«Сто лет в России»

Сто лет в России (fb2) - Сто лет в России 929K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Саша Кругосветов

Саша Кругосветов Сто лет в России

Живой взгляд участника событий

Посвящается моей дорогой жене Ирине, которая вдохновляла и поддерживала меня при написании этой книги

Автобиографическая проза талантливого писателя, пишущего под псевдонимом Саша Кругосветов, рассчитана на самый широкий круг читателей. Автор рассказывает как о событиях, свидетелем и участником которых ему довелось быть, так и о тех, о которых ему известно по рассказам и преданиям, о людях, чьи дела и судьбы оставили след в истории последних десятилетий… В своей книге он старается проследить нелегкую судьбу нашей страны за последние сто лет – с 1913 по 2013 год. Но не по документам, не по сводкам газет, а через судьбы близких ему людей. Это не история, это живой взгляд участника событий, который жил, любил, боролся, воспринимал победы и поражения нашего народа как свои личные победы и поражения. Автор не лакирует описываемые явления. Временами его описания приобретают форму жестокой и безжалостной сатиры. Но тем не менее каждый раз мы видим эти события через флер любви и нежности, авторского сопереживания и сочувствия как к участникам этих событий, так и к судьбе родной земли. Не случайно книга начинается строками великого Тютчева: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!» и заканчивается словами автора: «Живите в России, друзья!»

Отрывки из книги автор публиковал в своем Живом журнале. Публикации вызвали живой отклик в «Интернете». Вот что написал об этих публикациях Максим Свириденков Maxim Sviridenkov <max_svir@mail.ru>:

«Несколько лет назад, ещё до блогов, я делал много интервью с ветеранами Великой Отечественной. И с тех пор особенно ценю возможность взглянуть на исторические события через судьбы простых людей с их субъективными оценками и впечатлениями. Тем более что это очень даже интересно. И как раз такими воспоминаниями в своём ЖЖ делится мой френд (и, к слову, очень хороший писатель) Александр Кругосветов (krugo_svetov). Мне кажется, многим это будет действительно интересно. Процитирую несколько фрагментов, которые больше всего зацепили меня самого.

“Сто лет назад мой отец жил на окраине Оренбурга, захолустного городка царской России. Дед Мендель, набожный еврейский портной, содержал большую семью… Отец рос как самосев в степи. Невысокий, ладный, мускулистый, упрямый… Рядом река Урал. Плавал саженками, ловил рыбу. Вокруг – станицы уральских казаков. Станичные мальчишки подкарауливали жиденка, учили жизни нехристя. Он отлавливал обидчиков поодиночке, давал сдачи”.

В другом посте Александр Кругосветов рассказывает уже про деда по материнской линии и приводит такой эпизод:

«Новая экономполитика. НЭП. У деда – свое “дело”. История трагическая. И одновременно комическая. Компаньон деда – разбитной молодой человек. Часто появлялся в доме… Заморочил голову старшенькой. Обещал жениться, соблазнил под шумок. Забрал кассу – да и был таков. И нет его. Слезы, разбитое сердце первенькой. Рухнувший бизнес. Позор на всю Одессу».

А вот и фрагмент из ещё одной судьбы, очень неожиданный с точки зрения сегодняшних реалий:

«Серноводск – город маленький, все знали, к кому следующему поедет ночью черный воронок. Ждали гостей и в доме главврача. Семью спасли чеченцы… Старики в бурках пришли, заняли двор санатория. «Ты, Самуил, не ходи домой. Побудь здесь пока. Мы твоей семье сообщили. Они не будут беспокоиться. А там посмотрим». Каждый мальчишка в городе знал о чеченцах в санатории. Для энкавэдэшников это был неожиданный поворот. Могли случиться непредвиденные волнения. За это в Центре по головке не погладят. И сроки поджимают. А черт с ним, с Самуилом. Пусть живет и работает на благо пролетарского государства».

Немало в воспоминаниях Кругосветова и не то чтобы необычного, но просто почеловечески трогательного. Например:

«Кончилась война. Стали возвращаться фронтовики. На улицах цветы, песни, гармошка. От отца известий не приходило. Один веселый военный в гимнастерке на улице обратил на меня внимание, улыбнулся, помахал рукой. Я кинулся к нему с криком: “Дядя папа!” Я ведь не помнил своего отца. Пришли известия, что части Второго Украинского задержались в Праге. Там был и отец. Там продолжались военные действия, гибли люди».

И закончу цитаты, пожалуй, таким пронзительным эпизодом, который при своей краткости даёт пищу для очень многих размышлений:

«Среди детей всегда есть тот, кого все не любят. В нашем классе это был Борька Рябой… Борька не плакал, когда говорили о смерти Сталина. Все плакали, а он не плакал. Борьку надо побить. Слава богу, не случилась эта позорная немотивированная расправа. Не знаю почему, но не случилась».

Юрий Никитин

Оренбург

Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые! Его призвали всеблагие Как собеседника на пир. Ф. И. Тютчев

Сто лет живу в России. С 1913 года. Хотя родился много позже.

Сто лет назад мой отец жил на окраине Оренбурга, захолустного городка царской России. Дед Мендель, набожный еврейский портной, содержал большую семью. От первого брака у него пятеро детей – три мальчика и две девочки. Мой отец был средним, третьим ребенком. Как раз посредине: один брат и одна сестра – старше, один брат и одна сестра – младше. После смерти моей бабки, которой я никогда не знал, дед взял в жены молодуху. Мои родители, дяди и тети звали ее тетя Муся. Тетя Муся принесла Менделю дочку. Отец рос как самосев в степи. Невысокий, ладный, мускулистый, упрямый. Ветры эпохи гнули и ломали его, а он выпрямлялся и креп. Рядом река Урал. Плавал саженками, ловил рыбу. Вокруг – станицы уральских казаков. Станичные мальчишки подкарауливали жиденка, учили жизни нехристя. Он отлавливал обидчиков поодиночке, давал сдачи. Взрослые были более снисходительны. Многие шили форму у его отца. Хоть и жидовская семья, а люди, может, и неплохие. Смотри, говорили они, как Яшка джигитует. На полном скаку умел он сигануть с лошади и, коснувшись ногами земли, запрыгнуть на седло задом наперед.

А потом сесть прямо. Мне трудно представить себе обстановку в семье деда. Знаю, что Мендель твердо соблюдал еврейские праздники. На Пасху читал Тору, на стуле под собой прятал мацу. Дети пытались ее украсть. Такой обычай. Кому удастся – получал выкуп за мацу. Дед притворно сердился, никого к себе не подпускал, но кто-нибудь обязательно добирался до мацы. Как будто бы дед прозевал. Часто ли отец бывал дома? Насколько усвоил патриархальный быт еврейской семьи? Не знаю. Не усвоил он ни заповедей Моисея, ни еврейских праздников, ни веры в своего еврейского бога, ни языка идиш – второго языка в еврейских семьях царской России. Но почему-то немного научился у отца шить. Это я точно знаю. Был период после Великой Отечественной, когда мы жили очень скромно, и отец несколько раз шил мне, школьнику, брюки. Неплохо шил. Отпаривал брюки отменно. И меня научил. Умею до сих пор. Еще умудрился окончить начальную школу. Добивал школьное образование уже после Гражданки. И непонятно, как вынес он из семьи своего отца правильную русскую речь. Без акцента. И ни одного бранного слова! Мой отец, прошедший за свою жизнь три войны… Такая же правильная речь была у дядьев и теток, людей очень простых, с начальным, впоследствии – со средним образованием. Это среднее образование, которое они получили, – всецело заслуга советской власти, давшей дорогу простым людям независимо от национальной принадлежности. Я никогда не слышал в своей семье ни слова «задница», ни «поссать», ни даже «отлить», ничего, ничего похожего, ни слов, ни шуток, ни намеков, ни скабрезностей, ни эвфемизмов[1]. От отца слышал только правильную русскую речь. Непонятно, где он разыскал ее, как отфильтровал и усвоил на сквозняках тревожного и трагического двадцатого века.

Советская власть

Отцу стукнуло четырнадцать лет, когда началась Гражданка. Попал в Красную армию. Взяли конным вестовым. Вот и джигитовка пригодилась. Имел красноармейскую книжку, которая сохранилась у меня до сих пор. Были трудные задания, были и погони, но господь миловал шустрого смышленого парнишку. Потом работал на фабрике. Учился. Занимался вокалом. Его толкали, убеждали: тебя ждет опера. У отца был потрясающий баритональный бас. «Ни сна, ни отдыха измученной душе. Мне ночь не шлет отрады и забвенья. Все прошлое я вновь переживаю один в тиши ночей». Какой микс! Все перемешалось – революция, диктатура пролетариата, атеизм, проклятая буржуазная культура. Отец становится советским выдвиженцем. Понятно и естественно. Он ведь из рабочих. Кто есть портной? Не крестьянин, не помещик, не генерал, не служащий. Значит – рабочий. Окончил школу, попал на завод в Петроград. Помог перебраться туда же своему немолодому отцу с братьями, сестрами. Как тогда жили? Освобождались огромные буржуйские квартиры. Комнаты по тридцать – сорок метров перегораживались. В каждую такую комнату поселялась многодетная семья. Таких комнат в одной квартире могло быть и десять, и двадцать. До сих пор помню фантасмагорию коммуналок. Помню квартиру (вернее, комнату в общей коммунальной квартире) деда на Боровой. Я заходил туда после войны, пока дед был еще жив. Какое пение? Тем более – опера. Страна бурлит. Дел невпроворот. Отец вступает в партию. Ленинский призыв. Очень верит: все теперь делается для трудового народа. Работящий, организованный, порядочный, участник гражданской войны, член партии, его быстро выдвигают на руководящую работу. Отец хотел получить образование. Начал учиться в институте. Забегая вперед, скажу, что его мечта о высшем образовании так и не сбылась, – стройки коммунизма, особые партийные поручения… «Ты мне скажи, Яков, что тебе важнее – институт или партийный билет? Ты должен ехать туда, где нужен партии». Строительство Хибиногорска. Апатиты. Потом Финская война. А там и Отечественная подъезжала на всех парах. Труба зовет и зовет. И вот уже не слышно и трубы – грохот, взрывы, смерть товарищей, ежедневный ратный труд, который может закончиться только сырой землей или долгожданной победой. Но это будет позже. А пока – счастливый для скромного еврейского паренька рассвет молодой советской власти. То, что в ту пору свершилось уже море злодеяний и смертельных схваток ядовитых змей под ковром, накопилась длинная история сведения счетов между основоположниками «светлого будущего», что в те времена уже созрел и показал свою коварную силу мрачный восточный гений Кремля… Как это было далеко от них, новой советской поросли, и совсем непонятно. Молодые выдвиженцы не задумывались об этом, не видели, не осознавали. Для них все было просто. Вот она, бурлящая, молодая, ежедневная, такая открытая, такая безыскусная, такая бескорыстная, честная жизнь. Работай, делай сказку былью. Тебе открыты все путидороги. Ты молодой, сильный. У тебя все получится. Прекрасная молодая страна. Мы рождены…

Остались позади годы нищеты, унижений, черта оседлости, национальное неравенство. Теперь – никакого угнетения. Никаких религий. Никаких наций. Мы советские люди. Нас ведет партия во главе с товарищем Сталиным. Он – такой же, как мы. Простой и понятный. Но еще – мудрый и прозорливый. Можем ли мы сейчас осуждать молодых, горячих, искренних, наивных и неискушенных? Сколько людей с Запада было очаровано новой русской идеей всеобщего братства! Вот он – город солнца, который вотвот построят. Коминтерн (Третий интернационал). Все ждут всемирной пролетарской революции. Коммунистическая идея популярна во всем мире. ВайянКутюрье – французский писателькоммунист. Анри Барбюс «Иосиф Сталин». «Он – подлинный вождь, человек, о котором рабочие говорили, улыбаясь от радости, что он им и товарищ, и учитель одновременно; он – отец и старший брат, действительно склонявшийся надо всеми. Вы не знали его, а он знал вас, он думал о вас. Кто бы вы ни были, вы нуждаетесь в этом друге. И кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе находится в руках того другого человека, который тоже бодрствует за всех и работает, – человека с головою ученого, с лицом рабочего, в одежде простого солдата». Анри Барбюс, французский писатель, журналист и общественный деятель, лауреат престижной французской Гонкуровской премии, поет хвалу Великому Сталину, пишет от души, пишет то, что думает. Что же мы хотим от наших неискушенных простодушных отцов?

НЭП и Хибиногорск

Мать – из Одессы. Мой дед по материнской линии – огромный породистый красавец блондин. Фамилия – Кох, непопулярная, прямо скажем, в годы войны. Забегая вперед, скажу, что мать не меняла фамилию при замужестве, и это, как выяснилось, оказалось не самым правильным решением. В семье было три дочери и один сын. Дети хорошо одеты, девочки – все в рюшечках. Бабушка – человек с характером, на ней все держалось. В семье не было ничего еврейского, кроме происхождения. Ни языка, ни религии. Не знаю почему. Все говорили на прекрасном русском языке, даже без малороссийского акцента. Тоже не могу сказать, почему так получилось. Моя мать, Люба – средняя из дочерей. Самая удачная. Любили больше всего Галю, младшую и, как считалось, – самую красивую. Когда я уже что-то стал понимать, это показалось мне совсем не очевидным – мать значительно интересней Гали, возможно, в силу большей одухотворенности всего ее облика. Старшая из дочерей, Дора, она же и старшая из детей, была, естественно, первенцем, ее любили по привычке, по инерции. Дора – неудачливая, ее жалели, опекали и оберегали. Сын Семен, мой дядя, высокий, как его отец, нескладный, застенчивый, ни к чему не приспособленный, хотя учился неплохо, он – единственный в семье, кто получил инженерное образование. На матушку в отчем доме не обращали внимания – умная, веселая, неунывающая, самостоятельная, живая, контактная, неконфликтная, хорошенькая – сама пробьется. В годы военной эвакуации, когда деда уже не было… Мужья дочерей на фронте. Бабушка осталась с тремя дочерьми и тремя внуками… Дочери работали, заботы о внуках легли на ее немолодые плечи. Бабушка – гипертоник, уральское высокогорье – не для нее. Бедная бабушка. Вечером сидели всей семьей за столом, она смеялась, шутила… Внезапно все закончилось на глазах у дочерей. Жизнь прервалась в полете. Язык заплетался, бабушка успела сказать только одно: «Люба, береги Дору и Галю». И ушла. Сказала то, что было для нее самым важным. Она знала, что во всем может положиться на Любу. Но это будет позже. А пока в семье бабушки и дедушки все неплохо. Дети учатся. В стране – Новая экономическая политика. НЭП. У деда – свое «дело». История трагическая и одновременно комическая. Компаньон деда – разбитной молодой человек. Часто появлялся в доме. Проводил время в обществе трех барышень на выданье. Может, и не такие красавицы, но чистенькие, опрятные, интеллигентные. Любодорого. Заморочил голову старшенькой. Обещал жениться, соблазнил под шумок. Забрал кассу – да и был таков. И нет его. Слезы, разбитое сердце первенькой. Рухнувший бизнес. Позор на всю Одессу. По этой ли причине, по какой другой, наскребли последние денежки; семья отправилась в Петроград. Таков сценарий Провидения. Вначале жили в коммуналке на Моховой, потом на Старом Невском. Как сводили концы с концами – трудно сказать. Дети – взрослые, дочери учились, сын уже работал. Безутешную «брошенную и покинутую» сразу по приезде выдали замуж. Нашли невзрачного еврейского человечка.

Добрый, кругленький, неюный. С потрясающей коммерческой жилкой. Такое часто встречается в народе Книги. Он был коммерческим директором мебельной фабрики и неплохо обеспеченным человеком по тем смутным временам. Его осчастливили браком. Как согласилась Дора – не знаю. Возможно, понимала, что такой брак необходим, чтобы решить семейные финансовые проблемы. Она никогда не выглядела счастливым человеком. Я не видел, чтобы она улыбалась. Но женой была хорошей. На сторону не смотрела. Все силы отдавала семье. Родила дочку – первую внучку в большой семье. Всеобщую любимицу. Но мужа держала в строгости. Эта традиция – держать мужа под каблуком – стала устойчиво передаваться по женской линии тетушки Доры.

Вскоре деда забрали энкавэдэшники. Забирали всех нэпманов, экспроприировали золото. И его, неудачливого нэпмана, тоже забрали. Нэпмана, у которого украли «дело», деньги и честь старшей дочери. А этим – что? Вынь да положь! Недавно побывал на Соловках. Ходил, думал, где мог быть дед? Где содержался, в каком корпусе? Мать забросила учебу. Бегала по инстанциям. Ездила в Одессу и почему-то в Ростов-на-Дону. Собирала какие-то справки, ходила на прием по кабинетам. Доказывала, что они давно уже не нэпманы, не буржуи, а честные трудящиеся. Не знаю, она ли этого добилась, или вертухаи в те времена еще не потеряли окончательно голову от запаха крови. Но дед вернулся домой. Тогда еще такое было возможно. Денег у него не было. Почему простили его, оставили в живых? Может, это вертухайская ошибка? Я знаю, что многие вертухаи первой волны были расстреляны на Соловках. Может, потому, что поотпускали чьих-то бабушек и дедушек. Не сообразуясь с важными резонами величайшей пролетарской справедливости.

Однако недолго музыка играла в старой коммуналке на Невском. Дело в том, что на Соловках деда много раз пропускали через «парилку». В небольшое помещение ставили узкие скамьи, поперек скамей садились арестанты, вплотную живот к спине. В помещение пускали пар. Чтобы помучились. Чтобы осознали: надо отдать неправедно нажитое стране трудового народа. Дед вернулся с Соловков с тяжелейшей астмой. И вскоре скончался.

Мама была барышней на выданье. До сих пор у нас хранится ее портрет, написанный сангиной безымянным поклонником, сделавшим, как говорят, блестящую карьеру. В семейном альбоме хранится портрет элегантного скрипача, тоже имевшего, видимо, интерес к моей матушке в девичестве. Но вышла она замуж почему-то за моего отца. Куда более скромного человека, не очень образованного, далеко не красавца, старше ее на восемь лет. Может, напуганная перипетиями жесткой действительности времен пролетарской диктатуры, моя матушка, мудрая даже в молодые свои годы, сознательно выбрала успешного и достаточно влиятельного в те годы советского выдвиженца. А может, действительно разглядела в нем благородную натуру, силу и мужество характера, искренность и особую мужскую стать. Мне трудно об этом судить. На фотографиях тех времен, снятых, когда меня еще не было – во время отдыха моих родителей в Крыму, на Кавказе, среди сугробов Хибиногорска, куда отца направили по призыву партии, – я вижу абсолютно счастливую пару. На фоне сверкающего снега смеющийся, раздетый до пояса отец везет в огромной тачке свое сокровище – мою мать в легком крепдешиновом платье. Жизнь им улыбается. Это пара, семья, союз двух непростых людей, людей очень нелегкой судьбы. Их открытое, бережное, самоотверженное и беззаветное отношение друг к другу как в минуты радости, так и в периоды труднейших жизненных испытаний всегда было и останется для меня примером и идеалом отношений мужчины и женщины.

Северный Кавказ

Советская власть дала возможность многим получить ранее недоступное высшее образование. Самуил в двадцатые годы закончил медицинский и уехал по распределению из родного Ростова-на-Дону на Северный Кавказ. Работал в больницах, в санаториях в Серноводске, Железноводске, Пятигорске. Ростовская мишпуха[2] мечтала, чтобы мальчик наконец остепенился, чтобы взял хорошую девочку из своих. У Самуила был собственный взгляд на жизнь. Прежде всего – медицина. Медицина – его призвание. За невзрачной внешностью скрывался сильный, волевой характер. Он был хорошим врачом. Организованным, знающим, умеющим провести свою линию в лечении больного. У него были чутье, интуиция. И самое главное, он любил своих больных. Потому и чувствовал их хорошо. Потому и стал успешным врачом. И прекрасным администратором. Поочередно возглавлял несколько санаториев. А что касается еврейской жены – нет уж, увольте. Знаю я ваших жен. Спят до середины дня и к двум часам произносят первые слова: «Сема, у меня все болит!» Самуил Тонечку Федотову любил. Из образованной, обеспеченной, интеллигентной семьи. Чего только не было намешано в этой семье – и русские корни, и терские казаки, и грузинская кровь там была, может – и капелька турецкой. Тонечка младшей из двух сестер была. Не такая красивая, как старшая Таня. Но боже, что это была за девушка! Тонкая, женственная. Худенькая, стройная, с грустным лицом мадонны. Ну, чисто Вера Холодная. Играла на фортепиано, пела тихим голосом. Вела дневник, писала стихи. Сема твердо знал, что ему нужно в жизни. Да и как он мог не влюбиться в Антонину? Если этот очерк читает сейчас кто-то из молодых людей, прислушайтесь к совету старшего товарища. Доведется вам в жизни встретить женщину с тихим голосом, неговорливую, со скромно потупленным взором задумчивых глаз, спрятавшихся за длинными ресницами, не отмахивайтесь, не пройдите мимо редкой удачи. Именно за этой неброской красотой, именно за таким тихим обаянием прячутся самые сильные, верные, самоотверженные и пылкие женские натуры. Именно они дарят своему избраннику самые жаркие объятия и на всю жизнь становятся ему верной опорой.

Самуил с Тоней поженились. Тоня родила двух мальчиков, Вову и Мишу, с разницей в возрасте два года. Главврач был уважаемым человеком. Его семье дали трехкомнатную квартиру. Самуил уступил одну комнату одинокой женщине, врачу своего санатория. Решил, что им и двух комнат хватит. Антонина была гостеприимной хозяйкой. Двери настежь. В доме – аскетически просто: больничные койки, шкаф, стол, стулья. Никакой другой мебели. Зато – фортепиано и прекрасная библиотека. Зато в доме много гостей. Медлительная Антонина вставала в шесть утра, бежала на рынок, готовила. Всех успевала накормить. В их семью мог прийти любой человек с просьбой о помощи. А еще заходили наглые бабки – Тоня, дай денег. Антонина совала им деньги. Если денег не было, давала продукты, молоко, яйца, все, что было. Никому не могла отказать. В доме останавливались знакомые и малознакомые, приехавшие на курорт. Все, кроме родни Самуила. Те не смирились с его браком. Так и не признали Антонину и ее детей. Дети почти не были знакомы с родственниками отца. А вот с красавицей Таней, тетей Таней, у ребят всю жизнь были самые близкие отношения. Забегая вперед, скажу, что с тетей Таней Миша делился всем, чего и матери родной не говорил.

Мальчиков учили музыке, рисованию. Ребята были очень способные. Прекрасно учились в школе. Точные предметы хорошо давались обоим. Старший, Володя, играл на скрипке. Прекрасно рисовал. Мог одним росчерком, одной линией создать образ человека или наметить пейзаж. Младший, Миша, занимался на фортепиано. Но мальчики не были забалованными домашними детьми. Поймем обстановку теплого, южного, курортного города. Обстановку вечного праздника. Обилия отдыхающих. Приезжих из больших городов. Обилия фруктов. Обилия соблазнов. Как и все местные ребята, они носились по улицам, дружили с кавказцами, ходили в горы, лазали по деревьям, собирали шелковицу. Мальчишки росли сорванцами. Гонялись друг за другом, Вовка захлопнул перед Мишкой дверь – бамс! – вместо носа – огромная картошка. Так и прожил Мишка жизнь со сломанным искореженным носом. В другой раз опять Мишка бегал за Вовкой, пугал горячим утюгом, догнал и приложился к попе, у Вовки на всю жизнь остался след от утюга. Антонина решила получить образование, поступила в медицинский институт. В первый же день ее занятий вечером соседи сообщили, что видели, как ее милые мальчики гуляли по карнизу четвертого этажа. Какие занятия, какая учеба? Ой, напрасны, видать, Тонечкины мечты получить образование, напрасны мечты вырастить из мальчишек музыкантов, литераторов, художников, врачей. Не суждено было сбыться этим мечтам. Младший, Мишка, получился особенно разбитным. Живой, веселый, смешливый, очень добрый, а потому и всеми любимый – и сверстниками, и взрослыми. То ли от постоянного пребывания на солнце, то ли от природы, он был не просто загорелым – черным. Таким, какими бывают индусы. Мишкачерный – звали его друзья. И эта кличка сохранилась за ним до последних дней.

Мише нравилось играть в бильярд. Он считал, что должен все уметь делать лучше других. В санаторий иногда приходили профессиональные бильярдисты. Один из них взял шефство над ловким парнишкой и неплохо обучил бильярдным приемам. Перед самой войной невысокий десятилетний мальчишка уже очень неплохо играл. Когда появлялся кто-то, желающий сыграть на деньги, какой-нибудь новый гастролер, в ход пускался любимый прием Мишкиного бильярдного шефа. Куда тебе, говорил он. Сыграй-ка для начала вон с тем пацаном. Народ слетался на это излюбленное представление. «Пацан» залезал на стул. Потому что с пола он не мог достать до шара. И, к всеобщему удовольствию, разделывал гастролера под орех. Да, не похож был Мишка на будущего пианиста или литератора.

В стране неспокойно. Не всегда было спокойно и в этом богом хранимом доме. Загремел, загрохотал, взорвался раскатами грома страшный тридцать седьмой. «О как же я хочу, нечуемый никем, лететь вослед лучу, где нет меня совсем!» – писал Мандельштам. Не улететь нам с вами, Осип Эмильевич, не скрыться, не стать лучом невидимым. В местное НКВД поступила разнарядка. Нужно выявить и арестовать столько-то тысяч скрытых врагов народа. Часть – под расстрельную статью, часть – в ГУЛАГ. Создавались тройки. Готовились аресты. Составлялись списки троцкистов, антипартийных группировок, кулаков, пособников белогвардейцев, шпионов, военных специалистов, ведущих подрывную работу, вредителей, других социально далеких. Поговорим с ними по душам, сами все и подтвердят. Серноводск – город маленький, все знали, к кому следующему поедет ночью черный воронок. Ждали гостей и в доме главврача. Семью спасли чеченцы. Они любили Самуила. Решили помочь. Старики в бурках пришли, сели во дворе санатория. «Ты, Самуил, не ходи домой. Побудь пока здесь. Мы твоей семье сообщили. Они не будут беспокоиться. А там посмотрим». Каждый мальчишка в городе знал о чеченцах в санатории. Для энкавэдэшников это был неожиданный поворот. Могли случиться непредвиденные волнения. За это в Центре по головке не погладят. И сроки поджимают. Черт с ним, с Самуилом. Пусть живет и работает на благо пролетарского государства. Он ведь хороший врач? Ну, пусть трудится. Отчитаемся по разнарядке без него. Возможно, так все и было. Может быть, чеченцы просто спрятали где-то на время главврача, его жену и детей.

Так или иначе – для семьи Самуила гроза прошла стороной. Надолго ли? Трудно предположить, как развивались бы события дальше. К порогу подошла огромная, жестокая, безжалостная война. Которая перемешала всех и вся, нарушила планы строительства «мирной» жизни советской страны. В войну пошел на Северный Кавказ поток раненых с фронта. Санаторий преобразовали в военный госпиталь. Самуил, главный врач санатория, стал начальником госпиталя. Его назначению не помешало непролетарское происхождение.

Великая Отечественная

Участие отца в Финской войне было для меня малоизвестным эпизодом. Возможно, он недолго в ней участвовал или не на главном участке фронта. Отец мало об этом рассказывал. Говорил что-то о финских снайперах на вершинах сосен, о том, как ловко финны кидали ножи. Остальное неотчетливо. А вот Великая Отечественная коснулась нас в полной мере. Перед самой войной родители получили свою жилплощадь. Отцу, как руководителю довольно высокого уровня, выделили двухкомнатную квартиру на Литейном. Мама уже носила меня. Отец решил, что отдельная квартира нужнее некому его сослуживцу, у которого ребенок уже был. И уступил. А себе взял комнату в коммуналке, тоже на Литейном. Коммуналка, правда, не многонаселенная, и тоже двухкомнатная квартира. Комната – большая, тридцати с лишним метров. На четвертом этаже без лифта. С печным отоплением. Прожили родители там поначалу совсем недолго. Грянула война. Отец готовил эвакуацию своего завода на Урал. Он отправил всю большую семью бабушки (теток, их мужей и детей, дядю) в Свердловск, так в советской России назывался Екатеринбург, а вслед за ними и маму с животом. Матушка разрешилась мною по дороге. Ну не в поезде, конечно. Когда начались роды, ее срочно высадили в Галиче Костромской области, где я и появился на свет божий в августе 1941-го. Так я побывал в старинном городе Галиче один-единственный раз. Потом мама самостоятельно с грудняшкой добирается до Свердловска. Еда ужасная. Едет в теплушке. Помыться негде. Ребенок, то есть я, – весь в коросте. Вместо кроватки – деревянное корыто. Кругом мужики – военные, командированные по разным причинам с фронта. Солдаты, расположившиеся на всех уровнях – внизу, на вторых и третьих полках, – залезают за пазуху, выгребают вшей и бросают вниз. Мать плачет. Со второй полки голову свешивает сердобольный раненый офицер, отпущенный домой на побывку: «Не плачь, мамаша, сын вырастет – богатырем станет». Как в воду глядел, недалек был от истины – мужик из меня вырос здоровенный. Со временем. А тогда – что было, то и было.

Когда мама воссоединилась с бабушкой, быт, видимо, как-то стал налаживаться. Хотя с едой, конечно, были проблемы. Как у всех в те времена. Вскоре на Урал переехал со своим заводом отец. С гордостью мама показывала ему худосочного недокормленного младенца. Так всегда женщины показывают новорожденного любимому мужу. Ну, и опять семейное счастье моих родителей было недолгим. Отец, всегда и во всем уступавший матери и внимательно прислушивающийся к ее мнению буквально во всем, в критические моменты жизни был очень решительным человеком. Будучи заместителем директора огромного завода, имевшего оборонное значение, имея броню, имея солидный возраст (ему тогда было 38 лет), он отправляется добровольцем на фронт. Рядовым. Матери сообщает об этом перед самым отъездом.

Что я сам могу вспомнить из того времени? Почти ничего. Темная лестница. Какие-то бревна, почему-то сложенные на лестничной площадке. Белый котенок играет среди них. Смотрит на меня. Моя будущая жизнь, и светлая, и беспокойная, всякая, смотрит на меня через его детские звериные глаза. Остались рассказы. Как мать стала курить. Махорку. Другого не было. Как скончалась бабушка. Как ждали редкие письма с фронта. Как слушали «Жди меня, и я вернусь», надеялись и тихо плакали. Как дети жадно хватали еду, когда в доме была еда. Быстро глотали и рычали, не в силах дождаться следующей ложки каши. Так жила вся страна. Сохранились выцветшие фотографии того времени. Осунувшаяся, не похожая на себя мать. Одни глаза, рано постаревшее, измученное лицо. И страшный худой заморыш. Это я. Та же мука в глазах, что и у матери.

В 44-м вернулись в свою квартиру на Литейном. Все вещи, мебель были вынесены. Соседями, жившими на этаж выше. Мать ни с кем не разбиралась. Начинала жизнь с нуля. Помогали сестры и брат. Кончилась война. Стали возвращаться фронтовики. На улицах цветы, песни, гармошка. От отца известий не приходило. Один веселый военный в гимнастерке на улице обратил на меня внимание, улыбнулся, помахал рукой. Я кинулся к нему с криком: «Дядя папа!» Я ведь не знал своего отца. Пришли известия, что части Второго Украинского задержались в Праге. Там был и отец. Там продолжались военные действия, гибли люди. А у нас началась мирная жизнь. Стали открываться магазины. Запомнилось событие: открылась булочная на Литейном. Я и сейчас ее помню. Почему-то самое сильное детское впечатление – батон на столе. Булка – так говорили в Ленинграде.

Папин командир был проездом в Ленинграде: «Жди мужа, Любочка, скоро приедет. Твой Яша Героем возвращается. Все документы оформлены». Если бы так все и было. Возможно, не было бы потом многих проблем нашей семьи. Но получилось по-другому. Где-то в штабе представление к Звезде Героя поменяли, отца наградили орденом Красного Знамени. Отец никогда за себя не хлопотал, к фронтовому командиру не обращался.

Кто тогда об этом думал? Война закончилась. Отец цел-невредим. Почти все живы. У отца из огромной семьи погиб один старший брат. Любимый младший брат Боря вернулся из плена. Он выдавал себя за татарина и так спас себе жизнь. Какое счастье! Вся большая бабушкина семья в сборе. Нет только самой бабушки. Отец веселый, могучий. Поет арии, всех подряд затанцовывает. Берет в охапку маму и двух ее сестер, поднимает и кружит в вальсе. Папу все боготворят. Он – настоящий герой. Грудь в орденах. Двенадцать боевых наград. Выпивает залпом из горла бутылку водки за Победу.

Сколько всего осталась в прошлом. Позади контузия – рядом взорвалась мина. Паралич левой части тела. Чуть восстановился в госпитале – бросился догонять свою часть. Левая половина лица долго оставалась неподвижной. На одной из фронтовых фотографий видно, что лицо перекошено. Отец был старше других фронтовиков, его звали «батей». Судьба берегла его от пули. Но жизнь могла прерваться и по другой причине. Отец был связистом. Однажды под Курском ему с группой бойцов дали задание – наладить связь между нашими подразделениями. С катушками за спиной и автоматами они должны с боем пройти через слоеный пирог русских и немецких позиций и вернуться в расположение своей части. До этого уже было отправлено несколько групп, все погибли. Бой продолжался несколько дней. Задание выполнено. Отец возвращается, заходит доложить в штаб. Незнакомый офицер разглагольствует: «Мы здесь жизнью рискуем, а жиды по тылам отсиживаются». Отец бросается на него, бьет кирпичом по ненавистному лицу. Отца ждет трибунал. По законам военного времени – расстрел. Что сделал командир, чтобы спасти его, – не знаю. Историю как-то замяли. Как обошли смершевцев, тоже не знаю. Бог отвел. И неизвестный мне командир. Отважный, благородный человек. Который при этом лично рисковал. Отец получил очередную награду. А зимой 45го его представили к Герою за форсирование Одера. Красная армия захватила плацдарм на другом берегу. Надо было дать связь. Ползли с катушками по льду. Рядом с отцом рванула мина, лед разошелся – и тяжеленная катушка потащила вниз, под воду. Молоденький мальчик-связист из его отделения опустил в воду шест, отец успел за него ухватиться. Повезло. Вылез из ледяной воды. Отделение двинулось дальше. Связь дали. Так рассказал мне отец. За эту операцию он был представлен к Герою.

Недавно мой сын на сайте «Общедоступный банк документов “Подвиг народа в Великой Отечественной войне 1941—45 гг.”» нашел копии подлинных документов, представляющих отца к наградам. Посмотри, говорит, дед у нас терминатором был. Вот что было черным по белому аккуратным почерком написано в официальном документе, по которому отец получил орден Красного Знамени:

«Гвардии старшина – фамилия, имя, отчество – при форсировании реки Одер и штурме сильно укрепленной обороны на территории Германии проявил исключительное мужество, самообладание, отвагу и геройство.

Командуя отделением связи, личным примером воодушевил своих подчиненных на боевые подвиги.

Неоднократно сам лично ходил на устранение порывов линии связи.

26.1.45 года при выполнении боевого задания в упор расстрелял 5 гитлеровцев – и связь была дана своевременно.

Гвардии старшина – фамилия, имя, отчество – за форсирование реки Одер и участие в штурме сильно укрепленной обороны противника достоин Высшей Правительственной награды – присвоения звания Героя Советского Союза, вручения ордена Ленина и знака особого отличия – медали Золотая Звезда».

Вернемся в те послевоенные годы. Теперь все позади. Теперь бы жить да жить. Может быть, это были лучшие годы нашей семьи. Но тоже очень непростые годы.

Блокада

Здесь нет вопросов и решений нет, но есть богатство и стальной порядок: ты жил, как выбрал – в гуще, в стороне, — теперь ложись, а кто-то станет рядом. Е. Клячкин

Дуся, кряжистая, крепкая, жизнеспособная, с маленькими глазками, с явственными следами татаромонгольского нашествия на лице, осталась в блокаду одна с двумя девчонкамиподростками десяти и двенадцати лет. Вначале девочек отправили в эвакуацию. Слухи дошли, что бомбят детские поезда. Дуся рухнула в ноги начальнику: «Никуда не уйду, отпусти за девчонками!» Выбила командировку, разыскала дочек на Валдае и забрала обратно в Ленинград. Там и прожили девочки с матерью всю блокаду.

Дуся – из Торжка, из зажиточной крестьянской семьи. Середняки в прошлом. Дуся – угрюмая, молчаливая. Мускулистая, сильная. С большими неженскими руками и ногами. Образование – четыре класса церковноприходской школы. Муж ее Николай – высокий красавец. С огромными карими глазами. Познакомила их мать Николая, шустрая, ходовая бабенка, трактирщица в прошлом, что иногда приезжала из Питера в Торжок. Дусе двадцать два, засиделась в девках по тем временам. Был у нее жених. Непутевый, под пьяную лавочку бегал по улицам с ружьем, стрелял, куда ни попадя. Надо было избавляться от такого женишка. К тому же Дуся и не любила его. Хорошо бы выдать за городского. Родители сосватали молодых да и поженили. Жили часто врозь. Николай – в Питере, Дуся – в Торжке. Без любви жили. Но двух девчонок соорудили. Девчонки жили, конечно, с матерью. Семье удалось получить жилье в пригороде Ленинграда и съехаться только перед самой войной. Как раз Николай техникум закончил. Технологом стал. Разные они были люди, Николай и Дуся.

Николай книжки читал. Ходил в пенсне. Даже в пенсне – зрение ноль. Дуся мужа ни во что не ставила. Никуда не годный мужик. Ни поднять. Ни сделать. Ни вопрос решить. Ни гвоздь забить. Вечно все забывает. Растяпа. Все думает о чем-то. Лентяй и бездельник. Хоть пайку домой приносит, и то хорошо. Да нет, не таким уж непутевым и неловким был Николай. До окончания техникума – рабочий на Путиловском заводе, с работой справлялся. На фронт не взяли Николая по зрению. Белобилетник он. И вот тебе на – в раздевалке вытащили у него из одежды все документы. Украли. Может, и не в раздевалке, а просто на улице из заднего кармана сперли. Комуто очень захотелось в военное время запастись паспортом вкупе с белым билетом. Как раз ополчение собирали. Ополчение все время собирали. Давай, давай, Николай. Город защищать надо от супостата. Нам нужно роту собрать. Разнарядка. Какой белый билет? Где он, твой белый билет? Ах нет? На нет и суда нет. Что значит, ничего не видишь? На пять метров видишь? Вон винтовку в углу видишь? Бери – и в строй. Так. Ставим галочку. Боец Николай Орефьев. Что это за боец, если дальше собственной руки не видит? Даже в пенсне. Так и ушел с ополчением. Воевать в Синявинских болотах. Ни одной весточки, ни одного треугольного конверта ни Дусе-Евдокии, ни девчонкам своим так и не прислал. Ни весточки. Ни похоронки. Как ушел, так и сгинул. Какой он боец? Зрение – ноль целых, ноль десятых. Пропал без вести. Сгинул, сгнил в студеной болотной жиже. Оставил Дусю выживать с двумя девчонками. Нет, нигде в мире нет памятника бойцу Николаю Сергеевичу Орефьеву. Созданному, слепленному из других материалов. Для жизни в других пространствах и в другое время. Что попал в этот непонятный, страшный мир, жил здесь как получалось, сохранял, как мог, свою вечную душу. Выбрал подругу, грубоватую, не самую красивую, зато сильную да упорную, способную спасти и защитить двух несмышленых голенастых девчонок. Что он мог сделать? Встал в строй ополчения, чтобы телом своим закрыть город от супостата. Чтобы… «спокойно лечь, когда настанут сроки». «Зеленый лист из мертвой головы укроет всех – и добрых, и жестоких».

Оставил двух девчонок. Оставил потомкам осколки своих генов. Задумчивую склонность к тихому размышлению. Душевную тонкость. И необыкновенно красивые, восточные, немного раскосые глаза. Что по цепочке поколений добрались шаг за шагом до моего младшенького.

Девчонки симпатичные у Дуси с Николаем получились. Обе крепкие, приземистые, сложением в мамашку пошли. Старшая, Тамара, – ну просто татарка, лицо широкое, глаза маленькие, раскосые. Смешливая, шустрая, заводная. Старшая верховодила. Младшая Вера, тоже черноволосая, не просто черноволосая – иссиня черные волосы. Видно по всему – больше в отца пошла. Кожа светлая. Глаза большие, карие, черты лица нежные – чисто красавица заморская с итальянского экрана. Задумчивая, застенчивая с виду. Книжки, как и отец, любит. Но характер у обеих девчонок – кремень. В маму Дусю пошли. Конкретные девочки. Решительные. Своего не упустят. Но это потом проявится. Когда подрастут девчонки. Когда зубки прорежутся.

А пока они просто две девочки, два подростка. Которые остались на руках у матери. Как выжить, как прокормить? Жили на Петроградской. Девчонки бегали в кинотеатр «Молния». Смотрят кино девочки, вдруг свет отключился – нет кино. Приходите завтра. Прибегают завтра – нет света, на следующий день – опять нет света. Когда кино будет? Что вы приходите, девочки? В вашем доме, где вы живете, есть свет? Нет свету. Вот и у нас нет – глупенькие какие. Война. Света в Ленинграде не будет больше до начала зимы 1942 года.

Дуся работала на тарном складе. То грузчиком. То кладовщиком. Получала карточки на себя и двух девчонок. Первый год блокады был очень трудным. На второй год ее предприятие организовало огородническую артель. Выделили им землю в Кузьмолове. Огородники выезжали туда на лето. Дуся – деревенская, работала раньше на земле, ее поставили во главе артели. Выращивали овощи, зелень, тыкву, кабачки, подсолнухи, турнепс. В свободное время бегали в лес. Собирали грибы, ягоды. Делали запасы на зиму. Девчонок Дуся пристроила в детские лагеря. Тамару – в Озерки, Веру – в Колтуши. Июнь, июль – прополка полей. Какая там была прополка – не знаю. Но детям в лагерях можно было сносно прожить. Кое-какая еда перепадала. А еще и мама Дуся приезжала и приносила что-нибудь с огорода или из лесу. Зимой девочки в школу ходили. В школе тоже кормили по талонам, давали завтрак и обед. О детях старались позаботиться. В обед – и первое, и второе. Иногда и компот был. Да что это за еда? Баланда.

Зимой было очень тяжело. В домах мороз. Отопление разрушено, все в глыбах льда. Топили буржуйками. У мамы на тарном складе – теплая каптерка. Тара. Всегда есть чем топить. Там и отогревались. Там и ночевать часто оставались. Питания не хватало. На всю жизнь у обеих девочек остался страх, что еды не хватит. И привычка: побольше купить, побольше впихнуть еды детям и внукам. Девчонки отощали. Мама Дуся кровь сдавала, получала дополнительное питание. А многие не выдерживали. В первую очередь умирали мужчины – им требовалось больше еды. У соседей скончались от голода мальчик четырнадцати лет и его отец. Девочки видели, что два трупа долго не убирали. Родственники держали дома умерших до конца месяца, чтобы сохранить, не сдавать карточки. Потом отвезли на саночках тела близких к Народному дому. Оттуда уже городские службы развозили их по кладбищам.

Так и прожили сестрички. Зимой – в школу, летом – в лагеря. А как кончилась война – в техникумы пошли. Тамара училась на кинотехника, очень хотелось ей, вертлявой, быть поближе к кино. Выгнали ее скоро, там соображать надо было, а у Тамары с этим неважно. Вера в пищевой пошла. Поближе, так сказать, к пропитанию. Жили вроде неплохо. Но все трое поорать горазды были. То Тамара с матерью ополчались против младшей, то Вера с Дусей – против Тамары. Все трое – зубастые и немного хамоватые. Мама Дуся наполучала кучу наград и благодарностей. Это не спасло ее от неприятностей. В сорок седьмом перешла она на работу в булочную. Злобная кривозубая заведующая подкармливала молодого любовника. У трех продавщиц нашли недостачу. У Дуси – шестьсот граммов. Тюрьма. Потом условно-досрочное. Но десять месяцев отсидела. Не любила Дуся рассказывать об этом. И о блокаде – тоже не любила. Можно понять ее – очень тяжелые воспоминания.

Няня

Послевоенная жизнь налаживается. Отец получает неплохую работу. Он пока еще довольно влиятельный человек. У матери среднее техническое образование. Она работает в институте «Гипроникель». Проектирует обогатительное оборудование норильского «Никеля». Институт располагался тогда в доме Василия Энгельгардта, рядом с Малым залом филармонии. Мать любит ходить пешком на работу. Какой чудесный маршрут: от Литейного, мимо цирка, мимо Михайловского дворца, по Невскому проспекту к барочному дому Энгельгардта.

Первое лето после войны. Все вместе, отец, мать и я, живем на даче. Снимаем, конечно. Деревянный домик на берегу Разлива с маленьким деревянным причалом. Утром выбегаю к воде. Отец давно ловит рыбу. На удочку и червячка. В ведре с водой полно подлещиков и окушков. Вечером отец с дядьями и местными мужиками проходят бреднем по озеру. Улов на славу. Послевоенный Разлив богат рыбой. Родители покупают у рыбаков угрей. Скользкие рыбины расползаются из таза по всему участку. Вот они, первые ощущения счастливого детства.

Конечно, не все было просто. У матери что-то не получалось по работе. Иногда и плакала из-за строгого руководства. Меня стали отводить в детский сад. Он располагался в очень красивом здании на Литейном с прекрасно озелененным двором. Мать приносила несимпатичной воспитательнице махорку. Если задерживала махорку, меня наказывали. С воспитательницей отношения, видимо, складывались не очень. Запомнился мой «проступок». Дети играли в прятки. И я «спрятался» под коротенькой юбкой девочки. Никак не мог понять, почему так рассердилась воспитательница. Я был поставлен в угол на весь день, без права выхода в туалет. Описался. А вечером мать, зайдя после работы, чтобы забрать меня домой, каким-то образом расхлебывала эту историю. Не помню, чтобы мать меня ругала за «юбочку». Но разве все это было хоть сколько-нибудь серьезно в сравнении с отгремевшей войной и надвигающимися пятидесятыми?

Родители неплохо зарабатывали. Решили взять домработницу. Чтобы продукты приносила, готовила и за мной следила. Тогда это было принято. Парадоксы тех времен. Семья с ребенком и домработницей в одной комнате. В коммунальной квартире. Я, совсем еще маленький, залезаю летом на широкий подоконник открытого на Литейный окна. Выглядываю с четвертого этажа на улицу. Домработница – смешная толстая деревенская деваха – придерживает меня: «Александр Яковлевич, сойдите с окна, пожалуйста. Упадете, мамочка ругаться будет».

Потом была еще одна перезревшая грудастая девица. Люда, Людмила. До нас она работала у кинорежиссера Шапиро. Жила тогда у него на углу Невского и Владимирского. Отец вспомнил, что был знаком с будущим режиссером «Ленфильма», когда занимался художественной самодеятельностью. Барышня с восторгом рассказывала, как к режиссеру приходили артисты. Особенно ей нравился Вицин – «такой смешной, такой смешной, что ни скажет, все в-покатку лежат». Приметливой была наша простушка. Вицин стал известен много позже, с появлением фильма «Пес Барбос и необычный кросс». Интересовало же ее, нашу Люду, в основном только одно – выйти наконец замуж. Мальчик, за которым следовало следить, то есть я, явно не нравился ей. Раздражало все, что бы я ни сделал, и проделки, и неловкость домашнего ребенка. Да и работа у нас ей тоже была не по душе. Продержалась она, как и предыдущие, недолго. Мать отличалась редким умением сохранять со всеми хорошие отношения. С Людой, я слышал, она тоже поддерживала как-то связь. Пока через несколько лет та не отправилась поднимать целину в Казахстан. Наверное, в надежде устроить свою личную жизнь. Дальше – неотчетливо. Вначале что-то сложилось, потом – не очень. Вернувшись с целины, появлялась разок у нас на Литейном.

Жизнь нашей семьи существенно изменилась с появлением Надежды Даниловны.

Начну с рассказа о Маргарите Алексеевне – одной из ближайших подруг мамы. Мама звала ее Марго. Они вместе работали. Марго не имела семьи. Отпуск проводила в Сочи и Ялте. В те годы это были самые фешенебельные места отдыха госслужащих. Имела она, видимо, и поклонников. На фотографиях в пене прибоя – роскошная Марго бальзаковского возраста с неизменной охапкой роз. Возможно, отдыхала не одна. Марго – легкий человек. Улыбчивая, тонкая, образованная, с характерной грассирующей речью, знала, видимо, лучшие времена. Марго попросила Любу и Яшу помочь своей давней родственнице. Может быть, и не дальней, а близкой родственнице, не знаю. Многих деталей не знаю. В те годы люди умели держать язык за зубами.

Это была Надежда Даниловна. О ее муже известно только то, что он был когда-то советским работником, трудился, кажется, в сберкассе. Еще до войны сгинул, исчез в подвалах, в застенках органов, свято пекущихся о безопасности первой страны победившего пролетариата. Видимо, опасным был человеком. Неизвестно, что случилось бы с его женой и дочерью, если бы не грянула война. Женщина вместе с дочерью Люсей, в те годы – девочкой-подростком, оказалась в немецкой оккупации. Их интернировали, вывезли на работу в Германию. Работали они на немецкой ферме. Мать, естественно, опасалась за дочь. Одевала ее в бесформенный балахон, мазала лицо грязью и навозом, научила прикидываться старухой. Так и прожили всю войну на чужбине. Никто не распознал в худенькой страшненькой старушке симпатичную молоденькую девушку. Война закончилась. Все возвращались домой. А для интернированных начинались новые мучения. Были интернированы – значит, потенциальные враги трудового народа. Всех отправляли на север, на восток, для длительного отдыха на курортах ГУЛАГа. Женщины вернулись в Ленинград. Мыкались, где-то скрывались. Боялись каждого милиционера на улице. Они обязаны были зарегистрироваться. Зарегистрироваться и получить «теплое» место в теплушке, отправляющейся на Колыму. Теплый прием возвратившимся гражданам был обеспечен. Всей государственной мощью страны-победительницы.

Такой же теплый прием страна готовила не только интернированным, но и инвалидам войны. Не хотелось руководству страны портить себе настроение после Великой Победы, видеть своими глазами сотни тысяч безруких, безногих, неприкаянных инвалидов войны, промышлявших нищенством по вокзалам, в поездах, на улицах. Какой стыд! Вся грудь в орденах, а он на углу возле булочной милостыню просит! Избавиться от них, да поскорее. В течение нескольких месяцев улицы послевоенных городов были очищены от этого «позора». С глаз долой – на острова Валаамского монастыря. В монастыри – Кирилло-Белозерский, Горицкий, Александро-Свирский и другие. Чтобы не мешали пролетарским вождям строить социализм. Чтобы мы все вместе могли петь: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Страна Советов карала своих инвалидов-победителей за их страдания, за увечья, за потерянные семьи, дома, за родные деревни, сожженные войной. Получите-ка, герои войны, – нищенскую пайку, бараки, одиночество и полную безысходность. А дальше – покой и тишина в безвестной могиле, а то и в канаве – без памятника, без надписи, без креста и даже без звездочки. Извините, что отвлекся, не смог я умолчать об этом нашем позоре. И о знаменитом послевоенном тосте Великого вождя: «За здоровье русского народа!»

Не знаю уж, как родители провернули эту операцию прикрытия. Я предполагаю, что отцу, фронтовику, имеющему заслуги перед советской властью, как-то удалось восстановить паспорта и прописать у нас Надежду Даниловну и ее дочь. Факт тот, что они легализовались и выпали из поля зрения бдительных властей предержащих. Увы, ненадолго, ой ненадолго можно было скрыться в те годы от карающей десницы стражей диктатуры победившего пролетариата. Так эти женщины появились в нашей тридцатиметровой комнате. Надежда Даниловна старше моей матери лет на десять-пятнадцать. Простая русская женщина. Так мне казалось. С деревенским платком на голове. С умом и интеллигентностью, которые судьба дарует сильным, цельным натурам. И ее дочь. Обшитая просто и с изяществом искусными руками ее матери. Не красавица. Но прехорошенькая, чистенькая, в те годы – очень веселая. С особым обаянием непосредственности и девичьей чистоты. Где Люся жила, не знаю. Возможно – у Марго. Но часто появлялась у нас. А Надежда Даниловна поселилась у нас и стала моей няней. В первый же день она подробно расспросила меня, что мне нравится, умею ли я читать (я, в те годы дошкольник, уже неплохо читал). Приготовила мне суп. Тарелка была большая, и я съел только половину. Она спросила, не плюю ли я в тарелку во время еды. Я был очень удивлен вопросом – конечно нет! После этого она доела за мной суп.

Вскоре она стала в нашей семье своим человеком. Много занималась со мной. Шила детские костюмчики из старых вещей. Очень искусно. Родители снимали на лето дачу. Где мы и жили с няней. А родители приезжали на воскресенье или в отпуск. Многому научила меня. Научила любить лес, разбираться в грибах, ягодах, растениях, птицах. Учила меня и соседскую детвору играм, забавам. Помогала организовывать праздники, ставить спектакли. Пекла нам, малышам, угощения. Когда я добрался до своих семи лет, вместе с матерью подготовила и проводила меня в школу. В последующие взрослые годы я вспоминал ее тактичность, интеллигентность, природную мудрость. Будто бы впитанные простой малограмотной женщиной от матери сырой земли. Высказывания и прибаутки. Мудрость, усвоенную и вынесенную из всей своей непростой, тяжелой жизни. Никогда не видел, чтобы она читала. Вот и решил, что она неграмотная. Смотрела только со стороны, как я читаю свои детские книжки, плачу иногда над судьбой былинного героя, погибшего было, а потом воскрешенного чудесным образом с помощью святой воды. Вы верите в бога, нянюшка? Для меня бог, Сашенька, под каждым кусточком. Господь везде примет мою молитву.

Вскоре Люсенька с блеском поступила в Театральный на Моховой. Для вступительного экзамена она подготовила роль старушки, детально отрепетированную за годы жизни в Германии. У комиссии не было сомнений в таланте абитуриентки. Люся стала студенткой. Получила стипендию. Место и прописку в общежитии. Жизнь улыбалась ей. Я чувствовал ее настроение. Она приходила всегда веселая. Обнимала меня. Мы много смеялись, играли. Потом я узнал, что в том же Театральном к Люсеньке пришла первая любовь. Все было прекрасно. Молодые люди мечтали поскорее пожениться. Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Юноша узнает, что ее возлюбленная была интернирована. Затрепетало, огнем вспыхнуло пламенное сердце юного наследника молодой пролетарской культуры. Не мог он не сообщить руководству Театрального о том, что невзначай довелось ему оказаться в самом центре антисоветского, а может быть, и международного шпионского заговора. Рухнули девические мечты о счастье. Не знаю, какие уж объяснения пришлось Люсеньке давать доверительно-ласковым энкавэдэшникам. Долго ли это продолжалось. И чего ей это стоило. Сколько сил, сколько переживаний. Но из Театрального ее попросили. Пришлось кроить жизнь заново. Головка у Люси была светлая. Поступила в Инженерно-экономический. После окончания осталась там преподавать. Защищать диссертацию не захотела. Все вроде образовалось. Но только с того времени я уже не видел ее больше ни веселой, ни счастливой. До последнего дня своей жизни ее умные серые глаза оставались задумчивыми и, как правило, печальными.

Разумная мама посоветовала дочери, как устроить свою жизнь. Сосватали Люсеньку с вдовцом, отцом двух маленьких детей, мальчика и девочки. Ее мужем стал Владимир Петрович – мужчина видный, красивый, водитель автобуса. Попроще Люси, поглупее. Любил Люсю беззаветно. Она разрешала себя любить. Но женой, видимо, была неплохой. И чужим детям сумела стать матерью. Своих же детей заводить не захотела. Надежда Даниловна решила переселиться в семью к дочери и помогать поднимать малышей. Я к тому времени подрос. Ходил в школу. Это был второй или третий класс. Перед тем как уехать от нас, няня отправила меня в школу одного. Впервые. Задала все вопросы, как переходить перекресток, по какому сигналу светофора, куда смотреть. Когда она хотела привлечь мое внимание, говорила: «Сашенька, посмотри мне в глаза». Я смотрел ей в глаза, ответил на все вопросы и отправился самостоятельно в школу. А она – за мной следом, трогательно подглядывала, хотела убедиться, что я в точности выполнил все инструкции.

На этом не закончилась наша дружба с нянюшкой и ее дочкой. Пока я был школьником, лето проводил на съемной даче вместе с Надеждой Даниловной, Люсей, ее приемными детьми Вовой и Галей, которые были помладше меня. Вместе исходили все леса, озера и полигоны Всеволожского района. Купались, собирали грибы, ягоды. К сожалению, у Люси, впоследствии появились проблемы с приемным сыном. Когда мальчик вырос, он пошел на завод, стал комсомольским вожаком. Вова был неплохим парнем, очень искренним и честным. Друзья любили его. И, как часто бывало с комсомольскими работниками в те времена, его пригласили на работу в органы госбезопасности. Парню казалось это заманчивым и лестным. Люся же не смогла простить ему работу в ненавистных органах и порвала с ним все отношения. Не простила до самой смерти. Со временем, когда Надежды Даниловны не стало, у Гали появилась собственная дочь. Ее назвали Надей. В честь бабушки. Надежда Даниловна всегда была для Гали настоящей бабушкой, а Люся – настоящей мамой. С Галей, а потом и с Галиной дочкой Люся была очень близка. Такая близость не всегда бывает даже у родных матерей, дочерей и внуков.

Для меня воспоминания о няне и ее дочери всегда оставались очень важными и дорогими. Если я кому-нибудь рассказывал о любимой нянюшке, я говорил о ней как об очень простом человеке, наделенном от природы не только добротой, но и проницательностью, а также особой житейской мудростью. С Галей, ее приемной внучкой, мы были дружны всю жизнь. А с Вовой мне довелось встретиться лет десять назад. Он, уже немолодой человек, ушел на пенсию из органов. Вспоминали Надежду Даниловну, Люсю. Я опять тупо повторял свои сакраментальные фразы о мудрости простой русской женщины… Какой такой простой? – вставил он. – Она Смолянкой была. Выпускницей Смольного института благородных девиц. Куда принимали только девушек из дворянских семей. Из очень непростой семьи была. Как это неграмотной? Пять языков знала. И муж у нее был очень крупным обкомовским работником. Вот это да! Я был потрясен. Вот тебе и простая. Малограмотная. А я-то, тупица. Как же люди того времен умели молчать! Умели вжиться в новую шкуру, врасти в новую кожу. Прожить не свою, чужую жизнь. И ни разу не проговориться. Не выказать себя ни словом, ни намеком. И мои родители тоже рисковали и молчали. Одно утешает: мы все искренне любили друг друга: мои родители, няня, ее дочь и я, самый младший из них. И так ли уж я был неправ? Прав был. И доброта. И проницательность. И житейская мудрость. Это выносят не из Смольного института. Из сердца своего. Из такой непростой, такой тяжелой жизни, доставшейся каждому человеку, где бы он ни жил на необъятных просторах нашей Родины. Из полей и лесов нашей среднерусской природы. Иной человек, как говаривала моя нянюшка, найдет это под каждым кустиком – и доброту, и проницательность, и житейскую мудрость. Так же, как и Отца нашего небесного.

Послевоенная романтика

У Самуила в войну – работа, работа, работа. День за днем, сутки за сутками. В госпитале – раненые, бинты, перевязки, операции. Больных кормить надо. Организовал подсобное хозяйство. Были яйца, курочки, зелень, овощи. Были бахчевые. Слушали сводки с фронта. Лечили и выписывали раненых. Война шла на убыль. Мальчишки незаметно выросли. Антонина почувствовала, что ее Семочка на сторону стал поглядывать. Решила «укрепить» семью. В последний год войны, в свои сорок два, Семочке – уже под пятьдесят, родила последыша, сына Сашу. Родители немолодые, Саша слабенький получился. Словно Цинциннат Набокова, он родился и жил в иных, нездешних мирах. В наш мир он протиснулся совсем небольшой своей частью. Потому и был фантастически худым, почти прозрачным. На солнце он не раздевался, чтобы не увидели, что он немного просвечивает. Зато и способности его тоже были нездешними. Помнил наизусть выдержки из сотен прочитанных томов, справочников, энциклопедий. Читал все подряд – прозу, стихи, пьесы, изучал живопись по художественным альбомам. Обладал энциклопедическими знаниями. Хороший пианист. В Саше сосредоточились самые романтические мечты его матушки о будущем детей. Всю душу вложила Антонина в младшего сына. Но не из этого мира был Саша. Не от мира сего. К нашей грубой грешной жизни не приспособлен. После музыкального училища его направили в областной центр для поступления в консерваторию. Это было уже в те годы, когда Самуила назначили главврачом другого санатория – в Железноводске. До консерватории Саша не доехал. Деньги потратил. Застрял где-то в захолустье. Влюбился в наглую, никчемную, простую деваху. Влюбился на всю жизнь. Без взаимности. Ей нужны были только деньги и подарки. На это и ушла прекрасная библиотека. Работал тапером в ресторане. Музыканту подносили водочку. Слабенькому Саше немного надо было. Случайные люди приводили его домой. После ухода родителей в мир иной пустил на ветер – квартиру, инструмент, мечты матери, неразвившийся талант. Братья переживали за Сашку, хотели помочь, поддержать. Пытались увещевать. Что они могли сделать? Из своего далека. Сами – подневольные люди. У них служба. Встречались только в отпуск. У Сашки не было сил бороться. Он опустился. Попал в тюрьму по глупости. Освободился и сгинул. Погиб от удара случайного прохожего. Тщетны наши мечты. Тщетны высокие порывы. Наш мир – не для высоких порывов. Этот мир – для сильных, жизнеспособных, а еще более того – для жестоких, алчных и безжалостных. Этот мир не для Антонины, «богородицы из Железноводска», не для Саши, Цинцинната с Северного Кавказа. Но все это будет потом. А пока Саша – ребенок. Немолодые родители души в нем не чают.

Конец войны. Победа. Первые послевоенные годы в Железноводске. Домой возвращаются фронтовики. Военных носят на руках. Все мальчишки мечтают об армейской службе. Вова поступает в пехотное училище. Мишку не отпускают. Отец хочет, чтобы Миша стал врачом. Куда там. Удержишь сорванца. Он мечтает стать моряком. Едет в Баку, сдает документы в морское училище. Немолодой уже отец едет за ним, забирает документы, возвращает домой. Напрасные хлопоты. Мишка убегает в Ленинград, поступает в Высшее военно-морское училище имени Фрунзе. Поступает без труда. И учится хорошо. Проблем с физикой и математикой у него нет. Физподготовка – что надо.

Сбылась Мишкина мечта. Он – курсант одного из лучших морских училищ страны. Стройный, подтянутый, жилистый. Форма сидит идеально. Бескозырка – будто всю жизнь носил. Веселый, озорной. Великолепный рассказчик. Мастер на разные проделки, проказы. Все для друзей. Последнюю рубашку снимет. Мишка сразу становится популярным, сразу попадает в ядро. В число тех, кто верховодит. Центром их компании был, конечно, Володя Маслов. Старше других, фронтовик. Впоследствии – командующий Тихоокеанским флотом. Остальные… Друзья. Ближе которых нет. Друзья на всю жизнь. До гробовой доски. Флот и друзья. Вот что самое главное. Дороже жен и детей. Морское братство превыше всего.

Приезжает на побывку домой. Друзья, соседи приходят посмотреть на морского курсанта. Девчонки шушукаются: «Видела? Мишка-то какой красавец». Отец, мать гордятся. Отцу нравится Мишка в форме. Приезжает на побывку и Вовка. Пяхота! Балбес. Скалозуб. Моряки – вот элита армии! Вовка собирается на свидание. Стесняется купить презервативы. Не робей, Вовка. Заходят в аптеку. «Девушка! Вот тут молодому человеку презервативы нужны. Подберите нам фасончик помоднее. И обязательно, чтобы с черной пяткой!» Продавщицы улыбаются, с восторгом смотрят на бравого курсанта. Вовка от смущения готов сквозь землю провалиться.

Любил Мишка красное словцо, любил произвести впечатление. Сдавал зачет по турнику. Я покажу вам, как крутить солнце. Один оборот, второй, еще, еще… Срывается, улетает в ряды кресел, ломает руку.

Пятидесятый год. Четвертый, последний курс. Скоро выпуск. Моряк должен семьей обзавестись. Я женюсь только на той, которая родилась со мной в один день. Ну ты, Мишка, даешь. Так ты никогда не женишься. К фрунзакам в училище ходят на танцы девчонки. Покупают билеты и проходят. Потанцевать. С морячками познакомиться. Появляются три хорошенькие подружки. В валенках. Валенки снимают, надевают туфельки. Мишка к ним. А что эти двое малолеток со второго курса здесь делают? Он – почти выпускник, курсант четвертого курса. Шепнул им: «Ну-ка, салаги, по-тихому, чтобы духу вашего здесь не было». Второкурсников как ветром сдуло. Несет Мишка три пары валенок, пальто в гардероб. Среди подружек – Вера. Скромная красавица, на два года младше Мишки. С огромными накладными плечами под платьем по моде того времени. Закрутил, закружил Мишка тихую Веруню, простую, без претензий, даром что в Ленинграде жила. По воскресеньям отпускают курсанта, если нет задолженности по учебе. Мишка учится без проблем, молодые люди раз в неделю встречаются. Телефона у Веры дома нет. Пишут письма друг другу. Почта работает хорошо, не то что в нынешние времена. Вера подписывается: «Твоя вредная Вера». Вера – вредина, хоть и тихоня. Мишка пишет любимой тете Тане, что собирается через пару месяцев жениться. Родители ничего пока не знают.

Вера заканчивает техникум. Весной должна уехать по распределению в Петрозаводск. Ясное дело, не хочется ехать. А Мишка – лихой моряк, красавец, вот-вот офицером станет. Первый, с кем целовалась. Конечно, не в ее вкусе. Ей хотелось бы солидного, серьезного. А этот… такой балабол. Ну не ехать же в Петрозаводск. Потом, в старости, признавалась Вера дочке: «Не такую жену Мише надо бы. Ему надо было легкую найти, веселую, совсем не такую, как я». Пошли – расписались. Две пары: Михаил с Верой и друг по училищу со своей подружкой. Подали документы. Ахнули Михаил с Верой – оба родились в один день. Вот тебе и Мишка. Как в воду глядел. Может, и не было таких разговоров заранее, может, и не предвидел он ничего. Мишка – мастер розыгрышей, морских рассказов, маленьких корабельных легенд. Возможно, потом придумал, рассказывал много раз, вот все и поверили. Недаром говорят – тщательно поддерживай свой образ, используй каждый случай, чтобы подогреть интерес к своей сложившейся репутации.

Как отметить? Никак и не отметили. Куда идти с молодой женой – не в комнату же с сестрой и матерью. Рано состарилась Дуся, которой не было еще и пятидесяти. Массивная, мрачная, седая, в деревенском платке. Некуда идти молодым. Погуляли по набережным и разошлись, Вера – домой, Мишка – в училище. Никак и не почувствовали, что они теперь муж и жена. Ничего в их жизни не изменилось. Курсанта отправили на три месяца в учебное плавание. Потом – на службу в Лиепаю. Вместе с молодой женой. Дали лейтенанту комнату. А он – опять в плавание. Так и жили ненастоящей жизнью, вроде – муж и жена, а вместе – чуть. Через год дочка появилась. Потом служба на Севере.

Любил Миша молодую жену. А больше того – службу морскую. Любил море, свою подводную лодку, длительные автономные плавания, своих матросов и офицеров. Быстро рос по службе, рано стал командиром. Экипаж его боготворил. Щедрый, заботливый, предусмотрительный. На лодке порядок, лодка всегда на хорошем счету. Все стрельбы – на «отлично». Приезжает начальство с инспекцией. Корабельное хозяйство – без замечаний. А как с физподготовкой? Начнем с командира, предлагает Михаил. Прямо в кителе, не раздеваясь, подходит к турнику, подтягивается двадцать раз. Хорошо, хорошо, зачет всей команде. Молодой командир считался одним из лучших швартовых на Севере. Когда бывал дома, в ночь, в непогоду часто вызывали его для швартовки чужих лодок. Моряк по призванию, что тут говорить. Язык только плохой. Любил придумывать стишки, анекдоты, высмеивающие начальство. Продвижению по службе это явно не способствовало. Зато – всеобщий любимец. Мастер морского рассказа. Потом, много позже, хорошо знал Виктора Конецкого, автора «Между мифов и рифов», рассказов о кошке Барракуде. Говорят, многие сюжеты из устных рассказов Михаила появились потом у Конецкого. Не знаю, правда ли это, но Мишины рассказы мне довелось послушать. Они неизменно вызывали всеобщий интерес. Морская романтика.

Как стать космополитом

Сорок девятый год – Ленинградское дело, борьба с космополитами; пятьдесят первый год – арест министра госбезопасности Абакумова, обвиненного в организации большого «националистического еврейского заговора». Пятьдесят первый, пятьдесят второй годы – «дело врачей», лечивших высшее руководство. Везде искали космополитов. Похоже, что отец попал в пятьдесят первом под эту кампанию в какой-то степени по своей инициативе. Принципиальный был, видишь ли. Руководство чем-то злоупотребляло. Где-то имело свою выгоду. Он, естественно, критиковал. Что им, беднягам, было делать? Проявили интерес к работе отца. Он отвечал за кадры. Набирал людей для работы на новых строительных площадках. Выезжал на объекты. Готовил для них бытовки, жилье, решал социальные вопросы. Оказалось, что плохо решал. Допускал «засорение кадров». Такая формулировка была. Принял на работу некого Мовшовича. Космополита, само собой. Социально опасный элемент. Мовшовичу – ничего. А отца выгнали из партии. Через несколько дней – с работы. Он – в райком. Доказывал свою правоту. «А вы знаете, – говорит ему секретарь райкома, – что людям вашей национальности не место на территории европейской части Советского Союза? Для вас готовят территории на Дальнем Востоке. Может, еще и дальше. Нам непонятно ваше недовольство». Отец писал. В обком, в ЦК. Писал о боевых заслугах. Лично товарищу Сталину. Бесполезно. Ждали ареста. Со дня на день. Когда ночью на улице раздавался визг тормозов, мать бросалась к окну. Не к нам ли гости? Сразу зажигался свет во многих окнах. Люди смотрели, за кем приехали? Черный воронок не приезжал. А жить надо было. На работу никто отца не брал. Мать обучала его чертежному делу. Надеялась устроить чертежником. У отца была неплохая графика. И прекрасный чертежный шрифт. До сих пор сохранились листки, на которых он тренировал чертежное написание букв. Там были такие тексты. «Партия всегда права. Партия должна очищаться. Партия должна крепить свои ряды. Лес рубят – щепки летят. В каждом деле могут быть ошибки». В его голове не укладывались вопиющая несправедливость и подлость всего происходящего.

Отцу помогли друзья. Предложили поехать на Север. Устроили его мастером на стройке под Котласом. Работать с уголовниками. Видимо, в колонии-поселении. Отправился мой папка на новое место. Контингент тяжелый. Работа нелегкая. Трижды его проигрывали в карты. Если у блатного кончались деньги, тот пытался отыграться. Играл «на Яшку». Проиграл – надо грохнуть Яшку в течение суток.

Не грохнул – найди деньги или сам пойдешь под нож за карточный долг. Может, применяли другие меры по блатным понятиям, не знаю. Вовремя узнавал обо всем Яшка, имел, видно, своих людей в их среде, своих шестерок-стукачей. С волками жить… Такая жизнь была. Всю ночь стоял отец с топором у входа в свое жилище. Ждал гостей. Солнце забрезжило – можно считать, пронесло.

Так и жили – мы в Ленинграде, отец – на Севере.

В тот год я впервые написал стихотворение. Наивное, детское: «Папа, милый, дорогой, очень по тебе скучаю. Приезжай скорей домой, жду тебя с горячим чаем. Вот я вырасту большой, храбрый, сильный, смелый. Защищать свой край родной буду я умело».

Учителя в школе были прекрасными людьми. Знали, что отец на Севере. Меня не обижали. Понимали, видимо, сочувствовали. Оценок не занижали. Да я и сам по себе учился отлично. Был лучшим учеником класса. Класс, правда, был не очень. Я многим помогал по учебе. Мальчишки приходили к нам домой. Я объяснял задания по трудным предметам. А за спиной потом шушукались. Благодарности не было. Это понятно. Из черных картонных репродукторов без конца вещали о врачах-убийцах. О космополитах, что мешают нам жить. Однажды ребята попросили меня задержаться после уроков. Решили устроить темную. Без слов, без объяснений. Чтоб знал. В класс зашла воспитательница Александра Николаевна, крупная полная женщина, наша учительница математики. Она была вне себя от бешенства. Меня отпустила, а сама осталась с мальчишками. О чем говорили – не знаю, но больше ничего подобного не повторялось. Даже намека. Теперь я понимаю, что такой простой и естественный на первый взгляд поступок потребовал от обычной учительницы большого личного мужества. В этом классе изучался испанский язык. Вскоре я перешел в другой – с английским. Мне повезло. Там были совсем иные дети. И другие учителя. Кстати, тоже чудесные люди.

Которых я очень любил. Но вас, Александра Николаевна, я никогда не забуду.

Два года пробыл папа на Севере. В конце пятьдесят третьего покинул нас отец народов. Сдал, видно, старый змей, что был главным в банке с другими змеями. Всех пережалил, всех удушил. Но получил наконец свою порцию яда от кого-то из близких, может быть, от самого близкого. Вся страна скорбит. Выстраиваются огромные очереди желающих проститься с любимым вождем. Дети заполняют в тетрадях траурную страницу, пишут о своей любви к Великому Сталину. Обводят страницу в красно-черную рамочку. Взрослые и дети отравлены ядом идолопоклонства, ядом поклонения одной из самых кровавых фигур в истории России. Не все, конечно. «Он мастер пугающих громких фраз и ими вершит дела, и всех, в ком он видит хозяйский глаз, глушит он из-за угла. Но наши пути все равно прямы, будет он кончен сам… Потому, что хозяева жизни – мы, а он – присосался к нам», – писал Эмка, поэт Наум Коржавин, арестованный в сорок седьмом в разгар борьбы с космополитами.

Среди детей всегда есть тот, кого все не любят. В нашем классе это был Борька Рябой. Почему его не любили? Рос без отца. Мать – тихая несчастная женщина. Борька ничем не отличался от других. Не нахальный. Чуть поглупее остальных. Чуть послабее других мальчишек. Дети жестоки. Борька был всегда во всем виноват. Теперь я понимаю, почему. Одна из причин состояла в том, что Борька – еврей. Так же, как и я. Самое ужасное, что я иногда поддерживал эту популярную среди мальчишек идею: «Борька всегда и во всем виноват». «Ты видел? – говорили ребята друг другу. – Борька не плакал, когда сообщали о смерти Сталина». Все плакали, а он не плакал. Борьку надо побить. Слава богу, не случилась эта позорная немотивированная расправа. Не знаю почему, но не случилась. Хвала Отцу небесному, отвел детей неразумных от греха. Самая отталкивающая черта маргинала – стремление покинуть свою социальную группу. Скрыться, смешаться с толпой. Примкнуть к доминирующей группе. Сколько таких людей мне довелось встретить. Сам я, мне кажется, не старался замаскировать свое еврейское происхождение. Почти никогда. А тогда, с Борькой, наверное, маскировал. Возможно, неосознанно. Обсуждал со всеми, что Борька не плакал о Сталине? Обсуждал. Я, маленький слабак, рассуждал так же, как и все. А ведь я тоже не плакал. А Борьку осуждал. Если ты жив сейчас, Боря, если доведется тебе прочесть эти строки, нижайше прошу тебя: прости ты меня, грешного. Прости за то, что я тогда был со всеми, а не с тобой. Прошу прощения не потому, что ты – еврей. А потому что, приличный человек, в том числе мальчик, ребенок, должен быть не на стороне толпы, а на стороне незаслуженно обиженного слабого.

Закрыли Ленинградское дело. Дело врачей тоже закрыли. «В результате проверки выяснилось, что врачи были арестованы неправильно, без законных оснований», а показания врачей были получены при помощи «недопустимых приемов следствия». Вопрос переселения космополитов отпал сам собой. Восстания заключенных в Воркуте, Норильске, в Кенгире. Комиссия по проверке дел и реабилитации. Проведена амнистия. «Иду на свободу. На выстрел. На все, что дерзнет помешать», – писал Коржавин после амнистии. Возвращение депортированных народов. Возвращение немецких и японских пленных. Австрия выходит из военных блоков и объявляет о нейтралитете.

Начался новый виток борьбы за власть в Кремле. Разве теперь до космополитов? Отец вернулся домой. Восстановился в партии. Нашел работу. Не ту, что была. Ниже пост, ниже оплата. Это понятно. Отец уже в возрасте. Без специального образования. Семья воссоединилась. Жизнь продолжается. Прошло еще три года. Двадцатый съезд. Монумент Сталина сброшен с пьедестала. Жизнь в стране меняется. Теперь уже не будет перегибов. Отец полностью реабилитирован. Он хочет восстановиться на работе.

С ним говорят не так, как раньше. Вежливо, уважительно. Столько лет прошло, дорогой товарищ. Давайте не будем возвращаться к прошлому. Прошлого не изменить. Многие ведь и жизни лишились. Отец опять работает в той же системе, что и раньше. Строит мосты. Однажды встречает своего бывшего начальника, того, что подтолкнул его к краю пропасти. Тот бросается к отцу с объятиями. «Яков, как же я рад видеть тебя живым-невредимым. Ты совсем не изменился. Как ты, где ты? Ну, полно тебе нос воротить. Забудем прошлое. Ты тоже нам много неприятностей доставил. Сколько комиссий приходило по твоим жалобам. Молчишь? Действительно, ты совсем не изменился. Такой же злобный и упрямый, как раньше. Принцип ломаешь». Могу представить себе, что чувствовал отец при этой встрече.

Никто не говорил больше о космополитизме. Желтые звезды на нас не вешали. Большое спасибо. Но тень людей второго сорта долго еще витала над нашей семьей. «А где мне взять такое фото, и для себя, и для людей, и чтоб никто не догадался, что я по паспорту…». Витала над всеми другими семьями. Кто раньше ходил в космополитах. Над моими родителями – всю их жизнь, до последнего их дня. Надо мной – до девяностых годов. Когда рухнула коммунистическая империя. Когда рухнула монополия одной партии.

Увы, ни страна, ни народ не очистились покаянием за эти и иные преступления коммунистического режима. За геноцид собственного народа. За уничтожение миллионов самых честных, самых способных, сгнивших в застенках стражей революции и на лесоповалах ГУЛАГа. Не сможем мы начать новую жизнь и стать свободным народом, если не очистимся покаянием. Так и несем до сих пор родовое клеймо народа, живущего в рабстве. Под пятой беспечных детей и внуков вертухаев, других вертухайских наследников.

Мои университеты

У Горького – это Волга, лямка бурлака. У меня, конечно, ничего подобного не было. Не было тяжелого изнурительного труда. Но физического труда я не боялся. Не избегал. Еще мальчишкой все научился делать своими руками – и столярную работу, и слесарную, и паял, и модели электромеханические делал. На Литейном комната зимой обогревалась печкой. Наши дрова хранились на втором дворе дома, в низком подвальном помещении. Рядом с поленницами соседей. Никто их не огораживал, не охранял. Случаев воровства не наблюдалось. С десяти лет моей обязанностью после школы было протопить печку. Спускался в подвал, колол дрова, складывал в мешок и относил домой по крутой высокой лестнице. Лифта в доме не было. Сразу после поступления в институт – колхоз. Нас направили в деревню с выразительным названием «Гнилки». Студентам колхоз выделил избу. Мы сколотили нары. Там и жили. Еду себе готовили на огне в огромных кастрюлях. Часть продуктов привозили с собой. Тушенка, каши. Колхоз давал картошку, овощи, молоко, хлеб. Работали на полях. Занимались уборкой. Каждый старался отличиться, сделать объем работы побольше. Так было принято. Такая была молодежь. Я тоже старался. И хотя силенок было не занимать, я тогда уже был чемпионом Ленинграда по академической гребле, ну никак не мог я выбиться в передовики. Сноровки не хватало. В передовиках у нас были ребята и девчата, приехавшие из провинции, в основном из Белоруссии. В колхозы ездили работать каждый год. Приходили первого сентября на учебу. В институте проводилось собрание. Объявлялось: когда, куда, с кем, кто старший, какие продукты купить, что взять с собой. И – на месяц помогать стране в уборке урожая. Осеннюю работу можно было заменить летней стройкой. В одно такое лето меня направили копать котлованы под фундаменты будущих домов. С нуля возводился район Малой Охты. Кто мог подумать, что через несколько лет мы с родителями получим квартиру именно там и переедем жить именно в этот район? Окончил институт. Распределился, пришел на работу – сразу в колхоз. Там работали больше для галочки, для блезира. Позже было принято направлять сотрудников на овощебазы для переборки овощей. Ненадолго – на день, на два. Так продолжалось до девяностого года. Это было даже тогда, когда я работал в Академии наук. Бездарная показуха. Научные работники, аспиранты, кандидаты, доктора наук с приличными зарплатами делали вид, будто они что-то делают. К девяти приезжали на овощебазу. В десять приходил представитель, разводил группы по разным складам. К полодиннадцатого добирались до места работы. Приходил другой человек, проводил инструктаж. Давал тару. В одиннадцать приступали к работе. В час – обеденный перерыв, перекус. В два понемногу приступали к работе. В три – может, пора заканчивать? Вызывали представителя. Ну хоть что-то сделали – и слава богу. А можно взять с собой овощей, морковку, капусту? Возьмите немного, это разрешается. План почему-то всегда выполнялся. За выполнением плана следил лично парторг института, доктор наук, между прочим. Откровенное издевательство над здравым смыслом. Да уж. Никак не университеты Алексея Максимовича. Ничего бы не случилось, если бы у меня не было этого дурацкого опыта. Но что было, то было. Ни от чего в своей жизни я не отказываюсь. У каждого свои университеты, своя школа жизни. У меня свои были. Расскажу о настоящих университетах.

Первым университетом была коммуналка. Соседи по коммуналке – дядя Петя, его жена тетя Женя, их взрослый сын Толя – хорошие были люди. Они, конечно, не доводились мне дядей и тетей, но так было принято называть взрослых. Имена-отчества тогда не практиковались в быту, не пролетарское это дело – фигли-мигли разводить. Первым на кухне появлялся толстый добродушный дядя Петя. На кухне была дровяная плита и отдельно – газовая плита. Дядя Петя выходил в ядовито-голубом нижнем белье, не важно, есть кто на кухне, нет ли. Зажигал газовую духовку, вставал к ней поближе – грел задницу. Обязательный ритуал перед уходом на работу. Тетя Женя – приветливая, рано состарившаяся черноволосая женщина с худым темнокожим лицом. Она не работала и по просьбе матери иногда приглядывала, чем я занимаюсь. Хотя после ухода Надежды Даниловны я сам управлялся со всеми делами – и переодеться после школы, и протопить печку, и поесть, и уроки сделать. Но матери было спокойней, что в квартире есть пара небезразличных глаз. Толя был невысокий складный блондин, похожий на Утесова. Работал водителем. Перед уходом на работу обязательно чистил туфли – только носки. Остальное не видно – тогда носили очень широкие клеши. Толя был очень добрым, но непутевым – все время попадал в какие-то передряги. Много раз его забирали в отделение милиции. И с женщинами ему не везло, подружек находил – одна стервозней другой. Но у Толи был талант. Толя фантастически красиво свистел. Думаю, что он мог бы выступать на эстраде. Если Толя был дома, из их комнаты постоянно доносились рулады – популярные песни, романсы, арии из опер. Тетя Женя часто советовалась с Любовью Львовной, моей матерью, что же ей делать с этим беспутным Толей. Мать, сидя с королевской осанкой за кухонным столом, обсуждала проблемы с тетей Женей и Толей, не торопясь что-то объясняла. Не знаю, помогали ли им ее советы, но оба возвращались в свою комнату заметно успокоенными.

А потом дядя Петя и тетя Женя получили квартиру, и соседкой стала одинокая мама с девчонками Ирой и Ниной, шестнадцати и восемнадцати лет. Начался коммунальный ад. Эти женщины были постоянно в борьбе. За места на кухне, за конфорки на газовой плите, кому идти в туалет, кто должен занимать ванную комнату. В какой-то момент в ванной неожиданно появились утки и сено. Был и такой эпизод. Соседи не понимали, что ванна – для того, чтобы мыться. Сколько платить за свет? В квартире появились две раздельные электропроводки, два счетчика, два раздельных освещения в местах общего пользования. Женщины боролись за свое место под солнцем так, будто это был «их последний и решительный бой». Крики, споры. Наши вещи сдвигались без объяснения, иногда выбрасывались. Холодильников тогда не было. Продукты и приготовленная пища хранились между дверьми или за окном. Время от времени нам в обед подливали какую-то дрянь. Через пару лет младшая, хорошенькая склочная Ира, вышла замуж за военного; ее мужа мы редко видели, он больше бывал в части, зато появились двойняшки – мальчик и девочка. И куча пеленок, развешанных буквально везде. Это добавило женщинам аргументов в их постоянной борьбе за свои законные права. Как моя мать все это выдерживала? Как сохраняла спокойствие? Мудрость, доброжелательность и выдержка сделали чудо. Прошло время, сестрички получили отдельное жилье. Их мать сохранила за собой комнату. Она теперь редко появлялась на Литейном. Больше времени проводила с дочерьми, помогала им устраивать свою жизнь. Со временем она уехала насовсем. Но долгие годы после этого она еще приезжала к Любови Львовне, иногда – одна, иногда – с дочерьми. Чтобы поговорить. Поделиться. Посоветоваться, как поступить. Я, конечно, не участвовал в отгремевших коммунальных баталиях, но слышал краем уха тихие разговоры родителей о проблемах, которые нам создавали сквалыжные соседи. А потом был свидетелем нерукотворного чуда, сотворенного ангельским терпением моей матери. Мало хорошего в этой коммунальной экзотике. Теперь – экзотика, тогда – правда жизни. И – школа жизни. Как ни посмотри – тоже мои университеты.

Дворовые университеты. Так было принято: после школы – сразу во двор. Дети старались побольше времени проводить на улице. Уроки можно и позже сделать. А во дворе – друзья. Через второй двор можно выйти к широкому Баскову переулку. Там катались на велосипедах. Нас было трое друзей: Алик, Вовка и я. Учились в одном классе. Бегали в одном дворе. Вовка жил в комнате с родителями, со старшей сестрой и ее мужем. По ночам подглядывал, как они занимались любовью, а днем нам докладывал обо всем, что удалось увидеть. Сохранилась фотография – мы втроем, обнявшись, в пионерских галстуках, счастливые. Держались вместе. Невысокий кряжистый Алик был из нас самым сильным. Мы часто мерились силой на руках – кто кого. С Аликом не могли справиться более рослые ребята из старших классов. Играли в слона. Одна группа изображала слона, другая запрыгивала на него и старалась удержаться, не упасть. Игры были разные. Боролись. Если кого-то из нас троих начинали теснить мальчишки, тут же прибегали двое других. Нет, это не были серьезные стычки – возились, боролись в шутку, со смехом, кто кого. Но о серьезных стычках мы знали. Заходили иногда в многочисленные дворы Баскова переулка, Артиллерийской улицы. Они соседствовали с Мальцевским рынком. Там собиралась местная шпана. Договаривалась идти бить лиговских. Или на Ваську. Слышали мы и о таких баталиях. Считалось, что лиговские тогда были самые крутые. Они сами иногда приходили на Басков и наводили шорох. Бывала там и посерьезней публика. Приблатненные договаривались взять мясо на Мальцевском рынке. Ограбить мясной прилавок. Всем известны были пути отхода проходными дворами и сквозными подвалами. Долетал до нас и непонятный говорок этих фартовых ребят. Феня и обсценная лексика сами собой понемногу занимали место в нашем сознании. И матерные шутки-прибаутки. Вроде услышал мельком, а оставалась эта ерунда в памяти на всю жизнь. Детские впечатления – самые устойчивые. Рад бы не вспоминать потом, а никак невозможно забыть «о голом заде макаки». Типа: «Нас рано, нас рано мама разбудила, с раками, с раками супом нас кормила…» или «Мы пук, мы пук, мы пук цветов сорвали, мы пер, мы пер, мы перли их домой…» Конечно, и покруче были прибаутки. Можно сказать – совсем крутые. Шпана показывала нам, зеленым, неискушенным малолеткам, балисонг – нож-бабочку. Научила играть в биту. Впечатления оставались. Но романтика эта нас всерьез не увлекла. Не оставила заметного следа в наших неиспорченных детских душах. Мы были такие дурачки. На дополнительных занятиях английским всерьез уговаривали учительницу написать Черчиллю письмо типа «Churchill is a fat pig» (Черчилль – жирная свинья). Ближе к старшим классам среди нас уже появлялись более тертые, «опытные» в вопросах взрослой жизни. Толстый круглолицый Юрка Журавлев старался показаться самым отвязным. Он приносил из дома боевой пистолет своего отца, заряженный патронами, и хвастался им в туалете. Однажды случайно разрядил пистолет в кармане. Пуля обожгла кожу бедра, но ничего всерьез не повредила. О девочке, которая ему нравилось, он говорил небрежно, лениво потягивая папиросу: «Усть за что, есть во что, было б чем». «Крутой» Юрка после школы подался в милицию, сдавал за деньги зачеты по боевому самбо. Не сделал в милиции карьеры. Еще молодым мужчиной был уволен из ее рядов по зрению.

И с Юркой, и с Аликом, и с Вовкой мы дружили, пока я не перешел в другой класс, класс с английским языком. А они перевелись в другую школу. С тех пор мы редко встречались. Детская дружба не всегда оказывается прочной. Однажды, когда я был уже студентом, мы встретились с Вовой. Он скептически осмотрел меня. Что он мог увидеть такого особенного в моей обычной, весьма скромной одежде? «Ну, как дела, господин Кругосветов?» – с иронией спросил он. Вопрос, который не требовал ответа. Что случилось, почему я стал для него «господином»? Мне казалось, что ни заносчивости, ни барства во мне не было. Я не в обиде на Вовку. Откуда ему, обычному парню из рабочей среды, было знать, насколько непросто, очень даже непросто складывалась жизнь нашей семьи в пятидесятые годы?

До сих пор мне непонятен этот его вопрос: «Как дела, господин Кругосветов?» Видно, причину надо искать в жизни самого Вовки. А она мне неизвестна. Не знаю ничего о его судьбе. Хотя мог бы и знать. Видно, не так уж он был неправ. Господин Кругосветов успешно окончил школу, без труда (по его, Вовкиному, мнению) поступил в институт, имел повышенную стипендию. Зачем ему, Кругосветову, интересоваться теперь друзьями детства?

Новый класс – новые друзья. Как раз в то время объединяли мужские и женские школы. Появились девочки. Детская дружба стала отходить на второй план. Первым в нашем классе о любви заговорил Вадик Лапинский. Смешной, в очечках, маленький носик картошечкой, вывернутые вперед губки. Он влюбился безответно в нашу первую красавицу – Верочку Бронштейн. Каждый день провожал ее домой. А когда над ним подсмеивались, говорил: «Какие вы все-таки дураки, никто из вас даже понятия не имеет, что такое любовь». Не знаю, как во всем остальном, но такие его высказывания Верочка поддерживала и одобряла.

Я пошел заниматься греблей. Поступил в старинный гребной клуб «Энергия». Клуб был основан в 1911 году. Греб я в том самом клубе, который подробно описал Алексей Николаевич Толстой в «Гиперболоиде инженера Гарина». Добирался до Крестовского на трамвае номер двенадцать. Выхожу на Литейный, вижу: мой трамвай зигзагом протискивается с Некрасова на Белинского. Бегом, огромными шагами наискосок пересекаю Литейный, успеваю догнать трамвай на последнем повороте и вскакиваю на подножку. Прекрасная пора. Летом помимо тренировок катаемся на фофанах, купаемся в теплой Крестовке, отделяющей Каменный остров от Крестовского. Прыгаем с моста в ту же Крестовку. «Энергия» – родной дом для членов клуба. Где в свое время выросли и окрепли потрясающие спортсмены: Мачигина, Тюрин, Золин, Федоров – слава советского спорта. Где теперь этот клуб? Возродятся ли когда-нибудь репутация, популярность, имя ленинградского гребного спорта? Все снесли. Несколько лет назад жилые и административные здания, земельный участок клуба были отданы, чтобы построить жилье для сотрудников аппарата и судей Конституционного суда РФ. Нет больше клуба, где бывали инженер Петр Гарин и славный советский сыщик Василий Шельга. А могли бы и сохранить. Не бережем своего прошлого. Своей истории.

Времени хватало только на школу и на спорт. Дворовые университеты закончились. Что запомнилось? Больше всего осталось в памяти, как в те времена я дружил с маленькой детворой. Мне нравилось во дворе возиться с малышами. Младше меня лет на пятьшесть. Мы залезали на широкий подоконник в парадной. Я читал им детские книжки. А еще рисовал «кино». Чтобы получилось «кино», бралась длинная ленточка бумаги, складывалась пополам, на верхних сторонах каждой половинки рисовались два похожих рисунка. Например, дед ударяет метлой козу. На одном – он опускает метлу на голову козы, на другом – поднимает метлу, а коза ударяет его рогами в живот. Верхний рисунок наматывался на карандаш. Если двигать карандашом вправо-влево, рисунки быстро сменяют друг друга, и мы видим движущееся «кино» из двух кадров. Прекрасная забава. Малышам очень нравилась. А еще по заказу рисовал зверей, мамонтов, домики, крокодила, который «солнце проглотил», и многое другое. Школа любви к детям – тоже, наверное, мои университеты.

О самой школе нечего сказать. В школе было все хорошо, благополучно. Учился я легко. Окончил с золотой медалью. Спортом занимался. Вышел из школы в жизнь – и первый удар. Первая встреча с жизнью – вступительные экзамены в институт. В тот год медаль не освобождала от экзаменов, даже льгот не давала. Мать очень волновалась. Одела меня скромно-прескромно, в старенький пиджачок, чтобы не выпячиваться. Знала, что для таких, как я, то есть для космополитов, как тогда говорили, есть ограничения на прием. Все экзамены сдал прекрасно. Теперь последний. Сочинение. Выбрал ту же тему, что и на выпускных экзаменах в школе. Где все было сделано без ошибок. И за которую получил в свое время пять. Я совсем не волновался. Память прекрасная. Я написал сочинение как в школе, один к одному, тщательно проверил и сдал с легким сердцем. Получил трояк. Полная неожиданность. Как это могло получиться? А не проверишь, не оспоришь. Вот тебе и хрущевская оттепель!

Два года уже было этой хрущевской оттепели. А если с 53-го, то пять. Да какая оттепель? Одно название. 56-й год – XX съезд. О культе личности. О мирном сосуществовании двух систем. Сближение с оппозиционной Югославией, отношения с которой были разорваны при Сталине. И в том же году – подавление «контрреволюционного Венгерского восстания». В 57-м – постановление об активизации антисоветских элементов, значительное увеличение числа осужденных за контрреволюционные выступления. За любые критические высказывания студентов выгоняли из институтов. 58-й год – массовые выступления в Грозном. В конце 58-го года в связи с присвоением Пастернаку Нобелевской премии печать открыла военные действия против поэта. Его обвиняли в предательстве, называли Иудой, отщепенцем, сорняком, лягушкой в болоте… «Народ не знал Пастернака как писателя… он узнал его как предателя». «Я книгу не читал тогда и сейчас не читал». «Ярчайший образец космополита в нашей среде». Будущий патриарх КГБ товарищ Семичастный, тогда еще первый секретарь ЦК комсомола, прославился словами: «Даже свинья не гадит там, где кушает».

Я пропал, как зверь в загоне. Где-то люди, воля, свет, А за мною шум погони, Мне наружу ходу нет. Б. Л. Пастернак («Нобелевская премия», 1959 г.)

А до этого: 53-й год – подавление протестных выступлений в ГДР, 56-й год – в Польше, в Тбилиси, активизация антирелигиозной борьбы, уничтожение церквей.

Чего мне роптать? Трояк за сочинение. Какие пустяки! Тем более что для меня все в конце концов обошлось. На математике и физике отсеялось много абитуриентов, и проходной бал оказался достаточно низким. Я поступил. Но послевкусие осталось. Я забыл об этой оборотной стороне жизни до окончания института, до окончания студенческих лет – лучшей, прекраснейшей поры юности. Вот это были университеты. Самые счастливые в моей жизни университеты.

Агитбригада – любовь моя

И все-таки оттепель. Весна ведь не сразу берет свое. Мы зачитывали до дыр «Стихи» – первый послевоенный политический бестселлер «тихого классика» Леонида Мартынова. «Вот он, корень, корень зла! Ох, и черен корень зла. Как он нелицеприятно смотрит с круглого стола, этот самый корень зла!» Уже состоялись поэтические вечера в Политехническом. Такая вот особенная советская свобода. «В Америке, пропахшей мраком, камелией и аммиаком, в отелях лунных, как олени, по алюминиевым аллеям, пыхтя, как будто тягачи, за мною ходят стукачи – 17 лбов из ФБР, брр!..». «Душа, как брючки, стала узкой, пустой, как лестничный пролет…». «Охотники за штанами, любители тряпок стильных, слышу ваши стенанья у интуристских гостиниц. Слышу ваше посапыванье и вкрадчивые голоски: “Сэр, уступите запонки…”, “Мистер, продайте носки…”». Лучшие поэты того времени. Вознесенский, Евтушенко, Рождественский. Совесть эпохи. А такую ерунду писали. Но все равно, многое нравилось из того, что они писали, очень даже нравилось. Это была уже свобода. В комитете комсомола института тусовались самые продвинутые ребята. Здесь всегда можно было узнать что-нибудь новенькое. Ты слышал песни Булата? Не знаешь? Запиши – Агужава. Правильно.

Я выпускал Студенческие Окна Сатиры (СОС). У меня уже был подобный опыт: в последних классах школы я выпускал газету Окна Сатиры (ОСА). СОС выходили раз в месяц. Я вывешивал на огромной стене холла второго этажа института десять – двадцать листов первого формата. Где клеймил лентяев, лоботрясов. И конечно, стиляг, танцующих рок-н-ролл. Из комитета комсомола мне приносили темы, стихи. А я придумывал композицию и лихо рисовал. Конечно, это было очень наивно. Но СОС тем не менее пользовались успехом. Их рассматривали, смеялись. Спрашивали, о ком написаны стихи. Особенно нравились танцующие стиляги. Я рисовал их особенно увлеченно и даже, я бы сказал, с большим удовольствием. Тогда я танцевать не умел. Но через несколько лет появился твист, и я стал его страстным поклонником. Мы с друзьями танцевали этот спортивный и довольно нелепый танец ночи напролет. Из выпусков СОС мне самому запомнился такой плакат собственного изготовления. На плакате изображены два огромных, безобразно смеющихся лица. Студентов, проходящих производственную практику. Надпись: «Забыв о станках и о службе рабочей, Кайданов и Козырев дружно хохочут. Страна подождет, подождет и завод. Вот только б еще посмачней анекдот». Я, конечно, не знал, ни кто такой Кайданов, ни кто такой Козырев. Знал, что студенты старших курсов. Лет через десять после окончания института я по работе встретился с Толей Кайдановым, кандидатом наук, серьезным специалистом из отдела теплотехники. Напомнил об этом плакате и признался, что сам его и нарисовал. «Я тогда очень обиделся, – сказал Толя, – это было совсем несправедливо». Сколько достойных людей мы, сами того не сознавая, походя и незаслуженно обижаем и даже раним. Прости меня, Толя Кайданов. Не ведаем, что творим.

На память приходит такой эпизод. В комитете бушуют страсти. Большая, полная, некрасивая девушка до смерти влюбилась в комсорга института. А он – красавец, атлет. Мастер спорта по десятиборью. Правильный парень. Человек системы. Член партии. Так влюбилась – ничего ей в жизни не надобно, кроме как – подайте ей этого комсомольского вожака. На блюдечке с голубой каемочкой. А она-то ему и даром не нужна. Ну совсем не нужна. Смех, да и только. Однако выяснилось, что дело нешуточное. Девица, обезумевшая от неразделенной любви, пыталась утопиться, в полынью бросалась. Не знаю, чем все кончилось. То ли совсем трагически. То ли увезли куда-то неадекватную барышню. Концовка неизвестна. Дело темное. Досадно, ой как досадно! Чуть не испортила она образцовую карьеру нашему герою. Однако же не испортила, насколько я знаю. Досадное недоразумение, и только. Далеко пошел, добрый молодец. Поогорчался немного – может, и не огорчался – да и пошел дальше своей дорогой. Так что не всегда так уж хорошо, когда тебя слишком крепко любят. Фарс. С одной стороны, довольно неестественный герой, слепленный по лекалам кодекса строителей коммунизма. С другой – «и Вертер, мученик мятежный, и бесподобный Грандисон, который нам наводит сон, – все для мечтательницы нежной в единый образ облеклись, в одном Онегине слились», хотя вряд ли барышня наша читала Ричардсона.

В комитете висит плакат: «Остановись, товарищ, стой, в агитпоход пойдешь зимой? Лишь «да» хотим услышать в ответ. Пиши заявление в комитет». В первую же свою студенческую зиму отправляюсь в агитпоход. Мы идем на лыжах по селам Ленинградской области. Даем концерты. Кто поет, кто танцует. Мой сокурсник аккомпанирует на аккордеоне. Не помню, что же я там делал? Наверное, был ведущим концерта. Длинный, худой. Деревенские девочки после концерта подсмеиваются надо мной. Одна другой кричит через весь зал: «Мань! А Мань! Иди, проводи Сашка до дома. А то он замерзнет на морозе». «Чего орешь, егоза, – кричит другая, – я его провожать буду. Я Сашка первая заякорила». В агитбригаде часть из нашего института, часть – из консерватории. Для нас это девочки и мальчики из другого мира. Нам выделяют теплую хату, где мы располагаемся на ночлег. Всю ночь говорим друг с другом. Кто-то обнимается. Первый поход помню плохо. Вспоминаю только, что через пару дней к нам присоединился Станислав, студент из консерватории. Он был года на три старше нас. Зачем он так хотел поучаствовать в этом неясном мероприятии? Как-то неудачно добирался и обморозил себе кисти обеих рук. Через пару дней пришлось отправить его в город. Тем и запомнился. Станислав Горковенко. Теперь известный дирижер.

В последующие годы бригада собиралась уже без консерваторских студентов. У нас сложился почти постоянный состав. Организатором и руководителем была Фаечка. Откуда имя такое – Фаина? В татарских, башкирских семьях детям могли давать такие имена. Татары, башкиры, русские, евреи – какая разница? Нас это не интересовало. Активная была девчонка. На два курса старше нас. И путевку от комитета комсомола получала, и маршрут разрабатывала, и с колхозами созванивалась, и студентов способных рекрутировала, и репертуар готовила, проверяла и прослушивала номера. И самая голосистая была, и пела лучше всех. Какой мог быть у нас репертуар? Хор всех участников агитбригады. Народные танцы. Популярные песни из кинофильмов. Фольклор. Всякие смешные инструменты: дудочка, мандолина. И конечно, неизменный аккордеон. Я готовил декорации на обоях. И нес их огромным рулоном за спиной при переходах из деревни в деревню. Прямо на сцене рисовал ретушным карандашом на ватманских листах мгновенные портреты. Что такое ретушный карандаш? Это уголь в деревянной оправе. Тексты писал – в основном юмористические. Многое делал из наших бригадных дел. Интересно было. Да и Фае хотелось понравиться.

Принимали нас в деревнях радушно. Студенты из города приехали. Интересно. И потом – ребята и девчата наши уж очень хорошо пели. Я дружил с Сашей Муретовым. Обаятельный, одаренный юноша. Очень музыкальный, он пел в дуэте, играл на различных инструментах и даже в одном из номеров танцевал чечетку. Мы с ним подготовили номер дуэтного художественного чтения. Номер назывался «Слухи». Этот текст читали известные уже в то время Лившиц и Левенбук. Позже, в семидесятом году, они вели популярную передачу «Радионяня». Сейчас Александр Семенович Левенбук – народный артист РФ, художественный руководитель московского театра «Шалом». Текст «Слухов» был опубликован, и мы самостоятельно, по-своему поставили довольно живой, веселый номер. «Слухи» пользовались неизменным успехом. Как-то нас прослушивали профессионалы и тоже дали высокую оценку номеру. Да и весь наш концерт был, видимо, неплох. Конечно, это была самодеятельность. Но довольно добротная. Ребята подобрались певучие, голосистые. Добавьте к этому студенческий энтузиазм. Плюс – мы все дружили и любили друг друга. Плюс – веселый нрав большинства парней и девчонок из нашей компании. Маршруты выбирались разные. Был маршрут по Дороге жизни, по которой в войну доставлялись грузы и продукты в блокадный Ленинград. Зимний маршрут. Легендарные Назия, Лаврово, Кобона. Был летний маршрут по Гдовскому району Псковской области. Вдоль берега Чудского озера. Очень красивые места с белыми песчаными пляжами и огромными валунами, выглядывающими из песка.

Конечно, случалось немало комических эпизодов. Однажды с нами захотел поехать гимнаст Витя, крепкий перворазрядник. Мы называли его Витя Табурлеточка, потому что как-то в перерыве между концертами ему захотелось отдохнуть, и он прямо на сцене устроился полежать на шести табуретках. А еще потому, что он немного картавил. Добрый, симпатичный, приветливый парень. Было во всем его облике что-то комичное и немного нелепое. Что-то от скомороха. С ним постоянно что-нибудь случалось. Сельские сцены были сколочены кое-как, из отходов, доски – неровные. Вите обязательно хотелось показать класс. А тут – то нога поскользнется, когда он делает рондат-сальто. То половая доска качнется, когда он делает стойку на одной руке. И наш Витя Табурлеточка, к огромному восторгу зрителей, с грохотом падает в самый ответственный момент. Мы, стоящие за сценой, тоже, конечно, не можем удержаться от улыбок. Девчонки тихо прыскают в кулачок. Я встретился с Витей лет через десять-пятнадцать. К тому времени он защитился, стал кандидатом наук, серьезным специалистом. Увлекался прыжками с трамплина. Он был уже не новичок в этом деле и прыгал с очень большого трамплина. Не с самого большого, Кавголовского. Но все равно это была какая-то ужасающая громадина. Я смотрел с опаской на его крошечную, комичную, скоморошескую фигуру, когда он на вершине этой рукотворной горы готовился к прыжку. Вот он мчится по спуску трамплина, выпрыгивает, отрывается, летит и, как всегда немного коряво, благополучно приземляется. Уфф! Не могу я на все это смотреть. Будь здоров, Витечка, пытай свое «табурлеточное» счастье без меня.

Однажды во время концерта я подшутил над нашей солисткой. Худенькая трогательная девочка с Украины Лариса очень хорошо пела народные песни. Она должна была исполнить довольно грустную песню «И чого тикаты?» (зачем бежать?). Я вышел и объявил – певица такая-то, украинская народная песня «И чего ты, Катя?». Лариса вышла вслед за мной, с трудом сдерживая смех. Не сразу смогла настроиться на исполнение песни. Аккомпаниатору пришлось трижды повторить вступление. Однако доброжелательные зрители легко нам все прощали.

Как-то в летнем походе со мной случилась история посерьезней. Я бы сказал – трагикомическая история. Мы должны были переехать через большую озерную губу из одной деревни в другую. На противоположной стороне был виден купол церкви той деревни. До нее было довольно далеко, километра полтора – два. Все отправились на лодках, а я отдал свои вещи и решил переплыть залив. Решил погеркулесить. Ко мне примкнул наш товарищ, Дик Филанович. Вода оказалась довольно холодной. Но от идеи заплыва мы не отказались. Я подумал – поплыву быстрее, согреюсь. Как потом выяснилось, не рассчитал силы. Некоторое время нас сопровождали лодки. Проплыли метров триста, Дик решил все-таки сесть в лодку. Я продолжил заплыв в одиночку. Понаблюдав мой бодрый брасс, друзья решили не ждать и ушли на лодках вперед. На полпути почувствовал, что замерз. Стало сводить икры. Вскоре я уже не мог работать скрюченными от судорог ногами. Было очень больно. Я осмотрелся и увидел в стороне островок. Направился к нему, гребя только одними руками. Кое-как добрался до суши, выполз на берег. На ветру было еще холоднее, чем в воде. Нашел место, где камыши закрывали от ветра, улегся на песок, и, пригревшись на солнышке, заснул. Проснулся от криков над заливом. Не дождавшись на противоположном берегу, друзья вернулись на одной из лодок, чтобы разыскать меня. Я был спасен. Казалось бы, инцидент исчерпан. Однако вот вам комичное продолжение. Еще в лодке почувствовал: что-то со мной неладно. Вспомнил, как утром селяне потчевали нас взрывчатой смесью свежих огурцов с молоком. Переохлаждение, видимо, ускорило нежелательные процессы. К вечеру я был в хламе. Нужно объявлять начало концерта. Объявил и рванул в кусты. Слава богу, вечер был темным. Чуть привел себя в порядок – надо объявлять новый номер. Весь вечер метался между сельским клубом и спасительными зарослями. Только через несколько дней по приезде домой мне удалось как-то успокоить свой взбунтовавшийся живот. Чувствовал себя посредственно, а выглядел отвратительно. И смех, и грех.

Как ни странно, именно в эти последние дни путешествия проявился интерес Фаечки к моей скромной персоне. Фая не была красавицей. Но – пухленькая, живая, с восхитительной улыбкой и нежными губами. Поездка закончилась, программа выполнена. Мы решили отметить это событие своей компанией. Встретились у кого-то дома. Прощальный вечер. Еще до поездки Фая защитила диплом и теперь должна была уехать по распределению куда-то в Сибирь. После вечеринки пошли гулять по городу. Мы с Фаей убежали от всех, бродили до утра по красивому ночному Ленинграду. Целовались. А куда мы могли податься? К моим родителям в коммунальную квартиру или в ее коммуналку? Куда в те времена могли пойти парень с девушкой? А молодожены, такие, как Миша с Верой, куда могли податься? Потому и говорили, что в Советском Союзе не было секса. В те годы уже был. В ДК им. Кирова на танцы девочки приходили без трусиков, и парочки устраивались за портьерами, решали свои вопросы прямо в зале. ДК им. Кирова был центром распространения венерических заболеваний. Так что секс был уже. Но не для нас. Это не то, что могло подойти нормальному парню и нормальной девушке. Фая уезжала через два дня. Мы пришли ее проводить. Я принес какой-то неудачный, нелепый подарок. Больше мы не виделись. Почти и не переписывались. Если бы я мог сейчас встретить того неоперившегося четверокурсника, витающего в эмпиреях, читающего странный микс из «Науки и жизни» и греческих трагедий, я посоветовал бы ему быть ближе к земле и серьезно присмотреться к Фаечке, восхитительной молодой женщине от мира сего. Даже если бы я мог… Студент этот не послушал бы меня. Бесполезно рассуждать «а если бы…», о прошлом не надо сожалеть. Я вспоминаю ночную прогулку по прекрасным набережным – красивый заключительный аккорд моей агитбригадной эпопеи. Фаечка уехала. Кусочек моего сердца уехал вместе с ней. Не было у нас больше агитпоходов. Все расползлись в разные стороны. Прощай, Фаечка. У меня начинается новая жизнь.

Новая жизнь началась не сразу. По инерции пытался еще жить как прежде. Придумывал новые номера, выступал на студенческих вечерах. Один. Без Сашки Муретова – тот в музыку подался. Я писал тексты и участвовал в КВНах от нашего института. Вроде все неплохо было. Но – не то. Бледное повторение пройденного. То ли Саши Муретова не было, то ли Фаечки, нашей заводилы. Не было запала, задора. Пропал кураж. Нельзя войти дважды в одну и ту же реку. Штамп, конечно, но факт.

После сдачи зачетов по линии военной кафедры нас направили на месячные сборы в Североморск. Мы изучали оборудование и вооружение минно-торпедной боевой части (БЧ), такова была наша военная специализация. А также выполняли обязанности матросов палубной команды. Одетые в матросские робы и береты, мы мыли палубу, драили медяшки, чистили картошку, мыли посуду. Приняли присягу. Стали лейтенантами. На кораблях нам понравилось. Только еды было маловато. Все время есть хотелось. Тем, кто был ростом от ста девяносто, давали двойную порцию. До двойной порции мне не хватило трех сантиметров. Мы давали концерт для моряков. Сценой была палуба. Я тоже участвовал. В красивой фланелевке, которую выдавали на выходные и по праздникам, с гюйсом, в шикарных клешах с поясом и с бескозыркой на голове. Я читал «Слухи», рисовал портреты. Это было последнее мое публичное выступление. На выходные нас отпускали на берег, в город или на сопки – погреться на нежарком приполярном солнце, подкормиться морошкой. Несколько человек из наших набедокурили в городе – то ли без документов вышли, то ли выпили. Патруль хотел задержать. Куда там, рванули врассыпную – разве догонишь классных бегунов, мастеров спорта! Из шалунов получились потом серьезные люди: были такие, что пошли служить в армию, иные возглавили крупные предприятия, кто-то уехал за рубеж, теперь миллионерствует в Америке. Мог ли я тогда догадаться, что совсем рядом, всего в пятнадцати километрах от Североморска, на другом берегу Мурманского залива Баренцева моря, в Полярном, главной базе Северного флота, ходит моя судьба? Девочка Ира. Дочь Михаила, командира подводной лодки, и его жены Веры. Младше меня на десять лет. Девочка, которую я встречу еще не скоро, через пятнадцать с небольшим лет. Ира – нежная, ранимая, впечатлительная, прилежная, терпеливая рукодельница, всегда с книжкой, всегда и во всем отличница. Полная противоположность своей матери – довольно ленивой, довольно самоуверенной, довольно нахрапистой, набравшей силу командирской жене. Но тогда я ничего этого, естественно, не знал. Еще мне предстоит прожить эти непростые, неспокойные, бурные пятнадцать с небольшим.

После окончания института несколько человек из нашей агитбригады помимо работы по профессии серьезно увлеклись музыкой. Среди них, конечно, был Саша Муретов. И его жена Светочка, тоже из нашей компании. Они посещали занятия Хора любителей пения, созданного профессором Елизаветой Петровной Кудрявцевой. Первой женщиной-дирижером не только любительского, но и профессионального хора в России. Светлая женщина была, пусть земля ей будет пухом. Я с удовольствием ходил на их концерты. Долгие годы мы поддерживали такую традицию – ежегодно 7 марта собираться всей агитбригадой дома у одного из нас, вспоминать песни юности и петь их под фортепиано. Где вы сейчас, друзья моих студенческих лет? Ах, что это были за ребята! Нигде больше не вижу таких, не встречаю. Другие времена, другая молодежь. Вымерли романтики, светлые люди, чистые помыслами и делами, бескорыстные парни и девушки, пришедшие из пятидесятых, вымерли, как мамонты и мастодонты. А тогда было их время. Время людей шестидесятых годов. Может быть, и не исчезла совсем порода романтиков? Где-то живут, любят, работают их дети и внуки. Такие же, как их отцы и деды, я уверен. Только хорошо замаскировались. Дети и внуки людей шестидесятых. Если хорошо присмотреться, мы их обязательно вычислим, найдем и узнаем.

Пока еще не оттепель

Вначале, когда наступили шестидесятые, мы даже не догадывались, насколько это значительный период в жизни страны. Шестидесятые набирали ход незаметно, понемногу. 61-й – полет Гагарина, начало эры пилотируемой космонавтики. К 64-му на большей части территории страны стало работать телевидение. Происходили какие-то другие события, на которые мы вначале не обращали внимания. Не придавали им значения. У нас в институте на кафедре физики появился странный преподаватель. Худой, изможденный. Не знаю, в каком потоке он вел занятия. Может, и не вел нигде. Никто ничего о нем не говорил. Иногда можно было услышать вскользь непонятное «оттуда». Теперь мы понимаем, что такое «оттуда». Люди возвращались из лагерей.

Но здесь, на воле, мало что изменилось. Очередное напоминание об этом – специально подготовленное для небожителей, каким я, безусловно, оставался еще долгое время, – было получено мною после окончания института. Распределение прошло благополучно. У меня самый высокий бал на курсе, я могу выбирать, куда распределиться. В соответствии с распределением вышел на работу первого сентября. В отделе кадров учреждения сказали, что мне в трудоустройстве отказано. При распределении не было отказано, теперь отказано. Причина понятна. Щелкнули по носу. Я – в институт. Там звонки, скандал, переговоры. Тоже не дети, понимают, откуда ноги растут. Перераспределили. В ЦНИИ «Гранит». Получилось не хуже. Даже лучше. Работа интересная. Окунаюсь с головой. Но послевкусие осталось.

Во дворе здания на Манежном висит перетяжка «Коммунизм неизбежен!». Перетяжка выгорела на солнце. Фон стал светло-бурым, а буквы, которые когда-то, видимо, были красными, стали блекло-зелеными. Этот духоподъемный плакат я наблюдал почти пятнадцать лет.

Однажды мне довелось объехать вокруг Каспийского моря и посетить поселок Бекдаш, построенный недалеко от легендарного залива Кара-Богаз-Гол, «залива черной пасти». Посетить Красноводск (ныне Туркмен-Баши). В предвкушении поездки открыл повесть «Кара-Бугаз» Паустовского, написанную в 1932 году. Читал о розовой пене раковой икры на берегах залива. О стаях розовых фламинго. Один из героев повести говорит, что после строительства комбината по добыче минеральных солей и нефтеперегонного завода действительность превзойдет все ожидания. Кара-Бугаз и эти проклятые пустыни убьют закон энтропии. Советские люди бросят дерзкий вызов космическим законам, превратят солнечную энергию в электричество, край расцветет так, как никогда не цвели самые пышные сады. Одолевать пустыню тяжело, когда человек делает это ради своего месячного оклада, объясняет герой. Работа в пустыне – дело славы, дело высокого племени новых людей. Не упускайте из виду далеких горизонтов. Скулят лишь близорукие. Воспитайте в себе чувство времени и чувство будущего, говорит герой повести. Интересно, что я увижу? – думал я. Комбинат и завод уже построены. Всю ночь на пароме из Баку в Бекдаш меня преследуют видения городов из сверкающего радугами стекла. Города подымаются из моря и отражаются в зеркалах заливов нагромождениями хрусталя и теплых неподвижных огней. Над ними разгораются летние рассветы. Рассветы в Красноводске и Бекдаше опустили меня на землю. Море напоминает лужу – низкие глинистые берега, высыхающие мели. В портах – лес кранов. «Портальные краны, портальные краны, я выполню с вами квартальные планы». Жалкие, обшарпанные промышленные строения. Покосившиеся, запыленные, убитые деревянные хибары. Торчащее из земли искореженное железо. Ни деревца, ни листочка, ни травинки. Ни обещанной розовой пены раковой икры, ни фламинго. Пустыня. Нефтеперегонный завод выбросил целое море грунтовых вод, заливших зловонной жижей несколько квадратных километров. Бесконечные мертвые озера со следами нефти. Редкие трупы фламинго. Над всем этим висит желтая соляная мгла. И огромные выцветшие, запыленные перетяжки на зданиях. «Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество». «План – закон. Выполнение – долг. Перевыполнение – честь. Качество – совесть». «Коммунизм – светлое будущее человечества». Наглядное свидетельство, какое нас ждет светлое будущее.

Стоит ли этому удивляться? Мы – монополисты самой передовой идеологии, мы научим весь мир, как надо жить. Маоистский Китай, правда, нос задирает, осуждает нашу праведную борьбу с культом личности. Китай нам не указ. Империалисты проклятые – тем более. 60й год – Хрущев стучит каблуком плетеной сандалии на Ассамблее ООН: «Я вам покажу кузькину мать!» Кто эта «мать Кузи»? – не могут понять дипломаты иностранных держав, непонятно, но страшно. На том же заседании Хрущев называет филиппинского докладчика, требовавшего, чтобы Советский Союз освободил свои колонии, «холуем американского империализма». Народ отвечает привычной частушкой: «А сам народной водки выпил много, Петровну к светской жизни приучал. Он в Индии дивился на йога, на Ассамблею каблуком стучал». 61й год – показательный расстрел трех валютчиков: Рокотова (кличка Косой), Файбишенко (Червончик) и Яковлева (Дим Димыч) по закону, принятому после совершения преступления. Рокотова не спасло и то, что он был осведомителем ОБХСС и сотрудничал со следствием. Такая вот специальная «оттепель» для валютчиков!

57-й год – проведение фестиваля молодежи и студентов в Москве. С целью пропаганды, так сказать, советского образа жизни и укрепления дружбы народов. Получилось неплохо, дружбу народов, безусловно, укрепили – вскоре в Москве у белых мамочек появились чернокожие детки, новые чернокожие коренные москвичи.

Хрущев заявляет, что покажет по телевидению последнего попа в 80-м году. Продолжается уничтожение церквей. Это я видел собственными глазами. Каждый день ходил в институт по Сенной площади мимо величественного Спаса на Сенной. В один «прекрасный» день вместо второго по размеру и значимости храма Ленинграда – гора каменных обломков. И газетные реляции – как изящно взорвали, почти ничего не пострадало. Уничтожение храма дало неожиданный эффект. Ансамбль развалился, площадь осиротела. Что только там не делали в дальнейшем. И обелиск поставили. И огромные торгово-развлекательные центры. И малые архитектурные формы по периметру. Все впустую. Полный волапюк – умственности и архитектурной суеты много, а толку чуть.

Троице-Сергиева пустынь – православный мужской монастырь на территории Стрельны под Ленинградом, в котором настоятелем в XIX в. был архимандрит Игнатий (Брянчанинов), автор знаменитых «Аскетических опытов». На кладбище пустыни похоронены Апраксины, Дурасовы, Мятлевы, Строгановы; здесь упокоились Ольденбургские, Потемкины, Шереметевы, Зубовы, Энгельгардты, Нарышкины, Голенищевы-Кутузовы, Разумовские, князья Зубов и Горчаков, генерал Чичерин, потомки А. В. Суворова. Главным сооружением был красивейший Троицкий собор, построенный самим Растрелли. Взорван в 1960 году. В 1960-е гг. в здания монастыря въехала Специальная средняя школа милиции. Могилы прославленных сынов Отечества были закатаны под асфальт, по которому маршировали курсанты. Маршировали Иваны, не помнящие родства. Не понимали, что под асфальт была закатана слава Отечества. Тогда же на территории пустыни был разобран Воскресенский собор, взорвана церковь Покрова Пресвятой Богородицы.

62-й год – Карибский кризис, мир на грани ядерной войны. Выступление рабочих в Новочеркасске подавлено войсками. Хрущев на выставке художников-авангардистов, посвященной 30-летию МОСХа. «Дерьмо, говно, мазня! Вы кто, мужики или педерасы проклятые? Все это не нужно советскому народу. Запретить безобразие!». 63 год – воодушевленный выступлением генсека, бывший военный журналист Иван Шевцов выпускает наконец в свет лежащую много лет без движения книгу «Тля» о художниках сионистах-абстракционистах, написанную еще в 1949 году в разгар борьбы с космополитами. Шевцов открыл нам глаза на то, что космополиты, как тля, разъедают страну. В свои последние годы этот махровый юдофоб говорил (интервью О. Кашина), что не хотел бы сейчас повторения брежневских времен. Потому что в брежневском Политбюро русские жены были только у Кириленко и Долгих. Вот такое объяснение. 64-й год – арест Бродского, статьи «Окололитературный трутень», «Тунеядцу воздается должное». Анна Ахматова пророчествует: «Какую биографию делают нашему рыжему!» Поэт сослан (этапирован под конвоем вместе с уголовными заключенными) в Коношский район Архангельской области. Заступничество Д. Д. Шостаковича, С. Я. Маршака, К. И. Чуковского, К. Г. Паустовского, А. Т. Твардовского, Ю. П. Германа, Ж.П. Сартра. 65й год – возвращение Бродского в Ленинград. Ему негде жить – никак не прописаться к родителям в «полторы комнаты» в коммуналке в доме Мурузи на Пестеля. Хрущев критикует термин Эренбурга «оттепель», называет знаменитого писателя жуликом. Никита Сергеевич никогда не стеснялся в выражениях.

В 64-м у руля встает доблестный Леонид Ильич, искусный охотник. Хрущева отправляют на пенсию. Даже не исключают из партии. Массовых репрессий не возобновили. Но отношение к отцу народов смягчили. Перестали склонять его имя, замяли проблему. В 79 м, к столетию со дня рождения Сталина в прессе появилось несколько статей о нем. О советской власти продолжали радеть, всячески укрепляли страну победившего пролетариата. 65-й год – Семичастный арестует Синявского и Даниеля. Ишь ты, мерзавцы, как они посмели, еще в 60-м пришли на похороны Пастернака. 68-й год – подавление Пражской весны. Дубчек проработал восемь месяцев. Хотел частично децентрализовать экономику, дать свободу СМИ, дать свободу слова, передвижения, демократизировать страну. Вторжение стран – членов Варшавского договора (кроме Румынии). Танки, вертолеты. Как бы у нас в Союзе тоже свободы не захотели, говорили в Кремле. Новый зажим прессы. Новый взлет самиздата. Но это будет потом, чуть позже.

Руководство отдела без стеснения выказывало мне свою неприязнь. Почему должна быть приязнь? Инвалид по пятому пункту, держится независимо. Откуда взялся такой? Ершистый. Говорит что думает. Что-то вещает. Какойто не наш юмор. Какие-то рассказы с блатным душком. Какие-то песни. То ли антисоветские, то ли блатные. Не нравился я многим. Но работать давали. В чем причина? Я не боялся брать на себя проблемы, не выбивал зарплаты. И быстро рос по служебной лестнице. Но во внеслужебной обстановке – в колхозе, у костра – я подчас чувствовал себя чужим человеком.

Тем не менее, оглядываясь назад, можно с уверенностью сказать, что в эти годы все у меня сложилось неплохо – и в работе, и в науке. О работе писать нетрудно. А вот что это была за наука и насколько она оказалась полезной для прогресса… Своими размышлениями об этом с удовольствием поделюсь в одной из следующих глав. Мы поговорим о различных способах обработки информации в вычислительных машинах, о бурном развитии компьютеров, о системе остаточных классов, о частотных машинах, об энтропии. Но – чуть позднее. Я не могу умолчать об этом. Потому что мы оказались свидетелями взрыва информационных технологий, которые существенно изменили нашу жизнь и жизнь всего человечества.

Шестидесятые

Понимание того, что наступили «свингующие шестидесятые», пришло ко мне с большим опозданием, только в шестьдесят четвертом. Когда оттепель сменилась брежневским застоем. Первый летний отпуск после первого года работы. Мы с друзьями едем на юг. Кто-то определил – в Алупку. И мы потянулись в Алупку. Там познакомились с ребятами из Театрального, с художниками. Познакомились с Игорем Добролюбовым, белорусским режиссером. Теперь он народный артист Белоруссии. Снимал тогда фильм «Иду искать». Рассказывал, какого замечательного актера он нашел – Георгия Жженова. Тот недавно вернулся с Колымы. Жженова тогда еще никто не знал.

Центром нашего притяжения была мастерская художника из Ленинграда Якова Александровича Басова. Очень красивый дом из ракушечника, с итальянским двориком, недалеко от берега моря. Яков Александрович – крупный интересный мужчина в возрасте, интеллигентный, доброжелательный, гостеприимный. Раньше Басов писал маслом унылые совковые картины. В точности так, как требовал соцреализм. Перебравшись в Крым, начал писать акварельные пейзажи. Много работал на пленэре, ходил в горы, встречал рассветы. Открылось второе дыхание. Многие его работы того времени теперь экспонируются в очень хорошем Симферопольском художественном музее.

К нему приезжала летом на отдых его приемная дочь, очаровательная Ирина. Звезда Алупки. Она выросла на море. Прекрасно плавала. Чувственная, живая, лукавая, за ней всегда ходили толпы поклонников. Поэтесса. И – дочь известного в свое время поэта Бориса Корнилова. Автора знаменитой «Песни о встречном». В тридцать втором того обвиняют в «яростной кулацкой пропаганде», а в тридцать седьмом арестуют как «участника антисоветской троцкистской террористической организации». Дочь родилась, когда отец был уже арестован. В тридцать восьмом Корнилова не стало. Недавно Ирочка, живущая сейчас с мужем в Париже, издала в России сборник о своем отце. Тогда она отдыхала в Алупке с маленькой дочерью Мариной и мужем, Борисом Заборовым, очень талантливым, в то время белорусским, художником. Теперь – известный художник, гиперреалист, оформитель ряда спектаклей «Комеди Франсез». Оба, Ирочка и Борис, – молодые, красивые, сильные, талантливые, жадные до любых жизненных впечатлений. Вокруг них – водоворот людей и событий. Это была счастливая встреча. Моя теплая дружба с Борисом и Ириной сохранилась до сих пор. Как мы тогда проводили время! Купались в шторм среди опасных скал, вытаскивали канатом из бушующих волн тех, кто не мог выбраться, катались с огромного камня «рояль», куда нас вначале выбрасывала волна, а потом мы соскальзывали к берегу по пологой части камня. Поднимались на АйПетри, чтобы встретить рассвет. Наблюдали богатырские игры местных ныряльщиков. Они устраивали парные соревнования, кто дольше просидит под водой: один из пары сидел на глубине три-четыре метра, держась за камень, а второй носил ему воздух и передавал рот-в-рот.

Ирочка, она была немного старше, подтрунивала надо мной: «Ну что, – говорила она – микеланджеловский мальчик, ты хотел бы разметать мои волосы в своей палатке?» «Конечно, хотел бы. Кто бы отказался?» – «Жди, надейся, может, я и приду». Куда там. И без меня многие мечтали иметь отношение к ее волосам, многие хотели бы ее когда-нибудь дождаться. Шутливая, дерзкая, задорная Ирочка. Может, это все показное? Может, ей никто и не нужен был вовсе, кроме ее брутального, глазастого Заборова?

Среди Ириных поклонников и Борька-гитарист, приятель и тезка ее мужа, идеально подстриженный, идеально одетый, гроза всех окрестных девчонок. «Иду делать рис», – говорил он, уходя на очередное рандеву. Почему рис? Вечерами этот Борька, художник из Ленинграда, пел под гитару одесские песни, «как на Дерибасовской, угол Ришельевской», блатные песни, Высоцкого «У тебя глаза как нож», «Что же ты, зараза», «Горели мы по недоразумению», «Где твои семнадцать лет», Окуджаву. Это были совсем не те песни, что мы пели в конце пятидесятых. Послушать стягивалась молодежь со всей Алупки.

В города Советского Союза тянулся поток тех, кто возвращался из лагерного ада. Уже вышел «Один день Ивана Денисовича», уже можно было прочесть часть «Колымских рассказов» Шаламова. Потекли реки изустных, как бы народных историй. Наполненных особенностями лагерного быта, фени, матерщины, грубого животного юмора, пронизанных страданиями простого человека, измученного,

униженного, изуродованного, но несломленного. В среде московской и ленинградской интеллигенции считалось уместным, престижным и модным передавать, пересказывать эти лагерные байки, материться, коверкать прекрасный русский язык. В нашей алупкинской компании появлялись «центровые» московские мальчики. Видимо, из хороших семей. Гордились своей фартовостью, блатным жаргоном. Хотели быть похожими на блатных. Косили под блатных. Шустро сыпали лагерными историями. Видя нашу иногда отстраненную реакцию, говорили: «Ну что, не нравится? Нехорошие мы парни? Неприличные?» Но рассказчиками они были прекрасными. Впоследствии мы слышали много подобных рассказов. И народных, натурально принесенных из мест лишения свободы. И придуманных, искусно закамуфлированных под блатные. Эти, как правило, малоэстетичные байки невольно застревали в голове, запоминались. «Сколь было генералиссимусов». «Я на слободе пончики с джемом ел, исключительно». «Знаю, бывал я у вас в Ленинграде. Как с Московского вокзала выйдешь, налево Невский будет. Там еще театр с конями». Со временем я сам стал сочинителем и рассказчиком подобных баек. Делился ими с друзьями, отдыхая в Планерском, Новом Свете, в Пицунде. Они, эти байки, пользовались успехом. Отдыхающие, наслышанные об этих рассказах, незнакомые люди из молодежи, конечно, приходили в самую жару на пляж, где я в компании друзей грелся на солнышке. Повтори, что вчера вечером рассказывал. Не момент, ребята. Да и настроения нет. Это надо под настроение. Сейчас создадим настроение. Приносили теплую, пузырящуюся от жары водку. Выпей. Послушайте, какая сейчас водка? Такая была временами слава. Слава не всегда в радость. Зарекался, что не буду больше прикасаться к этой теме. Что это не самая сильная моя сторона. Но потом все равно – временами под настроение возвращался к лагерной тематике. Подлинным просветителем для меня в те годы стал мой друг Витя, тогда еще студент театроведческого факультета ЛГИТМиКа. Мы очень быстро сблизились и стали друзьями. Я уже работал по специальности. Писал диссертацию. Занимался спортом. Девчонок тоже не забывал. Но каждый вечер около двенадцати я заезжал к Вите, в большую коммунальную квартиру на Таврической.

Тогда мы открывали для себя культуру всего земного шара. И нашей страны. Всего, чего лишены были за душным железным занавесом. Хотели охватить все. Зощенко и Ахматову, Платонова и Сашу Черного. И новые обоймы – Некрасова, Аксенова, Гладилина. Астафьева, Тендрякова, Ахмадулину. Читали и «Новый мир», и «Юность», и «Знамя». И «Искусство кино». И «Вопли» («Вопросы литературы»). Успевали на демонстрации новых фильмов, на кинофестивали. «Застава Ильича» Хуциева. Ромм. Данелия. Надо уследить за потоком вернисажей. Не прозевать выставки в Эрмитаже, в Русском музее. Необходимо знать всех новых художников. А театр? А балет? А опера? А добрать из недавнего прошлого? «Не хлебом единым» Дудинцева. Тут еще старик Катаев выпустил новый перл «Святой колодец». Итальянский неореализм в кинематографе. Художники Ренато Гуттузо, Грис, Брак, Леже. О, надо не забыть Джеймса Джойса. Акутагаву. И БхагавадГиту. И письма Неру дочери. И Амброза Бирса. Времени на все не хватало. Мы читали, смотрели, обсуждали, куда-то ехали, встречались. Хронически недосыпали. «Андрей Рублев» и «Иваново детство» Тарковского, фильмы Куросавы, Бергмана, Антониони, Ламориса. Витя, ты был моим гидом по рекам и морям бурной культурной жизни того времени. Низкий тебе поклон, Витюша. И социологию не надо забывать. Мы дружили с Игорем Семеновичем Коном. Конечно, необходимо хорошо знать его «Социологию личности». И работы по психологии юношества. Я встречался в воскресенье на Невском с друзьями, мы куда-то шли, я на ходу засыпал, а они держали меня за руки, чтобы не упал. Со временем я понял, что нельзя объять необъятное. И стал относиться ко всему этому спокойней.

Но и встречи тех лет невозможно забыть. Мне посчастливилось знать молодыми, увидеть на взлете многих и многих.

Мой друг Витя был крепким малым. Зимой, когда дворники собирали кучами снег, его любимым развлечением было бежать вдоль тротуара, перепрыгивая через эти кучи как через барьеры.

Витя отличался фантастической активностью. Спускался по лестнице только бегом через две ступеньки. Постоянно приводил домой веселые компании талантливых молодых людей – актеров, поэтов, танцовщиков. Здесь, в этой квартире, можно было узнать все новости из мира театра и искусства. Здесь бывала Наташа Тенякова, тогда еще студентка, ныне прославленная актриса. Играла на фортепьяно и пела популярную песенку: «Я – маленькая балерина, всегда мила, всегда нема, и скажет больше пантомима, чем я сама». Приходила с мужем, Левой Додиным, тоже студентом, ныне всемирно известным режиссером. Там бывал и Иосиф Бродский, уже тогда мы понимали, что он безумно талантлив. И молодой танцовщик Миша Барышников. После защиты диссертации я пригласил Витю и Мишу Барышникова в ресторан «Садко» на улице Бродского (художник такой был в советское время), чтобы скромно отметить мою небольшую победу. Веселый человек этот Барышников. Танцевал между стульями и столами танец вождя народной диктатуры. Держал руки под мышками, крутил фуэте, выбрасывая при каждом обороте указующий перст: «Россия, вперед!» Когда Витя провожал Мишу, улетавшего с труппой Кировского (ныне Мариинского) театра на гастроли в Америку, к Вите подошел грустный человек в штатском: «Как думаете, вернется?» Что можно было ответить? Миша остался за рубежом. И стал тем Мишей Барышниковым, которого мы сейчас знаем. Лучшим танцовщиком всех времен и народов. Приходил Толя Шагинян. Мастер пантомимы. В белые ночи он бродил по набережным Невы с огромным котом на плече. Думал о том, что здесь, в Советском Союзе, его не понимают. Мимов ценят по-настоящему только во Франции. И пора бы уже ему, Толе Шагиняну, ехать в Париж, поближе к Марселю Марсо. Наташа Большакова и Вадик Гуляев, тоже из Кировского, сейчас – народные артисты. Драматический актер, красавец Володя Тыкке, ныне – главреж театра «Балтийский дом». Их было сотни – молодых, талантливых. Леша Яковлев, артист ТЮЗа и кино, первый исполнитель роли Зеленина в спектакле «Мой младший брат» по одноименной книге Аксенова, актеры Витя Федоров, Саша Хочинский, Костя Григорьев. Социолог Кон. Актриса Ирочка Лаврентьева. Актрисатравести, эквилибристка и клоунесса Ирочка (Ириска) Асмус. Исполнитель авторской песни Женя Клячкин. Актер и поэт Володя Рецептер. Всех не перечислишь. Витя знакомил их с длинным неуклюжим юношей. Это мой друг Сашка, говорил он. Такой физик, такой физик! Тогда любили говорить о физиках и лириках. Витя боялся всякой техники. Выключателей, проводов, розеток. Я занимался электроникой, я не боялся. Витька был уверен, что я физик.

Много молодых талантливых ребят посещало квартиру на Таврической. Это было заветное, быть может, сакраментальное место. Приходили парни и девушки… Отмеченные. Поцелованные Господом. Они светились. От них исходило сияние. Минутная встреча с такими людьми была откровением и счастливым мгновением. Я думаю, что именно они, эти ребята, дали мне заряд доброты и энергии на всю мою длинную жизнь. Сами того не осознавая. Они одаривали не только меня. Всех, с кем сводила судьба. Я буду помнить о вас до конца своих дней, дорогие мои. А уж о тебе, Витюша, – тем более. Витя сейчас худрук Комиссаржевки, его жена Лариса – директор питерского ВТО, а дочь Катя, взрослая уже, – завлит Большого театра. Низкий мой вам всем поклон, друзья мои. Потом, после этого тоже было много любопытных встреч, знакомств. Дружил и работал с очень интересными людьми. Учился узнавать и любить мир. Но вы, юные гении и феи искусств, пролетавшие в начале своей жизни через квартиру на Таврической, вас ни с кем нельзя сравнить. Вы – как первая любовь.

Что это были за годы! Перед нами открыты все пути-дороги. Кто это там нам все время мешает? Ах, это вы, замшелые начальники, пришедшие из мглы веков, из тихо умирающей на наших глазах эпохи? Ваше время прошло. Вы нас не остановите. Бурный поток жизни шестидесятых. Юношеский максимализм. Новые горизонты. Самообразование. Бесконечные тусовки. Актеры, поэты, танцовщики. Освоение специальности. Интенсивная работа. Заочная аспирантура. Научная деятельность. Публикации. Спорт. Штанга. Плавание. Каратэ. Путешествия по огромной стране. Море впечатлений.

Любовь. Одна, другая. Я стремительно врывался в чужую жизнь, как билльярдный шар, пущенный сильной рукой и бездумным кием. Шары на бильярдном столе, долгое время складывавшиеся в сложную комбинацию, приходили в движение, разлетались в разные стороны. Столкновение характеров, самолюбий, гордынь. Слухи, разговоры, пересуды. Сколько я всего наворотил… Надежды и крушения. Взлеты и падения. Очарования и разочарования.

Жизнь продолжается. Защита диссертации. Подготовка докторской. Преподавательская работа.

Новая любовь. Мы гуляем с Жанной, очаровательной девушкой с Украины, по берегу моря. Она поет для меня, заглушая рев штормового прибоя. Очень романтично. Потом лечит связки у Рафаила Райкина, брата Аркадия Исааковича. Женитьба. Рождение желанного сына. Для моих родителей – любимого внука. Мать хочет, чтобы внук был Сашей, Александром. Решаем назвать Алешей. Нам нравилась популярная песня, которую исполняет Жанна: «Стоит над горою Алеша – в Болгарии русский солдат». Алексей – это же похоже на Александра.

Отъезд за рубеж близкого друга. Очень близкого друга. Очень непростой отъезд. Тоже – отломившийся кусочек жизни.

Жанна с ходу, без подготовки, выигрывает конкурс эстрадных вокалистов «Весенний ключ». Приз ей вручает сам Эдуард Хиль, известный сейчас как «господин Трололо». Она получает возможность подготовить программу с оркестром Бадхена. Поступить в музыкальное училище. Но ей не надо учиться. Не надо готовить программу. Не нужен ей и наш сын. При первой возможности без моего согласия она сплавляет его к своей матери в Кременчуг. Ей нужно петь на танцах в клубе ликероводочного завода. Это предел ее жизненных устремлений. Дешевый успех. Зато – никакого напряжения. В вопросах человеческих взаимоотношений моя избранница – не вершина чистоплотности. Для меня это – полный крах. Я понимаю, что у нас нет будущего. Жанна оказалась безразличной, холодной, расчетливой, безжалостной хищницей, умеющей никогда не выходить из образа милой пушистой кошечки. Ложь во всем. Красивое лицедейство, основанное на прекрасном знании психологии людей. Жанна умела обернуть любую ситуацию в свою пользу. Однажды, когда я был в отъезде, Жанна зашла к Вите в театр, в его кабинете был Барышников. Что уж там мог сказать ей деликатнейший, интеллигентнейший Миша? Жанна встала и вышла из кабинета – сама оскорбленная невинность. Как она умела все точно рассчитать. Барышников кинулся за ней извиняться. Неизвестно за что. Молча прошла пол-Невского, а гений балета бежал вслед и все извинялся и извинялся. Перед кем извинялся? Лживость, апломб, прекрасная актерская игра. Непонятно, зачем все это?

Происходит то, что должно произойти, – мы расстаемся. Алеша растет без отца. Вскоре выясняется, что и без матери. После развода я, как мог, поддерживал контакты с сыном, ездил к нему на Украину, брал в Ленинград на каникулы. Увы, я не смог должным образом повлиять на формирование характера и на судьбу Алексея. Он вырос и выбрал собственный путь, путь, который со временем неотвратимо привел его к катастрофе. Долгие десятилетия я следил, как рушилась его жизнь, распадалась личность, боролся за него, но ничего не мог изменить. Может быть, только продлил агонию. У самой Жанны тоже все пошло наперекосяк. Словно обезумевшая комета, она ломала, крушила чужие судьбы, пока сама не сгорела в душной атмосфере отделившейся от Союза незалежной Украины. Я понимал, я предчувствовал, предвидел это заранее, еще в то время, когда мы расставались. Уже тогда я мысленно взял на себя ответственность за все последствия. Мне казалось, это просто судьба, рок. Легко сказать – взял ответственность. А как с этим жить?

Сына жаль. И Жанну тоже жаль. Обаятельную, живую, легкую, талантливую. Ту Жанну, которую я любил. Лучшую ее часть, которая никуда не делась. Как в ней уживались два совершено разных человека? В конце пути, когда разум почти покинул ее, Жанна подалась к иеговистам. Заходя в любой дом, в магазин, в гости, кланялась всем в пояс с характерным театральным жестом руки. «Будьте благословенны!» – громко, нараспев говорила она звучным, красивым голосом. Страшно смотреть. Но это была Жанна, та же самая, красивая, артистичная, легкая. Сектанты, кстати, ободрали ее как липку. Все, что можно, оформили на себя. Когда Жанны не стало, Алеше не досталось от матери ни квартиры, ни мебели, ни одной личной вещицы. Но это случится не скоро, в середине девяностых. Иногда я вижу ее во сне. Вижу такой, какой любил. Когда в свое время Жанна переехала к нам в Ленинград, я подготовил ей подарок: сделал рисунок на окрашенном в белый цвет стекле «тещиной» комнаты. «Тещиной» комнатой называли кладовку в хрущевской двушке. Рисунок был нанесен скальпелем, когда в этой комнате свет был выключен, он выглядел как гравюра – черное на белом. На рисунке был представлен букет гвоздики. Из каждого цветка вырастал джазмен: высокий музыкант с тромбоном, кряжистый толстяк с трубой, оба – черные. Маленький озорной негритенок играл на конго. Из цветоножки вырастал белый певец с микрофоном. Со временем оказалось, что он – один к одному Майкл Джексон. Хотя в то время, когда я делал рисунок, Джексон был еще никому не известным школьником. Такое вот совпадение. В дальнейшем при переездах стекло было повреждено и расколото. Недавно я восстановил витраж, сделал его цветным. Витраж установлен в нашем загородном доме. Напоминает мне о Жанне.

Отец с матерью – уже не те. Мать сильно сдала. Она перенесла две онкологические операции. Сказалась нелегкая, полная тяжелых испытаний жизнь. С наступлением пенсионного возраста ушла из своего конструкторского бюро. Отец покрепче. Ему бы работать и работать. Но он тоже увольняется с работы, становится пенсионером, чтобы поддержать свою Любу, чтобы остаток жизни посвятить только ей одной. Родители бурно переживают мои личные неудачи. Фактическую потерю любимого внука. Их утешают только мои успехи в работе. Успехи в науке. Мечта отца – чтобы сын стал доктором наук. Казалось, это вот-вот может случиться. Но не случилось. Я написал три докторские диссертации и ни одной из них в силу различных причин не защищал. Может быть, не сложилось. Возможно, не очень хотелось. Сам я не сожалею об этом. Жаль несбывшихся надежд отца. Прости, отец, не оправдал я твоих ожиданий.

Вот такими были для меня шестидесятые. Столько всего произошло за десять лет!.. Я задаю себе вопрос: почему вслед за взлетами обязательно идут падения? Как я мог так опрометчиво жениться? Почему возникают непоправимые ошибки? Кто виноват в том, что разрушены судьбы близких мне людей? Сейчас я умею задавать подобные вопросы. А тогда меня это не интересовало. Все ведь ясно. Я никому не желал зла, не делал плохого. Ну, получилось что-то не так, как хотелось. Не беда – начну сначала. На деле – просто плыл по течению и почти всегда себя оправдывал. Не скоро еще я научусь задавать себе правильные вопросы. Не скоро еще я подумаю: куда ты идешь, Саша? Не скоро еще пойму, куда мне действительно надо идти, и смогу в корне изменить свою жизнь. Очень не скоро. Если бы мне, сегодняшнему, удалось встретиться с тем, тридцатилетним, сильным, уверенным в себе, неплохим человеком, я бы сказал ему: «Остановись, осмотрись по сторонам, ты же ничего не видишь и не понимаешь из того, что происходит вокруг». Если бы это было возможно… Нет, он меня все равно бы не послушал. Он был уверен в том, что прав, во всем прав. Он бы меня не понял. Пока не смог бы понять.

До того благословенного момента, когда я хоть что-то начну понимать, должно еще пройти почти тридцать лет, тридцать долгих лет.

Большой брат

Большой брат стоит на страже. Мы всегда чувствуем его внимательный взгляд. Скажешь что-нибудь не так. Не в русле, так сказать, генеральной линии… посмотришь в уголок и шепнешь – то ли в шутку, то ли всерьез: «Даю настройку: раз, два, три, я люблю советскую власть». А может быть, ему, Большому брату, мы уже неинтересны? Много работаем. Развлекаемся – дело наше молодое. Ни политики, ни диссидентства. Ну, почитываем что-то для себя. За это уже не бьют. Ошибаешься, дружок. Большому брату каждый интересен, он всегда с тобой. По всей стране, на каждом предприятии, в каждом подразделении есть осведомитель, секретный сотрудник, сексот. Бдительный глаз Большого брата.

У нас в секторе тоже есть. Догадываюсь кто. Даже не один. Участник войны, бывший смершевец, Иван Ильич Смершев. Зловещая фамилия. Интересное совпадение. В жизни – милый, добродушный, уже немолодой человек. Второй – Саша Стрелков, не помню, пардон, отчества, может быть – Сан Саныч? А фамилия тоже выразительная. И тоже в возрасте. Огромный, тучный, надутый словно пузырь. Говорит, что работал в войну в Финляндии, в тылу врага. Что ему на допросах поломали кисти обеих рук. Может, и врет, героя из себя строит. Где, на каких допросах? Пустое место, балбес, пустобрех. Но для чего-то же держат его на работе. Оба улыбчивые, с виду добродушные. Занимаются хозяйственными вопросами выполнения проектных работ и изготовления опытных образцов.

Понимали мы, чувствовали, кто здесь глаза Большого брата. А чего бояться? Мы любили работу, политикой не занимались. На работе ничего не обсуждали. Я относился спокойно к проблеме осведомителей. Благодушествовал. И чуть было не поплатился за это.

Дома, вне работы, я увлекался выдавливанием рисунков, барельефов на тонком металле или на фольге. Хобби такое. Именно выдавливанием, а не чеканкой. Очень простая техника. Саша Стрелков тоже этим интересовался. Мы делились друг с другом приемами нанесения рисунка. Однажды Стрелков принес мне в рабочее время небольшой листок красивой тонкой латуни. Попробуй, говорит, что у тебя получится на таком материале. Я не почувствовал подвоха. Попробую, говорю, дома. Положил листок между страницами какой-то технической книги. Я тогда таскал взад-вперед домой и на работу много справочников, технической и научной литературы. Дома я продолжал заниматься служебными проблемами. Прохожу через проходную после работы. Охрана просит показать книги. Никогда такого не было. Я вздрогнул. Пролистали книги – вот это везение – не нашли тонкий лист металла. Пронесло. Оказалось, что Стрелков взял лист металла в нашей опытной мастерской, а Смершев сообщил на проходную. Захотелось им обоим показать результаты своей «деятельности». А для меня это хищение социалистической собственности. Представляете, чем могло все обернуться? Вот тебе и добродушные.

Однажды после перехода с группой туристов через Твиберский перевал Кавказа со мной произошла такая история. Переход завершился в Местии, столице Сванетии. Все расслабились. Два дня бродили по красивому поселку, утыканному старинными сванскими башнями. Юная девушка из нашей группы познакомилась с молодым грузинским солдатиком. Гуляли целомудренно. Ходили взад-вперед. Покупали мороженное. Лузгали семечки. Утром следующего дня мы должны были уехать дальше, в Зугдиди. Приятели грузинского мальчика объяснили ему, что, раз девушка гуляла с ним, должна рассчитаться натурой. Вечер. Танцплощадка на территории турбазы, средоточие всей местной жизни. Девочка как-то дала нам знать, что ее окружили местные ребята и не выпускают. Ситуация неприятная. Могло все скверно закончиться. Надо было что-то предпринимать. Мне удалось освободить девушку. Потасовки не было. Оскорбленный солдатик требовал сатисфакции. Ребята из группы договаривались с местными, чтобы поединок между нами был по-честному, один на один. Юный сын гор на мужской поступок не отважился, однако пригрозил, что отыщет всех нас в Зугдиди. Пригрозить-то пригрозил, но больше мы его не видели. Тем не менее эта история имела неожиданное продолжение в Ленинграде.

Наша группа собралась на вечеринку, чтобы отметить удачное завершение похода. Пришел незнакомый молодой мужчина, представился родственником одной из девушек нашей группы. Весь вечер не отходил от меня. Хотел дружить. Выяснилось, что он от Большого брата. Большой брат приметил меня. Обратил внимание на мое, так сказать, «геройство». Положил на меня глаз. Парень настойчиво приглашал в Большой дом на Литейном, 4, в спортзал. Позаниматься боксом. Я тогда увлекался самбо и дзюдо, никогда раньше не боксировал. Почему бы и нет? По какой-то причине до зала этого я так и не добрался. Мы созванивались. Узнав, что я часто езжу по делам в Москву, парень просил при случае доставить в Москву посылку «нужным людям». Конечно доставлю. Нет проблем. Однако о поездке не сообщил, посылку не доставил, в зал не пришел. Как-то объяснил. Типа – так получилось. Тихо отплыл в сторону. Не понимал, дурак, своего счастья. Мог стать новым Рихардом Зорге или Николаем Кузнецовым. А мог бы пригодиться могущественному ведомству и скромным тружеником. На том фронте, где бойцы невидимы. И победы не разглядишь. И главное, кто «они» – никто чужой не знает. Поскольку не положено! И куда теплые носки посылать – неизвестно. Из этих бойцов и вырастают потом лучшие руководители в штатском.

Незачем возвращаться к прошлому. Не сложилась дружба с Большим братом – и слава богу! Но почему Большой брат обо всем знает, почему он всегда рядом?

Как-то Игорек, признанный первый красавец нашей компании, в прошлом мой соученик, привел к нам трех обаятельных молодых парижан-французов – парня и двух девушек. Мы с Игорем в то время работали на одном закрытом предприятии. Считались допущенными к государственной тайне и потому были невыездными. Французы – наши ровесники. Русисты. Приехали для стажировки в Ленинградский университет. Ребята легко влились в нашу компанию. Вместе с нами проводили свободное время: обменивались новостями, гуляли, ходили на выставки, ездили по нашим прекрасным пригородам. У французов был прелестный акцент, над которым мы слегка подтрунивали. По-дружески, конечно. Самое главное – они были открыты всему, что можно увидеть и узнать в нашей стране. Им было все интересно. И мы их вскоре полюбили. Игорька приглашают на беседу в первый отдел. «У вас же подписка о неразглашении», – говорят ему. «Я и не разглашаю» – «Зачем тогда встречаетесь с иностранцами?» – «А где написано, что нельзя?» – «Послушайте, у вас же идеальная биография. Отец – безупречный офицер. Сестра проверена-перепроверена, мы ей разрешили с иностранцами работать. Вы же не космополит какой-нибудь. Вам нравится ваша работа? Зачем вам эти французы?» Пришлось Игорю прервать встречи с французскими друзьями. Не знаю уж, как он им это изложил. И что чувствовали при этом доброжелательные французы? Некоторое время я обменивался письмами с парижанами. Недолго. Вскоре прекратил. Не стал ждать беседы с Большим братом. Перестал отвечать на их открытки. Было очень стыдно. А как я мог это объяснить? Запретили, мол, взрослые дяди, что ли? О своей секретной работе тоже нельзя сообщать.

Вспоминается такой случай. Мне было необходимо показать рукопись своей диссертации научному руководителю. Договорились о встрече на другой площадке института. Диссертация считалась секретной, хотя никакой секретной информации не содержала. Просто вся документация в институте шла только через первый отдел. Диссертация, написанная мною собственноручно, хранилась в секретном портфеле и запечатывалась специальной печатью на пластилиновой блямбе. Обычно документация доставлялась с площадки на площадку специальным автобусом. На этот раз автобуса не было. Мне сказали: «Сам иди с портфелем. Потом сдашь его в первый отдел». Я все сделал. Пришел на место, достал рукопись и встретился с научным руководителем. Лишь после этого принес портфель в первый отдел.

У работницы первого отдела шок. Пластилиновая печать вскрыта! При переносе портфеля могли же посмотреть или даже забрать секретную документацию! Оказывается, я должен был вначале предъявить запечатанный портфель, чтобы его собственноручно распечатала работница первого отдела, и только тогда взять рукопись. Скандал! Набежали начальницы. Я объясняю: «Да там нет ничего секретного. Я и так каждую буковку рукописи знаю наизусть. Но ведь меня никто не проинструктировал!» Этот последний аргумент меня и спас. Но напор был большой. Нахрапистым начальницам очень хотелось меня запугать. Когда не получилось, начались «душевные разговоры». «Как там у вас обстановка?» – «В каком смысле?» – «Ну, ведет ли кто-нибудь неправильные разговоры?» – «Что вы, у нас такие правильные люди. Только правильные разговоры ведут». – «А есть ли кто-то с аморальным поведением?» – «Что вы, у нас все люди – очень даже высоко моральные. Никто не пьет, не курит». – «Ну, а если такое случится?» – «Что случится?» – «Ну, кто-то аморально будет себя вести, вы нам сообщите?» – «Ну, конечно, можете не сомневаться, обязательно сообщу. Но вряд ли это случится. У нас весь народ – и высокоморальный, и никаких вредных разговоров не ведет». До них наконец дошло, что я их вышучиваю. Разозлились. Хотели предложить этому балбесу сотрудничать, а он дурочку разыгрывает. Предупредили, чтобы впредь… Но не наказали. И на этот раз пронесло. Но уж больно хочется Большому брату прижать всех к ногтю… Кого еще не успели. А вот в ряды Смершевых и Стрелковых, невидимых бойцов невидимого фронта, по-простому – сексотов, пожалуйста, любому дорога открыта.

Был период, когда мы с Жанной, моей первой женой, жили в съемной двухкомнатной квартире. Хозяева – в долгом отъезде, куют деньги на Севере. Все их имущество закрыто в одной комнате. А мы снимаем как бы однокомнатную квартиру. В один прекрасный день появляется молодой человек. Своими ключами открывает дверь в квартиру и дверь в запертую комнату. Я – брат хозяйки. Такой обаяшка. Просто друг-раздруг. Приехал на задание. Как мы понимаем, от Большого брата. Поживу здесь с вами. Хорошенькое дело, только коммуналки нам не хватает. Пришлось терпеть. Ходил, терся. Смотрел в нашей комнате телевизор. Обшмонал все книги, бумаги, мои рабочие записи. Клинья к Жанне подбивал, когда меня не было. Жанна не церемонилась, быстро отбрила: «Нука, уноси свою жирную задницу, а то все наши кресла от тебя засалились». Прошла пара недель. Брат хозяйки исчез так же внезапно, как и появился. Видимо, миссия была выполнена. Миссия, конечно, не была связана с нами. Но нас проверили. На всякий случай. И чтоб мы нос не задирали. Ну никуда нам не спрятаться от Большого брата. Интересно, доложил ли «брат хозяйки» Большому брату, как ему досталось, когда мы с ним решили дружески побоксировать?

Я уже писал, что в шестидесятые попрощался с близким другом. Его отъезд за рубеж был во многом вынужденным. Его родители с младшей сестрой отъехали на ПМЖ в Америку. У него – жена, маленький ребенок. Он не планировал покинуть страну. После отъезда родственников его увольняют с работы. Устроиться на работу не получается. Перебивается случайными заработками. Рвет отношения с друзьями, чтобы не навлечь на них гнев Большого брата. Подает заявление об отъезде, вынужден подать. В Америку не выпускают. «Зачем вам в Америку? Езжайте в Израиль. Там ваше место. Хотите воссоединиться с семьей? Не смешите, это не ваша семья. У вас уже своя семья. Разрешим выезд только в Израиль. Почему я должен вам что-то объяснять? Есть соображения высшей целесообразности». С огромным трудом через Москву удалось другу получить разрешение на выезд в Америку. С тяжелым сердцем покидал он Родину. Нас, друзей, не было среди провожающих. Он не хотел. Не хотел, чтобы у нас были из-за него проблемы.

Как хорошо, что Большой брат ни на минуту не выпускает нас из виду. Всю жизнь он дышит нам в спину. Заботится о нас. Помогает, советует. Чтобы мы, дети неразумные, не наломали дров. Чтобы не наделали глупостей по скудоумию своему. Сами же потом жалеть будете, как бы говорит он нам, только поздно будет. Ни на минуту не ослабевает его хватка. Все о нас, где надо, записано. Каждый шаг известен.

В наше время при заключении кредитного договора с предприятием вместе с управляющим банка всегда приходит серая мышка – зам по безопасности. «Мы о вас все знаем, Александр Яковлевич. К вам у правоохранительных органов есть очень и очень серьезные вопросы. У вас нешуточные проблемы». – «Какие, где? Ничего не знаю». – «Как не знаете? В Комарово ваша фирма снимала для сотрудников дачи? А кто Героев Советского Союза выселял из дач, выбрасывал на снег, в кровь избивал?» – «Да не было этого». – «А что “Курортная правда” писала десять лет назад?» – «Неправда это, ничего подобного не было. Просто кому-то наши дачи понравились. Мы подали на газету в суд за клевету. Газета оплатила штраф, опубликовала опровержение». – «Не знаю, не знаю. А сын ваш двадцать лет назад сбросил на бабушку бетонную плиту, что вы скажете?» – «Послушайте, сыну тогда было восемь лет, мог он сбросить бетонную плиту?» И так далее в том же духе. «Да вы не думайте, Александр Яковлевич, у нас нет к вам претензий. Дадим вам кредит». До сих пор, до сего дня управляющие банков стоят на задних лапках, ждут разрешения своего зама по безопасности. С виду тихого, скромного, а когда надо – наглого и беззастенчивого. И правильно. Большой брат думает о каждом из нас. Вот мы его и уважаем за это. И от души любим.

На многие ключевые посты экономики в современной России поставлены люди Большого брата. Образованные, интеллигентные, порядочные. Я лично очень Большому брату благодарен за то, что он для всех нас делает. И за то, что еще сделает. Пока Большой брат с нами, страну ждут и порядок, и стабильность, и процветание.

Юная грузинская княжна

Что за девочка получилась у Миши с Верой! Высокая, тонкая, с гибкой талией. Упругая, как лоза, и сильная, словно горная антилопа. Ирочке – семнадцать. Лицо нежное, как у юной грузинской княжны. По комсомольской путевке ездила Ирина в Польшу и ГДР (Германская Демократическая Республика, по существу – Восточная Германия). Когда выходила из автобуса, парни и молодые мужчины провожали ее взглядом. «Итальяно, итальяно!» – кричали они. Подружки уверяли: «Наша Ирка – вылитая Зинаида Кириенко!» (красавица-актриса, сыгравшая роль Натальи в «Тихом Доне»). Бабушка Тоня любила Ирочку. «В нашу породу пошла», – говорила она. Объясняла, что внучка и статью, и лицом похожа на ее, Тонину, бабку, терскую казачку. Кавказцы принимали Иру за свою: «Грузинка?» – «Нет, я русская». – «Зачем стесняешься своей нации? Что я не вижу – наша ты, наша!» Видно, было у нее сколько-то грузинской крови. Когда Ирина подросла, стала самостоятельно ходить на рынок за продуктами. Превращала его посещение в настоящий спектакль. Джигит взвешивает и пальчиком нажимает на чашку с гирями. «Зачем обманываешь меня? Сказал бы, что хочешь цену больше, я, может быть, и согласилась бы. А обвешивать? Ты – не мужчина!» Последнюю фразу она говорит намеренно громко и на глазах всего рынка возвращает джигиту взвешенные продукты. Позор. Все хохочут. «Я не мужчина? Забирай все бесплатно!» – «От тебя не приму!» – говорит она и демонстративно удаляется. Пол-рынка мчится за ней, предлагает товар.

Миша и Вера приезжают провести отпуск в Сочи. С дочкой, конечно. Там встречают Леньку, лучшего Мишиного друга. Тоже – морского офицера. Леня приехал отдыхать с женой. Обсуждают: Ирочка собирается на свидание с мальчиком. Мише и Лене по сорок лет. Веселые, озорные. Сами как дети. Даром что прослужили уже почти два десятка лет на флоте. Они крадутся за Ирой. Прячутся в кустах. Чтобы посмотреть. Пластаются, ползут. Весь вечер следят за целующейся парочкой. Миша кипит от возмущения. Оказалось, что не за теми следят, не та пара. Ошиблись, потеряли след. Все наблюдают и наблюдают, а Ира уже дома. Вера очень смеялась. «Ах, что за ножки у твоей Ирки!» – говорит Ленчик. Нет, не только ножки, Ленечка. Там есть на что посмотреть и без этого.

Миша осел в Ленинграде. Думали, что ненадолго, оказалось – навсегда. Длительные автономки дали себя знать. Букет болезней. Один глаз стал слепнуть. Лечился в Военно-морском госпитале, но восстановить здоровье не удалось. Не годен к военной службе – вывод медицинской комиссии. Комиссовали Михаила Самойловича. Вот и закончилось то, что он любил больше всего на свете. Не сможет он теперь выйти в море, не сможет занять привычное место на капитанском мостике. Что теперь делать – поступить в академию, получить новые звездочки, стать штабником? Вера – против. Хватит мотаться по городам и весям. Раз болен – демобилизуйся. Вера настояла. Миша пошел работать в крупное отраслевое НИИ. Там испытывали модели кораблей, разрабатывали стратегию и тактику вооружения Военно-морского флота. Бывший командир корабля тосковал по морю. Увы, к этому уже не вернуться. В отделе Мишу приняли хорошо. Как-никак строевой офицер! Работа давалась легко. Миша знал технику, не боялся ее, имел опыт и практические знания. В институте любили Мишу. Уже не Мишу – Михаила Самойловича. Легкий, моложавый, остроумный. Хороший товарищ. Никогда не подведет.

Миша с Верой в день ВМФ прогуливаются по Невской набережной. Интересно посмотреть, что за корабли прибыли на парад. Взяли с собой Ирочку и ее подружку Лену, тоже молодую симпатичную девушку. Одна из подводных лодок, стоящих на якоре вдоль фарватера Невы, знакома Михаилу с того времени, когда он служил на Северном флоте. Берет платки и словно флажками семафорит на лодку. Языком морских сигнальщиков. «Кто командир?» – спрашивает. Оказывается, командир – его давний приятель и сослуживец. С лодки присылают катер, берут Мишу с двумя девушками на борт. Миша с приятелем направляются в капитанскую каюту, чтобы отметить встречу. А девушек поручают матросам. Чтобы показать лодку. Девчонок сопровождает толпа матросиков. При проходе через круглые отверстия в переборках Ире с Леной приходилось задирать и без того короткие юбки и высоко поднимать ноги. Матросы млели и таяли, наблюдая крепенькие ножки двух девушек.

С годами Ира набирала женскую силу, хорошела. Многие говорили: «Посмотрите на Иру. Ну просто юная грузинская княжна».

Укус вертухая

В конце семидесятых Миша с Верой получают четырехкомнатную квартиру в Ленинграде. Обычная квартира с комнатами-клетушками в панельном доме. Живут вчетвером – Миша с Верой, Ира и баба Дуся. Приезжает Гриша, сын Тамары, Вериной сестры, живущей в Калининграде. Переводится из калининградского института в ленинградскую Корабелку. Вера не переживала из-за этого. Характер у нее не очень, но грех на душу не возьму – Вера не была ни жадной, ни злой. Гриша – племянник, пусть живет в их семье.

Гришка и раньше, еще ребенком, подолгу жил в их доме. Вместе с Тамарой или один. Гриша рос живым, веселым мальчишкой. Много читал и горазд был на всякие выдумки. Вера не делила детей. Два ребенка в доме, обоим доставалось поровну. Что Ире, то и Гришке. Гриша с Ирой росли вместе, как брат с сестрой. Они и были братом и сестрой.

Баба Дуся в Гришке души не чаяла. Надоели ей эти девки. Тамара, Вера. Теперь Ирка. А тут наконец мальчишка. Баба Дуся подолгу сидела на улице на скамейке. Помалкивала, с соседками ничего не обсуждала – у меня давление, объясняла она, вредно разговаривать, незачем зря языком чесать. А как Гришеньку увидит… разулыбается… и без остановки – говорит и говорит: «Гришенька – то, Гришенька – се…»

Как часто бывает между детьми, Ира с Гришей иногда ссорились. Иногда и дрались. Ира росла крепкой девочкой. Могла скрутить Гришку в бараний рог, хоть и младше его на год. Но старалась сделать это не больно. Гришка же, наоборот, молотил кулаками без оглядки.

Вот приехал Гриша – студент. Ира – тоже студентка. Первые годы Гриша был во всем как член семьи. Открытый, веселый. Как прежде – озорной. Прекрасный рассказчик. С Ирой – опять брат и сестра. Много времени проводили вместе. Им интересно друг с другом. Гриша много читает, много знает. Ира тоже развитая, интеллигентная девушка.

На четвертом курсе Гриша привел жену Олю, разбитную, живую, кокетливую. Оля обратила внимание на симпатичного парнишку, который всегда с книгой. Проявила инициативу. Можно сказать – сама его выбрала. Оля вела себя в семье Миши с Верой довольно бесцеремонно. Бабка умрет, Гришенька, мы в эту комнату, побольше, переедем. Какая разница, что Дуся все слышит через стеклянную дверь? Чего с ней считаться? Гриша любил жену. «Пропишите Олю у нас», – предложил Гриша дяде с тетей. Миша с Верой не согласились. Поживите так сколько-то времени. Пропишешь чужого человека, потом хлопот не оберешься. Верно сказали Миша с Верой. Чистую правду. Через год Оля нашла другого, ушла от Гриши. Тот считал, что именно дядя с тетей во всем виноваты: из-за них ушла от него жена. Прописали бы, так не ушла. Затаил обиду. Кто там прав, кто виноват – разве сейчас поймешь. Может, и была у него причина для обиды. У Веры язычок-то не очень. Могла и наговорить что-то сгоряча, не подумав как следует.

Гриша при переводе в Корабелку попал на не самый лучший факультет. Его называли «девчачьим». Помесь экономики и управления. «Как же ты работать будешь, у тебя ведь нет специальности?» – спрашивала его Ира. «Специальность не нужна. Надо уметь управлять людьми», – заносчиво отвечал Гришка. После окончания института пошел работать инструктором райкома комсомола. С того времени будто кто-то подменил парня. Приходил домой отстраненный, высокомерный. Ни слова в простоте не скажет. А уж об окружающих – и говорить нечего. Всех презирал. «Крестьяне, – говорил он, – что с них взять?» Веру с Мишей тоже презирал. И сестру Иру. Ире было особенно обидно. Она любила брата. Чем это она вдруг хуже его стала? Гришу не остановить – и те «крестьяне», и эти «крестьяне». Сам-то он – не «крестьянин» какой-то. Своим путем шел Гриша, шаг за шагом, хотел быть с другими, с теми, кто руководит огромной страной по законам зоны. Мечтал стать своим в стане душегубов и людоедов. Может, уже и стал. Женился на «своей», тоже из райкома. Долго просидел инструктором, чтобы получить направление в Академию народного хозяйства. И пошел, пошел. Далеко пошел? Кто знает? Слышали, что работал одно время в Кувейте. Что пришлось ему бежать во время оккупации Кувейта иракскими войсками. Потом возвращался, спасал свои – то ли капиталы, то ли другие активы.

Гриша решил отделиться от родственников. Вера с Мишей не возражали. Нашли подходящий обмен. Вера с Мишей, Ира и баба Дуся переехали в такую же, один в один, квартиру, только трехкомнатную. Гришка получил собственную жилплощадь. С родственниками перестал общаться. Осталась между ними стена взаимных обид и недоверия. Бабу Дусю, которая очень любила Гришку, не навещал. Здоровьем ее не интересовался. А к старости баба Дуся тяжело болела. Пришел уже на похороны. Ни с кем особо не говорил. Легко объяснить: похороны – не место и не время для болтовни. Держался неприветливо. По всему чувствовалось – чужой он в этой семье. Кто знает – может, и не его в том вина.

Однажды, совсем недавно, Ирина приятельница Нина, прекрасный человек, показывала фотографии своей молодости. Когда-то она работала инструктором райкома комсомола. На групповой фотографии Ира увидела Гришу. «Кто это?» – спросила она безразличным голосом. «Гришка, инструктором работал, – ответила Нина. – Такая сволочь». Мы все его не любили. Ира не сказала, что Гриша – ее брат.

Когда-то где-то Гриша был инфицирован. Как передается эта инфекция? Почему дети – близкие родственники, – живущие в одной семье, выбирают разные дорожки? Как, от кого получил Гриша вертухайскую бациллу? Укус вертухая заразный, как укус вампира. Заразился. И примкнул к могущественному племени ветрухаев, превратившему страну в лагерь. И держащему всех нас в своем потном кулаке.

Множится племя вертухайское. Не скоро мы от него избавимся. До сих пор живем под пятой потомков, детей и внуков вертухаев. Может быть, не потомков, а «наследников». Сколько детей номенклатурных работников, сколько функционеров комсомола сейчас у руля. Шустрый, беспринципный А. Митрофанов, лучший политактер нашего времени В. Жириновский, киндер-сюрприз С. Кириенко, очаровательнейшая В. Матвиенко. Все скорострельные, все знают ответы на любые вопросы. Для них мы с вами – просто население страны, люди второго сорта. К списку «наследников» следует отнести, по моему мнению, и МБХ, Михаила Борисовича Ходорковского. Человека безусловно симпатичного, интеллектуального и мужественного. Но такого же, как и вся остальная вертухайская братия. Несмотря на незаслуженные гонения, несмотря на все ваши действительно выстраданные либеральные и даже почему-то левые взгляды (странное сочетание), не верю я вам, Михаил Борисович. Начинали вы не как специалист, сознательно начинали как освобожденный комсомольский секретарь. Потом НТТМы (центры творчества молодежи) при комсомольском райкоме – импорт, сбыт компьютеров, варка джинсов, сбыт алкогольных напитков, в том числе – поддельного коньяка. Очень интеллектуально. Навалом творчества. Туда же, в эти аппаратно придуманные НТТМы и денежки государственные вливались. Понравилось, видать, МБХ греться под бочком у сильных мира сего. Закон природы. Маргинал стремится покинуть свою группировку и примкнуть к доминирующей группе. Это и роднит Михаила Борисовича с героем нашего повествования Григорием, племянником Михаила. Оба укушены вертухаем. Одного поля ягоды. Только МБХ – посочнее и покрупнее. Я, конечно, не вправе судить Ходорковского. Да и не сужу. Мне кажется, что нелегкие испытания, выпавшие на его долю, и мужество, с которым он их встречает, давно и с лихвой искупили заблуждения и ошибки молодости.

Не могу обойти вниманием я и новую вертухайскую номенклатуру. Взгляните на вечно раздраженные лица Железняков и Яровых. «Крестьяне, крестьяне, – шепчут они злобно. – Куда бы нам деть это никчемное и никому не нужное население России?» Вот и пишут законы: запретить, урезать, ограничить, наказать. Не для себя законы выпускают, для нас с вами. Особенно переживать из-за этого не станем. Как говорится: у нас своя компания, у них – своя.

Место, где учатся летать

Семидесятые годы казались продолжением шестидесятых.

Каждый год мы с друзьями едем отдыхать в Планерское (до 1944 года – Коктебель). Вокруг Домамузея Волошина и Дома творчества писателей «Коктебель» постоянно собирается творческая молодежь. И далеко не молодежь. Актеры, режиссеры, литераторы.

Из года в год увеличивалось количество знакомых. Однажды сразу по приезде в Планерское я столкнулся со своим приятелем, журналистом из Белоруссии. Решили выпить по стаканчику за встречу. И поговорить. Взяли в магазине несколько бутылок вина, стрельнули у кого-то стаканы и расположились на поребрике рядом с магазином. Вначале сухое, потом «Три топора» (777) и «Солнцедар». Мимо проходили знакомые, приятели. Присаживались ненадолго. Каждому наливалось по стакану. Благо, что магазин рядом. Поговорили о том, о сем, двинулись дальше. На их место приходили другие. В то время мы одевались очень просто. Я, например, был во вьетнамках, в засученных по колено брюках, в рубашке, завязанной на голом пузе. На голове – полосатая тряпичная кепка. Так мы и сидели в окружении несметного количества порожних бутылок и выпитых стаканов. Пожалуй, ничего подобного у меня в жизни больше не было. Прокантовались вместе с этим парнем почти весь день. Кто-то из бомонда неодобрительно посматривал на нас. Что с того? Так ли уж это важно? Нам с белорусским журналистом было интересно друг с другом, было что обсудить.

Как мы проводили время? Купались, загорали. Поднимались на гору Волошина. Ходили к мысу Хамелеон. Посещали декорации, оставшиеся в Тихой бухте после съемок «Человека-амфибии». Может быть, это были декорации другого фильма. Ходили в Старый Крым, чтобы оставить памятную ленточку на могиле Александра Грина. Если была плохая погода, дождь, собирались у кого-то дома и танцевали. Самыми интересными были прогулки через перевал Кара-Дага. Тогда этот потухший вулкан не охранялся. Заповедной зоной его сделали много позже.

Мы идем к перевалу и тайными тропами спускаемся по опасным сыпучим кручам к морю. По пути встречаем геологов-браконьеров. Те ищут сердоликовые прожилки в камне и кирками выбивают полудрагоценные камни. Спуск к морю, очень крутой. В конце пути оказываемся на уединенном пляже. Справа и слева – отвесные скалы, уходящие в глубину моря. Здесь нам никто не мешает. В море недалеко от берега – скала «Золотые ворота» с огромным сквозным проходом. Экскурсионные корабли проходят мимо нашего пляжа, некоторые – через ворота. Как это пошло – провозить экскурсионную группу через «Золотые ворота»! Не понимают, бедные люди, что это не просто большой камень с дыркой. Это ворота к счастью. Я вплавь приближаюсь к воротам, бережно и трепетно проплываю под ними, возвращаюсь назад. Мое сердце открыто новой жизни. К вечеру солнце заходит за Кара-Даг, становится холодно. Собираем вещи, укладываем их на надувные матрасы. Туда же – девушек, которые неважно плавают. И вдоль отвесной стены – к поселку. С удовольствием возвращаемся мы обратно в поселок, день прошел удачно.

В Планерском было интересно. Вечером сидели у моря на «веранде», специальном деревянном помосте с навесом. Пили дешевое бочковое вино, пели песни, что-то рассказывали друг другу, о чем-то говорили. Не там ли Женя Клячкин написал свою песню «Я был мальчишка маленький и темноту любил»?

Несколько лет подряд мы отдыхали в Планерском вместе с актерами киевской труппы пантомимы. Молодые, красивые парни и девушки. Их руководитель – Витя Мишнев, лет, наверное, тридцати с небольшим. Обаятельный, талантливый, в чем-то наивный. Мы подружились, ребята приезжали ко мне в гости в Ленинград. Потом с Витей что-то случилось. Что-то пошло не так. Упадок, депрессия. Так бывает, когда люди долгое время пытаются прыгнуть выше головы. Очень уж хотелось ему стать гением пантомимы, открыть человечеству философские бездны бытия. Влюбился в Ленинграде в даму полусвета. Та принимала знаки внимания, высококачественно переживала, любила по всем правилам мелодрамы и всегда оставалась банальной, как и во многом другом. Они ездили друг к другу. Потом неожиданно оба пропали. Больше я их не видел. Виктора пытался разыскать в Киеве, родственники сказали – съехал с адреса. Куда – неизвестно. Что случилось – не знаю. Очень жаль. Он был заряжен на большее.

Планерское – модное место. И молодежь здесь бывала разная. Приезжали снобливые, развязные мальчишки семнадцати – восемнадцати лет. Дети номенклатурных работников. Много пили. Время проводили в постелях со своим более зрелыми подружками. Это были шикарные девчонки не самых высоких правил. Но вели себя в Планерском идеально. Не давали повода усомниться в их привязанности к своим мальчикам из правильных семей.

Приезжала киевская шпана. Аккуратные, вежливые ребята. У них были конфликты с местными. Когда выходили поваляться на «веранду», вытаскивали огромные ножи и втыкали их в деревянный настил рядом с собой. На всякий случай. Чтобы нежданный прохожий не сомневался в серьезности их намерений. В остальном они мало отличались от нас. Держались дружелюбно, миролюбиво. С наступлением темноты развлекались с «телками» в полосе прибоя. По обоюдному согласию, конечно. Отдыхали как умели. Однажды навещали меня в Ленинграде. Все было очень пристойно, почти интеллигентно. Вот такая необычная шпана.

Познакомились с местной достопримечательностью Мишей Ляховым. Симпатичный бородатый блондин с цветастой банданой на голове. Известный скульптор и художник, Миша был одержим идеей создания махолета. Летательный аппарат он построил. И не один. Конструировал у себя дома, в Тушине под Москвой. А весной обычно уезжал в «страну голубых гор», в Коктебель, чтобы испытывать новые неуклюжие сооружения. Он показал нам свою последнюю модель махолета – «Дедал», вдрызг разбитую при испытаниях. «Вот оттуда прыгал, – сказал он и навел палец на остроконечную вершину Сюрю-Кая. – Разбился при приземлении». Ничего себе! Затащить такую бандуру на вершину. А потом спрыгнуть с огромной высоты. Сам-то как цел остался? «Заказал детали. Отремонтирую и снова полечу». Он долго рассказывал о своем аппарате. Говорил горячо, убежденно. Возражений не принимал. Мнение свое он выстрадал, посвятив махолетам около 20 лет жизни. Построил более десятка моделей. «В том, что у человека появятся машущие крылья, я абсолютно уверен». Говорил, что назначена премия за перелет пролива Ла-Манш на аппарате с мускульной тягой. Я был с другом, Юрой Сергеевым. Мы говорили о том, что это интересная проблема и что, по нашему мнению, человек сможет полететь, используя мускульную силу рук и ног. Миша попросил нас обоих повернуться в профиль. «У вас одинаковый профиль. Он характеризует вас как людей, способных решать огромные задачи. Займитесь проблемой махолета на мускульной тяге. Вы перелетите Ла-Манш». Странный человек. Только странный человек способен продвигать прорывные идеи. Впоследствии мы узнали, что Михаил Григорьевич Ляхов погиб при испытании своей четырнадцатой модели.

Идея «машущего» полета давно волновала изобретателей. Начиная с Леонардо да Винчи.

Над махолетом работали Б. Черановский, И. Виноградов, А. Шиуков. Дмитрий Владимирович Ильин мечтал об индивидуальном аппарате с машущими крыльями, удобном и надежном. «Эти крылья должны висеть у меня в коридоре на вешалке, – говорил он, то ли шутя, то ли серьезно. – Буду взлетать на них, выйдя на крыльцо». Каждый их этих изобретателей далеко продвинулся в создании «мускулолета», но, увы, никто не полетел. Слишком сложной оказалась проблема создания искусственных крыльев. Интерес к идее махолета не обошел и меня. Я рисовал собственные конструкции. Их основой были имитатор киля птицы и огромные, до метра длиной, ключицы. При такой конструкции пилот смог бы приводить в действие крылья с помощью сильных плечевых мышц. До запуска модели в изготовление я не добрался, потому что не смог решить проблему совмещения точки приложения подъемной силы крыла с центром тяжести человека. У человека длинное туловище и тяжелые ноги, у птицы – короткое туловище, легкие ноги и длинный противовес шеи с вынесенной вперед головой. Тем не менее я думаю, что идея мускульного махолета будет когда-нибудь осуществлена. Как только появится первая действующая модель, придут тысячи последователей, которые доведут крылья до совершенства. Это существенно изменит жизнь человека. Наступит новая эра. Люди будут летать с детства. Появится племя «летунов». Они будут невысокими, крепкими, очень сильными. Думаю, что изменится не только уклад жизни, но и психология людей. Умение летать сделает людей свободнее. Уменьшится потребность в дорогах, в автомобилях и в общественном транспорте. Над созданием летательных аппаратов с машущими крыльями изобретатели работают и по сей день, работают во многих странах, не теряя веру в конечный успех своего нелегкого дела.

Планерское – место, где учатся летать. Сюда приезжают журналисты, актеры, режиссеры, литераторы, барды. Чтобы узнать, что это такое – полет. Дизайнеры – эти самые шустрые – просто, чтобы быть в курсе. Дети советской номенклатуры – чтобы набрать воздух в легкие перед взлетом. Преисполниться. Артисты пантомимы – чтобы попробовать сделать невозможное. Свободные дети больших городов. Они тоже чувствуют в себе много сил для полета. Сил много, им хочется понять, куда лететь. Приезжают и те, кого тянет вверх, в воздух в прямом, а не в переносном смысле: планеристы, летчики, изобретатели. Люди будущего.

Гора Клементьева (Узун-Сырт) близ Коктебеля – колыбель советского планеризма. Здесь с 1923 г. в поселке Отважном находилась Высшая летно-планерная школа (ВЛПШ), в которой начинали свой путь будущие генеральные конструкторы О. К. Антонов, А. С. Яковлев, С. В. Ильюшин, создатель космических кораблей академик С. П. Королев. Сейчас на Узун-Сырте создан Центр планерного спорта «Коктебель». Здесь любой желающий может с инструктором совершить полет на дельтаплане.

Не забуду тебя, Коктебель. И своих друзей, с которыми мы вместе расправляли крылья, готовясь к полету.

Время бури и натиска

Семидесятые. Время бури и натиска. Казалось, мои силы и энергия в то время не имели границ. За что бы ни брался – все получалось.

Продолжал много путешествовать. В каждой поездке находил новых друзей. Ходил по Ладоге, Онеге, писал этюды. Переплывал горную реку Варзоб на Памире. Переплыл туда и обратно быструю Вятку, вернувшись к тому же месту, с которого начал. Брался за разработку новых научных идей. Статьи лились из меня как из рога изобилия. Публиковался в лучшей научной периодике страны.

Участвовал в работе школы члена-корреспондента АН СССР Михаила Александровича Гаврилова (МАГ). В то время он был уже человеком в возрасте. Путь МАГа не был усыпан розами. Защита ученым докторской диссертации в конце сороковых вызвала эффект разорвавшейся бомбы. Ему надо было убедить функционеров от науки, что использование булевой алгебры не является идеализмом и не противоречит марксизму-ленинизму. А теперь научные работники, занимающиеся теорией конечных автоматов, приезжают на его школы со всех концов нашей огромной страны. Здесь царит особый дух радости и доброжелательности. Все – друзья, все – единомышленники. Все любят друг друга. Я знакомлюсь со многими замечательными молодыми учеными. Марик Баранов, доктор технических наук, один из воспитанников центра микроэлектроники ЛКБ, созданного Ф. Старосом и И. Бергом в Ленинграде, специалистами, приглашенными Н. С. Хрущевым из Чехословакии. Веселый, румяный, жизнерадостный профессор. Группа молодых ученых из Математического института имени Стеклова. Возглавлял группу Витя Варшавский, сын известного фантаста Ильи Варшавского, автора «Молекулярного кафе». Прекрасный математик и организатор, он стал создателем и лидером целого направления в вычислительной технике – асинхронной микроэлектроники. Красивый, талантливый, креативный. Любимец женщин. За красоту, женолюбие и мудрость его шутливо называли Соломоном – по имени знаменитого библейского царя. Витя обогнал технику на несколько поколений. Его разработки не вписались в генеральное направление развития микроэлектроники, которая использует пока только синхронную схемотехнику. К асинхронной электронике придется обратиться тогда, когда будут создаваться сложные робототехнические комплексы, имеющие тысячи исполнительных элементов и рецепторов. Вот тогда и вспомнят его забытые разработки. Или откроют асинхронную схемотехнику заново.

Однажды при проведении школы в Чолпон-Ата на Иссык-Куле со мной произошел курьезный случай. Участники школы уговорили Михаила Александровича провести очередное заседание не в помещении, а на пляже. Михаил Александрович не участвовал в этом заседании и, видимо, поэтому согласился. Вынесли доску с навесом на пляж рядом с гостиницей. Я, раздетый, в плавках, делал доклад. Остальные, тоже в раздетом виде, уселись на песок в тени под кустами. Доклад проходил около получаса. К вечеру выяснилось, что я сгорел, причем, ровно наполовину – покраснели правая часть тела и правая нога. Дело в том, в разреженной атмосфере высокогорного Иссык-Куля обгореть можно очень быстро. Я не заметил, что стоял в тени под навесом ровно наполовину. А половина была на солнце. Вот к чему может привести желание совместить приятное с полезным.

В то время я увлекался изучением графологии по Зуеву-Инсарову. На школах ко мне подходили с образцами своего почерка, а чаще – почерков знакомых женщин. Просили сделать экспертизу по рукописному тексту. Я не относился к этому серьезно. Скорее – как к развлечению. Но что-то, видимо, из книги Зуева-Инсарова я все-таки усвоил. Многие восхищались моими прочтениями характеров по почерку. А может быть, я стал немножко гадалкой. К гадалкам ведь тоже ходят. И верят в гадание. МАГ, узнав о моих «успехах», решил выдать мне диплом: «Выдан за вклад в графологический анализ почерков участников школы…». Подпись: «Член-корреспондент…». У МАГа, как видите, с юмором было все в порядке. Почему-то этот диплом мне дороже десятков других вполне серьезных дипломов. Видимо, потому, что в нем можно почувствовать человеческое тепло МАГа, его душевное отношение к нам, молодым ученым.

Я все успевал. Работал по-прежнему в «Граните». Институт был основан в 1920 году на базе Центральной научно-технической лаборатории РСФСР и назывался Государственным научно-техническим. Потом, в 1921 м, под руководством В. И. Бекаури, конструктора и изобретателя в области морского вооружения, было создано Особое техническое бюро, которое разрабатывало, кроме всего прочего, авиационные мины и торпеды. Мандат Бекаури подписал Предсовнаркома Ленин. В шестидесятые и семидесятые годы институтом руководил Виктор Владимирович Павлов. В прошлом – фронтовик, разведчик. Из-за повреждения ноги на фронте он сильно хромал, ходил с большой увесистой палкой. Виктор Владимирович был хорошим директором. Рассказывали, что, когда делал предложение своей будущей жене, предупредил ее: «Главное для меня работа, а не семейная жизнь». Тогда подобное отношение к работе и жизни было широко распространенным. Институт ведет очень важные разработки для судостроительной промышленности, директор – влиятельный человек, член бюро обкома. Красивое суровое лицо. Очерченные черные брови. Тщательно выбритые щеки отливают черным, не скрывают густых волос бороды. Говорят, что В. В. очень суров и вспыльчив. Говорят, в сердцах может ударить провинившегося палкой в своем кабинете. Я этого не знаю. В. В. хочет, чтобы я защитил докторскую. При встрече спрашивает: «Ну когда, ну когда? Нам нужны молодые ученые в ученый совет». Увы, я не использовал благоприятную обстановку. Защита диссертации – это не только научные труды и не только внедрение. Это еще много всякой другой суеты. Простите меня, Виктор Владимирович. Мне больше нравилось заниматься инженерным делом. Диссертация – хорошо, а здесь реальная жизнь.

В институте интересно работать. Немало настоящих ученых. Разрабатываются методы распознавания образов и группового интеллектуального поведения систем вооружения. Тогда еще было ощущение, что мы делаем технику если не лучше, чем на Западе, то уж никак не хуже. А я занимался созданием электроники, воплощением в металле всей этой интеллектуальной роскоши.

В те годы мы увлеченно читали шуточные законы Паркинсона, Паркера, Чизхолма, Мерфи, созданные, видимо, как результат коллективного творчества физиков и инженеров. Это же алмазы человеческой мудрости. «Если вам кажется, что ситуация улучшается, значит, вы чего-то не заметили». «Если дела идут хуже некуда, не переживай – в самом ближайшем будущем они пойдут еще хуже». Мы сами придумывали новые шуточные изречения, заповеди инженеров, основанные на нашей каждодневной практике. «Если тебе дали срочное задание, отложи в сторону, не спеши его выполнять. Возможно, вскоре отпадет необходимость в нем. Или задание будет изменено». «Любая сколь угодно большая инженерная работа может быть выполнена сколь угодно малым количеством исполнителем за любой сколь угодно малый промежуток времени». Последнее утверждение казалось мне очень близким к истине. Мы умели концентрироваться и иногда делали фантастические разработки за очень короткое время. Однажды возникла срочная необходимость создания дополнительного, не запланированного ранее прибора, который дал бы новое качество разрабатываемой системе. Вечером я начал работу, и к утру у меня был готов документ, подробнейшим образом описывающий устройство и функционирование этого прибора. Документ содержал все необходимое для его конструирования. В обычном режиме на создание такого документа потребовалась бы работа целого подразделения в течение нескольких месяцев. Такие «подвиги» были обычным делом среди наших разработчиков, потому и результаты были впечатляющими.

Конечно, буря и натиск. Но, скажу откровенно, вел я себя временами экстравагантно и неадекватно. Мне нравилось эпатировать окружающих. В конце семидесятых любил на вечеринках сотрудников (тогда еще не было названия «корпоративы») под музыку Уэббера «Jesus Christ Superstar» танцевать солобалеты «Целина» и «Малая земля» по сюжетам книг дорогого Леонида Ильича. В нашей совковой конторе мало кто это приветствовал. Я думаю, вряд ли это было эстетично. Зато – эпатажно.

Любил подначивать молодых специалистов, склонял их потягать гирю, посоревноваться в поднятии тяжестей в обеденный перерыв. «Два к одному, – говорил я, – ты – десять, я – двадцать, ты – двадцать, я – сорок».

Во время разговоров с сотрудниками подчас нелепо и неуместно размахивал руками и ногами перед лицом собеседника. Я увлекался каратэ и любил демонстрировать особо высокие маваши и йокагери, круговые и боковые удары ногами по голове противника. Многих это раздражало, и некоторые серьезные ребята относились ко мне неодобрительно. Что делать – у меня был роман с гирями, я неплохо поднимал тяжести, и мало кто мог со мной соперничать. У меня был роман с каратэ. Не потому, что это средство самообороны. Каратэ, как и другие единоборства, – это театр. В котором каждый показывает себя. Театр, в котором невозможно сыграть надуманный образ, театр, в котором актер остается предельно искренним и может быть только самим собой.

Однажды мой непосредственный начальник, интеллигентный, корректный, но жесткий человек, с которым у нас сложились отношения внутреннего соперничества, с вызовом спросил меня, почему это я так увлекаюсь каратэ. Я встал и нанес ему ногой удар через стол в ухо. Конечно, это был не совсем удар. Я остановил ногу в нескольких сантиметрах от уха. Но движение воздуха мой визави почувствовал. Ничего не сказал мне ошарашенный начальник, но явно не одобрил этой дикой выходки. Однако в дальнейшем был более осторожен и сдержан в наших отношениях.

Наверное, в моем экстравагантном поведении был элемент бессознательного протеста. Не будем забывать, что при всей внешней пристойности обстановка в стране и у нас в институте оставалась такой же лживой и ханжеской, как и раньше. Все мы, инженеры, изобретатели, проектанты, ученые, многие из которых были необыкновенно талантливы, оставались людьми второго сорта, всего лишь жалкими исполнителями воли местной номенклатуры, которая не скрывала своего презрения к нам и превосходства. Что уж говорить о рабочих и обслуживающем персонале. С нами можно не церемониться. Любого можно снять и заменить – страна богата людьми и талантами. А мне, например, вообще не стесняясь, говорили о том, что я человек второго сорта. Мы чувствовали, мы всей кожей ощущали, что за спинами надменной номенклатуры выстроились мрачные ряды партийных небожителей, грозных богов государства пролетарской диктатуры, государства развитого социализма. Мы не поклонялись этим богам. Но боги умели бороться за свои священные права, умели карать. Инакомыслие подавлялось. С 70-го – бурная антисионистская кампания (раньше боролись с космополитами, теперь – с сионистами, хрен редьки не слаще), ограничения на работу и учебу евреев. Под давлением международной общественности разрешена эмиграция в Израиль. Многие не имевшие отношения к еврейской национальности устремились в эту брешь, страна теряла талантливых специалистов. 72й год – рабочие волнения в Днепропетровске и Днепродзержинске. Бродского вызывают в ОВИР и ставят перед выбором: немедленная эмиграция или «горячие денечки». Эта метафора означает допросы, тюрьмы и психбольницы. Бродский выбирает эмиграцию. 73-й – «Письмо вождям Советского Союза» Солженицына: «Отдайте марксистскую идеологию Китаю». Забастовка в Витебске. 74-й – «Тревога и надежда» Сахарова. Арест Солженицына и насильственное изгнание его из страны. «Бульдозерная выставка» – импровизированный вернисаж на открытом воздухе, на пустыре у опушки Битцевского лесопарка в Беляеве. Очевидцы вспоминают, как Оскар Рабин, организатор выставки, повисший на ковше бульдозера, был протащен через весь пустырь. Милиция увозила художников в участок. «Стрелять в вас надо! Только патронов жалко…» Рабин арестован и выслан из Союза. 77-й – репрессии против участников Хельсинской группы. Согласно Конституции атеизм становится узаконенным государственным вероисповеданием. 79-й – вторжение в Афганистан. 79-80-й – арест и ссылка членов правозащитных организаций. 80-й – Сахаров лишен всех наград и выслан в Горький.

Я понимал, что выхожу иногда за пределы общепринятых норм. Но разве я причинил кому-то вред? Конечно, причинил. В институте открывали новые темы, под будущие разработки создавали подразделения. Ко мне, новому руководителю, тянулись молодые специалисты. И покидали отдел, в котором мы раньше работали. Как мог относиться ко мне руководитель этого отдела, такой же инженер и проектировщик, как и мы, ведь от него уходили перспективные кадры? Уважаемый человек, он много сделал лично для меня, для моего становления, для моего служебного роста. Почему такая простая мысль не приходила мне в голову? Я шел напролом, победная песнь звучала в ушах и заглушала все другие, более тонкие звуки, которыми наполнена наша жизнь.

Простите меня, мои бывшие руководители, я часто огорчал вас. Поверьте, я помню, я не забыл, что очень многим вам обязан.

В конце семидесятых мне позвонил Марик Баранов. Он перешел в Научно-техническое объединение Академии наук (НТО АН). Его пригласил член-корреспондент АН СССР Владимир Антонович Павленко, очень влиятельный человек. Пригласил для создания лаборатории компьютерной техники. Марик предложил мне организовать и возглавить центральное подразделение лаборатории, занимающееся системотехникой. Все бросить, море наработок, интереснейшие заказы и начать все с начала? Окунуться в новую тематику создания электроники для аналитических приборов? Что в те времена могло быть для меня более привлекательным? Я и в рамках своего института несколько раз менял тематику. Бросить готовую докторскую диссертацию? С оформленными актами внедрения… Защита ведь уже не за горами… А, ерунда. Займусь новой работой. Напишу новую диссертацию. Приглашение в НТО – редкая удача. В советские времена таких, как я, в Академию наук почти не принимали. Но для Владимира Антоновича решить этот пустяковый вопрос не составит проблемы. Плюс – уйти из закрытого учреждения. Хотелось не иметь отношения к государственной тайне, хотелось, чтобы истек срок действия формы секретности. Стать выездным. Поездить по миру. Но до этого еще придется ждать десять лет. Как ни уговаривали меня в институте, я принял предложение Марика Баранова.

Конечно, жаль было оставлять свои выстраданные проекты, в которые вложено много сил и души. Тогда я работал над созданием системы модулей для всего электронного вооружения Минсудпрома. Единая база электроники для ВМФ. Огромная, увлекательная, фантастическая задача. Возглавил работу пожилой человек, доктор технических наук Александр Ильич Буртов. Генеральный конструктор ряда крупных заказов, лауреат многих премий. Очень умный человек, взвешенный, доброжелательный, мудрый. Опытный боец. Не надо думать, что дорога для важнейших заказов устлана пухом. Было много подводных камней, противников, многие мечтали подставить ножку. Здесь сказывались, как часто бывает в жизни, зависть к чужому успеху, неспособность признать собственные неудачи, просто желание насолить ближнему. Опыт тяжеловеса Буртова был незаменим. Я был первым заместителем. Он обеспечивал политическое прикрытие, я занимался техническим руководством и координацией работ. К разработке было привлечено много талантливых специалистов. Проект полностью состоялся. Триумфально шагал по институтам, конструкторским бюро Союза и союзных республик. Я покинул институт тогда, когда создание единой электронной базы для корабельных систем управления было близко к завершению. После моего ухода, когда опытно-конструкторская работа была завершена и началось серийное изготовление модулей, коллектив разработчиков был представлен к государственной премии. Меня, естественно, в списке не было. Так же обстояли дела и с другими работами, в которых я принимал участие. Таков был образ мышления, такова была мораль тех, кто стоял тогда у руля в этом институте. Меньше всего это относится к уважаемому Александру Ильичу. Он не рулил, для этих людей он был таким же, как и я, – просто научно-техническим негром. Когда впоследствии я изредка появлялся в институте, руководство принимало меня с распростертыми объятиями. Одно другому не мешало. Я ни о чем не жалею. Ни о том, что ушел. Ни о том времени, что провел в институте. Это было счастье – заниматься такой интересной работой и довести ее до «железа». С удовольствием вспоминаю работу с Буртовым. Светлый был человек. Низкий вам поклон, дорогой мой Александр Ильич.

В академии мне понравилось. Физики, другие ученые разного профиля, создатели аналитических приборов. Пока еще была иллюзия, что мы можем создавать сложнейшие научные приборы на уровне лучших зарубежных образцов.

Почти одновременно с переходом в АН у меня произошло еще одно важное событие. В моей жизни появилась Ира, дочь Веры и Михаила. Мы познакомились с ней уже совсем взрослыми. Мне – тридцать семь, ей – двадцать семь. У обоих за спиной неудачный опыт первого брака. Наша встреча не была случайной. Тщательно сконструированы и выверены были дорожки, по которым мы шли независимо друг от друга, чтобы в конце концов эти дорожки пересеклись. Многие люди трудились, сами того не подозревая, чтобы наши маршруты сошлись в заветной точке. Все произошло как в сказке. Мы встретились и сразу поняли, что это судьба. Прощай, старая, немного разбитная, немного разухабистая, чуть-чуть нескладная, временами нелепая, сугубо предварительная жизнь. Начинается новая, настоящая. Совсем настоящая. К которой мы оба так долго готовились. К которой мы хотели прийти сильными, красивыми, умудренными опытом взлетов и падений, ошибок и прозрений. Здравствуй, любовь моя. Я все сделал, чтобы быть тебе интересным, когда мы встретимся. Чтобы тебе было интересно со мной многие-многие годы. Может быть, всю жизнь.

Штиль или затишье перед бурей?

Что можно написать о восьмидесятых? Когда живешь счастливо, кажется, что вокруг ничего не происходит. Мы не замечали многого из того, чем в то время жила страна. Какая страна? Какое нам дело до событий в стране? Живем своей жизнью, дышим полной грудью. Живем счастливо. Даже очень. Много путешествуем. Раньше порознь, теперь вместе. Объездили Прибалтику, Крым, Кавказ, Среднюю Азию, Северо-Запад. Я работаю в академии. Работа интересная. Веду Межведомственную межрегиональную группу. Провожу совещания и семинары в академических институтах Эстонии, Латвии, Украины и Белоруссии. В этот период у нас появится прекрасный мальчишка. Когда он немного подрастет, мы будем брать его с собой в наши бесчисленные поездки. Ира меняет специальность. Оставляет инженерную деятельность и переходит на телевидение. Где получает несколько телевизионных специальностей и становится наконец режиссером.

Но пока мы с Ирочкой вдвоем. Ребенок еще в проекте. У моих родителей спокойно на душе. Им нравится умная, доброжелательная, красивая невестка. Нравится наша семья. Мы живем в любви и согласии. Лето 83-го. Как обычно, приезжает на месяц мой старший – Алеша. Ему двенадцать. Я беру отпуск. Все вместе, родители, я и Алеша, живем в Мельничном Ручье (такой поселок под Ленинградом) на даче моей тетки Гали и ее мужа. Там же – племянник Аркаша, Галин внук, Лешин ровесник. Каждое утро я поднимаю подростков. Мы бежим километра полтора до первого Ждановского озера. Делаем зарядку, купаемся. Днем ходим в лес, в поле. Если погода хорошая, запускаем воздушного змея. Аркаша – тяжелый, полный, нескладный. Очень искренний, добрый, открытый. Алеша – подвижный, ловкий, обаятельный. Кто может знать, что из них получится? Можно ли сейчас догадаться, что жизнь моего Алексея пойдет под откос? А Аркадий со временем станет отличным специалистом, прекрасным человеком, полюбит девочку-подружку, соседку по даче, женится на ней и уедет с молодой женой и двумя малышами на стажировку, а потом и на постоянную работу в Америку? Пути господни неисповедимы. А пока все это никому не известно. Все в будущем. Мы с двумя подростками неплохо проводим время. А где же жена с младшим сыном, маленьким ребенком? – спросите вы. Он еще не родился, но уже есть, появится через три месяца. Правильный вопрос. Получается так, что я оставил их ради Алексея. Оставил, правда, недалеко, на съемной даче, километрах в трех. Иногда мы все вместе заходим туда. Но все-таки оставил. Поступил несправедливо. Я понимаю это, но разорваться не могу. Ирочка – благородная душа, делает вид, что все принимает как есть. Но обида останется у нее надолго. Прости, дорогая, я был неправ, я должен был сделать все это как-то совсем по-другому.

Ну вот. Нас теперь трое. Мы с Ирой и малышом навещаем родителей в их квартире. Мама радуется. Алешу повидала. Младшего видит часто. Ей нравится наш веселый, живой мальчик. У ее сына, Саши Кругосветова, все ладится и на работе, и дома. Но разве может быть все идеально? Уж очень мама слаба. Май 85-го. Папа звонит ночью: приезжай срочно. Мама без сознания. Инсульт. Высокая температура. Мы смачиваем ей голову, руки, ноги, прикладываем влажные тряпочки, чтобы сбить жар. Врач неотложки, немолодая грустная женщина, говорит: «Вы все правильно делаете. Какая же у вас прекрасная семья. Но отправлять больную в реанимацию бесполезно. Не мучайте ее. Повреждения внутренних органов несовместимы с жизнью». Всю ночь и весь следующий день мы стараемся сбить температуру. Внезапно мама поворачивает к нам голову, открывает глаза. Никогда не забуду этого взгляда. Она открывает глаза внезапно, осмысленно. Смотрит на нас как человек в полном сознании. Что-то нам говорит, говорит последние слова. Без слов. Одними глазами. Прощается с нами. Так же, как бабушка в войну в Свердловске прощалась с тремя дочерьми. Что ты, мама, сказала? «Берегите друг друга»? Или – «Мне было хорошо с вами, дорогие мои, прощайте»? Это длилось одно мгновение. Глаза закрылись. Голова повернулась и легла на подушку. Мы услышали звук последнего выдоха. Грудь опустилась. Лицо – будто из мертвого снова стало живым и застыло навсегда. Мама постаралась остаться в нашей памяти красивой.

Она выполнила свою программу. Человек уходит, когда его жизненная программа завершена. За спиной – революция, войны, тяжелейшие испытания. Все позади. В последние годы мама хотела только одного – чтобы у меня была семья. Дождалась. Думаю, она ушла спокойной и счастливой. Девять дней летала, рассматривала нас. Запоминала.

Прежде чем отправиться в дальний путь по тропам, о которых смертным мало что известно. Прощай, мама. Не беспокойся о нас. Мы справимся. Мы не подведем. Ничего не бойся, мама, приходи к нам во сне. Ты убедишься: все будет в порядке, тебе не будет за нас стыдно.

Жизнь продолжается. Мы с Ирочкой решили не оставлять отца. Обменяли наши две квартиры на одну. И стали жить вместе. Отец еще в силе. Что уже о нас говорить? Поезд идет дальше.

В Научно-техническом объединении мы занимаемся разработками перспективных промышленных сетей по международным стандартам MAP/TOP[3]. Такие сети должны стать основой будущих автоматизированных производственных систем. На это выделяются деньги. Советская империя борется за то, чтобы не отстать, чтобы двигаться вперед. Мы еще живем иллюзиями. Еще нам всем кажется: что-то можно сделать. Но получается неважно. Нет современной микроэлектроники. Быстро растущее отставание компьютерной техники. Ощущение некоторой растерянности. Но мы по инерции все еще пытаемся выйти из тупика, не останавливаться, идти вперед.

Руководство АН предпринимало самостоятельные шаги. В НТО создано одно из первых венчурных предприятий. Совместное предприятия (СП) «Компьютеры АН» (КОМПАН). Предприятие возглавил Саша Тараненко, который до этого работал у меня в секторе. Молодой, перспективный парень. С размахом. Не боялся техники. На выбор его кандидатуры повлияло то немаловажное в те времена обстоятельство, что он был членом партии. Какой партии? Той самой. Пока еще единственной. Которая является руководящей и направляющей силой советского народа. Саше удалось быстро создать современное предприятие. СП заработало, и мы впервые увидели персональные компьютеры. Хороший пример для всех нас, прекрасная школа для сотрудников КОМПАНа. Начальник отдела этого СП, Сергей Тарасов, в дальнейшем, в двухтысячные, дорос до должности вицегубернатора Санкт-Петербурга. С Александром Тараненко у нас сохранились отличные отношения. Он увлекался многим – борьбой, дайвингом, яхтенным спортом. Однажды мы с товарищами по работе выезжали на его яхте на форты Финского залива. Погода холодная, промозглая, ливень, сплошная стена воды. Все, в том числе и наш капитан Саша Тараненко, удаляются в теплую каюту. Отметить встречу. Я в непромокаемой куртке с капюшоном и непромокаемых штанах остаюсь один наверху, на руле. Веду судно на далекий форт. Время от времени кто-то снизу навещает меня, чтобы не соскучился. То бутерброд с селедкой принесут для настроения, то рюмочку водки – для согрева. В дальнейшем, в девяностые годы, КОМПАН постепенно переходит с изготовления компьютеров на изготовление пластиковых яхт. На то, что действительно было Саше по душе. Мне кажется, он занимается этим до сих пор. Изготавливает яхты и ходит на них в море. В добрый путь, дружище. Попутного тебе ветра и семь футов под килем.

Мне довелось по компьютерным делам встречаться с руководством академии. Нас с Барановым пригласили на совещание к Президенту АН Анатолию Петровичу Александрову. Очень крупная фигура в сложившейся советской иерархии. Он хотел посоветоваться с нами по закупке компьютеров. Мы были удивлены, насколько просто и демократично держался академик при встрече с двумя молодыми учеными. Начал беседу так: «Вы, наверное, будете меня ругать, но я заказал компьютеры…» И дальше – каких и сколько. Мы его будем ругать… Фантастический человек. В советской империи руководство держалось подчеркнуто снобливо и заносчиво со всеми без исключения простыми смертными. Для нас руководство начиналось с инструктора райкома и заместителя главного инженера института. Что уж говорить о членах бюро обкома, о начальниках главков, министрах и их заместителях? Что говорить о главных конструкторах крупных проектных организаций? Президент Академии встретился и беседовал с нами на равных. Так же спокойно и доброжелательно держался с нами любимец академии, вице-президент Евгений Павлович Велихов – президент Курчатовского института. Какой человек! Мне запомнилось одно его высказывание (сказанное несколько позже и не мне): «…подводный “город Солнца” мы обязательно построим. Ресурсы нефти и газа арктического шельфа – основа топливно-энергетического комплекса России в XXI веке. И добывать эти ресурсы придется под вечными арктическими льдами. Это будут волшебные города на дне океана, где люди будут работать и жить в условиях цивилизации следующего столетия». В конце восьмидесятых он участвовал в ликвидации последствий чернобыльской аварии. Работал в самой опасной зоне. Я пришел к выводу, что чем крупнее масштаб личности, тем проще и доступнее человек держится, независимо от занимаемой им должности. Так же держался и мой бывший директор Виктор Владимирович Павлов. И Михаил Александрович Гаврилов. И Владимир Антонович Павленко. Таким же был и сменивший его молодой директор НТО Максим Леонидович Александров. Потом, во времена перестройки, мы увидели на высших государственных должностях и узнали имена множества таких людей. Несть числа подобным примерам.

А пока в стране все шло как обычно, в обществе нарастало ощущение грядущих изменений. Ощущения постепенно превращались в перемены. Первые перемены были странными и никого не вдохновляли. Новый генсек Горбачев, как и его предшественники, начал с антиалкогольной кампании. «В шесть утра поет петух, в восемь – Пугачева. Магазин закрыт до двух, ключ – у Горбачева». «“На недельку, до второго”, закопаем Горбачева. Откопаем Брежнева – будем пить по-прежнему». На экран пустили «безалкогольный» боевик «Лимонадный Джо». 85-й год – массовая вырубка виноградников. Лигачев: «Винотеку уничтожить, а “Массандру” закрыть!» Тяжелый удар по селекционерам, посвятившим жизнь выведению новых сортов. Были уничтожены уникальные коллекционные сорта винограда. Например, сорт экимкара, компонент знаменитого вина «Черный доктор». В магазины выброшено огромное количество подпольного алкоголя. На это уходил весь сахар. С прилавков он исчез. Сахар стали продавать по карточкам.

Другие меры административного характера – ускорение развития народного хозяйства, «борьба с нетрудовыми доходами», введение госприемки, демонстрация борьбы с коррупцией.

Власти предержащие стали отпускать вожжи. 86-й год – возвращение из ссылки Сахарова, прекращение преследований инакомыслящих. Введение хозрасчета, самофинансирования. В 87-м объявлена перестройка. Реформирование системы в духе демократического социализма. Гласность, снятие партийной цензуры. Отказ от классового подхода в дипломатии, улучшение отношений с Западом. В экономике узаконивается частное предпринимательство в форме кооперативов, совместных и малых предприятий. Часть населения (в основном молодежь и интеллигенция) охвачена эйфорией от долгожданных перемен и невиданной по советским меркам свободы. Деньги в огромной стране валялись под ногами. Появились очень богатые люди. Артем Тарасов – первый легальный миллионер. Руководители страны, партийные бонзы метались. Может, слишком отпустили? Принимались контрмеры, вводились ограничения рыночной экономики и демократии. Например, какое-то время действовало ограничение наценки на товары в 15 процентов.

Параллельно с работами в НТО мы с друзьями создали малое предприятие и кооператив. Занимались внедрением локальных сетей. Сумели неплохо заработать и приобрести опыт предпринимательской деятельности. Обойти ограничение в 15 %? Простейшая математическая задача. Закольцовываем три хозяйственных объекта и получаем на выходе нужную наценку.

В жизни страны сочетаются старые, архаичные представления и предрассудки, с одной стороны, и новые экономические формы, дающие практически неограниченные возможности предпринимательства, – с другой. В рамках нашего Института аналитического приборостроения (ИАП) мы наблюдаем аналогичную картину. По-прежнему инструкции спускаются из обкома. Иногда до уровня лабораторий. Мы по-прежнему ездим на овощебазы. Однажды меня вызывает замдиректора, бывший парторг Политехнического института, везунчик, как он сам себя называет. С милой улыбкой напоминает: если вас поставили руководителем отдельного подразделения АН, между прочим – большая честь, это не значит, что вы не должны следить за численностью лиц определенной национальности. Вы меня понимаете? Как не понять? Негоже впредь беспокоить «счастливого человека», везунчика, подобными разговорами.

Многое менялось. Выборы Верховного Совета. Конфликт Горбачева и Ельцина. 89-й год – вывод войск из Афганистана. Ослабление контроля над социалистическим лагерем. Реабилитация жертв сталинских репрессий. Окончание холодной войны. Система рушилась. Но продолжала бороться, держалась за свои привилегии и привычки. Подавление митингов молодежи в Алма-Ате, ввод войск в Азербайджан, разгон демонстрации в Грузии, начало Карабахского конфликта, борьба с сепаратистскими силами Прибалтики.

Все расползалось. Исчезали продукты из магазинов. Инфляция. Карточки на многие виды продовольствия. Гиперинфляция. Полное вымывание некоторых видов товара. Рост внешнего долга.

В конце восьмидесятых папа все больше и больше болеет. Ему нужно хорошее питание. Ничего особенного: творог, сметана, докторская колбаса. Обычные продукты. Но их нет в продаже. Продукты привозят в гастроном – угол Кировского и Братьев Васильевых – к 12 часам. Разбирают все за 20–30 минут. Папе не по силам дойти. Ира работает. Что делать? На трамвае, на метро, бегом (машины у нас тогда не было) добираюсь до гастронома, покупаю все, что требуется, отношу отцу и опять на работу. Дефицит. Проблемы со всем – вещи, продукты. Выручают папины льготы: участники Гражданской войны приравнены по льготам к Героям Советского Союза. Есть специальный магазин для льготников. Здесь к празднику продаются заказы: икра, консервы, сырокопченая колбаса. Мебели в магазинах нет. Льготники могут купить мебель два раза в году в специальном мебельном магазине. Выбор – максимум два гарнитура. Да и то – не придешь просто купить. За несколько дней составляются списки, с вечера накануне дня продажи все приходят к магазину. Делают перекличку, дежурят всю ночь, зимой жгут костры для согрева. Потеряешь очередь – жди еще полгода. Конечно, все это ложится на меня. Я записываюсь, дежурю, покупаю по папиной доверенности. Такие же проблемы у нас и с другими вещами. Спортивная куртка, велосипед. Так что и куртки, и велосипед покупаются как бы для папы. Папе – под девяносто, ему просто необходимы велосипед и спортивные куртки. Так же покупаем мы и наш первый автомобиль – «Жигули» 13-й модели.

Истекает десятилетний срок моего карантина в связи с прежним допуском к секретным документам. Меня отправляют в командировку в академические учреждения стран Восточной Европы, вначале в Братиславу, потом в Софию. Готовит командировку специальный человек, очень важная, крайне несимпатичная тетя. Она получает визу, приобретает билеты, рассчитывает, сколько нужно валюты на транспорт, на гостиницу, на командировочные расходы. И выдает нам документы и валюту. Как она всех нас презирает! Выделяет и выдает деньги так, будто делает одолжение. Вопросы обсуждаются в крайне унизительной форме. Я не вникаю, не спорю. Все равно потом за каждую копеечку надо будет отчитаться. При поездке в Братиславу она рассчитала мне командировку на одни сутки меньше, хотя сама приобретала билеты и точно знала расписание моей поездки. Денег не хватает на одну ночь в гостинице и командировочных – тоже на один день. В результате я сутки провожу в Братиславе без денег и ночую в зале ожидания в аэропорту. Хорошо еще, что полиция не проявила ко мне интереса. А что можно было сделать? Где я мог взять деньги? Рубль тогда не конвертировался. При сдаче финансового отчета эта дама, как образцовый советский функционер, не испытывает каких-либо неудобств и не выказывает чувств раскаяния. Слава богу, в девяностые с поездками за рубеж все разительно изменилось.

Закончились десять лет моей лучшей, настоящей жизни. Когда кроме неудобств советской империи мы в полной мере использовали ее плюсы. Путешествовали за гроши. Наслаждались ощущением безопасности в самых отдаленных местах нашей страны. Тыкали пальцем в карту, садились на раздолбанный провинциальный автобус и ехали в какой-нибудь глухой поселок в горах Узбекистана, например. Приезжали, нас окружали красивые, загорелые, чумазые дети. Откуда вы, откуда вы? – кричали они и тянули к себе домой. Там нас встречали взрослые. Фотографировались вместе с нами на память. Угощали чаем со сладостями. Полная свобода. Полная безопасность. Сейчас об этом можно только мечтать. Вспоминать и вздыхать. В конце восьмидесятых рухнула советская империя. Кончилась наша счастливая жизнь.

Академические программы закрывались. Финансирование текущих работ приостанавливалось. Завершался счастливый период работы на государственной службе. На ученом совете мы сдавали нашу последнюю работу. Отзывы были очень хорошие. Члены ученого совета говорили, что институту нужны такие разработки. Что нет отечественных аналогов. Но средств, необходимых для продолжения и внедрения наших работ, уже не было. Через две недели наше направление закрыли, подразделение расформировали. Прекрасные специалисты остались на улице.

К счастью, у меня был опыт самостоятельной предпринимательской деятельности. Но, по большому счету, все надо было начинать сначала. Надо забыть о третьей докторской диссертации, полностью подготовленной к защите. Забыть о науке вообще. Выношу на помойку свою научную библиотеку. Оставляю два десятка любимых книг. Свои публикации. И научные рукописи. Жена расстроена, она понимает – это не только наше личное дело, на глазах рушится великая наука огромной страны.

Будем начинать новую жизнь. В который раз? У нас маленький ребенок. Семью надо кормить. Что делать? Буду предпринимателем. Какой она окажется, эта жизнь? Сейчас, оглядываясь назад, могу сказать, что девяностые годы оказались для нас самыми тяжелыми.

Что от нас остается

Все время мысленно возвращаюсь к одному и тому же вопросу. Для чего я отдал науке и технике больше двадцати пяти лет? Для чего работают другие исследователи, те, кто не вошел в анналы истории?

Когда я заканчивал институт, в нашем вычислительном центре стоял ламповый монстр с огромными бобинами ленточных магнитофонов. Это была машина мечты по тем временам. Заправлял там юный гений, кумир студентов и преподавателей Гена Новиков. Мы смотрели снизу вверх на чудо техники и на его демиурга, который был всего-то на два года старше нас. Потом Геннадий Иванович стал доктором наук, профессором, директором (потом ректором) нашего института.

В «Граните» я сразу попал на передний край современной техники. На разработку бортовой вычислительной машины. Какие лампы, какие бобины? Все создавалось на микроминиатюрных транзисторах, диодах, резисторах, конденсаторах. Элементы встраивались в крохотные керамические панели. На заводе в Павловском Посаде Московской области из этих панелек собирались микромодули этажерочного типа и заливались эпоксидом. Из двух таких модулей собирался триггер, разряд регистра, запоминающий единичку или нолик. Вся машина собиралась из микромодулей. Память программ и память оперативной информации, необходимой для работы вычислителя, были выполнены на крохотных ферритовах кольцах, которые вручную прошивались тоненькими проводами в эмалевой изоляции и собирались в специальные матрицы. Память программ хранила 128 чисел, а оперативная память – 64 числа. Программируя вручную, без языков, даже без ассемблера, в эту машину удавалось заложить довольно много разнообразных функций, необходимых для управления объектом. Этот «шедевр» техники был совсем маленьким по тем временам – чуть больше табуретки. Мы, инженеры, гордились своей работой. Следующая разработка была уже на микросхемах. Памяти тоже оставались ферритовыми, но уже гораздо большей емкости. Наши разработки совершенствовались вместе с техникой. Какой огромный скачок сделала электроника всего за пятьдесят лет! Сегодня в ноутбуках, планшетах, даже в телефонах – мегабайты и гигабайты. И это далеко не предел. Компоненты вычислительных машин будут опускаться на молекулярный, а потом на квантовый уровень. Проклятие размерности пока нас не пугает. Пока нам кажется, что человечество сможет достигать любых мыслимых быстродействий, создавать память любых мыслимых размеров и решать задачи любой мыслимой сложности. Так ли это? Мы – живые свидетели большого технологического взрыва на маленькой планете Земля. И творцы этой новой электронной, искусственно созданной цивилизации. На наших глазах осуществляется то, о чем раньше мы даже и не мечтали. Мне повезло. Я тоже в этом поучаствовал. Как разработчик. Как организатор проектов. И наши коллективные, в том числе и мои лично, разработки нашли свою жизнь «в железе», как говорят инженеры.

А что относительно научных разработок?

Одним из увлечений на ранних этапах моей научно-технической деятельности была система остаточных классов (СОК). Моими настольными книгами стали тогда исследования по теории чисел Бухштаба и Виноградова. СОК – это система счисления, в которой число представляется не десятичными или двоичными числами, а в виде остатков от деления этого числа на несколько взаимно простых модулей, например – 3, 5, 7, 11, 13 и так далее. Такие остатки можно обрабатывать независимо друг от друга. И это позволяет сделать машину в виде нескольких отдельных вычислителей, модулей, работающих самостоятельно, независимо друг от друга. Если заложить избыток в количестве модулей, то машина сможет продолжать работу при выходе из строя одного или нескольких модулей. Это интересное направление не вышло из стадии научно-исследовательских работ и макетов, потому что не нашло адекватной поддержки при создании микросхем, элементной базы вычислительной техники. Мои собственные идеи по использованию так называемых индексов, степенных отображений остатков – это мог быть следующий шаг по развитию остаточных классов – так и остались очень симпатичными, но экзотическими публикациями в добротных всесоюзных сборниках. И в будущем никогда не найдут отклика в научно-техническом сообществе. Боковая веточка научно-технической эволюции.

Еще у меня был роман с частотно-импульсными цифровыми устройствами. В таких устройствах число представляется потоком импульсов. Чем плотнее поток, чем больше частота следования импульсов, тем больше число. Здесь нам удалось добиться практических результатов. Сделать небольшие, очень эффективные устройства, которые нашли применение в специальных системах. Не знаю, будет ли эта схемотехника иметь будущее. В восьмидесятые годы я не слышал о применении подобных методов в управлении. Было еще несколько интересных направлений в моей работе в стороне от главной линии развития электроники. Десять лет назад я по каким-то делам приезжал в Институт проблем управления и встретился со своим старым знакомым по гавриловским семинарам. С удивлением узнал, что он помнит и хорошо знает некоторые мои работы в области синтеза скобочных форм. Экзотика, о которой сейчас почти все забыли. Тоже боковая ветвь эволюции.

Для чего жили вымершие динозавры? Чтобы в процессе эволюции уступить место под солнцем теплокровным млекопитающим и птицам? И теперь все перипетии их жизни никому уже не нужны? Или их достижения, их особенности где-то во что-то еще трансформируются и найдут применение? Тот же вопрос и к моей работе в науке. Ведь я занимался многими интересными вещами с большим увлечением, с огромным подъемом. Не чувствовал, что занимаюсь ерундой, что это никому не нужно. Неужели заблуждался? Так же, как и множество других энтузиастов. Мы знаем только тех, кто оказался в главном потоке. А других, чьи идеи не нашли применения… Их – тьмы. Мне кажется это немного странным. Системы, тем более сложные системы, не должны уходить из истории просто так. Идеи – тоже.

Вспомним принцип Рольфа Ландауэра, сформулированный в 1961 году, гласящий, что в любой системе, независимо от ее физической реализации, при потере одного бита информации выделяется теплота в некотором точно определенном количестве. Значит, если из жизни уходит динозавр или утрачивается некоторая верная формула или идея, какое-то количество энергии должно освободиться и куда-то перейти. И наоборот. Если в мире появляется человек, очень сложная система, даже если это малыш, или придумана новая формула, где-то должно пропасть определенное количество энергии. Откуда она берется, эта энергия? Естественный отбор – не генератор энергии. Так что с энтропией, которая якобы всегда возрастает, не все ясно. Как же она уменьшится при возникновении нового вида? Это отдельный разговор. Не для данного очерка. Да и вряд ли я способен раскрыть эту тему на должном уровне. Хочу сказать только одно. Человек, по моему мнению, не исчезает бесследно. И мысли его тоже не просто пропадают, и все. Какова жизнь после смерти – это знание не для нас. Сохранится ли самосознание личности или кусочки личности как-то по-другому будут использованы на небесах? О своих научных работах я могу, наверное, не беспокоиться. Я чувствую, что не зря над ними трудился. Любимые дети найдут свое место. О них позаботятся. Любовь просто так не пропадает. Если бит сухой информации имеет энергию, то что говорить о любви? Там энергетика еще больше. Только мы об этом ничего не знаем. Рано нам знать об этом. Не готовы еще. Да и не надо. Просто давайте любить друг друга. И то дело, которым мы занимаемся.

Дороги, которые мы выбираем

Однажды поздно вечером, это случилось в конце восьмидесятых, в нашей квартире раздается звонок в дверь. На лестничной площадке – двое молодых людей. Один – мой Алеша, второй мне незнаком. Я рад, конечно, сыну. Но почему ты приехал не один, почему не предупредил нас? Никого чужого я не хочу видеть в своем доме. Если уж захотел приехать с другом – предупреди, я забронирую гостиницу. Ну, папа. Это мой товарищ. Мы ненадолго. Всего на две недели. Поживем у тебя. Что делать? Не выгонять же на улицу. Мы выделили им гостиную, где они и прожили две недели.

Леше – восемнадцать, сейчас не помню точно, может быть – девятнадцать лет. Окончил профессионально-техническое училище. Получил от военкомата направление для поступления в Пушкинское военно-строительное училище. Подъемные, оплату дороги.

Все эти годы Алеша приезжал к нам летом, иногда зимой. Жил у нас. Если мы были на даче, жил на даче. Ира принимала его очень хорошо. Не как сына, конечно. Как моего сына. Алеша всегда был приятным, вежливым, контактным. Нашему маленькому нравилось проводить время со старшим братом. Алеша старше его на 12 лет. При прогулках по лесу малыш с удовольствием давал ему руку. А когда уставал, старший сажал его себе на плечи. Алеша чувствовал себя комфортно в спокойной, уютной атмосфере нашей семьи. Тогда он был подростком. Ему было в радость гулять со мной по Ленинграду, ходить в музеи. Особенно – в Зоологический и Кунсткамеру.

Теперь Алеша очень изменился. Это был молодой, уверенный в себе мужчина. Ладный, красивый. Видно было, что он придавал большое значение своему внешнему виду. Хорошая заграничная одежда, обувь. Дорогие сигареты. Молодой итальянский мафиози. Немногословный. Говорил доверительным тоном. Умел к себе расположить. Алексей явно получал удовольствие от того, что может показать приятелю Ленинград и отца-ленинградца. В этом была не гордость, а больше провинциального хвастовства, желания покрасоваться.

Алеша, я забыл тебя спросить, что ты записал в паспорт в пятый пункт. Я – русский, папа. А как иначе? Ты – еврей, мама – украинка. Значит, я – русский.

Как ты будешь поступать в училище, Алеша? Там очень высокие требования по математике и точным дисциплинам. А я и не собираюсь поступать. А чего же тогда приехал? Деньги дали – отчего не прокатиться?

Перед отъездом Алеша разговорился со мной о бизнесе. Он с товарищами отправил какой-то товар в Москву, но оплату за него не получил. Я расспросил его о том, что он знает о составлении договоров, о формах и деятельности юридических лиц. Алеша, как можно вступать в какие-то коммерческие отношения, не имея элементарных представлений о том, как это делается? Если хочешь заниматься бизнесом – иди учиться, получи образование – экономическое, финансовое или юридическое. Мои слова уходили в безвоздушное пространство. Его не интересовали ни учеба, ни образование. Ни какая-то другая осмысленная деятельность. Ему нужно было сразу все, здесь и сейчас. О чем он думает? Я был расстроен после приезда Алексея. Это приезжал уже не ребенок. Взрослый, оформившийся человек. Полная копия своей мамы. Красивый, ухоженный, обаятельный. В наше время стал бы гламурным. Умеренно лживый. Лживый, но не экстремально. Мягче, доброжелательнее Жанны. Желающий плыть только по течению. Какое течение подхватит его? Куда приведет желание легкой, красивой жизни, желание прокатиться на дармовщинку? Будущее подтвердило мои худшие опасения. Алеша катился вниз, вниз, вниз, связался с криминалом. Может быть, это моя вина? Когда он был совсем маленьким, возможно, надо было взять его к себе. Насовсем. Жанна, может быть, согласилась бы на определенных условиях… Если бы да кабы…

В двухтысячные Алексей несколько раз приезжал в Санкт-Петербург. Он все больше становился похожим на братка. Приезжал, чтобы успокоить мятущуюся душу. Получить какие-то деньги. Он по-прежнему любил бывать у нас. Ему нравилась атмосфера нашей семьи. Папа, давай я переберусь в Петербург. Я не соглашался. Встань на ноги, тогда поговорим. Я понимал, что он разрушит нашу жизнь. Своим окружением. Своим привычно-паразитическим образом жизни. Своей стабильно-иждивенческой позицией. Своей непредсказуемостью. Своими срывами и падениями. Алеша притягивал к себе неприятности и несчастья. Каждый его приезд был для меня стрессом. Две недели после его отъезда я не мог прийти в себя. Я не имел права рисковать безопасностью своей семьи. Здоровьем и спокойствием жены и ребенка. Для Алексея ничего не изменилось бы в случае переезда в Петербург. Он падал. И в Петербурге в его жизни ничего бы не изменилось. До последнего дня я поддерживал его, помогал деньгами и советом. Трагический конец. Случай. Случай, к которому он шел долгие годы. Я приехал в Киев, где Алеша жил в последние годы. Поставил памятник на его могиле. Прости меня, непутевый мой сын. Я люблю тебя никак не меньше оттого, что ты непутевый. Прости, что не смог предостеречь тебя, уберечь. Не нашел единственных шагов, которые могли бы тебя спасти. А может быть, и не было тех единственных шагов. Что-то в нашей жизни происходит независимо от наших желаний и нашей воли. «Воля богов». Как же они иногда безжалостны и жестоки, эти «боги», что планируют пути-дороги для нас, простых смертных!

Если Ира – самая большая удача в моей жизни, то Алеша – самая большая боль.

От Алеши у меня осталась картина маслом. Написанная им, когда он был еще совсем молодым, увлекался живописью, когда у него были радужные мечты о беззаботной и счастливой жизни. Он изобразил красивую молодую женщину вниз головой с раскрытыми крестом руками. Внутри капли воды, прорастающей корнями в темную землю. Он любил красоту. Он любил женщин. Он предвидел свою тяжелую, мрачную, трагически закончившуюся жизнь.

Отчаянные девяностые

На земле весь род людской чтит один кумир священный, Он царит над всей вселенной, тот кумир – телец златой! В умилении сердечном прославляя истукан Люди разных каст и стран пляшут в круге бесконечном, Окружая пьедестал, окружая пьедестал! Куплеты Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст»

1990 год – разрушена Берлинская стена. Объединение Германии.

Август 91-го года – ГКЧП.

Декабрь 91-го года – передача Ельцину ядерного чемоданчика. Спущен государственный флаг СССР. Советский Союз перестал существовать.

Мы с друзьями арендовали подвальчик, и началась наша самостоятельная жизнь. Никаких начальников, никаких райкомов, обкомов. Сам себе хозяин. Сумел продвинуть свой товар – получи то, что заработал. Не сумел – подтяни ремешок, и зубы на полку. Первый год у нас шло не очень. Заработанные деньги таяли на глазах из-за инфляции. Вложились в производство, а изделия наши уже никому не нужны.

Был у меня хороший московский приятель Леонид. Мы знакомы с ним по семинарам MAP/TOP, которые я организовывал, работая в академии. Красавец, умница. В недавнем прошлом – московский золотой мальчик. Леня жил в высотке на Котельнической набережной. Прославленный дом. Его обитателями были многие выдающиеся люди: Аксенов, Евтушенко, Жаров, Зыкина, Ладынина, Лучко, Раневская, Лидия Смирнова, Уланова, Паустовский, Богословский, всех не перечислишь. Что ни человек, то легенда. Я часто заезжал к Лене, когда бывал по делам в Москве. Однажды остался переночевать. Вышел ночью в туалет. Зажег свет. Весь пол усеян огромными темными жуками семи-восьмисантиметровой длины – шипящими мадагаскарскими тараканами. Дом заражен тараканами. Все испугались – и тараканы, и я. Тараканы – врассыпную. Я – в шоке.

Звонит мне Леня и говорит: «Приезжай в Москву, познакомлю тебя с интересным человеком». Так я встретился с одним из лидеров крупной московской организации. Леня работал там коммерческим директором. Мне предложили создать филиал, чтобы вести их проекты в Ленинграде. Заманчивое предложение, но работа предстояла сложная. Надо выживать. И крутиться. Времени на раскачку не будет.

Мои друзья – прекрасные люди. Хорошие специалисты. Мыслители. Но слишком глубоко в них засели академические привычки. Все как следует обсудить, поговорить. Сходить несколько раз в курилку. К каждой проблеме подойти серьезнейшим образом: «Быть или не быть?» Я понимал, что с этой командой мне не приходится рассчитывать на успех в новом проекте. Разделили имущество и деньги поровну, я взял причитающуюся мне четвертушку, и мы расстались. Вроде все по-честному. Но ребята обиделись. Возможно, я был неправ. Извините, друзья мои, у меня в тот момент не было права на ошибку. На полученные деньги арендовал помещение под офис, сделал ремонт, купил компьютеры, нанял сотрудников, и мы приступили к работе.

Начинали совсем скромно. Однажды к нам инкогнито приехал авторитет из Красногвардейского района, осмотрел офис и всех нас, вернулся к себе и сообщил «другарям»: «Ходят в обносках. Порядочному бандиту взять с них нечего».

Мы трудились день и ночь и понемногу поднимались. Вскоре было создано несколько коммерческих предприятий. Были проекты, связанные с землей, с реконструкцией жилых зданий, гостиниц. Зарабатывать в те годы поначалу было несложно. Деньги – очень весомые. Продажи одной иномарки было достаточно, чтобы в течение месяца содержать наш небольшой офис. Это единственное, что было несложно. Все остальное – одни проблемы.

Первая проблема – сотрудники. Я пригласил по рекомендации малознакомых людей. Главное – чтобы шустрый был, умел вертеться. Первым заместителем стал бывший помощник капитана торгового судна по воспитательной работе. Должность – аналог комиссарской. Партийная должность. Умный, солидный, беспринципный и скользкий. Кличка «Незаметный». Симпатичный молодой мужчина, он обладал абсолютно незапоминающейся внешностью. Умел пройти через охрану, минуя любой контроль, без пропуска, без билета. Его никто не заметит, никто не потребует документ. Еще один зам – бывший работник ОБХСС (подразделение милиции, созданное в советское время для борьбы с хищениями социалистической собственности). Доброжелательный, обаятельный, тоже абсолютно беспринципный. Оба страстно любили красивые бумажки по имени «деньги», желательно – зеленые. Московские руководители хотели вести в нашем городе крупные проекты. Соответствующие звучному имени фирмы. Пошло хорошее финансирование. Тогда все и началось. Я занимался подготовкой больших проектов, а заместители – ежедневной коммерческой деятельностью. Я придерживался очень простого принципа: работаем только легально, в белую, абсолютно прозрачно для москвичей, налоговиков, для наших клиентов, для органов власти. Для всех. Так, как я привык при советской власти. Вскоре я почувствовал, что мои помощники стали рулить в другую сторону. «Саша, – говорили они, – идут хорошие денежные потоки. На этом можно заработать». «Ребята, мы получаем неплохую зарплату, которую я оговорил с московским руководством. Кому не нравится – ищите другую работу». «Ребята» затихарились. И продолжали делать свое дело. У меня не было возможности контролировать каждый договор, каждую сделку, каждую запчасть. Жестко разрывать отношения с ними тоже было опасно. У «ребят» сохранились связи с правоохранительными органами. В то время – те же бандиты, только с корочками. Я стал принимать на ключевые должности только таких людей, которых хорошо знал. Их склоняли к сотрудничеству: «Саша – небожитель, держитесь нас, будете при деньгах». Не получилось – стали запугивать. Опять не получилось – стали звонить их женам, предлагали выйти, поговорить, угрожали. Были такие, кто уволился на третий день работы. Не выдержали прессинга. Другие остались. Только через пару лет мне удалось полностью взять фирму под контроль. С первым замом расстался методом «пас в сторону». Имел откровенный разговор, предложил отступные при уходе, как бы добровольном. Второго повысил по службе, создал для него отдел перспективных проектов. Метод «возгонки». Все по Паркинсону. На фиг ему перспективные проекты, если отлучили от живых денег? Сам ушел.

Были проблемы с охраной. Первая охрана – отбирали, принимали тоже по рекомендации. Оказалось, что приняли бригадира от Кудряша. Со своей бригадой. Шпана. Гоняли ночью на «хондах» по складу. Разбили несколько машин. Угрожали нашим работникам. Пригласил для руководства охраной Виктора Николаевича. Подполковник, воевал в Афганистане, возглавлял там автоколонну. Опытный, серьезный, надежный человек. Подобрали новый состав. Смену охраны провели, как спецоперацию. Рано утром мы с Виктором и новой охраной пришли на склад, объявили, что все уволены, включая их руководителя. Забрали форму, пропуска, дополнительные средства. Выставили новую охрану. Уволенные бычки во всем винили руководителя этого склада Владимира Алексеевича, моего хорошего знакомого еще со времен работы в Судпроме. И они ему отомстили. Вернее, я так думаю, доказать ничего не удалось. Через две недели Володя не вышел на работу. Соседка, пожилая женщина, которая заходила к нему вечером по делам, сказала, что в двенадцатом часу ему кто-то позвонил и попросил выйти на улицу. Больше его никто не видел.

Жена с сыном были на даче. Мы искали Володю по отделениям милиции, по больницам, моргам. Прошло почти двое суток, прежде чем мы нашли его в одной из больниц. Без сознания, без документов. Жестоко избитого. Никто им в больнице не занимался. Подняли всех врачей. Делали все возможное. Но мы пришли поздно. Вскоре Володи не стало. Красивого. Статного. Отважного. Чистого человека. Я говорил со всеми, кто мог его видеть, кто мог что-то знать. С соседями, с женой, с взрослым сыном Петром, который тоже работал у нас. Я почувствовал неувязки в их рассказах. Мне показалось, что родственники почему-то не хотят, чтобы были найдены преступники. С женой Володи Ирой я учился в 10 «Б» классе. Хорошая была девочка. Что время делает с людьми! Почему замкнулась, почему молчала? Может быть, боялась за сына? Дал показания следователю из Большого дома. Все рассказал ему. Свои мысли. За какие ниточки можно было бы потянуть. Органы тогда потеряли опытных специалистов. Пришли случайные люди. Следователь смотрел на меня мутными глазами. Обещал все сделать. Но не сделал ничего. Меня душили слезы бессильной ярости. Следователь в ответе не меньше, чем та шпана, которая все это сотворила. Но есть и божий суд… Каждому воздастся по делам его. Мы были бессильны отомстить за нашего товарища. За прекрасного человека. Прощай, мой друг, Владимир Алексеевич.

За что гибли люди? Это не война за свободу Родины. Не защита Отечества. Война всех против всех. Со дна общества поднялось отребье, мусор. Им нужен презренный металл. «В угожденье богу злата край на край встает войной; и людская кровь рекой по клинку течет булата! Люди гибнут за металл, люди гибнут за металл! Сатана там правит бал! Там правит бал!» (Куплеты Мефистофеля).

Другой проблемой была тотальная криминализация общества. На трассе «Скандинавия» между Выборгом и Петербургом, на Московском шоссе, постоянно барражировали грабители и рэкетиры. Особенно рисковали водители автовозов. Их подрезали, останавливали, забирали несколько автомобилей. Знакомый водитель-перевозчик, очень крутой мужик, рассказывал, как ему удалось уйти от грабителей. Его подрезают на трассе, останавливают. Браток встает на подножку, говорит: «Давай тихонько, чуть дальше, где обочина пошире». Едут тихим ходом, машины нападающих остаются позади, водитель вытаскивает обрез, приставляет к голове сопровождающего: «Стой и молчи. Проеду 500 метров, тихо сойдешь. Крикнешь – застрелю». Отъехал – и по газам. Автовоз на полной скорости никакой легковушке не остановить. Так и ушел. Другим повезло меньше.

В мой кабинет почти ежедневно заходили лидеры различных группировок, местных, национальных. Вежливо предлагали сотрудничество. Иными словами – крышу. В те времена невозможно было прожить без силового прикрытия. Законы не исполнялись, милиция не работала. Лидеры приезжали и приезжали. В сопровождении отморозков. Если бы это видела моя бедная еврейская мама! Она сказала бы: «Саша, что ты делаешь среди этих людей?» Со мной ни разу никто грубо не разговаривал. Я старался соблюсти два главных принципа. Первый – не прогибаться, твердо держаться своей линии. Ни на что не соглашаться. Второй – говорить вежливо, мягко, уважительно; слова, стиль и тон не должны быть обидными или оскорбительными для собеседника.

Какие только типажи не появлялись в деловой жизни города в этот период. И бывший советник мэра со своим безволосым, безбровым помощником. Помощник обычно ничего не говорил, в его взгляде читалось: «Убить тебя сейчас или чуть позже?» Советник гордился славным прошлым, когда первые деньги зарабатывались киданием лошков на автомобильных рынках. И некто «Двуручник», стрелок по-македонски с двух рук. Его потом отстрелили среди бела дня в его же собственном ресторане «Тихая жизнь» (какое название!) рядом с милицейским общежитием на Энергетиков. И дагестанцы, и чеченцы. Появлялись и совсем неизвестные: «Владимир Сергеевич будут недовольны, что вы арендовали помещение рядом с аркой Главного штаба». «Так решайте вопрос в КУГИ. Договор с ними заключен». Рядом с нами – офис лидера ассирийцев (есть такая национальность; ассирийцы женятся только на своих, интересно, где они их берут?). Раньше ассирийцы держали в городе все сапожное дело. Теперь они – авторитетная группировка. Связаны с московскими блатными, со знаменитым дедом Хасаном. По-соседски не трогают нас. В том же дворе – обменный пункт самого известного в городе валютчика. Валюту в пункте продавали, но мало. Пункт был прикрытием для оптовых операций на «железке», районе на Рубинштейна вблизи Пяти углов. В этот обменник часто приезжали проверяющие органы, милиция. Пункт закрывали, но он неизменно вновь открывался. Со временем валютчик уехал куда-то в Сибирь. Заниматься валютой в те годы было очень выгодно. Одно из отделений известной сейчас строительной фирмы постоянно возило доллары, купленные в Санкт-Петербурге, на Север, где их можно было продать дороже.

Московское руководство прислало мне лихого джигита среднего возраста – «решать вопросы безопасности», так они сказали. Раньше работал в гэбэшном комитете у Дудаева. Переехал с семьей в Петербург. Только этого мне и не хватало. Я и без него решаю вопросы безопасности. Еще один бездельник и еще один начальник на мою голову. «Зачем тебе эти группировки, крышевание, борьба с местными авторитетами? – сказал я ему. – Ты – солидный мужик. Офицер. Жена – учитель русского языка, двое детей. Ты хочешь пустить здесь корни? Иди на хозяйственную работу. А потом подберешь себе какую-нибудь административную должность». Собеседник услышал мои слова.

Не сразу, конечно, но услышал. Работал некоторое время в коммерции. Сейчас – в представительстве Президента Чечни в нашем городе.

Как-то в офис без предупреждения пришел незнакомый кавказец, представился полевым командиром. Хотел, чтобы я на них, кавказцев, работал. Угрожал забрать жену и сына. Потом оказалось, что он – дядя моего знакомого Икрама. Подставка такая. Как-то удалось выкрутиться. Можно сказать, пронесло. Но сколько переживаний это мне стоило. Всякое бывало.

Наслышаны мы были и о братьях Щ. – очень серьезные ребята. И об их деловом партнере Юрии С. Подобно многим партработникам, завотделом Ленинградского горкома комсомола и инструктор Ленинградского горкома партии шустрый Юрий С. быстро вписался в околобандитскую рыночную экономику. На братьев Щ. и Юрия С. работала группа квалифицированных юристов. Помогали братьям заключать договоры аренды и субаренды с владельцами и арендаторами помещений на Невском проспекте. Договоры составлялись так, что очень скоро их партнеры теряли права на свое или арендованное имущество. Таким образом фирме братьев Щ. и Юрия С. удалось взять под контроль половину Невского проспекта. Они с удовольствием показывали всем свою галерею бутиков. Киллеры достали на Кипре бывшего партработника и одного из братьев. Я мог бы назвать еще два десятка громких имен – не думаю, что следует гордиться знанием этих имен. Но из песни слова не выкинешь.

Больше всего мне запомнился предприниматель, которого я условно назову Валентином. Он был своим среди так называемых «авторитетов» и считался миротворцем. Скромный, неприметный, он отличался звериным чутьем на людей, прекрасным пониманием человеческой психологии. В начале девяностых Валентин попал под амнистию и вернулся в Петербург. Проезжая на своем навороченном автомобиле по Невскому, он увидел у Гостиного двора экс-президента советской империи Горбачева в окружении охраны. Остановился, вышел из машины, подошел к бывшему президенту и пожал ему руку: «Спасибо. Я бы еще сидел, если бы не вы». Его автомобиль был хорошо известен в городе. Когда он поворачивал налево там, где нет левого поворота, встречное движение останавливалось, а милиционеры не замечали нарушения. Однажды я случайно встретил Валентина в компании его бригадиров в кафе гостиницы «Европейская». Они часто там тусовались. Вели себя пристойно. Неторопливая беседа, чай, кофе. Я был с приятелем, партнером по одному из проектов. Поздоровались, обменялись с собравшимися ничего не значащими фразами и ушли. На следующий день Валентин позвонил: «Ты вчера приходил с человеком. Гнилой человек. Держись от него подальше». Я не придал значения его словам. Проверенный партнер, друг семьи. Напрасно не прислушался. «Друг семьи» впоследствии оформил на себя дорогую недвижимость на Невском, которой мы вместе занимались и покупку которой я оплачивал. Написал телегу в Большой дом, пытался меня «закрыть», чтобы не возникал. В общем, создал кучу проблем и неприятностей. Но Валентин! Вот это чутье! Ему хватило нескольких минут, чтобы увидеть то, чего я не понял за несколько лет.

Работали мы в то время много. Без праздников. Без суббот, воскресений. Очень часто – по ночам. Жену и ребенка почти не видел. Папа для сына был скорее легендой. Но у нас сложился обычай – сказка перед сном. Не часто. Тогда, когда получалось. Сказки придумывал. Из этого обычая выросли потом мои детские книги. Сказки тех времен я издал сейчас в виде книги для шестилетних – «Большие дети моря».

Мой отец был совсем плох. Два года мы держали его на химиотерапии. Папа не сдавался. Его программа еще не была выполнена. Сын на ногах. Внуки растут. Но хотелось ему дожить до возраста своего отца, моего деда Менделя. Дед покинул нас в восемьдесят девять. Отметили-таки мы и папины восемьдесят девять. Скромно, в домашней обстановке. Папа совсем слаб, но еще в сознании. Он очень доволен. Его маленькая мечта сбылась. На третий день увезли мы отца на «скорой» в реанимацию в Городской онкологический диспансер на Каменном острове. Когда увозили, он уже не понимал, что с ним, где он. Увозили в почти бессознательном состоянии. Наутро его не стало. Огромная жизнь позади. Программа выполнена. Так я и не попрощался с отцом очно, глаза в глаза. Прощаюсь заочно. Ты был настоящим мужчиной, папа. Мужественным, благородным, верным. Ты сделал все, что в твоих силах. Ты выполнил свой долг. Перед близкими. И перед всей страной. Прощай, отец. Хотя, конечно, ты мечтал не о таком будущем для сына и внуков, не о таком будущем для страны. А мы будем принимать все таким, как есть. Со всеми плюсами и минусами.

Ушла из жизни еще одна наша родственница – баба Дуся. Она долго болела. Инсульт. Потеря подвижности. Тяжелую бабулю надо поворачивать, протирать тело, чтобы не было пролежней. Вере это не по силам. «Отойди, Вера, здесь требуются мужские руки. Тем более что я – сын врача». Бабой Дусей занимался Миша: ворочал, протирал, мыл, кормил, лекарства давал. Дуся раньше не жаловала Мишу. Слишком веселый. Одни друзья да застолья на уме, так она думала. Несолидный какой-то у Веры муж. Теперь наконец до бабы Дуси дошло, что Миша – прекрасный человек. Что на него можно во всем положиться. С благодарностью смотрит она на зятя. «Спасибо тебе, Мишенька», – тихо шепчут пересохшие губы. Закончилась жизнь скромной, непритязательной деревенской женщины. Которая никогда не жаловалась. Без слов тянула лямку, несла свою тяжелую, неженскую ношу. Так же, как и множество других русских Евдокий. Несли и несут. Надрываются, ломают свое здоровье. Поддерживают мужиков, спасают, сохраняют детей.

Держат на своих плечах всю нашу огромную неподъемную страну. Низкий вам всем поклон, бабушки.

Московские руководители приезжали часто, с огромным эскортом, иногда с женами, любовницами и детьми. Иногда внезапно. Встречи, осмотр объектов, приемы, презентации. У нас куча навороченных представительских автомобилей. Мы не могли возить свое начальство на «жигулях» и «фордах». Деньги обесценивались. Чтобы оплатить ужин московичей, требовался чемодан с денежными знаками. Когда я шел рассчитаться, все шутили: «Саша с кошельком пошел». На презентациях в те времена можно было увидеть одновременно и заместителя мэра, и лидера соответствующей группировки, авторитетного предпринимателя, как тогда говорили. Они находились в разных концах зала, объекта, вроде – не пересекались. Но прекрасно знали друг о друге. В «Шестиста секундах» давали смачные репортажи. Показывали презентацию, VIP-персон, а после этого – какую-нибудь жуткую помойку с крысами, отснятую в другом конце города. Привычная подтасовка, чтобы выразить их, «шестисотсекундовское», отвращение к новой буржуазии. Сами при этом всегда были рады подзаработать, не отказывались ни от каких поручений этих самых VIP-персон. Все было перевязано. Однажды сам мэр решил позаботиться о нашем филиале и прислал нам только что освободившегося авторитета. Чтобы «помочь в бизнесе». Не слишком ли много было таких «помогальщиков»?

В шестидесятые годы общество принимало вернувшихся с каторги политзаключенных. Сейчас – с огромным почетом – бывших сидельцев за уголовные преступления. Власти почти не скрывали деловых связей с криминалом. Не секрет, например, что половину телевизионного бизнеса Питера контролировал тогда некто Костя, однофамилец губернатора (тогда уже был губернатор, а не мэр), и передел сфер влияния в телевидении мог производиться только с его участием.

Страна походила на большой бурлящий котел. Все знали всех. Мне тоже в те времена приходилось встречаться со многими значительными фигурами бизнеса и государства. Деятельность всех этих людей в девяностые годы подробно освещалась в СМИ. Многие литераторы и журналисты взяли на себя эту опасную миссию. Приведу пример публикаций лишь одного автора. Пол Хлебников. Названия его книг говорят сами за себя. В сентябре 2000 года вышла в свет его книга «Крестный отец Кремля Борис Березовский, или История разграбления России». В 2003 году – книга «Разговор с варваром», в которой Хлебников излагает и комментирует свою 15-часовую беседу с полевым чеченским командиром и криминальным деятелем Хож-Ахмедом Нухаевым. Он пишет: «Весь исламский терроризм, который мы видим и в России и во всем мире, вызрел из культуры обычного бандитизма». В 2004 году Пол создает русскую редакцию «Форбс» и публикует список 100 самых богатых людей России, многие из которых были очень недовольны такой известностью. В том же году Хлебников был убит. Остались жена и трое детей. Все его книги, так же как и книги других авторов, доступны любому интересующемуся событиями того времени.

В филиал поступали фантастические предложения. Бывший каскадер, потом бизнесмен, фантазер и авантюрист, экстраординарная личность Игорь Березовский (однофамилец БАБа) предложил нам совместно продавать населению автомобили за 20 % стоимости. Программа «Машина – за 20 %». С отсрочкой поставки на два года. А что будем делать через два года? Пустим деньги в оборот, заработаем еще больше и поставим автомобили. Не смешите меня. Посмеялись, пошутили, разошлись. Но это не было шуткой. За спиной у Игоря много афер. Он занимался недвижимостью, страхованием. Наиболее известна афера с песком. «Авто-ВАЗ» взял у его страховой фирмы «Константа» вексельный кредит в 15 млрд. рублей и купил на него 50 млн. тонн песка в одном из дагестанских карьеров. Песок якобы поставили (только по бумагам) какой-то компании, которая за него не заплатила. Операция была застрахована той же «Константой», и она возместила «АвтоВАЗу» потери векселями, но НДС не вошел в страховку. И тогда завод потребовал от государства возместить 2,2 млрд. рублей налога. Участники сделки могли заработать такие деньги на прокрутке бумаг. Был суд. Сделка была аннулирована.

Похожее предложение – «Машина за полцены» – мы получили от Романа Цепова, создателя одной из первых в Петербурге охранных компаний.

В Москве начались взрывы, покушения. Подложили бомбу в Объединенный банк. Наезды ореховских. Гибель Листьева. При взрыве машины погибает Сильвестр. Между Москвой и Питером постоянно снуют взад-вперед местные и кавказские группировки. Странная гибель в Москве М. Г. Гафта, занимавшегося телевизионными проектами. Погибает он через два дня после увольнения со скандалом из известной московской бизнес-структуры. Падает с балкона своей квартиры, пролетев около десяти метров в сторону, «приземляется» на крышу собственной припаркованной машины.

Мой московский приятель Леонид давно вышел из всех крупных коммерческих проектов. Создал свое дело, а семью перевез в Канаду. И мне рекомендовал держаться подальше от влиятельных олигархических структур: «Они встречают тебя с распростертыми объятиями, а за спиной говорят гадости». Я понял, что нужно уходить. Уходил постепенно, осторожно. Заканчивал проект за проектом. Сдавал дела. К новым проектам не приступал.

Очень аккуратно обращался с чужими деньгами. Там, где я работал, принято было делить деньги под столом. Носить огромные откаты своему непосредственному начальнику, одному из владельцев фирмы. Будто это не его деньги на расчетных счетах, будто от него убудет, если не станет откатов. Сладострастная любовь к живым бумажкам. Может быть – желание отмыть, минуя партнеров. Я в этих играх не участвовал. Работал в белую. Злились руководители. Не понимали. Чувствовали, что я чужой в их компании. Проверяли филиал, перепроверяли. Хотели за руку поймать. И прижать по всем правилам. Однако ж нет. Не находили левых дел. Потому что их не было. Потому-то и удалось мне избежать многих серьезных неприятностей в отношениях с крутыми московскими ребятами. К 2000-му я полностью закрыл все дела, в которых был связан с московским бизнесом. Примерно в это время я встретился со своим хорошим знакомым Алексеем, который когда-то возглавлял направление в одной из московских структур. «Ну как ты? – спросил он. – Много удалось отмыть?». «Да нет, работал за зарплату». «Не смеши меня, – сказал он. – Надо быть полным дураком, чтобы при таких оборотах, которые через тебя проходили, не получить свою долю. А ты – далеко не дурак!» Что я мог ответить? У нас разный взгляд на многое в жизни.

Предприниматели как-то выживали. Не все. И не всегда. А что было с остальными людьми? Очень тяжелые были времена. Рушились государственные структуры. Закрывались совхозы, птицефабрики. Останавливались производства. Сокращались проектные и исследовательские работы. Денежные сбережения обесценивались инфляцией. Рабочие, инженеры, исследователи, учителя, медики оставались на улице. Без средств к существованию. Преподаватели музыкальных и художественных школ шли в уборщицы. Инженеры – в охрану. Профессора работали дворниками. Режиссеры с телевидения шли в газетные киоски. Научные работники становились менеджерами торговых и сервисных компаний. Демобилизовавшиеся офицеры нанимались мойщиками окон в клининговые компании. Одни спортсмены и качки не унывали: многие из них нашли дело по душе в силовых группировках.

Многие повернулись к религии. Несчастные люди, разочаровавшиеся, напуганные, привыкшие жить бедно, но стабильно под крылышком государства, потеряли опору под ногами. При советской власти они видели вокруг иллюзию социального равенства. Коммунистические бонзы умело прятали свои привилегии в закрытых распределителях, санаториях, магазинах для номенклатуры, служебных гаражах. Теперь расслоение общества било в глаза. Люди потеряли все, пали духом. Где найти утешение? Кто-то читал Достоевского, Бердяева, кто-то изучал иконы. Читал митрополита Антония Сурожского и отца Меня. А кто-то обратился к йоге, искал отдушину в парапсихологии, интересовался паранормальными явлениями, НЛО, астрологией, оккультизмом, другими суррогатами веры. Пышным цветом поднялись тоталитарные секты. Как они встречали тех, кто приходил к ним! Братья и сестры! Казалось, что именно здесь найдет несчастный и любовь, и утешение. На самом деле эти так называемые, «новые религии» пользовались изощренными приемами, чтобы разоружить человека, унизить, подмять под себя, внушить, что он сам во всем виноват, сделать бессильным перед этими духовными разбойниками, смять волю, сделать рабом, заставить отдать секте все свое имущество, всего себя, своих детей. Религиозный маркетинг – следствие сектантской установки на постоянную вербовку новых адептов. Новичок окружается особым вниманием, его сознание активно подвергается «бомбардировке любовью». У вербуемого создается впечатление, что именно его ждали в секте, каждое его замечание принимается с восторгом, оценивается как очень остроумное или очень глубокое. Неофита ни на минуту не оставляют наедине с самим собой, со своими мыслями. Методика «сэндвич» – два сектанта должны «забутербродить» вербуемого с двух сторон и не выпускать его из поля зрения. Применялись разные методики, чтобы человек перестал думать самостоятельно. В секту легко попасть, но трудно покинуть. Всегда имеется компрометирующий человека материал, собираемый при поступлении в секту на «исповеди» или при анкетировании. Вступившие в секту должны совершить поступок, ставящий его вне традиционных общественных и нравственных связей: отречься от родителей, от веры отцов, признать, порой письменно, всю свою предшествующую жизнь ошибкой. Но самое главное – они были психологически порабощены.

Еще в 80е годы Горбачев принимал Муна, дал зеленую улицу муновскому псевдохристианству, межконтинентальным бракам, заключаемым по рекомендациям руководства секты. И огромные деньги из России потекли рекой на утеху новому мессии. «Если хочешь стать по-настоящему богатым, создай свою религию». Изречение Рональда Хаббарда, создателя саентологии, указывающей путь к духовному совершенствованию. Совершенствуйся, а денежки отнеси наставникам. Саентологи, иеговисты, Последний завет Виссариона, Брахма Кумарис, мормоны, богородичники… Они оседлали неокрепшие умы россиян, забывших, что такое духовная жизнь. Вместо пути к Господу они давали ложных кумиров, дьявольское искушение, ложные ориентиры.

Тогда еще выделялись деньги на борьбу с этой мерзостью. Создавались телефильмы – журналистские расследования о тоталитарных сектах. Моя Ира занималась этой тематикой. Руководителем и автором проекта была наша хорошая приятельница журналист Софья Борисовна. Верующий, православный человек, она работала с благословения митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского. Фильмы создавались, чтобы объяснить и предостеречь. Наши люди раньше не сталкивались с этим явлением. Работа была сложная и временами опасная. Всего по тематике тоталитарных сект было сделано девять фильмов, которые сейчас можно найти в «Интернете».

Конечно, этот период «борений и одолений» дал нам и много хорошего. Жизнь не останавливалась. Появились свобода совести, свобода слова, свобода передвижения. Рухнула коммунистическая империя. Как всегда, эпоха революции породила и вызвала к жизни крупные человеческие характеры.

Недавно ушел из жизни БАБ, один из создателей олигархического режима, до сих пор процветающего в России. Последний из могикан. Давайте вспомним, какие люди определяли стиль и пульс девяностых. БАБ ушел последним. С ним ушла эпоха. Вспоминая его, перед глазами встают лихие, бандитские, потрясающие, великолепные девяностые. Каких людей выдвинули эти годы!

Стеснительный, закомплексованный еврейский мальчик вдруг окрылился. Вначале он не казался сильным и опасным. Всегда был суетливым, заикающимся от волнения, торопился схватить за хвост сразу сто жар-курочек, которых он своей суетой поднимал с насеста. А теперь почувствовал, что может стать «евреем при царе», и стал им на какое-то время.

Сам царь – медведь, вылезший из берлоги Свердловского обкома, могучий зверь, грубый, разгульный, сильный, все сметающий на своем пути, сбросивший, не задумываясь, неугодного ему шельмупрезидента и непокорный парламент.

Ореховский бандит, похожий на итальянского киногероя. Качался в зале, а в свободное время взрывал и расстреливал конкурентов и непослушных коммерсантов.

Жестокий суровый горец с обрезанной ногой. Державший в страхе весь Северный Кавказ.

Полевой командир родом из Саудовской Аравии, с курчавой черной бородой ассирийских царей. Одиозная, харизматическая и отчасти полумифическая фигура в руководстве чеченских сепаратистов.

Могучий квадратный борец, чемпион мира; один без оружия вставал он между воюющими чеченцами и ингушами и словом своим останавливал летящие пули. Забыли такого? Хасимиков – его имя.

Грубый генерал с хриплым голосом. Названный именем птицы, символизирующей мужскую страсть. Тоже мог стать царем. Может быть, и неплохим. «Физиономия у меня, конечно, ласковая». «Номенклатура делится на тех, кому было лучше при застое брежневском, и тех, кому стало лучше при застое сегодняшнем. Первые откликаются на слово “коммунист”, а вторые – на слово “демократ”». «Мы матом не ругаемся – мы им разговариваем».

Университетский косой заика, на глазах выросший в трибуна революции, в Плевако второй столицы. Человек с безупречной репутацией, которого впоследствии в один миг превратили в коррупционера, в оклеветанного и гонимого, обвиняемого во всех смертных грехах.

Премьер с черными щеками и подбородком. Живое воплощение народной мудрости и юмора. «Если бы я все назвал, чем я располагаю, да вы бы рыдали здесь». «Нельзя, извините за выражение, все время врастопырку».

Эдипы. Ясоны. Улиссы. Агамемноны. Грубые, дикие, необузданные, часто – безнравственные персонажи, иногда – абсолютные злодеи. Теперь нет таких. Не сравнишь с современными интернет, твиттер и прочими прилизанными, политкорректными наногероями. Мыслящими гладенько и современно. Каждый свой шаг именующими «нацпроектами». Не умеющими, увы, совершать поступки. А в те времена – и умели, и совершали.

Темные, зловещие фигуры поднялись с самого дна общества. И устроили шабаш на просторах нашей страны. Какое счастье, что мы пережили ту эпоху, сохранились, перешли, переползли, перелезли в наше время, время относительной стабилизации, относительного застоя и относительной законности. Попрощаемся без сожаления с той эпохой. Но и не будем забывать о ней. Ведь мы не только боролись. Но и жили. Дышали полной грудью. И временами жили счастливо.

Не обходилось без курьезов

Не только плохое можно вспомнить из девяностых. Было и много хорошего. Не обходилось и без курьезов. Мы стали много ездить. Мне приходилось по делам часто бывать в Европе. Старался брать с собой жену и ребенка.

Первая послеперестроечная поездка. Впервые летим в капстрану. В Грецию, на Корфу. Прошли паспортный контроль. Не можем вылететь. Забастовка украинских авиадиспетчеров. Почти трое суток сидим в таможенной зоне. На одну ночь нас отвозят в страшную, замызганную гостиницу. Из туалета течет. Номер залит водой. На следующий день к вечеру едем ночевать домой. Родные с удивлением узнают, что мы еще не улетели. Кто-то не покидает аэропорт. Почему? Показывают гитару. Инструмент изнутри оклеен валютой. Разрешается вывозить не более пятисот долларов. Один раз пронесли гитару через таможню, не хотят еще раз рисковать. Все, кто ожидал полета, перезнакомились, сплотились. Отдых. Занюханный, пыльный Корфу с мелкими грязными пляжами кажется нам пределом мечтаний, раем на земле. Свобода. Можно ходить купаться в бассейны любых отелей. Никто не спросит. Делай что хочешь. Можно везде оставить открытую машину, никто не тронет вещи. На автомобиле едем вокруг острова. Знакомимся с местами боевой славы адмирала Ушакова. Попадаем на западное побережье Корфу. Здесь – совсем другое дело. Отвесные скалы, прибой, фантастическая красота. Грек среднего возраста показывает на что-то в волнах между скалами. Он опускает в расщелину ногу и ждет. Оказывается, там прячется довольно большой осьминог. Животное опутывает щупальцами ногу, и грек вытаскивает его из воды. Выворачивает капюшон головоногого моллюска, чтобы закрыть осьминогу глаза. Грек берет животное и уходит, говорит – продать англичанам.

Потом было множество поездок: разные страны, города, выставки, музеи, замки, автосалоны. Много, очень много поездок по красивейшим местам Европы.

Возвращаемся в свой отель на восточном берегу Корфу. Мы, соотечественники, пока еще любим друг друга. Туристское братство: предприниматели, просто семьи, накопившие деньги на поездку, подруги папиков, проститутки, выехавшие на заработки. Проститутки днем не размалеваны, держатся с нами, туристами, просто, буднично, доброжелательно. Не вызывающе, не вульгарно. Как обычные соседи. Не в пример, кстати, подругам папиков. Одну из этих путан я позже встретил в холле петербургской гостиницы «Прибалтийская». Тощая, страшная, темное лицо с изъеденными зубами. Посмотреть не на что. Привет, что здесь делаешь? Итальянцев жду. Я по итальянцам специализируюсь. Трудная у тебя работа? Совсем не трудная, ответила она скучным обыденным голосом. Снимаешь клиента. Берешь деньги. Презерватив, и вперед! В чем проблема?

Однажды звонит мне хороший московский знакомый Юрий, сообщает: «Я в Питере. Остановился в гостинице “Москва”. Подъезжай, поболтаем». Сидим в лобби-баре. Юрий – респектабельный, элегантно одетый, усы и бородка аккуратно подстрижены. Я тоже неплохо одевался. Группа молоденьких женщин сомнительной профессии поглядывают на двух ухоженных мужчин. К нам подсаживается симпатичная улыбчивая особа. Угостите девушку, ребята. Наливаем ей белого вина. Подсаживается вторая барышня. Ее тоже угощаем. Несколько ничего не значащих фраз. Первая говорит: «Могу вас обоих обслужить. Если хотите – вдвоем». – «Вы, девушки, не по адресу». – «Гомики, что ли? Не похоже». – «Мы – ваши сестрички». – «Как это? Не поняла». – «Мы тоже на работе. Ждем богатых клиенток». Вздох разочарования. Сконфуженные ночные бабочки возвращаются к подругам. Шепчутся, оглядываются на нас. Объясняют друг другу: «Сестрички!» Наверное, поверили.

В Санкт-Петербурге англичане выкупают Модный дом на Невском. Покупатели – фирма Ede & Ravenscroft, портные королевского дома. Руководители – Майкл Миддлтон и Тони Уорд. Я помогаю им в некоторых вопросах организации фирмы. У нас складываются хорошие отношения. В те годы мы часто встречаемся с ними и в Петербурге, и в Англии. Миддлтон представляет нас с Ирой принцу Майклу Кентскому. Принц – член британской королевской семьи, двоюродный брат королевы Елизаветы II, внучатый двоюродный племянник российского императора Николая II. Принца назвали в честь младшего брата Николая II, великого князя Михаила Александровича.

В конце девяностых было модно обсуждать возрождение монархии в России. Пик реставрационных настроений пришелся на 1997–1998 годы. Борис Ельцин, озабоченный поисками преемника, всерьез задумался о реализации «Русского пакта Монклоа», то есть подписания, по образцу пост-франкистской Испании, некоего договора о политическом примирении – на условии возвращения монархии. Подготовка к «возвращению государя», казалось, вступила в практическую фазу. Нашлись у проекта «Царь» и влиятельные лоббисты: Борис Немцов, вице-премьер в «правительстве младореформаторов», и всемогущий управляющий делами президента Павел Бородин. Наша и британская пресса обсуждали: кто станет претендентом на российский престол? Такая масс-медиа-забава, не имеющая абсолютно никакого отношения к реальной жизни. Одним из претендентов был принц Майкл. Родственник императорской фамилии, знает русский язык. Часто приезжает в Россию. Участвует в каких-то проектах. Похож на последнего российского царя.

Принц Майкл был почетным гостем при открытии Модного дома. Возможно, не только гостем, но и почетным президентом. Что-то в этом роде. Презентация дома обставлена очень пышно. В Эрмитажном театре поставлен специальный спектакль для гостей. В самом Модном доме – показ моделей одежды, подготовленных его персоналом. Миддлтон попросил Иру сесть рядом с принцем на время дефиле. Чтобы составить ему компанию. Презентацию снимал Пятый петербургский телеканал. Вечером дома смотрим новостной репортаж. Идет текст. «На дефиле присутствует принц Майкл Кентский. Девушки демонстрируют новые модели одежды. Принц – большой поклонник женской красоты. Его супруга – очень красивая женщина». И тут показывают Ирину крупным планом. Я согласен: Ира – красавица, но это ведь моя жена! Недопустимый профессиональный промах телевидения. Тем более непонятный, что режиссеры и операторы прекрасно знают Иру в лицо, она давно работает на Пятом канале, она – их товарищ по работе. Вот такой курьезный случай.

Портрет «наших 90-х» был бы неполон, если не рассказать о Комарово.

Рай на земле

На недельку, до второго, я уеду в Комарово На воскресной электричке к вам на краешек земли. Водолазы ищут клады, только кладов мне не надо — Я за то, чтоб в синем море не тонули корабли. И. Николаев

В девяностые наше предприятие арендовало для сотрудников государственные дачи, несколько домов в Комарово. Дома простенькие, дощатые, с допотопными отопительными котлами.

Рядом – дача Анны Ахматовой, «Будка», как она сама ее называла. Анна Андреевна жила здесь с 1955 по 1966 год. В Будке ее навещали друзья и знакомые: Дмитрий Лихачев, Лидия Чуковская, Лидия Гинзбург, Фаина Раневская, Натан Альтман, Александр Прокофьев, Марк Эрмлер и многие другие. Приезжали молодые поэты, называвшие себя «волшебным хором»: Анатолий Найман, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский. Именно о Комарово Анна Андреевна писала:

Здесь все меня переживет, Все, даже ветхие скворешни, И этот воздух, воздух вешний, Морской свершивший перелет.

Похоронили Ахматову на комаровском кладбище, в окружении сосен и лесной тишины. Вблизи поселка, по улице Озерной, не доходя до Щучьего озера. В «комаровском некрополе» похоронены Натан Альтман, Иван Ефремов, Вера Панова, Александр Самохвалов, Вера Кетлинская…

В Комарово особая аура. Здесь жили в свое время Д. Шостакович, Ф. Эрмлер, Г. Козинцев. Часто приезжал И. Смоктуновский.

Недалеко от нас – дача петербургского мудреца Даниила Гранина, почетного гражданина нашего города. На Озерной можно встретить гениального композитора и музыканта, экзотического персонажа несусветных легенд и преданий Олега Каравайчука. Он всегда ходит один. Подойдешь, поздороваешься – ответит: «Отстань, не мешай!» «Комарово – это место, которому чудо дало большие возможности. Гармония, созданная природой, всегда выше гармонии, созданной человеком», – слова Каравайчука.

Заблудившийся в дюнах, отобранных у чухны, городок из фанеры, в чьих стенах едва чихни — телеграмма летит из Швеции: «Будь здоров». И никаким топором не наколешь дров отопить помещенье. И. Бродский

У края леса под прозрачной сенью сосен особняком пристроились наши дачи. Поставлены так, чтобы не нарушать лесную сказку. Пять домов: три – наши, два – соседей, тех, кого бог послал. А бог послал очень хороших людей во все пять домов. Экологически грамотные дачники, мы старались не нарушать обстановку живого леса вокруг этих дач. На машинах по участку не ездили, парковали их на въезде. Оставили нетронутыми мох, песчаные лесные дорожки, заросли малины, брусники, черники. Между домами через мох пробивались грибы. Мы знали все канавки в лесу недалеко от нашего поселения. Где, когда можно найти черноголовики, подберезовики и белые. Черничные кусты, растущие прямо у крыльца, давали много ягод. Моя Ира могла до завтрака на час сбегать в лес, недалеко – в пределах ста метров, принести лукошко грибов или пол-бидончика черники. Мы не ставили заборов, огораживающих участок. Каждый гуляющий мог зайти на нашу территорию и собирать ягоды. Собаки, забежавшие на нашу поляну, вели себя пристойно, не лаяли, на кошек не бросались. Лесные духи присоединили, видимо, эту территорию к своим владениям и охраняли ее от злого влияния. Покой и уют царили в нашем маленьком дачном поселении.

Наша любимая кошка Муся впервые попала на дачу. Ей чуть меньше года. Оказавшись в незнакомой обстановке, Муся очень испугалась, рванула к ближайшей сосне, с ходу забралась метров на шесть. Осмотрелась, поняла, что бояться нечего. Но что же ей теперь делать? Спрыгнуть вниз – высоко, а спускаться она не умеет. Мы зовем: «Муся, Муся!» Она в ответ жалобно пищит. Так и просидела весь день. Наш сослуживец Сергей, крепкий мужчина сорока с небольшим лет, взялся достать ее. Нашли корявую скрипучую деревянную лестницу, приставили к дереву. Сергей забрался на нее. Только протянул к Мусе руку – та сиганула ему на спину, съехала до попы и там нашла себе временное пристанище, вцепившись когтями не только в штаны, но, видимо, и поглубже. На этот раз уже Сергей закричал не своим голосом и быстро стал спускаться с кошкой на заднице. Когда до земли оставалось два метра, Муся покинула бедного Сергея. Вот уж верно говорят: ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

К следующему летнему сезону Муся подросла и освоилась. Научилась залезать на деревья и спускаться. Ходила в лес. Ловила змей и мышей, приносила их нам как доказательство своей безусловной полезности. Это была крупная, сильная кошка. С хорошим характером. Нашему сыну она позволяла выкручивать себя, как белье. Никогда не вырывалась, не царапалась. Только жалобно пищала. Зато животным, посещавших «ее» территорию, она спуску не давала. Муся была признанной главной кошкой в округе. Коты хороводили вокруг нее, а она иногда принимала их ухаживания. Чаще – царственно отвергала. Охотилась на собак, которые еще не поняли, чья это территория. Подкрадывалась, а потом с шипением выскакивала, вставала боком, выгибалась, распушала хвост и спину. Почему-то это производило сильное впечатление на собак. Соседская овчарка уходила, поджав хвост. Неизвестно откуда пришедшая дворняжка с визгом убегала. А бассет с огромной пастью, случайно забежавший к нам с Озерной улицы, выкатывал глаза и со страхом жался к ногам посторонних людей.

В нашем «поселке» сложилась прекрасная обстановка. Все дружили. Ходили в гости. Сидели у костра. Жарили барбекю, шашлыки. Тихо пели песни. Вместе отмечали праздники и семейные торжества. Ездили за грибами. Гуляли по побережью Финского залива. Подобралась интересная публика. Мой заместитель Семен Михайлович, в прошлом крупный советский функционер и руководитель больших строительных объектов. Веселый, сильный, жизнерадостный человек. Его жена Людочка, Людмила Прокопьевна – бывшая балерина Малого оперного театра. Она трижды в день переодевалась, каждый раз выдерживая ансамблевое единство. Если мы заходили к ним на чай и Людмила Прокопьевна была, допустим, в сиреневом, это означало, что все – платье, туфли, шляпа, платок, скатерть, салфетки, вазочка, цветы и посуда на столе, даже прихватка – все было выдержано в той же цветовой гамме. В одном из домов – Нонна, режиссер балета консерватории, в другом – еще одна Нонна, преподаватель Института культуры, в прошлом – солистка балета Якобсона. Солистку балета можно узнать по походке и осанке. Когда она шла к колонке за водой, как это было прекрасно: прямая спинка, гордый поворот головы, выворотность ног, в одной руке – ведро, в другой – сигарета между пальцами свободно откинутой кисти. Ее муж – замдиректора БДТ имени Г. А. Товстоногова (до 92-го года – имени Горького). Боря Мазья. Колоритная персона. Веселый, могучий толстяк. Великолепный рассказчик. Хромал, поэтому всегда ходил с огромной палкой. Эпатажная личность. Загорать и купаться мы ездили на Щучье озеро. Однажды в жаркую погоду Боря приехал к нам на Щучку. Вышел из машины – в панамке, в плавках, в дубленке на голое тело, с неизменной палкой в одной руке и с огромным зонтом в другой – мы упали от смеха. Это было зрелище. Но душой нашего узкого круга был, конечно, Ленечка, Леонид Карлович, руководитель центра математического моделирования Корабелки. Непоседливый, живой, обаятельный, мужественный. Яркая индивидуальность.

На посиделки приезжало много интересных людей. Вадик Гуляев с Наташей Большаковой, бывшие солисты балета Мариинки. Абсолютно состоявшиеся люди. Недалеко от нас жил Леша Лебедев, симпатичный общительный человек, телевизионный режиссер, сын великого актера Евгения Лебедева из БДТ. Тоже заглядывал к нам на огонек.

Очень любил приезжать к нам на дачу мой тесть Михаил Самойлович. Главная причина его тяги в Комарово – конечно, внук, в котором он души не чаял. Отец Иры проводил с ним много времени. Вместе гуляли по городу, ходили в музеи. Посещали крейсер «Аврора», где начальником был Мишин друг, респектабельный красавец в возрасте, контр-адмирал Лев Чернавин. Однажды в восьмидесятые, когда малышу было еще шесть лет, дед подарил ему бескозырку и морской флажок. Внук в бескозырке гордо вышагивал рядом с дедом, размахивая флажком в руке, и задорно, на всю улицу пел: «Бескозырка, ты подруга моя боевая, и в решительный час, и в решительный день я тебя, лишь тебя надеваю, как носили герои, – чуть-чуть набекрень». Прохожие оглядывались, улыбались, а дед млел. Михаилу Самойловичу нравилось на даче, нравилось в нашей семье. Он ездил с нами на озеро, в лес за грибами, в гости к нашим приятелям. Дочка разрешала ему выпить в обед пару стопочек водки вдали от строгого взгляда его Веры. После поездки в санаторий на Северный Кавказ он мог поделиться с дочерью своими похождениями. «Представляешь, я всем говорил, что мне не шестьдесят, а пятьдесят». Отец Иры действительно был очень моложавым. Подтянутый, стройный, черная шевелюра почти без седых волос. Мужественные впадины на темных щеках. «И у меня была подружка, такая же, как ты, твоя ровесница». А с кем еще поделиться? Не с женой же. Ира знала, что отец любит потрепаться, побалагурить. Ничего не было. Отец никогда не смотрел на сторону. Подружка была, наверное, знакомая, да и только. Предавать жену, друзей – не в его правилах, не в правилах безупречного советского офицера. Наши друзья, сотрудники, соседи по даче – все любили Ириного отца. Легкого, веселого человека, прекрасного рассказчика. Когда он приезжал, у входа в наш дом втыкался небольшой флажок – копия флага ВМФ России.

Отмечая чей-нибудь день рождения, мы выставляли на поляну два – три стола. Рядом на костре делали шашлыки. Включали вечернее освещение и музыку. На машинах приезжало много гостей. Семен Михайлович – неизменный тамада. Что может быть лучше летнего застолья с друзьями в лесу под сенью сосен? Михаил Самойлович любил вспоминать советское время. Как было тогда хорошо. А что многие пострадали, так лес рубят – щепки летят. Ну хватит, папа, говорила ему Ира. Расскажи лучше что-нибудь флотское, о кошке Барракуде, например. Начинались бесконечные морские рассказы, анекдоты и другие забавные истории. О том, например, как некий прославленный ловелас Северного флота поспорил с друзьями, что сумеет расположить к себе жену командира, известную недотрогу. И поставит на ее попе печать как доказательство этого своего достижения. О том, как в доме отдыха Миша взялся помочь товарищу познакомиться с понравившейся ему молодой женщиной, тоже отдыхающей. Как он пришел к ней в номер, разговорился и попросил угостить чаем. И пока та мыла стакан и блюдце в туалете, как есть, не раздеваясь, в ботинках, забрался в ее постель и натянул одеяло по подбородок. Наверное, чувствовал, что его не прогонят. Женщина вернулась в номер и ахнула. Однако шутку оценила. Не рассердилась. Посмеялась вместе с Мишей. «Ну что с вами сделаешь? Ладно, пошли знакомиться с твоим товарищем!» И так далее, и так далее.

За право арендовать некоторые дачи в Комарово временами происходили настоящие сражения. До нас доносились отзвуки далеких боев. Писались кляузы, собирались комиссии. Франтоватый, безупречно одетый Герман Оскарович Греф, в то время председатель КУГИ в Петербурге, скептически рассматривал перед началом комиссий фотографии «сараюшек», именуемых дачами. «Не понимаю, за что тут бороться?» Да, Герман Оскарович! Не понимаете вы, что нельзя все измерить высотой и толщиной каменных стен. Комарово не нужны ни огромные «беспонтовые» виллы, ни глухие заборы, ни расчищенные участки с ровными дорожками между домами. Дача должна быть скромной деревянной постройкой, стоящей среди нетронутых сосен.

Чтобы не нарушать покой леса. Чтобы в ней, в этой постройке, мог поселиться мирный дух комаровской земли. Чтобы не отпугнуть бездушными каменными громадинами незримое присутствие Анны Андреевны и услышать в конце концов тихие голоса замечательных людей, живших до нас в этом скромном пригороде Петербурга.

Воздух Комарово отличается целебными свойствами. Можно приехать туда утомленным, расстроенным. Все видится в мрачном свете. Проходит каких-нибудь десять минут. Тучи на душе рассеиваются. Дышится легко. Снова хочется жить.

Всем нам было хорошо в Комарово. Тепло и уютно. Рай на земле. Счастье продолжалось почти двадцать лет. Все земное проходит. «Но те, которым в дружной встрече я строфы первые читал… Иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал». Недавно эти чудные участки были проданы с аукциона. Все Комарово распродается. Сохранится ли его уникальная аура? Вряд ли. Ничто не вечно на земле. Мы вспоминаем счастливые летние месяцы в Комарово. И эти воспоминания примиряют нас с опасностями и испытаниями, которые выпали на нашу долю в девяностые.

Старые грабли

Распрощавшись с большими проектами, я ушел налегке – без денег. Но со мной был багаж. Опыт. Связи. Репутация. Начал с нуля. И за несколько лет мне удалось организовать собственное семейное дело. Привлек к работе несколько молодых энергичных предпринимателей. С хорошим финансовым и юридическим образованием. Они помогли мне наладить новый бизнес. Прошло несколько лет. Молодые люди переросли то, чем они занимались. И пошли своей дорогой. Кто-то создал свое предприятие, кто-то нашел себя в политике, кто-то – в государственных структурах. Все оказались успешными. Я рад за них, и дай бог им удачи.

В моем собственном бизнесе не все было, к сожалению, благополучно. Не ладились отношения с моими ближайшими партнерами. Будто я в который раз наступал на одни и те же грабли. Один из партнеров, человек, с которым мы несколько лет дружили семьями, оформил на себя дорогую недвижимость, за которую мы вместе много лет ломали копья с конкурентами. Причем я в этом проекте все оплачивал и обеспечивал безопасность. Другой партнер, молодой человек, которому я безраздельно доверял, мой заместитель, имеющий право финансовой подписи, создал за моей спиной дублирующую структуру и перевел туда все ресурсы. Партнер со стороны, уговоривший меня в свое время начать с нуля почти безнадежный проект, вдруг обнаружил, что все заработало, все получилось, все отлично. Ему захотелось единолично управлять этим предприятием. Таких примеров было, к сожалению, много. В чем дело? Может быть, я этим людям недостаточно доверял? Может быть, обделил их в чем-то? Может быть, тянул одеяло на себя? Нет, не зажимал, не обделял, не тянул на себя. Меня не интересовал мой личный доход, личные права по управлению в этих проектах. Я хотел только хорошо сделать дело. Не чувствовал за собой никакой вины. В чем же причина? Мои бывшие товарищи объединились против меня. Началась свистопляска, как в девяностые годы. Кто-то вызывает представителя от Хасана из Москвы. Наезды. Бесконечные иски с немыслимыми требованиями. Обращения в правоохранительные органы с заведомо ложными обвинениями. Доносы. Идут непрерывные переговоры новых союзников. Которые дружат не за, а против. Как бы скинуть Сашу Кругосветова. Что с того, что собственник? «Закрыть» его! Хотя бы на пару недель. И попрессовать. Пусть посидит в пресс-хате. Сам от всего откажется. Хромым Шерханам и шакалам Табаки казалось, что Акелла ослаб и вот-вот промахнется. Они уже потирали руки, делили посты и деньги. К сожалению, в этом участвовали и некоторые из моих родственников. Количество проблем росло как снежный ком. Слава богу, у предприятия был крепкий костяк. Мне удалось подобрать хороший коллектив. И мои ближайшие помощники боролись вместе со мной, чтобы сохранить рабочие места, сохранить успешное предприятие, его авторитет и репутацию на рынке. Но пока что неприятности нарастали и нарастали.

Помощь ведьмы

В самый трудный период я случайно познакомился с некоей Еленой Аскольдовной. Хорошая знакомая моего приятеля. Дама под сорок. Крупная, очень полная. Характерные женские формы почти отсутствуют. С волосками на подбородке. С виду – милая. Частит, частит. «Мы из известной дворянской семьи. Мой прадед еще при дворе государя императора служил». Когда прощается, говорит скороговоркой: «Пока, пока!» Рассказывает, что отказалась от личной жизни ради работы. Что некто ее так любил, так любил. Каждый день охапку роз приносил. Плакал, умолял, на коленях стоял. Хотел, чтобы она приняла его предложение руки и сердца. Мне что-то не верится. Но – чтобы она оставила свою работу. А она – ни за что. Какую работу? Очень туманно.

«Саша, у тебя, говорят, серьезные неприятности. Расскажи». Мне не очень-то хотелось. «Да я и так все вижу. У тебя то-то да то-то». А ведь верно говорит. Может, рассказать ей? Как ты все это узнаешь? «Да я не сама. На меня опускают сверху. Вот я и вижу. Это со мной случилось после того, как я пережила клиническую смерть. С Натальей Петровной Бехтеревой встречаюсь. Она очень это все понимает».

Нет сомнения: Бехтерева – авторитет в этих вопросах.

– Ну хорошо – сверху спускают. Ты можешь сказать, что думает сейчас один конкретный человек? Его имя – Владимир.

Больше ничего не говорю ей о Владимире, только имя. Елена с ходу рассказывает о его характере. Что он собой представляет, чем озабочен, что его волнует. Удивительно точная характеристика. У Владимира с Еленой нет общих знакомых. Никто из моих с Еленой знакомых о Владимире ничего не знает. Называю другие имена – тот же результат.

Феномен озарения? Бехтерева так говорит об озарении: «Может ли это быть результатом работы мозга? Может. Только я не представляю себе – как. Потому что уж больно красивы и совершенны формулировки, которые мы получаем как бы извне».

Приходи ко мне, говорит Елена, разберемся в твоих проблемах. Встречаемся. Беседа получается интересная. Через некоторое время я начинаю понимать ее приемы. Выслушает. Как-то туманно прокомментирует, все неясно, нечетко. Определенность в одном: «Сам во всем виноват». В принципе можно с ней согласиться. «И в том виноват, и в этом. Выкручиваешься, ведешь себя неправильно». Знакомый подход. Все как в тоталитарных сектах. Желание сделать виноватым, подмять. Подчинить. Внезапно моя визави начинает кричать. Пытается провоцировать, хочет, чтобы «клиент» начал возражать. Оскорбляет. Она, как цыганка, умеет попасть в самое больное место. Опасная женщина. А мне, дураку, интересно. Меня, как всегда, любопытство губит. Поддерживаю игру. Делаю вид, что готов на все, словно я – не Саша Кругосветов, проживший большую и непростую жизнь, а кроткая овца, идущая на заклание. Я уверен, что не поддамся ее внушению. Но для чего мне все это? Азарт, чувство соперничества?

«Могу, – говорит Елена, – помочь в разрешении твоих главных проблем. Люблю помогать людям». – «Да я, Лена, не верю в магию». – «А ты попробуй». Но я действительно критически отношусь к волхованию. А, была не была! Попытка не пытка. «Учти, это денег стоит». – «Ну, давай, уговорила, речистая, – чай, не разорюсь». «Хорошо, раз так – буду тебя отливать». «Ворожить ведь – церковь не одобряет» – говорю я. «Меня батюшка благословил». Сам-то я думаю: какой батюшка благословит ворожбу? Но соглашаюсь, легкомысленный человек. Видно, не укрепился я еще в христианской вере. Пью какую-то воду. Елена читает молитвы. Молится на образа. Что-то делает со свечами. Воском отливает. Что отливает, как отливает? «Меня, – говорит, – одна женщина спасла таким образом, когда я уже мертва была». Можно поверить ей – чего в жизни не бывает.

Проходит время. Какие-то из моих проблем постепенно разрешаются. «Ты приходи, Саша, приходи. Побеседуем». Я понимаю уже, что веду с Еленой опасную игру. Но хочу доиграть до конца. Лена заводит такой разговор: «Я все твои проблемы за тебя решила. Ты это понимаешь? Ты, наверное, считаешь, что сам все сделал? Все сам да сам. Да сам ты ничего не сможешь сделать. Даже пальцем пошевелить. Ты давно бы погиб без меня. Все твое самомнение. Ты меня послушай. Слушай, что тебе говорят. Почему у тебя самого не возникла мысль, что надо заплатить? Ничего так просто не происходит. Энергия меняется на энергию. Нельзя просто получать, ничего не отдавая. Деньги – это энергия. Я сняла твои проблемы – заплати. Иначе – опять несчастья и новые проблемы. Все вернется, только в десять раз хуже». – «Так я же заплатил то, что ты просила». – «Эти гроши? Что, твоя жизнь стоит эти гроши? Люди состояния мне приносят. Интересно, во сколько ты оцениваешь свое благополучие? Ко мне приходят и говорят: вот вам, Елена Аскольдовна, примите от нас просто так десять тысяч баксов. За то, что мы хорошо живем. Мы так вам благодарны. А ты – жалкий скупердяй. Собрался креститься… Не в ту религию пошел. Тебе надо бы другого бога поискать. Какого какого? Кто тебе больше подходит. Иегову или Ваала-Баала. Не хочешь говорить – не будем об этом. Все равно опять наломаешь дров. Посади меня в свой офис. Буду проверять каждый твой шаг. А ты – отдавать мне долю дохода. Ах ничего не должен? Знаешь, что случается с людьми, которые против меня пошли?» Игру надо заканчивать. Game over. Многие, я знаю, попали в капкан Елены Аскольдовны, человека с «огромным сердцем», который «несет людям свет и избавление от напастей». Попали в ловушку и годами тянули лямку. Женщина с «огромным сердцем» не пожалела и собственного родного брата – при обмене квартир выписала его с жилплощади и оставила жить на даче. Видимо, чтобы в его жизни было «больше света».

Кто же ты, Елена Аскольдовна? Как к тебе относиться? Плохое-то сразу видно. Жадная, ненасытная, недобрая. Вспоминает она, как в девяностые была коммерческим директором какой-то поп-группы, на «мерседесах» разъезжала, словно сыр в масле каталась. Потом братки отодвинули. Вспоминает, а глазки-то алчные – так и блестят. Хочется, очень хочется всего побольше, и чтобы само собой все так и текло. Сейчас вот нашла себе нишу. Но ведь ей был дан особый дар. А она не смогла им правильно распорядиться. Люди обольщаются из-за гордости и тщеславия. Думают, что знают короткий путь для избавления от несчастий и тягот бытия. Заявляют, что только они обладают истиной, только им открыто «особое видение свыше». Ведьма (от славянского «ведать» – знать) – женщина, практикующая магию, ведовство и колдовство. Людей, владеющих опасными знаниями и умениями, ворожей, которые могут влиять на ход событий, издавна уважали и опасались.

Бехтерева пишет о таких людях, у которых есть «злой огонь». Кашпировский издевается над теми, кто приходит к нему за помощью, с видимым наслаждением заставляет их прилюдно рыдать и заламывать руки. Как садист, упивается безграничной властью. Елена – не Кашпировский.

И способностей у нее меньше. Хоть и не ведьма, а что-то от ведьмы есть в ней. Чужой человек. Почему она оказалась среди моих знакомых? Удивился ее озарениям? А потом зачем полез в это болото? Значит, мы похожи. Значит, во мне тоже есть авантюризм, гордыня, самомнение. А скорей всего – хотелось принять вызов, побороться.

Жаль Елену. Одаренный человек. Жаль, что больше всего деньги любит. А потом – людей. Как и Кашпировский. Потому она и не Наталья Бехтерева. И даже не совсем человек, скорее – немного ведьма. Пока слабенькая. Но, боюсь, со временем может еще набрать силу.

Не буду кривить душой – беседы с Еленой были в чем-то мне полезны. «Подобное притягивает подобное, – говорила она. – Если вокруг тебя темные люди, будь уверен – в тебе есть темная сторона, которая их притягивает». И еще. «Если ты думаешь о том, с кем у тебя конфликт, если мысленно споришь с ним, значит, ты тянешь на себя канат вашего конфликта. А как потянешь, так тебе сразу и ответят. Чем больше тянешь к себе, тем сильнее получаешь ответ». Я понял, что надо все менять. Надо отбросить канат. Забыть. Не тянуть. Оставить в прошлом всю нечистую силу, что взяла надо мной власть. Забыть словно дурной сон. И тебя тоже, не очень искусная ведьма Елена Аскольдовна. Спасибо, что подсказала. И прощай. Сколько же таких неприкаянных полуведьм, ведьм и ведьмаков бродит по нашей земле! Пусть идут своим путем. А я начну все сначала.

Подобное притягивает подобное. Почему все эти недобрые люди, в окружении которых я остался в начале двухтысячных, оказались рядом со мной? Значит, я сам такой. Может, не всегда и не во всем. Но есть во мне куски и кусочки темного. А может быть, причина в другом. Они пристраивались за мной, как за ледоколом. Пользовались моим доверием… Так или иначе, начни с себя, Саша. Понимание проблемы – это первый, самый трудный шаг. Любой путь начинается с первого шага. Не бойся продвигаться медленно, бойся стоять на месте – китайская пословица. Дорогу осилит идущий. Господь не оставит нас в беде. Я начал свой новый путь.

Новая глава

В то время я не мог определенно сказать сам себе – верующий я или неверующий. Тяга к религии и мистике во мне была с юношеских лет. Сколько себя помню, у изголовья всегда была книга если не религиозная, то мистическая. Если не мистическая, то записки религиозного лидера. Бхагавадгита. Поздние рассказы Л. Н. Толстого. Ганди «Моя вера». Неру «Открытие Индии». Ветхий Завет. Евангелие. Коран. Антоний Сурожский «Человек перед богом». Работы Л. В Шапошниковой и Н. К. Рериха, Александр Мень.

Открываю Антония Сурожского. Он пишет о том, как во время чтения Евангелия от Марка почувствовал, что он не один. Что рядом – Христос. Происходит чудо – дух святой снисходит на Антония. Всего одно мгновение – и он из атеиста превращается в верующего. Выбегает на улицу и видит, понимает, что все прохожие – братья и сестры. Потому что все они, как и он, дети Отца небесного. Я тоже почувствовал, что рядом со мной ангел небесный. Когда такое происходит, не остается места для сомнений. Не нужно больше размышлять, есть ли бог. Не нужно описывать бога перечислением его свойств. Не нужно описывать бога через отрицание, перечислением свойств того, что не бог. Если небесный посланник сидит рядом и говорит с тобой, скептический ум замолкает. Приходит знание сердца.

Я решил креститься. Крестился в Князь-Владимирском соборе. Вы спросите: почему православие, а не католическая или протестантская христианская церковь? Я плохо понимал, в чем их отличие. Выбор был прост: я живу в России. Следовательно, должен стать православным. Во время крещения повторял слова «Символа веры» и ощущал, как спадает мое напряжение. Как становится легче на душе. Раньше в церкви меня раздражали больные, скрюченные прихожане, бесноватые старухи. Теперь я почувствовал, что храм – мой родной дом. Что мне здесь хорошо. Перестал замечать кликуш, бесноватых, увечных. Я больше не видел их. Будто и нет их вовсе. Вернее – видел, но воспринимал совсем по-другому. Как братьев и сестер.

Жизнь постепенно стала меняться. Я прекратил тяжбы со всеми своими противниками. Принял чьи-то требования, в чем-то уступил. Отозвал свои иски. В свое время я просил о помощи у высокопоставленных чиновников правоохранительных органов. Да, сказали они. У вас все права. То, что у вас отняли имущество, – это мошенничество. Дайте делу ход. Завтра мы арестуем негодяя. Получу ли я удовлетворение, если арестуют моего бывшего партнера? Того, с кем дружил семьями. Не делай другим того, чего не желаешь себе. Понимаю, что я не хочу, чтобы этот человек сидел. Отзываю заявление, отказываюсь от претензий на имущество. Пусть себе владеет тем, что успел захватить. Пусть неправедно нажитое имущество принесет ему удачу. Я так решил. Это мой подарок ему в знак прежней дружбы. Я простил и забыл. Забыл о нем, обо всех других людях, которые желали мне зла. Видимо, я изменился сам. Началась новая глава моей жизни. Пиявки отваливались, скорпионы разбегались как бы сами собой. Будто они забыли обо мне, потеряли ко мне интерес.

Вера – это не только личный опыт. Голова продолжает думать, ей не запретишь идти своим путем. Сердце и голова могут быть в согласии, но они живут по-разному. Я вдруг увидел, почувствовал грандиозное здание христианского мира. Христианское видение нашей Вселенной. Религиозная картина мира… Я не занимаюсь философией религии. Слишком мало знаю для этого. Почти ничего. Но вопросы… Они постоянно возникают. И эти вопросы не остановить. Что больше – весь мир или Бог? Неправильный вопрос. Бог во всем сущем и везде, но он не есть все сущее. Бог трансцендентен: он вне измерений Вселенной и не является самой Вселенной. Он огромен. Его нельзя определить в положительных терминах. Может быть, его невозможно определить и в терминах отрицания. А что есть Богочеловек? Огромный, сложный, необыкновенный, немыслимый Бог воплотился в тело человека. И очень хорошо себя в нем чувствовал. Как он втиснулся? Значит, тело человека настолько сложно и необъятно, что в нем может разместиться сам Создатель, весь без остатка. В какой-то степени это можно понять: человек создан по образу и подобию Бога. Назовем одно из свойств Бога – бесконечность. Если он вне измерений, значит, бесконечен не в смысле протяженности. В смысле сложности – подойдет? Создатель сложнее созданного им мира. Мне так кажется. Раз человек создан по образу и подобию… Значит, человек тоже бесконечен. А если два человека вместе? Бесконечность плюс бесконечность – та же бесконечность. Здесь нам не поможет обычная человеческая логика. Не работает алгебра групп, полугрупп, колец. Алгебра для оперирования бесконечностями пока не создана. Нужен гений нового Галуа. Бесконечности не меняются от сложения, вычитания, вложения друг в друга, изымания друг из друга. Физики сейчас приближаются к пониманию этих свойств нашей Вселенной. Каждый атом – космос. И Вселенная – это всего лишь атом. И даже – элементарная частица. Может быть, найдут со временем и частицу, квант любви, основу мира. Человек не в состоянии поставить себя на место Создателя, понять Создателя. Голова должна заниматься земными делами, которые нам под силу. Но остановить человеческую мысль невозможно. Потому что мы созданы по образу и подобию…

В этот период я посещал занятия для взрослых воскресной школы Чесменской церкви. Ходил с удовольствием. Занятия проводили неординарные люди. Искренне верующие. Современные, блестяще образованные проповедники. Я увидел, какая глубина, сколько сокровенных знаний заложено в простых, известных с детства притчах Христа. Возьмем хотя бы притчу о блудном сыне или притчу о потерянной овце. На этих же занятиях я почерпнул много нового для себя из истории религии и истории вообще. Например, я с удивлением узнал, что во время 2-й Грекотурецкой войны (1919–1922) Советская Россия, которая в то время вела борьбу с иностранными интервентами, с вторжением белополяков, поддержанных странами Антанты, приветствовала национально-освободительное движение турецкого народа. Она признала нелегитимное в то время правительство Кемаля и помогла ему существенными финансовыми вливаниями, а также поставками оружия и боеприпасов. А в собственной стране – голод и разруха. Вот уж действительно, у Советской России не было других забот! Именно благодаря российской помощи Кемаль укрепил армию и сбросил в море греков, претендовавших на Западную и Понтийскую Анатолию, на восточную Фракию. От избиения и полного уничтожения греков спасла в первую очередь Англия. По решению парламента английский флот вошел в Константинополь и навел пушки на султанский дворец. В конце концов был заключен мирный договор, согласно которому 1,5 млн. греков покинули Турцию в обмен на шестьсот тысяч турок, выехавших из Греции. В благодарность за спасение греков Синод Константинопольской церкви (церковь номер один в православном мире) признал рукоположение Матфея Паркера архиепископом Кентерберийским Англиканской церкви в 1559 году вполне законным. Англичане довольны: Синод подтвердил, что глава их церкви имеет сплошную цепочку рукоположений, начиная от апостола Петра. Пустяк, а приятно. Все завязалось в один узел – всемирная пролетарская революция, национально-освободительное движение Турции и таинство рукоположения. Судьба народов решалась непонятными нам идеологизированными решениями – то советского правительства, то английского парламента. Понтийские греки и их язык, язык Диогена и Страбона, близкий к языку, на котором писал Гомер, перестали существовать. Конец трехтысячелетней истории. Нелепый конец. В далеких горных селах остались только немногочисленные греки-криптохристиане, насильно обращенные в ислам, но тайно исполняющие христианские обряды и сохраняющие свой язык.

Я полюбил великолепные, поэтические и смиренные православные молитвы. С удовольствием хожу на службу, причащаюсь. Но мое воцерковление, к сожалению, не состоялось. Увы, ритуалы и обряды нашей церкви не запоминались, проходили мимо меня, не ложились на душу. В чем причина? Может быть, я еще не избавился от гордыни и самомнения в полной мере? Может, еще не настала пора? Жизнь покажет.

Маятник пошел в другую сторону

До 2008 года казалось, что в стране все очень хорошо.

Рассмотрим послеельцинский период. Тринадцать лет. Сколько событий, этапов!

Вторая чеченская война, спровоцированная вторжением в Дагестан и взрывами в Москве и Волгодонске. Сказочное появление героя, наводящего ужас на террористов.

Период «Бури и натиска»[4]. Вставание с колен, великая энергетическая держава, фарс (фокуспокус) с удвоением лидеров.

Победоносная грузино-абхазо-южноосетинская война.

Казалось, совсем недавно был период талантливого кремлевского манипулятора. Кукловода. Русофила и русофоба в одном лице. Он же – создатель Единой России. И наших. И ненаших. И нациков. И антифа. Местных. Неместных. Молодой гвардии. Партии «Родина». Партии «Правое дело». Создатель, он же и закрыватель. Моему слабому уму не вспомнить всех перипетий партийного и молодежного строительства. Всех объединений и разъединений. Новое славное возрождение «Правого дела» под руководством отважного М. Прохорова. И его же, «Правого дела», мгновенное переформатирование и закрытие. Мелькание каких-то быстро сменяющих друг друга аббревиатур. СПН (Союз Правды Насекомых), СПАМ (Справедливый Майдан). Простите меня, если я что-то перепутал. Такая красивая игра в политические бирюльки. Где теперь кукловод? Что-то не особенно слышно о нем. Не нужны эти игры больше.

2006 год. От нас ушел Миша, Михаил Самойлович. Похоронили его рядом с бабой Дусей. На могиле поставлен памятник из черного камня в виде волны. Над надписью – изображение якоря с оборванной цепью. Якорь остался. Корабль ушел. Навсегда. Отправился в последнее плавание. Ниже помещены имя и даты жизни бабы Дуси, Евдокии Орефьевой. При изготовлении памятника Вера Николаевна зорко следила, чтобы на стеле было оставлено достаточно места. «Меня впишите. И чтобы рядом – гвоздики». Каждый раз, приходя к этой могиле, думаем, как повезло нам долгие годы жить рядом с Мишей-черным, Михаилом Самойловичем, светлым, чистым, мужественным человеком. До последнего своего часа беззаветно преданным морю и Военно-морскому флоту. Быть с этим человеком и в горе, и в радости. Счастливого плавания, дорогой товарищ…

Уход Михаила Самойловича был знаковым событием. Оборвалась цепочка, связывавшая нашу семью с романтическими воспоминаниями о советском прошлом.

Заканчивался период розовых надежд и ожиданий постсоветской путинской России. В стране начинались стагнация и одновременно – отрезвление общества. Во второй половине двухтысячных становятся очевидными пороки сложившейся государственной системы. Недостатки вертикали. Ручное управление. Тотальная коррупция. Суды, подконтрольные исполнительной власти. Парламент, поющий под дудку вертикали. Отрезвление. В различных слоях общества возникает понимание того, что происходит всеобщее загнивание. С одной стороны, надо обо всем этом рассказать, раз взялся описать жизнь в России за 100 лет. С другой стороны – сейчас всем все известно. В зубах навязло. Свое мнение по различным вопросам внутренней политики я неоднократно излагал в своем ЖЖ. Часто публиковал на сайте «Эха Москвы».

Перечислю лишь некоторые черты и признаки нашей современной общественной жизни, не вдаваясь глубоко в их анализ.

Незначительные события и незначительные персонажи вызывают подчас несоразмерные последствия и несоразмерный резонанс в обществе. Потому что в этих событиях и персонажах фокусируются накопившиеся в обществе проблемы и неразрешимые противоречия. Так было с делом Дрейфуса в конце XIX века. Так произошло с «Пусси Райот».

Куда ни кинешь взгляд, везде на небосклоне нашего бытия видны приметы царства мамоны (власть денег) и князя тьмы (власть материального начала). Только нажива. Только выгода. Жалкие ничтожные личности публично совокупляются на площадях, в музеях. Становятся героями дня. Другие соревнуются, кто больше украл, больше обогатился. Этих – в почетный список «Форбс». У кого яхта больше. Кто богаче футбольный клуб купил. Кто более жесток. Секс – часть работы. Для лучшего решения проблем. Молодой красивый партнер – с богатой немолодой партнершей. Все на продажу. Коммерсанты от церкви. Ярмарка тщеславия заполняет все пространство. Неужели нет выхода?

День народного единства. День примирения и согласия. Как это понимать? Отменить советский праздник не решились. Лукаво переименовали, а празднуем его же. Боимся обидеть тех, кто семьдесят лет нас презирал, ненавидел, распинал и поедал живьем. Мы празднуем день Великой (абсолютно правильно) Октябрьской (абсолютно точно) социалистической (как нас всех убеждали) революции (исторический факт). Людоедской революции. Пожиравшей две трети века здоровое тело моей страны и прекрасное тело моего народа. Что делали и куда делись эти людоеды? Эти вертухаи? Жили счастливо. Ели человеческое мясо. Рожали детей и внуков. Потом поставили их у руля. Ради них и сохранен праздник. Сохранен нашей «самой современной», «самой демократической» элитой. Которая до сих пор испытывает священный трепет при воспоминаниях о людоедском режиме. Вот вам, ребята, говорят они, день примирения с людоедами. Празднуйте день единства бедных и богатых, день согласия угнетенных и угнетателей, палачей и жертв. День вертухая, одним словом.

Как-то бычок один от стада отбился. Кличка у него Сердитый. Вздумал коровок крыть – тех, что ему не положено. Ему ведь дали дочку знатного кооператора. Крой – не хочу. А ему мало, видать. Да денежку не туда стал носить. Еще и главных администраторов нашего театра (может, правильней цирком его называть) обнести пытался.

Славный Минобразования и науки назвал десять неэффективных вузов в Петербурге. На предмет возможной ликвидации. Среди них: Университет кино и телевидения (КИТ), Государственный университет культуры и искусства (ГУКИ), Государственная академия театрального искусства (ГАТИ). Странный наезд на культуру в культурной столице. Критерии – доходность и занимаемые площади. Непонятные критерии для образовательных центров культуры. Может, для приличия посчитали бы знаменитых режиссеров, актеров, продюсеров, выпускников и работников этих вузов? А зачем? Здания уж больно интересные у них. Да в самом центре культурной столицы.

В начале 2013-го ушел из жизни Иван Шевцов. Классический Иванушка-дурачок. Простодушный. С маниакальными фобиями. Несгибаемый борец с авангардизмом и сионизмом. Недостижимый идеал человека советской эпохи. Настоящий коммунист. Трепетный христианин. Почему вы, неокоммунисты, забыли лучшего из вас, самого последовательного, самого непримиримого, самого несгибаемого бойца, лучшего выразителя ваших официальных интересов? Тогда же многие прощались еще с одним человеком. Dead Хасан. Всесильный, мудрый, живущий по закону воров. Имевший «смотрящих» по всей России. Вор в законе не имеет права работать. Он и не работал. Пахан, высшая каста! Но часто помогал разным людям. Снисходил до «мужиков». Другая жизнь. Современный человек. Кто более нам близок? Шевцов и Хасан. Две судьбы. Две жизни. Две жизни нашей страны. Хотя – как посмотреть. Понятия блатных созданы органами в советские времена для контроля и лучшего управления зоной, в которой «жило» более четверти населения. Просто оборотка той же советской модели. Которая сейчас оказалась наверху, как жуткая карикатура нравов советской империи. Могучая поступь советской империи продолжается. Две жизни одной страны.

Власти пытаются зачистить поле. Плохо получается. Получается совсем наоборот. Ничтожные Pussy на глазах бронзовеют. Регистрируют товарный знак. Который будет растиражирован по всему миру. Никчемный скандалист и крикун Удальцов становится оплотом борьбы за свободу. Ксения Собчак из «блондинки в шоколаде» на глазах превращается в респектабельную консервативную полит-вумен. Что уж говорить об Алексее Навальном…

Оппозиционеры проиграли выборы в местные органы власти. В том числе самые симпатичные из них – Евгения Чирикова и Владимир Рыжков. Явка – запредельно низкая. В чем причина? Латынина объясняет очень вычурно и сложно, «неправильно берут налоги, изучайте опыт набатеев…». Ни слова в простоте. Ищите ближе. Арифметическое большинство (пенсы, погоны, канцелярократы) поддерживают режим. Они активнее хипстеров. Хипстеры не оформились как политическая сила. Так будет, пока не обнаружится полная неконкурентоспособность страны. А рыпаться все равно надо. Чтобы не стать народом зомби. Чтобы было кому менять жизнь, когда она начнет меняться.

В эру интернета мы все, подобно первобытным людям, сидим у одного костра электронного общества. «Глобальная деревня» Маршалла Маклюэна. Никак теперь поляну не зачистить, никого не удастся незаметно «закрыть», рот тоже никому не заткнешь.

После революции девяностых годов маятник качнулся в другую сторону, в сторону ужесточения нравов и режима. Так всегда бывает. Пройдет время – и начнутся перемены в сторону гражданских свобод. Когда и как это начнется? Революции начинаются в головах. Так было в девяностые. Когда все осознали необходимость перемен, появился Горбачев. Он был и раньше. Появился в новом качестве. Как инициатор перестройки. А инициаторами были мы.

Так произойдет и сейчас. Когда революция в головах произойдет, члены «политбюро» «найдут положительного героя или станут ими». Внезапная сбыча мечт. Так что, значит, прав Центр стратегических инициатив: произойдет самообновление власти? Да. Потому что у нее не будет другого выхода. Потому что мы ее заставим. Но когда это будет?

В настоящее время стимулы, обманки и ресурсы режима исчерпаны. Рычаги, правда, пока сохранились. Оппозиционеры – слабаки, что оптом, что в розницу. По идее – конца застою не видно.

Это не значит, что все плохо, что ничего не происходит. Происходит. Идет революция. И сверху. И снизу. И рыпаться обязательно надо. Послушаем политика прежней волны, мудрую Ирину Хакамаду. Новым политикам нужно много и много трудиться. Создавать сетевые структуры. Учить, объяснять. Мотивировать электорат; в противовес властям, которые никого не хотят мотивировать. Не создавать себе врагов, пока вы сами не выросли. Не дергать льва за хвост. Вести большую работу по поиску союзников. Учиться митинговой культуре. Изучать чужой опыт. Добиваться частных успехов. На региональном уровне, например. Много работать. И не думать, что светлое будущее свалится на нас само собой.

Однако… Только лишь год с небольшим прошел после восстания из пепла птицы Феникс 2.0, а сколько всего произошло. Процессы все ускоряются и ускоряются. Все меняется, как в калейдоскопе. Само создается. И разрушается. Объединяется. И разъединяется. Волонтеры. Общественные организации. Демонстрации. Пикеты. Консультационный совет. Преобразования скачкообразны и непредсказуемы.

Сами собой появляются новые активные политические игроки. Вначале были сислибы. На демонстрации в декабре 2012 года они уже выходят с респектабельными «норковыми» хипстерами. Потом – с хомячками. Потом толпы хипстеров расширяются, они уже – «хипстеры в дубленках». Потом – студы (студенты). И вот. И вот. На улицу выходят интеллектуалы. Мыслители. Не шустрые крикливые журналюги, а настоящая интеллектуальная элита – креаклы. Как все меняется!

Неожиданное явление в нашей политической жизни – коррупционеры (или подозреваемые в этом?) в едином порыве добровольно уходят из Думы. Сами решили? Или им настойчиво посоветовали? Опять обсуждения, пересуды. Испугались, что ли? Струсили? Или, наоборот, массовое проявление мужества? Все гадают, к чему эта волна разоблачений? Новые и новые процессы, связанные с коррупцией. Что это? Действительно борьба с коррупцией или передел сфер влияния элит? Кто-то заявляет: «Первое лицо не хочет иметь ничего общего с этими негодяями». Или по-другому: «Пиарход. Хочет перехватить знамя Навального!»

Кажется, что нет причин нестабильности режима. Однако история ускоряется. Сама собой. Похоже, началась цепная реакция. Правда – она так и выскакивает, так и выскакивает из нашего политического бульона. И не через десятилетия, как раньше. А мгновенно. На следующий день. Похоже на то, что нам не нужны больше никакие манипуляторы. Да и не могут они ничего уже сделать. Процесс пошел! В круге света оказываются крупные коррупционеры. Не важно, у кого знамя антикоррупционной борьбы – у Путина или Навального. Выявляются массовые заимствования диссертаций чиновниками. Похоже на то, что низы не хотят, а верхи не могут… А может, и наоборот: низы не могут, а верхи не хотят больше…

Перечисление современных проблем. Так ли это важно? Журналисты, политологи, обозреватели, политические деятели – либеральной, левой, националистической окраски… Бесконечно обсуждают: то не так, это не так. И правильно. Надо обсуждать. Конечно, есть много плохого, нелепого, даже жестокого. Не очень быстро, достаточно неуверенно создается в России гражданское общество. Пока еще очень слабенькое. Поэтомуто наша власть и делает что хочет. Но почему это меня не так сильно волнует? Почему на душе так хорошо? Может быть, я просто обыватель? Меня не трогают – и ладушки. Я тоже вижу все наши уродства. Но на фоне истории России за сто лет… Две мировые, одна гражданская, репрессии 37-го и 51-го, лихие девяностые. А сейчас? Да это просто прелестная мирная жизнь, от которой мы совсем отвыкли.

Из-за чего вы волнуетесь, господа либералы? К власти не допускают? Никто не отдаст власть сам, без борьбы. Что вас так нервирует, господа коммунисты? Коммунизм не осудили, компартию не запретили, архивы КГБ советских времен не открыли. Из-за чего злитесь, националисты? Вас не зажимают, правительство вечно с вами заигрывает и даже поддерживает. Обучает ваших боевиков. Почему недовольны революционеры Лимонов и Удальцов? Это их кредо. Они – профессиональные бунтари. Жаль их. От постоянного бунтарства возникают несварение желудка и камни в печени. Потому и выглядят весьма желчными оба талантливых революционера – и Лимонов, и Удальцов. Состояние сегодняшнего общества вполне объяснимо, потому и не вызывает опасений. Маятник сейчас идет вправо. Со временем пойдет влево. Все течет, все изменяется.

Наши лидеры. О них нельзя не сказать. Первое лицо. И сегодняшнее второе лицо, в недалеком прошлом – визирь, что будет с ним дальше – не знаю. Оба смотрятся выигрышно на фоне предыдущих генсеков, президентов. Геронтократов, лихих охотников, самодуров, ограниченных гэбистов и кровавых злодеев. Оба – довольно молодые, энергичные, спортивные, подтянутые, образованные, достаточно современно мыслящие, оба – трудоголики. С другой стороны – многочисленные промахи, недальновидная политика, нежелание прислушиваться к мнению наиболее продвинутой части населения, авторитарный стиль, стремление во что бы то ни стало удерживать власть и привилегии. А какие замечательные реформы – ЖКХ, полиция, медицина, образование! И самое главное – советские клише: ставка на сырье и оборону, ставка на государственный сектор экономики, на инертных госслужащих, а не на эгоизм и предприимчивость частного сектора. Герои труда, нормы ГТО. Единый учебник истории. Единый учебник литературы. И – урезать, ущемлять, закрывать… А какими могут быть эти люди, возмужавшие в восьмидесятые и набравшие силу в девяностые? Они – дети своего времени. Они могут быть только такими, какие они есть. Вырастут новые. Придут новые. Будут думать по-другому. Не очень скоро придут. Через десять, а то и через двадцать лет.

Все политические силы ведут свою игру. Едро. Системная оппозиция дует в ту же дуду. Гэбэшники заняли командные высоты. Сислибы уступают свои позиции, мечтают о реванше. Хипстеры не будут драться. Кое-где появляются креаторы. Оппозиция не может рассчитывать на хомячков. Несистемная оппозиция создает Координационный совет. Все заняты своими делами. Но мы наблюдаем и случаи нетипичного поведения.

Авторитетный предприниматель построил в пригороде Петербурга дворец и парк, аналоги Петергофского и Екатерининского дворцов. Привлек лучших архитекторов и мастеров. Для пола и колонн использовал природный камень, для люстр, фурнитуры и ручек – бронзу, хрусталь и золото. Купола – золотые. Новодел. Но в стиле лучших барочных дворцов. Многие считают – несовременно. Уж лучше, чем бездарная стекляшка, поставленная рядом с Казанским собором. Предприниматель – молодец. Дал работу, поддержал лучших российских мастеров. Деньги направил не в оффшоры, не на покупку островов, яхт, самолетов. Построил дворец на нашей российской земле. Будет стоять здесь века. Как слава современных русских архитекторов и мастеров. Рядом – намоленная могила Серафима Вырицкого. Духовная слава наших отцов. И слава русских мастеров, воздвигнутая в золоте и камне. Браво! Наши аплодисменты авторитетному предпринимателю. Столь славные земные дела могут перевесить какие-то его противоправные, противозаконные дела, если они есть в его бэкграунде. Это, конечно, только мое мнение.

Напряжение нарастает. Все ждут изменений. Они будут, но как скоро? Жизнь не останавливается. В России по-прежнему интересно жить. Такое вот свойство нашей страны. Мы – молодая евразийская цивилизация. У нас все еще впереди.

А пока мы должны расти как граждане. Пока мы в большинстве своем не имеем ни гражданской культуры, ни гражданского самосознания. Хороший оселок – товарищества собственников жилья (ТСЖ). Большинство ТСЖ фактически не работают. Жильцы не контролируют ТСЖ и управляющие компании. На собрания не приходят. Кворума нет. Руководство ТСЖ и управляющие компании делают что хотят. Отсюда и злоупотребления. Вот вам и модель общества. Не можем справиться с ТСЖ, а хотим потребовать что-то от госслужащих, нанятых нами менеджеров. Пока не получается. Нам, как обществу, надо учиться и расти. Мы и учимся. И растем.

Каждый, кто умеет отстаивать свое мнение, бороться за него, представляет особую ценность для общества. Это в какой-то степени примиряет меня с крайне несимпатичными мне политиками Удальцовым и Лимоновым. С другой стороны, Лимонов как личность меня временами восхищает. Он точно знает, что ему нужно. Он видит свою неприметную тропинку и твердо идет именно по ней. Это, конечно, заслуживает уважения. Браво, Эдичка!

Единственное, что меня сегодня определенно нервирует, – стало вдруг модным повсеместно склонять либералов. «Либерал» превратилось в ругательное слово. Ульяна Скойбеда позволяет себе то, что даже в советские времена считалось абсолютно недопустимым. Но газета защищает своего корреспондента и отстаивает свою и ее, Скойбеды, позицию. Кто прикрывает «Комсомольскую правду»? Увы, слово «либерал» превращается в эвфемизм[5]. Такие эвфемизмы мы хорошо помним: в 50е годы – «безродные космополиты», в 70е – «сионисты». Теперь их зовут «либералами». Вспоминаются слова, сказанные в семидесятые годы и приписываемые А. Н. Косыгину: «Старые не вытаскивать, новые не вставлять». Надеюсь, до этого мы не доживем. Другие нынче времена на дворе.

Детский писатель

Вторая половина двухтысячных складывалась благополучно для нашей семьи. Дела наладились. Мы много путешествовали. Из наших путешествий запомнились два. В Норвегию, в страну прозрачных водопадов. И в Южную Америку, край диких гор, бескрайних пампасов, бесчисленных стад лошадей и коров, гаучо и аргентинского танго.

Что еще можно желать? Рядом – любимая жена. Дерево посадил. Дом построил. Сына вырастил. С моими помощниками на работе мы – словно одна семья. Близкие люди, я их очень люблю и безраздельно им доверяю.

Три года назад стал писать. Появился детский писатель Саша Кругосветов. Это случилось неожиданно. Положил на бумагу свои магнитофонные записи сказок для шестилетнего сына. О путешествиях знаменитого капитана Александра, моего главного героя. Назвал книгу «Большие дети моря». Потом – сказки для десятилетних, рассказы, приключенческие повести для четырнадцатилетних. Те, которые когда-то обещал рассказать сыну. Да так и не рассказал. Теперь наверстываю. Появилось несколько приключенческих книг. Писал о животных Мадагаскара – получилась сатирическая повесть «Остров Дадо. Суеверная демократия». Суеверная демократия – термин немного знакомый, что-то напоминает, не правда ли?

Книга переведена на английский язык. Переводчик – Жозефина фон Цицевиц. Я встретился с ней на Book Fair в Лондоне. Жозефина – очень живая, обаятельная. С неожиданной биографией. Она прусская немка, выходец из тех мест, которые сейчас называются Калининградской областью. Живет в Лондоне очень давно. Как я понял, она профессиональный филолог, преподает в университете и занимается переводами на русский и на английский. Ее русский почти без акцента. Видимо, и с пониманием все очень неплохо. Хотя в процессе работы были отдельные случаи, когда фрагменты русского текста она «прочитывала» (воспринимала) ошибочно. Но, поняв объяснение, находила прекрасные решения. При переводе «Острова Дадо», книги, насыщенной сложной словесной игрой, было достаточное количество проблем. В русском тексте задействовано много апокрифов, имеющих некоторое смысловое наполнение. Например: Партия ящериц «Единый Майдан». Сокращенное название ЕМ (ЕМ всякого, кого поймаю). Хотелось, чтобы в переводе апокрифы тоже были осмысленными. При прямом переводе это невозможно. Огромная благодарность Жозефине. Она не пожалела сил. Приведу некоторые примеры. Я мог бы очень долго рассказывать об ее успехах: как вместо ССБ (Совета Светлого Будущего) появился GESTAPRO, вместо ТРУПа (Трудовой Партии) появился WORKCORPS, вместо Хачей появились Haki (напоминающие paki), вместо Очкариков – Geeks. Вместо крыши – umbrella. Результат получился отменный. Выпущена английская версия «Острова Дадо». В виде электронной книги. Будет ли английская версия выпущена в бумажном виде? – не знаю, жизнь покажет.

И еще одну книгу я написал за этот период. «Остров Мория. Пацанская демократия». Это сатира. Мой собственный вариант «Острова дураков». Мория – греческая богиня глупости. Эта книга мне как автору больше всего нравится. Люблю дураков. Не дураков в общепринятом смысле, а дураков – людей нестандартных, необычных, не таких, как все. С удовольствием пишу о них. Часто беседую с ними. Морию, видимо, опубликую не скоро. Если вы спросите, в чем причина, почему не спешу с публикацией, отвечу – не хочу расставаться с дураками. Когда книга издается… Для автора это все равно, что выпустить в жизнь собственного ребенка. Если книги еще не изданы, значит, твои дети с тобой. В семье. Под крылышком. Не хочется расставаться с любимыми детьми. Я мысленно говорю с ними, советуюсь. Роман обрастает приложениями – книгами, изданными в вымышленной стране – Мории в XIX веке. «Баллада о неумных начальниках». «Морийские рассказы. Три Ганса». «Бывальщина и небывальщина».

Очень хотелось бы иметь хорошие иллюстрации к этой книге. Нашел оформителя – прекрасного петербургского художника Александра фон Хагемейстера. В XVII веке его пра-пра был бургомистром Штральзунда, маленького городка прусской провинции Померания. Внук пращура поступил на морскую службу в Петровской России, а внук внука, Леонтий Гагемейстер (Хагемейстер), совершил три кругосветных путешествия под Российским флагом и был главным управляющим Русской Америки. Такова краткая история славного рода Хагемейстеров. Наш современный Александр влюблен в творчество Себастьяна Бранта и Иеронима Босха. Он написал целый ряд полотен по мотивам «Корабля дураков» Босха. Надеюсь, наше сотрудничество состоится и окажется успешным.

Сейчас работаю над историями о новых путешествиях капитана Александра. Одна из них называется «Страна лошадей. Канцелярократия». Как бы между делом написал и эту книгу – «Сто лет в России». Не знаю, какой это жанр. Не художественная литература. Не документальная. Не мемуары, не жизнеописания, не путешествия, не хроники. Это не принадлежит ни к эссеистике, ни к критической, ни к научной литературе. Возможно – очерк. Может быть – нонфикшн. Какая разница? Просто представляю вашему вниманию книгу «Сто лет в России».

Говорят, что с возрастом число друзей уменьшается. Новые друзья не появляются. У меня пока все складывается немного по-другому.

Издаваться я начинал так. Выслал «Дадо» в «Лигу Писателей Евразии». Они – некому Александру Гриценко. Проверил по Интернету. Похоже на то, что Гриценко – реальный персонаж, не картонная подставка. Выслал ему текст. Тот согласился поработать над изданием книги. Вместе подбирали оформителя.

Первые встречи прошли настороженно. Это не была любовь с первого взгляда. Но наши отношения развивались. Александр Гриценко со временем взялся издавать все мои книги. Человек он довольно молодой, но очень зрелый. И как писатель, и как драматург. И продюсер перспективный. Недавно он получил премию имени Ивана Хемницера. Мы успешно сотрудничаем, и нас связывают самые теплые, доверительные отношения. Надеюсь, бог даст нам долгие годы совместной работы и много новых интересных проектов.

В Продюсерском центре А. Гриценко я познакомился с талантливыми авторами и прекрасными людьми. Многие из них стали моими хорошими приятелями. Дима Немельштейн. Бывший военный. Когда-то танцевал в ансамбле народного танца. Прекрасный поэт. Знаток русской истории. Учитель истории в школе. Скромный, очень душевный, теплый человек, бесконечно преданный своей школе и детям. Вместе со своей женой, тоже учительницей, создает в школе музей истории России. Татьяна Гржибовская. Живая, обаятельная. Прекрасная поэтесса. Очень легкий человек. В профессиональном плане – очень требовательная. Было много интересных встреч и за рубежом, в том числе на Франкфуртской и Лондонской книжных ярмарках. Запомнились встречи в Apia – Международном союзе зарубежных русскоязычных литераторов и журналистов. Сейчас это объединение уже не столь влиятельно, как раньше. Но какникак – более двадцати филиалов по всему миру.

Вся эта литературная деятельность оказалась неожиданной для меня самого. Шесть книг за три года, и поток идей пока не иссякает. Мне кажется, что я пишу не сам. Что мне диктуют, спускают мысли и фразы сверху. Возможно, там, наверху, запланировано еще немало текстов, которые будут мне надиктованы. Моя задача: правильно понять и изложить их, все аккуратно записать, ничего не упустить, не перепутать, сделать поменьше грамматических ошибок. Совсем без ошибок у меня не получается. Выдержать заданный мне стилистический рисунок текста. Не думаю, что сам Господь водит моим скромным пером. Кто-то из его исполнителей. Может быть, один из моих ангеловхранителей.

Мне нравится этим заниматься. Я пишу легко. Не заставляю себя, тексты не вымучиваю. Человек жив, пока его программа не выполнена. Надеюсь, что моя программа еще не завершена.

Заключение

Ни к чему, ни к чему, ни к чему полуночные бденья И мечты, что проснешься в каком-нибудь веке другом. Время? Время дано. Это не подлежит обсужденью. Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нем. Ты не верь, что грядущее вскрикнет, всплеснувши руками: «Вон какой тогда жил, да, бедняга, от века зачах». Нету легких времен. И в людскую врезается память Только тот, кто пронес эту тяжесть на смертных плечах.

Наум Коржавин «Вступление в поэму»

Вот и закончена книга «Сто лет в России». Спасибо читателям, которые прочли ее до конца, прожили со мной в России сто лет. Не знаю, какое у вас осталось впечатление от моих заметок. Я не хотел писать автобиографию. Не хотел писать о себе в России. Хотел написать о России в себе. Получилось ли это? Вам судить.

В начале девяностых многие уговаривали меня уехать. Зачем? – спрашиваю. Здесь у тебя только одна жизнь. А уедешь – начнешь новую, проживешь две жизни. Разве это не заманчиво? Чем ты рискуешь? Запишем тебя на прием к германскому консулу. Заполни бумаги и сдай. Я сдал. К моему удивлению, из Германии пришел положительный ответ. Меня приглашали переехать в Германию. Вместе с семьей: женой, ребенком и престарелым отцом. В Штутгарт. Центр «Мерседеса». Мы с женой просмотрели документы. Поулыбались. Мы никогда всерьез не думали покидать Родину.

Почему? Бессмысленный вопрос. Только здесь мы мыслим свою жизнь. Для нас Россия – это «багрец и золото» осенних пейзажей Псковщины. Это прозрачные озера Карелии. «Взлетающая» Кондопожская деревянная церковь. Величественный Преображенский собор в Кижах и старинная кузница с мехами, на которую я набрел в зачуханной деревеньке в 17 километрах по бездорожью от Великой Губы на севере Онежского озера. Это подосиновики со шляпкой в размер верхнего обода ведра, что растут в окрестностях Миасса Челябинской области. Изумительной красоты Гдовские пляжи Чудского озера с огромными, в рост человека, валунами, торчащими из тончайшего белого песка. Новосибирский Академгородок. Малая Венеция Соловков. Капустин Яр осенью – темная грязь до самого горизонта, ни деревца, ни кустика, ни дома, ни сарая, ни холма, ни ямки, никаких ориентиров; только идущие по диагонали от горизонта к горизонту ряды гнилых столбов линий электропередачи. На секунду туча закрыла солнце, и ужас – ты потерял направление, куда идти. Деревянные срубы набережных пригородных поселков Астрахани. Старый Дербент – древние ворота Кавказа. Водные площади Петербурга. Возвращаешься из Лондона, Парижа, Рима, восхищенный, восторженный, проезжаешь по набережным и мостам нашего Петербурга… – нет, наш город лучше, Петербург – лучший город мира.

Для нас Россия – не только Российская Федерация.

Это еще красный глинтвейн после катания на лыжах в Закарпатье.

Огромные лещи, выловленные на удочку, стоя по пояс в теплой днепровской воде ниже Кременчугской плотины.

Жирные ящерицы и ядовитые змеи в черной низине полуострова Мангышлак, а рядом – самые современные атомные опреснители города Шевченко и старинный форт Актау.

Это потрясающе выразительные петроглифы в Гобустане в окрестностях Баку.

Деревянный домик в Дилижане, который до меня рисовал великий Мартирос Сарьян, а после меня – никто, я рисовал его перед самым сносом.

Сванские башни Местии, дырявящие прозрачное, бесконечно высокое кавказское небо.

Хатынь в Белоруссии и собственное сердце, которое вздрагивает при одновременном ударе сотен колокольчиков над могильными плитами.

Это боль, которую испытываешь, наблюдая, как уходит все дальше и дальше береговая линия Аральского моря, оставляя на суше лодки, баркасы, ржавые буксиры, развалившиеся причалы.

Грот в Новом Свете, в котором пел Шаляпин, и генуэзская крепость в Судаке.

Это парящее в воздухе прозрачное высокогорное озеро ИссыкКуль.

Медео – ледовый стадион советских конькобежцев под АлмаАтой.

Пыльная Бухара, в которой, кажется, слышен шум миллионов прошедших через нее караванов.

Горячие подземные озера Туркмении, где летучие мыши бесшумно носятся над головами отважных пловцов.

Бар «Гамбринус» в Одессе и лиман Куяльник, соленый, словно Мертвое море. Я опрометчиво бросился с разбега в его тяжелую, маслянистую воду и долго потом не мог отойти от ожога слизистых оболочек глаз и носа.

Чистая, ухоженная Латгалия на востоке Латвии, куда мы приезжали насладиться лесной тишиной.

Гостеприимные кондитерские и кофейни старого, уютного, незабываемого Таллина.

Могила Канта в Калининграде и музей Чюрлениса в Каунасе.

Это наша земля. Мы живем на этой земле, и никто не сможет отнять ни нашу память, ни нашу любовь, ни наши человеческие права на эту землю. Ни развал Союза. Ни сепаратизм национальных элит. Ни причисление носителей русской культуры к негражданам. Я – собственник, я – владелец, и это невозможно оспорить. Все мы – наследники этой земли. Мы жили, живем и будем жить на этой земле. Никто не заберет эту землю из нашей памяти и из наших сердец.

Для нас Россия – это русский язык, самый прекрасный, самый уютный, самый сильный, самый выразительный. Русский язык – это наш мир, наша жизнь и наша судьба.

Пушкин, Гоголь, Достоевский, Андрей Белый, Платонов. Какие они все разные: Блок, Маяковский, Есенин, Алексей Толстой, Саша Черный, Сельвинский, Солженицын, Шаламов.

Это русская культура, неизменно великая, куда бы ни занесла судьба ее гениев. Рахманинов, Стравинский, Набоков, Иосиф Бродский, Барышников, Нуриев.

Пятая симфония Шостаковича. Марш Монтекки и Капулетти Прокофьева. Альфред Шнитке.

Валентин Серов, Левитан, Коровин, Малявин, Кустодиев, Эрьзя (Нефедов), Мухина, Рублев, братья Дионисии.

Россия – это Параджанов, Эйзенштейн. «Солярис» и «Сталкер» Тарковского. «Война и мир» Бондарчука. «Летят журавли». «Покровские ворота». Великолепные мастера грузинского кинематографа Данелия, Иоселиани, Чхеидзе, Хуциев, Абуладзе. Это тоже Россия.

Не забудем Бердяева. Антония Сурожского (глава РПЦ в Англии). Русских святых – Сергия Радонежского, Иоанна Кронштадтского, Серафима Вырицкого.

Всех не перечислишь. Всего не припомнишь. Россия – это космос. Где вспыхивают сверхновые звезды и гаснут красные карлики. Где в черных дырах исчезают и материя, и разум, и совесть, и честь. Бездумно носятся кометы, грозящие столкнуть с курса самые важные для нас, самые любимые планеты. Сталкиваются и взрываются астероиды. Рушатся старые миры и возникают новые.

Мы живем в пору больших перемен. Сейчас. Десять лет назад была пора еще более серьезных перемен. Но других. А до этого… Сто лет революций, взрывов, застоев, новых поворотов, повторения пройденного. Две мировые и одна гражданская. Если так много процессов, так много перемен – значит, много энергии в нашем российском космосе, в нашей стране, в нашем народе. Жизнь идет. Не останавливается. Кто не хочет жить в эпоху великих перемен? Хотите отказаться? Езжайте в Германию. Вы тоже? В Париж, в Лондон, в Тель-Авив, в Прагу. А вы хотите быть свидетелем великих исторических процессов? Хотите участвовать? Тогда живите в России. Не бойтесь неприятностей, неувязок, борьбы мнений, неправедных судов, несправедливой власти, дубовых решений парламента. Великие изменения не проходят гладко. Хотите участвовать в судьбоносных процессах? Тогда не бойтесь непредвиденного, непредсказуемого. Просто живите в России. Насладитесь красотой этой великолепной, величественной, могучей, неподражаемой и опасной реки бытия. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Настоящая жизнь не бывает гладенькой, чистенькой, предсказуемой. В противном случае – застой, неподвижность. Вековать свой век, существовать без движения – это увядание и смерть.

Если бы можно было спросить моего отца: доволен ли он прожитой жизнью? Я уверен, он ответил бы утвердительно. Он принял всей душой судьбу своей страны, нашей Родины. Разделил эту судьбу. Не уклонялся, не прятался, не прогибался, не тянул одеяло на себя. Делал все, что мог. Иногда даже немного больше. Ему не в чем себя упрекнуть. Отец выполнил свой долг. Ему не стыдно за свою жизнь – ни перед женой, ни перед сыном, ни перед своей совестью.

Если бы можно было спросить Ириного отца: доволен ли он своей жизнью? Я уверен, он ответил бы – да! Он любил свою советскую Родину. Любил море, корабли, ценил морскую дружбу и всю жизнь посвятил Военно-морскому флоту. Не уклонялся, не прятался, не прогибался. Выходил в шторм в море, помогал швартоваться чужим судам. Не искал легкой жизни, льгот, выгод. Ему не стыдно за свою жизнь – ни перед семьей, ни перед товарищами по морской службе.

Если бы можно было спросить бабу Дусю: довольна ли она своей жизнью? Она удивилась бы вопросу. Разве она могла жить иначе? Она делала все, что могла. И даже гораздо больше. Я отвечу за нее. Именно она победила, сломила, затоптала супостата. Сохранила, спасла, поставила на ноги двух дочерей. Ей не в чем себя упрекнуть.

Не все так хорошо. У каждого – своя правда. Если бы я мог спросить нянюшку, пока она еще была жива, пока я еще был подростком: довольна ли она своей жизнью? Если бы она смогла, если бы решилась ответить. Если бы сумела выйти из образа простой, малограмотной женщины. Я думаю, она сказала бы: «Чему мне радоваться, Сашенька? Я прожила странную, навязанную мне, не свою жизнь. Родилась в другой стране, и Господь готовил меня для другой жизни. Доченьку мою тоже готовил не для этой жизни. А прожила я свой век в чужом обличье и в чужой стране. Да ты не расстраивайся, Сашенька, за меня. И за Люсеньку тоже не расстраивайся, милый мальчик, – знаю, ты ее тоже любишь. Я так рада, что у тебя все хорошо; это меня греет. Ты добрый, славный. Учишься лучше всех. И дальше все у тебя будет очень и очень расчудесно. На радость твоей нянюшке, на радость папе и маме. Они прекрасные люди, твои родители, дай бог им не знать больше бед. А ты, как подрастешь, мы тебе такую княгинюшку подберем! Будешь жить-поживать да добра наживать. О нянюшке-то своей не беспокойся. Если будет у моей Люсеньки хорошо… Если будет у тебя, Сашенька, хорошо… вот и ладушки. Значит, и у меня все хорошо». У каждого – своя правда, свой крест. Такая вот правда, думаю, была у моей нянюшки. Точно не знаю. Не случилось у нас этого разговора. Бедная, бедная Надежда Даниловна. Сколько подранков, смертельно раненых людей, таких, как нянюшка и ее дочь Люся, осталось на нашей земле «в ее минуты роковые». Разделили тяжелую участь страны и народа. Сколько из них выстояли, мужественно пронесли свой крест, сохранили доброту и народную мудрость, чтобы помочь нам, грешным. Низкий вам поклон, нянюшка.

Если бы вы спросили меня: доволен ли я своей жизнью? Я ответил бы – да! Как это было прекрасно – сто лет прожить в России. Мне посчастливилось увидеть все собственными глазами, участвовать в этой сложной, великолепной, грандиозной, неподражаемой жизни моей Родины. Видеть, лично знать, восхищаться, любить тысячи и тысячи потрясающих людей. Таких, как мои родные, друзья, нянюшка и ее дочь, Антонина, мадонна железноводская, баба Дуся, ее муж Николай, как множество других талантливых и честных парней и девчонок, инженеров, изобретателей, артистов, журналистов, академиков, директоров, всех, с кем довелось мне встретиться. С кем довелось жить и трудиться. Горжусь тем, что мог взять что-то на себя. Хоть что-то сделать для огромной и величественной страны. Не уклонялся, не финтил, не убегал от ответственности, брал на свои плечи, что мог, не искал выгоды. Ошибался, часто ошибался. Бывал несправедлив. Падал, вставал, гнал от себя жалкие мысли, сомнения, страх, старался идти вперед. В какой-то степени приобщился к грандиозным, планетарным, космическим евразийским проектам. И, надеюсь, хоть немного, совсем чуть-чуть, но добавил честности, справедливости и доброты в отношения людей на этой земле. Не всегда получалось. Я – всего лишь грешный человек, простите меня, дорогие читатели и соотечественники. Но ведь что-то и получилось. Для меня это большая честь – родиться и жить в России. Я доволен ста годами, прожитыми здесь, на этой земле.

Живите в России, друзья!

Примечания

1

Нейтральное по смыслу и эмоциональной нагрузке слово или описательное выражение, обычно используемое в текстах и публичных высказываниях для замены других, считающихся неприличными или неуместными.

(обратно)

2

Мишпуха семья, компания (одесский жаргон).

(обратно)

3

аббревиатура английских названий протоколов функционирования промышленных и офисных сетей.

(обратно)

4

Название драмы Фридриха Максимилиана (в русских документах – Федора Ивановича) фон Клингера, которая дала название целой литературной эпохе, связанной с отказом от культа разума в пользу предельной эмоциональности и крайнего индивидуализма.

(обратно)

5

См. сноску на с. 6.

(обратно)

Оглавление

Живой взгляд участника событий

Оренбург

Советская власть

НЭП и Хибиногорск

Северный Кавказ

Великая Отечественная

Блокада

Няня

Послевоенная романтика

Как стать космополитом

Мои университеты

Агитбригада – любовь моя

Пока еще не оттепель

Шестидесятые

Большой брат

Юная грузинская княжна

Укус вертухая

Место, где учатся летать

Время бури и натиска

Штиль или затишье перед бурей?

Что от нас остается

Дороги, которые мы выбираем

Отчаянные девяностые

Не обходилось без курьезов

Рай на земле

Старые грабли

Помощь ведьмы

Новая глава

Маятник пошел в другую сторону

Детский писатель

Заключение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg