мне ему сказать?

— Скажи по возможности все как есть. Скажи, что императрица спит и видит, как он приезжает к ней в Петербург. И нет ей счастья в жизни, пока юный виртуоз не фланирует по залам Эрмитажа. Только одна заминка. Здесь так холодно, что руки замерзают — ни по клавишам бацать, ни в кларнет дуть. Так стоит ли музыканту ехать туда, где он не сможет отыграть больше половины концерта?

Гримм выслушал, рассмеялся — и заключил нашего героя в объятия. Он так хохотал, что пудра сыпалась с его щек на темный костюм Философа.

— Побегу скажу царице, что у Моцарта со слухом — беда! — захлебывается от восторга Гримм. — Я тебя обожаю, Дени! Я понял, почему ты мой лучший друг!

— В числе прочих лучших друзей, Мельхиор? Жаль, что я не сижу на троне, как они.

— Еще как сидишь! Ты король, Дени, Разум — твоя империя.

Обмениваясь любезностями, они вместе подходят к дверям и снова обнимаются. Любящие братья, да и только.

— Последнее замечание, Дени, дорогой, — полным участия тоном произносит Гримм, заворачиваясь в плащ и выходя на Сенатскую площадь, — этот унылый черный костюм… Понимаю, это костюм мыслителя, но я бы его поменял. Попробуй красный или синий, что-нибудь с золотым позументом — как мой.

— Отделка, кружева, мишура, маскарад, — ворчит наш герой, — не желаю потакать прихотям тела. Это философия борделя. Внешний вид отражает состояние души.

— Нисколько. Душа-то внутри, а одежда — снаружи. И поверь мне — по одежке встречают. Неужели ты не замечаешь, как хмурятся люди при виде плохо одетого человека? К тому же ты сейчас в большом фаворе, и владельцы лучших магазинов почтут за честь разодеть тебя. И запомни — важные персоны неважные костюмы не носят.

— Но это же нелепо!

Впрочем, чего еще ждать от старины Гримма, вульгарного, изворотливого — но любимого?

23 (наши дни)

Лет за двести с лишним до того, как я впервые посетил Санкт-Петербург (как вы помните, при всех своих благих намерениях я так и не смог сделать этого с Ленинградом), по реке Неве проплыл замечательный парусник, пришвартовавшийся в гавани, которая в те дни — то есть летом 1777 года — находилась как раз напротив Эрмитажа. Роскошная яхта, владелец и команда которой были британцами. А на ее полуюте стояла прославленная (чтобы не сказать — скандально известная) английская путешественница. Это была Элизабет Чедли, называвшая себя графиней Бристольской и герцогиней Кингстонской. Почему бы и нет? Ведь она приходилась супругой обоим джентльменам, хотя и не сообщала ни одному из них о существовании другого. Ее чересчур поспешный переезд из Бристоля в Кингстон создал ей проблемы с британскими судом и прессой, и у себя дома Элизабет заработала репутацию двоемужницы, аферистки и лженаследницы. Как и многие люди ее сорта — а таковые в те времена водились в изобилии, — она предпочитала жить в Европе: сначала в Париже, а потом во всяких других местах.

Роковая красавица никогда не прозябала в безвестности и не жаловалась на одиночество. И поскольку состояние, имущество и даже батальон слуг достались Элизабет не вполне законным путем, она предпочитала все свое возить с собой. Вот почему для своих пожиток она наняла целую яхту, которая теперь бросила якорь в порту Санкт-Петербурга. Местная знать вскоре обнаружила, что этот парусник подобен пещере Аладдина. То был плавучий музей роскошных вещей, морской кабинет редкостей, из которых не последней являлась сама госпожа Чедли. Здесь на Неве, на фоне Эрмитажа, она предавалась развлечениям — весьма предосудительным (как казалось одним) или вполне благопристойным (как полагали другие). Скоро Элизабет стала одной из достопримечательностей Петербурга и привлекла внимание самой великой императрицы. И началась эпоха английских вкусов — во всем, начиная с одежды и кончая садами. Чедли послала весточку домой и выписала еще батальон слуг и в придачу множество умелых английских садовников, заполонивших Петербург розами и газонами.

Довольно долго Элизабет играла заметную роль при дворе, в театре, в опере: аристократка, знаменитая куртизанка, законодательница мод. Царицу забавляли ее похождения — пока Чедли не положила глаз на собственность императрицы, Григория Потемкина, после чего незамедлительно впала в немилость. Но, заметьте, еще до того (когда балтийский шторм повредил яхту на реке) Екатерина разрешила герцогине Кингстонской и графине Бристольской построить на невской набережной дом в английском вкусе. И он был построен, этот маленький кусочек Британии, с английскими садовниками и английскими слугами. Но без кусочка России тут не обошлось: рядом с домом красовалась винокурня, что сразу сделало его очень популярным.

Однако из всех завезенных Элизабет Чедли в Петербург фасонов и трофеев самым великолепным приобретением были серебряные часы. Незадолго до этого она выписала их у Джеймса Кокса, лучшего из британских ювелиров-часовщиков. В эпоху сложных и хитроумных хронометров, когда часы украшались игрушками и аллегориями, объясняющими смысл вселенной, многие считали изделие Кокса величайшим творением рук человеческих. В ходе транспортировки часы были повреждены и прибыли в Петербург распакованными и без инструкций. Чинил и собирал их один петербургский ремесленник — и продолжалось это целых два года.

Часы имеют вид огромного серебряного павлина, состоящего из множества деталей. Стоит павлин на пне, а пень — среди сплетенных ветвей. А на ветвях и между ветвей чего только нет: петушок, белка в клетке, сова, кузнечик, ящерица, улитка и грибы — и все это деления на циферблате. Каждый час колокольчики начинают звонить, и все приходит в движение. Шевелится сова, вертится в колесе белка, кукарекает петушок и так далее. А сам павлин разворачивается, изгибает шею и раскрывает свой огромный хвост. Когда часы были собраны заново, по самой Элизабет Чедли уже отзвонили колокола. Умерла она одна-одинешенька в своем любимом Париже. А часы остались в России и были присвоены одним из поклонников графини, Григорием Потемкиным. Этот одноглазый воин был прославленным героем Крымской войны, лучшим генералом императрицы и ее любовником. Она дарила ему богатейшие подарки — Таврический дворец, обеденные сервизы из Севра и Веджвуда, тысячи душ крепостных. А одним из ответных подарков Потемкина стали часы-павлин. Их установили в Малом Эрмитаже.

Вот почему, попав в стотысячную толпу туристов, мы, пилигримы-«дидровцы», сейчас же сгрудились вокруг этих часов. А привела нас сюда, конечно же, Галина. Она высадила нас из автобуса посреди Дворцовой площади, рядом с Александрийским столпом, в месте с весьма богатой историей: отсюда по приказу царя кавалерия отправилась убивать народ, а потом народ по приказу большевиков пошел громить кавалерию и расправляться с царем. Но большевистская революция, похоже, еще не забыта: на углу площади копошатся под красными флагами демонстранты, окруженные вооруженными милиционерами. Развеваются знамена, орут мегафоны; подстегивая себя яростными воплями, демонстрация движется к центру города. Но Галина невозмутима.

— Политика! — роняет она. — Не обращайте внимания. Даже не смотрите в их сторону. Идите за мной, и все.

Таким образом, мы, маленький отряд пилигримов Просвещения, пересекаем площадь, по которой курсируют автобусы «Интуриста», и штурмуем ступени Зимнего дворца.

Но сегодня ворота не заперты, да и двери нараспашку. А в те дни в истории произошло нечто важное. Мы находимся на сцене, где некогда разыгрывались великие революционные события — десять дней, которые потрясли мир. В то время они казались столь судьбоносными и весомыми, что для их описания искусству пришлось изобрести новый стиль — социалистический реализм. Но реальные события несколько недотягивали до нужного масштаба, и поэтому художники, оперные композиторы, кинорежиссеры и историки события несколько усовершенствовали. Даже фотографы не блистали точностью: то вклеивали, то вырезали кого-то. Впрочем, так всегда обходятся с Историей — великой непреклонной силой, стремящейся только вперед и вперед, к тому, что записано в небесной Книге Судеб. Реальность частенько не отвечает требованиям, а потому, дабы привести прошедшее в соответствие с происходящим, приходится ее подправлять.

Однако странно, что могучая машина, называемая Историей, произвела на свет то, свидетелями чему мы сейчас являемся. Ибо там, где когда-то под напором революционной толпы трещали огромные ворота, теперь бродят американские туристы с банками кока-колы, японцы фотографируют друг друга на фоне памятников, а ободранные русские новобранцы курят на ступеньках и пялятся на молоденьких иностранок. Внутри здания туристические группы расходятся в разные стороны, вверх и вниз по лестницам, и бродят по тридцати милям каменных коридоров, по двум сотням залов с картинами, вещами и всевозможными сокровищами — здесь собрано более двух миллионов экспонатов, свезенных изо всех уголков мира! И чтобы увидеть их, со всего мира съезжаются туристы. Они толпятся и в Малом Эрмитаже, и в Большом Эрмитаже, и в Эрмитажном театре; как овцы, сбиваются вокруг самоуверенных русских гидов, которые когда-то пропагандировали социализм, мир и дружбу народов, а теперь расхаживают с конструктивистскими плакатами и майками с «Авиньонскими девушками».

Сегодня мир превращается в сплошную череду музеев. Но этот хочется посмотреть каждому. Эрмитаж сегодня значит музей; говоря «музей», мы подразумеваем Эрмитаж. Многие цари внесли свою лепту в приумножение богатств этой сокровищницы. Многие коллекционеры дарили музею свои личные собрания, многие генералы тащили сюда свои трофеи. Многие предметы из других музеев попали сюда в результате успехов русской армии; в то же время другие чудесные вещи из этого собрания были проданы за границу, выставлены на аукционы, украдены или переданы другим музеям России. Но сколько бы сюда ни пришло и сколько бы отсюда ни ушло, все равно здесь есть все мыслимое и немыслимое, и это изобилие потрясает. Невероятное количество всемирно известных картин. Все эпохи и стадии: от самых примитивных до высочайшего барокко и богатейшего романтизма, а затем опять к примитивным абстракциям. Металлы и камни, драгоценные и полудрагоценные, добывались, обрабатывались, проходили огранку, кузнечный горн, отливались в формы, преображались руками ремесленников и ювелиров. Здесь представлены все нации и народы. Присутствуют все идолы и иконы.

Да, История стала сегодня чем-то вроде шумного музея: выставка блестящих погремушек, мекка полуравнодушных паломников. На смену революционерам пришли туристы: теперь они топчут эти лестницы. История, столько лет бывшая нашей хозяйкой, агрессивной и кровожадной, заставлявшая нас плакать и трепетать, вдруг оказалась послушной служанкой или хорошей подружкой. В этих залах больше никогда не прольется кровь, не будут навязывать народу веру или идеологию, не будут требовать смерти и жертв, не будет бунтов и чисток. Вместо этого перед нами раскрывается просторная и хорошо освещенная сцена: блестящий Фаберже и мерцающий Севр, изящные светотени импрессионистов и грубые брызги кубистов, плотские человеческие пудинги Рубенса и странные коллажи конструктивистов.

Но с тоскливым недоумением глядят на это усталые путники. Картина за картиной ложится на сетчатку глаза, сигналы поступают и поступают в клетки головного мозга, чрезмерные, обильные, избыточные, ошеломляющие. Туристов хватает ненадолго. Они отступают и кидаются на поиски буфета, кресла или дивана (ах, почему их так мало?). Они опускают свои фотоаппараты; они разуваются. Девочки хихикают и болтают, стоя перед огромным Рембрандтом. Мальчишки гоняются за ними по бесконечным коридорам здания, из галереи в галерею.

«Этим буду наслаждаться лишь я и мои близкие» — так, говорят, заявила когда-то императрица, довольная прибытием новых западных грузов, присланных Голицыным и Дидро. Тогда сокровища были только-только распакованы и развешены на новеньких, специально под них выстроенных стенах. Но сегодня это собрание само собирает миллионы туристов со всего земного шара.

— Туристы — ужасные люди, постарайтесь их не замечать, — властно рекомендует Галина, водя нас по залам. — Гиды здесь отвратительные, постарайтесь их не слушать.

Но зачем нам их слушать? У нас собственный гид — Галина, и она просто несравненна. Она знает все, и почему-то ее пропускают везде — как некую непреодолимую силу.

— Bonjour, mon brave! — кричит она охранникам в каждой галерее. — Félicitations, mon ami![39]

Она открывает дверь в стене, и мы оказываемся в маленьком кабинете, где тайно курят смотрители музея и работают реставраторы.

— Parfait! Voilà mes pèlerins! — объясняет им она. — N'oublie pas ton français[40].

— Pardon! Attention![41] — восклицает она, прокладывая дорогу сквозь огромные и хорошо вооруженные группы туристов, — и они расступаются и рассеиваются под ее натиском.

— Excusez-moi![42]

И вот она снова собирает нас вокруг большого серебряного павлина Элизабет Чедли, указывающего другим группам туристов, что настало время покидать музей. И как бы по ее приказу часы начинают бить. Механизм оживает. Топорщит перья сова, вертится, позвякивая, беличья клетка. Кукарекает петушок, а павлин поворачивается к нам, склоняет голову и распушает хвост. А рядом стоит Галина, в платье от Пуаре, и громко хлопает в ладоши, привлекая наше внимание. Туристы, проходящие мимо, беседуют о Рембрандте или Малевиче, слушают своих надменных гидов или свои плееры. На нас косятся с любопытством: ведь мы не такие, как все. В самом деле, пусть их, пускай беседуют на обычные галерейные темы; нас уже подготовили к совсем иному рассказу. Я предлагаю назвать его «Повесть Галины».

24 (прошлое)

День двенадцатый

За окнами Эрмитажа валит снег. В коридорах гуляет ветер. ОН сидит напротив нее. Между ними — довольно широкий, низкий стол. Но все равно колени их почти соприкасаются. ОН держит внушительную пачку бумаг и намерен изучить их вместе с ней.

ОН: Мне нужно знать, сколько в России леса, какие площади засеяны пшеницей и другими зерновыми, сколько выращивается льна. Сколько импортируется лошадей и масла. Сколько экспортируется мехов, металла, гончарных изделий и икры.

ОНА: Зачем вам?

ОН: Вы хотите, чтобы я составил Российскую энциклопедию. Энциклопедия — это книга обо всем.

ОНА: Всего более чем достаточно.

ОН: Для жизни — может быть. Но не для энциклопедии. Какова общая площадь вашей империи?

ОНА: Неизвестно.

ОН: Национальный доход? Государственный долг?

ОНА: Не пытайте меня. Идите и докучайте членам Академии наук. Для того я их и держу.

ОН: Я пробовал. Как ни приду, они награждают меня золотой медалью и обильными цитатами. Но по делу я от них ничего не добился.

ОНА: Они ревнуют. Думают, что я слишком привязана к вам. Или вопросы были чересчур сложные. Откуда мне знать?

ОН смотрит на нее.

ОН: Академики не могут ответить на простые вопросы? Зачем тогда Академия?

ОНА: Мне казалось, это очевидно. Академиями давно обзавелись все великие державы. Я хочу, чтобы мир знал, какое значение я придаю науке, образованию и философии. В любом случае, если даже академики отказываются отвечать на ваши вопросы, с чего вы взяли, что я соглашусь на это?

ОН тяжко вздыхает.

ОН: Хорошо, Ваше Величество. Лишь один вопрос, и совсем легкий. Каково население России?

ОНА: А вы не знаете?

ОН: Кто-то говорит — восемнадцать миллионов, кто-то — двадцать.

ОНА: Могу предоставить вам список налогоплательщиков. Девять миллионов человек. Женщины и знать налоги не платят.

ОН: Хорошо. А население Москвы?

ОНА: Постоянно меняется. То больше, то меньше. К примеру, сейчас там свирепствует чума. К счастью, до Москвы далеко.

ОН: Больше, чем в Петербурге? Или меньше?

ОНА: Давайте бросим жребий.

ОН: Покорно благодарю. Ваше Величество. Подумать только — население Москвы определяется по жребию! И это говорит мне самое авторитетное лицо государства. Ну а сколько в России евреев?

ОНА: Вот уж кого мы никогда не считали. Но могу точно назвать вам число монашествующих. В России семь тысяч монахов и пять тысяч монахинь.

ОН: Тогда я советую вам завести еще две тысячи монашек или сократить на две тысячи число монахов. Если они поженятся…

ОНА: Как это — поженятся? Они же дают обет безбрачия.

ОН: Дать-то несложно, исполнить — сложнее. Страсти проникают и за монастырские стены…

ОНА: Вы-то почем знаете?

ОН: Мне случалось карабкаться на них. Монастыри — рассадник извращений. Ни одну нормальную женщину страсти не терзают так, как бедняжку монахиню. Женские монастыри изобрели, чтобы избавить беспокойных папенек от причиняющих беспокойство дочек. И пока эта ситуация не изменится, монастыри останутся поставщиками пороков.

ОНА: Только не у нас в России. Что еще вам угодно спросить?

ОН сверяется со своими записями.

ОН: Какими еще богатствами располагает Россия? Древесина, меха, драгоценные камни, минералы?

ОНА: Да, конечно.

ОН: Конопля, тутовое дерево?

ОНА: Да, и еще раз — да. Пометьте себе — в России есть все.

ОН: Виноград? Ревень?

ОНА: Да. Да. Запишите еще дьявольскую траву.

ОН: Это что такое?

ОНА: Так называют картофель. Это я завезла его в Россию.

ОН: Вы познакомили своих подданных с картофелем? Как они это восприняли?

ОНА: Со скрипом. Теперь он растет повсюду. Я приказала употреблять его в пищу.

ОН: А что же еще с ним делать?

ОНА: А что они делают из всего на свете? Водку. Ну, надеюсь, с вопросами покончено.

ОНА зевает со скукой.

ОН: Вы же понимаете, мудрейшая из цариц, что я не просто так донимаю вас этими расспросами. Я от души желаю России всяческого процветания. Но прогресс невозможен, если государство не использует свои ресурсы. Без промышленности не будет образования. Если не развивать ремесла, не дождешься открытий. Люди, живущие без мечты и вдохновения, не смогут построить счастливое, достойное человека общество.

ОНА: Согласна.

ОН: Какое общество лучше? Царство безнадежности, где люди проживают короткую, полную невзгод и борьбы жизнь? Общество, где все грабят друг друга, где торгуют телами и душами? Или общество, где ценятся талант, труд, профессионализм? Где люди украшают свои дома, разводят сады, посещают театры и музеи, занимаются искусствами, обучаются приятному обхождению и хорошим манерам, расходуют и потребляют…

ОНА: Конечно, второе лучше.

ОН: Но за все надо платить. Вам придется перестраивать города, прокладывать новые улицы, открывать новые магазины, поощрять купцов, ремесленников, лавочников, изобретателей, ученых. Увеличится число коренных горожан. Потом горожане станут бюргерами и захотят взять управление городами в свои руки. Им потребуются гильдии и парламент. Потребуются законы, которые сами же они и будут принимать. Они захотят реформ и под конец решат, что монархия им вообще не нужна…

ОНА: Запишите, что российские конные заводы славятся на весь мир. Вам известно, что король Фридрих покупает жеребцов только у нас?

ОН: Да. Мне сказали, что вы, в свою очередь, покупаете у него породистых кобыл.

ОНА смотрит на него. ПРИДВОРНЫЕ перемигиваются.

ОНА: Дидро, сегодня вы переходите все границы.

Кажется, ОН раскаивается.

ОН: Простите, Ваше Величество. Иногда я бог знает что болтаю. Не успею подумать как следует — а с языка уже сорвалось.

ОНА: Мысли не задерживаются у вас на языке, а руки — в карманах. Вы опять ухватили меня за правое колено.

ОН: Ради бога, простите. Право, мне так неудобно…

ОНА: Теперь вы жмете мне руку. Вы что, пытаетесь флиртовать со мной, мсье?

ОН: О нет, Прекраснейшая. Я пытаюсь размышлять вместе с вами.

ОНА: А эти жесты — они что, способствуют работе мысли?

ОН: Драгоценнейшая царица, я не склонен к спокойному, пассивному созерцанию. Я всегда активен, я в вечном поиске, мысли проносятся непрерывным потоком у меня в голове, как электрические разряды, иногда с такой скоростью, что парик слетает с головы. Порой они внушают мне нескромные намерения, и я распускаю руки. Могу схватить собеседника за ляжку — а то и за грудь. Но, к чести своей скажу, как бы далеко мои мысли ни заходили, никакого вреда они не причиняют. До сих пор никто от них не пострадал. Никто не был уязвлен. Тем не менее примите мои искренние извинения, Ваше Императорское Величество, тем более что…

ОНА смеется.

ОНА: Не скромничайте со мной, мсье Библиотекарь. Я уверена, что мы с вами одного поля ягоды.

ОН: Неужели?

ОНА: Вы горячитесь — я тоже. Мы друг друга недослушиваем, прерываем и перебиваем. Мы необузданны, несдержанны на язык, но искренни и откровенны. Обоим нам случается сморозить глупость…

ОН: Но позвольте, есть все же разница. Допускать грубости в отношении Вашего Величества — непростительная с моей стороны оплошность.

ОНА: Двум честным мыслителям не пристало обижаться друг на друга. Вам кажется, я не права?

ОН: Вы говорите — и я верю, что так оно и есть.

ОНА: Мне рассказывали, что, когда Его Святейшество хотел заключить вас в Венсенскую тюрьму, вы уверяли судей, будто ваши мысли выходят из повиновения и живут собственной жизнью. Но тогда вы даже не способны понять, в чем вас обвиняют…

ОН: Я сказал им, что мои мысли кажутся абсурдными даже мне самому. Поэтому неудивительно, что они пугают посторонних. Сказал также, что, если они пожелают, я рад буду отказаться от своих суждений. Ведь честного человека отличает способность менять свою точку зрения. Но они, конечно, не согласились.

ОНА: Почему — конечно?

ОН: Видите ли, мои мысли были нужны им, чтобы упечь меня за них в тюрьму. Этот случай убедил меня, что пытаться избежать скандала и высочайшего гнева — пустая трата времени. И наше с вами общение — тому подтверждение. Иначе зачем было тащить беднягу Дени, измученного и уставшего, за тысячу миль, через всю Европу? Разве вы хотели познакомиться с льстецом, смиренной овечкой или скучнейшим тупицей?

ОНА поднимается, ходит по комнате, поглядывая на него через плечо.

ОНА: Да уж, под эти определения вы не подходите. Я приняла решение и готова терпеть ваши выходки. Пока они хоть сколько-нибудь терпимы. Но не забывайтесь, мсье. Вы можете вывести из себя и святого. А я далеко не святая.

ОН: Надеюсь, что нет. Что может быть хуже философских диспутов со святой?

ОНА: Пусть так. Что вы приготовили мне на завтра?

ОН: Доклад — увлекательное, я бы сказал, захватывающее чтение…

Конец двенадцатого дня

День тринадцатый

Снегопад усилился. Слуги носятся как угорелые, еле успевают подбрасывать дрова в огонь. ОНА стоит рядом с камином и читает какую-то бумагу. Входит ОН.

ОНА: Эти… записи. Вы решились назвать это докладом?

ОН: Что-то не так, Ваше Величество?

ОНА: Ваш сегодняшний меморандум. «О морали государей». Да как вы посмели…

ОН: Я работал над ним целую ночь. И доволен результатом.

ОНА: А я его целое утро читала. И возмущена до глубины души.

ОН: Но, Ваше Императорское Величество… Я лишь хотел, чтобы доклад вышел убедительным и занимательным.

ОНА: Неправда. Вы хотели возмутить, рассердить и унизить меня. И не только меня — всех государей.

ОН: Ей-богу, ничего такого я не хотел.

ОНА: Чего стоит заявление, что закон, честь и правила приличия, ограничивающие произвол простого смертного, для монарха — пустой звук.

ОН: Я полагал, что ничем не ограниченное своеволие государя — основа монархического строя.

ОНА: Не совсем. Вы пишете, что дело государя — сдерживать произвол подданных. Но есть границы и королевскому произволу. И устанавливает их Господь Бог.

ОН: Верно, Ваше Сиятельное Величество. Это я и пытаюсь объяснить. У меня есть претензии к монархизму, но лично к вам они ни в коей мере не относятся. Недовольство мое адресовано исключительно бесплотным божественным силам, которые допустили такой непорядок в своем хозяйстве.

ОНА: Но вы же не верите в божественное начало…

ОН: Когда надо, верю.

ОНА: Послушайте. «Утром, поднявшись с постели, потягиваясь и зевая, Юпитер подходит к небесному окошку и смотрит вниз, на грешную землю. „Ага, — бормочет он, — в Азии — чума, в Германии — война, в Португалии — землетрясение, в Турции — резня, во Франции — сифилис, в России крестьян кнутом порют. Так, так“. И набрюзжавшись всласть, громовержец снова укладывается спать. Это смертные называют Божественным Провидением».

ОН: Неплохо сказано, правда?

ОНА: Это нам урок, пишете вы: не стоит полагаться на богов, ленивых и непостоянных. Позволить монархам править, согласуясь с божественным правом, — значит дать им полную и неограниченную волю. Отсюда вывод — лучше обойтись вообще без монархов.

ОН: Лучше.

ОНА: И это, по-вашему, разумно?

ОН: Разумно, справедливо и подсказано обычным здравым смыслом.

ПРИДВОРНЫЕ перешептываются.

ОНА: Не вздумайте еще раз повторить это, мсье Дидро. Ни публично, ни в личных моих покоях.

ОН: Мадам, если бы вы соблаговолили прочесть еще немного… Ниже сказано, что хотя богам человеческие судьбы глубоко безразличны, монарх — Он или Она, не важно — все же не совсем свободен и бесконтролен…

ОНА: Ну да, там про это написано. Оказывается, государь боится пасть от рук собственных подданных. И только потому не превращается в законченного негодяя.

ОН: Правильно.

ОНА: Вы упорно бросаете мне в лицо упрек в деспотизме, мсье Философ. Берегитесь, а то в один прекрасный день вы окажетесь правы — я просто-напросто прикажу отрубить вам голову. Не забывайте, что вы, как и прочие, зависите от моей благосклонности, долготерпения и снисходительности.

ОН снова раскаивается.

ОН: Тысяча извинений, Ваше Величество.

ОНА: И ни одному из них вы не придаете значения.

ОН: Чему, своим извинениям? Уверяю вас, я говорю искренно. Точнее — мне представляется, что искренно.

ОНА: Вы не считаете меня деспотичной?

ОН: Конечно нет, мадам. Если прикажете…

ОНА: Говорите, что у вас на уме. Я требую.

ОН: В таком случае вы, разумеется, деспотичны. Но другого от вас никто не ждет. Почему перед вами склоняют головы и преклоняют колени? Почему ваше имя прогремело на весь мир? Вы — божество, вы наша Афина, наша северная Минерва. Наш сиятельный деспот…

ОНА: Я управляю империей, мсье. Я в ответе за народ огромной страны и должна давать отпор ее врагам.

ОН: Я вас понимаю. Не каждому под силу вести метафизические беседы днем, после того как утром пришлось вторгнуться в Польшу и разгромить ее.

ОНА смотрит на него.

ОНА: Вот вы о чем? Хотите обсудить польский вопрос? Вам известно, что мсье Вольтер всецело одобряет мои действия?

ОН: Мсье Вольтер не устает поражать меня. Он, небось, объясняет ваш варварский набег, грабежи и насилие возвышенными целями Просвещения народов? Ну да. Других целей он не признает.

ОНА: Вот его письмо. Почитайте.

ОН (читает): «Я проповедую великую религию — веротерпимость, то единственное, от чего я не отступлюсь никогда. Но я лишь скромный монах, а вы — глава этой церкви. Увидите, человечество еще отблагодарит вас за самоотверженное стремление даровать полякам свободу совести…» О боже, какой кошмар…

ОНА: Не останавливайтесь, продолжайте…

ОН (читает дальше): «Российская государыня не только сама обладает поистине божественной терпимостью. То же свойство она желает привить соседям. Впервые самодержец своей властью и военной мощью способствует установлению справедливости и свободы совести».

ОНА: Вот это место. Эти слова вывела рука величайшего мыслителя эпохи. Или вы не согласны?

ОН: Не смею спорить.

ОНА: Оставьте, мсье Библиотекарь. Не станете же вы равнять себя с мсье Вольтером?

ОН: Ни в коем случае. Ваше Величество. Особенно если речь заходит о Польше.

ОНА: А вы завистливы. Я уверена, что вы бы поддержали меня в этом вопросе, если бы дали себе труд подумать.

ОН посмеивается про себя.

ОНА: Что вас развеселило? Не смущайтесь, скажите мне.

ОН: Иногда я развлекаюсь тем, что мысленно возвожу вас на французский престол. Какую бы империю вы создали! И за какой ничтожный срок!

ОНА: М-да… Королева-Солнце…

ОН: Это была бы кошмарная империя. Вы бы всех заставили есть картошку…

ОНА: Лучше картофель, чем латук. Или голодная смерть.

ОН: Мы восстали бы и отправили вас в Англию. Они и так уже сидят на картошке. Знаете, как называют вас в Англии? Тиран-философ.

ОНА: А вы меня называете деспотом…

ОН: Но ведь это правда.

ОНА (сердито): Мсье Философ, надеюсь, что чаша сия вас минует, но, случись вам стать во главе империи, вы повели бы себя в точности так же.

ОН: Не думаю.

ОНА: Я такая, какая есть, и это как раз то, что нужно. Посмотрели бы вы на Россию до моего восшествия на престол — груда развалин. И оцените, сколько мне удалось сделать.

ОН: Воистину — геморрой творит чудеса.

ПРИДВОРНЫЕ словно окаменели, ОНА медленно поднимается.

ОНА: Убирайтесь. И чтоб духу вашего здесь не было.

ОН идет к двери.

ОНА: Вернитесь. Что же, по-вашему, нужно делать? Освободить крепостных? Даровать купцам дворянские привилегии? Устроить выборы? Создать парламент? Отнять власть у патриарха? Отменить порку?

ОН: Почему вы не претворите в жизнь ваш собственный «Великий Наказ»? Это кратчайший путь к вечной славе, к сердцам благодарных потомков.

ОНА: Хорошо же, мсье Философ. Я готова объяснить вам на этом примере разницу между философствующим тираном и тиранствующим философом. Вы указываете мне путь к будущей славе. Не спорю, он приведет к ней. Но только это будет не та слава, о которой вы толкуете. Вы толкаете меня прямиком в пропасть — или на эшафот. Вы драматург. Вспомните сюжеты лучших пьес или популярных опер. О чем говорится в драмах Корнеля, о чем поется в операх Генделя и Рамо? Трагична судьба государей, решившихся ратовать за всеобщее благо. Кориолан, Риенци, Годунов. Потому что ваши распрекрасные простые люди превращаются в звериную стаю, в обезумевшую толпу…

ОН: Вы сами сказали, что подданные обожают вас. Чего же вам бояться?

ОНА смеется; даже ПРИДВОРНЫЕ развеселились.

ОНА: Какая наивность! В России крестьяне-бедняки ненавидят кулаков, те терпеть не могут помещиков, землевладельцы ведут тайную борьбу с губернаторами, а последние презирают аристократию. Аристократы не выносят военных, военные — чиновников-бюрократов. В Табели о рангах тринадцать ступеней, и каждая ступень ненавидит остальные двенадцать. Церковь против армии. Армия против флота, пехота против кавалерии; полки враждуют меж собой. Все шпионят друг за другом, в том числе и за мной. И все жители России дружно клянут судьбу, навязавшую им дражайшую матушку-царицу…

ОН: Им просто надо научиться жить своим умом.

ОНА: Своим умом! У них один ум — мой. Я думаю за всех, а иначе бы они все перегрызлись. Любой русский только и мечтает обмануть, ограбить, убить всех остальных. Я — единственное звено между кнутом палача и реками крови.

ОН: Представляю, каково вам.

ОНА: Благодарю за сочувствие. Если я в вас не ошиблась, вы достаточно объективны и проницательны, чтобы оценить роль деспота в такой стране. Если вы истинный знаток человеческой натуры, вы не можете не понимать, что страсть к разрушению, ненависть к себе подобным, зависть и тяга к преступлению у нас в крови. Так признайте же, что обществу не обойтись без таких, как я, личностей…

ОН: Признаю, Ваше Величество. Я не учел, сколь непосильная тяжесть ложится на плечи монарха, недооценил, сколь грандиозные и величественные формы может принимать власть. Я позабыл на мгновение, почему преклоняюсь перед вами, позабыл, что заставило меня проехать тысячи миль…

ОНА: Что ж, вы признаете меня терпимой?

ОН: Вы доказали это своей добротой.

ОНА: Просвещенной?

ОН: Уважением и любовью к человеческой мысли.

ОНА: Хорошо, мсье. Мы подробно обсудили ваш доклад. А теперь отправляйтесь и перепишите его. Завтра покажете. Желаю успеха, мсье Библиотекарь.

Конец тринадцатого дня

День шестнадцатый

ОН входит в своем черном костюме, выглядит встревоженным, оглядывается неуверенно. ОНА сидит на кушетке. Улыбается ему. Рядом с ней большая открытая шкатулка с чем-то блестящим.

ОНА: Вот и вы, дорогой друг. Идите сюда. Посмотрите, что здесь. Я вам приготовила подарок.

ОН заглядывает в шкатулку. А в шкатулке — множество часов.

ОН: Как, это все мне, Ваше Величество?

ОНА: Да, мсье. Чтобы вы не так часто опаздывали на наши встречи, милый Философ.

ОНА достает из шкатулки очень красивые золотые карманные часы с цепочкой. ОН смотрит на часы. Смотрит на нее. ОН тронут.

ОН: Прекраснейшая из цариц? Это точно мне, вы уверены?

ОНА: Конечно. Вы довольны?

ОН: О большем я и мечтать не смею. Золотые карманные часы с крышкой, Ваше Величество! Карманные часы! Я буду носить их в нагрудном кармане и любоваться вашим портретом на крышке.

ОНА: Значит, подарок мой принят?

ОН берется за цепочку, покачивает часами.

ОН: Редкий подарок доставляет такое удовольствие. Что отражает дух нашего века и вместе с тем всю сложность вселенной лучше, чем часы? Этот крошечный тикающий механизм помогает нам выбрать свой путь и найти свое место в мире. Он показывает нам, что мир — не единое целое, что он дискретен и таинствен, а нашими передвижениями во времени и пространстве управляет часовая стрелка…

ОНА: Тогда и Бог для вас — великий часовщик?

ОН: Нет, великим часовщиком я считаю человека. Какой мощный интеллект! Как остро ощущаем мы пространство и время, их взаимосвязь. Что вселенная по сравнению с ее моделью — созданием человеческого разума! Где изготовлены эти часы?

ОНА: Эти часики? В Швейцарии, мсье. В Женеве.

ОН: Швейцарцы — независимы и искусны в ремеслах. Говорят, лучшие в мире часы делаются в Швейцарии.

ОНА: Может, не в самой Женеве, но поблизости. Эти часы прислал из Фернея мой друг Вольтер. Вы знаете, что у него там свои ремесленные мастерские?

ОН: Слышал. Восемьдесят часовщиков грудятся у него в мастерских, восемьдесят часов тикают сутки напролет. Какой глубокомысленный подарок.

ОНА: Не совсем подарок. Он прислал мне пятьсот часов, целый ящик.

ОН: Пятьсот? Скоро у русских будет много свободного времени.

ОНА: Я похвалила его за предприимчивость и поддержку ремесел. В благодарность он прислал мне ящик часов. И счет на пятьдесят тысяч фунтов.

ОН: Дороговато обходится вам швейцарское времяпрепровождение. Позвольте заметить, что на эту сумму вы могли бы построить военный корабль. Или приобрести полдюжины полотен Рубенса у разорившегося английского милорда. Между тем вы вовсе не просили Вольтера посылать вам эти пятьсот часов.

ОНА: Иногда я думаю, что вы ревнуете меня к нашему великому другу.

ОН: Нисколько. И что же он присоветовал вам делать с этими тикающими штучками? Подарок дорогому Дени — это само собой, а еще?

ОНА: Он советует дарить их иностранным гостям — в знак внимания. Или распродать в два раза дороже, чем он с меня запросил.

ОН: Если вы последуете другому его совету, часы можно сбыть туркам.

ОНА: Я слышала, что сам он уже проделывал это. Надеюсь, с них он взял еще дороже.

ОН: Наверняка он так и поступил. Зато теперь обеим армиям не грозит разминуться на поле сражения. Я уверен, что деньги потрачены не зря…

ОНА: И не зря уверены. Я многим обязана мсье Вольтеру. Когда в Европе меня называли убийцей, он спас мою репутацию в мировом общественном мнении.

ОН: Не он один.

ОНА: Допустим. И вы, и некоторые другие…

ОН: И мой приезд в Петербург тоже работает на вашу репутацию. Не так ли, Ваше Величество?

ОНА: Как любой человек, я нуждаюсь в понимании. А достичь понимания легче, когда на твоей стороне мудрые, способные многое понять люди.

ОН: Мудрые глупцы, готовые верить каждому вашему слову? Готовые сквозь пальцы смотреть на оккупацию чужих территорий, на казни инакомыслящих? Готовые строчить в вашу честь бездарные хвалебные оды?

ОНА смотрит на него.

ОНА: Теперь я уверена, что вы — ревнивец и завистник, мсье.

ОН: Правда? К кому же я ревную?

ОНА: К Вольтеру. Потому что он любит меня до безумия и не скрывает этого. Потому что вам до него как до неба, потому что в сравнении с ним мысли ваши скучны, а страсти ничтожны. Потому что одно его слово значит для меня больше, чем десять ваших. Потому что он добрее, великодушнее, свободнее и откровеннее в своих суждениях…

ОН смотрит на нее с удивлением.

ОН: Вы ошибаетесь. Я не ревную вас к Вольтеру.

ОНА: Что ж, зато он ревнует.

ОН: Неужели? Великий Вольтер ревнует?

ОНА: Конечно. Ведь он в Фернее, а вы в Петербурге. Вы моложе его и забавнее.

ОН: Откуда вы знаете?

ОНА достает из-за корсажа письмо.

ОНА: Сегодня я получила его письмо. Слушайте. «Я с сожалением узнал, что ваш Дидро захворал в Голландии. Но наверное, сейчас он уже у ваших ног. Я рад, что нашелся еще один француз, всецело преданный вам. Кое-кто выступал и всегда будет выступать за турка Мустафу, но все же приверженцев святой Екатерины гораздо больше. Наша маленькая церковь постепенно растет и становится вселенской…» Ну, это обычная лесть…

ОН: Прошу вас, дальше.

ОНА: «Я с трудом представляю, как Императрица, ведя войну с огромной империей султана и управляя собственными, еще более огромными владениями, присматривая за всем, отвечая за все, выкраивает время на нескончаемые споры с Дидро, как будто мало ей других забот…»

ОН: Как пишет! Какой слог! Какая гибкость мысли!

ОНА: Разделяю ваше восхищение. «Мне не терпится самому побеседовать с Дени, — пишет он, — чтобы услышать от него то, что он услышал из уст Вашего Величества. Нет, „Величество“ — не то слово. Лучше я скажу „Совершенство“: это точнее выражает ваше превосходство над прочими земными созданиями…» Прошу прощения, дальше сплошная лесть. Видите, с каким умилением и восторгом относится ко мне этот великий человек.

ОН протягивает руку за письмом. ОНА, улыбнувшись, отодвигается от него.

ОН: Но продолжайте, Ваше Совершенство. Там есть что-нибудь про меня?

ОНА: О да. «Прошу вас, замолвите за меня словечко перед Дидро. Ему ведь нетрудно проделать каких-нибудь пятьдесят верст и утешить скучающего старика рассказом о вашей прекрасной столице, о Санкт-Петербурге. А если он все же откажется посетить мое пристанище на берегу Женевского озера, мне останется лишь молить Бога, чтобы могила моя была рядом с вашей, на берегу Ладоги. Вы знаете, я умираю от любви к вам, но боюсь, что теперь российский двор закрыт для меня. Ваше Величество покинули меня ради Дидро, Гримма и прочих фаворитов. Уму непостижимо! Великая Императрица оказалась непостоянной, как кокетливая француженка. Но клянусь, что я останусь предан вам до гробовой доски, и никакая другая государыня…»

ОН: Восьмидесятилетний ревнивец. Великолепно.

ОНА: Если вы когда-нибудь решитесь покинуть Россию, навестите его. И передайте, что дружба с вами не изменила мое отношение к нему. Передайте, что Катрин любит его по-прежнему.

ОН: Увы, от Парижа до Женевы путь неблизкий.

ОНА: Он стареет и боится, что вы займете его место.

ОН: В самом деле? И что это за место?

ОНА: Понятия не имею, какого мсье Вольтер мнения обо мне, но его любовные похождения известны всему миру. Но я напишу, что глупо с его стороны ревновать, тем более что до сих пор вы не давали ему ни малейшего повода…

ОН: И заверьте его, что, находясь в Петербурге, я приложу все усилия, чтобы сделать то, что он страстно желал бы сделать сам.

ОНА: Скажите, вы в самом деле любите мсье Вольтера?

ОН: Я обожаю его, восхищаюсь им. Он гениален, благороден, чрезвычайно современен, очарователен…

ОНА: Почему же он ревнует?

ОН: Ваше Совершенство, порой мне кажется, что весь мир завидует мне. Ежедневно по три часа я наслаждаюсь вашим обществом. Я думаю вместе с вами, мечтаю вместе с вами…

ОНА: Вы льстите мне, как и мсье Вольтер. Лесть, всегда лесть, и ничего больше. Ни от кого не добьешься откровенного мнения, беспристрастного суда, настоящего чувства…

ОН: Как же не льстить даме, за которой стоит вся Российская империя? Главной женщине мира? Конечно, ей наврут с три короба. Скажут, что у нее в России даже шлюхи невинны, любая старая карга — принцесса, а капустные щи съедобны.

ОНА: Ну, щи-то действительно вполне съедобны.

ОН: Но я, прекраснейшая дама, честный человек и говорю одну лишь правду. Да и зачем мне врать? Я встречаюсь с вами каждый день, внимаю вашим проницательным суждениям и восхищаюсь вашим остроумием. Я вижу, что лицо ваше серьезно, а помыслы чисты. Я сижу тут и любуюсь вами. Я нежно касаюсь вашей руки…

ОНА: Чаще ноги, мсье. Значит, вы отрицаете, что льстите мне?

ОН: Я не льщу.

ОНА: Надеюсь, часы вам понравились. Хотя я получила их от мсье Вольтера.

ОН: Очень понравились, и мне особенно приятно обладать вещью, которая раньше принадлежала Вольтеру.

ОНА: Тогда взгляните на них, мсье. Не говорят ли они, что нам пора прощаться?

ОН: Они прибыли из Швейцарии, Ваше Величество, а тамошний диалект очень сложен. По-моему, они предлагают посидеть еще…

ОНА: Нет, друг мой, я жду шведского посла. Приходите вместе с часами в другой раз, и мы послушаем, что они натикают. Вы пришлете мне новый меморандум? Я бы почитала его в постели на сон грядущий.

ОН: Не премину, Ваше Совершенство.

ОН поднимается, целует ей руку.

Конец шестнадцатого дня

25 (наши дни)

Повесть Галины

— Mes amis, спасибо, что так внимательно слушали меня во время нашей небольшой экскурсии. Но я знаю, вы не то что другие, вы не туристами сюда приехали. Вы настоящие пилигримы и пересекли Балтийское море, чтобы проследить путь великого философа, которого у нас в России зовут Дионис Дидро. Конечно, интересы у вас разные, но я не сомневаюсь, что Эрмитаж доставит удовольствие всем. Сразу, как Бу позвонил и попросил моей помощи в организации этой поездки, я поняла, что начинать нужно именно отсюда. И по весомой причине. Вам известно, что в данный момент мы находимся в Малом Эрмитаже. Это лишь небольшая часть огромного Зимнего дворца. А находимся мы здесь потому, что очень давно, зимой тысяча семьсот семьдесят третьего года, когда все эти здания только-только построили, а многих еще вообще не было, наш герой, великий Философ, проходил по залам и коридорам Малою Эрмитажа в личные покои царицы, чтобы поделиться с нею своими великими идеями.

Попробуйте представить, как это было. Но не забывайте, пожалуйста, что все, что вы видите перед собой, — не совсем такое, как тогда. И все же дух Дидро живет в каждом из этих залов, в каждой вещи. В те времена дворец принадлежал царям. И пускали сюда тех, кого велели пустить они. Но сначала посетитель попадал лишь в официальные приемные. В личные покои царей, в их частное жилище допускали отнюдь не всех. Чем ближе вы были ко двору, чем больше вас при дворе ценили и уважали, тем глубже вам дозволялось проникнуть. Теперь же доступ открыт всем и всюду — только не трогайте руками экспонаты, а то сработает сигнализация. В те времена планировка и убранство были иными, дворец был рабочим местом и жилищем царицы. Но однажды, зимним вечером тысяча восемьсот тридцать седьмого года, когда один из самых подлых русских царей, Николай Первый, отправился в оперу, в Эрмитаже начался сильнейший пожар. Огонь полыхал три дня. Вещи все пришлось вынести и свалить прямо в снег на Дворцовой площади. Оконные стекла полопались, люстры попадали, но — ценой человеческих жизней — почти всю обстановку удалось спасти. После пожара дворец перестраивался, планировка, да и все остальное сильно изменились. В тысяча девятьсот семнадцатом году царская семья была уничтожена, а залы Эрмитажа наводнили комиссары и рабочие. Многие коллекции пропали. Словом, все теперь по-другому, но все же, если бы не дружба Императрицы и Философа, вполне вероятно, что ничего бы не было вовсе.

Итак, mes amis, вот одна причина, по которой я привела вас сюда и попросила повнимательней оглядеться кругом. Но есть и вторая. В автобусе я уже говорила вам, что работаю в библиотеке. Библиотекарь — подходящая специальность для любопытных людей с пытливым умом и пылким воображением. Но я начала работать в конце войны, будучи совсем молоденькой девушкой. Для Ленинграда то было ужасное время. Немцы наконец отступили, но город лежал в руинах. Говорят, немцы — цивилизованная нация, но при всем при том они настоящие варвары. Они заняли Летний дворец в Царском Селе, дочиста его обобрали да еще писали на развалинах свои имена — чтобы мы знали, кого ненавидеть. То, что унести было невозможно, они разрушали или поджигали. Каждую ночь город бомбили и обстреливали: бомбили дворцы, Зимний и Таврический, Думу, заводы и жилые кварталы. Если бы Ленинград был взят, его сровняли бы с землей, уничтожили. Когда этот кошмар кончился, мы напоминали подпольных людей Достоевского. Мы жили в подвалах, голодали и боролись за жизнь.

Но, несмотря ни на что, мы прилагали все усилия, чтобы восстановить город в прежнем его виде и, мало того, чтобы реанимировать его культуру. Потому что Ленинград всегда был самым культурным из российских городов, писательским городом, местом, которое сочинители лучше всего знали и чаще всего описывали Пушкин и Гоголь, Достоевский и Толстой. А потом Белый и Мандельштам, Ахматова и Бродский, Битов — все, все они писали о нашем Петербурге-Ленинграде. Но это не значит, что он вызывал только любовь. Порой он навевал тоску, разбивал надежды, доводил до отчаяния, преследовал, изгонял, морил голодом, оставлял в беспросветной нужде. То был город темных страхов, призрачных мечтаний, смертельного ужаса, странных иллюзий — город-вымысел, город-обман, порождение собственных легенд, книг и мечтаний. В нем сама реальность начинала казаться ирреальной.

Я росла такой же, как все русские дети. Даже в худшие времена нас учили любить Пушкина и читать его книги. Может быть, для меня это значило больше, чем для других: в то время от ужаса повседневности некуда было скрыться, оставалось только с головой уйти в чтение, раствориться в литературе. Помните, что говорит герой «Записок из подполья» Федора Достоевского? Он говорит, что в книгах жизнь предстает не такой бессмысленной, как наяву. Я тоже предпочитала книжную жизнь реальной и читала запоем. И не только по-русски: мама научила меня иностранным языкам — французскому и немецкому. И вот, когда начались восстановительные работы, когда город ожил и все стало постепенно возвращаться на свои места, я пошла работать в Публичную библиотеку. А поскольку я отлично знала французский, мне поручили работу с собранием книг эпохи Просвещения, с библиотеками Вольтера и Дидро, из-за которых, насколько понимаю, вы сюда и приехали.

— Не все, но некоторые, — вклинивается Бу. — Но продолжайте, Галина, ваш рассказ очень занимателен.

— Что ж. Может быть, вы помните, как эти библиотеки попали в Россию? Сами видите, Екатерина приобретала все, что, по ее мнению, работало на имидж России — мощной державы, цивилизованного государства, полноправного члена нового европейского сообщества. Если царице хотелось иметь какую-то вещь — она требовала. А потребовав, получала. Но с тех пор как ее помазали на царство в одном из кремлевских соборов, она твердо знала, чего хочет больше всего, — больше всего она хотела стать государыней-философом. За поддержкой она обратилась к самим философам, les lumières[43], светочам мысли, просветителям. Она объявила, что отныне Россия — свободная страна, где они вольны исповедовать любые свои идеи и ставить любые философские эксперименты. Цензура не будет вмешиваться, церкви не позволят оказывать давление. Как и вся Европа, царица была без ума от великого Вольтера. Всю жизнь она вела с ним оживленную переписку. Первое письмо отослала буквально через месяц после коронации. Подписалась псевдонимом, сделав вид, что пишет один из придворных, решившийся поведать философу, как восхищается им российская императрица. Сначала Вольтер ее признаниям не поверил, но Екатерина не унималась. Она слала к нему целые делегации, забрасывала восторженными письмами и щедрыми подарками. Она знала, что некоторые книги Вольтера во Франции бросают в костер, а сам он живет почти что в изгнании. И потому предложила ему печатать все свои произведения в России.

— «Энциклопедию» Дидро тоже, — опять встревает Бу.

— Искусством обольщения Екатерина владела в совершенстве. Через некоторое время подействовали ее чары и на Вольтера. Вскоре он уже отвечал ей не менее восхищенными письмами и поэмами; некоторые из них я покажу вам на стендах нашего музея. Но встречаться они не встречались ни разу. Я думаю, императрица об этом позаботилась. Она знала, что иллюзия — лучше реальности. Думаю, Вольтер не отказался бы приехать, но Екатерина предупредила его, что ничем хорошим это не кончится. В конце концов он предложил ей принять его хотя бы после смерти. Великолепное предложение! Могила величайшего в мире философа — во владениях величайшей в мире императрицы. «Я рад буду завершить свое земное существование в могущественнейшей из мировых держав», — писал Вольтер, и Екатерина этим письмом очень дорожила. Вы знаете, что умер Вольтер в мае тысяча семьсот семьдесят восьмого года. Царица объявила во дворце траур и приказала отпечатать его произведения в сотнях экземпляров. В то время ее агентом в Европе стал Мельхиор Гримм. Екатерина велела ему ехать в Ферней и купить библиотеку Вольтера, а также все письма, которые удастся заполучить.

Библиотеку Дидро она уже купила, но Дидро тогда еще здравствовал, и, с разрешения Екатерины, книги оставались у него дома. Библиотека Вольтера была больше, в три раза больше. В отличие от Дидро, который большую часть жизни нуждался и зарабатывал литературной поденщиной, Вольтер практически ни в чем себе не отказывал — средства позволяли. Он жил как король в собственном замке недалеко от Женевы, а Дидро ютился в тесной парижской квартирке. Вольтер опубликовал сотни трудов, в плодовитости ему не было равных. Дидро предпочитал разговоры и вечно терял записи и рукописи. Гримм вел переговоры с мадам Дени, племянницей и одновременно экономкой Вольтера, очень жадной женщиной. Библиотеку он купил, но по очень высокой цене — за сто тридцать пять тысяч ливров, это раз в десять больше, чем заплатили Дидро. Гримм пытался приобрести и письма, но почти все бумаги уже были проданы издателю Панкуку, который решил скупить рукописи всех знаменитых философов — Руссо в Невшателе, Бюффона — и опубликовать их в Париже. Но в результате переплатил столько денег писательским женам и племянницам, что бумаги Вольтера ему пришлось перепродать. Покупателем был Бомарше.

— Автор «Фигаро»? — спрашивает Биргитта Линдхорст.

— Да, совершенно верно. Но Гримму было дано еще одно поручение: приобрести тело Вольтера. Царица намеревалась изготовить в Царском Селе точную копию поместья в Фернее и похоронить Вольтера в центре этих владений. Но Екатерине не повезло. Незадолго до смерти Вольтер решил навестить Париж. И там был прославлен в качестве театрального драматурга. Париж склонился перед ним, провозгласил великим из великих. Вскоре после этого Вольтер скончался, и тело его под покровом ночи посадили в карету и контрабандой вывезли из Парижа, потому что церковники хотели зарыть его в негашеной извести как злостного атеиста. В конце концов его похоронили в пригороде Парижа в заброшенной часовне, а потом перенесли в Пантеон. Так что в Россию Вольтер так и не приехал, а новый Ферней так и не был построен. Но вы можете взглянуть на планы поместья, они здесь, в Эрмитаже.

Но кое-что все же было построено. И совсем близко от места, где мы находимся сейчас, в галерее, выходящей окнами на Неву. Там Екатерина устроила прекрасную библиотеку. Секретарь Вольтера привез из Фернея его книги, и на новом месте их расставили в точности в том же порядке, что и дома, а в нише одной из библиотечных стен поместили знаменитую скульптуру работы Гудона — сидящий Вольтер. В добиблиотечные времена она хранилась в Эрмитаже рядом с Аполлоном Бельведерским. Екатерина считала, что Вольтер должен видеть только равных себе. В другом конце библиотеки установили другую скульптуру, изготовленную Мари-Анн Колло, помощницей Фальконе и женой его сына. Это она завершила работу над лицом Медного всадника, и существует мнение, что мастерством и талантом Мари-Анн превосходила своего учителя. Так вот, скульптура в библиотеке — это бюст Дидро, скончавшегося шестью годами позже. Его книги и бумаги тоже оказались здесь. Таким образом, в галерее окнами на Неву была создана библиотека книг эпохи Просвещения, librairie des lumières[44].

— И сейчас мы ее увидим? — спрашивает Свен Сонненберг, крепко-накрепко вцепившийся в руку Агнес Фалькман.

— Non, mon ami, все не так просто. Мир вообще устроен непросто. Думаешь что-то найти — а оно оказывается в другом месте, а если и было здесь, то давно исчезло. Все течет, все изменяется, и ничто не вечно под луной. Прошло немного времени, и мир перевернулся с ног на голову. Во Франции свершилась Революция и начался Террор. Екатерина же стала старой и пугливой. Она не сомневалась, что волна революции захлестнет и Россию. Конечно, она заблуждалась, это произошло спустя более чем век. Но теперь императрица считала философов опасными людьми. Она приказала Гримму выявить виновных в распространении революционной заразы. Она сожгла французскую одежду и книги, выслала из страны всех сочувствующих революции французов. Ополчилась она и на Вольтера. Когда его тело по инициативе Бомарше торжественно перенесли из часовни в Селльере в Пантеон, Екатерина велела запереть библиотеку. Статую Гудона императрица сослала на чердак и строго-настрого запретила придворным даже смотреть на нее. Вскоре царица скончалась, здесь, в Эрмитаже, в личных своих покоях…

— Но библиотека… — начинает было Андерс Мандерс.

— Что случилось с библиотекой? В царские времена за хорошим царем почти всегда следовал плохой — такая уж наблюдалась закономерность. Екатерину сменил на престоле ее сын Павел, который был плох настолько, что через четыре года придворные его убили. Павел ненавидел мать. Ненавидел философов. Странно, как это он не уничтожил библиотеку Просвещения. После Павла на трон сел его сын Александр. Он начал проводить реформы, открыл библиотеку и вернул статую Вольтера на прежнее место. Но затем в Россию вторглась наполеоновская армия. Все французское объявили враждебным, а библиотеку снова закрыли. Место Александра занял его брат Николай. Хорошим царем его не назовешь. Его царствование началось с разгрома восстания декабристов, и все время николаевского правления продолжались репрессии. Писателям приходилось несладко. Пушкина отправили в ссылку, Достоевского чуть было не расстреляли перед Петропавловской крепостью и помиловали в последнюю минуту. Но Вольтера Николай ненавидел особенно люто. Помните, что он сказал, увидев статую Гудона? «Уничтожьте эту хихикающую старую обезьяну…»

— И статую уничтожили? — волнуется Агнес Фалькман.

— Non, non, та cherie[45]. Приключения ее только начинались. Кто-то спрятал скульптуру в библиотеке — единственном месте, куда Николай никогда не заходил. Потом случился пожар, и все опять переменилось. Следующий царь, Александр Второй, освободил Финляндию и отменил крепостное право. Он решил использовать библиотеку для других целей, потому что коллекция картин и objets[46] к тому времени сильно выросла. Книги Александр велел перенести в другое место, в прекрасную Публичную библиотеку Петербурга. Теперь она называется библиотекой имени Салтыкова-Щедрина, и там-то я и работаю. Статуя тоже переехала: ее погрузили в сани и перевезли на Невский проспект. Помните, как кончил царь Александр? Его убили анархисты, устроившие засаду в маленькой кондитерской на том же Невском проспекте. Преемник Александра Второго, тоже Александр, приобрел еще одно книжное собрание, библиотеку друга Дидро, Дмитрия Голицына, бывшего послом в Париже и Гааге. Александр Третий подумал, что эти книги лучше всего отправить туда же, в Салтыковку. Но взамен он кое-что попросил — статую Вольтера. Философ покинул Невский и на дрожках вернулся в Эрмитаж.

Здесь он оставался довольно долго — до семнадцатого года. Царь создал Временное правительство, а сам возглавил армию: немцы шли на Петроград. Как во времена наполеоновского нашествия, над Россией снова нависла угроза, и правительство решило, что надо обезопасить сокровища Эрмитажа. Философ в мраморном кресле опять снялся с места, но отправился уже не на Невский, а гораздо дальше, на Московский железнодорожный вокзал. Его отправили в Москву, и там, в Кремле, он хранился до конца войны и вернулся уже в совсем другой Эрмитаж. Здание было захвачено и принадлежало теперь не царям, а народу, а сам город не звался больше ни Петербургом, ни Петроградом, но превратился в Ленинград. В сорок первом году в Россию опять вторглись немцы. Вольтер, естественно, счел за лучшее снова отправиться на вокзал. Там он вместе со знаменитой восковой фигурой Петра Великого работы Растрелли успел на последний поезд, покинувший Ленинград перед началом осады. Вам интересно, где Философ провел Вторую мировую войну? В Свердловске, бывшем Екатеринбурге, где убили последнего русского царя и его семью. Кстати, один небезызвестный политический деятель тоже оттуда родом. Его зовут Борис Ельцин.

— Где же статуя Вольтера теперь? — недоумевает Свен Сонненберг.

— Здесь. Можете посмотреть, если хотите. Но я думала, цель вашей поездки — Дидро.

— Вы абсолютно правы, — соглашается Бу.

— С ним совсем другая история. Ведь Вольтер и Дидро были очень разными людьми. Вольтер — хитрый и язвительный — трепетно относился к своей славе, яростно отстаивал свои идеи и заботился об издании своих сочинений и авторских правах. Дидро — откровенный, добродушный, шумный. Сначала делился пришедшей в голову мыслью с первым встречным, а потом уж записывал ее. Написанное помногу раз переписывал, а в результате сам понятия не имел, какая версия правильная или какая ему больше нравится. Дидро пережил своих коллег. На шесть лет Вольтера и на столько же — Руссо. Это были очень важные шесть лет. Он дотянул почти до конца эпохи Разума. Незадолго до смерти он вспомнил данное царице обещание, нанял трех копиистов и попросил скопировать все его бумаги. Он хотел, чтобы и России, и Франции досталось по экземпляру каждого документа. Беда в том, что среди бумаг оказалось множество набросков и черновиков. Возникла путаница, выяснилось, что копиисты переписывают разные версии одних и тех же книг.

— Немудрено запутаться, — качает головой Ларс Пирсон.

— Дальше путаница только усугублялась. Услышав, что ее друг Дидро умирает, Екатерина обеспечила его переезд на другую, более удобную квартиру. И послала Гримма удостовериться, что получит не только книги, но и рукописи Философа. «Позаботься, чтобы ничего не пропало, — сказала она. — Ни клочка бумаги». Дидро умер летом тысяча семьсот восемьдесят четвертого года. В следующем году его дочь, мадам де Вандель, послала отцовские книги в Эрмитаж. А вместе с книгами и рукописи — тридцать два тома плюс кипы бумаги. Царица держала их под замком: из этих рукописей можно было почерпнуть немало пикантных подробностей их с Дени отношений.

— Они были любовниками? — любопытствует Биргитта Линдхорст.

— Любовниками? Кто знает? Но были и другие копии. Кое-что хранилось у Мельхиора Гримма. А кое-что — у молодого философа Нежона, который впоследствии опубликовал их. Оригиналы дочь оставила себе. Все сходились на том, что пора привести бумаги в порядок, разобрать рукописи и все напечатать, передать Потомству — как желал того сам Философ. Но тут началось — штурм Бастилии, революция, Террор. Вместо Света Разума — огонь факелов. Был ли Дидро революционером по духу? Основателем, теоретиком нового общественного строя — или его противником? Ответить на эти вопросы так и не удалось: мысль его, капризная и неуправляемая, порхала, как бабочка. Да, он говорил, что мечтает увидеть, как последнего короля удавят кишками последнего попа. Но на самом деле Дидро, разумеется, верил не в террор и насилие, а в разум и просвещение.

Итак, некоторые его произведения увидели свет, другие же были утеряны. Многие оригиналы дочь отдала на хранение, и нашли их только через сто лет. К тому времени бумага начала портиться. Конечно, имелись еще и копии. Например, те, что принадлежали Гримму. Но революция принесла Гримму массу треволнений. Он ведь числился в друзьях у всех королей, принцев и тиранов Европы. Практически все королевские браки заключались при посредничестве Гримма, и потому он был, можно сказать, автором и создателем попавших в беду династий. Он передавал послания Екатерины Великой в собственные руки Марии-Антуанетты. Неудивительно, что Гримм поспешил упаковать вещи и отправиться в Германию, в Готу. Письма Екатерины — письма царицы к «Гриммунчику», как она его называла, — он забрал с собой. Известно, что прихватил Гримм и кое-что из бумаг Дидро: во всяком случае, они оказались в Готе. Но какие именно бумаги? Например, была ли среди них рукопись «Племянника Рамо»?

— Ах, это про вашу книгу, — поворачивается ко мне Биргитта Линдхорст.

— Известно также, что многие бумаги остались в Париже. Затем в роскошную квартиру Гримма ворвались якобинцы и забрали все ценные вещи. Бумаги Гримма разошлись по разным людям — давали любому, кто что попросит. Были среди них и рукописи Дидро. Некоторые исчезли и больше не появлялись никогда, другие были скопированы и впоследствии опубликованы. Et voilà, mon pauvre[47] Дидро. Его бумаги разметало по всей Европе, взбудораженной, обращенной в хаос. Дело шло к тому, что Потомство даже имя его забудет. Но потом стало происходить нечто странное. В якобинском Париже одна за другой в печати начали появляться произведения нашего Философа. Занимался их публикацией в основном Нежон. Но некоторые определенно были извлечены из архива Гримма. Иные же были просто подделками, вовсе не из-под пера Дидро вышедшими. Одно за другим выходили новые издания, издавались новые тексты — в Лондоне, Лейпциге, Женеве. Кое-что, сидя в Готе, подготовил к печати Гримм. Но в тысяча восемьсот седьмом году Мельхиор Гримм тоже умер, а бумаги продолжили странствие по миру.

Что же происходило с рукописями Дидро, хранившимися в Эрмитаже? Я уже говорила, что во время революции Екатерина приказала посадить их под замок и не выпускать ни под каким видом. Но потом и здесь стали происходить странные вещи. Может, вы знаете, как это происходит в библиотеках — люди приходят, уходят; среди ученых попадаются не слишком честные; даже при закрытых дверях, за тройными запорами, при охране у входа, при милиции в коридорах вещи все равно пропадают. Сегодня книга на месте, назавтра смотришь — ее уже нет. Книгохранилища взламываются, книги и документы испаряются. Бессовестным вором был ректор Петербургского университета, он с выгодой для себя продал за границу множество ценных рукописей, в том числе «Сон Д'Аламбера».

Вскоре Дидро оказался и здесь, и там — повсюду. По всей Европе на разных языках выходили под его именем книги, о которых раньше никто и не слыхивал. В Веймаре Шиллер перевел какой-то вариант «Жака-фаталиста» и раздобыл где-то рукопись «Племянника Рамо». Рукопись он передал Гёте, который перевел ее на немецкий и издал в Лейпциге. С немецкого издания был сделан французский перевод, который выдавался за подлинник. Но как Шиллеру удалось заполучить эту рукопись? Трудно сказать наверняка, потому что после того, как Гёте закончил перевод, она исчезла опять. Можно предположить, что он получил ее от самого Гримма. Или же из Петербурга. Многие считают, что в руки Шиллера попал подлинный список, украденный из Эрмитажа. Но позже, на сей раз в Париже, обнаружили еще один подлинник «Племянника». Сейчас он находится в Нью-Йорке, в библиотеке Моргана.

Итак, в течение всего девятнадцатого столетия в свет выходили все новые труды Дидро. Публиковались также новые версии напечатанных ранее работ. При всем при том никому не было известно, какая из опубликованных рукописей подлинник, а какая фальшивка и откуда они все брались. Неясным оставалось также, какая версия полная, какая нет, какая более аутентична, а какая менее. Письма и написанные для Екатерины меморандумы тоже периодически всплывали — и продолжают всплывать. В любой момент может быть найдена целая книга. И все эти находки такие разные, случаются в таких разных странах и в такие разные исторические моменты, что за всеми за ними просто не может стоять один и тот же всегда одинаковый Дидро. Он был многоликим автором — не только мыслителем и философом, создателем толстенных энциклопедических томов, но и провокатором, парадоксалистом, мечтателем, фантазером, лжецом, рассказчиком весьма странных и рискованных анекдотов, писателем очень и очень современным.

Но это еще не все. У нас в Петербурге все запуталось окончательно. Когда в середине прошлого столетия библиотеку из Эрмитажа убрали и перевезли на новое место, вместе с книгами перевезли и бумаги. Поскольку Дидро гостил при дворе и вел беседы с царицей, некоторые его писания причислили к государственным документам и отправили в Москву. Другие же, вперемежку, присовокупили к разным коллекциям. Во времена большевистской революции и сталинизма многие ценности из учреждений бывшей Российской империи были разворованы и распроданы. И конечно, и того хуже стало, когда город окружили нацисты и на Невском проспекте каждую ночь разрывались снаряды.

В сорок шестом году, начав работать, я застала библиотеку в абсолютно хаотичном состоянии. Прекрасные собрания, библиотеки Вольтера, Дидро, Голицына — что с ними сталось? Я стала разбирать завалы, лазить по подвалам и чердакам — и постепенно кое-какие книги обнаруживались. Книги из фернейской библиотеки Вольтера — в сафьяновых переплетах и с его экслибрисами. Книги с собственноручными пометками Дидро на полях. Рукописи там, рукописи здесь, запертые в ящиках, закрытые в шкафах, оттуда, отсюда… Надеюсь, теперь вы понимаете, что такое я — Галина Соланж-Ставаронова. Вы понимаете, что дело моей жизни — восстановить библиотеку Просвещения. Установить, что она собой представляла, и полностью восстановить. Вот чем я занималась и занимаюсь по сию пору. А сделано пока что всего ничего…

— То есть вы находите новые и новые рукописи? — спрашиваю я в возбуждении и восторге. — Мы сможем их увидеть?

— Ну… может быть, завтра или в какой-нибудь другой день, — без тени энтузиазма отзывается Галина.

— А кто из них вам ближе, Дидро или Вольтер? — интересуется Агнес Фалькман. — Кого вы предпочитаете?

— Предпочитаю, mon ami? Мне не хотелось бы выбирать. Оба они великие писатели и обаятельные личности. Оба поклонялись Разуму, оба восхищались новой Россией. И любили друг друга — порой. Оба любили царицу. Оба были ревнивы, как тигры. Если один посвящал ей оду, другой тут же писал лирическое послание. Если один советовал сажать капусту, другой тут же рекомендовал выращивать бобы. Дидро или Вольтер, Вольтер или Дидро — право, не знаю. Одно могу сказать: Вольтер — француз до мозга костей, такой, какими хотят видеть себя сами французы. Ясный взгляд, острый язык, изощренный ум. Дидро же писатель не только французский, но и немецкий, и английский, и русский. В Париже его зовут Дени Дидро, а мы придумали ему другое имя — Дионис Дидро. Он приехал в Россию, он изучал наш таинственный призрачный город, смотрелся в него, как в зеркало. Он оказал влияние на Пушкина, а тот на Гоголя, а Гоголь — на всех русских писателей. Из Дидро вышла вся русская литература. Да-да, monsieur, это как матрешка — в большой заключено много маленьких.

Галина указывает на меня, а я смотрю на своих матрешек.

Тем временем наши пилигримы, как любые туристы с любым экскурсоводом в любом музее мира, откровенно заскучали.

— Что-то долго мы говорим, может, для разнообразия что-нибудь поделаем? — властно требует Биргитта Линдхорст. — Может, покажете нам статую Вольтера?

— К вашим услугам, — спохватывается Галина, — Следуйте, пожалуйста, за мной. Pardon, pardon, excusez-moi[48].

С устрашающей скоростью, рассекая толпу туристов, она ведет нас по залам и мраморным галереям Эрмитажа — где, как говорят, можно найти любую диковинку, привезенную из любого уголка нашей планеты.

26 (прошлое)

Теперь наш герой ежедневно гостит в Эрмитаже. В городе уже все — нищие, уличные торговцы, гусары — узнают чудака в черном костюме, с размашистой походкой, без дела шатающегося по улицам. Императорский философ примелькался, как императорская английская борзая. Сколько же времени прошло? Недель пять, не меньше. Пять недель назад он прибыл сюда, устроился в холодной комнате нарышкинского дворца и начал вести единственно возможный здесь и ставший привычным для него образ жизни. За это время прозрачная, прохладная осень превратилась в убийственно холодную зиму. Выходцу из Южной Европы, как бы он ни напрягал воображение, не вообразить таких морозов. Тяжеленные ледяные глыбы с грохотом несутся по свирепой Неве и разбиваются о набережную. Все городские каналы, а частично и река, полностью замерзли. В деревянных будках на льду кричат и переругиваются торговцы. Работают мясные лавки, горят огни, тобоганы и сани скользят над глубокой водой. Фонтанка и Мойка — два городских канала, через которые он каждый день перебирается, — покрылись льдом, твердым как камень.

Россия занимает Философа все сильней; русские просторы манят его, хотя из города покамест не выманили. За Эрмитажем расположен Летний сад, разбитый еще Петром Великим. С первого раза это место полюбилось нашему герою. Здесь он гуляет — и предается размышлениям. Здесь, как и повсюду, скользко и валит снег. Сад заставлен статуями, они разместились по обеим сторонам длинной аллеи и, кажется, беседуют друг с другом. Но сейчас статуи упрятаны в ящики — для пущей сохранности. Его любимая — Купидон и Психея (пойман самый захватывающий в любви момент, когда плотины прорваны, когда страсть уже не утаишь) — заключена в темницу, чтобы не замерзли сбросившие одежды невинные любовники. Еще одна знакомая, шведская королева Кристина, интересная дама с коварной улыбкой, потерявшая голову от страсти к Рене Декарту, тоже удостоилась отдельного деревянного костюма. В Летнем саду — зима. Не с кем поговорить, да и сказать нечего.

Философ бродил по Санкт-Петербургу, по берегу покрытой льдом Невы уходил все дальше от центра. То осматривал здание Двенадцати коллегий, то завороженно созерцал огромный глобус, вместивший в себя нашу вселенную во всей ее космической непостижимости. Где-то там, за туманами, льдом, вечной мерзлотой, заснеженными степями и болотами, — иной мир, тот, что зовется Европа. Европа прекрасная и ужасная, арена войн и религиозной вражды, там свирепствует чума, там живут аристократы и крестьяне, там звучит музыка и процветают искусства, там радуются и страдают тела и души. Европа — искрометное представление, трагикомедия, в которой каждый, переходя от роли к роли, то мучается, то ликует. Он оторван от нее. Здесь, в Петербурге, туман никогда не рассеивается, снег валит и валит, ночи длинные и черные, и невозможно представить, что где-то есть иные города. Город-мечта, придуманный им в парижской постели. Вот он въяве, огромный, завораживающий, вбирающий в себя без остатка. Таким Философ и представлял его — все так, но в тысячи раз масштабней. Порождение чудовищной фантазии, разума и духа, сознания и чувств нового, не существовавшего раньше общества, только-только начавшего втискивать себя в какие-то формы.

Санкт-Петербург напоминает таинственные ирреальные города, наполняющие произведения его любимых писателей. Желчного доктора Свифта, остроумного и насмешливого доктора Стерна, язвительного и ершистого Вольтера. Для пользы современников, дабы пристыдить их и внести разнообразие в скучную череду серых дней, создавались эти города-гротески. И вот он в столице, которая могла бы послужить прообразом такого города. В этих гаванях мог бы бросить якорь корабль Лемюэля Гулливера, судового врача и мизантропа. При этом безумном дворе мог найти пристанище странствующий простак Кандид. Ночами в темном дворце Нарышкина Философ перечитывал их приключения, казавшиеся теперь вполне правдоподобными. А на освещенных масляными светильниками улицах кричали караульные. А в казармах горланили и били в барабан тревогу пьяные гвардейцы. И длиннее становились длинные ночи, вытесняя короткие дни. Уже сорок с чем-то дней провел наш герой на берегах Невы. Но по-прежнему все смущает его, кажется нелепостью, выдумкой, абсурдом. Так и не привык он ни к городу, ни к горожанам.

Он живет в мире, выстроенном и населенном европейцами. Они говорят на понятном ему языке, носят такую же верхнюю одежду и чулки, обмениваются теми же любезностями. Его окружают часовщики и строители экипажей, астрономы и садоводы, монахи и английские викарии, архитекторы и оружейники, парикмахеры и корабельщики, честные труженики, граждане мира. Есть здесь мужчины в париках, женщины в шелках, с пикантными мушками, здесь говорят по-немецки, говорят по-французски. Они прогуливаются по проспектам, частенько заходят в кофейни, посещают театры. Модную одежду привозят из Парижа, фарфор — из Дрездена, шелк — из Венеции, пряности — из Самарканда. Каждую ночь вихрь развлечений подхватывает разряженную в пышные наряды толпу: веселые оперы Глюка, трагические оперы Рамо, пьесы Расина, а возможно, даже блистательного героя нашего времени — мсье Вольтера. По вечерам выезжают на улицы, застроенные зданиями в венском или венецианском стиле, позолоченные сани и похожие на замки экипажи. Седоки именуют себя графами, князьями, генералами, камергерами, и многие имеют место в длинной Табели о рангах. Здесь русские аристократы, полжизни проводящие в Париже, и немцы, постоянно живущие в Москве. Богатые дельцы, лондонские денди, куртизанки, изобретатели и мастеровые всех специальностей.

Но в игорных домах картежники порой ставят на кон и получают выигрыши не чистоганом, а человеческими (или человекообразными) душами. Но ради шелков, атласа и положения в обществе чуть ли не до поножовщины доходит даже в самом Эрмитаже. Даже в Эрмитаже дерутся на дуэлях, перерезают глотки, выдавливают глаза, а гвардейских офицеров бьют кнутом и бросают в казематы Петропавловской крепости. Кто знает, быть может, таковы все королевские дворы (даже Блистательная Порта, осененная павлиньим пером). Но улицы Санкт-Петербурга остаются чужими. Да, строится современный европейский город, как Париж, Лондон, Берлин, Дрезден и Вена. Да, все время вводятся какие-нибудь новшества, усовершенствования. Бульвары, площади, проспекты, особняки тщательно спланированы, сады — ухожены. По вечерам на больших улицах жгут конопляное масло и пляшут в светильниках острые язычки пламени. Сигнальные фонари на набережных освещают путь прибывающим и уходящим судам. Проституток отлавливают и заставляют подметать мостовые. Торговые лавки в пассажах набиты товарами и безделушками. Открываются новые учебные заведения, в наличии свежеиспеченный Институт благородных девиц, и скоро появится еще один монастырь. На Невском уже работают магазины известнейших в мире торговых фирм; продают лакированные английские экипажи, превосходные датские часы, мебель из американских пород дерева, японский фарфор, восточные ткани из Ташкента и Мукдена.

И все-таки, все-таки это иллюзия, маскировка, элегантный покров. А стоит откинуть его, и порок предстанет во всем безобразии. Здесь по дешевке идут человеческие тела, покупают прислугу, матросов, женщин для услаждения. На десятки фланирующих без цели важных персон, преисполненных чувством собственного достоинства дворян и марширующих бравых офицеров приходятся тысячи тех, что раболепствуют, кланяются, умоляют и унижаются. На каждый княжеский дворец — тысячи домиков, набитых плачущей, бранящейся, размножающейся человеческой массой; лачуги, которым только зимний мороз не дает обрушиться в бурлящие воды каналов. Морозы тем временем крепчают. Шныряют под ногами озябшие драные коты. Ветер с Невы приносит несвежий запах морской воды, похожий на вонь замерзшей медвежьей мочи. Снег идет беспрерывно — то сыплет колючей крупой, то обрушивается мягкими хлопьями, и тогда кажется, что останавливается всякое движение. В подворотнях, в грязных переулках творится нечто несусветное: бесформенными грудами валяются упившиеся; не скрываясь, шумно совокупляются пары, выпрашивают деньги калеки, разлагаются трупы. В пассажах торговцы из кожи вон лезут, чтобы показать свой товар лицом, а здесь выставляют напоказ грехи. Этот мир преступен по существу, и потому преступление здесь — полноправная форма бытия.

Конечно, таковы почти все крупные города. Такова великая столица Цивилизации, откуда прибыл он сам; преступлений, кошмаров и извращений там не меньше. Париж и Лондон славятся вонью своих сточных труб. Венеция — мочой в каждом канале и экскрементами на каждом пороге. Лиссабон сотрясается от землетрясений, содрогаются фундаменты, обрушиваются здания. В Москве — мор и пожары. Но Санкт-Петербург — новый город, свежая идея. Здешние жители собрались со всех концов мира и уверяют, что по-новому смотрят на мир. К какой же национальности относятся туземцы, истинно русские люди, а не эмигранты — гугеноты, швейцарцы, пруссы? Некоторые кичатся происхождением от благородных викингов, иные возводят свою родословную к славянским племенам. Но добрая половина — определенно восточные люди: татары и казахи, они говорят на странной смеси языков и пишут, если умеют писать, используя алфавит, занесенный сюда монахами одного средиземноморского монастыря. Философ уже начал записывать и совершенствовать его. Некоторых охотников за удачей занесло сюда из Европы, но другие — крепостные, пригнанные сюда императорским указом или приказом для поселения с сибирских равнин. Даже среди дворян попадаются совсем темные и тупые выходцы из дальних губерний: они оставили свои поместья, спасаясь от бесчеловечных законов на царской службе при дворе или в армии, и в конце концов всем им суждено сгинуть в изгнании, погибнуть в сражениях или от пьянства.

Много непонятного даже в среде придворной элиты. В Петербурге трудятся блистательные ученые, многоумные мужи. Придворный врач — доктор Роджерсон из Шотландии; величайший математик своего времени, одноглазый швейцарец Эйлер. Но и от них не добьешься правды. Не зря Эйлер однажды заметил: «Болтунов в этой стране вешают».

При дворе принято вести себя свободно и непринужденно — так предписано императрицей. Обходительность и приятность в общении — пропуск в высший свет. Богохульные речи Ее Величество строго-настрого запрещает. Почти ежедневно дают концерты, представляют пьесы, танцуют балет; придворные являются расфуфыренными, царица — в шелках и бриллиантах с ног до головы, а на щеках румяна неправдоподобно густым слоем. Но упаси боже увидеть оборотную сторону этого великолепия. За портьерами предаются бесстыдному разврату российские дворяне, рыцари чести, понятия не имеющие об этой добродетели. Для шлюх, украшающих постельный досуг господ офицеров, генералы требуют специального снабжения. Прелюбодеяние — почти обязательный дворцовый обычай. Слуги — все сплошь доносчики. Тайная полиция держит страну и двор в страхе и трепете и составляет списки кандидатов в казематы Петропавловской крепости и на поселение в Сибирь.

Но что делает здесь наш герой? Зачем он здесь? Доверие Ее Величества он, похоже, завоевал. Она уважает его независимые манеры, наслаждается полетом его ума. Она смирилась с его причудами и не выказывает негодования, когда он спорит с ней — сердито, непочтительно и самозабвенно. Она огрызается на его колкости, кусая за пятки, словно маленький веселый терьер. Она превращает их беседы в изящное амурное состязание умов, очаровательный философский флирт, и длится это часами. Почти каждый день до самого обеда он не покидает императорскую библиотеку, а в это время за портьерами ждут, обсасывая пикантные новости и накачиваясь неизменной водкой, недовольные дипломаты и просители, ждут, когда царица расстанется с Философом. Но чего ждать ему? Все это напоминает любовную интригу; самодержица и уклончива, и настойчива, то куртизанка, то робкая девица. Она зазывает его в свою спальню, удобно укрытую за библиотечными дверями, а затем, вежливо сославшись на государственные интересы, захлопывает дверь у него перед носом. Небольшое усилие и… Хочет она его или нет? Настаивать или нет? Нравится он или нет? Кто знает? Не он, во всяком случае.

Как-то раз по дороге во дворец он немного свернул с пути и зашел в Исаакиевский собор — украшенную колоссальных размером куполом и вообще очень необычную постройку, которая беспрерывно перестраивается, еще с тех пор, как Петр Великий объявил ее своей личной церковью. Первая, деревянная, простояла недолго, и чуть в стороне возвели новую, каменную. Но даже после очередного ремонта храм выглядит полуразрушенным; наверняка его снова перестроят — так уж записано в небесной Книге Судеб. Чудной город! Куда ни пойдешь, повсюду разрушения, обвалы. Наш герой смотрел на византийские образы, позолоченные Царские врата, темные лики святых с печальными глазами, вход в святая святых, в алтарь — символы веры, в которую он почти что обратился в этой стране. Странная религия, странный собор, бесформенность, стремящаяся вопреки всему стать формой. Наводнения и землетрясения сформировали этот город, потому он размыт и раздроблен. Проемы окон зияют пустотой, колонны отказываются стоять прямо, твердая материя растворяется в воздухе…

Это напомнило Философу истину, осознанную им однажды за статьей о парижской живописи и архитектуре для журнала Мельхиора Гримма. Правильно спроектированное прекрасное здание — это внутренняя гармония всех частей, дополняющих друг друга в соответствии с правилами пропорции и арифметики. Он тогда припомнил гениальный пример: Микеланджело, собор Святого Петра в Риме. Мастер в поисках совершенной формы идет по линии наименьшего сопротивления — и находит искомое. Пропорции собора — единственный выигрышный номер, вытянутый из бесчисленного числа математических комбинаций. Разум творца высвобождает мощь, уже заключенную в материале; в лучших творениях математиков, часовщиков, ножовщиков, столяров и плотников искусство и ремесло, природа и гений сходятся в одну точку. Лежащее за пределами животных инстинктов доступно Разуму, Прогресс опережает Историю, а Искусство стремится вперед и выше, к Идеальному Строению.

Сейчас, разглядывая Христа Пантократора на полуразрушенном своде купола, он думает о Жаке Суффло, парижском архитекторе. Ему заказали проект церкви Святой Женевьевы, новой церкви для мыслящего по-новому поколения (потом она получит новое, римское, имя — Пантеон). Сейчас храм уже возвышается над улицами Парижа, и скоро дело дойдет до купола. Суффло мечтает о нем: легком, строгом, рискованно-новаторском. Враги насмехаются над ним, говорят, что здание обязательно упадет. Перед отъездом из Парижа Философ посоветовал архитектору: «Помни, что вдохновляло Микеланджело: уверенность в себе и чувство линии. Всю жизнь он чинил то, что разваливалось. Изучал, как установить баланс и как уберечь потолок от падения. Тот же инстинкт помогает строителю ветряных мельниц находить правильный угол вращения, плотнику — мастерить крепкий стул, а писателю — находить форму для выражения своих мыслей. Инстинкт вырывает нас из тьмы и возносит к свету».

Но в Петербурге истина иная и Бог иной. Всю жизнь Философ спорил и бранился с Ним, как со старым знакомым. Но тот Бог говорил по-французски. А здесь Он объясняется на странных наречиях и принимает странные обличья. Отовсюду глядят с образов нарисованные лица Его бесчисленных святых и апостолов. Его священники и епископы — вот один из них приложился к иконе — бородатые фанатики. На мусульманского муллу такой поп похож больше, чем на католических аббатов и монахов, которых Философ знает как облупленных: хитрые, лицемерные прелаты вроде родного его брата; изощряются, угождая разом Богу и королевскому двору, в погоне за почестями и славой. Здешние напоминают шайку разбойников, к близкому человеку такого священника поздней ночью, пожалуй, и звать побоишься. А староверы — те для французского рассудка и вовсе непостижимы. Стоит приподнять легкий покров просвещенности — из-под него полезет дремучее суеверие. Духи и видения бродят толпами. Последний царь (может, он и вправду пал жертвой геморроя), померев, немедленно воскрес и начал являться то монахам, то бабулькам, мирно собирающим хворост в лесах. Мелькал то тут, то там по всей бескрайней державе. И везде лже-Петр Третий был принят с распростертыми объятиями. Не успевали затравить и изловить одного самозванца, его место занимал следующий…

«Я все еще здесь, в самой необычной из мировых столиц (писал он в тот же день домой Софи Волан, пытаясь осмыслить свои впечатления). Город новый и заселен людьми совершенно новой породы. Наверху — блеск и пустота, внизу — пустота и отчаяние. И лишь посерединке тонкая прослойка иллюзий и надежд. Город, конечно, потрясающий, но ему, как всякому искусственному построению, недостает живых тканей, артерий и хрящей настоящего, естественным путем образовавшегося города. Я машинально прохаживаюсь туда-сюда по комнате. Только что подошел к окну, посмотрел, какая в России погода. Как всегда: снегопад, порывистый ветер, небо в тучах. С ума можно сойти!

Но здесь огромное поле деятельности. Я пристаю к прохожим на улицах, выспрашиваю академиков, которые во множестве расплодились благодаря нашей просвещенной покровительнице. Ты знаешь, я верю в благотворное влияние философии на человеческую природу. Извращенные идеи и неправильное общественное устройство толкают людей к отчаянию и пороку. Я занят отысканием основ новой цивилизации, свободной от религиозных предрассудков, гнета устаревших обычаев, ложной морали и глупых тиранов и при этом не порывающей с тем хорошим, что было в прошлом. Я исписал шестьдесят шесть блокнотов, в них идеи, рассуждения и заветные чаяния. Каждый день я обрабатываю свои записи и представляю их вниманию светлейшей императрицы. Каждый день она подбадривает меня, невзирая на протесты придворных. И я рад этому. Я думаю, что в России мои записные книжки нужны, как нигде».

День тридцать пятый

ОН и ОНА сидят на диване, наслаждаясь чаепитием.

ОНА: Расскажите мне об Америке.

ОН: Об Америке? Но что именно, Ваше Величество?

ОНА: Давайте, давайте. Наверняка вы написали о ней целую книгу. Ведь вы же успели написать обо всем на свете. Разве существует какое-нибудь явление или тема, ради которой, по-вашему, не стоит браться за перо?

ОН: Книги об Америке у меня нет. Но конечно, я думал об этом. Аббат Гийом Рейналь замыслил написать труд об Американской империи и пригласил меня в консультанты и соавторы.

ОНА: Так вы пишете книгу вместе с этим аббатом?

ОН: Вообще-то он бывший иезуит. Но это только при дворе. Сейчас, когда порядок изменился, он стал совершеннейшим деистом. Впрочем, как и все мы.

ОНА: Как я, вы имеете в виду? Вы думаете, я деистка?

ОН: Трудно сказать. Но тогда наша дискуссия вряд ли состоялась бы.

ОНА: Значит, вы задумали сделать из меня деиста? Не думаю, что у вас получится. Итак, аббат пишет книгу об Америке?

ОН: Этот человек первым публично поднял вопрос о последствиях открытия Америки — полезно оно для человечества или вредно.

ОНА: И каков ответ?

ОН: По мнению аббата, Америка — одна большая ошибка. Он считает, что чем дальше на Запад, тем извращеннее становятся формы живой природы, а также человеческие страсти. Но в качестве верноподданного француза он делает исключение для Индианы и Луизианы, французских владений. А Луизиану признает чудом природы, способным возродить угасшие надежды человечества.

ОНА: Но теперь они отошли англичанам?

ОН: Поэтому прогнозы аббата столь пессимистичны. Ведь рай, управляемый англичанами, едва ли подходящее место для культивирования естественных инстинктов.

ОНА: Продолжайте, но хватит про аббата. Меня интересует ваше мнение. Бецкой уверял меня, что начиная с нашего столетия в мире будут лишь две реальные силы — Россия и Америка. Если так, мне надо подготовиться. Я хочу, чтобы мой народ по всем статьям превосходил американцев.

ОН прихлебывает чай.

ОН: Отлично. Сейчас Дени исполнит вам гимн во славу Америки. Для начала вообразите себе пейзаж. До сих пор никто не сумел его описать как следует. Совершенно новые цвета, другой свет, другие тени. Художников он пугает — слишком непривычно. Люди тоже необычны и удивительны, что-то среднее между европейцами и азиатами, невозможно точно определить, к какой расе они относятся. Птицы редчайших видов, с ярким оперением. Овощи, которые выращивают и едят американцы, все как на подбор крупных, неизвестных нам сортов. Примитивность суждений соседствуете удивительными интеллектуальными построениями, поразительные открытия — со столь же поразительной развращенностью мысли. Избыток земли и кочевой образ жизни — бесконечные перемещения по изменчивым прериям — склоняют людей к республиканским настроениям…

ОНА: Что ж, полезные сведения…

ОН: Развивается независимость суждений, и в результате каждый фермер воображает себя великим мыслителем.

ОНА: Вы хотите сказать, что они деисты?

ОН: Там создаются разнообразнейшие философские системы. Вскормленные американской почвой, являются на свет божий новые, неведомые доселе религии, живут пару лет и исчезают, оставив пусть незаметный, но все же след в истории человеческой мысли. И все потому, что эта земля не знает закона, а фантазия людей не признает границ. Собственно, американцы — порождение своего же собственного воображения. Они действительно первая нация, которая вознамерилась прожить без высшей власти и руководства. По их представлениям, жизнь существует исключительно на их маленькой планете, в государстве абсолютного, самим себе дарованного счастья.

ОНА: Конечно, они ошибаются.

ОН: Безусловно. Счастья не существует. Но я не вижу вреда в стремлении обрести его.

ОНА: А будущее, мсье, каким видится оно? Индейская Америка станет французской или британской?

ОН: Французской, если французы придумают, что с ней делать. Или британской, если решение найдут тучные ганноверские Георги.

ОНА: А кто лучше? Французы или англичане?

ОН: Давайте попробуем представить себе британскую Америку. Американцы станут ежедневно поедать ростбифы, а дикие земли превратятся в поместья лордов со сворами породистых гончих и гудением церковных колоколов. Если же победу одержит Франция — что ж, Америка будет походить на Санкт-Петербург. Купола, статуи, разукрашенные дворцы и причуды бестолковой моды. Впрочем, если верх возьмут самые передовые, самые активные слои населения, отпадают оба варианта.

ОНА: То есть у них появится стремление стать самостоятельной нацией?

ОН: И республикой. И так как англичане ненавидят французов, а французы — англичан, американцы добьются независимости. Каждая из враждующих сторон начнет вооружать американцев для сопротивления противной стороне. И в результате у них появится свое собственное оружие, которым они не преминут воспользоваться.

ОНА: А республика — это диктатура народных масс, так ведь по-вашему?

ОН: Именно.

ОНА: Но ведь такова и та замечательная обновленная Россия ваших проектов, которые я получаю ежедневно…

ОН: Нет, Ваше Величество. Америка скорее похожа на Венецию. Немного просвещения, много репрессий, отсутствие официальной морали, отличное от общепринятого отношение к греху и добродетели.

ОНА: Отлично, мсье. Но я не поняла, стоит ли мне беспокоиться по поводу Америки? Я жду вашего ответа — ответа мудреца.

ОН: Что ж, дражайшая царица, мой ответ будет: беспокоиться стоит.

Конец тридцать пятого дня

День сороковой

ОНА в пышном наряде, в драгоценностях, увешана орденами. День выдался горячий, а теперь царица занята вышиванием. ОН сидит рядом с ней, совсем близко. ПРИДВОРНЫЕ при свидании не присутствуют.

ОНА: Атеист!

ОН: Нет-нет, умоляю, Ваше Величество. Я религиозен, честное слово, религиозен. В юности я выбрил тонзуру. Если бы я послушался отца, вы бы сейчас видели меня в совсем ином облачении и с иной прической. Рядом с вами сидел бы священник-иезуит. Мой братец, осел и ханжа, отонзуренный, осутаненный, — живое тому доказательство.

ОНА: Но почему вы стали философом?

ОН: Философ — это священник, исчерпавший старую религию и создающий собственную церковь с собственным символом веры.

ОНА: А ваш брат, что он говорит?

ОНА: Он меня глубоко презирает. Нет ничего ужасней, чем отношения рассорившихся братьев. Мой брат тратит время и силы на обуздание мысли, он хочет загнать знание в узкие рамки. А цель моей жизни — выпустить мысль на свободу, позволить ей проявиться во всей своей полноте…

ОНА: Вам присущи надменность и высокомерие священника, но при этом вам нечему научить своего ближнего — ни смирению, ни покаянию. Вот что такое философ.

ОН: Боюсь, со священниками вы близко не общались, Ваше Величество. Разве бывают смиренные иезуиты? Мой брат никогда не сомневается в своей правоте. А я как философ знаю, что мое мнение всегда ошибочно. Впрочем, как и мнение всякого другого.

ОНА: Раз так, почему же я теряю время, выслушивая ваши ошибочные суждения?

ОН: Потому что человеческие знания невероятно скудны. Однако же они развиваются, прогрессируют. Противоположные точки зрения ежедневно сталкиваются между собой — это и есть философия.

ОНА задумчиво смотрит на него.

ОНА: Но вот что непонятно. Если и впрямь Бога нет…

ОН: Хорошее начало! Продолжайте, мадам, прошу вас.

ОНА: …тогда как можно во что-либо верить? В существование вселенной, в назначение вещей, в то, что существуем сами? Мы потерялись бы во времени и пространстве. Ничто не имело бы причины, смысла, предназначения…

ОН: Никудышные мы были бы философы, если бы не допускали, что мир может существовать и без божественного вмешательства. Мир, созданный не ради конкретной цели, но случайной эволюцией, порожденный собственными давними ощущениями и интерпретациями.

ОНА: И… на что был бы похож такой мир?

ОН: Представьте, что ваше сознание девственно и вы парите в небесах. Затем забудьте о времени, причинах и следствиях. Вселенная, звезды, все живое и неживое, все, что было до и что будет после, кружится вокруг вас. Память и разум едины, а прошлое неотличимо от будущего. Но в сознании заложено стремление к знанию. Оно жаждет порядка и связей…

ОНА: Каким образом?

ОН: Оно обладает способностью говорить и давать вещам имена. Природа даровала ему грамматику. В центре сознания — понятие Я, Moi, тот, кто ощущает и воспринимает. Но Я недостаточно, ему необходимы еще Ты, Toi, и Он, Lui.

ОНА: Да, язык позволяет нам именовать вещи и объяснять их природу…

ОН: Но в космосе Moi существует лишь язык, названия вещей, но не сами вещи. Французы называют вещи так, русские эдак. Астроном может тридцать лет изучать одну-единственную звезду. Но кто из нас может остановиться и изучить самого себя: свой ум, чувства, движения конечностей, стук сердца? Философы помогают нам познавать не вселенную, а людей, которые пытаются ее познать.

ОНА: Как? Разве мир не реален?

ОН: Давайте предположим, прекраснейшая, что не я — продукт этого мира. А наоборот: мир — мое изобретение.

ОНА: Вам это приснилось, как пауки Д'Аламбера?

ОН: Возможно. Мир есть то, что я называю миром. Не более и не менее.

ОНА: В самом деле? А если я называю миром что-то другое?

ОН: Исходя из позиции Дени Божественного, то, что воспринимаете, считаете, называете вы, — всего лишь иллюзия, еще одна, созданная для того, чтобы ее воспринимал я. Было бы вполне логичным признать, что мир появился в момент, когда я обрел сознание. Он равен моему сознанию и исчезнет, когда я сознавать перестану.

ОНА: Ну да, подобные безумные речи я уже слышала. Но почему ваши фантазии важней моих? Почему вы единственный центр мироздания?

ОН: Очень просто. Мир населен миллионами человеческих особей. Но среди этих миллионов я, мое личное Я — только одно.

ОНА: А все остальные — мираж, иллюзия, восковые фигуры? То есть вы хотите мне сказать, что вы есть наверняка, а меня вообще не существует?

ОН: Вы, без сомнения, существуете. И я воспринимаю вас как реальную и очень ценную личность. Но если я порождаю историю, географию, природу и космос, почему же вселенная — прошлое, будущее, удаленные от меня люди и пространства — не может оказаться иллюзией, созданной, чтобы поразить меня?

ОНА: Но вы признаете мое существование?

ОН: О да, вы существуете. Но когда я через несколько минут встану, поцелую вашу милую руку и выйду на Невский проспекту теплотой вспоминая вашу вечную доброту и ваш приятный юмор, где вы будете тогда?

ОНА: Я здесь, мсье, поверьте. И у меня есть солдаты, чтобы доказать это.

ОН: А когда я по прошествии нескольких недель с сожалением покину Россию, когда мои память и разум ослабеют, будете ли вы здесь? Или обратитесь в прекраснейший в моей жизни мираж? Я ручаюсь только за пьесу, которая разыгрывается в собственном моем театре, в моей голове. Что останется, когда улетучатся воспоминания? И когда существование мое подойдет к концу, почему бы не исчезнуть и всему остальному, если не станет единственного заслуживающего доверия свидетеля…

ОНА: А как же ваши драгоценные Потомки?

ОН: Они также существуют. Я уже представил их.

ОНА: Мсье, верите ли вы хоть в одно слово, произнесенное здесь, передо мной?

ОН: Как вам сказать…

ОНА: Разумеется, нет. Сперва вы утверждаете, что личности не существует вовсе. Через минуту убеждаете меня, что ваша личность — единственное, что имеет значение. Только что мир был нематериален, а через минуту вселенная — отлаженный часовой механизм.

ОН: Разве противоречит одно другому? Что ж, пускай так.

ОНА: Опять! Вы невыносимы, Дени. Знаете что? Вы называете себя мыслителем. Так вот — теперь я хочу, чтобы вы доказали мне ошибочность собственных доводов.

ОН: Нет ничего легче, прекрасная царица. Если бы в моей власти было создать собственный мир, я никогда бы не придумал ничего похожего на этот.

ОНА: В самом деле?

ОН: Эту скорбную юдоль?! Ни за что! Я бы изобрел мир без поражений и боли, без законов и морали, которые сковывают нас, запрещая любые удовольствия и порицая любые идеи. Будь я свободен, я создал бы свободу.

ОНА: Но какой в этом смысл? Если все остальные — лишь иллюзия, кто же будет наслаждаться вашим идеальным миром?

ОН: Замечательное возражение. Вы — искусная спорщица.

ОНА: Правда?

ОН: Сколь бессмысленна была бы моя жизнь, не имей я достаточно воображения, чтобы придумать вас. Вот вам доказательство моего безумия.

ОНА: Иногда во время наших бесед мне кажется, что вы действительно выдумали меня.

ОН: Однако же на самом деле это вы вытребовали меня сюда, и потому это вы изобрели Дени, а не наоборот.

ОНА: Иногда мне хочется немедленно отослать вас. И подальше.

ОН: Что ж, это был бы обычный монарший каприз.

ОНА: Оставайтесь. Идите за мной. Посетителей сегодня нет.

ОН смотрит на нее.

ОН: Ваше Высочайшее Императорское Величество…

Конец сорокового дня

27 (наши дни)

Новое прохладное утро. Я просыпаюсь в уже знакомой каюте, завернутый в пуховое одеяло, но все равно замерзший, и сразу понимаю по общей тишине, что корабль, на борту которого я нахожусь, уже никуда не плывет. Но тишина — это не только неработающие двигатели и механизмы. Весь корабль непривычно пуст. Большинство пассажиров сошли на берег, чтобы продолжить свой путь, и наш корабль — как и другие лайнеры, стоящие на якоре, — превратился в летаргическую гостиницу. Что-то похожее можно наблюдать в гранд-отелях венецианского Лидо, когда сезон закончился, но по какой-то непонятной причине перед вами по-прежнему распахивают двери и даже поддерживают иллюзию некоего остаточного сервиса. На борту «Владимира Ильича» царит атмосфера усталости. Большая часть команды сошла на берег — в кратковременный отпуск. Характеры тех, кто остался обслуживать немногочисленных клиентов, несколько изменились. Расторопные стюарды превратились в мрачных и обидчивых гостиничных официантов, веселые стюардессы — в незаметных горничных: как будто сам факт пребывания в России напоминает им о том, что нормальный человек должен быть мрачным и недружелюбным. Бары, некогда вибрировавшие от музыки и криков, теперь затихли и стали пристанищем редких печальных пьяниц. Дьюти-фри закрыт на замок, «Икряная хижина» тоже заперта. В магазине косметики остался только один, самый преданный продавец — торчит там весь день и ничего не делает. Гостиные и столовые заброшены: их покинули все, кроме нескольких японских туристов, нескольких упрямых немецких бизнесменов и нас, пилигримов.

Но, спустившись к завтраку в пещерообразную столовую, я понимаю, что общий развал затронул и нашу группу. Компания за столиком странно уменьшилась — и не только потому, что к завтраку я опоздал. Такое впечатление, что наша серьезная группа посвященных, которая столь решительно отправилась из Стокгольма по великому Пути Просвещения, на самом деле не была ни серьезной, ни посвященной. Она разбилась по интересам, распалась на части, а быть может, и полностью растворилась, разбежавшись в разные стороны с разными целями. Наши «дидровцы» не проявляют ни малейшего интереса к Дидро. Я даже начинаю задумываться: может, наше удивительное путешествие совсем не то, что я думаю? Может, оно лишь прикрытие для некоего таинственного масонского предприятия, в котором участвуют все, кроме меня?

Например, о личных своих планах не раз за последние три дня рассказывал мне наш чокнутый профессор Жак-Поль Версо (во время распития разнообразных «Джим-Бимов» в корабельном баре). Он заинтересовался перспективами марксистско-ленинской философии в России, которой сейчас приходится забывать свою историю и выстраивать новые генеалогии и причинно-следственные цепочки. Он, мол, даже хочет написать об этом книгу или статью. Но сегодня я узнаю от сотрапезников, что Версо еще до завтрака куда-то сбежал на такси, в своей деконструкционной кепке, с несколькими бутылками водки и двумя-тремя краснощекими Татьянами. Согласно неподтвержденным слухам, они отправились на длительную экскурсию в город Пушкин (который раньше был Царским Селом), и никто не знает, когда вернутся.

И вот, когда мы допиваем утренний кофе (ужасный!) и дожевываем булочки (черствые), в линзах иллюминаторов появляется большой черный «ЗИЛ», с трудом въезжающий на портовую набережную. Оттуда выходит элегантный широкогрудый господин в черной шляпе. Он старше средних лет, но весьма осанист. Он смотрит на наш корабль и энергично машет букетом цветов. Вскоре мы видим, как по трапу сходит наш шведский соловей, закутанный в меха и слегка смахивающий на оперную Брунгильду. Она соответствующим образом принимает вручаемый букет, экстравагантно обнимая и целуя носителя шляпы, который тут же становится в характерную позу солирующего тенора. А за нею, словно играя роль суетливого комического слуги, появляется Ларс Пирсон с полным комплектом ее одеяний и несколькими роскошными чемоданами. Багаж грузится в черный лимузин с блестящей хромированной решеткой, туда же садится вся троица и отбывает куда-то в сторону города. За столом говорят, что Биргитта отправилась в отель «Астория» на пресс-конференцию по случаю приема, устроенного в ее честь в Мариинском театре — куда, как известно, иногда заезжают все великие дивы.

Почти одновременно с этим на корабль возвращаются Свен Сонненберг и Агнес Фалькман. Они ходили в университетскую канцелярию, и явно небезрезультатно. Похоже, что кончилась та эпоха, когда Россия была негостеприимным красным пятном на карте, а за отклонение от предписанного маршрута могли посадить в тюрьму. Теперь такие поездки даже поощряются, так что Свен и Агнес могут взять напрокат велосипеды и выехать за город, дабы обрести там нетронутую природу, русский дух и степные просторы. Свен пребывает в типично шведском восторге, предвкушая встречу с коллегами-столярами и осмотр множества столов; Агнес мечтает обозреть достижения русских колхозов.

Они удаляются по причалу с рюкзаками за плечами, и вскоре после этого встает из-за стола Андерс Мандерс, вытирает губы салфеткой и вежливо откланивается. Говорит, что охотно бы провел этот день вместе с нами и осмотрел бы хранилища Публичной библиотеки, куда нас пригласила Галина. Но посольство уже направило ему дипломатическое приглашение на банкет, который устраивает мэр Санкт-Петербурга. Там, за шампанским и белужьей икрой, будут обсуждаться вопросы российско-шведского сотрудничества. Жаль, конечно, но действующие дипломаты от таких приглашений не отказываются…

Осмотревшись вокруг, я обнаруживаю, что наша компания сократилась до самого минимума. В сущности, сегодня по Пути Просвещения пойдут только трое приверженцев разума — Бу, Альма и я.

— Вот уж не ожидал, что у всех сегодня найдутся свои дела, — замечаю я. — Похоже, наша экскурсия в библиотеку не слишком многочисленна.

Бу и Альма переглядываются.

— Jo, jo, — соглашается она.

— Нам очень жаль, — добавляет Бу, — но мы не сможем провести этот день вместе с вами.

— Бу пригласили в Петербургский университет прочесть очень важную лекцию.

— В рамках «Дидро»?

— Nej, nej, не совсем, — возражает Бу, вынимая свой бумажный платок и смахивая крошки с губ, — Это будет лекция о великом русском критике Михаиле Бахтине и его роли в развитии лингвистики. Хотелось бы пригласить вас туда, но лекция очень специфична. Боюсь, что область ваших интересов…

— Это тоже неожиданное приглашение?

— Nej, nej, меня пригласили уже несколько месяцев назад. Но, знаете ли, есть у меня такой обычай — одним выстрелом убивать двух зайцев.

— Это экономит время, — поясняет Альма. — И кроме того, можно на один грант сделать два дела сразу.

— Или выбить два гранта под одно и то же дело…

— Несколько знаменитых профессоров приехали сюда, чтобы встретиться с нами. Бу известен, наверное, во всех странах мира.

— Как Карлос-Шакал, — поддакиваю я.

— Пардон? — переспрашивает Альма с весьма недружелюбным выражением лица.

О боже! Снова я умудрился сморозить что-то не то…

Но в любом случае вот вам объяснение, почему в девять утра, когда в порту появляется автобус Галины Соланж-Ставароновой, который должен отвезти нас в библиотеку, его встречаю только я один.

— Salut, mon cher[49], — восклицает Галина и машет мне рукой.

На ней новое роскошное платье из двадцатых годов — шелковое ярко-красное и берет с помпоном, надетый набекрень. У нее за спиной я замечаю Бу и Альму в обществе седовласых мужей в скучных костюмах: они уже садятся в старенькую «Ладу». Очевидно, за ними приехали профессора из университета.

— Mais tu es seul?[50] — поражается Галина, и ее красное платье развевается, излучая один из тончайших ароматов «Шанели».

Я извиняюсь и пытаюсь в общих чертах обрисовать ситуацию. Галина лишь пожимает плечами; она как будто бы и не удивлена. Что тут такого? Очевидно, такая святая покладистость воспитана жизнью в жестких рамках российской истории. А может быть, она просто знает привычки академиков, этого беззаботного и ненадежного племени чудесных людей, способных выкидывать подобные номера в любой точке земного шара. Или, возможно, эта поездка так и была задумана, и теперь она продолжает игру только из вежливости.

По крайней мере, так можно понять по ее виду.

— N'importe, mon cher, с'est plus intime, oui?[51] — вопрошает она и берет меня за руку, — Мы чудесно проведем время вдвоем. Этот прекрасный день принадлежит только нам! Ведь мы находимся в цивилизованном городе и можем делать все, что захотим. Чего вы хотите? Зайти в Русский музей? Вернуться в Эрмитаж? Или просто попить кофе с кексом на Невском проспекте?

— Вообще-то я хотел бы увидеть библиотеку.

— Вы имеете в виду книги Дидро? — удивляется Галина, как будто мое предложение странно или даже абсурдно.

— Да. И его рукописи.

— Вы действительно этого хотите? Вы действительно любите мсье Дидро?

— Конечно люблю. Я перечитывал его во время плавания и, похоже, полюбил еще сильнее.

Галина глядит на меня.

— А может быть, мы лучше совершим экскурсию по литературному Петербургу? Квартира-музей Пушкина, квартира-музей Достоевского…

— Да, это было бы интересно.

— Квартира-музей Лермонтова, квартира-музей Гончарова…

— Да, конечно. — Я люблю бывать в домах писателей. И охотно принимаю это предложение.

— А потом мы поедем в Александро-Невскую лавру и возложим цветы на могилу Достоевского, — добавляет Галина, восхищенная собственным проектом.

— Да, конечно.

— Ну и хорошо. Вы решили как настоящий русский, — удовлетворенно одобряет Галина. — Но на этот раз мы все сделаем правильно. Мы начнем оттуда, откуда в нашем городе начинается все.

— Откуда же?

— Конечно, от Медного всадника! Я скажу водителю, чтобы он отвез нас туда. Потом я отпущу его, поскольку автобус нам больше не понадобится.

— Очень хорошо.

Уже в автобусе, где все тот же мрачный шофер опять везет нас по рытвинам и ухабам Большого проспекта, я спрашиваю Галину о сегодняшних новостях. Я все еще обеспокоен той драмой, которая разыгрывается сейчас в России. Галина молча возводит очи к небесам и отвечает:

— Все то же. Пытаются один другого обмануть. Россия — это сплошные государственные перевороты.

— Но Ельцин удержался?

— Да, у него все в порядке. У него всегда все в порядке. И будет в порядке, даже если от России ничего не останется.

— Звучит не слишком оптимистично…

— Какой тут оптимизм? Я русская. Я живу в стране безумных надежд, длинных очередей, лжи и галлюцинаций. Говорят, что Россия никогда не имела счастливого настоящего — только мрачное прошлое и светлое будущее. И вот мы поверили очередному безумному лидеру, очередному лжецарю. Мы привыкли к репрессиям. Мы народ, который ввел равенство в нищете. Мы одного хотим — чтобы какой-нибудь сильный человек сказал нам, что делать. Ельцин — да, он удержится, потому что все остальные еще хуже. Но может быть, теперь вы поймете, почему я предпочитаю проводить свои дни в обществе Вольтера и Дидро.

Мы снова едем по набережной вдоль университета и переезжаем Неву по Дворцовому мосту. Однако сегодня мы направляемся не к Эрмитажу, а останавливаемся на площади рядом со шпилем Адмиралтейства. Беспорядочные толпы туристов высыпают из автобусов. С другой стороны площади доносятся карканье мегафонов и шум толпы. Здесь собралась новая демонстрация, еще больше вчерашней. Над ней реют красные знамена, а вокруг стоят милиционеры и солдаты. А затем откуда-то из-за Эрмитажа появляется еще одна процессия со старыми русскими трехцветными флагами; в воздухе разносятся возгласы, пение и вой милицейских сирен.

— Что-то случилось? — спрашиваю я у Галины.

— Ничего не случилось. И не случается, и не случится. Лучше всех о России сказал Дидро. Он сказал, что в России все живут так, как будто они уже пострадали от землетрясения и теперь не доверяют почве под ногами.

— А что это за демонстрации?

— Ничего особенного, говорю вам. То одно, то другое. Прошлое, будущее. Социализм, шопинг. Тут всегда какие-то демонстрации. Это же площадь Декабристов.

— То есть здесь происходила Декабрьская революция?

— О, это наша старая песня. «Не ходить на площадь или выйти на площадь?» Но подобно всему в этой стране, Декабрьская революция вовсе не была революцией. Это еще одно идеалистическое заблуждение. Дворяне объединились, чтобы не допустить до власти Николая Первого, потому что предпочитали его более симпатичного брата. Но они опоздали. Николай уже стал царем. И он послал на площадь войска.

— И снова началась резня?

— Не сразу. Демонстрантов оттеснили на лед Невы. В них даже не понадобилось стрелять. Лед треснул, и они начали тонуть. Но сегодня эту площадь уже нельзя использовать для революций.

— Почему?

— Разве вы не видите, какая она красивая, какие на ней газоны и деревья? Как вы думаете, зачем это сделано?

— Ах да! Революционеры ведь никогда не ходят по газонам и клумбам?

— В России — никогда, — твердо заявляет Галина. — А теперь смотрите: вот и он.

Я поднимаю голову. Передо мною действительно он.

Петр Великий верхом на своем коне — застыл на каменном постаменте, надменно возвышаясь над нами. Он весь движение; и он очень велик — такого размера, на какой только хватило бронзы и гения Фальконе. Он свысока глядит на интуристовские автобусы, припаркованные вокруг, и совсем не замечает разодетых русских женихов и невест, столпившихся у пьедестала и фотографирующихся, дабы оставить хоть что-то на память Потомству.

— Помните эти стихи Пушкина, у нас их учат в школе: «На берегу пустынных волн / Стоял он, дум великих полн, / И вдаль глядел»?

Петр совсем не таков, как я ожидал. На своем волнообразном каменном пьедестале он смотрится очень мило; глядит себе на Балтийское море, как будто ожидает очередной корабль, груженный произведениями искусства. Он гораздо цивилизованнее, гораздо галантнее, чем я представлял, гораздо — как бы это выразиться — ну почти француз. Весь ансамбль так легок и подвижен, что Пушкину, должно быть, нетрудно было вообразить, как этот конь слетает с пьедестала и с Петром на спине скачет по улицам и площадям города, преследуя несчастных жертв рока.

Тем временем демонстранты движутся к Неве, но уже не на лед, а к мосту, что гораздо более разумно. Мне любопытно, я уже сделал шаг в их сторону, но Галина хватает меня за руку:

— Не обращайте внимания, это же безвкусица. Еще две кучки людей, которые вечно всем недовольны. Это наша очередная гражданская война. Посмотрите лучше вон на то огромное здание с золотым куполом: не кажется ли вам, что мы обязательно должны в нем побывать?

— Где?

— В Исаакиевском соборе. Его колокольня — самая высокая точка города. Оттуда вы увидите весь Петербург. Давайте посмотрим? Или вас это не привлекает?

— По правде говоря, мне больше нравятся церкви с куполами-луковками.

— А, православный стиль. Но этот храм тоже строил француз. И кроме всего прочего, рядом с ним, в нарышкинском дворце, жил Дидро.

Я все еще гляжу на другую сторону площади, но Галина уже тащит меня к храму.

— Какой француз? Он был знаком с Дидро?

— Никоим образом: он жил немного позже. Его звали Огюст Монферран. Он перестроил этот собор по царскому заказу. Он хотел, чтобы его здесь похоронили, но царь Александр отказал ему. Монферран умер вскоре после окончания строительства, и его тело отправили в Париж.

— А почему царь ему отказал?

— Потому что собор пришлось достраивать еще сорок лет. Все планы оказались неверными, ничего не было доведено до конца. Монферран не был настоящим архитектором, но он построил величайшие соборы на севере Европы. А вот и он сам — его портрет выгравирован на фасаде.

На огромных мраморных ступенях, ведущих в собор, выстроилась шеренга ободранных нищих с протянутыми руками — старики на самодельных костылях, старушки в черных платьях и платках. Галина останавливается и раскрывает сумочку.

— Я всегда даю им пятачок, это приносит удачу, — объясняет она.

Мы заходим, передаем кому-то входную плату и оказываемся внутри огромного собора, который кажется слишком большим даже для себя самого. Темный монстр рационального барокко, собрание гигантских скульптур и мозаик, он напоминает богатый музей, и не верится, что сюда приходят молиться. А в центре, над крестовиной, — купол, творение Монферрана, третий по величине после соборов Святого Петра и Святого Павла.

— Очень жаль, но вот уже два года здесь нет маятника Фуко. А раньше он качался и указывал на земную ось.

— Здесь? А я думал, что это в Париже. По-моему, его впервые повесили в Пантеоне Суффло.

— Конечно, в Париже есть один такой маятник. А еще один был здесь. Разве вы не знаете, что Петербург расположен на истинном меридиане, центральной линии мира?

— А разве он не в Гринвиче?

— Ох эти англичане, что они болтают! Истинный меридиан, который проходит через центр мира, находится здесь.

— А что случилось с маятником? Он упал?

— Наверное, мы сами виноваты. Мы больше не верим, что Россия — пуп Земли. Но мы еще можем подняться на крышу и посмотреть на мир с вершины Петербурга.

И вот мы поднимаемся наверх, по железной спиральной лестнице, сквозь слои холодного рационального собора. Я гляжу на бесконечные ряды медных и цинковых крыш, на ломаные линии печных труб, на купол Смольного, на торчащие растопыренными пальцами многоэтажки; а за ними, до горизонта, — лес фабричных труб, угрюмые спальные районы, жирно и грязно дымящие электростанции, позолота далеких дворцов и крепостей и, наконец, серая гладь Балтийского моря.

Вот что я вижу. Но не совсем то видит Галина. Она видит огромный город, царство геометрически выверенных форм и симметрии. И она старается показать мне, что каждая часть этой хитроумной головоломки в точности уравновешивает какую-то другую. Таковы два золоченых шпиля, глядящих друг на друга с разных берегов Невы: один принадлежит Адмиралтейству, другой — Петропавловской крепости. Таковы две конные статуи царей — по ту и по эту сторону собора. Один из них — Петр Великий, подобный ракете, нацеленной в сторону моря с высокого пьедестала; другой — Николай I, истреблявший декабристов рядом с этим зданием, жесткий и прямолинейный самодержец, прямо сидящий на своем длинноногом коне. Перед академией Николай Гоголь, вытянувшись во весь рост, глядит на свою каменную противоположность — Михаила Лермонтова. А перед Смольным институтом, где царица Екатерина заботилась о благородных девицах, статуя Карла Маркса обменивается взглядами со своим старым соратником Фридрихом Энгельсом. И наконец, в невских водах мы видим второе Адмиралтейство, второй Эрмитаж. А по мосту через Неву проходит процессия с флагами — и за ней тут же движется еще одна процессия.

— Как видите, это город двойников, — резюмирует Галина. — И наши самые знаменитые книги — это книги о двойниках. Впрочем, как и книги Дидро.

Это правда. Подумав хорошенько, я понимаю, что Галина права.

Выйдя из собора, мы спускаемся на площадь к другой статуе — Николаю I, Кровавому царю. И тут с нами происходит неприятность. Откуда-то появляется шайка пестро одетых цыганок. Они окружают нас и тянут к нам руки. Две взрослые женщины и шесть-семь девочек в возрасте от четырех до семнадцати. Мои руки тянутся к кошельку: я вспомнил Галинино суеверие насчет удачи и хочу им что-нибудь дать. И вдруг они налетают на меня с криками и воплями, женщины валят меня на землю, детские пальчики роются в моих карманах и лезут в кошелек. Девочки толкают и щиплют меня, молотят кулачками; стоит стряхнуть одну, наскакивает другая. Прохожие останавливаются, туристы оборачиваются, но никто не вмешивается.

Кроме Галины. Она в гуще свалки; она бьет, колет, отбивается сумочкой и путеводителем, хватает за что ни попадя. Ее красное платье развевается, ее берет съехал набок. Вокруг начинают собираться люди, и цыганки отступают. Они убегают через площадь и скрываются в парке, мелькая цветастыми юбками и вереща. Галина помогает мне подняться на ноги.

— Вообще-то у нас очень гостеприимный город, — оправдывается она. — Но сейчас такая преступность! Будьте осторожнее, mon cher. И старайтесь избегать таких людей: милиция даже не пытается остановить их. Наверное, они хорошо платят милиционерам. У вас что-нибудь украли? Бумажник, паспорт? Проверьте, пожалуйста.

Я удивленно гляжу на пожилую даму, затем проверяю свои карманы. Бумажник, к счастью, остался при мне, и паспорт тоже.

— Нет, они ничего не взяли. Благодаря вам.

— Ну вот, видите! Я же вам говорила, что тот пятак, который мы дали нищим, принесет нам удачу.

Мне не хочется оспаривать этот вывод.

— Галина, вы неподражаемы. Не пойму, как вы это сделали.

— Вы думали, я слишком стара, чтобы драться? Как видите, нет.

— По-моему, вы совершили подвиг. Я очень вам благодарен.

— Пойдемте, — приглашает она, взяв меня за руку. — По-моему, вам нужно выпить коньяку. Я отведу вас в одно милое местечко на Невском проспекте. Надеюсь, вы слыхали про Невский проспект?

Да, конечно же, я слышал про Невский проспект. Писатель за писателем год за годом готовили меня к встрече с ним. Пушкин поведал о его имперском стиле и о торжественном параде проходящих по нему человеческих жизней. Гоголь познакомил с его ходячими абсурдами: с щеголеватыми чиновниками в хорошо вычищенных вицмундирах, канцеляристами с чудными портфелями, важными персонами, элегантными женщинами с ногами, похожими на окорока, офицерами кавалерии, стражниками и гордыми иностранными гувернерами, прогуливающими перед обедом своих благородных подопечных. А печальный Достоевский показал мне других его обитателей: пьяниц и игроков, шумных развратников и унылых проституток — лишних, подпольных, униженных и оскорбленных.

Мы проходим через площадь, по берегу канала, мимо шумного здания «Аэрофлота». Шум машин и людские голоса обещают многое — но проспект, на который меня приводит Галина, не имеет ничего общего с тем, что я себе воображал. Да, он широкий, он большой — но это не Невский проспект! Он прям как стрела и открывает почти бесконечную перспективу от Невы до самого Московского вокзала. Высокие фасады чередуются с церквями, мостами, театрами; они теснятся вплотную друг к другу и занавешены тонкой пеленой снегопада. По проспекту движется бесконечный поток транспорта; под сетями искрящихся проводов проносятся, шелестя, троллейбусы. Но нет здесь ни элегантности, ни стильности, ни социального парада: мимо проходят лишь редкие пешеходы. Они идут, сутулясь, переговариваясь вполголоса; их лица искажены, бледны, непривлекательны, скованны и испуганны. И пахнет от них сыростью. Магазины и пассажи, которые я себе воображал, куда-то подевались. Вместо них жалкие полупустые витрины, а перед ними очереди дурно одетых людей. В подворотнях стоят безропотные женщины, предлагающие на продажу свое скромное имущество: алюминиевые кастрюли, платья, белых котят. Возле длинного Казанского собора опять множество нищих. У Гостиного Двора сквозь щели в асфальте пробивается трава — а ведь это крупнейший городской универмаг, здесь когда-то собирались и заключали сделки купцы со всего мира!

А если и попадаются кое-где более яркие и более аккуратные фасады, это почти всегда западные магазины: «Benetton», «Gucci» или «Prada». Но они не для простых горожан: снаружи, сжимая автоматы Калашникова, стоят охранники из подразделений некой частной армии. Почти как в былые дни (комментирует Галина): тогда здесь были валютные магазины для номенклатуры, теперь — западные магазины для новых русских; но по большей части это одни и те же люди. Мы стоим и наблюдаем, как работники магазина открывают двери заметным с первого взгляда нуворишам (на богатство прозрачно намекают часы «Rolex», золотая цепь на шее, тренировочный костюм фирмы «Nike»), Подобно аристократам былых времен, они быстро переходят через тротуар и исчезают в своих «мерседесах», медленно ползущих вдоль бордюра. А рядом с магазинами — русские банки: их двери заперты и охраняются еще более твердолобыми стражами в еще более толстых пуленепробиваемых жилетах.

Недалеко от станции метро проходит еще одна демонстрация коммунистического протеста, гневная, но организованная. Орет несколько мегафонов, развевается множество красных флагов, всем прохожим щедро раздаются листовки. Мы спускаемся в подземный переход. Здесь, укрывшись от ветра, толкается и шумит толпа; продается благоухающая жареным луком снедь. Кое-где на бетоне видны пятна крови; мы спотыкаемся о ноги пьяниц и о странно безучастных детей, просящих милостыню. Мы снова выходим на тротуар, а потом снова вниз — и попадаем в совершенно иной подземный мир. Галина открывает какую-то дверку и ведет меня вниз по бесконечным ступеням. Там, внизу, спрятан Париж belle époque[52] — если, конечно, не Вена рубежа столетий или не старый Санкт-Петербург. Здесь мы видим длинную металлическую стойку с постерами «Перно», «Бирра» и водки «Владивар». На стенах турецкие ковры, светильники в стиле ар-нуво, огромное количество китайских безделушек и картины в манере модернистов или футуристов: Бакста, Климта, Шиле. Здешние официанты носят белые фартуки; здесь тепло, шумно и денежно. Здесь пахнет хорошим вкусом. За столиками сидят улыбчивые молодые люди, излучающие буржуазную самоуверенность. Они одеты на западный манер и совсем не похожи на тех оборванцев, которых мы только что видели на Невском проспекте.

— Garçon, ici![53] — повелительно, как маленькая седовласая императрица, подзывает Галина, когда мы усаживаемся за столик в уголке.

Официант подходит сразу и быстро возвращается с двумя порциями коньяка. Это столик Галины. Здесь ее знают и официант, и многие из посетителей. Теперь мне понятно, где она одевается и где бывает. А она объясняет мне, что в этом кафе, расположенном в самой фешенебельной части проспекта, во время большевистской революции собирались лучшие люди Петрограда (нетрудно понять, кого она имеет в виду), чтобы выпить последний бокал настоящего шампанского. Начинались мрачные времена: все ждали преследований, казней, высылок. Но здесь еще можно было купить дорогие напитки за стремительно обесценивавшиеся деньги и даже познакомиться с девушкой. Сейчас, чтобы посидеть здесь, нужно иметь доллары. При этих словах я расстегиваю бумажник, сохраненный благодаря Галине.

— Нет-нет, уберите это, — хмурится она. — Вам это обойдется в десять раз дороже: я-то могу заплатить рублями. Вы же видите, mon ami — меня здесь знают. И здесь, и где угодно. Ну-ка пейте быстрей! Полегчало, mon ami? Это eau-de-vie[54].

Я выпиваю, перевожу дух.

— Все в порядке, теперь я себя хорошо чувствую, — отвечаю я.

— Здесь мой оазис, — объясняет Галина, а потом извиняется, достает цветную сигаретку и закуривает. — Я прихожу сюда, читаю книги, говорю по-французски. Для меня это настоящий Санкт-Петербург, цивилизованный город (пусть и есть у него мрачные стороны), город умный, оригинальный, прекрасный. Вы со мной согласны?

В этот момент официант ставит перед нами еще две рюмки коньяка. И одновременно с другой стороны подходит круглолицый молодой человек.

— От нашего стола — вашему столу, — говорит он, улыбаясь, и присаживается рядом.

Я вопросительно гляжу на Галину, которая лишь качает головой.

— Добро пожаловать в Россию! — говорит юноша. — Я вижу, вы англичанин.

На нем твидовый пиджак английского кроя и клубный галстук, подобранный под цвет его слегка оксфордской рубашки. На его угреватом лице застыла настороженная улыбка, его волосы набриолинены и зачесаны назад. Он кладет на колени потертый кожаный портфель и торжественно, будто священнодействуя, отщелкивает его замки.

Галина глядит на него холодно.

— Qui êtes vous?[55]

— Я — Руслан Чичиков, — отвечает незнакомец, игнорируя Галину и протягивая руку мне.

— Чичиков! Извините, но вы, должно быть, шутите! — вмешивается Галина.

— Едва ли. Извините, сэр, вы, должно быть, инвестор?

— Нет.

— Значит, мелкий бизнесмен?

— Нет.

— А я вот бизнесмен. Предприниматель. Владелец совместного предприятия.

— Не сомневаюсь, — презрительно роняет Галина.

Наш молодой собеседник не обращает на нее внимания.

— Друг мой, — говорит он, — я, кажется, догадываюсь, с чем вы сюда приехали. У вас какой-то проект?

— Нет.

— И вы уже все перепробовали. Вы стучались во все двери, обошли всех чиновников, но так ничего и не добились. Не клеится — и все тут. Признайтесь — я прав?

— Да нет же! Я не бизнесмен.

— Вас посылали от одного бюрократа к другому, и вы никак не могли найти главного, того, кто имеет реальную власть. Это правда?

— Нет.

— Вы не смогли получить официальное разрешение на импорт или экспорт, начать свой бизнес, открыть представительство. У вас были проблемы из-за валютных ограничений. Или из-за трудового законодательства. Возможно, вам даже не позволили купить квартиру в Петербурге.

— Я и не пытался…

И тут наш собеседник начинает извлекать из портфеля отпечатанные на машинке бумаги. Он сортирует их по размеру и передает мне.

— Каждый чиновник, с которым вы встречались, требовал взятку. Пожертвование, долю в прибыли, кресло в совете директоров. Здешний бизнес — это жульничество, верно? Но зачем платить людям, не имеющим никакого влияния? Верно?

— Ну предположим.

— А теперь скажите: какую реально сумму вы готовы вложить?

— Но я приехал в Россию совсем не для этого.

— Вот посмотрите. Это письмо от мэра Петербурга. Из него вы узнаете, кто я такой.

— Забавно, — говорит Галина.

— Вот письмо от председателя Народного банка. Оно покажет вам, кто я такой.

— А вы-то сами знаете, кто вы такой? — вмешивается Галина. — Ведь вы не Чичиков?

— Да. Видите? Документ на право собственности, на нем стоит мое имя.

— Это не ваше имя, — замечает Галина.

— Это мое коммерческое имя. Я работаю в компаниях, товариществах. Я знаю всех в этом городе. Чиновников, банкиров, бизнесменов, охранные подразделения. Знаете ли, чужому в Петербург не пробиться. Здесь у нас Дикий Запад.

— Неужели вы Руслан Чичиков? — снова вмешивается Галина.

— Не слушайте ее. Я могу познакомить вас со всеми, найти вам недвижимость, устроить вам импорт, вывезти ваш экспорт. Я могу получить подпись под вашим разрешением, организовать вам защиту. Бизнесмен, который не понимает здешних порядков, заканчивает свой путь в лесу, с дырочкой в затылке.

— Вам не стоит говорить с этим человеком, — предупреждает меня Галина.

— Нет, вы должны со мной поговорить, если вы хотите узнать Россию. У вас есть капитал, у меня есть организация. Мы создадим совместное предприятие? Я получу свои двадцать процентов? Ну что, по рукам?

— Извините, — возражаю я, — но нам не о чем договариваться. Я вовсе не бизнесмен.

— На Западе все бизнесмены. Вы читали справочник МБА? Куда бы вы ни поехали, везде есть отличные возможности для бизнеса. Нужно только их поискать.

— Я не собираюсь их искать.

— У вас большой капитал?

— Нет.

— Но вы же собираетесь что-то вкладывать?

— Я не собираюсь ничего вкладывать. Я обыкновенный турист.

— Значит, вам куда-то нужно. Куда бы вы хотели попасть?

— Никуда.

— Турист, который никуда не хочет? А может быть, вы хотите что-то купить?

— Нет, я ничего не собираюсь покупать.

— Турист, который ничего не покупает? Может быть, вы хотите что-то продать?

— Нет, ничего.

— Развлечения, вы ищете развлечений. И вы их получите, только скажите мне.

— Нет, я не собираюсь развлекаться.

— Турист, которому не нужны развлечения? Так что вы хотите увидеть?

— Ничего. Я просто гуляю и гляжу по сторонам.

— Спасибо за бренди, — говорит Галина. — Нам пора.

Наш собеседник с мольбой заглядывает мне в глаза:

— Простите, сэр, поручите мне хоть что-нибудь, я помогу вам во всем. Я могу организовать поездку, познакомить с кем угодно, найти для вас прекрасных девушек. Чем вы занимаетесь?

— Я писатель.

— Замечательно! Тогда вам, наверное, нужна съемочная группа?

— Нет, мне не нужна съемочная группа.

— Вам нравятся кафе, я понял! Я покажу вам кафе получше этого! Пойдемте со мной.

— Alors, mon brave[56], время прощаться, — говорит Галина и берет свою сумочку.

— Нет-нет, подождите, — никак не уймется юнец. — Вы пишете книги? Я мог бы продать ваши книги. За небольшой процент от выручки. Я знаю все книжные магазины Петербурга. Там мне часто идут навстречу.

— Но я не привез с собой своих книг.

— Я могу быть вам очень полезным. Я изучал литературу в университете. Я проведу вас в Пушкинский Дом.

— Нет, спасибо.

— Вы коллекционируете книги?

— Да, отчасти.

— Хорошо. Тогда поговорим о деле. Я могу достать вам книги. Очень хорошие книги. Ценные книги из императорской коллекции, из городских библиотек.

— Это ужасно! — восклицает Галина. — Нам пора идти.

Молодой человек хватает меня за лацкан.

— Напишите мне, что вам нужно. Я знаю, что делать. Я уже работал для американцев. Я могу найти все. Скажите мне, где вы живете, и я принесу вам книги прямо перед вашим отъездом, а пока можете ничего мне не платить. Только потом суньте их куда-нибудь под рубашки, чтобы не было проблем на таможне.

— Спасибо, не нужно.

— Послушайте: лучшего времени просто не найти. В России сейчас продается все. Не уходите, послушайте меня, подождите. Здесь есть все, что вам нужно. Иконы? Старые фотоаппараты?

— Прощай, Чичиков, — обрывает его Галина.

Мы встаем из-за стола и поднимаемся по лестнице.

— Чичиков… Где-то я уже слышал эту фамилию, — говорю я.

— Конечно слышали. Помните, у Гоголя? Это приобретатель, ловкий мошенник, который ездил по помещичьим усадьбам и скупал мертвые души.

— Он, наверное, пошутил?

— В России даже жулики любят наших лучших писателей, — отвечает Галина.

— А в каждом кафе есть свой племянник Рамо, — добавляю я.

— Мне очень жаль, — говорит Галина, когда мы выходим на Невский проспект, — не хотелось мне показывать вам нашу дрянную новую Россию. Не везде у нас так, как здесь.

— Я и не сомневаюсь.

— В России много хороших людей, не таких, как этот нелепый Чичиков.

— Но он был очень забавен.

— Вам хорошо забавляться, — хмурится Галина. — Вместе с капитализмом появились эти уродливые наросты, эти болезненные симптомы. Лучше бы вам приехать раньше. Вы опоздали. Вы посетили руины умирающей империи.

— Извините, подождите минутку, — окликает знакомый голос. — Вы сказали, что вы писатель. Хотите, я покажу вам могилу Достоевского? Это недалеко отсюда. Всего лишь на другом конце Невского проспекта.

— Спасибо, нет.

— Тогда давайте выпьем еще. Дайте мне шанс!

— Не сейчас.

— Тогда продайте мне что-нибудь, не дорогое для вас, — настаивает он. — Продайте мне ваше имя…

— Мое имя?

— Я напечатаю его на своих документах.

— Идемте, — говорит Галина, крепко ухватив меня за руку.

И вслед за дамой в красном платье и берете с помпоном я устремляюсь наперерез потоку машин. Гудят клаксоны, визжат тормоза.

— Куда мы идем? — спрашиваю я.

— Я поняла, что вы должны увидеть библиотеку Дидро. А то до нее доберется наш приятель — и она исчезнет.

С этими словами, пробившись сквозь гудящий автомобильный поток, она перетаскивает меня на другую сторону Невского проспекта.

28 (прошлое)

Приближается Рождество — главный европейский праздник. И если бы даже Философ забыл о нем, темные ночи освежили бы его память: поразительные темные ночи, длящиеся почти целые сутки. Нева покрылась серебром, а подо льдом, в вечном мраке, бурлят ледяные воды. С вышины, с арктического неба, пробивается через снежную пелену свет северных звезд. Снег покрывает все улицы, площади, набережные. Сосульки, как шпаги, обрываются и падают с карнизов домов, унося каждый день одну-две человеческие жизни. Вот уже несколько недель придворные трясутся от холода и вереницей тянутся в Малый Эрмитаж. А слуги носятся по коридорам, таская огромные связки дров и распихивая их по каминам и печам.

Бездействует, закрылся на зиму морской порт — окно в Балтийское море; прекратилось движение по Ливонской и прочим южным дорогам; остался лишь едва различимый санный путь. И вместе с тем неправдоподобно далеким стал весь мир и нормально функционирующие социальные системы. Столь далеким, что даже пересылка писем, которая и без того была нелегка, теперь практически нереальна. Уходят воспоминания, и все меньше остается удовольствий. Перестали приходить из Европы новые ноты и книги; ледяной пак закрыт; жизнь замерла и возобновится лишь весной. Такой климат Философу решительно не подходит. О лучших, чем во дворце Нарышкина, условиях стыдно даже мечтать. И все же его тело устало, оно противится, оно негодует, возмущается, урчит и дрожит. Одна мысль вновь завладевает его умом — та, что уже являлась ему лихорадочной ночью перед отъездом из Парижа, — что, если он пришел в мир с определенной целью и судьба его предначертана свыше? И решение принести его труп в жертву петербургским червям уже давно принято и записано нетленными буквами на невидимых страницах небесной Книги Судеб?

В один прекрасный день двор неожиданно исчезает: нет никого, уехали. Словно повинуясь минутному капризу, императрица вдруг снялась с места, за ней потянулись вялая свита и весь громоздкий помпезный государственный аппарат — а направляются все за двенадцать verstas в сторону Москвы, в новый дворец в Царском Селе. Много раз перестраиваемое здание изначально задумывалось как летний дворец, но сейчас царица решила использовать его в качестве зимнего. Упряжки, экипажи, кареты, сотни саней в сопровождении сотен гусар, казаков и тысячной армии слуг собрались на морозе около Эрмитажа. Царедворцы и челядь научены опытом прошлых поездок. С собой берут фарфор и серебро, столы и кровати, корзины с одеждой и бельем, императорский комод, царский архив и национальную валюту. Министры и генералы, придворные врачи и часовщики, портные, повара и прачки, придворные ювелиры и полицейские шпионы, кони и борзые — все они покидают город в каретах, санях и повозках, а по бокам скачут батальоны кавалерии.

Здесь, в комнатах и залах нового дворца (предположительно он будет еще больше Эрмитажа), жизнь приходится налаживать заново. Здесь рано ложатся спать и рано встают. На протяжении всей морозной зимы будут предприниматься долгие прогулки по заснеженным садам. Для упражнения и развлечения придворные будут рубить дрова в лесу, пить горячий чай в Английском саду и водку в охотничьих сторожках, назначать свидания в заснеженных летних беседках, устраивать зимние праздники в бельведерах. Снег создал прекрасную декорацию для отдыха, приготовил для них склоны гор и катки. Коньки уже приготовлены. Они будут кататься, будут скользить по застывшей поверхности прудов и озер. Императрица — большая любительница катания на санях, и, кажется, именно из-за этого переехал двор, а вместе с ним и государственная администрация.

Разумеется, Философа тоже позвали. Царица, наверное, не сомневалась, что он поедет, возможно, по правилам этикета он должен был поехать. Но он извернулся, пожаловался на никуда не годное здоровье. И правда: возраст, прогорклая вода, ужасные невские колики — желудку его в России с самого начала приходится несладко. Недуг не отступал, в живот как будто погружали острый нож и вертели им в кишках. Говоря откровенно, Философ не сильно расстраивался. Ему по душе пришелся опустевший Петербург, обезлюдевшие мертвые улицы. Вот уже больше недели в Эрмитаже затишье: черные окна, потухшие свечи и лампы, двери накрепко закрыты, караульные будки пусты. По тротуарам не прогуливаются ни офицеры, ни графини, ни гувернантки. Владельцы магазинов внезапно снизили цены и готовы на коленях умолять редких покупателей приобрести хоть что-нибудь. И впрямь хорошо. И наш герой, торжествуя, благодарил судьбу за возможность поразмышлять на покое, критически оценить свои и чужие поступки, еще раз все обдумать и записать.

В шесть часов утра слуга приносит ему стульчак — и Философ больше уже не ложится. Вскоре он уже сидит за своим столом в спальне и смотрит в окно. Заснеженные площади, посеребренная река. Недостроенные церкви, золотые шпили. Он пишет, пишет… Вот он уже опровергает теорию своего парижского друга Гельвеция. Тот считает, что человек — высокоразвитое животное, дитя инстинктов, плоть, борющаяся за выживание и удовлетворение личных желаний, и не более того. Это напоминает Философу другой голос, который он слышал однажды дождливым днем в Париже за шахматным столиком в кофейне «Регентство», когда сердитый, ленивый племянник изливал ему свою ярость.

— Вы меня знаете, — сказал ему толстолицый, разряженный и длинноволосый родственник композитора, усаживаясь рядом. — Я идиот, обжора, безумец, и возможно, что немного и вор. То, что наши бургиньонцы называют отъявленным плутом. Но почему вы ждете, что я буду мягким, начну голодать и простираться ниц, если мир полон богатых глупцов и расточителей, за чей счет я и существую? Хорошо, пусть я паразит. Но я должен сделать маленькую поправку: я делаю при свете разума то, что все остальные мошенники совершают лишь по прихоти инстинкта. И будь я богат, знаменит и всесилен, обласкан, облюбован и обольщен самыми прелестными женщинами, то, мсье, я стал бы так же умен, великодушен и доброжелателен, как и вы. Нет, я был бы лучше вас. Гораздо элегантнее и куда умнее. Я воплотил бы в жизнь самые передовые идеи, самые изощренные пороки, тончайшие извращения. Я стал бы настоящим философом, перехитрив все и вся. Разве это не замечательно?

Что же он ответит им всем? Гельвецию, длинноволосому племяннику, полицейским шпионам, расточительным придворным, шныряющим в поисках удовольствий? Разум говорит, что человек, пусть животное начало в нем на первом месте, все же наделен еще кое-какими специфическими свойствами и желаниями: вкусом, милосердием, порой альтруизмом, уважением к добродетели, чувством собственного достоинства, способностью испытывать любовь в самых сложных ее проявлениях. Более того, он обладает самим разумом: тем, что дарует мудрость, успокоение, вдохновение, цивилизацию. Разве не уравновешивает это данные нам природой звериную хитрость, стремление выжить любой ценой, собственнические инстинкты, агрессивность, себялюбие? Нет, все человеческое изначально заложено в нас. Каждая личность способна творить добро, способна любить, а не только вступать в браки по расчету. Великий Лейбниц не для того стал великим Лейбницем, чтобы урвать кусок послаще, найти теплый кров и жениться на хорошенькой бабенке. И безусловно, безусловно, нечто большее, чем желание прославиться, создать себе репутацию, большее, чем соображения выгоды, заставили его самого, его стареющую, стенающую, но все еще исполненную радости и энергии плоть проделать тысячи миль, проехать всю Европу, чтобы поделиться заветными мыслями и чувствами с великой императрицей, светлейшей Северной Минервой. Но что, если он ошибается, если он стал жертвой глупейшей иллюзии и зазря проделал такой путь?

Эти размышления каким-то образом напомнили ему страницы другой истории, которую он писал в Гааге. То была история о сметливом слуге, цирюльнике, форейторе, камердинере и его глупом хозяине. Он задумал ее, когда впервые прочел «Шендизмы» доктора Стерна. Книга доктора здесь, в саквояже, пропитавшаяся запахом нарышкинской кареты, изодранная и покрытая пятнами от бесконечных дождей. Философ снова достает рукопись, просматривает; все неправильно.

«Прости меня, читатель, — пишет он. — Я забыл описать, в каком положении находились трое присутствующих здесь персонажей: Жак, его Хозяин и Трактирщица. А значит, ты можешь слышать их беседу, но у тебя не получится их увидеть. Дай мне минуту, читатель, и я исправлю свою ошибку…» И он исправляет…

И вот он уже корпит над последней главой — и сталкивается с ужасной проблемой финала. Он уже размышлял о разных вариантах концовки, один из которых был взят прямо из романа Стерна. Но верное решение не находилось. В жизни истории не кончаются, смерть — единственный возможный финал. Заключение — это бегство, увертка. Чем же закончить? Он смотрит в окно — за окном зима, — берет перо и начинает все заново. Вот Жак, он сажает своего Хозяина на лошадь, чтобы та снова сбросила его; вот прошлое, вот будущее. Не рассказано еще множество историй, но кто будет их рассказывать?

«Согласен ли мой Хозяин признать…» — написал он…

ХОЗЯИН: Что еще должен я признать, ты, маленький крысеныш, грязный пес, мошенник, негодяй? Что ты гнуснейший из всех лакеев, а я несчастнейший из господ?

ЖАК: Разве не доказано с очевидностью, что мы по большей части действуем независимо от нашей воли?

ХОЗЯИН: Чушь.

ЖАК: Скажите положа руку на сердце: хотели вы делать хоть что-нибудь из того, чем занимались все эти полчаса? Разве вы не были моей марионеткой и не продолжали бы быть моим паяцем в течение месяца, если бы я это задумал?

ХОЗЯИН: Как, все это было шуткой с твоей стороны? Эти неприятности, в которые я попадаю по твоей милости? Ты специально уронил меня с лошади?

ЖАК: Бесспорно. Я целый день ждал, когда развяжется подпруга.

ХОЗЯИН: Ты отвязал ее, ведь так? Для того, чтобы я свалился.

ЖАК: Я хорошо постарался.

ХОЗЯИН: Да знаешь ли, кто ты есть? Ты негодяй, ты докучливый, опасный мерзавец.

ЖАК: Назовите меня лучше тонким мыслителем, старающимся на все посмотреть с философской точки зрения.

ХОЗЯИН: Мыслителем? Слуги не размышляют.

ЖАК: Но размышляют их господа. Но не об этом я думаю. Я думаю, что я думаю. И я думаю, что вы на самом деле думаете, что я так же думаю.

ХОЗЯИН: А если бы я серьезно поранил себя?

ЖАК: Я был предельно осторожен. Когда вы оказались кверху задницей, я спрыгнул и поймал вас, разве не так? К тому же я знал, что ничего страшного не случится. Ничего такое не написано в небесной Книге Судеб.

ХОЗЯИН: Мне все это надоело. Я говорил тебе — нет на небесах никакой Книги Судеб.

ЖАК: Вы показываете свою ограниченность, когда это говорите. Когда-нибудь вы узнаете, что там написано про вас.

ХОЗЯИН: Книга Судеб тут ни при чем. Ты ведь сам все устраиваешь, ведь так?

ЖАК: Все?

ХОЗЯИН: Да. Ты болтаешь со всеми, вмешиваешься в жизнь любого. Суешься в любовные делишки, флиртуешь с чужими любовницами, устраиваешь чужие свадьбы…

ЖАК: А затем наставляю рога мужьям? Вот чего вы на самом деле боитесь, а? Но если именно это написано в великой Книге…

ХОЗЯИН: Неужели я никогда не избавлюсь от этой Книги Судеб?

ЖАК: Нет, Хозяин. Потому что в ней написано, что вы мой хозяин, а я — ваш слуга. Так куда же мы отправимся дальше?

ХОЗЯИН: Ты не знаешь, куда мы отправимся дальше?

ЖАК: Разве кто-нибудь знает, куда отправится дальше? Да никто в целом мире этого не знает, я вам уже говорил. Вы — мой хозяин, вы меня и ведите.

ХОЗЯИН: Но как я могу тебя вести, если ты не говоришь, где мы и куда направляемся?

ЖАК: Просто делайте то, что записано в…

ХОЗЯИН: Понятия не имею, что записано в…

ЖАК: Возможно, из-за того, что не нашлось никого, чтобы записать это.

ХОЗЯИН: Кто же в таком случае это напишет? Ты?

ЖАК: Я не могу делать все. Хозяин — вы, и управлять мной — ваша обязанность. Я ваш доверенный слуга, и моя обязанность — следовать за вами. Как бы нелепы ни были ваши указания.

ХОЗЯИН: Нет, в Книге сказано совсем не это. Там говорится, что господин отдает распоряжения, а слуга воображает, что может выбирать: захочет — будет повиноваться, не захочет — не будет. А также хочет по любому поводу высказывать свое мнение — все равно, спрашивают его или нет. Итак, каково твое мнение?

ЖАК: Мой совет? Пойдемте… вперед.

ХОЗЯИН: Смею спросить — почему?

ЖАК: Потому что я не вижу смысла идти назад.

ХОЗЯИН: Правильно. Но почему бы каждому из нас не пойти своей дорогой? У нас ведь есть право выбора?

ЖАК: Нет, если это противоречит тому, что записано в небесной Книге. К тому же мы связаны друг с другом, как голова с телом.

ХОЗЯИН: Головы иногда расстаются с телами.

ЖАК: Верно. Но каждый всеми способами пытается этого избежать.

ХОЗЯИН: Правильно. Так который же путь ведет вперед?

ЖАК: Любой, кроме того, что назад. Лучший путь — кратчайший путь. Как говорят владельцы капустных плантаций.

ХОЗЯИН: Так идем?

ЖАК: Идем.

«Но с места они не стронулись», — добавил Философ.

Тут он отложил перо, свернул рукопись и засунул между страницами потрепанного томика Стерна. А где же еще место истории, не имеющей конца?

Итак, перевернутая с ног на голову концовка (уже второй, а может, и четвертый вариант) — это уже кое-что, достаточно, чтобы раздразнить дух творчества и запутать Потомство. Кстати, о Потомстве, пора еще разок навестить Фальконе. Философ так и не смог забыть боль, которую причинила ему отчужденность скульптора в те первые, самые тяжелые петербургские часы. Но, несмотря на это, отношений с Фальконе он не прерывал. Слишком добродушный, чтобы не прощать обид, слишком любопытный, чтобы не интересоваться разыгрывающейся в мастерской драмой, в последнее время он много общался со своим вспыльчивым другом. Тем более теперь, когда императрица покинула город и отпала необходимость тратить целое утро на составление меморандумов по улучшению работы русской полиции и поднятию экономики Сибири. Философ частенько забредает в мастерскую на Миллионной в центре сумеречного города, где светится раскаленный докрасна горн, и наблюдает за рождением Всадника.

Жарко здесь, как в аду: горны, литейные печи, раскаленные лампы, расплавленный металл. В центре мастерской ждет своего часа макет Петра, все еще безлицый, накрытый парусиной. Наш герой сидит, по крайней мере пытается усидеть, в уголке. На шее по-кавалерийски лихо повязан шарф (ведь скульптор всегда должен выглядеть как скульптор, а генерал — как генерал). Этьен Морис примостился на табурете справа от Философа и жадно его разглядывает. А слева, на другом табурете, Мари-Анн Колло, созерцает другой профиль мыслителя.

— Две статуи, это изумительно, это… — ерзает на табурете Философ.

— Тише, не шевелитесь, — осаживает его Э. М.

— Немножко повернитесь, вот так, — просит М.-А.

Время от времени в мастерскую заходил молодой человек.

Это вернувшийся из Лондона сын Фальконе — виновник разочарования, постигшего Философа в тот первый день. Теперь он петушится, бросает уклончивые взгляды, не знает, куда девать неловкие руки, бестолково суетится, робко касается — и Философ понимает, что постель наверху больше не пустует. В ней спят Фальконе fils[57] — и М.-А. Это открытие по-новому объясняет неуклюжую грубость скульптора при первой встрече и придает иной оттенок горьким воспоминаниям о территориальной борьбе за гостевую спальню.

Ладно, ерунда. С одной стороны похлопывания, с другой — постукивания. Этьен М. лепит с одной стороны, Мари-А. обтесывает с другой. Мнут глину, придают форму камню: оба создают по маленькому клону нашего мыслителя, его двойника, который будет жить вечно. Moi воплощается на вертящемся столе, на каркасе оживает Lui.

— Не будет ли чересчур дерзко с моей стороны попросить великого Философа перестать вертеться хотя бы минуту? — язвительно осведомляется Этьен М.

— Пожалуйста, голову немного вот так, — умоляет Мари-А., — или, по крайней мере, отложите книгу.

— Книгу? Ни за что! — сопротивляется Философ. — Я, между прочим, пытаюсь учить русский язык.

— В вашем возрасте это практически невозможно, — возражает Этьен М. — К тому же для изучения грамматики вовсе не нужно так вращать головой.

— Ты не знаешь русского.

— Ошибаетесь. Я знаю его даже слишком хорошо.

— А можно, я немножко похожу? Я хочу взглянуть на печь.

— Конечно нельзя.

— Это тебе помешает?

— Еще бы!

— А я подумал, что так твоя скульптура получится более живой. Ведь это же статуя, а не труп.

— Я даю ей жизнь, а не вы, — парирует Фальконе. — Кстати, лучшие из моих моделей уже мертвы.

— И неудивительно, — вздыхает устало наш герой. — Вы же их и замучили. Кстати, я — один из лучших в мире натурщиков.

— Да ну? Кто вам это сказал — Гудон? Или Пигаль?

— Гудон меня лепил — и не раз. Пигаля я еще не дождался. Точнее — он не дождался меня. В конце концов, разве не натурщик делает скульптора?

— Только не в этом случае, — говорит Фальконе.

— А что говорит Левицкий? — интересуется Мари-А.

Хороший вопрос: ведь портрет нашего героя — для придворного употребления или для архива — пишет также специально назначенный императрицей художник. Дмитрий Левицкий — молодой человек, русский, один из представителей новой школы. Ему поручено позаботиться о бессмертии нашего героя — о его вечной жизни на одной из бесконечных стен Эрмитажа (сам Философ признает, что портрет удался).

— Левицкий говорит, что у меня самое подвижное, переменчивое, самое интересное лицо из всех, с кем он имел удовольствие работать.

— Вы не позируете, а похаживаете, — опять ворчит Этьен М. — Как юла, ей-богу! Это как раз для Левицкого. Ведь он-то имеет дело с красками, а не с камнем и гипсом.

— А в чем разница?

— Он может замазать вас. Или смыть.

— С чего это тебе захотелось меня замазать?

— А вы не догадываетесь?

— Надеюсь, ты сделаешь меня похожим на Петра. Может, и лошадь для меня найдется?

— Не собираюсь делать вас на кого-то похожим. Разве вы не предпочитаете оставаться самим собой?

— Ну, это невозможно.

— В самом деле? Почему?

— Потому что мое «Я» имеет мало общего с тем, кого ты называешь «Вы». Ты считаешь меня сердитым, а я себя — покладистым. Ты считаешь меня пустомелей, а я себя — мудрецом.

В ответ Фальконе оставляет работу и начинает вытирать руки о тряпку.

— В таком случае сами и ваяйте свой чертов бюст.

— И я бы сделал это куда лучше, чем ты, старина. По крайней мере, я знаю, кто я такой.

— Ну и кто же вы?

— Я умен и остроумен. И я — мужчина, а не вон та женоподобная старая кокетка, которую вы слепили. Что скажут мои внуки, когда увидят это? Эй, Потомки! Я шлю вам послание через века и атмосферы: не верьте, это не я.

— Шлите. — Фальконе упрямо качает головой. — Но только вон та штука, та, что покамест прикрыта парусиной, станет образом Петра Великого, и конь его — образом Коня. Как вы выглядите на самом деле, не принимается в расчет, важно лишь, что я из вас вылеплю. И приношу свои соболезнования, но ваши внуки поверят моему бюсту, а не вам. В памяти Потомства сохранится не то, что вы привыкли видеть в зеркале каждое утро, а то, что сотворит из вас художник, скульптор, гений. Только это останется в грядущих веках.

— Но для тебя же грядущее — пустой звук. Ты не веришь в Потомство.

— Я не верю, что можно строить свою жизнь с оглядкой на будущие поколения.

— Но верите в бюсты и статуи?

— Это дает приличный заработок.

— Значит, я на веки вечные осужден оставаться этой… пародией на философа? Этим ухмыляющимся паяцем? Он ни капли не похож на меня.

— Так какой же вы? — смеется Мари-Анн.

— Он? Да он первый на целом свете красавец! — огрызается Этьен Морис. — Помесь Аполлона Бельведерского и Сенеки. Только поносатей.

Но наш герой игнорирует шпильку скульптора.

— Ты сама знаешь, милая, — отвечает он своей любимице М.-А. — Я меняюсь по сто раз на дню. Какое у меня лицо, зависит от того, что я чувствую, о чем думаю.

— Замечательно! Но тогда вам нужно сто бюстов! — восклицает скульптор.

— Создание образа, парадокс воплощения, это все я предоставляю тебе, дружище. Но по сути, чтобы воздать мне по справедливости, вам действительно пришлось бы вылепить сотни портретов.

— Вам нужна не справедливость, а лесть, — пожимает плечами скульптор. — Вам дела нет до этого человека, которого я создал вместе с его планами, надеждами, со всем, что ему присуще.

— Правда, ты его создал. И что, мне тебе за это спасибо сказать? — И Философ поворачивается к Мари-Анн. — Не обращай на него внимания. Давай вместе поразмыслим — какой же я на самом деле? Мне кажется, я спокойный и мечтательный и в то же время — нежный и страстный. У меня яркие, живые глаза, широкий лоб, голова как у римского оратора.

— У Сенеки.

— Я горяч и порывист по натуре, как те простодушные духи Золотого века…

— Мраморный фавн…

— Да, я мраморный фавн. Естественные инстинкты управляют телом, дух подчиняется разуму. Плоть прекрасна, но искусство не должно забывать и об истинных сокровищах, о богатстве внутреннего мира.

— Ну конечно, — вмешивается Э. М., — о том единственном, что недоступно зрению.

— Ты прав. Вот поэтому я как философ ношу маску, которая может обмануть любого, но не настоящего художника. Мысли мои стремительны, потому и выражение лица меняется ежесекундно. Откровенно говоря, порой мне кажется, что я до сих пор не жил по-настоящему, что все еще впереди. Что когда-нибудь на днях я измыслю что-нибудь столь блестящее и потрясающее, что обессмертит мое имя.

— И когда же?

— Откуда мне знать? Может быть, завтра. Кто знает, на что я способен. Мне шестьдесят, а я еще не израсходовал и четверти своих возможностей.

— Не желаете ли быть запечатленным сейчас таким, каким станете в будущем? Скажем, лет через десять?

— Почему бы и нет? Но взгляни, что ты сделал, Фальконе. У тебя я похож на какого-то жирного царедворца, а не на философа. Какого-то ушастого генерала. Может, мне еще и честь отдать?

— Отдайте. — Фальконе яростно трет тряпкой грязные руки. — Мсье, вы невыносимы.

— Невыносим?

— Вы были невыносимы всегда. В Париже вы были несносны. Во чреве матери — нестерпимы. Теперь вы в тысячу раз невыносимей. Вы абсолютно не понимаете искусство.

— А вы, мсье, не способны разгадать тайну человеческого лица.

— Не могу?

— Не можете. Искусство — это не просто искусственная конструкция.

— Откуда вам знать? Вы никогда не пробовали создать подобную конструкцию.

— Я не творец, я — наблюдатель, я философски осмысляю искусство.

— То есть вы — критик.

— Да. Я — сознание искусства, его исследователь, вот кто я.

— О да, в Париже вы ходите по салонам и пишете о них статейки. И распространяете свои высокомерные мысли по всей Европе. Вы подчиняете и подавляете художников, а они льстят и аплодируют вам. Но в картинах, о которых пишете, вы не понимаете ничего. Вы стоите перед ними, вы снимаете шляпу, поднимаете за них бокал с вином и просите их понять вас.

Наш герой огорчен и озадачен.

— Да, я критик. И вспомни, что, распространяя свои высокомерные заметки по всей Европе, я превозносил тебя до небес. Без моих статей ты никогда не увидел бы Россию.

Фальконе смеется.

— Вот вы о чем! Так знайте, что это была величайшая ошибка в моей жизни. Может, вы этого и добивались, а может, так получилось случайно. Но только в результате я в полном дерьме, среди варваров и варварства, а вы собираете дань уважения. Где бы вы ни оказались — везде одно и то же. Вы хотите всегда быть maître[58]. Всегда — советы, инструкции всем и каждому. Вы во всем разбираетесь лучше всех. Просто потому, что вы — автор «Энциклопедии».

— Истинно так. Строителю нужны сноровка и навыки, художнику — талант. Но я философ, мое дело — разбираться и понимать.

— К примеру, церковь Суффло в Париже, — издевательски ухмыляется Фальконе. — Я слышал, что купол он проектировал, руководствуясь вашими советами.

— Конечно.

— А кто будет виноват, если купол вдруг обвалится, вы или Суффло?

— А кто прославится, если он устоит?

— С меня хватит! Счастливо оставаться! — Фальконе вдруг вскакивает и бросается к выходу из мастерской.

Наш герой смотрел вслед скульптору, на его лице, непостижимом, неуловимом, подвижном, написано искреннее удивление.

— Я что-то не то сказал? — недоумевает он, поворачиваясь к Мари-Анн.

— Ох, maître, вы много чего сказали. Теперь сядьте, уберите книгу, поверните голову вон к той стене и более ничего не говорите. Если на самом деле хотите, чтобы я сделала ваш бюст.

— Нет, он не может просто так взять и уйти, — не успокаивается Философ. — Эй, Этьен Морис! Погодите!

В дверях, освещенный огнем печи, скульптор оборачивается.

— Monsieur?

— Мой дорогой друг, теперь я понимаю, почему царица постоянно убеждает меня, что с вами невозможно иметь дело. Но уверен, что вам будет приятно услышать, что у нашего дорогого друга Гримма есть к вам замечательное предложение.

— И какое? — взглядывает на Философа Фальконе.

— Мельхиор щедр и великодушен. Он хочет приобрести один из сделанных с меня бюстов.

— Который же?

— Тот, который мне больше понравится.

Фальконе проходит через озаряемую красными бликами мастерскую. Подходит к своему рабочему столу. Берет молоток, высоко поднимает его, на мгновение тот застывает над головой Философа, а затем обрушивается на нее. Наш герой — его гипсовая версия, его уменьшенная сущность — обращается в кучу обломков. Разлетаются волосики, изображающие дорогой парик с Невского проспекта. Клубы пыли. Гипсовая глыба, гипсовый мыслитель падает на пол…

— Бог мой! — ужасается через пару дней Мельхиор Гримм, выслушав от нашего героя эту историю. — Что ты натворил?

— Ничего.

— Наверняка ты его обидел.

— Вовсе нет. Просто Этьен Фальконе совершил удивительно смелый поступок. Решился разрушить свое несовершенное творение прямо перед ученицей и старым учителем.

— Ты как-то склонил его к этому.

— Нет, не я. Совесть художника и сознание собственной неправоты заставили его разбить статую. И поверь мне, невелика потеря.

— Статуя была нехороша?

— Отвратительна, уверяю тебя. У него трудности с лицами. До сих пор в толк не возьму, как человек с талантом Фальконе мог не заметить самые яркие черты своей модели.

— Возможно, он заметил нечто, тебе неизвестное?

— Возможно. Но не могу передать, как я был рад, что избавился от этого бюста. Хотя довольно неприятно смотреть, как твоя собственная голова обращается в пыль.

— Что, ничего не осталось?

— Нет, кое-что уцелело. Уши. Они сохранились, потому что парик он изготовил отдельно, а потом уж приделал его сверху. Вот что приняло на себя главный удар — нелепый русский парик, который ты заставил меня купить на Невском проспекте.

— Уши доктора Дидро! — Гримм возбужденно потирает руки. — Ты случайно не захватил их с собой?

— Тут они, у меня в кармане, — отвечает Философ. И достает уши.

Два очаровательных каменных ушка, соединенные куском каменного черепа, сохранились в целости и сохранности и лежат на столе. Гримм берет их в руки, рассматривает. Они похожи на двух маленьких белых птичек. Две замысловатые, закрученные раковины, два отверстия, два странных прохода, спирально уходящих внутрь, в глубинные апартаменты духа, разума, чувств.

— Я их у него куплю, — говорит Гримм.

— Что, мои уши? Я думал, ты приобретешь бюст Мари-Анн.

— А он хорош?

— Великолепен. У девушки нет претензий, иллюзий, ложной гордости. Она прислушивается к своему учителю. Ее бюст настолько же хорош, насколько плоха работа Фальконе. Чародейка и впрямь понимает меня.

— То есть она тебе льстит?

— Нет, понимает меня именно так, как я хочу быть понят.

— Очень хорошо, — покладисто соглашается Гримм. — Возможно, я куплю оба. И не исключено, что подарю их императрице. Кстати, дружок, отпуск твой подошел к концу. Завтра царица, а с ней весь двор возвращаются в Эрмитаж…

Да, это правда. На следующий день улицы, пустовавшие две недели, заполняются вновь. Двор вернулся. Рысью скачут лошади, маршируют гвардейцы. По Невскому снова прогуливаются графини и гувернантки. Возле Зимнего дворца прислуга и извозчики разгружают вещи, которые так старательно загружали пару недель назад. Торговцы шелками, вином, табакерщики и часовщики снова толпятся в коридорах Эрмитажа. Мясники и поставщики дичи вновь занялись своим прибыльным делом на дворцовых кухнях. Золоченые приглашения на вечерние приемы — более и менее важные — расходятся по городу, провоцируя обычные вспышки зависти и рыдания. Женщины в нарядных туалетах снова разъезжают по городу в каретах на полозьях. Улицы и дворцы украшены иконами и гирляндами — с возвращением императрицы наконец пришло и Рождество, и Новый год. В церквях и соборах полно народу. Ежечасно звонят колокола, распевают монахи. Философу пора во дворец…

Лишь затем, чтобы понять — многое изменилось. Философ заходит в небольшую приемную и видит там княгиню Дашкову. Рядом с ней доктор Роджерсон озабоченно ломает пальцы.

— Она не в себе, — говорит Дашкова.

— Дело в оренбургском восстании, это из-за него она так расстроена, — бормочет Роджерсон.

Видимо, пока императрица отсутствовала или предавалась философским размышлениям, в провинции начались беспорядки.

— Это серьезно? — спрашивает наш герой.

— Verra, — отвечает Роджерсон, которому все кажется серьезным.

— Стоит нам напасть на Турцию, донские казаки начинают бунтовать, — объясняет Дашкова.

— Правда? Я ведь почти не знаю Россию.

— Совсем не знаете, — говорит Дашкова, — иначе вы не стали бы верить людям, утверждающим, что Россия — все равно что Париж. Оренбург очень далеко отсюда, это место, населенное варварами. От этих безумцев в кафтанах мы не можем избавиться уже полстолетия.

— Избавиться, оставив за собой все их земли, — хмыкает Роджерсон. — Там не прекращаются кровопролития, и нравы самые жестокие.

— Это все Пугачев, тот император-самозванец? — предполагает наш герой.

— Он, кто же еще. Пугачев и его мятежные казаки рыщут повсюду. Разбойники режут и убивают всех, кого прикажет их предводитель. Его свита состоит из пьяниц и сумасшедших…

— К счастью, они далеко от нас, — говорит Роджерсон.

— Но с каждым днем все ближе, — добавляет Дашкова. — Теперь вы понимаете, почему она боится за свой трон.

— Она идет, — говорит Роджерсон.

— Я ухожу, — отвечает Дашкова.

И входит царица в генеральском мундире, а за ней по пятам — две гончие собаки. Она приветственно кивает по русскому обычаю — во все стороны.

— Входите, мсье Библиотекарь, — говорит она, — Возможно, вы слышали о наших неприятностях.

— Не время философствовать? — бормочет он.

— Я не теряю надежды, — отвечает она…

День сорок пятый

ОНА садится, а рядом с ней английские гончие. ОН, полный внимания, садится рядом. По умам приемной группками собираются ПРИДВОРНЫЕ.

ОН: Как было там, в Царском Селе?

ОНА: Замечательно. Очень спокойно. Я каждый день каталась на санях. Жаль только, что вас не было. А вы хорошо провели это время?

ОН: Настолько хорошо, насколько возможно при моем невском недуге. Удивительно, как так получается: то, что попадает внутрь с такой легкостью, почему-то выходит с таким трудом?

ОНА: А помимо этого, чем вы занимались?

ОН: Позировал для двух бюстов и одного портрета. Изучал русский язык. И еще я написал одну изумительную вещь. Опровержение Гельвеция. Занимательная история про слугу и его господина…

ОНА: И кто же умнее — слуга или хозяин? Дайте подумать. Слуга. Я уверена, что вы ученик Бомарше.

ОН: Совсем наоборот, Ваше Величество.

ОНА мрачно смотрит на него.

ОНА: А знаете ли вы, что ко мне в Царское Село из Германии приезжали два немчика? Они мне все про вас рассказали. Рассказали, что все ваши писания — плагиат, вы просто списываете у более талантливых мыслителей. Нет ни одной полностью вашей идеи. И еще, оказывается, вы (чего сами теперь стыдитесь) — автор неприличного романа о женщине, которая могла говорить одним интимным и непристойным местом…

ОН: Вовсе не стыжусь, Ваше Величество. Буду счастлив, если императрица прочтет эту повесть.

ОНА: Они сказали, что вы зануда и трус, глупый педант, философ, который незнаком с математикой и ничего не может доказать. Они сказали, что вы даже не знаете, существует ли Бог, и только понапрасну всех смущаете…

ОН: В особенности Бога, я полагаю.

ОНА: Они сказали, что вы настоящий тиран, прикидывающийся свободолюбцем, а также человек, предпочитающий вымысел реальности. Каждый, кто внемлет вашим идеям, сказали они, попадет в ад…

ОН: Эти два немца, они представились моими друзьями?

ОНА: По-видимому, они с вами хорошо знакомы.

ОН: Вы, конечно, понимаете, кто они. Агенты Фридриха Прусского.

ОНА: Очевидно, мой германский кузен вас недолюбливает.

ОН: Куда бы я ни направился, он преследует меня своими клеветническими измышлениями. И понятно, чем я провинился: поехал не к его двору, а к вашему. Преклоняюсь не перед ним, а перед вами. За это он меня ненавидит, а я плачу ему той же монетой.

ОНА: Разве вам неизвестно, что ненавидеть монарха — государственное преступление?

ОН: Что ж, большинство подданных способны совершить его.

ОНА: И что в итоге? Они попадают под влияние монстров, подобных Пугачеву, который тысячами убивает верных мне людей.

ОН: Неразумный самозванец.

ОНА: Поверьте мне, это не редкость. Вот пожалуйста — в Ливорно, в Италии…

ОН: Тоже Петр Третий?

ОНА: Нет, она объявила себя дочерью царицы Елизаветы, моей предшественницы, и, соответственно, законной ее наследницей.

ОН: Неужели?

ОНА: Она называет себя княжной Таракановой, а также графиней Пимберг. Она утверждает, что при ней всегда шкатулка с материнским завещанием, которое и есть доказательство ее права на трон. А я — самозванка. Вы видели, что представляют собой царские опочивальни. Вы понимаете, возможно все. Представьте себе, что где-нибудь во флигеле подрастает маленький Дидро?

ОН: Что вы говорите…

ОНА: Нет-нет, это ложь. Ее история нелепа. Она говорит, что ее выкрали из России и отдали на воспитание персидскому шаху, который никогда о ней не слышал. Иногда вместо шаха упоминается Мустафа или монгольский хан.

ОН: Хитроумная мистификация.

ОНА: Авантюристка. Умненькая плутовка. Но сейчас она опасна: ее поддерживают поляки. И конечно, она усугубила положение, объявив Пугачева своим братом и подтвердив, что он и в самом деле Петр Третий…

ОН: Один узурпатор поддерживает другого? Не очень логично.

ОНА: Если вы соскучились по логике, советую в будущем избегать королевских дворов.

ОН: Что же случилось с княжной Таракановой?

ОНА: Я воспользуюсь одним выражением из собственной вашей книги, мсье Дидро.

ОН: Из моей?

ОНА: Именно. Устроила… как вы сказали?.. маленькую хитроумную мистификацию. С помощью моего старого друга Алексея Орлова.

ОН: Который помог вам уладить дело царя Петра?

ОНА: Послушайтесь моего совета — выкиньте это из головы. Орлов — мой лучший друг и один из самых преданных мне людей. Сейчас он командует моим флотом в Средиземноморье. Он легко отыскал нашу леди. Она спала с сэром Уильямом Гамильтоном, который таковым не являлся.

ОН: Мистификация?

ОНА: Граф Алексей поухаживал за ней и пригласил посетить его палаццо в Пизе. Разумеется, он арендовал его. Вскоре, когда головы их покоились на одной подушке, они пришли к выводу, что дальнейшее сотрудничество может быть чрезвычайно плодотворно. У нее — Богом дарованное право на русский престол, у него — флот. Он признался, что презирает меня: якобы я недостаточно вознаградила его, взойдя на трон, и взяла в любовники его брата Григория.

ОН: Милая парочка. Но им пришлось бы убрать с дороги вас…

ОНА: Конечно. Орлов уверял княжну, что армия и флот их поддержат. Она потребовала доказательств. Он предложил устроить эффектную брачную церемонию. Обещал, что поженятся они на палубе его флагманского корабля во время потешного морского сражения. Так все и произошло, и матросы приветствовали ее криками: «Многие лета, Елизавета, Императрица Российская!»

ОН: И?..

ОНА: А потом она спустилась в адмиральскую каюту и готовилась начать медовый месяц — тут-то ее и арестовали. Сначала доставили на корабле в Кронштадт, а потом…

ОН: Где же она сейчас?

ОНА: В Петропавловской крепости, в цепях. Комендант — кстати, он брат вашего старого друга Дмитрия Голицына — в эту самую минуту строго допрашивает ее. Оказывается, она еще большая обманщица, чем мы думали. Она не знает ни слова по-русски. А родилась, по-видимому, в Багдаде, где и наслушалась сказок.

ОН: Да, что касается сказок — тут арабы мастера.

ОНА: Увы, она слишком этими историями увлеклась. Так что же вы думаете по поводу моей маленькой мистификации?

ОН смотрит на нее.

ОН: Она, разумеется, невиновна. Не причиняйте ей вреда.

ОНА: Ни в коем случае — если бы на то была моя воля. Но если все делать самой, какой смысл содержать Секретный отдел, призванный выявлять моих врагов? Тараканова будет содержаться в подземной тюрьме, подвергнется допросам и, я не сомневаюсь, признается во всем. Потом будет писать мне безумные письма, молить о пощаде…

ОН: И надеюсь, вы пощадите ее — как разумная и просвещенная правительница…

ОНА: Не пощажу — как трезвомыслящая правительница. Всю жизнь я по мере сил стараюсь творить добро. Но, друг мой, поверьте — я научена горьким опытом. Я управляю страной легенд и фантазий. В России каждая ложь видится правдой, а все разумное принимается за глупость.

ОН: Сколько же ей лет?

ОНА: Двадцать три. Но подозреваю, что двадцати четырех уже не будет.

ОН: Во имя нашей дружбы прошу вас освободить ее. Она никого не убивала. Она всего лишь воплотила в жизнь несколько сказочных историй.

ОНА: Она играла — и проиграла. И теперь останется там, где она сейчас. Пока о ней не забудут.

ОН: Я умоляю вас отпустить ее, Ваше Милосердное Императорское Величество…

Вокруг становится очень тихо.

ОНА: Мсье, что бы вы ни писали, какие бы ни установились между нами отношения, слуга всегда остается слугой.

ОН: Я просто прошу вас проявить милосердие.

ОНА смотрит на него. ПРИДВОРНЫЕ ждут.

ОНА: Конечно, дорогой мсье Дидро. Я проявлю милосердие. Сейчас Рождественский пост. Так вот — до наступления нового года можете больше не писать мне никаких меморандумов.

ОНА удаляется.

Конец сорок пятого дня

29 (наши дни)

Куда ни глянь — повсюду книги. Они окружают меня со всех сторон, выстроились рядами на самодельных деревянных полках, лежат на старинных столах и конторках, в стопках до потолка и в беспорядочных кучах вдоль стен. Все книги старые и, похоже, одного века. Книги в библиотечных переплетах, в жесткой коричневой коже, в белой телячьей коже, в красном сафьяне, с простыми и с золочеными заголовками. Книги всех классических размеров: ин-октаво, ин-фолио, ин-кварто, ин-дуодецимо. Некоторые из них, пережив столетия, прекрасно сохранились; но многие несут на себе следы времени или дурного обращения: они вырваны из переплетов, разброшюрованы и превращены в стопки печатных листов. Я в подсобном помещении, спрятанном среди читальных залов и хранилищ огромной Публичной библиотеки. Пахнет типографской краской, бумагой, влажным тряпьем. Помещение плохо освещено, в нем пыльно и сыро. Пол затоптан, как будто сегодня сюда входили и отсюда выходили множество людей, хоть и непонятно — что им здесь понадобилось? Из трещин в потолке капает вода — прямо на кучи книг, переплеты которых из коричневых постепенно становятся черными.

— Могу я оставить вас здесь на несколько минут? Я принесу горячего чая, прямо из самовара, — так сказала мне Галина, приведя меня в огромную Публичную библиотеку и усадив на стул в этой захламленной подсобке.

— Где мы находимся? — спросил я.

— А как вы думаете?

— Но это ведь не библиотека, во всяком случае, не библиотека Вольтера и Дидро?

— А как по-вашему, что такое библиотека? Куча книг? Большой зал? Огромное здание? Ладно, mon ami, я сейчас вернусь, вы пока осмотритесь, а потом расскажете мне, что это такое.

Оставшись в одиночестве, я брожу по комнате, от полки к полке, от стола к столу, от стопки к стопке. Окно только одно, весьма запыленное, под ним стоит большой стол. На столе много книг, некоторые из них раскрыты, как будто кто-то читал или просматривал их. На столе также стоит гипсовая статуэтка — голова капризного фавна, наблюдающая из окна за людной площадью перед библиотекой. Это, несомненно, Дидро — скорее всего, работы Мари-Анн Колло (впрочем, не уверен). С одной стороны площади простирается шумный Невский проспект, заполненный машинами и троллейбусами, с другой — фасад драмтеатра имени Пушкина (в этом городе все названо именами писателей). А в парке посреди площади стоит еще одна статуя, и именно на нее направлен взгляд гипсового Дидро. Это Екатерина Великая — высокая, коронованная, осанистая, царственная, изваянная скульптором Микешиным в конце XIX века.

Но более всего меня занимают книги на полках. Это комплекты, серии, специальные издания, собрания сочинений. Они действительно напоминают чью-то частную библиотеку, собранную в те дни, когда культурные люди держали у себя дома целые книжные магазины — и длинные ряды кожаных переплетов становились памятником их неподдельной серьезности. Здесь есть множество великих книг, которые могли бы им понадобиться: размышления Декарта и Лейбница, Юма и Шефтсбери, Монтукла и Беккариа. И переплетенные страницы великих драматургов — Расина и Мольера, Шекспира и Мариво. И стихи известных поэтов: от Лафонтена до Колли Сиббера. И сочинения великих мыслителей: от Монтеня до Монтескье. И труды по политэкономии, медицине и другим областям науки: психология Галлера, математика Ньютона. Азбуки и сборники гимнов, проповеди и размышления. Молитвенники и брошюры, словари и энциклопедии. Множество мемуаров путешественников: путешествия Бугенвиля, письма Вольтера из Англии. И книги, подобные путешествиям: «Гулливер» Свифта, Галланов перевод «Тысячи и одной ночи». И странные книги, написанные в эпоху путешествий и открытий, вымыслы, названные романами: приключения Дон-Кихота и его слуги, Гаргантюа и Пантагрюэля, Родерика Рэндома, Клариссы, Тристрама Шенди.

Чьи же это книги? На большинстве нет никаких пометок, говорящих о прежних владельцах. Но некоторые отпечатаны в домашней типографии великого Вольтера или помечены его царственным гербом. На других знакомый росчерк, острый и неровный: Дидро. У Вольтеровых книг переплеты получше, а на книгах Дидро остались следы чтения более страстного и необузданного. По обычаю того времени оба использовали чужие книги, чтобы делать свои. Фолианты Вольтера испещрены подчеркиваниями, жирными восклицательными знаками, ремарками, аннотациями; последние иногда встречаются на последних листах книги, записанные его округлым размашистым почерком. Дени использовал бренные страницы еще вольнее, заполнял каждое свободное место своими спонтанными реакциями, свежими мыслями и сюжетами; и писал он не только на полях вокруг текста, но иногда и поперек шрифта. Впечатления от книг он выражал недвусмысленно. Сентиментальные дамские романы Сэмюэла Ричардсона — истории о преследуемых девицах Памеле и Клариссе — возбудили в нем горячие чувства, а возможно, и нечто большее: не исключено, что именно в этих пометках можно обнаружить первые проблески его собственных перлов литературной нескромности. Работы Гельвеция раздражали его, а книги Стерна явно вызывали в нем страсть к подражанию.

Книги рождают книги; начинается с чтения — а в результате рождается еще один писатель. Одна книга становится автором другой. И неисчислимая масса этих «других» книг — книг, написанных этими двумя авторами, — тоже лежит в этой странной комнате. Вот бесконечное повествование Вольтера о битвах между Карлом Шведским и Петром Великим (писалось одиннадцать лет); его же история царствования Людовика XIV, которое так тревожило умы в царствование двух его наследников; тайно изданные, но всем известные сочинения, опубликованные под псевдонимами или вовсе без подписи, которые до сих пор почитают или жгут в разных уголках Европы. Вот философская энциклопедия, которую он написал в качестве критического приложения к большой энциклопедии; вот поэмы, памфлеты и льстивые оды; вот пьесы. А вот и краткие язвительные тексты, разрушавшие блестящие репутации. Мы можем лишь гадать, Вольтером ли они написаны: уж слишком настойчиво отрицал он свое авторство — иногда даже посвящая этой теме целые книги. Вот неоконченная «Тереза», вот повесть о мудром Задиге, а вот еще более великая повесть о невинном оптимисте Кандиде.

Куда Вольтер, туда и Дидро. Вот знаменитый перл бесстыдства — монологи вагины, стоит преспокойно на полке рядом с размышлениями о таинственных мирах глухоты и немоты. Вот развратная прогулка по монастырям — рядом с мыслями об эмбриологии. Множество книг, но всех их подавляет и теснит колоссальная «Энциклопедия» — книга книг, собравшая вместе первых философов своего времени, сложив Вольтера с Руссо, Д'Аламбера с Гольбахом; она провела их по полному опасностей пути, свела и сдружила незнакомцев, а друзей превратила в заклятых врагов; приумножила их славу и сформировала аудиторию, определила их будущее и сохранила в памяти Потомков; она распространяла знание и свет, сеяла смятение и заразу. С годами «Энциклопедия» превратилась из возмутительной в банальную, из опасной — в безвредную; заставила издателей сражаться между собой, а читателей — состязаться с авторами; ее издание начиналось как рискованное интеллектуальное соревнование, а закончилось коммерческой конкуренцией и в конце концов стало одним из самых доходных бизнесов мира.

Замысел этой книги весьма хитроумен. В ней содержится сокрушительная критика в адрес церкви и государства — но она запрятана среди семидесяти тысяч статей в коварной паутине перекрестных ссылок, благодаря которым даже при изучении самых невинных тем можно наткнуться на опаснейшие мысли. Тома «Энциклопедии» кочевали по издательствам и типографиям во Франции и других странах, попадали в руки всевозможных аферистов и мошенников. Множились переиздания и пиратские копии, она стала бестселлером номер один, великой книгой своего века.

Здесь, на полках, «Энциклопедии» на любой вкус — ин-фолио, ин-кварто, ин-октаво. Вот женевское пиратское издание в тридцати девяти томах, а вот луккское, а вот еще одно, откуда-то из-под Ливорно, в тридцати трех томах. Но первое подлинное издание — это парижское. Ле Бретон начал его в 1751 году и в 1772 году, за год до отъезда Дидро в Петербург, дошел до двадцать восьмого тома. И этот комплект тоже здесь с письмом редактора в первом томе. Ле Бретон объясняет, что где-то существует дополнительный том, в котором собраны все статьи, удаленные им из энциклопедии без ведома Дидро, чтобы не иметь проблем с цензурой. Вот русское издание (оно все-таки было доведено до конца) — благодаря сокращениям его удалось втиснуть в двенадцать томов.

Рядом его полная противоположность — très grand project[59] медиамагната Панкука, который настолько любил это произведение, что приобрел издательство и купил все права, разрешения и все прочее: статьи Вольтера, статьи Бюффона, весь мир свежего нового учения. Он мечтал создать еще большую энциклопедию, обширнейшее обозрение всего и вся — Encyclopédie méthodique[60], которая затмит оригинал и увековечит имя издателя. Она должна была стать окончательной, абсолютной и не просто содержать в себе все знания, но записывать их по сложнейшей системе, превращая старые слова в новые окна в мир. Алфавитный порядок казался ему слишком примитивным; Панкуку нужна была новая система связей и соотношений. Планировались разделы и подразделы, каждый новый сегмент сам по себе был отдельной энциклопедией, неразрывно связанной со всеми остальными. Это напоминало строительство нового города. Каждая дорога, каждая тропинка вливалась в сеть улиц, соединялась с другими в неразрывную и бесконечную сеть Знаний, приумножаемых каждый день. Панкук не жалел денег и задействовал талантливейших ученых эпохи, все сферы человеческого знания. К проекту подключились известные люди, золотым дном стал он и для литературных поденщиков. Была определена схема энциклопедии, ее формат, концепция и последовательность. В дело пошли ножницы и клей; беллетристику и словари, книги по медицине, молитвенники и брошюры, кодексы законов и учебники по ботанике потрошили, резали на части, перемешивали и соединяли воедино. Интеллектуальный лес, где множество разных деревьев знания сажали рядом друг с другом, одно за другим, и большинство из них укоренялось. Беспрецедентный издательский проект обещал уже 125 томов, но и это был не предел. Тома выпускались, чтобы успокоить подписчиков, которых, однако, сразу предупредили, что они ввязались в очень длительный проект, ибо том последует за томом, а погружение в пучину знаний будет глубже и глубже. Проект разрастался, а вместе с ним и проблемы. Тексты почти никогда не приходили вовремя, и выход очередного тома откладывался, одна отсрочка влекла за собой другие. Затраты увеличивались, подписчики отказывались от подписки, и доходы стремительно падали. Авторы статей начали уставать, занялись другой работой или умерли, ибо смерть тогда как раз входила в моду. В довершение несчастий в 1789 году — дела только-только начали поправляться и доходы вдруг возросли — Францию всколыхнула революция. Теперь авторы стали совсем ненадежными, а многие из них внезапно исчезли. Некоторые бежали из Франции, некоторые затаились, а многие покинули сцену человеческого бытия с помощью изобретения доктора Гильотена, который тоже удостоился отдельной статьи в энциклопедии. Изменяли даже самые верные подписчики. Печатников то и дело вешали и обезглавливали, а книгопродавцам приходилось соблюдать осторожность. Внешний вид томов изменился: с них исчезло посвящение императору, а вместо него появился триколор. Что же касается самого Века Философии, то он тоже изменился и, по-видимому, умирал: в моду вошли милитаризм и меланхолия. Мудрецов больше не приглашали давать советы монархам; они больше не упражняли свое остроумие в критике церковных нелепостей. Мыслители стали мятежниками, мятежники — революционерами, революционеры — солдатами. Культ чувства, ощущения проложил дорогу чувствительности, а почитание разума вылилось в романтизм; символом нового человечества стал сумрачный и важный Наполеон. Блестящая карьера открывалась перед одаренными людьми, учеными normale и supérieure. Прежний календарь прекратил свое существование, время началось заново. Но, несмотря на все треволнения, Encyclopédie méthodique удалось выживать в бесконечной череде Наполеонов. В этом крупнейшем из имперских изданий больше двухсот томов; давно устаревшие, безнадежно нечитабельные, покрытые вековым слоем пыли, они громоздятся на полках прямо у меня над головой.

Галина все еще не вернулась. Я снимаю с полки стопку книг и переношу их на стол под окном. Я взял несколько томов первой «Энциклопедии» издания Ле Бретона, потому что хочу играть по правилам Дидро — то есть отслеживать тайные связи, запрятанные среди расположенных по алфавиту статей. Статья Droit naturel[61] отсылает нас к статье Pouvoir[62], которая, в свою очередь, ведет нас к Souverain[63], а та — к Tyran[64], и вместе это единая серия, самим же Дидро и написанная. Но дальше игра не ладится. Первые шесть томов в хорошем состоянии и проводят меня от А до FNE. Но том FOANG — GYTHIUM куда-то пропал. А где том XI, а где XIV? Это заставляет меня пристальнее присмотреться и к другим комплектам, стоящим на полках. Все они в аналогичном состоянии. У ричардсоновой «Клариссы» нет второго тома. Что-то странное случилось и с путешествиями невезучего и угрюмого доктора Лемюэля Гулливера. Судя по этой библиотеке, он совершил только два путешествия, на самом же деле их было четыре.

Затем в глаза мне бросается «Жизнь и мнения Тристрама Шенди». Я как раз подумал о Стерне и вспомнил его недавние похороны и маленькую библиотеку в Йоркшире. Если это книги Дидро, то среди них может быть и шеститомник Стерна, который он послал философу перед своим визитом в Париж. Я снимаю комплект с полки и заглядываю внутрь. На титульном листе — автограф Стерна (хотя Стерн, как и современные романисты, подписывал много книг). Но и здесь чего-то не хватает: отсутствуют пятый и шестой тома. И так везде, вся библиотека изрешечена непонятными дырами, пустотами, отверстиями, элизиями или (как любят говорить теоретики) апориями. Все некомплектно, все «почти». А что, если и Публичная библиотека — совсем не библиотека? Что, если все собрания сочинений в ней разрознены, как в этой комнате? Алфавитные списки словарей на несколько букв короче, чем нужно; периодические издания отстают на несколько месяцев, лет или десятилетий…

Но вот по каменному полу стучат каблучки. Это Галина. Она заходит, ставит на стол у окна два стакана чая.

— Нашли что-нибудь интересное? — невинно любопытствует она.

— Не знаю, что и сказать… — отвечаю я. — Похоже, это действительно книги из библиотек Вольтера и Дидро.

— Некоторые из книг.

— Но я не понимаю, что произошло. Почему столько пробелов?

— Пробелов?

— Да. Повсюду пропуски…

Галина странно смотрит на меня через стол, как будто размышляет, можно ли доверить мне некую интимную тайну.

— Я вижу, вы действительно любите книги, mon ami.

— Да, и всегда любил.

— Видите ли, я сказала Бу, что приводить сюда группу — не самая удачная идея. Что он должен придумать что-нибудь другое.

— Похоже, он придумал.

— Я надеялась, он просто скажет вам, что мы сюда не пойдем. Я не ожидала увидеть никого из вас. Когда я приехала в порт сегодня утром, я думала, что он организует другую экскурсию. Он вам это сказал?

— Мне не сказал. Потому что я очень хотел увидеть библиотеку Дидро. Но что я увидел?

Вместо ответа Галина подходит к стене и, взяв какую-то гравюру XIX века, ставит ее передо мной. На гравюре — большой уютный зал со столами, классическими колоннами, застекленными книжными шкафами, обелисками, статуей. Подпись сделана кириллицей, но вполне понятно, что она означает.

— Библиотека Эрмитажа?

— Да, — отвечает Галина. — Чудесный зал. Екатерина позаботилась об удобствах и украшениях. Не забывайте, это она вывела Россию из ничтожества. Скифское варварство превратила в афинское величие. И ее библиотека была одной из лучших библиотек столетия.

— И царица всегда покупала все, что хотела.

— Конечно. Знаете, собрание было великолепным. Семь тысяч томов из Фернея, библиотека величайшего философа мира. Потом еще три тысячи томов от Дидро, библиотека «Энциклопедии». В сумме — десять тысяч томов. Книжная коллекция была столь же уникальна, как любая из картин на стенах Эрмитажа.

— Но все это в прошлом.

— Я рассказывала, что случилось потом. Во Франции произошла революция. И сама императрица с возрастом очень изменилась. Говорят, она во всем и во всех разочаровалась. Она стала старой, толстой, страшной. И кроме того — унылой, скупой и суеверной.

— А ее любовники становились все моложе и моложе…

— Oui. Когда казнили короля Людовика, она надела траур. Эта казнь убила все ее надежды на философию, образование, науку, просвещение.

— И она сослала Вольтера в кладовку и заперла двери библиотеки?

— Да. И с тех пор в Эрмитаже начали происходить странные вещи.

— Какие?

— Закрытая библиотека — большое искушение. А это место было завалено сокровищами. Рукописи Дидро. Полицейское досье Вольтера. Много ценных вещей. И туда стали наведываться маленькие Чичиковы. Они легко отпирали запертые двери. Сокровища на то и сокровища — их всегда крадут, официально или неофициально. Когда Сталину понадобилась иностранная валюта, он просто продал картины из Эрмитажа. Когда пришли немцы, они гребли все, что могли унести.

— И книги из библиотеки?

— Конечно.

— Не понимаю. Если у вора есть хоть немного ума, он утащит полный комплект. Зачем ему несколько томов из собрания сочинений? И кто бы стал красть три тома из «Энциклопедии»?

— Зависит от того, кто и зачем крадет. Некоторые крадут, чтобы иметь, некоторые — чтобы уничтожить.

— По-моему, тут что-то не так.

— Скажите мне: если вы хотите потерять книгу — куда вы ее отнесете?

— Не знаю. В библиотеку?

— Конечно. В библиотеках находят книги, но здесь же их и теряют. Иногда их уносят насовсем, иногда возвращают и ставят не на то место. Мы пытаемся вести каталог, но даже самые лучшие каталоги врут. А эта библиотека много раз перемещалась. При переезде из Эрмитажа не составили даже список книг. А потом были революция и блокада, книгами топили печи. И когда настало время вернуть их на место, никто не знал, куда что девалось. И только одного человека волновала библиотека Эрмитажа. Только один человек попытался восстановить ее в прежнем виде.

Я смотрю на нее. Элегантная седая дама в изящном тонком платье теребит пальцами брошь на груди.

— Это были вы, Галина?

— Oui, d'accord[65]. Поверьте: вы находитесь в одной из величайших библиотек мира, не уступающей «Беру» или «Библиотек Насьональ». Но наша библиотека до сих пор ни с чем: у нас нет ни полного каталога, ни компьютерной базы данных. Мы не имеем ни специальных шкафов, какие есть в Лондоне или Париже, ни команды ученых для классификации всего этого богатства. А ведь здесь около десяти миллионов книг и около десяти миль полок. Где-то среди них когда-то находились десять тысяч томов библиотеки Вольтера — Дидро. Некоторые из них отличить нетрудно — те, на которых стоит печать Вольтера. Некоторые можно узнать только по заметкам на полях, сделанным рукой Вольтера или Дидро. За сорок пять лет я прошла вдоль всех полок и просмотрела все книги восемнадцатого века. Если попадалась книга, принадлежавшая к Библиотеке Просвещения, я переносила ее сюда. Все книги, находящиеся в этой комнате, попали сюда по одной и той же причине: когда-то они могли входить в собрание Дидро; и, может быть, они выведут меня на другие книги из этой библиотеки.

Мне вдруг становится грустно в этой грустной комнате. Я оглядываюсь — грубые полки, разрозненные комплекты, поврежденные корешки, отсыревшие, покрытые пятнами переплеты.

— И сколько книг вы уже опознали?

— Около пяти тысяч.

— А что же с остальными? Вы думаете, они еще здесь, где-то в библиотеке?

— Откуда мне знать?

— Но нельзя ли придумать что-то попроще, а не проверять каждую книгу в библиотеке?

— Конечно, можно — если найти «Книгу книг» Дидро. Он писал, что там содержится список всех его книг.

— Она здесь?

— Возможно. Может быть, она находится где-то среди его рукописей.

— Рукописей? Так вы не знаете всех его рукописей?

— Они тоже растеряны.

— И среди них есть такие, которые до сих пор не публиковались?

— Я полагаю. Конечно, есть.

— И ими не занимался никто из ученых?

— Почти никто. По крайней мере, к тем, что мы нашли, они до сих пор не прикасались.

— А вы читали эти рукописи?

— Не все. Сперва я хотела собрать библиотеку «Энциклопедии». Восстановить ее в прежнем виде.

— И вы это сделаете, Галина, я уверен.

— Я рада, что вы в этом уверены, mon ami. Но я занимаюсь этим уже сорок пять лет. И я ни в чем не уверена.

Я встаю и смотрю через пыльное оконное стекло на улицу. На площади полно народу; подгоняемые сильным ветром, спешат куда-то озябшие мрачные люди.

— Но ведь вы можете найти себе помощника? Какого-нибудь зарубежного ученого?

— Вы же видите, как обстоят дела в России. Плохие времена миновали, пришли еще худшие. Мы не знаем, куда двигаться — вперед или назад. Русские всегда считали себя цивилизованной и культурной нацией. Но страдания сделали нас грубыми, а бедность — слабыми. Мы вырождаемся. Люди голодают, как во время войны, им даже зарплату не выдают. Нет настоящего государства, настоящего порядка. Выживают мошенники и бандиты. В такие времена кто будет заботиться о книгах?

— Но вы же заботитесь…

— Moi? Но я — никто. То есть нет, неправда. Я — нелепая старуха, которая всю жизнь пыталась быть элегантной, как парижанка, быть такой, каким был Петербург. Я хотела жить среди картин и книг. Другими словами, я глупая женщина, которая отказывалась видеть правду и понимать окружающее.

— Я так не считаю.

— Это как вам угодно. Но вы своими глазами видите, что здесь творится. Каждое утро я наряжаюсь и еду сюда через весь город. Каждый день я пытаюсь заново отстроить свою библиотеку эры Разума. И каждый день сюда приходит с улицы какой-нибудь маленький Чичиков. У нас нет нормальной охраны, и он может пройти куда захочет и сделать что захочет. Если дверь закрыта — он заплатит кому-нибудь пять рублей и достанет ключ. Такие люди точно знают, чего искать. Они работают на иностранных коллекционеров: итальянских, американских… Они находят книгу или рукопись, переправляют ее за границу и наживаются на этом. А сейчас стало еще хуже. Сюда заходят дети с Невского проспекта, воруют книги и продают их иностранцам прямо на улице. Я собираю книги, а кто-то их уносит. Когда я нахожу новую книгу из библиотеки Дидро, кто-то приходит и забирает ее. Придет день, когда здесь ничего не останется. И библиотеки Разума не будет уже никогда. А я — я просто дура…

— Нет, что вы, не говорите так…

И тут, неожиданно для себя самого, я обнимаю эту симпатичную седую женщину, пахнущую «Шанелью», одетую от Пуаре, как минимум семидесятилетнюю. И я прижимаю ее к себе крепко и нежно и пытаюсь поцелуями осушить ее слезы…

30 (прошлое)

И вдруг наступил конец. Рождество с его пышными византийскими торжествами было и прошло; канул в северную тьму Новый год — и все переменилось. Будто празднества, на мгновение расцветившие небо, принесли с собой этот мрак, опустившийся на землю и накрывший ее, как накрывают ее ночь и снег. Последний лист календаря, который переворачивают здесь по-своему, не по-европейски, наконец перевернут, и на горизонте появляются новые создания — листы новой книги. Всю зиму снег валит непрерывно, обрушивается лавиной; он превращает улицы в белые пуховые перины; а по ночам показывает незабываемый балет — снежные хлопья медленно пролетают, кружась, мимо тысяч залитых светом окон зимнего Эрмитажа. Рождественский пост ознаменовался грандиозными гуляньями. Толпы, больше походившие на сборища черни: пьяная знать, надменные князьки, спотыкающиеся генералы — все ходили по театрам, смотрели рождественские пьесы и оперы, танцевали на публичном дворцовом балу в присутствии императрицы, выглядевшей тоже по-новому.

Здесь также все стало другим, и досюда добрался новогодний мрак. Не все в порядке в городе. Снег, сперва очистивший Петербург от осенней грязи, сейчас пленил, оккупировал его. Лошади скачут по улицам, а с морд у них свисают белые бороды. Моча под их копытами превращается в желтые кирпичи. Кареты поставлены на огромные полозья. Длинные сани с провизией волочатся через Ладожское озеро. Балтика замерзла намертво, и связь с Европой, на которую город так стремится походить, прервана. Философ совершил ошибку: в глубь России надо было ехать раньше, пока позволяла погода. Теперь же намело такие сугробы, что путешествие возможно только в случае крайней необходимости, а пожилому человеку с нежным организмом лучше от него отказаться вовсе. Разве что он решится прожить в России до лета, и тогда уж своими глазами осмотрит в подробностях место действия выдуманной им Утопии.

Иначе его проект останется практически таким же, как до приезда сюда, — фантастическим, напичканным (как он сейчас подозревает) в высшей степени ненадежной информацией, которой его усердно кормили в ответ на бесконечные вопросы императрица, придворные, ученые и академики. Предполагается, что эти ответы лягут в основу его нового творения, идею которого так старательно поддерживает Бецкой, — его Русской энциклопедии. Но правда ли, что крепостные в России каждый день едят индейку, тогда как в бедных европейских странах несчастные крестьяне перебиваются с жидкой каши на черствый хлеб? Неужели правда, что в этой прекрасной и порядочной стране никого не подвергают пыткам без веских на то оснований, никого не арестовывают без причины? И правда ли, что здесь самые большие в мире золотые запасы, а изумруды выше всяких сравнений? И так ли уж несомненно, что казаки — лояльные и спокойные подданные императрицы, а татары далеко на востоке все поголовно прекрасно владеют французским и почитывают Вольтера с Боссюэ?

Скорей всего, узнать Россию глубже нашему герою не суждено (откровенно говоря, не хочется ему застревать еще на год), но нечто зреет там, в степях, в глубине страны, — и, возможно, Россия сама придет к нему. Знаменательное восстание, которое началось с появлением дерзкого самозванца на казацких заволжских землях, приняло новый оборот и стало таким серьезным, таким неожиданно опасным, что отражается на всем происходящем при дворе. История Пугачева дикая и неправдоподобная, но она действует. Для всей страны он император Петр Федорович, чудом воскресший Петр Третий, законный супруг императрицы-узурпаторши. В южных городах и селениях его встречают как героя — оперного героя. Он выступает, облаченный в мантию, а за ним несут топор и скипетр. Его сопровождает целая свита, и все разбойники наряжены придворными и священниками. Его жена изображает из себя царицу — толстомясая пародия на саму императрицу. В его окружении есть свои Орловы и Потемкины. Все, даже следы перенесенной золотухи, доказывает, что Пугачев — истинный царь.

За зиму его армия сильно увеличилась. К нему тянутся фанатичные староверы, неистовые националисты, дезертиры-призывники, обиженные генералы, казаки из пограничных областей, беглые крепостные, орды не слезающих с коней кочевников. Они похожи на других восточных захватчиков — Хубилай-хана. Повсюду старая вера восстает против лжеатеизма, а слуги — против своих хозяев. Царь-выскочка сулит награды убийцам: сотнями гибнут помещики, жен их насилуют, детей крадут и заставляют воевать, слуг освобождают, скот режут, дома поджигают. Захваченных в плен офицеров подвергают публичным пыткам и унижениям; на деревенских площадях преданные самозванцу палачи допрашивают их с варварской жестокостью, вздергивают на дыбу. Десять тысяч яицких казаков осадили Оренбург, и, похоже, он скоро будет сдан. Тем временем другая, хорошо вооруженная армия мятежников окружила Казань, орудия гремят под стенами города.

Но хуже всего, что пример самозванца заразил и другую столицу. Москва тонет в массовых демонстрациях и протестах, мятежах и насилии — сердце России закрыто для двора и правительства. Пугачев воскресил давнюю мечту москвичей: мечту о великом царе-старовере, который очистит землю от европейской заразы, вернет двор назад, в настоящую столицу, в центр России, и вообще повернет все вспять — к суевериям и дикости, вернет заблудшую Россию на честный скифский путь. Повсюду беспорядки, революционная эпидемия охватила всю страну, болезнь оказалась заразной, как невский недуг. Двор взбаламучен. В Турции Потемкин одерживает победу за победой, а генералы пасуют перед казаками, раз от разу сдавая позиции. В канцеляриях без устали строчат приказы, вдохновляющие полки идти вперед, и только вперед. Наш герой оказался в России во время революции; все вокруг озабочены собственной участью и судьбами государства: устоит ли ненадежная Москва до прихода лета, удержится ли на троне царица, одержит ли победу самозванец.

Сейчас не время философствовать. И все же иногда он, облачившись в свой черный костюм, посещает Эрмитаж. Но он чувствует себя лишним и подозревает, что дело совсем не в происках посланцев Фридриха Прусского. Ее светлость уже более не светлость. Революция и война сделали ее нрав угрюмым, лишили приветливости, веселости и способности наслаждаться игрой ума. Она больше не чувствует себя в безопасности; призраки прошлого терзают ее. Возможно, природа берет свое: царице сорок пять, она одна, она в опасности — и почувствовала страстную потребность в поддержке и внимании. Так или иначе, секретные письма уже посланы на турецкий фронт, и лохматый, одноглазый Григорий Потемкин, таврический герой, возвращается назад в Россию, чтобы занять свое место при дворе.

И все же Философ навещает ее. Он все пишет свои меморандумы, все ходит зимними петербургскими улицами в Зимний дворец; а там, сидя на диване в окружении царских гончих, держит ее руку и похлопывает по коленям, заверяет в своей привязанности и уважении. Но она больше не замечает, не слушает его. Их встречи становятся короче и реже. Его меморандумы валяются на столе непрочитанными. Душевные тревоги сопровождаются физическими недомоганиями. Приступы колик сильнее, чем когда-либо, мороз переносится все хуже. А мир за пределами России, его родной, реальный для него мир, все дальше, он уже так далек, что трудней и трудней воскресить в памяти связанные с ним чувства. Он почти перестал писать письма: он не верит, что слова могут прорваться через завесу снега, тумана и вершащейся на российских землях истории. Мрак сгущается. Могильные черви поджидают его под снежной арктической шапкой.

Единственное его желание (только бы набраться мужества и найти подходящий момент, чтобы сказать ей) — нанять карету, охрану и покинуть эту страну. Он уже готов отважиться на рискованное путешествие по снежным равнинам. Но как сказать ей? Уйти всегда тяжелее, чем прийти.

День пятьдесят пятый

За окном падает хлопьями снег. ОНА сидит на кушетке и читает книгу — свой любимый английский роман «Тристрам Шенди». ОН заходит, садится. ОНА поднимает голову, будто и впрямь рада его видеть.

ОНА: Почему бы вам не рассказать мне какую-нибудь историю?

ОН: Историю?

ОНА: С меня довольно философии. Да и вы не настоящий философ, разве не так?

ОН: Надеюсь, что настоящий, что бы там ни говорил Фридрих. По крайней мере я разумный человек.

ОНА: Монархи сами назначают философов. А сегодня я предпочитаю назначить вас рассказчиком историй.

ОН: Хорошо. Вот история о двух знаменитых путешественниках, двух великих людях, о которых вы, конечно, много слышали. Первый — француз Монтескье. А второй — его друг, англичанин, граф Честерфилд.

ОНА: Конечно, я знаю обоих. И что же?

ОН: А скажите, вы знаете Венецию, город Марко Поло?

ОНА: Нет, я никогда не была там. Знаю, что это великая республика. Необычный город на воде, город масок и карнавалов…

ОН: Шарлатанов, фокусников, гадалок, канатоходцев. Дож в рогатой шляпе, дамы с обнаженными грудями. Толпы, оперы. Фейерверки, публичные представления. Национальности — арабы, азиаты, турки, армяне. Смесь языков, город сильных характеров, невероятных приключений, тайн и темных вод. Известно ли вам, что там даже монахи и священники большую часть времени ходят в маскарадных одеяниях и в непристойных масках?

ОНА: Чудесное, должно быть, местечко.

ОН: Изумительное. Возможно, поэтому его так любят высокопоставленные и власть имущие европейцы. Двусмысленность, разгул, секреты, острова, церкви, разрушающиеся дворцы, каналы — все очень напоминает Петербург.

ОНА: Картины, хрусталь, серебро…

ОН: А также женщины — удивительно разнообразные. Двадцать тысяч куртизанок. Публичные дома, сводни.

ОНА: Казанова рассказывал мне, что венецианские монашки — самые соблазнительные женщины в мире.

ОН: Вам также известно, что Венеция — это город-государство, республика, на которую никогда не покушался ни один король. Даже Папа Римский сказал, что не хотел бы управлять этим городом. Правительство состоит из дожа и Совета, в который входят представители уважаемых семей и избрание которого представляет собой странную процедуру…

ОНА: Я ожидала услышать от вас прославление республиканского духа. Хотя как-то вы утверждали, будто бы на примере Венеции видно, что порой республика опасней и агрессивней тирании…

ОН: Это так, Ваше Величество. Венецианские законы безмерно жестоки, там бесчинствует инквизиция. Вероятно, Казанова говорил вам об этом. Сам по себе Совет достаточно влиятелен, но его члены ограничены строгим законом: под страхом смерти не заговаривать с иностранцами.

ОНА: Я слышала об этих законах. Но ведь бывают времена, когда подобные ограничения вызваны государственной необходимостью…

ОН: Так же считали и в Венеции. Но для этого нужно множество шпионов, обо всем докладывающих в тайную полицию. И частенько это заканчивается крупными неприятностями. Например, один из главных сенаторов находился в незаконной любовной связи с дамой, столь им обожаемой и желанной, что он едва мог дождаться окончания заседаний во Дворце дожей и сразу же бросался в объятия своей возлюбленной.

ОНА: Мне знакомо это чувство.

ОН: К несчастью, кратчайшая дорога к ее палаццо проходила через французское посольство. Любовь слепа, вы знаете, но тайная полиция не дремлет. Вскоре пылкий сенатор был пойман, брошен в тюрьму дожа и допрошен Советом Десяти. Он мог спасти себя, назвав имя любовницы. Но как человек чести предпочел спасти ее. Его обезглавили, а отрубленную голову, надетую на пику, выставили на всеобщее обозрение.

ОНА: Дама должна была заговорить.

ОН: Ее муж был один из инквизиторов Совета Десяти.

ОНА: Простите, что перебиваю, дорогой Дидро. Но я назначила вас рассказчиком историй. Вы способны досказать до конца хотя бы одну? Вы начали о Монтескье и Честерфилде…

ОН: Конечно, конечно. Спасибо, что напомнили. Писатель нуждается в читателе, а рассказчик историй — в благодарном слушателе. Итак, случилось им встретиться в Венеции. И вышла у них небольшая ссора из-за национального вопроса: страны-то их никогда не были особенно дружны…

ОНА: Это так. И часто к нашей выгоде.

ОН: Милорд признавал, что французы, безусловно, остроумнее англичан, но первым недостает здравого смысла. Мсье же отвечал, что в таком случае он предпочитает быть французом: ведь лучше иметь гибкий острый ум, нежели плоский здравый смысл.

ОНА: Очень может быть…

ОН: Итак, любознательный Монтескье всегда интересовался обычаями чужестранцев, всегда задавал вопросы и записывал все ответы.

ОНА (весело): Кого-то это мне напоминает.

ОН: И как-то ночью, когда он делал свои записи, появился незнакомец, француз, но очень скверно одетый. «Сэр, — сказал он, — я живу в Венеции вот уж двадцать лет, но остаюсь вашим соотечественником. Потому я и пришел, чтобы предупредить вас. В Венеции вы можете делать все, что захотите, кроме одного: никогда не вмешивайтесь в дела государства».

ОНА: Именно так, мсье Дидро.

ОН: «Одно неверное слово, один компрометирующий документ может стоить вам головы. Я заметил, что тайная полиция наблюдает за вами. Шпионы — а их здесь батальоны — знают каждый ваш шаг, все ваши настроения и докладывают обо всем».

ОНА: Естественно. Такие расследования проводятся в каждом государстве с хорошо организованной полицейской службой.

ОН: «Я наверняка знаю, что вскоре за вами придут. Вероятно, в самый темный час ночи».

ОНА: Четыре часа утра — лучшее время.

ОН: «Так что, если вы делаете заметки, отметьте, что это может стоить вам жизни».

ОНА: Полагаю, тот незнакомец рассчитывал на достойное вознаграждение.

ОН: Нет. Монтескье предложил ему деньги, но тот отказался наотрез. «Нет, господин, я одной награды прошу, — сказал он. — Если я все-таки опоздал и меня арестуют, не выдавайте меня, не лишайте головы».

ОНА: Резонная просьба.

ОН: Как только незнакомец ушел, Монтескье собрал свои венецианские заметки и бросил их в огонь. Потом позвал слугу и приказал в три часа утра подать ему фаэтон. Он решил бежать, чтобы спасти свою жизнь. И тут раздался стук в дверь.

ОНА: О боже!

ОН: Это был граф Честерфилд. Конечно, Монтескье рассказал другу, что произошло. Честерфилд подумал и ответил: «Подожди-ка. Этот тип… Ты никогда раньше не видел его?» — «Никогда». — «Плохо одет, говоришь? Наверное, приходил за деньгами?» — «Нет, я предлагал ему много денег, но он отказался». — «Все более странно, — сказал Честерфилд. — А с чего он взял, что за тобой следят?» — «Не знаю. Я думаю, что это сведения из Совета Десяти или из тайной полиции». — «Но с какой стати им болтать о таких вещах?»

ОНА: Быть может, незнакомец сам работал на полицию?

ОН: Именно так. «Послушай, — сказал Честерфилд, — никто не станет рисковать работой и жизнью, просто чтобы предупредить тебя. Это лишено всякого смысла».

ОНА: Ваш Честерфилд говорит разумные вещи.

ОН: «Что же происходит? — спросил Монтескье. — Кто этот тип?» Честерфилд немного подумал, поднял брови. «Вариант первый. Представь, что этот парень был…» — «Кто? Агент-провокатор? Возможно». — «Ну давай же, думай, кто мог его послать?»

ОНА: Разумеется, дож или тайная полиция.

ОН: «Дож, разумеется, или тайная полиция», — сказал Монтескье. «А вот и нет. Это сделал человек куда более умный и расчетливый, — ответил Честерфилд. — Его зовут Честерфилд, и он просто хотел показать тебе, что унция английского здравого смысла стоит тонны французского остроумия. Имей ты хоть каплю здравого смысла, рукописи твои не пострадали бы».

ОНА громко хохочет. В комнату заглядывают ПРИДВОРНЫЕ…

ОНА: Надеюсь, мсье поблагодарил милорда.

ОН: А что бы сказали вы в таком случае?

ОНА: Я? «Друг мой, вы убедили меня, что в Англии есть остроумные люди. Как-нибудь я докажу вам, что во Франции есть люди здравомыслящие».

ОН: Если бы он…

ОНА: А что сказал Монтескье?

ОН: Он завопил: «Ты, подлый негодяй, британская сволочь, из-за тебя я сжег целую книгу. Никогда тебе этого не прощу!» Потом он сбежал по лестнице, прыгнул в почтовый фаэтон и не останавливался, пока не добрался до папского города Рима. Там он осмотрел древние развалины и тут же взялся за новую книгу.

ОНА: Что ж, бывает и такое…

ОН: Нет, Ваше Величество. Ничего такого не было. Вы хотели историй. Вот я и выдумал одну для вашего удовольствия.

ОНА: Так это выдумка?

ОН: Это просто история.

ОНА: Постойте, вы меня запутали. В таком случае моя концовка не менее правдива, чем ваша.

ОН: Безусловно. Замечательная концовка. Возможно, если я решу эту историю напечатать, я приму ваш вариант.

ОНА: Но какой же из них верный?

ОН: Никакой. Ведь слушатель — такой же творец, как и рассказчик.

ОНА: Хорошо, но какой из них лучше?

ОН: Никакой. Оба вполне вероятны. И если я предпочту свой, то лишь потому, что он ближе к написанному в небесной Книге Судеб.

ОНА: Но серьезно — вы же не верите в это? Не верите, что судьба человека предопределена еще до его рождения? Ведь если бы все было предначертано свыше, мы не имели бы свободы, нам не к чему было бы стремиться. Мы превратились бы в жертв тирана-фортуны. Жизнь лишилась бы всякого величия. Если все решается где-то на небесах, мы можем ничего не делать, просто сидеть сложа руки.

ОН: Вы говорите, человеку нужна свобода. В таком случае я хотел бы…

ОНА: Хотели бы чего?

ОН: Изменить запись в небесной Книге Судеб…

ОНА: О, дорогой мсье Библиотекарь! А я почему-то испугалась, что вы хотите покинуть меня…

Конец пятьдесят пятого дня

31 (наши дни)

Галина живет в доме, затерянном в переулках в районе Фонтанки. Мы спускаемся по широкой грязной мостовой, сворачиваем в высокие ворота и входим во двор, где лежат большие поленницы дров. Здесь играют дети, на лавках беседуют женщины, на веревках сушится белье, стены в щербинах и трещинах, оконные рамы давно не крашены. В подъезде — широкая каменная лестница с разбитыми ступенями. Должно быть, раньше это был особняк какого-то вельможи, но теперь он в запустении: роскошные неоклассические апартаменты просто разделили перегородками и превратили в квартиры для народа. Теперь в этом обиталище временных жильцов — вонь, грязные стены, распахнутые двери подъездов. На втором этаже Галина останавливается у потемневших перил, достает ключ. Ей повезло (послушать Галину, ей всегда везет): у нее есть дверь, которую можно закрыть на ключ. Мы входим в ее убежище: узкая прихожая с вешалкой для одежды, маленькая кухонька с раковиной и печкой-буржуйкой, жилая комната с тахтой, мрачная гулкая ванная.

Но в комнате высокий потолок, чудом уцелела великолепная старинная люстра, стены увешаны картинами и гравюрами, карнизы роскошны. Квартира Галины забита полками, сервантами, иконами, книгами. Книги повсюду; повсюду переплеты и безделушки, табакерки и ароматические шарики, вазы, фотографии и еще множество со вкусом подобранных и расставленных мелочей. На столе — швейная машинка, в гардеробе — длинный ряд платьев, в воздухе — запах дорогих французских духов. На стене — плакаты с видами Парижа и рисунок Делоне с Эйфелевой башней. В доме есть несколько бутылок французского коньяка, пара бутылок вина. Галина усаживает меня поудобнее. Она выставляет на стол хлеб и оливки; она наливает мне коньяку; мы начинаем беседовать.

Не понимаю, зачем я сюда пришел, но мы уже выполнили все литературные обязанности: побывали в Пушкинском Доме, в Александро-Невской лавре у огромного мраморного надгробия Достоевского, возложили цветы к могиле писателя, который лучше всех сумел воспеть убожество и нищету своего города. Затем мы прошлись по близлежащим улицам — местам, где он некогда жил и в контекст которых вписал урбанистические страдания «Преступления и наказания». Печать описанного им уныния до сих пор лежит на Петербурге и просачивается даже в эту квартиру. Галина сперва говорит о библиотеке, о прошлом, о писателях этого города — Пушкине, Лермонтове, Бахтине, Битове. Я рассматриваю фотографии, отвечаю на ее вопросы, но лишь спустя очень долгое время мне удается подвести ее к рассказу о самой себе. Постепенно она рассказывает о малопонятных для меня вещах: ее муж-художник был арестован в пятидесятые, в сталинские времена, и сгинул в сибирских лагерях. Двое детей выросли и уехали в Москву. Они были настроены против нее и так и не вернулись. Она всегда была не такой, как все, всегда под подозрением. Но ей всегда везло, ей всегда удавалось выжить.

Мы выходим на улицу и за углом, в маленьком русском ресторанчике, за маленьким столиком едим капустную петербургскую еду и запиваем плохим горьковатым вином. Я спрашиваю Галину про Париж — оказывается, хотя она так любит этот город, бывать там ей не довелось. Она рвалась в Париж всей душой, но ее не выпускали: людям со столь западными интересами путь на Запад был заказан. Она до сих пор мечтает о Париже, знает о нем все, что можно знать или вообразить. Но она рада, ужасно рада, что за эти дни произошло так много интересного и что столько западных людей приехали повидаться с ней. Просто удивительно, как много людей до сих пор интересуются Вольтером и Дидро, думают о них, читают их книги. Сюда часто приезжают французские ученые, ищут новые сокровища. Но это просто невероятно, как плохо они понимают Россию — и насколько русским человеком был сам Дидро. Екатерина, та понимала, что нужно России. Не тяжкий труд, не грубость, не жестокие и глупые тираны, произрастающие на ее почве, как капуста, — но больше яркого света, больше цивилизации.

Мы возвращаемся в ее квартиру. Галина зажигает разноцветные свечки, расставляет их по всей комнате. Она открывает серванты и ящики, показывает мне газеты, письма, фотографии, старинные документы. Здесь есть гравюры с пейзажами Петербурга XVII века, осторожные письма из Французской академии, датированные еще пятидесятыми годами. Здесь есть фотографии пикников, на которых веселилась Галина, сотрудниц Публичной библиотеки, с которыми работала, программки опер, которые она слушала, стихи, которые написала. Подобные реликвии всегда напоминают мне о непрочности и быстротечности жизни и о наших отчаянных попытках придать ей хоть какую-то форму и смысл, всякий раз ускользающий от нас. И мы, такие цельные и реальные, оказываемся бессильны; и напрасно, пытаясь избежать одиночества и заглушить боль бытия, воздвигаем мы здания и монументы. Галина открывает книги, показывает мне иллюстрации и гравюры: русские города, праздники, лодочные прогулки, процессии, парады. Она достает яркие модные журналы: старые экземпляры парижского журнала «Vogue», и на страницах с загнутыми уголками я вижу платья, фасоны которых она старательно копирует с помощью стоящей в углу швейной машинки.

Проходит ночь — а мы все говорим. И только когда начинает светлеть небо за полузанавешенным окном, я решаю, что пора уходить. На холодной пустой улице за воротами своего двора она стоит в своем красном платье и очень крепко целует меня. В этот ранний час мир кажется мрачным и угрожающим. Собаки и кошки роются в мусорной куче, топочут по улице чьи-то шаги, черные воды каналов бьются в гранитные берега. Не исключено, что в городе комендантский час. Но Галине все же удается поймать для меня ночное такси. Я сажусь в машину, но она останавливает меня.

— Запомните: теперь коммунисты ушли, и в России станет лучше. Это правда, mon cher, поверьте мне.

— Да, Галина, я верю вам. Конечно, я вам верю.

— А почему вы мне верите?

— Потому что я плохо знаю Россию и мне хочется вам верить, вот и все.

— Хотела бы я сама себе верить. Я позвоню вам, когда буду в Париже, oui?

— Очень на это надеюсь. И хотел бы снова увидеться с вами, Галина.

— Не думайте, что я не приеду! Обязательно приеду. Меня приглашали много раз — и такие милые люди. А ваш друг Бу обещал помочь мне.

— Не сомневаюсь, что он поможет.

— Вы не представляете, сколько у меня хороших друзей. Они меня не забывают, никогда не забывают. Я не выезжаю далеко, но меня знают во всем мире.

— Конечно. Вы прелестны. До свидания, дорогая Галина.

— До свиданья, mon cher ami, — говорит она, а сама все держит меня за руку. — Послушайте: я счастлива! Я так счастлива, что вы любите книги!

— Конечно люблю.

— И вот вам маленький подарок на память. Сейчас не смотрите. Возможно, это заставит вас вернуться в Россию.

— Надеюсь.

Она снова нежно целует меня и сует что-то в карман моего пальто. Это какой-то пакет, тонкий и плотный, завернутый в легкую салфетку. Такси увозит меня прочь. Я еще вижу ее через боковое окно: она стоит посреди булыжной мостовой у выпуклого моста над черным каналом, и ее прекрасные седые волосы развеваются на ветру, и ветер раздувает и треплет подол ее платья.

Мы отплываем завтра в полдень; я больше не смогу выбраться в Петербург. Я смотрю в окно на мрачный и темный квартал, обитель трудолюбивых сапожников, ростовщиков и грустных часовщиков — героев Достоевского. Проехав мимо темного Эрмитажа, мы пересекаем черную Неву. Синий холодный рассвет уже начинает всплывать из портовых вод Васильевского острова, когда такси доставляет меня в порт и подвозит почти к самому парому. Фонари освещают железные рельсы и волны прилива; кругом тишина, все подъемные краны неподвижны. Тусклые палубные огни освещают плавучие гостиницы и «Владимира Ильича», стоящего на якоре. Здание терминала заперто и полутемно, но где-то там внутри беседуют и курят несколько солдат. Они открывают двери, принимают от меня пригоршню рублей и пачку сигарет. Я прохожу через длинный зал с разбитыми окнами, пустыми стойками паспортного контроля, голыми таможенными стеллажами.

У подножия трапа стоит матрос с автоматом на груди. Он меня уже знает; он быстро проверяет мой пропуск и впускает меня на корабль. Я поднимаюсь на борт безмолвной морской громады, миную спящие каюты и со скрипом проникаю в свою железную кабинку. Пакет, который дала мне Галина, все еще лежит у меня в кармане. Я так и не посмотрел, что в нем. И прежде чем заснуть, я вынимаю его и разворачиваю обертку. Там оказывается старая книга в кожаном переплете, благоухающая Галининой «Шанелью». Ее обложка повреждена и потрескалась, но это сдвоенный том моего любимого писателя: «Тристрам Шенди, тома 5-й и 6-й». Это конец первой части романа — той самой, которую Стерн закончил и опубликовал как раз перед своим отъездом в Париж и встречей с Дидро. Я заглядываю внутрь: на титульном листе стоит автограф Стерна, а на полях что-то нацарапано острым почерком.

Этот том имеет знаменитую концовку. Он завершается (более или менее) знаменитыми «стерновскими тильдами», с помощью которых автор пытается объяснить нам, что такое роман и как устроен хороший сюжет. Он говорит, что сюжет подобен огороду; а автор ходит туда-сюда по его грядкам, как будто сажает капусту. Затем Стерн дает небольшой обзор безнадежной барочной путаницы, которую он устроил на собственном своем огороде: его роман меняет курс, сам к себе поворачивается спиной, запинается, теряет фрагмент и начинается снова. Он оставляет чистую страницу для читателя, который захочет навести здесь порядок; но уверяет нас, что дальше дело пойдет лучше. Скоро он вернется к прямолинейному повествованию, пойдет по прямой дороге добродетели, как говорят христиане, выпрямит свою грядку, как говорят огородники; будет следовать линии, которую часто путают с линией гравитации и которая в начале следующего тома перенесет его за море, во Францию.

Текст заканчивается, и тут же начинается угловатый почерк, бешено исписывающий остальную часть листа: «Как они встретились? — Случайно, как все люди. — Как их звали? — А вам какое дело?..» Я перелистываю остальные страницы и за форзацем нахожу клочок старой бумаги, пожелтевшей, выцветшей и пересохшей. Я вынимаю его, бережно разворачиваю и читаю:

«ЖАК: Согласен ли мой Хозяин признать…

ХОЗЯИН: Что еще должен я признать, ты, маленький крысеныш, грязный пес, мошенник, негодяй? Что ты гнуснейший из всех лакеев, а я несчастнейший из господ?

ЖАК: Разве не доказано с очевидностью, что мы по большей части действуем независимо от нашей воли?

ХОЗЯИН: Чушь».

Я, конечно же, знаю, что это такое. Книги рождают книги. Конец одной книги — это начало другой. Которая тоже закончится и, вне всякого сомнения, породит новую. Но, поскольку ничто и никогда не завершается так, как было задумано изначально, автор иногда возвращается к своему произведению, начинает переписывать его, начинает пересматривать свой роман или даже рассказывать ту же самую историю заново…

Я складываю бумажку и снова прячу ее в книгу. Затем я открываю чемодан и, приподняв рубашки, засовываю книгу как можно глубже в свой багаж. Теперь-то я понимаю, что случилось с великой библиотекой Просвещения.

32 (прошлое)

День шестидесятый

Яркое солнце светит в окна Эрмитажа, бросает светлые блики на воду Невы. Заливаются птицы в беседках. ОНА сидит на диване под портретом самой себя в молодости. Рядом с ней английские гончие. ПРИДВОРНЫЕ притихли, в комнате почти никого, но ДАШКОВА здесь. ОН входит, заложив руки за спину.

ОН: Моя королева, моя прекрасная королева. Сегодня последний раз. Самый последний раз.

ОНА: Последний раз, мой дорогой, дорогой Дидро. Итак, сегодня никаких бумаг.

ОН: Нет, я только что закончил писать.

ОН достает из-за спины какие-то бумаги, вручает ей. ОНА читает.

ОНА: «Мирный Договор, заключенный в Санкт-Петербурге между Великой Правительницей и Бедным Философом». Зачем нам мирный договор, если мы никогда не враждовали?

ОН: Никогда, Ваше Величество, вы правы. Не думаю, что люди столь различные в своих взглядах и социальном положении могли бы поладить лучше нас с вами. Но здесь изложены мои требования.

ОНА: Ваши требования? Кто позволил вам предъявлять требования?

ОН: Я сам себе позволил. Должен сказать вам, это чрезвычайно скромные требования.

ОНА: Ладно. Скажите мне, что я могу для вас сделать?

ОН: Ничего. Вы уже все сделали.

ОНА: Тогда я должна подписать это не читая.

ОН: Нет, этого совсем не надо делать. Хотя теперь я отлично знаю, как ваши коллеги-монархи подписывают, а затем разрывают соглашения, даже не читая их. Но вы читали все мои бумаги. Прочтите, прошу вас, и эту…

ОНА: Но о чем в ней говорится, Дидро?

ОН: Во-первых, там написано, что я отказываюсь от денег. Я ненавижу золото и буду ненавидеть, даже если Ваше Величество сочтет достойными оплаты все величальные оды и хвалебные речи, которые я намереваюсь посвятить вам по возвращении в Париж. Я предпочитаю, чтобы мне верили.

ОНА смеется.

ОНА: Пусть так, мой друг. Но разве вы так богаты?

ОН: Нет, мадам, но я доволен собой, что гораздо лучше. Но определенные запросы у меня есть. Надеюсь, Ваше Величество не забудет, каких мучений стоила мне дорога сюда и как самоотверженно я здесь трудился.

ОНА: Да, мсье, вы были неподражаемы. Нет в мире человека, хоть отдаленно на вас похожего. Вас нельзя забыть.

ОН: И я уверен, что Ваше Величество не отпустит меня домой ни с чем. Я прошу лишь оплатить мне дорогу сюда и обратно. Лишнего я не попрошу: философ не должен путешествовать, как лорд.

ОНА: Вы можете назвать сумму?

ОН: Пятнадцать тысяч рублей покроют расходы, я уверен.

ОНА: Вы получите вдвойне. Дашкова, выдай из казны.

ДАШКОВА берет ключ и уходит.

ОН: Во-вторых, я не претендую на дорогие подарки, но одну вещицу мне очень хотелось бы иметь. Мелочь, но вы пользовались ею каждый день, и в этом ее ценность…

ОНА смотрит на него с удивлением.

ОНА: Что же это, мсье?

ОН: Чашку и блюдце, из которых вы пьете за завтраком.

ОНА: Бог с вами — посуда в дороге разобьется.

ОН: Вы найдете это в договоре, если соблаговолите прочесть…

ОНА: У меня есть для вас кое-что получше. Я уже выбрала вам подарок, мсье Библиотекарь.

ОНА открывает свою шкатулку и достает перстень с агатом. Ее собственный портрет выгравирован на нем. ОНА вручает перстень ему.

ОН: О, какая вещь, Ваше Величество, какая прекрасная, уникальная вещица… В-третьих, я рассчитываю на вашу помощь в дороге…

ОНА: Куда же вы направитесь теперь? В Самарканд, к Великой Китайской стене, куда-нибудь в степи?

ОН: Нет, царица души моей, домой. По возможности кратчайшим путем.

ОНА: Фридрих Прусский снова послал за вами. И король Швеции. И Вольтер ждет вас в Фернее, помните.

ОН: Мне жаль, но они меня не дождутся. Слов нет, как горько мне расставаться с вами. Но тем слаще будет встреча с моей дорогой…

ОНА: С вашей супругой?

ОН: С дочуркой-плясуньей. С возлюбленной, ничем не примечательной, но прелестной. С друзьями, с компанией милых болтунов. И даже со сварливой женой.

ОНА: Хорошо же. Вы получите экипаж, превосходный английский экипаж, что я приобрела на этой неделе. И я дам сопровождающего, который будет охранять вас во время путешествия и доставит в Гаагу, к Голицыну. Что-нибудь еще?

ОН: Да, Ваше Величество. Если случится такое, что по возвращении в Париж мне придется кое за что поплатиться и отправиться на отдых в Бастилию, я надеюсь на вашу поддержку. Присмотрите за моей женой, не дайте ей умереть с голода в одиночестве. Защитите мою дорогую дочь, она лишь недавно стала матерью…

ОНА: Да, да, я выполню все ваши требования. Обещаю. Но скажите — поездка стоила всех этих мучений? Вы не зря преодолели тысячи verstas? Не зря пили столь вредную для вас невскую воду?

ОН: Этот вопрос не к философу. Монарх должен ответить.

ОНА берет его за руки.

ОНА: Тогда, разумеется, стоило, дорогой Дидро. Разве вы не видите, что я в восторге от всех ваших мыслей, от безумных идей, рождающихся в вашей гениальной…

ОН: В восторге от некоторых и в ярости от остальных…

ОНА: Да, но, друг мой, вы творили чудеса. Вы учили меня всему. Как управлять государством. Как реформировать систему образования, улучшить нравы, способствовать развитию искусств и ремесел…

ОН: Как реорганизовать полицейские подразделения. Как строить современные города. Как учреждать банки…

ОНА: Вы коснулись также ростовщичества и роскоши. Бога и дьявола. Азартных игр и развода. Жизни и свободы…

ОН: Погони за удачей…

ОНА: Тутовых деревьев и свиноферм…

ОН: А вы показали мне то, что я не чаял увидеть никогда. Военную мощь Брута, помноженную на чары Клеопатры…

ОНА: Вы писали мне эти прелестные бумаги, рассказывали эти изумительные истории…

ОН: Ваше Величество соблаговолили позабыть о разделяющей нас социальной пропасти. Вы изволили спуститься до моего уровня, чтобы я смог подняться до вашего…

ОНА: Нет, я была вашей ученицей, а вы — моим учителем.

ОН: Я был вашим слугой, а вы моей хозяйкой — так грезил наяву Дени-Философ.

ОНА: Вы оставили ваши рукописи? Мою новую Россию?

ОН: Они в вашем государственном архиве. Я знаю, кое-что кажется вам глупым и наивным…

ОНА: Да, дорогой мой мечтатель. Знаете, между нами одно лишь различие. Вы философ и работаете с бумагой, мягкой и послушной. А я, несчастная, сижу на троне и вынуждена иметь дело с человеческой кожей, неподатливой, грубой, неуправляемой.

ОН: Но если вы будете следовать моим указаниям, то создадите прекрасную человеческую общность, предмет зависти народов земли.

ОНА: Да, но если я буду слепо следовать вашим советам, то вся моя империя полетит вверх тормашками. Все ее институты. Монархия, закон, церковь, бюджет. Страна развалится, границы перестанут охраняться… Возможно, если бы вы приехали в другое время… Но сейчас — война с турками, Пугачев…

ОН: Да, Пугачев. Теперь, когда вы захватили его, что будет?

ОНА: Он сидит в железной клетке в центре Москвы, люди глазеют на него и видят, что он совсем не помазанник Божий. Он просто Емелька Пугачев, неотесанный мужик, вообразивший, что кто-то на небесах решил по-новому переписать его строчку в великой Книге Судеб. Если бы он причинил вред только мне, может, я бы его и помиловала. Но никто со времен Тамерлана не убивал моих людей в таком количестве. Он жил как негодяй. И умрет как трус…

ОН: Как это произойдет?

ОНА: Ему публично отрубят голову. Семья его отправится в ссылку, а деревню его сожгут.

ОН: А графиня Пимбург? Княжна Тараканова?

ОНА: Увы. умерла. Видимо, бедняжка уже давно страдала туберкулезом. Он-то ее и доконал.

ОН: Но каземат Петропавловской крепости вряд ли был ей полезен. Я ничего не смог сделать.

ОНА смотрит на него.

ОНА: Кое-что смогли, Дидро. Вы и мсье Вольтер, вы можете смело поведать миру, что мои идеалы выше моих деяний. Порой мне кажется, мы приснились друг другу. Вы мне точно снились, и — вы говорили — я вам тоже. Снимите ваш камзол!

ОН: Что?

ОНА: Этот черный балахон. Он уже всем опротивел. У нас есть для вас новый. Надевайте.

ОНА подает ему ярко-красный, богато отделанный камзол и помогает одеться.

ОН: Право, я как-то забываю о костюме…

ОНА: Что скажете, Дашкова?

ДАШКОВА осматривает его.

ДАШКОВА: Франт. Король среди философов.

ОНА: А сверху медвежья шуба. Чтобы вы не мерзли по дороге домой.

ОНА берет его за руки.

ОН: Вы помните, Вольтер как-то написал, что история — это шутка, фокус, который проделывает жизнь со смертью? А я склоняюсь к мысли, что российская история — это шутка умной императрицы надо мной и Вольтером…

ОНА: Это безумие. Вы не можете уехать. Пошлите за вашей женой, за всем семейством. Построите себе дворец в Петербурге…

У него глаза на мокром месте… ОНА смотрит на него.

ОН: Нет, прекрасная царица. Моя жена — старая женщина, у нее ишиас. Моей свояченице восемьдесят лет. Возлюбленная вот-вот забудет меня. У дочери грудной ребенок. Мой зять твердо вознамерился торговать текстилем. А я… некогда я считал отпущенное мне время десятилетиями и годами, теперь же считаю на месяцы и дни…

ОНА: Чепуха, Дидро, вы будете жить вечно.

ОН: Вы обещаете? Это есть в договоре?

ОНА: Да, есть.

Огромный волосатый мужчина, похожий на медведя, одноглазый и в широком турецком кафтане входит в комнату, что-то жуя на ходу. ОНА замечает его, спешит ему навстречу, обнимает его.

ОНА: Потемкин, дорогой мой…

ОН уходит, незамеченный.

Конец шестидесятого дня

33 (наши дни)

Наконец-то он стронулся с места, наконец покидает Россию. И мы тоже. «Владимир Ильич» с таким же успехом мог и вовсе не избавляться от своих пассажиров три дня назад: все они (или их ближайшие родственники) снова здесь. Такая же бестолковая, шумная, пихающаяся, неповоротливая толпа, что неделю назад готовилась пересечь Балтику в обратном направлении; тогда они покидали буржуазную шведскую цивилизацию ради скифской фантасмагории, теперь — наоборот. Те, прошлые, пассажиры растворились в огромных и неуправляемых российских просторах; нынешние выбрались и плывут назад. Снова внизу, на верфи, кипит жизнь и проворачиваются сделки. Грязные автобусы выплевывают будущих путешественников; такси поставляют пассажиров для кают классом повыше. Уйма машин всех видов — от крутых до самых плохоньких, автомобили, убегающие из России навсегда или отправляющиеся на Запад по делам служебным, выстроились в очередь перед воротами парома. Контейнеры, кровати, разнообразный багаж подхватываются крюками подъемных кранов и доставляются на судно откуда-то снизу. Торговцы и посредники, коммивояжеры и палаточники появились снова — в еще более устрашающем количестве. На бетонной верфи и в киосках, самостийно понатыканных тут и там на территории терминала, продается все на свете: старое и новое, полезное и бесполезное, лицензионное и нелицензионное, антиквариат и старье; люди мечутся в коммерческом угаре, пересекаются, заключают сделки.

Но самые необычные сделки и пересечения можно наблюдать в бетонных таможенных залах и у деревянных будок паспортного контроля. Там выстроились в очереди странные люди. Я ненадолго отлучался в город (купить последнюю порцию книг и компакт-дисков), а теперь возвратился и терпеливо жду. Жду в окружении татар, снабженных швейцарскими удостоверениями личности, албанцев, гордо размахивающих новенькими британско-гонконгскими паспортами, вьетнамцев, смело объявляющих себя норвежцами. Удивителен и состав семей: дети существенно старше родителей, братья и сестры разных национальностей и разного цвета кожи. Что поделаешь — мы живем в мультикультурные времена. Мир превратился в гигантский плавильный котел, а личность теперь — предмет сделки. Добавьте к своим документам пачку мятых рублей, и пусть ваша история будет сколь угодно неправдоподобной (а от истории никто и не ждет правдоподобия), ничего — сойдет: в наши дни сгодится любая история.

И вот со своими неприемлемыми, но принятыми историями, пояснениями и извинениями наши новые попутчики карабкаются по сходням, толкаются и переругиваются, тащат тяжести и пыхтят. В руках и на плечах они несут следующее: иконы и картины в золоченых рамах, серебряные самовары и золотые православные кресты, старые фотоаппараты, выхлопные трубы и прочие детали машин, роскошные серебристые (и прочих оттенков) меха, завернутые в листья камыша рыбины, корзины с посудой и керамикой, драгоценности, мешки с одеждой, банки с икрой, ящики с книгами. С капитанского мостика со всевозрастающим изумлением за ними наблюдает Ленин. И мы — постоянные пассажиры, пассажиры с проживанием, для которых этот корабль стал домом и образом жизни. Мы знаем лучшие шезлонги на палубе, знаем лучшие сорта водки, знаем, где самые сладкие пирожные, и у каждого из нас есть свой любимый стюард. Несколько дарованных нам дней гостиничной тишины подошли к концу. Экипаж возвращается на судно — и все начинается по новой: балалайки, кавказские танцы, боярские ужимки и прыжки, булькающие самовары и горячие булочки с тмином. Сюда — в казино, туда — в дьюти-фри…

Что бы ни произошло в России за последние несколько дней — а без необходимой дистанции все равно не понять, что же это было на самом деле: трагедия, кризис или просто очень серьезное несчастье, — на первый взгляд мало что изменилось. В битве между апатией и утопией вновь победила апатия. По-прежнему развеваются флаги враждующих сторон: там серпастый-молоткастый, здесь — старо-новый триколор. Бартер и коммерция процветают — во всяком случае, здесь, в порту, многочисленные торговцы как раз собирают последние доллары, кроны, марки и рубли, пакуют товары и собираются по домам. Несчастий тоже хватает: причитают на улицах женщины, валяются в подворотнях пьяницы. В опере поют, в балете танцуют. Преступность — растет, пьянство — поголовное, население — беднеет; на улицах полно нищих. Экстраординарный мир с экстраординарными проблемами, и нужно много-много записных книжек, чтобы хотя бы объяснить их.

Корабль снимается с якоря. Опять играет оркестр — все так же фальшиво, но с меньшим энтузиазмом: наверное, потому что мы не приходим, а уходим, не пристаем с карманами, полными денег, а отчаливаем с наполовину опустошенными (несколько брошенных благодарными слушателями монеток все же летят через перила, хотя вряд ли достигают цели). Мы отбываем, отплываем, нам и грустно, и в то же время мы ощущаем внезапное облегчение, которое испытывают многие, покидая Россию. Ведь по правде сказать, пусть личность стала понятием расплывчатым, пусть мы подобны лицам, нарисованным на песке у самой кромки волн, и существуем в готовом взорваться космосе, все равно наши «я», нами же придуманные и взлелеянные, наше личное, персональное — по-прежнему ценно и дорого нам. Мы смотрим, как берег разжимает объятия, перлини падают в маслянистые портовые воды, причал неожиданно оказывается позади, а терминал, растворяясь в балтийской мгле и городском смоге, сразу же теряет знакомые трещины и прочие дефекты и снова выглядит цельным, блестящим, модерновым сооружением.

На горизонте позолоченные шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства, позолоченный купол Исаакиевского собора, с которого я видел то же Балтийское море, сейчас скрытое туманом. В этот туман мы и плывем. С холодного капитанского мостика можно различить очертания Кронштадтской крепости, а дальше, на южных берегах широкого эстуария, вздымается ввысь огромная статуя — «Серп и молот». Потом картина меняется: жилые кварталы, еще, возможно, крыши дворцов, а дальше — море. Танкеры и плавучие базы бороздят ледяные октябрьские воды. А внизу начинает оживать и шуметь собственный наш корабль. Как всегда, когда судно, оторвавшись от суши, выходит в открытое море, пассажиры вздыхают облегченно, начинают надеяться на что-то и что-то предвкушать.

— В самом деле? — говорю я Биргитте Лидхорст, ибо рыжеволосый соловей так любезен, что стоит рядом со мной у перил. — Прямо там, на сцене Мариинского театра?

— Конечно, — отвечает она. — И мне очень жаль, что вас не было. Я ждала, думала, вы придете на меня посмотреть.

— Я бы непременно пришел — если бы кто-нибудь взял на себя труд оповестить меня.

— Бу уверял, что всех оповестил. Это был мой, и только мой, вечер, его устроили в мою честь, бессовестный вы человек, дорогуша.

— Ну да…

— Я выглядела как королева — все так говорили.

— Не сомневаюсь. Это был настоящий триумф.

— Гала-представление. И на бис меня, разумеется, попросили спеть что-нибудь из «Онегина».

— Письмо Татьяны?

— Конечно. «Не ты ли, милое виденье, / В прозрачной темноте мелькнул, / Приникнут тихо к изголовью…» Это было сногсшибательно!

— И успех наверняка оглушительный.

— Еще бы, дорогуша! Мне устроили овацию, зал аплодировал стоя — и не меньше десяти минут.

— Замечательно.

— А угадайте, сколько букетов?

— Даже представить боюсь.

— Сорок, дуся. Ей-богу, сорок. Двадцать бутылок розового шампанского. А икры-то, икры…

— Я уверен — вы были выше всех похвал.

— А сам не пришел.

— Зато пришли все остальные.

— Они-то пришли, а вы нет. Приходите после ужина в мою каюту.

— Я подумаю над вашим предложением.

— Двадцать бутылок шампанского, дорогуша. А икры-то, икры…

— Русские знают и любят великих певцов.

— Еще бы! Именно это я сказала мужу.

— Вашему мужу? А я думал, он поет Скарпиа в Бари или еще где-то… Кстати, вы хотели его убить.

— Разве вы не видели моего мужа? Он приезжал за мной на «ЗИЛе».

— Вспомнил, вы хотели подсыпать ему мышьяка.

— Он там пел в сезон Верди. Как вы думаете, зачем я поехала в Петербург?

— Когда-то я полагал, что это имеет отношение к Дидро.

— Вот вы где опять. — Не успел Кронштадт скрыться из виду, за спиной у нас выросла Снежная Королева Альма. — Как всегда! Неужели непонятно, что вас ждут внизу? Вы не понимаете, что семинар возобновляет свою работу?

— А он разве не закончился? — удивляется мой рыжеволосый соловушка.

— Нет, конечно, — обрезает ее Альма. — Проект «Дидро» не закончится никогда, он…

Под конвоем Снежной Королевы мы снова спускаемся вниз. За кассой «Блинного бара» по-прежнему сидит Татьяна из Новгорода. В дьюти-фри Татьяна из Смоленска старательно протирает запылившиеся бутылки. Но в конференц-зал вместо нашей милой старой знакомой, Татьяны из Пушкина, заходите подносом и начинает разносить нам шампанское совсем другая, чужая девушка. Ирина из Омска — так она представилась. Потихоньку подтягиваются пилигримы Просвещения. За время своих странствий Свен Сонненберг обзавелся здоровенной меховой шапкой, а Агнес Фалькман щеголяет в широкой грязноватой крестьянской юбке. Я спрашиваю, как прошла их загородная поездка. Свен, по-видимому, рассчитывал найти в русской деревне больше порядка, а общественные объединения, которые надеялась увидеть Агнес, больше не существуют. Приходят и другие: Мандерс вежливо улыбается, Лapc Пирсон мрачно кивает. Не видно только Жак-Поля Версо. Бу выходит на середину комнаты, хлопает в ладоши, поднимает бокал.

— Skal! Друзья мои, — возглашает он, — у меня есть тост. Давайте выпьем за нашего замечательного Дидро!

ВСЕ ВМЕСТЕ: Skal! За Дидро… За Дени! (И так далее.)

БУ: Позвольте вновь поприветствовать вас на борту корабля. Надеюсь, все вы хорошо провели время в прекрасной Северной Венеции?

ВСЕ ВМЕСТЕ: Да-да… Очень хорошо… Jo, jo… Было чудесно, Бу… Вы превосходно все организовали… Вы и Галина… (И так далее и тому подобное.)

Я: Да, Бу, мы и в самом деле получили большое удовольствие…

БУ: Благодарю…

Я:…но не возражаете, если я кое-что спрошу?

БУ: Конечно не возражаю. Здесь все имеют право задавать вопросы. Прошу.

Я: Я в восторге от проекта «Дидро». Но я недоумеваю — знаете ли вы сами, что он собой представляет?

Моя наивность забавляет остальных, они улыбаются, пересмеиваются.

БУ: А вы не знаете?

Я: Понятия не имею. Лично я поехал, потому что нам обещали знакомство с архивом Дидро в Публичной библиотеке.

БУ: Ну и чем вы занимались в конечном счете?

Я: Ну… Я пошел в Публичную библиотеку знакомиться с архивом Дидро.

БУ: Именно так.

Я: Значит, все это было организовано, чтобы я мог ознакомиться с бумагами Дидро…

СВЕН: Nej, nej. Я знаю, зачем мы поехали в Петербург. Мы поехали смотреть столы.

Я: Почему именно столы?

СВЕН: Так мне сказал Бу. Он сказал, что Дидро был учителем всех ремесленников. Благодаря его урокам российские плотники научились делать правильные шаблоны, идеальные чертежи, сконструировали лучший в мире токарный станок, стали создавать прекрасные дворцы и памятники — и делать отличные столы.

БУ: Разве я вас обманул?

СВЕН: Ничего подобного, Бу. Столы у них действительно классные. Один я даже везу с собой…

АГНЕС: Но дело не только в столах.

Я: Ах вот как… Не только?

АГНЕС: Бу посетил наш профсоюз и объяснил, что Дидро, оказывается, разработал принципы организации труда. Он первый соотнес профессиональные навыки со свойствами личности, ремесло с идеей. Первый заговорил о проблемах передачи опыта и воспитании чувства собственного достоинства у рабочих. Это все есть в его записных книжках. Поэтому Бу подумал, что мне интересно будет посмотреть, как организованы фермерские кооперативы в России.

БУ: И, надеюсь, вы это осуществили.

АГНЕС: Не совсем. Потому что этих кооперативов больше не существует. Но Бу-то в этом не виноват.

Я: А вы, мистер Мандерс? Вы ведь не на колхозы смотреть поехали?

АНДЕРС: Нет. Я поехал, чтобы встретиться с мэром Санкт-Петербурга.

Я: Хотели поговорить с ним о столах?

АНДЕРС: Н-не совсем. Предполагалось, что тема будет сформулирована немного шире. Бу организовал нашу встречу для обсуждения некоторых проблем культурного сотрудничества между странами Балтии. В данный момент я не имею права разглашать результаты переговоров. Но если предположить, что жизнь в России когда-нибудь приблизится к тому, что многие называют нормой, могут открыться кое-какие небезынтересные возможности…

Я: Я в восторге. Вы сами-то, Бу, тоже за этим поехали?

АЛЬМА: Nej, nej. Бу пригласили посетить важный научный конгресс в Петербургском университете. Там ему присвоили почетную степень…

БУ: Ну, это просто чтобы отметить мою последнюю работу об ИИ.

Я: Честное слово, я в восторге, Бу. Это большая честь. Но ради бога — кто или что такое этот ИИ?

БУ: А вы не знаете? Искусственный интеллект — то, к чему все мы идем. Мыслящая машина. Компьютер. Имитация сознания и серого вещества. Может быть, вы помните, что именно Дидро изобрел первую такую машину. Это было приспособление для шифровки и дешифровки бумаг; предполагалось, что оно поможет дипломатам и политикам хранить секреты.

АНДЕРС: И позволит им поменьше думать.

Я: На что была похожа эта машина?

БУ: Неизвестно. Это был чистый концепт, фантазия. Почти как машина Тьюринга.

Я: Но машина Тьюринга вовсе не была фантазией. Я всегда думал, что он изобрел ее с целью взломать код «Энигмы», и эта машина стала первым компьютером.

БУ: Да, но Тьюринг хотел, чтобы она осталась фантазией.

Я: Не понимаю почему.

БУ: Он хотел, чтобы это было что-то вроде мысленных экспериментов Эйнштейна. Так он говорил. Просто элегантное интеллектуальное построение.

Я: Тьюринг хотел, чтобы его компьютер остался лишь воображением?

БУ: Jo, он хотел показать, что мы способны создать машину с определенным набором функций, воспроизводящих процесс мышления. Но интеллект этой машины — искусственный интеллект, который всегда будет низшим по отношению к настоящему.

Я: Но вы, Лapc…

ЛАРС: Кто? Я?

Я: Ведь не изыскания в области искусственного или реального интеллекта заставили вас приехать в Петербург?

ЛАРС: В определенном смысле именно они. Видите ли, Бу договорился, что я проведу мастер-класс в Пушкинском драматическом театре. Я пытался объяснить слушателям «парадокс Дидро» — парадокс актерской игры, парадокс комедиантов. Тут такая штука… Чтобы сыграть определенного персонажа на сцене, актер должен отказаться от собственной личности. Это проблема лица и маски. Сколько масок нужно снять, чтобы добраться до истинного лица? Это проблема не только актера, но и любого человеческого существа. Люди мы — или маски?

Я: И каков же ответ?

ЛАРС: Простого ответа не существует. Но не для актера. Актер — это человек, который ясно осознает, что каждый индивидуум должен иметь возможность стать собственным своим двойником.

БИРГИТТА: И еще актеры понимают, что жизнь — это спектакль, представление.

KAPC: Иногда — гала-представление.

БИРГИТТА: Ну да. Что за вечер, Бу, золотце мое! Grande hommage![66] И по-моему, милый Бу уже давно договорился обо всем в Мариинке.

ЛАРС: Блестящий вечер, дорогая.

АНДЕРС: Особенно хорошо, если смотреть из царской ложи.

Я: Ах вон оно что… Вы тоже там были?

СВЕН: Мы все были.

Я: Я не был.

АЛЬМА: Nej, nej. Ваше место пустовало. Мы пытались вас разыскать, но вы, наверное, были заняты чем-то — или кем-то — другим. Может такое быть?

Я: Может. Но не считая гала-представления в Мариинке, все мы занимались разными вещами? Так в чем же все-таки суть этого проекта?

БУ: Дорогой профессор, мне кажется, что ответ очевиден. Собрав такую группу, можно заниматься практически чем угодно. В пределах разумного.

Я: И получить под это грант. Кстати, о гранте. Что случилось с профессором Версо?

Все начинают озираться по сторонам.

БУ: На сей раз хороший вопрос. Кто-нибудь знает, что случилось с профессором Версо? Я полагаю, на корабль он все-таки вернулся…

АЛЬМА: Бу, ты все пропускаешь мимо ушей. Я тебе говорила, что на корабль он не вернулся. И у себя в каюте последние три ночи не спал.

АНДЕРС: А чем он собирался заниматься в Петербурге?

ЛАРС: Предполагалось, что он будет изучать состояние постмарксистской философии…

Я: Кроме того, ему очень хотелось побывать в Царском Селе.

АНДЕРС: Насколько я понял, на самом деле он собирался в Москву.

Я: Кто-нибудь знает, что случилось с Татьяной из Пушкина?

АНДЕРС: Еще один хороший вопрос. Может быть, Ирина в курсе?

Несколько минут Андерс с Ириной переговариваются по-русски. Остальные (немножко нервно) прихлебывают розовое шампанское.

АНДЕРС: Что ж… По-видимому, Татьяны Татьянович на корабле тоже нет. В Царское Село никто не ездил. Версо с Татьяной отправились на Московский вокзал. Последний раз их видели, когда они покупали билеты на поезд. Возможно, они поехали в Москву. А возможно, в Новгород, Смоленск или Владивосток. Ирина высказала несколько разнообразных гипотез. Но очевидно, наш друг задумал совершить длительное путешествие — куда-то, а куда — неизвестно…

БУ: Гм… Было у меня смутное подозрение, что профессор Версо не вполне надежен.

АЛЬМА: Боюсь, он неверно понимает цели нашего проекта.

БУ: Его доклад! Я уверен, что видел эту статью раньше. Я даже не уверен, что он сам ее написал. Приглядевшись к ксерокопии, я обнаружил, что там стоят другое имя и другая дата.

АГНЕС: Надеюсь, у нас хватит ума не публиковать его.

АЛЬМА: Конечно, профессор Версо — взрослый человек. И волен поступать, как ему хочется.

БУ: Но в пределах разумного. Итак, он исчез без следа. В таком случае мог бы с нами не ездить вовсе.

Я: Как лицо, нарисованное на песке у самой кромки волн.

БУ: Именно так. Но надеюсь, все согласятся, что за исключением этого мелкого недоразумения поездка оказалась полезной для всех участников. Что скажете? Вот вы, например.

Я: Я?

БУ: Вы, дружище. Вы съездили в Россию. Вы ознакомились с историческими документами. У вас наверняка завязались какие-то дружеские отношения. Вы — писатель. Как вам эта история? Есть в ней что-нибудь?

Я: Не уверен. Надеюсь, что есть.

БУ: Поверьте, что-нибудь обязательно отыщете. А как библиотека — нашли, что хотели?

Я: Да. По-видимому, некоторые произведения Дидро до сих пор не опубликованы…

БУ: Вот так-то. Я делаю вывод, что довольны практически все. Skal! За проект «Дидро»!

ВСЕ ВМЕСТЕ: Skal!

БУ: А теперь… Кто завтра утром сделает первый доклад? Может, следует поставить этот вопрос на голосование?

АЛЬМА: Не надо, Бу: зачем голосовать, если никто не возражает?

БУ: Хорошо. Что вы думаете о…

34 (прошлое)

Он медленно приближается к дому, но путешествие, как он и опасался, превращается в сущий кошмар. Оно наверняка обернется худшим из приключений в его жизни. Болезнь — эти неотвязные невские колики — и заблокировавшая город зима отсрочили его отправление. Каждый день заходил Гримм, пытаясь уговорить его ехать вместе в Потсдам, где прощены все обиды и давно накрыт банкетный стол, — и каждый день Философ отказывался наотрез. Покинул он город только в начале марта. Расстроенный Гримм, миленькая Мари-Анн Колло, дорогой и безрассудный Нарышкин — его безупречный Lui, гостеприимный хозяин (в знак благодарности наш герой попросил императрицу покрыть его долги; что ж, может быть, она и заплатит) — все они собрались на Исаакиевской площади помахать ему на прощание. Нет только Этьена Мориса Фальконе, его ученика, его создания, сотворенного им по доброте душевной, который по непонятной причине продолжает дуться на своего учителя. Зато пожелать Философу удачного путешествия неожиданно явился мсье Дистрофф де Дюран (который вскоре сам покинет Россию).

— Всего лишь маленький довесок к вашему багажу, — сказал он, подмигнул дружески и засунул в карету пакет. — По приезде в Париж это может вам пригодиться.

— И что это такое?

— Планы новых российских крепостей, построенных в пику нам на побережье Черного моря, — пояснил Дистрофф. — Просто передайте это министру иностранных дел. И тогда вас авось не повесят.

Только в четыре часа морозного дня он наконец-то покидает город, где такой жесткой проверке подверглась мечта всей его жизни. За спиной у него растворяются в зеленоватой дымке, исчезают за глубокими до сих пор сугробами луковицы куполов и шпили петербургских соборов. Зима упорствует, но земля становится теплее, и снежная шапка потихоньку стаивает. Ломается лед на Балтике, вырываются на свободу реки Ливонии и Курляндии. Он сидит на высоких подушках в сверкающей, новенькой английской карете, которую императрица приобрела совсем недавно и, с присущей ей щедростью, подарила ему. Карета превосходная — лакированная, с большими окнами, достаточно широкая, чтобы в ней могла разместиться удобная постель. Для беззаботной прогулки по лондонскому Пикадилли лучше экипажа не сыскать. Но как сложны эти северные маршруты! Дороги покрыты льдом, и колеи очень глубокие. И сверкающая английская карета, которую застенчиво именуют «берлинером», в таких условиях быстро выдохнется.

Итак, он в пути. На его пальце — прекрасный перстень с агатом, на котором (ее собственным ножиком) вырезан портрет императрицы. Он понимает, что служба его не закончена и не закончится никогда: просто он переезжает, чтобы впредь исполнять свои обязанности в другом месте. А пока на плечах у него жаркая медвежья шуба — прощальный царский подарок. Он покидает место, где получил незабываемый жизненный опыт, и знает, что такое не проходит без следа. Он уже не тот Дени, что ехал в Петербург несколько месяцев тому назад. Трудности путешествия, медвежьи объятия зимы, завистливые придворные, головокружительные мечты, невский недуг и неземные удовольствия, подаренные ему самой могущественной и властной женщиной в мире, женщиной в возрасте Клеопатры. Все эти вещи изменили, воспитали его и — смутно чувствует он — приблизили к таинственному безмолвному мраку неведомого и вечного ничто и нигде, что следует за короткой вспышкой жизни. Он думает о большом замке, где с его дозволения провели ночь Жак и его Хозяин. Он вспоминает выдуманную надпись на фронтоне выдуманного замка: «Я не принадлежу никому и принадлежу всем. Вы бывали там прежде, чем вошли, и останетесь после того, как уйдете». Но разве можно остаться, уехав?

Идеи его не изменились — во всяком случае, не совсем изменились. Они лишь стали более противоречивы, непостоянны, ненадежны, непоследовательны, подвижны и внезапны — даже для него самого. Серьезней обстоит дело с эмоциями — их словно заморозило арктическим холодом. Жена, дочурка-плясунья, Софи Волан — все они бесконечно далеко, расплывчатые призраки, он видит их будто через мутное стекло, и никогда им не быть прежними. Большая английская карета, запряженная по русскому обычаю тремя косматыми почтовыми лошадьми, трясется, болтается, подскакивает. Быть может, эта повозка с кроватью — теперь единственный его дом? Он отказывается даже остановиться и поесть. Колики вновь донимают его, пронзают насквозь, еще хуже, чем обычно: виновных много — разъезженные дороги, скверная вода, мерзкие постоялые дворы.

К счастью, императрица позаботилась о компании для него: Афанасий Бала — славный и честный малый. Этот веселый парень получил указания присматривать за лохматым патриархом и старается вовсю. В течение путешествия он был невероятно участлив, убеждал нашего героя лечь в постель (а постель в карете была вполне приемлемой), а также склонял его к чтению, еде, болтовне и выпивке. Но сейчас дорога вымотала обоих, и Бала по большей части сидит, сердитый и задумчивый, рядом с Философом, иногда накидывает на него шубу, вытирает забрызганное грязью лицо или сует ему томик Горация. Разумеется, хоть сколько-нибудь продолжительное молчание — противоестественное для нашего героя состояние, он даже не пытается себя насиловать. В его мозгу с лихорадочной скоростью проносятся идеи, требующие немедленного высказывания. Проносятся столь же стремительно, как весенние воды, смывающие лед и несущие его по бурным рекам, мимо которых лежит их мокрый и скользкий путь — вдоль Ливонского побережья.

— Coupole Святого Петра в Риме… — начинает он.

— Coupole? — переспрашивает Бала. — Что это?

— Это то, что над собором. Понимаешь? Что над собором?

— Ангелы? Духи?

— Нет, coupole, tympan[67].

— Тимпан? Не понимаю, я из Греции.

— Грек? Вы соотечественник Платона?

— Платона?

— Из Греции, но откуда именно?

— Кто, Платон?

— Нет, вы.

— Афины, вы знаете Афины?

— Да, и очень хорошо.

— Вы были там?

— Нет. Я не был нигде, за исключением Санкт-Петербурга. А вы знаете, куда мы направляемся? В Гаагу.

— Гаага?

— Местечко в Голландии. Вы должны проводить меня дотуда.

— Голландия?

— Свободная республика, как города Древней Греции.

— Мы едем в Грецию?

— Мы не едем в Грецию. Мы едем в другую сторону.

— В Германию?

— Нет, не в Германию.

— Мы должны ехать в Германию.

— Тогда не в Берлин. Куда угодно, только не в Берлин.

— А куда?

— Поехали в вольный город Гамбург.

— А где Гамбург?

— Не важно. Скажите, чем вы интересуетесь?

— Всем. Политика. История. Правительство. Закон. Поэзия. Любовь. Особенно любовь.

— Хорошо, Бала. Просто сидите и читайте вашу книгу.

— Я не читать…

О, молодой Бала, конечно, хороший помощник, он приветлив и доброжелателен. Но где же, где же Lui?

На третий день он появляется в карете.

— Вы меня знаете, — говорит он, подпрыгивая на сиденье напротив, — я отъявленный плут, как говорят бургиньонцы. Как вам понравилась императрица?

— Впечатляет. Импульсивная и страстная женщина с очень острым разумом.

— В один прекрасный день подобные женщины объявят равенство полов. Я слышал, у нее выдающиеся способности. Надеюсь, вы их испытали на себе.

— Возможно. Но зачем мне рассказывать об этом вам?

— Я-то вам рассказываю обо всем? А как с Фальконе — поладили?

— Нет, не поладил. Я никогда более не буду говорить с ним. Я выдумал Фальконе.

— Его это, должно быть, здорово раздражает.

— Я превознес его труды до небес, я направил его к Екатерине. Все его концепции были моими.

— Только сам он иного мнения.

— Он заблуждается.

— Сыновей всегда сравнивают с отцами.

— А племянников с дядьями?

— Конечно. Разве вы не испытывали ненависти к отцу?

— Нет. Ну, разве чуть-чуть. Я был тогда молод и глуп. А он глуп и стар.

— И что же?

— Он не принял мой брак.

— Вот вы о чем. Старшее поколение никогда не понимает младшее…

— Нет, он был прав — с одной стороны. А с другой — прав был я.

— Неужели вам никогда не хотелось заключить его в тюрьму?

— Только когда он хотел заключить меня в монастырь.

— Вот так-то. Мертвецы всегда донимают и мучают живых. Тут уж ничего не попишешь. До свидания, мсье Философ. Мне пора в оперу.

Итак, они двигаются вперед, через Нарву и Ревель, из одной губернии в другую, огибая берега Балтики. Вот они у границы. Рига, место, где когда-то давным-давно он предлагал напечатать новую версию «Энциклопедии», французскую, свободную от цензуры. Он в двух шагах от Европы, лихорадка слегка отступила, хотя погода и не улучшилась. И верно, зима здесь ощущается сильнее, ветер кусает больнее, и они чуть было не попали в беду. Двина, обозначающая границу между империями, еще скована крепким льдом. Но тяжести английской кареты он не выдерживает и ломается под колесами, лошади барахтаются в реке, а поток смешанной со снегом воды врывается внутрь, где лежит наш герой. Томик Горация затягивает под лед. Спасает их молниеносная реакция незаменимого и храброго Бала. Стоя по пояс в воде, он сзывает на помощь мужиков с баграми. Он тянет, поднимает, командует опасной операцией — и он же вытаскивает Философа и выносит его на сушу.

Этому несчастью наш герой посвящает поэму, воспевающую спасение философов, причем вирши сами собой пришли ему в голову, когда холодная вода заливала карету: «Муза бессмертной славы, / Муза, мечтающая о лаврах, / Явись ко мне, и мы расскажем / О переправе через бурную Двину». Эти стихи Философ послал императрице. Но злосчастное ледовое происшествие — лишь начало. Английский шедевр каретного искусства определенно не создан для лютой балтийской зимы — и постепенно разваливается. На мосту Миттау карета приходит в полную негодность: она раскололась на мелкие части, сплющилась в бесформенную массу, безнадежно осела на сломанные колесные втулки и не поднимется вовеки. Философ выпал и вторично чуть не погиб, свалившись в реку. И снова его спас Бала. И снова Философ уцелел, хотя на сей раз пропала дорогущая карета. Наш герой посылает в Петербург письмо с извинениями: «Благодаря происшествию на мосту Миттау я оценил бесконечную доброту и преданность мсье Бала. Он обещал самолично рассказать Вашему Императорскому Величеству, как героически боролся я в тот ужасный момент за спасение этой удобнейшей из удобных карет, которую вы мне по своей милости предоставили…» Еще до Гамбурга, проезжая через Кёнигсберг, Данциг, Штеттин, чтобы избежать грозных бранденбургско-прусских юнкеров и домогательств со стороны Философа-Тирана, они ухитрились разбить три кареты.

И только в Гамбурге он почувствовал себя более или менее в безопасности. Здесь устремляются к небу шпили протестантских церквей. Здесь покачиваются в гавани ганзейские корабли и вымазанные дегтем торговые баржи. Здесь звучит славная морская музыка — скрип рангоутного дерева, звон и скрежет якорных цепей. Здесь веселые моряки, здесь гордый и здоровый дух свободного независимого государства. Многочисленные церкви сделали Гамбург центром органной музыки. Здешний капельмейстер — гамбургский Бах — Карл Филипп Эммануэль, талантливый органист (хотя наверняка тоже протеже флейтиста, прусского короля). Но в среде гениев принято, чтобы гости вежливо извещали хозяев о своем прибытии. «Я француз, мое имя Дидро, — черкнул он записку великому музыканту, — еду в карете из самого Санкт-Петербурга, под шубой на мне единственное уцелевшее в дороге платье, и не во что переодеться. Я счастлив был бы получить от вас сонату, но для торжественных визитов, увы, не гожусь». Соната с автографом великого музыканта прибыла вовремя.

Итак, четыре кареты, шестьсот тридцать пять verstas, тридцать один день в пути — и они у цели, в Гааге. Самое начало апреля: весна. Поля, столь безупречно ровные, что каждый песчаный холмик кажется настоящей горой, голландским пиком. И повсюду нарциссы, бледно-желтые цветущие нарциссы, и эти вопиюще современные тюльпаны. Здесь, в своей ветреной резиденции на Кнетердейке, ждет его гостеприимство дорогого друга, Дмитрия Голицына, и его немецкой принцессы, которая растолстела и стала еще набожнее (таково воздействие голландской зимы). Большая часть багажа уже прибыла на повозке из Гамбурга. Философ поблагодарил отважного Балу, не скупясь вознаградил его и отправил обратно домой. Причем Бала пребывал в уверенности, что находится в Венгрии, и нашего героя не на шутку волновало, куда в конце концов приедет его проводник. Но он слишком устал. Такие испытания не для его возраста. И с позволения князя Дмитрия несколько дней он проведет в постели.

И вот через два-три дня он снова на ногах. Он решает пожить здесь немного, не торопиться в Париж: он уверен, его миссия, миссия Философа императрицы, ни в коей мере не закончена. Он снова слышит ее властный голос. Их споры, взаимные подтрунивания, размолвки, примирения, разговоры, перебрасывания словесными мячиками — все находит отражение в нынешних его писаниях. Он не жаждет развлечений. Ученые голландские профессора наскучили ему, и даже полногрудые бюргерши не соблазняют ни капельки. Другая женщина вновь завладела его существом: возлюбленная — или ее призрак. Она напоминает ему, что жизнь, живая человеческая жизнь, еще не кончена. Нет, нет — он едва начинает жить. Каждое утро он просыпается рано. И пишет, пишет, пишет…

В голове у него прояснилось, он больше не сомневается, он все начнет сначала. Для блага России он создаст новую энциклопедию. Он пустит в дело арктический гербарий своих российских заметок и наблюдений. Эта книга будет больше, лучше, мудрее самой замечательной книги в мире. По договоренности с услужливым камергером Бецким книга будет оплачена, напечатана и издана в Санкт-Петербурге. И, разумеется, она тоже будет посвящена монарху: но на сей раз не разряженному, расточительному французу, потонувшему в наслаждениях, растерявшему половину империи и растратившему ее богатства, а истинной современной Минерве.

«Во славу России и Императрицы Российской — и вечному стыду всех отвергающих знание и мудрость» — вот какое будет посвящение. И он обещает своей возлюбленной правительнице: «Я не умру, не оставив на земле следа, которое время не в силах уничтожить».

Вместе с великой книгой вырастает великий план: Русский университет. Каждый день колдует он над его воплощением, воображает себе великолепные холлы и коридоры — и ни на секунду не перестает думать о царице, о Ее Великолепном Величестве, что была столь добра к нему и что во снах является ему каждую ночь. Он уже почти выдумал его, этот Русский университет, который, конечно же, построят в странном призрачном городе. Вот он — отражается в невских водах. Высокие фасады, просторные аудитории, большие окна. Эти двери будут открыты всем без исключения, родившимся в хижинах и рожденным во дворцах. То будет трепетно-живая, вечно меняющаяся, развивающаяся энциклопедия, и все плоды с живых ветвей древа познания будут доступны ее студентам. Но не будет факультета теологии, чтобы не обращать пытливых студентов в демонов фанатизма, жрецов неизменной и убогой истины. Да, медицинского факультета не надо тоже: ведь медицинские факультеты иначе называют курсами живодеров. Наверное, не будет и факультета чистой философии, так как готовят такие факультеты лишь поверхностных и невежественных людей, из которых выходят фигляры, солдафоны, шарлатаны и бродяги. Исключает он и традиционный начальный курс античной мудрости: зачем изучать римское право, если время Рима прошло? Отменяется принудительное изучение латыни и греческого: довольно и новых языков. И среди профессоров не будет ни одного с тонзурой и в сутане — ни одного иезуита.

Нет, веселые и красивые студенты нового университета будут жить в прекрасных домах и болтать на разных языках. С радостью и одобрением будет приниматься, свободно и откровенно обсуждаться, развиваться любая достойная цивилизованного человека идея, любое мнение. Все предметы будут практичны, полезны и современны. Будут курсы для столяров, делающих стулья, и для архитекторов, возводящих идеально спроектированные храмы. Будут преподаваться механика и выращивание шелковицы. А лучшим студентам, только действительно лучшим, близким к гениальности, разрешат учиться стихосложению и рассказыванию историй, становиться философами и поэтами. Университет, провозглашает наш герой, имеет единственную цель: он должен делать людей добрыми, цивилизованными и просвещенными — способствовать развитию человеческой личности. Ведь в чем главное несчастье этого мира? Слишком много в нем скучных, пустых и серых душ и умов. Ведь даже поэты и философы нового поколения — просто сборище балбесов, что бездумно гогочут и галдят ночь напролет. И это же поколение орет на каждом углу: «Образование! Мы ничего не знаем! Научите нас! Дайте нам образование! Хотим образование!» И наш герой приходит к замечательному решению: демократизация общедоступного среднего образования в сочетании с образованием высшим — для интеллектуальной и творческой элиты.

Закончив разработку этого фантастического, феерического, абсолютно неосуществимого плана (императрица запрет его писания в ящике стола в надежде, что они погребены и забыты навеки; но спустя пару столетий эти знания станут общим местом, достоянием любого задрипанного западного политехникума), Философ сразу же усаживается за второй труд, задачу которого формулирует как критику «Великого Наказа» императрицы. Сперва он со всей присущей ему внимательностью изучил этот документ и объявил его величайшим документом современности. Жаль, что имеются некоторые упущения: «Императрица случайно упустила столь важный пункт, как освобождение крепостных». Добавил он и пару замечаний касательно упразднения тирании: «Общество прежде всего должно быть счастливым. Невозможно любить страну, которая не любит тебя». А завершило откровенное, поучительное и весьма дерзкое обращение: «Если во время чтения моих записок вы почувствуете приятное волнение в голове, а сердце ваше подпрыгнет от радости, значит, вы более не нуждаетесь в рабах и крепостных. Если же задрожите от гнева, почувствуете слабость, побледнеете, значит, вы слишком высоко, выше, чем она того заслуживает, оцениваете собственную персону».

В ожидании царского ответа и изъявлений благодарности он разъезжает по Голландии, делая попутно заметки для новой книги. В Заандаме он останавливается поглазеть на безостановочно размахивающие крыльями ветряные мельницы или обдумывает геометрию ровно расчерченных полей, лишенных выпуклостей, безмятежных, игнорирующих бурную историю переселений и имущественных споров своих владельцев. Иногда он ездит в Схевенинген посмотреть на властное Северное море, где стоят на якорях деревянные военные корабли (он забирается на один), где покачиваются на воде рыбацкие шхуны и кишмя кишит сельдь. Иногда он посещает амстердамские синагоги, а иногда навещает издателей, опубликовавших или укравших множество его работ. Он провозглашает Голландию страной свободы, а Гаагу — самой приятной в мире деревенькой.

Людям же он теперь кажется мрачным и необщительным. Это уже не тот мсье Дидро, Дидро-болтун, что прошлым летом разгуливал по городу и надоедал всем своими скандальными атеистическими идейками. Возможно, это потому, что вестей из России все нет и нет. Нет писем, не поступают средства, необходимые ему для начала серьезной работы над новой русской энциклопедией, — пара сотен тысяч ливров на редакторские расходы, на оплату помещения в Париже, на жалованье подручным, которых он уже начал нанимать. Напрасно он ждет, из России — ничего. Наоборот, шушукаются и перешептываются у Философа за спиной: чем сильнее обожала его императрица, чем больше восхищалась им раньше, тем сильнее сомневается теперь. И не только относительно энциклопедии. Она в жесткой форме отклонила университетский проект. А что до комментариев к «Великому Наказу», они и вовсе запрятаны подальше, надежно укрыты от глаз людских, заперты на четыре замка.

«Гениальной трепотней» назвала она его либеральные построения в одном из любезных писем к Гримму. Кстати, кто, как не добрый старый друг, не пожалеет минутки, чтобы передать враждебные слова царицы тому, кого они ранят столь больно. Это письмо избавляет августейшие императорские очи от знакомства с новыми идеями нашего героя. Похоже, распорядок дней в Малом Эрмитаже после его отъезда кардинально изменился. Сейчас в часы дневного затишья, между тремя и шестью, внимание императрицы отдано огромному Григорию Потемкину. Победитель турок бродит по дворцовым коридорам в восточных кафтанах и тюрбанах, а то и совсем голый. Ему отведена опочивальня по соседству с императорской. С его приездом при дворе началось повальное увлечение Востоком. Ах да, еще кое-что о Григории Потемкине: он терпеть не может французский язык.

Не приходится удивляться, что наш путешественник растерян и сбит с толку. Дома волнуются, не понимая задержки, жена и дочь. Шлют письмо за письмом. Тем временем странные новости получены из Парижа: король, расточительный старый монарх, умер от оспы, прививку от которой так и не решился сделать (в отличие от отважной Северной Минервы, показавшей пример всем подданным), и тихо похоронен под покровом ночи. Бесславный правитель — элегантный, неглупый, с приторно-утонченными манерами, хвастливый, исторически неудачливый, лишивший Францию двух Индий, американской и восточной, — наконец скончался. Ликует наследник, назначаются новые министры. Но наш герой занят своими писаниями и мало что замечает. Но в один прекрасный день у посольского особняка останавливается фаэтон. Из него в компании парочки богатых молодых русских выходит очень, очень старый друг. Мельхиор Гримм, богатый, самодовольный, но, возможно, чуть-чуть озабоченный.

— Друг мой! Дорогой друг! Ты примчался сюда, чтобы сообщить мне добрые вести из Петербурга? — восклицает наш герой, сердечно обнимая его.

— Да, я сейчас оттуда. Через Варшаву и Потсдам. Кстати, Станислав Польский и Фридрих Прусский оба о тебе спрашивали.

— Не надо о них.

— Мне предложили место при дворе в Гессен-Дармштадте.

— Ну и прекрасно. Принимай и кланяйся.

— Я отверг предложение.

— Рад слышать.

— Саксенготы и веймарцы сделали мне более интересные предложения.

— Принимай оба. Почему бы и нет? Будешь при одном дворе раскланиваться, при другом расшаркиваться.

— Я нужный и полезный человек.

— Не сомневаюсь. Но припомни-ка, ты был философом.

— Ты тоже.

— Я помню тебя честным человеком. Пока ты не начал подбирать объедки с королевских столов. Почему мы никогда не путешествуем вместе, а смотрим, как стрелки компаса, в разные стороны.

— Потому что мне приятно посещать Сан-Суси, а ты всеми силами стараешься этого избежать.

— Стараюсь. Так ты принес мне весть от императрицы? Я жду новостей о русской энциклопедии.

— Так получилось, что у меня дела в Антверпене, потом в Брюсселе, потом в Париже. Вот я и заехал — чтобы забрать тебя домой, дружище.

— В Париж? — Наш герой изумленно поднимает брови. — Разве могу я вернуться в Париж? После моих российских похождений? Да меня сразу же упекут в Бастилию. Ты и сам понимаешь…

— Чушь, — решительно возражает Гримм, — старый король умер. Теперь на трон сядет толстый невинный юнец. Париж прекрасен. Власть сейчас у Тюрго, а он превратил Париж в город философов. Провели электричество, все светится и сияет. Новенькие философы повылазили, как грибы, расхаживают с важным видом, проповедуют атеизм, парламент и реформы. Наука процветает. Моцарт играет. Музыки столько, что хоть уши затыкай. Д'Аламбер стал секретарем Академии. Кругом сплошные интеллектуалы. Все читают книжки, все покупают твою «Энциклопедию». В Пале-Рояль пришла-таки эра Разума.

— Не может быть!

— Уверяю тебя. Сейчас еще американцы понаехали — так что теперь возможно все. Помнишь Бомарше, ты еще говорил, что учишь его писать пьесы?

— Помню. Он что-нибудь написал?

— Наверняка. Но дело не в этом. Он в большом фаворе у молодого короля. Шпион и эмиссар Его Величества.

— Бомарше тут, Бомарше там.

— Говорю тебе, самое время вернуться домой.

— Нет, — отвечает наш герой, — я останусь здесь и буду ждать распоряжений императрицы.

Гримм сочувственно берет его за руки.

— Дружище, это и есть приказание императрицы. Путешествие окончено. Пора домой.

— Вот как! Но как она…

— Пишет мне каждый день, — небрежно роняет Гримм. — Не забывает своего Гриммунчика. Рассказывает, как намерена поступить с Польшей. Я и впрямь ее ближайший доверенный.

— И что же она тебе доверяет?

— Она чувствует себя очень, очень счастливой.

— Значит, с Пугачевым покончено?

— Пытали и обезглавили. Но есть другое, личное.

— Ты имеешь в виду роман с этим медведем Потемкиным?

— Она без ума от него. Только послушай, что она мне в последний раз написала: «Это что-то необычайное. Алфавит слишком короток, не хватает букв, чтобы выразить мои чувства…»

— На энциклопедию алфавита хватало, — вздыхает наш герой. — Я вижу, у царицы в самом деле теперь другие заботы. Что ж, ладно. Я возвращаюсь в Париж.

Но перед тем как пуститься в длинную дорогу через Антверпен и Брюссель, Философ написал такое письмо (сначала адресовал его Софи Волан, но затем добавил имена ее сестер):

Милые дамы!

Наверное, вы решили довести меня до отчаяния своим молчанием. Уже лет сто я не получал от вас весточки. Вы забыли меня? Или решили — признаюсь, я и сам этого боялся, — что я больше никогда не вернусь? Если бы кто сказал, когда я покидал Париж, что я предприму столь долгое, сложное, рискованное и нелепое путешествие, я назвал бы его лжецом. Я сказал себе: «Ты приедешь в Петербург и будешь представлен ко двору. Ты поблагодаришь императрицу за покровительство. Возможно, месяц спустя она вызовет тебя и задаст пару умных вопросов. Затем ты раскланяешься, попрощаешься и вернешься домой».

Но, милые дамы, такое могло случиться лишь в Санкт-Петербурге и больше ни при одном из европейских дворов. Императрица принимала меня в личных покоях и беседовала со мной ежедневно — с двух до пяти, а порой и до шести часов. Я входил, садился на приготовленный стул. В Париже я обдумал множество тем для беседы с царицей, но позабыл их в первый же день. Я начал говорить со своей обычной откровенностью, которую некоторые считают свидетельством мудрости, а другие — полной и безнадежной глупости. Пять месяцев я прожил в российской столице, не возбудив ни в ком, по крайней мере в царице, враждебного к себе отношения и не давая своему языку ни минуты передышки.

Вы уверяли меня, что согласиться на это путешествие — чистой воды безумие (и я склонен был с вами согласиться). Так вот — безумием было бы от него отказаться. Я более чем удовлетворен оказанной мне милостью (еще бы — стать библиотекарем собственной своей библиотеки!). Мало того, в лице российской императрицы я приобрел друга, сильнейшего покровителя и защитника на все еще отпущенные мне годы. При расставании я был очарован ее заботливостью. Я возвращаюсь, осыпанный почестями. Не сомневаюсь, что при желании мог бы на прощание нанести серьезный урон российской казне. Но я получил нечто такое, что дороже денег: право говорить, что думаю, право оставаться свободным.

Признаюсь, я испытал нечто уникальное. Воссоединившись с вами, я подробнее расскажу об этой удивительнейшей в мире женщине — и вам придется согласиться со мной.

Итак, милые дамы, я возвращаюсь домой, навсегда. Путешествий больше не будет, разве что… ладно, предположим, в запасе у меня еще лет десять. Два-три года придется потратить на простуды, колики, водянки, ревматизм и другие связанные с возрастом телесные неполадки. Два пойдут на еду, питье и общение, и еще два — на неосуществимые проекты, завиральные идеи и глупые мысли. И лишь немного останется для истинной мудрости и тех маленьких радостей, на которые может рассчитывать человек, когда ему уже за шестьдесят.

Скверная это штука — старость. Когда-то я думал, что с годами голова становится тяжелее, а сердце — жестче. Оказывается, я ошибемся. Окружающий мир бесконечно трогает, пугает, соблазняет, огорчает и ужасает меня. Так что готовьтесь к встрече со старым, сентиментальным и плаксивым младенцем…

Если вы спросите, понравилась ли мне Россия, — я не смогу ответить. Наверное, я ехал туда в погоне за чем-то очень важным, но на поверку иллюзорным, меня влекла какая-то мечта, прекрасная, но несбыточная. Но иллюзия рассыпалась в прах, а действительность обезоружила, обескуражила, сбила меня с ног совершенно новыми представлениями о разуме и безумии, справедливости и порядке, добродетели и пороке. Россия — невероятнейшая из стран. Ее населяет загадочный народ, зачарованный обещаниями чудесного будущего. Русские — как призраки, они запутались в паутине своей истории, они смотрят назад, в темноту, и жмурятся от яркого света будущего. Слишком много фантазий одновременно теснится в их бедных головах, слишком много вождей-самозванцев зовут их за собой, слишком много деспотов уже мучили и обманывали их, слишком много революций им пришлось пережить. Это люди, обреченные ежедневно переживать наводнения и землетрясения и никогда не чувствовать под ногами твердую почву.

Я приставал к ним с глупыми расспросами, ввязывался в истории, посещал академии, библиотеки, мастерские, разговаривал с владельцами магазинов и торговцами, ремесленниками и художниками, рыбаками и моряками, изучал книги, рукописи, морские и сухопутные карты, записывал и зарисовывал. Из этого материала я вполне мог бы смастерить энциклопедию. Но беда в том, что я ничегошеньки в нем не понял. Я сделал глупость, признаюсь. Надо было ехать дальше, в Москву или на восток, в земли снега и волков. Но в Москве свирепствовала чума, а в провинции — казацкий бунт, кровавый и беспощадный. И я струсил. Я предпочитаю размышления и книги. Поэтому я ни разу не покидал странный город Петербург, никогда не отлучался далеко от царского дворца — иными словами, от болтающего, сплетничающего, язвящего скопления бояр и генералов, знати и владельцев магазинов, патриархов и шлюх, святых и сатиров, снов и секретов, благородства и мародерства, великолепия и унижения.

Быть может, это удел всех философов. Мы воображаем, что постигли истину, достигли мудрости, знаем, что полезно, что нужно, что есть свобода, счастье, вселенная. Но мы ничего не знаем о жизни — такой, какая она на самом деле. Те из нас, кто считает себя знатоком власти — государственной машины, монархов и тирании, — подобны дегустатору, видевшему вино лишь через горлышко бутылки, но не ощутившему его вкуса. Еще пример: одно дело — любоваться изображением тигра работы Одри на летней выставке, а другое — встретиться с настоящим тигром в лесу, один на один.

Так вот, я видел настоящего тигра в настоящем лесу.

Осталось немного, милые дамы. Мы скоро встретимся. Я привезу вам сувениры из Сибири — кусочки мрамора и ценных минералов, чтобы украсить ваши шифоньеры и этажерки. Но за каждый подарок я взимаю плату — нежный поцелуй. И целоваться нам придется долго-долго, всю жизнь — ведь ресурсы Сибири неисчерпаемы.

До свидания, милые дамы. Я возвращаюсь к вам, на старую сцену, и доведу свою роль до конца…

Je suis, ets.

Но даже на последнем отрезке пути не обошлось без приключений. В ночь перед отъездом из Гааги Философ задумчиво наблюдал, как его дорогой преданный друг князь Дмитрий Голицын со свечой в руке проник в гостевую спальню и, опустившись на колени, тщательно, перебирая вещь за вещью, изучил содержимое его дорожных сундуков. Ознакомившись утром с результатом обыска, проверив все упакованные, припрятанные рукописи, записные книжки, схемы, Философ установил, что пропала исчерканная его пометками копия «Великого Наказа», а заодно и примечания к ней. Пока он ломал голову над поступком Голицына (несомненно, князь действовал по распоряжению императрицы), прибыла карета Гримма.

Произнесены теплые слова прощания (ни слова о ночном происшествии ни с той ни с другой стороны). И вот они с Гриммом едут через голландские деревушки, мимо ветряных мельниц, через земли Австрии, Антверпен, Гент и Брюссель. Но в Брюсселе у Мельхиора вдруг обнаруживаются неотложные дела, и он пересаживает нашего героя в парижский дилижанс.

Осталось совсем чуть-чуть; рядом с ним трясется на сиденье некая англичанка, постоянно живущая в Париже. Философ вытаскивает записную книжку и принимается за свое: за вопросы.

Она говорит на двух языках, но какой ей ближе?

— Английский для рта и французский для ушей, — отвечает англичанка.

Философ кивает благодарно, записывает ответ.

— Послушайте, мсье, сэр, — англичанка действительно в совершенстве владеет обоими языками, — ради бога извините меня, не сочтите нескромной, но ваша рука лежит на моем колене.

И вот, вот они: новые черные стены и новые высокие ворота, обозначающие границы все разрастающегося современного города — Парижа. И тут стройка: новая площадь у реки, превосходно отреставрированный Пале-Рояль, очаровательный и тоже новый мост Нейи. На Монпарнасе возвышается новое творение Суффло, его римский Пантеон; работа над куполом только начинается. Восемнадцать месяцев назад он последний раз видел Париж; почти год назад въехал в ворота Санкт-Петербурга. Снова октябрь, и в милом его сердцу Париже погода по-осеннему мягка, и пожелтевшие листья платанов, как шаль, накрывают ярко накрашенных женщин, шествующих к Опере мимо бесстыдно-нового Пале-Рояля. Подъехали прямо к дому на улице Таранн. Отсюда началось его путешествие. Потрепанный, постаревший, еще более чудной, чем раньше, выбирается он из кареты. Форейторы выгружают багаж, тяжелый из-за множества книг и бумаг. А он оглядывается по сторонам.

Дорогая Зануда тут как тут: в домашнем чепце на густых седых волосах стоит она у двери подъезда в выжидательной позе, скрестив на груди руки.

— Мсье… — начинает она.

— Все в порядке, — отвечает он, — будь так добра, займись вещами. Пересчитай платки, проверь носки. Спорим, что я не потерял ни одного.

— Посмотрим, посмотрим, — бормочет она. — Итак, мсье, значит, вы вернулись домой.

Да, он вернулся. Пока тушится на плите мясо, он распаковывает трофеи: подарок митрополита — Библия в переплете, унизанном драгоценными камнями (очень ценная вещь); минералы из Сибири; медвежья шуба, чашка и блюдце императрицы (их касались ее губы). И шестьдесят шесть толстеньких записных книжек, где все его заметки, касающиеся совершенствования Российской империи (кстати, в министерстве никто не выказал особого интереса к планам кавказских крепостей, которые он с таким риском провез через всю Европу).

Вскоре наступит зима: это я вам обещаю — даже здесь, в Париже, бывает зима. Он с облегчением облачается в старый грязный халат и возвращается к привычной работе в окружении одетых в кожу надежных друзей — любимых книг. И он ждет. Но ничего или ничего из того, что он ждет, не приходит из Северной имперской столицы. Говорят, он сильно сдал, стал слабым и суетливым. Наверное, это путешествие так утомило его. Он и сам чувствует это, он пишет Гримму:

«Что до меня, самый тяжелый багаж я отправил вперед. Зубы у меня качаются, глаза с наступлением сумерек не видят ничего, ноги обленились и отказываются ходить без палочки. Я не различаю времени и постоянно путаю часы, дни, недели, месяцы и годы. Но я все тот же болтун и по-прежнему готов всем и каждому навязывать свои безобидные убеждения и верования. И, хотя мои ноги подкашиваются, зрение слабеет, а согбенная спина делает меня похожим на черепаху, волшебный жезл по-прежнему послушен мне. Все в порядке, мой друг, все хорошо».

35 (наши дни)

Белые и синие паромы движутся нам навстречу, величественно проплывая между островами архипелага. Огромные монстры со стальными челюстями, поглощающими автомобили, плавучие гробы, вновь заполонившие прибрежный фарватер, направляясь в открытое море. Они поравнялись с нами, их сирены величественно гудят над горбатыми гранитными островками: «Сибелиус» и «Калевала», «Балтийский клипер» и громадная «Эстония». Они совсем близко, мы видим, что их бары уже открыты и полны народу, в магазинах дьюти-фри толпятся покупатели, а на корму и на зеленую солнечную палубу выходят пассажиры и, щурясь, с любопытством разглядывают сонмище островов. А мы идем совсем в другую сторону, во внутренние воды; мы не покидаем порт, а входим в него, пробираясь по сложным и неудобным проходам в архипелаге, где скалы порой торчат так близко к фарватеру, что почти касаются наших бортов. Мы берем курс на акваторию Стокгольма, к его россыпи островов; город уже виднеется на горизонте как большое дымное пятно.

Алое солнце клонится к закату, и на «Владимире Ильиче» уже все закрывается. На верхней палубе матросы снимают подушки с шезлонгов и моют борта. Под нами пьяницы допивают свои последние порции, дельцы заключают последние сделки, игроки в последний раз пытают счастья в казино. В косметическом салоне смывают последние грязевые маски. Последние покупатели отовариваются в дьюти-фри, где трудится бедная Татьяна из Новгорода, начисто позабытая своим чокнутым профессором, чье лицо было так заметно всей команде, пока не растворилось в песке у кромки волн. Что же до нашего просвещенного конференц-зала, то он уже давно закрыт на замок. То же самое можно сказать о проекте «Дидро», который завершил свою программу. На обратном пути было зачитано несколько докладов: Мандерса (о роли Дидро в балтийской культурной политике), Агнес (о том, что мог бы сказать Дидро о профсоюзах), Бу (о Дидро и искусственном интеллекте) и, наконец, Ларса Пирсона, который пытался объяснить нам парадокс Дидро. Все это были тяжеловесные и солидные исследования, которые нет смысла здесь пересказывать. Да, книга выйдет превосходной. Грант мы получим. Все будут счастливы. Произнесены прощальные речи, съеден прощальный обед, выпиты прощальные бокалы. На этот год (если не навсегда) проект «Дидро» завершен.

И все довольны. На верхней палубе рядом со мной Агнес Фалькман. По правде говоря (а ведь вам хочется, чтобы я всегда говорил правду), мы с ней очень сдружились за эти последние несколько дней балтийской авантюры: ведь почти сразу же после отплытия из Петербурга наш шведский соловей заманил Свена Сонненберга в свою роскошную каюту. С тех пор они явно полюбили тишину: за все три дня от них не было слышно ни звука, если не считать нескольких инструкций обслуживающему персоналу насчет заказываемых в каюту блюд. Так что я получил возможность провести эти дни вместе с Агнес. Мы беседовали, размышляли; я даже рассказал ей про несколько рукописных страниц, которые чья-то рука засунула в мой кожаный томик «Тристрама Шенди» и которые я разглядывал каждый день. Что это? Конец известного романа Дидро? Еще какой-нибудь роман, или пьеса, или просто набросок? Конец истории, которая если и была где-то записана, то только в небесной Книге Судеб? В любом случае эти неопубликованные страницы казались мне семенами многих новых сюжетов. Я снова спрятал их в чемодан.

И сейчас, стоя рядом под неусыпным взглядом Ленина, мы замечаем первые признаки родного города Агнес, великолепного буржуазного Стокгольма, где бал правят не хаос, мафия и анархия, а упорядоченность, законопослушность, цивилизация. За без малого две недели нашего путешествия сменилось время года. Конец лета превратился в сумрачную осень, за которой уже проглядывают резкие зимние черты. Яхты и катера стоят на якоре у причалов, либо лежат на берегу возле коттеджей архипелага, либо заперты под навесами. Летние дачи закрыты зимними ставнями. Холодный ветер треплет флагштоки на пирсах, и флаги с них уже сняты. Постепенно пейзаж становится оживленнее: больше домов и церковных шпилей, дорог и гудящих машин. На горизонте вырастает город. Модернистская ратуша, где вручают Нобелевские премии; зеленая медная крыша парламента и большой Королевский дворец, такой же холодный и неприветливый на вид, как во времена ежеутренних мучительных прогулок бедняги Декарта; и простой ровный шпиль собора Сторчюрка.

— Стокгольм, любимый мой город, — говорит Агнес, поплотнее кутаясь в шарф. — Вам стоит задержаться здесь хотя бы на несколько дней.

— Спасибо, Агнес, вы очень гостеприимны. Но я никак не могу. Мой ежедневник весь исписан. У меня масса дел.

— Конечно, сейчас слишком прохладно для морских прогулок. Но мы могли бы сесть на паром и совершить круиз по островам.

— Если бы только…

— Скоро наши люди будут готовиться к зиме. У нас, в Швеции, очень любят зиму. Мы настоящие зимние люди. Зима нас очень радует. И вы ее полюбите. Постарайтесь остаться.

— А мне казалось, что шведов зима угнетает…

— Нет, что вы, не верьте этому! Это неправда. Такой уж у шведов удел: у всех о нас неправильные представления. В Швеции нет ни грамма шведской тоски.

— Ни полграмма — я уверен.

— Вот в чем ваша беда! Вы — несерьезный человек. Вам не хватает серьезности.

— Боюсь, что это действительно так.

— Если вы останетесь на несколько дней, я вам помогу.

— В самом деле?

— Я дипломированный психолог-консультант и специалист по работе с людьми, перенесшими тяжелую утрату.

— А я думал, вы профсоюзный работник…

— Да, конечно. Но не забывайте, что все шведы — рабочие. И психологи-консультанты тоже.

— Ага, буржуазный пролетариат.

— Именно так. И кроме того, мои коллеги в большинстве своем женщины.

— Амазонки-завоевательницы?

— Nej, nej, вечные жертвы… В любом случае, если вы не остаетесь, нам лучше попрощаться сейчас.

— Вы были очень милы, Агнес, и я буду рад встретиться с вами снова.

— Да, но…

— Никаких «но». Кроме всего прочего, я писатель, и я должен вернуться домой, чтобы что-нибудь написать.

— Статью о проекте «Дидро», я надеюсь?

— Сомневаюсь.

— Но она нужна для нашей книги.

— А что это за книга?

— Очень важная, о новых системах, основанных на знании.

— Не понимаю, какое отношение моя статья может иметь к этой теме. В любом случае, если я и буду ее писать, то в самую последнюю очередь.

— Подождете, пока она превратится в очередной рассказ, который не является рассказом?

— Почему бы и нет?

— Потому что это слишком скучно для рассказа.

— Ладно, я и в самом деле еще не знаю, о чем буду писать. Но о чем-то буду.

— Возможно, мы еще встретимся.

— Возможно. Я должен опять побывать в Швеции.

— Конечно, побываете. Я могу дать вам под это грант. О, смотрите, музей «Ваза»! Вы там были? Что вы о нем думаете?

— Жутковатое зрелище.

— Могила корабля, могила империи, — говорит Агнес. — Все слишком старое, слишком колониальное. Это все в прошлом. Швеции не нужна история, она теперь совсем другая. Мы современные люди, мы должны стремиться к равноправию и счастью для всех…

— Чистая истинная правда.

Я смотрю на центр Стокгольма, раскинувшийся прямо по курсу, на его холмы над водой. Большие общественные здания, высокие городские автострады, милые кафе, уютные парки. Цивилизованный город, цивильный и цивилизованный город, здесь нет места руинам и мертвечине, здесь сегодня не соскальзывает в угрюмое и болезненное вчера, здесь тратится много денег и исправно функционируют институты соцобеспечения. На корабле переходят в режим швартовки: гремят, качаются тросы, трапы уже нависли над бортами. Репродукторы сыплют русскоязычными инструкциями. Боярственные стюарды в ушанках и краснощекие горничные быстро выносят багаж из кают на палубу. Я замечаю свой собственный чемодан, набитый книгами, бумагами, записными книжками. Он лежит рядом с великолепными «Вуиттонами» великой дивы. Толпа пассажиров заполняет фойе, пробивая себе путь к берегу: татарские норвежцы, албанские шотландцы, сибирские японцы.

В холле появляются Бу с Альмой и снова поднимают свое истрепанное знамя разума. ПРОЕКТ «ДИДРО» — так написано на нем и в этот, последний наш день. Но теперь настала пора с ним проститься. Пилигримы собираются вместе и вдруг — внезапно нахлынули нежные чувства — начинают говорить друг другу комплименты, обниматься, пожимать руки. Однако кто с кем сегодня? Биргитта Линдхорст вновь явилась во всем своем величии, однако ее пальто несет уже Андерс Мандерс. Свен Сонненберг где-то в дьюти-фри весьма серьезно беседует с Ириной из Омска; за собой он волочит русский стол. Агнес Фалькман, явно разочарованная нашим прощанием, перешла к Ларсу Пирсону, и теперь они договариваются взять такси в складчину.

Куда они направляются? Ну допустим… а кто вообще знает, куда они направляются? А откуда они пришли? Откуда-то из-за моря. О чем они говорят? Не знаю точно, потому что конец путешествия всегда так шумен и беспорядочен, каждый что-то упустил, что-то забыл сказать другому, и все — идеи, оценки, отношения — все то, что было так важно так много дней подряд, смывается, как лицо, нарисованное на песке, когда приходит прилив. В момент расставания все как будто уменьшаются в размерах, и все совместно пережитое усыхает, становится историей или воспоминанием, которое есть наша личная форма истории и которое, в силу несовершенства нашей памяти, есть начало забвения.

Но вот Альма, великая Снежная Королева, подходит ко мне и крепко пожимает руку.

— Куда вы теперь? — спрашивает она.

— Куда? Домой.

— Нет, не покидайте нас, не уезжайте.

— Мне очень нужно.

— По крайней мере, переночуйте сегодня в Стокгольме. Теперь, узнав вас получше, я вижу, что вы действительно преданы искусству. В то кошмарное место мы больше не пойдем. И вы еще не попробовали наших лангустов…

— Я бы с удовольствием, Альма, но я уже заказал билет на самолет и позвонил домой.

— Ну, если так… Но запомните: когда возьмете такси до Арланды, не позволяйте шоферу запросить с вас слишком много денег. Шведские таксисты очень честны, но любят возить по самой длинной дороге.

Подходит Бу в своей куртке «Burberry». Он протирает очки и серьезно пожимает мне руку.

— Уважаемый коллега, спасибо за ваш замечательный доклад, — заявляет он.

— За что? — удивляюсь я. — По-моему, он вам не понравился…

— Нет, что вы, доклад был замечательный. Если вы передадите мне текст, я его опубликую.

— Вся проблема в том, что текста нет. Я его так и не написал.

— Но вы ведь его помните. И можете записать.

— Нет, не помню.

— Как вы могли забыть? Ведь это же один из ваших рассказов. Не подводите нас, пожалуйста. Это было очень в духе Дидро.

— Совершенно в духе Дидро, — поддакивает Альма и заглядывает мне в глаза. И что-то в ее взгляде заставляет меня подумать, что я ошибся и эта дама — вовсе не Снежная Королева.

Между тем Бу достает какой-то бланк и сует мне в карман пиджака.

— Приглашение на следующую конференцию, — приятельским тоном объясняет он.

— Вы уже распланировали все на год вперед?

— Да, нам приходится всегда думать наперед. Она пройдет в Норвегии, на горной вершине. Очень красивые места.

— Чрезвычайно красивые, — вторит Альма.

— Но зачем же обсуждать Дидро на горной вершине?

— Nej, nej! — восклицает Бу. — Следующая конференция будет посвящена Людвигу Витгенштейну.

— Проект «Витгенштейн»?

— Jo, jo, — кивает Бу.

— Боюсь, что я слишком мало знаю о Витгенштейне, — возражаю я. — Ничего, кроме того, что он имел племянника.

— Все это во имя Разума, — говорит Бу.

— О, скажите же, что приедете! — восклицает Альма. — Как же мы проведем конференцию без вас?

— Но я едва ли смогу написать статью о Витгенштейне, — бормочу я.

— Видишь, он говорит «да», — резюмирует Бу. — Что бы он ни говорил, это всегда можно понимать как «да». Да?

— Конечно.

Альма обнимает меня и награждает роскошным поцелуем. Нет, я ошибался в этой женщине! Она совсем не Снежная Королева.

И вот, в последний раз провожаемый бронзовым глазом Владимира Ильича, я схожу по трапу и вхожу в деревянное здание Стадсгардескайской таможни. Опрятно одетый таможенный офицер задумчиво глядит на меня и начинает вежливо, но эффективно обследовать мой багаж. Из-под моих рубашек он выуживает старинную книгу в кожаном переплете.

— Что-то ценное? — спрашивает он.

— Не слишком, — хитроумно отвечаю я. — Дорого стоит не книга, а слова, которые в ней написаны. Но их едва ли можно обложить пошлиной.

Столкнувшись с такой возмутительно либеральной мыслью, таможенник бросает на меня еще один взгляд и начинает перелистывать страницы. Наконец он доходит до старинных бумаг, спрятанных за форзацем. Он глядит на выцветшие рукописные листки, исписанные по-французски, где рассказывается что-то вроде истории о слуге и его хозяине.

— Документы? — спрашивает он.

— Да, но совсем не важные. Всего лишь наброски романа.

— Нет, ваши документы, — говорит он.

Я показываю свой паспорт.

— Tack, tack, — говорит он.

— Пошлину платить?

— Nej, nej, — возражает он, улыбаясь.

Все в порядке: у меня есть документы — следовательно, я существую. Я пакую свои рубашки и застегиваю чемодан.

Ощущая почему-то, что стал богаче, как это иногда (но не часто) случается с путешественниками, я иду к выходу из терминала. Останавливаюсь на мгновение, оглядываюсь. Позади, в длинной очереди на паспортный контроль, я вижу всех своих друзей пилигримов Просвещения, которые стоят во тьме, ожидая выхода на свет. Вот рыжеволосая Биргитта-соловей и элегантный Андерс Мандерс; демонический Ларс и яркая фольклорная Агнес, серьезный Бу и размороженная Альма. Но что-то определенно изменилось, поскольку Бу стоит теперь рядом с Биргиттой, Агнес — со Свеном, Альма — с Ларсом Пирсоном. Впрочем, ничего особенного. У каждой конференции — свои тайны.

Снаружи — стоянка такси. В ожидании выстроилась большая очередь «вольво»; я направляюсь к первой, и крупный светловолосый водитель помогает мне погрузить багаж.

— Арланда, — говорю я.

— Tack, tack, — радостно отвечает водитель и включает свой счетчик.

Медленно, осмотрительно, с глубочайшим уважением ко всем пешеходам мы отъезжаем от большого белого корабля и самого человечного человека, выезжаем через контейнерный порт на милые, уютные улицы Стокгольма…

Так получится (и, как выяснится позднее, это уже записано в великой небесной Книге Судеб), что всего через два года я снова побываю в Петербурге. По обстоятельствам, которые уже ждут меня в будущем, это случится немного ближе к зиме, где-то в самом конце ноября, когда отсияет последний бодрый солнечный лучик, дни станут короче, статуи Летнего сада уже накроют чехлами и начнет падать снег, горький и колючий. Небо в это время года будет мрачно-свинцовым. Улицы превратятся в катки для людей и машин, а выходить на Невский проспект и даже покидать пределы охраняемой гостиницы будет очень опасно. Жизнь в России станет не лучше, а даже отчасти хуже. Женщины с картонными коробками все еще будут стоять на площадях, продавая старые платья или домашних животных. Пьяные и умирающие нищие будут валяться в метро, кучки пассивных оборванцев будут сидеть на ступеньках, и еще больше вооруженных охранников будет охранять еще более прочные двери банков.

На этот раз я не приплыву, а прилечу вместе с группой британских писателей на открытие библиотеки в очаровательном Зале старинной книги, которого пока еще не существует. Это будет писательская библиотека, целевая библиотека, имеющая под собой сильную литературную идею. Это будет библиотека Маяковского, расположенная в центре Петербурга, в очаровательном старинном Голицынском дворце, который стоит над черной Фонтанкой. В эти очаровательные залы соберут частные и публичные коллекции; в акции будут активно участвовать Британский Совет, обитающий в том же самом здании, и петербургская Публичная библиотека, которая раньше называлась именем Салтыкова-Щедрина, но к тому времени будет переименована в Российскую национальную библиотеку. Я приеду, потому что, как вы уже знаете, я люблю путешествия и библиотеки; но еще и потому, что хочу снова увидеть Галину. И когда я приеду, я первым делом попытаюсь разузнать о ней. И мне скажут, что она умерла — почти сразу же после нашего путешествия по следам Дидро, которое сейчас как раз подходит к концу; что она так и не выбралась туда, куда так стремилась, не побывала в Париже; что восстановление библиотеки Вольтера продолжается, но уже иными способами, а метод Галины, ее старомодный очаровательный метод, отошел в прошлое.

Но все это пока что в будущем, и откуда мне знать об этом сейчас? В любом случае настоящее слишком настояще, деятельно и требовательно. Я проверяю свои авиабилеты, проезжая на такси через сердце Стокгольма, цивильнейшего из городов. «Не курить, не пить, не есть. В наличии: аварийная предохранительная подушка, защитные подлокотники, кондиционер, ремни безопасности. Пристегните ремень, не разговаривайте с водителем. Специальный рейс до аэропорта», — сообщает мне приборная панель. И я сижу в этой безопасной и высокоинформативной клетке, а со всех сторон нас окружают медленнотекущие «саабы» и умеренные «вольво», и все предупредительно мигают огнями. Мы лавируем по обширной сети автострад, связывающей многочисленные острова в единое целое. Мы проезжаем мимо центров садоводства, мебельных магазинов, автомобильных салонов, дворцов фастфуда, супермагазинов «IKEA» и этих симпатичных загородных будочек, которые сегодня так нужны компаниям мобильной и компьютерной связи, чтобы мы не теряли контакта с всемирным трафиком сигналов и знаков. Все вокруг меня — триумф буржуа, царство приличия, скука общих мест, соблазн экспансивной рекламы, великое, хоть и блеклое чудо социал-демократии, изобилие и расточительность века шопинга, в котором все перегружено, всего слишком много. Затем мы минуем цепь озер, проезжаем смешанным сосново-березовым лесом. И вдруг все — указатель говорит, что мы на верном пути: Арланда, Арланда. Я еду домой.

Но почему, почему у меня такое чувство, что это путешествие принесет мне еще много хлопот?

36 (прошлое)

Но, несмотря на годы и усталость, наш герой не может долгое время оставаться без дела. Вскоре он возобновляет свои обычные файв-о-клочные прогулки по улицам Парижа; бродит по элегантному, эротично-подновленному Пале-Роялю. Здесь продаются газеты и периодические издания, энергично распространяются и уносятся домой запрещенные книги, фланируют вдоль пассажей, мимо зазывающих покупателей торговцев и прогуливающихся щеголей самые красивые городские проститутки в соблазнительных и вызывающих нарядах. По старинке он обсуждает сам с собой вопросы политики и любви, предпочтений и философии, позволяя мыслям предаваться полному разгулу. А вечером по старинке ужинает с величайшими французскими учеными: Д'Аламбером, Гольбахом, Гельвецием (не один он, все они стареют). Они рассказывают друг другу о странном затворническом существовании Руссо, пересказывают новые колкости Вольтера. Он вновь посещает салоны замужних знатных дам, их много развелось таких — музыкантш, писательниц, Семирамид, любовниц философов и остроумцев. Правда, и дамы, и остроумцы теперь кажутся ему чересчур молодыми. Когда на улице сыро, он бредет в кофейню «Регентство», наблюдает за умниками, передвигающими фигурки на шахматной доске, или же просматривает газетные новости, узнает о последних скандалах и разглядывает местных франтов.

Политический нюх Гримма не подвел. Париж изменился. Изменился полностью, всецело, эпохально. Повеяло (впрочем, может, это лишь на мгновение) духом нового царствования, юного, расслабленного, с пасторальными мечтаниями и распущенным двором — духом Эрмитажа. Власть стала чуть более терпимой, чуть больше разрешается, принимается, допускается, хотя носится в воздухе нечто трудноуловимое, тревожное; свобода достается чересчур легко и вот-вот обесценится совсем. Распространяются упаднические настроения, откровенней и непристойней стал секс. Женщины жаждут власти и дразнят мужчин. Цензоров все труднее вывести из себя, хотя друг Дени аббат Рейналь уже этого добился, и его очередь, конечно, наступит тоже (обязательно наступит: ему на роду написано пережить еще одну чистку с публичным сжиганием книг). Но все труднее в его возрасте выступать с пламенными речами, все труднее строить из себя юнца-радикала — тем более что этим занимается множество куда более молодых и крепких мужчин.

Толпы новоявленных философов заполняют кафе и клубы, как будто людям теперь больше делать нечего — только думать и думать. Они сидят, потягивают вино, прихлебывают крепкий арабский кофе, одеваются по моде, в шелк, парчу, вольтерианские тюрбаны. Они чистят ботинки, оттачивают свое остроумие, провозглашают себя атеистами, смеются собственным шуткам, анатомируют вселенную, болтают, как попугаи, о чем угодно — о жизни, свободе, о счастливом случае — обо всем, что волей случая модно на этой неделе. Но когда же они думают? Когда успевают писать?

Конечно, без работы они не сидят, писанины хватает на всех, и наш герой точно знает, кто в этом виноват. Это, конечно, Панкук, Великий Монгол, скупивший и присвоивший все: газеты, названия книг, выходные данные, романистов, мыслителей и журналистов. Он публично упрекнул Дени за отказ модернизировать «Энциклопедию» и заявил, что хочет создать новый, грандиозный проект, какого еще и свет не видывал. Философ вкладывал в свое издание мудрость, знания, ум, рисковал, страдал — Панкук просто вложил деньги. А в новом Париже все продается и все покупается. Говорят, это прожорливое предприятие получило благословение короля: пока бал правит коммерческий расчет, пока не затрагивают власти — пожалуйста, делайте что хотите. Панкук и его агенты шныряют по кафе и клубам, соблазняют философов, нанимают исследователей и переписчиков, охотятся за литературными поденщиками. Дело не в деньгах; Панкук платит абсурдные гонорары за абсурдные мысли; охмуряет кого придется, не брезгует вложениями подписчиков любого сорта; новый проект не чета томам прежней «Энциклопедии», предназначенным для вдумчивых и образованных читателей. Просвещение стало товаром, предметом потребления. Что до нашего героя: он знаменит, он принят в свете, но он сделал свое дело, ему пора на свалку.

Да, Париж вторит молодому драматургу Бомарше — одному из многих, кого Дени создал и кому помог прославиться. В Комеди Франсез идет его новая пьеса о слуге-брадобрее, еще одна история о Слуге и Хозяине. «В какое варварское время мы живем! Оно не порождает ничего, за что его стоит благодарить. Только ерунду и глупости: атеизм, магнетизм, электричество, свободу вероисповедания, прививки, хинин, ужасные пьесы и современную мусорную кучу: „Энциклопедию“ Дидро…» Да, времена изменились — перемены зашли далеко, но не движутся дальше. Политические реформы, новые свободы. Секс и страсти грубеют; мода становится вульгарной; жестокость поощряется. Развиваются науки, появляются новые изобретения. Мысли перестают быть абстракциями, превращаются в рабочий инструмент. Шквал открытий: прививка, переливание крови, морской хронометр, коварные методы безумного доктора Месмера, гипнотизирующего взглядом, магнетизм, электричество. Осваиваются необитаемые ранее земли. Какие-то чудаки пытаются плавать по рекам с помощью весел и пара. В пригородах Парижа, в парках при скоплении массы зевак другие безумцы привязывают себя или животных к каким-то надувным пузырям и пытаются оторваться от земли, воспарить в небо.

Все еще ожидая новостей от своей северной патронессы, он тоже кое-что изобретает. Он придумывает домашнюю печатную машину, с помощью которой можно самому, с минимальными затратами, напечатать собственную книгу; он назвал бы ее пишущей машинкой. Изобретает аппарат для кодирования и расшифровывания посланий (за основу взят мозг его наделенного недюжинными умственными способностями друга Д'Аламбера), призванный помочь политикам и шпионам обмениваться секретными сведениями. В свободное время он пытается решить задачу о квадратуре круга. Приходит освежающая весна, но нет вестей из России. Он понял, он больше не надеется: не будет никакой русской энциклопедии. И университет, его замечательный Русский университет, не будет построен никогда. Ежедневные меморандумы, написанные им для Екатерины, пылятся где-нибудь в углах Эрмитажа; а шестьдесят шесть записных книжек он распихал по ящикам и запер на замок. Он обходит галереи и потихоньку распродает русские сокровища и трофеи, которые должны были послужить материалами для его новой энциклопедии: ящички с минералами из Сибири, православную Библию на старославянском языке, подаренную ему на Рождество разодетым архимандритом в куполообразном головном уборе.

Настало время подумать еще раз, что это значит — быть Сенекой в современном обществе? Какова роль мыслителя в этом обществе, может ли он влиять на его моральное состояние? Эта проблема нуждается в переосмыслении. Так как же? И Философ отправляется навестить своего старого друга, толстого аббата Гийома Томаса Франсуа Рейналя. Крупный, дородный, всегда веселый и шумный, любитель застолий, этот иезуит написал никого не оставляющую равнодушным, одну из самых спорных книг современности — «Историю двух Индий». Ее даже называют второй «Энциклопедией»; запрещенная во Франции за чрезмерный либерализм, она была опубликована в Голландии и Женеве и читается повсеместно. В свое время, на начальной стадии работы, принимал участие в ее написании и наш герой. Но о чем она? Какая-то новая разновидность исторического исследования, что-то вроде философского трактата, краткий карманный справочник по международной коммерции и промышленности. Труд, посвященный реформам, исследование по антропологии, песнь во славу подлинного чувства. Горестное стенание, скорбный плач по двум потерянным французами колониям — одна в Гималаях, другая тянется от ледяной арктической шапки до тропических богатств Мексиканского залива — земля индейцев со звучным именем Луизиана. Две французские империи, которые благодаря исторической случайности и некомпетентности покойного ныне монарха были всего лишь десять лет назад отданы Британии.

Прекрасная Луизиана, простирающаяся от ледяной арктической пустыни до тропиков, от Ниагарского водопада до черепаховых земель Флориды, как французы могли упустить ее? Британцы были начеку и немедленно захватили этот край; но именно французы открыли и освоили его, составили карты, исследовали водные пути по четырем великим рекам — Миссисипи, Огайо, Святого Лаврентия, Орегон. Французы плавали по ним, перевозили шкуры животных, сплавляли индийские каноэ, исследовали пороги и прерии; размышляли о душе природы и природе человека. Англичане торговали на побережьях, а французы, французские путешественники и миссионеры, такие как Шамплейн и Хеннепин, странствовали по стране чудес, наносили на карты ландшафты, давали французские имена континентам. Америка — это выдумка Франции, о которую споткнулась и продолжает спотыкаться Британия. Очевидно, что книга Рейналя требует пересмотра. Наш герой рад предложить свои услуги. Аббат подначивает его.

И вот он уже за письменным столом, строчит как заведенный день и ночь — он должен «сделать Рейналя» (так он объясняет друзьям). Пусть Рейналь занимается сухой статистикой, сведениями по экономике, перспективами торговли, описывает исторические факты, географическое положение и фиксирует среднегодовую температуру. Он, Дидро, возьмет на себя философский орнамент, размышления о душе Америки, о греховности деспотизма, об опасностях самонадеянной монархии, порочности рабовладения, о взлетах и падениях империи (никто, кроме него — и Гиббона, — этого сделать не сумел). Мысли, сослужившие ему службу в Петербурге, странным образом пригодились и для Америки.

«Бог ненавидит тиранов, — пишет он, — он заложил в души людей любовь к свободе. Деспотизм порождает лишь террор, порабощение, лесть, глупость и религиозные предрассудки. И разрешается столь нетерпимая ситуация либо убийством тирана, либо развалом империи». Чего же удивляться, что нашему герою суждено пережить еще одно публичное сожжение его рукописей парижским палачом.

«На разлагающемся трупе империи расцветает демократия, — продолжает он, — и тогда в летописях появляются сведения о героических деяниях. Наступает царство закона, процветают науки, рождаются на свет гении, торговля и промышленность перестают быть бедными родственниками. Итак, короли и министры, любите людей — и будете счастливы».

Затем, вспомнив великую императрицу, вспомнив, как трудно иметь дело с человеческой кожей, он добавляет коду: «Увы, счастье быстротечно. Не успела отгреметь одна революция, а следующая уже на подходе. Но таков закон природы: империи рождаются — и умирают».

И наш герой не единственный, кто считает этот вопрос столь важным. «Открытие Америки и путь в Восточную Индию через мыс Доброй Надежды — важнейшие события в истории человечества, — пишет в это же самое время важный и бесстрастный шотландский профессор Адам Смит в фундаментальном экономическом труде „Исследование природы и причин богатства наций“. — Два новых мира были открыты для освоения индустриальным обществом, и каждый был перспективней любого из старых миров». Возможно, Смит думает, что пишет о британских владениях. Но, кажется, он уже понял, что надежды англичан иллюзорны: «Правители Великобритании более ста лет воображали и внушали это своим подданным, что они владеют великой империей на западе Атлантики. Однако, по-видимому, империя эта лишь фикция. Это не империя, а проект империи, не „золотое дно“, а проект такового».

Но Смит — британец, человек здравого смысла, но не острого ума. Французы видят мир иначе: они видят потерянный рай, край исчезающих чудес, руин, печальных пейзажей, незаселенных земель, рухнувших мечтаний. Вскоре предстоит увидеть это и англичанам. Ведь они тоже выбрали прекрасную Луизиану для демонстрации своей силы и монархических притязаний. Они совершают все то же политическое самоубийство. Колонисты с восточного побережья начинают мечтать переселиться дальше, на запад. А британцы понапрасну злят их, подталкивают к вооруженному восстанию. И не философия ли — настоящая французская философия — сыграла в этом решающую роль? В год, когда Смит опубликовал свою книгу, Континентальный конгресс собрался, чтобы провозгласить Декларацию независимости («Мы настаиваем на самоочевидности этих прав»). Сформулированные ими простые истины («все люди изначально равны… Творец даровал им неотъемлемые права на жизнь, свободу и достижение счастья…») — все это удивительно знакомо нашему герою. Как будто он написал это сам (а может, так оно и есть?).

Французы восторженно приветствуют трансатлантический мятеж. Героические американские мечты покоряют Париж. Целое поколение молодых аристократов, жаждущих посчитаться с англичанами за прошлые поражения, утомленных десятилетием мира, не смирившихся с потерей американских колоний, готово взяться за оружие. Возжелавший стать национальным героем Америки юный маркиз де Лафайет уже снаряжает корабль «Виктория», погружает на борт солдат и оружие; его флибустьеры готовы вступить в битву за независимость Атлантики, за свободу и против ненавистных англичан. Даже театральное творение нашего героя, мошенник-часовщик Карон, прославившийся под именем Бомарше, вкладывает в американское дело прибыль со своей парикмахерской драмы. Он нашептывает королю (а известно, что он допущен до монаршего уха), побуждая того к действию: «Это же англичане, это Британия, сир, вы должны унизить и ослабить ее, иначе она унизит и ослабит вас». Дело в том, что Бомарше придумал собственную мистификацию. Для снабжения повстанцев оружием он организовал подставную фирму, якобы занимающуюся экспортом и импортом. А также отчасти на государственные средства Франции и Испании, а в основном на свои снарядил пиратскую флотилию из сорока кораблей. Так что это Фигаро, лакей и брадобрей, именно он выдумал и профинансировал Американскую революцию. И денег обратно не получил.

Однажды вечером под руку с Дорогой Занудой наш герой отправляется на обед к Бомарше. Часовщик Карон теперь живет на широкую ногу, устраивает приемы не всякому дворянину впору и содержит к тому же нескольких любовниц. Бомарше нарасхват, на месте его не застать. Сегодня он в Севилье, занят любовными шашнями, завтра в Лондоне, занят шпионажем и революционными заговорами. Но этим вечером он принимает особенного и неожиданного гостя: гостя-инкогнито из Америки. Это настоящий благородный дикарь, человек, знаниями и мудростью не уступающий величайшим парижским ученым, философ-самоучка, простодушный и вместе с тем наделенный природной смекалкой — практической и политической. Талант его расцвел на свободе, груз многовековой истории не подавлял его бесконечно-разнообразные способности. И вот он пересек Атлантику за тридцать дней, рискуя попасть в руки англичан, но при этом не преминув сделать ряд ценных научных наблюдений над стаями летающих рыбок и особенностями течения Гольфстрим.

Совершенно измотанный, он сошел на берег в Нанте, но сразу же, соблюдая строжайшую конспирацию, отправился в Париж. Друзья предоставили ему весьма безопасное и комфортабельное убежище в Пасси, но вскоре о его тайном визите стало известно практически всем: гения надолго не спрячешь — как шило в мешке. Он становится и, наверное, вот-вот станет самым знаменитым во Франции человеком. Даже на заварочных чайниках уже помещают изображения его простонародной мужественной физиономии. Он уже известнее Марии-Антуанетты и куда популярней. Самые элегантные и неотразимые дамы Парижа очарованы его остроумием, мудростью, его неуклюжей галантностью и прямолинейными ухаживаниями. Известно, что мадам Брийон от него без ума. Мадам Гельвеций, не стесняясь, заявила, что на днях он сделал ей благородное предложение. И даже для мужей, которые, конечно, читали Руссо, он не кто иной, как бедный Ричард — представитель славного племени «естественных» героев.

И всего этого он достиг, практически не покидая американских лесов и болот (пара визитов в Лондонское королевское общество — и все). Его можно принять за охотника или лесоруба, но он совершил революцию в типографском деле и преобразил обычную домашнюю печь. С бостонской самоуверенностью, помноженной на филадельфийскую квакерскую прямоту, он простер свои руки к небесам — и ухватил за хвост молнию. Короче говоря, он — Посол Электричества, связной между человечеством и вселенной. И вот он приехал, в канадской бобровой шапке на голове (странно, но Руссо носил точно такую же). Его костюм прост, волосы взлохмачены. Лицо у него приветливое, он улыбается миру сквозь двухфокусные стекла очков, которые (никому и в голову не придет усомниться) сам изобрел и изготовил.

— Mon cher, мсье Франклин! — восклицает наш герой, сердечно обнимая шероховатую, твидовую фигуру в очках.

— Неужели это вы?! Великий доктор Ди Дидро?

— Он самый. Или то, что от него осталось. Немножко потрепанный, немножко потасканный, слегка покалеченный.

— Ну, вы еще юноша. Я старше вас. Но послушайте, ваша «Энциклопедия» — одна из лучших книг, что мне довелось прочесть.

— Вы действительно прочли «Энциклопедию»?

— Разумеется, от корки до корки. И знаете, какая статья мне запомнилась лучше всего? Статья «Энциклопедия». Кто ее написал?

— Я сам.

— Припоминаю, вы сделали несколько наблюдений над уникальностью революции, произведенной нами в современной мысли. Представьте, писали вы, словари всего лишь столетней давности. И добавили: «Вы не отыскали бы среди значений слова „аберрация“ ничего похожего на то, что астрономы называют этим термином сегодня». И потом еще: «Что до электричества, вы наткнулись бы лишь на заблуждения и древние предрассудки».

— Конечно, я имел в виду прежде всего ваши великие открытия, преобразившие науку.

— Понимаете, я всегда помню урок, который вложил в уста бедного Ричарда: «Если не хотите, чтобы вас забыли, / Сразу как вы умерли и в могиле сгнили, / Пишите вещи, достойные чтения, / Вершите дела, достойные записи». Надеюсь, я делал и то, и то.

— О да, мсье Франклин! А теперь вы даете нам надежду на свободу.

— Правда. И мы создадим — если будет на то воля Создателя, если поддержит нас ваш король и даст на то средства милейший Бомарше — совершенно новую нацию.

— Конечно нацию, совершенно новую нацию. Я дам вам денег, не сомневайтесь, — откликается Карон, иначе — Бомарше.

— Но это лишь начало. Завоевав свободу, мы начнем строить новое общество, новую социальную систему. Перестраивать придется все от начала до конца. И это задача для нас, философов. Скажите мне, Дидро, бывали ли вы в Америке? В Луизиане?

— Лишь мысленно. И на бумаге. Знаете — «Les Deux Indes…»[68].

— Мне известно. Я послал Рейналю статистику. Вот почему это так скучно.

— Ужасно скучно. Мне кажется, наша бумажная Америка лучше вашей реальной.

— Послушайте, что я скажу вам, мсье Дидро. Вы должны поехать в Америку. Я рассчитываю посадить вас на корабль и…

— Но мои ноги, мсье…

— Вы увидели бы чудеса. Девственный край, где природа предстает во всем своем совершенстве, загадочности, в грубой первозданной простоте. Этому миру еще только предстоит проложить мост от природы к социуму.

— Мсье Дидро уже видел чудеса, — вставляет Карон.

— Конечно, ведь вы были в России?

— Был. Это тоже общество в самом начале своего становления.

— Нет, мсье, Россия не молода, это лишь видимость. Правильные мотивы привели вас в неправильное место. Северная Америка — первая попытка создать человеческую цивилизацию с нуля, сбросив бремя тысячелетней истории.

— Вам и в самом деле нужны философы. На месте Эдема должна возникнуть цивилизация.

— А после цивилизации?

— Разрушение и руины — таков путь всех империй.

— Вы сами все увидите. Решайтесь, мсье. Обещайте мне, что приедете.

— Но мои ноги, мсье, мои ноги… Чем еще намерены заняться в Париже, мсье Франклин?

— Чем заняться? Что остается сделать после встречи с Дидро? Только встретиться с Вольтером.

— Он в Фернее.

— Разве, мсье? Наведите справки.

— Вы хотите сказать — он в Париже? Я должен увидеться с ним.

Вернувшись вечером домой, на улицу Таранн, Философ надолго задумывается над рукописью, листки которой разложены на его письменном столе. Он думает о высоком человеке в очках и бобровой шапке. Думает о сказочных землях индейцев, американских озерах и болотах, о древесных лягушках Луизианы, о водопадах Ниагары, об обычаях индейских племен, о запахе скунса, о северных канадских оленях, о жалобном вое козодоя в лесной чаще. И он посвящает несколько прочувственных строк землям далекой Луизианы, американским просторам, которым суждено теперь иное, новое будущее: «Мог же он никогда не родиться, а родившись, погибнуть от руки палача или кинжала Брута, этот гражданин, что так ненавидит простое человеческое счастье, что взял на себя смелость распоряжаться им».

Он медлит с минуту, а затем пишет заключение, спокойное и умиротворенное: быть может, хоть раз человечеству удастся создать республику, которая сумеет опровергнуть единый для всех закон, записанный в небесной Книге Судеб, — «Закон единый для всех вещей, людей, обществ на этой планете: мы рождаемся, достигаем расцвета, клонимся к закату — и умираем».

И вот благодаря Франклину наконец свершилось. Этим двоим суждено было встретиться — и они встретились. Там, в сумраке пустой, зашторенной комнаты в каком-то частном парижском отеле, сидит в халате он, самый знаменитый человек столетия. Высохшее тело утопает в кресле. Костлявые ступни обнажены, на голове накручен тюрбан. Ему восемьдесят четыре года, он заметно устал, кашляет с надрывом. За его долгую жизнь сменилось несколько королей, а слов он выковал столько, сколько и не снилось доселе ни одному из кузнецов слова (по правде говоря, он превзошел даже нашего героя). Собранные вместе, его сочинения с трудом втискиваются в сотню томов. Они станут причиной еще одной финансовой катастрофы бедняги Карона Бомарше, который, перестав снабжать деньгами американских мятежников, решит скупить все оставшиеся после Вольтера бумаги и права на издание его произведений. Разорив Бомарше, вольтеровские рукописи начнут рассеиваться сами по себе, как семена-парашюты, по всем библиотекам мира, частным и публичным. Письма его уже можно обнаружить во всех уголках земного шара, адресаты их бессчетны, тематическое разнообразие неописуемо. Он наследил во всех жанрах литературы, пробовал свои силы в поэзии и прозе, комедии и трагедии, сказке и историческом трактате, сатире и памфлете. Он принимал множество обличий, пользовался сотней псевдонимов; даже прогремевшее на весь свет имя — Вольтер — не настоящее. Просто реставрация, собирание по кусочкам его личности — изучение автографов, разоблачение мистификаций, снятие масок, поиск книг и рукописей — обеспечит работой великое множество потомков.

А сейчас, в апреле 1778 года, он снова в Париже. Молодежь следует за ним по пятам. Даже заклятые враги превратились в отпетых друзей. «Автора! Автора!» — взывали они двумя днями раньше в Комеди Франсез, где играли последнее его творение (ни возраст, ни путешествия не смогли прервать работу великого человека) — трагедию «Ирина». Двор и цензура, всю жизнь ополчавшиеся против него, тоже прислали своих представителей, тоже приветствуют его (блистает своим отсутствием лишь Его Величество король). В Париже концертирует сам Моцарт, но с сегодняшним представлением не сравнится ничто, в этот зал рвутся все. Мрачная классическая трагедия великолепна, но бледнеет перед второй, разворачивающейся на тех же подмостках, драмой. В центре сцены установлен бюст автора работы великолепного Каффиери. И вот актеры — трагические и комические — возвращаются, чтобы увенчать его голову лавровым венком, воздать ему почести, поклониться ему. Шум проносится по залу, а потом голоса сливаются в едином вопле: «Автора! Автора!» И он выходит из своей ложи на сцену, становится рядом с гипсовым своим изображением — и венок со скульптуры переносится на голову настоящего, живого Вольтера. «Автора! Автора!» Овация. Аплодируют громко. «Автора! Автора!» — взывает огромная толпа парижан на улице. Он выходит к ним, отмахивается и шутит с обычной своей находчивостью: «Тише, тише, вы погребете меня под лавиной роз», продирается сквозь толпу к карете. Триумф, апофеоз!

— Мсье Талейран уже посетил его, и мсье Франклин тоже, — пыхтит, ведя нашего героя наверх по лестнице частного отеля, толстая мадам Дени.

— И что же мсье Франклин?

— Американцы желали говорить по-французски, а он настаивал на английском, и в результате никто ничего не понял. Но встреча была очень важная и судьбоносная. Если бы еще Руссо был здесь…

— Да, да, конечно, Руссо, — бормочет наш герой.

Громоздкие живописные полотна, украшающие лестничные площадки, освещены факелами. Но в его комнате ставни полузакрыты, полумрак. Все это словно уже было когда-то, словно они давно знакомы. Знакомые обезьяньи черты, глумливый оскал. Остроумный, желчный, язвительный, он уже в том возрасте, когда сгибается спина, ожесточается душа и одолевает мрачный Разбойник с Женевского озера, мастер на все руки. Он сидит, разутый, в своем кресле, острый язык лихорадочно облизывает полные красные губы: копия статуи, виденной нашим героем в Эрмитаже.

Мадам Дени поправляет плед и подушки и усаживается в надежде подслушать разговор. Но что тут скажешь? Он бывал резок и язвителен, но никто не сделал больше для человечества: он отстаивал свободу, сражался за независимость, привнес в католический французский мирок мудрость Ньютона и Локка. Он впадал в немилость, его ссылали, подвергали побоям, заключали в тюрьму, отлучали от церкви. Он жил бок о бок с власть имущими своего времени, и от него зависело — превознести или опорочить их. Ему приходилось подлаживаться к принцам, папам и монархам, но теперь у них хватает ума воздавать почести ему. На сегодняшний день Фридрих Прусский, полюбивший философов еще сильнее, чем в былые дни, хочет поставить ему памятник, а пока что прислал из Потсдама его бюст. На постаменте нет имени — Вольтер, но лишь одно слово: «Бессмертный». И вот он сидит.

Теперь он коронованный король философии: прославленный, сказочно богатый. В его богатстве — на фоне притязаний на статус вечно гонимого — есть что-то загадочное. Однако какими бы путями ни приобрел он это состояние, деньги он тратит достойно: он покупал земли, он построил собственный город, создал собственный Эрмитаж. Некогда говорили, что Ферней — пригород Женевы. Теперь все наоборот. Он посадил собственные сады, вырастил гранатовые деревья и виноградники; он разводит скот, тысячи упитанных овец пасутся на его пастбищах. На него работают мастерские и фабрики; одних часовщиков восемьдесят человек. Он дает пищу умам — умам тех, кого принимает у себя в Фернее и усаживает за стол, и тех, кто читает его книги. Ферней — его резиденция, двор, княжество, империя, единственное место на земле, где короли являются на поклон к мыслителям. Ест он только из серебряной посуды, на каждой двери красуется его герб. Он хотел прожить жизнь честным человеком — и прославиться, стремился остаться добродетельным — и мечтал стать знатным; хотел быть бесстрастным и беспристрастным небожителем — и богачом. В восемьдесят четыре года он преуспел во всем, и имя его не сотрется из памяти Потомства. Все его пьесы поставлены и идут на сцене, но самую главную роль в самой главной пьесе он сыграл сам: героя звали Аруэ, а теперь называют Вольтер.

Он кашляет, харкает, быть может, этот последний триумфальный парижский аккорд будет стоить ему жизни. И все же — как изволил подтвердить даже Его Величество Фридрих Прусский — он и вправду бессмертен. Он стал собственной своей статуей, превратился в собственную восковую фигуру, в собственный свой бюст. Он в точности такой, как у Гудона, оскаленная обезьянья мордочка, но исполненная искреннего воодушевления. Полнотелая племянница при нем вроде охраны: оглядев посетителя, она покровительственно приносит им по чашечке шоколада. О нем говорит весь Париж, все судачат о его возвращении.

— Cher maître[69], — восклицает наш герой, преклоняет колени, протягивает к нему руки. — Обнимите меня, как честный человек честного человека. Я — Дидро. Я думаю, вы слышали обо мне.

— Дорогой Дидро, мой Сократ, мой брат по мысли и духу! Мы знаем друг друга всю жизнь. Но как долго откладывали мы эту встречу.

— Я надеялся когда-нибудь попасть в Ферней.

— Но не попали.

— Что ж, что суждено — то суждено, а что нет — то нет.

— Так суждено или нет? Итак, о чем же мы будем говорить?

Мадам Дени навострила уши, она знает, что каждое сказанное здесь слово, каждая острота стоит по меньшей мере ливр.

— Шекспир… — начинает наш герой с первой пришедшей в голову темы.

— Ох нет, не надо о нем, — кривится обезьянье личико.

— Но я люблю Шекспира…

— Ну и прекрасно. А я терпеть не могу.

— А я — представьте себе огромную статую Шекспира, я подошел бы к ней, я поднялся бы на цыпочки, я тянул бы руку, лишь бы коснуться его детородного органа… — Наш герой сжигает за собой мосты.

— Вот как…

— …и хотя бы таким образом приобщиться к величайшей в мире тайне рождения и созидания.

— Вы вульгарны — как он. А я-то считал вас разумным человеком.

— Вы осуждаете меня за то, что я обожаю Шекспира?

— Я осуждаю его за нагромождение грубых и непристойных фантазий. Обвиняю в неспособности философски взглянуть на вещи. Мне отвратительно его гротескное простодушие, ненавистны его цели, противно безвкусие…

— Вы ненавидите его потому, что он велик. И потому, что пишет не так, как вы.

— Я — литературный стандарт, точка отсчета.

— Вы порицаете человека, который умнее, талантливее, мудрее вас. Вы завидуете ему…

— Ох, лучше вам уйти, — волнуется тучная мадам Дени.

— Нет, Мари-Луиза, сначала я отвечу, — останавливает ее Бессмертный, — Я прожил больше восьмидесяти лет, я на двадцать лет старше вас, в моем возрасте начинаешь понимать, что такое истинная гордость.

— В вашем возрасте начинаешь понимать, что такое смерть, — отвечает на это наш герой. — Конечно, все желают вам жить и здравствовать, но все же, прежде чем вы умрете, я должен задать вам один вопрос. Вы столько всего понаписали, cher maître, — больше нас, всех вместе взятых. Вы писали мудро и складно, но… Но скажите — вы никогда не уставали?

— Уставал от чего?

— От писанины, хочу я сказать.

— Нет, писать мне не надоедает никогда. Устать писать — все равно что устать жить. А вы? Неужели вы устали писать? Быть того не может!

— Я пришел, чтобы покаяться у ваших ног, признаться в том, в чем не признавался никому и никогда, — говорит в ответ наш герой.

— Говори, сын мой.

— Я грешен. — И Философ действительно опускается на пол у кресла Вольтера. — Я слишком много говорил. Я был рожден, чтобы болтать глупости и проповедовать истину. Всем — друзьям, врагам, незнакомцам. Больше я ничего не умею и не люблю.

— Встаньте же, мсье.

— Мудрым я не был никогда. Меня приводил в восторг мир идей, радовала игра воображения, возбуждали фантазии. Я любил драмы и драматические диалоги. Мне нравилось делать правым то одного, то другого персонажа. Среди выдумок и мистификаций я был как рыба в воде. Вы знаете, что я создал «Энциклопедию».

— Вы знаете, что я знаю, — возразил Бессмертный. — По вашей просьбе я писал для нее статьи. Все стоящие люди писали для вашего издания.

— Да, все умные и порядочные люди участвовали в «Энциклопедии». Но не она предмет моей гордости. Куда больше я горжусь работой, которая до сих пор не завершена — и останется незавершенной.

— Но что вы хотели сказать мне?

— Я разменял седьмой десяток…

— Седьмой? Ха! А я — девятый.

— Я измучен борьбой и тревогами. Мир глупеет, мне нет в нем места. Я жажду лишь уединения и спокойной смерти.

— Уверяю вас, смерть — дело хлопотливое.

— Подумайте, мсье, когда придет наш срок — каким бессмысленным все покажется. Зачем все? Зачем мы? Вольтер? Дидро? Кто это и зачем они? Хотя ваши два слога, конечно, переживут мои.

— Глупости. Оба мы останемся в веках. И вообще наше поколение сыграло огромную роль — и не только в истории Франции. Во всем мире, мсье, мы нужны миру.

— В Петербурге я видел ваш бюст работы Гудона.

— Он их изготовил несколько штук. Еще один в Париже. На мне Гудон сделал себе имя. Сейчас ему заказали гипсового Джорджа Вашингтона.

— А сейчас над вами трудится Пигаль? Кстати, меня он уже сделал.

— Да, Фридрих раскошелился. А Руссо сходит с ума от зависти.

— Так ему и надо.

— Я написал об этом стихотворение. «Бедный Жан-Жак надулся: / Не надо статуй Вольтеру! / Пусть только мне резец твой служит, / Только я достоин этой чести, / А Вольтеру статуй больше не надо! / Несправедливо ставить памятники Вольтеру».

— Забавно, — усмехается наш герой. — А ведь Жан-Жак нас презирает.

— Он из самого себя сотворил кумира, сам себе служит и поклоняется.

— А мы нет?

— Потомки будут вспоминать нас всех, мсье. Но всех по-разному. Руссо запомнится им нытиком. Вы — трепачом. Я — мудрецом. Но все мы подвержены метаморфозам.

Бессмертный кашляет.

— По-моему, он устал, — встревает мадам Дени. — Вчерашний театральный триумф отнял у него последние силы.

— Вы правы, — соглашается наш герой, поднимаясь.

— Нет-нет, мы забыли главное, друг мой. Какова она во плоти? Северная Семирамида?

— Императрица?

— Катрин.

— Катрин?

— Так я ее называю. Знайте, что я люблю ее, мсье.

— Но вы же никогда ее не видели.

— Между нами космическая связь. Судьбоносное притяжение. Электричество. Магнетизм.

— По-видимому, это имеет отношение к власти…

— А я никогда не презирал власть. Я помог ей эту власть обрести. Я хотел сделать ее великой.

— Она стала великой.

— Но каково это — видеть ее въяве, стоять перед ней?

— И снова я должен исповедаться перед вами. Это было ни с чем не сравнимое ощущение. Я приехал в дикую Россию из свободной Франции, приехал рабом. Но покидая ее страну рабов, я чувствовал себя свободным человеком. Я тоже любил ее…

— Вы? И вы были допущены к самому алтарю?

— Был.

— Вы целовали ее?

— Да, мсье.

— Вы прикасались к ней?

— Oui, мсье.

— И чего же вы касались, чего? Ее рук? Или, может быть, бедер?

— Oui.

— Вы бывали в ее опочивальне?

— Бывал, мсье. Я проходил через залы Эрмитажа — и засовывал письма ей под подушку.

— Что-о?! Вы касались ее… подушки?

— Дядя, пожалуйста, — чуть не плачет мадам Дени, — вам нельзя волноваться.

Философ смотрит на фернейского мудреца, а тот с горечью глядит на него из глубин своего кресла.

— Вы были ее фаворитом?

— Одним из многих. Но при расставании она одарила меня столь щедро, что я даже смутился.

— Одарила? Чем одарила?

— Много чем. Отдала мне свою чашку с блюдцем. Не сомневаюсь, что при желании я мог бы опустошить российскую казну.

— Разве это называется «одарила»? Быть может, вы не знаете, но много лет из Петербурга в Ферней шли целые караваны, — похваляется Бессмертный. — Она слала мне золото, драгоценные камни, серебро. Даже перстень, на котором собственной ее рукой был выгравирован…

— Перстень? Как вот этот, у меня на пальце?

— Похож немного. Это было как в сказке из «Тысячи и одной ночи». Не успевал прибыть один караван верблюдов, как за ним уже спешил следующий.

— Кстати, вы действительно советовали ей воевать с Мустафой? И с Польшей, кажется, тоже?

— Боюсь, насчет Польши она ввела меня в заблуждение.

— А Турция как же?

— Наверное, не стоило мне писать таких вещей. Но она свела меня с ума.

— Она прославляла вас, вы ее. Любовное заигрывание на почтительном расстоянии.

— Вы знаете об этом больше моего. Вы там были. Вы наслаждались ее обществом и расположением. Я завидую вам, Дидро. Мне надо было ехать, а не вам. Это не просто наслаждение, друг мой, это религиозное действо, ритуал. Как я мечтал об этом: подойти к алтарю, протянуть руку к жертвеннику…

— По-моему, она этого не хотела.

— Она неоднократно звала меня.

— Да, но Мельхиору Гримму она велела не допускать вас. Она боялась, что ваши фантазии не выдержат встречи с реальностью. Помните, в одном из ее посланий? «Вашу Катрин лучше наблюдать издали». Я думаю, она права.

— В конечном счете она получит нас обоих, — пожимает плечами фернейский мудрец. — Запомните мои слова: скоро я тоже поеду в Россию — и возлягу рядом с императрицей. Очень скоро: сразу же как умру.

— Ах, дядя! Перестаньте, пожалуйста, не смейте даже думать об этом, — кудахчет племянница. — Мсье, вы встревожили его. Не понимаю, о чем вы только думаете. Почему вы с ним так разговариваете? Не пора ли вам покинуть нас?

— О да, мне пора, мои превосходные швейцарские часы, подарок Ее Величества, никогда не лгут, — отзывается наш герой, вынимая фернейские часы.

Через месяц прославленного на весь мир мыслителя действительно не стало. В Россию его тело не повезли, а под покровом ночи посадили в повозку, запряженную шестеркой лошадей, и вывезли из Парижа: священники отомстили ему за безбожную жизнь, и Аруэ Вольтер до сих пор не дождался настоящих похорон и скитается по свету…

Игра близится к безрадостному концу. Через месяц — новая смерть: нежданно-негаданно сошел в могилу Руссо (тоже создание нашего героя). На этот раз могила на Тополином острове посредине озера в Эрменонвилле. И сколько слез, сколько причитаний — еще бы, ведь это Жан-Жак, он жил сердцем, а не головой: «Матери, старики, дети, искренние сердца и чуткие души! Ваш друг спит вечным сном под этим могильным камнем». Вот и Мария-Антуанетта здесь — платочек к носу; так оплакивает нация всеми любимых сказочных принцесс. На могилу кладут его «Исповедь» — книгу, возвысившую его и его друзей. За могилой Руссо лежат его исповеди, книга, где он делает его собственные возвышения и распоряжения для всех своих друзей.

Вольтер, Руссо: это конец, уходит эпоха, пора закрывать лавочку. Личность, неповторимая человеческая личность, единственная причина всего, включая существование самого космоса, вскоре тронется в дальний путь — и приведет он, возможно, в пустоту, в ничто.

Проходит время. Все сильнее горбится его спина. По ту сторону океана американцы завершают свою революцию. Россия все сильней теснит Турцию; из Петербурга приходят порой — один-два раза — маленькие подарки, и ничего боле. Слабеет зрение, мучает одышка. Ноги становятся все худей, трясутся и не слушаются, а сердце, уставшее от своей благородной работы, бестолково трепыхается в груди. Оставшиеся после Вольтера и Руссо книги и бумаги куплены и увезены на север. Вскоре его рукописи тоже будут вытащены из ящиков, книги сняты с полок и упакованы — труды всей его жизни отправятся далеко-далеко. Они станут его некрологом, надписью на могиле — а потом Потомство вынесет свой вердикт. Пора привести все в порядок, убедиться, что написано все, чему надлежит быть написанным. Заходя в кафе и наблюдая за шахматистами, он приглядел четырех юных переписчиков, привел их к себе и засадил за работу. Теперь они сидят — каждый за отдельным столом, — и перед каждым тысячи разрозненных страниц: заметки, наброски, чертежи, письма. Закончив со своей стопкой бумаг, переписчик передает ее соседу, а тот в обмен отдает свою. Копии делаются с копий, переписывается то один, то другой вариант произведения, и никто уже не понимает, где оригинал, а где копия, и не в силах разобрать, что есть что и что к чему.

И вот наступает время неожиданных визитов и многозначительных вестей с севера, из Петербурга. Всего за несколько месяцев три неожиданных гостя посетили его обиталище. Первым является мужчина, белокурый, огромный, как медведь; он похудел, глаза смотрят виновато и напряженно. Сперва Философ не узнает его, но, вглядевшись в знакомые черты, догадывается: перед ним Григорий Орлов, некогда — пока гордость не завела его слишком далеко — самый могущественнейший человек в России, лучший любовник Ее Величества. Наш герой отлично помнит: десять лет назад Григорий ненавидел его и пытался выжить из Петербурга. А теперь он желает поговорить. Они проводят вместе несколько замечательно приятных вечеров, и все они напоены ароматом одной и той же женщины. Орлов измучен, призраки одолевают его — призрак недавно умершей жены и указующий на него обвиняющим перстом дух царя Петра Третьего. На том свете всем известно, что он совершил, — известно, впрочем, и на этом. Орлов пересказывает Философу странные и дикие слухи. Будто бы со смертью Григория Потемкина вкусы императрицы изменились. Теперь в Ночные Императоры она берет только неоперившихся юнцов: вот почему дальновидная княгиня Дашкова, давно впавшая в немилость и высланная из страны, скитается по Британии и Ирландии и пичкает своего сынка отборными европейскими знаниями в надежде потом пристроить его в царскую опочивальню.

Вылепив на прощание этот отравленный злобой пирожок, желчный Орлов продолжает свой путь (который приведет его прямиком в желтый дом). Не успевает он уйти, появляется сама княгиня Дашкова. Она остановилась в «Китайском отеле» и заказала свой бюст — разумеется, все тому же Гудону. С ней ее сын, англичанин с головы до пят, коротко стриженный, подтянутый, совсем еще ребенок. Философ рад встрече, с удовольствием беседует с княгиней, приглашает ее к обеду. Справляется о статуе Фальконе: закончена ли наконец работа, снята ли парусина.

— Я видел ужасный сон, — признается он. — Мне снилось, что подломились тонкие копыта и Всадник рухнул на землю, раздавив всех стоящих под ним.

— Нет, дорогой Дидро, Всадник не рухнул, он прекрасен. Монумент установили прямо на Сенатской площади. Собрался весь Петербург. Не было только самого Фальконе. Может быть, вы видели его?

— Отнюдь, — качает головой Философ. — Говорят, он в Севре, занялся фарфором, а скульптуру забросил.

Философ разглядывает сына Дашковой, столь юного, что он мог быть ее внуком. Осторожно намекает на распространяемые Орловым сплетни.

— Орлов был здесь? Вы знаете, он меня ненавидит. Колесит по всей Европе и повсюду рассказывает гадости обо мне. Он положительно сумасшедший.

— Что ж, это многое объясняет.

— И кроме того, что дурного в том, что мой мальчик действительно хочет подружиться с императрицей?

На следующий день является третий гость из северной державы. Этот прибыл инкогнито под именем графа Северного. Его визитную карточку заносит слуга; сам он показаться не пожелал. Но как-то утром он идет к мессе (случается это, прямо сказать, нечасто, но сегодня он сопровождает свою дочь-плясунью) и видит, как отделяется от толпы и подходит к нему человек со странно знакомым лицом.

— Где только не встретишь нашего именитого атеиста… — говорит принц Павел, тот самый российский наследник, свадьбой которого Философ любовался с балкона десять лет назад.

Да, он в Париже — и он покупает севрский фарфор, мебель, драгоценные камни и серебро; он истинный сын своей матери — по крайней мере в некоторых отношениях.

— Философам тоже случается преклонять колени перед алтарем, — отвечает наш герой.

— Или валяться в ногах у шлюхи? У дражайшей маменьки, например, а, что скажете? — почти выкрикивает этот курносый тип, которому вскоре предстоит взойти на русский престол.

— Я любил вашу мать, — говорит наш герой.

— Кто ж ее не любил, — ухмыляется маленький террорист. — Все равно в конце концов она воссоединится с моим отцом. От этого ей не уйти.

— Память о ней сохранится в веках.

— Нет. Об этом я позабочусь.

Наш герой смотрит на Павла, и ему на мгновение приоткрывается кровавое будущее страны, отданной во власть тирану. Но звон церковных колоколов прерывает эти видения, зовет его из пучин будущего на сухую прозаическую землю настоящего.

Под аккомпанемент этих российских призраков Философ вновь принимается за работу, вновь садится писать. На этот раз пьесу. «Он хороший? Он плохой?» — назвал ее наш герой. Пьеса про него, про автора — а о чем же еще говорят практически все писатели? А также про то, что казалось абсурдным покойному Вольтеру и что проглядел покойный Руссо: по природе своей человек не добр и не зол, в нем в равной степени заложено и то и другое. Личность двулична. Об этом они как-то давным-давно говорили с «Ним», с Lui в кофейне «Регентство»; шел дождь, рядом играли в шахматы, а «Он» разглагольствовал:

— Что я поделываю? То, что обычно делают люди, и вы, и я, и все прочие, — хорошее, плохое и вовсе ничего. А тем временем у меня росла борода, а когда она вырастала, я ее брил.

— Это вы напрасно делали, — отвечало ему Moi, «Я» Философа. — Борода — единственное, чего вам недостает, чтобы принять облик настоящего мудреца.

— О да, в мраморе или бронзе это имело бы превосходный вид. Именно об этом мечтают все твои гении, а?

— Почему нет, если мы заслуживаем того?

— Когда я еще был так глуп, что имел свой дом, у нас часто собирались философы, преимущественно неудачники. Никогда больше я не видел такого скопления несчастных, злобных, посредственных, невежественных созданий в одном месте. Все как на подбор безмозглые тупицы — как и ты. Если хочешь знать мое мнение, все неприятности в этом мире происходят от людей, возомнивших себя гениями. Большинство гениев я придушил бы своими руками. Нет, я вовсе не хочу стать одним из них. Я предпочитаю оставаться обычным человеком. Впрочем, больше ни на что я не способен.

— Ты действуешь мне на нервы, Рамо.

— Знаю. Именно за это ты меня и ценишь.

— Бездельник.

— Я знаю. По крайней мере я не меняюсь.

— К сожалению. Глупец.

— Конечно, я глуп. Только глупцы вроде меня дорогого стоят. Я неистощим на выдумки и поэтому нужен людям. Вспомни, короли всегда держали при себе шутов, а не мудрецов. Это потом уж они настолько поглупели, что превратили шутов в философов. А ты, что хорошего принесла твоя философия тебе?

И впрямь — что? Каким же он был? Плохим или хорошим? Мудрецом или глупцом? Кто ответит? И что есть жизнь? Поучительная прогулка по вселенной путями, предначертанными в небесной Книге Судеб? Или хаос, кутерьма, мазня, бессмысленное блуждание, пустая трата времени? Что есть добродетель? И что значит это слово для курносого наследника российского трона, не способного увидеть разницу между возвышенным и низким? Что есть книга? Что есть двадцать восемь томов с гравюрами и приложениями: сокровищница человеческой мудрости или запас случайных, устаревших уже знаний? Что есть история? Открытие истины или ложь? И что толку во всех этих историйках, в незавершенных небылицах? Кому нужна повесть о человеке, который превращается в двух, спорит со своим двойником и ни на один вопрос не находит ответа; кому интересна повесть о слуге, который считает, что достоин занять место Хозяина, и о Хозяине, который не может шагу ступить без своего слуги?

Что есть автор? Увенчанный лавром триумфатор на залитой светом сцене или простое перо, безвольно мечущееся по белым страницам, ничего не утверждая, ни на чем не настаивая, лишь умоляя читателя о поддержке и понимании? Что есть смерть? Вечная тишина, погружение в пустоту — или начало существования в памяти Потомства, начало путешествия от склепа к пантеону? Быть может, переход в мир иной — лишь смена точки зрения, взгляд с другой стороны?

Он чувствует себя одиноким, обделенным, ограбленным. Ушел Стерн, нет больше Вольтера и Руссо. Мадемуазель Леспинасс умерла, ненадолго пережив Д'Аламбера, которого она обманывала и сердце которого разбила. Умер Кондильяк, умер шумный бездельник — племянник Рамо. А затем Софи, его возлюбленная Софи Волан! Некогда он уверял ее, что тот, кто жил, не может умереть совсем, уйти без следа: ведь в могилу он унесет любовь прежней, земной жизни. Но как одинок он теперь. «Одиноко на этой земле, — пишет он, — нет у меня больше ни отца, ни брата, ни друга, ни соседа; единственный мой собеседник — я сам».

Нет-нет, он не один. Плещется в лохани и покрикивает на прислугу Дорогая Зануда. В углу корпят над перемешанными в беспорядке бумагами переписчики. Самому ему больше не удержать исписанную страницу: дрожит рука, расплываются, двоятся буквы. А сверху смотрят на него чьи-то лица.

— О чем вы думаете, доктор?

— Думаю, что такое человеческое величие и из чего оно складывается. Велик тот, кто овладел своим разумом, стал тираном для своих чувств, тот, кто подчинил себе собственную свою личность… Но где моя шляпа? Где моя трость? Мне пора. Меня ждет пациент в Марэ.

Но что это, что происходит? Почему он не может пошевелиться, не может двинуть ни рукой, ни ногой? Это апоплексия; с ним случился удар…

Виргинец скачет в Париж. Суровый и амбициозный человек, недавно овдовевший, он путешествует по Франции в собственном фаэтоне, построенном в его собственном имении, Монтичелло, собственными его рабами в количестве двухсот человек. Грандиозная повозка пересекла вместе с ним Атлантический океан; ее выгрузили в Плимуте, затем вновь погрузили на корабль — и в путь по неприятному, скалистому Английскому каналу, пока не покажутся берега Франции. Рядом с ним сидит его дочка, застенчивая, диковатая одиннадцатилетняя Пэтси. На чемодане примостился слуга-мулат, домашний раб Джеймс Хемингс, чья сестра, рабыня Сара, присоединится к ним в назначенное время в городе. И вот сейчас они по новому мосту Нейи переправляются через Сену. Он с удовольствием признает, что мостов красивей этого ему видеть не случалось.

Он едет по широкому, усаженному деревьями проспекту — по Елисейским Полям — к центру самого элегантного и, разумеется, самого большого из виденных им городов. Американец с волосами песочного цвета, американский гражданин — вот кто он такой, и все благодаря новому Парижскому соглашению, подписанному в этом городе в прошлом году англичанами и американцами и утвердившему существование Первой Новой Нации, — проезжает мимо нарядных зданий и останавливается у отеля, что за Пале-Роялем. Позднее он построит собственную резиденцию — Отель Тэбу, приличествующую полномочному представителю Новой Нации. «Наконец-то я здесь, я вышел на подмостки хвастливой старухи Европы. Смотрите на меня!» — напишет он домой. Затем, побоявшись, что это звучит чересчур по-детски экспансивно для человека, приехавшего налаживать международные связи, он продолжит в ином тоне: «Тебе, наверное, любопытно, какое впечатление эти подмостки произвели на первобытного дикаря с американских гор. Так вот — довольно-таки неблагоприятное».

Но Европа все же впечатляет. Хотя Париж не Америка, хотя люди здесь живут по звериным законам, вполне сравнимым с законами виргинских лесов, хотя и здесь нищие — те же рабы и зависят от богатых не меньше, чем рабы от плантаторов, хотя вода грязная, а женщины бесстыдны в своих страстях, он должен признать, что есть здесь свои преимущества. Он любит еду и вино, а Париж — столица чревоугодия. Он обожает архитектуру. Здесь можно побродить по книжным лавкам, в подробностях рассмотреть классические архитектурные ансамбли, увидеть самые красивые и древние развалины. Можно пообедать с философами, послушать оперу, посмотреть модную пьесу. Порой кажется, что можно провести здесь всю жизнь и не услышать ни одного оскорбительного, грубого слова. «Что касается застолий, тут нам до них далеко: здесь хорошему аппетиту обязательно сопутствуют воздержание и благородная умеренность. Во Франции я ни разу не встретил пьяного. А здешние архитектура, скульптура, живопись и музыка приводят меня в такой восторг, что передать его не хватает слов». Сейчас, когда весь мир перевернулся вверх тормашками, здесь происходит столько достойных внимания событий, столько ведется переговоров, интересных сметливому юристу: создаются объединения, защищаются права, заключаются соглашения. Ссуды в нидерландском банке, транспортные и торговые сделки, импорт американского табака, борьба с пиратами. Вскоре выйдет срок старика Франклина, и он станет следующим американским послом. И будет им до конца 1780 года, когда второй раз на его памяти мир перевернется с ног на голову.

— Ей-богу, дружище, тебе стоит с ним встретиться, — убеждает Мельхиор Гримм. — Его зовут Томас Джефферсон.

— Зачем он мне, — слабым голосом, лежа в кровати, отвечает наш герой. — Сам видишь, в каком я состоянии.

— Он хочет с тобой познакомиться.

— Что ему нужно? Ты-то его откуда знаешь?

Они беседуют в комфортабельной, хорошо обставленной квартире на Правом берегу. Этими удобствами он обязан петербургской императрице: когда с Философом случился удар, она настояла, чтобы Гримм перевез его с женой, рукописями и библиотекой с неудобной улицы Тиранн на престижную улицу Ришелье. Философу царица послала наилучшие пожелания, а Гримму — распоряжения («Смотри, чтобы ничего не пропало, ни клочка бумаги»), Екатерина и впрямь сделала щедрый жест, и апартаменты в Отель де Брезон как раз подходят для человека, который с трудом поднимается с постели, — а жаль, было бы еще лучше, если бы он был в силах выйти на улицу и прогуляться до Пале-Рояля.

— Мы вместе работали над американскими соглашениями. Кстати, я не говорил тебе, что правительство просило меня заняться американскими делами?

— Нет, не говорил. Значит, теперь ты будешь щеголять американскими титулами и наградами.

— Американцы — простые ребята. И нет у них никаких титулов.

— Помяни мое слово, обзаведутся. В торжественные моменты особо отличившимся полагается раздавать награды. Каждому нужны его пятнадцать минут под солнцем.

— Джефферсон сказал, что я самый приятный и располагающий к общению человек из всего французского дипломатического корпуса.

— Неудивительно. Надеюсь, ты не утаил своего немецкого происхождения? Просто чтобы не было недоразумений.

— Я — гражданин мира, и он это прекрасно понимает. Мы с ним подружились.

— Ты покупаешь ему духи и румяна?

— Он ими не пользуется. Говорит, что родился в глубинке.

— Значит, ты собрался в Америку? Скоро я увижу тебя с голой грудью и пером в волосах.

— Нет, правда, дружище, тебе надо встретиться с ним. Он настаивает, и я пообещал устроить вашу встречу. Он говорит, что его заветное желание — поскорее познакомиться с Дени Дидро. Ведь ты же можешь…

— Умереть. Отлично. Раз обещал, приводи своего благородного дикаря, Мельхиор.

И вот полномочный министр сидит на стуле в углу, важный в своем министерском костюме за двадцать гиней; и нет у него на голове бобровой шапки. Он прибыл в сопровождении черного слуги, который тащил две корзины — со сладким картофелем и американскими абрикосами. Сейчас Дорогая Зануда разглядывает их с нескрываемым отвращением.

— Делая визиты, я стараюсь приносить с собой весточки из Нового Света, — поясняет песочноволосый министр. — Кондорсе я принес кленового сиропа, орехов пекан мсье Малербу и мсье Бюффону целого американского лося.

— Ну мне еще повезло, — ворчит наш герой, лежа на прекрасной кровати, подаренной скифской императрицей.

— Передать не могу, как много значит для меня наша встреча, — разоряется тем временем гость. — Я владею крупнейшей в колониях… гм… крупнейшей в Северной Америке библиотекой. Я завещаю ее американскому народу.

— Я вас понимаю.

— Я хочу сказать, мсье, что там, в Виргинии, откуда я приехал, я много месяцев собирал полный комплект вашей «Энциклопедии». Я жаден до знаний, я читаю запоем…

— Неужели наша «Энциклопедия» добралась до Америки?

— Конечно, мсье!

— И сколько вы за нее заплатили?

— Сколько? — улыбается министр. — Целое состояние. Пятнадцать бочек дурман-травы: табака. Бедный юрист не может позволить себе такие траты. К счастью, мне удалось повернуть дело так, что расходы оплатил штат Виргиния.

— Табак? Вы, может быть, не в курсе, но во Франции больше в ходу деньги.

— У нас тоже, мсье. Но все это произошло во время наступления англичан. Чтобы книги не пострадали, их надо было переправить в другой конец штата.

— Надеюсь, что хлопоты того стоили, мсье Джефферсон.

— О да, мсье Дидро. Одно тянет за собой другое. Книги рождают книги. Ваша великая книга подвигла меня накропать собственную книжонку. Так, небольшой справочник по Америке. Я полагаю, в вашей стране он будет пользоваться спросом. Я захватил рукопись с собой в Париж и хочу опубликовать. Мне помогает мсье Малерб. Возможно, вы его знаете.

— Мне ли его не знать. Он был цензором «Энциклопедии». А как называется ваша книга?

— «Заметки о штате Виргиния».

— Правда? Я буду ждать ее с нетерпением.

— Это каталог диковинок американской природы, новейших диковинок мира. Я хотел продемонстрировать Старому Свету чудеса Нового.

— Неужели разница между ними так велика?

— Вы будете поражены, мсье. Колоссальный Ниагарский водопад. Мой любимый, божественной красоты Природный мост в Виргинии, невероятная выдумка природы. Я его купил, это будет мой Эрмитаж. Река Миссисипи, сэр, самая длинная в мире. Но многое нам еще предстоит открыть.

— Удивительные земли Луизианы.

— Да, да, мсье. Но сперва мы должны стать нацией. Объединить в единое целое тринадцать штатов. Написать настоящую конституцию. Разработать правовую систему. Создать полицейские формирования.

— Обзавестись собственной валютой?

— Да, сэр. Этот вопрос я уже продумал. Медный цент, серебряный десятицентовик, золотой доллар.

— Верховным судом?

— Обязательно.

— А как с промышленностью, с мануфактурами?

— Все будет, мсье. Со временем все будет. Сначала экономика будет базироваться на сельском хозяйстве, мы воспитаем в наших фермерах республиканский дух независимости.

— Но крепостные, вы освободите крепостных?

— Рабов, мсье? Не сразу, но со временем — обязательно.

— Что насчет образования?

— Знания — это все, мсье. У меня есть проект университета…

— У вас?

— У меня. Я хочу основать новый университет в Шарлоттвилле.

— Надеюсь, среди профессуры не будет священников?

— Конечно нет. Это будет совершенно новое, демократическое, с практической направленностью университетское образование.

— В Америке растет тутовое дерево? И конопля?

— У нас, мсье? Чего только в Америке не растет! Могу составить для вас список.

— А железо у вас есть? А бокситы?

— Пока, может, и нет, но со временем, когда мы исследуем наши почвы, наверняка найдется.

— Население Виргинии?

— Я принесу вам экземпляр своей книги. Она как раз из таких сведений и составлена. Но помните, это только один штат, самый прекрасный, но один из тринадцати. Америка — огромна, ее земли простираются до самого Тихого океана.

— Луизиана…

— Да, Луизиана. Может, мы назовем ее иначе. Но главное — создание нации. Конституция. Разработка соотношений между частями и целым. Столица. Живая, развивающаяся нация.

— Вы строите новую столицу?

— Да, мсье. Мы будем строить ее в новом месте, где не строил до сих пор никто. Каждый день я обследую, замеряю, изучаю новые парижские постройки — собор Суффло и другие. Быть может, это пригодится нам при строительстве Капитолия.

— Но убедитесь сперва, что ваша новая столица не напоминает живот, приделанный на кончик пальца.

— Простите? Эта метафора сложновата для меня.

Наш герой сам, без посторонней помощи, приподнялся на подушках и указал на комод в углу комнаты.

— Поищите в том ящике, мсье.

— А что искать? — спросил министр и повелительно махнул своему чернокожему Джеймсу.

— Там шестьдесят шесть записных книжек. План создания идеальной и совершенной республики. Нового, свободного от власти тирана государства. Республики света и счастья для всех. План новой столицы. Нового университета. Организация полицейских сил.

— Чего-то не вижу, хозяин. — Джеймс Хемингс шарит по полкам и ящикам комода.

— Эй, малый, протри глаза и посмотри получше…

— Ух ты. — И Хемингс выкладывает на стол пачку бумаг.

— «Дневной сон Дени-Философа»? — Джефферсон раскрывает один из блокнотов, — «Как извлекать пользу из религии и применять ее в благих целях»?

— Да, это они, мои записи.

— Но на титульном листе надпись: «Ее Величеству Екатерине, Самодержице Российской».

— А вы зачеркните и напишите: «Мсье Джефферсону, штат Луизиана».

— Вы действительно хотите передать мне эти рукописи?

— Только обещайте внимательно прочитать и правильно использовать их.

— Да, мсье, конечно, я так и сделаю, я постараюсь, мсье. Но сейчас, надеюсь, вы простите меня, мсье Философ. Как раз сегодня у меня назначена встреча с мадам Косуэй, она хочет заказать мой бюст одному знаменитому скульптору — мсье Гудону. Я уже приобрел шесть его работ. В том числе Вольтера — вот уж кто был нехорош собой…

Этим вечером наш герой вдруг почувствовал себя лучше. Так хорошо не было ему с того дня, когда он, ног под собой не чуя от страха, вошел в тронный зал нависшего над Невой Зимнего дворца и увидел там великую императрицу. Он в превосходном настроении, душа его ликует. Он сделал это: он создал новую страну. Джефферсон вернется на родину — и расцветут луизианские земли. За прибрежными районами, где засели в своих укрепленных городишках жители британских колоний, где возделывают землю, изобретают электричество, торгуют с бывшей своей родиной, — там, дальше, внутренние районы страны: бескрайние равнины; непроходимые дороги индейцев; излюбленные миссионерами-иезуитами и испанскими путешественниками земли; угодья французских охотников. Там грандиозные реки, высокие горы, необъятные прерии, безводные пустыни; неизвестные виды животных и птиц, деревьев и овощей. Он видит их, ему принадлежат эти чудеса, эти никем не виданные просторы, эти безымянные богатства, мутные воды Миссисипи, берущие начало в озере Итака, текущие в земли будущего, которым только предстоит быть открытыми…

Все же не зря он выдумывал, писал и переписывал эту страну, а может, и целый континент, драгоценный плод его грез наяву. В конце концов, труды его не пропали даром, и потому он вполне счастлив, сидя сегодня здесь, за столом между женой и любимой дочерью. Он чувствует себя неплохо, даже поел немного — ложка супа, кусочек тушеной баранины. А потом потянулся к корзине с американскими абрикосами, оставленной двумя посетителями.

— По-моему, не стоит, mon mari, что-то мне неспокойно, — говорит Дорогая Зануда, суетясь вокруг него, как обычно.

— Чепуха. Американские абрикосы, фрукты Нового Света. Какой от них вред?

И он ест. Он кашляет; голова его падает на грудь. Спокойной ночи, дамы. Доброй вам всем ночи.

Вскрытие трупа, продиктованное требованиями современной медицины и великим духом Разума, показывает: желчный пузырь высох, печень испорчена, мочевой пузырь воспален. Причина смерти — апоплексия, но мозг — как у двадцатилетнего юноши. Похороны — в красивой городской церкви Сен-Рош, недалеко от Вандомской площади. На похоронах присутствуют Гримм и Джефферсон. Конец лета 1784 года. Еще пахнут липы. В Комеди Франсез идет «Женитьба Фигаро» Бомарше, а в Опере — «Галантная Индия» Рамо. Братья Монгольфье устраивают полеты на воздушным шаре с огненным двигателем, а д'Аббан гоняет вверх-вниз по Сене пыхтящий колесный пароходик. Осталось еще пять солнечных лет — а потом эра Разума сменится эпохой Кровопролития. А пока что благоухание ладана заполняет церковь до самого купола, а пятьдесят специально нанятых священников с зажженными свечами идут за гробом Философа к алтарю.

Богатые и торжественные похороны. Почему бы и нет? Религиозная церемония оплачена деньгами, полученными за атеистическую «Энциклопедию». Под слаженное пение церковного хора останки опускаются под каменную плиту в часовне Девы Марии. Изящная, украшенная куполом часовня в центре этой прекрасной церкви и лепное надгробие работы Фальконе: аллегорическая фигура Славы, изображение Благовещения. Но вот что странно… Вскоре эту плиту поднимут — и окажется, что гроб и тело исчезли. И не видел их больше никто и никогда.

— Diderot le philosophe? Disparu[70]. Пропал без вести, — скажет вам ризничий, ежели вы, подобно мне, посетите сегодня церковь Сен-Рош.

Но, как говорится, хорошо смеется тот, кто смеется последним…

Примечания

1

Как стало известно позднее, трактат этот принадлежит перу Сезара Шено Дюмарсе (1676–1756).

(обратно)

2

Жорж Эжен Осман (1809–1891) — французский государственный деятель, префект департамента Сена, градостроитель, определивший облик современного Парижа.

(обратно)

3

Вот предательство писцов (фр.).

(обратно)

4

Чем больше перемен (фр.). Первая часть афоризма французского писателя Альфонса Kappa (1808–1890): «Plus ça change — plus c'est la même chose» — «Чем больше перемен, тем больше все остается по-старому».

(обратно)

5

Конца столетия (фр.).

(обратно)

6

Сливки из сливок (фр.).

(обратно)

7

Нельсон Олгрен (1909–1981) — американский писатель натуралистической школы, автор романов «Человек с золотой рукой» (1949), «Прогулка в джунглях» (1956) и др. Его роман с Симоной де Бовуар длился 14 лет, ее письма к нему впоследствии были опубликованы.

(обратно)

8

Изящного искусства (фр.).

(обратно)

9

Весь Париж (фр.).

(обратно)

10

Методом, с большой буквы, в англоязычном мире именуют систему Станиславского.

(обратно)

11

Где наш (фр.).

(обратно)

12

Здесь: ретро (фр.). Дословно — «старый модерн».

(обратно)

13

Бюро похоронных процессий (фр.).

(обратно)

14

Это я (фр.).

(обратно)

15

Все (лат.).

(обратно)

16

Весь свет (фр.).

(обратно)

17

Неожиданная развязка (фр.).

(обратно)

18

Учитель (фр.).

(обратно)

19

Коллега (фр.).

(обратно)

20

В кабинете (фр.).

(обратно)

21

Антуан де Сартин (1729–1801) — генерал-полицмейстер Парижа в 1759–1774 гг., при Людовике XV.

(обратно)

22

Говядина по-бургундски (фр.).

(обратно)

23

Очень крупный проект (фр.).

(обратно)

24

Чистая доска (лат.).

(обратно)

25

Вымышленный архитектор, фигурирующий в романе М. Брэдбери «Историческая личность».

(обратно)

26

О, мои друзья! О, мои дорогие коллеги! (фр.)

(обратно)

27

Великие странники Дени Дидро… добро пожаловать! (фр.)

(обратно)

28

Мои друзья! Мои славные странники! Вот! Сюда, пожалуйста! Добро пожаловать! (фр.)

(обратно)

29

Это вы, мадам Соланж! (фр.)

(обратно)

30

О, мой главный знаток! Мой милый, милый Бу-Бу! А ты тоже, Альма, моя сестра! (фр.)

(обратно)

31

Вот и странники! (фр.)

(обратно)

32

Ну да! (фр.)

(обратно)

33

Вот именно! (фр.)

(обратно)

34

Вы будете довольны! (фр.).

(обратно)

35

Абсурд! (фр.)

(обратно)

36

О да, согласна! Я странник Дидро! (фр.)

(обратно)

37

Да, мой маленький (фр.).

(обратно)

38

Простофилей (фр.).

(обратно)

39

Привет, удалец! Поздравляю, мой друг! (фр.)

(обратно)

40

Прекрасно! Вот мои странники! Не забудь про свой французский (фр.).

(обратно)

41

Простите! Внимание! (фр.)

(обратно)

42

Извините меня! (фр.)

(обратно)

43

Деятели эпохи Просвещения (фр.).

(обратно)

44

Библиотека просвещения (фр.).

(обратно)

45

Нет, нет, моя дорогая (фр.).

(обратно)

46

Предметов (старины) (фр.).

(обратно)

47

Вот так, мой бедный (фр.).

(обратно)

48

Простите, простите, извините меня (фр.).

(обратно)

49

Привет, мой дорогой (фр.).

(обратно)

50

Но ты один? (фр.)

(обратно)

51

Не важно, мой милый, так будет очень интимно, правда? (фр.)

(обратно)

52

Начало XX в. (фр.).

(обратно)

53

Гарсон! (фр.)

(обратно)

54

Водка (фр.). Дословно — «вода жизни».

(обратно)

55

Кто вы? (фр.)

(обратно)

56

Тогда, мой славный (фр.).

(обратно)

57

Сын (фр.).

(обратно)

58

Учителем (фр.).

(обратно)

59

Очень крупный проект (фр.).

(обратно)

60

Энциклопедическая система (фр.).

(обратно)

61

Естественное право (фр.).

(обратно)

62

Власть (фр.).

(обратно)

63

Монарх (фр.).

(обратно)

64

Тиран (фр.).

(обратно)

65

Хорошо, это была я (фр.).

(обратно)

66

Великие почести! (фр.).

(обратно)

67

Барабан (арх.) (фр.).

(обратно)

68

Две Индии (фр.).

(обратно)

69

Дорогой учитель (фр.).

(обратно)

70

Философ Дидро? Исчез (фр.).

(обратно)

Оглавление

От автора

Предисловие

Часть первая

  1 (наши дни)

  2 (прошлое)

  3 (наши дни)

  4 (прошлое)

  5 (наши дни)

  6 (прошлое)

  7 (наши дни)

  8 (прошлое)

  9 (наши дни)

  10 (прошлое)

  11 (наши дни)

  12 (прошлое)

  13 (наши дни)

  14 (прошлое)

  15 (наши дни)

  16 (прошлое)

  17 (наши дни)

  18 (прошлое)

  19 (наши дни)

  20 (прошлое)

Часть вторая

  21 (наши дни)

  22 (прошлое)

  23 (наши дни)

  24 (прошлое)

  25 (наши дни)

  26 (прошлое)

  27 (наши дни)

  28 (прошлое)

  29 (наши дни)

  30 (прошлое)

  31 (наши дни)

  32 (прошлое)

  33 (наши дни)

  34 (прошлое)

  35 (наши дни)

  36 (прошлое) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg