«В Петербурге летом жить можно…»

В Петербурге летом жить можно… (fb2) - В Петербурге летом жить можно… 1688K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Прохорович Крыщук

Николай Прохорович Крыщук В Петербурге летом жить можно…

Издание выпущено при поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации Санкт-Петербурга

Дневник отца

Мой отец хотел быть писателем. Я понял это слишком поздно, уже после того, как его не стало. Поэтому, наверное, мы никогда не говорили с ним о писательстве и о литературе. Мы вообще мало разговаривали о том, что называют общими, или вечными, вопросами. Это было просто не принято в семье вчерашних крестьян и батраков.

Полы в комнатах мама устилала домоткаными половиками, вывезенными из деревни. Родина была там. Она присылала посылки с салом, домашней колбасой, сухофруктами и резиновыми грелками, наполненными горилкой. Письма прочитывались и отправлялись в печку. Мама до сих пор не может понять, зачем я храню письма двоюродной сестры. Но почему этого не понимал отец, который хотел быть писателем?

Моя склонность к философствованию лихорадочно расцветала во время долгих болезней. Я научился разговаривать сам с собой. Всегда включенное радио внешнему общению не способствовало. Дикторы произносили слова, которые в ответе не нуждались. Желтая акация и сирень в сквере за окном, синий купол собора Пресвятой Троицы в перспективе Фонтанки и три трубы ТЭЦ, не устающие окуривать небо, были более общительны.

Потом уже начались разговоры со сверстниками и коллегами, которые длятся несколько десятилетий. Но навыка тихого диалога я так, кажется, и не приобрел.

Возможно, этого диалога с отцом и не могло быть? Людям его опыта такие разговоры не нужны. Или отец упустил какой-то случай, а потом уже я не нашел посреднических слов? Был по-университетски непрост, то есть глуп? Могло быть и так, что начни мы разговаривать, выяснилось бы, что мы чужие люди, и это разрушило бы нашу молчаливую родственную близость. И так ли уж обязательна тогда эта надбавка к бытию? Не знаю. Но, так или иначе, я все больше с годами сожалею о тех, не случившихся, разговорах. Про то отчасти и речь.

* * *

Собственно, попытка писательства у отца была только одна. Но зато какая! С первого до последнего дня войны он вел дневник. Остается удивляться, что им ни разу не заинтересовался особый отдел. Притом что две тетрадки были потеряны (он – во время войны-то – пишет об этом как о горе), одна, правда, сгорела, но другая-то кем-то найдена. Однако даже при тогдашней фронтовой, свирепой бдительности никто не донес.

Мы всегда чувствительны к случайностям, которые проторили дорогу нашему рождению. Сейчас я понимаю, что этот факт недонесения – из разряда таких случайностей. Узнай органы про дневник, в котором отец подробно писал обо всех творившихся ежедневно военных тайнах (а военной тайной было всё), вряд ли в 47-м он оказался бы в Ленинграде, по причине чего в сентябре появился на свет я.

А зачем рисковал?

В 43-м отец принимается восстанавливать события начала войны, которые остались в двух утерянных тетрадках. Это повествование начинается со слова «Введение». И дальше: «Прочитав это слово, каждый может подумать, что здесь написано что-то художественное каким-то знаменитым писателем современности. Нет, я не писатель и писать художе ственно не умею и не ставлю этого в свою задачу. <…> Сегодня, 22 июня 1943 года, – двухлетие Великой Отечественной войны советского народа против гитлеровской Германии. Ход событий этой войны будут изучать после нас, наши дети, люди будущего, а чтобы изучать, нужно знать действительность, иметь под руками факты…».

О стиле я скажу потом. Но что-то мне этот зачин напомнил. Я не сразу сообразил, что, потом вспомнил – дневник Блока 1911 года: «Писать дневник, или, по крайней мере, делать от времени до времени заметки о самом существенном, надо всем нам. Весьма вероятно, что наше время – великое и что именно мы стоим в центре жизни… Я начинаю эту запись, стесняясь от своего суконного языка перед самим собою…».

Блок оказался прав: впереди была Первая мировая война, две революции, гражданская война и государственное строительство ажиотажной, бездумной власти. Но и отец точно знал, что он находится в центре жизни, и на свой, советский, манер чув ствовал свою историческую ответственность.

Любопытно, что стилистический сбой получился у обоих именно в том месте, где они отказываются от художественности. Блок начинает запись, «стесняясь от своего суконного языка», отец не ставит художественность «в свою задачу». У Блока этот сбой произошел, несомненно, от волнения. Отец так говорил и так писал. Молодым учителем с семилетним образованием приехал он из глухой украинской деревни, посланный по разнарядке поступать в военное Ленинградское училище, да тут же угодил в финскую кампанию, а после нее – на фронт Великой Отечественной. Продолжения образования не было.

Странное сближение, отдаю себе в этом отчет. Но понимаю также, что все сближения странные. Только пули, вши и голод снимают эту странность.

Наблюдение неплодотворно, продолжения у мысли нет, как нет продолжения у ужаса – одна только длимость. А желание почувствовать себя историческим человеком хоть однажды возникает в каждом, кто прочитал больше двух книг.

* * *

Эту смесь украинской и русской речи я помню с детства. Не потому ли так внимательно всегда относился к языку, к его мелкой пластике, огласовке и снайперству случайных оборотов, как это и бывает у людей, получивших в детстве прививку чужого наречия или хотя бы только его фонетики. «Уключить» вместо включить, «хоча» вместо хотя, «залазить» вместо залезать, «хфакты» вместо факты, «ставля» вместо ставя, «седя» вместо сидя.

Между тем художественные задачи отец перед собой, несомненно, ставил. Поэтому и принялся в сорок третьем году писать воспоминания под названием «Боевой путь». И тут уж его волновали не одни только факты, но и сам вкус повествования: «Весна вскоре сменилась необычным для Ленинграда жарким летом». Так начинается глава «Жизнь».

Это лето 41-го года отец проводил на учебных сборах в поселке Песочная на Карельском перешейке. Жили в палатках. В июне найти здесь квартиру было невозможно.

Мама с двумя моими братьями оставалась в городе. Они совсем недавно приехали с Украины, город давил своей огромностью. Мама могла заблудиться на соседней улице, а ночью занавешивала окна одеялами, потому что белые ночи не давали спать. От этой потерянности, видимо, и решила пережить лето на Украине. Тогда она якобы сказала отцу: «Если ты не можешь найти в Песочной дачи, то так и будет. Я с ребятами от что придумали: ты живи в лагерях, обучай хорошо своих бойцов, чтобы они были хорошими командирами, а мы уедем на лето на Украину, к родным отцу и матери…»

Замечательный стиль. Ничего подобного, конечно, мама, не сумевшая из-за болезни закончить даже двух классов сельской школы, говорить не могла. Это уже литература, та самая «художественность».

Отец решил, во что бы то ни стало, найти дачу. «Хозяева дома, старик со старухой, были очень гостеприемлевы, зная с моего разговора мое положение, они решили потесниться и отвели мне на втором этаже комнату с верандой, выходившей в парк как раз в тот угол его, где был пивной ларек».

Важная деталь. Особенно для повествования, озаглавленного с пафосом «Боевой путь». Но потому-то его дневник действительно уникальный документ, хотя, конечно, совсем не в том смысле, каким вдохновлялся отец. Поразителен, например, этот, совершенно проходной, эпизод: «По дороге встретил Семенова, который тоже искал дачу. Сочувствуя ему и желая чтобы удовлетворить потребность в жилплощади и этого друга, нуждавшегося в ней по такой же причине как и я (учитывая преждевременно затраченный мною труд на поиски такого удовольствия), я предложил ему веранду рядом с моей комнатой, где и разместилась эта пара молодых людей по фамилии Семеновых, жизнь которых, между прочим, была поучительной многим не умеющим еще по настоящему любить и не знающим понятия одного лишь слова “ЛЮБОВЬ”».

Я подумал, что все они уже были готовы к существованию в землянках и окопах. Не только по причине житейской неприхотливости, но и по готовности разделить свою жизнь с другим. Что здесь от барачной скудости советской реальности, что от коллективного братства, что от культа дружбы, а может быть, и от христианской любви – не знаю.

Но и этой уплотненной жизни на даче им оставалась всего неделя.

«В субботу 21-го июня окончив учебный день я возвратился домой, сам не замечая того, что мое лицо приняло какой-то задумчивый и грустный вид.

– Что с тобой случилось? – были первые слова Пани, увидевшей меня при повороте от дверей, которые я успел только что закрыть.

– Ничего, – ответил я с удивительной улыбкой…

– Твой грустный вид, – продолжала Паня, – наводит меня на мысль, что с тобой случилось великое горе».

Вообще говоря, туманный получился эпизод. Я ду маю, задним числом отец хотел дать понять, что у него было предчувствие войны. Оно, видимо, действительно было. Но прямо об этом не сказано. Так было нужно для интриги. Тем неожиданней через две страницы начнется глава «Война».

А пока с подачи Семенова они в этот день до двух часов ночи крепко гуляют: «Вечер мы вчетвером (четвертой присутствовала жена Семенова – Маруся) провели хорошо. Выпивки для веселья не жалели, шла в ход и сорокоградусная и “коньяк”, с усердием доставлял холодное “Жигулевское” пиво из ларька, стоявшее на углу нашего парка, хромой, толстый продавец».

Вот и ларек сработал, согласно всем литературным правилам. И вообще, что говорить, веселились отчаянно, будто и действительно знали, что завтра – война. К тому же оба хохлы, а значит, по крайней мере, «Тараса Бульбу» в школе читали, и боевое пьянство казаков осталось в памяти чем-то вроде идеала.

Правда, картина хромого продавца, таскающего из ларька в дом холодное пиво, выглядит рудиментом если не царского времени, то давно уже отгулявшего свое нэпа. С другой стороны, советское офицерство – это ведь каста. Гулять, значило гулять по-барски. Разве жалко для этого подарить продавца лишним стольником?

В шесть утра отца разбудил вспотевший связной Бахур и произнес то самое страшное слово «Война».

«Паня, сломив над головой руки, упала на кровать, обливаясь слезами. <…> Так окончилась наша жизнь, которой мы так долго ждали, так началась война, о которой мы не мечтали».

* * *

Перечитывая эти записи, я бормочу про себя что-то вроде: замечательные, бедные, бедные… Жизнь комкала и уничтожала их, как будто за что-то мстила. И так поколение за поколением. А эти вечные скитальцы, служилы, гуляки и приживалы продолжали чувствовать себя хозяевами жизни и жить верой в прекрасное и справедливое будущее, которую вдохнул в них дьявол.

Раскулачивание и тотальный голод на Украине – вот счастливые годы моих молодых родителей. Ленинград поманил их, а получилось, что заманил: мать – в блокаду с двумя маленькими деть ми, отца – в войну на ленинградском фронте. Смерть новорожденной дочери, могила которой неизвестна, а церковь до сих пор отказывает ей в молитве, поскольку родители не успели в короткий период между рождением и смертью окрестить ее. Отец – тот и вообще был коммунистом, а мать не знала, работают ли в блокадном Ленинграде церкви и где ближайшая из них. Вот грех-то! Жизнь так и не позволила им овладеть ремеслом спокойного счастья, а то счастье, которое жило в них, не умело выразить себя.

Голосовые диалоги с прямым выражением чувств и мыслей, которые за них выговаривает как будто какой-то государственный медиум. Их нет в природе. Это революционная драматургия с варварским безвкусием похитила у античной трагедии. Люди так не разговаривают, такого языка не существует. Но и другого у них не было. Им подменили сначала жизнь, потом речь. Я не о литературном таланте сейчас говорю, совсем не о нем.

Интимные переживания и утопические мечты мало того, что срослись, как сиамские близнецы, так их еще облачили в лексику партийных газет и шариковской риторики. Из этого произрастала проза Андрея Платонова, но литературный изыск этой уродливости сами носители языка никогда бы не смогли почувствовать, даже если им и было бы позволено эту прозу прочитать.

Из «Записных книжек» Платонова видно (он сам это признавал), что проза его на 99 процентов состоит из подслушанных разговоров и прочитанных газет. Этим языком он пользовался всерьез, а ничуть не отстраненно, не иронично. Он только этот язык и знал. Когда попробовал писать стихи, получилась графоманская, уморительная чепуха. Да не очень-то получалось у него, и когда пытался он философствовать и обобщать: «Типичный человек нашего времени: это голый – без души и без имущества, в предбаннике истории, готовый на все, но не на прошлое». Это он точно о них и для них писал? Не уверен. А тогда замкнулся круг невыразимости, невразумляемости, круг беды. «Люди давно выдумали все мысли, все думы наши старые, только чувства всегда новые». Допустим. Но и о них сказать эти люди не умеют.

А может быть, это и не беда? Однако чего-то из-за этого мы никогда про них не узнаем и в них не поймем. Никакой гениальный писатель тут не помощник. О чем и на каком языке общались они наедине друг с другом, и он не знает.

Военная проза многое нам рассказала о войне, но что-то и сквозь нее просочилось и ушло в землю. Художественная выразительность, образ, при всей его объемности, непременно что-то отбраковывает как ненужное. С годами мы чувствуем некую неутоленность и с жадностью набрасываемся на воспоминания, дневники и письма, ищем там именно это – отбракованное.

* * *

Читая дневник отца, я долго не мог войти в его войну. Вот уже сбит первый немецкий самолет, немцы бомбят колонны беженцев, которые по приказу товарища Сталина уводят за собой скот, какой-то мужичок кричит, чтобы спасли его семью, оставшуюся в горящем доме, и в это время крыша дома проваливается внутрь. Старушка просит забрать у нее поросеночка: «Миленькие, родные, прошу вас, он вам пригодится, сварите его, он мне, старухе, не нужен, а то придут немцы – сожрут гады. Я их знаю». Откуда, интересно, знает? «Просьбу ее удовлетворили, преждевременно уплатив деньги». Дальше. Войска стараются идти лесными дорогами, потому что лихие немецкие летчики то и дело пытаются «погладить» колонну крылом.

Война, конечно. Но настоящего ужаса, как от военной прозы, не испытываю. К тому же в Луге на вокзале еще можно выпить пива.

Вот остановились у небольшой деревни Борок. Борок, Борки – сколько их в России? Помните, у Твардовского?

Был он долог до тоски Трудный бой за этот самый Населенный пункт Борки…

Но и под деревней Борок наши солдаты еще проводят вечера весело и шумно: «Саламатов Костя растягивал вечером свою двухрядку и пел свои любимые песни. На голос двухрядки приходили девушки, которые учились на трактористок в д. Борок. Тогда шум над озером усиливался и утихал только после посещения одного человека, носящего название “уполномоченный особого отдела”, который занимался в то время не своим делом».

Эту образцовую картинку из лучших советских фильмов нарушает только появление «уполномоченного». Кстати, попади один этот абзац ему на глаза, и не стало бы молодого, веселого, с крупными губами и низким, богатым голосом цыганистого лейтенанта, каким в то время был мой отец. Да и что значит «не своим делом»? Это вы устроили гулянье во время войны, а он как раз занимался делом. Вообще, похоже, эти ребята еще и сами не понимали, в какую историю ввязались.

В столовой в местечке Медведь отец встречает группу летчиков и думает про себя: «А где же ваши самолеты, соколы? Почему не вы летаете в воздухе, а немцы?» Теперь ответ на этот вопрос мы знаем.

Но вот уже начались первые бои.

«Благодаря плохой разведке в 252 ксп, бойцы последнего приняли наши танки за немецкие и, создав панику, начали бежать назад».

«Я машиной прорвался в голову колонны. Выехав на дорогу, ведущую из д. Остров, я услышал треск автоматов. Я остановился. Проходивший мимо стрелковый батальон, как водой смытый, бросился бежать назад. Его остановили. Вскоре выяснили, что по дороге проехало несколько немецких автоматчиков».

«В этом бою был ранен в живот командир 252-го полка – полковник Зарецкий. Его мы положили в рацию 5 ак (нач. мл. сер. Моисеев) на которой он принимал лечение».

Деловые, бесстрастные отчеты. Я понял, чего мне не хватает: рефлексии, которая непременно свойственна, по крайней мере, русской прозе. Высказанного переживания или образа, который бы пробуждал сопереживание. Можно ли без этого показать войну?

Но ведь отец ее и не показывает. Он рассказывает след в след о том, что происходило. Рефлексия возможна только после того, как событие случилось, слезы накатывают не на глаза, а на призмы времени. Проза может вызывать слезы. Но здесь слезы надо было беречь. Этой хроникерской бесстрастностью отец защищался от войны. Иначе, наверное, и нельзя было. Вот правда, которую проза может высказать, а дневник – явить.

Но слезы все же появятся и в дневнике. И, как ни странно, в первый раз это будет связано не с гибелью людей, а с гибелью техники.

«Тут были все рации штаба семидесятой. Проехав до двух километров по болоту в направлении оз. Люболяды, мы остановились. Стояла ясная июльская погода. Кругом было слышно треск немецких автоматов. Они курсировали по дорогам, а мы сидели в болоте, куда немцы не намерены были заходить, зная, что мы не боеспособны. Всё болото было переполнено людьми, лошадьми, обозами, машинами. Слышно было стон раненых. Кто, оставив повозку, ехал на лошади верхом, кто выводил из строя машины, кто лежал на большом мху, отдыхая после такого боя, а основная масса людей просто бродила по лесу, не зная, куда пробивать путь.

Я посмотрев на карту. Выхода никакого не было.

“Что делать?” – спросил я полковника Зарецкого. Я нагнулся с картой к нему.

“Уничтожай машины и выводи людей. Лучше всего вывести из строя так, не поджигая, чтобы не демаскировать себя”.

Тяжело было говорить такие слова, но еще тяжелее было их выполнять.

Я включил приемник. Нас вызывала армия. Я ответил, что “слышу хорошо” и больше не отвечал, хотя главная рация добивалась такого ответа. Хотел покрыть их русским матом по эфиру, и этим ответить им в последний раз нашу обстановку и согнать свою злобу на их прошлых действиях, но не позволяла человеческая совесть.

Включил Москву. Совинформбюро сообщало: “Наши войска, после упорных боев, оставили город Кривой Рог и город Николаев. Судостроительные верфи в Николаеве взорваны”.

Я в последний раз повернул переключатель на силовом щитке в положение “Выключено”. Снял приемник “УС”. Запрятал его во мху.

“Машины и рации выводить из строя”, – отдал я приказ.

Пилевин выводил ходовую часть, Петров – зарядный агрегат, Коротыч штыком прокалывал шины, выводил передатчик. Сжав зубы, чуть дыша, я смотрел на все это. Невольно, по вспотевшему лицу, как у ребенка, катились слезы».

Так мог плакать над уничтоженной техникой именно лейтенант Крыщук, «по профессии заядлый радист». А мне снова вспомнился Платонов: «Машина “ИС” одним своим видом вызывала у меня чувство воодушевления; я мог подолгу глядеть на нее, и особая растроганная радость пробуждалась во мне – столь же прекрасная, как в детстве при первом чтении стихов Пушкина».

Начни мне отец когда-нибудь рассказывать эту поэтическую жизнь своей души, эту драму уничтожаемой техники, понял бы я его?

Между тем от веселой гулянки на веранде в Песочной до этого эпизода в болоте прошел всего один месяц войны. Такое кино, такая драматургия, которую для дневника придумывает без творческих усилий сама жизнь. До победы оставалось еще четыре года, в том числе – смертельные бои за Невскую Дубровку. Но они об этом пока не знают.

* * *

И все же то, что я цитировал до сих пор, это попытка повествования. Ежедневные записи суше. Их глагольность – вечная, несбыточная после Пушкина мечта русской прозы. «Художественность» сидела (буквально) на голодном пайке.

Не знаю, представляют ли эти записи интерес для специалистов. Для меня суть боевых перемещений непроницаема. Я понял только, что на войне тоже была жизнь. Дневник отца первый этому свидетель. Записи велись и во время окружения, и в дни тотальной бомбежки и артобстрела. Карандашом. Даты и заголовки выводились цветными карандашами, с подчеркиванием. Почерком, которому бы позавидовал князь Мышкин.

Эту черту отца я унаследовал лишь частично. Люблю начинать новые тетрадки. Люблю выводить заголовки над тем, что через несколько дней превратится в косые, неразборчивые черновики и конспекты. На четыре года войны меня бы не хватило.

Передаются ли вообще творческие способности? Передалась ли мне от отца страсть к сочинительству? Если да, то как-то молча и незаметно, не через пример, не через слово. Да и была ли литература его призванием? Но, может быть, в состав дара входит сама отвага делать записи и, смешно сказать, этот, не желающий считаться с превратностями обстоятельств, стойкий каллиграфический почерк?

Случаются в его дневнике и наблюдательность, и юмор, и даже сарказм. Вот как пишет он, вполне, впрочем, согласно с официальной версией, о поведении союзников: «Очень плохо продвигаются союзники во Франции. Смехотворно сообщают о боях или занятии одной… деревни. Продвижение подсчитывают в ярдах. Дело скоро дойдет до сантиметров».

Записи первых месяцев войны: «28.07–9.08.41 г. Этот промежуток времени находились в обороне. Приезжал Ворошилов и заявил, что если мы не сумеем удержать этот рубеж, то немцы могут свободно продвинуться к Ленинграду». И, тем не менее, в записи этих же дней: «Получил от Пашки письмо и посылку. Просит совета по поводу эвакуации детей с Ленинграда. Дал совет: сидеть в Ленинграде, ибо уверен настолько, убедительно, что Ленинграда не сдадут».

Ленинград, действительно, не сдали, но кольцо блокады стремительно смыкалось. Однако так еще сильна привычка к мирной жизни. Да и посылка из почти уже окруженного города – что это значит?

«10 августа день моего рождения. Вечером 9.8 было решено отметить эту дату выпивкой, но пришлось отмечать в траншее под тоннами сбрасываемого металла немцами.

В 05.25 ч. утра 10.8.41 г. немцы, введя корпус авиации, начали прорыв нашей обороны на р. Мшага.

10–12 8.41 г. с раннего утра до позднего вечера самолеты пр-ка не давали поднять головы из земли. Бомбежка производилась не по целям, а по квадратам местности».

По данным военной энциклопедии, «защитники плацдарма отражали в день по 12–16 атак пр-ка, на них обрушивалось по 50 тыс. снарядов, мин и авиабомб в сутки». Цифры убедительные. А наш им ответ, выходит, день рождения в траншее?

Отступали поспешно, пятясь к Ленинграду. За шесть дней прошли 200 километров и остановились в семидесяти километрах от Ленинграда в деревне Пери. Впервые за время войны отец сумел заехать домой.

Не только горожане, но и армия уже начинает голодать. Оставили город Пушкин: «Все попытки прорвать передний край обороны немцев не увенчались успехом». Зато домой теперь можно обернуться за полтора-два часа: «15.12 ездил домой. Семья голодная. Света нет. Топлива тоже. Семьи 11 обс решили эвакуироваться. Я с Пашкой решили никуда с г. Ленина не уезжать. Эвакуация проходит через Ладожское озеро».

Этого, как и многого другого, понять не могу. В чем смысл отказа от эвакуации? Неужели патриотизм новоиспеченных жителей города Ленина оказался сильнее чувства самосохранения? Слишком глупо, хотя для кино и литературы в самый раз, конечно. Может быть, несокрушимая вера в скорую победу? Но ведь побило и поломало их уже достаточно. Многих товарищей успели похоронить.

Страна в параличе и развалинах, людей все меньше, просторы уже страшат – до ближнего не докричишься. А люди продолжают жить: «Ездил в Ленинград в поликлинику лечить зубы. 2 запломбировали, один вырвали – боль не выносимая». А говорили, что во время войны люди не болели мирными болезнями. Врали.

Сразу после вырванного зуба: «Тяжелую весть сообщила жена. 13 февраля умерла дочь Валентина. Но поделать нечего».

Сестра моя, Валентина. Вот еще кому я обязан своим появлением на свет.

«Был в городе. Трамваи не ходят. Кино и театры не работают. Света и топлива нет. Число умерших очень велико.

23 февраля 1942 г. День 24 годовщины Кр. Армии и 7 лет как я расписался с Пашкой. А сколько изменений произошло за этот период.

Люди ходят как тени, только и разговоры об одном: поесть. На базаре в большой цене хлеб, табак. 100 гр. хлеба стоит от 30 до 50 руб. Коробок спичек 10 руб. Одна папироска 5–10 руб. Купил за 200 р. туфли жене…»

И снова я ничего не понимаю. Конечно, туфли в подарок к годовщине свадьбы. Но ведь голод во круг. Дочь только что умерла от голода. Мать обстирывает солдат за миску супа. Правда, на фронте стали кормить лучше, вместо 300–400 граммов хлеба стали выдавать по 800–900. Офицерский аттестат и так далее. Но все же! Уже и этот, заочный, диалог с отцом не получался. Дневник давал больше загадок, чем ответов. Мама совсем старенькая, ничего не помнит. Отец бы объяснил, но его нет.

При этом целый месяц их дивизия отдыхает в Усть-Славянке, ждет пополнения. Что сказать? На песню не похоже.

«Вечером 7.4.42 г., совершив марш, прибыли в Мяглево. Картина ужасная.

В деревне осталось несколько жителей. Все дома пустые. Кругом грязь. В каждом доме и возле домов валяются трупы людей. Мало того. “Люди” дошли до такого состояния (голодная смерть), что ели умерших людей. Доказательство этому обнаруженные в мусоре отрубленные руки, голова, кости, внутренности человеческого организма. Зачем было до этого только допускать?»

То есть как зачем? Но ведь то же самое скоро начнется (если уже не началось) в Ленинграде, из которого отец не позволил эвакуироваться семье. Похоже, они вообще верили в себя и в людей больше, чем это положено взрослым. Их гуманизм походил на ребячество. Война, конечно, многое поправила в этом не натуральном здоровье, но вряд ли совсем его истребила. Прозрение пришло разве что в старости. Если пришло.

Во всяком случае, через три месяца после записи о полумертвом городе отец пишет: «29–31 мая был в Ленинграде. Впечатление о городе: чистый, ходят нормально трамваи, работает кино, театры, парикмахерские, бани. Настроение людей в основном подавленное, унылое, но в основном морально крепкое.

…Паши не узнал. Сухая, одни лишь кости. На лице черная, но морально крепкая. <…> Устроилась на работу в городке. Получила рабочую карточку».

Ну, вот же далась ему эта моральная крепость!

«А я помочь материально тоже не в состоянии. Одна моя помощь всем ленинградцам, в том числе и своей семье, это быстрее уничтожить гитлеровскую сволочь, помешавшую нашей счастливой хорошей жизни. Гроб немцам до единого».

Ненависть и решимость, конечно, искренние. Но все же и на газету очень похоже.

До этого они знали только одну ненависть – к «акулам капитализма» и «врагам народа». Но то была ненависть идеологическая, умственная, вряд ли она затрагивала сердце. Жизнь под прицелом должна была изменить психологию. Получалось не у всех.

Отец рассказал однажды эпизод, который до сих пор кажется мне анекдотом. Молодой солдатик, из очкариков. Первый день на фронте. Им предстоит пробежать простреливаемую немцами полосу. Отец объясняет: «Сначала бросаешь шапку, потом бежишь сам». – «Зачем?» – «Они выстрелят в шапку, а в тебя уже не успеют. А иначе они выстрелят в тебя». – «Зачем? Разве они не видят, что человек идет?» В этот же день солдатик якобы погиб.

Сам отец, конечно, не был уже к тому времени необстрелянным юнцом. Но и ему еще надо было учиться ненависти.

Он, кстати, никогда не рассказывал об убийстве. Убил ли он сам кого-нибудь? Для радиста, вообще говоря, дело не обязательное.

* * *

Чувство ненависти – одно из приобретений войны. Не прочных, надо полагать. Мне не приходилось наблюдать или слышать, чтобы отец кого-то ненавидел, разве что каких-нибудь жэковских и прочих бюрократов, про которых в минуты наивысшего накала говорил: «Сволочи!». Это бытовая, пассивная ненависть. Но на войне ненависть, видимо, была чем-то вроде второго оружия. В мирной жизни она оказалась практически не у дел.

Меньше чем за два месяца до победы отец пишет письмо Илье Эренбургу. Я знал о существовании этого письма и читал ответ Эренбурга, где он, кажется, призывает крепче бить врага и выражает уверенность в скорой победе. Письмо отца спустя шестьдесят лет нашел в архиве писателя мой коллега Борис Яковлевич Фрезинский и сделал для меня копию, за что я ему искренне признателен.

В письме отец дает волю фантазии, безуспешно пытаясь примирить врожденный гуманизм с приобретенной ненавистью: «Я читал все Ваши статьи. Знаю силу возмездия. Мало убить немца. Это легкое наказание. Повесить? Недостаточно. Живым закопать? Но мы русские. Я украинец. Мы знаем, что такое гуманность. Я знаю, что Берлин сегодня, это не Париж вчера. Немцы получат “котел” в Берлине. Красная Армия будет его штурмовать. Мы его возьмем как немцы не взяли Ленинград. Но раньше, чем вступить в него, нужно берлинскую шушарь под длительным и методичным огнем наших орудий “Катюш”, под советскими бомбами. Заставить их днем и ночью сидеть в подвалах. Дрожать от страха, затыкать уши от разрывов бомб и снарядов, умирать медленно, но уверенно. Каждый день им нужно напоминать о блокаде Ленинграда…»

Сам, вероятно, испугался своей фантазии. Уже в следующей строке оговаривается: «Возможно, мое высказывание выходит за рамки наших, советских взглядов…» И в конце со всем почтением: «Прошу это письмо принять не как обременение для Вас, и так загруженного работой, со стороны русского офицера, а как чисто личное высказывание моих соображений и по возможности получения на их Ваших замечаний».

Замечаний, конечно, не последовало. Да и мотив написания письма не совсем понятен. Разве всё та же жажда письменного высказывания, письменного заявления себя и какого-никакого литературного общения. Хотя Эренбургу писали многие. Но Борис Яковлевич говорит, что письмо отца отличается от прочих большей развернутостью, литературностью и как бы содержательностью.

* * *

Победу отец встретил на Курляндском фронте, в Латвии. Запах Победы распространялся в воздухе, предшествуя ее наступлению; он кружил головы, лишал бдительности. По русской печальной традиции пили без удержу, иногда дело заканчивалось летальным исходом. Нет сомнения, что и эти последние жертвы войны для родственников пали смертью храбрых.

«1 мая 45 г. Утром был митинг с л/с б-на связи по случаю Первого Мая и приказа т. Сталина номер 20.

Днем был общий обед. Все перепились. Вечером был лично у меня НШ гв. Полковник Миленин. Напился до предела. Пришлось отнести домой.

2 мая. Утром обнаружили мертвого кр-ца Алексеева (телефонист, парикмахер).

Наши войска взяли столицу фашистской Германии – Берлин. Большое оживление. К-р корпуса приказал всем частям в 23.30 салютовать в честь победы. Войска пр-ка в Курляндии, видимо, были изумлены нашим торжеством.

3 мая. Получил акт вскрытия Алексеева Б. П. Умер от задушения рвотными массами. Пьяницы всегда так кончают свою жизнь.

Было партсобрание, посвященное выпуску 4-го гос. Военного займа.

4 мая. Получил от Васи (старший сын девяти с половиной лет. – Н. К.) письмо. Пишет, что Паня болеет и, видимо, лежит в больнице.

5–7 мая. Подал рапорт об отпуске в Ленинград. Видимо, не отпустят. Слушал по радио: Люксембург и Лондон о том, что подписан акт капитуляции Германии. Наше радио молчит.

8 мая. Утром подняли по тревоге. Появилось много нашей авиации. Сбросили листовки за подписью Говорова, требующего полной капитуляции Курляндской группы войск противника. Марченко, Сорока и я в честь наступающей победы хорошо выпили.

Пришло сообщение по телеграфу о том, что немцы в Курляндии приняли капитуляцию. Пошли первые колонны пленных.

9 МАЯ 1945 года – День Победы. Целую ночь с 8 на 9 мая 45 года радио передавало акт о безоговорочной капитуляции немцев, подписанный в Берлине. Всю ночь не умолкали ружейно-пулеметные очереди. Небо было озарено ярким, разноцветным огнем ракет, смешавшимся с массой трассирующих пуль. Мы праздновали победу.

А немцы все шли и шли – покоренные. Волнение людей передать нельзя. Радость у каждого высвечивает яркой слезой победы с усталых, но радостных глаз победителей.

Просто не верится, что конец войны».

* * *

До мая 65-го, когда правительство решило впервые отметить всенародно День Победы, я не помню разговоров с отцом о войне. Не помню детского: «Папа, расскажи про войну!» Может быть, потому, что военные истории и всякие приключения меня вообще мало интересовали. Я так никогда и не дочитал книгу о Кон-Тики, подаренную мне в школе «за примерное поведение», что было враньем во имя какого-то праздника. Не прочитал больше одного романа Вальтера Скотта, Жюля Верна, Майн Рида. Помню книжку некоего Матвеева «Тарантул», которую мама по складам читала мне, маленькому, во время болезни. Но там шпионы ходили по знакомым улицам и переулкам, посылали сигнальные ракеты с крыши моего дома – эта история имела ко мне отношение.

Я отца не теребил, и он молчал. Не думаю, что это было послушным ответом на запрет государства (государство, как мы знаем, боялось собственного народа-победителя, который к тому же в силу несчастья войны своими глазами увидел жизнь Европы). Скорее, это был государственный гипноз плюс природная скромность отца, а точнее, его органическая неспособность к пафосу и героизации, что можно было бы еще вернее определить как страсть к самоумалению. Он и потом никогда не выступал в школах перед пионерами. Этот ветеранский, патриотический, воспитательский порыв был ему чужд. И в дневнике писал: «Сегодня меня представили к ордену Красной Звезды». Больше ни слова. До сих пор не знаю, за что. А этих орденов и медалей у него достаточно.

Отец и в мирное время не был, судя по всему, труслив. В 52-м написал письмо Сталину, требуя предоставить квартиру мыкающемуся по знакомым его боевому командиру Щипицыну. Сравнивал поведение властей с поведением фашистов.

Щипицын и у нас жил подолгу со своей больной женой. На лысой голове его было видно глубокое ранение. Он был похож на артиста Гарина. Не вполне, как мне казалось, нормальный. Первое его появление в нашей комнате было неприятным: я как раз дирижировал симфоническим ор кестром, который звучал по радио. Он по-гарински воскликнул: «Хор-рош!» Но потом они с отцом выпили, и Щипицын заговорил речитативно: «Эх, приятель, и ты, видно, горе видал, если плачешь от песни веселой». И заплакал. Я ему обиду тут же простил и больше уже никогда не дирижировал оркестром.

Квартиру Щипицыну дали незадолго до смерти Сталина.

Потом разговоры о войне были, конечно, и не раз. Началась романтика войны. Были напечатаны стихи Когана, Кульчицкого, Майорова, Гудзенко. Мы знали их наизусть, ставили о войне спектакли. Когановская «Бригантина», казалось, тоже плыла по фронтовым морям.

Отец рассказывал о войне охотно, но истории были все какие-то курьезные. Вот он во время боя вбежал в землянку, зачем-то посмотрел в осколок зеркала и увидел, что ранен в голову. Только тогда потерял сознание. Вот они выставляют отряд добровольцев на мерзлое поле, отделяющее их и немцев. Немцы начинают стрелять из пушек. «Многие, конечно, гибли, но зато остальные из взрыхленного поля притаскивали столько картошки, что нам хватало на несколько суток». Однажды он мне рассказал, как они выходили из окружения (думаю, не из того, которое описано в дневнике, потому что здесь был важен именно вывод техники). По приказу Ворошилова они за ночь проложили через болото десять километров дороги, через которую и ушли. Объяснить это чудо он не брался. Глаза начинали слезиться. Я стыдился этой его слабости.

Настало время, когда отец предложил мне почитать дневник. За давностью лет ему казалось, видимо, что там я найду исключительно хронику боевых событий. А я едва ли не сразу попал на признание, что сегодня у него случился роман с одной из сослуживиц, «не устоял». Дальше мне читать не хотелось. Я молча вернул дневник отцу.

Теперь я понимаю, что ему хотелось не столько познакомить меня со своим фронтовым опытом, сколько услышать литературную оценку. В таком случае, мой жест был воспринят им как ответ отрицательный. Он еще глубже замолчал. К теме дневника мы больше никогда не возвращались.

* * *

Он, вероятно, как все почти отцы, ждал момента, когда я повзрослею и со мной можно будет говорить на равных. А я, после не прочитанного «Кон-Тики», обнаруживаю себя сразу за повестями Тургенева и «Илиадой». Момент и смысл этого прыжка я до сих пор не могу отследить. Возможно, это была часть комедии, о которой писал ранний книгочей Сартр. Он и спустя годы не мог определить, где проходила граница между одержимостью и лицедейством: «Выставленный на обозрение, я видел себя со стороны: я видел, как я читаю, подобно тому, как люди слышат себя, когда говорят».

Так или иначе, момент для короткого общения старшего с младшим был утерян. И в этом тоже виновата война. Когда мои старшие братья были маленькими, отец оставил семью в деревне и уехал учиться в Ленинград. Семью забрать не успел, потому что тут же началась финская война. Потом перевез семью в Ленинград и снова ушел на фронт. Когда вернулся, дети уже выросли.

У него не было навыка отцовства (тут еще сказалось, вероятно, и то, что детство он прожил с суровым отчимом). Я был, в сущности, первый ребенок, который рос на его глазах. Он растерялся. Когда у меня появились свои дети, выяснилось, что в наследство мне остался не опыт, который я бы мог перенять, а только эта растерянность отца.

Сейчас мне кажется, что страсть отца к собиранию библиотеки, которая овладела им после войны, питалась тайной мечтой, что эти книги пригодятся мне. Так оно и случилось. Когда я научился читать, наша библиотека насчитывала уже несколько тысяч томов. Мама только после хрущевской реформы узнала, что на книги отец заначивал из каждой получки двести рублей. Ей это было непонятно, она плакала. Мы и действительно жили от получки до получки, часто одалживая у соседей такую именно сумму.

Отец определенно работал на будущее. Иногда я заставал его с той или иной книгой из нового собрания сочинений, но запойным читателем он, конечно, не был. Я же учился уже в университете, и заговаривать со мной о литературе он не решался. Можно было бы поменяться местами, и мне рассказывать ему о тех замечательных стариках и юношах, которых он когда-то привел к нам в дом. Но мне и в голову это не приходило. Так и получилось, что я стал читателем библиотеки, а отец рядом с этой библиотекой жил, как, бывает, люди живут рядом с морем. И был счастлив, наблюдая, как я быстро осваиваюсь в его наследстве.

* * *

Только один раз я видел отца по-настоящему плачущим, навзрыд. Это случилось в день свадьбы моего старшего брата. Мне было одиннадцать лет.

Я в этот день заболел корью. К тому же кто-то из гостей налил мне то ли по ошибке, то ли шутя вместо лимонада стопку водки. К ночи меня сняли из-под потолка с матрасов, которые горой были сложены в коридоре, и отнесли пьяного, с температурой сорок в комнату. Я был в горячечном бреду и поэтому воспринимал все особенно отчетливо и ярко.

Гости разошлись. Мать стелила постель для новобрачных. В это время вошел брат и сказал, что они с женой сняли комнату и уже вызвали машину. Мама громко и обиженно стала возмущаться и плакать. Помню, несколько раз она сказала: «Не по-людски». Вообще я заметил, что это выражение заменяло тогда для многих все разом христианские заповеди. Отец молча расцеловался с сыном и невесткой, потом посреди ночи принялся растапливать печь и тут только, глядя бессмысленно в огонь, разрыдался.

В тот день я впервые не столько осознал смысл слова «горе», сколько почувствовал его физически. В нем не было плотности и не было света. Оно напоминало темное ущелье, в которое ты уже оступился. Такие ущелья и этот полет мне были знакомы подробно, по снам. Теперь случилось то же самое, но не во сне, и не с одним мной. Брат в это время ехал в машине с молодой женой.

Со своим патриархальным сознанием родители так и не прижились в городе Ленина. Большого дома, в котором сотрудничало бы сразу несколько поколений, не получалось. Может быть, игра в лото на коммунальной кухне немного напоминала деревенские посиделки. Были правильные, многолюдные застолья, которые собирались по любому празднику. Всегда у нас. Подолгу, бывало, заживались у нас родственники и фронтовые друзья отца, потом друзья братьев. Это было хорошо, «по-людски». Я, правда, и университет закончил на диване, в проходной комнате. Вспоминаю об этом без всякой обиды. Мне самому такой быт нравился.

Не помню, чтобы мы ходили с отцом в зоопарк, в театр или в музей. В кино, да, несколько раз. Смотрели довоенные ленты, «Тарзана», потом советские комедии. Это было еще время комедий. Зато много часов проводил я в его столярной мастерской, которую отец устроил в сарае. Сам смастерил верстак и сделал инструменты. Помню удивительной красоты фуганок из дуба, бука (или граба) и вишни. Может быть, в породах деревьев ошибаюсь, но впечатление красоты осталось.

Он любил и умел делать все. Делал красиво, остроумно и прочно. Когда я учился в младших классах, все школьные пособия для класса делал мой отец. Здесь была, конечно, не одна только любовь к искусству, но желание устроить режим благоприятствования для меня, который пропускал иногда из-за болезни по полгода. Это получилось. Мы подружились с моей первой учительницей Варварой Михайловной, летом она брала меня с собой в лагерь.

Я, разумеется, нисколько этого его участия в моей жизни не ценил. Разве он мог поступать иначе? Его поведение казалось мне безвариантным. В каком-то смысле так оно и было. У любви и доброты вариантов нет.

Неблагодарность детей не имеет возрастного предела. Чувство вины, признательности и любви приходит с запланированным опозданием, после того, как самого предмета любви уже не стало.

Теперь-то я понимаю, что все эти годы был под бдительным и умным присмотром отца. Он создавал для меня среду обитания, которая помогала мне заниматься тем, чем я хотел. Еда и одежда, само собой. Но когда я поступил на вечерний факультет филфака и каждые полгода должен был приносить справки с места работы, отец регулярно снабжал меня этим справками, пользуясь тем, что многие его подчиненные по фронту стали к тому времени большими начальниками. Благодаря этому я мог днем ходить на лекции и семинары психологиче ского факультета, слушал, хоть и не регулярно, Ананьева, Веккера, Кона, ходил на семинары Палея и, можно сказать, получил за те же годы второе образование.

Однажды отец принес в дом роскошный альбом «Пушкинский Петербург». Как-то ведь вычислил эту книгу для меня! По моим глазам сразу понял, что вычислил правильно. Но на всякий случай спросил: «Тебе очень нужна эта книга?» Альбом стоил 25 рублей, примерно четыре-пять дней семейной жизни, а то и неделя. Он до сих пор стоит у меня на почетном месте в круглом угловом шкафу.

В театр родители ходили редко. Но мимо отца не прошло мое помешательство, которое заставляло меня чуть ли не через день простаивать в ожидании лишнего билета в Большой драматический театр, который был напротив нашего дома. В БДТ начальником осветительского цеха работал его друг. До сих пор не понимаю, как отец уговорил его сделать мне такой подарок. Товстоногов категорически запрещал присутствовать на репетициях посторонним. Замеченным в пособничестве грозило немедленное увольнение. И тем не менее, я много часов провел на репетициях второй редакции спектакля «Идиот».

Николай Трофимов репетировал сцену в вагоне. Товстоногов был недоволен. Вдруг он поднял к себе согнутую в колене ногу, наклонился к ней, улыбаясь, и сказал: «Понятно?» – «А, как в том анекдоте?» – сказал Трофимов. «Ну да, да!» Сцена пошла.

Роза Сирота подолгу, шепотом разговаривала с Дорониной – Настасьей Филипповной. Та сжимала в руках меховую муфту. Она ходила волнами, как шея зверя. Становилось тревожно. Это движение потом вошло в спектакль.

Долго не получался первый выход Стржельчика – генерала Епанчина. Вдруг Смоктуновский сказал: «Георгий Александрович, можно я покажу?» И показал. Блистательно. А Стржельчик тут же блистательно повторил.

«Где я видел эти глаза?» – сомнамбулически произносил Смоктуновский, сидя на диване и сосредоточившись на каком-то оранжевом предмете. «Что это там у вас?» – не выдержал Товстоногов. «Это Кеша в паузах апельсином закусывает», – сказал Кузнецов, игравший одного из компании Рогожина. «Убрать немедленно!» Апельсин заменили какой-то картонкой. Смоктуновский как будто не заметил подмены и по команде режиссера продолжал: «Где я видел эти глаза?»

Юрский играл Фердыщенко. Товстоногов, не объясняя никаких сверхзадач по Станиславскому, диктовал ему сцену в гостиной Настасьи Филипповны. «Вы скажете это, потом сделаете три шага вперед. Здесь, повернувшись чуть влево, добавите… Пройдете Ганечку, не замечая. Обойдете Настасью Филипповну. Зайдете за рояль. Возьмете два бокала и легонько ударите их друг о друга. Потом скажете последние слова».

И вот, опять же, ничего этого я не рассказывал отцу. Но он как-то понимал, что со мной происходит. Потому что на следующий день снова звонил другу, и я снова тайком пробирался на репетицию.

Видя, что я провожу часы за сочинительством, отец купил мне старую портативную машинку «Олимпия», которую ему продал его сослуживец «задешево» (180 рублей новыми деньгами – огромная сумма) и только с условием, что она «попадет в хорошие руки». При этом из деликатности отец ни разу не спросил меня, что я, например, сегодня написал и что на этой машинке отпечатал? Сейчас мне эта деликатность кажется излишней.

Так же, искренне радуясь моей новой книге и доставая из заначки бутылку, чтобы «это дело отметить», он никогда потом не высказывал о ней своего мнения, я и сейчас не знаю, читал ли он их? Жизнь его сворачивалась на моих глазах. В старости он стал читателем газет.

В связи с хрущевским сокращением армии отца, к тому времени уже майора, уволили в запас. Это был крах. Он любил ходить на службу в академию, любил начищать вечером пряжку и пуговицы на кителе, любил военную форму. А я тогда навсегда полюбил слово «майор». В сорок пять лет жизнь надо было начинать заново.

Отец устроился главным электриком в гостиницу «Октябрьская». Но слово «главный» не могло вернуть ему утерянного положения. Настоящая жизнь осталась в прошлом, может быть, на войне. Я понимал его переживания, но собственные перспективы меня волновали, конечно, больше. Иногда я приходил к нему в гостиницу, и отец вел меня через ресторанный зал в буфет, куда посетители не заходили. «Любочка, – говорил он, – налей нам с сыном по пятьдесят грамм коньяка. И шоколадку. И лимончик. Ты лимончик будешь?»

Я понимал, отец хотел, чтобы я видел, что на этой территории он человек по-прежнему значимый, что здесь его любят и уважают. Но мне было неловко. Я выпивал коньяк и старался уйти так, чтобы моя поспешность была не слишком заметна. Мне было жалко отца.

Уже после его смерти на традиционную встречу 9 мая меня пригласили его фронтовые друзья. Выяснилось, что о каждом я что-нибудь да знаю. Значит, отец все же успел за жизнь рассказать мне о них. Но удивительно, что и они очень много знали про меня и как бы заочно меня любили. Вот с кем отец, выходит, был разговорчив. Красивая женщина, которую невозможно было назвать старухой, смотрела на меня особенно внимательно.

* * *

Мой отец, Крыщук Прохор Пантелеймонович, родился 10 августа 1914 года в селе Хижники на Украине. Умер 6 сентября 1988 года в Ленинграде, в военном госпитале.

В этот день он стал мне подробно рассказывать, где находится какая-то военкоматская комиссия по похоронам, в какой кабинет мне обратиться, кого спросить. В случае его смерти полагалось пособие. Странным мне показался тогда этот практический подход к смерти, и я ответил, что хватит, что мы еще тысячу раз успеем про это поговорить… «Не успеем», – ответил отец.

Я потом не раз замечал, что и большинство людей ведет себя малодушно у постели умирающего. Тот сосредоточен на мысли о своем уходе, а они, вместо того, чтобы разделить с ним это его самое важное переживание, делают вид, что ничего не происходит, то есть еще до кончины покидают его, оставляют наедине с самим собой и смертью.

В двенадцатом часу ночи я попрощался, оставив маму дежурить у отца. Не успел открыть дверь квартиры, как раздался телефонный звонок. В трубке плакала мама: «Нет больше нашего папы». Выходит, я не дождался всего нескольких минут.

* * *

На похороны отца пришли не только его фронтовые товарищи, но и мои друзья. Пришли они не к нему, конечно, ко мне, чтобы быть в этот день со мной. Я внутренне торопил неторопливую по определению церемонию. Меня тяготило присутствие чужих, которых всегда много как на юбилеях, так и на похоронах, тяготило их деловитое исполнение скорбного ритуала.

Недалеко от свежей могилы была могила двенадцатилетнего мальчика. На плите был его портрет и эпитафия: «Ты не успел понять всей жизни сложность. Бесстрашье заменило осторожность. Мама. Папа». Господи, до чего же люди нелепы в своем стремлении быть многозначительными! Даже перед лицом смерти. Впрочем, перед лицом смерти особенно.

Я показал кому-то из стоявших рядом на эту эпитафию. «Наверное, катался на велосипеде и угодил под машину», – сказал я. Мне в ответ улыбнулись. Так-то лучше. Что они знают про моего отца, чтобы так вот трудолюбиво предаваться скорби!

А что я сам о нем знаю?

В дневнике отца я нашел листок «Советской России» за 28 апреля 1985 года. Страна готовилась отмечать 40-летие Дня Победы. Эти праздники становились все более пышными и все более бессмысленными. Но для отца это был, как оказалось, последний юбилей.

Почему он сохранил именно этот листок? Одна из заметок начиналась такими словами: «Война, конечно, подкосила мужицкую силу, подкосила и любовь к красивому, подкосила, но не выкосила». Может быть, эти слова отвечали каким-то его тайным мыслям, которыми он не делился? Но эта догадка, пожалуй, слишком сентиментальна. Скорее, ему понравились слова маршала Конева, приведенные на другой стороне листка: «От первых неудач начального периода войны к полной капитуляции побежденного врага, гитлеровской Германии, – таков великий путь нашей армии в минувшей войне. Это ли не выдающийся исторический пример! Вот что значат великие идеи коммунизма, воплотившиеся в могучем социалистическом строе Советского государства».

В коммунизме он, правда, к этому времени успел разочароваться и ностальгии по советскому прошлому не испытывал. Но в остальном-то всё правильно. С моими звонкими приветствиями первым дням Перестройки он соглашался, но при этом всякий раз тяжело вздыхал. Что он хотел сказать этими вздохами? Только ли то, что жизнь кончается?

Рассказы, наблюдения, фантазии, истории, клоунада

1

Надо бы еще послужить человечеству

Какая-то там случилась накладка при телефонных переговорах – только когда я, пропахав сотни километров, явился у стойки администратора, выяснилось, что меня не ждали. Стали звонить директору домой, проверять документы, что почему-то всегда неприятно действует.

Вероятно, каждый из нас в душе нелегал.

Ключ, однако же, от какой-то комнаты дали и забыли обо мне до понедельника.

Была суббота.

Едва я вошел в комнату, как настроение мое стало совсем мрачным. Уж не заговор ли какой-то против меня, в самом деле? Вспомнил, как шептались администраторша с горничной, на меня мрачно поглядывая. Кому-то, видимо, очень хочется меня унизить или даже растоптать. Потому что таких комнат в Домах отдыха не бывает.

Огромный стол стоял поперек, так что дверь об него ударялась и протиснуться можно было только боком. Мрак подземельный. Настольная лампа позвякивает вольфрамовым волоском, то есть не работает. А главное, какой-то оглушительный шорох кругом, как бывает в часах перед боем. Но не кончается. Даже непонятно, слышишь ты что-нибудь или тебе только чудится.

Посмотрел наверх – обои свисают осенними лопухами. Вдруг вижу, из-под них любопытно выглядывают, а иногда даже испуганно выбегают на разведку тараканчики. Понятно. Значит, между этими лопухами и расточительной сталинской лепниной у них жилье. Это жизнь ихнего народца так шуршит.

Поставил сумку на кушетку и сам, не привлекая внимания, тихо сел с ней рядом. Сижу и думаю: э-эх! Вот как не уважали нас сто лет назад, вот так и сейчас не уважают! Даже еще больше.

Закурил. Гляжу – а пепельницы-то нет. Может быть, у них в номерах курить запрещено? От американцев, может быть, уже этим заразились?

Открываю окно, выдыхаю в него и на другой конец комнаты к раковине – пепел сбросить. Тихонько включаю воду, чтобы этих моих неврозов из коридора не слышно было.

Но сразу же понял я, что с водой это у меня лилипутская, смешная затея. Потому что тут такой шум жизни в окно ворвался!

Слева чьи-то дети бегают и каждый о себе миру заявляет. Орут, то есть. «А я тебе шишку подарю!» – «А я не возьму!» – «Смотри, где она у меня?» – «Не буду!» – «Тогда я тебе шишкой в лоб дам!» – «И я тебе как дам!» – «Ма-ма!» – ну и всякая прочая дребедень.

Справа, напротив, старики со старушками ходят, палочками стучат о землю, некоторые шумно передвигаются на костылях и тоже все орут.

А между этими концом и началом жизни бегает штук десять собак, недовольных друг другом. Лают, само собой. При этом три отошли в сторонку и воют. Значит, соображаю, в доме как минимум три покойника. Нормально.

Новые хозяева жизни ездят без дела между детским садом, овчарней и госпиталем на своих ВМW, никого не замечая, и каждый норовит у моего окна тормознуть.

Закрываю я окно, зло застегиваю на две ручки, проверяю еще, надежно ли закрыта изнутри дверь. Буду в духоте помирать.

Лег на тахту, а та как заскрипит, как заверещит припадочно! Точно, понимаю, все подстроено. Не успею девушку в номер привести, как старики заранее приготовленные пасквили тут же пошлют, куда знают.

Чувствую, обложили со всех сторон. Лежу смирно. Обдумываю жизнь.

Заработай ты хоть десять миллионов, хоть сто, открой новый вид бабочки или превратись в ходячий комментарий к Данте, все равно – посмотрит на тебя вполглаза горничная и тут же знает, какой тебе выделить номер. Потому что у нее зверское классовое чутье, и свою униженную веками сущность ты все равно дальше порога без ее разрешения не протащишь.

Нет, если сто миллионов, подумал для честности, то протащишь, перешагнешь ее порог спокойно, может быть, даже не здороваясь. Но и в этом случае она тебе вслед таким взглядом посмотрит, что будешь с ним на спине всю жизнь ходить.

Страшно хотелось пить. Я открыл кран и стал ждать, когда из недр водопровода придет холодная вода. Но ее все не было, напротив, вода стала теплее. Попробовал другой кран – та же история. Не было у них ни холодной, ни горячей воды – одна теплая. И холодильник, внезапно при включении заговаривающий, потом гордо уходящий в себя, выпускающий, когда откроешь дверцу, прямо в лицо тебе съестные пары, обрастающий в теплые дни снегом и льдом, конечно, отсутствовал.

Захотелось, несмотря на свою злобную отрешенность, хоть какой-то, пусть односторонней, связи с миром. Но даже вырванной с мясом радиоточки в номере не было.

Какой-то инвалид прошел по коридору в сортир вкрадчиво, чтобы подслушать шумы и звуки моей неудавшейся жизни. Это все, что осталось на мою долю от человеческого любопытства? Об этом ли мечтал я в свою звонкую пору?

Вот так уходят убивать старушек, думал я, лежа неподвижно на своей визгливой тахте. Полежишь в таком гробике год-другой и пойдешь, а куда денешься!

Вспомнилась соседка по коммунальной еще квартире. Легкая была женщина, хотя временами задумчивая. Думает иногда месяц, второй, зиму – потом как засмеется! Мужей так своих хоронила – тихо, благородно, никому не навязывая своего горя.

Так вот, очень она любила смотреть в кастрюлю, когда мама варила борщ, например. Мама овощей подкидывает, пенку снимает или пробует на вкус, а Майя стоит, плечом почти касаясь, и смотрит пристально в самую суть борща. Потом повернется резко и на выходе уже, так что и объясниться с ней невозможно, скажет вдруг со смешком:

– Что это вы так мало капусты кладете? А сельдереева корня и вовсе нет!

Вот эту молодую еще старушку сейчас бы первой удавил.

Вышел все же к ужину. Старик напротив меня выковыривал вилкой и ножом что-то из омлета. Я сообразил: омлет бывает плохо взбит, и капельки белка сквозь него проступают. С детства он, значит, этого не любит.

Так вот в муках и прошли два моих дня. Утром в понедельник поплелся к конторе решать судьбу. Как бы власть вернулась с отдыха – есть теперь с кем повздорить.

Для выяснения моей приблизительной личности звонят в столицу. Слышу, подтверждают им, что я есть, что просто не успели еще о моем существовании сообщить, а так-то забронирован для меня номер девятнадцатый.

При слове «забронирован» почувствовал я легкий восторг самоуважения.

– А может быть, оставим его в прежнем? – спрашивает нахально контора.

– Нет-нет, что вы? – на том конце провода. – Для него забронирован девятнадцатый.

Администраторша с кукольным личиком смотрит на меня удивленно, прикидывая, что ей предстоит в будущем изображать: восторг, подобострастие или легче вступить в неформальные отношения во время круглосуточного дежурства…

Как встретил меня этот девятнадцатый! Так, будто не переводя дыхания ждал меня не только эти два дня, но и всю жизнь.

Солнце играло в нем само с собой. На немецких обоях были нарисованы русские березки. Труба скупо протекала по капельке в минуту, радуясь, по-своему, встрече.

Я бросился к тумбочке – она была хоть и поменьше прежней, но с ручками. А главное, на ней стояла недавно вымытая и сухая пепельница. Упал на тахту – не визжит. Включил лампу – горит! В углу брызги от итальянского шампанского запеклись – вот какие люди здесь жили. Я начинал понимать взгляд администраторши. Но это неожиданное повышение в чине мне, как, уверяю, и любому бы из вас, показалось просто восстановлением справедливости.

За окном пейзаж хоть и похуже, зато никаких тебе истребляющих покой звуков жизни. Слева, высунешься, видны столовая и библиотека. Проснешься утром, посмотришь и сразу можно понять, что они там себе думают – библиотека и столовая.

Включил кран и тут же свалился без сил. Через час просыпаюсь – сразу к воде: холодная. То-то же!

Выхожу: матери молодые, симпатичные детей прогуливают. Старички благородно беседуют и мне, улыбаясь, кивают. Я изображаю искренний же поклон. ВМW прямо у моих ног притормаживает, и товарищ мой из него выходит.

– Привет, – говорит, – и ты здесь? Заходи вечером, попьем чайку или чего-нибудь покрепче.

Старик вчерашний идет мне навстречу с пластырем на лбу, бьет себя рядом с пластырем и говорит зазнаисто:

– Подрался вчера!

– Я тоже, – отвечаю, – ночь всю эту во внутренних борениях провел. – И оба мы с ним хохочем.

– Пошли, – говорит старик и подмигивает, – би-гус. На обед – бигус.

Возвращаюсь с обеда и ловлю себя на том, что как-то весь подпрыгиваю. Мысли при этом в голове рождаются все такие философские и законченные. Что еще надо человеку для счастья? – думаю законченно. Или законченно тоже: что это мы так странно живем – сначала все отчаянные какие-то, потом все какие-то мучительные? И наконец: надо бы еще послужить человечеству.

Вдруг вижу, в мой бывший номер мужик ключом никак не может попасть. А рядом чемоданчик стоит. Так мне на какой-то момент опять муторно стало, вроде как от понимания круговорота беды в природе. Потом подумал: может быть, для него тоже лично забронировали? Тогда ведь совсем другое дело!

Сон о часах

С Казанской он свернул на Вознесенский проспект, потом на Екатерининский канал и уже минут через пять был на Сенной площади. Шел и повторял про себя эти новые старые названия. Делать ему было нечего.

Город, ветшавший и обсыпавшийся на глазах, теперь, как при обратном прокручивании киноленты, возвращался к своему прежнему облику, который был нашему герою незнаком. Он ведь и по Сенной никогда не гулял. По Сенной гуляли Некрасов и Достоевский, а он – по площади Мира.

В течение всего его детства и юности реставрировали Спас-на-Крови. Затем (и до сего дня) на Сенной строили метро. Вероятно, дело было рассчитано надолго, потому что строители возвели для своих подсобных дел и круглосуточной жизни каменные домики. Теперь ему было интересно, какой акцией градостроители отметят последнюю часть его жизни и успеют ли?

Зимний день в Петербурге короток. На площади вокруг вечной строительной площадки уже зажглись гирлянды ларьков. Прямо посреди толпы намывают деньги наперсточники, глядя снизу вверх боязливо-нагловатыми глазами. Их обнюхивают беглые и брошенные собаки.

«Вкусные жареные колбаски в тесте – любую на выбор!» – щедро предлагает мужик в белом халате, накинутом на ватник. Раз в час мужик, оставляя на товарку лоток, бежит в соседнюю распивочную, заедая «очередную» той самой колбаской в тесте, которая ему и действительно, похоже, нравится. Краска жизни не сходит с его лица.

Молодая дама лет пятидесяти в протертом почему-то на спине каракуле со стервозным достоинством отвергает, наклонившись к окошечку ларька, один пакет ветчины за другим. Подкидывает на вес. Нюхает.

«А не отошла бы ты, мамаша!» – кричит из очереди кто-то нетерпеливый. А другой добавляет, задохнувшись смехом: «К большинству».

Очередь попалась почти юная и веселая.

Дама выпрямляется, дотрагивается пальцами до края каракулевой же шляпы и, скрывая невидимые миру слезы, улыбается:

«Это вы излишнее сказали». Затем идет прочь от ларька, гордо оскальзываясь.

Каждый вечер на площади жизнь выводит какие-то прихотливые узоры благодаря большому скоплению народа. Наш герой ходит сюда нагуливать сюжеты. Каждый вечер здесь прежде времени наступает Новый год.

Неожиданно прямо на него из «Салона причесок» выходит мужчина в живой меховой шапке. Он светится, радуясь, видимо, свежему комфорту.

«Часы не надо?» – спрашивает мужчина.

«Спасибо, свои пока ходят», – отвечает он и идет себе дальше. Но уже буквально через несколько шагов отчаянно начинает скучать: «Почему не посмотрел хоть какие часы-то? Дурак! За просмотр ведь денег не берут». И так ему захотелось посмотреть на часы. Но где теперь искать того продавца?

Часы ему были действительно не нужны. Да и смешно покупать с рук часы, когда все ларьки ими забиты. Но одно дело вообще часы, а другое – эти. Может быть, эти-то как раз и были теми самыми?!

Один и тот же сон снится ему всю жизнь. С разными вариациями, но всегда один, и всегда он в нем оказывается не на высоте, а к утру сон истаивает сосулькой так, что от него ничего не остается.

Какой-то Дом отдыха или загородная больница. Застекленная лестничная площадка с дверью на веранду. А может быть, и прямо в сад.

И везде: на земле, на лестнице, на веранде – валяются наручные часы. Все теряют их, и никто не думает поднимать. Никому они почему-то не нужны. А ему нужны.

Еще в своем безденежном детстве он мечтал о собственных часах, подолгу простаивал в живой тишине часового магазина, как внутри часового механизма.

Магазин был рядом с керосиновой лавкой. В лавке он тоже бывал часто. Смотрел, как продавщица в кожаном переднике зачерпывает из оцинкованной бочки, встроенной в прилавок, волнующего запаха жидкость, и жидкость играет отчетливыми белыми бликами.

В часовом магазине поблескивает круглыми очками старик-продавец, вокруг раскачиваются маятники и невидимо перемещаются бронзовые гири, где-то выпрыгивает механическая кукушка, за ней – другая, а грудному пению курантов предшествует долгий туберкулезный вздох часового механизма.

Все эти вздохи, пения, кукования и перезвоны возникают почти одновременно. Старик начинает заботливо поправлять стрелки и корректировать время, не выходя из своей задумчивости. Казалось, старик и жил в магазине, питался и ночевал здесь, и ночью, как на детский плач, просыпался на их голоса.

Впервые приобрести часы он зашел в новый магазин на Невском, зашел буднично, как за хлебом, – без часов студенту жилось нервно. Но та детская мечта так и осталась неосуществленной, мечта о даровой умной роскоши. Она-то и заговорила в нем при виде золотого мусора часов, которые лежали редко, словно первые палые листья.

Да, но что же дальше?

Дальше он, кажется, возвращается на лестничную площадку и видит, что уборщица сметает в совок еще десятка два механизмов. Мгновение, и они с драгоценным стуком летят в ведро. «Зачем вы так-то?» – говорит он и переворачивает ведро. Снова драгоценный стук.

Он роется в часах, выбирает. Вот! О таких он мечтал!

На блекло-сиреневом циферблате немые молочные полоски. Он крутит какие-то колесики, нажимает кнопки, и из сиреневой млечности начинают ему подмигивать цифры. Вдруг ему становится ясно, что это не случайные цифры, что в них какая-то кукушечья предопределенность. Он нажимает кнопки, крутит колесики, короче, пытается остановить это мелькание и разглядеть напророченное число. Но цифры все прыгают, резвятся…

Его берет злость, которая быстро сменяется страхом: «Надо выйти в сад и подкинуть часы какому-нибудь лягушонку или кроту».

Молоденькая белобрысая уборщица продолжает сметать часы и иронически улыбается ему из-под руки. Кажется, она понимает все, что сейчас происходит с ним, и ей смешна эта его борьба с искушением.

Может быть, все это испорченные часы?

Он выходит в утренний элегический сад. Часы топырят карман. Все видят это. Почему-то он с украденными часами в кармане – главное в саду событие.

И вот в этом сне он вспоминает о своих гордых юношеских снах, в которых так же не раз оказывался под враждебным обстрелом смеющихся, негодующих, шипящих глаз. Но в тех снах он был кем-то вроде Чацкого или Арбенина, его бодрила мысль о собственной исключительности. Теперь же, выходит, он оказался просто воришкой? «Этого-то вы и добивались!» – злобно и плаксиво думает он.

И вдруг неожиданно для самого себя понимает, что ему жаль расстаться с часами и что в этом-то и состоит, быть может, ловушка того неведомого, кто смеется над ним. И суть именно в открытости приема: в том, что один ставит ловушку и не маскирует ее, а другой видит, что это ловушка, и добровольно в нее ступает.

Им овладевает веселая дерзость, похожая на отчаяние. Он надевает часы на руку и тут же оказывается в комнате, в их старом доме, в узкой комнате с маленьким голубым окошком.

Уже поздний вечер. Даже, наверное, ночь. И комната освещается бог знает чем.

Тоскливо и страшно. Нет мамы. Нет отца. И в то же время он как будто в комнате не один.

Тревога перерастает в ужас. Живые – только цифры на часах. И они отсчитывают ему срок.

Такую же покинутость чувствовал он, когда родители вечерами оставляли его, маленького, одного. И пахло сейчас так, как пахло только в их старой квартире: сухой булкой и хозяйственным мылом, куски которого лежали на круглой печке, влажной скатертью, молоком и нафталином.

Но почему он вернулся сюда один?

Хотелось пить. Казалось, надо только глотнуть воды, и тоска пройдет.

Он подошел к столу, чтобы выпить воды. Но в стакане вместо воды колыхался огонь – огонь из ничего. Боясь пожара, он осторожно взял стакан, открыл дверцу печки и поставил его туда. Огонь тут же вогнутым узким конусом втянулся в дымоходную трубу, и вместе с ним вылетела душа.

Сейчас он огляделся по сторонам и сам себе сказал: «Погружение закончилось». Но сон все еще владел им, а не он собой. Какого черта он вообще делает на этой площади? И сколько сейчас времени? Давно уже, наверное, пора домой.

Знобило, как будто он вышел из кинотеатра. Вспомнилось почему-то, что известное ленинское изречение, урезанное для внутриведомственных нужд, полностью звучит так: «Из всех искусств для нас важнейшими являются кино и цирк». Так-то оно вернее. И он сейчас не из кино вышел, а из цирка. И в цирк.

Вдруг в толпе он увидел мужчину, который предлагал ему купить часы, и бросился к нему:

«Покажи часы-то!»

«Что?» – мужчина искренне удивился, и шапка на его стриженых волосах живо зашевелилась.

«Ну ты же предлагал купить часы!»

«А-а-а! – мужчина засмеялся, распространяя вокруг себя запах не только одеколона, но и коньяка. – А нет никаких часов. Это я так знакомлюсь от хорошего настроения. “Купи часы!” – “А ну их к лешему!” – “Чего так? Хорошие часы. В наполеоновскую войну еще ходили”. – “Брось ты, на закуску и то не всегда хватает”. – “Это верно”. Ну так, слово за слово, глядишь, кто-нибудь кому-нибудь поставит. Но сегодня я уже все. Будь».

Мужчина весело махнул рукой и пошел каким-то боковым ходом по своим некручинным делам.

«Послушай, – окликнул он мужика, – а если кто-нибудь действительно захочет купить?»

«Ну, так я ему свои продам. Жалко, что ли? Вон их кругом, как мусора», – ответил тот и исчез навсегда.

Он немного отступил от толпы. Долго смотрел зачем-то в сиреневое от огней небо, потом тоже поплелся в свою одинокую каморку, завидуя немного мужчине в шапке и его легкому сердцу.

День гроз и зноя

Теперь-то его знает каждая моль в квартире, каждая мышь на базаре улыбается ему, все тараканы в пивном баре – суховатые, засюртученные существа – ведут себя с ним предупредительно и, вместе с тем, по-приятельски. Он стал давно забавой витринных стекол и пристального взгляда милиционеров. Девушки глазами допивают осадок его небывалого прошлого, с ревнивой завистью оглядываясь на мам. Собаки и дети с ним особенно доброжелательны. Как, впрочем, и озабоченные своим недугом ненатурально загорелые мужички. Он привык к своей хромоте и о жене говорит знакомым не иначе как «моя обезьянка». По утрам не может вспомнить, что ему снилось. Впрочем, сны теперь ни к чему, как и новые книги – тайны и чужие истории питательны только перед дальней дорогой.

Она по-прежнему соблазнительна. Может поставить ногу на стул, чтобы поправить следок. Может пропеть задумчиво: «Хочу виишню». Морщинки у ее глаз по-прежнему наполнены смехом, а полноватые ноги также по-девчоночьи быстры и неутомимы. С обязанностями завлаба она управляется также любовно-непринужденно, как когда-то с сыном. Надоедливого секретаря может отослать по ложному адресу, а потом рискованно извиниться: «Ах, простите, совсем старая стала». Ее истинный возраст знает только зеркало. Завела бы собаку, да как найти на нее время?

Но он, несомненно, был, этот день гроз и зноя. И они оба о нем помнят, хотя никогда и не вспоминают.

Назовем их Саша и Андрей.

Саша и Андрей видели, что многие из тех, с кем им приходилось сказать хоть слово, менялись на глазах: как будто людям доставляло удовольствие отвечать на их вопросы, уступать, шутить, советовать, помогать, и каждый с удивлением обнаруживал, что он остроумен, и добр, и деятелен, и каждому хотелось подольше задержаться возле них. Они догадывались, что причиной подобных перемен были они сами, и быстро и беззаботно привыкли к этому, как если бы дети, мечтавшие о всемогуществе, получили его по мановению волшебной палочки.

Веранда, на которой они жили, широкой своей стороной выходила в хозяйские вишни, а боковой – на тихую, заросшую травой улочку. По стеклам ее спускались листья дикого винограда, почти на метр от земли ощипанные козой.

Вставали они поздно, просыпая обычно утренний рынок. Мылись в саду. Саша выливала из умывальника нагретую солнцем воду, и Андрей приносил из колодца свежей. Иногда сразу шли на речку.

Особенно хорошо было купаться после ночного дождя.

Раздевшись, они проходили к реке под кустами ольшаника, и листья морозно оглаживали их спины, роняя на теплую кожу электрические капли. Ступая в витые русла ночных ручьев, они ощущали голыми подошвами корочку песка, проламывая которую пятка погружалась во влажный холод.

Саша первая бросалась в воду. Плавала она прекрасно. Он же входил боязливо, осваивался, потом нырял, яростно боролся с течением, намечая себе цель в виде какого-нибудь поваленного дерева или мыса, потом отдыхал, раскинув руки. Саша махала ему с далекого пригорка, а он вдруг начинал волноваться, осознав пространство реки как разлуку, и Саша, словно почувствовав это, легко сбегала в своем синем купальнике к воде и плыла к нему.

Иногда после завтрака они переправлялись паромом на другой берег и там загорали или просто сидели у парома. А то, исходив пешком всю Тарусу, садились отдыхать в сквере у гостиницы.

Над головой отцветали поржавевшие гроздья мелкой сирени. За Таруской в карьерах ухали взрывы, поднимая в небо черные вороньи тучи.

Им было легко молчать друг с другом. Казалось, что каждый видел и чувствовал то самое и так же, что и как видел и чувствовал другой. И ни для кого из них не казалось это странным, оба думали, что дело вовсе не в их внезапном согласии, а в том, что именно теперь они видят мир таким, каков он есть на самом деле.

Бывало, прямо посреди разговора кто-нибудь из них замолкал, и они смотрели друг на друга, словно птицы, попавшие во встречный поток ветра. «Ну же!» – говорили ему Сашины глаза. «Да?» – переспрашивал он. «Да, да!..» – отчаянно говорила Саша. Как бежали они к своей веранде – резвые, бесстыдные и нетерпеливые.

Солнце копошилось в листьях винограда, безуспешно пытаясь отыскать зрелую ягоду. Хозяйская Светка проверяла, приложив ухо, звонок новенького велосипеда. Стекла веранды напитывались предвечерней лиловостью.

Им обоим казалось, что они совершают сейчас что-то такое же обычное, как весь этот уходящий на убыль день, только самое лучшее. Все вдруг пропадало на мгновение и снова плавно возвращалось, потом опять для самого главного, самого лучшего им нужно было пропасть, чтобы появиться вновь… Распущенные волосы Саши пахли речкой, голова была откинута назад и набок, а глаза спали…

– А из чего огонь? – спрашивала Саша, вызывая его из полудремы.

– Из апельсина, – отвечал он. – Из охры. Из поцелуя.

– Андрюша, а кто будет после людей?

«Кто-то уже об этом спрашивал, вот так же, – думал он. – Но вот каков был ответ?»

– Не помню, – отвечал он. – Что-то не припомню.

Дни шли однообразно счастливые, словно давно кем-то загаданные, тем, видимо, кто распорядительно менял дождь на зной, вливал молодую кровь в поспевающие вишни и задаривал их обоих причудливыми снами.

Чуть ли не каждый день Саша что-нибудь меняла в своей одежде, и эти внезапные тесемочки, ремни и кофты волновали его, как метаморфозы знакомого пейзажа, как неожиданный поворот в разговоре.

Ему было приятно заметить:

– Серая кофточка на обед тебе очень удалась…

Только что прошла гроза и тут же пробилось солн це. Они вышли в парной вечер. Подробный при этом под пристальным вниманием света.

Никогда еще не казалось им таким легким и обычным делом проникновение в чужую жизнь. Случалось, из одного взгляда или слова в голове рождались целые повести.

Две седобровые женщины в халатах прогуливались рядом с ними в одном направлении.

– Он не был там двадцать лет. С тех пор, как продал дом. У него же в войну всех родственников убили. Там, конечно, большой поселок, ничего нельзя узнать. И вот, представляешь, в первом же доме, едва он открыл калитку: «Надюша!». А он уже и забыл, что его так звали в детстве.

Ни начала, ни окончания разговора они, разумеется, так и не узнали.

– Как страшно возвращаться, – сказала Саша.

Они шли некоторое время молча. Еще было светло, но уже резче, чем днем, пахла трава, и в домах стали зажигать свет.

– Ну… О чем молчишь? – позвал он ласково. – Смотри, белая кошка дорогу перебежала.

– Это бы еще к чему? – засмеялась Сашенька.

– К дождю, Марья Васильевна. Определенно вам говорю.

Они повернули к дому. Облака, влажные и рыхлые, ярко светились на горизонте. Хотелось не домой, хотелось из дома – в тамбур поезда, в тарантас, на крыло самолета – лишь бы движение, лишь бы путь…

– Сейчас бы на юг, – сказала Саша.

– В Мелитополь, в Симферополь, в Севастополь…

– Какие тополиные названия…

Середину пути отмечала куча угля, уже истощившаяся, разбросанная за годы ветром и людьми. Сквозь нее начала прорастать трава.

– А вот я вас сейчас, вот я вас! – услышали они еще издали.

Девочка лет семи с ядовитым букетом крапивы, стебли которой она предупредительно завернула в газету, бегала за парнем и девушкой. Те легко убегали от нее, пользуясь случаем нежно столкнуться друг с другом, жаждая этих как бы ненарочных объятий и прикосновений.

– Ох, Маришка!.. – кричала девушка, вздергивая голые ноги. Парень обнимал ее за талию, придерживая легко и изгибисто вырывающееся ее тело перед надвижением неумолимого ядовитого букета, и при этом подначивал девчонку:

– Ату ее, Маришка! – Но вдруг в последний момент переносил девушку в сторону и убегал сам.

Девочка всегда запаздывала с решительным ударом. Может быть, тоже играла в поддавки?

– Ой, я уже не могу! – закричала девушка.

Парень наклонился к ее уху, и вдруг они побежали в разные стороны.

Маленькая агрессия с кошачьей проворностью побежала сначала за парнем, однако он ножницами перемахнул через низкий забор и скрылся в кустах. Тогда она рванулась бежать за девушкой, но было уже поздно.

– Хотела прогнать и прогнала – вот дуреха, – сказал Андрей.

Не выпуская из рук букета, девочка зашлась в плаче. Ее крысиное личико было неприятно. Белесые брови покраснели. Рот в плаче открылся безобразно, как в зевоте или на непомерно большое яблоко. Андрею хотелось отвернуться.

– Ну что ты, глупенькая, – сказала Саша.

– Они – (всхлип) – убежали…

– Ты же сама хотела их прогнать, правда?

– Ну и что же…

– Хочешь, постегай нас…

Не успели они опомниться, как девочка ударила Сашу крапивой по ногам. Потом еще и еще раз. Била она со злостью. Не могло быть и речи об игре.

Саша на мгновенье обернулась к Андрею, прося у него защиты и объяснения, но тут же снова со страданием в глазах посмотрела на девочку. Она пыталась сделать над собой усилие и улыбнуться, но это ей не удалось.

Саша была озадачена этой открывшейся ей вдруг неспособностью любить и быть доброй. Ведь она только что была доброй, она хотела быть доброй. Казалось, впервые в жизни у нее что-то не получилось, и не пустяк какой-нибудь, а самое главное. Разве можно любить и не быть доброй? Но она ведь любит Андрея.

Неправильность ее счастья представилась ей сейчас так ясно, что она не могла вымолвить ни слова.

Андрею же был неприятен этот альтруистический Сашин порыв и, сам того не сознавая, он был рад, что закончилось все именно так. Вспомнилась фраза из какого-то фильма (он точно помнил интонацию – неприязненную и осуждающую): «Доброй хочешь быть?» И действительно, подумал, в желании быть добрым есть что-то ненатуральное. А что если Саша тоже только хочет его любить?

– Ну, вот и подлечилась от ревматизма, – зачем-то сказал он.

Домой они возвращались молча.

Не зажигая света, Андрей разобрал постель. Вскоре пришла Саша и легла рядом, откинувшись на свою подушку.

Впервые лежать рядом им было не то что неловко, а просто никак. Ни одно чувство, боровшееся в них, не было сейчас столь важным, как эта открывшаяся возможность, что им может быть друг с другом «никак». Никто даже не попытался прибегнуть к сонному движению, чтобы невзначай коснуться другого.

Сейчас, лежа в одной постели, они, не зная того, начинали каждый свою отдельную жизнь после волшебно дарованной, ненаказуемой, вечной любви.

Жестяной гром прогрохотал над верандой, готовя ночной дождь. Но еще долго было светло.

Детей у них не было.

В этой траве

Я просыпаюсь. Меня в который раз еще нет. Я еще могу случиться каким угодно. В детстве это было совсем, совсем просто.

Можно было обидчиво оформиться ржавчиной в раковине, полизать верхушку айсберга, притвориться всеми оберегаемой старушкой, заметаться ласточкой в подворотне и вылететь счастливо в форточку и там уже, в небе, пропасть для самого себя.

Опасное, в сущности, время – детство.

Молодость… В молодости уже тяготишься грузом осознанного вдруг призвания и неповторимости. И неотвратимости. Хочется быть снова пионером, жить в общей палатке где-нибудь в «Артеке», волноваться только о том, что неделю не писал домой, любить какую-нибудь девчонку или даже двух, и хотя бы одну из них безнадежно.

Ну и что, даже если рядом лежит она. Лица ведь ее не видно в темноте, его еще можно придумать. И даже то, что от нее исходит единственный определенный запах земляничного мыла, вызывает ощущение доступности и одновременно загадочности жизни.

Тут совсем уже другие игры. С одной стороны, лицо это выбрано раз и навсегда, с другой – боишься: а что если включишь свет, и рядом окажется не она?

Такой благодетельный, свободолюбивый страх никогда уже больше не повторится. Будешь лежать и думать: она, она. И хоть зажги свет, хоть запишись в безвозвратную экспедицию для исследования заброшенного уголка галактики – она, она, она.

В старости и вовсе – что говорить? В старости нас будит болезнь, которая заменила уже индивидуальность, имя и даже, отчасти, беспокойную совесть. Она будит, и сделать вид, что ты не знаком с этой болью в левой почке, совершенно невозможно. Проблема идентификации решена раз и навсегда. Даже здороваться всякий раз с самим собой лень.

Разве если удастся добрести до совсем глубокой пропасти возраста. Там – да, там к себе обращаешься уже в третьем лице: «Неужели ты все еще жив, старый хрыч?» И столько в этом вопросе молодого неподдельного юмора, который, собственно, один и свидетельствует: да, жив, точно.

«Мальчик, – говоришь себе. – Эх ты, мальчишка! И как не стыдно?» Какая отрада вспомнить и укорить себя за какой-нибудь грех детства.

Между ними была любовь – разве я этого не понимал тогда? Но Люся была моей крестной, а значит, ей необходимо было соответствовать пожизненной любви ко мне. Вадик был влюблен в нее и не мог сопротивляться этому ее призванию. Я же был маленький проницательный негодяй, который увязывался за ними в любую прогулку и смотрел, как они то и дело спотыкаются и падают друг на друга. Я тоже нарочно спотыкался и падал, и валялся с ними на траве, хотя и понимал, что им интереснее этим заниматься без меня.

Впрочем, как знать, может, я и был той помехой жизни, которая любви необходима, которая создает любви обязательные условия для подтекста, тайны и недосказанности. Кроме того, мне нравились Люсины ноги, особенно ее упругие ляжки, которые были мне как раз по росту, ее гортанно хриплый смех и в мочках – дырочки от сережек.

К тому же они с Вадиком так и не поженились, и тут я уж никак не могу чувствовать себя виноватым. В городе-то у них было сколько угодно времени, чтобы договориться друг с другом.

Но сейчас старик готов навесить на себя и несуществующие грехи. «Эх, мальчишка!»

Однако вдруг перехватывает дыхание. То ли воспоминание, то ли просто сердце. «Ни слова по сторонним, – думаю я, – о летнем блаженном безумии – о вороватой пенке вишневого варенья, впитывающей в себя неокрепший глоток счастья, о вспыхнувшем лице молодой гостьи, о раскрытом на крыльце романе с едкими зелеными буквами, пахнущими нагретой бумагой, травой и кузнечиками, о ночном шепоте, всхлипах и задыхании…»

Я уже не молод, конечно, но все же и не так стар. Я еще могу если и не заново случиться, если и не усложнить комбинацию, то во всяком случае сделать несколько остроумных и энергичных ходов, которые изменят смысл всего сюжета.

До чего же легко целиться в середину своего возраста и попадать в яблочко. На тридцать лет назад яснее видится, чем на час вперед.

Изобрету-ка себе трубку, куплю капитанский табак и скоро уже неизбежно должен буду соответствовать и трубке и табаку.

Система Станиславского.

Я никогда не был в том лесу

Я – не изобретатель парадоксов. Тем более велосипедов. Тем более трехколесных. Как было, так было. Не талантливее, но и не бездарнее, чем у других. А ошибки интимнейшего даже свойства бывают у целых поколений. Отвечаем поодиночке. Кто же знал?

Увлеклись необратимостью процесса. Под словом «насовсем» понимали бог знает что, но другое. Мне и вообще когда-то казалось, что жизнь состоит из мечтательных перекуров.

Аисты на водонапорных башнях – детская мистика. Походили, погуляли, огрубели, исчерпались… Но темнота, в которой живет шепот, в которой все, о чем грезилось, правильное, всегда здесь. Только теперь хочется спросить: «Ты кем подарена? Ты почем? Сон столько не стоит!»

Грустит о неудавшейся вечности. Борется со сквозняками, как дочка безумного рыцаря. Оборачивается в простыню, точно на коня садится.

Нам еще немного по пути.

Горстка воды в ладонях. Можно выпить. Не жажду утолить, конечно, но пополнить воспоминание.

Можно раскинуть руки и обнять пустоту. Можно донести ее до неизвестного порога. Ощущая не столько драгоценность груза, сколько ломоту в локтях. И глаза свободны, глаза свободны, смотри! Не хоч у.

Из всех нош непрощение – самая тяжелая. О, это упоение обидой! Еще вчера ты был обижен и отвергнут, но как все изменилось. В твоих руках незримые нити власти над обидчиком. Обиженный всегда прав.

Я наказывал Ее непрощением. В страдании запасы удивительной энергии и воли. Вот где ресурсы, кто бы знал?

При этом поза обиженного стесняет. То и дело отвлекают впечатления дня. Жертва – всегда тиран, но не чуждый мазохизму.

В воображении я наслаждался своим великодушием. Сначала ушел со сцены – гордо, без упреков и слов. Теперь искренне готовился к прощению. Внутри оно, собственно, уже состоялось. Оставался пустяк – чтобы Она сама пришла ко мне.

Разумеется, я и тут еще не собирался Ее простить. Я хотел видеть ее сломленной, оказывающей мне мелкие, ненужные услуги. Я уже слышал в Ее голосе нежность, гортанную покорность, царевную предупредительность, но про себя мстительно думал: «Этого мало, мало». Уже не оставалось сомнения, что она положительно несчастна, но я продолжал твердить себе: «Еще не пора». Зато когда придет загаданный миг, не щадя сил я буду спасать и поднимать Ее. Прощение мое будет столь же полным, как и новая власть над Ней.

Увы!

Но кто же знал?

Во сне я вижу один и тот же тонкоствольный лес. Он насыщен запахом разлагающейся листвы. Нет в нем ни мхов, ни трав, только редкие островки заячьей капусты да тончайшего творения цветы на сухих стеблях. И только упругий влажный коричневый ковер и коричневая узорная трепещущая тень вокруг, не тень – среда изначального обитания, из которой когда-то ушел я динозавром в город моего детства – умирать.

Сон осуществляет долгожданное возвращение.

С горы стекает узкая речка. Я перехожу через нее. Тропинка выводит меня на высокий холм. Сейчас я взберусь на него, упаду в траву и стану ждать.

Здесь другой мир. По стеблю оранжевой пупавки ползет прозрачно-зеленая тля. Ромашки и васильки покачиваются, словно в хороводе, высоко над моей головой. Там же игрушечными коньками перелетают подтянутые кузнечики. Рука нащупывает зрелую землянику. Сейчас на этом холме со мной должно произойти что-то необыкновенное. Вернее, уже произошло когда-то. Я знаю это, но не могу вспомнить – что?

Во сне мне так ни разу и не удается взобраться на холм. А ведь я помню не только свое состояние на холме, но и дальше: аккуратную деревеньку, раскинувшуюся за его противоположным склоном, полянку у дома, заросший цветами и кустарниками палисадник, из которого сквозь колючки, глянцевитые листочки и паутину я подолгу смотрел на тренировки школьницы-гимнастки.

Странно. Я могу поклясться, что никогда не бывал ни в этом лесу, ни в том палисаднике. А между тем, все это почему-то знакомо мне и всегда в неизменной свежести встает из сна. И главное: сон этот связан с переживанием, которое в жизни вызывает только мысль о Ней…

Сухой серебряный прибой, образуемый треском кузнечиков, смыл остатки сна. Я встал и без особой надежды пошел с холма в ту сторону, где должна была находиться деревня. Минут через десять я уже подходил к первым домам.

Еще издалека меня поразили открытые навсегда двери домов, заросшие крапивой и проломником дворы, крутой волной сбегающие к земле заборы…

Я подошел к одному из домов, не разрешая еще себе поверить в его необитаемость. «Хозяева!..» – голос мой потонул в черноте дверного проема и не вернулся. Едва не ударившись в мою грудь, из дома вылетела крупная птица, оставив ощущение то ли не созревшего испуга, то ли тоски.

Странное чувство. Эти жилища, покинутые кем-то на сиротство, являли собой прообраз мира, каким ему быть, если он по роковой причине будет оставлен человеческой любовью и участием. И яснее и абсурднее из всего, что я испытывал, было чувство личной вины. В чем я-то виноват?

Едва открыв газа, я понял, что навсегда опоздал со своим прощением.

Радость моя

Я лег спать девятого июня в одиннадцать вечера, а проснулся утром семнадцатого июня – через шесть лет, одну неделю и сколько-то там часов.

Было еще рано. Было сумрачно и блекло. Я приготовился выскочить из постели, настроив себя на бодрую встречу с холодом. Но в этот миг потянуло запахом горящих поленьев из соседней комнаты. Я сразу вспомнил мамину привычку разжигать летом печь, чтобы изгнать последнюю зимнюю сырость, и какое это счастье – просыпаться, когда в комнату уже пошло первое тепло. Вспомнил и сам себе улыбнулся. В никелированном кроватном шаре висела моя желудевая голова, ответившая мне с лягушачьей щедростью.

В приоткрытую дверь была видна сидевшая крючочком мама. Она вязала бесконечный свитер и по привычке шевелила губами. Явственней послышалась стрельба из печки, потом щелчок захлопываемой дверцы. Значит, и отец дома. Для полного семейного счастья не хватало еще радиоспектакля, чтобы там завывала вьюга и некто, застигнутый ею в поле, думал вслух.

У соседей поставили пластинку. Танго. «Радость моя…» – пел тенор. Мне показалось, что он должен быть пушист и с младенческими ниточками на запястьях.

Привычка соседей ставить по утрам вечернюю музыку отчего-то особенно тронула меня. Захотелось помедлить, еще о чем-то подумать, захотелось не думать, не быть, хотя бы еще немного, несколько секунд не быть. И – до страсти – чтобы меня пожалели. Последнее я даже сложил в слова. Получилось сентиментально и высокопарно: «Я пришел в мир, чтобы меня пожалели…».

Пока я надевал брюки и привыкал к холодящей плечи рубашке, вспомнилось, что накануне мы с Еремой пили «бормотуху» вперемежку с пивом, и пружина утреннего нетерпения, обнажив свой примитивный механизм, больно ударила меня по самолюбию.

Половицы под моими ногами почему-то не скрипели. Я и в столовую вошел бесшумно. Единственная головешка испускала тепло в приоткрытую дверцу печки. Снова какое-то воспоминание рванулось ей навстречу, но я уже знал, что такое начало дня не сулит ничего хорошего.

– Доброе утро, – произнес я несуществующим голосом. Потом откашлялся и сказал, обращаясь к маме: – Ты заметно продвинулась.

– Я заметно продвинулась, да, – ответила она, – а отец даже успел умереть, пока ты дрых!

Отец виновато посмотрел на меня и включил телевизор. Появилась настроечная сетка. Он покрутил по очереди ручки контрастности, яркости, частоты кадров…

Я ушел на кухню.

Следом за мной плавающей походкой вошел отец. Он делал вид, что хочет чего-нибудь перекусить. Стало быть, в холодильнике мерзли невостребованные запасы сивой жидкости.

– Какой сегодня день? – спросил я.

– Ты меня спрашиваешь? – обиженно откликнулся отец. Он уже нарезал сало с аппетитной мясной прослойкой. Сивая жидкость уютно покачивалась в барочной архитектуре рюмок.

– Ну, будем, – сказал я, помогая преодолеть мучительную паузу.

– С пробуждением, – благодарно и серьезно поддержал отец, как будто мы обмывали кубометр дров.

– Мать что-то нервная стала, – сказал я.

– Будешь тут нервной, – ответил он неопределенно.

– Ну, давай, – сказал я, поскольку рюмки, не выносящие, как видно, пустоты, уже опять раскачивали перед нами два окна.

– Давай, – согласился отец.

– Я, знаешь, тоже не в Пицунду уезжал, – сказал я внезапно, подражая невольно обиженной интонации отца.

– Ох, господи, спаси! – вздохнула в комнате мать.

– Ты не сердись на нее, – сказал отец. – Она ведь тоже… Ее ведь тоже уже нет.

– Как? – вскрикнул я.

– На следующий день. Даже меня собрать не успела.

– Ах, ну да, – взвыл я, – меня вы уже дождаться не могли. У вас ведь любовь до гроба и дальше.

– Ты уже взрослый, – сказал отец, как говаривал маленькому.

– Давай, если там есть еще, – попросил я.

– Все, – сказал отец. – Позвони жене.

Он достал из хлебницы трубку и позвал.

– Настя!

– А если я не Настя? – услышал я кокетливый голос жены.

– Настя, с тобой муж говорить будет.

– Здравствуй, Настя, – сказал я.

– Здравствуй. С пробуждением.

– Спасибо. Но это мы, в общем, уже отметили.

– Ах, вы уже отметили!

– А ты как думаешь! Я все же не в Пицунду ездил. Ты вообще больше ни о чем не хочешь спросить? Только это тебя волнует?

– А ты больше ни о чем не хочешь спросить? – обиделась в свою очередь Настя.

– Я спрашиваю, – сказал я. – Спрашиваю. Только о чем?

– Ну, хотя бы об Алике.

– Я так и думал, что ты завела себе какого-нибудь Алика.

– Алик – твой сын, – сказала Настя грустно. – Ему пять лет.

– Что? – заорал я. – Я хочу видеть своего сына.

– Это можно устроить, – сказала Настя спокойно. – Я дам адрес. Спросить тетю Федору. Не забыть отравить злую собаку.

– Что ты мелешь! – вскричал я.

– Скажи, что ты воскрес, и не трогай, пожалуйста, набор польского шампуня, который стоит в ванной.

– Я не пью шампунь, – сказал я глупо.

– Кто тебя знает…

– Настя, давай встретимся!

– Встретимся, – вздохнула Настя. – Конечно, встретимся. Только сейчас у меня разведен хлорофос.

– А не можешь ты еще на немного оставить своих клопов и примчаться ко мне, пахнущая хлорофосом?

– Что ты – их же тучи! – воскликнула Настя. – Как в анекдоте, помнишь: «Выносил я тахту, да они ее принесли обратно», – Настя засмеялась, – так вот у меня примерно такая же история.

На меня пахнуло беспросветным, родным, затягивающим в омут счастьем, которое покинул я шесть лет назад.

– Позавчера только из Крыма, не могу еще в эту жизнь включиться, – по-домашнему жалуясь, сказала Настя.

– Я вот тоже, – сказал я.

– А в той жизни было замечательно, – мечтательно протянула Настя. – Мы с Алькой мачмалу ели, до дури купались, а вечерами я ходила смотреть кино на турбазу. Последний раз, между прочим, видела «Разбитое зеркало» по Агате Кристи. Там твоя Лизка в главной роли.

– Какая Лизка? – не понял я.

– Тэйлор, господи. Она, кстати, совсем старуха.

– Трагедия не в том, что мы стареем, – пропел я.

– А в том, что остаемся молодыми, – подхватила Настя.

– А что такое мачмала? – спросил я.

– Как тебе объяснить… Что-то среднее между хурмой, яблоком и земляникой.

– Очень понятно объяснила.

– Ладно, – предупреждая ироническую пикировку, Настя прибегла к деловому усталому тону.

– Вот именно, ладно, – сказал я. – Пока ты тут болтаешь, мы с тобой уже раза три могли встретиться.

– Ладно, – повторила Настя. – Не психуй. Мы ведь никуда не торопимся. Мы уже опоздали. Самое время жить спокойно. Чего ты психуешь?

– Ну ты, философ! – заорал я. – Приезжай немедленно, слышишь?

– Что ты, что ты, – ласково проговорила Настя. И вдруг сказала так, как говаривала, когда пальцы ее, сухие, как мотыльки, щекотали мне горло, а голос принимал нежно-издевательски-детские интонации: – Ва-ре-ла… – Она почему-то иронически относилась к моему имени и сознательно перевирала его. – Ну не могу, понимаешь, сейчас не могу.

– А мачмалы ты мне тоже не могла привезти? – крикнул я срывающимся голосом и бросил трубку. Никому, никому, ну никому нет до меня дела!

Отца я застал за четвертым, вероятно, просмотром газет.

– Какие новости? – спросил я.

– Какие новости? – удивился он, делая ударение на первом слове.

– Ну, в газетах-то.

– А-а… Да все то же.

– Зачем же тогда читаешь?

Отец поднял на меня взгляд, пораженный обидой.

– Ох, господи, спаси, – снова вздохнула за спиной мать.

– Ты можешь вообще прекратить вязать? – закричал я, повернувшись к ней. – Можешь ты оторваться от этого проклятого свитера?

– Не могу, не могу я перестать вязать, – стуча кулаками о колени, забормотала она.

– Ну зачем он мне в июне? – сказал я мягко.

– Не могу, не могу я перестать вязать, – голосом, узким от плача, повторяла мать.

Вдруг зазвенел телевизор. Отец повернул ручку. На экране появилась Настя. Она была в белой блузке с черным шнурком, волосы аккуратно уложены на плечах. Ни за что не скажешь, что она занимается мором клопов.

– Ты что – диктором там работаешь? – спросил я.

– Не хами, – ответила красивая Настя. – Не успел проснуться – уже хамит.

Лицо ее от злости приобрело фарфоровую отточенность.

– Я тебе только хотела сказать, что нормальный муж предложил бы помощь, а тебе, как всегда, подавай поцелуи да разговоры на готовенькое.

– Начинается, – протянул я. – Сгинь!

Изображение Насти выплеснулось в белый воздух комнаты и, кривляясь, растворилось. Результативность своей команды я отметил с некоторой досадой.

– Это я ее напугал или она сама отключилась?

– Сама, – ответил отец.

– Нельзя так разговаривать с женой, – сказала мать. – Я смотрю, у тебя к ней никакой нежности нет.

– У меня этого барахла навалом, – сказал я, – дышать нечем. Никто только брать не хочет. Ладно, адью!

На крыльце я остановился, как ударился. Куда, собственно, я бегу?

Деревья шептались и шуршали, примеривая новые платья. Гроздья сирени уже начинали рассвет – воздух вокруг них серебристо волокнился. Неизвестная мне птица сидела на керамическом изоляторе и смотрела на меня сонным глазом. Я подмигнул ей. Она прикрылась мышиным веком.

Где-то готовились новые ультрамарины, сажи и кармины. Под Мгой репетировался дневной дождь. Цветы открыли свои легчайшие лона в ожидании шмелей и пчел. Мой шестилетний отпуск был чудовищным недоразумением. Как могла природа допустить такой бухгалтерский просчет?

Почему-то вспомнилось, как давно, в пионерском лагере, для меня сначала не хватило постели, потом обеда. Обед мне все же выделили, но потом повели разбираться к начальнику лагеря. Оказалось, на какой-то там стадии моя фамилия выпала из списков. Или не успела впасть… В пасть, вот именно, подумал я.

Мужик в ватнике пытался приспособить для переноса лист кровельного железа, а оно все не давалось, важничало и пело у него в руках.

Надо было заехать на работу.

Когда автобусные двери захлопнулись, я обнаружил, что в кармане нет ни копейки. Не приспособлен я для жизни, это точно, подумал я и с автоматической находчивостью произнес вслух:

– Девушка, оторвите, пожалуйста, два с половиной билета.

Девушка косенько улыбнулась мне:

– Так два или три?

– Один, – сказал я проникновенно. – На два с половиной у меня бы не хватило. Впрочем, на один тоже.

Девушка казалась себе сказочно понятливой и хотела к тому же, чтобы этот ее скромный дар не остался мною незамеченным. Поэтому, подав мне билет, объяснила:

– Это вы так шутите.

– Нет, это я так знакомлюсь. – Щечки моей спасительницы вспыхнули, но я счел долгом джентльмена ее разочаровать: – С контролерами.

Моя медная глупость все более опасно для меня зацветала зеленой тоской. «Дурак, – сказал я себе, – может быть, это и была твоя косенькая, так же, как ты, жаждущая любви и понимания судьба».

Первой в конторе попалась мне старая Зобова из бухгалтерии.

– Что же вы не заходите, Попков? – спросила она, заталкивая ватку в беломорину. – У вас на депоненте двадцать копеек. Или выиграли по трехпроцентному? Тогда дайте в долг.

– Я играю только в рулетку, – сказал я. – И всегда проигрываю.

Мои слова Зобова восприняла как шутку тайного жмота. Ей вообще казалось, что все люди живут не по тем средствам, которые она выдает им два раза в месяц, и с принципиальностью честного труженика она не уставала напоминать им об этом.

– В таком случае готовьте четыре восемьдесят. У меня мелочи-то нет, – бросила она на прощанье.

На доске объявлений я заметил свою фамилию, выведенную красным. Мне объявлялась благодарность за переборку уже успевшего сгнить и еще не успевшего сгнить картофеля. Чуть пониже черной тушью мне же объявлялся выговор за самовольное нарушение маршрута экскурсии. Оба приказа были подписаны главным редактором Сашкой Бобрукиным – моим однокашником и замечательно справедливым человеком. Еще в детстве он был помешан на объективности. Еще когда председателем отряда был. Поразительно, что и в роли главного редактора он остался таким же честным парнем. Иногда мне казалось, что он и себе тоже объявляет время от времени выговоры и вывешивает их дома на кухне с чувством исполненного долга и справедливого негодования. А слабости у Сашки были, и отдавался он им щедро, до самоотречения. Одной из таких слабостей было чешское пиво, из-за которого я тогда при вдохновенной поддержке экскурсантов и дал кругаля. Приказ же, я уверен, терпеливо дожидался моего ознакомления с ним, без чего его воспитательное воздействие было неполным.

Я постучался к Сашке в кабинет и тут же услышал его добродушно-хамский голос:

– Неуместен!

Сашка сидел, зарывшись в бумаги, спиной к двери.

– Что в жизни? – спросил я легкомысленно.

– Как сказал один и другой философ, – начал было Сашка, но, увидев меня, фразу не закончил. – Приказ видел? – спросил он почти скорбно.

– Имел счастье.

– Так-то. Потом распишешься.

Отдав дань служебной объективности, он тут же перешел к объективности дружеской. А именно: хлопнул меня несколько раз по тем местам, где руки выходят из плеч, словно бы пытаясь сбить меня поплотнее, словно бы потрясенный габаритами, которые никак не годились для пересылки почтой. Я вполне оценил это его дружеское немногословие и, можно даже сказать, поддержку.

– А я, видишь, лысею, – сказал он жалко-ободряюще.

Вот это друг, это я понимаю. Я чуть было не сказал спасибо.

– Пока мы, понимаешь ли, берем у жизни свое, годы берут у нас наше. Ты еще неплохо устроился. Хотя, конечно, своего и недобрал, но…

– А что но-то?

Благодаря этим Сашкиным философемам я вспомнил еще об одном замечательном свойстве своего друга – умении позавидовать другому, даже когда тот находится в самой плачевной ситуации. Выходило это так, что если у тебя, например, в карманах сквозняк, а у него в каждом по сберкнижке, то тебе, несомненно, лучше: во-первых, нет оснований сомневаться в искренности жены, во-вторых, не просят в долг, в-третьих, не надо мараться со спекулянтами… В конце концов ты и правда начинал немного стыдиться своей удачи, искренне сочувствовал непростой Сашкиной жизни, твердо решал не обижать его просьбой о деньгах и возвращался в свой счастливый шалаш, сильно уважая себя за только что испытанные чувства.

– Пить вот бросил, – пожаловался Сашка. – А самочувствие ничуть не лучше, напротив – мерзее пакостного. Организм по гаечкам разлетается.

– Это ничего, это он привыкает, – попытался я успокоить Сашку. – Поначалу, конечно, бунтует, а как же?

– Что-то он в первые дни не бунтовал.

– Тогда он еще думал, что у тебя просто денег нет.

На Сашкином телефоне загорелся огонек. Он снял трубку и долго повторял: «Да… Да… Да…». Потом сказал:

– Автобус отпустить. Наряды привезти ко мне. С Сыробабиной разберусь.

Он положил трубку и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Придется Сыробабину уволить. Сплошной Репин!

Я посмотрел на Сашку с изумлением.

– Забыл, забыл, брат, наш язык, – сказал он с веселой укоризной. – Спать надо меньше. Ха-ха!

Я, конечно, тут же вспомнил, что Сыробабина – это администратор, а Репин – это Илья Ефимович, вернее его знаменитая картина «Не ждали», и что имя великого передвижника поминалось в том случае, когда случалась какая-нибудь накладка.

– Надо тебе включаться, – сказал Сашка. – Затеваем новую экскурсию по местам, где не бывал Достоевский. Тема, сам понимаешь, неординарная. Подход требуется творческий. Вот бы и взялся.

– Я бы лучше про места, где я сам не бывал. Про это бы, я думаю, смог.

Сашка смотрел на меня с плохо скрытым сочувствием, как на ракового больного. Долго смотрел. Потом сказал:

– Такое легкое юродство, да? Ненавязчивая такая двусмысленность. Понимающему ясно. Непонимающему тоже. – И вздохнул по-отечески, и вдавил пальцами прикрытые глаза, рискуя не получить их обратно. Но как-то обошлось. Вернувшиеся глаза смотрели еще проникновеннее и грустнее, внезапно при этом посветлев. – Нынче это не проходит. Другой стиль. Ты, в общем, погуляй, осмотрись.

После этих слов снова, наверное, наступила очередь чего-то дружеского, уравновешивающего качнувшиеся не в меру чаши весов. Сашка широко отвел руку, и я догадливо поймал ее для рукопожатия. Губы его на мгновение заволновались: по-моему, он хотел поцеловаться, но, видимо, передумал.

– У тебя там что-то на депоненте, кстати, лежит. Ты бы зашел, – сказал Сашка.

– Да, двадцать копеек, – промямлил я благодарно.

– Ну вот, вот, – сказал Сашка, отлетая в неизвестное мне пространство нерасхожих мыслей и неотложных забот.

Пока мы с Сашкой беседовали, прошел дождь. Весь город был в радугах. Они вспыхивали над речными глиссерами, над взлетающими из-под колес веерами луж, над дымящимися крышами и сапогами милиционеров. По этой причине город казался мыльным и грозил в следующее мгновение разлететься брызгами.

В предчувствии этой неминуемой катастрофы мне страшно захотелось мороженого. Я даже подумал, не ограбить ли Зобову, но тут какое-то новое сияние снизошло на меня и предотвратило преступление.

Навстречу мне глиссерной походкой шла Танечка Орлова. Она была в брючном костюме из тончайшего серебристого металла и казалась в меру независимой, радостной и отрешенной, как будто только что отработала смену в космосе. Нет, не все в этом мире меняется к худшему, подумал я, не все.

Моя милая приближалась ко мне, не видя меня. Вот по кому я действительно соскучился, понял я. (Она все еще меня не замечала.) Вот кого хочу видеть и перед кем я свинья – это точно. (В неясном предчувствии она искала меня глазами и не находила, нервно пощелкивая замком висящей у бедра сумочки.) Как мог я оставить ее одну на столько лет? (Вот, наконец!)

Мы стояли вдвоем внутри радужной сферы, и слова наши совершали короткие перелеты от губ к губам.

– Так вот ты где!

– Где?

– Вот.

– Ну, что счастье? Есть?

– Счастье – удел пешеходов…

– …А мы все время на колесах…

– …Посмотрите направо. Посмотрите налево. Можете не смотреть – уже проехали.

Мы говорили так, словно вспоминали забытый диктант, который писали когда-то, сидя за одной партой. И поэтому все время смеялись.

Но тут сфера лопнула и грохот города бросил нас друг к другу. Зрение наше перепуталось во взаимных отражениях. Она очнулась первой.

– Ловко ты от меня тогда улизнул, – сказала она.

– Не говори. Сам не ожидал от себя такой прыти.

– Ну, там-то, небось, от одиночества не страдал?

– Да уж, – сказал я, – воображению не прикажешь. Шесть лет сплошное лето, просвечивающие на солнце платья, белозубые улыбки.

– Бедный, – сказала она.

– А кто твой генерал?

Она смотрела на меня не моргая, и в глазах ее ясно читалась жалость. Но, черт возьми, это была совсем не та жалость, о которой я мечтал утром.

– Ну, ты не пропадай, – сказала Таня. – Адрес у меня теперь другой. Телефона пока нет. Так что звони, захаживай.

Сияние исчезло. Передо мной колебалась пустота, похожая на серебристый Танин скафандр. Я вошел в него, и озноб отчаянного одиночества тут же стал сотрясать мое тело. Но, несмотря на это, я продолжал улыбаться Таниной улыбкой. Машинально сунул руку в карман за сигаретами – в кармане оказалось дамское зеркальце, бумажный рубль и ментоловый карандашик.

Я пошел вдоль набережной к центру, но ясно чувствовал при этом, что какой-то частью своего существа лечу в противоположном направлении, туда, где кончается город. И если здесь воздух был чист благодаря предупредительно опиленным тополям, то там уже буйствовала тополиная пурга, в теремках продавали мандариновый сок, звучала музыка и колесо обозрения возносило пустые кабинки над кронами деревьев.

На окраине парка стоял красный «жигуленок». «Дворники» его работали непрерывно. Мне показалось, что сквозь светозащитное стекло я различил за рулем Сашку Бобрукина. Дверца предупредительно открылась, и серебристый скафандр невесомо пролетел в машину.

– Привет, мой генерал, – сказала Таня и достала из кармана вместо зеркальца пачку моей «Стрелы». Секунда раздумья, удивленный взгляд спутника…

– Зверский холод. Дашь ты, наконец, зажигалку!

А сам я стоял уже перед дверью квартиры своей жены Насти. К двери была приколота записка: «Не стучать – звонок не работает!». Первое «не» было приписано другими чернилами. Я почему-то сразу понял, что это дело рук моего сына Альки. Неужели это «не» передалось ему от меня генетически? Или оно живет вроде микроба в воздухе, и я тут ни при чем? Во всяком случае, мне стало жаль никогда не виденного сына. Еще бы, на вопрос: «Где мой папа?» всю сознательную жизнь слышать: «Папа спит». Что вообще можно подумать в этом случае о жизни! Не удивлюсь, если там на даче он покусает и тетю Федору, и злую собаку.

Я постучал.

– Сказала – всё! – раздался за дверью Настин голос.

– Открой, что ли.

– Я устала, устала, устала…

В приступе несдерживаемой злобы я стал стучать кулаками и ногами одновременно. Мне ответил хохот жены:

– Достучишься, сейчас вызову милицию!

– Ты что, хлорофосу там, что ли, наглоталась? – закричал я.

Наступила тишина. Потом послышался щелчок замка.

– Валера? – тихо спросила Настя.

– Холера! – зло сказал я.

Дверь отворилась. Настя стояла босиком в алом просторном халате, в котором при желании могла спрятаться вся наша семья. Но при этом она, маленькая, вся как-то выскальзывала из своего покрывала – шеей, плечами, грудью, коленями. У меня было ощущение, что и лицо ее слишком, что ли, обнажено.

После недолгого замешательства Настя снова расхохоталась:

– Муженек! Ха-ха! Явился к шапочному разбору. Ой, не могу!

– Настя, ты пьяна, – сказал я.

– Не тебе ж одному. Хитренький какой! Пришел помогать клопов морить? Ха-ха! – Она согнулась в смехе, потом всплеснула руками. Халат приоткрыл ее обнаженное тело. Я почувствовал невыносимое желание, похожее на желание убийства.

Ни слова не говоря, я втолкнул ее в комнату и запер дверь изнутри. Снял рубашку, промокнув ею вспотевшее лицо. Потом развязал шнурок, на котором держалось алое непрочное одеяние. Настя была безучастна и покорна.

Я уже докуривал сигарету, когда Настя открыла глаза. Подкинул одну из двух рюмок, стоявших на столе. Та разбилась ровно по ножке и закатилась под тахту.

– Мне нужна моя электрическая бритва, – сказал я.

– Бритва перегорела.

– Тогда все, – сказал я.

– Сцена будет?

Я натянул на себя влажную рубашку и повернул ключ.

– Сцены не будет?! – переспросила Настя, торопливо похохатывая.

Выходя на лестницу, я услышал, что Настя плачет.

Старушки, сидящие у парадной, не узнали меня. Ерема, снимавший травой стружки с откупоренного фуфаря, сквозь меня увидел приближающегося милиционера и, аккуратно пристроив бутылку в кустах, принял вид загорающего. Постаревший Шарик даже не посмотрел в мою сторону. Улицы текли мне навстречу – ходьба почти не требовала усилий. В воздухе банно пахло прогретыми березами.

Мужик в ватнике боролся с листом кровельного железа, но оно все не давалось ему.

Навстречу мне бежал Сашка Бобрукин.

– Завтра на практику не идем, слышал? – крикнул он еще издалека. – Приезжают немцы – будем шпрехать. Скажи мне спасибо – отобрали всего десять человек.

– Данке. Что будем делать?

– Пошли погоняем. Там наши уже сколачивают команду на мусор.

Нашим выпало играть по пояс голыми, чтобы не путаться с противником.

– Поп – на ворота, – приказал Дергач, – у тебя дыхалка слабая.

Я стоял против солнца в черных очках Ирки Завариной. Дергач был великолепен. Я пропустил всего два мяча. Девчонки в перерыве обливали нас из шланга, и, конечно, мы победили. Минут за пять до конца покрышку пробило гвоздем, доигрывали дохлым – никто не хотел уступать.

В саду меня подстерегал Славка с трубкой от репейника и горстью бузины. Но я заранее набил карманы райскими яблочками.

– Ты что, офигел? – крикнул Славка, получив первый удар.

– Ладно, не хнычь, – сказал я, – давай лучше их порубаем.

От яблок еще больше захотелось есть.

– Ма, дай булки с маслом и песочком, – крикнул я, вбегая в комнату.

– Руки вымой сначала. А штаны – что ты с ними сделал? Сколько раз я тебе говорила не вставать на колени!

– Ма, ну дай булку.

Папа с соседом сидели на кухне и вспоминали войн у.

– Вот сейчас прокисшую картошку в помойку выбрасываем, – говорил папа, держа в руках картошку. – А я помню, между нами и ими неубранное картофельное поле. Мороз. Так мы каждое утро выбежим несколько человек на это поле, а они давай по нам из артиллерии. Кое-кто, конечно, там и оставался. Зато поле взрыхлено что надо. Похватаем картошку – и назад.

Я схватил булку и выбежал во двор. Близняшки уже доделывали песочный замок, поливали его водой. Потом мы набрали камней. Бах! Бах! И ногами его – ура-а-а!

Темно в саду. Один сумасшедший дядька в пальто гуляет и поет басом. Поп, наверное. В карманах у него всегда много конфет. Но все равно страшно, когда он поет.

– Ма-ма! – кричу я.

– Ну что ты, радость моя? Приснилось что?

Я люблю спать в маминых руках. Но она почему-то думает, что в кроватке мне лучше, и только поет, чтобы я заснул. Но спать не хочется. Хочется, чтобы мама подольше не уходила.

– Писать, – говорю я.

– Сам, сам, – приучает мама. – Вот тебе коврик под ноги.

– А я еще и…

Я сажусь на свой законный горшок и начинаю думать. Из приоткрытой печки несет теплом. Там только одна головешка осталась – остальное все разрушилось и превратилось в угли. Колено жжет. Я прикрываю его ладошкой.

А в радио что-то шумит и воет. Там, наверное, зима. И дядька в этой зиме говорит сам себе: «Только бы не заснуть, только бы не заснуть…»

Я прикрываю ладошкой колено и думаю, что вот вырасту большой, куплю самолет и полечу дядьку спасать.

Яблоки на холодной земле Сельские наблюдения

Наш огород зарос высоким жилистым репейником, который отзлился уже своими липкими колючками, налюбовался фиолетовыми цветами и теперь превращает их в плодоносную вату, разносимую по округе неистовыми августовскими ветрами. Сорняки будто родились с сознанием людской неприязни и цепляются за жизнь истово.

Неукрепленные глиняные стенки колодца обвалились, и в них поселились лягушки. Старики жалуются, что и в их колодцах завелись какие-то вертуны – нет уже сил чистить и обновлять воду.

Дичают яблони в заброшенных дворах. Пустые дома и сараи, а также бывший телятник и бывшая школа по-старчески, кособоко клонятся земле и все более становятся доступны сквозному свету, поскольку окрестные жители разбирают их на подсобный материал.

Старики умирают. Полупьяные зятья зарывают их быстро, спеша жить дальше и не дав как следует попрощаться с покойником. Впрочем, бывает, что родственники так самозабвенно предаются горю, что глава волости сам строит гроб и сам созывает народ, чтобы по-людски похоронить соседа.

Однако те, которых еще носит земля, склоняют свои легкие тела над грядками: снимают огурцы и кабачки, подкапывают картошку, собирают красную смородину, обтрясают яблони, а по субботам затапливают баньку. Глядя на них, думаешь, что жизнь наша если и не счастливая и не вечная, то, во всяком случае, и побороть нас не так-то просто.

Аисты, несущие счастье, и правда в нашей деревне больше не селятся. Оказывается, для удобного устройства гнезда нужно каждый год подрезать верхушки больших деревьев. Но старики карабкаться к звездам уже не в силах. А счастье, в известной мере, прагматично. А счастье – это молодой долг. Разве что мы с сыновьями приедем следующей весной и подрежем верхушки. Пусть и у нас живут птицы.

Одинокий аист на пике покосившегося телеграфного столба – грустное зрелище.

Пока же от грибных дождей родятся не только грибы, но и двойные радуги. Не хлеб, конечно, но все же…

Время собирать камни, и время разбрасывать камни. Или наоборот. Скорее наоборот. Итоговая фраза по логике своей должна быть положительной. Сейчас все говорят, что пора уже собирать. В общем, понятно.

С камнями-то в нашем отечестве, во всяком случае, проблем нет. Так я думал. Теперь понял простое: если уж у нас возникает проблема, то она есть. Она стоит на твоем пути к счастью стойко и молчаливо, точно часовой. Бюрократически принципиальна, как чиновник, и неподкупна, как камикадзе.

Пошел искать булыжник, чтобы использовать его в качестве груза для грибов. Представлял, что уже шагов через пять передо мной откроется огромный выбор, не меньше чем на выставке народного хозяйства. Я буду выбирать придирчиво и капризно, а того, который наконец глянется, стану мыть в теплой воде с мылом, любовно, как младенца.

Шел по деревне, будто прогуливаясь. Не объяснять же, что ищешь булыжник. Хотя почему, собственно?

Так вот всю жизнь всегда чего-то было стыдно, так и прожили в неуместной гордыне. А крестьяне между тем собирали на дорогах навоз. Пока мы сервировали стол и стыдились пятна на скатерти, они собирали навоз и сами для себя пекли хлеб, то есть, думаю я, жили правильнее, если, конечно, во мне не заговорил рецидив неонародничества (раз в три-четыре года это случается).

Булыжников, между тем, не было.

На полях монументально возлежали валуны ледникового периода. Но ни собирать их, ни разбрасывать колхоз не собирался. Что уж говорить о частном прохожем.

Где же другие-то булыжники, чтобы человеческой руке были впору? Неужели в смутное для него время все растащил пролетариат?

Наконец на краю села один посмотрел на меня из утрамбованной дороги, наподобие Саида, жалко улыбаясь не закопанной головой. А у меня с собой ни топорика, ни ножа, ни лопаты. Не готов я был к такому приключению. Потоптался немного перед неразрешимой жизненной задачей и принялся позорно подрывать булыжник пальцами, стыдливо, конечно, оглядываясь при этом.

Вспомнил, как два алкаша добывали из-подо льда бумажный рубль. Это, скажу я вам, была работа. Сколько в ней было трепета, любви, отчаяния и народного упорства. Ведь рубль надо было не просто добыть, но добыть невредимым и практически новеньким – кассирша в гастрономе была сказочно зловредна.

Моя работа не требовала, конечно, такого ювелирного мастерства, да и отчаяния в ней было меньше. Там, в конце концов, решался вопрос жизни и смерти, у меня же – только жизни.

Не помню, чем закончилось их предприятие, но булыжник я достал.

Надежда на романтическую встречу с изящным камнем, разумеется, рухнула. Мой булыжник был кривобок и неулыбчив, и с какой-то мрачной памятью в лице. Ну да мне ж было с него не воду пить, а для жизни и такой сгодится.

Я нес его обратно через все село. В окошки за мной наблюдали проницательные старухи (в деревенских домах свет не зажигают до слепой темноты). Я шел легкой походкой и зачем-то насвистывал. Потому что пора наконец всем нам становиться свободными людьми.

Топили с сыном баньку. Евдокия Васильевна (баба Душа) свою уступила – сама она уже год как по старости лет перебралась к сыну в соседнее село Амельчино. Топили, понятно, по-черному.

Познать глубину бытия, так же как и идиотизм быта, можно только без остатка погрузившись в них. Мы честно отдались приготовлению бани.

За дровами надо следить – огонь открытый. Не успеешь на свежем воздухе затянуться сигаретой, и банька вспыхнет. Благо, десятилетиями прогревалась и высыхала старательно.

Но как следить, когда в самой баньке через минут пять образовалось дыма больше, чем бывает при пожаре? Душник под потолком больше соответствовал своему названию, чем запланированной функции, то есть больше душил, чем дышал.

Старики советовали садиться или даже ложиться на пол – там время от времени можно глотнуть воздуха. Но то ли банька давно не протапливалась и чадила, то ли легкие у них были посильнее, чем у нас, однако на полу было так же невозможно дышать, как под потолком.

Дым переиначивал на горизонте ранний закат, цеплялся за мокрую траву. Яблоки плыли по его сизым волнам и через мгновенье возвращались на свои ветки. Все это прохожему представлялось, вероятно, чрезвычайно красивым. Но нам-то нужно было протопить баньку.

Ни одной «белой» бани в селе не было. В чем дело? Ведь в домах у всех стояли русские печи с отличными дымоходами.

Может быть, причина в пресловутой русской лени? Или в том, что баня по-черному выходила намного дешевле? Однако копоть-то какая! На полкé не попаришься. Приходится вместе с накопленной буднями, так сказать, трудовой грязью отмывать еще и субботнюю, банную.

Друзья из соседней деревни объяснили нам, что дело не в лени и не в экономии, а в том, что дровяной дым убивает все микробы и бактерии.

Так хочется поверить в мудрость наших предков. Но завтра – суббота.

Сквозняк гуляет по России. Людскую непристроенность особенно остро чувствуешь именно здесь, в деревенском домике, рядом с огнем.

Кузнечики уже начали свой вечерний концерт, поленья хищно лижут кирпичный свод печки, рядом с ними томится в молоке картошка. Но мы, видимо, уже не можем без форточки, открытой в мир. Нажимаем кнопку радио.

Здесь ловятся станции, которые почему-то никогда не слышишь в городе. На одной из них ведущие с какими-то травяными, цветочными фамилиями (вроде Кашкина и Кувшинкина) предлагают слушателям общаться. Тему общения выбирают слушатели.

Среди слушателей есть один постоянный. Его зовут Николай. Николай звонит каждый день и минут по сорок развивает предлагаемую тему. Здесь всё: запрет абортов и загадки НЛО, алкоголизм и свободная любовь, усыновление детей иностранцами и влияние музыки на урожай.

Широкий человек этот Николай. А главное, неутомимый. Воображая его жизнь, удивляешься безразмерному вечернему досугу и полному, скорее всего, отсутствию личной жизни.

Вдруг обнаружила свою актуальность частушка, сочиненная в эпоху появления в России радио:

Я по радио влюбился, Я по радио женился, И по радио у нас Октябрина родилась.

А ведь все эти мифологемные, фельетонные страсти близки к тому, чтобы превратиться в реальность. Как-то позвонила слушательница и попросила:

– Включите, пожалуйста, Николая.

Даже находчивый диджей замялся.

И еще был звонок. Милый женский голос:

– Вы сказали, что тема разговора сегодня свободная. Поговорите со мной о чем-нибудь.

А Николай – хитрый. Многие ведь звонят из других городов, за свои кровные. А он – москвич, и славу свою нарабатывает практически бесплатно.

Вечером, в половине одиннадцатого, приехали гости, местная интеллигенция – Виктор и Тамара. Привезли утку, зажаренную с картошкой. Я обрадовался, не сообразив, что утка не домашняя, а озерная – Виктор ведь охотник. Сказал, что с утками у нас в Питере плохо – только датские и то страшно дорогие.

– Да у вас в каналах полно уток! – воскликнул Виктор.

– Что ж, прикажешь мне их отстреливать? – спросил я.

– Зачем? Цепляешь на крючок кусочек сала и кидаешь. Заглотнет, как милая.

Я засмеялся, а внутри, представив себе эту операцию на Лебяжьей канавке, например, содрогнулся. Как объяснить, что наши утки совсем не то, что утки лесных озер. Они ведь доверились нам, стали нестираемой виньеткой городского пейзажа. Дело не в милиции и не в разгневанной толпе – совесть бы замучила. Выходит, то, что в лесу охота, то в городе – подлость.

Всего этого я, разумеется, не произнес, только сказал:

– А у нас сегодня жюльен.

– Как, кто-то еще придет? – встрепенулся Виктор.

Все это к вопросу (чтобы уж слово не пропадало) о сельской и городской ментальности.

Придя из леса с грибами, ловлю себя на фразе:

– Мне не звонили?

Телефона у нас в избе, разумеется, нет.

Грибы – волшебная охота.

Лес, даже в косой солнечный день, бережет свой сумрак. Хочется повесить табличку: «Тихо! Идет спектакль!»

Входишь, крадучись. Потому что никто не приглашал, потому что нет не то что блатной контрамарки, билета даже. То есть идешь тайно, воровски, шпионски. Хочется сказать, не в театр, не в другую страну – в чужое царство.

Осенью – царство грибов. Языка их мы не учили.

Белые себе цену знают. Они не работают, не водят хороводы, не стоят на посту – они прогуливаются или же созерцают. Все в них выдает дворянское достоинство и барственное спокойствие. Малыши и в ребячливости своей сохраняют осанку.

Белое тело боровиков не знает загара. Даже полнота их не портит, даже отлично скроенные шляпы не выглядят вызывающе – все по чину, все по сану.

Красные подосиновики – гвардейцы короля. Ни же их достоинства прятаться в мох или траву. Они взбираются на редуты мшистых, пенных пригорков, подставляя огню свои алые головы. Алые же листья осины, призванные выполнять роль камуфляжа, приходят к ним на помощь лишь в самом конце лета.

Еще, конечно, отвлекающе соблазнительные мухоморы, но… Северянинская эпатажность, безвкусица провинциальной модистки и никакого чувства жертвенности. А тут именно жертвенность – молодая, веселая. Глядя на этих молодцов, я вспомнил строки Давида Самойлова:

Вперед на прицел и на целик В колонне завзятых рубак Шагал молодой офицерик С улыбкой и розой в зубах. Он шел впереди не для позы. Он просто хотел умереть. Он жить не хотел без улыбки и розы, С улыбкой и розой хотел умереть.

Вот стоит он вызывающе свежий, воспаленный, только что вышедший из боя. Недельная щетина, в которой еще виден отсвет огня. Уже издалека ты оборачиваешься на его взгляд, и он не отводит его ни на секунду, пока ты пробираешься к нему по болотным кочкам.

Сыроежки похожи на барышень из маленьких городов, которые уверены, что нет ничего более искусительного в искусстве любви, чем яркий наряд и одинокие прогулки. Вот стоят они, поодаль друг от друга – кто в красном, кто в желтом, кто в лиловом. Красуются, показывают себя. Молча поют песни. Одни скромно потупившись, надвинув на глаза шляпку с загнутыми полями, другие широко распахнув ресницы или даже (бесстыдные) задрав на голову подол.

Жаль, не многим из них удается до встречи со своим суженым сохранить невинность. Уже в молодости изъедены до трухи. Много и просто хлипких, слабогрудых – дети сырых расщелин. Но те, кто выстоял, скрипят в руках и испуганно улыбаются, как украденные невесты.

Разночинное сословие подберезовиков тоже знает свои взлеты и падения. Им, конечно, жизнь не додала, здоровье слабовато, страдают от сырости своих бедных обиталищ. Однако силы воли и стремления к красоте им не занимать. Молодые особенно резвы, стройны и красивы.

Бледность лиц обнаруживает не только высоту их стремлений, но и обреченность. Зато всем, что в них есть, они обязаны только самим себе. Но… рано стареют и кончают свои дни в мерзости, безвестности и нищете – не оцененные, а порой и не замеченные никем. Между тем среди них встречаются существа удивительные по тонкости устройства и талантливости.

У всех достойных грибов, кстати, есть свои ядовитые карикатуры. Опытный грибник определяет их на расстоянии. Глядя на них, утверждаюсь в мысли о том, что нарушение эстетической меры и гармонии – верный признак подпорченного содержания. Что у белых телесное здоровье, то у ложного белого – деревянность. У подберезовика чистый, как бы накрахмаленный испод, у ложного – розоватый. Не нужно лизать языком или пробовать на зуб – сразу видно. Между тем, совсем как в отношениях между людьми, многие соблазняются и травятся. Эстетическое чувство не развито. Надо уметь встречать по одежке. Ибо в грибе, как и в человеке, все должно быть прекрасно.

В сущности, я рад, что грибная пора закончилась. Как всякий предмет страсти, грибы могут свести с ума. Желание ночью включить фонарик и сбежать в лес – это так похоже на любовь.

И говорить о грибах можно бесконечно. О сарафанных хороводах узкоглазых лисичек и беглых рыжиках, о самоварных моховиках и радужной россыпи волнушек. Как они уживаются вместе, почему не поделили пространство – родовитые боровики и маргинальные горькушки? Может быть, биология расскажет нам нечто о демократии?

Не могу сказать им: прощайте, милые. Никаких родственных чувств их явление не предполагает. Но ведь и это, согласитесь, один из вариантов страсти.

Бывает, привяжется мотивчик какой-нибудь или слово – ни выгнать, ни проклясть, ни заспать, – неотвязней далекого родственника, заглянувшего на минутку.

Сидим за чаем у того же Виктора и Тамары, по ТВ показывают передачу «Сам себе режиссер». Мужики тянут из канавы какую-то костлявую корову, подхлестывают ее, кричат:

– Ну же, дура! Разгулялась тоже. Братцы, да она же пьяная! Эх, раз, еще раз…

Мы смеемся, хозяева молчат. Потом говорит Тамара:

– И что тут смешного? Это же весенняя корова. Их по весне тракторами волокут – такие они дохлые от стоячки и зимней жратвы. Дураки.

А я-то… Вчера утку пожалел, сегодня корову проморгал.

Пошел разговор по кругу, то есть необязательный. Каждый с чердака памяти тащит заржавевший вопрос или какое-нибудь стародавнее воспоминание.

Казалось бы, давно забытые и уже непригодные для живой беседы, они-то чаще всего и бывают самыми интересными. Не мебель – кусок резьбы, не ткацкий станок – безродное веретено. Воображение, как известно, питается недостатком информации.

Гаснет озеро за окном, клюквенная настойка почти забыта. А разговор кружится, воспаряет, вьется.

На этот раз столкнулись студенческий педантизм моего старшего сына, который собирается стать психологом, и наше не стареющее желание тайны.

– А вот когда кажется, что с тобой это уже было… Все в точности, до мелочей: стакан какой-нибудь пыльный в углу, солнце на него вечернее попало, и он как будто из камня. Сидишь и смотришь на ядовитый такой, как бензин, закат – то ли с похмелья, то ли в предчувствии, дверь сзади заскрипела и ты, не оборачиваясь, спрашиваешь: «Кто там?» И сам вроде бы знаешь, что никого, что это ветер. Вдруг птица какая-то шальная, наверное убегая от погони, впилилась в вишню под окном, и листья ее враз осыпались. И ты вот все время чуть-чуть наперед знаешь, что дальше будет. Что такое значит? (Это хозяин дома, Виктор.)

– Недостаток в мозгу витамина С. (А это уже мой сын, Сергей.)

Такое же объяснение я услышал лет тридцать с лишним назад от польского психолога Вернера. Оно меня так расстроило тогда, что я даже запомнил место, где эта фраза была произнесена – на углу Введенского канала (теперь засыпанного и превращенного в улицу) и Загородного проспекта. Жизнь прошла, а я все также не хочу верить этому простому и, скорее всего, верному объяснению. Неужели мы живем только один раз? (Даже стойкий атеист Горький в это не верил.) И достаточно пожевать коробочку шиповника (глянцевитую снаружи и облицованную изнутри колкой ватой – витамин С), чтобы никогда уже не заглянуть в свою прошлую жизнь? Тогда я не буду ее есть, бог с ней, пусть живет. Мне не надо этого здоровья.

Все разочарованы. Пламя беседы понемногу затухает. В задушевный разговор подкинуто сырое полено. Какая песня испорчена!

Сверчки надрываются каждый вечер, а погоды все нет. Дождь. И ночами темень глухая – шагу не ступить. Без нас какие-то счастливчики загадывают желания, ловя взглядом падающие звезды, без нас течет по мраморному небу Млечный Путь. Кто это, кстати, сказал, что он похож на пролитое молоко?

Давно я вас не видел Письмо из провинции

Здравствуйте, дорогая Елена!

У нас в Архангельском по-прежнему, и все слава богу. Кузнечики оплодились, и от их татаро-монгольского потомства никому теперь, кроме детей, житья нет. Прыгают прямо по дорогам, а давить их жалко.

Ходим голышами. На улицах исторического центра асфальт стек в канавы, поэтому лягушек нынче не ожидается.

Я тоже живу хорошо. Каждый день провожу в библиотеке совсем один, если не считать нашего заведующего Македония Павловича, который иногда приносит чай, прикрывает свои голубые веки, и мы начинаем говорить о политике.

С ним интересно. У него каждый день какие-нибудь идеи. Тут придумал устроить плавающие коралловые огороды, потому что влага в них через капилляры поступает бесплатная. Говорит, что тогда будет решена проблема питания в мировом масштабе, а заодно и национальных войн, так как все и любые войны от голодухи.

А о НАТО, кроме нас с ним, никто здесь не слышал, потому как страда. Водка же в магазинах давно уже не дефицит, хотя многая и попортилась, и ее недобросовестные продавцы толкают по удушевленной цене.

Народ наш от жары совсем выживает чуть-чуть из ума и впадает в свою исконную беспробудность. Им что Косово, что Кокосово, и мне их жаль.

Нынче прочитал, что фреон является пропилентом любых аэрозолей. А у нас ведь и дымов этих, и туманов хоть отбавляй. Да и холодильник теперь почти в каждом доме. Так что не на кого нам жаловаться по поводу расползающейся озоновой дыры, кроме как на самих себя и на устройство природы, которое тоже, как ни крути, далеко от совершенства. Я, например, до сих пор не могу понять, какова целесообразность комаров. Если о птицах, то нельзя разве было им придумать более безболезненной для всех других пищи?

Вообще вопросов скопилось прямо-таки много, хотя и жара.

В перерывах между любопытством собираю на дорогах духмяный навоз и продаю его городским дачникам. И дети у них очень интеллигентные, из магазина огурцов не едят, а только с грядки, чтобы шершавые и с пупырышками. И шутят очень метко. Тут услышал такой, например, диалог. «Чем отличается демократия от демократизации?» – «Тем же, чем канал от канализации». Очень верно это, хотя и не без ехидства.

Или еще: «Вся Франция говорит по-французски, а вся Латинская Америка по-латински». Они знают, конечно, что это не так, просто шутят от молодости.

Вообще к новому поколению у меня претензий нет, хотя после ночных дискотек у них и случаются беспорядочные отношения. Соседская Алена на Рождество аж двойню принесла. Но это скорее наш с вами просчет, дорогие товарищи. Было время, когда конопля находилась в запрете, а идеалы еще существовали. Тогда бандитов по именам знали. А тут невнимательные стали все, вот и сбились со счета.

Музыка на дискотеках слишком громкая, децибелы мозг расшатывают. Техническим прогрессом тоже надо с умом пользоваться.

Но зато народ от временного голода становится порой экономнее и хозяйственнее. У нас в центре даже кур стали на балконах разводить и подсолнухи в кадках выращивать. Подсолнухи, правда, дозревать не успевают. Их мохнатые, не готовые еще зернышки поклевывают те же куры. При этом оглядываются вокруг, дуры, так трусливо и по-воровски. Вот что значит века рабства и испуга. Потому что народ у нас добрый, и никто их без крайней нужды не трогает и не понукает.

А вот вишня спеклась. Висят на ветках косточки, стянутые морщинистой сукровицей. Так что вишни в этом году не будет. Но у меня варенья наварено на пять лет вперед, и если вы все-таки приедете, то всегда будет угощение.

Я живу и никаких подвохов от будущего не жду. Может быть, даже накоплю навозом и приеду к вам на пару деньков. Позаглядываю в переулки, как люди живут, что ростят, о чем говорят, да батарейки для транзистора куплю, а там и обратно. Давно я вас не видел.

Ну а пока желаю жить-поживать, и вам того же и от всей души. И так, чтоб, как говорят у нас в Архангельском, и голова была на плечах, и вода в ручьях. А то тетка у меня совсем свихнулась. Вчера вынесла на свалку списанную радиолу, которую до того подарил мне Македоний. «Зачем, – говорю, – тетя, вы это сделали?» – «А он не наш, – отвечает, – у нас такого не было». – «Да это я ее из библиотеки принес». – «Не было в нашем доме такого. Вот и унесла. Чужой он».

Ну что ей скажешь? И ведь тяжелая эта штука! Как только управилась? Она уже давно заболела и нашу новую жизнь не помнит. До этого посуду куда-то вынесла – так и не нашли. Я уж стараюсь ничего такого не покупать. С тем и живем, что при советской власти было. Хотя желания есть. Прямо не знаю, как быть.

Напишите хоть вы, что там в столице-то делается. Чем дышите? У нас-то пейзажи прекрасные, вольные. Я из моего окна на василёвской колокольне птиц могу разглядеть.

Ваш П.

Треугольник над океаном Маленький роман в письмах

Письмо первое: Тамара – Лизе

Лизанька!

Такой дождь обрушился сейчас на парк! Ощущение, что ту чи сами упа ли, не успев разрешиться. Дым дождя! Все заволокло дымом дождя! Елочки, еще минуту назад сверкавшие, погасли, все накренилось и куда-то понеслось, задевая друг друга. Солнца никогда не было и не будет уже, конечно. Самодовольные лысины ламп я уничтожила, подбежав к выключателям. Чтобы лучше видеть. Но мрак заполз в окна и ослепил меня совсем.

Что со мной произошло, милая, если б я знала, что со мной произошло! Я стала плакать и кататься по ковру. Электрический свет представился вдруг мне слабосильным стариком, который хотел разлучить меня с ураганом за окном. «Импотент, импотент проклятый», – шипела я, жалея, что била кулаками по выключателям, а не по лампам. Тут я вспомнила, что ведь и сам ураган по минутам буквально был предсказан синоптиками (у них в Атланте так). Радио твердило об этом целый день. Я заревела, как белуга: «Не прощу! Никогда не прощу!»

Кого? За что? Скажи, ну разве не вывих?

Потом истерика прошла, только руки стали какими-то невесомыми, неуправляемыми то есть, как у младенцев. Вспомнила почему-то, как мы с мамой разбрасывали по грядкам пустые бутылки, которые якобы спасали от кротов (у кротов обостренный слух, и бутылочный резонанс пугает их). Бедная мама, она бродит сейчас меж этих пустых бутылок и пугливых кротов, подглядывая ласковыми осторожными пальцами, не созрела ли редиска.

А еще мы ходили с ней через два дома к пьянице-соседке покупать молодую картошку. Та продавала ее, едва сойдет цвет, совсем маленькую и водянистую, потому что всегда нуждалась в деньгах.

Куда я уехала, дура, от этой прекрасной и хитроумной неустроенности?

Небо высветилось акварельной полосой и стало обтекать. Я закурила и включила торшер.

Не знаю, поймешь ли ты меня. Ты всегда была рациональнее. На роман в деревенском домике, с туалетом на улице и без горячей воды ты не то что себя – фантазию свою не стала бы тратить. А меня тошнит от этой Америки! За полтора года ни одного поклонника, ты можешь это вообразить? У меня, которая по моральным устоям никогда не имела больше тройки.

Мой профессор умеет только зарабатывать деньги и лихо водить машину. Перед дальней поездкой он внимательно изучает карту погоды и составляет маршрут так, чтобы, не дай бог, не замочить колеса. Выкуривает три сигареты в день. За мной ухаживает только на людях. Грамм тридцать выпивает на ночь как снотворное и не терпит, когда в доме заводятся книги. Иногда у меня невыносимое желание рассказать ему всю свою жизнь в надежде, что он бросит меня или хотя бы побьет. Но я знаю, что этого не произойдет никогда. Потому что он слишком… слишком…

Туповат мой профессор. Ты помнишь Ш.? Он ушел однажды от меня раньше обычного, я лежала на кушетке грустная и слушала «Реквием» Моцарта. Мой вернулся внезапно из командировки. Меланхолию воспринял на свой счет и со всей доступной ему мужественностью снял со стены гитару. А она твердой рукой Ш. перестроена на шестиструнку. Он повозился, повозился с ней и, огорченный технической неудачей, повел разгуливать меня в ресторан.

Здесь у нас рестораны строго два раза в месяц. Даже в этом не осталось и намека на любовь. Теперь ты понимаешь, почему и молоденький прыщавый милиционер, который, провожая меня взглядом, присвистнул своему совзводнику, и тот вспоминается мне почти с нежностью.

Продолжаю писать тебе часа через два. Читала рассказы о Шерлоке Холмсе. Слушай, за что все бабы любят этого жуткого типа, пусть даже и в исполнении Ливанова? Загадка, а, Лизавета?

Во-первых, он наркоман. Из кайфа иногда по неделям не вылезает. Во-вторых, ненавидит (точнее, презирает) женщин. Нечто подобное любви испытал только к Ирен Адлер, и то лишь потому, что та сумела обмануть его (ну да ведь и все мужики любят по-настоящему только то, чего не могут взять). И хвастун к тому же. А главное, для него в жизни нет никакой тайны. Все-то он знает: и как китайцы раскрашивают эмалированных рыбок, и какой пепел у какой сигареты, и в каком порту какие накалывают татуировки. Ну, это бы еще ладно, хотя и не верю (разве может умный человек всерьез полагать, что ум зависит от величины головы?). Но он знает и то, как люди любят, ревнуют, завидуют, убивают. Только Ирен и провела его, молодец все-таки. Психолог хренов, пиликающий целыми днями на скрипке. Ненавижу!

Вообще, подружка, тебе не кажется странным, что только дурных и любят? Возьми хотя бы литературу, хотя бы только нашу. Евгений Онегин, Печорин – страшные эгоисты и к тому же убийцы! Любим. Лежебока Обломов – душка! А Штольц… Ну что всем сделал плохого Штольц? Не любим. Левин – порядочный во всех отношениях и умница как будто – скука смертная. А Стива Облонский – обжора, пьяница, развратник… Но ты только произнеси вслух: «Сти-и-ва!» – и тут же невольно улыбнешься.

Впрочем, это не про тебя. Ты со своим Саней век проживешь. Будешь, конечно, изменять иногда, но всегда не с теми и не так. А тех ты тут же начинаешь романтизировать и все безнадежно усложняешь. Глядишь, он уже сам успел перепугаться насмерть и бежит, куда глаза глядят, забыв про все свои напускные странности.

Кстати, я выписала один афоризм из Шерлока: «Не все, что кажется странным, является таинственным».

Ну, прощай, милая, допишу в другой раз, мне пора. Профессор вернулся и уже сопит у двери.

Целую тебя. Твоя Т.

P. S. Если бы этот Холмс все же встретился мне, я бы его обязательно перехитрила и уложила-таки в постель.

Письмо второе: Лиза – Тамаре

Смешная моя Томка!

Ты злишься на персонажа Конан Дойла, я злюсь на автора «Холмса». Что ж, так и будем через океан заниматься литературной перепиской? Вроде бы еще не старухи!

Я приехала с дачи и получила сразу несколько твоих писем. Услышала твой голос, который не меняется. Ты все такая же, и слава богу, просто пересажена на другую грядку. А нервность пройдет. Кабачки сначала зацветут, потом вырастут, потом будут съедены. Надо ждать. Укроп растет всегда, ни с чем не сравнимый запах свежести, ну так это влюбленность! Состояние сезонное, чудное, приправное, к октябрю умрет.

Много проницательного узнала от тебя про свое отношение к Любви (пусть-ка этот кумир повалится – вот уж я расцелую его осколки!). Давай я расскажу тебе сон, который вчера приснился.

Села в трамвай. Зачем? Куда? Не знаю. Надо было. Села и еду.

В вагоне гулянье, будто что-то празднуют. Цыгане не цыгане. Но что-то такое. Еду. Едем по Морской, где трамваев нет, потом мимо Дворцовой, где они есть. Знакомые все места. Через Малую Невку проехали. Рулим по Петроградской. Ларьки, ханыжники с протянутыми бутылками и в олимпийских шароварах.

Еду.

Главный смысл сна – еду и еду.

Трамвай уже забрал в лес – роса с деревьев закапала окна, заря полоумно размазывает краски. Вскрики неизвестно каких птиц – дичь захватывает постепенно. А у меня друг умирает от рака. Он ко гда-то дотронулся до моего запястья и прожег его. Не очень молодой, но и не такой уж посторонний. Мы только себя, Томка, чувствуем, вот уж эгоистки! Хороших на нашем пути все меньше.

Едем, слушай, я развеселилась, как от шампанского. Дела-то, чувствую, плохие. Но веселюсь. А дорога все убежденнее уходит вдаль. У нее там свои станции. У нее там «Голубичная поляна» или «Холмы вереска». А я уже примеряюсь практически. Мне муж голубику заказал.

Стали, конечно, знакомиться. Один с бородкой говорит:

– Зачем вам все это?

А я ему в ответ:

– Сердце болит.

Он протягивает мне таблетку. Доктор.

– Строго под язык.

Взяла. Не смотрю. И он на меня не смотрит.

Говорю, Томка, сон!

– Вы же на меня хотели посмотреть, но не смотрите. Это и есть любовь?

– Да, – отвечает.

– Застенчивость кому же помогла?

– А вы хотите отдаться не глядя?

И так укорил меня, чеховский заморыш, что я уже почти и расхотела.

Еду, терпеливо переживаю несуществующую любовь.

Слушай! Потому что я бы так тебе не наврала, если бы не приснилось. А тут – взятки гладки и полный приговор. Еду, как ты понимаешь. Того с бородкой уж нет.

На голубичной все высыпали – собирают. Кусты высокие. Ягода пьяная. На два литра – десять литров воды и два с половиной кг сахара. Ну и перчатка с дырочкой. Я все запоминаю. А у самой – любовь невостребованная.

Мимо бежит мужичок с мелким лицом. Я к нему – с тайной своей – про время спрашиваю. Он показывает часы, улыбаясь. Циферблат темный. И дальше бежит. Если бы не убежал, непременно бы влюбилась. Дорогой, несостоявшийся.

Пошли «Земляничные поляны». Все – в наркоте детства. Кому что – мне розовое платье мелькает и каски, на которых я в Сестрорецке тянулась за Улановой.

Залезаю кое-как в трамвай с полными сумками. Откуда ни возьмись, возникает мужичок, который давеча убежал от меня.

– Вам кто сказал?

– Не помню, – отвечаю, – но ведь, кажется, звон я т.

Хватает мои сумки и запихивает под свободные сиденья. Уселись. Подружились.

На «Зеленом лугу» играют в волейбол. Мне среди них тот с бородкой чудится. Но проворный сосед приглашает меня на пару шариков мороженого и рюмочку ликера. Иду, конечно.

Прямо под косматой березой – парусиновые грибы. Тут же растут вазы с искусственными цветами и колышутся светопроводящие волокна. Все как полагается. Какой-то французский шансонье успешно лезет в душу. Пьем зеленый ликер – зеленее, чем трава.

У спутника моего неожиданно глаза расцветают, говорим о чем-то, соревнуясь в остроумии и тонкости, уже и руки понемногу участвуют. Не замечаю, как начинаем целоваться. Я снова себе не принадлежу – плыву, поддерживаемая шансонье и моим любимым, по волнам чьей-то памяти.

Трамвайщик снова созывает нас. Мы будем ехать, держа друг друга за руки, и весело комментировать окружающую жизнь. Такая, ну ты знаешь, томительная проволочка, лучшее вообще, что может быть.

Солнце, которое и не думало садиться, колет сквозь листву иголочками. А мне кажется, бедой какой-то от клюквенных болот тянет. Но хорошо. Засахарившиеся клюквенные мхи. Только ложки не хватае т.

Кто-то ведь когда-то эту дорогу проложил. Когда? Для кого? Зачем? Чем кончится?..

Привет. Твоя Л.

Письмо третье: Тамара – Лизе

Рыжая, милая моя! Я вчера, после грозовой истерики, почувствовала вдруг такой взлет здоровья, что боюсь, не обидела ли тебя? Ужас! А может быть, и не ужас – письмо отправила, не перечитывая. Что думалось, а что вымолвилось – не помню. Но ты знай, что я люблю тебя, а просто это злые глюки рождаются во мне, как только я почувствую себя немного в порядке.

Отчего же я становлюсь злой именно тогда, когда мне хорошо? Ты ведь умная.

А главное, ты знаешь, наверное, это желание быть владельцем тайны чужого, и не просто, а именно той, о которой он и сам едва подозревает. Я ловила себя на этом много раз. И ведь знаю, что не разумней, не лучше и не тоньше другого, но всякий раз снова овладевает зуд этой мстительной проницательности.

Вот и слово сказалось – мстительной. Но почему? Не понимаю. Тебе-то я во всяком случае за что должна мстить? Ладно бы еще тому, кто обокрал меня на какой-то там любимый локон или тихую удачу…

Я скверная, прости. Но ведь ты тоже любишь меня, а значит, простишь, и простишь, и простишь! Разве нет?

Ты же знаешь, я нашу любимую родину всегда любила меньше, чем ты. Я поливала желчью этот наш каждодневный абсурд, хохотала и нервничала. Ты – грустила. И почему-то не по чему, а о чем, и почему-то не о том, а об этом, и почему-то не о себе, а о ней. Теперь я снова злюсь, а ты, вероятно, снова грустишь.

Вероятно, мы вот такие не от места и не от времени произрастающие. Может быть, от родителей?

И всегда везде одинаковые. Мне плохо там, где я есть.

А мне ведь уже тридцать два. Тридцать два ноль-ноль. Скоро будет тридцать семь – красная черточка на градуснике. Потом сорок – полубред, полутьма, и сорок два – никаких амбиций, простите, прощайте, больше не получается.

Ну вот, ты видишь, какая я ужасная? Вру, конечно, что себя ненавижу, но все же в чистые минуты – нена ви ж у.

В сущности, США – мое место. Каждый живет сам по себе, любит себя, руководит собой, сам с собой справляется. И все хороши, потому что справляются сами с собой, на ноги не наступают. Так жить, кажется, не трудно. Легче, чем в сознании чудовищного одиночества, которое толкает на безумные откровения и невозможную близость. Но в себе я это уже воспринимаю как невоспитанность. Так что я их поля ягода.

Кажется, я никого по-настоящему не люблю. Просто отравлена грудным молочком российского дружества.

В чем же я упрекала и разоблачала тебя? Смешно вспомнить. Ты, видишь ли, показалась мне такой мамой морали, не ханжой, а просто самоурезанным в правах на безумие человеком. Ты не решаешься не от нерешительности, а от презрения к собственному преступлению, которое всегда грозит пошлостью и развалом. Боишься (и правильно) невсамделишности. А главное (вчера я этого не понимала), что дорога, усеянная пусть не самыми дорогими, но трепетными все же существами, будет скользкой, неудобной и ранящей. И за это-то надо было упрекать?

Все – насмарку. Душа – на замок. Для себя – только слезы и глоточек терпкой фантазии.

Я не смею обижаться – знаю. Но даже обеспеченность смертью меня обижает. Больше того, оскорбляет. Хотя… оскорбляет – это все же не про меня.

Помнишь, мы ходили с тобой по Фонтанке, где стояли буковки рыболовов, и мы казались друг другу прекрасными взбалмошными дамами, немного утомленными обилием выбора?

Мужичок стоял у пивной в ленинских ботиночках. Наскреб с трудом на маленькую пива. Только примерился, вдруг его какой-то громила спрашивает: «Сколько времени, старик?» А он кисть руки с бесценной кружкой повернул, чтобы увидеть циферблат, и ответил: «Полшестого».

Целую. Твоя Т.

P. S. Потом не раз слышала это в виде анекдота. И все были уверены, что его сочинил народ.

Письмо четвертое: Лиза – Тамаре

Томка!

Хочу ответить тебе и не могу. Хотя ты, по правде говоря, ни о чем и не спрашиваешь. Что ответить? Картинки не совпадают.

Сейчас шла домой – старушка с лицом Андерсена выметает мусор из решетки для ног. То есть, как у Ганса, нос дюреровский, а глаза белесые, вывалились в сказку. Метет так, будто не метет, а мечтает и вери т.

В магазинном окне – герань. Хочется зайти на чай. Я вдруг вспомнила, что ноги у меня худые, а глаза лукавые. Под видом строгости. У старушки тоже жизнь была не маленькая, я думаю.

Боюсь тебя обидеть своим откровением. Но уж скажу – расстояние откровению способствует.

Знаешь ли ты, что о твоем желании любви каждый мускул говорит, меняется оттенок глаз, вдруг какая-то томность или капризность проступают, если надо – вульгарность. Ты приглашаешь в игру с известными правилами.

А вот теперь вообрази, девочка, что у меня и поклонников и любовников было во много раз больше, чем у тебя. Даже ты, близкая подруга, не знаешь об этом.

Под каждый мой новый роман подстелена легкая грусть. В организме миллиарды клеток. Дай бог, две-три откликнутся клеточкам другого. А еще, что называется, – душа. Это уж вообще невероятно. Он, если циник, и сам знает про это. Но чаще-то ведь бедолага, романтик. Ему кажется, что все совпало и что судьба. Он ведь не знает, что во мне есть мрак. Ему и его хочется иметь? Получается нечестное удовольствие. С моей стороны.

А не проигрывала я никогда, потому что всегда уходила первой. Этот же (другой) всегда был уверен, что обольстил и взял. Скромную такую и недоступную.

Никогда никого не разочаровывала.

Это не цинизм, пойми. Природа хотела, я соглашалась. Но не заблудилась ни разу и ни разу не сошла с ума. При этом семью продолжала любить с ровной мужественностью, строя и оберегая. Суховато, но нежная влага для глаз всегда была рядом, как в аптечке. Пользуюсь.

Вот и получается, что не ты страшненькая, страшненькая я. Мало того, что не люблю, но и не верю. А при этом все время в отношениях и в каком-то градусе. И им все кажется, а мне нет. Им всем хочется, и мне тоже. Деревья как бы светски отряхиваются и становятся голыми. Я одеваюсь и иду гордой походкой по магазинам. «Здравствуйте, детки! Мама Лиза пришла, молочка принесла». Мир и покой. Комары только ночью спать не дают.

Зеркало все проедено моими глазами. Откуда я такая?

Купила тут по дешевке книгу Отто Вейнингера «Пол и характер». Известный был юноша в начале века. Говорят, гений. Как догадался?

Он утверждает, что женщина никогда не достигает сознания своей судьбы, что в ней не может быть трагизма, потому что она всецело зависит от предмета своей любви. У женщины к тому же отсутствует логика, потому что ей чужда непрерывность (?). Когда же мужчина стремится обосновать свое суждение, она смотрит на него как на идиота (вот это верно). Логика же в руках женщины не критерий, а палач (ну этим-то, я думаю, страдали бы и звери, если бы у них был интеллект, независимо от пола). Впрочем, у женщины, ко всем грехам, отсутствует интеллектуальная совесть (sic!).

Нехитрым путем автор приходит к выводу об аморальности женщины. Неудивительно, что он покончил с собой в персиковом еще возрасте, подписав тем самым приговор своему уязвленному романтизму.

Томка, у нас начался учебный год. Я люблю своих задумавшихся после лета ребятишек. Я не вру им. Во всем моем поведении есть, стало быть, некая норма и правда. Но еще ведь и это вот! Либо мы не только люди, либо и это тоже человеческое?

На моих губах столько поцелуев, что я иногда боюсь прикасаться к Тошке. Столькие трогали меня, что я боюсь себя перед мужем выдать взглядом. А сама я все та же – маленькая, самостоятельная, старательная ученица. И никак всего этого не примирить.

P. S. В нашем палисаднике кто-то обронил семечку – растет подсолнух. Маленький, как детский кулачок. Я люблю его больше, чем пышнотелую герань. Никогда они не поймут друг друга. Хотя оба – растения.

Л.

Письмо пятое: Валера – Лизе

Радость моя!

Почему мы столько уже в разлуке и ни разу не решились написать друг другу? Неужели из трусости? Я думаю, вполне может быть, что и из трусости. На бумаге в каком-то смысле есть опасность открыться больше, чем в постели. А может, с любовью и всегда так: сначала ей отдаются слепо, выпадают из жизни в ее объятия. Потом возвращается сознание – хозяин наш – и не узнает: «Ты кто?» Затем уж и все существо, во сне, можно сказать, плененное, начинает возмущаться: «По какому праву?» Наконец, ее изгоняют.

Я уж говорил, что сбежал в Америку от твоей нелюбви, от твоей кончившейся любви. Хотя ум мой, вполне прагматичный, говорит: «Так не бывает».

Вспоминаешь ли ты эти наши первые с тобой замечательные дни путча? Тамара кружилась в ультрарадикальной богеме и была все время пьяна. История, вспомнив ремесло, снова строила баррикады и разворачивалась в каре.

Но природа, как и большинство обывателей, путч проморгала. Мужчины ходили в задумчивых после утюга рубашках, девочки округляли губы для итальянского мороженого, исправно мигали светофоры, и осень уже начала сорить. Как при Муссолини, как при Гитлере, как при Сталине. А мы, обделенные гласностью любовники, голые, курили в полутьме квартиры.

У меня ведь до той ночи ничего подобного не было. Мне и так хватало.

Вот я вижу твою улыбку. Я научился ее вычислять. Сейчас она, вероятно, относится к выражениям «ничего подобного». Да?

Когда я тебя впервые увидел – задолго до путча, женихом, на Томкином дне рождения, – внимательные глаза и что-то как бы аристократическое в лице, что заставляло помнить о расстоянии. Фамильярность невозможна, это ясно. А близость?

До этого у меня были короткие романы, вдохновенное вранье, глубокий со вздрагиваниями сон и душ, душ, заглушающий сквернословия. Такой тип невинного развратника. Ты мне открыла то, о чем я знал по некоторым взрослым книгам, прочитанным в детстве.

Тома не знает этого. Ее примиряет с жизнью всякая нежность, пока она не почувствует потребности вызвать следующую каким-нибудь своим необыкновенным капризом.

Ну, ты ведь, Лизонька, знаешь ее! Надеюсь, ничего худого я не сказал, потому что очень ценю ее верность и любовь.

У нас здесь для туристов по тротуарам жирной краской начертаны экскурсионные маршруты. Даже дикарь не заблудится. У меня иногда ощущение, что я большую часть жизни ходил по таким вот полоскам, глазел и скучал невероятно. Потом случилась та ночь, грохот строящихся баррикад за окном и мы, выскочившие к ним, небрежно одаренные. Ночь свежей гребенкой прошлась по нашим волосам, и началась другая жизнь. Но ты почужела и растворилась чуть ли не вместе с утром.

Почему-то особенно помню, как ты перед расставанием вдруг сама купила себе цветы. Мне представился некто обожаемый тобой, может быть, семейный, и необходимо было, идя к нему в дом, соблюсти приличие, но с тайной подоплекой рдеющего поклонения.

Кошмар немыслимых измен обложил меня хвоей: зачем? Кому?

– Себе, – ответила ты наутро.

Я дарил тебе цветы, но по вдохновению, а не для ритуала. Боялся поскользнуться на общем месте любви. Каков дурак?

Вспомнился почему-то приятель. Речь его вся соткана из остроумия. Оно разукрашивает грусть глаз и немного наигранную беспомощность, которыми он обольщает женщину, чтобы вскоре под предлогом философски осмысленной бесперспективности ее оставить. Но однажды я наблюдал его в общении с женщиной, которую он глубоко и трудно любит. Как он был тягостно немногоречив, как ненаходчив в разговоре и коротко груб. Каждый, кто знал его в другой обстановке, решил бы, что он безнадежно, скорее всего, психически болен. Она, не задумываясь, изменила ему с его провинциальным другом, который мастерил для нее бумажных птичек.

Прощай. Я еще напишу тебе, если ты не против.

Валера.

Письмо шестое: Лиза – Валере

Хороший Валера, хороший! Ну почему ты такой хороший? Ну почему я тебе не могу признаться в гадком не то что поступке – даже в мысли? Знаешь, как это обедняет отношения?

Например, сейчас я бы хотела тебе признаться, что признаваться мне не в чем. Полоса лени. Даже изюм не хочется из батона выковыривать.

Хочется лениво болтать о том, как наши генералы обмениваются в суде рублями, хочется сосредоточиться на щекотке в ухе, на потрескивании обоев, бесконечно повторять незнакомое слово Сарыкамыш… Но ты ведь меня, пожалуй, пожалеешь, вместо того, чтобы презреть. А у меня уж вот глаза закислились, и мушки вокруг них кружатся, кружатся…

Удивляюсь, что твое письмо нашло меня, ведь я – девушка без адреса. Каждый день возвращаюсь домой усилием воспоминания.

Тут как-то увидела себя со стороны. Идет – полусапожки замшевые, цвета гречи. Болотного цвета чулки. Такой же макинтош с капюшоном. Свитер черный. Волосы рыжие. Идет и хмурится. Так себя понимает.

Никому и в голову не придет, что придумано давно, а только надевано сегодня. Хмурюсь же оттого, что хочу вспомнить, откуда вышла и куда должна прийти. Первую фразу придумываю на лестнице, чтобы свою плавкость не обнаружить.

Ты счастливый – помнишь меня какой-то еще. Но мне-то уж в этот контур не вписаться. А теперь представь, что какая-то убогая, лицо некрасивое, кричит на своего мальчика так, как будто он и является причиной ее общей неудачи. По поводу каблуков, например, стертых неправильной походкой. Ты меня узнаешь?

Позавчера Тошку устраивала в спецшколу. Сидим, хрустим целлофановыми обертками роз. Коробка конфет в сумке греется. Фантазии-то нет. А тут возьми и выйди директриса с впередсмотрящим носом. А к ней молоденькая учительница. Брат, говорит, погиб по пьянке. Надо хоронить. Мне бы, говорит, первого сентября прогул за свой счет. Та покачивает головой: «Первого сентября? Не знаю, не знаю». Учителка же с крестьянской родословной: «Родственники все приехали». Дура! А мегера коротко: «Смотрите сами. Как вам ваша совесть подсказывает». И приоткрыла дверь для очередного взяткодателя.

Думаешь, ушла? Думаешь, не отдала сына в лапы леопарда, попросив до этого съесть для аппетита коробку вишни в шоколаде?

Не ушла. Отдала. Потом выпила на углу смертельный стакан фальшивого «Варцихе». Я ведь теперь пью, Валера.

Ну вот, не получается письма, а еще весь оборот листа остался. Рассказала бы тебе какую-нибудь байку, но получится знаешь как? Баба мне: «Ты это что?..» А я ей: «Тэ-тэ-тэ…» А она мне: «Заткни граммофон!» А я ей: «Что-о?»

Если бы ты заехал на денек, я бы показала тебе свитер, который вяжу. Нет, вяжу – не то слово. Осуществляю мечту.

Лет в четырнадцать в октябре я оказалась в Ялте. Родители, кажется, отпросили в школе для безопасности собственного отпуска. Пляж узенький, галантерейно-кабацкая набережная. Гремит музыка, мигают витрины, дамы заливаются смехом.

Отцу позволено пиво, поэтому идем. Он в договорной завязке и может позволить купить себе меднокопченого леща. Мне дают полизать лопающуюся пенку и пригубить. А я уж давно не с ними. Потому что напротив…

Напротив – Он. Мне четырнадцать. А с ним – Она. Ненавижу. То есть, завидую и примериваюсь.

У него – борода.

С тех пор мужчины без бороды – это либо шутовство, либо подчеркнутый отказ от случайных знакомств.

Глаза такие яркие – в столе отражаются. Море за его спиной пенно заворачивает волны. Волосы на руках выцвели. Он взял носовой платок, вытер стол и бросил платок в корзину. Все говорят, а он только хмыкает. Фантастика!

Да. Так вот свитер был на ней. Он с голыми руками, а на ней свитер. Дымчатого цвета. На груди дымчатое же, но розовое солнце. И грудь изнутри волнует его, как море. А Он… Он будто бы и не смотрит на нее, но весь там. Мне ужасно захотелось спрятаться в этот миг у нее под свитером.

В общем, что тебе сказать? Овладеваю новым ремеслом. Цвета подобрала, сильно переплатив. Солнце изобразить просто, но навязав его сверху. Не то. Там был ровный слой. Не помню уже ни ее, ни его – это помню. А для такой вязки нужен математический расчет: серое – розовое-розовое – серое. Серое – розовое-розовое – серое. Заказать-то ничего не стоит, но я сама хочу.

Вообрази, и сейчас ревную – кто ей-то просчитал?

Дорогой! Спасибо за доброе письмо. Дружбы на свете гораздо меньше, чем не-дружбы. Помнишь, мы встретились в магазине, ты поднес до самой двери мои сумки (лифт был испорчен) и страшно вспотел. Если б ты знал, как я помню и ценю все это.

Лиза.

Письмо седьмое: Тамара – Лизе

Милая Лизанька!

Я прямо еще опомниться не могу – как ты позвонила! Спасибо, что вспомнила, спасибо, что поздравила. Небось, будильник ставила? Поспела к самому столу. Как подглядела.

Минут через тридцать после твоего звонка к нам нагрянули Димка с Викой и Сашенькой. Они из Москвы, ты их, может быть, даже видела у нас. С Викой мы замечательно проболтали до утра. У нее роман с начальником, искусственный выкидыш, тоска и полный раздрай.

А Димка! Нет слов. Глаза бирюзовые и орлиные. Поедает. При этом улыбается дружественнее друга. Мы с ним давно симпатизируем друг другу, жаль, что они здесь проездом. Я почти забыла о них, а теперь буду скучать.

Они уехали после завтрака. Сейчас, когда пишу, ночь, и я вдруг поняла, что из неизгладимых впечатлений самое неизгладимое – их Сашенька. Потому что ему внятно было наплевать на Америку. Нужен был друг – не какой-то один-единственный, а на сейчас, любой. Не знаю, как описать тебе мои чувства, оттого что я не родила ему друга. Он был ему очень нужен!

Роскошный беспризорник при любящих родителях. Независимый, раскованный, как бы хамоватый и при этом глубоко и неподдельно почтительный. Во всяком случае, к женщине.

Мне вдруг через него показалось, что словечко «как бы» – это нынешний стиль в Москве. Я снова отчаянно заскучала.

Он говорит на новом непереводимом жаргоне, нашпигованном каламбурами: Бомж Бруевич, Ой ли Лукой ли, Чаща всего, Вообще Бессмертный, портвейн «Как дам!»… Но дело в том, что, ловя кайф от словесной игры, он одновременно сознает ее невысокую пробу, произносит закавыченно, будто цитирует, успевает донести, раздражить и усмехнуться одновременно. В общем, не мальчик, а балет с субтитрами (его выражение).

Вспоминая его, я испытываю что-то… у чего нет определения и что мы в силу убогой лексики и торопливости называем любовью. В декабре Саше исполнится четырнадцать.

Какое-то странное равенство запланировано Богом – всем недодано. Все человечество – это одна партия, партия терпящих от любви. Каждый «шел в комнату – попал в другую». И никакое разумное перераспределение жилплощади невозможно.

Помнишь спектакль в университете, который поставил Ося? Музыка на евтушенковские «Идут белые снеги». Вальс. С разных сторон сцены выходят навстречу друг другу юноши и девушки. С протянутыми вперед руками. Сомнамбулически. Предназначенно. И столь же предназначенно он проходит мимо нее, оставляя одну с неподъемной охапкой воздуха. Мы и не заметили – позади этой стояла другая, и он шел к ней.

Вальс. Вальс.

Но мы уже понимали, что когда кончится вальс, кончится все и для тех. Я тогда выбежала из зала, чтобы никогда этого не увидеть.

Мой сурок любит меня, хотя и стал в последнее время какой-то отвлеченный. Если бы я его не знала, подумала бы, что у него есть другая. Рационально я понимаю, что в его душе тоже какие-то гольфстримы протекают, но никогда я эти гольфстримы представить не могла. И живу, в сущности, неизвестно с кем.

На твои откровения я не отвечаю. Бесенок, конечно, всегда чувствовался в тебе. То, что я тебе наплела, у меня и у самой-то не вызывало большого доверия. Но ты какая, однако, скрытная!

Не сердись, Лизанька. Днями тебе позвонят и передадут посылку – носи на здоровье. К лету я хочу со браться с финансами и приехать. Уж как я обниму тебя!

Твоя Т.

Степь

История, которую хочу рассказать, называется «Степь». Слово, при нашей напитанности англицизмами, какое-то не любо родное. Плоское, как подошва. Бедное и грубоватое.

В действительности же слово – восхитительное и точное. С этим одним слогом пусть какой-нибудь другой язык попробует справиться!

Есть степь сама по себе и есть «Степь» Чехова. Специально открыл книгу, спустя тридцать лет. Вот: «Летит коршун над самой землей, плавно взмахивая крыльями, и вдруг останавливается в воздухе, точно задумавшись о скуке жизни, потом встряхивает крыльями и стрелою несется над степью, и непонятно, зачем он летает и что ему нужно…

Для разнообразия мелькнет в бурьяне белый череп или булыжник. Вырастет на мгновение серая каменная баба или высохшая ветла с синей ракшей на верхней ветке, перебежит дорогу суслик, и – опять бегут мимо глаз бурьян, холмы, грачи…»

Какой простой писатель Чехов, подумаешь. Не нужны ему никакие тригонометрические достижения нынешней стилистики. А, может быть, они и не нужны? Он, во всяком случае, обходился арифметикой. Как известно, вполне достойно.

Но – история… Смешно было бы увидеть в ней событие, но, пожалуй, еще глупее было бы события не замечать.

Позабытое, партийное, беспризорное, студенческое слово «целина». Я был на целине, студентом. Строили коровник. Однажды, трое энтузиастов, остались мы на стройке, чтобы собрать и укрыть на случай дождя все инструменты, выскоблить цемент из ящика, отключить электричество. Остальных увезли на машине.

А компания собралась не простая. Со мной остались еще две целинницы и обе – Любы. Люба-1 была влюблена в меня. В Любу-2 я был влюблен. По иронии судьбы они были еще и невероятно похожи друг на друга. Как такой расклад случился, сам не знаю. Люба-2 была, кажется, немного скуластее и ножки у нее были миллиметра на два короче. Еще она любила лужи. Повод для любовного предпочтения вполне достаточный.

Исполнили мы всё, воодушевленные этой любовной неразберихой, как надо, и отправились домой. Часов девять, наверное, было. Закат лимонный на горизонте как-то постепенно застлался косматыми тучами и пошел дождь.

Мы идем, смеемся. Даже забавно. Нам же по девятнадцать. То есть, дождь – тоже приключение. Будет о чем рассказать. И степь – приключение.

Но вот никакой там, по Чехову, ракши на верхней ветке. Сказочник он был все же, при всем своем, иногда, цинизме. Ракша (для тех, кто внимательно читал Чехова) – это зеленая ворона. У меня такое впечатление, что он ее, как и я, увидел в словаре. Потому что никакой ракши в натуре нет. Степь и степь.

Степь и степь кругом. Дождь неторопливый. Без конца и без края. Да что там – природа и слов-то таких не знает.

А нам уже и почесать ногу о ногу невозможно, потому что промокли насквозь. Знобит.

Мы с дороги как-то сошли (за цветочками, наверное) и теперь идем явно не в ту сторону. И никаких по пути верстовых столбов, никакой ракши, хотя бы. Степь же, сковородка эта, остывает моментально. И темнеет быстро.

А Люба-1 меня любит по-прежнему. Хотя нам с ней совсем не интересно уже соприкасаться плечами. Но мы еще стихи сочиняем.

Такое время было.

Люба-1: Когда-то все умрут на свете люди.

Люба-2: И это все случится где-то вдруг.

Ну, умница! Однако очередь моя.

Я: И от всего останется на блюде

Один ублюдочный урюк.

Любы засмеялись, конечно. В одиноком пути вообще легко выглядеть остроумным.

«Причем здесь урюк?» – спросила Люба-1.

«Откуда я знаю? Кто-то забыл его, вероятно, вдруг где-то умерев».

Плыть в этом вертикальном озере дождя скоро стало невыносимо. Все тело оказалось в царапинах, которые начали пощипывать и попискивать.

Мы принялись раздеваться и не заметили, как разделись совсем, оставив на себе только полоски трусиков. Два белых пятна хлюпали рядом со мной, не вызывая ни желания, ни любопытства.

Стало и впрямь немного легче. Будто мы заговорили с природой на одном, ее, то есть, языке, без посредников.

Сквозь монотонный шепот дождя неожиданно донеслись какие-то голоса. Скоро мы увидели трех казахских мальчиков, пляшущих вокруг сидящего коня. Черный круп коня светился неизвестно откуда взявшимся светом.

«Ребята, где здесь ближайшая деревня?» – спросил я.

«Вставай, дурень!» – кричали они и пинали коня ногами. При этом дико, разыгрывая между собой какой-то спектакль, хохотали.

Наш первобытный вид их ничуть не удивил.

«Кто же это знает, дяденька?» – ответил один, в слипшихся шароварах, сутуля свои, мечтающие уже о гордом размахе, плечи.

«Но вы-то сами откуда?»

«Мы – от кудыкиной горы?» – ответом был снова истеричный смех.

Люба-2, между тем, подошла к коню и прилегла на его светящийся круп. Конь не дремал, не умирал, сидел гордо, если гордо вообще можно сидеть. Он смотрел перед собой старыми седыми глазами. Когда Люба-2 предложила ему свою голову, он заржал легонько, даже содрогнулся, но быстро успокоился, привыкнув к ласке.

«Пошли», – сказала Люба-1 Любе-2.

«Пошли, – сказал я. – Мы ведь все же когда-нибудь дойдем».

«Нет, мне с ним теплее. С ним я не замерзну. Я совсем замерзла».

Я подумал, что она права и даже позавидовал этому ее решению.

Вид обнаженной женщины, приобнявшей коня, мне показался вдруг успокоительно точным, правильным, и как бы обещал спасение.

«Ну и ладно», – сказала Люба-1.

«Ты только никуда не уходи, – предупредил я. – Мы сразу за тобой приедем».

И мы пошли дальше с Любой-1, которая меня любила.

Степь еще отдавала свое нажитое за день тепло, и ногам было приятно. Курганные захоронения мы огибали. Я вдруг увидел, как из Любиных стройных ног рождаются неоправданно полные бедра и подумал: «Они ведь ни для чего не нужны». Вспомнил, впрочем, как кто-то говорил, что широкие бедра удобны при родах.

На нашу студенческую стоянку мы набрели еще до света. Комиссар, командир и дежурная Тина ждали нас с чаем и спиртом.

Любу-2 привезли буквально через пять минут. Она удивленно напяливала что-то на себя, видя, что мы уже одетые.

Уголь в топке горел, как всегда, плохо.

Мы смотрели друг на друга чужими глазами и, посмеиваясь, вспоминали наше путешествие. Я с сожалением подумал, что был невнимателен к своим спутницам в темноте. Коленка одной из них, выступившая из-под халата, столько во мне сразу разбудила разнообразных мечтаний. Она была до румянца отлежана другой ногой, которая теперь оказалась внизу. Но указать, кто из них Люба-1, а кто Люба-2, я не смог бы даже на спор.

Окно немного уже отскоблилось от сажи. Утро серенькой походкой стало ходить по комнате. Пора было и на работу.

Вперед на пятьсот километров назад

Как начинается весна, мне известно. Сон обрывается скрипом вдруг заговоривших качелей. Им откликаются на поворотах чокнутые трамваи. Птицы передразнивают тех и других, незаметно для себя вовлекаясь в любовную игру. Мир становится невыносимо громким. Глухонемые, и те кричат. Кричат в роддомах новорожденные, свистят милиционеры, дождь посылает впереди себя ветер, который гудит с оперной серьезностью. Словно по шву, мгновенно расползается зимний прикид неба, и в нем открывается интригующая бездна исподнего. Все вообще инструменты вынуты из футляров и мучительно, в голос, пытаются вспомнить о своем предназначении.

Я еду на новеньком, вчера купленном моторе. Машина послушна. Дорога покрыта воздушной подушкой. Ветер леденит откинутый на стекло локоть. Мне не до этой, в который раз крикливо собирающейся с силами жизни. Я давно выскочил из календаря. Меня ждут.

Но я знаю и то, как начинается лето. Оно вылепливается из тихой мелодии весны, которая все-таки всегда выстраивается, всегда побеждает полоумие начала. Грозы приостановили на время свои татарские набеги. Покоятся в небе пернатые кроны. Убогие греются на солнце, впервые ненадолго вписавшись в пейзаж. Густые запахи. Просыпанная в пыль черешня чумазо улыбается. Милосердие сходит на мир, ссоры не удаются, раны запекаются, влюбленные уходят вдаль по каналам, едва касаясь друг друга. Бог в ударе.

Но мне не до этого всего. У меня назначена встреча, и меня ждут. Мы отогревались последний раз в проходной парадной и договорились. Я успел по снегу еще построить дом с телефоном и редкостным набором классической музыки и теперь еду на вечное поселение. Так было условлено. Еду и насвистываю что-то незатейливое.

Как я смял свой «Линкольн» в гармошку, что почудилось мне, не помню. Лежу на траве, лицо облеплено подорожниками. Милая моя ласково отрывает их и снова накладывает. Смеется и всплакивает, закрывая лицом небо.

– Ну, какой же ты сумасшедший! – говорит. – Спидометр так и заклинило на ста восьмидесяти. Хорошо, гаишников не было поблизости.

– Так мы можем ехать? – отвечаю.

– Ну как же мы можем, когда не можем! Ты посмотри на календарь – год-то еще какой? А мы договорились в какой? Все перепутал. На дворе еще вон какой год, а он уже сто восемьдесят выжимает.

– Машина… – шепчу я.

– Сейчас мальчики ее построят заново. Хорошо еще, мальчики рядом оказались. Ты уж с ними расплатись только. – Она целует солеными от слез губами. – И едешь ты не туда. Тебе теперь пятьсот километров обратно, а потом налево года два с половиной. Я как раз успею и буду ждать, как договорились.

– Может быть, все же поедем вместе?

– Но как же я могу, как же я могу, не попрощавшись со всеми и всем не простив? Ты ведь сам говорил – жизнь и в обратную сторону надо пешком проходить. Ну, говорил ведь?

Я щедро расплачиваюсь с мальчиками. Машина готова, новенькая почти. Тормоза, правда, плохо держат и переднее стекло в сеточку. Ну ничего, по еду осторожнее. Зато бак залит до краев свежим бензином. Мальчики улыбаются, напоминая мне свирепо-услужливых швейцаров.

Милая целует меня. Заползает на мгновение рукой под пиджак.

– Ты запомнил, как ехать? И давай с ветерком, как я люблю. И насвистывай, насвистывай что-нибудь, иначе не считается. – Смеется.

Я вижу в зеркало: она машет мне. Становится легко. Я знаю, что еду не от нее, а к ней. Она ждет меня. Только почему-то некстати вспоминаю, что голоден. И со свистом пока не получается.

Встреча на набережной

«Мощные ветры сотрясали кроны ночных городских садов. Было уже около половины шестого утра. Молодой человек шел неспешной, но быстрой походкой по улицам Петербурга, танцевально обходя лужи и подбадривающе оглядывая почти невидимые деревья: сколько листьев сохранилось на них, а ведь уже середина осени! Осень, правда, в этом году стояла на редкость теплая, светлая, сквозная – и это в гнилом-то Петербурге, в котором углы домов в эту пору покрываются белой пушистой плесенью наподобие той, что хозяйки обнаруживают в баночках с маринованными грибами, а балки, даже новые, железобетонные, сменившие благородно отслужившее дерево, страдают ревматическим недомоганием.

На молодом человеке был черный широкий плащ без рукавов, черная же с высоким околышем фуражка. В такой Чехов однажды позировал в Ялте (правда, не в черной, как помнится). Серые акцизные брюки ловко, без сгибов, находили на замшевые металлического цвета сапоги. Из всего этого можно было заключить, что он не чужд костюмного, уличного, по крайней мере, комфорта, что, в свою очередь, требовало некоторого количества денег.

Между тем лицо его казалось изможденным. В его голубых глазах была приметливая тревога, которая выражает лишь один детский интерес: любят ли меня окружающие? Свернутая немного губа, приготовленная для иронии и обструкции. Не облюбленная шарфом сухая жилистая шея, которая могла свидетельствовать и об упрямом характере, и о детской незащищенности, и о романтизме, и о физиологическом отсутствии нужды в тепле. В его мертвой бледности читалась загадка человека, что-то свершившего или кем-то обнадеженного, если вообще что-нибудь подобное можно разглядеть в нашей моросящей мгле.

Ночь уже стала растворяться в наступающем утре. Ветер, морской теплый ветер, который бывает в эту пору разве что в Алуште или Константинополе, но не в Петербурге, сотрясал кроны деревьев. Еще полчаса назад неподвижно стоявшие листья теперь рвались и беспокойно шумели, опадали и снова вздрагивали, катящимся гулом обрушиваясь с вершин. “Серой ночью, в дымной чайной…”– повторял молодой человек бессмысленное перевирание знаменитых стихов Эдгара По и почему-то был счастлив. Впрочем, отчего он был счастлив, нам известно: он сделал сегодня предложение, которое было принято. Так же как известно нам и то, как молодого человека звали: Александр Владимирович Иваницкий. Служил он на должности неоформленного пресс-атташе в одной из фирм, занимающихся мостами, и свое будущее видел в самых оправданных перспективах. Английский у него был великолепный, а генеральным директором фирмы был муж сестры.

“Скоро ветер успокоится и наступит тихое утро, но я в это время уже лягу спать”, – так примерно думал он.

Вдруг на набережной канала Грибоедова, или Екатерининского, кто знает, как его теперь называют, перед Иваницким возникла фигура мужчины. Лет ему было около сорока, немытые волосы свились в кружочки, сверкающие, но спокойные глаза с аспидными подсветками – очевидно было, что эту ночь он не спал.

“Я, может быть, напугал вас, – сказал мужчина приятным адвокатским голосом, став, тем не менее, строго на середине узкого тротуара. – Но вы не пугайтесь. Ничего худого в мыслях у меня нет. Просто я хотел бы поговорить с вами”.

“С какой стати?”– спросил, впрочем, не очень резко Александр Владимирович.

“Причины у меня есть, да и вы их скоро узнаете. Ведь ваша фамилия Иваницкий?”

“Да. Странно. Но разве это повод?”

“Вы, правда, меня скоро поймете. К тому же мы оба не спали эту ночь. Здесь в двух кварталах есть трактир, там всегда рады таким, как мы. Не буду великим прогнозистом, если скажу, что вы были бы не прочь выпить сто грамм за ваше счастье и съесть бутерброд с… кто там, впрочем, знает, что у них к этому времени осталось?”

Слова о счастье немного покоробили Иваницкого, но он старался держаться спокойно.

“Я вас не боюсь, не подумайте. Вы даже мне чем-то приятны. Но согласитесь, что это все-таки дико. В такой час!”

“А ничего дикого, если уж мы в такой час оказались на этом канале. Если же вам недостаточно, что я знаю вашу фамилию, то скажу еще, что вы идете от Ани и что сегодня, как бы это выразиться, получили согласие”.

“Кто вы?”

“Да мы с вами знакомы, – оживленно заговорил мужчина. – Помните, к Ане прошлый Новый год приходили ряженые? Я был домовым, которого отлучили в связи с приватизацией. А потом мы много пили, уже сняв маски, и вы прилюдно ели герань, уверяя, что она полезна для здоровья”.

“Понимаю. Тут ревность или что-то в этом роде. И вы хотите помешать нашему… соединению с Аней”, – самоуверенно, но без оттенка наглости, с легкостью человека, который только что получил подтверждение любви, сказал Иваницкий.

“Да нет же! Какой вы нетерпеливый! Я совсем не ревнивец и не бывший друг, или как это теперь говорят? А что до счастья, то это уж будете судить сами. Просто Аня сегодня не позволила переночевать у нее своей подруге с грудным младенцем (из-за вас, вероятно), и милиционер подобрал ту из милосердия на мосту (странное по нашим временам приключение, согласитесь).

Из отделения эта дама, с которой мы знакомы еще по школе, позвонила мне, твердя и не требуя от меня понимания о каком-то химическом карандаше, которым было наслюнявлено некое роковое, быть может, письмо об Ане, которая в свою очередь соскабливает в парадном какие-то мальчишеские глупости, еще об Анином дяде, который хотел им обеим продать под Псковом полдома. Это было, очевидно, сказано в бреду, и трубка была повешена. Я вышел на улицу, чтобы привести в порядок сказанное, решил пойти в отделение (номер она успела назвать), но по дороге надумал позвонить. Трубка была снова брошена. А через несколько буквально секунд милиционер удивительным образом перезвонил мне тут же в уличный автомат и попросил приехать. Я поехал. Там случилось то, что вам необходимо знать. В сущности, я стараюсь для вашего же блага. Долго мы будем стоять на ветру?..”

В трактире играла музыка, и желтые листья, залетевшие, видимо, с улицы, лепились к несвежему полу. Утро худосочно цедило молоко в закопченные стекла. Иваницкий понял, что авторучка попала не в тот тюльпан, и оба заржавели…»

Начинающий прозаик Алексеев обтер лицо захваченной с собой дорожной салфеткой и почувствовал приятный запах лимона. Все-таки не выдержал. В последней строке сорвался. При чем здесь тюльпан-авторучка?

И как эти ребята умели так плавно раскручивать трагические сюжеты? Вронский и Каренина познакомились страниц через сто после начала романа. Неистовый граф видел всех насквозь, а превратился в моралиста. Достоевский, тот, напротив, все придумал, даже фамилии, а получилось как! Эта скороговорка. Этот неряшливый язык, истеричный психологизм. И все при этом правда. Не скучно же им было так подробно и обстоятельно…

Что мне делать с этим Иваницким? Там либо самоубийство, либо никчемный богатый любовник обеих. Дядя, например. Еще придется Аню вывести на свет… И к чему я, главное, приплел эти акцизные брюки? Вот чушь-то! А самому до полного отчаяния – четыре шага.

Последняя пациентка Рождественская история

Это был дом старой постройки. В нем всегда наскрипывал сверчок и играла музыка, а иногда даже в него наведывалось счастье. Зимой около дома ставили вынутую из пригородной земли елку и навешивали на нее лампы. Мужчины пили щадящий грог, жены с непостижимой нежностью стряхивали снег со своих воротников, а дети с визгом гоняли собственные тени. И под умиротворяющий оркестр между молодыми совершалась бесплодная соседская любовь. Говорили, что дом построили пленные немцы.

Доктор тросточкой коротко нажал звонок. Его ждали.

«Я ничего не могу, кроме того, что могу, – услышал он государственный голос приближающегося хозяина. – Последствия женского воспитания, – продолжал тот шепотом, подводя вошедшего к вешалке. – Я половину жизни провел в лагерях и по командировкам, в перерывах – на ответственной работе». В кармане докторского пальто подавленно хрюкнула вложенная хозяином купюра.

Доктор был похож на ворона со свернутым в вечной усмешке клювом. В редкой его седине на лысине хотелось отыскать клюкву. Серые вертикальные глаза каким-то чудом не проливались.

«Это, наверное, судьба», – пропела хозяйка, и ее сморщенные крылышки снова собрались в шелковые широкие рукава.

«Ничего нет необязательнее», – проворчал доктор. Под уже было повешенное пальто он незаметно спрятал висящую на вешалке скунсовую шубку, легко, по-охотничьи кинул эту груду меха на плечо и сказал: «Я – так! У вас прохладно. Прошу оставить нас с пациенткой наедине».

В комнате пахло засохшими цветами и книгами. Ходики разрубали на кусочки безропотную тишину. Через пару минут кукушка должна была прокуковать очередной приговор. Доктор хладнокровно остановил маятник. Пациентка свернулась в кресле, готовая превратиться в узор на подушке.

«Отдай кольцо!» – приказал старик. Девушка вздрогнула и покорно положила колечко на стол. Голова кобры, готовой воспрянуть, уставилась в полированное дерево. «Еще и аллергия на серебро», – проворчал старик.

В соседней комнате хозяйка то и дело вскрикивала в телефон: «Ой! А?»

«Вчера вызывали к принцу, – сказал доктор, ставя на пол квадратный из потертой кожи саквояж. – Боль в области висков, неспокойный сон. Пытался отговорить его от “ловушки”. Зачем? Он ведь и так все знает. Хочет довести до конца». – Девушка недоверчиво посмотрела на старика. Тот выпил приготовленный для него кофе и поморщился.

«Еще?» – спросила девушка.

«И скажи, чтоб покрепче!.. Вечно так, – пробормотал он вслед закрывшейся двери, – последнее готовы отдать, а кофе приносят жидкий». Он достал из квадратного чемоданчика фляжку и подлил в принесенный кофе немного ликера.

«Если б ты мне еще сказала, что они помнят?» – сказал доктор.

«Я не знаю», – ответила девушка.

«Никто не знает. К тому же они думают, что все проходит».

Он принялся неправильно отхлебывать из своей чашки. Под сдвинутой его губой лопалась коричневая полоска. Девушка промакнула ее платочком.

«Только не думай, что я уведу тебя с собой».

«Ты считаешь, он умер?» – всхлипнула девушка.

«Дура, – сказал старик, вычищая кофейную гущу для новой порции ликера. – Зачем отдавала свои ключи?»

«Но ведь о потайной двери знал только Игорь!»

«Вот именно. Вот и запер тебя. А с чужими ключами в кармане всегда смываются, ты уж поверь мне. Однако вы оба забыли, что есть еще окно».

Снег колючим дымом ворвался в комнату. Он пах счастливыми необитаемыми планетами. Доктор долго всматривался в него подобревшими глазами. Девушка, с неожиданной проворностью надевшая шубку, стояла рядом. В ее глазах бегали желтые шарики.

Когда они спускались по пожарной лестнице, она сказала:

«Бывает, мне кажется, что это не настоящие мои родители».

«Никогда про это не говори!» – весело крикнул старик.

Они шли, и сужающиеся улицы раздвигались перед ними. Захмелевший снег лез под пальто. Горожане разбивали о стены горшки и стреляли из ракетниц. Перед каждой дверью стояли припудренные детские башмачки в ожидании подарков. Несмотря на эту людскую карусель, девушке казалось, что они оба одиноки с этим странным стариком и идут бог знает к кому и зачем. Но праздник играл в ней. Ноги хихикали в теплых шерстяных носках, глаза сонно улыбались, а дорогая утрата, перестав мерещиться, сладкой тоской упала в сердце.

Удивленный снежок попал ей в шапку. Доктор смеялся так беспечально, урывками заглатывая воздух, почти не нужный для счастья жизни, как смеются только ни о чем не подозревающие младенцы.

«А мне еще недавно хотелось не родиться!» – воскликнула девушка.

«В позапрошлом веке, в Катанзора, ты, страшась абессы, проделала дырку в занавесе, который скрывал поющих во время службы монахинь. А потом всю ночь ждала Его, хотя и знала, что монастырская калитка, через которую приносят днем продукты, на ночь запирается».

«Но она оказалась открыта!» – вскрикнула девушка, удивляясь внезапному воспоминанию.

Старик ухмыльнулся.

Они уходили все дальше и дальше. Кончались и начинались города. Везде в окнах был тот же свет, обещающий приют и веселье. Но они шли мимо, и плачущая на горизонте звезда была единственной их спутницей.

«Мы насовсем?» – спросила девушка.

Старик еще больше скривил клюв и промолчал.

«Родиться можно и в старости», – сказал он с внезапной сердитостью. На нем, оказывается, была лыжная вязаная шапочка.

«Как?» – спросила она.

«Несколько раз крепко зажмуриться. Один раз навсегда. Потом открыть глаза».

Перед ними был странный дом с балкончиком у каждого окна. И к каждому балкончику вела лестница с обметенными будто специально для них ступеньками.

«Не пора ли обогреться?» – сказал старик и полез по одной из лестниц. Девушка полезла следом.

Они прильнули к окну, которое светило ярче других. И девушка тут же отпрянула. Хотя именно невероятному ей теперь не следовало удивляться.

Это была их квартира. Отец расставлял бокалы и дул в мешающие улыбке усы. Мама, почти не скрытая ширмой, заталкивала в тесные петли перламутровые пуговицы блузки. А на диване в белой рубахе сидел Игорь и смотрел в глаза серебряной кобре, которая безопасно шипела и раздувалась в его руках. Девушка бросилась было к старику, но того уже и след простыл.

Старик шел по дороге, то и дело прилаживая под подбородком шарф. За двадцать веков безупречной службы он устал от чужого счастья. Сегодня был последний день, когда он должен был тащиться по сигналу регистратуры к очередному неизлечимому больному. Вечным тоже полагается отдых.

Дома его ждала шестьдесят первая отличная жена, умеющая готовить фаршированную гусиную шейку с телятиной, рецепт которой он в свое время позаимствовал у одного аббата. Перед его визитом тот чуть не наложил на себя руки из-за коварства молодой служанки.

Дом, слава всевышнему, был всего в нескольких минутах ходьбы от дома последней в его жизни пациентки. При мысли о запеченном гусе начинало пощипывать глаза.

Сны о мастере

Во сне Михаил Созонтович часто поправлял Мастера, горько упрекал его и даже ссорился. Этот неизвестно как загвоздившийся в нем порок приносил ему немало страданий. Днем ведь у него и в мыслях ничего такого не было. Да и как, подумайте сами, могло что-нибудь такое быть!

В сегодняшнем сне Мастер прописывал его, Михаила Созонтовича, окно. Небрезгливо поправлял пальцем жирные мазки, напевая на мотив советского марша, родившегося уже после его кончины: «И вечный бой! Обед нам только снится…».

Сначала рассвет теснился в окне как испуганная стая голубей. Он прозревал их вишневыми глазами, обещая немыслимое. Но неожиданно Мастер в каком-то варварском порыве забросал эту надежду лиловой ноздреватой сиренью и стал терпеливо скручивать увядшие лепестки, наслаждаясь запахом тлена. На ропот Михаила Созонтовича он ответил своим обычным хмыком.

Дальнейшее было ужасно. Сине-фиолетовые гусеницы стали поедать и эту вечернюю сирень. В выеденные дыры все глубже заползала ночь. О надежде теперь не могло быть и речи, несмотря на снова вдруг обозначившееся утро. Оно было красно-лиловое, тогда как известно, что утро зеленое. Вообще весь мир уже был как бы покрыт тенью великого греха. Ночь напоминала цыганку, утомленно бредущую с сеновала. К платью ее пристал звездный сор.

Дышать стало невозможно. Михаил Созонтович попробовал отодвинуть цыганкино платье. Он был уверен, что за ним откроется первоначальный вариант с голубями. Но, конечно, не отодвинул, а только измазал руку о свежее масло, оставив на холсте почему-то серебристый отпечаток в виде тысячелетней давности водоплавающего организма. Мастер усмехнулся и не позволил прикасаться к гаду. Как будто и его появление входило в замысел, являя собой трогательно уродливый символ развоплощения.

Михаил Созонтович плакал, пытаясь вырвать у Мастера кисть, но тот по-прежнему улыбался и хмыкал, не замечая его мучений как существа вполне бесплотного. И тогда Михаил Созонтович неожиданно для себя укусил Мастера в руку повыше локтя, благо работал тот по пояс голый. В зубах осталось ощущение неподатливой мякоти и соленой крови.

Первое, что Михаил Созонтович увидел после сна, было то самое окно, за утреннюю праведность которого он безуспешно боролся ночью. Косое солнце уже облепило стекло узорной тенью осины, а с рамы смотрел, подергивая головкой, зеленый дятел, которого он с весны приучил к еде. Михаилу Созонтовичу захотелось подправить криво сидящую на груди того красную манишку, и этот внутренний жест напомнил ему движение, которым он пытался отвести от окна цыганкино платье, и он, разумеется, расстроился.

Такое начало утра, надо сказать, было очень некстати. Потому что день сегодня был особенный, и Михаил Созонтович хорошо помнил об этом, засыпая. Сегодня из-за границы должен был прибыть в музей контейнер с работами Мастера. Все или почти все, созданное им в эмиграции и проникнутое лунной ностальгией, уже без творца совершало свой путь по дорогам родины. В этом была немалая заслуга и Михаила Созонтовича, не раз выступавшего в печати со статьями о бесценном наследии и национальной гордости, а два месяца назад опубликовавшего в Ежегоднике Пушкинского Дома переписку Мастера со своей сестрой.

Снов своих о Мастере Михаил Созонтович стыдился. Он вел себя в них как подросток, демонстрируя обидчивое хамство и незрелую претенциозность. Это было несправедливо, неправильно, нелогично, наконец. Невозможность объяснить свое поведение во сне раздражала его больше всего. С этой стороны он не ждал подвоха и был не готов к защите.

– Кто скажет, который час? – спросил он вслух, прекрасно зная, что отвечать некому, и видя по часам, что будильник вот-вот зазвонит. Он ласково вдавил кнопку: – Благодарю вас, я уже не сплю.

Через двадцать минут Михаил Созонтович шел быстрым шагом к электричке, пытаясь обогнать вельветового субъекта, который, похоже, умывался сегодня одеколоном. Только на платформе он сообразил, что за ночь расцвела вся окрестная черемуха.

– С чем вас и поздравляю, – сказал Михаил Созонтович, втискиваясь последним в тамбур. А когда двери закрылись, тихо скомандовал: – Поехали.

Но сон все не вытряхивался из памяти, как Михаил Созонтович ни пытался показать ему своим бодрым видом, что он не уместен. «И зачем я укусил его? – подумал Михаил Созонтович, чувствуя, что краснеет. – Вот уж мальчишество!»

Воспоминание о сне холодным крабом ползало в груди, пока не устроилось на сердце. Михаил Созонтович даже попытался достать валидол, но тут же понял, что это невозможно. Там, в недосягаемом при такой тесноте кармане, лежало еще и письмо от сына, которое он отложил до электрички.

Свободной была только заблаговременно поднятая рука с зажатой в ней газетой. Михаил Созонтович до боли скосил глаза и стал читать первое попавшееся. Это оказалась заметка под названием «Проблемы быта». В ней сообщалось, что 1,2 миллиарда людей, то есть почти четверть населения Земли, не обеспечены в достаточной степени чистой питьевой водой. Вследствие этого в развивающихся странах примерно 15 миллионов детей в возрасте до пяти лет ежегодно умирают от болезней, прежде всего связанных с употреблением загрязненной воды.

Надо сказать, что газеты Михаил Созонтович всегда читал с увлечением, оживляя их своим по-детски непосредственным воображением и легко зажигаясь мировыми проблемами. Вот и сейчас ему представились тысячи иностранных ребятишек, до мутной жижицы выпивающие последние на земле лужи и тут же умирающие с закатанными глазами на дорогах своей страны. А рядом с этой пустыней Гоби грохотали Ниагарские водопады, окруженные тремя кольцами вооруженной полиции.

– А? Вот безобразие! – сказал он соседу, висевшему рядом с ним, и повернул к нему уголок газеты.

Сосед тоже скосил глаза влево и в центр и, найдя место, указанное ему Михаилом Созонтовичем, возмущенно сопнул:

– Нигде нет порядка. А амбииции!..

– Все хороши, – обрадовался родственной душе Михаил Созонтович. – Вы вот, к примеру, сегодня утром умывались?

– А при чем тут? – недовольно спросил собеседник, который был, между прочим, на голову выше Михаила Созонтовича.

– А водичка текла-текла, а вы фыркали-фыркали… А ведь ничто ни из чего, как известно, не возникает. Вот и не хватает у них.

Заметив, что обидел товарища, Михаил Созонтович, всем искренне желавший добра, счел нужным поправить дело:

– Я не про вас специально, вы не обижайтесь. Я ведь тоже утром мылся. А к тому, что бесхозяйственность.

– В какой-то газете читал, – сказал вдруг висевший к ним в профиль, – что если хотя бы на месяц прекратить гонку вооружений, на сэкономленные деньги можно построить такой город, как Ленинград.

– Да, – протянул Михаил Созонтович, – дела. На съезде ведь пытались об этом заговорить, да военные их все равно за горло взяли.

– Против лома нет приема! – неожиданно молодым голосом произнес тот, которого Михаил Созонтович нечаянно упрекнул в безрассудном расходовании водных ресурсов. – У нас это с семнадцатого года пе-ервейшая заповедь.

Из электрички все трое вышли хорошими знакомыми, пожелав друг другу «пока», «счастливо» и «всего доброго».

Сердце, однако, продолжало побаливать и задыхаться, краб все не уползал, и Михаил Созонтович положил-таки под язык таблетку, проговорив: «О сердце, веселенький мальчик…» Стихи были какие-то очень знакомые и пришлись некстати.

Несмотря на сердце, до музея Михаил Созонтович решил идти пешком, как обычно. Он думал о том, что контейнер, наверное, уже пересек границу города, и они двигаются сейчас как бы навстречу друг другу. Шаги Михаила Созонтовича таким образом тоже приобретали историческую значительность. Ему это было приятно, и чувство приятности связывалось в нем с удовлетворением от происшедшего в электричке дружеского разговора, в котором были высказаны толковые мысли и общая забота. Он снова стал думать о судьбе несчастных детей – эта сосредоточенность на чужом несчастье льстила его гражданскому сознанию. Быть может, он даже несколько излишне сосредоточился на этом, чтобы окончательно победить неприятное воспоминание о сне.

В жизни он видел Мастера лишь раз. Его привел к ним в малярно-художественные мастерские Тихон Наумович, знакомый с Мастером по Академии, чтобы похвастаться своими учениками. Для них визит мэтра был полной неожиданностью, как если бы то было посещение небожителя. Михаил Созонтович и сейчас еще с трудом верил, что Мастер долгое время жил с ними рядом, участвовал в дискуссиях о лучизме и супрематизме, являлся в домком, страдал от отсутствия вина, питался лошадиными легкими и кричал вместе со всеми «го-о-ол!», когда в ворота «Коломяг» забивал мяч хавбек «Унитаза» (по-настоящему, конечно, «Унитас», но это в народе как-то не привилось). Ему всегда казалось, что из предреволюционной славы Мастер шагнул сразу в забвенье эмиграции, не задержавшись ни на день в их самонадеянной и счастливой юности. Но та единственная встреча эту легенду опровергала.

Небожитель был косоплеч и несколько косолап, но при этом от него оставалось ощущение какой-то гармоничной стройности. Как будто все они были на один манер прямоугольно неправильны, а он один был правилен, легок и изящен со своим напористо выдвинутым плечом и надежно упирающимися ногами. Скорее всего, ощущение это рождалось от пиетета.

Вообще же впечатления от пришельца были самые противоречивые, при том что каждое питалось общим убеждением: перед ними гений. Один, например, потом утверждал, что Мастер всю дорогу свистел, причем именно «Маруся отравилась», другой – что он не вынимал изо рта веточку, которую непрестанно жевал, третий – что Мастер только и делал, что рассказывал анекдоты. Сложить это в какую-то единую линию поведения было, разумеется, невозможно. Но в то же время, если кто-нибудь впоследствии, посмотрев работу товарища, вместо слов начинал нечто насвистывать (как бы закавыченное и содержащее в себе оценку) и прибавлял при этом: «ipse dixit»[1], – все вокруг понимающе смеялись, даже тот, кто держался версии анекдотов. Если же последний вдруг со ссылкой на Мастера выдавал какую-нибудь шутку, то у каждого создавалось ощущение, что он эту шутку слышал, и именно из уст Самого, так что никто никогда не переспрашивал: о чем, мол, речь, я что-то запамятовал. Из этого можно заключить, что и версия о веточке имеет такое же право на жизнь, как и все остальные. Михаил Созонтович придерживался, кстати, именно ее.

Нечего, конечно, и говорить, что всем без исключения Мастер показался стариком (в тридцать-то восемь лет). Когда, взглянув на работу Анечки С. – известного в будущем книжного графика, а тогда матери двух девочек и отчаянного колориста, – Мастер нежно погладил ее по голове, все приняли это как должное, в том числе сама молодая мать. Вспоминали еще, что Мастер был голоден, о чем свидетель ствовала мгновенно уничтоженная им гора лепешек, в то время как он лукаво смешил всех очередной историей (или же свистел, или же жевал веточку – поди, действительно, разберись). В общем, все это были не заслуживающие внимания пустяки, которыми тешат свою наблюдательность влюбленные поклонники.

Но один эпизод был действительно достойным проявлением гения, хотя рассказывать о нем достоверно еще труднее, чем обо всех этих милых пустяках.

Случилось так, что Мастер, до этого почти бегом перемещавшийся по мастерской, остановился почему – то у холста Михаила Созонтовича. Оттянув веко, он рассматривал его некоторое время молча, по том хмыкнул с неопределенным значением и вдруг машинально взялся за кисть, явно намереваясь продолжить работу. Однако в этот момент он все же вспомнил, вероятно, где находится, и, оглянувшись по сторонам, рассмеялся на свою малодушную нетерпеливость. Но еще через мгновение повернулся к автору работы и сказал почти недовольно: «По пробуем?» – в чем можно было лишь при большом желании расслышать вопрос.

Молодой Михаил Созонтович, конечно же польщенный и почти испуганный, кивнул утвердительно. Заметил ли Мастер этот его кивок, остается невыясненным, так как при следующем взгляде он увидел того уже скидывающим рубашку. Обнажились мускулы скорее скульптора, нежели живописца.

Дальнейшее принадлежит всецело области искусства или, быть может, мистики и описанию практически не поддается. Композицию, на взгляд молодого художника почти законченную, Мастер вдруг стал раскручивать в обратную сторону. При этом каким-то чудом оставались нетронутыми и даже усиленными некоторые цветовые акценты, получившие лишь иное пространственное направление.

Поначалу Михаилу Созонтовичу показалось, что Мастер безнадежно портит вещь, смывая драгоценные детали и проращивая сквозь мучительно воспроизведенную им фактуру свет, источник которого был неизвестен. Картина на глазах состаривалась, трава оказалась съеденной туманом, который одновременно мог быть и цементной пылью и источником того самого, прорастающего сквозь все света. Каретное колесо, прислоненное к сараю, опиралось теперь неизвестно на что и, вероятно, должно было скоро упасть. Солнечная ржавчина на окнах вылиняла, фундамент почти исчез. От него остался лишь небольшой фрагмент в левом углу, и тот будто выступал из хирургического гипса, в который превратилась упавшая с веревки простыня.

Потеряв время на досаду, Михаил Созонтович, лишь когда большая часть пути была пройдена, начал догадываться о смысле происходящего.

Нарушая равновесие цветовых доминант, развоплощая реальность, Мастер словно бы имел тайной целью перемещение во времени. При этом Михаил Созонтович затруднялся определить цель и вектор этого перемещения. Уже отказавшись от первоначального ложного ощущения, что Мастер просто ломает его постройку, Михаил Созонтович решил, что тот хочет написать вечернюю дрему дома, из которого за годы капля по капле вытекала жизнь, то есть движется в направлении будущего. Но по мере того как свет скрадывал детали и приподымал композицию, пустив гулять по миру колесо, стало ясно, что перед ним не разрушенный дом, а скорее еще не построенный, так сказать, замысел дома, и, следовательно, целью движения теперь нужно было считать прошлое.

Однако скоро и эти домыслы отпали как досужие. Поскольку прошлое пестовало будущее, а будущее было погружено в воспоминание о прошлом, о времени говорить просто не приходилось. Детская незавершенность рисунка рождала тревогу. Возникало ощущение некоего вселенского сквозняка, прогнавшего остатки домашнего, привычно пахнущего тепла и оставляющего зрителя гадать, в какие новые формы сложатся играючи разобранные останки. Пока же за человека в этом мире представительствовало выстиранное накануне белье: рубашки, вздымающие к небу рукава, вздутые лифчики да одноштанные кальсоны инвалида.

– А где же люди? – помнится, спросил кто-то.

– На работе, – без паузы ответил Мастер и хмыкнул.

До последнего момента он не трогал только одну, срединную часть полотна, на котором у Михаила Созонтовича остался не записанным желтый подмалевок. За считаные минуты пятно превратилось в дикую косулю, неизвестно как оказавшуюся на дворе посреди холста. Зависнув между небом и землей, она казалась совершенно живой на блеклом фоне. По-девичьи юно приоткрыв рот, косуля словно во прошала о чем-то зрителя пуговичным агатовым глазом, который был выписан с особой тщательностью.

Самое странное, молодому художнику показалось в конце концов, что Мастер не просто написал свою и, конечно, замечательную картину, но развил именно его, Михаила Созонтовича, замысел, еще и теперь не понятый им до конца. Представлялось это совершенно неправдоподобным, но это было так. И Мастер несомненно был с ним согласен, судя по тому, что заставил его расписаться под собственными инициалами.

Конечно, сам Михаил Созонтович написать бы такую картину никогда не смог, да и от кисти его мало, правду сказать, что осталось, но он готов был поклясться, что в предчувствии картины все это у него было, хотя написанное Мастером вышло страшнее, моложе и революционнее. Расскажи он коллегам, никто бы не поверил, да и сам бы он никому другому не поверил, но обмана тут быть не могло именно потому, что Михаил Созонтович ощутил происшедшее как великую тайну. Обманываются ведь обычно в явном, тайное обмануть не может.

С того эпизода прошла целая жизнь. Довольно скоро Михаил Созонтович понял, что не призван быть живописцем, и вздохнул, сбросив с души ненужную тяжесть. Поначалу еще тешил себя мыслью, что посредственным живописцем не позволили ему стать внутренняя глубина и вкус – это было, но тоже прошло.

С первой женой расстались они безболезненно. Она ушла подыскивать на должность мужа нового гения, он успел еще до войны поступить в институт. В первом же бою осколок пробил ему сухожилие правой руки, и Михаил Созонтович тогда еще раз подумал о мудрости принятого им некогда решения – какой бы многократно большей трагедией обернулось это ранение, стань он живописцем.

С новой женой встретились они, когда оба миновали пору романтизма, а потому сразу стали жить, не мучая друг друга необоснованными претензиями и не пытаясь отрабатывать несуществующие авансы. Хозяйство в двадцати минутах от большого города доставляло им больше радостей, чем забот. Уже немолодым Михаил Созонтович защитил давно задуманную диссертацию по тому как раз художе ственному журналу начала века, идейным вдохновителем которого был Мастер. Их общая картина к тому времени давно пропала, о чем Михаил Созонтович иногда печалился, но не слишком. Сильных чувств он вообще старался не допускать до себя, зная по опыту, что даже во время эмоционального пика человек не может жить без оглядки, а потому основные силы тратит на поддержание образа, раздувая искорку искренности до чудовищных фальшивых размеров.

О давнем инциденте с Мастером он привык думать как о замечательном фокусе, о котором теперь уже не боялся никому рассказывать, приговаривая: «Силен был мужик, да…». Но, в сущности, он даже и в эти слова не особенно верил и вспоминал о «фокусе» по большей части для развлечения гостей. С Мастером же за годы профессиональной деятельности он просто сжился, как с соседом. Они уже и правда не могли друг без друга. И то, что один работал гением, а другой старшим научным сотрудником, мало что меняло в их добрых отношениях. В глубине души Михаил Созонтович был уверен, что работать гением так же, в сущности, скучновато и нелюбопытно, как и научным сотрудником.

Но при всем том волнение сегодняшнего дня было ничуть не наигранным. В личной жизни Михаила Созонтовича приезд выставки был событием и в некотором роде итогом. К тому же после смерти жены не осталось у него людей ближе, чем сын, плавающий каперангом в Заполярье, и Мастер. Если бы еще не сны, которые повадились в его налаженную жизнь, чтобы ощипывать перья и сворачивать шеи его послушным дням, и с которыми он не знал, как бороться! Иногда Михаил Созонтович готов был всю вину за них свалить на Мастера, которому зачем-то вздумалось дразнить его с того света, хотя в загробную жизнь он никогда не верил, а всегда верил в чувство юмора. Но что поделаешь, кроме карикатурно – старческого «кхе-кхе!», не было у него против снов другого аргумента, да, похоже, и это был не аргумент.

В музей он поспел раньше, чем контейнер, о приближении которого, однако, уже звонили. Не успел он вынуть из кармана письмо от сына, как в кабинет постучали. Михаил Созонтович только внешне иногда выказывал недовольство рабочей суетой, но, в сущности, любил, когда его отвлекали.

– Прошу не стесняться! – сказал он громко и вернул письмо в карман. И заменил очки для чтения на вдальсмотрящие. И раскрепощенно расстегнул под галстуком пуговицу рубашки.

– Михаил Созонтович, мы билет принесли. – На пороге стояли два молодых художника, оба – вчерашние выпускники училища. Встречая в коридоре, он звал их по именам.

– Что ж, будем смотреть, – благодушно сказал Михаил Созонтович, предлагая им садиться. Васин, как всегда, хмуро определился на краешке стула и стал нервно наматывать на палец шелковую нитку миниатюрного ключа. В этой позе он, казалось, вполне мог обойтись и воображаемым стулом. «От чего у него, интересно, этот ключик? – не к месту подумал Михаил Созонтович. – И всегда-то смотрит волчонком, как будто вокруг одни ретрограды». Мрачных людей Михаил Созонтович не любил, полагая, что за мрачностью скрывается обычно необоснованное самомнение. Но Васин был талантлив, и основная часть работы по рекламе делалась им – этого Михаил Созонтович не мог не признать. К тому же работоспособен как черт.

Перед ним лежал проект билета на сезонную выставку. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить, что работа выполнена прекрасно. С одной стороны. А с другой – тот же мимолетный взгляд профессионала, не прибегая к линейке, вынужден был работу забраковать. Билет был неформатен. Сколько раз Михаил Созонтович предупреждал Васина о соблюдении формата, сколько раз тот переделывал по его требованию работы, но по-прежнему продолжал держать себя независимым художником. То на плакате даст лишнюю краску, так что в хронически сжатые сроки никто не берется его печатать, то замельчит рисунок – изящно, однако ни одна из отечественных машин не справится и вместо изыска выйдет грязное пятно.

Михаил Созонтович имел правило разговаривать с подчиненными уважительно, как с детьми. Он готов был объяснять одно и то же много раз, уверенный, что в конце концов его поймут или, на худой конец, привыкнут к вещам, которые же самоочевидны. Вот и теперь он решил не давать воли эмоциям. Достал фирменный музейный конверт и положил его рядом с представленным ему билетом:

– Вот я беру этот замечательный билет, – начал Михаил Созонтович, – и хочу послать его нашему уважаемому Е. Е. (он назвал по имени-отчеству известного в стране художника). Пытаюсь, конечно, как полагается, аккуратно вложить билет в конверт, чтобы, значит, отнести на почту (свои слова Михаил Созонтович для ясности сопровождал демонстрационным показом). Не лезет (тут он, естественно, не на шутку огорчился). Но я человек настырный – иду на почту. «Не найдется ли у вас, барышня, конвертика, для этого вот замечательного билета?» – барышня, конечно, отвечает не сразу, ну да я не обидчивый (Михаил Созонтович желал показать, во-первых, свою полную доброжелательность, а во-вторых, что и целый набор добродетелей не в силах помочь разрешению задачи, которую по своему неразумению задали ему эти художники, а попробуй-ка еще собери в одном человеке столько бесценных качеств). «Конвертиков, молодой человек (это она мне), – Михаил Созонтович хихикнул, – нет, а потом это будет уже не письмо, а бандероль». Перемножаю я цену этой одной бандероли на пятьсот – бог мой, да у меня и денег-то таких нет!..

Плавную речь Михаила Созонтовича прервал огонек селектора. Он включил тумблер. Тут же, словно по световой команде, вскочил Васин. Товарищ попытался задержать его. «Да ну, одна песня!» – огрызнулся тот. Сердце Михаила Созонтовича снова напомнило о себе. «Этот, пожалуй, действительно когда-нибудь укусит», – подумал он.

– Михаил Созонтович, контейнер прибыл, – услышал он голос секретаря директора. – Вас ждут во дворе.

– Я извиняюсь перед вами, – сказал Михаил Созонтович и, взволнованный, поспешил из кабинета.

Контейнер въезжал во двор, сопровождаемый эскортом милиции. Тут же разворачивало свое хозяйство телевидение. Все говорило о том, что торжественная минута наступила. Михаил Созонтович забросил в рот таблетку и стал жевать ее. «Ну вот и здравствуйте», – сказал он вполголоса. Со стороны могло показаться, что он приветствует милицию.

Разгрузка ящиков, оформление документов, обмен любезностями с сопровождающими выставку иностранцами, переговаривающиеся в микрофон телеоператоры – все перемешалось в сознании Михаила Созонтовича, и всему он улыбался, как гулу, который неизменно сопутствует празднику. Наконец ящики перенесли в зал и начали вскрывать, к неудовольствию климатологов включили жаркое освещение, заработали камеры, и все стали переговариваться тихими голосами. Даже солнце в окне казалось пасмурным из-за этого электрического купола, и было душно, было церемонно, как на похоронах.

Михаил Созонтович помогал распаковывать картины и не сразу понял, что тоже попадает в кадр. Ему было приятно сознавать, что всякое тщеславие в эти минуты спало в нем крепким сном. И в то же время он чувствовал, что присутствие его в кадре, быть может, помимо воли операторов было продиктовано какой-то высшей справедливостью и, что особенно важно, продиктовано без какого-либо участия или нажима с его стороны. Он был безразличен ко всему внешнему, хотя в то же время успевал оценить это безразличие и как бы контролировать его. Но главным сейчас для него были действительно картины, которые выплывали одна за другой и становились рядком вдоль стен.

Большинство картин были ему известны, некоторые он видел впервые. Собранные вместе, они производили впечатление музыкальной волны, которую художник выхватил из мирового, непрерывно созидающего, океана. Сам он при этом продолжал видеть весь океан, и это чувствовалось. Сравнение с мировым океаном не возникло, однако, в сознании Михаила Созонтовича. Нескромность он давно преодолел, даже в мыслях. Но от картин Мастера исходило почти физическое ощущение ветра, так что Михаил Созонтович, несмотря на стойкий жар ламп, почувствовал, что его знобит. И сердце начало болеть еще сильнее, не реагируя на валидол.

Конечно, он переволновался сегодня – такой день. И теперь, в самом начале операции, ему уже втайне хотелось, чтобы все поскорей закончилось, чтобы можно было уже просто вспоминать, щадя себя и слушателей свободным перескальзыванием с предмета на предмет. Все же, что он видел на картинах, происходило до жути, до неправдоподобия в настоящем времени, и сам он каким-то неосторожным образом оказался в этом настоящем, был застигнут врасплох и по причине внутренней слабости не мог увернуться, оказать сопротивление, превратившись во влекомую куда-то песчинку. Это было жестоко.

Всем нутром ощущал он враждебность взявшей его в оборот стихии, но вместо того, чтобы отвернуться или уйти – оставался на работе, будто приклеенный взглядом. «Летом – всем птахам амнистия!» – прорезался вдруг в нем голос соседа Евдокимова, заходившего к нему чуть не каждый вечер проигрывать деньги в шахматы. «О чем это он? Вот шут-то!» – успел подумать Михаил Созонтович, продолжая нестись неизвестно куда.

Однако непроизвольные выбросы воспоминаний продолжались, и по большей части нелепые: поцелуй в заиндевевшую собачью морду, отупляющая игра в «пьяницу» спрятанными на чердаке картами, побелевшие в траве подлещики, рассуждения какого-то старика о линеонарном мегаполисе и фраза немолодой блондинки, за которой он бог знает почему ухаживал в привокзальном ресторанчике: «Сациви? Я сухое не пью».

Пытаясь как-то упорядочить эти мучившие его своей бессмысленностью обрывки воспоминаний, Михаил Созонтович попробовал вытащить из них какую-нибудь красную нить, но из этого ровным счетом ничего не вышло. Он не мог не только припомнить что-нибудь далекое, но даже и то, что было сегодня. Пил он утром чай или кофе, менял лезвие в бритве или нет. Огромный спасительный материк – вся его жизнь – был совсем рядом, но не было на нем ни одного кустика, ни единого уступа, которые бы помогли ему спастись.

Все эти красивые картинки, однако, мы, несомненно, придумали за Михаила Созонтовича. Сам он ничего такого не представлял. Какое-то усилие, правда, совершалось в нем, но это было, скорее всего, усилие вдоха. Голова кружилась, теснило грудь и капельки пота охладили лоб. Налицо были все признаки состояния, предшествующего сердечному приступу, каковой вскоре с ним и случится. Однако все же не сейчас. Для этого требовалось еще подбавить жару, и невидимая рука с ковшиком была уже услужливо занесена, ибо…

В следующее мгновение взгляд Михаила Созонтовича встретился с агатовым глазом зависнувшей в воздухе косули. Перед ним была та самая картина, которую они писали с Мастером. Теперь он вспомнил, что в каталоге под тридцать вторым номером значилось неизвестное ему полотно. Там рядом с фамилией Мастера была приписка: «Совместно с учеником. Подпись нрзб». Выходит, этим таинственным НРЗБ и был Михаил Созонтович.

Домик его то возникал, то снова исчезал в этой адовой варильне, где всякая устойчивость представлялась лишь иллюзорным соблазном нескончаемого движения. Но именно его домик помогал зрителю понять, что художник не просто тешился, изображая хаос. В хаосе этом был свой смысл, своя поступательная гармония и даже какое-то теологическое тепло. Волны света, наподобие утреннего верблюжьего тумана, несли на себе самозабвенную жизнь мироздания. Древние письмена превращались в обыкновенные камни, их использовали на постройку жилищ, в которых загорался на мгновение огонек человеческого существования. Никто поначалу не мог заподозрить в этом домашнем, бдительном огоньке какую-либо опасность, но наступал момент, когда мир превращался для него в топливо, благодаря которому он, обежав пространство, безрассудно поднимался к небесам. Вернувшись на землю, он не заставал на ней даже вчерашних пепелищ, а только озера забвения и новые иероглифы незнакомых растений. Да еще косуля, вынырнув из тумана, посмотрит вокруг дочерним глазом и исчезнет до нового пришествия. А колесо все катится и катится, пока не остановит его какой-нибудь новорожденный человек, задумавший приспособить вещь для смысла и целесообразности своей жизни. И время, в котором все это происходит, – вечное настоящее.

То состояние, которое вызывало в Михаиле Созонтовиче искусство, походило на сентиментальное чувство не то смутного раскаяния, не то столь же смутной мечты. Он смотрел на домик, в котором прошло его детство, и сердце сжималось о безвозвратно ушедших годах. Мама и отец похоронены теперь в полукилометре от этих стен. Года два назад Михаил Созонтович ездил на могилу, прибрал, почистил, руки изорвал о репей. Дал еще Паше червонец, чтобы весной сажала цветы. Да только жива ли теперь и сама-то Паша, уж больно плоха была. А дом их тогда стоял заколоченный и облезлый, совсем как на картине. Из крыши его тянулась молоденькая береза, выросшая, видно, из занесенного ветром семени. А невдалеке, у развернутых гармошкой трехэтажных зданий, незнакомые пацаны гоняли на дьявольски завывающих мопедах.

В эту сладкую горечь примешивалось еще особое чувство того, что и он был некогда причастен таин ству искусства, и в нем жила инфернальная черточка. И то, что он никогда никому не дал почувствовать эту свою отчасти нездешность (а ведь выпадали, выпадали ему порой беспокойная задумчивость и сосредоточенность на необъяснимом), свидетель ствовало о несомненном благородстве и демократизме натуры. Как сумел он, щадя близких, всю жизнь казаться таким понятным, таким своим человеком.

Не успев, однако, вполне насладиться этим чувством, Михаил Созонтович вдруг вспомнил, что на подоконнике у него всегда стояла керамическая кошка-копилка. Он, конечно, и на картину ее тогда перенес, не мог не перенести. Но не было ее теперь в сквозном окне, даже и следа не осталось. Значит, это Мастер еще в те годы, живую еще, целехонькую, смыл ее в своем сумасшедшем рвении. Зачем же прежде времени-то, зачем?

Невозможно объяснить, почему, но Михаилу Созонтовичу до слез стало жалко именно этой домашней, с нарисованными усиками кошки, ее преждевременной гибели. Слезы и впрямь навернулись ему на глаза, вспомнилась почему-то утренняя заметка о погибающих детях, и все это связалось как-то с обидой на Мастера, причину которой он наконец-то понял.

На обратную дорогу директор выделил ему свою машину, хотя приступ давно прошел. Но Михаил Созонтович оценил уважение и даже от услуги Николая Николаевича из отдела графики решил не отказываться – тот поехал его сопровождать. В машине они разговаривали о том, о сем, обсуждали, конечно, и картины Мастера, и все, что они говорили по их поводу, было совершенной правдой.

– В целом это несколько однообразно, – сказал Николай Николаевич. – Слишком он нас иллюзионирует. Правда, что он в конце жизни немного того? Вы ведь специалист?

– Ну, это не доподлинно, не доподлинно, – ответил Михаил Созонтович. – Пожалуй, что многое и приврано завистниками.

– Да уж, завистников, наверное, хватало, – вставил Николай Николаевич. – Все-таки, что ни говорите, моща!

– А вот заметили ли вы, что некоторые картины словно бы пожелтели и выглядят несколько тускловато? – спросил Михаил Созонтович коллегу, готовясь преподнести ему маленькое открытие. – Это оттого что старик пользовался в конце жизни «бронзовыми красками», все искал какого-то особенного эффекта. У него уж эти картины из-за их недолговечности и покупать отказывались, а он все стоял на своем. И умер ведь чуть не в нищете.

– Скажите! Очень любопытно! – откликнулся Николай Николаевич. – Вообще, мне кажется, разлука с родиной не прошла для него даром. Потеряв непосредственную связь с милыми, так сказать, сердцу образами, он начинал умничать, тона появились какие-то неестественные, эти синеватые листья… Хотя тут могли иметь место и старческие изменения в зрении.

И то и другое было совершеннейшей правдой.

– Да, это правда, – сказал Михаил Созонтович.

Он все же решил взглянуть исподтишка, что написал ему сын. Как Михаил Созонтович и предполагал, тот снова приглашал отца к себе, завлекая рыбной ловлей, копченым палтусом и судаками, которые тут же были неузнаваемо нарисованы пятилетним внуком. Михаил Созонтович, конечно, отметил, что привета от невестки в конце письма, как всегда, нет, но этот укол почти компенсировался старательными каракулями внука. В целом письмо было приятное. Не поехать ли, правда?

Вот и все. Однако под конец мы все же вынуждены будем огорчить читателя этой в общем-то благополучной истории.

На рыбалку к сыну Михаил Созонтович не поедет, а поступит прямо наоборот – захворает, так что и думать забудет о всякой поездке. Сначала легонько, не на что будет и пожаловаться. Однако беспричинное недомогание для пожилого человека хуже всего. Поэтому Михаил Созонтович сильно загрустит, затоскует даже, не находя отдохновения ни в обыгрывании Евдокимова, ни в милой его сердцу служебной суете, а к зиме, не приходя в сознание о причине своей грусти, внезапно и никого не тревожа, умрет.

Жаль, конечно, старика. Ну да ведь, с другой стороны, надо и честь знать – возраст-то какой!

2

И было утро, и было молоко…

Тетя Поля была маленькая старушка с запеченным лицом, на котором едва угадывались выцветшие васильковые глаза. Было ей, вероятно, около сорока. Губы тети Поли были собраны в маленький подрагивающий цветок с завернутыми внутрь лепестками. Всем своим замкнутым видом цветок говорил: вы городские, чистые – куда нам до вас? Еще он говорил, что тетя Поля в жизни подолгу молчала и жизнь ее была трудной.

А может быть и так, что она была просто злой старухой и никого не любила, всем улыбаясь при этом едва приметными глазками. Я не знаю. Я в то время в старушках еще не разбирался.

Впрочем, дело-то как раз в том, что никакой тети Поли вначале не было, я даже не подозревал тогда о ее существовании. Поэтому все это надо на некоторое время забыть, а начало будет таким.

…И была ночь. И было утро. И было молоко. Оно ожидало меня каждое утро в банке под дверью нашей коммунальной квартиры. Это было обыкновенно, как всякая радость и всякое добро в первом детстве, когда нет еще различия между понятиями «дар» и «долг». Просто так было всегда от начала моего веку.

С вечера мама выставляла пустую банку, а утром она была уже с молоком. Она наполнялась молоком так же незаметно и естественно, как комната во время сна наполняется светом. Любознательности, в нашем взрослом понимании, в младенчестве еще не существует, мир воспринимается как счастливая данность. Таращишься, конечно, на осветившееся вдруг во мраке окно, но не спрашиваешь ведь, как это утро в очередной раз к нам попало.

Это относилось и к молоку.

Разница была только в том, что утро было для всех, а молоко специально для меня. Молоко было подлинным свидетельством того, что меня ждали.

Тетю Полю я увидел значительно позже, когда она однажды при мне позвонила в дверь, чтобы рассчитаться с мамой. Тогда я и увидел ее, и эти поджатые цветком губки, и большой бидон рядом с ней. Тогда же узнал, что молоко в банке появляется не само по себе, а что его привозит к нам на Фонтанку тетя Поля из далекого поселка Тайцы.

Даже не помню, удивился я или огорчился. Но, несомненно, тогда мой маленький ум пронзила догадка, что все, что вокруг меня, не так прочно и не так самоочевидно, что это еще от кого-то зависит, кроме нас с мамой, и еще кому-то принадлежит.

Первым гарантом этого нерушимого и вечного счастья неожиданно и явилась тетя Поля.

Разумеется, я вглядывался в нее с особым пристрастием и страхом. Я хотел прочитать в ее лице признаки надежности и неисчерпаемой доброты. Я очень хотел, чтобы тетя Поля мне понравилась. Ведь уже одно это значило бы, что договор вечен.

Но она мне не понравилась. И первый ком рухнул в моей белоснежной душе.

А буквально через несколько дней тетя Поля заболела, и банка под дверью осталась пустой. Мы с мамой пошли в магазин за разливным молоком, и мама, попробовав его дома на вкус, осталась недовольна. А я впервые в это утро с плачем от молока отказался.

Скоро приезды тети Поли совсем прекратились, и незаметно началась другая, взрослая жизнь, требующая уже объяснений, стараний и выполнения неприятных обязанностей. В ней было много противоборства, а стало быть, обмана, обиды и неизлечимого чувства вины.

Мне едва исполнилось три года, когда я покинул Рай.

Запотевшее зеркало

Как только лягу спать, как только угомонится дом, сразу налетают демоны. О, я их знаю! Мы с ними давно задружились. Похоже, друг без друга нам уже никак.

Соблазнительные их подарки всегда немного отдают моей стародавней фантазией. Ими меня уже не обмануть. Мы больше веселимся, разбирая этот ворох давно не пригодившегося.

Исключение составляют подарки из детства моей мамы.

Как ни смотрите, а жизнь родителей, еще и до нашего рождения, никак нельзя назвать по отношению к нам случайной и посторонней. Один-два эпизода – и, кажется, наш собственный облик начинает уже в некоторой мере прорисовываться, уже хмурый зародыш его обретает свое местечко в пространстве, уже из множества вариантов жизнь отложила для него небольшенькую колоду.

Мама родилась за два года до революции, когда домовым, ведьмам и лешим еще не пришла пора исчезнуть под светом нового дня.

Ведьмой была мачеха отца, то есть ее неродная бабка. После смерти второго мужа всю свою зловредную силу обратила она на пасынка. Для начала отделила ему с семьей и двумя дочками камору, а в ней – невыветриваемые запахи чеснока, конопли, зерна и перламутровых связок лука.

Бабка в каморе появлялась редко. Бывало, зайдет, ласковая. На пергаментом лице тускло отражается закат. Выпьет кружку молока. Утираясь, пошепчет в ладонь, улыбнется еще раз на прощанье и выйдет. Сядут они вечером ужинать, а в кринке вместо молока – вода.

Мама рассказывала, что пристала однажды к отцу бешеная собака с бабкиными блескучими глазами. Отбился он от нее палкой, рассадил голову за ухом. Утром такую же ссадину за ухом увидел у мачехи.

Что-то, мама признавалась, влекло ее к этой ведьме. Меня, по рассказам мамы, тоже. Сила, что ли, чудо?

Иногда давала им с сестренкой по прянику. Сестра тут же выкинет его: «Не ешь, он – поганый». А мама убежит в кукурузу и съест. Я бы тоже так поступил.

Привет, демоны!

Были случаи, что и помогала им ведьма. Так, впрочем, по пустякам. Пошел как-то отец взять после ночной коней. Шел он по лугу, еще полному росы – утро было ранее, весело – помахивал уздечкой. И так эта уздечка в росе промокла, что ясно стало – просушить ее за день невозможно.

Отдал бабке. Вечером поглядел: бабка сидит во дворе над уздечкой, а из той – молоко течет. Скоро вернула сухой.

Ну вот какое имеют отношение ко мне эти фольклорные навороты, если подумать? А имеют.

Еще знаю, как мама обустраивала счастье. Населялось счастье медленно. Первыми поселились в нем ласковые человеко-деревья и человеко-звери, вылетавшие по утрам из ее сновидений. Была там и сестренка, когда она утром разговаривала с коровой. Бабка еще – когда ткала на станке дорожки для полов. Отец, собирающий яблоки.

Запахи тоже играли не последнюю роль. Первый земляной запах, когда сходил снег, запахи огурца, смородины, вечерней полыни, запахи горелой ботвы, дождя, выскобленного и вымытого с мылом стола…

Скоро мама стала забывать, конечно, что счастье, о котором она столько мечтает, ею же самой и создано. Оно все больше превращалось во что-то от дельное и недоступное.

Мама была еще маленькой, когда барин вместе с семьей удрал за границу.

Помещичий дом стоял в саду на горе, опоясанный важным деревянным забором. У крыльца прогуливались величавые цветные птицы с маленькими головками. В окнах виднелись обои с непонятными узорами.

Уже издалека мама увидела в раскрытые ворота толпу баб и мужиков. Кто-то раскачивался на раме, кто-то тащил из дома кадку с пальмой, мальчишки копошились вокруг паровой молотилки…

С пустым сердцем взошла она на крыльцо и, не успев углубиться в темную галерею, сразу же за дверью в стене увидела окно или, быть может, другую дверь, из которой навстречу к ней выходила… она же.

Мама вскрикнула и выбежала вон.

С тех пор она боялась зеркал, помня фосфорический обман того, первого, его колдовскую вредность.

Это уже сегодня ничего не стоит поразмышлять о том, например, почему мама, пойдя на встречу с чужим счастьем, встретила там собственное отражение. Не такое чтобы богатое наблюдение. Тайна-то все равно осталась тайной.

Было время, я не уставал расспрашивать маму о ее детстве. Но то ли память стала к старости слабой, то ли вопросы задавал не те…

Как-то прочитал, что проектировщики электростанции попросили старожилов описать давнее землетрясение. Необходимо было узнать, какой сейсмической устойчивостью должен обладать фундамент станции. Зашли в дом старика. «Сильное, дедушка, было землетрясение?» – «Потрясло», – отвечает. «Ну как сильно? Светильники качались?» Кивает головой: «Качались». – «Здорово качались?» – «А что такое светильники-то?» – «Да вот же – лампочки». – «А… Нет, не качались. У меня лампочек тогда и не было».

Вот так примерно и я с мамой разговаривал. И тягостно после этих разговоров было – как будто не она, а я сам чего-то не могу вспомнить.

Шли годы. Уже и о своем детстве стал вспоминать как о давней давности. И я уже, оказывается, не все могу вспомнить. Когда и было оно, детство?

На краю небывалого путешествия

Как только мама выключает свет, дом и улица за окном сразу начинают звучать и разговаривать. Становится слышен вдруг женский умоляющий шепот занавески. Кого она там так уговаривает? О чем просит? А тот, кого она уговаривает, не сдается, молчит. Обиделся, наверное. Или просто злой. Может быть, это их шкаф, всегда насупленный, как старик.

Потом он слышит неопознанные стуки и шуршания в комнате у соседей, все тревожные, тайно подготавливающие какой-то разрушительный скандал и несчастье. Они всегда к вечеру сначала веселые, а затем ругаются и даже дерутся.

Муха между рамами пробуждается от чьего-то крика на другом конце улицы и пытается разбить свой зеленоватый панцирь о стекло. И еще кто-то непременно начинает плакать за стеной, а наверху вдруг засмеются, разобьют посуду, крикнут что-нибудь громко, как будто их ночь не касается.

Все это совершается под мурлыканье собственного живота – мрачноватое уютное мурлыканье, как бы свидетельствующее о том, что он отдельно и независимо от других жив, что, да, у него своя жизнь, и завтра мама после короткой борьбы накормит его не кашей, а положит на тарелку малосольный огурчик и картошки с жареной колбасой и потом нальет ему чая в его чашку. Когда же он сам зашнурует ботинки, чтобы идти во двор, она незаметно положит в карман курточки две конфеты, специально отложенные вчера для этого.

Что бы там неприятного ни случилось во дворе, он потом все равно вернется в их комнату, и мама скажет ему: «Посмотри, на кого ты похож!» – и сама вымоет ему лицо и нальет коричневого супа с прошлогодними грибами. Он помнит, как эти грибы ловко прятались от него прошлым летом, а теперь вот, пожалуйста, в супе.

Во дворе ждет много разного. Собственно, это даже не двор, а огромный пустырь, весь обставленный по краям заводскими цехами. Здесь, выезжая из заводских ворот, поезда медленно пересекают улицу.

Они много раз пытались с мальчишками прицепиться к какому-нибудь вагону или платформе, чтобы самим узнать, в какие страны и города уезжает каждый день от их дома поезд, но всякий раз их сгонял дядька в ватнике и с флажком.

Так и прошло все его детство на краю какого-то небывалого путешествия в чужую жизнь. А чужая эта завидная жизнь начиналась совсем рядом, сразу за болотом, которое тяжело разлеглось по другую сторону улицы. Там на тумбах из кирпичей стоя ли вагончики, в которых жили люди, несколько домиков с колодезными журавлями. Потом начинался лес, в который чужие люди уходили по утрам на работ у.

Вечером они умывались прямо у колодцев, громко смеялись, чем-то друг в друга бросали, а когда видны уже были только окошки, играли на гармонике и пели песни.

Все это они каждый день видели и слышали, но так никогда и не смогли дойти до этой жизни. А ведь поезда уходили еще куда-то дальше, сквозь лес.

Не потому ли потом уже его всегда так тянуло выйти на полустанке, когда он видел из вагонного окна дом в лесу, и побитые дождем розы за забором, и девочку, которая поит корову, и не просто, не безмятежно выйти, а словно испытать судьбу.

Сейчас же ночью он обдумывает план того, как они в темноте еще проникнут на завод, заберутся на платформу, зароются в металлические буквы Ш, которыми эти платформы обычно засыпаны, и уедут наконец незамеченными в ту страну за лесом.

Он не знает еще, что никогда эта авантюра ему не удастся, хотя бы потому, что сейчас ему больше представляется, как будет пахнуть тот мир, в который он выйдет ночью, чем то, как они обманут пьющего чай сторожа. Настоящие авантюристы про такие пустяки не думают.

А пахнуть этот мир будет удивительно: гарью и формовочной землей, запах которых немного напоминает запах папиросных хабариков, еще речным запахом цемента и ананасовым настоем опилок (ананас он однажды пробовал – тот был жестким, как размоченное дерево, но пах вкусно).

Но тут крона тополя за окном, повинуясь порыву ветра, обрушивает на их дом свой привязанный к веткам водопад, и он начинает думать о другом. Он вдруг ясно представляет, что всего этого уже нет, что все это сообщество шумов и запахов уже исчезло и не существует, а настоящая жизнь происходит только в нем самом.

Все – и сторож в своей будке, и их скрипучий дом, и деревья, и ждущие отправки поезда – только думают, что живы и заняты заботами. На самом деле они давно уже стали одним длинным, подробным и хлопотным его воспоминанием.

А сам он теперь летел куда-то, летел, летел, иногда спускаясь – ух! – к какому-нибудь озеру за оградой, к какому-нибудь домику, чтобы заглянуть в окошко и лизнуть дым из трубы. И ему еще долго не захочется останавливаться, потому что то, что ждет его, – там, там, далеко. Там долгожданная скрипка, на которой он уже умеет играть, и девочка, которая, улыбаясь, прилепляет к разбитому колену подорожник, и мама… и, может быть, папа.

Растение неизвестного названия роняет на подоконник свой не успевший засохнуть цветок. Этот бархатный стук – последнее, что он слышит в этой уже не существующей, по всей вероятности, жизни.

Сад

Сад – тенистый и запутанный. Два тополя в центре, посаженные еще Петром Первым (больше ему делать было нечего, ага, как сажать во дворах деревья). Тополя посажены, видимо, специально для детских хороводов. Иначе что с ними еще делать?

Нет, они были морщинисты, как слоны, и в них были дупла. В верхнем дупле кипели весной выводки дятлов, в нижнем попадались иногда странные записки. Значит, где-то рядом Дубровский.

В правом дальнем углу сада обыкновенно убивают. Но это уже вечером, когда каждый из нас спит. А днем там растет мохнатый куст с ядовитыми ягодами. От него исходит какой-то волнующий, хотя и неприятный запах. За кустом бегают мышки. Они там живут. Они пищат. Там и днем долго оставаться одному страшно.

В левом дальнем углу – скамейка. Днем мы с нее забираемся на деревья и обрываем кратегу. За кратегу идет голодная война, хотя мы, конечно, не голодаем.

А вообще-то эта скамейка для солдат с девушками. Днем солдаты такие серьезные и взрослые, девушки – чем-то озабоченные и красивые. Но как только они вечером оказываются на скамейке, сразу такое веселье начинается! Становится завидно, и чувствуешь свое одиночество, скучность и никчемность.

Посередине сада ребята постарше играют в настольный теннис. За их азартом следить интересно. Еще интереснее слушать их непонятного значения разговоры и шуточки, которые никакого отношения к теннису не имеют. Похоже на игру заговорщиков.

Недалеко от них – почему-то всегда сырые столы для домино. Там мужчины курят, иногда пьют водку и пиво, азартно стучат доминошными костяшками, ругаются друг с другом и хохочут. Все это совершенно непонятно и неинтересно. Никогда не буду играть в домино и курить.

Мы же гоняемся на велосипедах, ловко объезжаем мам с колясками и вулканические взрывы кротовьих нор. Еще играем в ножички: очерчиваем круг – плоский образ земли – кидаем ножик, делим между собой страны и континенты. Несказанно богаты, властны или же чудовищно разорены.

На газонах цветут маки. Их лепестки красивые, но с самого рождения помятые и усталые. Будто кем-то обсосанные. Зато в середине мака вызревает бутон с коронкой на голове. Мы срываем эти бутоны явно раньше срока и выгребаем из них сердцевину – жадно и возбужденно.

Вечерами в саду гуляет бородатый дядька в длинном халате и поет басом. Иногда он вынимает из кармана мокрую конфету и дарит подвернувшемуся мальчику или девочке. Все равно с ним страшно. Поп, наверное.

Детство – огромно.

Репетиция свободы

Грехи нашего детства… Это совсем не то, что грехи юности, тем более молодости и, упаси бог, старости.

Это – репетиция взрослого греха. То есть не остановимая жажда познания.

Божью волю осуществляют родители, учителя, дядьки, тетки, пьяные или глубоко непьющие соседи и наиболее робкие и воспитанные из сверстников. Еще – прохожие и милиционеры. Дворники и пожарные. Голоса дикторов и строгие девочки.

Бабушки меньше всего – спасибо вам, ангелы!

Паникерство – первый детский грех. Ты – один, тебя оставили. Не нужен. Забыт. То есть должны уже были поставить грелку, а не поставили, хотели покормить, а все не кормят, обещали спеть песенку, а сами за стеной чокаются о чем-то своем.

Зачем позвали?

Потом уже это можно будет назвать обидой. А сейчас – обвал, догадка о недобросовестности Замысла. Плывешь в подушках и кричишь: «Спасайтесь!» Разоружил бы все человечество запросто, если бы хватило сил, голоса и разума.

В общем, кое-какое еще существо. Инфузория, настроенная на собственное выживание. Можно даже сказать, туфелька.

Важное – очень хочется обмануть. Ну просто до смертного риска. Вы же все свои правила напридумывали и делаете вид, что это правда. А я всех перехитрю, обману и мое вранье будет гораздо интереснее и правдивее, чем ваше.

Соврать – значит, стать свободным. Но для этого нужно нарушить положенные от века правила. От века, конечно. Потому что мама и папа, скорее всего, не рождались, они были всегда, и всегда будут. Чуть позже, подслушав их одышливый разговор в постели, понял, что все же, наверное, умрут, и даже, скорее всего, раньше, чем я. Это мне еще, напротив, может быть, повезет, а им нет. Потому что я где-то еще, а они только здесь.

Но я их не буду хоронить. Как это я, здрассьте, могу похоронить, а сам остаться? Есть, слава богу, способ: пущу атомную бомбу и вместе с ними умрем, то есть пойдем куда-то, но уж точно вместе.

Однако правила, пусть не они, но кто-то же придумал. Наверное, очень давно. Почему надо ложиться непременно в восемь и вставать непременно в восемь, и в обед обязательно есть суп, и не чавкать (разве я чавкаю?), и складывать гармошкой на стуле штанишки, и не грызть ногти, и не сидеть близко у телевизора?

Я складываю штанишки неаккуратно, я грызу ногти незаметно, я чавкаю неслышно, вру, что у меня болит голова. Роль больного вообще очень удобная. Только тогда к тебе и относятся как к нормальному – оберегают и не трогают.

В свободе есть привкус преступления.

Еще очень хочется подглядывать и подслушивать. На твоих глазах никто не живет по-настоящему, по-настоящему живут только, когда тебя нет. Ну вот меня и нет в щелке неприкрытой двери, вот я и притворяюсь сладко уснувшим, чтобы знать, какие у вас там настоящие дела.

Хочется поджечь занавеску, отпилить ручку двери, медленно разобрать по частям живую муху, намазать горчицей апельсин, спрятаться под юбкой у тети Тани – фиг кто найдет! Еще сказать водопроводчику Толе: «Почему от тебя все время чесноком пахнет, а ты все время улыбаешься и улыбаешься, как будто тебя с утра угостили шоколадкой».

Странный Толя – он не идет, а плывет, разгребает руками темный воздух в коридоре и нащупывает нескрипучие половицы. Мне кажется, он с этим миром никак не может справиться, он ему в диковинку. И трубы в туалете – не трубы, а превратившиеся в трубы враги. Он к ним подходит ласково, как убийца, и душит своим ключом, душит.

Мне нравится соседская девушка Света. Она поет за стеной и громко пьет молоко. Я иногда нарочно спотыкаюсь и глажу икры ее ног. И лечу взглядом, конечно, в ту неразличимую темноту выше коленей. Уже откуда-то знаю, что там, откуда идут ноги, есть волшебный пучок, и этот клад мне почему-то нужнее, чем остров сокровищ. Этот-то клад совсем рядом, и Света даже не знает о нем, и уж тем более о том, что мне так хочется хотя бы дотронуться до него – мука.

Я догадываюсь, что преступник, поэтому часто молюсь незнакомому со мной Богу. Я, правда, думаю, что он меня все же знает. Ну не может ведь не знать! У него, конечно, и без меня много дел, но не мог же он меня совсем не заметить.

Родители не придумали ничего лучше, как ставить, в случае чего, в угол. Они и не подозревают, что я с Богом знаком. А в углу его – больше всего.

По дороге в зоопарк

В детстве мы в зоопарк всегда брали сахар. Я нес его в кулечке. Иногда поднимал кулек к уху – в такт шагам в нем маршировал полк маленьких солдат.

По дороге мы заходили в парикмахерскую. Покорно, с полученным впрок сахаром, я забирался в кресло.

– Мамаша, так? Выше?

Подстриженная челка щекоткой осыпает нос. Я дую на него, отчего сам себя в зеркале вижу обиженным. Ножницы часто-часто пляшут перед глазами, примериваясь.

– Еще выше?

Я крепче сжимаю в руках слоновье лакомство. Сейчас я стану похож на свою фотографию. На ней я улыбаюсь всем подряд, вцепившись в гриву деревянного коня. Улыбка говорит о том, что конь мне уже не опасен, я давно подчинил его, рискуя жизнью, и теперь могу поднять над головой, как котенка. Я подчинил его, постригся в парикмахерской и вот уже фотографируюсь, если вам так приятно.

Этот всадник с челкой вызывает одобрение приходящих в дом мужчин и исторгает стон обожания у женщин. Всадник отвечает каким-то их тайным мечтам. Все бы они хотели иметь именно такого мальчика, но повезло только его маме.

Все – я вылитая фотография. Под салфеткой я закрываю глаза – чик! – снято. «Шипр» нам не по карману – это я давно усвоил. Парикмахер больше не улыбается. Его предательство всякий раз огорчает меня. Я сползаю с кресла, стараясь не выронить кулек. Зеркало играет мной, как мячиком. Ножницы наконец вытянулись и больше не пляшут. Мы выходим на улицу, ступая прямо в журчащие по камням потоки листьев, и направляемся в зоопарк.

Меня ничуть не удивляет, что к слонам я всегда прихожу стриженым. Холод в голом затылке, марширующий в кульке сахар, ласковое дыхание хобота на ладони – все как-то связано друг с другом, и представить это можно только вместе. Как и чувство разочарования, которое бывает тоже всегда, даже если удалось покататься на пони; но это всегда приходит вовремя, ничему не мешает и поэтому тоже отчасти – удовольствие.

Иногда на обратном пути мы навещаем тетю Шуру. Имя у нее мужское, и у меня есть страшное подозрение, что женщиной она для чего-то притворяется. Взрослые этого не замечают.

Скорее всего, я не люблю тетю Шуру, хотя, вообще говоря, не знаю толком, что значит не любить человека. Мне кажется, что тетя Шура подозревает меня так же, как и я ее. В чем подозревает, я не знаю, но чувствую: если она когда-нибудь надумает поделиться с мамой, это будет так же страшно, как то, что хочу рассказать про нее я.

У тети Шуры много кошек и в настольных часах ртутная луна – всегда такая же, как в этот день на небе. Луна мне очень интересна, а кошек я боюсь: они все похожи на тетю Шуру, даже пахнут так же. Но я на всякий случай притворяюсь, что мне все нравится одинаково.

– Часы я принесу, пусть Проша посмотрит, – говорит тетя Шура, откинувшись на валик оттоманки. Кошки ходят по ней, играют пучком ее волос на затылке, заглядывают за отвороты ее халата, даже пытаются снять лапой очки, но она их будто не замечает. Я не сразу даже осознаю, что, разговаривая с мамой, тетя Шура одновременно беседует с котами.

– Часы я принесу, пусть Проша посмотрит. Марик, это нахальство.

– Я скажу, он сам зайдет (мама).

– Хватит отношения выяснять! Я занесу, занесу. Что трешься? Нагуляла без спросу?

– Папка у нас молодец, он починит, – вставляю я, чтобы продемонстрировать свою несуществующую расположенность, да и просто устав от невнимания.

– Иди в кресло, надоел! – говорит тетя Шура. – Молодец пасет овец (это уже мне). Да за телегой бегает. Иди в кресло, я сказала. Посмотри, в шкафу должны быть конфеты.

Я лезу в шкаф и достаю вазу с двумя конфетами «Старт».

– Ешь обе, – говорит тетя Шура.

Засовываю обе конфеты в рот и старательно жую, чтобы скрыть обиду. Я знаю уже, как приду к тете Шуре в следующий раз. В очках. Врач сказал, что у меня портится зрение. Я приду в очках и буду молчать. И совсем не буду радоваться кошкам. И никогда больше не полезу в шкаф за конфетами.

Наконец тетя Шура собирается нас провожать. Мы снова идем по листьям. Я иду специально громко, взрыхляю их ботинками, даже напеваю, но все равно слышу самую неприятную тети Шурину фразу вроде: «Чеснок у меня всегда отрыгается сырой картошкой».

Я стараюсь не думать о тете Шуре и ее кошках. Я думаю о павлине, который так и не распустил свой хвост. Потом вспоминаю о шпионе, который живет в нашем дворе и ночует в дровах… А тетя Шура так осторожно выбирает ногой камни и так хватается за локоть мамы, что я совсем забываю про ее страшную тайну и уже стыжусь того, что хотел прийти к ней в очках. На прощание она наклоняется меня поцеловать, и я незаметно сдерживаю дыхание.

Оскомина

Первое мое первое сентября было опрыснуто дождем. Дождь прошел утром, и когда я вышел на улицу с потрескивающим портфелем, голуби, неприятно лепившиеся под крышей крыльца, с независимым испугом вылетели размять крылья.

Несмотря на облака, утро было ярким, серые блики на жирных, искривившихся от старости листьях тополей слепили глаза. А я шел чистенький и невесомый. Как после бани. В школу. В первый раз.

На мне был черный костюмчик. Мама перелицевала его из старого отцовского. Впервые в этот день вылез я из вельветовой куртки, чувство торжественности было немного мешковатым. Я еще не знал, что в таких неформенных костюмчиках будет всего три человека в классе.

В том году для мальчиков изобрели серого цвета и военного стиля форму. Была суконная и хлопчатобумажная. На суконную у мамы не хватило денег, но сумма толстела все же где-то под простынями, и транжирить ее на временное хэбэ не было резона. Потому что снег не успеет упасть, и мы будем как все.

Стремление «быть как люди» и чтоб «не хуже, чем у людей» – оскомина моего детства. Когда у соседей появился шифоньер, то есть, попросту говоря, трехстворчатый шкаф с зеркалом (у большинства были двухстворчатые и без зеркала), мать стала копить деньги на шифоньер. Так же в свое время появился сервант, потом тахта заменила диван… И все с опозданием на годы, и всякий раз богатая покупка уличала нас в бедности.

В костюме я проходил всю первую четверть. Форму купили после ноябрьских праздников. Я облачился в нее и тут же ощутил свое превосходство перед хэбэшниками, гимнастерки которых скатались плоскими ватными катышками и выглядели уныло. Но и с потершимися «аристократами» я все равно не стал на равную ногу, это понятно.

Помню, ровно через год, первого сентября, мы узнали, что погиб Коля Ягудин – один из хэбэшников. Рассказывали, что он ловил рыбу на речке у дороги, при забрасывании крючок его зацепился за электрический провод, и… А может быть, действительно так и было.

Двоечник, хэбэшник Коля Ягудин превратился после этого для меня в образ фатальной незадачливости. Он пугал меня, этот образ, я боялся в него оступиться. Я хотел быть хорошим и страдал, что у меня это не получается. Я хотел быть хорошим, чтобы от меня все отстали, а уж там-то я буду таким, каким мне хочется. Последнее было несовершенной мечтой о свободе.

В стенгазете «Колючка» я рисовал Ягудина верхом на двойке.

Когда Коля был жив, я боялся оставаться с ним наедине, чтобы нас не сочли друзьями. Теперь, когда его не стало, я боялся, что займу его место.

У Коли было прозвище Дохляк. Он и сейчас вспоминается мне миниатюрным долговязым старичком, погонщиком осла, что ли. Но, может быть, сутулым Коля казался из-за выбившейся из-под ремня и вздувшейся на спине гимнастерки?

Лицо Коли было нездорово. Мне тогда еще показалось, будто лужа бросила на него свое отражение неяркого дня. То есть цвет лица был какой-то не первоначальный. Наверное, он жил в подвале (тогда многие еще жили в подвалах).

Но почем знать, какой цветок должен был распуститься из этого сморщенного бутончика? В добрых влажных глазах Коли не было жалкости, может быть, только какая-то затаенная грусть.

Сейчас мне кажется: вырасти Коля, он был бы похож на вратаря Яшина, на артиста Любшина. Ни в безвольной нижней губе его, к которой, как шутили, прилипали комары, ни в тоскливо свисающем хэбэ, ни даже в нелепой смерти не было ничего фатального. Точно. Не было.

Зачем же я, маленький застенчивый сатирик, рисовал его верхом на двойке, сброшенным брыкливой двойкой на землю, погоняющим отару двоек?.. Как хотели мы все быть примерными! Зачем я так старательно выписывал на рисунке его свалявшееся хэбэ?..

Но я еще иду в первый класс, я еще не знаю Коли Ягудина. В моей душе нет зла. Голуби мира взлетают из-под моих ног и садятся впереди, затрепетав крыльями и на мгновенье отразившись в мокром зернистом асфальте. На мне черный костюмчик, а в руках букет ноготков. Они красивые, на живописно корявых стеблях. Сердцевинный запах осени. Они похожи на маленькие подсолнухи.

Я еще только иду в первый класс и не знаю, что ноготки – цветы клумб, а не оранжерей – дешевые, второсортные цветы. Что эти карлики перед господами офицерами гладиолусами?!

Мне не нравятся гладиолусы, будто проглотившие аршин и вертикально навинтившие на грудь ордена. Мне они не нравятся. Но я не могу не признать их породистости. И когда в вестибюле девчонка – первоклассница, неся их над головой, как какой-нибудь канделябр, громко шепчет про мои ноготки подруге: «И не стыдно такое приносить в школу? Календула. Нарвал, наверное, на улице», – я весь словно погружаюсь в горячую воду. Как предательски я отшвыриваю своих карликов к колену, в тесноту чужих коленей и рук. Бедные мои подсолнухи! С хрустом сломалась сочная корявая ножка, посыпались на каменные шашечки ржавые огненные лепестки. А я не знаю, куда бы их еще спрятать. Они кажутся мне уже не маленькими подсолнухами, а толстыми крашеными мотыльками. Я ненавижу, я стыжусь их.

Не помню, были ли в тот день цветы у Коли Ягудина…

Коммунальное братство

Жили они фактически на кухне.

Собственно, когда К. был совсем маленьким, кухни в квартире не было и керосинки стояли прямо в комнатах. Там же между рамами хранили продукты, потому что холодильников вообще ни у кого не было. Два раза в год белили потолки – от чада и многолюдья они обрастали шерстью, которая шевелилась, вызывая в К. тихий атавистический восторг.

Через несколько лет выселили семью Волынкиных и устроили в их бывшей комнате настоящую кухню: поставили газовые плиты из расчета одну на три семьи, и все стали собираться «у Волынкиных». К. уже тогда догадывался, что не по одной только материальной необходимости тянутся люди на кухню, как не из-за одной только любви к чистоте ходят в баню. Склонность к коллективному переживанию жизни он, можно сказать, впитал с молоком матери.

В комнату заходили только переодеваться и спать, а на кухню – перехватить кусок, похрустеть газетой, с небрежно упакованной тоской, свежим анекдотом, «что-то затылок ломит», молчаливым позвякиванием ложки, «говорят, у Кристалинской рак горла» и «в Китае перебили всех воробьев», «Буря мглою…» и «10 – 7 = 10 – 5 – х»…

Вечерняя вода, просачиваясь сквозь окна, затопляла комнаты, а на кухне уже был включен свет.

К. любил, когда в мороз, взглянув на сползающую ртуть термометра и по-цыгански вздернув плечи, молодая соседка Геля чиркала спичкой и над плитой вырастали три молодые астры. Кухня представлялась баржей, унесенной ветром в море, и каждый, кто изменит их тайному сговору, все равно что шагнет за борт, где можно сгинуть навеки.

«Бедная Лиза», – всхлипывала вдруг тетя Паня, утирая полотенцем припухшие глазки. Волной сочувственной тишины отзывалась ее фраза. Подавал голос чей-то вскипевший чайник со свистком. «А где мои карандаши? Шиши!» – как всегда некстати появлялся дядя Ваня-дохляк. В майке и в бухгалтерских нарукавниках. «Жалко женщину», – строгим голосом, презрительно не замечая возникшее препятствие, продолжала тетя Паня. Чужое несчастье она переживала отчаяннее и принципиальнее остальных.

Увлекшись мозговой косточкой, К. на какое-то время оглох и услышал уже неизвестно к чему относящуюся реплику Лехи, который, судя по скандальному тону, не за пустым делом бегал в свою комнату: «Мы, хочешь сказать, тоже с топорами за своими женами охотимся?» Фиолетовый орел на его волосатой груди зорко высматривал жертву. «Ох, прости, господи!» – вздыхал кто-нибудь из женщин.

Какая-то необъяснимая жалость из груди перекатывалась в горло, потом подступала к глазам, но от этого становилось не хуже, а лучше – еще уютнее, еще дружнее, еще безопаснее. На столе неожиданно появлялось лото, и Василий Иванович, запуская руку в мешок с бочонками, ярморочно выкрикивал: «Барабанные палочки – одиннадцать! Туды-сюды – шестьдесят девять! Кому нужны топорики? Семьдесят семь». К. сидел рядом с матерью и проворно закрывал фишками на картах совпадающие цифры. В этом и состояла игра. От личной воли, ума, воображения или хотя бы хитрости играющих ничего не зависело. Чистый, неподкупный случай. Азарт пассивного ожидания. Свою судьбу можно было на время передоверить другому: «Присмотри за моими картами – я чайник поставлю». Только иногда всхлипнет неутомимая тетя Паня, да Леха попробует в который раз взбодрить сына, мучающегося тут же над задачкой: «Думай, голова, картуз куплю!»

Его настоящей семьей была «коммуналка», родственную связь которой с «коммуной» и «коммунизмом» он осознал позже. Здесь жили тесно, ссорились отчаянно, но редко, здесь каждый был равен своей репутации, которая самозарождалась в недрах коллективного сознания и отмене не подлежала, а тайны бывали только у детей.

Однако в семье, как известно, не без урода. Жили в их квартире Перелыгины. Константин Дмитрич, его жена Софья Михайловна, их дочь Светка и мамаша Константина Дмитрича. Грехов за ними водилось много. Во-первых, они никогда не играли на кухне в лото и высказывали при этом что-то вроде презрения. Еще более нетерпимо Софья Михайловна и мамаша Константина Дмитрича относились к курению. Но не так, как другие, бывало: «Ну и надымили тут, мужики! Пошли к черту!» – на такое обидеться ведь невозможно. А вот когда говорят, что, совершая личное удовольствие, ты отравляешь жизнь окружающим и особенно детям, чувствуется, как в душе рождается ненависть, почти что классовая.

Все знали, что Константин Дмитрич занимается наукой. Стало быть, профессор или даже академик.

Отношение же к профессорам было двойственным. С одной стороны, конечно, «башка варит», и «денег даром не платят», и «не чета нам». С другой – потолки протекают, за мукой сутками стоишь… Если такие умные, неужели ничего не могут придумать? Дурят народ в своих кабинетах, поскольку никто, даже правительство, не может проверить их из-за нерусского способа объяснять простые вещи. Константин Дмитрич, к тому же, не всегда и на работу-то ходил.

Вообще-то профессор был человеком веселым и, как говорили женщины, обходительным. К. он нравился. Нравилось, что лицо молодое, а волосы седые, и привычка мыться по пояс над общественной раковиной, фыркая и напевая: «Адонис, женской лаской прельщенный». И когда женщины по этому поводу ворчали, то основной удар приходился все же не на Константина Дмитрича, а на его жену: «Набрызгается, набрызгается голяком, как младенец, а она тряпку в руки сроду не возьмет…»

Софья Михайловна и правда была женщиной брезгливой. Все хозяйство было на мамаше, а Софья Михайловна подрабатывала немного шитьем и занималась Светкой. При этом напряжение от нее исходило колоссальное. Она как будто все время спорила с кем-то невидимым. Совсем без связи с предыдущим и даже просто после долгого молчания могла начать фразу со слов: «Можно подумать…». Страшно глупый и надоедливый был у нее противник.

Перелыгины первыми в их квартире завели телевизор. «Ленинград». Ходить к ним не ходили – не те отношения, но детей все же иногда засылали. Однако и те быстро заметили, что мамаша, несмотря на самый интригующий сюжет, при появлении гостей начинает постель разбирать и приказывает Светке чистить зубы. То ли Светка не понимала ничего в этой игре, то ли была блестящей актрисой, но она всегда в этот момент подпускала слезу и с потрясающим сердце скудоумием повторяла одно и то же: «Я уже вчера чистила». Начинался скандал, и, проклиная Светку, телезрители поднимались, так ни разу и не досмотрев ни одного фильма.

Горько не верующий в Бога, К. иногда обращается к нему: «Спаси и помоги, чтобы Светка и действительно была слабоумной!»

В коммуналке народ чуткий. Это тебе не стычка типа: прилично есть чеснок или неприлично. Тут попахивало борьбой идеологий, а не одних только самолюбий. И подтверждение этого вскоре пришло с неожиданной стороны.

Однажды Леха принес «к Волынкиным» газету и с петушьей торжественностью положил на стол. Вскоре уже вся квартира знала, что Константин Дмитрич занимался псевдонаукой с человеческим именем «евгеника» и довольно-таки долго морочил других вредными буржуазными выводами. По его науке вроде бы получалось, что есть от природы люди первого сорта и второго, что было, конечно, подлой миной, подкладываемой им под наше всеобщее социалистическое равенство и взаимоуважение. К тому же было без слов ясно, что под первым сортом он подразумевал себя и свою семью, а под вторым – всех их.

– Вот так, значит, – кричал Леха, не в силах превозмочь радостного свирепства, – они будут спать до десяти, воду по полу разносить и на машинах ездить, а мы, второй сорт, будем всю жизнь за них мантулить!

Тогда «у Волынкиных» К. впервые поверил в то, чего не мог почувствовать. Он снова и снова вспоминал Константина Дмитрича, как тот после каких-то своих вопросов и его, К., ответов взял ласково пальцами его голову, точно яйцо, и сказал одобрительно: «А у тебя башка ничего – бурбулит». Представить соседа в роли эксплуататора и врага он не мог.

В то же время общее настроение как-то вынуждало его внутренне установиться. Доброе отношение к Константину Дмитричу, хотя никак и не проявленное, лишало его права на всеобщую любовь и снисходительность, превращала его в предателя. Мальчик он был искренний, поэтому думал не о том, как ловчее притвориться, чтобы предательство его не заметили, а о том, как привести в соответствие свое состояние с настроением остальных.

Выход был найден такой. Он стал собирать в себе рассеянную до того обиду на Светку, Софью Михайловну и мамашу, и когда она собралась в один тяжелый и почти невыносимый комок, так, что хотелось перегрызть зубами бельевую веревку, он незаметно переключил свои чувства на Константина Дмитрича: зачем тот с ними жил, зачем не прогнал, даже не заругался ни разу? Вывод дался уже легко: значит, и он такой же! Только притворялся добрым и веселым. Тут уж К. сам себя почувствовал страшно обманутым, и жалость к профессору была побеждена.

Константин Дмитрич исчез еще, кажется, до злополучной статьи. Говорили: уехал отдыхать в деревню. Когда Светка демонстративно не поздоровалась с ним в коридоре, К. почувствовал облегчение, потому что знал уже, что здороваться не надо, но не был уверен, что у него это получится. Потом Перелыгины вообще съехали, освободив его от мучительной заботы незамечания. Мужчины были довольны, что заблаговременно проявили свою оппозицию к скрытым врагам, а Леха, набегавшись в комнату, даже говорил, что в любой момент готов дать показания. Но показаний у него никто не спросил.

Вскоре представился случай сплотиться им еще сильнее. Какая-то комиссия установила, что живут они в бывших подсобных помещениях бывшего военного гарнизона, и оттого окна у них такие маленькие и квадратные, что света от них почти нет. И все вдруг разом увидели, что действительно живут, по существу, в темницах. Тут-то и стали писать коллективные письма, составлявшиеся на той же кухне, возмущаться, что в квартире нет ванной и горячей воды, а трибунал на втором этаже слишком напрягает бдительность простых квартиросъемщиков и даже виновен как будто в заикании Лехиного сынишки, которого конвой на лестнице, проводя к «воронку» бритого офицера, отодвинул штыком к стене. Последнее вполне могло быть, но к заиканию все же отношения не имело, и об этом все знали. Потому что было известно, что Лехин Вовка заикаться стал после того, как его отец по пьяному делу пытался скормить жене букет бумажных цветов, который она есть отказывалась и, так как пили они до этого вместе, бросилась от обидчика в зеркало, отражавшее дверь, вместо двери. От этого звука Вовка скорее всего и проснулся и увидел мать голую, окровавленную, с недожеванной бумажной розой во рту. Это-то его и поразило до заикания, что не могло являться секретом. Однако версия с конвоем, кстати изобретенная Лехой, всем в тот момент показалась сильнее, и ее подписали не задумываясь. Тут вообще такой вольный дух в людях заговорил, такая общая обида поднялась на вдруг обнаружившийся подсобный характер жилья, что стало не до личных воспоминаний: кураж многими овладел, социальное достоинство вздыбилось и хотелось петь «Интернационал».

Но все это было, как потом выяснилось, зря. ЖЭК отнимал у взбунтовавшихся жильцов аргумент за аргументом. Поставили газовую колонку, и потекла из крана горячая вода. Срезали часть туалета и начали устанавливать ванну. Правда, подключить так и не успели, но это был уже другой вопрос. Бороться за подключение ванны и восстановление пола, разрушенного для проведения коммуникаций, значило бороться за эту квартиру, а запал-то был уже другой. Из всех доводов самым сильным оказались окна, потому что расширить их было нельзя, не обезобразив при этом архитектурную ценность фасада, а санитарные нормы жить с такими окнами не позволяли. Таким образом, всплеск коммунального братства явился завершающим актом их совместного житья. Скоро все они получили отдельные квартиры в разных концах города и постепенно потеряли друг друга навсегда.

Сашка

Мир вокруг меня стягивался, заворачивался вовнутрь и при этом бесконечно, стремительно расширялся: деревья улетали в переулки, растворялись в небе и незаметно вновь возвращались на свои места и вновь начинали полет. Я чувствовал, что каждый мой вздох может быть последним и меня вот-вот разорвет. Пожалуй, это было состояние счастья, хотя само слово «счастье» еще отсутствовало в моей речи. Я испытывал жалость неизвестно к чему, собственную жалкость, и умиление, и восторг. Случилось это давно…

Мы бежали по большому дворовому садику за Сашкой Лукиной. Она бегала быстрее всех мальчишек, поэтому мы и собрались стаей – казалось, что всем вместе одолеть ее будет легче.

В короткой рыжеватой стрижке, с зелеными беспричинно смеющимися глазами, с цыпками на ногах, не кокетливо вовсе, а спортивно обнаженных короткой, цветастой, мятой юбкой, она была похожа на мальчишку. Голос хрипловатый, вечно простуженный. Квакинская независимая ухмылка. Вся она была вызов мужской части населения. Мы гнались за ней остервенело, мы жаждали победы. Однако догнать ее было невозможно.

Наконец она не от усталости вовсе, а напротив, всем видом подтверждая безнадежность наших стараний, падала на газон, опрокидывалась на спину и хохотала. Мы стояли вокруг нее, загнанно дыша. До того мы подбадривали себя криком и улюлюканьем, а тут вдруг разом замолкали.

Молчанию в этом возрасте человек еще не обучен. В молчании в этом возрасте чудится что-то пораженческое. Во всяком случае, оно является знаком какого-то трудного переживания. Мы стояли вокруг хохочущей Сашки и молчали.

Вокруг была яркая весна. Ольха роняла в ежик травы свои сережки, и те извивались мохнатыми гусеницами. Над ними перемещался пух, сдуваясь в бугристые загадочные формы. Мы стояли над Сашкой, и руки у нас были глупыми, как, вероятно, и мы сами.

А мир сжимался, превращаясь в щекотно-болезненную точку в том месте, откуда начинают волшебным веером расходиться ребра, и внезапно расширялся в бесконечность так, что начинала кружиться голова и тело становилось невесомым.

Вряд ли мы тогда понимали хоть что-нибудь. Скорее всего, мы тупо пытались сообразить, зачем так яростно гнались за Сашкой и как нам теперь употребить этот никчемный энтузиазм. Мы были потрясены, что смысл погони еще каких-то несколько секунд назад был каждому ясен, а теперь мы его напрочь забыли. Но память об этом смысле как будто продолжала пульсировать еще в нашем теле, вот в чем дело. Вряд ли мы сознавали, что это была любовь, но это была любовь, в чем теперь уже нет сомнений. Однако не та любовь, когда говорят, например, «я люблю молоко», совсем другая, и она была нам еще не по уму.

Смешная получилась фраза. Будто любовь вообще бывает по уму. Спросить бы об этом женщину. Но она, слава богу, так же как мы, пребывает в прекрасном заблуждении, и в отличие от нас, не пытается разъять тайну. Быть может, эта мудрая нелюбознательность косвенное свидетельство того, что тайна в ней самой?

Однако, как мне представляется, с этого момента фрагменты мира начали срастаться в моем сознании в единую картину. Книжные строки уже не напоминали очереди насекомых к водопою, и произносимые слова нашли себя в словах написанных. Ночное небо перестало казаться покрывалом с дырочками, которые пропускали неизвестного происхождения свет. И я физически почувствовал, что земля круглая, и узнал, что тех, кто ходит по ней вниз головами, называют американцами. Еще я узнал, что то, что близко, не всегда понятно, и не во всякое далеко можно доехать на электричке.

Выходит, хохочущая на газоне Сашка подарила мне мир? Забавно.

Митенька

Лето – не просто блаженство и ожидание, оно еще откладывает воспоминания. А воспоминания, чем дальше, тем больше состоят из фантазий. А фантазии, чем дальше, тем больше всё о детстве. Там еще все может быть всем, и ты можешь быть кем угодно. Например, ракушкой, самосвалом, хитрым гномом или девочкой.

А может быть, девочка эта действительно была? Были дача, скука, лето, коварство и любовь. Почему бы не быть еще и девочке? Впрочем, это не важно.

* * *

Девочка уже второй час без дела бродила по комнате. В воздухе после слишком яркого полоумного дня царил солнечный мрак. Редкая крона вишни, словно рыбацкая сеть, четкой тенью лежала на предметах, и, как в температурном сне, девочке казалось, что эта неосязаемая сеть то и дело путает ее движения.

Она села перед зеркалом и стала расчесывать длинные каштановые волосы: то разбрызгивала их электричеством расчески, то снова укладывала, шевеля голыми плечиками в ответ на их щекотку. При этом татарские отцовские глаза – две крыжовины – смотрели строго.

Вдруг, резко вскочив со стула, она подошла к окну. Но этот жест мнимой решимости тут же раздосадовал ее. Девочка переставила солонку к чайнику и та, попав в тень, растворилась на скатерти.

«Зачем они привезли меня сюда, в этот проклятый дурдом!» – сказала она вслух. Слово было мамино, но девочка не помнила об этом, как почти не помнила уже и о том, что родители по ее же просьбе забрали ее из пионерского лагеря и «заточили» в этой небольшой комнате, которую сняли на август.

Не прошло и недели, как все эти поцелуи в малиннике и даже драка с девчонками стали казаться ей куда веселее ее нынешнего житья.

Мама с папой ее, конечно, не любят. Ну, то есть любят, но не так уж сильно, как иногда изображают. Однажды утром, открыв глаза, девочка увидела, как отец, наклонившись в постели над мамой, передает ей из губ в губы косточку абрикоса. Губы обоих были глупо округлены, как у мальчишек, когда они дуют в дворницкий шланг или пьют из него воду. Волосы мамы рассыпались по подушке, глаза были скошены и дрожали. Мать выпускала косточку, отец втягивал ее в себя, и у него худели щеки. Им без нее было ну совершенно замечательно!

Она снова села перед зеркалом и перекинула волосы на грудь так, что в них потонуло совсем лицо. Лишь губы и глаза светились темнотой и блеском. Девочка подула – волосы раскрылись, как полы шатра. Снова собрала их и снова слегка подула. «Ш-ш-шамаханская царица», – прошептала она низким голосом.

Такой она себе нравилась. Ей вдруг нестерпимо захотелось поцеловать свои губы, крепко сжать плечи, обнять себя. Но она не сдвинулась с места.

«Какая прелестная девочка, боже. Какая прелестная девочка!» – громко сказала она голосом тети Липы и тут же снова низким женским басом: «Ш-ш-шамаханская царица…»

Схватив руками зеркало, девочка прижалась к нему губами. Оно неожиданно оказалось холодным. Края влажной испарины быстро сбежались к середине и все пропало. Это вызвало в ней не то во-о душевление, не то досаду. Но напряжение чувства собственной прелести все нарастало.

Разлохматив волосы, девочка стала быстрее обычного ходить по комнате, задевая вещи. Сняла салфетку с арбуза. Подцепила ноготком его темную подвядшую поверхность. Арбуз оказался приторным, и девочка запила его водой.

На этажерке стояли слоники. Хобот одного был приклеен и по нему ржавой струйкой стекал засохший клей. Однажды эти слоники ей приснились. Они бодали ее твердыми хоботками и хитро поглядывали, словно знали про нее больше, чем знала она сама. Но сейчас они стояли перед ней смирные, их матовые бока были наполнены живым солнцем. Девочке нравились сейчас даже их сонные и хитрые глазки. В исступлении восторга она стала расшатывать приклеенный хобот слона. Но хобот не поддавался и, намучив пальцы, девочка бросила слона на диван.

Тут же из угла раздался тонкий мяв. «Ой, Митенька! – вскрикнула девочка. – Попало?»

Митенькой звали серого котенка, который родился недавно у хозяйской кошки. На правой лапке у Митеньки было белое пушистое пятно, глаза – медовые, голос – нежный, утренний, детский.

Девочка взяла Митьку на руки. Под пальцами, сквозь пушистую теплую шерсть, ощущался гибкий сиротливый скелет. Девочка сильнее прижала Митьку к себе, чтобы не заплакать. Котенок заглянул ей в глаза, зевнул, вывернулся и упал на спину.

«Митька, Ми-итенька, – шептала девочка, прижимаясь к нему лицом. – Дай твой носик. И-и-и, какой он мокрый!» – Она трогала раскрытыми губами холодный нос котенка, потом губами же стала ловить его хвост. Митька увертывался, девочка стискивала его. Однажды она прижала Митьку так сильно, что ему пришлось распустить коготки и царапнуть ей шею.

«Пакостник!» – вскрикнула девочка и попробовала щелкнуть Митьку по носу. На этот раз Митька беззлобно ударил ее мягкой лапой и прикрыл глаза.

Царапина пощипывала, но девочке была приятна эта соленая боль. Ей даже захотелось, чтобы Митька царапнул сильнее. Она вдруг поняла, что ей мало просто любви или просто жалости, этих ласк на диване. Доверие Митьки злило. Почему этот котенок так верит в ее доброту? Кто сказал ему, что она добрая?

Она вдруг почувствовала себя связанной Митькиным доверием, ей стало обидно, что никто, никто не подозревает в ней ни капли коварства. Но ведь и Манон Леско, и миледи, и все царицы и королевы, и вообще все женщины, которых любили, обязательно были коварными. За это-то и ценили мужчины их независимую красоту. И сходили с ума, и стрелялись. Жена Пушкина, например, – вот где настоящая любовь с коварством, настоящие переживания.

В малиннике она целовалась сначала со Славкой, потом с Алькой. Поцелуи были все какие-то короткие, сухие, скучные. Когда она вышла из малинника, девчонки уже поджидали ее, получилась драка. Мальчишки стояли рядом, лопали малину и смеялись. Через два дня Славка подносил ей чемодан до электрички, но они уже и не думали целоваться. Вот и все. Теперь оба целуются, наверное, с этими дурочками.

Митька вспрыгнул на колени и снова посмотрел на нее медовыми доверчивыми глазами. Девочке вдруг стало весело. План созрел мгновенно.

Она схватила котенка и выбежала во двор. Солнце уже зашло за деревья. От земли тянуло холодом. Перед крыльцом похаживали поскучневшие куры. Тетя Галя поливала дальний конец огорода. Наконец девочка увидела то, что искала – ведро на лавке, наполовину наполненное водой.

«Стой, Митька!» – Она стащила со скамейки ведро и опрокинула его на ничего не подозревавшего котенка. Тот напрягся, расставил попрочнее лапы, качнул, уклоняясь, головой в сторону, чихнул и стал отряхиваться с мелкой дрожью.

Девочка нервно засмеялась. Нет, это было совсем не то.

Но азарт задуманной мести уже не отпускал ее. Она схватила ошалевшего котенка и, прижав его к груди, побежала на речку.

На холме резко запахло землей и цветами. Это был запах ночи, которая и всегда приходит сначала запахами, а потом уже темнотой. Прозрачная луна поскакала по кронам деревьев, потом спустилась в их гущу, заструилась, и вдруг упала и стала прыгать меж стволами. Девочка направилась вправо от того места, где находился пляж. Ей нужно было никого не встретить.

Низкий ольшаник почти касался воды. Между ним и рекой оставалась полоска берега метра в полтора.

Девочка долго смотрела на воду – в вечернем молоке ее расплывался малиновый закат. Справа плеснула крупная рыба. Под корнем осел пласт мокрого песка и щелканье птиц над головой ответило ему. Наконец, словно зарядившись у природы, девочка решительно подошла к воде и опустила в нее котенка.

Митенька обидчиво вскрикнул и вырвался, но девочка успела его поймать и, не обращая внимания на перецарапанные руки, стала снова погружать в вод у.

В воде он не вырывался, а еще крепче вцепился в ее спасительную руку. Когда она его в очередной раз вынула, глаза его были радостные и бессмысленные, как после купания. «Дурачок, вот ведь дурачок, – подумала девочка любовно. – Не понимает, что с ним делают».

Задыхаясь, она стала приглаживать мокрую шерсть котенка, потом обтерла рукой его мордочку, пару раз подбросила, затем упала на колени, погрузила руки по локоть в воду и сидела так какое-то время, изможденная борьбой и яркая.

Вдруг Митька затих. Девочка тут же вытащила его, стала мять и целовать. Тельце Митьки было безвольно, как у тряпичной куклы. Она с силой бросила его на землю в надежде, что он притворяется, что сейчас вскочит на ноги и побежит. Вот тогда бы уж она его догнала. Но Митька остался лежать так, как упал.

Неизвестно, от испуга или от жалости она заплакала. Она слышала, что утопленникам как-то помогают выпустить воду и спасают. Нажала несколько раз кулаком ему на живот, сжала пальцами горло – Митька не шевелился. И тут девочка осознала странность того, что она одна, на реке, щупает и мнет мертвого котенка. Ее чуть не стошнило.

Машинально, деловито и в то же время поспешно она вырыла ямку в песке, положила в нее Митьку и засыпала его, отметив камушком.

Ночью она несколько раз просыпалась. Ей казалось, что Митька вернулся и скребется под дверью. Маме она не сказала о нем ни слова, и еще можно было думать, что он живой. Что-то мешало ей встать с постели и открыть дверь. Только еще больше и больше обострялся слух, пока не попадал на явные слуховые галлюцинации, вроде шума каменного дождя. Наконец, девочка решила, что Митька ночью сам разрыл свой легкий холмик, пришел домой и по приставной лестнице, как это не раз бывало, забрался на чердак. Ей стало легко от этой картины, и она уснула.

3

Аптека на краю города

Брат, трудно. Спать хочется. По утрам долго не открываю глаза – сочиняю погоду и обстоятельства. Поклеванное ночное небо заполняю рассветом. Вот еще один масляный мазок, и поверх – совсем слабый. Теперь надо только поправить пальцем, подышать на него, и он оплавится. Кажется, на этот раз удался перелив сиреневого в желтый.

Что еще? Раскидываю на цветах босую росу. Голодную воду выпускаю из львиных пастей труб. Горизонт проседает под тучными великанами и отчетливо скрипит.

Знаешь, такая осенняя обманка – пахнет весной и засахарившимся вареньем.

В подъезде хлопнула дверь – принесли почту с долгожданным письмом, в котором позапрошлогодняя Лолита называет меня по-прежнему «сударь».

Протечка на потолке дала себя знать прибавлением еще одного острова.

Мама отложила пасьянс, перевернула на сковородке бифштекс и, в ожидании меня, прошептала сердито: «Горячо – не сыро».

Все. Можно вставать. Все более или менее обжито, узнано и расставлено по своим местам. Теперь я властен над всем, даже над расписанием трамваев, которые, правда, нынче раньше обычного отправились в парк на зимнюю спячку. Из ворот парка торчат их не поместившиеся хвосты.

Я понимаю их, да, как всякого, кто хочет спать и во сне переждать эти неопрятные дни и опасные ночи.

Никакого рассвета, как ты уже, конечно, сообразил, не случилось. Переход из сумрака в свет затянулся на годы. Распластанное жилье ночного снегопада изрядно подмокло, даря преждевременной надеждой ко всему привыкших воробьев.

Мама нарезала герань для салата и тихонько напевала старую песню о главном. На столе, вместо письма от Лолиты, лежала повестка с биржи труда. В ней мне предлагали высокооплачиваемую и неутомительную работу по втюхиванию населению гербалайфа.

Завидую людям, у которых есть цель.

Моему соседу повезло. Целый день прожил он в состоянии исключительной целеустремленности, после того как его дочь, придя из школы, сказала голосом избалованной принцессы:

– Мне к завтрашнему дню нужен «Беовульф».

Он, разумеется, бросился по аптекам. Нужного ему ни в одной из них не было. Перекинувшись с сочувствующими покупателями словами «импорт», «инфляция» и «всем наплевать», он упорно шел дальше, сверяясь со списком.

И вот, наконец, из всего списка осталась только одна аптека под устрашающим звериным номером. Живо чувствуя сквозь стертые подошвы асфальт, он отправился в нее.

Аптека представляла собой деревянную будку, одиноко стоявшую на краю города, где кончались дома и весело гудели цыганские шатры. Окна ее были заколочены на зиму, но в щели между досками просачивался нежилой пыльный свет.

Прижимая к груди заснувшую курицу, ему открыл старик-сторож. Его голубые глаза осветили на миг порог и лицо пришельца, которого старик пригласил в будку.

На прилавке в беспорядке лежали миниатюрные упаковки послевоенного пирамидона, микстура от кашля и грубые мочалки из морской травы. Трудно было предположить, чтобы среди этого убожества затерялся дефицитный и неуловимый «Беовульф».

Однако именно в этой, забытой Богом и людьми будке ждала моего соседа удача. Выяснилось, что старик, в пору глупой своей молодости, закончил филфак. Он рассказал несчастному историю мифологического воина и царя Беовульфа (что в переводе с древнеанглийского означает «пчелиный волк», то есть медведь) и принес из кладовки зачитанный им эпос, в поисках которого сосед обошел все аптеки города.

Дома юная принцесса сухо поблагодарила отца, а он еще несколько дней не мог прогнать с лица глуповатую улыбку по поводу жизни, которая обрела, наконец, смысл.

К старости у нас не остается иной заботы, кроме заботы быть кому-нибудь нужным.

Мама все мельче и мельче нарезает герань. Я боюсь спугнуть ее сон.

Кто это сказал, не помнишь, что когда мир рушится, трещина проходит через сердце поэта? Довольно высокомерный, видимо, был товарищ. Таким живется легче.

Скажи, ты видел ли детей в Париже? Я нет. Как-то не удалось съездить. Сначала не выпускали, потом вдруг выяснилось, что не на что.

И еще: почему нам давно никто не улыбается, кроме ведущих ток-шоу? Да и у тех в глазах прочитывается такая сумма прописью, что я невольно отвожу от экрана свой застыдившийся взгляд.

В Кремле вновь поселились мрачные, горюющие люди, не знакомые с запахом редиса и укропа.

Я возвращаюсь домой и решаю неразрешимую, судя по всему, проблему: то ли написать книгу «О вкусной и здоровой пицце», то ли на последние деньги приобрести роман «Матрос в седле» и вдумчиво прочитать его по складам, коротая и без того короткую жизнь.

Вчера прочитал у одного француза: «Смотрите на мужчин и женщин как на почтовых лошадей…» Мне бы такое и в голову не пришло, но автор уверен, что помогает. Попробовать, что ли?

Семейный грипп

Город после деревни казался каким-то слишком завершенным, слишком додуманным. Строенный как будто не для жилья, а для красоты. Поэтому чужой.

Сквер кругл. Гол базар. Виктор сквозил прямо через пруд. Зима.

Сумрачные автобусы везли людей к заботам и забавам. Он шел к своей радости пешком. Так ему нравилось.

Виктор шел и думал что-то вроде того, что жизнь его, как этот сквер, в последнее время тоже закруглилась. Конец можно было перепутать с началом. Только она-то ведь, жизнь, сама никогда не обманется. Этим, вероятно, всех и берет.

Философствовал Виктор не нарочно, не от сознания своего особого ума. Просто так он был устроен.

А все больше концы идут, вздохнул про себя Виктор. Хотя в это до самого последнего, своего, и не верится. Но мрет народ.

Самому ему недавно стукнуло сорок два, о смерти думать вроде бы еще рано. Небольшого роста, крепкий, с глубоко посаженными глазами неопределенного металлического оттенка, он был похож на рабочего вредного цеха, которые рано состариваются, смеются коротко, как кашляют, но живут почему-то долго. Не от избытка жизни, а по вложенной в них программе.

Вчера Виктор ездил к бабке Вале, хоронить. Дед ее, с которым она жила вторым браком, повесился. Бабка Валя уверяет, что читый был. Трезвый, то есть. А повесил он себя из-за уникального отсутствия твердокаменности.

Согласился на тракторе подвезти почтальоншу. Дороги же – стеклянные, вообще не надо было выезжать. Ну и сполз на полном ходу колесами вверх. У почтальонши переломились ребра и повредился череп. Дело в общем поправимое. Но он заметил только синеву ее губ и решил, что убийца. С женой не попрощался, к рюмке не прикоснулся – потрясенный был. А бабка Валя теперь одна.

Отправили они с ней вечером гостей, стали фотографии рассматривать. Целый род, целый век был здесь. И все смотрели испуганно вытаращенными, всерьез удивленными глазами. Когда и почему они рожали детей, трудно было понять. Никто не улыбался.

Потом бабка накормила Виктора лосиной мягкой печенкой, которая от дедовой последней охоты осталась. Корову подоила скорбящими руками. Поплакала еще, раздеваясь.

Разбудила она его в пять, чтобы на автобус не опоздал. Автобус еще один день проглотил. Вот идет теперь.

Бабки у него! У других тещи, у него – бабки. Его приятель как-то сказал про своих тещ: «С тещами мне везло. Первая умерла за три года до того, как я женился». Виктор улыбнулся, вспомнив. А его бабки живут, слава тебе, господи. Бабка Валя – раз, бабка Нюра (дома) – два. И от первой жены бабка Люся осталась – самая к нему обращенная. Та-то вообще в форме – недавно замуж вышла. Он даже приревновал чуть-чуть. Значит, не один он для нее такой душевный.

Сквозит Виктор через пруд, а сам вспоминает дорожный разговор с одним рано облысевшим психоаналитиком, похожим на молодого дьякона. Почему-то у них считается, что человек рано лысеет от ума.

Мужик, действительно, был славный. Все время пытал Виктора на сообразительность. Главный вопрос: чем отличаются люди от других животных?

Виктор, конечно, сразу про душу, про культуру. Тот все моментально отмел. Со смехом даже. Главным оказалось, что животные спариваются только в период течки, люди же – неутомимы. Потом: волки не едят волков, львы – львов, нет такого, чтобы собирались стая на стаю, а люди… Ну, это понятно. И еще: только в человеческом мире животных единственным мерилом являются деньги. Все остальное – относительно. Все, что не относительно – продается.

Виктора всегда радовала живая игра ума и четкость при этом. Правда, подумал, бабка Валя в эту историю не вписывается. Деньги для нее никогда не были главным. Детей, конечно, рожала исправно, но не в силу, как тот выразился, гиперсексуальности.

В стаи не объединялась, исключая колхоз. Да и какая это стая? Тогда ведь все делалось добровольно-принудительно.

При этом нельзя сказать, что бабка Валя как-то вы пала из человеческого рода. Просто живет на отшибе.

День так и не успел начаться. Зима. Старый Новый год – забыл. Деревья пьяно шушукаются, как будто подговаривают друг друга поменяться местами, по-братски переплетаются пьяными усами и роняют крошки. Рыжие окна глядят в недолго розовеющий снег. Кашляют сумерки. Наглые лампочки над парадными. Вообще знобит.

Империя сузилась до семьи, но страшно болит при этом в губернии сердца. Виктор любил иногда думать про себя так вот витиевато. Это было его тайное, на людях он ничего подобного себе бы не позволил.

Кажется, у них семейный грипп, хотя полным ходом идет строительство праздника. Он вошел в семейный уют стремительно, как и не уезжал.

Жена у Виктора была худая, всякое платье в плечах ей было велико. Выглядела она даже по воскресеньям изможденной, но не жаловалась никогда. Огромные вишневые глаза ее жили какой-то своей жизнью, и лицо всегда было освещено приветливой загадочной улыбкой, за которую он ее, наверное, и полюбил.

Жалко, не разговаривали они почти. Работала она мастером в каблучном цехе, там у них такой шум стоит, поневоле отучишься разговаривать. А он, напротив, любил разговаривать, в разговоре – приврать для занимательности, в споре сбить собеседника каверзным вопросом и в момент наивысшей его растерянности перевести все в добрую шутку.

Жена не то чтобы этого не понимала, не то чтобы относилась к этому с иронией, но поддержкой и партнером не была. Напротив, даже и нежность, которую он в ней чувствовал, скрывала телеграфно-производственным тоном.

Вот и сейчас. «Ты морковь с чесноком или с яблоками?» – спросила, гриппуя. – «С орехами». – «Разбежался. Спроси, сколько у бабушки?»

У бабушки было тридцать девять и два. Зашелушившимися губами она отказалась от аспирина и от чая с малиной. Не понравилось это Виктору. Засунул градусник себе под мышку. Температура тоже не маленькая, можно даже сказать солнечная. Семейный грипп. Ветер за окном.

Но праздник есть праздник. Старый Новый год они в семье любили даже больше, чем законный Новый. В этом было вот именно что-то незаконное, сугубо домашнее. Можно было не гостей – себя побаловать чем-то вкусным. Бабушка обычно пекла пироги с капустой, Наташа готовила салат с крабами и кукурузой, он пек Андрюшке его любимые безе. Потом шахматы, «морской бой» или общая игра в «баранью голову», из которой бабушка обычно вылетала первой – память уже не справлялась. И такое дуракаваляние до поздней ночи.

Сынишка, белокурый в степени смышлености, трогал на елке шары. Потом долго стоял у окна. Виктору даже показалось, что беззвучно плакал. Беспричинные слезы на глазах у него появлялись иногда, в минуты какой-то глубокой задумчивости.

Но нет, ничего. Вот уже сел за Щедрина.

По телевизору обещали миллион за ответ на вопрос, кто платил борзыми.

Жена, продолжая крошить на доске крабовые палочки, сказала: «До ночи еще далеко. Поешьте каши».

Андрюша, не отрываясь от книжки, ушел в комнату. Виктор молча прикидывал, как бы они распорядились миллионом.

«Морс? Компот? Американский аспирин?» – Это жена.

«Скажи, – спросил вдруг Виктор, разомлевший от температуры и домашнего тепла, – ты правда тогда ушла бы к нему босиком по снегу?» – Спросил, чтобы увидеть, как сама она ужаснется тому давнему происшествию. В такой вечер не могла не ужаснуться.

«Мама! Папа! Бабушка умерла!»

…Тюль небесный растянулся и посекся. Не остановить, не ухватить. Открылось такое, чего даже взглядом не достать. У Виктора глаза утеплились слезами. Подумал: «Почему их называют непрошеными?» Эх, бабка, бабка!

Сейчас вот отвезет и станет изучать ее телефонную книжку. Нет печальнее повести. Жена сидела, закрыв лицо полотенцем.

«Мама! А каша опять с комками».

О чем он там плакал у окна?

Мы с Виктором встречаемся часто, потому что при расселении коммуналки наши квартиры оказались в одном доме. Виктор младше меня, но его природное спокойствие всегда шло впереди возраста. Мне казалось, что это было спокойствие не сродни тому, кутузовскому, пропускающему французов к Москве, не следствие рассудительности вообще, а скорее спутник какой-то необременительной его доброты. Впрочем, бог знает.

Я даже не могу сказать, умен он или нет, был ли у него переходный возраст детских претензий к миру, как ему удается счастье и нуждается ли он в нем? Мне казалось, он из тех, кто легко встает по утрам и быстро засыпает ночью, осветив промежуток между пробуждением и сном неопределенного цвета улыбкой. Первая жена банально сбежала от него с морским офицером, выругавшись на прощанье нецензурно. Это оставило в нем след не столько горькой обиды, сколько недоумения. Есть ли в нем вообще самолюбие?

На бытовой почве

Пьянство клянут с такой истовостью, как будто открещиваются от тайного порока. Обвинения – самые поверхностные и случайные. Так супруги перед разводом вместе сочиняют аргументы для судьи. Из этого можно заключить, что истинной беды, производимой пьянством, никто не знает.

А главная беда в том, что мысль становится короткой. Мысль ведь нуждается в сне и в пробуждении, в игре и в работе утомительной. В вечерних тренировках с партнером и в вечерней грусти. Обязательно. Еще в ночной тоске и страхе. Иначе она не созреет.

Этой протяженности пьянице не хватает. Он ежедневно окорачивает судьбу. Мозг живет допинговыми озарениями. В событие вырастает скрюченная пожелтевшая ботва картофеля, будя мысль о матери. Желток в молоке, ускользающий из-под ложки – в событие заката. Люди, те вообще вызывают исключительно сильные впечатления. Интуиция становится прямо-таки звериной, поэтому то и дело подводит. Чувства уже настолько невыразимы, что брезгуют словом, подталкивая к сверхзвуковому действию.

При этом пьяницы – все поэты.

Игорь Потехин много обещал, но как-то незаметно стал пьяницей. В его черной упругой шевелюре очень рано зазмеилась седина. Неизменная «тройка», чуть тесная для спортивной, хоть и не крупной фигуры. Молодые бирюзовые глаза. По нынешним временам так вообще все данные для номенклатурной карьеры.

Сначала его повысили как своего, но потом сильно понизили. Пьянство уже перестало считаться партийным знаком, но оставалось все же житейским клеймом. Акценты сместились. Свой парень стал отсутствующим завсегдатаем разливух. Между тем, дорожало.

Бывший автор громких «подвалов» превратился в репортера. По утрам он собирал пчелиную дань с милиции, относил ее в «Пук пик». Менты иногда наливали ему оставшееся от клиентов, и с утра он уже был веселый. Легкий. Улицы ложились под ноги вроде эскалаторов. В тот же злополучный день еще и наличку дали, потому что он оказался в качестве понятого. Случай тянул на очерк. Внук резал бабку подробно, а в записной книжке его обнаружили стихи Вийона.

Перо просто само бежало по бумаге.

Он кинул рукопись машинистке, скрепив сторублевкой. За пятьдесят взял «Дюбек». Семьдесят стоил флакончик спирта. Оставшиеся тридцать грели карман. Он чувствовал себя миллиардером.

Спирт закусил скудным в эту зиму снегом. Все последние зимы таковы. «Зимы ждала, ждала природа…» Все-таки он был литератором.

Утром этого дня к ним приехал посланник из Вологды. От родственников. Они с Настей были вологодские. На том и сошлись. Там когда-то хрустели газетками со статьями Игоря и уважали как писателя.

Гость их, Сергей, чувствовал себя вроде как Есенин или Жюльен Сорель – приехал покорять столицу. Он писал стихи и исследовал творчество Клюева. На утренней кухне Игорь прочитал несколько областных подборок, пощупал клок наклеенных на картон клюевских волос, рыжих, погладил щепочку от его посоха. Все вместе это тянуло не больше, чем на пародию. Включая темный румянец, кудри и крылатые глаза Сергея. Он попросил Настю напоить пришельца чаем и пошел в милицию.

До этого Игорь почти сутки не пил. Выходит, не пьянство сгубило его, а воздержание.

Это была Настина идея. Пузырь спирта с капельницей был вмурован в шкафчик с сигнализацией. Ключи Настя носила с собой. Выдавал пузырь в сутки двести граммов ровно. В молочную бутылку. А тут по причине воздержания уже все триста на текло. Игорь жахнул их разом, еще не вполне прочухав ситуацию. Да внутри уже был флакончик.

По дороге, добавив из заначки, он купил светлой сухой картошки. Пришел вроде как хозяин.

Сытый голос Насти и халат вначале не особенно насторожили его. И губы в молоке – это у нее бывало. Шлепанцы у дивана, что ж! Она вообще бывала днем ленивая, хоть сейчас в постель. Это ему нравилось.

Всегда утренняя и туманная. Именно этого Игорю недоставало в его четкой жене. Настин же муж вообще был каратистом. Манеры можно себе представить.

Они с Настей давно жили фактически как муж и жена. Иногда муж, правда, принося алименты на дочку, оставался ночевать. Игорь ревновал, конечно. Хотя и относился к этому с пониманием. Есть ведь долг.

Но тут он сорвался на подробности. Мысль-то короткая, а воображение сильное. Настя вроде как перестала его узнавать. Картошке не обрадовалась. Вроде он коммунальный сосед. Игорь сразу почувствовал, что выпил и некрасив. А она никак его в этом и не разубеждала.

«А где этот малахольный-то?» – спросил, чувствуя, что вопросом этим как бы уже превышает оставленные ему полномочия. «Сергей со Светкой вышли за хлебом». И так это было сказано, что Игорь враз все понял. И представил на диване Настины согнутые икры – похудевшие и беспомощные. А она и не отрицала. И тогда он стал бить ее табуреткой. Рядом ничего другого просто не было.

Игорь бил в каком-то посветлелом сознании справедливости и обиды не на саму измену, а на ее пошлость и скороспелость. Раздражался на себя, что потел и надо было вытираться. Настя кричала как-то неестественно, ее было не жалко. Но вдруг она перестала сопротивляться, замолчала, разжался кулачок вокруг ножки стола, раскрылись губы и мутный кровавый пузырек на краю их долго не лопался.

Он упал на нее, обнял, закричал: «Ну, что же ты не отвечаешь? Хватит! Разобрались и ладно!» – и тут взгляд его встретился с Настиным безответным взглядом.

Губы ее чуть шевельнулись. Лопнул пузырек. Глаза закрылись. «Не спи, Настюшка, – зашептал он. – Поговори, поговори со мной. Сейчас я вызову врача».

Игорь вскочил и тут только почувствовал, что ему страшно. Страшно за себя. Господи, он же стихи писал, неужели тюрьма?

В этот момент дверь открыл Сергей со своими свежими крылатыми глазами. Светка с порога заплакала. Кто-то из них вызвал скорую, скорая – милицию. Сержант как будто забыл, что они знакомы, вел себя грубо. Настя что-то еще бормотала. Игорь плакал.

Покрытая простыней Настя была уже не опасна. Игорь все простил ей и жалел только о лучшей, веселой жизни, которая не случится.

Он не знал, что наутро Настя умрет, а потому сочинял обидные слова, которые должны были привести к примирению и эпизодическому счастью.

Стены в коридоре текли прочерченными гуашью горизонтами. Посторонние люди настырно участвовали в их жизни. Он как-то вдруг успокоился, по чти повеселел, как будто все это произошло не с ним и не с Настей, а был он вместе с ментами на чужом заурядном деле. «Дурачки, – шептал он всем этим преувеличенно горюющим людям. – Вот дурачки-то! Чего не бывает!»

Звезды поменялись местами

Телефон позвонил: «Говорит Робот. Вы сильно задолжали за неслучившиеся разговоры. Но я вас все равно люблю, хотя и не прощаю. Привет близким».

Я улыбнулась полоумно и вытерла передником рот.

«Робот звонил».

В окне сыпались небо, свет, снег. Сыпались косо, но казалось, что это город накренился и приготовился сползти в реку.

Моей малышке уже четырнадцать. Все поняла. Что же говорить о муже. Есть кое-какая школа.

Что он думает про это, о чем справедливо и несправедливо догадывается – не знаю. Но этот Робот не полная же для него неожиданность.

Когда там первыми вешают трубку, во мне начинается тихая, долго не проходящая истерика. Недособлазнена.

Там остался мужчина. Прикажи составить фоторобот – получится клякса. Ни по диагонали, ни по горизонтали, ни по вертикали – никаких вообще параметров. Запахи? Тембр? Повадки? Мускулы? Бородка? Есть ли, кстати, бородка? Бред! Ничего сейчас не вспомнить. Просто звезды поменялись местами, и все.

И к чему тогда вся эта убедительная картина? А к тому, что он все же есть. Ведь звонил. Робот – мой слуга, господин, понукальщик, шут, хромоногий, парящий, безбрежный.

Да, а что сказал все же, надо вспомнить… Нет, что же я-то в прошлый раз говорила? Главное, зачем? Ведь даже шепотом внутри не успело произнестись. А я вслух! В каком-то тусклом кафе, в проходной ухающей парадной, в сквере среди детишек, на улице трамвайной, в храме не моем, в угольном тупичке, у свалки, в переходе метро…

Самое сильное до того было, кажется, только в больнице, у постели умирающего папы. «Папа, не уходи, папа, не уходи!» Тогда обошлось. Может быть моя мольба помогла? Теперь звонит каждый день в семь утра (заводская привычка), когда я сплю. Самый драгоценный кусочек сна отламывает.

Потом, естественно, начинается жизнь. Детная, служебная, замужняя, черт бы ее побрал! Узелки на память, всхлипы тайком, недомогания, мимолетные приязни, ненатуральные восторги, уступки, недомолвки, радости, несчастья, прощанья, встречи, беды, суеты, бездны… Да, пожалуй, и бездны. О, Господи!

Потом как-то доченька случилась. Лепетала не по-моему. Любила ее, конечно. Особенно когда та болела. Пыталась мысленно превратиться в таблетку, которую заталкивала в нее силой, раствориться и поправить все в этом горячем тельце.

Муж… Ровный и стабильный, как испорченный термометр. Завтра утром снова томительно не узнаю, кажется.

Боже, какое это страшилище посмотрело сейчас на меня, пробегая? Измученные краской волосы взбиты, как у спаниеля. Щеки впали, в каждую ямку можно по грецкому ореху положить. Глаза и нос живут отдельно. И эта мымра играла когда-то Снегурочку?

Зачем позвонил этот мне Робот? Стежками-дорожками брела, наткнулась случайно, обманула, приласкала, да и забыла ведь уж совсем. Никакой судьбы. Никакой судьбы! Так какого же черта?

Читал свои стихи. Вот тоже еще номер! Мне! О чем? «Нам тридцать лет. Что ж трубы не поют? И где тот вожделенный миг расплаты? Не бросят к псам, не отдадут в солдаты и, кажется, на крест не поведут».

С печалью такой и обидой прочитал. Смущенно поглаживая шрам над бровью. К псам ему захотелось! Романтик, вероятно. То есть, наверное. Я эту породу не люблю. Отчасти не доверяю, отчасти побаиваюсь. Очень верят в то, что сами говорят, и в то, что говорят им. Не то чтобы глупые, но честны в каком-то фантастически невозможном приближении к правде. Которой либо нет, либо я ее не знаю. Потому что все, что знаю, неправда. А эти как будто знают. Извиняет лишь то, что искренне обманываются, а не просто других морочат. Может быть, эта лопоушистость и есть самое притягательное в них, о чем они, конечно, не подозревают.

Но этот-то, Робот! Руки сильные, как у каменщика. Говорил, что занимается альпинизмом. Однако об этом как-то впроброс. О стихах больше. Может быть, я его недооценила, а он в действительности дока и правильно сети расставляет?

А бородка у него есть. Вспомнила. Аккуратная такая, профессорская. Но поросль жиденькая, прозрачная, как у подростка.

Еще читал чуть ли не поэму. Очень длинное. Там мгла фигурировала сразу и как женщина, и как отчизна, среда, состояние природы, тайна, может быть, метафора времени. Два курса филфака меня кое-чему научили. Так он с ней, с этой мглой, играл, заигрывал даже, неожиданно обижался на нее, потом вдруг начинал кайфовать и баловать ее ласкательными словами. Я подумала: меня так никогда не любили.

Если не позавидуешь, полюбить нельзя. Я позавидовала. Этой. Как будто «мгла» – это женское имя, а не время суток или состояние природы.

Кстати, когда он читал, и время суток, и состояние природы соответствовали. То есть как будто он саму жизнь, не смущаясь ее присутствием, цитировал: «И мгла, божественней, чем грозы в июле, на закате дня, темна, как выписки из прозы на уголках ка лен даря».

Может быть, он действительно поэт? Этого только не хватало! Музой быть и не по уму, и не по силам.

Я думаю иногда: а чем мне хочется? Бывает, что – груша или нет – тяжелый цветок опускается в низ живота и начинает там распускаться. И ноги становятся невесомыми, непонятно, на чем стоишь. Затылком еще. Корни волос начинают вдруг разговаривать. Руки машинально проверяют блузку на груди. Глазами, конечно. Но больше затылком, памятью вообще.

А бывает, дождь, листопад, просвет в лесу, беспричинное предчувствие несчастья – все это играет мной, гонит меня, и все это почему-то любовь.

Но разве может это иметь отношение к кому бы то ни было? К Роботу, например?

Ведь если говорить конкретно, я люблю свои музыкальные часики в медальоне, шкатулку из ракушек, Лизу, особенно ее бархатную, дышащую щечку, свою фотографию на выпускном балу, где меня чей-то объектив зацепил кружащейся в танце. Вообще я, кажется, фетишистка.

Что же в Роботе? Голос, скорее всего. Низкий, но не грубый. Без хрипотцы, надутой ветрами. Он как гуталин домашней температуры. Даже пахнет как будто так же соблазнительно. Как в детстве.

Медвежье-человеческая повадка? Наверное. Как у дяди Толи. Хищнически загребет, но не сломает, не укусит, а подышит в замерзший нос.

Почему же с ним бывает страшно?

Главное: если с ним – правда, то все, что было до этого, – неправда. Но это ведь не так! И верните мне, в конце концов, папу, Лизу, мужа. Зачем их выгнал из меня чужой этот человек?

Подгорело – это не то слово. Сгорело. Безвозвратно. Хочется сказать: как жизнь. Но это уже его фигуры. Просто надо снова бежать в магазин. И это жизнь. И только это жизнь. И все.

Зверев

Иногда во дворе ночами наигрывал духовой оркестр. Звуки были живые, без такой, знаете, радиохрипотцы и гундосости, совершенно непыльные, ударяли мягко в уши. Время от времени легкую печальную мелодию смывало шумом листьев или рвано разрезал ее надсадный шум мотора, и вместо нее возвращался грозный и животный вой фановых труб. Не выдержав этого превращения, он вставал с постели и выходил на кухню покурить.

Конечно, это и были, скорее всего, трубы плюс сборная других ночных звуков – что же он, не понимал? Но так соблазнительно поверить в духовой оркестр, который высадился ночью во дворе и заиграл мелодии из детства бабушки и мамы.

На кухне тоже были звуки, но другие. По проводам, тянущимся к репродуктору, тек едва слышимый звон курантов. Именно по проводам, потому что репродуктор молчал – это он проверял не раз.

Было этому даже логическое объяснение – не каждый же раз они Красную площадь в прямой эфир включают. Записали, скорее всего. Может быть, еще со времен Сталина, с гудками «Победы». И притом целую пленку, наверное, с двух сторон, чтобы никакой накладки. И крутится она круглые сутки, а в нужный момент только микрофон оживляют. Конечно, специальная группа режиссеров и операторов ради этого дела содержится.

Он представил, как они сейчас в своей дежурке конспиративно подливают чай в водку, перебивая друг друга, рассказывают анекдоты с матерком, а куранты бьют, бьют…

Такое ночное вслушивание уже через несколько минут рождало тревогу и мрачные предчувствия, от которых он снова бежал в комнату.

Там начиналось новое действо: едва он прикладывался к подушке, в ней явственно начинала звенеть гроздь сухих колокольчиков. Приподнимается – тишина, ляжет – звенят. Конечно, и тут не было тайны – так преображалось струение собственной крови в сосудах. К тому же бессонница способствовала повышению давления. Однако и слушать было приятно, и уснуть все равно уже невозможно. Тогда-то и появлялся Зверев.

Ах, этот Зверев! Он никогда не мог зафиксировать его появление. Не было, не было – и вот уже тут. На этот случай и тапочки всегда стояли в прихожей на видном месте. Музыка, куранты, звон колокольчиков, не было, не было Зверева – и вот он тут, в приготовленных для него тапочках. И уже ощупывает все вокруг блескучими веселыми глазами, выщелкивает что-то из мефистофельской бородки, высвобождает то и дело лесным движением шею из тесного ворота и неслышно хихикает. Любил он Зверева в эти его появления.

Когда и как они познакомились, он не помнил: в первый раз не спросил, а потом уж неловко было. Здраво рассуждая, в школе еще, наверное, приятельствовали, потому что именно тогда была эта варварская привычка друг друга по фамилии окликать.

Зверев часы заводит, а он шахматы расставляет, а Зверев уж опускает пакетики «Липтона» в стаканы с кипятком. Верхний свет они меняют на настольную лампу. Первые ходы делают быстро и молча, а когда он первым задумывается, Зверев начинает невзначай и всегда с главного:

– Японцы научились синтезировать мясо из молока. Я думаю, мы спасены.

– Ты так говоришь, – отвечает он с присущим ему юмором, – как будто по молоку мы уже догнали и перегнали.

– Чудак, – отвечает Зверев. – Главное, найти метод. Скоро научатся из камня выдавливать слезу и сотворять из нее сыр. Теперь это дело техники.

Они ведь уже немолоды, родились в первой половине века, а разговаривают, как мальчишки, и благородны и нежны, как мальчишки. Не то что «детский», даже линейный мат никто себе не позволит, лучше уж сыграть глупость.

Два «Каракума» еще откуда-то.

Зверев неизменно после второй чашки заговаривает о джазе: Мадди Уотерс, Чарли Паркер, Дейв Брубек, Дюк Эллингтон, Лестер Янг, Рэй Чарльз… Он раскачивается и напевает. И хотя «На сопках Мань ч-журии» и «Славянка» говорят хозяину несравненно больше, он рад широте диапазона и искренности.

– Я ей говорю: если ты без легкого – не кури, – на тетку Зверев всегда жалуется. Это вроде репризы.

Утро. На небе вырастают деревья. Ранние резкие голоса и шум метел за окном обнаруживают непрерывность жизни. Для них это – час философии. Король стоит под шахом, а они:

– Вселенная все же ограничена, душа моя. Лет через девятьсот начнет сжиматься.

– Ага, как матка, – шутит Зверев.

Птицы уже перебивают друг друга. Остыл чай. Шах королю не опротестован. Разговор течет – в этом же все и дело.

– …и вдруг – два вертикальных огня и мачта. Большой корабль. Но и у него такой скорости не может быть. Он уже в кабельтове от меня. А ходовых огней нет. И тут вижу – всходит звезда…

Нагрузки у него по работе и по жизни несложные. Времени много. На кладбище ездит два раза в год.

Зверев иногда встречается ему в толпе, но не признается или легкомысленно помахивает рукой на бегу. Он долго обижается на него, но когда тот все же является, благородство не позволяет ему начать разговор с укора, а исчезает он так же незаметно, как является, и отношения у них получаются как бы гарантированные.

Маска, я вас не знаю

Новый год… Замечательный повод позвонить по неуютному адресу. Там на подоконнике круглогодично растут лимоны и помидоры, а в застекленной лоджии устроен мир Раи (по имени хозяйки) – жасмин и гиацинт с ненавистью поглощают аромат вносимого чая. Каллы не пахнут. Там меня не ждут.

Но Новый год!.. Пузырьки шампанского лопаются на мембране.

«Але! Але! Слышно чудовищно! Мне, пожалуйста, и непременно, хоть на два слова!..»

«Вам кого?»

«С Новым годом, косолапый! И всех своих целуй! Это звонит ваш учитель по гражданской обороне Семен Семенович Никудышин».

«Вы, вероятно, ошиблись. По гражданской обороне у нас был Пал Палыч Абсолютнопропащий».

«Да это все равно! Какое имеет значение? Рая-то ведь так Рая и есть! Раю мне надо. Рая!..»

«Рая в ванной».

«Знаю, все знаю! И тапочки у двери, и халатик на гвоздике, отметившем последний рост сына, и колонки там под зеркалом, а в них Вивальди, и мысли…»

«Откуда вы знаете про мысли?»

«Некорректный вопрос, косолапый! Ты мне трубочку дай! Я все-таки ваш учитель. Могу я просто проздравить?»

Новый год… Звоню другу.

«Слушай, ты не обижайся на меня, что ты мне не отдал когда-то три рубля. Что за счеты между нами, ей-богу! Я тебя как любил, так и люблю, хотя и не помню точно, как выглядишь. Тем более выглядишь уже, наверное, иначе».

«Спасибо, что позвонил! – отвечает. – Я как раз Нобелевскую премию получил. Вполне могу рассчитаться».

«Как не стыдно, слушай? Сколько соли вместе съели. Лучше расскажи, как твоя предпоследняя жена?»

«Хуже некуда. Сменила малиновую помаду на перламутровую. Совсем не узнаю. Только и помню, что кошек любила, а я любил ее. На последнюю подал в розыск – жить без нее не могу. Пыль заела. Нужна хозяйка».

Скоро уже полночь. В небе кувыркается распил луны. Пахнет анисом. Звоню приятелю в избирком.

«Только честно, неужели все галочки стоят именно в тех квадратах? Я-то за Тимура голосовал. В меньшинстве, конечно. Да и большинство моих знакомых в меньшинстве. Сейчас загружаем всем лишним птицу-тройку и – адью! Вот только коренник за Ивана голосовал, а извозчик – за Диабетика. Куда привезут – не знаю. Ну, поминай с лихвой!»

Небо посыпано звездами. Разеваю рот, жаба в груди дышать не дает. Звонит телефон.

«Чтоб вы прокисли, ей богу! От ваших лечебных пельменей одна изжога. И надо бы вам знать, молодой человек, что качество продуктов самым решительным образом влияет на представление о смысле жизни и в целом определяет философскую установку. От ваших пельменей я стал пессимистом».

«Не огорчайтесь, – отвечаю. – Шарлатаны процветали во все времена. А сам я специализируюсь по земснарядам. Вы, к счастью, ошиблись номером. С Новым годом, брат!»

Откровенно говоря, мне давно уже не хочется жить. Но есть еще хочется. Где-то я его понимаю. Еще звонок.

«Если вы настаиваете на рокировке, то вам шах на С5 слоном».

«Нет, что вы, – отвечаю. – Я готов извиниться».

«Мне ваши извинения не нужны. Вы настаиваете на рокировке?»

«Напротив, я хожу ладьей на В1, и вам мат».

Звонки, звонки… До Нового Года совсем ничего.

«Мурлыка. Мурлыка? Неужели ты меня бросил, не предупредив? И забыл, как в хрустящем целлофане ломалось солнце и мы коллекционировали сады и парки? Я не верю, не верю!»

«Не расстраивайся, дорогая! С Новым годом! Мурзику привет».

Стрелки на часах уже не косят. Сейчас подъедет жена – ей кажется, что мы заодно. Птица-тройка переминается в оттепельной каше. Морозные ветви тают на обоях. Книга «Звезды и судьбы» лежит на подоконнике не прочитанная. В бокале мерцает шампанское.

Звонок. В трубке трассирующие звуки и тишина.

«Папа, – говорю. – Что же ты погиб в невских болотах, не дождавшись меня? Так хочется поговорить».

И никогда не будет у меня дня светлее, чем я уже знал. И никогда не будет ночи темнее, чем предстоит. И никто не отнимет у меня то, что у меня есть. Если не отнимет.

С Новым годом!

Тост

Стол накрыт. Парят под потолком ослепительные лампы. Гурченко в «ящике» беззвучно поет песню из моего детства. Пора и выпить.

Я пью, шучу незамысловато. Натюрморт, как ему и положено, разворовывается и понемногу стареет. К утру это будет уже одно воспоминание о натюрморте. К утру все мы уже будем немного воспоминаниями. Я почему-то начинаю грустить, рюмка то и дело наполняется, зреет мрачный тост.

Господа, говорю я, позвольте выпить за необратимые улучшения и непоправимые удачи! За удачную бартерную сделку между производителями шила и мыла, за упущенные, слава богу, возможности и обретенную неуверенность. Ускоренный прогресс налицо. Мир вновь изумлен. Мы не подкачали.

Значит, план понятен? За умышленную улыбку – расстрел на месте (мера временная, но необходимая), всем демократам, деятелям искусства и переводчикам номерные знаки в левом углу чуть выше нагрудного кармана. Чтобы долго не искать в случае государственной необходимости.

Вдоль границы так называемых бывших советских республик расставляем танки и другую бронетехнику. Язвить не надо! Не дулами, как на Белый дом, а задом. Мы не варвары. По команде «раз!» запускаем моторы, по команде «два!» – пропеллеры. Через какой-нибудь час сизый дымок расстелется по просторам нашей так называемой бывшей родины. Просьбы выслушивать только из стойки на коленях. И чтобы ни капли крови.

Так обстоят дела в общественном плане и в плане собственности на землю, над которым каждый понедельник перед началом работы будем смеяться под строгим контролем западных наблюдателей.

В личном тоже все замечательно.

В фантастическом городе встретил фантастическую девушку. Зубы растут вперед, плечи, как одежная вешалка, – гордые и безучастные. Кукле положенные волосы – сухие и как бы небрежные. Наркоманка. Туфлями она, что ли, меня соблазнила с серебряными бантиками-бабочками. Понравилась ужасно. Детская улыбка. Шепелявость. Прелесть.

Я, говорит, почти единственный представитель единственной в Петербурге партии «Гренландия». Юридический адрес, где скажете. Площадь – один квадратный метр.

Замялся я – денег-то нет. Да и мысли уже давно семьей зажить. Едва остается времени, чтобы отскрести совесть, а успею ли собрать силы, чтобы улыбнуться на прощание – вопрос. К том у же в каком-то готическом зале ждут меня через два часа. Надо еще успеть забежать домой и нырнуть в смокинг.

Некстати вы, думаю, королева, ох, некстати! Но тянет. Целуемся, выпивая с губ друг у друга дождь.

Домой явился черт знает когда. Жена встречает в дверях.

«Какой ужас!»

Ну, все, думаю, попался на старости лет, жить-то осталось несколько секунд, прощения попросить некогда.

«Эти победили! Чуть не в два раза обошли!»

Я вздохнул, как будто сердце только что вот болело и отпустило, наконец. Гримасу гражданского разочарования изобразить уже было не трудно.

Что еще о личном? Ногу в этом году сломал. Судьба ко мне невнимательна. Или внимательна чересчур. Нога срослась правильно.

С детства работал над проектом ускоренных родов с помощью центрифуги. Представил. Шеф спрашивает:

«Гениально. Как это у тебя между одной и другой аморалкой мысли приходят?»

«Просто я очень талантливый, – отвечаю. – Вы думаете, легко умирать в момент расцвета собственного таланта и всеобщего упадка?»

«А ты собираешься умирать?»

«Да нет пока еще. Пока еще нет».

Чувство стыда мне не свойственно, поэтому часто краснею. Вспомнил почему-то, как жена его мне сказала в коридоре: «Никогда мы с вами не встречались в облаке снегопада и необязательного одинокого чаепития».

А и действительно!

Тут я оборвал свой тост при общем молчании. Выпить захотелось. Осталась только бутылка ликера, зеленее зелени. Научились, сволочи! Насадил на вилку сардельку, она молодо брызнула. А я заскучал.

Доборматываю уже тост, поскольку все молчат, объевшись моим красноречием. Проводили мы, говорю, лучших друзей, одних – в бессрочную эмиграцию, других – в эмиграцию духа. Андрея Дмитриевича вот уже сколько времени с нами нет. Устал он жить в тот как раз день, когда восстали декабристы. А знаете ли вы, что он совсем не пил и любил подогретую селедку. Такие детские капризы разве бывают у кого-нибудь, кроме великих?

Раздухарился я, песни стал петь, привязываться по мелочам. Еще зеленого глотнул, захотелось выскочить на улицу и полетать.

И тут пришли гости.

Кураж Антиисторическая новелла

Произошло это буквально вчера. В крайнем случае, позавчера. То есть могу ручаться как бы за каждую деталь.

Иду откуда-то и куда-то не торопясь – обстоятельства не имеют значения. Рано. Вдруг, ба! Во-ка на! Навстречу Ельцин. Щурится. Свеженький. Сразу видно старого волейболиста и зашибалу.

Мать, думаю я, ты моя матушка!

Воробьи расшевелили сирень не хуже ветра. Тоже чуют – президент к народу вышел. А народу-то на улице – один я и есть. Ну, думаю, Вася, давай вперед и не микшируйся. Или не накипело? Все в постели свои попрятались, а ты, Вася, давай, давай!.. Тем более охранники держатся скромно и дают полную свободу демократии.

Наступаю каблуком на улитку, ниоткуда взявшуюся, и руку протягиваю:

«Здравствуйте, Борис Николаевич!»

«Здравствуй, – отвечает. – Как звать? Происхождение, пол, судимость, особые привычки? – и вдруг подмигивает: – Погода шепчет?»

«С Псковщины я, – говорю, набравшись мужества. – Зовут Вася. Приехал на экскурсию по столичным магазинам. Есть у людей много чего скопившегося… в виде вопросов, – и тоже вдруг подмигиваю: – Может, зайдем куда, посидим, поговорим?»

«Да рано еще, – отвечает. – И потом, я, Вася, на службе. У меня сейчас по программе общение с народом. Мне жена по этому случаю даже воротничок дважды крахмалила и гладила. А ты меня в забегаловку тащишь, которая к тому же еще не открыта».

Я угрюмо спускаюсь по ступенькам к самой реке. Вынимаю два складных стаканчика, нагретую животом флягу, перочинный ножик, походную пепельницу с морским якорем, очень, надо сказать, женственную и загорелую куриную ножку, надушенную аэрофлотом бумажную салфетку от подруги, мундштук, шведские спички, иконку святого Николая, зубную щетку для очистки хлеба от табака, четвертинку хлеба, сувенирное гусиное перо на случай неожиданно изящного презента, ключ от квартиры, пробитый талон на трамвай и говорю, не поднимая взгляда:

«Садись».

Он смотрит на меня так лохмато, светлоглазо, будто сразу от всей страны привет шлет. Но у меня вопросы тоже нешуточные, и водка, к тому же, стынет. Выпиваю сам, взгляда по-прежнему не поднимаю. Предупреждая готовящийся уже кураж, спрашиваю спокойно:

«Вот ежели коня стреножить, а потом сказать “беги”, то что получится?»

Он пиджак снимает, аккуратно кладет на лесенку и говорит с дворовой ухмылкой:

«Тебе в глаз сразу дать или сначала выпьем за помин души?»

Выпиваем, отламываем кусочки, утираемся по очереди душистой салфеткой. Но меня так просто не расслабишь.

«Вопрос первый: почему партийные деньги до сих пор не найдены?»

«Э-э-э, вспомнил. И я-то их держал, только когда получал зарплату, а ты почем знаешь, что они вообще есть?»

«Ответ общий, – говорю, – и неубедительный. Мне интересно, а жуликов с ваучерами тоже не можешь отыскать? Милицию приструнить вместе с мафией и мелкими мародерами? Распутных наших гражданок в дом родительский вернуть? Телефонные и компьютерные бандиты, видишь, расплодились! Рождаемость какая? Самоубийств о-го-го! О киллерах уже молчу. Вообще, одни голодают, другие завшивели совсем. Для того мы, что ли, страну разрушали?»

Жует, молчит, смотрит на меня светлоглазо.

«Ну что я, Христос, что ли?»

«А мы тебя избирали или так, феньками прикидывались?»

«Нет, табло я тебе все-таки попорчу! Христа вы тоже избирали?»

«Философию не разводи. Шахтеров и учителей не уважаешь? Солдатских матерей не уважаешь?

С депутатами ссоришься каждодневно, хотя и среди них есть хорошие люди. Интриги вокруг тебя. Перед ветеранами лебезишь, но что толку? Медаль на бутерброд не положишь! Аппаратом оброс! Бесплатных лекарств у матушки нет. Обеща-ал!»

Выпили еще, посмотрели на воду, развеселился президент.

«Помнишь, как на пустырях в волейбол играли? Опускал мяч в пыль мимо блока, как гвоздь забивал. Однажды кто-то привел на площадку тигра. Сероглазая моя: “А-да-баба! Ба-ба-а-да?” – я, разумеется, пошел пешком в пасть. Вышел, а ее нет. С тех пор не виделись. А ты говоришь, приватизация!»

«Я говорил приватизация?»

«А ты приватизация не говорил?»

«А я приватизация не говорил!»

«Ну вот, а ты говоришь!»

«А я и не говорю».

«Ну и хорошо. А то, честно говоря, терпеть не могу, когда говорят приватизация!»

«Слушай, а что такое приватизация?»

«Ну, ты даешь! – хохочет. – А я почем знаю? Тоже мне нашел Спинозу!»

Неожиданно на парапете появилась еще бутылка. Я пожалел, что у меня нет телохранителей. Хорошо работают.

Трамвай невдалеке сбросил свои невидимые искры и задышал. Утро алело, река колыхалась, как стяг перед употреблением демонстрацией. Мужик в окне принялся загорать спину. Борис Николаевич наклонился ко мне и конфиденциально сказал:

«Ты знаешь, что государства нет?»

«Как? Уже профукали?» – вскрикнул я.

«Тихо! – сказал он, оглядываясь на телохранителей. – Они ведь стреляют без предупреждения. Я в том смысле, что государства вообще нет».

«А что же есть?»

«Ты, я, моя жена, твоя любовница, дети там от разных браков, шофер, повар, эти вот шварценеггеры, генерал – жополиз и отравитель Дездемоны, вот у нас здесь с тобой еще по капельке, а государства нет. – Он посмотрел хитро снизу вверх на прибывающих уже в жизнь прохожих женщин и добавил: – Две-три пары красивых женских ножек. Есть. Но, как ни развивай экономику, больше со времен Лермонтова разом никогда не водилось».

Я был потрясен его начитанностью и доступностью ассоциаций. Но и неопределенностью этой внезапно открытой мной ситуации тоже. Как же без государства, мать честная! А я тогда без него совсем что? Муравей на поляне? И кто мне это конфиденциально объявляет?»

«Верни государство! – кричу. – Нас утро встречает прохладой, понял? Что мне твой рынок на нашем базаре! Дай мне капитализм с человеческим лицом!»

«И капитализма нет».

«Тогда ловим машину и едем в Кремль делать революцию!»

Выскочили мы с ним на дорогу, машем руками, пытаемся объяснить знаками важность нашего мероприятия. Никто не останавливается. Я на своего спутника пальцем показываю с выражением почтительного ужаса – не узнают.

«Как же могут твои законы работать, если тебя на улице даже не узнают? – кричу. – К народу редко выходишь!»

«Слушай, – говорит, – угомонись. Революции тоже нет. Колбаса, водка, деньги, дворники, баба – бывает есть, бывает нет. Хамство есть. Насчет любви надо еще посоветоваться».

Тут я заплакал. Вспомнились мне мама-сирота, папа-сирота. Обездолены они были советской властью. Но если ни государства, ни революции, ни даже капитализма нет, тогда за что же им досталось?

Борис Николаевич стоит надо мной, гладит по голове, успокаивает.

«Слушай, мое время кончилось. Ты уж давай как-нибудь сам. А мы там наверху что-нибудь сообразим. Сдвинем как-нибудь с места эту кобылу истории. Народ-то у нас, судя по тебе, хороший».

«А история, что ли, есть?»

«Как же, Вася, мы ведь ее с тобой и пишем».

«Неграмотный я, – отвечаю. – Болел в детстве».

«Это не важно. Мы ведь пишем ее серпом и молотом. Жаль, о любви мы с тобой толком не поговорили. До следующего, значит, вторника. В будущем году. Чтоб был на месте, понял?»

«А социализма тоже нет?» – спрашиваю.

«Социализм мы с тобой, Вася, отменили. Ну, прощай».

«До свидания, Борис Николаевич».

Поцеловал он меня крепко, по-отечески.

«Только я не Борис Николаевич».

«Не важно, я ведь тоже не Вася. И на Псковщине никогда не был. А дом мой вот – за углом. Зато хорошо поговорили».

Он уходил, палимый солнцем моего детства, отрочества, юности и, вероятно, старости. «Борис Николаевич, – думал я. – Эх, Борис Николаевич».

На душе было муторно. Но слезы уже просохли.

Признания маргинала

Не могу я сказать правду о женщине…

Такие, брат, дела. Не могу я сказать правду о женщине. Во-первых, что ей в том? Что ей с этой правдой делать? Во-вторых, правда эта похожа на портняжью подушечку с булавками. Женщина же принимает все, что ей ни подносишь, доверчиво, как апельсин. То есть может уколоться. Мне это занятие давно не доставляет удовольствия.

Кроме того, говорить правду женщине все равно что метать бисер перед богами – они знают цену этой многоумной и воодушевленной суете. Каким-то образом они знают, что на обожание потрачено меньше, чем на колье, а колье не стоит почти ничего, сколько бы оно ни стоило. Круг замкнулся. Эти не вполне сознательные существа требуют от нас того, чего мы не проходили. Нашу шпагу они ценят так же мало, как наше сердце и кошелек. А скажи по чести, что еще у нас есть?

Мы ценим запах молока, духов, вина только потому, что этот или иной запах однажды исходил от женщины. Но ценим ли саму ее? Вряд ли. Мы ценим только то, что исходит от нее при попустительстве нашего обожания.

И, конечно, след ее – дороже ее присутствия.

Но неужели мы не воспоем хвалу этому одному из удачнейших приключений природы?! Оно удачнее, чем кристалл, вода, сирень, пробуждение, марципановая кошечка и одинокий парус. Воспоем! Но какое это имеет отношение к правде – сероглазой, нелицеприятной, не требующей от нас подарков и ласки?

Вот то-то и оно.

Если осознать, что мы живем, по крайней мере, две жизни, то и вообще покоя нет

Зеркальные кроны берез переманивали небо. Если бы в природе присутствовали цель и смысл, то необходимо было бы сказать, что занятие это бесплодное и идея опрометчива. Но приходится списать на обжорливость метафоры. Живем в своем мире, сами с собой и разбираемся.

Поверженный шквалом цветения черемухи, сирени, бузины, волчьей ягоды, яблони, груши, вишни, боярышника, рябины, иду и оглядываюсь. Сбит с толку разными смыслами, которые опять же только вожделения и радость. Но я-то замусорен вечерними мыслями, шатаюсь под палками вечных вопросов. Потому чужой этот пир мне вроде пьянства вприглядку – праздник наблюдательности.

Но так ли один похож на другого? Я в этом разговоре очень заинтересован, потому что по собственному представлению являюсь существом хоть и вымышленным, но органичным. Последнее, правда, нуждается в постоянном подтверждении.

Есть лучше меня. Открытие важное, но на нем мысль как-то не успокаивается. Генетический коммунизм выдает биологическую подоплеку стремления к равенству. Хоть по шершавости, хоть по блеску. Белочка по зиме нагустит мех, не смотрите сейчас на нее, прозрачную и сероватую. Лучшее в ней проявляется в минуту испытания. Вот и живу ожиданием экстремальности.

Вообще же попытки жить были многочисленны. Материала ушло – немерено! Но это ведь с любой поделкой так, а жизнь не самая из них простая.

Сознание собственной уникальности и собственной же скверности все время жили рядом. Последнее доставляло порой даже большее наслаждение. Потому что, при всем ощущении собственной неординарности и уникальности, я только и мечтал, чтобы какой-нибудь случай, чей-нибудь пасквиль хотя бы, внесли меня в таблицу общих для всех привычек и пороков, если уж не добродетели и исключительных талантов. Чтобы меня как-то поименовали, пусть и не настоящим моим именем, но чтобы и по этому, не настоящему имени меня можно было бы когда-нибудь и в затерянности признать.

А если осознать, что мы живем, по крайней мере, две жизни – одну собственную, другую в чужих разговорах о нас, то и вообще покоя нет. К тому же не оставляет надежда, что в той, чужой жизни разговоров мы выглядим если и не лучше, то хотя бы не хуже настоящего. Напрасно. По моим наблюдениям, когда человек и отваживается другого похвалить, то с тайным намерением все же уязвить: найти маленькое несовершенство, которое напрочь стирает обилие несомненных достоинств. Ну, так мы устроены. Так что?

Текст начался утром. Сейчас помаргивают уже сумерки. Смена погоды, времени дня и ночи, не говоря уже о временах года, очень влияет на сюжет настроения, а то и судьбы. Если внимательно почитать «Евгения Онегина», он на сколько-то там десятков процентов состоит из описаний времен года. Действительно энциклопедия.

Так вот, уже вечер. Вдруг под призрачной еще луной ожили крыши. На них, оказывается, живет мох, и он изумрудный. И к тому же крыши шевелятся, о чем неприятно, я думаю, было бы узнать жильцам.

А и ночь уже накатила, укрыв черным платком закат. Иду осваивать дорогу. Пахнет хвоей, травой, сопрелыми шишками, нутряным духом земли. Но это не ее подарок. Это солнце, нырнувшее в рощу, забирает свое. Земля ночью отдыхает.

Все крутится фраза: «…и запил на свободе».

С чего бы?..

Вот тебе причуды теплого декабря! Все крутится фраза: «…и запил на свободе». С чего бы?

Сам держусь неукоснительного курса, что надо успеть. Милых друзей, сошедших с колеи, давно не видел. С теми, у которых прикосновение к стеклянной грани всегда вызывало аллергию, аллергически не общаюсь. В общем, специфических проблем, которыми бы я хотел поделиться с человечеством, нет. Остается предположить, что Машина Времени нажала на тормоз, и у тормоза есть свой звук, звук же этот: «…и запил на свободе».

Да. Так что? Гайдар доставал Паустовского: «Я сочинил гениальную фразу, послушай». Тот, мягкий, отнекивался. Наконец, сдался. Гайдар прочитал: «“Пострадал старик, пострадал”, – говорили пассажиры».

Моя фраза разве хуже, разве глупее, разве менее многозначительна?

Все, за чем я не могу уследить и чего не способен понять, вызывает у меня восторг и удивление. Знаю, что напрасно. Но я так устроен. Да и все мы в большинстве своем так устроены.

Я понимаю ее? Я не понимаю. Не понимаю, значит, загадка. Может быть простая, как багет или чайка. А может быть, этому предшествовала какая-то мучительная предыстория, растянувшаяся на сотни поколений.

Не знаю.

Я все больше радуюсь, что незнание – это местность для освоения и риска. Откуда знаю, что скажу милому существу в первый момент?

«Радость моя! Позвольте вам сказать, что я обрел смелость вас ненавидеть».

«Значит, мы уже можем раздеваться? Или вы – против?»

«Я – против!»

«Но я могу хотя бы снять шляпку?»

Внутриполитическая ситуация в душе остается сложной…

Внутриполитическая ситуация в душе остается сложной. Особенно остро стоит проблема жилплощади. Всем родным явно не хватает места, зато много приживал и других неопознанных личностей. Антисанитария страшная, процветает панибратство и оскорбительная душевная близость.

Ускоренные темпы прогресса совершенно не дают возможности сосредоточиться. Какая там икебана? Зубы некогда почистить, раскрепощенно мурлыкая. Воспоминания детства просвистывают со сверхзвуковой скоростью. Отдайте мне мое, и я скажу, что из этого ваше.

Один юморист-сатирик посетил Ясную Поляну (смешно, да?) и открыл секрет создания «Войны и мира». Что же было еще и делать, говорит, в этих не слишком благоустроенных комнатах с маленькими окнами, без отвлекающих и продлевающих день изобретений техники, как не писать длинные гениальные романы?

А с нас теперь спрашивают. Раньше надо было думать, когда еще электричество изобретали!

Что только не сбылось! Ковер-самолет – сбылся, скатерть-самобранка – сбылась, перстень, в котором можно увидеть любимого, находящегося на другом кон це света, и тот сбылся компьютерным телефоном и прочими средствами государственной безопасности.

Расстояния сморщились, как залежалый лимон, секундная стрелка с восемнадцатого, кажется, века предостерегает нас от трат, намекая, что вечность – тоже время. А мы все на бегу. И бег-то этот к тому же в замедленном темпе происходит. То есть сердцебиение частое, как в жизни, а движение кинематографически замедлено. Канаву перескочил – юности как не бывало.

Иногда хочется объясниться. Невозможно. Сочтут за педанта или за безнадежно виноватого. Единственная пауза, в сущности, когда гости наполняют рюмки и раскладывают салат. Да и та тягостная.

Юмор давно уже выполняет исключительно служебную функцию – скрашивает длинноты. Смеемся отзывчивее, чем прежде, от невозможности подобрать нужные слова и как-то оправдать процесс проживания. Потом смотрим в свежевырытую яму и ничего не можем вспомнить.

Откуда эта мустанговая прыть в днях? Не только юноши, старики жалуются.

Дело в наполнении, видимо. Если вы не курите, одно. Если сворачиваете самокрутку – другое. Специально отведенный срок для мыслей, наблюдений, раскаиванья и плетения интриг. За «Беломором» никакой уже особой хитрости придумать не успеешь, разве подосадовать. А «Мальборо», которое горит один сантиметр в секунду?

Шаг лошади в размер мысли, мудрая телега, постигающие время лучина и свеча, задумчивые мостки для стирки белья, очереди в магазинах – задумчивые…

Надо как-то окорачивать, что ли, стреножить, приручать, подкармливать время. Почаще с самим собой оставаться. Или, напротив, – на люди почаще выходить. Может быть, время – единственная вещь, которой до самой смерти мы вольны управлять сами?

Вчера проведывал родных в деревне. Меня не поняли. Ну, то есть буквально. Говорю, а они не понимают, переглядываются и улыбаются. Будто я ультразвуком объясняюсь.

Соображаю, что говорю слишком быстро, как привык в пожизненном уже цейтноте, метафоры всякие употребляю для экономии опять же времени.

Переключаю скорость и одновременно перехожу на другие регистры. Получается что-то вроде одинокой гармони, трогательно и проникновенно, как мне кажется. Родственники мои посмеиваются. Дядя Вениамин говорит, покалывая ладонь о седую щетину: «Видно, ты, парень, утомился с дороги. Или забыл, что у нас повальное среднее образование уже с послереволюционных времен? Цацу нам не тяни. Садись есть давай!»

Стол – объяснять не буду. Брынза, слезу выдавливающая, кабанья печень – весь погреб здесь. И кварта, конечно, сизая и высокомерная, как голубь.

Я степенности стараюсь не терять. Не тот уже возраст, чтобы с регистра на регистр перепрыгивать. Как завел одинокую гармонь, так и придерживаюсь. Позволил себе вплести еще немножко из «Бродяга Байкал переехал», чтобы доступнее был мой рассказ про тяготы нашей цивилизации.

Пока рюмку, не торопясь, выпивал, закат успел догореть. Пока грибочек, не суетясь, накалывал, свет потух. Родственники хохочут: они-то уже все налопались и спать легли. Ну и темп, думаю.

Подозрителен я стал ко времени. Не люблю его, опасаюсь. Редко когда удается его обмануть.

Какие-то мы нечеткие…

Какие-то, мне кажется, мы нечеткие. Бедные и невнимательные. Ленивые и нелюбопытные.

После дружеской попойки что правильно сделать, кроме того, чтобы унять головную боль и посожалеть, что все опять осталось не договоренным? Позвонить надо. Надо позвонить и сказать: «Старик, как вчера было замечательно!» У него ведь тоже головная боль и тоже ощущение, что получилось не все так, как хотелось.

Ну вот. А не звоним.

Еще дело во вкусе. Известно, например, стройнит синее с красным или желтое с зеленым. Но нельзя во вторую композицию внести малиновые варежки, потому что других нет. И в первую композицию нельзя добавить желтый беретик. И нельзя вместо красного взять оранжевый или малиновый только потому, что наша наилегчайшая промышленность так нерасторопна. А если вместо желтого и зеленого объявился на прилавке болотный, то тут уж надо искать к нему коричневый, никуда не деться. Утомительно и накладно, конечно, но что делать?

Можно ходить черт знает в чем, нельзя напяливать на себя приблизительно правильное. Нельзя так оскорблять себя и других. Гамма требует жертв.

Еще не слушаем друг друга. Боимся отвлечься от себя, как раньше боялись ослушаться. Говорит: «И так я в этих казенных подушках заскучал, поплыл, подумал, что и умру, наверное, на казенном». А ты в ответ: «Кормили хотя бы хорошо?»

Это не равнодушие даже, а именно что нечеткость. Сказать бы ему четко: «Старик, если что, мы там встретимся, потому что загробная жизнь есть. Во-первых, я чувствую себя тоже ужасно, во-вторых, прочитал одно исследование… Там даже липы будут цвести, и будут подавать спиртное. Мужик это точно доказал».

Мы не то чтобы равнодушные, не то что у нас недостает воображения. Мы даже хотим и знаем, но…

Как трудно дается это признание, которое не свидетельствует ни о чем, кроме как о катастрофе: «Я люблю тебя». А в ответ: «Я тебя тоже».

Нельзя любить «тоже». Можно удариться губами о губы, осыпаться и стать бедной. Расцвести можно, если молодая и веришь в то, что это не последний раз. А то – лечь у ног мешком и потерять свою красоту. По-разному можно. Но только чтобы четко.

Бывает, что мы плохо выглядим, но нельзя говорить, что мы выглядим плохо. Даже если подразумевать, что в принципе мы выглядим хорошо.

Впрочем, может быть, дело в том, что называется воспитанием. Доброту воспитать, допустим, нельзя, а вежливость можно.

Да мы и вежливые в общем, на круг – вежливые. Но все же очень нечеткие.

Я, кажется, глубоко разочаровался в людях…

Я, кажется, глубоко разочаровался в людях. Если кто полагает, что это пустое, праздное и интеллигентское занятие, то есть сам подобного не испытывал, то и не советую.

Раньше я думал, что дело отчасти объясняется неудачно сложившейся личной жизнью Гоголя, чахоткой Чехова. Звезды еще, бывает, неловко как-то встанут. Лет на пятьдесят. Потом-то они разойдутся, разгуляются, разберут пары и понесутся в танце, едва замечая, как мелькают тысячелетия. А вот пока толкутся у гардероба, разбираясь в своих половых и эстетических предпочтениях, проверяя у зеркала замикшированный прыщик. Миг какой-то. Лет пятьдесят всего-то. А человек страдает.

Что сказать? Может быть, и сейчас там какая-нибудь суета перед балом. Не знаю. Я ведь им не дядька. Но чувство скверное. Хочется прямо, не сходя с места, написать свою человеческую комедию и уснуть.

Начну с пустяков, с темных пустынных переулков, с обмолвок, как и положено романисту. Например, с легкомысленно произнесенного мной «раньше я думал».

Пустая фраза, если вслушаться. Но мы так счастливо устроены, что только во вранье и чувствуем себя свободными.

А ведь вся наша задумчивость не больше ямочки, которую мы выдуваем в блюдце с чаем. Что-то вроде эскапизма. Мы думаем, не думая. Что это вообще такое – думать? Разве кто-нибудь думает? Не уверен. Не уверен! Может быть, только идиоты с маленькой буквы (диагноз).

Ничего страшнее нет услышанного в школе на уроке математики: «Думай, думай!»

О чем? Как? О бегстве наперегонки синуса и косинуса и их непримиримой родовой вражде с тангенсом и котангенсом? Но, во-первых, я плохо их помню в лицо и, в сущности, мне нет дела до их неодушевленных страданий. Во-вторых, черт с вами, я буду, я готов, я, в конце концов, – человек долга, так воспитан. Но хотя бы опишите сначала процесс думания, в который вы хотели бы меня включить. Я, допустим, даже раб высшего какого-то предназначения, но и в отношениях с рабом существуют правила. От бессмысленности, по моим предположениям, должны гибнуть даже инфузории.

Если я, повергнутый с потерпевшей крушение баржи на виду у прекрасных, горьковских, кишащих бичами волжских берегов, оказываюсь в равнодушной, безапелляционной, но все же тоже прекрасной волжской воде, то крик «плыви!» мне понятнее, чем призыв «думай!» «Как» – не знаю, но определенно представляю – «зачем».

А вы? Что вы, ей богу?! Указкой можно, конечно, выколоть глаз, но ведь она не для этого.

Открылось: мир состоит из марионеток, которым надиктовывает ужимки и страдания не самое проницательное Существо. Может быть и так, что Оно в это время отвлечено какой-то внеочередной страстью и Ему просто не до них. А может быть, что, при всем совершенстве, родительские функции в нем отсутствуют. Но я-то здесь в любом случае сто-пятидесятый и страдаю практически ни за что.

Я наотрез отказывался думать. То есть был, в сущности, не так прост.

Значение придается явлению сильно после того, как оно безвозвратно завершилось. Мы все счастливчики, если удается какое-то время пожить. Любое проявление несозревшего существа, в конце концов, обызвестковывает неким надежным и почти не случайным рисунком. А значит, и умрем не случайно. В ожидании собственной участи, правда, понимаем, что факт этот придется осознать другому. А тот еще неизвестно как себя поведет. Гнилостное ощущение. Ненадежное.

Но жизнь все равно получилась небесполезная, умело обрамленная и с почти религиозной уверенностью одаренная смыслом.

Правда, думать я так и не научился. Но об этом – в следующий раз, в следующий раз, в следующий раз…

Году на сто тридцать восьмом, лет за десять до потери памяти и пересмотра умственного уклада, примусь за главную книгу…

Году на сто тридцать восьмом, лет за десять до потери памяти и пересмотра умственного уклада, примусь за главную книгу. Диву даешься, как великая русская литература практически прошла мимо главного человеческого переживания, самого состоятельного состояния, украшенного цветами необыкновенной изобретательности, переживания, которое, горько сознавая несовершенство, можно сравнить со словами «прогалина», «тюль» и конфетой «Барбарис»? Как прошла она мимо всего этого, что хочу я ярко запечатлеть на склоне своих еще не пришедших лет.

Утренние стволы деревьев подрумянились и практически готовы. Но этой удачи некому оценить. Старушка с газетным пакетиком примулы спешит на кладбище.

Я обхожу разноцветные лужи, контурно очерченные, как страны. У, например, Австралии стоит хозяин измученного им дома и говорит, глядя мимо суженой: «Ну, все, отоварились. Пошли». В волдырях его брюк застенчиво отсвечивает местный день.

«Господи, побереги! Побереги меня, Господи», – бормочу я, изумляясь своей искренней готовности к этой просьбе и снова не зная, куда себя деть. Откусываю пломбир собора, зажимаю губами протекающую сосульку Адмиралтейства, нахально улыбаюсь милиционеру, вспоминаю, что хотел стать кочегаром, хотя любил слово «майор», счастливо путал лампасы с пампасами и с собаками разговаривал на равных. Совершаю головокружительную карьеру брадобрея и нимфомана, превращаюсь в эмбрион, даже не пытаясь представить, кто, когда и как меня назовет, но ничего не помогает. Скучно.

Вот оно, это слово, волшебнее и содержательнее многих, многих… Сколько оттенков, сколько смыслов! Главная моя книга должна непременно иметь форму трактата.

Пришвин, мысливший фундаментально, пришел к полезному выводу: «Больше всех личное начало развито у художников, и потому у них определилась эта надличная сила под именем скуки. И, в конце концов, художник борет скуку обыденности личной волей – в этом и есть чудо искусства и подвиг художника».

Вот и я иду, огибая лужи и соображая, кому подарить сегодняшний золотой сон с запекшейся на губе слюной? Иду и соображаю… И приятно сознавать, что одновременно совершаю подвиг.

То и дело слышу: сумасшедшая жизнь…

Позвольте мне постенать? Вы ведь стенаете! То и дело слышу: сумасшедшая жизнь. Или: жить стало страшно. Даже самый благополучный, разрезая костяным ножом какой-нибудь еженедельник и прихлебывая чай с яичным ликером, и тот не преминет философски вздохнуть: «В странном все-таки мире мы живем, господа».

Ну, так давайте вместе. Ну, чего вы?

Большинство из нас хотя бы время от времени читает газеты, слушает радио и, уж конечно, смотрит телевизор. Кроме собственных ботинок, жадно выпивающих лужи, и прочих бытовых неурядиц и зуботычин, о которых знаем, разумеется, не понаслышке, все остальные сведения о мире черпаем из средств массовой информации, которые сами себя называют собачьей аббревиатурой СМИ. Ну, вот и звереем потихоньку. А кто виноват-то?

Стоит посидеть вечер у телевизора, и жизнь покажется не только странной и дикой, но до того тоскливой, что совы начинают по углам мерещиться. Вот кульминация какого-то боевика: оболганная, униженная, истерзанная героиня кричит: «Убей его!» Не успеешь, несмотря на соблазнительно изодранное платье, посочувствовать ей, как тут же всю эту трагическую картину под эйфорически громкую музыку смывает бирюзовая волна, кружится гроздь рябины и парень с дегенеративным лицом (у нас в рекламе пошла мода на дегенеративные лица) самым хамским образом сует нам под нос шоколад под названием «Ш.О.К.». Как говорится, не слабо.

Потом за лифчик потягивающейся после приятного сна дивы летит капля драгоценного шампуня. Другая красавица, расчесывая платиновые волосы, подмигивает тебе так уличенно, что жена поеживается в кресле. А та говорит недвусмысленно: «Я этого стою!»

Фильм заканчивается, конечно, поцелуем благородного супермена и спасенной возлюбленной. Вокруг них сотни полторы трупов, но камера увлекает уже нас в голубые горы, где героев, после боевых трудов, несомненно, ожидает счастье.

И тут же, без перехода, суровый ведущий возвращает нас к суровой действительности. Тоже горы, но уже не голубые. Тоже трупы, но совсем не безымянные. Палят по невидимым объектам устаревшие бэтээры. Идет зачистка сёл. Зачистка. О, богатый и могучий русский язык.

Какой-то сумасшедший араб угнал самолет в Лондон. Популярный актер празднует неюбилейный день рождения, о чем народ непременно должен знать. Почему-то не сообщают только адрес для поздравительных телеграмм. А жаль. Мы ведь, в сущности, очень отзывчивые.

Где-то изобрели машину с экологически чистым двигателем, чтобы нам в городах было чем дышать. Впрочем, внедрение его в производство – дело утопически далекого будущего. А мы уж будем дышать до конца дней чем бог послал.

А вот Интерфакс передал, что в стране зарегистрировано еще одно общественное объединение под названием «Все на очистку дворов».

Наверное, в пику тем, кто занимается зачисткой сёл.

Или совсем свежая новость: на улице «Угольный тупик Пушкина» сын убил свою мать, разрезал труп на куски и пытался спрятать его в мусорном баке, но был задержан по доносу бдительных соседей. Портрет злодея. Реклама.

Передохнем и мы.

Сидим у экранов, шуршим газетами, ощущаем себя полноправными гражданами озверевшей и обездоленной нации. Так, со всеми вместе, на краю пропасти – почти комфортно. В одиночку только дышим и закусываем. Да и стыдно как-то уходить в личные, читай вечные, вопросы, когда в воздухе пахнет трагедией. Воздух наш, правда, всегда пахнет трагедией, вот и нет времени на личную жизнь. Что говорить, когда даже мент, постукивая о ладонь дубинкой, считает тебя гражданином.

Представьте: идет война. Не какая-нибудь вообще война: Вторая мировая. Датское королевство. Король уже вышел на улицу с желтой звездой на груди или это ему еще предстоит. И вот в это время каждый день, в любую погоду, некий пожилой датчанин в очках прогуливается около маленького пруда неподалеку от своего домика. Подолгу стоит у воды, иногда вылавливает кого-нибудь из жителей пруда, помещает в аквариум или кладет под микроскоп. И так из месяца в месяц, из года в год ходит он к пруду и записывает наблюдения в дневник: «Из пруда скоро выползут первые СТРЕКОЗЫ. Они навсегда оставят мир воды и поселятся в воздухе. Каждый вид появляется в свое строго определенное время. В 1943 году, когда весна была необычайно теплой, стрекозы летали уже 19 апреля – таких ранних стрекоз мне никогда не приходилось видеть. В нынешнем же году их следует ожидать где-то в мае».

Ага. Значит, в 1943-м весна была теплой и чрезвычайно благоприятной для стрекоз. Замечательное наблюдение на фоне происходящего.

Э, а не кощунственно ли это? Не значит ли, что автор просто равнодушен к бедам людским и что стрекозы ближе ему, чем гибнущие тут и там братья по разуму?

Да нет, господа, успокойтесь. Кстати, автор замечательной книжки «Пруд» Ханс Шерфиг был коммунистом. (Не знаю, впрочем, для чего я это сказал? А-а! Так ведь написано в аннотации к книжке советского еще производства. Понятно.) Так вот, дело не в том. Просто мир объемен. Представьте себе! Даже во время войны стрекозы в строго назначенный им срок навсегда покидают мир воды. И этого удивительного происшествия никто и ничто не может отменить.

А в общем, как знаете. Просто в страхе и обиде на государство очень легко сойти с ума. Особенно если вместе. Чего, конечно, и вам не желаю.

Способов сойти с ума много. Бывают еще по крайней мере проблемы личные и метафизические. Простор для выбора. Но при этом надо помнить, что не только металлы, но и болезни бывают благородные и неблагородные.

Хотя сойти с ума за телевизором во многих отношениях выгодно. Главное, никто не заметит.

Услышал тут недавно такой диалог. Первый: «С крышей у меня все в порядке». Второй: «То есть?» Первый: «Едет».

Вот, вот.

Тому обиднее всего. Этому жить вообще невыносимо…

«Обидно, послушай!..»

Я слушаю, как он молчит, укалывая ладонь о щетину, промакивая рукавом давно выпитые светлые глаза, и понимаю каждое слово. Правда, разве не обидно? Вы только вникните в суть! «В лесу родилась елочка. А кто ее родил? Четыре пьяных ежика и лысый крокодил».

А? Вот именно!

Он поет и плачет. Утренняя рюмка подстрекает к самобичеванию и при этом множит обиду.

Тому обиднее всего. Этому – жить вообще невыносимо. Ну, просто «му-у-у»! Звук обиды, заросшей и якобы ясноглазой. Итог – тоска в двух или трех актах с самоубийством в конце. Бросим, как говорится, горсть земли в светлую память. Надеюсь, друзья не оставят семью в покое и не дадут ей испытать до конца горечь утраты.

Дома – соседка. К уху прижата телефонная трубка посредством свернутой головы. В руке котенок размером с ладонь. «Поддай, – говорит в трубку, – еще немного энергии». А на столике блюдце с водой, и палец свободной руки в этой воде. Как бы тоже задумался. «Поддаешь?» Взглянула на меня по-девичьи страстно.

Еще об обиде.

Обиду рекомендую раскладывать по тарелкам и блюдцам, хранить в морозильниках и хлебницах, ронять в фужеры, подсовывать в конфетницы, запихивать за батарею, а крошки сметать на пол и задумчиво растирать ногой. Съесть разом – значит, как минимум, испортить выражение лица на всю жизнь.

Растягивать – не значит длить. Конечно, обида – ртуть. Но разом-то тем более не надо, как ни крути. Утопия выздоровления, в сущности, равна утопии умирания. Смотря какой срок имеем в виду.

Прячу еще в мешки с мукой.

Не пробовали жить на крышах? Там возлюбленных на порядок больше. Никто не в силах сменить среду обитания – только дерзают умственно. А там не одни лишь кошки, уверяю вас. Как и в подвалах – не одни крысы. Обезьяны лазали по деревьям, мы ходим по земле. Это ведь не предел.

Кстати, на деревьях тоже встречаются. И на теплоходах. И в самолетах. И в точках общепита. Я уже не говорю о кипарисовых рощах и альпийских лугах. Не понимаю, зачем людям богатство, как сказал Рокфеллер.

И еще: не стоит браться за китайские иероглифы. Это не производит впечатления. И за кунг-фу. Производит, но не на тех. Надо гулять по набережной, читать Чейза, подставлять шестнадцатый мускул в правом предплечье солнцу, а при этом понимать глазами закат.

Себя неплохо потерять раз-другой. Крыша едет, едет, едет, и ты вдруг оказываешься под чужой. Что за манеры? Что за провинциальная патетика? «Все женщины таковы», «мужчинам свойственно», «нельзя вступить дважды» – что за глубокомыслие! И надо же, наконец, помнить о гигиене!

Зато как приятно потом встретить себя в каком-нибудь сквере, выпавшим из дневного сна прямо под куст цыганистой худогрудой сирени. И поймать себя на улыбке, обращенной к задумчивому малышу, который пытается перегрызть целлулоид. Иногда даже хочется снова с собой познакомиться и подружиться.

Почему те, кто идут медленно, всегда правы?..

Думаю, почему те, кто идут медленно, всегда правы? Ну, на улице, например. Он идет медленно, думает, может быть, о бренности бытия или отволакивает на вечный склад груз воспоминаний, или намеревается счастливо покончить с собой, а может быть, просто выпил или беременная…

А я-то суечусь, я не вписываюсь! Мне надо обогнать, а не ему уступить. У него и «габариты» не горят, и зеркало для заднего наблюдения в трещинах, дилетант самовлюбленный! Впрочем, а я-то кто? Кто я-то?

И еще соображаю: куда спешу? Меня смысл жизни, что ли, ждет за углом? Невероятная возлюбленная с обложки поманила платочком? Нет же!

К истине продвигаются пешком и медленно, понимаю. Но при этом не на кладбище все же идем (хотя в широком контексте, конечно, туда). А бывает, ведь еще и воспаряют!..

Но я ведь не воспаряю, даже не продвигаюсь пешком, а бегу. Безнадежный! И злюсь.

Навстречу – недавно разрешившаяся женщина с коляской. Девчонка, в сущности. Идет по завещанному природой маршруту, прогуливает младенца. С ней совершать аварию безнравственно.

А и старик с самодельной клюкой. Он едва различает эту солнечную бессмысленную пятнистость асфальта из своего приближающегося небытия. Напоминать ему о собственном физическом присутствии странно и стыдно. Хотя знаю, что именно старики важность своего физического присутствия в этом мире преувеличивают, но что же мне с ним в этом самообольщении тягаться?

Вот и суечусь, проклиная себя. И успеваю еще в своем ничтожестве подумать, что, может быть, в этом и есть метафора зерна или зерно метафоры моей жизни. Но даже и эту глупость додумать не успеваю. Спешу потому что.

Случается еще и так: идешь, например, с существом иного пола нога в ногу. Но мы ведь не в армии! Почему-то это обстоятельство внезапно слаженной ходьбы ужасно тяготит и даже раздражает. Ритм, возможно, и один, думаешь, но характеры-то разные, и планы на сегодняшний вечер тоже. К тому же пробуждается мальчишеское стремление к превосходству. И начинаешь незаметно комплексовать по поводу собственного возраста. А у нее, вероятно, какие-то феминистские комплексы или просто юная.

И вот она поспешает, стараясь отстоять свою независимость (смешные мы все-таки люди, ведь здесь именно чувство независимости, неизвестно откуда взявшееся, и есть главное), или ты притормаживаешь, давая путь ее достоинству и освобождаясь.

А если бы заговорили, то выяснилось бы наверняка, что у нас схожие какие-то воспоминания (у нее по матери, у меня по сестре, допустим), и приземлились бы где-нибудь на городском пляже меж кустов, а там бы уж выяснили, что и идеалы у нас, в сущности, общие. Тут обыкновенно не бывает проблем, главное, до этой именно главы отношений дойти, дальше читается легко, забегаешь на несколько страниц вперед, и не скучно.

Правда, по рисунку женских ног, идя сзади, многое уже можно определить: и лицо, и характер, и всю, стало быть, будущую возможную историю. Так что, в общем, совсем не обязательно опять же суетиться, обгонять и заглядывать в глаза. Аутсайдер по жизни должен компенсировать свое аутсай-дерство проницательностью и богатыми заспинными наблюдениями. Но не всегда получается.

Сегодня никто ничего не обещал. Вчера, кажется, тоже…

Сегодня никто ничего не обещал. Вчера, кажется, тоже. Обидно. Раньше-то все обещали хотя бы. А теперь прохожу мимо знакомой пельменной – женщина в коротком халатике, которой я не ответил восхищенным взглядом, бросила: «В следующий раз будешь проходить – проходи». Я улыбнулся, наконец, и ответил в силу своих возможностей жалко: «Спасибо, что не отказали».

Если б она знала, что мне вчера зарплату выдали в два раза меньше минимальной, посмотрела бы не так презрительно. Не так бы еще презрительно посмотрела.

Кто-то мне вчера все же обещал что-то. Не мог же никто ничего не обещать. И потом, что-то сосет внутри в предчувствии того, что исполнится. Если никто ничего не обещал, то почему сосет?

От человека остаются три-четыре истории. Это видно по старикам.

День, между тем, уже приземлялся, накрывал зимним моросящим покрывалом всех, кто по случайным делам вышел на улицу, не ведая о следом ковыляющей судьбе, которая все их никчемные помыслы записала на дискеты и вставила в игру, и спасения нет.

Сам-то я откуда здесь?

Тетка моя Дарья, приехавшая из далекой деревни, так укорила меня, когда я на поминках отца запел с друзьями песню Окуджавы. Смотрела строгой богомолкой.

Когда человек ведет себя четко, мы ведь обычно тушуемся.

Я почувствовал себя пасынком, пришедшим подкрепиться салатом за счет не дорогой мне смерти. Хотя я был сыном. А вспоминать-то было, в общем, еще не о чем – отец во мне жил и слушал, как мы пели песню о войне.

В молодости тетка гуляла с соседским парнем. По причине нищеты выдали ее, однако, в другую, богатую деревню. А она уже ходила с перевязанным животом. И вскоре родила прямо на глазах у непрошеного мужа. Мачеха взяла ребеночка к себе, закрыв собой от горячего отцовского топора.

Мальчик рос хилым. Купала мачеха его в молоке, намазывала маслом и сметаной. А он через три года все равно умер. Было решено, что от сглаза. А я так думаю, что в тюрьме платка еще задохнулся. Отчего тетка такая строгая и стала к старости.

И вот из тех крестьянских страстей меня вытолкнуло когда-то в эту жизнь. Светлая наследственность. Сильное призвание, более чем обеспеченная будущность…

Иду и соображаю: кто и зачем надкусывает кружки в пивных барах? Страсть, что ли, такая метафизическая?

Зачем мальчишки на улицах взрывают шарики нитрогликоля (или чего там?), когда вокруг и так стреляют?

Иногда мне кажется, что я старше, чем мой город. Хотя он порядочно стар. Но у него еще есть варианты. А у меня нет. Нам разные сроки отпущены. Общее у нас – только ветер.

Родина – тихий мой край, незлобивый и чистый. Люблю несжатую полоску твоей мечты. Девочек в шубках дефицитной малиновой окраски. Они тянут свои ручки к застенчивым выходцам из автомобилей. Те отворачиваются, стыдясь несовершенства сочиненной ими жизни, а эти тянут, тянут… Все как в хорошем театре: и трогательно, и смешно, и местами надрывно. И совесть на вешалке, и шарф в рукаве.

Люблю, родина, глаза твоих дев, улыбка которых не подлежит инфляции.

Люблю проворность и интуицию твоих разбойников, которые подъезжают ко мне на горизонте моих надежд, когда я сам еще не осознал, что я уже на своем горизонте.

Киви на лотках присыпаны сухим снежком. Вот радость-то!

Как сказал однажды поэт из Германии, не понять тебя умом, матушка. Жена моя до боли!.. Сколько пережито вместе духовных исканий! Душа обмозолилась. Пора посмотреть в даль светлую, беспросветную, чистую… Пречистую.

Завтра мужик обещал за червонец починить кран. Вспомнил.

Пою оду окнам. В них совершается все, что мне недоступно…

Пою оду окнам. В стыдном надо признаться – в своей юношеской тоске по вечерним окнам. В них совершается все, что мне недоступно: любовь в каком-то непритязательном и, ох, таком товарищеском халатике. Вино под аккомпанемент разговора о человеческом мусоре, о зависти, восторге, восторге, о скособоченных каблуках прошедшего мимо бедняги, о родственности итальянской и русской фонетики, роли пенсне в жизни Чехова, обширности и обаянии Беаты Тышкевич, ехидном взгляде местного хулигана и – счастье, счастье, счастье обо всем этом вместе говорить.

Стыдность же заключается в том, что жизнь настоящая происходит якобы в другом месте, а не там, где мы с вами обитаем. Что есть неизвестно кому доставшееся счастье, а нам как-то в очередной раз не повезло. Что есть некая не наша интимность, которой почему-то можно завидовать. Возможно, и к нам на кухню заглянет как-нибудь несравненная красота с нездешним блеском глаз, но мы-то сами все равно так себе.

Какое подлое самоуничижение, господа!

Любовь – это организация. Не в смысле учреждения (хотя и это тоже), а в смысле действия. Все надо придумать и наладить, обладая при этом, конечно, тонким слухом и неамбициозностью.

При этом любовь и счастье невозможно пересказать. Порок пересказать можно. Когда я отваживался на порок, мне все говорили: «Давай, давай! У тебя это так красиво получается! Для покаяния старость нам дана».

Порок и понять и пересказать можно. А счастье…

То громоздко оно, так что не знаешь, куда его пристроить, то перелетно и поэтому почти не твое. То есть никогда не обитает и не длится, кроме как в чужих, по соседству расположенных далях.

Окна вы мои гадательные.

В сатанинском острословии мало кто не находил отрады…

Хорошие разговоры случаются обычно вечером, на одной ноге, перед разведением мостов или отбытием последней электрички. Мосты и электрички образуют эпилог этих распаленных в силу цейтнота устных произведений. Их глубина и скороспелость до боли похожи на мчащуюся мимо нас нашу жизнь.

Так или иначе, мы славно поговорили. Теплый ночной дождь вернул нас в реальность апреля, как раз у края нашей попытки заблудиться во времени. И слава, вероятно, Богу.

Но не о нем ли, не о Боге ли, мы и говорили, перебивая друг друга цитатами воспоминаний и умолчанием смыслов, что только внешне выглядело перемыванием бессмертных косточек? Однако отмытые эти косточки не дают мне уснуть.

Что за удовольствие (вы не задумывались?) запихивать некогда пульсирующее, срывающееся, страдающее, дерзостно порывающееся к гармонии существо в герметичный склеп наших досужих формул? Слово «удовольствие» произношу я не для упрека, удовольствие действительно, но почему для нас это удовольствие – вот вопрос.

Вы говорили, что ни ум, ни склонность к рефлексии, ни эстетическая тонкость и талант еще не достаточные поводы, чтобы назвать человека духовным. Спорить с этим невозможно.

Однако если не в человеческом таланте проявляется творчество Творца, если виртуозная прихотливость природы, рождающая не только род и вид, но прозревающая на мгновение жизни индивидуальность, всего лишь следствие бесконечных возможностей, а не гениального замысла, то зачем мы так предвзяты и нетерпеливы в суждениях, будто это ущемляет нашу личную волю, коей случай может быть лишь помехой?

Пусть я и трижды атеист, то есть, например, человек, пытающийся тупо постигнуть процесс образования жизни из одновалентного водорода и найти житейский эквивалент Создателю, но разве я, зная о своей близкой кончине, не догадываюсь, что с нею не закончится жизнь Вселенной, пусть тоже не вечная? Или без представления о лучевидном бессмертии человек уже не может претендовать на звание существа духовного? Впрочем, претендующих на это звание, я, кажется, никогда не встречал.

Зато в сатанинском острословии мало кто не находил отрады. Робость не позволила мне продолжить начатый вами арифметикой Чехова список. Хотите?

биология Бунина

телефонные истерики Достоевского

ядовитолюбивые прописи Льва Толстого

легкокрылость присаживающегося на верхушки вечных вопросов Пушкина

угрюмо проболтавшийся Грибоедов

правильно пейзажный, докучно-актуальный Тургенев

желчно уязвленный Гоголь

идеологические парадигмы и неусыхающие идиотизмы Салтыкова

плохо переведенный стихами Некрасов

одышливо банальный Фет

Не всех еще обидел? Продолжим?

скаредная поэтика Тютчева

подсобные хозяйства Случевского

растопыренные строфы Маяковского

вороватый юмор авторов «Золотого теленка»

дорогие стулья Ходасевича

амбулаторно-наркотизирующие туманы Блока

похабно-сентиментальные крики Есенина

Список долгий. Практически бесконечный. Вы не утомились?

чистосердечное хамелеонство Розанова

лишенные воображения диктанты Горького

анатомирующий коллекционер Набоков

космически-канцелярские свидетельства Платонова

продуманная неряшливость беловиков Пастернака

сальерианская эзотеричность Мандельштама

императрицына размеренность капризничающей Ахматовой

нищенская высокомерность Цветаевой

прижимистый лаконизм Добычина

обстоятельная парадоксальность Хармса

гимназическая старательность Анненского

мелочная многозначительность Олеши

Живых не трогаем?

Так бывает. Тебя уже не любят, а ты переживаешь, не видят, а ты красуешься, не слышат, а ты говоришь, не препятствуют, а ты идешь напролом.

Интересная жизнь!..

Утром он написал: «Быть знаменитым…» Потом случилось так, что сирень в саду все не распускалась, и он торопил ее приход. В этом было призвание. Вечером ему, уставшему и покаянному, пришло следующее слово: «некрасиво». Получилась строка. Потом стихотворение. Жизнь удалась. Хотя и смерть была не за горами.

А у меня не удалась. Не удалась у меня. Я все такой же взлохмаченный, хотя совсем не огородник.

Сегодня в шесть утра две уточки плыли по каналу, оставляя за собой рентген легких. Четыре циферблата на колокольне показывали разное время, строго соответствуя вечности. Каштаны гордились, голодала вода, глухонемой прогуливал белого дога, бежал с автоматом молоденький милиционер без дела.

Ушло утро. Сыновья еще не вернулись из зоопарка.

Я вчера снова влюбился. В свою жену. Разве этого недостаточно, чтобы подивиться ненасытности верховной фантазии? А ведь есть еще лепет.

Значит, что не удалось. Хотел стать культури стом. Накачивал себя до появления белого треугольника на лице. Вкус пота, освеженный приморским ветром, – все, что осталось. Смесь безадресной влюбленности, неподтвержденного благородства и самообладания.

Лет в четырнадцать казался себе Лермонтовым. Было тесно. К тому же чувствовалась в этой позиции какая-то односторонность.

Волновал сумрак в складках гор. При этом не хотелось умирать. Противоречия не видел.

Сначала не мог запомнить, потом припомнить. Так на всю жизнь и осталось.

Было ведь и хорошее. Но все не случилось.

О хорошем.

Я на сеновале. В дырявой крыше – Млечный Путь. Я не влюблен, не несчастен, не здоров, не болен, не сыт, не голоден, не одинок – просто есть и есть. И просыхающий след молочка на небе тоже. И духота сена у рта, еще ничем не напоминающая любовь. Ее подмышки.

Потом уж случались утра в губной разноцветной помаде. Потом я уже стал нехорошим, а пока – пионер. Я где-то на краешке бытия – зябко, покачивает, чудится доблесть.

Еще чего я не успел. Я не успел придумать загадочной формулы, над разгадкой которой счастливо маялось бы человечество. Главное: все параметры загадки известны, скучно оформлять.

Как-то она сказала: «Ля-ля-ля-ля-ля-ля ля-ля!» «Ты это серьезно?» – переспросил я. «Ты не настоящий сумасшедший», – сказала она и увильнула от меня в свою скромную жизнь. Потом я встречал ее много раз. Она ничем не выделялась в толпе.

Кто мне скажет, в чем смысл жизни, тому я дам в глаз. Более сильного аргумента у меня нет.

Когда-то меня не было. Тоже интересная, а по вечерам даже мучительная проблема. Тщеславная подоплека любви в эти минуты становится особенно очевидной.

Пора уже как бы заканчивать, но почему-то никак не удается. Так бывает. Тебя уже не любят, а ты переживаешь, не видят, а ты красуешься, не слышат, а ты говоришь, не препятствуют, а ты идешь напролом. Интересная жизнь!

Еще будет послесловие. Но его напишут другие. Или не напишут. Или никто не прочитает. А и прочитает – ни черта не поймет. То есть поймет, но не так. Еще и другим перескажет. Те в свою очередь тоже. Такая белиберда получится. Вот так.

Но если после всего все это ты не назовешь жизнью, то ты хоть и не самый последний, но – идиот.

Стосвечовая сирень

Женщина пришла домой и легла спать. Когда она проснулась, дом был полон гостей. Вечнопростуженный за стеной по-свойски сморкался.

Она встала. За окном какой-то парень пригибал к себе шею сирени. Подрагивали сумерки.

Надо было незаметно пройти в ванную, помыться и надеть приличное. После воссоединения двух квартир специально для нее прорубили в ванную отдельный ход из спальни. Вся операция не составляла труда.

Ванная была возбуждена шумом чужой с верхнего этажа воды. Нос крана отвернут от раковины. Муж любил заплескивать себе под мышки и на грудь воду и ухать.

Она разделась и в который раз удивилась себе нагой.

Комната с гостями жила автономной дымно-электрической жизнью. В бокалах испарялось вино.

Первой ее заметила Курицына из параллельного «б», у которой был когда-то необидный скучный роман с ее мужем. Она была подслеповата, но быстроглаза.

– Ха-ха-ха! – засмеялась Курицына и ударила вилкой о бокал.

– А вот и Маруся! – крикнул муж, перестав увлекаться расслаиванием восхитительно сочной бараньей ноги. Две чьи-то вилки скрестились на ломте, напоминающем мгновение заката… – Хозяйке место! Прошу всех-всех ее любить и жаловать.

Все были рады ей, хотя некоторых женщин она видела впервые.

Сынишка незаметно оказался у нее головой на коленях. Она вспомнила, что любит его непрерывно. Потерла мочку его уха, погладила глаза. Спросила тихо:

– Не хочешь спать? – с ударением на последнем слове.

Он еще сильнее зарылся щекой в платье между ее ног.

– Какое ты чудовище оставил мне сегодня на подушке! Это что?

Сын показал плечами, что сам не знает. Женщина засмеялась и поцеловала его в затылок.

– Так выпьем, что ли, за эту жизнь, будь она неладна, и за все другие жизни, будь они все неладны! – крикнул муж и отпил. Все выпили и посмотрели друг на друга застенчиво. Разговор распался, как недолепленый снежок, и стал подтаивать с разных сторон.

– Зачем «Луиза Миллер»? – страстно спрашивала соседа дама с вываливающимися голубыми глазами. – Я хочу хотя бы узнать, что это?

– Мне вообще стало стыдно там существовать и получать свои сраные деньги, – ответил вислоусый мужчина, водя вилкой по пустой тарелке.

– Какая-то четвертого сорта вещь! – вскричала дама, и на щеках ее выступили пятикопеечные пятна. – Мы ее даже не проходили.

– А вы слышали, какой вчера ультиматум учинил наш мэр? – вдруг поверх всех голосов спросил муж. Его медленно проговариваемый юмор заключался в том, чтобы ввернуть во фразу слово другого стиля или же просто не совсем к месту и приставить к нему культурную, криво отражающую аналогию. – Его речи мне в последнее время напоминают секстины. Знаете, когда на концах строк повторяются в разном порядке одни и те же слова?

Внезапно погас свет, но тут же зажглись заранее приготовленные свечи. В разговоре вновь образовалась пауза. Некоторые перешли на шепот.

– Скажи, почему, – услышала женщина почти у самого уха, – то, что у русского – ерничество и боль, то у еврея – цинизм?

Ответом был тихий мужской смех. И после паузы:

– Почему мы октябрята? Потому что потому!

– Какие вы! – возмутился женский шепот. – Не с кем серьезно поговорить.

– А я вам говорю – секстины! – оживленно отозвался муж, хлопнувший, пользуясь затмением, еще стопку.

У соседей часы заиграли Мендельсона. Курицына попробовала тихо заплакать. Муж выпускал в окно дым. Все погрузилось в таинство закусывания.

Женщина разрезала положенный ей на тарелку кусок ноги и ела по очереди с сыном.

– Книжку, что ли, прочитать, – сказал некто бесполый, как имя Валя. Гости облегченно засмеялись и стали щелкать зажигалками.

Женщина отнесла сына в кровать, рассказала ему сказку, а когда вернулась, легкая и нежная, гости уже танцевали.

Муж Курицыной танцевал с Курицыной и то и дело отводил зад в знак устаревшей галантности. Женщина взяла остаток холодной ноги и стала терзать ее зубами.

Ей представилось, что она голая, в шкуре, у костра, в пещере. А напротив нее тот человек, с которым она провела весь день и из-за которого немного устала. Он улыбался, как будто еще не научившись говорить на языке ее племени. Ей было приятно, а ему и подавно. Он пригласил ее на танец, хотя неизвестно, играла ли для них музыка и существовала ли тогда вообще музыка.

Вдруг музыка прервалась и все кончилось. Женщина растерялась. Ей стало стыдно воспоминания.

Но звезды булькали в ночном котле, ртутно перекатываясь, мужчина напротив смотрел влюбленно, не умея постичь языка ее племени, а она была первобытно раздета, что виделось ей из будущего прелестным бесстыдством.

– Всякий придет к храму, и лучше, чтобы это случилось рано, чем поздно, – сказала Рыжикина, потерявшая недавно надежду на любовь.

– Все там будем, и лучше позже, чем раньше, – ответил через плечо супруги Курицын.

Муж смотрел на женщину одним глазом через бокал. Изображая проницательность. Женщина нежно улыбнулась ему.

Бесполый подрезал ножницами колючки столетника. Работа увлекала его. Иногда он брал на язык проступившую капельку:

– Фу! Горько!

Женщина пошла заварить чай, но звуки чьих-то поцелуев на кухне вернули ее обратно. Кто-то уже поставил кубинскую песню про голубку, обожаемую ею с детства. Она пригласила мужа.

– Представляешь, – сказала она, послушно ему переступая в танце, – сегодня вагоновожатая в трамвае была настолько беременной, что ее пришлось прямо с линии отвезти на скорой.

Муж засмеялся и сказал, что еще хочет выпить. Она принесла бокалы, и они выпивали, продолжая танцевать.

Так бы они, наверное, и допили это вино, танцуя под кубинскую песню. Но тут дверь раскрылась и вошел человек, с которым она провела сегодня весь день. В руках у него был букет стосвечовой сирени. Он улыбался слишком знакомо. Слишком очевидно было, что он не сейчас улыбнулся, а продолжает улыбаться неизвестно когда и по какому поводу начатой улыбкой.

– А вот и Петя! – воскликнула Курицына и ударила вилкой о бокал.

Петя. Он – Петя. И откуда эта Курицына всегда знает, как кого зовут?

4

Умереть я не боюсь

Из тусклого зеркала у входа на меня посмотрел бомж с короткой щетиной. Ее можно было принять за стиль, если бы не серое, набрякшее в лесных канавах лицо, которое хотелось прикрыть салфеткой. Собственная физиономия никогда не была мне верным другом. Жена читала в нем сводку о проведенной ночи, начальство узнавало о зреющей ненависти раньше, чем я сам. Постепенно я отучился врать, это становилось бессмысленно.

Паутина к джинсам прилепилась, видимо, с утра. Серебряный жучок успел высохнуть и притворялся заклепкой.

Гриша заметил меня издалека и, когда я подошел, опустил на стойку кружку пива, потом профессионально разорвал пакетик и высыпал в блюдце соленый арахис. На какой-то миг пакет в его руках показался мне вьюнковым бражником, африканской бабочкой, которую жизнерадостный дебил украл из коллекции, потому что ему нравился хруст насекомого. Этим нелепым видением я был обязан, конечно, жуку, которого успел скинуть на пол. В юности я любопытствовал по поводу насекомых, но не думал, что когда-нибудь они станут мне ближе и понятнее, чем люди. Впрочем, и раньше, всякий раз, когда Гриша небесным движением разрывал липкий целлофан, к горлу подкатывала тошнота, точно я присутствовал на учебной демонстрации казни. Сейчас тело отозвалось непроизвольной судорогой, что Гриша, не сомневаюсь, заметил. Но у него была хорошая выучка.

«Давно не был», – сказал он, наливая себе стакан минералки.

«Я маму похоронил».

Бармен посмотрел на меня внимательно и, как мне показалось, с недоверием. Неужели ему встречались типы, специализирующиеся на подобных шутках? В глубоко сидящих глазах Гриши трудно было уловить какое-либо выражение. Сам он напоминал увеличенного младенца – с вздутыми щеками, яблочным румянцем и аккуратной стрижкой, которую в мое время называли «канадкой». Вот только эти глаза филина… Наличествуя, они при этом словно бы отсутствовали. Как погасшие фары.

«Сочувствую, – сказал Гриша. – Сделать потише?»

«Не надо. Нормально».

Пока звучит музыка (я узнал Нино Рота), у меня еще есть шанс. Музыка умеет сбить с толку или, напротив, расставить все по местам. Я еще надеялся, и Нино Рота был кстати.

Пластмассовый стул оказался игрушечно легким, я едва сохранил равновесие. Лицо на всякий случай сотворило клоунскую гримасу «что такое?», однако пара в дальнем углу была занята поцелуем. Я вдруг подумал, что совершенно не понимаю, зачем пришел в это кафе и точно ли мне хочется пива?

С продуманной рассеянностью я огляделся. Тени от плафонов, висячих цветов и дизайнерских карнизиков с соломенными фигурами, обычными для сельского кафе. Но сейчас я заметил, что куклы таращатся на меня с глупо-восторженным выражением, точно я был их папой, которого до того они знали по легендам доброй матушки. Шторы шевелились, сопротивляясь теплому ветру кондиционера, возникало ощущение чьего-то тайного присутствия. Все это было неприятно. Вряд ли я здесь расслаблюсь. Вряд ли мне вообще удастся почувствовать когда-нибудь прежнюю безмятежность, которая, как я теперь понял, была проявлением исключительного доверия миру. Возвышающий обман плох тем, что проходит и что в него нельзя вернуться.

Пиво было теплое, почти комнатной температуры. Это огорчило меня больше, чем того стоило, как нарушенное честное слово, как будто именно в этом пустяке я собирался найти если и не любовь, то милость, и мне отказали. В соседнем зале за плотной дверью гуляла компания, послышался звон разбитого стекла. Гриша остался невозмутим. Серьезные, значит, сидели люди, оплатили все, вплоть до сезонного землетрясения.

Никак не удавалось привыкнуть к своему нынешнему положению. Раньше, особенно в молодости, я огорчался, если трое из нашей неразлучной четверки показывались на другой стороне улицы и разговор их свидетельствовал о том, что дружба нисколько не пострадала от неполного комплекта. Обидно было, если вчерашний знакомый, после вечерних эйфорий, только вежливо кивал.

Теперь я боялся, что меня могут заметить и опознать.

Сигареты еще ночью отсырели, лишь с наступлением новой темноты я решился выйти в поселок.

Очередная затяжка доставила небывалое удовольствие. С ней наступило несколько мгновений покоя, как будто я успел поговорить с близким и надежным человеком. Вот почему приговоренные просят перед смертью закурить. Не такой уж это, оказывается, штамп. Глоток свободы, контактное подключение к безымянной интимности. А из человеческого ничто уже не может помочь.

Я потянулся за третьей сигаретой, когда заметил, что Гриша, полуобернувшись, набирает номер на мобильнике. Лампа, встроенная в потолок, осветила трогательную лысинку у вчерашнего бойца Син-до Рю.

«Здесь», – сказал Гриша в трубку. Это было первое слово, я не ошибся. Не «привет, Цапля» (так он звал свою подругу), не что-нибудь вроде «это я». Так подают условный сигнал. Других слов не требовалось. А их почти и не было.

«Я думаю, минут пятнадцать у вас есть, – тихо сказал Гриша. И после паузы: – Лады».

Ах, Гриша! Меня обожгло не то, что глупо пойман, но что просчитался, не взял в расчет одну тысячную долю Гришиного присутствия в моей жизни. Нельзя быть высокомерным.

Еще одна несуразная и никчемная мысль мелькнула (разве место ей, даже мелькнувшей, в моих-то обстоятельствах?) – шпиона бы из меня не вышло. Для этого нужно обладать врожденной подозрительностью. Я не умею прочувствовать нутром, по-настоящему, что нет ни одного (ни одного!) места на земле, где человек был бы в безопасности. Воображение говенно воспитано, слишком много заложили в него картин любви и домашнего очага. Кроме того, все мы выросли на счастливых финалах, а поэтому последний, железный мускул в душе в нужную минуту не срабатывает. Он, скорее всего, и отмер давно в процессе эволюции как хвостик.

А ГУЛАГ и война… По лицам мы читать не умели, суровые же картины пришли к нам позже, когда сказки и радио уже сотворили свое дело и усыпили биологию. Потому я и в кафе зашел, уверенный, что этим домиком с музыкой щупальца возмездия пренебрег у т.

Но страх, страх оставался. Его знают даже счастливейшие из младенцев, обмирающие от ночных теней и стуков.

Я уже научился пользоваться страхом, не впадая в панику. Конечно, Гриша может вырубить меня одним движением и уложить отдыхать в подсобку до приезда милиции или бандитов (черт его знает, кому он из них служит?). Но сценарий, видимо, был другой. Не говоря о том, что Гриша способен был по неосторожности убить (уж это-то они про него знали). Однако им нужна была Алина сумка. Без меня им ее не найти.

Положив в пепельницу недокуренную сигарету, я направился мимо барной стойки к служебному туалету (другого здесь не было). В этом мне Гриша, я думаю, не откажет. Не должен. Все же вроде как старый знакомый. До времени играть надо по правилам.

Пачка демонстративно лежала на столе. И сигарета в пепельнице эмалево дымилась. Я буквально на пятнадцать секунд, Гриша. Природа требует. Все мы немного лошади.

Гриша проводил меня понимающей улыбкой. В динамиках, между тем, успели сменить репертуар. Экс-комсомольский тенор пытался остановить мой побег, уговаривая в спину: «А без друзей на свете было б очень трудно жить, и серым стал бы самый алый парус».

Будничной походкой я вышел через задний ход, обогнул свежий, еще не крашенный настил, на котором весной вырастут столики с пестрыми зонтами, устало пересек светлую, пустынную улицу Пушкина и, спрыгнув в канаву, бросился через перелесок. В животе была голодная, поднимающая меня легкость.

Дальше шла Приозерная. Налево она упиралась в свалку. Свалка и с этого места была видна, грузно врастала в смуглый закат и перемигивалась огоньками. Галактика. Соблазнительно, но там станут искать прежде всего. Я нырнул в следующий перелесок и побежал к «железке».

Надо было обогнуть вертолетный ангар. После войны здесь располагалась РТС. У ворот в ожидании ремонта на филенках поверх ящиков играли в домино водители. Мальчишками мы бегали сюда за гайками и болтами, чтобы потом подкладывать их на рельсы. Я помню это веселое время, война забирала нас с флангов мирной жизни. Постепенно ангар превратился в кладбище брошенной техники, пока и его местные бомжи не растащили на «чер-мет». Один раз в этом гулливеровом сарае снимали какой-то детектив с отстреливающимися уголовниками. В таком прижитом месте скрываться было нелепо.

Гриша уже наверняка понял, что упустил меня, но вряд ли он сорвется в погоню. Однако и бригада приедет с минуты на минуту.

За ангаром фонари кончились, и до светофора оставалось еще метров пятьсот. Я вскарабкался по темной насыпи, перебежал через пути и по другому склону скатился в канаву. Это место было не безопаснее других, но им, надеюсь, не придет в голову, что я рванул в сторону, где в хуторском одиночестве стояли последние домики поселка, и слышалась музыка из пансионата. Искать будут на свалке, в ангаре, в лесу. Головы их ориентированы на трусливую хитроумность беглеца. А здесь был по существу парк, место для элегических прогулок и внебрачных свиданий. Нет, люди пока мне были нужны. Но только те, которым нет до меня дела.

Сзади послышались шаги. Чьи-то ноги гнали перед собой свежие опавшие листья. Торопятся или просто не боятся шума? Пронеси, Бог, в этот раз, в следующий я сам о себе позабочусь.

Я обнял канаву, то есть распластался и зарылся лицом в мертвый дух листьев. Пусть уж лучше примут за труп.

«Ну, не соображает, – внятно донесся приближающийся женский голос. – Я ему объясняю, что понос – от слив, а внучка дергает за халат: “Что ты дедушку учишь? Он уже взрослый человек”».

Мужчина что-то ответил.

«Она еще не понимает, кто такой прадедушка».

Голоса начали удаляться.

И сейчас, ночью, лес был похож на немой пожар, ну, разве увиденный через закопченное стекло. Клены то здесь, то там вырывались всполохами, лиственницы желто дымились, березы, осины рассыпались искрами… Черные ели наваливались на них, душили, но не могли справиться с этим бегущим из земли пламенем. Небо дымом заполняло кроны.

Даже в гнилой канаве, сознавая свою близость червю, я испытывал уважение и зависть к этой равнодушной и все же прекрасной вечности. И на все – пять минут?

Дома жена, в который раз, ставит кофе, сидит в своем огуречном халате и отламывает по кусочку от вафель. «Растолстею на нервной почве». Мне нравилось ее тело, но и по-чеховски страдальческая мечта о диете была трогательной.

Может быть, приехала дочь. Разговаривают о постороннем и не признаются друг другу, что ждут звонка.

Я не позвоню. Телефон прослушивают. Да и батарейки, должно быть, сели. Кроме того, по мобильному могут вычислить, если и не эту канаву, то квадрат в лесу. Безыдейная техника осуществила мечту коммунистов о прозрачно-коммунальном рае.

Запах кофе и цокающий стук чашек о блюдце, отзывающийся почему-то не в голове, а в горле, как во время ангины, возникли из плеска луны о траву. Шкатулка кухни впустила меня внутрь. Я оперся о холодную стену, потом подошел к горюющим женщинам, приклонил друг к другу их головы и поцеловал в волосы. Жена потерлась щекой о мою ладонь, в выражении ее лица не было того накладного веселья, которое последнее время огорчало и даже пугало меня. В то же время мне всегда казалось, что если я вдруг попытаюсь прервать это веселье, может произойти что-то страшное. Так в детстве хотелось иногда выйти из машины, которая летела на полной скорости, и стоило большого труда удержать себя и дождаться остановки.

«Альбине какой-то японец предложил сегодня коктейль с бриллиантом», – сказала жена, и они тихонько прыснули, по-женски гордые и счастливые. В мире, который я им долгое время заменял, не хватало рыцарства, галантного жеста или хотя бы купеческой готовности метнуть состояние к ногам залетевшей в город N богини. Теперь в любом намеке они ловили ужимчатое обожание и прикидывали на себя рекламу духов: «Я этого достойна». Да, переоценил я прекрасное слово «товарищ».

Дела мои были неважны. Такое глубокое погружение в галлюцинацию походило на рождественский сон замерзающего мальчика.

У парадной наверняка поставлен наблюдатель. Мне еще раз невыносимо захотелось увидеть своих, я мысленно превратился в мышь, проскользнул мимо их дозорных, высунул мордочку из-под плинтуса на кухне, и глаза мои наполнились слезами.

Дальше воображение не шло. Надо было сделать обратное превращение, но мне как-то стало ясно, что превращение может быть только одно. Я так и остался мышью, бессмысленно растратив сказочный ресурс.

Батарейки сели. Говорили, что с помощью комбинации цифр экстренный звонок можно сделать и с мертвого мобильника. Но я не полюбопытствовал узнать. Что со мной могло случиться? А и была бы сейчас возможность звонка в чрезвычайную, высшую инстанцию… Не мой случай. По человеческой вертикали довериться мне было некому. В прежней жизни всеобщая ненадежность была только грустным умозаключением, предметом мрачных шуток. Надо было подальше держаться от лохотрона, и все. Сейчас я впервые всерьез подумал о Боге. Только молитва. Да. Было бы неплохо. Но я был уже фактически мышью, а все вокруг было устроено из мышеловок разной притягательной формы, и новой метаморфозы не предвиделось.

Ах, Гриша, снова подумал я. Меня огорчало, что выпустил из вида эту пешку, которая оказалась проходной. Говорила нам сухонькая Софья Ильинична, по-гимназистски ковырявшая носком паркет: маленьких людей не бывает.

Работа бармена предполагает приятельство с постоянными клиентами. За кружкой пива мы с Гришей не раз по-мужски исповедовались. Я знал, что в юности он занимался одним из древнейших видов карате – Окинава Тэ. В переводе с японского Син-до Рю означало Школа истинного пути. Главным в ней считалась не техника, а философия, о которой непосвященным знать не полагалось. Гриша говорил, что изначально это был бой невооруженного человека против самурая с мечом. Разрешалось все, кроме удара по глазам. Мне чудилось в этом проявление гуманизма или даже некоего религиозного табу, пока я не понял, что речь шла только о том, что побежденный сам должен увидеть свою смерть. Потому что удар наповал считался при этом высшим проявлением искусства, а хладнокровное решение идти до конца – основным принципом боя.

В отличие от уроженцев Окинавы, философией Гриша, мне кажется, пренебрегал. Ею надо было овладевать на протяжении всего жизненного пути истины, чего обидчивый регламент Гришиного детства не мог себе позволить. Ему требовался удар наповал. Может быть, поэтому и вышло, что в одном из боев он то ли убил, то ли страшно покалечил человека (мужская исповедь предполагала умолчания). От суда увильнул, но и из школы пришлось уйти недоучкой, с одним лишь ударом, без философии. А мне-то казалось, что сквозь его этикетную доброжелательность я видел раненую, загнанную в угол православной души совесть, раскаяние убийцы, то есть то, что предписано на наших просторах. Прекраснодушная глупость иногда похожа на великое заблуждение. Гриша страдал лишь от того, что временно оказался не у дел.

Темноту взбаламутил мощный свет галогенных фонариков, она тут же сверкающе заклубилась. Первыми отреагировали собаки, бегавшие вдоль полотна. Они лаяли, подпрыгивали и пятились. Мои убийцы один за другим появлялись на насыпи.

«Где я тебе возьму Мухтара-два?» – сказал маленький убийца, почесываясь.

«Заткнись! Он навонял там очень конкретно. Сейчас любая бродяжка взяла бы след».

Я проглотил слюну. Руки затосковали по тяжелому оружию, это было бы от всего сердца.

Дезодорант я с собой не прихватил, правда. Сволочи! Я воняю! «Конкретно»! Надо же, какие у нас заочно сложились короткие и неприязненные отношения. Я готов был уничтожить их не из страха, а только оттого, что валялся в канаве и вонял, в то время как они стояли на ветру и пахли. Мы воняли по-разному. Какие еще нужны поводы для убийства?

«Дворняг вон, бери – не хочу», – снова сказал шелудивый.

«Да зависни ты, олигофрен! Размышляем».

«Я бы поискал на кладбище». – Это сказал не Гриша, его они почему-то с собой вообще не прихватили. Зачем? Я уже был изучен по фотографии.

В их догадке меня поразило что-то непредусмотренно человеческое. Мысль такая, действительно, была. Не мысль, а навязчивая идея: пойду к матушке. За три дня жизни в лесу мне больше всего хотелось с кем-нибудь пообщаться.

«С какого?» – спросил самый здоровый, он же, по-видимому, и главный их мозг.

«Недавно похоронил здесь то ли мать, то ли тетку».

«Ну, и че? Типа, не договорили?» – Мозг захохотал. Этого бы я пристрелил первого.

«Может быть, он на ту сторону перебрался?» – снова сказал шелудивый.

Это все! Тело сразу отказало. Я обмяк, ощутив его чужую тяжесть, которую почти приятно покалывали электрические иголки, как при электрофорезе. Бежать я был не способен. Предпринять какой-нибудь последний тигриный прыжок в горло – тем более. Меня пнут для проверки ногой… Нет. Как только они двинутся, я выйду к ним навстречу. На это сил хватит.

«Нашел тоже кузнечика! Он зарядку последний раз делал в детском саду».

С чего взял, гнида?

«Давайте еще раз обратным ходом. Потом ребята подъедут, начнем загребать с той стороны. Если с ним что-нибудь случится… Всем лампочки пооткручивают». Фигуры стали медленно уходить в землю, гравий зашуршал под их ногами.

Теперь я мог несколько минут отдохнуть.

Небо ушло высоко, ноги продолжали болеть, но стали вдруг легкими и крепкими. Вероятно, тяжесть, которая в них была, это страх. Страх, конечно, не прошел, но и у него были, вероятно, разные виды и подвиды. Сейчас я мог прямо-таки долететь до шоссе, за которым начинались болота.

Жилую зону я прошел спокойно, отряхивался, как человек, который возвращается из леса в дом. Отживающие век дачки светились и были похожи на игрушечные домики, в которых горела свеча. Почему так всегда сосет от этих ночных дач с верандами, как будто именно там замедлило бег чье-то счастье? У мамы была такая же спичечная дачка, выданная ей по инвалидности дачным трестом. Она скрипела на ветру, приводя в беспокойство крыс, из туалета шел не резкий, но унылый запах, которому я, чтобы обмануть тоску, присвоил запах новеньких карандашей кохинор.

Лес за дорогой был мусорный и сырой, редкие грибные фанаты отваживались ходить в него за черными груздями. Непролазный кустарник, рухнувшие от урагана деревья, с которых я два раза свалился в заболоченные воронки. До шоссе было еще километров шесть. Я понял, что мне не дойти. Да и какой смысл ночевать на болоте, подумал я теперь. И этот лес был ничуть не хуже (в смысле, не лучше). Мне кажется, даже звери выбрали себе жилье покомфортнее. Сколько ни блуждай, наткнешься только на чей-нибудь скелет.

Я съел распиханный по карманам хлеб и запил двумя горстями воды, выжатыми из мха. Ужин закончен. Снова захотелось курить. Мог бы несколько штук и захабарить, но, идя в кафе, я рассчитывал прикупить пару пачек у Гриши.

Низовой ветер пронимал сыростью и без того продрогшее тело. Зажигалка, естественно, осталась в заложницах. С кустов летела мелкая живность, впивалась в лицо. Я замахал руками, отбиваясь от нее, как от стаи летающих жуков, которых мое появление почему-то привело в бешенство. Враждебная организованность насекомых была очевидна. Только пальцы обнаружили, наконец, ошибку. Налипающие листья я снимал теперь с лица пятерней, их прикосновение все равно вызывало брезгливость, как назойливые поцелуи взволнованных сумасшедших.

Между двумя скользкими корнями было почти готовое ложе, я вытянулся, сложив на груди руки и в надежде согреться под потоком холодного воздуха. Никогда не думал, что позу покойника буду рассматривать как наиболее экономное расположение в пространстве.

В который раз я попытался заново прожить ту минуту. Почему-то всякий раз сначала представлялся вспыхнувший муравейник и паника сна.

Солнце палило для октября немилосердно. По платформе передвигались в ожидании поезда понурые люди. Вдруг прямо ко мне победно направилась ослепительная, сошедшая с обложки гламурного журнала женщина. Длинные ноги на тонких металлических каблуках, клетчатые шорты до колен, белая блузка и красная, без украшений шляпка. Я не сразу узнал свою сокурсницу Алю Логачеву. Мы оба обрадовались и обнялись, как родные. Поцелуи, восклицания. – Как, уже двадцать пять лет? А ты… – Да ладно, не льсти. Просто женский камуфляж. – Для электрички то, что надо, засмеялся я. Не боишься затеряться? – Машина сломалась, решила, почему бы не проехаться с народом? А ты, по-прежнему, язва. Кажется, мы были недели две друг в друга влюблены? – Еще бы! Мы все в эти годы любили. – Да. Да. Как твой театр? – Уже три года как профессионалы. Зашла бы. – Профессионалы. Звучит. Спортом занимаешься? Обязательно зайду. – Ну а ты? – Секрет. Встретимся, расскажу. Я представь, часто вспоминала о тебе. Почему-то именно ты из всей нашей компании запал. Впрочем, я даже знаю почему… Поезд! Ты на поезд? – Я на «круговой». – Тогда быстро записную книжку. Держи. Держи сумку. Осторожней, там миллионы. – Так я, пожалуй, пойду? – Только посмей. Слушай, обязательно надо увидеться. Ручка, господи! Сейчас.

Когда толпа успела проснуться? Алю втолкнули в вагон вместе с моей записной книжкой. Она еще успела протянуть руку за сумкой, но ее подняли и понесли, а меня, наоборот, откинули на перрон. Локоть разбился до крови, рубашка тут же начала прилипать.

Когда я поднялся, поезд набирал скорость.

Что теперь делать? Хорошая завязка для сталинских комедий. Логачева ли она теперь?

Но, конечно, Аля выйдет на следующей остановке и будет меня ждать.

Свой поезд я пропустил, пассажиры, садясь в вагоны, недоуменно оглядывались. С женской сумкой на плече я выглядел странно. К тому же, многие заметили, что я пропускаю второй состав.

Пришел встречный. Выходившие из вагонов что-то оживленно обсуждали, это было похоже на театральный разъезд. Однако слова «насмерть! насмерть!» тут же смыли это легкомысленное впечатление. Я нашел взглядом знакомого, с которым мы встречались иногда утром у бочки с молоком.

«Что там приключилось?»

«Женщину убили».

«В вашем поезде?»

«Нет, в том, который от вас шел. Но она еще лежала на платформе. Красивая женщина».

Неизвестно почему, я сразу подумал о Логачевой.

«На ней была красная шляпка?»

«Шляпка? Причем тут шляпка? Я не помню. Ваша знакомая? – Он посмотрел на сумочку, которая висела у меня на плече. – Старик, спускается по лестнице, видите? Он сел на той остановке. Может быть, он запомнил?»

Я догнал старика с непокрытой седой головой. Шея его была при этом плотно укутана шарфом.

«Представьте себе, шляпки на ней в тот момент уже не было. А была бордовая шляпа на санитаре. Только… Я вас там не видел».

Старик тоже покосился на Алину сумку. Я поспешил ретироваться.

До следующего поезда оставалось еще около полутора часов. Я отправился пешком. Сумку держал под мышкой, словно хозяйка вот-вот должна появиться из кустов. Дурацкая ситуация. Но с чего я решил, что та женщина была именно Аля? Один вариант из тысячи. В таких мнительных переживаниях проходит жизнь. Кажется, любит. Кажется, не любит. С ним что-то случилось. Они сговорились. Повтори точно слова врача. Взгляды. Знаки. Сосед сказал умирающей жене: «Если там что-нибудь есть, ты пришли мне знак». В ответ она могла только пошевелить губами. В день рождения жены к нему в форточку залетела синица. Теперь в счастливом нетерпении он ждет встречи.

Еще издалека я заметил на перроне небольшую толпу, три милиционера о чем-то беседовали с людьми. Али там не было. Один милиционер внимательно, как мне показалось, смотрел в мою сторону. Не убыстряя хода, я свернул в лес и только тут почему-то вспомнил Алины слова про миллионы. «Так я, пожалуй, пойду?» Хорошая получилась шутка.

Кстати, зачем Аля спросила, занимаюсь ли я спортом? Быть может, она нарочно оставила у меня сумку? То есть знала, что за ней идет охота, и увидела на перроне тех, кто пришел ее убить?

В сумке, кроме обычной косметики, было два диска и прозрачный файл с английским текстом, в уголке которого чернилами кто-то приписал: «Модификация нового защитного устройства TrueCall». Я хромал только в одном языке, в немецком. Откуда мне знать, может быть, это и были Алины миллионы?

В записной книжке мои координаты были на первой же странице. Жена вписывала их сама, когда вкладывала книжку в подарки на какой-нибудь Новый год.

Я позвонил жене.

«Ты где? Тебя тут спрашивали».

«Женщина?» – поспешно спросил я.

«Так сразу и женщина. Мужчина. Вполне криминальной внешности».

«Не болтай, пожалуйста. Он представился?»

«Сказал, что друг какой-то Али, и что она у тебя, между прочим, забыла свою сумку. Расскажешь?»

«Вот что: никому не открывай. И на телефон не отвечай. Оставь только нижний свет. Задвинь плотные шторы. Да, и предупреди о том же Альбин у. Отбой».

«Да что случилось?» – успел услышать я крик жены и отключил трубку.

Для начала надо было спрятать сумку на даче.

Обратно я возвратился лесом и почти уже не испугался, когда увидел, что у домика, из которого неделю назад вывозили маму, мент сосредоточенно протирает внутреннюю сторону околыша. Больше удивило, что в нашем сонном царстве кто-то еще просто несет службу. Какая оперативность! В другой раз я бы, пожалуй, обрадовался. Ехидный пессимизм коллег давно вызывал у меня изжогу.

Но, оказывается, еще менее приятным было открытие, что покойник жив и занят не исключительно обустройством своего ирреального мира, а бдительно охраняет порядок и покой граждан. Уж от этого, я знал точно, ничего хорошего ждать не приходилось.

Почему Аля не позвонила мне, а прислала какого-то громилу? Ах, господи, да ведь это если она жива. А если нет? Кто же станет звонить с ласковой просьбой вернуть сумку убитой? Теперь для них важен эффект неожиданности. Для бандитов я – вор, хитроумно их облопушивший, для милиции – убийца, оставивший в их, то есть в Алиных, руках, все свои телефоны и адреса. А может быть, это вообще одна компания?

Я позвонил администратору театра:

«Тебя все разыскивают, на ушах стоят. Ты где?»

«Я еду в Москву. Всем говори: уехал в Москву. И не паникуй, ради бога!» – Это я, в сущности, сказал себе самому.

Номер Андрея. У него я всегда находил приют и мог залечь на дно на неопределенное время. Надо было где-то перекантоваться и все обдумать.

Сначала мне показалось, что я ошибся номером. Ничего от игры и перекатывающихся во рту влажных горошин. Это был голос не моего веселого друга, а воблы, если бы та заговорила вдруг, осознав свою участь.

«Старик, лучше не сейчас. Нет, и сегодня еще не сейчас, и завтра не сейчас».

«Что с голосом? Ты не один?»

«Да, вроде того».

Я отключился, потом вырубил мобильник. Ехать мне было не к кому.

Земля казалась теплой. Нагрелись мы друг от друга. Главное, не шевелиться. Такой теплой земля должна быть сейчас и для мамы. Мама любила шутить по поводу своей сгорбатившейся спины: «Ничего, смерть выпрямит». Вот, выпрямила.

Мама долго молчала. Так всегда бывало перед тем, как ей хотелось пожаловаться.

«Сегодня приходили сестрички мои, Тоня и Люся. Я кричала: “Кто это? Кто это? Кто это?” Потому что ничего не видно. Одна была большая, другая маленькая. Маленькая начала креститься. Я тоже. И они пропали. А у меня все осталось. Потому что это были они».

«Ты ведь их не видела».

«Не видела, а узнала. Я и тебя всегда узнаю. Ты столько вечерей мне посвятил. Спасибо, сынок. Думаешь, я боюсь умереть? Умереть я не боюсь. Я, наоборот, зову смерть, зову, а она не идет. Видно, большие на мне грехи».

«Да какие уж такие грехи?»

«А вот аборты делала, в карты любила играть. Большой грех».

Я было хотел сказать маме, что она уже умерла и все это теперь напрасные разговоры, но мне показалось это почему-то жестоким и бестактным. Сообщение о смерти всегда великая бестактность.

Спрашивать маму, почему она не боится умереть и что это значит, что значит этот ее ласковый, лишенный страха голос, я тоже не стал. Пытался не раз, но объяснить этого она не умела.

Сейчас у меня это связалось как-то с тем, что она не видела, но знала. Мне показалось даже, что я почти, почти понял это. В жизни я все время путался, потому что видел и знал какими-то разными частями мозга. Я знал, например, что дочь мою зовут не Альбина, это имя ей присудили в честь тещи, а звали ее Оксана, у нее были Оксанины, немного выпуклые, прозрачные ягодные глаза, она мило шепелявила, часто краснела и целовала меня детскими губками так нежно и клятвенно, как когда-то маленькой на ночь. Нечего и говорить, что, когда я при других случайно называл дочь ее настоящим именем, это вызывало подозрение на счет моих неравновесных отношений с алкоголем, жена сердилась, но, в конце концов, себе же во спасение стала представлять это домашней шуткой.

Оксана тоже только одна знала, что у меня при внешней полноте худая, хорошо скоординированная душа, и любила во мне эту душу. Иногда нам удавалось вместе замечательно молчать. Слова за мыслью никогда не поспевают, мы это знали с ней лучше, чем другие, а способы передать любовь, напротив, неисчислимы.

Жену я знал, быть может, меньше других, в общей сложности минуты три. Потом первое знание где-то затаилось, его всякий раз приходилось реанимировать, звать на помощь, пристраивать лепет, простодушный, как лепестки заячьей капусты, к голосу, который получил свой возраст от курения и больной печени.

Я рассказывал сейчас все это и чувствовал, что мама понимает меня. Раньше я кричал, пытаясь пробиться сквозь мамину глухоту. На кладбище кто-то сказал мне, что как раз нижние регистры старые люди слышат лучше. Сколько из-за этого недоразумения я не успел ей сказать! Теперь я говорил горячо, но низким, домашним голосом.

Даже спектакли, мама… Уж сколько я вложил в них, а все равно – какие громоздкие, шумные сооружения. Может быть, мне вообще не надо было заниматься театром? Тайна ведь маленькая. До нее и дотронуться боязно. А тут Любегина устроила скандал из-за цвета панталон, которые полнят ее ляжки. Интриги и амбиции, и все растет пропорционально возрасту. Даже мышцы лица у всех переродились от постоянного вранья. Секс на царском тряпье, простой, как мычанье. Какая тайна? Людям нравится собираться и напускать тусклые пары душевности, как в бане. Страшно, что по неосторожности кто-нибудь задушит в любовном-то объятии.

Тут, распалившись в монологе, я услышал какой-то гомон, свистки, крики и пение. Мама приставила к губам палец, чтобы я замолчал. Мы сидели с ней в сквере то ли немецкого, то ли чешского городка. Все тут занимались своими делами: женщины подкармливали шоколадом детишек, те смотрели на агонию неравномерно надуваемого Гулливера, офисные служащие с прямой спиной стремительно огибали прохожих, в машинах с приспущенными стеклами целовались, толстая тетка за лотком показывала початок сахарной ваты синему юноше в окне, сам он ловил на щеке прыщ, девушка на ходу поправляла гольфы. На скамейке напротив нас грелись на солнышке гоняющиеся за мной бандиты и разевали рты, в которые шелудивый закидывал семечки. Аля вышла из серого Volvo и смотрела на себя в витрину. Это невольно заставило изогнуться в другую сторону очередь за грушами, в которой стояла моя жена.

Меня не оставляло ощущение, что люди, не обращая друг на друга внимания, занимаются одним делом. Губы их находились в постоянном движении и жили сами по себе, но в лад с губами других. Тут я еще заметил, что вторые этажи домов были опоясаны бегущей строкой, к которой все, не отвлекаясь от своих занятий, поднимают время от времени монашеский взгляд. Оседлав склоненную шею бронзового философа, вокруг которого струился фонтан, некто в филерском колпаке, чисто выбритый, дирижировал невидимым оркестром, музыку которого слышали почему-то только эти люди. Лысый дирижер (с чего я решил, что он лысый?) энергично размахивал рукой с зажатым в кулаке зеленым платком, который я принял поначалу за вялый капустный лист, успевая промакивать им розовые веки.

Вот так и упускаешь общий смысл. Я почему-то сосредоточился на этих веках, которые были точь-в-точь детские пупки, слабо зашнурованные, но заботливо промытые бледным раствором марганцовки. И однако я боялся, что они, несмотря на материнскую заботу, сильно воспалены и в любую секунду могут развязаться. Только подавив в себе не без досады эту заботу о детях, я понял наконец смысл происходящего: все население городка пело караоке. И, клянусь богом, все это были счастливые люди!

Бандиты, продолжая, как и все, вдохновенно водить скулами, начали зло посматривать на нас с мамой.

«Мама!» – позвал я, еще не зная, что ей скажу. Но мама вдруг поднялась, пошла от меня медленным танцем, по-цыгански помахивая на прощание рукой и настойчиво обращая мое внимание на какой-то предмет. Я, естественно, стал искать в этом направлении, пока не сообразил, что мама имела в виду ящик с торчащей ручкой, который был закреплен у ног улыбающейся и вместе со всеми поющей кариатиды. Прозрение пришло как прозрение, мгновенно. Дальнейшее не составляло труда. Это был главный рубильник, источник неслышимой мной музыки, бегущей строки и всеобщего счастья, с которым я по причине глухоты не мог соединиться, и это, судя по настроению бандитов, грозило мне несправедливой расправой.

В два шага оказался я у ящика и дернул ручку вниз. Пение тут же расстроилось, превратилось в ропот и шум, я зажмурился от света.

Открыв глаза, я увидел, что в воздухе надо мной разлетаются птицы, а на почти уже облетевшем кусте, словно вырезанная в рыхлом небе, сидит сойка и смотрит на меня прокурорским глазом.

С птицами я не знаком, но соек знаю. Они каждую осень дочиста обирают под нашим окном черноплодную рябину. Это была сойка, крупная, с шоколадным оперением, черным хвостом и припорошенным снежным нахвостником. Бирюзовые крылья в сложенном виде были похожи на кант в белых продольных царапинках. Странно, я не испугался. Хотя вполне мог подумать, что она прилетела по мою душу. Мертвецами они, конечно, не питаются, но могла принять меня, например, за разжиревшую ящерицу. «Чжээ, чжээ», – сказал я ей на ее языке, но тем, вероятно, и нарушил нашедшее на птицу наваждение. А может быть, на нее неприятно подействовал человеческий акцент? Сойка оглянулась по сторонам и поднялась в воздух.

Странная идея – разговаривать с птицами. У них есть только название, но нет имени. В который раз за эти дни я подумал, что мучит меня не только чувство неизвестности. Я соскучился по речи, по именам, отчествам и фамилиям. Вспомнил, что вчера думал о соседе, к которому в окно залетела синица, и неизвестно чему обрадовался. Что могли сделать для меня эти птицы? Только то, что сделали – напомнить о существовании людей.

Во мне все еще жила решимость, с которой я только что отключил рубильник. Что-нибудь можно придумать, подсказывала мне лихорадка. Главное заговорить. Когда заговоришь, есть надежда понять и договориться.

Тело отдохнуло, это было даже удивительно. Нажав тыльной стороной ладоней на ягель, я набрал воды и выпил. Потом помыл лицо и шею. Лежанка моя выглядела уютно и вполне могла еще кому-нибудь пригодиться. Но мне было пора.

Не то чтобы я вдруг поверил, что бандиты, обрадовавшись сумке, которую я им рано или поздно откопаю, накроют в честь меня грузинский стол. Но если сейчас на безлюдной дороге меня молча пристрелят, друзья, несомненно, догадаются, что в последние минуты жизни я был счастлив. От леса я получил даже больше, чем было нужно. Теперь мне не терпелось любому, хоть первому встречному, назвать свое имя, завести ни к чему не обязывающий разговор, а там пусть будет, что будет.

Душа моя вернулась с того света и теперь требовала подтверждения. Аля сказала, что знает, почему именно я запал в ее памяти. Это соображение, без которого я спокойно прожил жизнь, сейчас казалось мне едва ли не самым важным. Быть может, его только мне и не хватало для уверенного счастья.

До города я добрался на первом утреннем автобусе. Окна в домах зажигались по одному и казались подслеповатыми, дворники опрокидывали в тележки металлические емкости из урн, киоскеры расставляли товар. Решимость назвать свое имя не то чтобы исчезала постепенно, но и так идти, слыша стук ботинок об асфальт, уже неплохо, а ни с того ни с сего отвлекать занимающихся делом людей было неудобно. Другое дело дома. Там меня ждала жена и Оксана. Я потребую, чтобы меня впустили в дом. Имею я право на последнее хотя бы свиданье? Завтрак в семейном кругу, конечно, не гарантирован, но мы успеем обняться и подышать друг другу в ухо.

В круглосуточной закусочной я взял два бутерброда с прозрачными ломтиками колбасы и чай. Табличка на халатике объявляла, что продавщицу зовут Марина. Это была хорошая идея, посетителя лишали первого па в танце знакомства.

Тем не менее когда я увидел у нашей парадной дежурного мужика в черном котелке, я понял, что мой час настал.

«Ваша фамилия?..» – произнес тот бодрым, утренним голосом, к которому прибегают хирурги в ситуациях, близких к фатальным.

«Да», – ответил я.

Стая бабочек Способ моего проживания 

Из дневника

О чем? О любви непосильной или о запоздалом томлении? Оно засыпает округу взбитыми заварными хлопьями воспоминаний, а те в конце концов протекают горьковатым сиропом, в котором ты и остаешься навсегда в случайной позе, как заносчивая муха.

Дела такие. Жизнь проходит, как придуманная. Подтаивает дружество и родство. Дороги заслезились, затуманился путь. Все радостное – все кратковременней. Передышки затягиваются узелками. Я знаю.

Из дневника

Чем может меня уязвить это маленькое, пяти, допустим, лет, немного вульгарное в силу возраста существо?

– Какой ты старый! – скажет она.

Подобная констатация никогда не доставляет удовольствия, но, в конце концов, это только факт.

– Ты – некрасивый.

Она меряет по себе, думает, что эта проблема волнует всех так же, как ее.

– Я никогда не выйду за тебя замуж.

Это уже серьезнее. Но еще есть возможность обмануть себя разницей в возрасте. Пожалуй, действительно, не выйдет. Не успеет. Или я не успею на ней жениться. Хотя я даже еще не сумел задаться вопросом, хочется ли мне этого?

– Ты – нехороший!

Тут все, тут никакие аргументы уже не помогут. Почему-то именно в устах ребенка слова «хороший» и «нехороший» являются рационально необъяснимыми, но безусловными критериями. Мы тоже знаем силу и проницательность этих определений, но стыдимся ими пользоваться. Но мы знаем также, что эти определения верны, если собственная нравственная шкала настроена безукоризненно.

Почему бы в этом случае больше доверять ребенку? Вполне можно допустить, что именно в нем это чаще всего может быть продиктовано капризом или выгодой. Но нет, с библейских времен верим в чистоту детской интуиции, как в тайну, и отдаем себя на суд этой интуиции безусловно. Видимо, ничего больше нее не накопили.

Ко всему сказанному добавлю, что ни девочки этой, ни такого разговора не было. Так, форма рефлексии.

Морское путешествие в чужом сюжете

Режиссер был молод и снисходителен. Он ласково обворовывал каждого взглядом, собирая неизвестного значения улыбку в щеточки усов, потом всякий раз, выводя тебя из гипноза, добродушно смеялся и, полностью снимая всякие обидчивые подозрения, дотрагивался до плеча.

Он вел себя так, будто мы в силу собственной прихоти и любопытства оказались на этом корабле и вовлеклись незаметно в его фильм, о сюжете которого не имеем представления, как и о своей роли в этом сюжете. Он говорил: – Тема такая: Бог добр и милосерден или мстителен и зол?

Об этом мы и должны были почему-то думать вслух, продуваемые свежим морским ветром. Камер было при этом понатыкано не меньше, чем спичек в заборе. Мы были просматриваемы, как дети на летней лужайке.

Корабль в угоду неизвестному нам замыслу был задрапирован парашютным шелком. В отдельных каютах тоже – шелк и шелк, и музейная, ленинская, опрятная кроватка.

В состоянии разыгранного публичного одиночества нашел между полотнами щель. Там полоска пейзажа, который был виден из моей дошкольной квартиры на Фонтанке. Как и положено, не движется.

Этот давно забытый вид немного придушил меня. Глаза стали плохо видеть. Скверик для волейбола, затопляемый по краям сиреневой пеной, баржа на реке с прозрачным костерком, раздутым к обеду. Не было сомнений, что этот пейзаж входил как-то в режиссерский умысел.

Вышел на палубу. Может быть, море не натуральное, феллиниевское?

Все актеры тоже озираются с сонным прищуром. У каждого, видно, в каюте есть такая же прореха с ностальгическим пейзажем.

– Тема такая: Бог добр и милосерден или зол и мстителен? Думайте в легкой манере. Вот уже несут кофе-гляссе.

Нацеленные на тебя щетинки усов, улыбающиеся глаза… Ноги в кроссовках Reebok ступают по палубе, как по полю одуванчиков.

Моя шея ощущает приступ остеохондроза – на стрекот камеры приходится поворачиваться всем телом. Получается заносчиво.

Каждый из нас время от времени убегает к своему пейзажу в каюте. Паразитирует на воспоминании.

Спускаюсь на первую палубу. Любопытство ничем не оправдано – кормят ведь. Там люди, в фильме не задействованные, что-то вроде рабочего вагона: пахнет преющей мерлушкой и ватниками, мужики на чемоданчиках играют в карты, женщины перекусывают. У одной бабы на усиках подсыхает молочная полоска, она не замечает ее, увлеченная воспоминанием:

– Думаю, ну, свой и мужнин костюм ни за что не отдам. Как только немцев завижу, сверну костюмы наподобие младенцев и с правдашними детьми в ряд уложу. Позыркают, позыркают, но не тронут. Так с прежним костюмом мужа и встретила.

Все вокруг смеются, радуясь ее давнишней удаче и находчивости.

Спрашиваю бабку в ватнике, дымном от жары:

– Мы уже в Ленинграде?

Она шторку на иллюминаторе одергивает и отвечает:

– Нет, еще восемьдесят четвертый.

И правда, знакомая церковка в дореволюционной штукатурке, замок на магазине в виде гири, пейзанка с загорелыми ногами. Точно – восемьдесят четвертый. Из электрички.

А я где плыву? И почему должен публично обсуждать характер Бога? И что мне за это платят?

И ведь всякое было в жизни: карибский кризис, денежные реформы, первый поцелуй, Сталин на Мавзолее, боязнь смерти и высоты, ласка листа, лесть лисы… Что же я здесь-то делаю, умудренный такой. Даже газет нет, чтобы узнать.

Вечер не спускается и не спускается. Плывем. Философствуем. Закусываем. Легкость, главное, у всех необыкновенная.

Натуральное море или нет – дело не мое. Нарисованный в щелке пейзаж или настоящий, и вообще как там оказался – проблема режиссера. Едут те, на первой палубе, поездом или плывут вместе с нами – пусть их заботит.

Бог добр и милосерден или зол и мстителен? Не осталось на свете других вопросов. Тем более, сценарий-то кем-то, вероятно, утвержден, моя задача только умело вписаться в финал.

В солдатах я был счастливее.

Мои сегодняшние окна выходят на Неву. В двенадцать стреляет пушка. Так соблазнительно вновь почувствовать себя жителем столицы мира.

В том мире еще кто-то ждет моего звонка. Кого-то там еще способна обрадовать моя улыбка. Паста в авторучке надеется, что нужна мне.

А может быть, мне уже не суждено сойти с этой палубы. И уж определенно я никогда не научусь фехтовать и летать на аэроплане, арбуз никогда не покажется мне таким свежим, каким является на самом деле, на любовь я не смогу ответить уже никаким чувством, кроме благодарности. Вот – плыву, задрапированный и озадаченный важным вопросом, до которого мне нет дела. Спущусь, пожалуй, вниз.

– Если тащишь вязанку травы, и соседка донесла – не признавайся. Если обе несете траву и увидели друг друга, никогда про это не говори ни с кем, даже с ней.

Надо все же пойти посмотреть в щелку. Неужели и тот пейзаж уже стерли?

Узники

Я помню первую свою любовь. Ее звали Тамара. Мы учились в классе третьем или четвертом, в разных школах, и до того лета не знали друг о друге. Но в то лето нас по какой-то таинственной разнарядке собрали у Дома пионеров, покидали в автобус и повезли в пионерский лагерь.

В автобусе мы с Тамарой оказались рядом. Она была в тюбетейке, из-под которой выбивались две длинные косы, увенчанные бантами. У нее был хриплый голос, медовые глаза. Сейчас я думаю, что она была татаркой.

Подчиняясь стадному ликованию по случаю отъезда, следуя пионерской традиции, но более всего стараясь для Тамары, я громко пел, пропуская голову в открытое окно: «Край родной, навек любимый! Где найдешь еще такой?» Последняя строчка для убедительности повторялась дважды, но во второй раз при этом почему-то грустнее, чем в первый, почти жалобно.

Эта песня и взгляды, которыми мы обменивались во время пения, нас с Тамарой сблизили. Через час хриплыми разбойничьими голосами в отряде говорили уже двое.

Место на границе с Финляндией, в которое мы ехали, называлось Усикирка (секрет моей памятливости, я думаю, понятен). Сегодня та, для которой я сорвал голос, осталась лицом на групповой фотографии. На нее любит смотреть моя жена, разгадывая генетическую загадку моих привязанностей.

Что было? Ну конечно, палаты человек на двадцать. Коллективное засыпание под страшилки с синей рукой, высовывающейся из потолка. Костер на открытие и костер на закрытие смены с языческими танцами и перепрыгиванием через угли. Завтраки, обеды и ужины за столами бесконечной протяженности. Песни под баян согласно текстам, развешенным на березах. Перед купанием вожатые недалеко заплывали в озеро и работали буйками.

Лагерь – он и есть лагерь. Охрана и контроль, ритуалы доблести, выражения лояльности. Мы, конечно, куражились, интриговали, задумывались сами по себе, но каждую неделю нас все равно взвешивали, как поросят. Не добравшие до положенного веса больше трехсот граммов надолго попадали под подозрение.

Вымпелы за чистоту и порядок – само собой. Худшие в этой категории получали вымпел с изображением свиньи. В категории построения на утреннюю линейку – черепаху. Близость к животному миру мы ощущали постоянно.

Репетиции смотра строя и песни занимали почетное место в расписании дня. Подготовка к сбору «Береги минутку!» съедала время, достаточное для обучения по ускоренной программе тригонометрии и езды на лошади. Еще что же? Понятно: в лесу не разбредаться, немытые ягоды не есть, челку от клещей прятать под панамку.

Каждый из нас в детстве побывал в роли строго опекаемого зэка.

А между всем этим мы с Тамарой валялись на лужайке, судорожно смеялись, проваливались сквозь землю и радовались мельканию собственных коленей.

В это время наши сокамерники ловили «шпионов», которые снимали с человеческих скелетов времен войны золотые часы. Некоторые часы, как они утверждали, еще были на ходу и показывали правильное время.

Но наше с Тамарой изнеможение на лужайке не имело отношения к этому через десятилетия совпавшему времени и вообще ни к чему на свете. Мы обваливались, пренебрегая симметрией обустроенной для нас жизни, в нас не было ни желаний, ни мыслей, ни даже сметливой страсти еще. Нас и самих в эти минуты не было. Природа подарила нам в это лето полное и счастливое беспамятство.

Потом жизнь то укорачивала, то ослабляла и удлиняла до неощутимости поводок, но уже никогда не теряла меня из виду. Да и я о ней не забывал.

Из дневника

Какая-то птичка зациклилась на одном и том же вопросе, на который сама и отвечает: «Ты-то кто? Ты-то кто? Ты-то кто? – Фиг!» А вторая, обращая внимание не на мучительную рефлексию, а только на весенний голос: «Тор-чу! Тор-чу!» Так и сговариваются.

Старая ворона посматривает за ними мрачно. Время от времени хочет засмеяться, но только отхаркивается и никак не может взять голос.

Из дневника

Я был плохой ученик, и это меня долгое время мучило. Не то, что я мало знаю (отдельное переживание), а то, что я был плохой ученик.

Долго не мог я избавиться от этого комплекса. Примеры великих, конечно, немного успокаивали. Иногда даже появлялось искушение объяснить плохую учебу собственной неординарностью.

Блок, например, был плохой ученик, отсиживался на задней парте, где всегда можно было «соснуть и списать». Ахматова гимназию ненавидела. Эйнштейн имел двойку по физике. Про Пушкина тоже известно. Ильич. Тот учился превосходно. С порога, бывало, объявлял об успехах дня. Мы таких в классе побивали за слабую мускулатуру, хвастовство и принципиальный оптимизм.

Не сомневаюсь, у отличника существует другая, не менее убедительная школьная версия. Но я думаю сейчас над своей.

Читаю «Самопознание» Бердяева: «Учился я всегда посредственно и всегда чувствовал себя малоспособным учеником. Одно время у меня был домашний репетитор. Однажды он пришел к отцу и сказал, что ему трудно заниматься с таким малоспособным учеником. В это время я уже много читал и рано задумывался о смысле жизни».

Явление настолько частотное, что нельзя не поддаться искушению и не попытаться определить общие причины. «Мои способности обнаруживались лишь тогда, когда я был в активном творческом состоянии, и я не мог обнаружить способностей, когда процесс шел извне ко мне… По Закону Божьему я однажды получил на экзамене единицу по двенадцатибалльной системе. Это – случай небывалый в истории кадетского корпуса».

Как я это понимаю! Память моя была счастливо устроена – все ненужное я моментально забывал. Стихи мог часами читать наизусть, а армейский устав учил неделю, дольше, чем ребята из Средней Азии, которые русским языком владели, как я верховой ездой. Устав выучил, но если бы меня попросили тут же в аудитории повторить его еще раз – я бы не сумел, и до сих пор не помню из него ни слова, то есть хотя бы одного, для зацепки.

Столь же стремительно забыл я в свое время определение наречия, тригонометрию, количество пестиков и тычинок сначала в одном, потом во всех прочих цветках, клятву пионера… Из «Истории КПСС» кое-какие сведения застряли. Наверное, потому что проходил ее трижды: в школе, в университете и в армии.

Быть может, единственным и рано развившимся талантом моим было ощущение совершенной, в библейском еще смысле, реальности слова. При чтении некоторых книг у меня повышалась температура.

Тут же, на уроках истории, я чувствовал, что меня пытаются обмануть. У Зла было продажное выражение лица и надувные мускулы; в глазах его отчетливо просматривалась историческая обреченность. У Добра – артикулированная речь победителя и немилосердность, которую можно сравнить только с его же идеологической чистотой.

И ни капли простодушия здесь, и ни грана таланта там. Так не бывает. Я отчаянно скучал.

Из дневника

Тому, чему выучился, я выучился как-то сам, по охоте.

День в публичной библиотеке – короче росчерка спички. Выходишь – ноги легкие, нарзанные. Голова отсутствующая, как после путешествия. В то же время – обостренный взгляд иностранца. В то же время – добр, снисходителен и мудр. И рядом идут такие же отрешенные и светлоглазые.

Любовь, самое интересное, как-то под это дело свершалась.

А школа? Неужто ничего не дала и ничему не научила?

Несколько месяцев в пятом классе преподавала у нас литературу старая учительница. Скоро она ушла на пенсию. Мы еще долго ходили к ней домой, приносили цветы, пили чай. Иногда я заходил один.

Лицо ее помню, слов – нет. Помню ощущение, что литература – очень важное, ловко зашифрованное сообщение. Тем, кому понятно, – весело. Те, кто не понимает, – злятся и скучают.

В комнате учительницы было тесно от сухих букетов и старой мебели. Пожилая дочка сердито ушибалась бедрами о стулья. А мы продолжали разговаривать. За окном быстро темнело.

Историчка, которая пробыла у нас тоже недолго, была маленькой и легкой, как палый лист. При ходьбе ее уносило всегда немного в сторону, удивительно, как она в конечном счете выдерживала направление.

В класс она неизменно входила с зажженной папиросой, которая быстро гасла. Об исторических событиях говорила как о деле, которое было талантливо спланировано, но в силу погодных условий или же человеческой глупости и подлости реализовывалось в формах несколько прихотливых. Скупо, гневно, роняя детали, стуча указкой по карте. Мне казалось, так полководец рассказывает о сражении, в котором победил ценой больших потерь.

Однажды объявила: больше тройки у меня не получишь; умен не умный, а тот, кто умеет пристроить ум к делу.

Больше тройки я у нее так и не получил, но она мне нравилась.

Учительница немецкого несколько лет прожила в Германии. Обращалась к нам на «вы». Она говорила, что рабочий, который залезает в трамвай в грязной спецовке, не рабочий, а быдло. Немецкого рабочего не отличить от инженера – он так же опрятен и корректен, потому что уважает себя. Запомнилось как знак доверия. Если бы дирекция узнала о подобных разговорах, ее бы не поняли.

Нашу «немку» ничего не стоило отвлечь от темы урока. Она снимала очки, потирала увядшие веки, пела что-то из Вагнера, читала Гейне. Немецкий, правда, я до сих пор знаю посредственно.

К математике я был всегда глух. Тройки получал из милосердия. И вот уже в пору экзаменов на аттестат зрелости мне вдруг представился мир как объем.

Вместо того чтобы зубрить билеты, мы простаивали сутками в очереди за билетами на концерт Вана Клиберна. И вот, стоя в такой очереди, я взглянул на небо и впервые увидел вместо плоского полумесяца целую луну, включая и ее неосвещенную часть. У нее был цвет старого серебра.

Как я не видел этого до сих пор?

Через четыре дня был экзамен по стереометрии. Смысл этой науки уже не был для меня тайной. Я выучил ее легко, как песню.

Не веря себе, математичка, ежеминутно вставляя и вынимая из волос полукруглый гребень, стала задавать мне дополнительные вопросы (хотя вообще-то это дело профессионально подозрительной комиссии). Я ответил и на них. Потом прямо у доски решил неизвестно откуда вынутую задачку. Не дожидаясь, пока я уйду, З. М. сказала: «Хоть убейте, не могу я по ставить ему пять! Он никогда не знал математики».

Как ей было догадаться, что несколько ночей назад в дело вмешалась поэзия?

Из дневника

Что нас лепит? Что делает нас такими, какими мы в конце концов получаемся? Я имею в виду явления, более или менее доступные нашему пониманию, а не игры генетики. Например, родителей.

Родители, как правило, излишне полагаются на силу слов и регламента. Почти все они в душе коммунисты. А срабатывает какой-нибудь неучтенный, затерявшийся где-то на краю шкалы ценностей пустяк, что-нибудь сто шестидесятое. Именно оно образует первый слой нашего фундамента.

Из дневника (Есенин)

Я старше него чуть не в два раза. Если бы это еще наращивало талант. Хотя что такое талант? Хочется сказать – это страсть к смерти. Но тоже ведь предпоследняя формулировка. Не все, отдавшиеся этой страсти, талантливы. И потом – умереть гораздо легче.

Много сказано о том, что Есенина невозможно представить старым. Скрытое умиление его юношеским жизнелюбием, буйством гуляки и скитальца. А дело ведь совсем не в этом.

Что ему делать, действительно, в старости без специальных духовных запросов и при непомерном честолюбии? Какой-нибудь отец Карамазов? Невозможно. Есенин хотел быть хорошим. Очень важное. Не в смысле нравиться (это тоже хотел). Он истинно хотел быть хорошим.

Вот птица летит. Умеет ли ей кто-нибудь подражать? Неподражаемо. Так и поэт. Судить горазды – повторить неспособны.

Но, впрочем, разве это относится только к поэту? Все мы примерно одно и то же, а отличается каждый от другого тем, чем можно только быть.

Каждый художник по жизни эгоист: весь мир сошелся на мне, и именно поэтому я могу вам его подарить. При этом, конечно, один заботится о своих детях, а другой нет. Есенин не заботился. Даже не думал о них, кажется, и не вспоминал. Сам последние годы (до ссоры) был ребенком беззаветно и странно любившей его Галины Бениславской. Она тащила его на себе из кабака, получала за него гонорары, делила с ним свою комнату, терпела или отваживала собутыльников, стойко сносила сплетни, любовниц и жен, уговаривала каприз и похмельную жажду. Приревновала только к смерти.

Испытывал благодарность сыновью, то есть редко явленную. А сам при этом:

Поредела моя голова, Куст волос золотистых вянет.

Это же как часто и внимательно надо было смотреться в зеркало!

Одни из лучших в мировой поэзии строки о родителях из «Исповеди хулигана»:

Бедные, бедные крестьяне, Вы, наверное, стали некрасивыми…

Но при этом их мог написать лишь человек, уже заложивший душу городу.

Жил в нем Жюльен Сорель. Покоритель. То есть заведомо проигравший. Город таким еще не покорялся. Он только брал, выжимал и выбрасывал.

Оставался бы просто пастушонком. Но тогда выше Кольцова было бы не вырасти.

Биография рождала особое зрение. Кто бы еще в символический герб родины мог врисовать испачканные морды свиней? В крестьянине нет этой умильности. Горожанину бы не пришло в голову. А он сочинил. Удались ему и березки, и «грусти ивовая ржавь», и клен, который присел на корточки погреться перед костром зари.

Но тогда, надо признать, сочинил и золотые кудри, и ясные глаза, и несуразную трубку, и кабак, и всех своих жен, и сестру, и мать, и Миклашев скую, и чтение Маркса, и хроническое отсутствие собственного жилья.

Сочинял себе жизнь. Было увлекательно и страшно.

Вся Россия его – насквозь литературная. Он сознательно в свою поэтизированную Россию не впускал то из жизни, что могло этот образ нарушить. Да и знал ли он настоящую Россию?

Это вопрос.

А кто знал? Некрасов? Пушкин? Может быть, Блок, столько о России написавший? По «ивановским средам», пригородным ресторанам и редким наездам в Шахматово? Бунин уверял, что не знал, поэтому и бросился так опрометчиво к революции. А сам Бунин знал?

Если иметь в виду знание историков, этнографов и прочих, то поэты здесь почти все в ауте. Но поэту для того, чтобы знать, можно вообще не выходить из комнаты. Он изначально знает себя, природу вещей, трагическую подоплеку жизни в ее комических проявлениях. Ему остается все это развернуть как свиток и правильно уложить в слова. Это и есть жизнь поэта. Игра. Только не с самим собой в поддавки и не с партнером-читателем, а с жизнью и смертью.

Советский лозунг: писатель должен знать жизнь! Какая чушь! Для того их бригадами и посылали на стройки (непременно огромные) и в колхозы (непременно дальние). Какая литература из этого получилась, мы знаем. Между тем у тебя, сидящего на детском коврике, мир может быть огромнее, чем Сибирь.

Деревня Есенина – ностальгическая деревня. Милый, смешной дуралей, который обреченно мчится за паровозом, только прикидывается тоской по патриархальной деревне, убогость которой вызывала в Есенине не умиление, но отчаяние и жалость.

Приезжая к родным, пил до изумления и куражился, а возвратившись, снова начинал тосковать. Кому не известен этот не разрыв даже, а отрыв от родной стихии в силу возраста, географии, образования? Он тосковал по деревне, которой не было, по дому, который существовал только в его воображении. А и в городскую жизнь не мог вписаться. Иногда кричал по пьяному делу: у меня никогда не было своего дома; сумасшедший дом, да, вот мой единственный дом.

Так оно, в конце концов, и вышло. Сумасшедший дом и гостиница.

К поэзии Есенин относился серьезно и ревниво. Любил Блока, признавая, что многим обязан ему. Клюева называл своим учителем. Почтительно относился к Белому. Уважал Мандельштама, уверяя, что из русских поэтов остались только они двое. С Маяковским задирался, не желая делиться местом первого поэта. О Пушкине иногда говорил с раздражением, как о живом. Однажды даже в плагиате пытался уличить.

Серьезно метил в вечность. А там – другие масштабы. Нервничал. И действительно, далеко не выработал всего, что мог выработать. И все же оставил много замечательного. Не только то, что ушло в народ песнями и романсами. У него было удивительное зрение и тонкий слух. А еще – чувство космоса, которое знакомо только очень большим поэтам.

Закружилась листва золотая В розоватой воде на пруду, Словно бабочек легкая стая С замираньем летит на звезду.

Здесь все замечательно. Сам переход от пруда к звезде. Обозначенное одним взмахом ресниц пространство. А «с замираньем» – как точно! Именно так – с замираньем, с провисаньем, с астматическими паузами. Именно так и увидится, если представить себе полет бабочки к звезде.

Что при этом интересно – никакого отношения к «правде жизни». В пруду вода стоячая, листве в ней трудно кружиться, даже если сильный ветер. Разве что так, подрагивать, именно замирать. Если вода розоватая, то значит еще солнце или, по крайней мере, отсветы его. Тогда – откуда звезда?

Бабочки – существа не коллективные. Свой короткий промысел они совершают в одиночестве. Иногда на лету сбиваются в случайные группки, которые тут же распадаются.

Стая – некий социум, со своими законами, лидером, верховной задачей. Бабочкам дано многое, но не это. Поэту тоже это не дано, хотя дано многое. Например, из несуществующего рождать новую жизнь.

Из дневника

Одна из самых низких форм хамского отношения к поэту – зависть к его благополучию. Не зависть даже, а попытка отнести снедающие его муку и тревогу исключительно на счет словесности.

Всякий раз, когда встречаюсь с этим, хочется крикнуть: «Разве вы не понимаете, что поэт всегда платит! Когда и как это случается, не наше дело. Он ведь не просит вас верить ему или делить с ним его судьбу. Так помолчите! Хотя бы из суеверия, помолчите! Вдруг на этот раз пронесет».

А что было бы?

Что было бы, если бы не встретились Он и Она? Собственно, так все и случилось. Так и устроился мир. Знаем мы разве что-нибудь о любви Адама и Евы? Шепот хотя бы какой-то между ними был? Главное: где варианты? Любовь – это все-таки вариант.

А что было бы, если бы Данте женился на Беатриче? О внебрачной страсти Ленина я уж и не говорю. Что было бы!

Джульетта и Ромео натворили, конечно. Но что бы натворили они, останься живы? А если бы Онегин сначала не сглупил, а потом не сглупила Татьяна? Представим также, что Анна Каренина не бросилась под поезд, а ограничилась сценой ревности.

Предположения бессмысленны, но все же!..

Воображаю, как изменилась бы картина мира, если бы ракушка не пробуждала во мне безличные воспоминания, телефонный звонок не казался надеждой, а надежда не имела имени. Мир рухнул бы. Это подтверждает лишь то, что он держится нашими иллюзиями.

Лист похож на прикрытое веко красавицы. Но разве сгодится ей это хотя бы в качестве комплимента? Можно сказать, что небо – полигон для испытания самолетов. Но разве это так?

Люблю зеленое на голубом. Люблю рябину в небе. Дым из печных труб. Едкий дымок мандариновой корки. Фонтаны берез. Кошку, зализывающую себе раны. Серую, как ночь.

У меня есть записная книжка. Она говорит со мной, даже когда я сплю.

А что было бы, если бы меня не было?

Смешной вопрос.

А что было бы?

Вот еще – о человечестве

О человечестве я думаю регулярно. Диагноз вычисляем. Вы, разумеется, подумали, что у меня проблемы с личной жизнью? Не глубоко, но верно. Такие же проблемы были, видимо, у Паскаля, Монтеня, Кьеркегора, Льва Толстого, протопопа Аввакума, Уолта Уитмена, Канта, Спинозы… Диагноз снимать не прошу, не лишайте только хорошей компании.

Так вот, думаю регулярно. Важно – что?

Подробно любить человечество невозможно по причине нечувственности абстракции. А не по дробной любовь не бывает. Так, форма невоплощенного. О подробной любви можно сказать, конечно, то же самое, но в ней есть хотя бы след усердного жизнепроживания.

Требует ли усилий мечта? Вопрос.

Да, так что же?

А предчувствовал я в человечестве сначала только хорошее, как во всем большом и взрослом. Высокую клевету романтиков списывал на неудачность их ближайшего окружения.

Правда, из их обобщений и про себя узнавал какую-нибудь печальную неопровержимость. Сила искусства, вероятно. Самоуважению это, впрочем, не способствовало.

Вообще говоря, тут, может быть, дело в совести. Романтизм, вопреки установившемуся мнению, совестливое очень искусство. Просто, оттягивая момент самоубийства, они, романтики, некоторое время делали вид, что уязвлены несовершенством человечества. В действительности сами на себя наглядеться без отвращения не могли. А я, соответственно, на себя. Так образовывалась преемственность эстетик, культур, смыслов, бессмыслицы…

А о человечестве я продолжал думать, хотя думать плохо не смел. Может быть, не из-за отсутствия проницательности, а из боязни почувствовать себя в опасном окружении. Забывая на этот момент, разумеется, что я сам той же породы.

Так я и относился ко всякому, как к себе в другом. Я к большому в нем обращался, гения из него вытягивал. Я возвышал его. Не до себя, боже упаси. До нашего с ним нас понимания. И главное, он-то, как правило, возбуждался и хотел исполнить, и на меня смотрел теперь как на демиурга. Он во мне уже не видел товарища. Он воспринимал это как не товарищеский – пророческий акт. Ломался и долго переживал падение. Смотрел затравленно и стыдливо. Я же продолжал пребывать в своем неподкупном одиночестве.

Может быть, в человеке надо обращаться не к большому, а к малому? Речь не о высоком и низком, а именно о большом и малом. Акакий Акакиевич или Макар Девушкин не низкие ведь люди, а маленькие.

Маленький человек не о животе только думает, но и о душе. О духовности, допустим, не подозревает, но в душевности нуждается. У него там свои честь и достоинство. А приятности так разнообразны и продуманны, что о них впору сочинять поэмы.

Не надо поднимать другого с колен. Забота еще! Ты встань с ним рядом на колени. Вдруг это лучшая предстартовая позиция для того, чтобы воспарить?

Мы – маленькие люди. Огромная у меня бегония на подоконнике. Сын взрослый. Гигантская переписка накопилась за десятилетия. А сам я маленький. С невероятными фантазиями и умением оступаться в лужи, как в бездны.

Про человечество, разумеется, все оказалось правдой. Но об этом, к счастью, некогда теперь думать.

Из дневника

У каждого есть свобода творить в своем воображении соблазнительную красоту, омерзительных чудовищ, прекрасное, которое едва уловимо, как розовое подрагивание небес, подробно рисовать тихую гавань: рельеф отбитой штукатурки, чашка с высохшим молоком, тополиный пух в углах, женское лицо в электрическом конусе – вся утварь детства, обустраивающая нашу кое-какую жизнь. И все в этих фантазиях правда, все они состроены из личного, не ворованного материала. Поэтому хоть и тесно, ситуация не сказочного теремка все же. Зайка сам их позвал и никуда переселяться не собирается.

Так и живем. Каждый сам справляется со своими ангелами, демонами и мертвецами. Никто никому не должен. И нового здесь ничего нет. У меня и вообще нет потребности сказать новое. Хочется разобраться с тем, что успело состариться в банальность.

Из дневника (Розанов)

Такое впечатление, что ходил он в домашних тапочках не только по квартире, но и по улице, и по всему ландшафту мировой литературы и истории. Снимет очочки, присмотрится, сотрет пыль с горы и укорит строгим пальцем невидимого хозяина.

Сам домовит был, домосед. Увлекался нумизматикой. Во время этого занятия к нему иногда приходили мысли. А также в дверях, в вагоне поезда и, пардон, в туалете. Он их записывал. Из листочков сложились не худые, уже почти век живущие книги – «Опавшие листья» и «Уединенное». Бывает, оказывается, и так.

Непритязательно, как всегда, он описал однажды свой метод: «Шумит ветер в полночь и несет листы… Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, полу чувства… Которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что “сошли” прямо с души, без переработки, без цели, без преднамеренья – без всего постороннего… Просто – “душа живет”… т. е. “жила”, “дохнула”… С давнего времени мне эти «нечаянные восклицания» почему-то нравились. Собственно, они текут в нас непрерывно, но их не успеваешь (нет бумаги под рукой) заносить – и они умирают. Потом ни за что не припомнишь. Однако кое-что я успевал заносить на бумагу».

Он пошел против системного, рационального мышления, которое господствовало последние века, вряд ли даже сознавая, какой поток течет ему наперерез. Он просто посмел писать то, что явилось уму в это мгновенье, заставил мысль служить быстротекущему состоянию. И стало очевидно, что человек – это не результат, не поступок, не мотив, не принцип, не пожелание, но – процесс. Вся дичь несогласованных желаний, пьянство страсти, морок, неутоленность, подозрительная наблюдательность, лукавство и очарованность, беззащитность и злость.

Но кто же решится всех этих зверей вытащить на свет, когда речь идет о тебе самом? Розанов решился. «Странно, сколько животных во мне жило. Шакал и тигр, а право же – и благородная лань, не говоря уже о вымистой (с большим выменем) корове, входили в стихию моей души. Это обилие в животном еще животных, эта бездонность разумной и провидящей животности всегда была во мне. Мне случалось быть шакалом – о, ужасные, позорные минуты, не частые, но бывавшие, – вот бегут люди, отворачиваются: глубокая скорбь проходит по душе, и вдруг выходит лань, да такая точная, с тонкими ногами, с богозданными рогами, ласкающаяся, кладущая людям на плечи морду с такой нежностью и лаской, как умеет только лань».

Розанов – человек в русской литературе несерьезный. Полюбить, принять его трудно. Но интересно, приняли бы мы себя, если бы решились на такое бесстрашное обнажение? А он… Что же? Весь зыбкий, ускользающий именно в силу невероятной правдивости, и в силу правдивости же несимпатичный, оскорбительный даже.

Эпатажно, а в действительности тихо и интимно признался: «Даже не знаю, через ять или через е пишется “нравственность”». Или о морали: «И кто у нее был папаша – не знаю, и кто мамаша, и были ли деточки, и где адрес ее – ничегошеньки не знаю».

Жил с того, что ежедневно писал в газеты самого разного, часто противоположного направления, чем вызывал дружное негодование: подумайте, черная реакция переплелась с красной революцией в трогательной любви и нежности.

Сорок семь псевдонимов, почти как сорок семь лиц. Зато четырнадцать человек от этой литературы кормилось, что он, не шутя, считал главным ее достоинством. Потому что: «Я не нужен: ни в чем я так не уверен, как в том, что я не нужен». И еще: «Мне бы хотелось, чтобы меня некоторые помнили, но отнюдь не хвалили. Откуда такое чувство? От чувства вины и еще от глубоко чистосердечного сознания, что я не был хороший человек. Бог дал мне таланты: но это – другое. Более страшный вопрос: был ли я хороший человек – и решается в отрицательную сторону».

Каприз судьбы – первой женой его стала Аполлинария Прокофьевна Суслова. Та самая, да, предмет страсти Достоевского. Женщина крайностей, склонная ко всем психологическим и жизненным полярностям.

Потом уж появилась боготворимая им до смертного часа Варвара Дмитриевна – дородная, детолюбивая, не шибко образованная. О свойствах ее души он рассуждал с той же серьезностью и значительностью, как о самых любимых своих философах. На всю Россию пробормотал влюбленно: «волнующая и волнующаяся ионическая колонна».

Суслова развода не дала, брак был незаконный, и дети незаконные. Из этой мучительной ситуации родилась его «религия пола», которая большинству казалась пикантной или же попросту неприличной.

Отдельное – отношение к евреям. Этот садомазохистский комплекс долго еще будет нуждаться в расшифровке. Отчасти потому, что большинство исследователей не желает прикасаться к нему из понятного чувства брезгливости.

А так, что же еще сказать об этом человеке со смешной, пошловатой фамилией, над которой он сам не раз издевался? Кем он, собственно, был? Поэтом? Пожалуй. Хотя стихов не писал. Прозаик, у которого нет повестей и рассказов. Публицист, конечно. И сегодня многие газеты вряд ли решились бы опубликовать некоторые из его статей. Философ. Только систему его взглядов изложить практически невозможно. Домашний такой философ. Богослов еще, чуть было, как Лев Толстой, не отлученный от церкви. Литературный критик, так и не сумевший понять (принять) правила игры.

Странный человек, странная жизнь. Он прав – притягивающая и отталкивающая.

Из дневника

– Ты – из Достоевского. Конечно, ты – из Достоевского, – сказала М.

– Почему? – обиделся я.

– А из кого бы ты хотел быть?

Я задумался.

Война в доме

Война в доме, чума, блокада, цинга, людоедство, истерика, бесчувствие, полон мертвых. Все это следствие только его (получается, подчеркнутого) трезвого (нельзя простить!) неучастия в жизни обитателей жилплощади. Он чувствует увечность, патовость этой войны, но с унылым упорством повторяет ходы.

Жена, застегнувшись в шубе и по-сибирски обвязавшись платком, заходит к нему в натопленную комнату и, стоя, выкрикивает:

– Хочу тебе сказать, что по наблюдениям медиков самые частые инфаркты – от двадцати одного до двадцати четырех.

Имеется в виду его недовыясненный конфликт с сыном.

Слегка косящие агатовые глаза жены все чаще напоминают ему расстегнутые пуговицы.

Эта сцена – не самая смешная и не самая глупая. Не самая страшная вообще на фоне общей бессмысленности их существования. А то, случается, льстивой ласочкой подбежит ночью к подушке… Уф-р-р-р! Он колеблется в выборе между ненавистью и презрением и молчит.

Сыну, опасно долговязому и бледному, как весенний стебель, с каждой секундой все труднее подойти и объясниться (извиниться). Лежит целыми днями в темной комнате.

Матушка, с упрямством покинутого бойца, каждое утро уходит в продуктовую разведку, каждый день ее, упавшую, поднимают на улице чужие, равнодушные люди. Дома она отогревает в ладонях яблочко и делит его на всех, тихо извиняясь за свою немощь. Кроме прокормления близких, нет у нее другой возможности, чтобы не умирать.

Он ощущает легкое недомогание чувств, но не знает, как с ним справиться. «Чечня» его, конечно, повержена, но и он ведь не победитель. Какое-то мгновение ему хочется украсть или убить, чтобы стать уже вором в законе или признанным и отвергнутым всеми преступником.

Мысли его текут медленно. Так говорится, думает он, усмехаясь, про всех героев во всех бездарных романах. А он и есть сейчас герой бездарного романа. Бездарный герой.

Когда же началась эта затянувшаяся склока? – вяло думает он. Вернее, с чего? Быть может, все дело в юношеской еще контузии, в той неприродной травме, которая требовала равенства, не расставаясь при этом с высасывающим чувством собственной исключительности? А равноправных отношений не бывает.

Жена – не ровня, потому что – жена (часть правды), потому что не может он вложить в нее свою предсмертную, преследующую его чуть ли не с младенчества проницательность и лесную интуицию. Какие могут быть разборки?

Сын зависим не только по крови, но еще больше – зависимостью жестов, интонаций, предпочтений, которые впитал в себя и которые считает своими. Какая-нибудь молчаливо взлетевшая бровь, книга, которую он безошибочно достает из без алфавитного завала на полу, рассеянное равнодушие к вещам или привычка азартно и наступательно переспрашивать: «Кто? Я? С девушкой? У “Баррикады”? В восемь тридцать? Да!»

Им воспринято характерное отца как идеальное и введено в собственную природу. Природа же самого отца ему уже не только ни к чему – она мешает. Иногда в порыве изжитой любви он вдруг наталкивается на стеклянную стену и смотрит сквозь нее недоуменно: как? ты еще тут?

Господи, там ведь уже что-то свое проклевывается и стремится к самосознанию. Присутствие же отца только напоминает ежесекундно, что ты не весь из себя сделан… Замри, старик! Умри, старик!

Нервное время.

Так думает он истово, обидчиво, с полусумасшедшей последовательностью сводя концы с концами и завязывая их в необходимые узелки.

Он выходит из своей натопленной берлоги в полутемный коридор и, будучи незамеченным, видит маму. Брови ее заросшими крылечками напускают тень на глаза. Она смотрит в скрытый от него угол и то ли укоряет, то ли уговаривает кого-то, то и дело посылая вперед руки с непослушными пальцами. «Откуда там ребенок? – думает он. – Или это мышь?»

– Почем у ты не звонишь? – спрашивает мама, стоя одна в коридоре. – Ты же обещал перезвонить…

Телефон! Там в углу стоит телефон!

Слезы покрывают его глаза линзами. Картинка искривляется вместе с перевернутой мамой. В комнате жены вдруг звонит придурковатый будильник. Он с удивлением понимает, что еще жив.

Глубокоуважаемая чернильница

Вот и все, вот и обвал, ну и ладно!

Никто не стережет у подворотни, не дышит в трубку. В глаза не заглядывают, понимая, что опасность смертельна. Жизнь отпустила поводок, и я не обязан.

Иногда еще мне снится, и я плачу. Бывает даже, что задумаюсь среди разговора. Но неудачи уже не греют.

Самое страшное, что все в жизни сбывается. Жизнь выметена до блеска, глазу не за что зацепиться. Любовь равнодушна и гостеприимна, как салон. Попробуй ее упрекнуть.

Глубокоуважаемая чернильница! В Вас все мое непроливающееся детство. Я не могу Вас не любить.

Дар Божий, что мне с Тобой делать?

Бывает, что печаль моя светла, но разве это кого-нибудь интересует?

Я разгоняю по утрам внимательных и хихикающих чудовищ, у которых не допросишься справедливости. Глаза у меня пустые, как при взгляде на океан. Душа переполнена черт знает чем. И мне уже никто не объяснит, чем отличается одно от другого. Могу бесплатно преподавать философию.

Наступите, пожалуйста, мне на ногу. Я ведь когда-то вам наступил.

Из дневника

Приснился сон под влиянием, скорее всего, прочитанного накануне романа. Будто лежанку готовят для меня. На манер пляжных лежаков. Я прошу кого-то, кто отвечает за комфортность моих похорон, положить под голову чурочку с лоскутком из искусственного меха. Иначе неудобно лежать. Ругаюсь. Меха им паршивого жалко. Не могут хотя бы в смерть не вносить этот мелочный торг.

При этом никто не собирается меня убивать. Никакой там плахи, виселицы или чаши с ядом. Сейчас положат на лежак с придуманной мною чурочкой и похоронят.

Из дневника

Прочитал в какой-то газете, что всякий человек оставляет за собой электромагнитный след (что-то в этом роде). Если след держится всего четыре-пять секунд, значит, жизнь исчерпана, смерть сторожит уже буквально за углом. Бывает, что он сохраняется неделями. У гениально одаренных – по несколько месяцев. Вот только вопрос: а если гения подстерегает смерть, тогда как?

Этот след наполнен информацией о нас и наших недугах. Ее можно собрать и использовать для излечения. Хоть тебе язвы, хоть радикулита. Про душевные недомогания, правда, ничего не сказано.

Главное же – это электромагнитное поле и есть, по мнению автора, форма нашего бессмертия.

Излечиваться не собираюсь, а вот обещание бессмертия в который раз зацепило.

Бедный, думаю я про себя, бедный. А все равно хочу, вожделею, готов отдать все свои религиозные устремления за этот атеистический обман. Не нужно ни рук, ни глаз, ни дыхания – лишь бы… А что, собственно? Чувствовать? Мыслить? Быть?

Быть, наверное. Это, оказывается, дороже жизни. Может быть, вот и вся тайна нашей жажды бессмертия.

Жертва ладьи

Иногда приходит в голову такая детская мысль: неужели Бог когда-нибудь сам на себе все перепробовал? Иначе откуда он узнал, что нужно именно так, что необходимо именно это?

Мысль, да, детская. Потому что мало-мальски соответствующий Создателю земной адекват называется гений (да и адекват, конечно, слишком сильно сказано, скорее – особо приближенный), но даже гению вопросы задавать нелепо. Нелепо обижаться и строить догадки. Он, как и все им созданное, данность. Опровержению не подлежит, разве только оценке, да и та скорее всего является способом выяснения отношений не с ним, а с самим собой.

На дне рождения моего друга один гость, количество темперамента и амбиций в котором заглушило чувство самосохранения, напросился играть в шахматы с Михаилом Талем. Охотник сыграть партию с гроссмейстером всегда найдется. Впрочем, тут расчет, возможно, был на то, что Таль уже не один раз поднял бокал в честь юбиляра.

Через минуты две разгоряченный гость воскликнул, обращаясь к засыпающему за доской экс-чемпиону мира:

– Миша, я понимаю, вы гений, но нельзя же так унижать подставками! Зачем вы мне отдали подряд две ладьи?

– Не обижайтесь, дорогой, – ответил Таль, – но вам через три хода мат.

Мораль у этой истории простая: не надо стремиться обыграть гроссмейстера. Он играет в другую игру. Поражение, принятое от него, не имеет отношения ни к славе, ни к самолюбию, ни к таланту, ни к уму.

Лучше бы вообще не садиться с гроссмейстером за одну доску. Но поскольку гений в моем разговоре только так, пример, а речь идет все же о субстанции неизмеримо более высокого порядка, то совет этот бессмыслен. В нашем с вами случае уклониться нет никакой возможности. Выиграть нельзя, но играть-то необходимо.

И вот тут выясняется, что условием некоторых, промежуточных, конечно, удач являются потери. Именно они помогают нам хотя бы в какой-то степени приблизиться к пониманию Замысла.

На не оббитом и не присыпанном петербургском гололеде упал и сломал руку. Враз понял, что дворники – одна из важнейших и гуманнейших на свете профессий. Исполнители по разным причинам работают так себе, однако это уже наши заботы. Дворников же придумал Бог.

Хирургов тоже он придумал. Они мне сразу сказали, что очень похоже на перелом, но необходим рентген.

К Вильгельму Конраду Рентгену я испытал отдельное нежное чувство. Пусть он даже был неважный семьянин и азартный игрок (с чего я это, собственно, взял?) – плохо знакомое с его биографией человечество все ему заранее прощает. Его открытиям в кратком энциклопедическом словаре посвящено двадцать пять статей! Неплохая эпитафия.

Рентген показал, что у меня перелом.

Насколько ближе без всякой духовной тренировки оказались для меня близкие! Причудливые требования быта, как выяснилось, столь разнообразны, что без помощи близких в моем состоянии с ними справиться совершенно невозможно. Христианская любовь очень здесь пригодилась. Я кое-что понял.

Еще я понял, что человеку необходимо иметь две руки. Не надо трех, не надо. Но и одной мало. Вот тогда-то мне и пришла в голову та догадка, с которой я начал: неужели Бог сначала сам все перепробовал? Но тогда для того, чтобы создать мир, ему сначала надо было его лишиться!

Неплохая мысль. Хотя, как и все мысли в этом направлении, абсолютно непродуктивная.

Моя работа – писать слова. Однако доказательств в подтверждение необходимости именно этой работы все меньше и меньше. Но так уж я устроен или, вернее, так уж у меня устроилось.

Больше всех бытовых неурядиц я переживал невозможность сесть за машинку. В мозгу как будто муравьи поселились – он шевелился, чесался, требовал реализовать свои галлюцинации. Но рука не шевелилась. С ней и спать-то было неловко, не то что грезить наяву.

И вдруг (этого детективного поворота я не мог предугадать) мозг перестал беспокоиться. Он смирился, подлец! Нет так нет, говорил он, нет так нет. И засыпал.

Возможно, он просто знал, что это временная передышка, и решил ею воспользоваться. Иначе его подлость трудно объяснить. Разве еще тем, что он состарился раньше меня. Потому что знаем же мы и другие примеры – надиктованные, немощно накорябанные предсмертные записки.

Но теперь я, по крайней мере, что-то понял. Жизнь устроена разумно, экономно и, одновременно, щедро. Было бы хорошо, если бы мы научились понимать это прежде, чем начнем ломать руки и получать инфаркты. Но, видно, другого опыта нам не дано. Разве что литература – бесполезное, в общем, занятие – может в этом как-то поспособствовать.

Во всяком случае, я напечатал этот текст на машинке, сам, двумя руками, с чем прошу меня и поздравить.

Из дневника

В западных романах обращаются ко всякому (даже взрослому) ребенку:

– Ну, как дела, малыш?

Никто не боится этим унизить его достоинство. В такую снисходительность вкладывается вся степень любви к детям вообще, и при этом каким-то образом сохраняется уважительная дистанция.

Мы так не умеем. Не помним, что в каждом возрасте есть свое чувство достоинства. Нам ничего не стоит спасовать перед тем, кто младше, но, впрочем, ничего не стоит и грубо отчитать его.

И то и другое, как ни странно, от изначального чувства равенства. Может быть, что равенство это в том и состоит, что мы каждого подозреваем в тайном неуважении к самому себе, которым страдаем сами. Так, путем намеренного, подчеркнутого самоумаления или роняющей собственное достоинство грубостью хотим как бы помочь другому, даем понять ему, что он, быть может, дальше нас зашедший в неуважении к себе, не одинок, что существует степень падения еще более глубокого, и он может не тратить зря силы на показную гордость.

Нет, мы – не фри пипл. Не честь спасает Россию, а совесть мучит.

Из дневника

Вы только улыбнитесь мне, а я вам сразу такой улыбкой отвечу! Широчайшей и искренней. Она у меня всегда при себе. Ждет только, кому бы улыбнуться. Иногда совершенно никого нет. Тогда она скучает и разучивается своему призванию.

Обстоятельство места

В моей жизни произошла революция – я стал собственником. Купил дом в Псковской губернии и пятнадцать соток земли за символическую цену. Дом, правда, тоже чисто символический. Бревна крепко блюдут свое достоинство – всего два-три венца поменять. Крыльцо похоже на пьяницу, у которого уже нет сил балагурить. Половину потолка придется перекладывать. Зато русская печь, удивительная женщина, сохранила все запасы своего дара – гипнотизирует душу медленными кинематографическими языками. Правда, и ее через год-другой надо будет отстраивать заново.

Крыша прелестна: днем в избе пестрые солнечные блики, ночью сквозь нее можно видеть звезды. С этими ее неоспоримыми достоинствами расставаться жаль, но начинать надо было именно с этого.

Жена героически отжила в этом раю две недели. Переоборудовала избу из крысиного общежития в дом. Озера и речки рядом нет, колодца тоже. Туалетом шумно согласился быть лес. Лето, слава богу, стояло засушливое. И – тишина. Единственный звук – звон кузнечиков. Под окнами ходят голенастые по определению аисты. Счастье.

Крышу мы перекладывали с двумя моими сыновьями (красиво звучит, красиво – одному четырнадцать, другому двадцать три). Каждый занимался этим первый раз в жизни. Этнографические слова – дранка, слега, стропила, конек – в один миг превратились в обиходные и очень значимые.

Сначала надо было снять дранку – крепкую березовую щепу, унизанную миллиардами гвоздей.

Старина держалась за свое стойко. Ад разрушительства не вызывал восторга, грабительство было лишено оттенка благородства. К вечеру второго дня перед нами стоял скелет дома. Неудовлетворенные собой, мы заснули под открытым небом.

Работали с утра до сумерек. Перекуривали, прячась от солнца. Три раза в день нам приносили молоко.

Топорик, охорашивающий доски, сучковатые планки, рубероид, плавкий на солнце и ломкий к вечеру, гвозди разных возрастов – через неделю дом стал игрушечно красив. Пьяное крыльцо не досаждало, а оскорбляло теперь. Его очередь была, однако, впереди.

В уме уже поселилась дворцовая стать нашей усадьбы. Веранда. Балкон. Утепленный, с входом из дома, туалет. Душ. Банька. Послушный сад: яблони, вишни, слива и, конечно, крыжовник. Распаханные за бутылку спирта огород и вырытый под ивами пруд. С карпами.

Кузнечики играли на своих шершавых струнах. Щекочущий пот, служивший одеждой, испарялся, делая нас невесомыми. В печке томилась картошка в молоке.

Это жизнь? Между прочим, и это. Счастье? В каком-то смысле да. Личное, я бы сказал.

Накануне объявил детям и жене: этот дом и эта земля ваши навсегда. Детям: и ваших детей и внуков. Навсегда. Это трудно осознать, но попробуйте. Это не дача, не Дом отдыха – это наш дом.

Как мы аккуратно очищали территорию от дранки, складывая ее для будущих растопок! С каким упоением жгли дохлую древесину, портившую пейзаж! Как самолюбиво и тревожно ждали дождя!

Дождь пришел. В доме было сухо. И все это бытовое убожество, вся эта неподъемность, если посмотреть сторонним взглядом, представлялись нам счастьем потому, что мы стали собственниками?

Да!

Собственность – условие достоинства и уверенности в себе. Жизнь собственная, любовь собственная, мысль собственная (если получается), а еще – собственный дом! Я думал: как же мы прожили эту неизвестно чью жизнь в отсутствие частной собственности и даже как бы находясь в подозрении к ней? И возможна ли вообще частная жизнь при отсутствии частной собственности?

А ведь мы как-то умудрялись быть счастливыми. Мы и беззаконничали, и уединялись, и созерцали, и расщедривались, и плутали в прямых коридорах социализма, в которых, казалось бы, где плутать?

Как все это происходило? Как происходила частная жизнь в отсутствие частной жизни? Как можно было любить в строю и оперяться любовью в голодных очередях? Под строгим или лукавым взглядом вождя бродить подмосковными дорогами с Блоком?

Сетуют на время. Не время чаще всего нас ломает, мы его мнем. Но фарс и ужас недавнего прошлого так еще близки, что все же хочется понять, в каких морщинах политического пейзажа мы находили убежище, в каких криминальных позах обретали покой, какими неопознаваемыми гримасами выражали запретную радость и понимание?

Из дневника

Жена летит во Францию. Мечтала об этом всю жизнь, всю жизнь преподавала французский язык, влюбляя во Францию своих учеников. На излете стремления я наконец сумел нарисовать необходимую сумму.

Сейчас вечер. Завтра утром она уже в Париже. Причитает, складывая вещи: «Зачем еду? Что я там буду делать целых десять дней?»

Конечно, нет навыка заграничных путешествий. Но не только. Еще – панический страх перед сбывшейся мечтой. Она (мечта) не будет соответствовать. О, она не будет соответствовать!

Париж, ты заранее проиграл. Как принц, которого заждалась невеста. Ты будешь захламленнее, скучнее, серее, суетливее, прагматичнее, вульгарнее и беспринципнее. И откуда тебе знать, что виноват в этом только я?

Письма идут долго

Был у меня в гостях англичанин Джон со своей женой Энн. Джон – художник-витражист. Мир ему весь в сочетании волшебных стекол видится. Душа изнежена многовековой цивилизацией. Весь снежный при этом, в его-то пятьдесят. Только глаза оттаянные, с самым притягательным в человеческих глазах сочетанием живой веселости, понимания и грусти.

Выпили мы, разумеется, как не свойственно ему – много. Разговорились.

– Теперь ты знаешь, где остановиться, когда будешь в Лондоне, – сказал Джон.

О, наши наивные друзья с Запада! Если бы я смог накопить скромную астрономическую сумму и добраться до Лондона! Да я бы там под любым кустом остановился. Как отечественная стрекоза.

За приглашение я, разумеется, поблагодарил.

Джон теребит край скатерти, совсем как бабушка моя.

– Никогда не вернусь к вам. Даже пенса Неве не пожертвую. Если бы не ты, я бы сдох здесь на руках первого же разбойника.

Неужели их разбойники носят своих жертв на руках?

– Джон! – воскликнул я, смутно нащупывая ткань западного диалога.

Сегодня Джон и Энн видели на улице старуху, каких много в нашем городе. В мужских ботинках на босу ногу, пьяную и сумасшедшую. Она сосала сорванную с куста веточку, как будто папиросу, кусала варежку и смеялась…

– И люди вокруг нее смеялись, ты представляешь?

Энн молчит. Могла бы и помочь мне. Но она слишком давно и безоговорочно любима, чтобы не утратить дар проникновения в чужое.

Джон – ирландец и убежденный критик капитализма.

– Очень люблю Йетса, – говорю ему. – Ты ведь знаешь Йетса?

Онемел от благодарности и восторга. Так ему и надо. Жена через паузу тоже оценила мой жест. Ей казалось, мы срослись настолько, что у меня уже вовсе нет неизвестных ей пристрастий.

– Джон, милый, скажи, а что же тебе нравится в нашей жизнерадостно-озлобленной молодости, если старый Запад так уж плох?

– И не любит вас!

– И не любит нас!

Джон смеется:

– У вас полевые цветы – невероятно красивые. И дети. Хотя я все равно не понимаю, как вы могли привыкнуть к вашей ужасной жизни.

Ах, Джон! Как объяснить? Просто мы пришли к этому столу из разных эпох. Возможно, в твоем доме уже не одно поколение сжилось с проливными пейзажами Тернера на стенах и с кофе, разливаемым в керамические чудеса Веджвуда, а моя мама в это время впервые увидела себя в зеркале и испугалась. В детстве моей радостью были мандарины на елке и свист посленовогодней хвои в печке, а моей заботой – дрова и чернильница-непроливашка, отогреваемая зимой дыханием. Ты видел ли свое лицо в начищенном до ослепления глаз примусе? Знаешь ли, что значит плакать о человеке, который известен тебе только по портретам? А так и не испытанный праздник первого велосипеда?

Мы сидим на уютной кухне с окном, глядящим в отцветающую сирень, согреваем в ладонях якобы армянский коньяк. В который уже раз вспухает кофе в джезве. Цветной телевизор развлекает нас беззвучным водевилем. Первые и, даст бог, последние баррикады в моей жизни не оставили никакого следа у нашего дома. Почему ты не радуешься со мной, Джон?

На следующий день Джон и Энн сбежали с балета и отправились шляться по городу. За десять долларов они наняли у Аничкова моста катер и увидели Петербург таким, каким он и хочет казаться. Хозяева угощали их лимонной водкой с хлебом и песнями Кинчева.

Часов в одиннадцать мы разлили по тарелкам украинский борщ и открыли шампанское. Аскетизм и жанровая строгость гостей недолго сопротивлялись напору нашей строго наоборот устроенной жизни. Как, впрочем, и все воспитанное. Повеселевший Джон предложил мне завести в Лондоне собственный ресторанчик. Предложение это, впрочем, мало походило на деловое.

– У вас самые замечательные помидоры и – шампанское.

– Э, Джон, ты противоречишь себе.

– Я не противоречу, я – эволюционирую.

В этот вечер гости уезжали. Только встретившись с иностранцем, узнаешь, что у нас безумно дешевое такси.

Из окна машины я увидел мужчину, который безмятежно спал на трамвайных рельсах. Прохожие показывали на него пальцем и смеялись. Никому и в голову не приходило помешать его опасному отдыху. Слава богу, трамваи у нас почти не ходят.

Я взглянул на Джона. Он сидел с закрытыми глазами и улыбался.

– Я понял, как в этой стране выжить, – сказал он. – Надо каждый день пить.

Как жалко, что я не знаю английского.

Джон обещал написать. Мы расставались, когда цвели липы.

За окном снег, и рано темнеет. Письмá из Англии все нет. Письма из Англии идут долго. А у нас примерно век прошел.

Из дневника

Любовь – симфонический концерт, сыгранный на одной струне. Не то – супружество. Тут все – инструменты, ведут свою партию, пытаясь при этом как-то друг с другом договориться.

Есть, однако, тип людей, которых трогает не столько музыка, сколько ее посвященность в смерть. Они пытаются довести себя до этого восторга смерти, который в пределе своем равен самоубийству. Лучший концерт они надеются сыграть, когда последняя струна будет порвана. Увы, это не удавалось еще никому, даже самому доблестному.

Из дневника

Тамбур зимней электрички. Курю. Тогда еще не запрещали. И вдруг входит она, варежки надевает. Взглянули друг на друга и сразу все поняли. Взгляд ее светло-голубых с зеленью глаз сначала толкнул, но тут же, как бы одумавшись, притянул к себе. Такая вся узнаваемая. Сестра, да не просто – двойняшка. Все ведь мы любим совершенство. Когда, спрашивается, потерялись?

Рядом с ней ее мать, ее муж, ее брат и ее сынишка. Воскресенье. Выехали семьей за город.

Вся наша будущая жизнь с ней промелькнула в одно мгновенье. Какие-то ворохи необъятного тепла и веселья. И она их видит. Точно. Губы пересохшие облизывает. Улыбаемся друг другу с каждой секундой все виноватее и обреченней. Поезд уже тормозит.

Я поднял брови, как бы извиняясь. Она едва заметно вскинула плечи и отклонила ладошку в сторону семьи. Потом глаза ее стали укрупняться от слез, улыбка все никак не могла кончиться, снег сыпанул в открывшуюся дверь прямо ей на волосы.

Всё.

Легче, легче…

За ночь, что мы не виделись, скамейки поседели.

– Ну и вот, – говоришь ты, – селедка такая, аж сиреневая, слезу точит. Для меня работа, ты ж понимаешь! Из всех девушек только мы с Зойкой умеем открывать шампанское. Так у них всех жизнь сложилась. При этом такие раскованные, платья на всех ходят, шалят. А я чуть не плачу. Нет, ты скажи, есть спасение в этом мире, есть? Боже, как я тебя люблю!

Я бормочу что-то в ответ. Птицы еще глупее нас – поют. Закат, нищий, рыщет в переулках, минуты его сочтены. Старушка крестит нас, благословение тает на ее бескровных губах.

Заходим в закрытое на обед кафе. Перед нами ставят бутылку «Фетяски», чашечки с шоколадом, тройной кофе, пачку сигарет. Ты прижимаешь бутылку к груди, согреваешь:

– Никому не отдадим!

Какое это имеет отношение к нашей жизни, какое?! И спасения нет. К чему глупые вопросы?.. А в плечах не тесно? В ноги не холодно? Деньги-то вообще нужны?

Вот и поговорили.

– Да, – бормочешь ты сама себе, когда мы выходим из кафе, – пора какую-нибудь заботу придумать. А то чувствуешь себя все время виноватой.

Город медленно складывается в ночь, как в шкатулку. Солнце прощально уже бегает от окна к окну. Дети подбадривают глохнущий воздух. Троллейбусы роняют искры. Когда хорошо молчать, верный признак, что хорошо.

Пес необыкновенной породы валяется под деревьями, кусает снег.

– Какой сóбак! – восхищаешься ты. – Нет, ну ты посмотри! Такие должны быть дети – с большими головами.

Время протекает сквозь нас, чтобы никогда не вернуться. К чему бы привязаться, да хоть бы и привязать себя, чтобы не несло так? Но все, все проносится мимо и само только о том и мечтает – к чему бы привязаться? Ты прислонилась, думала, я – причальный, и закружило, и понесло еще сильнее.

Легче, легче. Надежда ведет себя с нами, как хорошенькая женщина со своим старым мужем. Это Пушкин Анне Петровне. По-французски, разумеется.

– Я вообще-то уже готова. Уже могу. Сыночек вырос. Каких-нибудь новых потрясений ждать не приходится. Откуда?

Ну вот. Привет.

Из дневника

В Петербурге – первый после зимы дождь. Радуемся, как долгожданному письму от Самого.

Выросли, точно из-под земли, грибы зонтов. Под каждой шляпкой – ножка. Каждая ножка – личность. С ума сойти!

Население в задумчивости. Обдумывает планы предстоящего сумасшествия. Весна.

Из дневника

Давайте поговорим! Нам хочется поговорить. Мы жаждем ясности и понимания, чтобы потом уже отвернуться от них, гримасничая.

По случаю заглянул в «ящик», где шел канал «Иллюзии». Сюжет такой: он и она словесно рисуют идеал. Их находят друг для друга и ведут под венец. С завязанными глазами. Буквально. Развяжут только по сле того, когда каждый из них скажет трепетное «да».

Смеялся до обморочного плача.

Одна дама справедливо заметила, что, судя по брачным объявлениям, за бортом семейного корабля остались исключительно стройные блондинки, голубоглазые красавицы, все исключительно увлекающиеся, чуткие, особенно любящие, понимающие в кухне и икебане, без проблем и, конечно, б/в (без вредных привычек).

Какая досада!

Я себя в этой ситуации чувствую, как герой ниже мной приведенного анекдота.

Ночной звонок в квартиру. Хозяйка, не открывая дверь:

– Кто там?

– Я по брачному объявлению.

– Слушаю вас.

– Вы ищете мужчину до тридцати пяти лет, рост не ниже 175, цвет волос не обозначен, терпимого к кошкам и гладиолусам?

– Да.

– И чтобы не пил, не курил, не храпел, принимал на ночь тазепам, а утром подавал в постель кофе со сливками?

– Да, да!

– Так вот, я пришел сказать, что я вам не подхожу.

Из дневника

Сказала:

– Я вас обожаю первой любовью, а люблю – последней.

Откуда эти слова в неупавшем орехе?

Танго забытых обид

Душное было лето. Август душный. Сентябрь. Небо выцвело, как детская рубашечка. С солеными подмышками на горизонте.

Палого листа нет – ждет, мертвый, своего часа. Переулки соблазняют тупиками, незнакомые и мучительные, как Лажечников.

Скопилось много билетов на метро.

Купил домой большой арбуз на вырез – захотелось оставить по себе светлую память. Все получилось.

Реальность – смешное понятие, если речь не о криминогенных дворах и физических увечьях.

На меня давно махнули рукой – такое лето.

Зашел в магазин, где продавали мебель из ореха. Или под орех. Нет, все-таки, кажется, из ореха. Крышки столов, напоминающие волокнистые горы с вертолета. Сползающие по гнутым ножкам винограды. Стопы у ног, разумеется, львиные. Ослепительное зеркальце в уголке на случай прыщика.

Среди всей той роскоши ходит молодая, моего то есть возраста, армянка. Официантский лиловый передник на строгом платье.

Глаза, не слишком фантазируя, сравнил с оливами. Оливы. Очень крупные. Плачут. Натурально плачут.

Смотрит на меня и плачет.

– Вы меня не узнаете? – закладывает ладошку в карман передника.

Я, не узнавая, сметливо ответил:

– Мы когда-то были на «ты».

– Если вы меня подождете минут пять, будет обеденный перерыв и мы с тобой пойдем в пирожковую.

Чувствую, есть нам что вспомнить. Но знаю также твердо: лучше не вспоминать. Однако покорно и любезно, наподобие недожаренной яичницы, жду.

Злость берет: до друга близкого два квартала несколько месяцев уже иду, а на случайные встречи с летательным исходом всегда выкраивается время. Забытым баскетбольным движением кидаю окурок в урну и попадаю, отчего еще больше начинаю грустить.

Идем в дорогую пирожковую с белыми стульями и столами, с вежливо прессингующими официантками, предлагающими нам взбитые сливки, жидкий шоколад, орехи и рулет «Хоровод». Потолок зеркальный.

Беру все, что не по карману, смотрим в потолок, смеемся: вон нас сколько!

– А ведь ты хулиган был, – продолжает она смеяться, глядя в потолок. Не могу сказать – красивая, но оливовая гармония во всем: сухость щиколоток, запястий, горла, скул и продолговатая плавность всего остального.

– Это мы уже перешли к воспоминаниям, – спрашиваю, – Надя?

– Конечно. Ты Панихиду помнишь?

– О-о!.. Она орала на манер Богдановой-Чесноковой, предупреждая, что подходит к мальчиковому туалету, из которого, конечно, валил дым.

– А ты перед тем, как она открывала дверь, бил пряжкой ремня по лампочке. Дверь открывалась, лампочка вспыхивала, как магний, и тут же взрывалась. Старуха слепла, заикалась и еще убежденнее ненавидела жизнь и детей.

– Ты-то откуда знаешь?

– Об этом вся школа говорила.

Я уже все вспомнил про Надю. Как я вообще мог забыть эти глаза?

Мы с ней танцевали танго «Большой тюльпан». Под присмотром учителей и мелкашек. Но по случаю Нового года – полутьма и зеркальные дующие снежинки. Класс седьмой. Некрасивые и робкие кривлялись, подпирая стены. Одна, кажется, Надина одноклассница – с пепельными волосами и острыми зубками – пыталась передразнить наш танец, но я умело увел Надю в другой конец зала.

В эти минуты Надя была прекраснее всех. Восхитительнее же всего, что не я выбрал ее – был белый танец. Но я сразу понял, что ко мне в объятия залетела мечта.

Пользуясь скромным набором танцевальных поз, я трогал ее тело, в котором все было тайной, которое все обещало счастье и уют. Ее глаза хотелось целовать.

– Там-там, та-ра-ра-ра-ра-там! – напел я мелодию того некогда соединившего нас танго.

– А потом мы дурачились в саду, и Катька, которая все кривлялась в зале, пока мы танцевали, повалила тебя в сугроб. Ты помнишь Катю? – Надя посмотрела на меня вдруг как-то тихо и не случайно. – У нее были такие остренькие и неровные зубки.

– Помню, кажется, – ответил я.

– А пока она тебя валяла в сугробе, Вовка залепил мне снежком в лицо, и ты полез с ним драться. Катька в этот вечер пыталась отравиться.

Я пропустил эту информацию мимо ушей – я вспомнил Вовку. Он был огромный, с абсолютно белыми волосами и выпученными голубыми глазами. У него еще была присказка: «Поживи с мое, сынок!» Мы с ним дружили.

– Да, да, Вовку я помню.

– Вы с ним еще однажды на пустой сцене за занавесом боролись, а потом, что самое интересное, вышли чуть ли не в обнимку.

– Так мы же боролись на спор. А чего Катя-то эта травилась? – вспомнил я.

– Из-за тебя. Она тебя любила. Потом она пыталась меня убить. Когда ты меня проводил однажды до парадного, она встретила меня с камнем. Но я сказала, что готова сама передать тебе ее записку, и она согласилась не убивать. А потом снова травилась, когда ты на записку не ответил.

– Какая записка? – удивился я. – Не было никакой записки!

– Была. Я собственными руками незаметно сунула ее тебе в карман.

И тут я вспомнил. Конечно. Что-то вроде: «То, что я испытываю, нельзя назвать любовью – это больше любви». Ответ надо было подложить под какой – то булыжник. Я, разумеется, не ответил.

– Какие страсти, боже! – усмехнулся я. – Но ты-то, ты-то, что же, не любила меня?

– Любила. Но я сразу двоих любила – тебя и Вовку. Мне было легче. А она только тебя, только тебя. Страшно!

Обеденный перерыв кончился. Надя упорхнула в свой богатый магазин, поцеловав на прощание. Было ни горько, ни смешно. Жизнь в очередной раз прошумела в памяти. Вот еще одно имя – Катюша. Выходила на берег…

Из дневника

Люди не встречаются друг с другом. Как корабли. И слава богу. Что происходит после первого нежного соприкосновения, мы все знаем. Мы ведь все, увы, неповоротливы и тверды. Каждый к тому же следует своим курсом. И у каждого на борту написано: не трогай меня!

Хотя, конечно, море – единственное место, где мы можем осязательно представить округлость земли. А там, за выпуклым краем, который называется горизонтом, ждет мнимая, как и он сам, встреча. Туда и плывем.

Но мы обманываем себя. Мы плывем не туда. Мы плывем к звезде.

Из дневника

Хочу понять стиль времени. Как и из чего произрастает. Почему моду на самоубийства сменяет мода на оздоровительный бег трусцой? Почему, словно предчувствуя падение монархии, но опережая его, на смену замысловатому, избыточному барокко и геометрически монументальному ампиру пришел уютный модерн? Опера после исчезновения барокко держалась еще полтора века, но потом все же уступила. Музыка не уступила, но из филармоний переселилась в репродукторы и теперь сопровождает нас в транспорте и за чаем. По какой причине полубокс был заменен канадкой, а канадка – хипповскими кудрями и простоволосостью? Почему в эротических претензиях короткие юбки победили декольте, и детские бобочки исчезли бесследно, как динозавры? Городки уступили дворовому волейболу, тот – баскетболу, их всегда клал на лопатки длиннотрусый футбол, который, однако, был потеснен стремительным хоккеем, но пластика фигурного катания победила и его, как прекрасная женщина равнодушно побеждает мужчину. Однако срок ее молодости был короток. Почему?

Можно было бы, конечно, попытаться объяснить все следующим образом. Жизнь влияет на искусство, а искусство это же возвращает жизни в качестве нормы или моды. Такой процесс взаимного заражения: искусства – жизнью, жизни – искусством, одного искусства другим и так далее. Но тоже не совсем получается.

Упрек «А еще в шляпе!» – чуть ли не до сих пор можно услышать в трамваях. Это что – жизнь подарила Зощенко, а он уже своим путем вернул обратно? Или это ему пришло однажды за письменным столом, и он хохотал до утра, и судороги этого внутреннего ужасного хохота не оставляли его до последнего дня, когда он видел, что горькая ирония принята толпой в очередной раз как стилевое предписание?

Почему бы нам не задуматься о сосуществовании неграмотного старика, помнящего секрет вымачивания кожи, и компьютера, умеющего производить миллиард операций в секунду, о соперничестве ситца и крепдешина, о приоритетах чести, славы и добра во времена Ивана Калиты, Александра I и Хрущева, проследить географию мест отдыха, произвести атрибуцию военной формы, сравнить стоимость хлеба и водки и как-нибудь сопрячь это с ритуалом мытья в бане и манерой знакомиться на улице?..

В детстве я был слабаком и одновременно забиякой, маленьким сатириком и отрешенным философом. Я пародировал учителей и товарищей, а потом улетал в свои маловразумительные фантазии так далеко, что до меня не могли докричаться. Школьные паханы, отсидевшие потом свое, и не по одному разу, за регулярную антиобщественную жизнь, говорили, показывая на меня: «Этого не трогать!» Почему они меня оберегали? За папиросами я для них не бегал, историй из Стивенсона и Вальтера Скотта не рассказывал.

И вот я живу в этом подаренном мне бандитами мире. Жизнь проносится мимо, как если бы самолет летел, не отрываясь от земли, – не то что пережить, отследить не успеваю. Если на моих глазах рюхи сменились женским кикбоксингом, то как же мне успеть?

Голые красавицы с лотков и заборов смотрят глазами застигнутых врасплох купальщиц. Их бесстыдная невинность начинает немного утомлять. «Эй, девочки, – хочу сказать я им, – я лично ничего не имею против, но неужели нам в детстве снились разные сны?»

Из дневника

«Никак графиня, – сказал он. А она не успела даже понять, то ли ей в чем-то отказывают, то ли восхищены ее ранним пробуждением. Не успела, потому что он обвязал шею шнурком от халата и предпринял попытку самоудавления. Однако руки его ослабли раньше, чем дыхание перестало работать.

Он отдышался, потер неповрежденную шею:

– Смерть опять прошла мимо».

Вот зачем я это сейчас сочинил? И вообще, хотелось бы понять, из каких подвалов сознания выкашливаются эти фантомы?

Пастух божьих коровок

Смерть подошла и сказала: – Вставай!

Я встал, оделся, умылся, позавтракал чем было и пошел в ресторан, где обычно коротал утро за рюмочным набором шахмат.

Но что-то, видимо, произошло, пока я спал. Швейцар подставил мне ножку и сказал:

– А ну, пшел!..

И я пошел, тем более что давно мне хотелось пойти куда глаза глядят, ни на кого не оглядываясь, кланяясь залетным курицам и немного опасаясь (при пустых карманах) воров. А вообще быть так – сам по себе.

Какой-то хмырь с бандитским сплющенным носом и ртутными глазами схватил меня двупалой клешней за ухо:

– Мы свои обещания выполняем! Просил покончить со своей безработицей? Давай! Вон там в сарайчике за дворцом партийного съезда возьми долото – и вперед!

– Долото – это такая музыкальная игра? – спросил я отрешенно.

– Тебя на кретинизм не проверяли? – в свою очередь поинтересовался хмырь с ртутными глазами и зло сверкнул авторучкой. – Может быть, еще скажешь, что вчера не ты заполнял анкету и вообще это был не ты?

– Вчера еще был не я, – честно признался я.

– А пошел ты!..

И я пошел.

Базары то молодо отстукивали и роскошно кружились у моих ног цыганками, то крепдешинились, то пели, то оскаливались, гоготали и обещали подвох. Я был рад, что очки забыл дома.

Мужики с вспухшими на коленях шароварами продавали «Диагностику кармы». Теплая осень ничего не обещала, наслаждаясь сама собой. В окнах долго не зажигали свет.

Я шел и думал примерно так: «Или я вам всем не родной? И не одна мать нас родила? Без вас-то мне еще хуже, чем с вами. Мне бы хотелось пасти божьих коровок и чтобы меня кто-то уговаривал в ухо. От грубого же голоса я отказался раз и навсегда».

Подходит такая, в чем-то стоптанном и курносая.

– Никого я так долго не знала и не любила, как тебя. Ты-то меня, небось, тоже давно не знаешь и не помнишь?

– Да уж, забыл, когда и помнил, – отвечаю. – Ну а ты-то как?

– Ах, – говорит, – про остальное и говорить неинтересно – так все замечательно.

Вдруг молоденький милиционер взял меня за локоть:

– Только не увиливай! Понял?

Народу в крематории собралось много. И ритуал был в самом угаре. Говорили про меня. Оратор в роговых очках, покойнику не знакомый, был возбужден.

– С пораженной печенью и спазмами головного мозга, несмотря на белокровие, тромбофлебит и отсутствие памяти, наш дорогой до конца своих дней оставался надежным сослуживцем, неукоснительным отцом, верным любовником, опрятным налогоплательщиком и мужем, каких еще поискать.

Увидев меня, все оживились:

– Давай, ложись! Что это ты, ей-богу! Пора уже опускать.

Я лег и задумался. А тут Смерть подходит.

– Вставай! – говорит.

– Да как-то неловко, – отвечаю. – Люди так старались.

– Ну смотри, – и улетела в форточку.

Из дневника

– От скромности, – говорят, – ты не умрешь.

– Нет, – отвечаю. – Зачем? К тому же, есть выбор.

Из дневника

Бывает, кто-то мешает жить. Зависимость вообще унизительна. Но тут уж дело не в этом – дышать невозможно. Мысль о любви к ближнему сворачивается, как несвежее молоко. Чувствуешь себя ничтожеством. Что же делать?

Разные есть варианты. Дело, прежде всего, в типе того, кто дышать не дает.

Идиот.

Он ближе к Богу по отсутствию разума. Непогрешим. Разве что прожорлив за твой счет и на твой же счет любопытен. Надо кормить и отшучиваться тупоумно, но тонко, потому что эти особенно чувствуют притворство.

Хронофаг.

Тут спасает бесцеремонность. Главное, не тушеваться и не комплексовать. Потому что эти – особенно друзья. В любви отказать легче, чем в дружбе. Там спасательный круг – дружба, а здесь что?

Правдолюбец.

Ему без правды про тебя – не жизнь. Почему-то при этом она вся по большей части неприятная и отчасти мерзкая получается. Но не исключительно мерзкая, а с приправами. Тут и горечь твоих неисполненных помыслов, и свежий запах невоплощенной мечты. Что-то вроде салата, в котором сожаления больше, чем может вынести самый на свой вкус гурман.

С этим труднее.

Как спасаюсь? Каюсь, соглашаюсь и становлюсь совсем безнадежным. Так, что, кроме жалостливой любви с примесью презрения, ничего уже не достоин. Теперь от этого можно отделаться по одному из предыдущих сценариев.

О господи! Не самых трудных назвал. Есть еще тот, кто любит и принимает во всем. Не успеваешь слово сказать – грустит или хохочет, в зависимости от движения твоих губ. Понимает с полуслова. Деньги в долг дает и никогда не вспоминает. А если ты вспоминаешь, то обижается. А если ты обижаешься, то плачет. Если же улыбнешься по нервности, спиться может от счастья.

Здесь – тупик. Тут все настоящее, но только при полном несовпадении. Еще – не осознаваемое им эксплуататорство. Изобличить невозможно, не почувствовав себя гадко на всю жизнь.

Это надо тащить. Волочь и потеть, изображая легкость. Философское обоснование одно – мы все хоть немного кому-то в тягость. Никогда не узнаем про это только в силу сверхделикатности другого, которую даже наша интуиция не может пробить.

Подумайте! Возможно ведь! А что если и любимого человека тяготим? А он из щедрости и благородства не дает нам это почувствовать? И навязанную любовь тоже волочет с моцартианской улыбкой? А мы и не подозреваем.

Правильно живем: вырубаем из камня божественные тела, осуществляем из семи нот гармонию, складываем слова, как никто не может. А он, допустим, живет неправильно. Скучает и сомневается каждую секунду – не оставить ли?

Если оставит – что будет?

Из дневника

Заходил А. Лицо стареющего валета. Слова потягиваются у губ. Как женщины во сне, которые утром долго вспоминают твое лицо. Глаза – прозрачно-зеленоватые. Теплые. Еще теплее. Еще.

Восторженно рассказывал о гендиректрисе по имени Лариса. Она каждый день делает по десять «лимонов». И женщиной остается при этом. Камушки, знаешь, такие в ушах. Головой внезапно поведет, как от осы. Ну, блеск!

Раньше мне казалось, что он с ними спит. Но среди них (то есть вызывающих любовный восторг) попадались и мужчины. Более того, какое-то время он любил меня. Мы с ним не спали – я месил ему глину, из которой он выпек настоящие лапти, настоящий земврачевский чемоданчик и яблоко с листиком, в котором чуть не просвечивали зерна. Я месил глину, потому что он меня любил. А он любил меня, потому что я месил ему глину. Ужасно влюбчивый.

Лариса сидит на керамических печах.

Из дневника

Мы встречаемся с ним раз в сколько-то месяцев в компании нашего случайно общего товарища. Почему-то именно я ему мешаю жить. Почему-то именно со мной он хочет пикироваться до дуэльного уничтожения.

Подоплека пикировок действительно смертельна – в этом ошибиться невозможно. «Привет! – встречает он меня у порога (почему-то он всегда дежурит на приеме гостей). – Мы решили твоей шубе присвоить звание “шинель”».

Шуба моя, и правда, поизносилась в боях за существование.

В поисках уязвимого места он обрыскал всю географию моего, так сказать, бытия. Но безуспешно. Ни за что не зацепиться – скользит. Его природное остроумие, когда дело касается меня, неизбежно пробуксовывает. Слишком серьезен, слишком тужится, чего никому, кроме рожениц, делать не рекомендуется.

Он так меня ненавидит, что мне его порой становится жалко. «Зайчик, – говорю, – сплошные домашние заготовки – и все не срабатывает. Не расстраивайся, в следующий раз, может быть, получится».

Тогда он внезапно становится лиричен и проникновенен. По-моему, ему хочется со мной поговорить о самом интимном, например, об импотенции. Говорит: «Когда я вижу новую марку машины, я испытываю оргазм». Товарищ шепчет мне на ухо: «Так он долго не протянет».

Он – молодой. Для нашего круга сказочно богат. «Скажите, а сторублевые бумажки еще в ходу?»

О компьютерах рассказывает отдельные фантастические истории. Например, существует уже компьютер, который по ходу фильма может убить Алена Делона, и фильм станет развиваться по совершенно другому сюжету. Эта иллюзия власти над жизнью даже его смущает. Глаза у него выпучиваются, губы набухают, как у младенцев на фотографиях, где они все неизвестно чему удивлены. В эти мгновенья мне кажется, что он не совсем безнадежен.

Но остроумный, остроумный… «У меня рот полон фарфора. Стоит поднести блюдечко, и будет сервиз».

Наш случайно общий товарищ говорит о нем: «А ты знаешь, Алик по-своему благороден. Он говорит, что у него компьютер Ай-Би-Эм. В действительности же у него компьютер Ай-Би-Эм-прим. Это он нас так щадит».

Ничего, сверчок!

Утро, редкотканое, с аккуратно прошитыми в тумане стежками дождя, висело перед окном. Я раздвинул, поправил еще покосившуюся от ветра гирлянду рождественских огней и пошел, пошел завораживать пространство, притворяясь неузнанным.

Рядом с цветочницами, согревающими цветы, я приметил Сашку – друга моего схороненного в дет стве брата. Сашка тоже заметил меня. Его глаза, как всегда, от этого вывалились, взмахом головы он вернул их обратно и улыбнулся.

– Привет! Поздравляй меня – мне сегодня полтинник. Сейчас идем на угол – там шампанское. Бутылок десять в твою сумку поместится? Потом в баню – наши уже ждут.

С необычайной проворностью Сашка прожался сквозь огнедышащую толпу и оказался у кассы. С другой стороны на манер викторианских нищих протягивали руки с деньгами два изболевшихся от простоя алкаша. Сашка щедро подал им руку помощи.

У прилавка он открыл мне мою сумку и стал складывать туда товар, тяжелый, как атмосферное давление.

– Почему двенадцать? – спросил я.

– Все правильно! – прошипел он. – Пошли быстрее.

Не успел я осознать загадку, как вслед за нами на улицу выскочили, покачиваясь от ветра, голодные алкаши.

– Валим, – шепнул Сашка, – убьют! – и побежал в соседний переулок с крупнозадой сноровкой чемпиона школы. Но с таким грузом, как у меня, хорошо было бежать только от человека, который в жадном покаянии хочет вернуть тебе долг. Через два дома меня настигли.

– Два фуфаря наши! – твердо сказал алкаш.

– Нет, три! – крикнул другой. – Давай, выкладывай.

– Ладно, не зарывайся, – попытался остановить его первый.

– Три, я сказал. А то сейчас опустим, – он стал прыгать вокруг меня в боксерской стойке. Первый, более справедливый, достал нож.

«Эх, Сашка!» – подумал я.

Того алкаша, который изображал боксера, я толкнул в лоб, и он деревянно упал на спину. Второго легонько ударил по голове, и он присел на асфальт, заснув у меня на ботинке. Я поставил на тротуар две бутылки и пошел в неопределенном направлении со своим бесполезным грузом. Улыбающийся Сашка ждал меня за углом.

– Что ж ты? Я думал, ты побежишь за мной.

– Гад ты, Сашка, – сказал я.

– Ну не сердись, – Сашка обнял и поцеловал меня. – Мы же с тобой вроде как братья. С Витюхой твоим еще в песочнице играли. Пошли, там у ребят уже горлы перегорели.

В качестве носильщика я поплелся за ним.

«Они играли с моим братом в одной песочнице, – думал я, подавляя в горле слезы. – Почему это обстоятельство наложило на мою жизнь какие-то странные обязательства? Эники-беники-си-колеса…»

– Ба! – загрохотала, увидев нас, банная компания. – Вовремя пришли. Об отсутствующих либо ничего, либо плохо!

Понеслось. Неприцельно застреляли в потолок бутылки. Белый палтус, нежно распластанный, лег на тарелку. Листы маринованной капусты доставали из кастрюли рукой, другой тянулись друг к другу с рюмкой водки. Шампанским запивали.

Я разделся и осторожно вошел в ад парилки. Смешанный запах березы и эвкалипта вскружил голову.

За стеной чествовали предателя Сашку. Запели маршевую песню, стуча стаканами по деревянному столу. В горле закипели слезы не только от обиды, но и от злобы.

Вдруг я заметил, что по полку ко мне ползет мохнатый сверчок. Это было сравнительно крупное и на людской взгляд довольно-таки безобразное существо. Вероятно, уже старик. Скрипку свою он волочил сзади.

– Нет сил жить, – сказал сверчок. – Всякий раз колотят в стены, чтобы вышибить из меня дух. Иногда гоняются за мной босыми ногами. До искусства никому уже нет дела.

Я погладил по спине моего благородного друга, стараясь отстраниться, чтобы капельки пота не падали на него.

– Ничего, – сказал я, запирая дверь на деревянную палку. – Ничего. Если начнут рваться, будем отстреливаться. А пока – сыграй что-нибудь.

Из дневника

Есть особый мир – мир графоманов. Он проявляется во всем: в одежде, в любви, в словесности, разумеется. Это не бездарность, а особая форма душевнобольной одаренности. Не просто неточность, а какая-то прицельная неточность. Не экзальтированность даже, а какое-то абсолютно не контролирующее себя простодушие да с изыском («да с потрошками»), своеобразно, разумеется, понимаемым.

Из дневника

Некая общественная комиссия по Достоевскому. В большинстве своем – убогие и больные. Им в нашей стране всегда больше всех надо. Страна такая или такие убогие?

Решается задача: надо восстановить целый квартал, чтобы ожило. Булыжные мостовые непременно, трактиры, каморку Раскольникова. Повесить красные фонари, где надо. И пусть Мармеладовы за актерскую ставку там пьют с посетителями бесплатно. И Сонечки в три смены предлагают свои услуги. Прибыль от иностранцев все окупит. Топор раритетный надо закрепить, чтобы не украли. Вообще же весь этот духовно-уголовный мир должен базироваться на самоокупаемости и строгой морали.

Из дневника (Пушкин)

О Пушкине говорить всегда уместно. А главное, каждому как будто есть при этом что сказать. Верить, что это действительно так, смешно, радоваться всенародной говорливости – глупо. Но все же любопытно и отчасти загадочно.

Будто мы все еще так молоды, что нуждаемся в кумирах, которые становятся чуть ли не так же обиходны и необходимы, как утварь. Домыслам и пересудам нет числа, словно Пушкин еще жив и может кому-то помешать или кого-нибудь осчастливить.

Вспоминаю, как ждал однажды кого-то или чего-то в здании Лицея. Из комнатки экскурсоводов доносился разговор. Женщины спорили о чем-то, что явно не относилось к теме экскурсий. Это был именно разговор женщин. Пожалуй, да нет, определенно, скандал.

Может быть, происходит то, что мужчины называют «разбор полетов», когда подводят не всегда утешительные итоги вчерашних гуляний? Может быть, кого-то не поделили с утра?

Каково было понять, что этот «кто-то» – Пушкин! Ревниво, со знанием предмета перебирали имена пушкинских возлюбленных, находя их либо недостойными, либо опасными. Негодование и сарказм носили исключительно личный характер.

Бывает, малая нация трогательно носится со своим кумиром, бывает, что он становится при этом источником ученого иждивенчества и государством назначается на роль патриотического чучела. Хотя мы не малая нация, но с Пушкиным именно так все и произошло.

Но поразительно не то, что Пушкин произведен в высший государственный чин, а что это не погубило, не повредило его в наших глазах. У каждого – от городского пушкиниста до крестьянина – с ним какие-то личные отношения, какие у кого получаются. В этом действительно есть некая тайна.

Что это существо, заброшенное, по Гоголю, из будущего, может нам сегодня сказать? Может быть, все дело в его небывалой, опережающей время литературной дерзости? Мне приходилось слышать мнение, что русская литература идет вспять, то есть проходит пешком тот путь, которым Пушкин однажды пролетел. Не знаю. Тогда, во всяком случае, пришлось бы признать, что наша литература делает сейчас невероятный крюк. Да и потом, многим ли сегодня есть дело до литературы?

Тайна потому и тайна, что она зафлажена для нас. Можно вычислить ее, можно подойти к ней очень близко – проникнуть в нее нельзя.

Так в чем же все-таки дело?

Во всяком случае, не в уроках Пушкина. Скорее, в том, что из него нельзя извлечь никаких уроков. Он, быть может, единственный в русской литературе, уникально уклоняется от роли учителя.

Я давно положил себе запрет приводить Пушкина в пример. Даже в разборках с самим собой. Он не пример, не урок, не упрек, не образец. В смысле нормы он бесконечно уклончив, неподражаем. Нельзя перенять ни одну из его повадок, приберечь для выигрыша в разговоре ни одно из его высказываний, литературно продолжить, привлечь в качестве морального авторитета.

Наиболее верный кинематографический Пушкин появился, на мой взгляд, в комедии «Разбудите Мухина!» – в комедии, а не в драме или трагедии. Не Хлестаков ли он, в самом деле?

Знал ли Пушкин бездны? Знаком ли он был с трагичностью бытия? Да. Но. В этом «но» все дело. Синтаксически весь Пушкин – это «но» и при этом весь – положительная неоспоримость.

Вспомним ядовитые пассажи Мефистофеля в «Сцене из Фауста»:

Я психолóг… о вот наука!.. Скажи, когда ты не скучал?

Об этом поэте Блок сказал «веселое имя: Пушкин»?

«Сцена из Фауста» – не перевод (ничего подобного у Гете, кажется, нет), не подражание. Право, не пародия ли это? Но и не пародия.

Все тупики и бездны европейского сознания Пушкину были известны, но у него как будто не было времени долго глядеть в них и тем более не было нужды пугать нас ими. Он просто жил свободно и свободно, не в пример своему гениальному же тезке, мрачному, многоумному и трагическому, подарившему нам все же изящнейший вальс своего имени.

Ночной спаситель

Кто не хочет сбежать? И я решил сбежать, если уж не от себя и не от семьи, то от умысла прекрасного гнетущего Петербурга, от умысла дружественных звонков, случайных встреч, парадного исполнения своей службы. В свою деревню с мультипликационно-корневым названием Афемьево, где пошли колосовики, а земляника, если неосторожно переходить от тына к полю, окрашивает следы своей кровью. Со времен еще претенциозной юности своей мечтал почувствовать себя деревенщиком.

Правда, говорили, комары в это лето особенно осознанно и непримиримо борются за наше место под солнцем, но ведь и наука почти уже не стоит на месте. К тому же на три дня всего-то!

В общем, решил сбежать, то есть улизнуть в краткосрочный отпуск из одной своей жизни в другую, то есть отвезти семью в деревню. Для этого зарядил друзей с машиной, соблазняя обыкновенными сельскими чудесами. Набили багажник минутными ценностями, сами, минутные, уселись. Было еще несколько книг и подарков для деревенских старух. Из духовного – все.

Но для машины ведь это и неважно. Она мыслит килограммами.

Чувствую с первых километров, не столько машина нас собирается везти, сколько сама мечтает выжить. Больше восьмидесяти не одолевает, экономя по-старчески драгоценные запасы оставшейся энергии. Но едем. Обсудить-то с ней ее личные проблемы нет никакой возможности.

Через какое-то время старушка остановилась и обидчиво замолчала. Нервный водитель грузовика за бешеные деньги довез нас до авторемонта. Там за бешеные деньги в течение пяти минут механики состроили какие-то инвалидные приспособления. Предупредили при этом, что путешествие отменяется, надо рулить домой.

В поисках обратной дороги мы выкруглили на какой-то пустырь, и тут абсурдистка остановилась навсегда, вперившись бессмысленными фарами в горизонт.

Знаю я эти тупики (или пустыри) жизни – кто-нибудь всегда находится. На этот раз спасителя звали Валера. Когда он потянул нас на своем металлическом шнуре в Петербург, день начинал уже величественно засыпать.

Приключений обратного путешествия описывать не буду. Около полуночи мы уже сидели на нашей кухне. Покидали все, что было в сумках, на сковородку и выпили: «С приездом!»

Валера был усталый и свою заслуженную выпил с удовольствием. Усталый он был потому, что ездил в командировку в Москву, потом заглянул в Подмосковье к дяде, да еще на обратном пути подвез такого же несчастного, как мы, до Петрозаводска. Машину на пути пришлось ремонтировать, и она упала ему на руку. Продавленную рваную рану забинтовал подорожному. На пустыре решил немного покемарить, а тут мы.

Перебинтовывая рану, мы громко дивились его молчаливому героизму. Шашлык к этому времени задымился, водка успела охладиться, и разговор пошел.

Да вот не совсем-то он и пошел.

Валера прислушивался некоторое время к незнакомым словам и, к его чести, решил не длить эту мутную ситуацию.

– А я художественную литературу читать не люблю. Прочитал всего две книжки. Первую мне бабушка дала. Называется «Гибель Чапаева». Автора не помню. Вторая «Три поросенка». Все.

Было ясно, что он не шутит. Это ведь чувствуется, когда человек не шутит.

– Валера, этого не может быть! Ты ведь закончил школ у.

– Я учился в деревне, – отвечает. – И потом, у ме ня была подружка Жанна. Она уносила к себе мой дневник. Да правду сказать, и учителя были добрые – тройку всегда поставят. И отец особенно не надоедал – пил очень.

И тут, после минутного шока, разговор действительно пошел. Нам всем вдруг захотелось подружиться на этой внекультурной почве. Я к тому же испытывал малоосознанное чувство вины, поэтому был особенно разговорчив и подчеркнуто прост.

– И вот едем мы мимо какой-то там афганской деревни, – рассказывает, увлекшись и вполне доверившись нашему пониманию, Валера, – а старик, сидя на крылечке, берет винтовку и стреляет в спину колонне. Ну, мы свои пушки развернули и всю деревню размазали.

– Валера, как же так? Ведь там были ни в чем не виноватые женщины и дети.

– А он зачем? Мы в него не стреляли.

– Но он видел в вас врагов. В драке виноват тот, кто начал первым. А мы в Афганистане начали первыми.

Молчит. Улыбается светлоглазо. В улыбке недостает нескольких зубов. Может, в Афганистане потерял, а может, когда по пьянке заехал в витрину мебельного магазина и резко тормознул.

Спать мы разошлись друзьями. Утром перекусил он наскоро и уехал. Денег не взял.

Из дневника

Жизнь захламливается и пустеет не от отсутствия ума, таланта, любви, а от оскудения стремлений. Хотя, разумеется, все отрицательно перечисленное – стремление предполагает. Но мы зацикливаемся на чем-нибудь одном, полагая, что в нем главное, всё. Неудача или неспособность, подстерегши, высасывают нас. А всё – это, собственно, стремление.

Желание предполагает удовлетворение. Стремление имеет в виду высоту притязаний и вечную недовоплощенность. Стоит ли обрекать себя на такую муку?

Вопрос праздный. Так же как вопрос о моральном содержании стремления. Тут просто есть или нет. Жизнь или смерть. Смерть или стремящаяся к ней жизнь. Больше ничего.

Дорогая, я пригласил бы вас на танец, но мне стыдно моих дырявых штиблет. К тому же, я почти не переставая думаю о смысле жизни.

Из дневника

Иногда говорят: «Ты – гений!» В юности произносили это серьезно, что свидетельствовало о глупости возраста, живущего несуществующими перспективами. Сейчас произносят закавыченно, просто в знак одобрения, что почему-то обидно.

А что если некто и впрямь – гений? Как с ним себя вести?

Очень просто: попрекать немытыми волосами и гонять в магазин. Не младенец же!

Из дневника

Чего только я в жизни не упустил! Я не стал актером кукольного театра, куда меня приглашали еще школьником. Мне казалось, что это закулисное поприще унижает мои грандиозные планы. К тому же, озвучивая всех этих фантошей, можно было испортить голос. Так мне казалось. И кто знает, может быть, я был не совсем неправ.

Еще я не стал доктором наук, а может быть, и академиком в области изучения древнерусской литературы. После окончания университета меня рекомендовали в аспирантуру Пушкинского Дома, где было свободным лишь место на отделении древнерусской литературы. Но я-то в университете занимался «серебряным веком». Какой скачок необходимо было совершить через эпохи! Кроме того, мне казалось нечестным оставлять без присмотра своих символистов, с которыми я, впрочем, скоро раздружился. Но в тот момент это было бы предательством.

Представляю, как я ходил бы сегодня перед студентами бодрым остроумным старичком и говорил бы остроумно, что, конечно, ни в «Слове о погибели Русской земли», ни в «Повести о разорении Рязани Батыем» следов устного народного творчества киевского периода, созданного талантливыми смердами, жившими, увы, в курных избах полуземляночного типа, почти не сохранилось, но если мы отвлечемся немного от Эдика Лимонова и, напротив, направим движение наших юных мозгов в эту стародавнюю, но прелюбопытнейшую старину, то непременно даже в скудных фольклорных остатках среди произведений письменных сможем-таки обнаружить особенности этого стиля.

И при этом, скорее всего, я бы присвистывал и притопывал, и повел бы глазами в непрогнозируемую даль прошлого, и, скорее всего, покраснел бы то ли от удовольствия, то ли чтобы скрыть от себя некоторую дискомфортность в настоящем.

Спаси меня бог от этих игр! Древнерусская литература здесь, разумеется, ни при чем. Стоят у меня и сегодня на почетном месте и «Повесть о Петре и Февронии», и «Повесть о Горе-Злочастии». Давно, правда, не открывал, пересказать не берусь, но помню ощущение какой-то воодушевляющей тайнописи. Однако разве это повод превращаться в специалиста?

Еще я не стал планеристом, о чем страстно мечтал в детстве. Прельщал свободный полет, короткое общение с небом, власть над аппаратом, корпус которого потрескивает в абсолютной, ненарушаемой даже птицами тишине.

Я оставил позади себя неслучившиеся дружбы, отупляющие, в силу нерешительности характера, поцелуи, невыигранные единоборства, на которые не явился не по причине трусости, а потому что мне вдруг становилось скучно. В результате получилось то, что получилось. Не могу сказать, что я слишком грущу по этому поводу.

Из дневника

Задумался: почему человек идет в милиционеры? Ну не потому же, что любит гулять по улицам? Как бы это продвинуло меня в отношении смысла жизни!

Потому что любит драться? Тоже было бы довольно естественное объяснение. Из колющего чувства справедливости, которое можно реализовать без высшего непосильного образования? Не думаю, что большинство.

Вчера один взял у бабки сумку, в которой содержались для продажи бутылки с пивом, и опустил грубо на асфальт. Та замерла подчиненно, сосчитывая в уме убытки.

Может быть, милиция – кратчайший путь развращенному армией и в темноте грезящему о власти? Последнее объяснение наиболее вероятное, но уж слишком взрослое.

А детские, между тем, явно не проходят. Ведь не поступают же в холодильный институт из любви к мороженому, а в пожарную часть – из тяги к огню. Скорее уж из пристрастия к шашкам. В таком объяснении, по крайней мере, детского и взрослого поровну.

Так, вероятнее всего, и семью заводят, и детей вынашивают и воспитывают, и в смерть углубляются. Правда, есть еще слезы, воспарения, тоска, доблесть… А то чем бы иначе питалось бессмертное искусство?

Дело не в претензиях

Утром думаю о дворниках: «Ну до чего бездарные! Как же можно скалывать лед узким ломом, мешая мне спать? Есть широкая тяжелая лопатка! Есть же время после девяти!»

Иду покупать минеральную воду, если уж разбудили. Вода под фамилией «Екатерингофская». Стоит – тысячу двести. Продавщица: «У вас не будет без сдачи?»

Разве не в том ваш талант, думаю, а также сметка, чтобы иметь с утра сторублевые купюры для размена? (А она только что из постели, от мужа, давно не зарабатывающего, пошла зарабатывать. И зачем я, ничего не обещающий, приперся минута в минуту? А главное, отчего это с утра уже столько недовольства?)

На меня, вышедшего из графики деревьев, смотрит милиционер. За душой у него ничего как будто нет, кроме сложных отношений в семье и самостоятельно сваренного яйца всмятку. Может быть, еще легкая тяжесть новеньких погон. Но я – его работа. Он только и ждет, чтобы я ступил на проезжую часть, пересеченную полоской красного отсвета светофора. Я, однако, стою на тротуаре. Как не дающуюся дичь, он меня сначала вожделеет, потом ненавидит, потом становится ко мне равнодушным.

Отчего каждый почти, поставленный жизнью на место, чувствует себя не на своем месте? Всем чего-то большего хочется, хочется превысить свои должностные полномочия в пользу широты человеческой натуры.

Играем сразу в двух спектаклях. По Мейерхольду и Станиславскому, например. И конечно, ничего не получается.

Я, к примеру, – тип и функция? Ну конечно, я тип и функция. Однако у меня ведь есть еще и душа. У меня душа такая, что я ее таю от всех, а выпью или обижусь, то и на просмотр улицы ее выставлю. Вот какая у меня душа!

Узки для нас наши роли, узки. Отец хочет быть другом, любовник – возлюбленным, возлюбленный – Богом, милиционер – судьей, подметальщик – агентом экологической службы и городовым.

Дело не в претензиях вовсе, а в широте нашего любвеобильного и сверхъестественного нрава. Потому мы и обидчивые такие, что ни один укол или намек мимо нашей широкой натуры пролететь не может. Ходим и оглядываемся нервно. В каждом звуке слышится подтекст.

Сегодня на моих глазах в трамвае встретились две такие широкие натуры. Подросток уступил старику место.

– Садитесь, пожалуйста.

– Спасибо.

– Не за что.

– Перестань выпендриваться!

– А пошел к черту!

Не можем мы договориться. Ну никак!

Из дневника

В детстве неизменным успехом пользовалась такая бесхитростная шутка. Кто-то начинал вдруг испуганно или восторженно кричать, показывая рукой неизвестно куда:

– Смотрите, идет, идет!..

Всегда находился один простодушный, который начинал озираться по сторонам:

– Кто идет? Где?

– По крыше воробей, – отвечал шутник, вызывая всеобщую истерику.

Между прочим, не больше вкуса и остроумия в шутках цирковых клоунов. Зато и бессмертны эти внезапно спадающие штаны, вдруг с необыкновенной легкостью поднимаемая бутафорская гиря, восторженный жест, ненамеренно попадающий собеседнику в ухо, лихой удар ногой по пустой коробке, в которой оказывается кирпич…

Разумеется, ситуация комическая всегда подразумевает героем другого. Попади ты в нее сам – позор, боль, беда. Неплохая подсказка для тех, кто озабочен изучением человеческой породы. Но это отдельная история. Я же сейчас о другом.

Покуда в каждом из нас жива эта простодушная жажда обмана и разоблачения, мы еще ничего, еще живы. Хотя все это не имеет никакого отношения ни к уму, ни к доброте, ни к любви, ни даже, собственно, к юмору.

Природа мудра и предупредительна. В многотрудной затее своей она не забыла вложить в нас этот защитный витамин, который помогает преодолевать беду и печаль самому неизбранному, небрезгливо объединив нас тем самым в человечество.

Клоунский юмор особенно был близок Александру Блоку.

Из дневника

Случилось мне вести передачу на радио 23 февраля. Готовлю пленки для эфира. Семь пятьдесят пять утра. Входит молодой парень, водопроводчик, видимо, или пожарный, или специалист по катастрофам. Улыбается, показывает на ведро, стоящее на столе и принимающее в себя раннюю оттепель:

– Капает?

– Капает, – отвечаю.

– И откуда она берется? Труб там нет. А подлезть невозможно – крыша под уклон.

– Может быть, кровля? – подсказываю.

– Да какая кровля! – уверенно говорит он. – Одно название.

Мы молча слушаем механическую ритмичность капели.

– С праздником, – говорит. – Чего это никто не отмечает?

На часах восемь ноль-ноль. Утро.

– Хотя нет, мы вчера немножко отметили. Некоторые до сих пор в подсобке спят.

Я провел первую часть программы и вернулся покурить. Снова на пороге специалист по катастрофам.

– Все еще капает?

– Не знаю. Только что пришел.

– Да ты здесь с утра был.

– Но я же сейчас был в эфире.

– Мы все сейчас были в эфире, – отвечает. – Скоро, должно быть, штукатурка полетит.

Вечер. Стол сахарно сервирован штукатуркой. Заходит мой знакомый.

– Ну как, льет?

– Да, – отвечаю, – и льет, и падает.

Ему и стены, и потолок видятся сейчас мягкими, податливыми, добрыми.

– Это ничего, – успокаивает он их. – Это мы как-нибудь договоримся.

Весенний дождь орошает кабинет и радует соскучившийся по природе глаз.

Продавщица любезно отбирает для меня чистую крепкую морковь и одновременно ругается с подвыпившим грузчиком. Неожиданно вскидывается и бросает ему:

– Тише едешь – морда шире!

Тот, сраженный, уходит.

В рюмочной, куда иногда захожу для наблюдения жизни, старик с профессорским вдумчивым лицом просит налить на семьсот рублей. В случае отказа грозит самоубийством. Кто-то добавляет ему до ста граммов. Он поднимает торжественно и благодарно стакан:

– Ребята, спасибо вам. Простите, что плохо воевал!

Так мне обидно стало за наше невостребованное поклонение.

– Девушка, скажите, это чья у вас водка?

– Германская.

– А наши что, уже не умеют делать?

– Разучились.

– Почему?

– Пьют много.

Девочка из сада

Теперь я, наверное, все меньше буду узнавать и все больше забывать. Все чаще буду переспрашивать: «Простите, когда, вы говорите, это было? Не помню». Стану лукавить, рассказывая о собственном приключении, переворотившем некогда сердце, будто припоминаю случайно застрявшую в памяти дорожную историю, и вдруг ужаснусь про себя – а было ли это в самом деле?

Жизнь отложилась сюжетами, имею я право забывать их или путать один с другим?

Тут-то и начинается, господа мои, самое интересное, тут-то и начинается та жизнь, ради которой, может быть, и живем. Потому что, чтобы узнать что-нибудь по-настоящему, надо сначала забыть. Обыкновенная такая диалектика, из которой черпают кому не лень, а она все не высыхает. Кто это заметил первым? Платон? Паскаль? Лев Тол стой? А может быть, независимо от других к этому открытию пришел какой-нибудь Вельяшев-Волынцев или же сын обрусевшего грека Александр Пантелеймонович Баласогло, да только человечество высокомерно прошло мимо их открытия? И не потому вовсе, что нет пророка в своем отечестве, а потому, что мысль – безымянна.

Знание само по себе бескрыло – крылат образ. Образ же – плод усилия памяти, которая не столько вспоминает, сколько заново сотворяет.

Мучительное мое беспамятство!

Была сырая, уже обносившаяся осень. Небо, откупившись птицами, погасило синеву и спит. Мамонты шумно бредут пустыми садами куда-то в сторону бывшего ипподрома. Зеленый рак в окне пивной поднял клешни вверх и замер. Хозяйка обтирает его тряпкой, успокаивает. Тяжело мерцающая Фонтанка вдруг изогнулась около Свято-Троицкого собора и потекла мимо его голубых гуашевых куполов.

Припозднившаяся девочка стоит в другом конце сада и ждет, когда пройдут мамонты, чтобы подойти ко мне. В ее ногах дрожит восторженная газель. Ее глаза я вижу отчетливо и крупно, как в бинокль. Она без пальто, в коротком платьице, как будто вышла на минутку с мусорным ведром, пока остывает чай. Она то и дело откидывает мешающую ей смотреть на меня челку, я подбрасываю ногой сырно пахнущие листья, пытаясь справиться со слезящимися от долгого смотрения глазами. Мамонты не злые, но их поход бесконечен, нам с девочкой не встретиться никогда.

Темнеет.

Потом, помню, я заболел, как провалился в вату. Иногда выныривал и пел: «Есть море, в котором я плыл и тонул и на берег выбрался, к счастью». «К счастью» было не вводным словом, а неким физическим существом, которое ждало меня на берегу. К нему я и выбрался. Не уверен, что это была женщина.

Так боролся я с температурой и одиночеством.

А девочка – неужели все ждет? Нет. Вон уже снег выпал. Мамонты раздувают хоботами костры или спят на ипподроме, до которого нам с мамой ни разу еще не удалось дойти.

Приговором моей неродившейся любви были голоса радиодикторов. Стоило мне только услышать, как они с метеорологической бесстрастностью говорят: «В 19.20 – радиоспектакль “Ты меня на войну провожала”» или «В кинотеатре “Победа” смотрите фильм “Дорогое мое чудовище”», и я понимал: никто не звал меня, чтобы я родился; и я, которому почему-то казалось, что его звали, настолько смешон и глуп, что могу вызывать у серьезных людей только презрение.

Я первым вдохновенно начинал вызывать в себе это к себе презрение. Одновременно с ним и уже непроизвольно возникала к себе жалость. Для демонического высокомерия и отрешенности дух еще не созрел, но они витали уже где-то рядом. Однако, как бы все это ни разрешилось, с девочкой из сада мы уже никогда хорошо не встретимся, потому что я отравлен. Я это понимал.

В комнате темно. У меня температура. Тени кактусов на занавеске – высокий тропический лес. По нему ползают огромные черепахи. Сейчас с улицы на подоконник вкатится маленький уличный троллейбус и обронит на пол лиловые искры. Я схвачу со стола тряпку и буду гасить их.

Ничего не помню. Хоть убей! Да и было ли все это?

Это только одна маленькая повесть из тех, которые я забыл. А сколько их еще? И я буду вспоминать, буду восстанавливать, складывать по кусочкам свою жизнь, пока не возникнут очертания образа ее, который я унесу с собой навсегда. Кажется, чем тщательнее и честнее я восстанавливаю, тем дальше отодвигается смерть. Она ждет окончания работы.

Дела такие

Дела такие. Жизнь проходит, как придуманная. Подтаивает дружество и родство. Дороги заслезились, затуманился путь. Все радостное – все кратковременней. Передышки затягиваются узелками. Я знаю.

Воспоминания почти не греют – только ладони жжет. Чаще прежнего замечаешь присутствие в жизни насекомых.

Всю зиму у нас в квартире жили божьи коровки. Дремали, просыпались, искали пропитания, весело летали, приземляясь в волосы. Возможно, что и плодились.

Что, однако, если это их квартира, а мы только постояльцы?

Деньги линяют, не сообразуясь с временами года. Мельтешат дни. От чужого дыхания подташнивает. Так, но не с тем. С тем, но не так. Только с одним слова колются, как орешки. Но не поймать, не уследить, не раскусить вместе. Падают и теряются. А еще какая-нибудь порывистая случайная близость, увязающая в красноречивом бормотании.

В городе красивые пожары. Веселятся лохматые дома, обдавая ненужным теплом. Мы вдвоем. Пора бы уже кончать с этим аморализмом.

Молочный вкус поцелуя, прогретого с одного края.

С перерывом на вечную разлуку

О чем? О любви непосильной или о запоздалом томлении? Оно засыпает округу взбитыми заварными хлопьями воспоминаний, а те, в конце концов, протекают горьковатым сиропом, в котором ты и остаешься навсегда в случайной позе, как заносчивая муха.

А может быть, об усилии фонарика – он не тщится рассеять тьму, но упорно выгребает в ней свою ямку и приводит тебя наконец к березовым поленьям, сохраняющим в замороженном виде всполохи и искры предстоящего вечера?

Или о кожуре банана на асфальте, этой спьяну закопченной речной рыбке?

«Холодно, товарищи, холодно!»

А и действительно!.. Пар валит из ноздрей прохожих. Все сегодня ночью отчасти побывали на том свете, а теперь вышли по своим делам, но еще никак не могут оправиться – сравнивают и молчат.

Мороз нас разъединяет, вам не кажется? Звуки все короткие и отдельные, огни, люди. Запахов и вовсе нет. Все стараются поскорее укрыться в свою берлогу или в исключительно протяжное воспоминание. А оно тоже почему-то крошится и колется.

Я вот тоже иду вдоль канала. Утки борются за место под невидимым солнцем – разгребают лунки. Сосульки на крышах застыли опрокинутой готикой. Пятнистый колли исследует автографы своих соплеменников, а его хозяин, надышивая лед на усах, говорит недовольно своему утепленному дубленкой спутнику:

– Графомания, оро-мания…

Тот разгребает палкой снег и смотрит на него светлыми, как будто позаимствованными у кого-то, глазами:

– Не бывает национальной науки, как не может быть национальной таблицы умножения. При чем здесь менталитет?

Но мне неинтересно их слушать. Я иду и прокручиваю в памяти большой, многосерийный, стереофонический, приключенческий фильм с перерывом на вечную разлуку. Но выскакивают все какие-то несуразности, лента рвется, сюжет гибнет.

– …Наши семьи разрушены, но крепко стоят.

– …Мы ничего не успели рассказать друг другу о себе. А половину не расслышали.

– …Почему этот дом стоит здесь? Он ведь стоял не здесь! Странно…

– …Мы еще будем счастливы?

– …Как скажешь…

Я иду обратно. Тот, что в дубленке, продолжает разгребать снег палкой.

– В следующий раз обещали собрать осенью. Может быть, соберут. Летом предсказывают эпидемию, они надеются, что не очень большую. Ожидается всего несколько тысяч жертв. Но гарантировать не могут.

А я шел и думал, что я, к сожалению, уже не в том возрасте, чтобы не понимать, что у гения чистой красоты при втором приближении может оказаться целый ряд недугов, осложняющих совместную любовь: хроническое расстройство желудка, например, мания преследования другого или апоплексический удар, удачно перенесенный в детстве, но оставивший травмирующие воспоминания. И было мне очень печально и очень холодно.

Из дневника

Пóшло жаловаться на одиночество. Кто не одинок? Палец? Жук? Дерево? Больной врач? Овдовевший крестьянин? Мальчик, которого уложили спать в разгар свадьбы старшего брата? Жертва или палач? А тот, последний глаз у идущего к слепым человека?

Из дневника

Критическому суждению, так же как и плохой вести, мы верим обычно больше, чем хорошему. Когда мне говорят про меня плохое – первая мысль, счастливое озарение почти: это правда. Угадали. В голову не приходит, что человек мог сказать это из каких-то корыстных, убогих, кривых соображений.

Когда говорят хорошее, подозреваю в намеренной доброте, воспитанной деликатности, корысти или непроницательности. Наверное, не прав.

Хвала измене

Пою хвалу измене. Я изменяю этим ножкам, этим пальчикам, этим губкам, этим клятвам, этому квадратному коврику на стене. Все. Иду налегке. Мне еще сколько-то предстоит пройти, а с грузом – никак.

Я изменяюсь. Я же не памятник, черт возьми! А значит, изменяю. Я неверный, неверный, беспринципный.

Лично я, может быть, даже святой. У меня, может быть, почти не получается. Но дело в принципе.

Да, в принципе. Потому что измена – не просто «как захочется». Ведь и волна прихотлива согласно каким-то там гравитационным силам.

Я не коровка на коротком поводке. Я – вольный мустанг. Расшибусь – мое дело. Но дайте погулять вволю. Другого случая не будет.

Чему нельзя изменять? От чего нельзя отказываться? Отказываться нельзя от подарков Бога. Их не так много.

Жизнь собственная. Самоубийство – грех. Правда. Не бери того, что положено не тобой.

Нельзя изменять ребенку. Ты для него что Бог. Брать назад подаренное неприлично. Ты ему доверил жить, он тебе доверился. Вариантов нет. Живи и люби из последних сил. До твоих вкусов или капризов (даже смертельных) ему дела нет.

Матери. Она для тебя что Бог. Даже если она не тебя, собственно, имела в виду в миг любовного помрачения. В неудаче твоей жизни все равно не она виновата. Она в любом случае выполняла чужую высшую волю и изо всех сил старалась превратить ее в собственное долгожданное желание. Даже если наследственность плохая. Вини, на худой конец, далеких предков – их не достать.

А женщине, спросите вы, а женщине?

А женщине никто никогда не изменял. Любовь не подлежит отрицанию и забвению. Даже при смене партнеров (вот словечко-то объявилось!). А не было любви – и измены нет.

Способный детектив

Я заново учусь не думать: зачем? почему? в чем выгода? фатальность или игра? смертельная схватка долга и страсти или так – «пылит рынок»?

«Заново» я сказал потому, что так именно прожил большую часть жизни. Но во мне дремал способный, как потом выяснилось, детектив, о бездельном постояльстве которого я почти не подозревал. Однако срок пришел, он открыл глаза, потом открыл глаза мне.

Я не стал от этого счастливее. Драгоценному простодушию, данному мне природой, был нанесен ущерб.

Машина пошла раскручиваться. Друзей, женщин, сослуживцев, прохожих, политиков, родственников я стал подозревать в наличии умысла. Не без основания, разумеется. Но пользы не извлек, потому что привык играть в другую игру. Разоблачение чужих тайн не доставило мне положенной радости.

Еще где-то на пути, на бегу сообразил неокончательно, что разочарование не столь губительно для души, как ошибочная догадка в дурную сторону, но все равно продолжал идти по рисунку запутанных следов, принюхиваясь и проницая, потому что всякая обнаруженная возможность рождает свой сюжет, в сюжете этом есть своя логика, ведущая к финалу, который предсказать можно, но он все равно наступит лишь как плод агонии сюжета, не раньше.

Воображение утратило полет, стало вкрадчивоступно и въедливо. Святая доверчивость открыла уши для лукавого нашептывания. Из наветов и недомолвок складывалась картина потрясающей реалистической силы. Временами даже посещало вдохновение.

Думаю о себе, вернее, о своей смерти, вернее, о том, что почувствуют в случае ее те, кто меня любил. Какой звук пропал, нескромно печалюсь я за них, сияние какого лица исчезло, какая покачнулась мера. Никакого ума, никакого вкуса не хватит, чтобы обустроить эту несправедливо образовавшуюся пустоту.

Человек есть тайна – кто же этого теперь не знает? Я-то уж точно тайна, сам в себе не разберусь. Попытки других вовсе смешны и бестактны. He по богатству переживания, может быть, и не по глубине их тайна, а по запутанности мотивов, по их необъяснимому коммунальному соседству.

Но чем же я занимаюсь, выпуская своего детектива по следу? А я хочу знать правду. Последнюю и окончательную. И совершенно забываю, что правды этой не существует. Конечно, желая выяснить худое, я почти наверное окажусь прав. Но почти наверное не захочу узнать, что не прав. Улики поведения не сводятся к фактам. Логическая их увязанность крепится одним лишь моим подозрением, а от него, если уж вселился бес, никто отказываться не хочет.

Нет правды абсолютной, незыблемой и окончательной. Нет, и все. Так просто и так невыносимо.

Так что же, он так и не узнает, любит ли она его по-настоящему, полно и навсегда? Нет, никогда. Но про себя-то он это знает? Про себя всякая правда в итоге лестна, а значит, неправда.

Однако детективы наши, судя по всему, никогда не останутся без работы. Увы!

Из дневника

Думаю о смерти. Это случилось вчера. Вдруг увидел на лицах всех своих родных ее бледную печать. Нет, не преждевременность, не подстерегающую после полудня катастрофу. Но сам факт ее неизбежности стал очевиден.

И все заговорили вдруг, как у Метерлинка, задвигались, как у Виктюка…

Не то что ближе или дороже стали они мне, не то что жалко их стало, не печаль в мое сердце вкралась (печаль, вот слово, которое надо было почему-то искать). Имени у этого состояния нет. А вдруг такие, например, слова – морось, немой скандал, записная книжка под дождем, балабуда… И еще почему-то: заснуть в неизвестном падеже на коленях у мамы.

Из дневника

Старость приходит неожиданно, как снег. Есть вообще момент детского восхищения – возраст. На этот раз собственный возраст воспринимается как заслуга, достижение, звание, чуть ли не должность.

А потом досада – надо готовить зимнюю одежду, о которой, конечно, не позаботился заранее, обвязывать шею шарфом. И не погуляешь уже, как месяц или два назад.

Но мороз бодрит и заставляет бодриться. И подпрыгивать, и улыбаться, и растирать щеки. Иначе замерзнешь. Иначе умрешь раньше времени.

Старость – веселая пора. Юношеская разочарованность и уныние ей уже не по силам. Зато она способна влюбляться так, как юности и не снилось, – легко, самозабвенно, не требовательно, не страдальчески. Потому что жертва уже принесена.

Затем наступает предсмертие. Но об этом я пока больше догадываюсь.

Жить некогда

Дорогие мои, жить некогда! Жизнь все быстрее и быстрее, а я все медленнее и медленнее. У нас с ней разные программы. Не знаю, как с вами-то успею чокнуться.

Акции предлагают ежесекундно, в записных книжках переполох. В бюджете – дыра, дети гундосят, жена молчит, друзья зазывают отметить, на транспорте контролеры – некуда деться.

Вчера с ликующим сердцем вынул из почтового ящика извещение: «С вас причитается за потраченное на пропитание вашего отца, бывшего работника у кулака Евсея Климова, восемнадцать копеек». Где я их возьму?

Стихи некогда процитировать, не то что прочитать. Зато невероятные приключения памяти. Вспомнил черемуху, под которой в первый раз целовался. А лица и имени – нет. Вкус только.

Все не так, включая самочувствие. Хочется свадебной снежности, а конверты все приходят без обратного адреса. Хочется молодого лука со сметаной, а на прилавках одни бананы. Что-то мы перемудрили.

Встречаю на улице красивую девушку, говорю: «Давайте познакомимся». – «Некогда», – отвечает. Ответ честный, хотя и нелицеприятный.

Жить стало скучнее, чем Гоголю. Продукты питания все красивые, но невкусные и кое-где порой недоступные. А хочется! Отдал бы все за конфеты «Раковая шейка» и запах в керосиновой лавке. Нету!

Вчера попытался переменить службу, семью, социальное положение, зарплату и место жительства. Везде отказали.

Прямо с ума схожу от невероятности нашего положения. А хочется всего все больше.

И мушиных липучек также в продаже нет.

Я любимую женщину полгода не видел. Это как?

В путь

Значит, так: сначала вы пересекаете площадь. Роскошная такая площадь, выложенная разноцветными плитами. Вид с нее во все стороны света. Но вы с нее сворачиваете на канал. Канал уютный, вода в нем изумрудная, везде припаркованные катера. Там все друг друга знают, как в деревне. Поэтому здоровайтесь. Дохо́дите до кренделя булочной и сворачиваете. Проходите музыкальный магазин, потом книжный, мясную лавку, аптеку Блока – увидите большую арку. Ныряйте в нее и проходными дворами выруливайте к переулку. Налево будет фабрика детской игрушки и торговые ряды, но вам не туда. Идете по переулку направо и направо же сворачиваете. Там тупик. Всё.

Последние разборки

Чуть не вся жизнь прошла в смене ценностей и стремлений. Вспоминать их – как листать книгу, проложенную сухими бабочками и листами. Трогательно, красиво, бессмысленно…

Не по хронологии.

Ревновал к маминой груди. Хотелось самому быть таким же большим, мягким, сладким, насыщать и насыщаться.

К голосу диктора – ровному, взрослому, знающему все про все. Пока не наскучил.

Долгое время считал собак умнее себя.

Гроб на открытом грузовике. Духовой оркестр следом. Играл бы звучнее, если бы не подушки воздуха. Медали молча переговариваются на солнце. Завидовал покойнику. Важное.

Профиль Ленина на ордене Ленина на первой странице «Правды» навсегда остался символом учителя. Чужой, строгий, знающий. Боялся.

Парни, запросто берущие девочек за локоть и прочее, демонстративно не уважающие и властные, от чего те изгибались и таяли глазами, податливо звали, навсегда предавая меня. О!

Стреножащим пятнистых мустангов героям Майн Рида. Завидовал. Чуть-чуть.

В математике иногда ощущал скрытую красоту формул, которые непостижимо и плодоносно сплетались где-то корнями. Хотелось быть математиком. Теперь понимаю – поэтом.

Говорила:

– Я буду тебя любить всегда.

Верил. Если было бессмертие, то вот. Теперь скажу:

– Не надо всегда. Люби сейчас. «Всегда» осталось так мало.

Пожарным хотелось быть, само собой, космонавтом (из любопытства к невесомости), бродягой, жуком, министром, верхолазом, ныряльщиком за жемчугом, казановой, маляром, вегетарианцем, в клетке, постоянным, убогим (очень, очень!), контрабандистом, конечно, извозчиком, астрономом, другом Пушкина…

Хотелось быть ученым. Прельщала универсальность знания. Вспомнил, когда прочитал «Игру в бисер». То есть прельщала возможность бесконечных и неожиданных сопряжений. От иудина дерева до бездетной Византии, от сиреневых рапсодий до туберкулеза. Мечтал о волшебстве точности, которая опять же есть поэзия.

Прошлое вначале видится как в перевернутый бинокль. То есть оно еще рядом и его еще немного, но все уже в какой-то несуществующей узкой перспективе. Зато будущее совсем близко, состоит сплошь из счастья, и счастье зернисто.

Потом все меняется. Прошлое начинает стремительно нагонять и оказывается почти вровень с тобой, так что и бинокля не надо. Оно почти равно настоящему, только лучше его, веселее, смиренней, трепетней. С ним легко задружиться. Это то короткое обольстительное время, когда вдруг возвращаются возлюбленные, движимые тем же волнением, и прощают долги друзья. Последнее искушение удержать миг.

Отныне прошлое уже никуда не уйдет. Оно будет еще больше проясняться и накапливаться. Вот только уйдет возлюбленная, обнаружив ирреальность диалога и унеся с собой бо́льшую часть отрады. Оставшееся будет уже называться воспоминаниями.

Зато будущее теперь как близко! Так близко, что биноклю трудно взять фокус. Все мешается, туманится, пятнится, как в младенчестве. В его затененных морщинках притаилось бессмертие. В последний момент все опять озарится ярким контрастным светом, и если верить вернувшимся оттуда – «душа посмотрит с высоты на ею брошенное тело».

И если в начале этого печального полета она услышит донесшееся вслед: «Я буду любить тебя всегда!» – то разве могу я после этого сетовать на жизнь, которая причинила мне столько обид?

Потом был вечер

У меня много друзей и практически нет недругов. Не потому, что их нет, но они где-то скрываются. И не потому скрываются, что у меня особо острый ум, сильный кулак или большие связи. Просто им неловко, что у меня недругов нет, а они есть.

Как-то меня практически все любят. Отдают должное, потом еще сверху кладут, забывая, точно взятку. Резко переходят на «ты» на волне невероятной близости. По имени, само собой. А уменьшительно-ласкательное – от наворота не умеющей сдержать себя нежности.

Может быть, я неправильно живу?

Некоторые любили до самой своей смерти. Но до смерти, кажется, никто. Или умело скрывали. Или я недоверчивый такой.

Один медленно затевающийся роман закончился ее скороспелым романом с другим. Я-то говорю: не расстраивайся, это ведь не горе. Это приключение называется «и так бывает»… Смотрит на меня с жалостью к себе, раздражается на жизнь, не умея справиться с подвернувшейся радостью.

Не выработал в себе достоинства олимпийского или, на худой момент, швейцарного, прост, как правда, смущен и измучен, как фитиль.

Подождите, но разве я не достойная князевой коллекции жемчужина?

Однако получается то, что получается. Кремня бы немножко в кровь.

Люблю ползать по рисунку выгоревших обоев. Там меня понимают, помнят, оттуда я все равно что не уходил. Меня там принимают за того, кем представлюсь. За, например, зайчика.

Никогда не отрекусь от того, чему никогда не давал обета верности. Просто есть внутренние правила и неомраченные привязанности. Больше всего мне сейчас жаль расчески, которую вчера потерял.

Алфавит очень важен. Он выравнивает всех в правах на любовь и дружбу. Подобие справедливости, уложенной в записную книжку. Впрочем, можно и перелистнуть.

Я всегда тянулся к морщинке в пространстве, которая притаилась в пейзаже. Значит ли это, что я – трус и нелюдим? Или мне хотелось последней, безоговорочной (безразговорочной) тихости, которая почти подвиг и схима?

Поговорите со мной, поговорите… Я такое расскажу!

Потом был вечер, и было утро, а у нас с ней все равно ничего не вышло. Подвело то, что разное, оказывается, получили воспитание. Вот Создатель бы удивился, что мы мелочные такие!

Но это все равно ерунда! Главное, надо приготовиться правильно умереть. Чтобы не пропустить, например, в пьяном угаре свой последний миг. Чтобы не застыть телом на последней иллюзии. И чтобы успеть сказать последние слова – это очень важно.

Все-таки сюжетная проза остается единственно достойным и мало кем оспариваемым жанром. Сюжет нужен все-таки, господа. Корешок книжный на прощанье погладить. Луне в слепой глаз посмотреть. Пройти на прощанье невредимым сквозь стекло. Предсмертный вздох может быть ритмически невычисляемым, но обязан при этом совпасть с последней мыслью. Это вы имейте в виду. Иначе никакого эпилога не получится.

Остались еще кой-какие дела, о которых надо поговорить, пока есть время. Например, существуют правила поведения за столом – их надо соблюдать. А то некоторые думают, что не надо.

Неплохо на старости лет заняться живописью – вещь необязательная, но престижная. К тому же помогает обрести не нужное уже для жизни второе дыхание. А цвета в старости открываются невероятные.

Хорошо еще разойтись, разгуляться, прокатиться с утерянной удачей молодости – желательно немного распутно, легкомысленно и вполне случайно.

Сейчас я вам объясню, как это произойдет: солнце будет выставлено в голубом небе (натурально, не графомански голубом), багульник начнет цвести, не знаю почему, второй раз за осень, музыка звучать из придорожных канав, а губы спутницы будут опять пахнуть молоком и забыто улыбаться.

Вот еще, да, музыка будет звучать из полузасохших канав. И в них же – мелькать чьи-то глаза, глаза, глаза…

Вот вам и жизнь, вот и все. А что вы хотите, если времени было отпущено столько-то и столько?..

Впрочем, давайте хотя бы здесь не будем грешить. Неужели мало? Бывало, что некоторые и в более короткий срок укладывались. Существование же наше – не вечернее чаепитие. Да и оно, обыкновенно, кончается.

Короток твой дар, милая… Эпилог

…Спи, детка. Детей я уже уложил. Сегодня про кошек. Я помню.

Пьяный кабальеро бормочет себе под нос бессвязные нежности. В осеннем небе кованые листья. Они на глазах остывают, тяжелеют и становятся бурыми. И рядом нет ни милой, ни детей – одни только кошки, пропадая в сумерках, вершат свой тигриный цирк.

Цирк, да и только. Да, и только одни кошки – самостоятельные, высокомерные и всегда доступные ласке – уносят в мерцающих глазах тайну вечной независимости.

Наверное, я без корней. Без тормозов, само собой, без руля и ветрил. Так, скорее всего, и будет носить меня, если не по белу свету, то по темным переулкам, да сырым садам, да по чужим кухням и мансардам, где хозяин, оставив сиротеть незаконченные полотна и пустые бутылки, спит в углу на коврике, освободив продавленный диван не дошедшему еще до гостей гостю.

Жена хозяина, как всегда, на даче. Сторожит овощи. Она – ничего. Главное, совершенно не обременяет любовью. А сам хозяин – большой малоизвестный художник. Страшно грязный. Кроме дружбы нас роднит безденежье.

…Спи, милая. Дети уже уложены. Про кошек, так про кошек.

Друг мой, я не могу не сказать тебе, что жизнь прошла и уже нет сил тянуться к свету и знаниям. Отношения с жизнью у меня никогда не были фамильярными. Я всегда уважал ее тихую обтекающую мощь, которая не дает посторониться. Когда-нибудь я обязательно добреду до твоей Аркадии, мы посидим ночь и уже к утру, надеюсь, получим промежуточные варианты ответов. Пора, пора, наконец, встретиться и поколупать вместе штукатурку всех и всяческих смыслов.

Что ты, пьяный кабальеро?..

Доска под ногой погружается в воду. Он оказывается в парке, который давно растет сам по себе. Насквозь просматриваемый амбар поскрипывает воротами. Крупная птица, вылетев на старика, ударяется в грудь и вздыхает.

Коридор густой бузины. В конце его калитка. Дома не видно.

Вдруг белые цветы вспыхивают в сумерках, но в отличие от салюта не падают и не исчезают. Он сначала мысленно торопит их, потом смиряется и снова что-то бормочет себе под нос. Чуть ли не с детства он собирается спросить у кого-нибудь, как называются белые цветы, но так, вероятно, уже никогда не узнает, что это жасмин.

Заброшенный парк – пейзаж жизни, стынущей в бесполезных воспоминаниях и расчетливых недомолвках. Амбар, продевающий сквозь себя небо, доисторические челюсти экскаваторов, дом, в который он никогда не войдет, цветы, названия которых он не знает.

Из-за калитки доносятся голоса – женский и мужской.

– Табак раскрылся, – говорит мужчина. – А это что? Эти тоже к вечеру раскрываются?

– Что ты! Они давно распустились. Ты просто не замечал.

– Как называются?

– Царские сапожки.

– Забавно. А похожи на фригийские колпачки.

– Колпачки?

– Фригийцы – это древний народ. Они еще до нашей эры жили. Фригийские колпачки – это не цветы.

Пьяный старик идет прочь неровными стежками. О его лысый череп разбивается новорожденная луна. Ворохи разбуженных мотыльков специально для него прорисовывают в воздухе смертельные фигуры.

Вот что я тебе еще скажу, друг мой, – природе нужен зритель. Сама она не может осознать собственную красоту. Она нуждается в зрителе, да. Ибо все, что ею сотворено, сотворено исключительно из мотива целесообразности. А получилось красиво. В потребности осознать это природа и придумала человека. То есть зрителя. То есть для собственного, так сказать, удовольствия, самолюбования и потехи.

Таким именно примитивным образом мы оказались в плену роковых сил. И пошло-поехало. Слово за слово, засветло-затемно, туда-сюда.

Ведь и любовь, в сущности, чистая химия. Нет, все-таки раздобуду денег, разыщу твой адресок, да и нагряну с визитом. Пора уже поговорить, действительно. Потому что самая даже большая любовь, скажу тебе, начинается с крошечной железы, расположенной в задней части головы. Ну, это я так, для интриги. Остальное при встрече.

…Спи, спи, хорошая моя. Дети давно спят. Так про что сегодня?

Часть первая

суббота

четвертое

…Теперь о наших хромых и нищих. Миллионы людей живут на помойках и воруют электричество в подвалы. Спрашивается, зачем навязывать счастье людям, которые его уже имеют? Это не преступление, государь. Это хуже. Это ошибка.

Стремление к масштабному обустройству уединенной жизни неистребимо в нашем отечестве. Пена падает с губ Ангела. Но если посадить в мясную лавку кавалериста, который одним взмахом разрубает всадника и коня, много ли охотников найдется ходить к нему за мясом?

С пьянством, как всегда, не справились. Между тем виноградники погубили. Их обеспложенная лоза колет мне душу вроде истины, которую я лично предпочитаю искать in vino.

Соседка пошла вчера на рынок. Продавали испанских тараканов с крыльями. Но у нее не хватило денег. Купила сверчка. Улыбка, с которой она вернулась, закономерна. Возможности не обязательно использовать, но они должны быть…

1

июля

двенадцатого

Город в мучном ознобе. Дороги пережевывают гравий, отрабатывая дикцию. Голуби бездумно расписываются на лбах поэтов и государей. Наша погода.

Петербург – волшебный город. Все может показаться. Почудившееся – осуществится. Самолеты, как рыбы, задумчиво плывут поперек неба. Выбираем, в каком летим мы.

Козлоногий держит сценарий, отдавая должное нашим импровизациям. Сейчас он угрюмо делит между мужичками остаток. На колени падают теплые криминальные капли, моментально испаряясь. Явно превышает функциональные права. Тоже, наверное, плохо кончит. Он успевает поощрительно подмигнуть нам из прозрачного облака нарождающегося убийства.

Деревья рассеянно сорят в волосы. Задумаемся – про растем.

Ничего не помним. Когда герань стала дороже гвоздик по причине употребления в салат? Когда подорожник записали в «Красную книгу»? Родильные дома опустели. Не ставшие на учет любовники зачислены в ранг государственных преступников. Когда?

Глупый Мальтус.

Чужие квартиры нам уже давно не страшны. Крысам на кухню кидаем ароматизированный муляж мяса. Коричневые улыбки чужих живых и близких заперты в стекла и обтянуты по краям изоляционной лентой. Вечные сообщники.

Мы выпадаем из эпохи, в которой завариваются новые путчи, а сквозь трещины социальных контрастов тянутся орхидеи, а к униженному стихотворцу вновь спешит на помощь Пиндемонти.

Жизнь, однако, всегда берет свое, пока мы отбираем у нее наше.

Звонок. Мы только открыли лилипутскую бутылку. Простыни еще сплетничают о нас. Белая ночь смотрит окном, безумная.

– Не бойся, нас не убьют, – говоришь ты. Ты думаешь о муже.

– Не бойся, нас убьют вместе, – отвечаю я. Полицейские сапоги нелюбопытно топчутся у двери.

Даже мой приятель, который работает на полставки миллиардером, боится их.

Слава богу, кажется, мы попались.

2

июля

тринадцатого

В ночном саду – светящаяся коробка веранды. Как бы плывет. Время от времени к стеклу прижимается чье-нибудь участливое лицо. Проверяют погоду.

Мальчик у веранды подсовывает ломающийся в воде пальчик пленной рыбине. Темная душа зверя поглотила его вместе со слухом. Но вот всплеск, и он радостно отскакивает от таза, заглатывая в восторге лишний воздух.

На крыльцо выходит женщина. В платье с «фонариком». Молодо передергивает плечами. «Щуку зажарим на завтрак, – говорит она в темноту. – Ложись, милый, утром пойдем на гору за орехами». Черное кружево деревьев подрагивает вдоль ее голых рук.

Необходимость покидать жизнь ради сна – первая несправедливость, которой он по-взрослому покоряется. Он не хочет спать. Заранее вздрагивает от морозных простыней. Засовывает в рот долгую карамельку. Но уснет мгновенно.

Меня еще нет. Наше со щукой сознание так мало, что только с ней мы, кажется, и могли бы тогда поговорить.

Эта молодая женщина вот уже несколько десятилетий не оставляет меня ни в снах, ни наяву.

3

июля

тринадцатого

Все освещено резким предзакатным светом. Я только что плакал и теперь вижу мир отрадными, после исчерпанного плача, глазами. Как на картинах Эндрю Уайета, которого узнаю спустя жизнь. Я стою у окна и смотрю на бархатный тополь, показывающий под ветром свою полуночную серебристую изнанку. Солнце слепящими стрекозами застревает в царапинах стекла. Я глажу их, и они не улетают.

По радио скучно рассказывают о какой-то гелиотерапии. Запомнилось, потому что соседку звали Геля. И вдруг мужчина запел долгим речным голосом: «Мне не жалко крыла – жалко перушка…» Я чувствую, что почему-то это относится и ко мне. Слезы снова набегают на глаза. Стрекозы в стеклах начинают жирнеть и выворачиваться.

Еще никто ни разу не интересовался у меня, кем я хочу быть, не спрашивал, на кого больше похож – на папу или на маму. Неизвестно даже, насколько прочно я связан со своим отражением в зеркале.

4

июля

четырнадцатого

Дождь выдувал в лужах пузыри. Нас двоих еще не было, но мы уже целовались. Поцелуи рождались и лопались, рождались и лопались, и было их не меньше, чем тех целлулоидных плывущих колпачков, над которыми трудилось небо. Его и наш морок длился уже почти сутки.

Так ликование сердца предшествует радости, трубка – задумчивости, звезды – солнцу и шепот – губам.

Уже первые Ангелы протрубили в пионерские горны Апокалипсис, но мы об этом, возможно, так бы и не узнали и по неведению стали бы единственными спасенными, если бы…

Долго еще мне слышался твой стремительный птичий говор с перепадами от травестийных высот до низкого горлового звука, с длящимися, как эхо, окончаниями. Иногда слух не поспевал за словами и слышал только музыку. Если это и был дефект, то из тех, на котором стоит мета Создателя, захотевшего подправить гармонию трогательным изъяном.

суббота

четвертое

…Эх, по реке плыли, как по туману, или по туману, как по реке. Хорошо было. Бессмертие в кармане лежало, раздеваться не хотелось. Волновали круглые цифры и дальние огни. Теперь не то.

Скучно, скучно, брат. Гипертоникам противопоказана редиска и газированная вода. Скучно не это, скучно то, что они об этом знают и придерживаются. Чтобы в муке не завелись черви, в нее кладут головку чеснока или крышечки от кефира. Запиши, кстати. Листик душистой герани вылечивает воспаленное ухо. Если же в стакан водки опустить жженый лавровый лист, можно смело дышать на милиционера. Ромашку по настоянию жены сушил, забыл, для чего. Даже из крапивы делают пельмени и суп. Запомнил?

Время сначала остановилось, потом двинулось вспять. Пора вытряхивать из мешков теплый, слежалый сумрак, пора выворачивать карманы и по крошкам собирать оставшуюся жизнь.

– Дождь идет, слышишь?

– Это поезд. Там – за лесами, за горами. Неслышный, как наждак. А где-то будит окрестности и собак пугает. Подоткни одеяло. Спи…

5

июля

пятнадцатого

Сначала так: я – несмышленый и маленький. Потом – несмышленый и большой, потом – большой и смышленый. Теперь – смышленый и маленький.

Флаги кокетливо развевались, обнажая тайны неба. Город был сравним с военным оркестром и казался любовью. Лампочные гирлянды бросали в слезы. Я таскался с Тобой повсюду.

Начались волейбольные площадки во дворах, теннисные столы в скверах. Машинам с эйфорическим названием запретили гудки. Власти, напротив, разрешили неврастению, и мы причастились человечеству.

В Фонтанке плавали, извиваясь, как голотурии, свидетельства чьих-то трусливых сладострастий.

Тогда еще по Фонтанке ходил троллейбус, и я, безденежный, мог уехать на нем в Дарданеллы. «Еврейский» магазинчик работал круглосуточно, но мне еще не приходило в голову отовариться в нем и выпить в честь наступления утра. В каждый переулок был вписан горизонт, а волосатые мужские ноги представлялись девушкам символом надежности и дружбы.

Ничто не уходит, но, значит, – ничего и не настает. Я иду по городу. Река опылена небом. Духовые оркестры у метро играют вальсы Штрауса. Тулова труб астматически запотевают. Это имеет отношение к детству.

Лубочный колбасник троится в непроницаемом стекле.

Безденежные эротоманы придирчиво рассматривают на лотках лососинные таинства женщин. Дневные фонари дробятся под каблуками рассеянных прохожих. И Ты – вечно недосягаемая в двух шагах.

Я чувствую себя, как в детстве в Воздухоплавательном парке, когда даже железнодорожные сугробы ждали моей ласки и прикосновения. Ломкие дедовские лыжи впивались в них с отличной бездумностью.

В детстве мы все немного курсанты.

Вот и баян на углу развернул свои легкие. Слепец моргнул непроизнесенным аккордам. Ноздреватый воздух завернулся вокруг него сизой шалью. Гривенник, мелко хохоча, нырнул в люк. «Веселое время, но скучная жизнь», – продребезжал старик и поскользнулся.

суббота

четвертое

…Я очнулся от краткого забытья, и окружающее показалось мне неправдоподобнее, чем сон. Несказанно удивился месту и времени, в которых нахожусь.

Магомет только что отдал приказ о казни женщины и еврея за то, что те сочиняли непочтительные стихи о нем. Восторженный Вернер Хольт впервые примерил нацистскую форму. Катулл, в который раз уязвленный изменой Клодии, в который раз написал предсмертные стихи. Мира и горя мимо шли фантомы городского нищего. Окно было задернуто шторой, размазанная по спине простокваша стягивала петропавловский ожог.

Теперь скажи мне, что время это не вечное настоящее, которое не более ужасно и не менее прекрасно, чем оно есть.

Отказываемся от случая в угоду судьбе, не замечая хитроумной улыбки судьбы, прикинувшейся случаем. Чем это чревато? Да новым случаем, который на этот раз непременно прикинется судьбой. Ты следи, следи.

Кто-то решается на некое свершение: влюбиться, слепить, погибнуть. Чем это чревато? Несчастьем, славой, смертью. А чем обернутся они? Новой любовью, забвением, славой. А эти?

Ну как, тебя не качает? Ты еще не устал ходить по кругу? Стоит ли говорить, что жизнь боится не совершённого не только потому, что ни она, ни время над ним не властны, но и потому, что она перед ним как бы в долгу, и должок этот придется рано или поздно отдать.

Вот тебе пример: я уже почти накопил денег на путешествие к тебе, но прохудились ботинки. Пришлось энную сумму выщипать. Ну, так вот, мало того, что я, стремясь, уже побывал в твоей Аркадии, может быть, больше, чем если бы я в ней побывал, но ведь докоплю денег и действительно приеду. Двойной выигрыш…

6

июля

семнадцатого

Листья, состарившись, покидали крону. Скамейка плыла навстречу снегопаду. Фонари невротически подмигивали. Был не май.

Императрица стояла в нелюбимой позе. Лучшие умы отвернулись от ее подола.

– «Солнечный удар» мы уже проехали, – сказал я. Ты кивнула.

– «Каренина»? Можно попытаться присочинить другое окончание.

– Нет, – сказала ты.

– Остается «Дама с собачкой». Хотя и грустно.

– Нет, нет, – замотала ты головой.

Солнце на твоих щеках прощалось до весны. Глаза запали в прошлое. Было холодно, и мы обнимались. Это не было литературой, но я все же подсказал: «Мы будем друзьями. Гулять, целоваться, стареть…»

– Нет, – сказала ты и прижалась ко мне крепче. Над нами гудел уже Михайловский сад.

7

июля

семнадцатого

– Поехали, что ли? – сказал возница.

Мелкие глаза звезд просматривали ночь. Дядя запахнул партизанский полушубок, и мы понеслись сквозь вражескую темноту. Кони дышали осторожно, неслышно молотя снег. Фашисты между нами продевали над дорогой пояски огней. Подпоясавшись, ночь тоже на время задремывала, и мы ехали дальше.

Еще час назад я смотрел, не отрываясь, на соломенный огонь, который обнимал горшок со щами. В этот момент я забыл о девочке, которая пригрелась на печке под бабушкиным платком. Предательство длилось до того момента, пока не наполнили тарелки. Тут я вспомнил, что люблю и что не могу есть без нее, но мне не разрешили разбудить. Какая-то партизанская тайна предшествовала ее появлению в избе.

Возница был не рядового звания, потому что сам наполнял рюмки и дядю окликал на «ты». В этом тоже была тайна, как и в том, что у калитки он пристрелил узнавшего его Полкана, который, мертвый, раскинулся по-девичьи, ожидая последнего ласкового насилия. Возница прошел мимо. Дядя смолчал. Я не заплакал.

У девочки были зеленые глаза и толстые быстрые ножки. Она говорила в нос, напевая. Возница молча выслушал ее и сам отнес на печку. Дядя укрыл платком. По-моему, она совершила подвиг.

Я обжигался щами, чтобы оправдать слезы. Стало совершенно ясно, что мы выиграем войну и в день победы я женюсь на этой гундосой разведчице. Ни возница, ни дядя, ни бабушка сейчас бы этого не поняли. Захотелось написать Сталину, чтобы обрадовать его.

Леса между тем сгрудились, почти не отличимые от неба. Звезды незаметно упали, превратившись в волчьи глаза. Я не очень понимал: меня спа сали или везли на задание? Снег вальяжно стелился под полозья, мы его по-барски мяли. Определенно, и мне предстоял подвиг. Я мстительно подумал о девочке на печке, как забыл. Дядя вернул меня из сна домашним дыханием самогона и снова положил в тревожный сон. Мне предстоит.

По затылку было видно, что возница хмурится. Огненные ремешки все чаще мелькали перед отупевшими от мороза лошадьми. Дядя спал, не смыкая глаз. Я спал с разведчицей на печке, дыша ее молочными подмышками.

Скользкий хребет дороги. Кони забуксовали, и их тут же прошило огненным ремнем. Охлестнуло глаза. Дядя и возница выстрелили в темноту, страшно матерясь. Потом стреляли из сугробов. Я распластался на дне телеги. Впился зубами в мягкое. «Больно!» – прошептала моя победная жена.

Дядя и возница остались лежать в сугробах. Лошади несли безрассудно, но мимо. И все же пулеметы догнали нас.

Мы затихли, обнявшись. Дядя вскочил в телегу и прижал нас, захолодевших, к себе. Лошади, с изумленными глазами, упали раньше, чем услышали крики партизан.

Готовились лесные могилки, и мы, простреленные насквозь, ждали своего часа, чтобы родиться.

8

июля

двадцатого

У одних нет деверя или золовки. У других – сына или сестры. Все обделены. А если дяди нет, то это как бы и не считается. У меня нет. Бабушки-то у многих только числятся. Родные по открыткам.

Мой дядя был партизан. Жил под канализацией. Он вообще был бородач и совершенно не пил. Молока. Пил, в общем. Но больше был веселый. Это, кстати, очень не нравилось моей… Как ее? Ну, его сопутнице.

Одно время дядя работал кондуктором на трамвае. До этого погиб, в болотах. Раненный в лоб залетел в землянку, прическу проверить. С Климентом Ефремовичем в совершенно неофициальной полутьме чокался. Ворошиловкой. Мне, убогому, это представлялось чем-то вроде вермишели в блюдцах. Чуму на лопатки положил и сказал: «Заткнись, сука!» Та заткнулась. Вот такой был дядя.

Однажды попал под трамвай. Поднялся и пошел, напевая: «Вставай, страна огромная!»

Умер нелепо. Мой дядя. Утром она сказала, что ей больше не целуется. Это бы еще ладно. С кем не бывает. Зачем утром?

9

июля

двадцать пятого

Мне не нравится твоя работа с паломниками-эмигрантами. Ностальгическое обаяние. Функциональная сметливость. Должностное остроумие. Все время надо производить впечатление. Мне за тебя обидно. Тебе за себя, вроде, тоже. За державу – само собой. Ты стыдишься своего кайфа.

– Вот посмотрите! Фильм с зазывным названием «Бабник!», – шутишь ты в микрофон. – Еще одно жизнерадостное дитя нашей перестрелки.

Эмигранты откликаются русским открытым смехом. С легким акцентом.

У всех талантливых людей дурной характер. На круг выходит, что тиранический. Я бы сказал – узкий. С характером у меня, вроде бы, получилось. Теперь наверстываю талант. Тогда же, в автобусе, думал: «Для кого ты не надела лифчик, радость моя? Для кого эти глаза цвета июльской груши? Эти подставные плечики и цветок на чулке?»

Мы уже за городом. Наши дыроватые деревни. Обязательная программа, хотя эмигрантам и скучно.

– Крестьяне на конек прилаживали тележное колесо, чтобы аисту было где свить гнездо, – говоришь ты. – А у вас как привораживают счастье?

Туристы вышли размяться. В волосы полетели кленовые «носы». Радовались как дети. Будто у них не сорит. Родина обняла пьяными мужичками.

– Что ты лыбишься, как пассатижи? – спросил один Джозефа, почувствовав вдруг патриотическую уязвленность.

– Ну зачем вы так? Вы же такой красивый! – сказала ты.

Хорошая моя.

10

июля

двадцать пятого

Мы же просто играем с тобой в разные игры. Как сразу не разобрались? Когда я ставлю тебе шах, ты меланхолично подергиваешь удочку. Судьи узкого профиля силятся понять смысл нашего вдохновения.

И только когда разобьется в небе зелень и помрачнеет на миг от переусилия глаз солнце, я тебя глажу, глажу, глажу, и ты думаешь, что жизнь в который раз удалась, мужчины прикормлены, время способно на виражи, а сон равняется нежности. Тогда мы с тобой близки, как никогда. Как никогда.

11

июля

двадцать шестого

Заходил Д.

– Старичок, поздравь, купил в букмаге Штифтера!

Я, на всякий случай, вскинул брови, показывая, что готов выслушать рассказ о чуде.

– Ты что! Это же любимый писатель Томаса Манна.

Я смотрел на Д. с любовью. Вряд ли женщина так радуется флакончику «Пуазона», как он приобретению Штифтера. Вчера еще он не подозревал о суще ствовании такого писателя. О том, что тот любимец Томаса Манна, узнал, вероятно, из предисловия. И вот уже ходит потерянный от счастья и в который раз повзрослевший, как будто накануне лишился невинности.

– Австрияк, – продолжал между тем Д. Он по-ленински засунул ладонь в карман брюк, отодвинув полу пиджака и нервно выкрикивая то, что вычитал накануне: – Адальберт! Середина 19 века! Такой еще, знаешь, незамутненный гуманист. Томас потянулся к нему, когда его гуманизм уже переживал кризис.

Д. скорбно опустил взгляд. Покачался на каблуках. Трагедию великого немца он принимал, пожалуй, слишком близко к сердцу.

– Почитал? – спросил я.

– Да, – Д. вытянул трубочкой губы, пососал карамельку насыщенного флюидами воздуха. Он был строг и высшие оценки давал не иначе, как перелистав в памяти всю мировую культуру. Наконец сдался:

– Гениально. Пятьдесят страниц описывает, как строят дом.

Последнего было достаточно, чтобы я никогда не искал встречи со Штифтером. Вероятно, мой гуманизм находился уже в абсолютно безнадежном состоянии.

Д. получает зарплату литературного секретаря у одного исторического романиста, добирая недостающее репетиторством. Детей жена ему не принесла, водки он сроду не пробовал, лысина разлилась наподобие ледника и пересекла уже экватор, так что даже на парикмахерскую он не тратился, предпочитая услуги жены. К этому нужно добавить, что одежду Д. покупает в «Детском мире» за сущие гроши, любит гречневую кашу, а трубку раскуривает только на людях. Давая деньги в долг, он обычно бывает счастлив, из чего можно заключить, что он и вообще счастлив.

Жена у Д. большая стерва, но если я об этом и догадываюсь, то не с его слов.

– Как жена? – спросил я.

– Айне майне кляйне швайне? – весело переспросил он.

12

августа

третьего

Бегут утиной походкой к земле листья. Стонет в пруду вода. И между двумя задыхающимися поцелуями летит твой шепот: «Как скажешь!» Давно прошедшее. На Заячьем острове рос еще не Петропавловский собор, а грибы. Сосна, о которую вытираю засмолившуюся руку, дальше от меня, чем сентиментальный цинизм Катулла.

Я любил тебя, как не дай Бог никому.

13

августа

третьего

Твоя жизнь такая – есть то, и то, и то, и то, а еще это. Это – я. МЫ. Вроде какого-нибудь маленького Люксембурга. Приятно съездить.

У меня есть ты. А еще – это, это и это. Ты – Африка и Америка, Австралия и Антарктида. И вся Евразия. И Япония, если хочешь. А есть еще Гуляевские острова – это тоже ты.

14

августа

четвертого

Это загадочное окно напротив – оно всегда не спит. С каждым днем я провожу там все больше времени. Наверное, там кофе лучше и голоса тихие. И женщина освобождает лифчик, присаживаясь за стол. Улыбается тебе одному, прихлебывает гортанно. Когда она читает? Все читала.

Жизнь меняется. То к лучшему, то вообще. Я уже и не помню, когда я тебя разлюбил. Сначала бусы из фальшивого жемчуга стоили сто двадцать, потом восемьсот сорок. Наконец вовсе исчезли. Неужели и фальшивый жемчуг кончается? Стали продавать янтарную крошку. А про серебряный браслет для тебя я только и успел, что подумать.

Все измельчилось. Не хватает паузы на галантность. Посмотришь вопросительно, а никто даже по уху не съездит. Хоть сам себе плачь.

Как твоя-то там произлетает жизнь, радость моя? Сметливая, гордая, по-походному нежная. Схватывающая на лету, на лету бросающая. Въедливая, недоверчивая, слабая. Как ку-ку-куется в одиночестве свитого не по себе гнезда? Все туда-сюда, зернышки, червячки, открытые рты, отвлечения почти ненастоящие. Лисье твое, незамеченное, гоняется за твоей же птичкой. Всегда вот-вот поймает. А часы вечерами тик-так, тик-так, тик-так… Так?

15

августа

десятого

Заходила Л. Сообщила, что умер Ш. Я был потрясен, но все же заметил, что степень ее потрясения не равна известной мне степени их знакомства.

Ш. был мой приятель. Его возвышенный тон заменял мне какой-то витамин, исчезнувший из природы. Он был женат на женщине столь же невзрачной, как он сам. Это примиряло их в ненависти любви. Он на ночь читал ей по памяти Пушкина, она утром вставала с чувством, что жизнь подла. Мучительное равновесие гармонии.

Накануне Ш. купил у магазина пять перегоревших лампочек. Каждая по червонцу. Аккуратно положил в сумку эти наполненные вечерней дремой груши и ушел домой. Удача покачивалась в его организме, как сто пятьдесят граммов водки. Жили они уже давно при свечах.

Неадекватно жизни веселые глаза Ш. не раз понуждали милицию к служебному вмешательству, которое чаще всего заканчивалось извинениями. На этот раз все обошлось. Ш. пришел домой и лег спать беспрепятственно. А жаль.

Во сне люди типа Ш. совершают большую часть своих безрассудств. Иногда, впрочем, кое-что остается и для жизни.

Затемно он вышел из дома. Теплая мысль о сынишке, который наработал ночами раннюю близорукость, уверенно вела его на неправедное дело.

Не могу передать горя, которое как передать. Мы были близки с Ш. Однажды он отказался от женщины, которую любил до потери сознания, потому что от нее дурно пахло. Через полжизни открыл, что это был запах розового масла. Ему грезилось, как и мне. Он был разочарован, как не дай вам бог.

В конторе было безлюдно и темно, как в сейфе. Ш. воспользовался ключом, на ношение которого имел право. В настольных сооружениях были давно уже одни покойницы. Надежда только на верхний свет.

Стремянка была здесь по причине вяло текущего ремонта. Люстра с единственной лампочкой обесточенно молчала. Ш. косолапо взобрался к ней как бы под подол. Имя его было Игорь, а прозвище – Медведь (Ш. был шишкинским медведем с конфетных, отшелушенных временем фантиков).

Проклятая вывернулась вместе с патроном. Надо было проверить, не нарушилась ли резьба с женским потайным сургучом внутри. Он полез пальцами и прикоснулся. Удар любви, которого он не ожидал, сразил его. Красивое слово, на печальный смысл. Люстра была под током, а лампочка перегорела перед самым уходом секретарши, которую на сегодняшний день Ш., к сожалению, опередил.

Сколько, вероятно, святого недоумения было на лице его, когда он лежал на лакированном паркете. Вдова была безутешна.

Я прикидываю на себя и думаю, что так еще ничего. Мы ведь были с ним приятелями. Может быть, на моих похоронах будет на одну веселую женщину больше. Чего считаться?

16

августа

десятого

Две породистые молодые суки с двумя борзыми. Домашними, причесанными, никогда не бравшими след. Их скрипичные изгибы хочется оставить на фотографии – прикладное искусство.

Плоды коленей, солнечная игра наманикюренных перстов и надменные глаза, не знающие о расплате. Мне, равнявшему в детстве возвышенность речей и чувств искусству пчел и греций, не попасть ни на секунду даже в их сны.

Встают и уходят, как по ковру, покачивая бедрами и помахивая хвостами. К хозяину. До чего хороши!

На барахолке плясал коллектив чечеточников «Стебки». Шапочка Незванова продавала свой девичий капот. Ностальгические баретки кусались. По стоял у почти невидимого осеннего костерка. По гладил мальчика с фарфоровым конем моего детства. Подал милостыню воспоминанию об умывальнике. В общем, почти состоялся, выходя к цветочным рядам. Приглядел все, в том числе и хозяек.

Так хочется закатиться или, на худой конец, залететь. Любовь близких путает дорогу к смерти.

19

августа

двенадцатого

Маленькая шкатулка с красивыми, но разрозненными пуговицами. Напоминающий о празднике мусор: когда-нибудь пригодится. Хотя что, например, делать с этой одной, зелененькой, фигурной, посередке которой устроен белый лебедь? Не пришивать же вместо брошки?

Так женщина создает годами опрятную свалку воспоминаний. Время от времени ее добывают из-под белья – для любования и печали. Пуговицы еще теплы теплом того, кто их некогда трогал, и даже несмело пытаются заговорить его голосом. А та, с лебедем, по-прежнему пахнет вечерней травой.

Ох уж эта суетная страсть к хламу, припасливость, расчетливая сентиментальность. Любит заблудиться в двух шагах от дома, любит вымочить новые туфли в лужах, но никогда не оступится в вечность.

Михайловский напрягается и гудит. Кроны перекидывают друг другу белое маленькое солнце. Мы стоим у мокрой скамейки, глотая из фляжки джин.

– Глупый, какая же ты шкатулка? – говоришь ты. – Какая же ты шкатулка? Ты – ладанка.

18

августа

двенадцатого

От прошедшей жизни остается немного. Не сюжеты – пятна состояний, ветви запахов, волны интонаций. Редко – слова.

Сказала накануне дня рождения, догоняя уходящую уже нежность:

– Завтра я буду оплакивать каждый твой годочек.

Глаза смотрели в сторону. На стене, вместо театральной афиши, висело объявление: «Закрыто на просушку». Мне вспомнился, неизвестно почему, день смерти Сталина.

Закат из-под тучи блеснул в лицо куриной слепотой. Вслед за чьим-то красным шарфиком из переулка поплыл сумрак. Ты улыбнулась виновато.

Проходящая мимо дама в дорогом пальто учительницы со стажем крикнула своей спутнице:

– У меня голоса, как и доброты, на всех хватит!

«Господи!» – подумал я.

– Привет! – сказала ты, завидев автобус.

– Привет!

суббота

четвертое

…Недавно, дорогой мой, делал я доклад на конференции «Секс по-советски». Такие у нас теперь пошли разборки. Ну, мне что – платили в немецких марках. А опыта не занимать.

Пригласил любимую свою, помня высказывание австрийского, недавно приплетшегося к нам писателя Музиля, что секс процентов на девяносто состоит из разговоров. Блеск мой появляется, только если аудитория превышает цифру два. А так-то я валкий, весь во внутренних монологах. Что же, здрасьте, толку ей в сентиментальном косноязычии.

Вообрази – ко всему, мною пропетому, она отнеслась со строгостью школьной учительницы, не понимая, что знакомую нам сырость бездны я укрываю узорным, совершенно не лишним покрывалом, и с трагической легкостью предавая собственную легкость.

Прокол моей милой начался с эпиграфа из Льва Толстого: «Ведь недаром же сама природа сделала так, что это дело и мерзко и стыдно, а если мерзко и стыдно, то так и нужно понимать». Она вообразила, вероятно, что я солидарен со старцем, не понимая, что и сам-то он не солидарен с собой.

Все мы невольно, продолжал я, попадаем в ловушку, которая заключается в том, что ежели речь идет о сексе, о любви, то здесь ведь в действительности интересен только индивидуальный опыт. Но именно о нем мы по известным соображениям не говорим, а потому чаще всего ссылаемся на статистику, на язык, на анекдоты. Глаза ее выражали упрек то ли в неблагодарности, то ли в малодушии.

Да, так вот. Примечательно, что все писатели, философы и специалисты (последнее несколько неловко сказано, я согласен), пишущие о любви и о сексе, делают это, как правило, в полемической форме, на кого-то ссылаются, с кем-то спорят, хотят каким-то образом уйти от ответственности, которая заключается в прямом высказывании.

Недавно, перечитывая «Пир» Платона (нет, но здесь-то что смешного? cпорю, никто не скажет), я обратил внимание на такую деталь: когда мы ссылаемся на мысль Сократа о любви, то, в сущности – ведь Сократ литературный персонаж, – мы ссылаемся на Платона. Но и Платон не сам слышал речь Сократа, он вкладывает ее в уста Аполлодора. Однако и сам Аполлодор не присутствовал при речи Сократа. Ему рассказывал об этом некий Аристодем из Кидафии. И это еще не все. Потому что и Сократ сам ничего не говорил о любви, он пересказывает только то, что ему рассказала некая чужестранка Диотима. Это чудесно закрученный сюжет, в котором полностью снимается ответственность за высказывание.

Далее я сказал, по-моему, не худую по изобразительности фразу, что симметрия советской культуры каким-то образом обошлась без сексуального узора. Посему всякий намек на секс превращается в криминальное разрушительное деяние. А разврат-то начинается с того, что государство стоит на страже семьи, которая у нас называется ячейкой общества. Это я растолковывал уже, когда мы с ней гуляли после конференции. На самом деле (тут мы еще уткам стали подавать, которые интимно чистили перышки на публичной поверхности воды и очень способствовали этим нашему сексуальному сознанию) это тенденция к стабильности умозрительной системы, которая подразумевает крепость супружеских уз во что бы то ни стало и независимо от того, насколько это соответствует хотя б минимальному психологическому комфорту и нравственности.

Лев Николаевич Толстой перечислил причины чувственности: наряды, танцы, музыка, сладкая пища, изнеженность, поэзия. Именно это толкает человечество на путь секса. Что постыдно. Владимир Соловьев возражает ему, что это моральная импотенция и что так нельзя унижать великую силу, которая является Божьим промыслом. Но ведь и он любовь к нежной женской промежности считает фетишизмом.

Как она хохотала! Как солнце дробилось в листьях! И счастье было так возможно…

19

августа

четырнадцатого

Есть мученики и гедонисты, сумасшедшие и плейбои, авантюристы и сентименталисты, аскеты и капризники, опрокидыватели флаконов и любители куриной шейки, славянофилы и яблочные черви, булки и баранки, в пенсне и слепые, под каблуком и на коне, искатели истины и искательницы вшей, заполошные и полоушие, дегустаторы и пропойцы.

Милый мой дегустатор. Пригубила меня. Разлился на языке.

– Хороша мадера, но я люблю херес.

А меня только всего и было.

20

августа

четырнадцатого

Заходила Л. Вечная история. Подошла пора призыва. Речь о племяннике.

Обратились – к кому же? К знакомому генералу. Мальчик был защемлен равнодушием и низким интеллектуальным уровнем школьного еще коллектива – куда ему в армию? Но попросить без обиняков о теплом месте постеснялись, привыкнув в вежливо-фамильярном разговоре скрывать утрату гражданского чувства. Потому так:

– Иван Иванович, дорогой, куда бы нашему оболтусу лучше пойти послужить? Уж вы посоветуйте. Кто же, как не вы?

Генерал, выученный на других словесных фигурах, понял вопрос впрямую:

– Я бы посоветовал в десантные войска!

– Ну что вы, он такой щуплый и гуманитарный. Собирался на музееведение поступать.

– Там из него сделают настоящего мужчину. Там он научится перепрыгивать через двухметровый забор, успевая при этом бросить на лету две гранаты и одновременно метнуть нож.

– Но он не умеет драться. К тому же еще в детстве он вылез из кровати и сел во сне за фортепиано – было подозрение на лунатизм.

– Ничего, десантники сделают из него мужчину и гражданина. Он будет уметь выпрыгнуть со второго этажа, выбив окно, уничтожить в полете из автомата всех по радиусу и одновременно метнуть нож.

Ушли, обиженные непониманием и неинтеллигентностью генерала, но в дверях, на всякий случай, поблагодарили за участие.

Л., с легко читаемым блеском в глазах, сказала мне на прощание:

– Знаешь, он, кажется, намекал, что я стану его любовницей.

Может быть, и не такой уж дурак этот генерал? Иначе, действительно, дался ему этот нож, который можно «метнуть одновременно»! Мне стало немного спокойнее за нашу безопасность.

21

августа

четырнадцатого

Встречи в скверах и заскверненных алкоголиками парадных. Уворованные ласки на случайных квартирах, вино на скамейках… Потрескивающие зимы, скоротечное петербургское лето, долгая осень, раздевающая жизнь до костей…

Почему же то, что зовем любовью, всегда не к месту, всегда выдворено, унижено, подпольно или опозорено? Великая, тщится пролезть сквозь игольное ушко напрасных забот и безответственного прозябания в иную, достойную ее жизнь, которой не т.

Милая, никчемная, больная – все мы обречены пережить это изнервленное, чахоточное дитя и на поминках, которые длятся годы, терпеливо ухаживать за случайными гостями.

22

августа

четырнадцатого

Многие входят и выходят. Бывает, выходят навсегда. Случается, навсегда остаются. Реже.

Почти невероятно: уходит и остается все равно. Блукает в прорехах твоего существования, которые с годами становятся больше пошива. Самый мучительный вариант.

Зато какая отрада, когда настанет час последнего путешествия и мрачный старец вынет у тебя из-под языка обол, чтобы перевезти к последнему берегу. Заждавшаяся пропажа бросится немо сквозь звенящий кустарник, чтобы уже не разлучаться.

Впрочем, это версия.

суббота

четвертое

…Помнишь ли ты, как Чехов писал своей корреспондентке, которая потом сочинила целую повесть об их никогда не существовавшей любви: «Рассказ хорош, даже очень, но, будь я автором его или редактором, я обязательно посидел бы над ним день-другой. Во-первых, архитектура… Начинать надо прямо со слов: “Он подошел к окну”… и проч. Затем герой и Соня должны беседовать не в коридоре, а на Невском, и разговор их надо передавать с середины, дабы читатель думал, что они уже давно разговаривают. И т. д. Во-вторых, то, что есть Дуня, должно быть мужчиною. В-третьих, о Соне нужно побольше сказать… В-четвертых, нет надобности, чтобы герои были студентами и репетиторами, – это старо. Сделайте героя чиновником из департамента окладных сборов, а Дуню офицером, что ли… Барышкина – фамилия некрасивая».

Милый, человеколюбивый Антон Павлович!.. И с чего это я взял, что где-нибудь на пороге опыта причастился уже мировой тайне? Смешное высокомерие. Только вот устал из-за этого раньше, чем планировал устать.

А Господь Бог между тем не устает поправлять варианты судеб, дивясь претензиям людей, которые сам же в них и вложил. И Дуня на поверку оказывается офицером, начитавшийся Шиллера студент – чиновником из департамента, а Барышкина сменила девичью фамилию на фамилию мужа и превратилась в полковую красавицу. Наш же с тобой разговор, и правда, начался с середины, и не там, и не о том, и неизвестно, чем кончится…

23

августа

тридцатого

Я видел сегодня мертвую кошку. Она пила молоко. Молоко скисло, почти створожилось. Очень обидно. Молоко скисло.

Из урны на меня посмотрел оранжевым глазом мертвый голубенок. Он был зол и себялюбив. Он боялся, что я помешаю ему доесть табачные окурки.

Сегодня в разливухе мужчины вставали лицом к стене, как перед расстрелом. Они встают так каждое утро, каждый день, каждый вечер. С перерывом на обед. Стена – ложный мрамор.

Я бродил по городу. Спасибо вам. Ваш гуманный ритуал излечил меня от жизни.

Я плавал гусем обыкновенным в городском зоопарке, и милый ребенок протягивал мне печенье. У гусей мохнатые и злые морды. Я был гусем.

Я озирал мир коленей и икр – он бездуховен и тороплив. Я щипал воздух и хмурился.

Окна ваших радостей были приветливо открыты. Из них несло шкварками и детским одиночеством. Свекровь кусала плечо невестки за то, что та использовала доску из-под мяса для нарезания лука. Пустая претензия, я – кулинар. Веки невестки были посыпаны укропом и пьяными поцелуями.

В этот час наш посол встретился с японским послом и имел беседу по интересующим их и нас вопросам.

Молодые березы шумели, тоскуя по горячим спинам.

Нет печальнее куска мяса, безнадежно застрявшего в зубах. Он подобен мечте о романтической возлюбленной, у которой ноги оцарапаны о шиповник.

Мне не хватало «раковых шеек». Я любил их в детстве.

Еще я любил мокрые крыши и запах керосина. Мне их не хватало. Ваш мир слишком совершенен.

Спасибо. Вы излечили меня от вашей жизни. Как благородное животное я оставляю вам в благодарность бесценный совет: бойтесь сквозняков. От них происходят простуды и одиночество. Бойтесь сквозняков, особенно весной – и вы будете счастливы.

Если бы вы знали, как я люблю вас. Я целую вас через марлю, чтобы не заразить своей любовью. Вот мои ключики от луноходов, танков и скорой помощи. Отдайте их своим детям. В них нет ни капли моего свободомыслия. На крайний случай промойте их в хлорке.

Запейте лимонадом предсмертный абсурд Карениной. Я люблю вас. Если бы вы знали, как я вас люблю.

Передайте это яблоко моему сыну.

Часть вторая

1

Осень

И захотел я вместе с лесом отойти на зиму. Исчезнуть вслед за последними грибами или по первому снегу. Никакого приготовления и усилия. Уйду, и всё.

Так я и засыпал – крепко, надолго, ни с кем не попрощавшись. Печка остывала вместе со мной. Казалось еще, что в кухне ходит кошка. Но кошек в доме не было.

А потом – небо. Я бежал по нему, и за мной – волчьи глаза. От страха я вновь заснул. Оглянулся – волчья стая поредела. Да и равнина стала чуть светлее. Побегу к той пасмурной деревушке, что развернулась на горизонте. К вспухшим ее, серо-лунным деревцам.

– Весна волков косит, – голос соседа за окном был раздражающ, как пробуждение посуды. Он прочищал дорогу от крыльца.

Шел снег, бесшумней и огромней, чем лапы зверя.

2

Осень

В осеннем лесу. Все время кто-то идет следом, забегает вперед, подсматривает. Ты – на негласном досмотре. Или как задержавшийся в чужой жизни гость, о котором забыли. Лес шевелится, трется о землю, чавкает и хрустит. Солнце сквозь сосны прокалывает глаза.

Глаза и уши предательствуют. Тропинки лукавят. Пропадаю.

Хватаю голубику, кидаю в рот, поспешно давлю зубами и на мгновенье оказываюсь в безопасном мире доверчивого осязания. Отравленные ягоды как-то не приходят на ум.

Мне бы уйти из жизни. На зиму. Как лесу. Почему ему дозволена передышка, а мне нет?

Руки мои уже в прохладной воде, тело легкое, небо горчит синевой. Мне не больно. Ах, главное, мне не больно!

Вдруг черный пудель вырастает на поляне. Он отскакивает от меня, убегает метров на двадцать и, запрокинувшись в небо, начинает завывать. Хоть бы ты залаял, бес, кинулся на меня – воет. Что же на лес не воешь? И почему мне вдруг стало страшно?..

3

Осень

двадцать восьмое

Короток твой дар, милая. Легок и короток, как присловье.

Угорелым клубком проносится перекати-поле в надежде уцепиться за горизонт. Жаждешь любви, но уже хочется спать. Хочется спать, но сны уснуть не дают. Камень обнимает тебя оставшимся от солнца теплом, но ты бежишь его объятий. Вот уже и он снится, и легкое сожаление пощипывает глаза. Однако запутавшаяся в тебе птичка так нежна и испугана, что хочется ее удержать, слегка прижав пальцами поющее горло.

Опадает в ванной теплая пена. Хорошо качаться на ней и задремывать взгляду. От этого кружится голова. Ушедшее приобретает форму несбывшейся вероятности.

Внезапно вспоминается друг, шептавший вчера в лифте: «Мне наплевать на всех твоих любовников». – «Мы старимся, Левушка. Что это ты, Лева?»

Молодость в женщине равна утоленному тщеславию. Уже было отлетевшая, она в этот миг возвращается к тебе, как ни странно. Глаза вновь зацветают теплой обманной зеленью. Еще можно не только окрашивать собой других, но и влюблять, и мучить.

Мое лицо уплывает вкось вместе с пеленой проснувшейся надежды, и вновь появляется, и вновь уплывает.

Прошедшего было так много. Оно для воспоминаний. Настоящее клубится воспоминаниями. Иногда его совсем за ними не видно.

суббота

четвертое

Вчера с любимой залетели в Форт Росс. У нее начали мелькать криминальные мысли – муж и дочка ежесекундно гибли в автокатастрофе, освобождая путь нашему счастью. Решил увезти ее подальше от этого греха.

Жена коменданта играла нам нечто на фортепьяно, привезенном из России. Индейцы кружили дружелюбно, угощая наркотическими травами. В убежище ни те, ни другие не отказали. Оказывается, там тоже понимают.

Я расслабился от калифорнийского воздуха и ржаной водки, не разглядев высокую драму, которая разыгралась в душе индейского вождя. Пространство справа на постели дышало духами и испариной, но самой любимой не было.

К рассвету уже сколотил отряд из алеутов. Вождя индейского пришлось убить, высвободив милую из еще не закоченевших объятий. Она страшно радовалась, неизвестно чему.

Под прикрытием верных алеутов мы подались к испанцам. И сразу, конечно, к Конче. Дочь губернатора встретила нас в привычном уже монашеском одеянии. Поплакала, вспомнив безвременно ушедшего жениха.

Батюшка ее предоставил нам в пожизненное владение виллу на берегу океана. Виноград тут же стали отжимать, розы срезать для веранды. Всех недоумевающих родственников вызвали телеграммой на следующие выходные отдохнуть и поправиться. Потом общие дети пошли. Патефон откуда-то появился.

Жаль только, любимая вчера мне так и не позвонила. Я делил свою удачу с белой ночью, которая тоже, впрочем, была великолепна.

4

Осень

двадцать восьмое

Жена опять насекомо мельтешила изящными приученными ручками – перебирала прачечные бирки на белье. А мне казалось, вскарабкивалась по осыпающемуся холмику и как будто даже вздыхала, взойкивала, предчувствуя вид морского горизонта. Но неизменно брюшком кверху скатывалась в глубь морщинки, весело переворачивалась и, умыв сухой рукой лицо, начинала заново. Ни разу мне не удалось уловить в ее движениях даже намека на отчаяние. Напротив, ее насекомая грация становилась еще вдохновеннее, как будто приглашала и меня бросить постыдно серьезную сигарету и присоединиться к ее иллюзиону.

Ее призвание – жить на ходу. Она опускала в огромный карман передника телефон и, разговаривая с кем-то на своем насекомом наречии, шуршала веником по квартире, напевала, прикрыв трубку, заглядывала в зеркало, убавляла газ, опускала в мои волосы поцелуй, который еще долго шевелился там, устраивался и приживался.

Иногда, когда я забываю о ней и отлучки мои затягиваются на срок, непостижимый для ее сознания, так что успевают взойти и умереть страсть, нетерпение, ласка, укор и мысли о самоубийстве, меня встречает то бессильное отчаяние, которое столько раз я пытаюсь безуспешно подсмотреть. Ее звери спят в полиэтиленовых мешках, штопор сигаретного дымка, невывинченный, торчит над пепельницей, а ржавый подтек под краном обведен химическим карандашом. Сама же она засушенно выглядывает из своего детского халатика, словно спрашивает: или ты нашел прекраснее меня?

Стоит мне вернуться и снова поселиться в ее жизни, как она тут же забывает обо мне, будто я пейзаж.

Иногда она подходит ко мне с книжкой и показывает на домик с лиловым окошком или на дореровского Дон Кихота с тазом на голове, ерошит волосы и спрашивает:

– Ну? Что?

А после моего недоуменного молчания хохочет:

– Неужели не помнишь? Все забыл! Все!

5

Осень

Она вылетела на него в «летучей мыши» из тумана, погнав туман дымными сугробами в переулки. На миг стало ярче. Сквозь темный румянец на ее щеках просвечивали желтые зернышки шиповника.

«Возраст», – отметил он про себя, прежде чем узнал ее. Потом узнал. Потом огорчился своей безличной проницательности. Потом сказал:

– Привет.

– Прикивикет! – ответила она, начисто отменяя возможность значительного разговора, который сопутствует иногда неожиданным встречам.

– Как-то мы преждевременно с тобой встретились, – тем не менее сказал он. Она по-птичьи увернулась от этой фразы, взяв его под руку.

– «Зернышки шиповника, сказал он, напевая», – пропел он.

– Ти-ли, ули, ду-ки, у-кет, – ответила она. – И-кор, пас-ки, па-ри-вер-сон.

К своему ужасу, он снова все понял. И она это поняла. Но короткого замыкания не произошло. И она это поняла.

– Как о ком ни подумаю, так с тем и встречаюсь. Но тебе-то ведь еще не время. Ты чего?

– Хочешь собрать учредительное собрание?

– Что ты! Летучку.

– И обсудить, что к чему.

– Скорее, что почем.

– Пóшло, – сказала она.

– «Монтень пошл», сказал Толстой, – ответил он.

6

Зима

В их любви – звериная нежность циников. В постели неразделенное одиночество они скрашивают утонченностью и скабрезностями. Сознание относительности всего – краска абсолюта. Сентиментальность не более чем инструмент ласки. Простодушие если не страшно, то скучно.

Бесплодные, утешаются тем, что все плоды горьки или безвкусны. Забвению знают цену и счет. И все же едва догадываюсь, что же они думают про себя – волк и лиса?

Надписываю безадресно: «Тебе – на память о том, чего не было. Желаю необратимых улучшений и непоправимых удач. Тридцать второго мартобря того самого года. Всегда твой».

7

Осень

Северные дни кажутся мрачными причудами алкоголика. Воздух слоится и ползет. Птицы сбираются в хичкоковские стаи и гневно согласовывают сроки эмиграции. Воодушевление их так велико, что, кажется, они снимутся вместе с садами. Но однажды они исчезают, оставив гулкие, как помещения, скверы и чувство, что нас обокрали по крайней мере на радиолу.

Из-под дотухающих листьев вдруг потянулись голосовать цветы, похожие на морскую капусту. Их тупое желание жить пугает и отвращает ум от любых форм человеческого каприза. Керосиново-тусклые закаты наводят на мысль не об угасании, а о скаредности. Теплая сырость налипает даже на сны, лишая их отрады перелетов.

Переживаю это как собственную бездарность.

суббота

четвертое

…Друг ты мой!

Вчера случилось событие, которое мы наверняка отметили бы горьким стаканом портвейна. Я постарел на десять лет. Полагаю, что срок этот отмене не подлежит. Дело не в дне рождения, не в зеркале и не в похмелье. «Укол в сердце» – звучит слишком по-медицински и устрашающе. Но что-то в этом роде. Раз – и все. Глико?

Это было как бы прозренье. Такое типа откровение. Вдруг понял. Буквально из ничего.

Глубоко надкусанная хурма на асфальте являла собой предмет юношеских вяжущих галлюцинаций… Мужик со свежим удивлением смотрел на пораненную в войну ладонь…

В общем, понимаешь, укололо, и я постарел. В один миг. Просто какая-то мультипликация.

Старушки долго, как в прошлое, заглядывали в свои сумки с громкими замками. Девушка попыталась посмотреть выпивающим меня взглядом и тут же, по-моему, отравилась. Суворовец выбирал гвоздики, глаза его были туманны и прагматичны.

И вот, понимаешь, понял я, да так ясно. Увидел, и теперь уже не забыть.

Я тебе передаю все это так подробно, потому что хочется поделиться. Уполовинить хотя бы вес понятого, если уж не возраст.

Представь себе, ты точишь «опасную» бритву, а конца бруска нет. А ты должен довести до конца, чтобы соскользнуло. Ну и вот, приходится вскакивать со стула, перепрыгивать проспект, одним махом, вроде складной метр, ехать за город. Потом самолет, батискаф и прочее. А конца все нет и нет. И вдруг понимаешь, что это и есть конец.

Плачет смеющееся лицо. Кусает губы счастливый разлюбленный. Надсаживаются в истерике дети, выглатывая остатки полноты бытия. И я сквозь юность свою прохожу, стуча палкой по отзывчивым камням. Любимая навстречу, рассияласъ, не помня о вечной разлуке. Молодая и зовущая, как вишня. Увидела тоже и разом состарилась. Как я.

Дальше.

Вчера утром пропала матушка. Ушла в магазин и не вернулась. Пришлось самому идти за молоком.

На подходе к магазину вижу, лежит женщина. Укрыта зимним пальто по голову и как будто спит. Ну, на одной из бетонных плит, из которых, видимо, хотели составить дорожку, но отвлеклись.

У меня подозрение самое ужасное. Подхожу к старушке. А многолюдно! Большую часть, конечно, пивной ларек оттянул на себя. Там счастье такое, как если бы их одели в пузыри нарзана. Чуть левее корюшку ковшом зачерпывают. Стягиваю осторожно пальто.

Лицо – не могу описать. Синее, красное, не природой исковерканное. Приподымается ко мне безразлично, ни о чем не просит и снова по-детски щекой к плите.

Слава Богу, не матушка. И платка у нее такого нет.

Вечером вроде как спички кончились. Снова надо в магазин. Народу уже меньше.

Мальчишка сидит у витрины в зипуне дореволюционном и с плакатом собственного правописания: «Мамка померла. Бабужка больна очинь. Как жить?» Вот черт, а я денег в обрез взял.

Вдруг вижу, старушка на той же плите, с ладонями, подложенными под щеку. Меня снова подозрение взяло. Через арматуру и глиняные лужи пробираюсь. Снова стягиваю пальто.

Мама приподымает голову и моргает, что у нее давно обозначает: плачу. Лицо, надо сказать, уже не такое испорченное, но главное, глаза – не обознаться. Узнал и платок ее синий с петушками другой вязки.

– Как же ты, сынок? – говорит. – Вторые сутки здесь лежу.

– Что ты, – отвечаю, – мама, ты только утром вышла и пропала без вести.

– Ну как же утром? – опять. – Мне ночью сторожиха молоко приносила, хлеб в рот засовывала и щепочки раздувала.

Едва довел до дому. А там то же, только уже с женой. И жена:

– Утром ведь только. Откуда ночь? Что вы говорите?

А матушка:

– Хоть бы постели свои заправили. Живете, как в вагоне.

И плачет.

Проснулся и чувствую: некому ведь с меня за это спросить. Ну некому! И за меня не спросят. И за тебя. Вспомнился почему-то дядя, которого раздели донага в Аэрофлоте, а ворота все равно звенят. Оказалось, нервы железные. Едва пропустили. В Сингапур.

Я бы хотел за него спросить. Но кто я, друг ты мой?

А еще был день.

Почесал за ухом гусиным пером, открыл табакерку, позабыл, что именно позабыл. День пошел на закат.

Позвонила молодая прелестница. Примерно в позапрошлом веке у нас был роман. Сказала, что соскучилась, соскучилась, соскучилась… по вереску.

Матушка приготовила судака и отошла ко сну. Окна были дружбой с миром. Жена совершила поступок – отменила вечерний урок. Я посмотрел в зеркало и увидел, что возраст мне к лицу.

Привет, дорогой…

суббота

четвертое

…Юмор – послевкусие мечты. Прыгающая по ландшафту тень трагедии. Может быть, вообще – смысл смысла?

Долго учился юмору. Теперь могу дать сто очков вперед и играю вслепую. Мне это не просто ничего не стоит, но не стоит ничего. Какой идиот станет подсчитывать затраты, когда под уклон.

Характерно, что у любимых наших с юмором все хуже. Хотя, казалось, должно быть наоборот.

Играем в бильярд. Я – в лузу, она – мимо. Щека отдельно рдеет, будто отдельно думает. Боюсь обжечься.

– Чем завтра кормить ребенка? Что завтра скажу мужу? – спрашивает, напевая.

– Поедем вместе в Сусанино собирать крапиву, – отвечаю. Отдувает от губ поникшие волосы.

Старая кулинарная книга. «Если к вам неожиданно пришли гости – не расстраивайтесь. Возьмите кусок телятины…»

Безукоризненное чувство юмора.

Может быть, и наша забота правильно да в срок состариться? В дате рождения столько поводов для улыбки.

Где-то за лесами, в другую от жизни сторону прошел поезд. Она глядит в окно сквозь меня, как будто мы уже прожили этот вечер.

Старички из земляных орехов похожи на монахов. Что в них за тайна, строгость, что за чужую укромность держу я, маленький, в руках и засовываю в рот? Но сначала зубом поддеваю соринку старичка. Он неожиданно улыбается мне с хошиминовским лукавством.

Жизнь сужается. Живые лица умерших встречаются все чаще в этом суженном пространстве.

Старики на улицах разговаривают не сами с собой.

Кроме томительного детства и нескольких лет юности, безумных и бездарных, вся жизнь – доживание, невольное сползание к небытию.

На рентгене чьих-то отдышавших легких бегает по дорожкам голос Лемешева и поет о любви. Хочется спросить: «Вам не щекотно?»

Друг мой, все станет огнем. Старое дерево горит лучше молодого.

8

Зима

Слово зá слово – жизнь проходит. Все последние слова дышат надеждой и предчувствием. Последние – случайны, как жизнь.

Никто не знает, на чем сломается. Потому и живем так волшебно. Особенно если упираемся и принимаем решения.

Т. годы угрохал на кафель с корабликами, сиреневый унитаз, точеный профиль жены и лицейство сына. А стал диссидентом.

На суде полюбил судью. Любовь обоих мобилизовала, как ни странно. Она не перепутала параграфы и спасла его. Они уехали в Израиль, как бы потеряв память. Какие уж там кораблики!

Т. довольно быстро превратился в антисемита, а она вообще была русская – ей ни к чему. Потом из памяти выковырялась любовь какая-то областная, и он рванул назад, не считаясь с затратами. Пьяное гостеприимство мужа, которому он был представлен как школьный товарищ, чуть было не сделало его философом. Но надо было возвращаться по месту прописки паспорта, в лиловый зной.

Первая жена приютила его на полустанке квартиры, в которой кран похрипывал знакомым, так и не исправленным голосом. Жене годы пошли строго впрок, любовь застряла в морщинах и жировых складках. Он силился отыскать ее всю ночь и под утро захворал.

Я бы непременно был на похоронах, но записная книжка Т. осталась у судьи в Израиле.

9

Зима

Раскрывайте черепа – весна идет. Любезные грехи наши помянем. Братание на слезах. Тем более – не грешили ведь, больше маялись. Похмельное утро страны.

– Валеру не видал?

Я ли не видел Валеру? И там и здесь, и лысого и седого, и в форме и голого. Это ведь у него сестра умерла буквально в ту секунду, как жена от брата забеременела? Еще бы, Валера!

Мотаюсь со своим скарбом громыхающим. Хоть бы нищему пригодилось, что ли. Че это вы, братишки, так скорбно смотрите? Или вас не покачивает?

А с женщинами нашими лучше не встречаться, это правда. Пусть они гуляют своими сияющими переулками и путают нас с другими.

10

Весна

Весенние дымные сковородки. Птичьи. Вместе скворчим. Благодатная тефлоновая земля асфальта.

Нет проще – оспорить любовь к воробьям. К сеттеру, жующему остатки снега. К утробному звучанию голубей, которое представляется голосом иной, всепринимающей утробы.

Плоскость ума из всего сделает веселый каток. Вольно кататься на нем тем, кого научили в детстве. Мне же что ни капля, то пуля, что ни царапина – то смерть.

Люблю стареющих женщин. Их удит закат. Глаза их вывернуты от ужаса и мечты. Я откликаюсь на их беззвучный крик. Но они меня не слышат. Рыбы.

11

Трамвай вез в себе белую ночь, лампочек не тратил. Гирлянды пассажиров чокались стеклянными боками, сами себе подвывая, подвизгивая детьми. На улице между тем зажгли. Уютные разговоры зайчиков с попугаями. Были и совы.

Инвалид за рупь шестьдесят семь вывалился на остановке. Он был балагур и грустен. Ты с ним слилась душой, не заметив протез. Ваши молодцы с веток его гуманно оттащили на газон умирать. Ты поехала дальше, вскоре с ними разболтавшись. Позванивали улыбки. Свет по-прежнему не зажигали.

А инвалид оказался крепкий. Из протеза выросли березовые и осиновые леса. Состроились домишки. От взгляда лукавого возникли женщины. Мальчики, не успев подрасти, притащили откуда-то паровую молотилку. Девочки своим путем натаптывали дорогу будущему. Образовался веселый городок.

Инвалид в сельпо подписывал незаконные бумаги. Гармошка, пьяная, пела сама по себе. Его вообще никто не признавал. Милиция к газону подоспела, когда уже вились леса, протокола не составили, городка на карте не существовало.

Ты тем временем доехала до кольца вместе с цыганами. Бесхвостый полеток испуганно вылетел из-под ног, оставив в душе Пустоту забытой утраты. По команде неизвестного паяца заиграли травяные сверчки.

Подошла к дому за руку с сумкой. Своя ноша все же тянула.

На веранде мертвый муж опускал в стакан с боржоми кипятильник. Улыбка нашла тебя в темноте.

Как у того-то, с протезом, все удалось?

12

– Мой папа, – говорила ты.

– Мой дядя, – отвечал я.

Разговор клеился замечательно. Мы не успевали высовывать языки.

Делиться любимыми – чудеснейшая из отрад. Восторг знаком только сам с собой и никогда с предметом, который более или менее случаен. «Прекрасная рыба, – сказал герой Довлатова. – Я хочу от нее родить». Что-то в этом роде.

Ты любишь смесь остроумия и печали. Дядя тебе понравился. У него была улыбка, в морщинах которой прижились все тени мира.

Он был моряк, как ты помнишь. Сколько-то там звездочек к концу войны. Всех перебрасывали с места на место – военная мистика. Чтоб защищали не село, не город, не край – страну. Его тоже. Это называлось «сидеть в экипаже». На суше то есть. А там паек совсем не тот – не «морской-А», просто «мор ской». Значит, ни шоколада, ни наркомовской водки. Ребята тихо сходили с ума.

Дядя принял это близко к сердцу – нездоровому. Отыскал среди цистерн с метиловым спиртом, нефтью и прочим бесполезным продуктом цистерну с водкой.

– За нами часто наблюдают с той стороны, – сказал часовому, который слыл за сообразительного. И показал на нужную цистерну. Тот около шести утра выстрелил в нее.

Потекла, естественно, живая вода, смешиваясь с черными слезами весенней земли. На это и был расчет. Все отметили этот ручей, кроме командира. Кружками зачерпывали вместе с талой водой, влюбляясь постепенно в оседлую и неженатую жизнь. Потом, конечно, отправлялись на корабли и умирали, как положено. В этом была своя логика.

– Человек не должен быть долго предоставлен сам себе, – сказал я.

– Конечно, тогда он не может найти себе места, – ответила ты.

Стало вдруг грустно. Я отличался от дяди, как восторженный зритель от факира.

– Но во мне ведь тоже много достоинств, – бодро произнес я. – Просто видимо-невидимо.

– Невидимо, видимо, больше.

Засмеялась.

суббота

четвертое

…Вот уж тебе, дорогой, где обвал! Не любовь, не деньги, не тщеславие. Есть вещи потоньше, хотя в них и не верят практикующие сыщики.

С. – импульсивная и полусумасшедшая. Замечательная то есть. Она была изначально обречена на любовь, при ее-то рационализме. Капризная, гордая, эгоистичная. Все противопоказания, знаешь. Мимолетная, чарующая, бегло умная. Глаза ее все время срываются, точно птицы, или смотрят пронзительно, как Байкал.

Был в ее душе оттаявший пятачок – туда и провалилась. Под скорлупу чужого обожания и собственного хотения. Стихийная жизнь. А при этом ведь воспитанная строгость и аристократическая дистанция. Нет лучше, чем интеллектуальная игра, при которой любовь и душевность мечутся «рубашками» вверх. Но и нет ничего соблазнительнее, чем полная растворенность в другом. Правда, на это ее природа наложила ограничение умственностью.

Вполне обыкновенная при этом и одинокая. Мать умерла при родах. Отец – суров, но справедлив. Сестра проживает замужем за бизнесменом и унизительно одаривает время от времени. Тетка еще какая-то, может быть, самая главная из воспитательниц, провоцирует полной свободой поведения как аналогом душевной свободы. С. на это очень покупается.

Муж выбран вполне прагматически – какие варианты-то впереди! Одна дочка умирает в барокамере, другая выживает. Дядя, еще молодой, соблазняет по-кошачьи, потом соблазняет немолодая соседка. А С. всему открыта, бедняжка, каждому встречному жесту, встречная сама. Затем время на пару лет останавливается – героическое ожидание второго ребенка, предэкзаменационная заторможенность, обещание аспирантуры, которая, впрочем, не состоялась.

В школе ее ждала компания сверстников и новые увлечения. Тем более самое страшное позади – дочка вышла полная, хотя и с кормилицей, ученики обожают, пора приступать к главному.

Но даром-то ничего не проходит. Она уж совсем старая по исковерканности помыслов. И тут ей такой же встречается, представь, профессионал. Влюбляется она до обморока, вообразив совместную увечность интимной общностью. Нет нужды объяснять. Оба стремятся к комфорту, оба не устроены, словесно укалывают дорогое, не отдавая его одновременно чужим в обиду. Делятся одиночеством избранных. Нежность в чистом виде.

Только ведь если один всегда хитрее, другой может оказаться подлее. Она-то хоть и играла, но любовью ведь, он – не любил. Сколько ни бравировали взаимными посторонними романами, где-то кого-то уязвило. Скорее, ему просто надоело, в ней гордость потаенная к мышеловке потянулась. Но этого я не знаю.

В общем, как ты уже понимаешь, потом на сцене объявился я. Дилетант, сентиментальный конкистадор. Беру и уношу, не зная еще что. Руководит мной азиатская непредсказуемость и страстность. Предыстории не знаю. Готов на гибель и на счастье одновременно. Никакой игры – мушкетерский разбег и прямолинейность. Потому что люблю. Потому что двусмысленность невозможна. Все детскости здесь, все запахи коммунальных теней, драгоценные клочки чужих восклицаний и нежностей – из чего еще создается предсмертный ветерок любви? Главное приберегаю – жизнь длинная предстоит. Косноязычен, как все влюбленные. Красноречия даже стесняюсь, зная ему цену. С тех пор как отрубило – и по сегодня не могу восстановить. Стыдно.

Ну, да это ведь не последний этап драмы – мы расстаемся. Мы расстаемся – это ведь еще не все. Я бы теперь дорого дал, чтобы так все и закончилось, но закончилось все не так.

Дорого бы дал, чтобы так закончилось, но дело в том, что через голову последнего (профессионала), который умер невзначай в мучительной истерике бог знает отчего, она, отшатнувшись от меня – суетливого и гибельного, – вернулась страстным помыслом, а потом и реально к своему дяде. Тот испытал уже и голубой промысел, и наркотики, и бутылку «Тархуна» с утра, и платные удовольствия, но только еще больше огранил свою красоту темными тенями и непреходящей грустью в глазах.

Дальше известно: я откликался сердцем на каждый стук ее парадных дверей, видел их вместе в клубах морозного дыма, вздрагивал от молчаливых телефонных звонков. Там же еще муж, отец, дочка. Пожалуй, готов был принять на себя роль Ивана Петровича из Достоевского, но меня никто не просил и не просвещал.

Какое счастье было бы тебе сказать, что наступило прозрение, даже если подтверждением этого было бы страшное происшествие или беда. Ведь ее возвращение к первому соблазнителю мне казалось проявлением упущенного было инстинкта преступления, в котором она впервые осознала себя с ненавистью. Но она никогда не очнулась. Дядю убил его брат, то есть отец С. Жить тому осталось года три, а сидеть – семь лет.

С., кажется, никого сильно не осуждала и не жалела. Логика положенного судьбой сумасшествия овладела ею, она все больше увлекалась смертельным процессом счастье-устройства.

Я встретил С. в компании у одного знаменитого драматурга. Только догадывался, что пришла она с другим, потому что драматург, прекратив напиваться, рассказывал ей уже второй час свои будущие диалоги.

Она была хорошей партнершей, поправляла и радовалась.

Передавая ей эклер, я сказал:

– Это вам, на долгую память.

– Мы уйдем отсюда вместе, – едва слышно ответила она.

Я встал, с сонной педантичностью выключил во всей квартире свет и вышел на улицу.

13

Мы так давно не виделись, что воспоминания уже подросли и налились молодой наглецой. По-моему, им кажется, что воспоминание – это, собственно, ты, они же любят, болеют и жаждут взаимности. Одно из них особенно на тебя похоже. Я даже как-то приобнял его не по-родственному. Оно возмутилось твоим голосом. Потом засмеялось. Как тебе это нравится?

Ты все уходишь в прошлое, как в метро, помахивая ручкой. Да и у моих губ любовницы спорят, как цветы. Что же делать?

14

Болел. Читал детективы. Впервые в жизни, кажется. Поразила мимолетная легкость обобщений. Например: «Грехи, совершенные в молодости, имеют длинную тень». Или: «Жизнь – это фактически улица с односторонним движением».

Научиться бы этому дорожному пессимизму! Долго можно было бы жить.

Врачи – очень актуально. Появилось какое-то затвердение на руке. Врач – веселый, уверенный в себе пенсионер. Одновременно похож на Чехова.

– Вот видите, вы уже полгода мучаетесь, а через мгновение будете здоровы.

Надавил. Довольно-таки больно. Огорчился немного, что фокус не удался. Задумался профессионально. Вслух.

– Нет, это не сухожилие. Иначе бы оно исчезло тут же. – Пауза. – Не похоже и на воспаление нерва (специально для меня). Неврома. Может быть, варикозное расширение? – Пауза. – Скажите откровенно, геморроем не страдаете? Я к тому, что бывают люди со слабыми сосудами.

Почему-то откровенно мне с ним говорить не хотелось. Хотя болезнью, которую он в невинности своего опыта считает стыдной, не страдаю.

Очень гуманный старичок. Выписал снотворное. Почему-то перешел на «ты».

– Выпил таблетку, запил и пососи барбарис. Или дюшес. Или театральную (строго). Но что-то одно. Когда снотворное кончится, достаточно будет пососать перед сном барбарис, он поможет. Но при этом, конечно, не пить на ночь чай и кофе, не работать и не смотреть допоздна телевизор, ложиться с пустым желудком, полчаса перед сном гулять…

Ну, этак я и сам не то что от бессонницы – от смерти бы вылечился.

15

Выкурил хлебную сигаретку. Спасибо. А то все – фабрики имени убийцы.

Жизнь оскудела. Ни дать ни взять. Хочется пошутить, но рот не слушается. Я ведь вообще-то могу, ты не думай.

Так, значит, как я умирал.

Сколько помню, была середина осени. В бутылке – пальмовый ром. Как много выпито-то, Господи! Переливали – рот в рот. Последний раз. На соседней скамейке некто лысый попал в цейтнот. Он тоже еще не умел проигрывать.

Потом то, что тебе неизвестно. Инфаркт, клиническая смерть – все не стоит внимания. Пытался покончить много раз. Хотя бы с сознанием. Дядя мой – человек несравненно более порядочный, поэтому умер решительно.

Барханы, барханы… Горизонты, горизонты… Нет ничего мучительнее бессмертия. Переулки, парадные, скверы, окна, подвалы метро… И ко всему подключен ток. А ты думала, ад – это что?

Ну, конечно, пьянству бой, труба зовет, возлюби ближнего, валокордин, димедрол, феназепам. Фонари и те сморкаются, глядя. Рисунок на обоях изувечился. Друзья говорят последние слова и, в общем, благословляют. А все никак и никак.

Лед, говорю я, лед!

Горизонты… Горизонты…

Я все толстею. Уже по колено в быту. И все больше мерещусь. Привет.

16

Под перевернутой ванной трава давно вылиняла и забылась. От жизни – только лампочка, контра-бандно горит. Небо, гудящее в отверстие для слива. Детские зверьковые глаза. Меткий окурок.

По дороге на работу иногда заглядывает жена. Сынишка заползает послушать сказку про муру-мураву. Раз позвонила любимая. Ей сказали, что меня уже нет, и она уехала на дачу.

Я вылез и пошел туда, куда давно глаза глядят.

Заросшие холмы пахли гуще, чем черносмородиновый лист в июле. Кусты и деревья пребывали в таких человечески одухотворенных позах, будто учились гуманизму у Руссо. Я проскользил по зазеленевшим мосткам прямо к бесцветному костерку. Над ним на елочной треноге голубино вскипал медный таз с вареньем. Пахло вороватой вишневой пенкой.

Рядом на траве лежал раскрытый роман. Вгляделся, пытаясь узнать страницу. Буквы на солнце вдруг стали едко-зелеными и, ожив, начали отслаиваться от бумаги. Я размазал их пальцем, с ужасом сознавая, что хочу попробовать на вкус.

Раздался смех, и меня схватила за плечо та взрослая семнадцатилетняя гостья, которой я обязан темной вспышкой первого поцелуя. Она потрепала мою бородатую щеку холодной ручкой и побежала, не стесняясь показывать свои изузорченные сеном ляжки.

Постыдно побежал следом, почти забыв о цели посещения.

Прекрасный хлам жизни путался под ногами и застревал в глазах. Между тем я был уже, скорее всего, там, хотя никакого тебе мрака вечного огня, рвов, опоясывающих воронку пропасти, или хотя бы туристской, выложенной из шишек отметины. Здесь было все, что создало или зацепило на земле воображение, но не в земном комплоте, а как бы уже после раскрытия заговора.

Страшная теснота.

Запахи керосина, сыворотки, снега, каменной плесени, сена, алычи. Капля дождя серебряным груздем восстала из булыжника. Птичка на изоляторе прикрыла глаз мышиным веком. По краям небосвода оседала пена. Заморозки ждали полуночи, чтобы ударить. Вертикально метались простуженные соловьи.

Папа на скамейке парка труда и отдыха читал прошлогоднюю газету. Мама пропалывала устроенную на газоне грядку. Рядом сидела жена и перебирала какие-то лоскутки. Посмотрела на меня рассеянно и влюбленно.

– Все не придумаю, как мне халат перешить в сарафан. Проклятая жизнь!

17

– Не могу сказать, что я совсем не хотела бы знать, как ты ко мне действительно относишься, – сказала ты.

– Браво! – воскликнул я. – Не могу не сказать: «Браво!»

– Но я, конечно, никогда не спрошу.

– Еще бы!

– Даже не намекну.

– Ни в коем случае!

Сирень все никак не могла опомниться, подпрыгивала на ветру стародевыми елочками, хихикала и роняла линзы. Ночь вплывала во двор серым не едким дымом. Акация лилипутским войском ликовала над нами. В угловом окошке зажегся соблазнительный свет, выхватив из ночи приблудные лица. Не хватало только милиционера, и он появился, улыбаясь застенчиво, как Пилат.

– Левушка прямо у метро встретил всех с ведром шампанского, девушек обсыпал из мешка цветами, потом посадил нас на себя и понес к лифту. Ручьи вина, переодевания… Мужчины хотят спать, то есть уходить, жены все за танцы и за ночевку валетом. Что-то он мне с другого конца дивана шептал. Такой смешной. Хотел объясниться в любви, а хвалил мужа.

– Ты действительно не можешь сказать, что не хотела бы знать? – спросил я.

– И потом утром позвонил. То есть вечером. Голос такой рядышком, сонный. Ты, говорит, не возражаешь, что мы вчера выпили? А как он деньги в долг дает! Ты бы его полюбил просто последней любовью.

– А может быть, ты просто не хочешь знать и поэтому не можешь сказать?

– Может быть, – ответила ты.

Милиционер наконец ушел, умывая руки. Он еще ни разу не брился и долг свой понимал прямолинейно. Личной зловредности в нем не было, кроме любопытства.

– Как ты так можешь? – спросила ты. – Живешь, как и думаешь.

– В общем-то я так не могу. Иначе не получается.

– Вот именно, что я тебя ни о чем не спрашиваю, а ты все время отвечаешь.

– Что же делать? – спросил я.

– Я ведь люблю, как могу, всех. Всех! Но что же делать? – сказала ты.

– Жизнь еще менее состоятельна, чем показалась после, – как бы пошутил я.

Дождь пошел, ничего не напоминая. Двор внезапно осветился, как литавра. Птицы подавились. Я стал акацией и зашумел, бряцая маленькими щитами. Ты оглянулась, обиженная на такую метаморфозу. Но души моей не хватало уже на целый куст. Я сосредоточился и упал тебе в ладонь сухим стручком. Ты задумчиво размяла его, не ощущая растительного оргазма, и задумчиво откинула.

Земля была готова. Я начал разносить свое семя по миру.

18

…Сердцебиение прикидывается смыслом, начала не увязываются с концами. Ответ, как всегда, на последней странице задачника, хочется заглянуть, но старческая, скаредная жизнелюбивость пересиливает любопытство. Век тянется за отделыванием трактатов, в которых все по-прежнему не сходится.

Тут бы догадаться, ан нет! Вместо стремления к смерти возникает желание поднапрячься и родиться еще раз.

Ты помнишь? Я помню. Страшно было. «Последний день Помпеи» висел над моей кроваткой – простодушная тяга родителей к красоте. Там, под магниевым разрывом неба, моя мама, и отец, и братья. А я, почему-то неправедно спасшийся зрением и душой, и этой удачи не отмолить. Зачем меня поставили свидетелем, зачем гибель голых чадолюбивых теть заплели с поллюционными снами?

Когда я уже сознавал, что люблю, меня научили ложиться пятками к ядерному грибу и накрывать голову простыней. Я мечтал только о том, чтобы у тебя были такие же добрые и догадливые учителя.

До нас были городки. Помнишь? Братство незамысловатых, прицельных кидарей – загорелых, громкоголосых, прямоугольных. Потом они воевали, потом, уже отдохнув, начинали строить нас. Ты понимаешь, как их на такое недальновидное дело потянуло?

Из мостовых выкорчевывали орудие пролетариата и покрывали их длинным фиолетовым асфальтом. Конские копыта цокали по нему не так весело. А потом и лошади исчезли из города вместе со своими веселыми понукальщиками, которые в мгновение ока обернулись мрачными гардеробщиками и вежливо-свирепыми швейцарами.

Общение с живым миром облагораживает, но не насовсем. После летней расхристанности приятно бывало застегнуть тугой ворот школьной гимнастерки и ответить легким наклоном головы учителю, имя которого, казалось, выветрилось навсегда.

Помню, что любовь именно в этот момент осеннего переодевания начинала ныть, как ушибленная нога, и взгляд уплывал куда-то по сутулой спине тумана. Ты в этом что-нибудь понимаешь?

На смену лошадям приехали пучеглазые «Победы» с отвисшими генеральскими щеками. С ними было не поговорить, и жизнь стала скучней. А любовь ведь еще только начиналась. Например, домашний вариант волейбола – игра в «картошку».

Яркая весна. Лысая земля отрастила уже зеленый ежик. Ольха роняет сережки, и те извиваются мохнатыми гусеницами. И ты извиваешься на земле, пытаясь увернуться от мяча. Парни охотятся за тобой, ты хохочешь. А я ненавижу бессмысленно звонкое солнце, которое смотрит на все это с лакейской непроницаемостью.

И вдруг – зима. Мамы – в потертых лисах. Гнутые хоккейные клюшки. Темп, отрывистые крики, финты. Каждый за себя, однако пасуют. Темнеет быстро.

Да, а почему так много спорта? Вензеля нашего фигурного катания вписались уже в рисунок праздничного чужого мира. Вечерами мы стали сидеть у телевизора, каждый у своего, и это немного отдалило нас друг от друга.

При этом мы выдавливались из жизни причудливо, как паста из рваного тюбика, что оставляло мало надежды на полноту совместных воплощений.

Все дается все труднее. Как думаешь, возросшая требовательность или настигшая бездарность?

Поскольку уже заплачено, карусельщик врубил на полную. Пошло накопление опыта, потом обмен опытом, потом обман опытом. Я все увереннее бежал по земле, почти не взлетая. Начались разного рода оформления, поиски смысла, поиски себя. Стал пополняться словарный запас: der Tisch, the table, la Table. За ним провожу все больше времени, забывая, что из дерева. Курю все чаще, забывая, что трава. Вижу фонетические сны. Усердно познаю непознанное. То есть все больше потерь.

За окном цветет ампир, прореженный плодоносным модерном. Культура – ностальгия по утерянному инстинкту, тебе не кажется? Но не возвращается к нему каждый своим путем.

Мною овладела идея домовладения, у тебя уже есть дача с девочкой на велосипеде и удушающим запахом зелени по утрам. Но даже если бы судьба нарисовала нам один адрес и сам Мессир поставил диск с Шубертом, это вряд ли примирило бы меня со столь счастливым концом. Теперь я сижу на дне долины возле ликующих роз. Уши мои полны змей. Нищая вода из-за сухих камней поглядывает воровато. Небо дрожит над кронами, ожидая сумеречного часа, чтобы осенить. Сижу и выдавливаю из себя по капле раба…

19

Братья по недоразумению! Дорогие калеки! Задумчивость – рыбацкое свойство, мысль в мысли, которую хочется поймать на голый крючок. Конечно, рыбка несъедобна. Но это праздное соображение.

Младенец заглатывает соску, как титьку неба, в котором все дары и ароматы бессмертия. Теплая туча воркует над ним. Дети мои, как сказал Джамбул. Милые мои смертники. Небеса всегда подставляли вместо себя кормилицу.

Мозг отцвел, потом облетел в осень. В голых кронах плутают одышливые бабочки, разгребая от пепла вечную синеву. Босая любовь мнет виноград, счастлива нашим безумием. Она помолодела еще на год, еще на два, еще на три. Старость вяжет морщины ее улыбки. Влажный лягушонок человека подрагивает в пупке. Бедра перекидывают солнечный мяч. Болтают коленки, переговариваются пальцы ног, груди вежливо кивают, подмышки готовят для вечера тень и духоту.

Плоскостопие мечты освобождает ее от долгого похода. Поэтому она и обзаводится крыльями. Еще по одной?

20

Любовь требует не столько догадливого, сколько легковерного сердца. В сущности, женщина лжет просто потому, что ей не знакома правда о себе. Что знает о себе текущая вода? И чего она хочет?

21

О гигиене парижских кладбищ. О ежике английских газонов. О детях в Алабаме отдельно. Помолимся, толпы!

Бабушка, стыдно стоять с протянутой рукой, когда вымирают крокодилы. От гиппопотамов вообще, кажется, только слово осталось, вроде ругательства. У льдов Арктики от мыслей раскалываются лбы.

Не могу заснуть от полярного дня. А от полярной ночи – проснуться. Негру в нью-йоркской подземке надо послать пачку нишиша. Кубинке заплатить алименты на младшенького. Налог за оливы. Кому?

Сахара алчет планету. Озонная дыра свистит в черепе. Киришские женщины пять лет не раздеваются перед мужьями в силу аллергии. Обмелевший Севан. Гибнущий Арал. Скинемся на всех, кто пострадал от альфа-лучей. Или мы не народ?

22

В следующий жизни я буду зеленщиком. Продавать зелень. Буду печь картофельные пирожки и продавать их. Шить детские шубки из китайского кролика и тоже продавать. По цене ниже, чем государственная. Государство, я думаю, еще останется. Меня будут бить торговцы и морально поддерживать народ.

Книжные переплеты – достойное занятие непритязательного ума. И этим ремеслом овладею. Я буду много есть, буду толстым, и все решат, что я добрый. Так оно и будет. И если мимо меня пройдет серьезно задумавшийся о жизни человек с дрелью, я подарю ему морковку и улыбнусь.

Я полюблю накачивать шины незадачливым велосипедистам за просто так. Стану незаменимым перебирателем гречки у родных. Отважусь попросить руку принцессы и получу отказ. Все окрестные пьяницы будут моими лучшими друзьями, хотя в следующей жизни я не буду пить. И надворные крысы. Я научусь с ними шептаться.

Я стану неформальным мэром города и никогда про это не узнаю. Меня будут носить все, кто может, на руках, а кто не может, будут катать на своих колясках. В сорок лет я побегу за бабочкой и упаду, и сломаю ногу, и меня все будут жалеть. Моя мама переживет меня, а жена будет смотреть в рот, как дантист. О детях я уже не говорю.

А друзья! Я забыл о друзьях. У каждого я буду проводить один день в году, и этот день будет помечен в календаре. Потому что я буду незаменимый исповедник детей и превосходный рассказчик.

Мы непременно встретимся в будущей жизни. Я буду покачиваться на арбузных корках, типа стареющий скейтист. Ты подплывешь, типа нервная байдарка. И, конечно, спросишь по-английски, оглядываясь неопределенно:

– Как вам это нравится?

А я, конечно, отвечу по-французски, широко улыбаясь:

– Для вас все бесплатно.

И мы опять с тобой не найдем общего языка.

23

Последнюю тряпочку, на которую ты будешь молиться, я тебе простирну. Я тебе и простирну. Ты совсем меня не заметишь. Ты посмотришь на посеревший горизонт и подумаешь, что переборщила со щелоком. Очень огорчишься на себя. Даже ударишь кулачком в корыто.

Сухонькой щепкой прибьет тебя к разбитой с утра постели. Я буду смотреть из всех углов молодыми глазами, но ты не узнаешь. О чем бы помолчать? Ты засыпаешь.

24

Нет. Я превратил бы тебя в безропотную черепашку и поселил у постели. Гладил бы твою уплывающую головку, кормил травой и пел песни.

Но волшебником я был только в прошлой жизни. Да и какая же ты черепашка? И, конечно, не прошла бы мне даром моя жестокость.

25

Нет. Ты, именно ты, будешь пленять до девяноста. Лилитин грех простит тебе Господь. Ты забудешь ревновать к первенству, посмирнеешь, станешь хорошей бабушкой. Ну, чуть-чуть нервной и сухообразной.

Все будет хорошо. Я окажусь соседом, и мы будем видеться раз в весну. И даже как-нибудь поцелуемся в сумерки.

26

Был светлый день. Меня принимали в почетные бойскауты. Какой-то доцент нашел в списках забытых деятелей доисторического социализма мое имя. Меня вынули из убежища, помыли, постригли, навели седину и одели в одноразовый костюм.

Я не совсем понимал свои заслуги, но чувствовал, что они есть. Поэтому был скромен. А также до последней степени корректен. Правительственная телеграмма стала воронкой для чачи, которую привезла мне незнакомая сочувствующая грузинка.

Телекамеры заблаговременно вмонтировали в шкафы и незаалебастренные ниши. И, хотя кабели отключили, в ту ночь мы с женой не могли распалиться восторгом от майских петербургских ночей. Гуляли. Парафиновые подтеки Северной Пальмиры бросали нас то в историю, то в завтрашнюю премудрость комедии почета.

– Дни – муравьи, – сказал я интимно. – Они откусывают и растаскивают крохи счастья.

– Вот именно, – с готовностью ответила жена. – У тебя много было женщин?

– Ну что ты? – пробормотал я. – Ну…

Для искренности спасительнейшая из масок – простодушие.

Жена закусила губами веточку рассвета и замолчала. Росси и Кваренги по-прежнему обещали мне высоту воплощений.

Утром я ушел в присутствие, чтобы заглушить в себе биологические ростки зазнайства. Меня встретили, как и положено, фамильярно, хотя телефонограмма президента была уже размножена.

Дома ждали спущенные с чердака тюки, вилы и подушки. Пыль – разбросана по вещам с редким чувством симметрии. Мамин халат был моделью сквозняка, который-таки и ошалел.

Жена была бесподобна. Чернильная рубашечка, надеваемая в огород, с простреленным карманом. Обворожительные брюки Гавроша. Старческий грим и тапочки, которые еще в детстве просили есть.

А софиты уже по всей улице. Телекамеры ненавязчиво подключены. Два миллиона любовниц строчат телеграммы. Английский консул имитирует беду организма и исчезает, забывая жену. Бойскауты ломают спички скорее нервно, чем по традиции.

Я не могу сдержать добрых, хотя и ущербных чувств. Напиваюсь несказанно. С Козлоногим. Он, конечно, доволен. Хотя и задание-то у него было, по правде сказать, простое.

27

Горлышко бутылки с расколупанным серебром будит уютную мысль об ангине. Детские болезни – акварельные чертежи любви. Корысти не больше, чем в жажде бессмертия.

Нравимся друг другу опереньем. Тайно вожделеем к печени соседа. Любовь – это когда ни за чем нужен и ни за что любим.

Луковая моя греза, трамвайный поцелуй.

Жизнь свалялась и мечтает снова быть обманутой портным. Иллюзии, не успев обноситься, сгорбленно затихают на плечиках. Что ты там ладишь их, прикушенно напевая? Оставь, я стар.

Но весна с бандитской бесшумностью врывается в сердце и отмыкает его. Я снова открыт для всякого рода сволочи и празднеств. Проплываю по улицам, глупо улыбаясь, как открытое фортепьяно, на котором балуются воодушевленные ранним теплом толпы. Боже, помилуй, какие звуки в душе моей.

Квадратные колонны солдат и матросов. Не рассыпаются, но и не слишком чтут геометрию. Теркинские улыбки. Амурские волны шинелей. Не в баню, не на войну – на митинг.

Семейный праздник на Дворцовой. Офицеры в цивильном с женами и детьми. Спешат засвидетельствовать выполнение приказа. Кумач впервые за долгие годы вынесен для проветривания. Вице-адмирал строго озирает площадь, но глаз его радуется. Дети при исполнении и не шалят.

Карманный праздник государства в разгаре. Сводный оркестр у Александрийского столпа вдумчиво надувает щеки по команде тамбур-штока. Из труб вылетают сияющие мыльные пузыри и сладко лопаются в сердце. Немного не хватает раскидаев и глиняных свистулек, но родина вновь зовет.

Все лазы в толпе заканчиваются мундирными тупиками. Я помечен краской, как зараженный кролик. Боже, я ведь мог случайно влюбиться в одну из этих женщин! Мне нравились в детстве морской кортик, «Левый марш», слово «майор» и звук горна.

Глаза ничего не видят от набрякших линз, слишком сильных. Я разбиваю их рукавом. Молодой кавторанг с вышедшими из моды сросшимися бровями ажиотажно рассказывает, как без очереди отоварился тресковой печенью и языками. Тычусь в его рукав, еще не окончательно прозрев. Он больно берет меня за локоть: «Вам туда», – и здорóво ежится от зябкого весеннего тепла.

Карлик с сумасшедшими глазами весело подхватывает меня и делает собеседником.

– Христос, – кричит он, брызгаясь, – почти официально предполагает пандьяволизм: помимо, говорит, индивидного, существует-де зло и как некая внесоциальноисторическиконкретная, внесоциальноэкономическиконкретная (а наоборот, как некая именно абсолютная-де) субстанция, пронизывающая-де весь мир, лишь-де персонифицирующаяся иногда в виде черта или какого-либо социалиста…

Я отталкиваю его, и он продолжает говорить, не замечая потери. Но тут же оказываюсь в другом круге.

Некто хромоносый одной рукой держит меня за рукав, другой педантично заводит генеральскую пуговицу. Генерал ради праздника сносит демократически. Разговор запален воспоминаниями о Даманском. Как хворост потрескивают в нем раскосые китайцы. Генерал пытается нащупать у плеча несуществующие аксельбанты. Из его хохочущего рта торчит мордочка уцелевшей крысы.

Против прически проезжает по голове плакат: «Господа! Ваши листовки в казармах ни для чего не годятся!» Ну, это уж преувеличение.

– …или бороться, – кричит карлик, заглядывая мне под мышку, – мистическими обрядовыми акциями типа ухода в пустошь или поедания кузнечиков.

Прибывают роты. Уже почти не видно маскировочных сеток по краям с длинными, не то ландышевыми, не то листьями дальневосточного бамбука. Птицы вьются над ангелом, должно быть, в поисках Пушкина. Исступление шума становится тишиной.

Империя собралась здесь. Империя весело оскалилась молодыми зубами присягнувших новобранцев. Все наши. Обнимают как шторм. Уже не пойму, то ли лоб, то ли ноги мечтают о камне.

Колонна с больничным транспарантом «Подразделение особого риска» волочет меня боком. Романтическая сопрелость под красноармейскими шлемами отозвалась лысинами. Единственная среди стариков старушка шагает Кибальчишем. «О чем они, – думаю, – не о СПИДе же?»

Прости меня, папа.

Выпадаю, наконец, на асфальт Невского.

Дома обклеены «Скорбными листами» и «Воспоминаниями». Домашние покойники смотрят с фотографий так, как будто только что узнали о своей смерти. Некоторые при этом улыбаются. Мелькнул искус войти в один из «листов» и задвинуть щеколду.

Вместо этого я выпил коньяка и закусил его листиком бастурмы. Подумал и еще выпил.

Рядом образовался согбенный третьим похмельем мужичок с недельной, как у мертвеца, бородкой. По российской привычке он заговорил с середины:

– Так и живем в двадцати метрах впятером. Жена больна общей болезнью. Психически надтреснулась после третьих родов. Я ей сразу сказал: «Валь, что-то не то. Валь, так, как ты, не разговаривают. Пойдем к врачу». Сейчас платят пенсию по инвалидно сти. А я человек общительный – что надо, то и делаю. И пеленки, и кашу, и помыть. Грудью ей помогал кормить. Вот сейчас вышел выпить. Кто-то ведь должен вертеться, верно?

Взяли, конечно, по третьей. У мужичка глаза внезапно посветлели, и оказался он моим ровесником. Он завис на одной руке над столом, сказав, что в прошлом каратист. Потом качался вообще уже на одних коньячных парах, пока не приземлился, довольный. И тут же лицо его свернулось непостижимым новым рисунком, как может только веревка. Такой мог убить и вознестись одновременно.

– Слушай, друг, – прошептал он, – а ты, случаем, не наш депутат? Я не тебя по телевизору видел? Я узнал. Не знаешь, где найдешь! – действительно общительно сообщил он стоящим рядом. Но, не сумев нарушить их философскую углубленность, словно бы весь влетел в мое ухо. – Я тебе что хочешь, я тебе дочку за это отдам. Она у меня красавица. Скоро девять.

Содрогалась за спиной площадь, протыкали воздух тамбур-штоки, птицы искали в небе Пушкина. Я шел и думал о самой человеческой из болезней – алкоголизме.

Зашел в овощной купить свеклы. Продавщицы дремлют. Пусто, как в Эрмитаже. Разглядываю ценники. Редис китайский. Редька маргеланская. Закуска минская. Сок ткемалевый. Сироп тминный. Морковь стандартная. Откуда такая гордость?

Ноги сами приводят в Катькин сад. К той скамейке, на которой мы не раз уплывали вместе. На ней верхом какие-то новые выходцы из народа. Прохожу мимо, как пересекаю рубеж эпох. Мускул не дрогнул, душа не потянулась к боли. Сумерки упали амнезией.

Затылок настигает немолодой дискант:

– В России еще ладонь с говном о бороду вытирали, а в Европе уже пели ваганты и миннезингеры, нарождался культ Прекрасной Дамы и гуманизм!

Должно быть, готовятся к альтернативному митингу.

Еще один день отгорел. В переулках теснятся закаты. Даже в центре пахнет оттаивающими кладбищами. Все города стоят на костях.

Подумал было купить билет в филармонию, где обещали Баха. Но зачем? Только расстраиваться.

суббота

четвертое

…Ну так вот, в дверь позвонили. Не могли же они позволить взломать чужую дверь. Открыли. А там не полицейские и не родственники – телевизионная бригада. Позвонили в случайную квартиру снять сюжет о счастливой семье. Большей удачи и придумать невозможно. Счастье катилось от них легкими океанскими волнами.

Телевизионщики ушли, зараженные их небывалостью.

Эти же выпили свою лилипутскую бутылку, почитали, семейно перешучиваясь, сталинский гороскоп и в постели забыли о кратковременности дня. Очнулись, когда до вечернего сюжета оставалось пять минут. Домой звонить было уже бессмысленно…

28

Пришел Н.: «Читай Герцена. Герцена читай. Читай Герцена». Печатается в газете «Воробушек». Пьет с крайне левыми. Брызгается при разговоре – словам тесно.

Заходил В. Болен.

Заходила Л. С мороза. Раскрасневшаяся.

Приходил сосед. Дал ему пять рублей.

Пришел Т. «Сабонис» в тулупе. С одной стороны, морозный, с другой – тридцать шесть и девять. Выпили граммов по сто переменной температуры. «Никто, – говорит, – никому так не обязан, как обезьяны Дарвину». Пошел допивать к «боевой подруге». Глаза весенние и беззащитные. Знаю я.

Забегала Л. Прошелестела платьем, как весенняя ветка. «Все прекрасное было даже прекраснее прекрасного». Поцеловал в ухо.

Заходил сосед. Вынул из пиджака отполовиненный стакан. Взял червонец.

Пришел В. Черные дыры, озонная дыра, зеленые гуманоиды, сыроедение, Бхагавадгита. Болен.

Л. залетела. Перекусить. Через час у нее концерт в соседнем общежитии.

Сосед вернул червонец. Хмурый и вежливый. О предпоследнем указе президента говорит нецензурно. Подшился.

Н. достучался – не работает звонок. «Читай Кьеркегора». Долго говорил о том, что женщины – зло.

Звонил И.

– Ты знаешь, что значит в переводе с латинского «третьего не дано»?

– Говори. Хочу умереть от твоей шутки.

– Компота не будет.

Приходил Т. с четырьмя «патронами» и справкой из вытрезвителя. Там холодно, но народ интеллигентный. Пели до утра Окуджаву.

Сосед с головной болью. Спираль была не настоящая. Ругал врачей и КГБ. Туманно намекал на то, что договорился в Австралии о личном кладбище.

Звонила Л. Через месяц рожает. Звала на свадьбу. Вдохновенно говорила о том, что дружба выше любви.

В. перевели на инвалидность. Читает книгу о загробной жизни.

Звонил И. Ни одного анекдота за месяц. Сводил личные счеты с правительством.

Забегала Л. Съела весь обед. В ее положении надо много есть. Щебетала.

Н. работает в кочегарке. Читает Розанова. Советует закупать носки.

В. просил достать живых раков. Ему посоветовали залить их водкой. Настоянную – пить. Говорят, помогает. Встал вопрос: где раки зимуют?

В. просил достать облепихового масла. Общается с экстрасенсами.

Л. спрашивала про «детское питание». Отечественное нельзя, в нем много сахара, ребенок будет толстым. Никак не может забыть то, что забыть невозможно. Потом осведомилась о пудренице, которую оставила в позапрошлом году, подсушила глаза и повеселела.

Н. договорился мыть окна в Бостоне. Приглашал на отвальную. «Читай последние “Известия”. В Кремле, по-моему, все спились или сильно укололись».

В. просил достать еще толокнянки.

В. ходит в общество переживших клиническую смерть. Верит в посмертные коридоры со вспышкой благодатного света в конце. Долго и вдохновенно рассказывал о том, как мы с ним там встретимся. Просил достать наркотики.

Т. поехал в Уренгой на шабаху. Приглашал с собой. Купил лошадиные подпруги по 97 копеек штука.

Пришла соседка. Просила помочь с похоронами мужа. Вторая спираль оказалась настоящей. Цвет гроба ей нагло навязали.

Умер В.

Т. прислал двух соленых муксунов через «боевую подругу», за которой просил присмотреть в его отсутствие.

Л. не звонила.

Позвонил И.

– Ты слышал, что сегодня была гроза?

Звонили Э., Ю., Я.

29

Расскажи мне сон про жизнь. Чтоб было в нем так, как никогда не было. Чтоб концы сошлись с концами и ушли в воду. А собака взяла след и узнала в беглеце хозяина. И на картинке: «Найди пастуха и пастушку» – нас бы никто не смог узнать в сплетении преданных трав. Мы уйдем в ту нетронутую воображением даль, о которой рисовальщик не успел позаботиться.

Ты знаешь ли, как седеют? Сначала волос становится медным, потом белеет. Голова словно бы разговаривает с ним. Они обсуждают перемену.

Ни на что нельзя ставить состояние. Но пусть природу обманывают долгожители. Я расплачусь тем, чем могу. Это не больше, но и не меньше долга. Не грусти. И, пожалуйста, расскажи мне что-нибудь про то, о чем мы уже никогда с тобой не договорим.

Ты бы видела сейчас мои сны!

Сумерки затопляют город. Художник приплясывает у садовой ограды, заканчивая этюд. Он колет кисточкой палитру и медленно гладит ею холст. Воображение его укатило за горизонт, где приземлился закат. Он пытается пленить ушедший миг. Краски, легшие на холст, ярче, чем были на небесах. А сумерки поднимаются все выше. Так всегда. Их воды дошли до души моей.

Сегодня я был в доме, где старинные часы, немецкий Брокгауз и павловская мебель. Утром здесь не читают газет, а вечерами слушают Питерсона и Шенберга. Хозяева вежливы друг с другом в степени любви, о которой не любят читать. В этом доме не говорят о деньгах, которые есть, а вульгаризмы обрамляют изяществом кавычек. И несмотря на то, что на подоконниках в придуманных позах цветут эскапические цветы, хозяин отлично водит машину, пользуется успехом у женщин, а хозяйка заканчивает вторую диссертацию. Им обеспечена вечная жизнь, и они об этом знают.

А в парке, напротив этого дома, стоит переросток с луком, забравшийся на пьедестал в год моего рождения, и целится в еще неоткрытую звезду. Он тоже будет жить вечно, во всяком случае, до тех пор, пока не попадет.

Я надеваю на себя вместо одежды вретище, – и делаюсь для них притчею.

Карлик выпрыгивает на меня из дурмана липы и по-свойски хватает за рукав.

– Так вот, – кричит он, впихивая в меня свою веру, – запланированное нами бытие родит людей с запланированным (нами же) блистательным и изумительным составом качеств!

Как много прожил я, если слушаю его почти ласково. У каждого не только свой черный человек, но и свой кретин.

У «стекляшки» знакомые лица и знакомая речь. Знакомые запахи, знакомые милиционеры. А внутри аквариума плавают знакомые продавцы, кассирши и вышибалы.

– Завалились, – говорит параграфом двоящийся ханурик в ботинках на босу ногу и полураспустившемся свитерке, – народу – никого. Блин-блин, и сухарики, и мокрое, и червончики. Взяли по две на каждого. Вышли. Потрясающе! Вернулись, купили еще.

Привет, ребята! В наших парках столько затопленных канав, столько ножей рыщут, притворяясь светом между стволами деревьев, столько верных женщин мечтают задушить нас собственными руками.

В Петербурге летом жить можно. Особенно если дожди. Особенно вечерами. Так тускло, так уютно, друг ты мой!

Мимо проползает пришельцем кран с названием неизвестного происхождения в ту будущую жизнь, которую ему строить. Понятна мне только надпись, выбеленная сзади: «Будь осторожен! Тебя ждут дома».

Это ОН зовет меня?

Примечания

1

Ipse dixit (лат.) – сам сказал. Выражение, характеризующее позицию бездумного преклонения перед чьим-либо авторитетом.

(обратно)

Оглавление

Дневник отца

Рассказы, наблюдения, фантазии, истории, клоунада

  1

    Надо бы еще послужить человечеству

    Сон о часах

    День гроз и зноя

    В этой траве

    Я никогда не был в том лесу

    Радость моя

    Яблоки на холодной земле Сельские наблюдения

    Давно я вас не видел Письмо из провинции

    Треугольник над океаном Маленький роман в письмах

    Степь

    Вперед на пятьсот километров назад

    Встреча на набережной

    Последняя пациентка Рождественская история

    Сны о мастере

  2

    И было утро, и было молоко…

    Запотевшее зеркало

    На краю небывалого путешествия

    Сад

    Репетиция свободы

    По дороге в зоопарк

    Оскомина

    Коммунальное братство

    Сашка

    Митенька

  3

    Аптека на краю города

    Семейный грипп

    На бытовой почве

    Звезды поменялись местами

    Зверев

    Маска, я вас не знаю

    Тост

    Кураж Антиисторическая новелла

    Признания маргинала

    Стосвечовая сирень

  4

    Умереть я не боюсь

Стая бабочек Способ моего проживания 

  Из дневника

  Из дневника

  Морское путешествие в чужом сюжете

  Узники

  Из дневника

  Из дневника

  Из дневника

  Из дневника

  Из дневника (Есенин)

  Из дневника

  А что было бы?

  Вот еще – о человечестве

  Из дневника

  Из дневника (Розанов)

  Из дневника

  Война в доме

  Глубокоуважаемая чернильница

  Из дневника

  Из дневника

  Жертва ладьи

  Из дневника

  Из дневника

  Обстоятельство места

  Из дневника

  Письма идут долго

  Из дневника

  Из дневника

  Легче, легче…

  Из дневника

  Из дневника

  Из дневника

  Танго забытых обид

  Из дневника

  Из дневника

  Из дневника

  Пастух божьих коровок

  Из дневника

  Из дневника

  Из дневника

  Из дневника

  Ничего, сверчок!

  Из дневника

  Из дневника

  Из дневника (Пушкин)

  Ночной спаситель

  Из дневника

  Из дневника

  Из дневника

  Из дневника

  Дело не в претензиях

  Из дневника

  Из дневника

  Девочка из сада

  Дела такие

  С перерывом на вечную разлуку

  Из дневника

  Из дневника

  Хвала измене

  Способный детектив

  Из дневника

  Из дневника

  Жить некогда

  В путь

  Последние разборки

  Потом был вечер

Короток твой дар, милая… Эпилог

  Часть первая

  Часть вторая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg