«Повести и рассказы»

Повести и рассказы (fb2) - Повести и рассказы (пер. Николай Горулев,Владимир Александрович Жиженко,Роман Ерохин,Павел Семёнович Кобзаревский,Семен Абрамович Родов, ...) (Белорусская проза) 977K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Николаевич Кулаковский

Вступительная статья

В 1945 году в девятом номере журнала «Беларусь» был напечатан первый рассказ Алексея Кулаковского «Мой сын». Этим годом, годом исторической победы советского народа в Великой Отечественной войне, первым годом мирного созидательного труда, отмечено начало творческого пути писателя. Война, ее трагическое содержание и героический смысл, и современность, сначала возвращение к мирной жизни, потом — сама эта мирная жизнь на протяжении более сорока лет (до смерти писателя в 1986 г.) — составляли основное содержание творчества Кулаковского, предопределили эмоциональный лад.

Обычно многие писатели, особенно характерно это для прозаиков, пишут более всего о тех событиях, о тех впечатлениях, которые непосредственно связаны с их детством. Именно здесь неисчерпаемый источник фактов, образов, переживаний. У Кулаковского же этого, по существу, нет.

Почему?

Детство же и юность его (родился в 1913 г.) пришлись на годы бурные, годы большого общественного содержания?

Причина, очевидно, заключается в следующем: то, что было увидено, пережито в годы военного лихолетья, начисто вытеснило из памяти все прежнее как что-то не очень существенное, мелкое. За скупыми строчками автобиографии («Служил два года до войны и всю войну находился на фронте. Командовал стрелковым взводом, потом ротой. Демобилизовался в 1945 году…») фронтовые дороги. Медсанбат, госпиталь, боевые награды. Война — как и у многих других и, вместе с тем, только своя, личная. Именно вот эта своя, личная война будет долго бередить память, тревожить совесть, принуждать писателя возвращаться к ней, писать о ней.

Его дилогия «Расстаемся ненадолго», «Встречи на перепутье», роман «Тропы изведанные и неизведанные», повести «К восходу солнца», «Белый Сокол», «Хлеборез», «Маршрут от Кличева» являются заметной и своеобразной страницей в белорусской художественной летописи войны. Писатель одним из первых в нашей литературе (роман «Расстаемся ненадолго» был написан в 1952 1954 гг., а повесть «К восходу солнца» — в 1957 г.) показал подлинный, будничный, суровый и мужественный, облик войны. Верность теме непоказного героизма рядового ее участника, особенное внимание к бытовой непосредственности событий и бытовой атмосфере тех трагических и, вместе, героических дней, интерес к неповторимым живым подробностям, простота, точность и сдержанность авторского почерка — особенности, предопределившие успех «военных» произведений А. Кулаковского у читателя.

Сегодня, очевидно, можно утверждать, что на пути такого изображения войны, а именно углубленного исследования и осмысления ее будничности, будничности необычной, особенных успехов достигли писатели среднего поколения (В. Адамчик, В. Домашевич, И. Пташников, Б. Саченко, М. Стрельцов, И. Чигринов).

Необъятная тема прошлой войны интересует Кулаковского в самых различных ее проявлениях.

Последние предвоенные месяцы, «хождение по мукам» Великой Отечественной войны, трудные и сложные дороги встреч и расставаний, свершений и разочарований, побед и поражений проходят перед глазами читателя в дилогии «Расстаемся ненадолго» и «Встречи на перепутье». Борьба на фронте и в партизанском отряде, жизнь на оккупированной территории и в советском тылу все многочисленные и разнообразные по своему характеру, идейной и сюжетно-композиционной значительности события непосредственно или опосредованно связаны с судьбой главных героев — Андрея Сокольного и Веры. В центре авторского внимания — молодое поколение интеллигенции, духовное возмужание его в пламени войны.

Правдивым изображением, исследованием духовной жизни захваченных войною людей отличается повесть «К восходу солнца». В суровых военных испытаниях, когда постоянно ощущается угроза смерти, идейно закаляется характер совсем еще молодых девушек Светы и Зины, формируется небольшой воинский коллектив, объединенный единством цели, общностью выпавших на его долю испытаний.

В романе «Тропы изведанные и неизведанные» для писателя важно было не только показать мужество советских людей, их самоотверженность в борьбе с врагом, но и раскрыть, исследовать истоки этих высоких человеческих качеств, их формирование. Этим обусловлено большое внимание, уделяемое изображению жизни в довоенные 20 — 30-е годы.

Поставив своих героев, людей разного возраста, различных характеров и жизненных интересов, в самые обычные и одновременно самые невероятные обстоятельства войны, решая в каждом отдельном случае свои конкретные идейно-художественные задачи, Кулаковский остается верен своим художественным целям и принципам.

«Алексей Кулаковский — бытописатель, — замечает Иван Шамякин. — В творчестве он чрезвычайно крепко привязан к конкретным, чаще всего им самим пережитым жизненным фактам. Факт для него — первооснова произведения. Призма творческой фантазии писателя не особенно многогранна, свет фактов преломляется в ней не всегда так, чтобы отразиться всеми цветами радуги и в сюжете, и в характерах, и в деталях, чтобы драматизироваться, и отдельные факты, пропущенные через эту призму, в произведении сохраняют те же оттенки, что и в жизни. Писатель как будто надеется, что сама жизнь сделала работу по отбору и типизации явлений и характеров. Такая особенность таланта Кулаковского дает ему определенное преимущество перед иным подходом в освоении жизненного материала, имеет свои положительные качества, но обуславливает и определенные недостатки…»

В этих словах весьма точно определена одна из наиболее своеобразных и характерных черт творческого облика писателя. Да, действительно А. Кулаковского в богатом и весьма разнородном материале живой действительности прежде всего и более всего интересует бытовая сфера, мир каждодневных людских стремлений и забот. В самом творчестве (в конкретных произведениях) проявляется это в разных аспектах: создание живых, ярких бытовых (жанровых) картин, исследование характеров в их непосредственно бытовых взаимоотношениях, исключительное внимание к выразительным, характерным бытовым подробностям к бытовой детали. Благодаря бытовым подробностям и деталям писатель придает картинам изображенной действительности жизненную достоверность, динамичность, внутреннюю поэтичность.

Есть в дилогии Кулаковского впечатляющий по эмоциональной выразительности, психологической точности и правдивости эпизод, где художественная бытовая деталь приобретает особенный смысл и значительное содержание.

Где-то во время отступления Вера останавливается в поле на ночевку. Расстилает домашнее лоскутное одеяло, чтобы положить ребенка. И вот это лоскутное одеяло, на котором авторское внимание останавливается особенно пристально, о многом говорит и женскому сердцу, и читателю всплывают воспоминания о такой привлекательной, такой счастливой довоенной мирной жизни, и тем самым еще более подчеркивается ужас и неестественность того положения, в котором оказались Вера и ее дети.

А сколько высокого драматизма чувствуется в сцене, где показано, как в непроходимой трясине тонут лошади и у них в глазах отражаются плывущие высоко в небе облака. Это — как последний отблеск целого мира.

Деталь в произведениях Алексея Кулаковского не имеет самоценного значения. Она — один из определяющих моментов художнического видения действительности. В художественном мире, творимом писателем, она (художественная деталь) не лезет назойливо в глаза, ни в коей степени не приобретает исключительно самостоятельного значения. Она органически действует со всей художественной системой. Иногда художественная деталь является основным ядром идейно-художественного содержания, как бы зерном, из которого вырастает все. В этом смысле, очевидно, можно утверждать: Кулаковский как художник видит окружающую жизнь, воспринимает ее часто через деталь, прежде всего — бытовую. Мастерски пользуется художественной деталью писатель в таких, например, рассказах, как «Старая мельница», «Немко», «Сад», «Двенадцатый жесткий», «Квартиранты».

Вот что говорит А. Кулаковский о рассказе «Старая мельница»: «Был когда-то с Василем Виткой в Евличах — это его родина. Пошел дождь. Спрятаться было некуда, и мы — под ветряную мельницу. Налетел ветер заскрипел стояк, загудели, засвистели крылья. Мне подумалось: романтика для детей. Они могут представить, что летят в самолете, плывут на корабле… А можно ли увидеть с этого ветряка Слуцак?

Прошло время, я написал рассказ и слова о Слуцке вложил в уста одного из героев, который со своим другом Петриком следил, не идут ли из-под Слуцка фашисты. Он и сейчас влез на ветряк, увидел Слуцак сегодняшний, а под мельницей — могилка Петрика…» Так деталь легла в основу рассказа, в котором писатель передал романтику детства, суровость и трагизм времени.

Бытовая реальная стихия служит для Кулаковского наиболее пригодным жизненным материалом постижения действительности, вместе с тем и наиболее эффективным средством исследования человеческих характеров. Быт художественная стихия писателя. Цель же творчества — исследование человека, раскрытие его внутренней сущности, душевной его красоты, утверждение гуманного отношения к нему. Именно эти качества таланта прозаика, его, можно сказать, принципы художественного освоения действительности довольно определенно проявились уже в первых рассказах, составивших сборник «Сад» (1947).

Густой бытовой фон, отличное знание и ощущение явлений обычной, деревенской жизни с ее неповторимым ароматом, способность видеть ее (жизнь) внутренне подвижной, видеть объемно, а не плоскостно, однообразно — это как-то сразу бросалось в глаза при знакомстве с рассказами А. Кулаковского. Быт у него — основа, реальный жизненный материал, которому дается подлинно поэтическое наполнение. На первый взгляд могло показаться, будто писатель несколько узок, ограничен в пространстве и во времени; события обычно не выходили за пределы жизни одной деревни, даже не деревни, а нескольких ее жителей; рассказы, как правило, ограничивались только временем их действия. Отсюда самая простая их сюжетно-композиционная структура. Контуры быта, его краски показаны вблизи, когда особенно ярко вырисовываются подробности зрительные, слуховые, обонятельные.

Само по себе решительное «привязывание» человека к деревенским условиям, миру ежедневных людских забот могло бы быть даже недостатком, если бы писатель своей поэтической идеей не возвышался над буднями, если бы этот жизненный материал не излучал, хоть в какой-то степени, поэтического свечения.

У писателя, склонного к художественному освоению бытовой сферы окружающей действительности, к исследованию человека, погруженного в стихию бытовых взаимоотношений, должны быть в наличии, так сказать, черты таланта, которые бы избавляли произведения от нудной описательности, приземленности, придавали им определенное поэтическое звучание. Это — особенное внимание к человеку, проявлению его жизнедеятельной сущности, высоте нравственного пафоса, эмоциональная выразительность сущности, высоте нравственного пафоса, эмоциональная выразительность авторского голоса, особенное внимание к подробности характерной, к детали.

В рассказах писателя, уже первых, развертывается сюжет и раскрываются характеры на основе тонких, часто незначительных связей с бытом, через выразительные бытовые детали. Но быт меньше всего является внешним фоном. Он органически связан с человеком; именно в нем мотивы поступков и действий персонажей. Раскрытие характеров, их внутреннее «сцепление», раскрытие идейного содержания (точнее, его наполнение) происходит через систему взаимодействия бытовых объектов, всей бытовой стихии. Внимательное исследование этой стихии, глубокое проникновение в ее сущность позволяет писателю выявить общественное звучание времени, его социальное содержание. Конфликты, рожденные в сфере быта, начинают нести в себе значительную социальную нагрузку.

Уже в лучших рассказах первой книги А. Кулаковскому удалось сохранить органичность воспроизводимых жизненных фактов, человеческих поступков и естественность авторского голоса, тона.

Позже, на протяжение всего творческого пути, писателю там и тогда удается достичь наиболее значительных успехов, где и когда он сохраняет верность своему таланту, со всей художнической и человеческой ответственностью и искренностью проявляет его.

Повесть «Невестка» (1957) — пожалуй, наиболее заметная веха на творческом пути писателя.

Вот свидетельство самого Кулаковского о том, как возник замысел произведения:

«Мне часто приходится бывать в той деревне, где я родился. Там живут у меня мать, брат. И вот однажды моя мать говорит:

— Миканор вчера хвалился: молодая невестка ему воды нагрела, сказала — попарь, тато, ноги, кашлять не будешь.

Я знал этого Миканора, знал еще десяток человек, которые жили примерно так, как он. Мне начала представляться судьба старого человека, который рано овдовел и всю жизнь прожил в одиночестве. Не видел этот человек настоящего счастья, не чувствовал теплого женского сочувствия. Сам он дома был и хозяином и хозяйкой, сам себе крупник варил, сам себе латал брюки.

И вот наконец приезжает из армии или из города сын этого человека, привозит молодую, ласковую невестку. Невестка нагрела старому корыто воды и зарадовался человек, почувствовал себя счастливым, может, большего счастья для него и не надо бы. У него уже душа изболелась по доброму, сердечному слову сына, по теплым глазам дочки».

«Невестка» — одно из самых характерных, самых совершенных в художественном отношении произведений А. Кулаковского. В нем наиболее глубоко и органично проявились определяющие качества таланта писателя. Прежде всего — особенное внимание к человеку, последовательно реалистическое изображение действительности сложных пятидесятых годов.

Действие в повести разворачивается спокойно, несколько даже замедленно, насыщено подробным описанием жизненных условий, особенно бытовых, сосредоточенным вниманием к поведению героев, их внутренним изменениям. Заметно отличное владение писателем художественной деталью, ощущение ее различных оттенков, ее функциональной роли.

В самом начале повести автор описывает хату Данилы, старую, как и он сам, темную, закуренную. Около печи старая березовая колода, иссеченная со всех сторон; широкая лава, которую «надо было бы дней пять скрести», чтобы определить, из какого она дерева; большая печь, в которой Данила готовит себе еду, на которой спит и которая почти всегда холодная. Это описание невольно вызывает настроение грусти, глубокого сердечного сочувствия к одиночеству старого человека, невольно вводит читателя в круг общественных проблем произведения (почему так живет человек?), создает эмоциональную основу всех позднейших изменений в характере героя. Вся жизнь человека проходит как-то безрадостно, в одиночестве. Возможно, такой у него характер. Возможно, жизнь так сложилась. Данила жил и живет ради сына. Сын — радость и смысл его существования на этом свете.

Мастерски, с глубоким внутренним пониманием психологии одинокого крестьянина, самых тонких внутренних движений написаны сцены подготовки к возвращению сына, выбора ему жены, непривычности новой, семейной жизни. Естественно, искренне, без какой-либо доли фальши. Трогает, когда читаешь: «Данила уже давно отвык от мягкой постели. Когда в первый раз он уступил Ларисиной (невестки. — С. А.) просьбе и положил под голову подушку, то долго не мог уснуть. Все время ему казалось: что-то шевелится, шелестит под ухом».

Выделяя и подчеркивая яркие бытовые и психологические моменты жизни Данилы, акцентируя внимание на отдельных деталях, Кулаковский показывает, как человеческая чуткость, внимание, сердечная забота заставляют Данилу по-новому посмотреть на жизнь, на людей. Очевидно, впервые за долгое время одинокого существования почувствовал он простое человеческое счастье.

Образ Данилы подан в едином эмоциональном ключе, преимущественно в бытовой сфере — его природной, так сказать, стихии.

Основной гуманистический пафос произведения вместе с образом Данилы заключает в себе образ Ларисы, его невестки. Лариса — духовно красивый и чистый человек, для которого человечность, правда, искренность стали обычными нормами жизни. Она — активный характер. Своей жизнью, своим поведением борется за правду, за нормальное человеческое отношение к людям.

Алексей Кулаковский — писатель очень искреннего и непосредственно открытого отношения к жизни. Его любовь, уважение, радость, увлечение, как и гнев, возмущение, презрение, злость, не скрыты в подтексте, проявляются они сразу и довольно определенно. Чувствуется это во всех произведениях. Но как-то особенно естественно, часто в тех, где реальная жизненная основа, прежде всего бытовая, внутренне близка автору, эмоционально им пережита.

Именно к таким произведениям относится повесть «Невестка», где пафос любви к человеку чист, глубок и поэтичен. Таким произведением является и повесть «Добросельцы» (1958). Она была напечатана в журнале «Маладосць», подвергнута резкой официальной критике. В переработанном виде через много лет была напечатана сначала на русском, потом и на белорусском языке, но уже под названием «Последняя филиповка». В этой книге произведению не только возвращено его первое название, но и печатается оно в журнальной, подлинно авторской, редакции. По своей проблематике, сюжетно-композиционным приемам произведение это во многом близко повести «Невестка». Здесь только как бы смещены пропорции: основное внимание уделено разоблачению отрицательного, того зла, которое рождено было в свое время в атмосфере беззакония и подозрительности.

Писатель показывает трудные времена в жизни деревни Добросельцы. Ее полностью подчинил своей власти председатель сельсовета Мокрут, пьяница и демагог, у которого за душою, кажется, нет абсолютно ничего святого, человек, который только благодаря своей пронырливости, наушничеству, клевете на порядочных людей «вышел в люди».

Кто такой Мокрут? Продукт определенных условий и обстоятельств? Или же он уж таков по своей, так сказать, природе? Очевидно, здесь «счастливое» сочетание того и другого. В его внешнем виде не чувствуется никакой жестокости или злости. «У него были очень маленькие, должно быть, мягкие, как у ребенка, руки. Круглый, чистый подбородок с нежным зобиком. Казалось, что этот подбородок выражал всегда только одно добродушие, даже тогда, когда Мокрут злился. Глаза также не всегда были колючие. Иногда они излучали теплоту и ласку, даже нежность…» В его же природной сущности есть то «нечто», что в тех условиях развилось до исключительных размеров и сделало этого человека опасным, вредным, страшным. Он всегда и во всем привык считать себя первым. Чувствовал внутренне настоящую радость, если на лице у человека видел тревогу, страх. В свое время Мокрут не на одного честного человека собрал «материальчик». Самые грязные свои делишки он прикрывает громкой фразой.

Антигуманная, антинародная сущность этого образа дополнительно подчеркивается и оттеняется другими образами. Подавление активности людей, местное диктаторство, запугивание, подозрительность, злоупотребление «материальчиками» одних совсем калечит (Василь Печка), других, внутренне честных и правдивых, делает страшно пассивными, безразличными (Иван Добросельский, Павел Павлович, Андреиха).

Проходит время, создаются другие общественные условия. Пробуждается народная активность, инициатива. И в инстинктивном предчувствии своей общественной гибели Мокрут неправильное руководство людьми, бюрократическое отношение к ним доводит до гротескного преувеличения, по существу, до самоотрицания.

Мокрут потерпел первое поражение. И сразу же исчезают его самоуверенность, нахальство, твердость. Это был руководитель да, пожалуй, и человек определенных условий. Без них он — ничто.

Повесть «Добросельцы», как и рассказ очень сильного сатирического заряда «Квартиранты», была создана Кулаковским в условиях общественного подъема во второй половине 50-х годов, когда раскрылись многие отрицательные явления. В этом еще раз проявилась особенно тесная, какая-то очень непосредственная зависимость таланта писателя, точнее интенсивности, естественности его раскрытия, от условий, от социального, духовного состояния общества.

В свое время критик и писатель А. Адамович писал: «Необычайно эмоциональное отношение к жизни, обостренное видение ее драматических поворотов придает художественную силу лучшим вещам А. Кулаковского. Но иногда получается так, что эмоциональная сторона явления заслоняет от писателя более глубокую его сущность, мысль как бы „подавляется“ эмоциями». Отсюда отдельные как сильные, так и слабые стороны писателя. В разоблачении и осуждении отрицательного он беспощаден, непримирим. Положительным же так увлекается, что, кажется, забывает о свойственном подлинной художественной литературе глубинном выявлении его (положительного) закономерностей и тенденций и доходит иногда до идиличности, до упрощения жизненных сложностей, сглаживания реальных противоречий. Происходит такое обычно тогда, когда писатель пишет о событиях, недостаточно им освоенных, не до конца познанных на уровне духовном и психологическом.

Взаимоотношения литературы вообще, каждого писателя в частности с временем, с жизнью никогда не бывают простыми. И время, и жизнь во всех ее проявлениях обладают большой силой сопротивления их художественному освоению и постижению. Парадоксальная вещь: писатель живет жизнью своего времени, живет рядом с теми, кто может и должен быть главным героем литературы, а вот дать глубокое художественное отображение своего времени, создать живые, полнокровные образы современников удается далеко не всегда и далеко не каждому. Это присуще и творчеству А. Кулаковского.

Как уже отмечалось, Кулаковский — писатель чрезвычайно непосредственного отношения к жизни. Главная сфера его художнического внимания — быт.

Он, как и многие другие мастера художественного слова, «привязан» своими произведениями к родным местам. «Наиболее близко к своим родным местам я подошел в повестях „Невестка“, „Здесь я живу“, „Три звезды“, „Растет мята под окном“ и в цикле рассказов „Солигорские этюды“», — говорил писатель в 1966 г. в беседе с критиком А. Гордицким. С того времени и до смерти А. Кулаковского список этот, несомненно, увеличился. Во всяком случае роман «Васильки» в него вносить надо обязательно.

Случилось так, что в тех местах, где родился писатель (д. Кулаки Солигорского р-на), где прошли его детство и юность, произошли такие грандиозные изменения, которыми могут похвалиться не многие районы нашей необъятной страны. Здесь вырос город шахтеров Солигорск, построены крупнейшие в Европе калийные комбинаты, неузнаваемо изменился облик всего края. Тот быт, который устанавливался и укреплялся на протяжении столетий, начал неузнаваемо изменяться, взаимоотношения людей приобрели принципиально общественный характер, психология человека все больше начала проявлять зависимость от коллектива.

Кулаковский, конечно же, видел это, осознавал, стремился осмыслить и запечатлеть. Сначала это были отдельные зарисовки, преимущественно очеркового характера («Звезды солигорские», «Солигорцы»), позже появляются произведения, в которых новый для писателя жизненный материал дается в более широком и более полном охвате, где видится стремление к всестороннему изображению и осмыслению определенных глубинных сдвигов (повесть «Растет мята под окном», роман «Васильки»).

Роман «Васильки» выделяется широким охватом жизненных явлений, желанием показать наше время в разных сферах его проявления, стремлением создать образы активных строителей общества.

В центре произведения — семья белорусских шахтеров. Семья, в которой начинают складываться свои трудовые традиции, постепенно начинают утверждаться свои, связанные именно с этой жизнью, определенные нравственные нормы и принципы. Отец, Петро Орловский, мать, Анэта Ивановна, их дети, Августин и Мальвина, — это уже основа, фундамент рабочей, шахтерской династии. У всех у них есть то, что определяет сущность рабочего человека, внутренняя потребность труда, честность и принципиальность, творческая неугомонность.

Правда, в романе изображение взаимоотношений героев на производстве, трудовой их деятельности занимает далеко не главное место — и по объему, и по их роли в развертывании событий, в раскрытии характеров. Главное место занимает изображение быта людей, их личных взаимоотношений. Это вполне понятно и объяснимо. Здесь талант писателя чувствует себя наиболее уверенно и свободно. Бытовой пласт жизни воспроизведен в романе как-то естественно, в ярких, запоминающихся подробностях.

Люди высоких нравственных принципов, герои положительные, и в труде, и в быту, и в личных взаимоотношениях все время конфликтуют с теми, кто воплощает в себе взгляды отжившие, — консерваторами на производстве, мещанами в быту. Основной конфликт романа составляет именно борьба, острая, часто непримиримая, между людьми передовых взглядов, передовых жизненных принципов и теми, кто думает только о себе, живет только своими личными незначительными интересами. В разоблачении отрицательного писатель, как всегда, умеет быть острым, язвительным. Вообще-то в этом романе, на его лучших страницах, Кулаковский снова показал себя настоящим мастером художественной детали, бытовых и психологических подробностей. Манера повествования легкая, внутренне свободная, иногда с иронической, незначительной, но чувствительной эмоциональной окраской.

Новый жизненный материал, как всегда, тяжело поддается художественному освоению. Раскрытие его духовного содержания в то время для писателя оказалось задачей по существу невыполнимой. Для литературы нашей сегодня это задача будущего.

Алексей Кулаковский прожил несуетливую, активную творческую жизнь. Сделано им немало. Лучшие произведения его стали заметным приобретением нашей прозы. Писатель занял свое, заслуженное им, место в литературе. Его талант, его художнические заботы всегда подчинены благородной цели утверждению красоты действительной жизни, внутренней красоты человека. Жизни отчего края, человека родной земли.

И очень правильно сказал народный писатель Белоруссии Иван Мележ в своем «Слове к товарищу, которое я хотел бы сказать на юбилейном вечере», в слове, посвященном пятидесятилетнему юбилею Алексея Кулаковского: «Думаю, я не ошибусь, что и твои удачи и неудачи были всегда на одной дороге — к правде. Ты, видимо, понимал, что изо всех художественных достоинств самое первое и самое неизменное, необходимое — правда. Стремление к ней и вело тебя в непрестанном поиске, жажда ее живет всегда в твоем сердце, сердце коммуниста и советского патриота».

Серафима Андреюка

ПОВЕСТИ

Невестка

Повесть

Перевод с белорусского Владимира Жиженко и Романа Ерохина.

Данила наклонился над трухлявым подоконником и через оттаявший уголок стекла увидел Ларису. Шла она по улице в белом коротком полушубке - овчинки местной, крушниковской, выделки. Небольшой воротничок и манжеты - серые. Лариса промелькнула и исчезла, и Данила снова увидел то, что можно было видеть отсюда каждый божий день: низкую покривившуюся изгородь, чуть не до самой верхней жерди занесенную снегом, старую, протянувшую к небу голые ветви рябину у левого, если смотреть на улицу, угла хаты.

Старик с натугой выпрямился - болела поясница - и подошел к печке. Лезть на печь не хотелось: сегодня и там холодно. Присел на чечетковую колодку, иссеченную со всех сторон топором.

В хате была еще широкая скамья одному богу ведомо какого дерева. Чтобы определить это, ее нужно было бы дня два скрести и чистить. Стояла она и не падала потому только, что боком прислонилась к стене. Были еще стол и скамейка поменьше, а кровати у Данилы не было. Уже несколько лет кроватью Даниле служит печь. На печи он спит и зимой и летом, и не нужно ему думать, что там подостлать да чем застлать. Поэтому прошлой зимой, когда ударили холода, а дрова как раз вышли, Данила порубил кровать и добрую неделю топил ею печь.

Нынче тоже зима холодная, а дров, как и тогда, нет, и рубить возле дома уже нечего. Разве что вот эту рябину под окном?

Подумал Данила о рябине, и на душе стало еще тоскливее.

Посадил ее, когда был еще молодым, аккурат в тот год женился. Состарились они оба: и он, и рябина... Так разве рука на нее подымется? Возьмешь топор - все равно что на душу самому себе наступишь. Лучше уж запрячься завтра в саночки да податься в лес. Либо там и останешься, либо привезешь хоть немного хворосту...

Будто в поисках чего-нибудь на растопку, Данила обвел взглядом хату. Нигде ничего. Под лавкой лежало немного рыжей пеньки - это Данила вынес под полой из колхозной риги, где вчера вил веревки. У порога валялось несколько мотков сухой лозы: летом Данила, когда еще так-сяк крепился, плел корзины. На припечке - семейная миска с оббитыми краями и одна-единственная ложка. Мусор на глиняном, уже сколько лет не мазанном полу.

Старику вспомнилось, что он только что видел Ларису. Пришла уже, видно, домой. Там у нее в хате тепленько, уютно и, наверно, чем-нибудь вкусным пахнет. Родители у нее еще не старые, ходят на колхозную работу, да если б и не ходили - она одна все хозяйство потянет. Дает же бог людям счастье!

Когда-то они вместе бегали в школу: Лариса, ее брат Павел и Витька, Данилин сын. Хиленькая была девчонка, и говорили, что учение ей туго давалось. Из школы бежала всегда первой и чуть ли не каждый день забегала к Даниле во двор, жаловалась на Витьку. То он, этот негодный мальчишка, ей репьев в волосы насажал, то зернышек от шиповника насыпал за шиворот, то нарисовал что-нибудь этакое в ее тетради. Данила каждый раз обещал надрать Витьке уши, иногда чувствовал, что и впрямь не мешало бы это сделать, но когда румянощекий озорник прибегал домой, у отца пропадала всякая злость. Хотелось скорее дать пополдничать сыну да позаботиться, чтоб ему не было скучно.

Теперь Виктор и Павел служат в армии, на сверхсрочной. Криницкие, родители Ларисы, по этому поводу особенно не горюют: за ними Лариса присмотрит. Они даже гордятся, что сын остался служить сверх срока. Гордится, конечно, своим сыном и Данила, но все-таки трудно ему жить одному.

Ночь Данила прокоротал, натянув на себя все, что нашлось в хате из одежды и старого тряпья. На рассвете сполз с печи, принялся ходить из угла в угол - разминать ноги. Захотелось выпить глоток воды. Взял тяжелую, из снарядной гильзы, кружку, сунул в ведро. Кружка коротко звякнула, словно ударившись о тонкое стекло. Вода в ведре замерзла. Данила грустно покачал головой, потом подпоясался потуже и стал поправлять на ногах валенки с желтыми бахилами. Нужно было ехать в лес.

Снегу за ночь намело много. Данила прокладывал по крушниковской улице первый след. Брел он согнувшись, тяжело сопел, хотя санки ползли за ним легко. Остановившись дух перевести, Данила услышал, что впереди него тоже кто-то сопит и даже время от времени не то стонет, не то бормочет. Пригляделся к снегу вокруг - нет, следов никаких не видно. Значит, навстречу человек идет. Еще несколько шагов, и Данила увидел, что встречный не идет, а лежит в снегу. "Что ж это? - забеспокоился он. - Может, нес что-нибудь на себе да из сил выбился, упал, а может, несчастье какое?.."

Но вот человек завозился в снегу, зло покрякивая, с трудом поднялся на ноги, выпрямился. Вкривь и вкось зашагал поперек улицы, едва-едва вытягивая из снега ноги и прикрываясь руками так, чтобы уберечь нос при очередном падении. Заметил Данилу.

- Кто тут такой? - спросил громко и властно. - Кого черт носит?

По голосу Данила угадал бригадира крушниковской бригады Шандыбовича.

- Что, не узнаешь? - отозвался.

- Куда едешь среди ночи? Воровать что-нибудь?

- Дура ты бородатая! - не вытерпел Данила. - Сам пил всю ночь - уж не на краденое ли? - а на людей брешешь. В лес еду. Чуть не одубел сегодня по твоей милости.

- А-а-а, в лес? - Шандыбович широко расставил ноги и тряхнул вывалянной в снегу бородой. - Это ты, Бирюк? Ну, езжай, езжай! Газуй!

Идти Даниле стало еще труднее, защемило в груди. Мало того что дома ох как трудно живется, так еще и в бригаде творится такое, что дальше некуда.

Пока добрался до леса, почти совсем рассвело. Присел на пень отдохнуть. Показалось, что и мороз полегчал. Не поднимаясь, начал прикидывать, что тут можно взять на скорую руку, чтобы не возиться долго. С тревогой увидел, что хоть лес и настоящий, а дров ладных нету. Если и было что сухое на земле, так теперь снегом завалено, а сухостой давно люди вырубили. Придется ездить с санками по лесу да ломать сучья.

Уже к полудню Данила почувствовал, что если он еще немного походит, так ноги совсем откажут, не захотят слушаться. Все чаще и чаще он присаживался на пни, но сил не прибывало. Когда наконец выехал в поле и взял путь на Крушники, идти стало легче, ветер подгонял в спину. Но стариковская легкость ненадежная. Через какие-нибудь полверсты Данила вдруг подумал, что до Крушников ему ни за что не дотянуть. Он изо всех сил старался отогнать эту мысль, звал на помощь сына, своего Витю, который все-таки должен приехать домой, должен уступить настойчивым просьбам отца. Но как ни силился Данила совладать с собой, жуткая мысль не уходила, а все глубже и глубже забиралась в душу, вызывала какой-то страх.

Бирюк остановился, протер, будто спросонья, глаза и, ступив шаг назад, сел на санки. Он верил, что, немного отдохнув, сможет встать, пройти сотню-другую шагов, а там должна быть дорога, какой-нибудь след, и идти станет легче.

Ветер заметно покрепчал, зашумел лес, и Данила невольно пожалел, что он уже не в лесу, а тут, среди голого поля. Затишней там было, теплей и не так одиноко среди деревьев. А тут - голо, ни тропки, ни следа, только ветер гуляет - вон как расходился! Позовешь на помощь, так и голоса твоего никто не услышит.

"Ничего, Данила, ничего... Отдохнем и поедем... Да еще так поедем, что только полозья запоют. А дома натопим печь, наварим бульбы... Вот еще немножко посидим и поедем... Главное, как бы колени не застудить... Вот если бы чуточку вздремнуть..."

Эта мысль болью отдалась под сердцем. Беда, если вот так, на морозе, свалит сон! И тут же успокоение: почему вдруг беда? Целую ночь не спал, поехал без завтрака... Устал, да и все тут.

...Проснулся Данила, когда почувствовал, что кто-то крепко взял его за плечи и встряхнул. Испугался, едва не закричал, а глаза открыть все равно не мог.

- Что, папаша, отдыхаем? - словно издалека донесся до него голос.

Что-то твердое и шероховатое проворно пробежало по его ушам, по носу, по подбородку, упрятанному в воротник старого полушубка, потом вцепилось в сосульки на усах, бровях, на ресницах. Тогда Данила почувствовал, что это руки и притом без рукавиц. Больно было пошевелить веками, но он сделал усилие и слегка приоткрыл глаза. Перед ним стоял высокий немолодой человек в армяке с капюшоном, в новых белых валенках.

- Этак тут и заночевать недолго, - с упреком, а больше с тревогой заговорил он. - Как, встать можете? Нет? Ноги не отморозили? Давайте берите меня за плечи.

Человек довел Данилу до своего возка, усадил, прикрыл ноги сеном, потом вернулся, забрал санки с дровами и привязал их сзади к возку.

- Нате быстрей глотните! - велел он и поднес к губам Данилы солдатскую флягу с отвинченной пробкой.

Бирюка мучила жажда, и он готов был выпить все, что попадется, однако алюминиевая фляжка на миг насторожила его.

- Пейте, пейте! - подгонял человек.

Данила медленно протянул руку к доброжелательному рукаву, из которого торчало горлышко фляги, слегка толкнул его и сделал жадный глоток. Почувствовал, как приятно запекло внутри, а в нос отдало запахом спирта.

- Еще, еще пейте!

Данила приложился еще раз.

- Ну, как самочувствие? - начал расспрашивать человек, когда они выехали на дорогу. - Болит где-нибудь, щиплет?

- Да вроде нигде особенно не болит, - благодарно ответил Данила, колени только словно муравьи покусывают, да ничего, отойдут. Я вот их еще потру, своими руками.

- Хорошо, что мы с вами вовремя встретились, - подхлестнув вожжами коня, сказал человек, - а то мороз такой да и ветер... Откуда вы сами?

- Из Крушников, - ответил Данила.

- А-а, так мы с вами, считай, соседи. Я из Поддубовской МТС, инструктор по зоне. Какой же это у вас там колхоз, дайте вспомнить?

- "Свобода", - подсказал Данила.

- Вот-вот! "Свобода"! Хочу работаю, не хочу - нет! Известный колхоз, известный! Только не с лучшей стороны, к сожалению. Ну что ж, всему свое время. Так как же это вы? На саночках за дровами да еще в такой мороз?

- Мороз и выгнал из хаты, - сказал Бирюк.

Первач на пустой желудок разогрел старика, разбудил мысли в голове и даже начал клонить к шутливому разговору, чего давно с Данилой не бывало.

- Как там дрова мои, едут за нами? - спросил он.

- Едут, - оглянувшись, сказал инструктор. - Так и подскакивают.

- Теперь несколько дней буду жить, как пан, - сказал Данила и засмеялся.

- А потом снова в лес?

- А потом снова поеду. Может, опять какой-нибудь начальник подберет на дороге и даст первача на обогрев.

- Нет, вы уж лучше не рискуйте, - посоветовал инструктор. - Попросите бригадира, пусть даст коня, возьмите еще кого-нибудь в помощь и навозите дров на всю зиму.

- Допросишься у нашего бригадира! Жди! Теперь-то хоть на санках, а летом я ведь на себе таскал дрова. Сколько их на себе принесешь!

- С председателем поговорите, - не отступал инструктор.

- С председателем? - Данила искоса взглянул на инструктора и в усмешке повел белыми от инея усами. - А я уж, пожалуй, с год не видел наших председателей. Ни старых, ни новых. Говорят, еще какого-то привезли недавно-Без нас ставят, без нас снимают. Мы далеко от правления - считай, полсотни километров, если летней дорогой ехать. Камчаткой нас зовут.

- Так-так, - печально покачал инструктор головой. - Тут, кажется, сенокос колхоза "Свобода"?

- Да какой там сенокос! - возразил Данила. - Гектаров десять болота. Его колхоз и не косил с тех пор, как укрупнились.

- Жаль, что вы не в нашей зоне, - заметил, вздохнув, инструктор, - а то нужно бы поинтересоваться, что там у вас за порядки. Ну ничего, я в райкоме поговорю. А какая у вас семья? - добавил он, немного помолчав.

- Сын еще у меня, - с гордостью ответил Данила.

- Так что ж он?.. Пусть бы сын ехал в лес.

- Он у меня в армии, командиром!

- Вот оно что. И старухи нет?

- Нет и старухи. - Данила грустно опустил голову.

Когда до Крушников осталось каких-нибудь полкилометра, Данила поблагодарил инструктора, вылез из возка и отцепил свои санки.

- Я к вам как-нибудь заеду, - пообещал инструктор. - Не прогоните?

- Рады вам будем, - приветливо сказал Данила...

И вот наконец он дома.

Втащил санки прямо в хату, порубил хворост на своей колодке и затопил печь. Потом проломал лед в ведре и в той воде намыл картошки. Ужин получился отменный, давно такого не было. Спал Данила в эту ночь тоже хорошо и видел во сне свою жену Ульяну, молодую, белолицую, с серыми ласковыми глазами. Проснулся, так даже жалко стало, что сон был такой короткий.

Перед самой весной Данила получил письмо: Виктор скоро демобилизуется и приедет домой. Старика обуяла такая радость, что в тот день он не мог усидеть в хате. Положив письмо за пазуху, направился в колхозную ригу к своему "веревочному комбайну", как тут шутили, хотя сегодня "комбайн" бездействовал - не было пеньки. Даниле просто хотелось пройтись по улице, чтобы кого-нибудь встретить и поделиться своей радостью. Попался навстречу глухонемой конюх Мефодий. Данила остановил его за рукав, показал знаками, что его сын - ну вот, звездочки на фуражке и с погонами - приезжает оттуда махнул рукою на север - домой. Насовсем приезжает. И он достал из-за пазухи синий конверт со штемпелями.

Мефодий с полным пониманием дела радостно выдавил тот единственный звук, который произносил во всех случаях жизни, тряхнул головой и зашагал дальше.

Дома Бирюк до боли в спине гнулся, все наводил порядок, прихорашивал хату. Повыносил в чулан рыжую пеньку, что валялась под скамьей, сухую лозу и разную ненужную рухлядь. Два дня мозолил ладони лопатой - равнял глиняный пол.

Беспокоило только то, что в хате снова не было дров. А привезти нелегкое дело. На санках не поедешь, дорогу уже развезло, да и сколько возьмешь-то на санки. К бригадиру пойти? Так попробуй подойди к нему! Прогонит, бородатый, слова не даст сказать.

И решил тут Данила пойти на хитрость, хоть, может, после и боком она выйдет, эта хитрость. Да ведь сын приедет, не страшно!

Всем было известно, что Шандыбовичиха, жена бригадира, гонит самогонку, и много гонит, больше всех в Крушниках. И купить у нее всегда можно, только за что же купишь? Попробовать разве уговорить, чтобы взаймы уступила поллитровку? Пообещать ей хоть все свое имущество, движимое и недвижимое.

Долго Бирюк ожидал такой минуты, чтобы бригадирова жена была одна дома. Наконец дождался - Шандыбовича позвали куда-то на ужин. Лучшего случая и не придумаешь. Подошел к их хате, тихонько постучал в окно (он слышал - вот так стучат люди, когда приходят сюда за самогонкой).

Хозяйка отворила дверь и всплеснула руками от удивления:

- Что это? Не иначе волк в лесу издох! Никогда же вы к нам не заглядывали! Проходите в хату, садитесь. Если к старику моему, так нету, знаете, его дома. Но я передам, если что нужно.

- Нет, я к вам, - остановившись у порога, сказал Данила. - Сын мой днями приезжает... так сами понимаете... Надо бы встретить по-человечески, да вот нету, как говорится... - Старик бросил взгляд на шеренгу пустых бутылок, которые выстроились на полке.

- Приезжает Виктор? - удивленно переспросила хозяйка. - Вот это новость! Слышишь там? Виктор Бирюков приезжает!

- У меня вот и письмо за пазухой, - похлопал себя по груди Данила.

- Пускай его приезжает, - донесся безразличный голос из боковушки, которая служила бригадиру и конторой.

Данила знал, что это, конечно, Ольга сказала, бригадирова дочь. Она не то учетчица, не то счетовод в бригаде - никто этого толком не мог разобрать.

- Не очень мы богаты насчет того, что вы просите, - мягко заговорила хозяйка, - да уж ради такого праздника нужно поделиться.

- Спасибо вам, спасибо! - принялся повторять Данила, чуть не кланяясь хозяйке в пояс. - Мы заплатим, как приедет сын, а если хотите, я вам отработаю - корзину могу сплести или там еще что-нибудь...

- Да уж как-нибудь помиримся, - доброжелательно сказала хозяйка.

Раздобыв поллитровку у бригадирши, Данила стал подстерегать на улице самого бригадира. Вообще-то поймать его было нетрудно, он часто прохаживался взад-вперед по улице, но вот улучить момент, чтобы встретить начальство трезвым, - было почти невозможно. А говорить с Шандыбовичем пьяным - пустое дело, нарвешься на ругань, и только.

Все-таки Даниле повезло и на этот раз. Вышел он на другой день чуть свет на улицу, видит - идет Шандыбович с какой-то папкой в руках. А главное - ровно идет и шаг твердый, значит, еще не успел нигде клюкнуть. Данила ему наперерез.

- Помоги, Адам, старику, дай коня в лес съездить. В хате ни щепочки нету.

- Никому сейчас не даю лошадей! - начал отмахиваться бригадир. Отдыхают перед посевной.

- Сын у меня приезжает, Адам!

- Приедет - вот и сходите вместе, принесете хворосту.

- Так я ж не так себе... Послушай! - Данила извлек из-за пазухи бутылку.

Шандыбович остановился, делая вид, что на бутылку не обращает никакого внимания.

- Так, говоришь, сын приезжает? Тэ-эк. Ладно! Знай мою доброту! - Он привычным движением сгреб бутылку и сунул себе в карман. - Иди скажи конюху!

- Да как же ему скажешь?

- Покажи на бороду, он и поймет. Кажется, тут я один бородатый, ты ведь свою выщипываешь.

- Какая уж у меня борода, - засмеялся Данила, - три волосинки. Слушай, Адам, а може, записку какую напишешь?

- Не нужно никакой записки! - раздраженно махнул рукой бригадир. Мефодий все равно читать не умеет. Щипнешь за остатки своей щетины два раза - вот так. - Шандыбович дернул свою рыжую бороду сначала за одну половину, потом за другу. - Вот тогда он тебе уже не откажет.

Когда Данила ехал в лес, заметил, что из хаты Криницких выбежала Лариса с кистью в руках, в фартуке, густо забрызганном известкой.

"Белит хату, - подумал Бирюк. - А перед чем бы это? Рождество давно прошло, а до пасхи и Первого мая далеко. Значит, Павел приезжает".

И как-то не по себе стало Даниле от этой мысли. Криницкие всегда жили лучше, чем он, и в семье у них ладилось, и хозяйство шло хорошо. Поэтому Бирюк чуть ли не всю жизнь в душе завидовал им. Вот и теперь думалось, что если Павел и Виктор придут домой вместе, то радости у него, у Данилы, будет меньше. Павел, наверно, и одет будет лучше, и, может быть, командир он постарше, и подарков родителям больше навезет. Рядом с ним Виктор будет проигрывать. А разве его Витя хуже кого бы там ни было?

И вот хлопцы приехали. Один чуть пораньше, другой чуть попозже, но получилось так, что на улицу они вышли вместе. На радость Даниле, все увидели, что Виктор выглядел лучше и стройнее, чем Павел. У Виктора сапоги были хромовые и блестели так, что хоть глядись в них, как в зеркало. У Павла же - простые, яловые, и хоть тоже блестели, но уже совсем не тем блеском. У Вити шинель была новенькая, с ловко подогнанной спинкой, а у Павла, наоборот, не новая, со складками на спине, со старательно отчищенными, но все-таки заметными пятнами на рукавах. Что же касается воинских званий, так оба они были старшими сержантами, только у Павла погоны танкистские, а у Виктора - общевойсковые, с белыми лычками. Правда, в этом мало кто в Крушниках разбирался толком, а Данила и вовсе ничего не понимал.

Когда же в бригаде узнали о том, что Виктор привез отцу новые кирзовые сапоги и стеганку, то некоторые готовы были на руках носить такого парня.

На другой день Павел снял погоны и пошел в соседнюю МТС наниматься на работу, а Виктор еще долго ходил в полной форме. Иной раз он озабоченно советовался с отцом, как жить - оставаться дома или попытаться найти работу в районном центре. А может, податься в Минск?

У Данилы слезы навертывались на глаза, когда он думал, что снова останется один-одинешенек. Но чтобы не мешать счастью сына, соглашался на все. Жить немного осталось, как-нибудь проживется. А сыну хорошо бы иметь чистую службу. Все-таки семилетку окончил, да и в армии, наверно, учился.

И Виктор до поры до времени ходил вольным казаком. Форма на нем всегда была чистенькая, сапоги блестели. По вечерам в клубе девчата засматривались на него. Приглянулся, видно, хлопец и Ольге бригадировой, потому что в один из вечеров Шандыбович пригласил его к себе - посидеть, потолковать.

На столе, конечно, появилась бутылка, закуска была подана что надо. Рядом с хозяином на скамье сидела хозяйка, еще розовая от возни возле печки и готовая говорить без конца, а напротив - дочь Ольга, рыжеватенькая, с маленьким личиком. В ее живых искристых глазах, в хитроватой, но приятной улыбке было что-то привлекательное, симпатичное.

Хозяйка подсовывала Виктору по очереди все, что было на столе. При этом она все время говорила такое, что парень не знал, как относиться к ее словам.

- Попробуйте, - просила она, показывая на свежий круг жареной колбасы, - вы же, видно, еще не кололи? Берите больше, - придвигала она сковородку с яичницей, - у вас же куры еще не несутся?

Виктор понимал, что все это говорилось не от души, но решил не обращать внимания. Знает Шандыбовичиха, что у его отца нет ни свиней, ни кур... Подумаешь, пускай себе знает.

Пока выпивали и закусывали, шла обычная беседа о домашних делах, а когда бутылка опустела и хозяин, отвалившись к подоконнику, принялся ковырять в зубах, хозяйка вдруг вспомнила, что у нее есть какое-то неотложное дело. Вслед за нею поднялась из-за стола и Ольга. Между мужчинами пошел разговор уже не на домашние темы, хотя для Виктора это было неожиданным.

- Так как оно, товарищ старший сержант? - начал бригадир, не выпуская из зубов сломанной спички. - Пора, видно, снимать погоны?

При этих словах Шандыбович сначала как-то прикусил свои влажные от жира губы, а потом улыбнулся и погладил бороду. Он не был пьян, возможно потому, что собирался серьезно поговорить с человеком. Некоторые замечали, что дома Шандыбович вообще никогда не напивался.

- Кто его знает, - нерешительно ответил Виктор. - Может, и еще с годик, а то и больше придется поносить форму.

- Это почему же?

- Пойду в часть какую-нибудь тут, поблизости, попрошусь, чтобы взяли.

- А здесь не найдется работы?

- Да вот пока не слыхать подходящей. Сами справляетесь.

Бригадир вынул изо рта спичку, опять прикусил нижнюю губу. Борода его при этом дернулась и встала почти торчком.

- Ну, справляемся мы или не справляемся - про это начальство скажет, заметил он после короткого молчания. - А я только говорю, что у нас для тебя работа найдется. Кем ты в армии был? Кладовщиком?? Ну и у нас склад есть. Правда, там пока сидит человек, но ради демобилизованного это можно исправить.

- Я заведующим складом был, - опустив голову, сказал Виктор.

- Ну и у нас будешь заведующим. - Шандыбович придвинулся ближе к гостю и заговорил тише: - Я это из уважения к тебе. Был я тут председателем, ты же знаешь, до укрупнения, так батьку твоего поддерживал. То к буртам его, бывало, приставлю сторожем, то к молотилке...

- А теперь он на себе дрова возит, - не удержался Виктор.

- Ну что ж ты сравниваешь? - Бригадир скривился, и его борода от этого поехала в сторону. - Разве можно равнять, что теперь и что раньше было. Все лучшее ушло от нас в остальные бригады. Подстригли, подравняли всех. А твой старик тоже цаца хорошая. Что, трудно было прийти? Попросил недавно - я и слова не сказал, разрешил.

Виктор молча усмехнулся.

- Примешь склад, - продолжал бригадир, - и лучшего места тебе не надо. Если до чего-нибудь в первые дни сам не дойдешь, вот, - он показал глазами на боковушку, - Ольга поможет. Она, брат, у нас все умеет.

- И заменит иной раз, если надо, - вставила, входя, хозяйка.

Бригадир сурово глянул на нее, и та замолчала, принялась старательно складывать дрова. Шандыбович не любил, когда женщины вмешивались в мужской разговор.

- Я только из уважения, - снова повторил он. - Жили бы по-соседски, как и раньше, с твоим батькой. А там... - Хозяин хитро сморщился, и две половины его бороды будто отвернулись одна от другой. - А там кто знает? Если бы, дай бог, все хорошо было, так, может, и породнились бы.

Виктор смущенно заморгал и без нужды поправил рукой свою короткую светлую стрижку.

- Может, еще по маленькой возьмем? - спросил бригадир и уже ласково взглянул на хозяйку.

Виктор помотал головой.

- Так ты, мать, иди, иди! - приказал Шандыбович, и глаза его сурово и как-то лихорадочно блеснули. - Завтра приезжает к нам высокий гость, - завел бригадир новый разговор, - так надо приготовиться - куренка какого-нибудь прикончить, поросеночка.

- А что за гость? - поинтересовался Виктор.

- Председатель колхоза нашего.

Виктор так громко захохотал, что бригадир даже отпрянул от него.

- Вот нашли гостя! Он ведь каждый день должен бывать в бригаде. Это его обязанность!

- Ну, не очень-то побываешь каждый день, когда тут даль такая, сдержанно заметил бригадир. - Легковой машины у него еще нет, а на грузовой бока поотбиваешь на пнях да на колдобинах. Должен тебе сказать, сосед, не очень везет нам в эти годы с председателем. Меняются, как карты. Не успеешь привыкнуть к человеку, разглядеть его как следует, а тут раз - бумажка: уже сняли. С год назад сунули на ферму нашего старого председателя, прислали из района заведующую чайной. Ну, чайная так чайная. Нам что? Особенно тут, в Крушниках. Помощи большой мы ни от кого не ждали и не ждем. Нам важно, чтобы не особенно мешал человек. Ну, эта чайная всего один раз и побывала тут. Выспалась, сходила по ягоды, и после этого мы ее больше и не видели. Говорят, послали на какой-то маслозавод.

Привезли нового председателя, уже из области. Старый человек, лет под шестьдесят. Был начальником тюрьмы в областном городе, да, видно, по старости уволился. Этот часто приезжал к нам. И вот, скажи ты, - начальник тюрьмы, а человек был добрый, тихий. Позавтракаем, бывало, с ним, тогда я запрягаю жеребчика и везу председателя на речку. Высаживаю его там на берег, ставлю рядом бутылку первача, кладу кусок сала, полбуханки хлеба и еду по делам. А он целый день сидит на берегу с удочкой. Вечером домой привожу. По неделе, а то и больше у нас жил.

Перевели куда-то и этого человека, говорят, как будто директором детского дома поставили. И вот теперь, месяц тому назад, приехал этот самый высокий гость, от которого тебе смешно стало. - Бригадир горько скривился и махнул рукой. - Черт его знает, что за человек! Был недавно я там, у него. На дверях табличка висит: "Без дела не входить! Прием с таких-то до таких-то". Попросил бухгалтера, чтобы доложил про меня. Тот скрылся за дверью, возвращается, нос задрал. "Попозже, - говорит, - зайди, занят председатель".

Захожу через полчаса. Сидит за широченным столом мужчина, моих примерно лет, только без бороды. Чистый, гладкий, министерский костюм на нем. Рядом, за меньшим столиком, сидит девушка и пишет под его диктовку. Пока не кончил диктовать, не заговорил со мной. А что, ты думаешь, диктовал? Наряд на завтрашний день, обыкновенный наряд. Я такие наряды по памяти раздаю.

Расспрашивал я потом у своих людей, что это за птица. Вот завтра приедет сюда, посмотришь. Предчувствую, что будет шуметь, так мы уж, Витя, давай вместе реагировать на критику. Ладно?

На другой день чуть не с самого утра бригадир маячил в конце улицы, все поглядывал на дорогу. Когда из-за горки показался грузовик, он побежал навстречу, размахивая руками. Председатель не остановился на дороге. Он вылез из машины уже в деревне и там дожидался бригадира, который бежал к нему так резво, что борода его прижималась к кадыку. Ни приветственных речей, ни намеков на то, что с дороги не мешало бы отдохнуть, председатель не захотел и слушать - сразу же засыпал бригадира вопросами. Ответов требовал точных, с цифрами в руках, поэтому Шандыбовичу пришлось позвать дочку. Про что удалось рассказать толково, тем уже председатель больше и не интересовался, а там, где бригадир вдруг начинал бормотать и забывал приводить цифры, - он проверял лично.

Вечером было собрание. Новый председатель произнес очень длинную речь, но все прослушали ее внимательно, потому что никто до него так гладко не говорил и никто так красиво не размахивал руками. Когда пришло время выступать с мест, все молчали, а потом из углов начало выплывать привычное и до горькоты шаблонное: "Все ясно!"

Шандыбович уже мысленно благословлял это собрание и с наслаждением представлял себе, как он сейчас выпьет с новым председателем и закусит нежной поросятинкой. Вот тогда-то неожиданно для него и, пожалуй, для всех в полумраке бывшего колхозного, а теперь бригадного клуба поднялась рука с блестящими военными пуговицами на манжете.

- Пожалуйста! - бодро, как будто даже обрадованно сказал председатель. - Как ваша фамилия, товарищ?

- Бирюк, - негромко отозвался Виктор, протискиваясь к столу.

Начал хлопец говорить, и почти у всех посветлели лица, а борода у Шандыбовича как-то странно задергалась. Людям было приятно, что и Виктор умеет говорить гладко и даже руками размахивает, пожалуй, не хуже председателя. А главное - правду говорит парень и про бригадира, и про все здешние порядки.

Возвращаясь с собрания, Виктор нагнал девчат - шли они почему-то очень уж медленно. Едва не задев Виктора за рукав шинели, прошли Шандыбович с председателем. Ясно, что сейчас свернут во двор к бригадиру.

Девчата молчали, потому что среди них была Ольга. Никому не хотелось обижать подругу, вспоминая про такое неудачное для ее отца собрание. Девушка поняла это и - искренне или неискренне - заговорила сама.

- Ты правильно поступил, Витя, - сказала она как будто совсем спокойным голосом. - У нас очень мало критики и самокритики. Правда, Лариса?

Лариса не стала возражать, просто смолчала... Только когда они с Виктором остались вдвоем, тихонько тронула парня за локоть.

- Я просто завидовала тебе сегодня, - с нескрываемой радостью заговорила она. - Встаешь себе спокойно, уверенно, как в своей хате, и начинаешь говорить. Каждое слово на месте, и жест, и все... А вот я не могу выступать на собраниях. И знаю, о чем нужно сказать, и слова на память приходят, волнуюсь, кипит все внутри, а как подумаю, что нужно выйти да стать перед людьми, желтеет в глазах и все выскакивает из головы. У нас и Павел такой.

- Ну, тебе-то по штату положено выступать, как секретарю комсомольской организации.

- Положено, а не могу, - словно оправдываясь, ответила Лариса.

Вечер был нехолодный, хотя весна еще и не вступила в свои права. К ночи немного подморозило, и если кто шел, то сапоги местами громко стучали по голой земле, а местами разламывали с хрустом ледовую корку. На полях, в низинах снег лежал еще повсюду, и дорога держалась зимняя.

Виктор и Лариса стояли в тот вечер у калитки Криницких до тех пор, пока ноги у обоих не закоченели, а на рассвете хлопец ушел из деревни, ничего не сказав ни Ларисе, ни отцу.

Данила проснулся только тогда, когда Виктор, уходя, громко скрипнул дверями в сенях. Старик слез с печи, обулся и принялся готовить завтрак. Наварив бульбы и поджарив немного сала, принесенного откуда-то Виктором, он закрыл печь заслонкой и стал ждать сына. Однако прошел час, подходил к концу другой, а Виктора все не было. Данила решил пройтись по улице, посмотреть: может, зашел куда-нибудь сын, может, дело какое задержало? Замедлил шаг у хаты Шандыбовичей. Старик не был вчера на собрании и не знал, что Виктор теперь уже, видно, долго не пойдет к Шандыбовичам. Прошел до бригадного двора, заглянул на свиноферму - сына нигде не было. Возвращаясь назад, встретил Ларису. Девушка очень ласково и весело поздоровалась с ним. Данила оглянулся и с минуту смотрел ей вслед, думая, что, может быть, за этим есть какая-нибудь загадка. Однако окликнуть Ларису и спросить не отважился.

Дома старик ел в одиночестве холодную бульбу и все думал, куда же это мог так внезапно исчезнуть сын. Хоть бы слово сказал! Разве ж так можно?

Виктор в тот день так и не пришел, не было его и назавтра, и послезавтра. Уже все Крушники знали, что Данилин сын тайком ушел куда-то из дому. Лариса часто пробегала мимо двора Бирюков, бледная, встревоженная, и все поглядывала на окна хаты. Незаметно прошлась раз-другой возле палисадника и Ольга. Наверное, и у нее не совсем спокойно было на сердце.

А к Даниле снова вернулись невеселые думы, еще горше затосковал старик. Казалось, никогда еще не бывало так тяжко на сердце. Не было прежде сына дома - что поделаешь? Привык как-то и ждал. Знал, что хоть через несколько лет, но вернется же хлопец домой, если жив будет.

А тут совсем ничего неизвестно. Может, бросил сын отца навсегда. Бросил и ушел, не сказал ни слова. И за что? В чем отец провинился?..

Данила глядел с печи на широкую старую скамью, и ему казалось, что в негустых сумерках он видит свою покойницу жену, свою Ульяну. Сидит она на скамье с маленьким Витей на руках и так мило и немножко грустно улыбается...

Женился Данила поздно, тогда ему уже перевалило за тридцать. Ульяна была девушка молодая, по красоте мало кому тут, в Крушниках, уступала и любила своего Данилу всей душой, крепко, преданно. Первые годы семейной жизни прошли у Данилы так светло, будто в те времена над Крушниками солнце не заходило ни на минуту. Каждый день приносил радость, легкой казалась любая работа, не омрачали счастья ни бедность, ни нужда. А впереди ждала еще большая радость - детишки, своя, настоящая семья.

И вот проходили годы, а деток у Данилы не было. Старел помаленьку Данила, входила в женскую пору, хотя и не теряла от этого своей красоты, Ульяна. Снились им дети, а счастье постепенно покидало хату. Целыми часами, бывало, бродил, тяжко задумавшись, Данила, угасали от проклятущей загадки карие глаза Ульяны. В душе она кляла себя за то, что сделала несчастным Данилу, хотя и не чувствовала за собой никакой вины. Данила, наоборот, считал, что бог наказал только его, а из-за этого мучается и жена. Таясь друг от дружки, они все больше заглядывались на чужих детей, когда выпадал случай, баловали их и плакали от неизведанной радости и от своего горя. У Данилы выработалась привычка носить в карманах что-нибудь интересное или вкусное для детишек. Соседская детвора его любила, и нередко малыши встречали его веселее и радостнее, чем своих отцов.

Так были прожиты лучшие годы, и только через добрый десяток лет после женитьбы у Данилы родился сын. Большое счастье пришло в дом. Данила даже боялся за него, потому что за прошедшие годы потерял веру в свою судьбу. Не было ночи, чтобы он несколько раз не подошел к колыбельке, не послушал, как спит маленький, ровно ли дышит. А соберется днем на работу, так не знает, как расстаться с сыном. Жену не пускал никуда, сам тянул за двоих.

И хотя прибавилось вдвое забот, да и годы шли своим чередом, молодел Данила прямо на глазах у людей, в работе не знал усталости, а ходил - ног под собой не чуял. Преобразилась и Ульяна, да так, что снова мало кто в Крушниках мог сравниться с нею. Стала такой веселой и глядела людям в глаза так прямо и светло, что казалось, она все время радуется жизни, любуется ею и не может налюбоваться.

Вите было уже больше двух лет, когда Данила, играя однажды с ним в хате, заметил в детской улыбке как будто не совсем знакомую черточку. Защемило у него под сердцем, несколько ночей не спал, но все-таки задушил в себе страшную думку, не дал ей воли. Долго не брал сына на руки, боялся нехорошо подумать про жену. А тянуло к малышу страшно, иной раз места себе не находил. И жалко было дитенка, так жалко, что порой слезы еле удерживал. Он-то чем виноват, бедный? Бежит навстречу, тянет ручонки и не знает, что отец смог подумать про него так плохо и обидно.

Время, как известно, - великий лекарь. Прошел месяц, другой, и Данила уже совсем было излечился от своей необычной хвори. Ульяна не могла нарадоваться, снова встречая на себе веселый, любящий взгляд мужа, хотя и не догадывалась, почему Данила так долго был хмурым и задумчивым. Но вот однажды старый Шандыбович, земля ему колом, отец нынешнего бригадира (Данила всю жизнь проклинает его), сказал спьяну, что, по его догадкам, у него уже есть внук, хоть и не в своей хате.

Данила прослышал об этом и, ослепленный, не сдержался, упрекнул Ульяну. Она проплакала несколько ночей кряду, потом стала чернеть, сохнуть и вскорости умерла.

И больше уже никогда не замечал Данила незнакомой черточки на светлом и бесконечно дорогом личике сына. Словно в поисках успокоения для своей совести, словно замаливая вину перед покойницей Ульяной, а главное - от такого отцовского чувства, какого еще свет не знал, стал Данила жить только для сына. Изредка невольная злость закипала в нем, вспыхивала обида на того, кто пустил такую жуткую, губительную сплетню...

Виктор вернулся домой так же неожиданно, как ушел. Он принес выписку из протокола правления колхоза о назначении его бригадиром крушниковской бригады. На выписке стояла круглая печать и замысловатая, чуть ли не на всю страницу, подпись председателя.

Шандыбович долго рассматривал эту бумажку, пощипывая бороду. Хотя все в выписке выглядело правильным и было довольно внушительно, бригадир не поверил ей и сам подался в правление. Его не было несколько дней, и все это время Крушники оставались без начальства, отчего, разумеется, ничто здесь не ухудшилось и не улучшилось.

В тот день, когда Виктор принял бригаду, Данила натянул подаренные сыном кирзовые сапоги, стеганку и неторопливо прошелся улицей. Была как раз самая распутица, грязь всюду - по колено. В такую пору его старые, на любой сезон, бахилы были бы как нельзя более кстати, но Бирюк не пожалел и сапог. Пусть хоть раз увидят люди, что и он может быть счастливым, пусть и позавидует кто-нибудь, если найдется такой завистливый.

Старик верил, что жизнь теперь у него пойдет радостно и гладко. Правда, пока он был в доме скорее за хозяйку, чем за хозяина: готовил сыну завтрак, варил щи да тушил бульбу на обед. Но он готов был делать для сына все что угодно, лишь бы только Витя не покидал его, жил дома. А мысли шли, конечно, дальше. Даст бог, придет время, что и кухарить ему не нужно будет: появится в хате молодая хозяйка, присмотрит и за сыном и за отцом. И мыслям этим конца не было. Каждый раз вставал перед глазами внучек - круглолицый, беленький, точь-в-точь как был когда-то Витя.

Время от времени, завтракая вместе или за обедом, Данила намекал сыну про женитьбу. Тот, добродушно улыбаясь, крутил головой и говорил, что сейчас ему некогда и думать об этом, нужно наводить порядок в бригаде.

И действительно, Виктор целые дни был занят работой. Он, казалось, слишком даже активно месил грязь по улице, каждый час находил себе дело, может быть, и не разбираясь как следует, нужное оно или нет. Чуть ли не ежедневно из правления приходили бумажки с размашистой, замысловатой подписью. Новый бригадир старался в точности исполнять все, что там было написано, и регулярно посылал отчеты в правление.

Когда сын приходил домой позднее обычного, Данила быстро слезал с печи, чтобы открыть ему, а потом, пока не возвращался вспугнутый стариковский сон, думал: с кем же это парень стоял сегодня у калитки? Пока на примете у старика были только двое - Ольга и Лариса. А что, если сын вдруг спросит: к которой свататься, которая нам больше подходит? Вот и гадай тогда, что ему сказать. Ольга, конечно, побогаче. У этой всякого добра много, да и папаша большое приданое даст. Зато Лариса лицом красивее и ласковая, никогда никого не обидит. Насчет Ольги были еще и другие мысли. Не виновата, правда, девчонка, но уж очень, если подумать, отец у нее не такой какой-то человек. Не любят его люди. И не потому Данила так относился к своему соседу, что тот едва не каждый раз при встрече вызывал у старика воспоминания о былом. Прожитые годы многое стерли из памяти. Бывший бригадир не нравился ему просто как человек, своим характером. И все-таки бывали во время этих ночных размышлений у Данилы трудные минуты, да такие трудные, что не хватало сил бороться с собой. Стукнет вдруг в голову, что Ольга, может быть, сестра Виктору, и сразу темнеет в глазах, не хочется жить на свете.

Когда Данила заводил дома разговор про Ольгу, сын безразлично улыбался и чаще всего сводил все на шутку. Тогда отец и радовался в душе и словно бы о чем-то жалел. О чем жалел - это ясно. Разве плохо было бы сразу поставить в хлев корову, загнать в катух, который уже столько лет пустует, гладкого кабанчика?

Когда же хоть одним словом упоминалась Лариса, глаза у Виктора загорались, он смотрел на отца с радостным возбуждением.

Лариса стояла на мостике с низкими перильцами и смотрела на широкое поле. Под мостиком спокойно, с тихим говорком текла речка. Какой ласковой и красивой стала теперь эта речка! Берега зеленые, мягкие, так и манят к себе. Вода чистая, прозрачная, на дне каждый камушек виден.

А кажется, еще совсем недавно речка была бурной и грозной. Вода шумела под самым настилом мостика и несла мелкие льдины и почерневшие комья снега. Страшно было подумать, что произойдет, если вода поднимется еще хоть на несколько сантиметров. Неудержимые потоки сорвут тогда мостик и понесут его в другую, большую реку, а оттуда - прямо в море.

Страшно тогда было стоять на этом мостике одной. Но с Виктором забывался всякий страх.

В тот день они вдвоем осматривали участок, отведенный под лен. Не везде еще можно было пройти, так что всего поля не осмотрели. После воды и вязкой грязи под ногами они почувствовали на мостике такую легкость, словно стояли на клубной сцене. Лариса оперлась ладонями о сухие и, казалось, даже согретые дневным солнцем перильца. Короткий полушубок с серой барашковой отделкой расстегнула. Кубанка из такой же самой овчинки держалась, видно, только на тугом узле темно-русых волос. Весь лоб у девушки был открыт, щеки розовели от долгой и трудной ходьбы и вешнего ветра.

Виктор был в ладно скроенном бушлатике, в летней фуражке с едва заметным следом на том месте околышка, где недавно была красная звездочка. Он наклонился над перилами, пытаясь достать рукой воду, и Лариса вскрикнула, неожиданно для себя схватила парня за плечи. Виктор выпрямился, с радостным удивлением посмотрел на девушку.

- Мне показалось, - со смущенной улыбкой проговорила она, - что перила зашатались.

Виктор ласково взял ее за руки.

- Тут все сделано прочно, - сочувственно произнес он. - Только долго не смотри в воду, может голова закружиться. Смотри лучше на меня, Лара.

- А ты на меня смотришь?

- Смотрю, Лариса, с малых лет я на тебя смотрю, если хочешь знать.

- Не вспоминай лучше, - все еще продолжая шутить, сказала Лариса. Житья мне не давал!

- Потому что любил, - крепко сжимая ее руки, сказал Виктор, - только сам об этом не знал. Лариса, милая! Теперь-то я знаю! Днем и ночью думаю о тебе. - Он потихоньку, несмело привлек ее к себе.

Девушка не вырывала рук, а только смотрела на Виктора как-то совсем-совсем по-особенному. Молчала и смотрела, даже не улыбалась. Глаза ее блестели, и казалось в весенних сумерках, что речка, стремительная и неугомонная, отражалась в них.

Вдруг она сильным рывком высвободила свои руки. Виктор вздрогнул. Но не успел он прийти в себя, как девушка, так же мгновенно и порывисто, обхватила его за шею и упала лицом ему на грудь.

...Пускай бы и снесло в эту минуту крушниковский мостик! Пускай бы он мчал их на бурных волнах в самое синее море! Не страшно! Поплыла бы Лариса хоть на край света, но только вместе с Витей, только бы держать его вот так в первых своих девичьих объятиях и чувствовать радостный, неудержимый стук его сердца...

В тот вечер Лариса не могла усидеть в хате. Ей казалось, что мать посматривает на нее с каким-то укором и подозрением, что Павел все время хочет сказать что-то смешное по ее адресу и только ждет удобного случая. Девушка наскоро поужинала и выбежала на улицу. И тут не в компанию ее потянуло, не к подругам. На сердце было такое, о чем не расскажешь никому: ни матери, ни самой близкой подруге. Даже Виктору Лариса не смогла бы теперь сказать ни единого слова. Хотелось побыть одной, только одной. Идти куда-то и идти, думать, вспоминать. И если бы сутки шла так, в одиночестве и в тишине, все равно не терялась бы свежесть тех чувств, которые приходят, пожалуй, один раз в жизни. А как хотелось бы сохранить их долго-долго! Поэтому - одиночество и молчание. Скажешь кому-нибудь слово, и уже не будет этого неизведанного трепета в груди, этого волшебного света, хлынувшего в душу.

Незаметно Лариса вышла в поле и оказалась на той самой дороге, по которой совсем недавно шла с Виктором домой. Пройти еще километра два - и мостик. Но зачем же теперь идти на мостик? Для того разве, чтобы все повторилось снова? Не надо туда идти, потому что и мостик, и Виктор все время перед глазами: в ушах звучит его тихий, голос, на щеках и на устах горят его поцелуи.

Лариса повернула назад. Шла уже медленней. Не хотелось входить в деревню: еще встретишь кого-нибудь. Вечер был тихий и совсем не холодный: первый настоящий весенний вечер...

Прошло с тех пор много весенних дней и вечеров. Каждый день Лариса с радостным волнением встречала в поле первый солнечный луч, а вечером, как бы поздно ни приходила с работы, какой бы ни была усталой, все равно перед сном думала про Витю. Мысли эти были такими светлыми и радостными, что часто гнали прочь сон. И все же назавтра Лариса снова вставала до солнца, не чувствуя усталости.

Сначала, когда ее назначили звеньевой по льну, она долго тревожилась, переживала: как будет работать, хватит ли сил, знаний, умения? Прежде, бывало, только в мыслях ей хотелось многое исправить в бригаде. Видит, что то или иное дело идет не так как следует, а взяться исправить не может. Не хватало решительности. А теперь Лариса не нарадуется своей работой. Пока все выходит не хуже, чем у людей.

Возможно, трудности еще впереди, но они не пугают Ларису. На участке вон уже какой лен!..

Лариса стоит на мостике и любуется своим льном. А лен уже зацвел. Глянь на небо и глянь на землю - не заметишь разницы. Сколько раз за свою жизнь Лариса видела, как цветет лен! С малых лет знакомо ей это цветение. И никогда еще не видела она такой красоты, не переживала такой радости, глядя на море синих цветочков. Какими особенными, необыкновенными казались ей теперь эти цветочки! От них трудно было оторвать взгляд. Чувствовалось тут что-то свое, родное, дорогое до бесконечности. Словно глазки детей посылали Ларисе свою свежую ласку и тепло, словно песни тех девчат, что тут работали, и запевки самой Ларисы превратились в сине-голубое волшебное марево.

Когда Данила узнал, что сын собирается жениться на Ларисе, то дня два ходил, надвинув на брови старую овчинную ушанку. Жалко все-таки было приданого, которое мог дать Шандыбович. Потом ему сказали, что дочь Криницкого может стать в этом году богаче Ольги.

- Как это она богаче станет?

- А заработает на льне.

Данила верил этому и не верил. На его памяти еще не бывало такого, чтобы кто-нибудь у них в бригаде после войны очень много зарабатывал. Но ведь в других-то колхозах зарабатывают люди. Так, может, и Лариса заработает. Пусть зарабатывает на здоровье.

При встрече с Ларисой Данила как-то по-особенному, медленно склоняя голову, здоровался, а встретившись однажды со старым Криницким, они с полчаса толковали о погоде, о видах на урожай, о том, что Шандыбович начал выделывать на дому овчины. Про свадьбу и про то, что они скоро, видно, породнятся, ни тот, ни другой даже и не заикнулись.

А между тем заветный день приближался. Больше всего хлопот по подготовке к свадьбе досталось на долю Ларисиной матери, потому что в доме жениха хозяйки не было. У Криницких два дня валил из трубы дым, а на третий уже столы гнулись от вареного, жареного, пареного. Благодаря стараниям Шандыбовичихи на столах, покрытых вышитыми скатертями, тесно стояли бутылки с настоящими пробками, пивными колпачками, тряпицами разных цветов, кукурузными початками и просто бумажными затычками. Гостей нашло столько, что сидеть им пришлось в тесноте и на чем попало: на разных табуретках и скамеечках, собранных чуть не со всей деревни, на досках, положенных на чурбаки. Сидели и на кровати, застланной домотканой капой. Стол был поставлен и у припечного полка. Тут - в тесноте, да не в обиде - сидели несколько старушек, видно, не из очень близкой родни.

Молодым было отведено место в переднем углу. Жениха и невесту обычно в глаза все хвалят, а за глаза, бывает, так перемоют косточки, что узнай об этом молодожены, они, верно, удрали бы со свадьбы. Виктор же и Лариса, по правде говоря, всем нравились, даже самый злой язык не повернулся сказать про них что-нибудь дурное. Оба на свадьбу надели самое лучшее, что у них было: Виктор - новенькую гимнастерку с белым, как снег, подворотничком, Лариса - белое нарядное платье. А когда еще цветы прикололи: Виктор - в петлицу верхнего левого кармана, Лариса - в волосы, так для всех стало ясно - такой пары давно уже не было в Крушниках.

Данила сидел рядом с невестой. Он мало бывал на разных свадьбах, родинах, крестинах и поэтому чувствовал себя так, словно все эти люди, что тут собрались, чего-то требовали от него. Однако стоило ему взглянуть на невестку, и на душе у него светлело, казалось даже, что она все время будет ходить вот в этом белом платье и с цветами в волосах. Отец Ларисы, седой, но лицом еще моложавый, сидел возле жениха. В противоположность Даниле он держался на людях совсем свободно и независимо, будто справлял такие вот свадьбы чуть ли не каждую неделю.

Чарка за здоровье молодых выпивалась всеми с должной торжественностью, тихо, уважительно, без лишних слов и суеты. Закуска после нее тоже бралась словно неохотно и больше вилками, ложками, ножами. Когда же пришли вторая чарка, третья, на молодых посыпалось столько шуток, острых словечек, что даже Ларисин отец почувствовал себя неловко. Вилки, ножи оказались куда-то засунутыми или попадали под столы, и пальцы чаще замелькали над тарелками, мисками и сковородками.

Чаще всего торопливые пальцы встречались над теми посудинами, в которых была подана жареная поросятина. Лариса заметила как-то мимо воли, что одна женщина, работавшая на свиноферме, взяв блестящими от жира пальцами кусок поросятины, что-то шепнула соседке и чуть заметно повела глазами на Виктора. Лариса тоже держала на вилке шкварку с чистой желтой кожицей. Вилка у нее в руке задрожала. Потом такая же дрожь отдалась под сердцем. Рука с вилкой вяло опустилась. Хотелось скорее глянуть на Виктора, но не хватило решимости. А что, если что-нибудь дурное шепнула эта женщина?..

Кто-то из-за крайнего стола хриплым, но пронзительным голосом прокричал тост за невесту, его дружно поддержали. Лариса, сдерживая слезы, улыбнулась, взяла рюмку. Отпив немного, посмотрела на свою вилку с куском поросятины, и во рту у нее стало горько и неприятно. Как она могла есть эту поросятину?! С немым упреком взглянула на Виктора. Тот крутил в пальцах рюмку и, стоя, обменивался с кем-то приветственными жестами. В его улыбке, в красивых веселых глазах было столько искренности и человеческой простоты, что Ларисе стало стыдно своих мыслей. Она уже поднесла вилку ко рту, как вдруг увидела, что в дверях показался Шандыбович и торжественно снял кепку. Это развеяло ее недобрые мысли, но принесло другую тревогу. Зная характер бывшего бригадира и его отношение к Виктору, Лариса подумала, что он пришел не с добром. Глаза ее встретились со взглядом Ольги, сидевшей недалеко от Павла. Ольга тоже удивленно и настороженно смотрела на отца.

Однако Шандыбович и не думал делать кому-нибудь неприятности. Протиснувшись чуть не в самый передний угол, он разгладил бороду и, не скупясь на слова, поздравил молодых. Потом отвернул правую полу пиджака и достал из кармана бутылку, отвернул левую полу и достал другую.

- Хоть я и не получил персонального приглашения сюда, - на поповский манер заговорил он, ставя водку на стол, - однако же решил, что не могу, не имею права не разделить с вами хлеб-соль в этот радостный день, а также и вот это, - он показал на бутылки. - Сосед все-таки женится, а не кто-нибудь! Ну и ты, Кузьма, - поднял он бороду на Ларисиного отца, - ничего плохого мне не сделал, так же, как и я тебе.

- Садись, Адам! - сказал Криницкий и подвинулся к жениху.

Шандыбович устроился рядом с хозяином дома.

Через некоторое время, изрядно выпив, он за спиной у Криницкого уже говорил Виктору:

- Ты думаешь, я злюсь на тебя за это самое бригадирство? Думаешь, конечно. А я даже рад, что так получилось. Ты помоложе, тебе и карты в руки. Энергия, инициатива! А я отдохну тем временем.

- Отдыхать еще рано, - мирным тоном заметил Виктор. - У нас для всех много работы.

- А разве я против? - подхватил Шандыбович. - Я лично никогда не был против работы. А тебе я даже помочь хотел бы. Не довелось нам породниться ну что ж! Тут дело такое... Но ведь мы все-таки соседи...

Когда во дворе заговорила на все лады гармонь и загремел бубен, Лариса, как птичка из клетки, выскочила из-за стола, хотела подбежать к подружкам и в вихревой польке забыть все формальности свадебного ритуала, стать такой же вольной, счастливой девчонкой, какой была еще только вчера. Однако, встретив в сенях утомленную хлопотами мать, виновато подняла на нее глаза, остановилась. Сразу вспомнила, что с завтрашнего дня на ее плечи лягут чужой дом, хозяйство и нужно будет вот так же, как матери, и днем и ночью заботиться обо всем и обо всех. Близость Виктора радовала, а старый Данила пугал Ларису. Она уважала его с малых лет, а вот как назвать его отцом, жить с ним в одной хате, есть из одной миски?..

- Может, помочь вам? - обратилась Лариса к матери.

- А что ж ты теперь мне будешь помогать? - с сожалением и как будто с упреком сказала мать. - Есть тебе кому теперь помогать. - Она хотела засмеяться и свести все в шутку, но едва удержалась, чтобы не заплакать. Только заморгала покрасневшими от усталости глазами и нагнулась, чтобы взять в руки подол фартука. Лариса обняла ее.

- Не надо, мамочка, не надо так!

Потом, когда мать успокоилась, спросила:

- Мама, вот эти самые поросята, что вы жарили... Откуда они у нас?

- Виктор принес, - вдруг насторожившись, ответила мать. - А что?

- Ничего, мама. Очень уж вкусные, вот я и спрашиваю.

- Так я же с ними... Ты знаешь?..

Тут мать готова была целый час рассказывать, что она делала с этими поросятами, но подошли повеселевшие от выпитого женщины и стали наперебой хвалить закуску и выпивку.

- Иди, дочушка, погуляй, - сказала мать Ларисе, а сама пошла с гостями.

На дворе, уже основательно утоптанном, невесту окружили девчата. Ольга потянула ее на краковяк, но танец получился у них холодноватый, не было в нем той живинки, которая радует глаз, вдохновляет и отличает одну пару от другой. Обе были виноваты в этом: и Ольга и Лариса. Ольге стало грустно: представила, глядя на Ларису, как Виктор будет целовать вот эти темно-карие глаза, которые сегодня почему-то не очень весело смотрят на нее, вот эти свежие губы и щеки, эти волосы, в которых уже не будет цветов. И невольно подумалось девушке, что Лариса очень счастлива. Это счастье не раз грезилось Ольге самой, но - не судьба. Она вовсе не обижается на подругу. Пусть будет жизнь ее светла и радостна. Может, когда-нибудь придет счастье и к ней, Ольге, дочери Шандыбовича, которого в Крушниках никто не любит. Дочь Шандыбовича, дочь Криницкого... Там дочь, и тут дочь, а разница, видно, большая. И матери у некоторых дочерей не такие, как надо: люди работают в колхозе, а они гонят самогонку. И торгуют этой самогонкой. А некоторые дочери знают об этом и молчат. Не смеют перечить родителям, боятся, как бы не перевелись на столе вкусные блины да как бы случаем не сумел кто-нибудь в деревне лучше и нарядней одеться...

Ольга повела глазами по кругу и увидела Павла. Тот танцевал с одной девушкой из Ларисиного звена. Лицо ее светилось радостью и вдохновением, а ноги ходили так легко, что казалось, вовсе не касались земли. Он возбужденно смотрел на партнершу, а та готова была весь свет удивить своей ловкостью.

"И этот меня покинет, - с болью подумала Ольга. - Пусть покидает! Все пусть покидают: за что меня любить?! И Лариса, и эта, что с Павлом, Варька, - обе они лучше меня. Им за родителей не стыдно, и сами они на настоящей работе. А я?.. Что я делаю? Подсчитываю трудодни да пишу в правление бумажки под диктовку Виктора. Брошу все к черту! Пусть сам подсчитывает то, что иной раз и на пальцах можно показать, пускай сам пишет свои бумажки. Попрошу Ларису, чтобы взяла в звено".

А Лариса посматривала на двери, ожидая, что скоро выйдет жених. Хотелось еще раз глянуть ему в глаза. А может, спросить про этих поросят у Ольги? Она же там все выписывает и записывает.

Рука у Ольги почему-то холодная, хоть на улице так тепло. И ни капли пота на лице, только редкие веснушки возле маленького носа и под глазами стали заметнее. А глаза грустные, опечаленные. Нет, не нужно сейчас у нее спрашивать...

Виктор явился, на удивление всем, чуть ли не в объятиях Шандыбовича. Лариса почувствовала, как задрожала Ольгина рука. Они перестали танцевать. Гармонист заметил, что невеста утомилась, и оборвал игру, но крепко захмелевший барабанщик не обратил на это внимания. Он колотил в свой бубен с еще большим ожесточением. Поскольку все танцоры были на том же свадебном уровне, что и барабанщик, то и они не заметили, что гармонист давно уже сидит, опершись подбородком на сложенные меха. Жарили под бубен так, что только пыль клубилась из-под ног.

Ольга молча оставила Ларису и пошла к тем девчатам, которые тоже бросили танцевать и, стоя под развесистыми ветвями груши, обмахивались косынками. Лариса приблизилась к Виктору. Жених не был пьян, хотя разговаривал со всеми громко, раскатисто смеялся и охотно принимал преувеличенные знаки уважения от Шандыбовича. Увидев Ларису, он подался к ней, но Шандыбович удержал его за плечо.

- Подожди, Би-бирюк, - уже слабовато владея языком, сказал он, - с нею ты еще натешишься...

Лариса взяла Виктора под руку.

- Ты, соседочка, - обратился к ней Шандыбович, - нажимай на лен, нажимай! Я лично думаю, что ты можешь прославить и бри-бригадира, и всех нас, грешных, вместе взятых.

- Завтра об этом поговорим, - стараясь оторваться от назойливого соседа, сказал Виктор. - Пойдем теперь отпляшем так, чтобы подошвам жарко стало.

Гармонист заиграл польку. Лариса радовалась, что Виктор не пьян - она очень боялась пьяных, - и решила сразу начать с ним тот разговор, который не давал ей покоя.

- Витя, ты на ферме взял этих поросят? - несмело и тихо спросила она.

- Каких?

- Что мама жарила...

- А-а, этих! На ферме. Ну и что?

Голос у Ларисы задрожал:

- Витя, да как же это?.. Как ты мог?..

- Я их выписал, - спокойно и уверенно ответил Виктор. - По всем правилам! Вот ведь какая ты! Хочешь, документы покажу? Неужто на свадьбу бригадира нельзя отпустить парочку?

И Лариса успокоилась.

В хате у Данилы сразу посветлело. По-иному стали выглядеть стены, потолок, печь. Исчез тот кисловатый запах, что держался в хате много лет. Теперь глянешь - и глаз радуется: возле стены большая кровать с горой подушек, лежит подушка и на печи. Это для Данилы.

А Данила давно уже отвык от мягкой постели. Когда в первый раз он уступил Ларисиной просьбе и положил под голову подушку, то долго не мог уснуть. Все ему казалось, словно что-то шевелится, шелестит под ухом.

Завелось и кое-какое хозяйство. В хлеву хоть и не было коровы, о которой Данила, конечно, долго мечтал, зато стояла ласковая белобокая телушка. Когда старик входил в хлев, она вытягивала шею и через загородку лизала шершавым языком его руку. В катухе рядом довольно похрюкивал кабанчик. Случалось, что ночью Данила просыпался и шел проведать, как там ночует его скотина.

Появились таким образом у Данилы под старость приятные и как раз по силе ему заботы. От самой зорьки он хлопотал возле хаты, присматривал за телушкой, за кабанчиком. Двор уже не был пустым, значит, и отношение к нему изменилось. Хотелось то изгородь поправить, то катушок перегородить, то крышу в хлеву залатать. Даже о своей старой рябине Данила позаботился и теперь был очень доволен, что не спилил ее минувшей зимой. Дерево похорошело, с него были срезаны сухие сучья, а земля вокруг ствола была очищена от крапивы, лопухов и репейника. Самые урожайные ветки Данила подпер шестами.

Помолодел Данила, окреп, стало легче ему ходиться, легче дышаться, и мысли в голову приходили чаще всего светлые, веселые. Попробовал отпустить бороду и удивился: борода стала густая и жесткая, как щетина. Потянул за волосок - эге, куда там! Не вырвешь, как раньше. Пришлось идти к свату, просить, чтобы побрил.

Наведывался Бирюк и в колхозную ригу, когда пеньку привозили. И там его рука ходила вернее, "веревочный комбайн" лучше слушался.

И все же, как ни усердствовал старик, окрыленный тем, что настала для него новая жизнь, во многих делах он не мог равняться со своей невесткой. Встанет, кажется, так рано, что птицы еще дремлют, глядит, а Лариса уже на ногах. Не поспеет в ведро заглянуть, есть ли вода, а невестка уже схватила это ведро и бежит к колодцу. Не успеет дойти до навеса взять дров, как Лариса уже там.

- Не нужно, тата, я сама наберу.

Накормить и напоить телушку, досмотреть там еще что-нибудь возле хаты сколько на это времени нужно? Пройдет каких-нибудь полчаса, не больше, и уже слышит Данила звонкий и ласковый голос с порога сеней:

- Тата, идите завтракать!

Завтракают они с аппетитом, потому что все на столе свежее, горячее и приготовлено умелыми руками. Потом Лариса собирается на работу и на ходу говорит отцу, что нужно сделать в хате и возле хаты днем. Избави бог - не приказывает, не командует, а просит, и такой у нее в это время голос, такие слова подбирает, что Данила на небо полез бы, только бы исполнить ее поручения.

- Вот это Вите я сварила, - показывает Лариса на чугунок в печке. - Как встанет, дадите ему. А это - кабанчику. Когда будете замешивать, немножко посолите. Да смотрите, сами тут не голодайте. Если мы опоздаем к обеду или совсем прийти не сможем, так вон в углу щи - сковородкой накрыты.

Вставал Виктор, и для Данилы начиналась самая сложная часть работы. Нужно было, во-первых, орудовать ухватом так, чтобы не обернуть чего-нибудь в печке, а во-вторых - разобраться и не перепутать, где стояло приготовленное для Виктора, где для кабанчика, а где для Данилы.

Позавтракав, Виктор шел сначала к Шандыбовичам и диктовал там Ольге разные донесения и распоряжения. Ольга морщилась, кривилась, но все-таки писала. Часам к десяти перед окнами Шандыбовичей появлялся Мефодий с оседланным жеребчиком. Виктор выезжал на поля, а Ольга ломала голову, придумывая себе занятие на день.

Данила, отправив сына, выполнял остальные поручения невестки и находил себе массу всякой другой работы. К полудню он ждал Ларису и, что бы ни делал возле хаты, невольно прислушивался, не слышно ли невесткиного всегда ласкового голоса, не зовет ли она:

- Тата, идите обедать!

Если невестка не приходила (а сын почти каждый день не являлся к обеду), то и старик не доставал из печи заветный чугунок. Ведь стоит взять ложку, помешать щи - и потеряют они всякий вкус, пропадет тот особый свежий аромат, что заставляет человека садиться за стол, если он и не голоден. Раз невестка оставалась голодной, то и Данила ничего не брал в рот до вечера.

В сумерках возвращалась домой Лариса, доставала из печи чугунок, и они вместе ели упревшие за день щи. Потом она затапливала печь, чтобы приготовить что-нибудь посвежее - для Виктора. Поужинав, наливала в корыто теплой воды, ставила на пол возле полка и говорила свекру:

- Тата, попарьте ноги перед сном. Очень уж хорошо спится после этого.

И Данила покорно разувался, садился на полок, опуская в воду пропотевшие пальцы уставших ног. Иной раз, бывало, так и задремлет над корытом. Дремлет, вспоминает разное. Тепло ему... Да, вот во время оккупации Данила хоть и очень боялся, но рискнул украсть у немцев такое же тепло...

Проходя как-то в сумерках огородами, увидел, что немцы подвезли к крушниковской баньке чуть не сажень сухих дров. Заныло у Данилы сердце: ведь дома ни сучка, ни щепочки. Витя сидит на печи, укутанный одеялом. Намерзся до того, что посинел весь, зуб на зуб не попадает, "Схватить бы пару поленцев!" - подумал Данила. Но возле дров стоял часовой - не подойдешь.

Долго кружил Бирюк неподалеку от бани, все глядел, не отлучится ли куда-либо часовой. Потом стало ясно, что немцы будут топить сегодня, значит, никуда они отсюда не уйдут. Данила сходил проведать сына, но усидеть дома не мог. Тянуло к бане: это подумать только - почти сажень сухих дров! Дежурил в затишке с час, потом заметил, что немцы вдруг высыпали друг за дружкой на улицу. Не иначе что-то встревожило их. Подождал Данила с минуту, чтобы убедиться, что ни одного бандита в бане не осталось, и - давай таскать эти дрова! Чуть не надорвался, пока перетаскал...

Задремлет Данила - подойдет к полку Лариса, поправит подушку, и старик ложится отдыхать. Засыпал он в ту же минуту, и только когда просыпался за полночь и впадал в неизбежную стариковскую бессонницу, перебирал в памяти все, что было вчера. Видел, как Лариса поправляла подушку и накрывала ему ноги... За что ему такое уважение от невестки, чем он его заслужил? И думалось, что, верно, просто счастье пришло под старость к человеку, не всю ведь жизнь быть ему несчастным. А когда еще дальше пускался в свои рассуждения, приходил к выводу, что заслуга у него все-таки есть. Вырастил, воспитал сына - вот тебе и главная заслуга. Не было бы сына - не было бы и невестки.

Виктор по-прежнему представлялся отцу хлопцем необыкновенным, таким, что равнять его с кем-либо другим просто грех. Потому, верно, и жена ему попалась такая необыкновенная: Лариса знала, за кого шла.

Правда, в последнее время Данила уже не раз подумывал о том, что надо бы кое-что сказать сыну - ему же на пользу. Например, зачем Мефодий каждое утро торчит с конем перед окнами? Даже при Шандыбовиче такого не бывало. Потом, можно ведь было бы чуть пораньше вставать и помогать жене по дому, пока идти на работу. А он спит себе и в ус не дует. Как при отце жил без всяких хлопот, так и при жене.

Думал старик об этом сказать, да не осмелился. Теперь Виктор самостоятельный человек, женатый. Пускай ему жена говорит. Посоветуются между собой, пошепчутся и все уладят. Люди разумные.

Отцовская гордость за сына не уменьшалась из-за этого. Что есть, то есть. Без матери, без чьей бы то ни было помощи поставил на ноги человека, дал образование... Вот осталась только старость, все лучшее прожито, и - все подарено сыну. Не жалел Данила о том, что не мог теперь припомнить минуты, когда бы не заботился о сыне, не дрожал за его судьбу...

Чтобы научить хлопчика бить в бубен, Данила, помнится, несколько раз ходил в соседнюю деревню, выторговал там у одного придурковатого музыканта старенькую, побитую на бабьей голове скрипку. Склеил и месяца два пиликал по вечерам, пока не вернул пальцам и памяти заученный когда-то в ранней молодости кадрильный галоп. По праздникам отец играл, мальчишка бил в бубен, тоже сделанный Данилой, а люди шли по улице и останавливались около хаты: "Весело живут Бирюки".

Постепенно вошло в правило - только то в жизни имело смысл для отца, что было полезным и интересным сыну.

Молодой бригадир сидел за столом в своей хате и разбирал почту.

Почта приходила в Крушники не часто, зато уж когда приходила, то огромной пачкой, за несколько дней кряду. Виктор обрезал конверты ножницами, как заправский канцелярист, и читал каждую бумажку - долго, внимательно, словно заучивал наизусть. Несколько директив было от колхозного правления с замысловатой подписью председателя. Все они начинались словами "Под вашу личную ответственность", которые бригадир обычно не прочитывал. Две директивы были от сельсовета и одна от районной пожарной охраны. В них тоже значилось: "Под вашу личную ответственность предлагается..."

Виктор разгладил ладонями все листки, аккуратно проставил сегодняшнее число и сложил их в папку.

Вернулась с поля Лариса. Развязала клетчатый платок, улыбнулась мужу.

- Чего это ты такая розовая? - принимаясь за газеты, спросил Виктор.

- Сказали, ты поехал домой. Спешила, чтобы хоть раз пообедать вместе.

- Ну как там лен? - тоном хозяина спросил Виктор. - Весь разостлали?

- Весь! - ответила Лариса, и ее лицо еще больше порозовело. - Теперь бы только росы теплые!.. Шелк был бы, а не лен!

- Тут тебе письма, - с ноткой безразличия в голосе проговорил Виктор и на миг задержал взгляд на двух синих конвертах.

Лариса взяла один конверт, посмотрела его на свет в окне и оторвала полоску. "Под вашу личную ответственность, - тихо читала она, - предлагается срочно прислать сведения о сборе членских взносов..."

- От кого это? - узнав знакомый стиль, спросил Виктор.

- От нашего секретаря комитета, - вдруг удивившись, ответила Лариса. Но я ведь уже давно послала эти сведения!

Это немного омрачило ей настроение. И, наверное, чтобы окончательно не испортить его, Лариса отложила второе письмо в сторону и принялась поправлять на затылке волосы.

- Может, будем обедать? - предложила она, и в ее голосе, видимо, невольно, прозвучала настороженная просьба и какая-то боязнь, что Виктор может вдруг отказаться от обеда, встать и выйти из хаты. - Я, выбегу тату позову. Пообедаем, тогда и прочитаем все: и письма и газеты.

Пока она искала на дворе отца, а потом доставала из печи чугунки, Виктор все-таки просмотрел газеты. В областной была большая статья о крушниковской бригаде, а в районной - целая полоса. Самым подробным образом описывалось, как в бригаде добивались высокого урожая льна, и чуть не в каждом абзаце упоминалась фамилия бригадира.

- Тут все о тебе! - сказал Виктор жене, когда та начала подавать на стол.

Положил на подоконник газеты, а сам подумал: "Не так и много о ней. Это все Шандыбовича работа. Умеет человек и людям сказать, если надо, и бумажку накатать".

- Ну что же их нет? - забеспокоилась Лариса.

- Кого? - громко спросил Виктор. - Отца?

- Сказали, что идут, и вот нету.

- Придет, никуда не денется!

Лариса все-таки выбежала снова звать Данилу, а Виктор почти без всякого аппетита принялся хлебать горячие щи.

"Все отчеты писал Шандыбович, - вернулся он к тому, о чем недавно думал. - Ольга что-то артачится теперь, злится. Все с Павлом о чем-то шепчется. Тот меня упрекал, что я Шандыбовича кладовщиком поставил. А что тут особенного, что поставил? Я отвечаю за все! У меня очень-то не разгонишься. А человек он практичный. Такие люди нужны".

- Что тебя - ждать, как пана? - встретил он отца не совсем сдержанным вопросом.

Лариса глянула на него удивленно, а отец промолчал, только когда уже сел за стол, тихо сказал:

- Я там катух ладил, кабанчик подрыл стенку.

- Так мог бы давно наладить.

- С утра аж до самого полдня веревки вил...

Уже собирались вылезать из-за стола, как в хату несмело вошла маленькая да еще сгорбленная старостью колхозница, похожая по одежке на монахиню.

- Хлеб-соль вам, соседи добрые, - согнувшись еще больше, сказала она. Не обессудьте, что не вовремя пришла, очень уж к спеху мне. Не обессудьте...

- К нам всегда просим, - проговорила Лариса и подошла к ней. Садитесь, пожалуйста!

- Некогда и сидеть, сказать вам правду. - Бабка шагнула ближе к столу. - Это я к вам, Викторко.

- Лошадь? - вставая из-за стола, спросил Виктор.

- Ага. Лошадь. В больницу завтра с утра надо поехать. Что-то мой старик, не при вас будь сказано...

- Можно, - перебил ее бригадир. - Скажите Мефодию, пусть даст.

- Спасибо вам, Викторко, - чуть не кланяясь, заговорила с ударением на "ко" бабка, - спасибочко. Мы уж как-нибудь это самое... - Она почему-то показала рукой на сени, но, пожалуй, никто не понял ее жеста.

- Так что там у твоего старика? - спросил Данила. - Вчера же мы вместе с ним веревки вили.

- Я и не знаю, Данилко, - отступая как-то боком к порогу, проговорила бабка. - Стонет. Целую ночь стонал и теперь все стонет.

Лариса с благодарностью взглянула на мужа и вышла за бабкой в сени. Там задержалась минуты три, а потом вошла в хату с бутылкой в руках. Она чуть не плакала от возмущения.

- Что это такое? - обратилась к Виктору и, глядя на него удивленными глазами, подала бутылку.

Тот взял посудину в руки, по закупорке узнал продукцию Шандыбовичихи и засмеялся каким-то безразличным смехом.

- Ну чего ты еще спрашиваешь? - Он отдал бутылку и слегка обнял жену за плечи. - Горелка, понятно! Понюхала бы, и спрашивать не надо.

- Знаю, что горелка, - с обидой за такой тон сказала Лариса и отступила от мужа. - Меня интересует, как она попала сюда? Стала я подметать пол в сенях, вижу - бутылка на лавке. А раньше не было. Откуда?

- "Откуда, откуда"... - Виктор нахмурил брови, и его светлые, в последнее время уже не очень гладкие волосы съехали к переносице. - Наверно, бабка Дичиха оставила. Может, забыла тут свое добро по старческой памяти.

Данила крякнул раз-другой, потер большим пальцем заросший подбородок и вышел из хаты. Вспомнил, верно, как сам когда-то носил самогон Шандыбовичу.

- Как тебе не стыдно, Витя? - с укором качая головой, заговорила Лариса. - Пусть Шандыбович на весь район прославился как пьяница и взяточник. А ты? Ты же комсомолец. Да и вообще... Как же так можно?

Виктор солдатским шагом подошел к столу, вытянулся, заправил гимнастерку и, искоса поглядывая на жену, стал говорить, словно диктовал строгий приказ:

- Вот что! - постучал пальцами по столу. - Никаких нотаций я слушать не хочу! Ясно? Наслушался за четыре года! А хочешь знать правду? Скажу. Никаким Дичихам я не приказывал приносить мне горелку. А принесла - назад не понесу. Я на них всех работаю. За моей спиной живут!

- Ты не понесешь, так я это сделаю, - твердо проговорила Лариса. - И стучишь напрасно. Давно мне надо было тебе сказать, да все молчала, думала, сам поймешь.

- Это я знаю, что давно злость носишь, - мягче сказал Виктор, однако снова постучал пальцами по столу. - По глазам вижу.

- Вчера подъехал к нашему полю, - продолжала Лариса, - и, не слезая с лошади, девчат подзываешь. Разговариваешь с людьми через плечо, вот как со мной сегодня. И пьяный ты был вчера, Витя. Вот еще несчастье! Признайся сам, что был пьяный... и, может, не первый раз.

- Это я с нашими "вышковцами" выпил, - понуро ответил Виктор и сел к столу на скамью. - Из-за них, чертей, капли нигде не сыщешь, если б и хотел. Все осушают. Эмтээсовская лавка...

- Ты не сворачивай в сторону, - остановила его Лариса.

- Я хотел сказать, что из-за них эмтээсовская лавка всегда пустая, и понимаешь...

- Вряд ли тебе нужна эта лавка. Вот ты откуда берешь горелку! Вот! Лариса подняла Шандыбовичихину бутылку. - Наверное, из-за этого и на обед тебя не дождешься, а если и придешь, то ешь все равно как чужим ртом. Что ты только делаешь, подумай, Витя!

Она взяла с подоконника газету, обернула ею бутылку и, незаметно смахнув рукой слезы, выбежала из хаты.

Виктор несколько минут сидел молча и, уставившись на дверь, барабанил пальцами по столу. Барабанил чем дальше, тем все сильнее и чаще. Скоро поймал себя на том, что выстукивает польку-веселуху. Ту самую польку, которую играли вчера в клубе. В руках у него была балабешка, гладкая и черноватая от множества рук, в которых перебывала. Он барабанил ею так, что гармонист боялся за свой бубен, а те, что выплясывали, останавливались, чтобы посмотреть на Бирюковы коленца. Балабешка взлетала, словно цепы при молотьбе, и бубен ударялся то о колено, то о голову. Потом Виктор грохнул бубен на пол и пошел по кругу с балабешкой. Кого-то огрел и сейчас не знает кого. Всех поразгонял вокруг себя - так носился. А голова закружилась - не устоял на ногах. Не помнит, кто поднял его, кто привел домой...

Проснулся поздно утром, Ларисы уже не было. Знает она про это или нет? Пожалуй, не знает. Набегалась за день, спала ночью крепко - старик открывал дверь. А чуть свет снова побежала на работу.

Виктор все быстрее барабанил пальцами по столу...

Лариса вернулась в сумерках. В хате никого не было. Зажгла лампу, начала хозяйничать. По дому забот полон рот. Хваталась за все сразу, руки аж млели иногда, а в голове - все те же неотвязные мысли. Обидно было за Виктора, что не остался дома, не подождал ее. Не хочет слушать, что ему говоришь. А послушать есть что.

Старая Дичиха не хотела брать обратно самогонку. Очень удивилась, когда увидела у себя в хате Ларису с бутылкой в руках.

- А чем мы хуже людей? - обиженно жаловалась она. - Всем можно, а нам так уж и нет? Вон Перегудиха, слушайте, два раза брала лошадь за пол-литра, а нам так уж и одного разу нельзя. В больницу съездить. Он же больной человек. Думаете, обманываю?

- Так вы берите лошадь, берите! - запальчиво объясняла Лариса. - Но без горелки. Понимаете? Без бутылки!

- Без бутылки? - Бабка так посмотрела на Ларису, словно та хотела оскорбить ее на всю жизнь. - Так это ж больше нам никогда и не заикаться насчет лошади?

"Вот до чего довели людей, сначала Шандыбович, а теперь Витя, - думала Лариса. - И что за человек этот Шандыбович? Чего он так привязался к Виктору?"

До боли в сердце было обидно, что не удается толком поговорить с мужем. Хотелось бы обо всем этом рассказать ему, посоветоваться. Неужели с ним нельзя посоветоваться? Говорили ведь раньше, делились всякими мыслями. С кем же поговорить о том, что тревожит душу? Павел - брат. Он будет слушать и усмехаться. Скажет: "Говорил я тебе, чтоб не спешила выходить за него замуж". Ольга? Так ведь и понять трудно эту Ольгу. То она готова убежать из дому, то сидит спокойно в боковушке и пишет под диктовку Вити. Разве к своим девчатам пойти? Варька - понятливая, умная, но сама, кажется, страдает от неудачной любви. Этот наш Павел все еще мнется да колеблется: то на Ольгу смотрит так, что, кажется, жить без нее не может, то Варьке ласково улыбается.

Вспоминались счастливые вечера, когда Виктор рад был каждому Ларисиному слову и сам подолгу рассказывал о военной службе. Если бы можно было так поговорить и теперь, Лариса упрекнула бы не только его. Очень сурово и вслух упрекнула бы и себя за то, что, занявшись звеном, выпустила из виду другие дела, мало интересовалась, что делается в бригаде вообще.

Но не пришел домой Виктор, и не с кем было поговорить Ларисе. За полночь просидел он у Шандыбовича за бутылкой отменного первача. Так захмелел, что и ночевать остался там.

Когда Лариса вернулась с сельскохозяйственной выставки, пришла пора поднимать со стлища лен.

С дороги она немножко замешкалась дома и пришла в поле на каких-нибудь полчаса позже своих девчат. Удивилась, что в звене была Ольга. Она старательно работала, ее лицо и открытая шея уже раскраснелись, а в глазах светилась радость.

- А кто же теперь в боковушке? - еще не совсем веря Ольгиному энтузиазму, спросила звеньевая.

- Отец там... - опустив глаза, ответила Ольга. - Обойдутся и без меня.

В обеденный перерыв Лариса рассказывала девчатам о выставке. Призналась, что чуть не извела ее какая-то лихорадка-трясучка, когда люди попросили выступить в колхозном лектории. А как сказала первое слово, так и ничего, все отошло.

- Спрашивали многие, как выращиваем лен на нашем Полесье. Рассказала. А потом сказала и про крушниковскую бригаду. Удивлялись там и смеялись, когда услышали, что бригада так далеко от колхозного центра и что председатель колхоза бывает в этой бригаде, может, раз в полгода. А некоторые при этих словах вынимали из карманов блокноты и что-то записывали.

- Вот хорошо! - воскликнула Ольга.

- Что хорошо? - не совсем поняла звеньевая.

- Что записывали! - уточнила Ольга. - Может, в газете поместят!

Вечером, когда шли домой, она приотстала от девчат и подала знак Ларисе. Они пошли тише. Девчата им не мешали, так как знали, что у Ольги и Ларисы могут быть свои секреты.

- Будет на Павла жаловаться, - хмыкнув, бросила Варька и с любопытством оглянулась.

Но Ольга и не думала жаловаться на Павла, на сердце у нее лежало совсем иное горе.

- Я убежала из этой боковушки, - тихо, задумчиво проговорила она. Если можно, возьми меня в свое звено. Больше я так не могу. Поверь, Лариска! Не могу!

- Я тебе еще весной об этом говорила. Помнишь?

- Помню, но тогда... - Тут Ольга перешла почти на шепот. - Я думала, может, чего не понимаю, может, неправильно смотрю на некоторые вещи... В родной семье живу, не где-нибудь. Как и всем детям, хотелось мне любить своих родителей, верить им, гордиться ими. Подумай, как бы ты осмелилась сказать что-нибудь против родителей, а не то что сделать?

- Мне кажется... - неуверенно начала Лариса. - Я думаю, что смелости у меня хватило бы, если бы понадобилось.

Она растерянно глянула на подругу и вдруг задумалась. Несколько Ольгиных слов прошли мимо ушей. "А что, если придется против мужа выступать? Говорить открыто, перед людьми. Хватит ли смелости, выдержат ли нервы? Это не на выставке про лен рассказывать".

Лариса даже испугалась этой мысли, ей стало грустно, и почему-то отпало желание спешить домой.

- Сколько раз я собиралась! - говорила тем временем Ольга. - Сколько раз клялась себе!.. Брошу все! Брошу не только боковушку, но и самую хату! Чтоб глаза мои не видели, чтоб уши мои не слышали, что вокруг меня делается. Пойду расскажу какому-нибудь доброму человеку обо всем на свете или напишу в райком. И всякий раз что-либо сдерживало. Хватало за руку, за язык. То родителей жалко было, то самой себя, то тебя, Лариса.

- Почему это меня, Ольга?

- Потому что и Виктор очень скоро начал наведываться в нашу боковушку. Молчала, знала, что ты будешь переживать, если я вмешаюсь, и, может, даже плохо подумаешь про меня. Вместе же когда-то гуляли, и - не буду скрывать Виктор нравился тогда и мне.

- Я знаю, что нравился. - Лариса доверчиво глянула на подругу. - Но я плохо не подумала бы.

Взошли на мостик. Сухие доски неприветливо скрипнули, и у Ларисы кольнуло под сердцем. Первый раз она не остановилась тут, не посмотрела на красивую, всегда говорливую речку.

- Весной я радовалась, - продолжала Ольга. - Виктор принял бригаду. Думала, что будет и у нас порядок, как у людей. Куда там! Новый бригадир пошел по тропке старого, да еще, пожалуй, и опередил его кое в каких делах. Ты уже знаешь о его танце с балабешкой? - невольно улыбнулась Ольга.

- Знаю, - ответила Лариса.

- Все эти дни, что ты была на выставке, пил без просыпу. Не обижайся на меня за эти слова... Дал подписку моему отцу, что выдаст ему половину своей премии за лен, - и пил, дурачился. В воскресенье вечером гуляли в клубе. Смотрим, открываются двери и высовывается из-за косяка лошадиная голова. Глаза сверкают, как у черта. Мы перепугались, шум подняли. Думали, что, может, кто нарочно такую штуку выкинул. А тут въезжает в зал Виктор на коне. "Играй! - кричит гармонисту. - Играй, как на моей свадьбе играл! Если мой жеребчик научится танцевать польку, премирую тебя живым поросенком!" Едва выставили его хлопцы оттуда. Скакал по улице потом до тех пор, пока Мефодий не отобрал жеребчика. Отца, слыхать, выгонял из дому... Ты поговори со свекром, Ларисочка, милая! - вдруг в отчаянии воскликнула Ольга и остановила подругу, ткнулась лицом в ее плечо. Руки ее дрожали на груди у Ларисы. Если бы ты знала, как мне тяжело об этом говорить! Я просто не знаю, что делаю, забываю, что он - твой муж!

- Ничего, Ольга. Ничего... Я понимаю, ты не только о нем говоришь. Тебе так же тяжело, как и мне. Пойдем потихоньку!

Они шли какое-то время молча, обнявшись. Ольга взволнованно комкала в руке уголок своего мягкого шарфика, которым слегка прикрывала затылок, плечи и островатые девичьи груди. Вечер был теплый, хоть осень чувствовалась и в воздухе, и в цвете неба, и в разных полевых запахах. Лариса вдруг наступила босоножками на что-то сухое, жесткое и даже присела. Ее клетчатый платок сполз на шею. Подняла несколько стебельков семенного клевера и начала растирать в руках подсохшие головки. На ладони рассыпались маленькие юркие зернышки.

"Золото, - подумала звеньевая, - настоящее золото, а пропадает из-за нашего бригадира". Глянула вокруг. Огромная площадь семенного клевера только при самой дороге была местами скошена, а так - весь стоял под сухими ветрами, осыпался.

"Надо спасать это богатство, - забеспокоилась Лариса. - Собрать девчат, кто умеет косить..." И вдруг - боль в сердце: "А смогу ли я завтра говорить с девчатами, смогу ли взяться за косу сама?"

Мелькнуло перед глазами лицо Вити. Сначала милое, дорогое, светлое, а потом - с потухшим, злым взглядом, с заносчивыми складочками над переносьем. А лицо свекра представилось худым и заросшим. "Где он ночевал, бедный молчун? Верно, ходил целыми ночами по загуменью, чтоб люди не видели, и думал о своей горькой доле..."

Девчата, что ушли вперед, уже, наверное, давно разошлись по хатам, а Лариса с Ольгой готовы были свернуть куда-нибудь, лишь бы только не выходить на улицу. Ольга незаметно провела шарфиком по глазам и снова положила руку Ларисе на плечо. Она была чуть выше Ларисы, и ей было удобно так идти. Лариса же обняла девушку за гибкую талию, спрятав руку под мягкий шарфик.

- Хуже всего, Лариска, - снова заговорила Ольга, - что я нашла у своего отца целую кипу разных актов: на сено, на солому, на зерно, на продажу поросят с фермы. Все копии, конечно. Там и за прошлые годы, и за нынешний. Боюсь, что это липовые акты. Отец держал копии при себе, наверно, на всякий случай, чтоб знать, как оправдываться. А что, если, не дай бог, и Витя там замешан?..

Она произнесла так мягко "Витя" потому, что почувствовала, как озноб пробежал при этих словах по Ларисиным плечам, как задрожали ее пальцы, когда хотела поправить на голове платок.

- Боже мой! - глухо, с каким-то надрывом воскликнула Лариса и приостановилась. - Почему же ты молчишь?

- Я не молчу! - с обидой и отчаянием чуть не крикнула Ольга. - Я их только вчера нашла. А до этого только мучилась, переживала от предчувствий, от подозрений, а твердо ничего сказать не могла. Только пьянка была перед глазами. Понимаешь? - Она подняла уголок шарфика к губам и заплакала, как-то очень уж по-бабьи, навзрыд. Видно было, что и в самом деле натерпелась, целые годы жила без радости-веселья, всегда стремясь заглушить внутри мучительные противоречия, борьбу мыслей.

- Ольга! - Лариса с испугом глядела девушке в лицо. - Ольга! повторила она и взяла подругу за руку. - Да ты знаешь, о чем ты говоришь? Знаешь?

Какая-то странная дрожь в ее глазах насторожила Ольгу. Слезы на щеках у Ларисы были видны даже впотьмах.

- Знаю! - решительно произнесла Ольга и, верно, в последний раз вытерла шарфиком глаза и лицо.

- Поздно? Да? Поздно уже, Ольга? - все допытывалась Лариса, до боли сжимая Ольгины руки.

- Наверное, поздно, - неуверенно согласилась Ольга. - Только не знаю, как для Вити.

- Эх, почему же мы раньше не поговорили? - будто хотела растерзать себя за это, крикнула Лариса и в отчаянии упала на придорожный клевер. - Нас надо в первую очередь судить. Нас! Гнать из комсомола! Сидели в боковушках, хандрили!.. Я за рекой все лето просидела! А здесь!.. Где же были наши глаза? Болело у меня сердце. Не раз болело... Но пускай бы ты мне хоть полусловом намекнула. Не думала я, что в такую сторону все клонится. Не думала! И знаешь что! - Лариса вдруг подхватилась и чуть не лицо в лицо стала около Ольги. - И теперь не думаю! Не верю! Слышишь? И не говори мне больше об этом. Не говори. Не верю! Особенно про Виктора!

- Я и не говорю про Виктора, - тихо, не то виноватым, не то испуганным голосом проговорила Ольга.

Но Лариса была уже далеко от нее и этих слов, пожалуй, не слышала.

А Ольга растерялась: догонять ее или уж идти к деревне одной. Больно резануло по сердцу - некуда ведь ей сегодня зайти и не с кем больше будет так откровенно, как сегодня, поговорить.

Вдруг Лариса повернулась и так же быстро пошла Ольге навстречу.

- Ну вот что! - как обычно, твердо и, казалось, уже без обиды проговорила она. - Что будет, то будет, а копии эти завтра ты отдашь мне! У нас тут нет коммунистов, так за все должны отвечать мы, комсомольская организация. Разберемся, проверим!

- А о чем же, ты считаешь, я думала? - Теперь уж в голосе Ольги звучала обида. - Я пришла сегодня к тебе не только потому, что ты моя подруга...

Деревней шагали не спеша, словно на прогулке. Почти во всех хатах уже светились огни, во дворах было тихо.

Поравнялись с двором Ларисы. В хате горела лампа. Спелая гроздь рябины, словно цветущая роза, заглядывала в уличное окно. В желтом свете она казалась черной. Лариса замедлила шаг, приостановилась и Ольга. Потом Лариса шагнула дальше. Ступала и оглядывалась на черную рябиновую гроздь.

Ольга также миновала свой двор, даже не задержалась возле родной хаты.

Кто знает, до какой поры они ходили в ту ночь по улице?..

Через несколько дней Варька перехватила Виктора по дороге в поле.

- Витя, знаешь что? Сегодня вечером собрание комсомольское. Приходи в клуб.

- Некогда мне, - поморщился бригадир. Натянул на лоб выгоревшую за лето кепку и подогнал каблуками жеребца.

- Нет, ты подожди, Витя! - Варька уцепилась за уздечку. - Подожди, послушай! Приезжает из райкома какой-то представитель.

- Из райкома? - Виктор натянул поводья. - А почему же Лариса мне ничего об этом не сказала? - А сам подумал: "Побежала на клевер еще затемно, когда ей было говорить?"

- Она мне поручила созвать собрание, - игриво и вместе с тем с серьезностью в тоне сказала Варька. - Попробуй только не явись, как в прошлый раз! На веревке приволоку!

Виктор засмеялся и, ничего не сказав, поехал дальше. Ему нравилась эта своевольная, всегда веселая, беленькая, как ягненок, девушка. В городе он видел, как многие модницы разными припарками да электрическими токами заставляют свои волосы виться, а у Варьки от природы всегда светится бело-золотистый венчик вокруг лба и ниже висков; даже под дождем он не расходится и не меняет цвета. Почти со всеми Виктор держался суховато, как бы официально, даже с молодежью не позволял себе шутить и не допускал никакого панибратства. Варьке же прощал все, даже то, что она подчас не слушалась его как бригадира и посмеивалась над ним, когда не было поблизости Ларисы.

Вечером Виктор приехал с поля, сдал коня Мефодию и, не заходя домой, пошел в клуб. Там была еще только Варя, она налаживала висячую лампу, которая то и дело стреляла искрами и коптила.

- Соли какой-то дурак в керосин насыпал, - сказала Варя, заметив бригадира.

- Так возьми у Шандыбовича, налей свежего, - посоветовал Виктор.

Он хозяйским шагом прошелся по залу, остановился около плаката о кукурузе на стене, в большом кругу света на полу заметил глубокие вмятины от копыт и - поспешил отвести глаза.

- Что, тошно глядеть? - насмешливо проговорила Варя. - Это же твоя работа! Только один какой-то дурной царь, где-то я читала, вводил коня во дворцы.

- Брось ты! - мрачно, однако незло огрызнулся Виктор. Попробовал представить, как это он въезжал верхом в клуб. И не смог вспомнить. Только что-то неясное, словно сквозь густой туман, мелькнуло в памяти. - А какой вопрос сегодня? - обратился он к Варе и сел на самую низкую скамейку около стола.

- Я толком не знаю, - все так же игриво ответила девушка. - Наверное, о твоей лошадиной польке будут говорить.

Виктора будто снегом обдало. Он как-то весь съежился, потер руки и, поведя на Варю мутными глазами, тихо проговорил:

- Ты уж хоть на собрании язык не распускай. Подняли шумиху! Подумаешь, выпил человек!

Вошли Ольга с Павлом. Павел подал Виктору руку - два дня не виделся с ним, - а Ольга только взглянула на бригадира как-то растерянно и села неподалеку на другую скамейку.

"Все родичи, - подумал Виктор, поглядывая на Павла и Ольгу. - Родичи... Еще Лариса придет. Если и проберут, так не очень больно. В своей семье все может быть".

Пришли еще две комсомолки, и вся организация была в сборе. Не хватало только самого секретаря. Виктор молча бросал взгляды на дверь: вот придет Лариса, а с нею - представитель. Наверное, так оно и есть: если Лариса задержалась, значит - там у нее люди. Посоветуются, подготовят повестку и придут вместе.

Однако Лариса пришла одна. Виктор строго, с обидой поглядел на Варьку. Та тряхнула своими кудряшками и чуть заметно улыбнулась.

- Все наши? - спросила Лариса и села за стол почти напротив Виктора.

Варя ответила ей, что все, хоть это видно было и так. Но Лариса почему-то не спешила открывать собрание. Она что-то набрасывала на листке в косую линейку, о чем-то думала. Все настороженно молчали, так как знали, что собрание будет необычным, а Виктор еще не верил, что разговор может пойти о нем, что вот эти люди, его подчиненные, да к тому же еще и родственники, станут его пробирать. Он уставился в лицо Ларисе, силясь по ее глазам понять, что тут затевается. Но Лариса в этот момент не смотрела на него, и только по ее наморщинившемуся лбу, неспокойным ресницам и излишне быстрому, словно бы нервному движению руки с карандашом Виктор почувствовал, что приближается что-то серьезное. И вдруг им начал овладевать страх. Силясь преодолеть его, бригадир попробовал вспомнить: бывал ли он когда-нибудь раньше в таком положении? Всплыли два-три случая из времен службы на воинском складе, но они представлялись незначительными в сравнении с тем, что может произойти сегодня. Тогда забеспокоил вопрос: что ж тут можно будет сказать, как оправдываться, если вдруг начнут выкладывать все начистую? И не находилось, что сказать. С горечью Виктор вспомнил, что никогда раньше не думал, как это оправдываются, ибо не считал себя виноватым. Признаваться теперь в ошибках, бить себя в грудь? Нет, это совсем не то. Перед Ольгой да Варькой он никогда не станет на колени. А страх и растерянность невольно закрадываются в душу все больше и больше...

Лариса встала. Листок в косую линейку задрожал у нее в руках. В зале стало так тихо, что она услышала дыхание Виктора. Очень знакомое, близкое дыхание. Боязливо взглянула на мужа. Их глаза встретились. Виктор глядел на нее мягко, доверчиво и с таким испугом, что невольно вызывал жалость. Лицо бледное, сам он какой-то беспомощный. Казалось, вряд ли найдется сейчас человек, который мог бы бросить в это лицо упрек. Сцепленные в пальцах руки, наверное, также дрожат.

- Собрание нашей комсомольской организации, - начала Лариса деланно бодрым голосом, - считаю открытым. На повестке дня... - Голос ее вдруг снизился до шепота, задрожал, словно задыхаясь в груди. - На повестке дня один вопрос, - вымолвила она с огромным напряжением воли, однако уже чуть слышно.

Ей стало страшно. Вот уже и надо говорить... Уже? Сейчас? Через какую-то минуту?.. Говорить перед всеми, что ее муж - очень плохой человек? Ее Виктор?.. И потом остаться без него?.. Без такого, каким он был еще так недавно. Одной, совсем одной!.. Только с горем своим да любовью. Такой любовью, какой, может, еще никто на свете не знал. И, наверное... У нее пожелтело в глазах. И, наверное, с сынком или с дочкой... Так дитя и не будет знать отцовской ласки.

- ...один вопрос, - повторила она и, закрыв руками лицо, стала бессильно клониться над столом. Варька быстро подставила ей скамейку.

Виктор протянул руки к жене, но в этот же момент поднялся с места Павел.

- Хоть я теперь и не в этой организации, - начал он, - однако попрошу слова насчет повестки дня.

- Говори, Павлуша! - сквозь слезы кивнула сестра.

Данила поздно не ложился спать. С вечера топал около хаты, все что-то подлаживал, чинил, а потом зажег свет и принялся искать себе какое-нибудь занятие в хате. Да разве найдешь за этой невесткой?

Он слышал от Ларисы, что сегодня собираются комсомольцы, и по ее виду догадался, что будут говорить о Викторе. Давно уже Данила не был ни на каких собраниях, а на это, если б пустили, пошел бы. И поскольку, значит, не пустили - Лариса сказала, что собрание закрытое, так, наверно же, закроют двери, - Данила решил дождаться своих и хоть по глазам узнать, чем там все кончилось.

Сидел на полку возле печи и подремывал. Дрема рвалась, как паутина. Для того чтобы в ту минуту, как только постучат, выйти и открыть своим двери, старик даже и не раздевался.

На ногах у него были валенки с бахилами. С самой весны Данила собирался перейти на какую-нибудь обувку полегче, да так почти все лето и протопал в бахилах. Лаптей не из чего сплести, а можжевеловые слабенькие, да и оборы трут-жмут стариковские ноги, особенно когда намокнут... Осунулся Данила: щеки впали, подбородок заострился, из-под него выпирает острый худющий кадык. Редко теперь Данила и брился, хоть сват почти при каждой встрече напоминал ему об этом. Молчал при таких встречах старик. Тяжко ему было признаться, что не заладилась его жизнь с сыном. Никому не сказал и о том, что несколько ночей скоротал в хлеву, рядом с телушкой...

Виктор постучал первым.

В хате он швырнул кепку на кровать, обеими руками пригладил волосы, отчего они еще больше всклокочились, и начал нервно шагать из угла в угол.

- Может, ужинать будешь? - робко спросил Данила, стоя у припечка, и потянулся отодвинуть заслонку.

- Отстань ты! - крикнул Виктор и еще быстрее забегал по хате.

Как только вошла Лариса, он сразу замахал на нее руками, словно продолжая разговор на собрании:

- Ну чего, чего дура рыжая лезет ко мне с этими поросятами? Чего? Жулика нашла? И Павел еще поддакивает. Пил я? Пусть пил. Гулял, буянил. Пусть! Но не воровал! Никто этого не докажет. Ясно? Отец ее всю свою жизнь крадет, а она молчит!

- Она не молчит, - спокойно проговорила Лариса, расстегивая кофточку. Больше Шандыбович не поживится колхозным добром! А ты, Витя, незаконно взял поросят с фермы. Я сама проверила. И меня ты обманул. Я у тебя когда-то спрашивала об этом. Помнишь?

- "Незако-онно"! - передразнил Виктор. - Что тут незаконного? Не оформил как положено? Так оформлю! Мне подпишут! Полфермы заберу, и мне подпишут!

Он, видимо, хотел выговориться, потому что на собрании больше глотал слова, чем говорил, хотел выместить всю злость на своих домашних.

- Не оформлять теперь надо, - строго перебила Лариса, - а вернуть ферме поросят и просить правление, чтобы не передавало дело в суд.

- Докопались! - с ненавистью говорил Виктор, вышагивая по хате. Насобирали!.. Исключили из комсомола. Наплевать мне на это ваше исключение! Ясно? Меня вся область знает! Не зачеркнет всё райком, так обком возьмется за вас! А в крайнем случае и без комсомола проживу! Все равно переросток.

- Связался ты с этим бородатым дьяволом, - подходя к своему полку, где Лариса взбивала подушку, сказал Данила. - Отсюда все и пошло.

- Что?! - крикнул Виктор так, что даже пламя в лампе задрожало. - И ты туда же? Ложись вот и дрыхни, когда тебе стелют! А то снова пойдешь в хлев... к чертовой матери!

- Виктор! - Лариса в отчаянии бросилась к нему, подняла руки, словно желая загородить от сына ни в чем не повинного отца. - Опомнись, что ты говоришь?!

- А чего он лезет в глаза все эти дни, житья от него нет. Чего он ходит за мной по пятам?

- Он же твой отец! - чуть не задыхаясь от возмущения, крикнула Лариса. - Сердце у него болит по тебе! Что ты думаешь!

- А он мне не отец! Ясно? - Виктор вдруг понизил голос, и лицо его стало чужим и страшным. - Нет у меня отца! И не было! И жены у меня теперь нет! Да, нет! Один буду! Жил без вас, так никто мне ямы не копал.

Он схватил с кровати кепку и вышел, грохнув дверьми хаты и еще сильнее - в сенях.

Какой-то миг Лариса стояла, словно окаменев. Побелевшие губы судорожно вздрагивали, а глаза - сухие, лишь испуг, растерянность и безграничная обида были в них. Потом медленно, словно боясь, что не устоит на ногах, повернулась и увидела Данилу. Сидя на полку, старик надевал валенок, тот, что успел уже снять до этого. Высоко взбитая подушка нетронутой лежала на постели...

На улице было темно, а на лицо и руки падала густая изморось. Лариса знала, понимала, что вскоре после Виктора пошел куда-то и Данила. Пошел и ничего не сказал. Надел только свитку свою старую да взял в руки овчинную шапку. Оба ушли. Но Лариса не могла сейчас думать о том, чтобы их искать. Ни о чем она не могла сейчас думать. Пошла по улице только потому, что не могла оставаться там, в хате. Куда-то тянуло, в ходьбе будто бы забывалось все. Хорошо, что хоть жакетка на плечах. Не помнит Лариса, когда ее надела, видно, просто по привычке. А платка нет на голове, и не холодно, и изморось не чувствуется на волосах...

Сколько той крушниковской улицы... По ветру Лариса почувствовала, что вышла уже за околицу. Изморось стала оседать только на одной щеке да на кончике уха, не прикрытом локонами. Каким-то чутьем догадалась, что идет по той самой дороге, по которой ходила как-то весной...

Показалось - неподалеку зашумела река. Что ж, значит, скоро мостик. Тут все дороги ведут на мостик.

Настил был мокрый. Он не скрипел под ногами, как в погожий день. Можно было пройти мостик и не заметить, если бы под ним не гомонила, не шумела река. Лариса протянула руку. Перила были мокрые и скользкие. Провела рукой и остановилась. Волны из-под мостика мчались быстро, догоняя друг друга. И воды было больше, чем неделю назад. Видно, где-то прошли большие дожди. "Глубоко сейчас здесь!" - почему-то подумала Лариса. А страшно ей не стало. Раньше она боялась долго глядеть даже в колодец...

Скользкие перила... Если на них лечь грудью, то можно легко соскользнуть в эти волны, еще теплые и совсем-совсем нестрашные...

Лариса отшатнулась.

Что за мысли, откуда они?

Сразу появился страх.

"Не признаваться, не говорить никому об этом, даже самой себе. Забыть эту минуту на всю жизнь! Как не стыдно! Мать моя четверых детей схоронила, при немцах целыми месяцами по болотам скиталась, а ни разу, верно, не подумала руки на себя наложить".

За ворот пробирался холодок. Подумалось, что можно простудиться без платка в такую погоду. А кому это надо? Виктору? Виктор не пожалеет, раз не любит. Если же любит еще, то пожалеет и вот такую, какая есть.

"Неужели не любит? Неужели все это было страшным обманом? И даже те незабываемые минуты, проведенные, кажется, так недавно вот на этом мостике? Или таким мелким и маленьким было чувство, что сразу остудил встречный ветер? Если так любить, то лучше не родиться!"

Едва сойдя с мостика, Лариса поскользнулась и чуть не упала. Дорожка еще больше размякла и потемнела, ее уже нельзя было отличить от свежей пахоты по бокам. Густая мгла чернела вокруг. В деревне уже давно не горели огни. Если хоть немножко затуманится голова, то можно сбиться с дороги или попасть на другую и пойти не в ту сторону.

Лариса зашагала быстрей...

Над хатой Бирюков шумела рябина: ветер крепчал, и осенняя изморось начинала переходить в спорый дождик. По этому шуму Лариса и узнала свой двор. Захотелось зайти, посмотреть, кто есть дома, но на дворе были такая темень и пустота, окна выглядели такими черными и хмурыми, что она побоялась заходить в хату. Вернулась и постучала в окно к своей матери.

Сердце матери почувствовало большое горе. Уложив Ларису в теплую постель на припечном полку (как раз на таком полку спал Данила), мать ночь напролет не смыкала глаз.

Назавтра Лариса еще на рассвете пошла к своему двору. После ночного шептания с матерью и хорошего, семейного разговора с отцом и братом у нее немножко полегчало на сердце. Ворота во двор были закрыты, но не так, как всегда. На столбик не был накинут обруч из скрученной лозы, что делалось каждый день; между колом изгороди и столбиком была недозволенная в этом дворе щель. Это сразу насторожило Ларису. Вчера, в таком волнении и растерянности, она могла не закрыть как следует ворота. Мог, конечно, не прийти или просто не обратить на это внимания Виктор. Но свекор? У старика никогда, сколько она помнит, не бывало, чтоб не проверил он, как закрыты на ночь ворота, хлев.

Вошла во двор. Мокрые двери сеней тихо качались на завесах. Всю ночь, видно, так качались. Есть ли кто дома?

В хате никого не было. Постель не разобрана, а на Данилином полку так же, как и вчера, лежит высоко взбитая подушка. Лариса с тревогой в сердце выбежала из хаты. Подумала: может, снова старик ночует в хлеву.

Заслышав во дворе шаги, подала голос телушка. Видно, не кормили ее сегодня. На дверях хлева висел замок. Что делать, где искать Данилу? К соседям или так к кому-нибудь в деревне он не пойдет, век не ходил. Оставалось только посмотреть еще в колхозной риге, где был "веревочный комбайн".

Бросилась Лариса к воротам и вздрогнула от неожиданности: напротив двора стоял Мефодий и ласково кивал ей головой. Он показал знаками, что сам видел, как старый Данила ночью пошел в направлении деревни Гдень.

Лариса отдала ему ключи от хлева и хаты, а сама быстренько собралась и побежала.

Только на четвертый день ей посчастливилось узнать, где был Данила. Искала его всюду, расспрашивала по деревням, что поближе к гравийке (проселочными осенью тут не очень-то пройдешь - болота всюду), не обминала почти ни одного встречного, где пешком шла, где подъезжала на машинах. И уже, отчаявшись, хотела возвращаться назад, как в кузове одной машины, на которой ехала, услышала необычный разговор.

- А вчера наши хлопцы, - говорила одна женщина, - человека в болоте нашли. Вышли отаву косить, а он подал голос. Еще жив был.

Лариса изо всех сил забарабанила по кабине.

Шофер остановился.

- Где этот человек, где? - затормошила она женщину. - Старик?

- Да старик вроде, - ответила та. - Выбился из сил, покамест вылезал из трясины. Если б еще трошки, то и конец, не при нас будь сказано. А лежит он в нашей больнице... Это в Величковичах. Я сама туда еду.

В сельском медпункте Данила лежал один в небольшой палате. Когда врач ввела Ларису к нему, он спал.

- Целую ночь стонал и кашлял, - прошептала она. - Обессилел очень и простудился, наверно, долго просидел в болоте. Но опасаться, пожалуй, нечего - я сделала все, что нужно.

Лариса села на белую табуретку у ног свекра и стала ждать, когда он проснется. А какой там сон у старика, даже и при хорошем здоровье! Вот уже Данила снова тяжело застонал и закашлялся. С трудом повернулся на бок, к Ларисе, и раскрыл глаза. Сначала удивление и испуг мелькнули в его глазах, а потом бледные губы тронула ласковая улыбка.

Лариса прижалась щекою к его руке и заплакала.

- Что ж поделаешь, дочка? - вздохнул Данила и положил другую руку невестке на голову. - Так оно вышло. - Голос был глухой и сухой, в нем не чувствовалось никакой надежды на что-нибудь хорошее в жизни.

- Почему вы ушли? - спросила Лариса, подняв на свекра полные слез глаза.

- А что мне было делать? - часто дыша, заговорил старик. - Нет у меня сына, так и ничего нету. Все отдал ему... Все... Ты, может, не знаешь... А родители твои знают. Он у меня единственный был... И мать рано умерла царство ей небесное. Все я перенес бы... Все стерпел бы... а то, что он сказал...

Старик удушливо закашлялся, сморщился от боли и - замолчал. Часто-часто дыша, шевелил седыми обвисшими усами.

Лариса тоже начала думать о том, что лежало тяжестью сейчас на сердце у Данилы. В самом деле, как это пережить? Вырастил человек сына, а теперь... Вспомнился взгляд Виктора, когда он выкрикивал эти слова, что так тяжко ранили отца. Никогда не думала Лариса, что такие мягкие, серые глаза могут так жестоко и зло глядеть. Если бы сама не слышала, если бы сама не видела, никогда не поверила бы. И откуда он взял эти слова? Вместе росли, а Лариса ни разу не слышала об этом. Ни от Виктора, ни от своих родителей, ни от кого-нибудь другого.

Глубоко, тревожно вздохнув, Данила закрыл глаза, и Лариса не решилась в эту минуту смотреть ему в лицо. Ей показалось, что веки у старика задрожали, и если, не дай бог, из-под них выкатятся слезы, то и самой ей тяжело будет сдержаться, чтобы не расплакаться.

А Данила снова и снова возвращался в мыслях к самому тяжелому и непоправимому, что могло быть в его жизни... Если Виктор, значит, не его сын, то чей же он тогда? Чей? Неужели Шандыбовича? И Ульяна умерла из-за этого, и самому вот жизни нет. Что же это за доля такая, что за несчастье?..

- А где у вас болит? - спросила Лариса.

- В боку колет, - ответил Данила и раскрыл глаза. - И ноги очень уж ноют. А так можно было бы вставать. Натрудил очень ноги. Если б еще в лаптях был, а то эти валенки... И стежка еще видна была... Думал, напрямик пройду. А тут - стемнело. Куда ни подамся, еду вниз, хоть ты крестись да принимай смерть.

- Так вы бы на машину какую попросились...

- А кто ж меня возьмет на машину? - ответил Данила. - Если бы поллитровка с собой была или деньги... Да и дороги мои не очень-то машинные. Я хочу вон в Заболотье добраться, это, верно, и не нашего района. Туда еще для моих ног добрых два дня ходу. Параска у меня там, двоюродная сестра, должна быть еще в живых. До войны-то точно жива была, передавали люди, а сейчас, может, и нет ее уже, кто знает.

- Поедемте, тата, домой, - с просьбой и настойчивым требованием сказала Лариса. - Я вас никуда не пущу. Достану машину, и поедем!

Старик медленно, но решительно покачал головой.

- Нет, дочушка, - хрипло проговорил он. - Нечего уже туда ехать. Хоть и жалко мне тебя, но не проси. Я доживу свое и там, хоть у чужих людей. Немного осталось. Корки хлеба и кружки холодной воды не пожалеют, а больше мне ничего и не надо.

- Я не оставлю вас тут, - с тревогой и вместе с тем с задушевностью заговорила Лариса. - Не выйду отсюда одна. А встанете, пойдете в Заболотье, так и я пойду с вами. Мне тоже нечего делать дома одной.

Данила остановил на невестке долгий, грустный взгляд, и лицо его посветлело.

- Что я там буду делать одна? - продолжала Лариса. - В свою хату, к родителям, я не вернусь. Если уж пришла к вам, то буду жить, что б там ни было. Буду за вами смотреть, как за родным отцом.

- Спасибо, - тихо молвил Данила. - Я знаю, что ты такая. Смотрела за мной, как дочка, и за это спасибо. Однако ж думаю я, что Виктор дома будет. Куда он денется?

- Виктора может и не быть дома, - чуть слышно проговорила Лариса, и глаза ее наполнились еще большей тревогой и грустью. - Он слишком гордый и самолюбивый, - добавила она уже более громко. - Ему не так-то легко будет одуматься и понять, что мы с вами не хотели ему зла.

- Го-ордый, - согласился Данила. - Такой гордый, что дальше некуда. Не знаю, в кого и удался такой. Мать была тихая и себя и людей уважала. Ну и я, кажись, тоже...

Тут Данила снова умолк.

- Но я все же буду ждать его, - сказала невестка, - долго буду ждать. Всю жизнь буду одна, со своим...

"Горем, - подумал Данила, вслушиваясь в слова невестки. - Конечно же, с горем, а с чем же? Горе, видно, никого не обминает".

"Со своим маленьким", - подумала невестка и тихим шепотом, словно только самой себе, сказала:

- С вашим внучком, если все будет хорошо...

Данила как-то живо приподнялся:

- Что ты, дочка?

Лариса не повторила того, что сказала, а только еще ниже опустила голову.

- Ага, - проговорил Данила и дотронулся до ее плеча рукою. - Если так, то я понимаю... Понимаю, дочка... Что ж это я раньше?.. Га?.. Вези меня домой, если так. Останусь живым, нянькой тебе буду, помогу растить внука.

Они хотели ехать в тот же день, но врач не пустила их. Пришлось старику полежать, а Ларисе - продежурить около него еще трое суток. А потом она выпросила в Величковичском колхозе машину, и они выехали...

Когда Лариса со своим отцом помогали Бирюку слезть с кузова машины, к ним неожиданно подошел совсем незнакомый Ларисе человек, поздоровался и молча взял старика под руку. На улице было уже темно. При свете лампы в хате человек сел возле полка, напротив Данилы, и спросил:

- Что, не узнаете меня?

Данила вгляделся в его лицо и неуверенно произнес:

- Будто кто-то знакомый, но не узнаю, память стала стариковская.

- Мы встречались с вами зимой, помните? Дрова вместе везли.

- А-а, помню, помню. - Данила протянул человеку обе руки. - Это вы из зоны этой самой, эмтээсовской? Конечно, помню. Если бы не вы, замело бы меня тогда. Что же не приезжали? Обещали ведь заехать.

- Да все некогда было, - чуть смутившись, ответил человек. - Но теперь я уже часто буду тут у вас.

- Это наш теперешний председатель, - сказал Ларисин отец. - Пока вас не было, тут и собрание у нас прошло. Присоединились мы теперь к соседнему, Гденьскому, колхозу, а там председателем - вот они. - Криницкий показал глазами на бывшего инструктора.

- Ждали мы вас, - сказал новый председатель. - Я уже хотел посылать машину за вами. Отдыхайте, поправляйтесь. А вас попрошу, - он повернулся к Ларисе, - зайти завтра на правление. Нам с вами есть о чем поговорить, да и секретарь нашего комсомольского комитета давно вас ждет.

Виктор не бродил тоскливо по улице после того, как больно обидел отца и жену, не искал уголка, где можно было бы спокойно все продумать, заглянуть себе в душу. Не было у него тяги к одиночеству даже в такие необычные минуты.

Шандыбович сначала не хотел отзываться на стук - было уже довольно поздно, но, услышав голос Виктора, поднялся, зажег лампу и впустил в хату запоздалого гостя.

- Что-то вас сегодня сон не берет, - сердито буркнул Виктору, закрывая за ним двери. - И моей до сих пор нету, и ты среди ночи шляешься по дворам.

- А где же Ольга? - понуро спросил Виктор.

- А черт ее знает! - сквозь зубы проговорил Шандыбович. - Наверно, где-нибудь с твоей трещоткой-болтушкой, а то, может, с твоим шурином...

- Сегодня ваша трещала хуже всех, - с упреком сказал Виктор. - Не пожалела никого, даже родного отца.

Шандыбович насторожился.

- А что это у вас там было, комсомольский сход?

Виктор кивнул.

- И что же она там?.. На меня что-нибудь?

- Все ваши копии разложила на столе, - сказал Виктор и развел над столом руками, как бы желая показать, как все это было.

Шандыбович испуганно вытаращил глаза, задергал бородой, потом схватил лампу и выбежал в сени. Там он долго копался, что-то переворачивал, а Виктор все это время сидел в темноте и слушал, как возле печи на полку тревожно вздыхала хозяйка. Вернулся Шандыбович с побледневшим лицом и красными злыми глазами.

- Это все твоя! - крикнул он так, что и хозяйка подняла голову. - Не думал я, что ты такой слизняк! Даже жене своей не двинул при надобности по зубам, чтоб прикусила язык, а не то что еще кому-нибудь. На порог тебя, дурака, не надо было пускать!

- А вы своей дочери двинули по зубам? - тоже начиная злиться, спросил Виктор.

- При мне этого не было, что теперь при тебе! - закричал Шандыбович и начал размахивать перед собой кулаками. - На я двину! Так двину, что аж искры посыпятся. Я выплыву, за меня не бойся! Меня голыми руками не возьмут. Если меня возьмут, так половина правления за собой потяну. А вот тебя, оболтуса, сбросят с бригадирства к чертовой матери да еще и под суд отдадут. И женушка твоя комсомольская ни в чем не поможет!

- Я пойду поищу Ольгу, - приподнялась хозяйка.

- Лежи! - строго приказал ей Шандыбович и с ехидной улыбкой наклонился к Виктору. - Там в некоторых документиках и твоя почтеннейшая подпись поставлена, короткая, с длиннющим хвостиком.

- Я ничего такого не подписывал, - возмущенно проговорил Виктор и поднялся.

- Подписывал, брате, да только память у тебя куриная, очень быстро забываешь.

- Не подписывал я!

- Подписывал, - с кривой ухмылкой продолжал Шандыбович. - После чарки ты даже смертный приговор своей собственной жене можешь подписать. Вот смотри! - Он вынул из кармана чистый лист бумаги, развернул его и поднес к лампе. В самом низу листка стояла подпись Виктора: буква "Б", похожая на сидящую мышь, и от нее длинный извилистый хвост.

- Ну и сволочь же ты! - неожиданно вырвалось у Виктора. - Не знал я!

- Это ты сволоч-шь! - Шандыбович зашипел, как змея, и, выставив вперед бороду, приблизился к Виктору. - Думал, на мне выедешь? Вон из моей хаты! Байстрюк! Чтоб мои глаза тебя больше не видели...

На улице в лицо Виктору дул пронизывающий ветер, густая изморось лезла в глаза. Идти некуда было, разве только в конюшню к Мефодию или в клуб. Решил пойти в клуб. Пришел, сел на то место, где сидел во время комсомольского собрания, уронил голову на руки. Жаль было, что не двинул Шандыбовичу в морду, - это бесило больше всего. Даже рука сжималась в кулак, когда думал о том, как эта поганая борода издевалась над ним. Злости и обиды на самого себя почему-то не было.

Проснулся Виктор поздно, даже позже своего обычного времени. Почувствовал под боком голую скамью, вспомнил про вчерашнее. "Верно, некоторые рады, что со мной так случилось, - подумал он. - Поглядывают в окна, шепчутся. Вот я им сейчас покажу!"

Он прошел на конюшню и приказал Мефодию седлать жеребца. Решил проехаться по улице со всей своей выправкой и бодростью, с улыбкой на лице, чтоб все видели, что жив бригадир и власть прежнюю имеет, невзирая ни на что.

Но Мефодий вышел из конюшни почему-то без жеребца.

- Что? - вскинул бригадир на него глаза.

Мефодий развел руками и покачал головой. Это, как Виктор понял, означало, что нету в конюшне жеребца.

В чем же тут дело? Виктор направился в конюшню сам, но Мефодий вдруг преградил ему дорогу. Поднял бригадир руку, чтобы оттолкнуть конюха, но тот молча и очень уж выразительно взялся за вилы.

Пришлось отступить. Понял Виктор, что старый конюх знает обо всем и не считает более его бригадиром. Значит, и никто другой не считает.

Страшно захотелось хватить водки да закусить чем-нибудь горьким или кислым. В Крушниках уже неудобно было искать этого, и Виктор пошел к "вышковцам". Пил и ночевал в палатках возле геологической вышки.

Потом и "вышковцы" узнали, что он уже, по существу, не бригадир, и перестали приглашать на выпивку. Начальник геологического отряда предложил Виктору взяться за работу, если хочет: подносить разные инструменты, копать пробные воронки. Но такая работа, во-первых, никогда и не снилась Виктору, а во-вторых - у всех на виду. Прихватив дома шинель да те сапоги, что когда-то подарил отцу, он подался в сторону районного центра. Шел - свежело в голове, думалось: почему это хату ему отпирал Мефодий? Где же тогда отец, где Лариса? Зря не спросил об этом Мефодия...

Пробовал вспомнить, что было с ним на протяжении трех прошедших суток. Мелькали кое-какие эпизоды, звучали кое-какие слова, а все остальное заволакивалось туманом. Говорил ли кто-нибудь в эти дни об отце, о Ларисе? Кто его знает, может, и говорил, но в памяти ничего не осталось. Совсем ничего.

"Куда идти? В район? А там что? Может, в область податься оттуда? Может, в Минск?.. Только бы не видеть этих... Кого? Неужели отца и жену? Нет, не то. Зря обидел старика. Все ж таки он отец мне. Родной отец. И так любил меня и баловал... Все борода рыжая виновата. Пройдоха! Недаром люди говорят, что поклепы на соседей писал. Сколько он мне наговорил грязного про людей, какие шуточки насчет отца отпускал!"

Противным, ненавистным представлялся теперь Шандыбович, непонятными и несчастными отец и Лариса. Скребло и щемило на душе у самого. Собственное положение тяжело было даже представить. Спросил бы кто, куда ведет дорога, и не смог бы ответить. Может, в райком, может, в обком, а может, просто в правление колхоза своего. И уязвленное самолюбие, и стыд, и еще много всяких чувств, каким в этот момент даже нельзя было найти названия, гнали его прочь от родной хаты, от родной деревни.

"А если придется в городе таскать мешки с мукой, грузить уголь?"

Холодок пробежал по спине, а в памяти промелькнули оседланный жеребец перед окном Шандыбовича и конюх Мефодий с уздечкой в руках.

В этом году весна была не такой ласковой, как в прошлом, однако Ларисин лен рос на славу. Цвел не хуже, чем в прошлом году, и сине-голубое море его выглядело еще более широким и необъятным.

Быстро пролетали летние дни. Казалось, только-только всходило солнце, искрилось длиннющими лучами в росе, а вот гляди - уже и обед, пора бежать домой, кормить маленького Даньку. Казалось, час тому назад солнце стояло чуть не над самой головой, девчата из звена старательно закрывали лица косынками, а вот гляди - уже и закат, отара овец подается ближе к деревне. Легко дышалось в поле, не так больно отдавалось в душе немое "ох"...

А дома с маленьким оставался Данила. Внук редко плакал на руках у деда, посасывал потихоньку соску, если не спал, а то смеялся и резво сучил ножками. Мать они оба встречали радостно.

Сидел однажды Данила на своем полку, держал на руках внука и думал: "Дал бы бог еще хоть десяток годков прожить, подгодовать вот этого человечка".

Растил бы он внука совсем не так, как сына. И сам теперь жил бы не так.

Вдруг тихонько отворились двери в хату. Данила обернулся.

У порога стоял Виктор в стоптанных кирзовых сапогах, в шинели с истрепанными полами.

- День добрый, - глухо сказал он и не тронулся с места.

Данила без радости и, казалось, без удивления кивнул, отвернулся, а потом низко склонился над внуком...

- Где Лариса? - спросил Виктор.

Старик не сказал ни слова, только внук почему-то шустро заработал пухлыми ручонками и засмеялся. Он, верно, подумал, что пришла с работы мама.

1955

Добросельцы

Повесть

Перевод с белорусского Владимира Жиженко.

ОТ АВТОРА

С год тому назад мне довелось беседовать с очень скромной и мудрой женщиной - депутатом Верховного Совета БССР, председателем сельского Совета. Она много рассказывала мне о своей сельсоветской работе. Нельзя было без волнения слушать, как она говорила о крутом подъеме сельского хозяйства, начавшемся после сентябрьского* Пленума ЦК КПСС, об активности и небывалой инициативе колхозников - хозяев земли.  

* 1956 г.

И в то же время она вспоминала минувшие годы, когда в сельсовете велась упорная борьба с послевоенными трудностями и недостатками в руководстве сельским хозяйством.

Некоторые эпизоды этого рассказа и легли в основу моей повести.

I

Время от времени что-то скребется в оконное стекло. Женщина знает, что это засохшая ветка малины, но всякий раз вздрагивает, готовая подойти к окну. Летом этот куст приносил много радости. Прибежит, бывало, хозяйка с работы, раскроет окно, сорвет спелую, тяжеленькую ягоду. Сосет ее, как конфету, и кажется, что сразу рукой снимает жажду и уже на так чувствуется усталость.

А теперь вот Андреиха (так зовут женщину) то и дело поглядывает на окно, хотя никого и не ждет. На дворе с шумом шастает ветер, наносит все больше снега. За ночь, чего доброго, занесет весь палисадник. В хате горит электрическая лампочка на эмтээсовском лимите. Заплати в МТС пять рублей в месяц и жги сколько хочешь. Андреихин сосед, старый Митрофан, говорят, и спал со светом, когда повесил в хате лампочку и внес первую плату. А второй сосед, Лявон Мокрут, опутал проводкой даже хлев и не платит за свет вовсе.

Почудилось, будто в сенях хлопнула дверь. А, чего только не услышишь при этаком ветре.

Управившись мало-мальски с посудой и намыв картошки на утро, Андреиха все же вышла в сени. Двухнедельный бычок завозился в выгородке, повернул к хозяйке голову, и в темноте забелела его большая, во весь лоб, лысина. Бычок еще слабенький, а тут теплее и не так дует, как в хлеву. Андреиха проверила, плотно ли закрыта дверь, опустила на крюк завалу и, погладив бычка по лысине, вернулась в хату. Немного погодя выключила свет, взобралась на печь, свернулась там, как в детстве, калачиком, но уснула не сразу. Сперва слишком горячей показалась черень, а потом, как это часто бывает, одолели разные мысли, и не было с ними никакого сладу. А сухая ветка малины все скреблась и скреблась в намерзшее стекло...

Когда-то Андреиху звали Настулькой. Самый видный на деревне парень, темноволосый Андрей, в шутку, бывало, возьмет да и погонится за нею, непоседой, по улице:

- Не убегай, Настулька, все равно догоню!

А она вздымала густую пыль босыми тонкими ногами, хохотала и визжала на всю деревню - звала кого ни есть на выручку. Но никто не спешил ее спасать, а когда Андрей, поймав девчонку за руки, отрывал ее от земли и принимался кружить, находились такие, что подзадоривали:

- За ноги ее покружи, за ноги!

Так всю жизнь Андрей и звал свою жену Настулькой. Уходя в армию, взял за плечи, и ей вдруг подумалось, что он и теперь скажет: "Давай, слышь, я тебя покружу".

Но Андрей прижал жену к груди, положил колючий подбородок ей на голову и тихо сказал:

- Не горюй, моя Настулька, жди нас.

И она ждала. Ждала не только Андрея, а еще и двоих сыновей, ушедших на фронт раньше отца: старший по призыву, а младший добровольцем. Ждала, да никого не дождалась. Научилась только за это время не спать ночами, скрывать от людей слезы, чтобы не набиваться на сочувствие. Теперь разве что во сне слышит голоса то одного, то другого сына, и только во сне Андрей ласково зовет ее Настулькой. Одна живет Андреиха уже второй десяток лет.

II

Радио в хате молчало весь вечер - должно быть, ветром повредило проводку. А потом что-то прорвалось в репродукторе, он похрипел-похрипел и выжал наконец далекие, как из подземелья, звуки. Андреиха спала чутко сразу проснулась. Услышала, что играют Гимн, и вспомнила: ей ведь, прежде чем пойти на работу, надо успеть и то, и другое, и третье по дому, разгрести снег во дворе, задать корове, напоить бычка и не забыть еще пропасть всяких иных мелочей. Сползла с печи, включила свет, оделась потеплее и стала колоть в щепу сухое полешко, чтобы растопить печь. Дело шло туго, топор валился из рук, все тело ныло, и неприятная одурь подкатывала к голове. Распрямляясь, глянула на будильник, стоявший на окне. Глянула и в первый миг не поверила глазам: будильник показывал всего четверть первого. Проверила, не забыла ли завести. Нет, будильник заведен, значит, она спала каких-то несколько минут. Стало смешно, что дала такую промашку, но и радостно: во-он еще сколько можно поспать!

На этот раз полезла на печь уже не раздеваясь и уснула так, что едва не проспала все на свете. Наскоро управившись с делами, вышла на улицу. Ветер к утру поутих, но снег все сыпал, хотя и не такой густой и, казалось, совсем мягкий. Посередине улицы к фермам пролег уже глубокий след. "Это Митрофанова Даша", - подумала Андреиха с легкой досадой, что соседка побежала на работу раньше ее. "И не зашла, не постучала в окно".

Стараясь ступать в Дашины следы, мысленно видела, как молодая соседка уже выгребает снег из силосной ямы. Яма глубокая - силос наполовину выбран, - и снегу там сейчас по пояс. А сколько его на початых буртах картошки? Это уже последние бурты. Еще недели две, от силы месяц, а там хоть ты на ферму и не показывайся.

В прошлом году так и было. Объявился под весну в Добросельцах новый председатель колхоза, до этого заведовавший бондарной артелью. Сунулся с портфелем на ферму, а голодные свиньи как ринутся на него со всех сторон. Становятся дыбом, визжат, крушат загородки. Мужик сперва отбивался как мог портфелем, а потом - наутек. И не заметил, спасаясь, как свиньи изжевали понизу его бобриковое пальто и вырвали из рук портфель. Ладно, что, кроме плоской буханки хлеба да запасных кальсон, ничего в том портфеле не было.

После того случая председатель долго не заглядывал на ферму. Лявон Мокрут по пьяному делу окрестил было его "свинячим огрызком", но что-то не пристала к человеку эта кличка. Подержалась малость да и отпала. Это, видимо, из-за того, что новый председатель, по фамилии Шулов, никак не походил на какой-то там огрызок. Роста был высокого, широк в плечах и в поясе, два красных подбородка распирали воротник. Он, впрочем, и сейчас председательствует. Носит все то же бобриковое пальто, заново подрубленное снизу. Оно, само собой, стало короче да и застегивается с трудом, потому что очень уж раздался Шулов на колхозных хлебах. Кто ни встретит его теперь, невольно подумает: "Что станется с этим человеком еще через год?"

Пока нагребли из бурта картошки, пока Митрофан растопил паровой котел на кормокухне, начало светать. Андреиха торопилась: через какой-нибудь час к ним может наведаться председатель. Сперва он, конечно, зайдет на молочную ферму, напьется там молока, а то и позавтракает. Живет человек один, семью держит в городском поселке, потому приходится принимать пищу где попало: то на ферме, то у бригадира, а иной раз и у какой-нибудь молодицы. Чтобы застраховать себя от нежелательных перебоев в питании, Шулов всегда носит в кармане ломоть хлеба и, случается, жует его на ходу.

Вскоре зазвонили в пустой бидон. Андреиха знала, что это Даша звонит, подает сигнал Митрофану, своему отцу, чтобы готовился везти на пункт молоко. "Неужто так быстро надоили? - удивилась. - И как же они повезут, если председатель еще не пил?"

Но председатель не проморгал, поспел на сыродой, на парное, значит, молочко, хотя Даша, заведующая фермой, не очень-то и ждала его. Скоро он заявился на кормокухню и, облизываясь, стал раздаривать доброжелательные улыбки сначала Андреихе, а потом и другим женщинам. По натуре покладистый и спокойный, он вообще никогда никого не ругал, даже если это и следовало бы сделать, никогда ни на кого не повысил голоса. Отчасти это шло от крепких нервов, а отчасти от того, что невозможно было вообразить себе событие, которое бы его особо удивило или сильно задело. Поэтому и держался в колхозе и чувствовал себя как нельзя лучше, а некоторые его даже уважали.

Когда Андреиха понесла свиной харч на ферму, вслед за нею увязался и председатель. С другими свинарками он не был так вежлив, как с Андреихой, а с нею любил и поговорить, и посоветоваться, если дело шло о его личном интересе. Ступив на дощатый настил свинарника, председатель тут же и остановился у отдельно выгороженного уютного катушка.

- Ну как он? Ничего?

- Да ничего, - ответила Андреиха.

- Ест хорошо? - Шулов налег животом на дверцу и, отставив зад, пытался погладить тупорылого пестрого боровка. - Так вы уж ему, пожалуйста... Понимаете?.. Скоро его у вас заберу:

- Да понимаю. - Андреиха поставила большое ведро на пол, а с другим, поменьше, вошла в катушок. Боровок принялся жадно глотать тесто, а Шулов стоял над ним и удовлетворенно облизывался. Когда теста в корыте оставалось уже на донце, председатель пошарил в карманах, набрал горстку соли, перемешанной с хлебными крошками, и, войдя в катушок, старательно посыпал тесто. Боровок стал есть еще усерднее, а председатель щупал пальцами его спину и прикидывал про себя, какой толщины будет сало и на сколько пудов пестрый потянет.

- А много у нас еще картошки? - спросил у Андреихи, когда та уже, может, в десятый раз пришла с ведрами.

- Два бурта, - ответила на ходу Андреиха.

- Два? - Шулов выбрался из катушка и на миг не то задумался, не то удивился: "Маловато. На сколько же этого хватит?"

- Послушайте! - крикнул он вдогонку Андреихе. - На сколько же этого хватит?

- На месяц, - не оборачиваясь бросила та. - А может, и того меньше.

"Маловато, - снова подумал председатель, - совсем мало. Если так, то к весне могут передохнуть все свиньи, хоть их тут и не бог весть сколько. Что же делать?" Он хотел было спросить у Андреихи, что же делать, но сообразил, что получится неудобно, надо все-таки думать самому. Силился, ломал голову, но на лице не отражалось ни озабоченности, ни тревоги. Не держались у Шулова в голове обременительные мысли. Думалось о другом: о том, что дома, у жены, картошки вдосталь, три машины отгрузил туда, частью с собственных соток, а частью и с несобственных.

Андреиха уже, видно, в последний раз бежала на кормокухню, когда ей повстречался Митрофан. Шапка у него наехала ухом на лоб, на обеих скулах по сторонам сухого носа и над усами выступил пот.

- Кадрилихи тут не видела? - встревоженным шепотом спросил он:

- А что ей тут делать? - ответила вместо Андреихи одна молодая свинарка, расслышавшая Митрофанов вопрос. - Она вон повезла продавать пшеницу, что накрала в жатву с комбайна. Председатель и подводу дал.

- Тих-хо ты! - приложил Митрофан руку к губам, оглядываясь на дверь свинарника, откуда, он знал, мог выйти председатель. - Я не про ту Кадрилиху, а про кобылу, чтоб ее волки зарезали. Запропала куда-то, бегаю-бегаю, а найти не могу. Молоко надо везти.

- На ней же силос возили, - подсказала Андреиха, чтобы хоть как-то помочь старику.

- Возили, - подтвердил Митрофан. - А потом выпрягли, да привязать, видно, не догадались. Всё обыскал.

И Митрофан потрусил дальше мелким старческим шажком, под его бахилами сочно заскрипел снег. Шулов между тем накормил своего боровка, вышел из свинарника и подался в ту сторону, где были силосные ямы. На лице его блуждала довольная улыбка. Спустя каких-нибудь полчаса Андреиха услышала, как он с беспечным смешком сказал Даше:

- Твой батька кобылу ищет, а она в яме силос жрет.

Сказал и направился в деревню, на аппетитный запах утренних дымков.

III

Митрофанова кобыла, за необычайную хитрость прозванная на деревне Кадрилихой, просидела в силосной яме целый день. Даша попыталась было организовать доярок, чтобы вытащить клячу оттуда, но ее зачем-то вызвали в сельсовет, а больше никому до кобылы не было дела. Все знали, что осенью, когда закладывали силос, она, исполняя невеселую службу топтуна, проводила в яме по нескольку суток подряд. Иной раз ей подавали туда ведро воды, а бывало, что и не подавали.

Митрофану дали другую кобылу отвезти молоко, конечно, самую старую и почти полностью слепую. Ехал Митрофан на этом одре по улице и, несмотря на свой преклонный возраст, на давнюю привычку сносить любые обиды и унижения, чувствовал себя далеко не лучшим образом. Кобыла едва переставляла ноги. Летом ее часто запрягали в молотилку или в силосорезку, и, поскольку один глаз еще кое-как светил ей, она часами ходила по кругу, в полной, должно быть, уверенности, что идет прямо. Сейчас ее тоже тянуло на круг, и Митрофану все время надо было одну вожжу держать внатяг, а второй подшевеливать.

Ехал старик, и горестные мысли теснились у него в голове. Был и он, известное дело, когда-то молодым, да к тому же - единственным сыном у отца. В какие-нибудь восемнадцать лет у него уже были собственные сапоги, и даже шагреневой кожи. Это в то время, когда многие сельчане не нашивали кожаной обувки и во все двадцать. Девчата заглядывались на него, ибо не было на деревне второго такого жениха. Бывало, на зимние вечеринки хлопцы вырядятся во все самое лучшее, а Митрофан приходил на вечеринку в лаптях, садился где-нибудь на виду и выставлял напоказ ноги. Не из скромности, конечно, а чтобы подчеркнуть свое превосходство. "Вы тут лезете из кожи, стараетесь быть заметными, а меня и так узнают, потому как всем известно, что у меня есть и сапоги, и галифе на подтяжках".

Иной раз Митрофан и польку отплясывал в лаптях.

На империалистическую войну его не взяли как единственного сына у родителей, а на гражданскую пошел сам, хотя жил уже, отделившись от отца. Вернулся с войны с двумя ранениями в ноги, застал дома уже подраставшего сынка Михаську. Малыш гладил красную звезду на отцовской буденовке и радостно смеялся. Похоже, он сперва отдал должное звезде, а уж потом стал привыкать и к отцу.

Начал Митрофан обживаться на трех десятинах, которые выделил ему отец. (Вторую половину надела оставил себе.) Вскоре демобилизованного фронтовика выбрали председателем сельсовета. Дали ему печать и папку с пожелклыми бумагами. Что там были за бумаги, Митрофан не очень-то и разбирался, потому читал еле-еле, а писал и того хуже - с трудом свою фамилию выводил. Хотя председательская работа была тогда не из сложных, однако мороки с нею хватало, и времени на нее уходило изрядно. Раз по десять на дню надо было прихлопнуть на каком-нибудь документе печать, что Митрофан проделывал охотно и без особого разбора: лепил печати на протоколах, на разных прошениях, на метрических выписках, которые в то время выдавал еще поп. Тоже раз по десять на дню надо было выслушивать разные приказы, требовавшие отрядить туда-то и туда-то столько-то подвод. Эта работа была Митрофану в тягость: почитай, никто в Добросельцах не хотел исполнять гужевую повинность, хотя и ехать-то было всего ничего. Кляли Митрофана, молили у бога смерти ему и его детям. Кляли, а снимать с председателей не хотели, потому что никому не улыбалось занять его место и выслушивать те же проклятия.

В то время Митрофан строился. И вот только, бывало, залезет на крышу, распустит сноп соломы, а на дворе уже какой-нибудь представитель с предписанием: выделить подводу.

Не сменяли Митрофана несколько лет, а когда все же сменили, то поставили уполномоченным над всеми лесами местного значения. Опять кляли его люди за то, что не давал нарубить лозы на крышу или жердей на забор. Лозы и жердей в лесу от этого едва ли прибавилось, а сам уполномоченный за все время своей новой службы ни разу не съездил в лес и сидел даже без дров.

С началом коллективизации Митрофан первым в своей деревне поднял руку за колхоз. Сегодня проголосовал, а назавтра пошла дымом его хата, которую с грехом пополам осилил за несколько лет. Все лето и осень Митрофан жил в хлеву и только с холодами перебрался в какое-то подобие жилья, слепленное из недогоревших бревен и собранного на лесных делянках вершняка. И все же колхоз в деревне организовался, и Митрофан стал в нем первым председателем. К этому времени он умел уже толково провести сход, выступить с речью, самостоятельно разобраться в директивах, поступающих сверху.

Под осень тридцать шестого года Митрофана с председателей сняли: кто-то написал, будто он был в свое время церковным старостой. Пока бедолага доказывал, что никогда не был никаким старостой, он весь поседел. Выплакала глаза и сгорбилась за это время его жена; маленькая Даша не знала, что и делать, когда видела слезы матери.

Эти воспоминания настолько овладели стариком, что он на какое-то время перестал придерживать вожжой кобылу и едва не очутился в крайнем дворе соседней деревни Червонные Маки. Вольно думается в дороге, тем более когда никуда особо не надо спешить и одна тебе слава, приедешь ты на полчаса раньше или на полчаса позже. Проезжая улицей, Митрофан крепче держит вожжу, громче покрикивает на кобылу. Вот уже скоро сельсовет, а там и молокоприемный пункт рукой подать. Поравнявшись со зданием сельсовета, Митрофан вспомнил: это ж его Даша пошла сюда. Сидит скорее всего в кабинете у председателя и учит этого самого Мокрута, как и что делать. Она это может, она частенько и его, батьку, учит...

Обидно малость Митрофану, что дочь теперь не очень-то его слушает и еще реже соглашается с ним, когда разговор заходит о всяких там острых углах в жизни. В то же время и радостно отцу за детей. Дочка - заведующая фермой, депутат сельсовета, Михась - агроном, работает в городе, в министерстве, Тимох, еще совсем недавно Тимошка, учится в десятом классе. Дети будут жить счастливо.

IV

Лявон Мокрут сидел в старинном дубовом кресле с высокой спинкой, что придавало ему некоторое сходство с судьей. Лет двадцать тому назад это кресло было принесено в сельсовет из поповского дома, пережило войну, несколько председателей на нем сменилось, и вот теперь оно служит Мокруту. Напротив председателя, у стола, опираясь грудью на посошок, стояла ссохшаяся, ветхая бабулька.

- Так все ясно? - похоже, заканчивая разговор, спросил у бабульки Мокрут и постучал пальцем по столешнице. - Если через два дня не внесешь... - Остальное за председателя договорил палец.

Даша сидела на табуретке обочь стола и с грустью поглядывала на председательский палец. Она знала, что означает это постукивание, какие слова заменяет. Должно быть, догадывалась об этом и бабулька: она заплакала и еще ниже сгорбилась над посошком.

- Из каких шишей я внесу? - сквозь слезы пожаловалась бабулька.

- Знать ничего не знаю, - сказал на это Мокрут.

- И было бы за что платить этот налог, - продолжала старая, оборачиваясь к незнакомой ей девушке, - а то ведь за какую-то дупластую дичку.

- Ничего не знаю, - повторил председатель.

- Как это не знаешь? - с возмущением спросила Даша и, поспешно встав, подхватила бабульку под локти, как будто та вот-вот готова была упасть. Садитесь вот сюда. - Она придвинула к старухе другую табуретку. - Садитесь и расскажите все толком, а мы послушаем.

Она укоризненно посмотрела на председателя, а тот поднял было руку, чтобы снова постучать пальцем по столу, но вдруг передумал. Встал, одернул на себе защитный кителек и вяло, как бы только с тем, чтобы размять ноги, отошел к дальнему окну. Там достал из кармана папиросу, дунул в мундштук так, что бабулька непроизвольно вздрогнула, и, закурив, посматривал на Дашу, как на несмышленыша, который лезет не в свое дело.

- Откуда же вы, бабушка? - спросила Даша, подсаживаясь к старухе. Что-то я вас не знаю.

- Да с поселка я, дочушка, с Желтой горы.

- И что, у вас там большой сад?

- Да какой же он большой? - повернувшись всем своим сгорбленным телом к председателю, с горечью проговорила бабулька. - Пришли бы да посмотрели. Три груши стоят. Старые, усохшие наполовину. Еще отец моего мужика покойного, когда молодым был, посадил, принес самосейку из лесу. Не родят уже сколько лет.

- Придем, бабушка, посмотрим. Я сама приду.

- Спасибочки вам, дочушка. - Старуха опять посмотрела на председателя и, заметив, как тот, пыхая дымом, посмеивается, спрятала в свалявшийся платок свой изборожденный морщинами подбородок и закашлялась.

- Можешь, бабка, идти! - не дожидаясь, пока та откашляется, сказал Мокрут. Вид у него был такой, словно он делал старухе невесть какое одолжение. - А денежки все-таки готовь. Вот так!

- Придем и разберемся, - повторила Даша и коснулась холодной бабулиной руки.

Та перенесла тяжесть на посошок и хотела было встать, но, видимо, что-то вспомнила и опять сложила руки на коленях. Шаткая табуретка под нею скрипнула.

- А вы, дочушка, кто будете? - спросила у Даши. - Секлетарша или по налогам какая начальница?

- Я депутат сельсовета, - ответила девушка.

Бабулька потрясла головой, как бы в знак того, что ей все понятно, она удовлетворена, однако вышла из комнаты, мрачно поджав сухие губы.

- Как ее фамилия? - обернулась Даша к председателю, когда дверь за бабулькой закрылась.

- А я откуда знаю? - усмехнулся Мокрут. - Пойдешь на поселок, там и спросишь.

- А ты ни разу не был в этой семье?

- Печка был и финагент. А у меня ноги не собачьи.

- Стучишь пальцем, грозишься, - горячо заговорила Даша, - а не знаешь, на кого стучишь, кому грозишься. Разве можно так разговаривать с людьми?

- С тобой я еще крепче поговорю, - ответил на это председатель.

- Ну, попробуй!

- И пробовать нечего! - Мокрут размашисто отмерял несколько шагов и опять очутился у поповского кресла. - Ты сколько денег собрала за эту неделю? Что, я за тебя пойду по хатам?

- Я тоже не пойду! - отрезала Даша. - На это финагент есть.

- А ты для чего поставлена? Для чего? - Мокрут снова одернул на себе кителек и еще ближе подошел к девушке. - Мы тебя для того и поставили, чтобы помогала сельсовету.

- Кто это - мы?

- Я, к примеру.

- Ты меня поставил депутатом?

- А ты думала кто?

- Я думала и думаю, что меня избрали люди. Хватит! - чуть не выкрикнула Даша и, встав, направилась к двери. - Противно слушать, какую ты чушь несешь.

- Да разве я... Погоди! - Мокрут мягко шагнул вслед за Дашей. - Да что я такое сказал? Ежели по чистой совести, так лично я очень уважаю твоего отца. А тебя еще больше. Давай на этом и поладим. Не затем я тебя вызывал, ежели по чистой совести.

- А зачем? - Даша взялась за ручку двери, но не спешила открывать.

- Постой, - стал просить Мокрут. - Ну чего ты взъелась? Приходи сегодня вечером в школу, спектакль тут будем представлять. И меня втянули, вспомнили давний талант: пьяницу одного изображаю.

- Самого себя? - улыбнулась Даша, отпуская ручку.

Мокрут тоже улыбался, но Даша заметила, что веки его задрожали и под колючими серыми глазами занялась краснота. - Будто я один выпиваю? К сожалению, многие теперь этим грешат. Вон желтогорцы, смотри, как бы все зерно не перевели на самогонку.

- У желтогорцев особо не из чего гнать, - возразила Даша, - а в других деревнях гонят, точно.

- Желтогорцы и правда за бульбу теперь взялись, - уточнил председатель. - Но у нас не об этом разговор. Я приглашаю тебя и буду ждать возле школы. А ты обещай, что придешь.

- Не приду! - твердо сказала Даша. - Времени у меня в обрез, да и боюсь идти домой одна.

- Вместе пойдем. Вот какая ты! - Мокрут попытался взять девушку за локоть, но та рывком отвела руку и опять двинулась к двери. - Даша! взмолился председатель. Его круглое, уже с налитым подбородком лицо изобразило всю нежность, на какую он был способен. - Ну, посиди, давай еще поговорим. Почему ты так неласкова ко мне? Ежели по чистой совести, то я...

- Что ты? - с настороженной усмешкой спросила Даша и поставила ногу в белом валеночке на порог.

- Я уже давно по тебе сохну, разве не видишь?

- Не вижу и видеть не хочу! - тряхнула головой Даша. - Есть у тебя по ком сохнуть.

- Эх, ну что ты за человек! - не то выкрикнул, не то простонал в отчаянье Мокрут и, закрыв руками лицо, отошел от девушки. - До чего ты меня доведешь! - Он теребил в пальцах свой боксерский хохолок, возбужденно расхаживал по комнате. Можно было подумать, что человек и впрямь впал в отчаянье, но Даше почему-то не верилось в это. - Да гори оно все гаром! продолжал Мокрут, облокачиваясь на подоконник позади своего стола. - Не для того я тебя звал сегодня и не для того старался, чтобы ты была депутаткой. Не нужна мне здесь твоя помощь. Сам справлюсь! Мне ты нужна для души, для сердца, которое уже стало забывать, что такое ласка, что такое доброе человеческое слово. Думал, станешь депутаткой, так чаще будем встречаться, говорить... А выходит... Ты же знаешь, Даша, что в моих силах заставить тебя быть поласковее. Имеются у меня кое-какие для этого средства. Но я же хочу по-хорошему. Я для тебя даже и не председатель, если угодно. Я все для тебя сделаю! Все! Понимаешь?..

Мокрут оторвался от подоконника, поднял голову, и... от горького изумления у него затрясся кадык: Даши в комнате не было. Она тихонько вышла, видимо, еще тогда, когда он только начал распалять свое красноречие.

Примятый полозьями и машинами снег звучно скрипел под ногами, после прокуренной сельсоветской комнаты дышалось легко и полно. Выйдя на добросельскую дорогу, Даша миновала две бескрылые мельницы, стены которых чуть слышно потрескивали от мороза. За ними был поворот, а дальше все прямо да прямо. Несильный, хотя и резкий ветерок дул в лицо, но девичьим ли щекам бояться встречного ветра: Даша и не заметила, что у нее сполз на затылок платок. Прямая и узкая полоска пробора, по сторонам которой непослушно легли каштановые волосы, слегка порозовела от холода, так же как и лоб, и открытый круглый подбородок. В ушах назойливо звучал голос Мокрута. "Он, поди, до сих пор стоит у окна, изливает свои обиды..."

Девушке нелегко было разобраться, что за человек этот Мокрут, что у него на душе. Она и раньше, бывало, задумывалась над этим, но мимолетно, как о чем-то пустом и малозначительном. До войны, когда Даша была еще совсем девчонкой, Лявон Мокрут, Лёвка, как его звали, считался не последним парнем на деревне. Куда там! Скажи кто-нибудь, что он не из первых, Левка, пожалуй, полез бы в драку. Был он приятной наружности, по тем временам неплохо образован (окончил восемь классов), умел громче других спеть, лучше других сплясать казачка, выступить на сцене. Любил, чтобы на него обращали внимание, а еще больше - чтоб его боялись. Пускай даже не самого его, а кого-нибудь или чего-нибудь, но ему доставляло удовольствие видеть, что тот или иной человек живет в страхе, в ожидании какого ни есть несчастья. Это повелось за ним с малолетства. Бывало, на святки он не перетаскивал, как иные, ворот с одного двора на другой, не посыпал мякиной чьих-то заветных тропок, а поймает на улице черного кота и спустит его через трубу в хату к какой-нибудь бабке. Уже и Даша помнит, как однажды в осеннюю ночь Мокрут поставил на погосте пустую тыкву со свечкой внутри. В тыкве были порезаны дырки для глаз, страшно щерились зубы. Не только дети, но и кое-кто из взрослых боялись после того пройти мимо погоста.

С тех пор утекло много воды, и теперь Даше порой даже не верилось, что было время, когда Мокрут мог кого-то напугать. У него были маленькие и, похоже, мягкие, как у младенца, руки. Округлый чистый подбородок с нежной припухлостью, казалось, всегда выражал добродушие, даже когда Мокрут злился. Глаза тоже не всегда были колючими. Иногда они излучали ласку, даже умиление - это бывало, когда он в задумчивости смотрел на нее, на Дашу. Она замечала это не единожды, и тогда приходила мысль, что люди зря опасаются Мокрута, зря думают, что от него можно ждать чего-нибудь скверного. Стоит вот ей, Даше, взять его за эту детскую руку - и пойдет Левка покорно, куда его ни поведи. Ни слова поперек не скажет, ни голоса не повысит.

Подходя к Добросельцам, Даша невольно замедлила шаг. Очень уж славно и красиво было вокруг. Над деревней вдруг пробилось, вырвалось из розоватой дымки солнце, и его спокойные, почти неощутимые лучи заискрились в свежей изморози на деревьях, в стеблях придорожного чернобыльника, запорошенного белым пухом. Вчера Даша проходила здесь, и чернобыльник стоял голый, насквозь просвистанный ветром. На него не жаль было наступить ногой, наехать колесом. А сегодня кустики выглядят так нарядно, что хоть ты наклонись над иным и дохни на него, как на одуванчик. На дороге, между колеями, - слой такого же мягкого снега, легонько поскрипывающего под ногой. Это поскрипывание бодрило, как маршевая музыка. Идти бы так да идти. Пусть бы эти Добросельцы были чуть подальше, пусть бы не так скоро приближались, хотя там и родная Дашина хата, и милые сердцу зимой и летом деревья вдоль улицы. Идти по свежему снежку, дышать легкой прохладой и... кого-нибудь встретить. Не Мокрута, конечно, и не Шулова. Хотелось встретить кого-нибудь близкого, дорогого. Невольно подумалось о Володе, который вот уже четыре года служит в армии - кончает летную школу. Когда же он приедет, когда они наконец встретятся?..

Глядя прямо на солнце (если вообще можно смотреть прямо на солнце), Даша заметила на фоне белого инея на тополях черные шапки вороньих гнезд. Интересно, что гнезда и под инеем черные. Потом показалась из-за деревьев острая, посеребренная инеем верхушка добросельской мельницы, тоже без крыльев. В одну грозу лишились крыльев все три мельницы в их сельсовете. Вскоре открылась глазу и Мельникова хата, можно сказать, не хата, а настоящий дом. Этим домом по одну сторону улицы и неказистой хибарой конюха Платона - по другую начинались Добросельцы. Напротив дома мельника стоял столб с электрическим фонарем. Пока у мельницы были крылья, которые на ветру довольно бойко крутились, этот фонарь освещал не только дом и подворье, но и часть дороги. У мельника часто собирались представители местной власти: председатель и секретарь сельсовета, участковый милиционер, бухгалтер добросельского колхоза (властью в колхозе считался не председатель, а бухгалтер), завхоз МТС да тот-другой из механиков. Заглядывал также человек по фамилии Заткла. Ни к каким властям Заткла не принадлежал, однако Мельникова компания редко обходилась без него. Но главной фигурой был все же мельник. На добром подпитии он имел обыкновение затянуть нараспев, лохматя свисавшие стручками волосы, запорошенные мукой: "Ты-ы-сяча рубле-е-ей для меня-а-а ниче-его не зна-а-ачат".

Однако вскоре после того, как гроза обломила мельнице крылья, пришел эмтээсовский монтер и обрезал провода на столбе. Теперь столб стоял здесь без всякой надобности, и как-то раз ночью мельник обзавелся здоровенной шишкой на лбу.

Случалось мельнику напиваться и позже, когда мельница уже не крутилась. Однажды даже затянул было на улице: "Ты-ы-сяча рублей..." Но тут объявилась его супруга, дородная тетка Матрена, сгребла "певца" за шкирку и прилюдно поволокла домой.

В то же время прошел осторожный слушок, что Мокрутова жена не лучше обошлась со своим Лявоном. Была она не так сильна и дородна, как тетка Матрена, ростом и весом тянула разве что на пол-Матрены, зато по злобности и упрямству не многие могли с нею тягаться. Сухонькое личико ее с лисьими глазками бороздили морщины, на которые страшно было смотреть. Даже когда она говорила что-нибудь веселое, морщины эти не разглаживались и словно таили в себе какую-то угрозу.

Боялся своей жены председатель сельсовета, хотя и считалось, что он никого во всей округе не боится. Дома, наедине с женою, Мокрут бывал совсем иным, нежели в сельсовете или на веселых встречах у мельника. Откуда Мокрутиха родом, кто ее близкие, отец с матерью, ни одна душа толком не знала: Мокрут нашел ее, будучи в партизанах.

Войдя в деревню, Даша прибавила шагу. Неловко идти на глазах у людей так, словно прогуливаешься: подумают, что тебе нечего делать. "Приехал уже отец или нет?" Была и другая забота: что делает Тимоша перед тем, как пойти в школу на вторую смену? Подленивается хлопец, часто надо заставлять его, чтобы взялся за книжку. Заиграется, бывает, а потом летит сломя голову, не сделав уроков, а главное - не поевши.

Да, хорошо бы заглянуть домой, однако и на ферме дел невпроворот. Еще, видно, и Кадрилиха сидит в силосной яме. Даша только замедлила шаг у своего двора, плотнее притворила ворота и пошла дальше. Неподалеку от конюшни ей повстречался Платон - в старом полушубке, подпоясанном веревкой. Улыбнулся приветливо, спросил, где отец.

- Скоро приедет, - ответила Даша. - Заходите.

И ей представилось, как эти два старика, два закадычных приятеля, сегодня опять допоздна будут сидеть в закутке за печью и вести свою едва слышную и мало кому понятную беседу.

V

Оставшись в сельсовете один, Лявон Мокрут какое-то время расхаживал по комнате и сосредоточенно прислушивался, как скрипят его сапоги. На ходу клонил туловище то в одну, то в другую сторону, с нажимом ставил ногу на каблук - как получится громче? И вообще: почему это у большого начальства всегда скрипят сапоги или ботинки?

Подойдя к столу, поставил ногу на подлокотник поповского кресла и стал рассматривать со всех сторон свой хромовый сапог. Осмотр огорчил его: союзка в трещинах, рант в одном месте выпирает. Откуда тут взяться скрипу? Посмотрел на брюки и тоже не обрадовался: хоть они и синие, и галифе, но уже блестят, как у дегтевоза. Чуть ли не с партизанских времен служат, как тут не податься?

Подумалось, что, пожалуй, и Даша все это заметила. Конечно, заметила и скорее всего посмеялась. Сама-то вон как разодета: новые валеночки, ватник по фигуре, платок теплый, клетчатый. Андреиха и та во всем новеньком ходит. Ну, не в таком, положим, как его, Мокрута, жена, однако все на ней чистое и аккуратное.

Мокрут хлопнул ладонью по голенищу, опустил ногу и горестно поморщился. Почудилось ему вдруг, что вовсе он не Мокрут и не Левка, когда-то бывший на виду у всей деревни, и тем более не председатель сельсовета. Не потому ли и Даша так иронично, с насмешкой смотрит на него? Был колхозным бригадиром в Добросельцах и то, можно сказать, пользовался большим уважением. Люди не проходили мимо на улице, как бывает теперь. В любой хате примут и уж, само собой, не выпустят с пустыми руками. На трудодни - подсчитают в конце года центнер озадков получишь, а хватало и хлеба, и сала, и вот сапожки тогда приличные справил.

Снова заходил по комнате. Под ногами как нарочно хоть бы скрипнуло. Шаг получался вялый, какой-то старческий. От этого сделалось совсем не по себе, глухая досада завладела душой.

"Вот Шулов небось в таком виде не покажется на люди. Пальто у него, правда, снизу надточено, зато сапоги новые, даже с каким-то мехом внутри. А рожу наел - засмеяться уже толком не может, щеки не дают. А что человек делает, чем голова занята? Строит себе пятистенку, чтобы потом в район перевезти, да кабанов откармливает. По колхозу у него единственная забота: вовремя послать сводку в район".

Руки Мокрута сцеплены за спиной, пальцы в движении - видно, что он возбужден. Внезапно одна рука опускается, ощупывает фонарь галифе, потом глубоко ныряет в карман. Приходится даже скособочиться, чтобы обшарить просторный и уже не раз зашивавшийся карман. Мокрут извлекает оттуда сельсоветскую печать в деревянном футлярчике и сразу веселеет, полнится радостью.

- Милая ты моя! - торжественно произносит он, держа на ладони слегка замусоленный от вечного пребывания в кармане футлярчик и нежно глядя на него. - Испугался, аж сердце екнуло, - показалось, что потерял тебя, что выпала ты через какую-нибудь прореху. Нет, не выпала, слава богу! И что бы я делал без тебя? Кормишь ты меня и поишь. Не одеваешь, правда, покамест, но будешь и одевать! Будешь! - Он поднес футлярчик чуть ли не к самому носу, подбросил на ладони, потом крепко сжал в кулаке и снова опустил в карман. Да, будет кормить, - сказал уже с полной уверенностью, - поить и одевать! Она у меня волшебница, она все умеет, и все ей по силам. И никому другому она не попадет в руки, пока сам не отдам.

Усевшись наконец в кресло и откинув голову на срез спинки, словно подставив ее для бритья, Мокрут самодовольно поводил глазами и вдруг крикнул так, что вздрогнули стены:

- Печка!

За дверью никто не отозвался, лишь погодя немного из дальней боковушки пришлепал небольшого роста паренек, хромой и до того худой и бледный, что наводил на мысль о больнице. Звали его здесь "колченогим начальником", хотя официально должность была довольно внушительной: заведующий военно-учетным столом.

- Вы кого-то звали? - спросил паренек.

- Где Печка? - Председатель даже не шевельнулся в кресле.

- Не знаю, - спокойно ответил паренек. - Пошли куда-то с финагентом.

"На промысел", - хотел сказать Мокрут, но удержался: не резон излишне открыто высказываться при этом человеке, который все время молчит и о чем-то думает. Вряд ли что-нибудь хорошее у него на уме.

- Можешь идти! - бросил председатель, не меняя позы. - Увидишь Печку скажи, чтобы зашел ко мне.

Когда полчаса спустя в комнату вошел секретарь сельсовета Василь Печка, Мокрут опять расхаживал взад-вперед и шаг его был уже довольно размашистым и твердым. Матово-розовый подбородок на ходу вздрагивал.

- Где ты был? - грозно вопросил председатель.

Василь Печка, молодой, щуплый, в военной фуражке, смутился, обеими руками прижал к животу папку с бумагами и робко ответил:

- С описью ходили... Описывали...

- Кого?

- Сидора... Ну, того, что в Дубках...

- Я вам наописываю! - выкрикнул Мокрут и заходил еще решительнее. Зови сюда финагента!

Печка пробкой вылетел за дверь.

- Я вам сколько раз говорил! - начал Мокрут, когда он вернулся вместе с финагентом. В голосе председателя было возмущение. - Никаких описываний без соответствующего постановления! Поняли? Зарубите это себе на носу! Мы должны уважать наших людей и ежечасно думать о них. Если уж и понадобится кого-либо описать, то только в моем личном присутствии. Тихоня был с вами?

- Не было, - буркнул финагент.

Он стоял рядом с секретарем и смотрел на Мокрута с какой-то замороженной полуулыбкой. Его резко очерченное, изборожденное морщинами, особенно вокруг губ, лицо не выражало ни особых переживаний, ни какой-либо работы мысли. Он был уже не молод, но и пожилым его никто не назвал бы. Фигура поджарая, прямая, волосы по-юношески густые, хотя цвета неопределенного: что-то вроде мокрой пакли. Ростом Василь был ему по плечо.

- Ну вот, - продолжал кричать Мокрут, - даже и участковый не присутствовал. Что ж это такое? Самоуправство! Ежели по чистой совести, это издевательство над людьми. Что такое Сидор из Дубков? Я у вас спрашиваю: что такое Сидор?

- Неплательщик, - ответил финагент. С его лица по-прежнему не сходила безразличная и чуть-чуть снисходительная усмешка.

Мокрут остановился подле финагента, заложил руки за спину и стал раскачиваться с пяток на носки.

- А зна-е-ешь ли ты? - вопрошал он, укоризненно качая головой в такт движениям тела. - Знаешь ли ты, что у этого твоего неплательщика в данный момент копейки за душою нет?

Финагент молчал, но ни одна черточка не дрогнула на его лице при этом вопросе. Хитрый служака очень хорошо знал своего начальника и понимал, что ни этот прерывающийся голос, ни раскачивание не шли от нервов, от настоящего возбуждения, а лишь копировали где-то услышанное и где-то увиденное.

- У него есть что взять, - сказал наконец финагент, спокойно глядя председателю в глаза.

- Ага, так значит... - Мокрут перевел взгляд на Василя. - Так значит, вы пошли туда, чтобы поживиться, чтобы вынудить человека... А ну, дохни на меня, Печка!

Секретарь отступил на шаг и прикрыл лицо картонной папкой.

- Дохни! - Мокрут вырвал у него из рук папку и подошел вплотную. Дохни, а то дух выбью!

Василь дохнул коротко и боязливо, будто кто-то и впрямь сунул ему кулаком под бок.

- Нализались уже! Представители власти! Гнать вас отсюда каленой метлой! Не помощники вы мне, а черт знает что!.. А ну, ты дохни! - Мокрут подошел к финагенту. Тот не двинулся с места, лишь выше поднял голову и широко улыбнулся.

- Свинья! - с нажимом произнес Мокрут, увидев черные щербины и истертые вставные зубы. - Что с тобой говорить?

Он оставил своих помощников и опять, заложив руки за спину, принялся расхаживать по комнате. Финагент стал оправдываться, то и дело втягивая сквозь зубы воздух и тяжело ворочая пересохшим языком. Однако Мокрут уже не слушал его и поглядывал искоса только на Василя.

- Сессия готова? - спросил у него, направляясь к поповскому креслу. Ты можешь идти, - кивнул финагенту.

Василь поспешно развязал папку, пошуршал бумагами и без малейшей обиды, словно и не было только что крутого разговора, ответил:

- Готова, товарищ председатель. У меня все с собою.

- Давай сюда!

Василь обежал стол и сел на ту же скрипучую табуретку, на которой недавно сидела бабуля из Желтой горы, но Мокрут кивнул ему, и он, громыхнув табуреткой, вмиг очутился рядом с начальством.

- Что там у тебя? - мрачно спросил Мокрут, не поднимая головы.

- Вот, - торопливо заговорил Печка, придвигая председателю двойной лист из ученической тетради. - Тут у меня все готово.

- Читай сам! - велел Мокрут, щелчком отбрасывая лист от себя.

Василь обеими руками поймал лист, снял фуражку и швырнул ее на подоконник. Соломенно-желтые, слегка вьющиеся волосы, неумело подстриженные под бокс, выпрямились, отчего голова как бы заострилась кверху.

- Вопрос о взыскании платежей, - начал читать Печка.

- О срочном взыскании, - вставил Мокрут.

- Да-да, - согласился Василь, - о срочном взыскании платежей. Докладчик - председатель сельсовета товарищ Мокрут. Постановили: обязать всех депутатов сельсовета активно включиться...

- Погоди! - снова перебил его Мокрут. - Что мне твои депутаты? Ничего они не сделают. Учителей надо подключить. Понимаешь?

- Правильно! - согласился Василь. - Обязать всех депутатов и учителей активно включиться в работу по взысканию... Да-да, по срочному взысканию платежей на всей территории сельсовета и завершить ее не позднее?.. - Василь поднял глаза на председателя.

- Трех дней, - негромко, но решительно сказал Мокрут.

- Та-ак, - поправил секретарь в своих записях. - Закончить эту работу в трехдневный срок. Голосую. Кто "за", кто "против", кто воздержался? Единогласно. Переходим ко второму вопросу.

- Стой! - уже со злостью выкрикнул председатель. - Какое тебе единогласно? Митрофанова Даша непременно будет против. Учитываешь? А потом этот сивый молодожен, директор школы, что всегда лезет со своими предложениями...

- Чего ж тут лезть? - робко возразил Василь. - Все очень ясно.

- Найдут щелку, - заметил Мокрут. - Пиши так, - приказал, постучав пальцем по листу. - Голосую! Кто против постановления райкома партии и райисполкома? Кто воздержался? Нет таких. Единогласно.

Василь записал все это и стал читать дальше.

Когда чтение было закончено, Мокрут, едва пробежав глазами по тексту, поставил свою подпись и сухо сказал:

- Ты выпишешь повестки депутатам, а в школу я зайду сам. Потом вот что: сделай мне копию всего этого твоего спектакля. Я позвоню в райисполком и согласую.

- Спектакля? И почему это моего? - обиженно спросил Василь.

- А чьего же? - Председатель направился в угол у двери, где висели его кожанка и каракулевая ушанка с кожаным верхом. - Не я же выдумал всю эту писанину.

- Не вы и не я, - миролюбиво проговорил секретарь. - Так всегда делалось. Подготовка документов - дело важное.

- Ладно! - Председатель махнул рукой и потянулся за кожанкой.

Пока Мокрут одевался, Василь молча наблюдал за его резкими, недовольными движениями, слушал, как глухо похлопывает хорошо выделанный хром, и лишь когда начальство уже взялось за ручку двери, секретарь снова громыхнул табуреткой и поинтересовался:

- Вы еще придете, товарищ председатель?

- Приду, - нехотя ответил Мокрут. - Под вечер.

- Тут, это самое... - Василь замялся и стал торопливо завязывать свою папку.

- Что? - Председатель остановился в раскрытой двери.

- Семен Козырек должен скоро прийти.

Мокрут снова закрыл дверь, и по его подбородку пробежала довольная улыбка.

- Записывать придет?

- Ага. Завтра у него родины. Идем мы это мимо его двора, так из трубы синий дымок тянется, а жареной телятиной пахнет на всю улицу.

- Зарезал, стало быть? Молодец Семен! - Председатель говорил с секретарем уже совсем иным тоном. - Тогда вот что, Василь. У Семена сегодня, ты же знаешь, до черта всяких дел, беготни всякой. А человек он уважаемый, герой войны.

- Какой там герой? - несмело заметил Василь и первый раз за все это время усмехнулся.

- Что значит - какой? Два ордена, медаль. У нас с тобой, брат, и этого нет. Одним словом, так. - Председатель взял с подоконника фуражку и протянул секретарю. - Сходи ты, Вася, к Семену и скажи, что не стоит ему тащиться в сельсовет. Это ж ого - с самого дальнего поселка. Скажи, что сами к нему сегодня придем и запишем, сделаем все, что положено. Внимание надо проявлять, понимаешь? Скажи, что к кому-нибудь другому я ни за что бы не пошел, а к нему, к Семену, приду.

VI

"Колченогий начальник" родом был тоже из Добросельцев, даже и фамилию носил Добросельский, но в эту зиму проживал по большей части в Червонных Маках, ближе к службе. Квартировал у одной бабульки, которая всю жизнь протопала сторожихой при церкви, а после того, как прихожане церковь закрыли, словно всем назло, не работала нигде. Квартирант колол ей дрова, приносил из бывшего поповского колодца ведро воды. Этого ведра хватало бабке почти на двое суток.

В родной деревне у Ивана Добросельского был обжитой угол: хата, сарай, гуменце, дровяник. Все это не новое, но еще могло бы послужить. Не жил там парень скорее потому, что боялся зимнего одиночества. В сельсовет он приходил рано, едва первые стайки учеников торили дорогу в школу. Когда в его клетушке, бывало, сильно натопчут, брал в настывшем коридорчике веник-голик, подметал, насколько это было возможно, пол, протирал газетой стол и садился за работу. Печка приходил добрым часом позже, финагент же с утра вообще не показывался в сельсовете, а являлся лишь тогда, когда ноги уже едва нащупывали ступеньки, а руки - щеколду. Первым делом Иван с Василем выясняли, чья очередь подметать главную сельсоветскую комнату: Мокрут не брал уборщицы, так как положенных на хозяйственные нужды средств едва хватало, чтобы содержать лошадь. Подчиненным порой приходилось поломать голову, как все уладить, чтобы председатель не злился. Любил Мокрут лихо, с ветерком прокатиться, чтобы снег разлетался от конских копыт. Любил, чтобы в его служебном помещении был порядок: пол подметен, стол убран, поповское кресло протерто от пыли. По справедливости чаще всего складывалось так, что надо бы за голик браться финагенту, да где ж ты его дождешься. Поэтому обычно Иван с Василем засучивали рукава и вдвоем до прихода Мокрута разгоняли пыль и мусор по углам, где они и копились до поры до времени.

Сегодня Иван вышел на работу еще затемно. Бабулька его встает очень рано, начинает шоргать по полу своими допотопными гамашами, подаренными, видно, еще попадьей. Шорганье это уже не даст спать, так как старуха - уж не назло ли? - все норовит пройти поближе к кушетке, которую сдает квартиранту.

В сельсовете Иван отпер свою каморку и по густоте воздуха почуял, что в ней кто-то ночевал. Стал приводить в порядок свое рабочее место, что на этот раз требовалось вовсе не для ритуала: от заснеженных сапог или валенок один конец большого, прежде скорее всего семейного стола был мокрым, посередине черствели крошки хлеба, желтела луковая шелуха, было просыпано немного соли и немного махорки.

"Это Павел Павлович, - подумал Добросельский, - больше некому. В темноте забыл убрать со стола".

Когда пришел Василь Печка, Иван сказал ему, что на территории сельсовета пребывает инструктор райисполкома, однако секретарь отнесся к этому безразлично.

- Где этот человек ночует, - сказал он, усмехнувшись, - там не днюет, а где днюет, там не ночует. При таком инструкторе можно жить спокойно.

Управившись с комнатой Мокрута, они разошлись, чтобы заняться служебными делами. У Добросельского, к его огорчению, никаких служебных дел не было. Такие дни выпадали не столь уж и редко, а Иван по натуре был человеком работящим, не любил сидеть сложа руки, не был также склонен к игре в шашки, в шахматы, в домино, что вошло сейчас в моду в сельсоветах и в колхозных канцеляриях. Почитать бы, да тоже ничего нет под рукой. И Иван уже в который раз поставил перед собою ящик с учетными карточками, стал просматривать их, перечитывать. Ему вообще-то нравилось это занятие. Карточки знакомых людей были интересны тем, как они заполнялись: кто-то прибавил себе год трудового стажа, кто-то женат, а написал, что холост. Что же касается незнакомых, то это было еще интереснее. Любил Иван читать и перечитывать биографии; он и в книгах сперва подробно изучал данные об авторе, а уж потом принимался за текст.

Карточки тасовал до тех пор, пока не донесся до него грозный зов Мокрута. Затем, побывав пред очами, слушал, как председатель распекает секретаря и финагента. И дальше все шло по-заведенному. Председатель исчез, Печка с финагентом сели за шахматы, а посетители, исключая, разумеется, дедов и бабуль, прилипли к секретарскому столу, следили за перемещениями коней и королей и забыли о своих делах. Иные ради этого и приходили.

Иван ненадолго вышел из своей каморки, постоял около шахматистов, хотел было что-то сказать Печке, но финагент иронически посмотрел на него и спросил:

- Чего тебе, начальник?

Он не произнес "колченогий", однако все поняли, что именно это имелось в виду.

Иван промолчал и, стараясь нахрамывать как можно меньше, прошел в комнату Мокрута. Там взял районную газету из последней почты и возвратился к себе. Газетка в районе выходила маленькая, как листовка, сводок и рапортов в ней пока еще не было, так что и хотел бы почитать, да не разгонишься. Заграничная информация, которая помещалась в конце второй страницы, уже давно передавалась по радио, и Иван ее слышал. Просмотр газеты занял всего несколько минут, после чего только и осталось, как снова взяться за картотеку. Попалась на глаза карточка Василя Печки.

Из-за перегородки слышен голос самого Печки, а тут его карточка. Старательно заполнен каждый пункт. Почерк ровный, чистый, лишь кое-где цепляешься за ненужные завитушки. Год рождения... Национальность... Дальше Иван читает о том, что ему хорошо известно. Вот хотя бы эти строчки: "Отец погиб во время Великой Отечественной войны, старший брат служит в армии..."

Привычно сказано: погиб. А что это значит, не всегда и представишь себе. У Ивана тоже погиб отец, у десятка добросельских семей - такие же записи. А что за ними? Может, эти люди сутками истекали кровью, прежде чем появилась возможность перевязать их, оказать запоздалую помощь. Возможно, лежали они где-нибудь посреди болота, в голом, безлюдном месте, где на них мог набрести разве что дикий зверь, но не теряли надежды на спасение... Возможно, выполняя боевое задание в тылу врага, пожертвовали жизнью, чтобы передать сведения, важные координаты. А может, некоторые из них живы и сейчас, томятся где-то, но не могут дать о себе знать на родину, попросить, чтобы их вызволили.

Когда Иван глубоко задумывался, перед глазами у него вставали самые разные обстоятельства гибели отца. И все они были героическими, потому что отца своего Иван очень любил. Сколько тот, вечный молчун и труженик, поносил уже не маленького сына на руках, пока у него болела нога и он не мог шага ступить. Бывало, выйдут весною в сад и отец скажет:

- Держись покрепче за шею.

Иван обеими руками обовьет отцовскую шею, потому что тот часто нагибается посмотреть, не слишком ли заглублена шейка деревца, не повредили ли зайцы кору.

- Скоро ты поправишься, - обнадеживает его отец, - станешь помогать мне. Мать у нас, сам видишь, все болеет, худо ей, а работы по дому много.

И мальчишка верил, что он поправится, будет стоять на своих ногах, ходить, бегать. В любое время года, в любое бездорожье брал его отец на руки и нес за несколько километров в медпункт. Старик-фельдшер осматривал ногу, давал мази и тоже говорил, что скоро все пройдет, заживет, что через какую-нибудь неделю-другую малец сможет бегать с кем угодно наперегонки. Отец утирал рукавом потное лицо и на глазах веселел, а маленький Иван смотрел на черные влажные космы отцовских волос, тихонько двигал больною ногой, и казалось ему, что вот сейчас он удивит не только отца и этого доброго дедулю-фельдшера, но и весь мир: встанет и пойдет сам домой. Отец едва будет поспевать за ним и до самой хаты не возьмет на руки, потому что в этом не будет нужды.

Иван и впрямь скоро поправился, однако все же хромал: ногу стянуло в поджилках. Долго еще он верил отцу и старому фельдшеру, что и это со временем пройдет, что он станет хорошо бегать и даже обгонит Андреева Владика, который, как известно, бегает быстрее всех. Потом надежда эта стала угасать, светлые мечты - рушиться, мальчик сделался тихим и не по годам задумчивым. В начальной школе он учился вместе с Василем и Владиком. Те каждый день зимой катили в школу на железных коньках, потом гремели ими даже в коридоре. А Иван уже не завидовал. Он уже знал, чувствовал, что не все то доступно ему, что доступно Василю или Владику. Ну и пусть у них по два конька, пусть себе железные, а у него один, деревянный, окованный толстой проволокой. Зато отец его сделал сам. Иван привязывал этот конек к правой ноге, а левой, которая была короче, отталкивался. Так и ехал по замерзшей канавке до самой школы.

Учился Иван хорошо. Отец теперь полагался в основном на это и всегда наказывал, просил:

- Учись, мой сынок, старайся. Помощи от тебя по дому не требую, справляйся хотя бы с уроками. Станешь ученым - будет и нам подмога.

Возможно, и стал бы Иван ученым, если бы не война...

...За перегородкой послышался раздраженный, с хрипотой от сухости во рту голос финагента. Он за что-то взъелся на Василя, злобно его отчитывал. Василь же отмалчивался, лишь время от времени пытался вставить слово и то робко, примирительно, словно во всем признавал себя виноватым.

"Вот так он и с Мокрутом, - подумал Иван. - Что бы тот ни сказал - рта не раскроет, чтобы возразить. Всегда со всем согласен, во всем покорен, как будто и не бывает у него собственного мнения. А ведь когда-то был бойким, шустрым, лез в спор иной раз даже без нужды. То ли переменился человек с годами, то ли скрывал свою бесхарактерность".

К вечеру так скучно стало сидеть одному, что Иван был бы рад, загляни к нему кто-нибудь хоть на минутку. Ну, взяться на учет или там сняться. Но поскольку никто в его каморку не заглядывал, а какого-нибудь путного дела не находилось, парень стал подумывать о том, не сходить ли сегодня в Добросельцы. Купить хлеба в эмтээсовском ларьке, побывать на своем подворье, осмотреть сад, улей с пчелами да зайти спросить у Андреихи, не нужно ли ей чем помочь. Он не был Андреихе ни братом, ни сватом, но когда-то крепко дружил с Владиком, хотя тот был немного постарше. Родители их тоже дружили. Андрей захаживал к Иванову отцу на вечерки, а Андреиха никогда не стеснялась попросить у матери что бы ни понадобилось в доме: соли, спичек, буханку хлеба, катушку ниток. Зайдет, бывало, вот так, замешкается у порога и не заметит, как пробегут в разговоре десяток минут. Когда приходила вернуть взятое, повторялось то же самое.

Потом, после войны, сделавшей Андреиху и Ивана одинокими, они по велению душевного долга стали помогать друг дружке как-то наладить жизнь, справиться с тяжестью утраты родных и самых близких людей.

"У нее, гляди-ка, и дров колотых уже нет", - подумал Иван.

VII

Уже в сумерках Мокрут заглянул в сельсовет только с тем, чтобы подать знак секретарю. Тот мигом собрал свою папку и вслед за начальством вышел на улицу. Опять шел снег. В эту зиму редко выпадал день без снега: то он сыпал мелкий и колючий, как перетертый лед, то кружился мягкий и легкий, словно пух. Ворот кожанки у Мокрута был поднят, а Василь Печка натянул изо всех сил на уши шапку и спрятал под пальто свои бумаги. Так и двинулись по улице: Мокрут впереди, а Василь за ним. Внезапно Мокрут остановился, и Василь, шедший с зажмуренными от снега глазами, чуть не ткнулся лбом ему в спину.

- Знаешь что? - обернулся к нему председатель. - Память у меня что-то сдавать стала: забыл отдать одно распоряжение.

- Какое? - насторожился Василь.

- Забыл сказать колченогому, чтобы сходил ко мне да напилил женке дров.

- Так я сбегаю скажу, - охотно вызвался Печка.

- Сбегай, брат, - попросил Мокрут, - а то женка завтра меня запилит. Скажи, пускай заодно передаст, что задержусь сегодня, опись буду делать. Ох уж эти жены! Ты, брат, не знаешь, какими ведьмами бывают иные из них. Ну и счастье твое, что не знаешь. Беги, а потом догонишь меня.

Секретарю в охотку было пробежаться, поспорить с морозцем, и Мокрут пошел дальше один. Кожанка на глазах белела: сперва снег таял на глянцевитой коже, а потом стал схватываться, отвердевать. Постепенно настыл кожаный воротник и начал обжигать там, где его подпирал розовый подбородок. Мокрут втянул голову в плечи и держался на всякий случай поближе к забору, чтобы не угодить невзначай под какую-нибудь машину. Этой эмтээсовской да колхозной техники ходило тут немало.

Под машину Мокрут не угодил, а с человеком едва не столкнулся лоб в лоб. Это был тот самый человек, которого председатель звал за глаза сивым молодоженом. Мокрут любил давать людям клички, и часто они были удачны. Встреченный человек действительно был сед, но не от старости, как это водится, а по природе. Говорят, отец его начал седеть лет в тридцать, а сыну как-никак было сейчас около сорока. Женился он, правда, недавно, однако и не так поздно, чтобы прокатываться на этот счет. Тут Мокрут, известное дело, преувеличивал. Роста он был немного выше среднего, как и сам Мокрут, только, пожалуй, пощуплее. Если бы они, к несчастью, и впрямь столкнулись, то вышло бы точнехонько нос в нос. Разве что воротники бы выручили: у одного кожаный, с острыми уголками, а у другого - овчинный, серый, как и пряди волос, что виднелись из-под рыжей высокой кубанки.

Звали человека Ильей Саввичем, и работал он здесь директором школы-семилетки. Увидев председателя сельсовета в вершке от себя, директор сперва резко отпрянул, потом принял в сторону. Ему не хотелось вступать в разговор с Мокрутом, которого в душе недолюбливал и признавал только как официальное лицо.

Вышло так, что Мокрут заговорил первым:

- Вы куда, Илья Саввич?

- Да в школу, - ответил директор. - Там же у нас...

- А-а, да-да, - подхватил Мокрут. - Знаете, Илья Саввич, я не смогу сегодня принять, так сказать, активного участия в представлении. Дела, понимаете, дохнуть не дают. Позвонили из района... Вот бегу на поселок.

- А что там стряслось? - без особой доверчивости спросил директор.

- Описываем, Илья Саввич. Понимаете? Невеселое дело.

- Поменьше бы этих невеселых дел, - хмуро произнес директор и не оборачиваясь пошел дальше.

"Иди, куда идешь!" - пробормотал себе под нос Мокрут, досадуя, что вслух сказать этого не может. Приходится считаться с тем, что Илья Саввич депутат сельсовета и секретарь территориальной парторганизации.

Миновав несколько подворий, председатель подошел к окну нарядного домика, постучал в стекло и громко, с озорными переливами в голосе прокричал:

- Тихоня-а, выходи строиться!

- Нету дома, - едва послышался сквозь двойные рамы неприязненный женский голос.

- Где же он?

- А кто его знает. Я за ним не бегаю.

Мокрут уже собрался было отойти от окна, но тут внезапно отворилась филенчатая дверь и на крыльцо вышел грузный человек с непокрытой головой, в милицейском кителе, расстегнутом на груди.

- Чего тебе? - спросил он у Мокрута.

- Одевайся скорей и пошли!

- Куда?

- Дело есть. Срочное!

Когда участковый в полной форме и при оружии поравнялся на улице с Мокрутом, тот насмешливо бросил:

- За женкину спину прячешься?

- Да не прячусь, - принялся оправдываться Тихоня. - Чего там прятаться? Хотя, если подумать, что это за жизнь? Целый день на ногах, ночью тоже редко бываешь дома. А она, женка... Вот тут и крутись.

- Разбаловали вы своих жен, распустили!

- Кто это "мы"?

- Ты, к примеру, да этот наш мудрец седовласый, директор. И еще кое-кто найдется.

- Ну, знаешь, - снова начал участковый, - если толком подумать, то...

- Кстати, вот что, - перебил его Мокрут, - нет ли у тебя случаем каких ни то сведений об этих наших интеллигентиках?

- Например?

- Ну, возьмем хотя бы этого молодожена. Он что, не был, скажем, на оккупированной территории?

- Он не с моего участка по месту рождения, - мрачно ответил Тихоня. - И вообще свой человек. Ты это зря.

- Зря? - Председатель глубже втянул голову в воротник.

- Так куда же мы идем? - спросил Тихоня.

- Не бойся, не к молодожену.

Прошли в молчании почти до конца улицы, и, когда уже свернули на дорогу к поселку, Мокрут сказал:

- Семен Козырек приглашал. Там у него сегодня вроде бы родины. Секретарь мой придет, запишем ему пополнение да посидим с часок в тепле, потолкуем. Надо же как-то нам поближе к народу стоять, знать, как люди живут, чем дышат. Правда?

- Правда-то правда, - согласился Тихоня, - однако ежели толком подумать...

- Нечего думать! - опять перебил его Мокрут. - Человек приглашает, так не надо нос задирать. Наверное, ждет уже давно.

Когда Мокрут с Тихоней подошли к хате Козырька, тот был во дворе. По тому, как усердно рубил он дрова, по куче хвороста, дожидавшейся топора, можно было судить, что гостей здесь не ждали. Разглядев в сумерках начальство, хозяин, похоже, с сожалением вогнал в колоду топор, подтянул путо на куцем полушубке и сделал пару шагов навстречу.

- Хозяйничаешь? - обратился к нему Мокрут, вяло протягивая руку.

- Да вот, - кивнул Семен на кучу хвороста, - надо бы порубить да сложить, пока снегом не замело.

- А что это за дрова у тебя? - Мокрут подошел к колоде, взял в руки тоненький кругляшок. - Так это же, брате, что-то плодовое, груша или слива.

- Засохшая антоновка, - равнодушно сказал Семен. - Вот уже неделю баба не нарадуется с нею. Славно горит, чтоб вы знали.

- А ну, дай-ка, хозяин! - Мокрут с мальчишеской решимостью сбросил рукавицы, поплевал на ладони и взял из рук у Семена топор. - Люблю эту работку, - обернулся он к Тихоне, - так и тянет. Что бы тут на первый зуб?

- Да берите вот это, - предложил Семен и, с лукавством глянув на того же Тихоню, ткнул желтой бахилой в узловатый и довольно толстый комелек.

В отличие от мелких веток комелек требовалось расколоть. Мокрут выкатил его на ровное место, поставил торчком и, гакнув всем нутром, нанес удар. Не тут-то было: топор отскочил от среза, как от камня.

- Смерзся, - с заметной досадой сказал председатель и рубанул еще раз. На срезе появилась вторая белая полоска, а комелек стоял как ни в чем не бывало. Рубанул в третий раз - третья полоска, в четвертый - четвертая.

- Что-то у тебя сегодня... это самое... - переступил с ноги на ногу Тихоня. - Давай я.

Мокрут уже со злостью покачал головой и отдал топор Тихоне.

- Мой бы колун сюда, - произнес, оправдываясь.

Тихоня взял топор в обе руки, повертел его перед глазами, словно проверяя, железный он или еще бог знает какой, примерился и хватил по комельку так, что ушанка наехала на глаза. Острие чуть-чуть вошло в дерево, но камелек и не думал раскалываться. Тогда Тихоня стал сыпать с плеча, и вскоре комелек уже походил на размочаленную колоду, на которой Козырек рубил дрова. Но все было тщетно.

- У тебя еще хуже получается, чем у меня, - сказал Мокрут и принялся расстегивать пояс своей кожанки. - Надо с другого конца попробовать.

Он сбросил кожанку, чуть ли не силой отнял у Тихони топор и стал изо всех сил лупить по другому срезу комелька, стараясь угадать в одно и то же место. Однако чем шире он замахивался, чем с большей силой опускал топор, тем заметнее подводила его рука: белые царапины возникали то здесь, то там, но всё вразброс, всё без толку.

- Нет, этого не расколоть, - выдохнул наконец Мокрут. - Темновато уже, да и топор больно легок. Ну что это за топор? Если б моим колуном!

С последними словами председатель взглянул на Тихоню и вдруг ощутил неловкость, словно его уличили во лжи. Вспомнилось, что Тихоня не раз бывал у него дома и, наверное, заметил, что тот самый колун давно валяется на дровянике без топорища. Видел он, разумеется, и то, что дрова председателю пилит и колет "колченогий начальник".

- Этому уже, видно, лежать до весны? - обернулся Мокрут к хозяину. Оттает, тогда и расколется.

- Почему? - мягко возразил Семен. - Можно и сейчас расколоть.

Он как-то по-своему, цепко и уверенно огладил покрасневшими от холода широкими ладонями комель, повернул его так и этак, выбрал место и, кажется, совсем легонько, даже без размаха, тюкнул по нему топором. Острие сразу въелось в дерево, перекрестив поперек все Мокрутовы черточки. Семен тихонько, словно лаская, похлопал правой ладонью по концу топорища - топор послушно выскользнул из надкола. Семен снова занес топор, тот описал в воздухе дугу, в последний момент набрал силу - и комель развалился надвое.

- Смотри ты! - качнул головой председатель. - Хозяин, он и есть хозяин.

- А мы с тобой давно топора в руках не держали, - надевая рукавицы, проговорил Тихоня, - так бы и сказать. У меня женка все тянет на своих плечах, а у тебя...

- Ладно тебе, - слегка смутившись, сказал Мокрут и незаметно взглянул на свои ладони. Ладони горели, того и гляди, через какой-нибудь час на них вздуются белые пузыри.

- Одному я только рад, - не унимался участковый, - что сам председатель сельсовета расправлялся сегодня с подлежащей обложению антоновкой. Да еще как азартно!

- Ты наконец прикусишь язык? - резко бросил Мокрут, а сам все же рассмеялся, виновато покачал головой.

- Так, может, зайдем? - не слишком настойчиво предложил Семен Козырек, когда уже и Василь Печка, съежившийся, весь в снегу, с папкой под пальто на груди, объявился во дворе и никто больше не помышлял о том, чтобы продолжить состязание в рубке дров.

...После того как была учинена запись о пополнении у Семена в семье, как уговорили в тепле за столом положенное по такому поводу, покидали поселок не сказать чтобы легко и во всех отношениях безупречно. Если бы кто-нибудь видел их следы на улице, скорее всего подумал бы, что нечистая сила водила людей из стороны в сторону. Вперемежку с этими бестолошными следами попадались и целые логовища в снегу. Это Мокрут с Тихоней в обнимку отдыхали по пути, пока Василь Печка, выпивший чуть-чуть поменьше, чем они, и оттого более устойчивый на ногах, выбирал направление и протаптывал тропку. Ночь была темная, снегу за вечер заметно прибавилось, не было видно ни дороги, ни каких-либо ориентиров, за которые мог бы зацепиться нетрезвый глаз. А тут еще эти окрики позади, противоречивые команды.

- Печка-а! - вопил Мокрут. - Ты смотри же, будь человеком! На Добросельцы держи, прямо на дом мельника!

- Не слушай его, Василь, - настойчиво гнул свое Тихоня. - Что нам с тобой делать в этих Добросельцах. На Червонные Маки давай. Там меня женка ждет, а тебя - мать.

По команде Мокрута Василь начинал забирать вправо, где была дорога на Добросельцы, когда же принимался уговаривать Тихоня, ноги сами несли его налево. И одного нельзя было не послушаться, и другого. А что делать? Василь до тех пор покорно исполнял команды и поворачивал то вправо, то влево, пока совсем не сбился с дороги и не стал описывать круги по полю. Кружил, видно, часа два, прежде чем выбился на какой-то поселок и сообразил, какой именно. Тут уже и собаки спали. Чуть ли не в каждый двор тыкался, чтобы постучаться, попроситься на ночлег, да все без толку: то калитка была заперта так, что хоть зубами ее грызи, то отпугивал сугроб перед воротами, непреодолимый, судя по всему, для начальства.

Только в самом конце поселка мигнул огонек в окне и тут же погас. Василь прибавил шагу, но его окликнул Мокрут:

- Куда ты ведешь нас, Сусанин проклятый?

Василь остановился и, потирая уши, стал ждать, пока приблизятся его подопечные.

- Чего стал, как столб? - и на этот раз выразил недовольство председатель.

Мокруту и трезвому нелегко было угодить, не то что пьяному. Василь хорошо знал это, но сдерживался, потому что надо было подумать и о себе. Осеннее поношенное пальтишко, да шапка летняя, да к тому же без рукавиц. Долго не выдержишь в такой одежонке, даже если ты малость и под градусом. Сказал про свет в окне и снова двинулся вперед.

...Когда назавтра возвращались домой, Мокрут незаметно посмеивался себе в воротник, а время от времени оборачивался к Тихоне и вполголоса спрашивал:

- А славно погуляли! Правда?

VIII

Выйдя из эмтээсовского ларька, Андреиха почувствовала, что мороз, похоже, совсем отвалился. Однако немного погодя стала поеживаться и кутаться в платок - нет, мороз все-таки хватал за потную спину, за ноги и за голую руку, в которой она несла полбуханки хлеба.

На улице ей повстречался Шулов и, как она ни старалась проскочить незамеченной, все же остановил ее.

- Вы еще только с фермы? - спросил доброжелательно, пряча огромные красные руки в карманы пальто, до потрескивания в швах раздутое теплой поддевкой.

- В ларьке была, - торопливо ответила Андреиха, надеясь на этом и кончить разговор. - Хлеб там давали.

- Хлеб? - Шулов посмотрел на ее посиневшую руку. - А я подумал, что это вы одолжились у кого-то. Что ж мне никто не сказал?

Андреиха переложила хлеб в другую руку, приняла немного в сторону, давая понять, что ей надо спешить домой, а то рубашка к телу примерзнет, но Шулов даже и не заметил этого. Поглядывая то и дело на свои теплые сапоги с отворотами, он все чего-то медлил, все затягивал разговор.

- Боровок ваш хорошо ест, - сказала наконец Андреиха, заметив, что председатель явно ходит вокруг этого, но вроде бы не отваживается спросить.

- Я вовсе не об этом, - поморщился он, скрипнув сапогами, - да раз уж вы вспомнили, то интересно все же... Сегодня я не был на ферме. Что вы ему давали сегодня? Отруби были? Я могу немного муки вам выписать, если нужно. И себе какой ни есть блин испечете. Выписать?

Андреиха все перекладывала хлеб из одной руки в другую, потом, ощутив, что он начинает каменеть, пыталась прикрыть его полою свитки. Взялась пальцами за пуговицу и уже понять не может, пуговица это или какая-то ледышка. Пока одною рукой силилась совладать с пуговицей, из второй выронила хлеб, и он поехал с уклона по скользкой колее. Шулов догнал его и, протягивая хозяйке, неуверенно спросил:

- Может, завтра кто-нибудь подменил бы вас на ферме, а вы пришли бы малость подмазать стены в моей хибаре? А?

Андреиха подула на хлеб, обеими руками прижала его к груди и молча направилась домой. Дома поставила хлеб на тарелке в печь, а сама принялась ходить по хате и растирать руки.

"Разъелся, - думала она о председателе, - его, хоть и раздень, мороз не проймет".

Брякнула щеколда в сенях, и в хату вихрем ворвалась Даша. Она была без куртки, только белый вязаный шарфик, брошенный на волосы и обернутый вокруг шеи, свисал одним концом на грудь, а другим на спину.

- Что так поздно, тетка Настуля? - с ходу налетела она на хозяйку. - Я уже забегала к вам. Что-нибудь на ферме?

- Я не с фермы, - снимая озябшими руками свитку, сказала Андреиха. - В ларьке была. - Она показала свободной рукой на заслонку - там, мол, оттаивает хлеб. - Выскочила оттуда, как из бани, бегу домой, а тут Шулов навстречу.

- Насчет боровка? - усмехнулась Даша.

- А что ему еще? Уж и не знаю, когда наберусь смелости плюнуть этому слизняку в глаза.

Андреиха силилась подцепить пальцами вешалку, чтобы повесить свитку, да ничего у нее не выходило - не гнулись пальцы.

- Давайте я вам помогу, - бросилась к ней Даша. - Ой, как же озябли! Давайте потру руки!

Легким движением головы она помогла своему шарфику сползти с головы на шею, и лицо ее еще больше посветлело и ожило, вся она похорошела.

- Такая очередь в ларьке? - удивилась она.

- Да нет, дольше выслушивала на улице шуловские песни.

- Ну, завтра он у меня запоет! - вдруг со злостью и возмущением сказала Даша. - Так запоет, что на все Добросельцы будет слышно.

- Что ты ему сделаешь? - Андреиха немного смутилась, прочтя на лице девушки непреклонную решимость. - Турнешь его пестуна с фермы?

- И турну, думаете, слабо? В правление колхоза загоню! Вот увидите!

- Не трожь ты его, пропади он пропадом.

Андреиха, кое-как отогрев руки, стала проворно управляться по дому. Даша глянула в один угол, во второй, сразу смекнула, что к чему, и тоже принялась за дело. В чужой хате все у нее ладилось так же ловко и споро, как в своей собственной.

- А что у вас на ужин, тетка Настуля? - спросила у хозяйки, когда была уже подоена корова, напоен бычок и наведен порядок возле печи. В работе прошла у девушки злость на Шулова, поднялось настроение и лицо снова весело оживилось.

- Вот молока свеженького нальем, - сказала Андреиха, - да и поужинаем. Может, и ты со мной?

- Нет, я поела, - по-семейному ответила Даша. - А что, горячего у вас ничего нет?

- Да разве не простынет с самого-то утра?

- Обождите!

Спустя минуту-другую девушка снова вбежала в хату, на голове у нее был все тот же белый шарфик, но передний расширенный конец его прикрывал что-то круглое, обернутое рушником. Придерживая это "что-то" одной рукой, она взяла с припечка деревянный кружок-подставку, положила на стол, пригнулась над ним, а когда распрямилась и отступила на шаг, от стола густо повалил пар на нем стоял чугунок только что отваренной картошки.

- Будто знала, - радостно произнесла Даша, - два чугунка начистила и поставила: один своим мужчинам, а второй вот нам с вами.

Опрокинули чугунок над миской, и вкусный картофельный дух разнесся по всей хате. Рядом с миской Андреиха поставила горлачик с молоком. Стали ужинать, и все дневные хлопоты и неприятности как-то незаметно отступили, улетучились из хаты.

На улице послышались голоса: сперва девичьи, а потом кто-то из парней бойко спросил:

- У тебя есть конспект по "левизне"?

- Нет, мы "левизну" не конспектировали, - ответила девушка.

- Студенты приехали, - прикрывая форточку, заметила Даша. - Каникулы.

После этого они ели молча, погруженные каждая в свои мысли, в свои воспоминания.

"Куда же они пойдут, студенты? - разбирало Дашу любопытство. - Может, к нам? - Прислушалась. - Нет, прошли мимо, дальше пошли. Ну и пускай". Не было у Даши ни малейшей досады на то, что парни и девчата миновали ее двор. Что ей эти студенты? Вот если б прилетел тот студент, с крылышками на погонах! Если б это его голос послышался на улице! Пришлось бы скорее всего тетке Настуле одной доедать картошку, не усидела бы она, Даша, в хате.

Андреиха тоже думала о студентах и тоже не о чужих. Были у нее когда-то свои студенты. Один учился перед войной на втором курсе пединститута, а второй заканчивал десятилетку. Ходили вот так же по деревне во время каникул, распевали песни, а придут домой - и вместе с ними вливалось в хату все, чем хороша и радостна жизнь. Метель на дворе казалась ласковой.

- Спасибо тебе, Даша, - сказала наконец хозяйка, - отогрела ты меня...

За стеною, видно, набирал силу ветер: сухая ветка малины, хотя и осторожно, начинала уже скрестись в стекло. Этот звук всегда напоминал Андреихе о зиме, о стуже и почему-то о людском горе, как ни гнала она от себя эти мысли. Уже в который раз собиралась пробраться через сугробы в палисадник да выломать этот осточертевший куст. Но как-то жаль было ломать свое, привычное, хотя утрата, конечно, невелика. Вообще не поднималась у нее рука что-нибудь сломать, покалечить, а тем более - что-нибудь живое. Тот же бычок в хлеву. Перевела вчера из сеней. Если на добрый лад, то его уже давно надо бы зарезать, а об этом и подумать-то невмоготу. Войдешь, а он смотрит на тебя такими ясными и доверчивыми глазами. Да попроси она Митрофана освежевать бычка - несколько дней не то что телятины этой бы не ела, а ничто другое не полезло бы в рот.

Ветка за окном заскреблась сильнее, словно просилась в хату, и хозяйка невольно вздрогнула, ей почудилось, будто от окна потянуло холодом. Встала, взяла со стола чугунок, миску, горлачик с недопитым молоком, отнесла на лавку у печи. Снова подсела к столу, сложив на груди руки, но просидела так недолго. Не в ее правилах было сидеть сложа руки. Даже если случалось с кем-нибудь заговорить и речь шла о самом что ни есть интересном, ей и тогда было жаль времени, все казалось, что не имеет на это права, все мерещилось какое-то неотложное дело.

Достав из запечья несколько мотков шерстяных ниток, она стала надевать их на мотовило, но Даша отставила это допотопное приспособление в сторону и вызвалась держать мотки сама.

- А может, тебе надо куда пойти? - сочувственно спросила хозяйка. - Там же вечорки где-то, молодежь, поди, собралась.

- Никуда сегодня не пойду, - решительно отмахнулась Даша, - побуду с вами.

- Ты вот зря не одеваешься, - поведя плечами от мысли про холод, сказала Андреиха. - И раз прибежала в одной кофте, и второй...

- Так у меня же она шерстяная, - заметила девушка, - вязаная.

- А мне и в кожухе иной раз страшно на мороз выйти, - продолжала Андреиха. - Особенно ночью. Как засвищет, как зашумит на дворе - меня так и тянет к печи. В сени и то выглянуть боязно. Все чудится, будто где-то кто-то мерзнет в это время в пути - пешком ли идет, или едет на обессиленном коне. Метель, сугробы выше пояса, а впереди ни дороги, ни огонька. Жалость разбирает, так и кажется, что слышишь, как трудно дышит этот человек, видишь, как он то и дело растирает руки, нос, щеки и все всматривается в темноту, ищет спасения. Тут тебе и жалость, и радость. Радость за себя: у тебя и крыша над головою, и печь не совсем остыла, и никто тебя не гонит из твоего прибежища. Часто вспоминаю, как и меня вот так же когда-то застала в дороге ночь. Да если б только ночь, темень! А то ведь такая метелища расходилась, такой лютый был мороз! Душа стынет, как подумаешь.

Юная соседка с ожиданием и любопытством смотрела на Андреиху, а та, застегнув на все пуговицы короткую, словно специально подрубленную душегрейку, похоже, собралась говорить долго - на все, сколько их было, мотки ниток. Даша любила слушать тетку Настулю, знала: она никогда не скажет пустого и ничего не прибавит к тому, что видела или слышала сама.

- Это еще до войны было, года, видно, за четыре до войны. Владик мой в шестом классе учился, а Павлуша - в восьмом. Пошли мы как-то с Владиком в город своим ходом, коня нам не дали. По пути тоже нигде не подъехали: не очень-то кто возьмет таких, как мы. Словом, пришли уже к полудню, хоть и выбрались чуть свет. Какой там день в такую вот пору. Аккурат и тогда, помню, были зимние каникулы. Пришли да еще там немало выстояли, пока пустили нас... Батьку ходили проведать... Вот, значит...

- Обождите, тетка Настуля, - перебила Андреиху Даша. - А что, дядька Андрей там в больнице лежал?

- Не в больнице, под следствием, - спокойно уточнила Андреиха. - Ты разве не помнишь?

- Было вроде что-то такое, - смущенно моргая, сказала Даша, - да как-то призабылось уже.

- Под следствием был, - повторила Андреиха. - Да заболел, как только его забрали. Я часто ходила в город, а в тот раз и Владик напросился: пойду, и все тут, хочу повидать тату. Говорит сквозь слезы: вижу батьку во сне каждую ночь, да все босого и оборванного, с большущей бородой. Хочу посмотреть, какой он сейчас. Я, правда, не говорила, что Андрей болен, да, видно, дети по моим слезам о чем-то догадывались. Бежал впереди всю дорогу, столбы верстовые считал, меня за руку тянул, не мог дождаться, пока покажется город. Пришли, а он весь дрожит, бедный, от волнения, не знаю, что бы тогда с ним и было, если б, к счастью, не обернулось все нам на руку. Стоим, ждем, и вот подходит к окошку один военный, подзывает меня и говорит:

- Не мерзни тут, тетка, и мальца своего не морозь. Твой вчера отсюда выпущен и переведен в больницу.

Сказал он это и захлопнул окошко. Стала стучаться, чтобы толком расспросить, да больше уж не открыл. А тут людей мно-ого стояло. Отошли мы с Владиком и не знаем, что делать. И радость такая, что аж плакать охота, и тревога. Не знаем, в какую больницу идти. Может, в тюремную?

- Он же сказал, что выпущен, - говорит радостно Владик, а у самого слезы на щеках. - Раз выпущен, значит - в городской.

Пошли мы туда, спрашиваем. Есть такой, говорят. Сейчас сообщим врачу, и вас пропустят к нему. Мы уже хотели домой вам писать.

И вот бежит мой Владик по коридору, я за ним едва поспеваю. Белый халат на нем до полу, на мне - тоже.

- Не топочи так, - бранится на него какая-то докторша, а он и не слышит. Прочел на бегу номер палаты и замер перед дверью: дышит тяжело, на глазах слезы. Я постучалась, слышу - голос. Вроде бы его голос, Андрея. Отворила дверь и не успела оглядеться, где он, на какой койке, как Владик уже возле него. Обнимает батьку, целует, гладит по щекам. А я села на койку в ногах и плачу, слова сказать не могу... - Андреиха на секунду-другую перестала наматывать клубок, склонилась головой к столу. - Ты уж прости, Дашенька, что я вспомнила об этом, - сказала, вытирая косточками пальцев глаза. - Столько лет прошло, а как вспомню те дни, меня всю колотит.

- Рассказывайте, тетка Настуля, - попросила Даша.

- Сижу, значит, потом Андрей протягивает ко мне руки. Худой, желтый весь, но ничего: выбрит, подстрижен, как все равно ждал гостей. И лицо веселое: "Не горюй, мол, теперь все хорошо". Взяла я в обе руки его голову. Чернявый он был, ты же помнишь. Смотрю: чернявый-то чернявый, да среди черных волос уже есть и белые. У меня руки так и заходили.

- Поседел ты, - говорю, - Андрейка.

А сосед по койке, пожилой такой человек, успокаивает:

- Ты, молодка, на волосы не гляди, ничего они, волосы-то, не значат. Важно, что сам, как говорится... Через черные наветы человек прошел. Это тебе не шуточки.

- Всё позади, - подхватил Андрей. В голосе радость. Вижу, он даже встать силится, а душой чую: нельзя ему вставать, слаб еще. - Слег вот только, - продолжает Андрей. - Крепко простыл. Да ничего, теперь быстро поправлюсь. - Взял Владика за плечи, привлек к себе и не то спрашивает, не то думает вслух: - Испугался ты в ту ночь, правда? Переживал, поди, гадал: а может, отец и впрямь в чем-нибудь виноват. Выбрось все это из головы. Ни в чем я не виноват! Не был и не буду! А тот, кто хотел нас очернить, пускай сам почернеет со злости.

- Поехали, тата, домой, - упрашивает Владик.

- А на чем вы?

Владик как-то жалостно посмотрел на меня, а что я скажу? Пришли, говорю, на своих на двоих, никто нам коня не дал.

- Скажи, - говорит, - бригадиру, что если снова не даст, пускай не показывается мне на глаза. Запрягайте, что там подвернется, и в это воскресенье приезжайте. - А был, помнится, вторник. - К тому времени, говорит, - меня выпишут.

Ну, попрощались. Выходим за город, а уже и смеркаться начинает. Я хотела было вернуться назад, поискать где-нибудь ночлега, а Владик тянет: "Пошли, мама, скорее домой, я должен завтра же узнать, кто заявил на тату". - "Да пускай его люди знать не знают, - говорю, - на кой он тебе?" Пошли, а ветер все крепчает, мороз к ночи все злее. Обогнала одна машина, Владик голосовал, потом долго бежал за нею - не остановилась. Идем дальше, прибавляем шагу, пока дорогу не замело да глубокая ночь не легла. Дошли до Живоглотовичей, ты же знаешь, это километрах в десяти от города. "Больше по пути деревень не будет, - говорю Владику. - Давай попросимся, может, кто-нибудь пустит переночевать". Говорю, а сама думаю: "Кто это нас пустит? Ни документов у нас, ничего".

Идем деревней, миновали один двор, второй. Темно в хатах, спят люди или просто света не зажигают, чтобы всякие там не стучались в окна. Ворота у всех высокие, калитки прочные и, конечно же, с запорами изнутри. Этак и к окну не подберешься. Чтобы не терять зря времени и сил, пошли мы дальше. Километров двенадцать, осталось, и уже ничего живого впереди, только погост будет километров через семь. Боюсь, ноги бы не подвели. Не столько за себя боюсь, сколько за Владика. С самого утра ничего не ел, да все на холоде, да все в волнении.

А ветер крепчает, дует в лицо, кружит, переметает дорогу. Два шага ступишь - и сугроб. Вижу, мой Владик по пояс проваливается в эти сугробы, едва ноги вытаскивает. Сколько их, сил, у подростка, да еще и не очень-то крепкого здоровьем. Если там малость какая, то еще и пробежится, и вприпрыжку пустится, а выносливости мало. Тут мы, старшие, все же посильнее. Взяла я Владика за руку: "Иди, говорю, рядом". А он вырывает руку и все норовит держаться впереди, чтобы, значит, прикрывать от ветра меня. Потом оборачивается и говорит: "Посидеть бы где-нибудь хоть минутку, чтобы ноги не млели, а там уж шли бы до самого дома". - "Нельзя, сыночек, садиться, говорю ему, - а то еще хуже ноги заболят, да и мороз может прихватить, если не двигаться".

Говорю ему это, а сама силюсь развязать торбочку с хлебом. Руки одубели, вот как сегодня, пока Шулов мне песни пел, не поддается завязка. Потом зубами кое-как развязала, достала горбушку, сунула себе за пазуху, чтоб оттаивала. Думаю: дойдем до погоста, там все же найдем затишек где-нибудь за деревьями и покормлю Владика. Век боялась кладбищ, за версту их обходила, а тут отчего-то казалось, что даже среди могил будет уютнее и не так жутко, как на открытом, на дороге.

Идем, идем, уже, похоже, не семь, а больше километров отмеряли, где-нибудь, гляди-ка, первые петухи поют, а погоста все нет. Страх меня берет, холодный пот на лбу выступает: "Если сбились с дороги, то конец загинем в поле". Однако нет, недавно Владик сказал, что столб видел, значит, не сбились. И под ногами время от времени ощущается твердое.

Погост этот самый возник перед нами только часа через два. По шуму я его узнала, а на глаз, так, поди, и не заметила бы. Стала присматриваться, кланяться сугробам: впрямь это кладбище или просто лесок какой-то? А если кладбище, то можно ли будет там хоть как-то укрыться от метели? Владик уже едва ноги тащит. Уже я держу его за руку, иду впереди сама, а он ничего не говорит. Смотрю и то закрою глаза, то открою: не то действительно вижу впереди какие-то огоньки, не то уже мерещится мне от усталости. Мелькнет огонек и погаснет. Потом опять мелькнет, да не один, а два-три разом. Задержала я Владика и шепчу: "Смотри, сынок, туда, где кладбище. Ты ничего не видишь?" - "Вижу, говорит, какие-то огоньки, только не на кладбище, а ближе, по эту сторону".

Похолодело у меня все внутри, а страха почему-то нет. Только Владика жаль. Легла я на снег и его за руку потянула. "Лежи, шепчу, может, даст бог, все обойдется".

В голове все как-то по-особенному чисто и ясно. Слышу, как ветер шумит в голых надмогильных березах, как одна ветка трется о другую. Лежать вроде бы и не холодно, идти было холоднее. Под локтями перемет из снега. Зарываюсь в него, как в подушку, и Владика прижимаю к себе. Огоньки мерцают все ближе, замирают на месте и опять - то туда, то сюда. Знаю, что это не чудо, хотя где и быть чудесам, как не рядом с кладбищем. Знаю и понимаю умом, что это волчья стая. Не видела волков никогда, но слыхала от старших, что они рыщут вот так на пилиповки и нападают на людей. А сейчас аккурат пилиповки. Закрываю собою Владика, глубже вжимаюсь в снег, а все равно, кажется, ничего не боюсь. Только слышу, кто-то будто зовет меня тихо и ласково: "Настулька!.." Вслушиваюсь: Андреев голос. Это там, в городе, он так меня назвал, когда прощались. Что, если учуют нас и нападут? Ветер дул так яростно и злобно, пока мы шли, а тут словно бы поутих, присмирел. Только бы Владика уберечь! Ну что ж ты, ветер? Пускай бы нас сейчас замело, завалило снегом, льдом, почерневшими листьями с берез!.. Если не обоих, то хотя бы одного Владика. Чтобы его не заметили, не тронули волки.

Думаю так, а сама не свожу глаз, наблюдаю за огоньками. Ветер в нашу сторону, они могут и не учуять, что здесь люди. Или в пылу своей свадьбы забудут о нас. Вот передняя пара огоньков мелькнула и погасла: ага, значит, отвернул, зверина, в сторону. Потом еще двумя огоньками меньше и еще... Проходит время, и мне уже кажется, что волки обошли нас, подбираются сзади. Боюсь шевельнуться, чтобы посмотреть. Вдруг Владик так решительно, по-мужски шепчет: "Вставайте, мама, и бежим!" Я вскочила, словно только и ждала этих слов. Припустили, откуда только силы взялись. Бежим, бежим, дух занимает, из-за метели света не видно, а мы все бежим, не оглядываемся. Остановились, когда уже ноги стали подкашиваться. Хватаю Владика за руки, чтобы оттереть их, обогреть дыханием лицо, и нащупываю у него в руке раскрытый складной ножик.

- Это что, волки были? - спрашивает Владик.

- Волки, - отвечаю, а самой так радостно за мальчишку, и вся тревога отлегла от сердца. Теперь я уже верила, что дойдем до дома и ничто нас не остановит. Протянула Владику оттаявшую горбушку, он разрезал ее этим ножиком и отдал половину мне. Мы стали спиной к ветру, прижались друг к дружке и наспех перекусили. Пообедали, так сказать, хотя по времени, видно, пора бы уже и о завтраке думать. Подкрепились, пошли дальше. Так и пришли. Владик после не раз вспоминал ту ночь. Говорил: если бы и еще столько же идти - все равно дошел бы. Это все ради отца. Однако, бедняга, долго болел после того.

Даша заслушалась и не заметила, что на руках у нее уже нет мотка. Руки, протянутые вперед, стояли локтями на столе, узкие ладошки тихонько шевелились.

- Владик... - негромко произнесла она, когда хозяйка искала начало нового мотка. - Он и потом был таким же славным, надежным... Не зря же вот и на фронте...

- Да они оба, если б дожили... - горестно вздохнула Андреиха. - Награды большие у обоих. Даже батьке и то дали орден, хотя и после смерти уже. Город Столбунов брали, так первым со своим отделением вышел в тыл врагу. У меня такое описание есть, из части прислали.

IX

Митрофан с Платоном тоже уже уходили свой чугунок бульбы и теперь сидели вдвоем, подпирая спинами печь, вели негромкую беседу. Тимоша поужинал раньше и махнул куда-то со студентами, с которыми еще минувшей зимой бегал в десятилетку. Платон рассказывал Митрофану о колхозных лошадях, сетовал на некоторых колхозников: совсем не щадят скотину. "Как же так можно? возмущался старик. - Дал вчера по приказу председателя одной женщине подводу. Положил сена в сани, чтобы, значит, покормила кобылку в дороге. А она, та женщина, что сделала? Заехала домой, свалила все сено своей корове и целый день возила дрова на голодной кобыле. Пригнала в конюшню поздно вечером, бросила не распрягши, мокрую и дрожащую".

Всю ту ночь маялась кобыла животом, и всю ту ночь Платон не отходил от нее, проклинал и женщину, и председателя, и свою горемычную судьбу, сделавшую его конюхом.

Из присущей ему своеобразной деликатности Платон не сказал, кто была та женщина, однако Митрофан понимал, что все следы ведут к пресловутой Кадрилихе, потому что никто другой в колхозе так не поступил бы. Из мужчин разве что один Заткла. Понимал Митрофан, что и загнанная кобылка тоже неспроста не была названа по кличке. У Платона вообще не было на конюшне просто лошадей, обычной тягловой силы. В каждом стойле занимало место необычное существо, каких не было и не могло быть в других колхозах. Что же касается кобылки, о которой шла речь и которую, как догадался Митрофан, звали Лысухой, то это была одна из любимых воспитанниц Платона. Еще прошлую зиму она ходила в жерёбках и доставляла старому конюху немало приятных забот. Вырвется, бывало, из конюшни и айда вскачь по улице. Мальчишки с визгом за нею, а она вылетит на выгон, обогнет в два счета деревню и уже мчится с другого конца. Тут старик выходит наперерез, расставляет руки, и Лысуха резко останавливается, въезжает копытами в снег. Редко она осмеливалась проскакать мимо Платона, а если, бывало, не сможет унять свою молодую прыть, то на втором круге непременно давалась в руки. Примчится, уткнется мордой в Платонов кожух и сопит разгоряченно и виновато.

Беседа у стариков затягивалась. Платон уже раз-другой порывался встать, чтобы идти на конюшню, но Митрофан задерживал его, зная, что все равно не уснет до вторых петухов, как бы ни старался. А что может быть мучительнее бессонницы в глубокую ночь?

Митрофан встал, чтобы зачерпнуть себе напиться, а может, и Платону подать, если захочет, как вдруг, хлопнув с разгону дверью в сенях, вбежала Даша.

- Бычка украли! - на бегу крикнула она, торопливо надевая стеганку.

- Чего? - не понял Митрофан. - Какого бычка?

- У тетки Настули! - уточнила Даша. - Идите скорее туда, а я побегу скажу ребятам.

Она умчалась, не закрыв даже дверь, а Митрофан с Платоном без особой спешки накинули на плечи кожухи (отдавая должное чугунку картошки, Платон разделся, хотя обычно мог просидеть в кожухе целые сутки при любой жаре) и пошли к Андреихе. Пока добрались, Даша с парнями была уже там. Среди них и Тимоша. Как гуляли вместе на вечерках, так и ринулись всем гамузом на Дашин зов. Они сновали по двору, громко переговаривались, давали разные советы, а некоторые считали, что лучше всего пойти прямо к Кадрилихе и обшарить там все закоулки.

Митрофан, переглянувшись с Платоном, разом унял всю эту неразбериху. Обычным своим шепотом, но твердо он приказал хлопцам не затаптывать зря следы, а сам взял из рук у Андреихи "летучую мышь" и подался со двора в сторону гумен. Поплелся за ним и Платон. Немного погодя они возвратились и показали хлопцам, куда ведут следы: один человеческий, второй - от копытцев. Видимо, не шибко силен был вор: не понес бычка на руках, а тащил его на веревке. Поскольку женщины хватились сразу, следы еще не успело замести.

Парни побежали по следу, благо кое у кого из студентов были карманные фонарики. Увязалась за ними и Даша, а Митрофан с Платоном пошли потихоньку, просто из любопытства.

"Кто же бы это мог быть? - думала на бегу Даша. - Неужели тот самый Заткла, Кадрилихин прислужник?"

Впереди всех мчался Тимоша, а чуть не шаг в шаг за ним бежал длинноногий студент, освещая след фонариком.

- Вон он, бычок! - обрадованно и тревожно крикнул Тимоша, обернувшись назад и показывая влево от себя, в сторону недалекого поселка.

- Это собака, - не поверил студент.

Но он был не прав: возле землемерного столбика в поле по брюхо в снегу и впрямь стоял и дрожал от холода Андреихин бычок. Следы от столбика вели вправо, к огородам, и Тимоша припустил туда. Скоро он заметил, как у заборов мелькнуло что-то черное и покатилось по снегу в направлении Кадрилихиного огорода. Одновременно то же самое заметила и Даша.

- Заткла! - крикнула она звонким девичьим голосом. - Отрезайте ему дорогу, а то юркнет в огород и поминай как звали!

И едва эта самая Затычка собралась перемахнуть через плетень, как Тимоша нагнал беглеца и с разгона ткнул кулаком в спину. Тот ойкнул и ополз по плетню вниз, а хлопцам, что подбежали позже, показалось, будто вор все же изготовился сигать дальше, так некоторые из них тоже приложились по разу.

Вор уткнулся лицом в снег и стал жалобно, по-детски плакать и причитать:

- Бейте меня, братцы, убивайте!.. Все равно не жить мне больше на свете. Убивайте!

Голос был не похож на Затклин. Даша подошла ближе, студенты посветили. Человек лежал ничком, закрывая лицо рукавами. Из снега торчали старая, облезлая шапка-ушанка, снятая, видно, с пугала в огороде, и латаный-перелатаный кожух, подпоясанный веревкой. Хлопцы взяли человека за руки, чтобы поставить на ноги, но тот, стеная и ойкая, вырвал руки и снова брякнулся в снег. Тогда Тимоша взял обеими руками его за голову и повернул ее на свет фонарика.

- Василь! - вдруг ошеломленно воскликнула Даша. - Вася, неужели это ты?!

- Убивайте меня, братцы! - снова взмолился человек. - Кончайте на этом самом месте, не хочу я больше жить.

Это действительно был Василь Печка.

Всем сделалось не по себе: с одной стороны, перед ними, как ни говори, лежал вор, которого сгоряча можно было и ударить, и оскорбить, которого надо вот сейчас же отдавать в руки местных властей, а с другой - это товарищ, друг, с которым не так давно вместе учились, вместе гоняли по улице. Даша тоже растерялась, не знала, что делать.

- Как же это ты, а? - все допытывалась она. - Как же это тебя угораздило, Вася?

Притащились по следам всего гурта Митрофан с Платоном, увидели, что попался не кто-нибудь там, а начальство, и поплелись молча обратно: подальше от греха, от возможных неприятностей. По дороге прихватили бычка.

Даша продолжала допрос, но Печка только плакал, жаловался на судьбу, а в разговор не вступал.

- Хочешь, мы отведем тебя домой? - спросила Даша, но Печка и на это ничего не ответил.

Тогда Тимоша, смекнув, видимо, что Василю будет трудно передвигаться своим ходом, предложил пойти на колхозный двор за санями. Вся гурьба умчалась вместе с ним, а у плетня осталась одна Даша. Склонилась над Василем:

- Давай помогу тебе встать, а? Ты же замерзнешь.

Василь молчал, лишь слышно было, как он хрипло дышит и откашливается в снег.

Даша попыталась было поднять его и посадить на плетень, но парень не принимал ее заботы, а, словно назло, старался зарыться глубже в снег.

- Бок у меня очень болит, - по-щенячьи скулил он, - и незачем мне подниматься, некуда идти... Напоили, дурака, уломали... Иди, говорят, выведи бычка у Андреихи, пока она не взяла его на ночь в сени. Завтра будет мировая закусь... Не заметит никто - хорошо, а заметит - скажешь, что берешь на заготовки по личному распоряжению председателя сельсовета. Я не хотел идти, да куда там... Мокрут так зыркнул на меня, что лытки похолодели. Мельник сунул в руки вот эту самую шапку и кожух, а Заткла выпроводил на улицу... Так что не уговаривай меня вставать, Даша, - слегка приподняв голову, продолжал Василь. - Все равно мне уже не встать. Если не окачурюсь после всего этого, то сам на себя руки наложу. Послушай лучше, о чем я хочу тебя попросить. Не пиши ты об этом Володе, брату моему. Не простит он мне этого никогда, только волноваться будет. А летчику же, сама знаешь, нельзя волноваться.

- Ладно, Вася, - тихо сказала девушка, - об этом не напишу, раз ты так просишь. А прощения тебе и правда нет и не будет.

X

Назавтра Иванова бабка зашебуршала раньше обычного, и пока Иван встал, оделся, она уже куда-то сбегала впотьмах, что-то даже принесла под полою. Взглянув мимоходом на квартиранта, скрипуче закашлялась от подступившего смеха и доложила о ночном происшествии в Добросельцах:

- Вора схватили, да еще какого!

После этого протопала к своему громоздкому сундуку, на глазах у Ивана дважды дзынькнула внутренним замком и, отвернувшись, сунула ключ в какой-то там потайной кармашек.

Было воскресенье, в сельсовете срочной работы не намечалось, так что Иван надел свое поношенное пальтецо, взял из кочережника палку и пошагал помаленьку в сторону своих Добросельцев. Мороз к утру поупал, ветер утих, день начинался такой, что и весна могла ему позавидовать. Снег мягкий, не липкий еще, но и не сыпучий. Кажется, возьми его в руку - и не ощутишь холода. Не скользко, и нога не вязнет, как бывает иногда после метели.

"Схожу домой, - думал Иван, - спрошу там, что у них такое приключилось, да на свое подворье загляну".

Когда уже миновал школу и сворачивал к бескрылым мельницам, его кто-то окликнул. Оглянулся и увидел: по улице идет Илья Саввич и делает рукою знаки - обожди, мол. Иван остановился.

- Куда вы так рано? - спросил директор, подавая руку.

- Хотел подойти в Добросельцы, - несколько озадаченный, ответил Иван. А что, здесь есть какие-нибудь дела?

- Да нет, - дружелюбно сказал Илья Саввич. - Мне самому в ту сторону, так что пойдем вместе.

Они пошли бок о бок по никем еще не тронутой дороге. Иван старался шагать споро, чтобы не задерживать более высокого ростом и легкого на ногу директора, а тот в свою очередь незаметно, как будто только для того, чтоб удобнее было разговаривать, придерживал шаг.

- Хочу застать эмтээсовское начальство, - говорил Илья Саввич. - Может, еще не разбежалось, поскольку выходной.

- Кто его знает, - неуверенно ответил Иван. - Очень уж любит зайцев погонять, так что вряд ли усидит дома.

- Это верно, - согласился Илья Саввич. - То за зайцем погнались, то за волком, а на месте не застанешь. Обещали свет дать в школу, так уже в который раз иду. Однажды, правда, застал было директора, да секретарша едва пропустила в кабинет. Электрический звонок у нее под рукой. У меня в школе света нет, зимой ученики и учителя слепят глаза и коптятся при керосиновых лампах, а рядышком у директора МТС электрические кнопки на столе.

- Не бывал я у него в кабинете, - заметил на это Иван, - но слышал, что у него там больше механизации, чем в ремонтной мастерской. Кнопки, звонки, вентиляторы. Наш председатель как-то рассказывал.

- Мокруту все по вкусу, - усмехнулся Илья Саввич.

- Сел однажды в свое поповское кресло, - продолжал Иван, - положил руки на стол и приказал Печке собрать нас всех. Приходим, а он сидит, откинувшись в кресле, и щупает рукою на столе. "Запомните все, - говорит нам, ни на кого не глядя, - больше я не стану рвать горло, чтобы позвать вас, а будет у меня для каждого звонок: для тебя, Печка, один, для тебя, - показывает на меня, два, для тебя, - показывает на финагента, - три и так далее. Договорился с директором МТС - дает мне электроэнергию".

- Да уж звонков-то он наставил бы, - ничуть не удивился Илья Саввич. Будь возможность, так и секретаршу посадил бы перед дверью.

- А что бы вам как-нибудь зайти к нам на прием? - лукаво улыбнулся Иван. - Только под гримом и в чужой одежде.

- Представляю себе этот прием, - подхватил директор. - Как-то заходила в школу Даша, новые рекомендации принесла. Рассказывала про один такой прием... Кстати, надо бы уже и вам начинать думать насчет вступления в партию, в кандидаты.

- А можно мне, Илья Саввич, вот прямо сейчас подать заявление? Как вы считаете?

- Пожалуй, еще рановато, - с теплом в голосе, но твердо ответил директор. - Вам надо стать поактивнее, научиться ненавидеть любые недостатки в нашей жизни, бороться с ними постоянно и настойчиво.

За разговором не заметили, как оставили позади бескрылые мельницы, как на фоне синеватого утреннего горизонта обозначились деревья на добросельской улице.

- Там вроде бы какой-то переполох был ночью? - не придавая особого значения своим словам, произнес директор.

- И я слыхал, - подтвердил Иван. - Моя бабуля чуть свет новость принесла.

- Эта бабка все знает, - засмеялся директор, - хотя, кажется, никуда и не ходит.

Возможно, о ночном происшествии больше не было бы и разговора, не повстречайся им вдруг на улице тот самый Заткла. Он вышел со своего двора, руки в карманах (двор без ворот, открывать не надо), потянулся, зевнул, посмотрел сперва в один конец улицы, потом - в другой. Видимо, в этот момент для человека решался вопрос, куда бы это пойти, какое выбрать направление, чтобы опохмелиться да положить что-нибудь на зуб, потому что дома хоть шаром покати.

Увидев издали двух мужчин, он сразу повеселел и двинулся им навстречу. Когда же приблизился и узнал идущих, в первую секунду был разочарован - с этими не выгорит, - однако тут же нашел для себя роль. Его немолодое и слегка желтоватое от выпивок, но по-спортивному сухое лицо расплылось в широкой панибратской улыбке, руки сначала заелозили в карманах, потом выбрались оттуда и приветственно потянулись вверх.

- Какая честь, какая честь! - возгласил Заткла, локтем поправляя съехавшую на глаза огромную заячью шапку. - Я первым имею счастье приветствовать вас на нашей улице. - Он размашисто сунул руку сперва директору, а потом Ивану, заставил их тем самым задержаться и, сразу переменив тон, заговорил о другом: - Слыхали, товарищи?

- О чем? - без интереса спросил директор.

- Это ж только подумать, только подумать!..

Заткла похлопал по карманам своей стеганки, даже пошарил в одном из них, но извлек оттуда только клочок грязной ваты.

- Закурить не найдется?

Илья Саввич достал пачку с папиросами.

- Это же просто... А братцы вы мои! - продолжал возмущаться Заткла и в то же время неспешно тащил из пачки папиросы: одну, потом еще две. - Часто у вас болтают, треплют языками: и тот виноват, и другой. Было даже такое - я человек открытый, - что и на меня пальцем показывали. А тут видите, что делается, видите, откуда рыба начинает гнить? Это же прямо взять да в газету, или я уж и не знаю куда.

- Да в чем дело-то? - уже теряя терпение, повторил Илья Саввич.

- "В чем, в чем"? - чуть ли не с обидой переспросил Заткла. - Будто вы не знаете, кто нынче ночью уволок у Андреихи бычка. Не знаете? Ну так, скажу, извольте...

Хотя и нелегко было поверить этому человеку, хотя брали бы сомнения, поведай эту новость кто-нибудь иной, - тем не менее услышанное ошеломило и директора, и Ивана. Дальше они шли в молчании, потому что не отстававший от них Заткла не давал обменяться мнениями, но мысленно и тот, и другой поражались, как это Василь Печка мог позволить себе такое. Илья Саввич недоумевал, пожалуй, больше, чем Иван. Он помнил Василя еще по школе, ничего такого за хлопцем не замечалось. Неужто его сумели настолько испортить?

Иван более ясно видел слабые стороны Василя, потому что долгое время работал вместе с ним, однако и он чуял, что в этом происшествии есть что-то непонятное.

У своего двора Иван остановился. Илья Саввич попросил его разузнать, как все это вышло. На себя он не рассчитывал, потому что мог задержаться в МТС.

- Будете собираться обратно, - сказал он, - зайдите за мной.

Заткла тоже двинулся было за директором, но потом, видно, передумал: задержался напротив своего двора, сунул руки глубоко в карманы брюк и принялся смачно, выгибая спину, зевать. Наконец надвинул на глаза обвисшую ушанку и подался к хате Кадрилихи.

Ворота в Иванов пустующий двор были плотно прикрыты, проволочный обруч натянут на столбик. Снег как присыпал ночью все перед хатой, так и лежал: нигде ни следа, полная нетронутость. Даже на дверной щеколде белел тоненький пластик снега. Иван оперся локтями на верхнюю жердь ворот-прясла, та скрипнула и слегка прогнулась, с нее осыпались легкие комки снега. Не хотелось входить во двор, и трудно сказать - почему. Проложишь один-единственный след, а он останется, как бельмо на глазу. Займешься, известное дело, какой ни есть работой и не успеешь повидаться с людьми, расспросить, что там стряслось с Василем. А может, просто страшило одиночество.

Встряхнув ворота так, чтобы и с нижних жердей осыпался снег, Иван до поры отложил посещение родного угла. Двинулся дальше по улице. Андреиха уже возвращалась с фермы, когда он подходил к палисаднику перед ее хатой.

- Зайди, Иванка, ко мне, - предложила хозяйка.

Однако не успели они перекинуться и парой слов, как в хату ввалились Мокрут и Тихоня. Увидев Ивана, Мокрут зло глянул на него, потом размашисто прошелся по хате, выкатил подбородок и - к хозяйке:

- Самогон гонишь?

Андреиха посмотрела на председателя сначала с удивлением, потом ее бледные, в морщинках губы тронула улыбка: у нее, видно, мелькнула надежда, что сосед шутит.

- Да разве я когда гнала? - без малейшей тревоги спросила она. - В жизни не гнала.

- У меня имеется материал! - грозно произнес Мокрут. - Так что давай не это самое... По чистой совести говорю!

Женщина сразу переменилась в лице, потому что уже знала, что такое "материал" на человека.

- Не гнала я самогона! - сказала с обидой и отчаянием в голосе. - Не из чего мне гнать, и приспособления этого нет. Вы не туда пришли, если вам понадобился самогон.

- А куда нам идти прикажешь? - Губы у председателя хищно сжались.

- Сами знаете, кто гонит.

- А кто, ну кто? - Мокрут шагнул к Андреихе с таким видом, будто хотел раздавить ее, маленькую и беспомощную, своим колючим взглядом, головой в хромовой шапке, широкими сутуловатыми плечами. - Кто? Говори!

"Ваша родня", - хотела сказать Андреиха, но не осмелилась, отвела глаза, и ее взгляд нечаянно упал на окно, смотревшее на Митрофанов двор.

- Они, хочешь сказать? - вскричал Мокрут. - Они? Что ж, посмотрим! - И, обернувшись к Тихоне, заговорил с ним доверительно: - Ты понимаешь, мне просто глаза начинает мозолить этот двор. И депутат в доме, и хозяин вроде бы наш человек. Правда, церковный староста в прошлом, да какое это имеет теперь значение. А тут чуть ли не каждый день у меня новый материал на этих людей. Да вот, слышишь, заявляет человек, что и самогон гонит мой депутат или как ее там... депутатка.

- Я ничего про них не сказала, - испуганно вмешалась Андреиха. - Как вам не совестно? Разве я что-нибудь сказала о них?

- Ладно, давай не будем! - пренебрежительно усмехнувшись, бросил председатель и даже не повернул головы к женщине.

Андреиха хотела было еще что-то сказать, выложить в глаза Мокруту всю свою обиду, но не успела. Тот покосился на нее через плечо и вдруг спросил:

- Слухи пошли, будто у тебя ночью кто-то бычка украл на закуску. Это правда?

- Бычок мой в сенях, - растерялась женщина. - Ночью перевела из хлева.

- Что-о? В сенях? А ну, показывай! - Мокрут поспешно отворил дверь в сени и махнул рукою Тихоне. - Вот и верь людям! Видишь? Стоит себе тут, лысый дьявол, а о нем уже вон какие сплетни пошли. Так, говоришь, никто и не пытался его увести?

Андреиха промолчала.

- Вот это материал! - удовлетворенно воскликнул председатель. - Под суд надо за такой поклеп. Очернить людей, организовать избиение... Ну вот что. Он еще раз покосился на хозяйку. - Обыска у тебя сегодня делать не будем, я там еще разок проверю материал. А лысого этого береги, пусть растет. Если еще кто-нибудь станет спрашивать о нем, расскажешь то, что нам рассказала, если взглянуть захочет - покажи. И не очень-то слушай эту твою соседушку. Де-пу-тат-ку... Хороший бычок, справный. Отменная была бы закусь. Правда?

Заговорщицки глянув на Тихоню, председатель весело рассмеялся, погладил бычка по шее и выпустил из сеней. Уже во дворе задержался, вспомнил об Иване - скорее всего потому, что заметил в оттаявшем окне его озадаченное лицо.

- Иди сюда! - махнул ему рукой.

Иван вышел, поднял на председателя глаза, полные негодования.

- Ты чего тут?

- Да зашел вот по-соседски проведать, поговорить.

- Вот что!.. - протянув по-военному вдоль туловища руки, с угрозой сказал председатель. - Ты тут не очень... Понимаешь? Чтобы никаких сочувствий и лишних слов. А то твоя хозяюшка, этот божий одуванчик, тоже пробавляется самогоном, так как бы не пришлось отдуваться квартиранту. Понял?

- Вы меня не пугайте! - сказал Иван и решительно шагнул к Мокруту. Тот невольно подался назад.

Стоя в открытой калитке, Тихоня нетерпеливо посматривал на председателя и жевал полными, свежими губами, словно собирался сказать что-то резкое и обидное. Мокрут, не замечая этого, подошел, плечом вытеснил участкового на улицу и так хлопнул калиткой, что снег посыпался не только с ворот, но и с забора. Вышагивая рядом с Тихоней, хотел было завести разговор об этом своем "колченогом начальнике" и на всякий случай кое-что сообщить не в его пользу, но вдруг увидел перед собою Дашу и замер как вкопанный. Девушка шла, должно быть, к соседке, к Андреихе, и потому была одета легко: пуховый шарфик брошен на голову и один раз обернут вокруг шеи. Мокрут подсознательно подумал, что и она должна бы остановиться, однако надежда не сбылась. Девушка как шла быстро, с озабоченным видом, так и миновала их, лишь коротко и торопливо поздоровалась. Ее легкий, летящий шаг сопровождался тихим поскрипываньем снега.

Тихоня пошел дальше, показывая всем своим видом, что не интересуется чужими интимными делами, а Мокрут все стоял как зачарованный и смотрел Даше вслед. Внезапно что-то словно перевернулось у него внутри, куда-то сгинула, пропала злость на Андреиху, на Ивана, стали противны все эти выдумки о каких-то там идиотских материалах, о самогоне, которого Андреиха, конечно же, не гнала. Вот так бы смотреть на конец Дашиного шарфика, обнимающего ее шею, идти за нею и даже ступать в эти маленькие ровные следы. Да... Она прошла, ничего обидного не сказала, даже посмотрела, кажется, без злости, без колючести, а что совсем недавно говорилось о ней? И кем говорилось? Будь это кто-нибудь чужой, посторонний, какой-нибудь недоброжелатель - ладно, а то ведь человек, который не однажды просыпался ночью с мыслью о ней, который ловил себя на том, что для него не существует, пожалуй, никого ближе, чем она. Да пускай бы еще хоть правда была сказана, пускай бы это говорилось во имя добра, во имя справедливости.

Вот она сейчас придет к Андреихе, обо всем узнает. Промолчит Андреиха расскажет Иван. И черт же его принес в это самое время! Вот уж, видно, будет потрясена, вот огорчится от такой неожиданности. Всякое возможно, но чтобы возводить напраслину на близкого, даже любимого человека...

Мокрут глянул в ту сторону, куда пошел Тихоня, однако вовсе не хотелось догонять его. Всеми мыслями он был с Дашей. Подмывало махнуть рукой и на Тихоню, и на всю эту служебную нелепицу, вернуться в Андреихину хату, упасть на колени перед хозяйкой. И перед Дашей. Чтобы она знала, как горько сейчас у него на душе, чтобы поверила: одно ее слово - и он никогда больше не свернет с прямого, назначенного совестью пути.

"А может, - вдруг подумалось ему, - все это блажь? Может, зажать душу в кулак да пойти домой? Там как-никак жена, уже несколько дней нездоровая и непривычно задумчивая. Сидит, молчит, даже не ругается, не срывает на нем злость, а все что-то порет и сшивает заново. Не так еще и скоро ей рожать, а уже, видно, готовится..."

И чуть было не свернул Мокрут к своему двору, но решимости так и не хватило. Постоял еще с минуту, вяло повернулся, поднял кожаный воротник и двинулся вслед за Тихоней.

XI

Даша вошла в то самое время, когда Андреиха начала рассказывать Ивану о своих ночных тревогах. Но о главном умалчивала, самую суть старательно обходила. Даша тотчас уловила это.

- Вы что, боитесь Ивана? - удивленно спросила она.

- Чего мне бояться, - сказала на это Андреиха. - Свой человек. Вот и говорю, что не спала всю ночь, страхов натерпелась: кто-то в хлев лазил. А кто - лихо его знает.

- Я же вам говорила, кто лазил и зачем.

- А я, сказать по правде, и слышала и не слышала.

- Неужели вы и этим ничего не сказали? - Даша показала на окно, выходящее на улицу.

- А о чем мне было говорить? Мокрут насчет самогона спрашивал.

Тогда Даша принялась рассказывать Ивану все по порядку. Хозяйка, слушая, лишь страдальчески морщилась.

- Да это же черт знает что! - вспыхнул Иван, когда Даша замолчала. Если бы не от тебя слышал, ни за что не поверил бы. Как же это вы, тетка Настуля, а? Почему вы смолчали перед Мокрутом, если все знали? Побоялись?

- Ну и побоялась! - резко ответила Андреиха. - А ты думаешь, нет? Всяк бы на моем месте побоялся. Вы еще не знаете, на что способен этот человек. Она подошла ближе к Даше. - Тебе, пожалуй, тоже не надо бы с ним в драку лезть. Твой отец немало перенес. И скорее всего из-за него.

- Что бы там ни было, - решительно сказала Даша и туже затянула на груди шарфик, - а я Мокруту спуску не дам. Никогда! Когда вижу несправедливость, у меня в сердце кипит и ничего тогда не страшно.

- Молода ты еще, - сумрачно взглянув на девушку, сказала Андреиха. - А встань на мое место... Вот говорит человек - "материалы". А черт его батьку знает, что там у него за материалы! Может, опять что-нибудь...

- Да никаких там материалов! - уверенно заявил Иван. - Это у него уже хвороба такая - запугивать людей. Он и в сельсовете так. А глянешь потом, проверишь - ровным счетом ничего нет.

- Зло человеку причинить - дело не хитрое, - стояла на своем хозяйка. Если у кого-то одно злое на уме, лучше не становиться ему поперек дороги, уступить. Пускай идет, пока сам в какую-нибудь яму не ввалится, шею себе не свернет.

- Заткла спьяну ввалился - помните? - в Кадрилихин колодец, рассмеялась Даша. - Ну и что с того? Очухался, вылез и тут же снова напился. Нет, тетка Настуля, если всякой мрази уступать дорогу, бояться ее, то и жить не стоит. Тогда честному человеку лучше и на свет не родиться.

- Кто его знает, как оно там... - со вздохом заметила хозяйка. - Вот мой Андрей покойный не уступал, как и ты, не любил неправды, колотился весь, когда при нем человека обижали. И едва потом богу душу не отдал из-за этого. А Заткла, раз уж ты его вспомнила, век по правде не жил, и ничего, не жалеет, похоже, что таким уродился. Люди в войну горевали, мучились, а он и тогда ходил себе да посвистывал.

- Больше такому не бывать, - задумчиво произнес Иван, а Даша в поддержку ему стала доказывать хозяйке, что добрых, справедливых людей большинство и потому доброе, хорошее в жизни берет верх.

- Вот и ваш дядька Андрей, - возбужденно закончила она. - Если б не добрые люди, разве он выбрался бы тогда из беды?

- А из-за кого? Из-за кого мы так натерпелись? Знаете? - Андреиха сжала горло руками, голос ее задрожал. - Молчала я, да раз уж зашел разговор скажу вам обоим. Мокрут подал кляузу на Андрея, мы еще тогда об этом знали.

Тетка Настуля еще долго, с подробностями рассказывала про тот давнишний случай, а Даша с Иваном подавленно слушали, больше не перебивали ее, не пытались спорить. Это, конечно, не означало, что они согласились с ее мнением и приняли ее совет остерегаться везде и всюду. Тут невозможно было согласиться. Они молчали от удивления и неожиданности, от душевного сочувствия женщине, перенесшей столько горя. Потом Даша в задумчивости подошла к окну. Стояла без движения, прислонившись щекою к раме, и Ивану подумалось, что она вспоминает далекое прошлое, каким знает его по рассказам разных людей: страдания отца, смерть матери во время фашистской блокады. О смерти Дашиной матери он и сам мог бы рассказать, потому что это было у него на глазах и слилось с его собственным неизбывным горем. В одно и то же время на том же островке посреди болота похоронили тогда и его мать. К счастью, Андреиха как-то выдержала, осталась в живых. Она и помогла Митрофану спасти его младших: Дашу и Тимошку.

Да мало ли о чем можно сейчас подумать, мало ли что может острой болью ожечь девичью душу? Мокрут - почти что сосед, живет через один двор. Все время относился к ней хорошо, даже отец ничего дурного не говорил о нем. Ну, могла Даша замечать, чувствовать, что он непрочь выпить, что в его натуре накричать на человека, приклеить ему обидную кличку, сочинить злой анекдот, но того, о чем она услышала сегодня от Андреихи, ей никогда и не снилось.

Потом вот Василь. Может, и худо ему, может, и впрямь жить не хочется, а как тут докажешь правду, как спасешь человека от душевных мук и позора? Если Мокрут такой, то уж он постарается выгородить себя. А что такое Василь для Мокрута?..

Иван заметил, что на ее сложенные на подоконнике руки упала слеза. Заметил, как вздрогнула Даша, ощутив на пальцах эту слезу, и направился к двери. Да, ему лучше уйти, а соседки пусть наговорятся по душам, пусть даже выплачутся вместе, если от этого им станет легче. Но Даша задержала его:

- Обожди, Иван, пойдем вместе. Пойдем к Илье Саввичу, расскажем ему всё-всё.

- Пошли, - согласился Иван. - Только я загляну еще к себе, надо там сделать кое-что.

По дороге и уже у себя на подворье Иван все не мог избавиться от навязчивых мыслей о Мокруте, о человеке, с которым вот уже несколько лет вместе работал, которого вроде бы и знал и в то же время совсем не знал. Припомнился случай, происшедший минувшей осенью. Ехали из района, вдвоем. Дорогу развезло, лошадь едва тащилась по грязи. Доехали до мостика и там уже засели совсем - провалились: известно, какие мосты на территории Червонномакского сельсовета. Мокрут велел выпрячь лошадь, сел верхом и поехал в деревню скликать на подмогу людей, а Иван остался стеречь возок и упряжь. До деревни было не так и близко, однако Иван рассчитывал, что если председатель сразу найдет людей, то засветло еще удастся выбраться. Но прошел час, второй, а Мокрута все не было. Парня уже и пробирать стало: с открытого поля тянул свежий ветер и пронизывал осеннее пальтецо, студил колени. Хорошо, солома в возке была. Иван зарылся, насколько мог, в солому и ждет. Уже совсем стемнело, тишина объяла все вокруг, лишь доносился угрюмый шум недалекого леса да вода печально всхлипывала под колесами. Пригревшись, Иван стал помаленьку задремывать, а там и уснул, видно, потому что даже вздрогнул от неожиданности, когда услыхал незнакомый голос.

- Кто тут? - спрашивал человек.

- Я, - поспешно отозвался Иван.

- Что еще за "я"?

- А-а, это вы, Павел Павлович?

- Вот и узнал. А ты, кажись, Добросельский, не так ли?

- Да-да, Павел Павлович, угадали.

- Вижу, возок вроде Мокрутов, да в темноте черт его разберет. А где же Мокрут?

- Поехал верхом в деревню, - ответил Иван, приподнимаясь на локтях, обещал людей привести, да вот нету.

- Давно уехал?

- Еще до заката, часа четыре тому.

- Так нечего и надеяться, - убежденно сказал Павел Павлович, - до рассвета не жди. У тебя там есть что-нибудь под боком?

- Солома, - ответил Иван и, видя, что инструктор приближается к возку, отодвинулся к самому краю, и выгреб из-под себя большую часть подстила.

- И я уходился нынче, - говорил Павел Павлович, держась на ходу за оглоблю, торчащую из канавы, как зенитка. - Ноги уже не те. Бывало, хаживал, и ездить, правда, приходилось, а теперь - не то. - Он поскользнулся в грязи и едва не сполз в канаву, после чего долго сопел и кряхтел. Иван встал, чтобы помочь ему.

Забравшись в возок, инструктор стащил с себя просторный брезентовый дождевик, приладился на соломе и удовлетворенно вздохнул.

- Хочешь, и тебя дождевиком накрою, - предложил он Ивану, - да отдохнем до утра, а там придумаем что-нибудь. Не придет Мокрут, так и черт его бери, сами как-нибудь справимся с повозкой, это же не грузовик. Я уж тебя не брошу тут одного. Что это в ногах твердое?

- Хомут, - благодарный, ответил Иван.

- Давай его сюда, - попросил Павел Павлович.

Иван передал инструктору хомут, а тот положил его себе под голову и блаженно вытянулся.

- Вот теперь и гостиницы не надо, - сказал он. - Я люблю, когда живой лошадью пахнет. Служил когда-то в кавалерии, так и осталось на всю жизнь. А Мокрута ты не жди, - уже без охоты продолжал Павел Павлович: видно, усталость брала свое. - Ты еще не знаешь, что такое Мокрут? Конечно, где тебе знать. И Печка, дружок твой, тоже не знает.

После этого инструктор говорил что-то еще про солому, про свой очень сподручный в дороге дождевик, порадовался, что Мокрут увел лошадь, а то пришлось бы делиться с нею соломой, и уснул. Спал он, однако, не долго, возраст, должно быть, сказывался, да и хомут под головою все же не подушка. Повернулся на бок, притих, пытаясь, наверное, снова уснуть, но сон уже отлетел. Какое-то время Павел Павлович молчал, потом заметил, что Иван тоже не спит, и это его озадачило: "Молодой парень и - не спит. С чего бы это он?"

- Может, тебе холодно? - спросил заботливо.

- Да нет, ничего, - ответил Иван. - Хорошо, что хоть сверху не льет.

- Что правда, то правда, - согласился Павел Павлович, - если бы влупил добрый дождь, худо бы пришлось, хоть и под дождевиком. Примечаю, ты вроде как не в своей тарелке: стыдишься, похоже, роли, которую отвел тебе Мокрут. Так или нет? А я тебе скажу на это: если не стеснялся быть за кучера, то чем хуже оказаться в сторожах? И вообще нечего тут стесняться. Надо всегда чувствовать, что ты сам по себе человек, и хранить спокойствие на душе. Я уже давно так живу. Вот ночую сегодня в Мокрутовом возке чуть ли не под мостом, хомут у меня под головой, а я спокоен. Почему я спокоен? Потому что знаю: ничего от этого для меня не прибавится, как ничего и не убавится. Каким был человеком, таким и буду. И вокруг меня ничего не переменится. Спал бы я, скажем, на мягкой перине в доме самого председателя райисполкома было бы то же самое.

Павел Павлович поправил брезентовую одежину на себе и на Иване, подложил руку под небритую щеку и, чувствуя, что парень охотно его слушает, продолжал:

- Я понимаю, что тебе нелегко быть таким, хотя вот этого спокойствия у тебя, пожалуй, тоже в избытке. В молодости я был иным. Да что в молодости! Еще пяток лет тому назад у меня была совсем другая натура. Вот как у этой вашей депутатки. Как ее?..

- У Даши, - подсказал Иван.

- Да-да, у Даши. Замечу, бывало, где-нибудь непорядок, жить не могу, пока не вмешаюсь. А я ведь был когда-то и председателем райисполкома, и в области работал. Да... А теперь вот только записную книжку при себе ношу. Если очень уж припечет, то достану, запишу. - Инструктор заерзал, ощупал свободной рукой боковой карман. - Где же она? Ага, на месте, - и снова заговорил, как будто рассуждая вслух: - Ты думаешь, я не знаю, не вижу насквозь вашего Мокрута? Знаю, вижу, но, признаться тебе, смотрю вполглаза на все это. И вас обоих знаю, - улыбнулся чему-то Павел Павлович. - И тебя, и Печку. Помните, как с месяц тому назад вы ждали председателя облисполкома? Печка всю ночь драил полы в сельсовете, ты носил воду. Раздобыли где-то ковровую дорожку, постлали в Мокрутовом кабинете, и Печка день и ночь стерег, чтобы не украли. Мокрут выдал старому конюху сапоги, чтобы не стыдно было выехать с ним, если начальство пожелает прокатиться в санках. Не мог он тебя посадить за кучера: а что как начальство не одобрит? Надел конюх новую обувку, два дня поносил, а потом, когда выяснилось, что председатель облисполкома не приедет, Мокрут отнял у деда сапоги. Я тогда тайком наблюдал за вами и посмеивался. Печка даже штаны продрал, шаруя половицы. А председатель облисполкома и не собирался ехать сюда, это я сам пустил такой слушок.

Павел Павлович еще долго бубнил что-то под брезентом, а потом внезапно уснул. Иван хотел верить всему, что слышал от этого пожилого человека, но подчас закрадывались и сомнения: неужели все это правда, что он говорил о Мокруте? Об истории с сапогами для конюха Ивану почему-то ничего не было известно.

Сомнения и разлад в мыслях не оставляли его и после, жили они, считай, до сегодняшнего дня, до недавнего разговора с Андреихой. Потому, возможно, и вспомнилась сейчас та ночевка с Павлом Павловичем. Теперь Лявон Мокрут предстал перед ним человеком малопонятным, скорее всего ничтожным, хотя это и не вязалось с его таким авторитетным подбородком и внушительным голосом. Страшно было подумать, как это он, Иван, завтра войдет в сельсовет, встретится с ним да еще станет исполнять его приказы.

Было горько за себя, а хуже того - за Василя Печку, у которого никогда и не шевельнулось в голове, что можно ослушаться Мокрута. Сам он, начальник военноучетного стола, все же иногда оставлял без последствий строгие председательские приказы: не ходил пилить дрова его благоверной. Это слегка оправдывало его в собственных глазах, однако не избавляло от страданий самолюбия. Иван слонялся по своему саду, мерял глубокий снег, не отдавая себе отчета, зачем он это делает. Отсюда хорошо был виден новый дом Шулова, желтенький, как из воска. У крыльца возвышалась стопа вложенных одно в другое цинковых корыт. Председатель колхоза собрался перекрывать свои хоромы: снимет обычную жесть и положит оцинкованную. Сколько стоили колхозу эти корыта?

Ивана вдруг потянуло выйти на улицу, разыскать в Добросельцах Шулова и в глаза задать ему этот вопрос. Но над забором показалась заячья шапка Затклы, и он остановился перед калиткой. Не хотелось встречаться с этим типом. Привяжется - не отбиться от него допоздна. Если нет никаких новостей, то станет рассказывать свою, на его взгляд весьма необычную биографию: сколько раз был женат и почему сейчас у него нет ни жены, ни детей, лишь престарелая теща стонет на печи.

"Пусть ищет Мокрута, - подумал Иван. - Может, тот выслушает его биографию".

Иван возвратился в сад, вспомнив, что надо осмотреть прошлогодние прививки, получше их обвязать, чтобы не погрызли зайцы. Осмотреть и - к Илье Саввичу, а то Даша, чего доброго, не дождется, побежит одна. Может быть и такое, что Андреиха пойдет с нею.

Под старой грушей стоит улей-колода. Чуть не наполовину он занесен снегом. Иван задерживается перед этим ульем, неожиданно задает себе вопрос: есть в нем сейчас пчелы или нет? Может, отсыпались от мороза? Он становится на колени, прикладывает ухо к заткнутому соломой летку. Ничего, конечно, не услышишь зимой, но ему кажется, что пчелы там, внутри, безостановочно снуют, греют друг дружку. Вспомнилось, как покойный отец вот так же становился перед этим ульем на колени, только не зимой, а летом, перед медосбором. Он каждый раз перед этим старательно мылся, надевал чистую рубаху и был всегда так оживлен, что смотрел бы да смотрел на него. Иван наблюдал за отцом издали, подойти боялся - могли искусать пчелы. С первой подрезки отец приносил ему светлый квадратик свежего пахучего меда. Мальчик касался его губами, и казалось, что все вокруг оглашается песней, а солнце над старой уже тогда грушей вспыхивает золотом.

Над грушей и сейчас стояло солнце.

XII

С малолетства Василь Печка был хлипковат здоровьем, хотя и вертляв, непоседлив. Не очень-то вылюднел и с годами, из-за чего не пошел учиться дальше после десятилетки и не был призван в армию. Лявон Мокрут, как человек приметчивый на нужных ему людей, заметил в парне прежде всего услужливость, готовность выполнить все, что ему ни скажи, затем - старательность во всяком деле, отменный почерк и еще кое-какие ценные качества. И действительно, работал Василь на совесть. Изо дня в день пешком обходил полсельсовета, был у Мокрута не только секретарем, но и курьером, исполнял всякие личные поручения. В последнее время он особенно много бегал по деревням, по поселкам, подгонял всевозможные дела, сглаживал то, что было не совсем гладко, потому что приближалась сессия, на которой Мокруту предстояло отчитываться перед избирателями. Сама-то сессия еще полбеды, Мокрут рассчитывал провести ее без сучка без задоринки. Но на эту сессию может, как гром с неба, свалиться районное начальство, а раз так, то лучше покрутиться, все предусмотреть. Василь туда, Василь сюда! Печка, сделай опись, Печка, устрой по "сто граммов"! Беготни у секретаря дальше некуда, а тут еще и выпить доводится чуть не каждый день. Иной раз Василь и рад бы отказаться или взять только для приличия, не полную мерку. Но что скажет на это Мокрут? Кому, извините, охота выглядеть слабаком? К тому же и привычка уже, считай, выработалась.

Так растратил парень и те силы, что у него еще оставались. Какому-нибудь бугаю, да еще нетрезвому, нипочем были бы тычки да поздатыльники, которыми наделила Василя Тимошина компания в ту нелепую ночь. Сошел бы с рук тому бугаю и не такой уж длительный отдых в снегу. А вот секретарю Червонномакского сельсовета все это обошлось дорого. Ну, дали ему по шее раз-другой, полежал, разогревшись, в снегу, пока хлопцы приволокли сани, - не это главное. Главное - передрожал человек, пережег нервы. И не встал после этого, заболел.

Даша каждый день расспрашивала про Василя, почти каждый день собиралась с духом, чтобы зайти к Печкам домой, но все как-то откладывала, хотя и с болью в душе. Нелегко было решиться на такое посещение. Ни разу в жизни она не была у Печек, никогда близко не сталкивалась со старой Аксиньей, матерью Василя, только слышала, что она женщина крутая, очень острая на язык и не раз пробирала Володю за то, что отмахивался и от своих, и от городских девчат, а снюхался с какой-то телятницей.

Обидно было думать об этом, однако ради справедливости, ради настоящей человеческой дружбы девушка отважилась-таки пойти в Червонные Маки. Вышла чуть свет, сразу после того, как мало-мальски управилась на ферме. В Червонных Маках еще только дымы валили из труб и дети бежали в школу, когда она подходила к Печкиному двору. Еще с улицы заметила, что Аксиньи дома нет: дверь в сени закрыта на вертушку снаружи и со двора ведет свежий след. Хотела было вернуться, а потом случайно глянула на трубу и увидела, что из нее цедится тощий дымок. "Вьюшка не закрыта, - подумала Даша, - значит, хозяйка где-то поблизости".

И впрямь, Аксинья вскоре вышла с соседнего двора и, осторожно ступая по скользкой тропке, направилась к своей хате. В руках у нее было по большому ведру, до краешков наполненных водой.

Девушка пошла ей навстречу.

- Давайте я вам помогу, - сказала бодренько и протянула руку к дужке одного из ведер.

- Не надо... я сама... - в промежутках между словами переводя дух, заговорила женщина. - Это ж... колодец замерз... в те морозы, что были... Да и снегом замело... А расчистить некому... Одна осталась... - Она только теперь на секунду оторвала взгляд от тропки и осмотрела Дашу. - А вы чьи же это будете? - спросила доброжелательно. - Что-то не знаю.

- Да я не здешняя, - ощущая тревогу, ответила Даша. - Я из Добросельцев.

- Из Добросельцев? - словно не веря, переспросила женщина. - А чья все же?

- Митрофанова, - приближая трудную минуту, не ушла от ответа Даша. - Я пришла проведать вашего Василя.

Аксинья поставила ведра на снег, глубоко втянула в себя воздух и, как из решета, сыпанула злыми и обидными для Даши словами:

- Спасибочки тебе, спасибочки, что уважила... Накормила хлопца тумаками, теперь можно и проведать... Еще бы... Рады мы, очень рады тебя видеть... Едва дождались... Вот и Володя пришлет тебе благодарность за брата... Само собой...

- Да что вы... что вы такое говорите? - в отчаянье перебила ее Даша. Тетка Аксинья, это же все неправда. Я хотела вам рассказать, как все было. Я спасала Василя...

- "Спаса-а-ала"... - иронически повторила Аксинья. - Как же это ты спасала? Тем, что хоть не била сама? Только твой братик бил под твою команду? Мокрут был у меня, все рассказал.

"Мокрут во всем и виноват", - хотела сказать Даша, но Аксинья замахала на нее руками, слушать, мол, не хочу, заплакала и с нервной поспешностью схватилась за ведра.

- Нет уже Василя дома, - сквозь слезы сказала она, входя во двор. Нету. Вчера утром в больницу отвезли.

- Правда?! - Даша метнулась вслед за теткой Аксиньей, но та с нарочитым проворством откинула вертушку, перенесла через порог ведра и заперла за собой дверь.

Со жгучей обидой в сердце Даша сошла с посыпанных золою ступенек. Невольна посмотрела на улицу: не идет ли кто-нибудь, не видит ли ее позора, ее мучительного, несправедливого унижения? Подвернись еще какая-нибудь тропка, по которой можно было бы попасть домой, не выходя на улицу, Даша наверное пошла бы по ней. Пускай через леса, через болота, только бы людей не встречать, не показываться никому на глаза. Такого горького, беспомощного чувства она, кажется, никогда еще не испытывала.

Кутая в шерстяной платок лицо, не своими ногами дошла до ворот, потом вернулась, постояла у колодца. Низкий и перекосившийся срубик оброс льдом и изнутри был чуть ли не полностью замурован наморозью. Оставалось только круглое отверстие: ведру не пролезть. Медленным взглядом окинула двор. Ну хоть бы что-нибудь попалось на глаза: лопата, топор, ломик. Ничего! Походило на то, что и полена дров на усадьбе не найдется. Ходит, видимо, Аксинья, выпрашивает, тем и живет.

"Два сына у матери, - горестно подумала Даша. - Одного давно нет дома, а второму все недосуг помочь что-нибудь сделать по хозяйству. Нелегко ей живется, а тут еще этот нелепый, дурацкий случай".

Даше вдруг сделалось жаль Аксинью, и обида на нее стала понемногу отпускать. Другая на ее месте еще не того наговорила бы. Она, пожалуй, от досады злится, а сердцем чует правду, видно же, и Василь слово-другое сказал.

Вышла на улицу и уже без робости подумала, что нечего ей избегать людских взглядов. Если бы добрый человек повстречался, то и пусть. Можно было бы даже поговорить, поделиться тем, что на душе. Можно даже зайти в сельсовет. Мокрута так рано не будет, а Иван такой хлопец, что все поймет. Если же подвернется Мокрут, то и с ним надо поговорить, только не так, как с Иваном, не в том тоне.

Иван действительно был уже на работе. Когда Даша вошла в его каморку, он что-то читал в большом синем блокноте, изрядно потрепанном, видно, оттого, что его носили не в портфеле.

- Послушай, что тут написано, - без предисловий начал он, едва Даша поздоровалась и подсела к столу. - Вот... "Если человек не видит и не замечает вокруг себя других людей, стало быть, и сам он уже не человек, а тем более не советский работник. Князек и собака в Червонномакском сельсовете". - Иван довольно засмеялся. - Здорово, а? Слушай дальше: "Есть такие вещи, о которых уже нельзя молчать. Сердце не выдерживает".

- А чей это блокнот? - с интересом спросила Даша. По слогу она почувствовала, что писал не Иван.

- Не блокнот, а знаменитая записная книжка, - словно подзадоривая Дашу, ответил Иван. - Тут много любопытного и полезного записано. Забыл вот у меня Павел Павлович. Скоро, видно, хватится, прибежит.

- А кто тебе дал право читать чужие записные книжки? - с легким, немного даже шутливым упреком спросила Даша.

- Павел Павлович не обидится, - ответил Иван. - Тем более что я уже давно знаю о его записях, он сам мне говорил.

"Вот бы с кем посоветоваться", - мелькнуло у Даши в голове, и, еще ничего не решив, она спросила, где сейчас Павел Павлович.

- Точно не знаю, - ответил, подумав, Иван, - но, по моим прикидкам, - в школе, у Ильи Саввича. Вчера они целый вечер сидели в директорском кабинете, о чем-то толковали. А ночевать Павел Павлович пришел сюда.

- Что ж ты его к себе не пригласил?

- Я приглашал, - принялся оправдываться Иван. - Еще как упрашивал. И директор тащил его к себе. Они тут оба заходили. Да разве этот человек послушается? Выдумал, что ему надо писать всю ночь, и остался в моем, с позволения сказать, кабинете. Писал, вижу, - тут мои чернила, но не всю же ночь.

- Хорошо там у него сказано, - задумчиво проговорила Даша, - да только чуть-чуть поздновато. Верно, нельзя молчать, но уже и вчера нельзя было молчать, и позавчера. Оттого у нас и творится всякое, что некоторые очень уж любили молчать.

Иван словно в испуге взглянул на девушку, и его большие, заметно оттопыренные уши покраснели.

- Я не только о тебе говорю, - заметив это, продолжала Даша. - Я и про своего отца это скажу, и про Андреиху. Одни из вас очень уж боялись посмотреть правде в глаза, другие не хотели лишиться спокойного сна, ждали, чтобы кто-то другой пришел и все за них сделал. А зло, если не отрезать ему дорогу, не ждет. Оно подкрадется к каждому и не даст ему сладко спать. Это и мой батька начинает уже понимать, да все еще Михася из города ждет, мне не всегда верит.

- Ну я-то ничего не ждал, - открыто и прямо начал Иван, - и не сказать, чтобы особо боялся. Я просто многого не понимал. Мне казалось, что мое мнение никому не интересно, что все уже давно знают то, что знаю я. Хотя, если по совести, то я не раз говорил тому же Василю, что негоже так выслуживаться перед Мокрутом, что у каждого должно быть самолюбие. Не послушал меня Василь, значит, я плохо говорил.

- Кто его знает, - вздохнув, сказала Даша. - Может, ты плохо говорил, может, Василь плохо слушал. Очень и я за него беспокоюсь. Не знала я его, не понимала. Жил себе секретарь сельсовета, бегал с картонной папочкой по деревням, и думалось, что все идет как надо. А мне еще Володя как-то жаловался на него: матери не слушается, выпивает часто.

Даша нахмурилась при этих словах, опустила голову, и Иван, словно почуяв, что на нее могут найти горькие воспоминания, попытался направить разговор в более веселое русло.

- На днях был у меня Семен Козырек, - сдержанно улыбнувшись, заговорил он. - Хохотал тут, вспоминая, как Мокрут с Василем у него младенца записывали. Проведали, что хозяин зарезал теленка в честь новорожденного, явились с папкой, с бланками. Выпили, известное дело, в охотку, закусили, а через день "обнаружили", что будто бы не те бланки заполнили. Опять пришли, опять выпили, закусили...

- И Тихоня с ними? - немного оживившись, спросила Даша.

- Нет, - покачал головой Иван, - Тихоня только первый раз был, а больше не пошел. Наш финагент его заменил. У этого нюх что надо.

- А где же сегодня Мокрут? - вдруг оглянулась на входную дверь Даша. Или он так рано в сельсовете не бывает?

- Иногда бывает, - сказал Иван, - но сегодня, видно, поехал зачем-то в район. Собирался вчера, гонял тут финагента.

- Слушай, Иван! - Даша встала, хотела было пройтись по комнатке, но тут нельзя было ступить и двух шагов: огромный стол и две табуретки занимали всю площадь. - Мне пора идти, а я еще о главном у тебя не спросила. Скажи, ты заходил после этого происшествия к Печкам, виделся с Василем?

- Каждый день заходил, - поспешно ответил Иван. - Вот и вчера был, даже помогал Аксинье собирать его в больницу.

- А я и не знала, что Василь в больнице. Только вот недавно услышала.

- Ты заходила туда? - только сейчас, видимо, догадавшись, что так рано привело Дашу в Червонные Маки, живо спросил Иван. - Что тебе сказали?

- Что сказали? Просто не пустили в дом, - глухо произнесла Даша. Потом села на табуретку и заплакала. Вздрагивали ее опущенные плечи и руки, крест-накрест сложенные над головою, дрожала вышитая голубыми петушками варежка, которую девушка держала в руке. Иван смотрел на Дашу и не знал, что сказать, как ее утешить. Он понимал ее состояние, понимал сложность и запутанность положения, в котором она оказалась, но не мог в эту минуту найти нужные слова, спасительное решение. Мать Василя, конечно, погорячилась, не пустив ее в дом. Обидела и жестоко оскорбила девушку, которая скорее всего будет ее невесткой. Мать напишет Володе, изложит все так, как сама понимает. И Володя, не зная, как и что было, может поверить матери. А Даша любит Володю. Крепко любит и ждет. Это, так сказать, один оборот дела. А возможен и другой: если все так оставить, если Василь промолчит, другие промолчат, то Мокрут обвинит Дашу в покушении на жизнь человека и таким образом опять выйдет победителем.

- К ней Мокрут заходил? - тихо спросил Иван. - Не говорила она?

- Заходил, - вытирая варежкой слезы, ответила девушка. - От него все и пошло.

- Знаешь что? - воспрянул вдруг духом Иван. - Пойдем-ка к ней с тобой вместе. Меня она не посмеет не пустить. Я передам ей, что мне говорил Василь еще до того, как впал в горячку, расскажу, что другие хлопцы говорили. Пошли!

- Нет, я уж не пойду, - раздумчиво ответила Даша, - мне неловко. А ты, Иван, сходи, очень тебя прошу. И не только сегодня, а каждый день заходи тебе тут ближе. Надо помочь тетке Аксинье, старенькая она уже, слабая и осталась совсем одна. У нее даже колодец не прочищен, ходит, бедная, к соседям по воду.

- Непременно все сделаю, - твердо пообещал Иван. В глазах у него светилась радость от того, что у Даши хоть немного отлегло от сердца. - Я расскажу Аксинье всю правду, я сумею ее убедить. И помогать ей буду каждый день. Я всем расскажу правду, не одной Аксинье!

Выйдя из сельсовета, Даша заторопилась: она уже твердо решила, что сегодня же сходит в районную больницу. Надо вот только побывать дома да утрясти кое-что на ферме. Все ее мысли были о Василе: как она с ним встретится, как заговорит, может быть, попросит, чтобы он сам написал Володе. Если не сейчас, то когда поправится. Шла серединой улицы и не очень-то смотрела по сторонам. Вдруг услыхала вроде бы знакомый голос:

- Добрый день вам, доченька!

Повернула голову и увидела на тропке у забора бабульку: та, оперевшись на посошок, приветливо смотрела на нее и кивала головой - кланялась.

- Здравствуйте! - ответила Даша, узнав бабульку, которая не так давно была в сельсовете, и подошла к ней. - Куда же это вы с утра пораньше?

- Да в сельсовет, милая, - поспешила с ответом та. И голос, и выражение старческого, слегка подмоложенного морозом личика были такими добрыми, такими умиленными, словно она повстречала родного человека. - Наказали, чтоб зашла. Спасибо вам, доченька, что заступились за меня тогда и что наведались на наш поселок. Сняли с меня тот налог да вот и лесу, спасибо им, дали, хату подлатать. А то ж хата у нас, сами вы видели: подруба сгнили, а под окнами только ткни пальцем... А потолок да пол... А крыша...

- Видела я, все видела, - улыбнувшись, заверила Даша. - Потому и написала в райисполком, чтобы вам отпустили леса. Вот еще помочь бы вам его вывезти. Я поговорю с вашим председателем колхоза.

- Спасибо вам, спасибо, - зачастила бабулька, закивала головой. - Дай вам бог...

- Не за что благодарить, - даже смутилась Даша. - Я рада, что удалось хоть немного помочь. На то меня люди и выбирали.

- Спасибо вам, - еще раз повторила бабулька. - А куда ж вы это так спешили? Домой?

- Ага, домой, - ответила Даша. - А потом еще в район сегодня пойду.

- Тогда не буду больше у вас время отнимать, - отступила к забору бабулька. - Идите на здоровьечко. Передайте поклон вашему отцу, Митрофану. Он должен помнить меня, ведь когда-то, когда молодыми были... А может, Настулю увидите, жену покойного Андрея, так и ей передайте поклон. Это ж ее мужик покойный и мой, царство ему небесное, были когда-то сватами. И сыны наши вместе служили. А если Платона доведется встретить, то это же крестный моего покойного Миколы, старшего сына. А если...

- Хорошо, хорошо, - охотно пообещала Даша. Она и не могла больше медлить, и не хотела обидеть старушку. - Большое спасибо, всех повидаю и всем передам ваш поклон.

Бабулька уже прошла было с десяток шагов, как вдруг опять остановилась, воткнула посошок в снег рядом с тропкой и обернулась в ту сторону, куда уходила Даша.

- Слышите, доченька! - уже почти прокричала она, потому что Даша была далековато. - Приходите как-нибудь в воскресенье к нам в гости. Ей-право. Вот хоть и в это воскресенье, в ближайшее. Рады вам будем. У меня, вы же знаете, дочь такая же, как вы. Эх, были бы живы мои сыночки!..

- Спасибо вам, спасибо!..

Даша не знала, что еще сказать, как выразить свои чувства. Она была безмерно рада этой встрече, была готова расцеловать бабульку за ее открытую душу, за сердечную теплоту. Шла и прикидывала, что времени у нее уже в обрез, что трудно будет успеть в район, однако не каялась, что постояла, поговорила с этим милым человеком. Как-то светлее стало на душе от непредвиденной встречи, и хоть, пожалуй, ненадолго, но отхлынула от сердца та гнетущая тоска, что грызла в последние дни.

Скорее, скорее надо идти!

XIII

Легкий утренний морозец совсем отпустил, кое-где даже со стрех капало, когда Даша выходила из Добросельцев. На большаке, укатанном санями и машинами, было до того скользко, что невольно надо было замедлять шаг. Пока девушка одолела большую часть дороги, перевалило за полдень, а уже перед самым местечком ей повстречался Мокрут, возвращавшийся из райцентра. Увидев Дашу, он тронул за плечо финагента, сидевшего в передке и правившего лошадью, свесил с возка одну ногу. Финагент натянул вожжи, и Мокрут слез, подошел к Даше.

- Куда собралась? В район?

- Известно, в район, - ответила Даша. - Куда ж еще?

- Ну, там дальше еще винзавод есть, - снисходительно усмехнулся председатель и, как видно, остался доволен своею шуткой.

- А ты, похоже, оттуда? - сдержанно заметила Даша.

Мокрут захохотал и сделал знак финагенту, чтобы разворачивался.

- Давай и я малость пройдусь с тобой, - предложил девушке, - а не то подвезу, если хочешь, назад вместе поедем.

- Спасибо, - сухо сказала Даша, - я сама дойду.

Она прибавила шагу, но Мокрут все же топотал сапогами рядом, а немного поодаль ехал финагент.

- Я не понимаю тебя, Даша, - изображая лицом самую искреннюю обиду, начал председатель. - Чего ты так прогневалась на меня, возненавидела, разносишь всякие слухи на мой счет по сельсовету?

- Какие еще слухи?

- Ну хотя бы про этого Печку. Разве это я вынудил его пойти взять у Андреихи бычка? Разве это...

- Не взять, а украсть, - перебила его Даша. - И не слухи разношу, а говорю всюду громко и скажу еще громче. Мне сам Василь во всем признался.

- Интересно, что бы ты сама сказала, если б тебя так отделали? рассмеялся Мокрут. - На родного батьку после такого можно чего хочешь наговорить.

- Он и после рассказывал, когда лежал дома. Люди слышали.

- Но это же вранье! - решительно выговорил председатель, разводя перед собою руками. - И вообще не было никакого воровства. Сама Андреиха это признаёт.

- Андреиху ты запугал, - открыто и жестко глядя Мокруту в глаза, сказала Даша. - Но не думай, что она всю жизнь будет дрожать перед тобой. Сегодня у нее был следователь, и она рассказала ему всю правду.

- Вот оно что! - В глазах у Мокрута заплясали насмешливые искорки. Значит, уже подучила. С сивым молодоженом заодно. Ну что ж, учи, учи! Посмотрим, что из этого выйдет.

- Ее не надо учить, - сказала Даша. - Она горем научена. Придет время скажет и еще кое-что.

- Ты на что это намекаешь?

- Сам знаешь.

- Ну вот что! - встряхнув подбородком, повысил голос председатель. - На все это мне наплевать. И на твои намеки, и на твоего следователя! Скажу так: хочешь жить со мною в мире, работать, как положено депутату, - давай работать. Нам ни к чему ссориться, нам надо вместе укреплять свой сельсовет. Если же ты выбрала другую дорожку, то говорю по совести - берегись! В порошок сотру, если до того дойдет. Батьку твоего, этого поповского прислужника, в свое время пожалел, а тебя не пожалею, хотя ты и была мне очень дорога, очень близким человеком была. На директора школы надеешься? Зря! Не такие становились мне поперек пути и то не устояли.

- Не стращай, - спокойно проговорила Даша, но в голосе ее было столько твердости и силы, что Мокрут невольно вздрогнул, покосился на нее. - Отец мой немало перенес из-за тебя, хотя ни в чем и не был виноват. Да разве один отец? Раньше я не знала всего. Но имей в виду, ни над Ильей Саввичем, ни надо мной тебе не удастся так поизмываться, как измывался над другими. С нами все-все! А у тебя вот только... - Она показала на финагента, ехавшего в отдалении. - Да и то еще бабушка надвое гадала: может, и он когда-нибудь поймет, что ты за человек.

- Кто эти ваши "все-все"? - попытался усмехнуться Мокрут, но вместо этого лишь горько скривился. - Печка? Андреиха? Повторяю, - в голосе у него вдруг пробилась зловещая хрипотца, - плевать я хотел на все это! Идешь к деверьку своему выуживать на меня всякую брехню? Нет уже твоего деверька. Понимаешь? Нет Васи Печки! Отдал сегодня ночью концы! Можешь написать в часть твоему нареченному, что из-за тебя погиб его родной брат. Ну, а я, пожалуй, тоже кое-куда напишу. До свиданьица, соседушка! Не обходи моего двора!

Он круто повернулся и пошел навстречу подводе.

"Вот почему он так расхрабрился! - Даша стояла, окаменев. - Неужели это правда? - Она через силу обернулась, посмотрела вслед Мокруту. Широкие сутулые плечи, обтянутые хромом, ходили как-то не в такт размашистому шагу, в хроме отражалось зимнее солнце. - Нет, Мокрут не соврал, - рассуждала девушка сама с собой. - Он рад схватиться за правду, которая способна убить человека. Тут он не соврал. Что же теперь делать? Что скажет тетка Аксинья, что подумает Володя, когда ему напишут?.."

Сильно защемило под сердцем, в голове возник какой-то обморочный, отдающий болью шум. Подумалось, что надо сейчас же возвращаться, пойти к Илье Саввичу и высказать, выплакать ему все. Но потом, еще немного постояв, справившись с собою, все же пошла в больницу. Шла долго-долго.

XIV

Общий на две деревни погост был куда ближе от Добросельцев, чем от Червонных Маков. Обычно добросельские просто относили своих покойников на погост, а соседи всегда возили, потому что отнести, хоть и в пять смен, было трудновато. Когда Даша с Андреихой пришли на погост, там еще никого не было, лишь ближе к центру меж двух березок желтел холмик свежего песка. Они прошли дальше с тем, чтобы, если не встретят процессию, постоять у Печкиной хаты до выноса покойного.

Но далеко идти не пришлось: на дороге показалась грузовая машина, двигавшаяся на самом малом ходу. Слышно было, как непривычный к такой езде мотор постреливал и чихал. На бортах сидело несколько женщин, а за машиной шло много народу из обеих деревень. Машина приближалась к тем самым бескрылым мельницам. Даша с Андреихой сошли на тропинку, что вела к мельницам, и стали ждать. Машина, как назло, на подъеме заглохла. Шофер вылез из кабины с заводной ручкой, виновато посмотрел на заплаканных женщин, сидящих на бортах, и суетливо принялся запихивать ручку в отверстие под радиатором. В это самое время Даша внезапно заметила Володю. Она схватилась за Андреихин рукав и едва не повисла у нее на плече. Лицо у нее побледнело, руки била нервная дрожь. Она не знала, что Володя приехал на похороны.

- Успокойся, Дашенька, - сообразив, в чем дело, зашептала Андреиха и прижала к себе локтем ее руки. - Успокойся, все будет хорошо. Я сама с ним поговорю.

Володя стоял у опущенного заднего борта, без шапки, в шинели с курсантскими погонами. Лицом он был очень похож на брата - такой же светлый, круглощекий, только черты были резче и выражали большую взрослость и вдумчивость. Он стоял неподвижно, не переминался с ноги на ногу, как некоторые, не прятал в воротник уши, а летчицкую шапку держал на левой руке у пояса. Даша и увидела сперва его ухо, маленькое, красное от мороза, прикрытое прядкой светлых волос. Когда-то она видела его совсем близко, у самого лица, у самых глаз... А сейчас ему, наверное, холодно, потому что и от ветра не укрыться, и мороз прижимает не на шутку...

Володя чуть-чуть повернул голову в сторону мельниц. Даша разглядела слезы у него на глазах и какую-то незнакомую ей суровость во взгляде. Еще немного, и он увидел бы ее. Сердце у Даши оборвалось, почему-то страшно было встретиться сейчас с ним глаза в глаза. Кто знает, какой был бы у него взгляд, что отразилось бы в его глазах?..

Машина затряслась, затарахтела, и шофер со всех ног бросился в кабину. Для Даши очень затянулись эти последние секунды. Неловко было торчать в стороне, неловко было и подойти: тропинка выводила прямо к машине, к передним рядам шествия. Когда машина тронулась и люди пришли в движение, Даша вслед за Андреихой присоединилась к идущим. Так и держалась позади всех, то прибавляя шагу, то почти останавливаясь: шофер никак не мог приноровиться вести машину на одной скорости. Видно, ему впервой было везти человека в последний путь.

Впереди Даши шел, чуть не натыкаясь на людские спины, когда машина притормаживала, Иван Добросельский. Именно потому, что он, похоже, ничего не видел перед собою, она решила, что Иван плачет.

- Иван! - окликнула тихонько.

Он обернулся, торопливо вытер покрасневшие глаза и выждал, чтобы пойти рядом. Шагах в двух впереди шли с непокрытыми головами несколько парней из тех, что в ту памятную ночь устроили погоню за Василем. Среди них и Тимоша.

Когда процессия уже приближалась к погосту, навстречу ей прошла полуторка, в кузове которой стоял большой дощатый ящик со щелями по бокам. Из одной такой щели торчал розовый пятачок свиного рыла. В кабине восседал Шулов. Поравнявшись с гробом, он снял шапку и принял скорбно-набожный вид.

"Повез в город боровка, - подумала Даша и бегло переглянулась с теткой Настулей. - Видно, и двух недель не продержал на собственных харчах. А надо было его раньше турнуть с фермы".

Мокрут, хмуро выступавший впереди всех, вытянул поверх поднятого воротника шею, свернул набок гладкий подбородок и с откровенной завистью, к которой была примешана ненависть, посмотрел вслед полуторке. Оглянулся в этот момент и Илья Саввич: должно быть, его навела на какие-то мысли встреча двух столь разных машин. Увидел Дашу с Андреихой. Хотя Андреиху он знал мало, однако сдержанно поклонился обеим. Седая голова его маячила потом над остальными до тех пор, пока Василя не похоронили. Только после этого директор надел свою рыжую, видавшую виды кубанку.

Расходились кто куда: кто в Червонные Маки, кто в Добросельцы. Уже перед самой развилкой Илья Саввич поравнялся с Дашей. Андреихи поблизости не было: она осталась у могилы и все смотрела, как Володя безмолвно, даже без слез, по-мужски прощается с братом. И тут перед нею возник, грозовой тучей надвинулся Лявон Мокрут. Уставился на нее таким страшным, испепеляющим взглядом, что впору было на колени пасть перед ним. Однако тетка Настуля встретила этот взгляд спокойно, твердо и даже не стронулась с места, чтобы уступить председателю дорогу. Мокрут смерил ее с ног до головы и, приняв на шаг влево, прошел мимо.

- Завтра у нас партийное собрание, - сказал Даше Илья Саввич, с неприязнью проводив глазами Мокрута. - Будем разбираться кое в каких делишках. Вот и об этом товарище потолкуем. Приходите.

- Приду, Илья Саввич, - кивнула Даша. - Я еще вчера собиралась зайти к вам, да не успела - срочно вызвали в район.

- Чего? - недоуменно спросил Илья Саввич, и лицо его сделалось страдальчески-озабоченным.

- Мокрут заявил, что Печка погиб из-за меня.

- Вот как повернул, негодяй! - возмущенно произнес Илья Саввич. Затем, подумав, добавил: - Вы, значит, приходите завтра под вечер на собрание, а я с самого утра съезжу к секретарю райкома. Не волнуйтесь особо, не огорчайтесь. И еще вот что: к отчетной сессии надо как следует подготовиться, поговорить с людьми. Чтобы никто не боялся сказать правду. С соседкой своей еще потолкуйте. Идет?

- Хорошо, Илья Саввич, - кивнула Даша, и на этом они расстались.

Тетка Настуля уже стояла поодаль и вопросительно поглядывала на Дашу: ждать ее или не ждать? Девушка направилась к ней. Навстречу шли и шли. Много людей было на похоронах Василя: никто, разумеется, не считал его дурным человеком, тем более - нечистым на руку. Разминаясь со встречными, Даша вдруг почувствовала, как кто-то тронул ее за локоть. Обернулась: перед нею стоял Володя. Глаза его были красны, густые черные брови то как бы сливались с меховой шапкой, то отделялись от нее и горестно нависали над лицом.

- Даша, - проговорил он глухо и почему-то умолк, словно не находил больше слов.

Даша стояла, опустив глаза, и тоже не знала, что сказать. Какой-то страх, растерянность сковали ее: невмочь было шевельнуться, поднять веки.

- Здравствуй, - чуть ли не шепотом вымолвил Володя и протянул к ней обе руки.

Даша молча сняла варежку и тоже подала руку. Володя легонько пожал ее дрожащие пальцы, и только после этого она по-настоящему увидела его глаза.

Кто мог бы сказать, что было в этих глазах? Даша прочла в них огромное горе, смущение, обиду, отчаянье и что-то еще, от чего радостно зашлось сердце. Да, девушке показалось, что среди этих и многих других чувств она уловила нежность, любовь - ту горячую, преданную любовь, какая может быть только у Володи. Она затрепетала от счастья. На устах было какое-то слово, необычное, из тех, видно, слов, что приходили и животворно звучали разве что во сне, что будили память и освежали душу в минуты светлых мечтаний, когда думалось о заветном, о самом дорогом. Но не слетело с уст это слово, запропало куда-то в такой важный, самый решающий момент.

Володя все же собрался что-то сказать, но в это время подошла его заплаканная, обессиленная мать, которую вели под руки какие-то женщины, наверное, из родни. Она тяжелым взглядом посмотрела на Дашу и взяла сына за руку.

Так оборвалась короткая минута свидания. Даша шла домой, повиснув всем телом на руке у Андреихи. Теперь то слово, то самое, что надо было сказать Володе, звучало в ушах, волновало, обжигало душу. Но не пошлешь его вдогонку за Володей, не воротишь того, что прошло, миновало.

"Почему он прямо ничего не сказал? - мучил вопрос. - Он же всегда был смелым, искренним. Неужели носит обиду в душе, неужели хоть на йоту поверил этому подлецу?"

Андреиха, казалось, слышала все, о чем мучительно раздумывала Даша, всем сердцем сочувствовала ей и выказывала это пока только тем, что все крепче и крепче прижимала к себе ее руку.

- Худо тебе? - только и спросила, когда уже подходили к Дашиному дому.

- Худо, ой как худо...

И Андреихе опять пришло в голову то, о чем она думала уже не раз после встреч с Дашей, после долгих и откровенных разговоров. Вот была бы у Даши мать, пришла бы сейчас девушка домой, бросилась бы матери на грудь, выплакалась - и отлегло бы у нее от сердца. А тут... Хоть и всем взяла, и умница, и красавица, а все же - сирота. Отец есть, но отец все-таки не то.

- Ты приходи, Даша, как поужинаешь, ко мне, - горячо попросила Андреиха. - Посидим, потолкуем.

- Хорошо, приду.

XV

И пришла. Но что Андреиха ни делала, как ни старалась ее утешить, успокоить, все равно девушка маялась, не находила себе места.

- А вы как-то сказали, что лучше смолчать, уступить злому человеку дорогу, - расхаживая из угла в угол, в отчаянье говорила Даша. - Видите теперь, что выходит? Тут и не молчишь, и не сидишь сложа руки, и то вот убийцей могут сделать, душу вынуть, близкого человека отнять. Видите, что выходит?

Она подошла к окну, стала всматриваться в мягкие зимние сумерки. Не давала себе отчета, что наблюдает за улицей, за своим двором, который отсюда отчасти был виден. Не верила, что Володя не придет, не постарается найти ее.

- Теперь-то я вижу, - ответила наконец тетка Настуля, сидя на полатях возле печи, - все как есть вижу. Когда-то Андрей мне то же самое говорил, что и ты.

На улице послышались далекие голоса, и Даша так и прилипла к оконному стеклу. Голоса постепенно приближались, и вскоре уже можно было разобрать: Заткла с мельником поют. Еще спустя минуту-другую Даша увидела их. Тащились в обнимку вкривь да вкось по улице, время от времени поворачивали друг к другу пьяные, донельзя довольные лица и тянули дурными голосами все подряд, что приходило на память да на язык. Один заводил, второй подтягивал. Заткла, то и дело пуская петуха, силился даже взять ноту из какого-то псалма, но мельник при этих его попытках закатывался идиотским смехом и подтягивать не брался.

- С поминок идут, - тяжело вставая с места, сказала Андреиха. - Им все равно, где набраться. На похоронах не были, а поминки без них не обошлись.

Даша слышала, о чем говорила тетка Настуля, разделяла в душе ее возмущение, но не могла отделаться и от мысли, что раз эти пьянчуги уже оторвались от стола, значит, поминки кончились и теперь Володе сподручнее будет вырваться из дому.

- Если б вот этих кто-нибудь прижал, - раздумчиво произнесла Андреиха, уже стоя у окна рядом с Дашей, - то и другим руки бы укоротили.

- Что говорить об этих, - уловила хозяйкину мысль Даша, - если еще даже тех никто не прижал, если они еще берут верх.

- Берут, да не возьмут, - уверенно сказала Андреиха. - Теперь уже не возьмут. Вижу, что тебе сейчас очень трудно, что страдаешь ты, большую обиду несешь в душе, но знаю: правда свое возьмет. Ты так не убивайся. Говорила тебе и еще раз говорю: вот придет Володя - сама с ним потолкую.

- Не придет он, - тихо промолвила Даша, продолжая всматриваться в окно.

- Придет! - стояла на своем Андреиха. - Если не сейчас, то позже. Тебе надо вот этот твой сердечный узелок развязать, тогда и остальное легче пойдет.

- Да как его развяжешь, тетка Настуля?

Даша говорила, не отрываясь от окна, и от ее слов, от разгоряченного дыхания легкие узоры наморози на стекле таяли, все лучше становилась видна улица.

- Вот так и развяжешь, - продолжала Андреиха. - Если Володя не дурак, то он сам скоро увидит, где тут правда. А не увидит - люди укажут. Ты не одна, слава богу.

- Когда такая беда, у каждого может ум за разум зайти, - слегка была задета Андреихиными словами Даша. Отошла от окна и опять принялась ходить из угла в угол.

- Ты завтра никуда не спешишь с утра? - спросила Андреиха как будто только для того, чтобы не молчать, чтобы хоть как-то перебить Дашины мысли.

- А куда мне спешить?

- Ну, ты же теперь то в район, то на поселки - почти каждый день в бегах.

- Завтра только партийное собрание, - не придавая значения разговору, заметила Даша. - Но это - под вечер.

- Так сходим давай с утра к Печкам, - вдруг предложила Андреиха. Управимся пораньше с делами и сходим, если Володя не объявится.

Даша перестала ходить, повернулась к хозяйке удивленным и бледным в электрическом свете лицом. Ее выразительные карие глаза смотрели печально и встревоженно.

- Нет, тетка Настуля, - решительно сказала она. - Больше я не пойду туда. Что бы там ни было, не пойду.

Мимоходом глянула в окно, и ей почудилось, что кто-то прошел мимо Андреихиного палисадника. Прошел и возле их двора остановился. Не разглядела, как был одет этот человек, какого он роста и откуда шел. К сердцу внезапно прилила горячая волна, руки сами собой торопливо стали поправлять на шее шарфик. В следующую секунду, ничего не сказав хозяйке, Даша выскочила из хаты. Не помнила, как отворила теткину калитку, как добежала до своих ворот. Уже со двора, робея, осмотрела улицу, и сердце у нее упало: нигде никого. В хате ярко горел свет: почему-то отец ничем не завесил лампочку, как обычно делал, чтобы не резало глаза. Через окно, если хорошенько прислушаться, доносились приглушенные голоса. "Может, он там?" мелькнула обнадеживающая мысль.

В хате, помимо своих, сидел за столом Платон. Даша сразу заметила, что конюх сегодня в настроении, хотя это бывало с ним не часто. У отца тоже не сходила с лица сдержанная улыбка. Все это не очень-то понравилось Даше, потому что для нее день выдался таким, что хотелось не смеяться, а плакать.

У порога неторопливо, словно нехотя, раздевался Тимоша, щеки его еще горели от мороза.

- Где ты был? - уже догадываясь, кто проходил мимо Андреихиного палисадника, хмуро спросила Даша.

- Да так, прошелся по улице, - в тон ей ответил брат.

- Никого не видел?

Тимоша покачал головой и пристально посмотрел на сестру. Он сердцем чуял, что тревожит Дашу, ему и самому было нелегко. Если сестра не докажет своей правоты, если ей не помогут люди, то так могут и прижиться черные слова, пущенные про их семью Мокрутом. Отец и Даша, ясное дело, ни в чем не виноваты, а он, Тимоша, - так уж вышло - все-таки толкнул тогда Василя. Пусть даже сгоряча, пусть не знал, что это Василь.

Митрофан между тем выжидательно посматривал на дочь и, когда та подошла ближе, протянул ей письмо.

- На-ка вот почитай, - сказал, не тая радости. - Платон повстречал почту по дороге, принес.

Даша порывисто схватила конверт, но, когда разглядела почерк, сразу взяла себя в руки. Письмо было из города, от Михася. Отца в нем обрадовало то, что Михась обещал в ближайшие дни приехать домой. Не указывалось в письме, на какое время он приезжает, но было сказано, что с семьей, значит, не на день-два. Это обрадовало и Дашу, хотя смущало то, что встреча состоится не в самое лучшее время.

Потом допоздна Даша читала за своей ширмочкой начатую уже давно книгу. Ее кровать стояла у окна, выходящего на улицу, но она дала себе слово больше ни разу не выглянуть, не дразнить себя несбыточными надеждами. Без особой охоты, одним ухом Даша слушала приглушенный разговор старших. Многое не задерживалось в памяти, пролетало мимо ушей, но кое-что не могло не заинтересовать девушку. Платон сегодня, как и обычно, отдавал предпочтение хозяйственным вопросам, однако больше, чем когда-нибудь, говорил о председателе, и тогда они с отцом тихонько, как школьники в классе, хихикали. Иногда и впрямь было смешно. Платон рассказал, например, что Шулов в своем кабинете понабивал в стену гвоздей и развесил там хомут, шлею, уздечку и вожжи от собственного выезда. Это он для того, чтобы все было под рукой и чтобы никто не поменялся с ним хомутами. А что в бригадах нет упряжи, что колхозники ездят на веревочных гужах, его не волнует.

Отец удивлялся, осуждал, видно, размахивал даже руками от возмущения, а Платон между тем продолжал:

- Кабана давеча отвез домой, хочет, стало быть, угодить своей половине. Говорят, злющая и до чужого добра очень уж ласая. Не помню, кто это мне рассказывал: чуть из хаты толстопузого не выгнала, когда прослышала, что уже недолго ходить ему в председателях. Почему, говорит, только один дом построил? Почему не навозил леса шурину? У него тоже хата старая.

Тут и Даша улыбнулась. Ей было приятно, что старики так смело берутся за председателя колхоза, так его осмеивают. Чувствовалось, что при нужде они и на сходе могли бы выступить. А может, и еще что-нибудь у них в голове, может, они с Михасем связывают какие-то надежды? Отец уже давно об этом поговаривает...

Платон к полуночи ушел, ему надо было заступать на дежурство, отец выключил свет, лег и тихонько засопел, а Даша, пожалуй, до третьих петухов не спала. Ночь казалась невыносимо длинной, мучительной. Хотелось, чтобы поскорее рассвело - рассвет мог принести новые надежды. Не пришел вечером Володя. Ну как его за это винить? Только возвратился с похорон, собрались люди на поминки. А там и с матерью надо поговорить, утешить ее, и по дому что-то сделать. Его же ненадолго отпустили. Вот утром ему, конечно, легче будет вырваться.

Однако настало и утро, а Володи все не было. Даша ждала его до второй половины дня, а потом пришел из школы Тимошка и сказал, что сам видел, как Володя с небольшим чемоданчиком в руках садился в кабину эмтээсовского грузовика, шедшего на станцию.

Сама не своя брела под вечер Даша в Червонные Маки на партийное собрание. Напротив погоста задержалась. Минувшей ночью и весь этот день снега не было, даже следы вчерашние не запорошило. Между двумя березками желтела могилка Василя - издали она казалась маленькой, почти детской. Даша медленно прошла еще несколько шагов по дороге. Вот здесь, на этом месте, вчера она встретила Володю. Не нашла в себе сил сказать ему хоть слово, а сегодня от этого сердце ноет. Возможно, он и подумал, что виновата, раз молчит...

XVI

Собрание не затянулось, хотя вопросы решались и непростые. Этим коммунисты были обязаны Илье Саввичу. Секретарь территориальной парторганизации не ленился сходить к члену партии или кандидату и за пять-шесть километров, если была нужда посоветоваться, что-то обсудить. Поэтому на собраниях не было лишней говорильни и путаницы.

Даша вышла из школы последней. На улице было темно, хотя почти во всех хатах еще горели огни. Подумалось, что жутковато будет идти ночью одной, но в это время на школьном крыльце появился Илья Саввич.

- Это я пальто заходил накинуть, - тоном оправдания заговорил он. Разрешите пройтись с вами? Во-первых, вам не так страшно будет, а во-вторых, есть у меня еще один разговор.

- Конечно, Илья Саввич, - тихо ответила Даша.

- Скажите, - сразу начал директор, - от Михася вы не получали этими днями письма?

- Вчера было. - Даша видела, что вопрос задан неспроста.

- И что он пишет? Извините, пожалуйста, за мою нескромность.

- Пишет, что вот-вот приедет, - охотно призналась Даша. - Только не понять, в отпуск или у него командировка в наш район.

- Ни в отпуск, ни в командировку, - отверг обе ее догадки Илья Саввич. - Я тоже получил от Михася письмо. Мы с ним как-никак давние друзья. Работать здесь будет Михась.

- Как это? - остановилась Даша. - Здесь, в нашем колхозе?

- Думаю, что в вашем, - подтвердил директор. - И в райкоме партии того же мнения. Мы вместе с секретарем и писали Михасю.

"Вот почему отец с Платоном так радовались вчера, - сообразила Даша. Неужели они что-то знали? А может, у них, у стариков, нюх такой особый?"

Для самой же Даши новость была как гром с ясного неба. Правда, она давно знала, что брат, агроном, тяготится работой в министерстве, что его тянет к земле, к простым людям. С другой стороны, она видела и не стеснялась об этом говорить, что Шулов - никакой не председатель, хотя человек и неплохой - спокойный, доброжелательный, что его давно пора спровадить туда, откуда приехал, иначе хозяйство дойдет до ручки. Все это так, но она никогда не думала, чтобы брат согласился стать в Добросельцах председателем. И чему только отец обрадовался? Конечно, хорошо, если придет наконец толковый председатель да поможет людям по-настоящему стать на ноги. Еще отраднее было бы для отца, если бы этим человеком оказался его сын. И для сестры, разумеется. Но все же там министерство, город, а здесь всего-навсего колхоз.

- Может, в МТС его присылают? - несмело спросила Даша. - Там, я слышала, нужен агроном.

Ей неловко было высказывать свои мысли вслух, признаваться, что чего-то не понимает. Отец тут во всем разобрался лучше, чем она.

- Он сам дал согласие поехать в свой колхоз, - словно читая у Даши в душе, сказал Илья Саввич. - Поверьте, никто на него не давил и никто не выживал из министерства. Земля - его стихия, как моя - школа. Здесь я его очень хорошо понимаю. Так что не удивляйтесь, Даша, - быть Михасю в Добросельцах председателем. Знаю, что вам не с руки, поэтому сам поговорю с колхозниками, надеюсь, они не пойдут против своего земляка...

Тут Илья Саввич надолго замолчал. Было видно, что разговор еще не окончен, что он прикидывает, как повести его дальше, как убедительнее высказать то, что у него на уме. Даша ждала, сдерживая волнение.

- Вы, должно быть, заметили даже по сегодняшнему собранию, - негромко заговорил директор, - что коммунисты вас уважают, поддержали в этом нелегком, хотя и грубо сработанном деле и даже - заметьте, сверх повестки в члены партии приняли. Причем - единогласно. Радуюсь этому вместе с вами и от души поздравляю.

- Спасибо, - через силу вымолвила Даша.

- Уважают вас за ваши дела, за принципиальность. И вот, не знаю, как остальные депутаты, а мы, коммунисты, еще перед собранием посоветовались и решили предложить сессии вашу кандидатуру на пост председателя сельсовета.

- Что вы, Илья Саввич! - почти выкрикнула Даша. - Что вы такое говорите! Я не справлюсь, да и не выберут меня. Тут и думать нечего. Я возьму самоотвод или вообще на сессию не приду!

- Я с тем и раскрыл вам наши намерения, - продолжал излагать свои доводы Илья Саввич, - чтобы вы имели возможность все это хорошенько обдумать и подготовиться. Когда вдумаетесь, сами увидите, что это наилучший вариант. И отказываться вам никак нельзя.

- Да яснее же ясного, - не отступала Даша, - что это вовсе не для меня. Во-первых, смотрите, что выходит: Михась - председатель колхоза, а я председатель сельсовета. В одной хате два председателя. Разве это возможно? И потом еще: все время я выступала против Мокрута, критиковала его. Что теперь люди скажут? Что я его места добивалась. Нет, Илья Саввич! Мне приятно, что вы так хорошо думаете обо мне, сегодня у меня такой день, что никогда не забыть: и горя столько, и радости. Но предложения этого не вносите. Еще, чего доброго, и Мокрут останется. У него есть поддержка в районе.

- Попытаюсь ответить по пунктам, - сдержанно улыбнулся Илья Саввич. - В сельсовете не один колхоз, а целых четыре. Кроме того, как известно, имеются еще школа, магазин, медпункт. Так что брату и сестре не придется все время ходить по одной и той же тропке. Что же касается избытка счастья в одной семье, то пусть у бывшего бедняка и участника гражданской войны будет и два председателя под одной крышей. Ничего плохого в этом не вижу. Лишь бы людям на пользу. Далее. Не могу принять вашу мысль и относительно Мокрутова кресла. Умные люди никогда не скажут, что вы критиковали Мокрута, чтобы занять его место. Они скорее скажут, что вы боролись не против Мокрута как человека, а против его недостатков, иначе говоря - боролись за Мокрута. Он еще молод, у него жизнь впереди. Заметили, что уже и сегодня он не очень-то лез на рожон? А председателем его оставлять нельзя. Об этом знают все депутаты, и в районе теперь иное мнение. Тот же Павел Павлович, до чего уж спокойный, уравновешенный человек, и то вскочил, даже мне поддал жару.

За разговором и не заметили, как вышли на добросельский большак и даже изрядно отшагали по нему. Наконец Илья Саввич остановился и протянул Даше руку.

- Мне очень неловко, - сказал, извиняясь, - что оставляю вас одну, надо бы проводить до самых Добросельцев. Но я постою здесь, пока вы хоть до мельниц дойдете, а там уже близко.

По голосу и по несколько растерянным жестам можно было заметить, что директор действительно испытывает неловкость.

- Я добегу, - с жаром заверила Даша. - Разве мне впервой? Вы и так уже во-он сколько со мною прошли. Спасибо вам, огромное спасибо. У вас и без меня много всяких дел.

- Да какие там дела, - не то возразил, не то согласился Илья Саввич. Просто сегодня мне еще непременно нужно написать письмо одному своему ученику. Бывшему, правда. Завтра авиапочтой отошлю.

Директор смотрел на Дашу с загадочной полуулыбкой, а она заморгала сперва недоуменно и растерянно, потом, догадавшись, о ком идет речь, просияла и схватила директора за руку:

- Как я вам благодарна, Илья Саввич, если б вы только знали!

Продолжая путь одна, Даша не могла собраться с мыслями. Надо же: столько впечатлений и всё такие важные - и радостные и не очень. Ноги невольно сбивались на бег, но желания поскорее войти в Добросельцы не было. Хоть и жутковато одной, но пусть бы дорога длилась и длилась, чтобы дольше оставаться с собою наедине. Вот почему, когда увидела, что от бескрылых мельниц отделился человек и двинулся ей наперерез, то, прежде чем подумать о чем-нибудь другом, она пожалела, что надо расставаться с такими сладкими мечтами. Человек вышел на дорогу и остановился. Даша тоже застыла на месте, стараясь угадать в темноте, кто бы это мог быть.

- Не бойся, Даша, - услышала она голос и узнала Мокрута. - Я просто ждал тебя здесь, чтобы вместе идти домой.

У Даши на секунду похолодело под сердцем, но она не выдала себя, подошла. Вспомнилось, как поглядывал на нее Мокрут во время партийного собрания. Глаза мутные, словно застывшие, и ничего в них не прочесть. Можно было подумать, что он желает ей самого худшего, даже смерти, а можно и иначе: что ничего плохого не желает.

Вот и сейчас Даша посмотрела Мокруту в глаза, и испуг ее тотчас прошел. Она не столько увидела, сколько почувствовала, что в глазах у него лишь тоска, мука и ни малейшей злости. Он сутулился, ежился в своей кожанке и руки сплел одну с другой в рукавах. Видно было, что он не только переживает, может быть, даже в какой-то мере раскаивается, но еще и основательно промерз, потому что с собрания ушел давно.

Двинулись дальше, не сказав друг другу больше ни слова: Даша по одной машинной колее, Мокрут - по другой. Он только выпростал руки из рукавов, немного помахал ими и сунул в глубокие, но, видно, настывшие карманы.

- Озяб ты? - немного погодя спросила Даша, не в силах больше молчать.

Мокрут повел плечами, слегка распрямился, но не сказал ничего, словно сочувственные Дашины слова к нему не имели отношения.

- И охота тебе было сидеть под этими мельницами, - скорее с упреком, чем с насмешкой продолжала Даша. - Шел бы домой, в тепло.

- Некуда мне идти, - глубоко вздохнул Мокрут.

Шаг его сделался неровным и тяжелым, словно подошвы сапог липли к колее. Он шел в молчании еще минуту-другую, потом немного отвернул с Дашиной стороны свой спасительный воротник и заговорил, причем тоски в голосе стало еще больше, концы фраз проглатывались:

- Меня и раньше домой не особо тянуло, а теперь... Если б не такая холодина, то и ночевал бы под мельницей. Хорошо было когда-то в партизанах: залезешь в шалаш, укроешься...

Даша молчала, потому что ни спорить с Мокрутом, ни сочувствовать ему у нее не было ни малейшего желания. Только все думала, почему он дожидался ее: хотел человек поговорить, излить душу, или, может, у него худое на уме, может, о мести помышляет. Страха, однако, не было, не верилось, что Лявон может причинить ей зло.

- Значит, мы сегодня именинники, - снова заговорил Мокрут. - Тебя из кандидатов и меня из кандидатов. Здорово! Только тебя в члены, а меня... Сколько лет мне довелось походить в кандидатах! И вот... Ну и зла ты на меня была сегодня, правда? Все ополчились, как будто я всем врагом стал. Особенно директору.

- Никто на тебя не ополчался, - спокойно заметила Даша. - Говорили то, что думали.

- Всё припомнили, - без злости сказал Мокрут и снова глубоко втянул голову в воротник, умолк.

Даше показалось, что он пошел немного бодрее, и это принесло облегчение. Скорей бы дойти, а там уж как хочет. Захочет выговориться найдет охотников послушать, а потянет его на молчаливое одиночество сыщется место и для этого. Посмотрела в сторону Добросельцев и обрадовалась: сквозь жидкую сетку тумана пробивался свет фонаря, снова горевшего у околицы. Значит, уже недалеко. Но вышло так, что и Мокрут, пожалуй, в то же самое время разглядел фонарь и не прибавил шагу, как ждала Даша, а, наоборот, стал заплетать ноги. Она пошла быстрее, надеясь расшевелить и его, но Мокрут, хрипло откашлявшись, попросил:

- Не беги так, Даша. Еще ведь не поздно.

И, поравнявшись с нею, вдруг завел речь о том, что она должна поговорить с ним, поговорить, забыв про все, что произошло в последнее время, словом, так, как они не раз говорили за минувшие годы.

- Мне, может, и надо бы обижаться на тебя, - продолжал он тихим дрожащим голосом, - но сегодня - не могу. Не знаю, как будет дальше, но пока у меня нет обиды ни на тебя, ни на других. Вот сидел под мельницей, все вспомнил, обо всем передумал. Много правды было высказано на собрании. Однобоко я как-то жил, и глаза мои смотрели больше в одну сторону, в свою сторону. Были люди вокруг меня, а я их не замечал и не знал. И тебя не знал. Ты для меня была всего-навсего хорошенькой девчонкой, как Василь Печка покладистым и безответным малым. Замечал я, бывало, только тех, кто, хотел он этого или не хотел, становился у меня на пути. С ними я легко разделывался. Говорю - легко, потому что это мне действительно удавалось.

- До поры кувшин... - начала было Даша, но Мокрут не дал ей договорить.

- Вот когда-то и моя мать так же... Я еще пацаном был. "Почему ты все сам да сам? Так век не проживешь". А я гордился тем, что "сам". Я один был у матери, отца, ты же знаешь, давно нет, помер. Я его и помню-то плохо. Мать, известное дело, не слушал, а теперь мне уже в который раз вспоминаются те ее слова. Эх, мама... В последний раз видел ее в конце сорок третьего года. Пришел ночью домой из отряда. Вот эта кожанка была на мне, тогда еще совсем новая, добротные хромовые сапоги, кубанка с красной лентой. Сел за стол и нечаянно задремал. Мать при лампе расстегнула мне воротник да как заплачет! Я испугался, вскочил. А это рубашка у меня под кожанкой и гимнастеркой была так заношена, так давно не стирана, что мать в ужас пришла. Она к сундуку, чтобы достать мне чистую, а в это время на улице какой-то топот. Я шмыгнул в сени и уже больше не вернулся, немного погодя пробрался в лес. А назавтра мать, ты знаешь, положила в узелок белье, еще там кое-что и поздним вечером пошла в лес искать кого-нибудь из наших, чтобы передали мне все это. Наткнулась на засаду, бросилась бежать, ну и... Я едва пережил, когда узнал. Ну какой черт понес меня домой? И сейчас этот груз у меня на душе, особенно сегодня. Тебе одной скажу, что и заходил я тогда не столько, чтобы проведать маму, помочь ей чем-нибудь, одинокой, сколько показать, каким я стал бравым. Теперь простить себе этого не могу...

Мокрут замолчал, тяжело, взволнованно засопел, но Даша не воспользовалась паузой, чтобы что-нибудь сказать. Она чувствовала, что Мокрут говорил искренне, но настолько была потрясена его рассказом, что просто растерялась. Казалось, никогда прежде не слышала от него таких слов, а может, и слышала, да всерьез не принимала.

Снова Мокрут заговорил уже у околицы:

- Перед тобою я тоже виноват. Много тебе зла причинил этой дурацкой выдумкой насчет Василя. Я, конечно, знал, что ты здесь ни при чем, да вот же... Хочешь, я напишу обо всем Володе? Чистую правду напишу.

- Не надо, - тихо ответила Даша, - без тебя напишут.

- Ну, тогда бывай здорова, - сухо сказал Мокрут, останавливаясь напротив Платоновой хаты и протягивая Даше руку. - Спасибо, что прошлась со мной, не сбежала.

- А ты-то куда? - спросила Даша, заметив, что он не собирается идти домой.

- А во-о-н, видишь? - показал Мокрут на домик мельника. - Там еще свет горит. Пойду туда...

XVII

Сессия сельсовета должна была состояться вскоре после партийного собрания, однако по разным непредвиденным причинам все откладывалась и откладывалась. Эти причины чаще всего были связаны с Мокрутом, которому хотелось затянуть дело. То он вдруг исчезал на несколько дней, а в сельсовете просил сказать, что уезжает зачем-то в город, то прикидывался больным. Были, видно, у него какие-то свои расчеты. Возможно, жила надежда, что все перетрется, перемелется и забудется, а может быть, велась подготовка, чтобы вообще добиться оправдания.

Наконец Павел Павлович как представитель райисполкома твердо определил день. Поскольку ни в Добросельцах, ни в Червонных Маках клуба еще не было, сессия проходила в школе, в том же классе, где не так давно было партсобрание. Тогда, с партийного собрания, Лявон Мокрут ушел самым первым, теперь же, с сессии, - самым последним. Если бы не пришла уборщица и не стала звенеть ключами, то бывший председатель, видно, и ночевал бы в школе.

Улица уже была пустынна, когда Мокрут, сгорбившись, пробирался вдоль заборов. Он прикидывал, куда бы это пойти, чтобы побыть одному, так как ни встречаться с кем бы то ни было, ни разговаривать ему не хотелось. Вспомнил, что можно еще зайти в сельсовет, что формально он еще имеет такое право. Опустил руку в карман кожанки, нащупал там два связанных бечевкой ключа. Уж такими холодными и скользкими показались ему эти ключи! Взять бы их да выбросить в снег: пускай те, кому это нужно, взламывают кабинет. Ключи тонко, как-то даже скорбно дзынькнули, когда Мокрут доставал их из кармана. Невольно пришел на память звон ключей у уборщицы. Как посмотрела эта женщина на него, бывшего председателя сельсовета! Сразу было видно, что, если бы он не встал, не поспешил одеться, она просто выгнала бы его из класса.

Замок на двери сельсовета был покрыт тонкой обжигающей изморозью. Мокрут придерживал его теплой рукою, и, пока отмыкал, пальцы пощипывало хотя и предвесенним, но еще сердитым морозцем. Дверь отозвалась каким-то чужим и неприветливым скрипом. Еще один замок и еще одна дверь. Из кабинета дохнуло теплом и привычной горечью - недавно накурено. Не зажигая лампы, Мокрут нашарил свой гвоздик на стене, разделся и повесил на него кожанку, потом прошел к поповскому креслу. Половицы проскрипели так громко, что он даже испугался. Сколько довелось посидеть в этом кресле и даже поспать! Уснуть бы и сейчас, забыть обо всем.

Мокрут всем своим расслабленным телом повисает на подлокотниках, откидывает голову на высокую спинку. До чего же хорошо было когда-то вот так отдыхать, а то и беседовать с людьми.

За окном мелькает в белых облачках такая же белая луна, отчего по столу все время пробегают короткие тени. Рябит в глазах от этих теней, а еще больше - от разных бумаг, квитанций и бланков, вразброс валяющихся на столе. В сельсовете теперь нет секретаря, а сам Мокрут и прежде не очень-то заботился о порядке в канцелярских делах. Теперь же и подавно. Поблескивает перед опущенными вниз глазами закругленный край стола. Стоит протянуть с подлокотника руку, и указательный палец ляжет на этот край. Незначительное движение - и послышится привычный стук. Сколько людей с обидой и неприязнью смотрели на этот палец, болезненно морщились, слыша этот стук!

Сон не приходил, хотя Мокрут и не собирался вставать из поповского кресла. В голове шумело от шальной путаницы мыслей, от самых противоречивых воспоминаний. Бывало, на сессию за уши человека не притащишь, а тут, смотри-ка, почти полная школа людей. И депутаты все до единого, и учителя. Семен Козырек с дальнего поселка и то пришел, даже согласно взмахивал рукой, когда звонкий Дашин голос разносился по всем углам. Вспомнилось, что и Аксинья, мать Василя и Володи, так уж внимательно слушала Дашино выступление, кивала, а потом, когда Даша возвращалась на свое место, поймала ее за рукав и что-то долго шептала на ухо, ласково улыбалась. А ведь еще недавно верила ему, Мокруту.

После Дашиного выступления захотелось еще раз взять слово. Слово-то дали, а слушать не слушали. Старый Платон стал в это время что-то говорить Митрофану, тот без удержу смеялся и весело посматривал на своего старшего сына. Михась только что приехал и уже тут как тут. И кто их звал на сессию?

...Перед глазами - поднятые людские руки. Много рук. Павел Павлович сказал, чтобы голосовали только депутаты, а руки подняли все. Трудно было удержаться, не посмотреть. Андреиха сидела далеко, так аж встала, чтобы все видели ее руку.

- Добросельский! - обратился Павел Павлович к Ивану. - Сосчитай голоса!

Тот встал, вытянулся на здоровой ноге, чтобы лучше видеть.

- Единогласно! - спустя какую-нибудь минуту объявил он. В голосе твердость, даже сила, какой прежде Мокрут не замечал.

- Да все проголосовали, не надо было и считать! - подтвердил с задних рядов Тихоня.

Ишь ты, и он высказался!

Все это злило и возмущало Мокрута. Никогда раньше он и значения не придавал какому-то там голосованию. Сам всегда поднимал руку без всяких мыслей в голове и на другие руки посматривал с усмешкой. А тут проголосовали - и он больше не председатель.

Правая рука как-то сама по себе скользнула по подлокотнику вперед, но пальцы не дотянулись до стола, чтобы постучать, а вяло, безжизненно упали на бедро. Шевельнувшись, сразу нащупали карман, в котором лежал круглый футлярчик с печатью. Под сердцем защемило. Завтра он сдаст эту печать, а как жить без нее? Перед глазами вдруг один за другим стали возникать соседи-добросельчане. Сколько их! С самого утра они возят на поле навоз, и руки у них в это время грязные и неприятно пахнут. Андреиха в подоле носит домой маленьких поросят, там их обсушивает, обогревает, поит молоком. А Даша ночует на ферме во время отелов и в такие дни ходит с красными от недосыпания глазами. И все это люди, и счастья у них, пожалуй, побольше, чем у него самого.

Мокрут резко оттолкнулся от спинки кресла, встал и нервно заходил по кабинету. Ходил с полчаса, половицы скрипели, словно крошились у него под ногами. Давно уже их не протирали, не окатывали водой. Потом бывший председатель подошел к стене, рванул свою кожанку так, что то ли гвоздь согнулся, то ли вешалка порвалась, наспех оделся и подался прочь из сельсовета.

Три дня его никто не видел, никто не знал, где он коротает или пускает пьяным дымом свое время. На четвертый день поздно вечером Мокрут появился на добросельской улице. Но и тогда его никто не заметил: детвора уже спала, а все взрослые были на колхозном сходе. Шел Мокрут не спеша и смотрел все время прямо себе под ноги. Он и рад был, что никто не попадался навстречу.

У своего двора остановился, поднял голову. Мягкий ветер с юга обдал его шею и слегка подавшийся за эти дни, утративший розовость подбородок. Снова втянул голову в воротник - ветер показался ему очень холодным. В окнах был свет. Это обрадовало Мокрута: не надо стучаться, будить жену. Осторожно, без скрипа открыл калитку, ступил на скользкий от оттепели двор. Дверь в сени тоже отворил тихонько, перенес ногу через порог хаты и больше не мог сделать ни шага. С кровати, укрытая шерстяным, в полосах одеялом, с укором и все же радостно смотрела на него жена, а рядом, на табуреточке, сидела Андреиха и пеленала младенца.

Лявон снял шапку и молча комкал ее в руках. Потом медленно повернулся и вышел. Со двора не уходил, а сел под окном на завалинке и обхватил голову руками. С крыши падали крупные тяжелые капли и звучно ударялись о кожанку. С собрания шли люди, громко переговаривались, смеялись.

- Два председателя в хате! - с нажимом произнес кто-то.

- А я могу предложить еще и третьего, ежели надо!

Это, конечно, голос Митрофана, на Тимошу намекает.

Напротив Мокрутова двора кто-то задержался.

- Неужто его еще нет? - послышалось из-за забора. - Может, не знает человек? Это ж хорошо, что Андреиха, а то бы...

Лявон не мог посмотреть на улицу, не мог выпутать пальцы из отросших за последнее время волос. Еще немного погодя брякнула щеколда в сенях и возле него остановилась Андреиха.

- Идите, сосед, в хату, - сказала требовательно. - Сын зовет.

1958

К восходу солнца

Повесть

Перевод с белорусского Павла Кобзаревского.

Каждому свое. Одни девочки в летние воскресные дни ходили в ближайший лесок, собирали там ранние грибы, рвали цветы. Другие вместе с родителями посещали парк, стадион или проводили время где-нибудь невдалеке от дома. А Светлана чуть ли не каждое воскресенье бегала в военный городок. Там ей было весело, там у нее были друзья. Кто бы ни стоял часовым у проходной будки, каждый пропускал Светлану. Бывало иногда и так, что почти у самых ворот ее встречал лейтенант Бондаренко. Они шли тогда вдвоем по выстланной камнями дорожке, обсаженной молодыми тополями, и все бойцы, попадавшиеся навстречу, приветствовали лейтенанта с особенным уважением. Девочка и лейтенант направлялись в конюшню, где их ждал Лютый, самый лучший скакун во всем полку. Хотя этого гнедого, в белых чулочках коня звали Лютым, однако же он был очень спокойным, любил ласку своего хозяина и еще больше - Светланин сахар. Когда девочка подходила ближе, он вытягивал к ней голову, тихо ржал и ловил мягкими губами ее руки.

В то воскресенье, с которого начинается наш рассказ, Светлана пришла в военный городок чуть ли не с самого утра. Угостив сахаром Лютого, девочка направилась в кабинет к своему отцу, потому что в это утро она его еще не видела. Случалось и раньше, что отец по выходным дням уходил в штаб, но сегодня он ушел из дому почему-то очень рано, когда Светлана еще спала.

В комнатах штаба слегка попахивало конским потом, но девочка даже и не ощущала этого. В их квартире в городе тоже такой запах, как отец ни старается, как ни просушивает свою одежду. Из приемной, расположенной рядом с отцовым кабинетом, доносился стук машинки. Светлана остановилась у двери. Ей почему-то не хотелось видеть машинистку.

Девочка нерешительно постучала в дверь, словно пришла к директору своей школы. Никто не отозвался, может, оттого, что машинка стучала сильнее, чем Светлана. Тогда она приоткрыла дверь. Машинистка оглянулась, приветливо кивнула, и ее пальцы снова ловко запрыгали по клавишам. Она всегда ласково встречала девочку. А отец почему-то нахмурился, увидев ее. Нахмурился и не очень дружелюбно проговорил, показывая на дверь кабинета:

- Побудь там, Света, пока я вот... Почитай что-нибудь.

Светлана зашла в кабинет, но лежавшие на столе журналы и книги так и остались нетронутыми. Она уселась на мягкий диванчик, подогнув загорелые коленки, и чуть не заплакала от обиды. Ей так хотелось погулять сегодня с отцом, сходить с ним на полигон, а может, и прокатиться вместе: он на своем Вихре, сером в яблоках, а она на Бондаренковом Лютом. И почему это отец работает, все что-то диктует и диктует машинистке? Могла бы она, эта машинистка, и не приходить сегодня. Никогда в выходные дни она не приходила. Нет, не зря так не хотелось Светлане видеть ее здесь. Если бы машинистка не пришла, то, наверно, можно было бы пойти с отцом на полигон.

Наконец Светлана успокоилась и принялась слушать, что диктует отец. Дверь кабинета была приоткрыта; в перерывах, когда машинка не стучала, было слышно, как отец шагает туда-сюда по приемной, как позванивают его шпоры. Но слов нельзя было разобрать: отец говорил очень тихо и машинка заглушала его голос. Скоро ли он кончит диктовать, скоро ли уйдет отсюда эта машинистка?

Медленно и скучно тянулись минуты. Конечно, во дворе было бы веселей: там подошел бы к ней Бондаренко и придумал что-нибудь интересное, веселое. Можно было бы пойти к пулеметчикам и покататься на тачанке. Но никуда не тянуло Светлану. Даже Бондаренко не хотелось ей видеть. Она все слушала, как стучит за дверью машинка, как глухо звучит голос отца. Слушала, ждала и сама не заметила, как заснула. Может, в этом был виноват душный день, а может, оттого так получилось, что ночью девочке снились страшные сны и она часто просыпалась.

Сколько времени проспала тогда Светлана, никто не знает, как не помнит этого и она сама. В памяти часто возникают только те первые минуты, когда она проснулась. Двери кабинета и приемной были распахнуты настежь. Отец о чем-то громко кричал в телефон, машинистка, хватая какие-то бумаги, опрокинула столик с машинкой. Во дворе что-то страшно гремело, лязгало, в окнах сверкал огонь. Нельзя было понять, сон это или ужасная явь. И будто в этом непреодолимом сне и испуге перед самыми глазами мелькнуло дорогое, крайне озабоченное лицо отца, потом откуда-то, словно из густого дыма и пламени, выскочил Бондаренко. Светлана почувствовала под собою чьи-то твердые руки. Может, Бондаренко, а может, отцовские. Все закачалось, затряслось перед нею, что-то загудело над головою. Вдруг показалось, что она куда-то едет. Раскрыла на мгновение глаза и увидела шофера с бледным стриженым затылком, а рядом с ним - бойца в пилотке, надетой блестящей звездочкой назад. Она прижалась к стенке кузова, сощурила глаза, чтобы воспомнить, представить, что произошло, почему так долго не проходит этот страшный сон? И опять внезапно окунулась в какую-то кипящую волну, опять все скрылось с глаз, будто исчезло в бездне...

Потом уже глаза раскрылись, вероятно, оттого, что из-за тучки выплыло животворное летнее солнце и лучи его пронизали веки. И, увидев солнце, увидев чистое, спокойное небо над собою, девочка подумала, что теперь уж, наверное, прошел этот ужасный сон. На миг ей даже показалось, что она где-то у своего дома: будто возле того леска, за городом, куда часто бегали ее подруги, или на мураве полигона, где в свободные минуты любят отдыхать, наслаждаясь запахом молодого чебреца, кавалеристы. Вот и жаворонок поднялся над головой, затрепыхал крылышками, зазвенел. Если это полигон, то тут и речка недалеко.

Скоро придет отец, и побежим тогда вместе на речку. Напиться бы холодной воды, смочить бы голову... Болит что-то голова...

Невдалеке кто-то застонал, и сразу же умолкла песня жаворонка. Светлана приподнялась на локоть, огляделась вокруг. Перед нею колесами вверх лежал передок "газика". В первое мгновение девочке показалось, что колеса еще вертятся. В стороне, шагах в десяти, силилась встать какая-то девушка: она вытягивала руки, упиралась ими в землю.

- Подождите немножко! - сказала Светлана. - Я вам помогу!

Она вскочила на ноги, но мягкая трава будто провалилась под нею, и Светлана упала. Потом она все-таки подползла на коленках к девушке и попробовала помочь ей. И когда девушка кое-как встала и поправила на голове спутанные черные волосы, Светлана узнала в ней машинистку.

- Где это мы? - спросила девушка.

А Светлана смотрела на нее и не знала, что ответить. Ей только хотелось поскорее помочь девушке и помогать всем, если это надо. "Что с вами?" хотела она спросить машинистку, но та опередила ее:

- Тебе не больно, Света?

Девочка схватилась рукой за голову, и глаза ее налились слезами.

А машинистка тем временем разорвала на себе кремовую блузку:

- Дай я тебя перевяжу, Светочка.

Пока перевязывала, она совсем пришла в себя и поняла, что сама не ранена. Тревожно было только за Светлану. У девочки - пятно чуть повыше лба. Может, это только царапина, а может, и хуже. Нет ли еще ран?

У машинистки судорожно сжалось сердце. Но, усадив девочку к себе на колени, она сказала совсем спокойно:

- Маленькая у тебя ранка, Света, она почти и не видна. Это ты, наверное, ударилась, когда падала с машины.

Девочка обняла машинистку за шею.

- А что это случилось? Где мой папа? Где Бондаренко?

- Война, Светочка, - едва сдерживая слезы, сказала машинистка. Началась война.

Сдвинув не очень умело сделанную, наползающую на глаза повязку, Светлана еще раз взглянула на передок "газика" с висящими, словно для забавы, колесами и увидела вблизи него большую круглую яму, окаймленную свежим черноземом; увидела на траве и ту пилотку, что недавно поблескивала начищенной звездочкой. Больше не о чем было спрашивать.

Сначала они бежали по дороге почти одни. Изредка проходила машина или проносилась группа всадников. Встречные люди иногда и не знали, что случилось там, на границе, и смотрели на Светлану и машинистку удивленно, а то и подозрительно. Внешний вид их действительно вызывал удивление. Голова Светланы была обмотана кремовой повязкой, словно чалмой, а на плечах у машинистки болталась только половина блузки. Помнилось девушке, что брала она с собой косынку, когда выбегала из штаба, но косынка пропала, как пропал шофер, как пропал тот боец, что сидел рядом с шофером. Горячее летнее солнце жжет нестерпимо, красивые вьющиеся волосы могут выцвесть. Но бог с ними, с волосами. Только для того, чтоб не сомлеть от солнцепека, девушка подняла из канавки порыжевший лист газеты, свернула его корабликом и надела на голову.

С наступлением сумерек появились грузовые машины, заполненные ранеными. Много шло машин, чуть ли не одна за другой. Бойцы в повязках, а некоторые и без повязок, видимо подобранные по дороге, сидели кто где мог: вдоль бортов, на бортах, стояли, прижавшись грудью к покатой крыше кабины. Тяжело раненные лежали на соломе - кто на животе, кто на боку, кто на спине.

Светлана, с согласия машинистки, начала голосовать: она тоже раненая, ее должны взять на машину. Но шоферы изо всей силы нажимали на газ. Они смотрели только на дорогу, следили сквозь боковое стекло, чисто ли небо, нет ли в нем того страшного лиха, от которого вот эти люди в кузове остались, быть может, калеками.

Наконец один шофер затормозил машину перед поднятой маленькой рукой.

- Перевязывать умеете? - спросил он, высунув запыленный чуб через выбитое боковое окно.

- Умеем, - ответила Светлана.

Чубатый недоверчиво усмехнулся и, взглянув на машинистку, приказал:

- Садитесь! Только быстро: раз, два! Вот бинты!

Бойцы, сидевшие на бортах, зашевелились, каким-то чудом освободили местечко возле себя и помогли девушкам влезть. Машина так рванула с места, что Светлана свалилась одному бойцу на голову, однако тот ничего не сказал, только улыбнулся, превозмогая боль, и осторожно отвел перевязанное плечо.

Кое-как примостившись, Светлана стала смотреть в ту сторону, где - она узнавала это по клубам дыма - должен находиться их военный городок. Может, он еще виден, может, удастся обнаружить хоть какие-нибудь приметы?

Нет, никаких примет уже не было. Густые клубы дыма, которые еще не так давно поднимались где-то возле городка и сливались с облаками, теперь, видимо, рассеялись или уже остались далеко позади и поэтому недостижимы для глаз. По всей дороге виднелись только машины и подводы...

Девочка стала присматриваться к своим соседям. Есть ли здесь кавалеристы? Кавалеристов она могла отличить всегда если не по синим петличкам, то по особому запаху. Ей почему-то казалось, что тут, в кузове, обязательно должен быть кто-нибудь из их полка. Если есть, она сразу узнает его.

Один боец лежал у самой кабины. Петлицы его гимнастерки залиты кровью, - нельзя было различить, какого они цвета. Голова перевязана приблизительно в том же месте, где и у Светланы. Волосы густо чернели на темени, а около раны не видно было ни одного волоска.

- Его хорошо перевязали? - спросила девочка у машинистки и незаметно показала глазами на бойца.

- Плохо, - тихо ответила машинистка, - но на такой дороге трудно поправить.

- Тетя, - вскоре опять заговорила Светлана. В ее голосе слышались нотки горечи и искреннего доверия. - А у него такая же рана, как у меня, правда?

- Нет, что ты, - догадавшись, о чем думает девочка, быстро сказала машинистка. - У тебя совсем не такая, у тебя маленькая, просто царапинка. Твоя скоро заживет, и никакого следа не останется.

- А волосы? - несмело произнесла девочка.

- Все у тебя будет хорошо, - все, - успокаивала машинистка. - Ты не думай. Потом вот что, Светочка: не зови меня тетей. Меня Зиной зовут.

Девочка замолчала, все еще не сводя печальных глаз с перевязанной головы бойца. Зина почувствовала неловкость: не сказала ли она Свете неправду? Рана у нее небольшая, но кто знает, как она будет заживать. Кожа надо лбом содрана, возможно, и в самом деле не будут расти волосы. Вероятно, девочка чувствует это и не верит ее словам. И, наверное, ей жаль этого бойца, что лежит у кабины, и еще больше жаль отца, - он остался там, в городке.

Но ведь жаль и своих волос, таких пышных, золотистых. Их так любил и ласкал отец, так нежно и заботливо их некогда расчесывала мать. Давно уже нет у Светланы матери, умерла, а теперь вот и с отцом неизвестно, что будет...

Боец у кабины вдруг зашевелился, застонал, и Светлана испуганно отвела глаза.

- Воды-ы... - хрипло протянул он.

- Есть у кого вода? - спросила Зина.

- Давно нет, - ответил один из бойцов, опиравшихся на кабину.

- Хотя бы глоточек, Зиночка, - вдруг услышала девушка совсем рядом с собою. - Прямо ссохлось все внутри.

Зина оглянулась на этот голос.

- Откуда вы знаете мое имя? - спросила она, не разобрав еще толком, кто говорил.

- У меня же только глаза завязаны, - с нарочитой шутливостью ответил боец, - а уши ведь нет. Подслушал. Не обижайтесь...

Светлана тоже взглянула на этого бойца и чуть не вскрикнула от неожиданности: у него на гимнастерке были синие петлицы.

- Стучите шоферу в кабину! - громко приказала Зина, когда машина влетела на улицу какой-то небольшой деревушки.

- Не остановится он, - сказал боец, который первый заговорил с нею.

- Стучите! - твердо повторила девушка. - Мы его заставим остановиться.

Несколько бойцов забарабанили по кабине.

- Что такое? - крикнул шофер, притормозив машину.

- Воды надо набрать, - сказала Зина.

К удивлению всех, шофер сразу согласился и выключил мотор.

- И мне надо воды, - проговорил он, вытягивая из-под сиденья погнутую жестянку. - Только прошу: раз-два. А то фашист прет за нами.

Зина с помощью Светланы собрала у бойцов фляги, как можно быстрее наполнила их у колодца, шофер залил воду в радиатор, и машина помчалась дальше. Глотнув свежей воды, бойцы повеселели, стали смотреть на попутчиц с благодарным уважением, а сосед с завязанными глазами многозначительно произнес:

- В нашем полку тоже была Зина, машинистка. Хорошая, говорят, была девушка, но погибла, наверно. Ведь первые бомбы упали на штаб.

- Вы из того полка? - Светлана потянулась к нему, но Зина придержала ее за плечи и прижала к себе.

- Не надо, Светочка, - зашептала она, - не надо, родная... Лучше не расспрашивать... Не будем сейчас тревожить людей и себя...

- Светочка у нас тоже была, - неожиданно сказал боец. - Дочка командира полка.

Девочка дрожала от волнения, чуть не плакала, а Зина все крепче прижимала ее к себе.

- У вас такой тонкий слух, - грустно сказала она бойцу, чтобы хоть как-нибудь переменить тему разговора, - все слышите.

- Уши у меня хорошие, - согласился боец. - Большие. Видите? - Он обеими руками потянул себя за уши. - Потому и ловят всё.

"А мой папа? - порывалась спросить Светлана. - Не слышали ли вы чего-нибудь о моем папе?"

Боец, словно почувствовав желание девочки, стал рассказывать об однополчанах, сказал бы, может, и о командире полка, но в это время машина зачихала и, замедляя ход, начала двигаться судорожно, рывками.

- Приехали!.. - объявил наконец шофер, вылезая из кабины. - Съели все горючее.

Лица у бойцов сразу помрачнели. Зина же смутно почувствовала что-то похожее на облегчение: если бы не этот случай, то боец сообщил бы о смерти отца Светланы. Зина была уверена, что командир погиб.

- Да, это номер, - сказал боец с повязкой на глазах.

- Ну, ничего, - произнес шофер, поглядывая из-под чуба только на Зину. - Вы тут немного побудьте, а я сбегаю вот в ту деревню, достану хоть какого-нибудь горючего. - Он снова вытащил из кабины свою погнутую жестянку. - Я быстро: раз-два!

Шофер побежал, гремя жестянкой, и бойцы, что сидели на бортах, проводили его печальными и безнадежными взглядами.

- Теперь будем загорать, - проговорил боец из кавалерийского полка.

- Тише вы! - сказала ему Зина. - Надо сделать все, чтобы не стоять тут долго.

Она проворно соскочила с борта, вышла на середину дороги и начала настойчиво останавливать грузовики. Почти все шоферы останавливались, однако горючего пока никто не давал.

- А что бы мы делали с тем горючим, - все же не удержался боец с повязкой на глазах, - если бы нам его и дали? Разве вы, Зина, шофер?

- Я шофер, - вдруг заявил один из бойцов, стоявших у кабины.

- Руки и ноги у тебя целы? - спросил кавалерист.

- Руки-то целы, - ответил тот, - и нога одна действует. Зина! обратился он к девушке. - Посмотрите-ка, шофер оставил ключи или нет?

- Оставил, - ответила девушка, глянув в кабину.

- Значит, поедем.

И они, конечно, поехали бы, догнали бы где-нибудь своего чубатого шофера, если бы в это время над шоссе не появились вражеские самолеты. Все бойцы, кто хоть немного мог шевелиться, начали вылезать или просто выбрасываться из машины. В кузове остались только чернявый парень с перевязанной головой да еще несколько тяжело раненных бойцов. Зина попыталась высадить и их. Ей помогала и Светлана, но двоим им было трудно спустить на землю почти неподвижных людей. Тогда поднялся из кювета и приковылял к машине боец, назвавшийся шофером. Ловким движением сильных рук он опустил задний борт. Подбежал еще один военный с подвязанной рукой, с двумя треугольниками на петлицах, и они вдвоем стали принимать на руки бойцов, которые сами не могли даже шевельнуться.

Самолеты уже ревели над самым шоссе и над той деревней, куда чубатый шофер пошел искать бензин. Воинские машины вихрем проносились мимо заглохшего и словно уже никому не нужного грузовика. Шоферы гнали во всю силу, чтобы побыстрее найти место, где можно было бы замаскировать машины.

Фашистские стервятники стали заходить на шоссе. Они спускались совсем низко и били по машинам из пулеметов. Светлана, прижимаясь к своей старшей подруге, при каждом взрыве бомбы вздрагивала, хваталась руками за голову. Ей казалось, что все самолеты висели как раз над ее головой и хорошо видели ее кремовую повязку, ее праздничное платье, тоже светлое, только с малиновыми полосками.

Было очень страшно: "А вдруг ударит по голове? Голова и так болит, и на ней уже, вероятно, не будут расти волосы. А у того чернявого, который лежал у кабины, наверное, еще сильнее болит голова. Где он теперь? Там, где мы его оставили, в кювете, или, может, отполз куда? Хоть бы на дорогу не выполз. Что-то не слышно его стонов".

Светлана начала думать о бойцах, которых они недавно сняли с машины, и о тех, что выскочили из кузова сами и лежат теперь где-то у дороги, живые или мертвые. "А сколько машин пошло дальше! И на них вот такие же раненые, как этот чернявый боец. Помог ли кто-нибудь им выбраться из кузова?"

Мысли о других немного успокоили Светлану. У нее вдруг мелькнула мысль, что скоро все кончится, что никакой осколок ее не заденет. Показалось даже, что боль начала затихать. Пройдет еще немного времени, и ранка заживет, ведь Зина очень хорошо перевязала ее. И волосы будут расти, как и раньше.

Да, да, скоро все кончится. Начнут выползать из кювета и придорожного жита бойцы из их машины, которая стоит и ожидает всех на шоссе. Те двое военных - однорукий и одноногий - помогут Зине устроить в кузове тяжелораненых, прибежит из деревни чубатый шофер, и поедут они уже без всяких помех до самого госпиталя. Кавалерист будет шутить в дороге, а Зина, возможно, позволит расспросить у него о военном городке...

Так казалось Светлане. А когда гул самолетов отдалился и Зина сказала, что уже можно выходить на шоссе, все предстало совсем иным. Машина оставалась на своем месте, но на ней не было капота, радиатора. Она стала значительно ниже, чем была, потому что скаты были прострелены. Боец, назвавшийся шофером, приковылял из жита на дорогу, посмотрел на грузовик и безнадежно махнул рукой.

В первые часы Зина все еще надеялась, что удастся поехать дальше: ждала шофера с горючим и хотя неуверенно, но все же верила, что он нечто придумает. Если уж никак нельзя поставить на ноги эту машину, то он, возможно, найдет другую. Но не пришел шофер в тот вечер, после налета, не пришел и ночью, и на следующий день. Кто знает, что случилось: может, ранило или убило человека.

Из ходячих больных остались возле тяжелораненых только тот однорукий, с двумя треугольниками на петлицах, и шофер, раненный в ногу. Остался, правда, еще и кавалерист, но он сам не мог ступить без поводыря и двух шагов.

Первый день жили почти у самой дороги. Зина принесла из деревни лопату, отрыли щель, чтобы прятаться от воздушных налетов. Принесла она и немного спирта - выпросила у людей. Вдвоем со Светланой они промыли раны бойцам и наложили новые бинты всем пациентам своего маленького "госпиталя". Кавалерист, когда ему хорошо протерли глаза, узнал Светлану. Выяснилось, что у него повреждены не глаза, а надбровья и частично веки. Он просто крепко ушибся и порезался, когда вылетал из конюшни вместе с лошадьми, спасая их от бомбежки. Поняв, что слепым он не останется, да еще узнав Светлану, кавалерист так повеселел, что шутил даже тогда, когда никакие шутки были не ко времени. Весь "госпиталь" тоже с радостью воспринял его быстрое выздоровление, потому что в лагере прибавлялся еще один трудоспособный и очень полезный человек. Опасались, правда, чтоб он не дал маху из жита, как сделали некоторые его соседи по кузову.

Весь тот день урчали на дороге машины, тарахтели подводы, шли и шли люди. Зина время от времени выходила на шоссе, голосовала, упрашивала шоферов взять раненых бойцов. Мало кто останавливался, заметив ее поднятую руку, а если и останавливался, то, сочувственно взглянув на нее, показывал на свой кузов и снова торопливо включал мотор.

Под вечер вышли на дорогу вчетвером: кавалерист, которого уже все в лагере звали Грицко или Грицаем, однорукий командир отделения, Зина и Светлана. Растянувшись редкой цепочкой поперек шоссе, они упорно пытались останавливать машины. Один человек в штатской одежде сам принялся стучать своему шоферу, увидев впереди такую заставу. Он стоял в кузове у самой кабины и придерживал за веревочный повод корову.

- В чем дело, товарищи? - громко спросил он. - Подъехать хотите? Так нам же недалеко, всего каких-нибудь шесть верст. Раненый? Нет, раненых не могу. Вот девушек можно подвезти, если хотят.

Грицко и командир отделения стали на подножку машины.

- Попробуй только тронуться! - грозно предупредил Грицко шофера. Видишь, что это? - И показал камень.

- Может, так решим, - пошел на хитрость хозяин машины, видя, что ему не улизнуть. - Я доеду вот до той деревни, разгружусь, а тогда и пригазую за вами.

- Пригазу-у-ешь, - недоверчиво протянул Грицко. - Нашел дурней.

- Да что вы, товарищи! - начал возмущаться хозяин. - За кого вы меня принимаете? Сказал, подвезу, значит, подвезу. Горючего мало, но километров за десять подкину.

- Ну, поехали! - вдруг приказал Грицко. - Торговаться нет времени. Я провожу вас до деревни, и вместе вернемся. Поехали!

Он взглянул на шофера, и тот включил мотор, не ожидая команды хозяина.

Щуплый, но с очень энергичным и волевым лицом командир отделения соскочил с подножки. Он, конечно, согласился с решением Грицко, хотя в душе сомневался, что это пойдет на пользу. Уговорит хозяин кавалериста, и они двинут отсюда вместе. Зина доверяла Грицко больше, но и ее смутило его неожиданное решение.

Все трое возвращались назад с надеждой и тревогой в душе. Начинало темнеть, ночью машины идут, не включая фар, и ни одна не остановится, даже если ляжешь на дороге. А завтра?.. Кто знает, что будет завтра.

- Это Валькин отец поехал, - задумчиво и как-то глухо проговорила Светлана. - Валя со своей мамой в кабине сидела. Она хотела заговорить со мной, а мама дернула ее за руку.

- Почему же ты молчала? - удивленно спросила Зина. - Знакомые люди. Они взяли бы тебя, может, так было бы лучше.

- Я не хотела с ними ехать, - твердо сказала девочка.

Придорожный лагерь ожидал теперь своих посланцев с особенным нетерпением. Все раненые, даже те, кто чувствовал себя очень плохо, понимали, что сегодня обязательно надо найти какой-то выход. Каждый раз, когда Зина отправлялась на шоссе, они провожали ее ласковыми, доверчивыми взглядами, а потом, ожидая, считали минуты. Последний выход четверых еще больше обнадежил их, и тут уж каждая минута казалась часом. И все верили Зине, надеялись на нее. Если сегодня Зина ничего не добьется, то что же будет дальше, что ждет всех впереди? Продуктов почти нет - мало кто в тревоге успел захватить рюкзак. С водой тоже не просто. А что уж говорить о лечении, о медикаментах.

Узнав, что Грицко уехал на грузовике и скоро должен вернуться с машиной, лагерь немного повеселел, а хромой шофер стал уверять, что он доедет на этой машине хоть до самой Москвы и каждого довезет, куда надо. Попросили Машкина - так звали щуплого командира отделения - пойти на дорогу подежурить, чтобы сразу же дать всем знать, как только подъедет Грицко.

Однако прошел час, второй, а машины не было. Уже всё подготовили для быстрой погрузки, шофер даже смастерил носилки для переноски лежачих больных, а от Машкина - никаких вестей. "Сбежал Грицко, - стали думать некоторые, - использовал удобный момент".

Тревожные мысли охватили и Зину, уже и она начала терять надежду на кавалериста. И тут прибежал в лагерь Машкин. Он сел на сноп зеленого жита рядом с Зиной и, отдышавшись, сказал:

- По-моему, друзья, это немцы!

Все, кто мог, повернули к нему головы.

- Я долго лежал в борозде, - продолжал командир отделения, - хотел убедиться. Сначала проехали мотоциклисты. В темноте не разберешь, я еще сомневался. А потом пошли бронемашины, и я увидел: техника не наша, люди не наши. Значит, нас обошли.

- Будем сидеть тут, пока тепло и за шею не льет, - попытался пошутить шофер.

Но никто не поддержал его шутки, никто даже не взглянул в его сторону. Многим вспомнилось, что в самом деле с час назад была какая-то зловещая тишина на шоссе: не слышно было гула машин, людского говора, тарахтения колес. Вероятно, последние из наших отошли, а враги еще не пришли.

Представив себе все то ужасное, что произошло, Зина почувствовала, как похолодело у нее в груди. Что же делать, за что браться, какими советами поддержать раненых? Пока за спиною были свои части, пока на границе - она знала - шла героическая борьба, пока полк, в штабе которого она служила, был еще на своем месте и тоже сражался против врага, в сердце жило неиссякаемое стремление бороться, побеждать все трудности. Она готова была изнывать без воды, голодать, стоять под пулями и под бомбами, чтобы только хоть чем-нибудь помочь фронту, помочь бойцам, которых она видела каждый день. А когда за спиной - страшно подумать! - уже ничего нет? Если враг ступил на нашу землю, занял тот чудесный лесок возле военного городка, который за последние годы стал ей родным, пробрался на зеленые улицы, запоганил тот маленький, обвитый плющом домик, где осталась ее мать? Зине вдруг показалось, что уже бессмысленно бороться, что руки уже начинают опускаться и ей не найти слов, чтобы утешить беспомощных людей, молча лежащих перед нею. Светлане тоже передалось общее настроение, и она всем своим тельцем прижималась к Зине.

Тяжело застонал чернявый боец, и Зина бросилась к нему. В заботах о больном будто легче, быстрее бежало время, однако на душе усиливалось чувство какой-то безысходности: не поможешь раненому бойцу, как не поможешь уже теперь своему городу, своей родной матери. Не хватит силы у тебя на это, не хватит выдержки, потому что трудности перед тобой неимоверные и непреодолимые.

Шепотом Зина подбадривала бойца, пытаясь хоть этим облегчить его страдания. В сущности, она ничего не может сделать, но этот шепот давал ей некоторую возможность обдумать положение, пока все считали, что она занята. Остальные бойцы тоже как бы отвлеклись из-за стонов смуглого соседа от своих собственных дум. Они тревожились, что этот стон могут услышать враги, но всей душой сочувствовали товарищу. Каждый в эти минуты думал о том, что придется делать, когда этот боец перестанет охать и перекатываться с места на место, что скажет Зина, найдет ли она хоть какое-нибудь спасение?

Как только Зина отошла от больного, в жите что-то зашелестело. Это она услышала сразу, но не поверила себе. В таком душевном состоянии всякое может примерещиться. Взглянула на бойцов. Заметила, что и те насторожились. Машкин залег, словно приготовился к стрельбе, и здоровой рукой вынул из кармана нож. Зашевелились, ища что-то в карманах, и некоторые другие бойцы. Шофер вытащил из кирзового голенища ручную гранату.

- Зиночка, что это? - Светлана тихонько заплакала.

А Зина и сама ничего не могла сказать, только ей почему-то совсем не было страшно: будь что будет, лишь бы скорее все кончилось.

Шелест послышался совсем близко, и кто-то глухим шепотом спросил:

- Где вы тут, братва?

Машкин вскочил.

- Ни дьявола не вижу, где ж вы тут? - продолжал тот же голос уже немного громче. - Попрятались, ночлежники бисовы.

- Грицко! - чуть ли не крикнул от радости Машкин и, пригнувшись, бросился ему навстречу.

Кавалерист сел на зеленый снопик и вынул из кармана свой скомканный бинт.

- Прошу прощения, доктор, - обратился он шепотом к Зине, - приладьте мне эту повязку снова.

- Зачем же вы ее сняли? - тоном настоящего врача спросила Зина.

- Мешала она мне, лоб гитлеру показывала в темноте.

Зина стала перевязывать Грицко и заметила, что лицо у него очень печальное и расстроенное. "А голос совсем спокойный, - подумала она, - не хочет парень показывать тревогу перед ранеными. Что ж, может, это и правильно. Так и надо поступать сильному человеку".

- Почему же ты без машины? - спросил шофер и, как показалось Зине, спросил требовательно, сурово.

Тут бы спросить, как парень добрался сюда, не попал в руки врагу, а не требовать невозможного. Но у шофера была, видимо, своя логика. В такие тонкие чувства он не вдавался, а знал одно: получил боец задание, обязан выполнить. Это, в сущности, был приказ. И не одного человека, скажем, командира отделения, а вот и Зины, и Светланы, и всех тех, кто лежит здесь и молчаливо поглядывает, как Зина перевязывает Грицко лоб.

- И глаза мне завяжите, и глаза! - настойчиво зашептал Грицко, вместо того чтобы ответить шоферу.

- Зачем же это? - безучастно спросила Зина, продолжая перевязывать.

- Чтобы не видеть, что творится вокруг, - еще тише произнес Грицко.

И Зина почувствовала, что ни капельки шутки не было в этих словах, что они были сказаны только для нее одной.

Потом парень стал говорить уже для шофера и остальных бойцов.

- Пока высаживал я там из кузова эту корову, пока отбивал атаку хозяина и особенно хозяйки, появились на краю деревни немцы. Ну, думаю, беда. Хозяин испугался, услышав про немцев, а хозяйка просто ошалела: голосит на всю улицу и готова горло мне перегрызть за корову. Видя, что машины теперь уже не взять, я стал нажимать на шофера, чтоб он бросил все и пошел со мной. Он человек местный, подумал я, знает тут все вокруг. Потребуется нам такой человек. Хлопец уже вылез из кабины, а тут хозяйка как бросится на меня и зацепила руками за мой бинт. Пришлось пойти на грех: рванул ее за кудлы и подался в малинник. Пока она там голосила, я уже на загуменье был. Жито тут хорошее, мне, человеку низкорослому, и пригибаться особенно не приходилось. Иду, а по шоссе гитлер прет. Он, нечистая сила, туда - я назад, навстречу ему. И радостно мне на душе, что не убегаю от него, и страшновато.

Шофер больше не задавал Грицко вопросов. Возвращение кавалериста в лагерь тронуло всех бойцов. Хотя он ничем не помог лагерю, хотя и теперь еще не было известно, что делать, но у каждого на душе стало посветлее. Грицко помог уже тем, что пришел сам.

- Напрасно, выходит, я носилки мастерил, - только и сказал шофер.

- Носилки как раз потребуются, - задумчиво проговорил Машкин. - Боюсь, что мало будет одних.

Несколько минут в лагере царила тишина, казалось, каждый обдумывал какое-то предложение. И хотя никто не мог сказать ничего определенного, всем было ясно, что прежде всего надо отойти от дороги, что до утра на этом месте оставаться нельзя.

- Пойти нам со Светланой в деревню, - словно размышляя вслух, сказала Зина. - Попытаться там найти людей, чтобы пустили в какой-нибудь сарай, помогли перенести раненых? Но нас же не три человека... Кто же пустит?

- И гитлер в деревне, - добавил Грицко.

- В деревню вряд ли можно, - усомнился и Машкин.

Его поддержали почти все бойцы.

- Значит, надо выбирать место пока что тут, - сказала Зина и как-то особенно внимательно взглянула на Грицко. Она себя чувствовала неловко перед этим бойцом. Парень был, пожалуй, даже моложе ее, низкорослый, худощавый, а выдержка у него такая, что каждый может позавидовать.

Машкин встал.

- Пошли! - сказал он шоферу, видимо не желая беспокоить очень уставшего Грицко.

Но Грицко поднялся быстрее шофера, и они втроем отправились выбирать место поудобнее.

Наступила ночь. Теплая, короткая, но темная-претемная и немного влажная. Было странным то, что ночь принесла и тишину, хотя не очень уютную, но все же тишину. Даже на шоссе стало спокойно.

Зина не верила в эту тишину, ей все казалось, что это обман, что в такой суровой обстановке не может быть тишины даже глубокой ночью. А Светлана словно ожидала этого покоя: она прижалась к Зине, подогнула чуть ли не к самому подбородку голые коленки и заснула. Один боец, раненный в ноги, зашевелился, вытянул из-под себя шинель и заботливо накрыл ею девочку.

- Спасибо, - сказала Зина, - но вам же самому будет холодно.

- А я вот соломки под себя, - сказал боец и протянул руку, чтобы вырвать несколько горстей зеленого, но уже колосистого жита.

- Я вам помогу, - сказала Зина и, осторожно отодвинувшись от Светланы, положила ее голову на снопик. Подавшись немного в сторону, она обеими руками стала рвать упругие, но ласковые, уже повлажневшие от росы колосья жита. Некоторые стебельки перегибались в ее пальцах и отделялись от корней, большинство же оставалось в руках с корнями. От них пахло свежей землей (милый, знакомый с детства запах!), а сломанные колоски тоже пахли, и так, что хотелось вдыхать их запах, глотать его, как воду при большой жажде.

- Я вам дам ножик, - предложил боец. И голос его был ласковый, сочувствующий. Видимо, и он ощутил этот животворный запах, который, наверно, вызвал и у него воспоминания обо всем лучшем, что было в детстве, в ранней юности.

Зина стала срезать стебельки ножиком, и таким образом получалась у нее какая-то чудесная, необычная жатва. Тихий шорох этой жатвы радовал душу, а запах, казалось, стал еще приятнее. Хотя было и жаль зеленого жита, но хотелось срезать его побольше. Это, наверное, для того, чтобы устроить помягче постель не только вот этому бойцу, который сам проявил заботу о других и разговаривает так ласково, а и всем остальным. Конечно же, для этого, но было тут и что-то другое. Кому не по сердцу в тяжелую минуту хоть на миг забыть обо всем, что видишь вокруг, что терзает душу? Жатва для Зины - это чуть ли не самое светлое, не самое очаровательное, что осталось в ее памяти с детских лет. Для нее это была даже и не работа, от которой болит и ноет спина, а наслаждение, радость. Девушке мало приходилось и нагибаться, когда она училась жать. Даже на той неурожайной полоске, которую имел тогда отец Зины, жито было выше ее.

Она жала всегда вместе с матерью. Отец приходил к полудню, сносил снопы, составлял их в суслоны и шел на другую работу. Зина знала, что шел он не на свою работу, а на панскую, потому что со своей полоски нельзя было прокормиться. Знала, что пан мог обидеть отца, мог замучить его на работе, и потому всегда с тревогой и радостной надеждой ожидала вечера, когда отец снова придет на поле и опять начнет сносить снопы. Любила Зина смотреть, как отец носил снопы. Сама она, если и поднимет, бывало, сноп, то едва тянет его за собой, - колосья оббиваются о ржище. А отец одной рукой вскидывает снопы на плечи так легко, словно это какие-нибудь игрушки, а не снопы, обложится ими так, что и сам не виден. Шагает тогда отец, похожий на житную копну, а Зине кажется, что нет на свете человека более сильного, более неутомимого в труде.

Как только отец приходил на поле, Зине становилось необыкновенно весело. Она радовалась, если он хоть на минуту присаживался на сноп, закуривал или завтракал вместе с ними: ел спелые вишни с хлебом. И всегда, везде с отцом было весело, радостно. Зина часто вспоминала эти далекие дни детства, когда вся она была как бы наполнена ожиданием отца. Сначала она ждала его на поле, дома, с отхожих заработков, а потом - из польской дефензивы и из тюрьмы, куда забирали его пилсудчики за подпольную революционную деятельность. Раз дождалась, второй раз дождалась, даже и третий раз дождалась. А когда в четвертый раз взяли, то в ожидании прошли годы, мать сгорбилась и поседела, Зина за это время выросла, а отца все не было. Потом пришло по почте извещение, что арестант Иван Прудников умер в тюрьме.

Мрачным тогда стало все вокруг: немилой была своя хата, чужой и ненужной выглядела полоска, которая к тому времени уже почти совсем перестала родить. Взяли тогда дочка и мать посохи в руки, приладили за плечи котомки с пожитками и пошли по миру. Служили потом в городе у разных людей, не чурались самой черной работы. После воссоединения Зина закончила курсы машинисток и вскоре поступила на службу в штаб кавалерийского полка.

Необыкновенная ночная жатва вызвала в душе Зины эти воспоминания. Почему бы и не вспомнить обо всем в такую тишину? Долго ли она будет продолжаться, не нарушит ли ее что-нибудь уже через минуту?..

Вдруг девушке показалось, что она жнет слишком смело, что складной ножик, хотя он и не серп, а режет как-то гулко, со скрежетом. И Зина испугалась этого скрежета: а вдруг услышат на дороге и начнут стрелять?

- Хватит вам уже, - тихо сказал раненый боец.

И тогда девушка поняла, что действительно пора кончать жатву. Вытерла ножик, отдала его бойцу, а сама стала подбирать сорванные и сжатые стебельки с колосьями. Большой ли получился бы сноп, если все это связать?

Боец положил под себя немного жита, а из остального сделал нечто похожее на постель для Зины.

- Лягте отдохните, пока хлопцы придут, - сочувственно сказал он. - Вот мой рюкзачок. Возьмите его под голову.

Когда Зина примостилась опять возле Светланы, боец долго вздыхал, а потом стал торопливо и взволнованно говорить, будто боясь, что девушка скоро заснет и не услышит его слов.

- Там у меня в рюкзаке вязанка мягкая... Из шелка, наверно, из одного или, может, немного шерсти примешано. Я собирался уже ехать домой, так купил для матери. Возьмите, прошу вас, эту кофту, наденьте.

- Ну что вы! - сказала Зина. - Это же подарок, вы его обязательно отвезите своей матери.

- Вам же холодно, - с мягкой настойчивостью продолжал боец. - Роса выпала, а к рассвету совсем похолодает. Вы замерзнете в своей одежде. А одна ли такая ночь впереди?

- Ничего, не замерзну. - Зина тесней прижалась к Светлане. - Вот мы вашей шинелью прикроемся, а там я что-нибудь достану в деревне: мир не без добрых людей.

- Я вас очень прошу, - чуть ли не с обидой проговорил боец. - Домой мне теперь уж не попасть, хотя и билет в кармане и документы, что отслужил свой срок, не до того сейчас. Мне хочется сделать вам этот подарок все равно как своей матери.

Зина ничего не ответила. Ей казалось, что все бойцы слышат эту, возможно, излишне интимную беседу, а для чего это нужно - к одному относиться лучше, чем ко всем остальным? Теперь надо любить и уважать всех одинаково, быть для всех сердечным товарищем, сестрой. Но, прислушавшись, Зина поняла, что бойцы, в том числе и тяжело раненные, спят. Тихая летняя ночь, наполненная запахом молочного жита, пригласила в их сердцах волнения и тревоги, уняла даже боль в ранах.

- А вам далеко надо было ехать? - спросила Зина, убедившись, что никто их не слушает. - Вы откуда родом?

- Не так уж далеко, если ехать, - живо ответил боец, обрадованный тем, что беседа возобновилась. - А если идти, то вряд ли хватит ног. Из нашего Полесья я, из деревни Заболотье. Может, слышали про такую?

- Не слышала, - уважительно откликаясь на сердечный тон бойца, сказала Зина, - но рада, что вы оттуда.

- Почему? - в голосе бойца прозвучало удивление.

- Земляк мой, - удовлетворенно ответила Зина. - А потом вам близко же до родных мест. Все-таки это приятно.

- И вы оттуда? - боец уже не только удивился, но и обрадовался.

- Нет, - словно с сожалением, что она не оттуда, сказала Зина, - но в таких случаях бойцы зовут друг друга земляками. Я из-под Бреста.

- Конечно, земляки! - чуть не вскрикнул боец. - Из одной республики, значит и земляки.

Он помолчал с минуту, а потом очень сердечно, по-дружески попросил:

- Так возьмите мою вязанку, землячка.

Вернулись бойцы из своей первой разведки. Грицко сказал Зине, что недалеко за житом нашли кустарничек. Растет там можжевельник, молодая ольха, крушина. Есть местами мох. Сбоку от дороги - пригорок и болотце, оно тянется до противоположной опушки кустарничка. К восходу солнца надо туда перебраться.

Стали обдумывать, кого нести на носилках, кому помочь двигаться своим ходом, а кто может хоть сколько-нибудь проползти.

Последним несли чернявого бойца, раненного в голову. На середине пути он вдруг поднялся на носилках, закричал, замахал руками. Светлана испугалась его крика и чуть не бросила кончик носилок, за который держалась, идя рядом с Грицко, держалась она, чтобы помогать Грицко, а он принимал ее помощь только для того, чтобы девочка не потерялась в темноте. Чернявый вдруг замолк, свесил с носилок забинтованную голову и стал часто, с отчаяньем вздыхать.

- Куда вы меня несете, братки? - жалобно спросил он.

Зина, шедшая с Машкиным впереди, замедлила шаг, оглянулась. Она впервые услышала голос этого бойца и обрадовалась: может быть, ему стало легче? Она попыталась заговорить с раненым, но Грицко опередил ее.

- В госпиталь едем, - спокойно сказал он, - в госпиталь, браток.

- Не надо меня никуда нести, - попросил боец, - не надо мучиться. Все равно уж...

И опять притих. Зина ожидала, что он скажет еще что-нибудь, но боец начал стонать, и еще сильнее, чем раньше.

- Наверно, не поправляются люди, если их ранило в голову? - робко проговорила Светлана.

Грицко ответил:

- Самая тяжелая рана - это в живот, а в голову ничего. Голова у человека крепкая.

- Если и выживет, - продолжала Светлана, - то может калекой остаться: сумасшедшим станет или еще что...

- Кто?

- Да раненый же.

- Ничего плохого с ним не будет, - уверенно сказал Грицко. - Случалось, мы на скачках сколько раз перелетали через головы коней, и черт нас не брал: целыми оставались, и мозги варили.

- То на скачках, - не соглашалась девочка.

- А что на скачках? - начинал уже спорить Грицко. - Ты еще не знаешь, что иногда получается на скачках. Там бывает хуже, чем на фронте. Однажды наш командир взвода Бондаренко так грохнулся вместе с конем, что думали конец. А полежал немного в санчасти - и встал. Коня больше лечили, чем его.

- Лютого? - несмело спросила девочка.

- Нет, тогда у него был другой конь. Лютый, ого! Лютый не спотыкнется. У него ноги, как у черта. Хату перескочет, и не почуешь, сидя на нем. Ты небось часто вспоминаешь Лютого, а?

Светлана промолчала. Грицко почувствовал, как возле его пальцев дрогнула рука девочки.

- Почему ты молчишь?

Девочка вздохнула и призналась, что Зина просит не расспрашивать про военный городок.

- Это она боится, - сказал Грицко. - А чего тут бояться? Я вот тоже все не мог с тобой поговорить, хотя чувствую, что ты ждешь этого. Городка уже нет. Понятно? А люди есть. Людей наших не так легко уничтожить. Твой отец, например, жив и здоров. Сам видел, как он летел на коне между казармами и отдавал приказания. Видел, пока не резануло мне по глазам. Ты за отца не бойся, человек он смелый, отважный. Помнишь Чапаева?

- А Бондаренко как? - тихо спросила девочка. - Не видели ли вы Бондаренко?

- Как же не видел, - охотно начал Грицко. - Вместе были. Ты только хорошо держись, а то тут уж неровно под ногами: жито кончилось. Берись за мою руку, если хочешь. Вместе мы были с командиром взвода, и обоих нас одним махом оглушило. И обоим нам повезло, надо сказать. Мне хлопцы помогли выбраться, а Бондаренко - Лютый. Когда загорелись конюшни, - это мне потом бойцы рассказывали, - Лютый сорвался с привязи и давай носиться по городку, искать своего хозяина. Бойцы словили его, подвели к раненому Бондаренко. Лютый увидел лежащего командира, тихо заржал и опустился перед ним на колени. Помогли командиру сесть, и Лютый встал, раздул ноздри, вытянулся и вихрем помчал к выходу, хотя там и рвались бомбы и все было затянуто дымом. Вынес командира из огня, а там наша санитарная машина подобрала его. Машина пошла по шоссе, а Лютый изо всей силы пустился за нею. Так понесся, только и видели его. Так что ты не бойся и за Бондаренко.

Светлана шла молча, стараясь не спотыкаться и не толкать носилок. Лица ее не было видно, и Грицко не мог определить, поверила она его словам или нет. Ему очень хотелось, чтобы она поверила, хотя и трудно говорить девочке неправду. Жаль ее было еще и потому, что она так внимательно слушает и вся дрожит от волнения.

- Где же теперь Лютый? - словно невзначай проговорила Светлана.

- Лютый? - Грицко будто не сразу расслышал вопрос. - Этот конь не пропадет. Вернулся, наверно, в часть, воюет теперь. Таких коней мало.

Подошли к болотцу, положили носилки на землю, потому что Зине и Светлане надо было снять обувь. Отдохнули минуту и пошли дальше. Шлепал Грицко мокрыми сапогами по болоту и все думал: хорошо ли он поступил, что рассказал Светлане нечто похожее на сказку, или нехорошо?

Сам он был уверен, что и командир полка и Бондаренко погибли.

Больше месяца жили бойцы невдалеке от дороги. Сначала в том кустарничке, куда перебрались в первую ночь, а потом нашли еще более удобное место. По дороге ползла, двигалась фашистская свора. Двигалась она до того самоуверенно, что почти не оглядывалась по сторонам. Днем из-за пригорка, что отделял кустарничек от дороги, можно было наблюдать клубы пыли. В лесок долетал лязг гусениц и гул моторов. А по ночам почти всегда было тихо, и казалось, что вокруг все спокойно. Покой этот настораживал и волновал больше, чем недалекие выстрелы, чем взрывы бомб. Люди, оторванные от всего мира и как бы лишенные слуха, зрения, пугались этой тишины. Одолевали тяжелые думы, приходили в голову страшные догадки. Если всюду так тихо, то, может, нет и сопротивления врагу и все наши бойцы лежат вот так в разных местах, кто раненый, а кто убитый, может, вся наша техника замерла на дорогах, как та машина, на которой они недавно ехали? Где же теперь фронт, куда забрался враг?

В эти обманчиво тихие ночи, а иногда и днем Зина и Светлана выходили из лагеря. Зина повязывала тогда черный платок (подарок одной бабушки из соседнего села), чтоб выглядеть старше, чтоб Светлану могли посчитать ее дочкой. Ходили они в ближайшие деревни, иногда навещали и более далекие. Для одних людей они были просто беженцы, а перед другими не таились. Только они могли добывать для раненых хоть немного еды, только они могли найти таких людей, к которым потом можно было наведаться Грицко, Машкину или шоферу. От этих же людей часто удавалось получать и нужные вести с фронта. Если это были приятные вести, то не надо было в тот день раненым лучшего лекарства.

В тревоге и непрерывном напряжении проходили дни. Те, что держались на ногах, и те, что надеялись окрепнуть, беспокоились за друзей, раны которых не заживали. Такого лекаря, как машинистка Зина, мало было для этих больных. Тревога и боль за близких друзей сливалась с тревогой и болью за друзей далеких, за родные хаты, за отцов и матерей, за всю родину. Положение в лагере все ухудшалось. Мало того, что каждый день и каждый час надо было думать, неотступно думать о том, как добыть продукты и самые необходимые медикаменты, так вскоре дошло до того, что надо было и хоронить своих друзей. А кто на свете мог быть дороже тех, с кем пришлось прожить хоть несколько таких суровых дней?

Когда умер чернявый боец, раненный в голову, Светлана так затосковала, что за нее самое становилось страшно. Сначала девочка плакала, потом начала жаловаться на боль в голове. Ей не только было бесконечно жаль бойца, за которым она ухаживала больше, чем за другими, - у нее пропала надежда на то, что заживет ее собственная рана и не останется уродливого следа. Сколько горя принесло это Зине: сколько часов отрывал от сна Грицко, чтобы успокоить девочку и хоть немного отвлечь ее от тяжелых переживаний.

Чем дальше, тем все больше и больше лагерь принимал обжитой вид. Довольно уютными становились низкие, хорошо замаскированные шалашики, мягче становились постели для раненых. В земле была сделана такая печурка, что на малом огне можно было вскипятить воду, кое-что сварить. Был даже выкопан свой колодец. Но когда невдалеке от шалашиков появилась первая могилка, некоторым стало казаться, что все шалашики похожи на нее. Потом шалашиков становилось все меньше, а могил - больше. Эти могилы трудно было обойти тем, кто нес службу дежурных или отправлялся, скажем, за грибами или за ягодами. Откуда бы люди ни возвращались, все равно какая-то сила вела их сначала к могилам и только потом к шалашам. Еще тяжелей было неподвижным больным, тем, которые еще не знали, вылезут они из шалаша сами или, может, их вынесут оттуда. Если же вынесут, то уже известно куда. Эти люди не видели могил, но как бы чувствовали их рядом с собою, они снились им по ночам, и в бреду больные слышали слабые голоса тех своих друзей, которые еще совсем недавно лежали рядом с ними.

Страх смерти витал над лагерем, однако жизнь брала свое. Как ни тяжело было иногда перед восходом солнца, а первый летний луч веселил глаза даже тех, кто мало смотрел на свет, рассеивал мучительные сновидения, прогонял головную боль у Светланы.

Могучий организм белоруса, Зининого земляка, упорно преодолевал тяжкий недуг от ран. Ноги бойца постепенно выпрямлялись, приобретали упругость. Грицко даже соорудил ему костыли, но они пока лежали, дожидаясь своей поры.

- Ты, Михал, очень уж не залеживайся, - часто говорил Грицко бойцу. Не думай о том, где лежал, сколько лежал, а вспоминай, как ты на вечеринках отплясывал гопака. Ты плясал гопака?

- Еще как, - усмехнулся Михал.

Во всякой жизни, даже самой трудной, бывают свои просветы, свои счастливые минуты. Весь лагерь испытал истинную радость, когда Михал наконец, крепко обхватив руками Грицковы костыли, встал и хоть с большим трудом, но сделал несколько шажков по траве.

- "Лявониху"! - восторженно скомандовал Грицко и полез в карман своих кавалерийских брюк за расческой. Он заиграл на расческе что-то бойкое, задорное и так завилял своими короткими, чуть выгнутыми ногами, что даже мертвый не мог бы устоять.

Михал тряхнул пожелтелой от продолжительного лежания головой, повел плечами и упал, как только поднял ногу, но смеялся и лежа, чувствуя, что танец состоится, если не сегодня, то завтра. Смеялись и все остальные.

Шофер уже давно перестал скакать на одной ноге, потому что и вторая, раненая, начинала увереннее ступать на землю. Машкин снял с шеи повязку, рука его уже сама могла опускаться и подниматься. Поправилось еще несколько человек. В жизни лагеря уже не было тех безмерно тяжелых часов, когда Грицко, Машкин и шофер шли куда-нибудь за продуктами, а со слабыми, беспомощными бойцами оставались только Зина и Светлана. И если бы в те часы наткнулся на лагерь какой-нибудь приблудный немец, то и с ним справиться было бы трудно - ни сил для этого не было, ни оружия. А теперь, хоть и несколько бойцов уходили в разведку или на поиски пищи, оружия, в лагере все равно не было страшно: хлопцы уже сами несли службу, могли, если что, и постоять за себя. Появилась твердая надежда. А это было как раз то, чего иногда не хватало лагерникам. Приближался конец госпитальной жизни, приближался поход, возможно тяжелый, изнурительный, но неизбежный. Приближалась самая решительная, самоотверженная борьба. Все были охвачены думами об этом, полны решимости. Подготовка велась и днем и ночью - забот было много. Следовало любыми средствами накопить хоть небольшой запас продуктов, хотя бы на первый переход, а главное - как можно лучше вооружиться. Этим был занят каждый боец; и всем было приятно от мысли, что маленький лесной госпиталь, несмотря на бесчисленные испытания и муки, превратился постепенно в боевую единицу.

Перед самым выходом Зина со Светланой отправились на рассвете в далекую разведку. Им надо было теперь выполнить сложную задачу, уже совсем военного характера. Необходимо было выведать, где стоят немцы, где их нет, какими дорожками и тропами нужно пробираться, чтобы не наткнуться на врага хотя бы следующей ночью. Вся группа ожидала в этот день девушек с большей тревогой, нежели Зина и Светлана часто ожидали Грицко или Машкина, когда те долго не возвращались в лагерь. От этой разведки зависело очень многое. И когда стало смеркаться, Грицко уже ни одной минуты не мог спокойно усидеть на месте. Он то и дело прислушивался, поднимался, вытягивался на носках и поверх кустов всматривался в даль. Особенно тревожились все из-за Светланы: она еще не совсем поправилась после ранения, и вообще разве ей посильны такие большие переходы, - возможно, и притомилась где-нибудь в пути.

- Не надо было пускать девочку, - как бы размышляя вслух, проговорил Грицко.

- А она - главная разведчица, если хочешь знать, - возразил Машкин. Без нее Зина всего не выведает, да и попасться может скорей. Подросток проберется везде.

- А если утомится, то хоть на руках неси, - не соглашался Грицко.

Шофер блеснул своей редкозубой улыбкой.

- Надо было тебе самому пойти, - сказал он Грицко. - Снял бы свое галифе, как раз бы за малого сошел.

- Не болтай! - огрызнулся Грицко.

Машкин недовольно взглянул на обоих и приказал:

- Через час чтоб все было готово к выходу. И давайте без лишних разговоров!

Шофер сел на пенек и начал молча завязывать походный мешок, а Грицко с минуту еще вглядывался поверх кустарника, а потом, словно ужаленный, подскочил, на ходу перемахнул через высокий куст можжевельника и помчался в ту сторону, куда только что смотрел. Вскоре он вернулся с Зиной и Светланой. Разведка прошла хорошо, не было даже очень сложных помех, только усталость сковала ноги.

- Отдохните, - сказал им Машкин. - Часок можете отдохнуть. А как совсем стемнеет, в дорогу. - Он тайком глянул на Светлану, потом на носилки.

- Мы пойдем, - уверенно сказала Светлана, и Машкину стало неловко.

- Отдыхайте, - повторил он и отошел к шалашику, где лежали собранные боеприпасы.

Грицко принес девушкам по полкотелка ячневого супа. В этот день он был дежурным по лагерю и сам варил этот суп, сам потом поддерживал в печурке тепло, чтоб еда не остыла. Все занялись чисткой и смазкой оружия, а Грицко неожиданно для всех вытащил откуда-то большие, какими стригут овец, ножницы, зазвенел ими, постучал о расческу и, подойдя к пеньку, объявил:

- Кто не хочет отстать в дороге от тяжести в голове и от зуда, подходите сюда! Пока наши разведчицы съедят суп, обстригу всех не хуже, чем в городской цирюльне.

Первым подошел и сел на пенек шофер. Грицко загреб расческой его жесткую рыжеватую чуприну и легко, только разок взмахнув ножницами, снял ее. Через несколько минут шофер уже напоминал стриженого ягненка, но был очень доволен, потирал ладонями голову и ухмылялся. Вслед за ним сел на пенек Михал, потом один узбек, недавно выздоровевший, подставил свою иссиня-черную голову, за ним - остальные бойцы. Последним подстригался Машкин.

- А меня кто острижет? - спросил Грицко. Он запустил толстые пальцы в свои слежавшиеся волосы, оттянул на лоб прядь и отрезал.

- Давай я, - предложил Михал. - Ты сам еще ухо себе отрежешь.

Он остриг Грицко, отер о солдатские штаны ножницы, отдал их хозяину и тут же стал собирать горстями волосы, цветастым ковриком лежавшие вокруг пня.

- Чтоб не болели ни у кого головы, - не то шутя, не то серьезно пояснил он, став на колени у пня, - надо все это сгрести и закопать. А то увидит какая-нибудь птица и затянет все богатство в свое гнездо...

- Это ты от своей бабки слышал? - стряхивая с ушей остатки волос, спросил Грицко. Голова его после стрижки стала круглой, как арбуз, лоб более высоким, а рот - более широким.

- И от бабки, - подтвердил Михал, - и от деда.

Этот парень вообще мало с кем спорил. По характеру он был тихим и покладистым. Если не нравились ему чьи-либо слова, он только молча качал головой, а в спор не вступал. Пока он лежал, беспомощно подогнув ноги, все думали, что это слабый и малорослый хлопец, а теперь он так выпрямился, так вошел в силу, что стал, пожалуй, выделяться среди всех. Ростом он был, считай, на две головы выше Грицко - статный, ловкий в движениях. За какую бы работу ни брался, она горела в его руках. Даже эти волосы собирал он так аккуратно и ловко, что Зина невольно придержала у губ ложку с супом и посмотрела на его руки.

Перед самым отходом Машкин построил свой отряд. Команда его прозвучала неуверенно, шаги, когда он прохаживался у строя и оглядывал каждого байца, были нетвердыми. Мало еще командовал Машкин, потому что недавно окончил полковую школу. Но среди раненых он один имел командирское звание, и как-то само собой получилось, что все признали его старшим.

С востока, словно нарочно, чтобы глянуть бойцам в лицо и потом освещать дорогу, выплыла почти полная луна. Забелели вершинки можжевельника под ее светом, у хлопцев заблестели стволы винтовок и карабинов за плечами, рукоятки гранат на поясах. А шалашики - те шалашики, в которых, казалось всем, прожита самая важная часть жизни, - выглядели под луной одиноко и сиротливо. Входы в них были открыты, оттуда виднелось свежее сено и, вероятно, пахло привлекательно, призывно. "Переночуйте еще хоть ночку", словно манили шалаши. Зина, стоя в сторонке и держа за руку Светлану, с грустью смотрела на свой низенький, уютный шалашик. Не придется больше в нем ночевать, и никогда уже не увидишь его, как не увидишь, быть может, своей родной хаты, своей родной семьи. Но эти мысли только мелькнули у девушки и тут же исчезли. Ей подумалось о том, что если бы даже и через десяток лет пришлось побывать в этих местах, то все равно в первую очередь потянуло бы к этим шалашикам.

- Простимся, друзья, со своим лагерем, - сказал Машкин по-воински суховато, будто не чувствовал в этот миг того, что чувствовала Зина и все ее товарищи. - Простимся и с теми, кто остался тут навсегда.

До этого бойцы смотрели на шалашики, на все то близкое, домашнее, что появилось за это время в лагере, а теперь перед взором каждого предстали могилы, хотя их и не видно было отсюда.

- Шагом марш! - скомандовал Машкин и сам пошел впереди.

Бойцы строем подошли к кладбищу. На некоторых могилах уже стала пробиваться трава, на ней блестели скупые капли росы, а остальные насыпи еще желтели глубинным песком. Бойцы сняли пилотки, застыли в скорбном строю. Машкин стоял с одного края кладбища, Зина и Светлана - с другого.

Машкин чувствовал, надо что-то сказать, но не находил слов. Он понимал и то, что не следует долго тут стоять, потому что только расслабишь бойцов, однако не знал, сколько времени провести здесь. Стоял молча, как и все.

Прошла минута, вторая. Тишина и покой в лесочке, тишина и полная неподвижность в строю. Еще через минуту кто-то из бойцов шевельнулся, под ногой у него треснул сучок. Это подстегнуло Машкина, он хотел было подать команду, но не решился. А Зина готова была подойти к нему и попросить, чтобы не спешил. Ей хотелось еще хоть полминуты пробыть тут. Каждого, кто здесь лежит, она лечила, за каждым ухаживала. Сколько прошло трудных, мучительных дней, сколько бессонных ночей! Щедрые слезы Светланы проливались над головами этих бойцов. Ныло сердце от горькой мысли: если бы она, Зина, имела все необходимое для лечения, если бы она была врачом, то, возможно, многие из этих бойцов не умерли и стояли бы теперь рядом.

- Пошли, - вдруг совсем тихо и совсем не по-военному произнес Машкин.

Бойцы повернули и зашагали друг за другом. Зина со Светланой вышла вперед. Машкин надел пилотку, пропустил мимо себя молчаливую цепочку и печально подумал: "Малая у меня команда, очень малая. Большинство людей осталось тут".

Шли бойцы долго и прошли, казалось, немало, а линии фронта все еще не чувствовалось, и никто не знал, где она была, эта линия. Шли на восток, чаще всего ночами, а днем отдыхали во ржи или в лесу. Продвигались не очень быстро, и получалось, видимо, так, что фронт двигался быстрей.

В этом походе Зине со Светланой было труднее, чем всем остальным. После ночных маршей по лесам, по болотам (только иногда дорога проходила через житные поля) девушкам надо было днем разведывать путь для следующей ночи. Они выручали группу и в самом главном - в добывании пищи. Молодая картошка-скороспелка уже кое-где пробивалась на поле, но не всегда было легко ее напечь, да и не протянешь долго на одной, еще водянистой картошке. Зина как-то инстинктивно угадывала, к кому надо зайти, чтобы разузнать дорогу, у кого попросить чего-нибудь из продуктов или одежды. Жители деревень почти всегда приветливо встречали ее и помогали чем могли. У Светланы был теперь собственный серый платок и даже свитка. Правда, все домотканое подарили люди, но Светлане теперь было и выгодней выглядеть деревенской девочкой.

Однажды - это было уже через месяц с лишним после выхода группы - бойцы остановились на зеленом пригорке среди болота и решили дня два отдохнуть, осмотреться. На следующий день под вечер Зина и Светлана пошли в ближайшую деревню менять на продукты кое-какие солдатские вещи. Разведчицы один раз уже ходили туда и знали, что немцев там нет, поэтому сейчас они шли без особой предосторожности. Какие у них были вещи? Ясно, не какие-нибудь ценности, а то последнее, что могли бойцы еще как-то наскрести у себя: несколько пар портянок, несколько полотенец. С пустыми руками труднее было ходить среди белого дня, тем более что путь группы лежал теперь через западные области Белоруссии. Люди тут были всякие, уж лучше предлагать что-либо в обмен, чем так выпрашивать.

Неподалеку от той деревни, куда шли Зина и Светлана, стоял хутор, хорошо огороженный где высоким частоколом, а где пилеными плашками. Вчера девушки прошли около этого хутора не останавливаясь, а сегодня остановились, потому что увидели на калитке какое-то объявление. Не успели они прочитать и первой строчки, как со двора вышел пожилой, кислогубый человек и, сняв кепку, поздоровался с Зиной.

- Добрый вечер, пани.

- Я не пани, - резко ответила девушка.

- Так это я... - человек кротко засмеялся, и его кислогубость сразу исчезла. - У нас, знаете, так было недавно, а может, оно так и всегда будет. Это я, знаете, по старой привычке.

- Так уже больше не будет! - решительно проговорила Зина и в тот же миг подумала, что напрасно вступила с ним в спор. Кто знает, что это за человек? Ей вовсе не надо было выдавать себя, но инстинкт протеста невольно взял верх. Девушка вдруг почувствовала, что вот сейчас она еще больше наговорит этому шляхтюку, начни он только доказывать свое.

Но человек не осложнял спор и даже не обиделся на девушку за ее грозный тон.

- Все от бога, все от бога, пани, - вяло проговорил он. - Может, так оно будет, а может, иначе - святой один ведает. А мы поживем, увидим. Я не про это хочу у вас спросить. Может, вы случайно продаете что-либо или меняете? Вчера, я видел, вы тоже проходили тут с узелком.

- Ничего у нас нет, - недоверчиво отозвалась Зина и шагнула в сторону от калитки.

- Ну, коль нет, так нет, - сразу согласился человек. - Я только спросить решил. Чем вам в деревню нести, так не лучше ли тут оставить. У меня, слава богу, есть хлеб и к хлебу. Могу дать плетенку лука или связку сушеных грибов. А в деревне сегодня неспокойно, считаю своим долгом вам сказать. С утра пришло туда много немцев.

Зина смотрела человеку в лицо и не знала, что ответить. Лицо его было некрасивое, обросшее черно-седой щетиной, однако в нем не видно было скрытой хитрости или чего-либо угрожающего. Человек просто хотел выменять что-нибудь, и только. Вероятно, не впервые перехватывал он здесь беженцев.

На калитке, за бронзовой от загара шеей хозяина, белело объявление. Зина перевела на него глаза, но человек приблизился к калитке и загородил объявление спиной. "Неужели он это умышленно? - подумала Зина. - Что же там написано?" И вдруг человек отошел от калитки, будто говоря: "Читай себе, если хочешь". Зина попыталась прочитать, не подходя близко, но уже было темновато и трудно было разобрать не очень выразительно написанные от руки слова.

- Ну как, договоримся? - спросил человек и показал рукой на Зинин узелочек.

- Есть у меня две пары портянок, - как бы для того только, чтобы отвязаться, сказала Зина, - хотите, могу вам их отдать за хлеб.

- А мне как раз нужны портянки! - с удовлетворением проговорил человек. - Давайте зайдем в хату. В хозяйстве, знаете, все нужно. Зайдем, посидим, отдохнете. Скажу старухе, молока вам по кружке нальет, как раз корову подоила. Малая небось извелась от жажды. Это дочка ваша?

Зина молча кивнула головой.

В хате было почти совсем темно. И действительно, пахло свежим молоком, хотя хозяйка, еще очень моложавая дебелая женщина, видимо, уже давно уладилась с парным молоком, а теперь только полоскала горячей водой подойник. За столом сидели и облизывались, как сытые котята, двое маленьких детей: мальчик и девочка, лет трех и четырех. У обоих в руках были безухие жестяные кружки, видимо, уже совсем пустые. Дети уставились на незнакомых круглыми, как у сыча, глазками, и их грязные личики застыли в ожидании.

- Брысь на печь! - прикрикнул на них отец, подойдя к столу.

Дети испуганно побросали на стол кружки, один за другим шмыгнули из-за стола к печке. Девочка - она была постарше - кое-как забралась на довольно высокую, с прямыми краями печь, а мальчик, боязливо оглядываясь на отца, вскарабкался только на мешок с рожью, что стоял на лавке у печи, и повис животиком на этом мешке. Некоторое время он карабкался дальше, старательно махал пухлыми ножками, а потом выбился из сил и начал плакать.

Девочка подползла к краю печки и подала ему руку.

Хозяин вышел в сени. Слышно было, как он там загремел тяжелым засовом, потом, вернувшись, плотно прикрыл за собою хатнюю дверь и запер ее на внутренний замок. Положив длинный, как шкворень, ключ в карман, опустился у стола.

- Садитесь! - бросил он девушкам и, взглянув на дверь, добавил: - Это я так. Ходят тут всякие...

Зина, не подавая виду, что у нее возникло подозрение, села на лавку возле умывальника и за руку притянула к себе Светлану. Девочка встревоженно посмотрела Зине в глаза, но, увидев, что они спокойны, села на лавку уверенно и свободно, как дома. Она взяла из рук Зины узелочек и положила к себе на колени.

- Давайте посмотрим, что у вас там, - начал хозяин, и на лице его уже не появилось никакой улыбки, а кислогубость приобрела оттенок враждебности. - Поглядим и поговорим заодно. Тут нам никто не помешает. Коль правду сказать, никакие ваши портянки мне не нужны, своих женка наткет. Мне, главное, надо узнать, откуда вы пришли и кто вас сюда прислал. Скажете правду, пойдете с богом своей дорогой, а не скажете, придется поговорить с вами иначе, а потом сдать обеих немецким властям.

- Мы издалека идем, - сдерживая волнение, сказала Зина. - Из-под самой польской границы.

- Неправда, - ледяным голосом, но будто без злости сказал человек. Вчера целый день следил за вами. Не издалека вы приходили и недалеко ушли. Сегодня опять тут. Думаете, все дурные, а только вы двое разумные. Или говорите все, или... - Он свирепо взглянул на хозяйку, и та торопливо отошла к печи, к детям.

- Нам больше не о чем разговаривать, - спокойно сказала Зина и встала. - Вы вот будьте человеком, откройте нам двери, и мы уйдем...

- Не-ет, голубка, - мягко засмеялся хозяин и заслонил собой дверь. Этого не будет, не на такого напали. Если бы я даже и выпустил тебя из хаты или ты сама вырвалась, все равно далеко не ушла бы. За каждым углом и под окнами у меня поставлены свои люди. Поглядим же, что у вас там в узелке.

Он приблизился к Светлане, но вдруг выгнулся и схватил Зину за руки.

- Вожжи! - крикнул он хозяйке.

Зина с силой вырвала руки, бросилась к окну и, видимо, скорее головой, чем руками, выдавила стекло.

- Светланка! - едва только успела произнести она, как что-то жесткое и обжигающее сдавило ей шею.

- Я когда-то шальных коней ловил, - цедил хозяин сквозь зубы, затягивая веревку на шее девушки, - на диких зверей ходил...

Зина упала на пол. Дети на печи заплакали, хозяйка прижалась в угол.

- Вяжи ей ноги! - крикнул хозяин жене и отбросил от себя длинный конец вожжей.

- Миканор, - жалостливо произнесла женщина, однако подошла и начала вожжами скручивать посиневшие Зинины ноги.

Другим концом вожжей человек связывал девушке руки и резкими ударами под ложечку поворачивал ее так, чтоб она лежала боком. В этот момент Светлана схватила подойник, изо всей силы ударила им человека по голове, а сама шмыгнула в окно.

- Держи эту! - закричал человек жене и бросился за Светланой.

На дворе было уже темновато, но человек что-то увидел, схватил на бегу полено, бросил его в кусты, и ему показалось, во что-то попал. Подбежал к тому месту - никого... Начал шарить по кустам, около заборов: "Не могла же девчонка далеко уйти!" Но всюду было тихо - ни звука. Человек решил не терять времени на поиски, а скорей бежать в деревню. Если, на его счастье, там в самом деле остановились немцы, он доложит им, что словил большевистскую разведчицу, а если нет немцев - приведет в хату хоть своего своячка, которого немцы недавно поставили старостой, и еще кого-нибудь.

Пока хозяин бегал, жена его стерегла в избе Зину. Дети испуганно всхлипывали, забившись в уголок на печи, мальчик время от времени звал: "Мама, иди сюда". Но мать не решалась отойти от жертвы мужа, стояла у выбитого окна, держа в руках конец веревки. Из окна тянуло свежим воздухом, и это помогло Зине передохнуть, прийти в сознание, когда хозяйка совсем расслабила веревку на ее шее. В хате было сумрачно, но Зина заметила, что хозяина поблизости нет. Она сердцем почувствовала, что со Светланой что-то произошло, и тихо окликнула ее.

- Это вы свою девочку зовете? - ласково спросила хозяйка.

- Где она? - Зина попыталась шевельнуться, встать с пола, но ощутила острую боль в голове, в боку; нестерпимо ныли ноги и руки.

- Девочка убежала, - быстро и, пожалуй, радостно проговорила хозяйка. Выскочила вот сюда. Может, вам воды подать?

Женщина опустилась на колени и наклонилась над Зиной. Совсем близко над собою Зина увидела ее встревоженное, но доброе лицо, черные, блестящие во мраке глаза.

- Развяжите меня, - попросила девушка. Она сказала это, все еще не веря, что именно так сказала, что ее услышали и что ее снова не начнут бить и душить.

- Милая, не могу я этого, - оглянувшись на окно, тихо заговорила женщина. - Вернется он, прибьет и меня и вас. Это же он за вашей девочкой побежал. Вы еще и подняться не успеете, как он уже может вернуться. Я вот только сама вас попрошу: скажите вы ему что-нибудь, чтоб отцепился. Может, пленных тут поблизости видели, может, каких-нибудь коммунистов? Пришли позавчера, сказали, вот и записка на калитке висит, что если кто подскажет, где укрываются пленные или коммунисты, тому немцы дадут делянку хорошей земли и еще деньгами приплатят. Из-за этого мой так и старается и злобится. Кому же не хочется иметь лишний загончик земли. А вы ему скажите, он вас и пустит. И девочку вашу пустит, если только догнал он ее.

Зина настороженно смотрела на женщину и в первую минуту не могла понять, как принимать эти слова. Неужели это такая лисья хитрость? И хозяин начинал с таких же слов.

Однако глаза женщины, казалось, не хитрили, в них светились жалость, сочувствие, хотя испуг и растерянность заслоняли все это. Мальчик все громче и настойчивее звал мать. Он, видимо, подполз к самому краю печи, потому что плач его слышался все явственнее и все больше бередил душу.

- Иду, сыночек, иду-у, - откликнулась женщина, и Зина увидела, как блеснули в темных глазах хозяйки крупные капли слез.

- Поймите меня, - торопливо зашептала Зина, - поймите! Вы женщина с добрым сердцем, у вас дети... Я не могу сказать ему ничего, ни одного слова. Пусть даже погибну, но не скажу!

Зина чуть приподняла голову, чтоб быть еще ближе к этой женщине, лучше видеть ее лицо, ее слезы. Девушка готова была обнять ее за шею, прижать к себе, но связаны были руки, и трудно было даже пошевелиться...

Хозяин прибежал почти через полчаса.

Сунул взлохмаченную голову в выбитое окно, чихнул, как кот, съевший чужое мясо, потом оперся руками о подоконник и влез в хату. Влезши, сразу побежал отпирать дверь в сенях. Следом за ним вошли двое плечистых мужчин с ружьями. В хате было совсем тихо, не слышно было ни стона, ни плача детей. Хозяин окликнул жену, но она не отозвалась. Тогда он зажег спичку и увидел у своих ног только спутанные вожжи...

Когда через некоторое время вместе со Светланой прибежала на хутор вся группа бойцов, в хате уже не было ни хозяина, ни тех плечистых мужчин с ружьями. На полу валялись те же вожжи, только они были теперь мокрые, а местами в крови. Рядом с вожжами лежала хозяйка и тихо, изнеможенно стонала. Возле нее сидели заплаканные и испуганные до полусмерти дети.

С первого дня войны не было у хлопцев ни одной беззаботной ночи, а эта выдалась самая тревожная, самая опасная. Все понимали: хуторянин со своими дружками убежал из хаты неспроста, он может навести сюда немцев или какую-нибудь полицейскую погань. Возможно, он даже и теперь притаился где-нибудь в засаде и ждет удобного случая, чтобы нашкодить. Но надо искать Зину. Что известно бойцам о Зине? То, что на бегу рассказала им Светлана. И еще удалось выдавить два-три слова у изувеченной хозяйки. Она сказала, что развязала Зине руки и ноги, помогла ей вылезти в окно, а больше ничего не знает и не помнит. Может, хозяин со своими подручными захватил девушку возле хутора и потащил в деревню? Может, девушка, вконец обессиленная, свалилась где-нибудь в кустах? Да, так могло быть, но все равно, что бы ни случилось, бойцы должны найти, должны спасти своего товарища.

Близится тихий летний рассвет. На траве и на густых ольховых кустах лежала крупная роса, в далеком березняке уже раза два звинькнула какая-то ранняя птичка. Машкин дал команду осмотреть все вокруг хутора, а потом собраться на поляне за кустами. Светлану он оставил при себе. Она так устала, так переволновалась, что чуть держалась на ногах. Вскоре все вернулись на полянку, и каждый доложил, что ничего не найдено. Посоветовались сообща, а потом был отдан приказ основной группе идти фронтом по обеим сторонам дороги до того места, где была временная стоянка. Идти и осматривать каждый куст, каждую прогалинку. Грицко же и Михалу надо было пробраться в деревню и выведать, что там происходит.

Шли медленно, старательно присматриваясь, прислушиваясь. Светлане вначале казалось, что будто бы под каждым кустом она видит Зину - в черном платке, в Михаловой кофточке, с обрывками веревки на руках и на ногах. Сердце подсказывало девочке, что Зина обязательно должна быть где-то здесь, что не далась она в руки врагу. Если у нее осталось хоть немного сил, она убежала от хуторянина, и если потом даже подкосились ноги, то хоть как-нибудь ползком, а все же добирается она к своим.

Однако бойцы прошли и осмотрели у дороги все кусты, миновали березнячок, стали уже приближаться к своей стоянке, а Зины нигде не было. Оставалась еще надежда на временный лагерь. Может, девушка как-нибудь опередила их и явилась туда раньше?

На рассвете пришли на место своей стоянки. Пригорок, заросший молодыми дубками, крушиной и ольшаником, уже кипел проворными хлопотливыми птицами, их свист и пиликанье разносились отсюда по всему болоту. Высохшие сплетенья прошлогодних шалашей, в которых жили косари, желтели среди свежей зелени. Теперь они были наспех покрыты сверху почернелым сеном, которое бойцы собрали на прокосах. Не много тут было прокосов, да и те уж заросли отавой. Видимо, не пришлось тут людям по-настоящему размахнуться косой, помешала война. В шалашах тоже лежало сено, сухое, даже еще пахучее. Так хотелось прилечь на это сено и хоть немного поспать, хоть до того часа, когда взойдет солнце и слижет росу, - она радует глаз, однако слишком мочит и утяжеляет обувь. Но разве можно сейчас думать о сне, об отдыхе? Машкин с шофером осмотрели шалаши, неутомимый в поисках узбек и еще три бойца обежали окрестный кустарник и вернулись мокрые, словно окунулись в речку. Машкин пошел на риск и негромко, но отчетливо покликал Зину. Никто не отозвался.

Тень мрачной растерянности мелькнула на лице командира. Он чувствовал, что надо немедленно принимать решение, и не знал, что сказать, какой отдать приказ. Оставаться здесь и ждать возвращения товарищей из деревни крайне опасно, - немцы, наверно, уже знают про их стоянку. Отходить же отсюда без Зины и двух лучших бойцов тоже нельзя.

Почти все заметили растерянность Машкина и опустили глаза. В эту минуту никто не мог ничего подсказать. Как всегда в необычайно трудных случаях, бойцы сгрудились, придвинулись друг к другу, и от этого им сразу стало немного легче. Чтобы как-то приглушить тяготу молчания, шофер начал осматривать свой карабин, подсумок с обоймами, гранаты. Словно следуя его примеру, словно ощутив такую же необходимость, и остальные бойцы начали осматривать свое оружие. И в эту же минуту Машкин отдал приказ: занять оборону на склоне холма, быстро окопаться и ждать возвращения Грицко и Михала.

У Светланы задрожали ресницы, но она ничего не сказала, ни о чем не спросила, только крепче затянула под подбородком узелок своего серого платка и на все пуговицы застегнула поношенную мальчишескую свиточку - подарок одной приветливой колхозницы.

Машкин тихо сказал ей:

- Не бойся, Света, ты будешь со мной.

Взбежать на склон, выбрать удобное место, окопаться - все это было не трудно. А вот лежать неподвижно, несмотря на отчаянную усталость, да еще перед восходом солнца, да еще в тепле - это настоящая мука. Тут может задремать даже сам генерал, не говоря уже о рядовом бойце. И все же надо выдержать. Машкин может и не знать, не заметить этого, но совесть загрызет, если закроешь глаза.

Лежать долго не пришлось. Не успели еще бойцы хорошо всмотреться в лесок, что синел перед холмом, как из-за недалеких кустов вынырнули и скачками бросились по болоту два вооруженных человека. По коротким ногам и широким плечам бойцы сразу узнали Грицко, а то, что второй был Михал, подразумевалось само собой. Машкин дал сигнал сбора. Грицко и Михал сообщили, что на рассвете в деревню пришло много немцев с танками и бронемашинами, у околиц выставлены посты, поэтому пробраться в деревню не удалось. Говорили они только с одним пастушком-подростком, - он шел куда-то с котомкой и кнутом, хотя никакого стада с ним не было. Пастушок сказал, что встретил хуторянина в деревне, но никакой чужой женщины не видел.

- Надо идти, - шепотом, чтоб не услышала Светлана, сказал один из бойцов, - а то всем будет тут конец.

Грицко глянул на этого бойца так, что тот готов был сквозь землю провалиться. Светлана все же поняла, что он прошептал, посмотрела на Машкина, и под сердцем у нее похолодело. В серых, прищуренных глазах командира снова мелькнула растерянность. На его месте каждому было бы не легко принять решение, а Машкину тем более. Не было еще у него умения быстро и самостоятельно оценивать обстановку.

- Я не уйду отсюда... - приглушенно сказала Светлана и заплакала. - Я останусь искать Зину.

- И я останусь, - подхватил ее слова Грицко. - Не плачь, Светлана, никто без Зины не уйдет.

Было решено обыскать на рассвете весь лес и в случае вражеской облавы огня не открывать, а как можно лучше маскироваться и маневрировать. Каждый боец получил определенный участок. Условились о сигналах связи и сбора.

Грицко пришлось идти самым крайним на левом фланге, далеко от дороги. С ним отправилась и Светлана. Не прошли они и сотни шагов, как вдруг девочка остановилась и схватила Грицко за локоть.

- Вот, глядите! - прошептала она, показывая дрожащей рукой влево от себя.

Грицко приставил ко лбу ладонь, стал шарить глазами по кустам лозняка, росшего по краям болота. Более высокие кусты до середины были еще окутаны синевато-мутным предрассветным туманом, а маленькие утопали в тумане совсем.

- Ничего не вижу, - тихо с сожалением проговорил Грицко.

Светлана молчала. Наверно, и она теперь ничего не видела. Глаза девочки заволокло слезами. Грицко лег, стал смотреть поверх травы.

- А что ты там видела, Света? - мягко спросил он.

Девочка напряженно смотрела в то место, которое минуту назад так обрадовало ее, и готова была разрыдаться от отчаяния, от того, что теперь там ничего, кроме кустов, не видно.

- Мне показалось, что там Зинин черный платок.

Грицко поднялся, молча взял Светлану за руку.

- Пойдем, - ласково сказал он. - Так со многими бывает. Мне вот тоже казалось, что вижу Зину, когда шел сюда из деревни.

Сделали еще несколько шагов, и опять Светлана остановилась, опять рука ее задрожала. На этот раз Грицко услышал, что из-за кустов, на которые показывала девочка, донесся слабый, протяжный голос. Кто-то звал Светлану. Грицко подал знак бойцам и кинулся к лознякам.

Зина лежала под кустом в болотной тине. Изнеможение, мучительная боль в голове и во всем теле задержали ее в дороге. Напрягая последние силы, девушка пыталась прийти в лагерь до рассвета, но сама не заметила, как сбилась с дороги, заблудилась. Когда стало светать, она поняла, что идет не в ту сторону, но уже иссякали последние силы, ноги подкашивались, перед глазами всплывали желтые круги. Неожиданно попав в трясину, Зина уже не могла выбраться оттуда.

На стоянку бойцы перенесли Зину на руках, а там шофер сразу же вспомнил свои прежние обязанности. Он разыскал две сухие жердины и за несколько минут смастерил носилки.

Вышли из временного лагеря перед самым восходом солнца. Первые ласковые лучи брызнули бойцам в глаза, как только они перешли болото.

Несколько дней Зина не могла передвигаться сама, ее несли бойцы на носилках. После той страшной ночи у девушки нестерпимо ныли руки и ноги, голова раскалывалась от боли. Все эти дни бойцы сами ходили в разведку, а в наиболее опасные места, куда самим идти не следовало, посылали Светлану. Девочка будто повзрослела за это время. Когда она поняла, что очень нужна группе, что по-настоящему помогает бойцам, смелее и энергичней стали светиться ее голубые, чистые глаза. Она, казалось, не чувствовала ни усталости, ни страха. Зине было радостно смотреть на нее. В погожие дни Светлана иногда развязывала свой платок, и ее светлые волосы золотом отливали на солнце.

Теперь Светлана не стеснялась снимать с головы платок. Ранка ее зажила, и хотя на том месте, где была сильно оцарапана кожа, волосы не росли, это уже не очень тревожило девочку. Если заросла рана, то небось вырастут и волосы. А после того как Грицко поработал над Светланиными волосами своими ножницами, прическа ее стала совсем красивой, с ней можно было жить не только в лесах и болотах, а даже и в городе.

- Пусть бы и вас Грицко подстриг, - сказала она тогда Зине, смотрясь в маленький зеркальный осколок. Она подняла его в деревне из кучи мусора. Он так ярко блестел на солнце, что она не могла не поднять его.

У Зины волосы были гораздо темнее, чем у Светланы, и, пожалуй, не такие красивые, но она не хотела обрезать их. Все равно ей редко приходится ходить без платка, да и теперь ли заботиться об этом. Зина тяжело переживала, что выбыла из строя в такое суровое время и доставляет лишние хлопоты товарищам в сложном походе. И за Светлану болело сердце. Очень уж она много ходит сейчас, много рискует. На днях даже принесла горлач кислого молока.

- И с горлачом тебе отдали? - спросила Зина.

- Нет, горлач надо отнести, - ответила девочка. - Я сказала бабушке, что моя мама, это значит вы, - улыбнулась Светлана, - осталась неподалеку на дороге, что она захворала и не может идти.

"Если случится что-нибудь с девочкой, тогда погибнем. И теперь уже бойцы неизвестно на кого похожи: почерневшие от трудных переходов и от голода, оборванные, обшарпанные, некоторые почти босые. Да и с такой разведкой, которая ведется теперь, далеко не прыгнешь".

Хотя почти целыми сутками бойцы идут, хотя на отдых отводятся считанные минуты, все равно продвигается группа очень медленно. Ведь надо на ходу производить разведку, определять маршрут. Надо, наконец, и есть что-нибудь и пить чистую воду. После того как наиболее терпеливый и выносливый узбек покорчился от боли в животе, выпив болотной воды, Машкин запретил брать воду из луж и канав.

Одним словом, Зина чувствовала, что, если так плестись все время, их могут настигнуть осенние холода, и тогда пропали все их планы. По глазам, по отдельным осторожным репликам она замечала, что и некоторые бойцы этого боятся, только скрывают свои мысли и от товарищей и от самих себя. Поэтому самое важное сейчас - поправиться, стать на ноги. Тогда и за Светланой можно будет лучше присматривать и за бойцами, а разведку вести так, чтобы двигаться быстро и с меньшими помехами. После тяжелого испытания, которое пришлось пережить на том злосчастном хуторе, все казалось уже нестрашным, росла уверенность, что больше уже никакому злыдню не удастся ее перехитрить.

И вот наступил день, когда Зина после болезни пошла в разведку. Радостным был этот день. Бойцы сидели в густом кустарнике и ждали ее с минуты на минуту. Каждый замечал на себе или на своем друге что-то такое, из-за чего только бы вздыхать и вздыхать. У кого ноги разбиты и ободраны так, что смотреть на них страшно, у кого плечо голое, исполосованное сухими ветками. Однако теперь это почти не угнетало. Все наладится, если Зина взялась за дело, все пойдет хорошо.

Не видно было прежней бодрости только на лице Михала. Он сидел чуть в стороне от группы и молча плел из коры можжевельника лапти. Не очень прочные получались лапти из этой коры, их едва хватало на один хороший переход, но зато всюду в Белоруссии много такого материала, и добывать его не трудно. Можжевельник можно драть все лето. Отчего был невесел Михал, никто не знал, однако товарищи заметили, что уже со вчерашнего дня он поглядывал все больше под ноги, отводил от бойцов хмурое лицо.

Когда вернулась Зина, парень немного повеселел, стал прислушиваться, о чем докладывает она Машкину. Но вскоре опять задумался, и кочедык в его руках стал ходить медленно и неуверенно.

- Хотите, я вам сплету лапотки? - предложил он Зине, когда группа уже собралась идти дальше.

Он умышленно не взглянул на Зинину обувь: ему казалось, что девушка может смутиться, покраснеть.

- Спасибо, - ответила Зина. И в самом деле она немного смутилась, взглянув на свои ноги. - У меня туфли еще крепкие, ничего, что подвязаны веревочкой. Я же сколько дней не ходила.

- Сплету про запас, - объявил Михал. - Вот только остановимся.

В дороге он все время держался около Зины, все пытался что-то сказать, чем-то поделиться с нею. Наконец неловко закряхтел, словно что-то застряло у него в горле, и нерешительно спросил:

- Около той деревни, - вы ее сегодня называли, - около Заболотья, мы недалеко будем проходить?

Зина замедлила шаг, с любопытством посмотрела на парня.

- Совсем близко, - ответила она. - А что?

- Да так, - смущенно произнес Михал.

Несколько минут Зина шла молча, не задавала вопросов, только незаметно поглядывала на парня. Если Михал замечал эти взгляды, то, видимо, очень волновался, ибо в них отражались и сочувствие, и удивление, и даже подозрительность. Кто знает, может, и замечал он все это.

Наконец, когда они немного отстали от группы, Зина сказала:

- Ваша деревня будет приблизительно в километре от нас.

- Откуда вы знаете, что моя? - удивленный неожиданностью, спросил Михал.

- Чувствую, - ответила Зина. - Да и помню наш разговор в первые дни знакомства.

- Да, это моя деревня, - искренне заговорил Михал. - Мое Заболотье! Двое суток уже об этом думаю, ощущаю запах наших лесов, наших болот, но не говорю хлопцам, боюсь, не подумали б чего плохого...

- Немцев в Заболотье нет, - еще сама не зная, для чего она это делает, сообщила Зина.

Михал насторожился, его живые черные глаза взволнованно заблестели.

- Ну и что, если нет? - возбужденно спросил он. - Ну и что? Неужели вы думаете?..

Зина взяла его руку и успокаивающе пожала.

- Я ничего плохого не думаю, - тихо сказала она и невольно прислушалась к своим словам: так ли это в самом деле или нет?

- Мать у меня все время перед глазами, - продолжал Михал. - Кажется, если б можно было хоть на один миг увидеть ее или хоть узнать, жива она или нет... Но я уже решил: не пойду. Пусть хоть что, а не пойду, не задержу хлопцев.

- Проведать надо было бы, - рассудительно проговорила Зина. - Хотите, я скажу Машкину? Он разрешит.

- Не надо, - отказался Михал. - Пошли вперед, вам же дорогу показывать.

Долго боец шел молча, потупив глаза. На узкой лесной дорожке уже стало сумрачно, и тишина воцарилась такая, что казалось, самый осторожный шаг слышен издалека. В такие часы вся группа больше напрягала слух, чем зрение. Михалу хотелось верить, что скоро, как только они поравняются с его деревней, он услышит хоть какие-нибудь звуки, знакомые с детства, незабываемые. Может, кому из соседей понадобится набрать в колодце ведро воды на ночь. Заскрипит журавль, и Михал сразу скажет, чей это журавль. А может, мать как раз выйдет по воду, тогда Михал узнает скрип своего журавля...

Чем ближе подходили к деревне, тем сильнее волновался Михал, тем больше напрягал слух. Однако от деревни не доносилось ничего, словно ее тут и не было. Мрачная тишина вокруг и молчание Михала стали нагонять тоску и на Зину. Проникновенно взглянув на бойца, она опять предложила:

- Давайте я все-таки скажу Машкину. Остановимся тут хоть на час.

- Не надо, я вас прошу, - ответил Михал. - Не хочу я, чтобы хоть одну минуту хлопцы тревожились из-за меня. Хватает тревоги и без этого. А главное, не хочу, чтоб вы тревожились.

- Я не буду тревожиться, - чуть слышно сказала Зина, и в голосе ее прозвучала теперь такая сердечность, что Михал сразу почувствовал ее.

- Я очень хочу, чтоб вы во всем верили мне, - благодарно сказал он. Мне тогда будет легче.

Зина, только для того чтобы изменить разговор, спросила:

- У вас только одна мать и осталась дома?

- Еще сестра была. Моложе меня.

- А больше никого? - Тут у Зины вырвался чисто девичий смешок, но это не обидело Михала. Наоборот, ему даже стало радостно, что за все время знакомства она впервые так заговорила с ним.

- Больше никого, - искренне признался Михал. - Совсем никого.

Зина опять усмехнулась:

- А вот эта кофточка, которая на мне, все-таки не для матери покупалась. Правда? Она же слишком веселая для старой женщины.

- Ей-богу, для матери, - уверял боец. - Это у меня такой вкус неважнецкий.

- Ну, ничего, - оборвала Зина неловкий спор. - Это я просто так, чтобы разогнать вашу печаль. Окончится война, тогда все будет просто и ясно. Найдем и матерей своих, и знакомых, и любимых. Всех найдем.

- А в войну?..

Михал долго ждал ответа, но девушка молчала. Он тоже шел молча, и глубокое раздумье снова начинало овладевать им. Залаяла за лесом собака, и боец остановился, начал старательно прислушиваться. Ему показалось, что это их Шарик подал голос, и сердце взволнованно, сладостно затрепетало. - Чего ты? - спросил Грицко, чуть не наступив товарищу на пятки.

- Ничего, - ответил Михал и твердым шагом пошел дальше.

Прошли еще две недели напряженного, почти непрерывного похода. Бойцы стали замечать, что чем дальше, тем все больше и больше попадается на дороге немцев. Самолеты ревели над лесом и днем и ночью. Часто прямо над головами бойцов происходили воздушные бои. Идти так, как раньше, было уже нельзя: разведку надо было производить очень осторожно и точно, совершать глубокие обходы, каждую ночь пробиваться сквозь густые леса, месить непролазные болота, переплывать реки. Часто случалось так, что разведывательного опыта Зины и Светланы было уже недостаточно, приходилось брать проводников из населения.

На всю жизнь останутся в памяти бойцов эти простые, честные люди проводники. Сколько выдержки и мужества проявила группа во время похода, а все это выглядело чуть ли не малозначительным в сравнении с той самоотверженностью, на которую были способны проводники. Идет себе человек впереди, и шаг его тверд, глаза светятся решимостью. Он знает, что в любую минуту может наткнуться на врага, что первая пуля попадет в него, но он идет, идет без колебаний. Предложи ему вернуться - не вернется, пока не доведет до надлежащего места. А что это были за люди? Обычные белорусские колхозники, чаще всего старики или женщины, матери маленьких детей.

Все бойцы чувствовали, что фронт уже недалеко. Об этом говорили и проводники. Прибавлялось волнения, но радостно было, что фронт приостановился, что заветная цель, ради которой было столько пережито, была уже не за горами. Теперь надо было использовать каждый, хоть сколько-нибудь удобный момент, чтобы как можно ближе подойти к фронтовой линии, найти самое слабое место и прорваться. Прорваться, где бы эта линия ни проходила: в лесу, на болоте или даже на сплошном озерном плесе. Всякие преграды на пути готова была преодолеть группа и ко всякой возможности прорыва готовила себя. Можно будет пробраться тихо - пробираться, ползти, плыть, бежать; понадобится взяться за оружие - взяться, пробиваться пулями и гранатами.

Наступила наконец та ночь, которая должна была решить все. Это была еще летняя ночь, хотя роса на траве и вода в болоте были уже холодноватыми, хотя на плесе лесного лужка или озера можно было заметить при свете луны сизый осиновый листок или желтый березовый. Бойцы пробирались заболоченными кустарниками. Тихо было всюду, хотя несколько часов тому назад где-то слева шел бой, видно очень жестокий: слышались частые разрывы снарядов, залпы немецких орудий, долетало с ветром твердое стрекотание пулеметов. Теперь только ракеты вспыхивали над лесом, и черт знает, кому был нужен этот их холодный трепещущий свет.

По всем сведениям, которые имела группа, за этими непролазными кустами должна начинаться так называемая нейтральная полоса, если можно представить такую вообще, а там, дальше, за глубоким яром, - позиции наших войск. Если бы кустарник тянулся до самого яра, то более удобного места для перехода нельзя было бы себе представить, но перед яром есть одна прогалинка, и обойти ее невозможно: с левой стороны - немецкие укрепления, а с правой большое озеро. Поискать чего-нибудь лучшего уже не было времени, да и смысла в этом никакого; ведь тут, на узком промежутке, по всем сведениям, нет вражеской заставы, а если свернуть правей, на другую сторону озера, то там, возможно, немец на немце сидит.

Пока добрались до конца кустарников, стал приближаться рассвет. Это и хорошо, потому что в такую пору оккупанты любят спать, но это и плохо: если сейчас произойдет хоть небольшая задержка, мрак поредеет, и немцы смогут заметить пластунов на прогалине.

Дорожа каждой минутой, каждым мигом, бойцы, насквозь промокшие, истерзанные, вылезли из кустистого лозняка, передохнули, осмотрелись и рядами, на расстоянии шагов трех друг от друга, поползли по щедрой предрассветной росе дальше. Зина и Светлана ползли посредине.

Каждое крохотное движение вперед болью и радостью отзывалось в сердце. Приближалась цель, приближалась и самая страшная за все время пути опасность. А рассвет, словно ничего не зная о таком положении бойцов, не медлил, быстро подплывал с востока, подбеливал и рассеивал туман, придавал снежный цвет росе. Что бы ему хоть немного подождать!

Полевой клевер, пырей, переспелый щавель и другие травы на прогалине, которая, видимо, недавно засеивалась, были густые, спорые, но невысокие. Светлана судорожно хваталась руками то за кустик щавеля, то за клевер, прятала в зелень лицо и с тоской убеждалась, что все эти растения не могут скрыть не только ее всю, но даже только одну голову. Почти впервые ползла она на таком голом месте. Где бы ей ни приходилось раньше ползти, всюду были хоть какие-нибудь кочки, деревца, хоть какое-нибудь прикрытие, а тут ничего. Светлане казалось, что если сейчас громыхнет сбоку или сзади, то обязательно попадет ей в голову. За время после первого ранения у девочки только сейчас вновь появилось это ощущение.

Невдалеке взвилась ракета, прочертила высокую дугу над прогалиной и упала, уже мало что осветив. Машкин даже услышал треск ракетницы. Этот выстрел не только насторожил его еще больше, а с леденящим ужасом отозвался внутри. Если отсюда так хорошо слышен этот слабый выстрел, значит, фашист совсем близко, значит, одно из двух: или их сведения были неточны, или в ночь сюда подошла новая застава. Хорошо, если фашист, дремля, пустил эту ракету. А если он следит за прогалиной? Тогда в любой миг может поднять тревогу.

- Быстрей вперед! - подал Машкин команду своей цепочке.

Хотя до яра было еще далеко, Машкину казалось, что он уже видит его. Мелькнула даже мысль, что не стоит ползти, а лучше подняться и одним рывком достичь яра. Что бы ни случилось, а группа будет в яре! Это решение овладело всем его существом, и он подумал: "Никакая сила не заставит отступить от него!" То ли потому, что так угрожающе нависла опасность, то ли из-за крайнего душевного напряжения, но в эти минуты Машкин не чувствовал ни оцепенения, ни растерянности, ни страха. Всеми силами он стремился все замечать, правильно оценивать и чувствовал, что способен отдавать такие приказы, которые обязательно спасут группу.

Еще один ракетный выстрел долетел до его ушей. На пластунском ходу Машкин повернул голову, посмотрел на синеватое уже небо. Прямо над его головой, словно злосчастная звезда, повисла ракета. Машкин еще больше напрягся, чтобы ползти быстрей, - ему казалось, что, если хоть немного помедлить, ракета упадет ему на плечи. Это уж, конечно, последняя ракета: дремлет немец перед рассветом и пускает. А как только раскроет веки, поймет, лихо его возьми, что ракеты теперь уже мало помогают, что, хорошо присмотревшись, можно увидеть прогалину и без ракет.

Эти мысли Машкина оборвал еще один выстрел, но более гулкий, чем из ракетницы. Вслед за ним раздался второй и третий, и даже Машкину послышалось, что там позади кто-то дико закричал.

- За мной! - подал он команду, вскочил и, согнувшись, побежал в сторону яра.

Он не видел, а чувствовал, что за ним побежали все. Еще секунда, еще. Не чуешь под собой ног, не слышишь, как шумит резковатый ветерок у влажных от росы ушей. Первая пулеметная очередь. Ее тоже будто бы не слышно, только сам собою ускоряется бег, глаза ищут яр впереди. После второй, очень длинной очереди Машкин глянул вправо и сначала ощутил, а потом уже увидел, что бегут не все.

- Ложись! - скомандовал он, поняв, что рывок не удался.

Бойцы попадали и уже без команды, а просто по примеру командира начали выбирать удобнейшие места для обороны. К их счастью, место здесь было немного ниже того, где они были минуту назад. Как только бойцы, прежде чем нажать на спусковые крючки винтовок, глянули на поле, они увидали невдалеке перед собой Зину и Светлану. Они лежали неподвижно на самом высоком месте прогалины. Михал и Грицко без всякой команды поползли туда. Немецкий пулемет бил теперь короткими очередями, но прицельно, то по одному бойцу, то по другому. На тот пригорок, где лежали Зина и Светлана, пули теперь не летели, видимо, немцы решили, что эти жертвы уже никуда не денутся. Но как только туда стали ползти бойцы, огонь возобновился. Ответные винтовочные залпы немного насторожили врага, но очень скоро, наверно, пришло подкрепление, потому что стреляло уже несколько пулеметов.

Когда Грицко и Михал подползли ближе к пригорку, они сразу заметили, что Зина и Светлана живы, но шевелиться им нельзя, потому что они прямо на прицеле. Во время короткого промежутка между пулеметными очередями Грицко услышал, что Светлана как-то приглушенно плачет, - и сердце у него заныло.

- Что у вас? - крикнул он Зине.

- Светлана ранена в ноги, - ответила Зина.

- А вы?

- Я нет... Надо спасти Светлану.

- Ползите вниз! - сурово приказал Грицко. Он стал осторожно, чуть ли не вдавливаясь в землю, подползать к Светлане, а Зина все лежала и не шевелилась.

- Сейчас помогу, - встревоженно сказал ей Михал.

Он подумал, что Зина тоже ранена, но скрывает это. Однако, когда он, сплевывая крупинки земли, попадавшие в рот от взрывов пуль, приблизился к девушке, она вдруг резко двинулась в сторону и заслонила собою Светлану, которую в это время Грицко стал тянуть за собой. Зина ползла, не отрывая глаз от окровавленных ног девочки. Она слышала, как при каждом усилии Грицко Светлана глухо, жалобно всхлипывала, видела, как смешивались с росной травой ее светлые, отросшие за эти недели волосы (платок где-то потерялся в пути), а больше ничего не видела и не слышала. Так она переползла пригорок, проползла еще немного, а потом, чем дальше, тем все слабее стали перемещаться ее локти. Михал бросился на помощь...

В яре Машкин протер мокрым и, казалось, горьким от порохового дыма рукавом глаза, глубоко вздохнул и позвал к себе бойцов. Каждому, кто подбегал, он приказывал:

- Сейчас же выступать, потому что откроют огонь из минометов.

Подбежали далеко не все. Машкин заметил это, но в душе простил тем, кто не выполнил его приказа. Он понимал, что если, к примеру, Михал и Грицко не подбежали, значит, они не могли этого сделать. Что-то нехорошее случилось и с девчатами, если и они не явились. Идя пригнувшись по заплесневелому от сырости яру, командир посмотрел в лицо шоферу, узбеку, еще трем бойцам, и по их лицам понял, что они вышли из боя невредимыми.

Михал и Грицко находились немного в стороне. Грицко торопливо скручивал из лозы жгуты и перевязывал ими Светлане ноги выше колен, а Михал стоял, наклонившись над Зиной. На кого все они теперь были похожи? Мокрые, грязные, по многу раз простреленные лохмотья свисали с плеч, с рукавов; от можжевеловых лаптей Михала не осталось и следа. У Грицко даже поясной ремень был в нескольких местах исцарапан осколками разрывных пуль.

С глубокой тревогой и болью подходил Машкин к своим товарищам. Подойдя, молча опустился возле Зины на колени, испуганно взглянув Михалу в глаза. Боец плакал...

Выходили они из яра перед самым восходом солнца. Михал нес на руках Зину, а Грицко - Светлану. Девочка держалась за его шею, а Зинина правая рука, пробитая пулями, как и все ее тело, беспомощно свисала и омертвело раскачивалась. За Михалом и Грицко шли Машкин, шофер и остальные бойцы. Они шли, плотно прижимаясь друг к другу, чтобы, если понадобится, заслонить своими спинами тех, кто был впереди. Еще минута, и должен засиять первый солнечный луч, еще минута, и должны показаться наши позиции.

1957

Белый Сокол

Повесть

Перевод с белорусского Татьяны Горбачевой.

Легкий стук по краю полка... Не полки, а полка - таким был этот пассажирский вагон. Две широкие верхние полки опускались с обеих сторон купе, и получался сплошной прочный полок. На нем и ложились пассажиры, кто успевал залезть наверх. А кто промедлил или не проявил сообразительности садился с краю, а ноги спускал вниз, и о них терлись головами и плечами те, кто протискивался коридором дальше.

Стук по краю полка неясно донесся до Виктора. Он проснулся и подумал, что это ему приснилось. Когда же снова задремал, послышался уже и голос кондуктора: "Билет, билет!.. Ваш билет!" Но доносилось все это издалека, будто из соседнего вагона.

"Пусть спрашивает у кого надо, пусть проверяет! А пока можно поспать. Военных он не должен трогать".

Рядом спали другие люди. На минуту открыв глаза, Виктор при тусклом свете ночника разглядел, что чуть ли не нос к носу с ним лежит женщина. Голова ее повязана платком, который туго затянут под подбородком, но подбородок молодой, округлый. Густые темные брови заметно выделяются над закрытыми глазами. Это она и улеглась тут недавно, втиснувшись между ним и пассажиром-соседом. И улеглась было на его плечо и еще на кого-то сбоку. Тотчас послышался возмущенный голос мужчины, а Виктор промолчал: он так хотел спать, что даже и большие помехи не могли бы его потревожить.

Закрыл глаза: только на миг мелькнула мысль, что стоило бы получше разглядеть, какой у женщины нос, что так тихо и ровно посапывает, вдыхая густой кисловатый запах людской одежды и обуви, какие у нее губы, что так хорошо, едва заметно вздрагивают при выдохе. И сам не заметил, как снова окунулся в дремоту, в душе испытывая благодарность к незнакомой и случайной соседке, - не храпит, не несет от нее застоявшимся запахом лука или чеснока, как это нередко случается, если рядом окажется мужчина.

Стук приближался и уже чуть ли не грохотал в ушах.

- Билеты, билеты! - требовательно выкрикивал кондуктор.

Но слушать его не хотелось, все время казалось, что происходит все это во сне, а не в действительности. Затихнет стук по полку, перейдут в следующий вагон проводник, кондуктор или кто-то там еще, и установится тишина - до своей станции можно будет поспать.

Вскоре, однако, почувствовал - кто-то сильно уперся рукой в его плечо. Сон прервался: соседка выбиралась из своей щели, чтобы показать билет. Потом она снова втиснулась между спящими, будто нечаянно навалилась на него грудью и зашептала в самое ухо:

- Подвинься, товарищ военный... Я вздремну еще часок.

Он отодвинулся насколько смог и получил толчок в спину от соседа. Сквозь сон подумал, что могла бы женщина полежать и на его плече, чтоб не беспокоить никого другого.

Совсем проснуться пришлось оттого, что кто-то начал стучать по каблукам его сапог. Виктор поднялся, отвел от себя руку соседки. Возле полка стоял высокий с желтоватым при тусклом свете лицом проводник с двумя свернутыми в трубочку флажками в руке, тоже желтыми, и одутловатый пожилой мужчина в аккуратной форме железнодорожника, с фонариком на груди. Наверно, контролер.

- Ох, военный?! - будто извиняясь, проговорил пожилой. - По каблукам не узнать. Попрошу ваши проездные!

Виктор подал воинское предписание и неловким движением отбросил со лба светлые пряди волос, оглядываясь на то место, где только что лежала его голова, - искал пилотку.

- Высаживать мы вас не будем, товарищ гвардии лейтенант, - сказал контролер, внимательно рассмотрев при свете фонарика документы, - хотя едете вы не по маршруту: надо под Москву, а попали под Воронеж. - И, приглушив голос, спросил: - Это ошибка?

- Нет... Не ошибка! - виновато, но с уверенностью, что его поймут, сказал Виктор. - Время мое дозволяет навестить семью. Они живут тут неподалеку, в эвакуации. Сын у меня, понимаете?.. Еще ни разу его не видел.

- До какой станции следуете?

- До Анны.

- Через час приедем. Женщина с вами? Она тоже до этой станции?

Виктор покачал головой.

- Мы вас разбудим, отдыхайте! - успокоил проводник. И, глянув на полные ноги Викторовой соседки, со смешком и скрытой завистью прошептал на ухо контролеру: - Смелая баба: втиснулась между мужиков - и хоть бы что!

Виктор только теперь заметил, что рядом с его запыленными сапогами белеют женские ноги, ничем не прикрытые, босые. Смутился на миг, подумал, может, стоит нарушить это случайное и слишком открытое для всех соседство. Попробовал свесить ноги и сразу уперся в чьи-то плечи или голову.

- Куда тебя несет? - послышался сонный, злой голос.

Тогда, больше не раздумывая, он решил досыпать тут, на своем, уже обжитом месте. Оглянулся, а свободного места у него за спиной как не бывало: его заняла соседка, повернувшись на спину и раскинув оголенные до локтей полные руки. Черный, а может, и синий или даже пестрый - в полумраке не разберешь - платок она сняла с головы и накинула себе на грудь. Когда Виктор наклонился, чтоб все же как-нибудь прилечь, то увидел, что под платком равномерно вздымалась и опускалась от спокойного дыхания высокая грудь. Возле шеи белела узкая, нежная полоска тела, и эта полоска показалась какой-то воздушной, стоило нечаянно тронуть платок или даже дохнуть на него - и, наверно, полоска исчезла бы.

Женщина лежала затылком на Викторовом рюкзаке, голова у нее небольшая, круглая, в мочках ушей блестели сережки. Длинные пряди волос рассыпались чуть ли не по всему рюкзаку. "Некуда лечь, разве только на женские волосы. А что она подумает? И как осмелиться сделать это?.."

Он дотронулся пальцами до волос, рассыпанных по рюкзаку с его стороны. Женщина крутнула головой, шевельнула плечами, немного отодвинулась, но на бок не повернулась и места не освободила.

"Забрать у нее рюкзак? - подумал Виктор. - Свой, поди, узелок есть".

Но стало жаль будить женщину: может, намаялась в дороге? Возможно, этот короткий дорожный сон - единственный ее отдых?

На станции Анна сошли только два пассажира: Виктор и его дорожная соседка. Поезд постоял минуту, будто выжидал, пока эта случайная пара ступит на узкий дощатый перрончик, затем со скрежетом и лязгом двинулся дальше, оставляя за собою длинные густые клубы мутно-белого дыма.

Три года назад Виктор был на этой станции - когда провожал в эвакуацию жену. Ему казалось, что все тут должно было сильно измениться с того времени: фронт подходил совсем близко, могли быть разрушения, следы бомбежек, изменены дороги, построены новые военные сооружения. Нет, вроде ничего такого. Он остановился возле тускло светившего в ночном мраке фонаря и стал напряженно оглядываться окрест, стараясь определить, в какую сторону лучше направиться, чтоб выйти на нужную дорогу.

- Куда вам, товарищ командир? - вдруг услышал он у себя за спиной. - Я здешняя, может, смогу помочь?

- В Хреновое, - с нажимом проговорил Виктор, надеясь, что если женщина соврала насчет того, что она из этих мест, то смутится от такого названия и отойдет.

Но женщина не смутилась и нисколько не удивилась, - видимо, все привыкли тут к такому названию. Удивилась и насторожилась она, когда поняла, что Виктор собирается идти в Хреновое пешком, и сейчас же, ночью.

- Это же добрых сорок километров, - стала она отговаривать. - Как вы доберетесь? Ни машины, ни подводы ночью не найдете. Туда вообще мало кто ездит: там теперь почти ничего не осталось. Еще в начале войны немцы разбомбили тамошний конный завод, а когда фронт стоял поблизости, то... Лучше переночуйте в Анне. А завтра утром... Вам в военкомате помогут... Или в райкоме...

- Нет, не могу, - чувствуя доброжелательность в голосе женщины, сказал Виктор. - У меня очень мало времени: завтра я должен выбыть в свою часть.

- Я помогу достать машину, - убеждала женщина. - А до утра отдохнете: тут и в гостинице переночевать можно, и так у кого-либо... У меня, например... Я живу одна, место в квартире найдется. Вы и в вагоне не отдохнули: военный, а такой деликатный... - Она слегка улыбнулась, показав белую, будто посеребренную, полоску ровных зубов. - Лежит бочком, а потеснить боится! Можно подумать, я бы укусила...

Грудной, немного игривый голос женщины заставил Виктора внимательнее присмотреться к ней: не столько из любопытства и взаимной симпатии, сколько от стремления определить, что за человек перед ним и почему проявляет такую заботу. Прежде всего заметил, что он в туфлях-лодочках с ремешком на подъеме. Где она прятала эти лодочки, когда лежала между мужчинами на полке? Ноги в туфлях не казались такими толстыми, как при первом взгляде на них в вагоне. Они, пожалуй, были даже стройными, насколько позволяло видеть измятое от лежания на полке расклешенное платье. Волосы ее теперь были собраны на затылке в пучок. Клином на спине, а уголками на высокой груди лежал платок, но не черный или синий, как показалось Виктору в вагонном полумраке, а клетчатый - белый с красным. Интересно, куда она девала темный платок?

И только подумал это, как увидел, что в левой руке женщина держит и как бы прячет за спиною довольно большой узел: в нем могли уместиться и запасной платок, и туфли, и другие необходимые вещи.

Почему она не подложила этот узел себе под голову, а легла на его рюкзак?

Такое недоумение возникло невольно. Оно конечно же незначительное, случайное, как и эта неожиданная встреча, но почему-то задержалось в сознании, и Виктор молча смотрел на нее, будто что-то обдумывая. И женщина ласково поглядывала на Виктора и тоже молчала. Может, и она ждала, надеялась что-то услышать от своего попутчика. Наконец заговорила, не сводя с него глаз и стараясь поймать его взгляд:

- Вы, наверно, не доверяете мне, считаете навязчивой. А я только добра вам желаю... И вашей жене, и сыну... Я слышала, что вы сказали проводникам в вагоне... Слышала и то, что один из них сказал про меня. Дурак желторотый! Я ведь часто езжу в Воронеж по службе. Так разве станешь выбирать, где сесть, где лечь? Вагоны всегда переполненные, люди стоя спят. На рюкзак ваш улеглась... Так хотелось хоть дохнуть тем духом с войны! С год назад, как раз в эту пору, муж мой наведывался... Тоже с военным рюкзаком... Побыл ночь и уехал. И вот с того времени...

Женщина прижала к лицу уголок платка и, видимо, только большим напряжением воли удержала слезы.

- Если б я имел хоть немного больше времени... - огорченно промолвил Виктор.

- Пойдете все-таки пешком? - не то спросила, не то посочувствовала женщина.

- Пойду! - сказал Виктор. - Мне не привыкать!

- Так вы же, наверно, из госпиталя?

- Ничего! Ноги-то у меня целые. А почему вы решили, что из госпиталя?

- Рюкзачок ваш йодом попахивает...

Женщина показала, как лучше выйти на нужную дорогу, и Виктор двинулся по ней ускоренным, маршевым шагом. Была пора самой густой ночной темноты, но в чистом поле еще можно было кое-как различить дорогу - помогали редкие и чуть видные в подоблачном тумане звезды. Однако вскоре начался лес, далекий свет звезд потонул в темных густых кронах высоких деревьев и почти совсем не пробивался на дорогу. Идти стало трудно, почти вслепую приходилось угадывать, куда ступить, и потому уже невозможно было сохранять нужную скорость. На первых же шагах Виктор несколько раз споткнулся, и один раз так неосторожно, что даже отдалось в раненом плече.

- Если часто станет так колоть, - вслух подумал Виктор, - то и за сутки не доберешься.

Когда-то он ходил этой дорогой, но так давно, что, пожалуй, и днем вряд ли смог бы отыскать более или менее надежные приметы. Невольно вспоминал совет женщины: видимо, верно она говорила, - может, завтра удалось бы найти какой-нибудь транспорт. Но как надеяться на это? Там семья... Им, наверно, труднее ждать его, чем ему шагать по темной, почти позабытой дороге. Писал им, что постарается завернуть хоть на часок, а точного времени сообщить не мог.

От таких мыслей пустяком казалось покалывание в правом плече - ноги как бы сами прибавляли шагу. И все же, когда он возвращался к неумолимой действительности, сердце сжималось при мысли, что если и хватит у него сил на сорок километров, то до рассвета их не одолеть. А вдруг еще и с дороги собьется?

Виктор припоминал: на пути должна быть небольшая деревенька. Если ничего тут не случилось за годы войны, то она должна вскоре показаться. Однако вот уже сколько прошел, а вокруг лес и лес, вдоль дороги - кустистые заросли. Было немного звезд на небе, так и те скрылись за тучами, а может, спрятались за густые кроны деревьев. Вокруг еще больше потемнело, и еще трудней стало идти.

Угнетали, тревожили противоречивые чувства. Казалось, что если он теперь не повидает жену, хоть на минуту не возьмет на руки сына, то жизнь его превратится в сплошной мрак, он простить себе не сможет, что не использовал этот, возможно, единственный шанс. С другой стороны - если опоздает в часть и таким образом нарушит дисциплину, то кроме всяческих укоров и, пожалуй, взыскания - загрызет совесть: как можно в военное время допускать такие вольности? Учтут, что причина была исключительная? А может, и не учтут...

Сапоги все набрякли от ночной сырости, и Виктор почувствовал, что ноги его тяжелеют. Это немного испугало его, хотя он твердо надеялся на свою выносливость: не такие переходы приходилось делать, не такие трудности преодолевать! Неужели госпиталь отнял столько сил? Да не очень и долго лечился; лишь хорошо отоспался, отмыл походную пыль - и уже выписали.

До слуха вдруг долетел отдаленный, неясный звук. Виктор насторожился. Промелькнула догадка: наверное, из той самой деревни. Но мог и в лесу кто-нибудь подать голос: сонная птица, зверек, даже волк. За войну их много тут развелось. Вспомнилось письмо жены, в котором она рассказывала, как прошлой зимой где-то на этой дороге волки погнались за их санями. Хорошо, что в санях было немного соломы, стали жечь жгуты и отбились от стаи.

Звук повторился, и теперь Виктор ясно расслышал лай собаки. Значит, деревня тут! Казалось, за всю его жизнь никакой другой звук не был таким желанным и нужным.

"Собака лает - ветер носит!" А вот и не так! Надежду и радость принес этот лай. Тяжесть в ногах сразу уменьшилась, гнетущее чувство в душе улеглось. Поймут добрые люди там, в части, что человек не мог не завернуть к семье, если оказался почти рядом. Наверняка поймут, что поддержать семью в трудное время - это тоже долг воина.

Тонкий и незлой лай собаки доносился все отчетливее, и Виктор уже почти не глядел под ноги, а шагал споро и уверенно, приняв за ориентир бодрый голос, может, единственной в деревне дворняги. И скорее почувствовал, чем увидел, что лесная чаща впереди начала понемногу редеть, выплыла навстречу серая полоса горизонта и на нем несмело засверкала звезда. Лес кончился. Надолго или нет, Виктор не помнил и почему-то не думал об этом. С радостным чувством глядел на далекую звезду и представлял, что она светит как раз над тем местом, до которого ему надо дойти. И сияние ее усиливается, она будто приближается, плывет навстречу...

Перед глазами открылась большая прогалина, и не просека лесная, не просто полянка, а, видимо, обжитое место. С правой стороны ее и доносится лай собаки: кажется, там деревня. Засверлили в голове мысли-догадки и разные соображения о том, как лучше и удобнее попросить помощи у людей: может, кто и подвез бы хоть несколько километров...

В собачьем лае появились тревожные нотки, однако доносился он все время из одного места, видимо, собака была на привязи. Взглядываясь в ту сторону в надежде увидеть где-нибудь приветливый огонек в окошке, Виктор неожиданно для себя заметил на прогалине у самой земли нечто похожее на сугроб снега. Чутье бывшего кавалериста подсказало - это отдыхает, насытившись росистой травой, белый конь. Сам когда-то бывал в ночном, а потом и в армии не раз дежурил на конюшне, знал, что кони, когда хорошо наедятся, ложатся отдыхать. У него у самого был в эскадроне белый конь, Сокол. Любил тот Сокол полежать. И как ляжет, так даже в полумраке конюшни виден. Кони другой масти вороные, серые, буланые, - бывало, когда лягут, то почти сливаются с подстилкой, а Сокол выделялся, будто белой простыней был накрыт.

Виктор свернул с дороги, сделал несколько шагов к белому сугробу. Собака сразу же захлебнулась надсадным лаем. Понял, что она сорвалась с цепи и ринулась ему навстречу. В руках у Виктора ничего не было, на всякий случай он снял с плеча рюкзак и опустил его ниже колен.

Когда верный страж подбежал, подкатился совсем близко, то стало видно, что всерьез обороняться было не от кого: возле ног закрутился маленький темный комочек, у которого не только ног и хвоста, а даже глаз не было видно. Однако злости и верности своей службе у него хватало: с таким отчаянием и угрозой кидался он под ноги и так упрямо норовил хватануть Виктора за голенище сапога, что все же пришлось несколько раз махнуть рюкзаком.

- Тихо ты! - послышался неподалеку сильный низкий голос. Прозвучал он на полутоне, и Виктору показалось, что если бы этот человек крикнул во всю мощь, то эхо всколыхнуло бы лес далеко окрест. Собачонка сразу приумолкла и стала ласково ворчать, подпрыгивая перед незнакомым пришельцем.

Человек тем временем зажег "летучую мышь" и подошел ближе.

- Кто такой? - спросил уже совсем тихо, однако в его голосе слышались внушительная сила и уверенность. - Куда черт... - Тут он запнулся, ступив ближе, уважительно поглядел на Виктора и неловко поправился: - Куда бог несет?

Прежде чем ответить, Виктор тоже смерил взглядом подошедшего. Тот был в военной форме с сержантскими погонами, на фуражке поблескивала красная звезда. На широкие плечи наброшен пехотинский бушлат, из-под него виднеется рядок медалей. Штаны-галифе командирские, но, видимо, перешитые из солдатских, так как до полной офицерской формы не дотягивали. На ногах добротные юфтевые сапоги, влажные от росы, но не разбухшие, значит, ходил мало, видимо, спал на свежем воздухе возле белого коня.

"Зачем такому дворняжка? - невольно подумалось Виктору. - Сам сумеет постоять за себя. И защитить кого надо!"

- Иду в Хреновое, - неохотно сообщил Виктор, не ожидая никакой пользы от такого разговора со случайным военным.

- Куда? - переспросил тот и хохотнул, приоткрыв губастый рот.

Виктор повторил.

- Ни хрена не понимаю! - уже громко и недоуменно промолвил военный. И, обернувшись назад, крикнул: - Христя-а!

Кудлатая собачонка вздрогнула от его возгласа и прижалась к земле шерстистым и, наверное, мокрым животом. Звучное эхо полетело и раскатами загрохотало в невидимом отсюда лесу. Христя услышала бы этот зов, если б была бог весть как далеко отсюда. Но она находилась близко, и вскоре Виктор не столько разглядел, сколько услышал, что к ним бежит, задыхаясь от спешки, женщина.

- Наш конюх, - доброжелательно объяснил военный и еще ближе подошел к Виктору, глянул на его гвардейский значок на гимнастерке и на погоны. Прошу прощения, товарищ гвардии лейтенант! Видать, я тут... Сейчас все выясним.

Женщина, которая примчалась к ним, была в длинном, чуть ли не до самых пят, тулупе. Виктора несколько удивило то, что она была босая и с непокрытой головой. Увидев постороннего человека, она подняла огромный воротник своего тулупа и спрятала в него лицо.

- Разбудил? - с улыбкой спросил военный.

Из тулупа сначала послышалось частое от бега дыхание, а потом тихое и ласковое:

- Не-ет.

- Слушай, - обратился к ней военный. - Тут товарищ гвардии лейтенант в какое-то Хреновое идет, так, наверно, это совсем не в ту сторону?

- Почему не в ту? - возразила Христя, приоткрыв воротник тулупа. Можно и так попасть, через Бобровку, но это будет большой круг. Там развилочка была. - Христя уже совсем распахнула тулуп и показала рукою на тот лес, который Виктор недавно прошел. - Но вы, наверно, миновали ее ночью и не взяли влево, а пошли направо. Теперь только на Бобровку.

- Так и мне надо в Бобровку! - радостно произнес Виктор. - Туда моя жена эвакуирована... И сынок у меня там...

- Так это сюда, сюда! - искренне радуясь, что может помочь человеку, восторженно заговорила Христя и уже обеими руками стала показывать в ту сторону, куда Виктор и направлялся. - Далековато еще, но сюда! А где там ваша жена? Может, в школе?

- Да, в школе, - подтвердил Виктор.

- Вот как! - женщина воскликнула так удивленно и радостно, что Виктор насторожился. - А как зовут вашу жену? Может быть, я знаю ее?

- Христя! - перебил женщину военный. - Чего ты допытываешься?

- А что тут такого? - отозвался Виктор. - Вопрос уместный. Галей ее зовут. А фамилия? Моя - Вихорев, значит, и у нее такая же.

- Вихорева! - взмахнула руками женщина. - Так она же была у нас! Семен!.. Ты еще в госпитале тогда лежал. Ехали они вчетвером с Анны поздно... С конференции. Ночь застала, метель разбушевалась, так Наташа... Это сестра моя, - сообщила Христя Виктору, - учит в Бобровской школе... Наташа уговорила их переночевать у нас. Галина Васильевна завучем там работает?

- А я хорошо и не знаю, - смутившись, признался Виктор. - Она не писала мне об этом. Да какая переписка была у нас?.. Только пока в госпитале... Вот еду после выписки... Решил заскочить. Думал, на крыльях долечу...

- Семен! - на секунду задумалась женщина. - А что, если б мы?..

- Ты конюх, ты и решай, - покладисто отозвался военный, сразу догадавшись, на что намекает женщина. - Это жена моя, - объяснил он Виктору. - Бригадных коней выгнали на ночной выпас по жнивью. Какие там кони... Но все же тягло.

- Ну, ты уж!.. - перебила его Христя и легонько толкнула в бок.

- Она меня подбивает, - уже открыто заговорил Семен, - чтоб я коня вам дал своей бригадирской властью. Доехать до Бобровки и завтра назад. Но по правде говоря, не во что запрячь.

- А верхом! - вставила Христя. - На Беляке!

- Верхом! - засмеялся Семен. - Ты же пробовала однажды проехать на нем верхом? Так где очутилась? Хорошо, что косточки уцелели.

- Так это он со мною так. А ты же ездишь!

- Я-а! - осклабился Семен. - Сравнила! Я в артиллерии служил! Там у нас были и тягловые кони, и верховые. Беляк ходил под седлом. Это правда. Но не у каждого! Я выменял его у артиллеристов... Откормил, выходил. Вон - старая привычка: когда хорошо наестся, ляжет на брюхо и спит.

Виктор еще раз глянул в ту сторону, куда показал Семен, и уже отчетливее увидел стройный силуэт белого коня. Теперь он заметил, что поодаль от этого белого красавца паслось и еще несколько коней. Их он не мог разглядеть издали - темная масть делала их незаметными на фоне ночного пастбища.

Семен подошел к Беляку, тот живо поднялся на ноги и вытянул к хозяину длинную стройную шею.

"Сокол, - подумал Виктор. - До чего же похож на Сокола!"

- Может, и седло есть? - преодолевая неловкость, спросил Виктор. - Если бы вы разрешили?.. Я примерно к десяти ноль-ноль и вернулся б.

- Ну, зачем уж так спешно? - возразила Христя и, выставив из-под кожуха голую, необыкновенно белую в темноте руку, погладила Беляка по шее. - Можно и после полудня...

- Седло есть, - отвечая на просьбу Виктора, сообщил Семен. - Но что оно поможет, если скажем... Беляк у нас с характером и может невзлюбить нового человека.

"Сокол, - снова мелькнуло в памяти Виктора. - Чтобы мой Сокол да меня невзлюбил? Не подчинился мне?.."

Вслух сказал:

- Насчет этого не сомневайтесь: я коней люблю и знаю. С малолетства пас и в ночное водил, как вы сегодня... Кроме того, перед войною два года служил в кавалерии.

- Так мы с вами почти сродни!.. - воскликнул Семен. - А теперь где вы?

- Был в стрелковой части. А как дальше - не знаю. Скажут в резерве.

- Христя! - обратился Семен к жене. - Ты побудь при конях, а мы возьмем Беляка да сходим за седлом. Я быстро вернусь. Шарик с тобою останется.

Беляк послушно шел за хозяином и будто рад был, что вот его подняли и скоро можно будет размять ноги, расправить тело в жарком, стремительном галопе. Семен держал повод в правой руке. И что бы ни делал до этого, то все одной, правой рукой. Только теперь Виктор догадался, что левой руки у сержанта нет.

- Где это вас? - сочувственно спросил Виктор. - До ампутации дошло?..

- Да еще под Ельней, - вздохнув, ответил Семен. - Долго провалялся в окопе, истек кровью и рану загрязнил... Лечили, лечили - не помогло. Пришлось лишиться вот... Подчистую нестроевой теперь, а форму снимать не хочется: все не могу поверить, что уже совсем отвоевался.

- Меня возле Понырей в этот раз, - откровенностью на откровенность ответил Виктор. - В первый день их налета. Осколком снаряда... Тоже в плечо, но, конечно, легче, чем у вас: около месяца в бинтах походил, из строевых не выбыл.

Седлал Беляка Виктор сам, сержант только придерживал коня за ременные поводья хорошей сыромятной уздечки, которую вынес из кладовки. Конь в предчувствии скорого бега нервно перебирал стройными передними ногами, грыз удила. Семен успокаивал его, поглаживая рукой по шее, говорил самые ласковые слова, однако и сам заметно волновался: в таком состоянии конь порой не слушает и хозяина.

Вытянув руку, Виктор измерил длину стремян, взял у сержанта поводья, накинул их на челку коня и в тот же миг оказался в седле. Беляк сначала нагнул голову, затоптался на месте, потом свечкой встал на дыбы.

- Тихо ты! - крикнул на него Семен и выставил руку, чтобы схватить коня за удила. Но, увидев, что гость отпустил поводья и с ласковой улыбкой поглаживает Беляка по шее, успокоенно напомнил: - Рюкзак не забудьте!

Конь так стремительно взял с места, что в один миг оказался на дороге. Галоп его был ровный и уверенный, и, хотя дорога еще утопала в темноте, Беляк нигде не спотыкался и темпа не сбавлял. Виктор следил за его дыханием, чувствовал, что конь хорошо натренирован, при таком аллюре можно быстро добраться до места. Семен ничего не сказал насчет выносливости Беляка, может, не успел, но Виктор с первой минуты решил полностью довериться воле и желанию коня: хочет держать галоп - пусть держит; перейдет на бег - пускай бежит; пойдет спокойным ходом - пусть идет. Кавалерийский опыт подсказывал, что, к его счастью, конь попался такой, который хитрить под седлом не умеет: отдает все, что у него есть, без всякого принуждения.

"Сокол, настоящий Сокол!" - с восхищением думал Виктор.

Когда-то его эскадронный конь чувствовал малейшее желание, даже настроение хозяина. Бывало, придет Виктор в конюшню на рассвете, невыспавшийся, утомленный, возьмет в руки скребок, и Сокол нагибает голову, подставляет ему шею, чтоб легче было расчесать густую гриву. На учениях конь никогда не ждал понуканий седока, а слушал общую команду взводного и выполнял ее точно. Зато на преодолении разных полигонных преград, когда надо было скакать через преграды и барьеры, Сокол будто срастался со своим седоком, чувствовал и понимал каждое его движение.

Беляк тоже будто знал, что Виктору побыстрее надо попасть в Бобровку, и не снижал галопа, разве что пошел ровнее, без рывков. А поводья свободные, шенкеля расслабленные, - Виктор только облегчал галоп, привстав на стременах и пригибаясь чуть ли не до самой гривы. И конь ощущал это умелое содействие и, довольный седоком, возможно, в эти минуты вспоминал свою настоящую кавалерийскую службу. А что был Беляк в кавалерии, Виктор понял сразу. Видимо, не раз летал скакун в самые опасные атаки, сшибал своими подкованными копытами врага, выносил своего хозяина-командира из огня и полымя, своим телом заслоняя его от пуль и осколков...

А если б командир упал от вражьей пули, остановился бы Беляк или побежал дальше с пустым седлом?.. Заметил бы, если бы Виктор вдруг вылетел из седла? Остановил бы свой галоп, оглянулся бы на хозяина или, может, сразу повернул бы домой, прибавив ходу?

Виктор тут же отклонил мимолетное сомнение. Даже стыдно стало за такие мысли. Стыдно перед конем! Если бы Беляк догадался о таком недоверии, наверно, обиделся бы, опустил бы свои острые уши, которые держит торчком, вперед, будто режет ими встречные волны воздуха.

Нет, этот скакун не может изменить хозяину, бросить его в беде. Виктору все больше и больше кажется, что он встретился с Соколом - своим верным другом по кавалерийской службе.

...Учения шли возле самой границы. Учения, приближенные к боевой обстановке. "Брали" опасные скрытые преграды. Сокол умело и легко прошел всю дистанцию, выскочил на простор и расслабился, а тут еще один заслон с высоким кустарником и канавой за ним. Ни Сокол, ни Виктор об этом не знали в бою же тоже не будешь знать, что и где придется преодолевать. Сокол не рассчитал движения, споткнулся за канавой и упал... Виктор не успел вынуть из стремени левую ногу...

Сокол вскочил, рванулся вперед и вдруг остановился, почувствовав, что седока на спине нет. Вернулся к Виктору и стоял над ним, опустив голову, пока не подоспела помощь.

...Трещину в голени Виктора лечили в медсанбате. Проведать больного приходили товарищи по эскадрону, рассказывали, что Сокол каждое утро ржет, когда бойцы приходят в конюшню проводить чистку и уборку, ждет Виктора. На первых порах никого не подпускал к стойлу, не давал себя чистить. На повторных учениях не пошел на тот барьер, где случилось несчастье с Виктором. Обогнул преграду, и новый кавалерист не смог заставить его вернуться на повторную попытку.

Когда был снят гипс с голени, Виктору дали месячный отпуск. Только приехал домой, как началась война. Используя отпускные документы, помог жене эвакуироваться вот в это место, куда теперь мчит его Беляк...

А что сталось с его Соколом? Может, он уцелел, хотя ходили слухи, что их кавалерийский полк был разбит в первых боях на румынской границе. Конь мог уцелеть, а потом в другой части и кличку ему могли дать другую. Бывают на свете чудеса. Может, это и есть тот самый Сокол, изнемогший в артиллерии и попавший теперь в руки колхозного бригадира Семена? И ожил, вернулись к нему былые сила и красота? И, может, даже узнал своего бывшего хозяина...

...Дорога пошла густым лесом и, казалось, сузилась окончательно. Беляк перешел уже на спорый бег, его быстрый топот отдавался в сосняке недалеким, но гулким эхом. Над дорогой блестела звезда, кажется, та самая, которую видел Виктор, как только вошел в лес. Но теперь она поднялась выше и светила ярче... Своим мерцанием она показывала, что светить ей недолго и до самого зенита она не дотянет. Застигнутая еще далекой, но мощной властью первого солнечного луча, звезда исчезнет, будто утонет в ярком свете. Тогда над узкой, как лесная стежка, дорогою поднимется последняя четверть луны, она довольно быстро выходит из-за леса и с минуты на минуту начнет светить на дорогу. Луна, которая всходит поздно, рассвета не боится: бывает, что солнце уже высоко поднимется, а маленький светлый серпик плывет себе по небу медленно, беззаботно и вовсе не спешит исчезнуть. Плавает, но не светит.

Стремительный беспрерывный бег Беляка вдруг стал как бы тяжелее. Спина его качалась плавней, это Виктор чувствовал, поднимаясь на стременах, скорость уменьшилась: копыта коня утопали в чем-то мягком и, наверно, вязком.

"Неужели впереди болото? - насторожился Виктор. - Не хватало еще застрять в трясине".

Но все приметы показали, что болота тут быть не должно: на обочинах рос высокий сосняк, кое-где белели березы с густыми темными кронами. Однако дорога заросла - трава была коню по колено.

Чтобы не попасть в какую-нибудь трясину, а тем более - не сбиться с дороги (может, где и был какой-то знак, да не заметил на галопе), Виктор легонько натянул поводья, и Беляк сразу замедлил бег, только недовольно фыркнул и зазвенел удилами. Виктор успокаивающе похлопал его ладонью по вспотевшей шее, и конь остановился совсем. Спрыгнув с седла, всадник почувствовал под ногами песок. От частых дождей да еще, видимо, оттого, что тут никто не ездил, песок порос спорышем.

Догадка о том, что где-то он, наверно, пропустил объезд или параллельную дорогу, что теперешняя стежка, судя по всему, - заброшенная насыпная гребля, все больше подтверждалась. Виктор пошел по гребле пешком, чтоб лучше удостовериться, что это за дорога и куда она ведет. Беляк послушно шагал рядом, ласково терся головой о Викторов локоть, однако пофыркивал недовольно и настороженно. Виктор еще ничего не видел впереди, а конь, очевидно, уже видел, а может, чувствовал, что на дороге появилась неожиданная преграда.

Это был разобранный мостик через канаву: внизу стремительно текла, даже бурлила вода. Мостик окончательно сгнил и, наверно, давно, но с ремонтом почему-то не спешили. Этим летом, видимо, случилась какая-то беда, поэтому гнилые доски сняли, а три продольные перекладины оставили: две по бокам и одну посередине.

Виктор ступил одной ногой на среднюю перекладину - она покачнулась, тихо треснула. Самому, возможно, и можно было бы как-то перебраться на ту сторону: если не по этой перекладине, то по какой-нибудь из боковых. А как же с конем?

Беляк беспокойно остановился возле канавы, опустил голову, расширил ноздри, будто желая понюхать воду, а может, и напиться. Потом сильно захрапел и начал грести копытом влажный песок.

Виктор обнял его за морду, прижал к себе.

- Перепрыгнем, дружок! - сказал как человеку, как самому хорошему другу.

Мелькнуло нереальное желание, чтобы Беляк понял его слова. Будь это настоящий Сокол, то, наверное, не стал бы раздумывать перед таким пустячным препятствием. Та полигонная запруда, где Сокол, может, в первый раз в своей кавалерийской жизни споткнулся, была намного шире.

А этот Беляк, если он не Сокол, возможно, и не прыгал ни разу, не брал водных преград. Однако же где другой выход? Возвращаться назад и искать объездную дорогу? Сколько времени на это потребуется? И дорога та может пойти большим кругом.

Для окончательной уверенности Виктор прошел с конем к одному краю бывшего мостика, потом - к другому; с обоих боков ручей был расширен и, видимо, углублен. В свое время зажатая мостиком и греблей вода теперь нашла простор, вольно разлилась вширь, канава походила на небольшую тинистую речушку.

- Только так! - уже решительно сказал Виктор. - Другого выхода нет!

И когда проверил седельные подпруги и быстро вскочил в седло, почувствовал, что Беляк-Сокол понял намерение хозяина и был готов выполнить его приказ. Это передалось и через явное волнение коня, и через другие приметы его поведения, известные только опытному наезднику.

Поворот от мостика в противоположную сторону Беляк сделал сам, но Виктор понял, что конь повернул не от страха, а для необходимого разгона перед необычным, почти слепым прыжком. Виктор не подгонял коня и не натягивал поводья, будто всю назревшую задачу отдавал на решение самого скакуна, только старательно успокаивал его и подготавливал к решимости ласковым поглаживанием по крутой шее. И, уже выйдя на старт, Виктор приподнялся на стременах, подобрал поводья, дал шенкеля. Конь в напряжении задрожал, с места взял свободный, уверенный галоп и стал решительно ускорять его, приближаясь к водной преграде. Виктор понял, что коню не понадобятся никакие принуждения, даже чисто жокейская команда в последний момент. Только хорошее, умелое содействие в ритме и темпах движения.

Ручей был взят без особых усилий и даже без нарушения стремительности и слаженности галопа. Виктор ослабил шенкеля и приопустился в седле, давая этим разрешение скакуну сбавить галоп, а то и перейти на рысь. Но Беляк будто только из уважения к хозяину немного сбавил ход. Умеренно пофыркивая, будто выравнивая дыхание, старательно вытягивал шею и вытягивался сам, чтоб подальше выбросить жилистые ноги. Беляк-Сокол будто чувствовал, что его уважаемый хозяин очень спешит, и потому старался наверстать потраченное на преодоление ручья время. С обеих сторон темной от зелени дороги быстро проплывали густые ольховые кусты, темные, чуть заметные силуэты деревьев. Порой попадались прогалины, и на них либо торчали пни на самой обочине, либо, уловив звезду, поблескивала вода, заросшая ряской. В таких местах на удивление дружно и весело квакали лягушки. Они не раздражали, не вызывали сонливости, а только напоминали о том, что еще глубокая ночь: перед рассветом лягушки затихают.

И больше нигде никакого голоса, никакого звука. Разве уже кончилась соловьиная пора? А может, промежуток такой, не соловьиный: до полуночи они свое отпели, а для предрассветной песни еще не пришла пора?

Ночная непривычная тишина настораживала. Невольно вспоминался тот страшный для Виктора час, когда однажды немцы неожиданно полезли через болото, угрожая гибелью его стрелковому взводу. И тогда так же громко и тревожно квакали лягушки.

Сильнее стал похрапывать Беляк-Сокол. Или это кажется в ночной тишине, или конь действительно приустал. Но стук его копыт не стихает и не редеет. Дорога стелется перед глазами узкой, едва различимой лентой. Но это Виктору. А Беляку, наверно, лучше видно, он ни разу не засомневался, не сбавил хода из-за какой-нибудь неровности или помехи на дороге. Как Сокол. Тот был самым надежным вожаком в эскадроне и в ночных переходах всегда шел впереди. Виктор не определял ему направления, если приходилось выбираться из чащобных лесистых мест и направляться на исходное место.

...В начале одной прогалины снова послышался собачий лай. Хриплый, по-волчьи протяжный. Ужас и тревогу должен бы вызвать такой лай, желание миновать его, дать большой круг. А Виктор прислушался и легонько пришпорил коня. Одолевало стремление быстрее увериться, хорошая это примета, желанная или просто случайная? Если это чуткий сторож из той лесничовки, которая должна была встретиться тут на дороге, то очень кстати. Пускай себе и хриплый собачий голос, похожий на волчий, но слушать его было приятно, так как одинокий придорожный хуторок ожидался давно, и порой уже возникала тревога, почему его все нет и нет. Неужели не та дорога выбрана?..

От лесничовки рукой подать до заветной Бобровки. Теперь это хорошо помнится Виктору, а когда первый раз шел, не знал, на каком отдалении стоит этот хуторок.

...В тот раз хозяйка придержала собаку, пригласила зайти во двор. "Неужели та самая поджарая дворняга брешет теперь?" Виктор старался вспомнить, сравнить. Давно это было, чуть более трех лет назад. Тогда стоял жаркий день, дворняга лениво вылезла из просторной дощатой, похожей на сказочный теремок будки. В ней, наверно, было прохладнее, так как над острой крышей росла старая груша, развесистая и щедрая листвой, которую не пробивали не только лучи солнца, но и спорые капли дождя.

Хозяйка была рада военному человеку, своему, не чужаку, не оккупанту, который еще недавно мог свалиться сюда. Подставила немного испачканный курами табурет, предложила кислого березовика. Но не было времени сидеть, хоть и ныли ноги от быстрой ходьбы. Надежда была только на свои ноги, никакого шанса на какой-нибудь транспорт в этих местах не могло быть и тогда.

...Шел второй месяц войны. Старшему сержанту Вихореву было поручено вести роту новобранцев в запасной полк под Саратов. Рота была в составе батальона из штатских разных возрастов и званий. Командиром батальона назначили также штатского, но, видимо, с каким-то запасным комсоставским званием. У него-то и отпросился Виктор навестить жену, когда батальон остановился в Анне, где должен был пополниться новыми запасниками.

"...У нас будет сынок..." - ласково и тревожно прошептала жена во время того посещения.

- Ты уверена, что сынок? - В голосе Виктора еще больше тревоги, но радость и возбуждение затмевают ее. Ему не хочется думать о том, как жена будет растить сына в одиночестве, вдали от родного дома, от близких людей. И спрашивать об этом не хочется.

- Боишься, что не сумею вырастить? - Галя заговорила об этом сама. - Не волнуйся!.. Не тревожься! Не думай, что я такая слабенькая. - Она обняла Виктора за шею, прижалась губами к уху.

Виктор ощутил нежную теплоту ее губ, ласку уже загрубевших от полевых работ рук и с гордостью подумал: "Нет, мое солнышко, ты у меня не слабенькая. Это я знал и раньше, но окончательно убедился во время эвакуации, когда нам приходилось ночевать в чистом поле под бомбами, когда ты во время пожара в одной деревне кинулась в огонь, чтобы спасти детей".

- Буду растить сына и ждать тебя, - шептала Галя. - Вдвоем будем ждать! Только ты, милый, не забывай нас...

Потом она стала беспокоиться, как он вернется пешком назад в Анну. Туда больше тридцати километров.

- Может, я схожу к председателю, попрошу подводу?

- Не надо, что ты! У людей уборка!

- Вот если бы теперь тебе того Сокола, про которого ты рассказывал в дороге. А до войны и в письмах о нем писал. Я и сейчас представляю его, хотя, конечно, никогда не видела.

Виктор ласково улыбнулся:

- Фантазерка ты у меня.

- Почему?.. А может, и остался Сокол? Ты же не знаешь.

Провела пальцами по его синим петлицам.

- Гимнастерка та самая, кавалерийская... И сапоги как на той фотографии, что как-то прислал со шпорами!

- Шпор нет, а сапоги те самые...

Проводила Галя мужа почти до самой вот этой лесничовки. Они остановились, когда послышался настороженный собачий лай. Назад шла чуть ли не до самой темноты: удивлялась, как легко и незаметно шла рядом с Виктором и как не идут ноги, как медленно тянется время на обратном пути.

В свою комнатушку с одним окном заходить не хотелось, сердце сжималось от сознания, что Виктора там уже нет и неизвестно, когда он будет... А может, и совсем не будет...

...Усталая и истомленная разлукой, свалилась на тот самый диван возле печи, где недавно сидела с Виктором. Представилось, что еще не остыло его тепло, слышится его дыхание... Уже стемнело, оконце, выходившее в сад, выделялось на белой стене неподвижным черным квадратом. И не хотелось зажигать лампу, а потом завешивать это единственное оконце и сидеть одной, как в погребе, не видеть даже того света, что еще сохранился в маленьком приусадебном садике. Главное же, исчезнет тогда представление, что Виктор еще тут, что, возможно, стоит возле окошка и вслушивается, откуда доносится тяжелый и зловещий гул вражеских самолетов да время от времени долетает эхо мощных взрывов.

"Снова Хреновое бомбят", - подумала тогда Галя...

...До Саратова добрались чуть ли не с первыми заморозками: Виктор и теперь не понимает, кто мог разрешить в то время так долго вести пополнение. Скорее всего это была одна из тех неувязок, которые часто случались в первые месяцы войны: батальон сформировали, а потом, видимо, забыли о нем. Это была не то воинская часть, не то обозно-гражданская. Никаких аттестатов на обеспечение, ни прав на заготовку продуктов батальон не имел. Держались в дороге только тем народным патриотизмом, который неизменно ощущался всюду. Приходили в колхоз, размещались по хатам, и командир батальона шел к председателю колхоза, писал ему разные требования и расписки на получение продуктов. А если же случалось, что председатель колхоза колебался, то за дело брался Виктор - являлся в военной форме, вынимал из планшетки, которую приобрел еще на довоенной службе, документы старшего сержанта - и все становилось на свои места.

В Анне батальон задержался на лишние сутки, потому что надо было организовать выпечку хлеба. Это был самый обидный момент для Виктора: если бы знал, что выйдет задержка, то побыл бы еще дома, с Галей.

Печеный хлеб несли с собой. Когда съедалось все - организовывали новую выпечку. Направлялись будто бы самым коротким путем, а порой выходило, что одолевали за день какой-то десяток километров.

Этот поход всегда вспоминал Виктор с болью в душе. Сама фронтовая служба позднейшего времени не представлялась такой нескладной. Почему бы не подать полэшелона и не доставить запасников на место за один-два дня?

Командир батальона сначала и слушать об этом не хотел, и тут нетрудно было его понять: на фронте вряд ли нашлась бы для него такая служба. А тут он будто бы и при своих воинских обязанностях, и опасности для жизни никакой, и власть над людьми все-таки имеет. До этого назначения у него был только один подчиненный - инкассатор сберегательной кассы, а тут вон сколько людей.

Позднее, когда значительная часть запасников, а с ними и Виктор стали решительно протестовать - люди воюют, а мы тут побираемся по деревням, командир разрешил Вихореву зайти в один недалекий от их маршрута военкомат. Там сержанта выслушали будто бы и с сочувствием, но навстречу не пошли: все вагоны отсюда, если их удается выбить, отправляются на фронт, а не в тыл. Так что - топайте, братцы, не жалейте лаптей, пока вами не пополнили какую-нибудь встречную маршевую часть.

На одной промежуточной станции Вихорев дознался, что небольшой группе людей можно втиснуться в маршрутный эшелон. Подал просьбу - двинуться таким образом с группой наиболее активных новобранцев своей роты до места назначения и оттуда помочь всему батальону: может, даже выслать навстречу транспорт, поскольку известно было, что при запасном полку формируется отдельный автобатальон.

Комбат сначала кричал, возмущался, а потом стал просить Вихорева не бросать его.

- Пропаду я без тебя, - чуть не плача, жаловался он. - Люди разбегутся, - тогда меня под суд отдадут. И не просто под суд, а под трибунал...

И действительно, удивлялся Виктор, вспоминая теперь, - за всю дорогу ни один человек не сбежал из батальона. А было же - вольному воля: никто ни за кем не следил, в некоторых подразделениях даже и переклички не делалось, так как командовали ими такие же отставные добряки, как и этот временный комбат. Где-то на третьем месяце похода многие запасники вконец обносились, построение порой задерживалось на целый час, потому что люди латали свою одежду, ремонтировали обувь. Первое время в таких случаях комбат бегал по хатам, волновался, накидывался с руганью на командиров подразделений. А потом свыкся с обстоятельствами и притих. Запасники трогались с места, когда часть Вихорева была уже далеко. По ее следу медленно ковыляли остальные запасники. Комбат, в хорошей бурке, добытой в одном колхозе, ехал на обозной фурманке, которая везла припасенный хлеб и колхозную муку для новой выпечки.

Из-под Саратова их отправили под Воронеж. Оттуда - под Барвенково!.. Ближний свет! Однако удивляться было нечему. Автобатальону, в который Виктор попал случайно, иногда приходилось делать большие марши. Даже по двое суток. Как правило, на запад - обстоятельства к этому вынуждали - подвигались медленно. А вот назад газовали на самых больших скоростях. И через Дон перекатились почти с лету. Остановились в Вешенской.

Виктору пришлось спасаться от вражеской шрапнели за домиком Шолохова. Голубым, одноэтажным, огороженным частоколом, тоже голубым. Хотелось хоть глянуть на то место, о котором знал весь мир. Подбежали вдвоем со штабным писарем, пожилым человеком, большим поклонником творчества Шолохова, а тут снова налет. Упали там, где стояли. С летящих контейнеров зловещим градом сыпались разрывные бомбы. Одна из них оглушительно треснула возле самого Вихорева. Противно зазвенело в ушах, в нос резануло острым запахом серы. Сознание болезненно сверлил вопрос: конец или еще нет? Может, пронесло и на этот раз?

Не впервые возникал такой вопрос. Разрешался он просто: коль способен думать, значит, жив, разве только ранен или контужен.

Спустя какое-то время пришла уверенность, что жив. Надо было немедленно искать более надежное убежище. Вражеские самолеты ушли на новый заход, а на прицеле у них, скорее всего, домик Шолохова.

С трудом раскрыв запорошенные пылью глаза, увидел побитый осколками голубой частокол. Он будто мелькал, дрожал перед глазами. Виктор тронул соседа:

- Бежим, тут неподалеку ров.

Сосед не ответил, даже не шевельнулся.

- Слышишь? Бежим!..

Самолеты действительно шли вторым кругом, а сосед не двигался и не подавал голоса. Не обращая внимания на взрывы, будто не слыша их, Вихорев начал тормошить соседа, ощупывать его. Почувствовал на своей руке теплую кровь...

До проезжей дороги нес писаря на руках. Ухом и грудью слышал, что он еще жив, но потерял речь: видимо, не только ранен в грудь, но и контужен.

Стоял на дороге и держал на руках обмякшее, бесчувственное тело. Машины, нагруженные ранеными, шли мимо Виктора, не останавливаясь. Некоторые из шоферов сочувственно кивали головами.

Наконец один грузовик остановился, из кабины выглянул старшина с медицинскими эмблемами на петлицах.

- А ну, давай его сюда! - приказал сурово. Взялся за опущенную чуть ли не до самой земли руку раненого. - Да он уже готов! Слышишь? Чего держишь на руках? Похорони где-нибудь тут, если можешь.

Ночью оставили Вешенскую. По пути к Сталинграду несколько раз останавливались, пробивались вперед, возвращались назад, потом снова рвались вперед. Задача была ясной - доставляли частям боеприпасы. Вихореву сверх его штабных обязанностей передали сейф с партийными документами, за который отвечал убитый пожилой писарь.

Там же, под Сталинградом, он попал на краткосрочные лейтенантские курсы.

Учились урывками, а больше стояли в обороне. Виктору иногда казалось, что эта наука ему не очень и нужна. Рядом с ним, уже имевшим гуманитарное образование, учились деревенские парни после семилетки. Они знакомились с трофейным оружием, стреляли из пулеметов и пистолетов, которые еще ни разу не держали в руках. Виктору это было не в новинку, он пользовался уже всяким оружием. И не так давно в кавалерийской полковой школе на соревнованиях по стрельбе занимал первые места.

Один раз пришлось отдежурить возле станкового пулемета целую ночь. Глаза начали слипаться на рассвете. После смены лег в блиндаже и почувствовал, что встать едва ли сможет...

Врач санчасти долго мерил температуру, слушал грудь через трубку, а потом старательно протирал спиртом руки...

- Сколько вам осталось до окончания курсов?

- Точно не знаю, но думаю, что очень мало.

- Жаль, жаль... - задумчиво промолвил врач. И опять долго молчал, сочувственно поглядывая на Виктора. - Придется прервать учебу и направить вас в Камышин.

- Куда?

- В госпиталь.

- Я тут подлечусь!

- Нет, это невозможно!

В Камышине Вихорев узнал, что у него сыпной тиф. Через несколько дней наступило почти полное отключение от всего света: сознание окутала тьма. Виктор не помнил, что с ним было. Из того тяжелого периода вспоминается только один жгучий укол, после которого что-то холодное и липкое потекло по лицу. И послышался далекий, будто из-под земли голос, не то мужской, не то женский:

- Тяжелая форма... Очень тяжелая!..

Когда в первый раз открыл глаза, в палату принесли фронтовую газету. Мелькнул заголовок перед глазами... Чувствовалось, что сообщается о чем-то важном, но буквы запрыгали, замелькали, потом совсем исчезли в тумане.

- Вам прочитать, товарищ лейтенант?

Голос был ласковый, сочувственный и вроде бы даже знакомый. Смутно представилась та ласковая, чуткая женщина, что делала ему уколы и прикладывала ко лбу холодные компрессы в первые дни пребывания в госпитале. Да вот же она, будто стоит совсем рядом... А может, сидит на белом табурете... Но он не видел ее, совсем не видел за густым темным занавесом.

- Пожалуйста! - слабо попросил Виктор.

- Разгром гитлеровских войск под Сталинградом! - громко произнесла женщина. - Слышите? Победа. Огромная победа! Взяты в плен Паулюс и весь его штаб!

Женщина будто читала по писаному, но газета была в руках у Виктора, он ощущал ее пальцами. Заголовок снова начал всплывать перед глазами, но не хватало сил даже пошевелиться, поднять руку с газетой. Хотелось попросить женщину, чтобы прочитала или пересказала еще раз то, что он услышал. Радость заполнила душу. И одновременно горечь, что это произошло без него. Тиф оторвал от фронта и чуть не спровадил на тот свет. А может, спас от того света?.. Мелькнуло острое, нестерпимое желание узнать про однополчан, товарищей по окопам. Но кто и что скажет об этом, кто о них знает?..

Женщина почему-то снова назвала его - "лейтенант". Оговорилась или с кем-то перепутала? Но последовало ее же предположение:

- У вас, наверно, сын родился?

- Откуда вы знаете?

Темный туман на миг рассеялся перед глазами: Виктор отчетливо увидел газетный заголовок... Увидел, что возле койки действительно сидит на белом табурете медсестра.

- Откуда вы знаете о сыне?

- Вы говорили о нем в бреду, во сне...

Действительно, по времени у него уже мог родиться сын. Галя шептала об этом, прижав горячие губы к его уху... Это было, когда он первый раз заехал в Бобровку. В комнате никого постороннего не было, однако Галя почему-то шептала... Потом все время помнился этот шепот, а во время бреда он, наверное, повторялся.

- Вы напишите письмо домой, - предложила медсестра. - Если та местность не оккупирована.

- Не должно бы!.. Не может быть!

- Скажите адрес, а я проверю. - Медсестра наклонилась к нему. - Могу и письмо написать, пока вам еще трудно. Ведь у вас же сын. Какое счастье!

Женщина говорит вслух, а Виктору кажется, что она шепчет на ухо, как некогда Галя. Он жадно вглядывается в медсестру, будто стараясь что-то прочесть на ее лице, что-то выяснить или сравнить. Замечает только, что она старше Гали и халат у нее надет на теплый бушлат. А в палате вроде бы и не холодно. Разве что в коридоре?..

Впервые окидывает взглядом палату, будто сквозь сон вспоминает ту, куда его положили, когда привезли из-под Сталинграда. Есть что-то похожее, однако и разница немалая: там койки стояли в два ряда, а узкий коридорчик проходил посреди комнаты, и когда врач обращался к одному больному, то поворачивался спиной к другому. Тут койки в один ряд, и от двери вдоль стены остается пространство: врачу тесниться не приходится. Но окна небольшие, и скучный полумрак устойчиво стоит у стен и в углах.

- Почему меня перенесли? - едва слышно спрашивает Виктор, настороженно глядя на сестру. - Это палата смертников?

- Ну что вы? - возмущается медсестра. - Тут офицеры лежат.

- Я не офицер, а младший комсостав.

- Вы уже офицер, - сообщает сестра, видимо, только теперь догадавшись, что Виктор не знает об этом, что в то время, когда пришел сюда приказ о присвоении звания, он был в глубоком беспамятстве.

Вошел врач. Голос у него бодрый, торжественный:

- С победой вас, товарищи офицеры! С большой победой под Сталинградом!

И подошел к Виктору...

Вихореву хотелось поблагодарить врача за поздравление, за те добрые слова, что у каждого теперь в душе... Радовало ощущение, что имеет право на это, так как обращение врача относилось и к нему. Но голос совсем пропал, рот и всю гортань затянула противная и безнадежная сухость.

- Идем на поправку! - уверенно говорит врач, сжимая пальцами Викторову руку с синими жилами. - Теперь для вас единственное: питание и отдых... Отдых и питание.

И что-то прошептал сестре.

Виктор глянул на свою руку. Рядом с рукой врача она показалась похожей на ту, что приходилось видеть у мертвецов: желтой и сухой.

"Неужели и ноги такие?"

- Питание и отдых! - еще раз повторил врач.

"Какое питание? Есть совсем не хочется, только жажда одолевает... Сколько же надо того питания и отдыха, чтобы руки стали как у людей?.. А ребята на фронте!.. Друзья и однополчане!.. И гонят, гонят они врага из-под Сталинграда..."

Сестра сразу после того, как врач прошептал ей что-то на ухо, вышла. Вскоре вернулась и поднесла к губам Виктора открытую бутылочку, круглую, с длинным горлышком, вроде четвертинки.

- Глотните, и вам полегчает.

- Что это?

- Лекарство. Глотните!

Почувствовал, как в рот полилось что-то приятное, пахучее, сладкое. Сухость исчезла, захотелось даже сказать что-нибудь, чтоб проверить голос. Сестра услышала его "спасибо", кивнула. Так, глядишь, скоро руки и ноги начнут шевелиться, а потом и действовать, жизнь вернется и еще можно будет повоевать, догнать врага, может, уже на его территории...

И еще такая радость: сын родился! А вдруг от Гали есть письмо? Конечно же нет. Но живет такая надежда, и от нее все больше и больше теплеет на душе. Не погибла жизнь и не погибнет, если есть сын!..

Захотелось еще глотнуть того животворного напитка, который приносила сестра. Где же бутылочка? Не видно. Наверно, в тумбочку поставила: оттуда самому не достать. А попросить неловко... Видимо, это очень полезное лекарство... Запах его так и плывет над кроватью... А может, и по всей палате. И всем, кто тут лежит, хочется попробовать этого лекарства. Да, наверно, его не хватает.

Чем оно пахнет, таким близким, будто знакомым с самого детства? Долго не приходила желанная отгадка, порой маячила вблизи и снова отдалялась, словно кто-то испытывал его терпение. И вдруг запах стал родным и близким, стоило ему мысленно перенестись в небольшую деревеньку на Старобинщине, где прошло детство. Огородик с малиной, красной смородиной, крупные гроздья которой спускались до самой земли, а иногда и лежали прямо на траве, с двумя кустами крыжовника и одним - черной смородины. Старым был тот куст и малоурожайным, но разросся не в меру, занимал чуть ли не пол-огородика. Однажды отец подошел к нему со старой щербатой лопатой, но мать увидела, заслонила собой куст и начала упрашивать:

- Не трогай! Жалко! Такой хороший куст!..

- Так не родит же, впустую соки тянет. А если что и вырастет, то вкуса нет и запах неприятный.

- Вот попробуем в этом году, - настаивала мать. - Пусть поспеют ягоды, я тогда сама придумаю, что с ними сделать: может, варенье сварю или в бутыль засыплю с сахаром.

И засыпала. Зимой давала детям от кашля. Сок был такой вкусный, ароматный, что Виктор даже закрывал глаза от удовольствия, когда дотрагивался губами до деревянной ложки с густым вишневого цвета настоем. Ложку держала мать, чтоб случайно не разлилась животворная жидкость.

После таких лечений мать сама облизывала ложку. Она не решалась еще раз наклонить бутыль, налить для себя: пусть подольше сохраняется лекарство, чтобы хватило на всю зиму, да и на весь год, до новых ягод.

Теперь Виктору эту бутылочку надо беречь: сестра шепнула, что выпросила лекарство только для него, как для самого слабого больного. А так хотелось выпить бутылочку всю сразу! Тогда, наверно, жажда прошла бы и сил прибавилось. А если по такой бутылочке да каждый день! Он скоро смог бы сделать то, о чем тоскует душа: догнать свой батальон, боевых друзей, победивших под Сталинградом. Только бы они остались живы! Где он догонит их? Скорее всего уже не на своей земле, а где-то под Берлином. Но догнать надо, в этом смысл снова обретенной им жизни!..

Неожиданно для себя Виктор уснул, и перед его глазами возникла материнская бутыль с соком. Нетронутая, не выпитая наполовину, а полная, аккуратно обвязанная белой, местами подкрашенной ягодным соком, тряпицей.

- Возьми, сынок! - ласково просит мать. - Всю бутыль возьми. Выпьешь, поправишься...

"Где она теперь, моя матулька? - тревожно думает Виктор, проснувшись. Как живет, если спаслась от врагов? Там ли тоскует, где свой век прожила, или оторвало от родной земельки, занесло куда-то лихолетье?.."

Родной угол с березовой рощицей неподалеку, с тополем над часовенкой в одном конце улицы и старой ветряной мельницей - в другом. Разве забудется то счастье, когда удавалось отбить у немцев хоть одну такую деревеньку. И там мельница-ветряк без крыльев, со сквозными пробоинами в почерневшей обшивке... Вокруг - осколки жерновов. Они еще белые от муки. Они еще пахнут мукой... Попадалась иногда мельница и с крыльями, вконец изрешеченными пулеметными очередями...

Вспоминаются березовые рощицы, под корень спиленные оккупантами. В одних местах такие рощицы были при кладбищах, в других на самом кладбище. Пеньки стояли между могильных холмиков. Свежие пеньки, еще розоватые сверху и влажные от сока, как молодые щеки от слез.

В одном месте нашли целые штабеля спиленных и нескоренных берез. Из ровных белых стволов немцы делали кресты для своих могил. Эти могилы заняли весь ближайший пригорок, и чуть ли не на каждом кресте сидела ворона и отчаянно каркала, будто отпевала оккупантов. Березовые кресты на вражеских могилах были неживыми, не слезились соком на распиленных или подрубленных местах.

Не забудется Виктору и та роща, где над белыми крестами с желтыми холмиками стояла могучая береза, обрубленная до самой верхушки. На могильные кресты пошли ее длинные толстые сучья, а само дерево стояло и грустно пошумливало остатками ветвей над вражьими могилами. Неподвижный ворон сидел на самой верхушке этой березы, будто следил сверху, выжидал чего-то... Подойдя ближе, Вихорев наставил на него дуло автомата, но ворон как бы не заметил его, не понял, что это такое. Помедлив, нехотя расправил крылья и шухнул вниз, а потом медленно поднялся выше и перелетел на вражеские могилы, сел на крест рядом.

С Вихоревым - связной и санинструктор. Втроем направились к березе: еще издали заметили, что под нею кто-то неподвижно стоит. Кто может там стоять, когда вокруг ни живой души? Ближайшая деревня сожжена до последнего бревна, даже колодезные журавли обуглились, а некоторые и вовсе сгорели и черными головешками попадали в колодец или рядом с ним.

Была тихая ранняя весна. Береза только начинала развешивать свои сережки, раскрывать листья и потому издали казалась серой и почти голой. Человек, стоявший у ствола, не мог спрятаться под нею ни от дождя, ни от солнца.

Санинструктор, низкорослый здоровяк с нашивками старшины, смелый разведчик, побежал к березе первым. Оттуда громко закричал, замахал руками, подзывая остальных скорее подойти. Вихорев и связной побежали.

К березе была привязана женщина: длинные веревочные вожжи, влажные от ночного тумана, в нескольких местах перехватывали ее тело, а сверху два конца были замотаны на шее и толстым узлом завязаны на стволе березы. На ветке перед глазами женщины висела почерневшая дощечка от какой-то обгоревшей кадушки - потому ее лица не было видно. На дощечке надпись: "Бандитка".

Виктор сорвал эту дощечку. Подстриженные, со следами давней завивки волосы обвисли, падали прядями на посиневшие уши и щеки. Казалось, прямо в душу смотрели заплаканные, остекленевшие глаза.

- Она уже несколько дней тут, - с горечью сказал санинструктор. - Вот людоеды фашистские!

- Давайте похороним ее! - сказал Вихорев. - Под этой самой березой.

Солдатскими лопатками выкопали могилу, отвязали женщину, взяли на руки окостеневшее тело и осторожно опустили в могилу. Когда насыпали желтый холмик, санинструктор поднял с земли обгоревшую дощечку, соскоблил с нее надпись карателей и задумался.

- Как же ее звали?.. - Его недоуменный взгляд остановился на Вихореве. - И узнать не у кого...

Ничего не мог сказать и Виктор. Тогда санинструктор разыскал в своей полевой сумке огрызок химического карандаша, смочил белую сторону дощечки березовым соком, который сочился из свежих ран после недавно срубленных веток, прижался к тихой, печальной, будто плачущей от жалости березе и написал: "Твоя смерть - твое бессмертие!" Положил дощечку на два камня на могиле и закрепил ее сверху третьим.

С грустью покидали могилу под березой. Виктор с тоской и болью думал, что почти не представляет лица этой женщины: сначала дощечка закрывала его, а потом невольно отводил глаза в сторону, потому что невыносимо тяжело было смотреть на синее, искаженное от боли и мук пятно, что когда-то было женским лицом. Даже возраста мученицы нельзя было определить.

Остро и жгуче кольнуло в сердце: "А может, это родная сестра?.. Фигурой женщина напоминала старшую сестру, учительницу, работавшую в недалекой отсюда сельской школе... Ведь такое могло случиться и с ней?.."

Часто мучают теперь его страшные мысли. Одна осталась мать в деревенской хате, со всех сторон окутанной зеленью садовых деревьев и кустами ягод. Младший брат - студент - вряд ли успел добраться домой из Минска... Его, скорее всего, мобилизовали по пути, хотя по годам еще не подошло время идти в армию.

Мать ждет сыновей, если сама жива... Если бы дошли до нее вести о победе под Сталинградом, ей легче стало бы ждать...

Голос палатной сестры перебил горестные воспоминания:

- А почему вы в горячке все какого-то Сокола звали? То сына, то Сокола. И порой так громко, что все в палате просыпались.

Неужели такое могло быть в тифозном бреду? Наверно, могло. Как только наступало очень трудное время на фронте и жизнь висела на волоске, вспоминался белый Сокол. Появлялась шальная надежда, что он вдруг явится и спасет, вынесет из-под огня - хоть раненого, хоть чуть живого. Пусть даже и неживого, только бы не оставил врагу. А мысли о сыне, который должен родиться или уже родился, укрепляли веру в счастливый исход. Не может отец погибнуть, совсем исчезнуть, если у него есть сын... Если родился и растет наследник, который ждет своего отца и верит, что отец вернется с победой...

Так думалось тогда в госпитале. Но и впоследствии белый Сокол, как в чудесной сказке, появлялся в памяти. И прибывало решительности, крепли силы, когда порой они были уже почти на исходе.

...Не догнал Виктор своих однополчан после выписки из госпиталя, не двинулся сразу под Берлин, как мечтал, лежа на госпитальной койке, а с маршевой ротой, сформированной в запасном полку, оказался под Понырями, его взвод занял оборону на самом переднем участке Курской дуги. Сокол снился ему в часы ночного отдыха в двухнакатном блиндаже с земляными нарами, застланными травой с сухим пахучим чебрецом. Такие спокойные ночи, редкие в военное лихолетье, тянулись одна за другой долго. Укрепления на рубеже обороны были уже давно закончены, окопы и пулеметные гнезда замаскированы так надежно, что даже самому трудно было заметить их, если идти открытым полем. Проверив посты, можно было и отдохнуть. Постепенно спадала тревожная настороженность, и порой подкрадывалась утешительная мысль, что, может, и не будет вражеского наступления на этом участке. А может, и нигде не будет: враг испугается наших "катюш", как уже не раз было, и отступит без боя.

Когда громыхнула первая бомба возле самого блиндажа, Вихорев спал на пахучем чебреце. Вскочил, выбежал в траншею. Охватила тревога, что вражеские самолеты заметили взводный блиндаж. А между тем сам командир полка в свое время сказал, что лучшей маскировки, чем у них, ни у кого нет. В тот момент снова вспомнился белый Сокол, но не в роли спасителя. Бомб кони боятся - это Виктор помнил еще с первых боев. От бомб кони гибнут... И от снарядов гибнут, спасаться не умеют...

Не думалось о Соколе как спасителе и в те страшные моменты, когда на их траншеи лезли вражеские танки... Разве только необыкновенным чудом мог появиться тут Сокол, как символ победы. Танковую атаку отбивали уже не бутылками с горючей жидкостью, а связками гранат. Вихорева засыпало землей от взрыва снаряда на бруствере. На какое-то мгновение мелькнула мысль о той могиле, которую когда-то сам копал под обрубленной березой... А потом над ухом послышалось поскребывание солдатской лопатки и будто далекий, но отчетливый детский плач. И уверенность ясная и реальная - это сын плачет!.. Требует во что бы то ни стало выбраться из-под земли...

...Осколком ранило правое плечо. Вихорев умел стрелять и с левого плеча. И гранаты бросать на близкое расстояние наловчился левой рукой.

Под натиском вражеских танков пришлось отступить запасными ходами сообщения к полевой дороге за обороной роты. По взводной, ротной, а может, и батальонной обороне начала уже бить наша артиллерия, чтобы остановить вражескую атаку. Дорога за ротной обороной не была перекопана. Тут в тупике траншеи собралось несколько бойцов и молоденький лейтенант без пилотки, с парабеллумом в руке. Когда он хоть на миг поднимал над бруствером голову и легкий летний ветерок обдувал его светлые, запыленные волосы, с дороги начинал бить пулемет, и комки земли с бруствера засыпали юноше глаза. После нескольких таких попыток он взвел парабеллум и приставил дуло к виску. Неподалеку с группой своих бойцов стоял Вихорев. В последний момент он выбил парабеллум из дрожащей руки лейтенанта.

- Слушать мою команду! За мной! - крикнул Виктор, решительно оглядел всех бойцов и кинулся на дорогу. Пополз быстро, почти незаметно, а главное неожиданно для вражеского пулеметчика. И когда Виктор очутился за дорогою, в густой полыни и засохших зарослях лебеды, вдруг почудилось ему призывное ржание белого Сокола. Рванулся вперед, твердо веря в спасение. Пулемет уже сек по дороге, пули скашивали полынь и лебеду. Вскоре услышал, что за ним кто-то ползет, прямо гонится, однако не подумал, что это мог быть враг. Наверно, ребята из взвода, а может, и все те, кто были в траншее.

Белый Сокол снова и снова подавал голос. В отдельные моменты представлялось, что он уже совсем близко, как в прошлые времена, что скоро примчится сюда, успеет на выручку, на помощь, вынесет из-под вражеского огня.

Подсохшая полынь шелестит, потрескивает от пуль. А когда затихает пулеметная очередь, Вихореву снова кажется, что кто-то очень упорно догоняет его. Догоняет не бегом, а ползком. Значит, не враг. Наверно, скоро догонит. Виктору трудно ползти, совсем не действует правая рука, и сильно ноет плечо.

...Впереди - необъятность чистого степного поля. Это Виктор скорее чувствует, чем видит. Вглядывается в даль, а что-нибудь приметить или отличить нет никакой возможности: глаза заливает пот, на веках липнет каждая соринка. После, когда выпал удобный момент, провел по глазам рукавом, вытер пот и огляделся. Неподалеку заметил свежий чернозем от воронки. Появилась надежда на спасение. Если это действительно воронка, то первая задача добраться до нее.

Тот, кто шустро, по-пластунски догонял Виктора, вдруг поднялся и, полусогнувшись, побежал, припал рядом, чуть не наступив на раненую руку. Пулеметная очередь хлестнула по зарослям, сбоку от Виктора скосила куст лебеды и сыпанула пылью в глаза. Стук сапог впереди прекратился.

Когда Виктор снова протер глаза, то уже никого перед собою не увидел, но обрадовался: воронка была совсем близко. Хотел и сам подняться, чтоб одним броском оказаться в спасительной яме, но вдруг так сильно закололо в плече, что даже ползти дальше не смог. Остановился, отдышался, стараясь не думать о ране и боясь тронуть ее левой рукой, чтоб не нащупать крови. Дотянуть бы до воронки...

В свежую черноземную насыпь уперся головой. Туго, до самых ушей натянута пилотка... Воротник гимнастерки расстегнут с того момента, когда делали временную перевязку, - нагретая солнцем земля посыпалась на шею... В воронку скатился как бы с разгона, под действием слабой инерции. Больным плечом наткнулся на что-то твердое и неподвижное: оно мешало опуститься на дно воронки. Раскрыв глаза, увидел, что лежит лицом к лицу с тем юным лейтенантом, от которого только что отвел смерть в траншее. Юноша подвинулся, освободив Виктору место.

- Это вы? - через некоторое время прошептал он и еще немного потеснился. - У вас кровь.

Виктору прежде всего подумалось о том, что, пожалуй, ничего нет хуже, как вымазаться в крови самому и испачкать соседа.

- Жаль, медпакета нет, - снова зашептал юноша, - я перевязал бы.

Почти не веря своим глазам, Виктор заметил, что у юноши не только пакета, но и вообще ничего нет, что положено командиру. Гимнастерка, не перетянутая ремнем, задралась чуть ли не до самых подмышек. Планшетка раньше висела у него на животе - это запомнилось Виктору. Теперь не было и планшетки. А там же, наверно, и документы какие-то, и что-нибудь личное...

- Благодарю вас, - чуть слышно выдохнул юноша.

Виктор не поднимал глаз, чтоб не оглядывать парня дальше: может, и погон у него уже нет. Тяжело дыша в землю, спросил:

- За что?

- За смелость! Я за вами кинулся под огонь.

Виктор молчал. Не рассчитывая на постороннюю помощь, он угнетенно предугадывал свою дальнейшую судьбу: если ничего не случится до сумерек и он не истечет кровью, то вечером можно будет выбраться из этой воронки и в полный рост направиться в тыл на поиски медсанбата. Видимо, такую же надежду питал и сосед по воронке, он все время беспокойно поднимал голову и поглядывал в ту сторону, где еще недавно были наши позиции.

- Они сюда не должны?.. Правда, как вы думаете?

- Не должны, - согласился Виктор. - Наша артиллерия бьет. Слышите?

- Вот если бы "катюшу", хоть одну! - тяжело вздохнул юноша. - И где теперь наши "катюши"?

В воронке пахло сырой землей и горелой серой, похоже, бомба тут разорвалась недавно. Виктор прижался спиною к сыпучей стенке и присыпал землею раненое плечо. "Земля тоже лечит", - вспомнились ему слова, когда-то слышанные от покойного отца. Какое тут лечение, хоть остановить кровь - и то было бы большой помощью. Мучила жажда, до дурноты ныло и жгло в плече, да и во всей спине, усталость накатывалась неодолимо, и так хотелось закрыть хоть на минуту глаза. Виктор и сам не заметил, как заснул.

- А если начнут бить сюда из минометов? - спросил сосед. - Что тогда?

Но Виктор уже не слышал этих слов. Может, и еще что-то говорил парень, ждал совета или даже приказа от старшего по званию. Виктор лежал тихо и неподвижно, даже взрывы совсем рядом не разбудили бы его, если бы юноша вдруг не закричал от радости:

- Вот вам, черти!.. Вот вам!

Начали бить "катюши". Снаряды рвались на тех позициях, которые только что пришлось покинуть. С той стороны весь небосвод застилало густым серым дымом, перемешанным с сухим черноземом. Сразу же заглох вражеский пулемет, установленный на полевой дороге, утихли грохот и лязганье "тигров" и "пантер", которые еще минуту назад утюжили наши окопы.

"А как же они?.." - вдруг подумал Виктор. Встала перед глазами траншейка перед дорогой, и в ней наши бойцы... Большинство из них - раненые. Им было разрешено пробираться в тыл, но вражеский пулемет на дороге заслонил отступление. У всех ли хватило силы и отваги, вот как у этого юноши, сделать последнюю попытку спасения - кинуться в огонь? А может, некоторые и остались в той траншее?.. Кто сообщит об этом нашим наводчикам? Кто вообще знает об этом?..

Залпы вдруг громыхнули ближе. Осколки со свистом и горячим шипеньем пролетели над воронкой. Юноша прижался к земле, испуганно затих.

- Что это? - прошептал с тревогой и отчаянием.

Не успел Виктор что-нибудь сказать, как залп повторился, и свои снаряды разорвались уже совсем близко от воронки. Юноша зажал уши, потом неуверенным движением стал засыпать себя землей.

"Ничего это не поможет", - хотел было сказать Виктор. И вдруг затревожился сам, снаряд "катюши" может угодить прямо в воронку. Прочь такую мысль - под своим огнем нельзя умереть!..

- Что это такое? - снова как из-под земли послышался приглушенный, с нотками дикого отчаяния голос юноши. - Что за несчастье?

- Они же не знают, что мы тут! - сказал Виктор. А сам подумал: "Лопухи наводчики!", невольно вспомнив, как когда-то он дал артиллеристам совершенно точные координаты, а они ударили по траншеям своего же взвода.

Из сыпучей земли торчал только нос юноши, желтый, сухой и будто дрожащий. Если и опалит осколок, так только нос, но этого вряд ли надо бояться: воронка глубокая. Разве вот только наводчик видит эту воронку и думает, что тут засел враг. Он может постараться накрыть этот "объект" прямым попаданием. Тогда спасения не жди.

Использовав короткую передышку, юноша живо разгреб землю и выскочил из воронки. Куда он пополз, Виктор не заметил. И не осудил его: вырваться из зоны огня - по существу, правильное решение. Правда, он, видно, не подумал, что бросает раненым товарища, но это можно списать на неопытность.

Вскоре снова ударила "катюша". Успел ли парень спастись?.. Остались ли живыми ребята из взвода?..

Эти вопросы часто задавал себе Вихорев. Думает об этом и теперь, подъезжая к деревне, где живет его семья. Уже почти не слышно заливистого лая собаки из одинокого лесного хуторка, хотя еще недавно он гулко разносился по лесу. Лес кончается. Впереди, в ночном сумраке, едва заметно белеет полоса горизонта, но видится она голой, пустынной. И чуть заметная в скупом свете луны полевая дорога ведет, казалось, в эту пустыню, больше там ничего нет. Возможно, и деревни нет. Напрасно не остановился в сторожке, не расспросил.

Беляк сначала сбавил галоп, а потом перешел на обыкновенную, нестроевую рысцу. Он часто нагибал голову, будто желая понюхать землю и увериться, что под ним настоящая и нужная дорога. Нигде никаких примет жилья не было видно, и удивляться этому не время. Это же не мирные дни, когда даже какой-нибудь запоздалый огонек в окне мог дать ориентир на десяток километров. Теперь если кто и зажигает свет, то при затемненных окнах.

Тревога коня вскоре передалась и Виктору: неужели не та дорога? Неожиданно вспомнил, что перед Бобровкой должна быть песчаная, всегда светлая горка. С подлесной стороны она заслоняет деревню, которая стоит в низине, тянется вдоль берега здешней тихой реки Битюг. На той песчаной горке когда-то стоял ветряк, махал крыльями, молол людям зерно.

Не видно пока ничего на фоне белой полосы, но Беляк начинает сбавлять скорость, чаще дышать. Почему? Похоже, тут подъем. Может, та самая горка?

Спустя некоторое время белая полоса горизонта заметно расширилась. Беляк побежал резвее, однако никакой мельницы у дороги Виктор не увидел. И горки тоже. Перед светлой полосой впереди, до которой, конечно, не доедешь, немного левее затемнела в легком тумане низина. Если это та самая низина, что должна быть за горкой, которую они незаметно миновали, значит, туман поднимается от реки. Там и притулилась деревня Бобровка, название которой пошло, видимо, от бобров, что водились тут, в Битюге. Только где ж это мельница? Может, не ту горку преодолел Беляк и теперь спускается не в ту низину?

Легкий встречный ветерок повеял прохладой на вспотевший лоб Виктора, на волосы под пилоткой. Дышалось глубоко, свежо, в чистом воздухе ощущалась речная влажность. Сколько времени побыл тогда Виктор в Бобровке? Однако теперь с влажным ветерком пришла уверенность: это та самая река, что протекает чуть ли не у самого огорода, где стоит пятистенка с боковушкой, в которой поселилась эвакуированная учительница Галина Васильевна.

Луну закрыло облако: потом она совсем спряталась за тучу, наверно большую, чуть ли не обложную. В низине, как казалось Виктору, все больше и больше сгущался мрак. Снова явилась мысль, что примчался он совсем не туда, и придется ждать рассвета, чтобы найти нужную дорогу.

И вдруг под копытами коня послышался сдвоенный стук по дереву и сразу заглох. Виктор заволновался: мостик через канаву был и тогда - кто ни ехал по нему, слышал этот стук. Доски с широкими щелями между ними лежали на сухих перекладинах, под колесами или копытами доски дрожали, подавали свой голос.

"Деревня это или приречный кустарник? - встревоженно подумал Виктор. Если здесь заросли, то выход один - расседлать Беляка и пустить пастись до рассвета". Удивляла необычная тишина всюду, особенно в той низине, где по всем признакам должна быть Бобровка. Будто нигде никогда и ничего живого! Неужели сейчас такое время ночи, когда даже собаки утратили настороженность, а всех петухов сморил непробудный сон?

Будто из жалости к припозднившемуся путнику показал свой светлый краешек месяц - туча оказалась не очень большой. Серпок месяца быстро увеличивался, округлялся, лучше стала видна дорога, с глубокими, наезженными колеями. Беляк пошел живее, должно быть, надеясь на скорый отдых, а через несколько минут исчезла тревога и у Виктора: он увидел впереди что-то серое и высокое, похожее на крышу здания и на скирду одновременно.

Это была не скирда, а овин с соломенной крышей. Вот уже улица, и конь сбавил бег, а все хотелось убедиться, что это действительно Бобровка, спросить или отыскать глазами надежную примету. Виктор повернул коня к первому же двору. Из недалекого строения дохнуло навозом. Хоть бы кто-нибудь вышел из хаты или открыл окно!

Будить людей не хотелось. Виктор хорошо помнил здешнюю школу и решил дальше ориентироваться по ней. Школа тут деревянная, покрашенная охрой, одноэтажная и длинная. Она стояла на пригорке возле сельсоветской трибуны. Неизвестно только, что раньше тут появилось: школа или трибуна? Но центральная площадь, видно, издавна облюбовала это место, и все сельсоветские и школьные мероприятия и торжества проходили тут. Бобровскую школу Виктор узнал бы даже в непроглядной темноте, потому решил ехать дальше.

Беляк-Сокол настороженно фыркал, наверно, устал и по настроению хозяина чувствовал, что приехали куда надо и наконец-то можно будет отдохнуть. На бег он уже не срывался, шел медленно посередине улицы и поводил ушами то в одну сторону, то в другую, будто спрашивая у хозяина, куда свернуть. Но Виктор забыл про поводья и шенкеля.

Беляк-Сокол замотал головой, громко пожевал удила. Подавал ли этим определенный знак всаднику? Может, и нет, но Виктор понял, что конь требует отдыха и ехать дальше без передышки он не имеет права. Поэтому, еще не зная, в Бобровку он приехал или в какую-то другую деревню, принял сигнал Беляка и решил, что в любом случае сделает тут остановку, чтоб покормить и напоить коня. Не найдется готового корма, то хоть попасти его на выгоне или в поле.

Но вскоре из полутьмы стали выплывать смутные очертания длинного здания. Оно показалось Виктору значительно ниже Бобровской школы, хотя длиной и напоминало ее. Чтобы быстрее убедиться, школа это или нет, Виктор пришпорил коня. Тот сразу пошел галопом и мигом оказался возле здания. От гулкого топота конских копыт чуть слышно звенели широкие окна. Виктор объехал здание кругом, почти цепляя носком сапога за углы, прежде чем убедился, что это та самая школа: он не мог поверить, что она так почернела и будто осела за минувшие годы. Возможно, и занятий тут теперь нет.

На небольшой пришкольной площадке конский топот заглох, но не от травы, как можно было ожидать, а от пересохшего чернозема. Так было тут и раньше. Виктор увидел неподалеку сельсоветскую трибуну и подъехал к ней. Показалось, что и она стоит не на том месте, где была раньше. К тому же - та была с перилами, а тут только помост на высоких столбах. Ступенек нет, и помост тоже кто-то начал разбирать - видимо, на растопку.

В конце деревни, наискосок от площади, должна быть та хата, где когда-то отвели боковушку Галине. Если и ту пятистенку с крыльцом на улицу не узнает, то придется кого-нибудь будить.

Высокие ворота, скрывавшие двор и окна хаты, показались Виктору очень знакомыми. Наверно, потому, что вспомнилось, как когда-то открывал и закрывал их своими руками. Крылечко немного покосилось, будто предупреждая, что повалится, если неосторожно ступить на него.

Не слезая с седла, Виктор тронул ногой половинку ворот; она послушно скрипнула и приоткрылась, со двора дохнуло чем-то очень близким и родным, захотелось как можно скорее попасть во двор, на огородик, куда выходит окошко Галиной комнаты.

Вихорев живо соскочил на землю. Теперь он был уверен, что попал домой, что его ждут, иначе вряд ли бы оставили открытыми на ночь ворота. Хотел тихо завести во двор коня, расседлать, привязать в укромном месте и лишь потом постучать в заветное оконце. Но не успел - распахнулась дверь сеней и во двор выбежала Галя, босая, в темной юбке и в чем-то белом на плечах. Поверх этой резкой белизны в ночном мраке чернели распущенные волосы.

- Ворота были не заперты, - сказал Виктор, словно ему навстречу вышла не жена, а хозяйка, перед которой надо было оправдываться.

- Ворота и вчера были только прикрыты, - сказала Галя, подбегая к мужу, - и позавчера. Мы ждали тебя!

- И ты, конечно, не спала все эти ночи...

Они сели на верхнюю ступеньку крылечка. Побуревшая, натертая ногами, но чисто вымытая доска слегка повлажнела от летней росы и под рукой казалась шершавой, но после долгой езды в седле так приятно было здесь отдохнуть. Он прижал Галю к себе и даже хотел накинуть что-нибудь ей на плечи: показалось, что она моментально озябнет от предрассветной свежести, растеряет то радостное, взволнованное тепло, с каким выбежала встретить мужа.

- Скоро рассвет, - будто с сожалением промолвил Виктор и хотел по привычке глянуть на руку, хотя часов на ней давно не было: разбились на Курской дуге.

- На наших ходиках... - прошептала Галя. - Я не знаю, который час на наших ходиках: они за стенкой...

От Виктора попахивало конским потом, но, наверно, этот запах был приятен Галине. Вскоре после их женитьбы Виктора призвали в армию. Это было в конце тридцать девятого года. А в сороковом Галя приехала в далекий городок, где Виктор служил в кавалерийском полку. В тех местах ударили ранние морозы. Встретившись в холодной комнате гостиницы, они прежде всего стали отогревать друг другу руки, боясь, как бы не простудиться. Галя была в зимнем пальто, но в легких туфлях и в тонких чулках. Виктор - в кирзовых сапогах с теплыми портянками, но в шинельке, хотя впору было влезть в тулуп. Галя сняла с шеи шерстяной платок, когда-то подаренный ей матерью, и укутала солдату плечи, а Виктор старательно отогревал жену под шинелью.

И от шинели, и от гимнастерки густо пахло застоявшимся конским потом, и это не было ей неприятно...

Расставание в деревянном вокзальчике было более грустным, чем год назад возле школы, где она только начала работать. И когда не стало запаха Викторовой шинели, а в вагоне запахло угольным чадом и дымом от паровоза, у Гали стало так тяжело на душе, что она не могла сдержать слез. Прижимала шерстяной платок к губам, к носу, чтоб уловить хоть маленькую капельку чудесного родного запаха...

Уткнувшись сейчас лицом в гимнастерку мужа, Галина радостно вдыхала почти тот же незабываемый запах, и ей невольно вспомнилась давняя поездка к мужу, когда она едва не отморозила ноги. Памятный шерстяной платок цел и теперь: только не успела накинуть его на плечи, выбегая во двор...

- Надолго тебя отпустили?

Об этом она скорее подумала, чем спросила, но Виктор понял ее тревогу, пожал плечами и не сказал, что ему пора бы уже возвращаться.

- Какой красивый конь! - сказала Галя. - Весь белый!.. Как твой Сокол, помнишь? Покормить бы его...

Виктор не удивился, что Беляк напомнил Гале Сокола, стало приятно, что не одному ему все время этот скакун кажется давним другом и спутником дофронтовой службы.

- Покормить бы его чем, - снова промолвила Галя, уже с хозяйской заботой.

Виктор взглянул на Беляка и увидел, что он неотрывно смотрит на них, его глаза будто светятся, будто горят слабым огоньком. И как ни отворачивался хозяин, как ни старался выкроить еще минутку радостной встречи с женой, все время видел глаза Беляка, они точно упирались холодными лучами в спину. Невольно засверлила мысль, что Беляк не жалел себя в дороге, нигде не задерживался, не хитрил, доказал свою преданность незнакомому человеку, как настоящему другу.

- А что можно найти для коня? - со вздохом спросил Виктор. - Если попасти, то и самому надо быть при нем. А привязать или стреножить - боязно, как бы не украли: этого Сокола мне в колхозе дали под честное слово.

Галя забеспокоилась, поднялась со ступеньки.

- Пойдем посмотрим в хлевушке, я там охапку клевера сбросила - днями на колхозных волах возили. Как чувствовала, что ты на коне приедешь...

С хрустом жуя подсохший клевер, Сокол больше не тревожил Виктора пронизывающим взглядом. А они с Галей не спешили снова сесть на ступеньку, словно к чему-то прислушивались. Галя вдруг насторожилась, направилась к своему окну. Виктор ничего не слышал, а обостренный материнский слух уловил, что малыш в комнате зашевелился, покряхтывает.

"Сынок, - охватило Виктора радостное волнение. - Его голос... Его первое приветствие..."

Пока Галя шла к окну и от окна, Виктор с ужасом заметил, что она прихрамывает на обе ноги.

- Что с тобою, Галинка?

Она смутилась, не поняла вопроса.

- Ступаешь как-то... Будто не своими ногами...

- А... Просто сбила. Вчера на рассвете в Хреновое бегала соль выменять. Назад решила идти напрямик, через лес, да заблудилась... А была босая...

- Садись! Посмотрю, что у тебя с ногами.

- Да ничего, пройдет! Бежим, а то там Тимка!..

Виктор подхватил ее на руки, сел на ступеньку, и она очутилась у него на коленях. На маленьких ступнях белели водяные пузыри, они были видны даже в ночном мраке.

- Почему ты босая ходишь, Галочка?

- Тут все так ходят... А как же мне? И в колхоз надо, и всюду... Я только в школу обуваюсь.

"А есть ли у тебя что обуть?" Этот вопрос больно кольнул в сердце, но Виктор промолчал.

Галя горячо задышала возле его уха и, будто угадав его мысли, зашептала не то сквозь смех, не то сквозь слезы:

- Это ничего... Как люди живут, так и я. Тут не одна я эвакуированная. А вот что соли вчера не выменяла. - хуже. Просто и не знаю, как жить без соли.

- А на что же ты меняла? Прости за такой вопрос.

- На что? - Галина прислушалась, не плачет ли Тимка, и пальцами ног коснулась ступеньки. - Мы, эвакуированные, ходили в лес, собирали грибы. Потом сушили. Объявление было на дверях кооператива, что грибы можно отоварить. Весь свой запас я отдала за бутылку водки: говорили, что в Хреновом только на водку можно выменять соли. За бутылку - стакан.

- И что?

- Напрасно сходила.

У Виктора снова защемило сердце: обо всем вроде подумал, все припомнил, а не пришло в голову, что у семьи ни щепотки соли. Сахару немного припас в госпитале, немного дали в пайке, а соли не догадался попросить. Хорошо, хоть пару воблин положил в рюкзак. Соленые.

В комнате было не темней, чем во дворе: в незавешенное окно уже брезжил рассвет. Виктор увидел на полу узкий, домотканый половичок. Рассеянный свет отражался на белой стене большой крестьянской печи с припечком и плоской лежанкой, падал на деревянную с перильцами кроватку, в которой спал Тимка.

- Здравствуй, сынок! - прошептал Виктор, наклонившись над кроваткой.

Его шепот услышала Галя, прижавшись к мужу, она тоже наклонилась над сыном. Пусть бы проснулся Тимка, раскрыл свои голубые, как у отца, глазенки и посмотрел, кто над ним стоит. Пускай бы и губки надул, как это часто делает, если чего-то хочет, требует, а ему не дают. Вспомнил бы Виктор эту свою привычку, которая неизвестно каким образом передалась его сыну. Заметил бы, что и губы у сына его, только более розовые и нежные.

- Будем зажигать коптилку или нет? - шепотом спросила Галя. - Тимка иногда просыпается от света.

- Пусть поспит, - понял ее Виктор. - Скоро будет совсем светло.

Он подошел к окну, заслонил его плечами, и в комнате сразу потемнело. К маленьким, не больше книжной страницы, стеклам тянулись, едва не касаясь их, косматые ветки яблони. Сбоку от сада виден был хлев, и возле него белела голова Беляка-Сокола. Убедился, что Беляк стоит спокойно и с удовольствием жует клевер, припасенный Галей.

- Я и люблю свое окно, - стоя рядом с Виктором, тихо говорила Галина, и боюсь его. Тут часто бомбили Хреновое, и так полыхало вокруг, что жутко становилось. Даже светомаскировка не помогала.

- Наверное, и Тимка тогда пугался?

- И тогда, и когда тут гремело.

- Разве и тут?..

- Сюда не только бомбы, но и снаряды долетали: фронт был совсем близко.

- Слушай! - Виктор повернулся к жене, в полутьме уловив ласковый блеск ее глаз. - Сразу спрошу, чтоб не забыть: была же тут раньше мельница на горке за селом? Или меня память подводит?

- Была, - подтвердила Галя.

- Когда ехал сюда, даже растерялся, - продолжал Виктор. - Показалось, что не туда приехал: горка будто бы есть, а мельницы нет.

- Была мельница, - снова сказала Галя. - Разнесло снарядом. Хоть тут ни одного нашего солдата не было, но немецкие наводчики брали на прицел все, что видели. Насиделись в те дни и мы с Тимкой в погребе на огороде.

...Слышно было, как за стенкой тикают ходики.

- Они с боем, - сказала Галя, заметив, что Виктор насторожил слух. Должны вскоре отбить время.

- Без них видно, что ночь на исходе. - Виктор окинул взглядом стены комнаты, неровно оклеенные обоями. Уже можно было различить, что обои полосатые, только цвет полос еще не обозначился. Сбоку от окна висела темная рамочка с фотокарточкой. Виктор решил, что уже можно разглядеть эту фотокарточку, и сделал шаг ближе. Узнал, вспомнил...

Галя в беретике, с легкой косынкой на шее. Молоденькая, светлая, счастливая. Доверчиво и нежно прижалась беретиком к нему, наголо остриженному, выглядевшему в военной форме старше своих лет.

- У тебя одна эта фотокарточка?

- Вторая у тебя.

Виктор промолчал. Действительно, тогда фотограф в гарнизоне срочно сделал им две фотокарточки, одну взяла Галя, а вторая осталась у Виктора. Единственная память о той довоенной встрече.

Вспомнились брезентовые портупеи, которые приходилось надевать каждый день. Они поддерживали такой же брезентовый пояс, на поясе с одной стороны висел кавалерийский клинок, а с другой - патронташ. Невольно пальцы потянулись к теперешней офицерской портупее и ремню, нащупали царапины на ремне. Виктор не хотел менять ремень в госпитале: он - тоже память. Царапины на нем от осколков разрывных пуль. Были они также на голенищах сапог, несколько дырок Виктор нашел потом на гимнастерке. Это все память о Курской дуге, особенно о том случае, когда пришлось кинуться под пули. Тогда на боку у него была еще и планшетка. Наверно, осколки обрезали ее, только конец ремешка остался. Ночью Виктор вылез из воронки и долго ходил и ползал по заросшему лебедой и полынью полю, обшарил почти все воронки с той стороны, откуда полз. Планшетки не нашел, в ней была та заветная фотокарточка.

...Ходики наконец ржаво проскрипели за стеною, пробили четыре раза. Галя будто испугалась, смущенно глянула на кровать, прикрытую покрывалом, с одной подушкой, поставленной углом.

- Скоро хозяйка встанет, наверно, зайдет ко мне - велит запрягать волов.

- Так рано?

- На волах пока-то доедешь! Прости, ты же такой голодный!

- А ты?

- Так я же дома...

Галя разбирала постель, и руки ее дрожали. Когда-то, в том далеком теперь местечке, где они учительствовали, хозяйка временно отвела им один диван на двоих, старый, с выпирающими пружинами, к тому же очень узкий. Постель на нем устраивалась только на ночь - днем диван был единственным удобным местом, чтобы посидеть. Как помещались на нем, уже и забылось...

...Подушка в руках показалась холодной. Галя невольно глянула на печь, где спасалась от холода зимою, и смутилась: лето же на дворе. Начала прикидывать, где лучше лечь самой: возле стенки, страшно холодной зимой, или с краю? А чем накрыться? Одеяло узенькое и короткое, только на одного. Тут все на одного! Подушка - блин блином, даже не взбивается: перьев в ней одна горсть. Кровать, наверно, детям была поставлена. И комната эта раньше отводилась детям. Выросли, разъехались, сын в армию ушел.

Трещит, скрипит, ходуном ходит кровать, когда Галя укладывается спать. Она уже привыкла к этому скрипу. А если вдруг развалится?.. И смешно, и горько стало от такой мысли...

* * *

Только они стали засыпать, как заплакал в своей кроватке Тимка. Заплакал громко, настойчиво.

- Спи, сыночек, чего ты? - спросила мать.

- Мне холодно, - сквозь слезы пожаловался малыш.

- Да теперь же не зима, сынок. Вот я встану, получше укрою, и не будет холодно.

- Я хочу к тебе!..

- Давай возьмем его! - шепотом попросил Виктор.

- Куда же?.. - Галина еще дальше отодвинулась к краю.

- Ничего, поместимся как-нибудь.

Она перенесла малыша на кровать. Виктор ощутил возле себя тепленькое, нежное тельце, в одной рубашонке, только ножки были холодными.

- Он действительно озяб там один, - ласково и сочувственно зашептал Виктор, взяв в руки обе детские ножки. - Замерз, мой маленький...

- Это твой папка! - зашептала Галя малышу, прижавшись губами к его мягким, пуховым волосам. - Приехал к нам с войны... На белом коне примчался... На Соколе, навестить нас.

И тут произошло чудо, которого Виктор не ждал и о котором много раз с нежностью вспоминал, - Тимка быстро повернулся, поднялся повыше и обнял его за шею. Головкой притулился к жесткому от густой щетины подбородку. Малыш еще взволнованно дышал после недавнего плача, но быстро успокоился и затих, не отрывая рук от отцовской шеи. Так и заснул...

Чудно, волнующе пахли детские волосы возле самого лица, возле самых губ... Родной, непередаваемый запах! Ему нет названия, он не подвластен определению. И Виктор подумал, что, наверное, это и есть счастье... Не часто оно выпадает в жизни и, наверно, не каждому. Возможно, ради него, ради этого момента надо было побывать под Сталинградом и под Курском, пролить немало крови, пережить горечь поражений и радость победы, да, наконец, даже и это встретить белого Сокола, чтобы прилететь на нем сюда, к семье...

Правая рука Виктора лежала под Тимкой. Ноги мальчика уже согрелись, и отец вынул левую руку из-под одеяла. Долго гладил пушок волос на голове сына, а потом пальцами нашел нежные волосы жены. Галя поймала его руку губами, прижалась к ней и затихла, наверно, заснула. Вскоре заснул и Виктор.

...Белый Сокол вдруг появился перед ним с пучком клевера в зубах вместо удил. Седло на нем, подпруги подтянуты... "Кто же его оседлал? - удивился Виктор. - Я же спрятал седло в хлеву". Сокол будто сам поднял Виктора на седло и помчался по улице... Сильный ветер шумит в ушах... От ветра крутится мельница на горке за селом. Та самая, которую разнесли снарядом немцы. Впереди лес... Деревья вдруг начинают качаться, клониться и падать на дорогу... Ехать дальше невозможно, но Виктору помнится, что ему надо в часть, и Сокол взвивается на дыбы, изготавливается для длинного прыжка... Взвивается и не опускается на землю... Летит белый Сокол над лесом, и навстречу ему поднимается солнце... Не луна, не звезды ночные, а настоящее яркое солнце... Даже пригревает лицо...

...Ранний луч солнца действительно уже светит в окошко, в прогалины между ветвей яблони, сверлит стекла, зайчиками скачет по полу. Солнечный луч коснулся лица Виктора, и он проснулся. Гали на краю постели уже не было, Тимка спал, почти не изменив положения - руки под шеей и на шее отца. Голова малыша - под отцовским подбородком, волосы - возле губ. Детское дыхание ровное, чистое, теплое - малыш дышит ртом, наверно, заложило носик. Отец ощущает эту чарующую теплоту своим подбородком, старается не шевелиться, чтобы не потревожить ровного дыхания сына. В объятиях маленькое родное существо, как бы неотъемлемая часть собственного тела. В нем все необыкновенно.

Еще не проснулся как следует, а дневные заботы и тревоги начинают одолевать. Но все еще кажется, что сын только снится, и он во сне ощущает его родную близость и особенный детский запах. И вдруг раскрывает глаза... Нет, не сон! Вот они, пухлые розовые губки. Отец замечает, что губы сына похожи на его...

Слышен скрипучий стук ходиков за стеной. Прислушаться бы к ним, к их бою, но так трудно бороться со сном... Тимка тоже не может проснуться, наверное, его сон крепче, слаще возле отца. Первый такой сон...

Тихо и осторожно открылась дверь, вошла Галя. Виктор не слышал, как скрипнула дверь, и Галю увидел возле кровати.

- Меня отпустили, - прошептала она, увидев, что Виктор не спит. И замерла, не спуская глаз с постели, где лежали они двое, самые близкие и дорогие на всем свете.

- Приляг на минутку, - попросил Виктор. И, сняв свою ладонь с узеньких плечиков сына, потрогал край кровати, на котором до этого спала жена. Твердо тут, рубец какой-то...

- Я не чувствовала.

Они счастливо разговаривали.

Старались шепотом, чтоб не разбудить мальчика. И была необыкновенная радость в этом утреннем разговоре, хотя он часто прерывался, будто слова куда-то исчезали и надо было их искать или ждать пока они найдутся. Но и недолгое молчание было приятным.

- Я Сокола напоила, - сказала Галя и смутилась от мысли, что не к месту напомнила про коня: пусть бы Виктор еще не думал об отъезде.

- Вот хорошо! Хорошо сделала. Я и сам собирался...

- Бабка ему овса дала... В торбочке...

- Так это же отлично! - чуть не вскрикнул Виктор. - Пусть подкрепится Сокол.

- Так-то оно так, - согласилась Галя. - Но она у нас ничего не делает без расчета. - И еще более тихим шепотом продолжала: - Она не вредная, но очень скупая. Говорят, под старость такой стала. Молодая хозяйка, невестка старухи, у нас добрая, бескорыстная. А старуха - с расчетом во всем.

- А какой тут расчет? Подкормила коня, и спасибо ей! Может, заплатить за овес?

Галя умолкла. Конечно, не об этом надо говорить. Сразу не выяснила, о чем неотвязно думалось, и сейчас не может спросить, сколько Виктор собирается побыть дома. У нее интересовались об этом в колхозе.

- Может, с неделю побудет? - строили предположения одни.

- А может, и больше. Раненый же... - рассуждали другие.

Болью и радостью отдавались в сердце Гали их слова. На длительную побывку она, конечно, не надеялась - это понятно было из Викторова письма. Да и коня никто не дал бы надолго. Но хотя бы денек или два...

И когда уже решилась задать мучивший ее вопрос, тихо скрипнула дверь и послышался вкрадчивый старческий голос:

- К вам можно?

Галя сорвалась с постели, подлетела к двери.

- Мои еще спят, - сказала смущенно, но в то же время резковато, не скрывая недовольства.

- Так пускай, пускай себе спят! - сказала бабка, протискиваясь в комнату. - Пускай спят, а я тем временем у тебя, Галька, спрошу: может, мы запряжем этого белого в плуг да вот тут, на огороде, распашем сотку картошки? Скороспелка у нас... Пора копать.

Хоть и хорошо знала Галя свою старую хозяйку, хоть и ожидала от нее всякого, однако такого поворота не предполагала и потому растерялась, не знала, что ответить.

- Хомут у Косого возьмем, на конюшне, - между тем уточняла старая, - а плужок у Митрофана. Я уже с ним договорилась.

Галя смущенно заморгала и, будто ища спасения от такого натиска, перевела взгляд на Виктора. Тот скорее почувствовал ее взгляд, чем увидел, и, чтоб выручить жену, сказал то, чего пока не решался сказать:

- Мне скоро ехать. Да и конь у меня чужой...

- А что ему сделается? - не отступала старуха. - Я же и овса ему торбочку... И еще можно подсыпать...

- Еду я, еду! Только повидаться заскочил! А за овес могу заплатить.

- Чего ж так быстро ехать? Тут вас ждали, ждали...

От голосов проснулся Тимка, раскрыл глаза, глянул на отца и снова закрыл. Руки на отцовской шее немного ослабил.

- Мама! - несмело позвал он и уткнулся в подушку.

С рук матери малыш с любопытством смотрел на Виктора, который уже сидел на краю кровати и спешно, как по тревоге, натягивал сапоги.

- Что, сын? - весело спросил он. - Разбудила нас бабка? Мы б еще поспали...

- А ты правда так скоро уедешь? - с тревогой спросила Галя. И застыла, надеясь, что Виктор не повторит недавних слов, что, может, сказано это было только, чтобы отвязаться от старухи.

- Надо ехать, - вздохнув, проговорил Виктор. - Сегодня я должен попасть на московский поезд.

Мать спустила маленького с рук, поставила его босыми ножками на половичок, руки ее дрожали... Больше она ничего не говорила, и Виктор не торопился начать разговор, знал, что Галя заплачет, как только раскроет губы, поднимет на него свои карие, уже заблестевшие от слез глаза.

- Иди ко мне, Тимка! - позвал отец и протянул к сыну руки. Тот посмотрел на мать и не тронулся с места.

- Его надо одеть, - заспешила Галя.

В штанишках и серой курточке, в сандаликах Тимка выглядел крупнее, самостоятельнее. Отец достал из сумки и дал ему кусок сахара. Мальчик взял белый квадратный кусочек и какое-то время с интересом растерянно поглядывал то на отца, то на сахар, ощупывал острые края пальцами, вертел на ладони, а в рот не брал.

- Я тебе оладушек дам, - сказала Галя. - А с сахаром чайкю попьем. Она с улыбкой глянула на Виктора. - Тут так говорят - "чайкю". - Посуровев, добавила: - Тимка ни разу не видел такого сахара, наверно, и не знает, что это такое.

- Знаю, - возразил малыш. - Он сладкий.

Виктора тронули эти слова, такие уверенные, будто и не детские. Перед ним стоял на половичке маленький человечек, его сын, и Виктор с нежностью глядел на него. Мать подала Тимке вчерашнюю оладью. Если бы Виктор не увидел ее в руке сына, не поверил бы, что эту оладью можно есть: что-то зеленое, темное было в руке сына. А Тимка набил этой оладьей рот, жевал, и, когда отворачивался к печи, чтобы проглотить, отец видел, как бледная детская щечка слегка краснела. Виктор кинулся к своему рюкзаку, выхватил солдатскую буханку хлеба. Отломил еще не совсем зачерствевшую горбушку, поднес Тимке. Тот растерянно глядел на хлеб, но ни оладьи, ни сахара из рук не выпускал.

- Он еще не знает, что это, - грустно вымолвила мать. - У нас настоящего хлеба давно не было.

- А это из чего? - в смятении спросил Виктор и глазами показал на остатки оладьи в детской руке.

- Из листьев, - тихо ответила Галя. - И ботвы. Сушим все это, потом толчем в ступе, добавляем немного картошки, когда есть. А чаще - толченые картофельные очистки.

- А что же колхоз?.. Ты же ходишь на работу!

- Дали немного ржи... Так мы ее на крупорушку - теперь кашу варим. Думала - и тебя угощу кашей.

Во дворе вдруг послышался громкий стук.

- Кто это? - вскочила Галя и выбежала в сени.

Возле хлева стоял Беляк, махал пустой торбой, натянутой на морду, и передним копытом бил в дощатую стенку.

- Твой Сокол! - с тревогой сказала жена, вернувшись в комнату. Чего-то волнуется.

Виктор посмотрел в окно, потом вышел во двор. Беляк сразу успокоился, когда сняли с него пустую торбу. А когда Виктор понес ее в хлев, конь повернул голову за ним вслед: понравилось, видно, угощение. Но напрасно ждал добавки - не мог Виктор досыпать в торбу овса. Где его возьмешь без хозяйки? А если б и нашлось, разве позволила бы взять старуха?..

Отгонял тяжелую мысль, что сыну приходится питаться такими странными оладьями. Эта мысль больно ранила душу, даже обида взяла на коня, что съел полторбы овса.

Подошла хозяйка, не та, что заходила в комнату просить коня, а ее невестка. Узнала Виктора, сразу вспомнила его первое посещение. Радушно поздоровалась и имя свое назвала: Антонина, - видимо, сомневалась, что гость запомнил ее.

Антонина еще молодая, но постарше Гали, высокая, не очень складная. Лицо приветливое, загорелое до красноты, только под волосами, собранными в тугой узел, да над ушами белеют светлые полоски. Она тоже с интересом глядела на коня, и Виктор смутился, отвел глаза: неужели и она попросит запречь Беляка? Что делать? Может, пускай запрягают? Так ведь и времени на это нет. Мог бы чуть дольше побыть с женой и сыном, да хозяйки подгоняют просьбой: придется поскорее выбираться отсюда.

- Хорош у вас конь, хорош! - сказала Антонина. - Пожалуй, в Хреновом таких не было! А ведь там конезавод был на всю Россию! Разбомбили, нечисти, уничтожили...

Беляк будто понимал, что его хвалят, глядел в их сторону.

- Может, поискать ему еще какого корма? - спросила Антонина. - А на бабку нашу вы не обижайтесь: стукнуло ей в голову картошку распахивать. Выкопаем лопатами, было бы что копать.

Они подошли ближе к хлеву, и Виктор вспомнил, что хотел спросить у Гали: что там за дубовые ветки, которыми завален чуть ли не весь хлев?

- Это наши дрова, - будто догадавшись, сказала Антонина. - Таскаем с Галей из лесу, что за рекой. Кто-то рубил дубняк, а мы только ветки подбираем. Обе же солдатки, одинокие - что тут поделаешь!.. - Антонина попыталась улыбнуться, да вдруг заплакала, тихо, горестно. Сначала глаза заблестели, будто поймав внезапно яркий луч солнца, а потом по исхудалым, с заметными морщинками щекам потекли слезы. - Мой тоже с первых дней на войне. Писал вначале... Приходили треугольнички... И вот уже второй год - ничего... Совсем ничего...

Она жалобно взглянула на Виктора, в глазах стоял трудный, страдальческий вопрос.

Виктор сочувственно молчал, а она торопливо говорила дальше, будто пытаясь возразить ему:

- Нет, похоронки не было!.. И никакого плохого слуха, не про нас будь сказано... А недавно, знаете, как было? У нас тут одна получила похоронку на мужа, а через какой-нибудь месяц он пришел домой. Без руки, правда, но пришел. Есть же счастье людям!..

В двери коридорчика показались Галя с Тимкой. В руках у Гали был топор.

- Вот нарубим дров, - ласково говорила мать, будто забавляя сына, - да будем завтрак варить... Папку угостим.

- Кашей? - спросил Тимка. - Или крупником?

Он так отчетливо и с нажимом выговорил "р", что отец услышал и оглянулся.

- Вот и дровосеки тут! - сказала Антонина и добавила: - Я сама нарублю, чего уж вы с малышом!

Виктор подошел к жене и взял у нее из рук топор. Направляясь к хлеву, взмахнул топором раза два в воздухе, будто вызывая в себе былую сноровку. Лезвие топора поблескивало при взмахе, ловило лучи солнца, которое стремительно поднималось из-за приречного дубняка, откуда эти две женщины-солдатки таскали на своих спинах сучья.

- А что же колхоз? - снова спросил Виктор. - Неужели не мог дать вам хоть какого-нибудь вола съездить в лес за дровами.

- Мне Кульгавый не даст, - уверенно сказала Антонина, - а Гале, пожалуй, не отказал бы как эвакуированной. Но она же не пойдет, не попросит. Ни за что не пойдет!

- А кто такой Кульгавый? - Виктору представлялся местный деревенский лежебока с укороченной ногой. Ковылял до войны по улице, и никто его не замечал, а теперь вот командует, когда все мужчины на фронте.

- Это теперешний председатель, - подтвердила Антонина Викторову догадку. - Королем держится - один мужчина на всю деревню! Да только название, что мужчина: ни ума, ни совести!..

Виктор хозяйским взглядом заметил, что под ветками возле хлева лежит почерневшая от давности и вся исклеванная топором колода. Быстро высвободил ее и стал рубить на ней ветки. От первого удара дубовый осколок, как от легкого взрыва, взлетел высоко, чуть ли не на крышу хлева.

- Ой! - с восторгом воскликнула Антонина, засмеялась и подалась в сторону. - Галя! - обратилась она к ней. - Уведи ты малыша в хату, а то еще... Это же самый толстый комель был.

- Топор у вас очень острый, - словно оправдывался Виктор, трогая большим пальцем лезвие. Почувствовал, что топор иступлен, да и кто тут его наточит?

Галя попыталась увести Тимку в комнату, но мальчик уперся и наотрез отказался идти, начал плакать. Он не мог отвести глаз от Беляка, который при каждом ударе топора настороженно вздрагивал и поднимал вверх острые с черными кончиками уши. Но главное - этого, может, мальчик еще не понимал тянуло его побыть с отцом, посмотреть, как он ловко и легко взмахивает топором, который лежал у них под кроватью и который он однажды попробовал взять в руки, но даже не смог поднять.

Да что говорить про малыша. И Антонина ловила себя на том, что ей не хочется уходить от хлева, хоть у самой немало всяких хлопот и неотложных дел в хате. Хотелось еще поговорить с военным человеком, рассказать о том, о чем Галя, наверно, промолчала. А то уедет и не будет знать, что жена целую зиму бегала в школу в одном жакетике, в котором эвакуировалась. Кожушок, который ей выделили как учительнице в районе, Кульгавый зажилил и отдал местной продавщице, у которой почти каждый день лакал водку. И еще. Отец, может, догадался, а может, и нет, что его сын вряд ли видел когда настоящий, пахучий хлеб, не говоря уже о других харчах. Молотили колхозный горох. Некоторые эвакуированные не ждали, пока им что-то выделят, сами пришли с торбами. А Галя не пришла. Не сходила, не поклонилась председателю, так ничего ей и не досталось...

Антонина говорила б и говорила Виктору. И в глаза ему глядела бы. Но он рубил дрова, так хоть посмотреть на мужика, полюбоваться его силой и сноровкой. Вон какая куча дров выросла за какую-то минуту! До завтрака он все ветки порубит...

И вдруг грустная мысль: "А какой завтрак? Кто его приготовит? Из чего? У Гали ничего нет, кроме горстки ржаной крупы".

Радостно екнуло сердце, когда представила, что поможет Гале: принесет все, что у нее есть, даже бутылку водки, которую не успела променять на соль. Галя не смогла, а она просто не успела. Вот и посидят вместе, и поговорят.

Сколько уже лет нет в хате мужчины, хозяина?.. Ее Змитер, хоть и щуплее Виктора, но на всякую работу и по дому, и в поле сил и ловкости у него хватало. В горячую пору и Антонина ему помогала. В армию призвали в первые дни войны. И враз опустело без него все: и двор, и дом. Казалось, все околицы опустели, все поля. Пришел бы домой хоть раненый... Пускай бы ничего уже не делал, а только показывал да подсказывал, что и как надо делать, и это было бы большим счастьем...

- Я возьму немного дров, - сказала Галя, подойдя к Виктору.

- Подожди, не надо! - перебила ее Антонина. - Они сырые, эти сучья, долго разжигать. Пойдем, у меня есть вязанка сухих... Быстро завтрак приготовим!

* * *

Виктор седлал коня. Рядом стояли все обитатели дома. Кроме Гали с Тимкой и Антонины из хаты выскочили две Антонинины девчушки: босые, платьица до колен, волосы взлохмаченные, видно, только что поднялись с постели.

Беляк, почуяв седло, подтянулся, насторожился, перестал поглядывать на дверь хлева, откуда ему недавно выносили лакомый корм. Железное кольцо левого стремени слегка покачивалось, пока Виктор подтягивал подбрюшные ремни. Когда он наконец оседлал коня, тот сразу повернулся боком к всаднику, словно хотел сказать: "А ну давай ставь ногу в стремя!" У Виктора сперва мелькнула мысль: рвануться с места в галоп и через минуту очутиться за селом, а уж там одуматься и тихо, в одиночестве пережить, перестрадать горькое расставание. Но эта мысль тут же и исчезла. Невозможно, горько даже представить себе, что Галя и Тимка останутся одни. И уже неизвестно, на какое время, неизвестно, выпадет ли счастье снова повидаться.

- Он уезжает? - тихо спросил мальчик, тронул руку матери.

- Это твой папка! - еще раз напомнила Галя. - Папке надо ехать на фронт, там еще война. Но он без нас не уедет. Мы будем провожать папку. Далеко проводим... До самого леса.

- И я хочу на фронт! - Тимка, очевидно, надеялся, что отец услышит это и возьмет его с собой.

- Оба на фронт? - с обидой спросила мать. - А я с кем останусь?..

Малыш смутился, но не сводил глаз с Беляка и следил за каждым движением отца. Виктор услышал тихий разговор жены и сына, подошел к ним.

- Хочешь, сынок, прокатиться на коне? - спросил он. - Посидеть в седле?

Мальчик утвердительно кивнул головой.

...Они "ехали" по улице. В седле сидел Тимка, а остальные, кто провожал Виктора, шли рядом. Отец поддерживал сына за ногу, которая далеко не доставала до стремени. А малыш гордо сидел на коне, ведь это же отец посадил его в седло, это же отец идет рядом и держит свою руку на его колене.

Беляк ступает осторожно и как-то особенно пружинит ногами, будто знает, чувствует, кого везет. Рядом с Виктором идут Галя и Антонина. Они задумчиво молчат, разговор не клеится. Обе любуются Тимкой, который сидит в седле с таким смелым и радостным видом, будто уже не раз ездил верхом. А между тем Галя подумала, что мальчик до этого времени даже не видел коня - в здешнем колхозе ездят на волах.

Антонина вдруг обернулась, и на ее темноватом обветренном лице вначале мелькнуло возмущение, а потом губы расплылись в умильной, всепрощающей улыбке: по улице с веселым криком и смехом мчались наперегонки ее девочки, догоняя дядю с белым конем.

- А кто дом стережет? - сурово крикнула на них мать, но с такой лукавинкой в глазах, что девочки ничуть не испугались.

- Мы хотим посмотреть, как Тимка едет на коне, - сказала младшая. А старшая добавила, что им надо попрощаться с дядей Виктором, что он, наверно, теперь уже не скоро приедет снова.

- Вы хоть позавтракали? - спросила мать.

- Позавтракали, - ответила младшая, а старшая промолчала, видно, не хотела говорить неправду.

Разговор на этом прервался - со двора, где был сельский магазин, вышла дородная, краснощекая женщина с голубой в горошек косынкой на шее. На косынку обратил внимание и Виктор: точно такая же была у Гали. Антонина сразу догадалась, что это и есть Галина косынка, и чуть было не кинулась навстречу женщине. Галя, отгадав намерение соседки, схватила ее за руку.

- Это же твоя косынка! - с возмущением зашептала Антонина. - На что ты ее променяла?

Галя отрицательно покачала головой - не хотела начинать разговор при Викторе. Он действительно мог помнить эту косынку, сам ее покупал. Это было, когда она ездила к нему в кавалерийский полк. И как ни жаль ей было отдавать подарок мужа, но косынка была единственной вещью, без которой Галя могла обойтись.

- Я у нее спрошу! - возмущенно заговорила Антонина. - Я у нее дознаюсь, откуда у нее твоя косынка. И про кожушок спрошу! Змея! Готова всех обобрать!

Галя почти не знала эту женщину - в магазин ходила редко. Заветная косынка на чужой шее кольнула в глаза, но большой обиды не вызвала, разве что пробудила давнюю боль в душе. Дело в том, что она сама отдала эту косынку. Отдала незнакомому деду, который в прошлое половодье помог ей переправиться через бурлящий ручей, преградивший дорогу домой.

...Ее вызвали в район. Вышла на рассвете, подмораживало, а когда возвращалась вечером назад, по улице невозможно было пройти. Подалась на огороды, а там провалилась в какую-то яму, из которой и не выбралась бы, если б не помог тот старик, видимо хозяин огорода. Потом он оторвал от забора две жерди и навел временную переправу.

- И ты отдала за это косынку? - спросила Антонина.

- Отдала, - подтвердила Галя.

- И он взял? У эвакуированной?

- Откуда он знал, кто я такая?

Антонину осенила догадка: "Тот старик отнес косынку в магазин и пропил".

Пускай бы и Виктор узнал об этом, но не время теперь рассказывать. Вот уже и магазин миновали, уже и до околицы рукой подать... А Тимка сидит в седле, первый раз в жизни чувствует себя всадником, первый раз с такой высоты оглядывает деревенские хаты, дворы, садики... И кажется ему, что на него смотрят все - и из дворов, и из окон. А если кто идет навстречу, то останавливается, чтобы поглядеть и поздороваться. Только одна продавщица не остановилась...

Радуется Тимка и не знает, что вскоре ему придется покинуть седло, что надо будет расставаться с отцом и с белым Соколом, который с таким достоинством провез его по всей улице.

Беляк идет медленно, плавно. Виктор понимает, что надо спешить, - это не выходит у него из головы. И в то же время благодарен Беляку за то, что тот не спешит, дает возможность побыть с сыном подольше. Виктор глядит на сына и старается не думать о том, что очень скоро придет час расставания. И может, надолго... Может, навсегда...

С болью подумалось: как будет жить семья дальше? Поддержка по аттестату будет не регулярной. Колхоз тоже мало чем помогает. И крепнет решение написать обо всем в военкомат.

Ну а сам он - чем помог семье, приехав на короткую побывку? Буханкой хлеба да парой воблин? Тимка плохо одет. Штанишки на нем худые, курточка ветхая, перешитая из чего-то старенького. Сандалики тоже стоптанные, а на голове и вовсе ничего нет: ветер шевелит белую челку надо лбом. Виктор снимает свою пилотку, кстати, тесноватую ему, и надевает Тимке на голову. Пилотка закрыла челку и даже глаза. Тимка повертел головой и, довольный, улыбнулся. Отец поправил пилотку так, чтоб не закрывала глаз и чтоб немного были видны светлые, как у самого, волосы.

Ветерок дул в лицо ощутимее - улица кончилась. С высокого седла Тимка уже видит выгон за околицей: зеленый, усыпанный желтыми цветочками у реки, и рыжеватый, с белыми пятнами песка у бугра, где когда-то стояла мельница. Наверно, виден мальчику и лес, который начинается за бугром. С земли можно разглядеть только вершины елей, темные и острые, будто зубья огромной длинной пилы.

- Мы поедем далеко-далеко?

Это спросила Маняка - так звали в доме младшую дочку Антонины. Она подняла любопытные и черные, как угольки, глаза на мать и ждала ответа. Ей хотелось провожать дядю Виктора дальше и дальше, а главное - не лишать удовольствия Тимку, который и не думал спускаться с такой чудесной высоты на землю.

И вдруг все удивились: конь остановился. Виктор не подал ему знака идти дальше, так как чувствовал, что настала минута расставаться. Возможно, подумав об этом, он незаметно натянул повод. А может, мальчик пошевелился в седле, и конь принял это как команду.

- Мы дальше не поедем, - сказала Галя, обращаясь к Тимке. - Видишь, сынок, и конь остановился.

Тимка недоверчиво посмотрел на мать, потом перевел взгляд на отца. Тот молчал, опустив голову, и не торопился снимать маленького всадника: будто надеялся, что Тимка сам все поймет и соскочит с седла. Но вот малыш тронул отцовскую руку, и Виктор спохватился, заговорил горячо, возбужденно:

- Скоро я снова приеду, сынок! Приеду насовсем! Тогда мы с тобой вместе покатаемся на коне. Далеко помчимся, во-он за тот лес!..

Виктор взял сына на руки, прижал его к себе и скорее почувствовал, чем увидел, что мальчик плачет, но тихо, как бы тайком. Да только слез не смог ни удержать, ни скрыть: они стремительно катились по щекам и исчезали где-то за воротником курточки. Следы от них долго не высыхали на ветру.

- Я приеду, - уверенно повторил Виктор. - Скоро приеду! Тогда уж... Тогда уж все время будем вместе!..

- Тимка, отдай папе пилотку, - сказала Галя. - А то забудем!

Мальчик потянулся было рукой к голове, но Виктор остановил его:

- Это твоя, сынок, пилотка! Твоя! Я дарю тебе ее... Вот даже со звездочкой... Чтоб ты был настоящим всадником!

- А как же ты? - В голосе жены и благодарность, и сомнение. - Что скажешь в части?

- Так и скажу. - Виктор поправил пилотку на голове у Тимки. - Скажу, что подарил сыну.

Держа ременные поводья на локте, он посмотрел себе под ноги, будто выбирая сухое и уже пригретое место на полевой дороге. И не нашел поблизости такого места - всюду еще лежала роса, искристо поблескивала в первых лучах солнца. Как же поставишь малыша на росу? Передал сына матери, но тот выскользнул из рук и пробежался по росной тропке.

Антонина поняла, что теперь ей с детьми неловко оставаться тут: семье надо попрощаться наедине. Она подошла к Виктору, сердечно пожелала ему счастья и скорого возвращения, а потом, сдерживая слезы, подала листок бумаги, свернутый треугольничком, и попросила:

- Возьмите, пожалуйста... На всякий случай... Это последний адрес моего Змитера. А вдруг ваши дороги и сойдутся.

Виктор понимал безнадежность этой просьбы, но отказать женщине не мог: пусть надеется, что муж жив... Пусть ждет.

Антонининым девочкам интересно было поглядеть, как Тимкин папа будет уезжать на белом коне, но мать, скоро взглянув, повела их с собою.

Никому из них в эти минуты не хотелось спешить, но что делать? Как ни отмахивался Виктор от тревожной мысли, что сегодня может и не успеть на московский поезд, она все время подтачивала сознание, наполняя его беспокойством и нарушая душевное равновесие. Жена, сын... Душа и сердце с ними. Но воинский долг - выше этого. У офицера в резерве - только короткая передышка, будто пересадка с одного поезда на другой. А там снова фронт, взвод или рота на передовой. И эти взвод или рота уже где-то воюют, и еще хорошо, если командует ими старшина или сержант. А то, может, и рядовой солдат: командиров в пехоте почти всюду не хватает. Как помнится Виктору, командир стрелкового подразделения редко оставался в строю больше месяца. А чаще - несколько дней и опять в лучшем случае госпиталь. Хорошо, если удастся, как ему теперь, вернуться в строй. Именно в строй, а не в свое подразделение: никто для лейтенанта не станет искать его прежнюю часть. Она, пока он лечился, могла оказаться далеко, переформироваться, а то и совсем быть расформированной. Дадут новый взвод, и все пойдет сначала. Сколько продержишься, сколько выстоишь? Потом - повторный круг: госпиталь, новая часть, новое назначение.

Лука седла оказалась тепловатой, когда Виктор дотронулся до нее. От солнца? Нет. Солнце еще не успело пригреть. Это Тимка держался обеими руками за луку, и все седло будто дышало нежным детским теплом.

"Пойти и дальше пешком и вести за собою коня? Тогда и Галя пойдет, и Тимка... И Антонина вернется с детьми. А может, вскочить в седло и рвануть с места в галоп, чтобы в один момент оказаться за горкой? Тимка, может, и не поймет, почему так быстро исчез папка. Почему полетел куда-то белый конь. Галя утрет платком слезы и возьмет мальчика на руки. Вспомнит, что возле первой хаты ее ждет Антонина".

У самого уха он услышал нежный, полный ласки и тревоги шепот:

- Опоздаешь, Витя... Из-за нас. Будут неприятности...

Виктор наклоняется к сыну, затем решительно выпрямляется и взлетает в седло. На горку пускает Беляка во всю прыть, там резко останавливает и поворачивает коня. Галя держит Тимку на руках, оба машут руками. Издали Виктору кажется, что его зовут: вернись, вернись! Побудь с нами еще хоть минутку! И ему хочется пришпорить коня, стремительно, как на крыльях, спуститься с горки...

Галя, кажется, догадывается, что у мужа на уме. Конечно, он хочет вернуться, сказать что-то недосказанное, заветное. Нет, не надо! И она последний раз прощально поднимает руку.

* * *

Маленькая, серая, как домашняя кошка, сибирская кобылка мечется между деревьев и кустов. Короткие косматые ноги, черная полоска на спине... Разорвется мина поблизости - кобылка едва не валится от взрывной волны и бросается в сторону, будто перекатывается в другое место. Мина взрывается там, где кобылка остановилась. Осколки секут листья, впиваются в кору деревьев, а лошадку пока что минуют.

Мины падают часто... Кобылка выбилась из сил, спасаясь от смерти. Длинные, похожие на ослиные, уши пугливо сдвинуты, ноги дрожат, когда она хоть на миг останавливается и как бы выбирает, куда ринуться снова.

"Разве так спасешься? - думает Виктор, наблюдая за лошадью из блиндажа. - Неопытная сибирячка, необстрелянная..."

Старшина роты где-то подобрал эту кобылку и при необходимости запрягал ее в повозку. Иногда подвозил на ней ящики с патронами, ротную кухню.

Повозки не видно поблизости, возможно, ее давно уже разнесло минами. И старшины не видно, не слышно. Виктор посылал связного искать его. Солдат куда-то ползал, куда-то бегал, потом ввалился в блиндаж, весь заляпанный мокрым песком, пропахший раздавленными грибами.

- Нигде не нашел, товарищ старший лейтенант!

Виктор поморщился, однако стерпел, не послал бойца снова под огонь. Скорее всего убит старшина. Это уже не удивляет: особую штурмовую роту все время бросают на самые горячие участки.

...Еще на рассвете Виктор пристроился неподалеку от блиндажа возле стожка сена. Стожок невелик, но от пули заслонит, и вражеские позиции из-за него разглядеть можно. Лег на сено, поднес к глазам бинокль.

Подбежал связной, не тот, который безуспешно искал старшину, а другой маленький, чернявенький, почти подросток с виду. Звали его Толя.

- Дайте я гляну, товарищ командир!

- Да что ты увидишь с таким ростом? Беги в блиндаж!

- А я на стожок!

Резкий взрыв ударил в уши, горячей молнией плеснул перед глазами. Зажал, забил дыхание запахом горелой серы.

Виктор съехал по сену вниз, отдышавшись, протянул связному бинокль:

- Ну глянь, если хочешь! - Бинокль повис в руке. - Ну чего ты? Бери, когда дают!

Чернявый связной лежал, будто прикрывшись своим стеганым бушлатом.

- Что с тобой, Толя?

Мина была маленькая, от ротного миномета, но осколок угодил прямо в висок. И парень даже не вскрикнул - сразу потерял сознание.

В блиндаже... Хотя можно ли назвать это блиндажом? Еще совсем недавно штаб роты размещался в маленькой, уютной глинобитной хатке здешнего хуторянина. Таких много в Западной Украине. Вражеский минометчик засек ее и начал методически и настойчиво расклевывать хатку минами. Сначала попадал то в хлев, то в колодец, нарыл ямок во дворе. А потом все же накрыл и хатку. Мины начали рваться на черепичной крыше. Пробить насквозь не пробили; но хатка подозрительно вздрагивала от взрывов, и на хозяйский стол, покрытый вышитой скатертью, начала сыпаться побелка с потолка. Было очевидно, что упрямый и безжалостный в своем старании фашистский минометчик постепенно пробьет крышу, мины станут падать на кострику, которой засыпан чердак, и подожгут хатку.

Штабу особой штурмовой пришлось перебраться в погреб. Хорошо, что погреб был достаточно велик и выложен по бокам кирпичом, словно хозяин знал, что будет война и что придется отсиживаться тут в лихолетье. Самого его, правда, не было видно.

Связисты перенесли в погреб телефон, и, пока вражеский миномет доклевывал хатку, в погребе можно было спокойно отсидеться, даже подняться на ступеньки и оглядеться вокруг.

Толю положили на нары, наспех сделанные на пустом засеке для картошки. Санинструктор перевязал его, и парень начал что-то рассказывать. Говорил долго, непрерывно и бессвязно. Глаз не раскрывал. Признался во всех своих грехах, вспомнил почти всех близких и родных. С матерью долго и жалобно прощался. Потом стал просить у нее за что-то прощения: "Прости, матуля, прости!" И с этими словами умолк...

Санинструктор, нагнувшись над нарами, взял Толину руку, долго нащупывал пульс, потом тихо опустил неживую ладонь...

Перед этим же хуторком по лесу тянутся боевые позиции роты. Только вчера выбили отсюда фашистов. Позиции неудобны для обороны, слишком открыты, но выбора нет. С обеих сторон - грунтовые дороги, поэтому приказ командира полка: удержать рубеж, не допустить танкового прорыва!

В роте - два взвода ПТР, пулеметный взвод, две гаубицы, приданные для ударной силы. Но у противника сил намного больше. Намерения его пока что не известны Виктору. Звонил в штаб, спрашивал, но и там ничего определенного не сказали.

Из блиндажа довольно далеко видно даже без бинокля. Виктор снова стоит на цементных ступеньках и наблюдает. Кобылка уже не попадает в поле зрения, наверно, нарвалась где-то на осколок и упала. Кони быстро гибнут даже от малой раны. Вон на дороге, подбитая нашими автоматчиками, немецкая пароконка. Два белых коня стоят на коленях, головами прижались друг к другу, будто спят. Но они уже давно мертвы. Виктор видит их с самого рассвета. Оба похожи на его Сокола, потому вызывают в душе жалость и боль. И даже обиду на ротных автоматчиков, которые стреляли не в фашистов, а в коней. Кони никому не враги. Стыдно признаваться не только командованию, но даже и самому себе, что двое ездовых с немецкой фуры соскочили на ходу и убежали, а ни в чем не повинные белые красавцы превращены в гору мяса. С повозки хлопцы взяли пакеты с душистым мылом, несколько комплектов белья и охапку полотенец.

Когда Виктор увидел белых коней в первый раз, он не поверил, что они мертвы: вот встанут и потащат облегченную повозку дальше. И, может, даже не в сторону врага.

Теперь уже понятно, что соколы не встанут. Может, и сибирячка прибилась к ним и там нашла свой конец?

Виктор стал внимательно вглядываться в лесок и шарить биноклем по окрестностям. Линзы скользили по стожку сена и сразу отскочили в сторону: там дурацкий осколок пробил висок Толи. Почему сено не уберегло такого чудесного хлопца, почему не приняло тот осколок на себя?..

Возле стожка кто-то стоит. Приглядевшись, Виктор увидел, что к сену припала мордой кобылка. Стоит спокойно, даже не вздрагивает от минных разрывов. И жует. В минуту затишья между выстрелами Виктору кажется, что он слышит ее хрупанье.

За стожком, вдали, виден какой-то хуторок. Скорее всего такой же, как и этот, где теперь размещается штаб роты. Наверно, жили тут хорошие соседи, ходили друг к другу в гости: для хуторянина верста, а то и две - не расстояние. За тем хутором - вражеские позиции. За хатой стоит и тот ротный миномет, который методично и злобно расклевывает постройки хуторка. Накрыть миномет наши стрелки не могут - мешает хатка.

Виктор еще вчера вечером ломал голову, что делать с этим хуторком, какое принять решение. И посоветоваться не с кем. Да и какие тут советы: не такие хуторки уничтожали, если они становились помехой в наступлении.

Подозвал к себе Толю уже в сумерках. Теперь больно вспоминать о нем.

- Видел хуторок, что возле вражеских позиций?

- Видел, конечно.

- Ну и что ты о нем думаешь?

- Думаю, что надо его поджечь, пока не поздно.

- Почему так безжалостно: поджечь! А может, там люди, дети?..

- Никого там нет, как и у нас тут. Хуторяне сбежали. А может, к бандеровцам подались. Теперь где-нибудь в лесу готовят для нас засаду.

- Почему к бандеровцам? - возразил Виктор. - Приходил же недавно хозяин нашего хутора. По-моему, хороший человек. Подсказал даже, где у него в погребе бутыль прошлогодней вишневой наливки стоит, разрешил раздать бойцам...

- Вишневку-то он показал, - согласился Толя. - Спасибо! А вот где у него была припрятана куча лимонок, не показал. Я сам нашел!

Виктор замолчал, а Толя спокойно, будто взвешивая каждое слово, продолжал:

- Вишневку его тоже надо проверить: где-то тут, возле погреба, петух был, если ребята еще не оторвали ему голову. Сыпану на пробу вишен петуху. Если выживет - можно пить. А хозяина нашего хутора я все же отправил в штаб полка: замполит приказал.

Толя одернул бушлатик, чуть не на самые глаза надвинул пилотку.

- Так я пошел?

- Куда? - удивился Виктор.

- Выполнять приказ. Бутылка горючки у меня есть.

- Никакого приказа я тебе не давал, - резко сказал Виктор. - Негуманно это! Слышал? Бесчеловечно!

- А они завтра поставят за тем хуторком еще один миномет и станут очень "гуманно" нас расстреливать. Этого дожидаться? Я уверен, что так оно и будет!

Виктору нечего было возразить.

Прихватив в саду бутылку с горючим, Толя, пригнувшись, нырнул в темноту. Сперва Виктор прислушивался к его шагам, а затем стал вглядываться туда, где был расположен приговоренный им хутор, и с какой-то особенной тревогой ждал, что вот-вот там блеснет огонь.

Время шло. По расчетам Виктора, Толя уже должен был добраться до хутора и пустить в ход бутылку с горючим. Однако нет, в той стороне стояла густая влажная темень. Тревога Виктора возрастала, но вместе с нею душу исподволь наполняло и другое чувство, которое в тот момент трудно было определить: как бы радость оттого, что связной не смог поджечь хутор, а еще лучше - если не захотел предать огню крестьянскую хату, наверно, похожую на ту, в которой сам когда-то родился и жил. И вдруг Виктора начали мучить сомнения: как он мог отдать такой приказ, как мог послать человека на такое пакостное дело? Разве это боевое задание? Разве для таких, с позволения сказать, операций он назначен командиром роты? Стыдно будет в глаза посмотреть бойцам, если узнают, что мирная крестьянская хата сожжена по его приказу.

Тем более что скоро рота должна пойти в наступление. Полковая артиллерия поддержит огнем, хотя и не без риска для своих, так как очень мало расстояние между вражеской и нашей линиями. Может и хутор тот попасть под огонь. Но это же совсем другое дело, не то что взять да поджечь. Нет, надо остановить Толю. Выбьем фашистов, фронт отодвинется отсюда, вернутся на хутор хозяева, наверно, с малыми детьми. Старики будут благодарить бога, что спас их жилье. А бог этот - кто? Он, командир штурмовой роты.

"Надо отменить приказ, пока не поздно!" Принятое решение положило конец всем сомнениям. Он позвал другого связного и, приказав не открываться, выскочил из укрытия...

На хуторе вдруг блеснул огонь в окне и сразу погас.

"Отставить!" - хотелось крикнуть Виктору, но опасность, что его услышат во вражеских окопах, была слишком велика, и он сдержался, только с еще большим отчаянием ринулся вперед.

- Отставить! - крикнул уже в сенях, почти слыша, как где-то в темном углу Толя шуршит спичкой о коробок.

В темноте сеней вкусно пахло малосольными огурцами, сдобренными укропом: наверно, хозяева были здесь совсем недавно.

- Кто там? - послышался из хаты приглушенный, но требовательный голос. И в тот же момент вспыхнул фонарик, колюче сверкнул Виктору в глаза.

- Свои! - ответил Виктор не сразу и без тревоги, так как узнал Толин голос.

- Это вы? - удивился Толя, увидев на пороге командира. - Что случилось? - Он растерянно опустил автомат и добавил тихо: - Так и до беды недалеко, у меня палец был на курке.

- Почему не выполняешь приказ? - спросил Виктор.

Голос строгий, но связной почувствовал, что это не та привычная строгость, и растерялся еще больше. Догадался, что с командиром что-то происходит, но не мог понять что. Почему командир прибежал сюда с другим связным? И, наверно, очень спешил - грудь ходуном ходит.

- Спички отсырели? - спросил, будто упрекнул, Виктор. - У меня мадьярская зажигалка в кармане.

- А у меня - немецкая, - сказал Толя. - Вот! - Он достал из-под бушлата блеснувшую в темноте зажигалку, подбросил на ладони.

- Так в чем задержка?

- А тут вот пленник! Не кавказский, конечно... Здешний. Потолковал с ним немного. Допросил...

Виктору вспомнилось, что Толя действительно неплохо говорил по-немецки, хотя успел закончить только среднюю школу. Глаза мало-мальски освоились с темнотой, и он заметил в хате две люльки, подвешенные к потолку. Одна из них тихо покачивалась. На кровати сидел человек и держал рукой за люльку.

- Давай свет!

Приказ прозвучал твердо и резко. Толя вытянулся в струнку.

- Так окна не завешаны, товарищ старший лейтенант!

- Завесить!

Выполнять приказ кинулись оба связных. Потом Толя включил фонарик, и Виктор увидел, что люльку покачивает пожилой, заросший щетиной немец. Увидев офицера, немец встал, принял стойку "смирно", однако руки от люльки не отнял.

"От страха поседел", - невольно подумал Виктор, но с первого же взгляда отметил, что человек не очень напуган и глядит на советских воинов доброжелательно.

- Кто такой? - Виктор повернул голову к первому связному.

- Их ездовой, - охотно начал рассказывать Толя. - С той пароконки, что наши хлопцы подбили. Немцы его считают убитым. А он тут... И не знает, куда податься.

- С оружием?

- Да нет. Ничего при нем нету, я проверил. Говорит, что ни разу не брал в руки винтовку, хотя она и лежала в повозке. Мобилизовали его недавно, дома - внуки-близнецы. В такой же, поди, люльке...

Виктор кивнул второму связному, чтоб подежурил у выхода, а сам присел возле стола, хотел дослушать рассказ Толи. Ездовому тоже подал знак сесть. На столе лежала узорчатая домотканая скатерть с симметричными шашечками по краям. Скатерть прикрывала меньше половины стола, потому что была сложена втрое. Наверно, таким способом тут накрывали каравай, а может, и просто нарезанный хлеб. На пустом столе скатерть выглядела ненужной и чужой. В углу над столом висела небольшая иконка в багетовой рамочке, украшенная рушником из той же ткани, что и скатерть. Рушничок окаймлял иконку сверху и по сторонам. Когда Виктор взял из Толиных рук фонарь и посветил в угол, то увидел, что рушничок украшал не "матку боску" и не "Иисуса Христа" в исполнении самодеятельных богомазов, а вылинявшую копию творения Леонардо да Винчи "Мадонна Бенуа".

- Может, вам огурчика малосольного? - вдруг спросил Толя.

Виктор сердито посмотрел на него и отдал фонарь. В этом взгляде Толя уловил молчаливый упрек и стал оправдываться:

- Нет, сам я не лазил. Это немец мне показал: там их целый ушат.

- Так что он тебе еще рассказывал?

- Свою биографию, - ответил связной. - А разведданных никаких!

- А ты спрашивал?

- Нет. Я только слушал. Сын его погиб под Курском, а невестка померла... Вот он сам и растил внуков. Просил, чтоб не брали на фронт. Не помогло.

- Про часть свою что-нибудь знает? - прервал Виктор связного. - Ты, я вижу, всю ночь слушал бы его биографию!

В голосе хоть и слышалась суровость, но она была показная, шла не из глубины души. И Толя чувствовал это, ибо знал, как командир тоскует, вспоминая своего сынишку и молодую жену.

- Я сейчас допрошу этого деда! - сказал он и навел фонарик на ездового. Тот сперва прикрыл глаза ладонью, а потом стал покорно глядеть на Виктора, жалобно моргая усталыми веками.

- Не надо! - твердо сказал Виктор. - Там допросим, дома. А теперь марш отсюда! Пленного с собой!

- Так, может, я тут оставлю вот это? - Толя вынул из кармана бутылку с горючим. - Положу в люльку, подожгу, а тут обои на стенках...

- Отставить!

На обратном пути Виктор невольно представлял себе, как загорелись бы люльки. Одна, потом вторая... Матрасики в них из сухого сена. От люлек занялись бы хата, овин... А если б там были дети? Где люльки, там и дети. Тогда чем он лучше фашистов? Напрягся, чтоб отогнать злую мысль, но она тянула за собою страшное воспоминание...

Угли и пепел на том месте, где недавно была хата. Еще совсем свежие угли, теплый пепел. У печи два обгоревших ухвата - большой и поменьше. Красные, будто заржавели от огня. Там, где была, видно, кухонная полка, лежат в пепле три маленькие глиняные мисочки. Они потрескались от жара, но не распались на части. В них по горстке пепла вместо детского завтрака...

И тогда сразу, и потом, когда первое впечатление будто бы начало слегка затуманиваться, Виктор немел от ужаса, стоило ему вообразить, что из одной из тех мисочек ел его сын. Ел и не доел... Не верила душа, сердце обливалось кровью при мысли, что и малые дети могут гореть в огне войны. И вместе с ними - их колыбели. И даже глиняные мисочки...

На подходе к штабному хутору пришлось замедлить шаг, так как пленный немецкий ездовой уже едва переставлял ноги и не дышал, а хрипел. Стожок возле хутора показался надежным укрытием: Виктор бросился на душистое сено. Сладко и животворно потянуло сухим чебрецом. Потом уловил слабый запах полевой мяты. Все как когда-то дома во время сенокоса, когда выпадала минута передохнуть на скошенной траве.

Толя, уронив голову на сено, моментально уснул.

"Пусть поспит, - сочувственно подумал Виктор. - Сколько их выпадает, таких вот тихих минут?" Бойцы его роты целыми сутками не знали отдыха.

Рядом с Толей улегся пленный ездовой. Виктору показалось, что немец прижался к Толе, чуть не обнял его, как самого близкого человека.

"Заснул или только притих? - подумал Виктор о немце. - А потом незаметно даст ходу. Куда? К своим? Там не помилуют за то, что бросил повозку".

Вскоре пришел дежурный и доложил, что командира вызывают к телефону.

Голос в трубке, как показалось Виктору, был самоуверенный, беспечный, хотя в начале разговора задавались вопросы оперативного характера. Говорил ПНШ-2 - второй помощник начальника штаба полка. Не дослушав сообщения, что в роте находится пленный ездовой, попросил:

- Слушай, старшой! Тут у нас известие, что твои ребята целый обоз немецкого барахла захватили... Будешь отправлять к нам пленного, пришли хоть пару кусков мыла! Умываться нечем! Понимаешь?

Пускай поспит Толя... Его пленный никуда не денется. Парень не сомкнул глаз прошлую ночь - Виктор знал об этом. И спал ли он в предыдущие ночи, тоже не припоминается.

Пускай Толя поспит...

Кто мог знать, что это его последний сон, что через несколько часов, с первым лучом солнца, парень погибнет возле этого стожка...

А могло быть иначе, если бы Толя не пожалел детских люлек и сразу поджег хутор, скрывающий вражескую позицию? Как знать...

Толя лежит в штабном погребе, голова прикрыта бушлатиком. И все, кто забегает сюда из траншей, уважительно обходят его ноги в кирзовых сапогах: думают, что связной спит.

С наступлением сумерек, если рота останется на месте, его похоронят и столбик с дощечкой поставят на могиле. А если роте будет приказано сейчас же ринуться в атаку, то и на это времени не останется. Сколько таких атак на памяти Виктора, таких смертей!..

Вот случай, уже давний, но врезавшийся в память, как осколок.

Звонок из штаба батальона:

- Там у тебя на горке засело несколько мадьяр. Предложи им сдаться. А не сдадутся - уничтожь! Дадим артналет!

Вихорев знал, что на горке перед его позициями не мадьяры, а отборное эсэсовское подразделение. Закрепились они основательно, и обычной пехотной атакой их оттуда не выбить. Передал свои соображения на этот счет в штаб. В ответ услышал в повышенном тоне:

- Будет артналет! Как начнем - подымай своих.

В назначенное время послышался одиночный выстрел гаубицы. Взводы насторожились: вот-вот начнется артподготовка.

- Вперед! - вдруг передали по телефону команду.

Бойцы ринулись в решительную, но безнадежную атаку. Тогда в его наспех укомплектованной роте были, считай, одни необученные новобранцы. Пройдя немного, они залегли за кустами и пнями и стали палить в белый свет из винтовок, чем сразу обнаружили себя, дали врагу ориентир. Приказал броском выходить из-под огня.

Пока впереди были кусты, кочки да пни, бойцы кое-как бежали и ползли, а перед голым пригорком опять залегли, и уже никакая сила не могла их поднять. Виктор кинулся вперед и в тот же момент заметил, что один боец дергается на земле, глухо стонет. Подполз к нему: пожилой человек из первого взвода, винтовка с открытым затвором обеими руками прижата к животу.

- Браточки, помогите! Кончаюсь!..

Виктор понял, что боец тяжело ранен в ноги, что он действительно может умереть, но такая судьба ждала каждого, кто шел сейчас в атаку, и прежде всего его самого - он всегда вырывался вперед. Ни санинструктора, ни связного рядом не оказалось. Вихорев подхватил раненого под мышки и потащил вперед. Не назад, не в сторону, а вперед. Позднее он не раз вспоминал ту атаку и не мог найти оправдания своему поступку: раненого - под пули.

Землю впереди всколыхнул сильный взрыв. Это было неожиданно для Виктора: он знал, что на этом участке у немцев артиллерии нет. Неужели свои ударили с таким недолетом? Глубокая, свежая воронка притянула к себе как магнитом. Свалились туда оба, и раненый застонал громко и жалобно.

Перевязать бы ему раны!.. Но взрыв громыхнул снова. Не с самолета - над головой голубело небо, и на нем чуть ли не в самом зените стояло солнце. Не из далекого орудия, ибо выстрела не услышал. И только спустя минуту Виктор вдруг увидел, что почти рядом в кустах стоит вражеская полосатая "пантера" и прямой наводкой палит по цепи его роты. Атака могла захлебнуться. Виктор понял, что единственное спасение - идти вперед. На правом фланге увидел свой пулеметный расчет. Кадровый. Обрадовался: "Молодцы, хлопцы! Не отстали!" Два пэтээровца, тоже кадровые, лежат, притаившись, за последним перед пригорком кустиком и длинным черным дулом выцеливают "пантеру". Если откроют огонь, то бронебойные пули просвищут аккурат над воронкой. Ничего! От своих не погибнешь!

- Подожди, дядька, минутку!.. Потерпи! Сейчас мы вернемся и заберем тебя!

Раненый застонал громче, слова Виктора вряд ли услышал.

Пулеметный расчет, увидев перед собою командира, рванулся вперед, группа бойцов - ветераны первого взвода (кто хоть месяц повоевал - уже считался ветераном) - по-пластунски двинулась следом. Неумолимая логика момента вынуждала к решительной схватке на песчаном пригорке, которая либо принесет победу, либо присыплет землей всех смельчаков. Стрелять придется в упор: кто кого? Бросаться в их окопы, блиндажи... А там - пулей, штыками, ножами, просто руками и ногами, зубами... И снова же - кто кого?

В таких атаках Виктор бывал уже не раз, но попробуй расспросить у него, как и что там происходило, вряд ли вспомнил бы: все как в тумане. Человек в таких случаях действует почти инстинктивно. Вот и теперь на пригорке часто и больно отдает в плечо автомат. Своих выстрелов он не слышит, потому что рядом очередями гремит пулемет. В кого ребята стреляют, в кого стреляет он сам?

Эти вопросы все же возникают, хотя вроде и не до раздумий теперь: еще бросок - и вот они, вражеские окопы.

Горячо левой ладони - это нагрелся ствол автомата. А где запасной диск? Нет. В кирзовой кобуре - парабеллум, полные карманы патронов к нему. Но зачем столько огня?.. Появляется мысль: врага, может, нет на пригорке? А где он? Отступил? Эх, вряд ли, вряд ли!

- Стой! - подает Виктор команду и сам не слышит своего голоса заглушила пулеметная очередь на левом фланге.

- Назад!

Обстановку оценил молниеносно и тут же выругал себя: это надо было предвидеть. Пора бы уже знать немецкую тактику обходов. Особенно тому, кто погнал в атаку оторванное от основных сил подразделение.

Уже почти в тылу роты снова начала бить вражеская "пантера" - пригорок содрогнулся от сдвоенных взрывов. Виктор с болью слушал их ухом, прижатым к теплому песку. Потом почувствовал на шее жидкое тепло... Оно разлилось по щеке, по подбородку, тонкой струйкой затекло в рот. "Потом заливает... Соленым..." Поднял руку, смахнул со щеки пот... И увидел на песке кровь. Она казалась черной, страшной, чужой. Почувствовал тупую боль возле уха. Никого рядом нет. А как самому перевязать рану, которой не видишь? Зубами разорвал пакет, кое-как обмотал бинтом шею. Кровь не унималась...

Сползал с пригорка с трудом, мучительно; стекавший вслед песок присыпал черные капли крови. "Если задета артерия, то кровь не остановить". Мелькнула слабая надежда, что на спуске с пригорка должна быть та самая воронка от снаряда. В ней лежит раненный в ноги боец. Надо помочь ему. А солдат поможет лучше перевязать шею. И тогда обоим - в тыл... Скорее в тыл, пока немцы не окружили со всех сторон!..

Боец в воронке был мертв. Скорее всего, высунулся сгоряча и бронебойная пуля угодила ему в голову...

Кобылка отошла от стожка, будто почуяла, что дальше тут хорониться опасно. Это была последняя пища огню. Все остальное давно сгорело, только угли светились ночью, а кое-где поблескивали из пепла и днем. Теперь глазу из блиндажа, если можно так назвать хуторский погреб, не за что зацепиться все голо, пусто до самых вражеских позиций. Вроде и лучше стал обзор, а все равно жаль стожка: он защищал от пуль, возле него можно было постоять, за ним хоронилась кобылка. И сам Виктор не раз дышал свежим сеном...

А хуторок с двумя люльками в хате, помилованный Толей минувшей ночью, стоит. Пока горел стожок, постройки застилало дымом, но он быстро рассеялся. Если бы не тот хуторок, бинокль Виктора, возможно, нащупал бы миномет, который с немецкой педантичностью кладет и кладет мины в одно и то же место. Пока что не попадает в блиндаж, но разрывы приближаются. Очевидно, где-то на дереве сидит корректировщик. Он подскажет взять еще на полсотни шагов дальше. Погреб, может, и выдержит легкую мину, но тогда не увидишь, что происходит на позициях, своей и вражеской. И не похоронишь Толю, который все еще лежит на нарах.

Штаб молчит. После того как послал им мыло вместе с пленным ездовым, ни одного звонка. Принять решение самому и поднять роту в атаку - рискованно. Враг тут хорошо закрепился. Несколько раз Виктор просил огня, заведомо подвергая себя и бойцов риску - уж очень сблизились позиции. Ответа нет.

Опыт прошлых лет настойчиво подсказывает, и Вихорев остро чувствует, что дальше оставаться в бездействии на этой позиции нельзя: можно не только расхолодить бойцов, но и многих потерять. Расчет на то - а в штабе, видимо, на это и надеются, - чтобы ночью поднять роту и занять более удобную позицию, утратил смысл: действия роты парализуются вражескими минометами и снайперами.

Надо похоронить Толю немедленно. Хорошо бы выкопать могилу возле того стожка, где его достал осколок. Ничего, что стожок сгорел. Пепел тоже отметка: там долгое время будет чернеть земля.

Едва Вихорев успел прикрыть крышку погреба, как вражеская мина ударила в то место, где был стожок, подняла густой серый столб пепла. Показалось, что прилетела мина действительно из-за того хуторка возле вражеских позиций, где две детские люльки, запах малосольных огурцов и иконка в переднем углу под домотканым рушничком.

Если бы Толя сразу поджег хуторок... Если бы не разговорился со старым немцам, у которого остались дома одинокие внуки... Если бы не пожалел детских колыбелек... Тогда нашим минометчикам ничто не мешало бы накрыть вражескую позицию. И, наверно не попали бы вражеские мины в стожок. Толя был бы жив... И сам стожок не сгорел бы...

Телефон зазвонил, когда санинструктор и связной командира, выбрав момент, вылезли с лопатами из погреба и начали рыть могилу. Говорил тот же ПНШ-2, который не так давно просил мыла.

- Слушай, старшой!

- Слушаю.

- Начальник штаба приказал явиться на оперативное совещание. Немедленно!

- Да у нас тут нельзя головы поднять.

- Ничего. Проползешь!

Приказ есть приказ. Неожиданный, правда, и довольно странный: кто это собирает совещание средь бела дня? Но у штаба полка свои соображения.

У Виктора тревожно екнуло сердце. Что это - страх? Он решительно откинул люк погреба, почти в полный рост подошел к санинструктору и связному, которые, стоя на коленях, копали продолговатую, как парная огневая ячейка, ямку.

- Пошли, хлопцы, со мной! Вызывают в штаб.

Те положили лопаты на свежую сырую землю, что успели набросать, взяли автоматы.

- В штаб так в штаб! - сказал санинструктор с погонами старшины на вылинявшей и мокрой от пота гимнастерке. - Жарковато будет по дороге!

"Проползем!" - хотел повторить Виктор слова ПНШ-2, но сказал другое:

- Если вражеские "кукушки" близко, то лучше рывком с места и резкими зигзагами попробовать запутать снайперов.

Ощутил давно знакомые толчки крови в висках, заныло сердце. Такое состояние каждый раз возникало перед атаками, но быстро исчезало, когда подступал грозный момент. Виктор был уверен, что и теперь боль утихнет, стоит им двинуться в дорогу. Жажда жизни всегда побеждала. Победит и на этот раз.

Сколько вражеских пуль пролетало возле самого уха, сколько осколков! Было и такое, что в поясной ремень втыкались осколки, а до тела не доходили. Тут, видимо, главное - не спасовать перед угрозой, не пустить к сердцу тревогу и неуверенность.

Все зависит от воли, от душевной силы и стойкости. Поступки должны определяться этим. Но мысли, воспоминания порой приходят и против воли. И сейчас вспомнилась Виктору Бобровка... Домик с покосившимся крылечком и сквозным зеленым коридором от улицы до огорода. Тимка у Гали на руках. Нет, не на руках, а самостоятельно топает у двери. В рыжих штанишках, в старенькой курточке. Мальчик тянется взглядом к незнакомому военному, который и есть его отец, папка. Мальчик рад и, наверное, очень хочет, чтоб папка никуда не уходил, не уезжал. А если папке обязательно надо куда-то ехать вот на этом белом с черными ушами коне, то пускай бы и его взял с собою. Как он бегает, этот конь! Папка назвал его Соколом. А может, Сокол летает?

Эх, Сокола бы ему теперь! За минуту примчал бы в штаб полка. Никакая пуля не догнала бы.

"Как можно снимать командира с боевой позиции?"

"У вас там затишье! Ясно?"

"Побывал бы сам в таком затишье!"

"Разговорчики! Скоро вернешься на свою позицию! Ясно?"

Этот диалог прозвучал в воображении. Реальность же вынуждает немедленно покинуть относительно безопасное место в кирпичном погребе. А кругом все пристреляно фашистами, бойцы не могут поднять головы из окопов. Один смельчак недавно прибегал с котелком на хутор, чтоб набрать воды. До колодца добежал, набрал воды в котелок. Виктор с тревогой следил, как боец, напившись сам, торопливо пополз на свою огневую позицию. Котелок держал одной рукой за дужку, потому двигался вперед боком, загребая одним локтем, как опытный пловец во время переправы с оружием. Котелок слегка качался, но вода не расплескивалась, ни одной капли не пролилось.

Вдруг боец содрогнулся и резко подался в сторону. Из котелка ударила быстрая струйка. Струйка светилась и поблескивала живым серебром. Видно было, как живой сверкающий ручеек смачивал бойцу лицо, светлые, неровные, видимо, пальцами расчесанные волосы.

Боец перехватил котелок в другую руку и пополз еще быстрее. Потом у него, наверно, исчезла боязнь за собственную жизнь. Он поднялся и, держа котелок перед собою, как бы подавая его товарищам в окоп, ринулся вперед. Виктор видел, как он пробежал несколько последних шагов. Видел, как упал. А вот пополз ли дальше, кто его знает - там была лощинка...

Все же Вихорев сказал санинструктору и связному:

- Пройти, конечно, будет трудно. Если робеете - не ходите, я вас не неволю.

- Лучше вам не ходить! - ответил на это санинструктор и открыто, с отцовской жалостью в глазах поглядел на Виктора: он был старше своего командира на несколько лет.

- У меня приказ, - тихо промолвил Виктор.

- Там телефон же есть!

- Мало ли что!..

- Тогда и у меня приказ! - сказал санинструктор и повесил на плечо медицинскую сумку.

Он держался на расстоянии от командира, но не так далеко, чтобы выпустить его из поля зрения. Не трусил, нет, просто не поспевал, ибо командир был моложе. К тому же у Виктора тренировка, а санинструктор призван в армию недавно, из деревенской больницы, где был фельдшером и акушером. Связной - совсем подросток и, как Виктор, быстрый, верткий. Этот не отставал от командира, все время норовил быть с ним рядом. Виктор понимал, что хлопец излишне рискует. Наверно, понимал и сам связной, что двоих скорее заметят, но все же не отставал. Для него, видимо, самое важное теперь было - при случае прикрыть командира собою.

"Толя! - хотел сказать ему Виктор. - Не рискуй зря, не показывай свою смелость! Она и сама проявится, когда будет нужно!"

С болью вспомнил, что рядом не Толя. Тот напрасно не рисковал. Всегда был осторожен, рассудителен, даже медлителен в действиях. А вот погиб же, и не в бою, не на опасном задании, а под копною сена, которая должна была заслонить его от пули или осколка.

Боец с котелком в руках, который недавно прибегал за водой, действительно рисковал жизнью, но вряд ли думал об этом. Он просто хотел утолить жажду и принести напиться товарищам. И, хочется думать, остался жив, даже не ранен. И какая-то капля воды, наверно, осталась в простреленном котелке.

В низинке по пути росла полынь. Виктор, продвигаясь ползком, пригибал ее, ломал и подминал под себя. Острый и терпкий запах забивал дыхание, но не был неприятен. Один стебелек полыни резко качнулся над головой, потом будто подскочил вверх и упал, срезанный, в траву. Виктор не услышал свиста пули, но, увидев срезанный стебель, понял, что попал под прицел. Поднявшись, рывком кинулся вперед. Упал в густой куст полыни, на миг замешкался, чтоб отдышаться и выбрать глазами удобное место для следующей остановки. А связной помчался дальше. В него не стреляли. Тут же верхушка полыни снова встрепенулась, и теперь уже Виктор услышал, как над его головой вжикнула пуля.

"Видит портупею на спине, - почему-то без страха и особой тревоги подумал Виктор. - Да еще сумка трофейная на боку, да парабеллум в кобуре, тоже трофейный. Скинуть бы сумку да спрятать в траве. А что там, в сумке-то? Два отделения, и оба почти пустые. Поэтому она совсем легкая, даже не чувствуешь на плече. Только западает на спину, когда ползешь".

Почти пустая и легкая сумка... Еще не набита бумагами или воинскими картами. Но там хранятся Галины письма, которые посчастливилось получить после побывки в Бобровке. На каждом - Тимкина "роспись": он кладет ладошку на бумагу и растопыривает пальцы, а мать обводит их карандашом. Ладошка выглядела очень натуральной, будто живой, и такой нежной, что Виктор прижимал ее к щеке, к губам, и ему казалось, что он вдыхает родной запах Тимкиного тела, слышит его голос, видит лицо, глаза.

И еще закуточек в этой мадьярской сумке. Туда заткнут черный футлярчик с военным паспортом.

Так разве снимешь сумку с плеча, пока ты жив? Разве бросишь парабеллум с кабурой?.. Хоть и под страхом смерти! Хоть при самом тяжелом увечье!.. Пусть один палец будет владеть, пусть самый слабый, мизинец!.. Но он при необходимости нажмет на курок...

Связной тоже остановился в полыни, повернул голову и вглядывается в заросли, ищет командира. Потом махнул ему рукой, позвал, будто заверяя, что то место, где он укрылся, более надежно. Действительно, там было спокойнее, пули не свистели, но Виктор уже знал, что спокойствию этому наступит конец, как только он поравняется со связным.

А санинструктора нет, отстал, может, вернулся в хуторской погреб. Убедился, что проползти тут невозможно, и вернулся: доложит там замполиту, мол, его помощь не потребовалась.

И вдруг старшина очутился рядом. Виктор еще помнил это. Помнил также, что при следующем рывке вперед что-то острое вонзилось в грудь. Вонзилось почти без боли - он еще пробежал после этого несколько шагов. Еще слышал свой голос, когда спросил у санинструктора:

- Что это, конец?

И спокойный ответ:

- Ну что вы! Совсем пустяковая ранка! Перевяжу быстренько, и побежим дальше.

Связной приполз из своего укромного места и помог санинструктору перетащить командира туда, где только что лежал сам: от недавней вспашки там осталась борозда и полынь перемешалась с густой высокой лебедой. Санинструктор шепотом приказал связному вернуться и позвонить в штаб полка, что командир роты ранен.

- Тяжело? - спросил связной тоже шепотом, но санинструктор промолчал и не подал знака головой, боясь, что Виктор заметит это.

- Ползи! - повторил сурово.

Этот приказ слышен был Виктору, но уже неотчетливо, будто издалека, а о чем они шептались перед этим - не дошло ни до слуха, ни до сознания.

Лицо санинструктора напряженно-спокойно. Оно совсем близко, прямо над Викторовым лицом: почти соприкасаются носами. Но в те короткие моменты, когда Виктор раскрывает глаза, санинструктор отдаляется: будто поднимается вверх или отлетает в сторону. Только прикосновение его рук все время приносит боль... Словно и не руки это, а острые, раскаленные на огне и очень длинные рогатины, которые достают до груди даже с далекого расстояния. Руки достают, а лицо исчезает и исчезает. И уже не помнится, какое у санинструктора лицо. Будто и не встречал никогда, не видел каждый день...

А горечь полыни чувствуется. И на вкус, и на запах. Горечи теперь намного больше и во рту, и внутри всего тела. Она душит, от нее перехватывает дыхание... Она не дает пробиться даже маленькой струйке свежего, чистого воздуха.

- Воды! - просит Вихорев.

Но ему никто не отвечает. Никто не слышит его голоса...

Санинструктор наконец замечает, что командир требует воды. Не слышит, а замечает по слабому шевелению губ. И трясет головой, наклонившись к Викторову уху. Громко говорит:

- Вам нельзя сейчас воды... Нельзя.

Но губы раненого шевелятся снова.

В отдельные мгновения вспоминалось минувшее, недавнее ранение... Тогда не было полыни... Горечи такой не было... Свои пальцы увиделись рядом с травою... Они тоже были зеленые и дрожали. Тем и отличались от травы, что дрожали...

Показалось, что на помощь подоспел Сокол. Он остановил свой стремительный галоп возле того места, где лежал его хозяин. Стоял, опустив гриву, пока Виктор не уцепился руками. Сам опустился на передние колени, чтоб хозяин мог перекинуть ногу через седло...

Вот если б действительно появился Сокол... Санинструктор помог бы лечь на седло... Тогда бы все в один момент исчезло: и горечь полыни, и колкие пальцы-рогатины на груди, и жажда. Очень тяжелая, мучительная жажда. Сокол выносит своего хозяина из этого ужасного, проклятого места. Там остается один санинструктор. Он, может, и спасется от вражеских пуль.

...Жажда не проходит, но Сокол знает, как спасать хозяина: он мчится, летит прямиком в Бобровку. Там, в Галиной комнате, полное ведро свежей родниковой воды. Галя зачерпывает кружкой, подает обеими руками:

- Почему у тебя такая жажда? Мой родной!.. Сейчас же не жарко.

- От горечи... От полыни...

Выпив целую кружку, Виктор чувствует в груди облегчение.

- Ты снова ранен? - спрашивает Галя. - Тяжело?

- Да нет! Совсем пустяковая ранка... - Голос не то его, не то санинструктора.

...Подошел Тимка, подросший, но в тех же сшитых из старья штанишках и курточке. Худые детские руки торчат из рукавов, а на голове пилотка, та, что отец подарил в первую побывку. Звездочка блестит ярко, в ней отражается ранний луч, который сквозь гущу пожухлого сада пробился к единственному в комнате окну.

- Ты с самого-самого фронта? - спрашивает Тимка.

- С самого, сынок! Из-под пуль, из-под бомб и снарядов.

- А почему ты не похоронил того человека, что умер в яме, пока ты вернулся к нему?

- Откуда ты знаешь об этом, сынок?

- Я все знаю про своего папку.

- Так я сам был тогда ранен, сынок, - ответил отец. - В шею...

Мальчик поднял глаза, светлые, проникновенные... Внимательно и сочувственно оглядел шею отца. И ничего не увидел: на ней остался лишь маленький рубец, но он был закрыт воротником гимнастерки.

"В шею... - повторил про себя Виктор. - А руки и ноги были целы". Полз и бежал, чтоб вырваться из окружения. И уже без Сокола. Выводил своих бойцов... Мог ли засыпать застывшее тело бойца? Наверно, мог. Без риска попасть в плен? Вряд ли! Но что же дается на войне без риска, без жертвования собою?

...Дома у бойца, наверно, дети. Они будут ждать вестей от отца... Потом начнут поиски, им, поди, написали, что отец пропал без вести. По всей стране будут искать, по всему свету! И не найдут нигде и никогда - один он, теперешний или уже бывший командир штурмовой роты, знает, где погиб этот человек.

Отец взял сына на руки, прижался лбом к его пилотке и сказал:

- Еще у меня Толя остался непохороненным. Понимаешь, сынок? Не успел я... И написать некому: детдомовский он. А еще - я не сделал самого важного и необходимого: не дошел до Берлина... Не до конца добил врага... Не успел... А это был мой главный долг!..

- А где твой Сокол?

- Он должен быть тут, при мне! Я вот напился, утолил жажду и снова полечу на фронт. Там еще много для меня дел. Если же чего не доделаю, буду надеяться на тебя, сынок! Ты уже большой...

Тимка вдруг исчез. Белый Сокол тоже. Перед глазами мелькает мордастый, с отвислым животом старшина в белом халате, совсем непохожий на давешнего санинструктора. Он расстегивает Викторов ремень, высоко поднимает руки, вытаскивая ремень из-под раненой спины, и довольно усмехается, кривит рот.

"Чего он так кривится?"

Старшина торопливо снимает с ремня кобуру с парабеллумом и прячет под халат.

- Не трогать оружия! - крикнул Виктор и задрожал от возмущения.

Рядом стояли санитарки с носилками. Медсанбатовский старшина и санитарки, наверное, услышали приказ командира, но не выполнили...

1981

Хлеборез

Повесть

Перевод с белорусского Татьяны Горбачевой.

Знаете ли вы, что такое запасной полк в военных условиях? Вряд ли! Младшее поколение так наверняка не знает.

Я тоже не могу похвалиться, что знаю всё про запасные полки, хоть служил в двух таких: в кавалерийском до войны и в пехотном во время прошлой войны. Но, наверно, есть или в свое время были запасные полки и других родов войск: артиллерийские, танковые, инженерные...

Некоторые штришки остались в моей памяти о том запасном пехотном полку, что в начале сорок третьего стоял неподалеку от Камышина - там мне довелось немного послужить.

Большинство пехотинцев попало сюда из окружных госпиталей. А в тех госпиталях лечились бойцы после Сталинградской битвы. Если кому из них удавалось вернуться в строй, то до окончательного назначения и долечивания их посылали в запасной полк.

Таким образом попал сюда и я. Думал ли я когда об этом? Конечно, нет. Когда служил в армии, до войны, кое-что прикидывал о своем будущем: высшее педагогическое образование есть и в полковую школу послали. Если все пойдет на лад, то после школы могут направить и в высшее военное училище, тогда командирская служба может стать основной целью. А разве это хуже, чем быть учителем в сельской школе?

Другой путь, более реальный, - отслужить положенных два года и вернуться домой, в ту местечковую школу, откуда был призван в армию.

Не сбылось, однако, ни то, ни другое: началась война и всё перевернула, переиначила. А на фронте я уже не слишком и заглядывал в собственный завтрашний день, думал больше о том, как лучше выполнить приказ командования сегодня.

На довоенной армейской службе почему-то не очень принимали во внимание мое педагогическое образование, а во время войны, видимо, приняли, так как назначили меня на такую должность, где надо было уметь кое-что писать и переписывать, учитывать и рассчитывать, иногда приводить в порядок и отшлифовывать приказы комбата. Короче говоря, поручили мне выполнять обязанности старшего адъютанта при особом автобатальоне. В моем подчинении были три писаря во главе со старшим сержантом сверхсрочной службы, начальником ГСМ, по-нынешнему - заведующий складом горюче-смазочных материалов; повар полевой кухни, который привозил нам обеды, теперь уже хорошо не помню - откуда, и еще кто-то из подсобной службы. Кроме этого, на моей ответственности был огромный штабной сейф, где хранились книги учета личного состава, служебные дела командиров авторот, автовзводов и другие документы.

Беря меня в свой штаб, командир автобатальона, пожилой, медлительный в движениях капитан, который по возрасту уже давно мог бы быть майором, а то и подполковником, строго - иначе он не мог обращаться к подчиненным, - но с ноткой уважения сказал:

- Ты, Чарот, тоже не из молодых...

- Чаротный, - поправил я.

- Что значит Чаротный? Выдумал кто-то? Чарот! И проще и понятней! Что, ты отсрочкой пользовался?

- Несколько лет, пока учился.

- Какое образование имеешь?

- Пединститут.

- Весь, полностью?

- Весь, - подтвердил я.

- Ну, так... Ты мне подходишь!.. Только не очень нос кверху задирай оттого, что будешь тут грамотнее всех нас! Нам, брат, не хватило времени на эти педагогики... Зато мы в военном деле!.. А у тебя - только полковая школа. Старший сержант в тридцать лет!..

Капитан замолчал и отвел в сторону утомленные, глубоко запавшие глаза. Наверно, сам не очень гордился своими знаниями военного дела, так как чувствовал, что его золотая пора молодости, когда можно было и учиться, и надеяться на высокие ступени, давно миновала, прошла. И никакой силой теперь ее не вернешь, никакими стараниями не компенсируешь упущенное время.

На моем рапорте капитан что-то долго и вдумчиво писал, и по тому, как старательно он выводил буквы, как неуверенно и неловко шевелилась его рука с карандашом, который он держал всеми пятью пальцами, я понял, что грамотность не в дружбе с моим теперешним начальником.

- Если будешь хорошо справляться, - сказал капитан, - то аттестую на техника-интенданта и пошлю документы в штаб корпуса. На строевика ты не потянешь, для этого курсы надо закончить. А на интенданта потянешь!

Не знаю, как там я "тянул" в штабе автобата, стараться, конечно, старался, но через некоторое время капитан выполнил свое обещание - послал на меня аттестацию. Сегодня послал, а назавтра приехал в автобат Ярызка, уже готовый техник-интендант, краснощекий, белозубый, с неотмытыми от чернил пальцами на правой руке.

- У меня есть адъютант! - возразил комбат, выслушав рапорт новичка.

- Я прислан старшим адъютантом, - уточнил Ярызка. - Это значит начальником штаба особого батальона.

- Так у меня и есть такой, - не уступал капитан. - Вон он, - комбат показал на меня и на широкий крестьянский стол, за которым я сидел. Старший сержант, правда, но я послал аттестацию.

- У меня предписание! - уверенно сказал Ярызка, скрыв на момент белые широкие зубы.

Капитан вышел из нашего штабика, ничего не сказав, а Ярызка сделал шаг ко мне и, будто по готовому плану, предложил:

- Ты временно будешь у меня старшим писарем! Ладно?

- Тут есть старший писарь!

- Ничего, ничего!.. По отношению к тебе я являюсь старшим по званию, потому выполняй приказ!

Он обращался ко мне на "ты" с таким уверенным нажимом, будто имел дело с мальчишкой, хотя сам вряд ли был старше меня.

Вернулся комбат, и я подал ему рапорт о переводе в автороту сменным шофером.

- Права у тебя есть? - спросил капитан. И сам же ответил: - Если даже и нет, то подучишься! Я тебя понимаю, понимаю!..

Наши автороты доставляли боеприпасы на фронт. Машины иногда успевали возвратиться в течение суток на свою базу, а порой и не успевали. Бывало и так, что совсем не возвращались. В лучшем же случае приползали в часть искалеченные, чуть живые шоферы. Но редко бывали такие случаи: как правило гибли под бомбами и машины, и люди.

Почти каждый день выезжал я со своей ротой на фронт. Когда за рулем, когда рядом с водителем. Хорошо, что до войны на курсах Осоавиахима я научился водить грузовую автомашину марки ГАЗ-59. Поездки были чаще ночные, порой я изматывался страшно, но все равно чувствовал себя лучше, чем в подчинении у Ярызки.

Примерно через месяц комбат добился моего назначения замполитом автороты, но характер работы почти не изменился: как и прежде, я выезжал на фронт, подменял уставших или, что еще хуже, раненых шоферов, грузил мины и снаряды.

Летом сорок второго мы двигались из-под Барвенкова на Ростов. При форсировании Дона Ярызка потерял штабной сейф: может, не погрузил его в спешке, может, утопил в реке - этого я не знаю. В станице Вешенской Ярызку вызвал следователь военной прокуратуры, и после этого новый адъютант не появлялся в штабе батальона.

Вскоре перевели куда-то и нашего комбата. В последний раз мы встретились с ним на дороге за Вешенской: я в кабине грузовика, а он за рулем "газика". Я ехал на заправку, а он держал направление на Сталинград.

- Не хочешь на свое прежнее место? - спросил капитан, приостановившись напротив моей кабины, но не глуша мотора. - Могу закинуть слово!

- Не надо! - громко ответил я, так как мой мотор тоже был на газу.

- Правильно решил! - сказал капитан, но я едва услышал его голос. Потом он показал рукой вперед, на сталинградскую дорогу, и взял под козырек. Я понял: капитан прощается со мною, но что он говорит, разобрать не мог: гул моторов заглушал слова. Лицо у капитана было хмурым, глаза еще больше запали, хотя во всем его облике - ни признака страха. Мне подумалось, что Ярызкина небрежность, а может, и беспечность (мне писари говорили, что он часто забывал ключи от сейфа) отразились и на судьбе комбата. Наверно, посылали капитана не на повышение и не в резерв на отдых, хотя бы временный.

- Может, еще встретимся! - крикнул я капитану.

Но и он не услышал моих слов.

Вскоре я с машиною попал под минометный обстрел, был тяжело ранен и эвакуирован в один из камышинских полевых госпиталей. Пожилого капитана я больше никогда не встречал, но почему-то довольно часто вспоминал его. И теперь он мне помнится, хотя прошло с того времени около сорока лет.

Вернемся, однако, к пехотному запасному полку, куда попал я после госпиталя. Я знал, что это тыловой полк, что в сравнении с фронтовым тут намного больше людей, но ни штаба полка, ни других служб ни разу не видел, так как направили меня прямо в роту, которая размещалась в глухой, заброшенной деревне неподалеку от штаба. За все пребывание там я только один раз видел командира полка. Он завернул в нашу роту - это особенно мне запомнилось - в довольно замысловатой рессорной бричке, запряженной парой вороных жеребцов. (Где только взял такой шикарный выезд?) Бричка мчалась по неровной улице с громким скрежетом колес, залихватски гикал кучер, впереди поднимали пыль два верховых охранника. На кучерском месте сидел ездовой с длинным плетеным арапником и сыромятными вожжами в руках, за ним, на расстоянии руки, восседали майор и его адъютант. Следом, глотая пыль, подымаемую конями и колесами, неумело тряслись в седлах еще два верховых охранника.

Все, кто был в хатах, повыскакивали полюбоваться таким необычным зрелищем: если бы проехал легковой автомобиль, и то никто не обратил бы внимания.

Майор, пока сидел в бричке и слушал рапорт нашего командира роты, выглядел важным и очень внушительным, а когда слез - так и скрылся за ней, будто спрятался специально. Ноги у майора были не только слишком короткими, но и колесом выгнутыми посредине, поэтому внешность командира полка вызывала не только удивление, но и сочувствие.

"Если снять с него военную форму, - подумалось мне, - то он вообще был бы незаметным среди людей".

Немного компенсировали его рост ширина туловища и плотная, здоровая упитанность. Лицо майора гладкое, с двойным подбородком, тоже гладким. Живот, перетянутый широким желтым ремнем с блестящей пряжкой, выпирал из-под добротной диагоналевой гимнастерки.

Говорил майор с легкой картавинкой, с короткими остановками между предложениями, а порой и отдельными словами, но, видимо, обладал силой логики и убеждения. Наш командир роты, старший лейтенант Сухомятка, вначале краснел от его слов, а затем стал бледнеть и в изнеможении, будто под тяжелым грузом, обливаться потом. Я остановился неподалеку и сочувствовал своему ротному, однако же ничем не мог помочь - струйки пота, должно быть холодного, текли у него из-под козырька на лоб и на глаза, а от висков - на плоские длинные щеки и повисали на остром подбородке. Сухомятка страшно волновался из-за этого, но не мог не только вытереть, а даже смахнуть с лица пот, так как руки неподвижно и самоотверженно держал по швам.

- Много людей, вижу... болтается по улице! - грозно, повышенным тоном проговорил майор, потому и до моего слуха дошли эти слова.

- Обед у нас, товарищ майор, как раз время обеда!

- В подразделении есть распорядок дня?

- Есть, товарищ майор!

- Доложите!

Командир роты еще больше залился холодным потом и стал докладывать, что личный состав беспрерывно занимается боевой подготовкой, а нестроевики поставлены на срочную работу: никто в роте минуты свободной не имеет.

В это время я заметил, что майор повернул голову в мою сторону, и хотя солнце и теперь ослепляюще било ему в глаза, он все же пронзительно и придирчиво смотрел на меня. На всякий случай я принял стойку "смирно" и по примеру своего командира вытянул руки по швам.

- А этот старший сержант... Чем занят? - И вдруг ко мне лично: - Вы чем заняты?

Я без запинки отрапортовал, что прибыл в распоряжение командира роты для выполнения неотложных поручений.

- Каких? - спросил майор.

Командир роты опередил меня и доложил, что считает целесообразным использовать сержанта при штабе роты как человека с высшим образованием.

- А в маршевую роту... готовите людей? - с нажимом на каждом слове спросил майор.

- Хоть сегодня могу дать! - отрапортовал комроты. - Это основная моя задача!

- Так-так, - безразлично, будто для проформы подтвердил майор. - Там для всех есть вакансии: для нижнего образования, для высшего... И даже для академиков... - Его придирчивые, как мне казалось, въедливые глаза почему-то не отрывались от меня. Вот он стал меньше щуриться и поглядел на мои сапоги с юхтевыми голенищами, надраенными суконкой. Я ждал, что спросит у командира роты, откуда у пехотного сержанта такие сапоги? А командир сам не знает откуда. Увидел, что майор разглядывает мадьярскую сумку, которая висела у меня на плече. Это я уже сам сказал бы, если спросят: "Трофейная сумка!.. Подобрал на поле боя, когда возил снаряды на фронт!"

Потом майор отвернулся от меня, подхватил правой рукой нижний рубец своей гимнастерки, поднял, как подол, - иначе нельзя было залезть в карман брюк, - вынул пачку "Беломора", достал папиросу, сильно дунул в белый мундштук. Адъютант старательно захлопал по своим карманам, разыскивая спички. Подлетел к майору и зажег спичку. Она потухла. Зажег еще одну, прикрыл огонек ладонями и поднес к папиросе майора. Тот прикурил и не поблагодарил за услугу.

Наш командир роты застывшим, но все же любопытным взглядом следил за движениями майора, видимо, ждал, что тот предложит закурить и ему, доброжелательно протянет в его сторону раскрытую пачку "Беломора". Может, и не взял бы Сухомятка майоровой папироски, с благодарностью отказался бы, так как сам смолил солдатскую махру, но было бы оказано внимание. Да, видно, не свойственна майору такая догадливость: он снова засунул "Беломор" в глубокий карман своих просторных галифе. Попыхивая папироской, майор медленно, размеренными шагами двинулся по улице в направлении площадки, которую мы условно называли учебной. Тут у нас проходили построения и тут же возвышался самодельный турник. Адъютант, хоть некоторое время стоял и рядом с майором, сразу занял дистанцию - на два шага позади. Наш командир до смешного растерялся и не мог выбрать себе места: или шагать рядом с адъютантом и давать объяснения майору, хочешь не хочешь, в спину, или поравняться с ним? Но майор не подал знака, чтобы подчиненный приблизился. Только один раз сделал малозаметный полуоборот в сторону и кивнул, но не ротному, а своему адъютанту. Тот сразу подал знак ездовому и верховым охранникам, чтобы заняли свои места.

Подойдя ближе к турнику, майор вдруг сделал резкий спортсменский разворот и неожиданно для всех зашагал к перекладине. Не выпуская из зубов папиросы, резво взмахнул руками, схватился за перекладину и подтянулся папироса коснулась перекладины. Пыхнув дымом, самодовольно усмехнулся и, задрав вверх свой двойной, с глубокой выемкой подбородок, поднатужился, чтоб подтянуться еще раз и даже, может - у меня появилось такое ощущение, зацепиться этой выемкой за перекладину, если не хватит силы удержаться на руках.

Меня и теперь разбирает смех, когда вспоминаю, как коротконогий майор дрыгал коленками, пыхал дымом, силясь повторно подтянуться хотя бы вровень своего носа, и никак не мог: излишний вес тянул его вниз. Потом папироса выпала изо рта и некоторое время дымилась на песке. Адъютант несколько раз намеревался поднять окурок, но не осмеливался, майор так дрыгал и размахивал ногами, что недолго было получить удар по шее.

Наконец майор спрыгнул на папиросу сам и придавил ее сапогом. Раздраженно глянул на свои руки, перевел взгляд на командира роты и крикнул:

- Что это за спортснаряд? Жердь сучковатая, неотесанная!

- Обтешем, товарищ майор, - заверил наш командир роты, подбежав к турнику. - Ладонями отшлифуем! Завтра вводим повышенную программу физподготовки!

- А ну, давай сам! - приказал майор.

Командир роты послушно снял с плеча полевую сумку, бросил ее мне и легким подскоком взлетел на перекладину. Подтянулся раза три, спрыгнул и по-строевому повернулся к майору:

- Так точно! Шершавая перекладина! Ваше замечание будет учтено!

- Это приказ, а не замечание, - строго поправил майор.

- Будет исполнено!

Когда по знаку адъютанта параконка с верховым эскортом повернула в противоположную сторону от турника и подняла густую пыль на улице, наш командир повернулся ко мне и, подражая тону майора, приказал:

- А ну, давай теперь ты!

Когда-то в кавалерии я хорошо крутился на турнике. Но после госпиталя я еще ни разу не тренировался, поэтому сейчас не знал, сумею ли выполнить задачу или опозорюсь хуже майора. Тот взвалил всю вину на перекладину - у кого власть, тот виноват не бывает, - а мне же не показывать всем свой осколок в плече! Подтянулся я хоть и с большим усилием, но не хуже, чем командир роты, и по количеству приемов не отстал от него.

- Ну как? - спросил командир.

- Что, как?

- Ладони не ободрал?

- Перекладина гладкая! - доложил я.

- Почему гладкая?! - шутливо возмутился командир роты. - Разве не слышал, что сказал майор?

- Слышал, как вы подтвердили его слова!

- А ты бы не подтвердил?

Мы шли к ротному штабику, который размещался в обыкновенной крестьянской хате, на вид очень невзрачной, хуже других, но с тем преимуществом, что там жила только одна хозяйка. Сухомятка некоторое время молчал, будто озадаченный моим упреком. По служебной субординации он мог бы наброситься на меня: в армии не положено делать замечания старшим по званию и должности. "Может, еще и даст нагоняй?" - подумал я. В то же время я знал, что по натуре командир - человек не злой и не мстительный, восхищение властью еще не завладело им - не так давно пришел из запаса. До призыва Сухомятка работал где-то за Уралом главным агрономом МТС и временно имел бронь. Служба в запасном полку, да еще в такой роте, где до бога высоко, а до начальства далеко, полностью импонировала ему. Жизнь тут шла, как в колхозе: надо было заботиться, чтоб люди не голодали, имели жилье, чтобы не мерзли, когда начнутся осенние, а потом и зимние холода. Относительную дисциплину тут также нетрудно было поддерживать: кто из бойцов подленивался на разных хозяйственных и заготовительных работах, кто допускал какое-то своевольство, того - в маршевую роту и на передовую. А там - кто знает, что кого ждет.

Строевые занятия также предусматривались здесь в распорядке дня, но они проводились только с теми бойцами, которые в это время были свободны от срочных хозяйственных работ, в том числе и на колхозных полях. Сухомятка как бывший агроном правильно решил, что помощь местному колхозу - тоже боевая обязанность запасной роты.

А что же с турником, из-за которого чуть не получил нагоняй ротный командир? Перекладина действительно не была шершавой, и причину майоровой придирки мы поняли правильно - человек хотел оправдать свой срыв. А вот что не ладонями она была отглажена, а наждаком мастера, которому было поручено сделать турник, это также было известно. К турнику кое-когда подходил сам командир роты - после раздачи нарядов ему порой нечего было делать - да некоторые командиры взводов, свободные от строевых и хозяйственных обязанностей.

Уже возле самой штабной хатки командир роты сказал мне:

- Отрапортовал ты майору правильно!.. Хорошо отрапортовал! Я ожидал, что про сухостой скажешь, который на себе таскаем... Для этого я и вызвал тебя... Пойдешь снова в лес!.. Старшим команды!

Возле стареньких, но чисто подметенных ступенек Сухомятка остановился и, будто оправдываясь передо мною, стал доказывать:

- А что я должен делать? Жаловаться каждый день на трудности? Так кто любит эти жалобы? Пришлют другого, который будет молчать и тащить все на своей спине. А раззявит рот, то пришлют третьего, четвертого... А тот третий-четвертый замучит всех бойцов, чтоб только самого не отправили в маршевую роту. Тут десятижильиым надо быть или даже сам не знаю каким. Никакого транспорта в роте нет, ни коняги, ни колеса! Была одна кляча, так и ту старшина запарил, загонял.

- Вон же всю улицу запылила кавалькада!.. - заметил я, вспомнив клубы густой пыли, поднятой экскортом майора. - Шестерка жеребцов для одного!

- А попробуй заикнись! - подхватил командир роты. - Попробуй попроси!..

"А ты пробовал?" - хотелось мне спросить, но взяло верх убеждение, что, конечно же, не пробовал, вряд ли и думал об этом. Легче выстроить бойцов и приказать - одному взводу сюда, второму - туда!

- Так что ты еще сходи сегодня... - закруглил наш разговор Сухомятка. Сам понимаешь... Дрова нам нужны. Потом придумаем что-нибудь полегче для тебя.

* * *

Через некоторое время командир роты действительно придумал: назначил меня помощником старшины роты.

- Ты где ночуешь? - спросил, когда я по его вызову явился в штабную хату. И сам же ответил: - В казарме? - Очевидно, видел меня там.

Что это за казарма? Стоял на колхозном дворе пустой амбар, с широкими двойными дверями, с дощатым плотным полом - когда-то туда ссыпали посевной фонд. Мы прорезали там два окна, позатыкали дырки под стрехой и сделали двухъярусные нары. Спали там впритык, в тесноте - не в обиде. Умещались в амбаре два взвода. Остальные бойцы и командиры разместились по хатам и тоже в большинстве случаев спали где попало: на лавках, на сундуках, а то и прямо на полу, на разостланной соломе. Занимались под жилье также гумна и овины, где было сено или солома.

- Значит, в казарме? - переспросил командир роты. - Понятно. Ну, это далековато да и неудобно. Надо, чтоб ты всегда был под рукой. - Он строго глянул на старшину роты, который сидел на лавке возле стола и с кривой, недоброй усмешкой поглядывал на меня. Не дождавшись от него никакого ответа, добавил: - Теперь тут будешь ночевать! Понятно? - И показал пальцем на длинную лавку, стоявшую напротив той, на которой сидел старшина. Немного дальше, на лавке за столом, ютился писарь. Сбоку от этого писаря, в красном углу, тоже на лавке, но стоящей поперек, занял себе место еще один писарь, уже довольно пожилой человек в очках. Я понял, что они и спали на этих лавках, может, немного отставляя на ночь свой рабочий, он же и общий обеденный стол. Оба писаря оторвались от своих бумаг и тоже уставились на меня. В их глазах я невольно заметил не только любопытство, но и тревогу. И причина их тревоги была мне понятна.

Дело в том, что та лавка, которую командир роты отвел для меня, была уже тех, на которых днем сидели, а ночью спали писари. И еще - стояла она почти возле умывальника. Я сразу прикинул - если пожилой писарь ночью вытянет ноги, то упрется мне в голову. А может и вовсе спихнуть меня с лавки. Так писари, видимо, боялись, что я запротестую, и тогда командир роты может загнать к умывальнику любого из них.

Возле пустого и холодного припечка стояла моложавая, но очень исхудавшая, измученная женщина, наверно - хозяйка хаты. Командир роты обратился к ней:

- Вы не против, чтоб наш новый помстаршины ночевал на этой лавке? Только ночевал, так как днем у него не будет времени даже забежать сюда.

- Мне-то что?.. - как-то нервозно ответила женщина и оперлась сухой рукой о припечек. - Не я же тут хозяйка. Пускай спит, если уместится. Только подстелить у меня больше нечего.

- Подстелить? - будто переспросил командир роты. - Что нам подстилать или настилать? Шинель-горемыку! Она у нас и подстилка, и одеяло, и подушка все вместе! Еще и свисать будет с этой лавки.

- А что телочка тут у меня, вы же знаете, - добавила хозяйка. - Куда ее деть? В хлевушке тоже ваши спят.

- Выращивай, расти телочку! - похвалил командир роты. - Надо, чтоб у тебя коровка была! Никому она тут не мешает!

- Она больше под кроватью, как котенок, - заметил старшина роты. Я впервые услышал вблизи его голос и удивился, что он такой тонкий, будто женский, к тому же - гнусавый.

Хозяйка окинула хату вялым, равнодушным взглядом, увидела, что телушка лежит как раз под той лавкой, которую командир отводит мне, и простодушно пояснила:

- Она и возле умывальника порой любит полежать, хоть там и сыровато. Только под стол не лазает, так как их обувка дегтем пахнет. - Чуть заметным кивком она показала на писарей.

- Ну что вы, дегтем, - возразил старшина роты. - Вакса у нас есть!

- Еще хуже, чем деготь! - заметил командир роты и весело засмеялся. Оба писаря тоже засмеялись.

Я не оспаривал предложения командира насчет места моего ночлега, знал, что это приказ, а не предложение. Догадывался и о том, что если бы начал возражать, то старшина роты пустил бы в ход свои гнусавые насмешки: почему-то мне представлялось, что он способен на это. Писари поддержали бы его, а тогда командир роты обязательно настоял бы на своем. К тому же мне показалось, что в сравнении с моими казарменными условиями эта лавка возле умывальника, хоть и узкая и с телкой под ней, будет все же более комфортабельна. Там я спал на верхних нарах среди пожилых бойцов, которые ночью здорово зажимали меня и оба громко храпели на разные голоса. Несколько ночей я мучился, пока приноровился и стал сам так храпеть, что заглушал храп соседей.

* * *

Старшина роты, сверхсрочник по фамилии Заминалов, был человеком уже не молодым и, как я потом узнал, семейным, хотя это не помешало ему с первых дней размещения роты в этой деревне приглядеть себе молодуху и пристроиться к ней на постой. Неказистый с виду и маловат ростом, Заминалов имел все же довольно внушительный вид: ходил всегда чисто выбритый, аккуратный, подтянутый, носил комсоставский ремень, полевую сумку и даже портупею, которая по уставу не была ему положена. Лицо у него всегда свежее, щеки розовые, будто только вернулся с отдыха. Гимнастерка чистая и даже со складочкой на рукавах от недавнего глажения. И воротничок белый, накрахмаленный. Все знали, что содействовала этому его квартирная хозяйка, но в то время никто никого не упрекал за это - скорее могли позавидовать.

Хороший уход, удовлетворение одеждой и амуницией создавали и хорошее настроение: Заминалов никогда не был хмурым, всегда весело и хитровато улыбался, с бойцами, с писарями и даже с командирами разговаривал одним и тем же снисходительным, несколько насмешливым, будто недоверчивым тоном. Порой ни с того ни с сего вспоминал какую-нибудь старую песенку и начинал тихонько и гнусаво напевать ее. Любил декламировать популярное в то время:

Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди...

Его тонкий, гнусавенький голосок звучал тогда с немалой долей лиризма и даже искренности.

На другой день после того, как я перебрался из казармы в штабную хату, Заминалов, как только вошел в штаб, обратился ко мне:

- Ну, как спалось на новом месте?

Я полушутливо ответил, что, наработавшись в лесу, заснешь хоть на голом полу.

- Храпел замстаршина! - вдруг заявил пожилой писарь, не отрываясь от своих бумаг. Я не услышал злобы в его голосе, но, когда глянул на одутловатые щеки писаря, понял, что человек не шутит, а действительно либо обижается на меня, либо предупреждает, чтобы я больше не храпел.

- И сильно храпел? - усмехнувшись, переспросил старшина.

- Очень! - подтвердил пожилой писарь.

- Так, может, и теленок испугался такого храпа, - пошутил старшина, - и не подошел к умывальнику?

Пожилой писарь не поднял головы на эти слова, а младший весело засмеялся и сказал:

- Теленок не испугался!.. Всю ночь пролежал под лавкой. И теперь там!

Заминалов, не утрачивая иронично-язвительной мины на своем чисто выбритом лице, сначала глянул на пестрого теленка, который, подогнув под себя ноги, лежал под лавкой, потом перевел взгляд на меня. Ткнув пальцем в сторону писарей, гнусовато, но довольно грозно промолвил:

- Вот я поставлю вас в наряд на доставку дров, тогда будете лучше спать и не услышите чужого храпа!

Пожилой писарь смолчал, а младший спокойно заметил:

- Ну и что? Хоть свежим воздухом подышим!

- Подышите! - подтвердил Заминалов и снова посмотрел на меня, будто ожидая поддержки.

Я ничего не сказал, однако сообразил, что старшина догадывается, как болят сегодня мои плечи и руки от того лесного воздуха: вчера мы не только пилили и рубили сухостой, но и носили дрова на себе в деревню.

Пришел в штаб командир роты. Не пришел, а прибежал, какой-то растерянный, помятый, будто спал в одежде. Даже полевые погоны на гимнастерке были мятые, переломанные в нескольких местах. Старшелейтенантские звездочки едва держались вдоль и посредине красной полоски. Некоторые уголки заметно отогнулись и торчали острием вверх. В сравнении со старшиной роты командир выглядел совсем не солидно, однако писари поднялись и стояли до того времени, пока он не догадался махнуть им рукой. А догадался не сразу - все еще забывал, что он военный, командир роты, а не главный агроном МТС. В первый момент ему показалось, что писари встали просто для того, чтобы распрямить спины.

- Хлеб у вас есть? - обратился он к старшине.

- Нету, - ответил тот довольно равнодушно и даже не тронулся с места, видимо, тоже почувствовал перед собою штатского человека.

- Чем будем кормить людей?

- А тем, - еще с большим спокойствием ответил старшина. - Кто припрятал что-то из вчерашнего пайка, тот поест, а кто не запасливый, тот похлебает теплого кулеша без хлеба.

- Как это без хлеба? - крикнул командир роты, да так крикнул, что оконные стекла зазвенели. Писари снова вскочили, а теленок испуганно выскочил из-под лавки и подался под кровать. Заминалов глянул исподлобья на командира и на всякий случай сдвинул каблуки добротных новых сапог, хоть и кирзовых, опустил по швам руки. Командир действительно был в степени такого возбуждения, которого я даже не подозревал в нем.

- Чтоб к обеду был хлеб! - сурово приказал он. - Ясно?

- Ясно, ясно, - ответил старшина. - Но на чем привезти?

- На самолете, - не снижал тона командир, - на паровозе, на себе... Думай, но чтоб люди без хлеба не оставались! Сам проверю!

- Что с ним случилось? - дивился старшина, когда Сухомятка вышел из хаты. - Наверно, оттуда позвонили, - и показал почему-то на потолок хаты, а не в ту сторону, где находился штаб полка. Примолк на минуту, задумался.

В этот момент кто-то постучал в окно. Уткнувшись носом в стекло, вглядывалась в хату плосколицая молодуха и кому-то подавала знаки рукой. Кому же это? Конечно, старшине - звала его на свидание.

Заминалов досадливо махнул ей рукою, а со мной заговорил ласково, вкрадчивым тоном:

- Ну, что будем делать? Транспорта нет никакого, а хлеб действительно нужен. - Помолчал, снова задумался. - Знаешь что? - тянул он, поглядывая на меня немного смущенно. - Ты иди в столовую и корми людей. Скажи там командирам взводов, если будут шуметь, что хлеб к обеду выдадим. Ты их покорми и сам позавтракаешь там: подмигни повару, чтоб с добавкой... А я тем временем соберу группу надежных хлопцев с рюкзаками. Пошлем в пекарню за хлебом. Тут недалеко, всего с десяток километров. Старшим пойдешь ты!

* * *

Что за столовая была в особой роте запасного полка? Это, как и казарма, временно приспособленное колхозное помещение, только не с соломенной крышей, а черепичной. Столов тут мало, а сесть так и вовсе не на что. Все ели стоя, как теперь на дипломатических приемах. Каждый из своего котелка и своей ложкой, что принес за голенищем сапога. В этом отношении прогадывал только я - у меня еще сохранились кавалерийские сапоги с узкими голенищами, и ложка, не то что деревянная, а даже тонкая, алюминиевая, туда не лезла.

Добрая половина бойцов, а может, и большинство, завтракала в то утро без хлеба. Ругались ли хлопцы, хлебая пустой кулеш? Конечно, ругались. Командиры взводов даже угрожали рапортами в штаб полка. Однако меня не задевали, так как еще не знали, что я назначен помстаршиною. Я никому не сказал об этом, прийдя в столовую, и поварам не подал никакого знака.

Когда все взводы позавтракали и разошлись, я робко подошел со своим котелком к раздавальщику. Тот презрительно махнул черпаком и, почти не глядя на меня, спросил:

- А еще позже нельзя было? Почему не со взводом?

- Я теперь при штабе роты.

- Писарь?

- Нет. Помстаршины. Следил, чтоб все позавтракали, потому сам не подходил.

- Пом-старшина-а! - насмешливо растянул повар. - Сказал бы тут всем, что ты помстаршина, когда люди завтракали без хлеба! Они бы устроили тебе завтрак! У самого хоть есть пайка?

- Нет, - честно признался я.

Повар подозрительно поглядел на мою мадьярскую сумку и добавил:

- Разделил бы с нами, тогда мы поделились бы своей порцией супа, которая пока что плавает на дне котла.

- У меня нет ни крошки, - повторил я. - Сегодня к обеду доставим хлеб.

- Откуда же это?

- Из пекарни.

- Пешком пойдете?

- Пешком.

- Тогда и к ужину не доставите!

Торопясь к штабной хатке, я с тревогой думал, что повар, очевидно, прав. Даже если и десяток километров до пекарни, как сказал старшина, то к обеду трудно будет вернуться с хлебом: неизвестно, сколько еще там придется прождать, пока выпишут буханки да выдадут. Старшина, наверно, приврал - у него имелась такая привычка. Сам он, конечно, не был там ни разу!

Однако надо идти, чтоб там ни было. Хоть маршевым шагом, хоть бегом, а хлеб доставить надо. Каково живется бойцам без хлеба, я знал по себе. Хорошо знал, может, даже лучше, чем те, что сегодня завтракали без хлеба. Им хоть кулеша налили по полной порции, а мне повар нацедил полчерпака.

На улице, возле штабной хаты, уже стояли в шеренге десятка два бойцов с пустыми рюкзаками за плечами. Около них важно пошагивал старшина роты и тонким, гнусавым голосом давал инструкции. Я на минуту заскочил в хату и взял свой рюкзак, чтоб не выделяться среди всех. И на лесозаготовках я никогда не выгадывал себе облегчения: пилил и рубил наравне со всеми, а потом тащил до деревни какую-нибудь сухую рогатину либо нес такое бревнышко, что через несколько шагов едва ноги переставлял - плечо немело от боли.

Заминалов объявил, а может, повторил при мне сказанное ранее, что я назначен старшим группы. Мне было приятно, что бойцы приязненно посмотрели на меня: тут были почти все те, что ходили со мной на лесозаготовки, и мы вместе потели от пилы, топора, да еще от тяжести. А может, приязнь эта подкреплялась тем, что идем сегодня не за дровами, а за хлебом. А с хлебом никакая дорога не будет тяжелой.

Мне самому так подумалось, когда надел на плечи рюкзак. Хоть и пусто в животе, хоть кишки и заиграют марш к полудню, но если в рюкзаке будет несколько буханок свежего хлеба, то даже и запахом его можно прожить.

Старшина уступил мне свое место возле шеренги бойцов, и я подал команду двигаться по маршруту. Заминалов прошел рядом со мною двора два по улице, потом бодро улыбнулся, тихонько, нараспев повторил свое "Жди меня, и я вернусь..." и остановился возле третьего двора. Я уже заметил, что тут жила его плосколицая молодуха.

Выйдя за деревню, я зашагал впереди своей группы и дал такой ход, как некогда на боевых пешеходных маршах: во всю ширину шага и во всю свою мочь. Через два-три километра у меня начали потеть плечи и под пустым рюкзаком. А что же будет с грузом? Но все равно, лишь бы заиметь тот груз! Сколько еще шагать до пекарни? Со слов старшины я помнил, что этот хлебный пункт находится в каких-то Верховичах. Однако, пропев "Жди меня...", он сказал, что пекарня в Безверховичах.

Где-то, как мне представлялось, посредине пути, встретился нам дедок на плохонькой повозке. Я остановил его и спросил, далеко ли до Верхович.

Дедок какое-то время молчал, думал, потом переспросил:

- Как вы сказали, Верховичи?

- А может, Безверховичи? - уточнил я.

Дед еще больше задумался.

- Не знаю я тут таких селений. Разве, может, где очень далеко? А тут вокруг я все деревни знаю.

- Так, может, слышали, - пошел я на откровенность, - где тут хлеб пекут для военных? Большая пекарня там должна быть.

- Так это в Вышковичах! - обрадованно сообщил дед. - В Вышковичах! Я оттуда еду, муку возил от нашего колхоза.

- А далеко еще до Вышкович?

- Да нет. Верст, может, десять отсюда... А может, двенадцать, не больше.

- Ого! - воскликнул кто-то из бойцов.

Мне тоже хотелось воскликнуть "ого!", но чем это помогло б? Я имел приказ доставить бойцам хлеб и должен выполнить этот приказ. Даже если бы и не имел приказа, то по обязанностям службы не мог бы оставить людей без хлеба.

За небольшой горкой была деревня - мы заметили это по выгону, по высоким посадкам, зеленые кроны которых виднелись даже из-за горки. Вышковичи это или нет? По расстоянию, по утомленности наших ног должна быть уже эта деревня, однако уверенности у нас не было. Вдруг один боец вырвался из группы, опередил меня и выбежал на горку. Постоял там с минуту, повел носом в сторону деревни, жадно втянул воздух и крикнул во все горло:

- Хлеб! Чую запах хлеба!..

Вскоре и я почувствовал близость хлебопекарни и уже не сомневался, что перед нами Вышковичи.

На зеленой, немного запыленной площадке возле пекарни мои хлопцы поснимали с плеч рюкзаки и легли на них: кто затылком, кто мокрыми от пота плечами. Я пошел искать кладовщика или какого другого распорядителя, чтоб отдать ему накладную на получение хлеба. Мне показали сарай, где должен быть склад.

- Подгоняй телегу! - приказал мне худой и потому кажущийся слишком высоким сержант. Я удивился, что он такой худой, будто заморенный, при такой службе, где хлеба хватает вдоволь: в сарае просто дух захватывало от сладкого и свежего хлебного запаха. Заметив мое замешательство, он сурово спросил:

- Слышал, что сказано?

- Слышал, - спокойно ответил я, хотя воинская жилка, которая уже установилась во мне, подталкивала сделать кладовщику замечание: "Почему так разговариваешь со старшим по званию?" Но сдержался, меня будто парализовал свежий запах хлеба. Вспомнилось, что уже не раз встречались мне военные, волей судьбы поставленные на склад, на кухню или какую другую каптерку. Постепенно у них вырабатывалась такая фанаберия и такое чувство собственной значимости, что даже и офицер для них ничего не значил. Пусть бы он попытался возразить или сделать замечание, то пошел бы со склада не с тем, что нужно, а то и вовсе с пустыми руками.

Вместо ответа на грубоватый, но хоть не безнадежный вопрос (ведь он мог сказать, что нет выпечки и делай что хочешь) я движением руки подозвал долговязого подойти к широким дверям сарая:

- Вот мой транспорт!

- Где? - не понял кладовщик.

- Отдыхает на рюкзаках. Пешком пришли.

- Понесете на себе? - удивился кладовщик.

- А что делать? В подразделении сегодня нет никакого транспорта!

Кладовщик задержался в дверях сарая, какое-то время глядел на лежавших бойцов, которые, очевидно, заснули под теплым солнцем, и будто обдумывал что-то, выяснял. Еще раз глянул на накладную, которую держал в руках, и, тяжело вздохнув, сказал:

- Голод не тетка! Давай будем отвешивать!

Впервые в жизни мне пришлось проследить, как кладовщик клал, а лушче сказать - бросал тяжелые гири на висячий подвесок и очень быстро подпирал рычаг. Еще не успевал я сообразить, где был перевес - на площадке с хлебом или на гирях, а он уже громко сообщал килограммы и отмечал их в блокноте. Потом шел за ширму, чтобы набрать новую порцию буханок - меня тронуло, что носил он хлеб охапками, как дрова, - а я за это время должен был разгрузить площадку весов.

Хлопцев не звал, чтоб помогали, жалел их будить. А между тем подумывал, что помогли бы не только носить и складывать буханки, а и следить за кладовщиком: кто знает, что это за человек и какие у него тут весы? Чувствовал, что дома придется перевешивать хлеб, так как командиры взводов потребуют каждый свою норму по количеству бойцов. И не дай бог, если кому из них не хватит!

- Давно с гражданки? - спросил у меня кладовщик, бросая на весы хлеб, снова как дрова, даже не нагибаясь.

- Давно, - ответил я. - Уже пятый год.

- Что делал на гражданке?

- Учительствовал.

Кладовщик поглядел на меня как-то криво и, как показалось мне, сердобольно усмехнулся.

- Загремишь в маршевую роту! - вдруг уверенно заявил он. - Попомнишь мои слова!

- Уже был на фронте, - заметил я на это. - И пойду снова, если пошлют.

- Обязательно пошлют! - подтвердил кладовщик. - В первую очередь. Вижу, что с хлебом ты не справишься.

- Почему так думаешь?

- Потому что хлеб усушку имеет. А у тебя будет еще и утруска, ведь твои молодцы с рюкзаками не удержатся, чтоб не отщипнуть корочку.

- Я надеюсь на своих хлопцев, а на усушку ты накинь немного.

- А мне кто накинет? С меня потребуют горячий вес.

Когда я раздавал буханки бойцам и они укладывали их в свои рюкзаки - по пять буханок на каждые плечи, кладовщик стоял на пороге сарая и со скучающим любопытством наблюдал за нашими хлопотами. Потом движением пальца приказал мне приблизиться к нему и почти шепотом, чтоб не услышали бойцы, сказал:

- Это ты к обеду берешься донести? - Поглядел на ручные часы и снова как-то криво, недобро усмехнулся. - И раздать к обеду?

- Завтракали без хлеба, - так же тихо сообщил я. - Разумеешь ситуацию?

- Дураки там в вашей роте, потому и ситуация. Разве нельзя было забрать свой хлеб вчера? Все роты забрали! И не на своем горбу, как ты!

Мне нечего было сказать, поэтому смолчал, а кладовщик почему-то не отходил от меня и, будто кого-то ожидая, поглядывал на свои часы.

- До обеда вы не донесете, - словно по каким-то приборам определил он. - Сколько уже времени осталось? Бегом бежать - не добежишь: самое дальнее от продпункта подразделение. Бойцов уморишь, и у самого живот подтянет. Бери - я дам тебе буханку хлеба на дорогу. На всех! Разделите, так хоть какое-то подкрепление будет.

* * *

Старшина роты встретил нас далеко от деревни. В запыленных сапогах, с вспотевшим лбом.

- Куда вы подевались? - накинулся он на все мое отделение, а главным образом на меня. - Ползете, как сонные мухи!.. А ну, бегом марш!

Я шел первым. По команде прибавил шаг, но уже из последних сил.

- Бегом! - закричал старшина тонко и пронзительно. Откуда и голос взялся?

Бежать с нагруженным рюкзаком за плечами я не мог. Знал, что и бойцы не смогут побежать. Тогда Заминалов подскочил ко мне и затряс кулаками:

- Ты знаешь, что рота обедала без хлеба?! Знаешь?!

- И завтракала, - добавил я. - Так кто виноват?

- Вот ты у меня поищешь виноватого, - пропищал старшина мне в самое ухо, и я невольно заметил, что голос у него совсем не тот, каким он напевает "Жди меня...". - Командир роты ждет возле штаба и все комвзводы!

"Потому ты и удрал оттуда, - подумал я. - Запылил начищенные сапоги".

- Вы хоть без хлеба, а пообедали! - вдруг послышался голос из строя. А у нас совсем курсак пустой!

- Ты, Мухамедов, помолчи со своим курсаком! - сбавил тон старшина. - Я уже слышал это!.. - И более сдержанно обратился ко мне: - Разве привала не делали?

- Какой там привал? - удивился я. - Маршевым шагом туда и назад. И там всего несколько минут потратили на погрузку.

- Так тут же рукой подать!

- А вы были там?

- Ну, допустим, сам не был, - признался Заминалов. - А твой предшественник, пока не загремел в маршевую роту, ездил туда почти каждый день.

- Ездил, - подчеркнул я. - Но не ходил пешком и не тащил груз на плечах. Продпункт намного дальше отсюда, чем вы думаете!

- Что, Верховичи? - заперечил старшина. - Погляди на карту!

- Не Верховичи, а Вышковичи, - уточнил я. - Вы даже не знаете, где находится пекарня.

Старшина не стал этого оспаривать и, наверно, не столько по необходимости, сколько для вида вынул из кармана брюк белый носовой платок, даже отглаженный, снял пилотку и начал старательно вытирать лоб, выпуклый и высокий оттого, что над ним уже не росли волосы. Использовав его паузу, я спросил:

- Вы, кстати, чувствуете разницу между маршевой ротой и штрафной?

- Почему ты так спрашиваешь? - удивился старшина. - Не только чувствую, а и по существу знаю.

- Я не только про вас лично... Почему все тут: "Загремел в маршевую... Докатился до маршевой..." Разве туда принудительно посылают? За проступки?

- А ты добровольно пойдешь?

- Пойду! Как же иначе? Мы строевые командиры, и наше место на фронте.

Заминалов тяжело вздохнул и чуть слышно промолвил:

- Кому-то надо и в тылу быть, резервы готовить.

В его голосе слышалась фальшь, он, наверно, и сам не верил, что он тут действительно готовит какие-то резервы.

Через несколько времени Заминалов затянул на свой лад привычное "Жди меня, и я вернусь...", но и тут его голос фальшивил. Оборвав песню, вдруг предложил:

- Тебе, вижу, тяжело... Дай мне одну буханку... А то и две.

Я не дал.

Когда мы вошли в деревню и уже приближались к штабной хате, Заминалов снова подал команду "Бегом марш!". Но это относилось уже не к нам, а к тем, что ждали возле штаба: пусть знают, какое старание проявляется!

С того двора, где квартировал старшина, видимо, услышав знакомый голос, вышла плосколицая молодица, подалась навстречу Заминалову.

- Иди в хату! - резко приказал старшина и взмахнул обеими руками, будто собираясь толкнуть женщину в плечи.

Командиры взводов со своими хлеборезами помогли снести хлеб в кладовку, которая была во дворе штабной хаты. Там на прилавке стояли небольшие, двухтарелковые весы, и тут же лежал большой, с широким блестящим лезвием нож. Я понял, что мне надо сейчас же пускать в ход эти приспособления и пользоваться ими умело и мужественно, иначе командиры взводов сами разберут хлеб. И тогда может выйти так, что кто-то из них возьмет лишнее, а кому-то не хватит.

Хлеборезом я никогда не был, даже если и доводилось когда-то в кавполку дежурить на кухне, то чистил там картошку, носил воду, дрова, а хлеба не резал: на это были штатные хлеборезы. С весами также не было у меня близкого знакомства, особенно с гирями, самых разных калибров и цветов, лежавших на прилавке.

Я взял в руки нож, еще хорошо не зная, что буду делать с ним. По какой-то невольной логике проверил пальцами острие лезвия. Потом взмахнул ножом перед собою, будто намереваясь не резать им хлеб, а рубить. И вдруг вспомнил, что когда-то мать моя даже слова "резать хлеб" вымолвить не могла и нам запрещала. "Кроить хлебушек", - говаривала она. "Откроить корочку".

- Ну, давай, хлеборез! - услышал я грозный выкрик из толпы комвзводов, стоявших возле кладовки.

Нож дрогнул у меня в руках, и на какой-то момент я почувствовал растерянность. Вдруг представилось, что перед дверью кладовки стоят не только командиры взводов и их помощники, а вся рота пришла сюда. Все те бойцы, которые сегодня завтракали без хлеба, обедали без хлеба! Командира роты нет, старшины нет!.. Они сбежали отсюда, взвалив всю вину на меня.

Ручка ножа почему-то становилась в моей руке горячей и мягкой. Что-то подобное случалось иногда на фронте перед атакой. Тогда нагревалось в руках оружие: винтовка или автомат. Но не мягчело. Наоборот - становилось еще тверже. Тогда я знал свою цель, свои обязанности...

- А что там резать?! - крикнул кто-то перед дверями. Угрозы тут было еще больше, чем в предыдущем выкрике. - Раздавай буханками, и всё! Я знаю, сколько буханок мне положено!

- Резать надо, товарищи! - послышался возле двери примирительный голос. - Хлеб получен строго по норме и по норме будет выдан, по строгому весу! Вот у меня список.

Я увидел, что на ступеньках кладовки протирает очки старший писарь роты и спокойно, совсем не спеша, поднимается в кладовку.

- Первый взвод! - повысив голос, выкрикнул писарь. Затем поднес к глазам список и уточнил: - Вам пятнадцать целых и три десятых килограмма. Подходите сюда, будем взвешивать!

- Какие там еще три десятых, - заперечил командир взвода. По голосу я узнал, что это он и подгонял меня. - Округляем, и выходит шестнадцать.

- Нет, товарищи! Строго по норме! - повторил писарь. - Только по норме!

Мы с ним начали накладывать буханки на круглую тарелку весов - гирь хватало на десять килограммов. Пожилой писарь очень умело ставил и снимал эти гири, где надо передвигал показатель граммов.

- Отрежьте полбуханки! - приказывал он мне. - Отрежьте четверть буханки! Сюда подбавьте только краюшку!

Я резал быстро, и даже писарь не догадался, что делал это впервые. Помня слова матери, не поднимал высоко нож, не колол острием в мякоть, а брал в руки буханку, прижимал ее, как когда-то мать, к своей груди и откраивал столько, сколько надо было на довесок.

Писарь все время стоял у весов.

- Еще только полтора килограмма! - наконец скомандовал он мне. - Для штабного довольствия!

- А у меня только вот... - растерянно промолвил я и показал полбуханки.

- Только всего?! - испуганно спросил писарь. - Значит, обвесили вас в пекарне! Я тут не мог ошибиться!

- А может, наши весы?.. Выверялись ли они?..

- Сам выверял, - уверенно промолвил писарь. - Весы правильные! Может, излишне правильные - это другое дело...

- Что же будем делать? - не слишком встревоженно спросил я.

В душе был доволен тем, что всем взводам хватило хлеба. А могла быть и большая недостача.

- Что делать? - переспросил писарь. - Командира роты и политрука обеспечим, а сами проживем без хлеба. Думаю, что завтра вы будете...

Писарь не дал точного определения моей деятельности, но нетрудно было догадаться, что он хотел сказать.

Идя в штабную хату, он приостановился возле двери, снял очки и начал старательно их протирать. Я с полбуханкой хлеба в руках стоял рядом.

- Вы раньше не имели дела с цифрами, с весами?.. С распределением, так сказать?

- Не имел.

- Я это чувствую... Хоть считаю вас человеком образованным и опытным... Не во всем, конечно. Человеку и не под силу знать всё. Особенно в сфере обеспечения. Я двадцать лет проработал в продмаге, а вот видите!.. С первого раза дал маху.

- Почему так? Взвешивалось у нас все точно.

- Потому и не хватило хлеба. - Писарь повел глазами на полбуханку, которую я держал в руке. - А еще же старшинихе надо дать.

- Какой старшинихе? - удивился я.

- Той женщине, у которой Заминалов квартирует. Торчит тут под окном. Не дай ей, так из зубов вырвет!

Я снова посмотрел на оставшийся хлеб, с болью в душе подумал, как его делить на троих. А писарь между тем заметил:

- У вашего предшественника не было недостачи. Ни разу! Зато - излишки были. А это тоже плохо.

"Откуда же излишки? - Это еще больше насторожило меня. - Может, в пекарне он умудрялся получать больше? Но там же долговязый кладовщик тоже своего не упустит".

Противно было обдумывать все это, никогда в жизни не сталкивался я с такими делами, но теперь обстоятельства вынуждали: знал, что завтра снова придется идти пешком за хлебом, снова надо будет делить его по взводам. Тут воинская обязанность, от нее не откажешься. Лежать в окопах, стрелять по врагу, идти в атаку - тоже не было привычным для меня. Однако если надо было, то делал все это. Теперь вот кажется, что легче было бы снова ринуться в атаку, чем разделить эту краюху хлеба, что держу в руке. Вздрагивает моя рука, немеют пальцы, кажется, что полбуханка постепенно тяжелеет и твердеет. Пальцы уже не ощущают мякоти. И я беру хлеб в другую руку. В этот момент ловлю себя на том, что жадно гляжу на хлеб и снова чую его манящий запах: хочется отломить корочку и бросить в рот. И не есть, не жевать, а держать во рту и сосать. Вряд ли есть на свете что-нибудь вкуснее, чем корочка от свежей душистой буханки!

Манит моя рука с хлебом и пожилого писаря. Я это замечаю и боюсь, что он вслух скажет о том, о чем я подумал. И что я ему отвечу? Возможно, что и он завтракал и обедал без хлеба.

Писарь отводит взгляд от хлеба и продолжает рассуждать:

- Оно, понимаете, как?.. Из практики знаю: вот возьми продукт с одних весов и переложи на другие... Может быть разница: в ту или другую сторону. А точного веса не будет. Чаще всего немного перетянет недостача. А если еще транспортировка! Тогда уж и усушка и утруска... При оптовых операциях это определенным образом учитывается. А у нас как? Скажешь бойцу, что его пайка утряслась и потому получает меньше? Что он тебе ответит?.. Значит, не скажешь! А что делать?

- Что? - повторил я.

Писарь замолчал, направился в хату и только уже в сенцах, в полутьме, когда можно было скрыть выражение лица, заговорчески прошептал:

- Надо понемногу недовешивать. Всем по какому-то грамму... Никто не заметит, а баланс сойдется. Поверьте моему опыту.

Мне было неприятно слушать такие советы, но связываться со старым писарем в сенях тоже было неловко, потому я взялся за ручку двери в хату. Писарь придержал мою руку и еще тише добавил:

- Ничего плохого вам не советую... Ваш предшественник делал так. Никто не догадывался, а меня не проведешь!.. Я заметил, что он подкладывал небольшой магнитик под чашу весов. Просчитался немного, погорел на излишках, но можно же...

Я не дослушал писаря и резко открыл дверь в хату.

* * *

На другой день стал собираться в дорогу сразу после раннего завтрака. Намеревался взять ту же группу бойцов, с которой ходил вчера, но старшина не дал. Он все время поглядывал на меня исподлобья, видно, обижен за вчерашнюю бесхлебицу, а его молодица так специально перехватила меня на улице и, растопырив руки, закричала:

- Вы что же, только о своем животе думаете?.. Человек сделал вам добро, а вы его куска хлеба лишили? Я до командира полка дойду!

Перед самым отходом в продпункт я забежал в штабную хату за рюкзаком и увидел, что писари сидят за столом перед чугунком картошки, сваренной в мундире. Дуют на горячие картофелины, перекатывают с руки на руку и едят не очищенной. На мой приход молодой писарь не обратил внимания, будто дверь и не открывалась, а пожилой свесил голову над столом и сделал вид, что очень занят очисткой картофелины и ему теперь не до меня.

- Может, и вы бы горяченькую? - предложила хозяйка, давая пойло теленку.

Молодой писарь поспешно вынул из чугунка три картофелины, положил их рядком возле себя и стал отчаянно дуть на пальцы, а пожилой как-то умышленно поперхнулся, глотая рассыпчатую картошку, и будто не слышал предложения хозяйки.

- Спасибо, - сказал я женщине. - Мне надо идти.

- Не забудьте про наш вчерашний разговор! - напомнил пожилой писарь, когда я уже открыл дверь.

"Не стыдно ему напоминать! Неужели сам он мог бы обвешивать? Вчера мне не верилось в это, а вот теперь, после его перхания от горячей картошки во рту, возникло сомнение. Что это? Проявление нечестности, уже привычной для него, или свойственная практичность человека, который всегда помнит, что своя рубашка ближе к телу? И первое и второе основывается на одном: меньше хлопот и забот. Обеспечить роту хлебом своевременно и в полной норме при теперешних обстоятельствах довольно сложно: надо думать, волноваться да тревожиться. Так зачем все это? Подложил под весы железку и живи спокойно, пока живется... А там война все спишет...

Зачем старшине роты и даже командиру ломать голову, где и как достать транспорт для перевозки хлеба? Потом еще отвечай за него: если это какая-то бракованная автомашина, то надо искать для нее шофера, дрожать за исправность, добывать, где хочешь, горючее и смазку. Если живое тягло - конь или вол, то их же надо кормить, ухаживать. И запрячь надо иметь во что.

А тут - почти никаких хлопот. Людей хватает! Отдал приказ приволочь из леса дров - приволокут! Приказал топать двадцать километров за хлебом потопают! И просто, и ответственности почти никакой!"

Такие мысли тревожили меня и раньше. И не в запасном полку, а на поле боя. Порой силой приказа посылался человек под огонь, хотя можно было обойтись и без этого. Но если обойтись, то надо было бы поволноваться и, возможно, самому приблизиться к опасности.

Невольно вспомнилось мне, как незадолго до моего ранения наш стрелковый взвод послали на разведку боем. В бинокль было видно, что вражеские пулеметы стоят на крыше одного большого здания, покрытого черепицей. Пустить туда один снаряд, и вся "стратегическая" задача была бы решена. Нет, шагом марш!..

Как только мы вышли на чистое поле и пробежали несколько шагов, вражеские пулеметчики открыли по нас шквальный огонь и сразу вывели из строя несколько человек, в том числе командира взвода. Остальные вжались в пашню и застыли, имитируя убитых. Как только кто осмеливался шевельнуться, на него градом сыпались пули: поле было пристреляно.

Я тогда был помкомвзвода и находился на левом фланге. На моем направлении чернел небольшой сарайчик с соломенной крышей. Он почти не мешал немцам брать нас на прицел - они сидели значительно выше этой постройки. Однако же чем ближе мы подползали к сарайчику, тем уменьшалась опасность. Под самой стеною немцы не видели нас, и тут я приказал окопаться тем, кто сумел доползти до углов строения.

Но очень мало доползло: пулеметчик Саша, молодой и на редкость красивый светловолосый парень, его второй номер Наташа, небольшого роста, не очень красивая дивчина. Все мы знали, что Саша для нее был дороже собственной жизни. Следом за ними пробрались к нашему хоть и очень ненадежному укрытию еще три бойца, в том числе низенький и толстенький узбек Рахмат.

Саша и Наташа сразу развернули пулемет и стали бить по врагу из-за угла сарайчика длинными и, как я заметил, довольно меткими очередями. На них была основная надежда, так как ни винтовок, ни ручных пулеметов при нас не было, а автоматным огнем с наших позиций нельзя было достать врага.

- Посылай за подмогой! - крикнул мне Саша, меняя ленту. - Немец подожжет сарай, и тогда хана! Снаряд нужен!

Молодой сержант Саша был опытным и смелым воином. Я понимал, что он подсказывает мне правильную команду, единственно возможную в этих условиях. Но как ее выполнить? Легко сказать - посылай за подмогой! Кого пошлешь, как пошлешь? Кто сумеет добраться под таким прицельным огнем? Язык не ворочается отдать такой приказ одному из моих соратников. Голос пропадал, как только намеревался раскрыть рот. Вот они, мои друзья, лежат неподалеку от меня, старательно окапываются возле противоположного угла строения. Их всего трое. Один уже немолодой человек, недавнего призыва. Достичь этого рубежа, где мы теперь, помог ему, наверно, счастливый случай, так как фигура у него крупная и даже в лежачем положении довольно заметная, как мишень. Послать его, это почти умышленно убить человека - враги сразу его заметят, как только отползет от сарая.

Другой боец - неопределенного возраста, худой, бледнолицый, с хронической хрипотой в груди - может не выдержать пластунского темпа и не доползет до штаба роты. Третий - Рахмат. Только на него можно было понадеяться в ту минуту: толстенький, верткий, малозаметный, но он не вызвался добровольно ползти в тыл.

- Посылай скорее! - снова услышал я резкую и громкую команду. Голос сразу показался мне даже незнакомым, на очень высоких и отчаянных нотах. Такого голоса я не слышал раньше, но теперь знал, что кричит Наташа - больше тут некому. Отчаяние в ее крике, возможно, мне послышалось, а пронзительный крик вызывался обстоятельствами - надо было перекричать пулемет.

Я подполз к Наташе, лег рядом и закричал в самое ухо:

- Тебе надо пробираться в тыл! Тебе!..

Кричу, а голоса своего не слышу - пулемет заглушает. Тревожусь, что и она не слышит, потому повторяю:

- По-пластунски проползешь!.. По пашне!.. Ты лучше всех доложишь обстановку, а я тут заменю тебя!

Сначала Наташа не отказывалась, но я заметил, как нервно задрожали ее руки, когда доставала из коробки последний шлейф пулеметной ленты. Потом решительно закачала головой. Она была уже без пилотки, с гладкой прической на прямой пробор и с тонкими, как у школьницы, косичками, собранными на затылке в небольшой узелок.

Саша тоже без пилотки, высокий гладкий лоб блестит от пота.

"Где же их пилотки?" На сколько можно оглядываюсь вокруг и снова слышу резкий голос Наташи:

- Не трать времени! Посылай Рахмата! Я не уйду отсюда!

- Она не уйдет! - повторил Саша.

Ни в ту минуту, ни потом мне было неясно, почему Саша не поддержал меня? Побоялся подставить девушку под прямой вражеский огонь или учитывал ее характер: не оставит друга в беде и ничем не принудишь ее сделать этого. Даже приказ может не выполнить.

А тем временем кто мог определить, где опаснее: там, по дороге в тыл, или тут, на линии огня? Если немцы подожгут строение, которое пока что прикрывает нас, то вряд ли уцелеем все мы.

- Рахмат! - во всю мощь своего голоса крикнул я.

В тот же миг боец оказался рядом.

- Пойдешь в тыл и доложишь командиру роты обстановку! Скажешь, чтоб срочно подал гаубицу! Ясно?

- Ясно! - ответил Рахмат и сразу же повернулся, чтоб взять курс на тот населенный пункт, откуда мы вышли в разведку.

- Назад можешь не возвращаться! - добавил я.

Рахмат ничего не ответил на это, может, даже и не услышал, так как в тот момент был уже далеко от меня.

Пока можно было, я следил за ним: доползет или нет? Будет нам помощь или нет?

Рахмат пополз живо и по такой борозде, что его почти не видно было. В начале пути ему помогал наш сарайчик, а на самом опасном, прицельном месте немецкие пулеметчики не сразу заметили посланца, так как Саша приглушил их своими почти беспрерывными очередями. Потом... У меня даже сердце похолодело: Рахмат выскочил из борозды и, пригнувшись, побежал, как заяц, виляя по сторонам. Вражеские пулеметчики открыли шквальный огонь. Пыль от пуль поднималась с пересохшей пашни, прикрывая Рахмата от меня и, возможно, от фашистских пулеметчиков. Однако я увидел, что Рахмат упал. Пополз дальше или не пополз? С дрожью в сердце я вглядывался в облачко серой пыли уже на подходе к нашей деревне...

Вдруг крик Наташи:

- Ракета!

Я оглянулся и увидел, даже услышал, что прямо на нас с ослепительным блеском и шипением спускается огненный колобок. Я живо схватил лопатку и отбил ракету в сторону, а бойцы засыпали ее землею. Все мы поняли, что это означает. На первый раз враг промахнулся, и огненная ракета не попала в соломенную крышу сарайчика. В следующий раз она попадет. И мы тогда не сможем засыпать ее землею: на крышу под вражескими пулями не влезешь и не успеешь влезть - сухая солома сразу займется пламенем.

Ракетой подожгли крышу или зажигательными пулями, этого я не разглядел, но неминуемая беда беспощадно надвигалась: крыша начала гореть и вскоре пламя так разбушевалось, что огненные клочья соломы стали падать на нас, на ствол пулемета, который и так был чуть не докрасна накален.

Пришлось временно изменить наши позиции.

Высокое пламя с дымом пока что прикрывало нас от врагов, но это же только на считанные минуты. Крыша вспыхнула, как порох, будто взлетела в воздух и оттуда стала быстро оседать черным пеплом и огненными клубками. Стропила также вскоре рухнули, и наше спасительное укрытие постепенно исчезало: вражеские пулеметчики били прямо по огню и некоторые пули уже достигали наши позиции. Это еще и оттого, что под огненный сруб, который еще немного и заслонил бы нас, мы не могли близко подползти, слишком было горячо.

- Патроны! - вдруг услышал я мощную команду Саши. Быстро подполз ко второму номеру:

- Почему не подаешь? Есть еще ленты?

Девушка молчала. На ее школьных косичках тихо остывали обугленные серовато-черные соломины. Я смахнул их рукою и почувствовал на пальцах теплую влажность...

- Подавай, Наташа! - ласково, но требовательно попросил пулеметчик.

Девушка не шевельнулась и не подала голоса. Я взял из ее рук ящик с пулеметными лентами, нащупал только одну.

- Вот патроны! - доложил Саше, но он не взял ленты, он уже держал руками осыпанную горячим пеплом голову Наташи и с отчаянным страхом оглядывал ее лицо, шею, маленькие и нежные уши. Всюду были подтеки крови, а раны будто нигде не было видно, наверно, она была под волосами.

- Есть санитар?

Сашин вопрос относился ко мне, хоть он и сам знал, что и санинструктор, который пошел со взводом, остался на пашне, и наша санитарка Лена, лучшая подруга Наташи, тоже где-то там.

Выхватив из кармана гимнастерки санитарный пакет, Саша подхватил девушку на руки и понес ближе к огненному заслону. Я лег на его место за пулеметный щит. Сдвинулся немного вбок от пристрелянного немцами места и, заложив новую ленту, дал короткую очередь. Только теперь заметил, когда хорошо вгляделся через прицел, что вражеские пулеметчики обстреливают нас из амбразур, пробитых в черепичной крыше. Если там у них и каменные стояки рядом, то враги недостижимы для нас. Затухнет, осядет пламя нашего сарайчика, и тогда они увидят, что нас тут всего четверо. Могут обойти с флангов, если вздумают взять в плен. Но и сверху мы для них - открытая мишень.

Надо все же беречь патроны.

Вдруг подскочил к пулемету Саша, оттолкнул меня и так нажал на гашетку, что чуть ли не половина ленты вылетела сразу.

- Как Наташа? - спросил я его, а ленту на момент придержал.

- Давай! - крикнул Саша. - До последнего давай!..

Я понял, что человек в отчаянии и даже не учитывает, что патронов у нас мало. Подал часть ленты и снова спросил про Наташу.

- Подай всю ленту! - вместо ответа приказал Саша. - А сам окапывайся! И глубже, глубже! Скажи хлопцам! Будем занимать круговую оборону.

Сашин голос дрожал, горько прерывался, но командирский тон не терялся. Говорил он правду: ничего другого не оставалось, как вкопаться в пашню и стоять до последнего. Вот только - с чем стоять? Пулеметная лента кончается, запаса нет. У Саши на поясе несколько ручных гранат, у меня в карманах две лимонки. Есть ли что у хлопцев, которые вкапываются теперь вглубь больше от жара близкого пламени, чем от вражеских пуль? Автоматы их вижу - торчат дула из ячеек. А что там у них на поясах или в карманах, мне и раньше не было видно.

Я подал Саше последние патроны, а сам только взялся за лопатку, как услышал, что кто-то очень легко, осторожно дотронулся до моего плеча. Я резко оглянулся:

- Рахмат! Дорогой!..

- Ваше задание выполнил! - едва проговорил боец и положил в изнеможении голову на засыпанную пеплом землю. Парня нельзя было узнать: на носу и на лбу - засохшая и присыпанная землею кровь, на плоских запотевших щеках тоже кровавые подтеки.

- Ты ранен? - тревожно спросил я. - Куда ранен?

Рахмат отрицательно покачал головой:

- Не ранен!.. Не может быть, чтобы ранен!.. Немного царапнулся...

- Кому доложил там?

- Командиру роты. Но он уже сам видел...

- Что он сказал?

- Побежал к пушкарям.

Вражеские пулеметчики усилили огонь, увидев, что горящее строение уже почти не заслоняет нас, крыша обрушилась, а стены обуглились. Пули пробивали сруб, вырывали оттуда уголья и с шипением впивались в пашню. Наш пулеметчик вдруг замолчал. Я повернулся к Саше и увидел, что его на прежнем месте нет. Парень рывком подался вперед, ближе к врагу, и с новой позиции, видимо более прицельной, дал длинную очередь.

- Короткими давай! - крикнул я в отчаянии, будто человек не знает, что надо беречь последние патроны. И, как бы в ответ на мой приказ, Сашин пулемет словно подавился чем-то твердым и заглох. Саша не шевелился.

- Неужели и его убили? - тихо и слабо промолвил, скорее простонал Рахмат. - Весь взвод наш положили... Весь взвод...

Я отчетливо услышал слова Рахмата... Он почти прошептал их, а мне показалось, что сказал громко, на все поле, чтоб слышали и те, что лежат теперь на пашне, если кто-то из них жив...

- Окопаться можешь? - спросил я и подал Рахмату свою лопатку.

- Разве это поможет?.. - послышалось сбоку.

Я не поверил, что это сказал Рахмат. И потом еще:

- Я в счастливый случай верил... Только в случай!.. А теперь...

- Что теперь? - спросил я. Кажется, и громко спросил, но голоса своего не услышал. Что-то заглушило мой голос, и в первый момент я даже не понял что? Заметил только, что Рахмат вдруг поднялся, сквозь посиневшее пламя перед нами глянул на вражеские пулеметные гнезда.

- Наш снаряд! - воскликнул радостно и обеими руками хлопнул себя по бедрам: пыль от его штанов чуть не забила мне нос.

- Ложись! - крикнул я и схватил его за ногу, повалил на землю.

- Не долетел немного, - уточнил Рахмат. - Но ничего! Теперь долетит!

Действительно, следующий снаряд наших артиллеристов угодил в черепичную крышу здания с вражескими пулеметчиками. Я и сам видел, как облако пыли поднялось над крышей, а потом из большой пробоины стал просачиваться дым, наверно, от взрывной смеси.

Саша вдруг выскочил из-под щитка пулемета и с гранатой в руке кинулся к вражескому зданию.

- За мной! - крикнул уже в отдалении и неизвестно кому - видимо, только нам с Рахматом.

Я обрадовался, что Саша жив, но сразу бежать за ним не счел нужным, так как уже видна была победа: враг прекратил огонь сразу после первого нашего снаряда.

Через некоторое время до меня стал доноситься знакомый голос командира роты:

- Вперед, вперед!..

Вскоре он добежал до нашего обгоревшего сарая, лег рядом со мною.

- Это ты?.. Чаротный?.. Командир взвода где?

- Там, где и весь взвод, - с горечью ответил я и оглянулся, надеясь, что увижу хоть кого-нибудь из тех, что неподвижно лежали на пашне: может, кто-то встал на зов командира роты и побежал за ним. Никто не встал. Никто не слышал его призыва...

- Война-а, - вздохнул командир роты.

- Но можно же было сразу выставить гаубицу?

- А кто знал, что так?.. - он запнулся, не найдя нужного слова, и как-то стихийно накинулся на меня: - Ты всегда... Я и раньше замечал эту твою склонность к панике... Слабость!..

- А это? - показал я на пулеметчицу Наташу, которая лежала возле обгоревшего сруба. Глаза ее были припорошены пеплом, и мне представлялось, что они глядят на нас грустно и укоризненно. Одна косичка расплелась и откинулась в сторону... Кончик ее обгорел... Я чувствовал острый запах подпаленных волос...

* * *

Второй поход за хлебом показался мне более упорядоченным, чем предыдущий. Мы раньше вышли, раньше вернулись. И дорога будто бы была короче. Разгрузились еще до обеда, и бойцы из моей хлебной группы, довольные, пошли в столовую.

Вскоре появился в кладовке пожилой писарь, принес свежую раскладку, и мы решили, пока взводных нет, развесить хлеб, чтоб потом выдать без задержки. Взяли первый взвод: одна горка буханок на весах, вторая... Потом одна дополнительная буханка к горке - много, без нее мало. Надо класть по полбуханки. Взял я хлеборезный нож, располовинил буханку и сразу услышал удивленный возглас писаря, а потом уяснил и сам, в чем тут дело: мякиш из буханки почти наполовину был выбран.

- Вы привал в дороге разрешали? - упрекнул меня писарь.

- Нет, что вы!.. Нигде не останавливались!

- Воды попить кого-нибудь отпускали?

Я вспомнил, что это было, но никто же не задерживался ни возле колодца, ни тем более, когда забегал в хату - нагонял строй в ту же минуту. Да и подумать грех, что кто-то из моей группы мог выдрать мякиш из чужой буханки.

- Давайте проверим весь хлеб! - предложил писарь.

Мы начали перекладывать буханки и прежде всего взвешивать их на руках. Нашли еще две буханки полегче. Приглядевшись, заметили на них малоприметные надрезы в нижней корке.

- Что будем делать? - спросил писарь, сняв очки и уставившись глубокими выцветшими глазами мне в лицо.

Я растерянно молчал. Это был такой гадкий и безжалостный "сюрприз" для меня, что я не знал, как на него реагировать, что делать, что сказать? Вдруг почти все мои хлопцы, с которыми я ходил за хлебом, начали представляться мне с набитыми мякишем ртами... Они шли и скрытно жевали... Давились, но жевали... Потому и молчали в строю, что жевали, жевали...

- Придется раскинуть недостачу на все взводы, - предложил писарь. - Ибо если недодадим одному взводу - будет ЧП, потянут в штаб полка. А так - на первый раз, может, и обойдется.

- Обмануть всех бойцов? - с возмущением переспросил я. - Чем же они виноваты?

- А кто виноват? Вы?

- Выходит, что я.

- Тогда отдавайте хлеб, верните недостачу! А где вы его возьмете?

- Соберутся командиры взводов, - начал я соображать, будто рассуждая сам с собою в поисках решения, - скажу им всю правду и покажу выеденные буханки.

- А что им до этого? Вам приказано доставить им хлеб, и вы должны выполнить приказ. А за невыполнение... Сами знаете.

- Отдам свою пайку, - начал я приводить аргументы. - Пообещаю, что верну съеденный в дороге хлеб...

- Получится, что вы сами его съели?..

* * *

Ночью действительно мне снилось, что я выдрал из свежей буханки мякиш и ел. Представлялось, что это мой мякиш, выданный мне на паек, и я сколько хочу, столько и ем. Вкусный мякиш, пахучий... Жую полным ртом, а он не уменьшается... Жую, глотаю, а он не глотается. И кажется - слышу, как жую. Наверно, все слышат, кто стоит возле меня... Они ждут, когда я дожую и выдам им хлеб.

- Хлеборез! - кричит кто-то возле кладовки. Я просыпаюсь, с болью в душе ощущаю, что никакого мякиша нет у меня в руках и во рту нет, а какое-то жевание я действительно слышу. Затаиваюсь и прислушиваюсь. Будто под моей лавкой кто-то что-то жует... Опускаю вниз руку и нащупываю мягкую и теплую шерсть телушки.

"Что она там жует? Наверно, хозяйка подложила чего-то на ночь... Пусть себе жует малышка..."

Очень захотелось есть самому: ни в обед, ни на ужин в столовую не ходил. Стыдно было показываться людям на глаза: кто поверит, что сегодня у хлебореза нет ни кусочка хлеба? Проще же так: людям недодал, а себя не обидел. Старшина Заминалов определенно так и думал, видно было по его глазам.

Сон в ту ночь оказался сильнее голода, и потому я вскоре заснул снова. Проснулся, как всегда, на рассвете, начал быстро собираться, чтобы сразу идти в пекарню, если не с бойцами, то одному. Даже лучше бы одному! И просить там кладовщика, а если надо будет, то и начальника пекарни, а то и еще кого-нибудь повыше... Просить от всей души, от сердца... Не отступать, пока не выпросишь, не вымолишь... Чего? Да всего того же, главного, что лежит на совести, что гнетет душу, омрачает, затемняет жизнь, - три буханки хлеба!

Протянул руку под лавку, чтобы взять свои сапоги, и снова нащупал мягкую шерсть телочки. Она не шевельнулась от моего прикосновения, наверно, спала, нажевавшись за ночь.

Писари тоже встали, молодой почему-то стал интересоваться, как я собираюсь и ищу под лавкой свои сапоги. А сегодня так и не под лавкой, а под теленком - писарь, наверно, знал об этом. Вытащил я свой сапог из-под теленка и еще не успел разглядеть его, как услышал громкий хохот молодого писаря.

- Чего ты? - удивленно спросил у него пожилой писарь, протирая очки. Сон смешной приснился?

- Не сон, а вон, - кивнул молодой на мой сапог, - теленку тоже жвачки не хватает!

Этот гладколицый самодовольный нестроевик хохотал во все горло, а у меня слезы на глаза набежали, когда увидел, что теленок сжевал голенище моего сапога. Да так сжевал, что за это место и взяться было нельзя развалилась кожа. Неужели и второй сапог такой? Вытащил, оглядел под несмолкаемый хохот писаря. Нет, другой сапог целый. Хватило теленку и одного голенища. Но мало радости: в одном сапоге не выйдешь!

- Замолчи ты! - крикнул на своего младшего напарника пожилой писарь. Совести у тебя нет. У человека горе, а ты!..

- Какое тут горе! - вдруг поджав губы, отчего лицо сразу стало злым, огрызнулся молодой писарь. - Вон без хлеба люди, так это горе! А тут... Подумаешь!.. Сапог теленок сжевал!.. Не съел же!

Пожилой писарь надел очки, подошел ко мне, взял в руки испорченный сапог и поднес к окну, которое уже заметно побелело и начало освещать писарский стол, заваленный разными папками и бумагами.

- Такого сапога теперь, пожалуй, нигде не найдешь, - уверенно сказал он, оглядев обувь и пощупав пальцами кожу. - Из дома еще, или как?

- В кавалерии выдали, - уточнил я.

- В кавалерии? - переспросил пожилой писарь. - Вы служили в кавалерии? Когда? До войны?

Я кивнул головой.

- О, там хорошо одевали, хорошо! Когда-то и брюки хромом обшивали.

Подошла хозяйка и тоже взяла в руки изжеванный сапог. Сморщилась горько, чуть не сквозь слезы заговорила, поглядывая под лавку, где лежал теленок:

- Ну кто мог подумать?.. Черт его надоумил... Разве я не кормлю его, не пою?.. Все же ночи там спал, под кроватью...

Хозяйка очень жалела своего теленка, но видно было, что теперь злилась на него и, наверно, побила бы, если бы он был хоть немного побольше. Меня тоже разбирала злость на эту бестолковую животину, но сдерживался из уважения к хозяйке, да и ничего же не сделаешь с глупым телком: разве он умышленно хотел нанести мне такой вред?

Между тем теленок будто чувствовал, что про него недобро говорят, вылез из-под лавки, стал напротив меня, широко расставив все четыре ноги, и глядел мне в лицо ласково и жалостливо. Ну как скажешь про него хоть одно плохое слово! Глядел на меня теленок и глядел молодой писарь. Он почему-то перестал хохотать: может, замечание пожилого напарника подействовало, а может, задело мозги и то, что я все-таки кавалерист и в противоположность ему, ограниченно годному, являюсь строевым командиром, хоть и после ранения. Для него это недостижимо. Невольно глянул я в его глаза, устремленные на меня, и в телячьи. И до волнения обожгла меня мысль, что в телячьих глазах больше искренности и доброты.

На улице было уже совсем светло, когда я вышел за ворота штабной хаты. С горечью поглядел на изжеванное голенище своего сапога. Оно уже не могло так гладко и плотно облегать ногу, как облегало раньше. Оно, правое, стало даже короче левого, потому что все сморщилось и осело.

Мне надо было срочно увидеть командира роты или хотя бы старшину, чтобы доложить им, что необходимо сейчас же идти в пекарню. Перед глазами докучливо вставал долговязый худой кладовщик, который всех своих клиентов называет на "ты", даже старших по званию. У него надо будет клянчить, просить... А что поделаешь?.. Где иначе достанешь хлеб?.. У кого?.. За что?.. Какой ценой? На все пошел бы, если бы зависело от самого!.. От собственного старания, домогания, даже подвига!.. Но хлеб есть только у долговязого кладовщика.

Снова, как и ночью, мне почудился запах свежего хлеба, снова все мое существо одолела забота о хлебе. И не для того, чтобы самому хоть попробовать его, так как уже забывался вкус хлеба, а чтобы сполна рассчитаться с теми, кому недодал на паек, снять свою вину перед ними. Рассчитаться и остаться чистым перед людьми... Смело глядеть каждому в глаза...

Из какого-то двора вдруг выскочила собака и пробежала по улице почти возле моих ног. Я отчетливо увидел, что у нее в зубах подгорелая корка хлеба, и по какому-то бессознательному рефлексу кинулся за ней. Собака помчалась наутек, а я, должно быть, долго бежал бы следом, если бы не встретился командир роты.

- Куда ты, Чаротный? Что с тобою?

- У нее хлеб! - механически промолвил я, останавливаясь. - Большая хлебная корка!..

Комроты подошел, молча подал руку:

- Голодаешь?.. Вижу, знаю... Себя моришь... И не виноват, тоже знаю!.. Так это я... А со всеми остальными как быть? Голова кругом идет...

Я доложил командиру о своем намерении сейчас же идти в пекарню, чтобы сегодня же погасить недостачу хлеба. Доложил также, что оставил у писаря рапорт о срочном направлении на фронт.

- С маршевой ротой? - переспросил Сухомятка.

- Да, с маршевой!

- Завтра приезжает представитель с Курской дуги, - безразлично глядя в землю, сообщил командир. - Из гвардейской дивизии. Но я тебя не включаю. Ты еще тут нужен.

- Прошу включить!

- Ты все обдумал?

- Все!

- Что-то я не помню, чтобы кто-либо просился туда добровольно.

- Если я первый, то тем лучше!

Сухомятка замолчал, тихо повернулся и пошел к штабной хатке, показав мне рукою, чтоб я шел рядом. Пройдя немного, заговорил:

- В душе я понимаю тебя... Строевой командир, старший сержант... Не тут твое место... Тем более в эдакой роли снабженца.

- Хлебореза, - уточнил я.

- Ну, хотя бы и так, - согласился Сухомятка. - Тут моя вина!.. Не нашел тебе соответствующего места во вверенном мне подразделении. Не все учел, продумал... А тут еще старшина такой шалопутный!

Вдруг он оживился, схватил меня за плечи и повернул лицом к себе:

- Слушай! Давай, знаешь, что сделаем?! Я назначу тебя старшиной роты, а Заминалов будет помощником. Пусть он хоть оторвется от своей зазнобы да покрутится, повертится насчет доставки хлеба. Посмотрим, как получится у него?..

- Не могу больше оставаться! - решительно заявил я. - А с хлебом тут всегда будет туго, пока нет транспорта. Голодный человек хуже собаки...

Старшина роты все же навязал мне группу бойцов с рюкзаками для доставки следующей выпечки хлеба. Поклялся, что удалось подобрать самых лучших, самых надежных, и назначил двух командиров отделений для непосредственного наблюдения за нагруженными рюкзаками.

- Все будет хорошо! - заверял старшина. - И ты свой рапорт забери назад. Успеешь еще стать гвардейцем!

Отказаться от группы я не мог, пошел с бойцами. Большинство из них были уже мне знакомы. Ни одному из них я ни разу не сказал плохого слова, ни в чем не попрекнул, однако почти все поглядывали на меня недружелюбно, будто бы таили какую-то обиду. Видимо, старшина их крепко накрутил.

"За что обижаетесь? - с горечью думал я. - Разве я ваш хлеб поедал? Хоть с какой-то малозаметной недостачей, но вы получили свои пайки. А я уже который день без хлеба... И не потому, что его нет или кто-то снял меня с довольствия!.. А просто из-за того, что кто-то из вас, может, и не из этой группы, съедал мою норму. И не скажу кто, не могу сказать!.. У всех у вас совестливые, умные лица, сурово и упрямо поджатые губы..."

Попытался я заговорить с хлопцами, но разговор не клеился. Вступали в разговор только командиры отделений, которые шли за хлебом впервые, остальные порой кивали головами, однако ртов для разговора не раскрывали.

"Чего же вы, хлопцы? - хотелось мне спросить. - Теперь же хлеба в рюкзаках нет! Вот если бы, идя назад, вы проявили такую выдержку!.."

Молчание в строю продолжалось и на обратном пути. Это устраивало меня, крепла надежда, что хлеба сегодня хватит на всех. Чтобы еще больше быть уверенным, я пошел на некоторую жесткость и запретил даже короткий привал, не разрешил также останавливаться у колодцев.

Развеску хлеба в кладовой сделал в присутствии командиров отделений. Двух килограммов все же не хватило.

Пришел пожилой писарь, с ним развесили еще раз. Действительно, есть недостача!

Что же это такое? Я же знал, что долговязый кладовщик принял во внимание мою искреннюю жалобу на постоянную недостачу и набавил немного на своих весах. Кроме того, дал пять буханок лично мне. Мои хлеборезные весы не могут так безобразно врать.

Снова пришлось оглядеть, ощупать каждую буханку. Тут с интересом и возмущением взялись помогать мне командиры отделений. И нашли две выеденные буханки. Внешне так умело замаскированные, что никакое зоркое око не заметит.

- Может, вы что-нибудь заметили? - спросил я у командиров отделений, уже не надеясь на свою наблюдательность.

- Нет, ничего не заметили.

Говорил я с людьми на этот раз без особой тревоги. И отчаяния в моем голосе не было. Что поделаешь? Наверно, есть в хлебной команде такие ловкачи, что не мне с ними справиться! Важно то, что теперь они не подрезали меня под корень, - своим собственным запасом я покрою недостачу и рассчитаюсь за прошлый вынужденный недовес. А что сам снова останусь без хлеба, так мне же не привыкать. Одно только мучило - как могли эти обжоры умудриться на глазах у людей выдрать из буханки мякиш и съесть его? Нигде же на этот раз не останавливались, никто никуда не отлучался из строя, никто, кажется, не вынимал хлеб из рюкзаков.

Это часто вспоминалось мне и позже и каждый раз оставалось загадкой.

Пообедав в столовой, я зашел в штабную хату, чтобы немного отдохнуть после "хлебного марша" и подготовиться к завтрашнему походу с маршевой ротой. Младший писарь поднес мне свернутый вдвое тетрадный листок бумаги.

- Что это? - спросил я, не беря в руки лист.

- Ваш рапорт насчет маршевой, - ответил писарь и сделал такую презрительную мину, что мне противно было глянуть ему в лицо. - Порвите, пока еще не зарегистрирован и не пущен в ход.

- Зарегистрируйте и пустите в ход! - резко ответил я. - Командир роты уже знает!

Рука писаря с листком в пальцах начала медленно, с испуганной дрожью опускаться, а лицо почему-то скривилось, глаза вылупились и круглыми диковатыми зрачками уставились на меня. Писарь не отходил.

- Может, действительно не стоит спешить, - подал голос пожилой штабист. - С хлебом у вас налаживается, а на фронте вы уже были. И кровь проливали. Пусть идут те, кто еще и не нюхал пороха. - Помолчав, он задумался, а потом тихо, будто про себя добавил:

- Тут, очевидно, и мы... Ваши соседи по ночлегу в чем-то виноваты... Чувствую это, а высказать не могу... Не получилась у нас единая семья, в одной хате. Хоть и причин для этого, кажется, не было.

- А телок? - вдруг спросил молодой писарь и в тот же момент, как клоун, сменил маску на лице, стал злым и язвительным. - Телок - основная причина!

- При чем тут телок? - неожиданно послышался возмущенный голос хозяйки (никто из нас и не знал, что в это время она стояла за печью и слышала наш разговор). - Телок, так он что?.. У него и разум телячий. А вот у тебя, Иван?..

"Умная и добросовестная женщина наша хозяйка! - с радостью подумалось мне. - Одно слово "Иван", и все стало на свои места. А могла бы не назвать молодого писаря... Никого не назвала - наверно, мы все ей одинаково надоели".

Молодой писарь не решился вступать в спор с хозяйкой, молча отошел от меня и положил мой рапорт в папку.

На другой день на рассвете, когда я собирался уходить в маршевую роту, хозяйка неслышно подошла к моей лавке, молча остановилась рядом, - я не сразу ее и заметил. Стояла с каким-то узелком в руках и сочувственно наблюдала, как я с большой осторожностью, чтоб не порвать окончательно, натягивал на правую ногу изжеванное теленком голенище своего сапога.

- Уже уходите? - грустно и, как мне показалось, даже с сожалением спросила женщина.

- Ухожу, - уверенно ответил я.

- Как же в такой обувке? - она глазами и чуть заметным движением руки показала на мой правый сапог.

- Да уж как-нибудь дойду, а там что-то найдется на замену.

- Так, может, тут заменим? - Она быстро развернула узелок и положила на лавку рядом со мною хорошие кожаные сапоги, густо смазанные жиром. Сама села тут же. - От моего остались. - продолжала горько и тяжело. - Мобилизовали в начале войны, и как получил там что-то казенное, то свои сапоги прислал домой. Давайте померяем!

- Спасибо вам! Пойду в своих, - отказался я. - Мужнины сапоги берегите, он еще сам вернется и сносит.

Женщина заплакала и прижала к лицу тряпочку, в которую до этого были завернуты сапоги.

- Не придет он уже, мой кормилец... Вон похоронка в ящике. - Она показала глазами на стол, на котором лежали разные казенные бумаги. Писари еще спали на своих лавках. А может, и не спали, но не шевелились и не подавали голоса. Глаза женщины были залиты слезами. Ничто так не волнует меня и не колет в сердце, как внезапные и искренние женские слезы. Потому, хоть и с боязнью, я посмотрел в глаза хозяйки. Может, впервые глянул, так как и она, как мне казалось, все это время, пока я ночевал на ее неудобной лавке, ни разу открыто не глянула на меня, а все будто отводила глаза либо смотрела куда-то в сторону. И невольно заметил теперь, что у женщины очень красивые глаза: светло-голубые, выразительные, чистые.

- Не отказывайтесь, - искренне просила она. - Вы же на фронт идете!..

Я отрицательно покачал головой.

Проснулся молодой писарь, поднял из-за стола голову. Хозяйка торопливо завернула в тряпочку сапоги и встала с лавки.

* * *

Командиром маршевой роты был очень молоденький лейтенант, наверно, только что с курсов. Очевидно, для того, чтобы выглядеть более внушительно при разговоре с подчиненными, иногда намного старше его самого, он как-то неестественно выпрямлялся и надувал губы, будто собирался затрубить. Из пехотной гвардейской дивизии, которая размещалась на Курской дуге, поблизости от станции Паныри, его прислали к нам в запасный полк, чтоб сформировать тут маршевую роту и привезти в один из полков этой дивизии.

- Вы тут хлеборезом были? - спросил молодой лейтенант, стоя боком ко мне и сурово надув губы.

- Очень недолго, - ответил я. - Всего несколько дней.

- А почему так? Почему сразу в маршевую?

- Я подал соответствующий рапорт.

- Что-нибудь случилось? Недостача?

- Нет. Все в порядке! Я с фронта сюда попал и хочу снова на фронт.

- Добровольно, значит? - Лейтенант немного повернулся ко мне, окинул взглядом с головы до ног. Губы его будто немного смягчились.

- Хотите, я назначу вас старшиной маршевой роты? Временно, конечно, на период нашего марша.

- Если вы спрашиваете о моем согласии, то скажу, что нет, - ответил я. - Пойду рядовым.

- Вы строевик? Кем на фронте были?

- Помкомвзвода.

- Будете тут командиром взвода! - придав голосу твердость, сказал молодой лейтенант. - Это - приказ!

Маршевая рота формировалась большей, чем обычная, боевая. Взвод также набирался большим. Когда собрались все новобранцы, мне пришлось построить первый взвод. Впервые за все свое пребывание в запасном полку я вспомнил про свой командирский голос, к которому меня приучали еще в кавалерии, и подал настоящую строевую команду. В глазах знакомых бойцов-хлебников заметил удивление: наверно, никто из них не думал, что хлеборез умеет командовать по правилам строевой службы. Во время хлебных и лесных походов я ни разу не подал строевой команды.

Бывшие хлебники глядели на меня несколько растерянно, а я на них проникновенно и с определенным интересом. Меня все время мучило, что мякишные выдиралы так и остались не выявленными. И как мне определить теперь, попал кто из них в мой маршевый взвод или ухитрился остаться на месте?

Я умышленно затянул стойку по команде "смирно", чтоб лучше разглядеть каждого бойца. Почему-то возникала и крепла надежда, что тут найду того, кто выдирал из буханки мякиш, все равно будто душу из моего тела. И если найду, то выгоню из строя: с таким человеком на фронт не пойду!

От моего подозрительного и, наверно, очень сурового взгляда некоторые бойцы опускали глаза, а некоторые смотрели на меня прямо и смело, даже довольно-таки нахально.

"Мякишники" тоже могут так глядеть", - подумалось мне. Это не простачки, не наивные обжоры! Наверно, была у них немалая практика запускать руку не только в хлебный мякиш...

Подошел молодой лейтенант, и я доложил ему о готовности взвода к маршу. Он ничего не ответил, а мне хотелось крикнуть ему в ухо, что надо поздороваться с бойцами и подать команду "вольно!". Вместо этого молодой лейтенант полез в свой планшет и вынул оттуда свернутую карту. Развернув ее, кивком головы подозвал меня.

- Вольно! - подал я команду взводу и приблизился к командиру.

- Вот маршрут! - тихо промолвил младший лейтенант и указательным пальцем стал водить по карте. - Запомните или лучше записать?

- Лучше запишу, - согласился я и торопливо расстегнул свою трофейную сумку.

- Вы пойдете в голове колонны! - приказал командир. - Мне положено замыкать.

На другой день нашего похода я почувствовал, что начинает болеть голова и мерзнуть ноги. Явление довольно знакомое, потому что раза два такое находило на меня до ранения. Сначала будто только слабость, легкий жар и небольшой озноб, а потом так затрясет, заколотит, что на ногах не устоишь. А вот в госпитале ни разу не было ни горячки, ни дрожи. Потому я смело отвечал врачам, когда спрашивали, чем болел: ничем!

- А все-таки? - начала один раз допытываться молодая фельдшерица, держа авторучку над большим разлинеенным листом. - А все-таки?.. Вы даже и насморком не болели?

На кончик пера ее авторучки набежала дрожащая капля чернил. Фельдшерица настойчиво глядела на меня, ожидая ответа, чтобы что-то записать на листе. А я следил за чернильной каплей, которая вот-вот упадет на бумагу.

- Так что? - повторила фельдшерица.

- Клякса! - невольно проговорил я.

- Какая клякса? - фельдшерица не догадывалась, так как не глядела на бумагу.

- Капля упадет, - уточнил я. - Пропадет ваша анкета.

- А-а!.. - спохватилась девушка, которая, несмотря на молодость, уже была лейтенантом медицинской службы. И форма на ней соответствующая, новенькая, хорошо подогнанная. Девушка покраснела, потому что не заметила предательскую каплю, схватила промокашку и уже больше не смотрела на меня.

- Так что? - с ноткой недоверия спросила она. - Так и оставим чистый лист?

- Ну, запишите хотя бы лихорадку, - предложил я.

Фельдшерица удивленно посмотрела на меня и еще больше покраснела, видно, от растерянности.

- Должно быть, лихорадка у меня была, - повторил я более определенно. Но это уже давно.

- Знобило вас? - неуверенно переспросила девушка. - Так, может, не лихорадка, а малярия?

- По-моему, лихорадка, - твердил я. - Трясло так, что зубы лязгали.

- Может, эпилепсия? - забеспокоилась девушка.

- Лихорадка, - сказал я твердо и уверенно.

Теперь, вспоминая давний эпизод, хотелось бы усмехнуться, но недоброе ощущение, что эта самая трясучка еще где-то таится у меня внутри, пугало и портило настроение. Я знал ее беспощадность и опасность. Ее нельзя переходить или перестоять на ногах, преодолеть за час или два. И приходит она, как великое зло и несчастье, в такое время, когда человеку и на минуту нельзя выбыть из строя, когда он находится на самом острие своей ответственности за большое дело. Пусть бы трясануло меня тогда, когда надо было идти на пекарню за хлебом! Пошел бы кто-то другой, скорее всего Заминалов, и тогда не одному мне пришлось бы мучиться за недостачу хлеба.

Теперь мой взвод идет головным... Идет на фронт. И кто знает, как там все будет? По словам командира маршевой роты, там со дня на день ждут наступления фашистской орды. А может, наши и опередят врага? Может, мой взвод прямо с марша бросят в бой. А я не в строю...

Хоть бы какое лекарство было при себе! Чем спасаться, как удержаться на ногах? С каждым километром мне становилось все хуже и хуже: я уже едва переставлял ноги. Казалось, что если бы упал вот тут на дороге, то уже и не встал бы. Весь свет туманился в глазах, бойцы взвода представлялись какими-то безликими метущимися существами.

На коротком привале у придорожной деревни я сел на скамейку возле сухого плетня и сразу свалился: трясучка охватила все тело, зубы стучали так, что даже на расстоянии было слышно.

Подошел командир роты.

- Что с вами? В чем дело? - Губы со светлым пушком под носом как всегда надуты, а в глазах тревога, юношеская растерянность. - И пот с вас льет... Я пришлю санинструктора.

...Мне тогда представилось, что пришла ко мне та самая фельдшерица, которая когда-то в госпитале заполняла мою историю болезни. Девушка вынула из санитарной сумки градусник, расстегнула мне гимнастерку.

Пока измерялась температура, молодой лейтенант болезненно морщил лоб, видимо, что-то обдумывал самостоятельно, не надеясь на помощь санинструктора. Мне показалось, что у него лоб очень большой и желтый, как спелая тыква.

Из потемневшей от времени хаты, стоявшей за плетнем и только двумя кустами георгинов заслонявшейся от улицы, вышла пожилая женщина в вязаной кофте, в теплом платке, но босая - ноги запыленные до самой юбки. Молча стала возле скамейки, сложив на груди руки...

Санинструктор вынула у меня из-под мышки градусник, подняла его, как свечку, выше головы и удивленно заморгала темными от усталости веками.

- Почти критическая... - шепнула командиру роты. - Я и не знаю, что это!..

- А что же тут знать? - вдруг отозвалась женщина в кофте. - Каждому видно, что трясучка это! Трясца!.. У нас тут все дворы перетрясло!.. Человека укрыть надо потеплее, одеялами, чтоб выпотел, выпарился... А потом еще есть средства... Наши, местные...

- Так, может, вы, тетечка, помогли бы нам? - обратилась к женщине санинструктор.

"Бабушка", - чуть слышно прошептал молодой лейтенант, но, поглядев на женщину повнимательнее, вслух не повторил. Лицо его посветлело, с губ исчезла надутость, а глаза искренне и открыто потеплели. С этой теплотой он начал глядеть на хозяйку хаты и ждать ее ответа.

- Как же не помочь человеку, если он в беде? - сказала хозяйка, не ожидая, чтоб ее просили, уговаривали. - Давайте перенесем его в сени, там у меня кровать в уголке.

Бабка или тетка, этого я и потом хорошо не выяснил, накрыла меня сначала кожухом, а поверх еще двумя, а может, и тремя одеялами. И вся эта одежда долго ходуном ходила на мне от дрожи. Командир роты затянул привал на сколько мог... Конечно, делать этого он не должен был, но, наверно, шел на риск. Знал, что оставить меня у чужих людей не имеет права, а сдать на руки медикам не было никакой возможности. Где они, эти медики?.. Где транспорт, чтоб отвезти больного в какой-нибудь госпиталь?.. Второй раз зашел в сени, когда мне уже стало немного легче. Сел на кровать рядом с санинструктором, надул губы - вероятно, собирался отдать какой-то приказ.

Слушайте! - заговорил он со мной тихо, но уверенно. - Обстановка складывается так, что я вынужден оставить вас тут... Другого выхода не вижу... Но приказ будет такой, чтоб вы самостоятельно явились на место назначения.

- Есть явиться на место назначения, - едва ворочая языком, повторил я. - Если можно, то запишите мне номер части.

- Запишу! - подхватил мою просьбу командир роты. - И сам распишусь... Поручусь сам!..

- А с теткой я договорилась, - добавила санинструктор.

Как только военные вышли из сеней, ко мне подошла хозяйка и тоже, сев на край кровати, ласково спросила:

- Ну что, солдатик, уже душно стало?

- Очень душно, - пожаловался я. - Может, снять с меня кожух или хоть одно одеяло?

- Нет, милый, ничего не будем снимать, - возразила сердобольная хозяйка. - А что потеешь, так это к лучшему... Колотить не будет... Жажда одолевает?

- Очень!.. Все внутри сохнет...

- Сейчас я тебе кислого молочка принесу... А потом травки заварю... Корицы... Лежи спокойно, как дома... Давно не был дома?

- Ой давно, тетя, очень давно!..

- Я, наверно, бабка тебе... Не тетя, - возразила хозяйка. - Тебе сколько годков?

- Да уж скоро три десятка наберется, - признался я. - Старый уже!..

- До старости-то еще далеко, - не согласилась хозяйка. - Но твой командир, видать, моложе?.. У тебя, наверно, броня была?

- Нет, я служил и до войны.

- Далеко матка твоя или кто из родных?

- Далеко отсюда... В Белоруссии...

И дальше я не мог говорить... Хотел скрыть от хозяйки, что мне вспомнилась мама, представилась родная хатка с такими же, как тут, сенцами... И неожиданная горькая тоска сжала мне дыхание. Женщина все же заметила это, сочувственно, с нежностью заговорила:

- Ты не тоскуй очень, не переживай!.. Я понимаю, что в одиночестве да еще больного берет за душу отчаяние. Но не доходи до этого... Держись!.. Тут для тебя тоже не чужие люди... Я не оставлю тебя, пока не поправишься...

Вскоре я заснул, и, видимо, крепко, потому как за последнее время плохо спалось мне в запасном полку и особенно в прошлую ночь в дороге. Проснулся я в испуге от сильного взрыва за стеною сеней. За той стеной, возле которой впритык стояла моя кровать. Сердце колотилось от неожиданной тревоги, от неизвестной причины, ибо дрожи и жара у меня уже не было. Что случилось? Неужели бомба упала неподалеку или вражий снаряд долетел? Прислушался, не слышно ли чего вокруг? Нет, всюду тихо, спокойно, и ранний летний рассвет бодрыми лучами, как бы животворными струйками, вливается в закрытые со всех сторон сени. Находит щели где-то под потолком и проникает сквозь темную занавеску окна. В углу поскрипывает сверчок. Он и до этого поскрипывал - я слышал его. Но неожиданного взрыва, видимо, и он испугался, на какое-то время замолк. Вскоре снова начал свою однообразную, но не скучную для меня песню.

"Очевидно, ничего плохого не случилось, если сверчок не затихал надолго. Обычно он чувствует тревогу и особенно близкую опасность".

Потом мне подумалось так: "Полежу еще немного, подожду, послушаю. Если взрыв не повторится, то, значит, что-то случайное произошло, местное. Если же снова громыхнет поблизости, то надо будет звать хозяйку и дознаваться, что тут происходит".

Открылась дверь со двора и впустила в сенцы целую волну свежего воздуха и яркий, широкий, как мне показалось, очень веселый и бодрый луч солнца. Я даже глаза зажмурил. А потом увидел, что в сени вошла хозяйка, как и раньше, босая, в вязаной кофте, но без платка, с собранными в большой седой пучок волосами. Это ее молодило и как-то сразу бросилось мне в глаза. А еще заинтересовало, что женщина, тихо приближаясь ко мне, виновато и стыдливо улыбалась и время от времени поглядывала на какие-то черепки, которые держала в обеих руках.

- Ну, как вы? - спросила, увидев, что я не сплю. После того как узнала, что я уже не так молод, перестала звать меня на "ты", хоть мне это и не очень импонировало: пусть бы звала, как и в первые часы, солдатиком, принимала меня, как молоденького.

- Что это бухнуло так сильно? - вместо ответа спросил я.

- Очень испугались?

- Не очень, но сильно вздрогнул... Может, бомба, может, еще что?..

- Да нет... - еще свободнее и веселей засмеялась женщина и выставила передо мною руки с черепками. - Все, слава богу, спокойно у нас... Тихо... Это я разбитым чугуном стукнула в вашу стенку, чтоб испугать вас. А когда человек испугается, то и трясучка отступит... Мы всех так лечим.

Хозяйка не скрывала своей довольной усмешки. По ее глазам я заметил, что она рада своей выдумке: чугун разбился здорово, получился довольно сильный неожиданный взрыв, который испугал больного, значит - теперь пойдет на поправку. А когда в ответ ей я благодарно улыбнулся, женщина залилась довольным смехом, подсела ко мне на кровать и со звонким бряцаньем высыпала себе на подол чугунные черепки.

А почему мне захотелось радостно улыбнуться? Во-первых, приятно было услышать, что вокруг все тихо и спокойно. А потом - интересная новость для меня, такой способ лечения...

Посмотрев на тяжелые осколки в подоле у хозяйки, я со смехом посочувствовал:

- Большой чугун разбили... Наверно, нужный?.. Жаль...

- Так он был уже треснутый... Отварил свое.

- Оплести его проволокой, то и еще бы варил.

- Где такой проволоки тонкой да гладкой теперь найдешь? - спокойно возразила хозяйка. - Только колючая всюду. Да и оплетать у нас никто не умеет.

Мне вспомнилось, как когда-то у нас дома даже старый глиняный горшочек не пропадал: если давал трещину, то отец просиживал над ним до рассвета и умело оплетенная посудина снова шла на припечек.

- Я и целого чугуна не пожалела бы для такого дела, - тем временем добавила женщина. - Еще... Пускай только стемнеет... Я пошепчу на воду и дам вам напиться... Это тоже помогает... Только если вы смеяться не будете.

- Не буду, - пообещал я.

Уже не первый раз мучил меня такой поганый приступ, и я знал, что он поколотит, помучает и пройдет, но не хотелось обижать женщину и отклонять ее искренние старания помочь мне.

- Вы, наверно, есть хотите? - заботливо спросила женщина, вставая с кровати.

Я немного подумал, представив, что я могу тут поесть, и сказал, что не тянет меня пока ни на какую еду.

- А если я вам блинчиков яичных напеку? У меня немного муки есть. Блинчиков, свеженьких, со сметанкою... А?

Этого я уже давно не пробовал. Даже при горячке теплые блинчики вряд ли бы показались невкусными. Да еще со сметанкою... Я промолчал.

На другой день рано утром оказалось, что мне и в самом деле стало намного лучше. Я встал с постели, вышел во двор, однако почувствовал, что ноги у меня как чужие.

- Куда это вы? - послышался из-за хаты голос хозяйки. - Еще рано вам вставать... Рано!.. Еще денька два... А тогда провожу!..

Женщина замолчала, опустила подол над мокрыми от росы ногами... Видимо, пропалывала что-то в огороде. Опустила и глаза с дрожащими веками: что-то взволновало ее. Я стоял, ждал, что еще скажет женщина. И она добавила:

- Как своих когда-то провожала... Всех проводила: сынков - сначала одного, потом другого... А вот недавно и старого своего... В обоз взяли... И одиночество, пустота теперь у меня... До того скучно становится, что плакать хочется... Страх какой-то одолевает, ужас... Раньше мух из хаты выгоняла... Летом... Как все люди... А теперь не выгоняю... На рассвете начинают гудеть, так мне веселей становится - все не одна в хате...

В день моего ухода хозяйка испекла яичную запеканку и еще горячую положила мне в рюкзак. В дороге я чувствовал ласковое тепло на спине. И не душное оно было, не изнуряющее... Запеканка была в том самом рюкзаке, в котором недавно я носил хлеб из военной пекарни. Та ноша утомляла, под конец дороги становилась удручающе тяжелой. И каждую минуту напоминала о том, что ни одной крошки от этой тяжести сам не получишь, так как при развешивании определенно снова кому-то хлеба не хватит.

Теперь я уже не хлеборез... Теперь у меня и ножа никакого нет, даже перочинного...

- Захочется есть в дороге, то отломите с краешка... - наказывала хозяйка. - Запеканка пухлая - я в тесто кислого молочка подмешала и немного соды.

Хозяйка проводила меня до конца улицы. Прощаясь, горько заплакала, закрыла лицо уголком белого платка.

- Может, будет возможность... Может, бог приведет...

Я понимал, что ее слезы и эти слова обращены не ко мне: думает она и тоскует по своим родным. Но и мне было как-то особенно тепло и умиленно на душе. Уже в который раз вспомнилось, что моя мать не могла проводить меня на фронт... Она и теперь не знает, где я и что со мною... К сожалению, и я ничего не знаю о ней...

- Может, будет возможность, может, бог приведет... - повторила женщина. И добавила: - Так не минуйте мой куток... Не забывайте старую, одинокую...

* * *

Полк уже вел бой, когда я заявился в его штаб.

- В первый батальон! - приказал помначштаба, даже не глянув на мои документы и не выслушав до конца мой рапорт. - Там расскажешь!

Но там и вовсе не было времени ни мне рассказывать, ни им выслушивать мое объяснение. Из батальона послали в роту, из роты - в тот взвод, который должен был вот-вот выползти на пополнение самой передовой линии. Там наседали вражеские танки.

- Сними рюкзак! - услышал я команду за своими ногами. Оглянулся, увидел, что за мною ползет молодой лейтенант, и на какой-то момент показалось, что будто тот самый, который был командиром маршевой роты. Только голос, кажется, не тот.

- По рюкзаку будут бить, - уточнил молодой лейтенант, наверно, командир взвода.

Приказ надо выполнять, но как его выполнить?! Не знает же командир, что в моем рюкзаке дорогая и заветная для меня поклажа - половина той запеканочки, которую испекла мне хозяйка. Будто материнский подарок... Будто материнская защита от всех бед и несчастий...

- В траншею слева! Марш! - подал взводный команду.

И я выполнил последний приказ.

В траншее несколько бойцов лежали в проходе и все в таких позах, что лица их я не видел. На одного нечаянно наступил, заваливаясь на дно траншеи, но он не подвинулся и ничего не сказал. В том небольшом отсеке, на который я посмотрел в первый момент, стоял возле бруствера только один боец и держал в руке связку гранат.

- Видишь? - спросил он, когда я стал рядом. - Снова прут!.. Будто знают, что у нас тут самый слабый участок.

- А что с хлопцами?.. Раненые или эдак используют передышку?

- Используют! - с обидой промолвил боец и отвернулся от меня. - Была тут когда передышка?.. Это тебе не в запасном полку!

- Откуда известно, что я из запасного?

- Рюкзак за плечами!.. С хлебом...

- Как ты догадался, что с хлебом?

- По запаху чую! Бери гранаты, связывай!.. Вон в нише!

С нашего тыла ударила артиллерия, снаряды начали рваться возле вражеских танков, и они будто приостановились. Боец отвел взгляд от поля боя и внимательней посмотрел на меня.

- Видать, не мне вам приказывать, - немного смутившись, сказал он, - а вы тут будете командовать. Наверно, за командира взвода присланы?

- Нет. За рядового, - ответил я. - Так что можешь приказывать, тебе виднее, что тут надо делать.

Боец еще раз окинул меня взглядом с ног до головы и недоверчиво спросил:

- За что вас в рядовые?

- Ни за что, - спокойно ответил я. - Трясучка схватила в дороге, так отстал от маршевой роты... Теперь пришел и сразу сюда.

- Подоспели вовремя, - тяжело вздохнул боец. - Вы один тут?

- Почему один? Целый взвод скатился в траншеи... Немного правей отсюда. А ваш командир где?

- Хорошо не знаю, - смутился боец. - Давно его не слышно, может, тут, свободной рукою боец показал на дно траншеи, - или раненый выбыл, не успел я заметить: все с гранатами стою. Пэтээровцев среди вас нет?

- Не видно было.

- И противотанковых гранат нет?

- Не видел. У меня нет. Их вообще, может, не выпускают.

- Выпускают! - возразил боец. - Я слышал от кого-то, когда в обороне тут стояли. Не с бутылками же идти на танки!..

- Связками будем, - не очень уверенно пообещал я. - Хорошо, что обычные гранаты есть.

- Ими надо только попасть под гусеницу, - уточнил боец. - Трудно нацелиться...

- А вот же лежит подбитый "тигр".

- Так и боец наш там лежит, - мрачно сообщил мой сосед. - Я бросил связку... Громыхнуло, заслонило все пылью и дымом, а танк идет - по скрежету слышим. Тогда Степан, напарник мой по пулемету, выскочил из траншеи и подполз под самую гусеницу...

Потом мы оба какое-то время не могли разговаривать: сосед мой сделал вид, что старательно вглядывается во вражеские танки, а я начал шарить глазами по тому месту, где погиб Степан. В глазах туманилось... Наверно, у нас обоих...

- Давно стоишь тут? - улучив момент, когда боец немного отвлекся от наблюдения, спросил я.

- С рассвета, - ответил сосед. Голос уже не тревожный, твердый. Сначала "юнкерсы" пикировали почти на самые окопы, а потом атаки танковые... Вот уже третья надвигается... Держимся потому, что наши сорокапятчики молодцы: много "тигров" и "пантер" подбили. Мы из пулеметов, а ближе и из автоматов живую силу ихнюю уничтожали. С гранатами шли только на тех, что прорывались и перли прямо на нас...

- Наши тут погибли от снарядов? - будто новичок на войне, спросил я.

- Били прямой наводкой, - пояснил боец. - Из пушек и из крупнокалиберных пулеметов. Почти весь бруствер разрушен. И пулеметы наши... Мой "максим", а у ребят "Дегтяревы" - тоже выведены из строя. Только гранат немного осталось... Хоть и засыпанные были... Откопали, когда ребят своих откапывали.

Я протянул руку в нишу и на ощупь определил, что гранат там еще много.

- А чем их связывать? - спросил я, хоть и понимал нелепость такого вопроса. "Связывай чем хочешь! - мог ответить мой сосед. - Мозгуй сам! Рви на полосы свой рюкзак!.."

Однако боец ничего не сказал. Он вынул из кармана штанов две веревочки, скрученные из поскони, и молча протянул их мне. Я быстро, без заминки, хотя делал это впервые, связал две связки ручных, противопехотных гранат, положил их на край бруствера, наиболее уцелевший.

- Свяжите побольше! - не то приказал, не то попросил боец и подал мне еще несколько веревочек. - Да постойте минутку за меня, пока можно. У меня уже ноги подкашиваются. - Он сел на желтый песок у стенки траншеи и вытянул ноги в желтоватых от песка кирзовых сапогах. Спиной прижался к стене траншеи и откинул голову, пилотка от этого надвинулась на глаза. Я заметил, что его веки сомкнулись раньше, чем закрылись пилоткой.

- Есть хочешь? - тихо спросил я.

Боец ничего не ответил и не подал никакого знака: ни отказа, ни согласия. Однако когда я поднес ему кусок запеканки - взял, сдвинул с глаз пилотку.

- Спасибо вам, - промолвил сдержанно, но видно было, что от души. - А себя не обидели?

Я выставил руку с таким же куском.

- Если успеем это съесть, - шутливо проговорил боец, - то еще повоюем!

- Успеем! - заверил я. - "Тигры" чего-то приглушились, боятся наших пушек.

Набив полный рот запеканкой, я положил остатки в нишу, рядом с гранатами, чтоб освободить руки для важной и неотложной работы - подготовки связок гранат. Перед тем как откусить еще раз, забыл подуть на кусок и сразу почувствовал на зубах песок. Однако вкус от этого не изменился.

Что важнее было в эту минуту для моего соседа - подкрепиться или поспать - трудно было определить. Мне казалось, что он жаждал и того и другого. Пилотка снова надвинулась на глаза, но свою долю запеканки он из рук не выпускал и откусывал от нее часто, будто боясь тратить время на разжевывание.

С вражеских позиций послышался раскатистый гром недалеких залпов, и снаряды прогудели над нашими головами. Потом залпы повторились, но мы уже не вслушивались в них, а с тревогой следили, на сколько можно было уловить на слух, где падают вражеские снаряды, не нащупали ли они наш передовой рубеж?

- По артиллерии бьют! - уверенно сказал мой сосед. - Наши сорокапятки хотят подавить. Значит, танки пойдут снова.

Говоря спокойно, боец с такой поспешностью доедал свой кусок, что меня охватила тревога и невольное ожидание чего-то очень опасного. В то же время хотелось снять с плеч свой рюкзак и выдать соседу добавку.

...Руки мои дрогнули от мощного близкого взрыва. Больно резануло в глаза песком, дыхание перехватило, будто заткнуло отравленной горечью. Протерев рукавом глаза, увидел у своих ног недоеденный кусок запеканки. "Мой это или соседа?" Вскоре почувствовал, что мой в руке. Глянул на соседа: он еще больше привалился к стене окопа и будто отдыхал. Отдыхал, но не жевал... Я кинулся к бойцу и заметил, что с его правого виска сочится кровь...

Мне хотелось бы рассказать по порядку, что дальше было с нами обоими, особенно с моим соседом, но, к сожалению, не могу этого вспомнить: вскоре я и сам был без сознания. Очнулся я в маленьком блиндажике, по всем углам заставленном телефонными аппаратами. По командам капитана, который там был, я понял, что это пункт связистов. Капитан беспрерывно держал возле уха трубку, принимал сообщения, приказы и сам приказывал, не бросая трубки: посылал своих связистов то туда, то сюда на исправление проводки. Заметив, что я очнулся, приказал:

- Не медли, сержант! Если можешь хоть немного шевелиться, то давай жми в медсанбат! Тут лощинкой проползешь!..

"А как я попал сюда?" - хотелось мне спросить у капитана. Он будто почувствовал это и сказал сам:

- Несли тебя санитары, контуженного. Да не донесли... Тут такое началось... И лучше не дожидаться ночи... Может быть еще хуже...

Я потянул к себе свой рюкзак, собираясь выполнить приказ капитана, но он вдруг остановил меня:

- Подожди! Автомат оставь тут! Нам потребуется! Винтовку возьми!.. Вон стоит у входа.

Винтовка показалась мне такой тяжелой, и чтобы вскинуть ее на плечо, нечего было и думать. Разве только волочить рядом с собою по траве.

Я так и сделал. Выбравшись из блиндажа, пополз по зеленой канавке, видимо, единственному пути сообщения для связистов. Винтовку, как жердину по воде, тащил за собою. Куда вела сухая канавка, не знал, только чувствовал, что куда-то дальше от передовой линии. Встретил связиста с катушкой телефонного провода за плечами. Прежде чем разминуться, спросил, куда ведет канавка.

- Куда ведет, туда и приползешь, если не прихлопнет миной! подозрительно отозвался связист. - А ты что, ранен?

- Рана, наверно, не тяжелая, - надеясь на сочувствие, ответил я. Левая рука не действует. А вот контузия... Едва очухался в вашем блиндаже.

- А-а, так это ты? - догадался связист. - Видел тебя!.. Рядом с офицерской каской лежал... Наши еще там?

- Были там... Но сколько времени ползу, не могу определить: в глазах желтизна и в голове страшно шумит.

- Ну ползи, ползи! - промолвил связист. - Там впереди - вода... Но остерегайся, не высовывайся!.. Прихлопнут сразу! Тут они прорвались в одном месте... Поставили пулеметы с фланга... Каска трофейная у тебя откуда?

- Не знаю. Должно быть, наши надели, когда потерял пилотку.

- Ну ползи, ползи!.. Хорошо, что головы не потерял!.. Патроны есть?

- Не могу проверить... Одна рука...

- Давай сюда!

Связист почти вырвал у меня винтовку, энергично лязгнул затвором:

- Есть обойма! Мало. Дать еще одну?

- Спасибо! - И засунул обойму в верхний карман гимнастерки и пополз дальше.

- Ну, держись! - крикнул связист вдогонку.

"Наверно, показался ему ненадежным, - подумалось мне. - Очень растерянный, нерешительный... Волосы потные, слипшиеся... И рюкзак за плечами, будто торба с пастушьим завтраком..."

Представил себя таким, и вдруг тяжко и противно стало на душе: "Может, и действительно мне только в кладовке стоять да хлеб развешивать. Будто и не воевал я раньше, не был под Барвенковом и под Ростовом, не занимал оборону возле домика Шолохова в Вешенской, не ранен в боях под Сталинградом".

Перебитое плечо стало болеть сильнее, может, от тревожных мыслей. Левая рука совсем отказывает, нельзя даже пальцами пошевелить. Вся нагрузка на правой: и перевязь винтовки, и подбородник немецкой каски. "Смогу ли стрелять одной рукой, если потребуется?"

Снял каску с руки и надел на голову. Маскировка? Для вражеского снайпера, может, и так: тут действительно уже могут быть и немцы. А для пушки или миномета - разбора нет: вражеская территория, и все. Низина насквозь перекопана снарядами.

Вот и тот ручеек впереди, про который говорил связист. Его надо переползти, а может, переплыть, не высовываясь на поверхность. Как переправлялся связист - его дело. Может, он и не лазил на ту сторону ручья. А может, это болотце, а не ручеек?

Когда я подполз совсем близко к воде, потянуло влаж ным холодком. На теплых бережках водоемчика ползали пчелы. Они находили тут какую-то поживу для себя. Если они пьют такую воду, то можно и мне... Потянул немного из-под кочки и ощутил во рту что-то теплое и мыльное... "Нет, не родник это!"

Переползать все равно надо. Рискнуть, перебежать берегом? Так пули, осколки от снарядов и мин не свищут. Видно, прорвались танки в наш фланг. Стоят на наших позициях и перерезают дорогу пулеметным и пушечным огнем. Чувствуется, что далековато стоят, так как "смолят" из всех видов оружия без особого прицела - снаряды рвутся по всей низине, разрывные пули крупнокалиберного пулемета трещат в сухой осоке и кустах лебеды по всей тыловой площади. Вражеские минометы также бьют издалека, перенеся огонь с наших позиций, иначе уже можно навредить своим. Ручейка минометчики не видят и пока что не нащупывают его. Если же хоть немного высунуться из этого единственного тут укрытия, то наводчики засекут и тогда не спасешься.

Надо как можно быстрее вырваться отсюда... И вперед, только вперед, хотя взрывы слышны и там. Попасть в плен страшнее, чем погибнуть. Прикрывшись своими пушками, могут ринуться сюда вражеские автоматчики, и тогда как отобьешься от них одной рукою и только с двумя обоймами.

...Всплеснула вода. Мне послышалось, что передо мною, но слуху своему не поверил: это, наверно, подо мною, когда перекидывал винтовку на плечи, чтоб не намочить затвор. Снова что-то плеснуло. Действительно, передо мною я поднял голову и посмотрел вперед. Этим же ручейком навстречу мне ковылял, пригнувшись, парень в нашей форме, но без всякого головного убора и без оружия. Кисть одной руки замотана каким-то тряпьем.

- Ложись! - очевидно, подчиняясь инстинкту самосохранения (боец демаскирует ровик), скомандовал я больше взмахом руки, чем голосом, и наставил на него винтовку. Тот послушно лег в лужу, только перевязанную руку держал над головою: то ли спасал ее от влаги, то ли подавал знак, что сдается в плен.

- Плыви сюда! - показал я дулом винтовки.

Парень начал старательно упираться свободной рукою в зеленый склон ручья и приближаться ко мне. Глаза его дико испуганно уставились на дуло моей винтовки, и безвольное, как бы парализованное тело будто само плыло к страшно темному и бесконечно глубокому придонью смертоносного ствола. Когда-то я слышал от людей, что, мертвея от глаз удава, кролик сам ползет навстречу своей гибели. Не случалось видеть такое, а вот теперь почему-то вспомнилось.

- Ты куда? - грозным шепотом спросил я у парня.

Его глаза вдруг взволнованно заморгали, и в них я уловил искру радости.

- Вы разве наш?.. Советский?..

- А ты чей?

- У вас каска немецкая... И карабин...

- У меня винтовка! Марш вперед! Передо мной!

- Так там уже немецкие автоматчики!..

- Марш! - прикрикнул я и погрозил винтовкой. - И не вздумай дрейфить!.. Пристрелю!..

Парень опустил перевязанную руку, шустро повернулся ко мне ногами и, опираясь локтями на беловатую от влаги поросль, стремительно пополз, почти поплыл туда, где, по его словам, шныряли вражеские автоматчики. Я едва поспевал за ним. Вода в ручье была теплая, и хоть ощущалась она только животом и коленями, все же увеличивала опасность: может, где яма впереди или невзорванная мина. На суше не всегда заметишь, а под водой и подавно.

Мною задержанный паникер, видимо, не думал об этом и загребал впереди во всю свою мощь и без всякой предосторожности. Конечно, у него было преимущество в том, что он уже разведал этот ручеек. Насчет вражеских автоматчиков впереди я верил и не верил. Если он меня принял за немца, то ему могло и до этого что-то померещиться: "у страха глаза велики".

Вдруг мой "пленник" остановился и, погрузив неперевязанную руку до самого локтя в воду, оглянулся на меня. В этот же момент будто над самым ухом громыхнуло сразу несколько взрывов. Еще не прошел звон в ушах, как взрывы повторились еще ближе, еще сильнее.

- Наши "катюши"! - крикнул мой пленник, и в его голосе я услышал неподдельную радость.

"Чего радуется? Эти снаряды могут упасть и на нас". Но мне и самому стало радостно. Хотелось ответить на бодрый вскрик соседа еще более ободряющими словами и простить ему, может, только мгновенную слабинку или растерянность, стало стыдно за излишнюю подозрительность. Ведь оба же мы почувствовали, что враг дальше не пройдет, что откатится назад со всеми своими "тиграми" и "пантерами". Одновременно почувствовали.

Зацепит ли нас снаряд, меня или его? Но, видимо, хватит одного и на двоих. Всего два осколка потребуется, чтоб остаться тут нам обоим. Остаться навечно. Тем более что по несколько осколков в нашем теле уже есть. Вражеских, конечно. А тут свищут возле ушей свои осколки и тоже угрожают смертью. Неужели и так можно умереть?..

Был случай в моем фронтовом прошлом, что вызывал я огонь артиллерии на вражеские позиции, которые находились совсем близко от нашей обороны. Дал точные координаты, а наводчик немного не рассчитал и ударил по нас самим. Помню, тогда я испугался, страшно было ждать смерти от своих снарядов. Теперь почему-то не страшно - крепнет уверенность, что свой снаряд не тронет своего человека, а будет уничтожать только врага.

Видимо, так же думает и мой спутник. Как солдат, наверно, не первого года службы, он понял, что надо как можно скорее выбраться из огневой зоны, и потому двинул по канавке так, что брызги начали подниматься от движения его рук. Уже и бинта на руке не было видно, наверно, стал грести и раненой рукой. Я с трудом поспевал за ним... И всем существом чувствовал, как содрогалась земля от взрывов наших снарядов...

"Братки наводчики! Немного подальше возьмите! Подальше! Вражеские танки за нами... Те, которые мы не смогли подбить!.."

* * *

Вторично потерял я сознание в медсанбате. Очевидно, вскоре после того, как меня туда доставили, - услышал, как сквозь сон, что кто-то нараспев сказал:

- Запа-а-сливый!.. Пиро-ожок в рюкзаке!.. - Голос женский, сочный, молодой.

- И винтовка при нем была, - добавил кто-то из мужчин. - Не только пирожок.

Когда раскрыл глаза, то сразу увидел перед собою поднятую вверх руку с мокрой перевязью - еще не успели сменить бинты. По этой руке узнал своего "пленника", он сидел на койке напротив. Заметив, что я удивленно и подозрительно гляжу на него, потянулся ко мне, наверно, собираясь что-то сказать, но в это время в дверях палаты послышался бойкий, почти детский голос:

- Иванов! На перевязку!

Потом такие же бойкие и частые шажки остановились возле моей кровати, и я увидел девчонку на вид действительно школьного возраста, но, возможно, немного постарше.

- Вы сами сможете идти, Иванов? - спросила она у моего соседа.

Тот смерил глазами худенькую, слабенькую фигуру, чуть ли не вдвое обернутую белым халатом, и ласково усмехнулся:

- А если не смогу, тогда что?

- Помогу! - уверенно сказала девчушка.

- Дойду, дойду! - уверил Иванов и встал с постели, видимо, умышленно выпрямился во весь рост, чтоб показать, что девушка ему и до подмышек не доросла, и сколько таких школьниц потребовалось бы, чтоб тащить его на носилках!

Вернулся Иванов с белой повязкой на шее, опущенной до живота, а в этой повязке лежала туго и гладко забинтованная рука. Парень прижимал руку к животу, плотно обтянутому свежей рубашкой, - а глядя на него сбоку, можно было подумать, что у человека заболел живот. На лице не замечалось страдания: наверно, рана была поверхностная, особой боли не причиняла, и рука его только щемила от йодовой прочистки.

Помутился у парня взгляд только тогда, когда он, опершись правым локтем на подушку, стал глядеть на меня. Смотрел настойчиво, долго не отводил глаз, будто пронизывал меня своим взором. Я пока не реагировал на это и не показывал вида, что чувствую его взгляд. Интуитивно догадался, что Иванову не по душе мое состояние. Возможно, слышал перед этим, что врачи шептались возле меня довольно тревожно и один из них безнадежно покачивал головой.

Этот шепот врачей над моей головой уже немного слышал и я, но не мог разобрать, кто где шепчет и о чем. А сосед вслушивался в слова врачей и, наверно, больше их хотел узнать мою судьбу. Если человек не проснется, то вместе с ним навечно канет в воду и все то, что недавно произошло в зеленой канавке.

И вот мы оба в одной палате.

Для меня вопрос, как я попал в госпиталь, пока что был густым темным туманом, как даже частично и то, что было до залпов "катюш". Только чувство радости сохранилось, оно и теперь еще в сознании: "Хоть и глухота в ушах от своих снарядов, лишь бы победа была завоевана!"

Иванов встает, садится возле задней спинки своей постели, ближе ко мне, и сочувственно спрашивает:

- Как себя чувствуете? - и не ждет ответа, а выясняет обстоятельства далее: - Вы узнаете меня? Конечно же, узнаете! А если сомневаетесь, то скажу сам, что я тот самый... Тот самый, на кого вы наставляли винтовку. Было такое несчастное умопомрачение у меня...

- А где моя винтовка теперь? - спросил я и своего голоса не услышал. Только в ушах что-то заскрипело, загудело.

- Я принес ее сюда, - спокойно сообщил Иванов. - И рюкзак тоже. Вы немного отстали от меня там в канаве. Вас засыпало при взрыве, а меня нет. Я вернулся в ту воронку, что появилась на том месте, где минуту назад были вы. А мог бы не вернуться... Как вы думаете?

- Если бы мог, то не вернулся бы, - заметил я.

- Действительно, - согласился Иванов. - Вернулся я и откопал вас, оглушенного... А потом и винтовку вашу нашел... И рюкзак... Только немецкую каску не искал. Лежу потом рядом с вами в воронке... Нащупал пульс и понадеялся на одно: оттянет контузию сыра мать-земля и вы будете жить. Слегка присыпал вас землею и сверху. И сам присыпался, чтобы какой шальной осколок не задел. Немного отдышался, потащил вас по канаве дальше, пока не встретились свои... Тяжеловато было с одной рукой: и винтовка, и рюкзак, и вы...

Ко мне подошел врач в сопровождении той же малолетней медсестры, и разговор с Ивановым прекратился.

- Вы из одной части? - спросил врач у Иванова и показал глазами на меня. Иванов потупился и молчал, а я ответил, что в последнем бою были вместе.

- О, так мы уже и разговариваем! - радостно промолвил врач. - И слышим все! Дайте-ка, дайте-ка ваш пульс!

Врач провел пальцами по моей оголенной руке - широкий рукав рубашки задрался кверху, - сразу нащупал пульс и довольно покивал головой.

- А как ваша рана? - спросил он. - Болит? - и, не ожидая моего ответа, обратился к медсестре: - Когда перевязывали?

Девушка смутилась, она меня не перевязывала, а Иванов сказал:

- Их в дороге перевязали, кровотечение было.

- Кровотечение? - переспросил врач. И приказал сестре: - Договоритесь с перевязочной и сейчас же отведите. Сами идти сможете? - обратился ко мне.

- Поможем! - сказал Иванов.

- Ну вот!.. И все будет хорошо! - уверенно сказал врач. - Молодцы вы оба! Надеюсь, что скоро будете догонять свою часть.

Врач бодро, широким строевым шагом направился к двери, а медсестра-школьница засеменила за ним.

Наша палата совсем маленькая, хоть и продолговатая, с одним узким окном, с которого снят проволочный переплет. Должно быть, раньше тут была какая-то кладовка. После обхода врача у нас стало так тихо, что мы слышали дыхание друг друга. В таких условиях даже с незнакомым заговоришь, если не спишь или не задыхаешься от боли. А тут удобный случай возобновить разговор с соседом, пока не пришли брать меня на перевязку. Не терпелось узнать, что парень чувствовал, когда поднимал руку перед немецкой каской? Но Иванов опередил меня, тихо промолвил:

- Спасибо вам... Большое спасибо!..

- За что? - удивился я.

- За то, что воевали вместе со мною в последнем бою. Так вы сказали врачу.

- Мы еще повоюем, - доброжелательно заверил я.

Иванов порывисто выставил обе руки к двери - там кто-то шлепал тапочками, и парень будто хотел придержать дверь, чтоб хоть с минуту не мешали, - заговорил шепотом, но отчаянно, с болью, с тревогой и, как мне показалось, искренне:

- Если бы вы знали, если бы поверили, как я этого хочу! Жизнь моя в том, чтоб на ваших глазах под пули и под снаряды!.. Чтобы вы убедились, что не изменник я и не трус... Не обожженный еще, не обстрелянный... Это правда! Меня из партизан мобилизовали. В партизаны я сам пошел, добровольно, хоть дома оставалась одна старая мать. Там не приходилось часто ходить в атаку, но на задания ходил и всегда выполнял приказ.

- И все ж таки почему?.. - напомнил я, дав парню понять, что недавнее происшествие осталось в моей памяти, а тем более в душе. - Тебе показалось, что нет другого выхода или паралич какой замутил мозги?.. Мне просто интересно, о чем ты думал, что ощущал в ту критическую минуту, когда поднял руки перед немецкой каской?

- Мне показалось, что вражеские пулеметчики окружили меня.

- Показалось или действительно дорога была перекрыта?

- Мелькали передо мною такие же каски, как и у вас.

- Так я же не немец, видишь! Может, и там были наши хлопцы. Немецкие каски теперь всюду валяются.

- Мне подумалось, что немцы.

- Ну а дальше?

- Сам не помню, что дальше. Наверно, страх одолел - страшно было погибнуть... Кинулся назад, а тут вы в немецкой каске... Черное дуло нацелено мне в переносье... Помню, что чем-то острым сильно, будто смертельно кольнуло меня в лоб. Как поднял руку, не могу вспомнить.

- А почему был без винтовки?

- Не дали мне, когда отправляли с передовой в тыл.

- Не может быть! Каждому, у кого есть силы эвакуироваться самостоятельно, разрешается иметь оружие.

- А мне сказали сдать винтовку - до медсанбата рукой подать.

- Может, бросил ее в канаве? Утопил?

Парень содрогнулся от такого, видимо, неожиданного для него вопроса, опустил голову, очевидно, чувствуя, что он очень логичен и ничем не докажешь теперь свою правду. Он отчаянно замотал головой, а вымолвил только после долгой, томительной паузы, как про себя:

- Не было у меня винтовки. Правду говорю...

- А если бы была?.. Выстрелил бы?

- В кого?

- Ну, известно в кого. В меня, например, когда я наставил на тебя дуло.

Парень смутился и в первый момент, очевидно, не знал, что сказать. Потом несмело спросил:

- А если бы вы были на моем месте?

- Выстрелил бы! - уверенно ответил я.

- Одной рукою?

- Одной.

- И погиб бы невинный человек...

Мой юный сосед задумался, не поднимал на меня глаз, будто стыдясь своих слов или ожидая такого упрека, от которого уже и подняться нельзя будет.

- Разговор идет о враге, - уточнил я.

- Понимаю, - слабо прошептал парень. Замолчал, боком лег на свою подушку и до ушей натянул одеяло. Мне не хотелось больше трогать его и расспрашивать дальше. Почему-то без излишних доказательств верилось, что юноша больше не растеряется в самых трудных обстоятельствах, а свою временную, возможно, случайную, слабость запомнит на всю жизнь.

Я уж стал вспоминать про свой рюкзак и порядочный кусок запеканки в нем, так как съестного нам почему-то не приносили: возможно, раздатчица умышленно миновала нашу палату, хотел спросить у соседа, где он оставил мой рюкзак, и в это время услышал голос будто из-под кровати - парень снова заговорил:

- Что сделали бы вы в тех критических обстоятельствах, я почему-то хорошо представляю. Немцы с флангов, немцы вокруг, а у вас винтовка в одной руке... Пять патронов в обойме, а запаса нет... Вам не дали запаса, так как не в атаку посылали, а в медсанбат. Четыре пули вы выпустили, а что делать с пятой?.. Гранат на поясе не было - сам убедился, когда тащил вас. Пятую пулю вы держите до последнего и верите, что победите... Крепко верите, хоть и с одной пулей... А я тогда потерял веру... На один миг расслабился и считай что погиб, хоть и живу пока.

- Не погиб, - возразил я.

- А зачем жить с такой червоточиной в душе?

- Мы еще повоюем! - повторил я сказанное раньше.

- Вы действительно верите в это?

- Конечно.

- Один вы знаете про мое умопомрачение, - говорил далее хлопец. - А мне представляется, что весь свет знает об этом. И главное тут - я сам хорошо знаю. Единственное мое спасение теперь представляется мне - снова очутиться в мокрой канаве с вашей винтовкой в одной руке, с одной последней пулей в обойме против сотни вражеских пуль, нацеленных мне в лоб, в голову, в грудь... И не утратить веры в победу, в жизнь...

- Ты не знаешь, где мой рюкзак? - перебил я размышления соседа. - Там в нем немного еды было.

- В вашей тумбочке, - охотно и с каким-то облегчением ответил Иванов. Я положил его туда. Достать?

- Попробую сам нагнуться, если не закружится голова.

- Зачем же вам!.. Я сейчас! - Резким взмахом руки Иванов откинул одеяло, быстро встал и босиком подошел к моей кровати. Дверцу тумбочки, похожей на ящичек, открыл, подцепив большим пальцем за металлическую скобу. Рюкзак с запеканкой подал мне и намерился шлепать к своей кровати, но я остановил его:

- Подожди, посиди немного со мной!

Иванов сел на белый табурет, а я начал одной рукой развязывать свой рюкзак. От него пахло луговой травой, торфом и уже какими-то лекарствами, заимствованными в тумбочке. Сырой узел крепко затянулся, и я одной рукой не мог его развязать. Парень помог мне. Рюкзак широко распахнулся, и оттуда запахло запеканкой. Хорошо запахло, свежо - не утратил искренний крестьянский подарок своего первородного качества за несколько фронтовых дней. У меня сразу зашевелилось в животе ощущение голода, вспомнилось, что уже давно ничего не было во рту, а мой сосед скромно отвел глаза от рюкзака, но от меня не укрылось, что его худой кадык начал жадно двигаться.

Прижав краешек запеканки подбородком, я разломил ее пополам. На шею и на раскрытую грудь посыпались крошки. Отдав половину соседу, а свою положив рядом на подушку, я стал собирать крошки, чтобы по нашему крестьянскому обычаю всыпать их в рот. И в этот момент ощутил пальцами, что одна крошка будто бы излишне сухая и твердая. Поднес к глазам и ужаснулся: это был осколок снаряда.

- Он же мог быть и в сердце, - со вкусом уминая запеканку, удивился Иванов. - И в легких мог быть... - Вдруг ойкнул и широко открыл рот, перестав жевать. Двумя пальцами полез в рот и вытащил оттуда еще один осколок, больше того, что упал мне на грудь. Положил железинку на ладонь. Долго и внимательно разглядывал осколочек, а жевать не переставал. И без осторожности, без недоверия к тому, что ел, а будто с еще большим уважением и почтением. Прожевав и проглотив один кусок запеканки, откусывал другой. Откусывал смело, уверенно, жевал так аппетитно и жадно, что казалось никакой осколок не выдержит, раскрошится у него в зубах.

Я ел более осторожно: вкусная запеканка памятна и дорога мне еще и тем, что приняла на себя мои осколки. Жевал не спеша и с большой теплотой вспоминая ту женщину, что испекла и подарила мне эту запеканку.

РАССКАЗЫ

Старая мельница

Рассказ

Перевод с белорусского Романа Ерохина.

- ...Кто тебе сказал, что с такой высоты не видно Слуцка?.. Я же хорошо знаю, что видно. Даже если взобраться вон на ту площадку, откуда цепь спускается, так и то можно увидеть каменные дома. А если взлететь на крыле? Петрик сколько раз летал...

- Почему же ты не спросил у Петрика?..

Дети собрались у старой мельницы. Это было самое любимое место их игр. Вокруг зеленая мурава, а чуть дальше - со всех сторон рожь, густая и высокая, чуть не в два раза выше даже Антося, хоть он в своей компании самый рослый.

Здесь хорошо играть в прятки. Под мельницей можно спрятаться за стояк, прижаться где-нибудь за фундаментом, а то шагов на пять от края залечь во ржи. Антось не очень любит играть в прятки: его быстро находят. Куда он ни спрячется, всё ноги торчат. Поэтому его и зовут длинноногим. Зато если дети начнут бегать вокруг мельницы наперегонки, то никто Антося не опередит. А вот маленький вихрастый Миколка, так этот как спрячется, никто не сможет его найти, пока сам не отзовется, а иной раз хоть и отзовется, не сразу увидишь, где он спрятался.

Любят дети сидеть под мельницей во время грозы. Налетает сердитый ветер, упирается в крылья, свищет сквозь щели и запорашивает пылью глаза. И скрипят и жутко стонут тогда крылья, стояк аж ходуном ходит, кажется, что мельница не выдержит такого напора, взмахнет крыльями, как человек руками, и грохнется об землю плашмя. Тогда становится чуточку страшновато под мельницей, однако и интересно: можно вообразить, что ты летишь на самолете над тайгой, над высокими снежными горами, а может, плывешь на корабле во время шторма...

Потом дождь как зашумит, как шуганет по крыльям... Пыль сразу исчезает, и так легко становится дышать!..

А как только снова выглянет солнышко, хочется побегать по мокрой траве да по лужам, - вода в них теплая-теплая, будто в печке ее нагрели.

Возле мельницы - могилка Петрика. После дождя она как-то красиво свежеет, а от мяты, густым веночком растущей на могилке, идет приятный запах.

Петрик - сын колхозного мельника - был близким дружком Антося и Миколки. При немцах он часто ходил к своему отцу в партизанский отряд - был связным, а Миколка и Антось стали самыми лучшими его помощниками. Они были самыми лучшими, а вообще Петрику помогали и другие, у него был настоящий отряд. И Петрик знал, кто на что больше способен и что кому можно поручить. Антось шибче всех бегает, поэтому ему давались самые срочные задания: что-нибудь быстро передать в отряд, предупредить. А так как было известно, что Миколка лучше всех умеет прятаться, то на его обязанности лежало что-нибудь подсмотреть, подслушать, выследить.

Под мельницей был их штаб. Тогда они собирались здесь будто для игр; играли в жмурки, в прятки, бегали наперегонки, но все это делалось для отвода глаз. У каждого из них было важное дело: незаметно, как бы мимоходом, получали от Петрика задания, докладывали, что успели сделать за минувший день.

Однажды Петрику надо было проследить, когда будет идти из Слуцка в их деревню карательный отряд. Петрик караулил с самого утра. На это дело был собран весь его отряд. И лишь под вечер, когда все уже думали, что немцы в тот день, может, и совсем не появятся, прибежал из своей засады Миколка и сообщил, что за пригорком показался враг.

Петрик мигом взобрался по лестнице на нижнюю площадку, но оттуда ничего не увидел. Тогда он поднялся по цепи на самую верхнюю, куда мешки таскают. Но и оттуда не видно было. Пришлось взобраться на крышу. Встал во весь рост, приложил ладонь к глазам и начал смотреть в сторону Слуцка, туда, за пригорок, где Миколка заметил немцев. Так Петрик простоял, может, с полминуты, потом его ладонь вдруг как-то вздрогнула, рывком опустилась на грудь, - мальчик пошатнулся и полетел вниз.

В ту минуту, когда Антось и Миколка подбежали к Петрику, он еще дышал. Лицо его посинело, из правой стороны груди тоненьким ручейком текла кровь. Сначала он лежал совсем неподвижно, потом вздрогнул, замахал руками, должно быть, что-то хотел сказать, да не мог.

Тогда, с трудом приподнявшись на левый локоть, он тронул Антося за руку и показал ему на лес.

Антось помчался изо всех сил...

* * *

Ночью Петрик умер. Стояла тогда тихая летняя погода, только в самом конце верхнего крыла мельницы слабый ветерок чуть слышно посвистывал в свежих дырочках от пуль.

С тех пор старая мельница стала похожа на огромный памятник на могилке Петрика, с тех пор зеленая мурава у мельницы стала самым заветным и дорогим местом для детей всей деревни.

Ребята принесли сюда венки из красивых полевых цветов и обложили ими всю могилку.

- Не спрашивал же ты у Петрика, - все спорил Миколка, - может, он и не видел Слуцка.

- А вот я сам, - сказал Антось и полез на мельницу. Сначала он, как и некогда Петрик, влез на нижнюю площадку, потом по цепи забрался на верхнюю, а оттуда - на крышу. С высоты могилка Петрика показалась Антосю маленькой, как птичье гнездышко, а далеко-далеко, там, откуда подымается солнце, и в самом деле был виден Слуцк.

1945

Сад

Рассказ

Перевод с белорусского Романа Ерохина.

Целый день Нестор осматривал свой колхоз. Побывал и на гумнах, и на конюшне, посмотрел, как хранится семенное зерно, сходил даже на поле проверил, не погнила ли картошка в земляных буртах. Уже надвигался вечер, когда он зашел в правление. Застань он там кого-нибудь, пожалуй, не сдержался бы, - высказал бы все, что лежало на душе. Может быть, даже и поругался с правленцами, а может, услышал бы от них и такие слова, от которых отлегло бы от сердца. Люди же тут живут и работают, болеет же у них душа за колхозное хозяйство!

Когда Нестор вышел из правления на улицу, он заметил, что навстречу ему кто-то ехал верхом на небольшой куцей лошаденке. На улице было скользко, и неподкованная лошадка старалась выбирать дорожку понадежнее и, как иной раз пьяный человек, норовила держаться поближе к заборам и изгородям. Это, видно, не нравилось седоку, длинные ноги которого цеплялись за лавочки у дворов.

- А, Нестор Селивестрович, - приветливо крикнул всадник и натянул поводья. - Слышал, слышал, что ты уже ревизуешь нас. Ну, рад я, очень рад, поздравляю с возвращением...

Это был счетовод колхоза Игнат Севрук. Он слез с коня, набросил поводья на кол и, подойдя к Нестору, протянул обе руки для пожатия.

- О, у тебя усы! Кажется, до войны их не было?..

- Были и до войны, - добродушно усмехнувшись, ответил Нестор, а про себя подумал: "У Игната всегда на уме чужие усы, свои-то смолоду не растут ни усы, ни борода".

- Ну, как здоровье? Хромаешь, вижу, - продолжал Севрук.

- Хромаю, человече, что сделаешь!

- И то правда, ничего не сделаешь. Покалечила война немало людей... Досталось, брат, и нам тут, так уж досталось, не дай бог ни детям нашим, ни внукам. Ты куда, домой?

- Да вот хожу... Хотел по дороге в сад зайти, но уж смеркается... Придется, пожалуй, завтра проведать своих питомцев. А ты куда ездил на такой коняшке?

- Всюду, брат, нужно поспеть. Своими ногами везде не выбегаешь. Один я, считай... От председателя нашего - ты же знаешь Никифора Хавусту - толку мало. Вот и ездил звать бригадиров сегодня на правление.

Хотел было Нестор спросить у Игната, кто это растащил колхозную солому, почему на гумнах не осталось и горстки хорошего сена. Да разве Севрук ответит что-либо путное?

Может быть, поэтому спросил неожиданно для Игната совсем о другом:

- А зачем это, человече, ты испортил так животное?

Игнат, удивленный таким вопросом, растерялся, потом, глянув на лошаденку, уставился на Нестора:

- Как это испортил? - Сам Игнат уже так привык к куцему хвосту лошадки, что не замечал его и не мог догадаться, о чем говорит Нестор. - Как это испортил? - переспросил он.

- Мало, что заездил, так еще и хвост обкарнал. Летом издохнет она: овод заест.

Когда поздним вечером Нестор пришел в колхозную канцелярию, Севрук говорил о полеводстве. На широком, заляпанном чернилами столе справа и слева от Севрука лежали кучками исписанные бумажки. Одна кучка была больше другой, а он брал из меньшей новую и новую бумажку и, едва глянув на нее, перекладывал на другую сторону, поближе к лампе.

Появление Нестора вызвало у Севрука новую мысль: почему бы не назначить садовода полеводом? Кто знает, сколько времени доказывал бы Севрук целесообразность такого предложения, если бы в канцелярию не вошла старая Федосиха. Ее привел колхозный сторож, чтобы показать правлению свою бдительность, - ведь дошло уж до того, что Севрук как-то позвал его в правление и долго распекал за то, что с гумна растащили всю мякину. В фартуке у Федосихи было пригоршни две какой-то трухи. Сторож, подойдя к столу и обращаясь, главным образом, к Игнату, стал докладывать, что он поймал старуху с этой трухой около гумна, но он уверен, что она была и на гумне, и не раз даже была.

Федосиха клялась, что на гумне она не была, а насобирала у подворотни того-сего - там насыпалось, когда привозили сено да солому, - надо же чем-нибудь кормить корову. Сторож продолжал настаивать на своем. Старуха заплакала, потом, отстранив рукой сторожа, подошла ближе к столу и высыпала на пол, куда падал свет лампы, всю труху.

- Смотрите, смотрите! Вот что я пригоршнями насобирала возле гумна, оно же мокрое все.

Заметив недобрую усмешку Севрука, она закричала:

- Да подавитесь вы этой мякиной! Пусть моя корова издохнет с голоду не пойду больше... А жена Игната пусть тащит с гумна мешками!

Услышав эти слова, Севрук изменился в лице.

- Прикуси язык! - закричал он. - Ты думаешь, как при немцах все тут волокла, тащила, так и теперь? Нет, слышишь, приструним, под суд!

Нестор Селивестрович смотрел на Федосиху, на ее мокрый фартук, из которого она только что высыпала труху, и думал: "Сколько народу в Белоруссии разорено фашистами! Не от доброй жизни пошла Федосиха собирать мокрую труху! И, видать, всем это понятно, только один Севрук не верит, что старуха не воровала".

Встал с места колхозник Иван Черныш, привычным жестом сдвинул шапку на затылок, повернулся лицом к собранию. "Чудно!" - подумал Нестор, заметив, что все с какой-то надеждой посмотрели на Черныша. Нестору это было непонятно. До войны Черныш никогда и нигде не выступал.

- Вот же про то, кто и как при фашистах, и я скажу, - заявил Черныш. Хоть меня тогда и не было тут, но как уже с самой осени живу дома, то не без того - слышу, что говорят люди, да и сам вижу.

- Вынюхиваешь? - насмешливо спросил Севрук, с явным расчетом смутить тихого человека, не привыкшего выступать.

Но Черныш не сбился, а продолжал говорить так же ровно и рассудительно:

- Тут и вынюхивать нечего, тут и так все как на ладони. Федосиха отправила на фронт трех сыновей, трех сынов отдала, так вряд ли пойдет брать что из колхоза. На мой взгляд, не лазила она по гумнам. А вот правление перед Федосихой виновато: как же это у нее, у матери трех погибших сыновей, и нечем кормить корову? А что за Севруком грешки водятся, то факт - водятся. Нечистая у человека душа, сырая. Возьмем до войны: всюду, бывало, человек глотку дерет, нигде без него не обойдется, такой уж активный, что дальше и некуда. А пришли немцы - Севрук опять активный: сразу сажень в руки и пошел по полевым участкам. Кому-кому, а себе хорошо вымерил!

- А твоих, должно быть, обмерил? - сердито бросил Игнат.

- Моих ты не мог обмерить, - ответил Черныш, - потому что мои, как и большинство местных людей, не хотели делить колхоз, а старались сохранить его целым.

- Старались, Иванко, ей-богу, старались! - послышался все еще дрожащий голос Федосихи. - Жалко было колхоза, как своей родной хаты.

Федосиха уже сидела в темном углу и слушала, а сторож, сообразив, что он больше тут не нужен, отправился восвояси.

Черныш стоял и думал. Казалось, он подыскивает нужные слова и каждое взвешивает, чтобы оно было тяжелое и крепкое, как кусок железа.

- Теперь возьмем после войны, - заговорил он опять. - Только вернулись наши - у Севрука чуб мокрый: бегает человек, орет, командует - он уже восстанавливает колхоз. Хорошо, если бы делалось это с чистой душой. Так нет же... Молотилку как утащил к себе на гумно еще при фашистах, так только вчера ее разыскали: прикрыл машину соломой и молчит себе. Разве проверишь сразу, что в колхозе пропало за годы войны?

- Ну, это ты, Иван Денисович, немного пересолил, насчет молотилки. На что она мне? Что мне ею молотить? - с неожиданной простотой сказал Севрук.

Председатель колхоза Хавуста сидел все время молча. По его покрасневшему лицу и по глазам видно было, что слова Ивана Черныша произвели на него сильное впечатление. Он чувствовал себя куда более виноватым, чем Севрук, стыдился поднять глаза на людей и притворился, что все пишет и пишет. Он был неплохим человеком, этот Хавуста, и между исписанных им строк виделись ему и заплаканные глаза Федосихи, и погибшие ее сыновья. Ему казалось, что не только присутствующие, но и все колхозники изо всех хат укоризненно смотрят на него.

А тут еще встал и начал говорить Нестор. Председатель ниже наклонился над столом. Но слова фронтовика не обижали Хавусту, а западали глубоко в душу.

Нестор говорил:

- Я сегодня прошел по колхозу, посмотрел, как тут у вас, потолковал с людьми. Вот и с Игнатом встретился. Он меня ревизором назвал... Ну какой я ревизор! Здесь я родился, здесь мое место на земле, и душа за эту землю болит у меня, как у хозяина, а не как у ревизора. Ох, не думал я, что, придя с фронта, застану в своем колхозе такие беспорядки... что и теперь тут верховодят такие люди, как Севрук!

- Что ж, может, хочешь занять наш трон? - ядовито спросил Севрук. Пожалуйста, уступлю! Только справишься ли? Это тебе не кашу варить в армии. Тут скоро сломаешь ногу, хоть она уж и так у тебя...

- Договаривай, - спокойно сказал Нестор. - Кашеваром я не был, а нога у меня кривая, это правда. Только захромал я не потому, что от врага бегал, а от ранения. Вот у тебя, Севрук, не только нога, но и душа кривая.

"Кривая нога и кривая душа", - подумал председатель, и в это время услышал, как кто-то вздохнул и сказал:

- Слабоватый у нас председатель, правильный человек, но слабоватый.

Счетовод же встал и, многозначительно подчеркивая каждое слово, проговорил:

- Раны, браток, разные бывают. Надо бы раньше разузнать - может, ты с походной кухни под колеса свалился?

Это было настолько нагло и несправедливо, что все собрание возмутилось, каждый почувствовал обиду за Нестора. А Иван Черныш встал, глянул из-под шапки на Севрука, будто плюнул ему в глаза, махнул рукой и вышел.

Поздно ночью, когда уже и петухи прокричали, пришел Нестор домой. В хате все спали. Тишина, давнишнее родное тепло охватило его. Хоть и тяжко было на душе после заседания правления, но именно сейчас он впервые по-настоящему почувствовал радость от того, что он дома. Не в блиндаже, наконец, а дома, в своей хате.

Услышав, что вернулся хозяин, с печи соскочил кот. Он подбежал к Нестору, потерся боком о солдатские сапоги, но, поняв, должно быть, что хозяин не собирается ужинать, сел у его ног. Нестор нагнулся и погладил мурлыку по спине: "Живешь, усатый, и не стареешь..."

Только потом Нестор узнал, что это у них уже другой кот.

Сквозь узкие щели между занавесок заглядывала в хату луна. Одна светлая полоска лежала на полу от середины избы до порога. Другая - из того окна, что ближе к кровати, - упиралась в детскую постельку. Нестору вспомнилось, что его мать когда-то боялась луны.

- Не гляди, сынок, долго на луну, нельзя, - наказывала она. А почему нельзя, так ни разу и не сказала: может, и сама не знала, хоть и бросалась в испуге закрывать детей, когда луна неожиданно вынырнет из-за тучи и заглянет в хату.

Нестор подошел к маленькой кроватке, нагнулся над ребенком. Полоска луны перешла с личика сына на затылок отца.

- Спи, маленький мой, - шепнул Нестор и прикрыл лицо сына платочком.

Потом он разделся, взял заслон - скамью без спинки - и приставил ее к лавке. На такой постели он часто спал до войны: голова в красном углу, а ноги - к дверям. Но тут одна ножка заслона упала, грохоча, на пол.

"Эге, - усмехнулся про себя хозяин, - и ты за войну хромым стал".

Засыпая, Нестор думал, что завтра же починит заслон, вставит новую ножку - где-то на чердаке должна быть подходящая для этого сухая кленовая доска. "Так и в колхозе: все нужно заново налаживать".

Ему опять вспомнился Севрук. "Это нарост на здоровом теле, - подумал Нестор, - и нарост давнишний, за время войны он только больше вырос..."

Внезапно мысль его перелетела в окопы. Сидит на цыпочках боец, Иван Александров. Идет горячий бой, на нашей линии один за другим ложатся снаряды, а он, пригнув голову, спокойно, не спеша, вьет из ниток веревочку. "Для чего тебе она?" - спрашивает Нестор. "Понадобится, - говорит боец, гранаты связывать".

"Как поступил бы такой человек в нашем колхозе?"

Встав до рассвета, Нестор пошел в колхозный сад. Был тот легкий предвесенний морозец, в котором уже чувствуется дыхание весны. Исчезает он с первыми лучами солнца. На востоке, у самого края земли, висела продолговатая, с заостренными концами тучка. Она все поднималась и поднималась вверх, будто опасаясь, что вот-вот покажутся лучи солнца и пронижут ее.

"А этого, кажется, не было раньше, - недоумевал Нестор, разглядывая низкий почерневший пень. - Что же тут росло?"

Садовник всматривался в соседние деревья. На ветках висел легкий, как пух, иней. Казалось, он держится только до первого утреннего ветерка, как морозец, который все крепчает к рассвету, будто храбрясь, а на самом деле боится восхода солнца.

- Росла дут "слуцкая бера", а рядом вот - "малиновка", - проговорил Нестор вслух. - Только чего это она сгорбилась, к земле пригнулась? А здесь стояла зеленуха. Эх, и что за груша была знаменитая! Плодоносила каждый год и ни мороза, ни ветра не боялась. Плод ее мог всю зиму пролежать и не портился. Наоборот, становился все вкуснее. А теперь - только пень торчит... Что же могло сломать такую силу-красоту? Снарядом или бурей скрошило?

А на востоке уже показались кончики сияющих лучей. Тучка с острыми краями успела подняться еще выше, но будто испугавшись этих лучей, изменила свою форму и стала теперь похожа на раскиданный стог сена. По саду расплылся и пополз вверх по деревьям синеватый туман. А когда он поднялся с земли и развеялся, Нестор рассмотрел, что в саду недостает не только зеленухи. Сколько здесь чернело пней! Иные деревья только наполовину сломаны и уже обросли молодыми побегами.

- Вот вторая "бера", третья... - считал Нестор пни... - Тут "спасовка" росла, там - слива...

Крепкий плетень, которым Нестор обнес сад незадолго до войны, был местами разобран, местами сожжен. Ни одной липы, ни одной березы, что росли раньше вокруг сада и заслоняли его от ветра, также не осталось.

Нестор ходил по протоптанным дорожкам и, сам не зная для чего, все считал и считал пни. То они напоминали ему могилы близких, дорогих людей, то казались живыми существами, которые глубоко в земле набирают соки, чтобы весною пробиться на свет и потянуться жадными листьями к солнцу. Чудилось даже: если прилечь лицом к земле, можно услышать, как шевелятся, растут живые корни.

В ложбинке все деревья погибли от избытка влаги. Нестор вспомнил, что до войны он собирался копать здесь пруд, чтобы спасти деревья: лишняя вода сбегала бы в пруд. Война помешала.

Нестор нагнулся, осмотрел корни яблони и заметил на белой, еще не оттаявшей земле черный шестиугольный футлярчик. Садовник поднял его, обтер. Отвинтил головку, вынул изнутри бумажку, свернутую, как цигарка, в трубочку.

- Что так рано, Нестор Селивестрович? - послышался неподалёку чей-то голос.

Нестор оглянулся. С противоположной стороны сада к нему шел торопливым шагом председатель колхоза. Он, должно быть, походил сегодня уже немало: на лбу у него проступили мелкие, как поздняя роса, капельки пота, а узкий, срезанный клином клок черных волос, выбившийся из-под шапки, прилип к правому виску.

- С добрым утром, - еще издали приветствовал садовода председатель. Что, прикурить нечем?.. Так у меня есть спички.

- Это не цигарка, - добродушно усмехнувшись, сказал Нестор. - Нашел я здесь военный паспорток, да вот даже руки затряслись, боюсь развернуть анкетку. При мне в одном селе, на Украине, так же было. Вышла женщина бороновать в поле и нашла вот такую же черную трубочку. Открутила ее, развернула бумажку, да как закричит - и сомлела: на бумажке - имя и фамилия ее сына.

- Ну, дай я, - сказал председатель и взял из рук Нестора трубку.

Вдвоем с председателем они прочитали на бумажке совсем неизвестное имя. "Абдурахман Абдулаев, - было написано там, - из города Баку".

- Не здешний, - вздохнул председатель, - пришел человек сюда из далеких мест, чтоб освободить нашу деревню, вот этот сад... Может быть, человек и погиб на этом самом месте. Недалеко отсюда у нас есть братская могила. Возможно, и он в ней похоронен.

- И памятник поставили?

- Нет, памятника пока что нет, - ответил председатель, - но скоро поставим, закажем каменный. А ограду сделали еще в прошлом году.

- А знаешь, - сказал Нестор, - я товарищу Абдулаеву сам поставлю памятник. Вот немного оттает земля, принесу саженцев и посажу на этом самом месте. Вырастет новый сад, и люди будут вспоминать бойца.

- Пожалуй, не вырастет, - с сожалением покачал головой председатель. Смотри, как тут мокро.

- Об этом и разговор! - обрадовался Нестор. - Ты кстати пришел - я и сам собирался уже идти к тебе. Посмотри сюда: если выкопать на этом месте пруд, то не только яблоня или грушевое дерево, а даже земляника будет расти.

- А почему не выкопать? - согласился председатель. - Можно даже сейчас, пока еще не залило здесь водой.

- Так и я думаю. Сразу и возьмемся. Надо бы с зеленого дерева, как с легкой руки, начинать возрождение своего колхоза. Вчера зашел я в избу к одной вдове. И так по душе мне пришлось, что, перебравшись из землянки в новую хату, она прежде всего завела на окнах вазоны. Однако нашлись и такие, что вырубили лесок за выгоном, - Нестор показал в сторону соседнего поселка. - Теперь лучший участок нашего поля будет летом заносить песком, а зимой ни одна снежинка на нем не задержится.

Нестор свернул анкетку и положил ее назад в футлярчик.

- На том месте придется посадить новый лес, - продолжал он. - И вдоль эмтээсовской дороги посадим аллею, и деревню всю озеленим, украсим. Пусть вся наша земля цветет, зеленеет, чтобы на ней была такая жизнь, о какой мечтали мы в окопах, какая сияла в глазах этого бойца, когда он шел в атаку.

Через полчаса в саду начали собираться колхозники с топорами и заступами. Иван Черныш принес кирку и по наметке Нестора выдолбил в ложбинке четыре ямки. Между этими ямками - от одной до другой - колхозники и начали копать пруд. Мужчины топорами пробивали верхний пласт, женщины разбрасывали заступами мерзлые комья земли. Однако работа была не очень тяжелая: всю зиму земля лежала под снегом и промерзла неглубоко.

Когда солнце поднялось над деревьями, колхозники уже чуть не по колени стояли в продолговатом четырехугольном котловане. В дружной работе они и не заметили, когда и откуда появился здесь Севрук.

Узнав, что в саду, против его огорода, колхозники копают пруд, он прибежал сюда, полный обиды, что работу начали без его ведома. Главная причина этой обиды заключалась в том, что планы Нестора шли вразрез с его планами.

Подойдя к самому котловану, Севрук молча уставился в свежий, влажный чернозем. Потом нагнулся, поднял жирный комок, размял его в руке и зачем-то поднес к носу.

При этом безусая, уже слегка сморщенная верхняя губа его нервно зашевелилась: хотелось ему крикнуть, разогнать всех. Но он сдерживался, а встретившись взглядом с Нестором, даже процедил сквозь зубы:

- Добрый день!

Потом, делая вид, что он вовсе не идет против колхозников, а хотел бы только предостеречь их от плохого дела, Севрук начал укоризненно выговаривать:

- Уже давно есть решение отдать этот кусок под индивидуальные огороды, а вы копаете. И кто вам позволил? Пришли бы хоть посоветовались...

- Заело, - сказал вполголоса Черныш своим соседям по работе. - Он уже, должно быть, и рассаду подготовил.

А Севрук продолжал:

- Что же, копайте, если у вас руки чешутся по даровой работе. Только о трудоднях и не спрашивайте - не запишу никому. На пруд наряда нет, не будет и трудодней.

- Есть наряд, - швырнув под ближайшее дерево плитку чернозема, сказал Черныш.

А Федосиха посмотрела на Севрука так, как смотрят на человека, без которого всякое дело не станет хуже, а только, пожалуй, лучше.

- Не записывай, - сказала она задорно, - без тебя запишут. А если и не запишут, все равно будем копать, раз это на пользу колхозу.

- Какая ж тут польза? - не уступал Севрук. - Тут старый сад выгнил и молодой не вырастет. А если и вырастет, плодоносить не будет.

Кто-то швырнул Севруку на ноги лопату мокрой, пополам с илом, земли. Севрук отступил, потом повернулся и зашагал прочь.

- Будет плодоносить, - крикнул вслед Нестор. - И вырастет, и еще какие плоды будут!

По краям пруда все выше и выше поднималась насыпь. Мерзлые глыбы верхнего пласта, выброшенные на солнце, таяли почти на глазах.

1946

Немко

Рассказ

Перевод с белорусского Семена Родова.

Осенью тридцатого года я уезжал из родной деревни в город Рогачев учиться. Подвезти меня до станции вызвался дядька Никанор, седобородый картавый человек, хороший знакомый, друг нашей семьи.

Деревня медленно удалялась. Скрылся из виду наш двор с каштанами у ворот. Я подумал, что мать, должно быть, уже вернулась домой: она провожала только до часовенки у деревенской околицы. Теперь виднелись одни сады. Они еще буйно зеленели, но даже издали было заметно, что это уже не прежняя свежая зелень весны.

И как невольно отмечаешь первые морщинки на лице близкого человека, так и я теперь, глядя на зелень деревенских садов, невольно различал желтые листья среди зеленых. Мне казалось, что они даже отсвечивали на солнце, словно осень улыбалась сквозь густую листву своими золотистыми глазами.

Потом я как-то вдруг заметил, что одно желтое пятно показывается все чаще и чаще. Я не сразу сообразил, что это желтеет не листва, а новый сруб немого Павла. Немко начал ставить себе хату, - это не было новостью здесь, тем более для дядьки Никанора, который, как говорят, знал, что варится в горшке у каждого односельчанина. Все же, вглядываясь в это желтое пятно, я негромко сказал:

- И Павел Куцула стал строиться.

Дядька Никанор промолчал, он недолюбливал немого, как и некоторые другие крестьяне. А я любил Павла. Если не говорить о родителях, то с ним одним из нашей деревни мне особенно жаль было разлучаться. И как раз с ним-то мне и не удалось повидаться перед отъездом. А так хотелось, чтобы Немко сказал мне теплое слово на прощанье! И я ответил бы ему тем же. Мы отлично умели разговаривать друг с другом и выражать свои чувства, хотя Павел был глухонемым от рождения.

"От рождения ли?"

Я задал этот вопрос дядьке Никанору, и тот подтвердил, что это так.

Образ Немко стоял перед моими глазами, и вместо того чтобы думать о будущем, о том, что ждет меня в городе, я стал вспоминать прошлое. Я думал о жизни человека, которого знал с детства: мы вместе пасли лошадей, драли лозу для корзин... А сколько раз делили еду из его или моей пастушьей торбочки?..

Ведя на заре лошадей Кадрыля, у которого Павел давно служил батраком, он обычно останавливался у нашего двора и ждал меня у ворот. Я быстро одевался, вешал за спину торбу, и мы верхом выезжали за деревню - я на своей пегой кобылке, а он на хозяйском жеребце, к уздцам которого были привязаны еще три кобылы и один однолеток.

Каждое утро Немко направлялся в какое-нибудь новое местечко с густой, свежей травой: то на лужок среди посевов, куда со стадом нельзя пробраться, то на чей-нибудь загон, где летом густо зеленела сочная поросль. Мы забирались в такой уголок среди посевов, что и нас самих, и наших лошадей не видно было за высокой стеной ржи. Иногда мы водили лошадей в лес, но опять же в такие места, куда редко кто заглядывал.

Немой не любил пасти в гурте. И если какой-нибудь деревенский подпасок, увлекшись поисками табуна по конским следам, находил нас, Павел бывал недоволен, хотя никогда никого не гнал от себя.

Я же обычно радовался новому человеку. Наедине с немым мне нередко становилось тоскливо, несмотря на то, что я очень любил Павла. Меня угнетало одиночество и та особая сиротливая тишина, которая царила в наших зеленых укромных уголках.

Немко был трудолюбив. Он всегда что-нибудь делал: то плел лапти, то вил из пеньки путы, то мастерил что-нибудь из чечетки. Он был занят делом, а я оставался один. Немко вообще не любил, когда к нему лезли с разговорами или с вопросами, а потому держался в стороне от людей. Со мной же он беседовал охотно, но только когда заговаривал я сам. А о чем мог я разговаривать с ним? Он был лет на семь старше меня. С таким человеком, и не будь он немым, не всегда бы нашел общий язык, а с немым-то и подавно.

И все же мы о многом говорили с Павлом. Иной раз так наслушаешься за день конского хрумканья и однотонного дремотного шума ветра во ржи, что начинает казаться, будто ты уже целый год не слышал человеческого голоса, и тогда тоска охватывает тебя до горькой обиды, до отчаяния, до боли в груди. Сделаешь, бывало, дудочку из тростника, заиграешь. Лошади перестают жевать траву, поднимают головы, начинают храпеть, услышав непривычный звук, а Немко посмотрит в мою сторону и усмехнется. Тогда мне становится немного веселее. Голос дудочки, конечно, не человеческий голос, но, должно быть, это приятный звук, если Павел слышит его и даже улыбается.

И я подхожу к Немко. Я начинаю разговаривать с ним вслух, как со всеми, совершенно забыв о том, что он не слышит. Мне кажется, звуки моей дудочки и мой собственный голос имеют какой-то особый доступ к ушам немого и тот слышит все, все, что я говорю.

И в самом деле, Немко понимал меня. Не отрываясь от работы, он слушал, смотрел мне в глаза и кивал головой, улыбался. Лишь изредка, когда он переставал понимать, по лицу его пробегала хорошо знакомая мне скорбная тень, и он делал тогда какое-то особое, лишь ему свойственное вопрошающее движение головой. Я повторял то, что сказал, стараясь выразиться яснее, и помогал себе жестами.

На некоторое время беседа с Павлом развлекала меня. Я говорил и слушал свой голос, а в душе росла какая-то странная надежда, что немой вдруг заговорит, и голос его будет таким же приятным и мягким, как и взгляд голубых глаз. Но разговор обрывался, надежда исчезала, и мне снова становилось тоскливо. Вот почему я от души бывал рад, когда нас находил какой-нибудь пастушок.

Возможно, когда-нибудь я и решился бы оставить Павла, повести свою кобылу в гурт, но, признаться, боялся своей пегой - уж очень она была норовиста и хитра. Хлопчик я был хилый, слабый. Она словно понимала это и издевалась надо мной, как хотела: шла за чужими лошадьми на общее пастбище, сворачивала с дороги прямо в потраву, и я с нею ничего не мог поделать. Она ничуть не боялась меня и часто выкидывала разные фокусы.

Однажды пегая осмелилась пошутить и с Немко. Я никак не мог поймать ее. Подошел Немко, так она и от него пустилась наутек. Только боком ей вышла эта шутка. Павел, догнав кобылку, так хлестнул ее прутом по ногам, что она вся задрожала, споткнулась и уткнулась мордой в землю. С того времени пегая стала шелковой в руках Павла.

Моя мать потому и посылала меня пасти лошадь вместе с Немко, что он всегда помогал мне и не давал в обиду ни пегой, ни старшим хлопцам, которые не прочь были воспользоваться тем, что я был слабее их.

Все хорошие качества Немко были известны мне гораздо лучше, чем другим. Плохого за ним я никогда не замечал. Я был уверен, что Павел способен только на хорошее, и мне было всегда обидно, когда дети и даже взрослые избегали встречаться с ним, боязливо уступали дорогу.

Не только в нашем селе, но и в соседних считали, что Немко обладает необычайной силой. Кто-то даже будто видел, как он, рассердившись, положил на все четыре лопатки Кадрылевого жеребца. Считали также, что Немко в гневе способен убить человека.

Меня это особенно раздражало, я ведь знал, что Павел и курицы не зарежет. Никого никогда не побил он, не обидел.

А наши пастухи, загнав коней на чужой выпас, иной раз пользовались именем Немко как щитом. Едва показывались разъяренные хозяева луга, как пастухи начинали кричать:

- Немко, сюда! Немко, сюда!

И люди разбегались, пугаясь одного этого имени.

Никто не видел Павла свирепым, но все хлопцы из окрестных деревень утверждали, что при стычках с чужими немой хватает какую-нибудь дубину и разбивает всем головы.

А я после таких разговоров еще больше тянулся к Немко.

На моих глазах как-то выпал из гнезда птенчик. Услышав наши шаги, он широко раскрыл свой желтый клюв. Немко осторожно взял его в руки, подул ему в клювик, потом так же осторожно положил его за пазуху. Долго после этого он лазил по кустам, пока не нашел гнезда. Затем поманил меня рукой. Трое птенчиков сидели в гнезде, а четвертому там, казалось, и места не было. Немко вынул из-за пазухи своего птенчика и сравнил его клюв с клювами птенцов, сидевших в гнезде. Клювы были одинаковые. Тогда он посадил своего птенца в гнездо, и тот поместился там, не стеснив других.

Я вернулся к лошадям, а Павел остался и еще долго наблюдал за гнездом. Он ждал, когда прилетит мать этих птенцов. Могло ведь случиться, что птичка погибла или бросила своих детей и желторотые остались без присмотра; может быть, с птичкой случилось несчастье; наконец, птичка могла накормить троих, а четвертому не дать ничего. "Этому дала, этому дала, а этому не дала", показывал мне потом Немко на пальцах. Я вспомнил, как бабушка часто играла со мной в "сороку-ворону", когда я был еще совсем маленьким, и подумал, что и Павлу, верно, знакома эта детская сказочка.

Помню только один случай, когда Немко сильно осерчал на человека, но и то не мстил ему, не угрожал, а заглушил, подавил обиду в своем сердце.

Мне было тогда лет десять. В ту весну впервые стал пасти лошадей и еще не умел как следует ездить верхом. У нашей пегой был жеребенок. Однажды он отбился от матери и помчался в поле, впереди чужих лошадей. Кобыла поскакала за ним. Я обеими руками вцепился ей в гриву, но она стала еще сильнее подбрасывать меня, и я до того испугался и растерялся, что уже не думал, как бы мне остановить кобылу или удержаться, а только ждал момента, когда свалюсь и стукнусь о землю. Долго ждать не пришлось: земля мелькнула перед глазами, и меня так сильно хватило по затылку, что даже в голове загудело. Я, конечно, ничего не помнил, но люди, поднявшие меня, говорили, что Немко, увидев меня в беде, бросился наперерез, чтобы остановить кобылу, но вышло так, что он не помог, а испортил дело, - кобыла метнулась в сторону, и я упал.

Немко принес меня домой и дней десять, пока я был болен, пас нашу пегую. Все это время, как потом рассказывала мать, я пролежал без памяти, метался, кричал, унимал пегую, искал пропавшие уздечки и звал Немко.

Мне запомнился только тот день, когда я, наконец, пришел в себя и взглянул на свет. Пожалуй, ни один день в жизни так ясно не остался в моей памяти. Вероятно, поэтому я так хорошо помню все, что случилось тогда с Немко.

Едва открыв глаза, я спросил у матери, где Павел. И вот что она рассказала мне:

- Все время, что ты хворал, Немко пас лошадей один, и никто не знает где. А сегодня он совсем сбежал от Кадрыля - неизвестно, вернется или нет. А все из-за колечка. Ты, сынок, когда-нибудь видел у него колечко на пальце?

Я ответил, что никогда не видел.

- И никто не видел, - продолжала мать, - а оно у него было, говорят, золотое, с рубиновым глазком. Никто не знает, откуда у него это колечко. Одни говорят, что оно досталось ему от матери, другие - что Немой сам сделал его из золотого рубля, а старый Талимон клянется, что своими глазами видел, как Павел вынул это колечко из вороньего гнезда. Ну, где бы ни взял - пусть; может, бог ему счастье послал. Но только на беду досталось ему это колечко. На Спаса подарил он его Любе Гуриновой. Верно, сильно любил ее, если подарил девушке такую вещь. Сказывают, будто он разговаривал с ней настоящими словами, но только без голоса. Шевелил губами, а она все, все понимала. Ну и пусть бы, как говорится, носила на здоровье, так нет - начала девка чудить. Сперва ей вздумалось отнести колечко мастеру, чтоб тот перелил на серьги. Потом решила серьги не делать, у нее и уши-то не проколоты, а променять колечко на туфли. А кончилось все это тем, что подарок Павла очутился на руке у Матвея Балыбы. Павел как увидел свое колечко на куцем пальце Балыбы, так весь и затрясся. Лицо его то бледнело, то краснело. Потом, говорят, подошел к Матвею, схватил за руку и так потянул, что у того все жилы чуть не лопнули. Думали - вывихнет или оторвет руку. И суждено же парню: в детстве сунул, дурной, руку в соломорезку, все пальцы ему оттяпало, а теперь из-за колечка мог бы и совсем без руки остаться. И откуда взялось у Матвея колечко, до сих пор неизвестно. Говорят, что та молодая ветреница отдала колечко старшему брату Матвея, а Матвей украл у брата. А теперь Немко в обиде или со стыда сбежал куда-то.

Как я потом узнал, у Павла и мысли не было калечить калеченого. Он только снял колечко с руки Балыбы и надел на свой мизинец.

Поправившись после болезни, я при первой же встрече с Немко заметил это колечко, а потом уже видел его все время.

* * *

Вернулся я в родную деревню только спустя четырнадцать лет.

Дядька Никанор так постарел за эти годы, что я с трудом узнал его.

Полуразрушенная в годы войны деревня как-то сжалась, притихла, словно все еще не верила, что гроза прошла и сквозь тучи выглянуло и начало светить солнце.

На краю деревни, среди старых яблонь, стоял знакомый мне сруб Павла. Теперь он не играл на солнце желтыми переливами, как в день моего отъезда, а смотрел из листвы черными провалами окон. Сруб этот снова напомнил мне детство, нашу дружбу с Немко, золотое с рубиновым глазком колечко Павла. Я спросил у Никанора, почему Немко не достроил свою хату. Старик посмотрел на меня слезящимися от старости глазами, покачал головой и, вздохнув, сказал:

- Не достроил и не жил в ней, а погиб здесь.

По словам Никанора, немой, вступив в колхоз, отказался от своей хаты. Он был назначен колхозным конюхом и так полюбил эту работу, так свыкся с лошадьми, что ни на шаг не хотел отходить от них. Правление колхоза выделило ему хатенку около конюшни, где он и стал жить.

Меня это очень удивило. Я-то знал, сколько лет Немко работал батраком, по бревнышку собирал себе хату. Трудился по ночам, по праздникам, потому что в будни должен был работать у Кадрыля. А появился колхоз - и у Немко, оказывается, отпал всякий интерес к своей хате.

Колхозные дела увлекали его больше, чем собственное хозяйство. Кроме колечка, у Павла никогда никакой собственности не было, но с тех пор как появился колхоз, он не жалел об этом. Все свои силы немой отдавал колхозной работе, а любовь свою, всю душевную нежность, какой наделила его природа, животным...

Лошади чувствуют доброе отношение к ним. Красивый жеребец - три аршина ростом, холки рукой не достать - на десять шагов никого не подпускал к себе. А подойдет Немко, жеребец ловит губами его руку, трется мордой об одежду, ластится, как щенок. Иного двухлетка сам черт в оглоблях не сдержит, разобьет, разнесет все, а Немко возьмет его за повод, и сразу дикое животное превращается в послушного котенка. Ни в ночное, ни на водопой Немко не водил и не гнал лошадей, а ехал впереди верхом, и табун сам шел за ним. Почти все колхозные кони были выращены Павлом. Рождение жеребенка было для него праздником, первый выезд на молодой кобылице - великой радостью. Вся его жизнь стала неотделима от жизни колхоза, слилась с его интересами, с заботами о лошадях. И потому, когда началась война, Немко прежде всего испугался за судьбу своих питомцев - не пропадут ли они?

Три дня он ходил растерянный, заглядывал в глаза людям, старался спросить, посоветоваться: что же делать, как спасти лошадей. Но война разразилась так внезапно, черная напасть докатилась до деревни так стремительно, что в глазах людей он не мог найти ответа. В них пылала только ненависть к врагу, - то же самое чувство, которое носил в душе и Немко.

Мужчины спешили в военкомат, а женщины своими слезами еще больше бередили сердце.

На третий день войны в конюшню прибежал подпасок Филипка и крикнул, что немцы уже в Старобине. Растерявшийся подпасок даже не догадался жестами объяснить немому, в чем дело, а просто крикнул, как кричал всем, кого встречал на улице. Но Немко понял.

Каким-то образом и лошадям передалась тревога, точно в деревне бушевал страшный пожар. Когда немой вошел с фонарем в конюшню, десятки пар разумных глаз уставились на него с тревогой и надеждой.

Павел отвязал жеребца и вывел его во двор. Гнедой красавец захрапел, широко раздул ноздри, повел ушами и стал копытом бить землю. Павел на минуту задумался: что делать с остальными лошадьми? Но они сами вышли все из конюшни. Немой сел верхом на жеребца и поехал вдоль улицы. Около полусотни коней шли следом за Павлом.

Почти до самой осени Павел при помощи колхозников прятался с лошадьми в лесу. Когда он вернулся в деревню, на него смотрели, как на чудо. Человек до того высох за лето и так зарос бородой, что если бы он встретился в лесу даже с самым бывалым человеком, тот мог бы умереть со страха.

Пока не поспела картошка, Немко питался ягодами и тем, что приносили ему из деревни. А потом стал копать скороспелку.

Лошадям корму хватало. Днем они паслись в лесу, ночью Немко выгонял их на луга.

Первые дни в душе у него еще теплилась надежда: может быть, беда скоро пройдет, и черная орда врагов, запрудивших все пути и дороги, покатится назад.

А в поле цвел клевер. На широких просторах его красный цвет уже начинал преобладать над зеленью стеблей и листьев. С полей доносился такой приятный, сладкий аромат, что у Павла даже щемило в груди, а горькая обида так сжимала сердце, что трудно было сдержать слезы ярости.

Кони стоят рядом, в густом ольшанике. Павел чувствует запах их пота.

"Что же делать? Что же делать?" - думает человек.

Он лежит под можжевеловым кустом и, подперев руками густо заросший подбородок, смотрит на землю. По бурой, примятой травинке муравей тащит яйцо, в десять раз большее, чем он сам. Немко долго следит за муравьем, потом поворачивает лицо в сторону деревни. Далеко по дороге немецкий грузовик везет круглый бак с бензином.

"Пропадает, гибнет колхозное добро, - думает Немко, - а лошади зимой останутся без кормов, подохнут".

Ночью, выпустив коней на луг, Павел долго шарит на скошенных участках. Здесь война застала косарей, и Немко как-то видел в кустах забытую косу.

"Нужно косить клевер", - решает он.

За ночь он выкосил добрую делянку клевера, но утром немцы подъехали с возами и все забрали. А через дня два вражеский стервятник сбросил на деревню бомбу. Хаты горели всю ночь, далеко освещая поля.

И тогда Немко, посоветовавшись с колхозниками, решил травить посевы, травить лошадьми все: клевер, овес, рожь, гречку. Травить пока зеленое, а когда созреет - сжечь все дотла.

И часто в душные августовские дни, когда рожь до того перестаивала на солнце, что стебли ее ломались под тяжестью колосьев, Немко выползал из кустов, раздувал головешку и пускал по ветерку красного петуха.

Когда густое облако дыма, опередив огненную лавину и тяжело проплыв над склоненными колосьями, неожиданно поворачивало к лесу, птицы взлетали с крайних деревьев и отлетали дальше. А Немко неподвижно лежал в траве и всей грудью вдыхал острый запах горелых хлебов. Тонкие, прерывистые струйки этого запаха, как бы отделяясь от горького дыма соломы, отдавали то жареным горохом, то свежим печеным хлебом.

Немко уже давно не ел свежего хлеба. Этот запах не давал ему покоя, тревожил душу: хлеб, который мог бы есть он сам, хлеб, принадлежащий труженикам, - этот хлеб бессмысленно погибал в огне. А кто пустил огонь? Да тот же человек, которому принадлежал хлеб.

Сладковатый запах горелых зерен возбуждал в Немко страшный голод. Может быть, уже не доведется ему больше есть свой хлеб, вкусный, пухлый, с запеченной корочкой или пирог из ячменной муки, с маком или яблоками...

О лошадях и думать было тяжело. Долго колебался Павел, как поступить с ними. Вряд ли удастся прокормить их зимой. И если раньше он старался сохранить лошадей для колхоза, то теперь понимал, что главное - не дать их в руки врагу. Он нашел способ, как лишить врага хлеба. Но что же делать с лошадьми?

Павла долго мучил этот вопрос. Жаль было лошадей, до того жаль, что, казалось, лучше умереть, чем расстаться с ними.

Однажды, поздней ночью, заметив в чаще чуть светящийся огонек, подошла к Немко группа вооруженных людей.

Ночь стояла пасмурная, темная, собирался дождь, - в пяти шагах ничего не видно. Люди пробирались куда-то по глухой лесной тропе.

Первым к немому подошел человек, хорошо ему известный, - человек этот часто приезжал из района и ставил в конюшне своего коня. Вслед за ним вышли из тьмы и его спутники. Их было человек пятнадцать - кое-кто в военной форме. Они разместились вокруг костра, закурили.

- Что ты тут делаешь? - с помощью энергичных жестов спросил человек, которого Немко знал.

Встретив настороженный, растерянный взгляд худого, обросшего конюха, он добавил:

- И "тпру" здесь?

Немой кивнул: "да".

- Сколько?

Павел показал на пальцах: "Сорок пять".

Ответ Павла живо заинтересовал пришедших. Продолжая курить, они принялись неторопливо обсуждать какое-то, по-видимому, важное дело. Павел следил за их беседой, но в темноте мало что мог понять. Скорее по интуиции, чем по движению губ говоривших, он решил, что речь идет о лошадях. И так ему захотелось, чтобы эти люди, в которых он узнал партизан, посидели хотя бы до рассвета! Они ведь говорили о том, что все время тревожило его душу.

И вдруг Павел вспомнил, что он здесь хозяин, а они - его гости. "Чем бы угостить этих славных людей? Они, вероятно, голодны..." Немой прежде всего подумал о голоде, вероятно, потому, что сам жил впроголодь.

Немко разгреб золу и вынул несколько печеных картофелин.

- Ешьте, - жестом пригласил он.

На рассвете Павла разбудили холодные дождевые капли, падавшие ему на шею. Он поднял голову. Над ним раскачивался густой и мокрый куст, а сбоку, на месте вчерашнего костра, тлела дымящаяся головешка. Дым, стелясь по земле, уходил в глубину леса. Сквозь деревья и кусты прорвался с поля вихрь, в бешенстве схватил горсть пепла и засыпал глаза Немко. На оголенном пепелище золотой россыпью вспыхнули и тотчас же погасли искры: пошел дружный дождь.

"Лошади мокнут!" - спохватился Немко.

Он вскочил, но тут же вспомнил, что лошадей уже нет, он сам передал их партизанам.

Павел опять лег под куст и по своей привычке опустил голову на руки. Так он лежал еще час или два, а крупные капли, срываясь с листьев ольшаника, все падали и падали ему на шею.

Перед восходом солнца Немко встал и пошел в деревню, оставляя на мокрой земле следы больших и плоских ступней.

* * *

О том, что произошло с Немко дальше, дядька Никанор долго не хотел мне рассказывать. Но я стал настойчиво просить его об этом. Он сначала будто рассердился и отвернулся от меня, а потом, глянув на меня снизу вверх и чуть не упершись мне в грудь бородой, медленно спросил:

- А знаешь, почему я не могу рассказывать об этом? Знаешь, почему мне тяжело вспоминать Павла? - И, скосив глаза в ту сторону, где стоял почерневший сруб немого, сам же и ответил: - Потому что мне надо было умереть тогда - понимаешь? Мне бы умереть, а ему жить.

И старик коротко рассказал мне историю гибели Павла.

- Ты же знаешь, наша деревня стоит в низине и осенью на улице бывает такая грязь, что ни пройти, ни проехать. Однажды в деревню на беду завернул фашист-офицер. Автомобиль еще кое-как тянул, пока под колесами земля была твердоватая, а потом угодил в канаву и - ни с места. Офицер послал солдата согнать людей - вытащить машину. Подошло нас человек пять, и Немко с нами. Шофер завел мотор, мы толкнули машину сзади, она и выскочила. Дальше был бугор, а там уж грязь не такая непролазная. Потому мы и отошли. Слышим, опять что-то каркает фашист, кричит, зовет. Ну, мы подошли, а Павел не слышал и не тронулся с места. Офицер орет, аж пена изо рта брызжет, а Немко глядит в другую сторону. Мы уже давай показывать гитлеровцу знаками: человек, мол, глухой, не слышит, а если нужно, то мы сами позовем его. А он, сволочь, куда там, и смотреть на нас не хочет, вылезает из машины и прет прямо на Павла.

Ну, схватил его за бороду, лопочет по-русски, слышим, фашист винит Павла в непослушании и требует, чтобы тот толкал машину через всю улицу. А немой глядит только на его поганый рот, а понять ничего не может: известно, как фашист по-русски может говорить... Мы опять подходим к офицеру, показываем, глухонемой, мол, это человек, не слышит и не говорит, мы сами сделаем все, что надо... А он, лихо ему, еще крепче вцепился Павлу в бороду и примеряется, как паршивый петух, другою рукой схватить за волосы. Видим покраснела у немого правая щека, задрожали губы под усами. И вот взял он этак, не спеша, фашиста левой рукой за плечо, а правой как даст ему чуть повыше уха, так тот - кувырк в грязь!

Часа через два прилетают мотоциклисты и окружают деревню. Солдаты с автоматами шлепают по грязи, выгоняют всех, и старых и малых, на сухой бугор в конце села, где стоит старый Павлов сруб. Сошлись мы - и видим: лежит убитый подлюга на грузовике, часовые на карауле у трупа стоят. А рядом ходит взад и вперед по бугру ну точно такой же самый подлюга, только еще живой. Ходит и глазом не поведет на нас, все о чем-то думает. Потом повернулся к нам, заложил руки за спину и тихо, словно с глазу на глаз, заговорил по-русски, что немцы, значит, люди добрые, что они, видишь, никого не трогают, пока их не заденут... Потом подал знак. Выскочили автоматчики, выстроились, наставили на нас дула. Женщины - в плач, а мы стоим. Мой Филипка прижался ко мне, дрожит, бедный. "Ой, дедуся, - шепчет, - стрелять будут!" - "Молчи, - говорю, - внучек, молчи..."

А фашистский гад опускает руку в перчатке и вынимает пистолет из кобуры. "Я буду считать до трех, - говорит. - Если за это время не выдадите того бородатого бандита, всех вас перестреляем, а деревню сожжем".

И начинает: раз - и выстрел в воздух, два - и опять выстрелил, три...

Женщины голосят, дети плачут, глядят, бедные, на ружья и прикрываются ручонками. Филипка вцепился в меня и так дрожит, дорогой, что у меня сердце заболело. Я легонько беру его за руки, отвожу в сторону, а сам выхожу на три шага вперед. "Я, - говорю, - убил того злодея".

А сам стою и гляжу фашисту прямо в глаза. Два солдата зашли сзади и уткнули дула мне в спину. Вылезает один из машины, разглядывает меня бороду, одежду, - потом кивает головой: да, значит, тот самый.

Подходят еще двое с автоматами, чтобы связать мне руки, а Филипка как закричит, бедный, как заревет, да ко мне... Слышу, за спиной у меня женщины плачут... И вдруг... - у меня даже оборвалось все внутри и ноги подкосились - оглянулся я, - вижу: Немко идет к машине. Я ему головою мотаю, а он чуть не бегом ко мне, расталкивает немцев и бьет себя рукою в грудь: я, мол, тот самый.

Так и погиб наш Павел, вечная память ему. А я до гроба не забуду его глаз - огонь в его глазах сиял, - когда он стоял у своего сруба и смотрел на врагов, не забуду его голоса...

- Какого же голоса, когда он немой был? - перебил я.

- Все слышали... - возразил старик. - Павел протянул руку к нам, и золотое колечко блеснуло. Потом он заговорил, и все это слышали. Никто не понял, что он сказал людям, только все навеки запомнили его голос. Спроси у моего Филипки, если не веришь.

Так и теперь в нашей деревне все верят, что Немко заговорил перед смертью.

1946

Дорогами жизни

Рассказ

Перевод с белорусского Владимира Жиженко.

На опушке густого соснового бора, километрах в трех от деревни Поддубовки, стоит одинокая хатка. Еще год тому назад ее никто не мог бы назвать одинокой, потому что от Поддубовки до этой хатки и дальше, до самой Стомогильской реки, тянулись колхозные огороды. Почти рядом, в молодом яблоневом саду, была колхозная пасека, а за нею сразу усадьба хозяйственные постройки, школа, мельница. Потому что это место вовсе и не казалось оторванным, а служило как бы третьим концом деревни. Летом тут у Грыся Вечеры бывало иной раз больше народу, чем в деревне. Его дочери, теперь замужние, в пору жатвы дневали и ночевали у матери; тут проводили отпуск и подолгу гостили сыновья Грыся, да и каждому, кто работал на огородах или в поле, сподручно было забежать сюда - напиться холодной воды, посидеть минутку-другую в тени, перекусить.

А старый Тодор Юрко, колхозный пчеловод, как только начинали роиться пчелы, переходил сюда, считай, "на постоянное место жительства". Правда, и раньше, когда в колхозе еще не было пчел, Юрко часто навещал Грыся. У обоих была одна забота - пчелы. По две-три колоды со старыми семьями стояло у каждого на усадьбе, да еще ульев по семь было расставлено по всему лесу.

Летом, во время роения, около каждого улья гудели пчелы, потому что внутри колоды для них был положен кусочек прошлогодних сот, пучок сухого чебреца или несколько увядших ольховых веточек. Пчелы-разведчики отыскивали эти ульи и понемногу обживали их, чтобы потом привести сюда матку с роем.

В теплые, напоенные медовыми запахами вечера у стариков не находилось иных разговоров, кроме как о пчелах. Бывало, сойдутся у Грысевой хаты, сядут на завалинке и, если о пчелах все переговорено, просто молчат и курят. Кое-кто в деревне любил пошутить над стариками, изобразить, как они по целому часу просиживают на завалинке с трубками в зубах и молчат или беседуют о пчелах на непонятном посторонним людям языке:

- Ты там был?

- Гм...

- Ну и что там?

- Гн...

Позже, когда колхоз завел пчел, Тодор стал пчеловодом, а Грысь, хотя и любил помогать ему на пасеке, больше занимался столярным делом. Двух пчеловодов колхозу не нужно было, а хорошему столяру или плотнику работы всегда хватало. За год до войны Грысь в свободные часы сколотил на Стомогильской реке паром. Сначала им пользовались люди только для того, чтобы не мочить ног, переправляясь вброд, а потом и колхоз стал перевозить на нем хлеб и другие грузы. В горячие дни молотьбы и отправки хлеба государству Грысь сам и дежурил на пароме, потому что никто не умел так справляться с этим переправочным устройством, как старый Вечера.

А теперь Грысева хатка стоит одна-одинешенька, потому что Поддубовку немцы сожгли, пасеку уничтожили, а колхозные огороды пришли в запустение. Не видно вокруг хатки ни стежек, ни дорожек, да и самого хозяина уже третий день нет дома. Старая Грысиха несколько раз выходила за усадьбу, подолгу вглядывалась в лес. Сухой летний ветер, вдруг вырвавшись из-за деревьев, гнал к реке первые желтые листья. "Пришел Петрок, - невольно думалось Грысихе, - опал листок..."

Первый раз в жизни ей не хотелось замечать, что делается в лесу, в поле, как проходит лето. Да и что это за лето, когда жать нечего, когда на пасеке не роятся пчелы, когда не доносится из сада аромат краснобоких сочных малиновок?..

Грыся все не было, и старуха уже не знала, что и думать, когда его ожидать. Вернувшись, она садилась на завалинку, где когда-то любили сидеть Грысь с Тодором, и ждала до сумерек. Вечером шла в хату, но огня не зажигала. Если зажечь лампу, то нужно будет завесить окна, а тогда в доме становится глухо и тоскливо, как в погребе.

Грысь должен был вернуться еще позавчера. Третьего дня утром он позавтракал, надел свою серую полусуконную куртку, подпоясался сыромятным ремешком и, заткнув за пояс топор, стал набивать трубку.

- Куда ты? - несмело спросила жена.

Но хозяин, как нередко с ним бывало, только бросил в ответ "хм" и вышел из хаты. Потом, дойдя до ворот, остановился, попыхкал трубкой и, ступив шаг к окну, буркнул:

- К вечеру приду.

- Так возьми хоть хлеба краюшку, - метнулась к дверям Грысиха, но старик, не оглядываясь, зашагал напрямик к лесу. Тонкая голубая змейка дыма тянулась от трубки и таяла у него над головой.

Вот и теперь, когда Грысиха начинает вглядываться в черноту тихой летней ночи, ей нет-нет да и покажется, что она то в одном, то в другом месте совсем близко видит этот голубоватый дымок и даже слышит запах трубки.

* * *

Грысь вернулся только на четвертый день. Сначала он сказал жене, что ходил посмотреть своих и Тодоровых пчел, а потом, как-то мимоходом, намекнул, что были дела и посерьезнее.

- Так это ты все за роем бегал? - с легким упреком спросила жена.

Старик сразу не ответил, а, помолчав немного, затянул нараспев, словно что-то привычное и обыкновенное:

- Рой-то рой, да еще и не свой...

- Что же ты ел эти дни? - пытаясь добиться какого-нибудь толку, расспрашивала Грысиха.

Но Грысь проговорил еще пару слов только после того, как поужинал и с удовольствием затянулся дымком из своей трубки. Он рассказал, что около шестого Тодорова улья он встретился с самим Тодором, а потом в одном месте встретил многих поддубовцев и еще кое-кого из соседних деревень.

- Вот тебе и рой, - полушутя заключил Грысь. - Тодор познакомил меня с батькой этого роя. Там у них не матка, а батька.

Больше старуха ни о чем не расспрашивала. Постепенно, день за днем все само собой становилось понятным.

На другой день после возвращения Грыся пришел на хутор Тодор. С полчаса они посидели в хате, поговорили намеками, как бывало, про пчел, а уже за полночь взяли топоры и направились к реке. Грысиха не сразу догадалась, куда они пошли, но утром, заглянув случайно под печь, все поняла. Грысь по своей хозяйской привычке принес домой несколько сухих тесин. Хозяйка проворно сунула их в печь, а когда Грысь проснулся, подошла к нему и, присев на кровать, стала шепотом просить:

- Ты уж делать-то делай, как знаешь, только чего не нужно в хату не приноси. Это ведь слава богу, что я огляделась, а если бы чужой кто зашел?.. Ты же слышал, небось: по всем деревням шныряют, хватают людей, стреляют, вешают...

В ту ночь Грысь с Тодором изрубили паром. Давно бы нужно было это сделать, да Грысь, пока был один, не знал, как будет лучше: разрушить паром и пустить его с водой или оставить в целости, чтобы при случае можно было переправить кого-либо из своих. Теперь же из партизанского отряда передали, что паром лучше уничтожить, иначе его могут использовать гитлеровцы. Придя ночью на переправу, Грысь первый раз в жизни с размаху ударил топором по вещи, которую сам с такой любовью делал. Паром вздрогнул и глухо, тревожно застонал. По реке стремительно прокатилось эхо и отозвалось где-то далеко в лесу.

На следующую ночь старики перетащили в прибрежные кусты все челноки и лодки, которыми могли воспользоваться враги. Потом, возвращаясь на хутор, остановились возле старого, в два обхвата, развесистого дуба. На толстых ветвях дерева, похожих на две вытянутые руки, стоял Грысев улей. Правая сторона его, если смотреть от поля, казалась беловатой; повыше с этой же стороны свисал лист березовой коры, похожий на козырек поношенной кепки. Левая сторона была почти черной.

Старики прильнули к дереву, приложили к коре уши.

- Чуешь, гудят... - с глубокой затаенной радостью сказал Грысь, показывая чубуком на улей. - Пять лет пустовал, а теперь, видишь, прилетел откуда-то рой и сел. Давно живут, с самой весны.

Тодор долго слушал молча, потом, отступив от дуба, присел на пенек и начал тихим грудным голосом, похожим на пчелиный гул:

- Тревожно пчеле стало дома, так она - в лес... Вот и мой шестой улей с семьей теперь. Живут себе пчелки и медок носят и размножаются... А если что, так они и постоять за себя умеют. Помню, покойница Бараниха хотела как-то мой рой поймать. Пчелы свились у нее на вишне, так она, ни слова мне не сказавши, за решето - и туда. А они ей такого задали жару, что она дней десять каталась, чуть богу душу не отдала. До самой смерти потом баба за полверсты обходила ульи. А мне тогда, признаться, больше пчелок жалко было, чем этой загребущей женщины. Добрая треть роя отсыпалась, так пластом под вишней и лежали...

Грысь заметил:

- Пчела жизнью жертвует, если нужно...

Промолвив это, он тоже отошел от дерева, нащупал ногой рядом с Тодором пенек, сначала выбил об него трубку, потом сел.

- А немец, слыхать, снова на Москву прет, уже в обход пробивается...

- Не пробьется, - по-прежнему тихим, но уверенным голосом сказал Тодор. - Напорется на рожон, чтоб ему пусто было. Тут вся земля нашим духом пропитана. Ничто чужое, вражье на ней не прорастет. Вчера я кусочек меду принес в отряд. Там у нас одна девочка лет пяти все болеет и болеет, бедная... Дал я ей этот кусочек, так она подняла головку, глядит на меня и спрашивает:

- Может, это, дедушка, из нашего колхоза медок?

- Из колхоза, - отвечаю.

- Ой, какой сладенький, - обрадовалась девочка, а личико так и посветлело, так и засветилось счастьем.

В лесу было тихо. Не только нижние листья дуба, но и те, что на самой макушке, были почти неподвижны. Казалось, что над дубом не голубое, с белыми прожилками, небо, а стеклянный навес. Прислушавшись, можно было различить пчелиный гомон, даже не подходя к дубу.

- Пилу на завтра подточить? - выгребая из кармана махорку, спросил Грысь.

- Подточи, - сказал Тодор. - Завтра мы поработаем на большаке, а там надо будет подумать и насчет немецкого имения в Бранчицах. Ходят слухи, что немцы согнали туда скотину чуть не со всего района. Ты там скажи своей, пусть сходит туда, проведает родичей... Ну, а теперь мне уже и до дому пора, скоро светать начнет.

Тодор поднялся с пня, молча пожал Грысю руку и исчез в темноте.

На другую ночь они вдвоем спилили десятка два телеграфных столбов по дороге на Слуцк, а еще через несколько дней пошло дымом Бранчицкое имение. День за днем Грысева хата становилась все более известной в лесу - сюда приходили партизаны, как на одну из своих баз, а в скором времени она стала местом, где рождались почти все важнейшие планы Поддубовского партизанского отряда.

* * *

Стомогильская река была тихой, хозяйственной рекой. Никакой беды людям она никогда не чинила: не угрожала разливом, не размывала берегов, не шумела злою пеной. В этом месте ее называли Стомогильской потому, что она протекала мимо большой деревни Стомогилы. Вообще же это была река Случь. Когда-то, в давние времена, стомогильцы даже землю из-за нее забросили. Столько рыбы водилось, что можно было ею одной и жить. Что ни человек, то рыболов. Малые дети еще и ходить-то как следует не умели, а уже учились плавать.

Одного только места на реке люди избегали. Оно было километрах в двух от Стомогил, там, где река врезалась в старый сосновый лес, и, если идти напрямик, - недалеко от Грысевой хатки. Это был омут. Черная, будто смешанная с сажей, вода тут вечно шумела и бурлила. В теплые летние дни отсюда дышало холодом, а зимой вода была теплая и не замерзала. Не только стомогильцы, но и многие из соседних деревень считали, что река в этом месте не имеет дна, что ни человек, ни животное, ни даже рыба, попав сюда, уже не выплывет - закрутит их, завертит и какая-то неведомая сила потащит на дно.

Вот почему Поддубовский отряд и выбрал это место для своих переправ. Случайные люди сюда не заглядывали, вокруг было глухо, как на каком-нибудь островке посреди непролазного болота. К тому же и река тут была уже, чем в других местах.

Грысь с Тодором пригнали сюда несколько лодок, и при нужде партизаны переправлялись с одного берега на другой. Справа от реки километров на десять в глубину тянулся лес, а еще дальше шло болото, на котором то там то сям зеленели поросшие кустами бугорки. На этих маленьких островках были запасные базы партизан. В лесу за рекой жили партизанские семьи и хранились кое-какие запасы: взрывчатка, патроны, продукты питания. Потому-то переправляться через реку партизанам приходилось довольно часто, и каждую ночь если не Грысь, так Тодор дежурили на переправе.

Как-то раз незадолго до полуночи Грысь перевез за реку троих партизан и, когда они, распрощавшись с перевозчиком, направились в лес, присел на кочку шагах в пяти от реки, снял куртку, накинул ее на голову и стал прикуривать. Огонек спички на минуту осветил его поношенные, мокрые от росы лапти и желтоватую траву под ногами. Старик сидел, скорчившись под курткой, и курил так, чтобы не видно было огня. Вдруг возле лодки послышались шаги и чей-то голос тихо спросил:

- Отец, где ты?

Грысь взял трубку в кулак и скинул с головы куртку.

- Тут я, - так же тихо ответил он.

Двое в брезентовых дождевиках - один с автоматом, другой без оружия подошли к нему. Осенняя ночь была так темна и над рекой висел такой густой туман, что лиц людей никак нельзя было рассмотреть.

- Перевезите нас, - сказал человек с автоматом, и только по голосу Грысь узнал его. Второй человек молчал, но ведь если знаешь одного, так о другом можно и не спрашивать. Вечера встал, натянул куртку и, снова взяв трубку в кулак, зашагал к лодке.

Когда причалили, знакомый партизан поблагодарил Грыся и снова назвал его отцом. Это было не совсем обычно в тех местах, но Грысь привык уже к тому, что его так зовут: у военных людей свои правила. Ничего не ответив, он повернулся, чтобы отойти да присесть где-нибудь - докурить трубку, но тут вдруг ему послышалось слово, которого он давно-давно не слышал и которое не раз заставляло его вздрагивать во сне и просыпаться. Грысю показалось, что кто-то позвал: "Тата!" И голос был такой знакомый, такой близкий сердцу. Захотелось вдруг обернуться, с распростертыми руками броситься на голос, обнять этого человека, прижать к груди. Да ведь мало ли что может послышаться человеку, который уже давненько живет один. Война разлучила его с детьми, и вот уже почти полтора года он ничего не знает ни про своих сынов, ни про дочерей. Двое сыновей до войны жили и работали в городе, один еще учился, а где они теперь и что с ними - неизвестно. Обе дочери, жившие в Поддубовке, вместе с детьми подались за Днепр. Но успели они спастись от фашистов или нет - тоже неизвестно.

Вечера, застыв на месте, слегка повернул голову, но на людей не смотрел.

- Тата, - снова послышался тот же родной, до боли знакомый голос. Теперь уже Грысь не выдержал, оглянулся. Незнакомый человек шагнул к нему.

- Это я, - тихим, заметно взволнованным голосом проговорил он.

- Алесь? - Старик не верил своим глазам. Перед ним действительно стоял сын. Вот его широкое, с глубокими складками в уголках губ лицо, слегка прищуренные глаза блестят в темноте. Отец положил ему на плечо свою руку с зажатой в ней трубкой, привлек к себе. Сын наклонился, правой рукой обнял отца за шею и прижался к седой бороде.

- Постарели вы, татка...

Старик вместо ответа спросил:

- Откуда идешь?

- Да вот... - неопределенно показал сын на лес за рекой. - А мать дома?

- Дома.

- Пойду проведаю маму. Вы пойдете домой?

- Нет, я на дежурстве.

Спустя несколько минут Алесь с автоматчиком направились в сторону хуторка, а Грысь снова остался один. Он подошел к кусту можжевельника, сел на сухой мох и, прикрывшись курткой, стал курить. В нескольких шагах от него тихо журчал ручей, пробиваясь из лесу к реке. Сама река текла спокойно, только в омуте, справа от лодки, как в огромном кипящем котле, бурлила и переливалась вода. Грысь вслушивался в этот однообразный суровый шум и думал про сына.

Война застала Алеся в Минске. Как вступил человек в войну? Успел мобилизоваться или нет? Был в армии или нет? А может быть, эвакуировался?.. Тогда чего же он здесь?.. В гражданском, без оружия...

Вечера поднял голову, вынул изо рта потухшую трубку, опустил ее чубуком вниз. Туман над рекой густел все больше и больше, казалось, что огромная и плотная, как снежная стена, туча спустилась с неба и легла на воду своей тяжестью. Речка покорно несла эту тяжесть, только омут протестовал и злился, поднимался в берегах, словно силясь отбросить от себя, рассеять туман. Грысь вглядывался в черное беспокойное пятно на воде.

"Если бы не служил в армии, а был, скажем, где-нибудь тут, поблизости, - вертелась у него в голове мысль, - так, наверно, дал бы знать о себе. А то ведь сколько времени ни слуху ни духу..."

Старику вспомнилось, как нынче, перед самой весной, приходил домой сын одного знакомого стомогильца. Пришел заросший, оборванный, на ногах стоптанные солдатские ботинки. Люди подумали, что человек с фронта какие-нибудь вести принес, под вечер посыпали к его хате, а отец его - двери на засов, окна завесил, чтобы и через окна не глядели на такого гостя. Оказалось, что пришел он домой отдохнуть, поваляться на полатях, пока другие будут воевать. Удрал из отступающей части, переждал самое страшное у теплой хозяюшки на печи, а потом подался домой.

Пока жил "гость" дома, окна в хате и день и ночь были завешены, калитка заперта на крюк и ворота наглухо завязаны веревкой. Люди обходили эту хату, как тюрьму, как самое гадкое, проклятое место. Отец того выродка и сейчас еще не может открыто смотреть людям в глаза.

Эта мысль больно ранила душу. "Неужто и Алеся те же стежки привели сюда, неужто его сын сбился с пути?.. Нет, не может этого быть... Если так, то лучше уж в этот омут головой..."

Незадолго до рассвета Грысь оттащил в кусты лодку, прикрыл ее зелеными ветками, папоротником, а сам направился домой. Хотелось скорее увидеть сына, на свету поговорить с ним, а если что, так и прямо спросить. Поглядеть в эти прищуренные глаза, взять за чуприну, как брал когда-то маленького, и спросить сурово, беспощадно. Он должен сказать отцу правду... А не скажет, так пусть не считает себя сыном, - проклятие ему вечное...

В хате на выступе печи коптила лампа. Сын, раздетый, в синей суконной гимнастерке, перетянутой широким желтым ремнем, сидел на кровати, склонившись на спинку, и, подложив руку под голову, дремал. Темно-русые, давно не стриженные волосы, разделившись на темени, падали космами на правое ухо и на левый висок. Автоматчик сидел на скамье у стола. Он тоже снял дождевик, но автомат держал при себе и не дремал. Грысь, заметив предостерегающие жесты жены, тихо прикрыл за собою дверь, бесшумно разделся, вытащил из-за пояса топор и не швырнул его, как обычно, под лавку, а взяв за конец топорища, осторожно сунул под печь. То, что он увидел сына хотя и не в военной, но в добротной одежде, немного успокоило его, но, поглядев на жену, он уловил на ее лице едва заметную тень той же глубокой тревоги, которая волновала и его самого. Он понимал, что она давно ждала его, что ей надо хоть парой слов переброситься с ним о сыне, но сознательно не начинал разговора.

- Ужинали? - вполголоса спросил он и показал глазами на сына и на автоматчика. Потом вытер ручником бороду и, пригладив ладонями волосы на голове, подошел к лавке, на которой сидела жена, присел рядом и, не глядя на нее, стал задавать короткие, как бы только намекающие на суть дела вопросы:

- Куда?

Грысиха, боясь, что ее, не дослушав, перебьют новым вопросом, беглым шепотом торопилась сказать, что она ничего об этом не знает, что люди проголодались в дороге и она первым делом позаботилась о том, чтобы их накормить, а куда они держат путь, так и не спросила.

Грысь продолжал:

- Откуда?

Однако и этого жена не знала.

- Я у тебя спросить хотела, - сказала наконец она.

Тогда Грысь решил поговорить с автоматчиком. Он подошел к столу, сел напротив гостя, посмотрел на него, кашлянул, но снова обратился к жене:

- Чего свет на печь поставила, вроде бы еще не зима?

Грысиха поспешно сняла лампу и перенесла ее на стол. Старик уменьшил немного огонь, чтобы не коптил под носом, постучал в нерешительности пальцами по столу, потом начал примерно так же, как говорил с женой:

- Значит, идете...

Трудно было понять, вопрос ли это или утверждение, поэтому автоматчик, чтобы не показаться невнимательным, ответил:

- Да, идем...

Вечера понял, что такими расспросами от автоматчика ничего не добьешься, но сделал вид, будто партизан нарочито отвечает неточно.

- Я вижу, что идете, - с упреком сказал он, - что ты мне про это толкуешь! Я спрашиваю, куда вы идете, откуда идете... А это легче всего сказать: "Идем".

Выходило, как будто Грысь и в самом деле злился, поэтому человек с автоматом даже покраснел немного и старался как мог угодить старику.

- Ну, как вам сказать, - оправдывался человек. - Товарищ командир велел идти с ним - вот я и иду... Вот сейчас мы здесь, а куда завтра пойдем - не знаю. И откуда прибыл командир в наш отряд, мне тоже неизвестно... У него дороги широкие...

- Ага, вот то-то же, - вдруг оживившись и повеселев, закивал головой Грысь. - Значит, ты с ним, именно ты с ним, а не он с тобой. Про это же я и спрашиваю. А я, видишь ли, думал, что, может быть, не при нас будь сказано, ты куда его ведешь.

Человек с автоматом засмеялся:

- Ну и взбрело же вам в голову! Неужто вы и вправду ничего не слышали про вашего сына?

- В том-то и дело, что нет.

- И ничего удивительного, потому что он недавно прибыл в наши места... Но, между прочим, он тут главный над всеми партизанскими отрядами.

У Грыся тяжкий камень свалился с сердца. Будь он тут один, наверно, рассмеялся бы старик от радости, сказал бы что-нибудь веселое, но при постороннем человеке не дал воли своим чувствам и продолжал беседу в том же духе, что и прежде.

- Так-так, ну хорошо, значит...

Потом снова постучал пальцами по столу и вдруг повернулся к жене:

- Так, говоришь, перекусывали? А почему ты подушку ему не дала под голову... да вот и ему. Вздремнул бы малость, - предложил Грысь автоматчику.

Но тот, отвернув уголок оконной занавески, покачал головой. На дворе начинало светать.

* * *

Посещение сына осветило жизнь стариков новым светом, прибавило крови в жилах, твердости в мыслях. Глубоко в душе носили они слова сына, сказанные им на прощанье:

- Я приходил к вам не только как к родным, но и как к партизанам. Я слышал в отряде про ваши дела. Целую вас за это, как сын, а как командир, благодарю от имени Красной Армии. А насчет нас всех можно не беспокоиться: Николай сейчас под Сталинградом, а Виктор выехал с военным заводом на Урал.

Старики проводили сына чуть не до самых передовых постов Поддубовского отряда. На верхушках старых сосен тихо занимался день. Осенние птицы бойко перелетали с дерева на дерево, порхали в кустах. Лес постепенно наполнялся их голосами, хотя и не такими веселыми и жизнерадостными, как весной, но все же еще довольно бодрыми.

Вернувшись домой, Грысь долго, с особым старанием точил пилу. В эту ночь ему с Тодором было приказано устроить завал на одной важной дороге. За час-другой нужно будет свалить немало толстых деревьев. Каждую ночь, свободную от дежурства на переправе, они были на работе: если не с пилой, не с топором, так со спичками, а в последнее время познакомились и с минами. По слуцкой дороге непрерывно сновали взад-вперед немецкие автомашины, и уже не одна из них разлетелась в щепки вместе с пассажирами.

Хватало работы и Грысихе. То на родины, то на поминки, то по каким-нибудь делам ходила она к родне в окрестные деревни; пекла коржики на сахарине и носила их в Старобин продавать. Она знала, что делается в каждой деревне, через нее партизанский отряд давал задания многим своим связным.

Так в труде и заботах проходили короткие осенние дни. Уже не нужно было особенно спешить, если за ночь приходилось сходить куда-нибудь за десяток, а то и больше километров, сделать дело и вернуться назад. Начинались заморозки. По ночам подмерзала у берегов река.

Как-то под вечер Грысиха пришла из Старобина едва живая. До того запыхалась старуха в дороге, что, войдя в хату, долго не могла отдышаться. Между морщинами на лбу, на бледных, немного отекших щеках блестел пот. Запинаясь и большими усилиями сдерживая кашель, она сообщила, что Старобин битком набит оккупантами и что в соседние деревни, говорят, тоже понаехало много карателей.

- Видно, задумали что-то, чумы на них нет. Старобинцы говорят, что это неспроста...

Вечера, заметив, что жена дрожащими от усталости и тревоги пальцами пытается нащупать пуговицу на фуфайке, сказал тоном военного приказа:

- Спроста или неспроста, но не раздевайся! Пойдешь в одну сторону, а я в другую.

Однако не успел Грысь одеться и сунуть за пояс топор, как к хутору подъехала автомашина и немецкие автоматчики, соскочив с кузова, в один миг окружили хату и хлев. В хату вошли четверо гитлеровцев и с ними маленький, сухонький, похожий на заморенного козла человечек.

- Здравствуйте, пане Вечера, - переступая порог, сказал он. - Куда же это вы собрались на ночь глядя?.. А гостей и не ожидали?.. Здравствуйте!

Он снял шапку, такую же облезлую, как и его борода клинышком, и протянул Грысю руку.

Старик, измерив "гостя" взглядом с головы до ног, полез в карман за трубкой.

- Не бойтесь хороших людей, - брызгал ядовитой лестью человечек. - Пан фельдфебель хочет оказать вам честь. Панам немецким военнослужащим нужно побывать за речкой, а у вас лодочка... Я и сам мог бы их перевезти, да ведь без вас лодочки нигде не найдешь. Вот переедем, а там, может быть, проведете нас малость, а если нет, так мы и сами уже не заблудимся.

Грысь слушал молча, а сам думал: "И откуда он вынырнул, злодюга, проходимец?" Горько было оттого, что в хате стоял поддубовец. Что он в своей жизни не брезговал ничем, это все знали. Было удобно - обманывал, плохо лежало - крал. Незадолго до войны, как медведь, повадился в мед, распотрошил несколько ульев на колхозной пасеке. Потом отирался в Чижевичах при церкви, позже на каком-то складе работал и в конце концов за воровство угодил в тюрьму.

- Чтоб на тебя туча темная нашла, чтоб ты сквозь землю провалился на этом самом месте, ирод, христопродавец окаянный, - шептала, стоя у печки, Грысиха.

А человечек, будто ничего не замечая, продолжал:

- Сколько ваша лодочка берет? Переплывем, а там еще десяточек молодцов переправите, если пан фельдфебель прикажет.

- И ты поплывешь? - раскуривая трубку, спросил Грысь.

- А как же, вы уж от меня не отворачивайтесь, - ехидно засмеялся человечек. - А чтобы оно надежней было, пускай пан фельдфебель попросит пани хозяйку подождать нас здесь, да уж заодно и дом посторожить. - Он обхватил костлявыми пальцами свою сухую волосатую руку и показал глазами на Грысиху. Фельдфебель подал знак. Двое гитлеровцев подошли к старухе, надели ей на руки стальные наручники и привязали веревкой к стояку печи.

- Вот это лучше всякой охраны... Если пан Вечера захочет еще повидаться со своей хозяйкой, он будет выполнять все просьбы пана фельдфебеля.

- Бери шестерых, - пыхнув дымом в слюнявый рот поддубовца, сказал Грысь и направился к дверям.

* * *

На четвертую ночь, наведавшись домой, Грысь не узнал своего хутора. В бледном свете месяца чернела только обгорелая глинобитная печь, да свежая, еще не прибитая дождем зола лежала светлым пятном на том месте, где стояли хата и хлев. Покопавшись в золе топорищем, Грысь нашел свою пилу-поперечку, а потом возле печи звякнули под ногой стальные наручники. Вечера встал на том месте, где в последний раз стояла его жена, опустил одним концом вниз посиневшую в огне пилу и снял шапку.

- Прости, Настуля, - тихо, с надрывом в голосе сказал он. - Не мог я иначе... Я знаю, что и ты на моем месте не поступила бы иначе...

И перед глазами у Грыся закружилась в омуте наполненная врагами лодка. Вот, перекрестившись, он с размаху опускает весло на голову изменника и грузно наваливается на борт... Все дальнейшее мутно, как во сне. Никому старик не смог бы теперь рассказать, как он выбрался из омута, как у него хватило сил, коченея в холодной воде, доплыть до берега, а потом в мокрой одежде, совсем изнемогая, добежать до партизанского лагеря...

Колючий, сухой ветер вырвался из-за леса и жалобно загудел в осиротевшей трубе. Прядь седых волос на голове у Грыся зашевелилась, затрепетала, как лоскуток тонкой бересты на стволе, и снова легла на правую сторону лба. Старик надел шапку, взял на плечо пилу и подался в лес. У переправы его ждал Тодор.

1946

Квартиранты

Рассказ

Перевод с белорусского Бориса Бурьяна.

Никодим Петрович Буза любит, чтобы разные приезжие и командировочные заходили к нему и просились на квартиру. Домик у него довольно просторный, а семья маленькая: жена по прозвищу Глухонькая, хоть слышит она очень хорошо, и дочь Дуся.

Заходит незнакомец, - Никодим Петрович усаживает его где-нибудь в стороне от стола, но непременно против себя, и начинает основательнейшую беседу. Незаметно, исподволь выспрашивает все: и где родился, и где крестился, и, если собеседник пожилой, - чем занимался до революции и после революции. Правда, подробности не слишком интересуют хозяина, однако пропустить какой-нибудь анкетный пункт он не может. Любопытно узнать о человеке все сразу: тогда легче определить и самое существенное - будет от него какая польза дому или не будет.

Когда выясняется, что новый знакомый соответствует вкусам и намерениям семьи, Никодим Петрович приглашает его присесть поближе к столу, а то и за самый стол, может даже угостить чем-нибудь: яблоками или чаем с брусничным вареньем. За угощением как бы между прочим заметит, что у него есть исправно действующий электрический чайник, несколько розеток, кивнет в сторону чистой комнатки, отгороженной для квартиранта.

Лишь после этого скажет кое-что и о себе. Прежде всего он пожалуется на то, что дела в здешнем колхозе идут неважно, что он сам, будучи колхозным бухгалтером, из сил выбивается, ночей не досыпает, чтобы хоть немного поправить положение, но ведь один, как известно, в поле не воин.

Вставит словечко и жена, если хозяин в хорошем настроении. Она сообщит, что их дочь работает счетоводом в МТС, что скоро ее повысят, переведут в бухгалтеры. И больше ничего при хозяине не скажет, потому что Никодим Петрович не любит, когда женщины вмешиваются в мужские разговоры. А выбрав момент, она наговорится вдосталь. Расскажет, что женщина она по природе своей слабая, хотя в летах еще небольших, и что самая страшная болезнь для нее - это угар. И станет вспоминать случаи, кто когда и отчего угорел. Годов этак двадцать тому назад Яночкова Марыля угорела и чуть не померла от пряжи. Повесила мокрую основу над печью сушить. Сама легла на печь, а подняться уже и не могла. А то еще незадолго до войны Некрашовка из Издрашева угорела...

Случаев таких известно хозяйке множество, и с каждым днем они все прибавляются. По словам этой женщины выходит, что все люди угорают, как она говорит, от этой сырости, не будь которой, все были бы здоровыми.

Иногда во время таких бесед с новым кандидатом в квартиранты бывает дома Дуся. Она сидит в своей уютной комнатке, слышит все, морщится, потом вдруг резко раскрывает двери. Кандидат оборачивается в ее сторону, но она, не глядя на него, закрывает дверь на крючок и стремительно выходит из дому.

Чтобы замять неловкость, Никодим Петрович вздыхает.

- Свету белого не видит. Заработалась, ничто ей не мило...

Прошлой весной в дом Бузы был принят в качестве квартиранта эмтээсовский комбайнер Иван Прибытной. До самой уборки он был весьма желанным человеком в доме Никодима Петровича. Ему предложили и столоваться вместе, а хозяйка получила строгий наказ: не жалеть для комбайнера лучшего куска.

А началась уборка - и все переменилось. Прибытного отлучили от стола, после перевели из комнаты на сеновал, и, наконец, хозяин сказал своей старухе:

- Прибытной-то он, может, и прибытной, да не про нашу честь. Нам от него прибыли не ждать - уж больно он за урожай дрожит, дурень.

И комбайнер был выжит из дому.

Узнав об этом, Дуся прибежала в правление колхоза, попросила отца зайти в кабинет председателя, где в это время никого не было.

- Почему вы его прогнали? - не скрывая своей досады и возмущения, спросила она.

- Кого?

- Прибытного.

- Я прогнал?

- А кто же?

- Да он сам ушел. Не поладил из-за чего-то с матерью и взял да ушел.

- С матерью! - подчеркнуто повторила Дуся. - Будто я не знаю, что мама без вас и шагу ступить не смеет. Мне просто стыдно... Прибытной - наш комсомолец и самый лучший комбайнер... Вот погодите, будет комсомольское собрание - все расскажу!..

- Расскажи, рас-скаж-жи! - озлобленно прошипел Никодим Петрович. Внеси предложение, чтобы матери записали выговор всем вашим комсомольским сходом!..

Через несколько дней после этого явился новый квартирант, ветеринарный фельдшер. Звали ветфельдшера Анисимом Марковичем. Он пришелся по вкусу хозяевам. Они даже не придали значения тому, что Дуся, когда он приходил со службы, закрывалась в своей комнатке и не выходила иногда к ужину.

А к ужину Анисим Маркович почти всегда приносил что-нибудь аппетитное: то кусочек ветчины, то курочку, то вкусно пахнущую колбасу, ну, и, разумеется, бутылку спиртного. И порой ужин в доме Бузы проходил как бы на праздничном уровне: выпивали за здоровье обитателей дома, плотно закусывали, снова выпивали... Когда Анисим Маркович провозглашал тост за здоровье Никодима Петровича и его супруги, Никодим Петрович чуть горделиво склонял облысевшую голову, словно кланялся, потом вскидывал на квартиранта красноватые, слезящиеся глаза и довольно улыбался. Жена не кланялась. Она указывала на свою туго обвязанную платком голову и просила скидки на угар, но просила так, что ветфельдшер еще подливал в ее рюмку. Хозяйка выпивала, конечно, все до дна.

Выпив за здоровье хозяев дома, Анисим Маркович поднимал обычно тост за их дочь. Если в это время Дуся была в своей комнате, мать шла к ней и вслух говорила, что Анисим Маркович приглашает к столу, а затем долго с присвистом шептала что-то.

Случалось и так, что Дуся выходила. Анисим Маркович с рюмкой в руке поднимался навстречу ей, пощипывал маленькую замысловато подстриженную бородку и глядел на девушку с наигранной влюбленностью.

Дуся иной раз брала рюмку, не поднимая глаз на ветфельдшера, подносила ее к губам и снова ставила на стол.

- Ну, что же это вы, право? - заискивающим, хрипловатым голосом спрашивал ветфельдшер.

- Не могу, - пристально осматривая квартиранта, отвечала Дуся. - Мне нынче еще в контору надо идти - совещание агитаторов будет.

- Да возьми ты глоток! - не то просил, не то приказывал отец. Приглашают ведь тебя!

Случалось, что Дуся после отцовских слов отпивала чуточку, однако в разговор с Анисимом Марковичем так и не вступала, будто не замечала его стараний.

После ужина ветфельдшер усаживался в самое лучшее в доме, обитое желтой клеенкой кресло, закуривал и начинал рассказывать всевозможные новости дня.

В присутствии Дуси Анисим Маркович рассказывал про одни случаи, без нее же - совсем другие. В предназначенных для Дуси рассказах ветфельдшер делал вроде невольные лирические отступления: тонко и осторожно намекал на то, что человек он одинокий и не хотел бы долго оставаться в таком на редкость тягостном положении, сетовал на злодейку судьбу, с глубокими вздохами хвалил тихое семейное счастье, такое, например, как у Никодима Петровича.

Без Дуси он держался свободнее. Заметив, что хозяева склонны восторгаться всякими неожиданными происшествиями и разными делишками, обтяпанными хитро и ловко, Анисим Маркович и подбирал новости в таком духе, подчас правдивые, а чаще всего - далекие от правды.

Местные истории иногда не оканчивались сразу, и тогда ветфельдшер передавал их по разделам, чем особенно увлекал хозяев. Так, однажды вечером он сообщил, что намедни агроном МТС до того напился, что, идя темной ночью домой, свалился под мост, потерял там портфель с документами, ползал по грязной канаве, щупал, щупал вокруг и не отыскал портфеля.

А на следующий вечер Анисим Маркович смешил хозяев уже тем, что этот агроном с раскаяния напился пуще прежнего, повыгонял из дому жену и детей, а сам ходил из угла в угол и распевал во все горло непристойные песни.

Через день было сообщено, что колхозники случайно нашли злополучный портфель агронома. На радостях тот сбегал в ларек, взял в долг целый литр водки, угощал всех и каждого и расписывал во всех подробностях свои похождения, видимо, относя их к геройским.

О некоторых новостях ветфельдшер предпочитал разговаривать с одним только Никодимом Петровичем, даже хозяйка при этом не присутствовала.

- Хе-хе-э... - начинал он, развалясь в желтом кресле, - и есть же на свете, как говорится, хитрющие мастера, и-зоб-ре-та-тели...

- Что, что? - навострив уши, спрашивал хозяин.

- Изобретатели, говорю... В одной колхозе обкормили двух телят. Прирезали, а после акт составили - от болезни, мол, подохла скотина... И мясцо есть, и концы в воду!

- Тэк, тэк... - моргал глазами хозяин. - И в каком же это колхозе?

- М-м... не помню. Не то в "Партизане", не то в "Пятилетке".

- Двух, говорите, обкормили?

- Да, - безразлично подтвердил ветфельдшер, - двух.

- Так ведь у нас вчера трех опоили.

- Правда? - квартирант делал вид, что это поразило его.

- Ага, правда, Анисим Маркович.

- Как же я-то об этом не знаю?

- Так что тут такого, Анисим Маркович, не все ведь вам... Как говорится, не ночевать же вам на ферме...

Поперекидывались они вот такими замечаниями, а потом стали решать дело всерьез. И решили, что надо этих опоенных телят взять да и списать, как в том самом колхозе, название которого запамятовал Анисим Маркович.

Следующий день был хлопотливым. Ветфельдшер пришел домой поздно и, вопреки обыкновению, ничего не принес на ужин. Никодим Петрович встретил его с волнением. Старуха уже спала. Хозяин сам накрыл стол. Он все ждал приятных новостей. А ветфельдшер нарочно испытывал хозяина: помаленьку раздевался, не торопясь умывался, долго ел и лишь к концу ужина заявил, что работенка движется к закруглению.

Так, вероятно, и закруглилась бы их работенка, не долети до ушей ветфельдшера одна очень досадная для него новость: в колхоз, где были проделаны махинации с обкормленными телятами, приехали ревизоры и докопались до всего.

Несколько дней подряд в доме Бузы прежнего подъема как не бывало. Ветфельдшер отказывался от ужина и только пил с жадностью кислое молоко. От него несло тройным одеколоном.

Никодим Петрович все чаще заглядывал в районную газету и, особенно при дочери, делал вид, что поглощен важными думами. Одно обстоятельство начинало беспокоить его еще больше, чем прежняя неудача. Судя по газетным материалам, да и по слухам, доходившим сюда, в здешнем колхозе, как и во всем районе, предстоят большие мелиоративные работы. Будут рыть канавы. А где они пройдут, эти канавы? Надо полагать, низинами. Низина же - рукой подать, она прямо за огородами. В сухое лето там хорошо растет свекла и безо всякой канавы, потому-то Никодим Петрович и отгородил себе немного этой самой низины.

В правление пришла бумага: скоро в колхоз приедет мелиоратор. Никодим Петрович тотчас поспешил домой, позвал к себе соседа-плотника, который некогда нечто одалживал у него и до сих пор не вернул, показал ему, где лежат доски, втолковал, что и как нужно сделать в доме, и снова побежал в правление.

Вечером ветфельдшер, вернувшись домой, увидел, что рядом с его комнаткой появляется еще одна.

- Что это? - сухо спросил он хозяина.

- Да это так себе, - засуетился Никодим Петрович, - на всякий случай... Вот из города кто-нибудь нагрянет, то да се... Пускай уж будет еще одна боковушка.

А у самого скребло на сердце. Может ведь не выручить и это, все вверх тормашками может перевернуться. Где же они копать станут?

И чтобы доискаться ответа на этот назойливый вопрос, Никодим Петрович стал выходить на люди, чего раньше всячески избегал. Сходил он как-то на сессию сельского совета, потом на открытое партийное собрание. В эмтээсовский клуб приехала кинопередвижка, так Никодим Петрович пошел и туда. Переступил порог, а мальчуганы-контролеры поймали его за рукав:

- Дядя Никодим, ваш билет?

- Какой такой билет?

- Обыкновенный, вот какой. За два рубля.

- Отстаньте вы!

- Ну, так хоть за рубль купите, детский...

- Отцепитесь!

И, к всеобщему удивлению, прошел без билета.

В клубе были люди и из соседних деревень. Никодим Петрович заговорил с ними, стараясь выведать что-нибудь про канавы. Ничего определенного соседи ему не сказали. Приедет мелиоратор, тогда все станет ясным.

Приблизительно через неделю мелиоратор приехал. Был он совсем еще молодым; видимо, не так давно приобрел эту специальность. Молодость его и бросавшаяся в глаза житейская неопытность огорчили Никодима Петровича.

Ну, о чем же говорить с таким? С ним, вроде как с дочерью Дусей, не слишком развернешься в беседе и не очень-то насоветуешься.

Все-таки Никодим Петрович пригласил мелиоратора к себе, усадил его перед собой и не меньше часа выспрашивал всякую всячину. Пока выспрашивал, не называл по имени, хотя из документов уже знал, что зовут мелиоратора Павлом, Павлом Игнатьевичем. К концу беседы почувствовал: мелиоратор хотя и молод, да подстать любому старому; о чем ни спросишь, ответит, да к тому же еще и пояснит. О направлении канав не было еще речи, однако Никодим Петрович проникся уважением к мелиоратору, показал тому исправный электрический чайник, розетки, а потом провел в уютную комнатку, намекнув, между прочим, что задумана она была специально для него. Затем хозяин назвал своего будущего жильца Павлом Игнатьевичем и предложил ему присесть в обитое желтой клеенкой кресло.

Вскоре пришел Анисим Маркович. От него пуще прежнего несло тройным одеколоном. Увидев, что в желтом кресле сидит незнакомый человек, он сперва поглядел растерянно на хозяина, затем как-то неопределенно поклонился.

- Знакомьтесь! - протянул к нему руки Никодим Петрович. - Наш мелиоратор - Павел Игнатьевич.

Ветфельдшер теперь понял, для чего так поспешно сооружалась в доме Бузы еще одна комнатушка. Выбрав удобный момент, он спросил хозяина:

- Что, может быть, я здесь отныне лишний?

- Что вы, что вы? - встревоженно зашептал Никодим Петрович. - Откуда вы это взяли, Анисим Маркович! Разве у нас мало места? Поместимся, слава богу... Было бы только кому жить.

За ужином ветфельдшер разговорился. Анисим Маркович старался показать, что осведомлен во всех вопросах, а тут еще и Дуся вышла из своей комнаты и села за стол. Удивился Анисим Маркович, что вышла она без приглашения, однако виду не показал. Пускай, зато она услышит, насколько прежний квартирант умнее нового, как он любого может обставить и даже высмеять, если захочет.

- Во-от, вы, значит, это самое... - пощипывая бородку, заговорил Анисим Маркович и обернулся в сторону мелиоратора, - канавки тут копать будете... А знаете ли вы, молодой человек, хе-хе-э... что встречаются здесь такие люди, которые любят падать в эти самые канавки и купать в них важные государственные документы? А? Не знаете?

Хозяйка уткнула в локоть свою повязанную голову и залилась тихим, сиплым смехом.

- Эмтээсовский агроном, скажем, не слыхивали? Выходит, не на пользу канавки людям, а во вред. Хе-хе-э... - осклабился Анисим Маркович.

- Вовсе и не смешно, - вдруг сказала Дуся, - и про агронома вы все наврали!

Чтобы как-нибудь смягчить резкость дочери, хозяйка залилась громким смехом, а ветфельдшер в ответ на Дусины слова взял со стола наполненную рюмку, залпом выпил и так сморщил лицо, что его бородка-клинышек торчком поднялась к губам и стала по форме точь-в-точь, как его красный нос.

- Хе-хе-э! - с натугой выдавил он, растерянно посмотрев на хозяйку. Однако же есть у нас такие агрономы... - и уже для Дуси добавил: - Если еще и мелиораторы такие же...

- Пока мелиораторы, - спокойно произнес Павел Игнатьевич, ветфельдшеры уже нашлись.

Дуся фыркнула и почему-то смутилась - лоб и щеки ее залила краска.

- Ма-алдой ч-чиавек! - угрожающе прохрипел Анисим Маркович. - Если вы позволили себе в присутствии старших...

- А где же ваша рюмочка? - захлопотал Никодим Петрович. - Куда ж она запропастилась? Давайте выпьем... За ваше здоровьечко, Анисим Маркович!

Однако ветфельдшер больше уже не пил. Нервно пощипывая бородку, он поднялся из-за стола, прошелся по квартире туда-сюда, остановился возле новой комнаты, молча закурил и дым начал пускать прямо туда. Так простоял он несколько минут. Хозяйка успела уже собрать со стола, а Никодим Петрович разложил свежий номер газеты, потрепанный "Огонек", вероятно, тайком вынесенный из избы-читальни, и какую-то зачитанную книгу без обложки. На ветфельдшера он поглядывал недовольно.

Дуся удивленными глазами следила за отцом. Потом она взяла книжку и унесла ее в свою комнату. Оттуда вынесла две совсем новенькие и, наверное, более интересные.

Анисим Маркович как-то боком шагнул к столу, хотел было, ни на кого не глядя, сесть в кресло, но там уже сидел мелиоратор и тихонько говорил что-то Дусе.

Ветфельдшер махнул рукой и скрылся в своей каморке.

На следующий день он пришел домой раньше обычного. В квартире застал только одну хозяйку с мокрым полотенцем на голове. Анисим Маркович с нескрываемым удовольствием развалился в желтом кресле. Голову он положил на уголок спинки, потянулся и по-кошачьи, с оскалом редких зубов, зевнул. Пахло от него уже не тройным одеколоном, а обыкновенной водкой. Пусть все знают, что выпил.

- Хе-хе-э!.. - злобно рассмеялся ветфельдшер. - Хоть немножко отдохнуть в кресле, которое некогда было отведено мне...

- Сидите, Анисим Маркович, отдыхайте, - добродушно заговорила с ним хозяйка. - Отдыхайте себе на здоровье... А если вздремнуть хотите, я постелю, прилягте покуда...

- Хе-хе-э! - снова засмеялся ветфельдшер. - Посидите, отдохните!.. А придет этот канавокопатель, тогда, значит...

- Придет, так ведь и ему места-то хватит.

- Хватит?.. Конечно, конечно... Ему здесь места хватит, - и ветфельдшер презрительно уставился в двери Дусиной комнатки.

Хозяйка не заметила этого, но если б даже и заметила, то едва ли бы обиделась. Она то и дело поправляла на голове сползавшее мокрое полотенце и бросала на квартиранта сочувственные взгляды.

- Так, может, приляжете? - спросила она снова. - А у меня, поверьте, так голова разболелась, что хоть кричи! Принесла, это, утречком яблок, порезала да в печь их... Сразу-то вроде ничего, а после как обдаст меня из печи духом...

- Ду-ухом, - с насмешкой передразнил ее ветфельдшер, - и прямо в нос? Хе-хе-э!

Хозяйка поняла, что квартирант сегодня хватил сверх меры, и, склонив голову, замолчала.

- Та-ак вот оно... - продолжал ветфельдшер. - Духом, значит?.. А скажите, моя дорогая смотрительница катушков, отчего это вас прозвали "Глухонькой"? А? По отцу так, по деду или по бабке? Хе-хе-э... Имя ваше Марфа, а все зовут "Глухонькой". Уши у вас есть, все прочее...

В сенях звякнула щеколда, и Анисим Маркович осекся на полуслове. Вошел хозяин. Он досадливо поморщился, увидев полотенце на голове жены, а к ветфельдшеру обратился весело:

- Что, Анисим Маркович, как дела-делишки?

Ветфельдшер глубже уселся в кресле, поднял к губам бородку и невыразительно, будто кто-то ему подвязал язык, пробормотал:

- Нор-рмально, сэр, нор-рмально!.. Вот сидим, ведем задушевную беседу с нашей бесценной кормилицей и поилицей. Д-дэс!

Хозяйка проворно поднялась с места и отошла к печке.

Ветфельдшер потянулся, почмокал губами и вытянул руки в сторону Никодима, Петровича:

- Слушайте, как вас там?.. Вот оно что... Ага! Товарищ Буза! Хе-хе-э... Хотите, я вам расскажу приятнейшую новость?

- Рассказывайте, Анисим Маркович, - недоуменно глядя на квартиранта, согласился хозяин.

- Пойдемте-ка сейчас с вами к одним христианам и напьемся. Пойдем?

- Что вы, Анисим Маркович, - догадавшись, в чем дело, стал отговаривать ветфельдшера Никодим Петрович, - скоро ночь на дворе.

- Вот, вот, ночью-то как раз и ходить! Хе-хе-э!.. Ну, ладно, пойдем завтра. Хорошо?

- Завтра посмотрим.

- А то, знаете, захожу я нынче в одну избу... Печеными яблоками пахнет, как у вас. Хозяйка подойник моет, а ребятишки свежего молока ждут и облизываются. Я поздоровался, посидел немного, понюхал этого яблочного духу, а потом и говорю: "Есть, говорю, решение всем здешним коровам прививки сделать... Чтобы, значит, не болели они. Так что вы сегодня еще подоите свою буренушку, а там и потерпеть придется несколько дней. Ничего не поделаешь, говорю, - постановление!.." Хозяйка как взмолится, как заголосит: "А зачем же они, прививки, а как же детки без молочка, да ведь коровке уж делали эти прививки..." - "Ничего, говорю, еще разок сделаем..." - "Два раза, говорит, уж ей делали..." - "Ничего, говорю, мы и в третий сделаем". Хе-хе-э!.. Тогда хозяйка эта подойник - в сторону, сама - в сени. И волочет оттуда бутылку настойки... Эх, Никодим Петрович, товарищ Буза! И что это была за настоечка, скажу я тебе! Все на свете за нее отдашь!.. Любую бумаженцию подпишешь!.. Завтра пойду еще к одной, а там и еще... Пойдем со мной! А? Никодим Петрович? Товарищ Буза!..

В квартиру вошла Дуся. Незаметно посмотрела на комнатку мелиоратора, легко и стремительно направилась в свою. На квартиранта в желтом кресле она даже и не взглянула.

Защемило сердце у ветфельдшера: вот прошла совсем рядышком, будто пролетела... Только мелькнуло перед глазами бело-голубое платье да качнулась тугая коса... Привередливая!

- Ужинать будешь? - спросила мать.

- Не хочется, - на ходу ответила Дуся и скрылась в своей комнатушке.

Анисим Маркович посидел немножко, протер рукой слипавшиеся веки, почмокал губами.

- Ужинать будете? - обратилась хозяйка и к нему.

Ветфельдшер ничего не ответил, встал и ушел в свою боковку, откуда немного погодя донесся сипловатый храп.

Никодим Петрович вылез из своего угла между кроватью и сундуком, где он сидел, будто прячась от чудака-квартиранта. Смело и размашисто, как и подобает хозяину дома, прошелся к дверям, остановился рядом с женой и, кивнув головой на дверь, откуда доносился храп, сказал:

- Проспится - каяться будет.

Близилась полночь, а мелиоратора еще не было. Хозяйка, приведя в порядок повязку на голове, пошла спать, а Никодим Петрович все сидел за столом и читал районную газету. Ему хотелось дождаться Павла. Глубокой раной в сердце зияла эта канавка, грозившая отрезать изрядную часть огорода. Неужто так приспичило копать ее именно здесь? Разве нельзя отступить хотя бы немножко, ну, шагов на двести?..

Смотрел Никодим Петрович в газету, но перед глазами видел лишь черную свежую канаву. Смотрел так, думал и вдруг задремал. Увидел во сне, что вода в этой канаве уже разлилась до самого его дома и затопила весь огород.

Встрепенулся хозяин от легкого стука в окно. Но он и подняться не успел, как выпорхнула Дуся и молнией метнулась в сени. Оттуда она вернулась вместе с Павлом. Мелиоратор был заметно утомлен и в то же время весел. "Еще бы не веселиться - такая красавица встречает", - с какой-то робкой надеждой подумал отец и хитровато посмотрел на дочь. Та стыдливо потупила искристые веселые глаза, которых еще не коснулся сон, на ходу подхватила электрический чайник и торопливо стала наливать в него прозрачную воду.

- Насчет чайку не беспокойтесь, - ласково сказал Павел уже из своей комнатушки, снимая промокшую и выпачканную торфом спецовку. - Я вот свеженькой водицы напьюсь и - спать.

- Так ведь и мы еще не ужинали, - сказал отец, чтобы смягчить очевидность преднамеренных стараний Дуси.

- Тогда - иное дело, - согласился мелиоратор. - Тогда попьем. А я думал, что вы уже давным-давно спите... Дуся, вам, наверное, завтра вставать надо рано?

- Ничего, встанем, - дружелюбно отозвалась девушка.

Она, словно ветерок, летала то к столу, то от стола, и вскоре ужин был приготовлен так умело и ловко, что не только Павел, но даже отец и тот удивился. Никогда он не примечал за дочерью таких способностей.

Павел пробовал горячий чай, видимо, лишь за компанию, а больше налегал на масло и сыр. Ему, правда, неудобно было показывать, насколько он проголодался, но скрыть это было попросту невозможно. К тому же и Дуся и Никодим Петрович относились к нему, как к своему.

- Ну, так, Павел Игнатьевич, как же там, - исподволь начал хозяин приближаться к делу, которое вот уже многие дни и ночи не давало ему покоя, - насчет этого самого планика?

- План? План уже есть, - сказал мелиоратор и одним глотком допил свой чай. Дуся потянулась было к чайнику, но Павел задержал ее руку и улыбкой поблагодарил девушку. Свежие, обветренные щеки его зарумянились.

- План есть, - повторил парень, переведя взгляд. - Вот он.

И Павел достал из планшетки небольшой лист кальки, развернул его на той половине стола, с которого Дуся уже убрала посуду. Никодим Петрович встал из-за стола, склонился к недавно подстриженному розовому затылку мелиоратора и стал жадно всматриваться в линии и условные знаки, не совсем понятные для него.

- Тэ-эк-тэк!.. - задумчиво приговаривал он. - А это что такое? Тэ-эк... А вот это?

Мелиоратор неторопливо растолковывал.

- А вот это, это-то что такое?

- А это - канава. Она пройдет неподалеку отсюда, по соседству с нами.

- Как по соседству?

- Совсем близехонько. Прямиком за вашим садом.

- Тэ-э-эк! - протянул Никодим Петрович. - За садом... Тэ-эк... Ну, что ж... Послушайте, Павел, - он положил свою широкую, поросшую рыжеватыми вьющимися волосиками руку на плечо парню. - Павлуша! Павел Игнатьевич! А нельзя ли, скажем, эту самую канавку взять да вот, как тут на бумаге, отвести всего на каких-нибудь полсантиметра? А?

- Нет, этого нельзя делать, - тихо, но непреклонно сказал мелиоратор.

- Ну, а если подумать хорошенько?

- Все равно. Нельзя.

Тяжелой, почти совсем бессонной была для Никодима Петровича эта, уже не столь короткая, сентябрьская ночь.

Прошло две недели. Анисим Маркович почти каждый вечер являлся в необыкновенном настроении, плел своим будто перевязанным языком самые невероятные истории и, вопреки надеждам хозяина, даже не собирался в чем бы то ни было каяться.

Мелиоратор пропадал на работе до самой темноты. На его участок прибыла новая техника, мелиоративные бригады окрестных колхозов перевыполняли дневные задания и требовали немедленных указаний. Дни стояли на редкость сухие, солнечные - надо было пользоваться благоприятной погодой.

Порой Павел возвращался с участка до того поздно, что, приближаясь к дому Бузы, начинал чувствовать угрызение совести. Ему казалось, что он провинился в чем-то: темные окна смотрели на него неприветливо. Если прислушаться, около одного из них, пожалуй, можно было бы расслышать сладкий храп ветфельдшера.

Ну как же стучать в такой поздний час, как осмелиться нарушить сон утомленных за день людей?

И парень присаживался на лавочке на веранде, ожидая какого-то неизвестного, странного случая, который бы помог ему вдруг очутиться в своей уютной комнатке. Раза два такой случай выпадал. Дуся замечала его через окошко, а может, шаги слышала и поспешно открывала двери.

Потом стало еще сложнее. Однажды Павел, идя домой, издалека заметил, что одно окно в доме Бузы светится. Обрадовался: значит, кто-то не спит еще, значит, можно смело постучать. Увидев же, что свет горит в комнате Дуси, он почувствовал неловкость гораздо большую, чем прежде. Опять не осмелился постучать, и опять в нерешительном ожидании чего-то сел на лавочку на веранде.

Однако почти в тот же миг вышла на веранду и Дуся.

- Что же вы не стучите? - теплым и робким шепотом спросила она. - Я же не сплю еще.

- А почему вы не спите? - не скрывая благодарности, спросил ее в ответ Павел.

- Читаю.

- А я уж думал - придется тут на лавочке пристраиваться... Да сколько там того сна осталось... Чуть посветлеет, и снова на участок... Иначе бригадиры меня опередят. Ох, и бригадиры у меня, вы бы только знали! Один к одному! Вот приду к ним и в работе не замечаю, как время летит, как и день-то проходит. И вот...

Павел обернулся на темную улицу, поглядел на трепетные звезды в полночном небе.

- Я тоже в последнее время поздно прихожу домой, - сказала Дуся, глядя в звездную высь. - Нынче в тракторной бригаде была, читку проводила, завтра репетиция в клубе... Так что стучите смело, я спать не буду...

После этого разговора, как только начинало смеркаться, перед взором Павла вспыхивал призывный огонек в Дусином окошке. Хотелось бросить все и спешить, спешить домой, поглядеть в ее глаза, ласковые и немного тревожные...

А дела удерживали. Тогда становилось невольно жаль эту девушку: ведь она так поздно сидит и ждет, ждет. Сердился и на самого себя за то, что до сих пор не смог так организовать работу, чтобы можно было управляться раньше.

Никодим Петрович после ночного разговора с Павлом стал еще больше задумчив. Терзали его сомнения. С одной стороны, он сознавал, что если этот парень сказал, то не отступит, сделает так, как намечено планом и, разумеется, утверждено где-то повыше; с другой - теплилась еще надежда, что мелиоратор уважит его, что не может же не подействовать на юношу этот приют, Дусин чай, словом, все то, что делается для него в доме Бузы.

Попробовал поговорить еще, пытался Дусю склонить на свою сторону и, когда из всего этого ничего не получилось, когда злосчастная канава еще быстрее прежнего стала подползать к огороду, выбрал минутку и завел с мелиоратором такую беседу:

- Вы, Павлуша, Павел Игнатьевич, - очень хороший, почтенный человек. Мы привыкли к вам, поверите ли, как к родному... Сколько этот дом стоит, не знавали мы таких уважительных квартирантов. Не было таких... Однако, Павлуша, дорогой Павел Игнатьевич, в чем дело-то... Скоро ко мне должен приехать гость, так что...

Павел в тот же вечер покинул дом Бузы.

Дуся долго, с глубокой обидой и возмущением корила отца. Разволновалась и не ложилась спать до рассвета. Не мил стал ей этот дом, ее комнатка и кровать, как две капли воды похожие на кровать и катушок ветфельдшера. Не могла она больше смотреть на все это. Опустевшая комнатка Павла заставляла ныть сердце.

Перед выходным днем дочь заявила родителям, что она уходит из отчего дома.

Так и остался Никодим Петрович с одним своим квартирантом, рассказывающим, как и прежде, по вечерам разные новости и невероятные истории.

1953

Горел огонек

Рассказ

Перевод с белорусского Николая Горулева.

Участок у леса был далеко, да и урожай тут оказался неважный. Поэтому колхозники старались управиться сначала с лучшим картофелем, а этот участок ожидал своей очереди.

Однажды, чуть ли не на рассвете, сюда приехали ученики седьмого класса вместе со своей учительницей Галиной Александровной. Привезли плужок на одну лошадь, с десяток корзин. Пока старшие и наиболее хозяйственные Павел и Федя наладили плужок, перепрягли лошадь, мальчики сбегали в лес и принесли оттуда хвороста для костра. Во время работы не было холодно, но все же с костром веселей. Когда из-под увядших листьев показались и вкусно запахли сначала маленькие серо-синие ручейки дыма, а потом разрослись и большими клубами поплыли над сухим картофляником, когда, наконец, сквозь хворост пробились резвые, беловатые языки пламени, на поле как-то сразу все изменилось: исчезла не очень приветливая тишина, повеселел лес, несколько молодых ярко-желтых березок на опушке засветились на фоне хвойной зелени, будто свечки. Из глубины леса прилетела сорока, покачалась на одной веточке, на другой, потрещала и исчезла в чаще. Где-то близко защебетали синицы.

Около полудня появился на участке Поликарп Ступа, по прозвищу Тетерюк. Пришел, сел возле костра, разулся и начал просушивать портянки. Человек он был еще не старый - только начало переваливать за пятый десяток, - но ходил всегда вяло, по-стариковски, сутуля свою широкую плоскую спину. В колхозе он выполнял различную работу, правда, не очень охотно брался за косу, за плуг, но почти не имел прогулов и не ссорился с бригадиром. Характер у него был тихий и рассудительный.

- Что, дядька Поликарп? - обратился к нему Павел, заворачивая плуг в другую борозду. - На подмогу к нам?

- Да вот бригадир сказал: сходи там, погляди. Может, корзину поднесешь, может... Потом же и для бурта надо было бы выбрать место.

- А ноги где вы замочили?

- Тут болотце с решето... Напрямик шел. Ступил, а башмаки протекают, чтоб они пропали...

- Его же обойти можно.

- Эх!.. - Поликарп слегка махнул портянкой. - Слишком разумные, пробормотал он про себя. - Обойти! Обошел, конечно, не лезть же в болото, как аист за лягушкой. Не велика спешка тут. Да ноги и на суше потеют.

- Дядька! - позвал уже издали Федя и остановил лошадь, - вы там дров немного подбросьте, пока хлопцы придут.

- Конечно! - послышался глухой голос.

- Подбросит! - с легкой усмешкой сказал Павел. - Сам догадается. А ты больше не останавливай лошадь без моей команды, а то я чуть-чуть через плуг не полетел.

Федя сдвинул со лба немного великоватую танкистскую шапку, со злостью дернул вожжами. Через некоторое время он заговорил с серьезной озабоченностью:

- Боюсь, чисто ли ваши хлопцы выбирают?

- Ну, что ты? - Павел даже и не думал об этом. - Наши не подведут, ведь Галина Александровна там.

- Галина Александровна городская, - усомнился Федя, - может, всех этих тонкостей и не знает.

- Знает! - запротестовал Павел. - Да и вряд ли она городская, может быть, только училась в городе.

- Тпру!

- Ну, опять! Чего ты останавливаешься?

- Пойдем спросим!

- Не останавливайся, говорю тебе, а то хлопцы нас из борозды выбросят! - Пахарь погрозил своему напарнику кулаком, однако посмотрел на него беззлобно: хитроватые серые глаза незаметно улыбнулись, круглые щеки не проявляли никакого раздражения, только маленькие полные губы немножко надулись.

Федя молча шел за плугом.

- А если бы удалось все хорошо выбрать, - уже совсем ласково заметил Павел, - сколько картофеля нынче было бы в колхозе!

- Много картофеля, - согласился Федя.

- Старики говорят, давно такого урожая не было.

- Не было, - согласился Федя. - Слушай! - вдруг оживился он. - Как ты думаешь, будет Галина Александровна есть печеный картофель или нет?

- Почему же не будет? Вот сказал!

- А знаешь, идея!

- Правильно! - согласился Павел. - Тормози у костра!

Поликарп все еще сидел на прежнем месте, согнув спину и медленно поворачивая в руках рыжую пятнистую портянку. Одна нога его была уже в башмаке, другую он держал возле самого огня.

Федя спросил у него, остановив лошадь:

- Как тут у нас с горячей золой, дядька Поликарп?

- С золой? - переспросил дядька и перевернул портянку пятнами вверх. Это мы сейчас посмотрим.

Но пока Тетерюк собирался, Федя сам вытащил из хвороста небольшой прутик и несколько раз копнул им в углях.

- Еще рановато, - сказал Павел, - но на другом заходе уже можно.

- Надо сюда немножко песочка, песочка, - посоветовал Ступа, сразу догадавшись, о чем идет речь. - Вот я сейчас обуюсь и подсыплю.

Через некоторое время Павел громко крикнул школьникам:

- Отберите с полкорзины самой лучшей картошки! Не слишком крупной, не слишком мелкой! Ясно?

- Все ясно, - послышались веселые голоса.

- И за костром лучше наблюдайте! - добавил Федя.

- Там ведь Те-те-рюк! - зазвенел на все поле тонкий голос самого маленького работника. Звали его Микола, хотя по виду, конечно, надо было бы назвать Миколкой. Мальчик был мал ростом, с тонкой шеей, со светлым, как у девочки, лицом. Школьники замахали на него руками, однако потихоньку все засмеялись.

Галина Александровна еще не знала, как зовут того мужчину у костра, однако по тону Миколы и по усмешкам остальных учеников догадалась, что Тетерюк - не настоящая его фамилия.

- Его не так зовут? - с легким упреком спросила она Миколу.

- Почему не так? Так, - подтвердил мальчик и, покраснев, наклонился над распаханной бороздой. - У нас все его так называют.

Галина Александровна промолчала.

Между тем, издали видно было, что Тетерюк встал. Это, прежде всего, означало, что он уже превосходно высушил свои портянки, ну, а там, возможно, и работать начнет. Ребята между делом поглядывали в ту сторону, где он пока что похаживал, пригнувшись, то сюда, то туда. Потом Микола, бывший в то время ближе к костру, заметил, что Поликарп что-то сыплет на костер: раз сыпанул, другой. Огня после этого стало меньше, а дыма больше.

Как раз к этому времени приблизились к выбирающим Павел с Федей.

- Тетерюк костер засыпает! - приглушенно закричал Микола, подбежав к ним.

- Он не засыпает, - сказал Павел, напряженно удерживая плуг, - он подсыпает в костер песочек, чтобы золы было больше.

- Ага! Ребята, тихо! - на бегу подал Микола команду. - Все в порядке.

Подсыпав еще что-то в огонь, подложив хвороста, Поликарп вяло двинулся туда, где выбирали картофель. Ребята поздоровались с ним, услужливо подали пустую корзинку.

- Нет, братцы, - тихо сказал Поликарп, почему-то со всех сторон осмотрев корзину, - мне уже тяжело нагибаться. Вот я тут помогу носить вам картофель, может, где кучу картофляником прикрою до времени. А потом пойду. Мне же еще в свою бригаду надо. - Он оглянулся, взял возле себя неполную корзину в одну руку, затем прошел немного и взял еще корзину в другую. Корзины эти болтались на ходу в его руках, как игрушки. Опорожнив тару, он стал рассматривать груду картофеля так же внимательно, как недавно рассматривал корзину. "Хорошее тут место для бурта, - думал он, - или не очень? Видимо, не очень, потому что низко здесь. Подмокнет картошка, пропадет. Но черт ее бери. Не столько в прошлые годы пропадало, гнило! Если переносить ее на высокое место, дотемна не перенесешь..."

- Давайте скорее корзины! - не утерпел Микола. - Дядька Тетер... Поликарп!

Галина Александровна испуганно глянула на мальчика и стала еще более старательно ссыпать картофель в большую корзину, до этого пустующую.

Поликарп не сказал ничего в ответ и не поторопился. Он только поднял с земли корзины, еще раз осмотрел их и, размахнувшись, бросил сначала одну, потом вторую. С глухим шумом и свистом, будто мины, корзины долетали до Миколы. А сам Поликарп все еще долго похаживал возле кучи и ногою подгребал откатившийся картофель.

Время приближалось к обеду. Опять поравнявшись с выбиральщиками, Павел на ходу стянул с головы кепку с коротеньким козырьком и пуговицей наверху, махнул ею в воздухе и показал в сторону костра. Микола в тот же момент закричал:

- Команда, пошли!

А сам взял корзину с отборным картофелем и побежал вперед.

У костра Федя подкинул лошади свежей травы, оглянулся на то место, где лежал его прутик, но прутика не было: наверно, дядька Поликарп бросил его в костер. Подошел Миколка, за ним все ученики и Галина Александровна. Зашагал напрямик, через распаханные борозды и Тетерюк, принес в карманах несколько гладких и круглых, как яблоки, картофелин.

- Зола, - медленно сказал он, глядя на костер, - зола теперь должна быть хорошая.

Федя выломал другой прутик, отодвинул в сторону головни, крупные угли. Пепла и золы было и в самом деле много. Павел лопаткой разгребал золу, а Микола подошел к костру с корзиной и начал руками укладывать картофель.

- Испечешься ты сам, как картошка, - шутили мальчики.

Все они стояли теперь вокруг костра, каждый старался чем-нибудь помочь, если не делом, то советом. Через головы всех хозяйственно смотрел на свежую золу Поликарп.

- Можно и одну на другую класть, если не вмещается, - подал он совет. В такой золе испечется.

Заложили почти полкорзины. Старательно завернули золу, прикрыли пеплом и мелкими угольками. Тогда наверх пошло все: и крупные угли, и головни, и недогоревший хворост.

- Теперь сюда надо еще хвороста, - приказал Павел, - и поедем. Мы распашем еще вон ту деляночку за горкой, а вы ухватите вон те борозды. Тогда - обедать. Картофель не пригорит в золе. Кто будет ближе, наблюдайте!

Если сказать правду, то ребятам не очень хотелось отходить от костра. Это был уже не просто костер, тут пекся картофель, да еще какой картофель! Даже Галине Александровне подумалось, что, наверное, нигде на свете нет ничего более вкусного, чем эта печеная картошка.

Но Павел с Федей пошли, надо было идти и всем. Шли и оглядывались на костер: казалось, над всем полем начал разноситься запах печеной картошки, представлялась она мягкой, рассыпчатой, а если где-нибудь немножко и подгорелой, так только до самой вкусной желтизны. Сколько же пройдет времени, пока она испечется? Солнце теперь стоит над лесом. На него можно даже смотреть, оно теперь не режет глаза, не искрится, а так, будто улыбается ласково и немножечко тоскливо. На картофлянике возле леса сверкает поздняя паутина бабьего лета. Спустится солнце до вершин деревьев, тогда уже, может быть, и картошка будет готова. Кому же за ней наблюдать? Пусть дядька Поликарп наблюдает. Он ближе к костру, он редко и отходит от костра: то прикуривает, то что-то там поправляет. Микола два раза называл его Тетерюком, да это ничего! Он вряд ли слышал, а если и слышал, то, наверное, не обиделся. За что же тут обижаться?

Работа спорится, ничего, что уже немного ноют спины, пальцы побаливают, когда разгребаешь землю. Павел сказал, что надо "ухватить" эти борозды. И Галина Александровна подтвердила. А где же сам Павел с Федей, с лошадью и плугом? Их даже и не видно за горкой. Долго ли еще они будут там?..

Вскоре пахари показались из-за горки. Все ученики пошли им навстречу.

- Задание выполнили! - отрапортовал Микола.

Шли колонной вслед за плугом. Поравнялись с Галиной Александровной, и она тоже присоединилась к колонне. В конце поля горел огонек. Небольшой. Большого теперь и не надо. Возле костра сидел, согнувшись, дядька Поликарп. Издали он напоминал большой мешок картошки. Наверное, ожидает всех дядька Поликарп, картошка уже готова.

Чем ближе к костру, тем быстрее шагали ребята. Даже лошадь и та шла резвее, потому что, наверное, чувствовала, что возле костра ожидает ее отдых и зеленая трава.

Когда идти оставалось уже немного, все заметили, что дядька Поликарп вдруг почему-то зашевелился, и довольно проворно, совсем не так, как он шевелился на работе. И почему он зашевелился? Учеников это немного удивило. Потом стало еще более странно: дядька Поликарп встал, как-то боком, через плечо, глянул на мальчиков и, спрятав голову в воротник, пошел, согнувшись, прочь от костра.

Все подбежали. У костра валялась шелуха, крошки белой, как мука-крупчатка, картошки, выеденные со средины половинки. Зола была разбросана, уголь и хворост развалены. Тетерюк еще раз по-волчьи оглянулся и чаще закачал широкой сутуловатой спиной. Вслед за ним поплыл дымок костра школьников...

И показалось ребятам, что они еще никогда не видели такого недоброго дядьки.

1955

Вечерком

Рассказ

Перевод с белорусского Николая Горулева.

Дни стали длиннее. Еще не так давно Лена приходила с работы в сумерки. А сегодня пришла в такую же пору, но на дворе было еще светло, и в квартире можно было не зажигать свет. На скорую руку управилась с домашними делами и присела на скамью у окна. Хотелось немного посидеть одной в тишине, отдохнуть от этой служебной суеты, от беспрерывного и очень уж назойливого звонка эмтээсовского телефона.

Из окна виден конец деревенской улицы, частокол, занесенный свежим снегом. А напротив эмтээсовских домиков никаких заборов нет: домики построили, а обгородить еще не успели. Зато ничто тут не мешает смотреть на поля, даже на небольшой сосновый лесок, напоминающий отсюда низкую зубчатую тучку. Кажется, что он недалеко отсюда, а попробуй добеги без передышки! Не добежишь. Лене не один раз приходилось бегать.

Теперь на поле глубокий снег, на дорогах подводам трудно разминуться, а машинам - тем более. Но он уже становится тяжелым и в полдень сверкает на солнце подтаявшими кристалликами. Пройдет еще некоторое время, и все тут зашумит, забурлит. Жаль только, что схлынет все в улицу, потому что более низкого места тут нигде нет. С неделю односельчане будут плавать, соседи здороваться только издали. Но никого это не смутит: каждый будет смотреть на улицу-реку и приговаривать: "Вот несет, так несет! Скоро с полей все снесет!"

А потом уличные волны успокоятся, возле заборов появятся сухие местечки, и здесь начнут неугомонно прыгать и щебетать дети, конечно, босые и с голыми головами. Пройдет еще неделя, и на рассвете, как только зазвенят в небе жаворонки, выйдет на поле первый трактор. Кто знает, какой это будет трактор? В МТС их много. Но, может быть, это будет тот самый, мощный и послушный трактор, на котором когда-то работал он, Виктор. Придет лето, и поплывет по бескрайним просторам хлебов комбайн. Старенький уже Викторов комбайн, на нем даже краска полиняла, но может и он выйти на поле первым. И еще не подкачает, не отстанет от других.

Лене вдруг показалось, что она услышала голос Виктора, приятный, всегда искренний. И где-то совсем-совсем близко, будто даже здесь, в комнате. Едва сдержалась, чтобы не оглянуться.

Пускай бы это было так. А то вот поплыли, полетели думы, не сдержать их. Да и не хочется сдерживать, пусть летят как можно дальше. Если бы могла, то и сама полетела бы с ними.

...Виктор был на год старше Лены. Часто приходил в школу с пятнышком мазута на носу или на щеке, и от него слегка пахло бензином. На переменках с ним не очень старались брататься, однако не упрекали, потому что знали: если у человека отец тракторист, разве можно выдержать, чтобы не подойти к трактору? Лена иногда подносила парню маленькое, как пятак, зеркальце и с улыбкой говорила:

- Вытри нос, механик!

Он брал зеркальце и добродушно отвечал:

- Сама больше смотрись, беляночка!

После девятого класса Виктор все-таки сел на трактор. Тут помогло и то, что отец перешел на комбайн. А в следующую весну Лена стала прицепщицей у Виктора.

* * *

...Трактор гудит себе, гудит... Подымает торфяники... Виктор сидит за рулем без фуражки, даже без комбинезона. Теплый ветерок шевелит тонкие кольца его волос и короткие рукава его голубой рубашки. Трактор идет ровно, за лемехами ложатся жирные пласты. Начинает смеркаться, скоро надо включать фары. Идти бы с фарами в самую темень, в неизвестную даль...

- Пойдем до конца? - спросила Лена. И побоялась, что Виктор скажет: "Не пойдем". Но он, наверное, чувствовал ее стремление, он этого не сказал.

А до конца еще далеко-далеко. Оттуда назад и тогда на стоянку, ночной смены сегодня не будет. Видимо, только к полуночи домой. Ну и пусть! Все равно не скучно и усталости никакой...

На обратном пути трактор в одном месте заревел, несколько раз вздрогнул и остановился. Виктор включил задний ход. Трактор затрясло еще сильнее, а с места не сдвинуло. Уже стемнело. Лена соскочила босыми ногами на землю и испуганно вскрикнула.

- Что там? - громко спросил Виктор. В его голосе не было никакой тревоги.

- Витенька, тонем! - чуть не плача, закричала Лена.

- Ничего, сейчас выплывем! - уверенно сказал Виктор и снова включил газ. Трактор страшно заскрежетал, завыл, как сирена, потом начал пыхтеть и хлопать газом.

- Не слушается. Смотри ты? - слегка удивленно проговорил парень и вылез из-за руля. Он обошел трактор, потоптался возле гусениц. - Жидковато, жидковато! И как это мы не досмотрели?

- Я побегу в бригаду, - предложила Лена, - попрошу, чтобы прислали буксир.

- Не надо, - твердо сказал Виктор. - Сами влезли, сами и вылезем.

И он побежал к кустарнику, который в сумерках чуть-чуть виднелся отсюда. Скоро он возвратился с большой охапкой веток в руках, сбросил ее под гусеницы, притоптал и сразу же побежал опять. Теперь уже и Лена побежала за ним.

Больше часа таскали они из зарослей все, что можно было подложить под трактор: сырые и сухие ветви, подгнившие пеньки и даже попадавшиеся под руку камни. Потом Виктор опять попробовал выехать. Трактор судорожно тронулся, подмял почти весь настил и словно проглотил его. Много было работы, а все пропало за одну минуту. Надо было настилать еще и еще...

Лена зашла глубоко в кустарник. Казалось, что на опушке уже нечего было собирать, нечего было ломать. Прислушалась, где Виктор, а услышала голосок ранней птицы. Как коротка ночь в начале весны! Скоро день, а еще, наверное, так много работы! И когда начала ломать сырые ветви, заметила на них почки, большие, свежие, будто живые. А прежде не замечала. Жаль стало ломать ветви с почками. Неподалеку от себя увидела Виктора. Рубашка его была порвана, в волосы вплелись сухие листья. Жалко стало парня. Лена даже удивилась своему чувству, опустила руки, долго думала, что сказать Виктору, да так и не нашла подходящих слов.

Когда трактор, наконец, выбрался, Виктор устало опустился на землю и лег на только что принесенные Леной ветви. Парень вытянул над головою руки и сладко вздохнул.

- Ты очень устал? - тихо сказала Лена.

- Нет, - отозвался Виктор, - только в плечах слегка ломит. Посиди немножко и ты.

Но она осматривала плуги и, кажется, нарочно медлила. Как-то все эти дни случалось так, что она подходила к Виктору только тогда, когда было неотложное дело. А какие вот теперь дела?

С плугами все хорошо, остальное Виктор осмотрит сам. И пойдем дальше, пока нет смены.

Лена стоит возле плугов. Ей уже видны те ветви, на которых лежит Виктор. Рассвет наступает быстро. Лена видит из-за трактора руку Виктора, лежащую на ветвях, чуть не по самый локоть вымазанную в мазут и торфяную грязь. Ветви, на которых он лежит, неровные, жесткие. Лена чувствует, что на них очень твердо лежать, и жалеет, что наломала таких неудачных веток. Если б знала, что на них ляжет Виктор, выбирала бы самые мягкие, самые молодые...

Сколько горючего ушло на буксовку? Лена вспоминает об этом и ей становится радостно: теперь можно будет подойти к Виктору. А зачем подходить? Встанет, сам посмотрит.

Она все-таки берет щуп и опускает в бак. Потом старательно осматривает его, держа на фоне серо-синего неба, и замечает едва уловимый блеск только на самом шпеньке. Значит, нет горючего. Надо сказать об этом Виктору: служба!

- Витя! - несмело зовет Лена и почему-то пугается своего голоса.

Ответа нет.

- Витя! - уже более громко зовет девушка, и опять все тихо, только беспокойное щебетание птиц доносится из кустов.

Тогда она обходит плуги и тихо приближается к Виктору. Он спит. "Ой, чуть не разбудила! Зачем же я так громко звала?"

Лена осторожно отступает немножко назад, сочувственно смотрит на парня. Глаза его закрыты, длинные густые ресницы опустились и лежат спокойно. Губы в детской полуулыбке. Под головой у Виктора ольховая ветка. Гладкая она, без сучков, но лежать, видно, твердо. Лена возвращается к прицепу, берет там свою вязаную кофточку. "Подложить ее Вите под голову?.."

С востока подул свежий ветерок и принес далекий-далекий гул трактора. Может быть, из-за того леска, который виден из окна Лены. Там заправочный пункт - выезжают хлопцы в поле. "Виктор, Витя-а!.." Это так Лена думает сказать, но не говорит. Она тихонько садится на ветки и боится, что он проснется. И надо, чтобы проснулся, а жаль будить. Сидит неподвижно несколько минут, затем протягивает руку к его согнутой ладони. Рука Лены кажется очень белой и маленькой. "Виктор, Витя-а!.. Спи, мой хороший, спи..."

Но совсем неожиданно Виктор просыпается сам. Он быстро, словно в испуге, опирается руками на ветви и встает.

- Спи, - ласково говорит ему Лена.

- Что? - Виктор смотрит на нее и радостно улыбается. - Я долго спал? Долго?

- Нет, совсем недолго.

- Поедем тогда, Лена, поедем! А ты не отдохнула? Эх ты, Беляночка! - Он берет ее за руку, настойчиво тянет к себе. Лена хочет вырваться, а рука слабеет и начинает дрожать...

- В баке совсем нет горючего, - будто не к месту говорит она.

- Ты мерила?

- Да.

Парень целует ее в щеку и рывком поднимается.

- Посиди тут, а я сбегаю в бригаду.

- Так я сбегаю, Витя! - Лена говорит и не слышит своего голоса.

Виктор побежал и уже на ходу крикнул:

- Я скоро, Леночка-а!

Девушка долго смотрит ему вслед. Вот он уже далеко, уже не заметны лоскуты его порванной рубашки, а Лена не сводит с него глаз. "Почему разбудила, зачем сказала о горючем?.."

Когда Виктор скрылся за горкой, Лена опустила глаза и глянула на свою руку. На ней, почти возле самого локтя, было черное кольцо, словно широкий браслет. Тогда она достала из кофточки зеркальце и посмотрела на щеку: у края губ тоже было пятнышко, хотя и не очень заметное. Девушка стыдливо улыбнулась и начала быстренько вытирать руку и лицо.

...Гул тракторов усиливался, а с гулом из-за горки надвигался рассвет. Видно было, как на этой горке чернели свежие, казалось, еще более отсыревшие за ночь, борозды. На низких местах поля зеленела трава. Ее уже можно было видеть даже на расстоянии. Лена вспомнила, какой эта трава была вчера, и ей показалось, что за минувшую ночь зелень заметно поднялась. Быстро, очень быстро промелькнула ночь, а как много за это время изменилось!..

Скоро, наверно, взойдет солнце. Оно должно показаться из-за этой горки.

Лена ожидает, глядит на горку. Еще солнышко не показалось, а кажется, что оно начинает чуть-чуть пригревать шею, голые до локтей руки. Вот и самой ей становится тепло и удивительно приятно. Голова невольно клонится набок...

С этого места воспоминания изменились, Лена задремала. Голова ее тихонько опустилась на руки, сложенные на подоконнике.

...Во сне она видит, что Виктор не бежит к ней из-за горки, а летит. Летит, а весенний луч солнца плывет за ним. Лена бросается навстречу и удивляется, что у парня теперь уже совсем чистые и руки и лицо.

Потом возникает перед глазами комбайн Виктора, почему-то старенький, полинялый, такой, какой он теперь. А сам Виктор возвышается над полем. Он стоит под зонтом в светлой безрукавке и сильными, багровыми от загара руками держит штурвал. Огромная сложная машина безукоризненно реагирует на каждое его движение, в его руках она становится послушной и покорной.

...Широкие, бескрайние хлебные просторы. Лена бежит бороздкой к тому месту, где вчера на ночь остановился комбайн. Солнце только-только начинает всходить, оно еще не видно из-за реки. Но в ожидании утренних лучей торжественно притаились колосья, повисли и как-то испуганно задрожали капельки росы на их тонких усиках. Виктор, наверное, и не вздремнул у комбайна. Бежит Лена заступать на смену, она - помощник комбайнера. Босые ноги то и дело запутываются в соломе, в ласковом, но ненужном здесь горошке, становится трудно бежать. А что, если бы не было здесь Виктора? Надо ли было бы так торопиться?

Поздним вечером, когда на хлеба легла густая роса, комбайнер и его помощница идут домой: пусть эту ночь побудет у комбайна сторож. На полпути вдруг брызнул теплый дождь. Хорошо, что близко был лесок. Виктор с Леной добежали до леска и спрятались под сосною. Одна сторона сосны была голой, а с другой росли густые ветви чуть не до самой земли. У комбайнеров ничего не было с собой из верхней одежды. Виктор стоял боком к дереву, прикрывал Лену руками и своей кучерявой головой. Редко капли попадали на Лену, даже ее белые мягкие волосы, заплетенные веночком, оставались сухими.

- А на тебя, наверное, льет? - беспокоится девушка.

- Нет, - отвечает Виктор, - совсем не льет.

Лена выставляет на дождь руку, затем дотрагивается пальцами до плеча Виктора. Плечо теплое, но все мокрое, на него прямо ручьями льется дождь. Девушка хочет увидеться, встревожиться, но в этот момент Виктор говорит:

- Беляночка моя, завтра я иду в армию.

- Неужели так быстро? - Лена не снимает своей руки с плеча Виктора. На руку льется дождь, но она не чувствует.

- Ты будешь меня ожидать, Беляночка?

- Буду, Витя, буду.

...Назавтра с самого утра было пасмурно и холодновато. Виктор шел по улице с чемоданом в руках. За ним отец, мать, хлопцы с гармонью. Лена увидела его в окно, выбежала к воротам. Виктор остановился, немного растерянно глянул на родителей, на хлопцев, а потом решительно отворил калитку и вошел. На нем была та самая безрукавка, в которой вчера он стоял под дождем. Она была еще влажной.

- Тебе же будет холодно! - забеспокоилась Лена.

- Мне совсем-совсем тепло, - говорит Виктор и кладет свою руку ей на плечо. Рука действительно теплая, ласковая, и как-то радостно и тепло становится на душе.

* * *

...Лена вдруг спохватилась, подняла голову. В окне было уже совсем темно. На ее плечах лежала чья-то рука.

- Ты задремала? - слышит она голос мужа, и в груди ее сразу становится холодно. - А я немного задержался в МТС, там и тебя искал твой главбух. Принимали на работу одного комбайнера - из армии пришел.

- Кто, кого? - у Лены задрожали и бессильно опустились руки. Промелькнуло в памяти, как на третьем году Викторовой службы встретила она нового человека, который приехал в МТС, как потом показалось, что она его полюбила...

- Виктором зовут. А фамилию забыл, выскочила из головы. Давай будем ужинать.

Лена тяжело поднялась с места, включила свет и, стараясь не смотреть на мужа, начала собирать ужин.

1955

Двенадцатый жесткий

Рассказ

Перевод с белорусского Владимира Жиженко.

Мало-помалу все стало настраиваться на обычный дорожный лад. Проводница забросила на верхнюю полку свой желтый флажок, с которым недавно стояла на перроне, и принялась ходить по вагону, собирать плацкартные билеты. Старательно размещалась в своем купе одна уже немолодая пара, на которую все обратили внимание, потому что она ввалилась в вагон с четырьмя чемоданами невероятной величины и здоровенным куцехвостым бульдогом.

В соседнем купе на крючке уже висел длинный, военного покроя плащ с капюшоном и возле него стоял, приглаживая мягкие, с желтоватым отливом волосы, стройный лейтенант. На нижней полке, между двумя узлами, сидела девочка того возраста, когда ничего не стоит дотянуться пяткой до рта. Ее мать, совсем еще молодая женщина с прямыми светло-русыми волосами, заплетенными в две косы, возилась с узлами - что-то поправляла, что-то перекладывала с одного места на другое.

Лейтенант услышал, что в том купе, где вместе с немолодой парой ехал бульдог, разгорается не очень мирная беседа. Он улыбнулся, будто обрадовавшись случаю увидеть что-то забавное, и быстро вышел в коридор. Собака настороженно лежала на нижней полке и встретила лейтенанта такими ласковыми и доверчивыми глазами, что у того сразу пропала неприязнь к ней. Смешны были ее хозяева. Перебивая друг друга, они втолковывали своему соседу, тоже лейтенанту, что собака имеет полное право ехать в купе, потому что на нее куплен билет. Лейтенант-сосед позвал проводницу. Та подошла, безразлично глянула на собаку и, не говоря ни слова, двинулась дальше.

- Так как же? - почти в один голос спросили оба лейтенанта.

- Имеет право, - невозмутимо ответила проводница.

- Значит, пассажир?

Проводница кивнула головой.

А четвероногий пассажир, будто смекнув, что спор вокруг его особы уже закончен, свободней улегся на полке, широко зевнул и добродушно свесил язык.

- Он ведь у нас о-очень споко-о-ойный, - напевно заговорила хозяйка собаки и, протянув голую до плеча руку, унизанную какими-то обручиками, погладила собачий хвост. - Тюльпан никогда никого не трогает, даже не лает никогда.

- Так это, может, и не собака? - спросил лейтенант, сосед по купе.

- Ну что вы! Собака, конечно, - ответила женщина, - только это такая собака, каких мало. Мы за нее, когда она еще щеночком была, пятьсот рублей заплатили.

- И все-таки я не хочу ехать рядом с ней, - сказал лейтенант и встал.

- Так знаете что, - обратился к нему второй лейтенант, - в моем купе есть свободное место. Переходите к нам.

Спросили согласия проводницы, она издали снова молча кивнула головой.

Когда были перенесены вещи, лейтенанты познакомились.

- Володя, - сказал тот, что пригласил к себе соседа.

- Ермолов, - ответил сосед.

Они пожали друг другу руки, и Володя полусерьезно заметил:

- А вам повезло с фамилией... Не то что у меня - Мох. Помнится, адмирал какой-то был - тоже Ермолов.

- Не адмирал, а генерал, - поправил лейтенант.

- Так я ж и говорю: был кто-то... А это - моя спутница жизни, - показал Володя на молодую женщину. - Зина. А это - дочка.

Ермолов присел на полку, наклонился к девочке и протянул ей руку:

- Ну, давай познакомимся, красавица.

Девочка засмеялась, широко открывая свой еще совсем беззубый ротик, и так смешно сморщила нос с немного синеватой переносицей, что, казалось, она сама хотела позабавить незнакомого дядю.

- Как же тебя зовут, красавица?

Девочка взмахнула худенькими ручками и потянулась к маме.

- Скажи, Людочка, как тебя зовут, - попросила мама. - Не умеешь? Не умеем, скажи, совсем мы еще говорить не умеем. Нам всего еще девять месяцев.

- Ну, теперь-то мы уже знаем, как тебя зовут, - улыбаясь сказал лейтенант. - Познакомились. А вот это тебе нравится? - Он достал из какого-то своего свертка конфету. - Видишь, мишка тут нарисован. Медведь.

Мать взяла девочку на руки, прижала к себе и счастливо улыбнулась. Лейтенант заметил, что у нее тоже чуть-чуть сморщилась переносица, но только это и было детское в ее улыбке - очень своеобразной, приметной. Доброе открытое лицо стало сначала веселым, почти торжественным, а потом как-то вдруг помрачнело, словно на него набежала тень. Женщина, видно, хотела поднять на соседа глаза, чтобы ответить на его слова, но почему-то не решилась.

- В карты играете? - спросил Володя.

- Нет, - ответил Ермолов. - Раньше пробовал в дурака, а теперь и это забыл. Как сяду с кем-нибудь играть, так обязательно дураком себя чувствую.

- Мы вас научим, - принялся уговаривать Володя. - Стоит раз-другой перекинуться - и все.

- Нет-нет, - возразил Ермолов. - Не люблю я карт.

- Жаль, - натянуто улыбнулся Володя. - Ну что ж, пойду искать партнеров. Колода у меня с собой.

Он подошел к соседнему купе. Дверь была по-прежнему открыта. Женщина с яркими обручиками на руке кормила из алюминиевой миски собаку, а ее спутник, по-видимому, муж, старательно вылизывал банку из-под какого-то джема.

- Прошу прощения, - обратился к ним лейтенант. - Вы в карты играете?

Женщина подарила ему долгий, полный доверия взгляд и очень охотно заговорила:

- А кто же это в дороге в карты не играет? Конечно, играем. У нас и карты где-то есть. Дима, у тебя эта новая колода?

- У меня старая, - ответил Дима, облизывая толстые губы. - А новая где-то у тебя.

- Так сыграем? - удовлетворенно спросил лейтенант.

- Конечно, конечно! - заторопилась женщина, придвигая собаке миску. Вот только четвертого партнера у нас нет.

- А этот? - показал Володя на собаку и громко рассмеялся, довольный остротой.

Мать тем временем забавляла в своем купе Людочку. Она показала ей большой лысый каштан. "Смотри, Людочка, мячик". Девочка потянулась ручонками к каштану и, завладев им, поспешила направить в рот.

- Нельзя так, Людочка. - Мать снова взяла девочку на руки и вышла с ней в коридор.

- Володя! - позвала она, услышав голос мужа в соседнем купе. - Иди подержи минутку ребенка. Я ей постелю.

- Сейчас! - ответил Володя.

Она постояла несколько минут у окна и вернулась в купе.

- Давайте я подержу, - предложил Ермолов. - Иди, Людочка, ко мне.

- Ой, что вы? - удивилась мать. - Он сейчас придет. Очень любит в карты играть. Дома так чуть не каждый вечер. Как пойдет к этим своим партнерам, так мы с Людочкой уже и выспаться успеем, а его все нет.

Володя не пришел в свое купе. Зина принялась развязывать узлы одна, и, чтобы не стеснять ее, Ермолов вышел в коридор. За окном уплывал в сизую даль осенний лес. Смесь желтого с зеленым давала какой-то непривычный глазу темно-серый цвет. Эта однообразная полоса время от времени перебивалась голубыми, хоть и не совсем ясными, просветами. Из соседнего купе доносилось азартное шлепанье карт, возбужденные голоса да изредка свист. А между этими голосами и свистом Ермолов слышал монотонные, как в дремоте, слова женщины:

- Какая-а там погодка-а... будет теперь в Крыму? Весной в Цхалтубо хорошая-а погода. Погрелись. Летом в Риге-э... Куда ты, Дима, короля суешь? В Риге тепло-о было.

Лес за окном кончился, начали попадаться строения, столбы высоковольтных передач. Железнодорожное полотно сначала раздвоилось, потом из-под колес вынырнули и третья и четвертая линии, - поезд стал сбавлять ход.

На остановке Володя вышел в коридор, заглянул в свое купе. Людочка спала, недовольно надув губки, а мать лежала рядом и тоже, видимо, дремала.

- Уснули мои, - сказал Володя, подходя к Ермолову. - Целую ночь укладывались - беда просто с ними. Сидели бы дома!

- А куда вы едете? - спросил Ермолов.

- Домой еду, к своим. У меня отпуск на тридцать три дня.

На перроне появился Тюльпан в сопровождении своей хозяйки. Следом шел Дима. Хозяйка была в длинном, до пят, теплом халате, Дима - в пальто поверх пижамы. Тюльпан так высоко держал свой тупой, задранный кверху нос и выступал так смело и решительно, что все расступались перед ним. Хозяевам это, должно быть, нравилось. Женщина с независимым и немного вызывающим видом все время что-то говорила собаке, а Дима, сложив толстые губы трубкой, многозначительно посвистывал.

Ермолов невольно усмехнулся. Зрелище и вообще-то было забавное, но ему бросилось в глаза другое, о чем неудобно было и говорить: бульдог в эту минуту чем-то неуловимо напоминал своего хозяина.

- Хор-рошая собака! - любуясь, сказал Володя. - Жаль, Людка спит: показал бы ей тютю.

Пассажиры взад-вперед сновали по коридору, дверь в купе, где спали Зина с Людочкой, была открыта. Ермолов повернулся, тихо прикрыл дверь и снова встал рядом с Володей.

- Тихие они у вас, спокойные, - сказал он лейтенанту, уже без тени улыбки глядя в окно.

- Кто?

- Я про ваших говорю...

- А... Они? - Лейтенант глянул на закрытую дверь. - Они спокойные, им что! Беспокоиться особенно нечего. У меня у одного за все голова болит.

- Давно вы вместе?

- Где там давно! Она из десятилетки, а я прямо из училища. Встретились случайно на вокзале... А вы не женаты?

- Нет, не женат.

- Ну и правильно! Молодец!

Ермолов удивленно вскинул на лейтенанта глаза.

- Что вы так смотрите? - продолжал Володя. - Молодец, говорю. Я вам завидую. Только дураки с этим торопятся.

На станции послышался звонок дежурного. Пассажиры на перроне забеспокоились, стали разбегаться по вагонам. Ермолов заметил, как встревоженно подбирала халат и на ходу опережала собаку Володина партнерша по картам, как следом надувал губы Дима, нагруженный жареными цыплятами, яблоками, бутылками с лимонадом. Не прошло и минуты, как эта колоритная троица с сопением протиснулась по коридору. Володя пошел в их купе, и игра в карты возобновилась.

Ермолов остался у окна. Какое-то двойственное чувство появилось у него после этого короткого разговора с Володей. С одной стороны, стоит уважать человека за такую непосредственность и доверчивость, а с другой - хочешь не хочешь, а подумаешь, что это не та непосредственность и не та доверчивость. Из соседнего купе слышалось Володино посвистывание, а Ермолову казалось, что коллега стоит рядом, высокий, подтянутый, с красивыми, живыми глазами. Стоит и, не переставая, что-то говорит про свою жену. Никто уже не просит его об этом, и слушать уже становится неприятно, а он все говорит, говорит... А Зина спит в это время и ничего не слышит. Ей, наверное, снятся хорошие сны, может быть, та первая встреча на вокзале, потом - первая, светлая любовь... А может, она уже не спит?

Ермолов осторожно берется за дверную ручку, заглядывает в узенькую щелку. Так и есть, не спит.

- Входите, входите! - говорит Зина. - Что же вы все время стоите в коридоре?

И Ермолов входит в купе, смущенно опустив глаза, садится у столика. Ему неприятно, что он заговорил с Володей о таких вещах, о которых можно было и не говорить. Может быть, Зина и тогда не спала и все слышала. Не так стыдно за свои вопросы, как за Володины ответы.

- Я поспала немножко. - Зина благодарно улыбается, но смотрит не на Ермолова, а в окно. - Вернее сказать, не поспала, а вздремнула.

- Станцию одну недавно проехали, остановка была. Не слышали?

Ермолов заметил, как у Зины вздрогнули ресницы, когда она хотела было взглянуть на него.

- Не слышала я, - тихо ответила женщина, не отрывая глаз от окна.

А Ермолов теперь уже не сомневался, что она все слышала, потому что, конечно же, не спала. Больше он не мог сказать ни слова. Неловкое молчание длилось несколько минут: Зина тоже, должно быть, не знала, о чем говорить...

Наконец она медленно подняла глаза на Ермолова и спросила:

- Вы в Минске живете?

- В Минске, - ответил Ермолов.

- А мы теперь далековато от Минска. Грустно иной раз... До того домой хочется... Не слыхали: хор Шиловича дома сейчас или куда-нибудь на гастроли выехал?

- В Минске Макар Иванович, в Минске, - уверенно ответил Ермолов. - Что, нравится вам этот хор?

Зина тяжело вздохнула и снова отвела глаза.

- Я пела в этом хоре, - тихо сказала она.

Ермолов удивился и сам не заметил, как его восхищенный взгляд начал ловить Зинины глаза, чтобы хоть что-нибудь сказать, что-нибудь выразить. Слов в этот момент не находилось. Краем глаза, запрятанного под густыми неспокойными ресницами, Зина видела это удивление, и ей становилось неприятно. "Чему это он удивляется? Неужели я так не похожа на певицу или петь в хоре очень уж сложное, мало кому доступное дело?" Потом заметила, что это - доброе, дружеское удивление и взгляд у человека - открытый, доверчивый. В глазах у Ермолова не было той едва заметной, но такой колючей насмешки, какую Зина часто видела у Володи, когда речь заходила о хоре, о ее голосе. Видно было, что с этим человеком свободно можно говорить про музыку, про искусство, не нужно бояться, что он посмеется над тобой или унизит холодным, безразличным взглядом.

- Больше двух лет я пела в этом хоре, - начала рассказывать Зина. В ее глазах светилась затаенная, но настойчивая просьба и выслушать и понять ее. - Пела и училась в вечерней десятилетке. Во многих хоровых номеpax я запевала. Когда Макар Иванович узнал, что я собираюсь оставить хор, вызвал к себе, уговаривал, просил повременить хоть несколько месяцев, пока он найдет замену. Не послушалась я Макара Ивановича, а теперь мне стыдно даже встретиться с ним, даже в глаза взглянуть.

- А почему вы не послушались? - спросил Ермолов. - Извините, если этот вопрос некстати и я, может быть, немного нескромно вмешиваюсь в ваши дела.

- А что ж тут нескромного? - просто сказала женщина. - Я часто и сама себе этот вопрос задаю. Ушла из хора потому, что... Как вам сказать?.. Встретились мы с Володей, а он ведь не в Минске. Я не могла не поехать с ним...

- Если у вас есть голос и вы любите музыку... - начал Ермолов и замолк: заворочалась во сне и замахала ручками Люда.

- Был у меня голос, - переходя почти на шепот, продолжала Зина. - Люди говорили, да и сама я чувствовала, когда выходила на сцену. Это по глазам сразу можно заметить, когда на тебя из зала смотрят. А теперь, конечно, уже нет того, что было.

- Там ведь у вас, наверно, есть хоровые кружки, - заметил Ермолов, самодеятельность. А то вы могли бы и одна выступать в концертах.

- Выступила однажды, - успокоив Людочку, сказала Зина. - Выступила, так Володя три дня прохода не давал. Не любит он у меня музыки и сам никогда не поет. - Зина смущенно засмеялась. - Только свищет все время, да и то не разберешь что. Я другой раз попробую дома спеть что-нибудь, так он сразу или свистеть начинает, или радио включит. Смешной он у меня...

Людочка снова замахала ручками, и на этот раз матери уже не удалось уложить ее. Девочка встала и сразу заулыбалась, морща слегка вспотевший носик.

- Веселая, - тепло заметил Ермолов.

Мать взяла девочку к себе.

- Почти никогда не плачет, - радостно сказала она. - Только иногда ночью, да если сильно есть захочет.

И Людочка вдруг заплакала.

Мать сначала засмеялась от неожиданности, а потом на лице ее появилось беспокойство, синевато-серые усталые глаза с тревогой уставились на девочку.

- Чего ты, Людочка, чего ты хочешь? Это она голодная, - с упреком самой себе и будто жалуясь на кого-то, сказала женщина. - Молочка хочет. Хочешь, Людочка, молока?

Держа девочку одной рукой, мать развязала узел, достала оттуда бутылку молока. Девочка протянула к бутылке руки и перестала плакать.

- Сейчас мы нальем тебе в чашечку, - радовалась вместе с ребенком мать. - Где же это наша чашечка?

Зина еще раз поворошила одной рукой узел, достала оттуда фарфоровую чашечку с отбитым ушком, открыла бутылку... Но молоко не полилось. У матери пробежала по лицу тень испуга.

- Неужто скисло? А ведь хорошо кипело.

- Тепло в купе, - сочувственно заметил Ермолов.

Зина встряхнула бутылку, посмотрела для чего-то на бумажную пробку и, крепче прижимая к груди девочку, выбежала в коридор.

- Володя! Володя! - встревоженно позвала она. - Быстрей иди на минуточку сюда!

Лейтенант вышел и недовольно посмотрел на жену.

- Чего ты кричишь?

- Молоко в бутылке скисло, - чуть не со слезами прошептала Зина. - Что будем давать Людочке? Грудь она, ты ведь знаешь, днем не берет, а больше у нас ничего нет.

- Давай кислое! - громко и беззаботно сказал лейтенант. - Вот проблема! Кислое еще лучше!

- Для тебя лучше, - немного успокоившись, сказала Зина. - А для нее?..

- Ничего, ничего! - Володя беспечно тряхнул головой и вернулся в соседнее купе.

- У нас есть молоко-о, - певучим голосом сказала ему партнерша по картам. При этом она виновато глянула на Тюльпана. - Мы можем дать, если нужно.

- Спасибо, не нужно, - сказал Володя, понимая, для кого тут везут молоко. - Ваш ход. Давайте!

Зина стала кормить Людочку кислым молоком, а Ермолов не знал, что поделать с самим собою. Он не мог поднять головы, не мог глянуть на девочку. У него вдруг начало глухо щемить под ложечкой, а во рту сделалось так противно, словно он сам глотал это прокисшее молоко.

На следующей станции Ермолов, пожалуй, самым первым выскочил на перрон. Поскольку женщина с обручиками тоже собиралась выходить, Володя решил пойти вместе подышать свежим воздухом. По дороге он заглянул в свое купе, чтобы взять фуражку.

- Купи что-нибудь Людочке, - попросила его Зина.

Пока поезд стоял, она через окно показывала Людочке, какие большие яблоки были у теток, которые сновали туда-сюда по перрону, какие желтые груши. А когда залязгали буфера и тетки с корзинами как-то по-особенному засуетились, Зина с дочерью начали глядеть в конец коридора, где вот-вот должен был появиться папа. Но прошли уже многие, вернулись и сразу же заперлись в своем купе соседи с собакой, а Володи все не было. Пришел Ермолов, ласково улыбнулся Людочке.

- Вы Володю не видели? - обратилась к нему Зина.

- Нет, не встречал, - ответил Ермолов. - Да вы не беспокойтесь, он, наверно, в другой вагон сел.

Но как тут не беспокоиться? Прошла минута, другая, поезд уже набрал большую скорость, а человека все нет и нет.

Ермолов видел, что Зина побледнела, она то и дело пересаживала девочку с одной руки на другую, не могла ни сидеть, ни стоять на месте. И девочке, видно, как-то передалась тревога матери: она оглядывалась по сторонам, возбужденно махала ручонками.

Прошла по коридору проводница с ведром и щеткой в руках. Зина остановила ее: "Что делать, муж остался на станции?" Проводница долго молча глядела в ведро, будто там хотела найти какой-то ответ, а потом равнодушно спросила:

- Военный ваш муж?

- Военный.

- Не пропадет. Он там где-нибудь, - и показала щеткой в конец коридора.

Это, по-видимому, означало, что человек где-то в хвосте состава. Зина так и поняла, но успокоиться не смогла. С отчаянием и молчаливой просьбой она посмотрела на Ермолова. Тот решительно встал, надел фуражку, но как раз в это время в коридоре послышался безладный переливистый свист. Зина, обрадовавшись, бросилась туда и спустя минуту вернулась в купе вместе с Володей.

- Напугал ты нас, - прильнув к груди мужа и с бесконечной преданностью глядя ему в глаза, говорила женщина. - Что б мы тут делали без тебя? Сядь, Володенька, отдохни. Ты, наверное, догонял поезд?

Ермолову как-то не по себе стало, когда он увидел, как искренне любит Зина своего мужа. Внутри появилось что-то похожее не то на зависть, не то на досаду, - он сам толком не мог разобраться.

- Я в буфет забежал, - начал рассказывать свои приключения Володя, все время посматривая на Ермолова. - Забежал, а там - очередь. Постоял немного, гляжу - поезд наш поплыл за окном. Я сказал буфетчице пару горяченьких и бегом. Еле-еле последний вагон догнал.

- Купил что-нибудь Людочке? - несмело, моргая длинными густыми ресницами, спросила Зина.

- Ну и умница! - грубо ответил Володя. - Еще спрашивает. Я же говорю, что перед самым звонком в буфет забежал. А до этого не мог. - Лейтенант засмеялся и шагнул к Ермолову. - Понимаете, этот самый Тюльпан, из соседнего купе, вдруг как подпрыгнет на перроне, да как рванет поводок! И вырвался. Я за ним, а он - ходу. Черт его знает, что ему в голову пришло. Минут десять угробил, пока поймал лешего.

- А хозяин что? - хмуро спросил Ермолов.

- Куда ему! - насмешливо махнул рукой Володя. - С его-то прытью собака была бы уже, наверно, в Минске. Не хочет Тюльпан ехать на курорт. Давай будем обедать! - обратился лейтенант к жене. - Есть хочется!

Зина торопливо принялась одной рукой развязывать узлы.

- На подержи немножко Людочку, - неуверенно произнесла она, а синевато-серые покорные глаза просили, чтоб он хоть на этот раз не унижал ее перед чужим человеком, чтоб хоть для приличия взял на руки девочку. Ермолову просто больно было видеть эти глаза.

- Посади ее! - сухо, тоном приказа сказал Володя.

Пока Зина собирала нехитрый дорожный обед, Людочка собственными усилиями отыскала на полке свой лысый каштан и начала обеими руками поднимать его выше носа и опускать вниз. Время от времени каштан оказывался возле самого рта девочки и скоро со всех сторон стал мокрым.

Ермолов достал из кармана погремушку, протянул девочке.

- Возьми, Людочка. Смотри, какая красивая!

- У нее дома есть такая, - заметил Володя.

А Зина почему-то растерялась в эту минуту, не знала, что сказать. И только когда Людочка уже прочно завладела новой игрушкой и, размахивая ручками, начала заливаться счастливым смехом, мать села ближе к девочке, смущенно посмотрела на Ермолова и сказала:

- Зачем вы беспокоились? Право, не нужно было.

Тогда Ермолов достал из другого кармана бутылку сливок.

- Мне кажется, это можно было бы дать девочке, - тихо сказал он.

Зина испуганно взглянула на мужа: "Что вы, что вы!.. Не нужно!.."

Володя тем временем придирчиво осматривал приготовленную закуску и тоже вынимал из кармана бутылку, только не со сливками. Зина покраснела и опустила глаза.

- Спасибо вам, - глубоко вздохнув, сказала она Ермолову.

- Я думаю, - говорил в это время Володя, - я думаю, что мы с коллегой... - Он оглянулся и увидел в руках у Зины сливки. - Где взяла? Ага. Вы купили? - Он криво улыбнулся соседу. - Ну ладно. Так я думаю, что мы с вами примем перед обедом по служебной. А? Едва успел схватить в буфете. Достань, Зина, стаканы.

- Я не пью, - сказал Ермолов, поглядывая на столик, - разве уж только за компанию. - Он невольно повернулся к хозяйке.

- Садитесь с нами! - пригласила Зина, и Ермолов услышал в ее голосе благодарность и будто бы надежду на что-то хорошее. Он подумал, что Зина боится оставлять своего мужа одного с бутылкой, поэтому, поблагодарив хозяйку, полез доставать с верхней полки свой чемодан.

После первой стопки Володя стал очень уж разговорчивым и оживленным. Каждое слово, каждый жест, удачны они были или нет, рождались у него с удивительной легкостью. Видно было, что выпивка для этого человека - дело привычное и что тут он умеет показать себя.

- Жена моя не пьет, - уже в который раз повторял он Ермолову. - Совсем не пьет. Так что вы ее и не просите. Артистка - и не пьет. Странно? Правда, она только была артисткой. Ну и слава богу. Я сказал так: или жена или артистка! Правильно я сказал, товарищ Ермолов, адмирал?

"Адмирал" добродушно улыбнулся и хотел что-то сказать Володе, но Зина так посмотрела на него, что он не решился вступать в разговор. Зина и сама все время молчала, да почти и не слушала, о чем говорит муж. Она усердно кормила свежими сливками Людочку. Скажи Володе одно слово, он тебе двадцать. Скажи ему ласково, он ответит грубо и резко. Это, видно, хорошо понимала Зина, потому и сама молчала, и просила Ермолова, чтобы он не возражал. Если не раззадоривать этого человека, не подливать масла в огонь, то он поговорит, потом посвистит немного да и завалится спать. А возьмись с ним спорить - всю ночь проговорит.

Прикончив водку и назвав Ермолова еще раз десять то адмиралом, то генералом, Володя и правда вскоре полез в сапогах на верхнюю полку и, как только голова его коснулась подушки, сразу захрапел. Зина принялась убирать со стола, а Ермолов вышел, чтобы не мешать ей. Вернувшись, он заметил, что Володя лежал уже разутым - огромные ступни с широкими пятками свисали пальцами вниз с полки. Это, конечно, она разула его. Ермолов представил себе, как для этого она, должно быть, подставляла лестничку, как торопилась, чтобы успеть до его прихода. И ему стало жалко женщину. Наверно, не первый раз она разувала своего мужа...

Людочка сидела на полке одна и забавлялась новой игрушкой. Погремушка гремела у нее в руках и немного заглушала храп Володи. Зина сначала как будто не решалась взглянуть на Ермолова: она что-то очень долго шарила в узлах, потом взялась вытирать мокрой бумагой стол, собирать крошки хлеба на том месте, где сидел Володя. И только когда рядом с ней упала, будто разорвалась, погремушка, женщина с улыбкой глянула сначала на девочку, а потом на Ермолова.

- Понравилась ей игрушка, - негромко сказала она. - Старую свою уже забросила куда-то.

Мать погремела игрушкой, села возле девочки и, когда та снова увлеклась своим делом, продолжала:

- Бывало, у нас в хоре... Часто, очень часто я вспоминаю наш хор. Голос женщины звучал глухо, с перерывами, глаза то начинали искриться веселой радостью, то потухали и прикрывались чуть-чуть влажными ресницами. Была у нас там замужняя одна, тоже солистка. Подруга моя. Девочка у нее была. Вот как моя Людочка. Бывало, соберемся в воскресенье у этой моей подружки... Человек десять... И каждая принесет какую-нибудь игрушку девочке. Как сложим все вместе - целая гора игрушек. Девочка радуется, к каждой из нас на руки идет, а мать еще больше радуется. Потом муж ее берет аккордеон... Рабочий он был, простой человек, а как любил музыку! Аккомпанирует нам, а мы поем, разучиваем что-нибудь новое. Девочка всегда слушает, глазом не моргнет...

- И Людочка, я думаю, любит слушать, как мама поет, - тихо заметил Ермолов. - Дети вообще любят песни.

- Я теперь не пою, - печально сказала женщина.

- А мы с Людочкой попросим, чтобы вы спели нам что-нибудь. Мы тоже очень любим песни. Правда, Людочка?

Девочка зашуршала игрушкой.

- У меня уже, наверно, и голоса нет, - сказала Зина. - Мне только часто во сне снится, что я пою...

Выспавшись, Володя снова пошел играть в карты, а Ермолов долго стоял в коридоре, слушал хриплое радио, разговоры и песни тех пассажиров, что не очень любили путешествовать в трезвом виде, невольно поглядывал в темное окно и видел там свой лоб, конечно, более бледный, чем в зеркале, почти совсем гладкий. Проводил рукой по лбу - и чувствовал на нем морщинки, не глубокие еще, но частые. И все лицо в окне выглядело слишком моложавым. Становилось грустно. На минуту Ермолову показалось, что он может позавидовать Володе. Тот не грустит в дороге, да он, пожалуй, и нигде не грустит. И сейчас из купе доносились его веселые возгласы и неприятный свист.

Ермолов забрался на верхнюю полку, лег и закрыл глаза. Он пробовал заснуть, но сон почему-то не приходил. В открытую дверь купе время от времени прилетал далекий от какой-либо мелодичности свист. И каждый раз при этом Зина приподнимала голову, нервно озиралась и накрывала Людочку. Девочка спала плохо, все время ворочалась, стаскивала с себя простыню. А мать, видно, и вовсе не могла уснуть. Это невольно беспокоило Ермолова. Женщина уже вторую ночь не спит. Собиралась в дорогу, тоже не спала. Сам Володя говорил. Да разве только эти ночи были у нее бессонными? Представилось, что каждую ночь Зина спит вот так, как сейчас.

На рассвете проводница тихо постучала в дверь. Ермолов услышал стук сразу, потому что спал он некрепко, как будто только дремал. С тревогой заметил он, что и Зина услышала этот стук: она едва заметно пошевелила рукой, которой обнимала Людочку. Ребенок, видно, только недавно уснул. Ночью Людочка плакала. Может быть, от духоты, а может, и животик у малышки болел. Ермолов долго слышал этот плач, ему было больно от этого, а потом сон все же сморил его - на какое-то время все отошло в сторону. Потом снова проснулся, потому что пришел Володя и включил свет.

- Пятьдесят дураков им дал! - сказал он Зине, когда та приподнялась на постели. Сказал и полез на верхнюю полку.

Ермолову нужно было скоро сходить, потому проводница и подала ему сигнал. Он начал тихо и осторожно собираться, чтобы кого-нибудь не разбудить. Обулся, достал чемодан. Но только взялся за ручку двери, как Зина неожиданно вскочила.

- Вы уже сходите? - поправляя волосы, прошептала она.

- Я разбудил вас? - обеспокоился Ермолов. - Извините, Зина. Мне и хотелось попрощаться с вами, и боялся перебить вам сон.

- А я почти не спала, - доверчиво заговорила женщина. - Что-то Людочке нездоровится. Только еще больше устала за ночь, и бок стал болеть. Отлежала. Все на одном боку лежу.

- А моя уже станция вот тут, близко, - как будто с сожалением сказал Ермолов. - Надо сходить. Будьте здоровеньки! А жалко, что мы с вами уже, наверно, никогда не увидимся... Но вы, Зиночка, должны петь. Пойте, обязательно пойте!

- Счастливо вам вернуться в Минск, - с трогательной теплотой прошептала Зина и подала Ермолову руку. - Очень прошу вас, если увидите там Макара Ивановича, передайте ему привет от меня. Моя девичья фамилия Вишневская.

- Хорошо, - пообещал Ермолов, - обязательно передам. Будьте здоровы!

На перроне он отошел немного в сторону, поставил чемодан и стал ждать отхода поезда. Узнал свое окно, хоть оно ничем не было приметно. Темноватое, неясное, как и все остальные. Приглядевшись, уже можно было различить белые занавески, но только приглядевшись. Вот бы хорошо было, если б эти занавески хоть чуть-чуть, хоть на один миг раздвинулись!.. Но что поделаешь? Не шевельнулись занавески. Вскоре послышался короткий гудок и один за другим залязгали буфера. Проплыло окно перед глазами Ермолова, близкое, незабываемое окно, как в родной хате. Вслед проплыла белая надпись на сине-голубом, как это утреннее небо, фоне: "жесткий", потом номер двенадцать. Перед глазами стояла Зина в минуту прощания: ласковая, простая, немножко грустная. Про нее хотелось думать...

"Будет она еще петь или нет?" Этот вопрос не давал Ермолову покоя и тогда, когда он вышел из маленького стандартного вокзальчика и направился в военный городок.

1956

Не с той стороны

Рассказ

Перевод с белорусского Николая Горулева.

Когда Якуб Дробняк, инструктор райкома комсомола, пришел в деревню Грибки, в глаза ему бросилась прежде всего ободранная крыша в одном дворе. Потом вылез откуда-то худой пестрый теленок, остановился на середине улицы и уставился мутными глазами прямо на человека. Весь скот теперь на пастбище, а этот теленок стоит вот на улице. Выбежал со двора босой мальчишка в брючках с разными штанинами, ударил теленка прутиком и погнал перед собою. Прошел Дробняк дальше, - большая круглая лужа засверкала на улице. И на машинах и на подводах ее объезжают возле самого забора, мучаются, но никому не приходит в голову засыпать лужу.

Все это испортило инструктору настроение и заставило вспомнить слова, услышанные на совещании уполномоченных райкома партии. "Лентяев много в Грибковской бригаде и лежебок. Вы должны иметь это в виду. Кричать там умеют, а работать не очень".

И действительно, что это за улица, что за деревня!

В конторе Якуб Дробняк застал бригадира. Хорошо что застал, а то по важности дела пришлось бы искать его где-нибудь на поле. Договорились насчет собрания, Дробняк хотел идти уже осматривать бригаду, но вдруг заметил, что в углу комнаты два молодых парня, в куртках нараспашку, играют в шахматы. В колхозе такой прорыв, столько картофеля еще на поле, а они сидят себе тут, наверное, с самого утра. Инструктор подошел к хлопцам, чтобы сказать им об этом, постыдить лентяев, да как-то невольно обратил внимание на то, что конь белых забрался очень уж в опасное место. Захотелось узнать, что будет дальше, как белые спасут коня, как окончится вся партия. И сам не заметил, как простоял возле шахматистов час. Тем временем начинало темнеть: идти куда-нибудь уже не было смысла, скоро люди начнут сходиться на собрание.

Дробняк сел в углу у окна и стал ожидать, пока бригадир принесет лампу. В окно видно было, как по улице шли с поля овцы, суетились возле забора, обходя лужу, и сталкивали друг друга в грязь. Хозяйки с корзинками в руках и без корзин шли за стадом: некоторые пробирались возле забора вместе с овцами, а некоторые, в сапогах и бахилах, переходили вброд. Темнело, как и всегда поздней осенью, довольно быстро: еще совсем недавно можно было отличить столбик в заборе от обычной жерди, большую корзину в руках женщины от меньшей, а теперь уже все затуманили сумерки. Инструктор глянул на шахматную доску. Хлопцы не закончили партию, ушли.

На собрание начали приходить вскоре после того, как в окнах конторы замигал свет. Одной из первых вошла небольшая ростом, но стройная и полная женщина в мужском пиджаке из черного сукна, в сером вязаном платке и в желтых бахилах. Инструктору показалось, что это она переходила недавно через лужу, но шла без корзины.

- Каждый день что-нибудь выдумают, - громко заговорила женщина, заметив у порога односельчанок. - То собрание, то совещание... Отдохнуть дома не дают.

- Тише ты, Марья, - смущенно зашептала соседка, - здесь же чужие люди!

- Ну и что, что чужие? Разве я неправду говорю?

"Ну и язычок, - подумал Дробняк. - Не отдохнула дома. А целый день что делала? На поле вроде не была".

Женщины заходили небольшими группами. Бригадная контора вскоре стала полной, и можно было начинать собрание. Инструктор даже не ожидал, что так скоро удастся собрать бригаду. Маловато, правда, было мужчин, но, может, их вообще немного в бригаде. Дробняк заметил, как показались у порога те два парня, что недавно играли в шахматы, да с ними человека три постарше. Хлопцы сразу начали пробираться к шахматной доске.

Собрание открыл бригадир и, с согласия инструктора, сам же начал доклад. Доклад этот все уже раз десять слышали. Но ведь он нужен уполномоченному, поэтому приходилось терпеливо слушать. Бригадир, человек средних лет, с двумя рыжеватыми кудряшками надо лбом, во время доклада то наклонялся к настольной лампе, то отклонялся. Наклонившись, он прочитывал на замасленном листке бумаги разные цифры, отклонившись, говорил по памяти. Из доклада было непонятно, как шли дела в бригаде: желаете сделать вывод, что тут все хорошо, - пожалуйста, желаете убедиться, что тут все плохо, - можно было услышать факты и такие.

Хлопцы, между тем, устроились в том же уголке, спрятались за чужими спинами и тихонько начали расставлять шахматы. Инструктор видел это, но не очень возмущался: на таком докладе только и играть в шахматы. Он недовольно пошевелился и, когда бригадир посмотрел в его сторону, подал знак закругляться. Бригадир словно и ожидал этого: зачитал несколько цифр и без закругления сел.

И тогда сразу поднялся Якуб Дробняк. Молодой, со свежим чистым лицом, он, пока молчал и оглядывал всех смелым взглядом, привлекал внимание собравшихся, особенно девчат и молодых женщин. А как начал говорить, внимание это сразу ослабло. Голос у него был слишком тонким и не совсем чистым, фразы получались далеко не гладкими, да еще с заминками, будто пережеванные.

- Если говорить, так это, без выкрутасов, - начал инструктор, - то надо сказать... - Тут он глянул в сторону шахматистов и на какое-то мгновение остановился: хлопцы потихоньку продолжали партию и не только не видели, что уполномоченный встал, но и совсем не слушали его. "Бездельники", - с возмущением подумал инструктор и продолжал более энергично: - Надо сказать, что в чем тут главный корень зла? Ясно, что главный корень тут в полном развале трудовой дисциплины! Страшная лень разъедает бригаду, и это видно на каждом шагу. Не надо далеко ходить: вот здесь в конце улицы... В чьем это дворе крыша ободрана?

- В моем! - послышалось где-то у двери. - А что?

- Ага, в вашем? - Дробняк по голосу узнал, что это та самая женщина, которая так бойко здесь разговаривала, но чтобы еще больше убедиться, наклонился над столом, вытянул шею. - В вашем, значит? Так чего же вы там прячетесь за чужими спинами? Давайте сюда, ближе к столу, к свету!

- Могу и к свету, - сказала женщина и бойко двинулась к столу. Женщины расступились и дали ей дорогу.

- Ну, вот мы и поговорим, так это, конкретно. Как ваша фамилия?

- Гич, Марья Гич.

- Хорошо, товарищ Гич. Так что ж вы, давно живете под такой дырявой крышей?

- Давно. Только это не я, а моя корова. У меня хлев дырявый.

- Так. Ну, пусть себе хлев. Ясно. Так что ж вы до сего времени не могли накрыть его?

- Не могла, потому что не было соломы!

- Так, соломы. - Инструктор иронически усмехнулся, глянул на бригадира, а потом обвел глазами присутствующих. Никто не ответил на его усмешку, но это не остановило оратора. - Соломы, значит, у вас нет. А знаете, дорогая моя, что если так работать, как вы работаете, так не только соломы, но и хлеба не будет. Кто не работает, тот не ест. Слышали об этом?

- А откуда вы, дорогой мой, - женщина шагнула еще ближе к столу, откуда вы знаете, как я работаю? А?

- А я уже все вижу, - уверенно заявил инструктор. - Тут долго не надо смотреть, все ясно и так, как на ладони. Лентяйка вы неимоверная, вот в чем корень! И ясно мне, что не одна вы тут такая! - Дробняк опять бросил взгляд на шахматистов. - Ну вот спросим, например, - продолжал он, - сколько у вас теперь трудодней?

- А что мне трудодни! - с возмущением проговорила женщина. - Спросите о них в нашем правлении!

- Ну, ясно! И сказать стыдно! Так я вам заявляю здесь совсем конкретно и авторитетно, что если вы и впредь именно так будете работать, то не только не получите хлеба, ну, и, скажем, какой-нибудь соломы и другого, но и усадьбу вашу обрежут! Обрежут по самую...

- Там видно будет! - громко сказала Марья. - А пока что вижу, что нам с вами не о чем говорить и напрасно мы пришли на собрание! Идем, женщины! Пусть товарищ оближет молоко на губах да немного присмотрится к людям, тогда и приезжает к нам. Пошли!

Она резко повернулась и зашагала к дверям. Несколько женщин вышло за нею в ту же минуту, а остальные удивленно зашевелились, заговорили и тоже постепенно начали расходиться. Дробняк возвышался над столом с растерянным, вытянутым лицом и не знал, что делать, о чем дальше говорить. Пока он опомнился, в конторе остались только бригадир, несколько мужчин и хлопцы-шахматисты. Последние даже приостановили игру.

Наконец, с возмущением и злостью, инструктор набросился на бригадира:

- Что это такое, что за саботаж?!

- Тут, короче говоря, немножко не с той стороны вышло, - хмуро и, видимо, с болью в душе ответил бригадир.

- Как это не с той? Что? Не понимаю!

- А тут и понимать нечего. Марья Гич самая лучшая у нас колхозница. Вдова, четверо детей, муж погиб на фронте. Она ежедневно ходит на работу и даже детей посылает.

Инструктор побледнел, потом густо покраснел. Он начинал уже понимать всю глубину своей ошибки, но обостренное самолюбие не позволяло сразу сдаться. Выйдя из-за стола, он спросил:

- Ну, а как же это?.. Вот даже соломы и то у нее нет. Там еще чего... И работает и нет? Совсем нет?

- Да, - подтвердил бригадир. - И работает и нет! У нас, короче говоря, пока что немало таких. Теперь, правда, немного лучше жить стали... Ведь у нас восемь председателей сменилось за последние два-три года. Привезут, как кота в мешке, расхвалят, изберем. Рассмотрим потом - пьяница, болтун. Снимем. Тогда опять привезут... Порядка никакого не было...

Вот и вини тут Марью...

* * *

Ночевать Якуб Дробняк остался у бригадира. Много они говорили. Но еще больше инструктор думал и переживал в одиночестве, окутанный теплым домашним уютом. Он лежал у окна, на приготовленной хозяйкою постели. Под боком был добротный тюфяк, под головой - подушка. А Дробняку казалось, что лежать ему твердо и неудобно, что хозяйка плохо стлала ему постель, потому что она тоже была на собрании и видела, как он оскандалился. Вспоминались все собрания, какие только приходилось ему проводить. И казалось, что еще никогда не было такого случая, как сегодня. Собиралась обычно молодежь, говорили о художественной самодеятельности, о торфоперегнойных горшочках, и всегда все шло гладко: пели песни после собрания или танцевали под баян. А тут совсем, совсем не то...

Трудно было представить, как пройдет эта ночь. Если бы вдруг наступило утро, Дробняку было бы легче на душе. Он встал бы и пошел осматривать бригаду. Сделал бы, чего не сделал вчера. Пошел бы по домам колхозников. Ничего, что посреди улицы лужа! Все-таки улица в Грибковской бригаде довольно красивая. Зашел бы в дом к Марье, посмотрел бы, как живет, познакомился бы с ее детьми. И если бы позволила, отложил бы все дела и охотно полез бы на крышу ее сарая. Пусть бы только подавала солому...

А потом в правление, затем в МТС, в райком партии! Нет, не лентяи, не лежебоки в Грибковской бригаде! Даже шахматисты и те, наверное, не лентяи. Главное, выходит, не в этом. Надо скорее думать, скорее решать, как поставить бригаду на ноги, как и чем ей помочь.

А Марья? Большое спасибо Марье!

И до самого рассвета Якуб Дробняк не уснул.

1955

Кружечка малины

Рассказ

Перевод с белорусского Эрнеста Ялугина.

Тихо отворяется дверь на веранду... Когда-то надумал я пристроить ее к отцовской хате: небольшенькую, с некрашеным дощатым полом.

...Мне слышится слабое шарканье по полу. Но ненадолго. За невысоким порожком - сенцы и там глиняный дол. Шаги глохнут в глине.

Я знаю, это идет ко мне мать.

- Принесла тебе малинок, - будто оправдываясь, говорит она. - Мытые.

В одной руке ее - голубая кружечка, доверху наполненная свежей малиной. Издалека это можно принять за букет. В другой - можжевеловая кочережка, кривая и сучковатая, однако, верно, весьма сподручная для матери, ибо никакой иной она не пользуется.

Рука с кружечкой дрожит. Я встаю навстречу, чтобы принять этот духовитый дар и поставить на стол, однако мать говорит:

- Ты пиши, пиши... Я сама поставлю.

Потом она садится, цепляет кочережку за подоконник.

- Ты пиши, пиши, - повторяет она. - Я не стану мешать. Посижу немного и пойду себе в ту хату.

"Та хата" - братнина. Она с большой печью в передней половине. Там мать ночует, но иногда лежит и днем. А у меня печки нет, только грубка, всегда холодная и сыроватая. Но мне здесь работается - здесь уютно, одиноко, и окна выходят на выгон, за которым белеют свежие этажи нового города.

- Ешь малинку, - приглашает мать. - Ешь и пиши себе. Может, тебе ясик принести?

Я гляжу на матулю немного растерянно - призабыл за многие годы городской жизни, что такое "ясик", не могу догадаться, для чего он мне.

- Подкладешь под спину, - продолжает мать. - Мягче тебе будет писать...

Вспомнил: так называют наши деревенские маленькую подушечку. Нет, обойдусь. И без нее удобно - стул обит штапелем. Благодарю мать за малину. Сначала смотрю на ягоды, любуюсь, а потом беру одну, аж темную от спелости, смакую.

- Это над сажалкою у нас, - говорит мать, - самые крупные и сочные.

И верно - сочные, тают во рту.

- Ты пиши, - повторяет мать. - Даже и внимания не обращай, что я тут, при тебе.

И не знает матуля: потому и пишу, что она всегда тут, со мной.

1976

Грудники

Рассказ

Перевод с белорусского Эрнеста Ялугина.

В Краснодар я собирался давно.

- Мне бы палату грудников... Знаете? - сказал я, пытаясь узнать санитарку. Это была уже довольно пожилая женщина с увядшим морщинистым лицом, а с тех пор, как я ее мог видеть, минуло тридцать с лишним лет.

- А, вот тут, на втором этаже, - охотно ответила санитарка.

Тогда главврач скрипнул начищенными сапогами, уточнил:

- Товарища интересует не новая палата, а военной поры, офицерская. Вы должны помнить.

Санитарка с какой-то печалью прищурила глаза, внимательно всмотрелась в меня, потом спросила тихо:

- И вы были там?

- Был.

- Я тогда в другой палате работала. Но, кажется, припоминаю вас... А медсестра у вас Маша была, черненькая такая...

- Вот, вот, - обрадованно, словно сейчас увижу ее, подтвердил я. - А теперь она...

- Ничего не знаю. Пошла в медсанбат в сорок четвертом и не вернулась.

Бывшая фронтовая палата грудников заново выбелена и переоборудована, как и весь госпиталь, однако я узнал ее сразу. Палата большая, с тремя широкими окнами, и лежало тогда нас тут человек двадцать, койки стояли почти впритык.

Мне выпала койка в углу за шкафом. Самое несветлое место - читать было трудно. И самое беспокойное, хоть и обособленное, - рядом находился стул, на который присаживался каждый, кто заглядывал в палату: врачи, медсестры, представители шефских организаций, случайные посетители.

Койки в том углу теперь не было. Однако мне она так живо представилась, что в моей правой ключице, уже давно зарубцевавшейся и почти забытой, вдруг шевельнулось что-то, заныло и напомнило ту боль, которая заслоняла мне прежде свет в палатных окнах.

...В минуты просветления, а особенно потом, когда дело пошло на поправку, я невольно наблюдал из своего угла за товарищами по беде. Помню, как их перевязывали. Невозможно было не отвести глаза: раны у многих страшные, почти безнадежные. А эти раненые шутили с медсестрами, посмеивались.

И вспомнилось, как появлялась в палате раздатчица с подносом нарезанного ломтями хлеба и некоторые начинали выкрикивать, словно дети:

- Горбушку мне, горбушку!

Особенно как-то настырно получалось это у одного младшего лейтенанта, совсем еще молоденького, видно, только недавно окончившего школу. Ему всегда давали эту горбушку, будто маленькому.

Но довольно скоро его голоса не стало слышно в нестройном хоре наших попрошаек. Официантка сама подавала горбушку младшему лейтенанту, а он уже и не смотрел на хлеб. Он молчал. Потом я как-то проснулся на рассвете и увидел санитаров возле его койки. С носилками...

А некоторых своих однопалатников я встречал потом на дорогах Великой Отечественной. Они снова заслоняли грудью тех, кто был за ними.

В том краснодарском госпитале мне хотелось пробыть весь день. Пройтись по скверику, куда мы тогда выползали, едва только появлялась возможность подниматься с койки. Вот и тропинка, по которой мы так трудно добирались до реки, - вода в Кубани была такая теплая! Сначала мы только ополаскивались, а потом отважились купаться, и раны быстрее зарубцевывались от этого, кубанская вода оказалась целебной, животворной.

Но дела не позволяли мне вдосталь побродить здесь, повспоминать и грустное и радостное - предстояло сразу же ехать на кубанские нивы: как раз было время жатвы.

А на второй или третий день моих поездок случилось то, что сторицей компенсировало слишком краткое пребывание в госпитале.

В обеденный перерыв нас познакомили с комбайнером, одним из передовиков. Я мог поклясться, что вижу его впервые. И все-таки пытался вспомнить что-то важное, необходимое нам обоим: на обожженной солнцем груди этого человека была небольшая круглая выемка с правой стороны, под ключицей, как и у меня. Сразу ее трудно было толком рассмотреть под слоем пыли.

Позже, когда комбайнер остановился для короткой передышки, я подошел к нему. Он тоже вдруг проявил интерес ко мне. Лицо его было словно укутано в густую, седоватую от пыли бороду, не нарочно, надо полагать, отпущенную, а за неимением времени на бритье. И эта борода очень мешала мне.

Преодолевая смущение, я расстегнул рубашку и показал выемку на своей груди, очень похожую на его, только менее округленную.

- Постой-ка!.. - удивленно и в то же время обрадованно воскликнул комбайнер и, чуть подумав, назвал мою фамилию.

У него оказалась память лучше моей: с огорчением я отметил, что фамилию мне не вспомнить. Он продолжал говорить, и, как в тумане, всплывало лицо раненого, который лежал у противоположной от меня стены и долгое время был безнадежным. Он никогда ни на что не жаловался, старался не стонать, ничего не выпрашивал и не требовал для себя каких-либо привилегий. Он оставался еще "тяжелым", когда я мог натягивать халат и ходить к реке. Он только пробовал подниматься, а я уже был выписан и направлялся в часть.

Мы обнялись.

- Ты, вижу, проездом, - промолвил комбайнер и досадливо глянул на "газик", где меня ждали. - Прошу тебя, остановись тут, в нашем колхозе, хоть на несколько часов. Я скоро сменюсь. Остановись, это будет для меня большая радость!

Под вечер он побрился, помолодел, стал еще больше напоминать того молчуна, которого я некогда знал. И мы отдались нашим, казалось, бесконечным воспоминаниям.

Вечером похолодало, он набросил на плечи пиджак. На лацкане пиджака блеснула вдруг золотом Звезда Героя Социалистического Труда. Пришлась она почти как раз на то место, где когда-то война сделала свою отметину.

1976

Поют дрозды

Рассказ

Перевод с белорусского Эрнеста Ялугина.

"Для души поют, а не для славы..." Только не в лесу, как говорится в известной ныне песне, а у меня под окном. Тут, собственно, нет леса. Тут каменные здания и сиреневые палисадники, в которые то тут, то там вкраплены сосны. Это пригород Потсдама, а квартируем мы в комфортабельном общежитии местной партийной школы.

Дрозды принимались петь на рассвете, я слышал их пение еще в дреме. Улавливал первые трели и знал: можно немного поспать или хотя бы полежать с закрытыми глазами под эту ласковую птичью музыку. И знал, что не просплю, дрозды не дадут. Иной раз снилось, что дрозды впорхнули в комнату, летают над головой и призывают: "Вставай же, вставай! Пора, пора!"

Я скоренько подхватывался, глядел на часы. В комнате дроздов не было, но один из них, как правило, сидел на ветке сирени возле самого окна и заливисто пел. Я подходил к окну, чтоб полюбоваться птахой.

Здесь дрозды людей не боятся. Не боятся и другие птицы. А еще зайцы и косули.

Говорят в народе: "Труслив, как заяц". В потсдамском пригороде такая поговорка вряд ли в ходу.

По вечерам я выходил на прогулку, блуждал по асфальтированным вокруг дорожкам общежития. И всегда встречал зайцев, они перебегали дорогу, а иногда ковыляли по асфальту впереди, не сворачивая. Неподалеку была стоянка автомобилей, как раз на заячьем круге. И косые проскакивали возле автомашин, а то и шмыгали под них.

Однажды, когда уже свечерело, подошел я к стоянке, заинтересовавшись марками машин. Хлопнул прутиком по капоту "Москвича", а из-под него - заяц! Выскочил, ковыль-ковыль, повернулся ко мне и сел. Видно, еще не выспался.

Приходила к общежитию и косуля. Эта глядела на меня уже несколько настороженно, на асфальт ступать не отваживалась, может, потому, что был бы слышен стук копытец. Но и не удирала, а отходила с достоинством и растворялась в близких зарослях.

Тихо всюду: ни самолетов, ни пушек. И это в том месте, где тридцать лет назад гремели последние залпы войны. Теперь здесь даже из охотничьей берданки никто не пальнет в неположенном месте, в неположенное время, в неположенную дичь.

Люди мирно работают, созидают, любовно оберегают природу. И детей учат уважать птиц, досматривать пчел. А пчелы не кусают детей. А дрозды поют под окнами.

1976

Мелодия на улице

Рассказ

Перевод с белорусского Эрнеста Ялугина.

Этот концерт начался сам собой на улице тихого немецкого городка Кетцен.

Мы шли от клуба к своим автобусам, чтобы возвращаться в Потсдам, как из окна одного зеленого домика полилась мелодия "Катюши". Наши музыканты остановились: в распахнутом окне сверкнула серебряная труба. Играл весьма пышноволосый человек, немного схожий с молодым Карлом Марксом. И длинные волосы, и борода, и усы - все было со вкусом подстрижено, вызывало интерес и уважение к незнакомцу.

- А ну, хлопцы! - сказал руководитель нашего ансамбля и принялся торопливо отщелкивать застежки на футляре своей трубы. Он понял, что "бородатик" в окне не дилетант в музыке и выводит "Катюшу" не ради потехи, а по-своему приветствует представителей советской художественной самодеятельности.

Виталий, так звали молодого руководителя нашего ансамбля, взмахнул своим всегда послушным хозяину инструментом, и оркестранты подхватили мелодию. Звучная и слаженная музыка заполнила улицу, все окрест. И вот уже тут и там неслышно отворяются окна, и в них высовываются любопытные.

А бородатый трубач из своего окна уже спрыгнул на тротуар. Спрыгнул, не отрывая трубы от губ. С топорщившимися от напряжения бакенбардами подошел он к нашим ребятам, и тогда я увидел, что под этими пышными бакенбардами отсвечивают еще совсем юношеские щеки. И губы молодые и алые, они улыбаются, а в глазах радость и торжественность.

Наши музыканты заиграли "Розамунду", чарующую немецкую мелодию. Взяли ее высоко и хорошо. Кетценский трубач вприпрыжку подбежал к ним, будто к старым знакомым, к близким друзьям, закивал головой и вскинул свою трубу. Он подхватил родную мелодию с такой торжественностью и так высоко держал инструмент, что, казалось, жаждал наполнить серебряными звуками не только улицу, но и небо над собой, над городом.

"Слушайте все! - говорили его губы, его горячие глаза. - Смотрите все! Было ли что-нибудь подобное на нашей улице?"

Люди со всех концов торопились на этот необычный импровизированный концерт. Люди слушали слаженные мелодии, всматривались в лица музыкантов. И как не отличали по голосу немецкую трубу от наших, так, может, и не определили, который наш музыкант, а который их.

Люди восхищались концертом. Такого они еще не слыхали.

1976

Оглавление

Вступительная статья

ПОВЕСТИ

  Невестка

  Добросельцы

  К восходу солнца

  Белый Сокол

  Хлеборез

РАССКАЗЫ

  Старая мельница

  Сад

  Немко

  Дорогами жизни

  Квартиранты

  Горел огонек

  Вечерком

  Двенадцатый жесткий

  Не с той стороны

  Кружечка малины

  Грудники

  Поют дрозды

  Мелодия на улице Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg