«Тень без имени»

Тень без имени (fb2) - Тень без имени (пер. Лидия Израилевна Коган) 660K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Игнасио Падилья

Игнасио Падилья ТЕНЬ БЕЗ ИМЕНИ

Лили, Констансе и Хорхе,

с кем связано мое будущее.

Я чувствую, что я — никто, лишь тень Не видимого мною и того, что удивляет, И в пустоте я существую тьмой холодной. Фернандо Пессоа

От издателя

Действие этого романа происходит в Австрии, Германии, Польше и Сербии в период с 1916 по 1945 год, то есть с середины Первой мировой войны до окончания Второй. Повествование ведется с того самого момента Первой мировой войны (в произведении она также названа великой войной, или войной четырнадцатого года), когда фортуна начинает отворачиваться от Германии, Австро-Венгерской империи и их союзников. Вследствие этого исчезает с карты Европы Австро-Венгрия, а Германия просит мира, договор о котором подписывают в Версале в 1919 году. Перестают существовать также Оттоманская и Российская империи.

В период между войнами поверженная Германия снова становится мощной державой. Гитлер осуществляет аннексию Австрии и вторгается в Польшу в сентябре 1939 года, что знаменует начало Второй мировой войны, которая закончится безоговорочной капитуляцией нацистских войск в мае 1945 года.

* * *

«Мощь изобретения и сила воображения выделяет Падилью как автора гениальных романов. Он — романист, который разрушает наше чувство реальности, нормы поведения и тем самым расширяет рамки человеческих возможностей»

Нью-Йорк таймс

«Блестящий молодой автор… плетет невероятную сеть… изящное и лаконичное повествование»

Вашингтон пост

«Роман-наркотик, сложный и многогранный, переплетающий в себе прошлое и будущее… вместе с интеллектуальным триллером Игнасио Падильи мексиканская литература вышла на новый уровень…»

Сан-Франциско кроникл

I. Тень без имени

Франц Т. Кретшмар.

Буэнос-Айрес, 1957.

Мой отец, который представлялся всем как Виктор Кретшмар, был стрелочником на линии Мюнхен — Зальцбург и вовсе не был похож на человека, намеревающегося совершить преступление. Он страдал от бедности, но был крайне расчетливым, способным долгие годы терпеливо ждать благоприятного момента, чтобы поправить свое положение. Молчаливый и замкнутый в обычном общении, отец мог неожиданно прийти в ярость, и посему в личной жизни он походил на порох, запальный шнур к которому казался всегда подожженным. Вспышки ярости настигали его внезапно, являясь результатом внутреннего монолога, постоянно происходившего в мозгу этого человека, который, я уверен, пробил бы туннель в базальтовых толщах, если бы надеялся возвратить себе свет, отобранный у него в юности. Однажды я видел, как он более десяти часов кряду прятался в чаще, поджидая голодного зайца, которого должен был застрелить на спор, отметив выстрелами начало своего рабочего дня. Стояла ночь, когда животное наконец упало от пули обозленного стрелка, получив вдобавок пинки, которые превратили его в несъедобный ком крови и снега.

Спустя годы, в то время как мой отец безуспешно опровергал обвинения железнодорожного трибунала, я спросил у матери, помнит ли она о случае с зайцем; мать не смогла или не захотела мне ответить. После случившегося крушения поездов она впала в каменное молчание, причину которого я видел вначале в цепи семейных бед. Тем не менее в дальнейшем, выслушав приговор судьи, мать издала глубокий вздох и предалась облегчающему плачу: так плачет человек, освободившийся наконец от непосильного груза, который отравлял каждый миг его существования. Мои сбивчивые слова утешения едва смогли немного ее успокоить. Тогда, словно отвечая на мой вопрос о зайце, она указала на моего отца и пробормотала:

— Этого человека, сын мой, зовут Тадеуш Дрейер, и он всей душой ненавидит поезда.

Вначале я подумал, что моя мать в бреду и говорит о другом человеке. Будто за спиной стрелочника Виктора Кретшмара вдруг возникла зловещая тень — причина всех его огорчений, и прежде всего крушения, из-за которого ему, по всей видимости, придется провести остаток своих дней в заключении. Однако взгляд моей матери остановился на дрожащей фигуре ее мужа, и не оставалось места для сомнений: вскоре мне стало ясно, что во время суда она решила раскрыть мне подлинную природу поступков стрелочника Виктора Кретшмара. Возможно же, она просто решила расставить по своим законным местам все подробности давней семейной истории, которую я до этого дня в моих детских видениях видел в романтическом свете.

О том, что настоящее имя моего отца не Виктор Кретшмар, я знал с детства, что нисколько не уменьшало моего слепого восхищения им. Для меня это всегда было незабываемой семейной тайной, которая наполняла мое существование мальчишеской заговорщической гордостью. Напротив, его ненависть к поездам, о которой я не подозревал, приобрела в приговоре матери вид разоблачений, разорвавших нить между моим детством и взрослостью. Насколько позволяют глубины моей памяти, я всегда думал, что отец обожает поезда, начиная с того дня, как в одном из них он поставил на кон свою жизнь, выиграв свою судьбу в шахматной партии. Вряд ли найдется кто-либо, способный сомневаться в важности роли стрелочника на железной дороге, принимая во внимание то величие, какое придает ему работа с этими мощными стальными животными, пасущимися на бескрайних дорожных просторах. Каждое мгновение жизни моего отца было посвящено служению железной дороге, и сейчас я думаю, что избранный им способ получения места стрелочника не был простым капризом судьбы. Для отца та игра в шахматы в поезде, идущем на Восточный фронт во времена войны четырнадцатого года, была кульминацией плана, замышленного в его пользу сострадательным Творцом мира, который уже в течение нескольких лет спасал его от неминуемой смерти.

Долгое время я думал, что та историческая шахматная партия происходила в роскошном вагоне, переполненном офицерами и дамами высшего света. Руки в перчатках, развевающиеся плюмажи шлемов, шахматные фигуры из слоновой кости и ароматный дым курительных трубок… Все это годами жило в моих детских фантазиях, которые никогда не пытались разрушить мои родители. Однако после крушения из уст матери я узнал о том, что в жизни все происходило иначе.

В то время мой отец был значительно моложе, чем я представлял себе, но не настолько молод, чтобы избежать армейского призыва, который в 1916 году потряс границы Австро-Венгерской империи с целью усилить ее Восточный фронт. Где-то среди моих вещей я еще храню фотографию, где мой дедушка, крестьянин из Ворарльберга, о котором я имею лишь отрывочные сведения, прощается на поселковой станции с последним из своих отпрысков, одетым в военную форму. На фотографии старик удовлетворенно улыбается, что немыслимо для человека, отправляющего своего сына на войну. Что же касается молодого рекрута, то он, похоже, не разделяет призрачного энтузиазма своего отца: он отводит взгляд, улыбается вымученно, мертвенно-бледный, обнимает моего дедушку, словно боится потерять сознание посередине станции. Можно было бы сказать: он ждет возможности убежать с фотографии и затеряться высоко в горах, куда не проникнет звук свистка паровоза, который увезет его под дула пушек Антанты. По моим подсчетам, ему не более двадцати лет, тем не менее лицо на фотографии уже свидетельствует о том, что он открыл для себя ценность собственной короткой жизни и страшится того, что эта жизнь скоро будет поставлена под угрозу. Я представляю себе, что в тот раз дедушка, должно быть, приказал ему улыбнуться перед фотоаппаратом и даже счел необходимым подтолкнуть его к вагону энергичным жестом старого крестьянина, самой большой гордостью которого, по словам моей матери, было то, что он уже отдал родине жизнь двоих старших сыновей. Как бы там ни было на самом деле, ясно, что у моего отца в тот момент не хватило храбрости убежать в горы, и дело кончилось тем, что он послушно оказался со всеми своими страхами в старом изношенном вагоне, совсем не таком, какой присутствовал в моих фантазиях. Там он должен был погрузиться в летаргическое состояние преждевременного ожидания неопределенного будущего и попрощаться с близкими людьми, высунув свою безжизненную руку через разбитое стекло, откуда дул встречный ветер, наполненный предчувствиями и пахнущий дымом локомотива. Там, на перроне, должен был оставаться мой молодой отец, по крайней мере в течение четырех часов до тех пор, пока в вагон не вошел его соперник, настоящий Виктор Кретшмар.

Даже сегодня мне трудно понять, почему я всегда представлял себе этого человека как утонченного викторианского кавалера, возможно офицера в отставке, одно лишь присутствие которого наполняло рекрута смешанным чувством ужаса и уважения. Возможно, когда-то сам мой отец описал его так в своем стремлении скрыть от нас действительное содержание сцены и трагичность ее последствий. А может быть, просто безбрежное воображение породило во мне этот образ. По прошествии нескольких лет моя мать также сумела поставить его на соответствующее место. Персонаж из поезда, сообщила мне она между всхлипываниями, когда мы покидали зал суда, был всего лишь молодым человеком из провинции, который сумел использовать влияние своего далекого дяди для того, чтобы избежать призыва и получить место стрелочника в Зальцбургском округе. В соответствии с собственным вымыслом моя мать описала мне загадочного игрока как алкоголика, человека неуравновешенного и непорядочного, который находил болезненное удовольствие, обманывая праздных путешественников или подростков, готовых играть с посторонним на свою небольшую собственность. В связи со всем этим, неизвестно почему, когда произошло крушение и судьи приняли решение о предумышленной халатности стрелочника Кретшмара, материнское описание странного путешественника трансформировалось в моем сознании таким образом, что из приятного викторианского человека он превратился в ужасающе темную личность. Вскоре славный образ настоящего Виктора Кретшмара полностью растворился в моей памяти перед ясностью, с которой я начал воскрешать в воспоминаниях моего молодого отца, охваченного страхом и внезапно атакованного этим пьяным подобием Мефистофеля, не замедлившего лишить его крон, на которые отец намеревался подарить себе последние дни в Белграде.

Мой отец никогда не являл собой примера умеренности. Он не отличился этим качеством и в ту ночь, когда в течение нескольких минут оказался лишенным всего своего состояния. Не думаю, что этот первый грабеж имел место, как хотела бы представить моя мать, в результате игры в шахматы. Более правдоподобно думать о тривиальном покере с краплеными картами или о махинациях, изученных в баре с плохой репутацией. С другой стороны, я сомневаюсь, чтобы мой отец придал большое значение потере денег, которые в любом случае он вскоре растратил бы на турецкие сигареты или венгерских проституток. Напротив, тем, что подвигло его к продолжению игры и переходу к шахматам, в которых он был более опытен, являлась насущная необходимость победить, по крайней мере один раз, до того как вражеская артиллерия завершит свою работу по его уничтожению. Его соперник, должно быть, интуитивно увидел в его глазах это желание триумфа. Возможно, он и сам почувствовал, что пришла пора поставить все на кон уже не в картах, а в той игре, которую он тоже должен был знать досконально и считал достойной ужасных ставок, которые оба пассажира собирались сделать за столиком этого несчастного вагона.

Настоящий шахматист, говорил мне отец, объясняя правила профессиональной игры, способен с первых же ходов распознать своего противника, и обычно он соглашается на партию, если уверен, что правильно оценил силы своего соперника. Ставкой в этой божественной игре должно быть что-то столь же важное, как и сама жизнь. Мне неизвестно, кто из двоих сделал изначальное предложение и в какой момент появилась шахматная доска. Несмотря на то что всю эту историю окутывает туман, условия партии были определены с самого начала: если мой отец одержит победу, противник займет его место на Восточном фронте, уступив отцу место стрелочника в девятой будке на линии Мюнхен — Зальцбург. Если же, напротив, мой отец потерпит поражение, он будет обязан застрелиться до того, как поезд придет в конечный пункт назначения.

Хотя подобный спор, связанный с самоубийством, кажется абсурдным, он был достаточно распространенным явлением в те скорбные времена, когда жизни и судьбы не имели особого значения: власти империи мало интересовала личность рекрута или стрелочника, если один из них занимал вакантное место на Восточном фронте. В этой войне, которой, казалось, не будет конца, рано или поздно все заканчивали, истекая кровью в одной и той же траншее. Их имена, как и их жизни, уравнивались в конце концов в полной анонимности. Иногда я думаю, что спор как таковой никогда даже не касался, как утверждала моя мать, стремясь скрыть суицидальные наклонности Кретшмара, той мифической копилки, полной золотых монет, которую моя бабушка дала при прощании последнему из сыновей. Мне кажется более вероятным, что эти деньги, если они и существовали, были проиграны еще раньше. Напротив, идея о том, что человек из поезда был расположен играть на жизнь с тем, чтобы увидеть смерть своего противника, кажется мне более последовательной, учитывая то, какое почти священное значение придавал мой отец шахматам, а также имея в виду то состояние, в которое привел отца этот дьявольский пассажир, ибо, даже выиграв, отец получал во всех смыслах пустое существование.

К несчастью, той ночью мой отец этого не понял и предпочел пустить в ход свои лучшие тактические приемы с беспредельной скупостью, рассчитывая получить сокровище, о котором он даже не смел мечтать. Годы, сегодня я это знаю, показали бессмысленность его победы, но в тот момент, несомненно, отец считал свой спор со стрелочником обещанием бессмертия, а не той медленной агонией, которая в действительности ждала его в девятой будке линии Мюнхен — Зальцбург.

Партия в шахматы не должна была длиться долго, потому что поезд уже подходил к Вене. Мой отец одержал победу и обменялся удостоверениями личности со своим противником. В награду за свое мастерство в шахматной игре он получил вдобавок железнодорожную форму настоящего Виктора Кретшмара вместе с маленькой доской для шахмат, на которой отец разыграл свою судьбу и которую он хранил в сундуке вплоть до дня, когда его осудили. Теперь все это принадлежало отцу, как и сама его жизнь, которую он той ночью вырвал из рук смерти.

Мой отец добросовестно исполнял обязанности стрелочника в течение пятнадцати лет. Вначале никто не замечал в нем ни малейших признаков беспокойства, ни малейших угрызений совести, которые могли бы пролить свет на его обман. Однако постепенно эта чужая жизнь отравляла тело и душу отца, вплоть до превращения его в тень. Чрезмерная любовь отца к железным дорогам была маской, при помощи которой он сумел обмануть всех, за исключением моей матери, наделенной, как никто, интуицией в отношении всех тех событий и явлений, которые другим людям отнюдь не были очевидны.

С первого дня мой отец с максимальным усердием вживался в новую оболочку. Девятая будка находилась на западной границе Зальцбургского округа, в часто посещаемом, особенно во время войны, месте. В соответствии со своим назначением пост располагал помещением необычайно больших размеров — для таких, как отец, выросший в известном своей нищетой Ворарльберге. Эта постройка превратилась в жилище незаконнорожденного Виктора Кретшмара, происходившего из Галиции и освобожденного от воинской службы из-за поражения дыхательной системы — вначале симптомы этого заболевания отец старательно симулировал, но впоследствии они исчезли. Очень скоро окрестные жители привыкли к его присутствию, стали звать отца Виктор Кретшмар, да и сам он уверился в том, это имя принадлежало ему. Его пост не требовал ничего, кроме наивысшей пунктуальности, чтобы осуществлять целесообразный перевод стрелок в будке и время от времени посылать вышестоящему начальству однообразные отчеты. Это праздное и погруженное в рутину существование не замедлило привести его к поиску в деревнях, расположенных неподалеку, женщины, способную помочь отцу поселить в служебное помещение многочисленную семью, которую он очень хотел иметь.

Думаю, что мои бабушка и дедушка никогда так до конца и не поняли, как их сын, который для своих родителей оставался Тадеушем Дрейером, изменил свою судьбу столь немыслимым образом. Тем не менее я уверен, что старый крестьянин с фотографии, который ранее отдал своего сына войне, убежденный в скором получении третьей траурной медали, никогда не простил моему отцу такого отказа от самоубийства во имя родины. Со своей стороны, моя бабушка еще написала ему дюжину писем, продолжая называть его Тадеушем. Наконец мой отец прекратил эту переписку, потому что он полностью вжился в образ стрелочника Виктора Кретшмара и не желал от этого отказываться. Возможно, отец боялся того, что материнские послания выявят его дезертирство, а может быть, отца волновало, что письма матери послужат постоянным напоминанием о его обмане. Поэтому отец без колебаний обрубил этот эпистолярный обмен, убив таким образом в своей памяти тех, кто зачал его. Сын, воскресить которого стремились эти два старика, не ведали о том, что носящий теперь имя Тадеуша Дрейера, вероятно, был убит на Восточном фронте, с которого приходили все менее обнадеживающие известия.

Ни полный отказ моим отцом от своего имени и прошлого, ни благодать первых лет, проведенных на посту стрелочника, не оказались достаточной компенсацией того трагического мировосприятия, которое в конце концов стало неотъемлемой частью его самых страшных снов. Пока шла война, не проходило ни дня, чтобы стрелочник не спускался в город, чтобы удостовериться в смерти Тадеуша Дрейера, то есть в своей собственной смерти. Вместе с потенциальными вдовами и безутешными стариками с самого раннего утра он ждал у дверей почты публикации сводки о погибших. Все последние траншеи сложной конфигурации ежедневно проходили в его воображении, но в списках погибших не встречалось имени Тадеуша Дрейера, от которого моему отцу не удавалось избавиться, разрушив его в себе. Возможно, потом, возвращаясь в свое помещение, он представлял себе, что найдет письмо, где его родители, вероятно, сбитые с толку сообщением о гибели рекрута Тадеуша Дрейера, пишут отцу по его новому адресу в Зальцбургском округе, требуя объяснений. Быть может, отец при этом утешал себя мыслью о том, что не он прекратил связь с моими дедушкой и бабушкой, а это сделали они: получив похоронку, оплакали его смерть, думая о родной плоти, уничтоженной французскими осколками или балканскими червями. (Сведения о гибели Тадеуша Дрейера, по всей видимости, просто не дошли до того почтового отделения, на котором отец ждал вестей.)

Слабым утешением, должно быть, были для моего отца гипотетические убийства самого себя, которые он ежедневно мысленно совершал, потому что вскоре телом и душой он начал искать узаконивания своей новой жизни всеми доступными способами. Возможно, ему хотелось бы иметь сразу сотню детей, которые могли бы распространить его новое имя по всему свету, но женщина, которую он для этого выбрал, смогла дать ему всего лишь одного. Одного сына, который к тому же слишком поздно вошел в его существование, так как я родился на исходе войны после неудачных беременностей. Казалось, природа напоминала моему отцу о презренной фальшивости не только его имени, но и самого его тела. До моего рождения у окрестных жителей уже вошло в привычку видеть постоянно беременной, но в итоге всегда бездетной жену стрелочника Кретшмара. В связи с этим, когда последняя беременность завершилась удачно, вскоре поползли слухи о незаконнорожденности этого ребенка.

Преодолев таким образом препятствия, которые сама природа чинила его новому образу, мой отец направил свои последние усилия на то, чтобы доказать миру, что судьбой ему всегда было предначертано быть безупречным железнодорожным служащим. Его стремление, тем не менее, породило железнодорожную мономанию, достойную лучших причин. Исходя из безусловной предпосылки, что человек есть не что иное, как его дело, Виктор Кретшмар превратился в самого ревностного и наилучшим образом подготовленного стрелочника возрождавшейся после войны железнодорожной индустрии. Аминь переводу стрелок, который он производил ежевечерне с ритуальной точностью; мой отец покрыл стены своего жилища кучей почетных грамот, которые год за годом вручала ему компания. В этих бумагах не содержалось ничего, чего не было бы в дипломах и грамотах его предшественников, однако отец выставлял их напоказ, как если бы они являлись неопровержимыми свидетельствами идентичности его нового имени, той репутации, которую создавали ему хозяева чем-то вроде паровозной смазки. Не ограничиваясь этим, отец терпеливо собрал в своей постройке подлинный железнодорожный архив, который дополнил его энциклопедические знания обо всем, что касалось профессии. Здесь были чертежи древних и современных машин, почтовые марки, дагерротипы, тщательно выполненные гравюры, обширные по размерам планы железных дорог в странах с непроизносимыми названиями и даже беспорядочная куча романов, сюжет которых имел отношение к железной дороге, прочитанных моим отцом с медлительностью неграмотного. Все названные вещи составляли основную меблировку жилища моего детства. Они же были моими товарищами по играм, книгами для чтения, металлическими или бумажными привидениями, которые скоро уменьшили жилое пространство нашего помещения, как если бы с их помощью Виктор Кретшмар сумел разместить здесь отсутствовавших у меня братьев и сестер.

Поэтому в какой-то момент наш дом стал тесен для материализации бредовых идей моего отца. Того, что он знал о железных дорогах, было достаточно, чтобы получить в Вене степень безупречного железнодорожного инженера, но отец удовлетворился тем, что соорудил небольшую пристройку к нашему жилому помещению. Именно там он создал свой собственный макет железной дороги, и никто не мог подозревать, что создателем этих движущихся миниатюрных поездов был мой отец, творец без имени и голоса.

Я хорошо помню отца тех лет. Это был человек, сумасшедшими глазами глядящий на крошечные локомотивы, привезенные из Лондона или Берлина, на маленькие безмятежные поселки, сделанные из сосны, миллиметровую будку для хранения инвентаря, раскрашенную в цвета австрийских железных дорог и населенную свинцовым гусаром, загримированным под стрелочника. Вечер за вечером мой отец самозабвенно манипулировал этой куклой, тренируясь в бесчисленном переводе стрелок и достигнув при этом совершенства, которое не имело ничего общего с ребяческим. Я, со своей стороны, зачарованно следил за ним, стараясь забыть, что в эти самые моменты моя мать ехала в Зальцбург в поисках работы, даже не всегда законной, которая позволила бы ей залатать дыры в нашем бюджете, связанные с железнодорожной манией Виктора Кретшмара.

Крушение произошло в 1933 году, вскоре после того, как Гитлер объявил себя канцлером Германии. Никто из нас не мог видеть или слышать столкновения поездов, потому что оно произошло на много километров выше отцовского поста, в долине вблизи Зальцбурга. Те, кто впоследствии был приглашен в железнодорожный трибунал в качестве свидетелей, с такими подробностями описали происшедшее, что крушение приобрело для меня привкус невероятности, как если бы пламя, изуродованные вагоны, трупы, заключенные в раскаленном железе, раненые, взывающие к помощи посреди долины, — все это существовало скорее в безбрежном воображении свидетелей. В ходе судебного процесса мой отец должен был выслушивать одно за другим такие описания, сидя на скамеечке, что делало его меньше ростом, чем он был на самом деле, как если бы он начал превращаться в свинцового стрелочника, который до этого дня наблюдал за порядком движения его игрушечных поездов. Отец постарел за одну ночь, но в твердости его взгляда и внимании, с которым он выслушивал резкие обвинительные речи, не проглядывалось чувства вины. Казалось, отец был обеспокоен чем-то другим. Можно было бы сказать, что крушение, предположительно вызванное его халатностью, беспокоило отца гораздо меньше, чем секретные мотивы этого его действия.

Во время одной из немногочисленных бесед, которые были у меня с отцом во время суда, он попросил меня достать ему список погибших в результате крушения. Получить эти сведения было нелегко, и когда наконец я передал отцу этот список, то почти пожалел о содеянном: по мере чтения его лицо приобрело мертвенную бледность, которая уже не покидала его с этого дня. Его губы шептали неведомые мне до той поры проклятия миру, а глаза пробегали по списку сотни раз со слепой яростью, несомненно превышавшей по силе ту, с какой годами раньше отец искал имя Тадеуша Дрейера в списках погибших на полях войны. Наконец он порвал бумагу на мелкие клочки и попрощался со мной в молчании, ожидая без больших надежд решения суда.

Через несколько дней Виктор Кретшмар был приговорен к заключению за преступную халатность. В тот момент мне показалось, что совершается величайшая в истории несправедливость, однако что-то внутри меня подсказывало, что таким образом отец расплачивается за последнюю неудачную попытку освободиться от мучивших его привидений. К тому времени мать уже посвятила меня в детали действительного происхождения имени отца, объяснив, каким образом он получил пост стрелочника. Не оставалось сомнений в том, что в том обмене личностями, который произошел несколько лет назад в поезде, шедшем на Восточный фронт, коренились мотивы крушения поездов и обоснование строгого приговора суда.

В то время как я слушал полный недовольства рассказ моей матери, мне вспомнилось, что вечером накануне крушения отец отправился в город под предлогом приобретения каталога локомотивов и вернулся домой неожиданно взбудораженным. На всю ночь он закрылся в пристройке, где хранил свои макеты железных дорог. На следующее утро, заперев пристройку на ключ, он вернулся к своей работе, стараясь скрыть тяжелое состояние, которое продолжилось до момента перевода стрелок. Во время своего выступления в суде отец неоднократно заявлял, что непредвиденный астматический приступ — следствие заболевания органов дыхательной системы, зарегистрированного в его удостоверении личности, — помешал ему своевременно дойти до стрелки, чтобы перевести ее. Этот аргумент, однако, имел слишком небольшой вес при определении виновности отца в крушении поездов и, признаюсь, явился малоубедительным для нас с матерью.

Измученный подозрениями, которые посеяли во мне откровения моей матери, в период судебного разбирательства, я в тот же вечер после оглашения приговора взломал замок на двери пристройки и нашел в ней подтверждение моих предчувствий: в своем маленьком железнодорожном пространстве отец отрепетировал крушение поездов, которое стоило ему свободы. Паровоз и вагоны находились на середине макета без пламени и погибших, но безмолвное разрушение имитировало крушение, которое первый и единственный раз Виктор Кретшмар сумел отразить в реальном мире. На полу я нашел маленького свинцового гусара, одетого стрелочником. Он был завернут в газетный лист, в котором содержалось сообщение о поездке на следующий день в Зальцбург, на митинг австрийского отделения национал-социалистической партии, генерал-лейтенанта Тадеуша Дрейера, награжденного Железным крестом за героические действия на Восточном фронте во время войны четырнадцатого года. Мой отец наконец нашел человека, которого искал в течение стольких лет, человека, который теперь наслаждался судьбой, принадлежавшей не ему, — судьбой, которая только с его смертью могла бы вернуться к своему первому владельцу.

Не прошло и двух часов после открытия, сделанного мною в пристройке, как моя мать вернулась домой в сопровождении того, кому надлежало оставить навсегда след в моей жизни. В тот самый день, утром, этот приземистый полноватый человек смешался со зрителями в зале суда, ожидая окончательного решения железнодорожного трибунала. Моя мать также в то утро обратила внимание на него, но она глядела на этого человека не с недоверием, с каким мы смотрим на постороннего, который вдруг вмешивается в наши личные трагедии. Безошибочным взглядом она выделила его из толпы как старого знакомого. Судя по тому, как смотрела на него моя мать, этот человек находился там по праву, как если бы он был составной частью сценографии, созданной людьми для того, чтобы рассматривать преступление Виктора Кретшмара.

Со своей стороны, должен признаться, предусмотрительное вторжение этого человека в зал суда не избавило меня от недоверия, которое вызывали во мне его облик, его критические высказывания и страстное желание, начиная с этого дня, постоянно опекать меня как тюремного сироту.

— Этот человек — старый друг семьи, — соврала мать, открывая дверь нашего жилища. — Он поможет нам жить, когда твой отец попал в беду.

Еще опечаленный результатами своих недавних поисков в пристройке, я едва сумел промямлить приглашение в дом, и мне не удалось скрыть удивления, когда посетитель протянул мне для приветствия левую руку.

— Я потерял руку под Верденом, — объяснил он с кривой улыбкой, механически или отвлеченно в ответ на неуклюжесть, с какой я ответил на его приветствие.

Тем временем моя мать старалась приготовить чашку кофе. В данный момент она была не расположена ни объяснять мне что-либо относительно своего приглашенного, ни комментировать приговор, вынесенный судом. Вероятно, думал я, внедрение Голядкина в наш маленький мир, испытавший только что унижение, бесчестья, будет достаточно для того, чтобы, одним ударом покончив с нашей жизнью возле стрелочника, открыть перед нами новые возможности. В какой-то степени я не ошибался: низкорослый, как домовой, Голядкин сел к столу и выложил на него немалое количество денег.

— Мне кажется, — сказал он в конце, — что железнодорожный трибунал совершил сегодня огромную несправедливость в отношении господина Кретшмара. Умоляю, юноша, принять это небольшое проявление солидарности.

Его слова пропитали атмосферу помещения скорее воздухом покорности, чем благодати. Создавалось впечатление, что его визит, его подарок и даже сочувствие к моему отцу являлись частью обряда или ритуала, совершаемого по необходимости, торжественной уплатой игорного долга просрочившим платеж должником. Моя мать, должно быть, почувствовала эти сомнения, когда увидела, что я окаменел, прислонившись к двери, и не намерен принимать дар Голядкина.

— Возьми их, — приказала она с необычайной силой, указывая на денежные купюры на столе. — Эти деньги принадлежат нам.

Говоря это, она с шумом поставила чашку кофе перед единственной рукой Голядкина.

Я никогда не видел свою мать такой мрачной и вместе с тем столь уверенной в том, что она говорила. Привыкший с детства видеть ее тихой, послушной, заброшенной собственным мужем из-за его мании женщиной, я почувствовал, что она не только хотела вычеркнуть, оставить в прошлом свою жизнь со стрелочником Виктором Кретшмаром, но по какой-то странной причине была убеждена, что деньги нашего посетителя принадлежали нам. Ни тогда, ни впоследствии она не сочла нужным объяснить мне причины такой уверенности, и, думаю, она поступила правильно, не прибегнув к таким объяснениям. Прежде всего, это была часть ее истории, чью нить предстояло распутать мне. Истории, которой, если бы не находчивость матери, предстояло кануть в Лету в тот самый момент, когда Голядкин, неуклюже пробормотав приглашение, чтобы я нашел его в Вене, если окажусь там, закрыл за собой дверь нашего жилища, не сделав и глотка кофе.

Начиная с того вечера я много раз принимал дары Голядкина, но лишь в редких случаях мне удавалось установить с ним связь, которая, как я полагаю, должна существовать между провинциальным юношей и его благотворителем. Этот человек очень скоро приобрел нарушающую мое равновесие способность появляться в моей жизни так же внезапно, как и исчезать из нее. Его посещения были всегда предельно короткими, словно он торопился поскорее выполнить не совсем приятную для него миссию. В нем проглядывало неуклюжее притворство, очевидно, вызванное неспособностью скрыть подсудный смысл своих действий даже в тех случаях, когда они носили благотворительный или даже благородный характер. С самого начала мне было ясно, что Голядкин положил передо мной эти денежные купюры отнюдь не в порыве филантропии и не в знак сочувствия к моим невезучим родителям. Тем не менее необходимость развязаться с проблемами, связанными с арестом моего отца и моей фатальной инспекцией в пристройке, привела меня к тому, что я не только стал принимать помощь этого человека, но и посчитал, что, какими бы ни были причины происхождения его благотворительности, Божественное провидение поставило его на моем пути для того, чтобы в один прекрасный день я сумел отомстить за порушенную честь Виктора Кретшмара.

Первым, в чем я смог удостовериться после визита Голядкина и заключения в тюрьму моего отца, было то, что генерал Тадеуш Дрейер в последний момент отменил свою поездку в Зальцбург. Газеты ничего не сообщали о мотивах, которые в тот день привели его к отсрочке своей встречи с судьбой, но я был уверен, что впоследствии он должен был считать причины, побудившие отменить путешествие, Божественным провидением. Кто мог упрекать его за это? В конце концов, это счастливое бегство от смерти не могло быть ничем иным, как знаком того, что Бог посчитал его достойным великой судьбы, выполнения миссии, которую мой отец, настоящий Дрейер, никогда не смог бы успешно осуществить.

Вначале мысль о том, что именно так подумал генерал Дрейер, получив известие о крушении поездов и последующем аресте некоего Виктора Кретшмара, вызывала во мне прилив неудержимой ярости. Позднее, тем не менее, я сам начал бояться, что полный провал моего отца являлся подтверждением стремления судьбы, которое она предпринимает в считаных случаях, для того чтобы исправить допущенные ошибки, возвращая своим созданиям имя и путь, предназначенные им с первого дня сотворения.

Полагаю, что мой отец считал причиной своей несчастливой судьбы собственную неопровержимую посредственность, и он уже давно отказался от попыток исправить положение. Для него тюремное заключение стало как бы лишь внешней оболочкой тела, уже до этого закованного в цепи. Если прежде его лицо освещалось по крайней мере искрой гнева при мысли о мести, то по прошествии лет в отце не осталось ни малейшей надежды на то, что прошлые или будущие предначертания судьбы могли бы быть возвращены в изначальное состояние его личными усилиями. Отлученный от моей матери и, возможно, измученный призраками тех, кого он обрек на гибель среди покореженного при столкновении поездов металла, отец постепенно погрузился в угрюмое молчание, которое было настолько тяжелым, что согнуло его спину почти до пояса. Из этого состояния угнетенности и апатии не вывело отца даже мое сообщение, по прошествии нескольких лет, что благодаря милости добрых офицеров, знакомых Голядкина, имя отца появилось в списке политических заключенных, амнистированных нацистским правительством.

Это произошло в середине 1937 года, только четыре года спустя после крушения поездов и победы нацистов в соседней Германии. Голядкин сообщил мне об освобождении отца поздравительной телеграммой, в которой также повторил свое приглашение посетить его в городе, на этот раз в Берлине, где меня ждала успешная карьера рядом с определенными людьми, которые выражали большую заинтересованность в знакомстве со мной. В то время я уже перестал думать, что судьба моего отца была заслуженной карой за его посредственность, и с этого момента начался новый отсчет времени, в течение которого во мне зрели скрытые намерения получить сполна с Тадеуша Дрейера за его преступление, состоявшее в том, что он выжил. Сострадание к отцу, превратившемуся в физическую и умственную развалину в сумерках тюремной камеры, вырыло в моем сознании гигантскую яму, в которую, как магнитом, затягивало все мои помыслы и жизненную энергию. В связи с этим телеграмма Голядкина пришла как раз вовремя, чтобы укрепить меня в моих намерениях, потому что даже случившееся освобождение той человеческой развалины, в которую превратился мой отец, показалось мне издевательством успешных людей, таких как Голядкин или сам Дрейер, которые чувствовали себя вправе своевольно распоряжаться судьбами униженных. Можно было бы понять, если бы мой темный благотворитель использовал несчастье отца для того, чтобы удовлетворить свой бред величия, — в таком случае я не стал бы подвергать обструкции его личные страсти. Но я знал, что дело не в этом. Поэтому я решил не препятствовать его желанию оказывать нам помощь. Я решил найти этому отличное применение, приведя к успешному завершению то противостояние, которое когда-то начал мой отец в отношении таких людей, как Тадеуш Дрейер.

Я всегда знал, что мне будет нелегко пробиться к Тадеушу Дрейеру, однако никогда не мог представить себе, что его судьба сложится таким образом, будто сама история века поставила себе целью защитить этого человека. В тот год, помимо страшной неразберихи, связанной с неожиданной победой нацистов, Берлин встретил меня известием о том, что давний соперник моего отца, получив чин генерала, вошел в число ближайших соратников маршала Геринга. Никто с точностью не мог сказать мне определенно, какой была его роль в высшем руководстве рейха. Однако, наблюдая за тем, как ненавязчиво вел он себя при публичных появлениях и двусмысленно при получении новых назначений, можно было предположить, что он является у Геринга руководителем какого-либо проекта высокой секретности. Некоторые офицеры, с которыми вскоре мне удалось при посредничестве Голядкина познакомиться, говорили о Дрейере уклончиво, как если бы речь шла о ком-то высокопоставленном, одновременно мощном и неудобном, о пришлом австрийце, взлет и назначения которого, получаемые от Геринга и даже самого фюрера, были для них необъяснимы. Голядкин, со своей стороны, высказывался в его защиту, хотя его собственные связи с нацистами, как и у многих деловых людей того времени, носили скорее экономический, чем политический характер. В связи с этим он выражал свое сожаление, что не может помочь мне в расследовании того, какую роль играл во всем этом Дрейер.

— Если вас так интересует полиция, — сказал мне Голядкин без особого энтузиазма во время одной из немногих бесед, которые я мог вести с ним, — то я советую вам немедленно пойти на службу в армию и как можно скорее вступить в партию.

Предложение не было совсем уж бессмысленным, и было очевидно, что мой благодетель располагал необходимыми средствами для того, чтобы моя военная карьера началась наиболее благоприятным образом. Его кабинет всегда был переполнен молодыми провинциалами, которые, как и я, ожидали знака этого мецената германской молодежи для того, чтобы шикарно одеться и немедленно оказаться в охране какого-либо офицера, задолжавшего достаточно, чтобы не отказывать ни в чем тем, кого рекомендовал Голядкин. Любопытно, что впоследствии я никогда не сталкивался больше с этими жаждущими молодыми людьми, но был уверен, что наш могущественный благодетель сумел пристроить их в лоне рейха со всем старанием, какое свойственно тем, кто в числе других дергает за нити, движущие человечеством.

Итак, вначале я постарался только частично последовать совету Голядкина. В тот момент я считал полицию скорее слабым звеном управления. Кроме того, эта среда в определенной степени была чужда мне как австрийскому гражданину и, возможно, давала слишком медленный карьерный рост для того, чтобы однажды добраться по этому пути до генерала Дрейера. Так что я ограничился вступлением в молодежное объединение национал-социалистической партии в ожидании того, что вскоре, тем или иным способом, мне предоставится возможность, о которой я столь страстно мечтал.

Позже я понял, что в действительности поступление с самого начала на военную службу в армию рейха привело бы меня к тем же самым результатам. Я говорю об этом не только исходя из очевидного явления, что любая карьера в среде немцев заканчивалась тем, что становилась военной, но и потому, что генерал Тадеуш Дрейер, преобразившись из преследуемого в преследующего, так или иначе, рано или поздно нашел бы меня. Мое противостояние ему не являлось вопросом времени и не зависело от тех решений, которые, как я полагал, были приняты мною свободно. Потому что на самом деле эта свобода была иллюзорной. Сам того не ведая, я выполнял тогда роль ходока по лабиринту, выходы из которого то закрывались, то открывались лишь для того, чтобы привести меня туда, куда хотели другие. В целом в те годы я наслаждался такой же призрачной свободой, как обезумевший грызун, который бегает по хаотичной модели внутри замкнутого пространства.

Мои дни в рейхе были до головокружения заполнены делами и событиями, что было характерно для того времени, и чередовались с успешным обучением в Колледже железнодорожных инженеров. При этом страстное желание пробиться к генералу Дрейеру, если предоставится такая возможность, никогда не покидало меня, но, признаюсь, в определенные моменты я даже забывал цель, которой должны были быть подчинены все мои действия. В тогдашнем Берлине все личные мотивы казались ничтожными, какими бы они ни были. Даже выстраданные мечты отдельных людей претворялись в огромный сплав общего высокопарного будущего, в котором людям, подобным моему отцу, уже не полагалось беспокоиться о своих частных нуждах и тем более о законности имени, которое растворилось бы в энтузиазме анонимных и счастливых толп. Подобная перспектива могла ослепить любого человека, но иногда, когда я вдруг мрачнел во время митинга или парада, скрытая пружина моих причин пребывания здесь, далеких от идей приютившей меня партии и даже противоречащих ей, требовала от меня разумного осмысления действительности и конкретных воспоминаний о несчастье моего отца. Тогда я возвращался домой с тяжестью в желудке или просто погружался в бесконечные пьянки, которые очень плохо помогали преодолению вреда, причиняемого мне, как и множеству других людей, этой беспощадной борьбой ликующей толпы с неповторимой душой каждого человека.

Мне хочется думать, что именно шахматы были тем, что в определенной степени спасло меня от погружения в сумасшествие или от самоубийства. Конечно, прошли долгие годы с момента последнего шахматного урока, который дал мне отец, однако вскоре я открыл, что у меня не только еще оставались необходимые знания для построения достойной защиты на доске, но сейчас я начал находить в игре доселе неведомое мне удовольствие. За одну ночь мне удалось понять, что моя изначальная тупость в шахматной игре была связана, скорее всего, с насилием, сопровождавшим мое обучение шахматам. Маниакальное поведение стрелочника Виктора Кретшмара настолько отравили его уроки, что заставили меня поверить, будто мне от рождения не дано познать секреты этой игры. Теперь же, напротив, шахматы предоставили мне неоценимую возможность упражнять мой замученный обстоятельствами разум и восстановить тем самым здоровое начало моей личности, которое день за днем подвергалось угрозе распада среди распаленной нацистскими лозунгами толпы. Когда я сидел за шахматной доской, даже призрак Дрейера казался мне безобидным, и весь мир проходил передо мной, как если бы, по крайней мере на миг, я переставал существовать среди людей и становился одиноким божеством, свобода которого была беспредельна настолько, насколько бесконечны возможности объявления шаха королю.

Любопытно, что никто не проявил такого энтузиазма в связи с моим возвращением на тайную территорию шахмат, как Голядкин. Мои другие решения и колебания на жизненном пути обычно оставляли его равнодушным, как если бы речь шла о предсказуемых сносках в драме, содержание которой заучено наизусть. Но что касается шахмат, его интерес оказался столь чрезмерным, что это заставило меня почувствовать себя неудобно. Как только я попал в орбиту шахматных клубов и соревнований, Голядкин счел своим долгом превратиться в требовательного свидетеля моих побед и поражений за доской. Он непременно появлялся в залах во время начала шахматных партий и оставался там, молчаливый и внимательный, как и на суде моего отца, отмечая своей левой рукой каждый из моих ходов, принимая одобрительным кивком объявление о каждом из моих шахов или скрывая гримасу неудовольствия в тех случаях, когда ему приходилось становиться свидетелем потери мной шахматной королевы. Было ясно, что мой благодетель недостаточно разбирается в секретах шахматной игры и даже некоторых ее основных правилах. Тем не менее он следил за моими успехами с энтузиазмом вновь обращенного. И хотя обыкновенно Голядкин уходил раньше, чем я мог бы поприветствовать его, мой благодетель всегда оставлял меня с ощущением того, что шахматная партия была разыграна специально для него.

По истечении нескольких месяцев я достиг такого прогресса в шахматах, что мог похвастаться тем, что в то время в Берлине не было ни одного шахматного мастера, который, хотя бы раз, не признал свое поражение в игре со мной.

— Все, кроме одного, — спровоцировал меня в один из дней Голядкин, как только до него дошла весть о моем хвастовстве, и он добавил, что, если я того захочу, он добьется включения меня в шахматный клуб Рейнхарда Гейдриха, постоянным и самым сильным игроком которого был Тадеуш Дрейер.

Этого было достаточно для того, чтобы внезапно вернуть меня в реальный мир. До этого дня Голядкин никогда не показывал, что ему известны секретные мотивы моего однажды заданного ему вопроса о Дрейере. Однако теперь было несомненно, что мой благодетель всегда их знал. Более того, он терпеливо, как если бы сам по какой-либо причине, выходившей за рамки его связей с моими родителями, содействовал наступлению благоприятного момента, чтобы поспособствовать встрече, которая, как того и хотел стрелочник Виктор Кретшмар, не могла закончиться грубым убийством, а должна была состояться за шахматной доской.

В этот день я испытал к Голядкину, поступки которого не всегда казались мне доступными для понимания, уважение и даже восхищение, граничившие с дружбой. Я вдруг почувствовал себя связанным с ним общей целью, состоявшей в том, чтобы сбросить с высоты в бесчестье генерала Тадеуша Дрейера. Какими бы ни были его мотивы добиваться унижения этого человека, теперь Голядкин мог рассчитывать на меня в их реализации. Тогда во мне не вызвало беспокойства то, что, помогая мне, этот человек руководствовался чем-то большим, чем просто благие намерения. С неведомыми мне вариантами его цель была такой же, как и моя. Голядкин понял раньше меня то, что моя месть могла бы быть осуществлена полностью и с размахом только путем разгрома моего врага и его публичного унижения в ходе шахматной партии, похожей на ту, которая в свое время позволила ему узурпировать судьбу моего отца.

Не долго длился мой энтузиазм относительно предполагаемых намерений Голядкина, так как однажды вечером я сделал открытие, что даже он не был на самом деле тем, кто незаконно влиял на мою судьбу. Это прозрение возникло в ходе одной из встреч, заполняющих существование людей, подобных моему отцу и мне, которым, кажется, предназначено не быть вершителями своей судьбы.

В одном маленьком предместье Берлина, где мне довелось побывать во время одной из шумных пирушек гитлеровской молодежи, я вдруг оказался покинутым своими товарищами в кафе, которое пользовалось дурной славой, где господствовала воистину мрачная атмосфера. Снаружи стеной лил серый нескончаемый дождь, и я решил, что будет лучше подождать под крышей, пока винные пары не улетучатся, чем исчезнуть в буре подобно одному из тех старых пьяниц, которые встречали берлинский рассвет замерзшими у водостока. Я слабо помню место, где находился. Это был дом, похожий на спичечный коробок, как и множество других, которые я обычно посещал во время вылазок из университета. Там господствовал запах пива и одиночества. Я находился в этом месте как потерпевший кораблекрушение, который всего лишь несколько часов назад считал себя поднимающимся на марс брига, не ведая, почему и в какой момент произошла поломка судна.

Вдруг через окно я увидел силуэты двоих проходивших мимо людей, которые задержались на ближайшем углу улицы и завели между собой неспешную беседу, не обращая внимания на яростные атаки дождя. Полумрак позволял мне разглядеть только контуры этих фигур, отличительной чертой которых, бесспорно, была воинская стать. Это сразу же навело меня на мысль о двух офицерах, поглощенных секретной беседой. Какое-то непонятное любопытство заставило меня тогда покинуть свое укрытие и приблизиться к ним. Один из этой пары, крепкий и стройный, как викинг, стоял ко мне спиной, в то время как второй, низенький и имевший излишний вес, выслушивал слова первого с очевидной покорностью подчиненного. Расплывчатые черты этого последнего, немногие слова, произнесенные им в ответ на вопросы первого, долетевшие до моего слуха, и его жесты старого ординарца разбудили во мне воспоминание. Поначалу оно показалось мне неточным, но вскоре сложилось в абсолютно ясный образ: несомненно, этот невысокий человек был не кем иным, как Голядкиным. Еще доселе хранится в памяти неясное ощущение тревоги, которую сотворила в моем сознании, умеренно одурманенным алкоголем, эта встреча. При других обстоятельствах я, без всякого сомнения, подошел бы к Голядкину, чтобы еще раз поблагодарить за его доброе отношение ко мне, и, возможно, воспользовался бы случаем и попросил представить меня его товарищу, одного вида которого было достаточно для понимания того, что он был важной персоной в армии рейха. Однако нечто в этих готовых исчезнуть пропитанных влагой тенях не позволило мне приблизиться к ним. Неясное интуитивное озарение подсказало мне, что случай свел меня с Голядкиным тем вечером не для того, чтобы я мог осыпать его своими благодарностями, а затем, чтобы показать мне, что ничто в этой жизни не делается с чисто благими намерениями, как мы обычно полагаем.

И действительно, не успел я полностью убедиться, что передо мной Голядкин, как он, должно быть, почувствовал мое присутствие в нескольких шагах от себя. Его незначительный жест, сделанный собеседнику, заставил последнего обернуться и подарить мне наконец сквозь мокрую сетку дождя свой внимательный взгляд. Я увидел лицо, возможно, преждевременно ставшего успешным генерала Тадеуша Дрейера. Никто из них не мог узнать меня в сумраке того вечера, однако вмешательство постороннего в их секретный диалог должно было посеять в них такое же или даже более сильное беспокойство, чем то, какое встреча с ними породила во мне. Посчитав меня, вероятно, шпионом, которыми кишели в те дни улицы Берлина, они быстро спрятали свои лица в капюшоны пальто и быстрыми широкими шагами ушли в темноту.

Моей первой мыслью по дороге домой был вопрос, как Голядкин попал в руки Дрейера. Мне казалось невероятным то, что двое столь разных людей, державших в руках нити моего существования, могли фигурировать в одной и той же сцене. Если Голядкин был не чем иным, как инструментом в руках узурпатора судьбы моего отца, то в этом случае каждое мое достижение должно быть расценено как унизительное и, вследствие этого, неприемлемое для мести Дрейеру. Или же, что еще хуже, возможно, в этом случае требование моего благодетеля обыграть в шахматы Дрейера вместо того, чтобы убивать его, было хитроумным способом уменьшить агрессивные намерения злопамятного юноши в отношении его шефа. Этот молодой человек перестал бы надоедать ему, только полностью поверженный генералом, для которого это вторичное унижение Кретшмаров стало бы подтверждением того, что само его имя и героическая судьба есть не что иное, как божественный знак судьбы.

С другой стороны, мысль о том, что связь между Дрейером и Голядкиным могла быть делом, никак не связанным с моей карьерой, не слишком успокоила меня. Через несколько дней я понял, что не этот немыслимый союз противников, а скорее увиденное вблизи лицо Дрейера, знакомое мне до этого по разрозненным фотографиям и мелькавшее на митингах, было на самом деле тем, что будоражило мой разум. После встречи тем берлинским вечером постоянно маячило в моем сознании это лицо, гармония черт которого вдруг показалась мне чем-то очень близкой. Этот не совсем строгий профиль, этот слегка косящий взгляд и эти волосы, которые теперь начинали седеть, я тысячу раз исследовал, глядя на себя в зеркало. Теперь черты генерала Тадеуша Дрейера были даны мне с унижающей очевидностью моего собственного портрета в будущем, вовсе не такого, каким хотел бы видеть его мой отец, а такого, который все мы беззащитно несем с самого момента нашего зачатия и который остается с нами до последнего часа нашей жизни.

Вероятно, мысль о том, что Дрейер мог быть отцом, вначале была слишком тяжелой для того, чтобы считать ее верной. Однако со временем, не знаю, к своему несчастью или спасению, я перевел ее в эту категорию.

Наши войска вторглись в Польшу осенью 1939 года. События менялись с головокружительной быстротой, как если бы все свершалось первый и последний раз в истории. Гром военных маршей, колыхание штандартов и звон снаряжения сопровождали этот спектакль, в котором участвовали тысячи людей, готовых к жертвоприношению. В австрийском контингенте армии рейха царил безграничный энтузиазм, и, не стану отрицать, я и сам, забыв на время о том, насколько противным было для меня все это, позволил шквалу захватить себя.

После нашей несостоявшейся встречи в берлинских предместьях я мог констатировать, что мой благодетель в действительности был верным ординарцем генерала Тадеуша Дрейера. По-видимому, два этих человека познакомились и вместе сражались на злополучном Балканском фронте во время войны четырнадцатого года, и с тех пор Голядкин сопровождал того, кто вернулся с фронта с тем Железным крестом, который, как всегда считал мой отец, причитался ему. Было несомненным, что Дрейер знал о моем существовании, а точнее, непосредственно влиял на мою жизнь, как в другие времена он распорядился судьбой моего отца. Признаюсь, что вначале я не сомневался, что буду испытывать к нему лишь гнев, однако за месяцы, прошедшие с момента моего открытия до завоевания Польши, я почувствовал, что постепенно полностью отказался от такой оценки. Происшедшее столкновение чувств в конце концов убедило меня в том, что в результате спора причинил Виктору Кретшмару вред, что Дрейер, раскаявшись, решил по-своему компенсировать его. Эта малодушная и приспособленческая идея, посетившая меня не в первый раз, побуждала меня не доводить мою месть до крайности, однако именно это убеждение помогло мне то стрессовое состояние, которое было сродни лихорадочному падению в пропасть. Но в то же время в мою душу стали проникать безнадежность и тревога, вызванные осознанием того, что я, зная об истиной роли Дрейера в моей судьбе, продолжал чувствовать себя сыном поверженного стрелочника Виктора Кретшмара.

Моя мать умерла от сифилиса лет пять назад, и я не имел возможности даже присутствовать на ее похоронах. Мой отец в это время чах в доме престарелых во Франкфурте, неспособный даже узнать меня, не говоря уж о том, чтобы оценить мои усилия вернуть ему потерянное. В этих условиях смертельное противостояние с Тадеушем Дрейером уже не являлось сведением счетов сына Виктора Кретшмара с соперником, вытеснившим его отца, а приобретало характер личной жертвы. Моя мимолетная встреча с генералом и его адъютантом, происшедшая в берлинских сумерках, одним махом отняла у меня желание в чем-то не упрекать Дрейера. Ненависть, эта движущая сила, направлявшая каждый мой шаг в последние годы, вдруг сменилась полным безразличием к людям и делам, и я подумал, что настал момент выяснить, какая судьба ждала бы Виктора Кретшмара в Польше. Я почувствовал, что мой долг — вступить в эту новую войну, в ожидании того, что терпеливый стрелок, прячущийся в гуще славянских лесов, уничтожит меня точным выстрелом и затем мое тело распадется в чужой земле. Только таким образом, казалось мне, я вырву у Тадеуша Дрейера жизнь, воссозданную им при доброй помощи Голядкина. Не знаю, было ли это обусловлено моим отвращением к жизни или, напротив, упорным страстным желанием пожить такой жизнью, от которой Виктор Кретшмар отказался много лет назад в поезде, шедшем к восточным траншеям. Думать в этом случае о шахматной партии с Дрейером представлялось почти фривольностью, абсурдной ставкой, ибо при любом исходе я оказался бы проигравшим. Моя смерть, трусливая и нелепая на не менее нелепой войне, была единственным способом получить с Дрейера за каждую по отдельности и за все его гнусности.

Однако обманщик моего отца, должно быть, каким-то образом интуитивно почувствовал посылы моего логического самоубийства, потому что придумал нечто, чтобы опередить черную работу смерти. Даже сейчас мне хочется думать, что та вторая встреча с Дрейером не была такой уж случайной, какой он хотел представить ее вначале. Хотя иногда я подозреваю, что именно судьба, если не действия в духе Макиавелли этого Голядкина, привела к нашему противостоянию. Сейчас мне кажется, что любой поворот судьбы, сколь бы странным он ни казался, был для меня связан с именем Тадеуша Дрейера.

Через несколько недель после того, как войска рейха были окончательно расквартированы в Польше, я оказался на фронте с группой технической поддержки оккупационных войск. В течение более чем трех месяцев, не ведая истинных мотивов, я играл значимую роль в составлении подробной железнодорожной карты германско-польской приграничной зоны, предназначенной, как мне стало известно впоследствии, для придания большей сокрушительной силы первому великому военному наступлению фюрера. Затем мне пришлось заниматься неблагодарной работой по подготовке основ для реконструкции некоторых железных дорог, обеспечивавших перевозку грузов и заключенных в концентрационные лагеря, которые наше руководство начало строить в Польше. Я должен был интуитивно почувствовать, что эти служебные обязанности, с бюрократической точностью записанные в моем приказе о перемещении, заключали в своей глубине отвратительный груз крови, который ложился всей тяжестью на нас со времени подписания Версальского договора в 1919 году. Тем не менее мне было совершенно безразлично, каким именно целям служили мои знания о железных дорогах. В те времена лица, имена и судьбы людей были настолько растворены в анонимности вооруженной толпы, что было бы бесполезным претендовать на то, чтобы водоворот истории мог замедлить свое вращение из-за появления индивидуумов, которых он давил в ходе их хаотического, беспорядочного бегства. Я предчувствовал, что эта новая война была, помимо всего прочего, направлена на подтверждение моей собственной неспособности освободить себя от тени отца и стремления спрятаться хотя бы в фотографию, где моя судьба осталась бы отпечатанной пожизненно.

Судьба, однако, иногда удивляет нас неожиданными оборотами, которых невозможно избежать. Речь идет о ее злых шутках над нами ради того, чтобы мы не впадали в полную пассивность и хоть на миг насладились иллюзией того, что и мы имеем доступ к нитям, при помощи которых другие манипулируют нашим существованием. Такой урок я получил в 1941 году, именно во время нахождения в Польше. Практически все было готово для осуществления плана «Барбаросса», и мне лишь оставалось ждать приказа своего начальства, чтобы сменить компас инженера на винтовку. Друг, которого я завел в партии, работавший в то время фотографом высшего германского командования, пригласил меня осмотреть концентрационный лагерь Треблинка. Я согласился, стараясь избежать пресного ожидания ухода на фронт, события, которое будило во мне тревожность, похожую на ту, что испытывает приговоренный к смерти в ожидании утра восхождения на эшафот. Менее чем за два часа бронепоезд должен был доставить нас в лагерь, по дорогам, которые я сам помогал проектировать. Там нас ждал прием коменданта Треблинки, который должен был носить характер вечеринки, предвещавшей нечто, немногим отличавшееся от оргазма.

Таким образом вскоре, в новеньких погонах лейтенанта, я оказался в роскошном вагоне для курящих, переполненном шикарными дамами и офицерами, занимавшими высокие посты. Далекая от того, чтобы воодушевить меня, эта сцена, казалось, явившаяся из глубин забытых мною детских фантазий, исподволь приобрела доводящий до изнеможения характер ночного кошмара. Помню, в вагоне стояла липкая жара, несмотря на зиму, уже установившуюся на польской территории как предвестник той стужи, которая сопутствовала поражению наших войск под Сталинградом. Сидящий рядом офицер протирал объектив своего фотоаппарата с медлительностью, сравнимой с движением сонной черепахи.

Вдруг взрыв чистого и звонкого смеха заставил нас посмотреть в глубину вагона. Оттуда к нам направлялся очень высокий офицер, одетый в парадную форму. Широкоплечий, исполненный духом самодовольства, которое можно увидеть только у ветеранов войны, генерал Дрейер являл собой полуденный свет этой военной элиты, которая умела контролировать свою походку и жесты благодаря строжайшей самодисциплине. По мере того как он расчищал себе проход среди других пассажиров, его внешность становилась все более и более величественной. Следом за ним, спотыкаясь, шел Голядкин, улыбаясь мне празднично и в то же время пристыжено в предвидении встречи, которая вот-вот должна была состояться. Наконец они подошли ко мне, как бы проплыв через Саргассово море. Дрейер поприветствовал меня с такой фамильярностью, что это должно было показаться нахальством даже самому Голядкину.

— Привет, инженер. Я давно хотел с вами познакомиться. Мой ординарец много рассказывал мне о вас. — И он уселся напротив, не дожидаясь ответа. Затем тихим голосом Дрейер приказал моему попутчику и Голядкину пойти в ресторан и пропустить несколько рюмок за наше здоровье, так как ему нужно уладить со мной кое-какие неотложные дела.

Едва мы остались одни, генерал Дрейер поздравил себя с возможностью разговаривать с австрийцем в столь прусском путешествии. Затем, не обращая внимания на мое безразличие, снял китель, помолчал несколько секунд и пробормотал:

— Кретшмар… На войне четырнадцатого года я был знаком со стрелочником из Галиции, носившим это имя. Отличный шахматист, несомненно.

Он произнес эти слова с сердечностью, которая показалась мне противоестественной. У Дрейера была любопытная манера произносить гласные, обычно свойственная людям, проведшим в разных частях света достаточно времени, чтобы утратить всякий акцент, как если бы они превратились в граждан той вымышленной провинции, которая тянется от Финляндии до Триеста. Говоря, он расслабил на столе свои огромные руки. Казалось, он готовится исполнить на воображаемом пианино увертюру, единственным слушателем которой должен был быть я. Одного упоминания об отце оказалось для меня достаточно, чтобы понять, что его слова были обидными и ненужными. В какой-то момент я был близок к тому, чтобы потребовать у него, чтобы он раз и навсегда раскрыл свои цели, но меня остановило неосознанное ощущение, что эти преамбулы и эта ирония были неотъемлемой составной частью маленького ритуала жертвоприношения, в котором мы оба являлись главными действующими лицами.

— Мой отец, гергенерал, — соврал я, сказав наконец ту единственную правду, какую мог предложить своему слушателю, — родом не из Галиции, а из Ворарльберга.

Дрейер сделал кратчайший жест удивления, как если бы он понял мой сарказм, улыбнулся и добавил, что он тоже родился на австрийском юго-западе, хотя, к сожалению, не помнит о том, чтобы знал там кого-либо по фамилии Кретшмар.

— Быть может, — добавил я, думая таким образом завершить этот нелепый обмен любезностями, — это связано с тем, что мой отец очень рано покинул родину и работал стрелочником на линии Мюнхен — Зальцбург.

Безразличная улыбка генерала Тадеуша Дрейера перешла в радушный смех, растворившийся затем в дыму сигареты, которую он только что зажег.

— Ах, Зальцбургский округ, — произнес он с деланой мечтательностью, — замечательное место, инженер. Самые прекрасные женщины империи цветут там дюжинами. Вы еще слишком молоды, чтобы знать об этом, но после войны это место превратилось для нас в пункт обязательной остановки.

Услышав это, я почувствовал, как целый мир начал вращаться в моей голове. Тень Тадеуша Дрейера проникла в мою душу, подобно маленькому злому демону. Он не оставил за мной даже привилегии узнать, скрывалось ли в его словах не только подтверждение моего незаконного рождения, но и вероятность того, что этот человек, так же как он рассчитал арест моего отца, следил за каждым моим шагом и оказывал мне помощь в любой момент. В тот миг мне хотелось бы оказаться вместе с ним перед зеркалом и вывести наружу каждую черточку нашего общего облика, проявление которого год за годом наблюдал во мне мой отец. Каждое событие моей жизни приобрело соответствие плану, контролируемому чужим умом. Деньги, которые привозила в дом мать, возвращаясь из Зальцбурга, в то время как мой отец тратил свое жалованье на манию, связанную с железными дорогами, заключение отца в тюрьму, мой быстрый подъем по ступеням лестницы национал-социалистической партии, легкость, с которой мне удалось завершить обучение на инженера, — все это подчинялось законам заговора, который Тадеуш Дрейер организовал с помощью Голядкина не только против себя самого или моего отца. На меня накатила парализующая меня ярость — не к генералу, а к самому себе, из-за своей неспособности обвинить его в чем-то и при этом чувствовать себя обязанным быть благодарным ему за то, что он распоряжался моей судьбой, а быть может, и моим существованием; ему, человеку, который добился того, чего мой отец, отмеченный клеймом преступника и сумасшедшего, никогда не смог бы мне дать. Ярость, связанная с памятью моей матери, которую я всегда считал жертвой Виктора Кретшмара, год за годом оплодотворявшего и презиравшего ее, вынуждая бог знает на каких темных улочках города искать средства к существованию, пока она не заработала болезнь, убившею ее. Полагаю, что на моем месте ни один человек не смог бы навести даже минимального порядка в подобной сумятице ощущений. Вряд ли я сумел скрыть свое замешательство, но, кажется, я заметил его грубое подмигивание добиться признания у своего слушателя, как если бы он также ждал долгие годы, чтобы, оставшись наедине, поговорить наконец со своим сыном, посеяв в его душе хаос чувств.

Должно быть, прошло несколько секунд после последних слов генерала Тадеуша Дрейера, прежде чем я невероятным усилием воли сумел обуздать свою ярость и обрести некоторую сдержанность. Поезд моих детских мечтаний продолжал свой медленный путь в Треблинку, полный сигаретного дыма и офицеров, которым было мало дела до разговора между начинающим железнодорожным инженером и старым военным. Вскоре мы должны были подъехать к туннелю Нагосево, где, вероятно, мне не составило бы труда, воспользовавшись темнотой, выстрелить в Тадеуша Дрейера. Однако на этот раз события приняли другой оборот, и не потому, что они не согласовывались с моими планами. Теперь я сам не мог понять, по какой причине столько времени искал возможности противостоять ему. И тогда мне пришло в голову только одно — достать из моего чемодана маленькую шахматную доску с почти стертым рисунком, которую за много лет до этого я обнаружил среди отцовских вещей. Генерал отреагировал на это действие напыщенной улыбкой и определил условия игры, сходные с теми, по которым он или мой второй отец играл десятилетия назад: если он одерживал победу, я должен был полностью перейти в его распоряжение. В случае моей победы он должен был поднять крышку своих мозгов до прибытия в Треблинку.

— Как вам уже известно, лейтенант, — сказал он, расставляя фигуры на доске и ни на мгновение не гася свою отеческую улыбку, — мне нравятся такие условия игры, при которых мы оба окажемся победителями.

Я ограничился кивком и в то время, как поезд приближался к туннелю Нагосево, заменил одну из своих пешек маленьким свинцовым гусаром, которого в свое время Виктор Кретшмар раскрасил в цвета, присутствовавшие на его полосатой форме стрелочника.

II. От тени к имени

Рихард Шлей.

Женева, 1948.

Вначале, когда я увидел, как он выходит из поезда среди солдат, прибывших для подкрепления Украинского фронта, мне незачем было знать, что Якобо Эфрусси, мой давний товарищ по детским играм в окрестностях Вены, сменил свое имя и стал зваться Тадеушем Дрейером. Действительно, в том октябре 1918 года австрийский фронт на Балканах уже начал превращаться в подлинный бедлам, где самым благоразумным было отказаться не только от своего имени, но и от своей личности там, где все были приговорены к гибели. Однако в тот вечер я еще не мог в полной мере оценить те блага, какие дает обезличивание во время войны. Полагаю, что по этой причине я счел успокаивающим моментом появления знакомого лица среди тысяч расплывчатых лиц, которых на протяжении последних недель видел выходящими из поезда на вокзале Белграда, чтобы продолжить свой путь к траншеям Сербии.

Прошло менее месяца с тех пор, как отец Игнатц Ваграм, назначенный на Восточный фронт для оказания духовной поддержки нашим войскам на Балканах, появился в моей семинарии в поисках новичка, который помогал бы ему в выполнении его трудной миссии. Его торжественная речь была произнесена во время службы, но он говорил так, будто слова были обращены только ко мне. После всего происшедшего я стал как бы духовным сыном отца Ваграма и должен был следовать за ним во всем, что он считал достойным делом любой жизни, посвященной службе обездоленным. У отца Ваграма было особое ощущение священной службы. Он считал, что занятие человеком церковного поста является как бы его вторым крещением, для чего новичку необходимо полностью отказаться от своей житейской истории с целью обретения облика, предназначенного ему с рождения. Никакие воспоминания о прошлом, никакие прежние знания не должны были оставлять пятен на чистой доске разума помазанников, если они хотели когда-нибудь начертать в своих душах вечный знак миропомазания. Зачастую это убеждение заставляло его обращаться со мной с чрезмерной жесткостью, но я знаю, что святой отец терпеливо вел меня по пути заблудших душ, которым вдруг предоставилась возможность очиститься путем мученичества. Едва увидев его входящим в часовню семинарии в характерном черном одеянии с двумя нитяными звездами на сутане, я ощутил, насколько сильна его вера, и у меня возникло желание вызваться добровольцем для участия в самоубийственной миссии, которая в тот момент казалась мне бесценным путем сохранить свою личность на войне, где и отдельные индивидуумы, и нации в целом усердствовали в стремлении обезличиться и стать ничем и никем.

Несмотря на все это, двух недель в лагере Караншебеш на берегу Дуная оказалось достаточно, чтобы я начал сомневаться в правильности принятого решения. Сразу же по прибытии в траншеи отец Ваграм умер в ходе богослужения, разорванный на куски снарядом гаубицы, не оставившим от него и от алтаря ничего, кроме кучи пропитанных кровью тряпок. Через несколько дней кто-то повесил на его могилу саркастическую табличку, на которой было написано:

Тебя сразило то, что нам предназначалось, Ты обещал нам Царство в небесах, Свалившихся на голову твою. А где горланил ты, твои лежат там кости.

По моему настоянию командующий военным округом поручил бригадиру Аликошке Голядкину из канцелярии выявить авторов кощунственного стихотворения. Однако никто, включая даже наиболее благочестивых офицеров, не проявил никакой заинтересованности в результатах расследования, которое в конце концов было предано забвению. Что касается Венской курии, то она также показала полную незаинтересованность в замене убитого падре, так что вскоре, не имея сана, я вынужден был выполнять обязанности священника, при молчаливом согласии моего начальства.

Если раньше покойный отец Ваграм отнимал у меня прошлое во имя нашей веры, то теперь его отсутствие ввергло меня во вторичное, более безутешное сиротство, где и настоящее не могло предоставить мне опоры, необходимой любому для того, чтобы выдержать жизнь. Меня не оставляла мысль: отец Ваграм ошибался, считая, что священнослужение может узаконить личность человека, тогда как, напротив, оно может исказить ее характерные черты. Вряд ли было уместным убеждать умирающего солдата в том, что мое положение простого семинариста не позволяет мне ни исповедовать его, ни снабжать святыми маслами. В связи с этим мне приходилось с болью исполнять те обязанности священника, которые в другое время были бы для меня желанными, и я стал двусмысленно склонять голову, когда какой-либо окровавленный рекрут называл меня в своем бреду священником.

Могу поверить, что в тот вечер на белградском вокзале мое желание пробиться к своему другу Якобо Эфрусси казалось чрезмерным, как у сумасшедшего, который представляет себя находящимся посреди океана и протягивает руку, чтобы достичь дерева, плывущего только для него. В действительности моя дружба с Эфрусси не была свободна от ссор и драматических удалений друг от друга, но в тот момент он представлялся мне братом, тем родным человеком, в ком мы узнаем себя, кто несет записанным в своей памяти исчезнувший отрезок жизни, принадлежащий нам по праву. Отчетливо помню, что его имя пару раз споткнулось в моем горле, прежде чем я сумел бросить его поверх голов других рекрутов. Также я помню горькое удивление, которое вызвала во мне его реакция на мой крик утопающего: услышав меня, Эфрусси остановился, как если бы ему выстрелили в спину, медленно повернул голову и смотрел на меня в течение нескольких секунд. На мгновение мне показалось, что я различил на его лице мимолетную улыбку того, кто также находит черты знакомого человека в разрозненных фрагментах своей собственной памяти. Однако этот свет, реальный или кажущийся в моем состоянии опьяненного энтузиазмом, очень скоро превратился в яростный взгляд, растворившийся вскоре в толпе.

Часы, последовавшие за моей несостоявшейся встречей на вокзале, я потратил в канцелярии Караншебеша на поиски имени Якобо Эфрусси в списках личного состава, только что прибывшего на фронт. Я знал, что в эти моменты военные хирурги в обширных помещениях, кишащих умирающими, как обычно, взывали к моему присутствию, надеясь на чудо. Однако в тот вечер я чувствовал потребность отказаться от своей роли заменителя морфия, который, как мне хорошо было известно, врачи предпочитали продавать на черном рынке Белграда. Если медикам был нужен священник, они могли его себе придумать, как по существу они и сделали со мной. Им не пришлось бы затратить много усилий, чтобы вновь осуществить подобный святотатственный обман. Для этого врачам было достаточно знать пару латинских выражений и использовать окровавленные бинты вместо епитрахили. Умирающие солдаты не раскрыли бы обмана. Принять исповедь мог любой человек, и было очевидным, что на этой войне не требовалось проведения каких-либо расследований, тем более что все раненые говорили о тех же ошибках, о которых говорили до них и другие, прожившие недостаточно долго, чтобы накопить много грехов.

Мое изучение списков вновь прибывших было безуспешным, так как помогло мне лишь подтвердить опасения в том, что присутствие Якобо Эфрусси на Балканах могло быть ошибкой или бредом. Я сам не мог понять цели своего посещения канцелярии, потому что оно начинало приобретать скорее вид бегства от моих невыносимых священнических обязанностей. Кем был, в конце концов, этот самый Якобо Эфрусси? Отрывочные воспоминания о нем вернулись в мою память только в тот момент, когда я различил его лицо на вокзале в Белграде, и они в то время не особенно отличались от тех, которые я мог бы хранить о любом из моих венских друзей. Почему тогда я действовал так, будто где-то в подсумке этого человека хранилось секретное послание, похожее на то, которого агонизирующие солдаты ждали от меня, чтобы наконец понять, почему они позволили убивать себя на Балканах во имя Австро-Венгерской империи? Пока я перечитывал имена рекрутов, эти вопросы настойчиво вертелись в моем мозгу. Снова и снова только имя Эфрусси вело меня к поиску в моих детских воспоминаниях. Я видел Эфрусси то перескакивающим через забор, то без особой сноровки катающим потертый футбольный мяч; я неоднократно видел его на темной лестнице, которая вела в ювелирную лавку его отца. Иногда я призывал его на помощь, преследуемый группой холерических подростков, а в других случаях именно он преследовал беспорядочную толпу испуганных младших детей, среди которых я мог различить свое собственное лицо, деформированное сейчас слабым светом лагерных ламп. Образы Якобо Эфрусси возникали в моем уме, терзаемом логикой кошмаров, далекие от тех воспоминаний о детстве, которые отложились в моей памяти в самый благоприятный период моей жизни. Было что-то от прообразов и насилия в этих смутных воспоминаниях, что-то, что никак не могло принять четкие формы. При этом речь шла только о фрагментах не имеющих особого значения и поверхностных, которые мало помогали моему лишенному опоры воображению обрести столь желанную почву.

Когда фамилии рекрутов хаотически заплясали перед моими усталыми глазами, я решил послать все к дьяволу. Я подумал, что эти бесконечные списки можно просматривать до самой смерти. И как раз в такой момент бригадир Голядкин, возвращаясь после одного из своих частых вторжений в лагерный бар, появился в Канцелярии, чтобы хотя бы частично внести ясность относительно того, что я искал. Несмотря на неспособность его найти виновника кощунственной надписи на гробе Ваграма, я не испытывал к нему никаких отрицательных чувств. По моему мнению, Голядкин был безобидной личностью, и в определенной степени он заслуживал уважения больше, чем кто-либо другой в Караншебеше. Осужденный неминуемо вызывать недоверие, как и любой из казаков, которые незадолго до этого вошли в состав войск империи, бригадир, потерявший руку под Верденом, проявлял такую легендарную сноровку управляться с саблей оставшейся рукой, что ему было позволено остаться в армии, как если бы война была единственным делом в мире, к которому был пригоден. Голядкин принадлежал к числу людей, которые после пары кружек пива способны перешагнуть самые элементарные границы приличия. Обладавший, как немногие, умением выживать в экстремальных ситуациях, он не церемонился с равными ему по положению, но мог заискивать перед вышестоящим начальством, если надеялся извлечь из этого какую-либо выгоду. На фронте общение с ним всегда воодушевляло меня. Любые мелочи приводили меня в уныние. Он же был единственным, кто, несмотря на мое одеяние священника, видел во мне сержанта, получившего свой пост в награду за соблазнение жены генерала.

В тот вечер Голядкин, должно быть, заметил, что со мной что-то не так, потому что его сбивчивое приветствие вдруг приобрело необычный сладковато-отеческий оттенок.

— Привет, святой отец. Советую вам немного подышать воздухом. Вы похожи на мертвеца.

Затем, не добавив больше ни слова, он рухнул на соседний письменный стол, словно убитый наповал, как бы желая придать больше убедительности своей последней фразе. Я позволил ему оставаться в таком положении, прежде чем мне пришло в голову спросить, не помнит ли бригадир случайно имени Якобо Эфрусси среди только что прибывших в лагерь. Он поднял подбородок, молча посмотрел на меня и наконец, освещенный одним из редких моментов просветления, которые сопровождают начинающих пьяниц, ответил:

— Эфрусси? Я не знаю никакого Якобо Эфрусси, но уверяю, что вам не найти его здесь. Каждому известно, что евреи всегда ухитряются избежать призыва или же, на худой конец, добиваются какого-либо назначения в тылу.

Бригадир вовсе не разочаровал меня, напротив, его слова подействовали на меня как бальзам. Шаткая лестница торговца-ювелира вдруг возникла в моей памяти с потрясающей ясностью, и я сумел разглядеть на ней двоих детей, которые собирались начать шахматную партию на потрескавшейся доске. Я почти испытал смутное, давно забытое ощущение энтузиазма, который охватил меня, когда сын ювелира согласился поделиться со мной секретами этой королевской игры. Постепенно образ приобрел исключительную ясность, как и прозвучавший в моей голове злобный крик моего отца, который в тот день прервал нашу партию, утащив меня домой, окончательно запретив мне возвращаться и ставить себя под угрозу быть униженным на шахматном поле сыном презренного еврея.

Начиная с этого момента мне было уже нетрудно упорядочить в памяти остальное: Якобо Эфрусси был вырван из моей жизни таким насильственным способом, который в то время показался мне необъяснимым и столь ранящим, что мне стоило определенного труда забыть об этом. Теперь же, как сумел напомнить мне Голядкин, возможность найти еврея в лагере Караншебеша или в армии казалась мне наименее вероятной, чем когда бы то ни было. Однако его призрачное появление по крайней мере вернуло мне фрагмент, казалось, полностью утраченных воспоминаний о детстве со столь удивительной ясностью, что это оказалось концом нити, позволившим мне размотать клубок воспоминаний, которые я считал утраченными. Удрученный невозможностью столкнуться не с Эфрусси, а со своей собственной вывихнутой памятью, я покинул помещение канцелярии, благодаря смущенного Голядкина за его ценную информацию.

Не знаю, как удалось мне тем вечером избежать тоскливого требования медиков причастить их умирающих. Можно было бы сказать, что по крайней мере на несколько часов смерть отложила свою неустанную жатву, чтобы я смог погрузиться в удовольствие восстановления вихря воспоминаний, которые начинали группироваться в моем уме в четкой последовательности. По возвращении в свой барак, который раньше я делил с отцом Ваграмом, я снял сутану и лег на свое собственное ложе впервые после смерти моего покровителя. Голова болела так, что при других обстоятельствах я сразу же обратился бы к врачам, но сейчас эта боль казалась мне незначительной по сравнению с той бурей, которая сотрясала меня изнутри. Я размышлял о сомнениях, которые освобожденный зверь моей памяти хранил для меня. Я думал об Эфрусси, о нашем одиночестве детей, бывших маргиналами из-за помыслов отцов. Я почти мог слышать, как он волочил ноги, идя в синагогу, будто сама необходимость выставлять напоказ на улицах Вены свою принадлежность к еврейской нации взваливала на него непосильную ношу. Я вспомнил также о многочисленных успехах этого преждевременно развившегося шахматного гения, достигаемых всегда под неусыпным наблюдением отца Якобо, который тщился сделать из этих ребяческих побед публичную демонстрацию превосходства своего народа. Для торговца-ювелира успехи сына в шахматной игре являлись неоспоримым доказательством того, что его гениальность была посеяна еврейской общиной тысячелетия назад и с тех пор сохранялась с болью и кровью в самосознании этого народа.

Затем я вспомнил о своей собственной тупости в шахматах, неспособности противостоять, хотя бы один раз, Якобо Эфрусси. Как и он, я также проводил многие вечера за игрой в шахматы по приказу моего отца, и часто мне приходилось быть свидетелем тех постоянных унижений, которым сын ювелира подвергал маленьких лютеранских и католических шахматистов города. Вскоре во мне созрело желание противостоять усилиям моего отца, который лишал меня детской свободы, чтобы обучать из-под палки шахматной игре, и, с другой стороны, разлучил меня с ребенком, которого также обрекли стать жертвой человеческого тщеславия. Хотя я не мог с точностью этого вспомнить, но было несомненным, что мы с Эфрусси неоднократно сталкивались не на лестнице ювелирной лавки, а в том воскресном салоне, где Исаак Эфрусси обещал простить все долги тому, кто окажется способным победить маленького Якобо в шахматной игре. Таким образом, мои публичные неудачи в шахматной игре с Эфрусси означали для моего отца не только национальное или религиозное унижение, но и потерю существенного количества денег, которые он, подверженный более выпивке, чем чести, мог бы получить с расхваставшегося своим сомнительным благородством ювелира.

У меня вызывала отвращение мысль о том, что меня, как зверька, тренируют для победы в схватке с другим зверьком с целью оплаты долга, возникшего в результате денежных трат на пиво и проституток. Вопреки усилиям отца Ваграма, старавшегося вырвать из моей памяти эпизоды той жизни, эти образы, помещенные в уголок моего сознания, никогда не исчезали полностью. Теперь, вспоминая о лестнице ювелира Исаака Эфрусси, восстанавливая разорванную цепочку эпизодов той войны и, возможно, моего отупляющего пребывания в семинарии, я смог полностью осознать влияние тех воспоминаний на мое мироощущение. Все это давило на меня, рвало мою душу на части, мешало понять самого себя. К сцене гибели моего отца в пьяной драке вскоре после моего поступления в семинарию добавились забытые эпизоды домашнего насилия: длительные уроки шахматной игры, стратегию которой я должен был отрабатывать, играя сам с собой в одиночестве наших комнат, епитимьи зимой под открытым небом на улочках Вены и бесконечные наставления отца, что жизнь заставит меня противостоять католикам-предателям, ничтожным евреям и неверным туркам-оттоманам. Возможно, эти горькие сцены закрепились в моей детской памяти после несостоявшейся игры в шахматы на лестнице, почти единственной партии, которую мы с Эфрусси хотели разыграть для самих себя, чтобы над ней не довлели условия, навязываемые ювелиром противникам своего непобедимого отпрыска. Вероятно, подобные сцены были моим ежедневным хлебом вплоть до того дня, когда я решил убежать из дома, чтобы укрыться в семинарии. Это случилось не потому, что я думал, будто католическая вера предлагала освобождение от экзальтированного лютеранства моего отца. В своем переходе в католичество я видел единственно возможное выражение моего протеста против отца и его стремления разрушить мой душевный склад.

Итак, моя священническая служба на войне, после того как я обманным путем занял место святого отца Игнатца Ваграма, не была для меня столь уж тяжким бременем. От кого бы ни исходили мои благословения молодых людей, обязанных идти в траншеи, они, должно быть, служили им слабым утешением. Каждое из моих слов, каждый из моих жестов и даже само мое скромное присутствие могли лишь передать этим несчастным тяжелое чувство совершаемого мной обмана и мою слабеющую от раза к разу веру. Я представлял себе, как, оказавшись в своем мире призраков, они раскрывали мой обман и непрестанно упрекали меня за него, как если бы из холода небытия их мог вытащить опьяненный и фанатичный прародитель. Я не мог успокоить себя тем, что был невиновен в обмане, к которому вынудили меня обстоятельства, но, по крайней мере, теперь я мог сказать, что наконец восстановил нарушенное душевное равновесие. Несомненно, что достигнутой ясностью я был обязан рекруту, которого увидел в Белграде, каким бы ни было его имя. Настоящего Якобо Эфрусси я нашел в своей памяти. Исходя из того, что возможности встретить молодого еврея на Юго-Восточном фронте были слишком малы в то время, я подумал, что лучше в уединении предаваться собственному бреду, чем искать по всему лагерю его тень, которая уже успела отдалиться в моем воображении от его физического тела. Если это тело все-таки находится в Караншебеше, судьба подаст мне знак в соответствующий момент, повторял я непрестанно в своем сознании до тех пор, пока не уснул.

Возможность повстречаться с рекрутом со станции представилась мне раньше, чем я ожидал: всего через пару дней после моего посещения канцелярии. Должен признаться, что в сложившихся обстоятельствах эта встреча оказалась менее мучительной, чем я предполагал с самого начала.

В тот вечер бригадир Голядкин прибежал ко мне сообщить, что в лагерь вернулись грузовики, переполненные раненными на фронте, и офицер подразделения «Королева Оливия» потребовал моего присутствия для исповеди одного лейтенанта, раненного в Пьяве, где итальянцы поставили наши войска в тяжелое положение. Хирурги подразделения уже ампутировали бедняге обе ноги, и теперь гангрена вгрызалась в еще оставшееся здоровым мясо.

Все было как обычно: потные руки лейтенанта, сжимавшие мои, его рот, неспособный распутать множество совершенных грехов, глаза, страстно желающие душевного успокоения, которого я не мог ему дать. Как обычно, и врачи, и офицеры слепо приняли мой обман. В противном случае они отказались бы от совершения последнего причастия человеком, иллюзорно возведенным в сан священнослужителя. Никто из них не задавался уже вопросом, как капеллан может быть настолько молодым. Казалось, они уже даже не помнили об отце Ваграме. Несколько раз я писал в курию, уже не прося, а требуя присылки настоящего священника, способного лучше меня исполнять обязанности, налагаемые войной. Однако к молчанию моих вышестоящих начальников я мог присоединить лишь старую сутану, посланную на мое имя по почте. «Найдите ей достойное применение, — написал мне епископ, собирая свои вещи для того, чтобы удрать в Голландию, — и да благословит вас Бог».

После того как я принял лейтенанта, у меня возникло неудержимое желание напиться. Сам по себе запах пива обычно вызывает у меня либо тягостные воспоминания, либо тошноту, но в тот вечер мне показалось, что пара глотков поможет мне преодолеть мое уныние, усугубляющееся общим состоянием тоски, царившей в лагере. Возможно, я также надеялся, что это вызовет скандал и курия наконец удалит меня из лагеря, чтобы послать священника, которого я из-за религиозного пыла или по халатности с настойчивостью замещал. В любом случае вскоре я бродил по Караншебешу в поисках уже не Якоба Эфрусси, а бригадира Голядкина. Именно он был тем, кто повел меня к цыганам, чтобы я купил у них галлон этого плохо очищенного пива, которое они обычно продают имеющим деньги, чтобы утопить в стаканах вкус грядущей смерти.

Не помню, сколько мы выпили в тот вечер. Ночь свалилась на лагерь, сопровождаемая беспокойными облаками, которыми русские ветры сообщали нам о близости зимы и поражения. Полная луна едва пробивалась сквозь сумрак, добавляя анемичный оттенок к тому свету, который давали бензиновые лампы, освещавшие тут и там крохотные жилища солдат. Должно быть, мы пробродили почти час по этому кругу ложных светлячков. Присутствие идущего рядом необычайно молчаливого бригадира Голядкина наполняло мой дух мирной, почти восстанавливающей меланхолией. Тишина лишь иногда нарушалась его шепотом или приглушенным невеселым смехом, что создавало ощущение смирения и подавленности. Мы вошли в одну из продовольственных палаток, где за столами возле импровизированного бара сидели солдаты, собравшиеся здесь с потухшим энтузиазмом пропустить последний глоток спирта перед началом комендантского часа. Никто не проявил сдержанности, которую обычно навязывала моя сутана. Мне даже показалось, будто в эту ночь маги наделили меня способностью стать невидимым. Солдаты даже не взглянули на меня, в то время как мы с Голядкиным торопливо опорожняли свои стаканы. Ушедший в свои собственные воспоминания, бригадир изредка произносил себе под нос короткие фразы на русском и украинском языках. Очевидно, он видел в своем воображении сцены неумолимо приближающегося поражения, сопровождаемого громом орудий, который уже начал сотрясать горы на другом берегу Дуная.

Вдруг, ведомый состоянием опьянения, я увидел себя идущим по узкому проходу между длинными палатками и почувствовал острый приступ тошноты. Я прошел дальше. Тогда я и столкнулся с группой людей, которые, похоже, были увлечены карточной игрой. Лампа, освещавшая сцену, создавала ауру вокруг профиля, который, несомненно, принадлежал Якобо Эфрусси. Рекрут, казалось, несколько отличался от того, кого я неясно различил в утренних сумерках на вокзале Белграда. Его голова была покрыта черной шапкой неизвестного происхождения, а тело обернуто офицерским плащом, с которого были сорваны знаки отличия. При свете лампы черты его лица с высокими скулами и впалыми щеками казались более рельефными. Он сидел за столом, сооруженным из ящиков для оружия. Судя по выражению лица, он силой воли претерпевал боль после ранения, и это почему-то согласовывалось с подпольным характером сцены. Приблизившись, я на мгновение заметил в его взгляде след паники, которую он быстро взял под контроль, притворившись полностью увлеченным игрой, которая шла не совсем так, как ему бы того хотелось. Наклон его фигуры над ящиками напоминал позу титана, придавленного весом каменного свода. Силуэты этого рекрута, как и его товарищей, представились моим нетрезвым глазам как бы окруженными дымкой, и меня удивило, что она так и не рассеялась, как дурной сон. Увидев их, я подумал, что мне будет лучше удалиться. Однако приостановился, обнаружив на ящиках крошечную шахматную доску, которая была мне хорошо знакома. Тогда, вероятно расхрабрившись под действием алкоголя, я почувствовал за собой полное право приблизиться и назвать Эфрусси по имени. Игрок поднялся на ноги, замер в сомнении на мгновение, как тот, кто в сельве прислушивается в поисках зверя, рык которого мешает его сну. Затем он приблизился ко мне, схватил меня за рукав сутаны, и его глаза оказались в нескольких сантиметрах от моего лица. Я ощутил его дыхание, которое в не меньшей степени, чем мое, пахло алкоголем, и он прокричал мне в лоб с сомнительным верхненемецким акцентом:

— Мое имя, святой отец, Тадеуш Дрейер. Если вы снова назовете меня иначе, то, клянусь, я избавлю французов от необходимости вас прикончить.

В этот момент другие игроки, должно быть, пошептались относительно химерического происхождения моей сутаны, потому что я вдруг увидел, что они вновь полностью погрузились в игру. Тем временем Голядкин, возникший из сумрака, шептал мне на ухо извинения с настойчивостью пьяного, ставшего свидетелем святотатства. Я предоставил ему возможность говорить и поступать так, как если бы меня не было, и отошел от игроков, обиженный в гораздо меньшей степени, чем мог ожидать: столкнувшись с Эфрусси, я смог различить в его жестоких словах мысль, скорее похожую на мольбу. И я знал, что эта мольба обращена ко мне. Этот человек увидел во мне что-то, давшее ему слабую надежду, что ему удастся оттянуть неизбежное узнавание, которого он так остерегался. Мне оставалось только ждать. Эфрусси должен был позаботиться обо всем остальном.

В ожидании того, что судьба справится со своей работой без моей помощи, я посвятил последующие дни наблюдению за рекрутом Тадеушем Дрейером, стараясь преодолеть неприступную твердыню его лица, доступ к которому был закрыт для меня. Вскоре мне удалось убедиться, что, несмотря на все усилия скрыть это, мой друг мало изменился за прошедшие годы. Начиная с подросткового возраста Эфрусси всегда относился к тому типу людей, которые были осуждены походить только на самих себя до конца жизни. В его случае это упрямое постоянство его внешнего облика было своего рода клеймом, так как, несмотря на многочисленные попытки молодого человека изменить свой облик, его настоящая внешность просматривалась. Жесты и слова, которые он мог бы позаимствовать у другого человека, были не в состоянии затмить присущую ему силу. Даже сквозь его веретенообразный и угловатый облик проглядывали вечные мутации, которым издавна подвергались черты его внешности. Характерное и по-своему гармоничное лицо его предков неизбежно выходило на поверхность, как если бы века миграций оставили на нем след, подобный тому, какой прочерчивает ветер на самых твердых породах. Эфрусси не мог обмануть меня своей претенциозно прусской бородкой, за которой не было достаточного ухода, чтобы исключить появление предательских вьющихся волосков. Борьба с ними, безусловно, отнимала у него много времени, которое приходилось проводить у зеркала.

Ведомый определенным солидарным любопытством или, возможно, стремлением извлечь из этого какую-либо выгоду, если представится случай, бригадир Голядкин вызвался помогать мне в моем преследовании Эфрусси. Именно он нашел подтверждение тому, что имя этого человека, по документам, было действительно Тадеуш Дрейер и родом он из Ворарльберга. Говорили, что за короткое время пребывания в Караншебеше он стал известен как непобедимый мастер азартных игр, а также игры в шахматы. Кодекс чести этой последней игры, идущий из глубины веков, он очернил, выигрывая у своих противников внушительные суммы денег. Голядкин довел до моего сведения, что офицеры и унтер-офицеры воинского подразделения, к которому принадлежал Эфрусси, неоднократно обращали внимание моего давнего товарища на необходимость строгого подчинения приказам, которые действовали в лагере, но Дрейер выходил невредимым после этих разносов. Оправдываясь, он врал, что якобы посылал деньги своим родителям в Ворарльберг. В связи с тем, что, в отличие от игр в карты или кости, шахматные партии не были запрещены в армии, его ни в чем не могли обвинить. Помимо того, что рекрут Эфрусси был способен обыграть любого, ходили слухи даже о том, что некоторые офицеры, пораженные его дьявольской игрой, были настолько у него в долгу, что не могли уже применить к молодому человеку какие-либо санкции.

Вся эта информация, изложенная Голядкиным во время долгих бесед, которые происходили после выпивок за мой счет, подготовила меня к мысли, что Эфрусси сумел использовать свое влияние, чтобы удержаться на плаву в тылу. Однако вскоре я с удивлением убедился, что ошибался: в октябре того же года солдаты подразделения, в котором он служил, были переброшены в траншеи, и Эфрусси, к моему огорчению, отправился вместе со всеми. Даже Голядкин почувствовал себя преданным этим поступком, как если бы то, что Эфрусси не захотел воспользоваться своей возможностью спастись в те лишенные героизма времена, нанесло серьезный удар по законам голядкинского личного кодекса бесчестья, который он считал благоразумным. Как бы то ни было, мы оба видели, как Эфрусси уходил по мосту Караншебеша, с выражением удовлетворения, которое никак не соответствовало подавленному настроению других солдат. Любой человек, видевший его лицо, сказал бы, что этот рекрут всю свою жизнь ждал этого момента, как если бы кровавое сражение, уготованное для него на том берегу Дуная, было всего лишь доставляющим наслаждение турниром, предназначенная судьбой добыча на котором принадлежала ему по праву.

Французская кавалерия разгромила подразделение Эфрусси почти сразу же, и его личный состав оказался разбросанным по сербским горам, причем никто не мог бы с достоверностью сказать, сколько солдат погибло в этой западне и сколько дезертировало, чтобы укрыться во вражеском войске. Через несколько дней бригадир Голядкин сообщил мне, что, если меня интересуют более точные сведения о Дрейере, я лично могу получить их у одного сержанта, который в то утро прибыл с того участка траншей. На мгновение, увидев неприязненный взгляд этого бедняги, я подумал, что ему неизвестно имя Дрейера и что Эфрусси снова сменил свое имя, чтобы сделать тщетными мои усилия опознать его. Сержант, тем не менее, вскоре разуверил меня.

— Эта гадина, Тадеуш Дрейер, — проворчал он, — должно быть, валяется мертвой в долине Бейханика. Или, по меньшей мере, он полностью сошел с ума там, наверху.

Возможно, мой друг, по словам сержанта, был в группе солдат, отказавшихся покинуть траншеи в порыве мужества, которое в других условиях показалось бы проявлением отваги, но на находившемся в провальном положении Балканском фронте было бессмысленной глупостью. Как я смог заключить по прерывающемуся голосу моего собеседника, подразделение, в котором находился Эфрусси, предприняло отступление лишь в тот момент, когда последний из командиров погиб в рукопашной схватке. В этом случае никто не смог бы обвинить их в дезертирстве, но рекрут Дрейер и его товарищи остались где-то в горах, настаивая на том, что они не покинут поля боя без соответствующего приказа. Сержант был уверен в том, что сейчас наш товарищ находится в руках французов или, в лучшем случае, истекает кровью рядом с другими солдатами подразделения-самоубийцы.

Когда я рассказал эту историю бригадиру Голядкину, он выразил свое согласие с сержантом относительно патетичности поступка Эфрусси и его товарищей. Это происходило в то время, когда отовсюду к нам поступали неутешительные новости: Вильгельм II удрал в Голландию, наши войска были раздроблены и терпели поражение за поражением, а французы с быстротой бури приближались к Белграду. В довершение всех бед ходили слухи о том, что в любой момент уланы, украинцы и поляки, входившие в состав наших войск, расквартированных в Караншебеше и Эорминберге, могут поднять восстание и отказаться перейти мост через Дунай. Атмосфера была более чем напряженной, и уже невозможно было понять, откуда исходила опасность: от маршала Десперея или от наших собственных солдат. Если Эфрусси действительно предпочел продолжить службу тому, что оставалось от Австро-Венгерской империи, ему следовало покинуть траншеи и найти способ отдать свою жизнь более славным образом. Однако интуитивно я чувствовал, что этот кажущийся дерзким поступок был продиктован не героизмом и не стремлением послужить империи в соответствии с кодексом чести, который стал теперь таким же абсурдным, как и сама война. С самого начала было очевидно, что Эфрусси сошел с ума, и, вероятно, это было единственное, чем можно было объяснить его действия.

Однако даже этот аргумент не смог меня убедить. Должен был существовать и другой мотив, почему Эфрусси поступил именно так. Возможно, подумалось мне, я придал появлению своего друга в Белграде совсем не тот смысл, какой был на самом деле, и, исходя из этого, использовал любую возможность, чтобы отыскать его. «Возможно, — сказал я как-то вечером бригадиру Голядкину, — я тоже призван совершить нелепость», и ничто не представлялось мне более естественным, чем броситься на поиски Эфрусси или навстречу гибели в месте, которое уже в то время казалось самым погибельным в мире.

Обстоятельства, которые впоследствии добавились к рассказу сержанта, укрепили меня в принятом решении. В то время как росли страхи перед возможным мятежом в Караншебеше, и, когда я полностью поверил в то, что Венская курия полностью утвердила самозваного приходского священника, который возвел себя в сан исключительно в силу несчастных военных обстоятельств, я получил сообщение о прибытии в Белград ближайшим поездом нового настоящего святого отца. Голядкин воспринял эту новость с озабоченностью и не проявил особого удивления, когда я сообщил ему, что не намерен сидеть и ждать разоблачения: получив известие, я немедленно отправился к своему начальству и получил разрешение передать приказ об отступлении солдатам, которые находились в горах. Подписывая документ, офицер, к которому я обратился, посмотрел на меня глазами того, кто видел слишком много бессмысленного, прошедшего перед ним за короткое время. Я выдержал его взгляд. Уведомление из курии придало мне анонимность, необходимую для того, чтобы никому, а тем более мне, не было никакого дела до того, покинул ли я лагерь просто так или ради спасения сошедших с ума солдат или же использовал это как повод для встречи со смертью. В конце того октября Восточный фронт пришел в конце концов в состояние абсолютного хаоса, когда в тылу разваливалась империя, а дезертирство мешалось с действительным героизмом.

— Идите, Шлей, — сказал мне офицер, никак не показав, что он помнит про мой священнический пост, — делайте что хотите, и, если найдете в живых кого-либо из этих людей, скажите им от моего имени, что все они идиоты.

Сказав это, он попрощался со мной у палатки жестом того, кто только что подписал смертный приговор неизвестному ему человеку.

Мой путь к месту, где мог находиться Якобо Эфрусси, был полон стольких огорчений, что на долгое время я предпочел бы об этом не рассказывать. Мне едва удается восстановить в памяти, насколько сложно было уговорить Голядкина помочь мне оказаться на сербском берегу Дуная. Вместе с приказом я имел пропуск, который бригадир добыл для меня в обмен на достаточное количество неосвященного вина. Пропуск мог избавить меня от неприятностей при возможной встрече с патрулями. Мне так и не пришлось ни разу воспользоваться им: один за другим возникали на моем пути патрульные посты, разбросанные поодиночке, но никто никого не останавливал. Вонь от разрыва снарядов, начиненных газом, пахнущим горчицей, запах грязи и экскрементов настолько пропитали воздух, которым я дышал, что я и сегодня ощущаю его. С тех пор мир будто насквозь пропитался этим горьким запахом конца, а мое обоняние оказалось приговоренным воспринимать все с этим запахом смерти.

В окрестностях Нича мул, которого Голядкин достал мне на черном рынке, свалился от усталости. Я оказался совершенно один посреди поля, и мне часто приходилось обходить районы боевых действий. По мере того как я углублялся во фронтовую зону, ветер усиливался. Когда я начал путь по узким тропинкам, которые шли в юго-восточном направлении, ураганный ветер подул с особой яростью. Стали видны уже первые разрушительные следы отступления, траншеи, переполненные трупами солдат обеих армий, сваленные в кучу, зиявшие на дне этих ран земли. Мертвые тела были отданы грязи, которая излучала зловоние. Прошло время с тех пор, как я был на поле боя, да и прежде мой взгляд не охватывал ничего подобного. На какой-то точке своего спуска в долину Бейханика, где я надеялся отыскать Эфрусси, я перекинулся несколькими словами с двумя или тремя рекрутами, которые остались позади либо в результате своей верности присяге, либо в ожидании момента убрать с поля боя останки своих товарищей. Иногда я сталкивался с группой цыган, которые, когда им это удавалось, опережали птиц, питающихся падалью. В их глазах я видел жестокую холодность голодных существ, созданных для того, чтобы выжить не при помощи циничной хитрости бригадира Голядкина, а путем своего падения до состояния самых грубых животных. В такие моменты я боялся, что меня настигнет снаряд гаубицы или просто-напросто, не выдержав, я упаду в обморок, и эти глупые цыгане отнимут у меня последнее, что я имел, натолкнувшись на меня среди трупов. В Вене никто не ждал меня, меня не ждали никогда, а то, что было в моем подсумке, едва ли можно было назвать ценными вещами. Тем не менее они были единственным, что поддерживало во мне желание оставаться живым. На моей груди был циркуляр, согласно которому Эфрусси также мог пользоваться моим пропуском, и это вело меня вперед. Потеря этих документов, безусловно, означала бы для меня гибель.

Этот окольный путь, на который при других обстоятельствах я потратил бы полдня, занял у меня пару дней. Определенную часть пути я проделал во врачебной машине, где смог поговорить с одним из медицинских братьев, который тогда, как отражение моего собственного самозванства, исполнял функции опытного хирурга.

— Чего вы ищете здесь? — спросил меня этот человек, когда узнал мою цель. — В этом месте остались только трупы.

Когда я объяснил ему, что со мной приказ об освобождении солдат исчезнувшего полка от их обязанностей, медбрат посмотрел на меня изумленно:

— Если вы ищете смерти, то могли бы избавить нас от стольких хлопот.

Он бросил меня на краю дороги, как если бы не захотел больше тратить топливо на столь несерьезное дело. Я не обвиняю его. Его интерпретация моего поступка до определенной степени была логичной, я и сам начал отдавать себе отчет в том, что приказ об отступлении имел для меня гораздо меньшее значение, чем возможность встретиться с Эфрусси или его тенью. Мой поход был путем без возврата до единственной точки пересечения с моим прошлым, с которым теперь я смог бы воссоединиться. Я мечтал только о том, чтобы быть узнанным и принятым своим товарищем. Я хотел в последний раз прокричать имя Эфрусси и услышать, как он выкрикивает мое. Это, и только это мотивировало мое желание увидеть его живым и остаться в живых самому.

Когда я думаю об этом и вспоминаю исковерканный балканский пейзаж, я убеждаюсь, что только сострадательное божество могло сделать так, чтобы я добрался до Эфрусси. Вероятность осуществления такого чуда кажется мне сегодня практически равной нулю, и я чувствую, что достиг этой проклятой долины как бы покрытый панцирем, который помешал снаряду настигнуть меня в любой точке пути. Спустя годы я узнал, что долина, в которой исчез полк Эфрусси, в течение некоторого времени считалась территорией, занятой врагом. Однако в тот момент это огромное травяное озеро показалось мне ничейной территорией, своего рода нетронутой долиной Иосафата. Если полученные мною наставления были верны, Эфрусси и его товарищи должны были находиться близко, в одной из тех траншей, трупы из которых еще не были растащены цыганами. Рукопашный бой, по всей видимости, был очень жестоким, потому что не было ни клочка земли, на котором трупы наших солдат не перемежались бы с мертвыми телами, мундиры которых были отмечены вражеской символикой. Панорама была настолько неутешительной, что временами я начинал думать, что пришел слишком поздно. Несмотря на все это, особого рода древний ужас гнал меня от траншеи к траншее вплоть до того момента, когда при последнем вечернем свете на холме мне удалось различить хижину, казавшуюся покинутой ее обитателями. На первый взгляд строение выглядело заброшенным, но было что-то, что указывало на присутствие в нем жизни. Вначале я не понял, что это было, однако, подойдя поближе, увидел вереницу трупов, которые, казалось, улеглись в ряд, чтобы открыть узкий проход. Сцена была ужасающей, но в ней был скрытый смысл. Эти тела союзников и врагов — эта многоликость, обезличить которую под силу только смерти, — были расположены таким образом, чтобы я мог идентифицировать их, а при случае и присоединиться к ним. Так, по мере моего приближения к хижине трупы теряли свои ужасающие свойства, чтобы стать для меня вешками, указывающими путь к дому.

Хижина была открыта. Я поискал, где бы постучаться, и еле слышный голос ответил мне:

— Входите, святой отец.

Там был Якобо Эфрусси, сидевший спиной ко мне за столом, заклеенным бумагами, происхождение которых я не смог определить в тот момент. Он заметно дрожал, погруженный в работу, требовавшую тщательности, что не мешало ему обратить на меня внимание. Его волосы отросли и почти закрывали шею, что добавляло в облик этого Эфрусси черты первобытного человека. Стены хижины были изрешечены пулями, в дыры от которых беспрепятственно проникала окружающая вонь, что усиливало плачевный вид сцены. Не глядя на меня, Эфрусси торопливым жестом указал мне на стул, находившийся в другой стороне комнаты. Я придвинул этот стул к столу и сел напротив него, наконец разглядев его изможденные глаза на заросшем растительностью лице отшельника.

Я подождал, пока Эфрусси закончит возиться с маленьким шприцем, который я заметил в его руках — он готовил его для инъекции в момент моего прихода. Он взял его в левую руку и вонзил в правое предплечье. Тело Эфрусси дрожало настолько сильно, что я сомневался, что ему удастся найти вену. Прошло несколько секунд, прежде чем морфий начал оказывать свое действие. Первоначальный оскал постепенно превратился на его лице в блаженную улыбку. Когда Эфрусси наконец смог говорить, его голос приобрел благостный, бархатистый оттенок.

— Морфий, святой отец, единственный здравый способ остаться целым в этом месте. К сожалению, его остается уже немного, а вы, по-видимому, пришли не для того, чтобы пополнить запасы.

Говоря, Эфрусси придавал своим словам оттенок заброшенности и одиночества, как если бы в глубине души он чувствовал необходимость оправдаться. Я выждал несколько мгновений прежде, чем ответить, не потому, что мне не хотелось этого делать; я просто не знал, как его назвать. Я столько времени ждал этой встречи, что теперь, увидев своего друга детства опустившимся до животного состояния, я чувствовал, будто и сам потерял в себе часть человеческого. Тем временем Эфрусси погрузился в мечтательное разглядывание бумажек, покрывавших стол. Он улыбался, говорил сам с собой, будто бы читал древнюю молитву, выученную им в бредовом мире своих маний и страхов. Приблизившись наконец настолько, что почти задел его лицо, я понял: эта молитва была перечнем имен, сотен имен, и Эфрусси читал ее окровавленным паспортам, лежавшим перед ним. Когда мне стало невозможно дольше выносить тишину, нарушаемую бормотанием моего друга, я вынул циркуляр, который хранил в подсумке, и передал ему со словами:

— Ты можешь вернуться домой, Якобо Эфрусси. Я принес тебе приказ об отступлении.

Эфрусси прервал свою молитву и посмотрел на документ с безразличием, глядя как бы сквозь него.

— Эфрусси? — спросил он затем, пытаясь что-то найти среди паспортов. — Нам не известен никакой Эфрусси.

И швырнул документ на пол. Волна ярости захлестнула меня в тот момент, не потому, что я ожидал, будто Эфрусси был в состоянии оценить значимость приказа, а потому, что он снова отрекся от своего имени. Делая это, он втягивал меня в анонимность своего сумасшествия, в то место, откуда ни мне, ни ему не было пути назад. Вскочив на ноги, я зажал его лицо между ладонями, заставив смотреть на меня.

— Кто же ты? Какое из этих имен твое? — прокричал я, указывая на паспорта.

Однако Эфрусси ответил только следующее:

— Мое имя Легион, потому что нас много.

Спустя несколько часов ночь опустилась над хижиной и полем. Лунный свет, который проникал сквозь щели в древесине, застал нас еще сидевшими за столом. Снаружи шум сильного восточного ветра мешался с треском сухих разрывов снарядов, похожих на блуждающие молнии, которые обречены никогда не достичь земли. К Эфрусси частично вернулась ясность мышления, и он бормотал объяснение, адресованное не мне, а вымышленному судье, которому якобы была известна его драматическая история, но нужно было выслушать его исповедь, чтобы свершить потусторонний суд. Вскоре ветер вновь окатил нас волной зловония, которая вернула Эфрусси к действительности.

— Человек привыкает к этому, святой отец, — сказал он, вдыхая этот воздух так, как если бы тот был морским бризом. — Эти ароматы уравнивают всех нас после смерти.

Он снова спазматически, как если бы ему не хватало морфия, вздохнул. Вдохновленный этим намеком на просветление, я объяснил Эфрусси, что, если ему нужен морфий, нам следует вернуться в Караншебеш. Мой друг воспринял эту идею без энтузиазма, он был обижен пошлостью моих доводов. Морфий, объяснил он, был необходим ему только в тех случаях, когда в его сознании смешивались воспоминания обо всех тех личностях, кем он был, и давили на его мозг, вызывая мигрень. В данный момент эти воспоминания не слишком беспокоили его. Я был близок к тому, чтобы попросить его рассказать мне об этом, но мой друг умолял не спрашивать его ни о чем. Просто он не думал о возвращении, посвятив всю свою жизнь поиску этого места и такой смерти.

— Я был всеми и никем, — продолжал он говорить с грустью раскаявшегося преступника. — Я своровал столько имен и жизней, что вам никогда не удастся их сосчитать. Последней была та, которая принадлежала рекруту из Ворарльберга по имени Тадеуш Дрейер. Я обменял ему свою смерть на имя Виктора Кретшмара и жалкую судьбу стрелочника. Видите, святой отец, какую малую цену может иметь сегодня та душа, которую вы стремитесь спасти.

Несмотря на эти слова и уверенность, которую проявлял Эфрусси в своем желании самоустраниться, я еще надеялся убедить его, говоря о том, что в будущем у него не будет надобности воровать жизни, мы оба вернемся в Австрию, где постараемся забыть об этой войне. Он поблагодарил меня с улыбкой, которую хотел сделать теплой, несмотря на дрожь, высунувшуюся снова из-под его бороды. Тем не менее я сразу понял, что его сопротивление возвращению являлось бастионом, который трудно будет взять. В глубине души я сам начал понимать мотивы его поведения: Эфрусси не был сумасшедшим, скорее он мыслил логикой потерпевших поражение. Имя человека, постоянно вынужденного убегать, оказывалось для них слишком тяжкой ношей, которая давила на них, и, когда они этой тяжести не выдерживали, они сбрасывали ее, отрекаясь от имени. Так или иначе, мы оба хотели скрыться от прошлого, от своей национальности и веры отцов, и поэтому сейчас нам предстояло смириться и признать бесполезность такого побега.

Я не был расположен позволить ему затеряться и унести с собой то, что составляло мою единственную возможность искупления греха. Раньше, увидев его в Белграде, я едва интуитивно почувствовал это, но теперь мне было совершенно ясно, что я давно уже поставил свое существование в зависимость от единственного человека, которым я хотел быть с самого детства. Для меня не имело большого значения то, что сегодня он стал горном, в котором плавились души, уже расставшиеся с телом. Вероятно, он не нуждался во мне, но я научил бы его почувствовать эту нужду.

В ту ночь мне пришло в голову, что единственным способом уговорить Эфрусси последовать тому, что являлось столь важным только для меня, может быть мой выигрыш в шахматы. Возможно, этот человек, существование которого свелось к ожиданию циркуляра, освободившего бы его от воинских обязанностей, ставил на кон свою жизнь, играя в шахматы с каждым из солдат полка, не почувствовал бы неудобства сыграть такую партию и со мной. При любых других обстоятельствах такая идея была бы экстравагантной, но тогда она показалась мне соответствующей той ирреальной обстановке, которая окружала Эфрусси, и его абсурдному разуму. Если Эфрусси дождался меня, значит, и он страстно желал завершить шахматную партию, прерванную моим отцом в нашем детстве. Однако теперь ставки игры должны были быть иными: если Эфрусси одержит победу, я подарю ему свой труп и паспорт с тем, чтобы они сопровождали его в созданном им раю привидений до тех пор, пока какая-нибудь шальная пуля не покончит с его страданиями. Если же партия закончится в мою пользу, Якобо Эфрусси будет вынужден вернуться со мною в Караншебеш и подчиниться моему стремлению сохранить его жизнь для того, чтобы восстановить мою. Хотя и против своего желания, он согласился с моими доводами и условиями. Таким образом, в ту ночь мы вновь стали играть в шахматы на доске нашего детства.

Много лет спустя, проезжая через Балканы, я осознал, что тогда прошел по крайней мере десять километров, таща на себе тело Эфрусси. В то время, однако, это расстояние показалось мне значительно большим. Помню, что небесный свод, полностью открытый, без следа облаков, простирался над нами во всем своем великолепии. Ощущая его величие, я чувствовал еще большую тяжесть, словно он давил на меня, и мне казалось, что я нес не одного умирающего, а все те мертвые тела и души, которыми был или мог быть Эфрусси.

К тому времени войска Антанты уже перекрыли прямой путь в Караншебеш, так что мне пришлось войти в лес, несмотря на угрозу натолкнуться на мину, спрятанную под снегом. Тело Эфрусси было необычайно тяжелым, и иногда мне думалось, что он уже не дышит. Тогда я на мгновение останавливался и окликал его по имени, получая в ответ жалобный стон, напоминавший мне о моей вине, которая состояла в том, что я отобрал его у смерти.

Вначале я не понял, почему Эфрусси предал меня таким образом. Еще меньше мне было понятно, почему именно я считал себя его предателем. Я сделал невозможное, чтобы спасти его, рисковал всем, чтобы вернуть этого человека в мир. Только страстное желание не прерывать моей последней связи с прошлым заставляло меня продолжать движение вперед. Однако мои надежды достичь в скором времени какого-либо пункта помощи с каждым моим шагом слабели, я начал понимать, после всего происшедшего, что Эфрусси не обманул меня. Я должен был заподозрить, что мой товарищ окончательно решил не возвращаться домой задолго до нашей встречи в хижине, расположенной в долине Бейханика. Когда он принял мое предложение разыграть судьбу в шахматы, то поступил так не в знак своего подчинения моему эгоистичному стремлению совершить взаимный обмен. Он согласился на это, чтобы показать мне, что что-то внутри у него взорвалось, что-то, что позволяло ему оставаться в живых до этого дня и от чего он окончательно освободился, встретив меня.

Пока я на грани гибели бродил с ним по лесу, я думал о том, что Эфрусси должен был воистину возненавидеть меня за то, что я помешал ему покончить с собой, покинуть этот мир в состоянии успокоенности, чтобы его память, его имя и его национальное самосознание повсюду мне сопутствовали. Для этого, однако, мне следовало разгромить его в шахматной партии. Это произошло незадолго до рассвета. До этого Эфрусси не проявил никаких признаков слабости или стремления потерпеть поражение, он вел свою шахматную игру таким образом, будто действительно хотел меня обыграть. Партия длилась несколько часов, и ничто, за исключением отдаленного орудийного выстрела и молчаливого присутствия его мертвецов, не мешало нашей игре. Никакой злобный голос, никакая рука пьяницы не явилась, чтобы растащить нас. Можно было сказать, что временами мы оба искали способа длить игру до бесконечности, как если бы только на этом пути к неизбежной развязке способны были найти столь долгожданное наслаждение. Мои опасения, что недостаток морфия способен нарушить душевное состояние моего противника, мгновенно улетучились: Эфрусси вел партию с неослабным вниманием, свойственным мастерам, которые играют так, словно ставят на кон свою жизнь в каждой шахматной партии даже в том случае, если играют сами с собой.

Почти рассвело, когда нам стало понятно, что король Эфрусси находится под угрозой гибели. Он смотрел на доску в течение нескольких секунд, сдал своего короля и поздравил меня, впервые назвав Рихардом. Затем, как если бы ничего не произошло, он потребовал, чтобы мы немного поспали, так как нас ожидал путь еще более трудный, чем тот, который я проделал в поисках Эфрусси. Мне хочется верить, что в его словах уже был намек на отказ, которого я, находясь в облаках победы, не захотел сразу же заметить. Этот намек, тем не менее, я осознал во время моего сна часа через два, и, когда он превратился в неясное предчувствие, я открыл глаза. Тогда я вновь увидел Эфрусси, сидевшего ко мне спиной. Он держал пистолет у своего виска. Никогда в своей жизни я не ощущал такой способности к быстрому реагированию, какая проявилась у меня в тот момент. Когда Эфрусси нажимал на спуск, мне удалось ударом руки изменить направление выстрела, однако он все же задел правую височную кость. В течение нескольких секунд обескураженный Эфрусси смотрел на меня, а затем, упав на пол, пробормотал:

— В этом не было необходимости, Рихард.

Окровавленного и потерявшего сознание, я тащил его на себе всю обратную дорогу в Караншебеш.

На берегу Дуная я споткнулся, и Эфрусси оказался на земле. Он продолжал дышать, как если бы это падение представляло собой лишь малую часть тех страданий, которые он испытывал в течение долгих лет. Его рана на голове все еще обильно кровоточила, и было ясно, что при такой кровопотере Эфрусси не проживет долго. В тот момент я почти ненавидел его, и мне захотелось проверить, может ли он услышать меня в своем состоянии агонии, которая не вязалась с таким сильным человеком, как Эфрусси. Наконец мне стало понятно, что Эфрусси продлевал свое существование в надежде на то, что я соглашусь с его самыми сокровенными помыслами и взвалю на себя не только его смерть, но и непосильную ношу ответственности в его бесконечной борьбе с жизнью, которую он не мог возглавить. Он надеялся, что, ведомый скорее любовью к нему, чем простой филантропией, я буду вынужден принять все это от его имени.

Когда я достиг лагеря, Эфрусси уже прощался с жизнью. Я мог ощутить это по возросшему весу его тела, его дыханию, которое раньше было глубоким, а теперь почти прекратилось, перейдя перед этим в легчайшее дуновение, почти мольбу о позволении покинуть этот мир. Думаю, что именно тогда я согласился принять его наследство и его цепи. Достигнув Караншебеша, где каски вражеской кавалерии уже чередовались с приветственными выкриками дезертиров, я сразу же направился в канцелярию. Как я и предполагал, бригадир Голядкин находился там, выискивая в многочисленных папках ту информацию, которая могла бы чего-то стоить в хаотическом будущем мира. Погруженный в бумаги, он показался мне карикатурой на Эфрусси с паспортами мертвецов. Увидев меня, бригадир испуганно встал и немного успокоился только тогда, когда я опустил тело Эфрусси на пол, и ему удалось интуитивно узнать меня, несмотря на кровавую маску, скрывавшую черты моего лица.

— Это вы, святой отец? — спросил он, еще придерживая своей единственной рукой подсумок.

— Мое имя Тадеуш Дрейер, — ответил я с вызовом, размахивая перед ним копилкой, переполненной деньгами, которую я нашел среди вещей, принадлежавших Эфрусси.

Тогда, и только тогда я заметил, что тело моего друга навсегда расслабилось, как если бы, наконец освобожденному от легиона демонов, ему удалось войти в обитель смерти, уравнивающей всех в анонимности.

III. Тень человека

Аликошка Голядкин.

Крюсель (Франция), 1960.

Издали дом генерала Тадеуша Дрейера напоминал большой барак для заключенных, настолько преобразовали годы туманный замок, величием и чернотой выделявшийся на улицах Женевы. Темные стены дома контрастировали с вечерней белизной снега, а два верхних окна напоминали два огромных глаза гигантской кошки, застигнутой в сумерках фонарями рекогносцировочного патруля. Пока я расплачивался за такси, которое доставило меня сюда, я ощутил, что это здание караулило меня с давно прошедшего момента, который, казалось, сейчас разворачивался в том уголке моей памяти, где воспоминания о наших незавершенных действиях стучат с настойчивостью механического молотка, кажущейся нам исключительным атрибутом настоящего. Вдруг все в этой сцене — разрушенная изгородь сада, свинцовый снег на городских крышах, янтарь небосвода, столь напоминающий рассвет, — показалось мне до боли родным. Я видел похожий снегопад на Украине сорок с лишним лет назад, и я перелез через эту изгородь, как и через ту, с ловкостью, которую придают лишь молодость и страх. Тогда возле огромного заброшенного амбара два человека напряженно ждали, что я выстрелю не в старика, который ожидает убийцу, стоя у окна, а в грудь своего брата Петро, офицера царской охраны. Также в то утро, вспомнилось мне, я почувствовал угрозу уничтожения, нависшую над человеком, существование которого казалось мне абсурдным, но необходимым. Тогда я также ощутил необходимость завершить все до того, как у меня вывернет содержимое желудка на снежное одеяло, похожее на то, которое опоясывало мои сапоги сейчас, как бы желая отсрочить неизбежное.

Я не попытался воспользоваться ключами, чтобы войти в этот домище. Мне было известно, что Дрейер не беспокоил себя запиранием дверей не из простой небрежности, а чтобы показать, что он ждал меня и, вероятно, в глубине своей души, лишенной поддержки звезд, интуитивно чувствовал нежелание противостоять неизбежной воле судьбы. С того момента, как я толкнул входную дверь, мне показалась ненужной до оскорбительности предусмотренная точность моих движений, как если бы жертвоприношение, которое мне вот-вот предстояло совершить, было настолько отрепетировано мною в воображениях, что уже лишалось смысла в реальности. Праздная атмосфера безразличия царила над всеми вещами дома. Диваны, на которых мы до того, как нас окутывал сон, предавались воспоминаниям о временах войны, удлиненный обеденный стол, шахматные доски, вывешенные в коридорах геральдические знаки — все это приняло меня с суровой непринужденностью тех, кто долго готовился к визиту друга, а теперь едва его узнает. Я был на грани того, чтобы крикнуть и таким образом нарушить эту неживую тишину, но сам дом вдруг представил мне смену декораций, которые до этого момента казались мне непреложными: по мере приближения к лестнице я ощутил в воздухе сильный запах пороха. При других обстоятельствах я непременно узнал бы его, но в этот момент из опасения того, что Дрейер опередил меня, я предпочел связать это ощущение с дымом от курительной трубки или воспоминаниями о том русском рассвете, когда мой брат выстрелил, едва успев изобразить на лице гримасу презрения.

Вечером накануне дуэли мы с Петро договорились с нашими секундантами о том, что будем стреляться с расстояния десять шагов, но на следующий день лицо моего брата, его шевелюра и знаки отличия царской гвардии показались мне столь чуждыми, словно силуэты, которые мы стремимся ухватить в ускользающем сне. Петро выбрал лучшую одежду для того, чтобы убить своего брата-близнеца, он сбрил бороду, как бы желая подчеркнуть те идеалы, которыми мы руководствовались в жизни, что в конце концов и привело к дуэли. Увидев, как он появился на холме, я с отвращением представил себе, как он готовился долгие часы, стоя перед зеркалом, не затем, чтобы умереть или убить меня, а для того, чтобы гипотетический фотограф, спрятавшийся за досками амбара, увековечил его фигуру во всем великолепии ангела-мстителя. Вероятно, так я думал, пока наши секунданты с раздражающей медлительностью осматривали оружие, приготовленное для дуэли. Петро ожидал, что подвиг его не упадет на бесплодную почву. Он мечтал, что весть о моей смерти, переходя из уст в уста, дойдет до слуха его атаманов и вызовет единодушный возглас одобрения, что его вернут в Санкт-Петербург с благодарностью за то, что он смыл кровью оскорбления, нанесенные мною в пьяном виде казакам, которые, как и он, с глупым упорством продолжали оставаться верными матушке России и отрицали то, что мы всегда являлись продажной нацией без родины.

Однако такая фотография не была сделана, как не было и фатального момента, существовавшего в моем воображении, в тот миг, когда мой брат нажал на спуск. Гипотетический фотограф из амбара был бы, вероятно, изумлен, увидев труп лейтенанта Петро Голядкина, и ему пришлось бы сдерживать слова проклятий, из-за неспособности осмыслить крушение надежд на восстановление попранной чести. Пуля, посланная Петро, сопровождаемая воздушным ударом, нашла свое пристанище в моей правой руке, в ее костях и мягких тканях, и бросила меня на землю скорее разочарованным, чем раненым. Шелест крыльев вырвался из амбара и растаял в небе в то время, как секунданты бежали ко мне на помощь, стремясь к возможно более благоприятному исходу дуэли. Однако, не расположенный простить брату его промах, я закричал им, чтобы они отошли подальше. Их несовершенный кодекс чести еще позволял мне сделать выстрел левой рукой, и только Петр знал, чем все это грозило. Вчера, испытывая мимолетные колебания перед лестницей, которая должна была привести меня в комнату Тадеуша Дрейера, я шаг за шагом восстановил в памяти свой выстрел с земли в брата, олицетворявшего для меня самый отвратительный романтизм, и понял, что в этой руке, которой вскоре предстояло убить другого человека, мечтавшего о поэзии, заключались вся моя сила и все мои отличия от остального мира. Убив Петро этой левой рукой и готовясь повторить свое действие в отношении старого тела генерала Дрейера, я, как мне казалось, имел дело с разрозненными концами одной и той же цепи, посвятив себя уничтожению всего абсурдно-героического, что есть в человеческом духе. Никто, подумал я, никогда не сможет упрекнуть меня за желание бесповоротно покончить с миражом идеального, чтобы предоставить полную свободу хаосу зла, которое я ощутил витающим в воздухе, когда эхо моего выстрела медленно удалилось от трупа брата.

В декабре 1917 года, спустя всего несколько месяцев после дуэли, мне не составило труда поступить в качестве бригадира в состав запаса австрийской пехоты. В тех условиях тронутое разложением войско Австро-Венгерской империи превратилось в вожделенное место для всяческого сброда, включая беженцев из России, независимо от того, являлись они казаками или нет. Всех принимали как будущих героев, которым предстояло закончить свои дни в траншеях. Действительно, мой мрачный вид, российский паспорт и незнание немецкого языка не переставали вызывать подозрение у вышестоящего начальства, однако в то время никто не мог с достоверностью утверждать, какому знамени должен был верно служить уроженец Дона. Несколько лет назад сто тысяч казаков нашли свою смерть в Карпатах, сражаясь против прусских войск. Теперь же казаки боролись на стороне кайзера и императора в надежде на то, что им удастся отхватить у Керенского кусок русской земли, на котором они могли бы похоронить своих мертвецов. В своих постоянных метаниях украинские казаки испытывали терзания из-за несоответствия между верностью своему народу и несбывшимися надеждами на вознаграждение за свою службу. Казаки привычно для себя становились жертвами предательства и кровавых конфликтов. Даже на Украине, уже опустошенной большевистской революцией, безжалостно рвали друг друга на части Белая и Красная армии, для которых наемники из казаков выполняли, уже в который раз, роль пушечного мяса. Тем не менее многие, подобно моему брату, продолжали упорствовать, не соглашаясь с тем, что удача казака состоит лишь в том, чтобы оказаться ссыльным или выжившим. Таким образом, говорить о верности казаков, сражавшихся в ходе Первой мировой войны на стороне австрийцев, было бессмысленно, как и о верности хорватов и других народов, воевавших за Австро-Венгерскую империю, которая начинала растворяться в истории со скоростью исчезновения черта перед всенощной службой.

Вряд ли стоит доказывать, что война, оказавшаяся абсолютным крахом всего того, во что когда-то верили мои отец и брат, должна была превратиться для меня в нечто большее, чем просто воинская служба. Весь этот ад, которым была эта война, как нельзя более укрепил мой скептицизм и в какой-то степени послужил оправданием моего убийства Петро. Это помогло мне справиться с тем хаосом, который царил в моей душе. Давно уже мои последние запасы верности и поэзии истекли кровью на украинских снегах. Грустным воспоминанием о них оставалась для меня культя вместо руки, постоянно напоминая мне о причинах дуэли и служа аргументом в защиту моей позиции отрицания в спорах с отцом, считавшим, что все происходит в соответствии с установленным Богом порядком. Тем не менее иногда этот никчемный отросток, напоминающий трость слепца, вызывал во мне страх, — мне казалось, что, даже умирая, брат не отрекся от своего ошибочного идеализма. Убив Петро, я не стер из памяти ненавистную фигуру моего отца, а, напротив, в некоторой степени увековечил его образ, как и образ брата. Мой брат умер, не дав мне возможности вывести его из заблуждения и насладиться созерцанием осознания им ошибочности своих убеждений. В связи с этим его отсутствие бросило меня на столь неустойчивую почву, что иногда я сам пугался того, что где-то в глубине моей души еще жила частица добродетели, вызывавшая угрызения совести и даже сострадание к людям. Я не мог до конца избавиться от этих сомнений, и, хотя иногда мне удавалось забыть о них, они продолжали настойчиво материализоваться в повторяющемся призрачном сне, в котором я ехал на коне по северному берегу Дона рядом с братом. Потрепанный в боях казачий полк наблюдал в полной тишине за нами с другого берега, как бы завидуя нашему с Петро отважному спокойствию, с каким мы передвигались по той опасной территории, которой они не смогли достигнуть. Вдруг за спиной мне послышался голос моей бабушки, единственного человека, к которому я, кажется, чувствовал любовь, тоже издевавшейся над казаками и со смехом вспоминавшей похороны поэта Лермонтова, последнего и, по ее словам, самого глупого из всех романтиков. Она говорила без досады, а скорее устало — после восьмидесяти лет жизни на берегах Каспия — и повествовала о дуэли поэта как о злой шутке, не лишенной элементов буффонады.

— Этот несчастный дал убить себя, как и Пушкин, — бормотала она со слабой улыбкой, наброски которой можно увидеть только во сне. — У него не хватило чернил, чтобы придумать собственную смерть. — И она продолжала повествовать мне о дуэли Лермонтова с подробностями, подобно тому как рассказывает человек старый анекдот, кажущийся смешным только ему.

Тогда Петро, разозлившись, поднимал плеть и ударял ею моего коня, как если бы только это животное было виновато в издевательских словах моей бабушки. Скорее, чем ярость, его удары вызывали во мне обволакивающую скорбь подчинения, и тогда я поднимал левую руку, чтобы остановить хлыст, который вдруг превращался в мою правую руку, кровоточащую и беспомощную, как крольчонок. Тем временем Петро уже скакал над речной водой и присоединялся к казачьему полку, возвещая криками о поражении предателя.

Этот сон в течение месяцев сопровождал меня на тропах войны, которые расстилались передо мной на восточной оконечности Западной Европы. Богемия, Болгария и, наконец, Сербия видели перемещение по траншеям, вырытым на их земле, меня, превратившегося в однорукий призрак, для которого винтовка весила меньше, чем ощущение неоплаченного долга на поле чести. К счастью, кровавые события и растущее опустошение в душе, окружавшие меня, постепенно растворяли эти видения, вплоть до того, что, когда мой полк был послан на Балканы, я наконец подумал о том, что забыл о них. Тогда я и на мгновение не мог себе представить, что в действительности сражение с тенями моего брата и моего отца всего лишь начало и что судьба приберегла для меня свою козырную карту, нанеся неожиданный удар через сорок с лишним лет в виде результата партии, которую Тадеуш Дрейер и я разыграли в нищем и опустошенном селении на берегах Дуная.

Среди немногочисленных бумаг, которые накануне вечером я смог вынести из дома после смерти Тадеуша Дрейера, большая часть была связана маниакальными интересами старого шахматиста и относилась ко времени его пребывания в Швейцарии, начиная с 1943 года. Однако я обнаружил дюжину разрозненных листов, на которых генерал однажды попытался описать подробности нашей встречи на Балканском фронте и причины, побудившие его присвоить имя другого человека. У этого рассказа, кстати, не было ни начала, ни конца. Он воскрешал в памяти отдельные сцены, беспорядочность и противоречивость которых, несомненно, отражала душевное состояние описывавшего их человека на протяжении недель, проведенных им в Караншебеше, на последнем аванпосту Австро-Венгрии накануне разгрома на Дунае. Я помню день, когда он пришел в мою канцелярию с изменившимся лицом, не зная, куда спрятать руки встревоженного подростка, требуя от меня поддержки своего решения, которую я тогда не захотел ему оказать. Высокий и худой, как шпиль собора, Рихард Шлей походил на человека, который вышел из длительного тюремного заключения. В его жестах просматривалась на первый взгляд несвойственная возрасту уверенность, но за ними нетрудно было разглядеть истоки того, что вскоре вызовет крах его убеждений. Он недавно приехал на Балканы в качестве священнослужителя при капеллане Ваграме, который вскоре завершил свой земной путь, будучи разорванным вражескими бомбами. С тех пор семинарист оказался вынужденным взять на себя обязанности священника в ожидании прибытия настоящего святого отца, которое, казалось, никогда не наступит. Раньше, когда оба этих человека проходили под окнами моей импровизированной канцелярии в Караншебеше, у меня создавалось впечатление об урезанной семье, которая никак не могла примириться с мыслью о вдовстве и сиротстве. В то время юноша с послушностью, очень похожей на удивление, подчинялся обстоятельствам и постоянно находился при священнике, следуя духу героизма, что заставило меня сразу же возненавидеть его и вспомнить об идеализме моего брата. Ни разу за те годы, что мы провели вместе, он не захотел рассказать мне о своих отношениях со священником, но было нетрудно понять, что в значительной мере состояние душевного хаоса, в котором находился молодой человек, когда мы познакомились, было связано с гибелью святого отца. За одну ночь смерть отца Ваграма должна была победить в нем все то, что сопротивлялось ужасающей действительности, и забросить в глушь, где он видел только рост жнивья, угрюмые или внушающие страх жесты, и столкнуть его лицом к лицу с тем несомненным фактом, что на войне не было места ни для героизма, ни, тем паче, для веры, которая, вполне возможно, и привела его сюда. Как-то вечером он с подчеркнутой твердостью сказал:

— Иногда, Голядкин, я спрашиваю себя, не заслужил ли отец Ваграм, и даже он, места в аду.

Должен признаться, что поначалу такие откровения вызывали у меня раздражение, характерное для человека, вынужденного выслушивать подробности жизни постороннего, который, не поинтересовавшись, хотим мы того или нет, предлагает свою дружбу. Тем не менее впоследствии я научился слышать неясный шум червя, который подтачивал его, скрываясь за словами, и я убедил себя в том, что этот человек предоставлял мне возможность завершить разрушительную миссию, которая не была окончена со смертью Петро. Возможно, сама судьба свела меня с этим молодым семинаристом для того, чтобы я, в условиях войны, помогал ему разрушить в себе идеализм и покончил таким образом с развращением его души, сохранив его на своей стороне не как тело на поле битвы за честь, а как живую, пульсирующую и полную собственного разлада личность.

Однако молодой человек не был расположен сдаться так легко, позволить мне растоптать его душу, чтобы я мог хранить ее при себе, как реликвию. Однажды ночью, не предупредив меня заранее, он сообщил, что в лагерь наконец прибыл тот, кто должен был занять место отца Ваграма, и это освобождало его от возложенных обязанностей и позволяло отправиться в траншеи за Дунаем, чтобы освободить от воинского долга его давнего товарища, называвшего себя Тадеушем Дрейером. Это известие потрясло меня настолько, будто бы у меня собирались украсть драгоценность, стоимость которой невозможно было определить. Подобно любовнику, который не может согласиться с тем, что его покидают, я напрасно старался отговорить его от этого самоубийственного путешествия, а он тщетно пытался убедить меня в том, что его смерть в траншеях должна была бы стать логическим завершением такой истории, как у него. Казалось, теперь обстоятельства способствовали тому, чтобы семинарист повторил судьбу моего брата, оживив мои воспоминания о его безродном героизме. В стремлении юноши оказаться на линии фронта было что-то, что противоречило представлению о нем как о погибшей душе, которое я хотел поддерживать в себе. Теперь в его лице светилась душа человека, любовно кормившего голубей зерном и отказывавшегося признать, что они в результате превратились в невыносимых вредителей. Бесконечная трель, звучавшая в его душе, не позволяла найти в нем место для малой толики зла, которое мне было необходимо ощутить в нем, чтобы полностью забыть лицо своего брата. Поэтому, когда его настойчивость достигла крайности, способной повести молодого человека к линиям расположения вражеских войск в поисках полка, в котором находился Дрейер, мне не оставалось ничего другого, как наблюдать его уход и желать того, чтобы он умер разочарованным до того, как найдет это потерянное воинское подразделение, эту веру, которую рекрут Дрейер хранил для него в дальнем уголке их прошлого. В действительности я не мог предпринять ничего реального, чтобы продолжить разрушение души юноши, разжигая в нем ту агонию, которую я хотел видеть на челе Петро.

Иногда, говорила моя бабушка, братьев-близнецов различают по наличию или отсутствию бороды или шрама — признакам, приобретенным уже в течение жизни. Но обычно природа наделяет близнецов малозаметными врожденными отличиями, как то: родинка в каком-то интимном месте, слабое изменение цвета радужной оболочки глаза или более сильное развитие одной из рук, на что остальные смертные предпочитают смотреть как на дьявольский атрибут. Я еще ясно помню вечер моего детства, когда дедушка погрузил на мула лавочника бутыль с водкой, веревку и дубовый хлыст, при помощи которого он надеялся избавить меня от леворукости. Напрасны были все оскорбления, которыми осыпала в тот день моя бабушка своего мужа, своего зятя и всех тех, кто продолжал до конца верить в то, что симметрия представляет собой единственный достойный христианина способ идти по жизни. Моя мать угасла за несколько лет до этого в результате ярости гневного атамана, который слепо верил, что жестокость его руки и спиртное могут исправить любою ошибку, любое нарушение того, что он считал определенным Богом порядком вещей. Мне неизвестно, до какой степени дед считал достигнутым преодоление моей склонности делать все левой рукой, но уверен, что где-то в темном уголке своего сознания он всегда хранил знание того, что природа в конце концов навяжет различия между внуками. Со временем я и сам пришел к мысли о том, что его страхи, его нелюбовь ко мне и предпочтение, которое он всегда отдавал моему брату, были до определенной степени обоснованны. Леворукость, нарушающая общий порядок вещей, оказалась дьявольским подарком, при помощи которого мне удалось убить своего брата и затем выдержать иронию наблюдения за своим старением, неизбежными изменениями своей собственной природы на лице, которое с точностью фиксирует их и хитроумно воплощает все самое отвратительное, что в нем есть.

Незадолго до того, как наш полк был отправлен в Караншебеш, я вернулся домой, чтобы принять участие в похоронах моей бабушки, и нашел на чердаке отцовского дома тот хлыст, при помощи которого в детстве исправляли мою леворукость. Тогда кто-то сказал мне, что мой отец носил с собой это роковое оружие до последнего дня своей жизни, когда винтовки турок уничтожили его на одной из многочисленных войн, в которых понапрасну участвовали казаки во имя русской родины. Мысли о таком гротескном герое, с упорством превратившем этот предмет в символ веры, вызвали во мне отвращение, сходное с тем, какое я чувствовал раньше к знакам отличия Петро и впоследствии еще раз испытал, увидев, как идет по мосту через Дунай молодой семинарист. То, что казак умирает на чужой земле, выпрашивая, словно нищий, право на мечту об ускользающей родине, или то, что кто-то верит, что имеет право рисковать своей жизнью во имя других людей, казалось мне делом столь же неразумным, как и стремление избавить ребенка от леворукости при помощи ударов. Не должны иметь такого смысла нормы, регулирующие этот мир. Нам предоставлено лишь расчистить тропинку, которая неизбежно ведет к разрушению всего святого, и проникнуться мыслью о том, что в той грустной зоне пространства, где мы заключены и обитаем, нет места для поэзии. Начиная со дня смерти Петро каждый момент своего существования я посвятил доказательству того, что обряды чести и верности являются уделом слабых. Мне кажется, что по крайней мере Дрейер сумел понять это в течение тех трех дней, которые он провел в балканских траншеях, разыскивая того рекрута, жизнь которого закончилась из-за того, что была менее важна, чем его имя.

Дни, последовавшие за уходом семинариста, я провел в лагере, стараясь собрать все деньги и всю информацию, которые позволили бы мне как можно лучше выжить в будущем, уже тогда грозившем стать хаотическим. Так мне удалось узнать о многих действиях некоего Дрейера в то время, пока он находился в лагере. Почти все они выходили за рамки установленных военных правил и должны были принести ему значительные суммы денег. Те, кто был знаком с ним и еще оставался в живых, говорили о нем с восхищением и сочувствием, но было немало и тех, кто помог мне укрепиться в моих подозрениях, что этот человек не являлся на самом деле тем, за кого себя выдавал. Судя по неоспоримо еврейским чертам лица и ярко выраженному венскому акценту, с которым он говорил, несомненно, имя Тадеуша Дрейера было ненастоящим, о чем еще раньше известил меня мой молодой семинарист. Тем не менее по лагерю ходили слухи о том, что на совести рекрута было не одно это переименование, их было множество, но объяснить себе убедительно природу этого никому не удавалось. В те времена воровство документов и присвоение чужого имени были обычным явлением, и, должен признать, такие подделки всегда казались мне безошибочным знаком того, что люди были способны на все, чтобы выжить на фронте. Тем не менее этот рекрут, который стал навязчивой идеей семинариста, назвавшего его однажды Якобо Эфрусси, не вписывался в мое представление о смене имени и подделке как неоценимой возможности выжить. Несмотря на все свои усилия, я не смог понять, почему еврей не единожды отказывался от своего имени, когда оно было способно защитить его от мобилизации. В действительности на евреев никогда не смотрели благожелательно в Австро-Венгерской империи, но большинство из них сумело воспользоваться этим обстоятельством, обратив его в свою пользу, чтобы избежать призыва в армию. Иногда, имея это в виду, я спрашивал себя, не сумел ли и этот Дрейер, как и я, найти в войне неприступную траншею, в которой можно выжить? А библейский Иаков — не был ли царем самозванцев? Эта мысль не теряла своей привлекательности, когда я вспоминал удовольствие, с каким моя бабушка смеялась над тем отрывком Писания, где двое близнецов впали в грех обмана и позорного обмена именами и личностями. Что касается Дрейера, то он не был классическим лжецом, потому что не использовал свою власть для обмана других людей. Он воровал и присваивал на протяжении своей жизни чужие имена, чтобы покончить с многочисленной толпой, жившей внутри его самого.

В течение трех дней молодой человек отсутствовал в Караншебеше, и в каждый из них так же, как и в первый раз, Петро нарушал спокойствие моего сна. Однако в этом случае к навязчивым снам добавился новый элемент, который очень обеспокоил меня: теперь не Петро был тем, кто хлестал моего коня, и не я — тем, кто сидел на коне. Рекрут Тадеуш Дрейер и семинарист исполняли наши роли в моих кошмарах, как если бы речь шла о плохой комедии. Казаки на другом берегу Дона исчезли, а их место заняла в моем сне толпа людей без имен и лиц, мундиры которых, казалось, принадлежали армии воображаемого всемирного королевства.

Однажды вечером меня вырвал из подобного сна стук касок о брусчатку Караншебеша. Снаружи кто-то прокричал, что враг начал переправляться через Дунай. Глас тревоги прозвучал за стенами моей канцелярии и заставил меня насторожиться. Я немедленно вскочил на ноги и начал разыскивать среди своих вещей деньги и документы, которые собирал для того, чтобы облегчить себе жизнь при бегстве. За этим занятием и застала меня появившаяся в канцелярии двуглавая тень, которая казалась извлеченной из чужих кошмаров, проникнув в мои. Я был готов ухватиться рукой за подсумок, но неожиданно открыл, что под этим пятном грязи и крови скрывался мой молодой семинарист. Теперь его лицо приобрело твердость и уверенность. Можно было бы сказать, что пребывание на вражеских боевых позициях заставило его повзрослеть и почти постареть. Ни говоря ни слова, он вошел в мою канцелярию с телом другого человека на спине и любовно опустил его на пол, со вздохом, будто освободился от тяжелой и никчемной ноши. Тогда мне почудилось, что в каком-то уголке своей души он наконец-то донес несомненный знак выживших. «Этот человек, — подумал я, — потерял душу, и теперь я позабочусь, чтобы ему никогда не удалось заиметь ее вновь». Тем временем семинарист распрямился и встал передо мной во весь рост.

— Мое имя — Тадеуш Дрейер, — сказал он, с грохотом опустив на мой стол звенящую копилку и выложив связку окровавленных паспортов, в чем я наконец усмотрел его смиренное подчинение законам позора, моим законам.

Помню, что у меня возникло желание обнять его, как если бы только мне было доверено поприветствовать его вступление в этот мир. Но он на несколько секунд замер над телом своего товарища, как будто бы ждал, когда душа последнего окончательно покинет помещение, с тем чтобы полностью и окончательно вступить в права пользования его именем. Снаружи казаки вражеской кавалерии шумели уже на мосту через Дунай, нагнетая вокруг нас потрескивающий воздух смерти и бегства, который уже сгущался над крышами Караншебеша. На мгновение, обманутый меланхолическим жестом вновь испеченного Тадеуша Дрейера, я побоялся, что его пламенная ложь была связана не с отречением и покорностью, а мотивирована чем-то другим, отличным от того, что я хотел в ней увидеть. Тем не менее я утешил себя мыслью, что, как бы то ни было, обман, только что совершенный юношей, должен был побратать нас навечно. После всего, что произошло, имя, которое он только что присвоил, вероятно, прошло не через одни руки и не принадлежало уже никому, а бродило в ночи времен, слившись с призрачной массой, которой я намеревался придать форму, хотя на это мне и пришлось бы потратить всю жизнь.

В декабре 1918 года Вена встретила нас спектаклем поражения. Казалось, что не только закончилась война, а целый свет прекратил свое существование за время нашего отсутствия. На фронте мы привыкли считать каждый день последним днем мира, поэтому возвращение домой поразило нас неясным ощущением, что мы впали в бред агонизирующего солдата. Каждое лицо, каждый объект двигался здесь как частичка амортизированного механизма, как если бы победители подарили нам игрушечный моторчик для того, чтобы привести в движение железный лом империи. Колонны Шенбрунна по-прежнему поддерживали огромный дворец, в коридорах которого царили шубы и униформы, лишенные тел их обладателей; штандарты служили только для того, чтобы удалять пыль с разграбленных этажерок. У стен дворца неспешно двигалась призрачная толпа, с горечью смотревшая на опустошенные парки, закрытые кафе или на собственное отражение в витринах магазина, где были выставлены обнаженные манекены и шляпы, которые уже никто никогда не будет носить. Время в городе тянулось столь бессмысленно, будто оно перестало существовать вообще.

В течение нескольких недель мы объехали проспекты города на колымаге, которую по моему настоянию Дрейер конфисковал у одной польской семьи, на свою беду встретившейся на нашем пути. Он сделал это с большой неохотой, с сожалением человека, выгоняющего больную собаку, которая была его спутником с самого детства. Тем не менее теперь он, казалось, был готов со всей полнотой воспользоваться последствиями своего поступка. Как только мы вернулись в Австрию, Дрейер стал подчиняться мне с покорностью человека, у которого нет другой цели, кроме как выжить, других идеалов, кроме как иметь власть. Он полностью лишился даже самого элементарного представления о шатких границах, разделяющих добро и зло. Хмурый, но удовлетворенный, Дрейер позволил мне вести нас по опасным дорогам беспорядка, полного проституток, пьяных солдат, торговцев смертью и толп, изголодавшихся не по миру, а по тем зловещим идеалам, которые снова должны были привести нас к войне. Даже я был в то время поражен его способностью менять маски обмана. Казалось, он поставил перед собой цель продемонстрировать самому себе развернутый спектр собственной ничтожности, всевозможных ошибочных поступков и сумел достичь этой цели столь полно, что почти освободился от чистосердечия и наивности, которые характеризовали его до кражи имени Тадеуша Дрейера.

Постепенно в течение лет кровопролития, революций, гнета и притеснения, захлестнувших Австрию после Первой мировой войны, Дрейер усовершенствовался в умении преодолевать любое препятствие, которое могло бы представлять угрозу нашему выживанию. И в конце концов у него полностью атрофировалась память о той личности, какой он был в молодости, а остались лишь воспоминания человека, выполняющего грязную работу, чтобы возвыситься над другими любой ценой. Двойственный, нарушающий законы нравственности персонаж обрел форму в самом центре его существа и начал принимать активное участие во всех эпизодах нашей жизни, причем его не могло удовлетворить никакое достигнутое величие.

Потребовалось немного времени, чтобы мое свидетельство о поступке Тадеуша Дрейера на фронте, дополненное несколькими умело размещенными монетами, превратило моего товарища в героя войны в стране, жаждавшей героев и опустошенной следовавшими одна за другой революциями. Фальшивый исторический очерк о его военных подвигах, в котором неудавшееся спасение друга детства было, несомненно, наиболее красноречиво описанным поступком, вскоре принес Дрейеру Железный крест. Эта же публикация превратила его в одного из тех ветеранов, которые прохаживались по улицам Вены или Берлина и создавали вокруг себя атмосферу ужаса и уважения, востребованную к 1932 году Австрийской национал-социалистической партией для своего возвышения над остальными представителями немецкой нации. В это время Дрейер сумел с таким совершенством продемонстрировать способности к мимикрии, которая превратилась уже в эпидемию, что предстал перед миром в образе твердого в своих убеждениях человека, способного повести за собой народные массы и принести себя в жертву во имя идеалов партии и самого Гитлера. Молодых австрийцев и немцев привлекал декадентский блеск оргий, которые устраивал Дрейер, его зажигательные статьи в «Штюрмере» и его обещания великолепного коллективного будущего с фюрером. Дрейер казался таким типичным воплощением пангерманского духа, что сами партийные деятели не замедлили оценить его мастерство в моделировании самых упрямых душ и лиц для их растворения в марширующей со знаменами аморфной толпе, при помощи которой они стремились создать новый облик милитаристским идеалам Австрии и Германии. Через несколько дней после того, как Гитлер возвел его в ранг канцлера рейха, Дрейер изложил маршалу Герману Герингу проект, который представлял собой краткое изложение собственного жизненного пути автора проекта. Дрейер не был настолько многословен, чтобы посвятить меня во все детали этой встречи и рассказать о точных механизмах осуществления задуманного, но цель его миссии вскоре обрела, в общих чертах, ясность. Короче говоря, Дрейер предложил Герингу поддержать его идею о подготовке небольшого подразделения двойников, которым предстояло заменять иерархов партии во время публичных мероприятий, представлявших большую опасность. Сам по себе проект был достаточно авантюрным, и кажется даже правдоподобным, что сам Геринг, воспринявший его с особым энтузиазмом, но потребовавший соблюдения чрезвычайной секретности, вынашивал с тех пор идею о возможности использования двойников не только для простого обеспечения безопасности своих коллег в вышестоящем руководстве. Как бы там ни было, начиная с этого дня Дрейер занялся этим делом, не тратя времени и сил на размышления об эксцентричности собственного положения. Он начал поиск по всем уголкам империи серых и несознательных людей, взрослых наполовину облысевших солдат, невнимательных подростков, беспокойных игроков в шахматы, которых в последующем брался преобразовать в подлинных крепостных власти, не только подгоняя их физический облик под живые модели нацистской партии, но и стирая в них воспоминания о прошлой жизни, чтобы затем заполнить образовавшиеся пустоты содержимым, угодным своим вышестоящим шефам. При этом я не уверен, что Дрейер был сильно озабочен тем, чтобы направить все усилия на создание армии двойников, которые стали бы на самом деле сторонниками нацизма, потому что его мало волновали интересы правящей партии. Он искал лишь возможности приблизиться в дальнейшем к тем, кто держал в руках нити власти, независимо от их идеалов и мотиваций. В конце концов, само его существование стало частью движущегося механизма, из которого он уже не имел возможности выбраться. Истинная миссия Дрейера состояла в том, чтобы поддерживать свое существование, плывя по течению. Лишь только время, воплотившееся в фигуру молодого мрачного офицера СС Адольфа Эйхмана, помогло ему раз и навсегда познать способ освобождения от неуправляемого течения собственной судьбы.

С тех пор как Адольфа Эйхмана арестовали в Буэнос-Айресе всего несколько недель тому назад, его имя стали повторять во всем мире со злобой и презрением. Тем не менее до начала войны никто и представить себе не мог, что этот человек и преступления, в которых его теперь обвиняли, превратятся в опознавательный знак этих лет. Товарищи знали его под прозвищем Раввин, и достаточно было лишь взглянуть на него, чтобы понять, откуда взялась эта кличка. Даже в среде иерархов нацистской армии существовал определенный скептицизм относительно тех офицеров, чей облик не вязался со строгими требованиями арийской фенологии. В любом случае Эйхман никогда не показывал того, что ему известно о позорном прозвище. Он родился в Золингене за восемь лет до начала Первой мировой войны, и было очевидным, что его вид обыкновенного человека, во внешности которого проглядывало семитское происхождение, значил для него не больше, чем всего лишь препятствие на заре его военной карьеры. Возможно, именно по этой причине он всячески выражал презрение к евреям и пытался узнать о них все. Начиная с подросткового возраста он научился свободно говорить по-еврейски и был способен читать наизусть нескончаемые субботние молитвы. Эйхман почти никогда ничего не рассказывал ни о самом себе, ни о том, каким образом ему удалось завоевать доверие генерала Гейдриха, находясь в том возрасте и в те годы, когда большинство молодых жителей Германии взвешивали, стоит ли присоединяться к силам рейха. Создавалось впечатление, будто все связанное с прошлой жизнью Эйхмана и его тактичным и одновременно головокружительным подъемам по ступеням власти не имело для него большого значения по сравнению с тем будущим, которого он задумал достичь на службе в нацистской армии. Эйхман всегда ходил нервно покачиваясь, подобно маленькому игрушечному локомотиву, в состоянии некой сосредоточенной отрешенности, от которой он освобождался только за шахматной доской. Во многих случаях я считал мгновения, которые Эйхман затрачивал на обдумывание хода в особенно сложных партиях, и никогда, воистину никогда я не видел, чтобы он успевал дважды моргнуть за это время.

Мы познакомились с ним в Праге в 1926 году, когда бродили по развалинам Веймарской республики. По субботам мы с Дрейером посещали неприглядное кафе, которое пользовалось сомнительной честью единственного пристанища кружка шахматистов на землях Богемии. Еженедельно, с религиозной верностью, там играли в шахматы человек двадцать, сходство которых между собой вызывало тревогу. Путешественники, чиновники, инспекторы мер и весов, писари из юридических канцелярий с нетерпением ожидали конца недели, чтобы сразиться в этом черно-белом мире с наполеоновской жаждой успеха. Несколько раз Дрейер одерживал над ними победу, и, возможно, все не вышло бы за рамки смотра любителей, если бы Эйхман не появился однажды в кафе с намерением прославить победами этот шахматный редут, так будто он представлял собой его собственность. Эйхман попросил разрешения играть черными, на что Дрейер согласился без излишней охоты, скорее он подчинился, как если бы между игроками давным-давно был установлен кодекс игры, согласно которому определенные правила перешли в разряд неоспоримых. В тот раз, по прошествии нескольких часов, достойных увековечения на фотографии, партия закончилась вничью. Было уже утро, когда Эйхман с не терпящей возражений вежливостью предложил своему противнику проводить себя в гостиницу, чтобы сыграть еще одну партию. Однако Дрейер, к моему удивлению, отклонил приглашение под выдуманным предлогом, что мы должны немедленно отправиться ехать в Берлин. Когда мы вышли из кафе, он, побледнев, как человек, который чувствует необходимость дать объяснение своему поступку, сказал:

— Поверьте мне, Голядкин. Этот юноша болен, очень болен.

Однако именно он сам оказался заболевшим. Той ночью его свалила малярия, и Дрейер проболел почти месяц, причем иногда ему становилось настолько плохо, что временами мне казалось, что та встреча с Эйхманом вырвет с корнем его интерес к шахматам и жизни.

С тех пор мы неоднократно вновь встречались с молодым Адольфом Эйхманом, но Дрейер делал все, что было в его силах, стараясь отсрочить шахматную партию, которую они не сыграли тогда, в Праге. Очень скоро и сам Эйхман понял, что существуют определенные действия, которых человеку следует избегать, если он хочет оставаться в здравом уме. Таким образом обстоятельства вовлекли их в довольно тесное сосуществование, которое, никогда не переходя в дружескую любовь, сделало их сообщниками, что мне не нравилось. За кажущейся придурковатостью Эйхмана скрывалась его завидная способность манипулировать людьми и разрушать их, но он всегда делал это исходя из убеждения, что уничтожение определенных индивидуумов оправданно, если их существование не способствует установлению нового порядка в мире. Для людей, подобных ему и моему отцу, зло, насилие и смерть являются лишь инструментами перехода к мифическому и с моральной точки зрения правильному порядку, который возникает на руинах того хаоса, в условиях которого они обречены жить. Хотя мое общение с Тадеушем Дрейером вносило в мою жизнь дух опустошения, я никогда не испытывал желания завидовать упрямой воле Эйхмана. Я скорее предпочел бы стать сторонником непоколебимой добродетели моего брата или пламенных колебаний почти забытого семинариста из Караншебеша, чем воспринять и сделать своей идею утилитарного зла Адольфа Эйхмана, которая казалась мне еще более грубой и неприемлемой, чем слепой акт милосердия.

Впоследствии было высказано множество соображений, в какой степени Эйхман способствовал составлению плана уничтожения евреев, которое должно было быть осуществлено во время Второй мировой войны. Тем не менее могу заверить, что этот мрачный продавец бензина, за несколько лет сумевший подняться до звания капитана при Гиммлере, даже в малой степени не обладал способностью оценить истинные размеры зла, которое он собирался выпустить на волю.

Однажды вечером в середине 1942 года Эйхман появился в нашей маленькой берлинской квартире и сообщил о том, что генерал Рейнхард Гейдрих поручил ему заняться в Ванзее уничтожением тех евреев, которые еще оставались в рейхе. До этого момента проблема евреев доходила до нас в туманном ореоле вестей из политических и законотворческих кругов и позволяла обманывать себя при помощи таких слов, как «мобилизация» или «депортация». Однако теперь слова Эйхмана не оставляли места для каких бы то ни было ошибочных суждений. Подобная бестактность офицера рейха удивила бы любого в то время, тем более что она исходила от такого человека, как он. Тем не менее вскоре мы узнали о том, что Эйхман, уже обремененный, возможно, миссией, которую ему предстояло возложить на себя, пришел к Дрейеру и стал настоятельно умолять его согласиться сыграть шахматную партию, которую они столько раз откладывали. Едва мы увидели, как он вошел, суровый и неотвратимый, как преступник, несущий смерть, мы поняли, что нечто бесовское и злое, когда-то зародившееся внутри этого человека, теперь требовало его высвобождения и ему было необходимо обыграть Дрейера, чтобы успокоить свои сомнения, вонзившие шпоры в его внутренности. В тот вечер, будучи сам удручен известием, полученным от Эйхмана, Дрейер почти не оказал сопротивления. Он потерпел поражение или позволил одержать победу над собой в трех шахматных партиях, которые следовали одна за другой, в то время как Эйхман, также неспособный сосредоточиться на игре, произносил высокопарные тирады против евреев и излагал причины, по которым руководители режима поручили ему осуществить их уничтожение. Дрейер, со своей стороны, позволил ему безостановочно и бесчувственно говорить вплоть до самого рассвета, и у меня сложилось впечатление, что именно такого молчаливого и поддерживающего соучастия ждал от него его противник по шахматной игре.

Тем не менее на следующий день Дрейер потребовал от меня сопровождать его в Вену, куда он срочно намеревался отправиться. Молчание прошлой ночи полностью исчезло с его лица, и теперь на нем отразилось присутствие духа, характерное для того, кто, наконец открыл истинный смысл своего существования на земле. Когда мы приехали в Вену, над городом висел утомительный, моросящий, холодный дождь. Я потребовал от Дрейера, чтобы мы укрылись в скромном пансионе в окрестностях города, но он настоял на том, чтобы мы немедленно отправились в городское гетто. Дождь лил как из ведра, когда наконец мы остановились среди останков того, что в другие времена было ювелирной лавочкой Эфрусси. Тут и там вода волокла еще кучи пепла и острые осколки стекла. Не было никого, кто мог бы сообщить нам о том, когда и как именно произошел погром. Тогда, у лестницы ювелирной лавки, бесконечная скорбь мучеников, которая в тот момент формировала мысли Дрейера, возникла в моем воображении как безутешный плач в память о старом ювелире, о судьбе которого мы больше никогда ничего не узнали.

Начиная с этой ночи встречи Дрейера с полковником Эйхманом стали настолько частыми, что это казалось угрожающим. Объединенные общим пристрастием к шахматам, они на целые часы погружались в беседы, которые неизменно заканчивались тем, что Эйхман именовал еврейским вопросом. Во время разговоров Дрейер придерживался роли послушного ученика, который ожидал получения точных наставлений для взрыва моста или выстрела в известного человека. Однако после ухода Эйхмана мой товарищ заваливался на диван и напивался до полного опьянения. При этом он часто произносил бредовые монологи, из которых было трудно извлечь хоть какую-нибудь фразу со смыслом. Состояние его изнеможения приобретало такой размах, что я стал бояться за его жизнь. Сама по себе его жизнь не имела для меня какого-либо значения. Со времени нашей встречи на Балканах я научился освобождать себя от каких бы то ни было привязанностей, способных воспрепятствовать осуществлению моей цели разрушения души Дрейера. Если я хотел, чтобы он продолжал жить, то такое желание было связано с моим стремлением продлить наслаждение, какое я испытывал, наблюдая за его духовным падением, и это удовольствие я хотел растянуть на возможно более длительное время. Я стремился предотвратить любым способом то, чтобы он умер, как и мой брат, оставаясь преданным приверженцем героизма. В связи с этим визит Эйхмана и наша поездка в Вену породили во мне страх, что уничтожение Тадеуша Дрейера, полностью подавленного своими сомнениями, станет делом не моих рук и произойдет раньше, чем он сам сумеет ощутить всю полноту разочарования, которого я всегда желал для него. В целом я боялся того, что Дрейер, разум которого был возмущен недавним воспоминанием о Якобо Эфрусси, мог в любой момент совершить огромную глупость, убив Эйхмана или погибнув при попытке такого убийства, убежденный в том, что тем самым он в какой-то степени расплачивается по своим долговым обязательствам перед жизнью и людьми.

Я понял, что день, когда мы совершили поездку в Вену, явился для Дрейера мучительным испытанием его сознания, в результате которого его низость, его верность и его страсти стали объектами серьезной перестановки. Человек, которого я считал примером того, кто одержал победу над тщетой мирских треволнений, вдруг начал возрождать свою душу. За одну ночь возродились в нем безмерные колебания, сотрясавшие его всякий раз, когда он находился на грани, разделяющей добро и зло. Этические нормы превратились для Дрейера в ускользающую субстанцию, которую он всячески старался удержать под контролем. Он вдруг занялся изобретением странных моральных оправданий каждого из совершенных поступков, какими бы подлыми они ни казались, и пошел по жизни, защищаясь непригодным к применению кодексом ценностей. Это сделало еще более уязвимой убежденность Дрейера в том, что действительность всегда оказывается сильнее восхитительных обещаний воображения, которые в свое время привели его на Балканский фронт. Так же, как и империя, которая в былые времена распадалась на наших глазах, чтобы снова вернуться к войне с непреклонной решимостью, что-то внутри его противилось признанию того, что его новое имя было в жестоком списке разочарованных. Мне очень скоро пришлось признать, что тем вечером в Караншебеше представления о священном не окончательно покинули его душу. Они лишь снова уменьшились до минимальных размеров, которые все же оказались достаточными для того, чтобы, подобно шилу, покалывать самые чувствительные места деградировавшего сознания Дрейера. В те дни наши взаимоотношения приобрели характер неудавшегося брачного союза, где каждый замкнулся в своем монологе, стараясь найти верный путь в зыбком критском лабиринте, в который нас, как пару наивных принцесс, завел Эйхман.

Предполагаю, что именно тогда Дрейер начал вынашивать идею о том, что его обман, связанный с присвоением чужого имени, в определенной степени обязывал его исправить несправедливость в отношении всех тех погибших людей, которые унаследовали имя Тадеуша Дрейера, а точнее, того единственного, чье имя он присвоил во время войны четырнадцатого года, — еврея Эфрусси.

Вначале это была всего лишь идея, но вскоре она воплотилась в дух искупления, что, конечно, не могло не тревожить меня. Со времени нашей последней встречи с Эйхманом мы проводили свое время в постоянной борьбе: мои усилия, направленные на то, чтобы сбросить Дрейера в пропасть бесчестья, беспрерывно наталкивались на терзавшие его угрызения совести. Казалось, будто сама судьба провоцировала меня постоянно стрелять в знаки различия моего брата, чтобы видеть, как он вновь поднимается с намерением в тысяча первый раз доказать то, что это именно я истек кровью, потеряв душу на украинских снегах. Теперь, когда все закончилось наихудшим образом, теперь, когда уже не важно, что станет со мной и что произошло накануне с Дрейером, я признаю, что в те дни скорби я не единожды испытывал страх оттого, что в действительности мой товарищ был особого рода святым, которому было предначертано восстановить порядок в мозаичной картине, которую я хотел видеть такой же разбитой на куски и жалкой, как наши души. Неудовлетворенный и неспособный до этого времени управлять своими собственными поступками, начиная с той ночи Дрейер посвятил себя задаче исправления хода судеб других людей. Он нашел для этого столь радикальный способ, что я боялся, сможет ли сам Дрейер выдержать осуществление того, что считал теперь своей безусловной обязанностью по отношению к евреям, народу, история которого была переполнена постоянными изгнаниями и несбыточными надеждами. Она была слишком похожа на путь казаков, что и привело меня к постоянной мысли о евреях как о самой презренной части человечества, существующего на земле.

Первые и едва ощутимые признаки моего поражения начали возникать в скрытой, но раз от раза все более явной форме. Вместо того чтобы исполнять свои обязанности по отношению к войне и рейху, Дрейер оставался в постели, ссылаясь на невыносимую мигрень, охваченный обширной ленью, у которой, несомненно, были особые причины. Прогулки по Берлину, встречи с Герингом и с каждым разом все более зажигательные речи фюрера утратили для него ту притягательную силу, которую он ощущал в них ранее, видя в этом легкий путь к славе для героя войны, каким мы сделали его, взяв за основу подвиги, совершенные на Балканах. Хотя он и не был полон решимости окончательно отделаться от миража, созданного нашими совместными усилиями, теперь он использовал любую возможность, чтобы предупредить меня о том, что война проиграна и было ошибкой поверить нацистам.

Так обстояли дела, когда Дрейер принял решение, которое вынашивал в тишине, начиная с той ночи, когда он сыграл решающую партию в шахматы с Эйхманом. Однажды утром он вышел из очередного состояния оцепенения и неожиданно заявил:

— Кретшмар именно тот человек, Голядкин, который нам нужен.

Хотя мне потребовалось несколько секунд для того, чтобы оценить значение его высказывания, очень скоро я догадался, о чем идет речь, и это испугало меня. Я знал, что вот уже в течение нескольких недель Дрейер вынашивал идею о замене Адольфа Эйхмана, но до этого момента он сам не хотел признать, что имеет на примете подходящего для этого человека. Со времени встречи Дрейера с маршалом Герингом его маленькая армия двойников с большими успехами выполняла свою работу, и не единожды действия ее солдат помогали избежать несчастий таким людям, как Гиммлер или Геббельс. Действительно, некоторые высшие офицеры начинали уже смотреть с ужасом и подозрительностью на эффективное использование этих двойников, которые в конце концов были преданы Герингу. Тем не менее никто из них никогда не высказал вслух предположения о возможности полной замены, такой, которую сейчас намеревался произвести Дрейер не с высшими руководителями рейха, а с более скромным и, возможно, более опасным человеком — полковником Эйхманом. Сейчас не имеет большого смысла спрашивать себя, думал ли Дрейер когда-нибудь о том, что эта замена могла быть первой из многих. Единственным для него врагом, которого следовало победить, был нацист, ответственный за уничтожение. В связи с этим, когда он сообщил мне о том, что именно Кретшмар был необходим ему в качестве заменителя Эйхмана, я почувствовал себя так, будто передо мной поставили песочные часы с крошечным количеством песка. Мне незачем было спрашивать Дрейера о причинах такого решения. Молодой Кретшмар был связан с ним гораздо более тесными узами, чем отношения подчиненного с его начальником. Он был, несомненно, лучшим из его людей, верным и единственным, кто казался способным сделать для него все. Дрейер всегда испытывал к Кретшмару безмерную привязанность, и неоднократно, заинтригованный тем, что он оказывает молодому человеку денежную помощь и тайно заботится о нем, я приходил к мысли, что такая взаимная приязнь была связана не только с давним дружеским долгом по отношению к отцу несчастного юноши, как объяснял ее генерал. Как бы то ни было, теперь не оставалось сомнений в том, что именно Кретшмар идеально подходил для осуществления его плана. К тому же юноша был почти ровесником Эйхмана и являлся одним из лучших шахматистов Берлина. Что касается внешнего подобия, то их комплекции совпадали, а придание сходства чертам лица не составляло большого труда для искусных хирургов, предоставленных в наше распоряжение маршалом Герингом. Ослабевший на бесконечных оргиях нацистской молодежи, юноша обладал тем призрачным качеством, которое характерно для тех, кто жил только для сомнений, мести и ненависти, но в то же время сумел создать вокруг себя ауру равнодушия, почти полностью скрывавшую эти жизненные установки. Должен признать, что многократно в течение тех лет, когда я в соответствии с четкими инструкциями Дрейера следил за каждым шагом молодого человека, нечеткий облик Кретшмара наводил меня на мысль об упадочнической двусмысленности его облика. Плохо скрываемая лысина уже высовывалась из-под его военной шапки и надвигалась на его лицо, будто желая полностью исказить его. Глаза юноши не могли оживить его невыразительных черт, а тело Кретшмара, слегка надломленное, будто он все время сидел за шахматной доской, воскрешало в памяти костюм без хозяина, которому только капризные колебательные движения ветра придавали эфемерное впечатление живости. Увидев молодого человека, никто не поверил бы в то, что он способен совершить преступление. Разговаривая с Кретшмаром, люди вели себя с покорной дисциплинированностью. Он учился, общался с себе подобными, подчинялся приказам и играл в шахматы, никогда не теряя при этом из виду основной цели своих трудов. У юноши, таким образом, было все необходимое для того, чтобы отомстить Дрейеру. Я был в этом уверен настолько, что сам поспорил бы на оставшуюся у меня руку, если бы мне, по крайней мере, удалось перетянуть его на свою сторону. Дрейеру удалось взрастить верность молодого человека и добиться ее, обыграв Кретшмара в шахматы, и можно было почти не сомневаться, что душа юноши принадлежала ему будто по праву Создателя. Поэтому, когда я спросил Дрейера, действительно ли он верит, что его чемпион обладает твердостью духа, необходимой для замены Эйхмана, генерал ответил утвердительно и с раздражением, будто бы мой вопрос касался очевидного и являлся чересчур личным, поскольку его не имел права задавать такой человек, как я, имеющий слабое представление о тайне шахматной игры и непреложном кодексе чести, который она устанавливала для всех своих подданных.

В течение недель, последовавших за озарением Дрейера, наши с ним отношения вновь стали более тесными. По мере того как его планы по замене Адольфа Эйхмана приобретали реальное содержание, его вера в мою добрую помощь вернулась в прежнее русло, и он обсуждал со мной мельчайшие детали того пути, который следовало пройти Кретшмару, чтобы стать во главе департамента еврейских исследований СС. С этой стороны все беспрепятственно шло в соответствии с планами Дрейера. Юноша с самого начала проявил готовность подчиниться и подвергнуться суровой системе воспитательных мер, которые генерал применял для того, чтобы стереть дух своих учеников, подготовив их таким образом к перевоплощению. Вскоре, при помощи чудесной работы, проделанной хирургами Геринга, Кретшмар был готов к тому, чтобы заменить Эйхмана, и Дрейер надеялся, что возможность для этого предоставится в любой момент.

По мере развития войны власть Эйхмана в рядах рейха сильно возросла, и, хотя сведения об уничтожении евреев носили секретный характер, ползли упорные слухи о том, что в его поездах смерти ежедневно штабелировали трупы тысяч людей, о которых в дальнейшем не было никаких известий. Дисциплина полковника Эйхмана, его глубокие знания наземного транспорта и его ненависть к евреям превратили его в идеальный механизм для уничтожения. С каждым разом было все труднее согласиться с мыслью о том, что страстная приверженность полковника шахматам окажется настолько сильной, что он способен будет поставить на кон власть, о которой, возможно, грезил начиная с подросткового возраста. Тем не менее Дрейер никогда не сомневался в том, что Эйхман не откажется дать реванш и поставить на кон собственную жизнь, когда он представит полковнику своего чемпиона. С другой стороны, он никогда не рассматривал возможности того, что Кретшмар может оказаться побежденным полковником СС. Если эта партия должна была состояться, то только потому, что он сам ранее доказал свое превосходство над юношей и был настолько уверен в своей способности одержать победу в игре, насколько сейчас в том, что умения Кретшмара хватит, чтобы нанести поражение Эйхману. В определенной степени юноша превратился для него в нечто подобное тем непробиваемым доспехам, которых в другое время ему недоставало для того, чтобы одержать победу над полковником. Таким образом, следовало только убедить Эйхмана сыграть партию в шахматы с Кретшмаром на свою личность и тогда планы Дрейера приобрели бы ту форму, какую он хотел им придать. В том случае, если Эйхман победит или откажется признать свое поражение, мой товарищ решил устранить его физически, хотя это и затруднило бы, если не сделало бы полностью невозможной, планируемую подмену.

Однако Тадеуш Дрейер и его молодой шахматный чемпион разработали свою тактику, основываясь на безупречной логике шахматистов, в большой степени опиравшейся на понятие о чести, которая в жизни свойственна далеко не всем. Никогда, ни на одно мгновение они не подумали о том, что кто-то может предать их до того, как у Дрейера появится возможность предложить Эйхману решающую партию.

Мне достаточно было всего лишь направить анонимное письмо Гиммлеру, чтобы он приказал арестовать нас и распустить армию двойников, которых Дрейер готовил под покровительством Геринга. Обвиненные в сотрудничестве с семитским заговором, раскрытым за несколько недель до этого, приемные дети Дрейера исчезли один за другим из своих домов и казарм. Что касается молодого Кретшмара, то у нас не было времени узнать о том, какова была его участь, но не лишено здравого смысла предположение о том, что он закончил свои дни в одном из застенков гестапо. Сознавая важность, которую имело для меня сохранение жизни Дрейера, я предварительно установил контакты с Британской секретной службой и шведскими властями для того, чтобы облегчить наше бегство. Мне пришлось почти выкрасть Дрейера, когда начались преследования. Стремясь узнать о судьбе Кретшмара и остальных двойников, он делал все возможное, чтобы оставаться в Берлине как можно дольше для того, чтобы оказать им помощь. Тем не менее, когда Дрейер понял, что было слишком поздно предпринимать что-либо, он согласился скрыться, проявив тем самым смирение и трусость, которые, несомненно, должны были отравлять дни или годы его последующей жизни.

Начиная с этого момента у меня уже не оставалось сомнений, что естественный ход событий на стороне людей, подобных мне. Было воистину чудом, что Дрейер сумел вновь поднять голову после удара, который я только что нанес по его последней попытке очиститься от позора. Скрываясь теперь под именем Войцеха Блок-Чижевски, угасшего польского барона, Дрейер искал в Женеве своего укрытия, подобно раненому животному. Стараясь забыть о своем поражении, он искал спасение в шахматной игре, надеясь, что противник будет руководствоваться в этом состязании кодексом чести, которая отсутствовала в реальном мире. Для него война и жизнь закончились одновременно с провалом его планов по спасению евреев, и, полагаю, именно поэтому он не придал особого значения факту, что, когда в 1945 году русские захватили Берлин, имени Эйхмана не было среди обвиняемых на Нюрнбергском процессе. У Божественного провидения раньше была возможность остановить подлость, но оно дало ей свершиться, как если бы Эйхман являлся частью необходимого равновесия сил, на котором основана история людей. Тогда мало кого волновало то, что виновник стольких смертей спасся бегством. Дрейер должен был увидеть в этом непреложный закон действительности, и он не мог ничего сделать для изменения такого положения вещей.

Мне всегда казалось, что наблюдение за окончательным превращением Тадеуша Дрейера в развалину окажется столь приятным для наблюдения, что с этим удовольствием я смогу прожить долгие годы. Время, тем не менее, показало мне, что даже подобное развлечение может надоесть. Подобно тому, как мужчина в конце концов начинает презирать женщину, которой он желал и добивался в течение долгих лет, вид отбросов, в которые превратился Тадеуш Дрейер после нашего бегства, опротивел мне. Замкнувшийся в себе и постаревший, помешанный на шахматных партиях, которые он разыгрывал по почте, или тех, которые ежедневно публиковали брошюры, собираемые им с болезненной тщательностью, старик довел меня до той опасной черты, где презрение может превратиться в сострадание. Испуганный сложившейся ситуацией, грозившей вот-вот заставить меня совершить преступление по отношению к самому себе, то единственное, чего я не мог позволить себе, однажды утром, спустя всего года два после бегства, я покинул Женеву с твердым намерением никогда больше не видеть Дрейера. Я постарался отдалиться от него, подобно тому как человек отказывается от приятной вредной привычки, способной со временем привести к смерти.

Однако Провидение, как и в случае с моим братом, не намеревалось позволить мне так легко удалиться. Недели две спустя, когда было объявлено об аресте Адольфа Эйхмана в Аргентине, Дрейер в неурочное время позвонил мне с просьбой незамедлительно посетить его.

— Вы мой единственный друг, Голядкин, — объяснил он свою просьбу. — Я должен сообщить вам нечто очень важное относительно Эйхмана.

Я наделся услышать в его голосе ликование в связи с арестом Эйхмана, но голос был тревожным. Давным-давно, когда Дрейер безудержно предался разрушающей его шахматной мании, я начал бояться, что генерал без больших надежд на успех станет искать местонахождение Эйхмана, отслеживая отчеты о бесчисленных шахматных партиях, отдавшись полностью их поиску в газетах и брошюрах шахматных клубов, находившихся в самых невероятных местах мира. Тем не менее я никогда не мог поверить в то, что таким сомнительным способом Дрейер добьется успеха. «Ему наконец посчастливилось найти Эйхмана? Именно он сообщил о военном преступнике израильскому правосудию?» Но, судя по его срывавшемуся голосу, произошло вовсе не это. Телефонный звонок Дрейера указывал скорее на то, что он пришел в замешательство вследствие столкновения с малоприятной действительностью или вовсе потерял разум. «В принципе, — подумал я, — какое может иметь для меня значение, что у старика есть нечто, что он хочет сообщить мне об Адольфе Эйхмане?» Гораздо больше взволновала меня его уверенность в моей верности и, что еще хуже, слабое, но явное вздрагивание от радости, которое я ощутил в его голосе, услышав его слова о нашей дружбе. «Дрейер, — сказал я себе тогда с усилием человека, изгоняющего ужас из собственного разума, — может катиться в ад со своей виной, своей дружбой и своей старческой поэтичностью. Я покончу со всем этим еще до того, как евреи принесут ему утешение, казнив Эйхмана». Повесив телефонную трубку, я понял, что настал момент убить его, но не раньше, чем я исповедуюсь перед ним в своем предательстве. Если Дрейер считал меня своим единственным другом, то настало время избавить его от этого последнего убежища в нем поэзии и спугнуть тем самым тень добродетели, которая угрожала даже мне самому из какого-то уголка его сознания.

Смесь энтузиазма и тревоги наполнила мое тело и сопровождала меня накануне вечером на пути к дому Дрейера. Наконец-то тень моего брата должна исчезнуть из моей жизни, сопровождаемая моим чувством вины и моими кошмарами. Хотя такие реалии, как снег, небосвод и изгородь любого сада, могли снова вернуть меня к воспоминанию о нем и том украинском рассвете, когда я убил его. «Мой ад, — думал я, поднимаясь по лестнице и стараясь отогнать от себя тот острый запах пороха, — скоро закончится с исполнением моей миссии в этой жизни. После всего происшедшего я тоже заслуживаю немного отдыха в награду за столькие годы, отданные борьбе за уничтожение человеческого в Дрейере». Вскоре, тем не менее, я смог убедиться, что и в этом счастье мне было отказано. Мои глаза еще не привыкли к полумраку комнаты, когда я услышал, как закрылась с церковным скрипом входная дверь в дом, будто бы кто-то затаился на нижнем этаже в ожидании того, как я спущусь по лестнице, чтобы покинуть дом. Тогда я вошел в комнату и увидел тело Дрейера, свалившееся на шахматную доску, из которого вместе с кровью вытекли вся его правда и тоска — кто-то всадил ему пулю в затылок. Прядь седых волос закрывала глаза Дрейера, а правая рука была вытянута вперед, будто он стремился захватить с собой эхо выстрела, последний земной звук, как дань уважения умершему перед молчанием вечности.

IV. От имени к тени

Дэниэл Сэндерсон.

Лондон, 1989.

Полагаю, что существует множество способов завершить эту историю, однако убийство барона Блок-Чижевски не относится к их числу. Оно также не является основой того, о чем я хочу рассказать. Это совсем иное. Он был, несомненно, центральной, хотя не единственной и не первой фигурой, которая подверглась кривому воздействию жестокой линии судьбы. Его история, как у любого выдающегося человека, включает в себя истории жизни других, менее выдающихся людей. Примером тому может служить моя судьба. Этим я отнюдь не претендую на то, чтобы поставить себя в один ряд с бароном. Просто я полагаю, что наша собственная память является единственным доступным средством, к которому мы можем прибегнуть для восстановления прошлого. Поэтому я и принял решение рассказать о событиях, которые произошли в моей жизни, и о том, почему мне принадлежит сомнительная честь считаться одним из наследников старика. Мне очень не хотелось бы показаться неискушенным, рассказывая историю, которую, в этом я уверен, было бы куда предпочтительнее услышать в другом месте и из других уст.

Так как то, о чем я намереваюсь сообщить, тесно связано с тайнами барона, выходящими за рамки этого мира, у меня нет иного способа начать свое повествование, кроме как с рассказа о его завещании, найденном в пустой бутылке из-под португальского вина на следующий день после совершения преступления. Своим неподражаемым почерком монаха-кармелита Войцех Блок-Чижевски, отставной офицер польской армии, завещал переполненную древними монетами копилку своему ординарцу Аликошке Голядкину и передавал остальную часть своих небольших средств в Швейцарии в пользу одного из домов престарелых, расположенного в окрестностях Франкфурта. Далее в приписке, сделанной каллиграфическим почерком, старик сделал три дополнения к завещанию. Маэстро Ремиджио Коссини, сицилийскому художнику, Деману Фрестеру, фламандскому актеру, и мне, третьему и самому невезучему его партнеру по шахматной игре по переписке, он оставлял — каждому из нас — по немалой сумме денег, по сто тысяч швейцарских франков, которые мы могли получить только лично и только во время похоронной церемонии.

Спустя годы швейцарская пресса в своем стремлении пережить вновь это происшествие, из которого ей, по-видимому, не удалось извлечь большой выгоды, настаивала на юридической правомерности только первого завещания. В соответствии с ним барон передавал все свое состояние Голядкину, который стал инвалидом на войне и был ближайшим товарищем покойного на протяжении по крайней мере сорока лет. Как бы то ни было, подтверждение или оспаривание факта законности первого завещания, каким бы фальшивым оно ни казалось, не изменяет сущности моего рассказа. Теперь уже не важно, был ли Голядкин, привлеченный жаждой завладеть этим наследством, способен предать давнюю дружбу с бароном Войцехом Блок-Чижевски. В определенных случаях бывает недостаточно знать, кто совершил убийство, чтобы полностью понять причины, побудившие к этому, и раскрыть людей, стоящих за кровавым поступком. Должен предупредить, что история, которую я собираюсь рассказать, будет посвящена не барону и не Голядкину, а тем причинам, которые заставили их затеряться и увлечь других людей за собой в своем падении.

Забастовка железнодорожников в Лондоне помешала мне своевременно прибыть на похороны барона Блок-Чижевски. По-видимому, никто не обязан совершать невозможное, особенно если речь идет о том, чтобы пересечь пол-Европы, соревнуясь в скорости со стремительным разложением трупа. Однако это не помешало швейцарскому городу встретить меня облачным безразличием, которым обычно встречают тех, кому, похоже, предначертано судьбой повсюду опаздывать. На этот раз, тем не менее, отчаяние, с которым я приготовился получить головомойку от душеприказчиков Блок-Чижевски, моментально растворилось благодаря неожиданному появлению Ремиджио Коссини, который ожидал меня на центральном вокзале Женевы с сиротским любопытством дальнего родственника.

Маэстро Коссини был невысоким человеком, похожим на самурая в отставке. В тот миг, когда я увидел его в толпе законопослушных американцев и путешественников, я подумал, что это японский турист, которому сказали, что данное место является самым фотогеничным в городе. Однако стоило оказаться с ним рядом и посмотреть в его глаза, чтобы интуитивно почувствовать, что он не может быть обычным человеком. Когда я наконец понял, кто он такой, его рука уже крепко сжимала мою с дружеской авторитетностью того, у кого нет времени для лишних объяснений. Затем, не дав мне возможности спросить его о чем-либо, Коссини вывел меня из здания вокзала и остановил такси, которое довезло нас до гостиницы, где нас ожидал Фрестер, чтобы всем вместе поехать к душеприказчикам.

В ходе поездки художник обращался ко мне с уважительной фамильярностью, приправляя свою английскую речь столь грубыми итальянскими выражениями, что они никоим образом не вязались с утонченностью его манер. После того как Коссини успокоил меня, заверив, что мое опоздание не скажется на содержимом моих карманов, он сообщил мне, что расследование убийства барона Блок-Чижевски приняло неожиданный оборот. На следующий день после похорон барона полиция обнаружила Голядкина, давнего помощника Блок-Чижевски, агонизирующим в захудалой гостинице в Круселе — он пустил себе пулю в правый висок. Это позволило местным властям закрыть столь позорное дело, к удовлетворению всех жителей этого города.

«Очевидно, — заключил мой импровизированный гид, — в этом деле гораздо больше дерьма, чем мы можем предположить».

Он говорил со мной так, будто мы были знакомы в течение долгих лет и провели последние недели, анализируя шаг за шагом обстоятельства смерти барона. Только по прошествии времени мне удастся понять странность и быстроту утверждений Коссини. Для него самые запутанные истории были удивительно ясны, в то время как наиболее очевидные официальные версии вызывали подозрение. Его мозг работал быстро, словно получал все необходимое для своего питания из космоса, и по этой причине Коссини не мог сидеть в ожидании того, пока остальные смертные полностью закончат делать свои выводы, что приводило к тому, что его жесты и утверждения часто казались невыносимыми. Его слова обычно имели оттенок интеллектуального превосходства, но мне кажется, что это была своего рода наивность, которая позволяла ему считать, что любой человек способен видеть все так, как видел он сам, каким бы запутанным ни являлось то, о чем шла речь. Я смог понять это только после того, как какое-то время общался с ним, начиная с того утра в Женеве. И должен добавить, что я бесконечно ему за это благодарен.

Каким бы невероятным ни казалось предупреждение Ремиджио Коссини о странности обстоятельств, собравших нас в Швейцарии, оно начало приобретать силу, едва мы приехали в гостиницу. На завершающей части нашего пути художник своевольно перевел разговор на общую для нас тему шахмат, сообщив мне, что Фрестер сможет подтвердить его предположение о том, что, возможно, к концу своих дней наш несчастный благодетель потерял разум. На этот раз мне нетрудно было понять, о чем говорил мой собеседник: действительно, и в моем случае в последних партиях по переписке барон Блок-Чижевски, который обычно придерживался в шахматной игре строгого канона, позволил себе самую беспорядочную ересь. Безразличный к каждому из моих натисков, старик вдруг задался целью составить блестящий финал и применял стратегию, согласно которой все было направлено на то, чтобы короновать свои пешки, причем ничто другое на шахматной доске не имело для него никакого значения.

— Фрестер утверждает, что имеет место типичный случай старческого слабоумия, — пробормотал Коссини, улыбнувшись впервые с тех пор, как мы встретились, — но я не был бы так уверен в этом.

В том, как художник связывал эти шахматные нелепости с несчастьем, произошедшим с бароном, или теперь с нашей собственной причастностью к этому, было нечто понятное только ему в его загадочном личностном мире. Возможно, в связи с тем, что я уже начал привыкать к критичности его комментариев, мне не захотелось тогда спросить его о происхождении подобных размышлений, чего, как я уверен, не сделал в свое время и Фрестер.

В отличие от Ремиджио Коссини фламандский актер оказался типичным представителем своей нации, хотя в почти карикатурной форме. Шумный и болтливый, даже скандальный, Фрестер был полной противоположностью элегантно лаконичному художнику. Когда я увидел, как он приближается к такси, высокий и массивный, словно секвойя, то заметил в его походке покачивание торсом, которое вначале приписал слишком тесной связи с амфитаминами. Позднее я понял, что этот человек-маятник сильно хромает на левую ногу, что являлось логическим следствием его профессии дублера в кино. Его одежда и жесты безапелляционно свидетельствовали о том, что этот человек видел лучшие времена, а теперь ему приходилось полагаться только на волю судьбы, для того, видимо, чтобы расплатиться со значительными игорными долгами другими задолженностями, причинами которых были его скрытые пороки. По моим понятиям, было полной авантюрой связывать этого человека не только с шахматной игрой, но и с любым другим родом человеческой деятельности, которая хотя бы в малой степени требовала проявления чувства солидарности. Однако вскоре мне стало ясно, что Фрестер относился к небольшому отряду полунормальных людей, которые в соответствии с капризом природы ведут себя за шахматной доской как настоящие волшебники. Коссини также заметил это, уже после своей первой беседы с актером, и поэтому, как я смог заключить во время нашего непродолжительного путешествия до конторы душеприказчиков, ограничился в разговоре с Фрестером обсуждением исключительно шахматных тем. При этом их разговор всегда заканчивался молчанием.

— Простите за вопрос, друг мой, — прошептал мне художник, в то время как актер объявлял о нашем прибытии секретарю душеприказчика, — но мне было бы страшно интересно узнать, что нашел барон в этом идиоте.

Ответ секретаря душеприказчика избавил меня от необходимости что-то объяснять Коссини. Заметно нервничая, этот человек сообщил нам, что душеприказчик барона должен был срочно уехать за пределы страны, однако там, в его кабинете, находится тот, кто с полной ответственностью может принять наши прошения.

— Мы пришли не затем, чтобы оставлять прошения, — воскликнул Фрестер с праздничным сарказмом, — а для того, чтобы получить свои деньги.

Секретарь душеприказчика извинился, сообщив, что он никак не связан с печальным событием, и затем ограничился тем, что повел нас через запутанный лабиринт комнат, где располагались архивы и сидели писцы более чем подозрительной внешности.

В кабинете душеприказчика нас с показной сердечностью принял человек неопределенного возраста, единственной заметной чертой которого было его гротескное сходство с актером Хэмфри Богартом. Он говорил по-английски с модуляциями такими же невыразительными, как и его облик, и совершил истинное чудо, сумев удержать во время разговора зажатую между губами сигарету, которую он так и не прикурил за все время приема. Он представился именем, которое было невозможно запомнить, и сразу же дал понять, что ему известно о нас все. Без какого-либо вступления он один за другим начал раскрывать самые позорные секреты наших биографий со скрупулезностью миниатюриста. Чиновник начал с заявления о том, что вовсе не надо быть гением, чтобы понять, что имя Ремиджио Коссини было явно выдуманное. «Хотя, с другой стороны, — добавил он, — тот, кто занимается подделкой произведений искусства, вправе называть себя так, как ему заблагорассудится, потому что действительная сила этой профессии основана на самом трусливом обезличивании». Он не захотел сообщить нам, является ли настоящим имя Фрестера, но выразил свое презрение к двойникам кинематографа, которые потеряли, как это было, по-видимому, и в случае с нашим актером, право стоять в одном ряду даже с второстепенными артистами. В отношении меня наш гостеприимный хозяин сказал, что очень сожалеет о том, что лучшие книги, написанные мной, известны под именами других авторов, предположительно образованных кавалеров и дам, известность которых не смогла затмить стилистической тупости их литературного негра. Короче говоря, в тот вечер заместитель душеприказчика одним ударом унизил нас, заявив, что мы являемся узурпаторами, а это в устах человека, который и сам казался двойником известного актера, звучало еще более унизительно для нас, слушавших его со смешанным чувством изумления и злости.

Когда я вспоминаю об этой сцене, я думаю о том, что в ней должно было быть что-то такое, что помешало нам достойным образом отразить агрессию псевдо-Богарта. По-видимому, сама правдивость его заявлений была слишком жгучей и не допускавшей апелляций. Возможно, наша пассивность была связана с неясным страхом вступления в борьбу с этим столь загадочным и уверенным в себе человеком, способным создать серьезную угрозу для благополучного развития судьбы каждого из нас с этого момента. В любом случае никто из нас не решился тогда возразить ему, хотя наша трусость или излишняя осторожность в дальнейшем очень мало способствовала тому, чтобы предотвратить утекание из наших рук столь легко полученного наследства Блок-Чижевски. Почти сразу мы узнали, что обвинительная речь псевдо-Богарта была всего лишь преамбулой заявления еще более тревожного, чем то, что касалось знания им наших судеб. Он сказал, что никто из нас не заслужил права протянуть руку к сочному плоду наследства барона.

— Искренне сожалею, что вам пришлось совершить столь длительные путешествия, — проговорил он, обмахивая свою сигарету папкой, которую держал в руке. — Во имя блага человечества люди, подобные вам, должны передвигаться как можно меньше. Если вы хотите знать, что привело меня сюда, то могу сказать, что завещание барона Блок-Чижевски является таким же незаконным, как и любой из вас.

Говоривший, казалось, был по горло сыт этой сценой. Можно было бы сказать, что он испытывает истинное отвращение ко всему происходящему здесь. Словно ожидая еще чего-то от наших удивленных взглядов, он довольно долго хранил молчание, прежде чем продолжил свои объяснения.

— Дело в том, — пояснил он, — что так же, как и вы, барон Войцех Блок-Чижевски присвоил себе чужое имя, проявив при этом столько изобретательности, что практически невозможно было узнать, кем же он являлся на самом деле.

Он снова помолчал.

— Мы имеем, — наконец произнес он, говоря о себе во множественном числе, в чем было больше таинственного, чем величественного, — список по крайней мере семи имен и личностей, которые он присвоил на протяжении своей жизни: Шлей, Дрейер, и еще несколько, прежде чем стал называться бароном Блок-Чижевски. Я опасаюсь, что было бы очень трудным делом признать законным завещание, подписанное псевдонимом, согласно которому наследниками являются, с другой стороны, люди, так сказать, сомнительной аутентичности.

Выслушав такой приговор, мы, наследники барона, издали крик недовольства, что не сильно обеспокоило нашего собеседника. Кажется, Фрестер собрался выразить свое несогласие, но достаточно было одного жеста руки псевдо-Богарта, и он замолчал.

— Я еще не закончил, — сказал он с уверенностью укротителя львов. — Вам следует знать, что из всех личностей, под именем которых выступал барон, нас интересует только фигура Тадеуша Дрейера, сообщника Германа Геринга с начала Второй мировой войны.

Этими словами человек, замещающий душеприказчика, раскрыл наконец истинные причины нашей встречи. Можно с уверенностью сказать, что он или те, кто его послал, кем бы они ни были, считали барона одним из многочисленных военных преступников, которые, безнаказанно издеваясь над правосудием союзников, спокойно доживали свои дни, спрятавшись под чужими именами. Однако что общего было у нас с прошлым барона? Зачем тревожить покойника теперь, когда рука убийцы или вершителя правосудия опередила расследование, которое неутомимо вели Богарт и его сторонники? Такие же вопросы должны были бродить в тот момент в умах Фрестера и Коссини, хотя слова последнего, сказанные нашему импровизированному инквизитору, снова на несколько шагов опередили эти размышления.

— Меня мало волнует, был барон в прошлом убийцей или святым, — сказал художник, приближая над письменным столом свое лицо к Богарту, — так же как мне нет никакого дела до того, являетесь ли вы охотником за нацистами. Скажите нам прямо, дьявол побери, чего вы хотите от нас?

Богарт воспринял вопрос Коссини спокойно, так, будто бы слова художника были записаны в его роли. Сигарета по-прежнему неподвижно возвышалась над его губами, в то время как руки были скрыты под габардином.

— Думаю, маэстро, мы сможем понять друг друга, — колко произнес он, уставившись на художника.

Затем он сказал, что было бы просто преодолеть все юридические сложности вступления в наследство и даже удвоить завещанную сумму, если бы мы сделали любезность, передав ему как можно скорее определенное послание, которое направил нам барон за несколько недель до своей смерти.

Все три наследника, указанные в завещании, обменялись более или менее правдоподобными жестами удивления. Ни к чему было отрицать то, что некоторое время назад Блок-Чижевски разослал документ, который, по крайней мере в том, что получил я вместе с последними указаниями относительно шахматной партии, напоминал записи, сделанные по-польски для учебника шахматной игры. В тот момент я не мог с полной уверенностью утверждать, что у Коссини и Фрестера также были подобные рукописи, хотя обстоятельства, в которых мы находились, и резкие слова Богарта, казалось, доказывали это.

— Но это не более чем учебник шахматной игры… — поторопился я заявить до того, как мои товарищи могли совершить глупость, отрицая столь очевидную правду. На что Богарт, почти с сочувствием посмотрев на меня, отреагировал следующими словами:

— Это криптограмма, уважаемый. У нас имеются серьезные мотивы полагать, что в этом так называемом учебнике содержатся неопровержимые доказательства, которые позволят отправить на виселицу генерала Адольфа Эйхмана, которого мы арестовали в Буэнос-Айресе несколько недель назад.

Богарт сказал это так, будто бы сейчас он сам выпрашивал милости у невидимого судьи, со сладостью, настолько контрастировавшей с его первоначальным тоном, что в нас осталось еще меньше уверенности в намерениях говорившего. Действительно, доводы Богарта в определенной степени были убедительными. К тому же в сложившейся ситуации казалось естественным обменять связку пожелтевших листков на денежную сумму, которой хватило бы для того, чтобы существенно изменить наши жизни и при этом поспособствовать свершению правосудия над военным преступником. Однако унижение, испытанное каждым из нас в начале разговора, навязанного нам человеком, законность действий которого была сомнительна, должно было несколько видоизменить шкалу ценностей для каждого из нас. Последний доверительный поступок барона Блок-Чижевски, который продолжал казаться нам неспособным совершить даже малейшую ошибку, наполнил нас уверенным осознанием своего собственного достоинства и вызвал недоверие к словам Богарта. Казалось, старик скрупулезно отобрал нас для того, чтобы как можно лучше, именно благодаря нашим постоянным сменам имен, сохранить от слишком очевидных и подозрительных посягательств тайну, отравлявшую всю его жизнь.

Богарт должен был заметить, что его допрос споткнулся о препятствие и зашел в тупик, что было следствием недооценки им наших сил. Он моментально изменил тактику и воздержался от вопроса, согласны ли мы на передачу бумаг. Он заявил, что предложение остается в силе, а его можно найти в отделении полиции, где он всегда к нашим услугам. Он будто бы ждал, что мы откликнемся на зов совести честных людей, которые, не имея за это другого вознаграждения, кроме морального, передадут в руки израильского правосудия то, в чем оно нуждается, чтобы заставить заговорить о себе на всей нашей многострадальной планете.

Едва Богарт оставил нас одних, как Коссини приблизился к окну кабинета и на несколько секунд задумался. Наконец на его лице наметилась улыбка человека, который что-то вспомнил, и он произнес:

— Если этот человек действительно является защитником человечества, то я — Рембрандт, который должен увековечить его облик. Верить в его добрые намерения было бы столь же глупо, как и категорически утверждать, что Голядкин, не имеющий правой руки, смог самостоятельно пустить себе пулю именно в правый висок.

Он проговорил это из того удаленного далека, куда уводила его необыкновенная интуиция, касающаяся истинной природы людей и опасных путей Провидения. Ни Фрестер, ни я не позаботились тогда о том, чтобы выведать у него причины подобного заключения. В его словах сквозила непререкаемая авторитетность того, кому слишком хорошо известно, как стоит вести себя при столкновении с изнанкой судьбы. Было полезно прислушаться к его загадочным утверждениям, потому что именно они создавали ощущение безопасной бухты среди самой штормовой из ночей.

По прошествии пары часов художник позвонил в мой гостиничный номер и сообщил, что, по его мнению, Фрестер вот-вот уступит предложению ложного Хэмфри Богарта. На этот раз интуиция художника показалась мне просто исключительной, и я спросил его о причине подобного хода мыслей, касающихся обстоятельств, которые, как мне казалось, породнили нас.

— Не беспокойтесь, — ответил Коссини, — я смогу распознать дьявола, если увижу его.

Затем он повесил трубку, как бы предпочитая дать мне немного времени для того, чтобы обдумать сказанное.

Все произошло именно так, как предвидел Коссини. На следующее утро мы с художником получили визитные карточки, на обратной стороне которых, нетрудно предположить, кем именно, было написано, что актер решил отдать свою рукопись, и содержалось пожелание, чтобы мы последовали его мудрому решению. Хотя Коссини и позаботился о том, чтобы предупредить меня о таком повороте событий, весть ударила меня так, как если бы лучший друг предал меня. Художник, напротив, воспринял это известие с почти обидным спокойствием, и мне едва удалось сдержать себя, когда он тоном учителя, наставляющего ученика, сказал мне:

— Я же говорил, что Фрестер — ничтожество. У него не хватает мозгов противостоять тем, кто, несомненно, может причинить нам больше вреда, чем предоставить благ. Как бы там ни было, опасаюсь, что именно теперь наш бедный фламандский крестьянин подвергается наибольшей опасности.

Сознательные недомолвки собеседника начали утомлять меня. Мне, знакомому с большим количеством детективных романов, которые я прочел или написал на протяжении своей жизни, казалось несправедливым, что Коссини, этот доморощенный следователь, ни разу не потрудился объяснить ход своих нередко парадоксальных рассуждений. Например, я так и не понял, как он узнал о том, что Аликошка Голядкин был одноруким, и что с самого начала натолкнуло его на мысль с таким упорством подозревать неискренность филантропических намерений Богарта. Что же касается опасности, которая, предположительно, угрожала Фрестеру в связи с тем, что он передал заместителю душеприказчика свою часть рукописи, Коссини, почти примирившись с тем, что ему достался тупой соратник, вздохнул и стал объяснять мне то, что было для него очевидным: уступив свою часть рукописи, Фрестер сделал все возможное для того, чтобы мы наконец осознали, какое значение придавали бумагам покойного Богарт и те, кто стоял за ним.

— На самом деле, — добавил Коссини, — существует лишь две причины, по которым определенная группа людей может быть заинтересована в содержании рукописи: либо они действительно желают узнать ее содержание, либо им уже хорошо известно, что именно в ней содержится, и они стремятся любым способом воспрепятствовать распространению этой информации.

Ответ художника на мой вопрос о том, какое отношение имели ко всему этому действия Фрестера, был безапелляционен:

— Если в ближайшие дни с нашим другом Фрестером произойдет несчастный случай, который приведет к его гибели, то станет ясно: люди не хотят, чтобы содержание рукописи оказалось предметом гласности. Думаю, для достижения своей цели они не остановятся ни перед чем и уберут любого, кто держал эти листы в своих руках.

Затем, как бы услышав эхо своих собственных слов, отвесно упавшее ему на голову, художник сделал заключение:

— Я это знаю. Это столь же точно, как и то, что мы с вами являемся фигурами одной и той же шахматной партии.

Недели две спустя Коссини позвонил мне в Лондон и с энтузиазмом игрока, сталкивающегося с новой и сложной шахматной партией, сообщил, что Фрестер погиб в пустыне Аризоны в ходе съемок первого и единственного фильма, в котором он выступал под собственным именем. Не стоит говорить, что эта новость заставила меня похолодеть. Меня почти разозлило, что Коссини смог предвидеть случившееся с такой точностью, будто он сам находился по другую сторону занавеса, который теперь отделял нас от остального мира. Что мы могли теперь поделать? Фрестер, по крайней мере, хоть на какое-то время сумел получить удовольствие от денег барона, мы же видели, что существование каждого из нас находится под угрозой из-за рукописи, обладание которой жгло мне руки так, как если бы это были не листы бумаги, а бомба, полученная по почте.

— Простите меня за энтузиазм, — сказал Коссини, как бы читая мои мысли, — но я не могу не восхищаться ловкостью барона.

Поясняя свою мысль, он добавил, что, предаваясь долгим размышлениям о роли Фрестера в истории с рукописью Блок-Чижевски, он пришел к выводу, что последний, предвидя, вероятно, свое убийство, выбрал бездарного актера, исходя из того, что он без лишних размышлений передаст Богарту свою часть учебника шахматной игры.

— Следовательно, теперь нам предстоит стать главными действующими лицами гениальной шахматной партии, в которой убийство Фрестера следует понимать как жертву, предусмотренную самим Блок-Чижевски. Это гамбит, при помощи которого барон хотел предупредить нас об истинной природе наших соперников и той важности, которую они придают рукописи, находящейся в наших руках. С другой стороны, если барон действительно спланировал все это таким образом перед своей смертью, мы можем быть более или менее спокойны, так как часть учебника, находящаяся теперь у Богарта, не содержит ничего компрометирующего. Это должно заставить его поверить в то, будто и наши тексты не выходят за рамки того, чем кажутся. Все это, — заверил Коссини, — дает нам время, чтобы куда-то уехать, потому что затем Богарт и его друзья придумают, как лучше разделаться с нашими рукописями и заручиться нашим молчанием.

Слова художника наполнили меня чувством восхищения и ужаса. Все его доводы казались исключительно логичными, но создавалось впечатление, что размышления и выводы Коссини базируются на идее призрачной гениальности барона, и я вскоре почувствовал их уязвимость. Гипотезы художника были основаны на фактах, достоверность которых было слишком трудно проверить. Например, была необъяснима злонамеренность Блок-Чижевски в отношении Фрестера, в случае если факт передачи Фрестером рукописи в руки Богарта барон предвидел, а также то, что мы с Коссини сумеем сохранить верность его памяти в ущерб своему карману. Еще менее убедительными казались пророчества, что мы с Коссини останемся в живых, хотя наши преследователи могли бы убить нас с самого начала, чтобы заполучить рукопись, которая их настолько интересовала. Верно, что барон был великолепным шахматистом, однако в реальной жизни никто не способен предсказать действия человека с такой же точностью, как это иногда происходит в шахматной игре. С другой стороны, Ремиджио Коссини, по-видимому, также был гениальным игроком, но страсть к шахматам привела его к тому, что он перепутал двусмысленные законы нашего существования с теми, какие господствуют на доске для игры.

— Все это звучит очень хорошо, Коссини, — сказал я ему в конце концов, с надеждой поймать его на ошибке. — Но не спрашивали ли вы себя о том, что было бы, если бы барон Блок-Чижевски не предусмотрел предательства со стороны Фрестера и смерти последнего? Почему старик затеял все это, ведь гораздо проще было бы ему самому довести имевшуюся информацию до сведения властей? Полагаю, что было бы намного лучше оставить все это в руках полиции и навсегда позабыть об этом деле.

Далекий от того, чтобы обидеться на мою подозрительность, Ремиджио Коссини ответил на мое трусливое предложение язвительной усмешкой и сказал:

— Я отлично понимаю ваши сомнения писателя, друг мой. Не буду отрицать, что в моих идеях больше воображения, чем обоснованности, но это единственный инструмент, каким мы располагаем. Сейчас я могу уверить вас лишь в том, что Богарт работает не в интересах израильского правосудия. Адольф Эйхман является мертвецом уже с момента его ареста, и в связи с этим никто, находящийся в здравом уме, не возьмет на себя заботу собирать доказательства для трибунала, который в них не нуждается. Если дело обстоит таким образом, то сильно сомневаюсь, что полиция в состоянии сделать что-либо. Скорее, как мне кажется, рукопись имела для барона какое-то личное значение, она служит оправданием для кого-то, кто мог бы использовать ее, когда старика уже не будет.

Для меня являлось слабым успокоением сознание того, что Коссини имел хоть какие-то конкретные обоснования своих идей, но эти факты, как и выдвинутые на их основе гипотезы, неизбежно вели нас к пропасти, на дне которой нас ожидал чудовищно разинутый рот Богарта. Я продолжал убеждать себя в том, что смерть Фрестера могла быть случайностью, но это не избавляло меня от ощущения чего-то, что угрожало нам из-за поворота. Несмотря ни на что, Коссини был прав: в сложившихся обстоятельствах было лучше грешить подозрительностью или держаться за предсказания. Только таким образом мы могли сохранить некоторую надежду на то, что создатель наших невзгод барон Блок-Чижевски оставил нам в наследство хоть какое-то оружие для защиты.

— Теперь, друг мой, мы знаем, чего нам придерживаться, — прервал художник мои размышления в конце нашей беседы. — Эти записки на польском языке — наше страховое свидетельство жизни. Умоляю вас спрятать их подальше и не показывать даже намека на то, что вы пытаетесь их расшифровать. Также я рекомендовал бы вам взять отпуск и уехать на край света. В дальнейшем, если судьба избавит нас от участи Фрестера, мы снова встретимся.

Сказав это, он произнес слова прощания с безразличием того, кто завершает самый обычный разговор.

Мне потребовалось несколько дней для осмысления той лавины информации, которую обрушил на меня Ремиджио Коссини, сообщив о смерти Демана Фрестера. Повторю, мне было трудно поверить, будто барон решил принести актера в жертву, чтобы дать нам возможность почувствовать некоторую уверенность и предоставить время для совершения побега. Что касается меня, то рукопись продолжала оставаться в моих руках, сто тысяч швейцарских франков, которые причитались мне в качестве наследства, покоились, по-видимому, на счете умершего человека, а воспоминания о Богарте наполняли страхом каждый мой шаг. С другой стороны, суд над Адольфом Эйхманом проходил в Иерусалиме без проблем, и не требовалось никаких дополнительных доказательств вины этого человека, было трудно даже представить себе, что кто-то станет пытаться спасать его от виселицы. Не единожды, полагая, что смерть Фрестера была случайной, а подозрения Коссини являлись преувеличенными, я подумывал о том, чтобы разыскать Богарта и передать ему рукопись барона, однако оставалась лазейка для сомнений, похожая на ту, которая иногда определяет исход шахматной партии, и я постоянно откладывал совершение этого поступка. Судя по гробовому молчанию, воцарившемуся в мире после моего последнего разговора с художником, вероятно, Коссини был прав, и установившееся спокойствие, связанное с судьбой рукописей, было столь же зыбким, как положение шлюпки посреди океана. Мне казалось, что существовало еще много разрозненных концов, которые нужно было связать, и Коссини знал об этом. Часто мысль о том, что самодостаточный всезнающий художник проник в самую суть игры, от участия в которой он не имел намерения отказываться, не попросив для этого моей помощи, казалась мне оскорбительной. Для меня не имело большого значения, сделал он это для того, чтобы унизить меня, или с целью защитить. Я докажу ему, что в отношении меня барон Блок-Чижевски принял верное решение, основанное на том, что именно я буду тем, кто расшифрует рукопись.

Должен пояснить, что по крайней мере в этой области я имел определенные преимущества перед Коссини. Когда я решил принять фантастическую идею художника о том, что барон для осуществления своего плана выбрал нас, то провел мучительный анализ своих собственных способностей и ограничений для того, чтобы понять, что в моем беспорядочном существовании могло способствовать осуществлению намерений старика. Меня уже не удивляло, что барон избрал Фрестера из-за его тупости или художника в связи с его необыкновенной проницательностью. Что же касается меня, то, наконец, я додумался, что поводом моего включения в число избранных послужила моя давняя, хотя и не очень сильная связь с областью криптографии. В течение последних месяцев войны и, возможно, в преддверии моей будущей работы в качестве литературного негра я служил в отделении связи вооруженных сил, где мои коллеги занимались тем, что перерывали вороха корреспонденции с континента в поисках криптограмм, содержавших полезные сведения или предупреждения для союзников. Несмотря на кажущийся интерес к подобного рода занятиям, для меня это была на редкость скучная работа. Мне было неизвестно, знал ли Коссини об этом эпизоде моего прошлого и ожидал ли он так же, как и барон, что я применю свои способности на благо нашего общего дела. Таким образом, у меня появилось тревожное ощущение, что Блок-Чижевски включил меня в число своих наследников из-за возможного обладания навыками работы с определенными секретными кодами, наподобие тех, которые должна была содержать рукопись его учебника. Именно поэтому я вскоре стал считать, будто рука моего бывшего противника по шахматам из того мира, в котором он находится теперь, дергала за ниточки моего существования. Казалось, что самые глубинные тайны моей жизни были всегда в его распоряжении, разложенные перед его глазами, как рахитичные фигурки на доске для игры.

Какими бы ни были на самом деле причины, побудившие барона включить меня в число своих наследников, начиная с этого времени я направил всю свою энергию на расшифровку рукописи. Дело же, признаюсь, оказалось совсем не легким. Начнем с того, что большая часть текста была написана на польском языке, и, следовательно, требовалась помощь кого-то, кто разбирался в этом лучше меня, для того чтобы выявить наличие преднамеренных ошибок. Одна знакомая из издательства сообщила мне, что в рукописи бросаются в глаза ужасно грубые орфографические ошибки автора, который показывает великолепное знание шахматной игры. Не было ничего неожиданного в том, что у человека, говорящего на одном из германских языков, будут ошибки при письме на языке, который не является для него родным. Тем не менее даже мое недостаточно хорошее знакомство с маниями и добродетелями Блок-Чижевски, а также мое постепенно усиливающееся убеждение в том, что в этой истории опора на очевидные факты мало к чему может привести, заставили меня отбросить мысль о том, что ошибки барона были всего лишь орфографическими. Это подтвердилось впоследствии, когда, исчерпав все имеющиеся у меня возможности для дешифровки криптограммы, я снова обратился в издательство и попросил помочь мне найти принцип, которому соответствуют орфографические ошибки в тексте. Как я и ожидал, в результате выявилась давняя цифровая последовательность, которая, если память мне не изменяет, была одним из наследий Первой мировой войны, оставленным для сотрудников легендарной Британской секретной службы.

К несчастью, этой информации оказалось недостаточно для дешифрирования рукописи Блок-Чижевски. Ключ, объясняли мне обычно мои товарищи из Королевских вооруженных сил, сам по себе играет роль лабиринта, каждое из более или менее многочисленных ответвлений которого содержит в себе своего собственного Минотавра, защищающего его от непредусмотрительного героя, не запасшегося своевременно нитью Ариадны. Как и в лабиринте, ни один из ключей не является непреодолимым, но есть такие, которые требуют трехмерного мышления, знаний на глубине подсознательного, что в этом случае ограничивало мои возможности раскрытия шифра. В дальнейшем применение этого цифрового кода заводило меня в тупик, что неоднократно наталкивало на мысль о том, что даже на таком первичном этапе дешифрирование в какой-то момент оставляло дешифровщика перед наглухо закрытой дверью, за которой, окутанная сумерками тайны, скрывалась суть содержания.

В сложившихся обстоятельствах мне не оставалось ничего иного, кроме как прибегнуть к помощи моего бывшего начальника из отдела связи. Полковник Эвен Кэмпбел, который в то время бесцельно проводил свою старость на занятиях по египтологии в Эдинбургском университете, с огромным воодушевлением пришел мне на помощь. Едва взглянув на иероглифы, которые мне удалось получить в результате последней попытки дешифрировать рукопись, он с удовлетворением филателиста, наткнувшегося вдруг на марку XVIII века, воскликнул:

— Дьявол побери, сержант. Несколько лет назад это привело бы вас к повышению по службе.

Затем он принялся объяснять мне, что текст барона был записан при помощи вольпука — средневекового шифра.

— Вы не можете знать об этом, — добавил Кэмпбел, — но во время войны вольпук часто использовали ответственные за проект «Амфитрион».

На мгновение я испугался, что старый академик вот-вот ударится в туманные высказывания, при помощи которых обыкновенно изъяснялся Ремиджио Коссини. К счастью, полковник Кэмпбел не ожидал того, что мне могут быть известны хитросплетения шпионажа войны, которая прошла для меня между папками с безутешными любовными посланиями.

— Проект «Амфитрион», — продолжал объяснять мне специалист по дешифрированию, как если бы мы снова оказались в помещениях службы связи вооруженных сил, — представлял собой одну из многочисленных и неудачных попыток некоторых нацистских офицеров, несогласных с политикой Гитлера, уничтожить его, сохранив при этом саму власть. По иронии судьбы, — пояснил Кэмпбел, — изначально идея проекта принадлежала самому Герингу, который, и теперь это доподлинно известно, никогда не собирался предавать Гитлера. Тем не менее именно ему пришла в голову идея о создании для фюрера и его ближайшего окружения маленького подразделения двойников, которые послужили бы приманкой в случае всеобщего беспорядочного бегства. Однако к концу войны ответственные за проект «Амфитрион» решили использовать двойников для замены некоторых генералов рейха. Тем не менее в этой волшебной машине что-то разладилось, и генерал, разработавший план заговора, как и большинство его двойников, был обвинен в пособничестве евреям в деле намечавшегося убийства фюрера и исчез с лица земли к тысяча девятьсот сорок третьему году.

Помню, что в тот момент я был готов спросить у полковника Кэмпбела, известно ли ему имя ответственного за проект «Амфитрион», но своевременно понял, что этот вопрос является излишним. Дело не в том, что я боялся ошибиться. У меня не оставалось сомнений в том, что этим человеком мог быть только Тадеуш Дрейер, и, вероятно, я не хотел продолжать беседу, которая могла завести очень далеко. Тем временем Кэмпбел погрузился в молчание. Не знаю, было ли оно обусловлено тем, что он ушел в свои воспоминания, или же просто было связано с надеждой на то, что, позволив ему продолжать свои рассуждения, я укажу полковнику путь выхода из университетской рутины. Было несомненным, что текст на вольпуке захватил его с такой же силой, с какой увлекают игрока в шахматы мысленные перестановки сотен фигур до момента, когда он найдет способ объявить безупречный мат. Что плохого было в том, чтобы предоставить старому и никому не нужному дешифровщику возможность проникнуть в суть шифра, справиться с которым оказалось мне не по силам? Вполне возможно, что для дешифровки ему оказалось бы достаточно небольшого отрывка текста учебника, и тогда я смог бы продолжить работу и похвастаться перед Коссини тем, что мне удалось найти нить, которая укажет нам дорогу из заколдованного лабиринта, стоившего жизни барону Блок-Чижевски.

— Амфитрион, — многозначительно произнес я, услышав голос Ремиджио Коссини на другом конце телефонной линии.

Однако он, как мне показалось, не проявил никакого недовольства или удивления. У меня опять сложилось впечатление, что художник ожидал моего телефонного звонка именно в этот момент. Я почти испугался, что связался с ним позднее положенного. Признаюсь, моей изначальной целью было удивить его, доказать, что и я, со своей стороны, способен успешно продвигаться к цели, делая удачные ходы в шахматной партии, которую мы начали уже давно против этого леворукого игрока и о которой мой собеседник говорил с абсолютной уверенностью с самого начала. Однако Коссини воспринял мое заявление со спокойствием, можно даже сказать, с обидным для меня безразличием. Как если бы слово «Амфитрион» было вопросом заинтересованного ученика, обращенного к учителю, художник произнес:

— Амфитрион. Несомненно, славный персонаж. Существует по меньшей мере тридцать комедий, основанных на истории этого индивидуума. Мольеровская трактовка кажется мне слишком грубой. Если вас интересует мое мнение, то я предпочитаю драму Платона.

Излишне говорить, что перед тем, как позвонить Коссини, я затратил время на то, чтобы узнать, кто такой этот Амфитрион, и был готов к тому, чтобы в деталях поведать ему историю о несчастном воине, которого на супружеском ложе заменил не кто иной, как сам Зевс. Вместо этого Коссини оказался тем, кто с раздражающей педантичностью читал мне лекцию. Тогда, пресыщенный его играми и самодостаточностью, я начал метать в него историями о вольпуке и заговоре, которым несколько лет назад руководил генерал Дрейер. Слишком поздно. Когда я сообразил, что к чему, мой собеседник снова обезоружил меня своими высказываниями:

— Что касается нашего друга Блок-Чижевски, или как там вы его называете, боюсь, что его Амфитрион не был в ряду самых успешных. И добавлю, что, по моему нескромному мнению, предпочел бы взять имя Геркулеса для названия проекта Дрейера, потому что в этом случае не боги становились бы двойниками смертных, а наоборот.

Таким образом, подумал я, находясь в самом глубоком замешательстве, маэстро Ремиджио Коссини был в курсе прошлого барона Блок-Чижевски и даже был способен обрубать концы. В тот момент я был готов послать его к дьяволу, но именно сам Коссини остановил меня, сообщив с немыслимым для него уничижением, что ему не удалось расшифровать рукопись барона. Однако он сказал, что всегда полагал, будто весь этот круговорот был связан с прошлым барона, когда тот еще носил имя Тадеуша Дрейера, в смерть которого Коссини никогда не верил.

— Вероятно, смерть барона — дело рук какой-либо неонацистской организации. Любой человек, в сознании которого было бы хоть немного здравого смысла, должен был бы интуитивно почувствовать, что в рукописи содержится нечто большее, чем просто историческая информация о преступлениях Адольфа Эйхмана, а именно точные сведения, адреса и имена, по которым можно было разыскать тех, кто скрывался за нашим так называемым Богартом.

Помолчав несколько мгновений, Коссини произнес:

— Меня радует, что вам удалось расшифровать рукопись. Вы избавили меня от долгого и, несомненно, обременительного путешествия. С другой стороны, возможно, мы сможем успеть вовремя, чтобы избавить от виселицы невиновного человека.

Затем Коссини снова погрузился в глубокомысленное молчание, заставившее меня полностью забыть о чувстве оскорбления, которое возникло у меня в начале разговора, и я снова был поставлен в положение Санчо Пансы. Последние слова Коссини привели меня в изумление. Было очевидно, что, даже не заметив этого, художник сообщил мне, что ему известно содержание рукописи барона и что он использовал мои способности дешифровальщика не только для того, чтобы нам удалось выжить, но и в целях спасения человека, жизнь которого оказалась зависящей от меня. Таким образом, впервые за все время нашего знакомства маэстро ожидал того, чтобы именно я пролил свет на нашу дилемму.

— Буду искренен с вами, Коссини, — должен был сказать я, — мне еще не удалось закончить перевод всей рукописи. Я всего лишь сумел узнать, что барон воспользовался старым военным шифром, называемым вольпук.

Я ожидал, что это признание приведет к тому, что художник облегченно вздохнет и примется давать мне новые указания с терпеливостью того, кто вынужден сносить непонятливость ученика. Но мои слова, напротив, привели к взрыву ярости и крайнего изумления.

— Если вы не расшифровали рукопись, — воскликнул он, — то откуда же тогда вам известно о проекте «Амфитрион»?

Ремиджио Коссини поймал меня на оговорке. Сам не знаю почему я отважился спросить у него, из каких источников взята его информация и каким образом стало возможным, что и он в курсе проекта «Амфитрион», если ему также не удалось разобраться с шифром вольпук. Как бы там ни было, для него стало ясно, что я прибег к помощи третьего лица для того, чтобы расшифровать рукопись, что являлось нарушением тактики кодекса, заключенного нами с самого начала.

— Я думал, что Фрестер был тем, кому предстояло сыграть роль дурака в этой истории, — сказал в конце концов Коссини, полностью забыв о присущей ему холодной вежливости. — Надеюсь, вам не придется жалеть о совершенной вами глупости. Проблема игры в шахматы живыми людьми состоит в том, что они не имеют обыкновения соблюдать самые элементарные правила.

Так закончилось навсегда странное общение, которое мы поддерживали до этого дня.

Через несколько дней мне стало известно, что в точном соответствии со страхами Ремиджио Коссини в Великобританию приехал тот, кого мы называли Богарт, с целью завершить дело, которое раньше мы считали оконченным смертью Фрестера. На этот раз, излишне говорить об этом, его манеры были еще менее утонченными, чем при нашей женевской встрече.

Короткого телефонного звонка полковника Кэмпбела оказалось достаточно, чтобы сообщить мне о том, что нечто наконец разрушило обманчивое спокойствие моря, по которому до сих пор мы с художником совершали плавание. Тоном, несколько напоминающим интонации секретаря, который за несколько месяцев до этого принял нас в кабинете душеприказчика, мой бывший начальник сообщал мне, что наконец разгадал шифр барона и будет рад, если я навещу его в Эдинбурге, где мы вместе прочитаем рукопись. Не требовалось блестящей интуиции Коссини, чтобы понять, что старый полковник не только не продолжал блуждать в хитросплетениях вольпука, но за его спиной прямо и угрожающе, подобно дулу револьвера, балансировала в тот момент неизменная сигарета, которая так хорошо была известна наследникам Блок-Чижевски. Мой ответ был не многословнее, чем приглашение старого полковника. Плохо скрывая свой интерес относительно возможности прочитать рукопись, я сообщил ему, что в тот же самый вечер сяду на первый поезд до Эдинбурга. Мы сможем посвятить столько времени, сколько потребуется для дешифрирования материала, который, тут я солгал, возможно, содержит некоторые положения исторического характера, нужные для романа, который я собираюсь написать.

Я всегда спрашивал себя, как именно сумел Богарт приехать в Лондон в тот самый момент. Наиболее логичным было бы предположить, что, в противоречии с моими изначальными подозрениями, полковник Кэмпбел звонил мне из своего эдинбургского имения, находясь в одиночестве или в компании кого-либо другого, возможно, не менее ненавистного наемного убийцы того безумного игрока, который вызывал такой энтузиазм у Коссини. Тем не менее, думаю, мне никогда не удастся придать воинам этой секретной армии облика, отличного от лица Богарта. Даже сегодня, когда злая судьба вывешивает на моем пути афиши фильмов, в которых играет актер Хэмфри Богарт, где изображено его лицо, дрожь охватывает меня с головы до ног, и я чувствую себя так, будто каждое такое изображение соответствует всякий раз другому человеку, одному из бесчисленных клонов. Таким образом мой разум пытается освободиться от множественных страхов, внушаемых определенным и неповторимым лицом.

В любом случае в тот вечер Богарт находился уже не в Эдинбурге, а в Лондоне и, кроме того, демонстрировал такие способности к интуиции, что им мог бы позавидовать сам Коссини, ибо легко вычислил, что звонок полковника Кэмпбела приведет меня не в столицу Шотландии, а в аэропорт Хитроу, где он и встретил меня с улыбкой охотника, который видит, как из чащи выходит загнанный зверь. Еще до того, как я успел расплатиться за такси, которое привезло меня туда, Богарт затолкнул меня на заднее сиденье автомобиля, шофер которого никак не отреагировал на насильственное похищение. Затем, повинуясь кивку Богарта, водитель привел машину в движение.

— Вижу, что вы очень торопитесь нас покинуть, друг мой, — пробормотал Богарт, разыскивая что-то в карманах своего пиджака. — Бедный полковник Кэмпбел будет очень разочарован, что вы потеряли интерес к рукописи. — И он поднес к губам одну из своих неизменных сигарет.

Ситуация казалась мне скорее надоедливой, чем ужасающей, и, возможно, я заскучал бы, если бы в этот момент Богарт не зажег наконец свою сигарету, которую я всегда считал непригодной к употреблению и служащей лишь для создания определенного имиджа. Этого минимального жеста было достаточно, чтобы вызвать во мне дрожь — не от страха, бок о бок с которым я научился жить за последние месяцы. Я дрожал от ощущения того, что Богарт также принадлежит к криминальной полиции особого рода, вымуштрованной для защиты некоего темного секретного короля, который недосягаем для каких-либо законов и неподвластен правосудию, как если бы он был абсолютным движителем зла. Возможно, тогда человек, внушивший нам страх в далеком кабинете в Женеве, был всего лишь одной из многочисленных копий Богарта. Этот трезвенник боролся с желанием прикурить сигарету, как если бы тем самым он приобрел хотя бы минимальное отличие от остальных, более, чем он, приспособленных для того, чтобы повсеместно сеять ужас. Где-то в мире, в каком-то секретном архиве, по всей вероятности, существовал ряд до абсурдного похожих друг на друга дел. Неуверенная рука была обязана заносить в них и пронумеровывать данные о всевозможных качествах Богарта, стараясь безуспешно добиться единства внешнего облика, жестов, походки, пороков, способов заниматься любовью и совершать убийства у тех, кому принадлежали эти личные дела. И в том же самом месте на верхних полках находились мое личное дело и папка с именем Ремиджио Коссини, в ожидании того, когда кто-то отправит эти документы в измельчитель забвения.

Такси уже покинуло окрестности аэропорта и въехало в кишащий, словно муравейник, город. Создавалось впечатление, что его многочисленные светящиеся огоньки вот-вот погаснут. Казалось, что они, так же как свистки автомобилей и людской говор, осознают, что в любой момент покрывало тени и тишины накроет их существование. И действительно, город не замедлил погрузиться в сон под шум раскачивающихся на ветру деревьев, а тени становились все более и более длинными. Я не заметил, как мы проехали через центр и теперь приближались к предместьям, туда, где ожидало меня это окончательное решение, которого так долго ждал и боялся Коссини. В какой-то момент мне захотелось спросить у Богарта, как ему удалось узнать о том, что мы с Коссини не отказались от поисков пути проникновения в тайну, но слабая надежда на то, что художник все еще находится вне пределов досягаемости этого человека, потребовала от меня гордо хранить молчание. Тем не менее, будто бы читая мои мысли, Богарт сделал один из характерных для него жестов, свидетельствующих об усталости, и сказал:

— С вашим другом художником все в порядке. Он всего-навсего перенес один из столь характерных для него нервных кризисов. Мы всего лишь приложили немного усилий, чтобы вернуть его в то место, откуда ему никогда не следовало бы выходить.

Говоря это, он достал из кармана жакета фотографию, которая наполнила меня беспокойством: Ремиджио Коссини или кто-то, кто мог быть его двойником, сидел за столом в помещении, напоминавшем больничную столовую.

— Вы не знали? — добавил Богарт с плохо скрываемым сарказмом. — Очень жаль. Я должен был с самого начала предупредить вас о том, под влиянием какого человека вы оказались.

Усталость, вызванная страхом и замешательством, связанным с этой фотографией, помешала мне ответить ему. Возможно, в сложившейся ситуации было бы лучше вновь усомниться в словах моего палача, не поверить фотографии и предполагаемому умопомешательству единственного из всех моих знакомых, кто обладал ясностью мысли. Однако я настолько пресытился сомнениями, что поверил в то, что на снимке был именно Коссини. В тот момент я был удовлетворен сознанием того, что история Блок-Чижевски являлась всего лишь плодом воображения психопата. Единственным, что оставило пробел в моем сознании, была уверенность в том, что Богарт и его сторонники уготовили Коссини безнадежное будущее, заперев его в психиатрическую лечебницу, откуда ничто уже не могло вызволить художника. Фотография дрожала в моих руках наподобие телеграммы, в которой сообщалось о гибели товарища на поле боя, зачитанной до дыр в поисках подробностей трагедии, не уместившихся в холодных строчках официального документа. На фотографии художник был одет в смешной халат, который в свои лучшие времена, должно быть, был белым, но сейчас выглядел серым и потертым, что свидетельствовало о низком качестве услуг, предоставляемых этим лечебным учреждением. Небольшая тень в нижней части его лица указывала на начинающую расти бородку, что находилось в полном несоответствии с ухоженным и немного восточным обликом Коссини. Перед ним на столе стояла шахматная доска, на которой необыкновенно крупные фигуры застыли в ожидании того момента, когда их передвинут, сделав следующий ход.

— Сейчас его очередь делать ход, — пояснил Богарт, возвращая фотографию в роковой рог изобилия своих карманов, — но он сидит так уже дня два. Врачи говорят, что ему может потребоваться вечность для того, чтобы передвинуть фигуры.

Он сообщил об этом так, будто в глубине его холодных глаз произошел вдруг взрыв смеха, единственным внешним проявлением которого было сильное покраснение зажженного кончика сигареты. Мной начала овладевать непомерная усталость. Ярость душила меня, но она тоже не могла вырваться наружу. Поражение Коссини и перспектива навсегда сохранить его в памяти таким, измотанным и неспособным к соблюдению шахматных правил, слишком человечных для того, чтобы его ум был в состоянии их постичь, отдавали меня на милость наших преследователей. Мне так и не суждено было когда-либо понять, запланировал ли барон Блок-Чижевски наше поражение, или, напротив, мы сами привели к неудаче его план.

Как бы радуясь моему неизбывному молчанию, Богарт тоже замолчал на довольно длительный промежуток времени, пока такси кружило по окрестностям, которые по ту сторону окна все больше и больше утрачивали в сумерках свои очертания. В какой-то момент я перевел взгляд на зеркало заднего обзора и ощутил, что взгляд водителя остановился на мне, далекий от садистских глаз Богарта. Скорее шофер разглядел во мне некое несогласие, на которое его товарищ, занятый постоянным прикуриванием одной сигареты от другой, не обратил внимания. Вдруг, когда мы остановились по красному знаку светофора, водитель жестом привлек внимание Богарта и приказал ему что-то с безапелляционностью старого военного, разговаривающего со своим подчиненным.

Пока Богарт соглашался с наставлениями, которые давал ему шофер, я наблюдал, как разбегались в разные стороны шумные лондонские улицы, подобно ребятишкам, уставшим от ежедневных родительских ссор. Перед моим взором проплывали парки, обширные, как воинские кладбища, повороты дорог и пьедесталы, на которых бедняки выкрикивали названия газет с предложениями работы, становившиеся все более широкими проспекты и предместья, которые предвещали близость маргинальных территорий. Вдруг сгустился туман, и я с удивлением заметил, что это скорее тепло моего дыхания, согревавшее оконное стекло, что превращало этот город в место съемок плохого импрессионистского фильма. Я почувствовал, что таким образом страх выражается через дыхание, которое уже будто бы не принадлежало мне, как если бы я стоял на грани перевоплощения в другое покинутое жизнью тело, и все остальное уже не имело для меня большого значения. Когда здания начали повторяться с монотонной настойчивостью, мне захотелось поверить, что такси кружит специально для того, чтобы сбить меня с толку, но подобные мысли вскоре покинули меня, уступив место дерзким фантазиям, при помощи которых мое литературное воображение пыталось дать мне напрасные надежды. Иногда я казался себе умершим, похожим на привидение, которое подчеркивало нереальность существования тех, кто идет по жизни, совершая в соответствии с заключенным контрактом по велению режиссера действия, необходимые для заполнения кратких каждодневных сцен.

Такси въехало наконец в район заброшенных участков и ветхих построек. Хотя ночь уже полностью скрыла пространство над нами, на мгновение я почувствовал, что нахожусь в том швейцарском вечере, когда Ремиджио Коссини, в другом городе и на другой дороге, сообщил мне о том, что судьба втянула нас в историю, эсхатологическая запутанность которой только сейчас достигла своих истинных размеров. Возможно, сам Богарт, или один из его многочисленных клонов, следовал за нами в тот день по пути с вокзала в машине, похожей на ту, которая сейчас везла нас по лондонским предместьям, в соответствии с приказами того, кто скрывался под личиной водителя, причем они оба считали, что путешественники, лица которых были едва знакомы им по фотографиям, очень скоро окажутся в их полном распоряжении, как если бы время, когда нас следовало уничтожить, текло наравне с нашими безуспешными попытками воспротивиться осуществлению их планов и было столь же кратким, как и мгновения, отпущенные тому, кого преследуют в доме с герметически закрытыми дверями и окнами.

Автомобиль остановился наконец у края дороги. Ночь поглощала небосвод с прожорливостью русской зимы, и образ Коссини затерялся в моей памяти под сумеречной мантией, которая покрывала его тело перед окном психиатрической лечебницы. Богарт немного выждал, прежде чем обратиться ко мне. Можно предположить, что в его беседе с водителем было что-то, что сместило на несколько миллиметров выражение уверенности и пресыщения в речи, которую он заготовил для меня за несколько месяцев до этого. В течение нескольких секунд он смотрел на меня как на того, о ком незадолго до этого ему сообщили как о незаконно проникшем в его владения человеке. В его взгляде мне удалось ощутить ту смесь любопытства и волнения, которую выражают своими глазами зрители оперы сразу же после того, как им объявили о том, что любимая ими оперная дива немного нездорова и ее заменит никому не известная, но многообещающая певица-сопрано, дебютирующая на этой сцене. Однако сомнение лишь на мгновение промелькнуло в его взгляде.

— Полагаю, — сказал он, гася сигарету о край пепельницы в машине, — ваша часть рукописи лежит в вашем чемодане. В любом случае вы хорошо знаете, что мы найдем ее.

Мне показалось, что, погасив сигарету, Богарт отбросил все сомнения, которые ранее возникли у него в ходе беседы с водителем. Теперь он снова говорил с той же авторитетностью, которую за несколько месяцев до этого использовал для того, чтобы унизить троих наследников барона Блок-Чижевски. Не оставалось места для сомнений. Напротив, нежелание, с которым он вытащил револьвер из своего кармана, целиком и полностью подходило к его роли. Ему не потребовалось указывать мне на то, чтобы я вышел из автомобиля. Это банальное действие я бесконечное количество раз прокручивал в своем мозгу с тех пор, как мой палач появился в аэропорту. Возможно, это произошло намного раньше, когда сам Богарт вторгся в мое сознание согласно логике плохого детективного романа, одного из тех, которые заканчиваются всегда одинаково: ночь, холод, молчаливое соучастие пустыря, на котором никто не услышит звука выстрела, а уж тем более сухого звука падения на землю тела, истекающего кровью из-за раны в затылок. Не зная, как и почему, я ступил на сцену своей собственной казни с раздражающей фамильярностью, будучи почти благодарен за то, что все уже не может произойти иначе. Возможно, поэтому меня не сильно обеспокоил порыв ветра, который налетел и ударил меня в лицо в тот момент, когда я открывал дверцу автомобиля. На мгновение мне показалось, что водитель машины снова произнес нечто напоминавшее приказ, но было уже слишком поздно слушать это: я упал на колени, и мои глаза закрылись еще до того, как опытная рука выпустила из дула револьвера звук, который ни с чем нельзя спутать.

Не стану отрицать того, что годы обострили некоторые уголки моего сознания, но они также отдали память во власть опустошающего времени, которое обладает способностью замораживать воспоминания и извлекать их неповрежденными по требованию любого внешнего возбудителя. За годы, прошедшие со времени нашего последнего разговора с Ремиджио Коссини, я попытался восстановить определенную восприимчивость к искусству, которая, тем не менее, ускользает от меня с ловкостью глубоководной рыбы. Журналисты часто интересуются моим мнением относительно многочисленных картин или симфонических произведений, которые я упоминаю в своих романах. В таких случаях я отвечаю первое, что придет в голову, и стараюсь всем своим видом показать, что для меня имеет большое значение то, что я говорю. Я ничего не говорю о бесконечных вечерах, которые я трачу на то, чтобы слушать арии, наводящие на меня скуку, и об осмотрах картинных галерей, экспонаты которых тревожат меня столь же сильно, как поцелуй кожи лангуста. Также я никогда не упоминаю о живописном полотне, написанном Ремиджио Коссини, который, вероятно, предвидел опасность, угрожавшую ему в результате моего неосторожного обращения к полковнику Кэмпбелу. Эта картина была передана мне после смерти ее автора, случившейся в 1964 году, через три года после событий, о которых я намерен рассказать. Полотно, и это понятно, является фальсификацией, хотя то, что изображено на нем, еще одна ипостась подделки. Речь идет о точной копии картины Рембрандта «Человек, сидящий в комнате», приписываемой художнику-копиисту, и, мне кажется, будет излишним объяснять, почему Коссини с любовью хранил эту картину до самой своей смерти.

В этом наследстве художника, как и в том, что завещал Блок-Чижевски, заключена мрачная интуиция. Необъяснима уверенность Коссини в том, что, несмотря ни на что, в этой ситуации я выживу, вопреки той судьбе, избежать которой ему не удалось. В моем сознании не укладывается, как ему удалось предугадать, что мое существование окажется более длительным, чем его жизнь, и как, находясь в состоянии умопомешательства, он сумел узнать о том, что Эйхман в конце концов был осужден и повешен в Тель-Авиве через два года после ареста в Аргентине. Так или иначе, каким бы способом ни удалось художнику предугадать мое спасение, получив картину, которую мой несчастный друг завещал передать мне в память о себе, я понял, что он не долго размышлял, прежде чем решить, кому она достанется в наследство. Вначале, когда я смог рассмотреть эту написанную маслом фигуру, размышляющую в окружении самых драматичных светотеней, то подумал, что это обычное наследство тоже представляет собой посмертную криптограмму — одну из тех нелюдимых и нагоняющих страх беговых дорожек, по которым художник имел обыкновение перемещаться по жизни с величием трансатлантического судна, находящегося на грани своего крушения. Затем я подумал о том месте, куда загнали Коссини пытки Богарта. Художник представился мне оцепеневшим в глубине одного из многочисленных пронумерованных переходов, навечно онемевшим перед своей шахматной доской. Он был одет в тот самый серый халат, о котором я вспомню через три года, когда получу его произведение и почувствую себя недостойным мягкой кровати и шикарной квартиры в Ноттинг-Хилле, где при других обстоятельствах чувствовал бы себя очень комфортно. Однако в тот момент удобства казались мне непреодолимым препятствием для понимания картины, в которой, возможно, и находилась недостающая часть моей истории.

На этот раз, против своего обыкновения, я ошибся только наполовину. В этой картине не было ничего, что содержало хотя бы неясный намек на основную дилемму, перед которой поставило нас наследие барона Блок-Чижевски. Тем не менее, как и следовало ожидать от человека с интеллектом Коссини, он был очень осторожен, разыгрывая свою последнюю карту, надеясь, возможно, на то, что я хотя бы раз смогу повести себя достойно его замыслу. Никакой ключевой знак, никакая скрытая на холсте надпись не показались художнику достаточными для того, чтобы я взял на себя труд искать их. Картина была скорее призрачным воспоминанием о самом Коссини, которое вело меня к воскрешению в памяти, шаг за шагом, всего, что он некогда говорил мне. Казалось, будто бы художник знал, что в какой-то момент, сам того не ведая, он дал мне конец веревки, за который я смогу ухватиться, когда его уже не будет на свете.

Признаюсь, что мне потребовалось несколько дней, чтобы приспособить мой ум к той частоте, на которой Коссини призывал меня из царства мертвых. Почти с удовольствием я, как только смог, освободился от своих обязательств перед издательствами и сумел провести мгновения наедине с человеком в сером одеянии, который в другие времена показался бы мне невыносимым. Постепенно мне удалось стереть в воображении броскую роскошь своей квартиры и оказаться лицом к лицу с картиной Коссини с энергичностью того, кто отказывается вырваться из объятий сна, в котором кто-то вот-вот расскажет ему о чем-то, тревожившем его с самого детства. Однажды утром, наконец, я вдруг ощутил, что мой ум заработал с головокружительной быстротой, которая ранее была ему несвойственна, и мне недолго пришлось блуждать в воспоминаниях, прежде чем я столкнулся с приговором: Коссини хотел, чтобы я помнил о нем. Во время нашего последнего телефонного разговора художник говорил о том, что расшифровка мной рукописи барона избавила его от обременительного путешествия. В тот вечер, вероятно испугавшись неизбежного разочарования Коссини, я не смог обратить внимания на эту фразу, которая лишь впоследствии нашла свое место в двойственном пространстве сознания, где любой намек на путешествие воспринимается нами лишь как метафора, символизирующая смерть.

Однако Коссини, я хорошо это знал, вовсе не обладал душой поэта. Следовательно, путешествие, о котором он говорил, было на самом деле путешествием. Но — куда? В каком месте находилась та часть правды барона, которую художник считал зашифрованной в нашей рукописи? А быть может, Коссини и знал об этом? Несомненно, в результате нашей последней беседы и предательства полковника Кэмпбела художника также захватили где-то на вокзале или в аэропорту, хотя он предпринял это путешествие вовсе не для того, чтобы убежать от судьбы, которая, как имел любезность предупредить меня Богарт, рано или поздно настигла бы моего товарища. Нет. Целью Коссини должно было быть желание докопаться до истины раньше, чем другим удалось бы погрузить художника в вечные сумерки сознания, каким стало его сумасшествие.

Женева, Лондон, Вена. Из своего одинокого существования в Ноттинг-Хилле я тысячи раз посещал эти места, указанные на нашей личной карте. В течение последних лет судьба неоднократно возвращала меня в эти пункты, без чего ее недавний поворот не смог бы воскресить горькие воспоминания о художнике. Каждый город, каждое лицо и каждое слово, произнесенное на незнакомом языке, казались мне носителями той портовой холодности, которая заставляет нас чувствовать самих себя изгнанниками. Все это ни тогда, ни теперь, когда я посещал эти города, как если бы я никогда их не видел, не указывало мне даже на малейшие признаки того, что Минотавр, на поиски которого отправился Коссини, уже находится в заключении. Наконец, когда я уже был готов отказаться от своих попыток хоть как-то разобраться во всем этом, случай привел меня в то место, которое полностью ускользало от моего внимания. Свет пролился не в виде чего-то зашифрованного в одном из уголков моей памяти, он вспыхнул после получения мною одной телеграммы. Она была одной из тех надоедливых телеграмм, при помощи которых мои издатели обычно указывают мне на необходимость новой поездки для продвижения моих книг на рынке. Обычно, из чувства пренебрежения, я должен напиться, когда узнаю о новом пункте, куда забросят меня литературные обязанности, с каждым разом все менее и менее приятные. Однако на этот раз что-то заставило меня интуитивно почувствовать, что у этой поездки, внешне похожей на остальные, должно быть какое-то особое предназначение. Так, не задумываясь, я разорвал конверт и увидел, как передо мной с силой взрыва на солнце возникло столь желанное слово — Франкфурт. Название этого города повертелось в моей голове и направило мои мысли к воспоминаниям о наследстве барона. Ослепленный, вероятно, своим обычным пренебрежением к очевидному, Коссини, должно быть, вначале подумал о том, что фигуры, которые передвигал барон из загробного мира, ограничивались тремя именами, указанными в его загадочной приписке. Вероятно, только впоследствии он столкнулся с тем, что наше трио наследников на самом деле представляло собой квартет. Оно было не треугольником, а, скорее, прямоугольником, четвертая вершина которого должна была находиться во Франкфурте, где был расположен дом для престарелых, в пользу которого барон оставлял щедрые пожертвования. Не это ли путешествие было именно тем, которое художник собирался совершить перед нашим последним разговором? А может быть, я сам выдумал это, зараженный идеями своего товарища? Никто и ничто не могло дать ответа на эти вопросы, что, однако, не помешало мне ухватиться за эту единственную хрупкую ниточку Ариадны для того, чтобы продолжить собственный путь к истине.

Через пять дней я приземлился в аэропорту Франкфурта с твердым намерением посетить все дома престарелых в городе, чтобы обнаружить следы завещания Блок-Чижевски. Затея казалась настолько абсурдной, что любой другой отказался бы от нее, но я был уверен, что моя интуиция приобретет большую определенность по мере приближения к тому месту, в котором мне было предназначено оказаться с самого начала моей гротескной одиссеи.

Было бы слишком утомительным описывать подробности моего хождения по домам престарелых Франкфурта в поисках информации о том, связан ли какой-нибудь из них с именами барона Блок-Чижевски или генерала Тадеуша Дрейера. Я раздавал деньги и просматривал длинные списки проживающих, не зная точно, какое имя искал. Достаточно лишь заметить, что недели, занятые этими поисками, прошли для меня как бы вне времени, будто моя идея фикс продолжить неудавшиеся попытки художника вела меня на край света, а единственным компасом мое собственное страстное желание почти на грани нервного расстройства. Когда наконец мне удалось отыскать заветное место, я ощутил, как опустилась вниз последняя песчинка в огромных песочных часах, которые вели отсчет моего существования и жизни Коссини с момента смерти барона Блок-Чижевски.

Место, куда привели меня мои поиски, было одним из тех обветшалых и неухоженных домов, где находят свой приют скорее бродяги, чем пожилые люди, учреждением без названия, администрация которого получает из социального бюджета гораздо больше средств, чем тратит на своих постояльцев. Готовый к любым неожиданностям в том, что было связано с историей барона, я тем не менее испытал удивление, узнав о том, что он не только передал этому заведению в собственность свои женевские владения, но и на протяжении многих лет оставался самым почитаемым и щедрым благотворителем этого дома престарелых. Управляющий приютом был почти так же стар, как и большинство обитателей учреждения. Хотя он с самого начала утверждал, что у него проблемы с памятью, нескольких марок оказалось достаточно, чтобы она восстановилась. Проследив до этого места пути использования наследства барона, растрачивая свою жизнь с пылом, которого я и сам не предвидел, я в определенной степени имел право на то, чтобы каким-либо способом выяснить суть дела. Благодаря интуитивным исследованиям Коссини зубчатые механизмы жизни и смерти моего бывшего соперника по шахматам были уже собраны в моей памяти. Администратору потребовалось придать им минимальный импульс, чтобы они начали свой ход. Мне трудно давался этот последний шаг к истине, который полностью зависел от старого врача, не страдающего избытком честности, безусловно, знавшего значительно меньше, чем хотел показать. Несомненно, этот человек позволит своим воспоминаниям всплывать очень медленно, ожидая, что мое стремление узнать принесет ему дополнительный доход. Однако теперь я имел достаточно времени для того, чтобы выслушать его, и терпеливо ждал его версии нашей истории.

— Это будет последний раз, когда я говорю с посторонними о том, что касается покойного барона Блок-Чижевски, — предупредил меня старик в тот вечер. — Он всегда просил нас проявлять осмотрительность, говоря о его делах. К тому же я не считаю правильным говорить о них со столькими людьми.

Он говорил с упреком, почти с высокомерием брошенной любовницы и мелодраматической интонацией, приобретенной им в результате чтения чрезмерного количества дешевых романов. Вероятно, его история была такой же двойственной, как и все, что имело отношение к барону Блок-Чижевски, но в конце концов я почувствовал в его интонациях ту искренность, которая полностью отсутствовала в ходе моих предыдущих расследований. В его словах не было чего-либо такого, что сегодня можно было бы оценить как неопровержимое доказательство. Тем не менее на этот раз история, рассказанная администратором, наконец-то позволила рассеять туман если не над всей панорамой пейзажа, остававшейся в полной дымке в течение последних лет, то, по крайней мере, над отдельными ее частями.

Барон Блок-Чижевски, начал свое повествование старик, написал ему вскоре после войны, интересуясь состоянием одного из постояльцев, некоего Виктора Кретшмара, который попал в дом престарелых в феврале 1937 года, после того как провел четыре года в венских тюрьмах по обвинению в организации крушения поездов, в результате которого погибли десятки людей. Блок-Чижевски умолял своего корреспондента соблюдать полную конфиденциальность и благородно обещал взять на себя все расходы по содержанию этого постояльца в обмен на то, что ему будут регулярно сообщать о состоянии Кретшмара. Старик Кретшмар, продолжал свои пояснения администратор, был оборванцем, остатком человека, у которого моменты умственного прояснения чередовались с длительными приступами ярости. Конечно, приют с благодарностью принял предложение барона, и начиная с этого времени ему пунктуально высылали сообщения о постояльце Кретшмаре в обмен на существенные денежные суммы, которые, предположительно, тратили на содержание старика и уход за ним. Много лет спустя, в июне 1960 года, барон лично появился наконец в доме престарелых. Единственным багажом Блок-Чижевски была шахматная доска, и он потребовал разрешить ему переговорить с постояльцем. Все попытки барона вернуть Кретшмара к действительности при помощи угроз, слов и едва сдерживаемой ярости оказались безуспешными. Его отчаяние по поводу того, что ему не удалось ни уговорить, ни заставить старика сыграть с ним партию в шахматы, было настолько сильным, что сам управляющий не знал, кому из двоих пожилых людей следовало находиться в доме престарелых. Блок-Чижевски провел в городе несколько недель и безуспешно повторял свои попытки, вплоть до того дня, когда пресса сообщила об аресте Адольфа Эйхмана в Буэнос-Айресе. Привыкший к флегматичному темпераменту барона, администратор не мог объяснить себе состояние ярости и безмерной тоски, в которое повергло это сообщение его благотворителя.

Казалось, в него вселился дьявол, продолжил администратор. Когда он увидел по телевизору лицо нацистского преступника, то начал кричать, что этот человек не является Эйхманом, и поклялся, что он сообщит всему миру правду.

Администратор не мог сказать мне точно, о какой именно правде говорил барон, но добавил, что ему послышалось, как барон сказал на ухо Кретшмару, что ему известно, где находится настоящий Эйхман, и он намеревается помешать тому, чтобы пострадал невиновный.

«Только он способен играть таким образом», — говорил барон этому пугалу, размахивая перед ним связкой газетных вырезок и старых шахматных брошюр.

Кретшмара, естественно, нисколько не затронули уговоры барона, которому не оставалось ничего другого, как покинуть дом престарелых. Перед этим он сказал администратору, но так, будто бы разговаривал сам с собой: «Я дал жизнь этому человеку, мой сеньор, но украл его душу. Сегодня же я действительно отдал бы все за то, чтобы вернуть ее ему».

Относились слова барона к Адольфу Эйхману или кому-либо другому, навсегда осталось непонятным. На следующий день Блок-Чижевски исчез из города, и несколько дней спустя, одновременно с известием о смерти барона, администратора посетил незнакомец, который навязал ему значительную сумму денег в обмен на его обещание не рассказывать больше никому о том, что произошло между Кретшмаром и бароном. Посетитель пригрозил, что если администратор нарушит это обещание, то им займутся и он будет убран еще более жестоким способом, чем Блок-Чижевски.

Выслушав эту часть рассказа, я вытащил из кармана старую фотографию Хэмфри Богарта и спросил у моего собеседника, не этот ли человек угрожал ему.

— Да, это он, — промямлил администратор, не выказав удивления, и затем, понизив голос, спросил: — Ведь это он убил барона, не так ли?

Я не стал тогда подтверждать его подозрения. Теперь было уже бесполезно искать исполнителя убийства барона, так же как и ждать чего-либо еще от администратора. По-видимому, старик Кретшмар умер спустя некоторое время после казни Адольфа Эйхмана, и, следовательно, имелись все основания для того, чтобы предположить, что в мире не осталось уже никого, кто мог бы раскрыть подробности этой истории. В определенных случаях, покорно подумал я, дешифровочные коды помогают нам найти в лабиринте путь к маленьким истинам, которые имеют для нас исключительно личное значение. Но, вероятно, мы навечно обречены на поиск абсолютной истины, никогда не удовлетворяясь причинами частных событий, которые позволяет нам узнать суровый архитектор этих запутанных лабиринтов.

Администратор прервал свое сонное молчание, которое охватило его после рассказа. Казалось, неясный шум моих воспоминаний как будто разбудил его. На его лице отразилась тревожная грусть. В знак прощания он поднялся на ноги, вытащил из старого комода выцветшую книжку и протянул мне ее со словами:

— Я продаю ее вам, сеньор. Барон оставил эту книгу здесь перед тем, как уйти. Это последняя вещь, которая напоминает нам о нем.

С этими словами он проводил меня к выходу и сухо попросил, чтобы больше я его не беспокоил.

Нет ничего более неблагодарного, чем расследовать причины, по которым убийца в определенный момент решает позволить нам остаться в живых. Человеку всегда хотелось бы найти в этом героические побуждения или даже Божью волю, но логика предлагает нам самую унизительную причину — презрение.

Действительно ли Богарт и человек, который вел машину той ночью в Лондоне, считали, что моя жизнь не стоит даже пули и нескольких граммов пороха? Иногда я спрашиваю себя, не являлись ли их действия, направленные на то, чтобы владеть смертью, минимальным сопротивлением этих людей воле Бога, этого вездесущего и всемогущего игрока, который намеревался свести их, и их тоже, до роли шахматных фигур. Как бы там ни было, несомненно, этот случай был не первым и не последним, когда они отправляли в круги ада тех, к мольбам которых привыкли, и стали бесчувственны настолько, чтобы освободиться от меня, облегчив вход для смерти.

Кого я должен благодарить или обвинять в том, что остался в живых? Каким бы ни был ответ на этот вопрос, именно я останусь в проигрыше. Вечная секунда, которой располагал револьвер Богарта за моей спиной, являлась не только мгновением осознания непрочности моего существования, но и мигом просветления, который только спустя годы после моей беседы с администратором дома престарелых во Франкфурте приобретет свои истинные очертания. В ту ночь, когда меня возили по лондонским предместьям и мне еще не были известны настоящие причины, побудившие барона Блок-Чижевски искать смерти во имя спасения человека, похожего на Адольфа Эйхмана, я начал подвергать сомнению самые простые истины, которые мы разделяем с начала существования времен. Сегодня мне известно, что иногда именно обыкновенные смертные накапливают в себе столько ярости, что ее оказывается достаточно, чтобы выступить против богов. Однако в ряде случаев именно боги позволяют нам вернуться в свой дом, после того как они узурпировали наше ложе и любили наших женщин.

В ту ночь в автомобиле была всего лишь пешка темного игрока, которым так восхищался Ремиджио Коссини, намеренная уничтожить меня с такой же легкостью, с какой ее начальник, возможно, сам Адольф Эйхман, приказывал за годы до этого казнить миллионы людей. Однако той ночью Богарт, вопреки настоянию того, кто вел автомобиль, позволил фигурам передвинуться иначе. Мне доподлинно неизвестно, какие мысли были тогда в его голове. Могу сказать только, что вместо выстрела я услышал один из характерных для него вздохов пресыщения и понял, что он положил револьвер в карман своего габардинового пальто. Затем, когда Богарт закрывал за собой дверцу автомобиля, водитель с ехидством, не скрывая ярко выраженного немецкого акцента, сказал:

— Друг мой, будь добр, опиши эту историю. Она будет занятным чтением для других.

И при этом мотор автомобиля заглушил взрыв смеха, который до сих пор лежит камнем на моей душе.

Хотя я и не последовал строго этому пожеланию, в некотором роде я стал тем, чего они от меня ожидали. Хотя сейчас я и подписываю книги собственным именем, в определенной степени я пишу то, чего от меня хотят, говоря себе при этом, что однажды вечером у меня хватит духа восстать и отправиться на поиски выстрела, прерванного Богартом в тот вечер в Лондоне. Постепенно я начинаю привыкать бродить по улицам, пряча лицо за смешными темными очками, которые, как от солнечного света, могут защитить меня от приставаний прессы. Однако они не позволяют скрыться от шума шагов, повсюду сопровождающего меня, не давая ни мгновения отдыха, этого чувства удаленности от всех и вся, которое бывает столь необходимо, когда мир становится настолько близким, что вот-вот заставит захлебнуться. Я захожу в какой-нибудь бар и пью до состояния опьянения или до тех пор, пока в моем пьяном бреду не возникает фигура, которая направляет на официанта свой грозный взгляд, требуя, чтобы он не наливал мне больше спиртного. Без ярости, без презрения я смотрю тогда на моего воображаемого хранителя и различаю в сумраке бара вежливый и пренебрежительный взгляд Богарта, будто бы не он, а кто-то еще из моих бесконечных привидений оставил меня жить на этом свете. Часто, когда нескончаемые путешествия полностью выматывают меня, я провожу пару дней дома, думаю о бароне Блок-Чижевски, проклинаю его и пытаюсь написать разрушительную историю на листах бумаги, которые с пунктуальностью снабжают пищей мою печь. Наряду с воспоминаниями о тех несчастных временах я храню книгу, которую несколько лет назад передал мне администратор дома престарелых после того, как посвятил меня в обстоятельства превращения в человеческую руину барона Блок-Чижевски. Речь идет всего лишь о старом военном ежегоднике, на страницах которого имеется фотография группы офицеров рейха во время открытия концентрационного лагеря в Треблинке. В центре, как сообщает подпись под фотографией, стоит улыбающийся генерал Тадеуш Дрейер, слева от которого расположился бригадир Аликошка Голядкин, а справа некий Франц Кретшмар, лейтенант Девятого инженерного корпуса. Был ли этот человек сыном того старика из Франкфурта, о котором заботился Блок-Чижевски со времен войны? Что общего у этого инженера с проектом «Амфитрион» или полковником Адольфом Эйхманом? К сожалению, моя интуиция сильно уступает способностям несчастного Ремиджио Коссини, и поэтому, как и хотел того когда-то человек, оставивший меня жить на этом свете, я могу попытаться найти ответы только в иллюзорном царстве своей собственной фантазии — там, где каждая история и каждое слово непременно ведут к неправде.

Колофон

Игнасио Падилья.

Сан-Педро-Чолула, 1999.

Неоднократно Дэниэл Сэндерсон выступал в свою защиту, говоря о том, что его книги рождаются не из земной Истории, а из тех обширных пространств космоса, которые распространяются над временем людей и наций. Полагаю, что таким образом он подвигает нас к поиску в Истории белых пятен, которые оставляет нам его фантастика.

Библиография, связанная с фигурой Адольфа Эйхмана, исключительно обширна, но ее можно свести к двум книгам: «Пленение Адольфа Эйхмана» Моше Перлмана и ставший уже легендарным труд Ханы Арендт «Эйхман в Иерусалиме». События, которые нас интересуют, довольно просты: после поражения рейха Адольф Эйхман убежал из Германии под именем Мартина Бормана и после долгих скитаний по Малой Азии обосновался в Аргентине, выдавая себя за некоего Риккардо Клемента. Он был задержан в Буэнос-Айресе в мае 1960 года, предстал перед судом в Иерусалиме в апреле — декабре 1961-го, осужден и повешен в Тель-Авиве 31 мая 1962 года. Несмотря на многочисленные свидетельские показания и признания, сделанные в ходе судебного разбирательства, было немало сомнений относительно истинной личности человека, взошедшего на израильский эшафот после одного из самых драматичных в истории судов.

Что же касается генерала Тадеуша Дрейера и проекта «Амфитрион», тут вычленить правду значительно труднее. Существует некоторая информация, связанная с предполагаемым проектом по созданию двойников, который под руководством маршала Германа Геринга разрабатывали в первые месяцы войны в качестве возможного ресурса противостояния силам Генриха Гиммлера, его вечного соперника внутри рейха. Тем не менее известно очень немногое об истинных руководителях этого проекта, который прекратил свое существование в 1943 году из-за заговора против господствовавшего режима, который готовили при поддержке евреев. Среди людей, наиболее приближенных к Герингу, был один офицер австрийского происхождения по имени Тадеуш Дрейер, награжденный Железным крестом за подвиги, совершенные при Пьяве, который исчез в мае 1943 года. Именно Дрейер появляется на фотографии, возможно, той самой, о которой упоминает Сэндерсон в последней части своей книги, хотя она была сделана не в Треблинке, а, вероятнее всего, на заднем дворе главных казарм гестапо и опубликована не в военном ежегоднике, а на одной из центральных страниц специального выпуска «Штюрмера». Молодого человека с фотографии действительно зовут Франц Т. Кретшмар, и в военных документах имеются сообщения о его гибели во время осуществления плана «Барбаросса». Как бы ни сложилась его судьба, этот молодой человек удивительно похож на сохранившиеся фотографии Тадеуша Дрейера в тот период, когда последний вернулся в Австрию как герой Первой мировой войны. Таким образом, мысль о том, что эти два человека могут быть сыном и отцом, возможно, не лишена оснований. Участвовал ли при поддержке генерала Дрейера молодой Кретшмар в проекте по созданию двойников Германа Геринга? Был ли он, как предполагает Сэндерсон, тем, кто, изменив свою внешность и прошлое, заплатил своей жизнью за преступления, совершенные Адольфом Эйхманом? Хороший шахматист, Эйхман ни разу не отказался от своего имени во время судебного процесса в Иерусалиме, но это не является веским опровержением версии, выстроенной Сэндерсоном. С другой стороны, я сильно сомневаюсь, чтобы инженер Кретшмар хранил молчание на суде, чтобы предоставить своему отцу или вышестоящему начальнику защиту, в которой последний не нуждался. Более правдоподобно предположить, что молчание Кретшмара в Иерусалиме связано со стремлением обманутого или незаконнорожденного сына отомстить тому человеку, который превратил его в еще одну пешку на гигантской шахматной доске войны. Сам Дрейер сказал в момент тоски, свойственной, может быть, только отцу, любовнику или Богу, которого предали в результате совершенных им же ошибок, что он «дал жизнь этому человеку, но украл его душу». Эту душу, единственное и секретное имя которой только со смертью снова станет принадлежать нам.

Саламанка, 1998 — Сан-Педро-Чолула, 1999.

Оглавление

От издателя

I. Тень без имени

II. От тени к имени

III. Тень человека

IV. От имени к тени

Колофон Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg