«Москва-bad. Записки столичного дауншифтера»

Москва-bad. Записки столичного дауншифтера (fb2) - Москва-bad. Записки столичного дауншифтера 1146K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Александрович Шепелёв

Москва-bad Записки столичного дауншифтера Алексей А. Шепелёв

© Алексей А. Шепелёв, 2015

© Анна Валерьевна Шепелёва, фотографии, 2015

Фото на обложке Алексей Александрович Шепелёв

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Предисловие

Книга эта, по сути, настоящий нон-фикшн, поскольку всё в ней описанное правдиво. Я замыслил её как серию очерков, именно с таким подзаголовком: «книга очерков». Провинциал в столице, покорение Москвы – вечная тема…

Я попытался максимально просто, сюжетно и занимательно изложить то, что видел и испытал сам… Стоп. Занимательно ладно, а сюжетно – это уже от новеллы, от художественной литературы! Короче говоря, видение романиста всё же возобладало, хотя для меня самого, если меня спросят, созданное всё же мемуары, а не роман.

Как автор поднаторевший я бы мог «поднатужиться да ускориться» и выдать на гора актуальную книжку к выборам московского мэра. Типа писатель-критик всего и всех, типа… Навального!.. И ещё более сверхактуально-злободневную сразу после событий в Южном Бирюлёво. Но меня, пардон за неложную нескромность, никогда не интересовали ни политика, ни примыкающая к ней конъюнктура.

Вот картина. Льёт дождь, мы с женой, промокшие, голодные, спешим в супермаркет… А около него навалено какого-то чернозёма, и всё это так и размывает… Наконец-то, прямо пред выборами, на месте отвратительной плешки в центре района спешно решились устроить парк (и то половину сдав под автостоянку!) … И тут же брезентовая палаточка и распинается… Навальный! В переходе суют листовки: «будущий мэр», «большая поддержка избирателей», «наша альтернатива» и т. д. Но на самом деле прохожих москвичей всё это почему-то мало интересует – человек сорок толкутся с зонтиками, да и те остановятся на пять минут поглазеть на телеперсонажа и дальше мчатся…

Интересует же их то, что происходит у них под окнами (кто тут стоит с метлой и что делает), у метро, в метро, в магазинах, парках и т. д. Как найти работу, какую, и как на ней потом ещё работать… Ещё более это интересует, насколько могу судить, немосквичей: наблюдающих издалека и видящих мифическую столицу лишь в зеркале СМИ (подчас, понятно, кривом), помнящих старый её облик, а также различных столичных гостей – к примеру, тех, кто работает или собирается здесь работать (чаще вахтовым методом).

Мой личный опыт, я считаю, уникален тем, что он принадлежит «персонажу» из самых, можно сказать, низов общества. Я жил (и живу) в спальной окраине, работал на Красной площади, чуть ли не в Кремле, а также на крупной телекомпании – но не пиарщиком, криэйтором или журналюгой, а рабочим. С одной стороны, я делал это поскольку некуда было деваться, а с другой – сознательно (поскольку названные профессии как смежные писательской, а в нынешнем изводе и вообще, я не приветствую). Не собирался я и ничего описывать, но по прошествии времени понял, что это неизбежно. В итоге получился триптих с общим названием «Москва—bad. Записки столичного дауншифтера», раскрывающий три разных аспекта московской действительности и моих в ней «приключений».

Все писатели, которых я знаю лично либо слышал о таковых от знакомых, вряд ли смогли бы написать нечто подобное. Их образ жизни – не способ существования самого простого человека. Как я не прикидывал, у меня вышло, что даже самые, как выражаются литературоведы, третьестепенные, даже самые, казалось бы, перекати-поле более укоренены в бытии, более устроены и обустроены. Что же говорить о фигурах первого ряда, для которых весь мир – прирученная среда: тут кафе, там презентация, тут фуршет, здесь интервью с автографсессией, загранпоездкой и журением в жюри… Это не плохо, но это уж совсем другая «дорогая моя столица».

Массы же, как писал какой-то психолог (уже как бы более серьёзным тоном, чем Пушкин), бессловесны. Вернее, хоть теперь у каждого, будто у олигарха или властителя, и появилась почитай что собственная газета – или скорее даже стенгазета! – в виде твиттера, блога или фейсбука… Лично я и это не особо приветствую… Долго объяснять, но одно понятно сразу: газета так и останется газетой (тем более, без редактора и проч.), ей только пищеварение портить, а книга писателя, глас in vivo, вызываю ещё больше огонь на себя, всё же совсем иное.

Но эпатаж и внешний огонь (пусть даже в виде скандальной славы) мне не нужны, достаточно и внутреннего. Цель не противопоставить: вот я (псевдоним можно взять – «Алексей Нормальный»!..), а вот – вы, но – как не смешно это сегодня звучит – осветить круг проблем (что возвращает, особенно в 1-й части, к очерку). Для широкого, естественно, круга читателей (который по теперешним временам вполне может сузиться, когда учуют эволюцию героя/автора в сторону православия).

Критиковать что-то с позиции здравого смысла, как я понимаю, тоже занятие вызывающе неблагодарное. Если ты за власть или против неё, за приезжих или, допустим, против них – у тебя уже есть один сторонник… А тут…

Посвящаю эту книгу моей жене Ане, терпеливо разделившей и уже на грани всякого терпенья разделяющей со мной все тяготы московского выживания.

А. Шепелёв22 апреля 2014 г. Москва

Часть I. Москва и немосквичи

Глава 1. Гастарбайтер как полтергейст Шпенглера

1.

Переехать в Москву нам помог некий чудесный, или чудной, случай, связанный, по словам хозяйки новой квартиры, с полтергейстом. Однако, чтобы с первых строк не настроить читателя на фривольный массово-литературный лад, опишем этот случай немного позже.

Уже в первое утро, часов в шесть, мы с женой поняли, какой истинный полтергейст отпугнул наших конкурентов, вернее, конкуренток. Прямо под окном нашего первого этажа, не намного более, чем в метре от него, началась громкая возня: оказалось, именно здесь располагается вход в подвал, где не сказать, что живут дворники-гастарбайтеры, но держат свои инструменты, одежду и прочее.

Сначала идёт очень сильное погромыхиванее длинной железячиной, скобой с проушиной, на которой висит старинный навесной замок, сопровождаемое с утра не столь ещё оживлёнными переговорами на языке оригинала (если пришедший не один), а также почти непременными звуками музыки из телефона (предположительно на том же языке) … И дальше, после переоблачения в заветную оранжевую тужурку, начинаются длиннейшие монологи по телефону, сопровождаемые курением вонючих сигарет, а иногда и оригинальной ориентальной песенкой из второго телефона, с каждой минутой всё более оживляемые напором и каким-то весельем, и настолько, мы понимаем, увлекательные и затяжные, что абонент, судя по растрате средств, находится в соседнем подвале, судя же по интонации – в кишлаке почти на другом конце земли, причём у них явно уже полдень.

Хотя вполне может статься, что существует специальный тариф «гастарбайтерский», ведь как оказалось, наш пухлый молодой подоконный оратор не одинок, более того, кругом, буквально за каждым углом, на каждом шагу, созданы все возможные – и кажется, и невозможные – условия для подобной межконтенентальной говорильни и прочих видов необременительного труда и сопутствующего ему нехитрого отдыха. Но не будем забегать вперёд.

Естественно, что поначалу и Аня, и даже я обращались к нашим говорливым, весёлым, темпераментным друзьям. Обращались чрез форточку и в очень вежливой форме. Потом в не очень… Но, наивные, мы не понимали ещё, куда мы попали, где мы сейчас живём!..

Впрочем, на полное осознание – насколько всё тотально, запущенно и неисправимо – хватило нескольких дней, наверное, как раз одной недели. Три года добавляют к этой реальности абсурда лишь отдельные штришки и мазки, и картина, как вы понимаете, не «Московский дворик» вырисовывается, и не «Взятие снежного городка», а что зимой, что летом всё больше на «Последний день Помпеи» сбивается, как будто до фотографического запечатления Брюлловым идёт уже отсчёт последних наэлектризованных мгновений. Остаётся только улыбаться какой-то гоголевской улыбкой…

Чтобы не повторяться с уместным нынче разве только на театральных подмостках словом «просьба», я написал: «НЕ НАДО ГОВОРИТЬ ПО ТЕЛЕФОНУ ПОД ОКНОМ!» – и, обмотав скотчем, привесил картонку на стекло. Потом пришлось несколько раз перефразировать… И наконец, даже продублировать идиотскую «просьбу» на узбекском, таджикском и кыргызском языках!.. Что послужило лишь стимулом для лингвистических упражнений прибегающих за угол или к подвалу по зову природы.

Понятно, что первый этаж (даже квартира №1!), коему я поначалу так обрадовался («жить на земле»!), сыграл тут с нами ту ещё шутку. Конечно, на 24-м этаже время, может, и течёт на какие-то микросекунды тише, прибавляя так называемым коренным москвичам несколько секунд бесплатного долголетия…

Довольно скоро мы заметили, что все многообразные аудиовизуальные процессы, протекающие под стенами терема-теремка, даже на 2-м этаже заметны уже гораздо меньше. Особенно если поставить пластиковые окна, закрыть их наглухо и опустить жалюзи. Только один-единственный раз мужик из не задраенного иллюминатора над нашим на очень длинную трель гастарбайтера в самый неурочный солнечно-праздничный час очень невежливо выкрикнул (но опять же, что замечательно, без какой-то неполиткорректности). При этом знакомый нам пухлый весельчак-молодчик (не что иное, как дворник нашего дома) понизил громкость воспроизведения речи (с 94 до 48, если брать аналогию с телевизором), понизил темп – а как бы и битрейт – с 320 слов в минуту до 180, и отошёл на два с половиной шажка.

Даже если бы он переговаривался с Австралией или Антарктидой, где совсем всё не так и люди, почитай, вниз головами ходят, я всё равно не понимаю, где набраться стольких впечатлений, тем и эмоций для бесконечных россказней-рулад!.. Не иначе как он ведёт прямой репортаж для какого-нибудь «Аул-Радио» или передаёт подробные данные о местном житье-бытье недалёким инопланетянам с далёкой Альфы Центавра.

Недавно мне сказали, что это якобы так называемая «лагутенковская хрущёвка», построенная по проекту деда известного музыканта, и очевидно, давно предназначенная под снос. Я немало повидал «жилья», но тут… Жить, надо сказать, вполне можно – и я даже не иронизирую: живал я и в «берлагах» из горбылей, и с картонными стенами, и когда постелька «из окна», ночевал в различных сторожках… Основой, так сказать, функциональной целостности проекта – или современного его использования – является центральное отопление. Точнее, его непрерывное использование весь отведённый отопительный срок. Иными словами, независимо от погоды (то есть в диапазоне температур от -35 до +20 С!) батареи жарят на всю, они раскалены так, что к ним не притронуться! За счёт этого, надо отдать должное, достигается решение основной задачи, актуальной – чтобы там не пели, заплетаясь, в одних телепередачах про какую-то модернизацию, а в других про высокие технологии и «умные дома» – и для XXI века: зимой в сильные морозы тепло. И это притом, что стены толщиной в полтора кирпича (38, кажется, см! а сначала я даже думал, что в один).

В большой комнате два больших окна, одно прямо весьма большое (не то, где гастарбайтеры: но они повсюду!), на кухне (удивительно маленькой!) тоже обычное. Таким окнам только бы радоваться!.. Если бы они не были забраны железной решёткой (не фигурной, но простой, один-в-один тюремной!), и если б не видеть и не слышать сквозь них той вакханалии, что бушует – практически круглосуточно! – буквально в нескольких метрах. Перерывы (предположительно запойные) разве что на глобальные праздники вроде Нового года, 8 Марта и некоторых мусульманских.

Расстояние между стёклами в раме сантиметров пять! Такого я нигде не видел! Я кое-что понимаю в кирпичах и рамах, самому приходилось участвовать в стройке в деревне. Вот, кстати, вспомним классические параметры крестьянской каменной избы, не нынешней тоже, а построенной, как, например, наша, в аккурат в то же время, что и лагутенковские коробки – ну, или у кого-то десятка на два лет раньше: стены, мало того, что в два кирпича, так ещё и с засыпью – засыпанным между этих двух кирпичных рядов утеплителем из сухого навоза, так что в итоге толщиною почти в метр; на зиму вставляются вторые рамы, с расстоянием от первых не менее 25 см – за счёт воздуха, как ни странно, отличнейшие утепление и звукоизоляция, плюс окна в отличие от пластиковых всё же «дышат».

А тут, конечно, дышать-то они дышат (рамы все в каких-то болтах и железных культяпках, вывернутых и неподогнанных, замазанных закостеневшей краской, из-за чего плотно ничего не закрывается, а что надо не открывается), но проживаешь как на улице: каждое слово, каждый шаг, каждая вибрация. Квартира угловая, посему она идеально подходит для обозревания процессов, бьющих ключом не только непосредственно под окнами, но и в некоем отдалении. Плюс окна расположены удивительно низко от пола, подоконник чуть ли не на уровне колен, а пол практически совпадает с землёй на улице – пятиэтажка имеет на удивление низкий фундамент, из-за чего она сама выглядит какой-то приземистой, а из дома вид как из подвала какого: не то, что сапожник, точая сапоги, на них же и смотрит, а модельеру уж точно надоело бы на вечный подиум пялиться.

И вот наш друг, прогромыхав щеколдой и замком, переодевшись и ещё раз прогромыхав, вытащил на свет божий (пока неясный и неяркий) свои инструменты: обычнейшую метлу из берёзовых прутьев (постоянно разваливающуюся и периодически чинимую) и некую тачку… вернее даже сказать, некие колёсья с некоей платформой, весьма напоминающие соответствующую колёсную основу от старого образца детской коляски, поржавевшую, без лишней амортизации и шин… На неё сверху ставится железное корыто (точнее, знакомая многим родившимся в Союзе оцинкованная ванна, тоже, можно сказать, детская); а у некоторых, вскоре мы узнали, самых продвинутых дворников-арбайтеров заменяется – в сухую погоду, по праздникам, а иногда и вовсе – огромной картонной коробкой, которую надо сначала под окном собрать…

Если метла, понятное дело, традиционное на Руси орудие данного сословия и ея, как писал тот же Гоголь, «отступить не можно», то таратайка сия, никак не удивлюсь, если является как-то официально вменённой на уровне правительства Москвы, управы, управляющей компании или ещё какого неведомого нам высокого всеуправляющего органа. Таковая, как известно наблюдательным простым гражданам (типа заточённым в бетон пенсионерам, остальным не до этого), имеется у каждого дворового гастарбайтера! А недавно я заметил, что у нашего появилась новая коляска – с ярко-синей крашеной рамой, с «обутыми» колёсами – но с всё тем же сказочно-археологическим корытом!

И вот он, установив ванночку или коробку от пылесоса, а в неё водрузив, что твоя ведьма в ступу, метлу, одной рукой вещая по мобильному, а другой управляя, движет всю эту систему во двор… вернее, в подведомственное ему пространство с одной (фронтальной) стороны дома площадью никак не больше футбольного поля, обычно ограничиваясь лишь третьей его частью – асфальтовой: сметанием пыли, мусора или снега с тротуарчика шириной не больше метра – одному человеку пройти! – и асфальтовой дорожки к пятиэтажке – одной машине проехать. Причём движет он её как правило не по грязи и рытвинам, вечно присутствующим у нашего живописного притягательного угла, не по поребрикам-бордюрам бесконечно косо нагороженных тротуаров, а по каменисто-асфальтовой кромочке прямо под окнами… И сам, слоняясь туда-сюда по всеразличным своим псевдослужебным надобностям, всегда предпочитает профланировать именно тут… не прекращая при этом разговора. Поэтому в любой момент, с самого утра и до полуночи, едва подняв голову с подушки, можно увидеть (и услышать) проплывающую за окном голову приезжего труженика, щекасто-довольную и румяно-прыщавую, в вязаной шапке, надетой, как раньше у самых отъявленно сельповатых гопников, на макушку, чтоб торчали уши (так, видимо, легче говорить по телефону). Натуральный кукольный театр бесплатный – балаган с Петрушкой в колпаке, очень похоже! – только это не Петрушка, а какой-нибудь Абдуллох или Алпамыр.

Соответственно, и он может увидеть и услышать тебя. Открыть рамы большого окна невозможно (да и неудобно), форточка там размером 20х20 см и тоже наглухо забита, остаётся только слегка отворённая малая створка того самого уподвального окошка! Даже табачный угар и прочие запахи – приходится каждые несколько минут то приоткрывать, то закрывать окно.

Кстати, тот же угар сразу улавливается, если кто-то курит под окном кухни (как раз около двери в подъезд) или в самом подъезде. Все приходящие и не знающие кода двери, как в деревне, долбят в любое время суток к нам. Особенно это полюбилось доблестным участковым, коих я, как примерный гражданин, неоднократно запускал.

Зимой едва ли не в три-четыре дня уже нужно спешно задёргивать шторы – иначе наш друг (назовём его всё же так), а также и его друзья и прочие прохожие тебя точно увидят. В Европе, хвастаются, дома стеклянные строят для особо прогрессивных, кому и скрывать нечего, а у нас Лагутенко это ещё вон когда реализовал! В итоге солнечного света не видишь вообще.

Как раз ровно в три часа хозяин подвала, угла и окрестностей является во всей красе повторно. Утром, если спешит, он управляется минут за сорок, а если в штатном режиме – вразвалку, с музыкой и прибаутками, с коллегами – то часов до девяти. Парень очень любит насвистывать и напевать (особенно поутру под окошком), а его подруга – впрочем, о ней подробнее позже – посиживать на солнышке под деревом напротив того же сверхпривлекательного окна и тоже напевать, общёлкивая при этом ногти… Пастораль да гламур! Весёлые это ребята, весёлые и, судя по одежке, ещё и спортивные!

О псевдослужебности мы ещё поговорим, а пока что отметим, что валяющиеся под окнами и у подъезда бутылки, жестяные банки, воздушные шары, всяческие обёртки, сигаретные пачки и тем паче окурки и битые бутылки никак не привлекают внимание дворника. В его обязанность, видимо, входит сметать подобные предметы, если попадаются, лишь пред домом, где уж совсем на ходу и видно, а этот «бермудский треугольник» у подвала является его собственным угодьем, сюда все кому не лень – даже он сам! – швыряют бутылки и всякую дрянь… Слегка разбирается сие только по праздникам – когда совсем уж мешает ходить и катать тачку.

Кроме того, зачастую под окном присутствует некая бонусная инсталляция «от фирмы» – в виде распотрошённой метлы, разваленной, раскисшей под дождём коробки, «разбитого» корыта (иногда двух рядом!), а порой и предметов одежды, обуви и ещё более первейшей необходимости. Деревце под окном, вроде бы единственная отрада взгляду, и то расписано при пробах краски белыми, бордовыми, зелёными пятнами и выглядит как увеличенный фрагмент картины Врубеля. Даже стена соседнего дома, стилизованная под кирпичную кладку, но своей похожестью на каменную тоже могущая бы хоть как-то порадовать глаз, испорчена какими-то неровными квадратами, намалёванными желтоватой краской всё теми же горе-художниками!

У нас для них, как я потом догадался, тоже есть своего рода инсталляция, правда получившаяся невольно. Единственное, что вполне ясно можно увидеть с улицы, из-за недостатка ширины шторки на большом окне, это православные иконы, висящие на белой стене да ещё освещённые лампой. Сейчас это, наверное, даже небезопасно, во всяком случае, особой дружелюбности не жди. Не могу похвастаться никакими изысками и раритетами: сверху обычная софринская икона «Вседержитель» в стеклянно-деревянном киоте, которой нас с Аней благословили в деревне родители, слева на импровизированной картонной полочке несколько маленьких иконок святых, тоже софринских, а чуть ниже – цветная распечатка А4 древнейшего изображения Христа. Это изображение (фотография фрески из монастыря Св. Елены на Синае, VI в.), непривычное даже и для нас, является самой выразительной частью композиции. Как только заглядываешь украдкой в окно, тут же обжигаешься басурманскими глазами о взгляд Христа, при всей кротости всё же пронзительный.

Я и сам его постоянно рассматриваю. Совершенная непривычность здесь в том, что Иисус изображён «вживую», практически в движении, словно это едва ли не на ходу снято нынешним цифровым фотоаппаратом. Плечи и грудь идущего по земле Христа покрывает не привычное красно-синее облачение, но кажется, что Он одет во что-то, весьма напоминающее какую-то современную ультрамодную куртку со стоячим воротником-отворотом, вполне по-журнальному стильно, прости Господи, обнажающим шею. На самом деле, такое ощущение создаётся из-за практической одноцветности хитона и накидки-гиматия: они в тон тёмно-каштановым власам с косицей тёмно-коричневые. Правая рука изображает двуперстное сложение, но не обычное подчёркнуто символическое, словно застывшее, с поставленными вертикально верхними перстами, а лёгкое, кроткое, будто только что явленное в благословение невидимому спутнику и… сфотографированное. Левой Он прижимает к себе Книгу, но не раскрытую и сияющую буквами, как нам привычно, а по-походному застёгнутую ремешками. Если присмотреться, софринский Христос сверху представляет собой то же самое, по сути, изображение, но как бы подретушированное. Лицо Спасителя на нём более округлое, более правильное и благостное, наверное, более славянское даже. Даже шея толще, а плечи, кажется, шире. Брови ровные, глаза просто добрые, но это «добрые» как бы взято в кавычки: от классического Спаса Нерукотворного в них мало что осталось… Я не склонен драматизировать, как староверы (хотя очень их уважаю), или же иронизировать в стиле «солидный Господь для бедных людей» – по мне, и софринские иконы приемлемы, подчас людям других просто негде купить, совсем не это главное; понятно, что в основном справедливы упрёки фряжскому письму, как раз более детализированному и портретному, в бездуховности, но вот, при взгляде на древний образ, оказывается, не всегда это верно… На фреске VI века что-то сразу бросается в глаза, но не сразу и поймёшь: это фон, перспектива, как на картине или фото – какой-то привычный городской ландшафт, древний полис за спиною живого и близкого Спасителя, напоминающий… Москву. Но там всё залито солнцем…

…Не знаю тоже кого благодарить, кому пришла благородная мысль проложить асфальтовую тропку от приснопамятных наших окон и нашего привлекательного угла наискосок до угла соседнего дома. Вернее, кому пришла, понятно: ленивым пешеходам, – но всё это дело отлито в асфальте, да ещё с крашеным бордюрчиком. Сработано, мы видим, так же эстетично, как и всё вокруг… Слава богу, что хоть эту косую факультативную тропку не огородили той низенькой капитально железячной зелёненькой оградочкой, коей поистине с московской щедростью и заботой разгорожено-обсажено всё вокруг – отчего вид из любого окна как на кладбище, и всегда подспудно думается, что если вдруг пойдёт человек на рогах, в некоей экспрессии, а тем паче приезжий, то точно в неё вплетётся и всё себе поломает. За неё и здоровому-то подчас трудно не зацепить, абсолютно трезвому: дорожки, особенно такие вот косые, зело узкие, при перенаселении не разойтись, а больному и подавно – ведь сделано как раз на уровне коленного сустава, а на каждом столбике приварен домиком железный острый уголок.

Но дело, повторюсь, в ином: факультативность, как водится, перешла в магистральность, и теперь у нас под окнами нескончаемым потоком маршируют люди – на работу и с работы. Они, по идее, могли бы пройти и более прямоугольно, как везде, но кто-то решил проявить заботу, укоротить им путь. Почти параллельно ближней пролегает ещё одна косая пешеходная магистраль чуть поодаль, там ходят реже, но тоже бывает. Смотреть на всё это, находясь дома, просто невозможно. Да что смотреть!.. В пять утра начинают идти на работу. Это вам не провинциально-совковый стереотип, что выходить надо в восемь, а отработав, возвращаться в шесть, а иногда можно и в пять, а то и в четыре (авось уездная библиотека не убежит!) – если бы в шесть!.. До часу ночи всё семенят с работы! И этот поток отчётливо слышен – торопливым туканьем-цоконьем: две трети бредущих в ночи – женщины, большей частью молодые, и 97 процентов из них на каблуках!

Утром, когда только начинаешь засыпать, вдруг, как назойливые мухи, появляются: один, одна, другая!.. В шесть часов текут уже вполне стабильно, что называется, активно. Резкое, устойчивое нацокивание отдаётся в черепе. Порой невольно чувствуется даже характер каждой дамочки! Вот делать им нечего, провинциальным недалёким, но, видимо, крепким созданьям, как с оголённым задником – короткая куртка, колготки, иногда джинсы – мерить неуютное, нелюдское пространство аршинными шагами и семенящими шажками, зевая и куря, настукивать на ходулях и котурнах по московским кривым дорожкам во мраке промозглой ночи!

В семь-восемь спешат по максимуму. Поток этот как конвейер, только куда стремительней, некоторые прямо таки бегут, пытаясь обогнать на узкой трассе, спотыкаясь на каблуках! Я это слышу, лёжа на кровати, как будто на берегу высохшего загаженного моря, со стороны которого, ещё не совсем очнувшись от сна, ожидаешь совсем другого… Вот он, этот очередной звук, возникает где-то за горизонтом, вот приближается, как убыстряющееся тик-так часов (иногда, когда на исходе уже завод пружины, это тиканье сбивается, спотыкается…), нарастает до максимума (проходят в полутора метрах от окна), и пока я тискаю и бью подушку, постепенно сходит, как волна, исчезает, как будто убавляют громкость… Как волна на волну, на него уже налезает новый, и новый…

Эх, думаешь, был бы снег, они б не цокали по мостовой подковами!

В шесть-семь часов они обегают, словно муравьи ничего не знающие и не значащие, нашего друга с его почти статичной метлой и статичной тачкой. В восемь-девять часов трогаются с места припаркованные напротив пятиэтажки авто (в основном джипы), что создаёт дополнительные препятствия несущимся уже с каким-то ускорением инстинкта, как лосось на нерест, пешим – но на них сидящие за рулём не смотрят, лишь сигналят: это пешки. В девять, в десять, в одиннадцать ещё бегут и идут, даже в двенадцать! «Если же и к одиннадцатому часу ты опоздал…» И в час ещё кто-то куда-то тянется, бабки и домохозяйки, школьники уже из школы.

С двух до трёх период относительного затишья, ровно в три, как с боем курантов, с громыханием полметровой скобы и полпудового, наверное, замка, снова начинаются пертурбации с тачкой, корытом, коробкой и метлой, и конечно же, с телефоном. Да ещё с подругой…

Нечто вроде служебного романа. Она, тоже рослая и телесистая азиатка, его напарница, моет подъезды (наш – раз в месяц, если не в два). А теперь и в других делах помогает – то есть маячит под окном, интонациями, жестами и телодвижениями воспроизводя некий спектакль странноватых отношений, где доминирует всё же наш темпераментный амиго. Видный мачо: вольготно курит, плюёт, отдаёт приказания… если в руках нет телефона и тачанки, он расхаживает, выставив пупок, руками в карманах задрав оранжевую жилетку как плащ Супермена… Жилетка у него коротенькая, с двумя полосками – не исключено, что сие есть знаки отличия, наподобие как ушитая шапка или разболтанный ремень у армейского дедушки, который одновременно – с двумя лычками на погонах – младший сержант… Весьма нередко он дефилирует и без жилетки.

Всё смотришь и умиляешься. Натуральный сериал, никакой телевизор не нужен. Здоровые, развесёлые, повторяю, это ребята, общительные и музыкальные, живут не тужат, трудятся в меру и в своё удовольствие, никуда не летят очертя голову, ничем не цокают… впрочем… Да я бы и сам – вполне серьёзно! – работал дворовым уборщиком. За те же 15 тыщ. Это, можно сказать, моя мечта. Даже за 10! Я бы и подъезд помыл за сдельную цену… Но неосуществимая: у них кругом круговая порука, и чтобы вступить в орден метлы и корыта, заполучив спасительную оранжевую жилетку, нужно обязательно быть монголоидом и, что называется, владеть языком – в столице России, насколько мне известно, нет ни одного русского дворника!..

Иногда от этой нескончаемой заоконной пантомимы начинает тошнить. И от едва ли не гусарской свистопляски сержанта с дружками-сослуживцами. И от цоканья и всего прочего. И некуда отвратить взор и слух. В сердцах плюнешь – устаёшь и плеваться! Ком в горле встаёт не проглотишь, тоска хватает за горло, раздирающая душу.

2.

Ведь главное тут не единичность такого феномена, что нам, дескать, не повезло с первым этажом, угловой квартирой и подвалом под окном – нет!

Самое интересное начинается часов с четырёх, когда люди начинают – сначала мало-помалу, а потом опять беспрерывным потоком, и почти до зари, тянуться с работы домой, в свои пяти– и девятиэтажки. Утром-то они в основном молчат, а сейчас… Тотчас же погружаешься с головой – хотя из неё, конечно, с головой-то и так не выгружался! – в разнузданнейшую стихию чужого языка – точнее, языков – в настоящие бурю и натиск! Здесь понимаешь – и не только здесь: стоит только выйти на улицу куда угодно – что 50 или даже 60% проходящих и попадающихся людей – типичные азиаты, будто бы перенесённые в холодную унылую Московию по мановению волшебной палочки! Дёрнул Хоттабыч свой волосок с брады – и вот они! Причём явно не из солнечного Ташкента, не из городов даже, а из самых отдалённых кишлаков и аулов! И здесь, глотнув свободы мегаполиса, чувствуя полную индифферентность местных жителей и просто здесь живущих, временно проживающих, полный пофигизм властей, порождающие непрерывную текучку, в свой черёд порождающую – распутать сей клубок нетрудно – ещё больший, граничащий с абсурдом, пофигизм и безнаказанность, просто чумеют…

Я не против некоего культурного обмена, туризма, да даже и здоровой трудовой миграции. То же самое, очевидно, скажет и почти что каждый москвич и россиянин. Хорош и местный колорит, любопытны и наглядны какие-то обычаи Востока – когда их видишь на каком-нибудь фестивале… или на Востоке… Но когда почитай круглосуточно, с шести утра до глубокой ночи, ты у себя дома слышишь сплошное ахрйцукенгшщзхъ! ххуфрыджэячсмтб! осёхщшрдлйцдн! и так далее… когда из этого сплошного непрекращающегося громкоговорительного, гортанного, эмоционально кипящего и вулканирующего вещания – верещания, лая, кваканья и трещания – ты слышишь за сутки дай бог два-три русских слова! (нетрудно догадаться, каких, да ещё разве «Барсик, кис-кис!»), когда выйдя вечером в магазин, ты не встречаешь по пути ни одной русской рожи… не встречаешь ты их и в магазине… и вместо капусты тебе пробивают кабачок… Я же не в Бишкек приехал жить, в конце-то концов!

Может, выставить им в форточку колоночки и включить «У меня коты котуют!.. У меня ежи ежуют!..» собственного исполнения… Или того же «Влобного» в том же исполнении (нашей группы «ОЗ»), но более раннем, классический образчик «искусства дебилизма» – фольклорный театр и карнавал в студию! – пусть поучатся языку и культуре!.. Но у меня и колонок-то нет, только за 300 рублей пищалки. Хотя идея неплоха, надо покумекать.

До этого я, смешно сказать, любил иной раз послушать что-нибудь этническое, азиатское, с низким утробным рычанием и прочими горловыми переливами – «Намгар» там или Yat-Kha!.. А теперь, приезжая в Тамбов и прогуливаясь по набережной, ловлю себя на мысли, что как-то стыдно это: подслушивать обрывки чужих разговоров… а смотря у родственников по спутнику «Любовь и голуби», уже начинаю подумывать… короче, не на первой минуте догадываюсь, что фильм хорошо дублирован на таджикский!.. Теперь я отлично понимаю все эти бессмысленные раньше фразы из учебников и биографий – что такое чуждая языковая среда, чуждая культурная среда, чуждая вера, чуждое всё – даже будто бы самый воздух… Хотя не бывал за границей, отлично представляю, как тяжело жилось эмигрантам, особенно на Востоке, перечитываю и пересматриваю «Зачарованного странника» и всё до нарождающейся боли в пятках осознаю…

Я себе, блин, на улице своей столицы (да и не столицы тоже) говорить по телефону не позволяю! А тем более орать – неаристократично как-то, невежливо, неудобно это в толпе и на ходу… А тут стоит только вынырнуть из метро, и на тебя со всех сторон обрушивается целая лавина чужеродных, режущих русское ухо, омерзительных по интонации, разноголосице и непрерывности наречий, и миновать, обойти такого прохожего, отстать от него невозможно – потому что кругом полнейший долби-сурраунд, полное вавилонское паназиатское кухонное столпотворение, – причём они ещё, понятно, ходят не поодиночке, как наши, не уступают на узкой тропинке (да я сам всегда уступлю, как герой Достоевского), смеются, прыскают слюной, пьют пиво, курят – что всё можно отнести к разделу «личное дело каждого» (или «и русские так поступают») – но ещё и настолько спешат куда-то, летят, не прекращая мобильный трёп («прямо как наши!» – есть у кого поучиться), что постоянно толкаются.

Один знакомый, который учился в Великобритании, рассказывал, как приехал как-то из своего городка в Лондон, достал на площади из кармана зазвонивший телефон и негромко произнёс несколько коротких фраз на хорошем английском… после чего сразу был прижат в подворотню и получил в пыку с присказкой «полиш швайн!». И это были не скинхэды, а заштатная, вроде уэлшевских недоносков, шваль из паба, короче, обычные «нормальные чуваки».

Конечно, завещанный Шпенглером закат Европы (о коем в своё время все думали, что это так, фэнтези какое-то) вполне явственно вступает в свои права, и все проходящие и всё происходящее – волны именно этого глобального процесса… Воистину, как любила повторять бабушка, не понять откуда взяв цитату, но явно намекая на нечто апокалиптическое, «смешаются все языки». Но почему Москва-то, почему Россия, должна быть в авангарде? Этот, простите за неполиткорректность, ретроградность и прочую ригидность, форпост и страж истории, Третий Рим (никем, кстати, не отменённый!), сто раз защитивший хвалёную европейскую цивилизацию от нашествия так называемых татаро-монголов, сам должен быть добровольно-незаметно сдан если не на разграбление, то на поругание отставшей было на несколько веков орде?

Москвичей, как заметил Воланд, испортил квартирный вопрос. Но это почти сто лет назад было! Сейчас и вопрос вопросов (жить или не жить, но где?) взлетел выше зенита, лучше тоже зажмурить зеницы, а ещё сортирный: мочиться ли мимо (коль на тебя нет управы) или мочить точно (если ты сам эта управа)?.. и вообще всей этой порчи, в головах ли, в клозетах, настолько стало много, и её носителей, как нахлынувшей из какого-то пятого измерения саранчи, что в мегаполисе, при необозримо большой её концентрации, жизнь действительно, уже без метафор, продолжается чисто механически, без всяких оттенков и сложностей, на самых примитивных пружинах типа «на пять тыщ больше должны заплатить». И «большевизм» этот везде. От людей посолиднее, не как я, хоть чем-то обладающих, вряд ли державших в руках не только мастерок и шпатель, но и Пелевина, не раз приходилось слышать: «Присосаться и бабло качать спокойно» – куда присосаться, по большому счёту всё равно, самоценен сам вампирический акт.

Понятия «семья», «дети», «мужское», «женское», «пол», «гендер» ещё какой-то, «секс» (он же «любовь») всё ещё в ходу, муссируются, даже муссируются как-то особенно экспрессивно, но значат в откуда-то наступившей, незаметно надвинувшейся, словно налетевшей, как ураган, кутерьме и толчее всё меньше.

Да здесь и вообще в более-менее мужском облике – не в розовых штанцах в обтяжку иль с мотнёй, не в сетчатой пидореалистичной маечке – можно встретить разве что… нет, не гастарбайтера, ну, что вы… эти в трениках и в тренде… разве Вовку-алкаша (об этой «субкультуре» чти далее), ну, или меня, ретрограда-деревенщину, заставляющую жену перешивать штаны, трусы и чуть ли не носки на более мужественные – кругом то эму, то школяры-недорэперы, то готы (какие наши годы!), то кидалты (кидал, кидал… – увы, не капитана Гранта, не лейтенанта Шмидта дети, а Коли Воронова, годящиеся ему в отцы), то кар-мэны (держи карманы!), то метросексуалы, а то и… парад им подавай… Парад – это вообще-то нечто военное…

В полицию нравов и моды – усмехнётся читатель – не в ту что-то степь вас, маэстро радикальщик, занесло!..

Но присмотритесь, приподнимите очки – а может, это шоры?! – вглядитесь: что собой являет обычный и типичный молодой москвич мужеска пола? Перед нами длинное вялое волосатое создание, с висящими, как плети, руками и длинными, мягкими пальцами, напоминающими, из-за надетой на кисть фенечки, стянутую резиночкой упаковку ровненьких побегов белого аспарагуса на полке супермаркета. Уши его снабжены несуразно огроменными наушниками, глаза явно близоруки и подслеповаты, поскольку привыкли видеть только на экране ноутбука, планшета или айфона (и это не шутка), вечно утомлены и красны, и по коих выражению понятно, что ничем их не удивишь – ни какой угодно формой соития, ни трёхствольным супербластером, ни даже живой, в натуральную величину инопланетной дрянью с трёхэтажной игольчатой пастью.

Если разобраться, у него особо ничего нет, и сам он никто… Хотя всё же он живёт всю жизнь в своей квартире, с своими родителями (а потом будет ещё в своей – со своей подругой, если уж не женой…), и работает даже – сидя на кресле с колёсиками, что-то вбивая через клавиатуру в виртуальное никчёмно-неинтересное пространство… зато параллельно этому, тут же, через тот же монитор и клаву, высасывая из иного, куда более полезного и познавательного, виртуального пространства практически всё, что душе угодно… причём бесплатно! Что ж ему ещё?!. Дворником, что ль, пойти арбайтать, с тарантасом с корытом и метлой, рыть канавы, асфальт, кирпич и плитку класть «за 20 рублей в месяц»?!.

«Креативный класс», «хипстеры», «горизонтальные люди», «москвополитане»… – сколько всего облагораживающего напридумано (последний термин, кажется, мой собственный!..) в краях непуганых сыночков-дочек, которым, однако, ходить по улицам здесь-и-теперь – да хоть бы разъезжать в такси или на великах «Электра» – всё труднее… Это в кондитерской и булочной, по стишку Родари, «пахнет тестом и сдобой» да «орехом мускатным» и прочим «приятным», но существуют и иные миры, а в них иные ремёсла. Запросто можно, выйдя из авторской кондитерской в центре, наткнуться на выходцев оттуда – всяких чумазых, вонючих, оголодавших, свирепых, необразованных даже трубочистов!..

Есть и другие мужи-москвитяне, чуть более адекватные. В тех же обтягивающих штанцах и с наушничками глубоко – или не очень, коли подешевле – в подзагоревших ушках. И звучит в них не не понять что, а внятное даже находящимся рядом в несущемся-визжащем вагоне подземки неприкрытое отчётливое туц-туц или умц-умц. Есть, в конце концов, и провинциалы – коих теперь на каждого коренного (ну, хоть бы в первом поколении – тут уж не до булошных и турецких барабанов!) прилично-столичного вьюношу приходится человек двадцать какой-то откровенной быдлосельпомассы, которая, если б не гастарбайтеры, составляла бы заметное явление…

А тут иногда даже вздрагиваешь – и все вокруг тоже как-то вздрагивают и на секунду в непролазном людском подземном потоке замирают! – когда какой-нибудь недобитый Джон Леннон человечьим голосом – и довольно громко, но как-то прям интеллигентно – адресуется к еле тянущей что-то по ступеням старушке: «Извините, давайте я вам помогу!» – и подхватывает (иногда, впрочем, выхватывает) тележечку на колёсьях, малое, почти вертикальное подобие гастарбайтерской. Через мгновенье кто-то уже наступает на колёса, на раму, кто-то перепрыгивает, кто-то, матерясь и оря по мобильному, через них спотыкается… отпихивают, обгоняют, протискиваются, всячески толкая и его, и бабусю, и тележку то с одной стороны, то с другой… Короче, куда лучше на ветряные мельницы с копьём бросаться.

С иной же стороны, что действительно трудно вывести, так это гопоту, а подводить под неё какую-то базу – материальную или идеологическую… Были раньше такие кричаще приметные ребята – бритые, в подтяжках и мартинсах, но сейчас таких уже не встретишь (см. выше), и у всех нормальных людей, смотревших «Американскую историю Х» и «Россию 88», слава богу, по ним нет ностальгии. Зато такое ощущение, что примерно это и делается сейчас с мигрантами – а то своих мало!..

Здесь глобальный, стихийный процесс чудится, будто такая же тачанка с разбитым корытом и метлой, пущенная под откос, летит себе вразнос… и как ему противостоять конкретному человеку в конкретном случае, даже и сказать затруднительно. Вот, например, выходим с женой у себя из метро, и тут в переходе у стеночки и на ступенях стоит целая батарея скучающих юных развесёлых разномастных «братьев» – курящих, потягивающих пивко, теребящих телефоны, в спортивных штанах и в шапочках… Но и этого им, конечно же, мало… Если я отстаю от жены – идти в такой толчее об руку невозможно – некоторые из них начинают по своему обычаю, как на фотоэлементах, при приближении девушки цокать – не особенно уж громко, но внятно, неприлично и мерзко причмокивать губищами! Жена реагирует экспрессивно, даже плюётся, но я её побыстрей оттаскиваю от греха. У меня же, как у нормального человека, как ни хочется дать в рожу, пока разум берёт верх: во-первых, у меня сломана правая кисть и на правой ноге не так давно сделана операция по удалению вен, и вообще я по такой жизни весь издёрганный и некрепкий – только взгляд, наверное, даёт им что-то понять; во-вторых, их больше, а я один – некого позвать, никто не заступится: ни друзей, ни знакомых, ни свои прохожие русаки, а тем более милиция (которой здесь никогда и нет, как и на выходе наверху, как и во всём районе!) и прочее государство; и в-третьих, им не составит никакого затрудненья просто вынуть ножичек из кармана и пырнуть, а у меня, как у приличного гражданина, такие затрудненья есть, а ножа, или даже отвёртки, нет. Иногда я, правда, думаю, что вот сейчас сорвусь и, кинувшись на эту самодовольную сволочь, разорву ей рот руками, а потом отожру, как молодой котик у старой крысы, зубами чурило1… Но пока всё же думаю.

Я всё же больше созерцатель и философ, а не воин, и делаю как раз то, что могу, к чему и предназначен. Ничего не разжигаю: понятно, что не разжигать тут надо, а тушить, но тушат водой или окапыванием, но не соломой и порохом, которыми не писатели Москву набивают. Когда встречные гастарбайтеры, показывая белые зубы и знание языка хотя бы на уровне нашего 2 класса (верэ из зэ тэлэфон плиз?), вежливо испрашивают, как найти спорткомплекс «Три кота», я, слегка вздрогнув, очень вежливо им отвечаю. Под мышкой у меня журнал с названием «Дружба народов», и для меня это, не имеющего никакого официального статуса, имеющего здесь статус, по сути, ниже вопрошающих по нофелет (разве что швейцаром устроиться или быт и нравы, как Миклухо-Маклай, изучать!), не пустой звук… Я не сказать, что Ленина помню, но другого Ильича видал по телеку, как везли по брусчатке на катафалке.

Живописанная нами дворниковская тачка, помимо хозяйственной функции (если присмотреться, весьма номинальной), как и «тачка» у других слоёв населения, служит обозначению статуса её владельца. Если ты катишь сей корытный шарабан на колёсиках, то к тебе и отношение такое: в восприятии насельников машин и джипов, да и ездящих на метро тоже, ты просто вонючий гастер, низший, вечно нищий класс обслуги, современная гуманная версия раба, представитель «братьев меньших», отсталых народностей, живущих крохами со стола истинных деятелей… Катаешь ты там и катаешь свою тележку, что-то там грязное делаешь за копейки, о чём мы и знать-то не хотим… Здесь, понимаешь, титаны бьются! Нам, белоручкам, «белым людям», даже вникать-то в подобные грубые материи не подобает! Мы, ещё более истинные западные буржуа, чем истинные западные буржуа, можем только итоговую финансовую прибыль рассчитать – от чего угодно! – да оную распределить.

Именно такое отношение привело к тому, что обходными путями, сначала тонкими ручейками, при зажмуренных глазах и заткнутых ушах государства и общества, в столице России начались срытые процессы, небывалые ещё в новейшей истории… Воспользовавшись присущей нынешним русичам (типа западным всечеловекам, отдельным я-индивидуумам!) пассивностью, тотальной жаждой наживы, полнейшим наплевательством, разобщённостью, отчуждённостью людей в мегаполисе (впрочем, как и положительной исконно русской чертой простецкой приветливости к иноземцам, недавно по-киношному воспетой, например, в лирической комедии «Старухи»), Орда нахлынула… Только не золотая, а какая-то, как произносят в деревне, гонилая… А те, кто восседают в джипах (у коих одни колёсья – не как у той тачки – в метр высотой!), просто подзадраили тонированные стёкла; те, кто в метро, надвинули тёмные очки и заткнули слух наушничками. Авось пронесёт…

У них же, мне с возмущением передавали, в ихней столице (не припомню, в которой из четырёх, но может, и в любой) попробуй только примостись где-нибудь с пивом и сигаретой – сразу обратают как ту «польскую шваль», а то и в ментуру загремишь, без шуток. У нас же встретить «гостя» без баночки и сигареты, кажется, можно только если у него руки заняты телефоном и тачкой. Чем ближе к метро и к вечеру, тем больше «активно отдыхающих».

Тётка, кстати, в Павлодаре почитай всю жизнь жила – в военном госпитале работала, муж до полковника дослужился – всех вроде знали, всем помогали, и им вроде тоже, но в 90-е враз сделали так, чтоб без всякого пардону выставить. Отец, кстати, в Киргизии служил, на границе с Китаем: дикий, говорит он, народ – если б не советская власть их чуть-чуть не прищучила и не образила…

Бабушка рассказывала, что и в стародавние времена пытались было в колхозе использовать киргизов или узбеков каких-то, но через месяц выяснилось, что для нашего народного хозяйства (где даже арбузы с дынями на полях выращивались!) они совершенно бесполезны. Только народ смешить и смущать: женщины востока везде таскались с чайниками, чтобы где ни сесть посреди улицы, тут же подмыться, напрочь пренебрегая кустами, лопухами и прочей природой. Таковое и прочее проявление традиционного их формализма, чуждого нашему природному импровизаторству, привело к тому, что всю «бригаду» просто вышвырнули, ничего не заплатив.

Мы-то, кто ещё держал в руках учебники с пятнадцатью красными флагами на форзаце – и одним большим в центре – с самым большим серпом и молотом! – ещё воспринимаем их как почти наших, в сущности-то вместе жнущих одну жатву и кующих одну светлую в будущем жызнь. Но большинство приезжих раздолбаев (в отличие от большей части нанимающих их наших баев) родились уже году в 90-м, и всё это для них какая-то допотопная филькина грамота, и язык межнационального общения они не удосуживаются выучить даже живя целыми пятилетками в непомерно разросшемся многонациональном посаде вокруг Кремля.

Нынче же в столицах их, смотрел подробную передачу, житуха, в общем, налажена, своя культура колосится: на рынке – пожалуйста – всё тебе для плова: кизил, баранина и лук всех видов, уже очищенная морковь, распущенная, как у них принято, на столбики вроде картофеля фри.

Я тоже люблю плов, варю его и ем, и даже кизил покупаю и морковь особо не мельчу, но…

Вот, пожалуйста: сами вклиниваются в текст. Два каких-то залётных, одетых почти как рэперы, в ярких кепках, издали ведя беседу и пытаясь открыть бутылку пива на протяжении метров десяти оградочки, завернули на огонёк. Встали в аккурат под табличкой «Не надо по телефону», попытались откупорить принесённое о хлипкий подоконник, потом чем-то всё же сдюжили, и переминаясь под окном, теребя мобильники (видно, под табличкой орать совесть всё же не позволяет), покуривая и поедая батон, неспешно рассказали друг другу всю свою жизнь. Мне рассказали. Я их принял как дорогих гостей – почитай у себя на кухне, куда русичей не зазовёшь (наверно, действительно теснотища мешает!). Я всё понял. Несмотря на то, что по-русски было сказано с интервалом часа в два лишь два слова, сочетание которых в нашем новоязе мне не по душе – тут и голая конкретика вроде бы, и в то же время, как правило, и подростковая голословность какая-то: «короче» и «жопа». Это примерно как серп и молот были раньше. Вам смешно…

Как кусты сирени, ещё в мае благоухавшие, в июне уже обглоданы жуками-бронзовиками – треск стоит, хруст, вонь специфическая, даже от листьев уже одни черешки!..

Обошли в обход, взяли на фу-фу, обхитрили. Горячая кровь, голодный желудок, голодные глаза, голодное сердце, острые грязные когтистые ногти… Они вцепляются в жизнь, как в аппетитно дымящиеся потроха, ногтями и зубами, они ничем не брезгают… Преступность, видите ли, у нас по сравнению с крупнейшими мегаполисами мира «на уровне»! Конечно, есть на кого равняться: Тяньцзинь, Чунцин, Бомбей, Сан-Паулу, Пекин… Нью-Йорк, Лондон там какой-то – это так, по набитости сельди в бочку в треть Москвы не будет… Мало ли чего тут в трущобах и джунглях происходит. Тут порезали, здесь ограбили… Тут стреляют на свадьбе, там цыгане бесчинствуют… Там пугало огородное ожило и засветило ребёнку черенком от своей лопаты – мало ли… Мальчуган тоже, может быть, не Маугли благородный, а соответствующий своим безответственным человекородителям – а дворнику тому, рабу, когда его третируют, унижают и травят, не всегда же быть безответным… Там нашли в обычной съёмной квартирке с таджиками взрывчатки и оружия (прямо, говорят, калашниковых!) столько, что вооружить можно целую роту!.. Там на рынке, там…

С другой стороны этого «там» – само отношение русских. Поневоле начнёшь восхищаться витальной энергией варваров по сравнению с механистичностью, а также пресыщенностью и напыщенностью, как в эпоху упадка Рима, полноправных граждан полиса. Если они вооружатся хотя бы ножами, и какой-то лидер даст им команду, они перережут всех неверных, москалей (или как они их, нас, называют – думаю, что не братьями и не хозяевами) – ненавистных, никчёмных, зря коптящих небо – за одну ночь! Благо, что им этого делать не надо – их и так принимают как родных, даже мечети по всему городу шикарнейшие возводят…

Да, это, если угодно, набат. Или глас вопиющего в пустыне. Наверное, среди множества других голосов. Я далёк от национализма, призывов к топору, к дубинушке ухнуть и т. д. Но симптомы более чем тревожные. С 1997 по 2011 годы только численность официально учтённых трудовых мигрантов выросла на 614%! Уже сейчас они ведут себя по-другому: более раскованно, зачастую по-хамски. Все эти показные юродствования – «начальника», «моя твоя не понимать» – давно ушли в прошлое, в настоящем мы имеем настоящий, не на словах и шутках, Москвабад… На его улицах уже не какой-нибудь едва заметный таджик-гастер, тощий и прокопчённый, одинокий, тихий, забитый, неприметно копошащийся в своём углу или подвале, принося посильную и зачастую бесплатную пользу развитому человечеству, а совсем иное. Несуразнейшая разнузданнейшая вакханалия, феерия аулов и кишлаков, разгул восточных рынков, их получивших внезапную свободу безмозглых, озлобленных рабов, настоящее нашествие орды.

Может быть, я не настолько исторически дальновиден – конечно, гляжу из окна хрущёвки! – как сильные мира сего, решающие более глобальные и неочевидные обитателям первого этажа метазадачи (и тут я не только иронизирую), но такие бла-а-родные вещи, как увеличение населения страны за счёт перенаселения столицы, восполнение рынка труда дешёвой рабсилой, благоустройство столицы и обустройство частного быта, вытеснение русского населения более непритязательным нерусским, прививка к нашему застоявшемуся-застаревшему этносу более молодой и горячей крови, кажутся мне, и не только мне, неприемлемыми. Меня серьёзно занимает вопрос: а может и впрямь возможна сия мифическая переплавка абсолютно чуждого дикого азиатского генофонда? Но исходя из увиденного (отчасти здесь описанного), создаётся ощущение, что никак нет. И боюсь, что добавлять привычные полубессмысленные выражения – «в ближайшей исторической перспективе» – или не в ближайшей – здесь уже полностью бессмысленно: нынче все живут одним днём, будто минутками перед тем, как Везувий зев откроет. Впрочем, могу же и я ошибаться…

Как ошибся, наверное, и вообще с Москвой. Как будто ошибся дверью. Известно с детства, что слезам тут не верят, что надо завоевать, но в тоже время не верить этим сказкам (а тому, что хорошо живут – верить!), и т. д. Но я ехал, мы с женой приехали, по сути, не для этого – нам просто больше некуда.

Больше пяти лет прожив в Подмосковье, практически еженедельно наезжая в столицу, мы видели, что их в метро и на улицах изрядно, потом, что много, потом, что очень много… Но не настолько, чтобы ни о чём больше не оставалось возможности думать!..

Как в былые – блаженные! – годы, когда в вагон метро вдруг заходил негр, и сразу все поворачивали на него головы и неприкрыто лупились, так сейчас сам затискиваешься с утра в набитую под завязку «скотовозку» – рыжебородый, так сказать, витязь с серо-голубыми глазами!.. – всё чаще, правда, сбивающий на князя Мышкина в исполнении Яковлева – и отовсюду на тебя так и таращатся ненашенские глазищи: раскосые, чёрные, набыченные, тёмные, налитые кровью, иногда какие-то побитые, иногда наглые, но всегда жадные, выглядывающие, где бы чем бы поживиться. Вокруг тебя почитай исключительно восточные люди всех мастей. Ей-богу, никакой утрировки! Пусть трое их будет в вагоне, пятеро, семеро, пусть дюжина, ну даже две, но не сорок алибаба-разбойников на двух-трёх белых. Морилкой, что ли, кожу обработать?..

Увидишь иногда облик столицы в старой хронике, годов 80-х, в советских фильмах и поражаешься. Слушаешь рассказы старших, сам вспоминаешь детское – и чуть не плачешь. Возможно, это не только облик, но и образ, но какой! В 90-х он испортился и т. д., как бы облупился… Ну, а сейчас-то что можно было б показать?.. Брежневский застой, Олимпиада и то, что последовало за этим, – мы это не идеализируем, но… Но какой всё же была столица, дорогая для каждого советского сердца Москва! Действительно, чего стоил один этот звук – Маск-ва! – стоит только произнести и сколько сразу в нём всего слилось и отозвалось, даже если ты в деревне Мокрое проживаешь. «В Москву ездил» – тут тебе сразу какие-то райские, заморские изыски, из которых даже пара-тройка осчастливит на целый месяц: и колбаса (даже сервелат!), и апельсины, бананы, и конфеты «Мишка на севере» и «Красная шапочка», и кофе растворимый, и даже жвачки «Клубничная» или «Мятная», и чипсы «Московский картофель в ломтиках»!.. а чего стоил один чай «Бодрость», три рубля пачка, ароматнее всех ныне существующих. А уж коли ты побывал там самолично… тянулся на пальчиках к хрустальному гробу, задирал голову до самой слепящей макушки телебашни, вцеплялся в поручень на колесе обозрения… Да даже если потом тебя за уши поднимут «Москву показать», и тогда уже кое-что видишь!

В юные лета, скажут, всё ярче, многого не понимаешь, половину не помнишь… Я отлично помню 1988-й: я тогда грезил «Модерн токингом» (приехавшим наконец в столицу СССР!), писал фантастические истории про котов и их же портреты с натуры, а после поездки в Москву по сей день сохранились коллажи с изображёнными вместе достопримечательностями столицы… – но их непотускневшие краски – «новые, настоящие-акварельные!» – куда тускнее воспоминаний!..

А нынче – посмотри в окно… Зима этого года чёрная: не сказать, что чёрный снег с зловещей театральностью дали, как для спектакля апокалиптического, или как, уже не по Булгакову, выпал таковой по-настоящему в Омске в 2014-м, или как метеоритный дождь в Челябинске в 2013-м, но всю зиму голый чёрный асфальт, грязь, дожди. Не будем пугать стародавней прорухой на всё, не покидающей наше бытие разрухой и в головах и в сортирах, костлявой старухой с косой, но… за окном это «но» – как затмение, о котором не знаешь, почти невидимое глазу… Кругом и так полный нуар: не надо сгущать краски, что-то выискивать для типичной писательской типизации – достаточно просто, как их акын, петь о том, что видишь… Вроде бы всё есть, всё на месте, но, как высокомысленно – високосомысленно! – изрекают учёные мужи, «определённый paradigm shift определённо произошёл»: что-то огромное и неподвижное, кажущееся вечным, медленно стронулось, как айсберг, и ускоряясь, скользит в океан…

Вот в школьном детстве предупреждали же на классных часах, в учебниках, в журналах и стенгазетах: парниковый эффект, глобальное потепление (ну, и ядерная зима заодно, как заведено, помаячит чуть-чуть на горизонте) – через долгих двадцать-тридцать лет, прикиньте, ребята! К 2000-м, однако, учёные переизучили предмет и как ни в чём не бывали заявили: бред это всё сивый и собачий! А уж теперь про это не только в разделе «Сенсации» (где под завязку вбито: «Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом!»), и в рубрике-то «Кому это нужно?» не напишешь. Теперь же ведь никто не остановится, как майор Ковалёв, внезапно посередь улицы, и не подумает вдруг, как в тупом каком-то озарении, какое на дворе времечко: конец декабря, всё черным-черно, льёт как из ведра, от асфальта клубится пар, из-за зелёных оградочек через раскисшую грязь торчит ядовито-зелёная травища – и над всем этим, безбожно ахалай-махалайкая по мобильному, звучно плюясь, несутся молодые, приземистые, тёмнокожие, с жучно-чёрными волосами «москвичи»: скромно одетые в апельсиново-кирпичные накидки служители дворового порядка или простые прохожие – разряженные в аляповато-яркие, разукрашенные всякой дрянью шмотки – не сказать даже что демисезонные… и из-за спешки даже без зонтов…

Девятой, новой великой культурой, которая должна прийти на смену семи предыдущим и угасающей европейской, Освальд Шпенглер считал пробуждающуюся русско-сибирскую цивилизацию… Но что может немец понимать в наших колбасных обрезках, тасуемых между непереводимыми оккамовыми бритвами «авось» и «откат»?

Чтобы понять, что такое русский дух (не нынешний, тем более, нынешне-московский, а некий абстрактно-исконный), достатошно «Любовь и голуби» посмотреть. Вроде того, как в космический зонд, отправленный к далёкой планете, CD-болванку закладывают с фильмами и песнями: чтобы инопланетяне, если что, имели представление. Молодые таджики, однако, вряд ли это смотрят, вряд ли знают они, так же, как и большинство наших, что это за серп такой, а может, и для чего молот. Для пущей глубины можно Лукоморье пушкинское прочесть или даже «Зачарованного странника» попробовать осилить (Соловьёва с Победноносцевым не надо штудировать). Чтобы их беспокойный дух понять, а заодно и суть исторического конфликта, в эпоху, когда то, что было полвека назад, школьникам до какого-то ВОВ сокращают, можно как раз вовремя подоспевший фильм «Орда» посмотреть – на костюмы, конечно, изрядно потратились…

Начало XXI века: плащ-дождевик, как презерватив, раскатывается – цветной-полупрозрачный, персональный и доступный, всесезонный, зимний – на ходу, из свёрточка в руке…

Глава 2. Алкоголическое общение в стиле «Вовк!»

Но это только, как оказалось, да простит меня Майринк, ангел западного окна. Через несколько месяцев после нашего заселения появился и в течение месяца был полностью осознан феномен восточного окна (хотя наименования им, наверное, подошли бы как раз наоборот). Не поворачивается язык писать всё со словом «был», поскольку и сейчас то же происходит…

Прямо под окном кухни с завидной регулярностью стали раздаваться выкрики «Вовк!». Кто-то, подходя, откашляется, вовкнет пару-тройку раз и тут же, не успеешь выглянуть в окно, исчезает. Даже не выкрики, а как резкое тявканье собаки – большой такой и с придыханием: «Бофк!».

То ли Ангелина Вовк тут проживает, то ли Вовка какой-то… Впрочем, Ангелина Михайловна, я специально заглянул в биографию, ныне муниципальный депутат, и если к ней и стекаются со своими нуждами люди, то всё это в каком-то далёком округе «Арбат»… Да и здесь мы, честно говоря, уже по вокалу определили, кто и с какими надобностями стекается: в России жизнь на первых этажах пятиэтажек не очень разнообразна – даже в Москве…

Так и есть, это, оказалось, местный представитель свободной творческой профессии, старожилам известный и от пейзажа, если б было кому наблюдать, неотъемлемый; с лицом то красным, то сизым, опухшим подчас до полной заплывшести, большую часть года фигурирующий в как бы венчающей его благородные, коротко стриженые седины ондатровой шапке – но не с распущенными, как у дедка какого фольклорного, ушами, а с подвязанными и зачёсанными, немного сдвинутой если не на глаза, то на лоб, что ещё в начале 1980-х считалось признаком если не прямо шика и благородства, то уж точно принадлежности к приличным людям, заработавшим себе на хлеб (поверх его куска) ещё и кусок колбасы.

В его облике и теперь проглядывает некое благородство: ходит он как-то подчёркнуто прямо (для современной неблагородной породы, произошедшей, видимо, как раз от подобных предков, характерна некая рахитическая колченогость – запечатлённая, иногда кажется, даже в покрое джинсов! – а уж тем более оное характерно для прирождённых наездников гастарбайтеров, по-прежнему будто так и обнимающих что-то ногами); одёжка его, отсылающая в те же 80-е, всегда чистая, иногда меняется (один раз он, видно, постирался и предстал в спортивном костюме в стиле Олипиада-80!), даже стрелки на брюках, если это не джинсы, наглажены! Скорее всего, в прошлой жизни он был военным.

Похож он, особенно когда небрит, на Леонова в роли Доцента из фильма «Джентльмены удачи» – настоящего, злого, но бывают и прояснения (особенно когда брит) в духе персонажа-двойника положительного. Зовут его по-прежнему благородно – Игорь.

Однако в этой жизни, в так называемом нашем мире или измерении, он, как вы уже догадались, не человек, но некое явление, так сказать, регулярно-спорадическое, спорное даже, хотя подчас вроде бы и антропоморфное. (Хотя и большинство идущих под окнами, по сути, имеют те же характеристики – возникающей и затухающей чумовой акустической волны.) Как впоследствии выяснилось в процессе долгих наблюдений, на короткий миг, допустим, часов в семь утра, он возникает перед нашим кухонным окном (которое, как уже говорилось, соседствует с дверью в подъезд) и, хрипло-алкашовски прокашлявшись, крайне очерствевшим похмельным вокалом, с экспрессией разбесившегося на сцене рок-идола или юнца-тимуровца какого-то, вскрикивает: «ВОВК!» Продолжается это буквально каких-то полминуты, даже меньше: загадочный пароль (аббревиатура?) произносится с довольно пропорциональными интервалами два-три раза (иногда четыре-пять), и пока спросонья успеваешь подбежать к кухонному окну и его расшторить, видение успевает исчезнуть.

Повторяемость явления (в среднем три-четыре раза в день) привлекла к нему внимание: далее оно стало совсем устойчивым и навязчивым, всё равно что то же кочевье под своим окном нашего центрально-азиатского, в меру колченогого друга (а по весне тут целое роение – как будто улей хочет отроиться! – его коллег и родственников), разве что для слуха и души вовканье сие более родное, ведь всё же «русским духом пахнет».

Мы сразу провели разведку и смекнули, что, действительно, адресуется он к кухонному окошку на втором этаже, почти прямо над дверью, с вечно раскрытой створкой (и зимой и летом, и круглосуточно!), неприличной по обветшалости занавеской и почерневшей сеткой. В ходе усиленных наблюдений выяснилось, что помимо непонятных звуковых сигналов загадочному Вовке (его персона, это мы поняли, наиболее энигматична, если уж не мистична) подаются ещё и такие же малопонятные визуальные, а иногда к каноническому вовканью ещё прибавляется короткий текст, разобрать который на первых порах не представлялось возможным.

Впрочем, догадаться, чему посвящены и жесты и слова, до какой-то первобытной расчеловеченности раскоординированные и искорявленные, конечно же, нетрудно. А вот функциональное, утилитарное назначение их неочевидно. Неведомому Вовке то показывалось чирканье отсутствующей спичкой или зажигалкой, поднесение ко рту сигареты (иногда наличествующей), то ещё более замысловатые виртуальные манипуляции – предположительно – с ёмкостями и жидкостями. После всего этого, длящегося очень недолго и сопровождаемого столь же стремительным и небрежным мимическим спектаклем (хочется сказать – балетом), следовала небрежная, а иногда с каким-то значением или намёком отмашка рукой, после чего Игорь, будто отряхнувшись и опомнившись, решительно отправлялся по диагональной тропинке под окнами в сторону метро и прочих градообразующих заведений. При этом, он, естественно, едва перейдя в поле зрения наших окон, сразу закуривал.

На обратном пути он повторял весь спектакль и балет, но чуть подольше, уже с неким надрывом. Но тут же, отчаянно отмахнувшись, исчезал, чтобы через несколько часов появиться вновь…

Иногда он прямо с утра, а тем более с обеда появлялся в уже наполненном тем, что ему нужно, состоянии, опираясь, чтобы не упасть, о ствол берёзы в некоем подобии околоподъездной клумбы, раскорячиваясь на дорожке и мешая идти прохожим… (Кстати, один его коллега, в таком же состоянии, но прущий транзитом, запнулся как-то своими колченожками о молодой клён, вымахавший у нас под тем же кухонным оконцем… А тут как раз услужливые мигранты-иммигранты меняли асфальт на косой дорожке, и земля была взрыхлена… Битый час сей хмельной Лаокоон представлял под окнами и на самом ходу экспрессивнейшее трагикомическое действо борения человека с природой, в результате коего он всё же выдрал и уволок с собой вставшее на его пути деревце – двухметровый ствол с полутораметровым корнем!) Сам Игорь напоминает слепца у края пропасти. При этом хоть как-то, хоть одной рукой, хоть вполуприсядь, но вся процедура, весь «балет», воспроизводится в полном объёме, по окончании чего наш добросовестный Игорь так же прямо, на прямых, будто протезных ногах (потом осознали, что он ещё и прихрамывает), и даже, кажется, особенно гордо задрав голову (не как прочие алкаши-плебеи!), движется по своим делам…

Всячески акробатируя на линии «человек-сверхчеловек-недочеловек» – но опять же с прямыми членами – вот-вот слетит с трапеции, с трассы, хлыстнется мордой об асфальт или оградку! – он, как будто специально, заставляет следить за собой с замиранием сердца и собираться уже выскочить ему на помощь. Но он не падает, не куртыкается и даже не вихляется, как всякие падонки перепившие недобитые, а шествует важно-горделиво, будто павлин среди павианов, но, однако, медленно… Видимо, он очень хорошо знает маршрут.

Полная виртуальность, или, в других категориях, трансцендентность Вовки, к окну которого (а не к нашему!) и обращено всё действо, навело меня на мысль, что исполняемое есть не что иное, как ритуал. «Плывут пароходы – привет Мальчишу! Пройдут пионеры…» То ли Вовка настоль авторитетен, что великий грех не отдать ему честь, то ли сам наш Игорь, горемычный, не имеет на свете души (угол-то, судя по всему, есть), к коей можно главу приклонить. А скорее всего, и то и другое. Может быть, старые друзья… Мне это нетрудно представить: наш друг Ундиний, с коим столько в своё времечко испили да изведали в Тамбове-граде, сидит теперь в четырёх стенах безвылазно, даже на инвалидной коляске – и иногда ему старые дружбаны, что называется, серенады поют под балконом. Да и сам я отлично всегда осознавал – в Тамбове, в деревне, в Подмосковье, а теперь и здесь – что значит некуда пойти, совсем по Достоевскому: «Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти».

Настоящей сенсацией для нас стало, когда Вовка ответил! Его речь состояла из двух-трёх «слов», каких-то хриплых рыков, произведённых гортанью существа куда более очерствевшего, чем наш привычный «джентльмен неудачи». Мы поняли, что тут нужна кропотливая работа по расшифровке: пред нами что-то наподобие заезженной старой пластинки или воскового валика, запечатлевшего фрагмент застольно-разухабистого спича великого, но очень пьяного поэта.

В пользу высокого статуса, я почувствовал, свидетельствует и само наименование «Вовк». Простецки-панибратское оно лишь на первый взгляд: это всё равно, что на визитке Путина, мне показывали, написано всего три слова, или на кабинете некоторых его предшественников, сказывают, была лишь табличка с фамилией и инициалами. Это не знаю, а на мавзолее куда как просто: «ЛЕНИН» (или там же было: «СТАЛИН») … Или как самый кардинальный тюремный иль криминальный туз, у коего к его третьестепенному помощнику надо обращаться по имени-отчеству, ибо и такие ассистенты и петрушки люди уже степенные и солидные, на хромой козе не подъедешь, сам именуется просто – «Вован»… Он и от кабана сам тебе отломит ляжку (Вован, Кабан – что-то тоже знакомое…), и своей рукой подаст, а то и из Толстого даже кое-что читал-вычитывал, и, видно, не совсем напрасно.

Вскоре частотность проявлений в стиле Вовк установилась на отметке пять-семь сеансов в день (странно – и слава богу! – что позже 11 часов вечера они по сей день не зафиксированы), приобретя также регулярность по часам, будто автобусное расписание, с точностью 5—15 минут. Понятное дело, нас это уже начало порядком отягощать, став дополнением надоевшим явлениям амиго-иноплеменника, частью какого-то единого неизбывного стереоявления…

Поначалу была тоже мысль (особенно у Ани) как-то осадить «Вовку» из форточки… Но, подумав, я растолковал философски, что куда ж теперь человеку деться, может быть, это единственное, что осталось у него в жизни… Пробовали также сами выкрикивать «Вовк!», как только он появлялся и раскрывал рот (откашливание, иногда довольно брутальное, иногда чисто формальное, неизменно предшествует вовканью), но во-первых, стыдно, а во-вторых, всё же из-за сверхкраткости «вспышки» всегда прозёвываешь момент. Несподручно оказалось и фотографировать феномен: пока расчехлишь фотоаппарат, пока подбежишь к окну… нужно ещё тюлевую шторку отодвинуть – тогда он тебя видит!.. – плюс решётки эти дурацкие, сетка на форточке пыльная и клён новый тянется…

Была идея, коль уж явление ежедневное, приспособить его на службу искусству, как теперь принято, актуальному. Если каждый день фотографировать «Вовку», или снимать на видео вовканье, то получится глобальнейшее серийное метаполотно, на котором будет запечатлено однообразное, незаметное, неочевидное, как на отдельных кадрах фильма или мультфильма, но упорное движение героя… куда?.. – к смерти, конечно. Примерно тоже, вспомнилось, делали с героем кинофильма «Город без солнца», умирающим от СПИДа наркоманом (Безруков играет одну из немногих подходящих ему ролей), но там он недолго протянул, угас как свечка. А тут, коль ежедневно фиксировать (причём ритуал-то типовой, с небольшими вариациями, плюс единство места и времени), и впрямь калейдоскоп составится или кинопанорама из сотен и тысяч идущих по порядку фрагментов (за три года это уже больше 5 тысяч!). И не такая уж халява: какую-то загогулину – вроде как увеличенная киноплёнка с тремя десятками фоток – мы обозревали в Московском музее современного искусства, а за это как пить дать премию Кандинского дадут! Только тут опять же этический аспект: все мы не удаляемся от смерти, на алкашах и наркоманах это только более заметно, посему отнестись цинично и, задрав штору, щёлкать, как папарацци, всё же чисто по-человечески неудобно; а с ним ещё технический: нужно тогда какую-то маленькую камеру приобрести и установить её снаружи.

В итоге я иногда клал фотоаппарат на кухне и при прокашливании (которое иной раз издалека начинается) сразу срывался бежать фоткать или снимать видео через тюль – в итоге мировое искусство и мировая наука располагают лишь нескольким десятками однообразных неясных снимков да двумя-тремя коротенькими роликами, на коих, впрочем, наш «Вовка» запечатлён уже не один…

Второй сенсацией в мире ВОВК стало, когда однажды вместо Игоря (имя мы потом узнали, не сразу) появился другой «Вовка» – длинный, в очках, напоминающий кота Базилио из детского кино про Буратино, только похудее лицом и заместо котелка в кепке, и он с той же точностью, но как-то без энтузиазма, проделал весь ритуал, и выполнял его за отсутствующего (может, заболевшего?) мастера около недели! Тут уж мы дались диву!

И совсем уж сдались-раздивились, когда сей неофит, нечаянно-негаданно получив ответный сигнал-рык, распознал это как приглашение на рандеву, зашёл в подъезд и запросто поднялся в апартаменты к самому недостижимому Вовке!

Дальше они стали исполнять обряд чередуясь, а зачастую и вместе, причём и тот и другой, а иногда и совместно, стали изредка – а иногда почти ежедневно – восходить на площадку второго этажа и… собеседовать самому мистическому Вовке!.. Тут уже можно было слушать через нашу тонкую дверь, смотреть через замутнённый – как раньше были популярны такие тяжёлые, пузырчатые внутри зелёноватого стекла вазы – глазок, и даже фиксировать через оный некое слепое видео со звуком.

Между тем интенсивность и разнообразность явлений, будто по закону энтропийной необратимости, всё нарастала. Появился третий адепт-Вовка – лет тридцати (!), в вязаной чёрной шапочке и в джинсовке с псевдомехом. Вёл он себя совсем по-молодёжному, стыдно и смотреть. Возникал внезапно, безо всяких откашливаний, предисловий и приступов (второй, Базилио, всё же делал «гм-гм», хоть и условное, но весьма разборчивое). Подойдя к берёзе и невнятно-неумело вовкнув, брался за неё рукой, второй умудряясь подтягивать на весу шнурки на кроссовках. Дождавшись какого-то ответного сигнала (быть может, шевеления шторки), или просто отсчитав положенное время, он самым простым голоском и заштатным тоном негромко выкрикивал: «Как дела?» (какой позор! – вот старик-то Игорь вовкнет так вовкнет!), после чего отсчитав ещё секунд семь промедления, резво вбегал в подъезд и пробегал мимо прилипшего к глазку меня на заветный второй этаж.

Попытки анализа аудиовизуальных данных на первых порах ничего не дали. Два новых адепта, незаметно вскочив по лестнице – меня ещё постоянно отвлекали всякие насущные домашние дела – на несколько минут бесшумно исчезали: то ли войдя к Вовке, то ли получая от него почти беззвучные наставления при открытой двери…

И то такое предположение было сделано нами немного позже исходя из сопоставления с особенными, «не холостыми» визитами их родоначальника – Игоря. Когда джентльмен-аксакал, обделав всё честь по чести, а иногда и повторив для верности ещё пару раз, допускался наконец к восхождению (а было это всё же, по отношению к прочим, несправедливо редко), то на площадке 2-го этажа (уже, правда, необозримой из глазка) начинался некий коллоквиум, длившийся иногда минут по сорок (!). Это, как вы догадались, и дало науке длинные отрезки речи, по которым впоследствии и был изучен язык вовок. Но поначалу слышалось просто отрывочное порыкивание, местами более-менее похожее на отдельные слоги или даже слова, иной раз шёл какой-то счёт (можно догадаться по интонации, да и названия цифр на многих языках звучат похоже), но очень уж долгий… Даже если они набирали рублями на аптечный фонфырик, то надо было досчитать всего лишь до 28 – разве что на три-четыре фонфырика, и не только рублями!.. При этом ещё курили. Иногда (но редко) кто-то блевал. Иногда, когда кто-нибудь из жильцов проходил по лестнице, Игорь произносил что-то вроде приветствия – ему либо не отвечали, либо отвечали (но редко): «Здравствуй, Игорь».

Наблюдение в условиях подъезда, однако, затруднено: эхо, да ещё задымление, и сколько ни вслушивайся, такое ощущение, что всегда слышен только один голос… И звука открытия двери вроде не слышно, хотя звонок вроде бы слышен… Когда мы изловчились пронаблюдать процесс с другого ракурса, с улицы, никакого шевеления шторки, выглядывания в окно, силуэта в нём или ответного рычания мы не обнаружили. Сопоставив всё это с участившимся количеством безответных вовканий в день (когда и два новых, едва на ходу вовкнув, исчезали ни с чем), было даже сделано предположение, что никакого Вовки не существует.

Был, конечно, один случай ответа (или «ответа») «самого Вовки» – его наблюдала, вернее, слышала Аня, а я бы не мог стопроцентно заявить, что слышал именно «глас Вовки» – и я заявил более научно приемлемое: «мне кажется, что мне показалось». Возможно, подумали тогда мы, тут попахивает коллективным помешательством, и примкнуть к нему мы пока что не готовы. И несмотря на то, что обстановка более чем располагающая, как-то не хотели бы вовсе. Мы живём тут уже больше года, но сколько ни всматривались и ни вслушивались (с нашими кондициями это очень нетрудно), никакой Вовка никогда никуда не выходил, и к нему (кроме вышеозначенных абреков) никто никогда не приходил.

Но однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, во дворе перед нашей пятиэтажкой, появились два гражданина… Спешно понавовкнув по-над прекрасным медленно угасающим майским деньком, они взбежали по лестнице…

Послушав с минуту впустую, я что-то отвлёкся по хозяйству… прошло, наверно, около четверти часа, а то и больше… и подскочил к окну только тогда, когда непривычно широко и резко распахнулась подъездная дверь (пикающая, пока открыта, кодовым замком) и наши знакомцы, сдерживая её плечами, медленно и суетливо выкатились наружу… держа под руки ещё кого-то!.. Тут же раздались голоса – причём сразу отчётливо три голоса! И самый резкий, неприятный, необычный из них, немного гнусавый, словно у какого-то тролля, несомненно принадлежал – я его сразу вспомнил! – самому Вовке!!!

Вовка что-то бегло изрёк на ходу – то ли изысканно непристойное ругательство, то ли великолепнейшую сентенцию, но кажется, что всё вместе, ему одобрительно поддакнули и… потащили его дальше. Гуру вновь изрёк на ходу – а лучше на весу – нечто лапидарно-изощрённое, на сей раз даже затормозив подручных и подняв меж ними на воздух маленький скрюченный пальчик. Зелёный или красный, я не разглядел, но жест явно тот самый – страшноватый, из детства, из сказки про чудо-юдо, когда оно вдруг высунуло из таза с водой корявый палец-коготь и погрозило. Я аж уронил челюсть, не то что фотоаппарат…

«Самого» вблизи я видел считанные секунды. По виду он был подстать своему голосу: маленький, старый, весь скукоженный, небритый, чуть не бородавчатый, его тонкие сухие ножки, едва касавшиеся земли, были как-то сбиты набок или вывернуты… В облике его, как мне показалось, промелькнуло что-то притягательное и одновременно отталкивающее – как в облике… Гитлера, что ли… или Сталина!.. Ленина!.. (Примерно так же полупустое тело вождя на руках вынимают из саркофага…) Ну, или в образах разной нечисти, представленной в тех же советских киносказках за счёт выдающегося актёрства Милляра весьма симпатичной и забавной. Да тот же Левша лесковский – по наружности кривой, малохольный и всё подряд жрущий, но мастерство и тоску по родине не пропивший, можно сказать, за государя и отечество жизнь отдавший. Но я, конечно, не разглядел…

Друзья как-то очень проворно перетащили инвалида (или учителя? – может, даже в прямом смысле?..) через полянку и примостили на бревно подле хоккейно-футбольной коробки – тоже, кстати, местной достопримечательности, тоже, кстати, именно у нас под окном, но уже метрах в тридцати, и тоже, кстати, едва ли не круглосуточно оглашающей всё вокруг дурачьими ударами и нецензурными сегрегатскими выкриками. А в последнее время в ней повадились играть… ну конечно же – гастарбайтеры! Двадцать с лишним человек орущих пьяных азиятов – это дети, как однажды ответили Остапу Бедеру, сироты, именно для них, как стоит галочка в отчётах местных властей, и построена на деньги налогоплательщиков «благоустроенная детская спортивная площадка»!

Три богатыря в стиле «Вовк» самым простецким образом уселись на недавно поваленное ураганом бревно (только Вовке, кажется, подстелили газетку) и принялись самым непосредственным образом выпивать из чекушек водку и чем-то закусывать из целлофанового мешка – то ли сушёной рыбой, то ли мойвой… я, кажется, чуть ли не запах этот рыбный чуял!..

Но вот картину из-за слепящего заходящего солнца, всегда, даже весной, отчаянно бьющего в кухню, и нескольких деревьев видел плохо, а из-за выкриков и постоянных выстрелов мячом мало что мог расслышать. Единственное, что можно констатировать, что сидящие на выдранном с корнем древе, словно посреди половодья или потопа, самым распростецким макаром веселились и развлекались: смеялись на все лады, травили анекдоты (?!), рассказывали истории и т. п. – во всяком случае, так казалось издалека – я даже обзавидовался. Ни тени учительства, назидания или какой-то конфликтации! Чистая, какая-то дикорастущая, стихия, такое теперь нигде не услышишь!

Вот те раз! Live your life, the life is not original, open your mind для плодотворного общения в стиле «Вовк!».

Мне как раз надо было выйти по делам – вышел, запнулся, перебирая ключи и телефон… Вблизи голоса вовок звучали как на зажёванной плёнке, а то и пущенной назад, со степенью зажёванности по старшинству. Хотел было пройти по ближней дорожке, хоть немного понаблюдать-послушать их со стороны, но когда я показался из подъезда, они, видимо, меня неплохо рассмотрели – как-то попритихли. А я спешил. Когда я вернулся, их уже не было, только газета слегка шелестела на бревне…

Тут уж и удивляться устанешь… Но Вовка не подкачал. Как-то вечером из его оконца, оглашая всё вокруг, разлились нескончаемым потоком звуки… группы Queen! Большая поклонница именно этого коллектива, Аня, подпевая и радуясь (видите ли, не поощряется мною прослушивание и пропевание квиновских рапсодий в наших домашних условиях!), за три часа назвала немало песен и альбомов, включая сольники Ф. Меркьюри и B-sides синглов, известных разве что жёстким фанатам-коллекционерам, как она сама.

Но самым шокирующим было то, что подпевала не только она… Подпевал и Вовка!.. Вокал его был не очень слышен, как-то отрывочен и больше походил на дэтовский, но тем не менее, он пел, и судя по всему, с воодушевлением, весьма долго, и именно Queen! Чудилось какое-то гусарство, будто он, как толстовский Долохов, курчавый и самовлюблённый, сидит на подоконнике с бутылкой шампанского или рома, свесив, как плети, свои ножки, и раскачиваясь и отхлёбывая, разухабисто дерёт глотку. «Вот какая красивая, оказывается, у него душа!» – почитай в таком духе восхищалась Аня и даже хотела, чтоб познакомиться с маэстро и гуру, выйти подпевать под окном, на том месте, где вовкают, или же сразу взбежать наверх…

Но на самом интересном месте квиномания резко прекратилась и полилась привычная русскоязычная попсовина, песни полторы. Затем и она оборвалась, и показалось, что послышалось даже что-то вроде перебранки с участием женского вокала (!), при этом Вовка так ворчал, кряхтел и рычал, что точно сказать, что он вещал не один, нельзя. Вспомнилось хичкоковское «Психо», стало жутковато. Непонятно, виртуальная ли его собеседница (жена, алкоподруга, мать?) или нет, но логика развития сюжета была железной, а отчасти уже и привычной: ещё два часа из окна бедного одинокого Вовки раздавался в майскую ночь только его видавший виды вокал, монотонно, но с самыми берущими за душу обертонами произносящий: «Ду-ра!.. Ду-ра!.. Ду-ра!..».

Летом ещё пару раз повторялся вечер музыки Queen, и более-менее синхронно «Ду-ра!», и даже была ещё пара вылазок на бревно, от коих я по каким-то житейским причинам не видел ни выход процессии, ни её заход, а издалека мешали листья и звуки отбойного молотка под окном.

Явления не угасали, а наоборот расцветали самым махровейшим цветом, причём как на восточном, так и на западном фронте, и где-то впереди, я уже чувствовал, готовится их роковое столкновение. Тогда же, наверное, пришло и осознание, что всё же не миновать всё это описывать.

Глава 3. Суперкот и рождественское чудо

Как только мы переехали, пропал кот. Выпрыгнул в раскрытое окно и был таков.

Я обнаружил его пропажу часа через два и пошёл искать.

В соседнем дворе с царственным видом он восседал на капоте машины. Увидев и услышав меня, он ретировался. Ещё пару часов я, почти ложась на грязный и холодный осенний асфальт, высматривал и выкликал его из-под разных авто.

Это уж совсем было что-то странное. Не такого воспитания да вообще ментального и физического сложения этот кот, чтоб бегать от хозяина. Мы с ним, можно сказать, составляем одно целое…

Меня всегда чуть не передёргивало от фраз типа, что такой-то Васька-кот или тем паче Баська полутораметровый слюнявый кобелина иль Моська миниатюрная сучка в комбинезончике для нас, мол, как член семьи. Но данный конкретный кот уж настолько оказался уникален…

Уж я-то котов знаю!.. С самого раннего детства я наиболее интересовался котами (у нас они, конечно, жили в деревне, спали у бабушки, а потом у меня в ногах), и я им и из них выстроил целый воображаемый мир. Это было королевство котов – или царство – тогда для меня особой разницы не было – Русь Котов, во главе которого восседал кот-король Янций, потом Мява, потом Намурс. У каждой монаршей особы имелось несколько приближённых, обычно родственников. Мы с братцем играли в котов – то сами выступали в их ролях, а то после я налепил из пластилина целый их пантеон, постоянно обновляемый. Все мои тогдашние сочинения были построены на котах; первый рассказ с героями-людьми я написал только лет в шестнадцать – наверно, когда всё же пришлось оставить свой кукольно-вирутальный мир. Мир драматический, но гармоничный.

Были, правда, как у всяких королевств и царств, тёмные стороны истории, связанные, если и тут можно так сказать, со сменой власти. Кошачьим королевством правили не старшие братья, а младшие (они выбирались мною по особым их психическим свойствам – по специфической некоей тонкости натуры), и старших таковое ничуть не беспокоило. Трагедийность была делом рук человеческих. 8 ноября 1988 года я, возвращаясь, радостный (от писания историй про суперкотов!), от бабушки, зашёл в придворок и увидел… кота-короля Мяву, висящего в проволочной петле под потолком. Конец проволоки был в руках у отца. Я бросился к коту, но он уже бился в конвульсиях. Просил отца отпустить, но он только усилил хватку. Казалось, в последний раз мой Мява взглянул на меня своими умными – теперь выпученными – глазами!.. Заплакав, я убежал к бабушке и не уходил от неё несколько дней (мать куда-то уехала), а когда приходил отец, прятался от него под кроватью.

В сельской местности отношение к живности природно-прагматическое, здесь нет никакого культа, никакого сюсюканья, никаких вам «членов семьи». И зимой и летом обретаются домашние питомцы в хозяйственных постройках, «на потолке» (чердаке), а то и вообще «на улице»; несмотря на присутствие или даже обилие мышей и в доме, весьма редко некоторые избранные допускаются в сени, в избу. Не так давно, в 2009 уже году, был вывезен в лютый мороз в поле – как в сказке, а в деревне такое и впрямь не редкость – великолепный кот, которого мы с женой прозвали Чёрствый. Помню, когда приехали погостить, она сразу умудрилась взять на руки этого крайне очерствевшего, сильно потрёпанного жизнью (в том числе и буквально – изодранного), с большущей головой, с диким затравленным взглядом котяру – которого, вероятно, никто за всю его жизнь ни разу не погладил – и он заурчал!.. Поняв по обмолвкам, какая страшная участь постигла Чёрствого, мы были очень возмущены и огорчены; родители отговаривались тем, что кот-де уже старый, а тут как раз пришли новые (в деревне они сами откуда-то приходят, заводятся, как насекомые): им, увы, как всем, нужны пространство для жизни и ресурсы, и что он был высажен из машины на остановке. Как будто для кота это имеет значение! – дал ему сто рублей и наказал: «Жди автобуса и езжай до города, авось там как-нибудь устроишься, проживёшь!». Да ещё поди в мешке выбросили! (об этом не признались).

Понятно, что моё пристрастие к котам и протесты против такого с ними обращения по юности в расчёт почти не принимались – таковы уж традиции и нравы. Но и родителям дал Бог умягчение нравов и отступление от устоев – во многом из-за внучки, моей крестницы – теперь в доме принимается (т. е. спит где хочет по целым дням и предоставляется для поглаживаний, чего уж совсем не принято) неплохой котяра Снежок, правда слюнявый (да ещё иногда телком воняет, поскольку в иные ночи, опоздав в дом, спит во дворе именно на нём). Да и прочие его коты-собратья, трижды в день потребляющие парное молочко прямо из-под коровы (!), – помимо этого им иногда даются лишь высококалорийные хлеб и макароны!.. – достигли, можно сказать, некоей сферической завершённости своих биологических форм. Один котожитель вообще расплылся, как масляный блин2!

…А тут уж какая досада была на самого себя, что я сам явился причиной потери своего собственного кота – и тем более, такого! Сказать «умный» или «красивый» – ничего не сказать. Белые – белейшие! – носочки и перчаточки, белый нагрудничек и кончик носа, чёрные полосы на голове и загривке, что на твоём бурундуке, и будто в мультфильме нарисованные, ровнейшие полоски на лапах, и черепаховые пятна, и леопардовые, и «подведённые брови» (как у диких кошек, чтобы хищные птицы промазали клюнуть их в глаз); а главное – глаза: не жёлтые, не зелёные, а какого-то светло-прозрачного оттенка хаки, как раз в цветовой гармонии с фоновым мехом; а главное – их выражение. Сверхаристократичный и суперутончённый – если только вот так ёмко, но несколько неуклюже высказать. Абы что он не ест, никогда не сидит, как плебеи, под столом, глядя в рот, а тем более, не лезет и не голосит, выпрашивая еду, не вьётся. Никакими «кис-кис» его к миске не подзовёшь. Его Величество просто появляется на кухне и выразительно заглядывает в глаза. Если ему что-то бросить – хоть бы и мясо – не двинется: только посмотрит – с таким значением, знанием и укоризной, что немного не по себе становится. А говорят ещё, что у животных нет души!..

Души, верно, нет, или она, как некоторые определяют, особая, животная, но характера и ума – хоть отбавляй. При хорошем настроении может начать юродствать – облизывать у скатерти на столе бахрому или шуршащий пакет под столом: мол, вот чем я вынужден из-за вас пробавляться, а то и устроить «шари-вари» – поскидывать (очень аккуратно!) с тумбочек сотовые телефоны и прочие мелкие предметы, стремглав носиться и т. п. Оное обозначает, что котос юродиус радикально недоволен качеством еды или её свежестью (холодильника у нас больше трёх лет не было). А уж какого достоинства он преисполняется, когда возлежит у меня, читающего книгу, на груди – ни в сказке сказать, ни пером описать!

И ещё мне было жалко и досадно – каюсь! – что не успели мы с котом провести давно запланированную фотосессию, где были бы воочию явлены некоторые из его многочисленных достоинств и способностей. В одном интервью в качестве оформления присутствовала фотография, на которой я стою и держу кота в одной руке – взяв в кулак за все четыре лапы! – как букет цветов. Это же фото оказалось на задней обложке моей книжки повестей, про что мне пару раз говорили: «там, где ты с совой». Получил я по Интернету и некие нарекания о том, что картинка сия сделана фотошопом, и даже что ради нужного кадра наверное умучил бедную животину (это в контексте недавно имевшей место несуразной информ-обструкции Юрия Куклачёва – мол, и ещё один туда же!). Не дрессировал я «бедную животину» – аристократы, понятно, сему совсем не поддаются! – а так, иногда занимался – для обоюдного развлеченья, ведь голубокровному созданью тоже скучно целыми днями сидеть в однокомнатной квартире без дела. Да и сам он любит позировать (без преувеличенья), правда, всей своей позой и умственным выражением выражая, что он, дескать, весьма мало одобряет происходящее вокруг вообще. В противовес нападкам я хотел опубликовать видеозапись «шоу-программы» или серию снимков. А теперь вот потерялся – и этих кадров никогда не снять. Да что «снять» или «не снять» – когда свой кот!..

Кстати, к улице надменно-артистический кот совсем не приучен (как мы не пытались – всё бестолку), посему сразу представляли, что долго ему там не протянуть. Благо начало зимы выдалось небывало тёплое…

Кота я не поймал, измокнув и озябнув, ушёл домой. Жена вернулась с работы поздно, и мы часов уж в одиннадцать вечера прочёсывали окрестности. Вскоре сей котский кот был найден, но – опять – не пойман! Заскочил в ближайшую отдушину из подвала пятиэтажки и сидит смотрит, высокомерно игнорируя все наши ксыксыканья, а потом и принос почти под нос «васьки» (так по одной из марок кошачьего корма – от которой, кстати, артист-аристократ давно с брезгливостью отказался – зовётся у нас вся котиная еда)! Такое поведение совсем уж странное: сей необыкновенный питомец всегда был к нам очень сильно привязан, никогда не отходил и на шаг, не убегал от дома, даже когда раза три падал с балкона в Бронницах… а уж ко мне, безработному и сидящему целыми днями с ним, особенно: когда, например, я уезжал, кот сильно тосковал и ежедневно устраивал шари-вари, так что Ане, чтоб его успокоить, приходилось давать ему трубку телефона, в которой звучали мои шипяще-свистящие «ксы-ксы» и «коть!..»

Надо сказать, что когда я искал кота, меня захлестнуло острое осознание наконец-то свершившегося своего, нашего переезда в Москву – его, как писали в учебниках истории (да, наверное, ещё и пишут, и будут писать), причин и предпосылок.

Последние два года в Бронницах были во всех смыслах тяжёлыми. Помимо множества насущных проблем (финансовый кризис, ударивший почему-то именно по нам) добивало и осознание, что Москва рядом, но её, как тот локоток из пословицы, не достанешь и не укусишь. Всего лишь сорок вёрст – из-за пробок в те же года два ставших почти непролазными – и культурная пропасть, как будто и нет никакой столицы…

Выражаясь привычными штампами, последней каплей стал взрыв жилого дома в Бронницах – нескольких этажей обычной пятиэтажки, стоящей через дворик напротив нашей. Помню, как мы с женой, выйдя из центра города на набережную, увидели столп чёрного дыма, зловеще нависающий, будто смерч, над нашим бедняцко-быдляцким ист-эндом… Мало того, сразу показалось: хлещет он из нашего дома! Пока бежали, вспомнили, что когда полчаса назад стояли на остановке, слышали звук взрыва – очень мощный, объёмный, пожалуй, даже нельзя сказать, что хлопок, как обычно пишут журналисты. От эпицентра это метров триста. Мы подумали, что это, вероятно, что-то, связанное с самолётами (тут их в большом изобилии летает каждый день из соседнего Жуковского), даже подумалось, не боевой ли ракетой что сшибли (не так давно был случай – истребитель упал на жилой дом в пригороде Бронниц).

И тогда же, увидев пожарище вблизи, я вспомнил ещё одну вещь: совсем истерзавшись, я дерзнул просить Господа подать знак: ехать ли в Москву или остаться. Неужели, терзался я уже дальше, узнав о жертвах, услышав о версии теракта, увидев, помимо прочего, осколки стекла, вонзившиеся в капустные кочаны соседнего частного сектора, и поняв, что именно в это время я обычно проходил там и в этот раз хотел идти, но передумал и, что совсем непривычно для меня, поехал с женой на автобусе… Неужели это ответ? – и ответ мне?!. Страшно подумать. Понимаю, что наши умствования в неисповедимости путей Господних – как наши слезинки в океане… Но всё же они есть – капают, тоже жидкие и солёные, впадают в мировую безбрежную стихию… И поэтому – осознай, ещё и ещё плачущийся о своей судьбине в ритмично накатывающих волнах, в шуме и брызгах, как велика ответственность, не искушайся, не загадывай наперёд, не мудрствуй лукаво, и, как сказано, «не искушай Господа Бога Твоего».

Подобрал слова – не трудно. Жить трудней… Но нужно хотя бы направление правильное знать.

Жить тогда в наших окрестностях – как это обычно бывает – стало страшновато (да от наплыва журналистов, разных служб и зевак суетно), а тут как раз бабка со своим полтергейстом…

Дополнительным стимулом к «эмиграции» стало и то, что я не удержался и, использовав взрыв как формальный повод к высказыванию, написал об этом статью «Антропология хаоса», в которой дал беглую зарисовку всей жизти-жестянки в подмосковных городах, с выявлением, как мне казалось, всей подноготной. Не сказать, что в Бронницах широко читаются московские СМИ (например, сайт, где было напечатано), но событие было резонансное, все здесь за ним пристально следили, и ещё долго – городок-то очень маленький; при этом Аня работала на местном ТВ, вела новости и т. д., да и я, наверное, ещё был памятен как журналист и редактор – тем более, с такой, как оказалось, крутой здесь фамилией, как Шепелёв3.

И вот потеря кота – тоже въедалось в сознание очередное искушение – как ещё один знак. Или наказание. Наказание, впрочем, справедливое – я даже примерно знаю за что…

Ещё одна проблема в том, что своеобычный наш котос не имеет никакого человеческого имени, наполненного огласовкой: мы призывали его только на близком расстоянии, полушёпотом, рассчитанным на особый слух животного: «Кот!..», «коть…» (более официально «Кошман»). Наверное, испугался, или и вправду такое житьё осточертело, пора на свободу… Подвал был закрыт, и в двенадцать ночи нам его никто не откроет. Оставалась утешаться тем, что с этим «васькой» он хоть одну ночь нормально проживёт, а завтра уж поймаем.

Но на другой день кота нигде не было. Я облазил все цоколи окрестных домов, ксыксыкал во все отдушины и оконца – причём из одного на меня вылезла здоровенная больная собачатина, а из второй – не намного лучшего вида… таджик!.. Обходил и мусорные баки, закоулки, спрашивал. Нигде никакого кошачьего не было и следа – ведь нет снега, и здесь, в отличие от Бронниц, где у каждого подъезда коты сидели целыми пачками, их что-то не видать вообще. Ходит только утром бабка да истерически выкрикивает: «Барсик-Барсик!», а вечером дед, который равнодушно покрикивает: «Вася-Вася!» (и коты у них, что ли, на поводке или шлейке), и всё. Плебисцит, аристократизма кот наплакал. (Поначалу мы даже гадали, не одно ли и то же существо созвучные Вася и Барсик, но впоследствии с ними познакомились.) У знакомых котэ столичный – мало того, что кастрирован и лишён когтей, так ещё позывают его с улицы своеобразным прозвищем «Хомячок» – и что: с радостью прибегает! Охальство, как выговаривают в деревне, да и только!.. Но кругом не деревня и не провинция – полно машин и толпы двуногих, как тут не напугаться…

Хомячок, кстати здесь напишу, окончил свои дни под колёсами автомашины – буквально в своём дворе раздавили. За несколько месяцев до этого он был подобран хозяевами в изуродованном виде: его рот, так сказать, губы были проткнуты собственными клыками, как бы на них натянуты – такого нарочно не придумаешь! – в клинике тогда сделали ему операцию.

Своего кота каждый день искали по нескольку раз. У подвала, где в последний раз его видели, нашёлся начальник и сторож – местная приличная-досужая тётка, которая заделывала лаз вниз картонкой с прорезью для кошек (по её словам, там живут две) и раз в несколько дней ставила им под окошко блюдце какого-то недоеденного «Роллтона» – нашему баловню такое не снилось и в страшном сне! Да его тут и не водилось – и бабка недружелюбно утверждала, и сами ежедневно заглядывали.

Прошла неделя, затем вторая. Настроение наше, и так сильно ухудшавшееся само по себе из-за поисков работы и несообразностей мегаполиса, постоянно и неуклонно ухудшалось ещё хуже – с каждым днём, с каждой ночью. Обычно кот спал на нас, переходя то на одного, то на другого… По ночам так и казалось, что голодный-холодный котик где-то мяучит, постоянно смотрели в окна… И вот однажды я встал в три часа и чуть ли не прямо под окном увидел характерный сгорбленный силуэт нашего Кошмана!..

Здесь надо рассказать, что кот сей был и найден на улице. Поздно вечером и в сильный мороз он выскочил прямо под ноги идущей с работы Ане. Он буквально скакал перед ней тем манером, коий позже стал у нас зваться «изображать горбункула» – на прямых лапах, спина дугой, глаза вытаращены, хвост распушён. Уже не такой котёнок, но молоденький. Потом при ближайшем осмотре оказалось, что котик горбатенький, у него что-то с позвонками. И ещё, что это кошка, а не кот. Но мы всё равно его звали «Кот», потому как сие куда благозвучней, да и кошечки все они какие-то… тонкие, пушистые, беременные… А кот – это звучит гордо, благородно! И вот что значит сила слова – кот этот куда больше похож на кота, чем на кошку, но очень уж на благородного кота. Такая царственная поза, такой монументально-величественный взгляд – у кошки такого не может быть никак. Да и стал бы я с кошечкой валандаться!..

Кстати, когда я испрашивал у гастарбайтеров, не видали ли они кота, они не понимали: для тех, кто учит русский как иностранный, по дурацким школьным правилам словом «кошка» («кошки») обозначается весь вид, тогда как для русского человека куда как сподручнее сказать «кот», «коты», употребление же говорящим женского эквивалента свидетельствует о его педантичности и/или официозности, чаще всего присущей педагогам и руководителям. Для арбайтеров (нашего колченого с таратайкой и его друга) я, однако ж, перебрал весь арсенал синонимов, закончив весьма похожим на оригинал «мяу-мяу», и лишь тогда они ответили.

Едва накинув куртки, мы выскочили в ночи за котом. Он сразу стреканул в кусты к соседней пятиэтажке и сколько мы его не звали, не откликался, пропал. На другой день услышали характерные звуки кошачьей потасовки днём, опять выскочили из дома, опять увидели своего кота – а за ним гнался матёрый местный. Завидев хозяев, Кошман задал дёру по грязи – нам остались только следы. Местный же дворово-подвальный кошара, изрядно очерствевший и полинялый, на наши призывы преспокойно приблизился к нам, бери не хочу.

После этого пропал совсем. Проходил день за днём, на улице каждый день лил дождь. Очень плохо было без своего кота – так прошёл месяц… Уже и выкликать его по окрестностям и подвальным дыркам было бессмысленно. Под окном вырыли котлован – не хуже платоновского. Выпал снег, начался новый год… Чего ждать, когда своеобычный сей суперкот никакой пищи от человеков, типа рыбных хвостов, никогда не вкушал, признавая только определённые марки «васьки» да чистое свежее мясо, ну, и при попытках прогулок у него уже на относительном холоде через пять минут краснели лапы и он их жалобно поджимал!.. Извращения цивилизации – что поделать: 2012 на дворе…

Ходили на выставку породистых котят, но как-то они совсем не те: самый дешёвый стоит тыщи три, да это не кот, а какой-то плоскомордый котёнок, которому как будто кувалдой сплющили всё чурило. Пусть есть и довольно красивые, но всё равно, подумали мы, за десять тысяч покупать кота – это уж точно извращение! Кот должен сам завестись – он как бы дарован свыше (порой возникали подозрения, что, может быть, это и не кот вовсе, но агент каких-то высших сил…) – свой, живущий с нами, но сам по себе, натуральнейший кот – да какой! Стыдно и писать: котофей улыбчивый сказочный, кот лубочный казанский, усатый-полосатый и арбуз астраханский, вкруг покрытый изразцами, в узорочье весь, будто малахитовый, манул царственный вылитый!

Оставалось надеяться только на чудо. С тяжёлым чувством я собрал и убрал котовы миски и лотки, но не выбросил…

И вот, когда надежда почти полностью иссякла, произошло настоящее рождественское чудо! Мы шли в сочельник с Аней по обычному своему маршруту… пейзаж, правда, окружал не рождественский, а как в середине апреля… и вдруг нам навстречу откуда-то выбегает кот – наш кот! Тут уж он не горбатился и не юродствовал, не изображал величия и благородства, даже не убегал, а как только его позвали, сам бросился к нам. Конечно, его было не узнать: тощий, грязный, весь подранный. Прошло ровно полтора месяца! Направлялся он, видно, на праздничный фуршет – к мусорным бакам…

Дома уже не водилось «васьки», и принцу-нищему были предложены дорогой праздничный сервелат и хлеб. С привычной брезгливостью Кот не прикоснулся. Вид поначалу был не царственный: весь набит песком и грязью, как мешок от пылесоса. Пришлось его второй раз в жизни искупать, местами прижечь зелёнкой, к тому же думали, что он уж точно теперь скотный4. Оказалось, что помимо некоей общей подранности, сломаны рёбра (кто-нибудь дал пинка – что ещё можно ожидать от нашего народонаселения!) и торчит вывихнутый когтепалец на задней лапе (это в дополнение к грыже на брюхе, с коей он и был найден). Первые две недели вновь обретённая монаршая особа Кошман (он же Кот, он же Котий, Кошкай, Котос) был очень тихим и подчёркнуто благодарным, постоянно и помногу ел и спал. Но вскоре вновь вернулся ко своим барско-нобелическим привычкам – будто и не было 45-дневного отсутствия! Где он пребывал и чем он питался, как мы ни просили его рассказать или хотя бы написать (иногда он использует клавиатуру), гордец так и не поведал. Зато всё же была осуществлена фотосъёмка некоторых «упражнений с котом», хоть и по состоянию здоровья исполнителя довольно щадящая. Вот какой он суперкот, спасибо, Господи, что он есть и что вернулся!

Скорее всего, коту помогло выжить то, что он, изгоняемый местными, всё же как-то затёрся в подвал дома у мусорки (практически у метро, у будущего «Дикси»), где тоже некая бабка выставляет котам блюдца – спасибо и ей.

Надо ли говорить, что наш герой ещё несколько раз выпрыгивал в окно, но удавалось в течение четверти часа его словить; на форточки пришлось сделать сетку. Однако кот и сам её не рвёт и никуда не порывается, совсем остепенился. Основное его занятие – отдыхать. Его назначение – просто быть котом, и больше никто ничего от него не требует. Закрывая чурило, он безошибочно предсказывает погоду (вернее, непогоду). Сам кот – уже чудо, и даже пресловутые извращения цивилизации в его исполнении кажутся нам забавными, а меня так и наводят на полуиронические мысли и высказывания о некоем пересмотре научных знаний о котах…

Так, я слышал, что кошки способны воспринимать лишь порядка 60 кадров в секунду, тогда как наш стандарт изображения 24 кадра в секунду (тем более, мультфильм) будет для них дискретным. Наш же суперкотос не раз был застигнут за просмотром по ТВ или на компьютере именно мультфильмов, и особенно он пристрастен к «Тому и Джерри» – хотя выражение физиономии у него при этом зело неодобрительное. Других передач он вообще не признаёт, а по «лицу» Кошмана, повторяю, никак не скажешь, что он «не понимает», что показывается!.. Иногда мы, придя домой, заставали его и за включенным телеприёмником, который до нашего ухода был выключен (потом прояснилось: прыгая на шкаф, он нажимал лапами кнопки на панели), при этом кот его не смотрел. А стоит включить мультики про мумии-троллей…

Далее, кот так же осмысленно реагирует на разговоры и прочие бытовые перипетии – то есть он отлично улавливает эмоциональный фон, а такое ощущение, что и текст. Особенно он осмыслен и тоже как-то иронично-неодобрителен, когда мы с женой начинаем вести диалоги от его имени охрипшим голосом очерствевшего кота. Он также отзывается (когда хочет) – взглядом! – на все свои наименования: «кот», «котос», «Кошман» и т. п. Но это всё ладно, тут, понятно, есть на что списать (звукоподражания, шипящие звуки в имени и т. д.). Но вот ясно заявлено, что кошачьи не различают цветов… (Какой интерес тогда в мультики лупиться по целому часу, я уж не могу представить!) Отринув совсем дешёвые марки «васьки», разборчивый питомец перешёл исключительно на «Китекат» (причём был отмечен эпизодический интерес реципиента именно к телерекламе кошачьих консервов!), баночка или пакетик каковой марки, как известно, зелёного цвета. Когда покупаются другие сорта, в точно таких же по размеру баночках другого цвета, он брезгует. А когда был куплен «Д-р Клаудер» в банке светло-зелёного цвета, его суперкотство соизволили откушать! Тогда я в порядке эксперимента обрезал упаковку с пакетика «Китеката» и налепил её на баночку другой марки – кот реагировал очень одобрительно (первичная реакция у него настроена на крацание отрываемой жестянки, а дальше уже на её цвет), ел, съел так несколько банок, но всё неохотней… Мне кажется, он «признаёт» даже атрибутику – «китекатовские» блокнотики или магнитики, и уж кроме всех потрясающих открытий, тут-то я понял, какому идиоту придёт в голову поставить на свою почту в Яндексе оформление «Китекат»! (Кот очень одобрил, но я не стал ему потакать.)

Помимо описанного, он отлично разработал передние лапы – постоянно пытается ими что-то теребить или брать. Ещё по юности лет, когда был не так набалован, требуя «Ваську» (тогда ещё собственно его!) он, стоя на задних лапах, вытянувшись, наяривал о шкаф передними. Но это и хомячок какой-нибудь может (ну, или Хомячок, хотя не так долго). А сейчас он принялся разрабатывать моторику «рук»: почти всегда сидит, поджав одну белоснежную лапку (левую – он, видимо, левша), то растопырив «пальцы», то сжав, как бы поигрывая, и протягивая её… Но лапу не подаёт: что я вам, бобик, что ли, цирковой-плебейский?!. И в укоризну так и шевелит, так и тянет… Вот думаем: планшет бы коту-индиго надо купить – кто знает…

Но более всего поразило нас, когда он… заговорил! Холодильник вновь не работает, и Кошман уже немного постоявшую на окне «ваську» в качестве корма отрицает – порой он выдерживает характер по целому дню – брезгливо понюхав блюдо, уходит… Ему по нескольку раз меняют содержимое миски (да и треклятый «Китекат» не всегда есть возможность купить), но он только стреляет глазами, иногда принимается за прежнее юродство. Как-то слышу с кухни такое экспрессивное окончание диалога (кот уж третий день не жрал!): – «Ешь, смотри у тебя сколько навалено!» – «Нет!» – «Не нет, а да!..» И тут только мы с Аней поняли, что «нет» (пискляво-отчаявшимся голоском, вообще-то для него нехарактерным) в запале произнёс Кошман, причём чётко, не «мяу» там какое-то модифицированное, а именно протестное внятное человеческое (или всё же кошачье) «нет!».

А вообще «после возвращенья оттуда» кот предпочитает в основном спать. Отдыхает он всегда, всегда самозабвенно, как поётся в песне, «ничем не беспокоясь» и – что немаловажно – абсолютно везде. Из-за малометражности пространства его можно обнаружить величественно возлежащим или мирно спящим в самых неожиданных местах – даже в ванне или раковине. Но, видимо, не напрасно наш Кошман наиболее предпочтительным почитает взгромоздиться на самую высокую точку в доме – на бабкин шифоньер и книжную полку на нём – и оттуда спокойно и величественно взирать через окошко на бренный мир…

Глава 4. ЗАГС, милиция, вечный ремонт и вечный праздник

1.

Прошёл год, прошло два года, три… И вот я стою посредине комнаты, смотря то в одно окно, то в другое, созерцая – несмотря на такую дискретность картины, да плюс ещё от решёток – побелевшее пространство двора, бело-тусклый, словно бы чуть теплящийся световой день, оживлённый лёгкими (или всё же тяжёлыми?..) хлопьями снега… Так и хочется сказать: кругом ни души… В моём поле зрения, однако же, находится не менее дюжины – ей-богу, не преувеличиваю! – оранжевых безрукавок. Кто-то из них чистит снег, кто-то сидит на оградочке – курит, что-то орёт и щерится, некоторые, то хватая с земли лопаты и мётлы, то опять их кидая, постоянно мельтешат и гомозятся… Почти как у Брейгеля-старшего зимняя картина, у младшего, кажется, куда больше оранжевых тужурок… Вот подходят ещё двое, спрашивают закурить… Четырнадцать! А вот и наш друг!.. Пятнадцать! Расскажи кому, не поверят.

И такой «парад планет» (из 9—10 мелкооптовых азиатских персон) можно наблюдать, если не работать и сидеть дома, едва ли не ежедневно. Как перезвон курантов и развод караула – тут вовки, тут морковки…

Феноменов множество, все они один одного чище, без всякой даже литературной шлифовки или штукатурки, и большой отваги требует даже взяться за перо с намерением зарисовать с натуры и по памяти главные из них. Тем более куда как неприняты и неприятны в наши дни анализы, идеи, выводы и проч. Постараюсь попроще и покороче.

Надо ли уведомлять, что у культа «Вовк!» появились ещё два адепта (!) – впрочем, такие же бесцветные, как и молодой в шапочке, и пока что можно сказать, что залётные, хотя эпизодические их проявления, судя по большим периодам наблюдения (месяца по два), всё же повторяются… Сам алкоголический гуру, не включая музыки, иногда продолжает так же размеренно, и так же не без чувства повторять: «Ду-ра! Ду-ра!» – и довольно долго: ему никто не отвечает, и вокруг него, согласно нашим данным, нет никакого признака женского вокала или вообще начала. Кроме адептов-вовок к нему никто не ходит, сам он не выходит – чем он вообще живёт, например, питается?!. Инвалид ведь, как тут без присмотра. Тот же газ один чего стоит – после взрыва в Бронницах и таким вопросом задашься.

Редкий-редкий раз в руках вовкающего, обычно старшого, появляется пластиковый мешок из магазина «Билла», и то понятно, что почти пустой. Боевой клич «Вовк!» в его исполнении доходит порой до нездоровой брутальной утрированности, экспрессии и отрывочности. Как кобель какой гигантоманский, затормозив свой гон под форточкой, грубейшим образом нагавкнул!

Серьёзнейшие подвижки в изучении наречия вовк произошли, когда был получен большой связный фрагмент их речи, произнесённый в контексте, то есть его нетрудно было сопоставить с тем, что он обозначает. Как-то я вышел из подъезда и сразу подкатил Игорь, без лишних предисловий, но умеренным тоном спросив что-то типа «Мелочью (не) выручишь». Все три слова были произнесены с большими шумами и почитай без окончаний, но по законам языка всё равно понятно. В другой раз ко мне на светофоре на перекрёстке обратился уже Базилио: он был более интеллигентен и жалобен, напоминая просящего подаяние Кису Воробьянинова, его обращение начиналось с «извините». Я ответил «нет», для верности ударив рукой по карманам брюк. При этом в правом кармане предательски зазвенело. Мне было жаль оживившегося было «Вовку» и я даже удостоверил его, вытащив из кармана ключи.

В квартире у нас тоже деньги не лежат, поэтому когда с тою же докукой они адресовались у подъезда к нам вдвоём, кажется, никогда не удовлетворялись. С Аней же, которая несколько раз, то специально, то неспециально (в ящик за почтой) подымалась на площадку второго этажа, основной служитель культа вовк начал здороваться. Пару раз она распекала их за едва ли не часовое курение на площадке или за то, что там настолько воняет корвалолом или блевотиной, что и у нас дома невозможно находиться. Игорь, видимо, её запомнил. Как-то раз он даже спросил у неё спички, назвав дочкой!

С одной стороны всё-это вовканье уже порядком поднадоело. Но с другой оно всё же в разы лучше явлений гастарбайтерских – рабочих и праздных, иногда всё же, несмотря на всю лиричность комедии, поднимает настроение. Да и чем оговорить: не произноси пары слов на улице, не ходи к своему старому одинокому другу и не кури на лестничной клетке?! (К слову, там висит на специальном щите длинное объявление: не то что прямо и категорично, как раньше «Курить запрещено», но нечто современно-смехотворное (жалко, что не стихотворное!), вроде «Дорогие жильцы и гости подъезда! Будьте внимательны и толерантны, уважайте права ваших некурящих соседей!», посему все как-то усиленно курят – то молодёжь непонятная часами топчется, то солидный дядя, едва шагнув из своей двери, сразу закуривает.) Зависания в подъезде, особенно в осенне-зимний период, участились до неприличия. Зато теперь можно слушать и частью понимать, о чём толкуют вовки.

Вокал Игоря просто очень алкашовско-хриплый, он говорит по слогам и проглатывая окончания, иногда и предлоги и прочие частицы – нечто вроде пения Кобейна или стиля телеграммы. Человек настолько очерствел от непрерывных возлияний, что ему трудно и говорить. Сам подаёт голос очень редко, фразы его весомы, если не сказать, чеканны, и конечно, тут уж совсем ничего не понятно. Иногда он смеётся – коротким сказочно-троллевским смешком. Как представишь Вовку, так и жутковато, а с другой стороны сквозит тут и некая бесшабашность. Так и подумаешь: зачем они к нему ходят – ведь выпить можно и на улице – чему же он их учит?.. Базилио подражает старшим, но его сбивает с брутальности врождённая интеллигентность, посему все его фразы как-то служебны и незначащи, он явно просто ассистент какой-то. Молодой своим бесцветным говорком и несёт какую-то молодёжную дрянь – всё понятно, никаких энигматических пассажей и пассов, но и слушать не хочется: «Сёдня наши проиграли… то есть выиграли… команда эта… т… как её?… то… „Тесла“, что ли… ну, называется… на „тэ“, короче… с этими играли… прикинь, выиграли!» – «Торпедо!» – рявкает Игорь, как ни странно, всё в один слог – если бы не контекст, ни за что бы не понять. «Тосла!» – мерзковато рявкает и Вовка, завершая спор (оказывается, есть такая команда).

Бывает, в хорошую погоду они трутся прямо под окнами, стоят по стеночке (чтоб их не видели из окна), глотают портвейн и выхрипывают, постоянно куря, – пока совсем не становится невыносимо от их хрипа и дыма и Аня на них не гаркнет. Тут же доглатывают и выбрасывают в клёны под окном пару бутылок «777».

Порой нарастает искушение познакомиться с Вовкой (а тем более легко с его присными), побеседовать с ним, с ними, снять про них вполне монументальный документальный фильм… Тут никакой «Жар нежных» беспонтовый и Германика с её «Девочками» и рядом не валялись!.. Не надо никуда вторгаться, баламутить чужеродную среду хоть и маленькой камерой, выставлять, заставляя замереть саму жизнь, треножничек с лампочкой… Можно так вести съёмку, что они и не заметят. Оплатив, конечно, всё их драгоценное потраченное время в приемлемой для них валюте – литровками, четвертинками, аптечными пузырьками, флакончиками корвалола…

Но однако, понятно, что тогда никаких гонораров от наших скудных средств не напасёшься! Я с подобными личностями имел дело. Так, например, в Бронницах, на первой ещё квартире, жил над нами один тихий алкашик, молодой, вроде третьего вовки, я ему из солидарности сразу то сто рублей выдавал, то двести и отдавать не велел – лишь бы не учащал визиты… Но потом он перестал заходить, я всё удивлялся, а через год узнал только, что его рядом с домом сшибло насмерть машиной.

В Бронницах я тогда работал, мне 15 тыщ на жисть хватало… Потом не работал… Тут как раз и в Москву стал вострить лыжи: ну, уж в Москве-то, думал я, оно уж не так! Наивно думал, да и время прошло: на глазах всё изменилось к худшему. Если сам тут не живёшь, не вот и поймёшь. Да и везде про это чок-молчок, особо не расписано (разве что по блогам я блох не ловлю из пренебрежения!..), никому не до этого… да и не до чего вообще – в том-то социологическая, психологическая, и, не побоюсь этого слова, антропологическая новизна ситуации. По сути, это философия такая, как бы спонтанная, но уже давно воплощённая в действительность.

За основу всего принята текучка. Отдельный человек ничего не значит. А для себя, атомарного (вроде как отдельного ото всего и всех) индивидуума, имеет значение лишь он сам. Он как можно быстрей задраивает железнейшую дверь в квартиру, а в ней деревянную – в свою индивидуально отгороженную ячейку. (У мамы телевизор, у дочки за стенкой – комп. Пересечение параллельных реальностей – разве что на кухне: наложить на тарелочку и с ней быстрей – к себе. Типичная московская полная семья…) Не только не знаешь тех, кто на одной улице с тобой живёт, в одном доме, подъезде, соседей своих почти никто не знает, ни в лицо, ни тем более, по фамилии и имени-отчеству. Утром на работу, вечером с работы, ну, может, погулять с собакой, ящик пощёлкать или компостер потыкать и спать. Всё как будто расписано до мелочей. (Теперь понятно, почему разработали для командировочных в буквальном смысле бокс, где можно чуть не сутки проводить на полке, вроде плацкартной, лежать с ноутбуком или прикорнуть под снотворным: вай-фай есть – а что ещё не надо! Граф Дракула в гробу, человек в футляре и гастарбайтеры в вагончике – посапывая, отдыхают!..) Единственное, что можешь сделать – основное взаимодействие с внешней средой – в магазин сходить, но он обезличен до неприличия: покамест не автомат и робот, но нечто более дешёвое…

По такой жизни, понятное дело, Нелегальное Собрание Подпольного Кружка Коренных Московских Полулегалов, Магистерского Ордена «ВОВК» никто даже не замечает! Если величайшая в истории война – ВОВ!.. – и пронеслась мимо со свистом, типа wow! какое-то… то какие уж тут вовки и гастарбайтеры с тачками и мётлами…

Вот, если угодно, небольшая нарезка из нашего несостоявшегося цикла «Кинопилорама».

Мало того, что из-за перенаселения наш подъезд представляет собой проходной двор и напоминает теремок из детского мультика… Раньше дворник, читаешь классику, всех проживающих в своём владении знал наперечёт, кто дома, кто вышел или уехал, у него справлялись, а появится кто-то сумнительный, он мог, или даже был обязан, доложить в участок…

Машины под окном, несмотря на то, что зима в первый год нашего житья, как уж упоминалось, походила на дождливый сентябрь, чуть не ежедневно оставлялись на всю ночь с чем-то включённым внутри, издающим гудение-вибрацию, потом отключающимся, потом опять… Я даже не могу понять: то ли включенный двигатель, то ли подогрев салона какой специальный… Одно точно: площадочка-стояночка, автомобилей на десяток, находится прямо у нас пред кухонным окном. От большого окна, наиболее чувствительного ко всему – даже все стёкла дребезжат-резонируют! – её отделяет метра три. По её краю, собственно, и идут, отсюда же и вовкают…

А уж если сигнализация начнёт заливаться соловьём – пусть даже не на этой площадке, а где-то поблизости… Причём её, как здесь водится, выключают часа через четыре – когда хозяин или его хозяйка, живущие на пятом этаже с задраенными пластиково-стеклопакетными окнами, проснутся ближе к утру попить водички…

Но это что – почти сразу, как мы заселились, под «нанайское» окно был подогнан огромный жёлтый экскаватор и начал усиленно и усердно рыть… причём до него – метра четыре, а до его ковша – от силы два! Гастарбайтерам бедным – и нашим, и бегущим по тропинке на работу – пришлось обходить по грязи (он вскоре раскопал, всё сковырнув, и косую дорожку, и весь наш угловой клин, предназначенный для манёвров с тачкой и от оных активного отдыха), но потом все благоразумно решили, что лучше обходить по узенькой асфальтовой кромке непосредственно под нашими окнами… Остатки котлована, в виде привычного деревенского пейзажа с взмешённой колёсами и гусеницами грязищей и мусором, красовались под окном всю зиму…

Но это так, прихотливое эстетство, мелочи существования жизни – главное тут те полутора суток, пока экскаватор работал… Это было без преувеличения невыносимо: от вибрации всё в маленькой квартирке дрожало, удары ковша ощущались как толчки землетрясения!.. Это написать легко… или прочитать… Мы с Аней чуть с ума не сошли, в самом буквальном смысле. Нигде нельзя скрыться, негде скрыться! Даже кот пришёл в отчаяние.

Работа кипела, продолжаясь почти непрерывно. Трубу, наверное, прорвало. Ну, думаем, хоть ночью затихнет – ан нет! – десять часов, одиннадцать, двенадцать, час ночи… два… В окно бьёт свет прожектора, помимо собственно экскаватора ещё огромный грузовичина заведённый тоже выстаивает неподалёку – аварийная, что ли, служба, с техникой 70-х годов. И вокруг мужественные люди – человек пятнадцать, все, не прекращая, орут… хорошо хоть русские… «Щас закурит кто – на воздух взлетим!» – по-нашему шутит мужик, мучаясь с автогеном, – не знаю, насколь метафизически основательно. Нервозность, как и вибрация, пронизывает всё вокруг: свистят, матерятся, отдают приказания, сидят, ходят и курят – прямо за окном… Только часа в три прекратили.

В пять утра всё возобновилось… (Года через полтора летом вновь высадили такой же котлованище, даже больше и ближе, так что из окна вид, как будто дом над пропастью нависает.)

Не успели от этого отойти, как тут же другая напасть приключилась, ещё более несуразная. Появился какой-то звук – свистяще-приглушённый, не особенно громкий, но давящий, пронизывающий мерзкой вибрацией, нестерпимым зудением всё вокруг! Примерно так гудят линии электропередач, почти так гудит в деревне изношенный электротрансформатор – тоже приятного мало, но всё же не так… Думали, может, кто-то джип опять какой прогревает, может, прекратится…

То кажется, что со стояночки машинной он идёт, то со стороны гастарбайтерского окна, то вообще издалека… Я набрал в Интернете «странный свистящий звук» и название района и к своему удивлению и ужасу обнаружил, что там немало отзывов… Более-менее внятное объяснение гласило, что это звук торможения железнодорожных составов от находящейся неподалёку товарной станции, обычно он слышен вечером при определённых метеоусловиях, и к нему все коренные жители района давно привыкли…

Ночь была настоящим кошмаром, хоть на стены лезь, но к рассвету звук как будто стих… В семь часов, когда зудение возобновилось в полную силу, пошли на разведку (даже у дворника спросили – он только сонно осклабился, пожимая плечами с виртуальными сержантскими погонами), но ничего не обнаружили; решили звонить в милицию, в МЧС, службу спасения, или куда там ещё. Вскоре, как ни странно, звук был усилиями Ани, пошедшей другим путём в магазин, локализован: он исходил не из чего иного, как из автомашины, стоящей на второй ближайшей парковке – меньше чем в десятке метров от нашего среднеазиатского окна! Это была какая-то допотопная «Волга», заржавевшая, на полуспущенных колёсах, с огромным вытянутым задком, «универсал», что ли, называется… Я ещё при поисках кота обращал на неё внимание: задние стёкла «гробовоза» занавешены шторками, но чрез щели или спереди можно разглядеть, что хозяева используют такой просторный салон как сарай, как склад для ненужных вещей – обрезков стройматериалов, тюков со старьём, мало ли чего ещё…

Возможно, там нажат звуковой сигнал, как-то сомкнулись от него проводки, предположил я. Около машины фон вообще нестерпимый. Через грязные стёкла, как мы не заглядывали, ничего не видно. Может, там вообще человек сидит окоченевший, лбом нажав бибикалку. Однако на звуковой сигнал всё же не очень-то похоже… И как он долго продолжается – старый аккумулятор такого бы не выдержал… (И я не выдержу! И я!..) К тому же, ночью он прекращался часа на полтора… Может, там взрывное устройство или ещё что-то подобное, мало ли всякого паскудства на свете – тут из окна джипа на тебя то кобель вовкнет, аж сердце захолонёт, то баранчик проблеет!.. – заколдованное место, прямо как близ Диканьки! – в мегаполисе всё может быть. Мимо по тропинке летят люди, на миг они начинают прислушиваться, поворачивать голову, чуть не останавливаться… но, конечно, пролетают.

Главное, где все эти докучливые и дотошные местные бабки?! – коль все на работе, а после неё дрыхнут без задних ног, коль у всех стеклопакеты и пластики непроницаемые и стереотелесистемы в полстены, то они-то должны слышать?!. Или они уже глуховаты настолько, что достаточно слуховой аппарат убавить или выключить!.. Или вокруг – такое ощущение – сплошь таджики и горцы: бросив взгляд в каждое светящееся окно нижних этажей, видишь и слышишь одно и то же: нижняя часть занавешена тряпьём или восточным ковриком, многоязычный, многоголосый пьяный гомон, и ихняя музыка развесёлая…

Надо звонить… С МЧСом Аня, когда работала тележурналистом, дело имела: по такому пустяковому вопросу они вряд ли поедут. В милиции же сразу начнутся вопросы: имя-отчество, год и место рождения, на каких условиях проживаете… Не хочется как-то сразу подставлять бабушку-квартирохозяйку, да и себя… Ведь могут если не схватить позвонившего нелегала, то оштрафовать!.. Такие случаи очень даже бывали.

Но делать нечего: звук-то нестерпим!.. Прошу Аню: у тебя, говорю, хоть прописка городская! Долго опрашивают, отвлекаясь на посторонние разговоры… вызов, говорят, принят… в течение суток он будет отреагирован… никуда не отлучайтесь из дома…

В течение суток!! не отлучайтесь!!! Им русским языком названо место дислокации машины с точностью до полуметра и как подъехать, её цвет и марка – да её и так за километр ни с чем не спутаешь!.. Нет, нужно ещё человека обратать!.. Конечно, захочешь быть у нас стукачом (в другой транскрипции – бдительным гражданином) – как в Германии, например, где, говорят, хоть институт сикофантов возобновляй – да минируй хоть Кремль – меня не колышет, обед по расписанию, отреагируем по факту!

Через три часа, отлучившись всё же в магазин, замечаем подле него отъезжающую милицейскую машину – на двери обозначение принадлежности к УВД нашего района – бросаемся наперерез, останавливаем. Сбивчиво, но экспрессивно объясняем, Аня даже сопровождает свои излияния словом «пожалуйста!». Ну, думаем, сейчас сядем и поедем, или они поедут… да хрен ли тут ехать – дворами, где мы шли, тут метров 70 до неё!.. Но стоит только взглянуть на физиономии сотрудников правопорядка…

Часов в десять вечера, не выдержав, звоним в МЧС… Там долго отнекиваются, переадресовывая в милицию… В ментуре снова всё неохотно записывают, более-менее охотно записывают личные данные, долго переспрашивая и отвлекаясь… заказ принят… будет обработан в течение 1—2 суток!..

Как пережить минуту, пять, десять минут, час?!… Какое-то волнообразное комариное пищание – отвратительнейшая пытка, а тут ещё долбаные эмигранты со своими тарантасами и плясками!.. Наконец, я сбираюсь по темноте высадить окно в машине… Но чем высадить? – ничего тяжелее мизерного молотка для отбивания мяса в доме нет! Скалкой? сковородкой?! Полный идиотизм! Булыжник нужно найти подходящий! – решаю я, а Аня меня отговаривает… Как назло в кои-то веки ударил морозец, и вывернуть большой камень, тем более, в темноте и раскуроченной грязи, не удаётся…

Наконец, в руках с кирпичом застигнут светом фар – сразу бросил: вдруг полицаи!

Ночью, пред рассветом, я готов разнести зловещую машинерию хоть голыми руками… вскакиваю, впотьмах цепляя ботинки и куртку… бедная Аня уже ни на что не реагирует… Пока я ищу рукавицы, звук, как-то ухнув, исчезает!.. или это только кажется… Тишина режет слух, давит и стучит в висках… Господи, спасибо!

Но это, вы скажете, действительно чрезвычайные, экстраординарные случаи, вам просто не повезло… Таких неординарных тут полным полна моя коробочка и её окрестности, вот хотя бы самые свежие.

3-е января, 3 часа ночи, праздничный салют… Вроде бы и ничего, праздник и всё такое… Приближаясь издалека – вместе с криками «Новый год! Просыпайтесь, б…!» – он, салют, оказывается, запнулся – ну конечно же – у нас под окном… Ну, думаем, повзрывают несколько минут и уберутся, какие их мозги и годы… Так нет же – полтора часа несмолкающей канонады, так что все окна трясутся, чуть не лопаются, а кот, хоть не из пугливых, забился под шкаф!.. Где они столько боеприпасов-то понабрали и как с собой притащили! Наконец, я отодрал клейкую ленту, а Аня высунулась в окно и своим зычным голосом… поздравила и их тоже, пригрозив милицией – или уже полицией…

Или вот есть категория населения (и немалая, надо сказать) тех, кто свой праздник постоянно с собой носит – в виде телефона… но это мелочи, мелюзга, а есть те, кто возит его с собой на машинах: подчалил к подъезду на парковочку, под чужие окна, распахнул специально двери на все стороны и врубил на всю катушку своё быдляцкое музло… Тут уж понятно, что человек (или как его?) безо всякой надобности во дворе чужом застолбился, а дверки пораскрыл с умыслом: чтобы и окружающим весело было… Чего тут только не понаслушаешься: и гнилой шансон с «жиганами» и «лярвами», и гнилой новомарочный рэп с сэксом и матом через каждое слово, и гнилая псевдовосточная попсовая дрянь… Да впрочем, неважно что, не совсем даже важно когда (хотя обычно уже заполночь), важно, что орёт как на пожар, гипербасы ухают не хуже тех же взрывов, и продолжается всё это часами!..

Я пытаюсь отнестись философски (хотя надо бы дробовик купить, и чисто философски, выключив свет и открыв край шторки, примостить его в угол форточки!..), Аня не выдерживает… «Я сама пойду», – заявляет она в отчаянии и в пику мне, и скажу всё, что я о них думаю! Я всё же предостерегаю в стиле философии и истории, пытаясь не давать ей одеваться. Если человек (или как его?) уже раскрылил дверцы (а некоторые ещё и багажник, но это днём) и диджеем-петухом восседает в эпицентре подобной катавасии, куря и мотая башкой, то представь себе, что у него в центре мозга, вернее, в черепной коробочке, где, так и кажется, что-то гремит с ударами, как погремушка… Это или наркоман, или…

Хотя у нас в селе вроде и нормальные парубки, я где-то писал уже, устраивают посреди ночи почти тоже самое. У матери сердце заходится от перебивки этими басовыми канонадами, дома тоже никуда не скрыться, жарища невыносимая… Раньше отец выйдет и гаркнет – все врассыпную… Да раньше и гипербасов этих, не иначе как чёртово изобретенье, не было, и не в машинах музыка играла, и молодёжь всё же была не настолько безмозглая, и машины не у каждого сопляка… И здоровья было побольше… Теперь он, человек уж не дюже молодой, за двустволку чуть среди ночи не взялся, чтоб не быть голословным… Но он-то всё равно не возьмётся, а кто-то взялся: я сам слышал и видел пальбу, пригибаясь в терраске, и честно говоря, в душе даже радуясь…

Но у меня нет двустволки… Возникает заварушка… Аня, вырвавшись, называя меня трусом, выскакивает… Я, на ходу как попало одевшись и схватив под куртку скалку, выскакиваю за ней…

Чувак, как ни странно, немного убавляет… «Муторно мне, плохо, тоскливо…» – каким-то выгоревшим от жизни голосом оправдывается он… Мы понимающе киваем, едва ли не улыбаемся: мол, не грусти, всё будет хорошо: инфразвук, конечно, помогает!.. Как только мы скрываемся за дверью подъезда, он прибавляет опять на всю. Снова обуваемся и выходим. Цирк какой-то! И так три раза!.. Но музыка так и не смолкает…

Или мало того, что музлом жлобствуют, ещё и фары на полночи в окно врубят…

Или появился прошлой весной некий новомодный мотоцикл, который зарычит вдруг за окном так, что спать и после его отъезда часа три не захочешь! А в промежутках между катаниями вокруг блестящей железяки на пятачке парковки чисто мужская такая компания знатоков собиралась – по 16—17 годков от роду – и до полночи обсуждение технических характеристик… (Как в Бронницах, показался, будто призрак, и в здешних наших окрестностях весёлый мотоциклист, у коего какой-то бумбокс приделан на багажнике – «чтобы это… типа всегда музыку с собой…») Благо Господь отвёл: семейство с подростком и мотоциклетом переехало куда-то.

Есть ещё, чтоб далеко было ходить не надо – как раз у противоположного конца нашей пятиэтажки, – ЗАГС. Приличное вроде бы заведение, но каждое утро пятничное и субботнее оттуда раздаются не особо приличные звуки. До часу дня только и слышишь, как заведённые, коллективные возгласы «А-а-а!» – нечто среднее между «ура!» и «вау!», сопровождаемое отрывистыми аплодисментами. Сразу понятно, где учились: точь-в-точь как смех массовки в дебильных телешоу! И что это за «А-а-а!» ублюдочное – язык, что ль, проглотили?! Редкий раз найдётся исконно русский, живой ещё мужик, который крикнет «Горько!» или тётка, которая заведёт всех тоже на членораздельное «Поздравляем!». Вокруг потом весь тротуар в бутылках и пластиковых стаканчиках, в мишуре и конфетти… Да и с чем особо поздравлять: всё это такое же одноразово-пластиковое, «Камера!», «Мотор!»: не успеешь «А-а-а!» проорать, как каждый второй брак распадётся… Это, в понятных нынче аналогиях, как «Кинопоиск» и «Рутрекер»: сначала постеры и слоганы, а потом – кривой звук, перевод издевательский, а то и вовсе «камрип»!.. Покуришь с утреца, вздохнёшь: подводные сплошь камни, и где те Капри, и брючки капри?.. а ведь ещё кредит на «камри»!..

Тут, правда, слава богу, укороченная программа, а в Бронницах мы обычно наблюдали и выслушивали второе отделение, с теми же бесконечными «А-а-а!», а дальше и со всем остальным, не менее бестолковым и беспощадным: напротив нашего балкона находилась какая-то столовка режимного, кстати говоря, НИИ, где регулярно устраивались свадебные банкеты…

У нас на свадьбе, если кому интересно, кроме нас самих было два человека, Анина подружка с мужем, да и те опоздали. А мы уже, облачённые в купленные по случаю за 300 р. джинсы и той же цены белое (ну, правда, очень уж холщёвое) платьице, распивали дешёвое вино под мостом… чем не романтика!..

Но это, правда, покамест несильно помогает… Но вспомнить ошарашенного водилу, как он переспросил «Куда?!.», когда в восьмом часу утра мы завалились в салон такси – Аня с фотоаппаратиком и букетиком, а я с бутылкой и пакетом бутербродов, завсегда приятно…

Уж от чего точно мы надеялись избавиться в Москве, да и просто в другой квартире, так это от ежедневного сверлежа соседей и ежевикендных всяческих быдляцко-молодёжных шаривари, с затяжными полуночными музыкальными сейшнами, танцами и будто стоящем на реверсе – но живым, подгитарным! – «Владимирским централом». Как раз за несколько дней до свадьбы мы вынужденно переселились на другую, куда более плохую, квартирку в местном неблагополучном райончике «у моста», прозванном нами Ист-Эндом; тут пятиэтажка строилась каким-то кооперативным способом, и жильцы-дольщики благоразумнейшим образом сэкономили на толщине стен, а судя по всему, и потолков… В Москве-то, судили мы по знакомым, у которых бывали раньше, стены хоть из пушки прошибай! Соседи-то и то у всех приличные: то геи-архитекторы, весёлые, но в общем тихие, то строгие, но деловые менеджеры-лесбиянки!..

Сначала, первых месяца два столичных, сам дом в основном молчал. Потом случились шаривари раза три – но это просто родители-соседи на сутки уезжали, детишки ночью веселились… Кругом сдают квартиры, переезжают, чуть не каждую неделю под окном фургон – то выгружают, то загружают… Вот проявилась стиральная машинка – видимо такая же, как наша, стоящая неровно и из-за этого гордыкающая. Слышимость отличная, всё равно что свою включить – чего, кстати, стараемся не делать. И главное, начинают ближе к затишью сонному и продолжают до упора, часов до трёх, и главное – почти что ежедневно! Таджикская семья, что ль, поселилась там иль батальон солдат!..

Затем откуда ни возьмись начался знакомый нам сверлёж – сначала понемногу, вкрадчиво по выходным с утра, потом – отчаянный, бессмысленный и беспощадный, до полного надрыва! За это время можно стены в соты иссверлить! Воистину тут материал готовый для психотерапевтов – нереализованный (и реализованный вообще-то!) садизм и сублимация: деструктивный позыв небезуспешно скрывают за конструктивным – типичный случай! В ванной, пока моешься, можно новости узнать или сериал прослушать – правда, перверсией попахивает тоже: если у них над нами такая ж совмещёнка два на полтора, то где там телевизор втиснуть?!.

Однако это так, любительство. Самые фундаментальные сверлёжно-крепёжные работы начались тогда, когда целых две квартиры на площадке приобрели новые хозяева – не очень славяне по виду, но обрусевшие – нормальные такие, крепкие москвичи, не всякий сброд типа бабок, вовок или нас. Как нескрываемо (распахнув, как объятья, новую сверхпрочную дверь) объяснили они бабке, им сдавшей или продавшей свою квартирку против нашей – откуда до той поры нестерпимо воняло на весь подъезд (приличный в целом) какой-то застарелой псиной! – дочка у нас, семнадцатилетняя, чемпион Европы… (а по чему, мы не расслышали).

В течение месяцев трёх к подъезду подстыковывались фургоны, откуда то бодрые, то вялые таджики вытаскивали в мешках, коробках и каких-то гробах повапленных, как у прибывшего на постой Дракулы, несметные объёмы всяких благ земных. И чтобы понадёжнее вкрепить всё-это в стены и тому подобное, производились несмолкаемые работы не только как-то так поверхностно, но и по железу и бетону… Что и говорить, даже дверей коробки, цельнометаллические, им пришлось вынести на полметра вглубь подъезда, а чтоб уместились в рост, чуть не потолок долбить! Только на площадке сверлили и обтачивали балки непрерывно недели две!

Нам всё это очень понравилось… Даже почтовый ящик у них хромированный какой-то и выглядит как доспех тевтонца – красотища! У нас, правда, стал мигать свет, всё больше и всё чаще… Да что ж… и этот я феномен не понаслышке знаю: так схлёстываются провода, когда живёшь в сарайчике, так замыкает проводка, опять же столетняя-гнилая или отсыревшая, так в деревне бывают скачки напряжения или когда намоченные ливнем ветки лезут в провода. А тут было как раз очень ветрено… Однако, я сразу догадался, что для Москвы пока что это чересчур… Так и оказалось: в электрощите что-то гудит, трещит и чуть ли не плавится! – коробку всю пришлось подвинуть, чтоб двери уместились! (тут и перебои с Интернетом объяснились). Пардон за рифмы – насилу электрикам дозвонились! Благо оставшаяся на площадке соседка-бабка помогла, они народ упорный, а то чуть не сгорело всё вообще (уж не считая наших лампочек и бабкиных бытовых приборов).

Вот явственный показатель нам того, как поступают коренные-русские. Но это одомашненные, а есть они, хоть мало, и за окном – послушаем… Если уж услышишь редкое родное слово, то громкое оно и матерное! 95%! Пусть это подростки недоросшие, иль быдло неприличное, или приличные, с солидностью, трудяги разных рангов, отдающие по сотовому распоряжения и указания – всё одно!

Неприятен и неприемлем, я вам доложу, народ наш в своих отправлениях. Хотелось бы остроконечным гоголевским пером хоть что-то удалое описать, но нет давно Гоголя, нечего и описывать. Да есть ли он ещё – пресловутый, сомнительный, затасканный и забытый, даже именем своим неполиткорректно звучащий русский народ? Тем более, в Москве…

Всё думали поначалу, что это одна и та же пара постоянно циркулирует: глотают из баночек на ходу и курят, оба пьяные, идут шатаясь, ругаясь и надолго запинаясь, и за собой ребёнка тянут… иль коляску… Мы вроде не бабки у подъезда, чтоб следить за нравами, но чего тут только не наслушаешься!.. И основное, от взрослых двух, ребёнку достаётся: на него так орут, так дёргают, в таких словах и выражениях, что и у Вовки завяли б под ондатровой ушанкой уши! А дитёнку года три, четыре, пять! Гестаповцы какие-то. Так и хочется как-выскочить, как-выпрыгнуть и треснуть скалкой дяде-тёте по макушке!

Но для ребёнка это всё же мама-папа… Они то приласкают, то леденец дадут на палочке китайский, то чипсов иль сухариков отсыплют, а то пивца сунут глотнуть (есть в наших семьях, не всегда даже алкашовских, а вроде бы рабочих и приличных, такая традиция – сам видел – «просто мы (родители) весёлые»!). Ребёнок тоже знает своё средство: он орёт благушей. У таких, как принято называть, неблагополучных (по самоназванию «весёлых») он орёт, потому что больше ничего не остаётся, и тогда и действительно нестерпимо жалко. Но и благополучный, набалованный карапуз, гуляющий с бабушкой, – в наших краях как некая диковина и редкость – орёт ещё дурней, канючит, требуя то то, то это, то не знай что, швыряет всё, плюётся, а то и бабулю обслуживающую лупит. Позавидуешь тут гастарбайтерам, которые с отпрысками на руках лишь взаимно улыбаются, как шахтёры на старых фотографиях.

Наверное, нормальные, добрые, заботливые и ласковые родители, у которых нормальные дети, за высокими бетонно-кирпичными заборами живут, обсаженными ещё самой природой ёлками и соснами, а видят всё остальное, как в микроскоп, как микробов, заразу какую, с высокой платформы затонированного климатконтрольного джипа – это типа развлечение такое, наподобие 5D или 10D платформочки – несёшься с ветерком по ухабам, ветер в лицо, брызги в лобовуху… ну, или по телевизору, если они его ещё запросто смотрят, без встроенных фильтров…

На самом деле, если сейчас провести опрос, и даже не выборочный, за жизнестроительство на основе эгалитаризма мало кто выступит: эголетаргизм кругом давно, девиз – себе и сильно!.. Кстати, именно так, «Себе и сильно», фразой из моей повести «Дью с Берковой», именовалась газета в Раменском, в коей я работал выпускающим редактором. Вот это уж, рефлексирую я сейчас, художественный акт – не фаллосы на мостах рисовать – попробуйте бизнесменам, дающим рекламу, такое названьице подогнать! Весь район недоумевал и даже угорал: тираж 140 тысяч, все окрестные телеграфы, будки-телефоны и узловые станции завалены бесплатными многополосными газетенциями… помню, как из окна машины случайно увидел не сказать огроменный, но на стене девятиэтажки в полстены, баннер в центре такого приличного города, как Жуковский!.. Однако сам, судя по всему, не тем богам молился – что и заприметили: при зарплате главного уже редактора 15 тыщ… что меньше любого сотрудника редакции… Короче, приступают учредители: а не хочешь ли тогда 12 тысяч получать? Хочу! А 10? По рукам. И еженедельник сразу переименовать в «Реклама Для Вас»! И дальше: 8, 5… 3?.. 0…

2.

Но наиболее эстетичны и способствующи пищеварению и отдыху после трудового дня и на выходных работы заоконные. Они и не сказать, что дёшевы, надёжны и практичны… Косые тропки под окном меняют каждый год! И это – работа на пол-лета! Что называется, не себе и не сильно, хотя порой в силу темперамента можэт и силно… Арбайтеры с шумом, с жаром гомозятся-возятся каждый день с утра до ночи, работа ведь ручная, штучная… Сначала отбойным молотком взрывают прежнее, затем разрывают, превращая всё вокруг в траншеи, потом привозят землю, гравий, укладывают его, трамбуют чем-то, потом асфальт… и главное – бордюрчики из бетонных блоков! Их обтачивают на какой-то машине, типа циркулярки. Этот звук, ничуть не лучше циркулярки, всё лето раздаётся – то прямо рядом, то у домов окрест. Плюс звук отбойных молотков. Плюс собственно циркулярка где-то что-то пилит – излюбленное занятие с утра по выходным. Плюс ветки на деревьях опиливают – в ближайших «зарослях» на месяц процедура: арбайтеры, и наши, бензопилы, как керогаз гудящий «газик» с лестницей!.. Плюс раза три за лето арбайтер с газонокосилкой ревущей дня по четыре косит, какую где-то находит, траву…

Работают, когда удаляется начальство, неспешно: разрыв траншеи, побросав орудия, они то веселятся-балагурят, курят, то даже распивают что-то… иной раз даже с москвичками пытаясь познакомиться!.. – пока «начальника» не приедет распекать – на двух-трёх языках!.. Прохожие путляют недовольно, матюгаются, опять прокладывают путь под окнами…

Вот девушки симпатичные, замечу в скобках, чтоб не брюзжать всё, среди идущих наискось такая категория, которая своим присутствием много удивляет – они как точки после длинных чёрнобуквенных фраз – вернее, тире: они летят настоль стремительно, как электрички иль кометы, с таким деловым, целеустремлённым видом (то ли напускным, чтоб не пристали, то ли всамделишным), ритмически размеривая – видно сбоку, иногда с подсветкой, будто в кинохронике – как циркулем или саженью, как ножницами разрезая пространство-время, дорожку длиннейшим аршинным шагом… Вернее, не аршинным, а двухаршинным – их шаг иной раз не в метр, а в целых полтора!

В провинциальное окошечко-бойницу ежели глядеть, вид, конечно, не как на подиум и конвейер – скорее, как на двор больницы…

Когда приезжаешь в уездный город Т. или ещё куда, такое ощущение, как на замедленную съёмку смотришь. В Москве, как утверждают, даже темп речи в несколько раз быстрее, и на вопрос здесь «Как дела?» не след даже разевать рот расписывать. «Пересечёмся» и покеда. В Тамбове раньше, если с кем-то пресёкся – как судьба свела – пока не исповедуешься и не нажрёшься… Тротуары там широкие (буквально), никто по головам не лезет… а воздух (хоть там считается грязным, даже самый привокзальный) – не надышишься! Под окнами утром – почти что тишина… мигрантов на улице – видишь издалека!..

А здесь своя эстетика. Осень. Каждый день сгребают во дворе листву. Подчёркиваю ещё раз: каждый день! Наш колченогий друг с своей напарницей берут тачанку, метлу, ещё какие-то пластиковые грабельки (именуются веерные, но по виду совсем уж игрушечные или покоцанные), а также чёрные пластиковые мешки… И начинают… неспешно… то флиртуя, то покуривая… короче, одна бабища сгребает, собирает, по-бабьи изогнувшись, а друг наш курит да базарит… По осени это, если присмотреться, единственное у них занятие… Кому до этого: летят все, спешат как полоумные: ну, стоит таджик или узбек с граблями и с мешком, что-то там гребёт – старается, значит, молодец, столицу украшает, наших-то вон остолопов не заставишь…

Из провинции, и точно, не дюже пригашают. Да нынче и в провинции, да даже и в сельской местности молодые наши сменщики тоже до того отравлены новоявленным капиталистски-попсоманским мировоззрением, что уж совсем за последнее почитается руками что-то делать. И едет-то самая быдлота, не для того, чтоб Чарли Чаплином, «комиком там каким-то, гомиком удолбанным» (недавно услышал отзыв!), в Голливуде стать… ну, или по-россейски – Ломоносовым, Есениным али Шаляпиным… (разве что каким-то младшим, уж точняк не комиком с фамилией!..) Самая расхожая профессия – охранник (тут почему-то покамест свои держатся; хотя судя по сайтам вакансий, трудолюбивые дружки «с кишлака» вполне претендуют и на мерчендайзеров, и на веб-дизайнеров – им всё одно!), дальше авторемонт, шиномонтаж… метроментаж… Да что я вам рассказываю…

Меня, однако же, тоже не спрашивают, порою душу так изливают, что тошно становится. Какой-нибудь крендель, приблудный, иначе и не скажешь, запнётся под окном с телефоном – и позавидуешь опять на азиатов: у них-то тональность, как правило, мажорная. Раз такой субъект, к примеру, просто присел под окном на корточки – переговорить с подругой или женой… Было часов десять вечера… Он втолковывал ей усиленно и полупьяно, как доехать и как от метро дойти… иль взять такси… Но она отказывалась ехать – оказалось, полюбовница… На этом логика и заканчивалась, но не трёп!.. Тут проявился весь джентльменский набор: «Ты же сука, ты жирная тварь, ты проститутка!», «пошла ты туда-то», «да чтоб тебя так-то» и т. д. И нажимал отбой. Ну, думаем, и шабашу шабаш… Но тут же набирал опять и с присущей быдломанам сентиментальностью гнал иное: «Я тебя люблю, приезжай, я жду…» – которое постепенно вновь переходило в «Ты сидишь на кухне, лыбишься, я так и вижу твою жирную мерзкую рожу, я сейчас приеду и тебя…». Ну, думали мы с женой, сейчас, наверное, уйдёт, уедет, наконец-то!

Как бы ни так! Пошёл дождь, а он в одном пиджачке, молодой… «Я тут мокну, а ты…» Уже невозможно было слушать… Вот уж невыразимая русская душонка! Хоть бы отошёл хоть чуть-чуть куда-то!.. Стали готовиться обратиться к нему через форточку… Но гиперактивный интерактивный субъект принялся так орать, что нас опередили со второго этажа. На пару-тройку мужицких окриков он отреагировал лишь вялым «Да пошёл ты» и стал ещё усиленнее забыдлячивать, причитая, канюча, ругаясь, и даже с неким подобием плача… Сначала несколько раз отключал телефон. Потом саданул его об асфальт. Слышно было, как разлетелись детали. Ну слава богу, вздохнули мы, грешные… Так что же – собрал и начал кочан с начала!.. Дождь то начнётся, то резко прекратится. И он как дождь! В течение «вечера» он раз десять разбивал телефон, а затем собирал! То вроде угомонится, сунет в карман злополучный аппарат (что за модель такая ударостойкая!? что за тариф такой тоже бесконечный?! – вот лучшая реклама!), соберётся идти, чуть-чуть отойдёт даже, но, запнувшись, вернётся прямо под окна! Остаётся только если не сочувствовать и ненавидеть, то иронизировать. Хотя всё же философская резистентность к таким явлениям вряд ли возможна. Убрался только в полчетвёртого!

Однако женщин, как ни крути, всё же больше, чем мужчин (и каких!). А из приезжих оттуда, приезжающих работать или не очень, наоборот. Недавно даже их угнетённые женщины востока обратились с коллективной жалобой в своё, одной или двух среднеазиатских стран, министерство миграции, что в кишлаках, где и так жизнь тяжёлая, остались одни старики, бабы и дети. И понятно: в далёкой северной столице нравы не тем чета, вольготно, соблазнов масса, многожёнство для них приемлемо… Некоторые наши «жёны», сообщают по ТВ, оказываются настоль нескобежливы, что соглашаются жить вместе с приехавшей женой или даже двумя!.. Впоследствии Ане по работе (раздел сайта, где можно задать вопрос священнику) много раз приходилось сталкиваться с признаниями наших дур: «Мне сказали просто повторить слова, я и повторила (по сути, перейдя в ислам) – что теперь делать?..». Муженёк берёт фамилию жены, иногда даже имя меняет, прописывается, и теперь его ничем не выкуришь. И тут начинаешь невольно выслушивать многогранные телефонные разговоры легкомысленных соотечественниц, так же несчастных в сожительстве и браке, как и с русскими, даже хуже: и денег нет, и пьёт, и бьёт, плюс не забалуешь: сиди взаперти и вообще не вякай – это вам не европейский фактический матриархат в содружестве всё с тем же старым добрым романтическим рыцарством!..

С начала сентября по конец ноября листопад ежедневный. Это в большинстве своём те самые листья русского клёна, лапчатые и ярко-жёлтые, которые как бы являются у нас символом осени… Они приятно шуршат – и под своими, и под чужими ногами, и даже под дождём радуют слух – а уж глаз… Так их ежедневно (иногда на выходные перерыв) сдирают, так что остаётся голая чёрная земля (её навезли откуда-то и кое-как разровняли между дорожками, так что годами чернь и грязь кругом – обычная практика), из неё месиво-грязюка, и под деревьями лежат, неделями накапливаясь, чёрные набитые, как для трупов, мешки. Эстетика… Но самое тут эстетичное – что едва ли не под каждым деревом стоит таджик в своей оранжевой засаленной тужурке, в одной руке с грабельками, в другой с сигаретой и телефоном! Спецоперация против марсианского вредоносного листа. И каждый день, и день-деньской всю осень – единый везде вокруг пейзаж!

Театр абсурда – «когда по сцене ходят носороги»!.. Работёнка в стиле «не бей лежащего полицейского». Это только в армии могут додуматься – для духов, чтоб не расслаблялись – изобрести подобное занятие. В деревне в садах и на приусадебных участках тоже согребают листья – весь спёкшийся листовой ковёр – один раз в год: весной, иногда по осени – авральная работа, которой будучи взрослым я обычно занимался практически один за всех – всем некогда, тут не до листьев! – с дерущими траву тяжёлыми и остро-частозубыми граблями, но сам всегда не понимал, зачем («Так принято…» и всё тут).

Зима. Тут не поторжествуешь… Это в обычных городах снег чистят, но тоже в меру: он утаптывается ногами, и зимой уж точно не слышно каблуков. А тут – семь часов утра – скрындания лопатами, цок-цок!.. И тоже ежедневно, такое же занятное (приятное!) занятие, как и собиранье листьев! Только-только нанослой снежиночный на асфальт насядет, его уже сдирают подчистую! А если уж четверть часа попадает вялый снег, хоть что-то укрывая, скрадывая, утишая… синоптики трезвонят: небывалый снегопад! Обрушился на столицу! Метель! Транспортный коллапс! И дальше рапортуют: все службы приведены в боевую готовность, тысячи снегоуборочных машин и грузовиков, десятки тысяч рабочих… И снежок этот несчастный тут же сгребают весь, рассовывая чуть не по тем же мешкам, грузят на КАМАЗы и куда-то за МКАД вывозят, что стоит несусветных денег… Меж тем как прочие дороги и тротуары в обычных городах и даже трассы, хоть их и чистят, но не дерут же до полотна – покрыты утрамбованным снегом, и наледью даже – и ничего, все ездят, никто трезвон не бьёт. А снегопад, это когда за сутки заваливает до крыши, до трубы, когда из дома, чтобы утром выйти, надо рыть в снегу туннель (специально в деревенских избах наружние все двери открываются вовнутрь); а мятель – когда в поле не видать горизонта, когда в двух шагах не видно, не слышно ни зги, когда снег лезет в рот и в нос, не давая дышать, а когда дома сидишь – жутковато и сладко: «То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя».

Ещё одна затея – разбрасывать «от гололёда» – не песок – реагенты и мраморную крошку. Но комментс, эстетика… Все тротуары в Москве в марте месяце – белые!.. Коль нечем им заняться, дерьмо собачье, что ли, собирали бы в пакетики…

Но если бы я, допустим, в качестве импортного легионера-люмпена катил по чужому городу-столице, Риму там какому-нибудь, на трахторе – тоже, поди, чувствовал себя не последним разбыдлом на грешной планете!.. На технике сей дорожной иногда специально выделывают – напоказ, и думаешь: или перекувырнётся или кого-нибудь собьёт. Раза три я созерцал, как в три-четыре ночи заезжает для расчистки во двор трактор – японский оранжевый тракторок или обычный наш совково-колхозный раздолбанный МТЗ – влетает, что-то счищает вбок… но главное, как он разворачивается, взрывая своими колёсьями льдины в коротком предутреннем затишье: впирается прямо на тротуары и клумбы, прикатывая у соседей приличные кустарники, а у нас наш дикорастущий кленёнок под оконцем «с наличниками», миллиметражируя от стенки в один кирпич, от оконного козырька, от газовой трубы – сказывают, бывали случаи, когда и в квартиру среди ночи тягачи впирались…

Поражаешься тоже, сколько навыдумывали эвфемизмов. «Температурные рекорды», «небывалая жара»!.. Температурные рекорды – это когда ну день, ну два, ну три, но не каждый день рекорды бьются «за всю историю наблюдений». Небывалая жара, мы помним, это градусов 25, куда уж жарче, изнываешь, бывало, от жары! На всех съестных товарах по ГОСТу прописана верхняя планка для хранения: …до +25! А нынче +25 это так, солнышко ненадолго вышло… Не знаю советских нормативов, наверняка такие были, температурного режима в рабочем помещении, но сейчас пороются труженики в Интернете, распечатают, пришпилят на бумажке: «При температуре воздуха в помещении 29 градусов время пребывания работника на рабочем месте не должно превышать 3—6 часов в зависимости от категории работ», но пашут все и при 32 и при 33 (а в деревне – пашут и буквально!), а на улице на солнце +40 с лишним! – побегайте курьером, постойте в пробках без кондея!.. Мы раз в поезд сели – с кондиционером, именуемый «фирменный»! – он за целый день прогревается до нехорошего на солнцепёке – на табло, как на градуснике, 37 и 7! – чуть не сдохли: чтоб в русских условиях заработал немецкий кондишен, надо выждать больше часа, при этом окна открывать нельзя.

Для гастарбайтеров, друзей степей – привычные условия… Здесь, правда, всё дожди. Понятно, что в бетонных джунглях они ни к чему, а когда рассказываешь там, где нужны, люди раздражаются. В Тамбовской области, в деревне, я вот теперь выхожу из-под крова на сельхозработы лишь часов с шести: в обед – небывалое явление – сиеста! – с 11 до 7 уже в мае жарит так, что даже привычные селяне не всегда рискуют здоровьем. Климат стал сурово континентальный: сушь по целому лету, земля как сковородка, трещины на ней, выветривание почв, пылевые бури, пылевые облака, пустыня наступает… Посмотришь погоду международную: даже в Африке и Южной Америке куда прохладней! Лишь в Китае или Монголии что-то подобное. Заниматься сельским хозяйством, особенно огородничеством, в таких условиях абсурдно.

Конечно, коль по Москве судить (по ней и судят), в ней ещё не так жарко. Хотя и тут – коль не рекорды – а иногда и вместе с таковыми, – то дожди… И ежедневно! Какой вам сырой и серый Петербург – да по сравнению с древней столицей там Ташкент какой-то! Достаточно включить прогноз погоды – над звёздочкой Москвы значок с дождём прилеплен, как на магните! Какой там Ньюфаундленд! – тут вечный город Готэм: зимой ли, летом – так и льёт… Вернулись в сентябре 2013-го из Анапы – там, нахваливают, 280 солнечных дней в году – в кои-то веки из сырых трущобных углов на неделю вырвались – и тут же, не успев сойти с перрона, были наказаны: десять дней подряд, прекращаясь несколько раз максимум минут на 10—15, лил дождь! Орехи и травы, что мы купили, высушить не удалось – заплесневели, так и сгнили.

Ну, кажется, ну хоть весна, хоть апрель какой пред Праздником, отрада… Но нет – и они отравлены! Чуть только потеплеет – а в доме ведь жара от батарей, все форточки пооткрываешь – начинают красить. Те же на все профессии гораздые «друзья» принимаются спешно и небрежно малевать. Первым делом выкрашивают вездесущие зелёные оградки, иногда через день другой повторно…

Я видел, как на неведомых косых дорожках красили бордюрчики. Два абрека с кистями и консервными банками, и с ними тётка русская. Один малюет жёлтым, другой зелёным (это вместо устаревших чёрного и белого – а то бы точно было сплошное полицейское государство!), дождь поливает (ну, впрочем, как всегда), а она орёт: «Быстрей, хорош тут, дальше, ну!». Тут же текут прохожие, в спешке наступая, растаскивая жёлто-зелёные следы по красно-белой площадочке – ещё одно нововведенье: якобы на этих, несуразно белеющих-краснеющих посреди дороги, зато, наверное, видимых даже из космоса секторах при пожаре должны останавливаться пожарные машины… должны… – в России!.. Сотворчество властей, арбайтеров и прохожих – актуальное искусство! Потом второй раз красили. Потом ещё летом…

От этого не продохнуть, так одновременно красят газовые трубы (за теми ж окнами вися, как будто их моют, с украиньскою мовою!), и гастарбайтеры-гастролёры целой сворой – цоколь дома и подъезды. Такое ощущение, что цыганский табор остановился – и не где-нибудь, а прямо у тебя под окнами и под дверью… То хоть сантиметров 70 до них было расстояние, а теперь… Иль табор цирковой – чего только не насмотрелся я: заигрывают друг с дружкой (молодые разнополые), и прыгают, и скачут, и пляшут, и поют… и красками друг друга красят…

Цоколь они выполнили дня за четыре… В итоге наш пресловутый угол, начиная как раз от Вовки и всё наше до подвала, выкрасили в красно-коричневый яркий цвет, по их представлениям неотличимый от просто коричневого остального (видно, азиатский глаз иль ген подвёл). А их иными представлениями заинтересовалась бабка, живущая за два подъезда от нас, но и оттуда слышащая (они тусили всё у нас, поскольку здесь подвал), сия оказалась бывшим каким-то управдомом и долго на них кричала и обещалась жаловаться. Кроме прочего, был целый день нараспашку подвал (не наш, а с другого конца дома, типа склад). Приехаль начальныка, наарал силно. А кочевники-лицедеи: мы-то что, не виноваты. (Им все как бывшие и преходящие – всё это часами!) Приехал русский начальник, с бумажкой под мышкой, наорал, предупредил. Кой-как помялись, обещали не шалить и принялись за подъезд…

Четыре долгих-долгих дня и три, наверно, долгих ночи… Салатовой красочкой, по-современному, мы аж губы раскатали… Так пёрло краской, и такой стоял бардак-галдёж, что даже вовки перестали циркулировать!.. И мы, неделю угоравшие от краски, два раза просившие вести себя потише – но где уж там!.. – уже готовились к атаке врукопашную… Руки были уж в коричневых пятнах: в дополнение ко всему прочему ещё и дверь покрасили с обеих сторон!.. Приехал опять начальник с какой-то ведомостью, наорал (почитай на нас, минут так сорок), попытался переписать фамилии, заставил перекрашивать. Ещё два дня… Приехал другой начальника – на джипе, в костюме с галстуком и с кожаной папкой, в меру интеллигентный, но владеющий, как оказалось под конец, великим и могучим до тонкостей. Ему эти «козлы вонючие» отвечали нагло, чуть не полупьяно – в итоге он их назвал именно так и послал именно туда. Бродячие артисты только расхехекались и тут же смылись, оставив в становище помазки и козлы. На другой день я видел, как вся их концессия прошествовала по косой дорожке мимо, в сторону метро, неся тюки и баулы. Тут на оставленное «добро» заселили других… Но довольно.

Глава 5. Столкновение миров

Столкновение миров случилось, конечно, не столь глобальное, как ожидалось… Когда уже почти что все бесконечные работы у новых квартировладельцев закончились (насколько они могут закончиться), к ним снизошёл самолично сам Вовка.

Сначала кто-то очень долго звонил в их десятислойную двухсполовинойметровую супердверь (что я даже обратил внимание, несмотря на философский настрой насчёт работ и прочего), потом ему, видимо, открыли, и вскоре я с удивлением различил в общем гомоне дня неприкрытый глас Вовки, резкий и неприятный, режущий слух – причём непривычно близко!..

Я заглянул в глазок…

Был бы я другого рода сочинителем, который собственно сочиняет, а не едва поспевает зарисовывать окружающую кутерьму, я бы, конечно, насочинил, что Вовка оказался центром заговора по освобождению Москвы от… Что его подручные, распространённые не только в ближайших окрестностях, но даже и… выкрали с Лубянки частицу черепа Гитлера, частицу тела Ленина, выкопали частицу Сталина… и собрались… Даже дух захватывает, слов даже нет!.. Но это мы оставим Лукьяненко и прочим зорким дозорным, им тоже ведь на что-то в дорогой столице надо существовать… А в реалистичном очерке мне, естественно, не преминут попенять, что «заглянул в глазок» звучит некрасиво, и даже само упоминание фюрера, наркома и генералиссимуса (а также всё про Орду и фестиваль «Мамаево нашествие») уже посоветовано вычеркнуть! Но я, пытающийся не только не из ноутбука высасывать, но и не в него вбивать, а по возможности в более архаичную матрицу – в сознание читателя, скажу тогда так: Вовка был удивительно похож на императора Тиберия – не настоящего, конечно, известного по бюсту, а кинематографического, исполненного Питером О'Тулом в фильме «Калигула»!

В проёме двери появился – что называется, во весь рост! – глава семейства, что называется, хозяин – не только квартир, но и вообще: самой отъявленной наружности двухметровый кавказский амбал – конечно, блестяще-лысый, с подтяжками и пупком, с волосами и наколками на руках… – но не будем потакать попсовой игре в киноассоциации. Замечу также, что ничуть не преувеличиваю заради чисто художественного контраста. Он внимательно и как бы добродушно смотрел перед собой вниз. Перед ним на своих искуроченных ножках, опираясь на бадик, вихлялся Вовка – сам Вовка – с благороднейшим профилем, извините, О'Тула, Берроуза или Буковски.

Начало диалога я то ли не понял, то ли прослушал, но кажется, что Вовка гнусаво выпалил: «Пыль летит!», имея в виду пятидневное уже, наверное, обтачивание металлической коробки двери, которое, как я понял, вроде бы как раз в целом закончилось.

Хозяин квартиры тоже сделал усилие что-то понять, что-то ответить.

– Как где?!. – заорал Вовка так, что я даже вздрогнул. Голос очень мерзкий, теперь даже что-то понятно…

Хозяин опять ответил чем-то невнятным, и едва не улыбаясь, хотел было закрыть свою сверхпрочную дверь.

– Ты выдь сюда! – опять заорал с хрипом и брызгами изо рта Вовка, как бы сорвавшись в истерику (а то и в припадок) – весь задрожав, показывая корявым трясущимся пальцем на место перед собой. Не могу сказать точно, добавил ли он в концовку приличное ситуации русское словцо, но ощущение было такое, что добавил.

Не успел ошарашенный добропорядочный… Шрек сделать хоть какое-то неуверенное движение («Сморчок какой-то дряхлый, да ещё полоумный!..» – мультяшные супергерои, и мы допустим, и мыслить умеют), как Вовка его упредил, сразу бросившись на абордаж:

– А то я щас ребят приглашу! Сразу узнаешь! – и с силой ткнул палкой пред собой в указанное место.

Я чуть не гыкнул в голос за тонкой жестянкой своей двери. Ребята тут понятно какие! И абордажный топорик с длинной ручкой! И само это «ребят приглашу» из 90-х, или отчасти даже из более ранних позднесоветстких – как потрясающе! Какой напор! Какой типаж!

Хозяин осторожно ступил за порог, стараясь не задеть Вовку… Но Вовка снова не ждал: наяривая палкой по всему вокруг (в том числе и по двери), весь корюзлый до невозможности, передёргивающийся и трясущийся, он разворачивался как трактор, самопоглощённо, доблестно-нобелически ухмыляясь.

– На второй этаж!.. туда смотри!.. – прогнусавил он в шнобель, указывая прыгающим бадиком на лестничный пролёт, – пыль летит!.. пыль!..

Я думал, он сейчас вцепится зубами в руку или в ногу бедного амбала-кавказца.

– Мы уже почти закончили… – почти совсем без акцента проговорил тот.

– У меня там ре-бёнок! – с отчаяньем и злобой выкрикнул Вовка, и тут же, совсем отвернувшись-развернувшись, словно плюнув обидчику под ноги, стал раскоординированно, как осьминог какой, карабкаться по лестнице вверх.

Вот уж Вовка, так Вовка! Матёрый волк, матёрый человечище!

– Развелось тут! Это иго какое-то! – проборматывал он, остановившись отдышаться, уже на своей лестничной площадке, не обращая внимания, ушёл мужик или не ушёл (а он ушёл, тихо притворив тяжёлую дверь). Может быть, я не расслышал, может быть, он Игоря поминал или ещё что, но послышалось мне именно это слово, оно казалось в устах загадочного гуру самым уместным.

Собственно, подумалось мне, я, наверно, его мнение и выражаю… И таких, как он, или пока не совсем.

Тиберий-Вовка уже давным-давно достиг просветления, его пространство-время ограничено квартирой и подъездом, вряд ли он помнит и вообще знает слово «имперский»… Но и он не молчит, правдами-неправдами даёт понять – хотя бы в обычном, человеческом соотношении – что у него больше правды должно быть, потому что он тут дольше живёт.

Я, допустим, иногда пока ещё пытаюсь выходить в свет (выезжать в центр), думая, что там может быть что-то хорошее и полезное… хотя всё реже… хотя всё больше, как сбежавший и вернувшийся кот, понимаю, что нет…

Но иногда всё же спольстишься, подумаешь: хороший фильм посмотреть задёшево в кинотеатре «Художественный» – хоть каких бы положительных впечатлений…

Едем туда с Анютинкой, не сказать несёмся, но как всегда опаздываем… И в самом центре города, где все несутся и толкаются (мы к этому привыкли, хотя это крайне неестественно), я наступаю на задник пятки расплющенного протектора кроссовки какому-то молодому мачо – оказывается, хачу… Вокруг все оборачиваются – наверно, на знакомый язык – наверно, помочь москвичу… Я тихо извиняюсь и больше слушать не хочу… Хватаю Аню за руку и в подворотню лечу…

«Нэ расслышал…» – говорю, отдышавшись.

Идём обратно – уже неспешно… Я под ноги гляжу, по сторонам гляжу и даже Аню немного тормошу и торможу… И тут прямо перед нами в предбаннике «Арбатской» вытискиваются наперёд два хачика опять же, лет по 17—18… Я даже слышу обрывок их разговора и чую мерзкий запах анаши: «Я тэпэр как Билан!» – на пике эмоций провозглашает один, имитируя характерное передёргивание плечами, памятное ещё по Джексону. – «А я – как Таркан!» – и, приплясывая и напевая, понеслись.

Я всё стараюсь в них не врезаться (кривляются на ходу взад-вперёд, в пьяно-уродливом подобии «лунной походки»), а Аня не сбавляет темп… Они не то что перемахнуть через турникет, они решаются с разбегу, подпрыгнув, ударить в подвешенные прямоугольники – стеклянные и с лампами внутри, пережиток застоя – с надписями названий станций!.. Конечно, до Бумера иль Супермена недоросли сии ещё не доросли, но пальцами достать, раскачав тяжеленные плафоны, получается… и скакануть бесплатно, что-то ещё заорав в ответ свистящей бабке…

Случаи вроде бы проходные… Я в принципе не поборник поведения «стоять по струнке», и за «свистать всех наверх!» мне тоже никто не заплатит… Но впечатления от похода в кино, на выставку, в музей, на литературный вечер как всегда испорчены.

Ну и чтобы не прослыть совсем уж созерцателем и бегателем, эстетом и недокосмополитом, по просьбам, скажем так, во всём находчивых читателей и зрителей, другой такой же эпизод.

В незнакомом районе что-то искали, какую-то оптику (покамест не ту), забрели вечером в окраины…

Откуда ни возьмись подлетает опять хачик:

– Здорово! – и протягивает быстро руку.

Не жму, напротив – отклоняюсь. А с ним второй.

Вопрос про какую-то улицу, я бросаю «не знаю» и сразу в сторону: политесы разводить всё же есть предел.

– А руку западло пожать?! – и подскакивает. Билан Биланом! Второй ещё поздоровей.

– Что?! – я разворачиваюсь, как будто бы меня плечом задели.

Теперь Аня меня хватает и быстро от греха уводит…

Нам нравится многое кавказское, когда оно в органичных для себя условиях – кухня у них отличная, вино, многие обычаи, танцы, то же гостеприимство… Но тут всё шиворот-навыворот. Мы, однако, вдвоём с Аней, да втроём с котом, почти что на каждый Новый год не можем удержаться от небольшой постмодернистски-ностальгической, альтернативной телевизионной шоу-программы под сборник «Адлер-Сочи-2007». Начинается лирически: «Не беги, не кричи, / Знай, что смотрит на на-а-ас / Сердцем горных верши-и-ин / Седовласый Кавказ!..», дальше лезгинку шарашим: «Пусть наши горы не знают позора, / Выпьем за наш Кавказ!» (наш, а чей же ещё?..), со всякими выкриками типа «Салам тэбэ, Кавказ!», «Вах!», «Хээйй!» или даже «Ххышч!» – под выстрелы хлопушек (с конфетти и серпантином, маленьких – выискиваем как в советские времена такие были) – соседи, наверное, думают, что и за стенкой, как и кругом, они… И далее: «Я несу тебе цветы, / Неужели это ты?..» (носорогами на сцене отдаёт несколько, но природная всё ж поэзия, не головная, не уголовная, а если ещё на английский перевести, так и хит приличный получится), и даже припев выучили: «Адлер-Сочи мез амар, гайфер канен ганхамар!» и т. д.

Да что далеко ходить: метров триста пройти – за забором вагончик, из-за забора то же самое раздаётся по пятницам и выходным, с гиками и плясками, бараниной палёной-жареной прёт, как в бронзовом веке!

Были как-то в музее Достоевского на Божедомке. Ну что бы здесь, казалось!.. Пьяненький дедок-соотечественник душевно запустил, тётки седые походили за следом по залам, косясь, словно шпионя, кабы чего не стырили. В общем, как обычно… Затем мы вышли, обошли дом сбоку… там какой-то ещё вход иль флигелёк… Но оттуда нас невежливо послали… гастарбайтеры!.. Там слышался галдёж, заделано всё было какими-то одеялами и воняло бомжатиной… Когда мы отошли подальше, то издалека увидели, что на верхних этажах окна также заделаны всякой дрянью, и там целое гнездовье «друзей»! А музей – на первом этаже…

Шикарную станцию отгрохали в честь ФМ, действительно в Москве такого не хватало, а вот на выкуп всего мемориального дома писателя денег, видимо, не хватило. Как «Достоевская» красуется на одном конце салатовой, недавно выросшей, ветки, так на другом конце есть «Шипиловская» (будущ. «Шепелёвская») … – невольно улыбаешься и не знаешь, уместны ли сейчас такие шутки… Или такие: «Гагаринская» – поехали!.. «Гадаринская» – выходим!..

Как ещё названия станций, улиц и переулков в центре столицы не поменяют на более понятные. «Марьина роща», «Зябликово», «Трубная», «Люблино», «Братиславская», «Марьино», «Сретенский бульвар», «Волжская» – это только по этой ветке. Я думал, все эти Сивцевы вражки, Солянки, Кривоколенные-Строченовские и прочие «варваризмы» ещё в 90-е годы спешно сменят на англицизмы. А теперь уже иное: «Москвичей обучат языкам мигрантов», – сообщает газета «Известия»! Как арт-проект это, может, и неплохо, когда организаторам делать нечего, а денежки капают – это было где-то в ЦДХ или Музеоне, мы там как раз проходили мимо, но тогда особого внимания не обратили: мало ли, тут и в Артплее восхищаются бомжовско-гастерскими инсталляциями, доставшими под окнами… Но показали по ТВ, потом «Известия» и перепечатки: «По замыслу инициаторов проекта изучение языка мигрантов способствует большей толерантности…» – явно нечто вроде пробного шара получилось. А по другому каналу тут же: «В подвале музея Достоевского в Петербурге, оказалось, живут гастарбайтеры…» Сорокин предрекал китайский язык, но что-то высоко хватил.

Были и в подмосковных городах и весях юго-востока области, где я по редакторской тогдашней работе постоянно кочевал, те же представители тех же среднеазиатских республик, и довольно изрядно, но столица превзошла все ожидания… И чего уж точно там не было, так это чёрнищего, рослого афроамериканца, примостившегося у гаражей, как раз при косой дорожке от мусорки, где был обретён кот… Я, проходя и отвернувшись, подумал, что он закончил своё дело и убирает своё добро в штаны, а он, оказывается, наоборот – выказывал проходящим юным дамам!.. или не дамам… Было бы у меня кого позвать, мы б его враз воспитали! Вовк!..

Хотя эти зелёные отгородки с ржавыми конейнерами, понатыканные чуть не у каждого дома, ставшие неотъемлемой частью пейзажа любого спального района и тоже входящие в основное ведение трудовых мигрантов (на больших объектах они постоянно пасутся, иногда просто отдыхая-покуривая), завсегда используются русскими как объекты двойного назначения: то есть ещё и как туалет. Сюда без всякого раздумья, отделившись от потока идущих по тропинке, спешит любой подвыпивший мужик, любой молодой парень, а также залётный пьяный туземец, а то и целая их ватага… Что называется «по умолчанью»: туалетов-то в России ёк везде, а если есть, то платно-дорогие иль для отмазки от начальства бутафорские! Девушек, конечно, куда как реже можно встретить… Хотя сейчас все опростились до предела: сколько раз посредине улицы прямо, и людной – на площади у магазина – какая-нибудь дородная матрона или бабка уж, приподняв подол, садится!.. А приложиться к углу дома, присесть там – дело молодое, скорое, один раз даже сексом под многострадальным окошком занимались – причём зимой, в двадцатиградусный мороз!

От советского воспитания к этому как-то трудно попривыкнуть… Или вот когда тот же чернокожий, никак уж им сейчас не удивишь, резко выскакивает откуда-нибудь из-за угла в метро… так инстинктивно и дёрнешься, увидав на месте лица и головы нечто чёрное! Такое всё же не для наших глаз – для нас это уже чёрт какой-то, «чёрный мурин», «ефиоп смрадный», «чёрный человек» есенинский! Так же порой физически бьёт по восприятию и мельтешение – а то и свистопляска наатуральная! – не в меру закопчённых иммигрантов, их жучно-чёрных бошек, чёрно-красных глаз, блестящих золочёными коронками зубьев, спортивных или отвратно-джинсовых обтягивающих коротких шкер и женских панталон и юбок с мегастразами!

Мало того, что все «кочевники-завоеватели» и «агаряне-аграрии» призывного возраста сюда переселились, так они ещё и все семейства сюда перетащили – присмотритесь! Вот толстые пожилые дамы, укутав голову-лицо платками, сидят в вагоне, перекрикивая шум метро, блистая бронзой усатых ртов… Вот леди-карапуз беременная мчится… Вот бабка какая-то волочится дряхлая с внучком за ручку – как на базар в Бишкеке… Что им-то тут делать? – какие работы они могут выполнять?!.. Вот толстозадые чёрнобрючные бабищи семенят от метро, не прекращая в трубку голосить по-своему, припадая на каблуках то на один бок, то на другой, держась по центру дорожки-тротуара, а для верности, как шлагбаум, выставив ещё и сигаретину в небрежно наманикюренных пальцах – и сколько их таких вокруг – десятки, сотни! – пока идёшь, сто раз запнёшься, плюнешь про себя – ей-богу, никак не обойти!

Сколько раз, поднимаясь из подземки, наблюдал я эти непомерно участившиеся, простые и горячие, простите за сравнение, братания на Эльбе! Выходит стайка нелегалов (ну, или легалов, разницы нет), таща по двое мешки с луком, с красным перцем и другим… Их принимают, обнимая, похлопывая по кожаным курчонкам, тутошные, обжитые… Вот наши бы куда-нибудь приехали, например, в Москву, аж целым скопом, и там тебя б радушно встретили друзья и родственники, обнимая и целуя!.. Абсурд!

«Скоро вса Масква наша будэт!..» – восклицают они радостно – по-русски! – ей-богу, слышали такое! – волоча мешки и сумки, перекрыв дорогу запинающимся, как в пробке, мне и Ане… Далее идём по дворикам, где на каждой из детских площадок (мизерных, словно для грудных, выстроенных тоже для проформы на ходу, средь тесных нищих закоулков, огороженных кладбищенскими оградками…) из дюжины резвящихся ребят десяток черноголовых… И по паре жующих что-то бронзозубых бабок в шалях…

Вы говорите: «ксенофобия», «национализм» даже и прочая «нетолерантность»! Посмотрим в старом словаре: «1) мед. навязчивый страх перед незнакомыми лицами; 2) ненависть, нелюбовь, нетерпение, неприязнь к кому– или чему-л. чужому, незнакомому, непривычному». И в новом: «страх или ненависть к кому-либо или чему-либо чужому, незнакомому, непривычному; восприятие чужого как непонятного, непостижимого, и поэтому опасного и враждебного. Воздвигнутая в ранг мировоззрения, может стать причиной вражды по принципу национального, религиозного или социального деления людей». Ксенофобия, читаем дальше, имеет в своей основе и биологические (защитные) механизмы (ещё и исторические, добавим мы: «наших друзей», негаданно нагрянувших, не зря именовали на Руси не иначе как погаными). И дальше небольшой, но исчерпывающий подпункт «Ксенофобия в России»: «Руководитель центра по изучению ксенофобии Института социологии РАН5 отметил, что социальное неблагополучие играет существенную роль в формировании ксенофобии, по его мнению, этим обусловлен тот факт, что лишь предприниматели продемонстрировали существенно меньший уровень недоброжелательности к мигрантам другой национальности». Обсмеяться! Переселить бы таких руководителей и исследователей в пятиэтажки в спальных трущобах, желательно в Бирюлёво!

Ненависти и навязчивости тут, наверно, не должно быть, да их у русских, слава богу, практически и нет. Я разделяю мнение, что россиянином или русским даже (как до революции не было графы «национальность» – писали: православный) может стать любой приезжий, если он любит нашу страну, язык (а лучше бы, конечно, и веру принять), делает что-то полезное, язык учит… если его дети «Руслана и Людмилу» читают в школе, а дома наизусть шпарят, то что ж в том плохого – willkommen!.. Но никакой интеграцией пока и не пахнет. Масквабад – это не стольный град Москов. И это вообще-то другой народ, другая раса, другой язык, другая культура, иная вера, совсем неблизкие и чуждые, которые в нашу повседневность вторгаются никак уж не политкорректно агрессивно и массово. Где в этих схемах бдительность граждан (пусть даже антитеррористическая), самоидентичность и т. п.? Почему мне должно нравиться жить в Бишкеке, когда я всю жизнь стремился переехать в Москву?

Во времена Союза ССР было совсем другое. Приезжали, и немало, в столицу нео-империи представители братских народов (уничижительно «братья меньшие») – расхаживали в своих халатах, калпаках и тюбетейках (и сейчас таких нацменов-щёголей полно, но больше полюбились им упомянутые намакушечные шапки да почему-то бейсболки «FBI»!), на всё глазели, выступали, учились, на рынках торговали и проживали даже – но они отлично понимали, куда приехали, и наши понимали; и приезжали, как правило, самые лучшие и проворные, чтоб что-то хорошее, какие-то достижения (sic! а то!) показать… ВДНХ – не шашлык за 900 р. сто граммов впаривать, а Выставка (ну, это ладно) Достижений (знаете, что это такое?) Народного (не какого-то там!) Хозяйства (не рынка, территории или бухгалтерии)! Фасад-оплот 1/6 земли! Что нынче восстанавливать? – кенотаф один со шпилем и знакомыми буквицами!.. Они хвалились и гордились (хотя второе уж, в нашем цивил-представленьи, несколько чрезмерно, но в империи прощается) именно своей национальностью, своей культурой… Были тут и колорит, и достоинство, и порядок, и дружба, да и вообще – невиданное многонациональное государство… А нынче… Глобализация построила артель, и на асфальте – очередная ярмарка китайского мёда на ВВЦ?.. – мёртвая пчела!.. Мистический Вовка всё помнит, магический Вовка всё знает!..

Как ни крути, Россия для них более высшая цивилизация, и нечего тут себя так вести! Хотя жлобства, как уж было отмечено, и у наших хоть отбавляй. Ане довелось попасть на конгресс преподавателей в Пекине и Шанхае – так там наши бабы-учтиля (вроде бы высшее образование, русский и литература, формально не самая заскорузлая часть населения) вели себя отвратительно, пытаясь выказать своё превосходство над «низшей культурой»: на всё фыркали, воротили нос, требовали вилки и ножи (а то и макароны по-флотски и растворимый кофе!), пренебрежительно ковыряли ими в утончённых яствах!..

Как сказал другой какой-то социолог, более рассудительный и близкий к реальности, ксенофобия, если она не болезненно утрированная, – нормальное, здоровое чувство, чувство причастности своей культуре и цивилизации. Да иначе как жить – сдать Сталинград за шоколад, переименовать его в Шикльгрубербург иль в Самарканд?..

Дальше, как ни странно, дискуссия в стиле «Вовк» продолжилась. Новейшей сенсацией стало появление в рядах вовок… женского персонажа! Мы так и прилипли к окну, а после к глазку…

Слегка привовкнув вместе со старейшинами (с Игорем и Базилио), и над чем-то смеясь (мне показалось, что цитировалось нечто кощунственное: «Леопольд, выходи! Выходи, подлый трус!»), она под руку с ними вошла на площадку для дискуссий… Не Жанна Д’Арк – типично местная-дворовая, неряшливо обеленная, курносенькая… показалось, пьяная и, кажется, беременная…

Как на зло, я как раз должен был по телефону отвечать, а потом надо было срочно два дня назад купленные кабачки обработать для жарки.

– …вши… – слышу я самый разгар дискуссии.

– Я знаю, что такое вши, – заявила она твёрдо. Голос вроде не пропитой, на вид ей и тридцати нет.

Вовка что-то прорычал, что типа кусают, наверное. Аня, которая недавно тоже его лицезрела, сказала (это уже не авторская киноотсылка), что он похож на друида из «Астерикса и Обеликса», не Панорамикса, а другого – старого, корюзлого, но вроде бы не злого, живущего в дольмене или в земляной норе, личина коего до крайности замшелая, а нос покрыт грибами.

– Вы бы, дядь Володь, бросали бы лучше пить.

Впервые такое слышу! Это, видимо, почище Леопольда: повисает долгая пауза, нарушаемая только горлодерущим прокашливанием, как на подступе к вовканью, в непревзойдённом исполнении Игоря.

Девица, однако, вскоре нашлась, тут же оживилась, начав про более насущное:

– А вот в парке-то, дядь Володь, где я живу напротив, озеро там было и на нём на лодочках катались… сейчас там никаких лодочек, да и от озера одна колдобень осталась!..

(Насколько я могу судить, этому уж лет пятнадцать минуло. Только на щите со схемой парка, недавно как раз обратили на него внимание, по-прежнему красуется: «Лодочный причал», «Прокат лодок» и даже сами лодки дюжиной жёлтеньких лунок!)

Потом про ожидающее гостью материнство пошло, всё более расхристано.

– Точно сказать не могу, а вообще к 29-му числу хочу подгадать: у меня у сеструхи днюха. А сеструха родилась в день войны…

– 22 июня, – хором прохрипели Вовка и Игорь. (Участники ежегодных телеопросов прохожих в центре Москвы запомнили покамест одну дату – 9 мая.)

Тут же Вовка зарычал про какой-то ледокол, а Игорь вроде бы ему подрыкнул. Я не сразу понял, что это было упоминание известнейшей в начале 90-х книги В. Суворова «Ледокол» о начале Великой Отечественной!..

Не увидев логики в хронологиях и темах, я потерял интерес к разговору и как раз был вынужден отлипнуть от двери; какое-то время наблюдала, вернее, слушала, тоже отвлекаясь на жарку кабачков, Аня. Когда я спросил её, что пропустил, она ответила цитатой из своего любимого Гоголя:

«– Подымите мне веки: не вижу! – сказал подземным голосом Вий – и всё сонмище кинулось подымать ему веки».

В завершение четырёхчасового банкета упоминался Сталин, Куликово поле и, кажется, князь Игорь (причём здесь он?..), оралось «Они тут как у себя дома!», исковеркано-пренебрежительно изображалось «Ахалай-махалай!» и прочее тому подобное (ничего не выдумываю!), а в самое завершение оралось – иногда прямо шаляпинским голосищем! – «Горько!». Воистину не так уж и сладко.

Сотни лет страдали от их набегов, спать спокойно ни князь, ни батрак не ложился… Бесчинства они творили страшные: всё выжигали, всех вырезали, в полон уводили… Русь свою обороняли десятки лет, какие были сечи, какие их герои, сейчас и представить трудно – как это друг дружку, живых людей, рубить мечом иль топором – крайне нетолерантно и неполиткорректно! – это вам не реконструкция, не игрушка на планшете! – но даже самая большая победа, наверно, никогда не была полной: всегда опасались, как бы где опять в безбрежной степи от небрежной, не дотлевшей искорки не разгорелось огненное пламя воинственной азиатской кочевой похоти и ветер не перебросил его на нас!.. Ну а куда ещё?!

Теперь же, под прикрытием овечьей шкуры (толеранса, заботливости, финансов) полчища их, как в былые стародавние времена, просочились на русскую (ну а как её ещё назвать – французскую, финскую?!.) землю, в наши открытые всем ветрам города… Поистине ход троянским конём. Результаты битвы континентов (про которую и так не часто говорят в школе и вообще) под сурдиночку пересматриваются. Кто-то зажмуряет очи что есть мочи, причитая с улыбкой «Давайте жить дружно!», кому-то уже их зажмурять невмоготу…

Пусть учёные, по указке или сами, скажут, что параллели тут неуместны (у них даже сами термины монголо-татары и их иго, оказывается, полтыщи лет пробытовали некорректно!), и век, и человек вообще не те… достаточно разлепить веки – восстань, о, Вовче! – и виждь и внемли – иди и смотри!

Бетонные коробки, серо-блочные, все эти прямые углы, да ещё оградками отгороженные… Всё затянуто в серый асфальт, полосатыми бордюрчиками-шлагбаумами оторочено, по краям грязища и мусор, в отгородках для деревьев, если таковые есть, тоже вечный бардак, вечная уборка, оранжевые жилетки со своими причиндалами понатыканы… И всё кругом заставлено машинами – нехилого размера – дворы, подъезды к ним, даже обочины проезжей части самых что ни на есть нецентральных улиц!.. Я не был за границей, но мне рассказывали, показывали фото, я видел по ТВ…

И сами мы ведём себя как те же русские князья, друг другу братья и родичи, но каждый сам за себя. Хотя именно Москва, эта непонятная глинистая земля, якобы так и названная: «топкая, болотистая, мокрая (река)» – здесь Питеру ещё один привет от тех же безбородых учёных! – их всех объединила…

Глава 6. Вот что сегодня продают в магазинах…

Кто бы мог подумать, что эта нынче известная фраза из миниатюры Хармса, в которой кого-то огурцом убивают, едва ли не буквально воплотится, так сказать, в нашу повседневную реальность. Но мы попытаемся дать небольшой очерк не только и не столько того что продают, сколько каким образом.

Хотя «картинки с выставки» у меня вот есть самые подходящие – Аня иногда фотографировала… Вот, к примеру, я, задрав брови как Пьеро какой или Мефистофель, стою в супермаркете подле ящика с луком, протягивая гипотетическому зрителю в руке луковицу… И не луковку – как у Достоевского в «Карамазовых», да и не луковицу, не написать даже эффектно, что «целое Чиполлино»… – а луковищу размером в большую свёклу! И это не из-за того, что чудо-луковица на первом плане, и я её специально выбрал: если приглядеться, весь ящик заполнен такими же.

Другая фотография, похожая. У меня в горсти десяток картофелин… Можно уже дальше не продолжать. В деревне это называется «горох» и используется как вкусовая добавка когда запаривают свиньям кашу. Перекупщики, принимающие картошку по 3—5 руб. ведро, берут клубни не меньше чем в куриное яйцо. С размером и качеством тут строго. В столице же циклопический картофель подстать тому луку можно предположить лишь в длиннющих резанках в «Макдональдсе». Всем лукам лук, я думаю, если его закупить для кафе или ресторана, пойдёт на ура, никто и не заметит.

Картошка – отдельная тема, самая злободневная. Мало того, что это горох – мы бы и «поросячью картошку» наяривали за моё-моё, какая разница – так каждая горошина ещё и повреждена – то вялая, то с порезом, то зелёная. Бывает иногда крупная, продолговатая, но настолько вся угловатая, в шишках и бороздах, что твой грецкий орех очищенный… А внутри – даже не гниль, а чернота, как ни пытайся обрезать, практически ничего не выгадаешь!..

Любая картошка в «Дикси» всегда, и почти всегда в «Билле» и в «Пятёрочке», – очень плохая, просто никудышная. В деревне её бы и свиньям не с охотой отдали. Гнилая, мелкая, потемневшая внутри (возможно, подмороженная), вялая, фигуристая, с вросшими дырками от корней сорняков, изрезанная, истыканная, раздробленная, позеленевшая, в земле – а иной раз всё вместе, весь букет некондиционных свойств. Если только рано поутру есть завоз, и только насыплют в ящик, тогда ещё можно обхватать сверху более-менее посвежее (хотя все признаки тоже будут слегка наличествовать, они что называется имманентны). Но утром людям некогда, и нам тоже. В другое же время суток можно лишь склониться над некоей воняющей полуразлагающейся массой, над которой и склоняться-то в падлу, да никто и не склоняется – разве только бабки, гастарбайтеры да я… Причём я действую – чтоб хоть что-нибудь выбрать на ощупь более похожее на картошку, а не на лягушку – без надевания мешка на кисть. Нормальные люди, дабы не пачкать руки и не лезть почти ползком в неудобно стоящий лоток, берут заморский картофель фасованный (если он есть) по 90 руб. пакет. За сто рублей брать картошку у меня рука не поднимается. А простой картофан стоит, между прочим, то 29 с чем-то, то 39 рублей, а то зимой и 45. И главное, мало того, что какую фигурную резьбу по нему не веди (иногда выбрасывается до 60%), всё бесполезно, так он ещё и сам по себе как мыло, иначе и не скажешь – никакой рассыпчатости (крахмала), плотности, волокнистости при разварке, а уж подавно вкуса и запаха. Где такой берётся, загадка. Пробовали пару раз дорогой: южно-американский, в пакетах с торфом сыпучим каким-то, твёрдый, без синюшности внутри, но порезанный напоминает ананас, на вкус, как и дешёвый, такой же пресный и слащавый. Пробовали брать на рынке – здесь всё обвешано картонками «Картошка тамбовская» – то же самое, только, если совсем мало берёшь, заставив – с боем – распаковать завязанные по полтора-два кило мешки – покрупнее дадут да чуть посвежее (но и на 10—20 рублей дороже).

Вернее, догадываюсь, где берётся. Сто раз проезжал в подмосковных знакомых краях, где-нибудь между посадок для маскировки, странноватые угодья – подпольные (ну, или полуподпольные, легальные) гастарбайтерские огороды, на коих ползают закопчённые на солнце чучмеки, а рядом, возле площадочки с будочкой, кучи мешков с удобрениями… И там не только картошка…

Но продолжим о «выставке». Про лук и картофель, вы, может быть, поняли, это не картинки только, не казусы и эпизоды – сфотографировал и радуйся, пости в блоги… Картошка такая ежедневно, а лук весьма часто. А вот, например, есть ещё красная свёкла. Дешевейший продукт, полезный. Но варить долго, потом чистить и т. д. – для нормальных (занятых) людей свёкла продаётся уже очищенная и сваренная заботливыми руками гастарбайтеров в вакуумных пакетиках (то же самое и картошка, токмо, кажется, ещё не варёная). Я предпочитаю всё же своими руками (из-за чего не покупаем с Аней даже такой великолепнейший продукт, как квашеная капуста – разве что в монастыре каком можно взять), как-то надёжнее… И вот ищем как-то раз свёклу в своём «Дикси»… – а что её искать: если есть в наличии, не ошибёшься! Нету. Спрашиваем у шныряющего таджика (не ошибёшься тож: также в оранже, только с лейблом магазина), мол, когда свёклу привезут (может, давно привезли, только они не вынесли ещё из подсобки, поди на ней кто-нибудь из его сородичей-второсменников дрыхнет – типичная практика), а он рапортует: «Ест здэс!» и показывает на… коробочку с ячейками для инжира, в которых, натурально, располагаются миниатюрные завядшие свёколки, они же бурак!.. «Дарагой, – так и хотелось воскликнуть, – это инжир!..» – «Нэт!» Вот это действительно надо снимать, это искусство, не знаю, сохранился ли этот кадр.

Да сколько таких кадров – снималось по случаю на телефон, не особо стремились их сохранять. Не знаю даже, что здесь выбрать покороче описать. Да вот, к примеру: снова изображён я, снова с какой-то сценической миной, рука простёрта к хлебным полкам, в руке какой-то «коржик ржаной»… Но главное фон всего этого – издалека снято: длинные хлебные полки-ящички, от пола и в рост человека – абсолютно пустые! Это вновь наш «родной» «Диксиленд» – если зашёл после часов шести, вряд ли купишь хлеба. Даже вчерашний-позавчерашний, даже батоны неизбывные, рогалики и коржики и проч. – из-за перенаселения вечером всё сметается подчистую! В «Килл-Билле» (их в окрестностях штук пять) тоже можно подобным образом сфоткаться, у почти пустого прилавка, но это не так эффектно: позавчерашний и более старый хлеб тут на верхней полке завсегда отыщется… Да мы бы, опять же, с удовольствием взяли бы и вчерашний, и третьего дня, если б это был… настоящий ржаной хлеб (даже это словосочетание произносить неудобно!) – он, как известно, дозревает, на третий день как раз вкуснее и полезнее, ну, или продукт хоть в чём-то основном его напоминающий… Так нет же – актуальное искусство хлебоделанья настоль далече ушло от традиционного, что плати хоть 50—60 руб. за четвертинку суперкрутого (судя по цене и этикетке) хлебца, через день, а через два точно, он уже малосъедобен. Что говорить об обычном хлебе за 17 рублей половинка, как клейстер какой-то, за 24, 31 и 37 с разрыхлителями всяческими и т. д. Ржи там кот наплакал – какая-то «мука ржаная обдирная», и то всё меньше (рожь, основную нашу хлебную культуру, как рис у китайцев, никто теперь нигде не сеет – «хлопотно и невыгодно»!). Только в лавке монастыря где-то в центре жена покупала приличный ржаной хлебец, маленькая буханочка 70 руб. стоит.

Морковь тоже бывает мытая в целлофане дорогая и грошовая в земле, последняя, более нам потребная, бывает не всегда, быстро разбирается и быстро преет в ящике. Капуста: кочаны поменьше сразу разбираются, остаются в наличии что называется «от 5 кг» – нам такой, к примеру, и за три недели не съесть. Вот, в принципе, не считая круп, макарон и молока, весь копеечный набор пропитания, составляющий так называемую «продуктовую корзину» так называемого «необеспеченного россиянина».

Есть ещё, конечно, мясо – но с ним никогда не угадаешь по магазинной расфасовке в пенопластовые ванночки ни его возраст, ни происхождение (тоже самое на рынке, только без расфасовки, да ещё без чека! – не раз попадалось откровенно дрянное); есть ещё колбаса – там по составу на упаковке можно довольно точно предсказать… что есть её, в принципе, можно, жив останешься, но нежелательно… Причём на сегодняшний день не существует в природе никакой вообще нормальной колбасы, довольно мясной, близкой по составу к неразнообразным, но изумительным (как теперь оказалось) колбасам советским. Бери теперь хоть за 1000 руб., получишь примерно то же самое. А взять – простецки и по-человечески: хоть на завтрак, хоть с собой на работу, хоть на праздник – отрезочек докторской (изначально разработанной как лечебная, диетическая!) нынче никак не представляется возможным. За 140—180 руб. вы возьмёте некий упакованный батон граммов на 300—400, в коем обнаружится нечто, напоминающее по вкусу и консистенции оконную замазку, только чуть помягче. Похоже ещё на колбасный сыр, только розовое.

Об этом, однако, мы можем бесконечно рассказывать. Да вы и сами наверняка уже многое понимаете. Чисто социологически можно заметить лишь то, что во времена СССР всё, как полушутя говорили, на колбасу мерилось (что, в глазах Запада и его прихвостней, показывало якобы истинную природу советского человека, устремлённого к вещам более приземлённым, чем коммунизм и звёзды); теперь же, у нас, как и у них, сотни видов сосиджей6 (впервые увидев тамошнюю мясную лавку по ТВ, я не верил своим глазам!), их можно купить где годно и сколько угодно, но сама колбаса уже не символ, эталон и мерило, а продукт какой-то отживший, о котором приличным людям стыдно лишний раз и упоминать. Простое счастье работяги, докторскую по 2—20 (я помню ещё необезжиренную по 2—80, непопулярную, и отличную, действительно вкусную ветчину по 3—50), променяли на «жувачки» молодых бездельников и «роллтоны» офисного планктона и гастарбайтеров. Вкуснейшее изобретение человечества аннулировано. Как и многое другое…

Наше внимание (как и время, и деньги, и, можно даже сказать, здоровье) распределено между тремя сетевыми магазинами. «Билла» – большие магазины, там всё же ассортимент большой, но всё дороже, и всегда полно народу, даже часам к 11 вечера, когда мы обычно туда ходим. (К слову, единственный раз, когда мы невежливо ответили «нашим друзьям»: в двенадцатом часу, на пустынной уже и вроде бы и освещённой, но как-то не сильно улочке – на самом деле, едва отойдя от «Биллы»! – были замечены двое сильно пьяных приезжих, уже не молодых, этаких архитипичных бая, которые, выкрикивая по-своему и ругаясь по-русски, остановились прямо посередь дороги мочеиспускать… Обойти их было нельзя, да и они бы, тоже заметившие нас, могли подумать, что мы струсили… Когда мы подошли к ним вплотную, они как раз закончили процесс и как ни в чём не бывало обратились к нам с вопросом о «Билле». Не сговариваясь, мы тут же отвернулись, негромко плюнув, и дали в сторону.) «Пятёрочка» давно приобрела уже славу магазина самого никудышного, её мы посещаем разве только если надо купить болгарский локум (лукум) – вещь натуральную и хорошую, коей в других сетевиках почему-то не бывает. (Теперь, правда, там прошла, говорят, какая-то профилактика, руководство, что ли, сменилось, и стало чуть лучше.) Есть там и свои «пятёрочные» товары, но на них, отведав, особо не польстишься. Например, семечки и орехи, хоть и дешёвые, но гнилые. Не вылезаем мы из «Дикси», знакомого нам ещё по Подмосковью, который, конечно, «Просто. Рядом. По соседству», но тут оказался неблизко от дома, по ассортименту хуже, да и вообще как-то всё в нём не так просто.

Располагаются «Дикси», как и обычные несетевые магазины, в выкупленных первых этажах жилых домов. В несетевых, понятное дело, немного дороже, завоз товара куда реже. Плюс нужно ртом говорить «дайте то, дайте это», и тебе отвешивают уже «под ключ», никакую этикетку тут уже не почитаешь. Поэтому народ, что называется, потянулся к этим сетям, они растут как грибы – почти поспевая за притоком миграционного населения…

Вот зарисовки конкретного магазина. Помещение небольшое, торговый зал узкий, вытянут в длину, проходы между полками настоль узкие, что двум покупателям даже без тележек не разойтись. Корзинку-то приподнимаешь к груди, чтобы провести её над головой бабки или не зацепить за корзинку встречного! Но это полбеды, мелочи… Во всех «магазинах для бедных» постоянно и непрерывно – в торговом зале и в рабочее время! – ведутся работы по доставке, раскладке и сортировке продукции. Ведут их исключительно гастарбайтеры (другого персонала тут нет, разве что управляющие и бухгалтерия), которые действуют «не взирая на лица» – возят туда-сюда на колёсных платформах огромные поклажи коробок, таскают эти коробки и мешки, выдвигают лотки, засыпают-выгребают, даже по такому сверхузкому, с позволения сказать, коридору ездят, всячески разворачиваясь, на механизированных колёсных платформах с нагромождением коробок в человеческий рост… Они внезапно появляются, где угодно останавливаются, сваливают свою поклажу, на всех налетают, всех толкают, при этом стараясь хранить сосредоточенно деловой вид, а также молчание. Из-за такого трафика каждый поход в супермаркет, почти каждый проход по супермаркету напоминает прохождение лабиринта в компьютерной игре! Есть ещё тётки, которые расставляют и ровняют товары на стеллажах, постоянно моют полы (размазывают грязь какой-то игрушечной шваброй), из-за чего тоже возникают заторы и склоки. Есть ещё дядька, который собирает корзинки и охраняет выход, он вроде славянской внешности, молдаванин какой-то, наверное, но действует настоль бесцеремонно, с таким отъявленно исполнительным видом, что несмотря на свой небольшой рост и должность, процентами сорока отягощения от посещения магазина мы (я думаю, и другие тоже) обязаны были именно ему. Потом его повысили и стало ещё хуже…

Есть ещё двери на склад тяжёло-металлические и широкие, которые открываются мало того, что внезапно, а из-за недостатка пространства просто на посетителей или – весьма часто – на пересечение с тоже неузкой дверью холодильника. Мало того, что из-за кишащих арбайтеров никуда не подойти, не подлезть – чтобы взять какой-нибудь моркови пару штук, нужно полчаса маневрировать и подгадывать! – так тут ещё и в буквальном смысле надо смотреть в оба. Если тебе отдавят ногу или ругнут, это такие, право сказать, приятные, можно сказать, мелочи!..

Как-то недавно Аня набрала в пакет яблок, но его днище расклеилось (в «Дикси» все полиэтиленовые пакетики как паутинка какая-то: сначала – даже моими, допустим, тонкими пальцами! – попробуй его разлепи, и если ты взял больше пяти яблок, картофелин или мандаринов, то готовься собирать их по полу), фрукты раскатились, а возящаяся здесь восточная бабища заорала на неё: «Пусть тебя проклянёт бог!» – с обрамлением полагающихся женщинам русских ругательств, сдержанно цензурных. Аня сдержанно (по её рассказу) ответила ей, что проклятий их бога вообще-то не боится. Конечно, именно на это та отреагировала наиболее бурно, и кончилось всё тем, что всё же пришлось вызывать кого-то из администрации магазина (что всегда проблематично – «его (её) сейчас нет» и т. д.), кто заявил, что это вообще-то не наша работница, а из соседнего «Дикси» взята на подмогу и проч. А совсем недавно (бывало и раньше – просто не хочется лишний раз и вспоминать) я сам тоже стал свидетелем такой же показательной сцены: нашей тётке на что-то ответили невежливо, она обозвала не нашу, тут же выскочила откуда-то кавказского вида девчушка (кажется, годков 16—17, не больше!) и атаковала тётку-покупательницу, оказавшуюся по виду какой-то алкоголичкой, крайне жёстко: «Повтари, что ты сказала, тварь! Я тэбя щас разорву!». Вот это «разорву!» писклявым, но сильным голосом было выкрикнуто раз пятнадцать – пока стоящие глубоко в очереди мужики, в том числе и я, не стали оборачиваться и очерствевшим вокалом порявкивать «заткнулись бы уже». Это благо случились тут не привычные мелкотравчатые интеллигенты с набором пластиковых карточек для всевозможных скидок, которые и на это не способны, и тем паче не молодёжь, мужи которой только бы ржать начали. Алкоголичка, мол, престарелая и черноглазая и злая, кровь с молоком гастарбайтерша, две дырявых галоши в грязи – схлестнулись – что может быть презренней и смешнее!.. Не нужно быть психоаналитиком или революционером-ленинцем, чтоб уловить подлинное отношение «обслуги» к своим «господам». Да и наоборот.

Но особенно умиляет картина, когда мигранты-сотрудники, невольно приоткрыв закулисье подсобки-склада, наклоняются, раскрылившись, над лотками, сидят так над ними, иногда даже на них, как на краю песочницы (стоящие внизу большие лотки, тоже, кстати, металлические и с острыми краями), выбирая неопрятными руками из не совсем сгнивших овощей и фруктов совсем сгнившие. Перебирать – вот тоже работёнка мне знакомая и приятная, без шуток… У них, правда, даже с шутками-прибаутками: как-то перекрикиваются-переговариваются меж собой, посмеиваются, ощеряя жёлтые и золотые зубы, бронзовые, напоминающие что-то копчёное мясное руки и чёрные ногти так и мелькают – красота! Через треть часа к лотку сбегаются покупатели, и с удовольствием рассовывают по своим пакетикам приведённое для них в более-менее потребный вид. Те же, как наседки с цыплятами, перепархивают на другую кучу…

Однако выдержать всё это, потеряв энное количество нервов и калорий (как правило, вспотев – я шучу: вот бедным не нужен фитнес-зал и кинозал!), лишь полдела. Дальше – один узчайший выход, как чрез Сциллу и Харибду, через кассу. Как правило, работают две кассы из пяти (или восьми). Иногда одна, иногда три, но всё равно после 5—6 вечера народу в «Дикси» (причём в любом из нами посещаемых) набивается как сельдей в бочке. Очереди выстраиваются в тридцать три вилюшки, выстраиваясь в и так непроходимых проходах между полками с товарами. Большая часть стоящих в очереди, процентов семьдесят, иноземцы всех мастей, которые продолжают во всю глотку балагурить между собой и по телефону – и не с оксфордским акцентом по-английски. Они набрали огромнейшие охапки батонов и растворимой лапши, того самого лука в сетках и в мешках да пива в баклажках, и теперь им надо ещё выбрать сигареты, договорившись на условном русском с кассиршей или кассиром, которые тоже владеют языком примерно так же, как большинство посещающих Лондон наших. Уже писал, что названия овощей постоянно путают, кассиры переспрашивают их друг у друга по-своему, на многие вопросы покупателей отвечают невпопад или «йа нэ знаю».

Но главное – пакеты. Их на кассе буквально швыряют – как зачастую и продукты – оправдываясь спешкой из-за большой очереди. Когда мы с женой вместе, они всё же сдерживались, а вот когда я затаривался поздно вечером один, мне частенько приходилось подбирать мандарины, картошку или яблоки по всему прилавку и даже с пола. Понимая психологическую подоплёку – «тоже мне, примерный муженёк: яблочек с мандаринчиками он в 10 часов понабрал, котику еды!» – водка, сигареты, презервативы и «Роллтоны» и впрямь никогда не входили в мою потребкорзинку – а у них поди такой дома супруг или сожитель… – я реагировал спокойно. Но главное – эти пакеты-майки, «большой» и «маленький», после того как их швырнули, нужно мгновенно разлепить склеенную-спрессованную их «горловину» руками, потому что под давлением очереди, не дожидаясь, начинают кидать продукты следующего покупателя и т. д. Разлепить их подчас весьма проблематично (несмотря на то, что уже достаточно потренировался на паутинных пакетиках для овощей и фруктов, а также несмотря на ежедневную тренировку на скорость у кассы!), нервы сдают, когда под общими взглядами нужно побыстрей расквитаться, особенно когда берёшь два-три пакета, а руки уже нечаянно испачкал чем-то масляным (ну, или чаянно землёй и ослизлостью из картошки и моркошки). Тут, как и вообще при походе в магазин, нужны, помимо физической выносливости и смекалки, сноровка и психологическая выдержка.

Каково же было наше удивление, когда в Тамбове, в одном из тамошних супермаркетов, мы нечаянно столкнулись с тем неизведанным, что сама кассирша разлепляет тебе пакет, сама складывает тебе всё в него, а по окончании оного сама ещё улыбается, благодарит и приглашает за покупками! И всё это на российском государственном языке! И, оказалось, в любом супермаркете! Мало того, что большие магазины самообслуживания там как музеи: есть абсолютно всё (такого разнообразия, большинства представленных товаров мы в столице в глаза не видели!), народ, малочисленными группками, тихий и скромный, ходит-любуется… Так, настоящим культурным шоком стало то, что пакетики для сбора овощей-фруктов, конфет и т. д. – внимание! – уже разлущенные и с чуть закатанными горловинами! — висят на каких-то крючочках у стендов, к примеру, с конфетами и орехами! Ну, знаете, это уж выше моего понимания!..

А тут я сто раз пытался, с оттенком педагогического абсурда, учить жену. Ты не говоришь им «спасибо» (на кассе), говорю я ей. А она: ты издеваешься? А я: я не издеваюсь: я-то говорю им «спасибо», и при этом не издеваюсь. Короче, всё это только добавляет путаницы и напряжённости, но я всё равно, если не откровенно сильно киданули яблоки или картошку, схватив неразодранный пакет под мышку и товары в руки, тихо, почти по-японски, говорю: «Спасибо»…

Чуть не забыл: именно в этом магазине была поначалу ещё и дополнительная очередь, создаваемая специально обученным сотрудником (иногда сотрудницей), который один мог осуществить такое эксклюзивнейшее, магическое даже деяние, как взвешивание продуктов. Про путаницу наклеек (я нэ вэлшэбнэк, я толкэ учус!..) уж и говорить нечего, но и действительно вместо привычных клеточек с картинками овощей и фруктов как на детской азбуке на данном аппарате красовались некие буквенно-цифровые коды, которые ещё дополнялись некоей трёхстраничной распечаткой в замусоленных файлах-мешочках. Место было предусмотрительно устроено в уголке напротив фруктов, но непременно образовывающаяся к нему очередь перекрывала и самый вход в магазин. Товарищ эксклюзивный сотрудник постоянно отсутствовал на рабочем месте, и приходилось ещё более замысловато и долго кружить по залу, уже с мешками яблок, свёклы и редьки, одним глазом неустанно наблюдая, не появился ли он. Раза три Аня проделывала смертельный трюк самостоятельного взвешивания – причём корректного! – из-за чего тут же возникал «конфликт с администрацией».

Когда совсем недалеко от нашего дома появилась знакомая оранжевая отделка с буквой «Д» и вывеска «Скоро открытие!», а под ней объявление помельче «магазин начинает набор персонала (славянской внешности)», мы не сказать, что начали вздыхать с облегчением, но всё же… До этого, к слову сказать, я весьма недоумевал насчёт этих непременных в объявлениях о сдаче квартир и т. д. «славянской внешности» и загадочной «славянской национальности» – нескрываемо интолерантных, так сказать, категоричностей: всё-таки XXI век, мегаполис, текучка – мало ли какая у кого внешность и национальность… Пресловутая «инициатива снизу» – понятно, но в конце концов, думал я, можно и на месте в частном порядке разобраться, а не афишировать аршинными буквами. На деле же более чем очевидно: ещё один такой же «Дикси» мне совсем не нужен, тем более, около дома.

Судить человека по делам, работника по профессионализму – всё это было частично возможно в те далёкие времена, когда среди всех сотрудников супермаркета было два-три таждика, а когда…

Поначалу, первых месяца четыре, магазин весьма храбрился, стараясь следовать своему раз и на всегда заявленному неполиткорректному девизу. Судя по бейджикам и прочим аудиовизуальным данным, здесь, как в спасительном ковчеге, присутствовали все разновидности подходящих под ненаучное определение арбайтеров: молдаване, татары, белорусы, украинцы и т. п. Через несколько месяцев неэффективной, судя по всему, работы и сопутствующей сему смене руководства начали просачиваться и «оглашенные», пока не заполнили собой, будто какую-то нарочно установленную квоту, ровно 70% персонала.

Поначалу на щитках над кассами висели также листки с надписью «Если Вы заметили, что перед Вами в очереди стоит больше 4-х человек, звоните по телефону такому-то… Ваша управляющая магазином такая-то… региональный менеджер такой-то…» Но воспринималось это, конечно, как издевательство: мало того, что неизвестно, как обратиться к г-же управляющей («Здравствуйте, э… это Грищук О. Э.?..»), так в каждой очереди, в каждую из двух, реже трёх, работающих касс в послеобеденное время стоит человек по сорок, без преувеличения!.. Кругом ропот, нервозность, но ни на кого конкретно не направленные, звонить, конечно, никто никуда не звонит. Все спешат, всем по барабану… Аня несколько раз возмущалась, пытаясь дозваться персонала… пару раз даже фотографировала очереди, намереваясь послать вопиющие фотки «куда надо», – но оказалось, что послать их некуда.

Справедливости ради такой эпизод могу поведать. Совсем не склонный к подобным деяниям и уж точно не верящий в подобный интерактив, я один раз не выдержал и решил провести испытание. Узрев на пачке семечек (белых, в десятый раз гнилых!) акромя телефона мифической «горячей линии» ещё и емейл, я туда написал, кратко пояснив, что афлатоксины в семенах и орехах это вообще-то не шутки, при этом названные продукты с маркой «Д» не такие уж и дешёвые. Как ни странно, недели через две мне ответили, но понятно, в надлежащем ключе: «Назовите номер магазина, номер партии, или, по крайней мере, в каком месяце выпущен товар». Хорошо, что хоть имя и адрес, как в ментуре, не выпытывают! Я уже упоминал, что испорченными были все семечки, которые я пытался покупать в трёх их магазинах в течение месяцев пяти, и так и сяк варьируя партии… и что понимаю логику: старое сырьё надо куда-то избыть, но теперь-то осень – должно быть новое сырьё… Смекнув, я ограничился одним месяцем. И что бы вы думали – через неделю, вновь отважившись приобрести семечки, я купил более-менее нормальные! За две недели я взял пачки четыре хороших, а позже опять началось то же самое.

Ну, подумаешь там, постоять полчасика – по советским, к примеру, меркам очереди совсем уж небольшие… Однако же, при работающих трёх из восьми кассах на одной из них постоянно восседает одна из двух медленных кассирш – совсем какого-то монгольско-оторопелого вида, что делает процесс настолько долгим и мучительным… Вдосталь накланявшись Левиафану на хорошей, интересной, близкой от дома и, конечно же, высокооплачиваемой работе, каждый день ты вынужден кланяться ему, всемирному обезличенному легиону, что-то приобретая… да хоть бы и одни продукты питания… 40 минут в лабиринте, с душком гниения и преисподней, 40 минут в очереди…

Тут Москва – кругом бетон, не райский сад, не подмосковный даже огород – тут лук-то в баночке на подоконнике не вырастишь – он просто гниёт и чахнет, то ли от загрязнённости воздуха и почвы (я смотрел данные по нашему району – они лишь подтверждают впечатление, что дышать вообще невозможно!), то ли по мудрому расчёту того же Левиафана: огурцы, помидоры, фрукты, хлеб рассчитаны таким образом, что больше трёх дней нигде, даже в холодильнике или на окне, не хранятся. Любой овощ с грядки пролежит недели, укроп или петрушка не пожелтеет, как по часам, с наступлением третьих суток – в холодильнике и они прилично выглядят и даже пахнут целый месяц! А здесь даже на полках супермаркета (на рынке тоже самое) непреложный закон запланированного тлена: огурцы под пластиковой обтяжкой часто в крапинах гниения, вялые, желтоватые… подтёкшие помидоры (и так пластиковые), вечно полуиспорченный виноград-кишмиш… – не поспевают обновлять, да и куда спешить… иногда, повертев-повертев в руках, повздыхав, берёшь и последний: в другой магазин за полкилометра через подземные переходы и толпы народа переться не хочется, да и не факт, что там теперь есть…

Однажды я отправился в «Д» купить курицу – для заболевшей Ани сварить бульончик… Так в четыре часа дня я не нашёл там ничего куриного, кроме замороженных «ножек Буша» – да и то примёрзших к днищу ящика и в каких-то сомнительных упаковках!.. По всем окрестностям пришлось бегать – в Тамбове и области никто не верит.

Вообще мы уже в первый месяц бытия в столице поняли, что для обретения на одни сутки относительно съедобной продуктовой корзины, для приготовления вроде бы и простецких блюд вроде того же куриного плова или супа из сырка и шампиньонов нужно посетить как минимум два разных магазина-супермаркета: в одном можно взять одно, в другом другое, а то и вообще найти ввечеру какой-нибудь компонент вроде распростецкой моркошки не представляется возможным.

Мы с женой не особые поборники здорового образа жизни – вернее, утрированно здорового… вернее, нам, как и многим, из-за других жизненных тягот просто не до этого… но всё равно глотать «всё что дают», тем более, когда совсем непонятно, кто даёт, как-то не позволяет инстинкт. Посему мы уже, как древние люди – охотники и собиратели, знаем на зубок все магазины, все их особенности, все отделы и товары… Например, из всех кондитерских отделов всех магазинов берётся только одна марка сушек, состав которых «мука, мак, растительное масло, соль, сахар, дрожжи», с трудом найдены два-три вида бутылочного пива (пара очень хороших на вкус и дешёвых, произведённых в разных российских окраинах, – уж точно не в Подмосковье! – но в супермаркетах крайне редких) с составом «вода, солод, хмель». В «Д», надо отдать должное, почти всегда есть два эксклюзивных продукта: сёмга или форель свежая в вакуумных упаковках и дешёвое, но качественное (старое, но не просроченное) оливковое масло. Яблоки под вывеской «эконом», самые дешёвые, обычно самые приличные – но не всегда…

Недавно я заметил, что таблички, предлагающие пожаловаться на очередь в кассе, которых месяца три уже не было и в помине, появились на прикассовых щитках с обратной стороны – поистине соломоново решение! Из той же серии, что и «Книга отзывов и предложений» – настоящий анахронизм, но зато с соблюдением «Закона о правах потребителей»! – намертво прикрученная шурупами. Кстати, тут же, в никому не нужном «Уголке потребителя», можно рассмотреть и другие творения современного актуального нео-корпоративизма: ксерокопии лицензий, распечатанные, кажется, именно на ксероксе, где буквы едва проявлены, будто размыты водой, а фон наоборот тёмный; всякие мелкобуквенные брошюрки в специальных плексигласовых карманах, привязанные на коротенькую, едва позволяющую их вынуть, верёвочку, продетую в дырку в углу, сплошную для обложки и страниц, – для того, чтобы что-то прочесть, держа книжечку на весу, нужно, вероятно, залезть на стол или стремянку, причём вдвоём: один будет орудовать лупой, а другой разлеплять страницы; и наконец, последний пик новаторства: в том же прозрачном кармашке для той же пресловутой книги – бывшей книги жалоб, переименованной в более позитивном, нежлобском ключе – вместо её самой красуется лаконичный листок: «Книга отзывов и предложений находится в администрации магазина». И венчает всю «стенгазету» цветной, но подозрительно напоминающий поляроидный снимок, и что главное, одинокий женский портрет за тем же плексигласом на тех же монументальных шурупах с лапидарной подписью: «Ваш управляющий Грищук О. Э.»

А под этим всем ещё, на кривом столике, весы установлены контрольные… – понятно, когда на рынке, куда не приди, у всех и каждого они стоят криво, с подкладкой книг, дощечек и т. п. – там свои законы, но тут-то!..

И тут же, в узком до– или послекассовом пространстве, забитом банкоматами и мини-ларьками «дополнительных услуг», ведётся – я не оговорился: вполне, кажется, сознательно! – непрерывная катавасия с корзинками и тележками: циркулирует, как будто специально всех пихая (безо всякого сожаления) и стараясь находиться во всех местах одновременно, грубоватый цыганского вида мужик, так что подойти к шкафчикам камеры хранения (кстати, там, если вы не знали, почитай все ключи подходят к соседним ячейкам), собрать и переложить покупки, да и вообще войти и выйти весьма, иногда до жёсткого, затруднительно. «Эта твая, что лы, тэлэжка стаит, что лы?! – убэры быстра!» – эти привратники настоль сермяжным чувством правоты и собственной значимости обладают (нам известны четыре двойника), что совсем последний язык проглотишь. Даром, что за «тэлэжку», за корзинку даже предусмотрительно стараешься никогда не браться. Утверждают, что именно ручка этой тачки магазинной есть самая грязная вещь, хуже общественных сортиров, тем паче, что нынче за неё хватается пол Азии, где, как нетрудно вникнуть, уже не советская система вакцинации… Её, в отличие от вагонов метро, никто никогда не моет… Но я не беру тачанку, конечно, не из-за этого. Какие бы ни были хвалёного нового дизайна тележечки, их использовать в таком магазине – где постоянно ведутся работы, кругом нагромождены тележки и ящики, при таких завязших в барханах караванах, баранах и прочем – попросту невозможно.

Я думаю, никто из более-менее высшего менеджмента всех сетевиков попросту никогда не бывал в своих магазинах. Да и что им там делать?.. К их деловым визитам, понятное дело, готовятся. Более-менее приличные люди также не имеют удовольствия посещать «магазины для бедных». Поэтому всё держится на энтузиазме и совести местного менеджмента, а над ними, бедными Грищуками О. Э., понятно, объективная необходимость – как план пятилетки в советские времена – «объёмы продаж» и т. д. Хотя в спальных районах, повторяю, в таких соседских сетевиках всё раскупается влёт – даже вся гниль вычищается чуть ли не до последней усохшей ослизшей морковинки! Тут, если вдуматься, менеджмент может быть абсолютно любой, как и отношение к покупателям.

Нас пару раз заносила нелёгкая в нормальные супермаркеты в центре, в частности, недавно в «Азбуку вкуса». Вот чудеса! Здесь, сумеете ли вы представить, всё чинно, девушки в зелёных передничках и мини, что называется, встречают, улыбаются весьма славянскими улыбками… Правда, пристрелянным глазом я не смог не заметить всё тех же гастеров, то и дело высовывающихся то из подсобки, то откуда-то снизу из-за прилавка!.. Наверное, одёжка на нас показалась приличной и никого вообще не случилось посетителей… Но осознав, что мы обошли все отделы, протеребив все товары (цены всё же другие), а взяли в итоге лишь лаваш с брынзой, проводили нас не больно вежливо – хоть и разлепили мешок, но дав понять, что только по тяжкой обязанности, вроде и сказали спасибо, но как-то больше мы им, а подпольные рабочие войны под конец почти неприкрыто повысунулись из своих нор.

Помимо ежедневной и рутинной, ещё имеет место и «большая охота» – постоянно откладываемые, но раз в два месяца всё же обязательно осуществляемые поездки в «Ашан». Как тут не ухищряйся, а каких-то товаров по-соседству купить просто нельзя. Например, фильтр для воды, приличный чай (простой зелёный – не в пакетиках и не ароматизированный – его всё меньше на прилавках!), ну, или вино сухое покупать по 250 или 350 р. вместо 170—200 никакого удовольствия нет. Правда, как вы уже поняли, нет удовольствия и от вояжа в самый большой и дешевейший гипермаркет. Наверное, не зря в народе он ассоциируется не с Францией, а с ширпотребной распродажей руками всё тех же наших колченогих друзей. При этом, как я понял из обрывков разговоров в маршрутке «на «Ашан», непонятно лишь одно: то ли это они нам продают «что себе не гоже», то ли «сами для своих», а мы уже пристяжные – как есть, нам кажется, у каждого рядом с домом (у нас есть) ларёчек, «гдэ кощечку обджярывают» – шаурма, пирожки и проч., которые ежедневно раскупают не наученные уже злым опытом москвитяне и им подражающие, а чысто свои.

Вообще для «своих любимых» создана целая индустрия. На одном из московских вокзалов, мне рассказывали, не успеет мигрант сойти с поезда, его уж встречают представители специализированного сервиса: здесь можно буквально на ходу купить и оформить разрешение на работу, регистрацию, медицинскую справку, даже диплом техникума или вуза. Тут же предложат варианты, куда лучше заселиться и пойти трудиться. Легальным до нелегальных ещё ой как далеко! Впрочем, понятия «легальное» ли вы лицо или «нелегальное», тут, как вы видите, в мгновенье ока меняются и мутируют, будто в глумливых устах гражданина и демона Коровьева. Как, кстати, и давным-давно устаревшее понятие «москвич», которое вкупе с двумя вышеназванными составляют контрапункты любой официальной речи. Дабы хоть и невольно не подражать беспринципной нечисти, нужно с первых слов (а даже не дел!) исключить симулякры, дать ясные, без лукавства и фарисейства, словарные определения. А то квота у них на мигрантов-работников для столичного рынка труда 138 тысяч! Люди поди смотрят по телевизору где-нибудь в провинции и умиляются. 138 тыс. – это население нашего района, и сейчас здесь, наверно, ещё 138 тыс. мигрантов. А районов, говорят, 125. Когда дошло до предела, 500 или 700 гастарбайтеров они по всей Москве отловили и депортировали! Тут у двух «Дикси» постой на углу или у любого метро на окраине, за пару часов столько же наберёшь.

Или был от нас совсем недалеко, прямо в нашем пустынном и диком, как городок из вестерна, районе книжный магазин. Конечно, книги там продавались попсовые и дорогие, конечно, теснимые канцелярией, но всё же книги, настоящая редкость. В прошлом году он, как и ещё 2500 книжных по всей стране, закрылся. А на его месте открылся магазин «Всё для мигрантов и гастарбайтеров» (хотя для них и так кругом всего полно: быть гастарбайтером как никогда легко и почётно!). На самом деле он называется «См цен» – не совсем по-русски, то ли «смешные цены», то ли «смотри на дзен», а то и вовсе какое-то садо-мазо, но кому нужно понятно. Цены действительно смешные: здесь можно за 300—400 р. отхватить абсолютно всё: от кроссовок известных фирм (их ассортимент особенно поражает!) до электрического чайника, который в другом месте стоит минимум тыщи полторы. Народищу всегда не протолкнёшься, хватают всё подчистую, особенно всё в стразах, дурацких надписях и бляхах, сапожищи всякие на каблучищах, вычурные до самой грани фантазии, косметику, даже парики. Персонал тоже соответствующий – молоденькие аккуратненькие азиаточки, но их в двух залах человек пятьдесят!..

Разделение труда, сертификация, стратификация и прочая ерунда. Вполне надёжный, по-вашему, щит, но не факт, что закопчёнными руками с забитыми грязью ногтями более дорогие магазины и рестораны не обслуживаются. Что в устрицы «Спесиаль Жилардо» и в коктейль «Блю лагуна» не напустят слюны, что в роллы не могут что-то лишнее закатать – как с той же шаурмой, вкусной и питательной, но которую вкушают теперь лишь собратья…

И наконец, «Ашан». Райское изобилие… Сейчас что щи или борщ сварить, что том ян или фо бо, большой разницы нет. Рис возьмёшь, на пачке: «Страна происхождения – Мьянма» (это седьмая или восьмая графа и в ней галочка, графы «Кубань» нету). Вот я всю жизнь мечтал рис или фасоль отварить и съесть происхождения «Мява»! Есть ещё Кот-д’Ивуар. Вместо обычных – даже консервированных – помидоры черри, а их хватанёшь, читаешь на коробке: «Страна происхождения – Сенегал. Производитель – Швейцария». Вот и думай… На ванночках с мясом – ни слова откуда, этикетки когда самим магазином переналепляются. Читал, что всё мясо из США и Австралии – ближний свет, конечно. Самое то для русского брюха антиподов-буйволов (сокращённо АБ) пожинать!

Как-то я, стоя в очереди, обратил внимание на бесхозно валяющуюся распечатку для продавца, где были указаны какие-то отдельные товары (по-моему, с кодами, как их в случае чего забить в кассу), а в одной из граф напротив – страна производства. О Боже, тут вся таблица Менделеева! Ну, то есть карта мира… Excuse me, dàniáng7, не завалялось ли у вас где-нибудь под прилавком другого глобуса?! – где вместо США с Аргентиной, Египта с Израилем и ещё куда более экзотичных красуются: Россия, Беларусь, Украйна, Грузия, България, Siberia… Полки ломятся, глаза разбегаются, а толку никакого. Томаты кумато, салат айсберг, лук порей, перец пепперони, пита (бита) для кота, кошачьи консервы с томатами и с морковью и прочая мерчендайз-тавтология. Цимес нам и не нужен, а обычной русской еды неказистой: картошки, капусты, моркови или молока и мяса с наклейкой «Сделано в Костроме» или «в Тамбовской обл.» – не дождёшься.

Всё рассказанное, естественно, не про один «Ашан». Даже распечатку я нашёл не в нём…

За три с половиной года перепробовав всё, заходя в магазин, не кидаешься: «ой, помидорчики!», «ой, огурчики!» – ходишь как по свалке, кривишься даже (самочувствия вся эта фруктово-овощная бакалея не улучшает!), ищешь, выглядываешь в ней что-то вроде бы полезное, но очень маленькое…

До «рая», правда, нужно ещё добраться. Обычно мы ездим в комплекс, к которому, выйдя из метро, нужно идти по большому мосту, запруженному автомобилями. Гарь, вонь и пылища от машин такая, что иной раз мы даже не стесняемся нацепить медицинские маски. При этом мы не раз слышали слово «Заразные» – в наплевательской-то Москве! (Как-то, прибыв в Тамбов, мы очутились будто в каком-то научно-фантастическом триллере: в этих аптечных масках там фигурировали все подчистую, весь персонал любых заведений, продавцы, кондукторы и проч., даже в уцелевшей захудалой рыгаловке нас встретили в неопрятных одноразовых намордниках!) Стоит ли уточнять, что для самозащиты дыхания нужна не такая масочка, а строительный респиратор, продающийся как раз в «Ашане». На него мы пока не решаемся… Не решаемся мы идти с покупками обратно пешком – садимся в маршрутку. Колоритен маячащий чуть не у дверей магазина подросток-зазывала, сбивчиво произносящий через каждую минуту распадающуюся на слоги чужеродного языка (как у наших вовок) скороговорку: «Метро „Авиамоторная“, Платформа „Новая“!» Для него это элементарное «Авиамоторная» как для нас «От Турсунзада доедешь через Кунибадам до Кайраккума и назад».

Если ад – это, по Сартру, другие, то мы однажды там побывали. Чёрт дёрнул податься в «Ашан» 30 декабря! Вавилонское столпотворение, но все заклинены с тачками в руках – будто копия автомобильных пробок там, наверху… плюс, естественно, смешались все языки (т. е. народы) и языки – напор и гвалт со всех сторон, все орут, лезут и толкаются, потнищие и разъярённые, но ничего не понятно. Ад как место, и место совместного скопления и копошения, барахтания в смрадной грязи в каком-то запруженном зловонной гадостью котловане, где собраны все вместе люди-грешники, исключительно грешники, больные и разлагающиеся, им всем невыносимо тяжко, но друг до друга нет никакого дела… Обыденное, обиходное, обывательское даже представление, навеянное, если копнуть глубже, не только ширпотребом Голливуда, но и высокохудожественными картинами пера Данте и кисти Босха. Да оно тут, если подняться на высоту – хоть птичьего полёта под перекрытьями, приобретает некую средневековую строгость… а так, конечно, полный цирк: «Возьми тележку (теперь —неомосковиты додумались – за 10 руб.!8) всяк сюда входящий!».

В православии ад есть состояние нераскаявшейся души, когда человек сам отвернулся от Бога, но такое ощущение, что Бог отвернулся от него навсегда. Но здесь тоже состояние души (да и тела – кто жил в коммуналке, служил в армии, сидел в тюрьме знает, что это такое), так что нестерпимо хочется вырваться наружу, глотнуть воздуха и света, навсегда покинуть это место. Толчея других, чужих людей, иноплеменников и сограждан, вольготных и тупых, задавленных жизнью и рекламой, которые спешат, прут напролом, лезут из кожи, вожделеют вещей, праздника, попросту хотят жрать, скупают в чудовищных размерах сомнительные яства и недешёвые крепкие напитки… и даже заранее запасаются целыми упаковками туалетной бумаги, а на кассе набирают антипохмелин… Разница в том, что «Ашан», хоть и через три невыносимых часа, покинуть можно.

Глава 7. Всё для вас и ваших собак

Безумно устаёшь от всего этого, и хочется уйти, вырваться хоть на какую-то природу, для чего предусмотрены специальные зоны отдыха – парки, скверы и т. п. В больших и всем известных парках всегда народищу почти как в супермаркетах, плюс ехать далековато, потому мы предпочитаем свой, расположенный совсем рядом, и не сказать, что очень уж маленький.

Долгое время в нём вообще не было ничего примечательного (разве что всё, как город-призрак какой, подробно обозначено на щитах-схемах), но теперь начали мало-помалу кое-что делать. Освещение, детские площадки, лавочки и урны, пивные будки… Но многое и из этого отдаёт щитовой виртуальностью, если не издевательством: «Лыжная трасса 50 м. СТАРТ» – гласит надпись на указателе, и в дюжине метров от него (искомые 50 м, если буквой «П») второй указатель: «ФИНИШ»; в начале парка вывеска «Велосипедные дорожки – 500 м.» – это что, на младенцев или лилипутов всё рассчитано?!.

Впрочем, в России, наверно, всё так: начальством сделано для галочки, а народонаселению оголтелому остаётся только сделанное доломать. Вот ставят туалеты – я могу предсказать их судьбу. Вот тренажёры – неплохая вещь, но там русским языком обозначено: «15+», а подходят мамы-папы с пивом и чуть не с грудными детьми: «Сынулька, доча, полезай занимайся!» Вот автоматы с газировкой – нечего и предсказывать, достаточно подойти с мелочью – не работает. Вот значок wi-fi – что-то ни одного гаврика я не видел с ноутбуком на скамейке. Лавочки, слава богу, поставили, но на них одни импортные трудяги с телефонами и пивом…

Невзирая «на мелкие недочёты», мы с Аней периодически пытаемся гулять в парке, кататься по нему на великах, бегать даже… Но не тут-то было!

Не то что на железном коне, бегом-то, а то и пешком не протиснешься по узким дорожкам, обозначенным прямо на асфальте значком велосипеда в круге, – из-за носящихся туда-сюда неуправляемых детишек, дам с колясками, с выставленной вбок, словно шлагбаум, сигаретиной, заполонивших всё праздношатающихся трудовых резервов и самое основное – собак с их неразлучными хозяевами на гибкой – а кажется, что жёсткой! – сцепке.

Если ты не относишься к одной из названных трёх-четырёх категорий, то тебе нечего делать в парке, да, по сути, и на улице вообще (есть ещё категории автомобилистов, пеших-вечно-спешаших-на-работу, а также бабок и алкашей), поэтому мы там бываем крайне редко, что очень сказывается на самочувствии.

У меня приземистый, отгонявший уже лет шесть по Подмосковью отечественного производства велик, а Аня купила себе тоже наш, но с большими колёсами, довольно высокий. Я её предупреждал, что тут нужна компактность… Раз пять она грохнулась с него (довольно сильно), запнувшись о… гастарбайтеров. Причём три раза не в парке, а просто на тротуаре по пути к нему! Причём об гастарбайтерш или как их назвать… Женщины востока своенравны, с ними и пешком-то подчас не разойтись. Сто раз я наблюдал подобную сцену: если идёт-бредёт навстречу кучка туземцев (а эти кучки, выйдите на улицу, через каждые двадцать метров!), то они на узкой тропке или на каком-нибудь мостике-настиле из-за ремонта всё же уступают дорогу, чуть притормаживают – мужики всё же как-то мудрее… Я жену не раз одёргивал: не лезь, мол, на рожон, пусть их пройдут – даже отдёргивал. А как прёт, хоть и одна, тучнозадая с заплывшими глазами Шахрезада, я Аню просто держу уж за ладошку, но она тоже так и лезет!.. В итоге они грубо толкают друг друга плечом!

Полкиломера на колёсах – это считанные минуты, бегом два круга по парку – тоже минут пятнадцать, но обычно моцион затягивается, выматывая так же, как передвижение по магазину. Широкие магистрали и пятачки малопроходимы из-за кишащих на них детей, буквально кидающихся в разные стороны на трёхколёсках, машинках и так, а также подростков, пытающихся через них разогнаться на роликах или досках… На узких же асфальтовых тропках непременным препятствием являются те же бесшабашные колченогие москвабадцы, мало на что реагирующие из-за заткнутых наушничками ушей или всё той же поглощённости телефоном.

Даже навострившись на пробежку зимой поздно вечером, ты собираешь не менее десятка тычков всеразличных собачьих морд тебе в икры! Хозяин либо запоздало отдёргивает питомца с помощью поводка-рулетки, либо, если любимец отпущен, вяло приговаривает: «Он не тронет» или орёт, будто бы человеку, точь-в-точь как тому же ребёнку: «А ну ко мне! Ты чё, не понял?!», либо вообще, ухмыляясь, издевательски пожимает плечами на расстоянии: «А я что могу сделать?!».

Если б у каждого в руках было по одному поводку с одной особью, это ещё что, жить можно… Так нет же – по два, три, по пяти кобелей даже, как в ездовой упряжке! Попробуй за ними уследи, попробуй их обеги или не намотай на спицы!

При встрече на узкой тропке четвероногие мультидрузья начинают путаться между собой…

– Лёля! – орёт одна хозяйка, – ко мне!

– Лёня! – орёт другая, – фу!

Из-за похожести имён заварушка на дороге (у каждой помимо Лёли и Лёни ещё по паре разномастных рвутся на верёвках!) продолжалась минут двадцать…

Мы и так не претендуем на гонки и лихачество, и велики у нас не спортивные, но всё же велосипед есть велосипед, а бег есть бег… А тут волочишься, как местный автомобилист, то и дело давя педалью тормоза по нервам, в час по чайной ложке…

Собаки в их современном изводе бывают либо огромные, как телок, подавляющие своим размером и злобным видом, либо наоборот мелкие, не больше крысы, рассыпающиеся по тропинке горохом… Свою теорию или рацпредложение привязать каждому по телку я не раз излагал: вот была бы действительно польза, а для парка удобрение, а не то что вокруг. А если серьёзно, то непонятно, почему собак со всех окрестных домов должны выгуливать в парке отдыха, для этих нужд явно нужна какая-то отдельная площадка. Пару матёрых рыжеватых крыс мы тоже видели на замусоренных подступах к парку.

Эти подступы, к слову, отделены плотным рядом молодых елей – на это мы не нарадуемся, хороший человек насадил. За елями некий пригорок со старыми яблонями, с боков – решётчатая ограда. Здесь чуть ли не в любое время года происходит массовое «обжаривание кощечки» (ну, шашлыков, конечно), с мангалами, батареями бутылок, настилами и чуть ли не с шатрами. Веселье и гвалт как в таборе ромалов. Это восточные трудяги отдыхают в приближенных к природным и родным условиях…

Но крыса животное умное, а выведенная человеком моська – просто заводная безмозглая игрушка, причём игрушка дорогая…

Все поголовно, что гиперкобелищи, что мини-сучки разряжены в различные одежды: то в комбинезоны красочные (есть даже триколорный с надписью «Россия!»), то в курточки (бывают даже с капюшоном с оторочкой мехом!), то даже в платьица и юбочки – срам какой-то, гребостно смотреть! Вот в деревне надо рассказать, как люди изгаляются!

Пару раз у вроде бы обычных «молодых и счастливых мам» в бережно толкаемых ими впереди современных комфортабельных колясках, за полупрозрачным задёрнутым пологом мы с удивлением – а сначала даже и страхом! – различали вместо младенца… пучеглазую обленившуюся шавку! Это уже начало шизофрении, дорогие друзья!

Есть ещё мопс омерзительный, «трёхглазый», напоминающий из-за этого паука, и бульдог, у которого пасть, кажется, как у кашалота какого-то: сунь туда целую курицу, она только с хрустом захлопнется. «Не тронет!» – непредупредительно отмахиваются хозяева, а меня в детстве весьма серьёзно искусала собачка (сам виноват, но с тех пор боюсь), а в Бронницах на вечерней прогулке вокруг озера едва не сгрызла стая бездомных, так что я потом вынужден был, подобно Раскольникову с его топором в подкладке, подвешивать внутрь куртки небольшой молоток.

Чего не отнять, так это за считанные месяцы соорудили в парке действительно нужную вещь – площадку для развлечения шершней (тинэйджеров). Она полностью отлита из бетона, и всё, что на ней есть, отлито из него же: различные трёхмерные фигуры, напоминающие авангардистские обелиски или же модели в шкафу школьного кабинета геометрии. В хорошую погоду шершни здесь просто кишат, но изучают эвклидову геометрию и современное искусство они лишь весьма опосредовано: прыгают и выкрутасничают на всём этом на своих досках на колёсиках и мелкоколёсных великах. Особый шик – чиркнуть низкой велосипедной рамкой по вкопанному посередине площадки железному поручню – это вам не «Муму» читать! Верхушка одного косого тетраэдра, на коем выделывают на скейтах, неприлично заострена – видимо, как иллюстрация сентенции о благородности дела риска, когда нет другого.

А сбоку к сему рассаднику каскадёрских талантов примыкает действительно (уже без ёрничества) хорошая вещь: небольшие вольеры с такой невидалью, как кролики, козы, цесарки, куры, гуси, утки… белки – были… «Общение с домашними животными оказывает благотворное воздействие…» – гласит зелёный щит. И далее: «Таким образом, как дети, так и взрослые могут стать более ответственными к сохранению природы». Пусть таджик какой-то писал или румын, зато установка правильная (кроме шуток). Под табличкой листок: такого-то числа ночью местные вандалы выворотили столбы, разодрали сетку и… разодрали белку… вернее, их штуки четыре было… Сразу понимаешь, что каждая белка должна быть установлена из бетона, на высоченном постаменте, с подписью на табличке, что её можно уничтожить, только принеся с собой из дома кувалду.

Хотя есть примеры и совсем обратного. Переместимся на пятачок у выхода из метро – пространство, наиболее раскрывающее сущность всех (за исключением точечных частных, гламурных или культурных вкраплений) столичных пространств: рынок, вокзал и свалка. Здесь попечением сердобольных граждан (видимо, всё тех же торговцев) проживает собака: большая, старая, такая вышвырнутая хозяевами полуовчарка с отдавленными задними лапами. Как только выходишь, сразу видишь её живописное житьё-бытьё. Она встречает и провожает всех умными недобрыми глазами, выглядывая из-под какой-то клеёнки (когда дождь или снег), а так просто возлежит, устроенная в некоем своём гнездовье, поверх этих настилов. Непонятно, как такое соседство со своим входом – больше трёх лет на нашей памяти! – терпит салон «Евросеть». В лютые холода она спускается в метро и целыми днями стоит у стеклянных дверей, мешая снующим людям и иногда рыча на них.

Однажды мы тоже решили внести свою посильную лепту и подкормить несчастную собачатину. Каково же было наше удивление, когда приблизившись к ней вплотную, мы заметили на старом таксофоне над ней прилепленный листок с полуграмотными, но категорическими предупреждениями: не кормите, мол, собаку чем попало: у неё свой корм! И вообще не стойте около неё, вы ей мешаете!

У метро, понятное дело, в любое время суток пасутся пресловутые лица кавказской национальности, далеко уже не гости. Промышляют они в основном частным извозом, который как-то не особо пользуется у москвичей популярностью, но зато выходы из подземки плотно заставлены автомашинами (пусть уже и с невнятно нарисованными или съёмными шашечками), в основном ещё с работающими двигателями, раскрытыми дверцами и гарцующими вокруг них спортивными и неспортивными представителями диаспоры.

Более органичная работа для кавказцев на рынке, где трудятся подчас целыми семьями: сто раз нам доводилось получать зелень, хлеб или рыбу из рук смышлёного вида кареглазых подростков 10—14 лет… Душевная органика здесь не только изустная, но и письменная: «Яблоко сушёний», груша, рыба – всё «сушёний»; «семочки» или «семачки» (семечки) – это уже «славянское»… А наши пусть в отвисших, как мешок с картошкой, штанцах по подворотням шлёндают да железом о железобетон культурно шкрябают!

Название площадки, как позже прочёл я на щите с зависшими над кубическими дебрями плакатными детками, – «Ферма»! – при этом Аня спорила, что я перепутал, и оно не к той относится.

Если дальше от метро двигаться, как все и идут, что называется дворами, то особенно живописны задворки магазина «Дикси». Как только ступаешь за угол в несветлое время суток, сразу на ум приходит анекдотическое словосочетанье «в тёмной подворотне»: здесь этой оградочкой идиотической и парой наикривейших клёнов тропка совсем прижата к хозяйственному заднику здания, так что двум встречным едва можно разминуться. Но людской поток здесь оживлённейший, иногда настолько, что в дневное время мне, поворачивающему из-за угла, несущиеся как угорелые прохожие наступают на ногу – но не на ступню, как полагается, а на голень! И плюс здесь в любое время суток стоят или сидят на оградочке и на корточках несколько необаятельного вида сибаритов, как центрально-, так и западно-азиатских, уже поддатых и возбуждённых, вроде бы и не криминальных, но бросающих не особо добрые, оценивающие взгляды и проходу мешающих. От них остаются целые батареи бутылок и банок. От наших нечто посерьёзнее коктейлей и пива – плоские чекушки с современным изложением русской идеи: «Пузырёк. Всё будет ОК»…

Раньше здесь был другой магазин, какая-то никому не нужная детская одежда. С приходом же «Д» помимо прибрежных алкашей появился ещё и длиннейший трейлер, пристроенный к заднему входу так, что люди бесстрашно шмыгают прямо под его колёсами, а также произошло сужение и без того узковатого прохода за счёт вытащенных из магазина тележек-этажерок, забитых смятым картонным хламом. На днях кто-то додумался и поджёг всю эту кутерьму – выгорело всё дотла, пепелище смотрится эффектно, но дверь у магазина железная…

Если пройти чуть дальше, то за «Биллой», между ней и вторым «Д», будет небольшой сквер. Соседство с большой трассой делает его довольно бессмысленным. Экологическая плитка (разрекламированное нововведенье), когда её зимой обрабатывают ломом гастарбайтеры, летом превращается в некое подобие Аппиевой дороги. Но особенно скверное впечатление сквер производит из-за другого: я как-то специально объехал его весь и произвёл подсчёты… На 29 из 33 лавочек сидели по два, три, иногда и более черноголовых иноплеменника (типа отдых от трудов, хотя было три часа дня), и только на двух – по одинокому соотечественнику, хотя оба тоже в обнимку с свежеобретённым бутыльцом пивца!

Есть недалеко ещё один мини-сквер, ведущий даже к мини-озерцу или прудику, но выглядят они так, как их бросили лет двадцать назад… Мы всё искали место для пикника: на карте вроде и водоём есть, и сквер… Решили зажарить рыбку в посадках у озера – как обычно, без дебильных припасов типа угля и разжижки, без мангала… Обошли всё озеро, излазили все посадки – сплошная омерзительнейшая помойка – подножное дело рук ценителей хорошего пейзажа!.. Здесь же были обнаружены два летних стойбища – большое мигрантское, похожее на древнее поселение, индийскую деревушку или цыганский табор, и более скромное бомжовское – хотя и трёхкомнатное с кухней. Плюс как только мы всё же задымили, обложив камнями местечко меж фекалий и презервативов, подъехала патрульная машина… Понятно, что «права и обязанности» есть лишь у белых граждан – это притом, что сами мы проживаем в своей, по сути, стране почти в таких же – и на таких же! – условиях.

Вообще оказалось, что облететь весь наш район на двух колёсах можно за полчаса. И здесь важна не скорость передвижения и не доступное разве только идиоту доскональное знание административных границ… Оказалось, что наш район плоский, как и Земля (хотя на карте он чуть ли не круглый, а на глобусе она шарообразная), и мы живём – не поверите – на краю и того и другого!

Я ещё по-провинциальному боялся, что вот, дескать, если я буду долго гнать велосипед, то ещё неизвестно, в каких краях его остановлю – недолго и заблудиться… Точно, если пытаться ехать в сторону – скажем даже: в стороны – центра, то весьма похоже на то, что земля круглая (вернее, сферическая, а по восприятию заасфальтировано-плоская), но разнообразия на ней никакого: и за горами всё те же пятиэтажки, за ними те же девятиэтажки, те же дворы, мусорки, «Дикси» и «Биллы», стоматологии, салоны красоты и аптеки… Больше ничего нет вообще! Причём ехать весьма трудно и крайне неприятно: узкие тротуары, запруженные колченогими товарищами и заставленные машинами. Бордюрных скосов для велосипедистов почти нигде нет: приходится либо каскадёрствовать, либо спешиваться.

Двигаться по проезжей части у нас, я думаю, отваживаются либо бывшие заядлые автомобилисты, коих не ступала нога на тротуар, либо вообще авточемпионы-спортсмены, позабывшие всё земное… На перспективы развития велотранспорта, на движение оного наравне с машинами я смотрю как на перспективу полёта на Марс «в один конец и обратно». По пешеходной-то части невозможно ездить – помимо вышеописанного ещё и опасаешься, как бы машиной не сбили. У тех, кто серьёзные люди за рулём серьёзной тачки (или наоборот, раздолбаи за рулём раздолбанной), в головах такая турбометальность, будто они прут на танке по вот-вот капитулирующей Германии. И им ещё потакают, до смешного: вот недалеко от нас перекрёсток, на нём зелёный свет для пешеходов горит то ли 13, то ли 15 секунд – пешком мы вынуждены бежать, ещё быстрее, когда переходишь по диагонали… Вокруг и навстречу люди: с детскими колясками, с собаками, с палками в руках… Но главное: маньяки-машинисты на гигантских своих танках уж настоль спешат, что выкраивают лишние секунды уже из чужого времени: в итоге они замирают на середине перекрестья, раскорячившись, или всё же довершают манёвр (!), но типа уже медленно… Их светофор горит больше сотни секунд.

Так вот, конечным и непривычно тесным (со стороны как раз двух хороших объектов: сквера с озерцом и парка с прудиком) наш ареал обитания и город и мир вообще выглядят потому, что как раз непосредственно за ними, этими псевдооазисами природы, находится неведомая промзона, отгороженная высоченным металлическим забором. Она тянется километры, быстрее в траншеях новостроек и автотрассах кончается сам город… Таким образом, не то что на колёсах разлететься, пойти-то некуда – постоянно натыкаешься на границу реальности, как на купол в фильме «Голодные игры». Район представляется маленьким и вытянутым, как Израиль на карте. На что уж Тамбов невелик и вытянут вдоль двух главных улиц, но по сравнению с этим там всё равно есть где разгуляться, не чувствуешь себя затиснутым в плоский мир какой-то приграничной полосы!

Нынче, надо отдать должное, оба полувысохших водоёма замостили по берегам булыжниками (вот уж поистине древнеримских размеров!), но после этого они остались так же патологически мелководны. В один вроде бы напустили воды, но она второй год «не живёт», напоминая мыльный раствор. По периметру водрузили какие-то чугунные решётки-оградки, что не помешало туристам загадить воду. По берегу второго поставили уже упоминавшиеся лавочки, а подле них – тоже капитальные, кованые урны – не буду подсказывать активно тут отдыхающим гостям столицы, что весьма похожие на жаровни барбекю…

…Особенно эффектно и комично выглядело, когда я тормозил на велосипеде ногой! По Москве катать без тормозов – это номер не для повторения. Сначала одни колодки поистёрлись, потом вторые – в своём районе найти веломастерскую – скорее уж Сколково построят. Плюс-минус авось. Мне, слава Богу, опять просто повезло.

Два слова о своём бытии на птичьих правах. А заодно и о заявленном в начале полтергейсте, о котором я уж и позабыл.

Квартиру нам повезло снять по знакомству всего за двадцать тысяч плюс коммуналка. Сдаёт её, как и полагается, бабка – маленькая такая бабушка, но въедливая, как маленькая ручная пила для обрезки веток. Мы поняли это уже по первому телефонному разговору. Разговор был поначалу просто так, поскольку квартиру она только что сдала двум девушкам, но очень заинтересовалась, получив ответ, что мы да, и русские, и православные, и женаты не понарошку. А где работаете? Аня пыталась сказать, что делала на подмосковном ТВ передачу «Поговорим о православии», но бабка оказалась, конечно, не из тех, кто воспринимает входящий поток информации. Слово «православие» у неё употреблялось практически в каждом предложении. Даже все жильцы у неё православные: сначала жил батюшка, потом другой, семинарист-старшекурсник с семьёй, потом две девушки православные (они разделили комнату с помощью шифоньера), а теперь тоже две девушки, тоже сказали: православные, но привезли одну на двоих шикарную кровать и вообще странноватые…

Через неделю она перезвонила нам сама и сообщила, что жилицы внезапно съехали. «Не знаю даже, как сказать…» – начала она. Вернувшись вечером из магазина (или из клуба – неразборчиво), уставшие (может, пьяные?) девахи обнаружили у себя рядом с шикарной постелью… лужицу прозрачной жидкости… Установить её происхождение не удалось. Ударились в панику и стали собирать вещички…

Нам история не очень понравилась (я, честно говоря, полтергейста боюсь), но бабка подбодрила: «Ну вы же православные!..» Обещала отца Димитрия пригласить освятить. (Теперь чуть не еженедельно названивают на домашний: то отца такого-то, то такого-то – в противовес рекламной дребедени и слушать приятно!) Но полтергейстом Бог миловал, и вместо повторного освящения бабка наняла поклейщиков обоев – налепили вмиг, самые что ни на есть дешёвенькие и внахлёст, зато за работу 25 тыщ содрали!

С мужем Аниной подруги привезли из Бирюлёва их старый диван и их неновый матрас. Шифоньер, шкаф, тумбочки – всё полный винтаж, на который мне, сменившему до этого 17 квартир, лет 17 назад обрыдло смотреть. Если уж не от формальдегида и нафталина задохнёшься, то места и в таком аскетизме без столов, стульев и кресел, мягко говоря, не дюже много, а чужого – не тронь, не выкинь: здесь каждая побрякушка, каждая мясорубка, сломанная в середине прошлого века, на учёте, как в музэе.

Вскоре я всё же, несмотря на протесты жены, разрушил молотком один шкаф и одну тумбочку и выкинул обломки на помойку. Когда я расчленил на кухоньке старый холодильнище, напустив кругом фреона… и попытался тоже вытащить его обломки, меня на полпути перехватил гастарбайтер. Я корил себя, что сразу не догадался: ведь наши колченогие труженики, мы слышали, имеют в столице ещё одну монополию: собирают металлолом (особенно цветмет). Всё, что кто-то выкидывает, идёт им, принося доход едва ли не соизмеримый с зарплатой. Потом я сам сто раз наблюдал у контейнеров и перехват, и поиск, и даже разделку и делёж. Наш колченогий, как бобёр какой, постоянно тащит в свой подвал более-менее пригодную мебелишку, линолеум и т. п.

Себе я, кстати, отцепил в мусорке вполне ещё сносный столик (пришлось только подбить да подвинтить), полку нашёл – повесил на кухне, и даже полку для обуви деревянную… Все цветы, которые хоть как-то выживают на окнах, вблизи раскалённых батарей, – оттуда же (купленные в супермаркете чрез пару месяцев загибаются).

Имущества-то у нас фактически никакого. Компьютер – тот ещё рыдван, гудящий как шармань, на коий в каждом ремонтном пункте дивятся, но дорог как память: вбухано, однако, в него уже тыщ двадцать. На свадьбу нам мои родители прислали пять тыщ, на которые мы купили телекороб неплоский, чтоб коту было где спать. Родители жены подарили пять тыщ, на которые мы взяли подержанную стиральную машинку (здесь в квартире оказалась такая же, но с половиной поломанных режимов, поэтому подарок отправили обратно в Тамбов). Одежда, книги, кот, а больше ничего и нет…

Холодильник даже купили по дешёвке – совкового типа, но новый, украинский. Вот, думаем, началась и для нас новая жизнь – с холодильником!.. Но квартирка настоль маленькая (а дверь в кухню напротив изголовья), что я запретил его включать: хоть и новый, но трещит всё равно. Это особый вид отягощений и извращений: хранить продукты на подоконнике и т. д. – постоянно пачкать шторку и потешать людей на улице…

Известно: даже однопещерное бетонное обиталище, если его купить и сдавать, – отличный способ вложения и хранения средств. Оно дорожает, плюс тысяч 300 в год как с куста (можно задаток внести в ипотеку – взять вторую квартиру…). А если квартир уже две или три и они двухкомнатные… С другой стороны, рядовому россиянину-москвабайтеру, решившемуся выкупить пещеру честным трудом, потребно лет двадцать «безупречной службы»: к пенсии он получает однушку-усыпальницу в Бирюлёво миллионов за 10—12. Наверняка не столь уж напрасно судачат, что домик на Лазурном берегу столько же стоит, как эта однушка вонючая. А домик, свидетельствуют тоже, вполне себе нормальный – не серо-бетонная коробка для медленных самоубийств – с удобствами, с прозрачными стенами, за которыми море…

Но мне и это всё равно: даже если бы золотобетонные московские халупы стоили 400 тыс. руб. или даже 200 (не 1 метр, а целиком!), для меня это суммы такого же порядка, как 4 или 2 миллиона, разницы никакой.

Какие-то права, если кто не в курсе, начинаются в стольном граде если не с магического слова «прописка», то с вполне якобы служебного «регистрация». В 2004 году я пытался жить и работать в Москве, в итоге я заплатил штрафов больше своей зарплаты (не преувеличиваю – по 500 р. за раз). Тогда, если верно помню, срок проживания россиян без регистрации был 3 (три!) дня! Теперь, говорят, этот срок продлили аж до трёх месяцев – при постоянном наличии удостоверяющего документа, например, ж-д билета. Недавно по ТВ объявили о принятии (или о намерении принять – их с их «чтениями», «поправками» и «отправлен на доработку» понять не легче тритона Ньютона!) новой версии сего крепостнического закона, по которому россиянам в собственной столице должно стать ещё в десятки раз трудней и хуже, чем гастарбайтерам (!). Хотя куда уж…

«Говорят», я пишу потому, что никто из знакомых не смог мне объяснить, где и как можно оформить официальную (легальную) регистрацию, каковы нюансы законодательства на этот счёт. Все (в том числе и те самые менты) только смеются-заливаются и приговаривают: «Набери в и-нете „регистрация“, закажи, отвали полторы тыщи и спи спокойно!». На сайтах всяких ФМС (непонятно, поддельных или нет) примерно в тех же выражениях предлагается примерно то же самое, разве что цены чуть-чуть пониже. Впрочем, я доподлинно не разбирался в вопросе, и вот почему…

Квартиру (купленную по дешёвке с прицелом получить при сносе за неё нормальную) сдаёт нам наша бабка, но принадлежит она не ей, а её двоюродной сестре, тоже бабке, даже старше её самой, которую мы видели один раз в жизни, когда наша православная бабка захворала. Это фактически, а юридически жильё принадлежит дочке или внучке второй бабки, которая живёт где-то в Германии… Запутанные семейные отношения (между прочим, не нашего ума дело), плюс у них ещё фамилии разные… Плюс, естественно, никак письменно наше проживание не оформляется. (С ренты пол-Москвы живёт, но прижучить их, я думаю, не удастся – давайте лучше драть с сограждан приезжих!) Чтобы сделать регистрацию, это я слышал, нужно пойти «в заведение» с владельцем жилплощади – понятно, что даже если бы дочка с внучкой и жучкой проживали на другом конце столицы (как бабка), они при таком раскладе никуда бы не пошли. Они вообще едва ли знают о нашем существовании и знать не особенно желают. Если приспичит, могут вытряхнуть вон хоть завтра. Если не дай бог попадёшь в поле зрения полиции, ты тоже кругом нарушитель границы, опустошитель бюджета и шпион за москвичами досточтимыми.

Ты находишься на нелегальном положении покруче Ленина с его вагоном и шалашом. Ты никто и звать тебя никак. На работу тебя ещё могут взять, но никакого соцпакета там уж точно не предусмотрено, что и куда отчисляется – не твоё дело (у жены вообще нет ИННа), обычно зарплата в тридцатник или сорокет проходит по ведомости как тыщ 12, плюс, несмотря на все категоричные законы, по-прежнему в моде задержки. Допустим, заболел – болей себе на здоровье! Только не работай: рабочих рук полно. По новому какому-то закону с любым полисом можно в любую больницу обратиться! – сто раз отчитались по ТВ и все порадовались. Дальше порога регистратуры тебя и не пустят. Лежи хоть на дороге подыхай – так и должно! С сердцем плохо, спазмы, температура 40 – отлично! По новому закону о «скорой помощи» москвичей-то, бабок всяких дотошных, перестанут баловать. И у меня полис есть, но оформлен на безработного, в деревне такой-то, и просрочен (за день-другой его не выпишешь, это далеко и долго: выправлять нужно лично). Иди в аптеку – там в любом вопросе подскажут. Были бы ещё деньги: но их или в обрез или вообще нет, так что не зря смышлёные учёные борзо констатируют: в мегаполисе люди умудряются не болеть вообще!

Аня раза четыре падала в обморок в метро. Один раз я её поймал и вытащил из вагона… На работе только отшучивались про беременность, и я ничего не мог сделать… Ей ещё повезло – кто-то поддержал, а знакомая у неё (тоже не вступающая в материнство) всё лицо себе расквасила. С зубной болью и сколом зуба я захаживал – это какие-то деньги ещё были! – в понатыканные чуть не в каждом доме частные клиники, где, как, к слову, и в многочисленных парикмахерских, сменив метлу на ножницы и бормашину, сплошь отоваривают услугами наши друзья… Здесь вам могут что угодно сбацать – век будешь помнить! Не даром первый признак таких моноклиник – отсутствие компьютера (роскошь какая!) – всё с тщательностью первоклассницы вписывается секретуткой в замусоленную тетрадку. В последний раз мне повезло с врачом (кроме шуток), но и при квалифицированном (на мой взгляд) кавказце от боли я корчился в кресле (а потом ещё дома лез на стенку!), а он, насверливая, серьёзно сквозь очки успокаивал: «Будэт» (в смысле «будет больно», а не «хорош тебе») – анестезией стали только рези смеха в животе и мышцах. А вообще не до смеха, когда при боли ещё и раздумываешь: настоящий врач или ряженый, чем он меня накачал, содрав восемь тыщ. Мне на сей раз повезло.

«Социальные гарантии», «медицинское обслуживание», «с заботой о…» – какая-то галиматья из телеящика. Бабки (москвички опять же с пропиской) хоть соцкатой москвича козыряют – я б тоже не попозорился 15 руб. скидку в «Дикси» раз в месяц получить!

Были как раз как-то на ВДНХ, и я решил поддаться разрекламированной по ТВ и в Интернете акции – бесплатно проверить всё чаще щемящее от стресса сердце на новейшем приборе. Аня меня отговаривала, но я попёр уже из принципа – даже когда увидел, что там очередь и что всё равно нужно платить. После дурацкой, но недолгой процедуры у меня в руках оказалась заветная распечатка, напоминающая политическую карту мира. Буквально на бегу пояснили что-то про клапаны и для более подробного собеседования направили в специальное окошко, оклеенное вокруг рекламой БАДов. Отстояв очередь и здесь, я был удостоен рекомендации не есть фастфуд (при этом пальцем было тыкнуто в жёлтую Австралию и фиолетовую Океанию: «Вот холестэрин, вот холестирол…»), на что мы с Аней выпалили «Окститесь!» (не едим ведь), а я ещё прибавил, что холестерин и холестерол – одно и то же. Уже на улице мы прочли титул на бумажке: «Чермашина Лидия Ивановна, 1943 г. р.».

Когда я начал искать работу, мне пришлось отвалить две тыщи за «нормальную» регистрацию (где-то на краю края границы Химок) и ещё носиться по всему метро за деловым таким курьером.

А уж насколь все деловые кругом…

Понятие «знакомство» незаметно кануло в Лету. Даже на лету не хотят знакомиться и судачить: в фейсбуке или твиттере от такого человекопаука можно больше добиться, чем в расфокусе его оффлайна. Если ты, допустим, приходишь к врачу (не в клинику «Будэт»!), то он, принимая тебя, не представляется – даже не встаёт, даже не здоровается, даже не смотрит. Это вам не XIX столетья, понимаешь, раскланивания – медицина далеко шагнула… Что бы у тебя не болело, что бы ты не говорил (ну, это ещё, наверное, всё лёгкие недомогания), он только отписку пишет… Писатель как бы (в Москве все говорят как бы: везде вставляют, намекая на условность и текучесть происходящего – даже я было набрался!).

Я-то могу разобрать его каракули: «Вот они условия, вот она среда!.. А впрочем, для здоровия…»

Какое может быть здоровье, какое настроение… Какое общение, какая общность, какая соборность!.. Более разъединённого общества я не видел, его и представить трудно. Любые «Мы», «1984» и «Hey, teacher!» кажутся куда симпатичнее. Ни друзей, ни родственников, ни коллег, ни знакомых, ни соседей, ни… Более-менее настоящие общие ценности давно утрачены и разрушены. Кружков по интересам нет, в секцию бесплатно не запишешься, в лечебницу не придёшь; в церковь тоже не каждый встречный может заскочить и сразу прижиться: даже если не обращать внимания на реплики полуполоумных бабок («Дочк, ты хоть крест-то положи!..»), какое-то отторжение есть – и в людях, и в себе… нужны серьёзные, непривычные, не согласуемые с остальным строем бытия усилия… Осталось вроде бы лишь ощущение Родины и языка… Но и их теперь почитай что нет… о чём и пишем, не врачуя… И главное, без чего не проживёшь, – работа.

Хотя – что такое работа?.. Встретишь случайно человека, с которым лет шесть за соседним столом отсидел – дай бог, чтоб поздоровался. И почему ж не проживёшь? – живут ведь…

Вечный зов вовканья, иногда прямо срывающимся вокалом, с шатаниями у берёзы в стиле классического Петросяна минут по пятнадцать (!), с выказыванием даже бутылок и баклажек, собеседования в подъезде и торжественный выход оттуда двух пьянищих сцепившихся-обнявшихся корифеев – всё это участилось в последнее время до нехорошего. Без всякого преувеличения, это уже дюжину раз в день, если не больше. В каждом отдалённом русском выкрике, на игровой или детской площадке, в каждом собачонкином тявке уже чудится: «Вовк!».

А иногда и не чудится… Вот вполне въяве идёт мимо какой-то мужик – молодой и приличный, быстро скачет, на плече кожаная сумка, в руках рожок мороженого – и вдруг запнулся на том самом месте и непривычно приличным голоском произнёс: «Володь, Вовк!..», а через пару секунд: «Я щас схожу (неразборчиво), а после к тебе заскочу». Ей-богу! Это уже как галлюцинация какая-то.

Не менее выразительно, когда сам Вовка орёт своё «Дура!» под аккомпанемент восторженного «А-а-а!» из ЗАГСа. Что называется, работаем на контрастах!..

МГДОУУКАН – аббревиатуру такую под Вовкиным окном присобачить, за которой пусть скрывается, как и везде, нечто вполне полит-идиотичное: Московский городской дом общения увлекающихся употреблением крепких алкогольных напитков. МГДОУУКАН ВОВК – В Окно Вовке Крикни! – вполне приличная табличка.

Мало того, что тут каждодневное «Дуся, открой!» – как в ранне-московской квартирке Булгакова, когда, не давая спать, стучались к соседке-проститутке… В три часа ночи в дверь подъезда начал кто-то ломиться – с разбегу бить кулаками и пинками, что-то выкрикивая. Выглянув в кухонное оконце, я увидел, что это, оказывается, женщина – молодая, растрёпанная, атакующая дверь, как берсеркер. Выждав несколько минут (может, сама уберётся), я стал в темноте искать одёжку… За это время кто-то вышел из подъезда, то ли специально, то ли случайно (тут и в три ночи не всегда хождение прекращается) и впустил несчастную (или счастливицу – вроде бы не похожа на недавнюю молодую Вовкину гостью); показалось, что она стремительно взлетела до второго этажа и в полминуты там исчезла, как бабочка в костре сгорела.

И наконец, однажды я опять захватил передвижение Вовки по подъезду, причём вновь по первому нашему этажу. Он прошёл, коныгая и трясясь, буквально на расстоянии сантиметров двадцати от меня-наблюдателя, из-за чего, впрочем, как и из-за замутнённости и, кажется, неправильной врезки глазка, я рассмотрел его плохо – но Вовка, кто ж такой может быть тут ещё!.. Однако прополз он как-то быстро и не к квартире патриарха семейства, воспитавшего чемпионку, а ко второй квартире, через стенку с нашей. И позвонил. Ему без приветствия открыли и он зашёл. Дверь закрыли, и тишина… То ли это не Вовка, то ли Вовка повсюду!..

Немного нас приободрило, когда к исконному Вовке, локализованному всё же на втором этаже, в очередной раз явилась вся честная компания (три прилежных вовки-адепта), и их оттуда распекли самым что ни на есть классическим женским вокалом – принадлежащим немолодой и, скорее всего, нехуденькой даме, всячески приличной, что и не подумаешь, но в данном контексте несусветно взвизгивающим – я с этим сталкивался, например, в лице директрисы музея Есенина, когда там пытался работать. Вот те на! И после эти неизвестно откуда взявшиеся вопли стали, хоть и нерегулярно, повторяться. То ли мы раньше слушали плохо… Хотя визжит она так, соперничая-контрастируя с рыком вовок, что тут хоть по двое беруш в уши вбей! Причём самого Вовку никто не трогает, а всё самое ударное достаётся Игорю. Причём он ей тоже крайне нецензурным рыком отвечает. На что однажды, в паузе затихшего подъездного эха, послышалось (в смысле показалось) еле различимое само-вовкино: «Бабу мою не обижай». Где эта подруга дней суровых была полтора года, непонятно. Или, быть может, терпела?.. На самом деле, всё это не так смешно…

Кукования эти «Ду-ра!» (нечто среднее между кукованием и кукареканьем – то с методичностью, то с экспрессией) продолжаются порой чуть не по целому дню и по полночи! Я не гиперболизирую. Вот как человека можно задеть! Чистейшей воды (вернее, тёмной) Достоевщина. Причём бедному Вовке никто не отвечает, никого нет… или как бы нет… Дурдом настоящий.

Но самое главное для нас открытие прозвучало из уст именно вновь возникшей из ниоткуда супружницы: «Чёрт старый, – костерила она Игоря, – ходишь тут побираешься, как пьянь подзаборная, а сам свою квартиру черножопым сдал!»

Пазл сложился. Как будто – написал бы тот же ФМ – как будто и ожидалась именно в этом роде разгадка. В воображеньи так и возникла живейшая, какая-то хрестоматийно-классическая, как в Третьяковке или в школьном учебнике, картина…

Часть II. Paбота пуще неволи

Глава 1. Униженные и оскорблённые автоответчиком

За два с половиной месяца я прошёл около двадцати собеседований. В какие только шарашки в каких только концах столицы я не являлся!..

Впрочем, у меня был строгий принцип отбора: покончить с любыми зачатками и остатками профессии, именуемой журналистикой (с педагогикой я и так никогда не связывался, а здесь всё же хоть какие-то крохи иллюзий позволяли больше трёх лет питать хлебцами тело). Проще выражаясь, чтобы самому ничего не писать – редактировать, или, скорее, корректировать, ну, или работать руками – хоть тем же дворником или грузчиком.

Мне было не до сказок про современный или совдеповский дауншифтинг – одни с жиру бесятся (хотя направление, в принципе, верное), вторые должны благодарить судьбу (сами тоже, наверно, правильно поступили): нынче, как скоро я выяснил, никакие богемные подсобки, никакие овощебазы с ограниченной ответственностью, никакие цоевские кочегарки невозможны.

Поначалу я ещё брался по верхам, пытаясь задействовать хоть какие-то третьестепенные знакомства. Соблазнённый посулами приличной зарплаты, приступил к чисто дамскому коллективу (почти задушившему своим идиотизмом Аню!) музея великого русского поэта. Два месяца я аврально разбирал всякое барахло, к которому не прикасались лет десять, в преддверии какой-то департаментовской инспекции. Это были даже не «трусы поэта», как грубовато пошутил один знакомый… Вообще в музеях немногочисленные подлинные вещи (я видел, к примеру, рубаху поэта) обычно не выставляются – на стендах муляжи, изготовленные художниками-оформителями за сдельную плату. Главное литературность экспозиции (это, в принципе, верно), а что касается духа эпохи, то на полочку могут вполне поставиться бутылочки из дьюти-фри с отмоченными этикетками.

В бухгалтерии оказалось, что научному сотруднику (как я было начал начинать высокопарно именоваться) не полагается непомерно раздутая кандидатская надбавка, потому как деятельность непрофильная, и вообще меня оформили чуть ли не на самый низший разряд (ещё был принят завхоз с окладом чуть больше), по которому я два раза получил по 14 тыс. руб., а потом схлынула проверка и меня прогнали.

Завхоз, кстати, тоже не прижился. Ане я очень советовал свалить. Посему с переездом начались у нас некие двойные поиски работы, что оказалось на пределе человеческих сил (и наших скудных средств). Бессонница, стресс. Честно говоря, глушил корвалол, курил одну за одной, по мере возможности запивая всё это вином. А бедная Аня обходилась и без этого…

Вот, расписывали мне ещё много лет назад, защитишь диссертацию и кончится твоё соискательство (вечное! – книгу издать, диск, найти работу, снять жильё…) – сам будешь посиживать-покуривать, раздувать щёки и снисходительно экзаменовать подобных неучей и недорослей… Э-э, сама нэ захотэл!..

Была было действительно хорошая вакансия – обслуживать Коксика на детско-семейной (по сути, православной) телекомпании, куда уже года два обещали взять Аню (и в конце концов она всё же туда устроилась – иначе бы мы не прожили здесь столько, вовсю наслаждаясь почти потусторонней игрой вовок и их антиподов). Коксик – натуральная звезда, работающая в телепередаче вроде «Спокойной ночи, малыши!», в быту деревянный остов с мягкоигрушечным котоподобным навершием, с мягкими варежками лапок – действительно симпатичное, доброе и сложное существо. Точнее, их даже три близнеца запасных. Популярность его у чудом сохранившихся приличных деток такова, что (как после делилась инсайдерской инфой ведущая сайта), они то пишут: «Дорогой Коксик, приезжай к нам в Аджярию, я тебя шашлыком угощу и вкусной лепешкой!», то задают заковыристые, прямо неразрешимые вопросы: «Коксик, а ты в церковь ходишь, причащаешься?» Коксиком он назван в приятность угольному олигарху, содержащему действительно православные по духу СМИ без заработка через рекламу и т. п. Когда же выпустили детские книжки, о правилах дорожного движения и вообще хорошего тона, то по настоянию участвовавшей полиции положительный персонаж получил идиотическое именование «Кот Котик». Не все же дети знают, что такое уголь-кокс.

Короче, я был зело заинтригован. Реквизитор на TV, адъютант самого Котика – куда же круче! Явился на собеседование, со мною же вошла ещё одна претендентка – неказистая моложавая училка, учащаяся в педвузе заочно. На вопрос, умею ли я что-то делать руками, например, шить, я ответил, что умею, а что до шитья, то я превзошёл Лимонова в несколько других вещах… Гм, не в тех, и не в тех… «Охарактеризуйте себя как личность, ну хотя бы несколькими эпитетами». Спокойный, уравновешенный, вменяемый, непьющий, скромный, очень терпеливый… но если очень достать – могу и убить. Да-да, вы не ослышались – глотку перегрызу. Но думаю, что этого не потребуется. «Хорошо, дальше». Ещё я очень мелочный. «То есть?» Свою дотошность в работе над текстами я невольно перенёс на жизнь, на быт – так что у меня в мастерской с Коксика вашего ни одна пуговка, ни одна стружка или проволочка не пропадёт! Я его общелкаю под первосифон!.. «Что-что, простите?» Ну, это я так, имидж разрабатываю, причёсочку котику новую…

«Ну, а вы?» – обратился он к студентке. «Мне просто очень нужна работа», – пропищала, потупив глазки. Гениально! Учись, салака! Когда я позвонил в назначенный час узнать о результате, мне ответили весьма грубо. Из дотошности я спросил про студентку. Из боязни мне ответили: да, её приняли.

Решились даже обратиться к столетнему знакомому Аниного папаши, нынче видного журналиста крупной газеты. Он не отказал. Дал телефон, сказал сказать: я от Ильдара. Это был Ильяз, он был приветлив. Дал телефон Парвиза: сказать – «я от Ильяза». Карим был так же приветлив – вот бы у русских было подобное! Без лишних слов (без акцента, очень интеллигентно) я чрез пятые руки вышел на глянцевитый журнал по эксклюзивной спортивной обуви. Не совсем профильно, но издание пользуется спросом: бабло очень водится, в перспективе роста интервью с всякими культурными персонажами, например, с Прилепиным… Я сам предложил себя на корректора, редактора, и не очень охотно согласился и на письмо. По пути на первое собеседование мне встретился известный филолог, похожий на окончательно заросшего усами кота Леопольда, а на обратном пути Мариэтта Чудакова – я воспринял это как добрый знак. И впрямь для корректора было раздолье – короткие тексты студенческих переводов с английского явно нуждались в хорошем, современном, что называется «в теме» корректоре-редакторе. Я быстро забабахал на пробу два вышедших номера – блеск! Стал уже осознавать сленг. Наслаждался краткостью и простотой штиля и перлами типа: «…десять фристайлеров, семь кикволкеров, пять обутсменов и два человека представляют йо-йо». Надо запатентовать – надпись на майке: «Представляю йо-йо»!

Однако уже на втором собеседовании, которого мне из-за новогодних альпийских вояжей начальства пришлось ждать довольно долго, случился облом. Во-первых, я полдня провёл в поисках дороги в новое помещение редакции (какая-то, вишь ли, модная арт-площадка – деревенщина, не сведущ нащот важных вещей!): указатель показывал сразу в две стороны (типа пути объезда на машине), и я облазил все окрестные переулки и закоулки, немного поморозив на тридцатиградусном морозе руки, в которых был телефон, по коему мне суфлировали… Прохожих практически не было.

В редакции мне предложили горячий чай и представили двух молоденьких метросексуальчиков, в хиптерских очёчках, в клетчатых жилеточках, в маечках в стиле «Йо-йо – это я!», гомогенных, как Бобчинский и Добчинский, и чуть ли не с бантами под шейками. «Это Макс, редактор, это Марк, выпускающий редактор…» – сказал Иван (настоящий великоросс, самый главный редактор, с коим я и договаривался). Я метнул взгляд на их обувку – ничё не поняль… «А я тогда кто?..» – сказал я, трясясь, растирая красно-синие руки. Присаживайтесь, сейчас всё обсудим. У них под каждой рукой было по айфону и айпаду, к коим они то и дело обращались… Я безо всякого устройства заявил опять сам, что хочу быть корректором и согласен на 20 тыс. рупей. Долго, косноязычно, высокотехнологично и корректно рассусоливали, как будет идти процесс. Дистанционно и с контролем меня сначала Марком-мл., потом Максом-ст. (на вид им лет по двадцать!). И наконец, поставили точку, сославшись на слова издателя, что за такую работу он может выделить лишь 200 долларов раз в два месяца. А на десерт заикнулись – с большущим пиететом – что может раз в квартал будет и интервью со звёздами… например… с Прилепиным… Но это надо долго готовиться – «возможно, впоследствии мы даже вам какие-то из подобных интервью доверим…» Я заштатным тоном сообщил, что знаком с Захаром и Ильдаром, достал старообрядческий телефон и начал тыкать кнопками, выбирая кому из них позвонить… При заштатной фразе «Щас уточню…» Б. и Д., перестав натыкивать в гаджеты паучьими лапками и лапками-многоножками, вытаращившись как брошенные в кипяток раки, замахали клешнями и затряслись усами… Когда мы вышли, они все трое сели каждый в свой джипчик. Б. упало, Д. пропало, а И. и подавно: больше я их не видел.

Дальше уже начал по объявлениям. Корректор для медицинских, технических, юридических изданий (а вернее, продуктов) – пожалуйста. Только это с вниканием в тему (почти во всех объявах – профильное высшее), с ответственностью за каждую запятую, плюс ещё редактура, рерайтинг и райтинг как довесок к легковесному корректорству. С тебя требуют и опыт работы по специальности (от трёх лет, от пяти лет – легко сказать!), и знание английского, и на машинке, как Матроскин, и крестиком вышивать, и лудить, паять и канифолить, сита-решёта подшивать, руками тучи разгонять, и коммуникабельность, и стрессоустойчивость, и готовность к сверхурочному труду и прочую лояльность ко всему вообще – это всё равно, что спать облепленным клопами, как бы их не замечая!.. И всё, заметьте, за 12—13 тыс. тугриков, максимум за 20—23, но тогда уж с тебя точно шкурку пообдерут, как скорняк с бурундука, пообещавший из него хозяину три шапки!

И вот я на проходной режимного объекта, на территории коего, как одуванчик в растрескавшемся асфальте, проросла некая полиграфическая шарашка, дающая доход и жизнь бывшим сотрудникам, в том числе строгим многочисленным охранникам на многочисленных проходных… На территории объекта оказался самый что ни на есть нетронутый совок – всё серое, мрачное, обшарпанное, столетнее, канцелярское. Канцлагерь, где понурые заключённые бредут по развалившимся асфальтовым дорожкам в свою столовку за недешёвым, однако, и не бесплатным обедом. «Лучше брать с собой, выход за территорию запрещён, – комментирует моя провожатая по бетонному лабиринту. – Вам оформим пропуск, но для этого нужно: первое: сходить в больницу и получить справку о психическом здоровье… второе… проходная работает на впуск сотрудников строго с семи часов до…» Мне стало жаль выцветших людей-одуванчиков и даже себя заранее.

Внутри и внизу (полуподвал какой-то) картина ещё более нежизнерадостная и нежизненная. Познакомьтесь: Максим, ваш начальник. Тощий прыщавый чувачок лет 24, со складкой серьёзности на лбу и задавленностью мощью бывшего советского ВПК на лице. Он принялся равнодушно пересказывать мне историю про режимность и столовую, захватывая даже и чуть поглубже – про бывший имперский ВПК. Я вклинился с тем, что уже работал корректором и редактором, и что, мол, вы конкретно выпускаете? «Помимо идеальной грамотности и исполнительности, – начал он, перебирая и перехрустывая на столе пальцы, как дебиловатый пятиклассник на линейке, не знающий куда деть руки, – есть ещё нюансы чисто полиграфические… вот это, например, что за цвет?..» Достал из ящика стола плёнку с наклеенным на неё ядовито-салатовым, как жилетки гаишников, квадратиком. «Циан», – нашёлся я, хотя знал, что циан – это вроде бы род моего любимого цвета морской волны, только более светлый, ярко– прозрачный. Максим оживился. «Вы первый из десяти, кто ответил на этот вопрос. А что за циан и сколько процентов?» Я, сравнивая цвет его лица с образцом и прикидывая, за сколько дней сам стану таким же (как за год в рекламно-газетном полуподвале без окон в Раменском), заявил, что изучу тонкости, и спросил, какая зарплата по факту и предусмотрены ли какие-то, так сказать, перспективы. На руки 13 тыс., но есть тонкости… «Перспектива, – он даже попытался усмехнуться, – можете стать начальником отдела, как я. В отделе корректор, формовщик и два техработника. Работать здесь надо долго, оформляться очень сложно, но зато…». ЗАТО, заточенье…

Захотелось чего-то более современного и бодрого. Принял сунутую у метро газетку с вакансиями. Прямо в центре страницы фиолетовый (под все 100%!?.) красочный квадратище: «НАБОР ТВОРЧЕСКИХ И КРЕАТИВНЫХ ЛЮДЕЙ В НОВЫЙ ТЕЛЕПРОЕКТ! ИНТРЕРЕСНАЯ И ВЫСОКООПЛАЧИВАЯЕМАЯ РАБОТА СО ЗВЁЗДАМИ!» – и всё в каких-то звёздочках.

И вот явился я уже на другую окраину, опять проходные, но другие… Некое подобие телестудии, всё в мишуре какой-то… секретутка, бодренький 24-летний менеджер, заводит в стеклянный кабинетик… «Вы смотрели передачу «Битва экстрасенсов»?» – спрашивает он, почитывая мою анкетку. Смотрел. «Сколько серий?» Все. «Все?!!» Их в один день показывали, мне надо было дома сидеть, я почти всё и олупил. Но потом пожалел…»??» Первый сезон ещё куда ни шло, а потом… «Так-так, подробнее…» Я выдал свой анализ, всеобъемлющий, но по возможности краткий. «А сами-то вы верите в потустороннее и экстрасенсов?» Конечно, верю. «Так-так, попод… А впрочем, нет…»

Оказалось, что нужно работать в колцентре, принимая заказы от страждущих граждан. Исполнять их будут участники, выбывшие с телепроекта (а равно как и прочий сброд), главное психологическое мастерство телефонного оператора – вникнуть, посочувствовать, заинтересовать, и уже формально главное – рассортировать заказы. «Мы помогаем людям…» – произнёс менеджер Макс, и я, наверное, всё же подвытаращил глаза. «Вот вы, судя по анкете, почти писатель, – закруглил он, – будет о чём написать».

Сутки, пока они решали, я мучился искушением. Может, и впрямь будет о чём написать? В огне гореть ещё в будущей жизти, а в этой надо людям глаза открыть… хотя бы и закрыв по должности… Но нет же: двойные эти игрища якобы-заблудших козлищ не для нас! Да и от них, торговцев счастьем, отказ – опять невежливым таким тоном. Через полгода я случайно увидел мельком в шизокриминальных теленовостях то, что и представилось моему писательскому воображенью: мелькнули знакомые прозрачные декорации, врываются ниндзя-силовики, всех на пол, молчать, суки! Силовики потусторонние тоже, поди, не упустят случая потерзать легковерных человечков.

Мыкаясь из конторы в контору, я в деталях и в общем осознал порядки нынешнего трудового рекрутерства. Они оказались до нехорошего смещены в сторону таких понятий и лозунгов, как «текучка», «незаменимых людей нет», «на то она Москва и резиновая», «на то оно и терпение такое же, коль уродился ты, урод-паяц, гуттаперчевым мальчишкой, Гуинпленом с трудкнижкой», «полнейшая обезличенность» – в общем, «Спрут-2» в коллаборации с «Домом-2». Омерзительнейшее ощущение откровенного петушатничества напечатлевается от сего на мозг и душу, скажу я вам.

Это в мемуарах можно прочитать про стародавнюю совдеповскую и россейскую благодать: Зашёл я в газету «Гудок» (или в журналец «Кот и Ёж»), сидел полчаса в колидоре редакции… потом пробился всё же к главному… Он не обнадёжил сразу, но посидели-поговорили, попили чаю… Им пока нужны только наборщики, а ещё ведущие колонки спортивных новостей… А шахматной колонки у них, представьте, нет – не было тогда! А я ведь живу-то с детства только шахматами – это моя профессия, призвание и лобби! Но ладно, поработайте пока спортивным, а там уж выбьем… А в коридорах ещё и сторожем подсобки по совместительству предложили… И вот, через двадцать пять нелёгких лет труда я перед вами – крупнейшая звезда и профи шахматной журналистики – Остап Берта-Мария Бендер-Задунайский – кто ж его не знает!

Теперь же твоё прохождение по инстанциям в крупных компаниях (а им подражают и мелкие) настолько формализовано и обезличено, что его завсегда можно свести к статистической погрешности. Никакой личности, никаких личных качеств (кроме указанных в объявлении), да, по сути, и вообще никакого личного участия тут не предусмотрено. Тебя швыряют как мешок с картошкой, а ты должен правильно попадать с ответами «да» и «нет» (у собаки Павлова и у экспериментального мыша с педалью наслаждения задача была куда проще).

Всякие отклики на резюме через сайт, письма по емейлу и т. д. вообще ничего не значат: хвалёная высокотехнологичность – это так, игрушки забавы ради. Если хочешь по-взрослому, сначала с тобой по телефону беседует секретарша, которая знает примерно столько же, сколько написано в объявлении. Единственная её функция – это назначить встречу с менеджером. Туда нужно явиться в удобное работодателю время секунда-в-секунду, попутно сориентировавшись в каких-то тупиках и промзонах с нумерацей зданий в стиле генератора случайных чисел – как будто мне делать больше нечего, кроме как скакать без лошади от Химок до Зеленограда! Дальше нужно хитростью изловчиться попасть в здание и найти искомую конуру-контору, после чего минут сорок ждёшь в предбаннике с прочими взмыленными будущими коллегами…

Как правило, сначала заполняешь анкету, а потом уже ждёшь. Анкеты выдают секретутки – те же, что и говорили накануне по телефону, или их сменщицы-манекенщицы. «Алек-сан… дро-вич», – читают-выговаривают они по слогам отчество. Сложное, конечно, экзотическое – целых тринадцать букв! Вот если б какого-нибудь Акакия Акакиевича шутки ради вписать, думаю я, или Спиридона Дормидонтовича, что б случилось?.. Вокал какой-то размазанный, с придыханием и чуть-чуть в нос – стандарт. Вполне вроде руссиш девахи, но даже не крашенные блондинки, а подчёркнуто черноволосые, зачастую и впрямь не в меру блинноликие, татарки, что ли, или метиски, с намазанным белилами что твои гейши фейсом, с накладными ресницами, как обувная щётка в гуталине, и прочими косметическими излишествами – короче, совсем наши: жеманные, короткоюбочные, на каблуках, мешающих передвижению даже по ламинату, – нашее и рашее трудно и вообразить. С приделанными ногтищами, из-за которых они любые, привычные каждому действия: нажать кнопку на компе, открыть файл, напечатать несколько слов, написать несколько слов, припечатать степлером, набрать номер на телефоне, открыть шкаф или дверь – выполняют с какой-то подчёркнутостью, будто фокусники или инвалиды. То, на что у них уходит целый день, не то что журналюга, любой литератор, даже самый избалованный и компьютерно отсталый (если таковые остались), свершил бы за полчаса, а дальше бы предался своим писаниям…

И это очень хорошо ещё, что трахался по телефону с хоть и безмозглой, но секретуткой, а не с самой трубкой, с бестолковыми «перейдите в тоновый режим» (как я с сотового прейду?!), «нажмите кнопку 1», «ждите ответа», а за это с тебя ещё сдирают 45 руб. в минуту!

Даже в издательствах крупных взяли моду общаться подобным же образом: «наберите», «нажмите», «ждите» – соединяет тебя секретарша, но весёлая музыкальная пятнадцатиминутка как бонус гарантирована. Тебя просят назвать фамилию, порядковый номер, группу крови, резус-фактор, какого точно числа посылал рукопись, желательно и время поточнее – гороскоп, что ли, они составляют!.. И наконец, глас оракула (представляться он и не думает: Матрица многолика и безлична): «Вам отказано» и вешает трубку. «Сейчас с вами будет говорить тов. Сталин»! «Нэ будэт». Я даже не скажу, какого пола был «во всех отношениях приятный» голосок. Приговор окончательный и обжарен быть в суде не может.

В анкете же, разграфлённой мелко на плохой бумаге, соискателя таких чинов, как «Комплектовщик книг», «Грузчик», «Рабочий склада», «Оператор колцентра», «Оператор Компьютера», просто «Оператор» (не на ТВ!), просто «Корректор» (на самом деле не просто!) и «Корректор-редактор», обязательными являются такие графы, как: прописка по паспорту, фактическое место проживания (пребывания), фамилии, имена и отчества родственников с указанием и их места проживания, а равно как года рождения и должности, судим ли, обследовался ли в психбольнице, в туб– и вендиспансере, чем болел, имеешь ли судимость и справку об освобождении, бывал ли заграницей (что-то из этого может отсутствовать, но вообще я не шучу).

Далее попадаешь в лапы к менеджеру – для небольшого индивидуального собеседования, что всегда приятно. Менеджер – молодой человек в майке и куртке, реже в костюме, 24 лет от роду, стремящийся… (устар. робот-аспирант – стремящийся). Он задаёт несложные вопросы, более детально уточняющие анкетные данные и провоцирующие психологические и мировоззренческие реакции (трудовая деятельность, профпригодность, по сути, на таких должностях не в счёт). Если ты согласен на всё, отвечаешь коротко и односложно, без прибауток и риторических фигур, всячески давая понять, что собеседуешь не равному, облагодетельствован и т. п., то тебя принимают.

Я же… Язык мой – враг мой, двойник и оружие… Аня мне не раз выговаривала и сам я зарекался… Ну, и уж совсем чудовищным плевком в душу вперёд и вверх на согнутых по-легушачьи лапках стремящемуся и всему прогрессивному, не стремающемуся стремлений человечеству выглядит так называемое дауншифтерство – по-ницшеански-нашенски: осознанная (в большинстве источников опечатка: «отстойная») центробежность. Когда у те в анкете золотыми каракулями выписано «канд. фил. наук», предыдущее место работы «редактор газеты „СЕБЕ И СИЛЬНО“, тираж такой-то», а ты претендуешь на вакансию грузчика или сортировщика… (Так кем же должно быть – приёмщиком десюльников в сортире и р-раз – на повышение выйти?!.) Бывает ещё в анкете клетка «причина увольнения с предыдущего места работы» – ну, или изустно обязательно испросят, тоже не забыв разделить на «по паспорту» и «фактически». Тут-то к одиннадцати туз и губит: «Не хочу работать в журналистике». Не хочу! – вы видели! Я тут, понимаешь, блин, за двадцатку кесарей штаны протираю и бумагу продираю с книголовами-любителями, а он, видите ли, «не хочу»!..

«Вы понимаете, что можете претендовать на более высокую, более лучшую позицию?» – спокойно-недружёлюбно кривовато разжёвывает менеджер, понимая, что засланный неизвестно кем журналист и кандидат наук у него в тылу ему как гвоздь в стуле, как шуруп в супе, как Незнайка на Луне!.. – У нас есть и другие отделы, там как раз нужны райтеры, рерайтеры и прерайтеры – 50 штукарей как с куста!» На что я вообще заявляю что-то несусветное: пытаюсь говорить с ним как с равным, как с человеком, и просто сообщаю, что устал от писанины, что у меня болят ноги и глаза, что согласен и руками поработать за 10 тыс., а лучше вообще-то за 15 или даже лучше за 20. Двадцатка – больше мне не надо ни копья!

На меня чуть не кидаются: как не надо?! шутить изволите, гражданин убегающий?!.

Обойдя штук пять книготорговых баз и тройку крупных книжных магазинов, претендуя на вакансию комплектовщика за 10 тыс., маркировщика тыщ за 8—9, грузчика за 15, мерчендайзера за 18, я научился уже прималчивать и кандидатство перестал указывать, а потом и высшее – но было уже поздно. Я решился уж было попробоваться сразу на товароведа (25 штук!), отделавшись средней школой, но оказалось, что два раза в одну и ту же компанию, даже на разные должности, войти нельзя! А я уж исчерпал все подобные объявления.

И наконец, я уже опустился в самые маргиналии: то курьер по доставке сомнительных притираний и приборов, то изготовление свечей, ёлочных украшений и бижутерии в домашних условиях. «А вдруг…» – всё же подбадривал себя я, отлично понимая, чем пахнет. Руками, на дому, без труда, прибыль, сможет каждый… Коммунизм во имя рыночного капитализма – воистину новая модель экономики!..

Вновь окраина, вновь проходные и охрана, раннее утро… Долго не пускали в здание, никто не отвечал на звонки – по телефону и в ржаво-металлическую дверь. Сорок минут маринада на морозе, зато все собрались – все и каждый… Наконец, подошла тётка, похожая на целительницу Джуну. Лабиринты коридоров, кругом какие-то скучные технари, посматривающие на нас как на процессию ряженых…

Итак, каждые… Я как плохиш уселся на заднюю парту… На первой – отличницы – две шестнадцатилетние пэтэушницы, вечные троечницы. За ними две тётки – тощая и маленькая и большая и толстая. Бабка в шали, убитый жизнью закодированный алкашик. Две бывшие подруги жизни бизнесменов, решившие начать свой бизнес – эти, в отличие от первых тёток, с претензией. Некий интеллигенсткого вида дедок… и я, несостоявшийся властитель дум, томов и дам, не состоявшийся даже как наклеиватель ценников на чужие книжки за 10 тыс. руб. в месяц… Впрочем, я весь внимание, даже чуть ли не приготовился, как все окружающие, старательно записывать эту белиберду.

Псевдо-Джуна начала потрясать своим бубном у школьной доски… Вот такая свечка стоит 10 руб., её отлить проще всего. Вы получаете с неё 1 рубль. Вот такая 20 – цилиндрическая. Вы получаете 5 рублей. Вот такая 50 – это уже серьёзная работа… Так, пишем… Если вы делаете, допустим, 100 свечек №2 в сутки, то подсчитайте…

«А вы почему не записываете?!» – обратилась преподавательница к двоечнику. Я хотел было уйти, но понял, что не справлюсь с мегакоридором. «Вы в первый раз на собеседовании?» – насторожилась она. По стенам стеклянные шкафчики с разносортными свечками и супермаркетной китайской новогодней дрянью. А вот это – внимание – фигурная свеча – 100 рублей!..

А вот это – внимание – формы для производства фигурных свечей! Их цена (сначала вам потребуются только две формы) 600 и 1000 рублей. Да, это немало, но в подсчитанной только что перспективе это сущие копейки. Вы не успеете консервную банку на газу разогревать и отливать на кухне свои богатства! Это почти что золотые слитки! Реализацией их, не беспокойтесь, займёмся мы! Если вы не верите, сходите в костёл на ул. Такой-то и в церковную лавку Такую-то и в ларёк в переходе Таком-то, и спросите, есть ли у них наши свечки! Нет, вы поезжайте в Киев и спросите!.. (Я не пошёл, а зря: любопытно было бы взглянуть на пособников и поназадать им всяческих вопросов!) Впрочем, вопросов и здесь было полно, все как детвора у стола училки, толпились с полчаса.

Когда все почти рассосались, я приблизился и сказал: я хочу к вам на работу устроиться, в Интернете видел вакансию офис-менеджера и рекламного агента по совместительству (а вообще я корректор и – внимание! – журналист!), куда мне обратиться: к вам или ещё к кому, и стоит ли мне при этом свечки выплавлять? «А опыт у вас есть?» Есть, соврал или преувеличил я, ещё какой! «Тогда обратитесь в комнату 43 или позвоните… нет, не по этому сотовому… нет, свечки, конечно, не надо…». От те раз! – я что же вам дубовый Буратино, чтоб променять 20 тыс. в месяц с режимом 7 дней в неделю с 9 до 8 на поле чудес с миллионами свечей и роз!

По пути к метро меня догнал дедок. На ходу и на морозе, поёживаясь, обменялись мнениями… Мы же русские люди, у нас чутьё ещё не отбили, мы уже по автоответчику определяем, какой именно операции нас хотят подвергнуть. Но выбора нет, лишь вера в чудо… Я не решился спросить, но дедок ответил сам: в шестой раз устраивается по автоответчику – не хватает пенсии, внучка ещё маленькая, хочется хоть чем-то порадовать!.. На прощанье он открыл свои карты: у метро такого-то газетами торговать – с 7 и до 7 на ногах на холоде, зато не каждый день и там почти пятнашку платят. Я поблагодарил.

Самая гадость ситуации в том, что люди, простые и нормальные люди, самые последние по теперешним понятиям лузеры, готовы заниматься не чем-то там, не очковтирательством через магический кристалл, не наперстничеством разврату, а производством – они готовы на крошечной кухне, задыхаясь от газа, одной рукой варя манную кашу ребёнку, а второй орудуя консервной банкой, выплавлять что угодно в промышленных масштабах! Рубль свечка, две копейки бумажный цветок на венок! А шарашат эти свечки и прочую мишуру для всей Евразии китайцы. Там клепают без остановки и устали, а у нас беззастенчиво обдирают и унижают самых бедных и сирых – сто раз уж сообщалось про подобные конторы, и всё равно в газетах – объявления, в И-нете – в обычных вакансиях, шикарный красочный сайт, помещения для еженедельных семинаров…

Глава 2. По брусчатке под куранты к храму

Аня в очередной раз, вздыхая, высматривала на superjob’е вакансии и вдруг говорит: «Смотри, какая прелесть!» Взглянул: и правда, это почти что то, о чём вились у меня в душе мечтанья. Хотелось в церковь бы какую-то – сторожем, реставратором, алтарником даже – поближе к Богу хоть на миллиметр, подальше от людей…

По телефону мне ответили очень интеллигентно. «Надеюсь, – усмехнулась директриса, – адрес называть не надо?..»

Утром морозным я уже печатал чеканный шаг по брусчатке… Она будто бы шла в гору, упираясь в храм – и не просто в храм, а в собор Василия Блаженного, известный каждому русскому и благоприличному иностранцу (а вот гастарбайтеров здесь что-то маловато, или они ленивы – на камнях лёд кругом, того и гляди навернёшься). Подошёл к оргадочке Покровского собора (Собор Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву – изначальное и официальное название), взялся за калитку. Тут же из глубины дворика нехотя выдвинулся мент, подтвердивший моё наблюдение, что если ты к ним на «Вы», то они к тебе сразу на «ты». Кстати, адрес, как узнал потом, оказался такой: Красная площадь, дом 2 – вот уж воистину «Дом-2»!

Несколько лет назад мы были с Аней на Красной площади, и как раз подходили к собору, любовались его величественной стройностью. Но что нас неприятно поразило, так это некая небрежная новодельность: имитация в некоторых местах кирпичной кладки, расшивка под неё поверх штукатурки, пластиковые окна…

В самом тылу, так что не сразу и найдёшь – служебные помещения: большая бурая дверь – buroe (англ. бюро) для экскурсоводов, замаскированная дверка в метовскую будочку и по центру кабинет директрисы.

Под непривычно стрельчатыми сводами, в холодновато-темноватой атмосфере меня довольно интеллигентно приняли. Предупредили, что, во-первых, зарплата очень маленькая (9 тыс.!), а во-вторых, очень холодно, так что нужна в буквальном смысле стойкость. Я про себя возрадовался, представив мрачные древние своды, и себя под строгими ликами икон в пустоте и уединении… Пусть даже 9, но зато на работу ходить без отвращения, наоборот с пользой: тут тебе и размышления, и молитва, и если не письмо, то наверняка уж чтение, что ещё смотрителям делать?.. А суровые условия, размечтался я, поспособствуют исправлению, чего, честно говоря, я уж давно ищу…

– Ваша основная задача, – продолжает вещать директриса, – не допускать прохода посетителей обратно по лестнице, по которой они поднялись наверх.

– И всё?! – я чуть ли не улыбаюсь.

– Это основное. Есть ещё другие посты, на первом этаже, на выходе, но это самое трудное. На втором этаже очень холодно, а у нас коллектив в основном женский… Есть один молодой человек – кстати говоря, аспирант… А у вас какое образование…

– Высшее… – замялся я, – я тоже аспирант.

– Вот как? Ну, отлично. Осмотрим посты?

Ободрённый, я начал непринуждённую беседу, которая со стороны ведущей меня самолично на экскурсию директрисы воспринималась подчёркнуто снисходительно.

– А то заходишь в музэй, – вещал я, – руками нельзя, туда не ступи, сюда не наклонись, сидят по углам бабки, набычившись, как сыч, и так и провожают хищным взглядом, как будто я щас пушку их двадцатипудовую в карман суну и уволоку! Если что-то спросишь, тебе с таким гонором тыкают: «Вот распечатка специально висит, не видите, что ли?!.» («вы» – это, наверно, потому что мы с женой вдвоём).

– У нас пенсионерок нет, молодые девушки работают.

– Да?! – радостно удивился я, а сам дальше: – Меня как-то в музее Гоголя за иностранца приняли. «Берите, – говорят жене, – своего интуриста и ведите вон туды…» С тех пор я…

– Раз аспирант, то английский хоть как-то знаете? Надо хоть несколько фраз школьных знать и понимать. Тут иностранцев очень много, процентов семьдесят.

– Будет где попрактиковаться! – едва ли не радостно, едва ли не восклицаю я.

Меж тем мы уже оказались под древними сводами…

– Вот наша смотрительница, – кивнула на девушку в оранжевой аляске, съёжившуюся в коридорной полутьме на стуле. – Отсюда вход наверх…

Мы стремительно поднимемся по узкой, но крутой винтовой лестнице (современной-дощатой), и – о чудо! – через считанные секунды оказываемся в огромном помещении, с большим алтарём в центре, по бокам с кованными решётками, шатром уходящем в небо. Здесь ещё больший полумрак, особенная тишина (я поднимаю голову кверху и вижу даже редкие снежинки, слетающие, словно микроскопические ангелы, откуда-то из сияющей вышины…), в центр помещения стягиваются пять мужских тёмных фигур и… начинают петь! От внезапного мужского песнопения, усиленного древним холодным эхом, я чуть не плачу: вот она, значит, жива Русь, если нормальные, здоровые русские мужики собираются, чтобы петь в таком месте, – не всем же обирать ближнего своего, кто-то и для Господа от души работает!..

Здесь и впрямь зябковато, и кивнув ещё одной девушке в оранжевом издалека, мы выходим в коридорчик, совсем тёмный, с фигурным старинным фонариком, с необычными росписями на стенах, разветвляющийся, кажется, вообще сказочным лабиринтом… Но вместо лабиринта мы быстро проходим вперёд и вниз и, не обращая внимания на девушку, пулей вылетаем на улицу.

Смотрим с крыльца на Спасскую башню на блёкло-белом, но всё равно режущем глаза фоне, на часы. Изображение её максимально крупное и детальное, более внятное, чем по телевизору: я вижу даже полуотслоившиеся чёрные квадранты обивки циферблата… Бьют куранты!.. Ощущение такое, как будто меня в три минуты протащили с помощью машины времени сквозь фрактал-червоточину в 16 век и обратно.

– Ну как, готовы работать в символе России?

(Недавно проводился какой-то глобальный конкурс-опрос и победил собор Василия Блаженного.)

– Очень красиво, – выдохнул я. – Готов. А эта девушка… не наша?

– Это наша Наташа. Холодно. Оформляйтесь, а послезавтра уже на вахту. Многие болеют, нужны подмены.

На другой день в директорском кабинете меня встретил чувачок, облечённый некоей универсальной должностью вроде завхоза. Физиономия до боли знакомая, какая-то типически тамбовская, как будто сто раз видел его глотающим пиво у ларька в посёлке Строитель. (Впоследствии выяснилось, что я ни на сантиметр не ошибся: несколько лет назад он переехал именно из той же вышеназванной окраины Тамбовграда, где перед отъездом квартировал и я, сначала работал в шиномонтаже…). Тут же сидела на лавочке деваха лет двадцати, весьма пухлая и тучная. «Так значит, мы конкуренты», – насторожилась она. – «Видимо, им нужны или М., или Ж.», – отозвался я. Она подобрала губки. Мне стало даже жаль её. «Ну, или скорее и М., и Ж.», – поправился я.

Предводимые завхозом, в молчании и напряжённости мы проследовали по брусчатке до противоположного края Красной площади, до Государственного исторического музея, филиалом коего, оказывается, и является собор.

Вошли в служебный корпус, тоже очень большой. «Запоминайте дорогу, – небрежно бросил земляк, – а то уже сёдня обратно не выйдите!» Тут и впрямь был лабиринт, и какой-то неприятно-дурацкий…

Наконец-то где-то на третьем с половиной уровне отдел кадров. Я везде останавливался у дверей и пропускал конкурентку, которая, не улыбаясь, запёрлась и здесь… Там её, однако, осадили. То собеседование шло, то чаепитие, потом обед, потом ещё что-то… Короче, часа через два нам кто-то бросил на ходу: на стулья сядьте, что околачиваетесь, как… Мы недоумённо переглянулись. Эх, нервозно вздохнула тётка, мол, и стульев у них с собой нет, а ещё в приличное заведение пришли устраиваться!

Просидев ещё столько же на стульях, обвздыхавшись сами, мы всё же познакомились. Раз пять мы, постучав, входили, но на нас встречали как пьяных враздуду деда Мороза со Снегурочкой, явившихся в офис лишь к 23 февраля. Я хотел уж было уйти, безумно хотел покурить, но где?.. Наконец, дали отмашку и Лена влетела на ковёр к строгой бабке в огромных очках и с чёрными усиками…

Её не было часа два. Я чуть с ума не сошёл! Раза три я обегал этажи, рукава и закоулки, то пытаясь вырваться наружу, то найти место, где поцыбарить. Обозначения «Выход» были либо очень древние, и под ними красовалось на листке бумаги «Выхода нет», либо на бумажке «Выход здесь», но тут глухая железная дверь… И есть с утра хочется: думал, по-быстрому…

Минут десять я стоял перед бабкой, потом мне сказали: «Сядьте, не маячьте, неужели вас не учили, уберите со стула бумаги, кто оставил!» Я сел… Бабка одним пальцем тыкала в одну кнопку компьютера и после тычка долго вглядывалась в экран… Нужно было заполнить анкету, понятное дело, очень подробную, а также написать автобиографию не меньше страницы – вот почему… Я даже разглядел крупные округлые буквицы: «Елена Сергеевна, 1990 г. р. Школа №… г. Королёва… училище №… вышивать, петь, читать, смотреть ТВ, компьютерно грамотна» – на полстранички еле растянуто.

Я накатал за три минуты полторы страницы убористым почерком и протянул сосредоточенно тыкающей в кнопки бабусе. Она даже очки сняла, вытаращившись на меня!..

– А где диплом? – с нотками раздражения спросила она.

– Вот он, – спокойно кивнул я на красно-коричневую книжечку с крупным золотым тиснением «ДИПЛОМ КАНДИДАТА НАУК». Спокойно, но чувствуя подвох: диплом сей я показывал работодателю в первый раз в жизни!

– Это не диплом. Я таких дипломов не знаю. Диплом о высшем образовании у вас есть или аттестат хотя бы? У вас есть высшее образование? Так… есть…

Я продохнул и спокойно пояснил, что диплом кандидата наук старше, нежели университетский, как семёрка одномастная старше шахи в игре в пьяницу – ну, или в марьяже, или во что вы там играете?.. Последнего я, конечно, не прибавил, а зря: она всё тыкала, перебирая мои документы, в час по чайной ложке и переговаривалась с коллегами в стиле «Диплома нет, представляете! Чудак-человек!..»

– Аттестат на руках? Давайте.

– Я его… можно сказать, выкинул. Когда…

– Что?!. Значит, такой аттестат.

– Да нет, аттестат был хороший: одни пятёрки, медаль только не дали в деревне, даже сереб…

Через час вынесла вердикт: «Так. Всё вбила себе, кроме этого (диплом давно брезгливо отложен в мою сторону), Система у нас зависла, зайдёте завтра в восемь утра с дипломом нормальным, мы внесём, а сейчас уж семь часов, а мы, кстати, до шести работаем – высиживай тут с вашими биографиями и дипломами!»

Я кое-как выдавил, что завтра уже должен быть на работе, а диплом институтский у меня в деревне.

«Ну, завтра с утра позвоню директрисе вашей: нужен ей такой, а то, может, не стоит и оформлять!» – обнадёжила! Ещё я вспомнил, что директриса, предупреждали, заболела температурой.

Я чуть не бегом выбежал и… ещё полчаса слонялся по лабиринтам, проклиная судьбу (сотрудников и правда уже не было), пока не пристрял к процессии из отдела кадров…

Дома я оказался уже поздно, купил бутылку вина и сразу высадил. Мучительно размышлял, мечась по комнате, заламывая руки… (Вовок тогда ещё не было, на колченогого друга старались не обращать внимания…) Послать куда подальше – однозначно! Но… перед Аней неудобно: не только первого рабочего дня, даже оформления не выдержал!.. и работа вроде хорошая… да и выдержал, всё равно уже прошёл процедуру – почти всю!.. На мои тяжкие вздохи Аня посоветовала позвонить прямо сейчас директрисе на сотовый. Было 11 часов, я пьян, она с температурой, но разговор состоялся!..

Поутру меня опять изрядно промурыжили в предбаннике. Диплом принесёте через неделю, на такую фотографию я печать вам ставить не стану – переснимете матовую (я только снялся на последние – вернее, предпоследние перед вином – 200 р.!), регистрация (1200 р.!) у вас заканчивается 1 мая, поэтому я ставлю у себя галочку – как раз у вас испытательный срок закончится (3 месяца!) – без регистрации у нас работать нельзя, тогда уже определитесь и до этого срока оформите на полгода или на год! На время испытательного срока у вас может быть зарплата даже чуть меньше 9 тыс. (но не намного), с налогом она соответствует прожиточному минимуму, доплаты – тыща руб. в месяц – за тяжёлые условия не будет (а в апреле эта доплата снимается), первую зарплату, пока будут оформлять карточку, вам отдадут в начале следующего месяца в бухгалтерии – строго в три часа подойти, зайдите сейчас сразу в корпус «Г», окошко 809-Е, получите пропуск зелёный – вас сейчас выпустят, а больше не впустят без пропуска, с военным билетом зайдёте в комнату 346-В и встанете на учёт, сейчас там закрыто, но лучше сегодня. Ещё вопросы?

Никаких! И я отчаянно помчался…

Через двадцать минут вернулся… Доброй бабушке пришлось, охая и причитая, собственнолично провожать меня!

Воодушевившись многообещающей фразой директрисы «Познакомитесь с нашими девушками…», я помчался через площадь… На сей раз расстояние не показалось мне особенно близким, ковылять по обледенелым каменьям, вбитым в землю, как расшатанные корневые зубы, запинаясь об иноземцев, просящих их сфоткать – особенно удобным, пейзаж – особенно красивым… Пентаграммы на башнях, глыба Мавзолея – в православной стране… хотя рядом соборы, золотые купола, двуглавые орлы, недавно размурованные иконы над воротами… Посредине площади разворачивают какой-то ярмарочный балаган (десятки фур на брусчатке Васильевского спуска!), по бокам коего уже выставлена торговля для иноземцев: розовыми ушанками с советскими кокардами, карикатурными будёновками, матрёшечками и лапотками уменьшенными, яйцами с соборами, блинами, сбитнем, а ещё кока-колой и гамбургерами. Поют и пляшут в двух шагах от Мавзолея, в трёх от лобного места. Всеядная, как свинья, культура постмодерна… Впрочем, он и Грозный, повелевший построить собор, был противоречивой личностью почище этой культурки… Но собор есть – и какой! – он всё венчает, под его сенью…

Я вошёл внутрь и сразу налево – в каморку (тоже со стрельчатыми сводами!), отделённую дверью с надписью «Служебное помещение».

Девушки пили чай и смотрели телевизор. Я представился и начал было с прибаутками повествовать о своих приключениях в треклятой бухгалтерии… На меня уставилось несколько пар глаз с таким выражением, как бывает у коровы, если ей пытаться показывать фокусы. Наконец, самая набыченная и самая старшая по чину и по возрасту обладательница глаз и морковной куртки полностью выглянула из-за шкафа на меня и странным тоном произнесла: «Вы к нам работать, Андрей… или просто так?!» – словно корова лягнула! Сомненья нет: она пьяна! «Я же сказал: работать», – спокойно сказал я. «Так знаете, Анд-рей…» – она даже икает! Алексей, спокойно подсказал я. «Знаете, Андрей… у нас тут вам не…»

Тут влетела Наташа. По двум словам она поняла, что происходит и сразу сориентировалась. «Мы уже знакомы с Алексеем, меня просили ввести его в курс дела!» – и потащила меня за рукав. По двум словам я всё понял, кто она. Единственный вменяемый человек. Хиповато-небрежная герла, в очках и растянутом вязаном свитере, интеллигентско-компанейская, тоже, наверное, любящая пригубить портвешу, а может, и столь же тривиальные тр… и тр… Тра-та-та, везём кота и т. д. Чем-то она даже весьма напомнила… двадцатилетнюю Наталью Ключарёву! Но Ключарёвы, конечно, не клонируются в хипушках и экскурсоводшах, их на всей Евразийской равнине поди раз-два и обчёлся.

Мы поднялись опять наверх (было её дежурство), тут она кое-что рассказала, но больше о храме, чем о коллективе. «Старшая просто подшофе, не парься!» – ага, как рукой сняло! От неё тоже вблизи разило прогорклым вином – как тем самым дешёвым портвейном. За пятнадцать минут я так задубел и вспомнил запах молодости, что не знал, как и смыться. Надо было ещё забежать – с этого момента я начал исключительно бегать по главной российской площади – в бюро пропусков.

Настроение было ещё хуже, чем вчера – хотя вчера казалось, что хуже быть уже не может, что самое отвратное позади… Если они ещё за воротник закладывают… Страшно и представить картину будней в деталях.

Поймал себя на том, что постоянно достаю телефон и смотрю на часы, думая, не отстают ли они, когда главное время страны и столицы – вот оно!

Глава 3. Первое дежурство – о пропавшей луне по-испански

«Первое, – со значением усмехнулись мне, – для всех в тепле…»

Меня препроводили по «коридору» прямо, а потом направо, в так называемый подклет (по другому и, наверное, правильнее, подклеть), не так давно отреставрированный и открытый, составляющий добрую половину первого этажа. Тут я уселся на обычный стул в углу, а ноги поставил на специальную подставку – простую решётку, сбитую из необструганных брусков, точь-в-точь как в общественной бане. Впрочем, здесь функция подставки была не выражена: температура оказалась довольно приемлемая, хотя и не жарко.

Мне объяснили, что пока не придёт сменщик (через час), покидать пост нельзя, нельзя также читать, слушать плеер, говорить по сотовому и т. д.

Вот они – древние своды, кирпичи, иконы… Я даже забыл спросить, в чём состоят мои обязанности…

Суть и тонкости потом разъяснила мне (как и на других постах) словоохотливая Наташа. По коридору, – цветисто поясняла она, – мало что понимающие люди забредают в кирпичный рукав, знаменующий поворот в подклет. Но тут, как раз на повороте, на исторической кладке красуется огромный зелёный указатель «EXIT» (он поставлен неправильно: просто гастарбайтеры делали), а под ним – маленькая табличка с едва различимым «Continuation»… Во-первых, мало кому понятно (даже иностранцам!), а во-вторых, уперевшись в крупный «EXIT», посетители сразу разворачиваются и бегут прочь, не увидев половины экспозиции. Поэтому как только услышал шум и говор в предбаннике, надо сразу же пригласить туристов дальше. В дальнем конце подклета мы видим дверь, а на ней – правильно – тоже соответствующая табличка. Запирается она на железный засов, но при желании открыть можно. Поэтому как только услышал, что за неё дёргают, нужно сразу же объяснить, что выход не здесь и что есть ещё второй этаж. Ну, и для особо дотошных: рядом с тобой стоит тумба – электронный путеводитель (нечто вроде терминала деньги на телефон класть), нужно объяснить, что конкретно здесь он не работает.

При входе, чуть впереди укоренившегося меня и тоже как бы в углу, в вырубленной в стене подсвеченной витрине – три шлема (один даже посеребрённый и с чеканкой), несколько наконечников и пик и маленький глиняный кувшинчик, с как бы высыпанными из него серебряными монетами – мелкими в нынешние десять копеечек, тоненькими почти как фольга. Побывав в Историческом музее, я осознал, что в собор-филиал отдали очень незначительную часть своих закромов, тут и смотреть-то особо нечего. Однако на только что вошедших и жаждущих на что-нибудь насмотреться и это производит впечатление. Ежеминутно только и слышишь: «Смотри, шлемы!», «Oh, helmets!», «Клад монет…» (тоже мне, как говорил Матроскин, склад!), «Кубышка… Смотри, вот что значит «запрятать в кубышку»! (тот самый узкогорлый кувшинчик) и проч.

В другой витрине, почти что за спиной – всякая утварь, названия коей я впоследствии выучил на всех языках. А сначала меня чуть не подкосило буйное любопытство: «Скажите, а что такое потир?» – «Потир… – я покосился на витрину, – это кубок» – «А что такое кубок?» – «Кубок… это… как рюмашка такая, только большая» – «А рюмашка?..»

Для горожан это невесть что, а для меня почти всё привычное: на сундуке, почти таком же, но гораздо больше, я сидел у бабушки, после школы обедал и уже писал про котов… замок с ключом, только поменьше, у неё на двери висел, гвозди и петли кованые на огороде сто раз находил… – разве что блюд чеканных не водилось…

А вообще благодать – древность, кирпич, иконы, тишина… Прямо предо мной на стене – большая икона Василия Блаженного – тонкого, голого, слегка согбенного человечка, стоящего, как любят говорить, в молитвенной позе (для нас-то ещё, по-моему, в увещательной) на фоне старого ещё кремля… Рядом отдельно – позолоченный оклад этой иконы, более поздней работы, многие детали (как потом я всё досконально рассмотрел) пейзажа-фона на окладе и иконе различаются… Под ним на стенде – especial for you, дорогие европейские гости! – книга голландского путешественника 17 века, раскрытая на гравюре, запечатлевшей «шествие на осляти» – крестный ход в Вербное воскресенье по Красной площади из Успенского собора в Покровский с участием царя и патриарха. (Вообще на старых изображениях, даже, кажется, на картине 18 века, пропорции собора (да и площади) кажутся иными: он предстаёт более вытянутым. В начале же 19 столетья – наоборот более толстым – из-за пристроек и т. д. На площади, совершенно обычной, чуть даже не земляной, с наваленными клочками сена, среди хозпостроек и возов с лошадями идёт бойкая торговля – прямо как сейчас… Правда, на одной из знаменитых гравюр Олеария, в небольшой панораме от Василия Блаженного до сегодняшнего мавзолея, можно насчитать штук сорок куполов и крестов над ними.)

Тишина, однако, не полная: что-то стучат где-то внизу (ремонтируют, что ли?), и в «коридоре», если в тишине прислушаться, что-то красивое древнерусское строго-мерно звучит… Я не сразу понял, что это звуковые инсталляции: иллюстрация как строили собор (это прямо здесь включено), и в маленькой боковой «комнате» (называется подцерковье), где на сводах изображены в рост русские святые, включено пение… За многие часы и дни сидения в подклете не раз и умиротворяло это пение со стуком, и раздражало, и сто раз любопытствовали озабоченные, кто и где поёт…

Вскоре я понял, что для того, чтобы пригласить или пояснить, нужно либо вскочить со своего места, либо обладать недюжинными вокальными способностями. Причём посетителей настолько много, что желательно находиться в разных местах одновременно.

Заходя, они пялятся на шлемы и – как бы невидящим взглядом – на тебя; ты тоже делаешь нейтральное выражение лица – не отворачиваться же, но и не особо приветничать, а то сочтут, что это входит в сервис и пристанут с расспросами.

Первых посетителей, с которыми вступил в общение, я запомнил: они меня обескуражили. Вдруг смуглый иностранец лет сорока что-то залопотал и протянул мне телефон – я даже взял… Думал, что просит его щёлкнуть. «Do you speak English?» – запоздало опомнился я. «Но! – улыбается и кричит он, размахивая руками, – фото?!.» Тут я всё понимаю. Он просто спрашивал, можно ли фотографировать. «Си!» – говорю я, улыбаясь. И ему так понравилось это «си» (чуть не единственное, что я знаю по-испански), что он ещё пару раз подходил поблагодарить.

На самом деле, оказалось, что фотосъёмка разрешена только платная (и стоит она, если не ошибаюсь, 150 р. – при цене билета 250 р.); боле того, в мои прямейшие обязанности входит спрашивать у всех нацеливающихся на хоть что-то хоть каким-то гаджетом, оплатили ли они её. Естественно, именно этот пункт своей деятельности смотрителя я полностью проигнорировал: платить за фотки – пусть даже и иностранцам – это уж совсем дикий капитализм!

Впрочем, вскоре я для себя выяснил, что и остальные этим пунктом частенько пренебрегают. По причине, правда, совсем иной – чисто коммуникативной. Я, понимаешь ли, первые недели не зная устали метался туды-сюды, внезапно-интеллигентно выписывая заплутавшим (и раздербаненным привратницей!) интуристам пассажи типа: «Excuse me, there is no exit! The exit is on the second floor», «Please come in, the exposition is continuing here»… А когда слышал в коридоре, что вышедшие из подклети путаются и собираются выйти через ту же дверь, что вошли, я догонял их с репликой вроде «Do you know there is the second stage here?!.» (Надо сказать, что то ли из-за моего исполнения и риторического наворота фразы, а то ли из-за слабого знания английского, многие путали «where» и «there» и отвечали, что не знают, и только когда я произносил магическое «by stairs», меня, не по-нашему улыбаясь, благодарили.)

Задерживаясь на повороте в подклет или на лестнице, я прислушивался. Оказалось, что в основном вещание ведётся с места. У некоторых вокал поставлен. Никаких «excuse me», «there is» нет и в помине: есть только «эксит», а после него «ы!» или «ы-ы!» (визуально-голосовое указание) или «Но эксит, ноу, ноу!» (почти «караул!»). Кто-то ещё, не обладая вокалом, обходится «сорри» в начале и в ответ говорит «плиз», а кто-то работает на чистейшем поприще мимики и жестов. Я понял, какими дикарями мы выглядим в глазах гостей (коль даже в двух шагах от Кремля молодые девушки гыкают и гакают, изображая язык туземцев и глухонемых!), и мне, пожалуй, впервые в жизни, действительно стало стыдно за свою страну.

Хоть бы курсы какие придумали, заставили пять-семь фраз готовых записать.

Порой случались и казусы. Так, однажды завалилась такая американочка, семнадцатилетняя-сочная, смазливая как открытка, со своим парнем – расхаживая по почти пустому подклету, они мило болтали. Я особо не вслушивался (тогда я уже пытался читать книжку), но заметил нехарактерное: они то ржали над тем, что видят, делая различные юмористические сравнения, то ребячливо выясняли свои какие-то интимные дела… Вышли, и по голосам я понял, что они не знают, куда идти дальше. Тогда я всё же догнал их и зарядил своим «Do you now?..» Знай, мол, наших. «Oh my God! – схватилась она за покрасневшие щёчки, – he speaks English!»

Как-то на глазах у только что сменившей меня Анфисы (подзадолбавшей девки), как только она на вопрос, как попасть на второй этаж, начала свои маневры (пригласительные, как на то самое «айлюлю», жесты рукой, «Кам виз ми!» или даже «Кам ту ми!» – ага, Анфис, все токо и мечтают, чтоб прийти к тебе и с тобой кончить!), я тихонько и не сходя с места произнёс собственноязычно выработанный магический текст: «Please, go straight and to the left than upstairs…»

Под конец моего поприща в соборе мне даже представился случай отомстить ей с помощью непонятной магии. «Кам ту ми!» – громко, как к глухому, обратилась она к иностранцу, подзывая его как собаку. «Найн, ком цу мир, битте», – еле слышно позвал я, и он пошёл в мою сторону. И уж совсем высшим пилотажем голубого вертолёта волшебника было, когда я при вошедших вместе с ней в подклет двух чуваках (видимо, словенцах – я заприметил их ещё в «коридоре» по майкам Laibach и NSK9) вскочил и, дирижируя, начал петь: «Machines we are sending to skies…» – и они тут же хором подпели. А когда я, вытянув руку с кулаком, продекламировал: «Krvava gruda – plodna zemlja! Drzava, oblast je pri nas ludska!»– кинулись брататься, как приезжие монголо-таджики.

Но я, как вы поняли, не удержался забежать вперёд. Одним из первых русских заплёлся какой-то пупсарь, здоровенный лоб с довольной розовой ряшкой, с штанами до пупка и дипломатиком. Он долго кружился и во всё всматривался и наконец что-то спросил у меня. Я ответил. Ещё раз.

– А почему здесь написано «серебряные», а они крашеные, подделка, не из серебра?

Я сказал, что за то, что написано, я не в ответе.

– А вот вы не заметили случайно, какие странные вещи вокруг происходят?.. – (Я пожал плечами, мысленно согласившись, если не задумавшись). – Вот, например, несколько дней уже на небе нет луны – не замечали?

Я как раз недавно, возвращаясь ночью, подумал, что в Москве звёзд почти никогда не увидеть, даже луну что-то не вижу…

– Замечал, – сказал я, – и что с того?..

– А то, что странные вещи происходят… – и он вывалил полторы страницы довольно экспрессивного бреда об инопланетянах, шпионаже за гражданами и подмене экспонатов и прочих материальных и жизненных ценностей.

Я отворачивался и смотрел в телефон, но всё же, пытаясь понять, что вещается и вешается, различил и научно-фантастические, и конспирологические обертоны. Впрочем, сейчас это можно лет в семь из какого-нибудь аниме почерпнуть, а ему 19 или 24 уже, наверно.

– Так где они теперь? Где луна? – кто мне ответит?!. Вы ответьте! – надвинулся он на меня. Я просто нейтрально посмотрел в горящие фасеточные глаза носителя шизоидно-помойного сознания. На такие вопросы я как-то не готовился отвечать. Он, видимо, почувствовал во мне какое-то колебание, некое сочувствие тому, что он нанёс…

Но я молчал, пожимал плечами и отворачивался, давая понять, что аудиенция окончена. Но уйти-то я не мог!

А он не собирался. Привязался к терминалу, обнаружив и вправду некие ново-хакерские ухватки. На серию вопросов я сдержанно откликнулся, что сломано и что не знаю.

Тогда он привязался к какой-то крошечной точечке вверху прибора, опознав в ней камеру.

– За нами следят, вы в курсе?! Вот вы, ответьте мне!.. Да, вы: вы здесь сидите!.. Зачем вы здесь сидите?! Ответьте! – он уже тряс меня за рукав.

Я ответил, что если он сейчас сам не уберётся, я его вышвырну или позову охрану.

– А вот и врёте, – с хитринкой сощурился он, – никакой охраны тут нет! Кто вы такой на самом деле?!.

По сути, он прав: менты-то есть, но что мне – выбегать, обегать кругом собор? К тому же – менты… это совсем уж чужеродно… И когда я всё же недвусмысленно встал, он потребовал сказать, как меня зовут, чтобы пожаловаться, ведь у нас всюду написано, что всё кругом для потребителя.

Я сначала, признаться, занервничал: если сейчас и впрямь сдуру завернёт в каморку и в первый день… Но приглядевшись, тут же понял, что имею дело ни с кем иным, как со знаменитым интернет-персонажем, у которого целых четыре разрыва связи (!!!), ну, или с его двойником.

Вообще в Москве, как мы с Аней заметили, полно сумасшедших. Причём они не в специальном заведении находятся, а преспокойно живут себе и работают, никому особо не мешая. Понятно, что ещё пару лет вовок, гастеров и прочего долболоббизма, и нам самим тихое помешательство гарантировано. А то и даже и буйное! Недавно выскочил в шесть утра из соседнего дома чувак и давай орать на всю ивановскую: «Суки! Твари! Ненавижу вас! Чмошники! Мрази!» – и разрывался очень долго, от всей души – часов пять непрерывно, я даже запись на плеер через форточку сделал! Кидался на идущих на работу, материл их. Потом провозгласил: «Кто щас выйдет из подъезда, убью! Поняли, суки, убью! Я – вас – всех – не-на-ви-жу!» – и никто не вышел (благо уже часов 9 было, кто-то на работу раньше прошмыгнул). И это не юродство – это наоборот от большого ума и самомнения!

Аня работала редактором сайта, через который можно задать вопрос священнику. Чего уж тут только не пишут! Кот Котик со своим «в клубе с пацанами нюхаем кокос» тут и впрямь курит и отдыхает…

«Уважаемый батюшка, можно ли в критические дни сеять помидоры?» Батюшки люди вменяемые, юморные: «Вопрос больше агроному или гинекологу. Причём тут церковь?» Но уровень сознания людей, стремящихся стать православными в бывшей-будущей православной стране, очевиден: 95% вопросов именно такие! Как привяжется какой-нибудь больной или больная с каким-нибудь «На ком женился Каин?», так и долбит одно и то же месяцами – под разными никами и именами! «Здравствуйте, батюшка! Я одинокая симпатичная 25-летняя девушка. Я не знаю, как провести отпуск – поехать опять на море с подругой или посетить какой-нибудь монастырь?», «Можно ли обвенчаться, не выйдя замуж?», «Подскажите, пожалуйста, возвращает ли крещение девство?» и, конечно же, хит хитов: «Поставила свечку, а она стала чадить чёрным. Что это значит и что теперь со мной будет?».

Интернет и помогает, конечно, но в тоже время и развращает. Пресловутый свет просвещения, о котором так долго говорили ещё задолго до большевиков, драли глотки при них и ещё по привычке заплетутся языком и ныне, отчего-то за двести лет пресловутую тёмность сознания народных масс не рассеял: ни компьютерная, ни просто грамотность, с многолетними повсеместными школами, колледжами, самобежными тележками, патефонами и айфонами, а подчас и университетами в сущности дела ничего не меняют. Раньше была иерархия в сознании – царь хоть в башке; при постмодерне, как известно, и того нет. Помимо полной шизоидности тематики, таковая присутствует и на уровне текста: всё написано сплошняком, без больших букв, пробелов и знаков препинания, с чудовищными ошибками и лексикой – и такой белиберды каждый норовит выплеснуть на оценку (как бы удивляя и искушая – муже– и женонеистовством, многожёнством, скотоложством и прочей «свободой выбора») страницы по три. «Батюшка, мой муж в молодости убил 6 человек (конкурентов), по молодости изнасиловал двух девушек (лёгкого поведения), бежал из тюрьмы (а в тюрьме он нескольких человек „опустил“ – но там ведь не было женщин), теперь он почти каждый день бьёт и унижает меня, не рассказывает, чем занимается, приходит поздно, но он говорит, и я так считаю, что на самом деле человек он очень хороший…» – и дальше ещё на полторы страницы зачем-то подробности постельной жизни… Священники уж иногда вопиют, что лучше исповедь Ставрогина перечитать – не так тошно. А бедная Анютинка самоотверженно всё это расшифровывает, тоже иной раз чуть не расшибая ноутбук…

Вы заметите, что, дескать, в подобных материалах немало и поводов для веселья – да, хотя, как почти всегда на Руси, смех наш со слезами или вместо них: «Скажите, батюшка, кошке давать играть с орехом – это грех? Натэлла, 17 лет». И ответ: «Дорогая Натэлла, вы не написали, с каким орехом. С грецким – грех. Но самый страшный грех – тереть хрен в редьку» (ответ, конечно, воображаемый). Я редактору Ане советовал ввести форму, ограничивающую количество знаков до размера двух-трёх эсэмэсок, а сверху написать, что шизотексты, оформленные не по правилам русского языка, к рассмотрению не принимаются – и ссылку на сборник Розенталя. Или уже от редактора ответить по-русски (иногда так священники отвечают, но их просят изменить текст). А мне отвечают (в частном порядке), что церковь-то ведь для всех – каждый может и имеет право обратиться…

На его вопрос о золотом-незолотом окладе я выпалил:

– А вы знаете, что такое алхимия?!. Как любой металл с помощью магических операций в золото превращают? И не только это. Менос знаете кто такой? Который до чего не докоснётся, всё в золото превращал? А Прометей? А Прометей, он же Гефест? А лукавый рыжий Локки, с аптечной змееобвитой чашей и молотом Тора в руках?! Что такое работа в чёрном, нигредо, слышали? Что такое Чёрная звезда, звезда Гниения, вращающаяся в противоположном направлении? Звезда Полынь древних инфернальных культов? Цубенешамали, Цубинельгенуби?!! Двойная звезда Алголь – мигающий глаз отрубленной головы Медузы-горгоны, чей взгляд превращает в камень? Как вам? Это покруче вашей луны!

И я, да простит меня блаженный Василий, а также и А. Г. Дугин и А. С. Грин (я думаю, простят!), угостил его своими полутора страницами совершенно незнакомого ему дискурса, от которого он завис как компьютер и тут же смылся.

Я всё же решился поведать о происшедшем в «комнатке отдыха», на что без особого смеха и внимания отмахнулись: «Послал бы на фиг да и всё».

Глава 4. Уровнем выше (при температуре -30)

Не помню, в первый ли день после отдыха в подклете (оказалось, этот пост считается курортом) или на следующий, довелось мне дежурить на так называемом втором этаже.

И вновь вызвалась проводить меня Наташа. Тут я, наверное, в первый и последний раз услышал нечто умное из уст смотрителей. Кто-то из посетителей спросил про центральную икону огромного иконостаса. Причём вопрос был какой-то дурацкий: типа, почему Спаситель сидит на троне и вообще так грозен? Она с готовностью пояснила: «Вседержитель» (я было хотел добавить: «Пантократор», а для неё, чтобы установить какую-то «научную» коммуникацию, «Адонай», но то ли сдержался, то ли не поспел: тут и с Вседержителем трудно было разобраться, да она уже, выйдя налегке, замёрзла).

В правом углу иконостаса, почти в центре большого, уходящего шатром ввысь, помещения центральной церкви (главной, в честь Покрова Пресвятой Богородицы) скромно красовался такой же стул, здесь старый и перекошенный, небрежно покрытый каким-то видавшим виды байковым одеялом, рядом на полу та же деревянная решётка, а по обеим сторонам от стула – два раздолбанных масляных радиатора.

– Значит, смотри, – обратилась она уже ко мне, – садишься вот так (подняла одеяло, и, сев на стул, накрыла им ноги, растянув концы на оба радиатора), не стесняешься: по крайней мере, ноги у тебя всегда в тепле. Смотришь вон туда, где лестница. Если люди выходят, это нормально, так и задумано. А вот обратно по этой узкой лесенке спуститься нельзя – полезешь прямо на встречных, тех, кто поднимается – техникой безопасности строжайше запрещено. Бывали случаи, тут и ноги ломали. А отвечать нам. Так что это очень строго – чтобы не единого человечка (особенно ребёнка) туда не загремело. Как только кто-то туда сунется, ты должен это предотвратить, понятно?

– А в каких именно выражениях, нет ли установленной формы? – поинтересовался, предчувствуя, чем пахнет, я.

– Ну, это уж кто на что горазд, – заулыбалась она, – методы у каждого свои. Иногда, когда много посетителей, приходится просто грудью на амбразуру бросаться – туда так и лезут, на просьбы и угрозы не реагируют. Короче, не соскучишься.

Я сложил одеяло и устроил его сверху на стуле, уже накрытом каким-то тряпьём.

– В общем, можешь разминаться, но лучше сидеть. Если кто-то будет рваться по лестнице вниз, его надо оттуда вернуть. Если такой упущенный казачок попадётся на глаза начальству или экскурсоводам, будут проблемы: это основное… Вот градусник… Минус… тридцать… Б-р-р!.. Это тебе ещё повезло: ты не застал недавние морозы… Стены в подклете толщиной три метра, поэтому тут как в термосе: температура в среднем на десять градусов ниже, чем на улице.

Я спросил, а почему ж не топят.

– Говорят, что фрески, – на бегу бросила она. – Удачи! А, надо ещё всем показывать, что выход вон туда, прямо и налево, где окна. Быстренько всё обежав (тут из-за температуры долго не задерживаются!), начинают лезть обратно, а ты не пускай: мол, выход вон где.

Не успел я сказать «спасибо», как Наташа исчезла на лестнице. Я заглянул туда как в шахту. «Да, – крикнула она снизу, как из узкого лаза деревенского погреба, – нам-то, в принципе, можно – когда никого ещё нет или без групп одиночки бродят. Но помни: дурной пример заразителен!».

Не успел я дойти до своего коронного места – будто трон какой под сенью, прости Господи, трона Пантократора! – как кто-то, деловито промаячив туда-сюда, быстро-незаметно шмыгнул в колодец с лестницей. Хотелось с места крикнуть «Куда?! Ста-ять!» (примерно так, узнал я позже, здесь обычно и делалось), но вместо этого резво подбежал и негромко закричал вниз: «Excuse me! There is no exit – it is only enter!»

Потом появились нехитрые фразы-короткометражки типа «It is only upstairs, not downstairs», и даже, когда человек уж глубоко ворвался, комичное «Stop! Please, go back!» Однако, что и язык обивать, когда нарушитель-violator проигнорировал уже две неприметно-металлические таблички: «No entrance» у спуска в нору, и «Exit» со стрелкой по соседству. А уж тем более, попробуй втолковать соотечественнику! – «А Я Хочу Здесь!» Не готов я был и к тому, что даже иностранцы, когда им вежливо сообщаешь, что здесь лишь подъём, а входа нет, резонно спрашивают «Why?», и приходится на ходу сочинять.

Впрочем, в первые дни, очень холодные, народу было мало. Но я всё равно не сидел: сначала всё рассматривал, а ровно через полчаса задубел так, что вынужден был метаться туда-сюда, делая рывковые движения руками. Ровно через сорок пять минут положение стало нестерпимым настолько, что я физически чувствовал, что каждая лишняя минута даётся нелегко – и, кажется, всё трудней… Лишняя потому, что именно столько мне обещали сокращённый из-за мороза срок. Сколько раз я тут потом доставал из кармана телефон и смотрел на часы – наверное, миллионы! Срок, видно, как новичку решили впаять по полной – час десять (подумаешь, на 25 минут больше – мужик всё же!). Внутренне я пытался не спорить и не роптать, но внешне – видно, сорокапятиминутка та не с потолка взята, не с урока калька! – у меня свело челюсть, зубы лязгали как никогда в жизни, руки посинели, ноги одеревенели… Я разминался, как мог, грел руки на обогревателе – благо никто не видел: и впрямь почти не было туристов и не было музыкантов…

Пол мощён уложенными на ребро («в ёлку») кирпичами (тут, утверждают, самый исконный, 16 века) – никогда бы не подумал, что и его будешь через зимние ботинки чувствовать. Дотронулся до стены, до кованой решётки – лёд! Выглянул в «коридор» и обомлел: в тусклом свете старого фонарика расписанные причудливыми узорами стенки уходящего во мрак лабиринта сказочно поблёскивают – морозными искрами! Ногтями с них сдирается снеговой налёт. Тут, в тёмной таинственной галерее, проморожено всё насквозь! Как будто века прошли…

Странно и страшно подумать: эти стены и своды помнят самого Грозного! Высокий, чуть ссутуленный, в длинной парче (а под ней, говорили, власяница) – он мог тут пройти, сопровождаемый чёрной, то будто бы крадущейся, то наоборот неотвратимо наползающей, как предгрозовая туча, своей тенью…

Мысли и образы так и мелькают, но какие-то судорожные, друг на друга нагромождённые, будто на лету примороженные…

Возвращаюсь в главную церковь, приплясываю… Непривычно длинные стены-своды, с росписью, правда, какой-то крайне неказистой – точь-в-точь такие же, как будто два десятка лет назад намалевал их у нас в Сосновке нетрезвой, но наученной в училище рукой Коля-художник – прижившийся было скиталец, раскушавший местный самогон и оценивший грубую простоту нравов и вкусов, расписавший все заведенья в одном стиле – «под дерево» да «с лозой». То же гастарбайторы, что ли? Лианы какие-то…

Восстановлена, мне потом пояснили, и якобы «модная в то время роспись под кирпич» (сомневаюсь я, что в 16 столетьи такой ерундой додумались маяться – это больше подстать нашему). Впоследствии ещё слышал, что собор поначалу был белокаменный (хотя подклет, согласно тем же учёным, явно кирпичный), и его веке в 17 расписали под кирпич (с внешней стороны уже через век – опять как-то странно!), тогда же появились и знаменитые шипы и завитки на куполах (это вполне может быть) – из-за этого ансамбль, верно, и немного утолщился визуально.

Зато когда голову запрокидываешь вверх, аж сердце замирает – такая вышина и красота!

В самой этой вышине башни видно какое-то шевеление от ветра, оттуда, если присмотреться, сеются меленькие снежиночки… До меня им лететь 60 метров!.. – экскурсоводы потом передавали, что купола раньше было видно как только к Москве подъезжаешь… По белым стенам шатрового купола, хоть и высоко, но хорошо различимы под как бы соединяющимися в центре столпами света из длинных окон два кольца славянских букв – открытая советскими реставраторами храмозданная летопись с «выходными данными» необыкновенного собора – кажется, что маленькие буковки, а на самом деле они, наверное, в метр величиной каждая!..

Если подклет – это основание, на котором стоит храм, а внутри него было нечто подвально-хозяйственное (в толстенных стенах богатеи хранили своё добро, дабы от пожаров не сгорело), то здесь – уже собственно сакральное помещение, более того, самое центральное и главное…

Совсем недавно (мне тоже поспешили сообщить), 12 июля, в честь 450-летия освящения собора здесь совершил литургию сам патриарх. Вот здесь примерно, где я сейчас стою, и современные иерархи служили, и как бы сослужащие им, молились и древние патриархи (во всяком случае, на престольный праздник Покрова), а также бессчётное, наверное, количество раз священнодействовали многочисленные архиереи и священники…

Кто здесь, наверное, только не бывал! И из духовных, и из светских. Мог ли тут быть блаженный Василий? (И о том и о другом у экскурсоводов ни слова!) Впрочем, в известном смысле он и сейчас тут…

Вот мне где довелось – и даровано – работать! Не офис какой-то отстойбищный, вонючий! Холодно – ладно, отогреемся, лишь б-бы по-б-быстрей!..

Из центра сверху паникадило свисает на длиннющем тросе – огромная люстра с обычными уже лампочками – как бы не пришибла меня, а то дохвалишься, примеряясь к местам патриархов!..

У иконостаса лампады на длинных цепях, в них тоже современные вытянутые лампочки, притаённые до слабого мерцающего накала, весьма напоминающего издалека крохотное пламя, только не как от свечей, а красноватое. (Потом узнал, что в обязанность входит включать и выключать всё это – и хоть выполняешь это несколькими щелчками выключателей, ощущения совсем не похожие на обычное включение света в комнате.) По цепями и по стенам, сильно перешибая впечатление, тут и там вьётся малоэстетичная, грубо сработанная проводка (этой небрежности я в любом музее и даже в любом луна-парке никогда не понимал: це ж не коровник!) – она, видимо, была здесь и много десятков лет назад, а теперь, во времена суперхайтека, и подавно выпростана на всеобщее обозрение незадачливыми туземными электриками…

В дальнем конце зала – по диагонали от укутанного стульчака смотрителя – большая, в рост человека, установленная без оклада и защитного стекла, как бы прямо на полу в углу, икона, напоминающая картину: «Чудо спасения на море». Плыли по Каспийскому морю иноземные купцы, разыгралась страшная буря, спасения уж не чаяли… Один оказался христианином и стал молиться. Вдруг по воде, будто Христос, пришёл старец и усмирил бушующую стихию, всех спас. Всё как во сне было. В Москве же потом оказалось, что вот он тот «муж наг» – сидящий на паперти босой и оборванный, какой-то странный нищий – блаженный Василий…

Здесь уж и мне ничего не оставалось, как молиться перед этой иконой (я до неё или перед ней и расхаживал)!.. И я, как мог, молился…

Искупление было даровано. И я не иронизирую: задубел я не на шутку, ещё, казалось бы, пять минут, и взвоешь. Наташа пришла на пару минут раньше! Я выскочил на улицу – греться! Бьют куранты, на улице минус девятнадцать – каким Ташкентом они мне показались! Торговать газетами у метро – хе-хе, я-то думал!..

Но рано радовался. В каморке за двадцать минут быстро попить чай (вот блаженство!), сбегать в туалет и покурить (об этом отдельно), и тут же назад – опять туда же!

Я-то почему-то решил, что посты меняются в течение дня: час там, час здесь, так было бы логичнее и справедливее. Но у женуправления, понятно, свои законы…

Прошло пять минут, и я понял, что четыре срока по час десять не выдержу. Прошло десять минут… Начал малодушничать, что пора такую работу бросать. Выдержать бы сегодняшний день, хотя бы это дежурство!.. – а уж потом… Но нельзя ведь малодушничать… Попытался вдохновиться строгими ликами, стал представлять, как раньше тут люди служили, молились – помещение наверняка не отапливалось…

Но пришла экскурсоводша с небольшой группой и рассеяла мои мечтанья. По её словам, даже во времена Ивана Грозного в зимнее время тут не служили, только на Покров и, может быть, на Рождество, потому как – холодно!

Иконостас этот более поздний (это уж я понял по витым украшениям и т. д.), перенесён сюда, как всем то и дело сообщают, из Черниговского собора, который был в Кремле и разобран в конце 18 века (более корректно, наверное, его всё же назвать Собор Черниговских чудотворцев – не путать с действующей церковью того же названия). «Зато в нём есть две древних иконы» – какие, не уточняется…

Я, уж видно, внимательно всё слушал. Впоследствии, естественно, выучил наизусть все их пассажи. Вообще я решил не прививать себе желания и возможности изучать собор по книгам и Интернету, и так каждый день находясь в нём самом. Надо на шкурке испытать, своими глазами увидеть, своими руками пошкрябать: по электронным путеводителям что-то познавать – не наш метод. Хотя и тут находились такие (в основном детишки), кто сразу подлетал к автомату – как будто там выдавали горячий чай иль кофе! – и никакими «Смотри, сынок, шлемы!» их от них не отлепить!

Увидев дрыгающегося и стучащего зубами меня, одетого в тонкую курчонку и кожаные ботинки, экскурсоводша посоветовала укрыться одеялом, укутав радиаторы, и вообще одеваться на работу в какую-нибудь шубу, на двое штанов и носков, варежки и т. д. Сказала, что тут воздух более сырой (или сухой? – не помню), температура почти не спадает (в смысле, не повышается), переносить это очень тяжело, можно враз простыть до нехорошего, такие случаи были.

Про штаны и носки я уж сам сто раз подумал, а вот отсылка к одеялу и радиаторам меня даже возмутила (благо про себя): не могу же я, как прочие дамы, посиживать, укутавшись, как негодная дочка из сказки про Морозко, да ещё придвинув вплотную и накрыв радиаторы, да в варежках!

И я-то тут ещё первый день!.. Надо всё же отдать должное работающим здесь хрупким девушкам. Причём меня взяли, прямо сказать, для облегчения их участи.

Глава 5. Миротворческий контингент

Понемногу потекли трудовые будни.

Опять бегу по брусчатке, в утренних декорациях Красной площади… Скитаясь по вакансиям, я уж взял за правило выходить впритык и везде опаздывать, а здесь никак нельзя: всё же первые дни! Про утренние запруды в метро и две пересадки я вспоминал уже поздно, и потом летел на всех парусах – и тут уже каждая мелочь то крала драгоценную минуту, то наоборот дарила… Но чаще крала. Большинство людей привыкли к некоей неизменности своего пути на работу – этому же шаблону поддался и я.

Выходишь с «Охотного ряда», на ходу закуриваешь, одновременно выслушивая навязчивые объявления об экскурсиях по столице и чуть более интеллигентно оглашаемый репертуар Большого и других театров, и обегаешь некое здание ГИМа10 (я что называется не сразу въехал в это сокращение: кому «им»? кому him?), и тут тебе просто выставляют на пути какие-то заграждения от ремонта или ментовской автобус – лишних две минуты. Но самое неожиданное и паршивое, когда Воскресенские ворота (у музея) закрыты – опущена решётка и привет, на площадь не попасть! (Это чудотворцу Василию Блаженному могли врата открыться сами!) Тогда приходится возвращаться и обегать дворами (это десять минут как отдать); но и обежав все закоулки и выскочив к площади от угла ГУМа, натыкаешься на кордон милиции и/или ОМОНа, смотрящего неприветливо. «Я на работу в Собор», – как можно заштатнее козыряя и показывая пропуск – картонку какую-то! – с надписью «ГИМ», уже заносишь ногу пролезть в дырку между железячными заграждениями, похожими на остов раскладушки…

Не тут-то было!

– Музей, – грубо сообщают, – вот!

– Я знаю, – отвечаешь, – что это музей, – мне в Собор надо.

– У вас, – отвечают, – «ГИМ» написано, а не «Собор»!

Начинаешь объяснять и доказывать, что Собор – это филиал ГИМа, а время-то уже…

Плюёшь и устремляешься через ГУМ – чрез его крутящиеся двери и гламурно-вертепные внутренности – ну, думаешь, всех перехитрю…

Несёшься, развлекаясь речёвкой: из ГИМа в ГИМ, да через ГУМ!.. А обегая иностранцев: и гам и Джим со всех сторон11!..

Вылетаешь весь в поту, будто ото сна внезапно пробуждаешься и… тут, в низине, такой же пост на углу, те же «раскладушки», те же вопросы.

В другие разы я уже пытался высмотреть с высоты от угла ГУМа, есть ли заграждения внизу, у ограды Собора. Если нет, то нёсся за ГУМом по улице, самим им гребуя.

Во время народных празднеств или предполагаемых народных же волнений оцепление может быть ещё более жёстким, в других местах, а в каждой подворотне стоит по ПАЗику или даже более современному автобусу с ОМОНом.

Если с «Площади революции», и начинаешь нестись по Никольской, то тоже теряешь все нервы: народищу тут в любое время полно, причём не только тоже несущегося не взирая на лица, но всякого праздношатающегося (со всех концов Руси юные зеваки), мешающего проходу… а тротуар при всём при этом до полной несуразности сужен: двоим-то не разойтись! Плюс неубранный – в центре столицы, наведён, что ль, порядок с арбайтерами?! – наледь, сосульки, лужи, мусор…

Пельменная, суши-роллы… – только мечтается, так ни разу в них и не довелось!..

Если повезло, вылетаешь, перекрестившись на надвратную икону или на Казанский собор, на площадь… Церковка эта, честно говоря, очень радует – хоть за что-то спасибо Лужкову! Сто раз делаешь себе замечание, но потребность закурить (волнуешься и т. д.) пересиливает. Площадь, изгибаясь блестящей чешуйчато-чёрной брусчаткой, упирается в собор Покрова на Рву. Прямо над ним или правее, у Спасской башни, горит или тускнеет морозное зимнее солнце. Небо всегда свинцовое, иногда вдалеке висят пористые низкие полосы – то ли смога, то ли облаков, то ли всё вместе. На этом заднике не голубой и розовый, хоть и самые зимние, превалируют, а серо-желтоватый. И главное – почти всегда за Собором зловеще дыбятся огромные тяжёлые клубы дыма из какой-то ТЭЦ.

Короче, та ещё картинка… как и везде почти в России, зубы нужно сжать, закусив свинцовые удила, и стрелки на чёрном циферблате неумолимо движутся… внезапно оживают куранты… Но Собор-то над всем этим сияет – иного слова не подберёшь!

Небесный град Иерусалим (по замыслу создателей), какая-то его крошечная частичка, как та слетевшая с небес снежинка, а для нас – будто прилетевший огромный инопланетный корабль, севший на площадку в центре страны, где вокруг мороз, камень, гололёд, свинцовое небо и оловянное солнце…

Если не успел в урну, выстреливаешь напротив Мавзолея (и лучше, наверное, в его сторону) до фильтра дотянутый бычок… Летишь, спотыкаясь, по скользким неровным каменьям, лавируя, если таковые наличествуют, между туристами…

Не пример для подражания. Я и сам бегу и думаю: вот кто-нибудь из соработников или ещё кого увидит меня со стороны – несётся иноходью (несолидно, батенька), курит на ходу и бросает бычки, на глазах очки (это уже потом), в плеере орёт Ministry12 (для подзарядки!), брови сдвинуты, скулы напряжены, губы жёстко-ритмично шепчут: «Burning inside, burning inside!..» (Потом, кстати говоря, несколько раз видели – площадь-то одна…) Но ближе к ограде я останавливаюсь и быстро переоблачаюсь, словно меняю маски.

Эх, надо было ментов с министерским запевом хоть разок встретить – а то им слишком скучно, мнутся тут: работка вроде не лоховская, почти что в Кремле, а кругом – лохи… Не раз подтверждается правило: если ты к ним на «вы», то они к тебе на «ты»… Знакомиться я с ними не стал, из-за чего некоторые особо дотошные в десятый и в двадцатый раз подолгу всматривались и вчитывались в уже зажатый в руке наготове – экономия времени! – пропуск.

Влетаешь, взмыленный, в Собор, и даже не понимаешь, что сразу пред тобой, в каких-то трёх метрах от входа, находится одна из самых почитаемых московских, а может, и общерусских даже, святынь – «святоцелительный гроб» с мощами св. Василия Блаженного…

Но конечно, и тут не всё так радужно. Отмечу сразу, что поклониться мощам приходит народу немного, да и нечасто. Здесь их величают старинным словом «паломники» (что в устах соратников-привратников звучит, мне показалось, почти как «прокажённые» или «нашествие саранчи»): то и дело открывай им красную верёвку, отгораживающую и так запрятанный в плексиглас высокий гроб под красивой сенью, наблюдай, как бухаются на колени на чугун (полы «коридора» покрыты фигурными чугунными плитами – видимо, как и металлическая рака, образца 1900-х годов), кланяются и целуют, следи, чтобы отсюда они без билета не просочились дальше – вокруг раки даже павильончик такой устроен из стекла с двумя дверями, чтоб билет можно было спросить! (Впоследствии я частенько использовался для этой нелюбимой всеми работёнки, и не разу не видел, чтобы кто-то пытался прошмыгнуть: за то, что я поднял идиотскую верёвку, каждый говорил «Спасибо» или «Храни вас Господь», а я, довольный (словами, а не властью шлагбаумщика), улыбался и кивал головой, вот и всё. Да и что им там смотреть – копейки ваши, клочки одежды и волос, пуговицы и расчёски?! Хотя, конечно, там есть и ещё кое-что, полезное и для верующих…) Многие уже отмечали, что к раскрученным святыням народ так и прёт, когда как в той же Москве, например, чуть не в каждом храме есть и мощи святых, и их частицы, и т. п.

Ещё один нюанс: я ни разу не слышал от своих коллег (девочек и мальчиков 17—37 лет) слово «рака» – понятно, что в библейские времена оно означало нечто очень ругательное, а теперь уж, по их мнению, и подавно. Даже экскурсоводы его заминают: из словаря они, видите ли, выучили «под спудом» (и думают, что всем понятно: «Мощи находятся под спудом» и точка), не забыли красивое под сенью, а некрасивую буквопрестановку13 позабыли!

…Влетаю – и поклонившись только лишь незаметным кивком и быстро помянув про себя Иисусову молитву – уже нахожусь в поле зрения открытой дверцы с табличкой «Служебное» – влетаю – ожидая, как выстрела в спину, удара курантов! – влево, в комнатку смотрителей, где уже идёт какой-то сыр-бор…

Запыхавшись, стою как дурак, выпрастывая телефон (без пяти – успел!), соображая, куда бы приткнуть рюкзак. Появление моё отмечается максимум кивком или безымоционально-череззубным «Здрасьте». И так стою, переминаясь, довольно долго – не уступать же мне место! На диване сидят две девушки, две или три за столом, ещё одна или две в движении… Кругом всё завалено оранжевыми куртками, куртками, переменяемыми на оранжевые, кругом зонты и шапки, сумки с торчащими расчёсками, в каждом углу, из-под каждого стула – сапоги и сапожки… Юлечка вычёсывает свои длинные волосы, Анфиса, топчась у зеркала, выливает полтонны мерзкого аэрозоля на свой сельповидный чубчик-чёлку, орошая всё вокруг. Короче, женская такая гримёрка.

«В малине», «восемь девок, один я» – мне это уже до боли знакомо по старшим классам школы, по старшим курсам универа и т. д. – хуже не придумать. Но тут, я всё же надеялся, Москва всё же, столица, центр, музей, храм…

«Что вы стоите? – расписывайтесь за приход!» – это обращается ко мне лично кто-то из так называемых старших смотрителей, Лана или Дана (я их путаю). Кто-то тоже срывается, все ищут ручку. Я достаю свою из рюкзака (вечером готовлю, чтоб утром здесь была), и выждав, пока все доотметятся, ставлю и свою фамилию и подпись, а также время прибытия (оно у всех одно и то же – 8.45; могут придраться, поэтому иногда, в зависимости от того, кто за старшего, ставлю более правдивое 8.55). Днём ещё суют другую тетрадку – скопом расписаться за каждое из почасовых дежурств – вот где целые залежи моих автографов!..

«Не велика птица!» – я не понимаю, мне ли это брошено, потому что я, как ни стараюсь ускорить процессы (ручка наготове, вторые штаны на мне из дома, не переобуваюсь и т. д.) и минимализировать занимание собою тесноты прекрасной вообще-то сводчатой комнатки, наверное, кому-то уже помешал…

Начинается распределение на посты… Кое-кто передавал мне шёпотом легенду, что раньше, в незапамятные времена, распределение было тоже по заранее начертанному в тетрадке графику, никому не обидно, и чуть ли не… – тише, тсс! – чуть ли не посты в течение дня переменялись… А теперь это, скорее, самоопределение… а остальным что достанется…

В первые дни я не понимал систему, и постоянно ждал, что меня быстро сменят, что будет обмен верх-низ и т. д. Вскоре не выдержал и высказал свои подозрения Наташе, что хочу пойти к директрисе и спросить у неё, как же так, ведь обещалось 45 мин. с ротацией постов (да немало меня, как и многих, сманило и то, что зимой, в самые морозы, работа была с 10 до 17 час. – про 8.45 я, видимо, соврал, это уже весной было – но и пяти часов в промёрзших чертогах вполне хватало). Она мне объяснила, что есть, «как ты наверно уже понял», так называемые старшие смотрители: они и работают дольше всех, и по возрасту чуть старше и вообще… – они составляют графики, за всем следят и всем управляют, им идёт за это доплата, но определён ли их статус официально, даже она не знает. Кроме Даны-Ланы Гуля ещё. «А Анфиса?» – сразу пришлось задать насущный вопрос. «А Анфиса – это крыса, которая бегает по углам и делит угол пополам. Понятно?» – улыбнулась она, покуривая на задворках. Я понял, но она всё равно нашла в себе удовольствие и смелость внятно расшифровать: «Анфиса претендует на то, чтобы стать старшей. Всюду лезет, хотя её никто не просит. Ходячее воплощение деревенщины, что поделаешь. Будь с ней осторожнее. Я сама пойду к начальству, хочешь, для профилактики спрошу?».

Отстаивать свои права я не мастер (Аня упрекает, что в автобус или в вагон метро всегда вхожу последним…), но тут, видимо, определённая цепная реакция всё же последовала: в следующие дни я всё же узнал, что такое «пост №1» на первом этаже и ещё пару раз побывал «на отдыхе» в подклете; правда, при этом, как только я что-то попытался спросить, мне сразу, как бы к слову, публично попеняли: «Ну, вы же у нас всем недовольны. Не хотите работать, так и скажите». Я спокойно сказал, что работать хочу, всем доволен, но нам с Леной, насколько я помню, обещали несколько иное. Некоторые ехидно заулыбались и демонстративно захихикали в кулак. Я догадался, что это обозначает и что за этим последует, решил вооружиться терпением и по возможности переключить своё внимание на сам собор.

Трудно и описать все его сокровища… Тут в самых порой неожиданных местах всё пропитано, пронизано историей и святостью… Не думал я, никогда даже почему-то не предполагал, что когда-нибудь окажусь в таком месте, и смогу без иронии написать подобную фразу!..

Рассказывая о дежурстве в подклети, я не упомянул о том, что стул смотрителя находится буквально в полутора-двух метрах от могилы (тоже под спудом, раскопки якобы до сих пор не велись, святые мощи современной церковью не обретены) другого известного на Москве юродивого, можно сказать, последователя Василия Блаженного – Иоанна Блаженного, по прозвищу Большой Колпак.

Мне интересно, думал ли кто-то из отсиживающих своё на стуле, что сидишь тут, вот стена с нишами, а за ней…

Вообще юродство меня привлекает очень сильно. Это самое загадочное и фантастическое, наиболее радикальное и парадоксальное явление, которое было (а в определённом смысле и есть: история историческая и история святая – всё же разные вещи) в восточном и русском христианстве. Несмотря на то, что в древности оно бытовало и в других землях (например, в Египте и Сирии), в Средние века оно стало отличительной и исключительной чертой русской веры. Иноземцам, прибывшим в далёкую Северную страну, многое было непонятно, но практически всё другое имело аналогии, его можно было перевести и растолковать, а такое всем на Руси привычное, понятное и неотъемлемое не имеет в европейских языках никакого перевода… «Russian word „yurodstvo“ (иногда в транскрипции западных авторов даже просто „urodstvo“!), – читал я с любопытством на табличках в храме, – means foolishness-for-Christ…» Грамотно составлено, хотя это, кажется, единственный перевод-объяснение. Думаю, и нынешним нашим соотечественникам непонятно, не то что иностранцам-иноверцам.

– Скажите, – вежливо-вкрадчиво расспрашивает меня солидный интурист, – Василий – это был основатель этого храма?

– No, – мотаю головой я, невольно улыбаясь.

– Священник? Настоятель? Епископ? Большой церковный начальник?

– Не.

– А, понял! Строитель этого храма! Архитектор? Нет? Спонсор!

Я еле сдерживаюсь от ещё большей ухмылки. Невольно киваю на икону.

– Я понимаю, – не унимается турист, – Василий, он был такой секси парень… (Улыбается и даже пытается изобразить некоего гарцующего атлета). Он так нагишом и ходил? Русской зимой? Это вроде шоумена такого?

– О да, вроде бомжа.

– А почему такой большой и красивый храм в честь него назван?

– Он был святой.

Ну, и дальше по привычным экскурсионным шпалам: он тут похоронен, он был беден и лютому царю (хоть и почитавшему его «яко провидца сердец и мыслей человеческих», но обременённому властью, с детства одинокому, а потому всё же лютому), говорил правду, когда все боялись.

– Прям полностью голый, без всего, ходил? – через раз выспрашивают и заморские гости, и наши.

– Прям полностью. На иконы посмотрите.

Блаженный Василий изображён боком, как бы на ходу, в некоем благородном движении – будто геральдический лев.

Чуть было не вырвалось у меня: посмотрите, мол, господа иноверцы, на другое изображение – фронтальное, которое представлено на покрове на раку, изготовленном в мастерской царицы Ирины Годуновой: тут видны не только, как положено у святых, рёбра, но и характерный для немолодого человека рыхлый живот, выразительно обозначен пупок… Но вовремя спохватился: измышления все эти улыбчивые как пить дать от лукавого… святости это не убавляет, но восприятие идёт уже как бы в духе Возрождения. Или другими словами: это мы везде ищем того самого пресловутого «человеческого, слишком человеческого» (как и некоего «исторического, слишком исторического»!) и на всё его проецируем.

А вообще не только царю. Ведь стоило в гущу народную идти – да ещё в столичную – не в пустыню. И выделывали юродивые (по-другому их в старину называли похабами) подчас такое, что не только экскурсоводы, но и я не решился бы о том завести речь, чтоб потом полдня не объяснять, скатываясь к медведям-шатунам и ванькам-встанькам, что такое загадочная русская душа и широкая русская натура.

Прямо за постом №1 (не в блоге – в так называемом коридоре, напротив раки с мощами св. Василия и как бы на пересечении путей) находится стенд с веригами Иоанна Блаженного (как и Василий Блаженный, он также именуется Московским). «Вериги, вериги сконструирую – и себе и вам!..» – вспоминается фраза из моего первого романа и я вновь невольно улыбаюсь. А на самом деле тут смешного, как говорила бабушка, чуть. Конечно, не факт, что самого св. Иоанна Московского, но вещи производят впечатление. Пришельцам с Запада это более-менее понятно – в связи с инквизицией. А тут человек сам, осознанно и добровольно, носил на себе все эти железные орудия пыток! Для головы – нечто чудовищное вроде шлема или короны – тяжеленный обод, скреплённый крестообразным куполом… Если Блаженный Василий был нагоходец, «как бы уже предстоящий нелицемерному судилищу Божию», то Ивана, пришедшего уже в преклонном возрасте из Ростова, тоже представляющегося юродивым, многие дразнили за то, что он носит несуразно большую, как у бояр раньше, шапку и длиннополую одёжку… Пока кто-то не сорвал с него сей дурацкий большой колпак, обнаружив под ним железный венец… (Впоследствии я узнал, что есть вериги и св. Василия, которые хранятся в Московской духовной академии. Интересно, кто это всё для них выковывал?..)

Сейчас, в век однотонно лающих, вовкающих-вавкающих лайков, выродившихся пиартехнологий и не прикрытых юбкой леггинсов, кажется, что ни крупицы чего-то подобного уже необратимо не понять, не поднять, не донести ни колечка из вериг: даже такая вещь, как правда, хотя б её и высказать, в постмодернисткой кутерьме ничего не значит. Пустое шутовство осталось – перформанс, скажут, хэппенинг. На этой же площади сколько прецедентов. Да и то перформансы западные у нас плохо приживаются, у нас – голое барышничество, лицедейство уже излишне. Поэтому в проделках «Кошечки роют», хоть и политизированных, а потому лилипутских в смысле искусства и идейности, можно усмотреть и положительный аспект (или его туда вбивают – и чуть ли не само государство!) – специфического кощунства, способствующего разрыву ткани теперешней (Лаодикийской!) ковсемуравнодушности.

А вам, барышни, лишь туповато читающие о «подвигах» своих более свихнувшихся соотечественниц, ищущим везде если уж не голого в лоб барыша, то приличий и приятности, а проще говоря, в самую основу так называемой личности положившим чрезмерную заботу о чистоте тела и внешнем виде, небесполезно было б также узнать, что юродивые никогда не мылись (блаженный Иоанн, вслух передают легенду, лишь перед смертью «попросил истопить баню» – насчёт бани не знаю, скорее, это был акт символического омовения; да и более привычного рода святые не увлекались сим суетным «делом»), не брились и не стриглись, не меняли одежду, спали мало – на улице, приткнувшись где-нибудь на паперти (они обитали как раз здесь, на Красной площади и Варварке), почти ничего не ели (то, что им подавали, они тут же раздавали сами, а иногда наоборот ели, что по-нашему называется, продукты радикально просроченные), и при этом св. Василий был довольно крепок и дожил до 83 лет (при обычной продолжительности жизни в то время в два, если не в три раза короче).

Два года в старших классах, пять в институте, три в аспирантуре – доведёт гримёрка сия дамская до нравоучений – самому совестно!..

Немаловажно в связи с этим расхожим «говорил правду», кстати, и то, что разница в летах у всевластного московского государя и знаменитого московского чудотворца составляла 60 лет, то есть двадцатилетний Иоанн Васильевич имел дело с глубоким старцем.

Прямо при входе, ещё даже перед постом №1, сразу обращает на себя внимание вновь вошедшего стендик с небольшим макетом собора, а над ним – портрет Ивана Грозного. Некоторые из тех русских тёток, что намереваются креститься, начинают креститься уже на него!.. Это так называемый портрет из «Титулярника» (на нём государь Всея Руси не такой грозный, как на всем известных картинах, по сути, списанных с другого портрета, известного как копенгагенский), изначально, по-моему, акварельный, но выполнен современным художником на доске, из-за чего издалека и принимается за икону.

Сначала я думал, что осеняют себя крестным знамением по другой причине – но нет: историческая память у нас коротка и на события куда более близкие (например, не для каждого теперешнего школьника многозначно слово «Грозный»). Хотя, может, и впрямь образ первого царя (то есть не только руководителя государства, но и кесаря, катехона) демонизирован в угоду европейцам: информационные войны и в те времена велись дай дороги, а ближе к нам англоман Карамзин постарался: заманить, так сказать, в западню Запада – почётнейшее на Руси занятие (как и сейчас нахлынула его очередная волна) … Но много ли нынче читают самих этих светочей европейского просвещения? По моему опыту – что в школе, что в вузе – лишь цитатки в учебниках. Новое поколение – из тех, кто повидал мир не с экрана телевизора «Горизонт» под хрипловатые комментарии Юрия Сенкевича, а через визир своего гаджета, – должно, по идее, видеть на полях портрета… китайский узел счастья! (Ну, это, понятно, опять же я думаю!)

Появились вот недавно иллюстрированные книжечки про святых, в основном для детей (пытаются вновь не от противного обучать и воспитывать), я купил племяннице о Блаженном Василии. Моя мать принесла книжку в школу, стала читать вслух на внеклассном чтении. Детишки, конечно, сначала фыркали, баловались и скандировали «Ну её!» (привычное дело), но постепенно прислушались…

Правда сама мама, прочтя, что Василий, сын бедных родителей, уже в отроческом возрасте бросил подмастерство у сапожника и ушёл по зову сердца в Москву, спросила у меня:

– А что же он потом не вернулся?

– Зачем? – не понял я.

– Ну как же, родителям помогать. Они же бедные были, старенькие.

Что тут сказать. Всё же, наверно, «Вредные советы» для сорванцов написаны, а не для учителей и мам. Но вдруг меня осенило. Он же из деревни ушёл, хоть и подмосковной!..

– Я, когда к вам еду, специально штаны подбираю – как бы в сельских реалиях и нравах эрастом не прослыть. Ан всё равно ты их гладила и разглядела на солнце, что просвечиваются – охальство, говоришь! А человек вообще без штанов ходил – как бы он стал им помогать?!.

Юродство как подвиг в миру двояко: с одной стороны, всё что делал и говорил юродивый, было на виду, тут же подвергалось огласке и разносилось молвой, и сам он практически всегда был узнаваем (здесь даже можно усмотреть прообраз современного имиджа); с другой стороны, слава это была, как теперь бы сказали, скандальная, но и значение, и контекст её, конечно, были иные: избежать славы мира, избежать признанной (по сути, даже в своих глазах) святости, а заодно и окружающим людям не дать напустить на себя излишне серьёзную благочестивость.

Объяснения, как ни крути, всегда путаные, двоящиеся, как отражение в отражении – психологам что называется наваять целые тома… Но дело даже не в усложнённости, даже не в игре на грани фола, даже не в интуитивном осознании юродивым сложной, текучей, подчас парадоксальной и запутанной природы феноменов психики…

Юродство – лакмусовый индикатор, проверка на нравственную вшивость: смалодушничал, побрезговал таким образом святости или нет. Простейшие вещи: кто-то начнёт гнать и насмехаться, а кто-то наоборот – подаст милостыню, накормит, попросит благословения. Но юродивые (божии люди, убогие, блаженные и т. д., и главное – Христа ради), как известно, отличались ещё и тем, что работали на опережение: сами провоцировали или наносили первый удар, бранились постоянно с порядком сего мира (в том числе – и одновременно – и в себе самих).

Да и чисто фактически: каковы альтернативы у святого человека в миру – не за стеной монастыря, не в пустыне? В толчее людского мира он обречён на статус бомжа, изгоя и городского сумасшедшего.

Исчезли на Руси юродивые из-за псевдоюродивых. Одно от другого, внешнее от внутреннего перестали отличать. В своей сути юродство – не побрякушки, а род монашества.

Всё это меня очень интересовало и в близком созерцании очень бы радовало, если бы не миротворческий контингент. Мир (во всех смыслах) люди ежеминутно сами творят и налаживают, с оглядкой на Творца или нет. Вот весь мир людской и современный, наложенный на мир виртуальный (называемый исторический) и мир настоящий (по сути, внеисторический) – мир Бога, веры и святости…

Я всё думал, что тут надо быть этаким дамским угодником, хотя, с другой стороны, такой весельчак, всю жизнь хихикающий с хахакающими дамами в каком-нибудь совковом НИИ, гораздый только лишь миндальничать да мандолинничать, а у самого оклад сто рублей – это, наверно, уже давно не в моде. И когда увидел Станислава, то даже немного поразился…

Он вообще говорил только тогда, когда его спрашивали, серьёзно и по-мужски кратко. Хотя и не без едва заметной улыбки, обозначающей некую едва заметную иронию (мы же русские!), но с чрезвычайным, ничем не уронимым достоинством звания «аспирант». Вот потомственная питомственная московская интеллигенция! Он даже кружку и ложечку чай попить с собою носит и каждый раз из сумки вынимает! Да, красноречиво высказывает весь его вид, я тоже здесь присутствую, на холоде за 9 тыс., но я-то при этом уже закончил университет, состою на кафедре… и вообще мне сильно недосуг, давайте что угодно, только быстрее, у меня диссертация стынет. И ещё у меня больная мать, я работаю, чтобы ей помочь. Одно из немногих распространённых предложений, которые я от него слышал (кроме привычных «да», «нет» и пожиманий плечами): «Я скоро отсюда свалю» – и сказано было не мне. Я долго не решался (да и времени не было), но как-то всё же решился: «Ты, говорят, хочешь отсюда свалить?» Он без выражения взглянул на меня, поджав губки и пожав плечами, – вот всё, чего я добился за всё время своей работы.

Года через полтора я видел передачу про Собор, он там довольно связно что-то рассказывал, и там были титры: «Станислав Кротенко, экскурсовод». То ли всё же дослужился, не посрамил своего аспиранта, то ли его просто попросили выступить в роли экскурсовода – многие бы с ней и не справились: Анфисе, что ли, с её залакированной чёлкой рисоваться, а то и просто всем «в лом», назначили как на пост, да и всё, а мама (впрочем, додуманная мной) порадовалась.

«Вот бы и для тебя была б хорошая работа», – вздыхает Аня. Я и сам об этом думал (Довлатов, например, водил экскурсии – дослужился!), но мои карьерные upstairs тут сразу не заладились. Есть, конечно, персоны, в коих аспирантство-кандидатсво энто прорастает не сказать, что буйным цветом (люди всё же это, как правило, мелкие), но уж точно корневой системой, скрепляющей личность, – тут на подкованной блохе не всегда подковыляешь, я в своё время считал таковых небожителями, а сам… постоянно забываю, что всё же восемь лет по гранитным колдобинам в кандалах такого же дебилизма отдербанил… Doctor of Philosophy, Ph. D. – знали бы вежливо не задерживающие взгляды на постукивающем зубами в углу небритом субъекте заморские гости! – этъ вам не «смотритель относится к категории рабочих» (не раз расписался в бумажках), да и не «ы! секонд флор! гоу ту зе ми! айлюлю!»

Или же некоторые младшие и старшие смотрительши тоже сразу просекли и зачурались от выскочек. Может, он и Стас, как когда домашнему коту приносят с улицы ещё одного, более матёрого, от такого подарка судьбы призадумался. На тропу промоции не для моциону вступают… Впрочем, я не уверен, что вообще было сообщено (уж точно не всем), что я хотя бы «тоже аспирант». Плюс у нас всё всем настоль по барабану… Условный раздражитель, вмиг заставляющий реальность сиять всеми красками, по сути, один – деньги. Ненужная, не укладывающаяся в шаблон информация сразу забывается, как будто её стёрли своим приборчиком-вспышкой «Люди в чёрном», или попросту не воспринимается.

Анфиса даже выспрашивала, потрясая какой-то тетрадкой, сколько мне лет. «Позавчера исполнилось тридцать четыре», – сказал я (я поступил на работу 22 февраля, а 23-го, в день рожденья, не работал, поскольку в праздники доплачивают 450 рэ и меня оттёрли – я бы и сам столько же заплатил!..), но это как-то прошло мимо ушей: все считали, что мне года 23, и я прибыл в столицу сразу по окончании какого-то захудалого тамбовского вуза или колледжа, и единственное, кароч, куда смог устроиться… Карочегря, слыш, ходячий антипод настоящего мужика, ёж ползучий, уж невезучий, тихоня-лузер в тонкой курточке и с рюкзачком, чего с таким рассусоливать. Даже Стас куда как солиднее – всё же аспирант: отучится, отмучается и получать будет!

Меня такое отношение, откровенно говоря, поначалу задело. Может быть, чисто по-мужски. Я сам себя представляю (не ё-ё какое-то!), без медалек и значков, без сопроводительных к ним инструкций. Вот он я – просто солдат в выцветшем камуфляже, с сапёрной лопаткой за поясом: движения мои мягки, точны и стремительны, но не порывисты, не дёрганы и не медлительны, походка прямая, жесты минимальны, но выразительны, глаза горят – я могу вести разговоры на любые темы, особенно на кулинарные… Ну, Юлечка, посмотри на меня! (Юлечка – стройненькая девушка, симпатичная, одета, что показательно, в нормальные джинсы и весной в чёрные кеды, минимум косметики, этакая молодка: не все знают, что ей 24, и год назад она закончила универ… – когда сие открылось, то для многих стало своего рода сенсацией.) Смотрит… За моей спиной – решётчатое окно (ещё одна прелесть, как и все старинные пропорции комнатки), за окном – кусок завешенного холстом здания, кусок брусчатки с раскладушками и кусок мостовой с сползающими вниз бесконечными недешёвыми машинами… – она хочет туда!

Чего стоит одна моя ярко-светло-зелёная кофта – по покрою спортивная (на этикетке написано, что копия куртки каких-то испанских, что ли, пилотов 1930-х годов), но без лампасов, вставок и надписей, швы наружу… Поверхность её идеальна, она идеально поглощает и испускает свет (цвет) оптимальной для глаз воспринимающего длины: не настолько яркая, чтоб бросаться в глаза и раздражать, не искусственная, не блестящая, но и не блёклая, не проходная, покрой действительно выверенный – не вычурно, вполне солидно, но в то же время лёгкость, и современность… Это эксклюзив, эталон каузал стиля, мечта насоса, действительно есть, чем гордиться: куплено за тыщу рублей, но не с чужого плеча, и я ни на ком не видел ничего подобного! Посмотри, кукляшка, коль тебе уж четверть века, должна, кесь, понимать, что лохи подкаблучные в таких курточках не ходют!..

Ты видела блестючую пидирисическую курточку нашего армянского певца? (о нём чуть позже) – сравни!

Впрочем, может некоторые из них постепенно что-то себе на уме и смекали – всё равно, каким бы я ни был инкогнито и немым никто, к образу каких флегматиков не приписывался бы вслед за Стасом, какие-то вещи говорят сами за себя. У кого-то кружка и ложка в портфеле, у кого-то кофточка… Да и что я от них хотел – не подумай, читатель! – не поклонения же (к коему я не привык и считаю излишним), и не наклонов в углу между дежурствами (к этому я привык и не считаю излишним, но у меня жена есть… – шутка), и даже не того, чтоб про себя не твердили «ну и клоун!» (много хочешь!) – не роскоши, по Экзюпери, человеческого общения, а заштатного, обычного человеческого отношения.

Хотя сколько уже пришлось изведать странного общения, выхолощенного в своей сути, которое только отнимет, практически ничем не обогащая…

Иногда, ощущая «невольные» игнорирование или третирование, я воображал себе, что на подобные «заявы» ответили бы мои тамбовские дружки: «Да я таких пачками …!» – употребив сокращённую до двух букв форму того самого глагола, обозначающего «в данном контэксте» сексуально-гендерную, да и социальную тоже, доминацию. Невольно улыбаешься, и зла уже нет никакого. Но, к сожалению, ирония и словесная игра не всегда спасают: как писал Иоанн Кронштадский, «змея ты, моё сердце!». Вот и шуточки всплывают в духе моих тогдашних камрадов и произведений.

Или думаешь, вот оказался бы в таком малиннике кто-то из одногодок-писателей – вечносмурной Сенчин, толстяк-весельчак Быков, разъезжающий теперь на салатовом джипе с водилой, стройный, как сурикат, но не понимающий ничего, что ему говорят с нижнего яруса, Шаргунов – смешно!..

Недавно вышла книга Прилепина «Грех» по-английски, а на обложке – чёрный профиль Захара на фоне… силуэта Покровского собора!

Я тоже обводчик силуэтов и контуров, но моё писательство, опознаваемое большинством по побочным эффектам, подобно гриновскому с большой буквы Несбывшемуся. И слава Богу. Меня, как новорождённого наследника, уже все знают, и ещё никто не знает. И это моё преимущество и мой крест. Родившегося в чужой стране – и неизвестно ещё, доберусь ли я оттуда… Моя первая книжка лежала на тумбочке у странной, замкнувшейся в себе девахи, в комнатке в общаге, где кроме кровати и тумбочки с наркоманскими «приблудами» ничего не было вообще – все заходили и смеялись. Никогда у меня не было пачек – ни денег, ни шлюх… Хотя… пару раз всё же были… и всё же таких приходилось укрощать, что Анфисе-Биссектрисе до них далече – не только в плане твердолобости и стервозности, но и физической силы с интеллектом. Женой я, конечно, не горжусь так, как кофточкой, но её мне купила именно она… В первые недели я в спешке забывал надеть кольцо, а потом оно появилось – серебряное, скромное… скорее всего, подумали: купил по дешёвке и напялил хоть для какой-то солидности!..

«Идите» или «Можете идти» – бросают они при смене поста таким тоном, каким королева отпускает пажа. Ни разу никто не улыбнулся и не задержался поболтать с неофитом.

Впрочем, все эти инсинуации от лукавого, ну их! Просто везде, хоть и привык уже к иному, всё равно взыскуешь человеческого – пусть и на работе, пусть и в двадцатилетних женщинах, которые на работе, которые на работе за 10 тыс. р.

Как ни странно, кое-чего я всё же добился. Месяца через полтора Саша (впрочем, наверное, самая младшая по срокам работы кроме меня и Лены), очень похожая на одну нашу деревенскую девчинку, которую все дразнили недоростком и жердью, а она в пятнадцать лет внезапно стала матерью, пытающаяся изменить свою природную внешность с помощью бордовой помады, каштанового каре и леопардовых лосин, иногда всё же отрывавшаяся от букридера и посматривавшая на меня, как-то посреди довольно привычного молчания в гримёрке неожиданно спросила: «Ну как вам вообще?..» От неожиданности я даже не нашёлся что ответить, лишь переспросил. «Ну, работается тут вообще?» Мне вдруг показалось, что она знает, кто я такой, может, даже не сразу решилась завести разговор, и мне стало неловко. Хотя чаще всего они секретничают с Анфисой, стреляя глазками и секретно улыбаясь. И им ловко. Но повторюсь: мнительным истолкованиям и тщеславию, хоть какому, бой. В этих промёрзших стенах, рядом с мощами блаженных юродивых – самое место и время! Я поспешил улыбнуться и ответил: «Вообще-то не очень». А сам подумал, что всё же своя личность прёт отовсюду через верх, как тесто на дрожжах!.. И что святые Иоанн и Василий сумели избавиться от самолюбия, от любой одёжки (физической и метафорической) и не искали уже «человеческого, слишком человеческого».

Глава 6. Гяур Кяфиров – хам грядущий обыкновенный

«Кто с мечом к нам придёт, тот от меча и погибнет. А. Невский» – уж в историческом музее я такого не ожидал!..

Я всё же вынужден был потратить четыре перерыва (!) на скачки по площадным булыжникам и гонки по гимовским – как звучит! – лабиринтам.

Обегая развёрнутый на пути хоккейный плацдарм (звёзды спорта, начальство и шоумены – прямая трансляция!..), я спешил доставить присланный диплом, но усатая бабка и её подручные не обратили на него никакого внимания, встретив меня так, будто видят впервые. (В мае, когда я, неплохо изучив лабиринт, заявился получать вместо временного пропуска красную корочку с шикарным золотым тиснением «Государственный Исторический Музей», мне не помянули и регистрацию, а в корочку наклеили скользкую фотку (я так и не переснялся), на коей печать вскоре от дождя смазалась, и меня ещё неохотней стали пускать через площадь. Но до мая ещё было далеко…) А вот встреча в отделе-военкомате порадовала.

Заседали какие-то дедки, одни мужики – маясь от безделья, они расспросили меня до нитки, посочувствовали, привели примеры своих сыновей-оболтусов, впоследствии всё же пристроившихся и выспрашивали у меня название и телефон нашего райвоенкомата, чтоб туда зачем-то позвонить.

Тогда я ненавязчиво напомнил им, что Невский – это не фамилия и что фраза эта, взятая из картины Эзейнштейна 1938 года «Александр Невский», на самом деле есть искажённые слова Спасителя «ибо все взявшие меч от меча и погибнут», что это любимый фильм моего детства, но по советскому ТВ его показывали не чаще чем раз в два года, что я охотился за портретом закованного в броню сурового князя-победителя работы П. Д. Корина, назначая даже некоторое денежное вознаграждение тем, кто вырежет его из учебника – из своего, в библиотеке или в макулатурной будочке… Что в школе вот всё так: изучаем падежи с племянницей Александрой: «Из церкви» – читает она, мама ей подсказывает и задаёт вопрос: «Из чего?» (вместо откуда?), а она всё твердит: «Нет чего? Церкви…», а я: «Почему ж нет?». Короче, побил их, можно сказать, их же оружием, а сам, высунув язык, понёсся в Собор.

«Да, – думал я, наяривая по той самой брусчатке, где проходят парады, – в военном билете, только недавно заметил, как щедро отмерено мне здоровье: рост – 180, размер обуви – 43, вес – 80! – на вырост, что ли? Богатырь такой, сельский Селянинович, шо ж таким не служить!.. Родина лучше знает…»

Интересно, был ли там Стас. Вряд ли (они б рассказали). Видимо, «не годен к строевой», мимо.

Как вы поняли, фамилия у него Кротенко. Думал, что вот, если сойтись коротенько, он расскажет, хоть кратенько, как ведёт кротовенькую, невидимую простым смертным работу… Намёк на некую общую подслеповатость в его внешности присутствует, но вообще он чуть ли не блондин, черты лица довольно крупные, тем самым удаляющие впечатление от женственности, разве что верхняя губа, стремящаяся, то ли вольно, то ли невольно к носу…

Настоящий богатырь, вернее, богатырша – Биссектриса. В прозвище её запечатлено лишь свойство рассекать всё как лазером, разделывать торт на хорошие куски с розочками и всё остальное, а по виду это кувшин какой-то, с ручками подбоченясь и с крышечкой с пимпочкой. Весьма похожа она на Депардьё (пардон…) в роли Обеликса. Лицо и руки пока что вполне дамские (годков-то ей всего, наверно, двадцать), икры, переоблачаемые из отвратных чёрных сапог на каблуке в войлочные соборовские (с какой-то вышивкой, напоминающей нечто среднее между хохломой и гжелью – благо мне размера не нашлось), большущие, толстенные, с чёрными волосками под телесного цвета колготами. «Сидит, как на стуле, трёхлетний ребёнок у ней на груди…» – писал про таких поэт. Ну, может, пока двухлетний… Какая-то водолазочка, с выпущенной на неё золотой цепочкой с кулоном-Скорпионом – не забалуешь. Кто такую на скаку остановит, трудно даже представить. И наконец, самое главное – волосы…

Тут мне, наверное, недостаёт художественного мастерства… Разве что веник в терраске стоит – новый, хороший, пушистый веник, но всё же веник, хоть и стянут верёвками, и былки из него так и лезут. Так и на ней и на её этой водолазке и на всём вокруг пачки этих волосьев, длинных, изогнутых и непонятно-рыжеватых, неоднократно испорченных радикальной покраской, и она их постоянно чешет (напоминает вычёсывание собаки), обирает с расчёски (но не с всего остального!), а главное – залакированная под форму какого-то набалдашника с завитушками чёлка, делающая её обладательницу похожей на лупоглазую бурёнушку из мультфильма… На сей кокошник ежеутренне публично выливается по полфлакона дихлофоса… то есть, простите… как его?.. Да какого-то сортирного освежителя, а мы все должны это вдыхать и делать вид, что нам это нравится – вот как человек может себя поставить!

На самом деле типаж типичный, не считающийся зазорным, как вы видите, даже в Москве, поэтому и останавливаюсь на нём столь подробно.

Большой неожиданностью для меня стало возникновение в соборе ещё одного аспиранта, стремящегося на сей раз, как я сразу безошибочно понял, как та же Биссектриса, прямиком per aspera… Видимо, я всё же был признан неблагонадёжным, и теперь нас насаждали, как семена с плохой всхожестью в одну лунку.

Девушек же, по моим подсчётам, десять!..

Это был дохловатый, нагловатый чувачок, бело– и узколицый, тёмноволосо-тёмноглазый, поразительно похожий на нашего тамбовского товарища пиита Алёшу Долгова, только, оказалось, вдвое его младше. С неким даже обозначением бородки, с характерными фамилией и имечком, напоминающими что-то наподобие «Гяур Кяфиров», а когда впервые написал оное в тетрадке прыгающим почерком первоклассника, я догадался и об образовании и не ошибся.

Стас отнёсся к говорливому пэтэушнику так же, как и ко мне. Впрочем, мне показалось, что такой самомнительно-снисходительной полуулыбочки я всё же не удостаивался. Анфиса сначала открыто высмеивала новичка (видимо, как и меня), то за глаза, то просто в своей коронной манере произнося реплики в сторону, а потом они, естественно, как братья по разуму спелись.

Гяурчик, как она его игриво называла, сразу ворвался в наш быт. Это был, чтоб было понятно, настоящий, подлинный и безыскусный гондольер в третьем поколении (я, конечно, имею в виду не род занятий, не предков и не национальность). Раньше это называлось фамильярностью, фанфаронством, фатовством, теперь никак не называется. Видал я, конечно, ещё и не тех гондольеров, куда более гондольерских, и не в том ещё поколении (в тридцать третьем!), но давно и навсегда они мне осточертели.

Как и «наши друзья», его, бишь, интернациональные собратья по уму-разуму, он был весёлый, в меру спортивный, и не в меру музыкальный. Напевал постоянно какую-то оскоминятину, доставая всех (все делали вид, что так и надо, просто парень весёлый и музыкальный). Я, когда у меня уже голова шла кругом от напевов, выгадав момент (а вернее, не выгадав – нас специально ставили в пару, чтоб мы отдыхали одновременно!), когда мы остались наедине, однажды уже был в сантиметре от физической расправы… Как он внезапно голосом Серова (весьма похоже и утрированно) заорал: «Пад-ними глаза в рождествен-ское небо!..» Не удержался, чтобы не рассмеяться. Это был единственный раз, когда он действительно развеселил.

– Тебе надо было в театральный поступать, – угостил я его фразой из арсенала филфаковских преподов (как раз вошла Юлечка).

Гяур воспринял подколку как комплимент и стал завирать о том, что ему многие об этом же и твердят, и он действительно об этом подумывает.

По-моему, как раз после этого наш молодой друг пошёл в сортир и стал и там по своему обыкновению начитывать рэп… В соседнем отсеке находилась некая бабушка – какую должность она занимала, я так и не понял, то ли хранитель, то ли заместитель, но она как бы хранила какой-то остаток старой культуры, то есть по-нашему, по-теперешнему – остаток хоть какого-то мозга. Когда я с ней чуть не столкнулся у дверки в тот же сортир, она отписала: «Место встречи изменить нельзя!..» А тут явилась в гримёрку (видок у неё типичного музейного работника – видавшего виды и невзгоды…) и «с ответным концертом» выступила (глядя почему-то сначала на меня!); я позволил себе усмехнуться и кивнул на по-прежнему декламирующего вполголоса Гяура, сидящего за шкафом в наушничках…

Меня ли упрекать в национализме, когда Гяур, как оказалось, знаток всего на свете (осадить некому, я несколько раз попытался в плане чисто интеллектуальном, вставляя буквально одно слово или отвечая таким образом на его дуралейские вопрошания, и довольно эффектно, но никто не оценил!), разглагольствовал и задавался вопросами, полными младенческого риторизма: «Ты видел, что даги творят?!.» Я молчал (я даже, честно сказать, не знал, кто такие даги – доги? даки? хот-даги? – да и знать почему-то не хотел). Оказалось, это его любимая тема, и он посвящал её освещению добрую половину своего и нашего свободного времени, не занятую гундосоостросоциальными речитативами и слюняво-маразматичными напевами.

– Прикинь, друг моего брата двоюродного – поёт вот в этой команде (суёт мне плеер), вернее, рэп читает… слушай… Прикинь, круто?! Я его тоже видел, можно сказать, знаю, прикинь!

– Круто, – отвечаю я.

В соборе, посвящённом взятию Казани, он, недоросль Гяур Кяфиров, пропагандирует всяко неполиткорректную чисторусскость, перемежая её, как диджей, подпевками группе «Коловрат» (ей-богу!) и афронегритянскими шерстопрядскими нарифмованиями-наритмованиями!.. Не, я могу, конечно, если теперь не мазнуть хорошенько, то неожиданно схватить за кадык, но это произведение вашей системы – образования и всего прочего: «Кто дебилом к нам придёт, тот дебилом на зависть всем и останется!» Я его сюда, как говаривал проф. Преображенский, не устраивал, а тронь – ущемление нацменьшинств, деды-аспиранты защемляют молодые таланты!

Блаженные времена, когда конфликты решались с помощью силы, а то даже и ума. Сейчас их просто нет, или нужно сделать вид, что их нет, вдохнуть поглубже аромат дихлофоса. Блаженные!.. Что делать: в православии всяк за всякого виноват… скованные одной цепью… вот сквот, вот коммуналка, вот… whips and chains… розги и горох…

Боле того, узнав, что я из Тамбова (я даже специально подчеркнул: из области, но он не понял), он с гордостью провозгласил, что он – коренной москвич! (Родители его приехали из Казани аж 13 лет назад! – жадина-говядина, солёный арахис!). На основании этого он решил объявить себя и эталоном стиля: «Если б у меня была такая борода, меня бы в моём дворе не поняли, чесслово!» Но это было уже чуть позже: я уже привык и старался не обращать внимания вообще. «Лет через десять и у тебя вырастет, года через два у тебя начнёт ломаться голос…» – съязвил я, намекая на разницу в возрасте, но никто не отреагировал (надо было прямее: «Дитятко, я в отцы тебе гожусь!» – примерно так потом высказала при конфликте одна из старших.) «Ты прямо Ленин вылитой!» – начал он в другой раз, и тут уж подоспела хихикающая Анфиса. «Родной, – не стерпев, возвысил до твёрдости голос я, – ты портрет Ленина вообще видел?! Букварь, страница один. Или у вас Билл Клинтон был… Иди посмотри: тут недалеко! На Ленина ты похож, только он облысел позже, чем бородка выросла». Ноль реакции.

Как раз на углу ГИМа, на входе на площадь постоянно пасутся так называемые двойники – Ленина, Сталина и Брежнева, приемлемо похожие разве что только для иностранцев… И вот Гяур, я как-то за ним наблюдал, своей походочкой молодой, но как бы деловой и приличной – как ей подобает в странные наши времена – шпаны, подчалил к ним и почти рэперским жестом протянул каждому руку. Это я наблюдал ещё раза два. Он так же здоровался и прощался, перебрасываясь нарочито небрежными «Как сам?», «Покедова!», со всеми околособорными полисменами – я в такие моменты отворачивался, закуривая, или просто бросал «До свидания». Чуть не каждого иностранца, как я потом понял, он напутствовал – не догадаетесь как: «Гуд лак!»

А уж в гримёрке он представал каждодневно как истинный мим, ловящий бабочку, а погнавшийся за роем пчёл бродячий бешеный щенок, бредущий, коли его не остановить, от начальной стадии шизофрении (постмодернистское или интернет-сознание) к более, как они выражаются, продвинутой.

Теребления его бесконечны и нескончаемы: сидит-сидит, напевая под плеер или без него, и вдруг тсыкнет или хикнет сам с собой, а на вопрос «Ты что, Гяурчик?» лишь только отмахнётся ручкой: мол, вам не понять, куда уж там вам… И глядишь: уж снова задёргались плечи, замоталась башка, заиграли на его лице псевдозначащие улыбочки… Потеребив едва намеченную бородку, вдруг резко вскочит и куда-то понесётся – прочь из собора, и через минуту возвращается, с силой хлопаясь на стул (он застолбил себе местечко за столом за шкафом – что, конечно, не всем понравилось; я обычно садился на край дивана, предварительно бережно очистив его от курток, сумок, авосек с едой и даже обуви).

Но пантомима – это ещё хорошее искусство… хотя бы потому, что звука нет – вернее, почти нет: после распекания бабкой и ещё пары нареканий он всё же немного втянул свою разросшуюся в тёплой питательной среде шизоризому, чему я уж было порадовался, но преждевременно: чрез месяц всё позабылось!

Вообще скучать не приходилось. Девушки, конечно, молчали только в общечеловеческом плане, а то, что касалось дать директиву, сделать замечание (или скажем так: примечание), не взирая на лица пособачится, громко побазарить или насмешливо пошушукаться между собой – извольте.

Кроме нас, смотрителей внутренних помещений, в нашу гримёрку перевели смотрителей-привратников, проверяющих билеты на входе. Вот с ними-то и возникло навязчивое бестолковое общение, по которому я так сокрушался. Крошечная комнатка, вечно наполненная пятью-девятью разномастными персонажами, напоминала дурдом (с Наполеоном-Гяуром в центре композиции!), камеру-обезьянник или курятник.

Определённой отрадой было наличие Владимира Сергеевича – хоть одного персонажа мужского пола, да ещё и старших уже лет. У знающих толк в героях девушек он, видимо, тоже не сильно котировался: толстый, с какой-то болезнью спины или ног, ремень на пупке, те же 9 тыщ… Он работал в самом ГИМе, знал порядки, мог рассказать хоть что-то связное и полезное, высказать к месту хоть какое-то суждение – правда, суждения тут же поглощались всё разъедающей дребеденью, а рассказы слушал я один, пока кто-то не врывался и бесцеремонно не прерывал чем-то своим.

Но больше всех шума и телодвижений (не считая наших Гяурчика и Анфисы) производили Раиса Евстахиевна и Людмила Марковна Маркова. Первая ежедневно – по пять-семь раз на дню! (по числу перерывов) – аляписто повествовала об… Австралии! В стыке с пассажами экскурсоводов и пассами Гяура Кяфирова мне стало казаться, что Василий Блаженный жил в Австралия и читал рэп – я едва не начал путался в ответах иностранцам! У неё там живёт дочка, и она пару раз туда летала сама. Какие там кенгуру, кролики, автострады и персики под деревьями валяются – я это прослушал раз по двести, но рассказы были крайне сбивчивы, отрывочны и неинформативны, так что если бы я, допустим, не знал, что такое «кенгуру», «автострады» или «персики», так бы и не узнал. Телевпечатления от вчерашних сериалов и передач были куда как ярче, только забывала, как кого зовут из героев – приходилось, дабы не закрутить в пружину и эту, с позволения сказать, беседу, подсказывать.

Людмила же Марковна (а вообще просто Люда или Людка) была лет всего сорока и отличалась сообразительностью больше чем вся честная гоп-компания вместе взятая, если б не один недостаток: подобно Кяфирову, она не могла держать всё в себе и постоянно озвучивала свои мысли или вопросы, из-за чего Раиса и Биссектриса называли её дурой – иной раз даже в глаза. Ноги её, пардон за интимную подробность, почти как и у В. С., не гнутся, из-за чего она постоянно пребывает в полунаклоне, мешая проходу, напоминая набирающуюся зёрен курицу, да порой среди цыплят… В таком положении, подставив перед собой стул, она пересчитывала на нём оторванные корешки контроля (в среднем в день у двух смотрителей по 500, а то и по 700 штук, плюс штук по 200 на фотосъёмку – стягивается резиночками и сдаётся в ГИМ), громко слюнявя пальцы и произнося каждую единицу во всеуслышанье. Как-то Гуля не выдержала и сделала ей замечание. Она ответила – тем, что и подумала… Типа «Тьфу на тебя ещё раз!» В итоге дошло до привычной женской перепалки в стиле «Да ты сама-то…», с матерными оскорблениями, угрозами увольнения и физической расправы.

Вскоре я осознал, что не игнорирую её вопросы и не пренебрегаю её обществом тет-а-тет один я. Мне она докучала своей назойливостью, а оповадившись, она, конечно, уж и совсем не знала меры, но это всё же было лучше, чем всё остальное или ничего. Дошло до того, что вошедший мог услышать такой, например, обрывок беседы: «Алексей (она больше всех обращалась ко мне по имени), а как, ты не знаешь, огурцы сажать?» (собиралась в майские на дачу) – «Знаю. Как? – берёшь семена, сначала держишь в воде (в марле на блюдце, несколько дней), чтоб набухли или проклюнулись, потом делаешь лунки и сажаешь, а можно и не замачивать» – «А по скоко штук?..» – «По три-четыре штуки, просто бросаешь в лунку, заравниваешь, одной литровой кружкой поливаешь».

Интересно, что у неё были какие-то крутые родственники, живущие во Франции, да и здесь с квартирой, машиной и дачей, и сама она неоднократно бывала в разных странах Европы («Со своей Австралией уже всех заскребла!»), а раз случилось страшное: родственники пожаловали в Собор, и она, испугавшись и спрятавшись, попросила меня подыграть.

«А твоя жена знает, что ты здесь работаешь?» – спросила она после. «Знает», – вздохнул я, опять подыгрывая. «А что я, ворую, что ли, Алексей, скажи, ведь правильно?» – «Правильно», – подтвердил я. – «Стыдно, конечно: это работа, что ли. Я сказала: на работу устроилась, а на какую не сказала. А куда щас устроишься. До этого работала на Поклонной горе – знаешь, сколько платили? Семь с половиной тыщ! И с утра там загорай, тут-то хоть щас с десяти. А до этого я, знаешь, где работала? На Первом канале! Правда! Монтажёром. А получала, знаешь, сколько? 14 тыщ! Тоже работа дурацкая, трудная, начальство распекает, магнитофоны все старые…» Я выразил большое удивление, что и там по сей день монтаж аналоговый (она поправила: четыре года назад) и задал ещё несколько вопросов (Аня на Бронницком ТВ тоже немало помучилась с видеомагнитофонами), после которых она спросила: «Ты тоже, что ль?..» А потом приговаривала: «Вот человек, не то что…» – видимо, за три года в Соборе никто не поддержал даже её излияний общечеловеческих, а уж тем более, сугубо профессиональных. (Тогда мне, кстати, и пришла мысль устроиться на ТВ на какую-нибудь непомпезную профессию.)

Ещё в углу присутствовал маленький телевизорик, иногда функционирующий от комнатной антенны, показывающий всё, даже Красную площадь, в красном снегу или розовой манне – я тут же подходил и неосознанно заглядывал в высокое окошко, открывавшее вид на площадь, будто пытаясь сличить картинку. Это когда никого не было, я тут же убавлял звук и переключал на новости, или выключал совсем, но как только являлись Раиса или Анфиса, он переключался на физически блевотворные сериалы и «Суд идёт», удачно аккомпанирующие происходящему внутри и вокруг их мушино-фасеточного сознания.

Даже у В. С. суждения и рассказы тоже были большей частью навеянные телевизором. «У каждого есть свой любимый канал…» – подвёл он как-то итог беседы. Ложь. Не у каждого. У меня нет. У моей жены и подавно.

Не зная, как поддержать пустую, заранее известную беседу, я уж было подготовил пару козырных вопросиков: «А сколько часов лететь до Австралии?» или «А когда там учебный год начинается?» (меня это нисколько не интересует, да и «хочу всё знать» при айпадах в кармане не котируется… откуда-то вот знаю, что в школу там идут в начале февраля, в разгар их лета); ещё про персики можно… «Тройка, семёрка, туз!» – не иначе, но дама тоже срубила и сгубила. Однажды я, запыхавшись от утренней пробежки по окрестностям площади, всяким закоулкам, рухнул на диван (никого что-то не было кроме меня и Раисы Евстахиевны) и, слушая и пытаясь отвечать, машинально крутанул мизинцем в свербевшем ухе. Восседавшая на диване рядом Р. Е. внезапно изменилась в лице и завосклицала: «Ну, знаете, молодой человек!.. Уши дома надо чистить! Тут вам музей, а не баня!» и т. п. – здесь я опять не нашёлся, что сказать или сделать и просто смолчал. Улыбка моя, впрочем, тоже, наверно, исчезла и дальше повисло молчание… Дальше она и сама особо уже не лезла, да и я старался делать вид, что могу в этом балагане читать.

С Гяуром женщины-привратницы тоже общались. «Что это ты, Гяур!», «Ох, Гяур!» – только и раздавалось. Они не понимали, разве что подсознательно, что перед ними просто второй телевизор, к коему и отношение соответственное.

Но однажды настал день, когда по TV-2 объявили траур и врубили «Лебединое озеро»: Гяур приуныл так, что аж подбоченил щёку, с каменным лицом и так сидел весь день. Даже я хотел расспросить и посочувствовать (но сдержался).

– Что это ты, Гяур, сидишь невесёлый? – наконец, испросили.

– А что мне всегда веселиться?! – неожиданно огрызнулся он.

Отлично, подумал я, из-за тебя, например, мне веселья никакого. Да и у всех обычно настроение не поднимается. А бедный Стас вообще сидит в углу, надувшись, как мышь на крупу, как крот, которому в нору залили «Золушку-Крот»14!..

Отыграв своё до конца смены, на следующее утро Гяур явился с удвоенной весёлостью.

Таков, размышлял я, пытаясь отделить сочувствие от отвращения, маленький человек наших дней, куда уж меньше… (прожиточный минимум был в столице 10 тысяч). Но с другой стороны, и прав, вероятно, Веллер, предупредивший: не дайте малым сим расти, не дайте власти – пожалеете!

Глава 7. Песнопения задом к алтарю

«Так, я в подклет…» – заявляет Гяур утром, в самые ответственные считанные минутки, когда все втиснулись в каморку и ждут отмашки. По сути, кости бросаются между ним и мной, или между нами троими, включая либо Лену, либо Станислава. Старшие смотрители постоянно оказываются на подменах – они сменяют по полчаса сначала человека внизу, потом наверху. Анфиса с Сашей неразлучно оккупируют нижний этаж.

Обычно заправляет всем Анфиса. Как ни странно, её все слушают. «Разбирайтесь сами!» – кидает кости она уже как собакам, всячески улыбаясь и по-купечески охорашиваясь пред зеркалом. Мы должны разобраться, кто пойдёт на второй этаж в главную церковь охранять лестницу, а кому достанется более щадящий пост, тоже на втором этаже, на выходе из храма.

Ответив пару раз Гяуру – как вы поняли, не особо форсировано, я понимал, что отвечаю больше для себя, что сарказм, ирония, интеллект тут не помогут. Тут нужно терпение или смирение, или пофигизм… или наглость. Стас, как и я, обычно молчал до последнего. Между собой нам с ним, однако, порой тяжеловато было выяснить. Лена всё же косила на то, что она девушка. А Гяур, когда дежурила Анфиса, поступал как нормальный такой пацан: я застолбил, а вы как хотите. Застолбил ладно, но назавтра, через день или два, по идее, очередь должна продвинуться… Анфисе, видимо (и иногда прямо видимо!), доставляло удовольствие некое попустительство несправедливости – она даже сама ради этого от подклета отказывалась.

Ну, наверх, так наверх, в центр, так в центр. Куда уж лучше логика. По крайней мере, мужская, философская. Можно ещё аскетизма добавить (ведь там действительно понимаешь поговорку «жара костей не ломит»!), тоже с его вполне правильной мудростью: не знаешь, где обретёшь, а где потеряешь. (Тем более, что и за примером не требовалось никуда идти: устроилась привратницей некая пенсионерка беспокойная, и чуть не в первый день на неё сверху обрушился крест – массивный, железный, где-то прямо над главным входом висел, никто его не замечал, «разве что при ремонте арбайтеры сдвинули» – полсекунды, и пробило бы череп. Привратники на этом месте целыми днями толкутся! Да и на каждого мог бы слететь в любой момент. Воистину, св. Василий, наверное, отвёл. Бабка поняла правильно – тут же забрала документы и исчезла.) Не знаю, чему точно следовал Стас… да мне, честно говоря, тоже не до него было…

Здесь я вынужден всё же раскрыть свои личные обстоятельства и интимные подробности. Уже упоминал про удалённые на одной ноге варикозные вены – слава Богу, всё быстро зажило, но из-за неправильного образа жизни (типа многочасового сидения за компом, курения и пьянства, постоянного недосыпания и бессонницы – спутников, как положено, привычного писательства) опять начались, выражаясь языком докторов, болезненные ощущения. Вскоре я понял, что ежедневно отстаивать по несколько часов в метро, отсиживать в автобусе (сколько я их отсидел!) стало очень проблематично, что сидеть за компом я уже не могу вовсе – болят вены. То же, я вспомнил, говорили и врачи: ходить и лежать можно, а сидеть и стоять – нежелательно. А нынче практически любая работа, как вы знаете, состоит из стояния в метро, потом целый день высиживания за компом, потом вновь стояния, потом сидения дома… потом… На открытом воздухе (свежим уж точно нельзя назвать) в будние дни и пятнадцати минут не набирается!

С детства обвыкнув к писменничеству и дурацким размышлениям на сон грядущий, я не могу уснуть рано (а то и вообще), из-за чего каждое утро я чувствую себя только хуже. Ночью же мозговое и эмоциональное возбуждение таково, что даже если я целый день носился, всё равно усталость не берёт верх. Плюс элементарно начинает болеть нога. А для ноги, опять же вспомним врачей, наиболее вредоносно именно недосыпание. И всё закольцовывается… Понимаю, что виноват сам, но выскочить из такого «колеса сансары» я, хоть и пытался, не мог… И три дежурства подряд на ногах (надо всё же в основном стоять у лестницы; да если и сидеть, всё равно) тоже не прибавляли мне бодрости. А на подушке, как ни настраивайся, как ни пытайся молиться, только закроешь глаза – глумливая рожа Гяура Кяфирова или Биссектриса, рассекающая своим вонючим спреем подступающий сон надвое… Плевать мне на них, подумаешь, и повернёшься на другой бок… я и не таких… Только вроде начинаешь засыпать… как опять… Вскакиваешь, идёшь на кухню курить, выжрать корвалолу или вина. Есть думы и поглобальней, но даже их разъедает эта пакость!.. Днём всё чинно, всё обуздано, всё привычно, ничего почитай что и нет, а ночью подсознание начинает свою игру… из его подземной необъятной грибницы прорастают грибы – мухоморы воображенья… поганки и пенициллинники эмоций… Они же грехи – суемудрие, чревоугодие, тщеславие, тоже как бы прорастающие нитями грибниц в тело…

Короче говоря, когда прямо на каменной лестнице у выхода хлопнулась от какого-то припадка тучная американка, все засуетились, а меня гоняли «Алексей, туда, Алексей, сюда…» (наши «скорые» – это ещё отдельная тема!), я молился лишь об одном: как бы не треснуться о камень рядом. Иногда утром такая была тяжесть в теле, что за возможность посидеть на втором на выходе уж кого, а Гяурчика – всегда как огурчика! – я готов был пристрелить. Резкая боль возникла уже в метро, теперь ещё пять с половиной часов отстоять, каждую минуту обивая язык благопристойно-внушительным «Excuse me…», когда зубы отплясывают краковяк, а руки-ноги пытаются им вторить, в промежутках наслаждаясь гяурско-анфисским изысканным бахвальством и не зная, куда сесть и здесь – как представишь это всё в перспективе…

Но что делать – только глуповато улыбаешься, взлетаешь по лестнице вверх… Куранты совсем рядом бьют десять (или девять), включаешь свет, лампады, складываешь одеяло, подтаскиваешь обогреватели, ищешь штепсель… Вот уже 10:01… 10:02… Градусник… 29… днём будет 27… Господи, прошу тебя, помози!..

В первый час посетителей почти нет, а потом вваливаются целые группы. Наших ведут наши экскурсоводы… Непременно хоть один-два человечка в день умудрятся проскочить вниз, иным всё же и разрешаешь («Я там маму забыл, потерялся» и т. д.), и тут как назло – экскурсовод, директриса, Биссектриса, Лана-Дана или бабка: «Почему у вас люди по лестнице спускаются?!» – всем подотчётен. Иностранцев целыми группами – например, человек по 50, а то и 80 китайцев каких-нибудь, тайцев черняво-некрасивых (увы!) или десятка два отборных французских университетских дивчин – ведут какие-то гиды, набирающие их на площади. Причём гиды эти есть вроде как лицензионные, поприличнее, а есть такие заведомо ползучие, что не устаёшь поражаться как знанию английского (даже смех разбирает), так и тому, что на нём несётся – «Чи бачишь, вин виндоу? – це ж зе Ленин’с хаус, мав-зоо-лэй, як эт у ацтекив, окей?» – не иначе как выходцы из Гяуров Кяфировых.

Я же просто часовой. Выйти можно, войти нельзя. Тут можно турникет простой поставить (или хотя бы таблички повнятнее повесить!), но тогда «часовые родины» не нужны!

– And where’s the exit? – иногда спрашивают, продолжая диалог.

– Please, go strait till the window and there downstairs, – поясняю я негромко, с лёгким жестом посиневшей рукой, переминаясь с ноги на ногу…

Ко мне настороженно присматриваются издалека музыканты – это их охотничья вотчина, даже что-то непонятное бегло тараторить про no entrance, как я понял, – исключительно их прерогатива (наши в основном орут с места «Стоп! Сори!» и показывают скрещенные руки, а потом орут «Ноу!», а коли стоят у лестницы, иногда рука как раз срабатывает как костыли в метро – внезапно и неотвратимо, после чего палец с наманикюренным ногтем по-учительски долбит по табличке: «No entrance! No!»). Это специальный местный хор, под названием «Дорон» (греч. «Дар») – те, кого я поначалу принял за добровольцев.

Сначала у них был руководитель – толстоватый усатый добряк, старший из всех по возрасту и, по-видимому, сведущий в духовной музыке. Но тогда они больше пели, а дисков продавали мало и по низкой цене. И вот на моих глазах из рядов хоровых соратников выделился молодой, но лысый представитель неизвестной мне национальности с лицом турчана-головореза, всегда одетый в костюм, а поверху него в ту самую блестючую курточку, плюс начищенные востроносые ботиночки. Как его зовут, я тоже так и не узнал – коллеги и наши отчего-то не любили называть по имени.

Я удивился, когда Гуля, самая добродушная из старших, выступила в гримёрке: «Армяшка этот раздражает безумно – встанет прямо к тебе задом, и надрывается так, что только вонь нюхать успевай!» Я подумал, что она, наверное, просто не в духе и сильно утрирует. Вообще надо сказать, что «Гяур Кяфиров», например, по законам русского добродушия и мегаполисного наплевательскго мультикультурализма произносилось без какой-либо зазубринки – абсолютно так же, как «Алексей Долгов». Но потом я, так сказать, познакомился с московской четвёркой и её новым лидером настолько, что…

Каждый день наверху в центре наше рабочее место и время совпадали. Плюс условия. Минус одна розетка, которую они утаскивали, чтоб подключить свой обогреватель (я не говорил ни слова, хотя на одном раздолбанном даже ладони отогреть проблематично). Как приличные люди мы стали здороваться, сначала кивками и словами, потом даже за руку, но я к ним с вопросами сам не подходил. Я понимал, что тут требуется некий ритуал: «О, круто вы поёте!», хоть какие-то «как» да «что», но глядя на сразу закосившегося на меня злобного главаря, поостерёгся. Да и так зуб на зуб не попадает и постоянно мечешься к лестнице, а они каждые десять минут начинают запевать…

Первоначально, помню, я, по собственной наивности, даже стал им слегка подпевать: «Богородице Дева, радуйся!..», «Отче наш»… – текст я знал (приходилось, чтоб не сгинуть, постоянно повторять именно его!) – ещё подумал: вот круто, вместе петь, совместно молиться в церкви пред иконами! Благо, что они не заметили!..

Неприятный «армяшка», сразу взявший всех и всё в кулак, выстраивал своих от себя по линии – вдоль алтаря, задом к нему (!), а сам становился непосредственно задом ко мне (сидящему на стуле), в расстоянии меньше метра. Я не мог этого понять: зачем стоять именно задом к алтарю (когда раньше они стояли в центре, хотя бы боком к алтарю), зачем пододвигаться именно задом непосредственно ко мне…

Так, когда народ собирался или заводили группы, они начинали серию песнопений, состоящую из нескольких коротких молитв и отрывков и длящуюся минут десять. За это время куча народу могла нырнуть в колодец-лестницу. Меж тем я не мог проследовать по прямой вдоль алтаря до лестницы, да я даже встать не мог, не толкнув усердно надрывающегося руководителя хора. Он вёл себя так, как будто меня не существует. Мне приходилось обегать хор и стоящих полукругом его слушателей. В разгар дня приходили большие группы и набивалось настоль много посетителей, что в церкви в буквальном смысле было не протолкнуться. Я летал как угорелый (всё же подходил и обратно – греть руки на обогревателе), иногда даже поталкивая как посетителей, так и участников хора, а то и приходилось всё время отстаивать не отходя от лестницы.

С каждым днём он приближался ко мне всё ближе… хор выстраивал всё ближе к деревянной солее и верёвочному заграждению, так что пройти было невозможно вообще. Я догадался, что задом наперёд к алтарю они стоят потому, что так удачно образуют импровизированную сцену – поётся исключительно для людей. Более того, в полутора метрах от меня ежедневно устанавливалась некая тумба, напоминающая деревянную трибуну, с коих раньше выступали различного ранга партийцы, передовики и т. п., за которую, едва пропев, устремлялся предприимчивый руководитель концессии. Отсюда он обращался к собравшимся с короткой английской речью («Thank you for your attention» и т. д.), после чего предлагалось приобрести диски и помочь музыкантам, особо упирая на то, что если купить сразу два диска, можно сэкономить.

Дисков они сразу напечатали три штуки разных (только успевали таскать коробки – даже я помогал), вначале они были по 300 руб. Но каждый день выяснялось, что если поднять цену, для не разбирающих наши деньги иностранцев разница невелика. Бедный недо-Бендер старался изо всех сил (думаю, он думал, что я не понимаю его шаловливых речений с высокой конторки-кафедры), но не раз, и не два бывал обескуражен – к моему даже некому скромному удовольствию – поведением иноземцев. Выслушав все его бла-алб-бла, они или брали один диск, суя тыщу и небрежно роняя «сдачи не надо», или просто опускали тысячную или более зелёную купюру в неказисто-прозрачный приёмник «For choir», в который русские сливали всякую позорную мелочь.

Я порой даже поражался такому улову (главарь тут же засовывал купюру себе в карман). Да и диски разбирались, как горячие пирожки! Вот бы нам так! – дивился я (я как раз, обойдя немало лейблов, сдал материал «ОЗ» на студию). Но тут, понятно, народу всякого полно: дипломаты, толстосумы, просто приличные американцы, оставившие на время свои ранчо… а то и Клинт Иствуд заглянет или Пушкина внучок – Собор для всех один.

Каждый день новоявленный лидер придумывал что-то новое. Разучил обращение не только по-английски, но и по-французски. Я сначала ещё хотел подойти и в качестве зачатка хоть какого-то общения указать на небольшие ошибки… Но вскоре появилась надпись на кафедре: «Photo and video recording of DORON ensemble is prohibited». А ума-то не выше башни! Съёмку в публичных местах может запретить разве только государство. Я хотел было тоже подойти и сказать об этом – хотя бы не самому, но длинному певцу, наиболее адекватному в нашем минималистическом метонимическом общении.

Не знающие законов дикой северной державы иностранцы, как только они расчехляли свои фотоаппараты, телефоны и планшеты, натыкались на глумливую рожу предводителя, постукивающего, как дятел, по деревяшке с категоричной надписью. Там нельзя по лестнице и тебе долбят, тут нельзя сфоткать – полный тоталитаризм!

Так они промучились недели две. Продажи, хоть и незначительно, но выросли. Но после изворотливому дельцу всё же пришлось вставить в своё произведение крупную частицу NOT, из-за чего надпись получилась дурацкой и какой-то приглашающей. Короче, в конце концов он был вынужден свои скрижали соскрести. Но я понял: вот кому палец в рот не клади!

Я также понял, что такой я воспринимаюсь как пустое место вполне естественно: у них образование (чуть ли не консерватория), знание языков и прочее рвение… Популярность, может быть, и локальная, но всё же тысяча человек в день (700 из них иноземцы) всячески тебя фоткают и записывают, всячески нахваливают (мол, возрождаете забытую русскую культуру, церковность и духовность – да ещё на таком морозе!), и при том хвалят голословно лишь наши бедные соотечественники… А тут я… стул развалившийся, одеяло, радиаторы… Мало ли, что мешают исправлять свои непосредственные обязанности: я могу только выговор схлопотать или вообще вылететь, а им-то что – тут таких на этом стульчаке сидят десятками – долбанные лузеры, дрожащие часы напролёт за девять бумажек, которым цена – сорок минут с тремя пятиминутками пения.

Вначале я даже хотел снестись опять с начальством, хотя бы опять чрез Наташу, но вскоре понял, что всё схвачено, а сама она с ними в весьма приятельских отношениях. Как и Анфиса, как и некоторые девушки. Впрочем, новоявленного лидера, насколько мне хватало наблюдательности, все недолюбливали, а певцы, я думаю, и прямо ненавидели, но… везде оно так: извиняющая воля к власти: на всеобщий каравай максимально рот разевай.

Я ещё предполагал как-то скрепиться и всё же хоть как-нибудь выразить почтение, но как-то под конец дежурства впервые увидел, как они, все четверо, зашли в алтарь. Вернее, длинный певец (тоже не знаю его имени), опоздав, скользнул туда, осенив себя крохотным крестным знамением. А руководитель заскочил, как к себе домой, гоня пред собой низкорослого Родиона и ещё одного лысоватого. Там минут двадцать происходила возня, напоминавшая игру в карты, доминировал полиглот и обладатель блестящей курточки: он делил выручку (и видимо, не поровну, а по способностям) и попутно раздавал замечания и наставления. После такого мне грезилось, что как только скрипнет дверка и предводитель на секунду окажется как раз напротив лестницы-колодца, одарив меня прощальным ястребино-головорезовским взглядом и механически стукнув по карману, можно было б садануть по нему из дробовика, так чтоб его жирноватую тушу как раз в один момент смыло бы с лица земли и уволокло вниз.

Я, как мог, крепил нейтралитет, здоровался, улыбался и уступал обогреватель, иногда даже стул – он иногда просто усаживался на сложенные мной одеяла и восседал пока не надоест… Мелочь, но при температуре -30 уже чуть больше, чем через десять минут, руки деревенеют, становясь из красных неприлично синими, штаны как бы прилипают к ногам, а ботинки начинают нестерпимо жать…

Другие участники хора – явно видно – обычные, хорошие. Длинный вообще общительный и даже остроумный. Как-то он отмочил по поводу своего босса такой коммент, что даже я не сдержался от смеха. «Ашот (назовём для примера, я не расслышал) повстречал себя, только в будущем!» – сначала «Ашот» начал окучивать пожилого господина загорело-кавказской или калифорнийско-еврейской внешности по-английски, потом внезапно они перешли на французский, ещё более улыбаясь, потом на русский, потом на свой армянский или грузинский… Разгорячились, аж пораспахнули на морозе рубашки, обнажая одинаковые массивные златые цепи на чёрных зарослях – уж, кажется, не менее массивными крестами хотели меняться, по-восточному обнялись!.. Но диск «Ашот» не хотел уступить бесплатно, а тот после получаса братаний не захотел, конечно, заплатить. В итоге каждый, отойдя в свой угол, синхронно сказал «осёл!» – «asshole!».

Как-то лестница принесла Раису Евстахиевну. По её словам, едва ли не впервые за пять лет работы. И она тут же завизжала: «Почему это у вас посетители… Сейчас директриса с комиссией шастают, а у вас…» Мне стало совсем не по себе: вот ещё только от неё я не выслушивал нагоняя! (разве только за ковыряние в ухе). Но она сообщила, что пошутила и что, по сути, заодно пришла и предупредить о комиссии. Я поблагодарил (хотя мне было всё равно). Она быстро дошла до «Как вы тут вообще работаете – морозяк-то какой!» и на прощанье рассказала анекдот (подтверждённый потом старожилом В. С.). Был тут до вас ещё один тоже молодой человек, сидит на дежурстве… и заходит дедок какой-то, вроде и без свиты, а кто их тут отличит, и внезапно прямо к нему обращается: «Что ж ты скрючился-то так сидишь, а?!.» А тот грубоватый был такой товарищ, уличный: «Тебя бы сюда посадить – я б на тебя посмотрел!» – и чуть не матом. А оказался директор ГИМа. После этого пару лет не было мужиков, да их сюда и не заманишь, разве только вот этих… (она, понизив голос, кивнула на певцов, и именно на главного) хомиков-певунов…

Ругательство она произнесла странно, с явным «х» вначале (но не с хохлятским «г»). Богатая его зоо-ассоцитивность (хомяк-пивун, утка-крякун, медведь-губач, любимый её – Николай Трубач…) всё же заставила меня заулыбаться (от холода лицо было стянутым, как будто из резины), я хотел было довести до конца её мысль (что тогда и мы со Стасом и Гяуром) или как-то прояснить её отношение избирательно к хористам, но она уже выскочила.

Более-менее удачно проводив комиссию, я вскоре за этим получил двойной или даже тройной нагоняй. Перенёс я его, мне показалось, достойно, хотя и попытался всё же оправдываться. Впрочем, меня не слушали и до главного я не дошёл. Зато на другой день не выдержал и весьма уже нервно попросил хоремейстера встать чуть подальше, чтобы оставить мне коридор для прохода к лестнице хотя бы в метр. «Или даже чуть меньше», – заключил тираду я. Он мне ответил весьма невежливо, весь насупился, отступил один шажок и заставил отступить всех, а потом, во время пения, всё пятился назад. В итоге около недели он стоял как бы отдельно от хора – как часовой при мне, когда я сидел. А далее вернул свои позиции и бросал в меня взгляды, как будто я был окном, загораживающим обзор на обогреватель.

Утром, когда приходил раньше или когда они уходили обедать, я перетыкал в свою розетку свой обогреватель. «Вообще-то могли бы предупредить! – как-то зарядил он, не зная, к чему придраться – и вообще…» А когда он оказался у лестницы в то время, как у меня спросили, что делать, если уже поднялся сюда, а часть экспозиции внизу ещё не осмотрел (это бывает очень часто!), и он, соображая, едва разинул рот, как я как ни в чём не бывало откликнулся: «You may go outside at first – this way, to the left – and then enter again through the main doors» (потом я использовал уже «you must…»). Услышав это, наш колченогий друг позеленел и чуть не навернулся со своих крепко подкольцованных ног.

Понятно, я и сам обычно не намного лучше держусь. От недосыпания руки и ноги аж сводит, боль и усталость с каждым днём лишь накапливаются. Организм настолько разбит, что еле передвигаешь лапками, иногда до того доходит, что думаешь: сейчас брошусь в ноги явившейся сверху на ступенях (когда сидишь на выходе) Биссектрисе – лишь бы дня на два поотсочать, или хоть на два часа!.. Но как только кто-нибудь входит, или сам идёшь, тут же принимаешь вид нормального существования и изображаешь, как можешь, бодрую походку – Гяуровой, конечно, не вровень, но хотя бы не хромать.

В замкнутом промёрзшем и затемнённом помещении настоль пробирает, что пулей вылетаешь на улицу, на знаменитое крыльцо собора – будто хватая кислород, вынырнул из-под воды. Здесь -15 – какая прелесть! Смотришь на приплясывающих торговцев по сторонам хоккейной коробки на площади – греются чаем с коньяком и проклинают свою работёнку – не понимают, наивные нанайские дети, своего счастья!

Естественно, уже через неделю-другую я стал подкашливать, к ломоте от недосыпания присоединилась ещё дополнительная: от слегка повышенной температуры… Естественно, не людям надо кидаться в ноги. Вот где и когда надо учиться молиться. Хотя бы своими словами. Хотя бы не своими. Хотя бы когда от холода сводит скулы и чувствуешь, что уже не чувствуешь пальцев на ногах – хотя бы когда течение последних минут застывает…

Десятки, сотни часов – всё можно превратить в напраслину… Как жаль!

Я потому ещё старался не выступать против Биссектрисы, хорового деспота и прочих недоразумений, что никак не хотелось привлекать внимание к своей скромной литературно-агентурной персоналии – сейчас враз заинтересуются, кто это такой говорливый, начнут выискивать по всяким фейсбукам и одноклассникам, а только набери в поиске, сразу вам и мои книжки, и биография… Для Анфисы настоящая находка, страшно и представить! Да и для любого малосведующего в лит-ре, недаром сам я мало кому показывал первую свою книжку и не имел её дома. Два человека, мне тоже передавали, её сожгли, ещё несколько обещали вразумить автора кулачищами. «С матом и лесбиянками» – цитата, между прочим, из рецензии – первое, что бросается в глаза. А когда на тебя сотни ссылок, их не уберёшь – это не соцсеть…

Я, естественно, отвечаю за свой базар, но Штирлиц хорош на экране, когда знаешь, что он хороший и наш, в сопровождении внутреннего монолога и гениально-проникновенной музыки… Книги, конечно, странные, я и сам недоумеваю… а отчасти и раскаиваюсь. Хотя с другой стороны, что я, по-вашему, должен был в двадцать лет написать – «Записки сосновского телятника»?!.

Наконец, однажды утром, когда я уже щеголял в мешковатой казённой аляске (чёрной, грязной, чем-то пахнущей – кофточку-то под ней не видно!), а ноги, наплевав на эстетику и безопасность, приучился всё же укрывать, произошло давно назревавшее.

Хоть и не совсем ещё укрывшись, я сидел, а музыканты, заходя, здоровались кивком – а после даже по пути подруливали и даже подавали руку. Я механически чуть привставал – но чисто символически: вконец разбитая подставка для ног и этому не способствовала… (К слову, я впоследствии побывал в соборах Кремля, и там, что, например, в Успенском, что в Архангельском, я увидел обычных музейных бабок, восседающих на приличных стульях, под ногами с приличными – не самодельными! – подставками, и в довершение всего – там топят!) Когда внезапно подле меня очутился главный запевала и тоже сунул свою мощную волосатую конечность, я, видимо, либо привстал недостаточно (скорее, просто недостаточно быстро), либо не привстал вообще… Не успел я опомниться, как он дёрнул меня за руку и пробыдланил что-то про уважение и что вообще со мной здороваться никто не будет.

Вместе с телом он похож на Кинг-Конга или Шварценеггера, всунутых в костюм, но дело не в силе, а в работе. С тех пор будни стали ещё более тяжкими (хотя куда уж).

…Вот он опять подходит вплотную задом, всех выстраивает, бьёт об каблук камертоном… (я хотел было принести свой, с другой частотой, и незаметно перебивать эфир, но забил.) Впрочем, иные его отношение не разделили.

Появился ещё один певец, с голосищем таким оперным, он начал, исполняя те же вещи, солировать, а когда он в паре метров от меня как заорёт из «Утверди, Боже»: «Вовек!» – да в такой акустике, усиленной кувшинами-голосниками вверху купола – «во-век ве-э-ка-а!» – целую минуту дрожит напряжение и раскатывается вокруг по тёмным промёрзшим галереям дрожащим, словно воскресшим из древности эхом… И тут ещё разом грянет хор: «Вовек!» – и всё это в присутствии сотен двух иноземцев-иноверцев – у меня аж мурашки по задубевшему телу пробегали, внутри всё мгновенно как бы вспыхивало, застывало льдом в груди, дрожало лицо от подступающих слёз…

А когда потеплело и нам раздали бейджи, обязав их носить (я их ненавижу и, бывая на каких-то форумах, никогда не надеваю), длинный певец, здороваясь, эмоционально запнулся: «Алексей Шепелёв?!.» Ну, вот оно, подумал я… Приятно, что признали?!. (Он, показалось, пробурчал что-то вроде «недавно слышал» или «читал».) Признают и растрезвонят! «А что?» – переспросил я как можно безэмоциональней. «Одноклассника так звали», – замявшись на полсекунды, отмахнулся тот, убегая.

Глава 8. To wear or not to wear в контексте «верить – не верить»

Литературно-музыкальный сюжет, конечно же, продолжился.

Поспешая на работу, я наткнулся на Никольской на Гяура, который вальяжно шествовал в сопровождении своего молодого полного друга. Я поравнялся с ними, ожидая обмена приветствиями. Но Гяур предпочёл не увидеть меня в упор – так он был занят разговором. Я обогнал их, а разговор был… о музыке! Причём не о том лишь, чтобы её слушать. «Подключил микрофон к компу и…»

Через день-другой «Гяурчик» очень усердно таскался с какой-то филькиной берестой – разложенным из состояния спичечного коробка двойным тетрадочным листом с крупными каракулями поверх всех поверхностей, и даже пытался зачитывать – естественно, рэп… Ответом ему было лишь тупое молчание, а от Биссектрисы – её шуточки. Но это было лишь предварительное, пробное явление. Я своими глазами видел, как он подкатил к кучке певцов, достал из кармана, как жёваный платок, свою «телегу» и начал… Пока не пресёк явившийся из алтаря главарь.

А вскоре настал день, когда Анфиса, в дополнение ко всем прочим своим утренним поручениям и поучениям, на какое-то только начинаемое моё возражение или вопрошание выпалила: «А Лёша-то у нас книги пишет! В Интернете про него столько опубликовано!» – и ухмыльнулась, чуть не облизнулась, как лиса, только что проглотившая колобка. Для меня подобные фанфары – не кривлю душой и фактом – звучат как: вчера узнали, что ты гомосексуалист, педофил, фашист, наркоман, сатанист и террорист. Обвинения сами по себе весомые настолько, что оправданий не предполагают: начиная со школы и родительского дома со мной в моём присутствии предпочитают говорить в третьем лице.

Ваше слово, товарищ художник без маузера! Улыбка Мышкина, но Льва – сгодится! Есть ещё юродство.

«Там, такие, грят, интерес-сные вещи пишет!.. – неподражаемые интонации всезнающей рыночной торговки. – Ты бы книжку, что ли, принёс подарил, что ли! А то мы работаем и не знаем!» – срезала, что и говорить. Единственное, что я смог выдавить, что у меня экземпляров нет, книги в магазине продаются. Пора сбирать манатки – немного не дотянул до конца испытательного срока! Ладно, в Тамбове никуда нельзя устроиться, но на Москву я надеялся, что она побольше и никого ничем не удивишь. Впрочем, не удивишь – это да: все, прослушав, тут же позабыли; даже Гяур, от коего я ожидал не менее, чем пресс-конференции, как зомбированный, тут же очистил память.

Как-то я не нашёл другого времени и места, чтоб позвонить в издательство испросить о судьбе нового романа – приткнулся с телефоном возле мавзолея и под бой курантов… «Снюсть жрёть брютъ» – внятно отвечаю я на привычный вопрос, невольно улыбаясь. Не только название свою роль играет, но и девять утра на Красной площади… Говорю (вернее, больше вслушиваюсь), и постепенно вижу, что не один я ухмыляюсь – рядом стоит Гяур и тоже слушает! Ну, думаю… Впрочем, когда меня наконец переключили на нужную инстанцию, мне ответили двумя словами, а наш здешний юный колченогий друг проскользнувших тегов «рукопись» и «роман» не воспринял.

Зато в другой раз, услышав обрывок фразы (Людмиле рассказывал, кому же ещё), что мы по программе МГУ учились, Митрофанушка-рэпер аж в лице изменился.

– Так ты в МГУ учился?!

Сам он иногда поднимал тему «куда бы поступить?», мечтательно перебирал специальности, а засим объявлял, что будет поступать на истфак, поскольку (ну, конечно же!) уже есть опыт работы в соборе, собирался всё куда-то на день открытых дверей, но при мне так и не собрался.

Собеседница с мешком посчитанных билетов вышла, а я, решив разыграть дурня, ограничился неким мимическим жестом, не означающим ни «нет», ни «да» (уже вошло в привычку: понял, что «абитуриенту» это всё равно).

– Что же ты тогда тут делаешь?! – Он долго восторгался и возмущался за меня, то хехекая, то причитая, повторяя на все лады магическую аббревиатуру, пока я не оборвал его всего тремя буквами: «ТГУ!».

Когда я сидел на первом этаже в коридоре напротив раки с мощами Василия Блаженного (т. е. раньше эта территория называлась папертью), частенько происходило нечто забавное. Задумавшись и съёжившись от холода, я вдруг замечал в отражении в стекле нечто знакомое – полупрозрачную голограмму Достоевского с известного портрета – и уже в следующий миг понимал, что это моё отражение! Я тут же менял позу – холод, полумрак, утренняя пустота собора и мерно звучащее древнее песнопение не всегда стразу сводили всё к забавности – а потом уже вновь подгонял…

Но тут была всего важней именно безыскусственность позы и взгляда – от этого на мгновенье захватывало дух и становилось страшно. Тогда я начинал про себя молиться блаженному Василию, а также Серафиму Саровскому и Пресвятой Богородице – их кроткие мудрые глаза смотрят на меня с больших металлических хоругвей, стоящих от поста №1 меньше чем в метре. «Душе моя, восстании, что спиши!»

Если уж рассказать о забавности, то был я как-то на научном форуме по Достоевскому и бродил там и сидел элементом чужеродным и неприкаянным: разбирать с придыханием «сенсацию», что наконец-то предположительно расшифровано имя, кому Достоевский посвятил автограф (напр., какая-то Ольга, которую он видел в первый и последний раз где-то в Сибири) – на это у меня не хватает сил скрепиться, сделать серьёзное, озабоченное лицо. Написал Волгину в духе «я сам, мол, себе Достоевский» – то-то он не захотел со мной рассусоливать, подумал: «кретин какой-то». Выступил с докладом (но не научным) – полное молчание… Зато когда я сидел один в сторонке, невольно обняв колени руками, ко мне раз пять подбегали с восторгами: «Здравствуйте! Вы родственник Фёдора Михайловича? Можно с вами…» Зря не фоткался!

Вот и в соборе, кстати сказать, ко мне не раз обращались (правда, исключительно иноплеменники) с подобной просьбой – но не как к Достоевскому, а как к некой иллюстрации или аллегории. «Picture the name of the book!» – ответил я, подняв обложку книжки так чтобы была видна надпись: «П. Флоренский. Имена». Знай наших – что задрогший, смурной и небритый руссиш смотритель дрожащими посиневшими руками на коленках на грязном вонючем одеяле меж двух покосившихся радиаторов вычитывает! Так что, господа будущие мелочные ашепелёвоведы, поройтесь в германских и английских фейсбуках.

Впрочем, это всё фейсбучники, которым что бы только не нафоткать. Я всё сидел и дивился: зачем вообще современным людям глаза, голова и память? – они ничего не смотрят, не видят, не анализируют, не любуются, не запоминают – сразу общёлкивают все предметы и виды со всех сторон и спешат дальше. «Потом посмотрю, дома!» – их подсознательный девиз. А смысл тогда ездить, коль дома всё смотреть с компьютерного монитора – там и так в Сети фотографий полно!

На выходе наши Маши-и-медведи повесили бумажку с надписью «Follow us on FB!» – и тут сотни и сотни раз я слышал искажённое на все лады название соцсети – чаще что-то шипяще-свистящее, как и «Экшит» какой-то, – «О, Фейшбук!» – с той интонацией и улыбочкой, что, мол, и до этих дикарей цивилизация докатилась. О да, кому Сибирь, атом и космос покорять, соборы дивные возводить, а кому лишь следовать и перелицовывать осталось.

А вообще с этими книжками ломалась некая комедия, зачастую прямо будто представление фокусника: я таскал с собой покетбуки, пряча их в карман при атасе, как застигнутый юнец выплёвывает за углом сигарету, предательски дымящую… Для взрослого дяди, да ещё Ph. D. и прочая, это, конечно, сверхкомично! Книжек с житиями святых или про Собор в моей библиотеке не водилось, а из остального наиболее подходящи тут были Шаламов и Солженицын.

В кои-то веки в смотрительской затеплился разговор не об отдалённых паскудных предметах, а о том, что рядом – о непонятных надписях под закорючками и точками, рядом с более-менее понятными. Их поневоле прочитывал, наверно, каждый: они расположены на морозном втором ярусе на стенах, как раз в поле зрения сидящего смотрителя. Я осторожно сказал, что это даты: старославянские буквы под титлами имеют числовое значение… – все обратили на меня странные взоры… «Тоже мне гусь лапчатый!» – так и читалось на курносой пухлой мордашке Анфисы. Я хотел было, дабы кто-нибудь поперхнулся чаем, произнести «гематрия», «изопсефия» и «литорея», но во-первых, я и сам только термины знаю, негоже кичиться, а во-вторых, как пить дать за «геометрию» и «лотерею» примут, греха не оберёшься. Но Наташа, кажется, что-то смекнула…

В другой раз, уже ближе к маю, когда перекрыли площадь и полдня не было работы, я вошёл в гримёрку при разговоре, как ни странно, о книгах. Читают же тут каждый день, и почти все, но при этом помалкивают. Кто-то постоянно таскается с какой-то дребеденью типа журнала «Лиза» (Анфиса и Дана); Оксана изо дня в день с серьёзнейшей миной вычитывает Пушкина и Лермонтова в обшарпанно-картонных совдеповских обложках – странный выбор, прямо каких-то экзотических авторов! (впрочем, у неё сынишка в младшем классе учится); только Гяур и Стас ни в чём не замечены. Я попал в разгар дискуссии, и на меня, как и на присутствующих где-то на периферии коллег мужского пола, не обратили ни малейшего внимания. Разговор вёлся с такой томностью, с таким придыханием, с таким осознанием собственной интеллектуальной крутизны, что оправдывало его разве лишь то, что две дамы вели его полулёжа на диване, прикрыв, будто веером, половину лица книжками.

Одна из них – Оля – имела странное тоже, несколько неуместное, но завидное свойство постоянно возлегать на диванчике, укрывшись каким-то одеяльцем и спать или дремать. Она сладко позёвывает, тянется и иногда даже слегка покрикивает на суетящихся вокруг её ложа, чтоб вели себя потише!.. Привыкший ко всему, я не сильно удивлялся даже про себя. Только сесть было совсем некуда! Оказалось, что она дочка одной из экскурсоводш (той, что со мной иногда общалась). Не думал я, что это такой крутой статус – чтоб каждый день зависать по клубам, а по утрам кемарить до обеда на работе, потом ещё часок тянуться и краситься… То ли Анфиса ей всё устраивала, подлизываясь не понять к чему?.. Сама она была довольно миловидна, смотрела на всё свысока и спросонья, и тоже типа «учусь в престижном вузе» (курсе на втором какого-то филфака или журфака).

Разглагольство велось о достоинствах прозы Керуака, Хантера Томпсона, Миллера… Я, признаться, сильно заинтересовался, хотя виду не подал (хотя творений названных «столпов» не брал в руки, и не жалею, и, видимо, и не возьму). Запас грандов первого ряда был довольно скоро исчерпан, и далее теребилась ещё более непотребно-ширпотребная дрянь, коей я сейчас даже навскидку и имён не припомню. Из русских лишь мелькнули вскользь Липскеров да Замятин с своим «Мы» – воистину задумаешься, «для кого вы пишете, кто ваш читатель?..» (или стоит лишь заглянуть в крупный книжный!). Но фокусом всей мизансцены была хорошо видная мне надпись на обложке книжки у Ланы: «История О». Она с таким строго возвышенным видом прикрывалась неиллюстративной обложкой и с такими изысканными намёками рассуждала о… Короче, я едва сдерживался от смеха. Этот-то, с позволения сказать, культовый роман я в руках держал: подруга моего друга, настоящая, по убеждёнию, восторженная шлюшка, сначала доставала нас Франсуазой Саган (на что мы только скрыпели зубами и бутылочными пробками), а после обнаглела настолько, что самовольно принесла нам сию книженцию и даже оставила на прочтение, а после забыла. Так книжечка с целомудренно тетрадной обложкой оказалась у меня дома в деревне… Хорошо, что я её открыл! Через полторы страницы быстрее закрыл, с ужасом, как будто во сне каком-то, представляя, как археологи-литведы будущего обнаружат в развалинах ашепелёвского родительского дома искомый лакмусовый артефакт – «ага, всё ясно: так вот откуда есть пошло его „Ес/но“ и прочее!» – тут же оттащил в сад и сжёг на костре.

А под завязку завернули «букет» в пару шелестящих фраз о новом фильме и старом романе Айн Рэнд – чего же ещё?! – но сбивчиво: «Атлет расправил…» – «…крылья» – негромко, как в порядке веществ подсказала Анфиса, и я всё же поперхнулся чаем сам! Как мог, сделал вид, что самостоятельно, и выбежал на улицу…

Чай, кстати, я тоже заваривал как-то странно – на это уже потихоньку стали обращать внимание – не как все из пакетиков с ароматами (на них и на сахар сбирала деньги Анфиса, это было её ноу-хау и начало большой карьеры), а не понять из чего – отщипывал в рюкзаке что-то крайне меленькое чёрное, заливал водой – чай тёмный, почти без отходов заварки, пьётся без сахара… Помимо пуэра, некоторых, а особенно Гяура и Людмилу, привлекали и настораживали мои сигареты: они явно распознали, что курю я не абы что, а некие вишнёвые английские (кстати, весьма плохенькие), справились где-то в ларьке об их цене (72 руб.!) и принялись с завидной регулярностью шутливо справляться о доходах и стрелять «не курю, но посмаковать».

Принимать пищу я старался как можно меньше и как можно незаметней, быстрее и вообще непубличней. Однако при таком температурном режиме и физической и психологической нагрузке есть охота до тошноты и, можно сказать, постоянно. Станислав предпочитал изысканно интеллигентское блюдо – сухари ванильные с чаем. С чем-то другим в руках он замечен не был. Гяур же не стеснялся – забодяживал аж сразу две ванночки «Доширака» – воняло так, прости господи, что хоть святых выноси! – на что он неизменно приговаривал, что это, что поделаешь, самый дешёвый мужицкий обед. Я же между интелями и мужиками предпочитаю придерживаться аристократии: тонкие резанки чёрного хлеба с тонкими пластинками слабосолёной рыбы, иногда докторской колбасы. Остальные не стеснялись в фантазии и количестве, особливо Анфиса: как навыставит на стол пяток литровых майонезных банок!.. Иногда это смотрелось как какая-то сегрегация по половому признаку – по углам Кротенко, как белочка какая-то, с своими аспирантскими сухариками, да я ещё со своими мини-бутербродиками на три укуса. О каком-то посте здесь никто не слышал, я тоже уже не мог сократить свою минимальную трапезу. Если не каждый перерыв бутер, то хотя бы чай с парой конфеток. Поглощалось за считанные минуты: расхолаживаться некогда.

Произведя подсчёты, я обнаружил, что чистого дохода в месяц (!) у меня выходит около 3000 руб. И на это надо жить, и я жил. Благо, что у жены зарплата была уже чуть побольше да иногда хоть какие-то мизернейшие гонорары подворачивались.

Один раз я получил «на чай» – 50 руб., а в другой – какой-то леденец от китайцев. Был ещё некий колоритный миссионер в чалме, который наделал переполоху, восклицая: «Я приехал из далёкой Индии – подарить вашему Собору это!..» – и совал нечто увесистое позлащённое вроде царской державы. Никто его не понимал, пригласили уже мента, тогда вызвался я… Мы прошли в кабинет администрации, и тут бабушка, когда я объяснил, чего товарищ хочет, наотрез отказалась принять дар, зато нас с блюстителем порядка миссионер широко одарил католическими открытками-иконками. Совсем, увы, мультяшно-никудышными: и выкинуть не выкинешь (потому что это всё же Дева Мария и Христос), и толку никакого.

И только один раз некий американский профессор оживил затянувшиеся ледяные часы и минуты таким обращением:

– Когда я увидел тебя, как ты сидишь здесь на морозе, грея руки на этих старых радиаторах, я сразу подумал о св. Василии!

– С той лишь разницей, – оживился и я, стараясь быстро сообразить по-английски, – что св. Василий вообще без одежды ходил!

Здесь мы лишь рассмеялись, обменявшись шутками и рукопожатием (к неудовольствию хорового главаря), а вообще меня весьма занимал вопрос, что думают иностранцы.

И я примерно понял, а выводы свои старался основывать на наблюдениях. Достаточно посмотреть на наших соотечественников: из многих и многих тысяч, прошедших перед моим взором за всё время, перекрестились на иконы и святыни человек сорок. И это наши люди! А тут, понимаешь, «Establish, oh, God, the holy Orthodox Faith of Orthodox Christians unto the ages of ages!»15 – для просвещённых европеян это почитай тарабарщина какая-то пряно-восточная!.. Что за вера, почему у них всё сплошь ортодоксальное какое-то (это типа фундаментализма), почему именно она святая и её утверди?.. В общем, хоть и христиане и европейцы судят-рядят, для них всё православие наше, как и символ его – красивый, но мрачноватый и холодный Собор – такая же экзотика, как даосский храм в Китае или ещё чего похлеще. Тем более не понять им, что в догматах веры ничего не изменилось, почти не изменилось в обрядах, в устройстве и убранстве храма – хоть сейчас передавай всё церкви, и сразу пойдёт служба – в этих же помещениях, с этими же иконами. (Кстати, с 90-х годов по воскресеньям служат в церкви Василия Блаженного, у раки с его мощами). Музей, история, экспонаты… Мрачное средневековье, 16 век, Грозный, дикие нравы, ноль просвещения, северные дикари… но… – но собор классный, прикольный, красивый! – примерно так даже и наши рассуждают.

Orthodox Church – устаревше-экзотический культ где-то на периферии чего-то, там у них это… Хотя даже по столь любому современным «немцам» чисто формальному признаку – апостольской преемственности священства – наша вера единственная, как нынче любят говорить и писать, аутентичная. Можно вдаться и в другие детали, но это и так известно, отчасти спорно, а если просто посетить католический костёл (то есть образец и обиталище самого строгого и старого, что есть на Западе), то через эстетику, что ли, через саму атмосферу почувствуешь дух его иной. Здесь возразят, что русаку, мол, завсегда и русский дух приятней. Возможно. Но не всегда. В метафизике, в приближении к Божеству национальное и прочее земное отпадает. Да вспомним, что и вера-то еврейская, культура византийская, да даже чудо-собор В. Блаженного, подначивают, итальянским мастером возведён!.. Тут попрекнут: что ненаучно это – дух! Понятно, ненаучно, а что вообще научно в вере? Утверди – обращение к Богу: то есть сделай твёрдыми нас, стоящих уже, кто одной ногой, кто двумя на пальчиках, на крошечной тверди веры посреди океана хаоса. Да, камраденс, некоторые из нас по своему мракобесию так считают.

Никогда не выезжавший заграницу, да и почитай нигде не бывавший в России (не из нелюбви к путешествиям и номадизму, а из-за бедности), тут я получил поистине уникальную возможность лицезреть обширнейший человеческий паноптикум, анализировать оный – в том числе – и в первую очередь – по одежде.

Ежедневно пред моим взором проходило около тысячи посетителей, больше половины из которых иностранцы, а почти вся другая половина – более-менее продвинутые и состоятельные гости из провинции. Три тысячи туристов в неделю, 9—12 тыс. в месяц, ну и т. д., и практически никого я по своей дотошности не пропустил без пристального, но незаметного (надеюсь), быстро ставшего уже профессиональным осмотра.

Вкратце основные поверхностные выводы здесь таковы.

Понять, русские или нерусские идут, можно даже ещё не видя самих посетителей – по звуку. Наши дамы, дамочки и дамищи цокают, как парнокопытные, оступаются и скрындают по полу каблуками, а ни одна – подчёркиваю: ни одна за всё время! – иностранка не пришла на каблуках! Все они обуты в кроссовки, причём чаще всего – особенно американки – не в какие-то там модные сникеры или дешёвые цветистые закосы под оные, а в тёмно-коричневые, в коих только по горам лазить. Процентов у пяти всё же наличествует каблук – на сапогах, к примеру, куда ж от него? – но плоский и невысокий, а уж никак не шпилька.

Далее, когда дамы входят, понять, кто пред тобой, даже не смотря на лицо (и фигуру), тоже очень просто. Стразы, клёпки, блёстки, бляхи, клеёнчатые пояса, дурацкие надписи – это всё атрибуты наших соотечественниц (ну, и мужиков как правило тоже, хотя не так ярко). Особенно бросаются в глаза чудовищные сумки – здоровенные, блестючие, тяжеленно-неудобные, с металлическими кольцами, на цепях каких-то… А ещё судачили о тлетворном влиянии Запада, или что интуристы так выделяются фирмовой пестротой на фоне нашей унылой серости, и что нашего человека легко отличить за границей!.. Понятно, что и теперь легко, коли он обряжен в бирюльки и побрякушки, как изображающий на пляже туземца дядя Бумба из РУДН! Я уж насколь славянофил, но тут прям стыдно, ей-богу!

Иноземные гостьи одеты скромно, безо всякой претензии на фривольность и прочее: никаких тебе супермини, розовых спортивных штанов, до абсурда заниженной талии или рюшек – обычно джинсы и свитер, безо всяких нашлёпок и надписей на заднице «I AM SEXI». Пуховики не до пупка, как у всех наших (чтоб он торчал, и чаще с боковинами, что твоя сарделька!), а обычные, хорошо сшитые из хорошего материала. (Это тоже сразу бросается в глаза – наверное, для наших сограждан да ещё для так же позорно одетых малосимпатичных сиамцев особую ткань производят специально!..). Не розовые, не голубенькие, и не чёрно-блестящие, почти всегда – в отличие, понятно, от отечественных традиций – без меха, но видно, что не нарочные, а тёплые. Есть ещё пальто, что тоже весьма стильно (сия культура у нас вообще, можно сказать, в подполье), на плечах рюкзаки (тоже качественные и приличные, с надписями «Адидас» или «Найк» – в основном лишь у японцев и китайцев). Летом полж… ы не торчит, красные стринги ниоткуда не просвечивают…

И дело не в пуританстве (и не в различиях в понимании, что такое выходная одежда, а что такое causal), а в некоем, наверно, всё же общедоступном вкусе и стиле. В целом можно сказать, что большинство западных иностранцев одеты как наша альтернативная молодёжь, ищущая недорогие хорошие вещи как в бренд-магазинах, так и в секонд-хэндах и стоках. Среднее положение между откровенным нео-русским антистилем хрэщ и нормальным занимают наши бывшие товарищи по соцлагерю (и тут не ошибёшься – они себя всегда ведут наиболее шумно и бестактно). Собратья же наши по провинции, обряженные согласно последним журнальным трендам, демонстрируют вещи явно дорогущие на вид, но как-то всё обращающие сие достоинство в бред, поскольку оное у них воплощается то в рыжие кожаные сапожищи до колен с каблуком 15 см, то на солидном (но молодом!) чувачке – в какую-то а-ля хачовскую кепку, обшитую прилизанным кротовьим ворсом! (Те, кто восседают за баранкой джипа, хотя бы осознают, что их самоцель – закос под статус, а не просто закос.)

Ясное дело, что по одёжке лишь встречают, но у нас на ней все зациклены, демонстрируя скудоумие и бескультурье поистине общенациональные. Ради справедливости в качестве примечания скажу, что да, были и вестерн лейдиз, одетые рискованно-раскованно и на каблуках, – но таковых мне удалось увидеть не больше дюжины особей из десятков тысяч!

Немало и других наблюдений, всё и не описать, да хоть бы и чисто антропологических. Наш соотечественник, по лицу, по взгляду видно, что хоть он, может быть, и не кушал собаку и пуд соли, но, по крайней мере, нюхал, знает, что такое мякина. «Немец» для него – ребёнок, ему всё на бирюльках надо показывать, а коли столкнулись интересы, то и пожёстче можно поступить, как у Лескова в рассказе про немца «Железный характер», или как поведал один попутчик о работе немецкого же супермаркета бытовой техники в Москве: сами сотрудники повадились делать псевдозаказы на холодильники крупногабаритные – набивая их нутро электроникой поменьше – разворовали всё что можно, так и закрылся.

В Москве вообще, я как-то понял на досуге, покуривая за собором и посматривая на картежи с мигалками, бесконечные гигантоманские джипы и вычурные дорогие авто, с её архитектурой в стиле «сон идиота» и соответствующим поведением граждан, существовать можно лишь что-то постоянно присваивая – компенсаторный механизм психики, иначе сплошные стрессы вплоть до безумия. А иностранцы, сидящие в своих уютных городках… да даже нет слов… Их лица совсем иные: не пуганы, не ведают греха…

Не знаю, как там в Америке, но здесь наши человечки в основном более крупные – и ростом, и в ширину. Особенно дамы. Физиономии у наших более круглые, наши в основном более русые и белые. Многие их дамы, скажем прямо, для нас почти что на одно лицо: что из Испании, Италии, Греции, Израиля, США и Латинской Америки (а кажется, что и из прочих европейских стран!) – определённый (и очень распространённый) тип… Маленькие, поджарые, смуглые, белозубые, востроносенькие… И возраст их какой-то неопределённый: можно сказать «слегка за сорок», и они вполне ещё моложавы, подвижны, жизнерадостны, никак не осанисты – у нас уж в такую пору принято обращаться в полных барабох…

Но помимо этого поражает взгляд и неимоверное изобилие «доченек» – почему-то валом валят американки, француженки, немки, англичанки возраста 15—20 лет (ну, может, ещё канадки и финки – зим)! Белокожи, тонкокостны, гладкокожи – и однако, на наших не похожи – так и хочется воздать хвалу Творцу и написать «белая кость»! Но поражает, если не подавляет именно изобилие: на улицах таких не встретишь, это просто какой-то модный журнал, обфотошопленный под корень! Надо полмира обкатать, терабайты порноты перевернуть, в голливудовскую хрень постоянно лупиться – но там они уже постарьше будут – чудо! Лолиты это безмозглые, недозревшие мамаши-смуглянки, университетские (то есть, на Западе всё же элитарные) дочки-отличницы? – загадка. Скорее, всё вместе. Да в 17 лет оно и всё цветёт и благоухает. Любопытно, замечают ли их наши смотрительницы и что думают.

Иногда, я всё же потом заметил, они обращаются с иностранками весьма грубо. Особенно понятно кто. Тут не игра «Что? Где? Когда?» – «Экзит» да и привет. Редко, да и без учёта гендерных различий, я им, допустим, пытался объяснять, чем отличается John The Baptist от John’a The Terrible-Грозного (есть ещё молдавский принц Иоан Лютый с таким же переводным именем), а наши, будто застигнув на месте преступленья, смотрели на меня как на изменника Родины, выдающего госсекреты. Сами они, когда подкатит солидно одетый улыбчивый иноплеменник, пытаются объясниться, повторяя на все лады слово «Грозный», вполне уморительно изображая при этом соответствующее качество мимикой. При самом добром сидящем в Кремле царе за это бы… Ну да ладно: сейчас цветут все цветы16.

Но всех переплюнул, конечно, Гяур Кяфиров. Несколько раз он заводил песнь «ах, какие девушки – надо познакомиться!» (его никто не поддержал), а на дежурстве уже пытался заводить речь… Но судя по всему, между «сори» и «гуд лак» ему мало что удавалось вклинить.

Немало внимания он уделял и одежде. К примеру, когда в мае я появился в рубашке с закатанными рукавами, едва уловимо напоминавшей чем-то немецко-военную… Он не сдержался и высказал: «Круто!», и прибавил: «Серьёзно». Я только выплюнул воздух.

Кстати, в эту же пору я удостоился комплимента и от Гули, старшей смотрительницы, когда пришёл в летних штанах типа джинсов некоего медно-бежевого цвета (ненавижу привычные «оттенки синего») и бежевой же куртке. Я механически ответил «спасибо», не стал медным сам, но не ожидал. Подумал, не подъезд ли это с её стороны – да нет вроде. Вообще Гуля, как уже сообщалось, самая адекватная и симпатичная, не истеричка и не ментор, как прочие, да ещё полы в храме моет и сортир.

Видимо, обратила на меня внимание после того, как я позволил себе вступить в привычную беседу-сетование, сказав, что надо письмо составить в ГИМ или в департамент: наверно, они просто не знают, сколько тут получают люди и в каких условиях работают. (На что мне хором ответили какой-то бред – хотя в нашей стране всё может быть! – что Собор относится не к Москве, а к Подмосковью, к их какому-то ведомству, где расценки не столичные. Да и писали уже – ответ: «Денег нет». А то, сколько денег Собор приносит ежедневно, – никого не колышет! По слухам, много на ремонт уходит: подземную стоянку начинали рядом с музеем строить – пол-ГИМа чуть не провалилось, стены треснули.) Элегантность – такой категории давно уже нет, да и самого слова, поэтому комплимент от женщины – просто цветок редчайший, росток на камне. Когда у меня под рубашкой, незапланированно расстёгнутой от жары на улице (а в чертогах и в июне ещё было весьма прохладно), разглядели майку с бутылками и неброской надписью со словом «drink», и мне вставили ума – это, конечно, более привычно.

Гяур же сам доставал всех. Сначала он обратился с подобным вопросом к ней же (совпадение, наверное), но был срезан уже на вступительной его части: назвал её Гульнарой (а она, видимо, Августа!). После чего ещё более простецки переадресовался к Станиславу: «А что если в спортивном костюме на работу прийти, как думаешь?» – «Я бы не рискнул», – ответил тот, еле заметно усмешливо скривившись.

Дня через три, влетев в гримёрку к девяти (было уж тепло), я обомлел (и уж не смог сдержать усмешку): предо мной сидел Олег Попов в свои лучшие годы – ну, или Евтушенко в нелучшие! Штаны-дудочки (советские трико-алкоголички какие-то!), заправлены в огромные белые раздолбанные кроссовки с жёлтой отделкой, а поверх всего этого – какая-то распашонка в застиранно-розовую вертикальную полоску, весьма напоминающая, прости господи, робу узника концлагеря и ещё больше – чехол совкового ватного матраса!

Явления старших я ждал с нетерпением… Но сначала была одна Анфиса, все улыбались, Гяур ёрзал на стуле… Затем благополучно засел в подклет как дополнительный экспонат, и лишь к вечеру зашли сразу бабка и Лана и что называется устроили бенефис. «Просто у меня всё постирано», – простодушно оправдывался вьюнош. Видя, что многие смеются в открытую, погнал в контрнаступление: «Что же мне делать, если я живу бедно?!»

Иногда так засидишься на холоде (а на выходе и в ослепительном ранне-весеннем солнце, бьющем в большое окно с видом на Спасскую башню), что теряешь сознание – не буквально, конечно, а некое его обыденное течение… Помимо прочего, мне не раз весьма насущно вот что представлялось: вот, допустим, ядерный удар случился: первая цель – Москва, а именно – Кремль. Скорее всего, она и наводка-то сделана или на Василия Блаженного, или на Спасскую башню!.. С другой же стороны, здесь трёхметровые стены подклета и постоянно трутся полтыщи иностранцев…

В историю я не углублялся, но всё равно, ловя обрывки экскурсионного вещания, о чём-то думал, что-то воображал, а иногда в часы сидения наедине со стенами как бы чувствовал её…

Иногда мне и впрямь чудилось, что уместны какие-то параллели: вот я стучу зубами, мню, что всех и вся выше, могу судить-рядить…

Гиды выдают лишь самое обычное, бегло, чтоб не замёрзнуть, да и «народ не поймёт» (у нас всегда все за него решают). А рассказать тут есть что. Может быть, даже нам, смотрителям, сразу по-другому бы пришлось взглянуть на своё унылое сидение… Сто лет назад, в 1913-м, настоятелем собора стал протоиерей Иоанн Восторгов, расстрелянный большевиками и причисленный в наше время к лику святых. О том, что первым смотрителем стал протоиерей Иоанн Кузнецов, в 1920-х годах в одиночку поддерживающий порядок в ставшем музеем храме. Стёкла были выбиты, прохудилась крыша, зимой внутри церквей лежал снег. В начале других веков то ли поляки, то ли французы приспособили подклет под конюшню. Не слышал я тоже про подземные ходы, прорытые при Иване Грозном, про разрушенные советской властью монастыри, или про то, как когда немцы стояли под Москвой, основные объекты Красной площади маскировали – то рисунками, то выкрашенными в белый цвет фанерными щитами, а купола соборов перекрасили в серый… (Теперь уж такое вряд ли поможет!..) Непременно рассказывают, но как-то туманно, что в октябре 1917-го кто-то выстрелил из чего-то и показывают трещину в стене церкви Входа Господня в Иерусалим. Но не говорят (или я не слышал) о П. Д. Барановском – Петре-камне – архитекторе-подвижнике, спасшем десятки церквей. По легенде, когда в 1936 году решили снести собор и уже заложили взрывчатку, он заперся внутри. По другой версии, «просто» послал резкую телеграмму Сталину. В отличие от Наполеона, приказавшего срыть, сравнять с землёй воодушевляющий русских необычный храм, отец народов всё же образумился.

Во время войны, вспоминают старожилы, вместо музея здесь работала мастерская глухонемых, да была ещё керосиновая лавка!..

Ну, и конечно, слишком сложно про апокалиптическую символику. Собор Покрова на Рву не как отдельная церковь строился, не как собор даже, а как град церквей – об этом иногда всё же упоминают – соотносимый с Небесным градом. Восемь глав, расположенных вокруг центрального шатра, восьмиконечная звезда в плане: число 8 символизирует день Воскресения Христа, грядущее в силе и славе Царствие Небесное – Царство «осьмого века», которое наступит после Второго Пришествия – после конца земной истории, связанной с апокалиптическим числом 7. В православии апокалипсис (греч. «откровение») – выражаясь пружинисто-мишурным языком позитивных психологов – будущее, навстречу которому мы открываемся (хотя вначале там есть и кровь).

А тут, понятно, всё суета и тлен, всё это надо преодолеть, а не лелеять.

Наташа в апреле «неожиданно нас покинула» – не волнуйтесь: просто перешла в экскурсоводы. Она и теперь иногда улыбалась или заговаривала со мной – но никак не во время экскурсии, а строго после неё.

В её интонациях показалось было нечто новое, но «побыстрее оттарабанить» – видимо, насущная потребность, даже некое мастерство. Посему практически у всех, как на пластинке, почти дословно одно и то же (то ли дело у Ани были экскурсии в музее Есенина!), и лишь иногда проскакивает некая отсебятина, граничащая с делириумом. (Пытаются «развенчать мифы»: заученное каждым школьником про ослепление зодчих – бредятина, а теперь не менее экзальтированная версия: Постник и Барма – одно и то же лицо!). «Ни один из этих цветочных узоров (здесь их тысячи) не повторяется! А вот здесь, смотрите, ребята и уважаемые товарищи взрослые… видите?.. (никто ничего не видит). По легенде, здесь главный мастер запечатлел в цветочном узоре лицо своей возлюбленной, красавицы Забавы (или Любавы). Вот глаза, видите?.. вот…» Все кивают и улыбаются.

Когда группа в высшей степени довольных и наперебой лично выражающих признательность экскурсоводу удалилась, я специально подходил смотреть. Понятно, никаких «очес» там нет, и цветков вряд ли по всему собору наберётся больше тысячи (это восстановленная роспись), а главное, что в 16 веке даже самому самозабвенному от собственной славы мастеру такой романтический бред вряд ли пришёл бы в голову, а коли пришёл, то при Грозном достаточно было лишь намекнуть на нечто подобное, как покатилась бы она, буйная, тут недалеко, по Лобному.

Когда же, нарушив мои круги размышлений, ко мне обращались, стоя на распутье и не зная, куда идти сначала, а куда потом, я отвечал: «There are eight churches around the main. You may go by circle», – и кружил в воздухе пальцем.

На самом деле – я где-то внутри ощущал – я тоже кружусь, и даже особые внешние обстоятельства, будто специально подстроенные для борьбы с собственным малодушием и маловерием, не могут меня вывести.

Многие иностранцы, сделав круг, и с недоверием понимая, что всё, вот, в принципе, выход, с присущей им наивной деловитостью осведомлялись: «Могу я подняться ещё выше?» – и тыкали пальцем в самую вышину шатра. «Можете, – улыбаюсь иногда, – только это зависит от вашей веры».

Глава 9. Туалет, покурить… помолиться – Чернобыль, город N… Небесный Иерусалим

Утром, отправляясь на пост наверху вслед за вечно шныряющим вперёд Гяуром, я взял за правило незаметно заруливать в круглую комнатку на первом этаже, где на стенде представлен уже упомянутый покров на раку Блаженного Василия шитья чуть ли не самой царицы Ирины. Оглядевшись, что никого нет, я прикладывался к святыне за стеклом, произнося короткое обращение-прошение, к иконам (тоже за стеклом), и отходя, кланялся, касаясь рукой пола. Всего каких-то полминуты. Иногда сразу сам включал здесь свет и подсветку. Сначала я заопасался, нет ли видеокамеры, но потом всё проверил: нет. А то посмотрят и совсем сочтут умственно больным: «православнутый» и т. д. – такие времена и нравы.

Однажды я застал, как так же скрытно Лена (которая, помните, устраивалась вместе со мной) зашла в церковь Василия Блаженного и, крестясь, приложилась к мощам под аркой. Тоже считанные секунды. Я это тоже несколько раз делал, но всё же, чтобы не обращать на себя внимания, заходил в комнату с покровом. Я своих убеждений не стесняюсь, но в то же время как бы и стесняюсь: понятно, в таком мире за нами лишь меньшинство и маргинальность, а подвергать свою едва затеплившуюся веру хоть каким-то насмешкам (вполне возможным) нынешних всезнаек Гяуров и Анфис…

Номинально – пожалуйста: все крещёные, кругом «пропаганда», «возрождение», храмы строятся…

Часто я в этом русле размышлял о Тамбове.

Вечно являясь нарицательным понятием провинциальности, город на глазах похорошел. Теперь это, если верить официальным телеотчётам, один из чистейших и благоустройнейших городов страны. Главные улицы и впрямь прилизаны и все в цвету, в экибанах и транспорантах, по сравнению с ними в спальные районы столицы приезжаешь, как будто попал в декорации неоптимистичного компьютерного шутера. Но главное – потребительский рай. Раньше, в волчачьем городище, где жил я, через каждый шаг можно было попасть в рыгаловку-рюмочную, что угодно купить выжрать можно было на каждом шагу: пиво, водка и вино продавались в любом ларьке в любое время суток. Сейчас же всю магистраль Советской и прилегающих к ней улочек занимают сплошные салоны (начиная от парикмахерских и заканчивая торгующими иномарками), разбавленные через один супермаркетами. (В Москве, чтобы подешевше оболваниться в таком салоне и заскочить в пару нужных магазинов, придётся намотать километров полста!) Теперь возросли на истощённом чернозёме даже и «Макдональдс» с «Ашаном» – чего ещё надо. Для культурного досуга и развития, правда, ничего не делается: кинотеатр с самым отъявленно попсовым голливудским репертуаром да пивные шатры с шансоном близ колеса обозрения – кого сейчас этим удивишь и озаботишь? Появились, правда, как сорняк после дождя, вместо тошниловок «рок-клубы» всякие (тоже пивные), но там в основном настоль тошнотворную сейчасошнюю рок-дрянь исполняют, поневоле запросишься в 90-е, в рыгаловки и бандитский «Чернобыль».

На речках пляжи, газоны зеленеют – причём не из искусственной травы, как в столице, но из подстриженной муравы! Скульптуры-памятники кругом, к примеру, ежи облысевшие в цветах – детей, видно, пугать онкологией (всё же местные умельцы, хоть и малой формой и бюджетом скованы, любому Церетели б показали, почём искусство для народного народа!); все гуляют вразвалочку, как на юге, по загогулинам-дорожкам, подчас среди невиданных тропических растений… Загар такой, что негры позавидуют (правда, от чрезмерности с несколько землистым оттенком; и кстати, на улицах полно африканцев, студентов здешних), а вечером иль ночью заходишь в супермаркет – как в клуб ночной – в настоль коротеньких все шортиках, бикини, топиках… что календари с девахами в стиле «Californication», которые в конце 80-х каждый пацан лепил не над кроватью в комнате («прикинь, родаки могут зазырить – стрём!»), а в гараже, в «хатке» или в подвале-качалке, теперь почитай ожившие через каждый шаг!.. Живут, что называется, не ведая греха – не зная совершенно московского изгойства, суицидальной битвы за металл и бетон, безобразной людской гущи, прогорклого, удушливого воздуха… Здесь всё дёшево и по-простому – абсолютно всё!..

И главное никто кругом не пьёт, не курит. В девять часов – я подчёркиваю -алкоголю полный отбой, холодильники у ларьков обвязывают железной цепью – бонаквы не допросишься! Закуришь на Советской и мыкаешься с бычком как дурак, привлекая косые, неприветливые взгляды. По привычке захочешь сунуться в киоск при остановке за сигаретами и пивом – на каждой остановке ларец Сбербанка (?!), а на некоторых остановках ещё круче: с одной стороны от лавочки – выкрашенный под корову чёрно-белую квадратнейший ларь, где можно круглосуточно получить за несколько монет стаканище запакованного чуть ли не парного молока, а по другую сторону – будочка, в которой продаются свежайшие пирожные!

Раньше нельзя было так посмотреть на мир и град, чтоб не увидеть в кадре кого-нибудь с бутылкой пива и с сигаретой, а то и с водярой и самогонищем, чего греха таить. А сейчас – внимание! – невозможно так бросить взгляд и сфотографировать, чтоб не оказались в кадре… купола! Купола сияющие, нестерпимо золотые! Вроде бы хорошая примета, возрождаются старые храмы (святитель Лука в своей автобиографии пишет, что до революции в Тамбове и области было 110 церквей!), и город сразу одухотворён, увенчан, пронизан чем-то старо-русским… Хотя явно и ново- тоже. В соседстве с тотальным пляжем-супермаркетом, да, честно говоря, и с полной сытостью и трезвостью… чем-то сбивает всё ж на идиллию главной улицы тишайшего города N, нарушенную визитом безумного «ревизора» Воробьянинова, охотника за неживыми душами, попавшими в самсару… Куда докатится это колесо?.. Ясно ведь, что не только в 90-е народ здесь был неоднозначный: достаточно антоновщину вспомнить или у Мельникова-Печерского про тамбовскую хлыстовщину прочесть. А сейчас – подчаливают поздно вечером два мужика к ларьку: «Два по 150!», долго мнутся, советуются и добавляют: «С кленовым сиропом»!

Навстречу все по набережной – с мороженным, вразвалку… С такой же ненасытимой жадностью, как раньше спиртуоз, лижут и жуют. Чтоб с сигаретой кто, или с бутылкой – что ты! Конопелькой, правда, частенько попахивает…

Для меня картины эти предапокалиптичные какие-то. Утопия и антиутопия обнялись в экстазе. Особенно когда стоит над Цной луна багровая, а над затихшим городом горят со всех сторон красноватым неоном кресты… (По-видимому, чисто тамбовское ноу-хау: кресты на церквях и колокольнях подсвечены шестью розовыми точками (из-за чего выглядят в сумерках как католические), а вокруг куполов одного из храмов светятся некие окольцовки огоньков, вроде гирлянды, из-за чего церковь выглядит как шапито!)

Строенья восстановленные или вновь построенные, оштукатуренные-окрашенные, и кажется, в любом случае наряженные барочностью 18 столетия. Тут не встретишь старинной церквушки, как, допустим, в центре Москвы, и в сердце почему-то щемящая эстетическая тоска…

Я помню, как хорошо было в Бронницах, практически из любой точки городка смотреть на купола старой, конца 17 века, церкви Архангела Михаила – они были крыты железом, крупными, прямоугольными, параллельными земле и горизонту сегментами, что придавало всему собору, хоть и украшенному незначительными элементами московского барокко и имеющему, как и многие, более позднюю нелепую пристройку, сдержанно-величественный, северный вид. На пяти аккуратных барабанах – белых, глухих, без окон, – объёмные серо-металлические луковицы – подстать почти круглогодичной мрачноватой погоде, а в светлый день сияют, но не слепят глаз… Мы всегда на них радовались… пока луковицы эти – не оказались на траве у подножия собора. Настоящие исполины!.. – Аня, как раз вновь оказавшаяся в городке по делам, успела возле них сфотографироваться. Их заменили привычными по Тамбову более вытянутыми чешуйчатыми золотыми и синими в звёздочках…

«А из нашего окна площадь Красная видна!» – сам поражаешься буквальности знакомой каждому детской строчки. И окна-то по три метра шириной! Застеклено пластиком так называемое гульбище – опоясывающая основание глав-церквей внешняя галерея, по которой раньше и впрямь можно было гулять, наверно, даже обойти собор вокруг. Сидишь часами на выходе, то просто смотришь в боковое, то встаёшь помяться, размяться для согреву, получше рассмотреть. Справа Спасская башня – каждые пять минут невольно сверяешь с ней часы. В полуденном весеннем солнце постоянно что-то блестит – то стрелка, то обод циферблата, то звезда (она, если присмотреться, поворачивается), то из-за стены чуть торчащие купола – и часто слепит, так что почти постоянно нужно щуриться или отворачиваться! А если взойти на ступени к фронтальным окнам (тут я тоже частенько постаивал, оперевшись, но почему-то в пасмурные и ненастные дни), то видишь из-за задника памятника Минину и Пожарскому всю площадь, в зонтах и плащах, ну и уже собственно тех, кто спешит к Собору…

Особый шик – в метель дежурить тут…

На этом посте суть надзирателя в том, чтобы не пускать тех, кто подымаетя по крыльцу и, наплевав на табличку, вламывается в дверь. Войти нельзя («There’s not entry – it is only exit!»), а выходить нужно именно здесь, через эту тугопружинную (иногда я даже рукой с места её придерживал пожилым или хорошеньким дамам, отчего прочие решали, что я швейцар). Тут тоже не соскучишься: какие-нибудь азиаты так толпами и лезут целый день.

Весьма часто случается, что оттуда толпа лезет, а отсюда выходит, да ещё одновременно с этим кто-нибудь что-нибудь спрашивает… Мало того, что на доходчивом английском и со всей вежливостью… – каков вопрос, таков ответ… Позавидуешь Анфисе, которая не стесняется гаркнуть на всех, как гарпия, раскрылиться и грудью встать, как мать-героиня. А коли не доглядишь, просочится пара-тройка «чумовых», и будут они колобродить по собору как наглядная иллюстрация твоей халатности!..

Потом я осознал, как поступает Лана: она сидит, настоль увлечённо натыкивая в свой суперсмартфон (а иногда и подшефе), что даже когда я подхожу сменяться, мнусь в полуметре, покашливая и жестикулируя… Девушка Гагула села прясть, да и заснула!.. Короче, опять виноват.

Её муж, как меня со значением осведомили, состоятельный человек, и она здесь пребывает под маркой «лишь бы где-то работать для виду», по сути, развлекается. «Экстрим – понятно», – пошутил я. Такой же случай вышел и со второй светской экстремалкой – с Олей. Я пытался его (случая) избежать – чем только усугубил.

У неё был день рожденья, немного выпили в каморке. Поднявшись upstairs сменить пост, я увидел разгорячённую спиртным birthday girl, восседающую на стуле боком, нога на ногу, предающуюся таким образом оживлённейшему bla-bla с предводителем русско-турецкого хора. Приблизившись, я откашлялся… И потом ещё… Но тут я понял, что игнорируется не только моё паже-лакейское появленье, но и охрана лестницы. Я ринулся на её защиту. Минут двадцать заслонял амбразуру под несмолкающую двухвокальную (М. и Ж.) канонаду смешков и шуток. Когда меня заметили, мне заметили, что я непростительно опоздал. Не выдержав нападок, я завершил пикировку фразой: «Ты, может, подслеповата?» Что называется, обидел женщину. Оля, прости.

Со спиртным, конечно, особая история. Кто вообще хоть что-то мог пригубить, вы уже поняли. Я же, естественно, в один из первых дней, когда мне Наташа поднесла в стакане изрядную порцию недопитого кем-то дешёвого коньяка, только хыкнул, чокнулся с ней, а потом зажустрил колечком огурца. (Кстати, один час стакан коньяка неплохо скрашивает, четверть часа даже греет, но потом сразу микропохмелье.)

Оказалось, однако, что все эти исконно-посконные представленья, «нормальный мужик» и проч., давно устарели.

Гяур как-то что-то повествовал и выпалил такую откровенность:

– …от стресса даже бутылку пива купил и выпил.

– Да ты что: нельзя так! – выпалила Раиса Евстахиевна.

Я думал, шутят. Но все как-то принялись хоть и вяло, но долго и серьёзно обсуждать «тему» – даже ко мне апеллировали!

Под конец юнец признался, что у них во дворе некоторые ребята и по две, и по три бутылки за раз могут уписать!..

– Не может быть! – паясничал я, – у нас во дворе никто не пьёт вообще!

И вот на очередном д. р. я, оказавшись наедине с полуразъеденным столом и Кяфировым, без приглашения (его как-то и не было с утра, хотя для всех было) сразу хватаю стаканчик и наливаю непопулярное вино – конечно ж, популярно-моветонное белое полусладкое, зато за 400 р., а нам бесплатно.

Бедный Гяур смотрит на меня так, как будто я цикуту распиваю или в стакан с водой дихлофосом прыскаю, а наготове держу кусок булки, намазанный гуталином!

Почувствовав прилив сил, я не сдержался от «комплимента»:

– Ты что лыбишься?! – спросил я (впрочем, без нажима и дерзости).

– Да так… А если я…

Ага, испужался – тоже мне, волк тряпошный!

– А я скажу, что это Гяур выжрал.

Угроза, как ни странно, подействовала. В два перерыва я осушил всю бутылку, всех облегчив. Зато торт с розочками – чуть не в драку слямзили.

Лену тоже особо не приглашали и особо с ней не общались. Да и она держалась особняком, грустно, с вечным насморком, будто нарочным. «Лишний вес» – всему есть названия. Просила святого она, я думаю, о своём дедушке – пару раз я слышал, как она тихо говорила о нём (наверно, той же Люде), о его проблемах со здоровьем. Я тогда вспоминал о бабушке и думал, что это, наверное, действительно одна из самых трогательных и чистых привязанностей в человечьем мире: внук и бабка, дед и внучка… Недавно я узнал (мне передали слова бабушки – я их и раньше слышал, но не придал значения тогда!), что церковь у нас в Сосновке была Покровской, что после её разорения у нас в сенях использовались балки оттуда… Я обычно успевал попросить лишь пережить этот день – в смысле здоровья – психического и физического.

Как-то заставили что-то перетащить и я очутился в подклете во время своего перерыва. Увидев меня, она обратилась с просьбой отлучиться с поста минут на пять-десять. Причём прямо предо мной тут мелькнул уже Кяфиров и он – она пожаловалась – отказал! А проблема тоже, надо сказать, не всегда шуточная: телефон тут, можно сказать, вообще не берёт, да и когда в коллективе такие отношения, звонить-то и некому.

На вопрос, есть ли в соборе… туалет, я, забывшись, честно отвечал, что есть, но тут же поправлялся, что «only for personnel». На второй вопрос я кивал или показывал в живописное окошко, сообщая так и не проверенную мной информацию: «The lavatory is in Spasskaya tower» – и тут, естественно, всегда переспрашивали. Иногда прикалывался, строя неологизмы типа «undertower» или силлогизмы «там у этих русских целое подземелье». Хотя по логике здравого смысла туалет под башней куда естественнее, чем в храме, а вообще могли бы в ГУМе сделать ряд кабинок, или в ГИМе!..

Алгоритм, значит, такой. С дежурства на втором ярусе спускаешься с того самого крыльца, заходишь через главный вход в гримёрку, если народа не толпа, ставишь чайник, завариваешь, берёшь сигарету и идёшь на задворки собора, где место для курения, ну, и конечно, санузел рядом с бюро экскурсий.

Чтобы туда дойти, нужно обогнуть собор с левой (восточной) стороны. Здесь тоже немало иностранцев с фотоаппаратами, иногда навстречу промелькнёт оранжевая курточка – наши… Но главное – сам должен, зная куда и зачем идёшь, встретиться с глазами Богородицы… Фасадные иконы (написанные прямо на стене снаружи) – редкость, не все даже про них знают, да и тут, кажется мне, их не все замечают: то ли как нечто непривычное, то ли наоборот как слишком привычное. На задней (южной) стене – восстановленная несколько лет назад икона «Покров Пресвятой Богородицы с предстоящими Василием и Иоанном Блаженными», но тут, как правило, проходишь совсем близко от стены, как бы под иконой, и её толком не видишь. А вот образ «Знамение со святыми на полях» на восточной стене всегда на мгновение останавливает – и на пути туда, и обратно – в первый миг необычными чертами лица Богородицы (словно половецкими какими-то!), а затем не сразу осознаваемым, но всё же приходящим и постепенно проясняющимся пониманием, что всё пространство вокруг одухотворено… недоумение, насмешливость и стыд вдруг сменяются – каждый раз внезапно и невероятно – смирением и радостью, хоть и мимолётным, чувством заступничества, неодиночества в мире.

В эпоху постматериализма не важно, что мавзолей рядом с храмами, звёзды над замазанными иконами (кстати, пентаграмма известна как иудейский, а также христианский символ), уборная в двух метрах от необретённых мощей святого… И мы все ко всему привыкли. Да и курить где-то надо – специальное место вообще-то для ментов выделено, чтоб им курить. Обозначено оно, как почти всегда в России, двумя пепельницами из кофейных банок, примостившихся на подоконнике стрельчатого окошка. Вот и я курил (иногда собеседуя с Наташей, иногда пялясь на отворачивающихся с телефоном со-трудниц да ещё сотрудников и сотрудниц милиции-полиции) – сто раз внутренне зарекаясь, но понимая, что для меня это стало неким стимулом: вытерплю свой долгий час с довеском – иной раз прямо никак не кончающийся!.. – хоть покурю… Дополнительным стимулом к курению было хоть несколько минут отдохнуть от тех, кто сидит в каморке, хоть несколько глотков глотнуть свежего воздуха.

Здесь же постоянно задираешь голову, ошарашенный непривычной близостью разноцветных куполов. Рассматриваешь, хоть и нет особо времени, всё до мелочи. К этому невозможно привыкнуть!

Девушки, дабы никак не соприкасаться с сотрудниками иного ведомства (и вроде как иной культуры!), использовали одну из двух одноместных кабинок, запирая её на ключ с брелоком. Резонно, но постоянно брать этот ключ – как это для чего-то по-плебейски устроено в некоторых провинциальных заведениях (впрочем, видел даже в кафе в центре столицы!) – с привешенным к нему шаром величиной в глобус или кубом с небольшой телевизор… – прощё уж с ночной вазой в руках публично прошествовать!.. Но более существенным было то, что ключ и так постоянно востребован, при этом соседний отсек не запирается – каким-то чистоплюйством я не страдаю.

Однажды я, правда, ворвался в сортир, а там мент сидит!.. В эту секунду меня чуть не вырвало. Обычный человек вроде, хоть и жирный, но всё же на миг предстала, как при сдёрнутом покрывале язвы на теле больного или уже трупные пятна, вся суть определённой категории наших соотечественников. Вонища такая и дым коромыслом, не считает нужным запираться, пепел на пол стряхивает…

Когда я оказывался дома (посетив пару магазинов и т. д.) и улучал свободную минуту, чтобы по юношеско-сельской привычке включить агрегат и узнать новости, то времени было уже одиннадцать, а то и ровно полночь, и по «ТВЦ» или по «Москве-24» начинался выпуск ночных новостей, прелюдией-этюдом к коим непременно служил ночной вид на Большой Москворецкий мост – камера, видимо, закреплена где-то под одним из куполов Василия Блаженного. Раза три я видел по ТВ и дневную картинку отсюда же. Сей вид я, когда курю (раз пять, а то и семь на дню), созерцаю из дворика храма, а то и чуть спускаюсь к парапету… Какая-то стоянка дурацкая, загорожено всё, захламлено, и мост бетонный с оживлённым движением. Но на экране вроде бы и ничего…

Перед Днём победы я вдоволь насмотрелся на репетиции парада. Парадного тут, правда, было мало. Да и всегда площадь, если по телевизору её видишь, как-то внушительнее, наряднее, ровней, параднее и чище. А тут – чего стоит хотя бы одно длинное здание за ГУМом (так называемые Средние торговые ряды), который год завешенное картинкой с принтом фасада в натуральную величину – какие-то потёмкинские деревни!

Каждый день перекрывали площадь, в том числе и сами военные – и хоть я щеголял уже, кажись, удостоверением, но с печатью смазанной на фотке…

Что-то первомайское, парад победы, салют, выступление патриарха прямо у крыльца Собора – всё это я краем глаза видел уже по телеящику. А уж вакханалию «на главной сцене страны» – в аккурат перед мавзолеем! – что и говорить, больше нескольких секунд нельзя вытерпеть. (Тут Анфиса, наверное, в первых рядах дрыгает, радостно подпевая, – когда Люда показала ей билет в Большой, она только, скривившись, пфукнула.) Тоже невольно созерцал целую неделю, как её монтировали, а главное, потом целый день пришлось внимать, как отстраивали звук.

Как вы помните, стены подклета толщиной около трёх метров. Однако весь рабочий день, даже два дня – как в подклете, так и на втором этаже – звуковыми волнами пробирало до физической тошноты. Не говоря уж о моральной: смешно уже само соединение и чередование двух вариантов «народности»: либо откровенная свистопляска, наводящая на мысль о различных видах половой заблудшести: от традиционной кондово-совково-русской женской до новомодно-западнической, не всегда прикрытой даже фрик-скоморошеством, либо строго-патриотическая, подчас клюквенная, скальдическая монументалистика, будто бы льющаяся от стоящей неподалёку медной глыбины Церетели. Сколько в жизни я выслушал этой вынужденной тошнотворной байды! В автобусах, маршрутках, поездах, легковых и грузовых, а также у себя и не у себя дома… А теперь, казалось мне, я нахожусь в самом центре, в источнике звука!.. По идее, собор должен от этого защитить… Хотя пятисотлетний собор сам нуждается в защите: убойные акустические колебания расшатывают старинную кладку. Остаётся лишь сжать зубы и заскрыпеть ими – или… молиться.

На Васильевском спуске проходило что-то поприличнее – День славянской письменности и культуры (хоть не рок-концерт с заморскими визгунами!), но всё равно. Эх, знал бы блаженный Василий (да и знает же, наверное, но тоже терпит до поры), что происходит на месте его любимого луга (Васильев луг), где мирно паслись коровы, а он любил уединяться для молитвы!..

Иногда так и представишь Москву того времени: страшновато, конечно, но простор-то какой – всё, что нынче в грязебетон одето, в ржавчину и слизь – берега вот эти, неживая вода, тяжёло-мутная и с мусором, и дальше – асфальт и копоть… – всё зелено, землисто и лесисто, тропинки, спуски, деревянные мостки!.. Всей столицы – подумать только – 100 тысяч население, а всей страны – всего 6 миллионов!

Наконец, об эту пору, прямо пред концом испытательного срока, мне довелось, как в первый день трудоустройства, обойти собор с правой стороны: последовал вызов от… соборной бабки-надзирательницы. Причём с пометкой «срочно» – посему я искал её повсюду и нашёл в хозяйственном помещении, посреди всех хозяйственно-культурных благ, будто Кощея, чахнущего над златом.

Без лишних предисловий она заявила:

– Читали в Интернете о ваших успехах!..

«Ну, вот оно, – так и ёкнуло сердце, – и сюда докатилось! Успехах!»

– Я понимаю, конечно, – продолжала она, что-то перебирая, нагнувшись и в пол-оборота взглядывая на меня (совсем как в деревне, когда перебирают картошку или огород полют: судачат и ругают, а занятия не бросают), – что такая работа не для вас, тут обычные люди работают… и именно работают… а вы, молодой человек… у вас такой, как сейчас это называются, – имидж… я понимаю, конечно…

Не выдержал (и перерыв кончался – надо бежать!) и, прервав, спросил прямо, при чём тут «мои успехи», «такой имидж» и проч.

– Вы покинули свой пост. Ушли, и двадцать минут вас не было. Я понимаю, что у вас другие интересы… что… Но уважение же элементарное должно быть! В общем, мы вас увольняем.

У меня глаза на лоб полезли. Эту фразу («увольняем», «отчисляем», «выселяем», «не подходите») я слышал десятки раз, и жизнь почему-то сложилась таким образом, что не выработалась привычка равнодушия, а наоборот. Не иначе, как подстава от Анфисы или даже от хоремейстера. Оказалось – просто от Гяура: спутали фамилии! (хотя не исключено здесь всё же и посильное её вмешательство, выяснять я не стал).

В Тамбове ходили с женой в строящийся в монастыре храм (копирующий -намного буквальнее, чем питерский храм Спаса-на-Крови, и в этой буквальности и новодельности весьма несуразно – завидно разновидные купола Василия Блаженного17), осмотрелись, встали в очередь, чтобы поклониться мощам Марфы Тамбовской… И тут наткнулись на училку, с которой я был знаком по поэтическим акциям (сама писала стихи) – мы дважды попытались поздороваться, а она при этом едва ли не отпрянула… На лице в платочке, отразился, кажется, испуг!.. Лишь потом я понял, что, возможно, она ожидала от меня (судя по моим ранним произведениям, а ещё больше по пресловутому имиджу), что я сейчас «как выскочу, как выпрыгну» и устрою в святом месте нечто в стиле «Pussy Riot»!

Суждения такие, может быть, и опрометчивы, по крайней мере, упрощённы, но виноват всё же я сам. Не надо забывать, как воспринимает всё народ, да даже в лице его не самых глупых (так называемых интеллигентных и продвинутых) представителей: по пути мы встретили одного за другим ещё пару старых знакомых, коим я простодушно сообщил, что идём из церкви… «Богу молился?!.» – неожиданно ухмыльнулись они, кто жуя маслянистый чебурек, кто резинистый гамбургер.

Глава 10. Книга отзывов и книжные гости

Даже посетить урывками все церкви мне удалось лишь месяца через полтора работы. Сознаюсь тоже, что чего-то необычного я уже и не ожидал, но увиденное оказалось действительно потрясающим. При этом особенно волновал сам замысел – несколько разных церквей вместе, в ансамбле и единстве, как град или собор.

Лик Спаса в вышине – Он как бы смотрит на тебя, и нужно сильно-сильно задирать голову – я, наверное, в первый раз тогда такое увидел… В соседних же церквах, ожидая на том же месте увидеть примерно то же самое, видишь на своде совсем иное – спираль наподобие галактической из по-особому уложенных кирпичей (по сути, род свастики, в Грузии нечто похожее называется борджгали). И понимаешь, что это, если вдуматься, есть обозначение того же, знак Бытия Божия.

Часто, под конец практически во все дни когда дежурил при выходе, я улучал минутку, когда было мало посетителей, чтобы заглянуть в ближние церкви. Церковь Киприана и Иустины, церковь Варлаама Хутынского и церковь Входа Господня в Иерусалим. Здесь меня особенно привлекала икона Александра Невского – героя моей школьной поры (необычность её в том, что на полях вокруг главного образа изображены практически те же, что и в учебниках истории, ключевые эпизоды жития легендарного князя), из подписи под иконой я впервые узнал, что в монашестве он принял имя Алексий. Икона Входа Господня в Иерусалим, а ещё образ Благоразумного Разбойника (не помню точного названия и в какой церкви находится – кажется, что в той же) наводили меня на размышления о неземной природе христианства: Спасителю, Мессии, царю царей прибыть в Иерусалим верхом на осляти – какова деталь!.. и такой же парадокс с разбойником: что он, верно, всю жизнь грабил и резал – и первым вошёл в Рай! – вряд ли такое придумаешь, логика абсолютно парадоксальная.

Совершенно особое впечатление производил обход вокруг центральной церкви Покрова Богородицы по наполненной по-настоящему холодным – а потому как будто по-настоящему древним – полумраком галерее (есть ещё кое-где небольшие боковые ответвления ходов) – как будто в подземелье, в чертоги средневековые входишь – здесь только отсветы из окон еле-еле, да фонарик жестяной мерцает, разбрасывая причудливые блики… Ступаешь с гулом, выдыхаешь с паром, трогаешь ладонями ледяные стены, на которых едва различима тёмноватая роспись в поблескивающих морозных кристаллах. И для меня это не музей, не экзотика – мне тут нужно каждый день ходить!

И не только галерея, практически всё кругом таится в полумраке, ожидая живого взгляда. А он и у меня замылился, и я спешу, нервничаю и куда-то рвусь… Просто кончилась смена – выходишь из центральной церкви Покрова в «коридор», обернулся… Холод и голод и так и гонят, но иногда всё же можно урвать несколько секунд, даже пару десятков, позволить себе остановиться: по-новому увидеть портал, ведущий в эту церковь, или шагнуть три-четыре шага, чтоб рассмотреть интерьер церкви, роспись «на потолке» или тот же фонарик…

Но и тут ощущения почти всегда были противоречивые, испорченные нескончаемым делом – того и гляди кто-нибудь выскочит из-за поворота: «А ты что тут делаешь?!».

В так называемой ризнице – простом закутке, куда мало кто заглядывал, я обнаружил икону Богородицы и иногда выкраивал полминуты завернуть туда – как бы за угол у окна – чтоб помолиться. Иногда сюда забредали иностранцы и краем глаза заставали, наверное, странное зрелище быстрого поцелуя в стекло и приложения лбом. Иные из них уже видели меня восседающем «в палатах» на рабочем стуле и, видимо, смутно осознавали, что я сотрудник музея – хотя по засаленной безразмерной аляске и общему измождённому виду не скажешь… – наверное, думали: и странные всё же эти руссиши!..

При дежурстве в подклете я непременно стал заходить в примыкающую к нему круглую комнатку-башенку, видимо, специально устроенную для удобства экспозиции, состоящей для одних икон. Когда после шлемов и сундуков устремлялись туда школяры, надеясь там увидеть нечто ещё более потрясающее, им быстро наскучивало, и они либо пулей вылетали оттуда, либо начинали там шушукаться и валандаться, долго и издавая неприличные звуки, так что почти всегда нужно было их разгонять. Несмотря на то, что под двумя иконами имеется подпись, что они почитались как чудотворные, я, кажется, ни разу не видел молящихся. И сам невесть какой знаток и молитвенник, я помню (и то не по названию и датам) главные из них: Вход Господень в Иерусалим, Пресвятая Троица, Николай Угодник… Мне было важно лишь само минутное уединение: кругом всегда толклось много народа. (В подклете часто появлялись то завхоз, то директриса, то бабушка, то устраивали для детишек показательный мастер-класс по написанию славянских букв.) И, кажется, тут были камеры…

К условиям внешним (например, к морозу) я, как и положено человеку как элементу природы, вскоре привык. Пошли как-то с Аней на концерт ансамбля «Сирин», проходивший в палатах Высоко-Петровского монастыря, и там не раз повторялось со сцены: извините, мол, дорогие слушатели, в помещении очень холодно. Я сидел в своей курточке нараспашку и, увлечённый древнерусскими духовными песнями, никакого значения таким обращениям не придавал, пока не осознал, что вся публика (в том числе и вполне тепло одетая Аня), трясётся, трёт руки и стучит зубами!.. Не мог я привыкнуть, как ни пытался, к взаимоотношениям на работе, а больше всего – к кефирной «простоте душевной» Гяура Кяфирова.

Не хотел я про всё это расписывать, и о себе было хотел обойтись без лишних подробностей, коих и в других моих опусах хоть отбавляй… Но без этого не складывается картина, полуправда уместна лишь в сочинительских произведениях.

С завидной простотой и естественностью Гяур воспринял мою естественную (?) склонность прималчивать, избегать конфликтов и говорить со всеми на равных как приглашение занести на стол и ноги в клоунских кроссовках. Он выставлял себя этаким порывистым и энергичным – ну прямо Пётр I! – а мной, как серой инертной массой, пытался походя руководить. Излишне, я думаю, добавлять, что сие смехотворно. Мои волю, характер и привычки, залегающие внутри неким чудовищным монолитом, словно упавший сотню лет назад в тайгу метеорит, я пытался смирить…

В обязанность тех, кто дежурил наверху, входила и процедура закрытия второго этажа: выдворение посетителей, выключение света во всех церквях, потом обход с одним из ментов и экскурсоводшей, и наконец, запирание дверей огромным ключом. Утром, соответственно, нужно было включить везде освещение и т. п., после появился ещё телевизор в задней угловой комнатке – фильм он показывал хороший, но вседневное его тарахтение… Утром нам, неумелым, ещё помогали… Всё включалось одним пультом, наподобие телевизионного, на нём же под кнопками разными ручками были выполнены полустёршиеся надписи, весьма по-разному обозначающие названия девяти церквей: «Свирский», «В. Хутынского», «Троицы», «центр», «Иерусалим», «Григория Ар.», «3 патр.» и т. д. Во-первых, как ни странно это звучит (и тут виноват я сам), не было досуга выучить сами названия церквей (наверное, была надежда на естественное запоминание «в процессе»), а во-вторых, всё дело путала именно такая «чисто женская» запись. Ну и плюс, были ещё комбинации кнопок, передававшиеся изустно – короче, элементарное вкл.-выкл. света было обставлено как некое испытание – и в первую очередь нервной системы.

В перерыве пред последним дежурством я и Гяур, или я и Стас, должны были забрать в гримёрке ключ, замок и пульт, чтобы сразу иметь их, когда подойдёт время. Тут нужно было, во-первых, не забыть, во-вторых, не промахнуться, что уже последнее дежурство (время почти каждый день перекраивается под нужды старших, от разнообразия вариантов и однообразия занятий следить за ним трудно), а в третьих, решить, кто что понесёт: ведь пульт легче, чем… Вся проблематика, как видите, не стоит и выеденного яйца… С немногословным Стасом, когда ещё не пахло Гяуром, мы справлялись вполне успешно. И кто что берёт неважно, и всё остальное. Тинэйджер же по своей валтузливости начал постоянно теребиться: «Взял ключ?», «Возьмёшь ключ?» и, наконец, – «Возьми ключ!». Я отвечал, что я помню, я возьму, а иногда даже сдержанным «я и без тебя помню». Но вскоре он перешёл все границы разумного: уже с обеда переспрашивал о ключе, минут за сорок до закрытия подбегал ко мне с очередным осведомлением о ключе и объявлением, что «пора всех разгонять» – на что я как можно безучастнее отвечал: «Рано ещё», либо вообще старался никак не реагировать, но выдержать промежуток от начала его тереблений до истинного часа с каждым днём становилось всё тяжелее.

Не легче было и сохранять спокойствие, когда обходили по галерее церкви, всё закрывали и гасили свет. Гяур постоянно заскакивал вперёд, опережал понуканием чуть не каждое действие (моё, а иногда ещё и Стаса), выхватывал из рук пульт… Когда запирали железные воротины крыльца, один должен был включить какой-то шваброй сигнализацию, другой в это время держать дверь, ключ, замок и пульт, потом один напирать на ворота, другой мастерски крутить здоровенный ключ… Надо ли сообщать, что подросток не выдерживал, сам хватался за всё сразу, и раза три неплохо прищемлял или отбивал мне пальцы.

Отбил ладно, я и вида не подавал… но на почве более тонких материй стычки всё же состоялись. «У Васи выключил?» – простецки испрашивал он – я, не знавший, что последним выключали свет в церкви Василия Блаженного на первом этаже (самое незначительное действие, поэтому внимание на нём и не заострялось), даже не понял, что он имеет в виду. Анфиса и её товарки понимали и принимали терминологию. (Вообще Анфиса его «стремлению руководить» – подобному, по-видимому, её собственному, старалась всячески потакать.) Когда же его отношение сфокусировалось в фразу: «Вырубай быстрей эту долбанную байду!», произнесённую в одной из церквей, я, сохраняя спокойствие, проговорил: «Долбанный – это ты. Байда у тебя в голове. И вырубить надо тебя – вместе с байдой». На твердолобого это подействовало, но ненадолго. Я размышлял, что делать, но выхода не находил. Не стучать же на него идти. Был наилучший вариант – встретить тупорылого после работы и настучать в пыку, попутно разъяснив, как себя надо вести – вполне педагогично, но я его откладывал – в том числе надеясь на обретение лучшей для себя физической формы. А вообще я старался воздействовать на него самим своим поведением: думал, может, всё же осознает и как-то остепенится.

Было ещё запирание главного входа – тоже старинная дверь, с кованой решёткой или чем-то подобным. Тут был такой каверзный момент, что отдербанив своё на втором этаже и всё закрыв, нельзя было быстро отметиться в табели, схватить, как пятиклассник после звонка, ранец, и дать дёру домой. Нужно было ждать всех – а некоторые и не особо торопились: какая-нибудь Анфиса специально начинала начёсывать и лакировать свой чуб или разграфлять тетрадку – лишних пятнадцать минут были невыносимы и унизительны. Я почти всегда терпеливо-молчаливо ждал, выдавая своё нетерпение лишь тем, что каждые полминуты посматривал на телефон или вертел в руках приготовленную сигарету. Иногда Анфиса или Дана-Лана, вволю поломавшись, бросали нам как кость: «Можете идти. До завтра». А обычно ждали, пока старшие не запрут дверь.

Как-то нам с Гяуром сказали взять ключи и выходить, но началась какая-то канитель, и я вышел покурить, а потом забыл. Все собрались у запираемой двери, кто нажимал, кто держал… и тут строгая в очках Дана потребовала ключ. Я посмотрел на Гяура, а он на меня. «Я же тебе сказал: возьми ключ!» – сразу нашёлся Гяур, используя школьные уловки. Тут я, признаться, вышел из себя и крайне несдержанным тоном (как я, к сожалению, очень и очень умею) заявил Гяуру, чтоб он оставил свои пэтэушные штучки и привычки и вообще заколебал уже своим чутким руководством – «я сказал» да «я сказал» – Цезарь мне тоже! Обычно я сопровождаю такие всплески трёхэтажным матом, но тут, насколько помню, как-то обошёлся. Это был сверхкороткий всплеск, но яркий. Девушкам оставалось только аплодировать, но они не стали. Анфиса уж было, зарумянившись, раскрыла рот… Но стрелянная Дана (её лицо не покидало выглядывающее из-под очков выражение пренебрежительной снисходительности – как будто она, человек, живёт и работает в окружении лягушек каких-то), поняв, что если кто-нибудь из них вступил бы сейчас в дискуссию, я бы тут же нашёл, чем угостить каждую, так же равнодушно резюмировала: «Ладно, можете идти».

И мы пошли: с Гяуром… (а они остались). Он и всегда бросал: «Я ускорюсь» – и рвал в сторону, девушки тоже, как я ни пытался с ними невольно сопутствовать, избегали неформального общения: вышел за ограду собора и всё – катись своей дорогой, дорогой.

Через какое-то время его подвиги сделались столь многочисленны, что их стали замечать и другие. Вскоре даже вполне невинное его «Щас я икону выключу!» (т. е. подсветку на коробе со стеклом) вызвало неожиданный взрыв эмоций у Гули: «Икону нельзя выключить. Это киот называется!» Мне, признаться, такой ликбез очень понравился, но он тоже растворился в окружающей младо-туповатости.

Наконец-то он по своей тупизне вступил в конфронтацию и с Даной. Язык его заплетался и искрил подростковой пэтэушной риторикой. Его, к моему удовольствию, тут же отчехвостили как щенка. Было сказано: «Я давно за тобой наблюдаю, и у всех по твоему поводу есть, что сказать. Стас…» Стас, естественно, промолчал. «Анфиса…» – она только тсыкнула и махнула рукой. Юлечка встрепенулась – и, гладя волосы, лишь пожала плечами (она, наверно, и видела-то его раза три мельком!). Я кое-что сказал, но максимально корректно. Люда добавила. Говорят, были какие-то обсуждения у начальства, и Анфиса с Олей выступили не то что за «Гяурчика», но как бы против нас с Людой, доказывая нашу незначительность.

Лана-Дана, как вы поняли, въедливые, едкие были мамзели, но едкость их какая-то недобрая, ущербная, до иронии не дотягивающая – подчас даже и до злой… Понятие «выговор» вряд ли сейчас действует, а увольнять всё же не стали. На какое-то – очень короткое! – время стали что называется обращать более пристальное внимание. Так, когда он утром в очередной раз фальстартом выпалил: «Я в подклет!..», это наконец-то дошло до ушей Даны и было классифицировано как неуважение к коллегам. Его одёрнули. В довершение всего вскоре Гяур, сильно поспешая, умудрился закрыть в соборе нескольких посетителей, чего ни у кого отродясь не случалось.

Какое-то время – недели две! – он был весьма подавлен, стал подчёркнуто вежлив, сам забирал и ключи, и пульт с замком, вместо указаний он спешил упредить: «Да я сам выключу! Я сам закрою!» – как шёлковый! Но вскоре это кончилось. Дана весной была редко, всё больше вступала в свои права Анфиса, всё забылось, а колченогий школяр, смекнув, что самое страшное позади (как и испытательный срок), сделался, хоть и немного по-иному, так же распущен, как и прежде.

Вскоре после получения Кяфировым нагоняя произошла такая невиданная вещь, что лично ко мне пришёл посетитель. Естественно, литературный: Фарид Нагим, прозаик и драматург, у нас в одном издательстве книжки выходили, работающий теперь в журнале «Дружба народов» и предложивший меня туда устроить корректором.

Он имел под мышкой увесистую папку с распечаткой всего номера, который, поскольку некая везде по таким местам сущая бабушка-старушка, дотошная, но дешёвая, на днях уволилась, предстояло делать уже мне. Я преотлично запустил его через «Exit» на второй этаж, больше прочего был рад просто пообщаться, но время поджимало: сделав беглый круг осмотра, мы направились в центральную церковь, чтобы по лестнице…

Дежурил Гяур. Естественно, я представлял, что возможны проявления его кретинизма, но никак не что до такой катавасии дойдёт…

Мне он запретить пройти не мог, на гостя я кивнул: «Это со мной», но недавно взгретый начальством поклонник группы «Коловрат» раскорячился на входе пуще всякой Анфисы! Я уже не знал, что сказать – хотелось прибегнуть к непечатной лексике. Скромный Фарид культурно показывал удостоверения журнала и ещё какого-то фонда. Я же, понимая, что через минуту-другую на лестнице уже может попасться Анфиса (или даже Дана, или Оля – одно одного лучше!), и в десятый раз ткнув себя в грудь со словами «Под мою ответственность», решился уже ткнуть и Гяура… Охламон, наконец, отступил.

Каково же было хорошо скрытое удивление Даны, когда я завёл в подклет персонального «иностранца» и бегло прочитал ему экскурсию почище ихней. Жаль только, что не на английском!

– Красиво, – тихо говорит Фарид, когда мы очутились в комнатке-башенке с иконами.

– А ты сам-то что исповедуешь? – перед иконой я не удержался от вопроса в лоб.

– Правослам, – ответил он.

– Это что такое?! – этого уж вопроса нельзя не задать!

Писатель объяснил, что жена русская, дети крещёные, и он любит и уважает русскую православную культуру.

А я, изголодавшийся по родной речи, давай ему рассказывать, как Аня с подругой ходили хну иранскую покупать (тоже придумали!) – ну, и в двух словах, как выражаются учёные, разграничил понятия… Не в самой так называемой женской мечети, конечно, а на некоем рынке в спуске к ней с улицы, где вдоль стен, как нищие, сидят чумазые торговки и торговцы всяким хламом, от зажигалок до чёток, а ещё мясом и лепёшками. Как в другой мир попали: атмосфера явно антисанитарная, кругом грязь и специфическая вонь, по-нашему никто ни слова не знает, смотрят на них дико…

Это уже территория мечети считается, стройка, шатёр временный. Идёт пение, на улице через колонки. Так же, как и в некоторых православных церквях, только у нас колонки куда маломощнее. Купола и прочее – перепевка византийской архитектуры. На самом деле, даже мусульманское пение – завывающее, на наш слух – является калькой византийского распева. Но смотреть, слушать и обонять всё это в Москве почему-то не тянет. Напротив мечети, сосем впритык, жилой дом, девятиэтажка какая-то. И вокруг множество домов, с верхних этажей коих открывается отличнейший вид на огроменное златоголовое «место поклонения» и весь его рыночный двор. И слышно всё отлично (пять раз в день!). Разве что все квартиры магометане повыкупили…

Кстати, известна история, как где-то на окраине собрались построить типовую деревянную церквушку, хоть одну на весь район, а жители окрестных многоэтажек собрали петицию, что, дескать, помешает нам стечение народа и колокольный звон! Хотя масштабы, понятное дело, несопоставимы – как строительства, так и притока верующих. Жена часто выходила из метро «Проспект мира», а в определённые дни, москвичи знают, из неё нельзя выйти, нельзя войти, и улицы нужно обходить весьма далеко, и то в каждой подворотне, брызжа кровью, режут баранов. Чего стоят привычные скупые строчки сводок: «Ограничено движение по нескольким улицам… В связи с празднованием… полицейские перекрыли улицы и переулки… Дурова, Гиляровского, Щепкина, Мещанскую, Большую Татарскую, Выполозов, Малый Татарский, Вишняковский и Озерковский… Периметр тротуара напротив выхода со станции „Проспект мира“ полностью огорожен».

В нашу же церквушку, вернее, уцелевшую от большой старинной церкви одну башенку – кстати, тоже единственную на весь большущий район – и на Пасху-то приходит человек двести – ну, может, куличи святить побольше: надо хоть раз в год отличиться. В наших массах так повелось уже, что религия – удел бабок в платках с узелками наперёд, тёток «невостребованных», да всяких там детишек и убогих. Мол, христианство – все должны быть добренькими и бедными, в храм идти, как сострил Кураев, в затрапезной одёжке и с глазами бассет-хаунда. Коль батюшке подать на канон, так что себе не гоже, дома завалялось: он, видно, не мужик, а наседка такая с цыплятами (с семьёй своей), пшеном питается! Мужчины не носят бороды, и уж тем более их не заставить совместно молиться. Какой тут хадж, какой джихад – кинул монетку (или купюру) в копилку для убогих и спи спокойно, покойся пупом в джипе, «Господь всё простит, попы отмолят»! Это просто «культура», «наша история», красивый обычай. У мусульман же – настоящее, вернее, будущее! Даже и в этом внешнем, живя по принципу «Следование правилам постепенно делает правильными и нас самих», они выглядят более выигрышно. Всё по-мужски, по-военному, регламент, единство. Вот где надо восхищаться «культурой»! А у нас налицо две личины благоглупости (и опять же по духу они бабские). Первая – «авось»: даже на уровне культуры не надо вникать в тонкости. В эфире центрального канала в новостях после схождения Благодатного Огня блондинистая девушка-диктор произносит: «В храме Рождества Христова состоялось…» (храм Воскресения Христова – второе название знаменитого храма Гроба Господня), и дальше «греческий Иерусалимский патриарх Феофил» (патриарх Иерусалимский, грек он по национальности). Вряд ли подобная путаница важных вещей в самый главный праздник возможна в исламских странах. Вторая «как-бы-сознательная»: Господь, мол, един, обряды только разнятся, а так православие и ислам – почти одно и то же… «там тоже есть Иисус (Иса), и многие пророки общие».

Трудно и подобрать слова, чтобы даже назвать этот бред. Для начала сходите-ка в мечеть «поглазеть», съездите в Мекку «посмотреть»… «Усердие в распространении истинной веры» – хороший, политкорректный термин, только цель почти как у коммунистов – построение государства, и далее – построение мирового государства, и она оправдывает подобные же средства. Неужели же мечети, коли их понастроили, будут пустовать? Это в христианстве принято прощать врагов своих и за них молиться, это в православии: не на земле взыскуем царства, но в будущей жизни, а в этой – в себе самом: «Царствие небесное внутрь нас есть». И плюс недостатки, грехи – в первую очередь – в себе. Отсылаем к специальной литературе и/или к книгам православных авторов.

«Многое ещё зависит от частностей», – согласился Фарид. (Культурный и умный, он сам, едва я успел про это заикнуться, упомянул про разгром православных церквей весной 2004 года в Сербии.) Нельзя не согласиться: многим мигрантам, современным разнузданным юнцам, и ислам не по плечу. «Рене Генон, – сказал мой гость, – чтобы плюнуть в душу западному торгашескому миру, перешёл в ислам. Он считал, что все религии происходят от единого корня». Я не мог не добавить: «Корень, может, и один, стеблей и листьев действительно много, но цветок-то один, истина одна. Современное „Пусть цветут сто цветов“ – как раз позиция „культуры“, а не веры».

Фарид, я уверен, всё понял, но таких единицы.

Сроки корректуры одного номера были жёсткие, кроме того, в редакции меня немного знали, и я подписал договор на все выпуски до конца года. Вместо того, чтоб читать и чаёвничать, я с распечаткой и ручкой в руках сидел – что называется на прилепках – в уголке в гримёрке. Поток галиматьи и отвлекающих вопросов, естественно, ничуть не убавился – скорее, даже наоборот. Плюс постоянные просьбы куда-то пересесть…

Но главное – были б нормальными сами тексты! Весь номер был посвящён творчеству «братских народов» (имелась даже «Ода Гастарбайтеру»!), и какой бы большой суммой для меня ни представлялись 18 тыс. руб. в месяц, душевную травму обработка сих текстов нанесла неоценимейшую. Мало того, что в литературном смысле это и так четырёхстепенная белиберда, написано всё настолько вкривь и вкось… Слюняво, неряшливо, засалено – как будто автор, авторша и их тётка-авторша у меня под окном живут. Я понимаю, что русский язык как хоть какой-то остаток былого межнационального общения необходимо развивать и поддерживать…

Ещё я сдуру огласил, что процедура сверки заключается в следующем: корректор исправляет на бумаге, дизайнер по бумажке вносит исправления, а затем корректор по двум трёхкилограммовым распечаткам сверяет, всё ли внёс дизайнер. То есть дизайнер, который, как правило, работает левой пяткой (я их ужо повидал: с него и спрос такой: у него, видишь ли, масса одновременных проектов, ему некогда, надо зарабатывать, и вообще он не шибко грамотен – чисто технарь, уважаемая фигура) и получает в три раза больше корректора, опять же ни за что не отвечает (даже за свои собственные постоянные ошибки в колонтитулах, за нумерацию страниц и т. п.), а корректор отвечает абсолютно за всё. Это не понравилось и мне это «за всё» впаяли по полной. Подсела с распечаткой Наталья Игрунова: «А вот тут вот „его глаза упали“ и т. д. – как вы могли это пропустить?» Я возразил, что, по моим представлениям, до корректора текст должен прочесть редактор.

Наталья Николаевна, безусловно, хороший специалист и образованный человек, несколько лет назад, чтоб хоть что-то напечатать в «толстом» журнале, я даже через неё опубликовал в «Дружбе» большую критическую статью… Но, видно, и здесь сработал до боли знакомый стереотип: когда у нас младший старшему возражает (всё равно что и не всегда старший по возрасту), это очень не любят… Отношение сразу переменилось, и мне дали понять, что договором на полгода можно подтереться (вместо меня, сообщал после Ф., взяли очередную бабушку-училку).

В другой раз добропорядочный Ф. (который единственный, наверно, поддерживал меня в Москве!) подогнал работёнку машины охранять на автостоянке в центре. Я договаривался, фигурировал, но охранники с неожиданно большим пиететом отнеслись к работе «в сердце Родины», советовали ни в коем разе не бросать, а совместить график с соборовским возможности не оказалось. И наконец, он же предложил superjub по созданию… некой новой религии или корпоративного культа. Прочитав материалы, я всю ночь провёл в отвратительных терзаньях, но утром понял, что это было искушение (часто посылаемое к концу Великого поста). Нужно «просто» переписывать и редактировать, а оплата очень достойная! Ответил, что зачем новая, когда существуют и старые, и одна из них истинная.

На следующий день после визита Нагима я заметил в окно другого посетителя: это был Алексей Цветков. Он вёл за руку дочку, которая, мне рассказывали, удивительной осознанностью для своих лет отличается… Шёл он, однако, не ко мне. Мы знакомы странным, но, к сожалению, весьма привычным для литературных кругов образом. Лет десять назад, когда он работал с Кормильцевым в издательстве «Ультра. Культура», я приносил ему рукопись романа – причём не своего… Как нормальный редактор, он едва оторвался от монитора… Через несколько лет ему предложили редактировать мой второй роман, но ему не понравилось и он отказался. Какие-то случайные встречи на книжной ярмарке…

Я смекнул, однако, что выходить ему всё равно мимо меня. Ещё одно неудобное свидание, когда надо сделать вид, что у вас обоих совсем никудышные память и зрение!.. Плюс на мне ещё бейджик с фамилией.

Тогда я решил сделать ход конём. Оставалось уже буквально минуты две моей смены, как на выходе из галереи показался в зеленоватой курточке анархо-папа с действительно с весьма умным видом всему внимающей дочкой… Я быстро взошёл по ступеням и сам предстал пред ними.

– Я здесь служу, – сказал я.

– Служите? – переспросил он, как бы не поняв ироничное употребление слова.

Дочка потянула его за рукав и что-то шепнула: мол, служить – устаревшее «работать». Мы немного поговорили, и под конец он даже пригласил зайти в книжный, где он служит, тут совсем рядом.

В этот же день вечером я, как ни странно, увидал под окном Артемия Троицкого. Мне как раз советовали передать ему наши демо-записи. Советовали, конечно, через Фейсбук с ним связаться и т. д., но поскольку я эту систему отрицаю, мне пришла мысль отловить его на одном из мероприятий: явился туда с диском, а он, оказалось, тогда не пришёл…

Было пасмурно, накрапывал дождь, а он в плаще минут пятьдесят тёрся подле соборной оградочки, названивая по телефону… В принципе, я бы мог оставить пост и выскочить, но действовать в стиле американской мечтательной Золушки – да и Гяура того же! – как-то в России не сподручно, если не сказать: неприлично. (Кстати, диск он всё же послушал – через два с половиной года.)

Про диск и книжку, будь они ладны иль неладны, испросил уже завхоз Паша, с которым нередко курили на задворках, вспоминая прелести тамбовских suburb’ий. Я отнекнулся, что книжки у меня у самого нет, а диск ещё не вышел и выйдет ли вообще, непонятно. Но он с тамбовской прямотой мне не раз ещё шуткой напоминал, а про диск сказал: запиши на болванку!

На третий день мне показалось, что идёт… Сорокин!.. На днях случайно встретил на Никольской знакомого – вечно пьяного поэта и он на меня набросился с сенсацией: полчаса назад вон что эдакое видел! Идёт, значит, он пьянищий по Лубянке, а навстречу, в проулок под бугорок – будто виденье какое-то, как некое существо такое левиафанистое движется: плащ развевается, волосы развеваются, под руки с двумя одинаковыми половозрелыми дочерьми и с двумя-тремя собаками длинными на поводке… Предлагал мне преследовать (а сначала выпить в пельменной) – я отказался.

А тут я завидел подобное сплетенье фигур вдалеке, почти у мавзолея… Когда же это приблизилось – именно в собор оно двигалось! – я понял, что это два огромных моложавых негра, держащиеся за руки!.. Была ещё хоть какая-то надежда (мне удалось обозреть в окно их фривольное одеяние, неподражаемые ужимки и походочку!..), что они, передумав, развернутся, или им не продадут билет… или они, хотя бы входя в собор, расцепят руки…

Но, судя по всему, вошли как миленькие. Мне не довелось их больше лицезреть. Да я и не стремился. Представляю, как органично им пришлось и «мани-мани!», и общение с Гяуром Кяфировым.

В привычный для музеев санитарный день нам со Стасом или Гяуром тоже не давали отдыха: заявлялись нанятые «от фирмы» арбайтеры (молдоване-украинцы, реже те же таджики – своих двадцать женских рук называется!), с пластиковыми вёдрами, резиновыми щётками и губками и начинали по-мужицки небрежно, будто в каком «Макдональдсе», зашаривать, а мы вынуждены были «им помогать» – присутствовать-мяться на втором этаже, раз в полчаса открывая церкви. В некоторых церквях мылись только полы, помыть защитные стёкла было проблематично из-за морозного узора на них.

Впрочем, про «мани-мани» я, наверно, как раз и забыл рассказать. Я думаю, это удивляло иностранцев не меньше мороза. Во время дежурства на первом этаже мне приходилось слушать приговорки Людмилы и Раисы Евстахиевны, коими они встречали едва переступивших порог храма-музея. Людмила, как ни странно, действовала адекватно, любимой её фразой была: «стьюдент карт» – милостью гимовского начальства или по чьему-то недомыслию даже для иноземцев сохранялись льготы (но студенты, как сей братии и полагается, всегда мухлевали, и были изобличаемы, а часто и прощаемы). Вот откудова столько доченек! Кстати сказать, иногда попадались пройдохи и среди цивилизованных «неверных» – здесь в буквальном смысле: они делали вид, что не понимают, что от них хотят, отмахивались, и быстро проскакивали внутрь, стараясь затеряться. Тогда привратницы мне кричали: «Алексей, задержи!». «Ну уж и задержи, – немного передразнивал их я, подходя к ним, чтобы не кричать, – на то милиция есть».

Я уж, можно сказать, заработал кое-какой авторитет – даже в глазах Евстахиевны! Как-то зашли две девицы, встали у окошка и нейдут ни взад ни вперёд… Это было почище проскользнувшего безбилетника – может, террористки? – и призывали на помощь всех подряд – призвали и меня. Я, вполне аристократично к ним вышел и, поздоровавшись, спросил, кого они ждут; девицы заулыбались и ответили, что ждут мужей, потом ответили, что те в сортир под Спасской башней отлучились. Мне оставалось лишь сказать «о’кей», двумя грубыми словами перевести, и все взаимно заулыбались. Тут я не вытерпел и, пользуясь случаем, максимально ненавязчиво поучил Раису Евстахиевну английскому.

Дело в том, что она имела особенность огорошивать каждого вновь входящего русско-бабским «Хэлло! Сэконд флор!», и вторая у неё любимая фраза была «мани-мани!» – с потиранием двумя пальцами левой руки, а правой хватанием за пуговицу или за шкирку – это если не было билета или иностранец не сразу сообразил его вынуть и держать в вытянутой руке.

Я объяснил, что «секонд флор» – это «второй этаж», и когда им с первого шага с такой экспрессией об этом объявляют… да ещё с такой же интонацией иногда эхом вторит и Анфиса (навечно застолбившая за собой раздачу аудиогидов при входе – когда уже тепло, зимой их не дают) … Понятно, почему у всех иностранцев такой недоумённый вид, и они не знают куда идти и даже боятся лишний раз переспросить. Последнее я передал с улыбками и шутками, сведя месседж к серьёзному: «лучше всё же говорить: «ту флорз».

В последующие дни она несколько раз переспрашивала, я специально заострял внимание на окончании множественного числа, но всё равно вскоре я стал слышать неумолкающее «Хэлло! Ту флор! Мани-мани!».

Вообще обилие иноземной речи меня с одной стороны дисциплинировало (как и мороз и прочая эмоциональная и буквальная изоляция), но с другой, конечно, получалось, что родную речь я не слышал ни на работе, ни по пути на неё, ни дома, что создавало тяжёлое впечатление. От непрерывного же ежедневного людского мельтешения уже и подавно тошнило…

О каком-то романтическом «попрактиковаться в английском» я давно забыл, к тому же, для большинства он также был языком неродным, из-за чего общение было каким-то неестественным, топорным, лишённым некоей неуловимой задушевности. Поневоле полюбишь старославянскую вязь! Язык до Киева, до кия… Впрочем, для большинства, махавших им тут, как дубиной из какого-то чудовищного сплава, лишь бы окоротить посетителя…

Единственный бывший во всём этом положительный момент мне открылся внезапно – когда ко мне обратились «sir». Мелочь, а неожиданно приятно. Все бытующие в постсоветском пространстве наши обращения, какие бы они ни были, отдают дворовым «Лёха!», «Толян!», «Санёк!» да «Танюха!» и ментовским «уважаемый!», явно давая понять, что в своём дворе ты всегда останешься дворнягой и что уважают только тех, кто запросто не шатается по улицам – к примеру, по рынкам, мусоркам и вокзалам. А здесь так механистично-просто: «Сэр!».

Несмотря на то, что встречали по-русски своеобразно, в книге отзывов, возлежащей на столике при выходе, даже иноплеменники делали порой комплиментарные записи. Они только, глядя на размеры книжищи, не всегда понимали, можно ли там писать, достойны ли они… Да-да, вы, вы, – поддакивал им я, подначивал, – кто же ещё… ya, you may write down! Тогда они скромненько – меленьким таким почерком чётких, но стилизованных буковок или иероглифов – в уголку листа отмечались. Ну, и часто пририсовывали всякие компьютерные закорючки – да и вообще записи по краткости и оформлению напоминали тот же Фейсбук.

Зато уж наши не стесняются! Здесь либо от широты души и просторов распашет земляк, как уходящее в горизонт чернозёмное поле, на весь полметровый лист – а то и на разворот! – аршинными буквами: «ВОВА ИЗ ТАМБОВА!!!» (и ещё десять распухших восклицательных знаков – ну, или сердечек, если Машунька из Мичуринска); либо распишет девичьим почерком честь по чести, что твоё школьное сочинение: «Собор очень красивый, всё очень понравилось, росписи классные, архитектура просто супер! Давно мечтала здесь побывать, и наконец, побывала! Спасибо вам, что вы сохранили всю эту красоту!» Причём безличное это «спасибо» (видимо, относящееся по советской традиции к «партии и правительству») венчало процентов 80 излияний. Иногда оно переходило в более конкретное: «Спасибо тем, кто здесь работает» (это относилось на счёт экскурсоводов и администрации – за этим, по сути, сейчас и велась сия книженция), а совсем уж редко – но довольно метко – в сногсшибательное: «Спасибо тем, кто здесь трудится в таких условиях» (что уже, наконец-то, принималось смотрителями на свой скромный счёт, мне кажется, даже специально отслеживалось и выписывалось старшими).

Долгими дежурственными минутками я то изучал манускрипты, а то и сам бывало не удержусь и набросаю стилизованного муми-тролля (в моём исполнении это именуется Снусть с лапками), а рядом на двух-трёх языках подпишу, что лучший смотритель – который суровый такой с бородой, ему надо непременно повысить зарплату.

Наши строчили от души, иностранцы же больше спрашивали о сувенирах. По вине, наверное, тех, кому «спасибо», мне уже надоело язык обивать, объясняя про «no souvenirs». Месяцы прошли, пока при выходе появилась за стеклянной трибуной тётка (судя по её вопросам, левая какая-то), выложившая там «яйца фаберже» отвратительные, кулоны и цепочки обычные и магниты корявые с Собором и Спасской башней (пр-во Китай) – то есть то же, что есть и в каждом переходе, только по ценам, дающим явное представление о широте российской души. Загнал десяток кулонов – причём рекламировать и убеждать не надо: сами лезут – и вот те и зарплата смотрителя! В гримёрке даже слышались посулы, что нам теперь ежемесячно по тыще сверху будут доплачивать…

Меж тем продавать в качестве вполне тематической сувенирной продукции можно было очень многое. Наташа, что интересно, вела сбор сувениров или данных об использовании образа собора Василия Блаженного «в культуре и в быту», и я ей подогнал несколько довольно незаурядных образцов – например, хоть не принёс, но сказал, в каком супермаркете продаются яйца в упаковке с красочной фотографией Собора, а в первый раз я просто вынул из кармана свой ключ от квартиры (обычный маленький, от хозяйки): на нём красовалось крохотное, как на монете, изображение Покровского собора, а сбоку надпись: «Я люблю Россию!» Воистину!

Она, конечно, тут же выговорила то, о чём я и сам не раз думал. Потянуло пуститься в болтовню с участием слов типа «синхроничность», «апофения» и т. п., но я вовремя пресёк себя. Был бы ещё, оправдать грех суесловия, портвейн. Да даже и не портвейн. Она, будто угадав мою мысль, вздохнула о сладких и креплёных, а я, незаметно сморщившись, признался, что предпочитаю сухое красное. На том и разошлись.

Теперь я обычно её спрашивал разве что об экскурсии в ГИМ, которая сто раз откладывалась (бесплатная – для сотрудников!), а когда уже таковая нечаянно состоялась, я едва её мог после дежурства выдержать чисто физически. Меньше чем через час я уже, входя в любой зал, первым делом отделялся от хоровода вокруг экскурсовода (к радости дам мужика) и плюхался на скамейку, стараясь как можно незаметнее растирать ноги… Наших пришло трое девушек да ещё Олина маман экскурсоводша, да ещё Вика (она уволилась перед тем, как я устроился). Анфиса и Гяур отказались – причём, что меня всё же удивило, демонстративно!

Пару раз я всё же не сдержался и разинул рот с краткими вопросами – тут, конечно, наши клуши разинули – в другом смысле – рот на меня. Когда про неожиданно возникшие на пути дольмены было отрапортовано, что «в них хоронят», я со всей деликатностью заметил, что «есть и другая версия – менее прагматичная, даже несколько версий» и в двух словах пояснил, невольно потрясывая правой ногой. Когда я упомянул про грибовидную пробку и ультразвуковое излучение, даже экскурсовод на меня уставился. В один из залов я прорвался с нетерпением: увидел наконец-то шлем Ярослава Всеволодовича, на который столько любовался в разных лет издания (с конца 50-х по 90-е!) учебниках истории (с непременной подписью: «Шлем отца Александра Невского»), и запечатлённый, по сути, на Александре Ярославиче на картине Павла Корина… Опять «застигнутый», я сказал, что в научпоп книжках и в Интернете этого полно (повезло ведь, что Гяур не пошёл!).

Времени хватило лишь на первый этаж; после экскурсии все собрались пить чай в ГУМе, а я отказался: во-первых, и впрямь уже настоялся-насиделся, а во-вторых, сразу было бы слишком очевидно на общем фоне, что мы с Викой хорошо общаемся и всё сечём (она тоже задавала дельные вопросы). Её я видел до этого один раз – в первый день, когда приходил устраиваться – и, конечно, забыл. А тут она сама, когда я ждал нашу делегацию у ворот ГИМа, подошла и заговорила. Мы покурили, разговорившись. Я вспомнил, что слышал отзывы о ней: да, Вика была нормальная, Вика классная, жалко, что Вика ушла!..

Я не имел в виду ничего личного: простое появление нормального человека расшатывает всю систему координат. Лишь иногда пахнёт в жизни чем-то мимолётно-хорошим – как от букета пионов в прокуренной комнате…

Глава 11. Подорога, Акутогава и подземный прораб

В один из последних (уже летних) деньков в Соборе я удостоился ещё и лингвистических поучений от Гяура, что и подтолкнуло меня к окончательному решению.

Из-за очередного какого-то перекрытия площади с утра никого не было, и мы вышли постоять перед собором. Лишь через час ожидалось прибытие группы японцев в три сотни, сопровождать её поручили нам с Кяфировым, надо было только договориться, кто на первом этаже, а кто на втором.

– Иди покури, – то ли ёрнически (судя по контексту), то ли просто от нечего сказать и думать посоветовал подросток – что называется, отослал.

– Я уж дорогой покурил, – простецки ответил я.

Он переспросил, будто не расслышав. Уяснив, что именно он не понял, я два раза внятно повторил слово «дорогой». На что он выдавленными смешками рассмеялся:

– Надо говорить «по дороге», а не «дорогой».

– Это почему же?! – я достал сигарету и закурил прямо здесь (Гяур стал как-то подрагивать).

– Сразу видно, что ты из Тамбова, – отрядил он, – вот если бы ты был из Москвы, ты бы сказал «по дороге».

Я чуть не проглотил сигарету и выплюнул её ему под ноги.

Вот только этого мне всю жисть и не хватало! «Шёл старик дорогой полевой…» и упёрся в камень угловой – и дорогой! Я и Подорогу знаю, и даже слушал его несколько раз… и даже году в 2007-м познакомился с Псоем Короленко!..

Я показал Гяуру жестом, чтоб он наклонил ко мне ухо, а когда он это сделал, продекламировал знаменитую в узких интеллектуальных кругах Псоеву частушку: «Подорога, Подорога, ты…» (ну, и там дальше про философа Ж. Батая и др.). Он прыснул и отшатнулся от меня, как от прокажённого или юродивого (хотя и сам уже напоминал нечто подобное). Крючится весь, бедный, и чуть не плачет.

Говорят у нас, например: «Дождём утки дуреют» – потому что «Во время дождя…» – это уже канцеляризм какой-то…

Тут, оказалось, давно подошла Юлечка в своих кедиках, что-то нам суфлирует… Чуть поодаль Оксана ещё покачивает головой.

А он всё давился, закрасневшись, чуть не до слёз…

Тут я вспомнил, что пока ехал в метро, прибился глазами в распечатку конспекта усиленно зубрящей – как будто что-то жующей – девахи. Обзор психологических школ: психология того-то и того-то – весьма длинно и на все лады, я аж втянулся… Потом, что для меня нехарактерно, задремал на полминуты… Очнулся с эврикой: психология свойств! Личность человека легко разбирается, почти до самого ядра, на вполне определённые свойства, они не меняются. Вернее, он их не хочет менять, но именно их и можно изменить – средствами психологического воздействия, искусства и т. д. Этим я, по сути, всю жизнь и занимаюсь. Только, как и все, больше не в своём огороде горожу и разгребаю камни…

Быстрее летел – хотел записать, страницы прямо две (а где тут запишешь?!), но теперь понятно, что то ли забылось, то ли и было безделицей.

– Да-да, «хватай»! – громко, по-бирюковски, выкрикнул я, а сам стремительно рванул прочь.

Вокруг – как бы на фоне привычного колючего московского воздуха – распускалась, испуская совсем непривычный тут аромат, сирень.

Через несколько дней он отмочил такое, что я всё же выплюнул чай в воздух. Во время чинного обеденного диалога, когда Людмила, намылившаяся на дачу сажать, со всею серьёзностью загодя испросила: «Алексей, а вот листья от моркови, ботва – их выбрасывать или из них суп можно сварить?», а я, прихлебнув конфетку и всё же сдержавшись от плевка, сдерживая ухмылку, как бы и не подбирая слова, ответил: «Это из свекольных борщ получается прикольный», – ворвался Гяур и, что-то помявшись и помурлыкав под нос, вдруг зарядил:

– Слушай, Лёх, это… а у тебя литературный дар есть?

Я еле прокашлялся, Люда даже по спине стучала. Он благополучно принял за ответ чайный взрыв и продолжал:

– А у меня есть. (Тут как назло вошла Анфиса, а с ней ещё Юлечка или Саша —обе, что называется, в теме!) Я уже публиковался. Написал там в газету местную – нашего района – про… (я не разобрал, про что). Небольшая, честно гря, такая заметка (он показал пальцами кусочек микротекста в три квадратных сантиметра!), но публикация уже есть: всё прописано, фамилия моя стоит, так что я – автор!

А я – автор целой серии книг «Заготовки для сытной зимовки»! Или вот Людмила с моих слов накатает.

Не удержался даже бросить по взгляду на каждую из вошедших девушек: ноль реакции!

Меж тем начинающий писака, как таковым и подобает, не унимался:

– Хорошо, что есть талант. Образование есть. Публикация есть (загибает пальцы). Будем с тобой детектив или фэнтези креативить – в соавторстве. (Я опять поперхнулся и чуть не дал фонтан изо рта). А лучше фэнтези. А ещё лучше – я уж придумал – сейчас это на ура прёт – в жанре альтернативной истории (историю я знаю: я буду на истфак поступать, ну, и плюс у меня фантазия развита, да и ты по своему ТГУ хоть как-то с историей знаком…). А вернее – это я сам придумал! – альтернативного фэнтези! То есть смесь, прикинь, истории, фантазии, ну, и там всякого – миллионы будем загребать! «Пад-ними глаза в рожденствен-скае небо-а!..» Главное – написать!.. Ну, объём там побольше и без ошибок всяких… У тебя почерк хороший? Хотя не почерк, наверное: печатаешь быстро?

Я, хоть и не в голос, но посмеивался на протяжении всей тирады. Какая-то прямо ирония судьбы!

Тут уже прошёл слух, что я хочу увольняться, и Гяурчик, взявшийся за дело с деловой хваткой, стал требовать у меня телефон и приговаривать: что не беспокойся: не сейчас, мол, писать возьмёмся, а в сентябре-октябре, когда я уже в институт поступлю.

Вспоминается история, рассказанная в кулуарах какого-то форума Евгением Поповым – про его знакомого, советского пиита-графомана, коий однажды додумался изваять такое:

Сядем, друг Акутогава,

Выпьем чашечку саке!

«Конечно, стал бы он с тобой сидеть распивать!» – смеялись все вместе с мэтром, примерно представляя, кто такой безумный гений Акутогава-сан. (Кстати, трамваи и даже автобусы, которые останавливаются на безлюдных ночных остановках, мы не раз и в Москве наблюдали.)

По лицам соработниц я так и не понял, понимают ли они, или просто улыбаются. Впрочем, это и действительно уже неважно. А вот если писатель или музыкант со звучным псевдонимом «Гяур Кяфиров» объявится – не удивлюсь.

Но один-то человек не забыл и своего отчасти добился. В последний день работы, я помню, явившись утром, я встретил прямо у калитки завхоза Пашу. Как всегда красный с похмелюги, и тоже, кстати, якобы готовившийся увольняться, он, нависнув туловищем, как деревенская бабка, на соборную оградочку, беседовал с полисменами и Владимиром Сергеевичем. Ему я принёс-таки обещанный рассказ (19-летней, что ли, давности, а потому приличный, напечатанный в той же «ДН» при поддержке того же Ф., да и то с купюрами) и, не желая привлекать внимания, с простым «принёс» сунул ему пакет с журналом. Он не сказал даже спасибо. Во-первых, я ему сам навязал встречное предложение: журнал вместо книжки и диска (в отличие от книго– и дискоторговли с пиратством у нас никаких проблем нет, и можно всё почитать-послушать в Сети, что, судя по всему, он бегло и сделал). Потом я ещё дважды его мельком видел днём, и он тоже с такой же похмельной серьёзностью промолчал. Во-вторых, я выполнил ему подпись не на первой странице, а на титуле своей публикации, и, скорее всего, открыв журнал, он её не увидел и обиделся.

А всю неделю перед этим мне и так с лихвой хватало всеобщего внимания. Казус был в том, что за день до меня заявление на увольнение подала Лена (!), и начальство, и она сама хотели спустить это по-тихому, а когда уж и я… Ситуация вырисовывалась весьма водевильная: вместе прийти и вместе увольняться, к тому же в отличие от неё я с удовольствием подтверждал «слухи», что ей, должно быть, не понравилось, и она постаралась отделаться от меня при походах в отдел кадров и т. п.

Вообще она (Лена) была как-то серьёзна и замкнута и вызывала даже некую жалость. Мне кажется, она с присущей ей недалёкостью-серьёзностью могла просить – как начальство, так и св. Василия – о повышении зарплаты (несколько раз она пыталась поднять эту тему в гримёрке, но безуспешно); увидев её, я лишь напомнил ей шутливо (но после потужил об этом), что у меня память лучше: я отлично запомнил, как при приёме на работу сразу категорически влепили: нэ будэт.

Когда от передачи из уст в уста весть о моём увольнении докатилась до Ланы, нам довелось даже вместе покурить на крыльце (это, понятное дело, запрещено). Мало того, что внезапный самовольный уход и так имел в глазах девушек свойство некоего поступка: мол, настолько я крут, что спешно и самодовольно вас покидаю – предположительно заради перемены участи на гораздо лучшую, – так я ещё, когда она спросила сигарету, угостил её не каким-то там тривиальным «Бондом синим»…

Однако я, видимо, тут же огорошил её простецким признанием, что никакой суперблатной суперработы мне никто не предлагает. Как на последнем курсе – мне потом рассказывали – я огорошивал добропорядочных студентов и преподов небывалой доселе фразой: «Если меня не отчислят, я поступлю в аспирантуру»! Примерно так же шокирована была директриса, когда на её подобный вопрос я при окончании в мае испытательного срока брякнул: «Точно не знаю». «Как не знаю?! У нас долго нужно работать, – завелась она, обычно спокойная, – у нас люди годами, десятилетиями работают, всю жизнь!» Потом ещё кто-то что-то подобное гнул…

От этих выступлений мне становилось тоскливо, невыносимо тоскливо стало и сидеть в соборе летом до семи вечера. Это написать легко: «Невыносимо тоскливо», а сидеть…

И вот Лана, решившись на правах старшинства на эксклюзивное интервью, в ответ на мою откровенность пустилась по русскому обычаю в напутствия. «Я вижу, вы человек неглупый, образование, какое-никакое, есть, опыт исторический теперь уже тоже… можете тоже репетиторством заняться…»

Я поблагодарил, но меня уже давно мутило, уже с самого начального пассажа: «А Стасик-то наш, ты не смотри, что он такой тихий: оказалось, по истории даёт уроки, по литературе и ещё – игры на гитаре!».

Это да, в Москве можно хоть тенсёгрити (что вы говорите?!.) преподавать, хоть исторический опыт, хоть технику секса или йо-йо для кота. Жаль, что не риторику как красноречие – я б его послушал!..

От несколько раз упомянутого сокращения ЕГЭ и выражения «натаскать на ЕГЭ» в желудке натурально начались спазмы!

Пошёл бы я по этой стезе: работал бы в школе, колледже или вузе – и не было бы, скорее всего, никакого дауншифтерства, никакого изгойства. Иногда, общаясь с малолетними родственниками, натыкаешься вдруг, как на один, быть может, из краеугольных – изначально – камней внутри запущенного и развороченного японского сада своей личности (назвать её образ храмом, башней или гротом язык отчего-то не поворачивается!): на щемящее осознание, что педагогический талант у меня есть – да ещё какой!

Я знаю людей, и даже достойных, которые этим зарабатывают, и неплохо, но детей учить нужно, а не натаскивать, как собак. Подмена одного другим (вместо хлебов – камни!) – должно быть, действительно грешное занятие, близкое к «соблазнению малых сих».

Предполагал я, конечно, что с таким идиотическим изобретением, как обходной лист, предстоит некая катавасия, но что такая…

Через неделю в обеденный перерыв я вновь ступил на красный квадрат, состоящий из чёрных квадратов-булыжников… Весь в мыле, примчался я к усато-очкастой регистраторше, нетерпеливо дождался своей очереди…

Она мне не глядя сунула квиток и изустно произнесла некую абракадабру из букв и цифр. Я – уже опоздав – погнал обратно…

Но вскоре, отдежурив, примчался обратно: Лены не было, телефон её не отвечал, а больше никто и не имел опыта увольнения. Всезнающий Владимир Сергеевич тоже не дежурил. Пришлось всё же тётку заставить расшифровывать… Всего-то предстояло в двух-трёх зданиях-лабиринтах побывать в нескольких кабинетах и конторах, куда никогда не заглядывал, да ещё отловить пару-тройку неуловимых начальников, бывающих только по сотовому телефону и то не всегда…

Надо ли уточнять, что по обходному листу бдительные омоновцы (не путать с лимоновцами!) не хотели меня пускать за свой кордон из раскладушек, пришлось буквально прорываться…

Когда я отлавливал кого-то значительного в ГИМе, мне довелось целый час просидеть в предбаннике, где восседают элитные, можно сказать, менты и проверяют документы. Сидят они, естественно, на стуле за высокой стойкой, а не на стульчаке, но всё равно непередаваемое ощущение сквозит и в их действиях, и в быте…

Спросив по разу, что я тут сижу (в холле на диванчике), они начали заниматься своими делами: под гул отвратительнейшей попсовины из телевизора вести философические диалоги.

– Слыш, скоко время-то?

– Скока. Вон часы, а вон на башне. Без десяти двенадцать токо (вздыхает, ёрзает и даже крутится на стуле, щёлкает авторучкой – или, может, ногти тоже подрезает).

– Обедать во сколько пойдёшь, в час?

(Я обрадовался, что хоть запаха «Дожирака» не вступит в действие.)

– В час.

Молчание, один выходит, другой входит (все бросая при том взгляды на меня), отдирают липучки бронежилетов, небрежно скидывая, меняясь ими и, кажется, кобурой. Ощущение, я вдруг понял, как от змей или скорпионов за стеклом террариума: вроде бы и безопасно…

– Пугачиха-то, слыш, слыхал, что вчера учудила с Галкиным?

– Максим уж староват для неё, ей теперь надо… (и дальше что-то глубокомысленно неприличное).

– Слыш, а Толян во скоко пойдёт, не знаешь? Толян!

– А.

– Во скоко пойдёшь?

– В час, наверно. Как всегда.

– До часа ещё целый час! Пойдём щас, слыш? Снимай эту хрень. Павлов посидит, посидишь? Посидишь.

Я думал, что в этот самый миг где-нибудь в сибирском посёлке какие-нибудь мужики, выпивая, почтительно гутарят: «Да там охрана, что ты!.. Там – Москва!»; а тут – скукотища: разболтанные на застёжках бронежилеты, хоть мух на эти липучки лови, а одной, образно сказать, на троих кобурой орехи колют.

В одном из отделов привязалась какая-то тётка, вычитавшая в представленной на подпись бумажке про учёную степень: «Вы походите по отделам, по коридорам – может вас кто-то куда-то возьмёт. Я же вот себе работу нашла… Сначала просто на входе сидела, ко всем бумаги носила, чай пить приходила, а теперь – начальник…» И это она на разный лад повторила раз десять! Я сухо благодарил её за сердобольность, пытаясь донести хотя бы чисто формальную невозможность такого плана: как мне ходить, когда я на работе, моё дежурство кончается в семь, когда здесь никого уже нет, а когда уволюсь, меня уже на порог не пустят… да и вообще…

Особым комизмом (а на самом деле и нервотрёпкой) обернулись поиски некоего прораба (или, может, начальника участка или завсклада – какое-то типично строительское звание, совсем не помню), чья локализация приходилась на дворик гимовского здания-лабиринта, стоящего буквой «П». «Где-то там, в будочке», – и показала в окошко… Вот всё, что можно было узнать от усатой бабки.

Первую проблему – как попасть в этот дворик – я решил довольно быстро за счёт военного стола им. А. Невского: завернул к дедам и, начав выслушивать напутствия, прервал их вопросом о выходе во двор и будке прораба. О загадочном прорабе они никогда не слышали, а вывести один дед вывел (сам я вряд ли нашёл бы!). У одной из неказистых кирпичных будок, прочитав нечёткую и казуистскую вывеску и поняв из неё, что до 14:30 придётся минут сорок обождать, я и примостился на жаре на корточках покуривать… И названивать по сотовому вечно недоступным искомым столоначальникам.

Во дворе царил полный бедлам, как будто это не Красная площадь, а советско-гастарбайтерская – не только смешение языков, но и времён! – стройплощадка в посёлке под Красноярском. Пробегающие (полуголые в спецовках и касках) меня окликали, что я тут делаю. «Начальник участка – это там!» – показал один в сторону стройки.

Кругом работали отбойником, резали и варили, а я, маневрируя по досточкам и оря всем в уши и подставляя свои, прошёл, как в компьютерной игре, таких площадки три (в том числе миновав и привычного вида закопчённого товарища, который всё же изрёк: «Нэт, нэ падпишу»), пока, наконец, мне не предложили спуститься в подземелье…

Пролез за провожатым в узкий лаз и старался не отставать, с такой же, как и он, быстротой передвигаясь уже в полуосвещённом душном лабиринте с низким потолком и торчащими под ногами и над головой железяками… Он, сам в каске, только бросал на ходу: «Осторожно, голова!» – чтоб я не треснулся о балку, «Осторожно, ноги!» – чтоб не слетел с доски в утыканное арматуринами пространство.

Нам попадались нары, развешенное бельё, батареи бутылок и залежи мусора. У меня мелькнуло: «и быт ночлежки предо мной предстал», и тут как раз мы остановились пред неким подобием стола из бетонного блока и всяких нехитрых кухонно-офисных приспособлений. В знакомом специфическом запахе помимо табачного угара угадывалось и кисловатое присутствие алкоголя. Трое загорелых мужиков с оголёнными торсами, все потные и пыльные, видимо, дежурные, готовили обед из консервов, одноразовой лапши и хлеба… «Спит он», – ответили нам, щёлкнув пальцем по горлу, но провожатый настоял, что дело важное, пришли, мол, из ГИМа.

Я уже давно смекнул, что все попавшиеся мне строители никакого отношения к музею не имеют, но углублялся в народную гущу и катакомбы (впрочем, не большие) лишь из полуосознанного любопытства.

Вышел заспанный такой мужичина с голым торсом – настоящий работяга, видавший виды человечище, русский из русских. И все тоже обратили свои взоры на меня…

Прораб надел очки и долго изучал бумажку.

– Я, конечно, могу подписать… – наконец, произнёс он, огладив усы, подняв на лоб (в разводах грязи – как и живот) очки с засаленными шнурками.

Тут была и серьёзность, и лукавство, и доброта, и знание, и готовность помочь. Казалось, меня сейчас запросто пригласят к столу, дадут похлёбки с хлебом, нальют стакан, и все проблемы царящей наверху казуистики разом рассеются.

Мне вдруг нестерпимо захотелось остаться в этих загромождённых подвалах и жить и работать с этими мужиками.

Выход из двора я искал долго (в одной из будок сказали, что искомый начальник здесь, но приходите завтра, а может, послезавтра с самого утра), и наконец, на свой страх и риск вынырнул из ментовского прохода прямо за их конторку! Охранник чуть не подавился «Роллтоном», полувскочив, схватившись, как ударенный током, за кобуру и телефон…

Глава 12. Двойная Пасха

Неоднократно в соборе проводились съёмки всяких претендующих на познавательность телепередач, а я при этом выставлялся на охрану попавшего в кадр пространства. Но настоящим подарком судьбы для меня стал день, когда привезли старые иконы и выставили их перед алтарём главной церкви. Пять больших образов без окладов, поставленных, будто картины на мольбертах, прямо на дощатом амвоне. Позже из репортажа НТВ я узнал, что это недавно отреставрированные иконы из исконного иконостаса церкви Покрова Богородицы, случайно обнаруженные в 1920-х годах в церквушке в тверской деревне Свистуха и около столетия пролежавшие в гимовских запасниках. А в сам тот день я мало что понимал: просто появились иконы, а потом телевизионщики, на заднем крыльце готовился банкет для высокопоставленной делегации…

Для публики доступа не было, только для журналистов, и я как раз принуждён был таковое обеспечивать. Насколько я помню, святыни привезли уже под вечер, и почему-то помню, что было ещё холодно (хотя найденный в Сети сюжет энтэвэшников датирован маем, и вроде бы при его съёмке я маячил за кадром, греясь.) Возможно, это был уже второй репортаж и второе выставление икон, точно не помню. Или в начале мая на втором ярусе ещё стояло, слегка подтаивая, зимнее эхо… Мне вспоминается вот что: последняя часть дежурства, приличный холод, темновато вечером, что-то привезли, спешно моют обычной грязной тряпкой амвон… довольные музыканты сматывают удочки…

И вот – перекрыв по команде доступ публики, я вдруг очутился с только что внесёнными артефактами один на один… Мало того: когда истекло время, меня попросили подежурить ещё!

Собор опустел, свет, где можно, повыключили, никого ещё не было… Задубевший, голодный и разозлённый, я сновал по кирпичному полу церкви-музея от края до края… И вдруг – на уровне ног почти – увидел… лики! Древние, написанные сдержанными, давно непривычными нам красками, но сияющие и свежие, будто только что омытые дождём… Я понял, что никого вокруг нет (возятся на первом этаже, изредка кто-то тенью прошнырнёт за фигурной решёткой и здесь), что сил почти нет, но зато есть – они, лики, и то, что они обозначают. Я стал молиться, сам по-прежнему прохаживаясь, и мне стало получше и даже… теплее!

А в мае, это уж точно помню (и в том же репортаже отражено), открыли перед входом мемориальную доску-постамент в честь спонсора-РЖД. Благое вроде бы дело, но как всегда в русской земле: памятник, мягко говоря, не добавляет эстетики, а вообще лучше бы в своих поездах покатались (в коих все изменения годов с 60-х – продажа газировки, печенек да лотерейных билетов!), два часа постояли бы в тамбовских вокзальных кассах… – сперва приличнее всё же в профдеятельности порядок навести, а потом уж пиариться.

Очень мне запомнилось и Светлое Христово Воскресенье этого года.

В последние годы, надо сказать, оно почти всегда памятно, но, если сказать честно, не всегда подобающим внутренним состоянием и вытекающими из него событиями хорошими и светлыми. В пост, особенно в самый конец его, попускаются такие искушения и козни, что все добрые начинания ожидания праздника, подготовки к нему, как духовной, так и чисто житейской, зараз срываются, и враг неприкрыто одерживает верх. Вместо светлого – будто туча находит, мгновенно заслоняя солнце, и в тени этой змеится настоящий ужас, от злобы и досады скрипят зубы, и тогда действительно, сгорая и прячась от стыда, осознаёшь свой эгоизм, свою самодовольную дерзновенность, и главное – свою беспомощность… Господи, помози, не остави!

Вспоминаю, но теперь уже почти как сон, раннюю Пасху несколько лет назад в Бронницах. Аня работала на городском ТВ, делала программу о православии (а ещё, конечно, новости) и решила снимать пасхальный сюжет не в привычных декорациях храма в центре города (как раз церкви Михаила Архангела), а в церквушке на въезде, ещё не отреставрированной, где вместо иконостаса завешено клеёнкой и на ней, как баннеры, пришпилены распечатки икон.

Крестный ход в неосвещённом загородном пространстве был изумительный, по-настоящему таинственный. Потом нас немного подвёз на авто оператор, в приподнятом настроении мы шли пешком… Обычные фонари, это я даже в Москве всегда замечаю, в Пасхальную ночь светят как-то не так, по-особому… А тут уже фонарей было мало – нам оставалось пройти пару прямых улочек с частными домами… Зато всю дорогу нас сопровождал праздничный перезвон, звучавший, как какое-то суперстерео, эхом отражаясь отовсюду, хотя до всех храмов отсюда порядочно… Кругом, что очень странно, ни души… Мы о чём-то оживлённо разговаривали – кажется, об этом перезвоне и вообще обо всём только что увиденном и испытанном… Было что-то странное, непривычное…

Когда мы пришли и сели за стол, она с волнением спросила:

– Ты тоже видел это?

Я спросил, что, но в то же время понял, что странное было не только в звуках, в мерцании фонарей и звёзд, не только в почти забытой мной приподнятости настроения не от алкоголя, а в чём-то другом, что я, наверное, тоже видел…

Она не удержалась: когда мы шли по улочке, упиравшейся уже во дворик пятиэтажных домов нашей окраины (совсем рядом как раз с пятиэтажкой, в которой потом произойдёт взрыв), в самом конце этой улочки, где горит какой-то свет и поворачивает вбок дорога, как в подзорной трубе или калейдоскопе, на полутёмном чёрно-белом киноэкране, перед нами прошла, как бы проплыла, фигурка в светлом таком, почти белом, длинном одеянии… «Я специально не стала тебе ничего говорить!» – призналась она восторженно, и мне тут же вспомнились паузы или сбои в её репликах, какая-то мимолётная её заворожённость, и что сам я мгновеньями говорил как будто не с ней. И мне ясно представилось – или я вспомнил – что тоже видел.

Впоследствии, выясняя подробности и размышляя, я понял, что видел это как бы периферическим зрением, не обратил внимания… Скорее всего, я сам об этом бы даже не вспомнил – хотя ощущение происходящего в тот момент чего-то необычного было очень явственным – я понял, что я мог видеть это только духовным зрением моей жены (мне кажется, куда более острым, чем затянутое пеленой грехов моё собственное)18. Да один бы я, наверное, и вообще никуда не пошёл…

К сожалению, в церкви я бываю очень редко, в основном лишь по большим праздникам в домовой церкви, устроенной в обычном здании с офисами при Аниной работе на телекомпании. Однажды, впрочем, мы попали – формально по той же линии – в храм Христа Спасителя на патриаршую службу в Вербное воскресение. В противовес простонародным сетованиям, что «туда простому человеку не попасть» и проч., вход там оказался свободный, народу было не много, так что мы стояли почитай в первых рядах и, что называется, видели святейшего патриарха Кирилла буквально в нескольких метрах. Здесь нам также сильно повезло увидеть ещё и рукоположение в епископов и вручение церковных наград; очень жаль, что отстояв ноги (это я), мы не дождались подойти под благословение. Показательно и то, что во время службы ко мне раза три обратились оказавшиеся рядом бабы – в косынках, с вербами и крестящиеся – с вопросом: «Это патриарх?», «Это патриарх Кирилл?».

Что поделать, схождение Благодатного огня в наше время – не чудо само по себе, вернее, не только чудо, но и обычная, хотя и идущая всего единожды в год (как бой курантов на Спасской башне после поздравления президента) телетрансляция, с её вписанностью в сетку вещания, обозначенными до минут началом и концом, подвёрстанными тематическими и историческими сюжетами, рекламой и закадровым голосом комментатора. И смотрят её в основном одним глазом между такими вполне светскими приготовлениями, как готовка яств, покраска яиц и выпечка куличей. Но то, что произошло в Святую субботу в Покровском соборе, как я потом понял и как это ни странно, вернуло меня, можно сказать, к первоначальному и подлинному переживанию.

Находясь на посту, я гадал, будет ли сегодня кто смотреть репортаж со Святой земли, и какова вообще будет реакция в соборе-музее, с его специфическим контингентом, на главное событие человеческой истории – воскресение убитого за наши грехи Христа…

Сам я, понятно, тоже был не на высоте… Сам от себя не ожидая, часам к двум я начал ощутимо терзаться: настроение, состояние и обстоятельства были настолько привычно безрадостными, что почему-то нестерпимо захотелось увидеть именно прямую трансляцию… Однако, по моим расчётам, этого никак не получалось.

Отобедав бутербродами (есть всё же очень хотелось), я отправился наверх, оставалось только смириться… Но во мне так и горела эта мысль – хоть несколько минут увидеть!..

Каким-то чудом, из-за малопонятных манипуляций старших, я попал в каморку в аккурат под конец телепередачи, оставалось, быть может, минут десять… Мало того – ещё одно чудо! – был включен телевизорик…

Им что-то щёлкали (каналы плохо настроены и их всего штуки четыре), рядом крутилась Анфиса. Понимая, что времени мало, я ненавязчиво напомнил про Благодатный огонь и трансляцию по НТВ. Реакции не последовало. Переключили на омерзительнейший дневной сериал и стали тупить. Выждав минуты две, я откашлялся и опять повторил примерно то же. Анфиса, хмыкнув, перещёлкнула на дебильную передачку, под которую начали хихикать. До кучи ввалился Гяур, девушки о чём-то оживлённо спорили, Анфиса нещадно орошала всё кругом своим денатуратом. В. С. и Р. Е. – не станешь такого придумывать – обсуждали, действительно ли голубой Б. Моисеев или это у него такой имидж, и в то же время – как бы перекрестно – голубой ли Киркоров или у него тоже просто такой имидж. Наконец, с колотящимся сердцем я произнёс, что уже самый конец трансляции и хотелось бы всё же хоть её главный момент посмотреть…

Перещёлкнули через НТВ, заметив, что показывает плохо, и опять попали на тот же сериал. Едва я привстал с жестом к антенне, на меня прыснули, как на муху, и я поспешно удалился. Посмотрел на телефон и понял, что всё, проиграл: времени осталось несколько минут, я успевал лишь в туалет, а очень сильно теперь хотел ещё и покурить…

Пока я испускал мочу, думал, что вот, наверное, в этот самый момент… Как всё же по-идиотски всё складывается!..

Вышел, прикурил сигарету… Но почему-то выплюнул и буквально побежал обратно.

Заглянул опять в каморку.

– Лёш!! – вскрикнула Анфиса, – ты ещё здесь?!.

Какие знакомые интонации. Стоило жить, чтобы это постоянно выслушивать! Все мои описания – заметит читатель – как записки шестнадцатилетнего подростка… Но внутри у меня всё уже перегорело. Я достал телефон и, посмотрев на него, произнёс:

– Уже четыре ровно. Интересно, Огонь-то сошёл?..

Осудить – проще всего, надо бы – не осудить. По-толстовски как-то звучит…

– Да сошёл, сошёл! – замахала руками она, усмехаясь. Таким тоном мегавсезнающая училка поясняет что-то нерадивому ученику. Чёлка просто блестит!.. И в доказательство даже щёлкнула пультом!..

И я увидел! Как раз самые главные кадры – как только что возжённый в кувуквии Огонь тут же передаётся ликующими людьми друг другу! Христос Воскресе!

Вечером мы были с женой в своей маленькой церквушке…

В понедельник же на работе настроение было уже не то… Каково же было моё удивление, что в церкви Василия Блаженного священники с Варварки вели Пасхальную службу!.. В отличие от доходящей до неприличного минимализма скромности нашего окраинного храма, здесь были и праздничные красные одеяния, и свечи, и цветы… Более того, начался крестный ход вокруг Собора, с совсем небольшой процессией, которую замыкали директриса, соборная бабушка, Наташа и я! (Остальные стояли у входа и с непониманием смотрели.) Меня переполняло, хоть и краткосрочное (я это уж, по немощи своей, знал), но ощущение полноты и счастья – как будто выиграл в лотерею – дважды встретить Светлое Христово Воскресение – со мной такого ещё не бывало!..

Сначала я по привычке старался не рисоваться, но потом вспомнил, что в советское годы во время праздничного крестного хода от свечек прикуривали, а то и вообще – не было ничего… Всё равно надо сматывать удочки, да и все эти пресловутые они и так уже увидели воочию, что я примкнул к шествию, хотя поначалу, честно сказать, колебался…

В Воскресении Христовом, думалось мне на солнце рядом с людьми, – прообраз, надежда на воскресение для всех нас… Зерно может, должно прорасти! Нелепое сравнение, но, по-видимому, пришедшее на ум из-за своей насущности: как мы ждём воскресенье в течение недели – иногда очень сильно! – всего лишь отдалённый образ того, как всю жизнь мы можем ждать исполнения своей надежды, всегда неоднозначной… как и после жизни, уже, наверное, вне критериев нашего времени, – исполнения своей надежды…

Совсем фантастичные вещи, странный поворот судьбы – чего я и не ожидал, о чём, что называется, и не мечтал – что всё это в соборе Василия Блаженного: и пасхальная служба, и крестный ход – в понедельник, днём! – да и вообще моя здесь служба…

«In this basilica…», «Saint Basil’s Cathedral» – в круговерти и мельтешении – смешение понятий и языков, их созвучность… единый корень… Порой кажется, что за всем этим фоном-гомоном еле различимо, неприметно для вечно бегущего (даже когда он целый день сидит!) человека звучат отголоски музыки сфер…

Сколько раз, быстро удаляясь от собора по площади – словно от него убегая, как будто отталкиваясь от происходящего внутри древних стен, я, внезапно на него оглянувшись, невольно произносил вслух: «Красавец!» Что бы ни происходило во мне самом и с окружающими людьми на работе, как бы ни давило на психику то, что вообще происходит вокруг в столице, наверное, и впрямь привыкнуть к такой красоте смерти подобно. Просто Василий Блаженный, поблёскивающий, как бы мерцающий в лучах заходящего солнца… И я хоть как-то ему причастен!..

Музыку сфер я недавно почувствовал, когда случайно увидел на фотографии вид Покровского собора сверху. И лишь теперь, мне кажется, меня охватило знакомое чувство как при расставании с близкими или отъезде из дома. Тут же я прочёл, что купола раньше были жестяные (а поначалу, века до 18-го, ещё и монотонные), а в 20 веке переделаны из меди: её на них ушло более 30 тонн площадью листа в две тыщи квадратных метров… Но что всё это?.. —никчёмные, занозистые и заносистые наша калькуляция и эрудиция, мешающие постижению целостного образа. Возможно, подумалось мне, не только птицы или иногда мельком ассы, проносящиеся над парадной площадью, но сам Господь, когда Он смотрит сверху, именно так и видит своё прославленное столично-русское обиталище. Словно кремовый торт, и в то же время грибы ядовито-нарядные… словно юлы крутящиеся – будто вихри, в которых закручены к небу наши грешные помыслы и наши молитвы…

март – сентябрь 2014 г.

Примечания

1

Чурило (диал.) – часть морды или лица, где расположены рот и нос, рыло, длинная морда животного.

(обратно)

2

Недавно нам сообщили, что кота этого, давно отощавшего и присмиревшего, застрелил сосед, за то что он якобы повадился, залезая в куриные гнёзда, пить яйца (как вы себе это представляете?!).

(обратно)

3

Помню, как я недоумевал, когда, выстояв всегдашнюю очередь на почте или в банке, сразу встречался из окошка самым невежливым обращением, но как только я подавал туда документ и его раскрывали, тут же появлялись улыбки и вежливость!

(обратно)

4

Скотный – беременный о кошке, овце и некоторых других животных. Когда прошли положенные три месяца, стало понятно, что «кот» не «окотится», что для обычной кошки, конечно, нонсенс. [Похотливой несчастной кошечкой скептический-основательнейший Кошман становится только дня на два раз в два месяца – начинает кататься, от чего применяются капли. Как только кот откатал программу, он напускает на себя ещё более независимый вид.] (Строки в квадратных скобках зачёркнуты котом.)

(обратно)

5

/%C8%ED%F1%F2%E8%F2%F3%F2_%F1%EE%F6%E8%EE%EB%EE%E3%E8%E8_%D0%C0%CD

(обратно)

6

Англ. sausage – колбаса, сосиска.

(обратно)

7

«Тётушка», «мамаша», вежливое обращение китайцев к старшей по возрасту женщине.

(обратно)

8

Монетку, если тележку поставить на место, можно вынуть обратно, но во-первых, не все об этом знают (в том, магазине, где мы были, не висит схема), а во-вторых, те, кто катит её с покупками к машине, не возвращаются.

(обратно)

9

Словенская группа в стиле индастриал, основавшая также движение Neue Slovenische Kunst (Новое словенское искусство – нем.). Цитируется заглавная композиция англоязычного альбома «WAT» (2003) и ранние политизированные вещи 1980-х гг. на словенском.

(обратно)

10

Государственный исторический музей.

(обратно)

11

Англ. gum (произносится гам) – резина, десна; gym (произносится ждим) – гимнастика, гимнастический зал.

(обратно)

12

Американская группа, родоначальник жанра агрессивного индастриала, название переводится как «Служение» или «Министерство».

(обратно)

13

Рака – анаграмма лат. arca (ящик, ковчег, гроб).

(обратно)

14

Название средства для прочистки канализационных труб. Есть ещё спрей для носа «Звёздочка-Ноз». По аналогии мы иногда называем своего кота «Кошечка-Кот».

(обратно)

15

Перевод на английский молитвы из последования утрени «Утверди, Боже, святую православную веру, православных христиан во век века!» (исполняется хором на музыку священника А. Косолапова).

(обратно)

16

Имя Анфиса (от греч. «анфос») значит «цветок».

(обратно)

17

Именно под куполами этого храма и сияют кольца подсветки.

(обратно)

18

Прочитав эти строки, она заметила, что для неё фигура прошла довольно близко, в кипельно белых одеждах.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Часть I. Москва и немосквичи

  Глава 1. Гастарбайтер как полтергейст Шпенглера

  Глава 2. Алкоголическое общение в стиле «Вовк!»

  Глава 3. Суперкот и рождественское чудо

  Глава 4. ЗАГС, милиция, вечный ремонт и вечный праздник

  Глава 5. Столкновение миров

  Глава 6. Вот что сегодня продают в магазинах…

  Глава 7. Всё для вас и ваших собак

Часть II. Paбота пуще неволи

  Глава 1. Униженные и оскорблённые автоответчиком

  Глава 2. По брусчатке под куранты к храму

  Глава 3. Первое дежурство – о пропавшей луне по-испански

  Глава 4. Уровнем выше (при температуре -30)

  Глава 5. Миротворческий контингент

  Глава 6. Гяур Кяфиров – хам грядущий обыкновенный

  Глава 7. Песнопения задом к алтарю

  Глава 8. To wear or not to wear в контексте «верить – не верить»

  Глава 9. Туалет, покурить… помолиться – Чернобыль, город N… Небесный Иерусалим

  Глава 10. Книга отзывов и книжные гости

  Глава 11. Подорога, Акутогава и подземный прораб

  Глава 12. Двойная Пасха Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg