«Похищение сабинянок (сборник)»

Похищение сабинянок (сборник) (fb2) - Похищение сабинянок (сборник) 825K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Михайлович Косенков

Борис Косенков Похищение сабинянов (рассказы и миниатюры)

Центр

– Убери-ка свой кумпол, парень!

Джерри с трудом разлепил тяжелые веки. Ох, и здорово же вчера гульнули! Правда, повод был что надо: в кои-то веки Джерри Скотт, самый захудалый репортер самой блистательной газеты Северо-Запада, получил захватывающе интересное, многообещающее (и читателям, и ему самому) задание. Даже сейчас одно воспоминание об этом наполнило его душу радостью и гордостью.

Однако в чем дело? Чего хочет этот неотесанный бугай в сногсшибательно пестрой рубашке?

Бугай протянул свою огромную лапищу, крепко сдавил стальными пальцами подбородок Джерри и повторил:

– Убери свою тыкву с прохода. Дай пройти леди!

Очаровательная стюардесса, профессионально удерживая на губах улыбку, успокоила:

– Ничего, ничего! Мне нисколько не мешает ваша голова. Отдыхайте…

Но Джерри уже встал. В мозгу у него словно бы щелкнул тумблер, и на засветившемся экране памяти появился цветной слайд: грузный, голый по пояс парень, приветствуя зрителей, поднимает кверху бугристые от мускулов руки в боксерских перчатках. И надпись: «Великая надежда белых!». Экран мигнул, когда на нем возник новый слайд: искаженное болью лицо с закатившимися глазами. Надпись: «Черный Тигр Робин нокаутировал „белую надежду“ в десятом раунде. Мордашка Джо потерял три зуба и чемпионский титул…».

Джерри расплылся в широкой улыбке.

– Мордашка! Ты ли это? Уже успел вставить зубы?

Боксер, в свою очередь, ухмыльнулся так широко, что, кажется, стали видны даже зубы мудрости.

– Шутник, значит? Ну, что ж, сейчас я тебе дам хороший ответ…

Джерри мигом прикинул шансы. Боксер тяжелее фунтов на десять. И драться умеет. Но в тесноте ему не развернуться. Да и с джиу-джитсу он вряд ли знаком.

Сидевший по ту сторону прохода Мордашка тоже стал было подниматься на ноги, но тут ему на плечи легли две волосатые руки. Громадный, смахивающий на гориллу мужик придавил боксера к спинке кресла и провозгласил рыкающим басом:

– Давно мечтал схватиться с чемпионом по боксу. Ну, что, парень, потянешь против кетчиста?

Боксер, пытаясь вырваться, напрягся всем телом, так что жилы жгутами надулись на покрасневшей шее. Но тщетно. Тогда он расслабился и достал пачку сигарет.

– Угощайтесь, ребята!

Джерри, улыбнувшись, принял предложение. Кетчист, убрав руки, мотнул головой.

– Не балуюсь! И тебе не советую: работе мешает.

Отдуваясь, он вытащил из кармана огромный разноцветный платок, вытер вспотевшее лицо и громко высморкался. Устраиваясь в кресле поудобнее, уже благодушно проворчал:

– Сон только перебили. А лететь еще черт знает сколько!

Джерри откинулся на спинку кресла, искоса бросил взгляд на соседа слева. Тот вроде бы даже не заметил инцидента. Он, не отрываясь, смотрел в иллюминатор, так что были видны только красиво подстриженный, благородно-седой затылок да полоса загорелой шеи над ослепительно-белым, туго накрахмаленным воротом рубашки. Репортер поморщился, достал из заднего кармана брюк плоскую фляжку и, отвинтив пробку, жадно присосался к узкому горлышку. Потом удовлетворенно вздохнул, спрятал фляжку и спросил:

– Что-нибудь интересное, сэр?

Сосед повернулся к Джерри. В его серых, с длинными, как у фотомодели, ресницами глазах светились ум и насмешка.

– Очень даже интересное!

Голос у него был негромкий, неопределенный, чуть сипловатый по тембру, с таящимися где-то в глубине командирскими нотками. Красиво очерченные узкие губы ехидно кривились. Когда он говорил, скулы катались у него под кожей, точно орешки, придавая живинку его слишком правильному лицу.

– Нас встречает почетный эскорт!

Он сделал изящный жест, указывая на иллюминатор. Джерри, перегнувшись через соседа, придвинулся к вогнутому стеклу.

– Чуть сзади…

Внизу сплошным массивом курчавились снежно-белые облака. Наверху, в режущей глаз лазури, истекало апельсиновым соком солнце. А чуть позади, неправдоподобно близко, нависал над фюзеляжем лайнера небольшой черный истребитель без опознавательных знаков.

– Дамы и господа…

В проходе снова вспыхнула профессиональная улыбка стюардессы.

– Прошу пристегнуть ремни и потушить сигареты. Наш самолет совершает посадку…

Ее перебил чей-то встревоженный голос:

– В чем дело?

Ему отозвался другой:

– Что там у вас стряслось?

Боксер вскочил на ноги:

– Мы что, падаем?

Стюардесса попыталась что-то объяснить, но ее уже никто не слушал. Поднялась паника. С ревом моторов сплелись ругань мужчин, истошные вопли женщин, писк и визг детворы. Кто-то ломился в пилотскую кабину, кто-то каблуком ботинка пытался разбить иллюминатор. Потный толстяк в рубашке навыпуск, разрисованной русалками и пальмами, молчаливо и сосредоточенно ломал и корежил свое кресло. Сидящая рядом с ним женщина с деловитостью идиота снимала и отстегивала свои многочисленные перстни, кольца, серьги и броши и одна за другой по очереди глотала их, зажмуриваясь при этом, точно пьющая воду курица. Перед глазами у Джерри все мельтешило, качалось, прыгало и сшибалось, только лайнер, словно библейское чудище, поглотившее весь этот содом, ровно и неуклонно, не отзываясь на гомон и удары, шел вниз, к стремительно проступающим из-под облаков верхушкам пышных тропических деревьев.

Наконец, будто по взмаху невидимого дирижера, разнообразные звуки слились в единый отчаянный вой, к которому Джерри не присоединился лишь потому, что у него перехватило дыхание. Репортер пригнулся, прижался лбом к коленям и закрыл глаза, ожидая скорой встречи с Господом…

Самолет яростно тряхнуло. Короткий пронзительный скрежет будто отрезал все остальные шумы. Наступила такая тишина, что Джерри расслышал, как на виске у него бьется какая-то жилка.

Секунды тянулись удивительно медленно. Самолет снова тряхнуло, он подпрыгнул, слегка накренился и – покатился по возникшей невесть откуда бетонке, постепенно притормаживая.

Джерри поднял голову, огляделся. Никто из пассажиров не шевелился. Время словно бы замерло вместе с застывшим на земле самолетом. Только пылинки весело плясали в лучах солнца, проникавших в салон через иллюминаторы.

Снизу послышалось тихое гудение. Ковровая дорожка, устилавшая проход, сразу в нескольких местах взбугрилась и лопнула. В образовавшихся отверстиях появились тонкие стальные трубы. Из них струился легкий дымок. В ноздрях у Джерри защекотало, тяжелое сладковатое вещество быстро заполнило легкие. Репортер хотел крикнуть, рвануться – но не сумел, только почувствовал, что теряет сознание и безудержно падает куда-то в темноту, в глубокий пустой колодец…

Очнулся Джерри в просторном бараке, похожем на ангар или гараж. Все его пространство занимали двухъярусные нары, они располагалась в несколько рядов, разделенные только узенькими проходами. На нарах сплошняком теснились тюфяки, набитые, очевидно, сухими листьями и травой, как и тот, на котором лежал он сам. Сейчас барак был почти пуст, видимо, его обитатели отправились на работу. Оставались здесь только пассажиры самолета, на котором летел Джерри. Некоторые из них еще спали в самых неловких и неприглядных позах, другие шевелились и постанывали, а кое-кто, как и Джерри, уже протирал глаза и оглядывался.

– Ай да милашка! Чур, моя!

Джерри обернулся на этот возглас и увидел боксера, который склонился над еще не совсем пришедшей в себя стюардессой. Та в своей полупрозрачной блузке и коротенькой мини-юбке и впрямь была куда как хороша.

Боксер погладил девушку по обнаженному бедру.

– Ты не возражаешь, крошка? Как тебя зовут? Клара? Беру тебя под свое крылышко!

Джерри поморщился. Связываться с боксером не хотелось. Но инстинкт среднего американца, воспитанного на комиксах и телебоевиках, толкал его на приключения. Он привстал и свесил ноги с нар.

Боксер тут же отреагировал на его движение.

– Эй, парень! Хочешь что-то сказать?

Джерри прикинул свои шансы: «Один к десяти… Да и то, если напасть внезапно». Мигом подыскалось и оправдание: «Девчонка, может, и сама не против…».

Стюардесса действительно то ли еще не совсем пришла в себя, то ли перепугалась, но лежала молча, не шевелясь. Джерри уже хотел отвернуться, когда поймал за спиной боксера какое-то движение. Грузный кетчист на удивление легко и бесшумно, чуть пригнувшись, двигался по проходу.

Репортер мягко спрыгнул на грязный цементный пол.

– Иди-ка сюда, – пригласил он боксера, принимая боевую стойку. – Придется поучить тебя хорошим манерам.

Боксер оказался проворнее, чем ожидал Джерри. Точно кот, он в одно мгновение метнулся к сопернику, сгруппировался и провел несколько четких и мощных ударов по корпусу. Джерри с трудом удержался на ногах.

– Сейчас ты у меня попрыгаешь! – злорадно оскалился боксер. – Давно у меня кулаки чешутся начистить рожу такому чистюле, как ты!

Приплясывая, он не спеша, уверенно двинулся на сближение, чуть присев, развернулся, чтобы нанести сокрушительный свинг – и вдруг застыл, опустил руки, широко осклабился:

– Ну-ну, ребята, шуток, что ли, не понимаете?

Джерри покосился налево: чуть позади боксера, перехватив его правую руку, грузно высился набычившийся кетчист…

Жизнь пленников вошла в будничную колею. Вместе с другими узниками (а набиралась их только в этом бараке не одна сотня) чуть свет их выводили на работу в каменоломню. Часа через два подвозили завтрак – по чашке бурды со слабым запахом кофе и по ломтику хлеба с тоненьким слоем джема. И снова долбить нескончаемый камень. В полдень – ленч: горячее варево с изредка попадающимися тоненькими волоконцами, напоминающими мясо. Обедали уже вечером, в бараке: на первое – жиденький супец из какой-то подозрительной крупы, на второе – расползающаяся по миске кашица или осклизлые макароны с практически несъедобными костями и хрящами.

Работа была тяжелая. Узники вручную долбили серый прочнейший гранит. Крупные глыбы чуть в стороне кое-как обтесывали и грузили на тягачи с прицепами. Щебень забрасывали лопатами в кузова самосвалов.

Первые несколько дней Джерри то и дело украдкой осматривался, даже пытался заговорить с надсмотрщиками, здоровенными, как на подбор, неграми в защитного цвета шортах с обнаженными мускулистыми торсами и болтающимися у бедра тяжелыми кольтами. Но те либо не понимали его, либо не хотели разговаривать и только злобно поглядывали да поигрывали резиновыми дубинками.

А потом он стал уставать. Трудиться приходилось практически без передышки. Едва кто-либо из пленников останавливался и опускал руки или тем паче садился на землю, как на спину ему обрушивалась дубинка. Если и это не помогало, выбившегося из сил пристреливали. Делалось это спокойно, без злобы или раздражения. Человека просто вычеркивали из жизни, как, прикурив, выбрасывают сгоревшую спичку.

Возвратясь в барак, Джерри тупо глотал горячее варево и падал на нары. И тут же наваливалось забытье, которое прерывали только лагерный колокол да тычки шествующих по проходу между нарами надсмотрщиков.

Прошло еще несколько дней, и организм, похоже, перестроился, втянулся, приспособился к новой обстановке. Лишний жирок сгорел, мускулы окрепли и закалились. Вернулись и навыки, приобретенные Джерри, когда он еще зарабатывал себе деньги на учебу, проходя службу в морской пехоте. Теперь Джерри механически выполнял задание, а в не находящих себе применение мозгах кружились самые разнообразные мысли. Сперва он пытался определить, что это все-таки за лагерь, кто здесь хозяин и каковы цели этого подневольного труда. Потом бросил бесполезное занятие и стал прикидывать, как действовать дальше. Решиться на побег ему помог случай.

Дело было в полдень, как раз привезли ленч. Джерри мигом проглотил свою порцию и забился в глубокую узкую щель, куда не проникали палящие лучи тропического солнца. Расслабиться, бездумно полежать в тишине и покое – какое это было наслаждение!

Внезапно в щель посыпалась щебенка: кто-то устроился на краю. Потом послышались тихие голоса.

– Значит, сегодня?

– Да… Минут за двадцать до конца смены.

– План не изменился?

– Нет. Группа Тедди начинает шуметь. У них спрятана взрывчатка. После взрыва начнется паника. Мы прячемся между камнями и пережидаем…

– А оружие?

– Надо разоружить хотя бы парочку охранников…

Тут раздалась автоматная очередь, возвещающая о конце перерыва. Захрустела щебенка – таинственные собеседники удалились. Джерри тоже выбрался из расщелины, привычно схватился за кувалду. Громко хыкая, принялся долбить камень, всесторонне обдумывая сложившееся положение.

В сущности, выбирать приходилось между двумя основными вариантами: либо выдать заговорщиков, либо присоединиться к побегу.

Выдать… Это будет сложно. Во-первых, удастся ли втолковать охранникам суть дела? Во-вторых, даже если удастся, вряд ли они будут особо разбираться. Просто прикончат всех, кто подвернется под руку, в том числе и его самого.

Значит – бежать?..

Да, придется рисковать. Нужно только подбить на побег еще кого-то. В одиночку такого пути не осилить. Джерри, не переставая махать кувалдой, ухитрился переговорить с боксером и кетчистом. Те согласились без колебаний…

Такой ночи Джерри еще никогда не видел. Собственно говоря, он ничего не видел и сейчас: вокруг лежала непроглядная тьма. Он не мог различить даже пальцев на собственной руке. И звезд не было видно, их скрывали густые кроны высоченных, увитых лианами деревьев. Иногда ему начинало мерещиться, что он совсем лишился тела, и он щупал свои колени или проводил ладонями по бокам.

Как бы восполняя недостаток зрительных ощущений, со всех сторон доносились разнообразные звуки: шелесты, шорохи, поскрипывания и посвистывания, иногда чей-то злобный рык и какое-то омерзительное хихиканье. Воздух горячей влажной маской липнул к лицу, дразнил непонятными запахами. Чтобы вдохнуть его, приходилось делать настоящее усилие. Джерри сидел, обхватив невидимыми руками невидимые колени, и прикидывал, что будет дальше.

Пока что все шло удачно. Паника, вызванная заговорщиками, оказалась такой заразительной, что, даже подготовившись к неожиданностям, трудно было не поддаться ей и не присоединиться к толпе, а точнее – к человеческому стаду, метавшемуся сломя голову по каменоломне. Однако они все же сумели забиться в заранее выбранную щель и прикрыться мелким щебнем. Закрыв глаза и заткнув уши, они пролежали там, пока все не стихло. А потом пошли.

Заговорщиков к тому времени уже и след простыл. Они нашли только стюардессу Клару, лежавшую в глубоком обмороке на каменистом склоне, среди трупов пристреленных и затоптанных людей. Чуть поодаль стонал раненый охранник. Кетчист свернул ему шею, а потом вынул из его карманов нож, пачку сигарет и спички, а из кобуры – револьвер.

Сначала, по ровной, пустынной местности, идти было нетрудно. Под ногами звенела красноватая, прокаленная солнцем глина. Однако к ночи на пути встали джунгли.

Прокоротав ночь на опушке, беглецы с рассветом углубились в густую зеленую чащу. Впереди шагал кетчист. Точно слон, он с шумом продирался сквозь переплетение стволов, корней и упругих, будто резиновых листьев. Изодранная в клочья рубаха едва прикрывала его потную грузную спину, покрытую ссадинами и царапинами.

Джерри двигался следом, ему в затылок тяжело дышала Клара. Шествие замыкал боксер.

Джерри думал о том, что Клара зря увязалась за ними, ей вряд ли по силам держаться с ними наравне. Во время короткого привала он придвинулся к ней и негромко заговорил:

– Послушай… Тебе ведь, наверно, тяжело?

– Да нет, не очень… – так же тихо ответила девушка. – Как всем… Ты не бойся, я сильная.

– А может, тебе лучше вернуться? Пока еще недалеко… Или давай мы тебе соорудим хижину, оставим кое-какие припасы… А когда выберемся – вернемся с подмогой за тобой.

– А если не выберетесь?

– Ну… Риск всегда есть…

– Да нет, лучше не надо!

Джерри помолчал. Только он собирался сказать что-то веселое, превратив все в шутку, как почувствовал на шее жесткие пальцы боксера.

– Не финти, парень, понял? Девчонка пойдет с нами. До конца!

Джерри нащупал торчащую из-за пояса теплую рубчатую рукоятку револьвера. Помедлил, пожал плечами.

– Я все понял, – произнес он. Вряд ли стоило лишаться такого выносливого попутчика, как боксер. Да и кто его знает, как повели бы себя остальные участники побега.

А потом кетчист сломал ногу. Удивительно, что это произошло только теперь! Он лежал на спине, закрыв глаза, его одутловатое, поросшее седоватой щетиной лицо было спокойным.

Джерри, боксер и Клара окружили его, Клара наклонилась, стала ощупывать голень. Кетчист открыл глаза, чуть заметно поморщился от боли и негромко сказал:

– Мне крышка… Джерри, ты знаешь, что делать…

Джерри обвел взглядом попутчиков, молча вынул револьвер. Боксер насупился, Клара отвернулась. Громыхнул выстрел. Больше ничего в этом влажном и душном полумраке не изменилось.

Теперь впереди шел боксер. Он вызвался на это добровольно, презрительно отмахнувшись от Джерри, когда тот заикнулся насчет жребия. Погиб он нелепо, хотя и геройски.

Потревоженная кем-то из них змея, зашипев, подняла свою узкую голову, нацеливаясь на Клару, шедшую следом за боксером. Тот, видимо, краем глаза заметил это движение, обернулся, крикнул:

– Стреляй!

Но Джерри не стал торопиться. Он прикидывал, что сейчас для него лично дороже: Клара или патрон? Пожалуй, патрон…

А вот боксер бросился на змею. Еще в полете, распластавшись над землей, он успел ухватить ее за шею. Но слишком далеко от головы. Молниеносно изогнувшись, гад коротко щелкнул зубастой пастью. И тут же забился в конвульсиях, сдавленный железными пальцами боксера.

Вооружившись длинной палкой, Джерри осторожно потрогал змею, отбросил ее подальше в сторону. Хвост у нее еще подрагивал, но практически она уже сдохла. Умер и боксер. Он лежал ничком, уткнувшись в корень высокого дерева, и крупные рыжие муравьи уже деловито ощупывали усиками его руки и голову.

Теперь впереди шел Джерри. Клара отставала, но он не оглядывался и не обращал на нее внимания. А она молчала. Сначала до него доносилось ее сиплое дыхание, потом и оно стихло.

А Джерри двигался вперед. Он уже ни о чем не думал. Крепко сжав зубы, он мысленно давал команду своему телу: «Вперед! Вперед! Вперед!..»

Когда перед ним сверкнула река, он на миг приостановился, облизал шершавым языком пересохшие губы и, опустившись на четвереньки, прильнул к манящей, весело переливающейся под солнцем влаге…

Гигантская анаконда лениво скользнула ему навстречу, принимая в свои объятия. Беспомощный, как младенец, со спеленатыми ногами и руками, Джерри тужился крикнуть, вздохнуть – но сил уже не было. Солнечный свет стал медленно и неуклонно меркнуть, точно кто-то тихонько передвигал ручку реостата, как в кинотеатре перед началом сеанса, а потом все исчезло…

Джерри открыл глаза и увидел перед собой обыкновенный письменный стол, хотя и очень большого размера. За столом сидел высокий, безупречно одетый человек с моложавым лицом и гладко зачесанными назад седоватыми волосами. Джерри повел глазами по сторонам. Он полулежал в глубоком кожаном кресле, стоящем у самого стола. Светлая просторная комната, где они находились, напоминала рабочий кабинет бизнесмена или адвоката.

– Джордж Браун, – представился сидящий за столом человек.

– Мы же вместе летели! – воскликнул Джерри. – Вы сидели рядом со мной!

– Совершенно верно…

Браун встал, обошел вокруг стола и остановился прямо напротив своего собеседника, держа руки в карманах и покачиваясь на носках.

– Вас не удивляет, что после всего пережитого вы так хорошо себя чувствуете?

Больше он ничего не успел сказать или сделать. Не вставая, Джерри сильно и точно ударил ему носком своего грубого ботинка в промежность. Браун обмяк, скорчился и, вскрикнув от боли, рухнул замертво на толстый ворсистый ковер, покрывавший весь пол кабинета.

Джерри вскочил, похлопал лежащего по карманам. Нашел пистолет, дослал патрон в патронник. Заметил на столе сигареты, закурил. Успел докурить сигарету до половины, когда Браун пришел в себя. Помотав головой, медленно встал и, глядя в дуло пистолета, сказал:

– А вы еще ловчее, чем я рассчитывал… Но все это зря. Ни к чему…

– Сейчас командую я, – усмехнулся Джерри. – Оружие – это власть! Так говорил Мао.

Продолжая курить, он подошел к окну, слегка отодвинул тяжелую штору. Унылый вид: голая степь, переходящая в пустыню, ряды бараков, вдалеке – колючая проволока с вышками для часовых…

– Сейчас мы с вами обсудим детали нашего с вами отъезда, – произнес он.

Браун ехидно усмехнулся. Внезапно с правой рукой Джерри произошло что-то странное: она стала изгибаться и поворачиваться так, чтобы дуло пистолета уперлось ему самому в переносицу. Указательный палец начал медленно нажимать на спуск…

Джерри вспотел. На лбу от напряжения набухли жилы. Он схватился за ствол пистолета левой рукой, пытаясь если не перехватить, то хотя бы отвести его в сторону.

Хрипловатый смех Брауна издевкой хлестнул по ушам. Ярость удвоила силы Джерри, и он все-таки отнял пистолет у своей же правой руки и, не задумываясь о последствиях, всадил весь магазин в смеющееся лицо хозяина кабинета.

Тот конвульсивно дернулся, кровь хлынула из ран на лбу и груди, он откинулся на ковер и затих. Джерри двинулся к окну, намереваясь выпрыгнуть наружу.

Дверь кабинета решительно отворилась, и в помещение вошел… Браун.

Джерри невольно перевел взгляд с вошедшего на мертвеца и обратно. Полное сходство! Те же волосы, те же глаза, та же ехидная улыбочка… Браун подошел к ошарашенному Джерри и забрал у него пистолет. Потом кивком указал на кресло:

– Садитесь!

Джерри повиновался.

– Поговорим.

Джерри снова искоса взглянул на труп. Браун перехватил его взгляд, пожал плечами. Подошел к столу, нажал одну из кнопок на персональном коммутаторе. В кабинет вошли два негра с автоматами наперевес. Браун глазами показал на покойника. Негры подхватили останки и мигом убрали их прочь.

– Пусть вас не мучает совесть, – добродушно проговорил Браун. – Если она у вас еще есть, конечно. Это был не человек, а биоробот. Так сказать, искусственное вместилище для чужого интеллекта… – Он закурил, задумчиво выпустил дым в потолок и добавил: – Впрочем, как и я.

Все-таки Джерри был репортером. Несмотря на страх и потрясение, он мигом почуял сенсацию. Серия репортажей, деньги, может быть, Пулитцеровская премия!.. Он встал, подошел к столу, взял и себе сигарету.

– Значит, вы – биоробот?

– В какой-то степени.

– Предпочитаю говорить непосредственно с боссом.

– Вы с ним и говорите.

– Как это понимать?

– Очень просто. Дух Брауна находится сейчас в этом теле.

Джерри медленно затянулся, пренебрежительно махнул рукой.

– Дух? Извините, я простой парень и в духов не верю.

– Ну, может, я не совсем точно выразился… Во всяком случае, здесь нет никакой мистики. Простое управление на расстоянии.

– Вы хотите сказать, что Браун сидит где-то по соседству, надев какой-нибудь хитроумный шлем, и нажимает на рычажки и кнопочки?

– По сути, да, хотя в реальности все выглядит иначе, чем вы представляете. Главное в том, что Браун сейчас настолько тесно связан с этим телом, что фактически находится здесь. Если он говорит – то и я говорю, если он поднимает руку – то же делаю я… Короче, чтобы не путаться, просто считайте, что он – это я.

– Ну, что ж, – Джерри прошелся туда-сюда по ворсистому ковру, уселся в кресло. – Все более-менее понятно… А это тело – электроника?

– Нет, – Браун снисходительно усмехнулся. – Я же вам сказал: биоробот. Фактически мы выращиваем клонов по особой технологии. У нас тут целый завод… Впрочем, – он махнул рукой, – вам это трудно понять, вы же не биолог и не кибернетик.

– Ладно, – согласился Джерри. – У меня всего один вопрос: зачем? – Он помолчал и повторил: – Зачем вам все это?

Браун стряхнул пепел с сигареты, снова нажал кнопку. Вошла смазливая девица со страшно деловым видом.

– Люси, – сказал Браун, – принеси-ка нам кофе.

Девица вышла и тут же вернулась с подносом, где дымились две большие чашки. Поставив поднос на стол, она молча удалилась. Браун откинулся на спинку кресла, положил ноги на край стола и в упор уставился на Джерри. Репортер взял чашку, отхлебнул ароматной горячей жидкости. Одобрительно покивал головой.

– Я убедился, что человек вы мужественный, хладнокровный, ради достижения цели готовый на все… – проговорил Браун. – Даже на подлость.

– Эй, вы! – вскинулся Джерри.

– Да бросьте! – Браун поднял ладонь. – Вспомните своих спутников. Особенно Клару… Да я же вас не осуждаю! Напротив: нам именно такие люди и нужны. Те, кто даже родного брата пристрелит, не задумываясь.

– Вы сказали: нам такие люди нужны, – Джерри облизал языком губы. – Кому это – нам?

– Тем, кто создал этот Центр, – улыбнулся Браун.

– Центр чего?

– Просто Центр… Или, если хотите, – Центр Вселенной.

– А вы, как я погляжу, скромняги! – ухмыльнулся Джерри.

– А вы не смейтесь, – невозмутимо отозвался Браун. – Да и дело не в названии, а в сути. Но поверьте мне на слово: стоящие за всем этим люди – действительно соль всей нашей обитаемой Вселенной. Я их вам не назову, но и вам, и всем людям их имена хорошо известны. Среди них – ученые, управленцы, вроде меня, военные. И все – профессионалы высшего класса.

– Интересно вас слушать! – прервал его Джерри. – Но что вам от меня нужно, кроме серии сенсационных репортажей?

– Никаких репортажей не будет. Вернее, будут, но на другую тему. Вам ведь дали задание в газете – не забыли?.. А что нам нужно от вас?.. Видите ли, – Браун задумчиво покачал головой, закурил очередную сигарету. – Нам просто нужны люди. Сильные, талантливые в разных областях, преданные нам. И мы вербуем их самыми разными способами.

– Даже захватывая самолеты и мучая людей в концлагере?

– Ах, вы еще не забыли свой сон! – от души рассмеялся Браун. – Да, он действительно был очень ярок… И довольно суров.

– Сон? – Джерри даже привстал. – Это был сон?

Браун тоже поднялся, обошел вокруг стола, похлопал Джерри по плечу.

– Конечно же, сон! – он прошелся по кабинету, его шаги были совершенно бесшумны из-за толстого, видимо, очень дорогого ковра. – Или, скажем точнее, – почти сон. Направленное воздействие на человеческий мозг. Очень удобно для изучения индивидуума. Быстро, эффективно и сравнительно недорого. Не дороже обычного полиграфа, или «детектора лжи», как любите называть этот аппарат вы, газетчики. И, кстати, времени на это требуется очень мало. Вот сколько, по-вашему, вы пробыли в, так сказать, концлагере?

– Месяца три, как минимум.

Браун засмеялся.

– Около пятнадцати минут. Включая наладку оборудования. Причем, не покидая самолет.

– Не может быть!

– И, тем не менее, это так.

– И как же вы этого добиваетесь? – у Джерри заговорило профессиональное любопытство.

– Все это довольно сложно даже для меня: я ведь не ученый, а менеджер… Но главное в том, что ваш мозг модернизировали. Превратили в своего рода приемо-передатчик. Портативную рацию, так сказать. Компьютер, настроенный на вашу индивидуальную волну, по особой программе посылает сигналы, ваш мозг их принимает. И соответствующим образом реагирует. А ответные сигналы поступают обратно в компьютер на обработку… Кстати, на вас уже заведено досье, теперь за вашими действиями следит одна из секций Большого Брата…

– Кого-кого?

– Большого Брата. Это термин из одной очень умной книжицы. Так мы между собой называем наш компьютерный комплекс.

– И большой он у вас, этот комплекс?

– Впечатляющий. Несколько сотен акров по площади, с десяток этажей вглубь земли.

– Постойте! – Джерри недоверчиво уставился на Брауна. – Выходит, машина будет управлять моими действиями? Получается, что я теперь не свободный человек, а раб машины?

– Успокойтесь! – Браун снова прошелся по кабинету, потом сел за стол. – Никакой вы не раб. Вы – боец. А машина – не господин, а скорее ваш персональный ангел-хранитель. В некоторых ситуациях она может прийти вам на помощь… Правда, отныне все ваши мысли, чувства и желания будут записываться на дискеты блока памяти.

– Интересно, как это машина может мне помочь?

– Видите ли, она запрограммирована так, чтобы уберечь вас от гибели или повреждения. Поэтому в критических ситуациях, когда человеческий мозг не успевает вовремя среагировать на опасность, компьютер рассчитывает оптимальный вариант действий с учетом ваших возможностей и дает команду…

– Ага! – подхватил Джерри. – Команду!

– Да, команду, – кивнул Браун. – Но вы этого даже не заметите. Вы просто сделаете то, что следует. Без раздумий и колебаний.

– А как же я вас так просто вырубил? Или вас не страхуют?

– Страхуют, конечно, но я все-таки не солдат. Вы оказались проворнее меня.

– А если я пойду к нейрохирургу и попрошу убрать эту вашу хреновину?

Браун улыбнулся.

– Ну, во-первых, на земле вряд ли найдется не связанный с нами специалист, который сумеет это сделать. А во-вторых… После нашего разговора вы просто забудете все, что мы обсуждали.

– Тогда на кой черт вы мне все это талдычите?

– Видите ли, наши специалисты установили, что как ни стирай, а следы остаются. Где-то в подсознании. И такая остаточная память о мощной поддержке со стороны могущественной организации делает человека более уверенным в себе. Кроме того, вы уже не удивитесь, когда в один прекрасный день к вам подойдет незнакомый человек, покажет такую вот штуковину и даст поручение…

Браун вынул бумажник, раскрыл его и показал Джерри массивный перстень с замысловатой печаткой, на которой были вырезаны непонятные письмена.

– Что это?

– Это рунические знаки. Что они значат, не знаю даже я. Главное, что эта печатка активизирует вашу остаточную память. И вы беспрекословно подчинитесь вашему куратору.

– Куратору?

– Да, с той поры он будет вашим постоянным начальником и работодателем.

Браун встал, подошел к Джерри.

– Ну, надеюсь, в основном вам все ясно. Так?

Джерри растерянно кивнул, тоже поднялся с кресла.

– Тогда желаю удачи! Помните, если повезет, если проявите себя как следует, то станете одним из нас, войдете в узкий круг избранных.

Джерри машинально пожал протянутую ему руку, открыл рот, чтобы что-то еще уточнить, и…

– … Нас встречает почетный эскорт!

Человек, сидящий в соседнем кресле, сделал изящный жест, указывая на иллюминатор. Джерри, перегнувшись через него, придвинулся к вогнутому стеклу.

– Чуть сзади…

Джерри скосил глаза к хвосту самолета и увидел двух серебристо-черных птиц, не то орлов, не то грифов, паривших внизу, между облаками.

– Опаздываем, – проворчал сосед. – Часа на три… Что-то такие опоздания становятся на этой линии привычными.

– Да, пожалуй, – откликнулся Джерри, устраиваясь в кресле поудобнее. Голова у него чуть побаливала. От высоты, что ли? А на душе скребли кошки, и ощущение было такое, будто он что-то забыл. Причем, очень важное, даже судьбоносное…

Похищение сабинянок

Сыто урчал эр-кондишен. В кабинете было пасмурно. Лучи полуденного солнца отчаянно, как протестующие демонстранты, ломились сквозь кордон смога, но достигали окна на сорок четвертом этаже уже порядком потрепанными.

Инспектор Интерпола Дик О’Туфли, двухметроворостый брюнет с голубовато-серыми глазами, небрежно откинувшись на спинку кресла и аккуратно разместив свои моднейшие полуботинки на тускло отсвечивающей поверхности письменного стола, между компьютером и массивной пепельницей в виде головы Джеймса Бонда, агента 007, занимался тем делом, которое здесь, в его офисе, называли «выковыриванием изюма из булки». Это означало, что по заданию шефа он подбирал вырезки из газет всего мира об однотипных преступлениях.

Сейчас Дика интересовали сообщения о бесследном исчезновении и предполагаемом похищении людей, проще говоря – о киднепинге и хайджекинге. Со смаком потягивая томатный сок со льдом, для запаха приправленный виски (спиртного Дик терпеть не мог, да вот беда: кто же станет всерьез принимать детектива, не употребляющего хотя бы «Кровавой Мэри»?), – итак, потягивая сок и мелодично насвистывая старый шлягер «Гоп со смыком», инспектор ловко управлялся с выскакивающими из окошка компьютера номерами мировой прессы. Заголовки газет орали, заманивали, хватали за рукав, как наглые попрошайки:

– Купи газету! Похищена 18-летняя ученица колледжа Энн Мак-Лаком… Не отворачивайся! Исчезла Ульрика Перегрефф, 20-летняя секретарша президента фирмы «Клоп унд Кракк»… Не проходи мимо! 17-летняя Сесили, дочь миллиардера Жака Бонома, не вернулась домой с уик-энда в Швейцарии… Раскошеливайся!

Однако закаленный Дик не терял хладнокровия. Вся эта пена на двадцати семи языках, которыми он, как утверждало его досье, владел «в достаточной степени», свободно протекала сквозь его мозги и незамедлительно, вместе с сигаретным дымом, уносилась прочь приятным сквознячком кондиционера.

Внезапно Дик вздрогнул всем телом. В правой руке у него моментально очутился кольт 45-го калибра: такой условный рефлекс на всякую неожиданность вырабатывается со временем у всякого уважающего себя полицейского. Спрятав кольт за ненадобностью, инспектор резко убрал ноги со стола и включил принтер. Выхватив распечатку, перебрался поближе к окну, где было посветлее, и чуть ли не по складам перечитал крохотную заметку, опубликованную варварскими литерами на четвертой полосе русской газеты «Великошумская заря». Потом, прыгнув от окна обратно к столу, с размаху ткнул пальцем в красную кнопку на селекторе.

– Шеф! Здесь О’Туфли! Русские тоже сообщают похищении женщин! – От волнения он даже заговорил телеграфным языком, пропуская предлоги. – Так точно! Моей памяти первый случай! Тем более районной газете… Так… Так… Лечу!

Он нажал другую кнопку и с деланным безразличием уронил в микрофон:

– Соня, здесь О’Туфли. Вертолет к седьмому причалу… Да, указание шефа…

Кабинет начальника областного управления внутренних дел полковника Онискина был до краев заполнен непривычной для этих мест тропической жарой. Всякий, кто попадал сюда, широко раскрывал рот и начинал дышать, как марафонец на финише, вылавливая в густом и влажном воздухе редкие молекулы кислорода. Однако находившиеся сейчас в кабинете сам Онискин и заместитель начальника Великошумского РОВД Сапёлкин не замечали жары.

– Что это такое? – уже в третий раз сурово вопрошал Онискин. В застегнутом на все пуговицы сером кителе и при галстуке, он выглядел, как всегда, свежим, энергичным и деловитым.

Сапёлкин, двухметроворостый блондин с серовато-голубыми глазами, молча глядел в потолок.

– Еще раз спрашиваю: что это такое?

– Г-газета, – наконец нехотя признал Сапёлкин.

– Сам вижу, что газета. Это вот что такое?

– З-заметка, – скучающе разглядывая потолок, констатировал Сапёлкин.

– Сам вижу, что з-заметка!.. Тьфу ты черт!.. Ты не крути! На-ка прочти!

Сапёлкин с отвращением взял газету. Начал:

– З-за пос… последние три д-дня в рай… райцентре и окрестных с-селах п-про…п-про… произошло несколько ис… исчезнове… вений д-девушек в возрасте от ш-шестнадцати до двадцати лет. Среди них С-стрепетова Р-раиса из аг… агрокооператива «Аван… авангард»…

Сапёлкин перевел дух, оторвался от газеты.

– В-всех ч-читать, т-т… т-товарищ полковник?

– Послушай, Сапёлкин, между нами говоря… Как ты английский-то взялся изучать с таким заиканием?

– А я по-английски н-не з-заикаюсь, товарищ полковник!

– Даже так? – удивился Онискин. И снова нахмурился: – Всех не читай. Ты конец прочитай.

– Р-районный отдел внутренних дел просит всех г-граждан оказать с-содействие в п-поисках пос… пострадавших и обнаружении прес… преступников…

По кабинету с нудным жужжанием заметалась невесть откуда залетевшая крупная золотисто-зеленая муха. Время от времени она тыкалась полковнику в глаз или ухо, и он с досадой от нее отмахивался.

– … До окончания р-расследования д-девушкам и м-молодым же… женщинам выходить из дома б-без провожатых н-не р-рекомендуется…

– Все? А подпись?

– В. Сапёлкин, з-заместитель начальника РОВД… Все, товарищ полковник.

– Все? Ну, нет, это далеко не все! Объясните свои действия! Не успел начальник долететь до Сочи, а его заместитель уже накуролесил. Отвечайте: на каком основании публикуете панические заметки и нарушаете тайну следствия? Почему распространяете непроверенные слухи?

– К-какие же они непроверенные, товарищ полковник? Все проверил самолично! Люди-то пропадают! Вернее, не люди, а девушки. Бесследно!

Сапёлкин умолк, сделал резкий выпад правой рукой вверх и в сторону. Нудное жужжание прекратилось.

– Поймал? – уточнил Онискин. – Неплохо.

– Рефлекс, – скромно пояснил Сапёлкин. – Я в районной команде вратарем играю…

– Да-а, когда я был помоложе… – мечтательно отозвался полковник. Лицо его расслабилось и стало терять строгие уставные очертания. Но Онискин тут же сделал над собой усилие, встал, одернул китель и нахмурился. Скулы у него затвердели, капли пота высохли. Стройный, могучий, не помышляющий в свои пятьдесят пять о пенсии, неуязвимый ни для жары, ни для холода, он расправил плечи и отчеканил:

– Все ясно, Сапёлкин! Вместе с английским языком перенимаете чуждые нравы. Твое счастье, что времена переменились. Лет двадцать назад я бы тебя мигом перевел к черту на кулички, куда Макар телят не гонял… – Полковник зажмурился и горестно вздохнул. Помолчав, открыл глаза и сухо проинформировал: – Тут бумага пришла. Требуют откомандировать в Москву сотрудников, знающих английский язык. Так что, товарищ… мистер Сапёлкин, оформляйте командировку и проваливайте поскорее, пока я не передумал. Но учтите – когда вернетесь, я вам промывание мозгов устрою по полной программе. Брейнуошинг, мать вашу так и этак! – полковник отчетливо выговорил чужеземное словцо и сдержанно улыбнулся.

Вот уже две недели Виктор Сапёлкин жил шикарной и напряженной жизнью международного детектива. Он урывками спал, урывками ел, а все остальное время только и делал, что догонял, выслеживал, разнюхивал, докапывался и допытывался. Лишь изредка, когда удавалось прикорнуть минут на десять в номере «люкс» пятизвездочного отеля, вспоминались ему родной Великошумск, отъезд в Москву, совещание в министерстве…

– На всех собранных здесь сотрудников, – сказал тогда на совещании сам министр, – возлагается ответственейшее задание. По всему миру прокатилась волна непонятных исчезновений женщин в возрасте от шестнадцати до двадцати двух лет. Исчезают повсюду, и даже у нас в стране. Мы установили контакт с Интерполом и договорились о совместных действиях. Мобилизованы все оперативные работники, знающие иностранные языки. Мы уверены, что вы, наши лучшие кадры, утрете нос знаменитым иностранным сыщикам и решите эту загадку…

Сапёлкину выписали командировку в одну из южных стран Европы. Работать ему пришлось с инспектором Интерпола Диком О’Туфли. Ладили они неплохо. Разговаривали, по опыту космонавтов, перекрестным, так сказать, способом: Дик – по-русски, а Сапёлкин – по-английски. Трудились не за страх, а за совесть. Но – безрезультатно. Трижды они нападали на след преступников, трижды вроде бы загоняли их в угол – и каждый раз те бесследно исчезали, оставляя плачущих и ничего не понимающих девушек…

И вот наконец…

– Витья! Заходьи сльева!..

Пронзительный голос О’Туфли звонко хлестнул по угольно-черной шкуре средиземноморской ночи, которая лениво вздыхала и ворочалась, словно корова, жующая свою бесконечную жвачку. Сапёлкин, прерывисто дыша, свернул в проход между штабелями каких-то ящиков, сделал еще несколько даже не шагов, а скорее прыжков и вдруг очутился на небольшой, плохо освещенной площадке. Прямо перед ним возвышался кирпичный забор метра в три высотой. На забор карабкалась длинноногая девица в драных джинсах и светлой майке с крупной надписью на спине светящимися в темноте буквами «Люби меня, как я тебя», которую (девицу, а не надпись, разумеется) снизу подталкивал долговязый парень в шортах, перепоясанных широким «ковбойским» поясом.

Сапёлкин по-вратарски метнулся вперед и вцепился парню в штанину. Раздался громкий треск, не рассчитанный на такие перегрузки пояс лопнул, парень отпустил девицу и ухватился за штаны. Девица взвизгнула и шлепнулась на землю.

– Ручки вгору! – почему-то по-украински приказал О’Туфли. И тут же добавил по-английски: – Руки, руки подыми!

Парень повиновался, но тут же вновь подхватил спадающие шорты.

– Руки! – свирепея, заорал О’Туфли.

Парень прислонился задом к забору и выполнил приказ.

– Ты, красотуля, сюда, – поманил О’Туфли девушку, – а ты, парень, стой, где стоишь. Витья, пошарь его…

Сапёлкин единым махом произвел личный досмотр.

– Чисто, – сообщил он Дику.

– Wonderful! – оценил тот сноровку коллеги. – А теперь давай выкладывай! – рявкнул он на парня. – Да поживей!

Включая портативный диктофон, Дик наклонился к Сапёлкину и шепнул на ухо:

– Стрессовое состояние. Железно расколется!

– Splended! – одобрительно кивнул Сапёлкин.

– Что выкладывать? – робко осведомился парень.

– Ты что? С луны свалился? Выкладывай, сколько вас, кто главарь, адреса, телефоны, куда деваете девчонок… Живо!

Парень поерзал спиной, подтягивая шорты.

– Мы не с Луны…Намного дальше…

– Точнее!

– Ну, мы оттуда…

– С того света? – осклабился О’Туфли. – Хочешь туда вернуться?

– Верно! – обрадовался парень. – Значит, вы знаете?

– Эй, ты! – заорал Дик и ловко ткнул преступника кончиками пальцев точно под ложечку. Тот согнулся в три погибели и заскулил на тарабарском языке что-то неразборчивое.

– Дик! Неэтично! – запротестовал Сапёлкин.

– А пусть не дразнится! – огрызнулся О’Туфли. – И вообще без свидетелей это вполне этично… А ты, парень, если не хочешь добавки, лучше говори правду!

– Я правду говорю, – все еще поскуливая, откликнулся парень. – Вот смотрите…

Пошарив за спиной, он достал пряжку своего лопнувшего ремня, зажал ее зубами, резко повернул какой-то рычажок и – пропал… Девица оглушительно взвизгнула. Дик с яростным воплем ринулся вперед, звонко стукнулся лбом о забор, отскочил назад и замер, потирая ушибленное место. Сапёлкин нагнулся и зачем-то стал щупать оставленные парнем следы. Земля была шершавая, теплая и достаточно прочная. От нее попахивало бензином и человеческими фекалиями.

– Ой! – снова взвизгнула девица.

У забора вновь обнаружился парень. При этом он больно, всем своим весом прижал Сапёлкину каблуком палец. Зашипев от боли, тот инстинктивно скрутил парню руки. О’Туфли так же инстинктивно щелкнул наручниками.

– Вот так-то лучше, – сказал он, отдуваясь. – А теперь выкладывай! Да не вздумай врать!

И парень рассказал удивительную историю…

Давно ушли в прошлое те времена, когда на планете Мррравчеррркоррр, четвертой у желтой звезды Крррукрррбуррртаррр, существовало неравенство мужчин и женщин. Женщины упорно боролись за свои права и в конце концов победили. Мужчины вместо того, чтобы воевать, охотиться и открывать новые земли, стали заниматься домашними делами: стряпать, стирать и подтирать носы малолетним отпрыскам. Женщины, в свою очередь, потеряв всякое уважение к мужчинам, вторглись в их исконные сферы деятельности, получая к тому же равную плату за равный труд. Обретя юридическую и экономическую самостоятельность, бывший слабый пол попутно безжалостно расправился со своими традиционными слабостями: болтливостью, сварливостью и плаксивостью. Постепенно даже одежда потеряла отличия по половому признаку. Вскоре на улицах уже невозможно было отличить юношу от девушки, что поначалу всех чрезвычайно забавляло.

На первых порах мрррвачеррркутты, как называли себя жители планеты, вообще не видели в происходящем ничего дурного. Напротив, с отмиранием традиционной семьи жизнь стала намного комфортней. Суды и различные общественные организации работали теперь гораздо эффективней, чем раньше, когда им приходилось расследовать жалобы брошенных жен и аморальные проступки, постфактум скреплять разводы и гоняться по всему миру за злостными алиментщиками. Постепенно в языке стал исчезать женский род, и даже самые задубелые кадровики уже только вздыхали при виде анкет, где в графе «пол» красовался только прочерк. Ускоренными темпами двинулась вперед наука, зато искусство хирело на глазах, превращаясь в простецкую развлекаловку.

А потом стала падать рождаемость. Буквально за несколько лет она скатилась практически до нуля. Только где-то в лесных дебрях и горных районах, по слухам, еще можно было увидеть маленького ребенка.

Срочно начались научные изыскания. Было установлено, что женщины просто перестали рожать. На все уговоры врачей и учителей мужеподобные девицы резонно отвечали: «Вам надо – вот вы и рожайте!»

Состоялось расширенное заседание Всемирного женсовета с единственным вопросом: «Рожать или не рожать?». Единогласно решили: «Рожать!». А родильные дома оставались пустыми. Кстати, обнаружилось, что в состав женсовета попало двое мужчин, причем не по злому умыслу, а просто по халатности и легкомыслию. Было организовано Всепланетное телесобрание женщин. И вновь решение оказалось единодушным: «Рожать!». А рождаемость и не думала подниматься.

Ученые снова взялись за исследования. Опубликованные результаты не радовали. «Как установлено, – говорилось в отчете, – процесс ускоренной и бесконтрольной эмансипации в сочетании с биологической эволюцией обладающих повышенной изменчивостью и приспособляемостью приматов вида „мррравчеррркутт сапиенс“ привел к тому, что женщины как таковые перестали существовать, полностью идентифицировавшись с мужчинами по всем основным физиологическим и анатомическим признакам… (Тут следовали конкретные данные, изложенные со свойственными ученым прямотой и недвусмысленностью, правда, очень туманным, неудобоваримым для обывателя языком). Таким образом, – говорилось далее, – квазиженщины потеряли как потребность, так и способность к продолжению рода. Поскольку процесс эволюции зашел необратимо далеко, средствами науки остановить его в настоящее время представляется невозможным…». В заключение мужи науки предложили сосредоточить усилия на искусственном воспроизводстве особей вида «мррравчеррркутт».

Однако Всемирный Совет решил иначе. Как раз к этому времени подоспело важное открытие. Физики установили, что пространство-время носит прерывистый характер, возникая и исчезая с определенной, строго заданной частотой. Промежуток между активными циклами существования одного пространства-времени занимают другие пространства-времена, образующие другие, тоже прерывистые миры. Сколько их, этих миров, установить не удалось. Ясно было только, что много, очень много.

Конструкторы методом мозгового штурма сумели найти способ изменения частоты колебаний ограниченного участка собственного пространства-времени и перехода тем самым на частоту другого мира, материализуясь в его пространстве-времени. Наступила эра потусторонних экспедиций. Некоторые из обнаруженных «на том свете» миров оказались обитаемыми, кое-где встречались даже существа, биологически родственные мррравчеррркуттам. И тогда, сначала стихийно, а затем и в плановом порядке, началось похищение невест из соседних миров. Многие делали на этом бизнесе целые состояния…

– С тех пор прошли века, – вздохнул парень, завершая рассказ. – В близлежащих мирах уже не осталось лишних женщин. Приходится забираться все дальше и дальше. Наша экспедиция очутилась в вашем, девятьсот тридцать восьмом по счету мире…

– А к-куда же д-деваются те женщины, к-которых вы при… привозите? – заикаясь даже по-английски, спросил Сапёлкин.

– А они поживут-поживут, родят одного-двух детей – и тоже эмансипируются.

Сапёлкин и О’Туфли переглянулись.

– Хорошо, что у нас биологическая эволюция закончилась. Да и изменчивостью мы не отличаемся, – неуверенно проговорил Сапёлкин.

– Ты это точно знаешь? – с тревогой уточнил О’Туфли. – Если судить по нашим феминисткам…

Сапёлкин пожал плечами и снова обратился к парню:

– Значит, вы решили украсть у нас женщин?

– Ну, я же сказал: разумное количество. У вас их много, всем хватит.

– А если попадаетесь…

– Атрофируемся…

– Что-что?

– Атрофируемся… Еще раз показать?

– Нет-нет, не надо! – поспешно отозвался Сапёлкин. И задумчиво протянул: – Пря-амо-таки похище-ение сабиня-анок…

– Что-что? – удивился О’Туфли.

– Была, Дик, в древности такая история, – пояснил Сапёлкин.

– О-кей, профессор, прочтешь мне как-нибудь лекцию на досуге… А ты сам, – обратился он к парню, – чего ж ты не атрофировался?

– Да понимаете… – замялся парень. – Жалко стало бросать Лючию. Уж очень девчонка мне по душе. А чтобы атрофироваться вместе с нею, нужно ее прямое согласие. У нас законы строгие.

– Ну, ладно, парень, – выключая диктофон, скомандовал Дик. – Поболтали – и баста! Пошли в участок, там разберемся, что ты за птица.

– Минутку, шеф, – внезапно обрела голос девица. – Мне уже двадцать один, я совершеннолетняя.

– Ну и что? – сразу поскучнев, севшим голосом спросил О’Туфли.

– А то! – девица, выпятив объемистую грудь, надвинулась на Дика. – Никакого похищения не было! Мы с Патриком с моего согласия познакомились, гуляем себе спокойненько. А тут вы какого-то черта прицепились. Я ведь и пожаловаться могу, куда следует!

Сыщики переглянулись. О’Туфли тяжело вздохнул, достал из кармана ключ, щелкнул замком наручников. Сапёлкин схватил его за руку.

– Стой, Дик, беру все на себя! П-пускай жалуются! Надо же все-таки разобраться. Так что, граждане, пройдемте!..

Но говорил он все это уже совершенно напрасно. Прямо перед ним вдруг образовалась черная туманность, в вихрях которой растворилась влюбленная парочка. А мгновенно налетевший ветерок унес его слова куда-то далеко, в небесную пустоту, к звездам…

Часы с браслетом

– Значит, нашли? А, товарищ лейтенант?

– Кого?

– Да убийцу же!..

Витек нетерпеливо ерзал на стуле, ухватившись обеими руками за сиденье.

– Нашли?..

Круглолицый, подчеркнуто медлительный следователь военной прокуратуры хорошо отрепетированным движением извлек язычок синеватого пламени из дорогой газовой зажигалки, причмокивая, раскурил прямую «английскую» трубку. Вкусно запахло медком.

– Так как же, товарищ лейтенант? А? Дело ясное? Да ведь?..

Лейтенант невозмутимо выдохнул замысловатую струйку дыма, не спеша расстегнул ладно сшитый китель с новеньким ромбиком на груди.

– Что вы так волнуетесь, товарищ Шелудько? – произнес он наконец.

– Так ведь случай-то какой!.. И Мих… Что с ним?..

– Ничего особенного. Приболел, сейчас выздоравливает… Вы лучше расскажите-ка еще разок, что с вами произошло. Со всеми подробностями.

Витек обиженно поджал губы, откинулся на спинку стула и заговорил, будто читая вызубренное наизусть стихотворение:

– Дело было на вокзале. Мы с ефрейтором Михайловым несли патрульную службу в соответствии с графиком…

– Все, – сказал начальник патруля, – свободны, Можете отправляться в часть. Смотрите, нигде не задерживайтесь, я позвоню, проверю. Вопросы?

– Нет вопросов! – гаркнул за двоих Витек.

Оставшись одни, солдаты в нерешительности переглянулись.

– Ударим по мороженому? – ефрейтор Виктор Тарасович Шелудько, а для друзей попросту Витек, громко причмокнул губами, изображая несказанное наслаждение. Его напарник, тоже ефрейтор Михаил Михайлович Михайлов, более известный как М-3, Мих-Мих или просто Мих, молча кивнул в знак согласия. Два высоких, уверенных в себе парня в отутюженной парадной форме с множеством ослепительно надраенных пуговиц, лычек, значков и эмблем дружно зашагали, пересекая зал ожидания.

Вокзал был стар и определенно мал для огромного промышленного города, который километров на тридцать протянулся вдоль стонущей от почти непосильного напряжения железнодорожной магистрали. В любое время года в этом грязновато-сером двухэтажном здании лежали, сидели, ходили, спали, пили, пели и ругались тысячи людей из бесчисленных градов и весей обширной и разнообразно расселенной России. Элегантные чемоданы и бесформенные узлы, корзины и бидоны, мешки, сумки, пакеты, авоськи, словом, все, что только можно было втиснуть в нутро многострадальных цельнометаллических вагонов, – все это в самых неожиданных сочетаниях загромождало и без того тесное, да еще и урезанное для размещения лотков, киосков, закусочных и прочей нужности помещение вокзала.

За прошедшие сутки солдаты настолько притерпелись к этой толкотне, что почти уж и не обращали на нее внимания. Торопиться им было некуда, и они, чрезвычайно довольные таким редкостным для армии состоянием, чинно двигались в сторону буфета.

Внезапно Витек затормозил. Его поднятая нога повисла в воздухе, помедлив, он опустил ее чуть в сторонке. Нагнувшись, он поднял с замусоренного пола часы с браслетом.

– Мих, гляди, браслет какой! Японский, что ли?

Мих взял у товарища часы, вгляделся. Простенькие, в потертом, видавшем виды корпусе, марки «Ракета» – точно такие же, как были у него, он еще разбил их недавно на учениях. Зато браслет…

Две плоские змейки, покрытые выпуклыми ребристыми чешуйками, о двух головах каждая, тесно переплелись не то в смертельной схватке, не то в жаркой страсти. Челюсти намертво сцеплены. На ощупь змейки прохладные, скользкие…

Мих смотрел на змеек, и ему вдруг почудилось, что они – живые. Тела их чуть заметно подрагивали, по зеленоватой коже прокатывались мелкие судороги. Невиданные – то ли ромбические, то ли крестообразные глаза, по четыре на каждой головке, красновато переливались.

– Какой скользкий, – сказал Мих. – Как намыленный…

И рука, что ли, у него дрогнула – неожиданно выронил часы.

Реакция лучшего футбольного вратаря части сработала безотказно. Резкий наклон, подгребание левой рукой – и браслет, проскочив ладонь, прочно охватил запястье.

Мих поморщился, попытался стащить браслет. Увы, безуспешно. Тогда он в некоторой растерянности отставил кисть в сторону и обратился к Витьку:

– Помоги-ка.

Однако все попытки расстегнуть, растянуть и даже сломать занятную игрушку окончились неудачно. Браслет сидел, как приклеенный.

– Больно? – участливо осведомился Витек.

– Да нет, – ответил Мих. И, подумав, добавил: – Неприятно.

– Ну, это пустяки! – успокоился Витек. – Твои часы в ремонте – вот и поноси пока эти. Зато браслет какой! Закачаешься!

– Что ж теперь – так всю жизнь и таскать эту пакость? – возмутился Мих.

– Почему же пакость? Вполне приличные часики.

– Приличные? Ну, и бери их себе, носи, если охота!.. И потом, кто-то ведь их потерял… Пошли в милицию.

– Да ладно тебе! – Витек взял товарища за руку, поднес часы к глазам. – Браслетик – люкс! Точно японский… А глаза у змеек – ну, просто живые!

Он вплотную приблизил красновато переливающийся крестик. Вгляделся…

…Перед ним была ночь. Крупные разноцветные звезды словно бы пульсировали, лучась на непроницаемо-черном небе. Где-то в беспросветной тьме угадывались движения, шорохи – жизнь. В носу защекотало от резковатого, но приятного запаха…

Витек зажмурился и – чихнул.

– Вот это да! – восхитился он, утирая нос ладонью. – Во дают самураи! Там живые картинки! Даже с запахом… Да ты сам погляди!

Мих нехотя приблизил браслет к глазам. Но разглядеть ничего не успел. Витек толкнул его в бок:

– Глянь-ка туда!.. Вон там бомж сидит. Как-то странно он на нас поглядывает.

Бомж, действительно, был совершенно хрестоматийный. Небритый, весь какой-то засаленный. На ногах – разбитые опорки, на голове – потерявшая форму шляпа. Вот только взгляд… Трезвый, ясный, пронизывающий.

Мих предположил:

– Это его часы, наверно…

– Ну да! – насмешливо скривился Витек. – Семейная реликвия… Наследство покойного дедушки графа Пшепрошепаньского!

Мих пожал плечами, снова бросил взгляд на бомжа.

– Эй! А где он?

Бомж исчез.

Солдаты переглянулись. Потом Витек громко рассмеялся и сказал:

– Дойдем мы сегодня до буфета или нет?..

У стойки со снедью нетерпеливо переминалась порядочная очередь. Витек по своему обыкновению спокойно прошел вперед и протянул продавщице свою купюру из-за плеча благообразного среброволосого мужчины в темно-сером, непривычно элегантном для вокзальной пестроты костюме. Мужчина недовольно обернулся, левой рукой попридержал Витька:

– А не стать ли вам в очередь, юноша?

Выговор у него был изысканно-интеллигентный, голос прямо-таки переливался от богатства интонаций. Витек совсем было уже собрался укоризненно протянуть: «Ну, что ж вы так, господин профессор! Военных надо уважать…», – но не успел. Рукав у «профессора» задрался, из-под белоснежного манжета с массивной, истинно мужской запонкой зеленовато вспыхнул браслет.

– Змейка! – ахнул Витек.

Часы, разумеется, были другие – золотые, с квадратным корпусом и стилизованным под старину циферблатом. Но сам браслет…

Мих невольно поднял руку, сравнивая. «Профессор», напротив, быстро сунул свою кисть в карман. Коротко рыскнув взглядом туда-сюда, он привычным движением мизинца поправил на переносице очки в золотой оправе и, рывком отстранившись от стойки, решительно зашагал к выходу. Вальяжный, чисто выбритый, с седыми висками, в руке – атташе-кейс… Он, бесспорно, не вызвал бы ни у кого подозрения, даже если бы побежал. «Спешит на поезд», – решил бы самый бдительный милиционер.

Солдаты переглянулись. Не сговариваясь, бросились следом.

Увы, «профессор» тоже исчез. Порыскав по вокзалу, солдаты вышли на прилегающую к нему площадь.

– Шпионы! – радовался Витек. – Точно шпионы!.. А браслеты – опознавательный знак. Вроде пароля.

– Если это пароль – тогда чего же он удрал? – возразил Мих.

– Ну, как чего? Мы же в форме!

– Ну и что? Шпион может быть в чем угодно. Хоть в форме, хоть в обносках… Как тот бомж… – Мих покачал головой и решительно заявил: – Нет, здесь что-то другое… Может, это инопланетяне?

– Да ладно тебе! – засмеялся Витек. – Много фантастики читать вредно для здоровья.

Уже совсем стемнело. На привокзальной площади и окрестных улицах было тихо и пустынно. По городским, разумеется, меркам. Тусклые огоньки фар не столько светили, сколько слепили.

Солдаты подошли к автобусной остановке, стали чуть в сторонке, у газетного киоска.

– Так мы и не перекусили, – позевывая, вздохнул Витек. – И мороженого не отведали. А мой воспитанный на строгом режиме организм требует подкрепления и ночного отдыха. Так что поехали в часть.

– А в милицию? – напомнил Мих. – Расскажем все, как было дело, отдадим браслет.

– А ты отдай его мне! – хохотнул Витек.

Мих еще раз покрутил будто намертво прилипший обруч.

– Ну, там что-нибудь придумают.

– Придумать-то, может, и придумают, только смеху буде-ет! – замотал головой Витек.

– Ну и пусть! Смех смехом, а…

Мих остановился на полуслове.

– …Гляжу, ты совсем опустился… – произнес где-то поблизости знакомый баритон.

Солдаты разом обернулись – и так же дружно отпрянули в тень, к пустому, закрытому на ночь киоску. Шагах в пяти от них, у столбика со скособоченной табличкой, обозначавшей остановку автобусов, стояли «профессор» и бомж.

– Соблюдаю правила игры, – ответил бомж сиплым тенорком. – Поглядел бы я на тебя в моей шкуре!

Он зашелся в кашле, потом смачно харкнул куда-то через плечо.

– Это верно, – согласился «профессор». Помолчав, спросил: – У тебя все в порядке? А то я вроде бы видел твой крук…

… – Как вы сказали? Крук? – переспросил следователь.

– Вроде бы так… – ответил Витек. – А может, как-то иначе…

– Хорошо, продолжайте…

…– Видел я твой крук у какого-то солдата.

– Обронил ненароком, – зевнул бомж. – Да теперь уже все равно. Он же настроен…

Окатив ожидающих мутным потоком желтоватого света, подъехал пышущий жаром автобус. Набежала толпа, началась привычная давка.

– Что будем делать? – засомневался Витек.

Мих молча потащил его к автобусу. Они с трудом втиснулись в пахнущее бензином и горелой резиной чрево, упругие створки дверей, подергавшись, сомкнулись. Автобус взревел и тронулся.

Народу набилось – ни охнуть, ни вздохнуть. Однако на бесчисленных ухабах все утряслись, притерлись, и солдатам вскоре удалось выбраться на заднюю площадку, к самому стеклу. Оттуда было удобно, оставаясь незамеченными, следить за подозрительными незнакомцами, которые, устроившись на сиденье, о чем-то потихоньку переговаривались.

Так прошло минут двадцать. Витек уже начал подремывать. Но тут Мих толкнул его в бок.

– Сходим!

Покинув автобус, неизвестные быстро прошли вперед, до перекрестка, свернули направо, на боковую улочку. Здесь было потише и потемнее. Где-то неподалеку один за другим с короткими интервалами грохотали поезда.

Незнакомцы двигались уверенно. Больше вокруг не было ни души, и солдаты старались шагать чуть ли не на цыпочках, держась поближе к стенам домов. Порывистый ветер задувал за отвороты мундиров, у Витька по спине забегали мурашки.

Пройдя чуть больше квартала, незнакомцы свернули в проход между домами. Когда солдаты поспели туда, их уже и след простыл. Друзья подкрались к ближнему подъезду, прислушались. На лестнице звучали шаги, потом хлопнула дверь.

Солдаты зашли в подъезд, поднялись по темной лестнице на третий этаж, остановились. Переглянулись.

– В милицию, что ли, сбегать? – предложил Витек.

– А где она?

– Ну-у… Позвоню из автомата.

– Вот что…

Мих решительно шагнул вниз. Каблук у него соскользнул со ступеньки, он потерял равновесие и, чтобы не упасть, ухватился обеими руками за перила. Что-то громко щелкнуло, даже вроде сверкнуло. Мих выпрямился, поднял руку… Браслет исчез.

Солдаты мигом скатились по лестнице на первый этаж. Там на заплеванном полу лежала разбитая «Ракета». Браслета не было.

Разглядывая изувеченные часы, Мих сдвинул фуражку на затылок. Глаза у него расширились, губы задрожали. Витек, глядя на него, и сам разволновался.

– Ты сильно-то не переживай, – похлопал он Миха по плечу. – Постой здесь, покарауль, а я сбегаю позвоню… Или сам сбегай…

Мих схватил Витька за руку, крепко сдавил ему запястье. Ладонь у него была сухая, горячая.

– Ты знаешь, кто они?.. Ну, эти… Они точно не люди! Скорее всего, роботы… С другой планеты… Выработали свой ресурс и улетают обратно к себе… А может, самоликвидируются…

Вот когда Витек испугался по-настоящему. У него даже левое колено задрожало мелкой дрожью.

– Ты что? Какие роботы! У тебя что, крыша поехала от этой твоей фантастики?

– Это разведчики… Не шпионы, а с другой планеты, – быстро и уверенно заговорил Мих. А браслет – это какой-то прибор… Пошли!

Он потащил Витька обратно на третий этаж.

– Будем ждать!..

Витек засопел. Его трезвый, уравновешенный рассудок не воспринимал сумасбродных идей Миха, выталкивал их, как вода выталкивает пробку или поплавок. Витек ухватился за перила, огляделся.

Замусоренная лестничная клетка. Обшарпанные стены с непременными образчиками настенной классики типа «Леха козел» и «Вася + Лена = любовь». Прямо перед ним – темно-коричневая дверь с круглой нашлепкой английского замка и металлической цифрой «9» с обломанным хвостиком… Другие планеты?.. Роботы-разведчики?.. Ерунда какая-то! Чушь, мираж… Умопомрачение!

Витьку вдруг страстно захотелось на свежий воздух, прочь от всей этой непонятной, пугающей тишины.

– Пошли отсюда! – потянул он Миха за рукав.

Тот отрицательно покрутил головой.

– Ты иди… Позвони в милицию. А я покараулю…

… – И я ушел… Если б я знал!

– Товарищ Шелудько! Успокойтесь!.. Продолжайте…

– Когда мы с милиционерами прибежали, Мих сидел на ступеньке, уткнув голову в колени. Живой. Но – будто каменный. Молчит… И глаза мутные… Вот и все…Остальное вы лучше меня знаете… Бомжа нашли в квартире мертвым. А «профессор»… Товарищ лейтенант, вы нашли «профессора»?

– Нашли, – сухо сообщил следователь. – Перерезанный напополам труп на железнодорожной колее.

Витек приподнялся со стула, сдавленно произнес, заглядывая лейтенанту в глаза:

– А браслет?

– Браслет? – лейтенант покрутил авторучку. – А вы уверены, что он существовал, этот самый браслет?

Витек напрягся всем телом, собираясь что-то сказать, потом вдруг поник, опустил голову. Тяжело перевел дух.

– Не знаю… Ничего не знаю… Был?.. Или не был?..

Потом вдруг встрепенулся.

– Значит, все ясно? Простое убийство? А, товарищ лейтенант?.. «Профессор» кокнул своего сообщника, а сам потом попал под поезд… Да?

– Все может быть.

– Или шпионаж… – глаза у Витька посветлели. – Точно! Они были шпионы! – он тряхнул головой. – Только вот Мих… Он в госпитале… И память, говорят, потерял…

Отпустив солдата, лейтенант некоторое время сидел, уставясь в одну точку. Потом встал, прошелся по кабинету. Наконец взялся за телефон.

– Товарищ полковник! Докладывает лейтенант Орлов. Я тут разбирался с этой историей… Так точно, сплошная путаница… Может, передать нашим коллегам? Да, в контрразведку… Да, основания есть… Ясно… Понятно… Так точно… Есть!

Следователь положил трубку и удовлетворенно потер руки.

Fare-Thee-Well…

«В 17 году Третьей космоэпохи произошло разделение вида homo sapiens на два подвида: „хайтеков“ (в обиходе „теков“) и „натуралов“ („натов“). Обе ветви человечества по происхождению полиэтнические, многорасовые.

Основной целью „теков“, составляющих подавляющее число населения Земли, а также других планет Солнечной системы, является развитие научной мысли и технический прогресс. В связи с ухудшением природных условий и снижением содержания кислорода в воздухе „теки“ переселились в подземные мегаполисы с искусственной атмосферой, а также на Луну, Венеру и Марс. Их общая численность – около 15 миллиардов человек. Основной язык – английский.

„Наты“ видят свою задачу в восстановлении способностей мозга, утерянных человечеством в эпоху неолита, в дальнейшем развитии и совершенствовании организма человека. Они полностью приспособились к пониженному содержанию кислорода, изменению климата и катастрофическим природным явлениям. Их общее число составляет 500–600 тыс. человек, разбросанных по всему Земному шару. Основной язык – русский».

Из учебника истории для 3-его класса общеобразовательной школы. Авторский коллектив под руководством академика Дж. Буша. Научный редактор профессор В. Путин. Издание 5-е, исправленное и дополненное. Издание Академии педагогических наук, 999 999 год Пятнадцатой космоэпохи.

Они стояли и молча смотрели друг на друга.

Огромный космопорт был непривычно тих и пустынен. Лишь один разведывательный катер застыл на стартовом столе, как спринтер, ожидающий сигнала. Тусклое желтое солнце, стоящее в самом зените, изредка выглядывало сквозь прогалы в густых темно-сизых тучах, но его робкие лучи не приносили на землю ни тепла, ни света. Слегка пуржило, и снежинки, тая, медленно, точно слезы, стекали по голым, зеленовато-бледным щекам одного из людей и раскидистой, подступающей к самым глазам бороде другого. До старта катера оставалось всего-ничего…

Они одновременно шагнули навстречу друг другу и обнялись – стройный, высокий пилот, казавшийся нагим в блестящем, подогнанном точно по фигуре скафандре, и приземистый, кряжистый провожающий, похожий на медведя в своем тулупе мехом наружу. Пилот уткнулся носом в холодную, мокрую бороду и тихо спросил:

– Ну, что, Иван? Не передумали? На линкоре всем хватит места.

– Нет, Джон.

– Все человечество уже там.

– Мы желаем ему счастья.

– Значит, остаетесь?

– Значит, остаемся.

Пилот поднял голову кверху, поймал взглядом бледный кружок висящего над ними светила.

– Дни Солнца сочтены. Взрыв может произойти в любое время. Очень скоро.

– Мы знаем.

– Та, новая планета, почти такая же, как Земля.

– Верю. Почти.

– Там есть вполне дикие места.

– Верю. Но мы – земляне, Джон, здесь мы родились, здесь и умрем.

– Вместе с Землей?

– Значит, вместе с Землей…

– Ну, что ж, Иван, прощай.

– Прощай, Джон. Fare-thee-well, and if forever…

– …Still forever fare-thee-well, – тихо откликнулся пилот.

По старинному обычаю они трижды прижались друг к другу щеками и отступили каждый на шаг. Пристально глядя на пилота, Иван порылся за пазухой и вынул крохотный колокольчик.

– Держи, Джон. Миллионы лет назад с этим колокольчиком ездил у нас на Валдае мой пращур-ямщик, – он тряхнул рукой, раздался мелодичный серебряный перезвон. – Не забывайте там, на новой планете, свою колыбель…

Пилот молча принял подарок, мгновение постоял, разглядывая его, потом резко отвернулся и почти бегом кинулся к катеру. Проглотивший его люк бесшумно закрылся. Космолет, как спринтер под выстрел стартового пистолета, рванулся вперед и исчез в затянувших все небо тучах.

Иван проводил его взглядом, вытер ладонью лицо и бороду, чуть подпрыгнул и легко взлетел в высоту. Поднявшись метров на двадцать, он застыл в воздухе, осмотрелся и направился на восток. Внизу нескончаемо тянулась заснеженная равнина. Кое-где виднелись дымки или огоньки – признаки жизни. Пролетая над одним из дымков, Иван послал туда свою мысль: «Здравствуй, Танита! Как сын?» Ответ пришел мгновенно: «Здравствуй, Иван! Спасибо, хорошо. Спит, ест и писается». Иван улыбнулся и полетел дальше.

А в чуме над зыбкой склонилась молодая меднокожая женщина. Перепеленывая сына, она чуть слышно напевала старинную песню, которую знали и любили все в ее роду: «Пароход хорошо, самолет хорошо, звездолет хорошо, а олени лучше…»

На Земле завершался первый год очередного миллионнолетия.

Ах, война…

Ерофеев лежал на спине, смотрел в темноту и не мог уснуть…

Всего три часа, как из родного волжского городка он попал в эту уютную московскую квартирку: соседи всучили небольшую посылочку для столичной родственницы. «Заодно и переночуешь, – пообещали они. – Чем по гостиницам-то…» Удивительно милая хозяйка, на вид лет семидесяти, может, с небольшим хвостиком, приняла гостеприимно. Вместе поужинали и как раз пили чай, когда Ерофеев почувствовал взгляд…

На стене, прямо напротив него, в простой деревянной рамке висел увеличенный фотопортрет человека лет тридцати в гимнастерке с довоенными «кубарями» в петлицах. Узкое, длинное лицо, гладко зачесанные назад светлые прямые волосы, ровный, чуть длинноватый нос, тонкие, строгие губы. И взгляд. Пронзительный взгляд светлых, немигающих глаз. Взгляд, в котором и радость, и надежда, и сомнение, и страшная, беспросветная тоска…

Две недели они шли на восток, к своим. Обходя стороной деревни, на день закапываясь в стога, штыками выковыривая из бедной, похрустывающей песочком земли на редкость крупные клубни картошки. Семь человек, семеро пограничников, семерка бойцов, чудом уцелевших в первом бою той войны, которую потом назовут Великой Отечественной, они упрямо двигались вслед за то почти стихавшей, то снова оживающей вдали канонадой. Шли по ночам, судорожно стискивая ложа винтовок и вскидываясь от любого лесного шороха. Скулы потом ныли целый день, так стискивали они зубы, словно бы это помогало хоть что-то разглядеть в нескончаемой, непроглядной тьме.

И был рассвет, и было шоссе. И Мокейчук, старший среди них, сержант-сверхсрочник, крепко сшитый полтавчанин с мохнатыми, поседевшими от пыли бровями, обведя внимательным взглядом их заросшие, изнуренные лица, поправил висящий на ремне за спиной ручной пулемет, с которым все последние дни не расставался ни на минуту, и сказал, часто помаргивая покрасневшими веками слезящихся глаз:

– Все, хлопцы, пора воевать…

С громким стуком поставив, точнее уронив свою чашку на блюдце, Ерофеев уперся ладонями в стол, словно хотел встать. Но не встал. Чуть пригнувшись и склонив голову набок, он подался вперед, навстречу взгляду. Хозяйка повела глазами к стене и объяснила спокойно и просто:

– Муж… Пропал без вести… – И привычно, как бы по традиции, добавила: – Вы на фронте его не встречали?..

Разбившись на две группы и по-братски разделив небогатый боезапас, красноармейцы залегли в кустах по обе стороны шоссе. Ерофеев, как когда-то бывало в секрете, подложив шинель, удобно устроился на мокрой от росы траве и чуть выдвинул в сторону локоть, чтобы чувствовать бок своего почти что земляка, Саньки Козырева, железнодорожного кочегара из Сызрани, пришедшего на заставу из учебки совсем недавно, с последним пополнением. Холодная сырость все-таки медленно просачивалась сквозь плотную ткань пообтершегося обмундирования, ознобом расплывалась по телу.

Вокруг стояла такая тишина, едва воспарившее над кронами деревьев солнце пригревало так ласково, а бок у Саньки был такой прочный, надежный, что озноб вскоре прошел и Ерофееву показалось: так бы и лежал всю жизнь, ловя осторожный шелест листвы, впитывая умиротворенные переливы зеленого, голубого и желтого и слизывая языком с запекшихся, пощипывающих губ удивительно вкусные росинки…

Убирая со стола посуду (нежный, мелодичный звон чуть слышно проскользил по комнате), хозяйка рассказывала Ерофееву, который теперь уже прочно сидел на диване и лишь изредка поглядывал на портрет:

– Перед самой войной, мне и восемнадцать-то едва стукнуло, вышла я за Алешу. А ему тогда было уже двадцать пять. Был он кадровый военный, лейтенант. Умный, образованный, институт иностранных языков закончил. А я всего-то педучилище… Он по-немецки почти как по-русски говорил. Друзья еще смеялись: может, ты и вправду немец? Даже звали его на немецкий манер – Алекс… Мы и пожить-то толком не успели. Все у него какие-то командировки. Да такие, что никому нельзя ни слова. Ни писем от него, ни телеграмм. Уедет – и как в воду… Даже начало войны я одна встретила, без мужа. Правда, уже с маленьким сыном…

Машина была большая, черная, с откинутой назад и свернутой тугим валиком брезентовой крышей. «Опель-адмирал», – прикинул Ерофеев, еще со школы увлекавшийся автомобилями. Ехали двое: шофер и пассажир на заднем сиденье. Оба в черном, только шофер в пилотке, а у пассажира – высокая, с широченной тульей фуражка. Солнечные зайчики весело играли на ветровом стекле, на фарах и лакированных крыльях, на значках и погонах ездоков. Ухоженный двигатель рокотал мощно и ровно.

Ерофеев локтем толкнул земляка, получил ответный толчок. Ладонь нащупала ребристый кругляш единственной у него гранаты-лимонки. Вторая была у тех ребят, что засели напротив, через дорогу.

Солнце, сверкающие брызги росы. Тишина и покой. Ровный рокот мотора…

Ерофеев выдернул чеку, подождал, пока машина подошла метров на двадцать, не вставая, размахнулся и артистично, как на соревнованиях по военному многоборью, швырнул скользкий от пота кругляш. Лимонка, кувыркаясь, описала в воздухе неторопливую дугу, ударилась об асфальт перед самым бампером, подпрыгнула…

Резкая вспышка, удар, пронзительное шуршание осколков. Вдалеке заполошно откликнулось эхо.

Автомобиль дернулся, завихлял и, развернувшись, скатился в кювет. Медленно, будто нехотя, опрокинулся набок. Но все так же ровно работал мотор, так же резво вертелись колеса…

В пронизанном солнцем воздухе сплелись сухие винтовочные щелчки и заполошная скороговорка пулемета. С той стороны дороги вылетела еще одна граната. Последняя. Ударилась о машину, отскочила, упала в траву и уже здесь, на земле, взорвалась. Тяжелая черная громада покорно дрогнула, принимая новый удар, и, чуть помедлив, аккуратно улеглась днищем кверху. Двигатель наконец смолк, только передние колеса продолжали бесшумно вращаться.

Ерофеев приподнялся над кустом, настороженно всмотрелся. Солнце, тишина, покой. Выстрелы прекратились. Санька Козырев внезапно вскочил и с криком «ура!», как на тактическом занятии, бросился к автомобилю. Что-то несильно хрупнуло, будто сухая ветка под тяжелым каблуком. Санька, продолжая бежать, уронил винтовку, согнулся и прижал обе руки к животу. Потом остановился, пригнулся еще ниже и неуклюже ткнулся носом в траву…

– Так не встречали? – повторила хозяйка. – И никто не встречал. А мне всего-то и осталось, что эта фотография. Даже писем ни одного…

Ерофеев встал, морщась (вдруг резко замозжила рука, пробитая осколком в сорок третьем у деревеньки с веселым названием Кучеряевка), приблизился к портрету. Всмотрелся…

Офицер был мертв. В руке у него застыл большой, зловеще-красивый парабеллум. Шофер лежал на спине, без пилотки, с придавленными кузовом ногами, и смотрел на подбегающих красноармейцев. Из-под левого нагрудного кармана на пыльную траву тихо сочилась светло-красная кровь. Оружия при нем не было видно.

Снова стояла тишина, только какие-то лесные пичуги уже безмятежно пробовали голоса. Шурша, все еще крутились хорошо, видать, на совесть смазанные колеса.

А Санька Козырев стыл на траве, ребята уже перевернули его на спину, и в голубых, матово отсвечивающих его глазах острой точкой стояло заходящее солнце…

Мокейчук тряхнул Ерофеева за плечи и прокричал ему прямо в ухо:

– Ваня! Очнись! Мы берем Козырева и уходим. В лесу похороним… А ты кончай с этим… Возьми документы, бумаги, какие найдешь. А машину облей бензином и подожги… Спички-то есть?.. И догоняй нас. Да не тяни!..

Он половчее пристроил на плече ремень пулемета и махнул рукой остальным бойцам. Ерофеев и немец остались одни. Ерофеев чуть помедлил, провел рукой по саднящей шее. Не разжимая губ, дернул затвор своей верной подруги образца девяносто первого дробь тридцатого…

– Слушай, друг… – вдруг проговорил немец. – Успеешь пристрелить. Погоди хоть чуточку… Я свой…

Больше не осилил – захрипел, задергался, острый кадык заходил по тощему горлу вверх-вниз…

– Своих на том свете ищи! – сумрачно бросил в ответ Ерофеев. И вдруг обомлел: немец-то говорил по-русски!

И такая ненависть к этой погани, что не только вломилась без спроса на нашу землю, но еще и язык не поленилась выучить, чтобы, стало быть, сподручнее понукать да допрашивать, – такая нестерпимая ненависть сотрясла и тело, и душу Ерофеева, что палец сам потянул спусковой крючок. Последнее, что запомнилось, – взгляд. Пронзительный, немигающий взгляд худощавого, светловолосого человека лет тридцати. Взгляд, в котором смешались и радость, и боль, и надежда, и страшная, беспросветная тоска…

Ерофеев кинул винтовку за спину и отвернулся. Механически проделав нужную работу, скорым шагом пустился догонять товарищей. В затылок ему жарко дохнуло разгорающееся пламя…

Он лежал в темноте и не мог уснуть. За стеной, у соседей, видно, по радио, негромко звучала песня. Ерофеев прислушался. «Ах, война, что ж ты сделала, подлая…» – сокрушался жиденький тенорок под незатейливый перебор гитары.

Ерофеев резко сел на кровати. Хотелось закурить, но не решился: побоялся разбудить хозяйку. Он встал, босиком прошлепал к окну. И надолго замер, глядя на темную громаду спящего города. Крашеный пол холодил подошвы, а в голове все билась и билась обжигающая горечью строчка: «Ах, война, что ж ты, подлая, сделала…»

Непарные сапоги

Федор Иванович поднялся на ноги ни свет ни заря. Побрился, перекусил, надел приготовленный с вечера пиджак с позвякивающими фронтовыми медалями, прихватил сумку с «боезапасом» и отправился в небольшой, но уютный скверик, где, как он разведал накануне, собирались в День Победы ветераны Великой войны.

Погода выдалась солнечная, задиристый ветерок равномерно распределял по округе легкий аромат цветов, Ядреный дух тройного одеколона и сногсшибательное амбре вареной колбасы местного производства. На лавочках уже сидели пожилые мужики разной степени сохранности и, разложив на газетках закусь, толковали о прошлом. «О боях-пожарищах, о друзьях-товарищах», а главное – о молодости, когда сам черт им был не брат и порой не только во имя Победы, но и ради сущей, если здраво рассуждать, ерунды они запросто рисковали и здоровьем, и свободой, и даже жизнью. У кого-то не хватало руки или ноги, там и сям не травке отдыхали натруженные костыли, но сегодня не думалось ни о ранах, ни о подхваченных в окопах болячках, ни о неумолимо берущей за глотку старости. Сегодня все они, независимо от прежних званий и должностей, снова были солдатами. А чего еще делать солдату, если не слышно посвиста пуль и не стоит над душой старшина, если ласково припекает солнышко, а вокруг все свои, земляки и однополчане, и жизнь, несмотря ни на что, продолжается…

Федор Иванович приехал в этот город к старшему сыну погостить, друзей и знакомых у него тут не было, поэтому, приглядываясь, он прогулялся по скверику, выбирая, к какой бы не слишком шумной компании пристроиться. Наконец он засек одиноко сидящего мужика, который дружелюбно его разглядывал и улыбался. Мужик был плотный, круглолицый, с реденькими седыми волосами и совершенно белыми, но удивительно пышными, «буденовскими» усами. Наметанным глазом Федор Иванович мгновенно оценил, что наград у мужика негусто, да и то все больше послевоенные, только справа, под новенькой «Отечественной войной», тускло отсвечивали два ордена Красной Звезды. Мужик тем временем замахал руками:

– Давай, браток, причаливай, не стесняйся!

Федор Иванович осторожно опустился на скамейку, поудобнее пристроил плохо гнущуюся в колене правую ногу и достал из сумки бутылку «Русской».

– Да у меня уже есть, – мужик показал на такую же бутылку, стоящую на скамейке. – Так что давай мою допьем, а потом уж и за твою возьмемся. Да погоди, у меня и закуси полно.

Порезали и разложили все, что требуется, разлили по первой.

– Ты вроде не тутошный, – сказал мужик, – так что давай знакомиться.

– Давай, – согласился Федор Иванович. – Кузнецов я, Федор Иванович. Старшина в отставке.

– Во здорово! – восхитился мужик. – Я тоже Федор, только Николаевич. Так что мы с тобой, выходит, тезки! Ну, давай, тезка, – за Победу!

Выпили, не спеша принялись закусывать.

– А фамилия у меня – Ковалев, – снова заговорил мужик, старательно перетирая стальными зубами щедро добавленные в колбасный фарш хрящи и жилы. – Слушай! Кузнец, коваль – это ж мы с тобой, считай, однофамильцы! – он громко хохотнул. – Да и войну я заканчивал тоже старшиной, это уж потом до подполковника дослужился. За это надо выпить!

Выпили.

– Я воевал на Третьем Украинском. Одесса, Николаев, Румыния… А ты, Федя? – вытирая ладонью губы, поинтересовался мужик.

– Да я, вообще-то, помотался по фронтам, – ответил Федор Иванович. – Пришлось и на Третьем Украинском повоевать. Ранило меня под Первомайском, в госпитале лежал в Николаеве.

– Нет, ты погляди! – восторженно заорал мужик, блестя посоловевшими глазками. – Так ведь и я там лежал! За это надо выпить!

Выпили.

– Меня при налете контузило, – пояснил Ковалев. – Чуть не оглох я тогда насовсем… А ты с какого года?

– С двадцать четвертого.

– И я с двадцать четвертого! Нет, Федя, мы с тобой прям-таки два сапога – пара! За это всенепременно требуется выпить!..

Меж тем народу в скверике заметно прибавилось. Появилось и несколько женщин с боевыми наградами на праздничных кофточках. Где-то неподалеку уже разминал пальцы гармонист, для затравки наигрывая бессмертную «Катюшу».

– А ты кем воевал-то? – стряхивая с усов крошки, спросил Ковалев.

– Да кем только не воевал, – пожал плечами Федор Иванович. – Попервоначалу в пехоте, потом связистом. Сорокапятку на себе потаскал. А потом курсы снайперов закончил и на этом остановился.

– Ну-у? – протянул Ковалев. – То-то гляжу – наград у тебя навалом. Да все лихие: «Слава» двух степеней, «За отвагу», «Красное Знамя»… Пенсию военную получаешь?

– Доплачивают. Я после войны на завод пошел. Там до пенсии и дотянул.

– А у меня военная пенсия в полном объеме. Ну, и льготы, конечно, как фронтовику. А что? Зря, что ли, воевали?.. Ты, Федя, сколько душ угробил-то?

Федор Иванович вздрогнул, нахмурился, исподлобья глянул на собеседника. Тот, как видно, изрядно уже окосел. Его круглое лицо блестело и румянилось, как поджаристый блин, глаза под набрякшими веками с трудом удерживались на месте.

– Я не душегуб, – твердо, но не вызывающе уточнил Федор Иванович. – Людей не убивал. Я уничтожал врага… – он помолчал. – В снайперской книжке у меня на счету четырнадцать. На самом-то деле, конечно, больше было, да не всех удалось подтвердить. А то и первую бы степень «Славы» мог получить.

– Четырнадцать? – Ковалев хихикнул. – Ну, тут, брат, я тебя перещеголял.

Откинувшись на спинку скамьи, он с трудом нашарил в кармане носовой платок, заботливо поправил усы, вытер лоб и щеки.

– А ты что, тоже снайпером был? – удивился Федор Иванович.

– Да не-ет, я по другой линии, – похохатывая, сообщил Ковалев. – Меня тут из-за этого некоторые, – он обвел окрестности широким взмахом руки, – и за фронтовика не хотят признавать… Я, знаешь, кем был? – он разлил по стаканам остаток водки, сунул пустую бутылку под скамью. – Я был старшиной комендантской роты. При фронтовом трибунале… Понял? Мы там приговора в исполнение приводили. «Именем родины»… Усек? – он раскинул руки по сторонам, положа их на спинку скамьи. – Так что я на свой счет семнадцать душ оприходовал. Дезертиры, паникеры, предатели, короче – сволочь всякая… Это я лично добивал. Как полагается. Из своего нагана. Хорошая машинка, между прочим. Безотказная… Да ты чего, Иваныч? Ты чего? Мы же еще одну бутылку только выпили!

Но Федор Иванович, побледнев, твердо поставил недопитый стакан, не глядя нашарил свою сумку, встал и, не оглядываясь на кричавшего что-то вслед Ковалева, двинулся прочь, заметнее обычного приволакивая простреленную под Кёнигсбергом ногу.

– Ни хрена себе – два сапога, – бурчал он под нос, – ни хрена себе – пара!..

Победитель

И вся-то наша жизнь есть борьба…

Из старой красноармейской песни

Пенсионеру Денисычу снился сладкий сон. Будто он, молодой кучерявый скотник, которого в деревне величали не иначе как Ванька-расстебай, прижал на задах за коровником пригожую доярку Глашу, и дело у них вот-вот сладится. Но в самый решающий момент, когда молодуха уже тяжело задышала и обмякла, по их потным телам вдруг хлестнули студеные капли подкравшегося из засады дождеца…

Пенсионер Денисыч вздрогнул и проснулся. Провел ладонью по мокрым щекам, зажег стоящую на табуретке у кровати лампу. На потолке, как раз над изголовьем, вдоль стыка бетонных перекрытий повисла зыбкая бахрома водяных капель, торопливо срывавшихся вниз.

Пенсионер Денисыч, тяжело вздохнув, бросил взгляд на дряхлый будильник, надсадно, с дрожью и подвыванием отсчитывающий секунды: шел третий час. «Опять проруха ни свет ни заря!» – подумал пенсионер Денисыч, по-солдатски сноровисто одеваясь.

Наверху, на предпоследнем этаже, жил нетипичный еврей Дорик, которого угораздило стать алкашом. Видимо, русскоязычная среда заела.

Впрочем, если и среди русских нет-нет да и встретится трезвенник, почему бы хоть одному еврею и не слететь для разнообразия с катушек по пьяной лавочке?..

У Дорика в квартире вечно приключались всякие пакости: то пожар, то наводнение, то короткое замыкание, оставлявшее без света весь дом. Самому-то Дорику было море по колено, а вот соседям приходилось туго. Они уж и не чаяли, когда же наконец эта «черная овца» отчалит на свою историческую родину. Однако Дорик не торопился. Все бумаги были давным-давно выправлены, все вещички собраны, только вот денег на билет скопить ну никак не удавалось. Однажды, правда, какое-то национальное общество, воспитывавшее обычных местных граждан в духе израильского патриотизма, расщедрилось для него на безвозвратную ссуду. Дорик даже отправился за билетом. И – пропал.

Вернулся он только через неделю. Грязный, потасканный, с синяком в пол-лица. Пряча глаза и дыша перегаром, он прокрался к себе домой и дня три носа оттуда не показывал. А потом опять покатился по наезженной колее…

Пенсионер Денисыч прихватил кое-какой инструмент и шустро поднялся к Дорику. Дверь у того толком не запиралась. Сразу же за порогом шаловливо плескалась вода.

Скинув тапки, пенсионер Денисыч босиком прошлепал в ванную комнату. Из-под ванны задорно журчал грязноватый ручеек. Пенсионер Денисыч привычно перекрыл трубу, кое-как собрал с пола воду, используя брошенное тут же бельишко хозяина. Перекурил, огляделся и, не обнаружив других изъянов, отправился досыпать. Сам Дорик даже не шевельнулся, заливисто похрапывая на топчане под серым больничным одеялом.

Осторожно нащупывая в темноте полуразрушенные ступеньки, пенсионер Денисыч с грустью вспомнил, каким чистым, красивым и уютным был лет пять-шесть назад этот дом. Эхма!..

И снова приснился пенсионеру Денисычу сладкий сон. Будто он, разбитной сержант-артиллерист, ранбольной из команды выздоравливающих, прижал в каптерке пригожую госпитальную санитарку Дусю. И уж совсем было уложил ее на груду собранного для стирки белья, как вдруг в нос шибануло какой-то вонючей дрянью и кто-то истошно завизжал: «Газы!».

Пенсионер Денисыч сунулся было надеть висевший тут же, в каптерке, противогаз, да не успел: проснулся. Вонища в комнате стояла – не приведи Господь! Противогаз уж точно не помешал бы. Пенсионер Денисыч взглянул на часы: шесть. Что ж, можно уже и вставать. Он потянулся, сказал сам себе «доброе утро» и приступил к устранению очередной прорухи.

Сперва он отправился в туалет, где произвел тщательный осмотр допотопного унитаза с бачком на высоком стояке, откуда на цепочке свисала деревянная груша. Унитаз уже давно растрескался, но средств на его замену у пенсионера Денисыча все никак не наскребалось, хотя по мнению начальства пенсия у него, как у ветерана войны, набегала вполне приличная. Щели пенсионер Денисыч периодически замазывал цементом и алебастром, но все равно то там, то здесь подтекало, и в квартире порой изрядно попахивало дерьмецом.

Однако унитаз сегодня оказался в относительной норме. Тогда пенсионер Денисыч отправился на кухню. На полдороге, правда, пришлось притормозить в прихожей у холодильника знаменитой некогда марки «ЗИЛ». Обычно этот агрегат грохотал не хуже трактора К-700, но сейчас пустил вдруг лужу и притих, точно нашкодивший щенок. Свет в прихожей, слава Богу, горел, стало быть, что-то заело в потрепанном временем механизме. Пенсионер Денисыч чуток отодвинул холодильник от стены, что было совсем не трудно, если учесть, что там внутри и обретался-то всего лишь початый пакет вчерашнего кефира. Определив нужное место, пенсионер Денисыч резко хватил кулаком по жестяной перегородке. Где-то что-то звякнуло, потом щелкнуло – и мотор снова заработал.

А пенсионер Денисыч продолжил путь. На кухне уже вообще было не продохнуть. Ясно: утечка газа. Пенсионер Денисыч открыл окно для проветривания и достал из притулившегося в уголке ящичка проволоку, изоленту и другие подручные материалы. Вскоре статус-кво в газовом хозяйстве одной отдельно взятой квартиры был восстановлен.

Поставив на плиту чайник, пенсионер Денисыч включил стоящий на подоконнике динамик. Тот похрипел, побулькал и прогнусавил: «…ском районе планируется отключение холодной воды с четырнадцати часов двадцать пятого апреля до восемнадцати часов тридцати минут второго мая…» После чего запнулся и забормотал что-то неразборчивое. «Так, – дал сам себе команду пенсионер Денисыч, – приступим к заправке водой!»…

Пока он заполнял всякие там банки-склянки, динамик опомнился и пропикал семь часов. Долгий, многотрудный день только еще начинался…

Секретное оружие

«На дворе трава-а, на траве дрова-а…». Бормоча себе под нос эту невесть почему привязавшуюся скороговорку, сотрудник местной газеты Миша Максаков, втянув голову в плечи, трусцой пробирался меж наледей и сугробов, предвкушая горячий ужин, мягкий диван и усыпляющий телевизор.

Морозный ветерок прохватывал насквозь, синтетическая курточка на рыбьем меху, рассчитанная на неаполитанскую стужу, хотя и грела душу «остро модным силуэтом» и броской фирменной блямбой на самом видном месте, но почти не ограждала тело от воздействия окружающей среды. К сожалению, на более основательную одежонку Мише хронически не хватало средств. Сами понимаете, непросто на одну корреспондентскую зарплату, даже с добавкой нищенских провинциальных гонораров, прокормить трех жен (двух, разумеется, бывших) да в общей сложности семерых детей разного пола, возраста и упитанности.

– Привет, Михал Борисыч! – внезапно притормозил его чей-то рокочущий басок. Миша вздрогнул и насторожился. Дело в том, что он как стал Мишей с пеленок, так Мишей и дожил до своих пятидесяти с гаком. Обращение по имени-отчеству, как правило, не сулило ничего, кроме хлопот и неприятностей.

Миша опасливо повернул голову: из весьма солидного учреждения, незатейливо именуемого в обиходе «Белым домом», степенно выходил Сергей Иванович Панкратов. Сановито улыбнувшись, он обронил:

– Все рисуешь героические портреты наших передовых современников?

В кресле председателя бывшего колхоза, а ныне кооператива Сергей Иванович сидел еще с достопамятных «кукурузных» времен. Уже тогда он весьма удачно выбрал себе специализацию. Соседи выращивали кто пшеницу, кто овощи, кто бычков. Панкратов выращивал «маяков». В его хозяйстве числились «маяк» – доярка, «маяк» – тракторист, даже «маяк» – бухгалтер.

Сам он, понятное дело, тоже хаживал в передовиках. Располагался в президиумах, делился опытом на слетах, симпозиумах и конференциях самого разного уровня. Речи насобачился произносить такие гладкие и правильные, что хоть сразу же тискай во всесоюзной «Правде» заместо передовицы. И с начальством дружил крепко. На взаимной основе. Оттого и не обходили его всяческими знаками отличия. Уж на что плотный был мужик, сытый да дебелый, с неохватной шеей и кирпично-багровым румянцем во всю щеку, а в парадный пиджак велел, как поговаривали, вшить на спине, меж лопаток, свинцовую пластину: противовес для орденов и медалей. А иначе ходить бы ему полусогнутым, что, согласитесь, для номенклатурного работника по меньшей мере неприлично.

– Здравствуйте, Сергей Иванович! – откликнулся Миша, успокаиваясь. Про Панкратова он еще до перестройки успел написать пару прославляющих очерков. – Как дела?

– Трудимся! – бодро прогудел Сергей Иванович.

Мишин наметанный глаз тут же подметил, что привычный иконостас бесследно исчез, на строгом темно-синем «партийном» пиджаке под распахнутой дорогущей шубой теперь, кроме пуговиц, не за что было и зацепиться. Скромненько и со вкусом, в духе времени.

– Ну, а ты как? На фельетоны не перешел?

– Да нет, – вздохнул Миша. – Поздновато профиль менять. Статейками на темы экономики пробавляюсь.

– Тогда годится! Поехали ко мне! – предложил Сергей Иванович. – Прямо сейчас. Денька три поживешь – фактурой для гвоздевого материала обеспечу.

Многолетнее общение с представителями прессы заметно обогатило словарь председателя.

– Да сейчас как-то не с руки, – смутился было Миша. – Чего так срочно-то? Меня дома ждут…

– Поехали! Поехали! С Петром Петровичем (так величали Мишиного редактора) я договорюсь. Жене твоей сейчас позвоним. Первый раз тебе, что ли? А дело наисрочнейшее! – Сергей Иванович чуть снизил голос. – Только между нами… Я на повышение иду. Так что добротный рассказ о передовом опыте моего хозяйства сейчас – что яичко ко Христову дню. Скажу тебе по секрету: буду в губернии не последним человеком. Так что за мной не заржавеет!

Мише, конечно, не улыбалось трястись на ночь глядя куда-то к черту на кулички. Но и портить отношения с перспективным деятелем не хотелось. Кроме того, гостеприимство Сергея Ивановича он уже испытал на собственном опыте.

– Ладно, – вздохнул он. – Поехали… Но – с одним условием. Откройте мне, Сергей Иванович, ваш секрет: почему начальники вас так любят? Чем вы их ублажаете?

Сергей Иванович крякнул, сдвинул на лоб пыжиковую шапку и по-мужицки почесал затылок. Махнул рукой:

– Согласен! Покажу тебе свое секретное оружие… Но уговор: не для печати.

– Идет! – отозвался Миша.

К главной усадьбе подъехали уже в сумерках. «Лэндкрузер» резво подпрыгивал на колдобинах, точно конь, рвущийся в родимое стойло. На околице притормозили.

– Вот гляди! – ткнул хозяин пальцем в застывшую впереди монументальную арку из железобетонных столбов с решетчатым железным перекрытием, где красовалась надпись «Кооператив арендаторов». – Недавно установили. Между прочим, влетело нам это сооружение в копеечку.

– А если политика изменится? – засомневался Миша.

– В том-то и фокус! – обрадовался Сергей Иванович. – Пошли! – скомандовал он, распахивая дверцу.

В стоящем неподалеку сарае прямо у входа лежали два новеньких, только-только окрашенных перекрытия. На одном узорчатая надпись гласила: «Колхоз „Путь к коммунизму“», на другом – «Кооператив фермеров».

– Во, видал? – Сергей Иванович включил тусклое освещение. – Сейчас вот решаем, какой себе путь выбрать: то ли в арендаторах остаться, то ли в фермеры податься.

– А старую вывеску куда, если что?

– А сюда же, в сарай. Мы, мужики, народ запасливый. Да и хрен его знает, как еще все обернется. Так что пусть полежит, вдруг еще сгодится… – Сергей Иванович обвел рукой помещение. – Тут у меня много чего есть. От предшественников. Вон там в углу, видишь? «Товарищество по совместной обработке земли». Рядом – «Артель пахарей имени тов. Бухарина». А чуть подальше – «Село сплошной коллективизации».

– А вы что, думаете, снова коллективизацией займемся?

– В России все может быть! Дадут фермерам или арендаторам нагулять жирку и – ррраз! – вмиг всех раскулачат. Нам не привыкать!

Миша покрутил головой.

– И что, Сергей Иванович, вы и вправду отпустите мужиков на волю?

– Еще чего! Наш народ от воли только дуреет. Ему всенепременно пастух требуется. С кнутом! – Сергей Иванович хохотнул. – Ну, ладно, поехали. Пора за стол садиться. У меня фирменный напиток домашней выделки – о-го-го! Зять с химкомбината какие-то особые порошки для фильтрования привез. Все сивушные масла оттягивает. Остается чистая слеза…

«Слеза» действительно оказалась чистой. И крепкой! Во всяком случае, Миша опомнился только посреди ночи. Проснулся оттого, что во рту пересохло. Он встал, сунул ноги в заботливо припасенные хозяином валенки и с наслаждением хватил одним духом кружку домашнего кваса. Потом накинул висящий в сенях сторожевой тулуп и вышел на крыльцо.

– Не спится? – встретил его сидящий на ступеньке Сергей Иванович. Он тоже был в тулупе, валенках и неизменной пыжиковой шапке. – Душновато в избе?

В двухэтажной «избе» с отоплением от небольшой собственной котельной и вправду можно было употеть.

– Да, проветриться не мешает, – согласился Миша. Он пристроился рядом с хозяином, с наслаждением втянул в легкие кристально-чистый морозный воздух. В селе запели первые петухи… Как-то странно запели!

– Пе-ре-строй-ка!.. Пе-ре-строй-ка!..

Да-да, именно так вместо традиционного «кукареку» нарушали тишину здешние будильники.

– Вот это да! – восхитился Миша. – Ну, вы даете!

– Стараемся, – хохотнул довольный хозяин. – Есть тут у нас Тюха Коновал. Мужики прозвали его так за то, что он любитель со всякой живностью возиться. Вот он и постарался. Еще тогда, в самом начале перестройки… – Сергей Иванович снова засмеялся. – У него вообще не хозяйство, а настоящий цирк. Баран Борька вместо «бе-е» знаешь, что выговаривает? «Ба-акс!» Да явственно так: «ба-а-акс»!

– Бакс? – переспросил Миша. – Это же…

– Ну да! Доллар!.. А еще он кота своего выдрессировал орать не просто «муррр», а «ваучеррр». А кобеля научил рычать «бартеррр». Для забавы стравит их, они скалятся друг на друга и перебраниваются. Пес коту – «бартеррр», «бартеррр», а тот ему в ответ – «ваучеррр», «ваучеррр». И смех, и грех, ей-богу!

– Ну, а что с петухами? Перестройка-то уже тю-тю.

– А что им новое приспособить? Какая у нас новая национальная идея? Хапай и беги! Не-ет, пусть пока так поют… Ну, ладно, – Сергей Иванович встал, широко зевнул, расправил плечи и почесал голую грудь под тулупом. – Пошли досыпать. С утречка головки поправим – и покажу тебе свое секретное оружие…

На рассвете пошел задувать ветерок. Он пробирался в машину и приятно холодил раскрасневшиеся после «поправки» щеки. Миша вольготно раскинулся на заднем сиденье. Устроившийся возле шофера Сергей Иванович, полуобернувшись, растолковывал:

– Оружие крепкое. И что главное – без промаха бьет. Даже по молодым кадрам. Тем, что сейчас на самые верха забрались.

Выехали к берегу реки. На опушке, над самым спуском к воде, за высоким забором утопал в пушистых сугробах ухоженный двухэтажный домик. Поодаль просматривались хозяйственные пристройки. А у самой воды, у подернутой тонким синеватым ледком проруби…

– Банька, что ли? – разочарованно уточнил Миша.

– Она, родимая. Мы, знаешь ли, живем по старинке, всяких этих ваших саун не признаем.

– И это весь секрет? – огорчился Миша. – Да ну, Сергей Иванович, что ж тут нового? Это оружие еще при царе Горохе было в чести.

– А ты не спеши. Пошли-ка пройдемся… Коля, – бросил хозяин шоферу, – мы ненадолго.… Если через полчаса не выйдем – беги выручать, – загадочно добавил он.

По чисто подметенной, обложенной кирпичом дорожке они обогнули шитый тесом и украшенный затейливой резьбой домик. На задах, за обросшими инеем фруктовыми деревьями, тускло отблескивало полиэтиленом и стеклом невысокое продолговатое сооружение.

– Никак теплица?

– Да ты заходи, заходи, – подбодрил Сергей Иванович. – Гляди, оценивай.

Миша протиснулся внутрь сквозь двойную, обитую войлоком дверь. В лицо шибануло затхлостью, влажным теплом. Он огляделся, недоуменно пожал плечами.

Перед ним лежала аккуратно вспаханная, засеянная хилой пшеничкой площадка. Больше ничего примечательного поблизости не обнаруживалось.

– Зачем тут пшеница? – спросил Миша. – Уж лучше бы огурцы или помидоры.

– Да ты не лотоши, – шаря по стенке у входа, пробормотал хозяин. – Думаешь, это простая пшеничка? Ой, нет! Ее наш бывший главный агроном Кузьма Петрович, царство ему небесное, еще в лагере под Воркутой по заданию самого Берии выводить начал. А когда его освободили, он зернышки-то с собой прихватил. И здесь у нас работу продолжил. Уже ради интереса. А результат – сам гляди!

Яркий луч небольшого прожектора ударил в глубину теплицы. Миша перевел туда взгляд и – остолбенел.

В дальнем конце, у самой стенки, возвышалась сплошная бетонная гладь. А на ней в натуральную величину красовался невысокий коренастый человек в русских сапогах с высокими голенищами и простом сером френче без знаков отличия. Человек держал в руке трубку и ласково улыбался в пышные усы.

– Ну, как? – поинтересовался Сергей Иванович. – Это, между прочим, мозаика. Сложнейшая, я тебе скажу, работенка! Один заезжий товарищ по нашему заказу сотворил… Лицо, кстати говоря, грузинской национальности.

– Лицо-то грузинской, а руки какой? – ни к селу ни к городу проговорил ошарашенный Миша.

– Чего-чего? – не понял Сергей Иванович. И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Но это – только часть комплексного воздействия. Держись теперь покрепче!

Подталкивая Мишу в спину, хозяин прошел по обочине и остановился на полпути к портрету. Повернулся лицом к полю, приподнялся на цыпочки, как ротный командир на строевом смотре, поднатужился да ка-ак гаркнет:

– Слушай мою команду!.. Поле-е… Смирррно! Равнение на… право!

И колосья внезапно ожили! Стебли дрогнули, напряглись, потянулись – и вот уже выстроились рядами, как на подбор, обратив головки-колоски в сторону портрета…

У Миши от неожиданности защипало в носу, закололо под ложечкой. В ладонях появился зуд, его потянуло схватить лопату и что-нибудь копать – то ли могилу для врагов народа, то ли котлован под фундамент коммунистического общества. А тут еще сверху обрушилась полузабытая бодрящая мелодия: «Я другой такой страны не зна-аю-у, где так во-ольно дышит челове-ек…» Плечи у Миши расправились, мышцы напряглись, ноги сами вдруг задвигались в ритме музыки, а глаза выкатились и преданно уперлись в бетонную стену, в добрые морщинки в уголках глаз, в ласковую усмешку под усами. Миша явственно ощутил, что готов сейчас на все: на труд, на бой и на подвиг!..

– Вольно! – срываясь на взвизг, выкрикнул хозяин. – Долго нельзя, – вытирая со лба крупные капли пота, пояснил он. – Сильно забирает… Агроном-то наш, Кузьма Петрович, когда все это соорудил, глянул на такое великолепие – и тут же отмучился. Сердце не выдержало…

Музыка умолкла. Колоски покачались и снова поникли, обессиленно прильнув к ухоженной почве. У Миши в груди будто пружинка сломалась – руки обвисли, плечи придавило всей силой земного тяготения. Хозяин обхватил его за талию и бережно, точно подгулявшего родича, повел к выходу.

– Потерпи, сейчас выйдем, на свежем воздухе быстро оклемаешься… – возбужденно шептал он. – Но ты понял, какая силища? Поверишь – самые матерые, из центра, и те ломаются. Кто плачет, кто песни петь начинает. Вроде этой: «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет! С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет…» – последние слова Сергей Иванович натурально пропел, и даже с большим воодушевлением. – А один бывший кандидат в члены ЦК, помню, на колени встал, молиться начал… Ей-богу! Стоит, как перед иконой, глаза закрытые, только губы шевелятся…

Они медленно двигались к выходу. Ноги у Миша подгибались, голова болталась по сторонам, точно колосок. Всей спиной, затылком, кожей, всем своим существом он чувствовал, как вослед ему глядит невысокий коренастый человек во френче и сапогах. Глядит – и добродушно щурится. Глядит – и улыбается. Этак ласково-ласково.

В гостях у Диогена

Нацелившись сочинить гневную статью о «долгострое», Миша Максаков попал на заброшенную строительную площадку на самой окраине города. Походил по обширному пустырю, где в беспорядке громоздились железобетонные балки, металлоконструкции, кучи битого кирпича и застывшего цементного раствора, попинал носком сапога поросший травой фундамент, щетинившийся неровно вколоченными сваями, продрог (подступающая осень порой давала о себе знать зябкой предвечерней мглой и порывами колючего ветра) и совсем уже было собрался уходить, как вдруг заметил кое-что необычное.

На дальнем конце площадки, у жиденького леска, чудом уцелевшего после нашествия покорителей природы, покоился солидный отрезок трубы, составленной из бетонных колец, плотно скрепленных смолой и цементом. Задний торец трубы упирался в вертикально торчащую панель, а передний был аккуратно заделан струганными, окрашенными в темно-коричневый цвет досками. Посередине виднелась самая настоящая дверь, а наверху с правой стороны выходила изогнутая коленом печная труба, из которой курился легкий синеватый дымок. Все это сооружение сильно смахивало на гигантскую цилиндрическую бочку.

Сработало профессиональное любопытство, и Миша осторожно приблизился к «бочке». Постучался. Внутри что-то звякнуло, грохнуло – и дверь отворилась. В проеме возник невысокий, худощавый мужичок в темно-синем тренировочном костюме с широкими желтыми лампасами. Точно такой же встретил бы вас на пороге большинства нормальных квартир в стандартных многоэтажках нашего города. Разве что лампасы оказались бы другого цвета.

Мужичок был уже в возрасте, лысоват, под морщинистым лбом и жиденькими седыми бровями живо поблескивали небольшие светло-карие глазки.

– Извините, – привычно преодолевая неловкость, заговорил Миша. – Я журналист, случайно забрел в эти края, увидел вашу… ваше сооружение и заинтересовался…

Мужичок настороженно смерил Мишу взглядом, потом улыбнулся и отступил в сторону.

– Что ж, милости просим. Проходите, гостем будете.

Миша шагнул вперед – и застыл. В достаточно еще ярком свете, падающем из обширного пролома в боковине трубы, любовно заделанного несколькими слоями какого-то прозрачного пластика, перед ним открылась низковатая, но вполне приличная, не без уюта обустроенная комната. Дощатый пол прятался под бордовым паласом, выгнутые стены, незаметно переходящие в потолок, веселили глаз узорчатыми обоями. У задней плоской стены, прикрытой китайским гобеленом с изображением цветов и драконов, раскинулся широкий диван, исполнявший, как видно, роль кровати, слева от входа располагался узкий, длинный самодельный стол, справа – шкафчик и этажерка с книгами, а впритык к дверям – печка-«буржуйка» с двумя конфорками. На конфорках мостились чайники: на одной – большой эмалированный, видимо, с кипятком, на другой – заварной фаянсовый, до половины прикрытый чистой салфеткой.

– Я как раз собирался чайку попить, – сообщил мужичок, делая рукой приглашающий жест. – Не откажетесь присоединиться?

Миша растерянно кивнул. Мужичок полез в стоящий возле стола поставец, достал цветастые чашки с блюдцами, сахарницу, плетеную корзиночку с сушками и прочие чайные причиндалы, разместил все это на столе, придвинул поближе фасонистые стулья с обивкой в тон паласу.

– Прошу, устраивайтесь…

Первую чашку выпили молча. Миша все еще не мог превозмочь наседающую порой даже на опытного репортера скованность. Хозяин тоже не спешил начинать беседу, он деликатно прихлебывал горячий, ароматный чай да изредка поглядывал на гостя усмешливыми глазками.

– Ну что? – спросил он, когда чашки опустели. – Повторим?

– Не возражаю, – отдуваясь, благодарно отозвался Миша. – Погода уже не летняя, так что я порядком озяб… И чай у вас вкусный, – добавил он. – Индийский?

– Секрет фирмы, – гордо сообщил хозяин. – Особая смесь, особый способ заварки…

Они снова замолчали. Хозяин включил стоящий на столе транзисторный приемничек, зазвучала негромкая приятная мелодия.

Наконец Миша вытер платком лоб, отодвинул чашку. Помедлил, прикидывая, с чего бы начать. Заметил на столе знакомую книгу.

– Вижу, «Уют нашего дома» почитываете. Интересно?

– Полезно, – засмеялся хозяин. – Помогает наладить быт.

– Мы еще толком-то и не познакомились… Меня зовут Михал Борисыч, правда, не Ходорковский, я корреспондент областной газеты.

– Степан Тимофеевич… Правда, не Разин, – откликнулся, улыбаясь, хозяин. – Бывший прапорщик железнодорожных войск, а в настоящее время бомж по прозвищу «Диоген».

– Как-как? – удивленно переспросил Миша.

– Диоген… Ну, помните, был такой философ в Древней Греции. Бомжевал тут у нас один бывший доцент, кандидат философских наук. Мы с ним частенько вели философические беседы. Вот он меня так и прозвал. Из-за моего жилища.

– Значит, вы здесь и живете?

– Значит, здесь и живу… – Степан Тимофеевич горделиво вздернул подбородок и огляделся. – А что? Разве плохо?

– Да нет, даже хорошо… Уютно… Но, честно говоря, как-то непривычно.

– Да, конечно, я понимаю. Наш участковый до сих пор мой дом за дом не признает. А я уже здесь привык. Погодите, еще электричество проведу – тогда вообще будет не дом, а сказка!

– А как… Извините за любопытство, как вы сюда попали?.. Если, конечно, не секрет.

– Как дошел до жизни такой? – благодушно уточнил хозяин. – Никаких секретов. Самая обычная история. Я детдомовский. После ПТУ стал слесарем широкого профиля. Потом армия, желдорвойска. Остался на сверхсрочную, дорос до прапорщика. Женился, дети пошли. Только вот с женой, честно говоря, не повезло. Помните, песенка была: «Если я тебя придумала – будь таким, как я хочу»? Вот она меня и перевоспитывала на свой лад. И все твердила: «Был бы ты рыцарь…» Мол, тогда бы сам, без напоминаний, сгонял бы за картошкой. Или посуду помыл. Или мусор вынес. Или полы подмел…

Хозяин встал. Зажег керосиновую лампу с самодельным розовым абажуром из пластиковой вставки в конфетную коробку. Стало еще уютнее. Степан Тимофеевич вздохнул, достал из поставца початую бутылку «Пшеничной» и две стопки. Молча разлил. Чокнулись, выпили.

– В общем, – бросив в рот кусочек сушки, снова заговорил Степан Тимофеевич, – она меня почти что переделала. Практически все в доме я сам делал. Даже обед варил. Любил я ее, дурак… Ну, а она взяла да и влюбилась в другого. В пьяницу и бабника, который пил, гулял и учил ее уму-разуму кулаком. А меня они спровадили в ЛТП, были тогда еще такие заведения, где алкоголиков трудом перевоспитывали. Потому что пить я к тому времени стал и в самом деле крепко. С горя, конечно. А потом втянулся – и пошло-поехало… Из квартиры она меня выписала, так что стал я бездомным бродягой. Сперва-то в казарме жил, но из армии меня тоже турнули.

Снова выпили. Тишина, покой, доверительная беседа – что еще надо русскому мужику для полного счастья?..

– Уволили меня без пенсии. Деваться было некуда. Бомжевал. Потом вот нашел эту трубу, устроил себе тут жилье. Стал подрабатывать частным образом. Руки-то у меня хорошие, я и слесарить могу, и сварку запросто сделаю, и по столярке соображаю. Пить бросил. Сам, безо всяких там «торпед». Просто сказал – и сделал.

– А как у тебя с женским вопросом? – уже по-свойски полюбопытствовал Миша.

– Ну, я, конечно, не монах. Захаживает тут одна соломенная вдовушка. Разведенка, стало быть.

– Насчет снова жениться не думал?

– Нет уж, избави Бог! Хотя подруга время от времени про это заговаривает. Предлагает жить у нее, а домик этот, «бочку» то есть, оформить как дачу… Но пока что держусь!

С улицы донеслись шаги, заскрежетал замок, дверь распахнулась.

– А вот и она! Легка на помине.

В комнату вошла молодая крупная женщина в джинсовой юбке и вязаной кофте. Лицо у нее было круглое, добродушное, волосы гладко зачесаны назад. В руке она держала объемистую сумку.

– А у нас гости! – отметила она, останавливаясь на пороге и приветливо улыбаясь. На верхнем переднем зубе блеснула желтая «фикса». – Меня зовут Клава. Я как раз к ужину кое-что принесла, сейчас мигом приготовлю…

– Михал Борисыч, – вскакивая, представился Миша. – Да нет, спасибо, я и так уже засиделся, пора бежать.

– Оставайтесь! – принялась уговаривать Клава. – Мы Степиным друзьям завсегда рады.

– Нет, – решительно замотал головой Миша, – как-нибудь в другой раз.

– Заходите, заходите, мы всегда рады… – повторяла женщина, пока Миша прощался. Еще и с порога рукой помахала…

Снова в эти края Миша попал только через полгода, уже в начале весны. Тоска вдруг подступила, да с женой поцапался – вот и вспомнил про «Диогена».

Морозец еще держался, но днем уже подтаивало. Скользя по буграм и рытвинам, Миша добрался до «бочки». Из трубы над дверью весело завивался дымок. «Дома, облегченно подумал Миша. – Чайком, надеюсь, угостят?..»

На стук, чуть приоткрыв дверь, выглянула Клава. Миша ее сразу узнал, только вот губы теперь у нее были поджаты, брови насуплены да прическа иная – кудряшками. И глаза переменились: стали холодные, острые, точно шилья. Она, похоже. Мишу не признала.

– Чего надо?

Вопрос прозвучал неласково, во рту у Клавы хищно сверкнул «фикса». Из глубины «бочки» доносились голоса и музыка: видимо, работал телевизор.

– Простите, – оробел Миша. – Степана Тимофеевича можно?

– Таких здесь не водится! – отрезала Клава.

– А где он? Может, к вам перебрался?

– Еще чего! Мне только алкашей в квартире не хватало!

– Клав, кто там? – долетел со дна «бочки» сытый басок. – Опять, что ли, Степка на нашу дачу зарится?

– Да нет! – чуть повернув голову, крикнула Клава. – Какой-то его дружок явился, не запылился. Иди-ка разберись!..

Назад, к трамваю, Миша брел не торопясь. На душе скребли кошки. Мысли слетались, сталкивались и вновь разбегались, не давая возможности сосредоточиться. Только ехидная частушка пробилась откуда-то из подсознания: «Кабы не было мне жалко лаптей, убежал бы от жены и от детей…».

Вдалеке, у кольца, послышалось бреньканье подъезжающего трамвая. Миша глубоко втянул сырой, прохладный воздух и ускорил шаг.

Совесть замучила

– Гляди-ка, седьмой час, а совсем еще светло, – сказал Сашка Петров и блаженно сощурился.

– Лето… – лениво отозвался Леша Чуриков.

А Миша Максаков промолчал. Оттрубить половину рабочего дня, выстоять очередь у пивного ларька, устроиться с канистрой пива в сторонке, прямо на истоптанной, но все-таки зеленой траве, опорожнить, сдувая пену, по первой баночке горьковатой, чуть припахивающей солодом относительно прохладной жидкости – после этого так славно помолчать, расслабиться. Это потом, после третьей или четвертой банки, наступит время неторопливой мужской беседы на вечные темы: бабы, политика, футбол…

– Ребята, я не помешаю? Одному что-то нудно, – раздался где-то наверху сипловатый тенорок.

Миша поднял голову и увидел перед собой плюгавого мужичонку в видавшем виды ватнике, промасленной кепке и кирзовых сапогах с вытертыми до белизны голенищами. В руках – одной снизу, другой сверху – мужичок держал целлофановый пакет, пузырящийся зеленовато-желтым «жигулевским».

– Садись, а то пузырь лопнет, – сказал Сашка.

Мужичонка шустро опустился на корточки, осторожно пристроил пакет донышком на траву. Придерживая его сверху левой рукой, правой стащил с головы кепку, небрежно бросил ее рядом, Пригладил пятерней реденькие седоватые волосы, кряхтя, уселся, поджав ноги. Наклонившись, приложился губами к краешку пакета, шумно потянул в себя пиво. Жадно булькая, ополовинил пакет, откинулся назад и перевел дух. Весь его облик: востренький носик, морщинистый, покрытый мелкими капельками пота лоб, маленькие, юркие, красноватые глазки, вся сухая, жилистая фигура – все так и говорило: эх, и хорошо же на белом свете, братцы!..

– Чего сияешь? – подозрительно спросил Леша. Видно было, что пришелец ему не понравился. – Народ небось трудится, а ты вон пиво сосешь. Совесть-то у тебя есть?

– Совесть? А то как же! – откликнулся мужичонка неожиданно звучно, нараспев. – Еще как есть! Вот недавно всё ныла, зудила, подкалывала – совсем замучила. А теперь – баста! Теперь у меня совесть чи-истая, как стеклышко! Хоть песни пой!

– А с чего это она тебя мучила? Совесть-то? – от скуки поинтересовался Сашка.

– Да ведь как же! – охотно пустился в откровения мужичок. – Разве ж я не человек?.. Дело-то как было. Соседка моя, Марьпетровна, в город уехала, к сыну. А избу, значит, продала. Какому-то подполковнику. Он, стало быть, в отставку вышел и решил сельское хозяйство поднять. Фермером стать захотел. Ишь, куда хватил! – залился смехом мужичонка. – Фермером! Землю наладился купить… Ну, землю ему начальники наши хрен продали. Хошь, говорят, – бери в аренду. Думали – откажется. А он возьми да и согласись! Настырный попался. Целых двадцать га арендовал. И стал работать…

– Завидно, небось? – подначил Леша.

– Мне-то? Не-а! Чего завидовать-то? Я всю жизнь в колхозе, всегда жил, как все. Мне много не надо. Пуп не рвал, а на бутылку всегда имел. А Виктор Петрович – это подполковника так звать – так вот, он ни себе, ни семейству своему продыху не давал. Всего их там пятеро жили: сам, жена, сын со снохой да внучок-первоклассник. Так поверишь ли, я уже телевизор выключаю – а они еще чего-то там в амбаре скребутся. Утром моя супружница встает поросенку корма подбросить – они уже вовсю лотошат на подворье.

– Так ведь и зажил, наверно, богато, – вставил свое слово Сашка.

– Богато – да, ничего не скажешь. Одних коров шесть штук завел. Краса-авицы, одно слово! А удоистыи-и-и… – мужичонка покачал головой, почесал кадык, снова приложился к пиву. Вытирая пену с носа, продолжал: – Молоком всех залил, нашему молокозаводу первым поставщиком заделался.

– Ну, живет и живет, тебе-то что? – отпивая полбанки, пробурчал Леша.

– Ну, как же! Ведь совесть, она не спрашивает, когда и за что ей человека мучить. А тут сам посуди: мужик вкалывает от темна до темна, а я вроде как груши хреном околачиваю. Я, вообще-то, трактористом числюсь. Так ведь работа – не волк. А здоровье расшатанное. И жена попрекать стала: мол, гляди, человек и не пьет, и дело делает, и копейку хорошую в дом приносит. Зудела целыми днями: мол, ты-то – что заработаешь, то и пропьешь…. Бабы – они ведь все завидущие, да и мужа пилить для них слаще меда. Словом, всю жизнь мне этот Виктор Петрович испортил. Бывало, сидишь с ребятами в холодке, пьешь самогонку – и даже вкуса не чувствуешь. Как шило в заднице, мыслишка колет: а сосед-то работает!.. По ночам стал даже плохо спать. Вот уж точно сказано: совесть грызет. И меня, бывало, до утра грызла: эх, ты, пьянь никчемная, разве ж ты не мог бы вот так же жить и работать? Разве ты хуже?..

– И ты, значит, решил, что так больше жить нельзя. Пора взяться за ум и встать на путь добросовестного труда, – предположил Сашка.

– Верно, тут я и решил, что больше терпеть нельзя, – согласился мужичонка. – Надо принимать меры…

– Ну и?..

– Ну и принял меры!

– И какие же?

– А самые простые! Насосал на складе канистру солярки, выбрал ночку потемней да и того…

– Поджег? – вскинулся Леша.

– Подпустил красного петушка, – хихикнул мужичонка.

– Ну, ты и гад! – сердито отозвался Леша. – И людей не пожалел?

– Да что я – душегуб, что ли? – обиделся мужичонка. – Я же первый спасать хозяев и кинулся. Вишь – даже руку обжег, – он засучил рукав ватника и показал большой розоватый шрам. – И скотину всю из загона выпустил, так что ни единой живой души не сгорело. Зато изба, сараи, амбар – все дымом ушло.

– И тебя не поймали?

– А кто ловить-то будет? Тем более после такого моего геройства при тушении.

– Ну, а как твой Виктор Петрович? – поинтересовался Миша.

– Да ничего! Мужик крепкий, чего ему станется? Все добро и скотину он продал. Вечером мы с ним крепко, по-соседски выпили, а с утреца уехал он обратно к себе в город. Надо, говорит, передохнуть перед новым штурмом… А мне что? Пускай штурмует. Только к нам больше не лезет со своими порядками, – мужичонка снова отхлебнул пива, засмеялся. – Да теперь у него и не скоро охотка появится.

– А не жалко тебе мужика-то? – сухо спросил Леша. – Ведь он вона сколько денег угробил.

– Да ладно! – махнул рукой мужичонка. – Он вона какую пенсию получает. На житье-бытье ему хватит. Не пропадет! А у меня зато теперь совесть чи-истая!

Он поднял пакет, одним духом допил остатки пива и, скомкав, сунул мятый целлофан в карман ватника.

– Ну, ладно, мужики, спасибо за компанию. Пойду на автобусную станцию, пора к себе в деревню добираться…

Он встал, надел кепку, отряхнул штаны и, перешагивая через обломки бетонных панелей, отправился восвояси бодрой походочкой хорошо поработавшего, довольного и собой, и жизнью человека.

Хозяин

Миша Максаков проснулся от того, что поезд остановился. Яркий свет то ли прожектора, то ли станционного фонаря ударил ему в глаза. Прикрывая лицо ладонью, Миша зевнул, потянулся и сел.

– Вовремя, вовремя, – приветствовал его уверенный баритон с бархатистыми переливами. – А я уж было собрался вас будить. Одному-то скучновато закусывать…

Миша недоуменно обвел взглядом купе. Соседи наверху заливисто похрапывали, а напротив сидел крупный мужчина лет пятидесяти в строгом деловом костюме, белой рубашке и при галстуке. Широкие брови, пухлые губы, мясистый нос… Про таких обычно деликатно выражаются: большой жизнелюб. И все понимают: пьяница и бабник. Однако подбородок крутой, у рта жесткие складки… Определенно какой-то начальник.

Мужчина улыбался и приглашающе обводил рукой столик, где высилась большая бутылка «Посольской», а на чистых бумажных салфетках громоздились аккуратно нарезанные хлеб, ветчина, колбаса, соленые огурцы и ноздреватый, маслянисто-желтый сыр.

– Мне ехать-то всего ничего, – пояснил незнакомец. – Часа два. Срочные дела. А я прямо со свадьбы: сына женил. Ну, мне и собрали в дорожку что Бог послал… – он сунул Мише в руку полный стакан. – Ну, со знакомством!

– Да мне как-то неловко… – глотая слюнки, начал было Миша, меж тем как рука сама по себе обхватила прохладное стекло. По причине финансового кризиса вчерашний Мишин рацион ограничивался двумя пирожками с капустой.

– Да ладно вам! – махнул рукой попутчик. – Не будем мелочиться. Сегодня я угощаю – завтра вы.

– Не будем мелочиться, – согласился Миша. – Только я все-таки сперва умоюсь…

Он быстро сходил в туалет и снова уселся на свое место. Они с незнакомцем чокнулись, опрокинули стаканы. Попутчик крякнул, вытер ладонью рот и скороговоркой привычно произнес:

– И как только ее беспартийные пьют! – а после паузы добавил: – Меня зовут Иван Кузьмич.

– А я – Михаил Борисович… Вы, похоже, из партработников? – заметил Миша, торопливо зажевывая опалившую глотку жидкость чем-то вкусненьким.

– Краешек застал, – кивнул попутчик. – Из комсомольских секретарей только-только перешел в райком партии, как всю лавочку прикрыли. Ну, да ладно, все, что ни делается – к лучшему. Теперь вот уже несколько лет глава района. А до этого бизнесом позанимался. А на будущий год планирую в губернаторы податься… А вы, если не секрет, кем будете?

– Я журналист, работаю в областной, бывшей партийной, а теперь независимой газете. Еду домой из отпуска.

– Понятно, значит, мы с вами из одной конюшни. Только я из коренников, а вы – из тех брыкливых пристяжных, что так и норовят от рук отбиться. Ну, ничего, и раньше мы вас в узде держали, и сейчас никуда от нас не денетесь!

– От кого от вас?

– От хозяев, от кого же еще!

– От каких таких хозяев?

Иван Кузьмич уверенно разлил по стаканам новую порцию спиртного.

– Ваше здоровье!.. Вы что, Михал Борисыч, и в самом деле думаете, что страной правят московские говоруны? Пустобрехи эти? Демократы, патриоты, либералы… Тьфу! Мы всем в России заправляли, заправляем и будем заправлять. Мы!

Поезд мягко качнулся и двинулся в путь. Фонари, точно сыщики, принялись обшаривать купе, высвечивая самые укромные уголки.

– Понятно, – Миша уже захмелел, в голове приятно звенело, язык отяжелел, с трудом ворочался во рту. – Вы имеете в виду местных начальников…

– Точно! – отчеканил Иван Кузьмич. – Мы и есть хозяева страны и всего, что в ней обретается. Настоящие хозяева, а не липовые! Хотя, конечно, каждый в своих пределах.

– Значит, вперед, в светлое прошлое? В социализм?

Иван Кузьмич взглянул на часы, снова потянулся к бутылке. На вид он – ни в одном глазу, только скулы чуть порозовели да на лбу проступили капельки пота. Что все-таки значит комсомольско-партийная закалка!..

– В социализм? – переспросил он. – Да нет, какой уж там социализм! Это пускай там всякие догматики-теоретики распространяются: все национализировать, спекуляцию запретить, олигархов на Колыму… Мы – реалисты. На земле стоим обеими ногами. Рынок? Пожалуйста! Частная собственность? Сколько угодно! Свобода предпринимательства? Да ради Бога! Свобода слова? Пользуйтесь!.. Но… – Иван Кузьмич назидательно поднял палец. – В каждом конкретном случае все должно быть у нас под контролем.

– Даже так? – жуя колбасу, усомнился Миша. – А чего же тогда местные власти гнобят фермеров, бизнесменов? Да и нашего брата-журналиста?

– А как же иначе! Вот представьте себе такую картину. Вы приходите к себе домой, а там какие-то неизвестные ребята на кухне ковыряются. Шуганете вы их? Естественно! Еще и милицию вызовете… А если бы они пришли к вам честь по чести да попросили разрешение: дескать, можно ли проверить газовое оборудование? Тогда другое дело! Надо – так надо, разве кто стал бы противиться?

– Да еще если бы взятку дали…

– Да ну, какие там взятки! Просто, как сказал один умный человек, делиться надо.

– А вложить денежки в прибыльное дело?

– Ну, это сам Бог велел! Кому от этого вред? Народу только польза! А для нас именно благо народа – высшая цель!

– А закон?

– А что закон? Закон, знаете ли, не догма, а руководство к действию. Вон даже в суде вам за одно и то же преступление могут дать и три года условно, и десять лет с конфискацией… Не-ет, все должно быть так, как лучше народу.

– А как лучше народу…

– Решаем мы!

– А если народ против? Ну, вот не нравится ему, и все тут!

– Так ведь народ – он как ребенок, сам своей выгоды толком не понимает. Вот помню, сын у меня после школы заладил: пойду служить в армию! Всех его друзей-то забрили. Я его, конечно, прижал как следует: учись, мол, дурак, пока я в силе. Теперь вот он свою фирму организовал. С привлечением иностранных инвесторов! Женил его на прекрасной девчонке. Словом, живет – горя не знает. И мне спасибо говорит. Так и народ: покричит, поерепенится – да и успокоится. А завтра сам спасибо скажет, еще и в ножки поклонится!

Поезд стал притормаживать. Иван Кузьмич выглянул в окно, подтянул галстук.

– Ну, Михал Борисыч, по последней! Я уже на месте…

Миша ткнул стаканом куда-то вперед, услышал глуховатый отзвук, не ощущая ни вкуса, ни крепости, вылил водку в рот. «Все!» – успел подумать он. И отключился.

Великая стрижка

– Эх, и кинули же вас тогда! Как последних лохов…

Золя Кац махнул очередную стопку и смачно захрустел малосольным огурчиком.

– Ну и здоров же ты пить! – восхитился Миша Максаков, следуя его примеру. – Прям как чистокровный русак.

– А я и есть русак, – захохотал Кац. – Это здесь я евреем числился. А на земле обетованной таких, как я, только русскими и зовут.

И он разлил по стопкам очередную порцию «Губернаторской»…

Часа два назад, возвращаясь из булочной, Миша неожиданно нос к носу столкнулся с бывшим соседом по дому и одноклассником, который в одночасье превратился в израильтянина. После радостных возгласов и объятий они привычно затарились спиртным и отправились к Мише, где и устроились на кухне, благо Мишино семейство в полном составе отправилось на выходные в деревню, к бабушке.

Уговорив по тарелке борща и солидной порции котлет с макаронами, приятели откупорили вторую бутылку русского национального напитка и перешли к беседе «за жизнь». Тут-то вдруг и всплыл пресловутый августовский «дефолт».

– Ты когда, говоришь, уехал из России? – уточнил Миша. – Не забыл еще?

– Да ты что! – махнул рукой Золя. – Отлично помню! Только я сошел с самолета, а мне говорят: вовремя ты смылся, поц, там у вас «дефолт» объявили.

– Ты говоришь – кинули. А кого кинули-то?

– Да всех нас… То есть вас! Весь многонациональный советский… нет, уже российский народ. И ты погляди, – Кац покрутил головой, – как умно все устроили! Дали слегка откормиться, шерсткой обрасти после гайдаровской стрижки и – р-раз! Все под корень срезали.

– Кстати, – задумчиво проговорил Миша. – Недавно одного Великого Либерала спросили, почему, мол, народу достойную зарплату не платят. Знаешь, что он ответил? А тогда-де с прилавков мигом все товары сметут. И снова будет дефицит. И что же они, спрашивается, отреформировали? Фактически просто перевернули все с ног на голову.

– Ну да, конечно, – согласился Кац. – С деньгами-то все-таки веселее. Уж если приспичило, на базаре или барахолке все можно было купить. Хотя, конечно, дороже.

– И все равно не дороже, чем сейчас в магазине, – разливая остатки водки, уточнил Миша. – А как ты считаешь, эту катавасию нарочно устроили?

– Нарочно – не нарочно, а кто-то руки погрел будь здоров!.. Кстати, время уже прошло порядком, вы снова шерсткой обросли. Не устроят ли вам второй раунд?

– Типун тебе на язык! – Миша почесал в затылке. – Знаешь, я, честно говоря, сильно сомневаюсь, что у нашей власти хватило ума всю эту комбинацию придумать. У наших дуболомов принцип известный: сила есть – ума не надо. Они привыкли действовать старым варнацким способом: перевстрел купца на глухой дороге, кистенем по башке шандарахнул, мошну схватил – и давай бог ноги!

– Согласен на все сто! Я тоже думаю, что наши… то есть ваши хваты, конечно, хапнули, но джек-пот отхватил все же кто-то другой.

– И кто? Жидо-масоны, что ли?.. Извини, конечно…

– Да ладно тебе! Это мы, пролетарии всех стран, все грыземся между собой. А толстосумы – те давно уже втихую сбились в одну банду. Независимо, так сказать, от рода-племени… Да ну их, всех этих прохиндеев! И наших, и ваших! Чтоб им, хапугам, подавиться ворованным добром! Давай лучше выпьем за нашу молодость!.. И за нерушимую дружбу народов!

– И за Советский Союз! – добавил Миша.

– За великий и могучий Советский Союз! – подхватил Золя.

Они встали, опрокинули в рот стопки, обнялись и дружно запели во всю глотку:

– Сою-уз неруши-имый респу-ублик свобо-одных сплоти-ила наве-еки вели-икая Ру-у-усь…

С детства знакомый мотив, резонируя в стенах и перекрытиях, прокатился по всему дому от подвала до крыши. Казалось, вся старая, порядком пообветшавшая «хрущоба» подхватила в унисон: «Да здра-авствует со-озданный во-олей наро-одов еди-иный могу-учий Сове-етский Сою-у-уз…» Друзья пели радостно и торжественно, от души. Только в груди, с левой стороны, что-то щемило. Чуть-чуть…

Камо грядеши

Был у Миши Максакова сосед, звали его Владимир Петрович. Осилив за более чем восемь десятков лет войну, разруху и перестройку, доживал он теперь тихо-мирно с сыном Виктором, врачом «скорой помощи», и снохой Дашей, бухгалтершей какой-то задрипанной фирмы. Их дети, а его, стало быть, внуки, тоже давно уже выросли, выучились всяким премудростям и разъехались по городам и весям нашего бывшего великого Отечества.

Зимой Владимир Петрович почти что и не выходил на улицу. Только поздней весной, когда солнце успевало уже изрядно прогреть иззябшую землю, а деревья пышно зеленели листвой, он аккуратно спускался со второго этажа по узенькой заплеванной лестнице в старых валенках с обрезанными халявами, просторном солдатском бушлате, в котором еще Виктор когда-то вернулся домой горластым «дембелем», и натянутой на уши лыжной шапочке, щеголевато изукрашенной всевозможными иноземными надписями. Отворял расхлябанную дверь подъезда, выбирался наружу, неторопливо озирался, удовлетворенно кивал головой – мол, все в порядке, ребята! – и осторожно усаживался на потемневшую от времени, отполированную многими поколениями старушек и влюбленных парочек скамейку, где и дремал под разноголосицу озорующей детворы и монотонное жужжание бабьих сплетен.

К Мише старик был определенно неравнодушен. Завидя его, он непременно махал рукой и приглашал:

– Борисыч! Садись посиди со старым пнем, не побрезгуй…

Делать нечего, Миша деликатно пристраивался на краешек скамьи и в тысячный раз выслушивал, как распрекрасно жилось в стародавние времена и какими новыми хворями и напастями наградила судьба Владимира Петровича за прошедшую зиму. При этом морщинистые, покрытые старческими светло-коричневыми пятнами щеки соседа заметно розовели, а в блекло-синих прищуренных его глазах под седыми, похожими на истертые зубные щетки бровями загорались то ли слезы, то ли искры былого огня.

И вот однажды майским вечером, когда измочаленный за день Миша добирался домой, мечтая поскорее поужинать и залечь на диван, Владимир Петрович как-то особенно живо окликнул его со скамейки.

– Борисыч! Глянь, какую книгу мне подарили!

Миша, тяжело вздохнув, взял в руки толстенький томик в ярко-зеленой бумажной обложке и вслух прочел:

– «Помоги себе сам. Целительные настрои».

– Слышь, Борисыч! – продолжал между тем восторгаться старик. – Этот мужик, что книгу-то написал, – почитай мой ровесник. Тоже воевал, имеет ранения и контузию. А потом, значится, на врача выучился, уже после армии. Как мой Витька. И стал лечить от всех болячек добрым словом… А первым делом он эту свою методу проверил на себе. И теперь организм у него фун… функци-они-рует, как у тридцатилетнего! Ей-богу! Его даже академики проверяли и официально это удостоверили!

– Так чем он лечит-то? – устало поинтересовался Миша.

– Так я ж тебе говорю – добрым словом! Он составил такие настрои… Это – ну как тебе сказать? – что-то вроде молитвы… Или заклинания. Надо их каждый день по многу раз читать вслух. И организм под их воздействием начинает выправляться и молодеть!

– Ну, что ж, дядя Володя, лечись, – отдавая книгу, сказал Миша. – Бог тебе в помощь! Только когда помолодеешь, гляди – на девок-то сразу не кидайся, пообвыкни сперва.

Владимир Петрович игриво хохотнул и подмигнул левым глазом.

– Мне бы годков хоть десять сбросить! Тогда бы я еще ого-го!

И энергично потер сухие, сморщенные ладошки…

Прошел май, накатила середина июня. Лето радовало жаркими днями, светлыми вечерами, молодым лучком да картошечкой. Владимир Петрович все так же сидел у подъезда на лавочке в тех же валенках и лыжной шапочке, но вместо бушлата надевал теперь толстый-претолстый свитер домашней вязки.

– Ну, что, дядя Володя, все молодеешь? – вместо приветствия кидал ему на ходу Миша.

– Стараюсь! – откликался старик, ощеривая в улыбке беззубый рот.

И вдруг он пропал…

Сперва Миша не обратил на это внимания. Ну, нет и нет, может, приболел или еще чего. А когда начался июль, слегка обеспокоился: не помирает ли дед? Столкнувшись с вечно спешащим на подработки Виктором, полюбопытствовал насчет его отца, но тот лишь отмахнулся и пробурчал что-то невнятное, но успокоительное.

А как-то субботним вечером Мишу окликнул на улице у пивной будки крепкий мужик лет шестидесяти с пышной шевелюрой, кустистыми бровями, белозубой улыбкой и веселым взглядом светло-серых глаз. Ростом он вымахал на полголовы выше Михаила. Обтерханные джинсы индийского пошива едва прикрывали ему щиколотки, полосатая «бобочка» с застежкой «молния», какую Миша и сам носил в молодости, лет двадцать назад, туго обтягивала плечи и бицепсы.

– Борисыч! – звонким баритоном крикнул мужик. – Не торопишься? Гуляй сюда, пивка попьем!

Миша приостановился, недоуменно вгляделся.

– Дядя Володя… Никак ты?

– А кто же еще! – Владимир Петрович раскатился заливистым смехом. – Что? Здорово я подлечился?

– Невероятно! – растерянно пробормотал Миша. – Если бы я не видел твои старые фотографии, ей-богу, не узнал бы! Это что же, все те твои настрои? Из книги?

– А что же еще?.. Да ты бери, пей на здоровье! – он всучил Мише крышку от бидона, щедро налил туда пива. Они присели тут же, у будки, на брошенных бетонных балках. – Сперва-то, знаешь ли, никакого эффекта. Читаю, читаю целыми днями – и хоть бы хны. Но я особо и не расстраивался: делать-то мне все равно нечего было, а так – все занятие… А потом вдруг как прорвало!

– Прямо как в сказке! – сдувая пену, пробормотал Миша. – И как ты себя теперь чувствуешь?

– Не поверишь – лучше, чем в молодые годы! – Владимир Петрович провел ладонью по шее и груди. – Вот знаешь, как будто тащил на горбу пудов пять-шесть груза – и вдруг разом сбросил. Легко так, весело! Сердце тикает, как часы, сплю как убитый. Только вот под утро… – он огляделся по сторонам, понизил голос. – Под утро сны срамные стали сниться… Ну, с бабами… В общем, думаю присмотреть себе какую-нибудь вдовушку.

Распрощавшись с соседом, Миша еще долго хмыкал на ходу, пожимал недоуменно плечами и кривил губы: бывает же!

В конце июля Миша на пару недель съездил к матери в деревню, потрудился там по хозяйству, а в начале августа, загоревший и посвежевший, вернулся в город. В первый же день встретил Виктора.

– Привет! Как отец? – окликнул он соседа.

Против обыкновения Виктор не промчался метеором, а остановился, взял Мишу за локоток и отвел в сторонку.

– Слушай, с дедом черт-те что происходит! – громким шепотом сообщил он.

– Что? – засмеялся Миша. – Все молодеет?

– Увидишь – не узнаешь! – развел руками Виктор. – Я его таким и не помню. На вид – моложе нас с тобой. Ну, просто парень лет тридцати, не больше!

– Гуляет?

– Не то слово! Ну, ты же знаешь мужскую эволюцию: сперва бабы, потом бабы и водка, потом водка и бабы и наконец одна только водка. А у него все в обратном порядке. Сейчас он уже почти не пьет, зато ни одной юбки не пропустит!

– Так это же хорошо, – заметил Миша. – Разве плохо, что он здоров и полон сил?

– Да ты не понимаешь! – Виктор сморщился, обреченно махнул рукой. – Он же продолжает молодеть! И чем дальше – тем быстрее! Так чем это кончится?..

– Да, это философский вопрос, – рассудительно отозвался Миша. – Камо грядеши? В смысле – куда идешь. Мы все к старости, а он, выходит, в обратную сторону? К молодости?

– Да уже и не к молодости, а к детству!

– Откуда вышел – туда и возвращается? – посерьезнел Миша. – Да-а, проблема… Кто-то, кажется, Вольтер, говорил: мол, если хотите узнать, что вас ждет после смерти, вспомните, что с вами было до рождения. И там, и там – одно и то же: тьма кромешная…

– Я просил его сходить к геронтологу, – уныло заговорил Виктор. – Есть у меня знакомый парень, вместе учились. Здорово во всех этих вопросах разбирается, кандидатскую пишет. Может, что-то посоветовал бы. Так отец – ни в какую! Даже слушать не хочет!.. Кстати, тебя он вроде уважает. Поговори с ним, а? Убеди врачу показаться.

– Ладно, при случае попробую…

Но Владимир Петрович на глаза Мише больше не попадался. Только уже в начале октября, тоскливым вечером, когда по роняющим листья деревьям мерно долбил беспросветный дождь, Миша, зайдя в мрачный, пропахший всяческой мерзостью подъезд, вдруг услышал поскуливающий детский плач. Какой-то пацан тулился в закутке рядом с лестницей, у двери, ведущей в подвал, и, уткнувшись лицом в ладони, тихо и безутешно всхлипывал.

– Эй, парень! – нарочито бодрым голосом окликнул его Миша. – Ты чей? Чего ревешь?

Пацан поднял голову.

– Борисыч, ты, что ли? – тоненьким дискантом отозвался он.

Миша ощутил, как желудок стремительно ринулся к горлу, а сердце, наоборот, камнем ухнуло вниз. Он схватился дрогнувшей рукой за перила и сипло спросил:

– Эй, ты кто?

– Дед Пихто! – угрюмо ответил пацан. – Не узнаешь? Сосед я твой, Владимир Петрович… Дядя Володя… Хотя теперь впору уже Вовиком звать.

Все еще не веря глазам и ушам, Миша с трудом зашевелил губами:

– А чего ты здесь-то? Чего домой не идешь?

– А-а, – махнул рукой пацан. Его неустоявшийся голос то и дело срывался на фальцет. – Чего мне там делать? Тоска! – он снова спрятал лицо в ладони. – И ругаются…

– Да ладно, дядя… – Миша запнулся. – Да брось ты, Петрович. Пошли! – он взял пацана за хлипкое плечико. – Что ж ты будешь тут шастать, как беспризорник?

Владимир Петрович тяжело вздохнул и выпрямился. Ростом он оказался Мише едва по грудь.

– Ладно, пошли, – еле слышно выговорил он. – И в самом деле – куда же мне деваться-то? От себя, Борисыч, не убежишь!..

Больше Миша Владимира Петровича не встречал. Только из-за стенки от соседей все чаще доносился заливистый детский плач. А однажды навстречу Мише попалась Даша, жена Виктора, с позвякивающей сумкой в руке.

– Вот, – сказала она, поздоровавшись, – видишь, чего теперь отцу покупаем?

Она раскрыла сумку: там громоздились бутылочки с детским питанием.

А в середине ноября зябким и хмурым полднем к Мише постучался Виктор.

– Давай к нам, – пригласил он. И уточнил: – Отца помянем.

– Помер?! – ахнул Миша.

– Да нет, хуже, – сморщился Виктор.

– Что уж может быть хуже?

– А вот то! Продал я его…

– Да ты что говоришь!

– Да! Да! Да! – Виктор закрыл глаза и, схватив Мишу за грудки, затряс его изо всей силы. – Ты понял? Продал! Родного отца!..

– Тихо…Тихо… – умиротворяюще проговорил Миша, прикусив себе от тряски язык. – Остынь!

Виктор бессильно уронил руки, скрежетнул зубами.

– Извини, тошно мне… Я ведь не вру. Я и в самом деле его продал… Американцам… Сперва-то хотел его пристроить в нашем мединституте. Куда там! Денег нет, условий нет, то-се, пятое-десятое. А ведь жалко отца-то! Он уже стал совсем, как младенец. Месяцев пяти-шести. Целыми днями, если не спит, то гугукает и пузыри пускает… А что дальше? До чего он докатится? До яйцеклетки?.. Ну, и позвонил одному знакомому мужику в Штаты. Мы вместе учились, а он теперь там устроился очень даже прилично. Так американцы мигом ухватились! И знаешь, сколько мне отвалили? Сто тысяч! Баксов, естественно. Так что я теперь богатей! Вот, брат, какие пироги… – Виктор отвернулся, вытер глаза ладонью. – Пойдем, Миша, помянем отца моего родного, которого я, поганец, заживо продал за сто тысяч сребреников!

– Ладно, Витя, – растерянно отозвался Миша. – Я только рубашку другую надену…

Ночная встреча

Кот играл с мышью. Огромный, пушистый, в обычное время ленивый и сонный, сейчас он весь пружинился легкой, взрывной энергией. Потискает мышь зубами – и пустит. Да еще и лапой подтолкнет: беги, мол, что же ты! А когда затравленный серый зверек, сделав два-три нерешительных шажка, вдруг опрометью бросался к пахнущему родимым гнездом лазу в подпол, кот на мгновение припадал к земле, прищуривал загоревшиеся глаза и весело вскидывался наперехват.

– Ишь чё творит, м-мерзавец! – сидя на крылечке, посмеивался Артемий Сидорович. – Ишь выкобенивается, м-муркин сын!..

Долгий летний день благополучно заканчивался. Соседние дачные участки уже опустели, набирая силу, дружно заголосили сотни, нет, тысячи телевизоров. Огромное красное («К вёдру!» – отметил про себя Артемий Сидорович) солнце уже наполовину ушло за верхушки далекого, на том берегу реки, леса, стал по-ночному заметнее ветерок, звонче – разнообразные шумы и шорохи.

Артемий Сидорович босой ногой, желтым ороговевшим ногтем большого пальца, царапал теплую, бархатистую, ласковую, свою до последней бубочки землю и весь томился в нетерпеливом ожидании. Голова у него болела вот уже пятый день, и он, отродясь не признававший врачей, как-то свыкся, смирился и с этой болью, и с настигавшими его порой провалами сознания, когда он вдруг спохватывался, что не помнит, чем занимался только что. Он полагал, что подхватил какой-то хитрый вирус, и это совсем не причина, чтобы бежать к врачам или валяться в постели. Особенно по ночам.

Каждую ночь, высидев час-полтора с погашенным светом, пока на улице все стихнет и успокоится, он осторожно прокрадывался в сад и, почти невидимый в синем шерстяном тренировочном костюме, купленном по случаю у жаждущего опохмелиться бывшего, видать, спортсмена, скользил в ночной темноте по своим обширным владениям. И едва ли не каждый раз, проявляя неожиданную прыть, ловил какого-нибудь оплошавшего сопливого злодея. Хлеща по изнывающей от боли и ужаса кожице пучком крапивы, он чувствовал себя не просто хозяином, защитником священной и неприкосновенной частной собственности. Нет, он являл тогда собой сурового, но справедливого отца, воспитателя, борца против разврата, легкомыслия и безалаберности. Он выколачивал из подрастающего поколения ложь, распущенность и озорство.

Вот уже десять лет как Артемий Сидорович Гусаров жил один-одинешенек на своем законном, приобретенном на трудовые копейки дачном участке. Когда-то здесь бедовала родная его деревенька, он даже помнил место, где во время оно робко жалась к земле отцовская развалюха. Но потом город неприметно придвинулся и подмял окрестные раздолья, пощадив лишь небольшие островки – дачи.

Жена у Артемия Сидоровича в одночасье померла, дети бесследно канули в том суетном мире, что простирался по ту сторону прочного, как тюремная стена, сложенного из силикатного кирпича с пущенной поверху колючей проволокой забора. Попробовал он как-то лет этак пять назад пустить квартирантов – молодую студенческую чету. Да не вынесла душе чужой безалаберности, распущенности и мотовства. Указать? А кто он им такой? А так смотреть – извелся весь, исказнился. Отказал жильцам от квартиры. Остались от студентов только бутылки из-под кефира – их Артемий Сидорович тут же сдал знакомому продавцу с невеликой скидкой – да груда потрепанных книжечек и журнальчиков, все больше фантастика. Книжечки эти он изредка почитывал, крутя головой и посмеиваясь: это ж надо такое набуровить!

С годами в душе Артемия Сидоровича, начисто поглощенной заботами о ранних огурцах и поздних яблоках, не осталось места для ненужных сантиментов. Да и голова была с утра до ночи занята делом. И то сказать, шутка ли – с выгодой сбыть аппетитную, но скоропортящуюся продукцию? Не прозевать момент, не прогадать, не продешевить, вывезти ее, голубушку, на рынок день в день тогда, когда цены уже взлетели на верхотуру, но не успели еще зашататься…

Все благополучие Артемия Сидоровича было построено на овощах и фруктах. Прочный каменный дом о пяти комнатах при мезонине, белоснежные с голубизной стены, синие наличники, коричнево-красная железная крыша. Просторный гараж с салатного цвета труженицей «Нивой», собственноручно оборудованное водяное отопление – своя мини-кочегарка, новейшие радиаторы, украшенные декоративной решеткой. Хлев, где постанывал изнемогающий от сала боров да копошились в мякине породистые несушки… Приходила ему, правда, раз в месяц и пенсия, выслуженная непыльной работенкой в одной небольшой, тихой конторе, но была она, эта государственная подачка, на фоне всех его заработков чисто символической.

Врагов, впрочем, как и друзей, у Артемия Сидоровича давно уже не имелось. Разве что соседи, вполне возможно, завидовали его оборотистости да благополучию. Только вот окрестная детвора… Ни колючая проволока, ни бутылочные осколки, зло посверкивавшие в лунные ночи на гребне забора, ни годовалый дог по кличке Душман, и нравом, и видом соответствующий кличке, ни хитроумные ловушки и капканы, которые Артемий Сидорович изобретательно устраивал в самых непредвиденных местах, – никакие ухищрения не в силах были отвадить, устрашить настырную пацанву. Бессильная злоба порой выгоняла Артемия Сидоровича на крыльцо и заставляла вздымать над головой узловатые, мозолистые руки и бросать на ветер слова отнюдь не любви и радости. А уж если кто попадался ему в руки – пощады не жди! Уж тут Артемий Сидорович отводил душу, разделывая негодяя свежесорванной, специально для этой цели рассаженной по всему участку какой-то особо злой, китайской, как заверили его, крапивой. С неделю потом отлеживались неудачники в лихорадке. А выздоравливали – и опять их тянуло в этот сад.

И вот ведь загадка: добро бы у Артемия Сидоровича обретались какие-то особые деликатесы. Так ведь нет! Обычные, хотя и ухоженные, местные сорта, каких полно было в этом благословенном уголке города неподалеку от большой, многоводной, а некогда и многорыбной реки…

Если глянуть на этот район с излюбленной кинематографистами высот птичьего полета, он представлялся сплошным садом, зеленым, густым, пышным, и в этой зелени едва просматривались узкие асфальтированные улочки да разноцветные – железные, черепичные, шиферные, толевые – крыши дачных строений. Если же смотреть на жизнь с высоты обычного, пусть даже акселерированного гражданина, вышагивающего, скажем, по одной из этих кое-как покрытых пятнистым, в выбоинах асфальтом улочек, то за невиданным разнообразием заборов, изгородей, плетней, живоплотов, оград, тынов и частоколов можно было увидеть где жалкие, поросшие крепышом-бурьяном грядки, где роскошные, под синтетической пленкой оранжереи, где хилые, покосившиеся избушки на цыплячьих ножках, а где и просвечивающие сквозь кусты малины и смородины гаражи. Словом, чего там только не углядишь на этих клочках частной собственности, изрезавших стиснутый кварталами новостроек островок благодатной, почти неподпорченной цивилизацией земли. Каждый жил здесь, не заглядывая к соседу, по собственному разумению, и все одинаково дышали густым, тягучим, настоянным на аромате трав и цветов воздухе, здоровели, крепли, набирались сил для трудов и забот, для дум и борений…

Так и разменивал бы свои годы Артемий Сидорович, в поте лица зарабатывая на масло к черному хлебушку, выслуженному прежним своим, как говорится, общественно-полезным трудом, и время от времени наслаждаясь полнощными забавами, когда б не вчерашний случай…

Тощая мальчишеская задница, синевато светясь незагоревшей кожицей в щедром сиянии полной луны, дергалась, моталась из стороны в сторону, вся так и ходила ходуном. Короткая клетчатая рубашонка задралась кверху, обнажив узенькую поясницу с отчаянно, по-ужиному извивающимся позвоночником. Крепко сжатыми коленями Артемий Сидорович ощущал крупную, безостановочную дрожь охваченного ужасом детского тельца, чуял частые, сбивчивые удары загнанного сердчишка, даже слышал, казалось, как, бурля и холодея, накапливается в легких у пойманного на горячем воришки истошный и безнадежный вопль. А у него, у хозяина, левая рука придерживала пацана сбоку, чтоб не елозил, а правая в специально припасенной для подобного случая старой кожаной перчатке, сжимая толстый пучок крапивы, совершала сладостно-медленный замах. Вот сейчас она остановится на мгновенье, сделает паузу, тешась силой и властью, и – пойдет вниз, неумолимая, как судьба.

– Чтоб в чужие сады-огороды не ла… – нараспев протянул привычное присловье Артемий Сидорович.

Но тут рука его внезапно ощутила на своем пути непредвиденное препятствие. Артемий Сидорович в недоумении поднатужился, однако рука не сдвинулась с места. Тогда он шумно перевел дыхание и медленно обернулся. Позади него обнаружился невесть откуда вывернувшийся щуплый на вид паренек в обтерханных джинсах и похожей на солдатскую рубашке с матерчатыми погончиками и высоко засученными рукавами. Правая рука паренька удерживала на месте кисть Артемия Сидоровича, а левая спокойно отдыхала за широким офицерским ремнем. Встретившись взглядом с хозяином, паренек тихо и вежливо попросил:

– Не надо…

Артемий Сидорович как-то даже растерялся от такой наглости. Попытался отнять руку – не осилил. Чужие пальцы туго охватывали запястье. Все еще зажимая коленями притихшего пацана, Артемий Сидорович сорвавшимся голосом пригрозил:

– Не замай!.. Пусти, а не то…

А сам, потихоньку остывая, приценивался к незнакомцу. Кто таков? Личность вроде как знакомая, а с другой стороны, никогда в этих краях не попадался. С первого взгляда юноша, а приглядись – не так уж и зелен. Лет тридцать пять, а то и сорок. Нынче народ несолидный пошел, легкий да верткий. Сам-то Артемий Сидорович и в двадцать пять выглядел на все пятьдесят – матерый, неторопкий, основательный, да так с той поры и не изменился. Даже не поседел. А теперешний народ не разберешь. Артемий Сидорович припомнил: сказывал кто-то на рынке, что вроде где-то по соседству, через три участка, поселился не то доцент, не то целый академик. Да и сам мельком видел, когда ехал на своей «Ниве» с рынка утречком в понедельник, как спешила оттуда к автобусной остановке несолидная компания – все с бородками, в джинсах да узорчатых рубашенциях.

А с другой стороны, хоть бы и академик. Академик – это он там, в своей академии. А здесь он – нарушитель прав частной собственности. Как он вообще попал в чужой сад? Да еще и на хозяина руку подымает. Что с ним сделать? Собаку спустить или просто морду начистить? Нет, за собаку к ответу притянут. А вот пару затрещин отвесить – не повредит…

Пока Артемий Сидорович хмуро размышлял в поисках наилучшего разрешения возникшего конфликта, незнакомец, не отпуская хозяина, нагнулся и свободной рукой вытолкнул голову пацана из колен Артемия Сидоровича. Пацан от неожиданности уселся прямо голой задницей на землю. Парень сказал ему только: «Брысь!», и того будто ветром сдуло. Тогда незнакомец отпустил руку Артемия Сидоровича и отступил на шаг. Сунул большие пальцы обеих рук за ремень.

– И больше никогда так не делайте, – по-прежнему вежливо и негромко проговорил он.

– Ах, ты… – даже задохнулся от прихлынувшей злобы Артемий Сидорович. Нет, только собаку! Только собаку на него! Ух, и разделает же Душман этого наглеца!

Он дернулся было к собачьей будке, где молча рвал тяжелую цепь Душман.

– Не надо! – голос незнакомца стал суше и тверже. – Без глупостей!

Его маленькие, посверкивавшие в лунном свете глазки уперлись Артемию Сидоровичу прямо в переносицу. Артемий Сидорович хотел, однако не смог отвернуться от этих светящихся глаз. И внезапно похолодел, узнавая парня.

– Петька? – хотел он выкрикнуть – да голос перехватило. – Петька, ты? – шепотом спросил он.

Парень вздрогнул, вгляделся. Неуверенно произнес:

– Темка?..

Но глаз не отвел. На стыке бровей, там, где сосредоточился жесткий взгляд паренька, кожа вдруг стала деревенеть. Оцепенение кругами расплывалось по голове, по рукам, по туловищу. Мир вокруг постепенно утрачивал резкие очертания, в мозги просачивался знобкий холодок. Что-то звенело так нестерпимо высоко, что барабанные перепонки еле выдерживали. Потом тело исчезло, осталась одна голова, она начала расти, раздуваться… И вдруг взорвалась со страшным грохотом, разлетаясь бесчисленными осколочками далеко по всей округе…

Опомнился Артемий Сидорович, по всему видно, не скоро, Луна далеко переместилась по посветлевшему небу. Откуда-то набежали легкие сероватые облачка. Ветерок тихо перебирал жесткую листву яблонь.

Артемий Сидорович молча встал и попытался припомнить, что с ним произошло. Воспоминания остались какие-то смутные и малоправдоподобные. Если по совести, то настоящая дрянь, чепуха и несуразица, как в тех дурацких книжках, что сохранились после жильцов.

Вроде бы лежал он на высоком прохладном столе в небольшой, светлой и почти пустой комнате. До самой бороды укрывала его белая простыня. Прямо перед глазами торчала какая-то штуковина, похожая на огромный фотоаппарат. Голову он, как ни тужился, отвернуть не сумел. Где-то в стороне слышались деловитые голоса:

– Даю усиление…

– Начало тридцатых?..

– Идет резонанс…

– Фокусировку!..

– Есть начальная точка…

Потом нарастающее жужжание и – тьма. Только над самым ухом Петькин голос. Отчетливый и ясный.

– Никакого вреда мы тебе не причиним, Тема. Теперь нам ясно, от какой точки твоя жизнь искривилась, ушла не в ту сторону. Но дело можно поправить. Это в наших силах. Не стану тебе объяснять, все равно не разберешься… Словом, если захочешь начать сначала, не так, как сейчас – на даче у тебя есть зеркало. Большое зеркало в дубовой раме. Захочешь начать сначала – уходи в зеркало. В зеркало уходи, понял? Если не захочешь – плохо тебе будет. Очень плохо. Хуже некуда…

Артемий Сидорович поскреб затылок, взглянул на светлеющее небо и поднатужился, чтобы сообразить, что к чему, но так ничего и не придумалось, а потому он в сердцах плюнул и пошел спать…

И вот сейчас, следя за сытым баловством дородного кота и пытаясь настроиться на удачную охоту, Артемий Сидорович никак не мог отвязаться от воспоминаний о произошедшем. «Ишь привязался! – наконец разозлился он. – Баста! Было – и сплыло! Мой участок, что хочу, то на нем и ворочу…»

К вечеру он, как обычно, ушел в дом, посидел у телевизора. Потом, выключив свет, выждал, как паук-крестовик у раскидистой паутины…

Сердце у Артемия Сидоровича билось все-таки неровно, с перебоями. «Простыл, что ли, вчера? – подумал он. – Вон сколько на мокрой траве провалялся. И все по милости того шалопута…» Странные перепады температуры бросали его то в холод, то в жар. Не было того привычного удовольствия, которое он всегда испытывал на своей паучьей охоте. Временами даже чудилось, что сознание вот-вот отключится, в голове мстилось, паморочилось…

– Темка, спишь? – услышал он голос матери…

«А ведь мертвая… – холодея, подумал он. И тут же спохватился: – Это с чего это она мертвая? Чего это я буровлю?…» Он лежал на полатях в недавно доставшейся его родителям кулацкой пятистенке. За перегородкой возился отец – курил, кряхтел, кашлял. Мать, мельтеша по горнице, что-то с подвывом рассказывала, то и дело посмеивалась. Темка, притворяясь спящим, выжидал. Был уговор с Митяем и Петькой сегодня ночью наведаться в соседский сад…

– Сенца я принесла, – пристанывая, с привычно-угодливой, въевшейся за годы нужды сиротской слезой в голосе сообщала мать. – Да зернышек захватила…

– Ты гляди, – перхая, откликнулся отец. – Заметют – не поглядят на наше бедняцтво.

– И-и, что ты! Не заметют! Я ведь хи-итрая, – захихикала мать.

– Сейчас надыть гресть да гресть, – забубнил отец. – Все в дом тащить надыть. А уж как колхозы энти порушатся – тут же и объявимся! Был Сидорка Гусаров шантрапа, а стал хозя-а-аин!.. Хозя-а-аин… – еще раз со смаком протянул отец, даже басок у него невесть откуда прорезался. – И на хрена мне тогда эта Аверкина изба? Свой дом отгрохаю! С мезонином! А с Тишки Аверкина могарыч сдеру: избу-те сберег!..

Артемий Сидорович резко тряхнул головой, открыл глаза. Было темно и тихо. Заснул, что ли? Он встал с кресла, подошел к окну. Пора!..

Голоса стихли. Темка для верности перемогся еще сколько-то времени, прикидывая заодно, может, зря открестился ехать в город, на завод, в какую-то фызыву, куда заманивали наезжавшие днями вербовщики, потом осторожно сполз с полатей, как был босиком, в портках и рубашонке прокрался к окошку. Рама отворилась без скрипа. Темка головой вперед перевалился через подоконник на теплую, мягкую землю, крепко припахивающую свежим навозцем, замер, прислушался. Было тихо. Он встал и, пригибаясь, двинулся к заплоту.

Из-за сарая послышался короткий свист. Темка свернул туда.

– Чего долго? – недовольно пробурчал навстречу ему едва различимый в темноте Петька.

– Никак не засыпали, – оправдался Темка.

– Возились, небось? – тоненько хихикнул Митяй.

– Да не, балакали… Ну че, пошли?

Они крадучись зашагали к соседскому саду.

– Ну, че? – уточнил по дороге Петька. – В город со мной пойдешь?

– Да ну его! – отнекался Темка. – Че-то боязно.

– Ну, гляди…

Артемий Сидорович бесшумно выскользнул на крыльцо, а оттуда – в сад. От ночной свежести засвербело в носу. Артемий Сидорович, чтобы не чихнуть, почесал переносицу, прижмурился. Было тихо, только где-то поодаль перебрехивались собаки. Луна стояла такая круглая, такая близкая, что, казалось, можно ее потрогать. «Была б она из золота, – покачав головой, прикинул Артемий Сидорович, – да разрезать ее на куски да продать… Это ж сколько мильонов будет!..» Он опустил голову, огляделся по сторонам, прислушался. Странно: что-то в саду было не так. Деревья стояли чуть иначе, забор померещился пониже и потемнее. Даже воздух был другой: не фосфорными удобрениями он припахивал, не дустом, к которому нос уже принюхался, притерпелся, – навозцем, натуральным навозцем, какого давненько не видывали в этих краях.

Но спокойно осмыслить все эти изменения Артемию Сидоровичу не удалось. Краем глаза он приметил, как над забором на мгновение взметнулась чья-то легкая фигурка и тут же исчезла. Только кусты словно бы вздохнули, принимая постороннее существо. «Есть!» – мысли у Артемия Сидоровича, как поезд на стрелке, свернули на нужную, наезженную колею…

Темка лез первым. Босую ногу он аккуратно устроил на Петькиной спине, которая ощутимо колебалась и пружинила, потом поднатужился и перевалился через забор. С оглушительным, как ему показалось, шумом грохнулся в расступившийся куст смородины. Затих, затаился. Не слухом, чуть ли не кожей, а скорее всего вставшими дыбом реденькими черными волосиками, равномерно покрывавшими все его тощее, жилистое тело, он уловил невдалеке, за деревьями, какое-то движение. Сердце замолотило, гоня в голову кровь. Темка напрягся, свернулся, точно пружина, перед прыжком…

Зорко вглядываясь в темноту, Артемий Сидорович продвигался вперед. Наметанный глаз поймал светлое пятно под самой оградой. Только бы не упустить! Он так резко рванул к забору, что даже позвонки в пояснице хрустнули, полоснув острой болью. Светлое пятно, обретая очертания человеческой фигурки, вскинулось вверх… Поздно! Тоненькая щиколотка задергалась в цепких пальцах Артемия Сидоровича…

Зажмурясь и зажимая ладонями лицо, Темка старался не дышать и не двигаться, но не мог удержать мелкой и частой дрожи. Если бы ему предложили сейчас же, на месте, умереть, он тут же бы согласился – только бы исчезло это невыносимое чувство ожидания неизбежной и, как он сам понимал, справедливой расплаты. «Боженька, миленький, – молился он про себя, – пусть он меня отпустит, и я никогда, ни за что, ни за какие коврижки не полезу больше в чужой сад…» Но тут что-то жесткое сдавило ему шею, он затрепыхался, точно курица в руках у повара, засучил ногами, заелозил…

Снова какое-то странное ощущение охватило Артемия Сидоровича. Словно бы чья-то могучая клешня стиснула ему холку, так что даже дыхание перехватило. Он непроизвольно повел головой, поджал плечи. Ощущение не проходило. Оно только временами как бы отдалялось, ослабевало, а потом снова усиливалось, и снова ослабевало. Под сердцем возник тревожный холодок, но Артемий Сидорович не допустил себя до паники, нарочито громко и замысловато выругался. Помогло. Поджав губы, он стал деловито устраивать голову пацана у себя между коленей…

Темка уже не соображал, что с ним деется. Неведомая сила перевернула его и сунула куда-то, где пахло потом и мочой, потом голову зажало так, что даже между ушами хрустнуло. Ноги и руки у Темки беспорядочно мотались во все стороны, хребет извивался ужом. Грубые руки повозились у него на животе, что-то треснуло, пониже спины обдало холодком. Темка, обхватив чьи-то толстые, как столбы, ноги, отчаянно прикусил губу…

Артемий Сидорович поднял лицо кверху, к звездам. Далеко-далеко, в прохладной вышине, ровно струился Млечный путь. Огромная луна все так же неподвижно висела над соседним домом, ее края казались острыми и ровными, Где-то заржала лошадь… Откуда здесь лошадь?.. И этот запах навоза… Что это? Где он? И – кто он?..

Давно позабытое чувство вдруг краешком задело заскорузлое сердце Артемия Сидоровича – чувство красоты окружающего мира, красоты дармовой, непродажной, никому не принадлежащей, но вместе с тем яркой и вдохновенной…

Яростно перекосив рот, Артемий Сидорович выдрал пук крапивы и ударил…

Резкая боль – словно кипятком поясницу ошпарило…

Темка дернулся, заверещал…

Артемий Сидорович дернулся, замер… Снова ударил…

Стон пополам с рычанием непроизвольно вырвался у него сквозь стиснутые зубы…

Кто стонет?.. Пацан?.. Он сам?..

Артемий Сидорович зажмурился и пошел остервенело стегать куда ни попадя беззащитно обнаженное тело. Пот выступил у него на лбу, защипало в глазах. Он что-то кричал – не то ругался, не то плакал. А рука, словно заведенная, ходила вверх-вниз, вверх-вниз, и кожа горела на спине и пониже, и жар подступал к самому сердцу…

Темка уже перестал ощущать боль, только жаром обдавало все тело, из горла тянулся уже не крик, а сип…

Артемий Сидорович разжал пальцы, крапива посыпалась на землю, холодную, мокрую, освежающую. А рука все продолжала дергаться – вверх-вниз, вверх-вниз…

Колени внезапно разжались. Темка обессилено выскользнул на траву, холодную, мокрую, освежающую. Не открывая глаз, услышал чьи-то грузные шаги. Сам не понимая, что делает, встал на четвереньки, пополз. Нащупал шершавую поверхность забора…

– Петь… Петька! – позвал срывающимся шепотом.

Чьи-то руки подхватили его под мышки, потащили кверху…

Артемий Сидорович, даже не поглядев на рухнувшего в траву мальца, зашагал напрямик, через кусты к дому. В голове стоял туман, подташнивало. Все тело горело и чесалось. Он шатался, раза два споткнулся и упал. Наконец навстречу вынырнуло знакомое крыльцо. Он ткнулся руками в теплые, гладко оструганные ступеньки, на карачках вскарабкался наверх. Дверь была отворена. Артемий Сидорович дополз до кровати, рухнул лицом в подушку…

Темка стоять не мог. Петька с Митяем подхватили его с двух сторон, повели к избе. Всю троицу мотало, как подгулявших мужиков. Темка еще слышал, как ребята осторожно открывали окно, потом засветилась лампа, душно пахнуло вонью родимой избы, и голос матери испуганно спросил:

– Это чего это?..

Теряя сознание, Темка вдруг ни с того, ни с сего подумал: «Очуняю – в город надыть подаваться… На завод…»

Артемий Сидорович очнулся в полной темноте, Пошарил руками – постель. Успокоительно тикал будильник. Голову – будто свинцом залили. Кожа на спине и пониже по-прежнему горела.

Проглотив слюну, Артемий Сидорович встал, на ощупь пробрался к торшеру. Щелкнул – света не было. По знобкому паркету зашагал в кухню, отыскал огарок свечи. Заслоняя ладонью хлипкий огонек, двинулся обратно в комнату…

Неожиданно к горлу снова подступила дурнота. Вдруг вспомнилось: длинный стол, фотообъектив перед глазами, ровный голос… «Не забудь: надо шагнуть в зеркало…» Он мотнул головой и сообразил, что как раз и стоит перед зеркалом и видит в нем себя. Высокий, основательный мужик в синем тренировочном костюме с белыми полосками по воротнику и вдоль рукавов. В руке – огарок свечи, в лице – бледность, растерянность, пожалуй, даже испуг…

Он снова моргнул, замотал головой…

Нет! Этого не может быть!..

Он отступил на шаг, протер глаза дубленой ладонью…

В зеркале стоял пацан. Перепуганный, с разлохмаченными волосами, в длинной, до колен, холщевой рубашке. Пацан протер кулаками красные, опухшие глаза, взглянул на него. Рот у пацана открылся, жилы на шее напряглись. Еще миг – и закричит…

И тогда Артемий Сидорович неожиданно для себя зажмурился и шагнул вперед. Последнее, что он услышал, был звон рассыпающегося стекла. Свеча выпала у него из руки и медленно покатилась по полу. Огонек было пригас, потом ожил, испытующе лизнул тюлевую занавеску…

Темка очухался только через две недели. Отец хотел отходить его вожжами – мать не дала, выплакала. А встал – мигом собрался и ушел. В город. На завод. В ту самую фызыву…

Заседание месткома

Время действия – середина 80-х годов ХХ века.

Действующие лица:

Татарцев Арнольд Емельянович – управляющий строительным трестом. Единственное, чем более или менее умеет управлять, – это собственная «Волга». Каким образом стал управляющим, ни коллеги, ни автор понятия не имеют.

Председатель месткома – и этим все сказано. Имени, возраста и характера не имеет. Всегда прав.

Сапёлкин – прораб. Лицо круглое, жизнерадостное. Всегда просит кирпича. Работать не умеет и не любит.

Кузнецов – бригадир. Работать любит, но не умеет. Тих, как омут, в котором даже рыба не водится.

Авоськин – бригадир. Работать умеет, но не любит. Зубаст, языкаст, плечист и горласт. Тот, кто постоянно ясен.

Фомич – каменщик. Жертва демографического взрыва.

Марьиванна (или Марьпетровна) – крановщица. При сем присутствует. Должна же быть на сцене хоть одна женщина.

Бригада Кузнецова. Их столько, сколько поместится на сцене. Неотличимы друг от друга, как близнецы.

Телефон – составная часть селектора, являющегося составной частью НОТ, являющейся составной частью НТР.

УПРАВЛЯЮЩИЙ (хмурым басом): Что там у вас? Давайте решать быстрее. У меня дела.

ПРЕДМЕСТКОМА: Бригада Кузнецова отказалась от квартир.

МАРЬИВАННА (вопросительно молчит).

Звонит ТЕЛЕФОН. ПРЕДМЕСТКОМА снимает трубку и тут же ее кладет.

УПРАВЛЯЮЩИЙ (возмущенным баритоном): Этого нам только и не хватало! (Кузнецову) Чего вам надо?

КУЗНЕЦОВ (твердо): Ничего нам не надо. Верно, ребята?

БРИГАДА (хором): Верно!

МАРЬИВАННА (неодобрительно молчит).

АВОСЬКИН (ехидно): И тебе, Фомич, не надо квартиры? У тебя ж на одну комнатенку шесть глоток. И все бабьи!

ФОМИЧ (потирая обветренную лысину, угрюмо): Обойдусь пока. Люди есть похуже живут, нехай они и получают.

МАРЬИВАННА (сокрушенно молчит).

Звонит ТЕЛЕФОН.

ПРЕДМЕСТКОМА (снимая трубку): Позвоните попозже, у нас заседание. (Кладет трубку).

УПРАВЛЯЮЩИЙ (свирепым тенором): Да объясните же мне наконец толком! О каких квартирах речь?

САПЁЛКИН: Арнольд Емельянович, вы же сами обещали ребятам: как сдают к Новому году дом, так получают квартиры вне очереди… (Помолчав) И еще я хотел насчет кирпича…

УПРАВЛЯЮЩИЙ (обиженным фальцетом): Я, стало быть, и виноват! Обещал – и не выполнил!.. А если нет квартир?

МАРЬИВАННА (сочувственно молчит).

Звонит ТЕЛЕФОН. ПРЕДМЕСТКОМА поднимает и кладет трубку.

САПЁЛКИН: Да нет же! Вы выполнили!

УПРАВЛЯЮЩИЙ (успокаиваясь, баском): С вами тут скоро совсем очумеешь! Вспомнил теперь! Дал же я квартиры! Как раз в том доме, который они сдали досрочно! Договорился с заказчиком и тут же отдал приказ. Ведь и в самом деле молодцы! Всему тресту план вытянули! Так чем же вы недовольны, товарищи?

КУЗНЕЦОВ (решительно): Пускай получают очередники. Мы обождем.

БРИГАДА (хором): Обождем!

МАРЬИВАННА (недоуменно молчит).

Звонит ТЕЛЕФОН. ПРЕДМЕСТКОМА поднимает трубку. Настораживается, встает. Долго слушает, изредка поддакивая.

ПРЕДМЕСТКОМА: Значит, обошлось? Ну и лады! (Вешает трубку, медленно садится). Сейчас сообщили новость. Дом, который перед Новым годом сдала бригада Кузнецова… Ну, в общем, он развалился…

ВСЕ: Как? Что? Где? Когда?

БРИГАДА настороженно переглядывается и оглядывается.

ПРЕДМЕСТКОМА: Кто-то из новоселов – слава Богу, один из первых – привез вещички на КрАЗе. А шофер, когда остановился, сделал перегазовку… Ну, сами знаете, как КрАЗ газует… В общем, от дома осталась груда железобетона и кирпича вперемешку с сантехникой и столяркой… Но главное, товарищи, человеческих жертв нет. Новосел, правда, получил травму: оглох на одно ухо. Но врачи говорят – временно.

МАРЬИВАННА облегченно всплескивает руками. БРИГАДА улыбается и переглядывается.

САПЁЛКИН: Раз жертв нет – не беда! Дом сдан, а недоделки устраним в два счета. И ребята квартиры возьмут. Верно?

БРИГАДА (хором): Верно!

УПРАВЛЯЮЩИЙ: Значит, вопрос снимается?

ПРЕДМЕСТКОМА: Выходит, снимается.

УПРАВЛЯЮЩИЙ (вставая, глубокой октавой): Вот и прекрасно! Ты, Кузнецов, давай устраняй недоделки. Да побыстрей! И квартиры получайте, пока я не передумал.

КУЗНЕЦОВ (твердо): Все сотворим в лучшем виде, Арнольд Емельяныч! Через две недели дом будет, как картинка! Верно, ребята?

БРИГАДА (хором): Верно!

САПЁЛКИН (хватая управляющего за рукав): А как насчет кирпича?..

За окном победно грохочут экскаваторы, эскалаторы и калькуляторы.

Эксперимент

– Та-ак, – протянула неприступно-холодная дама, отрываясь от компьютера. Плотная маска макияжа, скрывающая практически все лицо, делала ее похожей на античную мраморную статую.

Взяв изящно наманикюренными пальчиками командировочное удостоверение, она прищурилась и прочла вслух:

– Худяков Виктор Александрович… Кировск-Тайгинский… – она подняла глаза и уведомила: – Вас ждет БН.

– Кто? – удивился Худяков.

– Ой! – мигом теряя апломб, пискнула дама. Из-под искусного камуфляжа, сооруженного из красок, помады и туши, вдруг на секунду проглянула простая деревенская девчонка. Будто душа высунулась в окошечко – и тут же скрылась обратно. – Вас ждет шеф. Срочно! – вновь бронзовея, непререкаемым тоном припечатала дама. – Командировочное удостоверение получите у меня после беседы…

– Понятно, – кивнул озадаченный Худяков и двинулся к выходу. Уже в дверях остановился, понизив голос, спросил: – А почему БН?

Дама вскинулась было, но смягчилась, чуть заметно улыбнулась и громким шепотом сообщила:

– Большой Начальник!

– А-а… – Худяков изобразил ответную улыбку, развел руками и отправился на аудиенцию…

Если верить голливудским поделкам, в США одна из самых массовых профессий – адвокат. Да оно и понятно. Американца гамбургером не корми – дай всласть посутяжничать.

Скажем, у соседа собака по ночам лает, спать не дает. Казалось бы, чего проще: угости ее отравой – и дело в шляпе! Как говорится, нет собаки – нет проблемы.

Не тут-то было! Американец обратится к своему адвокату, тот, в свою очередь, к юридическому представителю соседа, а потом они всем кагалом двинутся в суд. Судья на полном серьезе разберется во всех обстоятельствах и объявит решение. И самое удивительное: проигравший это решение выполнит!

Странно, правда, что у самой собаки нет адвоката. Дискриминация получается. Но, думаю, стараниями активистов Общества защиты животных со временем это упущение будет исправлено…

Так вот, насчет Америки судить не берусь, но вот у нас, в России, по личному впечатлению, если кто и расплодился до неприличности, так это члены избирательных комиссий. Да и самих комиссий этих, начиная с участковых и выше-выше-выше, – тьма-тьмущая. Плюс эксперты, контролеры, аппарат… Без высшей математики всех и не перечтешь!

Впрочем, удивляться-то особо нечему. Сами знаете, в нашей необъятной стране ни одна неделя без каких-нибудь выборов не обходится. Очень уж рьяно демократию осваиваем, аж весь лоб в синяках…

Виктор Александрович Худяков, которого, впрочем, куда чаще кликали просто Витя, как раз и был председателем городской избирательной комиссии в далеком от столицы Кировске-Тайгинском, где вовсю громыхала очередная избирательная кампания. В Москву он приехал в первый раз на очередной семинар, где таких же, как он, председателей всех уровней в очередной раз натаскивали на строгое и точное выполнение запутанного и, видимо, специально противоречивого избирательного законодательства.

Семинар закончился, Худяков уже настроился уезжать – и вдруг этот вызов…

Странно все-таки, до чего крепко засел у нас то ли в генах, то ли в душе, то ли где-то в поротой заднице родовой опыт. Казалось бы, чего Худякову опасаться? Не съедят, не казнят, даже с работы не уволят. А все равно появились озноб в груди и мелкая дрожь в коленках.

Да что Худяков! Боевые офицеры, невозмутимо шагающие навстречу пулям, и те порой обмирают и хватаются за сердце от косого взгляда и грозного окрика какого-нибудь высокопоставленного чинуши. А иных и вовсе кондрашка хватает!

Однако БН оказался вовсе не грозен, а молод, улыбчив и вполне демократичен. Он приветливо встал из-за привычного для начальственных кабинетов Т-образного стола, уставленного всевозможной новомодной аппаратурой, крепко пожал Худякову руку и самолично усадил его в кресло для посетителей.

– Ну, что, Виктор Александрович, – жизнерадостно заговорил он. – Решил лично побеседовать с вами, дать кое-какие ценные указания. Напутствие, так сказать!.. – он прошелся по устилавшему кабинет ковру. – Вы ведь у нас первый раз парадом командуете?

– Так точно! – почему-то по-военному отозвался Худяков. И сконфуженно порозовел.

– Та-ак, – убирая улыбочку, протянул БН и аккуратно поправил прядку волос, уложенную поперек темени и скрывающую довольно обширную лысину. – Все, что полагается, вам на семинаре, надеюсь, доходчиво разъяснили… – он снова прошелся туда-сюда. – Как у вас с нарушениями законодательства?

– Пресекаем! – гаркнул Худяков. – Чуть что – так сразу!

– Да-да, – покивал БН. – Чуть что… – он придвинул стул, сел рядом с Худяковым. – Вы вот что… – он подвигал губами, то складывая их в трубочку, то широко раздвигая. – А давайте-ка проведем с вами эксперимент. Попробуйте не пресекать.

– Как? – изумился Худяков.

– А вот так! – БН ободряюще похлопал собеседника по плечу. – Не пресекайте… Но! – он поднял указательный палец. – Скрупулезно фиксируйте! Кто нарушал, что нарушал, когда нарушал. Свидетели, вещественные доказательства, аудиовидеоматериалы… Словом, полная документация.

– Но зачем? – спросил непонятливый Худяков. – Мы в силах не допустить…

– Да, конечно, в силах, я и не сомневаюсь, – согласился БН. Голос его звучал теперь задушевно и доверительно. – Но, видите ли, дорогой Виктор Александрович, народ у нас пока что не привык к демократии. Не дозрел, так сказать. Поэтому частенько ошибается в выборе. А отсюда и неприятности, порой весьма значительные. Согласны?

– Да, конечно, – кивнул Худяков.

– Так вот, – БН энергично рубанул воздух ладонью. – Народ имеет право ошибиться, но мы обязаны его поправить. Вот в администрации ОБН и придумали новую методу воздействия на ситуацию…

– ОБН? – уточнил Худяков.

– Да, – засмеялся БН. – Это у нас, бюрократов, свой сленг. ОБН – это значит Очень Большой Начальник.

– А выше есть? – осмелев, спросил Худяков.

– Есть, – переходя на шепот, ответил БН. – СБН.

– Это значит – Самый?..

– Тс-с, – приложив палец к губам, прервал его БН. И заговорил уже в полный голос: – Так вот, эту новую методу надо испробовать. Провести своего рода эксперимент по управлению процессами развития демократии. Вот смотрите. Скажем, вдруг выигрывает неприемлемый по всем параметрам кандидат. И только он собирается крикнуть ура, как мы говорим ему: стоп! У нас все зафиксировано: здесь ты начудил, здесь наблудил, а здесь и вовсе дров наломал. Так что либо ты признаешь наши правила игры, либо твоя победа отменяется! А если кандидат нас устраивает, мы не вмешиваемся. Но – обратите внимание! – компромат сохраняем. На всякий пожарный случай. Чтобы не занесло его куда-нибудь не туда…

– Но ведь оппозиция… – робко усомнился Худяков.

– Что оппозиция?

– Оппозиция сколько раз оспаривала результаты выборов. И ничего!

– Ну, так то оппозиция, а то мы, власть. У нас все будет тип-топ!

– Значит… – задумчиво проговорил Худяков.

– Значит, – прервал его БН, – выборы нельзя пускать на самотек. Выбирает, конечно, народ, тут никакого сомнения, но окончательное решение должно оставаться за нами. За, скажем без лишней скромности, лучшими представителями того же народа! Как там в песне поется: «Мне сверху видно все, ты так и знай!..» – и он жизнерадостно расхохотался.

Слегка ошарашенный Худяков угодливо растянул губы в ответной улыбке.

Могучий пук

Наутро после выборов к даче новоиспеченного президента Поволжско-Уральской Конфедерации (ПУК) отставного генерала Альберта Вольфовича Кумачова потянулись журналисты. Генерал сидел на крылечке в спортивном костюме ярко-красного цвета и пил пиво. Завидя гостей, встал, расправил плечи и зычно поинтересовался:

– Ну, что? Весь год вы на меня собак вешали – теперь мне на вас своих волкодавов спустить, что ли?

Он громко и заливисто свистнул. Из-за углов дачи выдвинулись квадратные фигуры телохранителей, а из стоящей чуть поодаль конуры появилась голова здоровенной овчарки. Телохранители исподлобья, по-волчьи уставились на собравшийся народ, овчарка оскалилась и зарычала. Генерал заливисто расхохотался. Журналисты заулыбались. Все, кроме двух невесть как затесавшихся сюда американцев. Те русский язык понимали, но вот русский юмор улавливали с трудом.

– Ну, ладно, ребята, – махнул рукой генерал. – Вы хоть и подлецы, но – талантливые. Так что валяйте угощайтесь пивом… – Он крепко потер ладонями виски. – Вчера на радостях так здорово посидели, что сегодня еле встал. Хорошо – президенту самому бегать за пивом не полагается. А лучше пива с похмелья наука еще ничего не придумала. Так что налетайте, – он мотнул головой в сторону ящиков с бутылками. – Только лишних стаканов у меня нет, придется пить из горла.

Журналисты не заставили себя долго упрашивать, вскоре все уже потягивали горьковатую жидкость.

– Ну, что, – снова заговорил президент, вытирая ладонью пену с седых, щетинистых усов. – Вы, небось, интересуетесь, как я буду выполнять свои предвыборные обещания?

– Точно! – выкрикнул сотрудник местных «Теленовостей». – Особенно насчет водки по два восемьдесят семь и колбасы по два девяносто.

Все вместе с генералом дружно засмеялись. Американцы вновь недоуменно переглянулись.

– Все будет чин-чинарем, ребята! – президент подмигнул и снова присосался к пиву. – Уже подготовлен приказ номер один…

– Может, все-таки указ? – подсказал кто-то.

– Приказ, указ – какая разница! Я ж, ребята, тридцать лет с хвостиком в казарме просидел, привык к приказам… Так вот, пускай будет указ номер один – в соответствии с ним на всей территории ПУК объявляется особое положение.

– И в чем оно заключается? – послышался вопрос. Все дружно включили диктофоны и камеры.

– Значит, основные моменты… Восстанавливается общественная собственность на средства производства, нетрудовые доходы конфискуются. Цены возвращаются на уровень восемьдесят пятого года. Категорически запрещается пьянство, тунеядство, нищенство…

– А куда вы денете нищих, бомжей, алкашей?

– Знаете бывший лагерь НКВД? Так вот, он как раз сейчас расконсервируется. Чиним колючую проволоку, вышки, бараки. Через неделю всю эту шушеру с добавлением ВИЧ-инфицированных собираем и отправляем туда. Теперь это будет Центр социальной реабилитации. Трудовая терапия, политбеседы и все такое прочее… Кстати, освободившееся жилье отдаем ветеранам и инвалидам.

– А что с преступностью?

– Война! Без всякой пощады! При малейшем сопротивлении работнику милиции – расстрел на месте! А кто успеет сдаться – туда же, в лагерь… То есть в Центр…

– А как с бизнесменами?

– Всяких там спекулянтов и рэкетиров – туда же, в бараки! Там же сосредоточим и все общественное производство. Создадим два сектора: промышленный и аграрный. Рабочих рук хватит! Этот Центр полностью обеспечит нас и едой, и одеждой, и всем прочим. По самым низким ценам.

– А вы еще обещали каждой матери-одиночке по мужу! – взволнованно пискнула пригожая корреспонденточка еженедельника «Ягодка».

– А как же! – президент с удовольствием повел взглядом по стройным ножкам журналистки, чуть прикрытым широкими «семейными» трусами, которые женщины недавно стали носить вместо юбок. – Уже подготовлен приказ по армии: каждой одинокой женщине выделяется персональный солдатик. Для помощи… – генерал хохотнул. – По дому, конечно…

– А как насчет СССР? – сорванным на митингах голосом просипел сотрудник печатного органа радикальных патриотов.

– Полностью восстановим! – рубанул ладонью воздух генерал. – Это дело ближайших месяцев! Наш ПУК, куда входят самые мощные регионы России, станет ядром обновленного Союза. По согласованию с вновь избранным Верховным Советом СССР на меня как на президента ПУК одновременно будут возложены и обязанности президента СССР. А вы, ребята, меня знаете. Я слов на ветер не бросаю! Вот увидите – скоро наш могучий ПУК прогремит на весь мир!..

Генерал Кумачов выпрямился во весь свой невеликий рост, расправил узкие плечи и потряс над головой опорожненной до дна пивной бутылкой.

Оберег

Весна в крохотной, но страшно независимой и нестерпимо суверенной прибалтийской стране была в самом разгаре. Утро выдалось ясное, солнечное, но северный ветер донес студеный привет с Ледовитого океана, и собравшиеся у столичной ратуши пожилые люди с плакатиками в руках поеживались от холода.

В основном тут толпились «русскоязычные оккупанты» – те, что когда-то в очередной раз освободили эти места от очередных захватчиков и построили уж никак не меньше трех четвертей здешней промышленности. Новые власти после отделения от Союза, ошалев от вседозволенности и бесконтрольности, поторопились узаконить в новоиспеченной державе очередной вариант апартеида. Против этого и протестовали не желающие выступать в роли негров люди.

Чуть поодаль кучковались полицейские. Молодые кряжистые парни в новенькой экипировке, присланной то ли шведами, то ли аж самими американцами, тоже слегка озябли, тайком от начальства глотнули крепкой местной водки и теперь, оживленно переговариваясь на государственном языке с легкими вкраплениями еще не забытого русского матерка, толкались, прыгали на месте, фехтовали дубинками и вообще вели себя, точно второклассники на большой перемене. Они с нетерпением предвкушали момент, когда поступит приказ и можно будет разогреться уже по-настоящему, круша направо и налево малочисленных и слабосильных «оккупантов».

Командир полицейских, долговязый блондин лет тридцати с костистым продолговатым лицом и водянистыми серыми глазами католического святого, лишь на прошлой неделе получил повышение и теперь гонористо, словно надевшая «клевый прикид» девочка-подросток перед отчаянно завидующими подружками, прохаживался туда-сюда по мостовой, то и дело непроизвольно скашивая глаза на новенькие знаки отличия. Наконец он взглянул на часы и уже было поднял руку, собираясь отдать команду на штурм, как вдруг остановился. Уставившись в толпу демонстрантов, он торопливо достал из-за борта куртки рацию и проговорил:

– Первый! Первый! Я Второй! Срочное сообщение!

Рация похрипела, побулькала, потом внутри у нее что-то щелкнуло, и наружу вырвался недовольный начальственный баритон:

– В чем дело, Второй? Почему не начинаете акцию?

– Господин Первый! Докладываю: он снова здесь!

– Кто – он?

– Мельман.

– Кто-кто?

– Подполковник Советской армии в отставке Яков Моисеевич Мельман, – четко доложил полицейский командир.

– Ах, то-от… – раздумчиво протянул баритон. И после паузы уточнил: – Пресса есть?

Командир осмотрелся. По краям площади уже рассредоточились жиденькой цепочкой броско одетые мужчины и мужеподобные женщины с фотоаппаратурой и телекамерами.

– Есть, – сообщил командир.

– И западные?

– Так точно.

– Та-ак… – баритон снова сделал паузу. – Это из-за него в прошлый раз весь сыр-бор разгорелся? Верно?

– Так точно! – сокрушенно отозвался командир. – Сколько раз метелили этих русских и никто даже ухом не повел. А стоило зацепить одного старого жи… еврея – и тут же по всему миру вопли начались. Да вы сами знаете. А ему всего-то очки разбили. Да и то случайно. И на тебе! Америка мигом осудила, – командир язвительно передразнил, – «акт насилия и нарушения прав человека». И другие страны ее поддержали.

– Мало того, – вздохнул баритон. – Нашего министра турнули в отставку. Правда, для равновесия уволили и другого – того, кто отвечал за экономику и требовал расширения торговли с Россией. Но нам-то от этого не легче!.. Впрочем, – вдруг хохотнул баритон, – нет худа без добра. Вашего начальника тогда ведь передвинули на повышение. И вы заняли его кресло, верно?

– Так точно, господин Первый! Так же, как и вы, – слегка обиженно уточнил командир.

– Совершенно верно, – согласился баритон. – Так что нам с вами этого старого еврея еще и благодарить надо… – баритон помолчал. – Но мы-то в отставку пока не торопимся, так ведь? Вы вот что: подойдите-ка к этому Мельману, переговорите с ним. Да повежливее. Может, он согласится уйти… Ну, а если нет, никуда не денешься: пускай себе митингуют. Не будем сегодня их трогать.

– Слушаюсь, господин Первый!

– А в интервью западным журналистам обязательно подчеркните, что у нас свободная страна, где закон и права человека соблюдаются в полном объеме.

– Есть!

Полицейский командир выключил рацию, поднял руку и громко крикнул:

– Продолжать наблюдение! С мест не сходить! Можно курить…

Полицейские разочарованно переглянулись и, недовольно ворча, полезли за сигаретами и фляжками со спиртным. А командир строевым шагом направился к пикетчикам.

– Коспотин Мельман! – нажимая на акцент, по-русски обратился он к невысокому верткому старичку с крупным, мясистым носом и быстрыми, ехидными глазками, одетому в старую советскую военную форму с погонами подполковника на плечах и десятком орденов и медалей на груди. – Коспотин Мельман, мошно фас на прифатный расковор?

– Чего-чего? – откликнулся старичок и указательным пальцем поправил сползшие с переносицы очки в блестящей золотой оправе. – Какой еще приватный разговор? Мне скрывать нечего!

Командир огляделся. Пикетчики, прислушиваясь, молча сгрудились вокруг. Репортеры оживились, нацелили на происходящее свои объективы.

– Коспотин Мельман, – тяжело вздохнув, снова заговорил командир. – Зачем вы сюда пришли? Вы ведь уже однажды пострадали на подобном мероприятии.

– Пострадал? – хохотнул Мельман. – Это не я, это мои очки пострадали. Зато вот – видал? – он снял очки, помахал ими перед носом у недовольно отстранившегося полицейского. – Новехонькие! Личный подарок американского посла!.. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок.

– Послушайте, господин Мельман! – прервал его командир. Разгорячась, он забыл про акцент и заговорил на «оккупационном» языке абсолютно чисто и свободно. – Что лично вам здесь надо? Здесь же собрались русскоязычные. А вы…

– Ну, я еврей. И что?

– У вас же есть свой язык!

– Какой язык? У евреев, вообще-то, аж два языка. На иврите в дни моей молодости одни только раввины с грехом пополам толковали. Вот на идише я пацаном болтал. Так ведь тридцать шесть лет в армии – это тебе не хрен с перцем! Теперь я на идише помню всего с десяток слов, да и те все неприличные. А вообще-то, – Мельман хитро прищурился, – как любой советский офицер, я владею тремя языками: русским со словарем, командным и матерным в совершенстве.

Собравшиеся вокруг пикетчики дружно рассмеялись.

– Ну, а чем вас наша страна не устраивает? – все больше злясь, проговорил командир. На его бледном, мучнистом лице с белесыми бровями и ресницами проступили неровные красные пятна.

– Ваша страна? – удивился Мельман. – Ну, во-первых, это моя страна. И она тут ни при чем. Отличная страна, замечательный народ. А во-вторых, единственное, что меня не устраивает, это вы, ребята! Я имею в виду власть. Вы же типичные нацисты! Вам для полного комплекта только фюрера не хватает. Настоящего, решительного, фанатичного. У самих-то гайки завернуть до упора кишка тонка!

– Не нравится власть – уезжайте! Кто вас здесь держит?

– Куда уезжать-то?

– Да хоть в Израиль!

– С какой такой радости? У меня там ни одной знакомой собаки. Здесь и в России, правда, тоже вся родня погибла. Кто на фронте, кто в гетто. Такие же вот, как вы, молодчики потрудились на славу… Но это же моя страна! Здесь моя жена похоронена. Опять же друзей полно… Да и потом, не нравится мне жить в Израиле. Кругом одни евреи, некого даже хохлом или кацапом обозвать.

Снова смех.

Один из пикетчиков, высокий, плечистый мужик с пышными усами и густыми седыми бровями, громко пробасил:

– Оце по-нашему! Гони ты его, Яша, до бисовой матери!.. А ты, – обратился он к командиру, – запомни: Яша теперь всегда будет с нами. Он у нас – как оберег. Или, по-вашему, – талисман. Мы за ним, как за каменной стеной. Вон как дружно за него все президенты вступились! Небось, пока русских да украинцев били – они и в ус не дули!.. Так что вали-ка ты, хлопче, отсюда подобру-поздорову… – и он послал командира на неплохом государственном языке в хорошо известном, хотя и не слишком приятном направлении.

Командир прикусил от злости губу, резко развернулся и, провожаемый смехом и ехидными шуточками, двинулся к своим. «Ну, даст Бог, заболеешь ты, старый хрен! – сжимая кулаки, грозился он про себя. – Уж тогда мы отведем душу, повеселимся!»

Репортеры между тем принялись деловито выцеливать его своими разнообразными устройствами. «Вам бы тоже врезать как следует! – с ненавистью подумал командир. – Дать бы команду своим орлам! То-то поплясали бы вы под дубинками, сучье племя!..»

Но приходилось держать себя в руках. Командир только стиснул зубы, расправил узкие плечи и еще яростнее и громче застучал по мостовой коваными каблуками.

По Прибалтике вовсю гуляла шалая суверенная весна.

Строго по закону

Инженер-конструктор высшей категории Лосев, низко опустив голову, медленно брел по вечернему городу. Январь наконец-то сподобился крепким морозцем, мостовая покрылась ледяной корочкой. Редкие прохожие двигались, точно лыжники, почти не отрывая ног от земли, а кто-то и падал, нелепо взбрыкивая ногами и ругаясь или хохоча, в зависимости от возраста и характера.

Но Лосев ничего вокруг не замечал. Все его мысли были заняты одним жизненно важным вопросом: где достать денег? Он болтался по улицам уже часа два, сильно озяб и проголодался, но возвращаться домой и объясняться с женой решиться никак не мог.

– Лось! Ты, что ли? – послышался вдруг знакомый голос. Лосев недоуменно огляделся. – Да здесь я! Здесь!

Из приткнувшегося к бордюру «Мерседеса» неторопливо выбрался низенький, коренастый мужичок в длинном, до пят, кожаном пальто. Его круглое, щекастое лицо полыхало здоровым румянцем, на непокрытом темени отсвечивала под фонарем обширная лысина.

– Колобок? – удивленно прохрипел Лосев. – Ну, здорово!

И зашелся не то смехом, не то сухим, затяжным кашлем.

Лешку, однокашника Лосева по институту, в студенческие годы иначе как Колобком никто и не величал. Прозвищем этим сам же Лосев его и наградил. И не столько за соответствующую внешность, сколько за редкостные даже для студента пронырливость и изобретательность. Лосев тогда и песенку про него сочинил и частенько исполнял ее под гитару на дружеских пирушках:

Я и ректора надул, и декана обманул, а тебя, препод, и вовсе облапошу…

– Давай сюда! – махнул Колобок зажатой в руке перчаткой. – Залезай, погрейся.

Лосев не стал кочевряжиться и молча нырнул в пышущее теплом и ароматом хорошего табака нутро автомобиля. Устроился на переднем сиденье. Колобок сел рядом, на месте водителя.

– Ты ли это, Лось! – участливо проговорил Колобок. – Певец, гитарист, душа любой компании… Где работаешь-то?

– На «Передовике».

– И кем?

– Да сейчас практически никем, – угрюмо ответствовал Лосев. – В бессрочном неоплачиваемом отпуске. Начальство говорит: заказов нет, денег нет… Ни хрена нет!

– И как же ты живешь?

– Да вот так и существую. У кого-то одолжу, что-то продам… Жена иногда подчелночит.

– Женился, значит? И дети есть?

– Сынишка… В первый класс пошел…

Под натиском тепла озноб с легкой дрожью покидал тело, и Лосев немного повеселел.

– А ты-то чем занимаешься? – он повел взглядом по салону. – Уж наверно не самолеты строишь… В бандиты, что ли, подался? Машина-то твоя?

– Моя! – приосанился Колобок. – А работаю я в городской администрации. Чиновник, одним словом… Не начальник, но и не пешка. Так, серединка на половинку.

– Надо же! – у Лосева начало оттаивать и чувство юмора. – Кучеряво нынче живут средненькие чиновники!

– Да уж как умеем! – хохотнул Колобок.

В это время кто-то несколько раз легонько шлепнул ладонью по крыше машины. Колобок чуть приспустил боковое стекло, вгляделся, потянувшись, открыл заднюю дверцу. В салон грузно втиснулся необъятных размеров парень в черной кожаной куртке. Маленькую головку, сидящую на покатых плечах при полном отсутствии шеи, плотно обтягивала лыжная шапочка. Крохотные глазки под жиденькими белесыми бровками остро буравили хозяина машины.

– Привет! – басовито рыкнул парень и сильно потер свои внушительные лапищи. – Здорово подморозило… – он полез за пазуху, достал внушительный сверток. – От Петра Робертовича. Как договаривались.

– Лады! – бросил Колобок, пряча сверток во внутренний карман.

Чуть помедлив, парень вопросительно пробасил:

– Ну, я пошел? – не дождавшись ответа, вывалился из машины.

– Поня-атно, – протянул Лосев. – Вон, стало быть, как зарабатываешь.

Колобок недовольно скривился:

– Думаешь – взятка?

– А что же еще?

– Да брось ты! Умный человек всегда сумеет сшибить бабки, не конфликтуя с уголовным кодексом.

– А-а, ну да, ну да, – язвительно ухмыльнулся Лосев. – Получить, например, гонорар за никому не нужную книжку. Так, что ли?

– Хотя бы! Только это не для нас, провинциалов. Это там, в столицах, крупные чинуши могут и книжки писать, и лекции всякие-разные долдонить. У нас такое не проходит.

– Тогда что же тебе подкинули?

– Тут все по закону. Долг чести, как выражались в старину. Проще говоря, выигрыш.

– Выигрыш? В «Спортлото»?

– В преферанс.

– Ну и ну! По-крупному, должно быть, играешь.

– Да уж не по четверть копеечки, конечно. Ставки солидные. Так ведь и люди у нас в компании не бедные.

– Вроде этого Петра Робертовича?

– Точно! Знаешь его? Нет? А про Мотобанк слыхал?

– Ну, как же, как же!

– Так вот, Петр Робертович там работает… Президентом.

– Понятно, что не клерком… А сам-то как? Не проигрываешь?

– Я-то? – засмеялся Колобок. – Не-ет, мне по чину не положено.

– Но ведь деньги-то отрабатывать приходится, наверно?

– Ну, как тебе сказать… – Колобок сделал круговое движение обеими руками, будто невидимый шар оглаживал. – Непосредственно, как в политэкономии «товар-деньги-товар», такого нет. Хотя, естественно, кое-что полезное для друзей делаю. Но все, повторяю, в рамках закона.

– И сколько таким Макаром зарабатываешь?

– А это уж, брат, коммерческая тайна.

– А налоги?

– Что налоги?

– Налоги с этих заработков платишь?

Колобок помолчал, потом глянул Лосеву прямо в глаза.

– Ты знаешь, ей-богу, платил бы! Да в декларации же не укажешь: выигрыш в карты… Но вот те крест, – он размашисто перекрестился, – я не жадный. У меня рядом детский дом, я туда регулярно перечисляю пожертвования. Детишкам на молочишко. Так что совесть меня не мучает… Почти…

Он не глядя ткнул в кнопку включения автомагнитолы, из динамика вырвался капризный тоненький голосок:

Фанта-азия, моя фанта-азия – Америка, Европа, А-азия. Фанта-азия, моя фанта-азия – какое это безобра-азие…

– Какое безобразие! – поддержал Колобок, выключая приемник. Потом глянул на часы. – Ну, ладно, дела на сегодня окончены. Давай-ка, Лось, съездим поужинаем «У Семеныча». В ресторане-то, наверно, лет сто не был? Вспомним годы молодые, обсудим текущие события… Не исключено, что и для тебя какое-нибудь непыльное занятие подберем. Глядишь – опять на высокую орбиту выйдешь… А?

Лосев немного подумал, вздохнул, махнул рукой и решительно сказал:

– Поехали!

Предусмотрительность

На юбилей главного бухгалтера Семена Никодимовича Перетурьева народу собралось предостаточно. Виновник торжества славился высокой организованностью, аккуратностью и даже педантичностью, поэтому гости были приглашены к столу точно в назначенное время. Едва все расселись, слово неожиданно взял сам юбиляр.

– Дамы и господа! – торжественно заявил он. – Дорогие коллеги! Надеюсь, вы оцените богатство и разнообразие нашего стола…

Гости одобрительно загудели. Действительно, чего там только не было! На белой скатерти аппетитно высились колбасы и сыры разных сортов, ветчина, буженина, заливное, салаты, винегреты, не говоря уже о винно-водочных изделиях, фруктах и прочих сладостях.

– Так вот, – продолжил Семен Никодимович, – должен вас предупредить, что все это приобреталось не только в магазинах муниципальной формы собственности, но и в арендных, кооперативных и коммерческих торговых точках. И даже на бывшем колхозном, а ныне совершенно частном рынке… – Он помолчал, откашлялся. – Сами понимаете, в наше время происхождение всех этих товаров крайне сомнительно. Трудно даже установить, не являются ли некоторые из них подделкой и фальсификацией, не истек ли у них срок годности.

Гости снова загудели, теперь уже недоуменно.

– Дамы и господа! – невозмутимо гнул свое Перетурьев. – Хочу вас успокоить: насколько возможно, мы все это проверили. И все-таки я и моя семья не можем брать на себя полную ответственность за последствия употребления представленных здесь в богатом ассортименте вкусных и полезных на вид продуктов и напитков. Поэтому прошу взглянуть: справа от ваших приборов лежит лист бумаги с печатным текстом…

Гости, растерянно переглядываясь, зашелестели бумажками. Юбиляр надел очки и прочитал громко и отчетливо:

– «Расписка. Я, фамилия, имя и отчество, – он поднял глаза, – тут проставите сами… – Снова уставился в бумагу. – … И отчество, предупрежден Перетурьевым С. Н. о риске употребления в пищу приготовленного последним угощения и всю ответственность за возможные последствия беру на себя. В чем и расписываюсь…» – Юбиляр кашлянул, снял очки. – Ну, дальше ставите дату и подписываетесь… – Он оглядел собравшихся и заключил: – Расписки сдавайте мне… Просьба не тянуть, а то водочка – хе-хе-хе – стынет…

Гости переглянулись. Наступила полная тишина. «Ангел пролетел», – говорили в подобном случае наши предки.

Промашка

Люся терпеливо втолковывала своему бойфренду Нику:

– Запомни: сиди в шкафу и держи камеру наготове. Как только я крикну три раза подряд «ой, ой, ой», мигом выскакивай и начинай снимать.

– А если он не клюнет? – засомневался Ник.

– Клюнет! – обиделась Люся. – Еще как клюнет! Ты мое новое платье видел?

– Это которое невидимое? Ну, видел.

– Так вот, я его и надену. И без ничего! А он хоть и старый, но еще ого-го! Ты, главное, не упусти момент, когда она меня облапит. Мы с него, козла, сотню штук баксов запросто сдерем!

– Сколько-сколько? – ужаснулся Ник.

– Много, что ли? А ты вспомни, сколько американские шалавы со своих боссов сдирают! И только за то, что ей ручку погладят или по заднице шлепнут. А мы что, не цивилизованная страна?.. Ну, а если откажется платить – в суд подадим. Там, конечно, меньше присудят, но все равно что-нибудь да перепадет…

Гендиректор совместного папуасско-мордовского предприятия «Жигулевский санрайз» Егор Альфредыч Ивантяев действительно был еще мужчина в полном соку. Поэтому он, естественно, мигом клюнул на приманку. Завидев свою новую секретаршу практически в натуральном виде, всю румяную да налитую, как спелое яблочко, он заюлил, засуетился и, склонившись над нею сзади, стал осторожно гладить по крутому плечу, плавно и постепенно переходя на бюст.

– Люсенька, – облизывая пересохшие губы, проговорил он, – вы у меня уже неделю работаете, а мы еще как следует не познакомились. Может, сходим пообедаем вместе?..

Дальше все шло как по писаному. «Ой, ой, ой», стрекот видеокамеры, гневно кричащая Люся, ошарашенный Егор Альфредыч.

Правда, пришел гендиректор в себя очень быстро: российские бизнесмены – народ тертый, ОМОНом и рэкетирами закаленный. Деньги платить он категорически отказался.

– Ну, что ж, подаем в суд! – решила Люся.

Процесс получился неожиданно громкий, даже иностранные корреспонденты налетели. По всему миру разошлись фотографии Люси и Егора Альфредыча под газетными шапками типа «Первый секс-процесс в России», «Русские женщины догоняют американок» или «Сто тысяч за погляд».

Однако в суде все пошло наперекосяк. Начать с того, что судьей назначили старую грымзу в очках, похожую на учительницу начальных классов, а заседателями – пенсионеров номенклатурного вида, которые с явной неприязнью поглядывали на истицу и с сочувствием и пониманием на ответчика. А главное – Егор Альфредыч неожиданно учинил встречный иск: за сексуальную провокацию. Оба иска рассматривались одновременно.

После того, как выступил Люсин адвокат, изложивший суть дела и представивший как вещественное доказательство видеозапись, слово дали защитнику гендиректора.

– Мы ничего не отрицаем, – сразу же заявил тот. – Но разве не ясно, что мой подзащитный всего лишь поддался на сексуальную провокацию? Кстати, опасную для здоровья и даже жизни! Вот свидетельство академика, доктора медицинских наук профессора Титяева: подобные искушения вызывают у мужчин стрессовое состояние, что в пожилом возрасте может выразиться в инфаркте или инсульте. Природа, господа! Такова уж природа человека. А природу-матушку, как учит нас «Гринпис», надо уважать и любить…

В заключительный день процесса небольшой зал районного суда был набит битком. Вокруг оцепленного милицией здания шастали пикетчики: юные девицы с голыми пупками и плакатиками типа «Люся, мы с тобой!», «Смерть старым козлам!» и «Все мужики сволочи!» и шустрые старушонки с транспарантами «Тут вам не там!», «Долой Америку, секс и мини-юбки!», а также неизменным «К ответу оккупационную власть!».

Судья читала приговор долго и нудно. В конце концов, выяснилась суть: Егора Альфредыча оправдать, Люсю, наоборот, признать виновной и приговорить к штрафу в размере десяти минимальных окладов…

Пробиваясь к выходу сквозь толпу журналюг с микрофонами и телекамерами, гендиректор столкнулся нос к носу с Люсей. Толпа прижала их друг к другу, Егор Альфредыч нежно погладил девушку по попке и прошептал в розовое ушко:

– Ну, так что, Люсенька, может, все-таки пообедаем где-нибудь?

Но Люся только яростно зыркнула в улыбающееся лицо несостоявшейся жертвы, прошипела сквозь зубы «С-старый коз-зел!..» и с утроенной энергией стала пробиваться к выходу.

Творцы истории

Позднее утро. В большой светлой комнате сидят два молодых человека. Это ВАСЯ и ПЕТЯ, недавние выпускники сценарной студии. Они сочиняют синопсис очередного фильма исторического сериала «Как изгалялась шваль». Фильм посвящен строительству Днепрогэса.

ВАСЯ. Ну что? Стартуем с совещания в Кремле, где Сталин дает задание начать строительство?

ПЕТЯ. Ты что! Ясно же сказано: Сталин – людоед и преступник, а все победы и достижения – дело рук народа.

В. Тогда так: в маленькой хатке за поздним ужином сидит семья – Тарас и два его сына, Остап и Андрий.

П. Точно! В хате темно, горит только лучина.

В. Слышь, а лучина это что? Как она горит?

П. Откуда я знаю? Это пусть режиссер с консультантом разбирается… Ну вот, и Тарас вдруг говорит: «А что, хлопцы, хреново без света?» – «Хреново, батька, – дружно откликаются сыновья. – Ни телик поглядеть, ни Интернет подключить. И чтоб мобилу зарядить, в район надо ездить…»

В. Постой! А в деревне тогда какой Интернет был? Кабельный или вай-фай?

П. Откуда я знаю! Это пусть консультант подсказывает.

В. А если решат сэкономить на консультанте?

П. Тогда и хрен с ним! Как напишем, так и будет. Кто на такие мелочи внимание обратит?.. Значит так, дальше Тарас говорит: «Тогда вот что, хлопцы, связывайтесь со своими друганами. Подымайте народ на стройку. Будем сооружать Днепрогэс…» Хлопцы переглядываются, вынимают мобильники. Тарас: «Нет, хлопцы, мобильники НКВД прослушивает. А надо действовать так, чтобы начальство ничего не почуяло. А то ведь они, душегубы, мигом всех нас в ГУЛАГ запрут. Вы вот что – идите прямо сейчас по хатам, пусть соседи собираются, идут по соседним селам. И потихоньку, поодиночке, задами, задами всем миром к Запорожью…»

В. А как это «задами»? Спиной вперед, что ли?

П. Балда, в Даля заглядывать надо! «Задами» – это значит по задворкам.

В. А-а…

П. Ну и вот сыновья подымаются и с песней уходят.

В. А какую песню они поют?

П. Я думаю на музыку Берковского: «Я хату покинул, пошел працювать, чтоб вольты-амперы с Днепра добывать…»

В. Годится!.. Ну, середина проще простого. Народ трудится. Власти пытаются разведать, что именно там творится, засылают шпионов и вредителей. А народ их разоблачает и – к ногтю!

П. Не всех. Некоторых перевоспитывает. Там же гарные дивчины тоже работают. Они любого коммуняку сделают ангелом с крылышками. Представляешь, какие сюжеты можно закрутить? Тут тебе и страсть, и ревность, и соперничество, и диверсии, и перестрелки со смершевцами. Шекспир отдыхает!

В. А стройка?

П. А что стройка? Кому она интересна? Строят и строят… Теперь главное – концовка.

В. Давай такой финал сделаем: кабинет в Кремле. Ночь, Москва спит. Сталин, покуривая трубку, бесшумно ходит по кабинету в своих мягких сапогах и френче. Время от времени он подходит к столу, где громоздятся расстрельные списки, чтобы поставить свою подпись.

П. Точно! И тут вдруг дверь без стука распахивается и в кабинет, роняя пенсне, влетает Берия…

В. Нет, погоди. Сталин подходит к окну, глядит на спящую Москву. Камера берет панораму темных улиц, по которым движутся десятки автомобильных фар. Это «черные воронки» забирают новых репрессированных…

П. Потом камера спускается вниз, к перекрестку, где остановились два «воронка». Водители выходят из кабин, здороваются…

В. «Здорово, Диман!» – «Здорово, Серый! Закурить найдется?» – «Держи». – «Ух, ты, иностранные! – читает по буквам: – Лу-цки стри-ке… Где взял?» – «Где-где – в Караганде! У шпиона, конечно! У меня была наводка на 16-ю квартиру, а там никого. Ну, я к соседу. Ты, спрашиваю, Иванов Петр Иванович? Он – нет, говорит, я Петров Иван Петрович…»

П. … «Ага, говорю, успел, гад, в подполье уйти! Тут у вас, выходит, целое змеиное кубло. И глядь – у него на столе целый блок этих сигарет лежит. Где, говорю, взял? А он мне этак бесстыже: я, дескать, дипкурьер, летал в Америку, там и купил. Я говорю: всё понятно, собирайся, соколик, долетался…»

В. И тут мобильник начинает играть вызов: «Ши-ро-ка-а стра-на моя родна-ая…» Диман подносит трубку к уху: «Слухаю, товарищ сержант госбезопасности!» Из мобильника строгий голос: «Ты где, Васильков? Расстрельная команда уже весь спирт выпила, а тебя все нет и нет». – «Виноват, товарищ сержант госбезопасности! Через десять минут буду! Ну, ладно, Диман, держи пять»…

П. Камера отъезжает, плавно переходит опять в кремлевский кабинет. Вдруг дверь без стука распахивается и в кабинет, роняя пенсне, влетает Берия…

В. «Коба! – кричит он. – Только что поступило сообщение: эти сволочи Днепрогэс построили!» Сталин спокойно отвечает: «Таваришч Бэриа, далажитэ спакойна, что там у вас в странэ праизашло». Берия, взяв себя в руки, сообщает, что по оперативным донесениям в эксплуатацию только что сдан нелегально построенный на Днепре гидроузел, который уже дает ток.

П. Сталин на минуту задумывается, потом говорит: «Так, таваришч Бэриа, всэх страитэлэй расстрэлять… Днэпр, это гдэ?» – «На Украине, товарищ Сталин…» Сталин подходит к огромному глобусу, ищет Украину. Добавляет: «Всё рукаводства Украины тоже расстрэлять… Хатя нэт, нэ всё. Никиту аставьтэ, он гапак харашо пляшет».

В. На лице у Сталина появляется улыбка. Из-под густых усов выдвигаются длинные белоснежные клыки.

П. Точно! Потом Сталин приказывает: «Днэпрагэс обэспэчьтэ рабсилой… И пускай он тэпэр называэтся Днэпрагэс имэни Владымыра Ильича Лэнина». Берия радостно восклицает: «Бусделано, товарищ Сталин!» И улыбается в ответ. У него изо рта тоже проглядывают клыки, только калибром поменьше.

В. Камера плавно переходит на кремлевские звезды, истекающие багряной кровью невинно убиенных страстотерпцев. Звучит мелодия «Интернационала»… Конец фильма!

П. Класс! Значит, ты пиши первую серию, а я берусь за вторую.

В. Лады!

Друзья хлопают друг друга по ладоням и, открыв ноутбуки, дружно набрасываются на клавиатуру. В дальнем темном углу, крепко обнявшись, безутешно рыдают Клио и Мельпомена.

Судебный иск

– Иду подавать судебный иск! – нанося боевую раскраску, громогласно сообщила Елена Петровна, менеджер по сбыту, энергичная дама самого опасного возраста.

– Ой! – испуганно вскрикнула ее коллега и ближайшая подруга Тоня. – А на кого?

– А вот на него! – Елена Петровна кинула на стол газету, где под броским заголовком «Кандидат идет в народ» красовалась обширная фотография.

– Ой! А за что?

– За сексуальное домогательство! – гордо бросила Елена Петровна.

– Ой!.. А какое?

– А вот такое! Когда мы с ним учились в третьем классе, нас посадили за одну парту. Так он целый год мне житья не давал. То ущипнет за ляжку, то за косичку дернет… А то специально уронит ручку и шарит по полу. А сам мне под юбку заглядывает… У меня и свидетели есть. Из бывших одноклассников.

– И чего ты требуешь?

– Да так, мелочь! Всего десять тысяч…Баксов, естественно.

– Ой! Так много?

– Чего ты заладила – ой да ой? Разве это много? А ты помнишь, сколько заломила какая-то американская стерва, когда ихнего кандидата в президенты обвинила в приставании? Вот то-то! Так что пусть этот хмырь еще спасибо скажет, что я такая добрая!.. А не заплатит – я ему такой сабантуй устрою! Перед всем народом наизнанку выверну!

И Елена Петровна, защелкнув сумочку, неумолимо и победоносно, точно бронетранспортер на безоружных пикетчиков, двинулась навстречу светлому будущему.

Ахиллес без пятки

Чудаки эти американцы, ей-богу! Целую науку придумали, как подбирать кадры. Экзамены кандидатам на должность устраивают, тестами голову морочат, через детектор лжи пропускают.

Наши начальники, когда слышат про всю эту хреновину, только ухмыляются. У нас-то система давным-давно устаканена. И работает, как часы.

Примерно таким макаром…

Перед бригадиром стоит добрый молодец. Былинный разворот плеч, героический лик, чистые, как спирт-ректификат, глаза, выпуклый лоб мыслителя. Бригадир молча его рассматривает, потом интересуется:

– Какой, говоришь, разряд?

– Шестой.

– Да ну? Ас!.. Пьешь?

– В рот не беру… Разве что по праздникам. Не больше стопочки.

– Значит, по бабам ходок?

– Что вы! У меня жена, двое детей… Живем душа в душу.

– Та-ак… Жилищные условия? Небось, плохие?

– Да нет, все нормально. Отдельная трехкомнатная с телефоном в хорошем районе. И дача имеется.

– А как насчет чаевых? В смысле – с клиента не прочь слупить сотенку-другую сверху?

– Ни в коем случае! Всегда беру строго по прейскуранту.

– Ну, хоть в рабочее время пошастать любишь?

– Никуда не отлучаюсь. Даже на перекуры не выхожу. И вообще не курю.

– Да ты прямо ангел с крылышками!.. Будильник у тебя не шалит? В смысле – не опаздываешь?

– За всю жизнь ни разу!

Бригадир задумчиво скребет недельную щетину на подбородке.

– Да-а, герой… Нашей команде, вообще-то, разнорабочий требуется. Ну, там – подай-принеси. Так что тебе, думаю, не с руки.

Добрый молодец недоуменно пожимает плечами.

– А мне сказали – нужен специалист высокой квалификации…

Он разводит руками, вежливо прощается и уходит. Бригадир берется за телефон.

– Але! Герасим Эдуардыч? Ты что же это, мил-друг, прислал мне Ахиллеса без пятки? Какого Ахиллеса? А был такой когда-то в Греции. Сам весь непрошибаемый, одна только пяточка слабая… Вспомнил? Во-во! Так вот мне как раз такой и требуется – с пяточкой. Чтобы все было у него распрекрасно, но если, не дай Бог, начнет права качать, всегда можно было его за эту пяточку прищучить. Да ты сам знаешь, что мне тебя учить! Так что давай, подыскивай. Договорились? Ну, бывай!..

Вот такая у нас система. Министров как, по-вашему, набирают? А всяких там мэров, спикеров, прокуроров? А в ого-го каком кресле кто сидит, как вы думаете?.. Крутой! Хитромудрый! Всезнающий! Но – Ахиллес! С пя-а-аточкой…

Рекорд для «Книги Гиннеса»

Густопопсовый певец Геша Синеглазов, которого официальные бумаги упрямо именовали Геннадием Николаевичем Гнилозубовым, осторожно отодвинул штору и с опаской выглянул в окно. Музыканты его группы рассредоточились по комнате, хмуро зыркая на шефа. Только клавишник Аркаша, носастый анекдотчик и проныра, неспособный усидеть в неподвижности больше полутора секунд, старательно изображая на продувной физиономии вселенскую скорбь, бесшумно и виртуозно выписывал ногами замысловатые кренделя то ли заморского степа, то ли родимой «цыганочки».

От входа в гостиницу, теряясь где-то в отдалении, змеилась необычная очередь. Насколько Геша мог разглядеть, ее составляли девчонки лет семнадцати с ребятишками-грудничками. Часть младенцев мирно посапывала в колясках, других, орущих на разные голоса, мамаши, подхватив на руки, тетешкали, стараясь утихомирить. В морозном воздухе клубился густой пар от дыхания сотен ртов и носов. Смешиваясь с неразборчивым говором, он поднимался вверх и, казалось, просачивался сюда, в гостиничный номер «люкс», переполняя его истерично-веселым напряжением и угрозой.

«Вот не было печали!..» – с тоской подумал Геша, почему-то на цыпочках отходя от окна и ныряя в уютное кожаное кресло…

Ровно год назад и именно здесь, в Краснотайгинске, многолетняя Гешина борьба за выживание в шоу-бизнесе наконец-то увенчалась успехом. Тогда перед самым Новым годом, на католическое Рождество, в город неожиданно нагрянули американцы, чтобы почтить своим присутствием открытие какого-то образцово-показательного колледжа. Местные власти загорелись идеей устроить по такому случаю приличный концерт. А Геша как раз в очередной раз «чесал» провинцию, не гнушаясь даже самыми захудалыми кабаками и сельскими клубами. И подвернулся под руку…

– Шеф, – врываясь в номер, громко доложил Толян, друг детства, выполнявший при Геше роль менеджера и начальника охраны. – Все к тебе. Всем охота показать тебе твоего сыночка… Или дочурку.

Геша поморщился, сильно потер суставами пальцев виски.

– Слышь, Толь. Ты вот что… Проверь-ка толком, с какой такой радости они мне всю эту ораву на шею вешают…

– Есть! – Толян, изображая усердие, отдал пионерский салют и покинул номер.

Геша откинулся на спинку кресла и закрыл глаза…

Тогда, на Рождество, его выступление неожиданно произвело фурор у сильно подогретой публики. Особенный восторг вызвал только что сочиненный гитаристом Серегой шлягер с лихим припевом:

Эй, девчонка! Ты откелева?

Краснотайгинская?

Ну, так ложись!

Малолетки обоего пола, заполнившие большую часть зала, орали, визжали и пять раз вызывали Гешу на бис. Назавтра ему предложили для очередного концерта местный Дворец спорта. И снова случился триумф.

Правда, тогда он еще выкладывался по-честному, обходясь без «фанеры». В антракте у него даже пошла носом кровь. Пришлось вызывать скорую. Пока приехал врач, пожилой очкарик со смешной пегой бороденкой, махровое банное полотенце из белого почти сплошь стало ярко-красным.

А через неделю открытие колледжа показали в одной из программ центрального ТВ, и Геша из болота безвестности мигом взлетел на звездную высоту. И сумел там удержаться. В знак благодарности Краснотайгинску он и решил, широко оповестив прессу, каждый год праздновать здесь свой «второй день рождения»…

– Шеф!

Толян вошел на этот раз неспешно, подталкивая перед собой белобрысую пигалицу в длинной черной шубейке и пушистой норковой шапке. Пигалица бессмысленно таращила густо подведенные глазенки, ее щедро измазанный почти черной помадой рот кривился в испуганной полуулыбке. Перекосившись, пигалица с трудом удерживала в охапке огромный сверток, сооруженный из голубого стеганого одеяла с кружевной оторочкой. Толян бережно откинул уголок одеяла, оттуда выглянуло безмятежно-розовое личико спящего младенца.

– Шеф, – сказал Толян, – дело-то серьезное. Вот гляди, чего я у нее обнаружил.

Он сунул Геше какую-то строгую бумагу с плотным текстом, штампом, печатью и размашистыми учеными подписями. Геша стал было читать, но споткнулся на заковыристом термине и махнул рукой.

– Давай растолкуй своими словами.

– В этом документе, – пояснил Толян, – подтверждается, что это твой сын. На основании генетической экспертизы.

– А где делали экспертизу?

– В Москве. В самом главном по этим делам институте.

Геша вскочил на ноги, вплотную приблизился к девчонке.

– Ну-ка! – грозно выпалил он. – Колись, чего у вас тут происходит! Ну!..

Девчонка вздрогнула, но не издала ни звука. Только лупала накрашенными ресницами да громко глотала слюни.

– Шеф, ты полегче, – посоветовал Толян. – А то еще лужу тут нам напустит.

Геша сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, взял пигалицу за плечи и аккуратно опустил в кресло.

– Не бойся, ничего с тобой не случится. Сделаем так: я спрашиваю – ты отвечаешь. Лады?

Девчонка кивнула.

– Ну, вот и хорошо… Итак, почему ты считаешь, что это мой ребенок?

Пигалица сморщилась, словно собираясь заплакать, но вдруг улыбнулась сквозь слезы и пискнула:

– Ваш!

– Да откуда он взялся-то? – прошипел Геша. – Мы что, спали с тобой? Трахались?

Девчонка густо покраснела, замотала головой.

– Тогда что? Ветром от меня надуло?

Пигалица пошлепала губами, громко проглотила слюну и наконец пропищала:

– Это… Это новое слово науки…

– Ребенок из пробирки? – подсказал Толян, успевший в прошлой жизни окончить философский факультет.

– Не-а, – мотнула головой пигалица. – Пал Андреич открыл новый способ.

– Какой еще Пал Андреич?

– Доктор… И ученый… Он гений, – убежденно проговорила пигалица.

– Погоди, погоди, – холодея, пробормотал Геша. – Это такой длинный, тощий… В очках… У него еще борода странная: на щеках черная, а под губой – рыжая с проседью… Он?

– Да-а…

– Ну, гад! – Геша, сжав кулаки, забегал по номеру. – Ты помнишь? – обратился он к Толяну. – У меня кровь носом шла. А он полотенце потом с пятнами с собой прихватил. Нам за него еще платить пришлось … – Толян молча кивнул. – Ну, гад! Поймаю – убью! – Геша еще побегал туда-сюда по номеру, снова остановился перед пигалицей. – Лет-то тебе сколько?

– Ше… Шестнадцать…

– А ну не ври!

– Через восемь месяцев будет…

– Нет, ну не гад, а? Ну, подо-онок! – Геша опять пустился бегать по номеру.

– А сколько еще девчонок родило? – спросил Толян.

– Девятьсот двадцать семь…

– Во до чего прогресс дошел! – восторженно прошептал из дальнего угла уставший от долгого молчания Аркаша.

– А ты откуда знаешь? – не отставал Толян.

– Пал Андреич говорил… – пигалица, похоже, немного освоилась, заговорила спокойнее. – Он сказал, что проводит экс… экс-пе-римент. И пригласил всех девчонок из нашего лицея и других школ в нем поучаствовать… Пал Андреич сделал ровно тысячу операций. Но забеременели не все. Потом у кого-то случился выкидыш, кто-то родил мертвого…

– По сколько брал? – деловито уточнил Толян.

– Чего?

– По сколько брал с носа этот ваш хмырь? За операцию?

– По пятьсот…

– Рублей?

– Долларов.

– Ни хрена себе! Вот прохиндей! Где он сейчас-то, этот гений? Адрес давай!

– Да он уже в Америку уехал. Три месяца назад…

В номере установилась тишина. Потом бас-гитарист Стас, грузный детина с круглой физиономией, откликавшийся на прозвище Арбуз, громко ляпнул:

– Шеф! А ведь ты в «Книгу рекордов Гиннесса» попадешь! Шутка ли – за один присест настрогать чуть не тыщу детишек!

– Заткни хайло, жиртрест! – остервенело рявкнул Геша.

Младенец на руках у пигалицы вздрогнул, сморщил носик и заревел. Да так звонко, так заливисто!

– Ишь, какие рулады выводит! – примирительно вмешался барабанщик Володя. И сделал младенцу «козу». – У-тю-тю… Чистый Фредди Меркюри!

– Так ведь гены-то какие! – с преувеличенным почтением пояснил Аркаша.

– Ах, какие ге-ены у нашего Ге-ены… – неожиданно занудил себе под нос соло-гитарист Серега, которого кроме музыки ничего на свете не интересовало.

– Верно! – тут же подхватил Аркаша. – Сочиняй, брат Серый! Будет мировой хит!.. – он повернулся к Геше. – Не парься, шеф! Ты только представь, какая тебе будет реклама!

Геша представил… Скрипнул зубами. Махнул рукой.

– Эх, где наша не пропадала!

Все умолкли, глядя на него. Только младенец продолжал деловито выводить свои фиоритуры.

– Давай, Толян! – приказал Геша. – Заводи сюда этих телок. Только строго по одной!.. И телевизионщиков оповести. Будем ставить рекорд.

– Есть, шеф! – бодро откликнулся Толян.

Перемена мест слагаемых

Они встретились в пятницу в битком набитом автобусе по дороге домой с работы и влюбились друг в друга с первого взгляда.

– Меня зовут Ромео… – произнес он чуть слышно, и его мелодичный тенорок от волнения сорвался в дискант. – А вас?

– Ромео… – хрипловато повторила она низким грудным контральто. – Какое чудесное имя! А меня… А меня зовут Джульетта.

– Правда? – он изумленно и радостно приподнял брови. Потом с трудом высвободил правую руку и медленно вывел на запотевшем от дыхания сотен ртов оконном стекле Дж. + Р. = Л. Она улыбнулась и, изловчась, нарисовала чуть ниже: Р. + Дж. = Л.

– От перемены мест слагаемых сумма не меняется, – радостно шепнул он ей прямо в розовое ушко, украшенное большой золотистой сережкой. – Пойдем ко мне?.. Или к тебе?..

Все выходные они практически не отрывались друг от друга. А в понедельник, едва открыв глаза, Ромео повернул голову к лежащей рядом Джульетте и отчетливо проговорил:

– Дорогая, предлагаю тебе руку и сердце… Выходи за меня замуж! Согласна?

Джульетта бросила на него быстрый, настороженный взгляд, тяжело вздохнула и произнесла:

– Сначала я должна открыть тебе свою тайну… Хочу, чтобы ты знал, кто я на самом деле.

– И кто же? – улыбнулся Ромео. – Беглая каторжница?

– Нет, – прошептала Джульетта.

– Может, шпионка?

Она молча покачала головой.

– Понял! – воскликнул он. – Ты – инопланетянка!

Он крепко обнял ее обеими руками и поцеловал в кокетливо вздернутый носик.

– Я это… – Джульетта зажмурилась и с трудом выдавила: – Я… транссексуал…

– Кто? – Ромео содрогнулся всем телом, побледнел и слегка отодвинулся.

– Транссексуал… – она отвернула лицо и заговорила торопливым, срывающимся шепотом. – Я родилась мальчишкой… Меня назвали… Ах, дорогой, меня назвали Ромео! Мои родители обожали Шекспира… Но я всегда ощущала себя женщиной. И когда окончила школу, обратилась к врачам… После операции я взяла себе новое имя – Джульетта. Из уважения к родителям. Им, бедным, и так было нелегко… Ромео! Ромео! Что с тобой?

Белый, как смерть, он закатил глаза и, казалось, перестал дышать. Она опрометью бросилась в ванную, вылила на ватку полфлакона нашатырного спирта. Он понюхал, поморщился, поднял на нее печальные глаза.

– Ах, дорогая… Дело в том… – запинаясь, проговорил он. – Я тоже… Я тоже транссексуал… А раньше меня звали Джульеттой… Мои родители тоже любили Шекспира… Дорогая! Что с тобой?

Джульетта (бывший Ромео) всплеснула руками и рухнула на пол, точно подстреленная. Ромео (бывшая Джульетта) вскочил с постели и схватил ватку с нашатырным спиртом…

В окно вместе с первыми лучами восходящего солнца неторопливо, безжалостно и неумолимо вползал двадцать первый век.

Письмо ученому другу

Здравствуй, дорогой Леша! Во первых строках сообщаю, что все наши чада и домочадцы живы и здоровы, чего и вам всем желаем.

А теперь хочу тебе, Леша, покаяться…

Сам знаешь, в нашем роду мужики все рано лысеют. Я сам к тридцати годкам с шевелюрой полностью распростился, а теперь вот и сыновья традицию поддерживают. Старший – тот уже весь гладкий, как бильярдный шар, но, слава Богу, успел жениться и завести сынишку, моего внука. А вот младшенький еще в женихах ходит, а голова у него – ну чисто шахматная доска: лысеет он как-то в клеточку.

С одной стороны, оно вроде бы и не страшно: ни причесываться не надо, ни на стрижку денег тратить. Платочком плешь вытер – и порядок! А с другой стороны, мужику, особенно молодому, пофорсить перед девками хочется, кудрями тряхнуть…

Так вот, помнишь, мы сидели у тебя на кухне, выпивали, когда я к тебе летом заехал? Ты мне тогда показал небольшую бутылочку и похвалился, что у вас в институте изобрели-таки средство от облысения. Просил я тебя, умолял: дай! А ты ни в какую: мол, еще не прошли испытания на животных.

Уж ты прости: утащил я у тебя ту бутылочку. Не удержался…

А дальше вот что вышло. Приехал я домой поздно вечером – и прямиком в ванную комнату. Уж очень не терпелось испытать, как это твое средство действует. Приспособил к бутылочке пульверизатор, побрызгал лысину основательно и лег спать. Утром встал, глянул в зеркало – вроде ничего незаметно. Ушел на работу. Часа через два замечаю – ребята на меня как-то странно поглядывают. Я макушку погладил – мать честная! Колется!

Я в туалет, к зеркалу… Представляешь – волосы уже отросли почти на сантиметр! Мне даже дурно от радости стало. Я водички попил, оклемался – и к мастеру: домой отпросился. Прибегаю – и чуть снова в обморок не падаю: внучок, шельмец, три годика ему, хулигану, стоит в прихожей и коврик у двери из пульверизатора твоим средством поливает. Хватаю у него бутылочку – а там уже пусто!..

Ну, мне-то ладно, у меня волосы теперь и без того прут неумолимо. За неделю отросли так, что соседские парни обзавидовались. «Что, – спрашивают, – дядя Федя, – хиппуешь?» Все в нашем доме и на заводе уже привыкли, не шарахаются, как первое время, вахтер тоже больше пропуск не требует. Мне вот сыновей жалко. Они так уж просят: напиши да напиши дяде Леше. Молодые ведь парни, им тоже покрасоваться охота.

Так что, Леша, считай, что твое средство испытание на животных прошло на пять с плюсом. И будь другом, вышли еще одну бутылочку, хотя бы совсем маленькую. А за мной не заржавеет!

Все домашние передают тебе и твоему семейству привет. Остаюсь в ожидании.

Твой друг Федя.

P.S. А с ковриком, который внучок твоим средством опрыскал, чудная история приключилась. Он, этот коврик, маленький, старый, вытертый совсем. Но из чистой овечьей шерсти. Так вот, дня через два после того случая жена мне говорит: «Федь, глянь-ка, что-то наш коврик потемнел…» Присмотрелся я – мать честная! Ворс куда длиннее и гуще стал. Назавтра проверил: точно – растет! Пришлось купить машинку для стрижки овец. За месяц жена настригла шерсти как раз себе на пуловер. Да еще твоей дочке джемпер связала, завтра отправит посылочку. Как получишь – сообщи.

Твой Федя.

P.P.S. Мне вот тут жена подсказывает… Леша, у вас там, в столице можно купить большой ковер? У нас тут все синтетику продают, а нам бы из чистой шерсти. Если есть, позвони, деньги вышлю немедленно. А ты его мне вместе со средством и отправь. Договорились? Сам знаешь, за мной не заржавеет…

Творческий кризис

Петя Повитухин, младший научный сотрудник НИИПОПО, любил поспать. Еще служа заряжающим в танковых войсках, он прославился тем, что ухитрялся дремать даже на марше, невзирая на грохот и тряску. А когда он однажды стоял на посту и неожиданно возникший проверяющий грозно вопросил его: «Вы что, спите?», он ответил совсем как в известном анекдоте: «Да разве же это сон, товарищ капитан? Одно мучение!».

Словом, неудивительно, что в один не очень-то прекрасный день сам директор института, академик, застукал Петю в тот момент, когда тот блаженно причмокивал губами, положив голову на пухлый лабораторный отчет.

Директор с утра уже получил разнос от вышестоящего начальства и, разумеется, искал случай сорвать на ком-нибудь свой гнев.

– Спите, значит, на рабочем месте? – задал он не слишком оригинальный вопрос. На что Петя спросонья вдруг ляпнул:

– Вовсе нет! Это у меня такой метод работы!

– Во сне решаете сложные проблемы? – съехидничал шеф.

– Решаю! – заупрямился Петя.

– Тогда вот вам задачка, – рявкнул шеф, злорадно доставая из портфеля чертеж. – Два месяца весь институт не может ее решить. Но раз уж вы у нас такой уникум, идите домой и ложитесь баиньки. А утром принесете мне решение… Или заявление об увольнении по собственному желанию.

Что оставалось делать? Петя взял чертежик, сунул его в карман и отправился домой. Поужинав, он немного погоревал и улегся с чертежиком на диван. Тупо вглядываясь в хитросплетения микросхем, так и заснул, даже не раздеваясь.

Проснулся он ни свет ни заря. Вспомнил все произошедшее вчера, повздыхал, без особого аппетита позавтракал и наспех набросал на листке бумаги невесть откуда пришедшую в голову схему. Сунул листок в карман и поплелся на работу.

– Тебя шеф уже спрашивал, – сообщил ему сосед по кабинету. – Велел немедленно прибыть к нему.

Секретарша пропустила Петю без очереди. Хмурый шеф, оторвавшись от бумаг, не глядя протянул ему руку. Петя робко пожал ее. Шеф раздраженно отдернул ладонь, брезгливо вытер ее носовым платком и рыкнул:

– Где заявление?

– Да-а… Я… – заикаясь, проговорил Петя.

– Перестаньте, – морщась, сказал шеф. – Умеете шкодить – умейте и отвечать, как мужчина, за свои проступки. Садитесь, пишите заявление об увольнении.

– Да я вот тут чертеж… – выдавил Петя.

– Чертеж? – удивился такой наглости шеф. – Ну, давайте, что вы там изобразили.

Он взял Петин набросок и несколько минут брезгливо его разглядывал. Потом глаза у него вдруг сузились, он приоткрыл рот и вскинул голову.

– Откуда вы это взяли? – почему-то шепотом спросил он, буравя Петю взглядом.

– Начертил… – тоже шепотом ответил Петя.

– Сами?

– Сам…

Шеф резко откинулся на спинку стула и ткнул пальцем в кнопку на селекторе.

– Нина Васильевна! Всех завотделами ко мне! Мигом!..

Что было потом, Петя запомнил плохо. Очнулся он уже на лестничной клетке, у дверей собственной квартиры. В руке у него вместо привычного безразмерного чемоданчика оказался изящный атташе-кейс из крокодиловой кожи с наборным замком. Петя с опаской открыл крышку кейса – там лежала пачка бумаг. На первом листке красовалась надпись: «Результата ждем через неделю…»

И пошло-поехало! Повитухин спал чуть ли не круглые сутки и пек одно изобретение за другим. Сперва он трудился дома. Потом, уступая требованиям завистников и ревнителей трудовой дисциплины, администрация отвела ему спецкабинет со звукоизоляцией и широким уютным диваном. Спалось там превосходно. Но, если честно, то самые громкие свои открытия Петя совершил, мирно подремывая в президиуме какой-нибудь очередной научной конференции…

Разумеется, все Петины работы публиковались в соавторстве с шефом и кем-то из еще более высокого начальства. Взамен на него так и сыпались различные житейские блага. Петя купил новую квартиру, приобрел машину и дачу, получил звания профессора и членкора, занял должность ученого секретаря института. Именовали его теперь не иначе как Петр Павлович, а друзей у него вдруг объявилось столько, что он даже имен их не мог вспомнить.

И вот однажды…

Повитухин зашел в свой кабинет, позевывая, разложил очередные материалы для обдумывания и стал неторопливо разоблачаться. Быстро просмотрев пару справочников, он укрылся дорогим шотландским пледом из чистой овечьей шерсти, который ему подарили на симпозиуме в Лондоне, сомкнул веки и притих. Было тепло, уютно, но спать совершенно не хотелось…

Полежав минут десять, Петя заволновался. Повернулся на другой бок. Полежал еще полчаса. И вдруг с ужасом понял, что сегодня уснуть ему не удастся.

Не спалось ему и ночью. И завтра днем. И послезавтра. И вообще…

Лечили Петю долго и безуспешно. Светила медицины только качали головами и в один голос твердили:

– Медицина здесь бессильна…

И теперь, если в президиуме какого-нибудь научного собрания среди прикрытых ладонями глаз и дремотно причмокивающих ртов вы неожиданно обнаружите страдальчески-бессонный взгляд, знайте: это он, Петя, Петр Павлович Повитухин, человек, который не спит.

А его преданная секретарша по секрету рассказывает своим лучшим подругам:

– У Петра Павловича творческий кризис…

Передозировка

– Дозвольте, пан генерал?

В приоткрытой двери возникла поджарая фигура Стефана Тодоровича Шемердяка. Сухощавое лицо, гладко зачесанные назад белесые волосы, клетчатый пиджак, со вкусом подобранный галстук… В кабинете запахло цивилизованной Европой.

Начальник столичного управления криминальной полиции одной жутко незалежной державы Олэсь Мыкытовыч Нэпыйпыво поднял голову от бумаг и гостеприимно махнул рукой.

– Заходьте, Стефан Тодорович! Присаживайтесь… Как освоились на новом месте?

– Все файно, пан генерал.

– Все… как вы сказали?

– Я говорю – файно, пан генерал! – отчетливо и громко, точно глухому, прокричал Шемердяк.

– А-а, это вы по-английски, так?

– Перепрошую, пан генерал! То наша чиста ридна мова.

«Ишь ты, цаца! – как обычно, на москальском наречии подумал Нэпыйпыво. – Еще будет меня родной мове учить! Да кабы не твоя волосатая лапа в министерстве, хрен бы ты попал из какого-то задрипанного райотдела сразу ко мне в заместители!..»

Он широко улыбнулся.

– Ну, добре, добре. Как я понял, все у вас в порядке… Так что там у вас? Дело Бовкала?

– Так точно, пан генерал. Вы просили приватно проверить, отчего чуть не умер кандидат в депутаты Васыль Тарасовыч Бовкало.

– Ну и что там вырисовывается?

– Докладываю, пан генерал. Следственными действиями установлено, что пан Бовкало пострадал от передозировки.

– Что-о? Не может такого быть! Солидный человек. Видный национальный бизнесмен!.. Наркотики? Не верю!

– Перепрошую, пан генерал. Пан Бовкало пострадал от передозировки сала… Если проще, – он ся объел салом.

– Как … как вы сказали? Он… ся…

– Пан Бовкало ся объел салом, – чуть ли не по слогам повторил Шемердяк. – Так что имеет место факт несчастного случая.

– Погодите, погодите, сейчас соображу, – Нэпыйпыво нахмурился, его круглое лицо затвердело, стало квадратным. – Ся… объел… Ага! Объелся салом! Так?

– Так точно, пан генерал.

Нэпыйпыво тяжело вылез из-за стола, переваливаясь, прошелся по кабинету. Его могучая фигура с широкими плечами и объемистым животом лучилась силой и благодушием. Кустистые брови, пышные усы и гладко выбритый загривок словно бы остерегали врагов батьковщины: козацкому роду нема переводу!..

– Не может того быть, Стефан Тодорович! – опять усаживаясь в кресло, наконец убежденно проговорил генерал. – Мы с Васылем в одном классе учились. Пуд соли вместе съели. Это вам не какой-то там хиляк москальский. Щирый хо… в смысле – козак! Чтоб он чуть не скапутился от сала? Да над нами вся наша великая и незалежная ухохочется! Не знаю, как там у вас, на Западе, а у нас такое невозможно!

– Перепрошую, пан генерал, но имею результаты анализа…

– Стефан Тодорович, не обижайтесь. Вы прекрасный специалист. Но с нашей спецификой пока еще знакомы недостаточно. Проверьте-ка еще разок. Детальнейшим образом. И пусть наши химики сделают все возможные анализы на высшем мировом уровне… А через недельку снова заходьте. Тогда и побачим, что там и как…

Генерал тряхнул изрядно поредевшей чуприной, подкрутил усы и снова придвинул к себе бумаги. Стефан Тодорович недовольно пожал плечами и, развернувшись, вышел из кабинета, бурча под нос что-то непонятное на западном диалекте.

Прошла неделя…

– Дозвольте, пан генерал?

– А-а, Стефан Тодорович! Заходьте, присаживайтесь… Ну, как там у нас с делом Бовкала?

– Раскрыто, пан генерал!

– Файно! И какой вывод? Передозировка?

– Хе-хе, можно и так сказать… При тщательном осмотре мною лично на теле потерпевшего, а конкретнее – на ягодице, обнаружен след укола. При дотошном опросе пан Бовкало припомнил, что за две недели до болезни они с женой были в театре. А в антракте заглянули в буфет. И там вдруг Васыль Тарасовыч ойкнул и схватился, пардон, за дупу. Что-то его там кольнуло.

– Ага! Значит, кто-то вколол ему яд, так? – продемонстрировал смекалку Нэпыйпыво.

– Так точно, пан генерал! Мы проверили тогда всех, кто был в театре в тот вечер. И нашли! Преступление совершил профессиональный киллер международного класса Хома Нэладэнко, кличка Бен Ладен. А заказчиком выступил соперник пана Бовкала на выборах небезызвестный Нэчипор Голодрыга.

– Ясно, Стефан Тодорович, оформляйте дело и – в суд… – Нэпыйпыво удовлетворенно покивал головой. – А то я было ся удивил.

– Перепрошую, пан генерал?

– Я говорю – ся удивил, как это хо… гм… в смысле козак мог чуть не окочуриться от сала… Так-так. Значит, после укола пан Бовкало еще целых две недели разгуливал как ни в чем не бывало и только потом попал в реанимацию.

– Так точно, пан генерал.

– Тогда выходит, доза яда была маловата. Так что это скорее – хе-хе – недодозировка, а?

– Никак нет, пан генерал. Доза яда в десять раз превышала смертельную. Тут все дело в сале. Пан Бовкало перед театром плотно повечерял, выпил несколько стопок бимбера…

– Чего-чего?

– Бимбера… Ну, по-москальски – самогона. И съел солидный порцион сала. А сало со спиртом, как установили наши химики, блокирует действие отравы. Так что, если бы потерпевшему вкололи стандартную дозу, он, скорее всего, вообще ничего не почувствовал бы.

– Ну, вот видите, Стефан Тодорович! А говорите – ся салом объел.

– Признаю недоработку, пан генерал. Недоучел специфику.

– Ну, ничего, Стефан Тодорович, и на старуху, го-го-го, бывает проруха. Дело-то вы все же раскрыли. Так что заслужили благодарность в приказе. И премию! Выделим вам, го-го-го, добрячий кусмень сала. Кушайте на здоровьячко всем семейством и постигайте нашу специфику.

– Премного благодарен, пан генерал! – вставая и вытягиваясь, отчеканил Стефан Тодорович.

Извращенец

Поздним вечером в массажный салон «Эх, пощекочу!» позвонил взволнованный мужик и срочно потребовал лучшую массажистку за любую цену. Вскоре охранник с шофером доставили по указанному адресу дебелую блондинку.

Получив гонорар, сопровождающие не спеша закурили и стали спускаться по лестнице. Вдруг послышался истошный визг и из квартиры выскочила взъерошенная девица.

– Чего требует? – поигрывая бицепсами, скучающе поинтересовался видавший виды охранник. – Садо-мазо?

– Хуже! – размазывая по щекам тушь, прорыдала блондинка. – Заставляет делать массаж поясницы от радикулита!

– Ну, извращенец! – восхищенно оценили сопровождающие.

Пираньи

Только-только закончился первый тайм, как в дверь позвонили.

– Кого это черти несут в такую пору… – проворчал Николай Ратмирыч, вставая с дивана.

На площадке, переминаясь, стоял Серега Крутиков, сослуживец. В руках он держал трехлитровую банку, на дне которой что-то возилось и трепыхалось.

– Извини, Ратмирыч, – смущенно произнес Серега. – Понимаешь, купил вот новых рыбок, сел за руль, банку поставил рядом. А тут ухаб. Банка свалилась, вода разлилась… Хорошо – вспомнил, что ты здесь живешь. Можно у тебя набрать воды? А то помрут ведь рыбки…

– Давай набирай, – согласился Николай Ратмирыч. На работе все знали об увлечении Сереги аквариумным рыбоводством. – А что за рыбки-то? Да ты проходи, проходи, не стесняйся.

Зайдя в ванную комнату, Серега открыл кран и стал осторожно прополаскивать рыбок. Внезапно он вскрикнул и отдернул руку, чуть не уронив банку. Из указательного пальца закапала в раковину кровь.

– Вишь, – сказал, улыбаясь, Серега, – нрав свой показывают. Это, между прочим, пираньи. Слыхал про таких?

– Кто-кто?

– Пираньи! – повторил Серега. – Из Южной Америки. Впервые к нам завезли. Страшные хищники! Вмиг любое животное обгладывают. Представляешь? Заходит в реку буйвол и – р-раз! Через пару секунд от него один скелет остается.

– Да слыхал, слыхал, – проговорил Николай Ратмирыч, настороженно приглядываясь к небольшим, невзрачным рыбешкам. – А зачем они тебе? И как ты их держать будешь?

– Ну что ты! – восторженно отозвался Серега. – Интересно же! А аквариум я для них отдельный приготовил… Ну, ладно, – он бережно прижал к груди банку, – поеду.

– Ты на своей машине? Недавно купил, да? Иномарка?

– Да нет, «жигуль». Зато новый, как раз обкатываю.

– Ну, лады, пойду тебя провожу, покурю на свежем воздухе…

Выйдя из парадного, они обогнули дом и вышли на улицу. Фонари, разумеется, не горели. Николай Ратмирыч остановился и, раскуривая сигарету, спросил:

– А где машина-то?

– А вон… – заикнулся было Серега – и вдруг резко бросился вперед. Николай Ратмирыч, чуть помедлив, за ним.

Какие-то юркие фигуры метнулись в разные стороны, что-то лязгнуло, грохнуло и – стихло.

– А где машина-то? – удивился Николай Ратмирыч.

Улица была пуста.

Ну, не совсем, конечно. Из-за тучи как раз выглянула луна, и сослуживцы ошеломленно вытаращились на голую раму и свернутую набок рулевую колонку.

– Вот это да! – пробормотал Николай Ратмирыч. – А ты говоришь – пираньи!..

Должок

Леша Портнов, как человек самокритичный, признавал, что недостатков у него куча. Но по крайней мере одно бесспорное достоинство все же имеется: не любит он в долгу оставаться. На работе его уже изучили и не связываются, а вот посторонние иногда допускают оплошку.

Беда в том, что внешность у Леши маловпечатляющая: по всем габаритам он мелковат, на голове глубокие залысины, плавно переходящие в плешь, глазки крохотные и мутные, а уши напротив большие и оттопыренные. Однако внешность в этом конкретном случае обманчива. Своего рода маска. Или, выражаясь нынешним военизированным языком, – камуфляж. Не встречалось еще человека, перед которым бы Леша стушевался.

На днях вот как-то ехал он на работу автобусом. В обычной пиковой давке. Лешу поперек прохода занесло и заклинило между старушкой с двумя авоськами и студентом с «дипломатом» и длиннющей «трубой» для чертежей. Кто ни пробивается к выходу – так и норовит его отпихнуть. Они – Лешу, а он – их. Так и шла игра. С ничейным результатом.

И вдруг почуял Леша: кто-то ему на левую ногу взгромоздился. Уверенно, грузно, да еще и каблуком. От неожиданности Леша вздрогнул и даже зажмурился. А когда вновь открыл глаза, было уже поздно. Здоровенный верзила в фасонистых очках уже стоял в дверях на выходе. Правда, выскакивая наружу, полуобернулся, приподнял свою кожаную шляпу и этакий полуреверанс изобразил:

– Приношу свои глубокие извинения!..

«Ах ты хмырь болотный! – возмутился Леша. – Ах ты каланча паршивая! Думаешь, если до потолка выпер, так тебе такие штучки даром пройдут? Не на того напал!» Но вслух ничего не сказал, только стал пробиваться к выходу.

Однако автобус уже тронулся. Леша кричать – куда там! В газетах писали, что наши ученые вроде бы даже сель, то есть грязевой поток, научились в горах останавливать. Попробовали бы они Лешу остановить! Поднатужился он, двери раздвинул да ка-ак сиганет! Летит, а сам номер автобуса запоминает: будет время – и с тобой, водила, сочтемся!..

Ух ты! Лешу дернуло изо всех сил, завертело на бугристом и скользком асфальте. Потом хряснуло обо что-то твердое, протащило по дороге и визгом оглушило. Так и есть: угодил прямиком под машину. И что самое обидное – под «Оку»! Бок горит, спасу нет, с ногой что-то неладное: вперед в колене гнется, а назад – ни в какую. Но Леша хозяину «Оки» только кулаком погрозил: скажи, мол, спасибо, что некогда мне с тобой разбираться, – еще один номер запомнил и бегом дальше.

А кожаная шляпа уже далеко впереди мельтешит, к стеклобетонному чудищу архитектуры сворачивает. Припустил Леша что есть духу. Едва не догнал. Но тот шасть в подъезд – и был таков. Леша было за ним – куда там! В вестибюле верзила-охранник, воспитанный, видать, еще на песне: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим!».

– Пропуск!

– Какой еще пропуск? – морщась от боли, прохрипел Леша.

– Нет пропуска – гуляйте мимо, гражданин!

Опустил Леша глаза, а там сплошное безобразие: одна штанина разорвана, другая изгваздана, а на пальто две пуговицы и полрукава оторвались. Совсем озлобился Леша, нет уж, решил, от меня за пропуском не спрячешься!

– Мне бы надо гражданина в кожаной шляпе, – снова сунулся он к охраннику. – Он только-только прошел…

– Сирдяев, что ли?

– Во-во, Сирдяев.

– Если вы по делу, то бюро пропусков за углом.

– Мне бы только узнать, где он размещается. Я бы ему в окошко крикнул…

– Окно у него аж на четвертом этаже, так что кричать ему бесполезно.

– Да ты скажи хоть, с какой стороны?

– С правой. Самое крайнее.

Двинулся Леша к углу, провел рекогносцировку. Рядом с тем окном как раз труба водосточная проходит. Делать нечего – полез…

А лезть неудобно: труба дребезжит, сверху какая-то гадость сыплется, и пальто то и дело цепляется. Пару раз чуть не сорвался. Тогда остановился, сбросил пальто вниз и полез дальше. На втором этаже в окне какая-то женщина показалась. Руками машет и губами шлепает. Шлепай, шлепай себе на здоровье, подмигнул ей Леша, а мне с тобой талдычить недосуг. На третьем этаже мужик к окну подошел. Тот поглядел – и сразу к телефону. Тоже шлепает губами. Ну и хрен с тобой!

Наконец добрался Леша, раму толкнул – а тут вдруг окно само собой распахивается во всю ширь, и его этак аккуратненько в комнату втаскивают. Глядит – два мордоворота в камуфляже. Один постарше, с седыми моржовыми усами, другой – совсем еще зеленый, с золотистым пушком на щеках.

Ну, молодцы, четко работают! И сразу вопросы: что, где, когда, кто, почему и как. Главное, что их изумило – непрошеный гость трезв, как стеклышко!..

По горькому опыту Леша прекрасно знал, что люди редко понимают его резоны. Поэтому выдвинул скороспелую версию:

– Взялись вы, граждане, не за свое дело. Не в свою то есть телегу влезли. Дело в том, что я шпион одной иностранной фирмы. А здесь у меня явка к нашему тайному резиденту, который все ваши секреты нам выдает. Есть тут у вас гражданин в кожаной шляпе… Да вон она, эта шляпа – на вешалке висит. А сам-то хозяин где?

Охранники на Лешу глаза таращат, тот, что помоложе, в эйфорию впал. Ну, то есть в телячий восторг, если выражаться по-нашенски.

– Надо, – лепечет, – в ФСБ звонить!

А у самого аж глаза, как прожектора, полыхают. Но тот, что постарше, стреляный, видать, воробей, отодвинул его в сторону, а Леше посоветовал:

– Ты водички выпей, успокойся и толком нам все объясни.

– Да вы мне не верите, что ли? – обиделся Леша. – Так вы приведите того гражданина… У меня к нему и пароль имеется.

Ну, вызвали они верзилу. Тот заявился, уставился на всю честную компанию и стоит молчит. Только губами шлепает. «Вот контора! – подумал Леша. – Одни губошлепы собрались…». Потом подошел к тому типу, приноровился и со словами «За мной должок!» ка-ак наступит ему каблуком на левую ногу! На са-амый мизинчик… А каблук, между прочим, у Леши кованый.

Верзила сперва ойкнул, потом зашипел, подпрыгнул и ногу поджал. А Леша объясняет:

– Извините, граждане, ошибочка вышла. Не знает этот гражданин пароля…

И отключился.

Включился только через три недели. Да еще полгода потом в больнице пролежал. Эскулапы растлумачили, что переломан он был основательно. Да плюс сотрясение мозга первой степени. Лечащий врач потом даже диссертацию на этом случае сделал. Что-то о резервных возможностях человеческого организма в стрессовой ситуации.

А Леша теперь после работы по городу шастает, водителей автобуса и «Оки» разыскивает. Он, правда, номера машин забыл, все-таки сотрясение мозга даром не прошло. Но – обязательно отыщет, даже не сомневайтесь! Долг платежом красен…

Любовь зла…

Муниципалитет крупного города одной из европейских стран, где права человека проявляют себя в полном блеске. В кабинет входит молодая барышня с огромной черной собакой.

– Скажите, фру, это вы браки регистрируете?

– Да, фрекен, – делает строгое лицо служащая. – Но сюда нельзя с со…

– Мы с моим женихом, – прерывает ее барышня, – хотим узаконить наши отношения. Верно, Джонни?

– Гав! – басом откликается собака.

– Но фрекен! Это же собака! Это совершенно невозможно!

– Во-первых, фру, это не собака, а пес. Я вам не лесбиянка какая-нибудь! Верно, Джонни?

– Гав!

– Во-вторых, он не просто пес, а пес-аристократ. Вы только взгляните на его паспорт. Знаете, какая у него родословная? Полное имя моего жениха – Джон Фитцджеральд Райнер Мария Луиза Джордж Гордон Людовик двадцать четвертый! Верно, Джонни?

– Гав!

– И, наконец, почему это всяких там голубых вы регистрируете без проблем, а для нас такая дискриминация? Имейте в виду, мы будем жаловаться! В Комитет по правам человека! В Комиссию по равноправию женщин! В Общество защиты животных, в конце концов! Мы с Джонни любим друг друга и своего все равно добьемся! Верно, Джонни?

– Гав! Гав! Гав!

Громко хлопнув дверью, барышня с собакой покидают кабинет. На пороге тут же вырастают новые посетители. Это обаятельный мужчина в полном расцвете сил и прелестная, совсем еще юная девушка.

– Можно? – спрашивает мужчина.

– Заходите, заходите! – с облегчением приглашает служащая. И добавляет, забывая о политкорректности: – Давненько я уже нормальных браков не регистрировала.

– Сочувствую, фру, – улыбается мужчина. – Я тоже терпеть не могу всех этих извращенцев. – И продолжает: – Мы с моей дочерью уже давно любим друг друга и теперь, когда она наконец-то достигла брачного возраста, хотим узаконить наши отношения…

Служащая застывает, глаза у нее стекленеют, а нижняя челюсть отваливается. В кабинете повисает тишина…

Диверсия

– Алё! Это НКВД?

– Нет.

– Ну, ГПУ?

– Нет.

– Значит, КГБ?

– Нет.

– Ну, врагами-то народа вы занимаетесь?

– Ну-у-у… В общем-то, да.

– Тогда докладываю: мною обнаружена диверсия! Страшнейшая! Под угрозой один из национальных проектов! Все будущее нашей великой Родины!

– А поконкретнее можно? Кто диверсант?

– Трамвайщики!

– Кто-кто? Ну, не все, конечно. Руководство трамвайного треста… Да вы послушайте! Поехал я позавчера к своему старому приятелю. Мы вместе с ним еще до войны в конвойной команде служили…

– Извините, а покороче можно?

– Да-да, конечно!.. Так вот, сел я на четверку, она идет туда, а обратно надо ехать двадцать третьим…

– Очень прошу вас – ближе к делу!

– Да ты слушай, слушай!.. После такой прогулки я плотно поужинал, поглядел программу «Время» и отправился баиньки. С женой, конечно. Ну и решил, как обычно, заняться мужским делом. Я, хе-хе, если подвернется возможность, никогда такого случая не пропускаю. А на этот раз, представь себе, – полный облом!

– Ну, а причем тут трамвай?

– Так в том-то и вся закавыка! Ехал я и туда, и обратно сидя. А сиденье-то все дрожит. Ходуном ходит! Мелкая такая дрожь, очень противная. По-научному она называется вибрация. Я в молодости, еще до призыва в органы, на шахте немного поработал. В забое с отбойным молотком. Так на трамвайном сиденье меня трясло еще хуже, чем тогда.

– Ну, и что из этого следует?

– А то, милок, что мне еще шахтерский доктор по секрету сказал: беги отсюда, Санёк, а то пропадешь! От такой вибрации запросто декадентом станешь.

– Кем-кем?

– Ну, этим… Вот склероз чертов! Да, вспомнил! Диссидентом! Ну, тем, кто с бабой и рад бы в рай, да грехи – хе-хе-хе – не пускают…

– Вы, наверно, хотите сказать – импотентом?

– Во-во! Этим самым… Интеллигентом!.. А ты представляешь, сколько там за день народу пересидит? Да все больше мужики в самом соку. Это ж они кажинный день с работы да на работу ездиют. И все станут этими самыми… Ну, которыми ты сказал. Представляешь, что из этого выходит? Рождаемость падает, семьи распадаются, нация вымирает! Это ж прямой суицид получается!

– Может, геноцид?

– Да какая разница! Хрен редьки не слаще!

– Ну, может, все не так страшно?

– Да ты что! Нет, это точно диверсия! У меня на врагов народа чутье! Тут наверняка Америка с Израилем руку приложили.

– Простите, а вам самому-то сколько лет?

– Мне-то? Я с тринадцатого года. Довоенного, так сказать, выпуска. То есть – еще до первой мировой. Самая, хе-хе-хе, качественная продукция. Так что, если ты намекаешь, что я уже ни на что не гож, то сильно ошибаешься. У меня баба совсем молоденькая, с тридцатого года, и то все жалуется, что я, мол, ее заездил… А я еще, скажу тебе по секрету, к соседке захаживаю. Она безмужняя, так я ей по хозяйству, хе-хе-хе, помогаю. Нет, это точно я от трамвая стал этим самым – ну, как ты назвал. Диверсия! Наверняка диверсия!

– Послушайте, а может, вам для начала все-таки обратиться в трамвайный трест? Пусть они сами разберутся…

– Чтобы врагов народа спугнуть? Чтоб они затаились?.. Слушай, ты сам-то кто по званию?

– Капитан.

– Надо же! А я только до старшины дослужился… Так вот, капитан, если так будешь служить, не быть тебе майором. Да я бы на твоем месте зубами вцепился! Проверил бы, может, и в других городах такое же безобразие творится. Это ж тогда целая диверсионная сеть! Такое дело раскрутить можно!.. Не-ет, капитан, ленивый вы нынче народ! Нету у вас пролетарского рвения… Ну, что ж, придется мне со столицей связываться. Есть у меня там кой-какие связи. Так что жди указаний сверху, понял? Жди, капитан!..

Совет Всевышнего

– Все, ребята. Я вас внимательно выслушал. А теперь мне надо посоветоваться.

– С кем еще? – ревниво поинтересовались «ребята».

– С Господом, конечно, – с достоинством ответил он. – Да и потом… Помните, Ронни собирал русские пословицы? Так вот, одну из них даже мой папа запомнил: «Утро вечера мудренее». В общем, спокойной ночи, джентльмены! С утра пораньше собираемся снова, и я сообщу вам свое решение…

Он неторопливо приготовился ко сну и, уже лежа в постели, привычно вознес молитву:

– Отче наш! Вразуми и просвети…

И Всевышний послал ему сон…

Судья Джек Линч недовольно уставился на неловко переминающегося с ноги на ногу ражего верзилу в лихо заломленной широкополой шляпе и со звездой шерифа на могучей груди.

– Сэм! – упрекнул судья. – В чем дело? Потерял хватку? Почему до сих пор преступник не схвачен? Народ требует!

Народ, собравшийся у здания суда, орал, матерился и то и дело палил в воздух из кольтов и винчестеров.

– Джек, – смущенно проговорил верзила. – Ваша честь, я не уверен, что Кривого Билла и его супружницу прикончил Хромой Хуан. Той ночью все видели, как он валялся пьяный вдребадан под дверями салуна.

– Погоди, Сэм. Значит, ты хочешь сказать, что этот самый Хуан, прости его Господи, хороший парень?.. Честный, порядочный?.. Работящий? Так?

– Нет, Джек… ваша честь, конечно же, нет! – еще больше конфузясь, покрутил головой шериф. – Ворюга он и бездельник. Да и виски хлещет, не просыхая.

– Стало быть, мог бы он прикончить Билла и Молли?

– Запросто!

– Так в чем же дело? Приводи его ко мне, а уж я ему устрою суд. Скорый и правый!.. Кстати, виселица у нас в порядке?

– Да, ваша честь, конечно… Но беда в том, что Хуан прячется в Черной Дыре, среди черномазых и мексикашек. Попробуй найди его там!

– О Господи, Сэм! Тебя что, надо учить, как крысу из норы выкуривать?

– Джек, но ведь будет пальба. Большая пальба! А там полно баб и детишек. Могут погибнуть невинные. И среди наших тоже.

– Эх, Сэм, все мы здесь, на земле, грешники. Ну, подумаешь, подстрелят кого-то. Господь всех примет. И разберется. И воздаст каждому по делам его. Усек?

– Да, ваша честь!

– Ну, вот и славно! – судья довольно погладил пышные седые усы. – Забирай ребят, пусть повеселятся…

Шериф выпятил грудь, отсалютовал по-военному и вразвалку направился к выходу. Вскоре его зычный рык перекрыл гомон толпы:

– Ребята! Не тратьте заряды попусту! Пошли шакала выкуривать!

Ему ответил восторженный рев, так что стоявшие неподалеку у коновязи лошади прянули и заржали…

Спящий вздрогнул и проснулся. Открыл глаза и, глядя в светлеющее окно, прошептал:

– Спасибо за совет, Господи!..

В тот же день министр обороны получил приказ Верховного Главнокомандующего немедленно начинать «гуманитарные бомбардировки».

Полный о-кей

Жена отправилась почесать язык к соседке. Григорий Матвеевич в ожидании футбола улегся на диван с юмористическим журнальчиком. Но спокойно почитать не получилось.

– Папа! – решительно дернул его за рукав сын Коля, второклассник.

– Чего тебе? – благодушно отозвался Григорий Матвеевич. – В школе-то как дела?

– Полный о-кей! – сурово отрезал Коля. – У меня к тебе мужской разговор.

– Двойку, что ли, схватил?

– Двоек у меня нет, – обиделся Коля. – Просто из-за вас с мамой надо мной весь класс потешается.

– Чего-чего? – даже привстал Григорий Матвеевич. – Это что же мы с нею натворили? Вроде бы все у нас нормально.

– А вот и ненормально! – упрямо заявил Коля. – Вы с мамой – серые.

– Какие-какие?

– Серые!.. Ну-у… отсталые… Несовременные!

– Погоди-погоди! – Григорий Матвеевич отложил журнал и сел на диване. – И как же это понимать?

– А очень просто! Сколько лет вы вместе живете? А?.. И ничего у вас не случается! А вот у Люськи рыжей недавно мамка в третий раз замуж вышла… А у Федьки-очкарика у родного отца – своя семья, у матери родной – своя, а он живет с отчимом и мачехой. А отчим у мачехи, между прочим, – второй муж. Понял?

– Не-а, – признался Григорий Матвеевич.

– А Валька длинная сразу от двух отцов алименты получает. А у Люськи черной…

– Погоди-погоди! Чего это ты мне всю эту ахинею плетешь?

– А того, что у всех родители – как родители. Передовые и современные. Одни вы с мамой – какие-то… сермяжные.

– Это кто так говорит?

– Все говорят! И Людмила Эдуардовна так сказала.

– Это ваша училка?

– Ну да!

– Ну, брат, – почесал затылок Григорий Матвеевич, – даже не знаю, чем тебе и помочь.

– Зато я знаю! – рубанул Коля. – Я все точно рассчитал!.. Через неделю ты едешь на курсы. На три месяца. Так?

– Ну, так… И что?

– А то! Я уже договорился с дядей Володей. Из сорок третьей квартиры… Да ты его знаешь, он тренером по боксу работает. Так вот, он согласен эти три месяца прожить у нас. Как мамин муж.

– Как кто?

– Как мамин муж! А ты будешь нам с мамой вроде бы алименты присылать… А когда приедешь – как будто снова на маме женишься.

– Чего-чего?

– Я же тебе русским языком объясняю: снова женишься на маме. И будешь у нее тогда уже третьим мужем!.. Ну, что?

– Полный о-кей! – севшим голосом отозвался Григорий Матвеевич.

Операция «Чистые руки»

Под унылым осенним дождем вся центральная часть необъятной евразийской державы вместе со столицей превратилась в огромную грязную лужу, на юге и востоке бушевали шторма, север сковали ранние морозы. Не баловала погода и другие регионы. Но у Георгия Александровича Павлинского не сходила с губ лучезарная улыбка. Впервые за полгода, прошедшие после его неожиданной для всех, и в первую очередь для него самого, победы на выборах и вступления в должность президента страны, он чувствовал себя по-настоящему счастливым.

– Все готово, – доложил руководитель администрации Василенко, нервно покусывая губы и подозрительно вглядываясь в невесть отчего развеселившегося шефа. – Садитесь за стол, сейчас вас немного припудрят, и можно начинать…

Георгий Александрович с трудом удержался, чтобы не хихикнуть, представив, как встретит Василенко его нынешнее обращение к народу. Интересно, сумеет ли сохранить свою всегдашнюю скучающе-невозмутимую мину?..

Президент удобно устроился в ставшем уже привычным кресле, пригладил на висках вьющиеся, аккуратно подстриженные волосы и, отодвинув подготовленный спичрайтерами текст выступления, достал из внутреннего кармана пиджака несколько сложенных вчетверо листков бумаги. Развернув их, он оглядел нацеленные на него телекамеры, дождался сигнала и отчетливо проговорил:

– Дорогие сограждане!..

Голос у него чуть дрогнул, все-таки волнение давало о себе знать. Он легонько откашлялся и повторил:

– Дорогие сограждане! Земляки!..

Давно продуманное выступление пошло, как по маслу. Георгий Александрович не щадил ни себя, ни других. Он отметил, что за истекшие полгода в стране не проявилось серьезных улучшений ни в экономике, ни в социальной сфере, ни в вопросах безопасности. Ширился криминальный беспредел, воровство и коррупция достигли неслыханных масштабов. Принимаемые законы фактически не выполнялись, увязая в бюрократическом болоте. Руководители субъектов Федерации давно превратились в удельных князьков, которые не желают считаться с интересами государства в целом.

– За время пребывания на посту президента, – глядя прямо в объектив, решительно заявил Павлинский, – я убедился, что эта страна и этот народ еще не дозрели до подлинной демократии. Несмотря на все усилия, я не в состоянии выполнить те обещания, которые давал электорату в ходе предвыборной кампании. В связи с этим совесть подсказывает мне единственно верный в данной ситуации шаг: подать в отставку…

Сдавленный стон прокатился по кабинету – и тут же стих. Георгий Александрович строго оглядел присутствующих, помолчал, кивнул головой и продолжил:

– Сегодня мною подписан указ о передаче обязанностей президента председателю правительства. («Пусть-ка этот хмырь хоть раз в жизни поработает по-настоящему, а не языком», – мелькнула у Георгия Александровича злорадная мыслишка.) В соответствии с Конституцией, он будет находиться на этом посту до проведения досрочных выборов… Указ вступает в силу немедленно…

Георгий Александрович широко и облегченно улыбнулся и закончил:

– Дорогие сограждане! Я с вами не прощаюсь. Я говорю вам до свиданья! Уходя в отставку, я не покидаю большую политику. В качестве лидера оппозиции я по-прежнему буду вести непримиримую борьбу за торжество в этой стране подлинно демократического самосознания…

Он обвел взглядом ярко освещенный кабинет, останавливаясь на лицах находящихся здесь людей – бледно-зеленых от ужаса сотрудников администрации, багрово-красных от возбуждения телевизионщиков и репортеров, – и еще раз широко улыбнулся…

Когда после выключения телекамер и поднявшейся вдруг сумятицы помещение наконец опустело, экс-президент, наверно, в последний раз зашел в персональный туалет, подмигнул самому себе в зеркале и тщательно вымыл руки. С раннего детства Георгий Александрович привык следить, чтобы ручки у него всегда оставались чистенькими.

Через десять минут после окончания трансляции президентского обращения в квартире Вячеслава Хомякова раздался телефонный звонок.

– Поздравляю, – послышался в трубке знакомый обволакивающий говорок. – Честно говоря, у меня были большие сомнения, что ваш план удастся. Тем более так быстро. Отдел «Пси» постарался?

– Да, конечно. Если откровенно, то я и сам не ожидал, что все случится так скоро… Но там, в отделе, есть одна новая сотрудница – настоящая ведьма! Потомственная!.. Впрочем, и психокарта объекта воздействия, которую составили наши ребята, способствовала успеху. Мы фактически только ускорили процесс принятия реципиентом нужного решения.

– Ну, что ж, я, хоть и не золотая рыбка, но готов выполнить любые ваши три желания… В пределах моей компетенции, конечно.

– Спасибо, – отозвался хозяин квартиры. – Надо бы наградить наших сотрудников. А насчет желаний… Подождем до вашего второго пришествия, Виктор Викторович.

– Ну, конечно, конечно, – со смешком произнес собеседник. – Тогда у меня компетенция будет пошире…

– А пока, – продолжил Хомяков, – мне тут Рома проспорил банкет на двести персон, так что приглашаю вас почтить его своим присутствием.

– Договорились… – в трубке щелкнуло, и зазвучали короткие гудки: «Бди-бди-бди…». Вячеслав Хомяков положил трубку, удовлетворенно кивнул и, погрозив кому-то кулаком, произнес:

– Вот так-то!..

Выручил

Сашка отозвал меня в сторонку и с чувством произнес:

– Друг, выручай!

Я молча полез в карман.

– Да нет, – остановил меня Сашка, – тут другое дело. Понимаешь, от жены совсем житья не стало. Пилит и пилит. Хоть вешайся!

– Так разведись.

– Да-а, разведись. Я было заикнулся – так она, знаешь, что заявила?.. Брошусь, говорит, под поезд! Как Анна, блин, Каренина. И записку оставлю: дескать, это ты меня злостно довел до самоубийства!

– Врет! – усомнился я. – Не бросится.

– Сам знаю, что врет, – вздохнул Сашка. – А все равно боязно. Назло мне она что хошь сотворить может. Особенно если вожжа под хвост попадет.

– Ну, хорошо, а я-то тут при чем?

– Будь другом, заведи с ней шуры-муры. А?.. Ну, постарайся! Ты ж холостой, какая тебе разница? А? Вдруг она в тебя влюбится? Тогда ведь точно меня бросит! Она ведь, если что решит, ни перед чем не остановится! Как танк!.. А я для порядка покочевряжусь – и уступлю. И дело с концом! А?..

Уломал. Взялся я за обольщение по всем правилам науки. Вздохи, цветочки, билеты на концерты… Пару раз в ресторан ее сводил. За Сашкин счет, конечно.

И знаете – клюнуло! Недели через две Сашка застукал нас в самый интимный момент. И даже по физиономии мне, подлец, пару раз съездил! Потом, правда, повинился: «Иначе, мол, она бы не поверила…»

Но это чепуха, фонарь под глазом скоро рассосался. Но она вдруг заявила, что пора идти в ЗАГС подавать заявление! Мол, с Сашкой они развелись, так что теперь она свободна и может выйти за меня замуж!

Я было на попятный: сперва, мол, давай проверим крепость наших чувств… Куда там! Она – как электромясорубка: если краешек зацепила – все, кранты! Пока в фарш не перемелет – не отпустит!

А Сашка, подлец, только ходит, посмеивается. Но от меня на всякий случай держится подальше…

Братцы! Пропадаю! Кто теперь меня-то выручит?..

Эгоист

Эгоист – это я. Так величает меня мой старый приятель Леша. Произносит он это слово вкусно, нараспев, отчетливо окая и растягивая звук «и». При этом Леша укоризненно качает головой, так что уши у него попеременно касаются то одного плеча, то другого.

Началось это еще в институте. Нас поселили в одной комнате общежития. В первый же день Леша заметил у меня японский галстук с драконами, подарок будущей тещи.

– Дай надеть, а? – ухватился за галстук Леша.

– Знаешь, – смутился я, – этот галстук мне как раз сегодня нужен.

– Жалеешь, значит, – скучающе заметил Леша. – А ты, оказывается, эгои-и-ист…

Галстук он у меня забрал. Насовсем. Так и повелось. Вскоре Леша носил мои рубашки и свитера, курил мои сигареты и писал моими авторучками. Дефицитные билеты в театры и на концерты тоже становились его добычей. Бывало, готовясь к сложному зачету, целыми днями просиживал я в читалке, выискивая в куче литературы золотые зернышки истины. А Леша потом отбирал у меня конспект, изучал его и спокойно получал вполне устраивающие его четверки. А стоило мне робко запротестовать, как тут же звучало привычное:

– Ну, ты эгои-и-ист…

Шли годы. Мы окончили институт, обзавелись мебелью, детьми и гастритом. Но по-прежнему Леша то и дело названивал мне.

– Привет, старик! – громыхал он в трубку. – Еду вот на дачу, а сынишку не с кем оставить. Хочу к тебе его привезти. Лады? Что говоришь? Болеешь? Ну, ты эгои-и-ист…

Приходилось пичкать балованного Лешиного отпрыска манной кашей и подбирать за ним осколки разбитой посуды.

– Слышь, старик, – гремел он в следующий раз, – у меня в квартире ремонт, а тут подбросили горящую путевочку в Болгарию. Выручай! Что? У тебя защита диссертации? А старый друг, значит, хоть пропадай? Ну, ты эгои-и-ист…

И я ругался с шабашниками, добывал за собственные деньги краску и обои в тон мебели и следил, чтобы полы были настелены ровно и без скрипа. А Леша, вынырнув наконец из Черного моря, весь загорелый, толстый и вальяжный, кисло обозревал свои похорошевшие покои и качал головой:

– Да-а, не слишком-то ты старался. Вот здесь пятнышко на обоях. А тут косячок кривоват… Что? Устал? Жалеешь, что для друга силы и время потратил? Ну, ты эгои-и-ист…

Однажды Леша пришел ко мне домой поздно вечером.

– Посидим, старик, вспомним былое, – произнес он, грустно улыбаясь и доставая бутылку хорошего коньяка.

Жена моя Лешу отчего-то терпеть не могла, ее как ветром сдуло к соседям, только дверь за нею хлопнула. Ну и мы хлопнули. По первой.

– Да, брат, – философически подвывая, заговорил Леша. – Ты, я вижу, цветешь. Сам, как огурчик, жена вон какая здоровая – чуть стенку не развалила….

Мы сидели на кухне, и после прощального удара жены дверью в буфете перезванивались рюмки. Леша помолчал, вздохнул и заключил:

– А что другу твоему худо, тебе, конечно, по барабану. Эгои-и-ист…

Я было запротестовал, но Леша грустно положил мне руку на плечо, и я умолк. Хлопнули еще по одной.

– Теперь вот только ты можешь мне помочь, – снова заговорил Леша. – Если ты мне друг, а не портянка… Понимаешь, под суд меня отдают.

– Да ты что! – ужаснулся я. – И серьезное дело?

– Ох, серьезное…Брак, приписки, подставные лица… Лет пять по совокупности, не меньше.

Хлопнули еще.

– Да, брат, не был бы ты эгоистом, мог бы меня крепко выручить.

– Это как же?

– Да очень просто… Понимаешь, не выдержу я на суде. Сердце ни к черту. Три микроинфаркта. Мне врач так и сказал: всякое волнение – смерть! Так что выпьем, брат, за упокой моей грешной души…

– Да я-то тебе чем могу помочь?

– А вот чем… Посиди за меня на суде.

– Это как?

– Ну, чего испугался? Эх, как был ты эгоист, так эгоистом и остался.

– Да ты что, Леша, ну как же я посижу? Ты – это ты, а я – это я.

– Да очень просто! Ты будешь не ты, а я.

– Так ведь мы даже не похожи!

– Да ладно тебе! Кто там будет разбираться? Судье плевать: подсудимый имеется – и ладно! Ну, сгорбишься, голову пригнешь. Вроде как от стыда. А спросят – раскаивайся и все подтверждай. Все равно они там всю подноготную раскопали…

– Да ты что, Леша, всерьез?.. У меня, между прочим, тоже невроз… И почки болят…

– Ну, конечно, тебе свои почки ближе к сердцу.

– Да и работа… Как я отпрошусь?

– Возьми отпуск без содержания.

– Да и вообще… – в отчаянии я хлебнул коньяку прямо из горла. – Как это так можно?

– Так, значит… – Леша скорбно покачал головой. – А я-то думал, мы друзья… Ну, ладно, покупай венок мне на похороны… Только не из роз, я розы не люблю…

Как проходил суд, честное слово, не помню. Знаю только, что после объявления приговора меня сразу взяли под стражу. Даже с женой не успел проститься. И вот уже третий год сижу… Впрочем, это только говорится: сижу. На самом-то деле, сидеть здесь особо не дают. Климат, правда, здоровый, кормят простой пищей. Я сбросил лишний вес, постройнел. Физический труд, знаете ли, лучшее лекарство от всех недугов.

Леша пишет мне довольно-таки часто. Заявить об ошибке ему все никак не с руки: то жена в положении, то у нее выкидыш, то сын женится, то тестя на пенсию провожают. Письма от него все теплые, сердечные. «Не будь эгоистом, старик, – подбадривает он меня, – работай там на совесть. И веди себя примерно. А то ведь такую характеристику дадут, что потом даже обратно в тюрьму не примут. Мыкаться-то потом с этой характеристикой мне придется. Так что трудись, как я сам трудился бы…»

Тружусь. А что мне еще делать?..

Игра

Думать Витек не умел. Мысли, изредка посещавшие его коротко остриженную голову, вряд ли можно было назвать мыслями. Скажем, желудок, завершив обработку полученной пищи, посылал сигнал в соответствующие инстанции, и малоподвижные нейроны Витькиного мозга замыкались в привычную цепь: «Надо пожрать…». А чаще всего сигналы внешнего мира, минуя стадию обдумывания, сразу переходили в стадию делания, и крепкое двадцатишестилетнее тело Витька успешно выполняло запрограммированные функции, а мозг тут же все забывал и снова становился ровным и гладким, как вода в глухом лесном болотце. Звенел будильник, и Витек, не утруждая себе голову, бежал умываться; загорался красный свет светофора, и его конечности сами собой выжимали сцепление и тормоз, перекладывали в нужное положение рычаг переключения скоростей; прижимались к его груди крепкие, прохладные Танькины груди – и тут все полагающиеся рефлексы возникали незамедлительно.

Неудобство во всем этом было только одно: Витек не умел оставаться в одиночестве. В привычной компании он слыл рубахой-парнем, своим в доску. Мог и на гитаре слабать, и цыганочку с выходом откаблучить, и мгновенно бросить, как полешко в угасающий костерок, слыханную-переслыханную, но безотказно вызывающую смех остроту.

Кстати, он вообще выражался по преимуществу раз и навсегда закрепившимися в его сознании формулами. «Сделаешь?» – спрашивал, к примеру, завгар. И он мигом откликался: «Будьте уверочки! Заяц трепаться не любит». А то, бывало, похлопывая промасленной ладонью по карману комбинезона, сообщал приятелю: «Зряплату получил. Что-то ноги стали зябнуть – не пора ли нам…» – «Дерябнуть!» – радостно подхватывал приятель, родная душа.

Иногда Витек обзаводился подхваченными где-то новинками. Одно время он к любому мало-мальски знакомому человек вдруг цеплялся: «Пойдем!». И когда тот простодушно интересовался: «Куда?», с жизнерадостным гоготом орал: «Толкать верблюда!». Однако новинки через некоторое время все-таки исчезали, а вот привычные формулы оставались.

Но это все в компании, на людях. Зато оставаясь в одиночестве… Тогда он сразу словно каменел, наливался сонливостью, небольшие, обычно шустрые глазки полуприкрывались реденькими белесыми ресницами, и, тупо уставясь в одну точку, он застывал, как выключенный на время перекура станок. Одно слава Богу: жил Витек в общежитии, питался в рабочей столовке, а стало быть, довольствоваться собственным обществом ему почти что и не приходилось. Разве что в рейсе, пока не напросится попутчик, а это – сущие пустяки.

Вот и сегодня, выехав на окраину, Витек чуть притормозил у автобусной остановки, где, как правило, всегда околачивалось с десяток пассажиров на любой вкус. Но на этот раз там никого не оказалось. Видно, совсем недавно подчистил всех странствующих и путешествующих очередной рейсовый автобус. Витек недовольно хмыкнул, не спеша закурил и – делать нечего! – отправился дальше.

В небе только-только догорел рассвет. Роса сгустилась серенькой мглой, постепенно оседая на неспешно дозревающие хлеба, на жиденькие перелески, на петляющую по холмам и пригоркам асфальтовую дорогу. Все вокруг было такое виденное-перевиденное, все так намозолило глаза, что от скуки в голове у Витька тоже поплыл серый, нудный туман.

Внезапно в зеркале заднего вида замельтешил посторонний предмет. Туман в голове мигом развеялся. «Машина», – отметил обрадованный какой-никакой, а новинкой мозг. И уточнил: «„Жигуленок“. Окрас вишневый». Чуть погодя поступила очередная информация: «Хочет обогнать».

Свой темно-зеленый КамАЗ Витек ценил и уважал, пожалуй, больше, чем даже интимную подругу Таньку. Не слишком вдаваясь в теорию, он собственноручно перебрал по винтику весь двигатель и прочие системы и механизмы. Где надо, подчистил, где следовало, притер. Что-то заменил. Теперь машина у него ходила, как Христос по зыби морской. Во всяком случае, «Жигули», да к тому же далеко не новые, он так легко пропускать не собирался.

Как всякий профессионал, Витек презирал любителей и охотно устраивал им мелкие пакости. Поэтому нога его тут же прибавила газу, а руки чуть заметно довернули баранку влево – так, чтобы перекрыть дорогу наглецу-преследователю.

Но вишневый «жигуленок» тоже попался упрямый. Он попер еще дальше влево, на полосу встречного движения, одновременно прибавив скорости. Думать тут было нечего. Витек вывел КамАЗ еще левее, подставляя под едва возвышающийся над землей капот «жигуленка» свой высокий и прочный задний борт.

Хитрый «жигуленок» будто того и ждал. Он резко вильнул вправо и снова пошел на обгон, теперь уже по самой бровке. Но Витек и к этому был готов. Его руки и ноги дружно сработали, перекрыв возникшую было лазейку.

В такой ранний час дорога радовала своей пустотой, и две машины могли спокойно продолжать свою увлекательную игру. Предугадывая все ухищрения «жигуленка», Витек артистически работал баранкой, рычагами и педалями, уверенно отбивая наскоки соперника.

Дорога пошла вверх, впереди замаячила вершина очередной горки. Дымка почти что развеялась. Поднявшееся впереди солнце игриво зарезвилось в крохотных брызгах росы, осевших на лобовом стекле. Витек часто заморгал, прищурился…

Навстречу ему из-за горушки вылетел грузный туристический «Икарус». Витек едва успел переложить руль вправо. И тут же заметил метнувшегося в узкий просвет слева «жигуленка». Мозг автоматически зарегистрировал: «В „жигуленке“ пятеро: два мужика, две бабы и пацан на заднем сиденье… Белобрысенький… Дразнится, козу показывает…»

«Икарус» был уже тут как тут. Он пер на «жигуленка», как бык на зазевавшегося соперника. Послышался истошный визг тормозов, легонькая вишневая машина вылетела на самый край шоссе, к кювету. Еще немного и…

Шумно ударил по ушам пролетевший впритирку «Икарус». И тут же КамАЗ вынесло на самый взгорок, и он круто ухнул вниз по склону. У Витька привычно екнуло сердце. Как и следовало экономному водителю, на спуске он выключил зажигание. Ветер со свистом врывался в кабину сквозь щель над приспущенным для прохлады стеклом.

А позади было тихо… И пусто.

Витек напряженно вглядывался в зеркало заднего вида. И впервые за всю свою жизнь, словно сон наяву, видел там то, чего не было перед глазами. Он видел дрожащий от напряжения вишневый «жигуленок», сжатые скулы мужчины-водителя, улыбающиеся лица женщин и поднятую в дразнящем жесте руку белобрысого пацана…

Перекур

– Ну, и стерва же ты, Светка! – вместе с табачным дымом выдохнула Галина и ткнула окурок в блюдце с нарезанным лимоном. Ее круглое миловидное лицо расплылось и раскраснелось, глаза замаслились, а размазавшаяся в правом уголке рта губная помада создавала впечатление ехидной кривой улыбочки.

Светлана, увлеченно трещавшая о том, каких усилий ей стоило организовать свою серебряную свадьбу, поперхнулась на полуслове.

– Ты чего? – откашлявшись, спросила она свою лучшую подругу. – С катушек съехала? Ты вот что, – она озабоченно оглядела Галину. – Ты больше не пей. А то что-то тебя совсем развезло…

Из «залы» в кухню долетали звуки ритмичной музыки, смех, выкрики и прочий шум, сопутствующий праздничным гуляньям. А здесь было тихо, уютно, и можно было спокойно перекурить.

– Нет, ты правда стерва! – упорно гнула свое Галина.

– Галка! Прекрати!

– А что, нет? – Галина зажгла еще одну сигарету, глубоко, по-мужичьи затянулась и отхлебнула из стоящего тут же, на столе стакана минеральной воды. – Это я тебе хоть пьяная, хоть трезвая скажу!

– Ну да, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

– А если и так? Вот ты прожила со своим Колей четверть века. А скажи-ка, подруга, сколько раз за это время ты бегала налево? А?.. Мишку помнишь? Помнишь?.. А рыжего Саньку?.. А этого, как его…

– Хачика, – подсказала Светлана, откидываясь назад и тоже глубоко затянувшись. – А еще Витюшу, Лешу, опять Мишу, только другого, толстого, а потом Женечку-лапочку… И еще, и еще… Всех помню! Всех!

– Ну и не стерва ты после этого? Коля-то тебе верен! А ты ему врешь, как сивый… как сивая кобыла!

– Зато ты у нас святая! – презрительно скривила губы Светлана. – Ты у нас правду-матку любишь.

– Да! Люблю!

– Вот и сидишь сейчас всеми забытая и брошенная.

– Зато честная!

– Ну, конечно, зато честная…Нет, если я стерва, то ты, Галка, просто дура! Причем круглая и набитая!

– Нет, ты скажи! Как ты можешь с чужими мужиками трахаться при живом муже? Скажи!

– А ты не трахалась?

– Трахалась! Когда влюблялась! И никогда этого не скрывала!

– Вот потому и замужем была четыре раза… А сейчас сидишь на бобах. Влюблялась она, видите ли! Я тоже влюблялась! Каждый раз! Только вот мужа не бросала. И ничего ему не говорила.

– А почему?

– А потому что в других я влюблялась, а его просто люблю!

– А какая разница?

– А вот такая! Любят, подруга, сердцем, поняла? Сердцем!

– А влюбляются печенкой, что ли?

– А влюбляются, подруга, мандой.

– Чем-чем?

– Мандой! Кункой… Вагиной, если тебе так понятнее. И ты, Галка, по-настоящему-то никого и не любила. В том числе и первого своего, Пашку. Парень-то был – золото! На тебя только что не молился. А ты его сменяла на какого-то обормота… Правда, трахался он залихватски.

– А ты-то откуда знаешь?

– Про Жорку-то? А я лично проверила, что это ты в нем такого нашла. Вот так-то!

– Ну и стерва!

– Да, стерва! Зато у меня в доме тишь да гладь, да божья благодать. И свадьбу серебряную вот отмечаю. А ты вот такая вся из себя честная да благородная, а сидишь тут одна на кухне. И спать ляжешь одна!.. Ну и кому лучше?

В кухню сунулась красная морда какого-то мужичка.

– Светочка! – заорал он. – Пошли! Там тост за вас с Колькой поднимают… Горько! Нечего тут от народа прятаться!

– Идем, – поднимаясь и гася окурок, ответила Светлана.

Контакт

Была суббота, канун Троицы. Лидия Петровна затеяла пироги. В кухне исходила жаром и паром духовка, ровно гудел воздухоочиститель, балаболил про всякую всячину слушаемый краем уха радиодинамик.

Муж, Алексей Михайлович, решил тем временем принять ванну.

– Полежу часок, откисну как следует, – предупредил он жену. – Заодно вот и газетку про «летающие тарелочки» почитаю.

В хлопотах время летело незаметно. Лидия Петровна выгрузила наконец последнюю порцию аппетитно пахнущей выпечки, выключила газ и взглянула на часы. Шел уже шестой час. «Скоро ужин, – подумала хозяйка, – потом вроде по второй программе футбол показывают. Чтой-то мужик-то мой помалкивает?..» Она стукнула ложкой по выходящему в кухню окошку туалетной комнаты и крикнула:

– Эй! Ты там живой?

Никто не откликнулся.

– Леш! Заснул, что ли?

Лидия Петровна решительно двинулась в туалет, отдернула занавеску…

Ванна была пуста.

Лидия Петровна сперва застыла, выпучив глаза и разинув рот. Потом медленно огляделась. Все находилось на месте: ванна, унитаз, стиральная машина, шкафчик, полочки, другие мелочи. На мокром кафельном полу валялась развернутая газета… Мужа не было.

У Лидии Петровны захолонуло под сердцем, она суетливо заглянула под ванну, за унитаз, даже в стиральную машину и наконец склонилась над ванной, уставясь в мутную, пышущую влажным теплом воду. В нос шибало хлоркой и еще чем-то тягостным, сладковатым. У Лидии Петровны закружилась голова, перед глазами замелькали леденящие душу кадры перевиданных за последние годы американских ужастиков, где людей запросто резали на куски бензопилой, пропускали через мясорубку и бесследно растворяли с помощью кислоты вот в такой же обыкновенной ванне. Преодолевая дурноту, она принялась бестолково шарить по всей квартире. «Надо соседа позвать, – наконец пришло ей в голову. – Он в милиции служит, может, разберется…»

Сержант милиции Дима Петухов отнесся к делу серьезно. Невысокий, белобрысенький, в тренировочном костюме с олимпийской символикой и форменной милицейской фуражке, он деловито походил по квартире, скрупулезно осмотрел место происшествия, то есть ванну и туалет, поинтересовался, что еще пропало.

– Да ничего не пропало! – махнула рукой Лидия Петровна. – Даже вся одежка его цела. Так голый и пропал… Разве что полотенце махровое прихватил… И куда он мог в таком виде уйти?

– Уйти? – Дима многозначительно покачал головой. – У вас баночка найдется? Ну, такая, из-под майонеза… Возьмем воду на пробу. Прямо сейчас и отнесу. Люде отдам, пусть анализ сделает.

Жена у Димы работала в аптеке недалеко от дома.

– Ты что! – Лидия Петровна, ахнув, зажала рот ладонью. – Думаешь, он… Думаешь, в ванне растворился?

– Гражданка, – успокоительно-официальным тоном проговорил Дима, – не волнуйтесь. Пока рано делать выводы… Вы говорите, муж лежал в воде часа полтора, так? За это время никто к вам на заходил, никто не выходил, так? Но ведь вы могли и не услышать, так? Вот и проверим все версии… Между прочим, сами знаете, какая сейчас у нас в реке вода. Спускают туда черт-те что!

Дима набрал в баночку воды и ушел, а Лидия Петровна, уставясь на стынущую ванну, принялась потихоньку всхлипывать. Неужто и правда – растворился ее благоверный в этой подозрительно мутной, с маслянистыми пятнами и желтоватым оттенком воде?..

Внезапно курлыкнул дверной звонок. Лидия Петровна, даже не заглядывая в «глазок», широко распахнула дверь. У порога стояла соседка снизу, Мария Пантелеймоновна, молодая пенсионерка, которая всегда все узнавала раньше других.

– Лид, слышь-ка, – зачастила она, – твой мужик – он че?

– Пропал! – взрыднула Лидия Петровна.

– Да не-ет! Где ж он пропал? Он вон он – сидит у памятника в скверике на Ново-Вокзальной, весь голый, одним полотенцем прикрытый, и чего-то проповедует… Про другие планеты. Он че, трехнулся у тебя, что ли?

Лидия Петровна и сама не помнила, как примчалась на угол Победы и Ново-Вокзальной. В расположенном там скверике уже собралась толпа, даже пробиться было нелегко.

Алексей Михайлович сидел по-турецки прямо под бюстом местного дважды Героя. Махровое полотенце опоясывало его бедра, покрытая волосами грудь лоснилась от пота, белесое брюшко мягко колыхалось, как наполненный молоком целлофановый пакет. Глаза у мужа были полузакрыты, он качался из стороны в сторону и нараспев выговаривал:

– Харе рама! Христос воскресе! Ля илля иль Алла!.. Экипаж космического корабля приветствует землян с ближней орбиты. Космонавты Иисус, Моисей, Будда и Магомет готовятся передать важное сообщение…

Народ посмеивался, но слушал внимательно. Лидия Петровна будто приросла к земле, только беззвучно шевелила губами: «Леша… Леша…»

Подъехала скорая. Врач и санитар пробились сквозь толпу, стали поднимать Алексея Михайловича. И тут вдруг вмешался крепкий молодой мужик с окладистой бородищей и длинными, как у попа, курчавыми волосами.

– Оставьте его! – заверещал он удивительно тонким, пронзительным голосом. – Не видите – он в контакте с внеземной цивилизацией!

– А ты кто такой? – грубо оттолкнув его, рявкнул врач. – Может, и тебя заодно прихватить в дурдом?

– Попрошу повежливее! Я кандидат наук! Известный уфолог!.. Как вы не понимаете? Это же историческое событие! Прямо на глазах у народа происходит контакт с высшим разумом!

– Да пошел ты!

Врач с санитаром, поднатужась, подняли наконец Алексея Михайловича и понесли к машине. Народ нехотя расступался, бородатый мужик шел следом и визгливо поносил невежественную отечественную медицину.

Тут и у Лидии Петровны голос прорезался.

– Леша! – отчаянно заверещала она.

Но мужа уже и след простыл: увезли в психушку. Как потом оказалось, на ближайшие полгода…

Еле-еле, на ватных ногах Лидия Петровна дотащилась до дома. У двери уже ждал ее хмурый сосед-милиционер. Он сунул ей пустую баночку и сообщил:

– Первичный анализ произвели. Обнаружен сильный… – Дима запнулся, потом по слогам выговорил: – Сильный гал-лю-ци-но-ген… Короче, крутой наркотик…

Прошло время, переживания того дня не стерлись, но изрядно потускнели. Лишь иногда субботним вечером Алексей Михайлович, ухмыляясь, заявляет:

– Неделька трудная выдалась. В ванне, что ли, помыться?

– Я тебе дам ванну, наркоман несчастный! – с ходу заводится Лидия Петровна. – Опять на другие планеты полетать захотелось? Душ лучше прими, а потом стопочку выпей.

– Стопочку – так стопочку, – торопливо соглашается муж. – За контакт с братьями по разуму.

И еще одно действует Лидии Петровне на нервы: вокруг дома так и шастают проходимцы. Уфологи, «контактеры», экстрасенсы всех мастей. Липнут, точно мухи к пирожному. А когда Лидия Петровна гонит их прочь, ругаются по-черному:

– Дура-баба! Такого контактера губишь! Отдай своего мужика нам – мы из него мировую звезду сделаем!.. В Америку повезем!.. И тебя заодно прихватим. Хоть поглядишь, как в других странах люди живут… Ну, что? По рукам?..

Осложнение после гриппа

Характер у Алевтины был далеко не ангельский. Тяжелый, если уж честно, был характер. Чем она особенно всех донимала, так это неукротимым стремлением везде навести надлежащий, по ее разумению, порядок.

Стоило ей войти, к примеру, в автобус, как она тут же принималась наставлять водителя, как правильно вести машину, а пассажиров уличать в неумении вести себя в общественном транспорте. Милиционеров она учила бдительности, продавцов – вежливости, от врачей добивалась чуткости, а учителям втолковывала разницу между дедукцией и дидактикой.

Когда Алевтина приходила с работы домой, муж и двое ее сыновей забывали о покое. То и дело на весь дом при поддержке резонирующих по последнему слову строительной техники перекрытий и перегородок разносился ее тренированный голос:

– Ты чего спину горбишь? А уроки сделал? Да кто же так подметает! Это ты до сих пор копаешься с ужином? Ты когда-нибудь от газеты оторвешься? Да разве так надо руки мыть?..

Мужчины у нее в доме были пуганые, они и ходили-то по комнатам, как зайцы по огороду, – подергивая ушами и время от времени замирая с поднятой лапой.

И вот однажды ранней весной Алевтина заболела гриппом.

– Волновать больную надо поменьше, – осмотрев хозяйку, посоветовал врач.

Мужское население квартиры провело короткое совещание и постановило: все делать, как следует!..

Казалось, в доме поселились ангелы. Муж и сыновья вовремя приходили домой, своевременно ужинали, мгновенно мыли посуду, ухитряясь не забрызгать при этом водой пол и стены, и сразу же наводили в доме порядок. Муж забыл, когда в последний раз смотрел телевизор и читал газеты. Домашний фартук стал ему привычнее галстука. Сыновья умудрялись приносить из школы пятерки, на худой конец – четверки, держали в чистоте тетради, не пачкали чернилами ни рук, ни рубашек. Они безотказно летали в магазин, не дрались по пустякам, как частенько случалось раньше, и безропотно ложились спать в восемь часов…

А больная все хворала. Температура уже опустилась до нормы, но она почти ничего не ела, плохо спала и часто плакала. Доктор выстукивал ее, словно сыщик в поисках тайника, но ничего не находил. Только разводил руками:

– Видимо, грипп дал осложнение на нервную систему. Надо ждать… Пройдет кризис – и дело пойдет на поправку.

Между тем подошел день рождения Алевтины. Мужчины решили, что все-таки отпразднуют его в семейном кругу.

Было как раз воскресенье. С утра в доме всё вылизали до блеска. Муж испек торт. Алевтина лежала на диване тихая, бледная, гладко причесанная. Ее худые пальцы бессильно теребили накрахмаленный пододеяльник.

Выстроившись в шеренгу, мужчины подошли к дивану.

– Дорогая наша мама… – начал старший из сыновей, и у Алевтины из глаз обильно заструились слезы. – Мы тебя поздравляем…

Но тут у младшего сына, а он, как на грех, держал торт на большом фаянсовом блюде, – так вот, у него вдруг зачесалось в носу. Не в силах сдержаться, он закрутил головой, зажмурился и…

– А-ап-чхи!..

Торт качнулся и, неторопливо скользнув по блюду, шмякнулся на пол. Разноцветная масса расплылась по коврику у дивана…

Алевтина содрогнулась. На ее синевато-бледном, почти прозрачном лице проступили пурпурные пятна. Слезы, зашипев, испарились на щеках, точно масло на раскаленной сковородке. Алевтина резко оторвала голову от подушки, села и взглянула на мужчин. Ох, какой это был взгляд!..

Растерявшийся старший сын, пачкая рукава рубашки, принялся собирать полужидкое месиво прямо руками. У Алевтины побелели скулы. Она подбоченилась и хрипло спросила:

– Это кто же так грязь убирает?

Муж метнулся на кухню и схватил первое, что попалось на глаза, – веник.

– Да кто же веником-то?.. – крикнула Алевтина и вскочила на ноги. – Ну-ка ты, – она ткнула пальцем в старшего сына, – тащи коврик в ванную! А ты, – это уже младшему, – помогай, чтобы ничего не уронить!.. Да поаккуратнее! А ты, – она обратила взор на мужа, – живо включай горячую воду!..

Через полчаса в квартире дым стоял коромыслом. Алевтина яростно мыла и чистила, грозно пекла блины с творогом и гоняла мужчин с поручениями.

Кризис, кажется, миновал…

Парик

Если в самом центре Москвы, где-нибудь в окрестностях Красной площади, вы увидите человека, который, замерев и приоткрыв рот, отсутствующим взглядом уставился то ли вдаль, в неведомые пределы, то ли внутрь самого себя, в еще более неведомые глубины, – не удивляйтесь: это не поэт, ухвативший за хвост шалунью-рифму, и не физик, силящийся примирить в одной формуле интеграл с дифференциалом. Скорее всего, это рядовой житель российской провинции, тщательно прочесавший универмаги и вещевые рынки столицы и теперь мучительно соображающий: «Жене колготки купил… Теще электромясорубку отхватил… Григориванычу прокладки выискал… Что еще-то?»

Именно так, пригнувшись и шевеля губами и пальцами, стоял у аптеки № 1, что на Тверской, бывшей улице Горького, Петр Тимофеевич Батников, когда его вдруг окликнули:

– Петух! Здорово! Вот это встреча!

Петр Тимофеевич вздрогнул, проглотил слюну и, точно ныряльщик, оттолкнувшись от дна подсознания, вернулся на поверхность, в реальную жизнь. И обнаружил, что его хлопает по плечам и спине, бурно радуясь при этом, солидный мужчина солидного роста в солидной дубленке и с солидным дипломатом. Но зато, несмотря на мороз, без шапки, кашне и перчаток. Самым заметным в его внешности были волосы: пышные, иссиня-черные, с легкой проседью, они красивыми волнами ниспадали на уши и воротник, переливаясь вороненой сталью под бледным январским солнцем.

– Да ты что! – продолжал кричать мужчина. – Забыл меня, что ли? Мы ж с тобой десять лет на одной парте сидели! Я ж Санька Зайчевский!.. Ну, Заяц, Заяц!..

Банальная ситуация, скажете вы. И будете правы. Здесь, на крохотном пятачке, который наши златоусты в не такие уж давние времена величали не иначе, как «сердце Родины», ежесекундно встречаются друзья и сослуживцы, любовники и враги, ветераны и однокашники из Калининграда и Владивостока, Одессы и Воркуты. Чиновники из соседних учреждений, которые годами не виделись в родном городе и общались друг с другом только при посредстве входящих и исходящих, вдруг сталкиваются где-нибудь в гумовском переходе и с криком «Земляк!» бросаются друг другу в объятия. Думаю даже, что и женам, которые разыскивают непутевых мужей, скрывающихся от уплаты алиментов, чем плакаться в милиции, проще бы наладиться сюда, в эту пеструю, шумливую толпу, которая не иссякает от рассвета до полуночи.

Словом, Петр Тимофеевич довольно быстро припомнил друга детства. Смутило одно – волосы.

– Слушай, – сказал он после того, как первый цикл воспоминаний закончился. – Ты что, париком обзавелся? А? Ты же, помнится, еще тогда лысым был…

– Я? – удивился Зайчевский. – А-а, верно… Знаешь, моя матушка, царство ей небесное, была медсестрой и еще со времен войны страшно боялась вшей. Вот и брила меня раз в неделю наголо. До самого выпускного вечера!.. Потом уже, в институте, я отрастил, конечно, шевелюру. Сам не ожидал, что такая буйная окажется.

– Да ладно тебе темнить, – подмигнул Петр Тимофеевич. – Небось, паричок отхватил какой-нибудь импортный… Признавайся! Откуда привез? Германия? Париж?.. Нет, скорее Япония. Угадал? Открой секрет по старой дружбе. Мне ведь тоже хочется покрасоваться. А то вишь, какая пакость на голове образовалась. Аж самому противно, – и он, приподняв шапку, сверкнул обширной номенклатурной лысиной.

– Ну, ты даешь! – расхохотался Зайчевский. И тут же перевел разговор. – Слушай, поехали ко мне. С женой моей познакомишься, посидим, потолкуем. Мой «фордик» во-он там стоит, дожидается…

Но в мозгу у Петра Тимофеевича уже сидела заноза. Чуял он: что-то Заяц финтит! Да и перспектива обзавестись такой же вот пышной шевелюрой распаляла воображение. Поэтому, пока они петляли по московским улицам, и хозяин, крутя баранку, продолжал возбужденно молоть языком, Петр Тимофеевич, хмыкая и поддакивая, положил руку на спинку водительского сиденья, примерился, прицелился – да ка-ак дернет приятеля за локон!..

Когда он снова открыл глаза, вокруг было белым-бело и светлым-светло. «Больница… – решил Петр Тимофеевич. – А может… рай…» И втянул носом воздух. Пахло карболкой и перловой кашей. «Значит, больница…» Он скосил глаза и увидел, что лежит в тесной двухместной палате затянутый по самую грудь в гипсовую броню. На соседней койке громоздился белый кокон, из которого торчала взлохмаченная черноволосая голова. Голова повернулась к нему и произнесла с выражением:

– Ты что, совсем чокнулся? Хорошо еще, не до конца гробанулись!

Петр Тимофеевич с упреком откликнулся:

– Я же тебя как человека спросил: где взял паричок? А ты темнишь… Вот и дотемнился!

– Да не парик это, не парик! – чуть не плача, закричал Зайчевский. – Я ж тебе русским языком объяснил!

Но Петр Тимофеевич только улыбнулся с ехидцей и показал приятелю фигу, благо руки у него были целы и невредимы.

– Так я тебе и поверил! Ну, ничего, лежать нам тут с тобой долго. Расколешься!

Однако Заяц оказался крепким орешком. Нашла коса на камень. Чего только не пробовал Петр Тимофеевич: и молил, и угрожал, и деньги предлагал солидные. Все напрасно! Пришлось решиться на крайнюю меру.

Однажды вечером, когда в палате потушили свет и только луна да фонарь за окном кое-как разжижали чернильную тьму, Петр Тимофеевич вытащил из тумбочки видавшую виды механическую бритву «Спутник» и, зажав зубами краешек футляра, осторожно, на одних руках, перевалился с кровати на пол. Зайчевский шепотом спросил:

– Ты чего?

– А ничего! – переводя дух, отозвался Петр Тимофеевич. – Сейчас вот доберусь до тебя и побрею наголо.

– З-зачем?

– Где-то там фирменный знак должен же быть, под волосами…

Вы пробовали когда-нибудь стричь волосы бритвой «Спутник»? Адский труд! Но чего-чего, а упорства Петру Тимофеевичу было не занимать. Зайчевский лежал молча, только всхлипывал, когда бритва слишком уж дергала волосы. Наконец последний клок шевелюры упал на подушку.

– Ну-ка, что тут у тебя имеется? – хрипло пробасил Петр Тимофеевич. – Ишь ты, ничего!.. Значит, все-таки с изнанки…

И он вытащил изо рта лезвие «Нева» для безопасной бритвы.

– Сейчас подпорем, – деловито пробормотал он, – отвернем краешек… Да ты не боись, я аккуратно…

– Стой! – даже не прошипел, а просвистел Зайчевский. – Сдаюсь! Все расскажу, только не режь!

– Вот так бы и сразу! – вздохнул Петр Тимофеевич. – Ну, валяй, выкладывай. Из Японии, небось? Угадал?

– Да, из Японии. Два года назад привез.

– Ставил там? На клею?

– Точно!

– Адрес давай!

– А?.. Что?.. А-а… Ну, слушай: Токио, Гиндза, седьмой проезд, дом сорок шесть…

– К кому обращаться?

– Там парикмахерская. Мастер – Тояма Токанава.

– Берет дорого?

– Почти как за цветной телевизор.

– Ну, ладно, поползу обратно, – вздохнул Петр Тимофеевич. – Но гляди: если надул – пощады не жди! Прямо с кожей парик отдеру!..

Сейчас Петр Тимофеевич уже дома. Копит валюту для поездки в Японию. Частенько рассказывает о парике друзьям и сослуживцам. И всегда заключает:

– Все-таки японцы – молодцы! Вещи делают – закачаешься! Представьте себе: у Зайца после моей стрижки волосы на парике начали заново отрастать! И совсем как настоящие, не отличишь! Во дают, а?..

Тут он обязательно крутит головой и восхищенно причмокивает.

Разговор с Господом

Бог Саваоф в белом, не первой свежести халате сидел за огромным письменным столом и почем зря костерил шариковые авторучки. С десяток этих достижений земной цивилизации он уже успел отправить в мусорную корзину, прежде чем одна из них наконец-то соизволила выпустить синюю пасту. Бог обрадовано огладил окладистую, с алюминиевым отливом бороду, пододвинул опросный бланк размером с небольшую простыню и вопросил:

– Сообщи-ка, раб божий, анкетные данные.

Раб божий сидел, точнее – полулежал в неловкой позе в громоздком кожаном кресле с высокой спинкой и металлическими подлокотниками. Голову, запястья и щиколотки у него охватывали стальные обручи с отходящими к серому пульту разноцветными проводами. На пульте то и дело загорались и гасли лампочки, позванивали звоночки, подрагивали стрелки.

– Уж не детектор ли лжи, Господи? – робко поинтересовался раб божий.

– Он самый, – ответствовал Саваоф, но тут же спохватился: – Вопросы здесь задаем мы! Твое дело отвечать, как на духу!.. Итак, анкетные данные. Да поживей! Некогда мне тут с вами валандаться!..

Раб божий сообщил имя, гражданство и прочие персоналии. Бог пощелкал кнопочками, и на экране монитора появился серый скоросшиватель с крупной надписью «Дело №… Начато… Окончено…». Саваоф бегло просмотрел несколько страничек, присвистнул:

– Ого! Даны были тебе дарования редкостные, силы великие. Согласно перспективному плану на ближайшие пять тысяч земных лет полагалось тебе совершить эпохальное открытие. Ну, давай, предъявляй свое открытие! Где оно?

– Виноват, Господи! – покаялся раб.

– Сам вижу, что виноват, – поморщился бог. – Что ж, будем разбираться. От этого, между прочим, и наказание зависит. Да не вздумай врать, детектор все покажет.

Саваоф потер глаза, достал очки, вгляделся в монитор.

– Институт ты окончил с красным дипломом. Место тебе выделили прекрасное. А ты не поехал. Почему?

– Женился я, Господи.

– Женился – это хорошо, это дело богоугодное. Ну и что из этого следует?

– Жена не захотела уезжать в глушь… Да и сын у нас родился, теща помогала нянчить…

– Ну, ладно, пошел ты работать в столице. Тоже неплохо устроился. Уже и к открытию стал подходить. И вдруг все бросил…

– Мать заболела, Господи.

– Ну и что?

– Пришлось взять ее к себе, ухаживать за ней.

– У нее ж и другие дети были.

– Да, но у них были свои важные дела.

– А мать-то все равно умерла.

– Умерла… Пять лет проболела – и умерла.

– И опять ты начал почти сначала. Догнал коллег, стал потихоньку опережать… И снова стоп-машина!

– Второй ребенок родился. Пришлось и за ним ухаживать.

– А жена? Теща?

– У них ведь тоже работа!

– Тебе было поручено сделать великое открытие, а у них – так, обычная службишка. Разве можно сравнивать?

– Вот и жена говорила, что нельзя. Я, говорит, надрываюсь и на работе, и дома, а ты только сидишь и в одну точку смотришь. И кому они, говорит, вообще нужны, эти твои формулы?

– Человечеству, небось, нужны! Вот ты не сделал свое открытие, а теперь такой, как ты, только через пятьсот лет появится. Прогресс затормозился. Так?

Бог махнул рукой и вздохнул. Где-то далеко внизу от этого вздоха родился тайфун, окрещенный позднее Алисой.

– Ну, давай дальше.

– Жена запилила. Денег не хватало. Пришлось браться за преподавание, репетиторство и прочую ерундистику. Думать приходилось урывками.

– А ты бы бросил жену-то.

– Так ведь совестно как-то.

– Совестно ему! А божественного предназначения не выполнить не совестно?.. – Бог задумчиво почесал авторучкой за ухом. – Что же с тобой делать? Что тебе присудить за грехи твои?..

– Воля твоя, Господи, – склоняя чело, ответствовал раб божий.

Первым делом

На двери табличка: «ПРОЦЕДУРНАЯ», чуть ниже пришпилена бумажка с надписью от руки: «По списку № 1».

В мягких, удобных креслах ожидают очереди двое пожилых мужчин. Оба увлеченно читают свежие газеты. Один из мужчин – с чубом, начесанным на левый глаз и маленькими усиками под носом – неодобрительно хмыкает:

– И что у вас там творится, в России! Болтают, болтают…

Второй – рябоватый, тоже с усами, но пышными, во всю губу – хмуро соглашается:

– Да, болтунов развелось немало. Прямо скажем, проболтали империю. А ведь какая страна была – весь мир поглядывал с удивлением и опаской. И вот – довели до ручки!

– Значит, капут России? – ехидничает чубатый.

– Ну, нет! – ухмыляется в усы рябой. – Болтуны болтунами, а есть еще в стране и люди дела. И название себе они взяли подходящее: национал-большевики.

– Название хорошее, Иосиф Виссарионович. Мы тоже в свое время назывались национал-социалистами. Потом уже сократили до нацистов.

– Еще генерал там один был. Решительный мужик. Ох, как он рубанул по оппортунистам!

– Да, – соглашается чубатый. – Это по-нашему.

– А этот, из перерусских русский? У которого отчество подкачало? Как он заявил? «Придя к власти, мы железной рукой наведем порядок…» Да, я всегда говорил: первым делом должен быть порядок. Будет порядок – будет и социализм. Будет социализм – будет и хорошая жизнь.

– Согласен, – вставляет чубатый. – Порядок нужен. Я бы только уточнил: новый порядок!

– И не просто новый, а железный! Миллионов десять расстрелять, миллионов двадцать посадить – и все!

– А сионисты шум не поднимут? Знаете, это всемирное еврейство…

– Да ну, ерунда! Это в Германии каждый человек на счету. А Россия большая, народу там столько, что никакая перепись не учтет. Для нее пара десятков миллионов – капля в море. Никто и не заметит!..

Дверь с табличкой распахивается, оттуда доносятся крики, стоны, пышет жаром, в нос шибает запах серы. Здоровяк в синем халате с вилами в руках хриплым голосом выкрикивает:

– Следующие! Проходите!

Мужчины встают.

– У вас сегодня что, партайгеноссе? – любопытствует чубатый.

– Котел со смолой… А у вас?

– Раскаленная сковородка… Кстати, – обращается чубатый к здоровяку, – вчера у меня в котле смола даже не закипела, – голос у него срывается на визг. – Непорядок! Если и сегодня сковороду не раскалите, как следует, буду жаловаться начальству!

– С топливом перебои, – хмуро почесывая рожки, сообщает здоровяк. Его длинный хвост с кисточкой на конце нервно постукивает по полу. – И цены на энергоносители опять подскочили.

– А я говорю – непорядок! – сердится чубатый, с трудом удерживаясь от истерики. Потом все же берет себя в руки, поворачивается к собеседнику. – Ну, счастливо, Иосиф Виссарионович!

– До встречи, Адольф! – откликается рябой. – Заглядывайте после ужина, битву под Москвой разыграем.

– Обязательно! И берегитесь! У меня для вас заготовлена новинка!

– Ладно, ладно, посмотрим…

Продолжая переговариваться, оба скрываются за дверью.

Умелец

Вы насчет обмена? Проходите, смотрите. Квартира у меня в полном порядке. Потолки? Ровные. Полы? Гладкие. Или наоборот, какая разница!.. Слышимость? Отличная!.. В смысле – нормальная, как у всех. Соседи? Приличные. Мальчишки в подъезде? Нет, не собираются…

А у вас, стало быть, соседи да мальчишки житья не дают? Да, у каждого свои проблемы. Впрочем, я согласен на любые условия. Отчего меняюсь? Да нет, никакого секрета. Объясню.

Моя квартира, как видите, на четвертом этаже. Раньше надо мною жил профессор, он в сельхозинституте преподавал. А когда вышел на пенсию, решил в село переехать. На природу его, видите ли, потянуло. А вместо профессора поселился бывший сельский механизатор широкого профиля, а ныне слесарь-сантехник Гена Портнов.

Прекрасный парень, я вам скажу! Пьет в меру, трудится добросовестно. И руки золотые: любой механизм до ума доведет – хоть пылесос, хоть телевизор. Причем за так, по-соседски. Одна только беда: умельцем он оказался.

Представьте себе: вечером приходишь домой. Злой, усталый. Умоешься, поужинаешь, на диван приляжешь. Только телик включишь – и тут вдруг др-р-р! Дрель, стало быть, зарычала. А чуть погодя – ухх! ухх! ухх! Это молоток заталдычил. Потом – вж-ж-ж, вж-ж-ж. Пила… Десять минут – др-р! Полчаса – ухх! Три часа – вж-ж-ж!

Но и это еще цветочки. Вы, я вижу, человек деликатный, стесняетесь спросить, чем у меня попахивает. Я-то уже притерпелся. Нет, в санузле у меня полный порядок. Это просто Гена свои составы пробует. Лаки там всякие, краски, растворители, разбавители, разжижители. Он ведь человек творческий, ему обычные не годятся, он обязательно что-то свое должен придумать.

Я, когда с работы иду, сразу принюхиваюсь, каким ароматом нас нынче Гена попотчует. Вчера, к примеру, простым бензином несло. В прошлую среду почему-то сиренью. А в воскресенье такое амбре по подъезду расползлось, что кто-то спросонья пожарную команду вызвал. Воскресенье, говорите, выходной? А Гена у нас трудоголик. Он по деревенской привычке встает ни свет, ни заря и праздников не признает. Ни государственных, ни церковных.

Меры? Пробовали. И в домоуправление жаловались, и участковому. Никакого толку! Гена с одиннадцати вечера и до шести утра шума не поднимает. А насчет запахов – и вовсе никаких законов нет. Он же не предпринимательством занимается. Это у него хобби такое. Не запретишь же человеку любимым делом заниматься!

Пал Палыч, Генин сосед слева, сунулся было: «Молодой человек, вы мне мешаете научным творчеством заниматься…» А Гена его отбрил: «А у меня тоже творчество! И еще неизвестно, чье для народа полезнее… Или хотите, чтобы я пил да буянил?» Пал Палычу и крыть нечем. К тому же Гена ему и телевизор, и стиральную машину запросто наладил.

Вот такие-то дела. Так что сами решайте, будем меняться или нет… Отчего я так откровенно все выкладываю? Так ведь ученый я уже! Один раз мне удалось поменяться. Переехал, устроился. А обменщики потом через суд обратно свою квартиру вытребовали. «У нас, – объяснили, – конечно, рубероидный завод под боком, так он хоть два дня в неделю не работает. А что лоботрясы под окнами народный фольклор распевают, так это даже полезно, говорят, для эстетического развития. А в вашей квартире жить – это надо спецмолоко от вредного воздействия окружающей среды покупать и в санатории каждый год нервы залечивать…»

Ну, так что? Как решили? Подумаете?.. До свиданья, до свиданья, ищи вас теперь свищи!..

Граждане! Кому квартира нужна? Ей-богу, задешево продам! Или сменяю даже на комнату в коммуналке!..

Шутка с бородой

У репортеров, как и у милиционеров, выходных практически не существует.

Леша Скоробогатов был молод, амбициозен и полон стремления завоевать всемирную славу. Поэтому в субботу утром, несмотря на головную боль и легкое подташнивание, он героически оторвал голову от подушки и сунул ноги в тапочки. Жена, которая рассчитывала проваляться сегодня до полудня, сонно спросила:

– Ты куда?

– Дела, дела, дела!.. – бодрясь, пропел Леша.

– А где вчера так набрался-то?

– Фирма «Буренушка» устраивала презентацию нового молочного цеха. Там только-только отделочные работы завершили. А заодно и подвели итоги за первый квартал. Сегодня ж первое число.

– Первый апрель – никому не верь, – пробормотала жена и повернулась на другой бок.

– А ведь точно! – отозвался Леша. – Надо держаться настороже и не поддаваться на провокации.

Умывание, бритье, одевание и прочая неизбежная утренняя рутина всегда отнимает массу времени. Только в начале десятого Леша выскочил наконец из квартиры, на ходу застегивая свою всепогодную куртку из кожзаменителя. Навстречу ему по лестнице поднимался сосед с пустым мусорным ведром. Леша поздоровался и пробежал мимо, прыгая через две ступеньки. А вслед ему донесся окрик:

– Леша! У тебя вся спина белая!

«Ну вот, – подумал Леша. – Началось!.. Да еще с такой бородатой шуточки…»

На улице Леша наддал газу, торопясь к автобусной остановке. Гуляющий от дерева к дереву с собакой пацан лет десяти поднял на него глаза и вдруг заверещал:

– Дядя Леша! А у вас вся спина белая!

– Не приставай к старшим! – огрызнулся Леша, припуская изо всех сил к подъезжающему автобусу.

Народу в салоне набралось немного: выходной все-таки. Леша плюхнулся на сиденье и перевел дух. Голова все еще побаливала. А надо было успеть в местный «Белый дом» на пресс-конференцию очередных американских визитеров.

Дорога отняла около часа. Когда Леша выходил из автобуса, пожилая кондукторша посмотрела ему вслед и склочным голосом проскрипела:

– Молодой человек! А у вас вся спина белая!

Леша улыбнулся, помахал ей рукой и перешел на рысцу: он определенно опаздывал. Ворвавшись в вестибюль административного здания, он стремительно сорвал верхнюю одежду, сунул ее гардеробщице и ринулся наверх, в конференц-зал.

Отсидев положенное и задав пару вопросов, Леша первым выскочил из зала. Надо было успеть на открытие художественной выставки. Леша схватил куртку и ринулся к выходу, но его догнал возглас гардеробщицы:

– Эй, парень! А у тебя вся спина белая!

Леша даже глазом не моргнул: привык! Сунулся было в дверь, но там вдруг появилась солидная фигура первого лица области с внушительным сопровождением. Леша отступил в сторону, почтительно поздоровался:

– Здравствуйте, Константин Алексеевич!

Первое лицо благожелательно кивнуло в ответ. Леша повернулся, чтобы продолжить свой бег – и тут вдруг первое лицо многозначительно кашлянуло.

– Послушайте! – произнесло оно. – А у вас вся спина белая!

«Ну, надо же! – подумал Леша. – Уважаемый человек, а туда же…» А вслух с легким поклоном и улыбочкой:

– Спасибо, Константин Алексеевич! У вас, по-моему, тоже…

И, не дожидаясь реакции, улетучился.

До конца дня Леша успел переделать еще целую кучу дел. И множество раз от множества людей выслушать все ту же подковырку насчет белой спины. И приспособился: девчонок и пацанов в ответ просто щелкал по носу, ровесников посылал подальше, а пожилым вежливо говорил спасибо и обещал исправиться.

Наконец поздним вечером он добрался домой. Открыл дверь своим ключом, поцеловал вышедшую навстречу жену и повернулся к вешалке.

– Леша! – вдруг воскликнула жена. – А у тебя вся спина белая!

И тут он наконец взорвался.

– Да сколько же можно! Вы что – сговорились? Целый день только и слышу эту дурацкую шутку!

– Какая же это шутка? – обиделась жена. – У тебя и в самом деле вся спина в белой краске.

Леша скинул куртку, развернул – действительно, сзади, между лопатками, красовалась обширная ярко-белая отметина. Леша сокрушенно вздохнул и развел руками:

– Ну, надо же! Это я вчера, видать, в молочном цехе к чему-то прислонился. А там все еще в свежей краске… – помолчав, он горделиво вздернул подбородок: – Но зато на розыгрыш я все-таки не поддался!

Святой

– Прошу высказывать свое мнение, – сказал Первый.

– Это мы создали ему популярность, – сказал Второй. – А теперь стоит ему бросить клич – и целые армии идут за ним на смерть.

– Да, он стал любимцем народа, – сказал Первый.

– Это у нас он учился искусству ведения войн, – сказал Третий. – А позавчера высмеял и переиначил все наши диспозиции.

– И выиграл битву, – сказал Первый.

– Это мы помогли ему взойти на вершину власти, – сказал Четвертый. – А теперь он отказался от наших советов.

– Значит, научился сам разбираться в обстановке, – сказал Первый.

– Давно ли он бегал за каждой юбкой? – сказал Пятый. – А теперь не захотел жениться на избранной нами невесте.

– Он повзрослел сердцем, – сказал Первый.

– И вообще он стал наглым, самоуверенным, дерзким и опрометчивым, – сказал Шестой.

– Нет, он стал смелым, сильным, умным и решительным, – сказал Первый. – Короче – он стал Личностью. И поэтому приговор ему может быть только один: смерть!

– Смерть! – мрачно кивнув, хором сказали все члены синклита…

Через день приговоренный погиб. Несчастный случай – так объявили народу. А через неделю он был канонизирован как святой. Его лик украсил новый Флаг государства.

Теперь он улыбался тогда, когда требовалось, и клеймил позором тех, кого следовало. Теперь он творил знамения именно в тот час, когда наступала пора отправляться в поход на врага. Теперь он не взвешивал соотношение справедливости целей и праведности средств. Теперь он беспрекословно благословлял чрезвычайные меры и неотложные действия.

Разумеется, в интересах нации…

Оглавление

Центр

Похищение сабинянок

Часы с браслетом

Fare-Thee-Well…

Ах, война…

Непарные сапоги

Победитель

Секретное оружие

В гостях у Диогена

Совесть замучила

Хозяин

Великая стрижка

Камо грядеши

Ночная встреча

Заседание месткома

Эксперимент

Могучий пук

Оберег

Строго по закону

Предусмотрительность

Промашка

Творцы истории

Судебный иск

Ахиллес без пятки

Рекорд для «Книги Гиннеса»

Перемена мест слагаемых

Письмо ученому другу

Творческий кризис

Передозировка

Извращенец

Пираньи

Должок

Любовь зла…

Диверсия

Совет Всевышнего

Полный о-кей

Операция «Чистые руки»

Выручил

Эгоист

Игра

Перекур

Контакт

Осложнение после гриппа

Парик

Разговор с Господом

Первым делом

Умелец

Шутка с бородой

Святой Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg