«Привыкнуть друг к другу можно и без слов это совсем не долго»

Привыкнуть друг к другу можно и без слов это совсем не долго (fb2) - Привыкнуть друг к другу можно и без слов это совсем не долго 538K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анетта Пент

Анетта Пент  ПРИВЫКНУТЬ ДРУГ К ДРУГУ МОЖНО И БЕЗ СЛОВ ЭТО СОВСЕМ НЕ ДОЛГО (рассказы)

ПРОВОДНИЦА (Перевод С. Белецкого) 

Меня зовут Симона Заальфельд, и на время этой поездки я буду вашей проводницей. Меня зовут Сюзанна Зилер. Меня зовут... Сегодня меня зовут Саломея Зантрак, и я буду сопровождать вас по пути из Цюриха в Гамбург. Я знаю, у меня необычное имя, однако, я всегда готова ответить на ваши вопросы. Более того, если вам что-то понадобится, просто обратитесь ко мне или к любому члену команды. Может быть, вы проголодались, хотите пить, или у вас есть другие незамысловатые желания, тогда я, может быть, сумею исполнить их прямо у вашего места, особенно если вам захотелось есть или пить в первом классе, первоклассная жажда утоляется очень быстро, также в мгновение ока ликвидируется и голод, если речь идет о безобидном голоде, доброе утро, ваш билет, пожалуйста, я должна это говорить, даже если вы понимаете, почему я к вам подхожу, несмотря на скорость, я не держусь за спинки кресел, а спешу к вам с улыбкой, моя фраза для вас, и пока вы ищете билет, я стою тихонько рядом, ухватившись наконец-то одной рукой за кресло в тот момент, когда поезд грохочет по стрелкам на развилке за Базелем, я бросаю взгляд сквозь чуть вогнутое стекло окна, быстрым движением руки приглаживаю волосы, которые спереди выглядят немного растрепанными и засаленными, хотя это не так уж важно. Круглые лампочки у вас над головой косыми лучами освещают ваши пальцы, которые проворно роются в сумочке, а над вами плавно уходят вверх сводчатые стены вагона скоростного поезда. Я знаю, что вы найдете билет, у вас ухоженные нежные руки и красивый макияж, разумеется, у вас также есть билет, и я рада, что он у вас сейчас не под рукой; я могу немного постоять рядом с вами, плавно раскачиваясь в такт движению поезда и наблюдая за проворными движениями ваших рук; бывают пассажиры, которые ищут билеты лихорадочно и неуклюже, впадая в отчаяние от мысли о том, что они больше не могут оставаться у нас, однако вы не из их числа, вы по праву находитесь в первом классе и знаете об этом, а вот и билет, конечно же это не простой билет, а самая дорогая из карт постоянного клиента, вы вошли в число держателей карт, и мы с вами состоим в одном клубе, можно сказать, мы члены одной семьи. Тем временем вы, наверное, уже привыкли к моему имени, хотя мы и не разговаривали, но ведь привыкнуть друг к другу можно и без слов, это совсем не долго. Поскольку я уже к вам привыкла, я не спешу уходить от вас, я медленно иду дальше, оборачиваюсь к вам еще раз, вы склонились над газетой, которую я даже не заметила, но вам меня не провести, я знаю, что вы читаете, только чтобы отвлечься от мысли о нашем расставании, чтобы забыть меня, когда я пройду три, нет, пять, а может быть, и все восемь следующих рядов кресел и темнота незаметно начнет уступать место свету за окном, вы этого не сможете увидеть, поскольку окна при свете лампочки для чтения над вашей головой — черные, они скрывают от вас пейзаж, который никого не интересует, ни вас, ни тем более меня.

Здесь каждое место мое, ведь я сидела на каждом кресле, прислонялась головой к каждому окну, опускала вниз каждый подлокотник, ни в одном поезде не осталось места, к которому я ни прикоснулась бы, это часть моей работы, я проводница и прикасаюсь к тем частям поезда, которые для этого предназначены.

Вот кто-то разлегся на сиденьях, он застелил газетами оба сиденья, снял обувь, сладковатый запах выдает его, соседние ряды остались незанятыми, он накрыл голову то ли платком, то ли шарфом, забыв, что я подойду к нему. Он ловко разместился на сиденьях, пустота между креслами ему не мешает, он положил голову на свернутую куртку, задранные вверх подлокотники подпирают спину, так спать неудобно, но ему все равно, ему нужно немного отдохнуть и выспаться, спать он может только в поезде, и поэтому он здесь. Его усталость передается мне, у меня сразу же слипаются глаза, мне нужно их потереть, осторожно, чтобы не размазать подводку, которая придает моему взгляду решительность или даже строгость, которая совсем не подходит к моему имени, строгость мне, собственно говоря, не нужна, нужна она мне, только когда кто-то по ошибке оказался в первом классе и не готов вступить в клуб, пусть даже речь идет о самой простой поездке, самой короткой, о каждодневной поездке на работу, о поездке длиной в одну или две станции, о которой и упоминать не стоит, которую и поездкой-то, по-моему, назвать нельзя, но я закрываю на это глаза, раз уж вы хотите быть здесь.

Но этот развалившийся здесь тип не хочет ничего и уж точно не хочет быть с нами, он хочет спать, его сонливость парализует меня, ему все равно, где находиться, он мог бы валяться на полу в каком-нибудь сарае, так же свернувшись калачиком, он мог бы даже лежать под мостом или в кровати у какой-нибудь женщины, он мог бы лежать рядом со мной, ему было бы все равно, ему не нужен билет, он не из тех, кто путешествует первым классом.

Я встаю рядом с ним, добрый день, вы ведь еще во Фрайбурге вошли, ваш билет, пожалуйста, он даже не шевелится, он мог бы оказаться трупом, и сильнее, чем намеревалась, я пинаю его по ноге, которая немного выдается за кресло, потому что из-за толчка поезда я приблизилась совсем вплотную к нему. Он отдергивает ногу, но я не сдаюсь, я с силой давлю коленкой на его ногу, он быстро снимает с лица платок и удивленно глядит на меня.

Сегодня меня зовут Саломея Зантрак, выговариваю я четко, я ваша проводница, могу я увидеть ваш билет.

Что за имя такое, бормочет он, продолжая глядеть на меня с удивлением. Я берусь за белый воротничок, красиво очерчивающий мою шею и безукоризненно лежащий поверх пиджака, бусы я не ношу, хотя нитка белого жемчуга хорошо подошла бы к белому воротничку, но нам нельзя носить украшения. Даже безо всяких украшений я весьма хороша собой, несмотря на засаленные волосы, которые всегда были жидкими и растрепанными, мне не нужны украшения.

Я — ваша проводница, говорю я пассажиру и, изящно прислонясь к спинке впереди стоящего кресла, вижу, как он оценивающе меня разглядывает, он думает не о том, что я выполняю свою работу, он видит только мои растрепанные волосы, и еще, может быть, морщинки вокруг глаз, и уже успевшие отрасти волосы на ногах, несмотря на то что я их регулярно сбриваю и ношу темные колготки, должна носить, они — часть оснащения поезда, такая же, как затемненные окна, никто не может заглянуть снаружи внутрь, когда провожающие хотят помахать на прощание отправляющимся, они вплотную подходят к стеклу, иногда даже подставляют к лицу ладони и прижимаются к окну, улыбаясь дикой и слепой улыбкой, трогательные прощания, отправляющиеся в пустоту, так же дело обстоит и с колготками.

Очевидно, этот пассажир глядит сквозь колготки, бывают такие взгляды. Недавно где-то между Ульмом и Мюнхеном один такой тип заметил через пиджак и блузку, что у меня из левой чашечки бюстгальтера выпала грудь, я, разумеется, почувствовала это еще раньше и пыталась незаметно вправить ее обратно через два слоя ткани, но у меня было много других дел, пока я не дошла до пассажира, который с первого взгляда заметил оголившуюся грудь и скривил губы в игривой усмешке, в его глазах заиграл гедонический огонек, он потер руки и выпрямился на сиденье, как если бы собирался повязать салфетку на шею в предвкушении трапезы. Мне не оставалось ничего другого, как наказать его. Я потребовала у него предъявить билет, карту постоянного клиента, кредитную карточку и паспорт, и пока он выгребал все это барахло из карманов, улыбка совсем сошла с его лица, а я быстро запустила палец под пиджак и блузку и вернула грудь на место, мне было все равно, наблюдал ли он за мной в этот момент, ведь он меня уже застукал.

Сегодня, однако, у меня имя получше, это на самом деле благозвучное, мечтательное имя, которое сэкономит мне пару дурацких вопросов, я отвожу взгляд от заспанного и упрямого пассажира, который снова бормочет, что за имя такое, но ему меня не переубедить, он явно завидует. Он продолжает валяться на сиденьях, как если бы намеревался провести здесь всю ночь, которая только что закончилась, к счастью, в очередной раз закончилась, вместе с сигналом для утренней смены, я всегда даю о себе знать как можно раньше. Он скрестил руки на груди, не похоже, чтобы он собирался искать билет, он мерит меня непокорным взглядом, в котором проглядывает отвращение, и распространяет сладковатый запах сонного тела. Я по-прежнему стою над ним, я не могу уйти, пока он не сдастся. Я долго могу так простоять, я знаю все движения поезда, я им неподвластна, только на суше я двигаюсь неуклюже, немного прогнувшись с перекошенной спиной, так, что плечи сами поднимаются вверх, поскольку свободно свисать они просто не могут, руки в карманах сжимают ключи от дома, гостиничного номера, квартиры, чтобы не потерять, мне ведь нужно где-то спать.

Дома я только сплю, ничем другим я там не занимаюсь. Всегда, когда я прихожу домой, у меня наступает тихий час, поэтому домой я ни за чем иным не прихожу, а сразу же укладываюсь в кровать, быстро приняв легкое снотворное, что-нибудь растительного происхождения. Остается ведь не так много времени на сон, мне приходится рано вставать, рано уходить из дома на работу в первую смену. Для меня нет разницы, ночую я дома или в привокзальной гостинице, я обставила свою квартиру похожим образом, чтобы не перестраиваться снова и снова: лампа для чтения, телевизор, двуспальная кровать со свежим бельем, светлый ковер, пустые и чистые полки.

Непроходящее желание спать сближает меня с заспанным и рассерженным пассажиром, скоро вы снова сможете лечь, говорю я, чтобы снять часть напряжения, мне только нужно взглянуть на ваш билет, и он бросает на меня еще один колючий взгляд, а потом, с трудом повернувшись на узком сиденье и снисходительно пожав плечами, достает из заднего кармана брюк билет, и уже по одному черному блеску карты я понимаю, что это еще одна самая дорогая карта постоянного клиента, таким глянцем она переливается у него в руке, и от его триумфа у меня перехватывает дыхание. Он в клубе, он может спать, сколько ему угодно, он может спать до самого Гамбурга или Берлина, и мне он ничего не должен. Мне нечего возразить, я также не могу взять у него карту, мне следовало бы проверить дату, может быть, карта уже не действительна, может быть, он меня обманывает, но я только стою и смотрю на его шерстяные носки, которые маячат передо мной через сиденье, и на ботинки, небрежно сброшенные на серый пол, и, съежившись под его взглядом, спешу к следующему пассажиру.

Мой начальник находится в передней части поезда, он ожидает от меня многого, и каждый день я оправдываю его ожидания. Он приветствует пассажиров, также и от имени команды. Его английский безупречен, не то что у многих других. Он отлично справляется с сочным «th» и с красивым американским «r», в быстром и бодром темпе он произносит: «Thank you for travelling with Deutsche Bahn», мне кажется, что он благодарит и меня. Я знаю, как он выглядит, потому что видела его однажды во время отправления, но не успела хорошенько разглядеть. Он не был похож на человека, который безупречно говорит по-английски. Мой английский тоже не безупречен, хоть я и занимаюсь, из всех курсов повышения квалификации я чаще выбираю языковые, как-то раз я записалась на курс ритмики человеческого тела, о чем мне пришлось пожалеть, я планирую совершить путешествие на юг Англии, потому что там говорят на самом красивом и чистом английском, а я хочу говорить на красивом английском, поскольку считаю, что знать иностранный язык полезно.

Курс ритмики человеческого тела вел энергичный, взлохмаченный парень в рубашке цвета медного купороса, которая не шла ни в какое сравнение с деликатной синевой наших пиджаков и голубым тоном тщательно отглаженных блузок, это был безжалостный цвет, настолько насыщенный, что в сочетании с его ярко-желтыми брюками он вызывал ощущение прогремевшего рядом взрыва. Мы уставились на него, как если бы перед нами оказалась одна из тех ярких птиц, о которых рассказывают по телевизору в репортажах об Австралии или тропических лесах и в существовании которых сомневаться не приходится, но вообразить нечто похожее здесь никому не под силу, так мы и стояли, все двадцать пять сотрудников обслуживающего персонала немецкой железной дороги в своей повседневной одежде, которая была не чем иным, как формой, потому что ни у кого из нас просто нет времени постоянно переодеваться между работой и домом, мы просто не могли поверить, что кто-то может надеть нечто подобное, из-за своего наряда парень казался бледным. У него был громкий, немного утробный голос, он спросил, чего мы ожидаем от его курса, и все вежливо отвечали: новых импульсов, больше динамики, обрести собственный ритм. Я поняла, что все, кроме меня, уже побывали на подобных курсах, иначе они до таких вещей бы не додумались. Не знаю, пробормотала я, когда очередь дошла до меня. Это ему особенно понравилось, да, воскликнул он, тогда ты открыта для всего, и прозвучало это как поздравление, из-за этого ответа я оказалась объектом его пристального внимания, и он одаривал меня им в течение всего дня. Мы выполняли упражнения на дыхание, нужно было положить руки на живот и закрыть глаза, и, когда он заметил, что я никак не могу держать глаза закрытыми, он подошел ко мне и накрыл мое лицо своей ладонью. Это произошло настолько быстро, что я не успела увернуться. Вот я чувствую его теплую руку на своем лице и вижу его ладонь. Я держалась прямо и не шевелилась, однако спустя пару мгновений, когда я уже начала привыкать к чужой руке и мраку, который она мне подарила, он сказал шепотом: ты сидишь, как бетонная свая, и я сразу же открыла глаза, отодвинулась в сторону и заняла оборонительную позицию, как это, я же полностью расслаблена. Тренинг продолжался в том же духе, я все время была у него на прицеле, он схватил меня, чтобы продемонстрировать танцевальный шаг, и вручил самый большой барабан, ты должна найти свой язык, проворковал он, но сказать-то мне совсем нечего. Представь себе, что барабан — это мужчина, которого ты обнимаешь. Я уставилась на нелепый бочонок, обтянутый кожей, и отодвинула его от себя. Если я его обниму, то звука все равно не будет, сказала я заносчиво, по нему стучать нужно, так ведь.

Я ничего не смыслю в любви, даже когда вижу ее проявления с утра до вечера. Хотя большинство пассажиров путешествуют в одиночку, некоторые не расстаются мысленно со своими любимыми, с возлюбленной, мужем, женой, ребенком, они заходят в поезд, только что наспех позанимавшись сексом, выскочив из постели, вынув руки из-под чьей-то рубашки или юбки в темном углу, закончив мять чью-то грудь или просто подержав ребенка на руках, я не могу заглянуть другому в голову, но всегда вижу, когда у кого-то случилась любовь, любовь у них в пальто, телефонах, на кнопки которых они нервно нажимают, чтобы пальцы поскорее забыли ощущение прикосновения к коже, запыхавшись, они протягивают мне билеты и не смотрят на меня, им приятнее держать глаза закрытыми, глядя вслед любви.

Бывают и такие, которые не могут остановиться. Вдвоем они пробираются в туалеты для инвалидов, ликуя захлопывают дверь, ни вонь, ни мокрый пол, ни запах бытовой химии им не помеха, наоборот, они делают их любовь еще ярче или грязнее, кому что нравится, очередь перед туалетом, люди стучатся, я стучусь, но им все равно, скорее, наоборот. Или они поднимают подлокотники и придвигаются друг к другу, сидя в креслах, что непросто, потому что форма спинки кресла не позволяет использовать его иначе, каждый должен сидеть отдельно и прямо, но им до этого нет дела. Они льнут друг к другу, как в последний раз, и тут начинается представление. Они укрываются по пояс пальто, их руки исчезают под ним, они закрывают глаза, теребят друг дружку и всерьез полагают, что никто не догадывается, чем они занимаются, а их лица тем временем покрываются испариной. Тут уж я ничего не могу поделать, я могу попросить их предъявить билеты, могу этого не делать, им не помешаешь, они возятся под пальто, остальные пассажиры смотрят на них украдкой, произойдет ли что интересное, я тоже задерживаюсь рядом с ними дольше, чем полагается проводнице.

За столиком сидит маленькая девочка, одно их тех щуплых длинноволосых созданий, образ которых немыслим без наушников и плеера, я полагаю, что они слишком маленькие для таких игрушек, но кто бы меня спрашивал, к тому же я не очень хорошо умею определять возраст детей, они все время выглядят одинаково, а потом вдруг вырастают. Эта еще не выросла, маленькая, у нее на столе лежат конфеты, мармеладки с начинкой из ежевичного желе, которые я ужасно любила в детстве и ела в огромных количествах, они мне нравились, я их покупала и ела, вот так просто все было. Этот ребенок отправляет мармеладки в рот одну за другой, слишком быстро, если кто-то захотел бы узнать мое мнение, ведь вкуса не ощутишь, когда так заглатываешь, и я говорю ребенку: помедленнее, помедленнее, и думаю, что она испуганно посмотрит на меня снизу вверх, как большинство детей, которые даже поздороваться не могут или не хотят разжать челюсти, у них рот открывается только для мармеладок, открывается и закрывается, как пасть маленькой рептилии. Ребенок смотрит на меня снизу вверх, но не выглядит испуганным, кивает мне и улыбается, как будто она привыкла к подобным напоминаниям, ей совсем не нужно искать билет, он уже приготовлен и лежит рядом с упаковкой мармелада. Пожалуйста, говорит она и протягивает его мне. Она вежливая и совсем не робкого десятка, мне становится интересно, почему такая славная девочка едет одна в поезде, а еще мне становится интересно, на самом ли деле она так хорошо воспитана или только притворяется.

Дети в твоем возрасте не должны ездить одни, говорю я строго, это проверка, чтобы понять, как ребенок отреагирует, будет ли она мне дерзить, или, может быть, ее глаза наполнятся слезами, у детей все быстро меняется, они смотрят на тебя лучезарным взглядом, а через секунду от него не остается и следа, губы начинают трястись, слезы могут хлынуть совсем неожиданно, я об этом читала, им ничего не стоит расплакаться. Этот ребенок не плачет, вместо этого она, задумавшись на мгновение, кивает.

Я не понимаю, что она имеет в виду, то ли она считает, что я права, то ли она хочет меня задобрить, и усиливаю напор. Где твои родители. Я еду от мамы к папе, говорит она, и у меня на глаза мгновенно наворачиваются слезы, хотя, похоже, ребенок от этого не страдает, она смотрит на меня довольным взглядом, она вообще постоянно смотрит на меня и читает по моим глазам, что я хочу услышать и что собираюсь сказать, и, как только мои глаза увлажняются, я срочно отворачиваюсь, вижу в окне напротив свое отражение, пользуясь возможностью, оглядываю себя и замечаю, что мой шейный платок немного съехал. Я поправляю его, узел по центру, кончик на одной линии с пуговицами на блузке, и пока я поправляю платок, ребенок говорит мне: хочешь? — и протягивает пакет с мармеладками. Я поворачиваюсь к ней, она не сводила с меня глаз, она хочет сделать мне приятное, я их и так уже много съела, говорит она, это то, что осталось. Так же внезапно, как навернулись слезы, во мне просыпается злоба к ребенку, вдруг становится невыносимо противно то, как она пытается меня задобрить, как она обо мне заботится, как она безгранично внимательна к тому, что я говорю, как я смотрю, наверняка она заметила, что мои глаза увлажнились, она смотрела на меня в тот момент, когда я туда-сюда возила свой платок, словно это что-то меняло. У нее аккуратно подстрижены волосы, одета она старомодно, в синюю жатую кофту с белым воротником, у нее красные щеки, вероятно, она еще младше, чем мне показалось. Она недавно от парикмахера, или мать подстригла ее перед встречей с отцом, который больше мать не любит, челка аккуратно лежит над бровями, просто с ума сойти можно, в этом ребенке нет ничего противоречивого, вдобавок она еще и вежлива.

В школе хорошо учишься, спрашиваю я строго, и отвожу рукой в сторону пакетик с мармеладом, протянутый мне девочкой, как если б меня охватило отвращение — так резко, что практически выбиваю его из рук. Да, немедленно отвечает она и продолжает смотреть на меня сияющим взглядом, да, конечно же, она учится хорошо, она не стесняется признаться в этом, тот, кто так вежлив и внимателен, должен хорошо учиться, по всем предметам, по всем предметам, что ли, спрашиваю я с нетерпением. По каким предметам, говорит ребенок. Ну, немецкий, математика и все остальное, что вы там учите, говорю я. Девочка выжидает, буду ли я пытать ее дальше, своей выдержкой она усиливает мое раздражение в десятки, да что там, в сотни раз, она ждет, и, только когда я, не говоря ничего, вцепляюсь всеми пальцами в спинку соседнего кресла, чтобы не ударить ее, она кивает снова и говорит, больше всего мне нравится немецкий, а потом бросает взгляд на мои побелевшие от напряжения пальцы и говорит: классное у тебя кольцо. Я смотрю на кольцо, которое мне когда-то подарил один мужчина, это дешевое медное колечко, я к нему привыкла и никогда его не снимаю, я уверена, что ребенку оно не нравится, детям не нравятся простые металлические кольца, они хотят драгоценных камней, золота, чего-нибудь блестящего и переливающегося, а этот ребенок похвалил мое кольцо, только чтобы мне понравиться. Эта лицемерка сидит и ждет, что я улыбнусь, расскажу про кольцо и позволю ей себя очаровать, просто показать билет было бы слишком мелко для этой девчонки, ей нужно больше, ей нужно все. Она привыкла: она должна получить все, раз уж выкладывается по полной. Она постаралась перед матерью, будет стараться перед отцом, она преуспела в этом и, чтобы не потерять сноровки, отрабатывает свои приемы на мне. Но здесь ты прогадала, милая, таким, как ты, я шанса не даю, ты мне не нужна, я знаю, как отделаться от тебя, от твоего попрошайнического взгляда, твоего такого милого вежливого личика и дивной стрижечки, из-за которой тебя начнет дразнить вся школа, если ты вовремя ее не поменяешь, тебе вообще будет нелегко, такой подлизе, ты хочешь быть самой любимой, умной и красивой, учителя тебя любят, но одноклассники будут тебя ненавидеть, сейчас, наверное, еще рано, сейчас они слишком маленькие, и всем им хочется учительского внимания, но со временем тебе придется отвыкать от их благорасположения, как бы тебе ни было тяжело, ты, конечно, будешь пробовать из разу в раз, будешь из кожи вон лезть, будешь смотреть на всех своим лучезарным взглядом до последнего выпускного экзамена, сданного, конечно, на «отлично», потому что ты просто не сможешь сдать его хуже, ты будешь очаровывать своих учителей, мужчин, врачей, ты изо всех сил будешь стараться угадывать мысли других, еще до того как они появятся, и всякий раз, когда тебе это будет удаваться, по твоему телу будет разливаться приятное тепло, которое ты ошибочно будешь принимать за любовь, еще ты будешь изумляться, тебе придется стать жестче, тебе придется саму себя гладить по головке, ты этому научишься или найдешь мужчину, который будет чесать тебе за ушком, твоего отца тебе будет недостаточно, а меня и подавно, меня тебе не провести, маленькая жалкая подлиза, скажи я это вслух, ты бы согласилась со мной, я уверена, я-то тебя знаю.

Она все еще ждет, смотрит то на кольцо, то на меня, маленькая ведьмочка с наивным взглядом, которая, казалось бы, и мухи не обидит, я протягиваю руку и глажу ее по голове, хоть и готова схватить ее за волосы и долбануть головой о пластиковую обивку вагона, чтобы та глухо загремела, готова запрокинуть ее голову назад и дождаться, чтобы она зажмурилась от боли, но моя рука устремляется мимо, в пакетик и хватает пригоршню мармеладок, я набиваю ими рот, иду дальше, не оборачиваясь, и говорю «спасибо» только в отделении другого класса.

Тем временем стало совсем светло, у меня горит во рту, наверное, из-за сладкого мармелада, крошечные кусочки которого застряли у меня на зубах, вероятно, они окрасили мой рот в фиолетовый цвет, нужно проверить, потому что было бы недопустимо приветствовать фиолетовой улыбкой клиентов, гостей, доверившихся нам на время путешествия, в момент приветствия они хотят видеть приятную ненавязчивую улыбку, а не слипшиеся или окрашенные губы и уж точно не заплаканные глаза. Может быть, среди них сегодня есть проверяющий, им может быть кто угодно, кроме девочки, вот эта пожилая дама с книгой или тот парень в пиджаке впереди вполне могут им оказаться, это будет мужчина, они чаще приглашают мужчин, потому что мужчины лучше шпионят, как говорят мои сослуживицы. Тот в костюме уже ждет меня, у меня нет времени ополоснуть рот или посмотреться в зеркало, вы слышите, кричит он мне пронзительным, но приятным голосом, словно только что распелся, и, уже после того как позвал меня, хотя я подошла бы к нему в любом случае, продолжает кричать, не сбавляя тона, несмотря на то что я стою прямо перед ним и здесь не так уж много места. Я вопрошающе смотрю на него, у него замечательное место у окна, сиденья рядом свободны, я догадываюсь, что у него на уме, но не вижу смысла в том, чтобы это предвосхищать, он хочет высказать мне это самостоятельно, я здесь как раз для этого, после ему станет лучше. Куда багаж девать, кричит он и отчаянно указывает на проход и сиденье, как вы себе это представляете. Не я придумала этот поезд, могла бы сказать я, но вместо этого спрашиваю: может быть, я могу помочь вам с багажом, надеясь, что он и есть проверяющий и что он начислит мне кучу баллов за вежливое обхождение с клиентами. Он усмехается. Что за безобразие. Где же ваш багаж, спрашиваю я, но он еще не закончил, что за безобразие здесь происходит, развернуться негде, как в хлеву, да, как скотина в хлеву, никто об этом не подумал, в этой стране вообще никто не думает, а потом все удивляются, почему дела идут все хуже и хуже. Он делает мне выговор, а я стою с поникшей головой, мне больше не нужно ничего говорить, я вижу, что у него с собой лишь маленький чемоданчик на колесах, который спокойно лежит под соседним сиденьем рядом с ним, это красивый дорогой чемодан с металлическим покрытием и уголками, обитыми кожей. После того как он умолкает, я на миг поднимаю взгляд вверх, чтобы понять, можно ли мне идти, но он, подавшись вперед, читает мое имя на бейджике, С. Зантрак, я запишу себе, будьте уверены, и, когда он начинает рыться в своей папке в поисках ручки, я быстро отворачиваюсь, хватит, мне нужно попить, мои зубы, и чем сейчас занята девочка в другом отделении, я так и не дошла до седьмого вагона.

Подъезжаем к Оффенбургу, прибываем через несколько минут. Вы уже позавтракали? Начните день с завтрака в нашем бистро, например с завтрака «Бульвар», чашка кофе с молоком и свежий круассан, первому классу мы с удовольствием принесем завтрак в купе. Лучшее во время завтрака в вагоне-ресторане — это то, что одновременно можно наслаждаться и едой, и видами. Ландшафт состоит из зеленых, коричневых и каменистых пятен, которые с большой скоростью сменяют друг друга за окном, камень цвета антрацита, холодный цвет, который создает в интерьере атмосферу благородства. У нас все синее, сизое и серо-синее, накидки кресел в синих крапинках, пол покрашен, но это не производит негативного впечатления, потому что синий цвет обладает успокаивающим действием, по крайней мере на некоторых.

В седьмом вагоне можно говорить по телефону, я начинаю говорить громче, доброе утро, добрый день, ваш билет, пожалуйста, могу я увидеть еще и карту постоянного клиента, здесь все члены клуба, но ко мне они не имеют никакого отношения, они увлеченно разговаривают по мобильным, ведут переговоры, на полуслове связь прерывается, они чертыхаются и снова набирают номер, симфония из звонков, приветствий, хохота, обеспокоенных лиц, этому уже не удивляются, так мы общаемся сегодня, так общаются все, поэтому я тоже не удивляюсь, я удивляюсь виртуозности, с которой эти люди прижимают щекой телефон к плечу, печатая при этом правой рукой на ноутбуке и размахивая билетом в левой руке, я быстро прохожу по этому вагону, настолько быстро, что, зайдя в восьмой, протискиваюсь на одно из кресел, расположенных сразу за багажным отсеком и обращенных друг к другу, здесь меня не сразу можно заметить, и ненадолго прикрываю глаза.

Покрывало в моей квартире цвета антрацита, я привезла его из Дании, где хорошую вещь можно купить по доступной цене, и накинула его на кровать, чтобы придать спальне элегантный и изысканный вид, я скучаю по своей кровати, скрючившись здесь, прижавшись спиной к легкому изгибу кресла, наклонив голову вперед, так долго не просидишь, потому что эргономичность даже самой расслабленной позы хорошо просчитана. Я поджимаю ноги и кладу их на соседнее сиденье, снять обувь я не могу, поскольку меня в любую секунду могут застукать. Мне нельзя здесь сидеть. За седьмым вагоном следует восьмой, за Оффенбургом — Карслруэ, маленькая девочка уже, наверное, вышла, а рот я до сих пор не ополоснула, вот мы уже останавливаемся, я ненадолго отвлеклась, возможно, задремала, не могу разобрать объявление по громкой связи, не узнаю вокзал, он кажется мне незнакомым, слишком много света, перрон отливает жирным черным мрамором, распечатанные маршруты следования светятся, словно табло, игра ночных огней, хотя сейчас утро и светло, мы, скорее всего, в Карлсруэ, я выпрямляюсь и собираюсь возобновить обход, приняться за работу, как вдруг в купе вваливается толпа новых пассажиров, больше, чем обычно в это время, наверное, группа туристов, похоже, только мужчины, они заполняют пустые места, практически не говорят, тихо, отделение заполняется необычно быстро и в полной тишине, я стою полувыпрямившись, полуизогнувшись за багажной стойкой и мотаю головой, чтобы очистить уши, в которые, по всей видимости, что-то попало во время короткого сна, тут же мне приходит в голову, что пассажиры могут неправильно истолковать мои телодвижения, и я киваю им, но никто не кивает мне в ответ, похоже, никто меня вообще не замечает.

Теперь я вижу, что вошедшие общаются, по крайней мере, они шевелят губами и жестикулируют, некоторые достают из сумок сотовые телефоны и начинают по ним разговаривать, но я ничего не слышу, ни одного голоса, ни объявлений машиниста, ни стука колес.

Добрый день, кто вошел в Карлсруэ, пробую спросить я, но никто не реагирует, во мне просыпается страх, я не могу объяснить себе возникновение этой тишины, и мне уже начинает казаться, что я стала невидимкой, я быстро иду по проходу в купе номер семь, там ведь всегда говорят по телефонам, но и здесь полная тишина, в которую я тревожно вслушиваюсь, я не слышу ударов собственного сердца и не понимаю, как такое может быть, ведь всегда что-нибудь слышно, ведь даже глухие слышат хотя бы собственный пульс, как мне теперь проверять билеты и сопровождать поезд, мне теперь самой нужна проводница. Я делаю несколько шагов по направлению к передней части поезда, потому что там находится мой шеф, который, быть может, сумеет объяснить мне, что произошло, но тут же мне приходит в голову, что я не смогу услышать его разъяснений, я отступаю назад и падаю на сиденье, на какое-то сиденье, я не утруждаю себя поисками укромного местечка за багажной стойкой, сижу и чувствую сильный страх, который резиновым обручем сковывает мою грудь и в мгновение ока заставляет похолодеть пальцы, дышу быстрее, чтобы вдохнуть хоть немного воздуха, расстегиваю верхнюю пуговицу на блузке и обхватываю рукой шею так сильно, как только могу вынести, собираю вялую кожу между пальцев и сжимаю ее до боли в надежде, что боль прервет тишину. При этом я толкаю свою соседку. Я наверняка уже проверяла у нее билет, но не в состоянии вспомнить ее лица. Оно узкое и ссохшееся, словно сшито из кожи, карие глаза и тонкие губы, все на этом лице узко и сжато, вдруг я вижу, как открывается ее рот, и мое лицо перекашивается от ужаса, я не должна ее слышать, но рот спрашивает: вы себя нормально чувствуете, и я слышу каждое слово, я широко открываю глаза и начинаю смеяться.

Да, говорю я и снова слышу себя, сразу же узнаю стук колес, этот грохот, и гудение кондиционера, и голоса, перескакивающие туда-сюда по вагону, весь поезд говорит и смеется, звонят телефоны, крики, кашель и отчетливее всех мой громкий, навязчивый пульс, да, говорю я своей соседке, которая пристально смотрит на меня. Я не знаю, сколько ей лет, я не знаю, почему она не сводит с меня глаз, это не испытующий взгляд, она всего лишь хочет дождаться ответа на вопрос, как я себя чувствую, а я внезапно прильнула к ней и положила голову на ее узкое и сухопарое, как она сама, плечо, от нее приятно пахнет — не пахнет ничем. Она почти не дотрагивается до меня, а лишь слегка приобнимает, я могла бы запросто сбросить ее руку, но мне этого совсем не хочется. Мне так хорошо, я слышу биение своего сердца и тихое дыхание этой незнакомки, мне даже хочется, чтобы она обняла меня покрепче, чтобы она прижала меня к себе и погладила по голове, провела рукой по лицу, однако требовать чего-то подобного от незнакомого человека — это чересчур, тут я отчетливо различаю чей-то голос за дверью отделения, смена персонала, приготовьте, пожалуйста, ваши билеты. В ужасе я подскакиваю, персонал, который сменили, это я, но это какая-то ошибка, я еду до Гамбурга. Моя соседка наблюдает за тем, как я встаю, застегиваю воротничок, она ничего не говорит, она наблюдает за мной как человек, которому нечего терять и нечего добиваться.

Мой сменщик продвигается вперед по вагону, я его никогда не видела, хотя бывала в дороге со многими коллегами, мы встречались в столовых, залах ожидания, иногда в фойе гостиниц, с некоторыми я переспала. Он бросает взгляды на билеты, смена персонала, карту постоянного клиента, пожалуйста, вашу кредитку, пожалуйста, он наклоняется направо и налево, я читаю табличку на его пиджаке: П. Матт. Он уже дошел до ряда перед нами, заметил меня и кивает. Моя соседка показывает свой билет, она едет в Гамбург, и П. Матт доброжелательно кивает, проставляя на нем еще один штемпель. Она может ехать в Гамбург, все в порядке, я тоже могу ехать, куда захочу, ему не нужен мой билет, мы члены одной семьи, хотя он меня и сменил, я все равно в клубе и теперь могу выйти, и П. Матт, кивнув мне, переходит к следующему ряду.

Мне пора, говорю я своей соседке.

Она кивает и смотрит на меня. Вероятно, она ждет объяснения или извинения.

У меня нет багажа, говорю я и добавляю, после того как встала, спасибо, тихо и торопливо, я больше не отваживаюсь смотреть в ее сторону, я удаляюсь от нее, но с каждым шагом мне недостает ее все больше и больше.

Когда я выхожу во Франкфурте, П. Матт стоит, прислонившись к двери поезда.

Живешь здесь, спрашивает он, подмигнув.

Гостиница «Драйкронен», говорю я, хочешь составить мне компанию.

Я еду дальше, смеется он, ты же знаешь. Может, на обратном пути.

Да, кричу я, на обратном пути заходи, а потом еще громче, потому что двери закрываются, заходи обязательно, буду рада, но я не уверена, что он это услышал, и замираю на перроне, а поезд катится мимо, я хотела бы еще раз увидеть свою соседку, но помню, что стекла покрыты зеркальной пленкой и нет смысла прижиматься лицом к стеклу. Перрон не переливается, он из немого бетона, и я слышу все, даже воркование голубей, которых отсюда давно прогнали.

ЧЕРНЫЙ КАМЕНЬ (Перевод А. Ничаюк) 

Мы пришли слишком поздно, она уже в траурном зале.

Мы надеваем белые халаты, которые сразу придают посетителям отделения интенсивной терапии торжественный вид, пришедшие распрямляются и невольно встают по стойке «смирно», потому что вот-вот подойдет их очередь, складной стул у кровати больного, у кровати умирающего. Только халаты с манжетами на рукавах выглядят так, будто им сто лет, и пуговицы невозможно застегнуть самому, потому что петли из-за многочисленных стирок сузились и пуговицы в них не проходят. Можешь делать все что угодно, но все равно придется попросить помощи у других — тех, что ждут своей очереди у кровати, все они бледные или покрасневшие и опухшие, некоторые плачут. Одна женщина все время дотрагивается до своего носа, словно хочет что-то с него смахнуть, но она вовсе не плачет, — быть может, у нее зуд, и, наверно, лучше так, чем рыдать. Она держит в руках несколько фотографий, которые собирается взять с собой. Цветы приносить нельзя, это запрещено здесь внизу, хотя на самом деле это никакой не низ, сюда не нужно спускаться по лестнице, все, начиная со входной двери, находится на первом этаже, на уровне земли, но тем не менее в голову приходит: подвал, лаборатория, много тяжелых дверей, отгороженные пациенты, комната ожидания, а внутри шум, электроника, измерительные приборы, там почти не говорят, но и не плачут, мы думали, будет больше стонов и рыданий, но все довольно тихо. Только медсестры говорят в полный голос, здесь их рабочее место, и в ординаторской висят открытки из отпуска, лежат пачки сигарет и журналы, чтобы почитать в перерыве, так же и у нашей мамы раньше лежали наготове сигареты, но это здесь никого не интересует и не должно интересовать, ее здесь знают только как умирающую, и, когда я протянула одной медсестре старую фотографию, на которой мама выглядела, как прежде, вот посмотрите, это мы в Италии, все вместе прошлой осенью, медсестра посмотрела на фотографию приветливо и растерянно, что ей до этой женщины и жизни, которая разыгрывалась независимо от нее, а теперь подошла к концу. Что значит, как прежде, еще пару недель назад, со все еще темными волосами, только что подстриженными на затылке лесенкой, парикмахер удалила несколько седых волосков и торжествующе показала их маме, словно она снова обманула старость.

Зачем нам сейчас надевать белые халаты, это ведь теперь не имеет никакого значения, но мы все равно надеваем их, ведь мы поступали так ежедневно в течение четырех недель, мы ловко справляемся со своей задачей и сейчас, так и не поняв, зачем эти халаты нужны, они используются в качестве маскировки, чтобы, входя туда, ты мог справиться с собой, для чего-то еще они, такие несерьезные, вряд ли могли бы сгодиться.

Мы, как всегда, позвонили, хотя все знали о нашем приходе, они ведь просили нас об этом по телефону, мы должны прийти, хотя никто нам этого не говорил, все, что они сказали, было: состояние вашей матери резко ухудшилось, вы придете? Вам решать, но вы можете навестить ее в любое время, и тут мы поняли, что она умирает, иначе нам бы не разрешили прийти, только в определенные часы, днем с трех до семи, и это понятно, нельзя же бесконечно сидеть там на складных стульчиках, медсестры должны выполнять свою работу, появляются и экстренные больные, которых на грохочущих каталках мчат два санитара, тогда нельзя подолгу сидеть у кровати матери и держать ее за руку, но в этот раз нам всё позволили, сразу открыли дверь, и откуда-то из глубины послышался вопрос, всё ли мы уже знаем. Вот мы и узнали всё. Мы быстро переглядываемся и вновь смущенно отворачиваемся, выглядит так, будто мы держимся за руки, как братик с сестричкой, и у него халат с манжетами на запястьях, и я смотрю на свои рукава — у меня тоже, вот мы всё и узнали.

Так я и знала, говорю брату, это правда и неправда, хотя я этого и ожидала, но точно не знала и думаю: что же делать, у меня нет опыта, я не знаю, что надо делать, и брат не знает тоже. Мы вместе заходим внутрь, почти рука об руку, хотим попасть в мамину палату, но там ее уже нет, медсестра кивает нам и приносит свои соболезнования, спрашивает, нужен ли священник, и говорит, что наша мама в траурном зале. Это отдельное помещение, где медицинская техника прикрыта темно-синей тканью, они поставили свечку, большего и нельзя было желать, нет, нам не нужен священник, или нужен, как ты думаешь? Мы оба толкаемся, подходя к кровати, словно это важно, кто будет первым, тут возвращается медсестра с маминой сумочкой, обручальным кольцом и скромными маленькими наручными часами, я положу их сюда, и если вам нужна помощь... Спасибо. Нам нужна помощь, нам нужна мама, чтобы она нам помогла, что она всегда и делала, а если этого было недостаточно, мы выходили из себя, на самом-то деле она этого не делала или недостаточно делала, или нам иногда этого не хватало и хотелось, чтобы она делала это чаще — кто, по сути, был моей опорой и кто является ею сейчас, может, брат, или все же мама, я смотрю и вижу, как она лежит там, и больше не знаю ответа на этот вопрос, я уже забыла его, так же, как и все остальное, так же, как и мама все забыла на смертном одре, в этом траурном зале, в подвале, который вовсе и не подвал.

Священник нужен, мне нужна литургия, когда будут похороны, мне нужен ангел. Без Бога можно обойтись, а без ангела нет, говорю я пастору, который обсуждает со мной богослужение, конечно, он может провести нам литургию, собственно, для этого его здесь и держат, и он говорит: из слов порой слагается путь. Какой еще путь и какие слова, из слов, говорю я, по-моему, редко слагается путь, слова преграждают пути, понимаете, вот какое у меня складывается впечатление.

Зачем вы так говорите, спрашивает он. Вероятно, ему непонятно, зачем я в таком случае вообще прошу провести богослужение, которое в нашей церкви прежде всего состоит из слов, или он недоумевает, почему я так настроена против слов, или говорит это только для поддержания разговора. Его крупное тело напряжено, несмотря на свой вес, он сидит на краешке стула, упираясь руками в колени, словно намеревается резко подняться. Его длинные волосы растрепались, и выглядит он изможденным, как будто ему тоже требуется помощь. Слова, говорю я, так никчемны, мне нужен ангел. Я произношу это полушутливо, тоном маленькой девочки, которая привыкла получать то, что хочет, в том числе и ангела, который молча взирает на меня и, я уверена, знает меня, мне не нужно ничего говорить, он знает меня даже дольше, чем моя мама, но это не шутка, я серьезно, у меня есть на это право.

Пастор молчит, едва ли он может пообещать мне ангела, он может только пообещать поговорить об этом со мной, из слов, как он считает, слагается путь, не смешите меня. Здесь нет ничего смешного, но он что, верит, будто бы Христос говорил в Гефсиманском саду или на кресте? Есть такое выражение: ему предоставляется последнее слово, но я в это не верю, мне кажется, в конце все слова высыхают, так же и моя мама в последнее время почти совсем не говорила. Я думаю, у этого пастора нет ангела, он уже двадцать лет работает приходским священником в этой части города и, должно быть, устал, но устать больше меня он не мог, я так устала, что не смогу дойти до трамвая, когда наш печальный разговор окончится, я также не смогу скорбеть, мне больше не грустно, мы разделили обязанности. Плача, мой брат вернулся в дом нашей матери, а я поехала к священнику, хотя были и другие важные дела, например, мы должны позвонить организатору похорон и все обсудить и подписать, но я поехала к священнику, а он домой, и так мы разделили наше горе, сейчас его очередь, он берет на себя мою долю, а я сижу в замшевом кресле, в офисе общины, и хочу ангела. Но это скоро пройдет.

Я ничего не хочу.

Я сижу, уставившись на пастора, который обеспокоенно и немного взволнованно оглядывается, ожидая, пока мы снова сможем заговорить. Сил хватит только на то, чтобы отметить даты в календаре, усталость поднимается в моем теле, она заполняет всю грудную клетку, а теперь и горло и давит оттуда на мое лицо, я больше не могу пошевелить языком, глаза закатываются, а веки тяжелеют. Я медленно поднимаюсь и делаю два маленьких уверенных шага по направлению к пастору, который все еще сидит и смотрит на меня снизу вверх: если я могу что-то для вас сделать...

Нет, отвечаю я, спасибо, что со мной, я говорю медленно, как паралитик, но он все же понимает, кивает и подталкивает меня к выходу, потому что иначе я так и осталась бы стоять на его шерстяном ковре, который напоминает мне о ковре в маминой комнате и о грязных овцах в Шотландии, когда мы, мама и я, там путешествовали, овцы паслись на мокрых лугах, утопая по брюхо, а комары тучами роились над землей и кусали маму везде, где ее кожа была не прикрыта одеждой. Будем на связи, говорит он и закрывает дверь офиса общины, не потому, что хочет от меня отделаться, просто у него много дел, и он, должно быть, думает, что у меня тоже много дел, и он прав.

Но я не могу идти. Я прислоняюсь к стене. Липы у церкви цветут так буйно, что воздух напоен ароматом меда, движение в час пик, словно шум прибоя, который то нарастает, то стихает, я могла бы ненадолго присесть и закрыть глаза, но ноги не сгибаются, у меня больше нет коленей. Я иду вдоль лип на онемевших ногах и чувствую, как кости поворачиваются в тазобедренном суставе туда-сюда, будто пластмассовые.

Свеча у постели моей мамы не горит, я просто заметила это, когда мы зашли, и никто ее не зажег, мама лежит здесь в своей белой больничной рубашке совсем без свечи, и это возмутительно, нет, даже хуже, это немыслимо. Невыносимо, говорю я, и брат кивает, мне не нужно объяснять, он сразу понимает, что имеется в виду, кладет ладонь на мамину руку и остается дежурить, пока я иду к медсестрам, но в ординаторской никого нет. Не понимаю, где они шатаются, экстренных больных нет, поэтому их отсутствие ничем не оправдано, но речь сейчас не об этом, а о свече, которая уже давно должна была гореть. Я стучу в дверь, хотя там никого нет, не орать же мне во все горло, вот я и продолжаю стучать и, когда все равно никто не приходит, дважды сильно ударяю в дверь, такое нельзя не услышать. Но медсестра, которая наконец приходит, ничего не говорит, не ругается, возможно, это та же девушка, которой я показывала мамину фотографию, она вопросительно смотрит на меня, а я забыла, зачем пришла. Я опускаю глаза и смотрю на линолеум на полу, с древесными узорами, и тут мне приходит в голову: у вас, случайно, нет спичек. Она сразу лезет в карман халата и достает оттуда зажигалку, я подозревала, что она ходила курить, а теперь вижу и пачку сигарет, выступающую из-под ткани, не думала, что вам это разрешено, говорю я вдруг и вытираю лоб, у меня такое влажное лицо, словно я его дождю подставляла. Медсестра молча протягивает мне зажигалку, мы зажигаем свечу в траурном зале и убавляем свет, но, когда мы с братом уже собираемся сесть рядом с мамой, я снова вскакиваю. Нет гладкого черного камня, который лежал на ее тумбочке дома, а потом и здесь на маленьком столике у кровати, я точно знаю, это бросилось мне в глаза, потому что все, что не белое, заметно в белой комнате: ее часы, которые с нее сняли, так как она больше не различала времени, и книга, которую она больше не могла читать, и этот камень, мне нужно его найти. Я чувствую, что веду себя странновато, сначала спички, потом камень но он необходим мне немедленно, они ведь могут и выбросить его, как выбрасывают все ненужное, зачем им хранить какой-то черный камень. Мама хранила его пятьдесят лет, она привезла этот камень с пляжа маленького греческого островка, куда мои родители отправились в первое романтическое путешествие, всего один паром в день, купались, они нашли там хороших друзей, мне нужно им позвонить, так же как и всем старым друзьям мамы и моего давно умершего отца, правда, у меня нет номеров, я даже еще не бралась за то, что надо сделать, но без камня я не могу начать.

Снова спешу по коридору в ординаторскую, там сейчас дежурный врач, и он выходит ко мне, но я совсем не хочу слушать, почему мама умерла, он может оставить все это при себе, мне нужен камень, и я прохожу мимо него прямо к медсестре, которая стоит в дверном проеме, камень, спрашиваю я, где камень. Медсестра смотрит на врача и покачивает головой, врач ставит для меня стул посередине комнаты и спокойно говорит: вы только сядьте сначала, но я продолжаю стоять, не сводя глаз с медсестры, которая в конце концов понимает, что нам необходимо сейчас же найти камень, и исчезает. Итак, начинает врач, но я оттесняю его, вслед за медсестрой, она идет по коридору, мимо траурного зала, мимо маминой палаты, я не понимаю, где она собирается искать камень, если не там, и я уже хочу позвать ее, как вдруг вижу, что над какой-то другой палатой мигает лампочка, и тоже различаю пронзительный звук сирены, медсестра не ищет камень, она бросает меня там и исчезает в другой палате, а я возвращаюсь к брату, который прислонился лбом к маминому плечу и не хочет ничего слышать о камнях.

Я на работе, и еще никто меня ни о чем не спросил. Никто не знает, о чем можно спрашивать. Никто не может ни о чем спросить, и я этому очень рада. Я провожу свои уроки, три подряд, выпив перед этим две чашки эспрессо, приняв холодный душ и красиво нарядившись в зеленую одежду. Как охотник, сказала бы мама, ненавидевшая этот цвет, она всегда носила только черное, серое и белое, и кто теперь будет надевать ее вещи, что я буду с ними делать, нужно не забыть об этом, когда пройдет неделя и похороны, а может, и позже. Никто ни о чем не спрашивает, и я чувствую, как ком стоит в горле, никто ничего не замечает, потому что я могу, как обычно, разговаривать, хотя мне хотелось бы молчать. Итак, я говорю, ученики говорят, мы говорим по очереди, на самом деле это довольно складный концерт, в котором порой то звук слишком громкий, то темп замедляется, иногда даже наступает молчание, которое ширится и растет, а я просто стою и закрываю измученные глаза, мне так легче, ученики смущенно потупили взгляд и рассматривают свои парты, а когда некоторые начинают перешептываться и кивать в ту сторону, где я стою вся в зеленом, закрыв глаза, я говорю что-нибудь, и ученики облегченно вздыхают и ерзают на стульях, а я передвигаюсь мелкими шажками, как будто могу оступиться.

Мой брат тоже на работе, он пошел на следующий же день, не знаю, говорю я, считаешь ли ты нормальным сразу снова погружаться в будни, думаю, горю тоже нужно дать место. Он молчит, и тут я понимаю, что сама только что пришла с работы, и не могу удержаться от смеха. Он тоже смеется, но быстро замолкает, и кажется, будто он разучился смеяться. Потом брат идет к массажисту, потому что у него проблемы со спиной, как и у меня, мы могли бы быть близнецами, а может, так оно и есть. Можешь и за меня сходить, говорю я, было бы здорово, потому что у меня такое ощущение, что кто-то согнул мой позвоночник в пояснице больше, чем дано природой, и поэтому в нижней части спины жжет. С этим ты сама разбирайся, твердо отвечает брат, и звучит это так серьезно, как если бы он говорил совсем не о моей спине. Нужно что-то предпринять против этого жжения, но оно такое сильное, что я не знаю, с чего начать, непонятный жар чувствуется постоянно, когда я дышу, хожу, бегаю, ем, работаю, иногда он ощущается как тоска по дому, а потом как страстное желание или любовные страдания, а иногда и все вместе.

Я иду домой к любимому, который написал, что я могу прийти, когда захочу, и что он всегда-всегда ждет меня, но вчера я уже приходила, и что, разве он ждал? Сегодня мне тоже пришлось пять раз позвонить, и я ему это припомню, я обидчива и никогда ничего не забываю, то зло, которое мне причинили, или то, чего для меня не сделали, отпечатывается в моей памяти, и настоящим избавлением, которое мне мог бы подарить ангел, было бы полное отключение моего мозга, которое бы все это навсегда стерло.

Ты ведь сказал, что всегда будешь ждать меня, говорю я плаксиво, как только он открывает, и хочу, чтобы он погладил меня по голове и проводил в комнату, моя мама умерла, добавляю я, хотя он уже давно это знает, и мне хотелось бы расплакаться, тогда он будет точно знать, что делать, я уже много раз ему плакалась и иногда даже специально. Но в этот раз не удается. Расскажи-ка, говорит он, но берет неверный тон, звучит так, будто он ждет рассказа о каникулах или о работе. Молча я растягиваюсь на его диване, но не так, как мне хотелось бы, а лежу фараоном, с перекрещенными руками, уставившись в потолок. Он сидит рядом и пристально изучает меня словно врач, а я хочу, чтобы он о чем-нибудь спросил, но он ведь уже задал мне вопрос и не угадал с ним. Все это очень утомительно, нам бы лечь в постель и заняться любовью, но даже такая перспектива кажется мне бесконечно тягостной и тяжелой.

Жжение такое сильное, что я не могу заплакать, даже если бы захотела, из глаз сыплются искры, смотреть тоже, естественно, больно. Что ты на меня уставился, спрашиваю я любимого, даже не поворачиваясь к нему. Знаешь что, говорит он, иди-ка сюда, двигается ближе ко мне и кладет свою ладонь на мою руку, он бы обнял меня, если б мое неподвижное тело фараона могло расслабиться и повернуться к нему, и мои руки обхватили бы его пальцы, и, возможно даже, мои губы могли бы прикоснуться к его лицу, но я резко встаю, будто кто-то одним махом переместил меня в вертикальное положение.

Теперь я могу пойти к брату, который всегда спокоен и тем временем укрепил свою спину, еще я могу пойти домой к маме и начать разбирать вещи или пойти на вокзал и уехать, куда глаза глядят, на работе меня заменят, они поймут, уехать, куда глаза глядят, совсем по-детски. Я медленно бреду вдоль по улице, где живет мой возлюбленный, вокруг снова липы, и запах их, как приступ ребячества, можно поехать в какое-нибудь место, где нет лип или достаточно ветров и дождей, чтобы рассеять и разбавить липовый аромат, как по-детски, на греческий остров, хоть на какой-нибудь остров.

Мы ее дети. Возможно, мы опоздали, но не сильно, она еще здесь, наша мама, только я не знаю, что случилось с ее руками. У нее же худые крепкие руки с выступающими венами, которые она с удовольствием показывала, кожа была красной, а сгибы пальцев острыми, но эти руки, скрещенные на белом одеяле, мягкие, опухшие и теплые, у моей мамы ведь холодные руки, они всегда были холодными, но сухими, а теперь стали теплыми, сухими и полными, полные руки не идут моей маме, и я прикасаюсь к ним, они должны быть хотя бы холодными, как раньше. Я дотрагиваюсь до ее гладкого лба, и, пока вспоминаю, каким он был до того, как она оказалась здесь, воспоминание стирается само по себе, а ее образ отдаляется от меня, как раз этого мне сейчас и хочется. Я закрываю глаза, чтобы еще что-то уловить, ее взгляд, то задорный, то кокетливый, часто измученный, иногда усталый, как можно увидеть так много в одном взгляде, был ли в нем весь этот смысл, я не знаю. Но отдельные картинки наслаиваются друг на друга и становятся нечеткими в тот момент, когда я их вызываю, как сон, который забывается, пока о нем рассказываешь.

Я все это прекращаю.

Я вижу: ее зачесанные назад волосы, повязку на лице, гладкий лоб, худое маленькое тело, меньше моего. Я вижу: камня нет. Я вижу моего брата, который оставляет меня в покое, прислоняется к стене и смотрит в проход, как будто ждет кого-то.

Как ты думаешь, это плохо, что мы опоздали, спрашиваю я громко. Брат вздрагивает и смотрит на меня. Нет, отвечает он.

Я стою на вокзале, вглядываясь в расписание. Еще не поздно, можно уехать. Рядом со мной какой-то пожилой мужчина изучает время отправления поездов. Он вынужден сильно наклониться вперед, чтобы без очков разглядеть цифры, так что почти прикасается лбом к стеклу табло. Рядом с ним сидит большая лохматая собака со стоячими острыми ушами. Я специально задеваю ее ногой, чтобы посмотреть, что она сделает. Но собака не двигается, сидит, даже не повернув головы в мою сторону. Мне кажется, она слишком большая для пожилого человека. Как он думает ее удержать, если она не будет слушаться? Или она настолько послушна, что ему не нужно сил, чтобы гулять с ней? Может ли этот мужчина вообще достаточно часто ее выводить? Может ли он гулять достаточно долго? Этот человек слишком стар для большой собаки. Я не слишком стара. Конечно, я и не молода, но для такой собаки не слишком стара. Я тоже хочу такого большого пса, который будет следовать за мной, ждать, пока я отвлекусь на что-то, ничего не спрашивать, но только он должен быть достаточно большим, иначе не считается, крупное крепкое выносливое существо рядом, которое всегда прижимается к моей ноге, даже без поводка. Я могла бы попросить мужчину отдать ее мне, возможно, ему нет дела до собаки, или она ему даже в тягость, или просто слишком дорого ее содержать, можно было бы объединиться, вероятно, мы бы нашли компромисс, например, чтобы собака в течение недели жила у меня, а в выходные у него, можно было бы придумать что-нибудь, я только надеюсь, что у нее нормальное имя, ведь есть такие собачьи клички, которые просто невыносимы. Я наклоняюсь к собаке, но тут мужчина рывком отворачивается от информационного табло и тянет ее за собой. Я тихонько чмокаю, но собака не оборачивается. Я все еще в зеленом, нужно сходить домой и переодеться.

Мы выходим в два часа ночи. У нас нет ключа от маминого дома. В наш город поезда уже не ходят, хотя это и недалеко. Мы стоим перед зданием больницы. Мы хотели бы уехать раньше, но не получилось. Брат вышел из палаты, а я осталась, через какое-то время он вернулся, чтобы забрать меня, и сел рядом, потом я встала и вышла, ожидая его, так мы и кружили друг возле друга, там были только мы и больше никого, мамы там точно не было, она ушла в никуда, ее не было в траурном зале, тогда уже можно было уйти, но мы чувствовали себя бодрыми и преданными, нам не нужно было спать, мы могли бы и дальше оставаться рядом с ней, даже когда ее там не было, мы уже почувствовали первые признаки жжения, которое немного смягчалось, когда мы снова приходили к ней. Но так не может продолжаться вечно, и мы снимаем халаты и бросаем их в корзину для белья, наливаем по стакану минеральной воды и смотрим на плакат с радугой на стене, предлагающий духовную поддержку. Мы несем под мышкой мамину сумочку и ночную рубашку и выходим на парковку, больница все еще ярко освещена, повсюду свет, как, интересно, должны отдыхать больные, если все время светло. Мелкий дождь, два такси, шум, опоры высоковольтной линии. Два часа ночи. Кто-то курит у шлагбаума, держа руку в кармане.

Если бы мы приехали пораньше, говорит мой брат. Все равно, отвечаю я, мы были здесь сейчас, мы же были. Это правда.

Водитель такси открывает окно и смотрит в нашу сторону. У нас почти нет багажа. Мы садимся в машину и едем в ближайший мотель.

Хорошего вечера, желает нам водитель, и мы киваем ему, все еще бодро. Можно было бы пойти погулять, но здесь нет красивых пейзажей, тут западная окраина города, электростанции, промышленная зона, поэтому мы регистрируемся в гостинице, получив электронный ключ. Если бы мы приехали пораньше, говорю я, но брат меня не слышит, он уже включает душ в крошечной ванной. Потом мы, не раздеваясь, ложимся на две кровати в узкой комнате, совсем тихо. Брат всегда спит бесшумно, раньше мне казалось, что он умер, и нужно было его будить или, по крайней мере, толкать, пока он не пошевелится, только чтобы убедиться, что он еще жив.

Я не знаю, спит ли он этой ночью, время от времени мы ворочаемся и глубоко вздыхаем. Лежим на спине, шум машин за окном не прекращается, похоже на морской прибой. Есть фотография, на которой мама и папа на море, их невозможно узнать в зернистом черно-белом цвете, две фигурки у воды, они идут рядом, мы знаем, кто это и где, и мне хочется найти эту фотографию, но я не знаю, где мама ее хранит.

Ритуальный агент приносит с собой не только перечень услуг, но и крепкое рукопожатие, которое идет на пользу, потому что оно у него профессиональное и показывает нам, что ритуальный агент знает, что пойдет на пользу скорбящим, им полезна решительность, мы не знаем, как проходят траурные церемонии, и решительности нам явно недостает. Тем не менее мы решились позвонить в похоронное бюро, и после этого стало понятно, что нужно сделать.

Необходимо выполнить следующее, говорит он не холодно и бесчувственно, а однозначно и целенаправленно. Цель — достойные похороны нашей мамы.

Он собирает бумаги, которые должен предъявить и которые мой брат принес из дома, и показывает нам списки возможных уведомлений, урн, кладбищ, ораторов, литургий и гробов. Нам остается говорить «да» или «нет». После каждого вопроса мы быстро переглядываемся, а потом один из нас дает ответ. Так мы прорабатываем весь список того, что нужно для достойных похорон. Ритуальный агент моложе нас, долговязый вежливый парень, наверно, играет в баскетбол, а в детстве клеил модели самолетов, несмотря на свою молодость, он разбирается в ритуальных тонкостях, и жжение затихает, пока он задает вопросы по своему списку.

Хотите ли вы увидеть ее еще раз, спрашивает он.

Мы снова переглядываемся, нет, выкрикиваю я, а брат одновременно говорит: да, мы удивленно замолкаем, и я резко качаю головой, но брат хочет видеть маму, хочет еще раз посидеть рядом и прикоснуться к ее рукам, положить голову на ее плечо, но так нельзя, попрощаться можно только однажды, и, кроме того, говорит осторожно ритуальный агент, тогда это будет, я бы сказал, немного дороже.

Теперь я должна помочь брату освободиться от его желания, это не важно, говорю я быстро, дело не в этом, а ритуальный агент хочет объяснить, почему так выйдет дороже, но тут брат сдается, нет, все хорошо, не нужно, мы уже попрощались, и все.

Ритуальный агент отказывается от предложения что-нибудь выпить, он уже попил, говорит он, и мы тоже не хотим, но сейчас нам нужно много пить, и я встаю и приношу нам по стакану воды, а когда возвращаюсь, все уже закончено, и брат с ритуальным агентом молча сидят на диване. Брат уставился в пол, а агент, который привык к молчанию, осматривает комнату, и я не имею ничего против, он мог бы быть нашим молодым коллегой или членом союза бадминтонистов, румяный и в меру серьезный, и при прощании он уже не протягивает нам руку, как будто мы знаем друг друга довольно хорошо, чтобы обойтись без таких ритуалов.

Брат осторожно пьет воду медленными глотками.

На вокзале есть кафе с креслами на стальных ножках и большими черно-белыми фотографиями Мэрилин Монро на стене, старой Монро, которая была не так уж стара по сравнению с моей мамой. И со мной. Я покупаю газету, сажусь за столик в кафе и открываю рубрику «Домашние животные». Там есть морские свинки, котята, хомячки, крысы, дегу и пара собак, которых отдают в добрые руки. Но я не знаю, достаточно ли велики эти собаки. Я могла бы позвонить и спросить о размере. Могла бы спросить брата, возьмет ли он собаку, когда я поеду в отпуск. Возможно, мы могли бы содержать ее вместе. Я могла бы сама написать объявление: «Ищу большую послушную лохматую остроухую собаку».

Я опускаю газету и чувствую сильное жжение в горле и под ребрами. Я пытаюсь не думать об этом, но оно все усиливается. Жжение сосредоточивается в пищеводе, я дышу быстрее, потому что иначе мне не хватает воздуха, у меня кружится голова, и я поддерживаю ее обеими руками, потом хватаюсь пальцами за голову и сжимаю до тех пор, пока головокружение не прекращается. Кто-то приносит мне кофе с молоком, который я не заказывала, и я думаю о молочной пене, о сахаре и ложке, которую им наполню, как он начнет просыпаться сквозь пену, все это я и проделываю, одно за другим, и перемешиваю, я так обессилела, что у меня трясутся руки.

Потом я поднимаю голову и вижу за другим столиком одного из моих учеников с девчонкой, в джинсы которой он засунул ладонь, в то время как другой рукой гладит ее волосы, по диагонали от меня сидит женщина, немного старше, чем я. Она сидит прямо и смотрит на меня. Ее столик пуст, она еще ничего не заказала, или, может быть, мне принесли ее кофе с молоком, и поэтому эта женщина смотрит на меня. Она сухопарая, крепкая и никого мне не напоминает.

У этой женщины за столиком взгляд ясный и пустой, как дождевая вода, не мне одной предназначенный. Хотя я ничего ей не сказала и сижу слишком далеко, она знает, что мое горло пылает, она должна была видеть, как я закрыла лицо руками, она могла бы подойти ко мне и положить руку на мое плечо или еще лучше на лоб.

Она могла бы двумя руками обхватить мою голову.

Я знаю точно, что мне бы тогда стало лучше, и уверена, что она должна так сделать, иначе я всего этого не вынесу, я изгибаюсь, так сильно мне хочется, чтобы эта женщина меня обняла, и, когда больше не могу терпеть, вдруг встаю, оттолкнув стул в сторону, и ухожу.

Мой брат купил себе две черных рубашки. Мы сидим вместе, у него растрепались волосы, он неловко встает и приносит нам что-нибудь выпить. Мы выбрали необожженную черную керамическую урну, деревянный крест и изречение, которое произнесет священник. Необожженная, говорит ритуальный агент, это значит, что она распадется.

Сколько для этого потребуется времени? Можно ли подсчитать?

И лишь черный камень мне так и не удалось найти.

ГОСПОЖА МЕНГ ВО И ПРИНЦИПЫ КРАСОТЫ (Перевод Е. Климакиной) 

Оставьте все плохое за дверью, говорит госпожа Менг Во, в то время как я стою перед ней: развязавшийся воротничок халата топорщится у горла, руки как плети висят вдоль туловища. Я не понимаю, какое плохое она имеет в виду и за какой дверью, учитывая тот факт, что я вот уже несколько часов пребываю на свежем, кондиционированном воздухе сингапурского торгового центра «Парадиз», чьи входы и выходы затерялись в нескончаемой веренице окутанных мягким светом бутиков. Искусственные пруды, небольшие заросли, до этого я долго бродила между птичьих вольеров, быть может, плохое я должна оставить именно там, на песчаных грядах, или в запутавшихся ветвях деревьев с крошечными птицами, или в ресторане без стен, протянувшемся на несколько залов, с установленными повсюду одинаковыми барными стойками, где подают мисочки с рисом, овощами, курицей, всем тем, что делает Сингапур страной безграничных гастрономических возможностей, вряд ли госпожа Менг Во имела в виду это.

Я уже целых пять секунд знаю ее имя, оно указано на бейджике, который она приколола на миниатюрную грудь, хотя, возможно, здесь могли быть указаны должность или почетное звание: доктор красоты, хозяйка салона, леди с изящными ручками, директор, менеджер спа-центра «Семь сосен», хотя при чем здесь сосны, здесь нет никаких сосен, название могло означать все что угодно, и сама госпожа Менг Во мне этого, конечно, не объяснит, а задавать вопросы я здесь разучилась. У меня назначено время, и я уже оплатила процедуру в приемной, где другая дама, с совсем другим бейджиком на груди, улыбнулась мне и предложила терпкий имбирный чай, от которого во рту осталось неприятное жжение. Потом она накинула мне на плечи этот халат, завязывать который пришлось самой, что было очень сложно, поскольку я не видела, что делают мои пальцы, и мне не хотелось затруднять даму просьбой, да и вряд ли она стала бы помогать мне, это оказалось моим первым заданием, с которым я недостаточно хорошо справилась.

Поэтому тесемки развязались прежде, чем госпожа Менг Во приступила к процедуре. Она сделала вид, что ничего не заметила. Поприветствовала меня, слегка склонив голову, и позволила войти, хотя никто так и не проверил, оставила ли я все плохое за дверью. В спа-кабинете чистота, ни один звук не проникает сюда, толстые, обитые мягкой тканью, белоснежные стены, как будто только что взбитые, вот только госпожа Менг Во не похожа на сказочную госпожу Метелицу, она худа и руки ее кажутся холодными. Госпожа Менг Во проводит меня к кушетке, куда я довольно неуклюже плюхаюсь, да и как вообще мои телодвижения могут быть грациозными и плавными, если я делаю все слишком громко, я вспотела, чего невозможно избежать в Сингапуре, хотя и гуляла несколько часов в ледяной прохладе кондиционеров торгового центра «Парадиз».

Госпожа Менг Во никогда не потеет, она ухоженна и выглядит женщиной без возраста, ее брови выщипаны изящной дугой, и, за исключением черной блестящей челки, на ее лице нет ни одного волоска, насколько я смогла рассмотреть. У меня же, совсем наоборот, растительность проглядывает в неположенных местах, между бровей, в ноздрях. Но за тем я сюда и пришла.

Чего бы вам хотелось, спрашивает госпожа Менг Во, с минуту понаблюдав за моими неловкими попытками перевернуться на кушетке и послушав, как мои ноги скрипят о прорезиненную подкладку, до тех пор пока мне не удается улечься и расправить на животе растянутую футболку.

Мне уже хочется новую красивую обтягивающую футболку, хочется, чтобы дома все обрадовались моим безделушкам из сувенирных лавок торгового центра «Парадиз», хочется, чтобы у меня было так же мало морщин, как у госпожи Менг Во, и такая же удивительно гибкая шея, и это не считая других желаний.

Ах, пожалуй, лицо, отвечаю я.

Госпожа Менг Во неожиданно быстро наклоняется, и достает из угла раскладное увеличительное зеркало, и подносит мне его прямо к лицу.

Лицо, повторяет она, много работы, и в первый раз за весь мой визит улыбается. После чего она велит мне расслабиться, и это звучит как дружелюбный приказ, которому я охотно следую. Я закрываю глаза и замираю в ожидании. Госпожа Менг Во водит зеркалом взад-вперед у моего лица, я ощущаю легкий ветерок движения и ее взгляд, потом ее пальцы на моей шее, туго завязывающие тесемки. Она встает, почти бесшумно передвигается по комнате, в воздухе распространяется аромат сосны и горячего расплавленного воска, она берется своими холодными руками за мои ступни, раскачивая их, как будто хочет взвесить.

Я тут же открываю глаза, лицо, повторяю я отчетливо еще раз для верности.

Я вас поняла, говорит госпожа Менг Во, первый раз без акцента на правильном оксфордском английском, но именно так я начинаю процедуру. Будет лучше, если вы закроете глаза.

Но сейчас уже не получается этого сделать, я удивлена переменившемуся акценту госпожи Менг Во и тому, как она крепкой рукой берется за пальцы ног, за которые мне тут же становится ужасно стыдно, они кривые и мозолистые, и я не смею даже пошевелиться. Я наблюдаю, как она растирает пятки и ороговевшие края моих пальцев, потом подергивает каждый из них, после чего выпрямляется и кивает мне, как будто бы показывая, что я справилась со вторым заданием. Запах сосны резковат, возможно, это распоряжение владельца салона, размышляю я, могу ли я попросить сменить благовоние на другое, которое лучше бы сюда подошло и которое понравилось бы госпоже Менг Во.

Из-под полуоткрытых век я наблюдаю, как она разминает пальцы и присаживается с правой стороны от меня. Держится она очень прямо, при этом не кажется деревянной, поворачивается влево и вправо, расставляет несколько металлических сосудов и чашу с маслом. Между тем из носика одного сосуда на мою сухую кожу лица начинает валить пар, он клубится над бровями, пока я не оказываюсь в густом облаке, собственноручно изготовленном госпожой Менг Во. Она вытирает руки полотенцем, берет пинцет и начинает выщипывать на моем лице каждый волосок, пока брови не превращаются в две тонкие дуги. Я молчу, а мои глаза начинают слезиться, из носа течет. В ее взгляде я ищу отвращение к моему рыхлому лицу, но ее глаза сужены, и она лишь фиксирует каждый отдельный прыщик, выдавливая его двумя указательными пальцами, при этом она спрашивает, зачем вы здесь:

Лицо, бормочу я.

Я имею в виду, здесь, в Сингапуре.

Я открываю глаза, чтобы понять, не будет ли это моим следующим заданием, или она действительно хочет знать, зачем я здесь.

Так зачем же я здесь. Я здесь, потому что хочу посмотреть город. Потому что еще ни разу здесь не была. Потому что здесь продают хорошие сувениры. Потому что Сингапур — это промежуточная станция. Потому что я взяла тайм-аут. Как будет «тайм-аут» по-китайски.

Госпожа Менг Во ждет моего ответа, пинцет зажат между указательным и большим пальцами, терпеливо, но упорно. Я тяну с ответом дольше, чем позволяют приличия, не зная, что сказать. Откашливаюсь и говорю, что я здесь по делам.

Но этого недостаточно, ее вопросительный взгляд все еще направлен на меня, во всяком случае, мне так кажется, и я размышляю, как же ей объяснить, что у меня здесь нет никаких дел и что я не знаю, зачем я здесь, что я с такой же легкостью могла бы оказаться в любом другом месте или нигде, пока до меня вдруг не доходит, что она смотрит мне не в глаза, а на точку, рядом с моим левым веком, и тут же берется за нее. Я не могу сдержать смеха, точнее, смешка, хихикаю про себя и говорю: да, моя фирма, деловые переговоры, знаете ли.

Тогда, сосредоточенно произносит госпожа Менг Во, тогда решительно важно быть красивой. Когда я согласно киваю, она задерживает мой подбородок, чтобы я не крутилась, я еще не закончила, объясняет она мне.

Красота — это ключ, продолжает она, ваша красота дремлет в вашем лице, и вы забыли, где она.

Я сопротивляюсь, для меня это слишком щепетильная тема, я не ученица госпожи Менг Во, я заплатила за эту процедуру и не обязана слушать то, что мне не нравится.

Вы все утрируете, возможно, что касается красоты и ключа, вы и правы, но, понимаете ли, в деловом мире есть и другие критерии.

Сама я о деловом мире ничего не знаю, до того момента, когда я перестала понимать, что мне делать, я писала газетные статьи, платили мало, нерегулярно, денег мне постоянно не хватает, расходы превышают доходы, я не могу пересчитать евро в доллары, собственно говоря, я вообще не умею считать. Эта процедура стоит много долларов, но я не знаю, дорого это или дешево и могу ли я вообще позволить себе госпожу Менг Во.

Профессионализм, умение стратегически мыслить, во что бы то ни стало быть готовым к рискам в финансовом секторе, знаете ли. Иногда, чтобы выиграть, нужно чем-то рискнуть.

У вас, видимо, нет детей, спрашивает она.

Нет, нет, отвечаю я и тут же чувствую укол совести, я предаю своих ребятишек, мою тонконогую музыкальную с всклоченными волосами зеленоглазую восьмилетнюю девочку, моего отчаянного, ловкого, подвижного, растрепанного пятилетнего мальчугана, в одну секунду я отчетливо представила их себе: Наташа и Ули на диване рассматривают книжки с картинками, за кухонным столом с домашним заданием, рассвирепевшие после ссоры, с разбитым в кровь коленом, с высокой температурой, кашляющие, зовущие, зовущие меня, но потом я смотрю в глаза госпоже Менг Во и качаю головой.

Нет, ведь все успеть не получается, я полностью отдалась карьере, люблю путешествия, с детьми это невозможно.

Теперь она клюнула.

Дети дарят красоту, говорит она. Она полагает, что мне недостает красоты, поскольку я бездетна, но она ошибается, она ничего не знает о Наташе и Ули и никогда не узнает, что существуют другие причины, почему я недостаточно красива, ей не ведомо, как прекрасны лица тех, кого я произвела на свет, кормила, пеленала, на мгновение я тоже забываю об этом. Я вижу только лицо госпожи Менг Во на фоне клубящихся белизной стен и мое отражение в ее глазах, но я уже не вижу так ясно Наташу и Ули, мне на ум приходят только какие-то незначительные детали, Наташин фотоаппарат, шрам Ули от последнего падения с велосипеда, этот шрам я вижу так отчетливо, словно Наташа сфотографировала его.

Может быть, но в моей жизни детям места нет. Я редко бываю дома, вечерами у меня бизнес-встречи, я хожу ужинать с моими деловыми партнерами: разнообразное меню, со вкусом подобранные вина, мы едим и беседуем, курим и пьем, делаем все, чтобы преуспеть, организуем большие проекты, иногда это перерастает в отношения, не думайте, что я все отдаю на волю случая: я выбираю ресторан, вино, наряды, все сочетается.

Да, говорит госпожа Менг Во, и я чувствую, что меня оценили и поняли.

Вы все выбираете правильно, говорит она, и сейчас вы здесь. Мы киваем друг другу, и какое-то время царит молчание, теперь я могу спокойно закрыть глаза и ни о чем не думать, кроме как о белых стенах кабинета, аромат сосны мне уже не мешает, и я больше не вспоминаю о тех ночах в походной палатке, когда мы, свернув свитера вместо подушек, лежали, прижавшись друг к другу, насколько позволяла жара, соприкасались не только наши руки, ноги и животы, но и пальцы ног мы сплели, так крепко, что ни один из нас не мог отодвинуться, мы лежали так всю ночь, и, когда один начинал проваливаться в сон, другая расталкивала его и еще крепче сплетала пальцы, ведь разлука была невыносима, и, когда на улице что-то начинало потрескивать, сначала на ум приходила мысль о костре, и о лесном пожаре, и о том, что времени не хватит, чтобы убежать, и что пожар распространится в доли секунды и выйдет из-под контроля, и мы продолжали лежать; если одной хотелось пить, другой делал глоток, припадал к моему рту и утолял жажду; и тучи комаров вились вокруг нас, укусы на теле превращались в большие раны, так, что мы были похожи на израненных бойцов. Чтобы не расчесать тело в кровь, мы прижимали ладони к зудящим местам, пока совсем не забывали о них, и о лесном пожаре, и о сухих соснах, чьи корни так глубоко вросли в землю, что им всегда хватало воды.

У меня замечательная гостиница, бормочу я, «Ройял мандарин», там очень комфортно, и при этих словах я забываю нашу маленькую жаркую спальню, в которой мы сами укладывали паркет, и просторную детскую с двухэтажной кроватью, сверху Наташа, снизу Ули, я ударяюсь головой, когда карабкаюсь к Наташе, чтобы обнять ее перед сном, и не она нуждается в моих объятиях, а я в ее, я лежу рядом с ней, пока она не расслабляется и не засыпает. Самой мне не спится, я смотрю на мерцающий молочный свет луны и зажимаю ее горячую ножку между своими ороговевшими пальцами ног, которые сейчас до шелковой мягкости натирает госпожа Менг Во, потом я поеду в «Ройял мандарин», в свой шикарный номер, в котором, прохаживаясь туда-сюда, буду прокручивать в голове программу встречи на завтрашнее утро, и огни Сингапура будут светить подо мной, ведь номер расположен на самом последнем этаже.

Высоко-высоко, бормочу я, голова в облаках.

Госпожа Менг Во отключает пар и откладывает в сторону пинцет. Равномерными движениями она массирует мне лицо, проводит рукой по носу, лбу, поглаживает подбородок, не путая профессиональные движения с лаской, чувство такое, что я для нее не более чем гладильная доска. С той же деловитостью, с какой госпожа Метелица из детской сказки выбивает подушки, сильно встряхнет, удар в самую середину, и дело готово.

Госпожа Менг Во уже не слушает, она втирает крем в каждую пору, похлопывает меня по губам, пока те не начинают пылать, потом растягивает кожу, как будто хочет стянуть с меня лицо, я издаю тихий стон, мне больно. Она останавливается, берет меня за подбородок и поворачиват к себе.

Сколько мне лет, спрашивает она.

Меня бросает в пот. Я не знаю здешних нравов, любой ответ может оказаться неверным, я не знаю, хочет ли она казаться старше или моложе. Я не хочу врать, лучше уж ничего не отвечать, я думаю, у вас нет возраста.

Ответ попадает в точку. Она улыбается.

И вы могли бы выглядеть на тридцать. У вас нет детей, вы хорошо зарабатываете, вы уважаемы в мире бизнеса. Все зависит только от вас. Она подает мне одну руку, а другой одновременно подносит к лицу круглое зеркало. Я вижу гладкое, слегка лоснящееся, пустое лицо и приветствую себя.

Я провожу пальцем по щеке. Кожа больше не рыхлая, лицо подходит мне идеально. То же самое я говорю госпоже Менг Во, когда та открывает дверь спа-кабинета. Перед дверью стоит другая дама, слегка склонив голову, словно все это время подслушивала наш разговор. Она с улыбкой протягивает нам тарелку с кусочками манго, чтобы оставить за дверью все плохое, объясняет госпожа Менг Во и помогает мне снять халат, при этом ни разу не взглянув мне в лицо, словно результат не должен вызывать никаких сомнений.

Вы ведь уже все оплатили, говорит она и протягивает мне свою визитку, которую я тут же прячу. Теперь я отправляюсь в торговый центр «Парадиз» пить итальянский кофе, чтобы заглушить жжение имбирного чая, и развеять необычайную сонливость, которая обволакивает мое новое лицо, и еще чтобы купить себе новый костюм. Сумка с сувенирами остается лежать у вешалки.

КАК В ШВЕЦИИ (Перевод Е. Шуиной) 

I

Перед самым отъездом в Швецию у матери лопнуло лицо.

Что-то порвалось глубоко внутри, кровеносный сосуд, артерия, и из носа, как потом рассказывал отец, хлынула кровь, забрызгавшая все вокруг. Во всяком случае, дети обнаружили кровь повсюду, даже на кухне, в прихожей. Затем мать, видимо, направилась в ванную к умывальнику, прижимая носовой платок к лицу, он все еще лежал там, тяжелый от крови.

Они проснулись гораздо позже обычного, было уже совсем светло, и еще некоторое время нежились в постелях, звуки были не такие, как обычно с утра, а затем взглянули на часы и вскочили с кроватей. В доме никого, на кухне ни завтрака, ни записки, они стояли в прихожей и тихо переговаривались, затем принялись вытирать туалетной бумагой видневшиеся повсюду пятна крови, но их было слишком много.

Нам нужно в школу.

Сегодня не пойдем.

Думаешь... как ты думаешь, что случилось.

Пошли, нам пора в школу.

Они схватили свои ранцы, сестра еще успела намазать брату бутерброд, прежде чем они робко прикрыли за собой входную дверь.

Ты ключ взял.

Забыл.

Все равно, пошли в школу.

На них не сердились. Учителя спрашивали, что случилось. Дети беспомощно смотрели на учителей и пожимали плечами.

Дома никого не было.

Взяв детей с собой, один из учителей отправился звонить. Они покорно стояли в застекленном помещении школьной канцелярии, сюда приходили, только когда срочно требовалась помощь, но не может быть, чтобы их семье вдруг срочно потребовалась помощь, папа обязательно сказал бы им об этом или мама.

Тогда они еще не знали, что мама три недели не сможет разговаривать, потому что ей затампонируют лицо, чтобы остановить кровотечение.

Отец прямиком из клиники пришел в школу, чтобы забрать их. Но они не хотели.

У нас же занятия. Еще два урока. Мы сразу придем.

Но отец не хотел оставлять их одних и сам не хотел оставаться один, не волнуйтесь, пойдемте со мной, но они волновались бы намного меньше, если б, как обычно, сидели в классе, встревоженный взгляд учителей больше их не беспокоил, казался уже почти нормальным, учителя, да и дети временами незаметно поглядывали на них, осторожно, а они делали загадочные лица.

Тебе же нужно на работу.

Сегодня нет.

Мы займемся чем-нибудь интересным?

Сегодня нет.

Когда они вернулись домой, отец мыл ванную комнату, но по недостатку опыта он все время что-нибудь упускал из виду.

Они отправлялись на поиски пятен, это была такая игра. Пока они не увидели, как отец неподвижно стоит на кухне, уставившись на плиту.

Хочешь что-нибудь приготовить? Мы тебе поможем. Мы уже умеем варить спагетти.

Но он не слышал ничего, даже не повернул головы в их сторону. Они бесшумно передвигались вокруг него, как шпионы, затем начали его теребить. Но он не произнес ни слова, молча ушел в гостиную и сидел в кресле, дольше, чем можно было ожидать.

Они переглядывались, сделали уроки, старательнее, чем обычно, чтобы никто не подумал, будто они пользуются сложившимся положением. День стал похожим на остальные, отец снова заговорил, он рассказал о кровотечении, и о клинике, и что завтра они все могли бы навестить маму, и что им повезло, что они живут рядом с клиникой, и что с готовкой у него проблемы, он даже не умеет консервные банки открывать, не могли бы они питаться в школе, не могли бы сходить в булочную за пирожками, и, так как он дал им крупную купюру, они накупили пирожков на всю сумму, а потом сложили их горкой на кухонном столе, и тут отец рассмеялся.

Вечером дрозды пели так громко, что это раздражало детей, и они утащили матрасы в погреб, где было прохладно и не слышно дроздов и где стояли пылесос и стиральная машина, там они и заночевали.

Все еще будет хорошо?

Отец не ответил, он не хотел врать, но он должен был соврать, должен был хотя бы попытаться, возможно, они ждали именно этого, все остальное было неприемлемо.

Скажи нам.

Вместо этого приехала бабушка и взяла на себя хозяйство, так как им срочно понадобилась помощь и в такой ситуации семье нужно было сплотиться, отцу уже пора было выходить на работу, а они по-прежнему так и не побывали в клинике.

Бабушка требовала, чтобы после еды они благодарили ее за приготовленный обед, целуя и приговаривая, что было очень вкусно.

Сестра попыталась обедать в школе. Но так как она никого не знала, поскольку все ее подруги, у которых все было в порядке, ели дома, она одна сидела рядом с группой старшеклассников, которые бросались в нее картошкой фри, а стоило ей привстать, чтобы взять салфетку, подмешали ей кетчуп в шоколадный пудинг и смеялись ей вслед, когда она, сдавшись, уносила поднос. С той поры она стала есть с бабушкой и братом, но аппетита у нее не было.

После обеда бабушка поставила гладильную доску и принялась журить мать за то, что та никогда не гладила и что столько всего накопилось. Понурые дети разошлись по комнатам. Потом бабушку пустили вместе с отцом в клинику, потому что она была мамой их мамы.

А как же мы.

Мы же ее дети.

Придя домой, бабушка долго плакала.

Этого ни одна мать не выдержит, видеть дочь в таком состоянии.

В каком состоянии?

Я не буду вам рассказывать, плакала она, вам не понять, но ваш отец должен радоваться, что у нас в семье такая взаимовыручка.

Дети переглянулись, после чего составили отцу петицию.

Мы завтра же хотим в клинику. Или мы поедем туда одни.

Сходив по-большому, бабушка плохо подтерлась, на стульчаке остались следы.

Стоя у кровати матери, они пожалели, что пришли. Лицо матери было неподвижным, потому что оно было затампонировано изнутри, как позже объяснил отец, маска со вспухшим лбом и вытаращенными глазами.

Брат расплакался.

Сестра встала рядом с затампонированной матерью и сказала: в школе мы теперь проходим Африку, надо выучить наизусть все страны, а как ты думаешь, сколько всего стран в Африке? А еще завтра у нас контрольная по латыни, мне надо будет учить слова, а еще я поругалась с Биргит, она такая дура.

Брат подталкивал ее, но сестра не унималась, кто-то же должен был что-нибудь делать, и она делала то, что могла, потом ей уже больше ничего не приходило в голову, а мать все смотрела на нее вытаращенными глазами, и отец увел детей.

Теперь они постоянно спали в погребе, бабушка спала в кровати брата, отец — в кровати матери. Они заметили это, когда брат в слезах проснулся ночью и побежал наверх к отцу, но кровать была пуста, и он тут же принялся истошно рыдать, пока сонный отец не вышел из комнаты матери.

Почему вы не спите на большой кровати?

Потому что храпим.

Отец действительно храпел, сестра иногда слышала его храп, когда просыпалась ночью и садилась на лестнице, потому что в погребе было слишком темно. Она сидела на ступеньках, покрытых ковролином, и слушала, как отец тяжело дышал, а уличный фонарь перед домом тонул в бледном свете, и иногда, так как ей было холодно и никто ее не видел, она обхватывала себя за плечи и растирала руки.

Потом стало очень жарко, и бабушка собиралась сводить их в бассейн, но они отказались.

У нас нет плавок, старые не налезают. А еще мы не знаем, где полотенца.

Бабушка знала, все полотенца она давно уже перестирала, выгладила и сложила в стопки, и новые купальные принадлежности она тоже могла бы купить, но дети целыми днями были чем-то заняты, долгими жаркими днями, пока им вновь не разрешили сходить в клинику, перед самыми летними каникулами.

Но мы же собирались в Швецию.

Но все ведь уже было спланировано.

Теперь не получится.

Но все же на каникулах разъезжаются.

Отец разочарованно взглянул на них, как они могут думать о поездке в такое тяжелое время, но это тяжелое время тянулось уже долго, и было слишком жарко, а в Швеции можно было бы купаться в прохладных озерах, как и было запланировано, что им еще делать на каникулах. В открытом бассейне уже трава выгорела.

Залезайте в машину, мы едем к ней.

Ее лицо вновь стало прежним. Только нос все еще был заткнут, толстый комок между глазами. Брат спрятался за спину сестры, та еще мгновение держалась за рукав отца, прежде чем подойти к матери, которая, чуть приподнявшись, лежала в постели.

Мы... мы нарисовали для тебя кое-что. Но забыли дома. Пусть бабушка не делает все время фруктовый салат, он горчит, потому что она кладет туда старые апельсины, и от нее... от нее невкусно пахнет, не так, как от тебя, сестра отважилась подойти ближе и прильнула головой к матери, которая хоть и пахла не так, как дома, но тоже неплохо, собственно говоря, не пахла ничем. Мать могла бы обнять детей, она вновь уже могла сидеть, но казалось, будто она забыла, как это делается, она просто сидела, и непривычно улыбалась, и еще говорила немножко, но что она говорила, дети забыли, едва только снова оказались дома, и они спорили об этом.

Затем наступили летние каникулы, в Швецию они не поехали, но отец пытался вывозить детей на прогулки, которые иногда срывались из-за того, что он что-то забывал, деньги на билеты в зоопарк, об очередном визите в клинику, про день рождения бабушки, день подошел к концу, она сама себе испекла праздничный пирог с земляникой и держалась до вечера, а потом разрыдалась, и дети ее поняли. Про дни рождения нельзя забывать.

Затем мать вернулась домой, и они делали плакаты из бумаги и гирлянды. Мать радовалась, но что-то с ее лицом по-прежнему было не так, и какая-то его часть не улыбалась.

В Швецию они поедут на следующий год.

II

В этом году точно, они точно поедут в Швецию, хотя все уже по-другому, потому что прошел целый год, они стали на год старше, дети, родители, и Швеция тоже на год старше. Они, пожалуй, уже не так сильно хотят в Швецию, как год назад, но теперь это стало возможным, лица у всех такие, как надо.

Когда дети спрашивают мать, все ли теперь в порядке, она говорит, да, все очень хорошо, и они верят ей.

Но не так хорошо, как раньше.

Отголосок боли еще остался.

Что это значит? У тебя все еще что-то болит?

Там что-то повреждено.

А это ведь потом заживет, да?

Это спрашивает сестра, она хочет знать точно не только, заживет ли, но также когда и как.

Какая разница, возражает брат, все снова будет хорошо, и он хочет оттащить ее, но она его отталкивает так, что он натыкается на мать.

Нашли место, где возиться.

Какое-то едва уловимое искривление тянет один уголок рта чуть-чуть вверх, а второй — немного вниз, но это не бросается в глаза, это практически незаметно, только она это видит, и мама наверняка тоже видит, но она не заглядывает в зеркало, по крайней мере, когда кто-то рядом. Несмотря на то что с прошлого Рождества у них теперь есть подвижное зеркало, которое с помощью металлического приспособления можно подвести к самому лицу так, что становятся видны ноздри и крошечные углубления, которые остались между бровей после ветрянки, губы, которые не совсем плотно смыкаются, а остаются слегка приоткрытыми, и все прочие дырочки, лицо состоит из скопления отверстий, заметных глазу только вблизи. Брови кустятся, доставая до век, и их неопрятные волосики смыкаются с челкой, бледная кожа лба покрыта узором из мелких черных точек, которые необходимо удалять, для этого в голубой пластиковой баночке у мамы есть металлическая палочка с отверстием, которое нужно прикладывать точно к черной точке и затем нажимать, пока не выдавится крошечный белый жгутик, похожий на сахарную ниточку, так ей показывала мама, и после этого на лбу остается еще одна маленькая дырочка, видимая только в подвижном зеркале, которым мама теперь уже не пользуется.

И губной помадой она тоже больше не пользуется.

Тебе больше не нравятся красные губы?

Нравятся.

Почему же ты их тогда не красишь?

У меня теперь не получается складывать губы трубочкой.

Так и есть, они проверяют, они настаивают, чтобы мама постаралась вытянуть губы в трубочку, и она пытается. Губы слегка подрагивают, верхняя губа округляется, но трубочкой это вряд ли можно назвать, они вынуждены с этим согласиться.

Получается, ты и свистеть больше не можешь.

Но ведь мне это и не пригодится, верно?

Хорошо, что у нас нет собаки.

Хорошо, что ты не играешь на флейте.

А целоваться как?

Мать целует ее в щеку, но поцелуй шире и не такой прицельный, как раньше, по крайней мере, ей так кажется, но разве она может сказать наверняка, ей же не с чем сравнивать.

Итак, они едут в Швецию, мать, как обычно, собирает чемоданы, дети складывают принадлежности для рисования и множество книг, потому что в Швеции тоже случаются дожди, но, конечно, не постоянно, а если что, им будет, чем заняться.

Папа провезет вас через пол-Европы, говорит отец, и дорога настолько длинная, что приходится верить ему, хотя они уже достаточно взрослые, чтобы точно вычислить расстояние. Они сидят, скорчившись на задних сиденьях, прижавшись ушами к магнитофону, в котором играет кассета Отто[1], в прошлом году она еще была новинкой, но ее по-прежнему можно слушать, и радуются, что наконец-то все вместе едут в Швецию, временами они дотрагиваются друг до друга пальцами ног или кладут ладонь матери на затылок. Мать иногда оборачивается, будто желая удостовериться, что никто не вышел из машины.

Никто не выходит, никто не отстает.

Когда же мы, наконец, приедем?

Вообще-то вы уже не маленькие, чтобы хныкать. Швеция ведь не за первым перекрестком.

Вы должны радоваться, что мы вообще едем.

А мы пойдем в сауну? В Швеции у каждого есть сауна.

А лосей увидим?

После Ганновера к дорожному шуму внезапно примешивается какое-то дребезжание. Возможно, это асфальтовое покрытие автострады, или просто посторонний шум, или все же асфальт. Но потом оно не только не прекращается, но становится все громче и навязчивей, и отец останавливается на следующей площадке для отдыха. Они вылезают из машины, только мать остается внутри, опустив затылок на подголовник и закрыв глаза. Они стоят вокруг машины, отец неумело открывает капот, вытирает руки носовым платком и в растерянности склоняется над мотором. Запах горячего моторного масла струится от проводов.

Давай просто поедем дальше.

Так мы не сможем ехать дальше.

Он отправляется в мотель, чтобы позвонить. Мать спокойно сидит в машине, она как будто заснула. Дети переглядываются, после чего подставляют лица мелкому моросящему дождю.

Как в Швеции.

В ЖЕЛАНИЯХ МЫ НЕ ОГРАНИЧЕНЫ

Ханнес (Перевод А. Корольченко) 

Вот вам по листку бумаги, говорит воспитательница за неделю до Рождества, и на нем вы можете изобразить то, что хотели бы получить от Деда Мороза, так он узнает, какие подарки ему приносить. Дети склоняются над листками. Многим не под силу держать карандаш. Артур рисует ногой. Берни отрывает клочок и запихивает себе в рот. Не ешь, Берни, говорит воспитательница и вытаскивает мокрый клочок у него изо рта. Берни сопит и толкает ножку стола, но никто даже не смотрит в его сторону.

Лошадь, бормочет Каролин, только лошадь, не пони, как для малышей, а самую настоящую лошадь. Ты на нее даже не заберешься, говорит Катрина, они же огромные. Ну и что, говорит Каролин, я же еще вырасту. Голова у нее посажена глубоко. Ноги кривы как сросшиеся виноградные лозы. Ладно, мечтать не вредно, смеется Катрина. В желаниях мы не ограничены, строго произносит воспитательница. А ты что хочешь, Катрина. Катрина выпрямляется во весь рост, ролики, с каучуковыми колесами, и наколенники, и шлем. Он тебе ни к чему, смеется Тони, тыча пальцем в ее голову, на ней защитная каска с мягкой обивкой, закрепленная под подбородком. Катрина комкает свой листок и кидает Тони в лицо. Тони не может увернуться. Артур опрокидывает стакан с цветными карандашами. Воспитательница ползает по полу и собирает карандаши, дети, вы не могли бы вести себя спокойно.

Ханнес сидит в углу. Ханнес отращивает волосы, хотя это и неудобно. Они закрывают лицо так, что никто не может видеть его, он сосредоточенно рисует. Сначала он рисует игроков и футбольное поле, ворота и судью. Посередине остается пустое место. Его он раскрасит позже, когда вокруг станет тише. Ханнес хочет на Рождество судью, хихикает Катрина. Я больше не верю в Деда Мороза, кричит Тони, кто еще верит в Деда Мороза, поднимите руку. Никто не отзывается, но все продолжают рисовать.

Пока воспитательница делает кофе, Ханнес отправляется с рисунком в свою комнату. Он берет фломастеры и циркулем чертит в середине листка круг, потом раскрашивает его в черно-белую клетку. Он не забывает о швах и ниппеле. Детали имеют значение. Он разглаживает листок и аккуратно кладет его под учебники.

После Рождества комнаты завалены подарками. Плюшевый пони Каролины пасется на ее кровати. Катрина дает напрокат видеокассеты с записями роллеров в обмен на сладости. Ханнес сидит за письменным столом, склонившись над книгой о футболе, которую он не рисовал. Дай посмотреть, говорит Тони, но Ханнес прикрывает книгу руками. Берни досталось много шоколада, который ему нельзя. Воспитательница качает головой и раздает шоколад другим детям. Все кричат и хлопают Берни по плечу, при каждом ударе тот раскрывает рот и истошно ревет.

Тогда Ханнес приносит свою книгу о футболе и дает полистать ее всем желающим. Девочки вздыхают и достают из шкафа «Монополию». Мальчики разглядывают фотографии и таблицы, в том году мы здорово сыграли, кричат они, особенно полузащитники, проблема в защитниках, слышишь, Ханнес. Ханнес кивает и заправляет волосы за уши. Состриги косички, говорит Тони, иначе не сможешь бить по мячу, или ты тут видишь длинноволосых, и он тыкает пальцем в постер.

В конце января в интернат приходит парикмахер, Ханнес записывается к нему на стрижку. Он никому об этом не рассказывает, и поэтому, когда во вторник его забирают с занятий и везут в медпункт, где располагается парикмахер, все думают, что он заболел. У Ханнеса чесотка, нет, грибок, нет, коровье бешенство, кричат они, смеясь ему вслед. Они смеются над каждым, говорит воспитатель, который катит коляску, не обращай внимания. Да знаю я, говорит Ханнес и погружается в себя, когда парикмахер берется за ножницы, ну, приятель, что нравится девочкам. Коротко, пробормотал Ханнес, просто коротко. Парикмахер быстро стрижет его и берет бритву, неплохо, теперь, по крайней мере, видно, что ты мальчик. Ты же мальчик, правда? Пряди волос, валяющиеся на полу, внезапно кажутся мусором. В зеркале он видит маленькую обритую голову на тонкой шее. Парикмахер шлепает его по затылку. Ведите следующего, обращается он к воспитателю.

Обязательно сразу возвращаться в класс, спрашивает Ханнес и чувствует, как ветер овевает коротко остриженную голову. Воспитатель смотрит на обритую голову и руки, руки гораздо более сильные, чем может показаться на первый взгляд, руки, которыми Ханнес направляет коляску, а куда ты хочешь. Не знаю, говорит Ханнес, на улицу. Миновав раздвижную дверь, они оказываются в прохладном парке. Воспитатель закуривает, чур, не выдавать меня, хорошо? Хорошо, говорит Ханнес. Они молчат. Кашлянув, воспитатель начинает гонять ногой камешек. Тебе кто больше всех нравится, спрашивает Ханнес, я имею в виду в сборной. Понятия не имею, говорит воспитатель. Футбол — это не мое. Ханнес краснеет. Краска заливает его лицо до самых скул, переносицы, лба. Я думаю, говорит воспитатель, выкинув сигарету, что на сегодняшний день лучше всех полузащитники. Вся проблема в защитниках, говорит Ханнес. Оба кивают. Когда воспитатель везет его к входной двери, краска все еще не сходит с лица Ханнеса.

Один великодушный спонсор жертвует интернату пять билетов на матч сборной, назначенный на март. Хотя воспитательница ни словом не обмолвилась, об этом знают все. Девчонки все равно ничего не смыслят, ворчит Тони, им совсем не обязательно ходить туда, пусть сидят дома и играют в «Монополию». А ты о женском футболе слышал, кричит Катрина. Берни должен остаться тут, он все равно ничего не поймет. Артур — нет, у него агорафобия. Тони в любом случае нельзя никуда, у него двадцать штрафных очков.

Ханнес не говорит ничего. Он ждет списка избранных. Когда в понедельник утром воспитательница выходит из кабинета, чтобы вывесить список на доску, он уже дежурит в коридоре. Доброе утро, Ханнес, здоровается она. И тут он понимает, что попадет на матч. Он сжимает кулаки и закрывает глаза. Да, шепчет он, да, да, да. Она гладит его по колючему затылку, и он не уворачивается.

Вечером он обнаруживает у себя на подушке записку. Мерзкий слизняк, значится в ней. Ханнес берет бумажку, комкает ее и едет в общую комнату, где погруженный в себя Берни дремлет, сидя в инвалидном кресле. Эй, Берни, говорит Ханнес. Берни начинает дергать руками, запрокидывает назад голову. Тут для тебя кое-что есть, произносит Ханнес и сует записку в его широко разинутый рот.

Игра должна состояться в субботу. О ней говорят все. Девочки создают группу противниц футбола, выступающих за его ликвидацию. В пятницу избранные пишут на простынях имена своих любимых игроков, а те, кому не повезло, не дают им покоя. Если ты уступишь мне билет, я подарю тебе свои компьютерные игры, шепчет Тони Ханнесу на ухо, причем все подарю. Ханнес пожимает плечами. Или чего ты хочешь, шепчет Тони, придумай вознаграждение. Ничего, произносит Ханнес и затыкает уши. Ты должен дать мне возможность поехать туда, говорит Артур, мне ведь еще хуже, и он машет крошечными ручками перед лицом Ханнеса, мне ведь не позавидуешь. Оставьте меня в покое, кричит Ханнес, попросите других. Другие не такие слабаки, как ты, говорит Тони, они неподкупны, понимаешь.

В ночь на субботу Ханнес просыпается. Подушка влажная, в горле печет, и до того как он успевает позвать ночного дежурного, его рвет — желтоватая масса выплескивается на одеяло. Ночной дежурный держит его за плечи, а он переводит дыхание, вытирает рот и снова начинает исходить рвотой. Когда ночной дежурный убирает простыню, он, весь охваченный дрожью, устраивается в изголовье кровати, завтра я снова буду в порядке. Полегче, дружок, говорит ночной дежурный, ты бледен как полотно. Точно, бормочет Ханнес, завтра я снова буду в порядке.

Когда на улице запевают дрозды, он лежит в заправленной чистым бельем кровати и слушает, как остальные горланят на ходу, потом слышит звон тарелок и пронзительный смех Катрины. Он лежит под одеялом и дрожит. Кто-то рывком открывает дверь и кричит: поправляйся. День не задался. Вечером, когда в общей комнате включают трансляцию матча, Ханнес уже давно спит.

Каждый день после обеда Тони и Артур, сделав уроки, играют в коридоре в футбол. Они надевают форму и обувают кроссовки. У Тони они застегиваются на липучки, чтобы облегчить жизнь воспитательницы. Артур бьет по мячу, а Тони отбивает его подлокотником инвалидной коляски. Расторопный Артур пользуется тем, что коляска затрудняет маневренность Тони, ему пригодилось бы подкрепление, но Тони сопротивляется. Отвали, калека, орет он, когда Ханнес преграждает путь мячу и тот ударяется о подножку, просто отвали, иди играть с другими. Все равно мяч пластмассовый, детский мячик, красный в белый горошек.

Никакой это не футбол, говорит Ханнес, въезжая в общую комнату, и, так как он говорит громче обычного, все поднимают на него глаза. Они мастерят пасхальные украшения. Воспитательница вырезает цыплят и бабочек. Каролин выдувает яйца. Каждый раз, когда желток плюхается в миску, Берни вздрагивает. Почему же, спрашивает воспитательница. А, какая разница, бурчит Ханнес и проводит ладонью по столу. Бабочки вместе с обрезками бумаги, закружившись в воздухе, летят на пол. Подними, говорит воспитательница. Ханнес сжимает кулаки так сильно, что ногти впиваются в кожу.

Может, сходишь как-нибудь со мной на футбол, спрашивает воспитатель. Он как будто бы случайно идет мимо и останавливается, прислонившись к дверному косяку. Мне казалось, футбол — это не твое, произносит Ханнес с недоверчивой ноткой в голосе. Я бы разок сходил посмотреть, говорит воспитатель и бросает скучающий взгляд в окно, так как он знает, что сочувствие они просекают моментально. Ханнес пристально смотрит на него, потом, помедлив, опускает глаза. Не хочу, произносит он. Подумай на досуге, говорит воспитатель и направляется к выходу, скользнув взглядом по комнате. Что стало с твоей комнатой, спрашивает он, ведь раньше все стены были увешаны постерами. Они мне больше не нравятся, с вызовом отвечает Ханнес.

После Пасхи Ханнесу предстоит учиться верховой езде. Тебе нужно двигаться, объясняют ему, а верховая езда пойдет на пользу твоей спине. С моей спиной все в порядке, отвечает Ханнес, я не хочу скакать на лошади, это девчачье занятие. Точно, смеются девочки, давай меняться, дай нам поездить верхом. Не смеется только Каролин. Она смотрит на Ханнеса горящими глазами. Почувствовав на себе ее взгляд, Ханнес оборачивается. Пожимает плечами, как будто хочет извиниться. Мрачный, он позволяет отвезти себя на конюшню, где ждет своей очереди, окутанный сладковатым запахом лошадиного навоза. Перед ним два помощника поднимают Берни на лошадь и закрепляют его в седле. Лошадь Ханнеса высотой с башню. Он рассматривает узловатые колени и натянутые на ноги стремена. Лошадь топчется на месте, от этих движений ему становится не по себе.

Взобраться в седло оказалось нелегко, Ханнес весь обливается потом и едва может удержать поводья. Лошадь трогается с места. Перед ним едет Берни, Берни прижимается к холке, зарываясь лицом в гриву, он падает, кричит помощник. Берни орет, так он вопит, когда боится, это не те радостные крики, которые он издает, когда его щекочут. Помощники бегут рядом с лошадью и дергают ее туда-сюда. Ханнес, прикрыв глаза, вслушивается в пронзительный крик Берни и чувствует нетвердую поступь лошади. Меня тошнит, бормочет он.

Когда они возвращаются в приют, ему хочется поскорее попасть к себе в комнату, но в коридоре перед его дверью стоит Каролин. Как все прошло, спрашивает она, не глядя на него. Ужасно, хочет сказать Ханнес, но потом он смотрит на Каролин. Нужно держать поводья свободнее, говорит он. Иначе лошади будет больно, говорит Каролин. Именно так, кивает Ханнес.

Перед уроками верховой езды Ханнес лежит ночи напролет, не смыкая глаз, его пугают высота лошади, неизбежная тряска и крики Берни. Помощники всегда приветствуют его так, будто он выиграл приз, они сияют, сжимают его вспотевшую ладонь и кивают ему, усаживая в седло. Он сразу же закрывает глаза и опускает поводья на толстую шею лошади. После тренировок его ждет Каролин. Она всегда стоит в коридоре. Когда он появляется, она опускает руку на инвалидное кресло, как будто бы он может сбежать от нее, и задает заранее подготовленные вопросы. Как ее зовут, спрашивает она. Ханнес не знает, он не интересовался кличкой. Звездный ветер, отвечает он. Звездный ветер, повторяет Каролин. Или она спрашивает, скакал ли он галопом, неприятно ли, когда тебя сбрасывают, и кто чистит лошадям копыта.

Всякий раз, когда Ханнес встречается с воспитателем, перед кабинетом или в комнате отдыха, тот вопросительно поднимает брови. И всякий раз Ханнес отворачивается. Как-то раз они сталкиваются во дворе. Ханнес направляется на терапию, а воспитатель курит, спрятавшись за колонной. Увидев Ханнеса, он подносит палец к губам. Ханнес кивает. Ну, спрашивает воспитатель, как насчет футбола. Я сейчас занимаюсь верховой ездой, быстро произносит Ханнес, дважды в неделю. Все время езжу на одной и той же лошади. Ее зовут Звездный ветер. Вот как. Звездный ветер, откликается воспитатель, ну ладно, ковбой, он затаптывает сигарету, подмигивает Ханнесу и идет внутрь.

На этот раз лечение кажется болезненным и бесконечным. Если хочешь встать на костыли, тебе надо больше тренироваться, говорит терапевт и отключает Ханнеса от аппаратов. На костыли, говорит Ханнес, как это на костыли. Мы же об этом уже говорили, вздыхает врач, если ты нарастишь мускулатуру на руках и спине, все будет возможно, я говорила об этом с твоими родителями, у тебя будет совсем иной радиус, понимаешь. Да, бормочет Ханнес, объясните, пожалуйста, еще раз, что такое радиус. Радиус, нетерпеливо повторяет врач, речь идет о подвижности, свободном пространстве. Когда она завязывает ему шнурки, Ханнес разглядывает ее волосы, на затылке они подстрижены почти так же коротко, как и у него. Можно приходить чаще, спрашивает он. Ошеломленная, она выпрямляется во весь рост. Ее лицо раскраснелось от сидения на корточках. Наконец-то, говорит она.

С тех пор у Ханнеса много дел. Дважды в неделю он занимается верховой ездой и дважды ходит на терапию. Стены его комнаты, прежде голые, теперь увешаны плакатами с лошадьми, которые можно брать в аптеке. Тони и все остальные гоняют пластмассовый мяч в коридорах, обмениваются фотографиями футболистов и не общаются с Ханнесом. Когда он пробирается мимо, они издают тихое ржание. Случается, что за завтраком он находит на подносе засохшую морковку. Артур получил на день рождения мяч, кожаный, сшитый вручную, в интернате им запрещено играть, потому что удар производит эффект выстрела. В комнату Ханнеса нельзя входить никому, кроме уборщицы и Каролин, вместе с ней они придумали условный стук. Каролин сидит на кровати и рассуждает о лошадях, Ханнес сидит за столом и слушает. Ключ от комнаты он носит на шее, хотя в интернате нельзя запирать комнату на замок, но никто ничего не говорит.

В канун Рождества воспитательница украшает комнату отдыха серебристыми шарами, оставшимися с прошлого года. У Артура и Тони начинает ломаться голос, и они отказываются петь рождественские песни. За три недели до праздника воспитательница, как обычно, раздает всем листки. Вы же знаете, говорит она, что, если вы постараетесь, Дед Мороз тоже приложит все усилия. Старый добрый Дед Мороз, хихикая, произносит Тони ломающимся голосом. К тебе он точно не придет, говорит Катрин. Ты тоже не стала лучше, детка, любезно отвечает Тони и втягивает голову в плечи. Спокойно, кричит воспитательница, успокойтесь, в конце концов.

Каролин сидит перед пустым листком. А что ты хочешь получить в подарок, спрашивает воспитательница, крепко держа Берни, судорожно размахивающего руками. Каролин пожимает плечами и смотрит в окно. Во дворе, залитом холодным светом, царит покой.

Вдруг на горизонте вырастает чья-то фигура, передвигающаяся резкими рывками. Воспитательница тоже видит ее и отпускает руки Берни, которые звонко шлепаются об стол. Она подходит к окну. Все остальные, побросав карандаши, смотрят на мальчика, он упирается костылями в землю, волоча слабые ноги, на момент замирает, чтобы затем снова выпрямиться и изо всех сил двигаться вперед с помощью костылей. Его голова дергается, глаза полуприкрыты, волосы взмокли. Он обходит весь двор. Берни издает вопль и скидывает со стола поильник. Посмотрите на него, низким голосом говорит Тони.

Как Роналдо.

Билли (Перевод Е. Араловой) 

Билли рисует головой.

Это занимает много времени. Сначала ему приходится долго ерзать по стулу, чтобы приблизиться к холсту на нужное расстояние. Потом убрать за спину дергающиеся руки, чтобы они успокоились. На лбу у него — кожаная полоска со специальным креплением. Он сцепляет большие пальцы рук за спинкой стула, медленно наклоняется вперед и упирается креплением в нужную кисточку. Когда он выпрямляется, кисточка растет у него изо лба. Ну, говорит он себе под нос, поехали.

Анна, которой сегодня можно посмотреть, как он рисует, не знает, нужно ли что-нибудь говорить. Она смотрит на Билли, на его беспокойные руки. Тут Билли оборачивается к ней. Кисточка указывает Анне точно в лоб. Билли улыбается до ушей и говорит: выглядит все бредово, я знаю. Анна облегченно вздыхает. Да, тихо соглашается она, довольно бредово. Билли удовлетворенно кивает и отворачивается обратно к холсту. Быстрым движением он обмакивает кисточку в краски, которые мама подготовила ему на палитре, и оставляет на холсте пятнышко болотного цвета, а рядом каменно-серого: поле, стена.

Почему ты все время рисуешь пейзажи, тихо спрашивает Анна. Но Билли уже не отвечает.

Он тихо сопит и раскачивается между красками и холстом. Каждое пятнышко краски — наклон.

В интернате говорят, Билли был такой сорвиголова, просто шило в заднице. Отбойный молоток, говорит одна воспитательница, на месте вообще не мог усидеть, руки так и летали вокруг головы, как пропеллер. Вечно проблемы создавал. Иногда так брыкался, что до него вообще было не дотронуться. Если ехали на экскурсию, он делал вид, что не умеет разговаривать. Вопил, стонал, просто стыдно было. Почему стыдно, спрашивает Анна. Ты здесь еще новенькая, говорит воспитательница, ты пока эти штуки не знаешь. Погоди. Они-то знают, как взять тебя в оборот. Анна вспоминает скрещенные руки Билли и маленькие зеленые пятнышки на холсте. Как это взять в оборот, недоумевает она.

На следующей экскурсии ее определили в сопровождающие. Они катят коляски к автобусу. Берни уже пристегнут и бьется затылком о подголовник. Мне картошку фри, кричит Тони. Очень важно, говорит воспитательница, участвовать в нормальной жизни. Не собираемся же мы забаррикадироваться в своем интернате. Остальные кричат, курицу, нет, гамбургер, нет, пиццу, кто-то кричит: пиццу со слизняками, и все смеются. Воспитательница оборачивается. Значит, так, говорит она под затихающий смех. Не умеете себя вести, можем поехать домой. Прямо сейчас. Вы меня поняли. Все молча смотрят в окно.

Анна сидит рядом с Максом, который прихорошился ради экскурсии. Волосы у него стоят торчком, как мокрые иголки ежика. Ты что будешь есть, негромко спрашивает она. Макс смотрит вперед, но рука его нащупывает на подлокотнике руку Анны. Картошку фри, шепчет он. С майонезом. Анна чувствует его холодные пальцы и не знает, можно ли ей убрать руку. Она осторожно отодвигается от Макса и взглядывает на него сбоку. Он все еще смотрит вперед, на улицу, и тут они останавливаются у пиццерии.

Воспитательница выглядит так, как будто собирается засучить рукава. Они выгружают коляски. Пока всех усаживают за стол, длинный, покрытый скатертью в белую и красную клетку, проходит полчаса. Берни, которого выгрузили первым и посадили с краю, нетерпеливо пинает ножки стола. Вокруг расхаживают официантки, гладят Макса по волосам-колючкам, улыбаясь, раздают меню. Воспитательница решила пока не садиться, она обходит стол, отвинчивает крышки поильников. Остальные посетители, а их немного, склоняются над бокалами с пивом. Пожилая пара кивает Анне, когда та завязывает нагрудник Артуру, подбадривает ее. Анну прошибает пот. Она вежливо кивает в ответ.

Пиццу со слизняками, шепчет Томми. По столу пробегает смешок, воспитательница предупреждающе поднимает руку, Анна тоже старается окидывать детей строгими взглядами. Берни разевает рот и издает горловой звук, который становится все громче и громче. Дети, шикает воспитательница, я что сказала? Подбегает официантка. Что будете заказывать, спрашивает она, перекрикивая гудение, хихиканье и бормотание, что желаете, ну то есть выбрали что-нибудь?

За столом устанавливается тишина. Умолкает даже Берни, застывший с раскрытым ртом. На красно-белую скатерть свисает ниточка слюны. Пиццу «Времена года», пожалуйста, решительно говорит воспитательница, а теперь заказываем по очереди. Большинство выбирает пиццу «Маргарита» или картошку фри. Ханнес ничего не хочет. Тони стоит на своем, ему половину цыпленка с картошкой-фри, воспитательница вздыхает и сдается. Анна не голодна, она заказывает маленький салат. Можешь попробовать у меня, говорит Макс и краснеет.

Анна отводит взгляд и смотрит в окно. На стекла давит серый осенний свет. Она вспоминает сияющее летнее небо на картинах Билли. Почему Билли все время рисует одно и то же, спрашивает она у воспитательницы. Билли, вздыхает воспитательница и передает кетчуп, да он рисует, что хорошо продается. Лето в деревне. Не думаю, говорит Анна, не может такого быть, он так старается. Он так зарабатывает, говорит воспитательница, это многого стоит, для таких-то, как Билли. Это мало кому удается. Да, отвечает Анна и хочет еще что-то добавить, рассказать, как тщательно Билли накладывает пятнышки краски, как прямо он держит спину, наклоняясь над палитрой. Точные движения кончиком кисти. Крошечный пейзаж, который начинается в центре холста, как остров среди белой воды, а затем разрастается с каждым мазком, хлебные поля, беленые крестьянские домики, коровы размером с ноготь, желтый рапс, дикий мак, лиса в кустах, по дороге вдоль поля неспешно идет мужчина в соломенной шляпе, тоже крошечный. Кич, говорит воспитательница, хорошо раскупается, кич, к тому же от художника-инвалида. Про него уже и в газете писали.

Не знаю, говорит Анна, но тут Катрина опрокидывает стакан с лимонадом, желтая пена сбегает Анне на брюки, Катрина плачет, Берни от испуга издает лающий звук. Подбегает официантка с половой тряпкой, остальные посетители больше не улыбаются, их взгляды застыли на группе, которая дергается, вздрагивает, прыскает, Анна промакивает пятна на брюках, воспитательница держит Берни за плечи, и тут Тони начинает нечленораздельно вопить. Он отбрасывает голову назад, напрягает руки и ноги, молотит ногами об пол и подвывает. Тони, кричит воспитательница, прекрати сию же минуту, но вой подхватывает Макс, тихоня Макс тоже стонет и барабанит кулаками по столу. Воспитательница, побелев от ярости, хватает его коляску и собирается вывезти ее из-за стола, но Макс рыдает в голос, Анна, помоги, Анна.

Пожилая дама, которая до того приветливо кивала Анне, вскакивает с места и кричит: оставьте мальчика в покое, хватает воспитательницу за рукав, бедный ребенок.

Потом в интернате всем начисляют штрафные очки. У Анны болит голова, и она сидит в углу, ее знобит. Так у нас никогда ничего не получится, яростно отчитывает их воспитательница. Штрафные очки получает и Анна. От нее ожидали чуть больше поддержки, чуть больше решимости. На следующий день у нее выходной, она долго спит, а потом идет к Билли.

Билли живет с матерью в узком таунхаусе, недалеко от приюта. Иногда он заходит, садится в групповой комнате, играет с девочками в электронные игры, у мальчишек берет альбомы с футболистами, листает. Если он остается до вечера, ночная дежурная заваривает ему ромашку, переливает в поильник и садится с ним рядом. Как там твой бизнес, спрашивает она, держа поильник у его губ. Билли серьезно смотрит ей в глаза и отвечает, невнятно и расплывчато, в своей манере: это не бизнес, это искусство. Дежурная посмеивается. Ну да, знаю, как там твоя муза, что поделывает? Муза меня целует, довольно отвечает Билли, она единственная, кто меня целует.

Позвонив в дверь, Анна слышит медленные шаги его матери. Мать, старая женщина в домашнем халате, Билли говорит, ей трудно подниматься по лестнице, но не труднее, чем мне. Когда умрет мать, Билли отправится обратно в интернат. Все, кроме матери, это знают. А она верит в его искусство. Она говорит, художники всегда пробиваются в жизни, и поправляет его завернувшийся воротничок. Про него уже писали в газете, и она показывает Анне пожелтевшую, хрупкую вырезку, приклеенную на обоях прямо у входа. Да, он рисует головой, она кивком показывает на Билли, и получше, чем остальные руками.

Билли как раз пытается поймать одной рукой болтающуюся вторую, чтобы упрятать ее за спину. Ладно тебе, бормочет он, сделала бы Анне чаю. В академию его не взяли, продолжает мать, шаркая по пути в кухню, туда вообще не берут интернатских. Билли качает головой, уже с закрепленной на ней кисточкой. Не прошел по конкурсу, тихо говорит он Анне, я умею рисовать только пейзажи. Анне хочется его похвалить, сказать ему, что эти пейзажи неповторимы, что они по-особому светятся, в них есть что-то нежное, свежее, с трудом достигнутое.

Ну и что, говорит она, зато они красивые. Ничего другого в голову не приходит, говорит Билли, когда целует муза, и кивает кисточкой на стены, увешанные до потолка картинами. Анна проводит взглядом по картинам, снежные поля, поля весной, стога сена, стада овец, похожих на вату, крошечные жаворонки, точкой намеченные в синем воздухе, точным движением головы. Я бы купила одну из них, говорит она. Разоришься, смеется Билли, может быть, я тебе что-нибудь и подарю. Знаешь что, поехали лучше погуляем. Хочешь? Анна не знает, хочется ли ей гулять с Билли. Я думала, ты хотел поработать, мямлит она. Сегодня муза даже не заходила, говорит Билли и склоняет голову в сторону, какая уж тут работа. Пошли, прогуляемся немножко.

Он разъединяет руки и наклоняет голову к Анне, вынь, пожалуйста, кисточку. Анна выдергивает ее из крепления, а как ты это делаешь, когда ты один? Никак, говорит Билли, мне все делает мать, мамочка моя, и он чмокает воздух, посылая воздушный поцелуй матери, которая как раз протискивается в дверь с подносом, что бы я без тебя делал. Так вы не будете чай? Мы пойдем покатаемся, объявляет Билли, скоро приедем, и подмигивает Анне. Как это покатаемся, говорит Анна, вызвать такси, что ли. Не нужно, бэби, протягивает Билли, так Анну еще никто никогда не называл, вообще-то противно, и она решается это сказать, не называй меня бэби, говорит она, и Билли посмеивается. Ладно, бэби.

Перед домом стоит его машина. Он водит машину ногами. Сиденье отставлено далеко назад, руль на высоте коленей. Он садится на руки и просовывает ноги в кожаные петли на руле. Остальное дело автоматики. Сделали на заказ, гордо говорит он, как будто раскрывая Анне секрет. Анна устраивается на переднем сиденье, стараясь занимать как можно меньше места, куда поедем. Куда хочешь, бэби, говорит Билли. Хватит, говорит Анна, мне правда не нравится. Билли сдувает челку со лба и сворачивает на шоссе. Он хорошо водит машину. Анна опускает взгляд на бардачок. Ни одной аварии, говорит Билли. Может, заедем куда-нибудь поедим. Нет, говорит Анна и выпрямляется, есть я не хочу, я только что позавтракала, никакой еды. Ладно, говорит Билли.

Потом они молчат. Анна чувствует ускорение и торможение автоматики, как будто она сидит в самолете. Ей не приходит в голову, как прервать молчание. Когда на выезде из города они останавливаются на светофоре, она видит растерянные лица людей в соседней машине. Она закрывает глаза и не открывает их до тех пор, пока машина не останавливается, где-то на стоянке за городом. Так, говорит Билли и вынимает ноги из петель, можешь выходить.

Анна открывает дверь, выходит и опирается на дверь локтями. За мигающими потоками машин на шоссе начинается поле, широкое, насколько хватает глаз. Над коричневой слякотью и остатками зелени поднимаются и садятся стаи ворон. Горизонт расплывается в нежно-серой дали.

Вот видишь, говорит Билли. Почему ты не рисуешь ворон, спрашивает Анна. Я умею рисовать только лето, отвечает Билли и смеется.

Яннис и Сузи (Перевод О. Колонковой) 

Остальные делают стулья. Учитель труда обрабатывает древесину и замешивает клей. Тони и Максу даже разрешают работать электрическим лобзиком. Стулья потом продадут. Такой бы и я купил, говорит довольный учитель, проверяя на прочность сделанный Уно стул, хороший, крепкий стул, он нас всех переживет. Правда, Яннис? Он поднимает стул вверх за ножку.

Яннис и Сузи сидят рядом у одного из длинных верстаков и наблюдают за происходящим. Ничего другого им не остается. У Янниса такие слабые суставы, что он не удержит даже чашки. Сузи ростом с трехлетнего ребенка, она лежит в ящике, чтобы не сломаться. До нее нельзя даже дотрагиваться. Поэтому Яннис кладет ладонь не на руку Сузи, а на край ящика. Ящик стоит наклонно, и Сузи все видит, Уно и его новый стул, учителя труда в запачканном клеем халате, Тони и Катрину, которые отталкивают друг друга от лобзика, пока одного из них не выгоняют.

Лучше всего она видит руку Янниса на обитом мягкой тканью крае своего ящика. Время от времени Яннис наклоняется к ней и что-то шепчет. Тогда она кивает и смотрит на пальцы Янниса. Говорит она мало и так тихо, что приходится наклоняться к ее губам, чтобы что-то расслышать.

В кабинете труда — суета, и на них никто не обращает внимания. Им нечего делать, но они никому и не мешают. Когда их нет, потому что Яннису нужно на процедуры или Сузи опять что-то сломала, остальные спрашивают, где эта сладкая парочка, Сузи-Пузи, Яннис-Пьяннис. Кто-то чмокает, изображая поцелуй, Уно замирает неподвижно, притворяется маленьким и машет кистями рук, как будто он — крошечная бабочка, Яннис, дорогой мой, дай мне руку, сладко выводит он.

Но когда они сидят на своем месте — Сузи в поставленном наклонно ящике, рука Янниса на бортике, — никто ничего не говорит. Они равнодушно рассматривают молотки и банки с клеем. Время от времени Яннис что-то шепчет в ящик, и Сузи едва заметно кивает.

А потом Йо, у которого никогда ничего не получалось, делает кукольную кровать. У нее точеные ножки, изголовье на манер старинного и даже решетка из реек. Шикарная вещь. Йо красит ее в вишневый цвет. И вот она стоит посреди верстака, на возвышении, где выставляются готовые работы, и сияет. Здорово, говорит учитель труда, в самом деле чудесно, Йоханнес, кто бы мог подумать. Ее можно будет продать на рождественском базаре.

Остальные собираются у возвышения, на мгновение почтительно застывают, а потом начинают прикалываться: мамочка, где твои куклы. Слышать ничего не хочу, предупреждает учитель, раззавидовались тут. Йо какое-то мгновение тихо стоит перед кроваткой, в его глазах еще светится гордость, но вот он уже втягивает голову в плечи и возвращается в группу, это для девчонок, в дочки-матери играть, небрежно замечает он, скривив лицо. Когда учитель предлагает сшить для кроватки матрас и одеяло, раздается презрительный гогот.

Только Яннис и Сузи по-прежнему молча сидят на своих местах. Сузи не сводит глаз с вишневой кроватки. Здорово у него получилось, шепчет она Яннису, я бы с ней поиграла. Я сделаю тебе такую, тихо говорит Яннис. Хвастунишка, хихикает Сузи. Нет, говорит Яннис, я смогу. Если у Йо получилось, то и я смогу. Сузи смотрит на его вялые теплые пальцы и говорит: да мне она все равно не нужна. Как я буду с ней играть. Только обязательно с матрасом, говорит Яннис, без матраса она какая-то дурацкая. У меня же больше нет кукол, говорит Сузи, но Яннис не слушает.

Я тоже хочу сделать такую кровать, говорит он так громко, что учитель удивленно оборачивается, точно такую же. Ну, я не знаю, Яннис, говорит учитель, думаю, это не очень хорошая идея, честно говоря, об этом не может быть и речи. Тебе просто не хватит сил. Понимаешь, тут нужно выпиливать. Может быть, Йоханнес как-нибудь одолжит тебе свою кроватку. Мне не нужна его кровать, настаивает Яннис, я хочу сам сделать. Яннис, зовет Сузи, перестань, Яннис. Я поговорю с твоим врачом, обещает учитель.

И тут Яннис говорит очень громко: зачем же мы тогда тут сидим. Учитель жестами пытается его успокоить, но Янниса не остановить. Все время только смотрим, кричит он, это что, интересно, что ли? Тем временем все остальные повернулись к Яннису и Сузи. Тогда можно нас сразу выставить в коридор, кричит Яннис. Послушай, учитель снова пытается его успокоить, это не от меня зависит, по мне так ты можешь хоть бревна пилить. Так разрешите мне, кричит Яннис. Дверь в кабинет труда приоткрывается, заглядывает воспитатель. У вас все в порядке? Нет, кричит Яннис, ничего не в порядке. Он приподнялся, опираясь вялыми кистями на столешницу. Его лицо сильно покраснело. Остальные ошеломленно смотрят на него.

Он перестает кричать, все смущенно молчат, и тут в тишине раздается тихое попискивание. Сначала никто не понимает, откуда оно доносится. Яннис догадывается первым. Он снова опускается на место, кладет руку, как обычно, на край ящика и заглядывает внутрь. Не плачь, Сузи, бормочет он, я справлюсь.

Вечером Яннис отправляется в комнату к Йо. Долго отсутствовать нельзя, а то ночной дежурный заметит. В комнате Йо очень жарко. Йоханнес, говорит в темноту Яннис. Чего надо, калека, обзывается Йо и зажигает ночник, чего ты тут среди ночи ползаешь. У меня к тебе дело, говорит Яннис, прикрывая глаза от слепящего света. Я тебе — карманные деньги за год, помесячно. А ты мне сделаешь кроватку.

Подожди-ка, говорит Йо и садится в кровати, я что, должен еще, что ли, одну сделать. Яннис вынимает две купюры из рукава пижамы. Точно такую же. Вишневую. Да ты знаешь, сколько это работы, спрашивает Йо, и вообще, зачем тебе это надо. Я знаю, шепчет Яннис, снаружи ночной дежурный как раз совершает свой неторопливый обход. Ты же можешь взять ту, говорит Йо, возьми ту, она же красивая. Яннис слышит в его голосе гордость, которую утром пришлось прятать.

Нет, шепчет он, понимаешь, мне нужна другая. Ну, слушай, мне же не разрешат сделать еще одну, говорит Йо, как ты себе это представляешь. Ты должен сделать ее тайком, настаивает Яннис, когда никто не видит. Как проект или типа того. Какой еще проект, Йо злится, но берет деньги, которые протягивает ему Яннис, и сует их в наволочку.

На следующей неделе остальные начинают делать журнальные столики. Кукольная кроватка переместилась из кабинета труда в освещенную витрину рядом с актовым залом, там она красуется в ожидании рождественского базара, ее показывают посетителям интерната. Проходя мимо, никто не смотрит в ее сторону. Никто больше не говорит о случившемся.

Яннис и Сузи сидят в кабинете труда рядом и смотрят, как остальные отмеряют и пилят. Учитель, решив получше интегрировать их в учебный процесс, время от времени приносит им кусок древесины, чтобы они могли его потрогать, или объясняет, как работает ватерпас. Йо склоняется над своим столом, как все остальные, и не смотрит в их сторону. В начале месяца он находит у себя в ранце конверт с деньгами.

А потом у Сузи начинается воспаление легких. К ней никого не пускают. Яннис каждую неделю пишет ей по письму. Не зная, о чем писать, он вырезает заметки из журналов с телепрограммой и приклеивает их на цветную бумагу. Он отдает письма медсестре, та растроганно гладит его по голове, вы такие славные оба. Она тяжело больна, спрашивает Яннис. Не беспокойся, дружок, говорит медсестра, все будет хорошо.

Но Яннис беспокоится, ему не спится. Он ждет. Наконец как-то после завтрака, когда воспитательница уже включила пылесос, он спрашивает Йо: ну, как идет работа. Йо отодвигается, ну, я же не волшебник. Как работа, не отстает Яннис, долго еще. Я еще должен покрыть её лаком, говорит Йо, и потом, она получилась немножко не такая, как первая, так вышло, я же не робот. Пылесос давится надкушенной булочкой. Воспитательница качает головой и берет булочку двумя пальцами. Вишневым, резко говорит Яннис. Йо уже поворачивается к двери, спокойно, не заводись. На следующей неделе, кричит ему вслед Яннис, самое позднее.

Но уже в конце недели, когда Яннис возвращается из больничного отделения, где он отдал свое письмо и подождал в коридоре, не откроется ли дверь, может, ему удастся увидеть Сузи, Йо манит его в свою комнату. Почему у тебя всегда так жарко, спрашивает Яннис. Йо отмахивается и указывает на бесформенное нечто под одеялом на кровати. Два года карманных денег минимум, мрачно говорит он. Яннис стягивает одеяло и смотрит на кукольную кровать. Она огненно-красная и сделана очень грубо. От неожиданной элегантности первой не осталось и следа. Яннис подъезжает к кровати поближе и открывает рот, но не находит слов.

Ну, что, раздраженно говорит Йо. Яннис продолжает молчать, и Йо начинает объяснять: вишневый лак достать не получилось, не знаю, где они его хранят, и кровать вышла немножко больше, я подумал, это даже хорошо, так туда больше поместится. Яннис медленно качает головой. Слушай, ты же получаешь больше за те же деньги, радуйся, кричит Йо и выбегает из комнаты, пнув на ходу инвалидную коляску.

Бледный от разочарования, Яннис продолжает сидеть перед кроватью, пока не приходит воскресная дежурная. От удивления она останавливается в дверях. Это что еще за гробик, восклицает она. Яннис хочет поставить кроватку себе на колени, но у него слишком слабые руки. Вы что, там кроликов собрались разводить, хихикает воспитательница, давай, я тебе помогу, она несет кровать впереди Янниса в его комнату и водружает ее на письменный стол.

Ночью Яннис думает о Сузи, может быть, она тоже не спит, у нее жар, он уже почти забыл, как она выглядит, он снова и снова подсчитывает, во сколько ему обойдется кровать и сколько всего он мог бы купить Сузи на эти деньги, целую коллекцию компакт-дисков, может быть, даже акустическую систему, дорогую куклу с настоящими волосами. Хотя Сузи ведь больше не играет в куклы. Он не знает, во что она вообще играет. Часто она рассуждает, как взрослая. Мы должны запастись терпением, говорит она Яннису, когда они ждут окончания урока труда. И тогда Яннис не знает, что сказать. Иногда ей читают вслух, или она стоит в своем ящике перед телевизором. Она любит викторины. И часто знает правильный ответ.

Яннис немного приподнимается и смотрит в сторону грубого силуэта на письменном столе. Новая кровать такая большая, что еще чуть-чуть, и в ней могла бы уместиться Сузи. Она не обрадуется подарку.

Она не обрадуется подарку, потому что она его не увидит. Она умрет на следующее утро. Просто она слишком маленькая.

Катрина (Перевод М. Сафоновой) 

Будем ставить мюзикл, пообещала учительница музыки. С софитами и всем, что полагается. На Рождество. Если каждый постарается, мы справимся.

Вокруг воодушевленно зашумели. Берни будет младенцем Иисусом, вопит Тони, больше он все равно ничего не умеет. Приласкай меня, Мария, выкрикивает кто-то, я буду твоим Иосифом. Катрина держит ручку как микрофон и поет низким, хриплым голосом. Уно со всей силы барабанит по столу до тех пор, пока воспитательница не берет его за руки. Успокойтесь. Так ничего не получится. Я распределю роли. У нас будет хор и музыкальная группа. Будем репетировать три недели. Нам предстоит серьезная работа, друзья.

Чур не отлынивать, кричит Катрина в столовой, это всех касается, и тебя тоже, Макс. Она размазывает картофельное пюре по затылку Макса, а когда тот собирается закричать, сует ему в рот салфетку. Нам предстоит серьезная работа, друзья. Воспитатель поворачивается к ней, но она уже снова склоняется над тарелкой и водит пальцем по пюре.

А вечером, когда жалюзи скрывают свет фонарей и ночные вопли Берни постепенно стихают, она вытаскивает из ящика стола наполовину обгоревшую свечку и зажигает ее на подоконнике. Молитвенно сцепляет пальцы и закрывает глаза. Эта свечка для тебя, говорит она тихо, если мне дадут сыграть Марию. Тогда я каждый вечер буду ее зажигать. Прости меня за Макса. Аминь. Потом быстро, пока не сработала противопожарная сигнализация, открывает окно. Когда ночной дежурный просовывает голову в дверь и принюхивается, Катрина уже спокойно лежит лицом к стене.

Пока учительница музыки раздает роли, в актовом зале все молчат. Она перечисляет хористов, потом пастухов, королей и их свиту. Ханнес будет волхвом Мельхиором. Он улыбается, хотя кто-то сзади плюет ему в ухо. Есть еще хозяева постоялого двора, ангелы и толпа. Императора Августа сыграет сам директор школы. Катрина засовывает руки в рукава, как в муфту, и скрещивает пальцы. На роль Иосифа, учительница отрывает взгляд от списка, я предлагаю Макса. Наступает полная тишина. Глаза Макса округляются. Ты хорошо поешь, говорит учительница. Кто-то шипит: зато он хромой. Он и до яслей-то не доковыляет. У тебя есть целый день на то, чтобы подумать, продолжает учительница. Иосиф, дорогой Иосиф мой, горланят с заднего ряда. Мы можем все отменить, если не будете сидеть спокойно, устало говорит учительница.

Катрина вертит головой, зажатой между сведенными лопатками, и смотрит вдоль рядов: ноги болтаются, пальцы дергаются, одна шаркает ботинками, другой бьется затылком о спинку кресла. Гудение и пыхтение переполняют группу, даже если никто не говорит. Мы просто не можем сидеть спокойно, думает Катрина, даже если захотим.

Линн будет Марией, слышит она голос учительницы, конечно, если она не против.

Линн, тихая, худенькая девочка с заднего ряда, встает и растерянно вскидывает руки. Катрина на мгновенье закрывает глаза. Я слишком кривая, думает она, кривая Мария им не нужна. Потом резко поворачивается к Линн и кричит: Мария с палкой, класс! По рядам пробегает смешок. Учительница музыки резко бросает список на стол, поворачивается и выходит из зала.

В учительской ее окружают коллеги. Некоторые треплют по плечу и обещают поддержку, но большинство готово тут же отказаться от мюзикла. Ты надорвешься, говорит учитель труда, только изведешь себя, и все равно ничего не получится. В этой школе надо смотреть на вещи реалистично, подхватывают другие. Здесь звезд с неба не хватают, высоко взлетишь — больно падать. А для детей это вообще слишком сложно.

Но репетиции начинаются. В первый же день Линн и Макс обнаружили, что кто-то исчеркал их тетради, прилепил к их столам жвачку и подбросил презерватив в комнату для репетиций. Линн кусает тонкие губы и смотрит на Макса. А тот, съежившись, сидит в своей инвалидной коляске и ни капли не похож на Иосифа. Ему стыдно, им обоим стыдно. Но они знают: в мюзикле у них главные роли и за это придется платить. И они заплатят, но зато потом будут стоять на сцене и петь. Линн берет презерватив кончиками пальцев и бросает его в мусорное ведро. Макс отводит глаза.

Хор быстро разучил все песни. В мастерской шьют костюмы. Макс и Линн репетируют отдельно и уже нет-нет да отрывают глаза от нот. Если будете смотреть на свои ботинки, то и пытаться не стоит, кричит учительница музыки. У вас будет публика, зрители, которые хотят вас услышать, поймите же наконец. Линн поднимается со стула. Учительница хочет, чтобы она пела стоя. Но держаться прямо, опираясь на палку, не так уж легко. Макс тоже старается расправить плечи, чтобы освободить пространство для звука. Ведь учительница говорит, у него красивый голос, серебристый, и Макс улыбается.

Катрина сидит между двумя электрогитарами и Удо и в нетерпении теребит бубен. Удо бьет в ударные с такой силой, что учительнице музыки приходится забрать у него палочки. Первая песня Марии, кричит учительница. Гитары играют вступление. Что это за инструмент такой, бубен, бормочет Катрина, это же просто смешно. Один из воспитателей наклоняется к ней и подмигивает, come on, baby. Катрина широко раскрывает глаза и выпячивает губы — ее излюбленная гримаса, которой во время прогулок она пугает прохожих.

Как она выглядит, ей известно. В душевой висит зеркало, в которое можно рассмотреть себя с головы до пят. Воспитательница время от времени заставляет Катрину в него смотреться. Ты ведь должна знать, как ты выглядишь, говорит она мягко и подталкивает Катрину к зеркалу, здесь скрывать нечего. Катрина сопротивляется, хочет спрятаться за руки воспитательницы, но та крепко держит ее сзади и прижимается лицом к ее плечу, так что их виски почти соприкасаются. Видишь, у меня тоже есть недостатки, она проводит рукой по складкам на шее и морщит лоб.

Катрина чувствует запах ее духов и чего-то терпкого. Она поднимает взгляд и видит себя в объятьях воспитательницы: упрямая физиономия, лицо зажато между лопатками, слишком короткие руки, скривленная фигура. Она вырывается, корчит привычную гримасу и кричит: мне что, больше делать нечего, как тут с вами прыщи считать.

Пока остальные в своих комнатах наводят красоту перед большой общей дискотекой, Катрина сидит в группе перед телевизором и ест шоколад. До ужина нельзя, бросает на бегу воспитательница. Но остановиться и забрать шоколадку некогда, там, в комнатах, нужна ее помощь. Катрина вытирает измазанные руки о свитер. Теперь он в уродливых, грязно-коричневых разводах.

Но так ты пойти не можешь, говорит Хелен и разглаживает свою длинную, до пят, юбку. Она надела ее, чтобы никто не увидел каркасы для ног. А я и не хочу, отрезает Катрина, и ее взгляд блуждает по шаткой фигуре Хелен. А ты думаешь, что выглядишь классно? Конечно, упрямо бросает Хелен. Но когда поворачивается, чтобы уйти, вжатые плечи выдают ее. Катрина знает, что попала в точку.

На стоянку перед актовым залом въезжают автобусы с теми, другими. В дни перед дискотекой все нервничают, и у воспитателей полно работы. Прятаться нет никакого смысла, говорят они, другие тоже боятся, тоже многого не умеют. Они только выглядят так, будто им принадлежит мир.

Да, именно так они и выглядят. Свободные брюки сидят небрежно, шнурки на кроссовках не затянуты. Кто в свободных футболках, кто в узких топах. Все свежевыстиранное, пахнет хорошим порошком и зимним воздухом. Гибкие, пластичные, они идут по фойе группами, как будто знают друг друга целую вечность, хотя здесь строго следят за тем, чтобы все были тщательно перемешаны. В актовом зале они прислоняются к колоннам, рассаживаются на ступенях. У некоторых с собой маленькие резиновые мячики. Они швыряют ими друг в друга, а потом засовывают обратно в карманы, из которых торчат сигареты. Курить, конечно, строжайше запрещено. Зато «Фанты», апельсинового сока и арахиса сколько душе угодно. Это должно разрядить обстановку. Они горстями забрасывают арахис в рот, шаркают кроссовками и ждут, когда наконец заиграет музыка. Эта тишина уже надоела. Они высокие, они привлекательные. Когда они танцуют, поневоле отводишь глаза, чтобы не лопнуть от зависти.

Те, кто не танцует, сидят с краю и смотрят в сторону. Воспитатели берут дело в свои руки и выкатывают на танцпол первые коляски. Но те, другие, расступаются, сбиваются в угол и танцуют в своем кругу. С колясками танцуют воспитатели. А если ты на костылях или с палкой, то о танцах нечего и думать. К колонне тоже не прислонишься и никого не обнимешь. Просто руки заняты. Воспитатели раздают апельсиновый сок, придумывают темы для разговоров. Замелькала светомузыка. Некоторые из тех, других, стоят с краю и смотрят на танцующие инвалидные коляски, остальные курят на улице.

Катрина по-прежнему отрешенно сидит перед телевизором. Дверь распахивается, это вернулась Хелен. Ну что, классного парня нашла, бормочет Катрина.

Хелен опускается в кресло и молчит, уставившись в экран. Лицо у нее распухло, из носа течет, красная помада размазалась. Какое-то время она смотрит перед собой, потом поднимается, пошатываясь, идет к Катрине, хватает ее за волосы и тянет изо всех сил. Ты гадина, шипит она, мерзкая дрянь, тебе всегда надо все испортить. Катрина начинает кричать, но Хелен уже отпустила ее и исчезла в коридоре.

Игрой на бубне многого не испортишь. Даже если Катрина выбивается из ритма, Уно на ударных и гитаристы все равно ее заглушают. Они все больше входят в раж. Один даже подпрыгивает, потом присаживается на корточки и поднимает гриф. Учительница музыки снисходительно улыбается и просит быть посдержанней. Ты слышала, Катрина, говорит он, и его плечи странно подергиваются, мы должны вести себя сдержанней.

Но Катрина на провокацию не поддается. Воинственная и насмешливая, она сидит на своем месте и безучастно трясет бубном.

Теперь репетиции проходят три раза неделю. Хор отрабатывает синхронные движения. Из досок, которые учитель труда втащил на сцену, мастерят ясли. Давай, Иосиф, зовет он Макса, ты ведь плотник, покажи, на что ты способен. Для императора Августа сделали накладную бородку и сшили красный плащ на подкладке. Линн решается подойти к микрофону, и зал наполняется ее звонким голосом. Учительница музыки стоит между колоннами и одобрительно кивает головой.

В то время как музыка вокруг нее нарастает, Катрина читает журналы для девочек. Она перелистывает страницы с советами по макияжу и любовными историями. Дорогая рубрика советов, я просто не знаю, как мне набраться мужества и поцеловать его. Мне кажется, я ему нравлюсь, он всегда садится рядом, но он такой застенчивый. Что мне делать? Дорогая нерешительная читательница, может быть, ты должна сделать первый шаг. Подожди, но когда придет время, момент настанет, действуй, иначе вы так и просидите рядом до конца своих дней. Катрине и этого бы вполне хватило. Она пытается представить себе поцелуй, но кем будет тот, кто ее поцелует, как соприкоснутся их лица, встретятся их губы. Как все это будет выглядеть. Однажды она читала, что некоторые занимаются любовью перед большим зеркалом.

Рождество — это праздник любви, говорит учительница музыки в своей речи перед генеральной репетицией, и поэтому я очень рада, что почти всем из вас удалось преодолеть себя и поработать на славу. Послезавтра большой день для всех нас. Я горжусь вами и нашей музыкой.

Все, кто может встать, встают и аплодируют. Потом они репетируют до изнеможения.

В день представления у Линн болит горло, у Макса начинается понос. Учительница заламывает руки. В мастерской, которую превратили в гримерку, делают прически и макияж, укладывают волосы феном, наводят красоту.

Ханнес потерял свою золотую корону, Уно — барабанную палочку. В фойе стоят первые посетители и приободряют друг друга.

Кто-то вплел Катрине в волосы золотистые ленты. Она позволила себе бросить взгляд в зеркало и внезапно ощутила праздничное волнение. С ее места виден заполненный актовый зал, сверкающая огнями сцена.

С первыми звуками музыки что-то меняется. Школьная сцена становится театром. Сгорбленные короли опираются на палки, потому что устали от долгих странствий. Мария на последних месяцах беременности и держится за стул, на котором сидит Иосиф. Император Август в алом, развевающемся при ходьбе плаще властно обозревает просторы империи. Пастухи столпились над младенцем в яслях, их радость не знает границ. Музыканты начинают играть, Катрина смотрит на Уно, который подпрыгивает на стуле. Она ловит ритм, и металлический блеск инструмента растворяется в музыке. Браво, кричит публика, бра-во, бра-во.

На следующий день у Катрины поднимается температура. Безучастная, она сидит у новогодней елки. Почти все молчат. Уно барабанит по столу чайной ложечкой, пока воспитательница не бросает на него усталый взгляд: можешь прекратить, а? Это мы запомним на всю жизнь, воскликнул вчера после представления император Август и выбросил вверх кулак, как будто они выиграли кубок.

Катрина отправляется в свою комнату, как только ей разрешают уйти, зажигает огарок свечи и достает блокнот.

Дорогая рубрика советов, пишет она, а как я узнаю, что время пришло, момент настал.

Лили и Дани (Перевод М. Ивановой) 

Давай как будто ты болеешь, говорит Лили каждое утро. Как будто ты сломала ногу и тебе нужно в больницу. Дани лежит на спине, бледная и серьезная, и вытягивает ногу вверх. Лили вставляет в уши трубки стетоскопа, прослушивает Дани и с важным видом кивает. Все будет хорошо, говорит она успокаивающе, нужно немножко потерпеть. Дани пытается подняться, но Лили снова укладывает ее на пол — что я тебе сказала. Сегодня, как обычно по утрам, она приносит одеяло и целый арсенал шприцев, укутывает Дани до кончика носа и раскладывает инструменты для операции. Дани закрывает глаза и складывает руки под одеялом. Что ты там делаешь, строго спрашивает Лили. Я молюсь своему ангелу, говорит Дани. Ладно, говорит Лили.

Все время, пока Анна работает в группе, Лили и Дани играют в одну и ту же игру. Сиделка бросает взгляд на эту операционную и одобрительно кивает девочке, исполняющей роль врача. Иногда ей приходится принести воды или марлевых бинтов, когда у Дани никак не остановить кровь. Не знаю, говорит Анна сиделке, хорошо ли это, все время одно и то же. Сиделка успокаивает Анну. Наоборот, говорит она, детям это необходимо, но однажды утром, заболев, она не приходит, и Анне все нужно делать одной, Анна становится на колени возле укрытой одеялом Дани и спрашивает ее: может, поиграем в кубики. Дани не открывает глаза и только молча отрицательно качает головой. Или давай возьмем зверей, весело говорит Анна и засучивает рукава. Можно построить ферму. Уходи, говорит Лили и тянет Анну в сторону, у Дани кровь идет, ты что, не видишь.

На улице газоны сверкают свежей зеленью. Анна знает, что воздух пахнет землей и слабым солнцем, но окна должны быть закрыты, она забыла из-за кого, но кто-то может простудиться. Она смотрит на улицу и чувствует, что вокруг нее болезнь. Я сделаю тебе укольчик, слышит она, как Лили обращается к Дани, будет немножко щипать. Вы хоть разок поменяйтесь, говорит Анна и идет к постели больной. Ведь и Дани может побыть врачом, не все же ей лежать здесь на операционном столе, правда же. Она стягивает с Дани одеяло и берет шприц из рук Лили. Что ты делаешь, кричит Лили, сейчас же отдай обратно. Пусть его возьмет Дани, говорит Анна, а ты можешь ложиться, теперь ты болеешь. Лили упрямится: я вообще не болею, смотри, и она указывает на приспособления для ходьбы на ногах Дани, это она больна, она не может ходить. А ты, говорит Анна и стучит по защитной каске на голове у Лили, ты-то тоже не совсем здорова.

Она сразу чувствует, что говорит что-то не то. Лили и Дани уставились на нее. Она краснеет и отступает: играйте, как хотите, бормочет она и садится с горящим лицом в читальный уголок, где Тилль грызет детскую книжку из картона. Она отбирает у него книжку, но Тилль продолжает жевать. Его нижняя челюсть медленно жует как бы сама по себе, а Анна в это время подпирает подбородок руками и слушает, продолжается ли игра у Лили и Дани. Но вокруг все стихло.

На протяжении двух дней врачебная сумка лежит нетронутой. Лили и Дани молча сидят возле Тилля в читальном уголке и листают книги. Анна помогает детям качаться на качелях, пеленать и мастерить, так и не решаясь извиниться. Потом у Лили случается приступ, и она ложится в больницу, а когда возвращается, у Дани обнаруживают инфекцию. Когда же наконец через неделю все снова в сборе, Анна отпрашивается на полдня, надевает туфли и бежит в заросли травы, которая выпирает поверх забора прямо за школой и буйно разрослась на дорожках. Она бежит, не глядя под ноги, до тех пор, пока не становится больно дышать, сильная, живая боль, которая знакома только здоровым людям, тем, кто может бежать, пока не прошибет пот.

Во время бега она растопыривает пальцы на руках и достает пятками до зада, а потом чуть было не спотыкается, а когда человек спотыкается, это тоже своего рода подарок природы, ведь с собственным телом можно совладать и с помощью пары шагов привести его в нормальное состояние.

Она бежит мимо помойки, там старик в грязной одежде ковыряет палкой в мусорном бачке, он почти всегда там стоит, и иногда она с ним разговаривает, он даже знает, как ее зовут, и называет ее фройляйн Анна. Фройляйн Анна, вы приносите с собой солнце, всегда говорит он, даже когда моросит дождь, после чего они немного болтают. Сегодня Анна быстро пробегает мимо помойки, уголком глаза видит, как старик поднимает свою палку, без сомнения, он ее зовет, но сегодня она не может задерживаться, ей хочется добежать до центра, купить себе что-нибудь из одежды или сережки, что-нибудь бесполезное, дорогое, а может, выпить кофе, может, с кем-то увидеться.

Ни разу не остановившись, она успевает добежать до торгового квартала и покупает в первом же магазине светло-зеленую футболку, а потная рубашка, в которой она бежала, исчезает в пластиковом пакете. В булочной она покупает булочку с корицей и апельсиновый сок, обессиленно облокачивается на подоконник, жует и пьет, она вливает сок в свой открытый рот, как в воронку.

Когда на следующий день она открывает дверь, все головы поднимаются, словно явился нежданный гость. Она высоко заколола волосы, чтобы было лучше видно серьги в ушах. Твоя кофта похожа на газон, говорит кто-то. Сиделка хихикает, ну, это весна наталкивает на такие ассоциации. Ясное дело, резко обрывает ее Анна, но вообще-то весна не вчера наступила. Здесь слишком жарко, открой окно. Анна, предупреждает сиделка, ты что, забыла, что Наоми часто болеет воспалением легких. Анна сморит в сторону Наоми, худой и остроносой девочки, размахивающей руками. А, ну да, говорит она, извините. Я забыла.

Она оглядывается так, будто давно здесь не была.

Из соседней комнаты она слышит, как по-деловому разговаривают Лили и Дани. Итак, ты больна, говорит Лили, ты сломала руку. Доктор, я сломала руку, стонет Дани. Значит, нам нужно, довольно вздыхает Лили, значит, нам в любом случае нужно набраться терпения.

ГЕОРГ (Перевод А. Кабисова)

1. Много тьмы и свет 

Двенадцатого августа тысяча девятьсот шестьдесят пятого года родился Георг. Его мать лежала в подсобном помещении больницы Святого Антония, потому что все родильные залы были заняты, и ждала, когда за ней кто-нибудь придет. Она ждала всю ночь, ее дважды рвало в какое-то ведро, наконец, когда схватки стали невыносимыми, она на четвереньках выползла в коридор. Там ее, скорчившуюся на линолеуме, нашла уборщица, которая шла за чистящим средством и мыльным раствором, чтобы оттереть следы ночных родов. Вместе с ночной медсестрой Дорис, которая уже собиралась переодеваться и с явной неохотой снова надела белый халат, она погрузила Биргит Н. на каталку и привезла ее в родильный зал.

Оказалось, там уже были свободные места, и Биргит Н. давно могла бы улечься на свежезастеленную койку, но схватки были такими сильными, что ей было не до того, к тому же завотделением доктор Монат и все дежурные медсестры совершенно забыли про нее. Дежурная сестра Дорис торопилась обратно в ординаторскую по уважительной причине, ее больная мать лежала дома одна в ожидании Дорис и окончания ночи. Я скажу врачу, пообещала Дорис, уже на ходу снова расстегивая халат.

Уборщица, которая сама произвела на свет четверых детей, чувствовала себя ответственной за Биргит Н. Она села на край кровати, хотя ей нельзя было находиться в родильном зале во время родов, взяла Биргит Н. за руку и пробормотала: ах ты, бедняжка. Биргит Н. стонала сдавленно и монотонно, сжимая чужие пальцы, ее ночная рубашка насквозь пропиталась потом. Когда она стала тяжело дышать и метаться по узкой койке, уборщица быстро поискала глазами доктора и, к своему удовлетворению, убедилась, что он не мог ее слышать.

Давай, бедняжка, мы справимся, сказала она, ты только поднатужься хорошенько, и при первом утреннем обходе родильных залов дежурная сестра Фрида увидела Биргит Н. в лужице крови, под спиной подушка, голова склонилась на плечо уборщицы, в руках крохотный ребенок с головой баклажанного цвета.

Этот цвет удивил его отца, Руди Н., когда он впервые увидел ребенка через стеклянную перегородку отделения для грудничков. Он так удивился, что забыл рассмотреть лицо ребенка. Он увидел маленькое тельце в белых пеленках, которое медленно изгибалось в руках медсестры, увидел голову в чепчике, сквозь который была видна фиолетовая кожа, и подумал, не ушибся ли ребенок, а медсестра, кивнув напоследок, уже скрылась за дверью. Руди Н., который почти не спал в ту ночь и не позавтракал, почувствовал нарастающий страх и постучал в стекло, сначала осторожно, потом кулаком, но двери за стеклом так и не открылись, а в коридоре было пусто. Руди Н. посмотрел на свои покрасневшие кулаки и решил выпить кофе перед работой, а в обеденный перерыв посмотреть на лицо ребенка.

Пока он стоял у вокзального киоска и размешивал в кофе четыре кусочка сахара, чтобы успокоить нервы и отметить рождение ребенка с фиолетовой головой, у которого еще не было имени, Биргит Н. лежала на свежезастеленной больничной койке и плакала. Перед этим она пожевала булочку с повидлом и приняла витамины, она тоже не могла вспомнить лицо ребенка, она помнила только сильную руку уборщицы. Доктор Монат зашил ее, хотя никаких разрывов не было.

Мы всегда так делаем, сказал он ей, чтобы ничего не воспалилось.

Биргит Н. чувствовала себя израненной и пустой. Она высморкалась и села, чтобы спросить кого-нибудь о ребенке, заметив при этом, как сморщился ее опустевший живот.

Вам надо лежать и восстанавливать силы, отрезала сестра Фрида, она повторила это несколько раз, и действительно, у Биргит Н. закружилась голова, ей пришлось снова опуститься на подушки.

Рядом с ней, прямо за клеенчатой занавеской, лежала еще одна женщина, она едва слышно, но непрерывно выла: Фридрих, Фридрих. Лишь когда Биргит Н. спросила через занавеску: вам помочь, этот вой прекратился, но уже через несколько минут, как раз когда Биргит Н. погрузилась в беспокойный сон, послышался опять. И все же сон подарил имя ее ребенку. Вздрогнув, она проснулась и испуганно огляделась вокруг, потому что ей приснилось, будто они с Руди на парусной яхте под названием «Георг», где-то в Адриатике, безжалостно палило солнце, была качка, и Биргит Н. страдала от морской болезни. Георг, тихо произнесла она, это имя понравилось ей, хотя она не знала, подойдет ли оно ребенку, она не знала даже, как он выглядит, — но это был мальчик, в этом ее заверила уборщица, молодец, умничка, воскликнула она тогда, мальчишка, и положила ей на руки вялого ребенка — она вовсе не была уверена, жив ли он, но ведь если бы он был мертв, ей бы наверняка сказали.

Пока уборщица у себя дома радовалась — она вспоминала искаженное усилиями лицо роженицы, ее белые губы, тихий писк новорожденного и его скользкую кожу, к которой она прикоснулась первой, — и, застелив детские постели и причесавшись, варила себе очень крепкий кофе, чтобы отпраздновать начало нового дня; и пока ночная медсестра Дорис сидела у кровати своей матери, раздвинув гардины и распахнув окно, чтобы прогнать кисловатый запах, и наливала ей в розовый поильник кофе, обильно разбавленный молоком; и пока завотделением доктор Монат у себя в кабинете массировал виски и думал о своей невесте, которая совсем не хотела детей, но после свадьбы обязательно хотела в круиз по южным морям; пока Руди Н. в большом конторском помещении городской сберкассы обрабатывал заявки на предоставление займа, между делом поглядывая на фарфоровых свинок, которыми кто-то украсил стойку в честь всемирного дня экономии, и пытался забыть кисловатый привкус кофе и фиолетовую голову ребенка; пока медленно утекало утро, пропитанное кофе, Георг, еще не зная своего имени, лежал в решетчатой кроватке в отделении для новорожденных, на запястье у него был пластиковый ярлык, на котором значилась его фамилия, глаза его были плотно закрыты, он прислушивался ко всему, что его окружало: к скрипу резиновых подошв медсестер, к гудению потолочных ламп, к ветру за окном, к дыханию, визгу, кашлю и икоте других детей и к шуму, который был его собственным дыханием.

2. С гвоздиками 

Когда Руди Н. дошел с гвоздиками от вокзала до больницы, как раз ко времени посещений в отделении для рожениц, Биргит Н. уже успела причесаться и сесть, подложив под спину подушку. Сестра Дорис, или сестра Фрида, или еще какая-то из множества тех, чьих имен Биргит Н. не могла запомнить — она и не старалась, ведь когда она рожала, ее бросили в подсобке, так с какой стати она должна была запоминать чьи-то имена, — но Руди Н. помнил, ведь он привык запоминать имена, поскольку должен был обращаться к своим клиентам по имени, как бы там ни было, одна из сестер принесла Георга и передала его в руки Биргит Н. Руди Н. тут же снова встал и принес вазу для цветов и минералку без газа для жены, прошло какое-то время, пока он справился с этим, и тут оказалось, что до конца свидания осталось всего полчасика.

У него исчезла эта фиолетовая ерунда, сказал Руди.

Он спит, сказала Биргит, и оба они склонились над лицом Георга. Но Георг не спал. Под закрытыми веками глаза его медленно двигались, он прислушивался. Он видел приглушенный фиолетовый свет, который смешивался с бульканьем минералки в стакане, с громким журчанием речи, с ветром за окном, с пульсацией его крови и давлением сгиба руки, на котором лежала его голова.

Я не знаю, как быть с именем, сказал Руди.

Хочешь подержать его, спросила Биргит.

Нет-нет, он же спит, быстро ответил Руди, успею еще, у меня же вся жизнь впереди, и негромко засмеялся.

Без фиолетовой ерунды он милый, сказала Биргит, и вдруг на глаза у нее навернулись слезы, и она попыталась высморкаться одной рукой, чтобы не разбудить Георга. Слезы капали на его пальцы, выглядывавшие из белых вязаных рукавов, и ему было немного щекотно.

Ну что ты, сказал Руди, и, надеясь, что это ее утешит, добавил скорее бы ты домой вернулась, я глазунью уже видеть не могу, а Биргит заплакала еще сильнее и задрожала. Сестра Дорис, не выносившая дрожащих женщин, потому что ее мать всегда дрожала, если дочь слишком поздно приходила домой после ночной смены, принесла успокоительное и унесла Георга на кормление, ведь было уже четыре — время дневной бутылочки, если б он только открыл глазки, маленький ленивец, до свидания, господин Н., до завтра, дорогая.

Вечером, когда убрали серый хлеб и ливерную колбасу, а за окном, рассевшись на антеннах, пели дрозды, Биргит Н. ждала, хотя и знала, что совершенно бессмысленно ждать кого-то, кто пожелал бы ей спокойной ночи, разве что уборщицу, но та больше не появлялась, она была приписана к родильному залу и не заходила к родильницам. Она попыталась встать, ведь Руди принес ей тапочки, она могла бы выйти на балкон, где курили медсестры, и вдохнуть летнего воздуха, и, может быть, ей даже удалось бы увидеть Георга. Она медленно вышла в коридор. Перед каждой палатой аккуратными рядами были расставлены вазы с цветами, в воздухе висел сладкий запах, от которого у Биргит Н. сразу же закружилась голова. Она прислонилась к стене, а к ней уже спешила одна из сестер, чьих имен она не хотела запоминать, и крепко ухватила ее за плечо: вам что, не говорили, что нельзя вставать, у вас давление ниже плинтуса.

Я хотела только пойти попить, прошептала Биргит Н. и дала отвести себя обратно к кровати. Медсестра укрыла ее и с укором взглянула на две непочатых бутылки минералки, стоявших на тумбочке фрау Н.

Ночью Георг открыл глаза. Он увидел много тьмы и свет. Он пошевелил языком во рту.

3. Головой о прутья 

Когда Георг оказался дома, все было уже готово. В его комнате стояла решетчатая кроватка, устланная голубой тканью, чтобы он не ударился головой о прутья, а прямо над ним висел махровый полумесяц, на котором можно было завести мелодию: «Спи, увидишься во сне с человеком на луне».

Он такой крошечный, сказала Биргит Н., впервые положив его в кроватку.

Ох, ну он же вырастет, возразил Руди Н. и склонился над Георгом, который медленно шевелился у изголовья, ну ладно, пойдем. Он взял Биргит Н. под локоть и повел ее в спальню, тебе надо отдохнуть.

Не знаю, сказала Биргит Н., начиная скучать, еще в больнице время для нее замедлилось, от чего мне отдыхать. Там ее почти никто не навещал, нет, Руди, конечно, приходил каждый день, один раз зашла соседка, у которой никогда не было детей, а однажды пришла мать Руди, она притащила Георгу огромный железный подъемный кран, а как только медсестра принесла ребенка, свекровь стала его довольно сильно трясти, ну давай, маленький соня, дай на тебя хоть посмотреть-то, мальчуган.

Когда Георг просыпался по ночам, Биргит Н. тихо выскальзывала из постели и давала ему бутылочку. А еще Георг хныкал. В первую ночь Биргит Н. еще не знала, что положено делать, и лежала рядом с Руди, не смыкая глаз и втянув голову в плечи, поначалу она его вообще не услышала, она ждала, что он будет кричать, крик означал бы что-то определенное — есть хочет, или живот болит, она читала об этом. Но этот высокий жалобный писк, еле доносившийся из темной детской, можно было принять за отдаленный вой собаки или крик ночной птицы, пока он не становился немного громче, хотя и не требовательнее. Все же Биргит Н. пошла к нему, она заранее приготовила молочную смесь, ведь это был ее дебют, и она не хотела его пропустить. Георг лежал неподвижно, в той же позе, как она его уложила, сжав кулачки перед лицом, смотрел вверх и хныкал. Она склонилась над ним и попробовала посмотреть ему в глаза, которые обычно были закрыты, но не смогла уловить его взгляд. Он видел много тьмы, видел снизу темный полумесяц, медленно вращавшийся в ночном воздухе, видел голод и слышал голод в своем животе. Он шевелил ступнями и упирался в шов спального конверта. Он чувствовал, как по языку струится воздух.

В первые недели Биргит Н. не выходила из дому. Вместо этого она медленно бродила по квартире, пока Георг спал, останавливалась у этажерки, смотрела на лакированное ребро полки и забывала моргать. Корешки книг плотно прилегали друг к другу, просветов не было, лишь немного пыли, которую Биргит Н. стирала указательным пальцем. В ванной комнате она сидела на краю ванны и проводила взглядом по швам между плитками. Кафель был розовый и такой чистый, что Биргит Н. видела, как в нем отражается ее силуэт. Она слегка покачивалась взад-вперед и смотрела на свою голову и плечи в розовом сиянии. Когда Георг начинал хныкать, она медленно вставала, стараясь не смотреть в зеркало.

Сходи к парикмахеру, что ли, сказал Руди Н., тебе не помешало бы, и положил купюру на буфет. Биргит Н. кивнула и спрятала деньги за открытками и ключами, отросшие волосы лезли ей в глаза, а сзади касались воротника блузки и загибались наружу. Нужно что-то делать, следить за собой, в конце концов сказал Руди и сам пошел стричься под машинку. Он выглядел, как мальчик: короткие волосы торчали надо лбом, не тронутым морщинами, а щеки с каждым днем округлялись, Биргит Н. сытно готовила. Тут надо отдать тебе должное, говорил Руди Н. и подмигивал ей, но она только опускала голову и двигала мясо в тарелке из стороны в сторону, а волосы были слишком длинные и закрывали ее лицо тоненькой занавеской. Руди Н. видел, что она слишком мало ест и слишком мало смеется, но что он мог поделать, в конце концов, она взрослый человек и может сама о себе позаботиться, но вот почему Георг оставался худым, как щепка, у него в голове не укладывалось.

Ты вообще его нормально кормишь.

Однажды Руди Н. пришел домой пораньше, что случалось нечасто, потому что всегда хватало причин задержаться на рабочем месте подольше, и застал Биргит Н. перед зеркалом, а Георг тихо пищал в детской. До этого она кормила его из бутылочки и смотрела на крепко сжимавший соску ротик, вдруг у нее в груди что-то зачесалось и разбухло, с болью хлынуло по венам, и она почувствовала себя так, будто ее накачали жидкостью, кожа под лифчиком натянулась, неожиданно и неприлично желтоватые капли выступили из сосков, потекли из розовых пор и влажными пятнами растеклись по блузке Биргит Н. Она задрала блузку и прижала к груди, источавшей молоко, один из глаженых платков Руди, но оно не останавливалось. Тогда она отложила Георга и, держа руки ковшиком под грудью, побежала в ванную, там она разделась. Она беспомощно ощупывала горячие груди, как же это прекратить, но прекратить было нельзя, капли на голубом умывальнике были, как пролитые сливки. Она обтерла груди холодной губкой, потом подняла глаза и уставилась на свое отражение. Колготки сборились на щиколотках, промокший лифчик топорщился на бедрах, круглый живот нависал над резинкой колготок, она наклонилась вперед и стала изучать свое лицо: новые тоненькие морщинки в уголках рта извещали о новом отсчете времени, бледная кожа вокруг глаз. Писк Георга стал настойчивее. Она раздула ноздри и щеки, чтобы морщины исчезли.

Вдруг она почувствовала взгляд Руди Н. и обернулась. Он сразу отвернулся, говорю же тебе, пробормотал он, визит к парикмахеру творит чудеса, можешь заодно и маникюр сделать, и нагнулся развязать шнурки. Биргит заметила, что он покраснел до самой шеи.

Если Георг долго не просыпался, Биргит Н. охватывало какое-то нехорошее чувство. Она присаживалась на корточки перед кроваткой, прижималась лбом к прутьям решетки и, не отрываясь, смотрела на его крошечную грудку, которая быстро поднималась и опускалась. Как птица, подумала она, не больше, и совсем не растет. Во сне он вытягивал губы, глаза бегали из стороны в сторону под веками, никогда не закрывавшимися до конца. Через щелку она видела, как его глаза сияют чистым голубым цветом, и почти испугалась, когда он посмотрел прямо на нее, таким светлым и серьезным был этот взгляд, но чаще всего он ни на кого не смотрел. Он еще слишком мал для этого, говорила она Руди Н., он еще не умеет, скоро научится. Биргит Н. продолжала сидеть у кроватки до боли в коленях и изучала его лицо, которое было не больше яблока, даже меньше, пушок на кромках ушей, пальцы постоянно шевелились и блуждали в воздухе, словно постоянно подавали кому-то знаки, что же они означают, думала Биргит Н., никому не понять.

Почему он все время дергает руками, нервно спросил Руди Н., это же странно, у него же глаза закрыты.

Ты тоже дергаешь, когда спишь, сказала Биргит Н.

Ну и дальше что.

Когда Биргит Н. оторвалась от прутьев решетки, у нее на лбу осталось две красных бороздки, в этом не было ничего удивительного, ведь Биргит Н. провела перед кроваткой почти целый час на корточках в махровом халате тем светлым утром.

Другие мамаши, с которыми Биргит Н. познакомилась на детской площадке, докладывали о первом агуканье и проникновенных взглядах при кормлении, как будто он хотел меня отблагодарить, рассказывала мама Томаса, всегда первая занимавшая место на скамейке у песочницы, хотя Томас был младше Георга и до игр в песочнице ему было еще далеко, но ее это не заботило, как и других мамаш, все равно детки должны дышать свежим воздухом, а на детской площадке воздух был чистый, деревья отбрасывали приятную тень, к этому месту было легко привыкнуть. Мамаши сидели на скамейках, покачивая коляски, и как-то рассеянно смотрели на деревья и таблички «Выгул собак запрещен», потом они начинали болтать, чтобы скоротать время. Биргит Н. тоже говорила, но ей мало что приходило в голову, руки и ноги у нее тяжелели от усталости. Когда мама Томаса рассказывала, как Томас ухватился своей маленькой ручкой за ее указательный палец и умилительно зачмокал губками, конечно же потому, что он вкусно поел, Биргит Н. кивала и старалась делать вид, что ей интересно. Георг тоже чмокал, но только очень тихо, а когда другие мамаши заглядывали в его коляску и удивлялись, какой он тихий, такой беспроблемный, но все же слишком тихий, ведь первые звуки — это самое прекрасное, тогда Биргит Н. просто кивала и отодвигалась на край скамейки.

Однажды утром — тем самым утром, когда медсестра Дорис накричала на свою мать, за то что та не удержала кофе во рту и облила одеяло, Господи, ты что, не можешь быть поаккуратнее, а мать посмотрела на нее растерянно и задрожала, тогда она, глубоко раскаиваясь, быстро принесла тряпку, взяла мать за руку и держала, пока та не перестала дрожать; это было то самое утро, когда завотделением доктор Монат так торопливо заштопал двух женщин, что они чувствовали швы годы спустя; этим утром Биргит Н. тоже кричала, на Георга.

Георг, как обычно, лежал в своей кроватке и смотрел вверх спокойными, широко открытыми глазами, а Биргит Н., как обычно, уже отнесла коляску вниз, поставила на стол вареную картошку к обеду и теперь стояла над ним. Георг, птенчик мой, сказала она, а когда он даже не повернул головы, хотя давно уже должен был этому научиться, ведь Томас вертел головой с трех недель, она вдруг закричала: да посмотри же на меня еще раз, черт тебя дери, ты что, думаешь, я тебе кто вообще, она сорвала луну, нагнулась над его лицом, чтобы он ее видел, и кричала: ну давай, смотри на меня. Георг запищал в своей обычной манере, но Биргит Н. ни в чем не раскаивалась. Она пошла в другую комнату, достала из ящика свои сигареты и быстро, как только могла, выкурила две до самого фильтра. Дым она выдыхала в свежепостиранные занавески. Потом она умылась холодной водой и вернулась к Георгу. Она взяла его на руки, встала с ним у окна и тихо сказала, это никогда не повторится. Она смотрела, как вывозят мусор, и нюхала затылок Георга. Он ничем не пах.

После крика Биргит Н. стало легче с Георгом. Она привыкла к его спокойствию и к мысли, что Георг был не такой, как Томас, и не такой, как Таня, которая с четырех месяцев садилась, подтягиваясь на маминых пальцах, мы так каждый день делаем, говорила ее мама, и не таким, как маленькая Карина, у которой было много волос. У Георга тоже было много волос, но они выглядели скорее как растрепанная бахрома. Его лицо оставалось худым и вытянутым, не всем же таких маленьких зануд растить, сказала Танина мама и гордо ущипнула Таню за ручки-колбаски. В то время как Таня, Карина и Томас мусолили булочки и уже делали первые шаги в ходунках, Георг лежал на спине и смотрел вверх. Биргит Н. тоже смотрела вверх сквозь ветви деревьев, или курила под укоряющими взорами других мамаш, после крика это стало ее постоянной привычкой, и выдыхала дым высоко в воздух, чтобы Георг мог наблюдать за этими облачками.

Руди Н., наоборот, никак не мог потеплеть к Георгу, как он сам это называл. Я не знаю, говорил он, какая-то маленькая немая рыбешка, когда он брал Георга на руки, тот напряженно замирал и никогда не приникал головой к мягкому месту на его шее между подбородком и плечом, тогда Руди Н. разочарованно опускал онемевшего ребенка в кроватку, так не пойдет, молодой человек.

Дай ему время, говорила Биргит Н., ты так редко бываешь с ним, он еще не привык к тебе.

Что значит, редко бываю с ним, ведь кто-то должен зарабатывать на хлеб с маслом, обиделся Руди Н., ему хотелось маленького ласкового сынишку, который дергал бы его за подбородок, кусал за нос и, может, даже говорил бы «папа», нет, конечно, он не требовал этого прямо сейчас и даже не послезавтра, но хотелось бы когда-нибудь увидеть хоть какие-то подвижки. Он хотел быть хорошим папой, хотел пинать мячик, играть с миниатюрной железной дорогой и собирать авиамодели, и все это после работы, мальчику даже можно было бы ложиться попозже, правда, он был совсем не такой, но ему нужно было дать шанс.

Георг видит над собой картинку из коричневого и зеленого, светло-зеленое и коричневое, коричневое и зеленое, в промежутках много света, коричневое и зеленое. Тихо разговаривает мама, воздух обтекает его и проникает в нос, он чувствует запах воздуха, запах зелени и зеленого воздуха.

4. Ничего невозможного 

Хотя после крика Биргит Н. и стало легче с Георгом, она просыпалась по утрам с чувством тревоги, которая сдавливала ей живот. Она не могла нормально поесть, лишь откусывала кусочек смоченной в кофе булки с повидлом и мяла его языком. Сладковатая каша во рту направляла ее взгляд на баночки из-под детского питания, которые она ставила в ряд на буфете, каждый день по три кормления, три щелчка открывающихся крышек, трижды звон стекла в водяной бане, трижды запах подслащенного молочного риса и вареных овощей, трижды медленный чавк пластиковой ложки, проникавшей в пюре, трижды серьезное равнодушие Георга, сомкнутые губы.

В этом же не было ничего невозможного, просто увидеть, как он смеется, ведь человек отличается от животного тем, что умеет смеяться, как однажды прочитала Биргит Н., она редко читала, а теперь и вовсе бросила, как только она ложилась в постель, выстирав последние пеленки и приготовив бутылочку на ночь, ее тело проваливалось в матрас так глубоко, что она уже не могла поднять головы. Ни руками, ни ногами она пошевелить тоже не могла, и, когда Руди Н. придвигался через щель между матрасами и прижимался к ней, она лежала неподвижно, изнывая от усталости, и совсем тихо, пока он какое-то время терся об ее спину и наконец засыпал, обхватив рукой ее грудь. Лишь тогда она могла провалиться в сон, чтобы ровно через четыре часа очнуться и застыть в рассеивающемся сумраке, пока писк Георга не заставлял ее вздрогнуть. Тогда она просыпалась окончательно.

Руди Н. не шевелился. Иногда он слышал шорох, возню Биргит Н. на кухне и упорное чмоканье, она не говорила с Георгом, когда кормила его, она и днем мало говорила с ним, но ему это вроде бы не мешало, впрочем, как и ей. В семье Руди Н. царило единогласное молчание, которое оставалось для него необъяснимым, он представлял себе смех и гомон, такой заливистый смех, который звучит почти как рыдание, вот что он хотел слышать. Приходя домой, он ставил портфель под вешалку и сразу подходил к Георгу, по крайней мере, в первые недели, вставал рядом с кроваткой и указательным пальцем щекотал ему живот.

Ну что, маленький зануда. Георг был тогда размером с воробья.

Я же могу называть его, как мне хочется, подумал Руди Н., малышок, исправился он, папа пришел. Эти слова были для него чужими и звучали непривычно, он не мог подобрать правильного тона для этого шепота, но он не отступал, на протяжении многих недель он пробовал снова и снова, пока Биргит Н. возилась на кухне или у стиральной машины. Как только она подходила, он сразу же замолкал, но однажды она вошла в комнату и увидела, что Руди Н. сидит, прижавшись лицом к прутьям кроватки, что-то мурлычет и шепчет, а потом он тихо сказал: ну же, маленький засранец, хоть посмотри на меня.

Послушай, крикнула Биргит Н., ты что такое говоришь. Ему всего пять недель, он еще не видит тебя.

Да если бы даже и видел, он просто не смотрит, сказал Руди Н. и почувствовал, что вот-вот зарыдает, а этого он никак не мог допустить, поэтому вскочил, задев махровую луну, на лбу у него остались розовые следы от прутьев. Ведь кто-то должен с ним разговаривать.

Так возьми его на руки, детям это нравится. И вообще-то я с ним разговариваю.

Ты, ты, Георг и ты, ну и парочка вы у меня, проревел Руди Н., тогда Георг наконец-то повернул голову и посмотрел на них.

5. Приглашение 

Ведь уже прошло много времени, сказала Танина мама, мы уже давно знакомы, пусть и шапочно. Можно было бы общаться поближе. Не то чтобы я чего-то ждала, но все же. Другие мамаши одобрительно поддакивали.

Не хочется сплетничать у нее за спиной, говорила Танина мама, но все-таки.

Иногда можно излить душу, успокаивала ее мама Карины. Ну, так как все прошло.

Некоторые думают, что могут плыть по житейскому морю в одиночку, воскликнула Танина мама, и слишком высоко задирают нос, она зажмурилась и задрала нос, чтобы показать, насколько высоко.

Но она же вас пригласила, в конце концов, сказала мама Карины и нетерпеливо наклонила голову набок.

Пригласила, воскликнула Танина мама, приглашение приглашению рознь. Я думала, это я ей одолжение делаю. Она же все время сидит тут такая одинокая, да еще с этим странным ребенком. Ей, должно быть, невесело. В общем, сначала я подсела к ней и стала расспрашивать, ходит ли уже ее малыш, и какое первое слово он сказал, и к какому педиатру они ходят, и кем работает ее муж. Она мало что рассказала. Я сказала, что Таня очень хочет поиграть с Георгом, правда, Таня, золотко мое.

Таня, не поднимая глаз, подцепила указательным пальцем песчинку и разглядывала ее.

Брось, золотко, это кака.

И тогда она вас пригласила.

Тогда мы сказали, что зайдем в четверг. А в четверг она открывает дверь с мокрой головой, а в квартире воняет дымом. Все прокурено. И говорит: ах да, как будто еле вспомнила нас. Нам пришлось буквально протиснуться внутрь мимо нее. Посреди комнаты, там все в порядке, надо признать, но эта вонь, как в кабаке, так вот, посреди комнаты на одеяле сидит Георг, будто аршин проглотил. Моя Таня сразу к нему, такая уж она у меня, маленькая, да удаленькая, сразу к Георгу, пьивет-пьивет, это она у меня давно уже говорит. А Георг сидит как истукан и рта не раскроет. Яблочко от яблони не далеко падает, скажу я вам. Фрау Н. садится на краешек стула, ни кофе, ничего, не могла же я сама попросить, мне как-то неудобно кофе заказывать, ну то есть обычно ведь гостям что-то предлагают, так ведь.

Таня дергала свою шерстяную кофточку, пока не оторвались пуговицы.

Не надо, золотко, слишком холодно, давай-ка вылезай из грязи. Если вам интересно, что я думаю, эта женщина больная, по-другому это никак не назовешь.

Почему это, испуганно спросила мама Карины.

Если кто-то сидит на краешке стула в прокуренной комнате, уставившись перед собой, и если тут же сидит ребенок с неестественно прямой спиной, совершенно худой и бледный, и никто не говорит ни слова, это что, нормально, что ли. Это, конечно, было ненормально, и она сделала все, что могла, чтобы разрядить обстановку, она рассказала про Таню, про ее успехи, про игрушку, которую ей подарил пасхальный заяц, у них-то, у Н., игрушек почти нет, так, пара кубиков и кукла, которую Таня сразу схватила, видно же сразу, что у девочек свои интересы. А Георг любит играть в машинки, спросила она фрау Н., но та лишь рассеянно пожала плечами.

Таня прижала к себе куклу, очень крепко, она хотела ее полюбить. Вдруг фрау Н. вскакивает, то сидела, с места не двигалась, а тут ни с того ни с сего вырывает куклу у Тани из рук, Таня в слезы, понятное дело, и пихает ее своему маленькому постнолицему, но ему-то она совсем не нужна, понимаете? Он же вообще не играет, просто сидит и глазеет.

И что потом.

Потом мы ушли, сказала Танина мама.

6. Очаровательно 

Очаровательное платье, сказал Руди Н. теплым осенним утром фройляйн Ю., которая, как всегда, сидела за письменным столом наискосок от него и десятью пальцами печатала сложную статистическую таблицу. Ночь, как обычно, была беспокойной: крик Георга разбудил его и поднял Биргит Н. с постели, и потом она все время вставала, хотя в детской все было тихо, может, у нее недержание, Руди Н. не знал этого и не хотел спрашивать, так как, скорее всего, не получил бы ответа, ведь она не делилась женскими проблемами, да и большинством других проблем тоже, это было нелегко, а этим утром фройляйн Ю., на которую он никогда не обращал внимания в нормальном состоянии, выглядела особенно свежей, и платье у нее было очень цветастое с весенними рукавами-буф. Фройляйн Ю., для которой комплименты от Руди Н., как и от других мужчин, стали редким удовольствием после одной некрасивой истории, случившейся несколько лет назад, радостно наклонила голову и посмотрела в сторону Руди Н.

Несколько лет назад она едва не обручилась, ее жених Гарри Ф. даже преподнес ей красивое и массивное золотое кольцо, но потом вдруг ни с того ни с сего буквально испарился, даже серьезное расследование ее отца не дало никаких результатов.

Тем вечером они уютно посидели вдвоем в ресторане «Золотой якорь», правда, во время ужина Гарри Ф. выпил несколько кружек пива подряд, а точнее, напился так, что от него разило даже через стол. Хотя обычно они хорошо общались и находили множество общих тем для разговора, на этот раз Гарри Ф. не знал, что сказать. Зато весь вечер он пялился на нее и пытался положить руку ей на бедро, чего она решительно не допускала. После нескольких предупреждений она потребовала отвезти ее домой. Когда они вышли из ресторана, он покачиваясь, она уверенно и сердито, он прямо у крыльца прижал ее к стене, грубая штукатурка впилась ей в локти, он рванул блузку так, что оторвались три верхних пуговицы, и обеими руками облапил ее грудь. Она была так ошеломлена, что ей даже не пришло в голову что-нибудь сказать, чтобы притормозить его, все равно он ничего не услышал бы, а он, громко дыша, прижал ее к себе с такой силой, что она чуть не испустила дух.

Гарри, все же выдавила она, сейчас же отвези меня домой, но его глаза были прикрыты, с волос капал пот, он и не думал слушать ее. В конце концов, она закричала и изо всех сил оттолкнула его, он отвернулся, все еще пыхтя, как паровоз, сел в машину и умчался прочь. Добравшись до родительского дома, в разодранной одежде и с мозолями на ступнях, она все еще не могла поверить в то, что было и уже прошло, и не хотела говорить ни слова, но родители потребовали подробного доклада, и пока мать готовила ей ванну для ног, отец громыхал, что этого озабоченного маньяка посадят. Кольцо она сняла, но еще несколько дней надеялась, что Гарри Ф. раскается и вернется к ней, конечно же с большим букетом цветов и убедительным объяснением для родителей, тогда она смогла бы опять надеть его. Но Гарри Ф. как сквозь землю провалился, кольцо же забрал отец, сказав, что отнесет его на оценку ювелиру, и с тех пор фройляйн Ю. стала осторожной с мужчинами, как и советовала ее матушка.

Еще матушка говорила, что все-таки нужно соблюдать верный баланс, в конце концов, она не молодеет, а не познакомившись с мужчиной, замуж не выйдешь. В этом и заключается высокое искусство, которым должна овладеть каждая женщина, говорила мать.

Фройляйн Ю. не очень-то владела этим искусством, ей было уже двадцать три, и, конечно, господин Н. для нее был тоже не вариант: женат, отец семейства, ее начальник, даже и думать нечего. Но утро было теплое, почти летнее, стеклянный фасад сберкассы только что помыли, помещение конторы заливал солнечный свет, и взгляды господина Н. доставляли ей удовольствие. Кроме того, было неразумно совсем уж отвыкать от мужского внимания. За это время она повзрослела, кое-что прочитала, и теперь, уж в этом она не сомневалась, ее было не так-то просто сбить с толку.

Когда фройляйн Ю. прошла мимо стола господина Н., направляясь в подвал за писчей бумагой, он глянул по сторонам, все коллеги были заняты своими делами, и проводил ее взглядом. Ткань застегнутого на все пуговицы платья обтягивала ее грудь. Походка, цветистое покачивание бедрами, наклон головы — все это, несомненно, было приглашением ему, и, хотя Руди Н. верил в супружескую верность, он верил также, что заслужил право развеяться, награду за множество ночей без всего того, что полагается мужчине, в конце концов, его сверстники мотаются по кемпингам и трахаются, с кем хотят, это называется свободной любовью, и, если он вовремя принял разумное решение и обзавелся семьей, это еще не значит, что у него нет права получить немного любви. Поэтому, выждав минутку, он встал и пошел за ней вниз по винтовой лестнице в подвал, где хранились расходные материалы.

Спустившись, он застал ее у дальнего стеллажа с почтовой бумагой. Она повернулась к нему и сказала: ах, господин Н., но удивления в ее голосе не было, ведь она сама пригласила его и решила на этот раз взять дело в свои руки. Вы очаровательны, выпалил Руди Н., чтобы продолжить разговор, но он мог бы ничего и не говорить, потому что она уже расстегивала платье, когда он только открыл рот. Он толкнул ногой тяжелую дверь подвала, а она уже свернула платье и аккуратно положила его на полку рядом с пачкой бумаги. Конечно, могло случиться так, что спустился бы еще кто-нибудь из коллег, ведь бумага быстро кончается, подушки для печатей и ручки тоже хранились здесь, и их сразу уволили бы, это уж точно, если бы застали в этот момент: на фройляйн Ю. остался только пояс для чулок и огромный бюстгальтер телесного цвета, из чашечек которого выпирала пышная грудь, ему навстречу, подумал Руди, но опасность лишь усиливала желание. Все же она немного испугалась, когда он с легкой дрожью снял запонки и расстегнул брюки, ведь то, что торчало оттуда, нацеленное на нее, большое и багровое, вряд ли могло в нее поместиться. Однако, несмотря на страх, она одним похотливым, великолепным движением, которое понравилось ей, хоть она и не видела себя со стороны, вытянулась на спине на двух ящиках, чтобы предоставить все в полное распоряжение господина Н. Он тут же проник в нее и сразу порвал что-то внутри, и, хотя ей было известно, что иначе никак, на секунду у нее перехватило дыхание. Но потом толчки и удары, которые устроил в ней Руди Н., показались ей совсем не лишенными приятности. Наконец, когда он успокоился и улегся на нее, громко отдуваясь, что мгновенно, но не слишком болезненно, напомнило ей о Гарри, она даже ласково потрепала его за волосы и поблагодарила. Вскоре они оторвались друг от друга и оделись, фройляйн Ю. поправила прическу, Руди Н. незаметно обтерся, но перед тем как вернуться наверх, они кивнули друг другу и почувствовали удовлетворение от своей маленькой тайны, которое оба не прочь были испытать снова.

На своем рабочем месте Руди Н. не мог удержаться от вороватых взглядов в сторону фройляйн Ю., он хотел посмотреть, как она со всем этим справляется, но по ней было совершенно ничего не заметно, она сидела прямо, как всегда, и казалось, ничто ее не тревожит. Да у нее и не было причин тревожиться, вдруг осенило Руди Н., она была молода и свободна, ей можно было делать все что угодно, хоть кувыркаться с патлатыми лодырями где-нибудь на лужайке, не то чтобы он думал, что она на это способна, иначе она его не интересовала бы. Но вообще-то, он должен был признать, фройляйн Ю. его и не интересовала — ему бы и во сне не приснилось, о чем они могли бы побеседовать, собственно, он даже не слышал еще, как звучит ее голос, она и в подвале была до странности молчалива, он не был уверен даже насчет ее имени, не то Карин, не то Кирстен — его интересовали ее упругие, безмолочные груди и влажная дырочка, которой он мог пользоваться, не спрашивая разрешения, потому что она хотела того же, в отличие от Биргит, и опять у него на душе заскребли кошки, он уставился на фройляйн Ю., чтобы посмотреть, не изменилось ли ее поведение, а в это время тревога у него в животе билась из стороны в сторону, мысль о Биргит, о доме, обо всем, что он сделал, и хотел сделать опять, и не имел права делать.

Вечером у Георга начался понос, который мучил его всю ночь, так что Биргит Н. и Руди Н. в эту ночь суетились и поочередно нарезали сонные круги с бутылочкой молока и грелкой между кухней, ванной и детской под аккомпанемент тихого настырного нытья Георга.

Биргит Н. не замечала тревожного нетерпения Руди Н., которое всю неделю гнало его на работу ни свет ни заря, чтобы еще до прихода фройляйн Ю. уладить все дела и обработать документы, потому что как только она появлялась, контора превращалась в лабиринт возможностей.

Их встречи с каждым днем становились все более рискованными, но в то же время страх был эффективным анальгетиком, который нейтрализовал все иные сомнения. Ни фройляйн Ю., ни Руди Н. не думали ни о том, что в белом, слегка лоснящемся животике фройляйн Ю. мог появиться еще один ребенок, ни о том, что волосы и салфетки «клинекс» в карманах пиджака Руди Н. могли их выдать, и действительно Биргит Н. иногда доставала эти влажные комки из костюмов Руди Н., не думая при этом ничего такого, пока Георг спал и видел сны в размытых красках, пушистые зеленые равнины, пурпурные пейзажи из лиц и голосов, замкнутые в рамке из прутьев его зарешеченной кроватки.

Я не знаю, сказала мать Биргит Н., которая нечасто решалась на далекое путешествие из Брауншвейга и лишь по серьезному поводу. Лицезрение нового внука было чрезвычайно серьезным поводом, к тому же здесь была налицо острая необходимость в добром совете. Мальчонка: худой как щепка, волос почти нет, нем как рыба, от годовалого ребенка можно было ожидать большего. Ходить он умел, но неуверенно.

Дочь: тоже худая как щепка, волосы не ухожены, кожа плохая от курева, отвратительная привычка, которой просто не могло быть у ее дочери, она же с отличием окончила лицей, такого еще можно было ожидать от простой девушки, но не от нее же.

Зять: потолще щепки, похоже, она хоть готовила прилично, но невнимательный и колготной, наверное, из-за недосыпа, от которого жена непременно должна его избавить, в конце концов, он рано встает, нельзя опаздывать на работу.

Она приехала вскоре после родов, когда Биргит Н. только вернулась домой, подарила ей охапку фуксий и кусок жареной говядины, которую надо было всего лишь разогреть в духовке, вообще-то это было кстати, и наклонилась над Георгом, крошечным и съежившимся в своей решетчатой кроватке. Он лежал так тихо, так кротко, и она его вынула, он вяло повис на ее сильных руках и не шевелился, голову он немного запрокинул назад, птенчик.

Я не знаю, сказала она еще тогда и повторила теперь, это могло означать что угодно, растерянное умиление, диагноз, оценку, нерешительность, ее мужу было бы проще вжиться в новую роль, он строил бы из себя хорошего деда, он был упитан и ворчлив, как положено, еще когда Биргит была маленькая, он вел себя уже по-дедовски, у него было любимое кресло, он оберегал свой послеобеденный отдых, а вернее, наслаждался им, потому что никто ему не перечил, и в ноге у него был осколок гранаты с Восточного фронта, что всегда обеспечивало ему покой и почтение, Биргит нельзя было играть с отцом и шуметь при нем, тогда было так принято, вот бы и Руди Н. так, а то ему после работы вообще-то отдыхать положено, а он возится на полу с годовалым немым Георгом, собирает башню из пластмассовых кубиков, называя их по цветам, тогда он не был бы таким неуравновешенным. И еще, по ее мнению, ужин мог бы стоять на столе уже к возвращению Руди, тогда бы он чувствовал то, что так важно для мужчины, что о нем заботятся, ведь он весь день заботился о жене и ребенке.

Как это, сказала Биргит Н., о ребенке забочусь я. Он ходит на работу.

Не важно, сказала мать, а теперь уже бабушка, с непривычной строгостью, которую в ней пробудило прибавление в семействе, он ходит на работу, ты же не думаешь, что он делает это ради собственного удовольствия.

Биргит Н. ничего не ответила, она вообще стала еще тише, чем раньше, и плаксивее, иногда, когда Георг наконец засыпал, она неподвижно стояла у окна и смотрела сквозь просвет между занавесками в сумрак летнего вечера.

В этой квартире царила тишина, и ее можно было сносить, пока оставалась уверенность в том, что малыш когда-нибудь откроет рот. Мать Биргит Н. предложила купить телевизор, Руди сразу же поддержал ее, это была неплохая идея, он подвинулся на край стула, активно закивал и воскликнул, что он уже предлагал, нужно идти в ногу со временем и быть в курсе событий, и, если есть такая возможность, почему бы не обзавестись окном в мир. Биргит Н. лишь покачала головой, упрямая башка, нет, чтобы порадоваться, когда тебе же лучше хотят сделать.

7. На двух ногах 

Когда Георг поднялся, держась за журнальный столик, мир для него соскользнул вниз. Он посмотрел на край столика, где-то далеко внизу маячили его ступни в красных носках. Он покачнулся, руки сорвались с гладкой пластиковой поверхности, и он плюхнулся на пол, когда Руди Н. в подвале высвободил из чашечек лифчика белые груди фройляйн Ю., которые стали, казалось, еще крупнее и своей невероятной мягкостью напоминали чуть ли не моццареллу. Руди Н. неожиданно яростно набросился на фройляйн Ю., и фройляйн Ю., которая к тому времени успела осознать, что ей грозит, поскольку уже пять дней ждала месячных, взвилась ему навстречу, оба стонали, чего обычно не делали, боясь поднимать шум, тем более стоны не были для них формой выражения чувств, но теперь они стонали, стонали, называя друг друга по имени, к тому времени Руди Н. уже знал, что фройляйн Ю. зовут Штефани, поэтому они стонали «Руди» и «Штефани», и Руди стонал даже хриплым, грубым голосом, который сам совершенно не мог узнать, «ну давай», а Штефани все время стонала только «да», оба не думали ни о чем другом и были больше, чем когда-либо смели надеяться, раскрепощены.

Начальник отделения пришел, когда они уже оделись. Он торопливо спускался по лестнице, чтобы взять бумагу и копирку, почему об этом не позаботилась секретарша, было для него загадкой, такой же загадкой было для него и то, что происходило внизу. Фройляйн Ю. как раз надевала туфли, а господин Н. завязывал галстук, прошло несколько секунд, прежде чем начальник отделения собрался с мыслями и нашел объяснение увиденному, — заминка объяснялась лишь тем, что в этот момент он думал только о бумаге и копирке и ни о чем ином, ведь вообще-то ситуация была для него не такой уж непонятной, ведь и ему доводилось или, скорее, приходилось заниматься в подвале примерно теми же вещами, но это было, конечно, уже довольно давно.

Что здесь происходит, спросил он с надлежащей строгостью.

Да, сказал Руди Н., нам нужно было кое-что выяснить.

Начальник отделения оценил эту не лишенную элегантности фразу, которой он, собственно, не ожидал от Н., это не было ни ложью, ни извинением, и в принципе Н. был абсолютно прав, каждый раз, занимаясь сексом, ты пытаешься что-то выяснить: способен ли ты на что-то, а чего делать нельзя, и сладко ли будет или отравишься. Этой парочке, подумал начальник отделения, похоже, скорее сладко. Фройляйн Ю. смахнула прилипшие пряди волос с разгоряченного лица, ему никогда не приходило в голову, что она может быть довольно соблазнительной, и он почувствовал легкую зависть к Н., но тут же запретил ее себе: ведь у него все это уже было, какое-то время это придавало жизни сладость и тонус, а потом его фрау фон Эйндховен переселилась со своим мужем на север Германии, и он должен был, иначе это не назовешь, тосковать по ней, лежа в постели со своей собственной женой. Иногда он представлял, что обнимает фрау фон Эйндховен, лежа рядом с женой, в настоящей постели, а не в подвале, с тех пор он желал всем любовникам оказаться в настоящей постели, где можно наброситься друг на друга с чувством и с толком, а не полустоя, кое-как взгромоздившись на стеллаж для бумаги, на дрожащих ногах, или вообще стоя, так уж никуда не годилось, но все равно рядом была его жена, а не фрау фон Эйндховен, и ему приходилось следить за тем, чтобы их шеи, и груди, и складки на животах не совсем взаимопроникали, а то он не смог бы их разделить и не знал бы, с кем он на самом деле завтракает. Осталась нить тоски, которая иногда вплеталась в ткань из дней и ночей, рабочих будней и поездок на новой машине, глотков кофе, и теперь эта нить связала ему руки, настроила на благосклонный и немного ностальгический лад и заставила мягко поинтересоваться: а вы, фройляйн Ю., у вас все в порядке.

Фройляйн Ю. ничего не ответила, ее лицо застыло, а рот остался приоткрытым, как будто она увидела нечто ужасное, хотя это был всего лишь он, и он сразу отступил: ну ладно, коллеги, вам, наверное, стоит закончить перерыв, и поднялся по лестнице обратно, поздравив себя со своей тактичностью и великодушием, в этот момент нить тоски слегка стянула ему горло, но не сильно, ему пришлось сглотнуть.

И Руди Н., и фройляйн Ю. прекрасно понимали, что с этого момента подвал для них закрыт. Они могли туда спускаться, но только врозь и только чтобы принести бумагу, или копирку, или конверты, и только под внимательным, хотя и не враждебным, взглядом начальника отделения. Это означало, что ситуация изменилась. Теперь они могли либо держаться друг от друга подальше, либо нужно было договариваться, как положено. Договариваться о супружеской измене, подумал Руди Н. Раньше все это было как-то иначе, эпизод, случай в подвале, в жизни такое бывает. Но свидание, да еще в гостинице, а в какой, здесь их знают, городок маленький, значит, в другом городе, во что это обойдется, как это объяснить, что скажет фройляйн Ю., впервые он подумал о жизни фройляйн Ю., как она это объяснит, это же наказуемо. Одна мысль о наказании так сильно возбудила Руди, что он под столом украдкой схватился за штаны, но в конторе любое продолжение было немыслимо, ему нужно было выбросить фройляйн Ю. из головы, нужно было снова привыкнуть к Биргит, к ее худому телу, к волосам, которые уже несколько месяцев пахли дымом, он ведь хотел хранить ей верность, но теперь еще и теща приехала, и телевизор скоро покупать, он вскочил и подошел к фройляйн Ю.

Позвольте пригласить вас на ужин, выпалил он, сугубо официально, завтра вечером. Она кивнула и покраснела, но не легким девичьим румянцем, а залилась сочной багровой краской до самого выреза, ее брови казались очень светлыми на красном лице, и все было решено.

Он объяснил ситуацию Биргит, деловой ужин, совершенно необычно и невероятно, какие дела могли быть в восемь вечера в маленьком городке, но она ни о чем не спросила, она была занята собой или чем-то еще, но уж конечно не им, подумал Руди и придумал себе дерзкое оправдание: если она ничего не заметила, значит, ей все равно. Если она еще ни разу ни о чем не спросила, значит, для нее все в порядке. Она могла бы усесться с мамой перед телевизором, три канала, а Георг спал бы рядом, это было не так уж плохо, и все действительно складывалось не так уж плохо. Мать принесла из недавно открывшегося гастрономического отдела универмага виноград без косточек, нарезала кубиками сыр и воткнула в него соленую соломку. Все это она уложила на фарфоровую тарелку и укрыла салфеткой, будто собиралась устроить вечеринку. Георг не хотел засыпать, он лежал тихо, пока Биргит гладила его, и открытыми глазами смотрел в темноту. Как только она выходила из комнаты, он начинал хныкать. Биргит Н. все время бегала в его комнату, пока мать не положила этому конец: это что за цирк, так ребенок никогда не успокоится, закрой дверь, и пускай кричит, скоро устанет. Биргит Н. сидела на краешке стула и прислушивалась, каждый раз, когда она собиралась встать, потому что хныканье Георга перерастало в крик, проникая ей в кровь и учащая пульс, мать усаживала ее на место, пока она наконец не закурила сигарету. Мать помахала, разгоняя дым, и напомнила о гардинах, которые быстро впитывают не только грязь, но и дым, потом будет вонять, как в притоне, но Биргит Н. было все равно, либо ее пустят к Георгу, либо она будет курить.

Тем вечером, когда бесчисленные орущие младенцы, любовники, а также Руди Каррелл[2], приступы лихорадки, семейные ссоры и другие сердечные драмы способствовали учащенному пульсу, Руди Н. и Штефани Ю. сидели, напряженно и неловко, в итальянском ресторанчике и ели пиццу. Впервые они общались по-настоящему, нелегкое это дело, ведь они ничего не знали друг о друге и куда охотнее лежали бы без одежды в подвале конторы, но он был закрыт для них, да и разговор был затруднен, потому что они не привыкли разговаривать, а Руди прижал ногу к икре Штефани, к тому же они уже выпили вина, красного, отчего на верхней губе Штефани осталась темная полоска. Чокнувшись, они перешли на «ты», постоянно оговаривались, но это было даже приятно, за обмолвками таилась еще большая близость, как будто и в самом деле начиналось что-то новое.

Теперь мы узнаем друг друга.

Но так не пойдет, нам нельзя.

Штефани, сказал Руди, никто об этом не знает. Штефани напомнила о начальнике отделения, но он не в счет, он свой, они могли бы убежать, мои родители, сказала Штефани, если б они только знали. Они смущенно посмотрели друг другу в глаза, винную полоску Руди непременно хотел слизнуть сегодня же, все к тому и шло, вдруг Штефани перегнулась через стол и сказала кое-что снова спутавшее все карты. Вино, нога Руди, прижатая к ее щиколотке, а теперь еще и рука, которую он протянул к ней под столом, и неудержимое желание чего-то громкого, свежего, настоящего заставили их забыть об осторожности.

Об этом никто не знает, сказала она, но у меня задержка, возможно, я в положении, она густо покраснела и хихикнула, так как на мгновение ей показалось, что положение это завидное. Мгновение закончилось, как только она взглянула в лицо Руди.

Нет, сказал он, этого не может быть. Она не поняла, как он мог быть так уверен в этом, она и сама точно не знала, но их подвальных перерывчиков вполне могло хватить, чтобы сделать ей ребенка. Я же не знаю, зашептала она, пытаясь успокоить его, может, ничего и не будет, я хотела вам, я же хотела просто сказать, тебе сказать. Руди замер над остатками пиццы. По телу у него пробежал холодок, он уже знал, хоть и не сказал еще, что на этом их развлечения закончились.

Так не пойдет. Я женатый человек.

Да я знаю, сдавленно произнесла она, свернула салфетку и положила ее рядом с тарелкой, им больше не хотелось есть. Лучше бы она ничего не говорила. И тут что-то подступило у нее к горлу, жалкое одиночество, она увидела прощание, прежде чем он сказал о нем, более того: она предчувствовала боль, и одинокие месяцы, и неприятности, которые невозможно было представить.

Значит, так, сказал Руди и удивился внезапной холодности и решимости, с которой он теперь обратился к фройляйн Ю., никто никогда ни о чем не должен узнать. Никогда, понимаете. Он вдруг сразу понял, что нужно делать, необычное и не лишенное удовольствия состояние. Он вынул из кармана пиджака бумажник, махнул официанту и под столом сунул в руку фройляйн Ю. две сотни марок.

Вы должны решить этот вопрос, сказал он тихо и настойчиво, вы все решите. Пойдемте, и они встали, плата за ужин осталась между большими тарелками для пиццы, они вышли так, будто торопились. На улице перед пиццерией стояли кованые железные столики и узорчатые арки, оставшиеся с лета. Он повез ее домой, в машине можно было бы дать ей денег, не привлекая внимания, но это было уже не важно, по крайней мере, теперь все улажено. За три квартала до дома она затряслась и сказала: здесь, остановите здесь. Он сразу остановился, она обхватила руками свои плечи и посмотрела на него. Он поднял руки от руля, как будто хотел извиниться, и смотрел вперед на дорогу и пригородные газоны. Потом он все же взглянул на нее, наклонился и взял за подбородок, хотя она тряслась так, словно ее знобило. Он с удовольствием потрогал бы ее еще, но с беременной женщиной это неприлично, к тому же он не знал, что сказать. Секунду они молча смотрели друг другу в глаза, а потом он кивнул, и она кивнула, вышла из машины и кивнула опять, когда вошла в дом и услышала смех матери в гостиной.

Когда он вошел в квартиру, кругом было темно, дверь в гостиную, где теща заняла диван, была плотно закрыта. Он разделся в ванной комнате и повесил вещи на край ванны рядом с лифчиком и домашними брюками Биргит. Его согрело почти нежное чувство, когда он увидел ее одежду, рядом со своей, как и должно быть, он вернулся, изменник, вернулся домой. Он хотел бы тихо лечь рядом с ней и не приставать к ней, и через некоторое время все стало бы по-прежнему, и нить тоски, которая вплеталась теперь уже в его мысли, придала бы этому прежнему блеск, которого он раньше не замечал.

Нам стоит подумать, не пора ли построить собственный дом, сказал Руди Н. на следующее утро Биргит Н., потому что было разумно и правильно начать новую главу, ведь есть же ссуды для молодых семей, и это заняло бы его, годами держало бы его в тонусе, так было со всеми, кто сам строил себе жилье. Нужно будет принимать решения, проект, пол, отопление, будут проблемы, неправильные чертежи, могут быть даже судебные разбирательства, он знал об этом, он постоянно слышал об этом от своих клиентов, но это его не пугало. Вместе они справятся.

И тогда у Георга будет своя комната.

У него вообще-то уже есть своя комната.

Да, но когда у нас будет еще пополнение, таинственно сказал Руди. Теща, которая всегда рано вставала, чтобы ничего не пропустить, перевела взгляд с одного на другую, теперь и она могла озвучить свое решение, вообще-то я тоже думала о том, чтобы переселиться в эти края, так что комнату для гостей в проект включать не обязательно. Она ожидала, что предприимчивый зять клюнет на это и тут же предложит ей скромные апартаменты в новом доме. Но он уставился на Биргит, как будто все зависело только от нее.

Биргит Н. жевала и смотрела в тарелку. Она не хотела строить дом. Она хотела лежать вдвоем с Георгом в теплой солнечной комнате, в гамаке, сыто и сонно, молча. Чтобы Георг лежал у нее на руках, прижавшись к ней своим маленьким теплым лицом, закрыв глаза, ее глаза тоже были бы закрыты, чтобы солнце окутывало их лица, словно платок, покачивание гамака, крепкую ткань которого она держала бы, как руку, и они могли бы спать.

Может быть, мы даже могли бы разбить сад, сказал Руди.

Вам обязательно нужно подумать о подвале для стирки, сказала мать Биргит и встала, чтобы посмотреть на Георга, который все еще спал, и, поскольку она уже знала, когда нужно отступить, добавила, что такие дела муж и жена должны обсуждать между собой, так они всегда делали с мужем. Биргит подняла глаза.

Как прошел деловой ужин.

Он навел меня на эту мысль, правдиво ответил Руди, он вообще мало что соврал во всей этой истории, умолчал — да, но не соврал. Не то чтобы он этим гордился, просто испытывал большое облегчение, что снова избежал этого, сегодня утром от тоски ни следа, зато планы, идеи, жизнь бьет ключом, бьет по Биргит Н., застав ее врасплох. За последние несколько месяцев она привыкла проходить мимо Руди Н., не удостаиваясь даже его взгляда, на Георга он тоже едва смотрел, а тут вдруг вот так сразу она должна была строить с ним дом. Она внимательно посмотрела на него, на его мягкое мальчишеское лицо, усики, которые он отпускал, с тех пор как родился Георг, у него еще не было морщин, он выглядел, как школьник, который нашел что-то интересное по дороге домой, вроде ножика или пятака. Она чувствовала его напор, его мольбу о прощении, за что, она не знала, и вдруг она потянулась над тарелкой с завтраком к его руке, которая тоже была мягкая и, как всегда, немного влажная, и сжала ее.

Мы могли бы подвесить гамак, сказала она.

8. Это птицы 

У него развился какой-то нездоровый интерес к птицам, сказал Руди Н. Он сказал это деловито и спокойно, но детский психолог доктор Кольк заметил скрытую дрожь в его голосе.

Нет, ты не можешь говорить так, перебила Биргит Н., почему нездоровый, просто ему нравится играть с птицами.

Биргит, мы из-за этого сюда и пришли.

Георг спокойно играл с деревянными фигурками за маленьким столиком. Доктор Кольк что-то записал и попросил рассказать поподробнее.

Разве это нормально, что ребенок замирает столбом перед каждым голубем или жалким воробьем, сказал Руди Н. Он стоит как вкопанный, уставившись на этих птиц, облезлых городских птиц, гаже всего голуби, они какие-то распухшие, меня прямо воротит от них. Часто он берет с собой хлебные крошки после завтрака, набивает ими карманы, понимаете, ему это запрещено, моя жена не успевает стирать ему штаны.

Да мне не трудно, воскликнула Биргит Н., как будто я тебе жаловалась хоть раз. Он бросает им крошки, продолжал Руди Н., но не просто бросает, нет, он специально раскладывает их на земле, вы бы только посмотрели на это, а когда они набьют себе брюхо, они же сразу все сметают, как пылесос, тогда на его лице появляется такая улыбка, очень странная, я даже не знаю, как вам ее описать.

Господин Н., сказал доктор Кольк, вы все очень хорошо описали, но я пока что не понимаю, в чем, собственно, ваша проблема.

Это не моя проблема, воскликнул Руди Н., этот ребенок не делает ничего из того, что делают его друзья, да какие там друзья, у него их вообще нет. Они играют в мяч, бегают, иногда уже вздорят, они выплескивают энергию. Я говорю ему, чтобы он пошел поиграл с ними, но бесполезно. Они его больше и не зовут уже.

А у вас есть друзья, спросил доктор Кольк.

Прошу прощения, воскликнул Руди Н., мы вообще о ком сейчас говорим. Я закончу, если позволите.

Но Георг тоже выплескивает энергию, сказала Биргит Н., во всяком случае, он целыми днями на улице.

И сидит там, как чурбан, ни слова не скажет, ничего не слышит и наблюдает за воробьями, воскликнул Руди Н. Недавно один сдох, лежал там в сквере, видели бы вы это зрелище. Он уже окоченел, лапки кверху, и наверняка ядовитый, они же выделяют этот трупный яд. Георг присел рядом с ним и битый час что-то бормотал себе под нос, а потом понес его на вытянутых руках в кусты, что он там делал, мне было не видно, знаю только, что длилось это целую вечность, и, когда я вынужден был настоять, что мы идем домой, он вышел из крапивы, обливаясь слезами, без птицы. То место на дороге, где она лежала, он еще украсил одуванчиком. Доктор Кольк улыбнулся и посмотрел на Георга, тот сложил деревянные фигурки вместе и смотрел на свои руки.

Ты не хочешь к нам подойти, спросил доктор Кольк, но Георг помотал головой.

Я не знаю, сказала Биргит Н., не думаю, что все это плохо, только вот насчет друзей я, конечно, переживаю, я хочу сказать, разве может ребенок всегда быть один. Еще он очень мало разговаривает, не потому, что не умеет, а просто не говорит, и все. Поначалу мы думали, может у него задержка речи, он заговорил только в два с половиной, все вокруг него болтали без умолку, а он при этом всегда стоял, наклонив голову, и думал о чем-то своем.

Это птицы, в них все дело, воскликнул Руди Н., со всем остальным у него полный порядок, мы все проверили.

Господин Н., сказал доктор Кольк, вам не следует торопить его. Выраженный интерес к животным как таковой не является поводом для беспокойства, а усвоение языка обычно происходит в период от первого до третьего года жизни, то есть с вашим сыном все в пределах нормы.

Я хотела купить ему волнистого попугайчика, сказала Биргит Н., ко дню рождения. Мы были в зоомагазине, он должен был выбрать, какой ему больше нравится, и красивую клетку. Мы с ним были в птичьем отделе, там у них и попугаи есть и майны[3]. Какая-то птица издавала звук капающего крана, поразительно похоже. Георг подошел к клеткам вплотную, ему приглянулся один попугайчик, такой небесно-голубой. Он держался маленькими лапками за решетку, как будто хотел, чтобы его погладили, и урчал. Можешь его взять, сказала я Георгу, тогда он потянулся наверх, открыл дверцу и протянул руку к этому попугайчика. Он хотел вытащить попугая из клетки, но тот забился в дальний угол и съежился. Георг крикнул: пусть вылетает на волю, а продавец заворчал: это еще что такое, сейчас же закрой клетку, и мне не оставалось ничего другого, кроме как побыстрее вывести Георга из магазина.

Ты хотел освободить его, сказал доктор Кольк Георгу.

Так мы далеко не уйдем, сказал Руди Н., который все время беспокойно поглядывал на часы. Доктор Кольк пожал плечами. Георг улыбнулся и пошел к двери.

9. Средняя высота 

Десятого августа тысяча девятьсот семьдесят первого года, за два дня до своего шестого дня рождения, Георг пошел в школу. Третьего июня тысяча девятьсот семьдесят третьего ему удалили миндалины и полипы. С двенадцатого по восемнадцатое октября тысяча девятьсот семьдесят четвертого он ездил с 4 «Б» в школу-интернат Вик-на-Фёре[4]. Пятнадцатого августа тысяча девятьсот семьдесят пятого он поступил в гимназию имени Отто Лилиенталя[5]. Восемнадцатого августа тысяча девятьсот семьдесят пятого он решил уйти оттуда и ушел.

Биргит и Руди Н. обзвонили больницы всего округа и дали объявление о пропаже ребенка. Соседка, которая навещала Биргит Н. после родов, но больше не интересовалась Георгом, после того как он во время одного из ее визитов недвусмысленно закрыл глаза, как раз когда она хотела поиграть с ним в «идет-коза-рогатая», теперь принесла свежие цветы и сказала, что видела его на привокзальной площади с каким-то сбродом. Биргит Н. бросила цветы в мойку и вытолкала соседку за дверь.

Учительница начальной школы якобы видела Георга на школьном дворе, такое иногда бывает, пояснила она, как раз у трудных, необщительных детей может возникать интенсивная, можно сказать, симбиотическая связь с опекающими их людьми, которую потом очень сложно разорвать, значит, переход в другую школу нелегко дался Георгу, она это чувствовала. Биргит Н. без особой надежды пошла на школьный двор, посмотрела за стойками для велосипедов и на спортплощадке, но, поскольку взгляд ее блуждал на уровне детского роста, она нигде не увидела и следа Георга.

Новая учительница гимназии Отто Лилиенталя рассказала ученикам 5 «В» об отсутствии Георга и спросила, не видел ли его кто, но ни один из них не успел познакомиться с Георгом за эти три дня, даже сосед по парте припомнил его лишь в общих чертах, такой с острым носом, задумчиво сказал он, сам удивленный тем, что так мало запомнил, и все захихикали, остроносый, клюворылый, и предвкушали возвращение Георга, чтобы опробовать новую кличку. Даже учительнице пришлось задуматься, чтобы вспомнить Георга, он ни разу не отвечал за эти три дня, но и не мешал, остается только надеяться, что с мальчиком не случилось ничего серьезного. Биргит Н. нашла в себе силы ответить: конечно, ничего серьезного.

Пока она блуждала по школьному двору, Георг сидел в каких-то двадцати метрах от нее, на второй снизу ветке липы, которая уже шестьдесят лет давала тень дальнему углу двора. Он слышал, как быстро бьется его сердце. Он слышал, как она зовет его, видел, как она задумчиво прислонилась к шведской стенке, курит и смотрит по сторонам. Если она увидит меня, подумал он, я пойду с ней, и он до боли желал, чтобы она подняла голову, всего на несколько сантиметров выше, и в то же время пригибался и опускал голову, когда она смотрела в его направлении. Он прижимался к стволу, по которому бегали красные плоские жучки, и видел на листьях тонкий мучнистый налет, а сквозь листву турник, классики и свою мать.

И.С. Алексеева ЛИЛИ, ДАНИ, БИЛЛИ, СУЗИ И РАЗНЫЕ ДРУГИЕ ЛЮДИ. Послесловие руководителя переводческого семинара 

Дорогой читатель! Перевод этой книги — плод усилий замечательной команды молодых переводчиков. Эти десять переводчиков успешно прошли литературный конкурс: четырнадцать человек на место. Когда с победивших работ сняли шифр, выяснилось, что это люди из разных уголков России — из Красноярска, Саратова, Петербурга, Москвы.

Сначала каждый из них перевел свой рассказ, затем все собрались в Москве, где под эгидой Гете-Института начался семинар. Целую неделю мы все вместе обсуждали особенности стиля автора, придирчиво критиковали друг друга, вникали в нюансы мыслей и приемов автора, учились вырабатывать русскую версию художественной манеры Анетты Пент, пытались понять логику поведения героев.

Мы с удовольствием поддались той игре, которую затеяла с нами писательница, и каждый раз, знакомясь с разными персонажами, постепенно приходили к одной и той же мысли: мир каждого человека — драгоценен и своеобразен, он очень уязвим, и обходиться с ним надо бережно. Кульминацию книги составляют истории детей-инвалидов, именно они особенно отчетливо говорят нам: нет людей полноценных и неполноценных, все люди разные, и каждый есть вселенная, осознание этого — великий труд.

Все участники семинара ждали последнего дня — ведь в этот день к переводчикам приехала сама писательница — Анетта Пент. Она постаралась ответить на самые каверзные наши вопросы и разъяснить свою писательскую позицию. Мы очень подружились — было полное ощущение сотворчества, каждый ясно ощутил, что участвует в важном деле — способствует взаимопониманию культур и отдельных людей.

Хочется от души поблагодарить инициатора и организатора семинара — сотрудницу Гете-Института Екатерину Иванову — и руководителя информационно-библиотечного отдела Гете-Института в регионе Восточная Европа и Центральная Азия Франка Баумана, благодаря которым эта книга увидела свет.

Ирина Алексеева

Послесловие автора к русскому изданию 

Мне очень радостно, что меня перевели на русский. Ведь это означает, что моя книга найдет читателей в таких дальних краях, о которых я и мечтать не смела. Читателей, которые выросли в атмосфере другого языка, на других книгах, читателей, которые совсем по-другому ощущают себя в моих рассказах и находят в них совсем другие смыслы, — и все-таки, надо надеяться, обнаруживают в героях знакомых людей, испытывают сильные чувства, встречают языковые образы, в которые можно всецело погрузиться. И чтобы все это стало возможным, переводчик, а в данном случае — целая команда переводчиков, берется за работу.

Для меня встреча с моими русскими переводчиками обернулась удачей: мне посчастливилось пообщаться с молодыми людьми, которые не только прочитали мои рассказы, но в самом прямом смысле слова проработали их. Переводчики — идеальные читатели; они ставят под сомнение каждую формулировку, чуют биение каждого слова, прощупывают ассоциации к каждому языковому образу, действуя с той бережной и терпеливой тщательностью, какая вряд ли представима при обычном чтении. Так мои тексты заново обрели дар речи: благодаря знатокам языка, которые свободно и гибко переходят от одного культурного контекста к другому, которые подвергли мои мысли придирчивому испытанию русским языком и поведали мне о его возможностях. Многоязычное чтение между мирами. Однако в этой бесконечности обнаружились и границы; далеко не все можно полностью перенести в другой язык, то и дело приходится по крупицам добывать все новые и новые соответствия. Ведь, в сущности, переводчики — это те же авторы... Так что — проверять теперь моей проводнице билеты в русском поезде, а моей хозяйке салона красоты — массировать русское лицо, дочь будет скорбеть о матери так, как это происходит повсюду на земле, а дети будут играть в приюте, как это, вполне возможно, бывает и в России. И я бы с таким удовольствием все это прочитала!

Анетта Пент

Сведения о переводчиках 

Перевод данного сборника был осуществлен в рамках переводческого семинара, организованного Немецким культурным центром им. Гете в Москве (Гете-Институтом).

АЛЕКСЕЕВА ИРИНА СЕРГЕЕВНА — руководитель семинара. 

Переводчик с немецкого. Профессор кафедры перевода РГПУ им. Герцена, проректор по науке Института иностранных языков Санкт-Петербурга, директор Санкт-Петербургской высшей школы перевода РГПУ им. А.И. Герцена. Автор ряда книг по теории перевода и методике обучения переводчиков, в частности «Теория перевода» (1998), «Устный перевод. Немецкий язык» (2002), «Введение в переводоведение» (2004), «Текст и перевод» (2008), а также более ста научных статей. В ее переводах публиковались произведения Л. Тика, Э.-Т.-А. Гофмана, Г. Келлера, Г. Гауптмана, Г. Тракля, Г. Гессе, Г. Броха, Р. Музиля, Г. Бёлля, Э. Елинек и др.

АРАЛОВА ЕКАТЕРИНА БОРИСОВНА

В 1997 г. окончила отделение теоретической и прикладной лингвистики МГУ им. М. В. Ломоносова, работает преподавателем немецкого языка в РГГУ (Москва). Ее переводы были опубликованы в журналах «Иностранная литература» и «Искусство кино», в издательствах «Языки славянской культуры», «Теревинф» и «Самокат».

БЕЛЕЦКИЙ СТАНИСЛАВ БОРИСОВИЧ

В 2007 г. с отличием закончил переводческое отделение факультета иностранных языков Красноярского государственного педагогического университета, в 2010 г. защитил кандидатскую диссертацию по теории языка, с 2010 г. сотрудник Центра испанского языка Института филологии и языковой коммуникации Сибирского федерального университета (Красноярск).

ИВАНОВА МАРИНА АНДРЕЕВНА

В 2009 г. окончила филологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета по специальности «Немецкий язык и литература».

КАБИСОВ АЛЕКСАНДР ГЕННАДИЕВИЧ

Закончил факультет филологии и журналистики Саратовского государственного университета им. Н. Г. Чернышевского (2006) и аспирантуру по специальности «Немецкая литература» (2009). В его переводе вышли рассказ Б. Гундерманн «Слишком» (2007) и пьеса Э. Елинек «Тотенауберг» (2009).

КЛИМАКИНА ЕЛЕНА АЛЕКСАНДРОВНА

Окончила факультет иностранных языков Коломенского государственного педагогического института, старший преподаватель отделения «Перевод и переводоведение» факультета иностранных языков Московского государственного областного социально-гуманитарного института (МГОСГИ, бывший КГПИ), аспирант кафедры литературы МГОСГИ по специальности «Литература народов стран зарубежья».

КОЗОНКОВА ОЛЬГА ВАЛЕНТИНОВНА

Кандидат филологических наук, доцент кафедры зарубежной литературы и журналистики Саратовского госуниверситета, автор научных работ о немецкоязычной литературе XX в. В её переводах вышли рассказ Роберта Вальзера «Симон» («Иностранная литература», № 7, 2007), отрывок из книги Михаила Шишкина «Монтрё—Миссолунги—Астапово» («Как сделан рай», «Иностранная литература», № 7, 2008), драмы Эльфриды Елинек «Что случилось после того, как Нора оставила мужа, или Столпы общества» и «Болезнь, или Современные женщины» (Издательство «АСТ-Астрель», 2009).

КОРОЛЬЧЕНКО АНАСТАСИЯ АЛЕКСАНДРОВНА

Родилась в Ростове-на-Дону. Студентка Педагогического института Южного федерального университета, факультета лингвистики и словесности (кафедра немецкого языка). В ее переводе вышла пьеса Клэр Доуи «Почему Джон Леннон носит юбку».

НИЧАЮК АННА КОНСТАНТИНОВНА

Студентка 4-го курса МЭСИ (Московский государственный университет экономики, статистики и информатики) по специальности «Лингвистика».

САФОНОВА МАРИЯ ОЛЕГОВНА

Окончила факультет иностранных языков Московского педагогического государственного университета (МПГУ) в 2010 г. Аспирантка кафедры лексики и фонетики МПГУ.

ШУИНА ЕЛЕНА АЛЕКСАНДРОВНА

Переводчик с немецкого и английского языков. В 2011 г. закончила факультет иностранных языков Вологодского государственного педагогического университета. Лауреат Диплома симпатий жюри IX Международного молодежного конкурса перевода «Littera Scripta» (2009).

Примечания

1

Отто Ваалкес — популярный немецкий комик, актер и певец. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

2

Руди Каррелл (Rudi Carrell, 1934-2006) — известный голландский ведущий развлекательных телепрограмм, актер и певец. В 1965 г. Каррелл работал на немецком телевидении и был очень популярен.

(обратно)

3

Священная майна (лат. Gracula religiosa, нем. Beo) — певчая птица семейства скворцовых, способна к звукоподражанию и воспроизведению человеческой речи, занесена в Красную книгу.

(обратно)

4

Вик-на-Фёре — город на о. Фёр в Северном море.

(обратно)

5

Карл Вильгельм Отто Лилиенталь (Karl Wilhelm Otto Lilienthal, 1848-1896) — немецкий пионер авиации, научно объяснил причины парящего полета птиц, впервые совершил полет на дельтаплане, запустил первое серийное производство летательных аппаратов. Погиб 10 августа после падения на планере с высоты 15 м.

(обратно)

Оглавление

ПРОВОДНИЦА (Перевод С. Белецкого) 

ЧЕРНЫЙ КАМЕНЬ (Перевод А. Ничаюк) 

ГОСПОЖА МЕНГ ВО И ПРИНЦИПЫ КРАСОТЫ (Перевод Е. Климакиной) 

КАК В ШВЕЦИИ (Перевод Е. Шуиной) 

В ЖЕЛАНИЯХ МЫ НЕ ОГРАНИЧЕНЫ

  Ханнес (Перевод А. Корольченко) 

  Билли (Перевод Е. Араловой) 

  Яннис и Сузи (Перевод О. Колонковой) 

  Катрина (Перевод М. Сафоновой) 

  Лили и Дани (Перевод М. Ивановой) 

ГЕОРГ (Перевод А. Кабисова)

  1. Много тьмы и свет 

  2. С гвоздиками 

  3. Головой о прутья 

  4. Ничего невозможного 

  5. Приглашение 

  6. Очаровательно 

  7. На двух ногах 

  8. Это птицы 

  9. Средняя высота 

И.С. Алексеева ЛИЛИ, ДАНИ, БИЛЛИ, СУЗИ И РАЗНЫЕ ДРУГИЕ ЛЮДИ. Послесловие руководителя переводческого семинара 

Послесловие автора к русскому изданию 

Сведения о переводчиках  Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg