«Мера моря. Пассажи памяти»

Мера моря. Пассажи памяти (fb2) - Мера моря. Пассажи памяти (пер. Владислава Валерьевна Агафонова) 1132K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ильма Ракуза

Ильма Ракуза Мера моря. Пассажи памяти

© И. Ракуза, 2009

© Literaturverlag Droschl, Graz-Wien, 2009

© В. Агафонова, перевод с немецкого, 2015

© М. Шишкин, предисловие, 2015

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2015

69 строф Ильмы Ракуза

Мемуары поэта – это мемуары или поэзия?

В этой книге много детства, но она совсем не похожа на автобиографию. На страницах встречаются знаменитые имена, но это не воспоминания о встречах с великими людьми.

Это книга о рождении поэзии, о том, как душа, срастаясь со словом, сбрасывает с себя девочку, девушку, женщину, как кожу.

Личность – это охапка воспоминаний. Мы – существа, состоящие из того, что помним. Без памяти мы или еще не существуем, как младенцы, или уже не существуем, если придет Альцгеймер. Мир исчезает каждое мгновение. Воспоминания – это то что остается от мира после его исчезновения. Человек сохраняет воспоминания, поэт их создает.

Зачем пишут мемуары? Рукой водит страх смерти? Мы хватаемся за возможность обманом перейти черту? Оказаться по ту сторону? Посмотреть на свою жизнь оттуда? Остаться, исчезнув?

Подведение итогов? Но поэт готовится к уходу со своей первой строчки. Каждое написанное слово смотрит со страницы на склоненное лицо уже с далекого берега.

Или психотерапия? Выбирать воспоминания о лучшем в жизни и избегать постыдного и мучительного. Психологи утверждают, что непосредственным побуждением к воспоминаниям является в большинстве случаев доставляемое ими удовольствие. “Удивительно… наслаждаюсь воспоминаниями не меньше, иногда больше, чем наслаждался действительностью”, – написал в дневнике Толстой 6 июня 1905 года.

Или воспоминания – это благодарность? Возможность сказать спасибо тому, кто все это дал: дорогу, детский плач, море, закаты, слезы, смех, речь, слова?

А вдруг это немножко месть? Ведь выбор только твой: кого взять с собой, а кого нет. Неупоминание – исчезновение. Не быть написанным – значит не существовать. И мы никогда не узнаем, кого не взяла с собой Ильма Ракуза.

Или мемуары пишут, чтобы зацепиться? Ухватиться за что-то, что не утонет в море времен? Вцепиться в людей, с которыми столкнула судьба, как за спасательный круг? За детство? За любимых?

Память – Ноева скорлупка. Можно взять с собой только самое необходимое.

«По пути домой запах соленой воды смешивался с ароматом барвинка. Я могла угадывать, который час, по одному только запаху».

Вспомнить – ощутить снова. Вспомнить для писателя – сотворить. Воспоминание как сотворение.

Эта книга – стихотворение в 69 строф. В этом стихотворении много моря – Средиземноморья, Балтики, но еще больше там моря времени. Эта книга о времени, о том, как его ничтожно мало. В оригинале название звучит так: „Mehr Meer“. Дословно: больше моря.

Главное действующее лицо этих воспоминаний остается неназванным – любовь. Все, о чем пишет Ильма, пронизано ее любовью – музыка, дорога, католическая литургия, лагуна Градо, Нида на Куршской косе, набережные ахматовского Петербурга, старый чемодан отца.

Эта книга – редкое объяснение в любви Восточной Европе, ее городам и людям.

Ильма – поэт новой Европы без границ, сплетенной из языков и культур. Дочь венгерки и словенца, она впитала в себя в детстве и отрочестве такие несхожие миры: Будапешт, Любляну, Триест, Цюрих. Ее отчизна – вся европейская культура. Вот языки, на которых она говорит, как на родном: немецкий, венгерский, словенский, французский, русский, английский. Она говорит про себя: «Многоязычие для меня так же естественно, как шум прибоя. Оно успокаивает, это моя родина».

Она переводчица, литературовед, критик, но прежде всего поэт. Она переводила Цветаеву и Маргариту Дюра, Данило Киша и Ремизова. Каждый из этих авторов входил в плоть ее собственного слова.

В плоть вошел город на Неве, в котором она провела целый год в юности. В ее жизнь вошли люди, которые дали ей урок выживания поэзией там, где трудно выжить, не оскотинившись. Встречи с Бродским – дар судьбы. Урок Бродского – сохранять чувство собственного достоинства всегда и не смотря ни на что.

В этой книге много историй и Истории, но нет никакой хронологии. Ее хронология – запахи, вещи, звуки, несказанные слова, виды из окна вагона, прикосновения.

Мемуары писателя не о том, что было, а о том, как становятся писателем. Книга о рождении слов. «Сквозь ночь проносились, вместе с поездами, целые составы слов, одни рифмовались, другие наталкивались друг на друга.»

Лучшие страницы этой книги – о детстве. Детство – тайнопись будущего. С другого конца жизни читается то, что тогда было зашифровано. Чтобы стать писателем, необходимо ребенком почувствовать потребность в превращении «сейчас» во «всегда».

«В лесу или на краю леса я играла в «сейчас». Я кричала «сейчас», слушала эхо и знала, что «сейчас» уже прошло. Только произнесешь, и настоящее опрокидывается в прошлое, словно навзничь падая в море. Но море было далеко, поэтому я довольствовалась эхом. Эхо делило время, которое я подстерегала, чтобы разгадать. О будущем я не думала. «Сейчас». И снова «сейчас».»

В книгах ребенок открывает свободу – свободу фантазии, свободу бесконечной дороги внутреннего Я: «Читаю, следовательно существую».

Это не описание жизни, это рассказ о счастье жить, потому что ускользающую жизнь можно удержать словами.

«Мера моря» – это книга о радости спасения. Спаситель – язык. Лодка – литература.

Это светлая книга о расставании. О расставании с уходящими людьми. С уходящими годами. С уходящими странами. Детством. Первой любовью. Написанными стихами. Книгами. Жизнью.

Расставанию можно противопоставить только встречу. Воспоминания – это каждый раз встреча, маленькая победа над смертью.

Текст дробится, распадается на миниатюры. Это осколки прожитой вселенной, в которых отражается самое главное – знание, что все не напрасно, что каждая мелочь, каждая брошенная тень или брошенное слово имеют свой сокровенный смысл, открытый только ищущему.

Ткань этой книги соткана из дорог. Сама книга – дорога длиной в пол века, которая, будучи пройденной, исчезла в пустоте небытия и которую теперь, оглядываясь, Ильма мостит заново, подыскивая материал крепче и надежнее камней – слова, чтобы прожитая жизнь уже не смогла исчезнуть.

«Переезды подтолкнули меня к самостоятельности, оборотной стороной которой был страх. Папа, мама, чемоданы и я – вот был мой мир. Но поскольку за папу, маму и чемоданы держаться не получалось, я поняла, что единственный мой дом – это я.»

Ильма – кочевник. В начале – детство на чемоданах, кочевой образ жизни, который выбрала за нее судьба. Потом ее собственный осознанный выбор. Она не останавливается даже когда годами живет в одном городе – Берлине, Париже, Цюрихе. Дело не в географии. Поэт – кочевник по мирозданию, понимающий, что жизнь – это ночевка под звездами.

Потом будет космическое одиночество человека перед смертью. А пока еще вынужденное одиночество детства – тихий час.

«Грезя наяву, я создаю себе мир. Сквозь щели в жалюзи всегда просачивается немного света, образуя дрожащие полосы или пятна. Я не могу насмотреться на это представление. А это не козья голова? Не ослиный профиль? Вглядывание требует толкований, и комната вдруг оказывается обитаемой. Населенной зверями и другими существами, я даже слышу их шепот. Каждый раз заново переживаю я превращение моей camera obscura в комнату чудес, а моего одиночества в счастье. Даже бордовая плитка на полу начинает говорить. Если она говорит достаточно долго, я трогаю ее ступнями.»

Эта книга о превращении одиночества в счастье.

Михаил ШИШКИН

Антропологическое страноведение

Человек граничит с морем, Он – чужая страна, В нем кочуют реки, горы, Ропщут племена, В нем таятся руды, звери, Тлеют города, Но когда он смотрит в точку Тонет, тонет навсегда. Человек граничит с морем, Но не весь и не всегда, Дрогнет ум, потоп начнется, Хлынет темная вода. Елена Шварц

Жизнь уникальна, но уникальной ее делают слова, что предшествуют памяти.

Жак Рубо. Автобиография.

I. Кто был мой отец?

Когда он умер, после него не осталось ничего личного. Ни писем, ни рукописных заметок, ничего. В его письменном столе лежал ключ от машины с брелком, серебряным талером с Марией-Терезией, в ящиках банковские выписки, страховые свидетельства, все аккуратно сложено. Ни одного неоплаченного счета. Все прозрачно, понятно, правильно. Цифры, маленькие, большие. Абстрактный космос. Картонные папки розового, лимонно-желтого, мышиного цвета, без пятен и заломов, без запаха. Он позаботился о нас, на много лет вперед.

Это была самоотверженность.

Я понюхала его вещи. Они тихо висели в шкафу. Ряды одежды как колонки цифр. Утешали слегка обтрепанные рукава свитеров, да стоптанные внизу кожаные домашние туфли. Я чуть ли не сочувствовала им. Доверчивее быть нельзя. И более зависимым тоже. Дойдя до безмолвной вереницы галстуков, я развернулась.

Он хотел. Хотел кое-что записать из своей жизни, потому что я его об этом просила. Для потомства, сказала я, для нас, сказала я. Он так долго вынашивал эту мысль, пока не стало слишком поздно: он упал со стула и остался лежать. Так и не написав ни строчки.

Снаружи декабрь и с голых деревьев стекает мокрый снег. Обозначена каждая ветка, сад стал яснее. И прошлое прояснилось. Его скелет протягивает мне воспоминания, связку прутьев с несколькими пылающими листьями.

Когда отец слушал музыку, он склонял голову набок, как птица. Он сидел в синем кресле, я – в бежевом. Мы не разговаривали, мы были погружены в Седьмую симфонию Брукнера. Иногда он подпирал голову, словно она становилась для него слишком тяжелой, тяжелой от мыслей. Только ему была ведома река его мыслей. Река, что появлялась издалека и бог знает куда текла. Эта река крепче всего сплеталась с музыкой, не выдавая своих истоков.

Отец и был молчаливым, и не был. Был и открытым, и замкнутым одновременно. Он был великодушным, отважным безмерно, лишенным тщеславия, стойким как дерево. Небольшого роста, хрупкого сложения, его глаза светились лукавым юмором. Пафос был ему чужд. Как чужда была помпезность католической церкви. Освобождения он искал в музыке и в природе.

Иногда я делила с ним его пространство. Когда мы молчали так единодушно, что наши дыхания сливались воедино. Во время Седьмой симфонии Брукнера, на прогулке в каштановом лесу. Ни с кем другим я молчания не выносила, появлялись диссонансы, возникала скованность. С отцом было просторно, говорящая тишина.

Мы шли. Из Бондо в Кастасенью, дорогой римлян. Гравий шуршал под нашими подошвами, с верхушек деревьев – птичьи крики. Неукротимая зелень, всех оттенков. Среди них серый цвет валунов, поросших мхом. Мы шли быстро, не говоря ни слова. У лесной лужайки остановились. Впереди проступали горы, зубчатый горизонт в сияющем свете. Потом нас снова принял лес. Здесь росли высокие ели и лишь иногда встречались каштаны, и дорога пошла вверх. Мы по-прежнему шли быстро, словно по прохладному туннелю. Пахло смолой. И вдруг я с ним заговорила. Расскажи, отец, о прошлом. Вот так, в лесу, без подготовки. Он не удивился. В будни времени мало, и в присутствии третьих лиц я не хотела ни о чем спрашивать. Сейчас можно, хоть дыхание у нас и было частое.

– Ты ведь уже для школьной газеты писал оппозиционные статьи?

– Я считал это своим долгом.

– Разве в 1933 году в королевстве Сербии, Хорватии и Словении за это не преследовали?

– Мой отец был профессором гимназии в Мариборе. Он разделял мои убеждения, но сам открыто выражать радикальные взгляды не мог, говорил, что это опасно. Я принял к сведению.

– Исключение из школы не угрожало?

– Будь я еще активнее, может быть, и да.

– Значит, ты сдал экзамен на аттестат зрелости и поехал в Любляну?

– Я изучал в Любляне химию и завершил учебу в 1940 году, у профессора Самеца, который издал мою дипломную работу в Берлине, в издательстве «Де Грёйтер». Мне тут же предложили место ассистента в Техническом университете в Загребе, кстати, у Владимира Прелога, будущего Нобелевского лауреата. Если бы я принял предложение, то вскоре оказался бы в руках у усташей, Прелог в это время сбежал в Швейцарию. Ну, и я поехал в Будапешт.

– А что ты делал в Будапеште?

– Я ставил опыты по извлечению витаминов из дрожжей в фирме «Дрейер-Хагенауэр».

– Интересно.

– Фирма стала военным предприятием. Тогда я познакомился с Эмилем Вольфом. Он дал мне заказ на исследования, и очень меня этим выручил. На это же время приходятся мои контакты с сербом Йовановичем.

– Это имя ты уже однажды упоминал.

– Йованович был связан с Молдованым, который имел влияние и представлял в швейцарском посольстве интересы югославских граждан. Я получил швейцарский «фрайпасс» – корочку, которая давала защиту от венгерских властей. К Йовановичу я привел некоторых моих земляков-евреев. Он на дунайских судах тайно переправил их в Югославию и тем спас.

– А тебе опасность не грозила?

– Да как сказать. Я уже дружил с твоей матерью, когда меня схватили хортисты и на неделю интернировали в Чакторню. Они думали, что у меня есть оружие и что я связан с партизанской группой сторонников Тито из Мурасомбата. Меня освободили благодаря Йовановичу.

– Когда ты вернулся к маме в Римасомбат?

– В 1943. При мне была моя швейцарская «корочка». Немцы ее уважали. Когда я как-то раз вернулся в Будапешт, выяснилось, что меня разыскивали «Скрещенные стрелы». Свою готовую диссертацию я еще раньше отдал на хранение некоему Фаркашу. Он ее потом опубликовал под своим именем. Дом, в котором оставались мои вещи, чуть позже разбомбили. Из-под обломков мне удалось спасти пару книг и фотографий. Это все.

– Главное, ты остался жив.

– Остался, хоть и без докторской степени.

– А Римасомбат?

– Линия фронта проходила по центру города. Немцы вывели из строя водопровод. Я под пулями добывал воду. Когда пришли русские, первое, что они требовали – часы – «Давай часы!» – и спиртное. Они выпили даже жидкость из аптечных склянок с заспиртованными необычными эмбрионами.

– А потом?

– А потом кончилась война. Родилась ты. А спустя год мы уехали в Будапешт.

– Ты не жалел об этом?

– Нет. Я познакомился с Миши. Миши был очень умным, хоть и тяжелым человеком. Он был офицером британских секретных служб, воевал в Египте против Роммеля и получил тяжелое ранение в плечо, очень его мучившее. Он убедил меня поддержать Тито. Позже мы основали в Триесте фирму «Интерэкспорт». А в 1951 году перебрались в Цюрих.

– Я помню Миши. Великий меланхолик. Разве он не покончил с собой в Лондоне?

– Точно. Его жена пережила его лет на двадцать, была покрепче духом.

– Почему Цюрих?

– Я хотел в Швейцарию. Правда, Швейцария нас не хотела. Мы уже сидели на чемоданах, готовые ехать дальше в Лондон, но в последний момент все, к счастью, сложилось.

– Тебе повезло.

– Не отрицаю.

– А Тито?

– Некоторое время я работал в югославском консульстве. Тогда-то политика Тито и стала вызывать у меня недоверие. Я не хотел и не мог поддерживать этот режим. И отрекся от него. Расплата – паспорт лиц без гражданства.

– Никаких компромиссов, ты такой.

– Компромисс был бы для меня смертелен.

Пока он рассказывал, в его глазах появился дерзкий блеск, голос стал молодым.

– Сколько же раз ты избежал смерти…

– Были трудные времена, – задумчиво сказал он.

Я взглянула на него. Снизу вверх. С уважением.

Вот так всегда: как могла повернуться жизнь, в какой момент. Пойдешь на распутье налево, ведьма схватит; пойдешь направо, окажешься у моря, а там тебя ждет корабль.

Я не ропщу. От этого меня безмолвно отучил отец, который сам никогда и ни на что не роптал. Я только задаю вопросы, быстрее, чем могу ответить. Полжизни за «железным занавесом», что было бы со мной тогда? Натянуть капюшон и все. В лондонском типовом доме без самовара, с машинкой «ремингтон», еще один вариант. Так не должно было случиться.

А как тогда должно было?

Дорога вышла из леса, стала тропой, размашистым серпантином пошла вниз. Крутые зеленые склоны с сарайчиками, перед которыми паслись козы. Глубоко внизу поблескивали гнейсовые крыши Кастасеньи. Что-то позвякивало, вдали шумел ручей. Там проходила граница.

Теперь мы шли друг за другом. Папа надел кепку, время от времени указывал рукой на какое-нибудь животное или растение, останавливался от удивления. Удивляться он не разучился. Даже тому, что он в свои восемьдесят лет бродит по этим горам.

Четверо его соучеников были убиты в Маутхаузене. Двое сидели в Голи-Отоке. О многих он не знал, куда их разбросало. Миши покончил с собой. А тех, кто выжил, в Будапеште или Любляне, давил тяжелый груз воспоминаний.

И отца тоже. В повторяющихся снах его настигали страхи. Мама говорила: среди ночи он садится в постели, тяжело дыша, в холодном поту. Успокаивается, когда я беру его за руку.

Коровы паслись на широком лугу над Майрой, которая, пенясь, текла в сторону Италии. Назад мы шли молча, нагруженные своими мыслями.

Через три с половиной года он умер. От болезни, которая встречается очень редко и чуть ли не только в Японии, болезни Розаи-Дорфмана.

Всплывают картинки и сцены: как он на два часа каждый день исчезал за газетой, недоступный для разговора, отстраненный и вместе с тем по-своему повернутый к миру. Как он жаловался на боль в сердце, и как, по моему детскому разумению, сердце находилось глубоко внизу, где-то в половых органах. Как он носил ребенка: из дома в машину, из машины в дом. Как он немилосердно меня поправлял, когда я играла на рояле, из другой комнаты крича: «Врешь!», и эти возгласы проникали в меня до самых кончиков пальцев. Как профессионально он дегустировал бордо. И по телефону сразу переходил к делу, никакой болтовни. Ты любишь меня лучше всех, сказал он однажды. Лучше всех, не больше всех. Я запомнила.

Могу ли я назвать его прагматиком? Он верил в то, что решения есть и искал их. От расплывчатой сферы чувств, ускользавшей от рационального осмысления, он держался на почтительном расстоянии. Мы говорили о том и об этом, часто о политике, но почти никогда о чувствах. В этой сфере он был пуглив, слегка беспомощен и неуклюж. Он отказывал себе в этом. Но сказать, что он не чувствовал, что происходит с другими, нельзя. Может быть, он боялся остроты своего восприятия, и своей ранимости.

Ему не были свойственны сомнения, нерешительность. Когда он заметил в деревне машину со словенскими номерами и увидел, что она и через пять дней после заметного похолодания стоит все на том же месте, то понял, что с альпинистами что-то случилось. И сообщил в спасательную службу. Спасатели на вертолетах обыскали Пиц Бадиль и обнаружили на пресловутой северной стене признаки жизни: кто-то махал красным вымпелом или платком. Спасательная операция была сложной, но успешной: словенской паре альпинистов, застигнутой снегом и холодом, три дня пришлось просидеть на бивуаке, они получили обморожения, но выжили. В газетах и отца называли героем, но это для него ничего не значило. С молодыми словенцами с тех пор его связывала дружба, вот это было важно. И то, что они вернулись, чтобы пройти гору до самого верха, эту сложную, величественную гору.

Снег идет, тает, снова идет, ложится на все подряд. Белая изгородь, поля. И мир так тих, словно его обложили ватой.

Как это было. Из ниоткуда возник звонок. Отец говорит только: нас оклеветали. Курцмайер, этот старый нацист под нами, заявил на нас в полицию, мол мы подозрительны. Что у нас бывают какие-то югославы. Коммунистическая «пятая колонна» и все такое. Никогда я не видела отца в таком гневе. Человек с трудом находит себе местечко в демократической Швейцарии, устраивается в Цюрихберге, а тут такое. В многоквартирном доме, в 1960 году. От возмущения он, недолго думая, купил небольшой особнячок, хотя это значительно превосходило наши возможности. Чтобы избавиться от клеветы соседей. Чтобы жить с достоинством.

Впрочем, прятать было нечего: Восток – наш багаж. В багаже были наши корни и детство, запахи и крупные сливы. Бурый уголь и страхи, паровозы и поэтапное бегство. Мы пришли ОТТУДА и не обрывали связей. Ни с виноградниками между Подгорцами и Иерузалемом, ни с друзьями на Драве и Муре, ни с холмами Римасомбата, который теперь официально называется Римавска-Собота. Режимы – это одно, а топография – другое. Языки, блюда, жесты. Азбука чувств. Отец все свою жизнь считал по-словенски. На словенском он разговаривал и сам с собой.

Я знаю слишком мало о нем.

В юности он играл на виолончели.

Очень любил тафельшпиц, блинчики с творогом, салат из одуванчиков с картофелем и тыквенным маслом, свежую адриатическую дораду. И без вина никак. А после еды – зубочистка.

Принципы? Да. Догмы? Никогда. Сенека был ему ближе, чем Библия. Больше всего он любил музыку, самое невесомое из всех искусств.

Рожденный под знаком Рыбы. И нежный, и не ухватишь.

II. До самой Вильны

Женская линия предков с материнской стороны ведет нас в Польшу и Литву. Контратовичи прежде звались Кондратовичами. Одному из них было пожаловано дворянство за отвагу в битве при Уте (на одном фамильном документе изображен герб с комментарием по-польски: «Kondratowicz, herbu Syrokomla, Sebestyan, wsławił się z odwagi w bitwie pod Utą»). К родственной ветви принадлежит поэт Владислав Кондратович-Сырокомля, родившийся в 1823 году в Смолково и умерший в 1862 году в Вильне, лирик-патриот из поздних романтиков, прочивший Польше лучшую судьбу. В виленском костеле Св. Иоанна я нашла памятную доску в его честь. Похоронен он на кладбище Расу.

Вильна, Вильнюс, с его улочками и холмами, с его девяносто девятью церквями и литовско-польско-русско-еврейским многообразием. Несколько шагов от чудотворной иконы Богоматери («Matka Boska Ostrabramska») и ты сворачиваешь в аллею, которая ведет к русскому женскому монастырю. Монахини скоблят и молятся, молятся и скоблят. Время стоит. Словно перебралось на задний двор, где щебечут птицы и на лавках дремлют морщинистые бабки. И едва начинаешь верить, что снова вернулся в сегодняшний день, как тут же проваливаешься в новую дыру во времени. Ворота, проход в арку, и вот ты стоишь на площади, больше похожей на старый двор, наполовину заваленный досками и строительным мусором, а по левую руку высится храм, униатская церковь. Осторожно входишь. Среди лесов и рухляди ловишь взглядом мерцание иконостаса, пахнет плесенью, вокруг ни души. Словно находишься за кулисами, в замызганных театральных запасниках. На реставрационные работы, очевидно, не хватает денег.

Лишь в гетто сохранились немногие надписи на иврите. А памятные доски фиксируют сплошь утраты: разрушены дома и синагоги, депортированы или расстреляны люди. Тому, что остается, придают шик, превращают в бутик. Один из самых дорогих отелей города красуется в гетто. Я веду речь о 2004 годе. На субботнем богослужении в единственной «действующей» синагоге я слышу почти только русскую речь; раввин, американец, говорит с сильным акцентом. «Восточный Иерусалим», как называли Вильну в прошлом, ныне призывает главу еврейской общины из Бруклина, велики и неисповедимы окольные пути Господни.

Я иду по одной из горбатых улочек, круто берущей вверх, с низкими деревянными домишками. Во времена Владислава Кондратовича все выглядело, должно быть, так же. Вот палисадник, а там дерево. Только по булыжной мостовой катятся дребезжащие машины. И вдруг, за поворотом, город кончается и начинается лес. Густой смешанный лес покрывает гряды холмов. В самой мрачной его глубине, в Панеряй, останки семидесяти тысяч евреев, расстрелянных с июля 1941 года по июль 1944 года.

Первый раз я приехала в Вильнюс, тогда еще столицу Литовской Советской Социалистической Республики, в конце шестидесятых. Приехала ночным поездом из Ленинграда. Было очень рано, и номера в гостинице у меня не было. Все мои попытки заполучить комнату оказывались тщетными. Пока, наконец, одна милая женщина-администратор не сжалилась и не предоставила мне комнатушку под крышей. Это был добрый знак. И потом меня принимали очень хорошо. Один студент провел меня в сердце Старого города, где самые узкие и кривые улочки плетут у реки свою сеть. Тут-то я на неприметном светло-сером доме и обнаружила памятную доску моему поэту.

Тридцать пять лет спустя вокзал было не узнать. Главный зал отремонтирован, кассы перенесены и модернизированы. Но я хорошо помню, где тогда была очередь, в которой я добыла билет в Ригу на ночной поезд, запрещенный для иностранцев, потому что он проходил по военной и прочим закрытым зонам. Теперь этой кассы нет. Только пути остались такими же.

Пусть мне покажут речку Уту.

Пусть покажут местечки, в которых служил таможенным офицером мой прадед. В различных уголках Венгрии, включавшей в себя Семиградье, часть Словакии и Закарпатье и принадлежавшей Австро-венгерской монархии. Все эти русла рек и границ. Все эти города с новыми именами и смешанным самовосприятием. Все эти смены режимов и войны, разорения и вторжения. Ветер Истории.

Прадед женился на уроженке Моравии, у них было четверо детей, два сына и две дочери. Старший начал учиться медицине, был призван в армию солдатом, попал в русский плен и остался в Советском Союзе. Женился на русской. Попросил родителей, чтобы они выправили ему фальшивый медицинский диплом, в чем они ему отказали. Затем его следы теряются. Младший сын, Элемер, погиб на восточном фронте в Галиции, ему не было и двадцати. «Я еще жив», – писал он в своем последнем письме. Вскоре пришло известие о его гибели. Дочери, разница между ними три года, были по-сестрински привязаны друг к другу. Они ходили в одну гимназию в Унгваре (теперешний Ужгород) и были неразлучны. Старшая, Йолан, стала учительницей, младшая, моя бабушка, вышла замуж за Кароя Зихерта, сироту, который дослужился до директора консервного завода в Римасомбате. Йолан она взяла к себе. Йолан была незамужем, очень набожной и пугливой, как ночная птица. Всю свою нежность она дарила племяннице (моей матери) и ее дочери (мне). Всегда с серьезным лицом она катила детскую коляску, позволяла себя тиранить и третировать. Жертвенность была написана у нее на лице. Пока однажды, в начале шестидесятых, она не упала замертво. Быстрая смерть от разрыва сердца.

Бабушка переехала жить к дочери в Швейцарию, но с сестрой общаться не перестала. Тихо, перелистывая старые письма и альбомы. Ах, это Йолан бы понравилось, читала я по ее губам. Она была застенчива, неброско элегантна, с изысканным вкусом к красивым тканям и материалам. Это она унаследовала от своего отца, офицера таможни, который собирал всякие ценные вещицы: сигаретницы и мундштуки, шкатулки, ножницы, лорнеты, перламутровые, серебряные, янтарные. Бабушка любила пояса и обувь из тонкой кожи. В старости она почти ничего из этого не носила. Имущество было мертвым, материальное свидетельство страсти к коллекционированию, неподсудной за давностью. Законсервированное прошлое. (Консервация была у нее в крови; в буржуазном бытии супруги фабриканта это проявлялось, к примеру, в том, что если не было визитов, она всегда держала кресла под белыми чехлами).

Помню меланхолию мышиных, слишком близко посаженных над выдающимся носом глаз.

Помню ее голову, склоненную над шитьем или крохотным молитвенником.

Помню тонкие руки, терпеливо скользящие по ящикам, чтобы еще раз просмотреть письма, записки, спасенный из прежних времен всякий хлам и заново их разложить, словно эти вещи были гарантией того, что она существует.

Помню ее медленную, осторожную поступь, ее ломкий, почти плачущий голос, ни в чем никогда не смевший перечить моей матери.

Помню ее быстрые зубы, обгладывавшие с куриного крылышка (или шеи) мясо до последнего волоконца.

Помню ее трогательную бережливость, с которой она тратила каждый геллер или сантим, что злило моего отца. Ее фраза: я не хочу быть вам обузой. Что его, великодушного, по-настоящему сердило.

Помню ее коричневые в оранжевую полоску шерстяные домашние туфли с металлической пряжкой (чехословацкого производства), как она шаркала в них по дому незадолго до своей смерти, надломленная, поблекшая женщина.

Помню, как она жаловалась на газы и отрыжку, симптомы ее болезни.

Помню ее тонкие серебристо-белые волосы, закрученные в маленький узел; ее уши, с вытянутыми, как у Будды, мочками с сережками-гвоздиками.

Помню ее кротость, которая разительно отличалась от гневливости ее дочери. Думаю, она часто плакала. От жалости, от беспомощности.

Род Кондратовичей большой. Кузен моей бабушки, Иренеус, был епископом униатской церкви в Ужгороде. Как он пережил репрессии в советское время, я не знаю. Знаю только, что иконостасы для меня с тех пор магически притягательны, как и долгие, монотонные ритуалы греческого, русского богослужения.

В Ужгороде и по сей день живет Эрнест Кондратович, пейзажист и многократно «заслуженный деятель искусств Украины». Холмы, поля и леса Закарпатья на его картинах сияющие, яркие, сельские сюжеты сказочно-идиллические, как на Таити Гогена. Его и в девяносто три года по-прежнему тянет на природу. Наверное, он сумел бы мне объяснить, что такое малая родина.

Наши пути никогда не пересекались. Однажды, давным-давно, я ехала ночным поездом из Киева в Будапешт. В утренних сумерках я смотрела в окно: на каждой горушке – деревянная церковь. В Ужгороде я не вышла. Состав долго формировали на пограничной станции Чоп, потом он отправился по широкой равнине на юго-запад, в столицу Венгрии.

Восток Европы, на котором раскинута сеть моей семейной истории, я объехала вдоль и поперек, в основном, по рельсам. Пугающий и притягательный облик вокзалов: желтые, грязно-серые, запаршивевшие, запущенные вокзалы, с колоннами и без, с вонючей пивной или просто с буфетом, с засохшими геранями и железнодорожной будкой, с умершими в провинциальной тоске путями. Где-то звякнет колокол, взметнется машущая рука, и поезд покатится дальше. Вагонные окна грязны, в купе висит холодный туман. Сумеречный свет то пропадает, то появляется снова, следуя неведомым капризам. Снаружи тянутся поля, луга с тощими белыми коровами. Одинокий пес, хромая, бредет из деревни. И когда поезд вдруг останавливается, на перроне уже бешено жестикулирует и смеется орава цыганских ребятишек с коричневыми лицами. Не успеваю я помахать им в ответ, как нас настигает разлука. Мы отправляемся дальше, в такт шпалам. И странно, что это «дальше», словно само по себе этого недостаточно, нацелено не на прибытие, а представляется мне цепью расставаний. Крестьянка с ведром, на коленях у грядки – проехали. Лошадка с танцующей гривой – проехали. Колокольня с мощным куполом – проехали. Проворный столб дыма из трубы покосившейся хижины – проехали. Проехали молодую пару, что держась за руки, стоит за шлагбаумом, в согласном ожидании. Проехали озеро, сверкнувшее среди березового леска, проехали. Смотрю, читаю надписи на венгерском, словацком, литовском, меняют свой язык и проводники. И досыта насмотревшись, начитавшись, я погружаюсь в сон. Он бережно проносит меня по временам и пространствам, теплый кокон, из которого я в какой-то момент выкарабкиваюсь. В Каунасе, Кошице или Пече, после резкого свистка, который катапультирует меня в сонное настоящее.

Чего ищу я?

III. Другая память

Стрелка внутреннего компаса указывает на восток. Но откуда это волнение, когда я вижу аллею с акациями, фрагмент низины, раскинутую как платок площадь, окаймленную одноэтажными домами. Словно зовет что-то: здесь. И никакое имя не сопровождает образ. Образ стоит за любым сознательным опытом. Он родом из таких закоулков памяти, которые я не могу ни контролировать, ни по-настоящему знать. И у него есть власть надо мной. (Дежавю, говорит М., разве это не свидетельство того, что мы уже много, даже несчетное число раз жили на этом свете?)

В снегу кособочится изгородь. Изгородь непременно кривая, деревенская. Тени, галки, все на месте. И я проваливаюсь в надцатое прошлое. Предпрошлое. За тридевять земель.

Затем отары овец, шерстистые на зеленом склоне, в степи. На крутых лугах. Жующие челюсти и волны, внезапно, когда отары начинают движение. Как правоспоминание.

К бог весть откуда взявшимся образам присоединяются звуки и запахи. Пентатоника (с режущими перешагиваниями полутонов), пропета, проиграна на дудке. Пахнет дымом. Пряностями, ладаном.

В чашках дымится чай.

Страна другой памяти – это территория чая.

Между ее оградами и границами меня все трогает. Я следую ее призывам, словно это оклики верных пастухов. Eastward Ho! Вперед на восток!

Время – это конус, жизнь сужается к неумолимой вершине. Я называю ее началом. Потому что отара уже ждет. Потому что дым дышит, где хочет. Я не спрашиваю о причинах. Тоску по родине я выношу за скобки.

IV. No memory

Случайное место рождения. Не совсем случайное, потому что здесь еще родилась моя мать. В Римасомбате, который по Трианонскому договору отошел от Венгрии к Чехословакии, был отобран назад адмиралом Хорти, чтобы после войны стать частью ЧССР и почти через сорок пять – административным центром края Гемер на юго-востоке Словацкой республики. Римавска Собота, двадцать пять тысяч жителей, почти треть которых причислена к венгерскому национальному меньшинству. Гимназия, средняя школа, музей, библиотека, ратуша, два отеля, католическая, лютеранская, кальвинистская церкви, главная площадь в стиле барокко. Синагога (на одной из улочек Старого города) была предана разрушению. Позднее разразился социалистический строительный бум: в шестидесятые годы на краю исторического центра города вырос панельный поселок, прозванный в народе «китайской стеной».

Основанный в 1902 году консервный завод, директором которого был мой дед, существует и сейчас. Здесь делают конфитюры, консервированные фрукты и овощи. Бывший директорский дом, в котором выросла моя мать и родилась я, превратился в административный корпус, причем не изменилась ни лестница, ни расположение комнат. Я без труда нашла комнату, в которой родилась (первый этаж, северо-восточное окно), меня оставили одну. В соседней комнате шел ремонт (стучали молотком), я вышла на единственный балкон, с которого открывался мрачный вид на склады и соседнюю пивоварню. В записях матери речь шла об экипажах, о кучере Каройе, возившем ее в школу; о поросенке Пици, обитавшем на плоской крыше соседнего здания, пока не пробил его час. Рассказы из другого времени.

Я ощупью пробираюсь сквозь тьму не моих воспоминаний, пытаюсь представить, как меня в разгар январской зимы возят по городскому парку, что по соседству, закутанную как крошечная мумия. Городской парк в этот мой приезд голый и пахнет гнилью. Парковые скамейки в полузабытьи, словно хотят порасти мхом. За парком течет речушка Рима: мост, павильон. Здесь проходило идиллическое детство моей матери.

На одной фотографии я в броне пеленок топаю по парку. Мне, наверное, года полтора. На другой – стою на балконе дома, на первом этаже которого находилась мамина аптека. Лето, я в белом платьице и с огромным бантом в волосах. Меня слепит свет, или это скепсис, который так рано стал отражаться на моем лице. Слегка прищуренные глаза, голова склонена чуть набок, словно она слишком тяжелая. В руках у меня плюшевый мишка. Вскоре мы переехали в Будапешт.

Иезусмария, говорила, должно быть, тетя Йолан, ребенок простудится.

Ляля хочет поиграть, наверное, говорила я о себе и наматывала ее тонкие серебристые пряди на указательный палец, пока она не вскрикивала. Я дергала ее, цеплялась за платье и со смехом уворачивалась. Так рассказывают те, кто помнит.

Маленький тиран.

Капелька (прозвище), которая быстро растет.

Дедушка, который бы мне спуску не давал, умер через три недели после моего рождения.

Мама (вспыльчивая, энергичная) вкалывала в аптеке, окруженная склянками с заспиртованными уродцами. (Пройдя маршем по городу, русские выпили не весь алкоголь).

Папа? Гордится своей крошечной дочкой.

Я выросла заботами тети, между заводской квартирой, аптекой и парком. Внезапно перешла с материнского молока на колбасу с перцем, чем вызвала острое беспокойство. Четыре зуба, послушания никакого. Вот такие были со мной дела.

Одним морозным до звона ноябрьским днем 2004 года я приветствую город как незнакомка. Но аптека выглядит как на фотографии. Главная площадь словно из альбома. Консервный завод – тоже. Как и желтая, имперских времен, гимназия, в которой моя мать провела восемь счастливых лет. Я иду по улицам, и моя фантазия прокладывает собственные пути. Все близко, только свернешь на какую-нибудь улицу, вот она и кончилась; милая деревенская архитектура: одноэтажные дома, скромно украшенные в окружении невысоких деревьев с шарообразными кронами. Я познаю прелесть обзорности: в этом каре никто не потеряется. И мир, сведенный к миниатюре, кажется наполовину в порядке. (Вот откуда мамино недоверие к большим городам, ее неспособность ориентироваться.) Уже отмечаю: от памятника Томпа до городского парка – 0,8 км; от кафе «Карпатия» до кладбища – 0,9 км; от гимназии до школы, где преподавала Йолан – 0,6 км. Здание строгое, серое, с облупившейся краской; фронтоном выходит на тенистую, усаженную акациями улицу, а сбоку раскинулась спортивная площадка, с тоскливой оградой. Йолан давно уже покоится в гранитном фамильном склепе, с четками, намотанными на запястье. Стою перед местом упокоения Кондратовичей, птица роется в песке. Кладбище цепляется за склон, над ним синее небо. Семейные связи восстанавливать мне не нужно. В Р.-С. родни у нас не осталось. Только какие-то знакомые матери. Но город сам устраивает мне прием, будто я блудная дочь. Приветственным словом бургомистерши и песнопениями под орган, декламацией стихов, букетами и подарками. Небольшая церемония проходит во второй половине дня в свадебном зале ратуши. Я чувствую себя невестой и растроганно благодарю, на венгерском.

Между двумя церковными шпилями солнце бьет прямо в ратушу. Такой светлый момент, и всего в нескольких домах от маминой аптеки. Рабби Нахман говорит: через радость дух в нас вселяется, а уныние его изгоняет. Он говорит: мир как игральная кость. И все переворачивается.

Я приехала туда, где уже бывала прежде, сама того не помня. Спешу от ратуши на северной стороне главной площади к библиотеке на восточной. Читаю свои произведения в перестроенном мансардном этаже перед семью десятками гимназистов, которые в конце допрашивают меня по всем правилам. Какой язык Вы ощущаете родным. Нравится ли Вам город, в котором Вы родились. Нет ли у Вас ностальгии. Что Вы чувствуете, когда пишете. Я говорю о сокровенности языка, избегая упоминать о неразделимости творчества с муками. Лица светятся, и учительница немецкого языка (в элегантной шляпке) полна ожиданий. Я приехала издалека, проверить, здешняя я или нет.

Пани К., жизнерадостная хозяйка этого дома, ведет меня по библиотеке как по джунглям. На бумажной скатерти с бутылками и булочками – разлапистые красные цветы. Все в цветах, все цветет здесь, пышно. В ответ я в книге отзывов рисую маргаритку. Признательна, благодарна и т. д. Она сияет.

Снаружи звездная ночь. Вижу людей, торопливо идущих по площади. Борис говорит: им нужно попасть на последний автобус за город. Большинство учеников здесь ездят из деревень.

Все магазины давно закрыты. В Римавской Соботе тихо. Задаюсь вопросом, где же раньше проходили балы, о которых с таким восторгом вспоминала мама. И где танцуют сейчас? Борис ведет меня по сонным улицам без пивных, без дискотек, без собачьего лая. Они так пусты, что я превращаю их в сцену для моего воображения. Вон там, говорю я себе, живет Ольга Зингер, дочь раввина, самая близкая мамина подруга. А вон тут, откуда пробивается свет, Джуси Вьеторис, приятель по играм. Наверное, занимается музыкой, пока взрослые режутся в карты. А вон там, дальше, живет Илли, кудрявая, жизнерадостная Илли, которая умеет так быстро кататься на коньках.

Но вдруг я вхожу в дом, и там сидит вполне сегодняшняя Катинка, и говорит, и спрашивает, угощает мясом и пирогами. И я погружаюсь в Сегодня.

Отель похож на пирамиду со срезанной вершиной. С балкона я охватываю взглядом почти весь город, и зеленые цепи холмов на заднем плане. Странное новое строение, посткоммунистическое, почти постмодерн. После «китайской стены» объявлен Египет. Засыпаю глубоким сном счастливого изнеможения. Чтобы прямо с утра нестись в музей, который жаждет раскрыть мне свои сокровища уже в восемь утра. (По особому разрешению, со специальным сопровождением, и фотограф зафиксирует мой визит.) Краеведческий музей с внушительными залами без труда вместил палеонтологию и батальную живопись. Быстро обхожу витрины с окаменелыми костями и археологическими находками, с кристаллами, соболями, сусликами, редкими болотными растениями, саблями, национальными костюмами, грамотами и планами города. Наконец, залы с портретами местных знаменитостей, равнодушно встречающих утро. На мгновение меня посещает мысль, обрести пристанище здесь, жить в тихом тет-а-тет с Историей родного края, но время поджимает и я завершаю короткий визит, как сторонний свидетель чужой жизни.

На соседней площади Томпа с постамента нас приветствует национальный венгерский поэт Шандор Петефи. Без патетического жеста не обошлось, конечно, но из-за того, что фигура эта меньше человеческого роста, она кажется уродливой и смешной, как и весь памятник. Не хватило денег? Или венгерскому меньшинству пришлось пойти на компромисс? Халтура свежая, фальшивая насквозь. Карликом стоит Петефи в тени высоких деревьев, сквозь голые ветви которых просвечивает желтый фасад сумасшедшего дома.

Над городом пелена облаков. Мне пора двигаться дальше, хотя я только что приехала. Хотя я только что начала создавать свои собственные воспоминания. Привет, говорят они чужим воспоминаниям. Привет, мама.

Мамина аптека называлась «Единорог». Все у нее было связано с животными. Училась плавать со свиным пузырем, ребенком часами наблюдала за муравьями и бесстрашно совалась в осиный рой, который осаждал сладкий консервный завод. На плоской крыше низкого соседнего здания жили куры, гуси и поросенок Пици. Пици умудрился трижды свалиться с крыши. На первый раз все обошлось. Во второй он сломал ногу. В третий раз он покалечился так сильно, что его пришлось заколоть. Животных любили и съедали не задумываясь. К полднику полагалась колбаса, сало, гусиная печенка, смалец.

Плюшевые животные были в кровати или в маленькой тележке, которую возили по парку.

Мама была шалунья. Протискивалась (до десяти лет) между прутьями ажурной чугунной решетки, что огораживала фабрику, вместо того, чтобы ходить, как положено, через ворота. Развела на Риме собственный огородик и без конца гоняла кучера. Фотографировала старой бокс-камерой, писала стихи и рисовала, и охотно ходила в темную, «алхимическую» кладовую горбатой Жужо Рот за маслом и творогом. Мама читала Жюля Верна, мама переодевалась в индейца, мама качалась на качелях до тошноты. Ее ангина была хронической, и всякий раз при расстройстве желудка ей давали касторку. Но это не мешало счастью этого детства в маленьком городке.

Веселая? Она? Я?

Пелена облаков, от земли ползет холод. И снова в путь, и снова прощание и в никуда.

Рабби Мендель жаловался: теперь по шоссе ездят и днем, и ночью, нет покоя совсем.

Пани К. прижимает меня к себе, от нее пахнет сладкой выпечкой. Борис щурится на свету, машет мне.

V. Что сегодня (натюрморт-интермеццо)

Семь яблок лежат в фарфоровой вазе, касаются, не мешая друг другу. Словно скатились откуда-то: все на разной высоте, но не друг на друге. Впереди – в красно-желтую крапинку, остальные – зеленовато-красный муар. Красивая ступенчатая конструкция, и все вместе, в одной чаше – натюрморт.

Ярко-оранжевы клементины в бирюзовой марокканской фруктовой вазе: их черенки с листочками устремлены вверх, маленькие резцы.

Вглядывание превращает увиденное в картину. Она медленно входит внутрь, с цветом и формой, оставляя покой.

Снаружи природа, в инее: деревья, кусты, ветви, каждая сосновая иголка в белой глазури, сверкает. Все высвобождается, как оно есть. Густое – густое вдвойне, нежное – вдвое нежнее. Лишь изредка что-то сыпется с веток. Морось кристаллов.

Этот день сегодня. Заяц в подлеске. Самка дрозда осторожна, смотрит с опаской. Freezing cold. Штрихую мысли, чтобы согреться.

Душа Иванова дрожит от страха перед завтрашним днем, потому что от сегодняшнего его тошнит. Он не видит деревьев, есть только дилемма: он не любит больше свою жену-еврейку, а на другую не решается. Чехов решил за него, быстрой, самонаводящейся пулей. Темный лес без дорог – это Иванов. И тот, кто мечется в собственном лесу как умалишенный. Вперед, назад, по кругу. И птичий крик его не очарует. Это как соблазн заблудиться. И когда приходит осознание, что это случилось, случилось неопровержимо, он попался, раздается выстрел. Довольно.

Снова толстый дрозд, хохлится в кустах. А юркие малиновки скачут по березовым веткам. Солнце прорывается сквозь туман, стало яснее.

Холод глотает звуки. Или они прячутся как звери. Молчат изгороди. Молчат яблоки в вазе.

VI. Что особенного в чемоданах

Рихард говорит: это чемоданная патология. Не могу больше выносить вида чемоданов. Рихард все кочует и кочует и не знает, как остановить эту карусель. И когда он на меня смотрит, у меня в голове начинает крутиться мой собственный фильм с чемоданами.

Вообще-то, мы всегда жили на чемоданах. Чемоданы лежали под кроватями, на шкафу, в узкой прихожей. Чемоданы. Матерчатые, из темно-коричневого картона, из потертой свиной кожи, с ремнями, чтобы утягивать, ведь они были пухлые, тяжелые, им предстояло выдержать много. Если мама склоняется над глубоким чемоданным зевом, значит, время пришло. С каждой вещью, которую она опускает внутрь, машинально расправляя, настоящее соскальзывает в неуловимое Куда-то, и Здесь больше не здесь. Я стою рядом как будто рядом с собой. Странность в том, насколько быстро все вокруг чемодана развеществляется: кровать, на которой он лежит, стены, комната, которая мне еще так близка. Едва только чемодан начинает поглощать вещи, как между временами создается воображаемое пространство, в котором я беспомощно и потерянно топчусь. Меланхолия отстраненности касается буквально всего. Мы еще не уехали, но уже не здесь, и чем дольше длятся сборы, тем мучительнее это для меня.

Меня никогда не спрашивали. Решение об отъезде всегда принимали другие. Родители, обстоятельства. Ты едешь с нами. Я еду с ними. В Неизвестное. В очередное временное пристанище. И так все детство.

Опрометчивым отъезд никогда не был. Никакого бегства, когда теряешь туфельку. Мы не бежали, мы собирали чемоданы. Все имущество в чемоданах, так это было. Но багаж нетяжелый. Фургон с грузчиками не нужен. Все неподъемное оставалось. Мы жили по большей части среди чужой мебели, которую, едва я к ней привыкала, мы вновь оставляли. И снова я заглядывала в зев чемодана. Его преданность была бесспорна.

Слово «плед». Слово «меховая варежка». Мягкие, пушистые, согревающие вещи. Почти невесомые. Потому что нести чемоданы было чистым мучением. Все, что не на колесах, становилось тяжким грузом, пусть даже в нем собрано все имущество.

Не могу больше выносить вида чемоданов. Говорит Рихард.

Кому ты это говоришь.

Человек перестает понимать, кто он и откуда.

Разве место так важно?

Я думаю, да.

Когда я в 1972 году была у Бродского в его полутора комнатах, мой взгляд сразу упал на огромный шкаф, на нем сверху лежал громадный черный чемодан и крошечный американский флаг. Через несколько месяцев Бродского выслали.

Чемодан – это знак. И только потом предмет обихода.

Стигма кочевников?

Прекрати. Терпеть не могу это слово.

Оно у всех на устах. В конце концов, мы живем в эпоху миграций. Или, если хотите, в эпоху мобильности и путешествий.

Только никаких вокзалов, никаких аэропортов. Я тут же впадаю в бешенство.

Но ведь чемоданы могут и предвещать радость, не так ли?

Радость экспедиции? Новой встречи?

Вроде того.

Мое любопытство обойдется без чемоданов. И чем быстрее я спрячусь в летнем шведском лесу, тем лучше.

Я думала, тебе не хватает света.

Ну да.

Надо бы расспросить тебя о твоих предках.

Оставь.

Мои рассеяны почти по всей Восточной Европе.

И ты хочешь пройти путями всех родственников, как будто тебе своих путей мало?

Думаю, да.

Моя карта Центральной Европы вся разодрана многолетними командировками.

Отсюда и чемоданный синдром?

С возрастом я все чаще спрашиваю себя, кто я.

Чемоданы, даже сплошь усеянные яркими наклейками, не дают на это ответа.

Чемоданы причиняют боль.

Я одолжу тебе свою сумку. Сумка есть сумка.

А если я с ней исчезну?

В леса?

Не знаю. Чтобы стать легче.

Go ahead.

Легкость, да. Я езжу с ручной кладью (говоря самолетным жаргоном), сумка набита до отказа. Пальто – моя кибитка, книги – мой дорожный паек. Бутылка с водой. Зубная щетка, ручки, бумага. Цыганская жизнь с раннего возраста приучила меня ограничивать потребности. И научила бережно обращаться с немногим. Не дай бог потерять что-то. Платок на голове – украшение и защита. Предпочитай удобное, немнущееся, многофункциональное. А в остальном ты сам себе дом. В пути ты или нет, кров обеспечиваешь себе сам.

Это я узнала, даже раньше, чем хотелось бы. Переезды подтолкнули меня к самостоятельности, оборотной стороной которой был страх. Папа, мама, чемоданы и я – вот был мой мир. Но поскольку за папу, маму и чемоданы держаться не получалось, я поняла, что единственный мой дом – это я сама.

Так мы стоим на ветру. Тот чемодан из свиной кожи давно уже истлел. Шаль в передрягах истрепалась. Множатся новые поколения шалей. И колесики катятся по городам. Но иногда на меня накатывает, накатывает внезапно, и я становлюсь маленькой и беззащитной. В надежде на помощь протягиваю руку к тому, за что можно держаться, к чемоданному ремню. К лоцману во времени.

VII. Будапешт, remixed

Мы жили у подножья Розового холма, на улице Тёрёквес. Она круто поднималась вверх и оттуда открывался широкий вид вниз, на Пешт. Спустя два с половиной года после окончания войны дома еще носили следы повреждений, в нашей квартире на первом этаже зверствовали клопы. Мама рассказывает, что они вытащили остов кровати на улицу, полили бензином и подожгли, чтобы вывести паразитов. Мои воспоминания молчат, мне было в то время около двух лет. Как проходили дни? Мы много гуляли, говорит мама. По пути в город мы всякий раз проходили мимо гробницы Гюль-баба, так называемой турецкой капеллы, которая была возведена в 1543–1548 годах для этого святого дервиша. Гюль-баба означает «отец роз». Неподалеку от турецкой капеллы расположена купальня святого Луки и рядом имперская купальня с девятью сернистыми источниками и баней, сохранившейся с турецких времен. Теплая вода, пузатые купели и изящный турецкий полумесяц где-то глубоко залегли в хранилище моей памяти.

Пока под будапештской землей бурлили целебные источники, на поверхности сменяли друг друга римляне, мадьяры, монголы и османы. Буда был резиденцией паши, пока в XVIII веке не стал вновь столицей Венгрии.

Рисуй пашу, учила меня бонна Пири, рисуй пашу. Она брала мою руку с зажатым между большим и указательным пальцем карандашом и проводила: две черточки – глаза, одна – нос, поперек – рот и круг – голова. Шея – вертикальная черта, живот – большой круг, две руки и две ноги, вот и готово, человек-паша. По-венгерски получался стишок, который я быстро запомнила:

Vessző, vessző, vesszőcske, Készen van a fejecske, Hosszú nyaka, nagy a hasa, Készen van a török pasa.

Обращая свой взгляд в прошлое, я вижу Будапешт все более и более османским. И когда мама рассказывает, как я тиранила всех, как не давала им с папой вечером уйти из дому и мучила бедную бонну Пири, мне кажется, что я вела себя не просто своенравно, но именно как паша.

Много детского плача. Вид руин, с которыми не справлялась социалистическая стройка, так влиял на меня? Мы с мамой часто гуляли, не только среди холмов. Темные вереницы улиц, многое еще в развалинах, растрескавшиеся тротуары, ямы в грубой мостовой. Не ходьба, а бег с препятствиями. А набережные Дуная? Река в моей памяти не сохранилась. Эта медлительная, слепящая своим блеском масса воды была, прежде всего, зеркалом. В реке самодовольно удваивались здания, мосты. Ах да, был же еще зеленый остров Маргариты. И корабли. Вот корабли в моей памяти остались. Медленно идущие вверх по реке баржи, грузовые суда, пароходы – пока не скроются из виду. Бесшумно или с долгим гудком. Ты стоишь на берегу и в тебе рождается тяга к дальним странствиям. Ты ребенок и не понимаешь, насколько велик этот поток. Что он будет все шире и шире и – разойдясь в мощную дельту – впадет в Черное море. Где уже когда-то были все эти римляне, дакийцы, османы.

Черное море. Как черное солнце. Это и сейчас еще сидит во мне как ностальгическая метафора.

А Будапешт? Было бы преувеличением сказать вместе с Дежё Тандори: «Ковчег моего детства, его баюкал, качаясь, горизонт дунайских вод». Убаюкивали меня если не волны залива Триеста, то коляски, поезда, машины, в которых я мгновенно засыпала и просыпалась лишь против своей воли. Если меня везли, я ничем не отличалась от багажа. Когда мы шли, я была готова к открытиям, свое нравна, самоуверенна. Как долго я держалась за мамину руку? Как часто пугала ее, вырываясь? Сколько страха связывало нас под изменчивыми небесами?

Думаю, она рассказывала мне сказки, чтобы успокоиться самой. Чтобы этот другой, словесный поток противопоставить стаккато перемен. Петушок бежал, огонь пылал, но все это нас не касалось. Впрочем, в сказках решения всегда наготове, а для добрых дурачков и умных поросят предусмотрен хэппи-энд.

Расскажи. Дождь стучит по стеклам, снег засыпал гробницу Гюль-бабы, мы притаились в тепле, а петушок сражается за свое алмазное сокровище:

Жила-была одна бедная женщина, и был у нее петушок. Петушок рылся в навозе и однажды нашел алмазный полукрейцер. Тут мимо ехал турецкий император, увидел он алмазный полукрейцер и сказал петушку: «Петушок, отдай мне алмазный полукрейцер». «Нет, не отдам, я отнесу его своей хозяйке». Но турецкий император отнял у петушка полукрейцер и запер его в своей сокровищнице. Петушок рассердился, взлетел на самый высокий забор и закричал: «Кукареку, турецкий император, отдай алмазный полукрейцер!». Турецкий император поскорее ушел в дом, чтобы не слышать этих криков. Тогда петушок вспорхнул к нему на подоконник и закричал: «Кукареку, турецкий император, отдай мне алмазный полукрейцер!». Турецкий император пришел в ярость и послал своего слугу изловить петушка и бросить его в глубокий колодец. Слуга схватил петушка и бросил его в колодец. А петушок начал: «Зобок, зобок, напоись водой!!!». И зобок выпил всю воду из колодца. Снова взлетел петушок на окошко к турецкому императору. «Кукареку, отдай алмазный полукрейцер!». Снова послал император своего слугу изловить петушка и бросить его в огненную печь. Поймал слуга петушка и бросил его в огненную печь. А петушок начал: «Зобок, зобок, отдай водичку, погаси огонь!». Зобок отдал воду и погасил огонь. И снова взлетел петушок на окошко. «Кукареку, турецкий император, отдай мой алмазный полукрейцер!». Еще пуще разозлился император и послал слугу изловить петушка и бросить его в улей, чтобы пчелы закусали его до смерти. Слуга поймал петушка и бросил его в улей. А петушок запел: «Зобок, зобок, забери всех пчел!». И зобок забрал всех пчел. И снова взлетел петушок на окошко и запел: «Кукареку, турецкий император, отдай алмазный полукрейцер!». Турецкий император уже не знал, что и делать с петушком. Послал он слугу поймать петушка и засунуть его в императорские шаровары. И тут петушок запел: «Зобок, зобок, выпусти пчел, пусть покусают императора прямо в зад!». Зобок выпустил пчел, а они в зад императору как вопьются! Император как подскочит! «Да ну его, этого петушка! Отнесите его в мою сокровищницу, пусть ищет свой «алмазный полукрейцер». Оказался петушок в сокровищнице и завел свою песенку: «Зобок, зобок, набери-ка денег у императора!» И зобок набрал денег, целых три сундука. Петушок отнес их домой и отдал своей хозяйке. И стала та очень богатой. Жива и по сей день, если не померла.

В других сказках говорилось про козла с ободранной шкурой, про гнома Панциманци, про человечка Янко ростом с фасолину или про Жужку и черта. Они были все полны присловий и повторов, которые задавали ритм моему детству. «Козлик, козлик, сыт ли ты?» «Да! Не стану есть листы». Или когда козел-обманщик начинал врать: «Сыт ли? Очень глуп вопрос, да я голоден, как пес!». Мир сворачивался в двустишия и четверостишия, в компактные, звонкие формулы, которые попутно несли высшую справедливость. До сих пор я слышу глухой бас черта, притворяющегося глупым: «Tányértalpam, lompos farkam, szép lány mátkám, bonts ágyat!» (лапы, хвост, копыта, пасть, приготовь, краса, кровать!). И девочка в отчаянии просит совета у кошки: «Jaj, cicuskám-micuskám, mit csináljak?» (Ах, киска-мурыска, что мне делать?). Для приветливой девочки все кончится хорошо, а для неприветливой – плохо, потому что и черт понимает разницу. Бескорыстие награждается, жадность наказывается. И бесстрашие – безусловная добродетель.

Смех редко застревал у меня в горле, потому что юмор венгерских сказок добрый, светлый. Это юмор, вырастающий из фантазии, из находчивости. Беззащитный, но умный поросенок обводит вокруг пальца грозного волка, ошпаривая его кипятком. Волк с облезшей шкурой хочет отомстить. Но теперь, чтобы прогнать волка раз и навсегда, достаточно одной только фразы: «Кипяток на плешивого!». И петушок успешно справляется с турецким владыкой, с умом используя собственные физиологические возможности.

Сказки про зверей и цепочные сказки я любила больше всего. Одни – за волшебство, другие – за мудрость. Даже если братец Волк, Братец Лис, Братец Кролик и братец Петух случайно пожирали друг друга, унося ноги от страха перед концом света, это было наказанием за глупость. Яйцо на макушке – и колеса истерии не удержать. Парой к абсурдности порой становится жестокость.

На Гюль-бабу падал снег. Светило солнце. Сказки все дни напролет. Я учила детские стихи и песенки (о Дебреценском Индюке). Когда мы уезжали из Будапешта, я знала, что такое розы и щемящие душу мелодии. Эти мелодии – напетые, сыгранные цыганами на скрипке, на кларнетах – меня больше не отпускали.

Мой слух отдан низине. Степной пентатонике. Чардашу и тем неровным ритмам, которые нарочно сбивают тебя с шага. Ты слегка спотыкаешься, и, споткнувшись, достигнешь цели. (Это и называется, наверное, венгерским темпераментом).

VIII. Сад, поезда

Днем он казался огромным. Там были груши, яблони и вишни с их компактными тенями, был огород, в котором всегда кто-то копался, с тяпкой или лопатой. Кусты томатов были в другом месте, по краю небольшого четырехугольного газончика, в царстве фей. Так говорила Марьета, тут же приводившая доказательства: разве конфеты, что висят тут и там на ветках – не дар эльфов? В центре сада красовалась, обрамленная камнями, клумба, к которой вели две узких, посыпанных гравием дорожки. Если пойти по левой, можно заглянуть в квадратную шахту колодца и увидеть свое отражение. За клумбой (розы, розы) располагались цветочные грядки и кусты малины, и где-то там сад переходил в садоводство, которое в свою очередь доходило до путей сортировочной станции. Со скамейки у стены дома, в окружении плодовых шпалер, была видна, сколько хватал глаз, только зелень – пышная, обузданная, подстриженная. Черные пыхтящие локомотивы на горизонте вдали относились уже к другому миру. По ту сторону рая.

Мальвы, лилии, космеи, вишня-антипка, брюква, латук, крыжовник, сверчок, величавые дрозды, томаты, свекла (песок на корнях), лук-резанец, айва, кислое лето, редька, безвременник, репчатый лук, изгородь, жимолость, абрикосы, огурцы, подсолнух, ласточки, гладиолус, пушица, туи, бессмертник, быстрая вода, ветры, грабли, тачки, корзины, плетистые розы, мак и мартовский снег, белые луны, желтофиоли, запах копоти и вороны, птицы в мороз, фиалки, феи, щавель, шмели, орехи, клевер, бузина.

Ночью он темнел и съеживался. Лежа в кровати, я думала о его разноцветном изобилии, но ничего поделать с пронзительными паровозными гудками не могла. После того, как сад затихал и бледнел, брали слово поезда. Они были очень близко, фыркали прямо в комнате. Стонали, вздыхали, лязгали. Я не знала, что там передвигают, соединяют, не знала, что такое сортировка, я только слушала эту суету, тревожную в ночи. Пыхтящий паровоз. Куда-то без конца катятся товарные вагоны. С какой целью? Тяга к дальним странствиям вторглась в дом, темная тяга. Любляна, 1949 год. Внизу спят дядя с тетей и мои кузины. Я вцепилась в большую меховую варежку, которая заменяла мне и кукол, и мягкие игрушки. Только с ней я чувствовала себя в безопасности, она была моим маленьким, уютным гнездышком.

Ведь мы были гостями, в саду, в холодной мансарде. Ночные поезда напоминали о том, что скоро в путь, снова в путь. Этот темный комод был не наш, и кровать тоже. Я обитала среди чужих вещей, чужого языка. Вещи остались такими, как были, язык постепенно стал ближе. Прижимая к лицу варежку, я вострила уши. VRT. Сад. SMRT. Смерть. Я выучила NOČ, VLAK, DAN, KRUH. Я учила их молча, я собирала мир. Не осколками, а цельными предложениями хотела я говорить. Поэтому и молчала, пока не получалось.

Сквозь ночь проносились, вместе с поездами, целые составы слов, одни рифмовались, другие наталкивались друг на друга. Соударение. Какое отношение имеет сад к смерти? Между грядками и рельсами ведь заборы, да и вообще. Только сорняки буйствуют там так же, как и здесь. Я лежала без сна, в прорезанной каким-то далеким прожектором темноте. Произносила по буквам с начала и с конца и прислушивалась, когда наступала краткая тишина.

Тишина была тесной. Зажатой между шумами. Она не дышала. И мне тяжело было дышать. Я пыталась представить себе лицо Марьеты, ее смеющиеся, лукавые глаза. Глаза как вишни. Звонкий, мелодичный голос. Расскажи мне сказку, Марьета, сейчас же. Но Марьета не хочет. Дай мне поспать, думай о феях. VILE, это звучало мирно и успокаивающе. Феи правили тайно, безмолвно, а вот VLAKI, поезда, кряхтели. Внутрь проникал резкий стук молота, что-то лязгало, свистело, звенело. И горестно пыхтело.

Мебель смотрела на меня. Занавеска висела, обмякнув, с невидимым цветочным рисунком. Обои молчали. Мне было страшно. А если они меня заберут? А если. Я деревенею, снаружи что-то громыхает. Я не могу закрыть глаза, потому что гремит в ушах. Я одна, но они не оставляют меня в покое. Моя кровать, подушка, одеяло хранят равнодушие. От двери я сочувствия не жду. Лишь окна иногда дребезжат, тихо. Окна.

Время от времени я впадаю в дремоту. Просыпаюсь и снова впадаю в забытье. Многократно. Пока, наконец, не засыпаю. Потому что усталость побеждает недоверие. Страх пробирается в сны, там он гнездится до рассвета.

Свинец, рельсы, руины. Металл наступает. Намертво сцепляются буфера. захватывают машины. Мамамашины. Дым. Сойти, пока не прокомпостированы часы, пока не рассеялся след длинного поезда. Они нагружены камнем. Детьми с обесцвеченными глазами. Отложить – значит терпеть. Опломбировать, потом распечатать. Стенающее перемещение на северо-восток, и снег. Он не сладкий. Путешествие сошло с рельсов. Сквозит.

Варежка из кроличьего меха была светло-коричневая, с вылезшей шерстью. Потертая. Я ее замусолила. У нас даже сны с ней были общие. Я ее чувствовала, влажную, лохматую, щекой. Если я мерзла, то засовывала ее под ночную рубашку. За завтраком она лежала рядом с чашкой с молоком, на клетчатой клеенке. В туалете я цепляла ее за дверную ручку. Я с ней разговаривала. Она терпеливо следила за моими первыми шагами в словенском, хоть и привыкла к венгерскому языку. Она отзывалась на имя KESZTYE. Мы с Кестье были неразлучны. Моя старшая кузина понять этого не могла. Ее индейское лицо смотрело на меня недоверчиво и слегка укоризненно. В такую жару носиться с этой варежкой! Жарко бывало нечасто, разве что в саду, в самое солнце. Пока я бегала вокруг клумбы (розы, розы), Кестье лежала под грушевым деревом, в тенистой траве. Для разнообразия я пристраивала ее на кусты томатов, где она изображала пугало. Но она всегда должна была быть рядом. Ты чуешь запах? Смотри! Кестье многое испытала, и шерсть ее заметно поредела. Я ругала ее за то, что она лысеет, что у нее вытерся весь мех. Но любила ее, даже когда она облысела почти совсем.

Мы жили вместе, здесь, в этом доме с садом. Разумеется, мы когда-нибудь уедем, мы ведь всегда куда-нибудь переезжаем. Но сейчас – пауза, регулярное питание, полдники. Сад был целым царством, полным всего. Что нам было еще нужно? Я никуда не хотела идти: ни в лавки, ни в церковь, ни в шумный центр города. Оставьте меня в покое. Грозная деловитость ночных поездов пугала меня и днем. Оставьте меня. И если тетя все же брала меня с собой, я цеплялась вместе с Кестье за ее корзину, молча ковыляла по улице и поднимала глаза, только если видела какой-нибудь ободряющий солнечно-желтый фасад. Такого цвета была школа Марьеты. Она мне нравилась. Мне нравился засаженный деревьями школьный двор, где резвились дети.

У меня не было друзей, а впрочем: у меня была Кестье и мои кузины. Но мы никогда не резвились. Двоюродные сестры дразнили меня, рассказывали всякие небылицы. Марьета отвечала за волшебство сказок и фей. В их глазах я была слишком маленькой, чтобы принимать меня всерьез. Я это чувствовала. И меня это злило. Поэтому я предпочитала оставаться одна – вместе с Кестье. Лучше всего в саду.

Случалось, что тетя возилась на грядках, и я подбирала орехи, запихивала их Кестье в живот. Или, вооружившись лейкой, помогала поливать и брызгала воду на изнывавшую от жары Кестье. Нам никогда не бывало скучно. Там и тут нас подстерегали опасности: неугомонные осы, кружившие над падалицей, черное жерло колодца (а он очень глубокий?), и на самом дальнем краю сада колючий кустарник и крапива, доходившая мне до колен. С помощью Кестье я смахивала кусачих муравьев. Она была моей защитой.

При взгляде на мать-и-мачеху и незабудки я задумывалась об их именах. Они казались мне печальными. Что-то во мне очень быстро темнело, сжималось и образовывало клубок. Тогда я с Кестье садилась на корточки и ждала. Ждала, пока он медленно размотается.

Печальным было и слово «прощание». И «поезд», и «пути», и «снег», и SMRT. Смерть. Путешествие было полупечальным словом, точнее – печальным на три четверти. Потому что я не всегда хотела уезжать или не хотела, чтобы уезжали другие. Влекло ли нас любопытство? Или новое всегда было где-то не здесь? Вон там заканчивался сад, а за ним начиналась ничейная земля поездов, путешествий. Цветущий бурьян доставал до колес поездов. Он цеплялся за колесо и уносился прочь, обрывками.

Если я не засовывала пальцы в теплое нутро Кестье, то рылась ими в земле. Нащупывала камешки и черепки, червяков и корни. Особенно мне нравились корни, потому что они означали рост. И если я выкапывала в земле ямку размером с кулак, то вкладывала в нее косточку вишни или персика, чтобы выросло что-то новое. В моей страсти к растениям не было безудержности, скорее дружелюбие. В ней проявлялась тяга к постоянству, к заботе, к уходу и выращиванию.

И не было трехколесного велосипеда. Только выщербленные лопаты и полдник со шкварками на воздухе. Трава, мухи. Должно быть, июнь. Изгороди некрепкие, местами качаются. Здесь водятся кроты? Громкое жужжание. После грозы зеленая щетина травы надламывается. Никто не сочувствует ей. И поникшие головки цветов. Хмурое недовольство. Что было ладным, стало прохладным. Садовник там ходит в сапогах и комбинезоне. Кора деревьев мерцает как слюда. Всегда есть приезжие. Они заблуждаются. Качаются как сухофрукты на длинных бечевках, туда, сюда. Надо иметь терпение. Можно ли верить лету? Трава странствий вырастает в год. Год приносит астры. Они пахнут прогоркло-красно. Сквозняк пахнет копотью. Кузины хранят верность. Они защищают от беды. Как хлеб.

Три времени года было в моем саду. Четвертое мне пережить не пришлось. Как только отцвели астры, нас унесло прочь. Мы оставили дом, кузин, сад. Я не плакала. Я держала Кестье в правой руке и напевала словенские фразы. Полноценные, понятные предложения. Марьета – конфета. Поезда – врут всегда. Сад – карта мира.

IX. У моря

Любляна, это тоже туман и запах бурого угля, запах бурого угля и туман. Под туманом множатся грибы и простуды. В кафе «Европа» сплошь досада.

Ten we were heading towards the sea.

На карстовом плато резко меняется климат. Клочья тумана останавливаются, черными контурами выступают сосны на известняке. Скальные дубы, можжевельник, утесник. Красная земля. Каменистые осыпи. Колокольни церквей в свободно разбросанных селениях не острые, кампанилы. Привет от Средиземноморья.

А настоящий привет там, где карстовое плато заканчивается и круто спускается к бухте Триеста. Здесь громадным полукругом раскидывается море: нежно-голубое, мерцающее, обетованное.

У меня, должно быть, дух захватило от этого первого моего моря. И сейчас еще, когда я на своем севере закрываю глаза, я вижу его светлую ширь. Ощущаю запах соленой воды, слышу волны, бьющиеся о берег. И мир кажется в полном порядке.

Словно сами собой губы складываются в «О».

Вода, ветер, тепло, камень, белизна, синева, ракушки, морские водоросли, барвинок, лавр, розмарин, виноградная лоза, олеандр. И детские качели, и маяк, и Мирамаре, и рыба, и корабли.

Или так:

Детства квадрат бухта маяк замок самшит веранда и лисьи сказки истрийский песок пляж с отцом матерью и прибой с эскимо и ветер из Карста но нет страха

Стенограмма счастья, у которого в реальности было много лиц. Как у моря, у неба, у города, который был тогда разделен. Зона А была у союзников, зона В находилась под управлением Югославии. Мы жили в зоне А, в Барколе, в сторону Мирамаре. Красный, как бычья кровь, дом на крутой Виа сан Бортоло, над виадуком бывшей Южной железной дороги, с садом, беседкой и кричащим петухом. Верхний этаж, с видом на море. Ванную комнату мы делили с семьей офицера американского гарнизона, которая занимала соседнюю квартиру. На мой слух обрушились сразу два новых языка: английский и итальянский. Английский принадлежал той сфере, что оставалась мне чужой, итальянскому я выучилась у горбатой Виолетты, дочери нашего соседа, у детей на пляже, у рыночных торговок.

Я училась, училась. Плавать с пробковым поясом, разговаривать с Виолеттой, ездить на трамвае, противостоять ветру. Я училась до изнеможения и засыпала между отцом и матерью детским сном праведника.

Поезда, которые – на уровне глаз – проезжали по виадуку, не пугали меня. Ни днем, ни ночью. Игрушечные, двигались они перед горизонтом моря и исчезали.

В саду не было ничего волшебного. Тесный и запущенный, он был похож на чулан – с самшитом и инжирами, небольшой грядкой с зеленью и сердитым петухом, который в одиночестве копошился в редкой траве.

Я не хотела в сад, разве что на заросшую глицинией веранду. Я хотела на море, только на море. На фотографиях я изображена в длинной до пят венгерской цигейке, в шерстяной шапке, в Барколе на молу. Наверное, было холодно и ветрено, я морщу лоб. Но никакая непогода не могла удержать меня от моря, разве что самая сильная бора. Мое детство в Триесте проходило на белых прибрежных скалах, которые обрамляли берег Барколы и полукруглый мыс с замком Мирамаре. Большие, беспорядочно разбросанные плиты, между которыми бурлила, шипела или усыпляющее бормотала вода. А взгляд тем временем обшаривал горизонт в поисках кораблей или терялся в синеве моря.

Летом так было изо дня в день: собрать пляжную сумку и в десять утра вниз, на скалы. Мы с матерью выбирали самые плоские, расстилали покрывало с Белоснежкой и семью гномами и устраивались поудобнее лежа или сидя. Мама намазывала кремом спину мне, я – ей, затем она доставала книгу и читала мне вслух. Черти из сказок являлись теперь из пены волн, мамин голос так естественно смешивался с голосом моря, что я постоянно засыпала. В какой-то момент меня будило солнце и жизнь вокруг нас. Скалы были уже густо заселены, пенсионеры на набережной уже разложили маленькие складные столики, играли в шахматы или уничтожали принесенный с собой провиант. В воде резвились дети, иногда и собаки. Оглушенная зноем, слепящим блеском, я немедленно хотела купаться. Мама обвязывала меня пробковым поясом, смачивала затылок и мягко сталкивала в воду. И сама заходила следом.

Я говорю о безветренных днях, когда море было гладким как стекло, без волн. Или с небольшой рябью. Щекочет, качает, с прохладными потоками иногда. Поблескивают крохотные рыбки. Я кричу от радости.

Мне всегда было мало.

Выходить из воды было лучше всего там, где между камнями намывало песок. Ноги вдруг становились на твердую почву, а руки хватались за ракушки. Выбирали их из влажного песка, мыли, пока они не начинали переливаться. Ломаные ракушки не годились, учитывался каждый зубец, и узор, и блеск, и правильность формы.

Мне всегда было мало.

День делился надвое. Когда солнце оказывалось в зените, мы шли назад, в темно-красный дом, в его прохладные, выложенные кафелем помещения. Мы перекусывали немного, потом наступало время сиесты. Выпавшие часы, slow-down и calm-down, ш-ш-ш-ш, которые даже бесшумно-юрких ящериц заставляют прятаться. Только солнечные зайчики дрожат, дрожат на полу.

После арбуза на полдник мама вскидывала на плечо пляжную сумку, и мы с новыми силами спешили к морю, которое уже приобретало красноватый отблеск. Здесь царило большое оживление: кто не купался, тот загорал на скалах или прогуливался по берегу. Стар и млад, даже солдаты попадались среди гуляющих. Мамина соломенная шляпа подрагивала от вечернего бриза. Я плавала помногу, фыркая, как дельфин. Или качалась в надувной лодке. А потом ложилась на живот на скалы и смотрела в воду. Почти черная, она ударялась о камень, поднималась и опускалась. Дыхание, проносилось у меня в голове. Море дышит. И укачивает водоросли. Я всматривалась в темноту между скалами, вслушивалась в раздающийся звук. Который иногда был похож на раскаты грома. Как будто подо мной шевелился какой-то зверь. И так, пока у меня не закружится голова, а скала не начнет качаться. Тогда я закрывала глаза. Когда открывала вновь, меня слепило низкое солнце. Как огненный шар стояло оно над горизонтом, отбрасывая в море красную полосу. Лодки пересекали ее и растворялись в темноте. Бухта становилась лиловой, а звуки с берега медленно шли на убыль. Пенсионеры собирали столики. Скалы пустели. Мы с мамой молчали. Мы не спешили. Только когда бриз менялся на прохладный вечерний ветерок, она опускала руку мне на плечи, и мы начинали собираться. Иногда уже в небе был виден серп луны.

По пути домой запах соленой воды смешивался с ароматом барвинка. Я могла угадывать, который час, по одному только запаху. Растения вздыхали с облегчением.

Устала? В конце долгого пляжного дня мы часто ездили в город, чтобы забрать папу и вместе с ним поужинать. Есть хотелось. Но еще больше меня радовало мороженое в засаженном платанами кафе «Виале ХХ Сеттембре». «Корнетто» или «Берлина», где в политый кофе ванильный шарик был воткнут тонюсенький вафельный парус.

Десять часов вечера: еще шумят воробьи в кронах деревьев, а внизу жизнь идет полным ходом. Все прогуливаются, стар и млад, размеренно или бодро. Наши прогулки нередко заканчивались в кино, откуда меня, спящую, домой нес отец.

Х. Амелия

Амелия, няня, помощница по хозяйству, быстрая, толковая словенка Амелия, уроженка Триеста. Она жила наверху, высоко на холме, в маленьком домике с перголой и роскошным видом, вместе со своей дочерью Драгицей. В любую погоду она выходила из дому, торопливо спускалась по множеству ступеней вниз – к нам или сразу на рынок, в рыбный и зеленной ряды на Пьяцца Понтероссо. Она покупала все, что нужно, прибиралась и иногда колдовала на кухне, стряпая обед. Фритто мисто с пряными сардинками, пасту с артишоками или красным салатом «радиккьо», фаршированные баклажаны, куриные грудки. У нее был низкий голос и характер. Мое детское упрямство она парировала словенскими песнями. Я любила и уважала ее.

Мое уважение стало почти беспредельным, когда она выступила моей спасительницей: под мою подушку забрался скорпион. Недолго думая, она сняла правую туфлю, смахнула скорпиона на пол и прибила его подошвой. Раз-два и опасность предотвращена. Осталась только опаска: никогда я больше не решалась ложиться в кровать, основательно ее не обшарив. И исследовала каждый башмак: не притаилось ли там какое-нибудь чудовище. Опасность была особенно велика в прохладное время года, когда и скорпионы искали тепла. Из влажных садовых дебрей они бежали в дом.

С Амелией нас связывали маленькие секреты и одно настоящее, большое переживание. Это был серый день поздней осенью, когда пресловутая бора достигла рекордной скорости. Шквалы ветра обрушивались на город, ледяные, безжалостные. Было, наверное, десять часов утра. Страшный грохот заставил нас броситься к окну: на виадуке стоял поезд, с вагоном без крыши. Сорванная ветром крыша косо повисла на мачтах электропередачи, словно бесформенный металлический дракон. Крики, полиция, пожарные.

Мы с Амелией, не отрываясь, смотрели на аварию. Она делала нас, свидетелей, союзниками. А в моей голове шевелились темные образы, с шипящими паровозами и металлическим страхом. В том, что поезда не виноваты, меня никто убедить не мог. Даже Амелия, которая всегда знала, как быть. После аварии поезда опять, как игрушечные, стали ездить по мосту, но я уже узнала цену их безобидности, раз и навсегда.

Триест тоже бывал коварен. Бора не знала пощады, не жалела ни крыш домов, ни поездов, ни деревья, ни людей. Если она добиралась до улиц в центре города, то сметала на своем пути все, что ему попадалось. Летали стулья, детей подбрасывало, словно воздушные шарики, крепкие полицейские стояли на самых оживленных перекрестках, помогая маловесным прохожим перейти улицу. Лучше всего, конечно, было не прибегать к их услугам, оставшись дома. Как только жалюзи начинали дребезжать от ветра, судьбу было лучше не испытывать. Ветер есть ветер, бора есть бора.

Когда ветер бушевал, море штормило. Серая, бурлящая масса с желто-белыми пенными кронами, гонящимися друг за другом. Громадные волны обрушивались на прибрежные скалы, с грохотом и треском. В небольшом порту Барколы лодки качались как ореховые скорлупки. Мачты яхт мотались во все стороны, хрупкие, как палочки микадо.

Ад кромешный, обычно говорила Амелия и хмурила брови. Тут рецепт был один – ждать. Набраться терпения.

Я удивлялась превращениям этого города на море. На ночь он выпускал когти, становясь опасным. Принуждал к отступлению. Если бушевала стихия, диалог прекращался. Дом становился крепостью, все остальное – чужим.

Что-то во мне противилось этой стремительной перемене, этой диктатуре ветра, смирению перед ним. Я была непокорным ребенком.

Амелия меня не опекала. Но при необходимости ограничивала, энергично и весело, как ей это было свойственно. Мы были с ней хорошими друзьями. Мы поддразнивали друг друга, мы пели. Иногда она брала меня с собой за покупками, в Меркато Коперто, большой крытый рынок, где на длинных рядах были разложены дары моря: кальмары, крабы, лангусты, рыбы всех размеров и цветов, восхваляемые жизнерадостными торговцами. На рынок мы ехали на трамвае. Он курсировал от парка Барколы до Пьяцца Обердан. Вечнозеленый парк таил в себе нечто загадочное: маленький пряничного цвета деревянный домик, никогда не подававший признаков жизни. Амелия назвала его ведьминым домиком. Едва только она произнесла эти слова, я тут же уверовала в их истинность. Здесь жила Баба Яга. Днем она не показывалась, бесчинствовала по ночам. Я с беспокойством смотрела на закрытые ставни, не появилось ли какой-нибудь щелочки. Безмолвие хижины было страшным. И становилось тем страшнее, чем больше историй об этом домике рождала моя фантазия. Баба Яга охотится за детьми. Если они слишком любопытны и осмелятся подойти близко к домику, двери распахнутся и метла Бабы Яги заметет их внутрь. Поэтому я держалась на приличном расстоянии, лишь осторожно косясь на безмолвную хижину через кусты.

Один и тот же ритуал: трамвай уже ждет, а я все не могу оторвать взгляд. Как будто нет ничего более притягательного, чем овеянная страхами тайна.

Амелия предоставляла меня моей фантазии.

Иногда к нам приходила Драгица, дочка Амелии, подросток. Она была белокурая, кругленькая, с крестьянским лицом. Не думаю, что мы с ней играли, по большей части она была на подхвате у своей матери. Но однажды был какой-то праздник и нас обеих нарядили в национальное словенское платье: длинную, до пола, пышную белую юбку, белую блузку и белый платок на плечи. Вокруг головы наподобие тюрбана был намотан белый платок, полностью покрывавший лоб. В этом обилии ткани выглядели мы довольно потерянно. Как статуи, как монахини. Если судить по фото.

У словенцев было весело. Их деревни – высоко над Триестом и позади него – входили в зону В. Мы часто ездили туда, чтобы поесть на каком-нибудь деревенском постоялом дворе. Особенно в выходные и после жаркого дня. В деревнях Карста было прохладнее, часто дул легкий ветерок. Мы ели на воздухе, за длинным деревянным столом. Подавали щи, жаркое из свинины, панированного цыпленка, дичь. Тяжелая крестьянская пища, отличавшаяся от средиземноморской рыбной кухни. Словенская кухня похожа на австрийскую: палачинки, сливовые кнели, ореховый рулет и маковый торт. Запивали кисловато-терпким вином Карста, поднимавшим наст роение.

Мы редко ели одни. Папа приглашал коллег – или мы брали с собой Амелию, чтобы она отдохнула от готовки. Она ела с большим аппетитом, бодро налегала на вино, заразительно смеялась. Когда за каким-то столом в поздний час запели, она тут же подхватила. Пение для нее было эликсиром жизни.

Долгие, прохладные вечера, до окончания которых я почти никогда не досиживала. В какой-то момент меня настигала усталость, голова клонилась на материнские или отцовские колени, и я засыпала. Папа относил меня в машину, из машины в дом. Если я просыпалась, то принималась плакать. Это входило в ритуал.

XI. Комната для сиесты

В тишине все происходит одновременно Образы висят в воздухе и могут длиться до бесконечности.

Анджей Стасюк

Это был центр моего детства. В комнате с опущенными жалюзи, время сиесты. Я одна, я не сплю. Голова работает, а я лежу, вытянувшись на кровати, приговоренная к ничегонеделанию. Это называется: тихий час. Это называется: отдыхать. Я не люблю ни эти цезуры, ни этот сумрак средь бела дня. Но правила не терпят возражений. Я веду себя тихо. Тихо. А потом происходит вот что: чем дольше длится тишина, тем разговорчивей она становится. Я слышу обрывки голосов, легкий шелест листвы. Где-то вдалеке воет собака (хотя животные тоже спят в это время). Что-то скрипит. Где-то шумит слив унитаза. Мой слух собирает эти звуки и всасывает их. И я напряженно вслушиваюсь дальше. Viaggio. Или по-венгерски: vigyázz (внимание!). Где говорят? Кто? С кем? Зачем? Чем меньше ясности в услышанном, тем сильнее меня оно занимает. Уже бормочу, предложения, диалоги. «Я уезжаю». «Путешествовать?». «Можно и так сказать». «Куда?». «В Южную Америку». «Морем?». «Морем». «Надолго?». «Думаю, да». Молчание. «Ты очень смелый. Береги себя». И вот прощание в одно мгновение. В прощаниях я кое-что смыслю. И все же привираю. Додумываю, чтобы ступить на знакомую почву.

Иногда, правда, манит неизвестное. И я начинаю себе что-то фантазировать. Как пираты на черном корабле под трижды тремя черными парусами похищают Стеллу. Чудесным образом, они ей ничего не делают. Она жарит им рыбу, чинит белье и каждый день получает за это в награду заход солнца. Когда пираты возвращают ее в родную деревню, у нее бронзовый как у матроса загар, а рыжеватые волосы блестят как золото. Стелла, звезда наша, радостно встречают ее счастливые родители. А пираты, сверкнув белоснежными зубами, машут и уходят в открытое море.

Грезя наяву, я создаю себе мир. И забываю о времени. Как давно я уже лежу в затемненной комнате? Которая, впрочем, вовсе не так уж темна и мертва. Глаза быстро привыкают к сумраку, следят за сетью трещин на потолке или за солнечными зайчиками, скачущими по кафельному полу. Сквозь щели в жалюзи всегда просачивается немного света, образуя дрожащие полосы или пятна. Я не могу насмотреться на это представление. А это не козья голова? Не ослиный профиль? Вглядывание требует толкований, и комната вдруг оказывается обитаемой. Населенной зверями и другими существами, я даже слышу их шепот. Каждый раз заново переживаю я превращение моей camera obscura в комнату чудес, а моего одиночества в счастье. Даже бордовая плитка на полу начинает говорить. Если она говорит достаточно долго, я трогаю ее ступнями. Я скольжу по ее прохладной поверхности, обходя пятна света. Пол как шахматная доска. Как узор с подвижными элементами.

Комната для сиесты была моим царством. В которое действительность проникала, как бы пройдя через фильтр, приглушенной настолько, что будила мою фантазию. Одно влекло за собой другое. Без жалюзи никаких воображаемых путешествий. Под защитой их проницаемости я как будто приходила к себе самой. Отваживалась на полет в высоте и блуждание в лабиринтах. Да, иногда мои мысли тоже начинали идти по кругу. В этом было что-то стесняющее, даже комната начинала сжиматься. Мне нужно было освободиться, перехитрить свое упрямство. Часто помогала строка из песни, и мысли плыли за ней. Свободное плавание в море мыслей.

Время между двумя и четырьмя часами дня было моей тайной. Мама считала, что я сплю. Во всяком случае, она не спрашивала меня, как я провожу время. Когда она меня звала, я потягивалась и стряхивала свои сны наяву. И ничего ей не рассказывала.

Свет снаружи ослеплял. Все было светлым и громким. Я так привыкала к нюансам темноты, к оттенкам тени и света, что дневной свет казался мне агрессивным. Мир причинял боль.

Со временем комната для сиесты стала моим приютом. Убежищем. Окружавшая меня пористая мембрана давала мне чувство защищенности и свободы. Здесь я разбирала по слогам свои открытия, переживала внезапные озарения.

Я была дитя жалюзи.

XII. Городские картинки

Налево – угол дома с белой защитной тумбой, через несколько метров – стена с молитвенной нишей эпохи барокко (распятие). Между ними мощеная улочка, которую пересекает мужчина. Мужчина в шляпе, в шарфе, в черном пальто. В левой руке палка. Правая рука с оттопыренным большим пальцем светлым пятном выделяется на фоне пальто. Носок правого ботинка блестит. Над улочкой тянутся телефонные провода. Виа дей Капителли, в бывшем гетто.

Giardino Pubblico. Громадные платаны распростерли свои узловатые руки. Конские каштаны, буйная зелень и глянцевые кусты самшита. По выровненной граблями песчаной дорожке идет мужчина, руки сцеплены за спиной. Шагает свободно и бросает любопытные взгляды на парковые скамейки, где на солнце греются пенсионеры и мамочки с детьми.

Этот человек не мой отец.

Наверное, вот он, выступает из-за белых колонн биржи. В светлом летнем костюме, под мышкой папка. Из здания выливается поток людей, на ходу надевающих солнечные очки. Поток быстро рассеивается. Мы переходим улицу и садимся за один из длинных столов в ресторане «Да Пепи». Здесь шумно и пахнет квашеной капустой. Колбаски подаются на картонных тарелках. Есть еще вареная ветчина с хреном или боллито мисто. Здесь жарко от горячей пищи и человеческих испарений. Папа несколько раз вытирает лоб. Он торопится. Мы с мамой – нет. Мужчина за стойкой, со смехом орудующий большим ножом, желает нам на прощание хорошего дня. На мелодичном словенском.

Сербская церковь с голубым куполом. Внутри просторно, взгляд стремится вверх, к Спасу Вседержителю. Старая женщина возится перед иконостасом: вынимает огарки свечей из латунных подсвечников, задувает наполовину обгоревшие свечи. Трижды крестится перед Богоматерью и целует икону. Красные ковровые дорожки, в церкви висит запах ладана.

И, кажется, что тишина звенит.

За стойкой работает горбатый человек в очках. Прижав подбородок к груди и по-паучьи согнув руку, он прикладывает к конвертам тяжелый штемпель. Голос у него оказывается высоким, когда он называет стоимость. Мама торопливо выбирает мелочь из кошелька. За нами образуется небольшая очередь. Люди молчаливо стоят в просторном операционном зале, он богато отделан и выглядит чуть ли не торжественно. Здание почтамта желтое, желтое, как школа Марьеты в Любляне. А на площади перед ним плещется фонтан.

Лестницам, кажется, не будет конца. Ступени у них неровные и крутые. Женщина с двумя набитыми кошелками, останавливается, делает пару шагов, останавливается опять. Она с сомнением смотрит вверх. Потом на двух детей, которые, крича, идут ей навстречу. И продолжает подъем. Справа и слева от лестницы – деревья, образующие аллею. До самого верха. Их тени мраморными прожилками ложатся на тротуар. Акации? И обрубки колонн за решеткой виллы? Неожиданно женщина исчезает, так и не достигнув плато. Церковь Сан-Джусто. Широкая площадь, шум города как далекий прибой. Внутри собора сияет золото апсидной мозаики. Второе солнце.

Они пьют шоколад или мокко: дамы с проседью за мраморными столами в кафе «Сан-Марко». Сумочки и перчатки лежат рядом, на красной плюшевой обивке. Очки – возле серебряного подноса. Оживленная беседа, ни малейшей паузы. Руки участвуют в разговоре. Время от времени одна из них делает глоток или пудрит нос. Поймав взгляд, официант мгновенно оказывается рядом. Чего изволите, синьора? У дам есть время. В глубине стоят биллиардные столы, обтянутые зеленым сукном. Здесь царство мужчин. Стук шаров пронзает плотную завесу звуков, перекрывая дамскую болтовню. Клик-клак. Кии длинные. И маски, украшающие кофейню, подбивают на озорство.

Перед нами высокий, в восточном стиле, фасад синагоги. Час не ранний и не поздний. Бородатый мужчина в жесткой черной шляпе сворачивает за угол и исчезает. Прохожих почти нет. Какое-то время мы просто стоим. Потом мама подходит к воротам и пытается открыть. Ворота заперты. Она находит дверь со звонком. Звонит. Проходит довольно много времени, и появляется молодой человек, спрашивает, что нам нужно. Мы хотим осмотреть синагогу. Он качает головой. Никаких объяснений. Его отказ не категоричный, но решительный. И мама не настаивает. Он медленно закрывает дверь, замок защелкивается почти беззвучно. Мы разворачиваемся.

Прямоугольный парк обнесен низкой каменной оградой. Парк тенистый и прохладный. У подножья платанов, рядом с аккуратными песчаными дорожками – скамейки. Сидящий на скамейке либо смотрит на голубей, которые, покачивая головами (зобами), бродят в поисках еды, либо прячет лицо за большой газетой. Мне не нравится сидеть. Мне нравится ходить по каменной ограде, ставя одну ступню впереди другой. Самой. Мама то и дело протягивает мне руку, но я ее не принимаю. Слева заросли лавра, буйная зелень Пьяцца Хортис. Где-то кричит торговец цветами. Я иду ровно, с чувством триумфа.

Трамвай – это фуникулёр, он поднимается почти вертикально вверх, к Опичине. Поначалу он движется небольшими рывками, отчего в животе становится щекотно. Между огромными домами он ползет все выше и выше, оставляя позади все, фасады, шум, городскую суету. Вагоны взбираются по отвесному склону, словно их вытягивают наверх невидимые руки. Когда я смотрю на рельсы подо мной, у меня начинает кружиться голова. Закрываю и открываю глаза. Когда мы оказываемся наверху, я, шатаясь, выхожу из вагона. Под нами вся бухта, словно растянутый смехом рот. И море глянцевое, белое.

XIII. Дядя Миши

Он не был нашим родственником, он был коллегой и другом моего отца. Но я называла его дядей. И очень любила. Миши, уроженец Венгрии и английский гражданин, воевал во время Второй мировой войны в Египте против войск стран «оси» и получил тяжелое ранение плеча. Что ранение причиняет ему боль, было видно. Тонкие черты, бледное лицо, печальные карие глаза. Миши был замкнутым, даже скрытным, очень наблюдательным. И когда он говорил, блистал юмором, иронией и сарказмом: и по кому у нас сегодня поминки? Неожиданно проявилось его отчаяние, скрытое до поры. (Оно скрывалось до тех пор, пока он в Лондоне не наложил на себя руки, ему было пятьдесят).

Когда я залезала к нему на колени, он смягчался, сам становился ребенком. Скепсис слетал с него, он улыбался и шутил. Думаю, я любила ребенка в нем.

Со мной он был не тем робким мальчиком, единственным сыном в добропорядочной еврейской семье, что рано заполучил астму, он был просто ребенком. Готовый подурачиться, слегка легкомысленный, в худшем случае – сверх меры снисходительный. Я снимала шляпу с его головы – он носил шляпы и зимой, и летом – и требовательно на него смотрела. Ага, говорил он, надо рассказать тебе сказку. Я кивала.

Жил-был мальчик, у него было плоскостопие и большое желание исследовать мир. Он рисовал континенты, железные дороги, шоссе и реки. Однажды он надел свои самые лучшие штаны и отправился в путь. Он шел то в гору, то с горы, и так до самой темноты. И когда, усталый, вытянулся в траве, то вдруг увидел светящийся язык, который принялся его облизывать. Нет, ему не приснилось, щеки у него были мокрые. Согрей меня, попросил он, и зверь засопел. Утром рядом с ним уже никого не было. В животе урчало. Он взял сумку, в которой лежали нарисованные им самим карты, и пошел навстречу солнцу. Перепрыгивал через лужи и слушал стрекот сверчков. Добравшись до железнодорожной насыпи, он решил держаться рельсов, ведь они вели прямиком в большой мир. Поезд не пронесся мимо, он подошел, с кряхтеньем и грохотом, шипеньем и звоном. Мальчик увидел его черную как смоль голову и поднял руку в знак приветствия. И тут из окна кабины машиниста выглянуло его счастье: считавшийся пропавшим отец! В лихой фуражке железнодорожника! Мальчик забрался на локомотив, ему было все равно, куда он едет. Его глаза все время были устремлены на лицо отца, и если он отводил взгляд ненадолго, то видел реки и равнины, горы и моря, и так, пока не наступила ночь. Светили тысячи звезд, и пахло степной травой. Под ритмичный стук колес мальчика одолела усталость. Ржали лошади, кричали сычи. Где-то блеснул язык и пропал. Но мальчик уже спал, а отцовский локомотив вез его в большой мир.

Миши ласково клал руку на мою голову. Он рассказывал мне сказки, хоть и не верил ни в сказки, ни в Бога. Я угадывала самоотверженность в его попытках во что бы то ни стало перехитрить себя. Меня он делал счастливой, сам – только казался. Но видимость эту он создавал с охотой и хорошо.

Сейчас я знаю, что ему нельзя было помочь. Виноваты ли темные тени из детства или ужасы войны в обжигающей солнцем пустыне Египта, но Миши утратил всякую веру в жизнь, и собственное тело было ему в тягость. Одно неверное движение, и правая рука у него выскакивала из сустава, и ее надо было вправлять через дикую боль. Тело хрупкое, душа нестойкая. В то время как искрометный ум запутывался в себе все больше. Мир для Миши сошел с ума, скомпрометировал себя раз и навсегда. К такому миру можно только повернуться спиной, вместе с Иваном Карамазовым. А пока до этого не дошло, Миши, убежденный антифашист, ратовал за левое дело. И этих убеждений он придерживался с детской простотой. Не вступая ни в какую, даже коммунистическую, партию. (Правда, одно время он сотрудничал с британскими спецслужбами). Одиночка, нравственно безупречный и в своей уединенности неподкупный. Его тихий облик внушал уважение. Друзей у него было немного, отец был одним из них. Меня, ребенка, он тоже вдруг принял в свое сердце. Я отчасти была и его ребенком, о том, чтобы иметь собственных детей, он и помыслить не мог.

Его жена, Клара, была спокойной и уравновешенной, с суховатым юмором и изрядным запасом житейского практицизма. О своем прошлом она почти не говорила. Она прошла Освенцим и трудовые лагеря; ее первый муж, раввин, погиб в газовой камере. Умный инстинкт подсказывал ей, что держаться нужно за малое. Конкретное, ощутимое, зримое. Помню, с какой тщательностью она одевалась, как осознанно делала покупки. Когда у меня родился брат, я много времени проводила с Кларой и Миши. Пока Миши работал, Клара брала меня с собой в Меркато Коперто, огромный рынок, где она долго обсуждала с торговцами фруктов и рыбы качество и стоимость товара. Мне казалось, бесконечно. Мертвые рыбы смотрели на меня стеклянными глазами. Я изучала узор их чешуи, их открытые рты, пока мне не становилось дурно от запаха. А Клара все еще торговалась, нависнув над красными раками и черными мидиями, старательно, почти педантично.

В моем присутствии Клара и Миши никогда не ссорились. Тем не менее, я чувствовала большую разницу между ними. Миши был разочаровавшимся идеалистом, Клара – прагматиком. У Миши была фантазия и поэзия, у Клары эти качества не вызывали ничего, кроме улыбки. Миши в глубине души жаждал быть ребенком, Клара была взрослым, благоразумным человеком. Таким образом, они дополняли друг друга, не становясь при этом целым. Два оставшихся в живых человека, случайно сведенные судьбой, находящие утешение и тепло в сигарете. Оба курили одну за одной. Их указательные и средние пальцы были желтые, желтыми были и ногти. И рот у Миши совсем искривился от сигареты, которую он все время посасывал.

Разные люди, они и умерли по-разному. Миши покончил с собой – от горечи и усталости – при помощи лекарств, Клара умерла двадцать лет спустя от рака. До последнего дня она разгадывала кроссворды и читала английские детективы. У нее был гениальный дар – умение отвлекаться. Даже будучи диктором на BBC, она отдавала работе только свой голос. Эмоционально держалась на расстоянии. От всего, включая саму себя. Все свои сбережения, которые она сделала, экономя, в том числе, и на еде, она пожертвовала какому-то еврейскому обществу.

XIV. Цвета

Цветки глицинии были лиловыми, точнее нежно-лиловыми, чуть ли не синими. Пышными соцветиями выстреливали они из узловатых ветвей и повисали кистями, словно маленькие сердца. Влажно-лиловые как веранда.

Мама носила светлое. На ее белом пляжном платье из набивной ткани без рукавов были нарисованы кораблики. Парусники, морской рисунок. Болеро было из той же материи. Мне нравилось считать кораблики на платье. Половинки я пропускала.

Уже издали я узнавала наш дом по цвету бычьей крови. Он был не ржаво-красный, а темного, сочного цвета, именно цвета бычьей крови. Стена как бы сопротивлялась, отказываясь носить такой цвет, с нее сыпалась штукатурка. Образовывались странные карты с белыми пятнами. Расшифровщики настенных узоров – «муроманты» Данило Киша – порадовались бы.

Сейчас кроваво-красная краска совсем облупилась. Белесо-серый, стоит дом на склоне, словно со снятой кожей.

Море было синим и зеленым, бирюзовым и серым, пепельным и черным, а также белым, розовым, красным и оранжевым, золотым и серебряным. Зеркало неба, каждый день другое. А именно – гладкое, взбудораженное, в ряби или в волнах. Оно ускользало от всякого определения. Я училась любить его изменчивость, неуловимость.

Иконостас в церкви Сан-Никколо светился из темноты помещения. Теплое золото, светлые оттенки красного. Георгий Победоносец в красном одеянии вонзает свой меч в пасть чудовища. Действие, исполненное силы, как красный цвет. Большинство святых стоят твердо, с достоинством, лица оливкового цвета на золотом фоне. Вид у них серьезный и отсутствующий. Золотой цвет – это Рождество, ладан, странность греческого языка, гнусавым монотонным пением парящего в пространстве. Золотой – то возвышенное, что окружает Богоматерь с младенцем Иисусом и заставляет меня умолкнуть.

Белый как известь возвышается огромный перст, указующий кораблям путь домой: маяк. Я видела его из окна, выходившего в сад, с набережной, – отовсюду. Наш символ, говорила мать. Наш страж, добавляла я. Он оберегает не только мореплавателей, но и тех, кто остался дома, защищает весь город. Наша светлая башня, башня мира.

У нее был тигровый окрас, она охотилась на мышей и шипела на петуха: Мицци, бродячая кошка. Амелия звала ее так, Амелия, которая иногда подбрасывала ей чего-нибудь. Мицци была не наша, не из нашего сада, но я радовалась, когда видела ее. Я подзывала ее по-венгерски – cicuska, micuska – и зарывалась рукой в ее мягкую шерсть. В полосках и пятнах, она была просто красавицей. Глаза сверкали желтым цветом. Сверкнут и пропадут в один миг. Мицци любила свободу.

Красный коврик в ванной комнате, цвета фуксии. Американцы его постелили? Пушистый, с растрепанной бахромой. Мои мокрые ноги оставляли на нем отпечатки. Отпечатки со временем становились больше. Я росла. А потом коврик пропал. И больше не появлялся. Тонкий бежевый мне не нравился. Теперь мои ноги росли без меня.

XV. Границы

Где их только не было. Если нам надо было попасть в окрестности Триеста, приходилось переезжать из зоны «А» в зону «В». Если нужно было дальше, в Любляну – еще одна граница. И всюду предъяви документ: контроль. С заднего сидения нашей машины, часто в полусне, завернувшись в одеяло, я смотрела на пограничников, солдат, отдающих честь. Шлагбаумы опускались и снова поднимались. Что там иначе по ту сторону границы? Деревья выше? Лица у людей дружелюбнее? И пойму ли я, что они говорят?

Двоякие они, эти границы. Странные, ужасные, внушающие страх, но и манящие. Я ощущала их как линии напряжения, будившие мое любопытство. С одной стороны, они создавали барьеры между знакомым и незнакомым, вынуждая поднимать занавес, смотреть через дырку в заборе, заглядывать через шлагбаум. С другой стороны, это были переходы, точки трения, точки соприкосновения. Я догадывалась об их тайне, но инстинктивно чувствовала их относительность. Границы нужны для того, чтобы их пересекать.

Мы часто ездили в Любляну, навестить сестру отца. Сто двадцать километров по плохим извилистым дорогам. Путешествие начиналось с пересечения двух границ. И заканчивалось так же, обычно ночью. Наверное поэтому у меня было ощущение, что мы ездили очень далеко. Преодолевали препятствия. Границы были как гребни волн: все скапливалось, усиливалось и переваливалось. Даже время. После кульминации напряжение снималось, но что-то было уже по-другому.

Бывали места безлюдные. Область Карста, каменистая и скудная. Заправок я не припомню. Только дикая нетронутая природа. Ночью мы как-то сбили зайца, папа положил его в багажник и подарил одному крестьянину.

Все поездки у меня путаются в голове, их было слишком много.

Я еще вижу свет фар, шарящих в темноте. Никакого обозначения обочин, никакой разметки. Только темнота и выбоины. Иногда мы в них попадали.

Приходилось и колеса менять. Неуютная остановка на ничейной земле. Когда было непонятно, сможем ли мы вообще двигаться дальше, и как. (Кто из нас троих уповал на Бога?). Ехать лучше, чем стоять, этот девиз усвоила очень быстро.

Однажды ночью, думаю, по пути в Загреб, на обочине махал руками человек и заставил нас остановиться. Не видели ли мы беглеца. Беглеца? Воры обобрали его виноградник. Далеко уйти не могли. Нет, мы никого не видели. Он отступил назад и обреченно опустил руки.

Слово «воры» будоражило мою фантазию еще много дней. Наскочившее на меня посреди ночи на безлюдном участке дороги, вырвавшее меня из сна: воплощение опасности, которая, возможно, ждет там, за следующим поворотом.

И по сей день я стараюсь не ездить на машине ночью. Чужое, помноженное на ночь, пугает меня. Ребенок во мне регистрирует опасность.

Я была ребенком пути.

На сквозняке в дороге я открывала мир и видела, как он развеивается.

Открывала Сейчас, и как оно растворяется.

Я уезжала, чтобы приехать, и приезжала, чтобы уехать.

У меня была меховая варежка. Это у меня было.

У меня были отец и мать.

Детской комнаты не было.

Но было три языка, три языка у меня были.

Чтобы переводить, отсюда туда.

Если пограничник смотрел сердито, я засовывала палец в мех.

Мех рассматривал униформу.

Униформа казалась засвеченной.

Можно было двигаться дальше. И двигались дальше.

Между границами простора было мало.

Ровно столько, чтобы чуть-чуть поозорничать.

Разочек.

Поджарить поросенка на берегу реки.

Или по высохшим следам шин пробежаться к небу.

И потом границы снова вставали.

И время таяло в привыкании.

Слева прощание, справа прибытие.

Или наоборот.

XVI. Светлая парентеза

А теперь расскажи про другое. Про жареного поросенка. Поездки ведь могут быть и радостными.

Верно. Это когда приезжаешь на семейный праздник. По-моему, у двоюродного деда Ганзека был день рождения. Он жил в Орможе, со своей матерью, трубочисткой Марией, холостяк и страстный рыболов. В руке у него всегда была либо удочка, либо бокал белого вина. Лукавые глаза, красный нос, всегда расположен к шутке, всегда насмешлив. Мне он нравился. Тот день в начале лета был теплым. Мы стоим на берегу неторопливой Дравы, Ганзек удит, папа тоже решил попытать счастья. Я смотрю на воду, мужчины ожесточенно молчат. Река блестит на солнце, белая, серебряная, голубая. Я знаю, там полно рыбы. И тут у Ганзека клюет, нет, не легендарная щука, но очень красивый лещ. И попадает прямиком в бадейку с водой. За утро их будет четыре, пять. Как раз хватит на закуску.

Закуску?

Главным блюдом был поросенок. Ганзек купил его у одного крестьянина. Его жарили на вертеле на открытом огне, рядом с рекой. Несколько часов. Из Марибора приехали дедушка с бабушкой, и тети, и двоюродные бабушки. Когда солнце уже было низко, приступили к еде. Ужин длился до ночи.

Что в этом было особенного?

Веселое настроение. Пряный запах дыма. Хрустящая корочка. Я в первый раз пила вино и чокалась со всеми по-словенски: Na zdravje. Что, вообще-то, было больше похоже на «Na zdavuje», потому что выговорить подряд столько согласных я не могла.

Чувство счастья?

Чувство счастливого благополучия. Я была самой младшей в этом кругу. Обо мне заботились, ненавязчиво, без лишнего шума. Я ела, пила, смеялась, щекотала дедову лысину, пока не завопит. Нас было много. Мы были одной большой семьей.

Это было чувство защищенности?

Защищенности и сплоченности. Что они для меня значили, я поняла только потом. Когда семья сократилась и опять стала маленькой. Когда я одна лежала в комнате для сиесты.

Драва была светлой?

Она была светлой, до самой ночи. Может быть, в ней отражалась луна. Этого я не помню, помню только тихий плеск воды. Замолкая на мгновение, мы слышали реку, лягушек и сверчков. А потом Ганзек запел. И все подтянули.

Семейный хор?

Можно и так сказать.

Никакого диссонанса?

Пусть это будет счастье. Или то, что я тогда таковым считала. На пикнике с поросенком.

А другие страны света были?

Мы ездили в Градо. На эти бесконечно-длинные песочные пляжи, что были для детей настоящим купальным раем. Я строила песочные замки, пекла песочные куличики, по самую шею зарывалась в песок. И забегала в теплую, мелкую воду. Без устали. Пока жара не становилась колючей. И тогда мы шли в какую-нибудь тратторию в Старом городе. Ели рыбу. Остывали от жары. Еще прохладнее было в церкви Санта-Еуфемия, раннехристианской базилике с мозаичными полами и светлой мраморной апсидой, колоннами и скромным престолом. Она мне нравилась. Я не хотела уходить.

Необычно в таком возрасте.

Пусть это звучит странно: мне было там уютно. В хроматическом белом. В звенящей тишине. Где-то на стропилах ворковали голуби. Особенное место.

И снова назад, на пляж?

Мы купались допоздна. Ряды пляжных шезлонгов редели. По песку устало брели семейства, в сопровождении маленьких собачек, которые напоследок еще раз смачивали шерсть. И вот наступал момент, который Бьяджио Марин описал так:

«Осиротело Без берегов, без маяков Большое море, Его круг, как и был, – тверд и гол»

И это тоже было как колдовство?

Я не могла бы это выразить лучше.

E Venezia?

Ей нет конца. На каждом мосту она начинается заново. Я стаптывала ноги в хождении по городу. Сходила с ума от каналов, зеркальных отражений, кораблей и гондол, улочек и картин. Мама отвела меня в Фрари и в галереи Академии, я тащила ее к своим любимым картинам. Все волновало меня. Венеция была гораздо динамичнее Триеста, театральнее. Она будила во мне радость игры и превращений. И озорства. На фото я рядом рядом со львами Арсенала. Больше всего мне нравилась египетская львица с меланхолическим взглядом.

На день в Венецию?

Венеция снова и снова. На Рива дельи Скьявони был пансион, где мы один-два раза ночевали. Перед нами лагуна, бледно-голубая, корабли стрекочут моторами. Недалеко парк Джардини с развевающимися качелями и овалами луж.

Маски?

Мне купили маску в одной из кустарных лавок, Коломбину с накрашенными щеками. И мой сын точно так же разгуливал потом по Венеции в огромной шляпе. В нем было то же озорство. В восемь лет он сам сочинил стихотворение, я не поправила ни строчки:

Венеция – красота, Серый цвет, Синего – нет. Зимой. В Венеции и заторов нет, Разве что в Местре. Ах, Венеция. Ты город воды и Моря, и здесь Не бывает горя. Мысли летают и Арлекинов сгибает От смеха. И нет здесь Ни ссор, ни забот, В широкой ухмылке растянут рот. Венеция – просто рай, Только на гравий не наступай…

XVII. Тени

Солдаты, ущелья улиц, строгие имперские здания, заброшенные портовые сооружения, руины, нищие, инвалиды войны: у меня и тогда уже проскальзывало подозрение, что у Триеста есть и теневая сторона. Город на море смеялся лязгающим смехом.

Но ребенку хватало того, что он смеялся.

С годами, с приобретенным знанием, появился другой Триест. Противоречивый, диссонирующий, неразрешимо запутанный. Всюду я натыкалась на фашистскую архитектуру. Монументализм Муссолини чванливо выпячивал себя. Требуя дани, еще и политической. На рисовой фабрике Сан-Сабба осенью 1943 года – непосредственно после перевода «оперативной группы Рейнхард» из Польши в регион Адриатического побережья – был создан концентрационный лагерь. Сначала тюрьма, потом «полицейский лагерь», потом концентрационный и, наконец, пересыльный лагерь для дальнейшей транспортировки в Аушвиц-Биркенау, и одновременно склад для конфискованного у евреев имущества.

Комплекс зданий, состоящий из множества многоэтажных кирпичных строений, был «адаптирован» к новым задачам, бывшая сушильная установка была переоборудована в крематорий. Это отличало Рисиеру от других приемных и пересыльных лагерей, созданных в Италии во время немецкой оккупации, и показывало готовность использовать ее как лагерь уничтожения. В 1944 году здесь были сожжены словенские, хорватские и итальянские партизаны, антифашисты и заложники. Уничтожали и евреев, хотя большинство из них отправлялись дальше: только до осени 1944 года из Триеста в Освенцим было отправлено двадцать эшелонов. В эшелонах были пациенты еврейского дома престарелых Триеста «Pia Casa Gentilomo e Ospizio Israelitico», госпиталя «Regina Elena» и психиатрической клиники. А также пациенты больниц и клиник Венеции, Падуи, Удине и Фиуме. Более пятой части всей еврейской общины Триеста погибла в немецких концлагерях.

В самой Рисиере до апреля 1945 года было ликвидировано и в завершение сожжено от двух до пяти тысяч заключенных, в первую очередь, это были словенские и хорватские партизаны, а также активисты Освободительного фронта. Они же составляли большую часть депортированных, численность которых оценивается от семи до двадцати тысяч.

Рисовая фабрика давно уже является памятником. Напоминают о взорванном в 1945 году крематории и дымовой трубе сейчас стальные плиты, вмонтированные в пол, и символическая Пьета, посвященная ужасам войны.

Когда я приехала в Триест, от тех событий меня отделяло всего пять лет. Папа знал все это, он потерял некоторых своих словенских друзей. Но я была мала, слишком мала для правды, и мне пришлось потом доходить до нее самой. Поиски привели меня в книжные магазины Триеста, к букинистам. К писателю Борису Пахору, который воевал в Словенской освободительной армии, был схвачен и депортирован в Дахау, Берген-Бельзен и Натцвайлер, чтобы однажды вернуться в деревушку Контовелло в Карсте, расположенную высоко над Триестом и там писать, писать обо всем увиденном и пережитом.

Старого Джорджио Вогера (автора «Nostra Signora Morte», «Il Segreto») я увидела однажды в дальнем углу «Кафе Сан-Марко», с двумя изысканными дамами. Он пережил войну. И его еврейский коллега Ферруччо Фёлькель тоже пережил ее, в Лондоне, в эмиграции. В 1949 году он вернулся в Триест, а через несколько лет переехал в Милан. Сочинял стихи и еврейские сказки. Написал книгу о Рисиера-ди-Сан-Сабба. А еще – «Повесть 5744 года», в которой звучит голос жителя Триеста, страдающего от ностальгии и довольно жестко критикующего свой город: «Триест никогда не смотрелся в зеркало, никогда не видел себя как единое целое, никогда не выражал себя открыто, разве что вполголоса убеждая себя же в собственном многогранном и, тем не менее, неизъяснимом очаровании». Исторический комментарий Фёлькеля охватывает времена от эпохи Марии-Терезии до Второй мировой войны, и всюду он затрагивает в своем триестинском кадише больные места: «Известно недоброжелательное отношение неистовой буржуазии Триеста, присвоившей себе право презирать s’ciavi (славян) – так, «тараканами» на венецианском диалекте, до войны называли славян представители правящего политического и экономического класса. Но что бы было, как бы в XIX столетии развивался Триест без грузчиков в порту, без каретников, каменотесов в каменоломнях Ауризины, без рабочих литейных цехов Серволы и Арсенала, крестьян Цауле или Сан-Джованни, без служанок, которые вкалывали в торговых домах, в постимперских квартирах нуворишей, подверженных неврозам из-за обрушившегося на них неимоверного богатства».

Всего несколько лет назад в Триесте подожгли словенскую школу. Словно все еще бушует национал-фашистская расовая нетерпимость, которая хочет уничтожить всех словенцев.

Ну да, были и другие: Джойс, Свево, Умберто Саба, ученик Фрейда Эдоардо Вайс, реформатор психиатрии Франко Базалья, Боби Базлен и Джанни Ступарич. И все-таки Триест накрыт тенью, запутался в противоречиях, которые не позволяют сконструировать личность города. Как будто отсутствие личности стало его знаком. Край, граница, промежуток, переход.

Тогда это и моя триестская история: Tauch Retour, Исход Един – Сначала. Тоскливо Твердь Размокает. ИстончаЕтся СамоиденТичность. Темно-Ржавое Имение: Епифания Снов Тысячеликих. Трансформируется Размерность. И Есьм. Смерть Темпоральна. Такелаж, Реи, И Едва – След Туриста. Топливом. Резко И Едко. Снов Туман, Томность. Раскидать Излишки. Еще – Сочини: Трудись, Тоскуй. Рисьерой Измученные Едут СпецТранспортом. Тлен Распоряжается In Extenso. Стальные Тризны Тешат (Реминисценция)? И Если Снова Террор — Тина Разбушуется. И Ешь Сукно Ты.

XVIII. Тоска по жалюзи

Я говорю: жалюзи и меня уносит. Туда, на полуденно-сонную улицу. Солнце стоит в зените, жарко как в печке, даже при редких дуновениях ветра. Тот, кто оказался на улице, ищет тень или сбегает под защиту домов. Дома прячутся вовнутрь, дышат только сквозь щели в жалюзи. Я вижу эти светло-серые (или иначе – пастельных цветов) ставни с подвижными створками-ламелями: левая половина опущена, правая откинута кверху. Каждое окно щурится по-своему, показывает другое лицо. Показывает? К видимому относится и скрываемое. Физиономия окна с жалюзи столь же таинственна, сколь и эротична. Их сдержанное достоинство будит фантазию.

E che silenzio!

Это полуденно-тяжкий сон-покой, какого не знают на севере. Покой внезапного оцепенения: вилка выпадает из руки, кусок изо рта, тело слабеет. Час Пана.

Мне не хватает скалистого берега Мирамаре. И аллей с акациями. И вечернего кино под открытым небом на большом экране. Мы сидим в открытой машине и под звездным небом смотрим американские комедии и мультфильмы. «Пиноккио» и «Фантазию» Уолта Диснея, может быть, «Большой универмаг» и «Ночь в Касабланке» братьев Маркс, или «Женщину года» со Спенсером Трейси и Кэтрин Хепберн. Я помню экран, небо, пряный прохладный воздух, щекочущую атмосферу. В какой-то момент я засыпала. Просыпалась на руках отца, который уже вносил меня в дом.

Хоть я и жила взрослой жизнью, и у меня не было друзей-ровесников, я нежилась в щадящем южном климате. Среди других людей на пляже, на Корсо или в кино, во флюидах видимой беззаботности социального окружения. Зеленщики рассказывали долгие истории, продавцы мороженого шутили, даже постовых на улице хватало на улыбку. Tere was something swinging in the air, что-то витало в воздухе, даже при том, что город в известном смысле был на особом положении.

Север поставил меня перед самой собой. Внезапно я поняла, что такое разобщенность.

И холод.

XIX. Сквозь снег

В январе 1951 года мы перебрались в Цюрих. Папа, мама, мой трехмесячный брат, я и все наше добро. Мы отправились в путь на олдсмобиле с летними шинами. Не имея представления о том, что ждет нас на севере.

Первой неожиданностью стал снег, стена из снега на Готардском перевале. На повороте нас вынесло с дороги прямо в такую стену. Она оказалась к нам милостива, заставила остановиться, но не оставила на капоте ни единой вмятины. Несколько маневров и можно ехать дальше. Все дальше, дальше, этот мотив я уже хорошо усвоила. Только вот почему так, мне было неведомо. Меня никогда и не спрашивали. Папа, как я узнала позже, хотел перебраться в демократическую страну. Хотел стабильности для себя и своей семьи. И вот мы едем сквозь снег.

Думаю, меня не просто удивил это неприветливый зимний ландшафт, я была еще и напугана. Стена есть стена. Нам повезло. Хороший знак? Отец был убежден в правильности своего выбора, но гарантий не было никаких. Мы не были политическими беженцами, и только от благосклонности швейцарских властей зависело, дадут нам разрешение на пребывание или нет. У отца были кое-какие контакты по работе и его вера. Больше ничего.

Отец был кормчим, который вел наш корабль через рифы.

В ребенке, которым была я, бушевали противоречивые чувства. Позади осталось море, свет. Никогда я еще не видела таких гор. И такого количества снега. Никогда мы не ездили по такой извилистой дороге, вверх и вниз, и снова вверх и вниз, до тошноты. Где-то посреди пути была одна ночевка, ради маленького брата, но не только.

Это было бесконечное путешествие, полное препятствий. И я знала, что теперь все будет по-другому.

В Цюрихе мы поселились в меблированной квартире, в которой раньше жил китайский писатель Лин Ютань. В черном книжном шкафу стояло несколько его английских книг, как бы в знак приветствия. Три комнаты, прихожая, кухня, ванная и балкон. Но останемся мы здесь или нет, было еще неясно. Повсюду чемоданы, полная готовность к отъезду. Отец молчал и ждал. Ожидание длилось неделями. Потом начались разговоры о Лондоне. Это означало: собираться и двигаться дальше. Но вышло все по-другому. Неожиданно – очевидно, в самый последний момент – дверь открылась, и нам разрешили остаться. Один сотрудник полиции, ведающей делами иностранцев, походатайствовал за нас.

Новость пришла вместе с весной, вокруг дома цвели желтые форсайтии.

Значит, здесь. Чемоданы прочь, скорей на воздух. На лужайке играли дети. За домом были качели, который стали моим любимым местом. С высоты я видела по левую руку от себя лес. Он тянулся по склону вниз, к ущелью, где текла речушка Веренбах, и поднимался с другой стороны. Буки, ели, прозрачная темнота. Какое-то время я держалась на почтительном расстоянии, потом отважилась войти в дебри, где пахло смолой и гнилью. Что-то все время шелестело, и издалека доносился шум воды. Меня не покидало чувство, что я участвую в чем-то таинственном. Это были мои первые шаги в самостоятельность.

В лесу или на краю леса я играла в «сейчас». Я кричала «сейчас», слушала эхо и знала, что «сейчас» уже прошло. Только произнесешь, и настоящее опрокидывается в прошлое, словно навзничь падая в море. Но море было далеко, поэтому я довольствовалась эхом. Эхо делило время, которое я подстерегала, чтобы разгадать. О будущем я не думала. «Сейчас». И снова «сейчас». Я считала секунды или удары сердца. Пока не начинала кружиться голова. И я цеплялась за куст, обрывала листья, только чтобы обрести устойчивость. Игра стала наваждением. На самом деле я убегала от нее, только когда сон смывал меня в забытье. Во сне исчезали рамки времени и границ. Не было рядом чемоданов, напоминавших о том, что есть какое-то «дальше». Я проваливалась в мягкое «нечто» и отдавалась потоку. Сон давал чувство защищенности, вне времени и пространства.

Ребенок спал много, хотя младший брат то и дело его будил. Ребенок рос во сне, усваивая то, что было пережито днем. Дни были полны нового. Сотни чужих слов стучались в ухо, требовали: запомни меня, пойми меня. Ребенок учил литературный немецкий язык и одновременно диалект, на котором здесь говорили все. Двойная нагрузка. Один говорил «schauen», другой «luege», и так во всем. Голова кругом. Ребенок старался изо всех сил, но пожинал лишь смешки. Соседским детям он казался смешным. Смешно было, что он коверкал слова, что в холодные дни ходил в длинной цигейке, что всегда оказывался чуть в стороне. Один раз они кричали: у твоей мамы ногти красные, фу! В другой раз: а ты – католичка, фу! Ребенок обижался, но виду не подавал. У них было численное превосходство, и они были на знакомой территории, новичку оставалась лишь тактика выжидания. Их звали Фронели, Майели, Урсели. И Рюди, Пойли, Эмиль. Они держались вместе, неразлучные тройки, хотя бывало, что и ссорились. Когда ребенок получил доступ в их игры, в их хижины и вигвамы, конфигурация изменилась: девочки образовывали уже четверку или распадались на двойки с меняющимся составом. Майели была девочкой кроткой, носила обычно голубое, на рожон не лезла; Урсели – с веснушками, у нее были длинные светлые косы и красное короткое пальто, она любила задаваться и командовать; Фронели была с фантазией и русыми волосами, с ней можно было без конца качаться на качелях и мечтать, просто так. И это ребенку нравилось больше всего. Случалось, они играли все вместе в индейцев, мальчики и девочки.

Тогда они забирались в полотняную палатку, ярко раскрашенные, как индейцы, мальчики с украшениями из перьев на голове и самодельными луками и стрелами, девочки в пестрых юбках. Вместо трубок мира изо рта торчали стебли солодки. Время от времени мальчики уходили на охоту, а девочки оставались в палатке готовить травяной отвар. По расстеленной скатерти ползали жуки. Один раз мальчишки притащили раненую кошку, а в другой раз закинули в палатку дохлую ящерицу. Противно, возмущались юные индианки. Мальчики торжествовали.

Когда ребенок после долгого сидения в сумраке палатки вставал и выходил наружу, мир казался ему другим. Дом виделся покосившимся и серым, луг перед ним был словно сбрит. Только лес годился для приключений: сочно-зеленый строй деревьев, над которыми сгущались пышные облака.

Что за вид у тебя, говорила мама. Ребенок хватал себя за голову. Непроизвольный жест, который на севере стал привычкой. Словно ребенок хотел удостовериться, кто он. И где.

ХХ. Санки, склон

Это было лето? Все привезенные из Триеста пляжные платья висели в шкафу, не годные в этих широтах. Если ненадолго и становилось тепло, то проходила гроза и уносила тепло прочь. Влажность висела в воздухе, паром поднималась над лесом, образовывала облака, которые проливались дождем. Дождь шел бесстыдно часто. Шел словно назло.

У младшего брата были короткие темные волосы, кривые ножки и прелестная застенчивая улыбка. Лежа на животе, он с любопытством поднимал голову и барахтался, делая первые попытки ползти.

Потом появилась Герда, няня и помощница по хозяйству. Она была из Германии. С ней я наблюдала, как лес меняет свой цвет и теряет лиственный наряд. Каждый день я собирала красные, желтые, пестрые листья, из которых дома выкладывала узоры. Листья так и лежали, пока не становились блеклыми и серыми. Шуршащими и легкими. Я сдувала их со стола.

Снег выпал за ночь. Лег белым грузом. Он преобразил все: свет, звуки, округу. Что-то сверкающее было в нем, и тишина. Снег продолжал идти. Я удивленно смотрела, как хлопья падают с неба и бесшумно ложатся на перила балкона, на кусты и деревья. Если я слишком долго смотрела на вихрь снежных хлопьев, у меня начинала кружиться голова, казалось, я сама падаю вместе с ними. Снег! Венгерское слово hó рифмовалось с tó, ló, só, szó, с озером, лошадью, солью, словом, но ко всему этому снег, сам по себе белый и легкий, не имел никакого отношения. Мне хотелось его попробовать. Вскоре я уже носилась вокруг дома с высунутым языком. Если хлопья снега таяли, то я набивала себе в рот снег горстью. Он был холодный, но совершенно безвкусный. А каким вкусным было ванильное мороженое в Триесте. Лучше уж лепить снежки.

Но Герда придумала мне другое занятие. Оно называлось: кататься на санках. Этого я еще не пробовала. Я даже не знала, как выглядят санки. В Триесте не бывало снежных зим. Ну, хорошо. Вот с этой деревянной штукой, которую она где-то раздобыла, мне нужно забраться на холм. Время было послеобеденное, на мне была моя длинная цигейка, шерстяная шапка с помпоном, я храбро топала за Гердой. Склон этот, как я знаю теперь, находился возле клиники нервных болезней «Бургхёльцли». Чего я не знаю, так это сколько раз я скатывалась вниз вместе с Гердой, прежде чем она посадила меня в санки одну. Все происходило быстро, быстрее, чем из моего горла успевал вырваться ликующий крик. Холод, ветер в лицо, сверкающий свет, головокружение – и вот опять все с начала, надо только опять взобраться на холм. Легкое опьянение.

И вот теперь – одна. Я должна была попробовать скатиться одна. Никаких указаний она мне не дала, во всяком случае, я их не помню. Съезжай. Просто съезжай. И я поехала с горы на всех парах. Ноги задраны вверх, быстро, быстро, еще быстрее. Остановила меня поленница. Но я к этому моменту уже потеряла сознание.

Из черноты меня вытащил врач. Трещина черепа, сотрясение мозга. Кровоизлияние было таким сильным, что мама меня не узнала. Несколько недель у меня были черные круги вокруг глаз.

Потом появились головные боли. «Черный ящик» мигрени. Было так больно, что помогал только рефлекс мнимой смерти. Абсолютный покой – или я разорвусь на тысячи кусков. Приступ внезапен, во мне буйствует дикий зверь. Во мне. Я не могу от него отделаться. Пытаюсь его успокоить предельной кротостью. Лежу тихо, дышу ровно. Предоставленная самой себе, одна. Боль и тошнота. Тошнота и боль. Потом я глотаю что-то горькое, саридон или что-то похожее, что впихивает в меня Герда. От этого мне должно стать лучше. Через какое-то время мной овладевает сон, беспокойный, без сновидений. Когда я просыпаюсь, чувствую себя оглушенной, но боли нет. Ребенок встряхивается, на дрожащих ногах идет в прихожую, чтобы сказать: вот я. Чтобы первому попавшемуся броситься на шею, настолько он благодарен, что мучения позади. Все удивляются такому избытку чувств. Но никто, кроме ребенка, не знает о том страшном, что он только что пережил. Сейчас ему нужны лишь кусок хлеба и ласка. Больше ничего.

Приступы возвращаются, через неравные промежутки, как гром среди ясного или неясного неба. На голову валится тяжесть, в глазах пелена, усталость пронизывает тело, которое едва может держаться вертикально. Все происходит быстро, мгновенно, и таким же мгновенным является желание оказаться в темной комнате, сбежав от света, звуков и запахов. Раздражители причиняют боль, раздражает все, следовательно, все причиняет боль. Здоровым этого не понять. Ребенку больно, что они рядом. И он, ко всему прочему, начинает чувствовать себя виноватым.

Порочный круг из нежелания, уклонения и потребности быть понятым немедленно. В то время, как жесты, язык тела говорит «нет», сердце хочет безоговорочной поддержки. Это слишком много. Мама переключается на брата. У ребенка есть комната, боль и одиночество.

В оглушительной тишине слова складываются сами собой: снег, санки, страдания. Они образуют длинный свистящий звук, жуткий, как свист локомотива в Любляне. Из свистящих звуков ничего хорошего не бывает. Это как господь сплюнул. Берегись сора, стука, споров. Только сон, хрупкий сон береги.

XXI. Кукла Сари, кукла Лизи

Это был пупс, с большими голубыми глазами и веками, которые открывались и закрывались. Только левое веко застревало немного, пока не застряло окончательно, ни туда, ни сюда. Так Сари и смотрела пристально на мир полуоткрытым левым глазом, в то время как правый то бодрствовал, то спал. Изъян, который не шел Сари. Потому что она была само совершенство: пропорциональное лицо, полные губы, длинные ресницы, и пропорции и округлости ее младенческого тела тоже были идеальны. Виноват был сам механизм, мои детские пальцы его не касались.

И все же я любила Сари, любила, как свою более раннюю копию. Я одевала и раздевала ее, одежка за одежкой. Она носила только белое: штанишки и рубашечка, вязаные носочки и кофточка, и чепчик, и одетая во все это она укладывалась в вышитый конверт. Ее красота меня восхищала, равно как и тот факт, что она находится в полном моем распоряжении. Никаких роптаний, никаких протестов, я делала с ней, что хотела. Больше всего мне нравилось ее раздевать. Это было страшное наслаждение. С Сари я открыла голое тело. Открыла свою собственную наготу. И влюбилась в нее. Об этом никто не знал. Никого не должно было быть рядом, когда я занималась Сари. Не было свидетелей моего внутреннего возбуждения. Час рождения моей сексуальности принадлежал только мне. До сих пор во мне это связано с таинственным полумраком и девственной белизной нарядов Сари. (Что-то вроде взбитой пены).

Нежно прикасалась я к ее талии, слегка встряхивала. Кончики пальцев скользили по ее шее, плечам, животу, ногам и заставляли ее суставы сгибаться. Она была ростом с месячного младенца. Я прижимала ее ко лбу, губам, груди. Мое святое чадо. Розовый фарфор и хлопанье ресниц. Одежда разложена на полу. Половых признаков никаких. Из слегка приоткрытого рта не доносится ни звука. В пику кукольной немоте говорю я. Сначала тихо, потом все громче. Я говорю для нее. Вместо нее. О холоде, о тепле, о пеленках, о повязках, о ввввоздухе и поццццелуе. О глазах цвета горного льда. Круглых как стеклянные шарики. Материнского чувства во мне не было, только сладострастие. Я параллельно была и собой, и ею. Щебетала всякую чушь: Сарика, спать! Но это было только полдела, потому что левый глаз Сари не знал отдыха. Как я только не укачивала ее в своем углу комнаты. Мы шли к овечкам, на пастбище, по цветочному лугу (спи, детка). Все опасности предотвращены, разве что стена рухнет. Или мама войдет. И Сари сразу покажется мне тяжелой. Я положу ее на кровать и накрою своей тенью.

До поры до времени.

От желания мне не избавиться. Желания залезть в ее конверт. Шмыгнуть туда к ней и не вылезать. Плоть к плоти. Как близнецы. Я шевелю кончиком языка, просто так. И вот я лежу рядом с ней, бок о бок.

Как прекрасно нам спалось вместе.

Лизи пахла нафталином. Или хлоркой. Она пахла. Туловище у нее было матерчатое, кожа – из розового фетра. Курносый нос и светлые косы. На ней всегда было вязаное шерстяное платье: красное с белой каймой. Лизи меня не привлекала, поэтому я ее не раздевала. Ее нарисованные глаза не готовили никаких неожиданностей, фетровая кожа местами продралась. В лучшем случае, Лизи сидела, прислонившись к подушке, в роли декорации. Для этого она была достаточно хороша. Но в ней не было ничего особенного. Ее безобидность оставляла меня равнодушной. Лизи – это не любовь, не страсть, не желание, просто хорошая девочка. Она будет пасти коров, думала я и наказывала ее молчанием. Или растягивала ее бескостные ноги в шпагат. Лизи и ухом не вела.

Я была несправедлива к Лизи? У нее были прелестные румяные щеки и ни капли занудства. Она терпеливо слушала мои взывания к Сари. Терпеливо сносила мои сражения с мигренью. Непритязательность без нескромности. Крепкий орешек.

В каком-то темном углу на чердаке они все еще вместе: Сари и Лизи, Лизи и Сари. Лес вырублен, отправлены в отставку.

XXII. Брат болен

А хромал ли он? У него болело одно бедро, и однажды он не захотел пройти даже пяти шагов. Поскольку плаксой он не был и истерик не устраивал, к этому отнеслись серьезно. Мартину было три года, нежный ребенок с оливковым личиком, очень тихий, очень застенчивый, очень спокойный. Часами он складывал кубики, листал книги, играл со своими мягкими игрушками или выводил каракули на бумаге. Он не кричал, ничего не требовал, занимал себя сам. Мне он казался вполне счастливым.

И вот вдруг болезнь. Его отвели к врачу, известному педиатру, который в свободное время писал портреты музыкантов. Доктор Дрейфус диагностировал заболевание тазобедренного сустава, болезнь Пертеса на ранней стадии. Счастье в несчастье – раннее распознавание болезни повышало шансы на выздоровление. Лечение состояло в строгом постельном режиме, причем на больную ногу был наложена шина и ногу вытягивали с помощью груза. Больная нога из-за нарушений в развитии могла оказаться короче здоровой, и это нужно было во что бы то ни стало предотвратить. Длительный процесс. Родители запаслись терпением. Сам Мартин – слишком маленький, чтобы осознавать большие промежутки времени – принял все как должное.

Целый год он лежал в постели. Ни разу я не слышала, чтобы он жаловался или плакал. Его, видимо, врожденная удовлетворенность пошла ему на пользу. Со своими друзьями, мягкими игрушками, он вел пространные беседы, на секретном языке, который понимал только он. Язык был больше похож на японский, чем на немецкий или венгерский. «Осики» означало «питье»; это слово ему приходилось говорить также маме и мне, остальные слова он берег для своих зверушек, которых становилось все больше. Все время добавлялись новые: носорог, слон, лама, белка. Зоопарк фирмы «Штайффа» располагался на подушках, одеяле и столе, под присмотром гномика Пукки, чья ухмыляющаяся физиономия излучала радость. У Пукки был нос картошкой, плутоватые карие глаза и серебристая окладистая борода. На голове у него был красный колпачок с кисточкой, вокруг пояса синий фартук, на ногах фетровые туфли. Для Мартина он был самым близким другом, и продержался до тех пор, пока его резиновое лицо не растрескалось и не стало липким. Некрасивого Пукки заменили на Пукки II, Пукки II в конце концов на Пукки III. Они были похожи друг на друга как капли воды, только колпачки и фартуки меняли цвет.

Наряду с Пукки и зверями были и книги. «Флурина» и «Урсли с колокольчиком» Алоиса Каригиета, «Жизнь животных» Брема, «Макс и Мориц» Вильгельма Буша. Мартин рассматривал картинки, мама ему читала. Читала она неустанно, с полной самоотдачей. Словно замаливала вину. Словно чтение могло ускорить выздоровление. Мартин наслаждался этим и все знал наизусть. Улыбаясь, бубнил он четырехстопные хореи Буша:

«Макс и Мориц с увлеченьем Пилят доски над теченьем И садятся за мостом Под ракитовым кустом. И давай оттуда хрюкать, Лаять, блеять и мяукать: – Бёк-бёк-бёк! Иди на мост И пришей селедке хвост» (пер. А. Усачева)

Я тоже знала все, и вдову, старушку Больте, и учителя Лемпеля, и дядюшку Фрица, крестьянина Мекке, знала, что для плохих мальчишек все кончится плохо. Но история каждый раз оказывалась смешной, Мартина она радовала.

Я наблюдала за тем, как мой брат справлялся со своим положением. Удивлялась его терпению, его хорошему настроению. И завидовала, потому что все свое время мама посвящала ему. Иногда я спрашивала ее, не любит ли она его больше, чем меня. Она качала головой, мол, я же умная девочка, должна понимать, он в ней нуждается. Я садилась на край кровати и стыдилась. Конечно, я хотела быть умной девочкой, но сердце мое бунтовало. В глубине души я чувствовала себя маленькой, беспомощной, брошенной, считала, что от меня требуют слишком многого. Неужели никто не догадывался?

Вскоре я стала слишком горда, чтобы показывать свою слабость. И изображала, изображала хорошую девочку, которой я не была. Ребенок во мне плакал.

Мартин ничего не знал. Он заслуживал внимания, что он мог поделать. Я была старшей и, если не считать головных болей, здоровой. От меня ждали, что я приспособлюсь. И я приспособилась.

Приспособилась я только внешне. Мы с братом делили одну комнату. Во время его болезни мы дышали одним воздухом, оберегали друг друга как два ангела-хранителя. Я видела все, что с ним происходило. И он, в свою очередь, знал многое обо мне. Такая близость была слишком тесной. Однако уклониться от нее было невозможно, второй комнаты не было.

В своих мечтах я уходила в себя, как улитка прячась в лабиринт своей ракушки, пока слезы не навернутся на глаза. Там было просторно и тихо.

Мечталось мне легко, почти в любой ситуации. Даже если рядом доктор Дрейфус шутил с Мартином, рисуя его портрет быстрыми штрихами. Ни один визит, ни один осмотр не обходился без того, чтобы доктор не рассмешил своего маленького пациента и не запечатлел его на бумаге. Это входило в торопливо-неспешный ритуал. Я смотрела на это и витала в своих мыслях, разрешала себя рисовать, но была далеко.

Ребенок ничего не знал об отстранении. Но делал именно это: проводил воображаемую линию через комнату, в своей голове. Чтобы защитить себя от сгустившегося мрака. Жизнь с болезнью Мартина омрачилась. Что-то тяготело над семьей. Один лежал, а те, кто стоял и ходил, чувствовали себя плохо.

Сгорбленный мир, подавленный, уплощенный.

Снаружи, к примеру, бушевала весна, а в комнате воздух был скудным, дышать было тяжело. Пока брат разбирал свой зоопарк, ребенок бросал украдкой взгляды на шину, на заключенную в шину тоненькую ножку, которая никак не хотела оживать. Рассчитывать не имело смысла. Доктор, который никогда не говорил о пороке развития, а только порицал за нетерпение, оставлял финал открытым.

Пока.

Время растягивалось как резинка. Ночью ребенок клал на лицо подушку, чтобы ничего не видеть. Ничего. И чтобы его никто не видел. И оказывался в звуконепроницаемом пространстве.

Двенадцать месяцев, тринадцать? Когда пришло время, Мартин не мог стоять. Мышцы настолько ослабли, что не могли его держать. Он учился ходить на костылях, день за днем. В ортопедической обуви, с жалкой улыбкой. Это было трудно, это было больно. Иногда он измученный падал на кровать и тут же засыпал.

Нужно еще время, слышал ребенок, и: примем во внимание.

Но день ото дня дела шли лучше. День ото дня он ходил лучше. Из кровати часть зверей переехала на комод. Игрушки громоздились теперь на ковре.

Мартин ходил медленно, потом все быстрее. Что удивительно, не хромал. Доктор Дрейфус сказал, что он выздоровел. Ребенок пожелал себе здоровой семьи.

XXIII. Крещение брошенностью

Так далеко назад растут корни Брат плюшевый мишка одинокие ночи Сердце в тройном прыжке Что дальше? Mother is not available right now Открываю пушистые двери За дверями огромная сцена Там играет ребенок Играет во что? Деревянная лошадь, скакалка и пр. Давай слышен голос извне давай Сублимируй

XXIV. Читаю, следовательно, существую

Кровать как шатер, и куст сирени, и стол тоже, если сидеть под ним на корточках, расшифровывая ряды букв. Смысл, рождающийся при этом, приводит меня в возбуждение. Перед моими глазами встает мир. Вот я сижу, тощая как щепка, и улетаю на воздушном шаре. И встречаю Лилли, зайца по имени Орландо и фею, которая умеет готовить. И для разнообразия разбойника, который очень хочет заполучить сундук с сокровищами. История такая: разбойник, который в то время еще не был разбойником, а был просто хулиганом, хотел найти себе подружку, но так как вид у него был дикий и ужасный, найти никак не мог. Вот разбойник и подумал: может быть, девушка меня оценит, если я задобрю ее хорошенько? Буду баловать украшениями, сластями и прочими приятными вещами? Нужны сокровища, и немедленно. И он решил: надо поездить по разным местам, заезжать на каждый постоялый двор и слушать, что говорят. Всегда можно узнать что-то, что пригодится. И в самом деле: однажды осенним вечером, когда бушевала буря, в глуши, на постоялом дворе «Старый фазан» он подслушал один разговор. Двое парней рассказывали про старую вдову, которая накопила огромное богатство. Живет на краю леса, одна, поблизости только овцы. Черт знает, зачем старушенции этакие деньжищи. Услышано, сделано. Уже на следующий день разбойник разыскал этот дом и, надежно укрывшись в лесу, стал смотреть, что же там творится. Собаки не лают, овцы далеко, пастуха не видно. У старухи есть куры и кошки, она кормит их по утрам и вечерам. Ночью в доме тихо и темно, как в утробе матери. Если ему улыбнется удача, он сможет незаметно подкрасться, пробраться в дом через заднюю дверь и – если поможет луна – поискать сокровище. Месяц в ту ночь светил неярко, и задняя дверь поддалась под его нажимом. Теперь тихо, топ-топ-топ, из прихожей в комнату. Обшарить мебель, поискать под подушками и за обивкой, осторожно. Сундука нет. Под древним диваном только паутина. В стенном шкафу стопкой сложено белье, но деньгами и не пахнет. Разбойник пошел в кухню, в животе у него урчало. Он нашел хлеб, и смалец, и кувшин молока. И вот, когда он угощается всем этим, взгляд его падает на приоткрытую дверь в кладовку. Ну-ка, посмотрим, что там прячет старуха. В кладовой темно, и она так набита добром, что разбойник сразу спотыкается. Ругнувшись, разбойник пытается ухватиться за балку, и на пол с глухим стуком что-то падает. Он в ужасе замирает, но в доме никакого движения. Тогда он начинает искать в темноте на ощупь, ему попадаются лишь горшки и стаканы. Наконец, у самой стены он натыкается на перевернутый кувшин. Поднимает его и нащупывает матерчатый мешочек. А в мешочке – деньги. Святая Мария, нашел! Скорей спрятать мешочек под жилет и бежать. Но тут он локтем задевает какой-то предмет, который с грохотом падает на пол. Поздно. Шаркая ногами, идет старуха: «Кто здесь?». Он смотрит на нее из темноты и не трогается с места. Ну, и остолоп же я, думает он. А старуха не робкого десятка. «Что ты ищешь?» – напустилась на него она. «Мне нужны деньги, матушка, я не знаю, где их взять». «Ага, ах, ты безобразник», – говорит она с сердцем, но без злобы. А в руках уже держит свечку. «Зачем тебе деньги, отвечай?». А он: «Чтобы жениться, матушка. Я так одинок». Это ей понятно. «И у тебя нет никакой профессии, бездельник?». Он сокрушенно качает головой. «Ну-ка, отдавай то, что стащил, и я тебя хорошенько выпорю». Он не хочет, ни за что не хочет отдавать. Но рука сама лезет под жилет и роняет мешочек. «Ты – разбойник, – говорит старуха. – Но я все же хочу отучить тебя от твоего ремесла. Вот возьми…», – она лезет под рубашку и вытаскивает крупную купюру: «Это чтобы ты успокоился, и дал покой другим, негодяй». И добавляет с усмешкой: «Так за зло платят добром. Понял?». Он стоит как каменный, и чувствует такую слабость, словно его высекли. «Благодарить меня будешь потом, – говорит старуха. – А теперь иди». Разбойник что-то пролепетал, неловко поклонился и через заднюю дверь с грохотом выбежал наружу. Луна насмешливо улыбнулась ему и пропала за деревьями. В лесу теряются и следы разбойника. Но поговаривали, что он исправился, нанялся к кузнецу и нашел себе красивую невесту, красавицу из красавиц. Которую баловал, как только мог.

Чтение – это приключение. Я выбираю книгу, решаю что, где, когда и как я буду читать. Она принадлежит мне, я глажу переплет, пробегаю по шершавым или гладким страницам, изучаю иллюстрации. Но внешняя сторона сама по себе не имеет значения, книга – это гораздо больше: чудо превращения, сундук с сокровищами, полный историй, мир, возникающий из букв. В одно мгновение меня завораживает что-то, о чем я не имела никакого понятия, что превосходит все мои представления и фантазии. И получается такой фокус: мне вдруг кажется, что все это про меня. Ага, точно, я же знаю!

Читая, я открываю саму себя. Читая, я открываю другое: давние времена и далекие континенты, мне открываются чужие люди и чужие нравы, животные, сказочные существа, чудовища и небесные создания. Джинны и гномы, громады облаков и пиратские шхуны, ливанские кедры и волшебные лампы, ведьмы на метлах и дряхлые короли. Водовороты и цветочные поцелуи, индейские вожди и говорящие гуси, летучие собаки и девочка со спичками, и тореро со всем антуражем.

Я не могла насытиться. Я пропадала в этом параллельном мире. Едва я брала книгу в руки, обыденность, все, что было вокруг меня, бледнело. Читая, я воспринимала все с особенной силой: ярче были цвета, насыщеннее запахи и вкусы. И этот сердечный трепет, бабочки в животе. Лежа: an enchantment.

Брат что-то бормочет себе под нос, мама зовет, я ничего не слышу, не хочу слышать. Мой шатер-читальня плотный, хоть из пушки стреляй.

Еще до школы я жаждала чтения. Мама достаточно мне читала, теперь я могла сама. На новом языке: немецком. Я учила его с жадностью, по книгам. Перескакивала то, что не могла понять с лета, зачарованная повествованием. Постепенно заполнялись пробелы, мой словарный запас становился все больше и больше. Вскоре я обошла тех своих одноклассников, которые читали меньше и были прочнее привязаны к швейцарскому диалекту. На диалекте я тоже говорила, но по необходимости. Он не проникал в меня. Разговоры с самой собой я вела на литературном немецком, на языке книг.

Это означало отстранение. От дома, где домашним языком по-прежнему оставался венгерский, от окружения, где говорили на диалекте. У моей внутренней жизни был другой выговор. Я его холила и лелеяла как нечто драгоценное, свое. После трех языков, которые я уже освоила, четвертый стал точкой схода и пристанищем. Здесь я хотела обосноваться, здесь я строила себе дом. И он должен был быть крепким.

И неважно, что большинство чувств ускользали в венгерские слова. Что с животными и маленькими детьми я вдруг начинала говорить по-венгерски. Моей нежности так было проще проявляться. Мой слух навсегда сохранил сказочные уменьшительные формы: «Jaj, cicuskám-micuskám, mit csináljak?». Отчаяние бедной девочки по-немецки звучало примерно так: «Ах, киска-мурыска, что мне делать?». Но именно примерно. С эмоциями венгерский язык обходится куда изобретательнее.

Теперь нужна голова. Ребенок-школьник уже не маленький. Из книг он узнает больше, чем ему может предложить повседневность. Он всасывает чужой опыт и делает его своим. Иногда у него кружится голова от этого бега в семимильных сапогах, словно он далеко перегнал самого себя. Мама давно уже не знает, что у ребенка в голове. И ребенок очень горд этим.

В тишине своего шатра он царапает на бумаге строчки. Собственные предложения. «У бабушки острая голова и бородатый подбородок. Она чистит трубы. Я так не хочу. Я и принцессой быть не хочу. Принцессы все несчастные. Я хочу жить на море и смотреть на корабли».

XXV. Форма. Фасад

Когда я читаю, я не здесь. Когда я пишу, я не здесь. Я это я или давно уже часть какой-то другой истории?

Когда я читаю, я снимаю с себя предписанные роли. Я больше не заботливая сестра, не послушная дочь, не «подходящая» иностранка, не терпеливая подруга, не честолюбивая ученица, не ребенок с образцовым поведением. У меня было много обликов и пристрастий, семейств и сфер деятельности, я жила в Петербурге и Багдаде, Лапландии и Шанхае, я меняла жизни легко и словно галопом. Выбор у меня был, а вот мук в реальной жизни не было.

Реальная жизнь была тесной. Или мы сделали ее тесной. Эмигранты, иностранцы, это прилипло к нам как клеймо. Я стояла на узком балконе и смотрела на дома напротив. Вместо моря эти желто-коричневые здания, справа темная стена леса. Горизонт ограничен. И в этих границах царит строгий порядок. Газон аккуратно подстрижен, стойки, где чистят ковры, блестят, правилами прописан порядок запирания дверей, метения дорожек, соблюдение тишины ночью (с десяти вечера «шум», включая и музыку, был под запретом). Мои родители строго придерживались этих правил, как бы доказывая, что они годятся для Швейцарии. Строго прижимали палец к губам, призывая детей к молчанию. Это был не Триест с его теплыми ночами, которые выманивали из дома. Здесь после десяти вечера сбежать можно было только в книгу, в безмолвное воображаемое приключение.

Мама тоже читала. И папа читал. Газету.

Были ли у нас соседи? Как их звали? Вышло ли общение с ними за рамки обычных приветствий на лестнице? Мы были «чужаками», за нами строго следили и скептически изучали. О более близких отношениях нечего было и думать, пока, во всяком случае.

И все же, я думаю, что родители перестарались в своем боязливом стремлении соответствовать. Особенно мама была подвержена страхам. Из опыта своей юности в маленьком городке она извлекала одно правило поведения за другим. Один и тот же вопрос: а это прилично? Или: что они о нас подумают? Они – это остальные, те, которые решают и устанавливают правила. Мама молчаливо покорялась этой власти, власти большинства, которой она в одиночку не осмеливалась ничего противопоставить.

Уже в то время, в семь лет я противилась такой податливости. Нет, выделяться я не хотела. Не хотела, чтобы в школе высмеивали мою экзотическую долгополую цигейку, и предпочитала ходить в старательно застегнутом на все пуговицы матерчатом пальто, как и другие девочки. Но это все было внешнее, или почти все. К страху это никакого отношения не имело.

И не спрашивайте меня, что положено, а что нет. Почему надо ходить в танцшколу, на занятия по фортепиано и пр. Что это, обывательское представление о комильфо? Мещанские правила поведения? Почему мама настаивает на ответных визитах, даже если люди ей не нравятся? И о чем там говорят, о чем сплетничают? Я чувствовала в себе того, кто может испортить веселье, неправильной фразой сорвать игру, разрушить хрупкую конструкцию любезности, спровоцировать скандал. Но я сдерживалась, из уважения. Мы и в самом деле были чужие, мы и в самом деле были не совсем такие, как они. Я не хотела никого разоблачать. В том числе и маму, главной целью которой было сохранить лицо, соблюсти приличия.

Приличия. Форма. Фасад. Все это было связано. И вызывало у меня глубокие сомнения.

Мои книжные миры не лгали. И не лгала я, когда искала в них убежища. Вводила ли я кого-нибудь в заблуждение? Утаивала ли, что я была счастлива? Я отсутствовала, и так было лучше. Я скрывалась, и тому были свои причины. В моем убежище мне было все равно, что они обо мне думают.

Что думали окружающие, когда на меня наваливалась мигрень? Я была такой беспомощной и беззащитной, что все правила на свете превращались в ничто. Я была жалкой. Трудно было не соответствовать более. И не по своей воле.

С этим мне приходилось жить. Как и с принятыми уже по своей воле решениями. Когда я была в состоянии их осознанно принимать, я говорила своей чуждости «да». Лучше чуждость, чем лицо и приличия, форма и фасад. Потому что чуждое – это много.

XXVI. Музыка

Л. говорит: А воспоминание не сродни условным рефлексам?

П. говорит: И вдруг тянет вниз, в глубину. Как испуганную рыбу.

А. говорит: Без юности я бы обошелся. It was truly cruel.

Д. говорит: А чем меня задевает это «тогда»?

Тогда это тогда? А сегодня это сегодня? Время – не катушка ниток. На шнурок ничего не нанижешь. Мои воспоминания похожи на дрейфующую глыбу льда, которая возвышается, потом погружается, пока постепенно, очень постепенно не становится меньше.

Против таяния не возразишь.

Но еще остаются выступы, тут и там. У них есть контуры. Есть вес.

Фортепиано было взято напрокат, ореховое дерево. Каждое нажатие клавиши – звук. Папа играл на виолончели, мама на фортепиано. Словом, она победила. Так «положено». Я бы лучше водила смычком по струнам, обрабатывая звук, размашистым движением. Фортепиано потакает желанию побренчать. Раз, и аккорд.

Аккордами я набирала очки в своих собственных глазах. Часто они получались впечатляюще выразительными. Импровизация, и не без величественности. Это и на брата производило впечатление.

Потом пришла школа и отрезвление. Нотная грамота, упражнения для беглости пальцев и прочее. Основательно и по-венгерски, начиная с «Микрокосмоса» Белы Бартока, тетрадь 1. «Шесть мелодий в унисон», «Нота с точкой», «Повторение», «Синкопы», «Параллельное движение», «Зеркальное отражение», «Смена позиций», «Вопрос и ответ», «Противоположное движение», «Имитация и обращение», «Канон в октаву», «Танец в форме канона», «Дорийский звукоряд», «Фригийский звукоряд», «Свободный канон», «Пастораль», «Хорал». Ухо приучалось к бдительности, пальцы к самостоятельности. И я при помощи музыки училась элементарным фигурам мысли.

Иногда я резко захлопывала деревянную крышку пианино: хватит. Клала на нее голову, чтобы отдохнуть. Играть на пианино – это не читать, не писать, это рождает совсем другое чувство. Это была муштра (Training), и результата часто приходилось ждать долго. Но было в этом обещание успеха: выученная целиком вещь как счастье. Да, в конце было счастье, а не с большим трудом расшифрованный смысл. У музыки было свойство в какой-то момент неожиданно становиться ясной. Я рано поняла, что каждое вложенное усилие вознаграждается.

Но занималась я бессистемно, застревая на своих «любимых» местах, которые я с восторгом повторяла. Пока «Нотная тетрадь Анны Магдалены Бах» не избавила меня от этой дурной привычки. Из отдельных нот складывались пассажи. Движение захватывало меня и несло, закономерно и сильно. Никакого упрямства, никакого своеволия: Бах. Бах остался со мной навсегда, согласный с пульсом моей жизни.

Я была дитя слуха. Музыка тут же отвлекала меня от всего другого. Стоило только включить дома радио, как я больше ни на чем не могла сосредоточиться, только отбивала ногами такт. Едва из динамиков доносилась какая-нибудь мелодия, и все вопросы матери оставались без ответа. Что для других было просто звуковым фоном, для меня непроизвольно выходило на передний план. Я слушала – и молчала. Независимо от того, нравилась мне музыка или нет. Иногда она меня даже злила, но противостоять ее напору я не могла. Она забиралась мне в уши, заползала все глубже и глубже. И чтобы избавиться от нее, требовалось приложить усилия. Особенно упрямыми оказывались «уховертки», навязчивые мелодии. Единственным средством от них было – громко запеть что-нибудь им назло.

Я пела много. Больше всего мне нравилось петь, когда меня никто не слышит. А в Триесте было по-другому. Там я без всякого стеснения могла подойти к кому-нибудь в трамвае и спеть песенку. Мой репертуар состоял из венгерских и словенских песен. Я помню «Debrecenbe kéne menni», «Az a szép, az a szép» и «Moj očka ma konjička dva». Однажды мама взяла меня с собой на телеграф, и там, в деревянной кабине, я спела в серебряный раструб. Результатом явилась маленькая пластинка, запечатлевшая мое радостное пение.

Потом я пела для себя. По дороге в школу, на качелях, на вечернем лугу. Пела не известные песни, а собственные импровизации, чаще всего в миноре. Тексты песен я к тому же запоминала плохо. Лучше уж самой придумать что-то и мурлыкать себе под нос. Мурлыкать получалось хорошо, а насвистывать – нет. (Свистел хорошо брат, который петь не хотел).

По сути, пение шло у меня изнутри, как будто что-то хотело обрести выражение. Так пела Амелия, от избытка чувств. В то время как Миши не издавал ни звука.

Сейчас я пою в машине, одна. Пою при быстрой ходьбе русские солдатские песни, у которых нет конца, потому что конец является началом. И опять с начала, и дальше, дальше. По равнине, по степи. «Полюшко-поле…». И нет конца и края.

У Бартока я находила венгерские, словацкие, румынские народные песни. Он собирал песенное наследие и обрабатывал, в том числе и для фортепиано. Я играла его крестьянские и колыбельные песни. И однажды, много позже, стала разыскивать оригиналы. Слушала хриплые голоса на поцарапанных пластинках. Слушала визг, жалобу, бормотанье из беззубых старческих ртов. При всей унылости, в них была сила. Потому что мелодии заземлялись ритмом.

Ритмы Бартока (стучащие, пунктирные, экстатические). Парящие пассажи и кантилены Баха. Мои изыскания шли от Б до Б, мелкими, ровными шажками (словно шагали пальцы).

Что такое музыкальность? Мой слух был чутким. Я пела чисто. Я различала тона. Они порождали телесные ощущения, как и ритмы. Уже в Триесте я качалась в такт музыке на пляже.

Слушать, слушать, слушать. И подражать. Не обращалась ли я со словами, так же, как с музыкой? Мне было лет восемь, когда мы поехали во Францию в отпуск. Там я впервые услышала носовой французский, элегантность которого сразу же меня очаровала. Не прошло и десяти дней, как я начала имитировать французский: звуки, интонации, la belle musique. Хотя то, что я говорила, и не имело смысла, но звучало обманчиво похоже. Под надежной защитой нашего «студебеккера» я парлекала «по-французски», к удовольствию моих родителей, которые находили это забавным.

Больше звуков, чем смысла.

Еще и сегодня чужой язык я воспринимаю ухом. Именно потому, что я ничего не понимаю, особенности его звучания для меня пластичны: гортанность арабского, сонорность литовского, напоминающая древнегреческий язык. Фламандский язык «Дяди Вани» в постановке Люка Персеваля раскрыл для меня пьесу по новому, сделал ее современней и выразительней. И более плотной.

Ушко, ушко, слушай лучше, но не переслушай.

И ухо в ответ: I don’t care.

XXVII. Поцелуи

У Верни светлые волосы, смеющиеся голубые глаза и уверенный голос. В классе мы сидим порознь, но на переменах наши головы тут же сдвигаются. Он поддразнивает меня, я это позволяю. Это игра. Не такая, как «ад и рай», где надо скакать на одной ножке. Верни чего-то хочет от меня, какого-то подтверждения, может быть, жеста. О книгах мы не говорим. Книги его не интересуют. А вот мячом попадает в цель – и в меня. Привет, это значит, отвечай. Верни сильный, и хочет мне это доказать. А я? А я использую свободную от школьных занятий вторую половину дня среды. Давай пойдем в поход, как индейцы. Слегка изменить наряд – и да, непременно, в лес.

Мы пока еще не вдвоем, другие тоже хотят с нами на охоту. В перьях наша компания выглядит грозно, а потом мы жарим колбаски на палочках. Но мы с Верни многозначительно переглядываемся. Когда я поскальзываюсь на мокром камне, он помогает мне подняться.

Я считаю прикосновения. Считаю бессознательно. Быстрое локтем, мимолетное по плечу. Даже если он просто задевает меня, я ощущаю легкую дрожь, и мне становится жарко. И я начинаю считать дни до следующей среды. Это я делаю осознанно, с нетерпением. Нам хочется встретиться вдвоем.

Что я говорю дома, я не помню. Верни ждет меня на улице. Мы бредем из моего района в его. В первый раз я иду его дорогой, от школы в другую сторону. Мы пересекаем оживленную Форхштрассе, сворачиваем на улочку поменьше. И дальше, в лес Бургхёльцли. Здесь я еще не бывала. Мой лес, индейский, расположен между школой и домом, по сторонам Веренбахского ущелья. Этот, другой лес, чужой и незнакомый. Словно чувствуя мою неуверенность, Верни берет меня за руку. Молча мы идем по узкой тропинке. Долго еще? Ни ручья, ни шума воды, этот лес странно тих. Вот только птицы. Верни? Не говоря ни слова, он тянет меня в заросли. Кладет руку мне на шею. И вот мы стоим, лицо к лицу, и смотрим друг на друга. Меня бросает то в жар, то в холод, мне весело и страшно одновременно. Но потом все происходит быстро. Мы целуемся в губы. И не можем остановиться.

И сладко, и влечет, и смущает, и… быстро набрать воздуха и опять. Язык экзальтации. Дурацкое занятие.

И вот мы трем глаза, словно очнувшись от сна. Вдруг.

И возвращаемся по тропинке назад. Будем надеяться, нас никто не видел. Теперь нас связывает тайна. Тайна двух влюбленных второклассников. Наши щеки горят, пульс скачет. Верни, неловкий в словах, говорит, что я его принцесса. Значит, он – мой принц. Но я ничего не говорю, только цепляюсь за его руку и мечтаю о следующем поцелуе.

В школе говорят: у тебя жених! Я краснею так, что отрицать бесполезно. Верни мягче ко мне, уже не дразнит. Как преступники, ищем мы тихий уголок, чтобы перекинуться парой слов и договориться о следующем свидании. Тоска сильна. Любопытство сильно не меньше.

Я рассеяна. Верни ставит крест на моем чтении и вторгается в мои сны. Под сияющим фиолетовым небом мы целуемся на пляже. Его губы пахнут свежим хлебом, и я кричу: сожми меня крепче! Все безвоздушно, невесомо, своего рода парение. Пока будильник не положит конец этому счастью.

Мы барахтаемся в школьных буднях, выкручиваясь, с ложью, головной болью и упадком сил. Тайна утомляет. Нас несет за черту, прочь от школы и ее давления. Нет, так нельзя. Есть глаза и стук пальцев, призывающий к порядку: к чему это приведет?

Я хотела бы зарыть свою грусть в лоно кровати. Или лучше – спрятать на плече у Верни. Прежде чем его образ во мне распадется. Его теплые губы. Почему нас не оставят в покое?

Поцелуи стали поцелуями краденными. И печаль потихоньку растет. Солнечный мальчик Верни берет на себя роль утешителя, но надолго ли? В Бургхёльцли нам навстречу попадаются безумцы из сумасшедшего дома неподалеку. Они смешно ухмыляются, скалят зубы. Я говорю: пойдем, мне здесь не нравится. И однажды я говорю: хватит.

Боль, которая растет во мне, огромна и горяча. Она приходит волнами и грозит меня проглотить. Не уступает ей только яростная мигрень. Я спрашиваю Верни: а ты? Он смущенно смеется, потому что не может ничего сказать. Я спрашиваю: можно разучиться целоваться? Нет, говорит он. И еще раз: нет.

XXVIII. Атлас

Левой рукой я верчу мой маленький глобус, правой листаю «Атлас мира» Вестерманна. Самые дальние путешествия я совершаю в комнате, следуя глазами за пальцем, который преодолевает пустыни, проливы и горные отроги, странствует по зелено-коричневым континентам и темно-синим океанам. Меня радуют формы, радужные цвета, рябь линий, головокружительный пуантилизм Африки и Австралии. Похоже на воронку, на ночной колпак, на сердце, в прожилках, в морщинах, или на рюкзак. Розовый цвет, бежевый, коричневый и зеленый, от светлого до темного. В зависимости от того, окунаюсь я в бежевый или темно-зеленый, я оказываюсь в пустыне или в тропиках. В то время как темно-коричневый цвет древесной коры разрежает воздух: альпийско-гималайский. Синий цвет обещает бесконечные глубины, рождая ощущение моря одним своим видом. Штриховки и оттенков цвета достаточно для создания ландшафтов и пробуждения фантазии. Я заворожено сморю на линии: вижу солнечные блики, трепещущий парус, лед глетчеров. Оцениваю расстояния, прежде чем уложить в своем сознании: Сибирь, Огненная земля, Полинезия. Я никак не могу насытиться этими названиям, собираю их как звонкие монеты. Кейптаун и Каир, Гонконг и Владивосток, Сидней и Лима, Манила и Афины. Прежде всего, я отмечаю города у моря, словно им, особым образом связанным друг с другом, само их положение дает преимущество. Мой палец скользит по этой синеве словно стремительный корабль: от Калькутты в Аден. Это как полет мечты, за которым вослед плетется мое воображение.

Бывают дни, когда собираю названия рек: Нил, Ганг, Днепр, Енисей, Миссисипи, Ефрат, Тигр, Меконг, Янцзы, Амазонка, Дунай, Рейн, По, Лена. Иногда это горы-исполины: Килиманджаро, Нангапарбат, Ракапоши, Эверест, Батукару, Серро-Бонете, Монте-Роза, Монблан. Названия стран я учу наизусть как стихи, ведь я же хочу стать великой путешественницей, ни больше, ни меньше. Радиус такой: от моего имени через улицу, город, страну, континент (Европа) – прыжком – в мир.

Мое любопытство несокрушимо, я – по крайней мере, в обществе моего Атласа – жажду открытий. Нехватка смелости компенсируется фантазией. Ее крылья уносят меня в самые далекие края. Я сижу там, над книгой, а воображаемое путешествие начинается. А-зо-ры. Горстка островов в огромном море. Кто их открыл? Как живется там, в окружении всей этой массы воды? Какого цвета кожа у жителей? На каком языке они говорят? Имеют ли Азоры отношение к лазури? Пока ухо комбинирует звуки, перед моим внутренним взором проносится фильм, зелень, вулканы, пламенные аборигены. Я сижу тут в ночной рубашке, а они там возделывают поля, с криками хлопают себя по бедрам, поедают четвертованные цветы. Больниц я не вижу. Придет ли помощь и откуда? Сверху? Если я думаю слишком долго, меня охватывает ощущение потерянности, начинает кружиться голова, и я быстро ищу пальцем ближайший материк, чтобы избавиться от островного чувства. Мне больше нравится представлять себе острова как промежуточные станции, когда прыгаешь отсюда туда. Поставь ногу, передохни и несись дальше.

Бывают моря и без островов. Черное. Каспийское. Странные, маленькие моря, которые не впечатляют меня ничем, кроме их названий. Но я удивляюсь близости гор: растрескавшийся коричневый почти соприкасается с голубым. И мне представляются луга и овцы, ущелья и скалы, и осыпи без конца, и зубцы гор со снегом, который не тает даже летом. Ручейки бегут в долину. Опрометью. Вниз, в море.

Море чернильное, изумрудное, небесно-голубое. В атласе оно меняет цвет в зависимости от глубины от почти белого до холодного синего, образует облака, пузыри, усеянные крохотными цифрами. Они указывают глубину, глубину моря. Я вижу, что моря по глубине могут быть такими же, какими по высоте могут быть горы: свыше восьми тысяч метров. И у меня снова начинает кружиться голова.

Спи уже, говорит Мартин.

Но я не могу оторваться.

Мой глаз скачет по физической карте мира. Внизу глетчерные льды Антарктики, чьи глыбы образуют лохматую кайму, белую на синем. Наверху арктический лед и острие Гренландии. Приплюснутые полюса, и Европа как клякса, и даже по цвету не выделяется, в то время как Африка изобилует пустынно-бежевым, с темно-зеленым центром. О расстояниях я думать не хочу. Один сантиметр, говорит карта, соответствует семистам пятидесяти километрам. Цифры абстрактны, они оставляют меня равнодушными. Швейцария меньше кончика моего пальца.

С этим засыпаешь. Чтобы во сне грезить о путешествиях на кораблях или на лошадях по пустыне, и об огромном звездном небе. С Орионом и лунным серпом.

И сегодня я с тем же восхищением склоняюсь над атласами, дорожными картами, планами городов. Из зеленой штриховки припятских болот, голубых лент Днестра и Буга у меня рождается ландшафт до ландшафта, со своими координатами, формами, цветами. Услышанное начинает звучать мифически (прародина славян и т. д.), и названия вроде Галич, Броды, Дрогобыч начинают рассказывать, словно достаточно просто назвать их по имени. Что я потом по-настоящему (по-настоящему) вижу, оказывается своего рода дежавю: березовые леса, взъерошенные берега рек, галицкое холмогорье. Крестьянские хаты, окруженные огородами и прудами, где плавают гуси. Церкви с луковками-куполами, рядом кладбища. Новы только запахи. И всегда поразителен человек в ландшафте.

Таким человеком являюсь и я. Уязвима в пути, в этом спотыкающемся скором «Москва-Черновцы». Да, я сижу на потрепанном сидении, обитом искусственной кожей, вытираю бумажной салфеткой многодневную пыль на спинке сиденья. Поезд дергается, останавливается, потом снова продолжает движение. Предлагают чай (не из самовара), окна тусклые от грязи и в туалете неприятный сквозняк. Снаружи тот воображаемый ландшафт. Но с крестьянками в поле, они обрабатывают его вручную. Нигде не видно никакой сельскохозяйственной техники. Вновь вступает в игру время, оно качается туда-сюда, вперед и назад. Такое путешествие во времени атлас не мог мне подарить. Как и едкий дым горящей картофельной ботвы, которую сжигают по осени.

Когда мы прибываем в Черновцы, из громкоговорителя роскошного здания вокзала в имперском стиле доносится русская маршевая музыка, как в дремучие советские времена. Антураж и суть в вопиющем противоречии. О гетто лучше и не вспоминать. Крутые улицы кажутся пустыми.

Разбитый асфальт, ходить трудно.

Путешествие причиняет боль, об этом атлас умалчивает. Путешествие – это физическое и – как в Черновцах – душевное напряжение. Потому что сталкиваются окаменевшая история и настоящее, воображаемое прошлое и печальная реальность. Между ними нет ничего.

В географических картах время не отражается. Я считываю модель, считываю структуры, выразительные в своей сжатости. Пронзительные в своей наглядности. Я принимаю эту эссенцию до всякого (физического) опыта. Расширяя пространство в квадрате плана. В нежном пуантилизме атласа.

Пройти путь ногами – это нечто другое.

Но проникновенность, проникновенность разговора с книгой – в царстве expanded minds – просто незаменима.

XXIX. Предвкушение

Папа кладет газету на колени, поднимает глаза и говорит: летом мы поедем в Градо, на море.

Я вне себя от радости: когда?

В июле, говорит отец.

А как?

Что ты имеешь в виду? – спрашивает отец.

На машине, я знаю. Но каким путем?

Папа смеется. Он знает мою одержимость географией. Каким путем – мы обсудим вместе, – говорит он. А ты посмотришь карту.

Недолго думая, я приношу свой атлас и начинаю пальцем нащупывать дорогу. Вот, так, чем сложнее, тем лучше. Поскольку пять перевалов лучше, чем один, мы отправимся в Южный Тироль, оттуда горами во Фриули и дальше в сторону моря. Доломиты, читаю я между делом, кто-то мне рассказывал о Доломитах. Опять обещание в слове.

Маршрут с пятью перевалами недолго остается моей тайной. Папе нужно знать то, что знаю я. И однажды после обеда я кладу ему на колени атлас: вот так, потом сюда, потом сюда и вот в Удине, и дальше, все очень быстро. Быстро, конечно, не получится, смеется он, но мы поедем так. Это ты замечательно придумала.

Я вся в предвкушении. Состояние сумасшедшее, озорное. Мыслями уже не здесь, но еще и не там. Они меняют направление как раскатывающиеся бильярдные шары. Мне часто приходится мигать, тереть голову, чтобы вернуть ее на место.

Тонкая нервная организация, переживает мама. Вечно ты все доводишь до крайности и даже дальше.

Вот приготовлены тетрадь, ручка и маленький коричневый рюкзак. И купальные трусы, и белая шляпа от солнца. Потом я добавляю красные сандалии. Собственно говоря, я уже готова к поездке. Готова-то готова, но, конечно, не окончательно. Нужно еще кое-что. Во второй половине дня в среду, когда в школе нет занятий, мы с мамой на одиннадцатом трамвае едем в «Гассман». Мне нужно купить практичную одежду в дорогу. Это матросская блуза, но не бело-синяя, а темно-красная, в клетку, и к ней короткие штаны в тон, доходящие до середины икры. Покупка совершается быстро, потому что я знаю, что мне нравится. И могу убедить в этом маму. Мы редко спорим, а если и спорим, то недолго. Я стесняюсь в магазине, не хочу препираться с ней по-венгерски. Ругательное «цыгане» звучит у меня в ушах. В нем крики, жестикуляция, несдержанность в манерах. У блузы по вырезу есть проушины, в которые продета желтая тесьма. С ее помощью воротник можно поднять или опустить.

Теперь я, наконец, готова к поездке. Считаю часы, меня лихорадит от нетерпения, как молодую лошадь. А вдруг я сверну себе шею? Таким вопросом я не задаюсь, это неважно, главное, вперед, главное, быстрее, это главное. Я так выматываю себя к дню отъезда, что без сил падаю на сиденье машины и уже через полчаса засыпаю. Глупо так, непростительно.

XXX. Заметки, списки

Машина – лучшая колыбель. Смотреть с заднего сиденья, как мимо проплывает, летит ландшафт, впадать в полудрему под гудение мотора. То, что я вижу, меня не затрагивает, не причиняет боли, вот оно есть – и уже снова нет. Контуры расплываются, а веки все тяжелеют и тяжелеют. Действительность ускользает и, столь же неуловимая, проникает в глубины моего сна. Секунда-другая и голова падает набок или вперед. Убаюканное тело грезит.

Каждый раз одно и то же.

Már megint alszik a gyerek, говорит мама, опять ребенок спит. Я слышу это сквозь щели в сознании, как далекий шепот. Или только воображаю, что я это слышу. Главное, остальные здесь и они не спят. Ну да.

Просыпаюсь я стремительно, не так, как впадала в дремоту. Мы стоим, бензоколонка желтая и вонючая. Стоять – хуже всего, колыбельных чар как не бывало. Вещи приближаются. Настырно лезут в окна автомобиля.

Соня. Папа не скажет: сонная тетеря. Я потягиваюсь. Разве я не обещала быть штурманом? Карта лежит рядом со мной, карта. Где мы?

Не могу сориентироваться, пока папин палец не указывает точку. Здесь. Теперь не спать.

Я стараюсь изо всех сил. Чтобы не заснуть, читаю таблички с названиями населенных пунктов, рекламу, названия отелей, ресторанов, магазинов, гаражей. Пока меня не прерывают. Достаточно населенных пунктов. Мы уже в ретороманской части. Альвашайн, Кунтер, Савоньин, Тиницонг, Рона, Сур, Бивио. И на той стороне, за скалистыми склонами Юлиера (тошнота, легкая серпантиновая тошнота), Шампфер, Челерина, Самедан, Бевер, Ла-Пунт, Мадулайн, Цуоц, С-чанф, Чинуош-чел, Брайль, Цернец. Пока снаружи шумит Инн, юный, близкий к истокам Инн, мама протягивает мне толстый сэндвич, лекарство от голода, от усталости. В Нижнем Энгадине мы сворачиваем, к перевалу Офенпасс, печному перевалу. Почему он «печной»? Мы видим только лиственницы и эти древние кедры, испытанные ветрами. О домах из кедра я кое-что слышала. Офенпасс или перевал Фуорн, две тысячи сто сорок девять метров. А потом Чирф, Фульдера, Валькава, Санта-Мария, Мюстаир. Имена как караван, который везет меня вперед. Зачем выходить? Почему здесь? Романский женский монастырь в Мюстаире серый и большой, под его сенью деревянные кресты монастырского кладбища. Свою тетрадку я оставила в машине, словно предназначая ее для Италии. А Италия вот, сразу за Мюстаиром, речушка Ром указывает дорогу. Да. И теперь населенные пункты называются так: Тубре/ Тауферс, Глоренца/ Глурнс, Слудерно/ Шлудернс, всегда на двух языках. Мы в Южном Тироле. И вдруг я просыпаюсь, я бодра так, как давно уже не была. Я беру тетрадку и записываю каждое название. Каждого населенного пункта.

Я не могу перестать. Папа, пожалуйста, помедленней, я не успеваю прочесть название. Эти чужие названия. Он смеется.

Спондинья, Силандрио, Натурно, Мерано. Стоп. В Мерано/ Меране мы ночуем, в окружении гор, винограда, первых пальм. Где-то течет речушка, вечер теплый и в моем волнении больше юга. Я готова всех обнять. Мы едем к морю.

Но путешествие затягивается, еще на один день, и еще на один. Ну почему я выбрала самой горный из всех маршрутов? От Больцано/ Боцена к Нова-Леванте, на Канацеи, через Доломиты, до Кортина-д’Ампеццо. Горы филигранны и светло-серы, а по вечерам розовые. Я записываю названия, имена: Латемар, Розенгартен, башни Вайолет, массив Селла, Мармолада. И: перевалы Пассо-Пордой, Фальцарего. Он все вьется и вьется, и становится страшно. Папа говорит: внушительный, я думаю: страшный. Это слово я не записываю, потому что оно не имеет отношения к списку названий и имен, каравану, идущему к морю.

Кортина? Все стремятся наверх, по канатной дороге на обзорные площадки. Но нам хватило и перевала, мы укладываемся в гостиничные кровати и спим, продолжая покачиваться.

А потом, потом мы едем к равнине. Пьеве-ди-Кадоре. Записываю: здесь родился Тициан. Тициан – это такой художник, говорит мама. Я показывала тебе его картины в Венеции. Записываю: Тольмеццо. Записываю: Гемона-ди-Фриули. И вот: Удине. Выходим. Обедаем. Жарко, но я хочу посмотреть все: и Часовую башню, и Геркулеса, и замок, и кафедральный собор, и площадь с аркадами. Меня торопят, я не сдаюсь, я спрашиваю, я хочу все знать. Что это, кто это. Меня считают надоедливой, пытаются заткнуть рот спагетти. Да ешь уже! Лоджия ди Лионелло, записываю я, и что мы в главном городе Фриули. Потом мороженое, которое называется «Тьеполо».

И дальше. Равнина зеленая, населенных пунктов мало. Пальманова, Червиньяно. Все время на юг, в сторону моря. Вдруг – запах соленой водой, и кипарисы окаймляют улицы. Мы в Аквилее.

Время здесь, кажется, остановилось. Пьянящий аромат. По древним камням мы идем к базилике. Священная дорога, говорит мама. Виа Сакра. Я опускаюсь на колено, записываю. Записываю: Тиберий, Август. Моя тетрадка лежит на мерцающем римском камне. Голова почти касается земли. С той минуты мне больше всего нравится записывать именно так.

На фотографии в альбоме – кипарисовая аллея, а на переднем плане – ребенок, наклонившийся вперед, с грифелем в руке и сосредоточенным выражением лица.

Он собирает имена.

Я смотрю и фиксирую. Я прокладываю тропы воспоминаний, составляю реестры памяти. Имена, имена, названия, даты. Перечисление звучит как сказка. Или как молитва?

Святая Мария, молись о нас / Святая Богородица / Святая Дева над девами/ Святой Михаил/ Святой Гавриил/ Святой Рафаил/ Все святые ангелы и архангелы, молитесь о нас/ Все святые Ангелы Божии/ Святой Иоанн Креститель, молись о нас/ Святой Иосиф/ Все святые патриархи и пророки, молитесь о нас/ Святой Петр, молись о нас/ Святой Павел/ Святой Андрей/ Святой Иаков/ Святой Иоанн/ Святой Фома/ Святой Филипп/ Святой Варфоломей/ Святой Матфей/ Святой Симеон/ Святой Фаддей/ Святой Матвей/ Святой Варнава/ Святой Лука/ Святой Марк/ Все святые апостолы и евангелисты, молитесь о нас/ Все святые ученики Господни/ Все святые невинные младенцы… и так далее. Это звучит у меня в ушах. Список успокаивает. Список по буквам называет мир.

Мои списки никогда не заканчивались. И сегодня я спрашиваю себя, почему они так упорно следуют за мной, всю жизнь. Что они, свидетельство, указание, удостоверение, регистратор, указатель, накопитель, инвентарная опись, резюме, опора? Они скрепляют то, что иначе наверняка рассыплется. И еще они мемориалы, это тоже. Может быть, самонадеянные в своей борьбе с бренностью, а, может быть, и наоборот, излишне скромные. Фиксировать – лучше, чем забывать. Вот, смотри, читай.

У Оскара Пастиора (чье имя можно найти не только в метрической книге, но и в списках депортированных за 1944 год) я читаю: «У имен нет мгновения. Они выстраиваются в ряды, присоединяются друг к другу, сводятся, в крайнем случае, к «паратаксису» события, как сказали бы лютеровские лингвисты, но имена не двигаются, они суть… В списках я нахожу себя в неприкосновенности, то есть паратаксически привязанным, присоединенным. Шансы обойтись без подчинения или переупорядочивания в этом языке, который уже есть, хоть и малы, но пока существуют персональные списки, все же остаются».

Списки и списки. Мои детские литании невинны, они не оценивают, они складываются в некий инвентарный список личного любопытства, отмечая на бумаге шаги, следы.

Только много позже я открыла связь имени и судьбы, nomen и omen. Списки становятся списками умерших.

14 октября 2006 года я стою в сердце бывшего варшавского гетто, улица Мила, 18 и записываю имена: Мордехай Анилевич, Фрауке Берман, Ицхак Блауштейн, Мелах Блонес, Неся Цукер, Йозеф Фасс, Эфраим Фондамински, Эмус Фройнд, Зеев Вортман, Сара Загель, Рахелька Зильберберг. («Они покоятся на месте своей смерти, в знак того, что вся земля им могила.») В нескольких шагах отсюда, на так называемой «Умшлагплац», площади, где «сортировали» евреев из гетто, грузили и депортировали в концлагеря, список такой длинный, что пришлось ограничиться одними личными именами. Каддиш в камне. Аба, Абель, Абигайль, Абитель, Абнер, Абрахам, Абраша, Абсалом, Ахиезер, Ахимелех, Ахитав, Ада, Адам, Адела, Адольфайдла, Айзик, Ахиба, Александер, Борух, Брайна, Брайндель, Броня, Бронислав, Цадок, Цедакиаш, Целина, Цемах, Хаггит, Хайм, Хая, Хана, Ханен, Хася, Хава, Хавива, Хизкяш, Цури, Цви, Цина, Ципора, Цирла, Цивя, Дина, Доба, Дора, Дорота, Дов, Двося, Элиаб, Элиаху, Элиаким, Элиаш, Элиов, Элиезер, Элимелех, Элишура, Элиза, Элька, Элькана, Эльнатен, Эмануэль, Фадель, Файга, Файвель, Фелиция, Феликс, Филип, Фишел, Фрайда, Фроим, Фрума, Фридерик, Хадаса, Хагара, Халина, Ханна, Хела, Хелена, Хенох, Хеня, Хенрик, Херш, Хеса, Хешель, Хирш, Худла, Ядзя, Яир, Якир, Яков, Якубьян, Янкель, Януш, Йезекиль, Йехиль, Йедида, Йефет, Йешуа, Йегуда, Йекутиль. Я обрываю список. Последним именем было «Занна».

Никто не видел, как я записывала имена.

Хотя надгробные надписи я списывала еще ребенком. Имена на памятниках, на стенах домов, в музеях и церквях. Но не такие списки. Я не стояла в Триесте у «рисовой фабрики», не ходила по берлинским «камням преткновения». Я знала одно: уважай имена. Записывая их, я верила, что ввожу их в новый контекст. Подобно тому, как в романе Данило Киша «Мансарда» юный герой составляет список своих соседей, словно они ждут «чести быть приведенными к какой-то форме»: Радев Катарина, домоправительница, род. 1899; Флакер Антон, автослесарь, род. 1907; Флакер Мария, домохозяйка, род. 1911; Флакер Мария, студентка, род. 1932; Флакер Иван, школьник, род. 1939; Катич Стефан, станционный диспетчер, род. 1910; Катич Аника, домохозяйка, род. 1915; Попарич Дьюро, стрелочник, род. 1928; Попарич Стана, служащая, род. 1913; Попарич Лильяна, школьница, род. 1945; Попарич Машинка, школьница, род. 1947; Попарич Ядранка, ребенок, род. 1954; Попарич Ядранко, ребенок, род. 1954 и т. д. У Киша эта ранняя литания начинает длинный ряд перечислений, проходящих под лозунгом: «Каждый человек сам по себе звезда» и выливающихся в визионерскую «Энциклопедию мертвых», где каждая человеческая жизнь учтена «в совокупности ее эфемерных событий».

Список, перечень как поэтика.

В Варшаве в квартале бывшего гетто царила необычайная тишина. На улицах, в скверах почти не было людей. Только этот мелкий моросящий дождь, кропящий березы, так что они сверкают. Да несколько бродячих собак. Маленький туристический автобус стоял на улице Заменгофа, но пассажиров видно не было. Светловолосая американка, покупавшая брошюры и открытки в киоске, путешествовала в одиночестве. Я медленно пошла через парк Красиньского в сторону Старого города и в ресторане «Под Самсоном» съела фаршированную рыбу.

А в Аквилее на мозаичном полу базилики плавали рыбы, радостно, среди волн и морских чудовищ, в то время как люди под щитом своей веры в челнах переплывали море. Это было смешно и почему-то трогательно. Я много раз вставала на колени, чтобы подробнее рассмотреть эти сцены. Пока папа не крикнул, что мы уезжаем.

Градо, было записано чуть позже в моей тетрадке. Градо и: приехали. Солнце клонилось к закату.

XXXI. Песок

Он был горячим и таким мелким, что забивался под ногти и в каждую складку одежды. Под ногами он проминался, подвижная масса, образовывал впадины и холмики, крохотные дюны и борозды. Журчащий, светло-бежевый песок. Как в песочных часах. Стоило морской воде лизнуть его, он становился желтым и словно рифленым. Тогда показывались белые ракушки, с зубчатыми краями, а нити взморника складывались в письмена.

Я бежала по мокрому песку и смотрела, как вода смывает мои следы. Четкий и ровный контур становился все мягче и мягче, пока не расплывался совсем. Или же закапывала ноги в песок и смотрела, как вода омывает мои щиколотки. При этом у меня всегда начинала кружиться голова, меня покачивало. И в самом деле: из-под ступней вымывало песок, по чуть-чуть. Я искала опору.

И опять все с начала. И не надоедало.

Песок влек неодолимо. Песок был непредсказуем. Он окаймлял море и продолжался в нем. Вода, песок, ветер. Ветер, песок, вода. Остальное – детские игры. Пластмассовые ведра, совочки, песочные башни и куличи. Мы часами сидели на коленях, строили и пекли. Пока прилив все не уничтожал. И опять все с начала. Фоном звучала «О sole mio», продавцы мороженого пробирались между лежаками, кабинами для переодевания, резиновыми лодками и надувными кругами. С десяти до шести пляж напоминал цирк, полный народа и до одурения шумный. Все, кто мог, лежали на солнце или под зонтом. Я не любила лежать. Я бродила вокруг, сидела на корточках возле песочных замков или забегала в мелководье. Успокаивалась я только после шести, когда берег начинал постепенно пустеть. Теперь я могла сидеть тихо и смотреть на темнеющее море. Или искала ракушки, tutta sola, в одиночестве. Трико в бело-синюю полоску, голова повязана косынкой. Песок был моим прииском. Но надо быть внимательной, в нем могут быть острые предметы. Переступаю осторожно, чтобы не наколоть ноги. В пластиковом пакете у меня лежат розовые ребристые ракушки, коричневые в белую крапинку раковины улиток, безупречные экземпляры. И солнце садится.

Красный шар солнца тогда, в Мирамаре. Красное солнце в Градо. Там был скалистый берег, здесь распростерся песок. И вода была ближе, еще ближе. Я больше не хотела с этим расставаться. Пусть все уходят, хрустящий песок им в сандалии, в башмаки. Я остаюсь. Пока море не станет темно-синим и не заберет все остатки солнца.

Но они мне не разрешали. Гурьбой шли в пансион. Чтобы под душем смыть с кожи соль, масло от загара и песок, а потом в тратторию есть пасту и рыбу. Море темнело без меня. Песок становился прохладным, пляж пустынным.

Мне было девять? Или уже десять? Каникул в Градо было много. Как те, в которые пронеслась весть о том, что потерпел крушение роскошный лайнер «Андреа Дориа». Все в городке говорили только об этой катастрофе и со страхом косились на всепожирающее море. Хотя здесь оно было гладким как стекло.

Море для купания, даже без гребешков. Кротость лагуны, с мелкой рябью. Атлантика, поглотившая «Андреа Дориа», вела себя по-другому.

Ночью море свое присутствие обозначало лишь запахом. Шума его я не слышала. А голоса в переулках отзывались эхом, смех звучал как всхлипы.

Волшебство жалюзи, и здесь в Градо тоже, в выложенной плиткой комнате пансиона. Во время сиесты, в особенно жаркие дни. В «собачьи дни», в самые жаркие дни лета, в пляжном отдыхе наступал перерыв, ходить на пляж было запрещено, категорически. Часто я ускользала в раннехристианский собор, с мраморными колоннами и мозаичным полом, торжественный, прохладный и почти безлюдный. Записную книжку я брала с собой. Servus XPI Laurentius Diaconus votum solvit. Над этим, в круге, два белых голубя. И повсюду орнаменты, волны, ромбы и цветы. И буквы, буквы без конца. Пахло плесенью и ладаном. Я окропляла себя святой водой, меня касалась прохлада. Сквозняком из длинного нефа она тянулась по полу, обволакивала меня. Находиться здесь было хорошо. Было хорошо быть одной. Я осторожно ходила по квадратам надписей, по птицам и растениям, устремив взгляд в пол, как если бы искала в песке ракушки. Читай мир, говорили мои ноги, говорили мои глаза. Ощупью ходила я по собору, вопрошая. Я почти ничего не понимала, но очень хотела бы знать, о чем рассказывают надписи. И что-то во мне знало это. Есть низ и есть верх. Я думала: небо, Бог, даль. Я чувствовала себя свободной.

П.: Речь идет о пустоте?

Может быть.

П.: Об одиночестве?

Может быть.

П.: О поиске?

Может быть.

П.: Об аскезе?

Может быть.

П.: Об абсолюте?

Может быть.

П.: О святости?

Может быть.

П.: «Пустыня это распыленное божественное зеркало».

Кто это сказал?

П.: Эдмон Жабес. А Камю сказал: «Невинности нужны песок и камни. А человек разучился жить среди них».

Бывают и пустыни городов, ну да ладно.

П.: Пустыня как топос или как приключение?

Как состояние.

П.: И Синай, Гоби, Такла-Макан и прочее?

Синай мне знаком.

П.: И как?

Неописуемо. Это было путешествие вглубь себя.

П.: Иными словами, после него ты два года кашляла как сумасшедшая.

Хронический бронхит от пустынного песка, от сухости и холодных ночей.

П.: Значит, все-таки приключение.

И это тоже.

П.: Может быть, в Градо все началось?

Пути всегда вокруг.

П.: От сказочных калифов через апокрифы к…

Просто песок – как страна.

XXXII. Песок как страна

На севере я снова его нашла, спустя десятки лет. В сосновых лесах Бранденбурга. В парках Берлина и не только в парках. Песок проступает здесь повсюду, между гранитными тротуарными плитами, кустами. И на каждой строительной площадке песчаные котлованы и горы песка. Город построен на песке. Этот факт может объяснить его нестабильность. Или страсть укреплять. Тщеславное желание вырвать у неверной почвы величие метрополии. Запах поражения висит в воздухе. И поскрипывает под подошвами. Я стряхиваю свой ковер кочевника, и на двор сыпется мелкий песочный дождь.

Линиенштрассе, Митте. По дороге мне в голову приходит мысль, что все здесь напоминает временное пристанище. Реконструкцию реконструкции, как будто песок попал в механизм. Хорошо, пусть не все идет гладко. Хорошо, пусть видны изломы, старые раны. По краю тротуара из песка растут сорняки. Там и тут образуют небольшие скопления с желтыми цветками. Очень естественно. И никакая это не запущенность. Улыбки цветов перед унылыми блочными домами. Они буйно разрастаются по краю котлована, выкопанного и брошенного. Песчаного, огражденного забором. И котлованам нужен покой, но этот на покое слишком давно. Теперь на его краю стоит маленький сруб, из светлых, только что обтесанных ароматных бревен. На заборе висит объявление, что здесь проходят театральные представления для детей. Тогда-то, тогда-то и тогда-то. И в заборе уже есть дверь и тропинка, которая ведет к избушке. Вот так будет использоваться terrain vague, пустая земля.

Пустые земли в бывшей восточной части города процветают. За зданием «Тахелес», между глухими торцевыми стенами, изрисованными граффити, биотопы пустырей. Я смотрю сквозь забор, усеянный объявлениями. Взгляд скользит от куч с землей и песком к блистающему золотом куполу синагоги позади, на Ораниенбургегштрассе. Здесь пустырь с буйными зарослями сорняков, там – цветной ряд домов, и над всем этим небо и золото.

Наконец, дошла туда и ногами. Позади синагоги квадратный двор, посреди которого растет каштан. Прямой, с жухлыми листьями, в круге песка. Здесь кружком стоят забавные металлические стулья. Из-за удлиненных спинок они кажутся тронами для странных гостей. Но я ни разу не видела, чтобы на них кто-нибудь сидел. Места остаются пустыми, пока хмурый дождь вершит свое дело. И ночь зияет над этой безмолвной группой.

Идти, идти, по камню и песку, вдоль Шпрее или Стены, где еще сохранились ее остатки. И вдруг поверхность разрывается, там было что-то, но что…

И вдоль всей Аккерштрассе (где нет ни акра пашни), к раненной Коппенплатц (где бронзовый стол напоминает о Нелли Закс и преследовании евреев), и направо, на Линиенштрассе, к литовской фотогалерее. Дюны Куршской косы отбрасывают острые тени, как в Сахаре. Они вздымаются светло-бежевыми волнами и вертикально опадают вниз. Пейзаж первого дня творения. И отпущенный на свободу ветер.

Был по-летнему теплый апрельский день, когда я вместе с Роландасом ступила на дюны позади Ниды. Рыбацкая деревушка пестрела на солнце, залив излучал синеву. Вокруг песок, мельчайший песок, из которого торчат маленькие кустики. Мы идем по тропинке, которая разветвляется, потом еще раз. Во все стороны идут следы. Роландас показал наверх и тяжелыми шагами пошел вперед. Куртки и свитера мы сняли, и надели солнечные очки. Жарко. И с высоты гребня – пустынный пейзаж, прежде всего, на западе. Природоохранная зона, ходить запрещено. А за ней, сказал Роландас, русская граница. Если ехать все время прямо, попадешь в Калининград.

Слово «граница» не подходило к этому первобытному ландшафту. Ни птицам, ни ветру до нее дела нет.

В самом узком месте Куршская коса всего несколько сотен метров шириной. Песок, сосны. С одной стороны – залив, с другой – открытое море. После дюн мы повернули к морю. Дорога долго тянулась по лесу, между высоких сосен и грациозных березок. Роландас рассказывал о своей трудной любви к одной литовке, которая – выйдя замуж за грека – жила на Кипре. Он называл ее киприоткой. Хорошенькая, как картинка, и стерва. Когда была здесь, хотела остаться, вернулась к мужу, и не может уехать. Брак трещит по швам, дочери разрываются. Старшая на стороне отца, младшая – на стороне матери. Что делать? Роландас вопросительно смотрит на меня. Он в своем доме, забитом книгами доотказа, выделил место для нее с младшей дочерью, устроил детскую комнату с игрушками, мягкими зверушками и т. д. Десятки раз киприотка заверяла его, что переедет к нему, что с греческим мачо покончено, но каждый раз что-то ей мешает. Все отменяется, сроки переносятся.

Я глупый романтик, говорит Роландас, и в его отчаянии нет ни капли игры.

Мы спускаемся по крутым деревянным ступеням к пляжу. Белый песок, насколько хватает глаз. За ним – синяя лента моря. Kakaja krasota. Он кивает.

На пляже никого нет, за исключением не слишком юной дамы, которая загорает в купальном костюме. В наготе ее рук и ног есть беззаботность. Смущенно оглядываю себя: на мне черные чулки и черные брюки, массивная обувь, словно вчерашний дождь до сих пор не закончился.

Мы потеем. Вода перехлестывает через песок. Мы идем. Потеем. Проклинаем страстную любовь, которая лишает рассудка. Роландас признается, неудачи преследуют его давно. До киприотки была одна полька, а до нее – русская. А до нее… Ну да. И все утекло в песок.

А с мамой у тебя какие отношения? – как бы между прочим спрашиваю я. Он вздрагивает, как от удара.

Мама в прошлом актриса. Звонит чуть ли не по пять раз на дню. Развелась, потом снова вышла замуж, но живет неподалеку, почти рядом. Ну да, сложно все это. Я киваю.

Синева моря переходит в более светлое небо. Почти. Тончайший штрих – линия горизонта.

Мы шли долго. В какой-то момент повернули назад. Давай сочинять, сказала я. По ролям. – И о чем же? – О песке, который как страна.

Он сказал: Согласен. А роли будут такие: он из Восточной Европы, она из Западной Европы.

Договорились.

Он: Курши вообще-то давно вымерли.

Она: Расскажи мне, какие следы оставила здесь история.

Он: В 1939 году пришел Гитлер. Мемель отошел к Рейху. В 1944 году вошла Красная Армия, народ сослали в Сибирь.

Она: Опять эта лексика гибели.

Он: Литовское слово «nerija», коса, родственно английскому слову narrow.

Она: Да, да. Узкая полоска земли.

Он: Выглаженная, вычищенная, дюны защитные, дюны естественные, пространства, гребни, кромки. Следы смыты. Только этот свет. Птичий свет.

Она: Пришлось бы собирать развеянные ветром слова.

Он: Курши. Достоинство. Покой. Уют… Воздушная родина.

Она: Ничто не прочно.

Он: Каждый день протягиваю руку. И каждый день я делаю это по-другому. Я говорю: моя рука, это я. Я, в этот момент. А потом…

Она: А потом ты другой. Ну, разумеется, столько лет прожить в смирительной рубашке.

Он: Я живу в земноводной стране.

Она: Полной прозрачных окаменелостей.

Он: Колосья песколюбки как волосы на срамном месте.

Она: О! А песок?

Он: Бродячие дюны, зыбучие пески, рифленая желтая поверхность, курящаяся по краям. Птичьи следы, солеросы, песочные воронки. Песчаные впадины, сколько хватает глаз. И ветер. Никаких дорог. Ветер.

Она: Больше похоже на Ливию, чем на Литву.

Он: Невеста здесь просто утонет.

Она: Ну, тогда ладно. Выпьем за коллективную тоску!

Мы до чего-то досочинялись. Роландас иронично буркнул: космос как осмос! И мы замолчали. Сказано достаточно. В лесу уже лежали тени. В ветвях порхали птицы. Дорога была долгой. Мы пришли к Ниде с холма, завернув на лесное кладбище. По склонам холма щетинились покосившиеся деревянные кресты. Мох и песок здесь были вместе.

Куршские могилы, сказал Роландас.

Я кивнула.

(Роландас – особенный человек. В его заваленном книгами доме в Паланге нашел приют Йосиф Бродский, незадолго до того, как его принудили уехать из страны. Ленинградец Бродский отправился в Литовскую советскую республику, на эти песчаные берега вдалеке от политических баталий и вне времени. Здесь, в 1971 году он написал цикл «Литовский дивертисмент», в котором есть стихотворение «Паланга»:

«Только море способно взглянуть в лицо небу; и путник, сидящий в дюнах, опускает глаза и сосет винцо, как изгнанник-царь без орудий струнных. Дом разграблен. Стада у него – свели. Сына прячет пастух в глубине пещеры. И теперь перед ним – только край земли, и ступать по водам не хватит веры.»)

XXXIII. Странно

Это могло случиться со мной везде: на какой-нибудь улочке в Старом городе Градо или в цюрихском трамвае. Вдруг мелькнул вопрос: а почему меня окружают именно эти люди? Вот этот рыжеволосый мужчина с зелеными как у кота глазами, в непомерно большой шляпе; вот эта сгорбленная пожилая дама, у которой дрожит подбородок, словно ее трясет озноб; вот эти девочки-близняшки, неотличимые ни в одежде, ни в мимике; вот этот пьяный, что размахивает большим пальцем, изогнутым как серп; эта монахиня, что смотрит внутрь себя как в вечность; эта блондинка в блузке с откровенным вырезом; этот красный от крика младенец; эти молчаливые супруги, которые разговаривают только со своей собачкой. К чему эти встречи, эти мимолетные связи, эта краткая общность судьбы?

Спрашиваю себя, удивляясь. К удивлению примешивается и ощущение чуждости, словно я сама и не вполне причастна к ситуации.

Уже на молу в Триесте, на набережной Барколы меня охватывало это чувство. Я бодро вышагивала рядом с матерью, пляжное полотенце в левой руке, пробковый пояс в правой, и с интересом смотрела на американских солдат. Было ли мне страшно? Едва ли. Но я точно смотрела на них. И наблюдала за собой.

Недоверие?

Скорее я понимала жизнь как некую игру, в которой есть свой порядок. Причем в себе я видела не только фигуру, одну из многих, то есть пассивную и подвластную высшей воле, но и воображаемого режиссера. Пассажиров трамвая я давно уже наделила судьбами, как героев романа. Я придавала им одну из возможных форм, оставляя себе свободу интерпретации. Так я вырывала их из рук случая или того, что за него принимала.

Мне было девять и я ездила на одиннадцатом трамвае на занятия по религии, в церковь св. Антония. Четыре остановки, достаточно для наблюдений самого разного толка. Вот воркует молодая парочка, там гримасничает мужчина с остановившимся взглядом. Рядом с ним женщина, с выступающим вперед мясистым подбородком, голова ее с торчащими в разные стороны пучками черных волос раскачивается. Чудаков в одиннадцатом трамвае много; они – из клиники нервных болезней «Бургхёльцли», ездят иногда группами, иногда поодиночке. Не похоже, что «выход в свет» доставляет им большую радость. Они таращатся перед собой, взгляд отсутствующий, испуганный. Я не смею смотреть на них долго. И каждый раз надеюсь, что этого вообще удастся избежать.

Мне было трудно сосредоточиться на библейских историях. Они отступали в монотонном чтении, а в моем сознании в это время вспыхивали, искажаясь, лица сумасшедших. Наваждение оставляло меня лишь в церкви. Из круглой апсиды на меня спокойно смотрел Сын Божий, в окружении апостолов и святых, подняв руку для благословения. Значит, мир в полном порядке. Со всеми сумасшедшими, что разгуливают вокруг.

Только эта тьма! Уроки религии заканчивались в шесть, зимой в это время уже было совсем темно. Дрожа от холода, я стояла на остановке трамвая и хотела домой, только домой, и никаких лиц, никаких историй.

Были и другие замерзшие пассажиры, но они меня не интересовали. Они ехали домой, как и я, головы втянуты в плечи. Они сопели и чихали. И распространяли усталость.

И вот пришла весна, и в Фомино воскресенье у меня первое Причастие. На мне белоснежное платье христовой невесты, в волосах белый венок, а на шее золотая цепочка с крестиком. Всю службу я держала свечку в руке и внимательно следила за тем, чтобы не капнуть воском на свое воздушное платье. Нас было двадцать или больше? Слева девочки, справа мальчики. Викарий все время давал указания и пел монотонным голосом. Мы вторили ему. И вот торжественный момент: священник кладет нам на языки тонкие как бумага облатки. «Тело Христово» безвкусно и быстро растворяется во рту, так что грозное предупреждение «не жевать!» совершенно излишне.

Не знаю, как я должна была себя чувствовать. Произошло что-то священное, но так быстро, что я этого не поняла. Долгие приготовления (включая и исповедь) хоть и настроили меня на должный лад, на предвкушение чего-то светлого и радостного, но само событие как-то странно скомкалось. Едва начавшись, оно уже прошло, как слишком быстро прокрученный фильм.

К осознанию я пришла потом. Дома, в моем теперь уже ненужном платье, с обгоревшей свечкой в руках. Мама фотографировала меня, я улыбалась, но в душе у меня была печаль. Как будто счастье заглянуло ко мне и тут же ушло.

Что это было? Эта близость блаженства и отрезвления, небесного ликования и смертной тоски? Не обманули ли меня мои ожидания? Или рай всегда находится где-то в другом месте?

Я не хотела этого знать. Хотела только надеяться, радоваться, восхищаться, неистово, как неразумное дитя.

В этом смысле я оказалась неисправима.

О первом Причастии напоминали огарок пасхальной свечи и четки, которые я иногда по вечерам пропускала между пальцами. Маленькие бусины поначалу казались холодными, а потом вдруг теплели. Я читала «Радуйся, Мария, благодати полная» один раз, как нас учил викарий, потом второй. Это успокаивало. Молитва – это искупление, говорилось нам на уроках. Искупление чего? Моих грехов.

Я знала Десять заповедей. Я выучила, что такое вина. Но чувства мои знать это не хотели. Участвуя лишь против воли. При слове блуд я испытывала отвращение, но не в те ночи, когда я под одеялом занималась рукоблудием. Пока отец не застал меня однажды вспотевшей, разгоряченной и не погрозил мне пальцем. Я сжалась. И тогда пришел стыд. А потом и чувство вины. Наслаждение стало чем-то запретным. Но и наоборот: к запретному прилепилось что-то от наслаждения. Хорошенькое переплетение. Игра с огнем и угрызениями совести.

Я научилась скрытности. Постигала ее основательно, до непостижимости. Только в темной исповедальне выдавала я крупицы утаенного. Произносила фразы, словно это не я, а кто-то другой, шепотом, перед спасительной решеткой. И читала в конце концов десять раз «Отче наш» и пять раз «Радуйся, Мария». Это было самопознание. Но раскаяние?

Меня успокаивало, что Всемогущий там, наверху, все знал, перед ним мне не нужно было притворяться. И его грозящего пальца я не боялась. Лишь воля его была загадкой.

Что делали эти сумасшедшие в трамвае? Что я делала с сумасшедшими в том трамвае? Почему нам пришлось уезжать из Триеста, от моря? Почему на меня как дикие звери набрасывались мигрени? И почему от щекотки мой клитор напоминал о себе?

XXXIV. Переезд

Папа говорит: Мы не можем тут оставаться. Мы переезжаем.

Куда?

В Цюрихберг. В квартиру, которую мы будем обставлять сами. Значит, прощай, черный книжный шкаф с книгами Линь Ютаня и Достоевского.

А книги, их мы возьмем?

Папа кивает. И все-таки я беру том Линь Ютаня, чтобы потом мне не в чем было себя упрекнуть.

Конфуций знал, что его ученики недовольны были в своем сердце, и позвал он к себе Цзело и спросил его: «Старики сказали: ни тигры, ни носороги не рыщут по пустыне! Ты не веришь, что мое учение ложно? И почему я ко всему этому пришел?». На это Цзело ответил: «Может, ты не так добродетелен и недостаточно велик и поэтому мы бессильны звоевать доверие людей».

Конфуций, читаю я дальше, посоветовался со всеми, и вышел под дождь.

Конфуций пел под дождем, а кто может противостоять волшебной силе человека, который поет под дождем? И пошел он со своими учениками через пустыню, и пришел к концу своих мыслей и не знал, что делать ему дальше, и были они только шайкой бродяг и нищих, «ни тигром, ни носорогом», ни рыбой, ни мясом, ни даже доброй копченой селедкой. И все-таки радовался он и не таил в душе гнева.

Я читаю стоя, долго, чтобы успокоиться. Слишком много мыслей проносится сейчас в моей голове. О том, что близится прощание: с Верни, с Урсели, Майели, Фронели, с фрау Хомбергер, учительницей, с речкой Веренбах и качелями. Не будет теперь никаких индейских палаток, ни ущелий, ни леса Бургхёльцли. А что будет? Новое и манит и пугает одновременно.

Оглядываю свои пожитки. Я хочу упаковать их сама, чтобы ничего не потерялось. В первую очередь тетрадки, куда я записываю свои истории. Есть вещи, которые я тщательно берегу. Где будет их место? В моей собственной комнате? Но нет, этого не будет, опять нет. Мне придется делиться и там, на новом месте.

Новый адрес звучит так: Акерманнштрассе, 6. Небольшой многоквартирный дом, один из четырех одинаковых, что уступами окаймляют поднимающуюся вверх улицу. Цвета хаки, между домами зеленые газоны. Напротив – виллы с пышными садами. Кто-то говорит, хороший район.

Улица не сквозная, вливается в площадь с кругом для разворота. От нее отходит пешеходная дорожка к католической церкви Св. Мартина, она без колокольни, поэтому выглядит невзрачно. Рядом большое здание метеорологической службы, все сплошь в антеннах и измерительных приборах, кузница погоды.

Здесь, значит. Четыре комнаты с балконом, третий этаж. На квартире этажом ниже табличка: Курцмайер. Немцы, как выяснилось. Он уже пенсионного возраста, она – существенно моложе. Детей нет. Это значит, мы должны вести себя тихо.

В доме № 6 из детей только мы с братом. Дальше, в восьмом доме, живут трое Риклинов. С ними мы лазаем по грушевому дереву. На стороне вилл, в доме № 5, есть Рут, Вера, Рони и Алекс. К Вере я быстро привязываюсь. Вера, с которой я катаюсь по площади на роликах, а после школы с азартом играю в монополию.

Наша мебель фирмы «Хотц», ореховое дерево, диван и стулья со скромной обивкой. Пианино отлично вписывается в интерьер. И на стене для книг много места, очень много. Можно сказать, что мы устроились роскошно. Впервые за все время повеяло осед лостью.

У меня теперь не только кровать, но и письменный стол и прелестный маленький комодик. На комоде я раскладываю ракушки и камешки из моей градовской коллекции. Кукла Сари уютно прислонилась к изголовью кровати. Любимые книги стопкой лежат на тумбочке, в которой целых три ящика для моих маленьких тайн.

Поскольку Мартин еще мал, то и дело появляется Берта, строгая няня, которая отлично готовит картошку фри, но в ее присутствии я чувствую себя такой чужой, что сбегаю. Я усаживаюсь под грушей и упрямо смотрю перед собой. Или звоню к Вере, у которой дома опять пахнет свежей выпечкой, как будто только что пришли гости на один из многочисленных еврейских праздников. Верино царство манит меня неодолимо: большой, просторный дом, дружелюбные деловитые обитатели, которые приходят и кричат на всех мыслимых языках (шалом, бонжур), и сам уклад этого дома, и ритуал шаббата, и вообще все ритуалы, сопровождаемые пением, и длинный, покрытый белой скатертью стол, где я впервые попробовала мацу, фаршированную рыбу и польский борщ. Почему я не одна из вас, спрашиваю я Веру, и она отвечает: ты можешь приходить, когда захочешь. Так я узнала, что такое песах, суккот и ханука, я жадно впитываю все, и мне это разрешают. Разрешают быть такой же красивой, как они. Мы с Верой обе в белоснежных блузках и длинных темно-синих юбках выглядим почти как сестры. Вера чуть выше меня, и ее черные волосы гуще моих. Но кого это волнует. Вера говорит, мы родственные души. Поэтому мы вместе всегда, когда это возможно. Но не в школе – она учится в параллельном классе —, а в свободное время. Наши любимые занятия: «Монополия» и «Занимательная география». Мы бросаем кости по всему земному шару, кто первым найдет кратчайший путь, тот и выиграл. Больше всего мы любим морское сообщение, бросив «единицу», можно попасть из Дакара в Монтевидео. В путешествиях мы профи, на игровом поле. Названия городов так и слетают с наших губ.

С Верой мне никогда не бывает тесно.

Как и с профессором Хаймом, геологом из дома № 10. Пожилой, седовласый господин, с ним мы однажды столкнулись на улице, и который вдруг пригласил меня к себе в гости. Во мне боролись смущение и любопытство. Но любопытство победило. Передо мной предстало жилище ученого: множество фолиантов, атласов и витрин (с окаменелостями), лупы и микроскопы, и книги, книги. Я рассматривала яркие образцы пород, трогала ископаемые и слушала рассказы о геологических эрах Земли. От огромности временных промежутков кружилась голова. И взгляд пытался за что-то зацепиться. За морских улиток, за искрящиеся голубые глаза профессора. Спрашивай, не стесняйся, прерывает он свою речь. Но я будто зачарована. Он уже рассказывает о раскопках, раскопах, о минералогических, палеонтологических находках. И указывает то на окаменевший древесный уголь, то на кварц, то на кремний и графит, на сверкающие крупинки самородков, заботливо рассортированные.

После посещения дома № 10 стоит мне только закрыть глаза, и я вижу глиняные поля, мысы, вижу мостки, ямы, в которых что-то блестит и мерцает, вижу нижний этаж мира.

Теснота в доме заканчивается сразу же, как исчезает Берта и приходят гости. Знакомые моих родителей, венгры, югославы. Они бурно жестикулируют и громко спорят. Они вносят жизнь в тихий дом. Мне разрешают выйти ненадолго и посидеть со взрослыми. На столе горячие бутерброды с ветчиной и сыром, салями с паприкой, шпик, к ним вино и сливовица. И на десерт маковый пирог. Я пробую все, но потихоньку. В разговорах не участвую. Меня смущают уже одни венгерские приветствия. Все эти «целую ручки» и то, как даже самые привлекательные женщины превращаются в тетенек. «Целую ручки, тетя Жофи», это я произнести не могу, не этой тридцатилетней красавице, и на ты к ней обратиться не могу тоже. Так что я просто слушаю. Рассказывают анекдоты, то и дело упоминается имя Тито, и имена, которых я не знаю. Бокалы поднимают за присутствующих, громко: Egészségére! Или: Na zdravje! И уже в постели я слышу веселые голоса, смех. Пока меня не уносит сон.

Больше всего гостей бывало, когда папа работал в югославском консульстве. Ведь есть же обязательства перед обществом. Мама не всегда рада, жалуется, что тяжело. Она предпочла бы сходить в кино, а не изображать радушную хозяйку. После этих приемов она валится с ног от усталости. Все эти кокетливые Бранки, Иванки… Но что же делать. Проблема однажды решится сама собой, когда папа покинет свой пост. И у нас станет очень тихо.

Теперь папа работает дома. Целыми днями он сидит за своим письменным столом и копается в книгах. Это называется самообразование. Речь идет об экономике предприятия, как я слышу. Папа, дипломированный инженер-химик, хочет сменить профессию. Я не спрашиваю, почему. Знаю только, что мешать ему нельзя.

Но занятий на фортепиано не избежать. Прежде чем поставить будильник – он зазвонит через пятнадцать минут, не больше – я стучу в его дверь. Ну, играй, отмахивается он. Я играю тихо, скованно, изо всех сил стараясь не ошибаться. Потому что на каждой фальшивой ноте он кричит: «Повнимательнее! Врешь!». Его музыкальный слух очень строг. Он страдает. И я тоже начинаю страдать.

Пройдут годы, прежде чем я смогу играть свободно. Легко попадая по клавишам. Не глядя на часы.

XXXV. Господин С.

Моего учителя зовут господин С. У него мягкое рукопожатие, чувственные губы и белые волосы, он носит очки в металлической оправе и темно-серый китель. Мы – последний его класс, после нас он уйдет на пенсию.

С мальчиками господин С. строг. С девочками обращается мягче. И для меня у него всегда есть улыбка. Может быть, потому что я лучшая ученица по немецкому, и немецкий – самый любимый предмет господина С. У учителей тоже есть свои любимые предметы. И любимые ученики.

Это я, и я счастлива. Сама вызываюсь читать вслух, пересказывать. «Сокровища» Хебеля, например. И двор на переменах солнечный, только самый дальний угол в тени огромной сосны.

Из классной комнаты вид на заснеженные горы. Надо только повернуть голову налево и можно увидеть краешек озера и над ним вершины, целая цепь. Мы часто пялимся в окно, в полудетской задумчивости. Или следим за пылинкой, мушкой, танцующей в косом луче солнца. Волшебство исчезает, когда господин С. опускает шторы. Теперь взгляд довольствуется соседом. Синие тетради мало кому доставляют радость.

Слева от меня сидит непоседливая Элиана, справа – тихая Анжела, белокурый ангел бразильского происхождения. Мы образуем трио, к которому у господина С. особое отношение, он любит похлопывать нас по спине. Хотя дольше всего он задерживается возле меня. Я чувствую тепло его мягкой руки, которая становится все горячее. Иногда она осторожно подбирается к моей маленькой груди.

Физкультуру я не люблю. Лазаю как обезьяна, а в остальном – посредственно, посредственно. Даже кувырки меня пугали. И жесткие кожаные мячи, которые могли попасть в мою и без того больную голову. Господин С. относился с пониманием. Часто я просто сижу на деревянной скамейке и наблюдаю. Самой себе я кажусь ненужной. И немного себя стыжусь. Пока другие стараются изо всех сил: Ханс, Макс, Лео, Эва, Элиана, Регина, Анжела, Алекс, Додо. Играя в мяч, и в других занятиях. Минутная стрелка настенных часов движется очень медленно. Я слышу свой собственный пульс. Слежу за мухой. Думаю о монгольской принцессе из сказки «Восход луны» и, когда все отправляются в раздевалку, выхожу из зала самой последней.

Библейские уроки утешают меня в тоске по дальним странствиям, как и игра в «Географию». Красное море, Мертвое море, Галилейское море, Синайская пустыня, пустыня Негев, Иерихон, Иерусалим, Вифлеем, эти названия манят меня, как и цари, пастухи, пророки, ангелы, которые и делают эту святую землю святой. Несвято-святой, потому что войны и чудеса идут рука об руку. Каин убил Авеля, и с тех пор они убивают друг друга без устали. И Ирод велел убить всех младенцев, чтобы Иисус из Назарета не стал спасителем. А когда он все-таки стал им, его распяли на кресте.

Мои мысли блуждали. От бедуинов пустыни к бородатым книжникам, по Гефсиманскому саду. И как могло раздвинуться Красное море? И простер Моисей руку свою на море, и гнал Господь море сильным восточным ветром всю ночь и сделал море сушею, и расступились воды. И пошли сыны Израилевы среди моря по суше. А египтяне со всем войском утонули.

Бог всемогущ. Бог гневен. Бог справедлив. Бог желтый. Почему желтый? Я не знаю. Что-то во мне шепчет: Бог желтый.

Я стараюсь вообще его не представлять себе. Но это удается с трудом. Как с трудом удается не спрашивать, кто же создал Бога.

Что было до того? До начала? При слове «ничего» у меня темнеет в глазах. И я их закрываю.

Тут мое мышление отказывает.

Отказывает и язык. Мой спасательный круг, всегда выручавший в беде.

Однажды беда обретает имя. Смерть. Телеграмма из Орможа, от дяди Ганзека: Наша любимая Мария вчера скончалась.

Моя прабабушка, мужественная трубочистка, умерла.

Папа говорит: это рак легких. Сажа ее прикончила.

У меня снова темнеет в глазах, и слова, которые всегда так помогали, бросают меня в беде. Что-то давит и жжет, в горле, в груди, тело содрогается. И я плачу.

Больше никогда, рыдает что-то во мне. Ты больше никогда ее не увидишь.

Непостижимое и необратимое сплавляются в одно отрицание. Нет. Никогда. Ничего.

И никакого потом.

Когда господин С. две недели спустя задает нам сочинение на тему «Важное событие в моей жизни», меня прорывает. Я пишу о моей «первой смерти». Не о самой смерти моей прабабушки, не о похоронах, и то, и другое происходило без меня. Я описываю свои воспоминания о ней и чувства, которые во мне вызвала ее смерть. Я пишу об этом внезапном «больше никогда», упавшем гильотиной и расколовшем мир на до и после. Пишу о потрясении от собственного бессилия, так я пишу в первый раз. Что я не знаю, что-то во мне кружится и кружится, может быть, вокруг пустоты. Что мне грустно, когда я должна была бы злиться. Но злиться на кого?

Я написала восемь страниц. Наивысшая оценка шесть странным образом меня утешила.

XXXVI. Достоевский

Я не спрашиваю разрешения, просто беру книгу с полки. Достоевский, «Преступление и наказание». Полное собрание сочинений переехало вместе с нами, с Бальгристштрассе на Аккерманнштрассе. К счастью. Потому что этот русский притягивал меня давно. Классик, это я знаю. Но не для детей. Ну и что.

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к Кукушкину мосту.

Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться.

Молодой человек – студент, его зовут Родион Раскольников и он задумал что-то из ряда вон выходящее. Летом, в самую жару, в бедном квартале Петербурга, между Сенным рынком и Екатерининским каналом. У домов здесь глубокие внутренние дворы-колодцы, а лестницы узкие и темные. До цели от ворот его дома Раскольникова отделяет ровно семьсот тридцать шагов. Путь ему знаком. Куда? К старой процентщице.

И вот уже все вибрирует от нервозности и горячечного возбуждения. Я забываю, что я в Цюрихе, в кровати, вместе с Раскольниковым я, дрожа, поднимаюсь по лестнице.

Старуха стояла перед ним молча и вопросительно на него глядела. Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка.

Раскольников приносит в заклад часы своего отца, только затем, чтобы иметь возможность сюда вернуться. Внимательно рассматривает старуху и ее жилище. Как бы примериваясь. Настоящее дело впереди.

Настоящее дело – это убийство. Убийство не из алчности, а из высокомерия. Поскольку старуха «гадкая вошь», подлая кровопийца.

Однако пока происходят другие события: Раскольников знакомится с пьяницей Мармеладовым и его несчастной семьей, получает взволновавшее его письмо от матери и вспоминает, как когда-то на его глазах забили до смерти лошадь. Все это расстраивает его, он хочет отказаться от своей «проклятой мечты». Но мысль засела слишком глубоко.

На сто восьмой странице он доходит до преступления и опускает топор на череп старухи.

Потом еще раз и еще. Мертва. Где же богатства? Ключи не вкладываются в замки, и когда, наконец, они подходят, в комнате уже стоит сестра убитой, Лизавета. Испуганная и кроткая как жертвенный агнец. Топор опускается и на ее голову. Раскольников совершает, невольно, двойное убийство.

Чудом удается ему покинуть дом незамеченным. Он думает, что потерял рассудок.

Озноб, подозрительность, страх. Каждый стук – угроза. А если он себя выдаст? А если его выдаст какой-нибудь жалкий клочок одежды? Безумие сидит в сознании. И его тело, как сумасшедшее, свидетельствует против него.

Между тем как украденный кошелек исчезает под камнем.

Несколько недель в болезни, и страница перевернута. Раскольников получает деньги от матери. Ими он оплачивает долг квартирной хозяйке и покупает новую одежду. Но от мысли о бегстве он далек. Напротив, он ведет себя подозрительно. Затевает игру с собственным разоблачением. Тонкую, почти саркастическую запутанную игру, дерзкими выходками затягивая петлю на своей шее.

Тем временем происходит вот что: Раскольников случайно становится свидетелем того, как пьяница Мармеладов попадает под коляску и вскоре после этого умирает в своей квартире. Там он знакомится с дочерью Мармеладова от первого брака Соней, восемнадцати лет, которая пошла на панель, чтобы было чем кормить многочисленное семейство. Неприметная девушка с голубыми глазами и испуганным лицом, смешно разряженная. Но сама доброта. Раскольников ощущает в себе внезапный подъем «жизненных сил». И он знает, что он вернется. К этим несчастным.

Едва появляется Соня, я чувствую умиление и покой. Вокруг царит чистейшая истерия, но Соня все поправит. Птичка Соня.

А что другие женщины? Сонина мачеха больна туберкулезом, она в полном отчаянии. Мать любит Раскольникова, тревожится за него, но не имеет на него никакого влияния. И сестре Дуне, практичной и честной, к нему не подступиться.

Раскольников опять в лихорадке, в бреду. Добровольно рассказывает следователю Порфирию, что много раз закладывал у убитой старухи вещи. Игра с огнем начинается. Игра в кошки-мышки.

И вот Раскольников спешит к Соне. Как лунатик, как одержимый. Он срамит ее, потом целует ей ноги. И требует, чтобы она прочла ему про воскресение Лазаря. Она читает, робко и неохотно. Потом тишина.

Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги.

И в тишине говорит Раскольников: «Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это всё равно!)… Стало быть, нам вместе идти, по одной дороге!»

Дорога означает «сломать, что надо», «и страдание взять на себя».

Соня не понимает. После поймешь, говорит Раскольников и обещает завтра рассказать ей, кто убил старуху и ее сестру.

Признание – никакое не признание, и все же оно не оставляет сомнений.

«Несчастный!» – всхлипывает Соня. «Не оставлю тебя никогда и нигде, за тобой пойду, всюду пойду! В каторгу с тобой вместе пойду!» Но как это могло произойти? Сочувствие и ужас борются в Соне, глумление и отчаяние в Раскольникове. Нет, убил не чтобы ограбить, защищается он, я хотел Наполеоном стать. Он говорит о силе и праве, и о смелости переступить.

Это пронзительная идея. Она ввинчивается вовнутрь как в глубокий тоннель. До сумасшествия.

Соня плачет и вдруг вскакивает (здесь все происходит вдруг). Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: “Я убил!” Тогда бог опять тебе жизни пошлет.

Но он не хочет пока того, что хочет она. Преследователи провоцируют его на борьбу. Но кипарисный крестик он все же принимает. И думает: может, в каторге-то действительно лучше.

Вскоре выясняется, что за стеной их подслушивали.

Свидригайлов. Хитрый, но с детским личиком. Вполне вероятно, отравил свою жену. И любит Дуню, сестру Раскольникова, которая все знает. Теперь у него есть средство нажать на нее. Но зачем же он обручается с девочкой, почти ребенком? Да, у него есть невеста, там, на Васильевском острове. В горячечных снах являются ему дети, в странно притягательном виде, или мертвые. Он соблазнитель, растлитель детей? И вдруг великодушие: когда умирает мачеха Сони, он выкладывает круглую сумму, чтобы определить троих сирот в хорошее место и освободить Соню от унизительного ремесла. Джентльмен. Конец которого плачевен. После последней, драматической встречи с Дуней он пускает себе пулю в лоб.

Вот, и свидетеля нет, но Раскольников знает, что о нем все известно. Следователь Порфирий понуждает его признаться в преступлении. Это облегчило бы дело. Раскольников сопротивляется.

Только после прихода к Соне Раскольников решается на последний шаг. Причем идет он не к Порфирию, а в полицейский участок. Один раз он малодушно возвращается. Но Соня уже стоит перед полицейским участком, он видит ее, возврата нет.

Раскольников опустился на стул, но не спускал глаз с лица весьма неприятно удивленного Ильи Петровича. Оба с минуту смотрели друг на друга и ждали. Принесли воды.

– Это я… Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизавету топором, и ограбил.

Илья Петрович раскрыл рот. Со всех сторон сбежались.

Раскольников повторил свое показание.

Наконец. Признание как избавление. Дольше я бы этого напряжения не выдержала. И справедливость должна быть.

Приговор был милостивым: восемь лет исправительных работ в Сибири. Ангел Соня едет с ним. Рассказ обрывается. Остальное – в эпилоге.

Сибирь. На берегу широкой, пустынной реки стоит город, один из административных центров России; в городе крепость, в крепости острог. В остроге уже девять месяцев заключен ссыльнокаторжный второго разряда, Родион Раскольников. Со дня преступления его прошло почти полтора года.

Судопроизводство по делу его прошло без больших затруднений. Преступник твердо, точно и ясно поддерживал свое показание, не запутывая обстоятельств, не смягчая их в свою пользу, не искажая фактов, не забывая малейшей подробности.

Но Раскольников болен.

Он был болен уже давно; но не ужасы каторжной жизни, не работы, не пища, не бритая голова, не лоскутное платье сломили его: о! что ему было до всех этих мук и истязаний! Напротив, он даже рад был работе: измучившись на работе физически, он по крайней мере добывал себе несколько часов спокойного сна. И что значила для него пища – эти пустые щи с тараканами? Студентом, во время прежней жизни, он часто и того не имел. Платье его было тепло и приспособлено к его образу жизни. Кандалов он даже на себе не чувствовал. Стыдиться ли ему было своей бритой головы и половинчатой куртки? Но пред кем? Пред Соней?

Да, он стыдится. Но заболел он от «уязвленной гордости». Его «ожесточенная» совесть не находит никакой особенной вины, «кроме разве простого промаху, который со всяким мог случиться». Раскаяние? Нет, Раскольников не раскаивается. Если бы он только мог раскаиваться! Что-то в нем замкнулось на идее, быть человеком высшего сорта.

Другие осужденные его ненавидят. Ненавидят этого немногословного, высокомерного, безбожного человека. А «матушку Софью Семеновну» любят и уважают.

И вот однажды, на Пасху, Раскольникову становится легче. Болезнь покидает его. И он в первый раз чувствует, что любит Соню.

Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, – но теперешний рассказ наш окончен.

Я возмущена. Тем, что Достоевский закончил именно здесь и сейчас. Что так мало было написано про этот «хэппи-энд». После этого безумного лабиринта страха, в котором я блуждала до изнеможения. (Ночи, украденные у сна, нерадостный поход в школу.)

Но я вдруг осознаю вещи просто невероятные. Невероятнее всего человеческая душа. Пропасть. Полная лихорадочных снов, противоречий и идеалов. Особенно опасны идеалы. Особенно когда теорию создает такой человек, как Раскольников, этот умствующий человек. Соня думает сердцем, и она не ропщет. В Раскольникове и Соне встречаются высокомерие и покорность, любовь к себе и любовь к людям, граничащая с божественной любовью.

Достоевский согласен с Соней. Соня звучит музыкой у меня в голове: светлый голос, только я закрываю глаза. Делай, просто делай сейчас, говорит она, не медли. Что я должна делать? Играть с братом, помогать Анжеле, которая не понимает урока. Тысячу мелочей. Все зависит от мелочей. Говорит она. И кутается в свой зеленый платок.

XXXVII. Между собакой и волком

Я не знаю, что я Я не то, что я знаю: Колесом бытия Или спицей мелькаю. Ангелус Силезиус

Не только когда я катаюсь на роликах (по кругу, по кругу, по кругу) во мне перекатывается вопрос: кто я? Это как укол. Я кружусь и кружусь. По этой серой площадке для разворота.

Я. Здесь. Сегодня. Сейчас.

А наверху творят погоду. Нет, прогнозы погоды. У господ из метеорологической службы широкий обзор. Обозревают Европу, половину планеты. Я бы тоже так хотела. Так же вольно обращаться с миром.

География для меня только игра. Из одной точки в другую одним прыжком, от Владивостока до Ванкувера рукой подать. Будь я смелее, я хотела бы стать «великой путешественницей». Хотела бы ездить по песчаным, каменистым и ледяным пустыням и морям. Как Тур Хейердал, Генрих Харрер, Роберт Скотт. Чьи книги я проглатывала. Есть во мне эта тяга. Неутолимое стремление в даль. Жажда открытий. Жажда завоеваний. Любопытство.

Честное слово. Такое же честное, как и мой страх.

Но больше всего я люблю путешествовать в моих четырех стенах, ведь так? Укрывшись за жалюзи?

Я. Пылинка. Точка. «Некартографический объект» (как сказал бы профессор Хайм).

Эта моя малость уязвляет меня. Нет никаких сомнений. Я качусь по кругу. И не знаю, для чего это нужно.

Но есть и еще кое-что. Это называется внутренним миром. Я мала, я крупинка на карте мира, но мой внутренний мир велик. Мой собственный континент. Этому я научилась у Достоевского. В головокружениях. И я знаю, что у моей страсти к открытиям границ нет.

О том, что я поменяла курс, я не рассказываю никому. Это секрет, почти такой же, как мои сны, которые я теперь стараюсь тщательно расшифровывать. Вера только смеется над моими снами. Олени пасутся? Башни разваливаются? И что? Путешествия вовнутрь ей не очень нравятся. С Верой я играю в «Монополию», качусь кубиком по миру, а в остальном она предоставляет меня самой себе.

Самый опасный час – час между волком и собакой. Когда сумерки стирают контуры. И когда непонятно, где я начинаюсь и где заканчиваюсь. Скорей домой, к книге. Но этот побег обманчив. Мне нужно справиться с собой. С собой. В сумерках. С этой дурацкой болью, когда что-то рвется в груди.

Вот почему я все еще сижу на качелях. Или накручиваю круги. Последняя из всех, одна. Как будто отставание дает преимущество.

Меня уже зовут.

Я остаюсь.

Остаюсь. Наступает ночь.

Ну, и не говори, что это не было больно.

Я и не говорю. Ужас был холодным.

Все вопрос, вопрос, вопрос, до них ребенок не дорос.

А не спрашивать разве лучше?

Лучше? У тебя же нет выбора.

Это говорит пес или волк?

Давай, следующий вопрос.

Значит, ни тот, ни другой.

Однажды, несколько десятилетий спустя я стояла в Хора и смотрела вниз на утихающее море. Вечерело. Монастырь успокоился, туристы отправились восвояси. Над переулком катился шар. Детские крики и тишина. В ней было что-то солёное.

От солнца остался только красноватый отблеск. Который медленно перетекал в фиолетовый. С приближением «волка» фиолетовый чернел. Все черное: небо, вода. Кроме звезд.

Я думала, что не выдержу такой красоты. Одна. Снова я была маленькой, как точка, и вместе с тем едина с ночью. В надежных руках. Кто бы объяснил. Андромеда, Кассиопея. И как я плакала.

XXXVIII. Больше никаких глупостей, больше музыки

Скажи, спрашивает Вера, ты пойдешь с нами?

Куда?

Пугать мальчишек.

Я говорю да, а потом нет. Что-то у меня нет настроения гоняться по кустам за всякими Фрицами, Гансами или как их там еще, и пугать криками «У-у-у-у!!!».

Вера говорит: Опять ты со своим Достоевцки.

Я говорю: Достоевским. Ну, ладно бы еще переселиться в кущи или построить шалаш – куда ни шло.

Но сейчас же не время суккота!

Жалко.

Вера говорит, что я стала скучная. Думаю о чем-то все время.

Вероятно, она права. Вероятно, я стала скучная, потому что мне все в будничной жизни кажется скучным.

Книги меня испортили.

Только играя в «географию», ты просыпаешься, говорит Вера. И она опять права. Мы путешествовали наперегонки. Нам нравилось быть вместе.

Вера по-русски означает веру. Это имя подходило к ней. В ней было какое-то постоянство, солидность, стойкость, даже несокрушимость. Она не бросала меня в беде, даже если часто не понимала. Особенно с появлением «Достоевцки». Душа невелички Сони и темная душа преступника ее не интересовали. Она оставляла их мне, хоть и считала, что это мне во вред. Она знала мое воображение, мою почти болезненную восприимчивость. И беспокоилась за меня. И немного ревновала, что я с «ними», а не с ней.

В школе я познакомилась с Андреасом. Он, его мама и младший брат бежали из Венгрии. С приключениями. Эти долгие переходы, колонны беженцев и приемный лагерь. Андреас говорил со мной на венгерском, если вообще говорил. Но больше любил молчать. А еще больше – играть на скрипке. Я поражалась тому, какие звуки он извлекал из своего маленького инструмента. С какой решительностью он проводил смычком по струнам. Все его тело было натянуто, он был в этом весь. В Бартоке, и в Бахе, и… Вундеркинд? Иногда ему аккомпанировал на рояле его брат, тоже безумно одаренный. Словно пассажи, трели не составляли для него никакого труда, он обрабатывал клавиши ритмично и быстро. А ведь ему было всего шесть!

Я часто ходила к братьям на Глориаштрассе, чтобы послушать, как они играют. Потому что их языком была музыка. Только в музыке они умели себя выражать. Может быть, в этом было их счастье.

Немецкий они выучили играючи, но рассказывать о себе ничего не хотели. Ни о том, откуда они приехали. Ни о бегстве. Вместо слов они выбирали звуки. С ними они отлично справлялись.

Я думала: страсть. И: какая самоотдача. Играя на фортепиано, я скорее исполняла долг, хоть и любила это. Хоть я и любила музыку, и она меня всегда притягивала. Андреас щекотал мое честолюбие. С ним я хотела играть, страстно, самозабвенно.

Но прежде чем мое желание сбылось, прошли годы. Андреас переехал, перешел в другую школу. Мы потеряли друг друга из виду. И вот однажды мы снова нашли друг друга. Как выяснилось, мы жили почти по соседству, на левом берегу Цюрихского озера.

Гимназии у нас были разные. С понедельника по пятницу мы жили врозь. Но вот суббота принадлежала нам, с утра до вечера, нам и музыке. Мы нарабатывали себе репертуар, который включал в себя скрипичные сонаты Моцарта, Бетховена, Брамса, Сезара Франка и многих других. Не обошлось и без Баха и Бартока. Еще раз такт 54. Больше ritardando. И вот здесь: сразу тихо! Чтобы заключительное crescendo стало настоящим crescendo. Играть вместе означало: вместе дышать. Мы учили вступления, учили быстрые пассажи, обговаривали детали. Но общее дыхание рождалось как-то по-другому. Словно само по себе. Оно несло нас.

«Вдвоем» означало: раскрываться, в музыке. Я даю, ты даешь, и из этого получается нечто новое, что гораздо больше простой суммы один плюс один. И важен был каждый звук, каждая деталь. Никакого разброда, второй задает тон. И тогда что-то получалось, могло получиться, окрыляющее.

Мы забывали о времени. Бутерброд с сыром и дальше. Десять часов пролетали мгновенно. Отдыхая (отдыхая?), мы между делом играли с листа. Чтобы попробовать новую вещь. Девизом было: не сбиваться с такта, не терять нить. До конца. И обессиленным выдохнуть.

Никаких глупостей, никогда.

Он, с коричневой скрипкой в руках. Я, за черным роялем. Всегда так. Он стоит, я сижу. Но главным он не был. У каждого был голос. Мы аккомпанировали друг другу. «Вдвоем» означало: равноправие. Означало диалог. Касание и… да, любовь.

Так продолжалось несколько лет. Целомудренная любовь, без поцелуев. Но глубокая, какой только может быть музыка. Общая.

Мы и ездили тоже. Посещали занятия по камерной музыке. Вместе выступали.

В Дартингтон-холле, в графстве Девон на юге Англии. Жаклин дю Пре показывала, что такое мастерство: сонату F-dur Брамса для виолончели и фортепиано она играла так яростно, что качались скамейки. Рыжеволосая менада, рассекающая смычком воздух, еще до того, как проводила им по струнам. Необузданно, нежно. И звучало. И пело.

Обучение я понимала как напряженно-сосредоточенное стремление к идеалу, продемонстрированный Жаклин. Работа, техника, работа. Недостигнутое подгоняло. Не знаю, доставляло ли это радость или обещало ее в будущем. Во всяком случае, нетерпеливость не помогала. Музыка не покорялась сразу, как и мгновенный жар (instant fever). Она требовала маленьких шагов, тонкой шлифовки. Мы следовали за ней.

В парке Дартингтона у меня было время об этом подумать. О несоответствии желаний и действительности. Ключевым словом оказалось слово gap, разрыв. Вдруг везде я открывала для себя эти gaps: между моими ногами, бегущими по траве, и моими мыслями, бродящими вокруг Брамса; между toast and tea, между нерешительностью и досадой; между решением и уклонением от него; между «только только» и «как раз». Парк был огромным. У меня с собой была тонкая книжица, которую я купила из-за ее музыкального заглавия: «Четыре квартета» Т. С. Элиота. Отнюдь не легкое чтение. Я читала стихи на ветру. Что попалось, то осталось.

«– Иди! – пела птица… Иди же, иди! – Человекам невмочь, Когда жизнь реальна сверх меры». «А мы стоим в свой малый рост На движущемся дереве, И слышим, как через года Бегут от Гончих Псов стада, Бегут сейчас, бегут всегда И примиряются меж звезд».

Вокруг меня росли буки, ивы, огромные дубы, их тени были как темные заводи. И цветущие луга, лилово-синие. Струящийся ландшафт, усмиренный лишь местами. С ровными песчаными дорожками, разрозненными скамейками. Я читала:

«Чтобы познать то, чего вы не знаете, Вам нужно идти по дороге невежества, Чтобы достичь того, чего у вас нет, Вам нужно идти по пути отречения. Чтобы стать не тем, кем вы были, Вам нужно идти по пути, на котором вас нет». (пер. В. Топорова)

В парке можно было заблудиться. Дважды я опаздывала на занятия, потому что дорожки уводили меня не туда. И дождь все лил, лил. Te chill ascends from feet to knees, «И по ногам озноб ползет». Зелень была ярче обычного, я видела это, вот только нужного мне здания было не видно. Пока оно вдруг не появилось. Будто на глиняных ногах, земляных. «Вздетые в сельском веселье».

Я опоздала. Я отсутствовала. Руки были холодными. Пассажи неровными. Меня преследовали строки: «О тьма тьма тьма. Все они уходят во тьму». И все-таки:

«…предпочитаем мнить Здоровы наша кровь и плоть живая, Страстную Пятницу “здоровой” называя».

Слова можно было жевать. Я называла их провиантом.

Андреасу я говорить не стала. Ни о путях моей мысли (извилистых как лабиринт дорожек в парке). Ни о моей внезапной влюбленности, случившейся, когда играл П. П. – как «пианист» и как «полинезиец». Его дедушка был родом из французской Полинезии, во всяком случае, выглядел П. иноземцем с его коричневой кожей и узким разрезом глаз. Нежный, красивый. И когда он касался клавиш, это звучало как чудо. Я едва отважилась к нему подойти. И все же отважилась. Чтобы понять, что он своей вежливостью удерживает на расстоянии всех и вся. Он жил ради музыки. Под охраной родителей, которые его боготворили.

No chance, нет шансов, говорил мне мой разум. Да, говорили мои чувства, но говорили так, словно это было поражение. И снова понадобился Элиот, чтобы освободиться от «сумятицы чувств».

«А можно: ни приобретений и ни утрат, Остается нам только пытаться. Остальное – не наша забота».

Te rest is not our business.

«Попытка», с этим я могла жить. Это было полезно. Остальное – не наша забота. Музыка тоже была попыткой. И Дартингтон-холл. И все остальное.

В Кашкайше роскошные сады. По сравнению с белым, вертикальным Лиссабоном, он утопает в зелени. Было лето и очень жарко, на вилле фонда Гульбенкяна мы репетировали Весеннюю сонату Бетховена, мы с Андреасом. Все участники курса готовились к заключительному концерту. Мои ладони потели при одной мысли о выступлении. И так же быстро вспотели тем вечером, в восемнадцать часов. Слово «попытка» погибло под давлением «здесь и сейчас». Ничто не могло успокоить мои нервы. Никакие стихи Элиота. Стоило мне подумать «провал», и пассаж был провален. В музыке невозможно ничего исправить. Что могло меня утешить? Не титул же в конкурсе моды, который я получила на другой день за самый красивый наряд среди участниц концерта. За лилово-красное платье и серебристые сандалии с длинными ремешками, которые обхватывали икры.

Тем, кто страдает мигренями, сказала я себе, не дано справляться с напряжением в нужный момент. Они теряют голову. И все усилия коту под хвост.

В Кашкайше созрело мое решение больше не заниматься музыкой серьезно. Пусть себе Андреас становится скрипачом, мое будущее не в этом. Это было печально, но правдой.

А потом произошло еще кое-что. Как-то солнечным, но ветреным днем мы поехали от Кашкайша на север. Андреас, я и наш преподаватель Рудольф Б. Купаться, как говорится. В песчаной бухте между скал никого не было. Только табличка красными буквами сообщала, что купаться запрещено. Мы решили пренебречь предостережением. Волны не показались нам ни слишком большими, ни слишком страшными. К тому же к колышкам был прикреплен проволочный трос, чтобы облегчить спуск в море. За него мы и ухватились. Но не дольше, чем на пару секунд. Потому что, как только мы оказались в воде, нас с размаху откинуло и разбросало в разные стороны, мы даже не могли понять, что с нами произошло. Остальных я не видела, вообще не видела ничего, потому что мою голову мощно вжимало в воду. В водоворот, в бездны. Это тебе не Мирамаре, это была борьба не на жизнь, а на смерть. Когда я вынырнула, то оказалась очень далеко. Я знала, надо назад, изо всех сил назад. Меня захлестнула волна. Понесла. То, что она понесла меня к бухте, казалось чудом. До берега оставалось всего несколько метров. Но если я рвану изо всех сил. Если. Я выложилась до конца. И во весь рост повалилась на песок.

Озноб, чернота, головокружение. Где же остальные.

Озноб, чернота. Я не могла пошевелиться.

Время? Унесло водой.

Песок был теплым.

И потом, через какое-то время, я услышала их голоса. Хриплые, рядом.

И подумала: спасены.

XXXIX. Януш

Он был поляк и священник. Свое польское имя он переделал на немецкий лад, чтобы об него не спотыкались. Во всем прочем он не скрывал своего происхождения. Рассказывал о фамильном имении, о дядюшках и тетушках, о длинных аллеях тополей. Но все это было в прошлом. Войны он не видел. Туберкулез укрыл его в одном из швейцарских легочных санаториев. Затем была учеба в семинарии. Католическая теология и изучение русских классиков. Идеальная родина была там, на востоке.

Я как будто сразу распознала в нем родственную душу. На уроках религии он говорил о литургиях православной церкви, в проповедях цитировал «Идиота» Достоевского. Наконец-то нашелся человек, который знал, кто такой Раскольников, и познакомил меня с князем Мышкиным, божьим человеком. Я смотрела ему в рот, я не могла иначе. Он в одно мгновение выводил из времени и пространства классную комнату и всю маленькую церковь св. Мартина. Как в капсуле плыла я сквозь русские богослужения и сцены романа, оглушенная и вместе с тем с ясным сознанием. Легкий дурман. Пока тихий голос не замолкал, и рукопожатие Януша не возвращало меня в отрезвляющую реальность.

Мне не нужно было объяснять. В вопросах веры, решила я, не нужны никакие объяснения. Януш читал. Януш взывал. Ненавязчиво. Это были семена. Которые в других не давали всходов. Они, якобы, просто не понимали. Господин викарий, как мы к нему обращались, полагался на нашу восприимчивость. На нашу открытость и пластичность. На наше чувство поэзии. Тупиц он вычеркивал, словно считал, что на них не стоит тратить усилий. Он был строгим, требовательным. Не выносил шума, болтовни. И хотя он и не терзал нас заповедями и догмами, но требовал серьезности. (Иными словами: есть куча неважных вещей, но есть и мощь переживания).

Внезапное «Фриц!» звучало как звонок будильника или пощечина. Фриц вздрагивал и возвращался к коленам Авраамовым (позже он добросовестно прислуживал при богослужениях).

Так что лучше слушать. Исчезать вместе с Янушем в Польше его детства, потому что наряду с библейскими историями он рассказывал и истории про Януша: про одинокое чтение, про прогулки верхом, про занесенные снегом рождественские всенощные и жар болезни. Рассказчик не представлял себя героем, только показывал, как он справлялся с тем, с чем ему пришлось столкнуться. И чем подробнее он описывал свою жизнь, тем яснее становилось нам, что на этих верных и неверных путях не обошлось без велений свыше. Разве стоял бы он перед нами, если бы не перст Божий?

Указующий перст. На перекрестках дорог. В горячечных снах. В поездах, санаториях, на приграничных вокзалах. Мы внимали. И уж особенно внимательно слушала я, ведь меня тоже прибило к этому берегу с востока.

Статус иностранца, чужеродность. Подставляй щеки. Или наоборот. Нас с Янушем что-то связало. Цвет моего внутреннего мира? Бах, Достоевский и ощущение временности пристанища. Никакой жалости. Мы все путники, говорит Януш. Странники.

Сюда подходил псалом 142 в переводе Мартина Бубера: «… Когда изнемогал во мне дух мой, Ты знал стезю мою… Ты прибежище мое и часть моя на земле живых…».

Постепенно начало что-то складываться воедино. Собственное и то, другое, из библейской древности. Мы читали из Ветхого Завета, где сплошь побеги, гонения, битвы, но есть и божественная воля. Доверься, ОН здесь.

В период наших ветхозаветных странствий мы посетили синагогу на Лёвенштрассе. Рабби Таубес объяснял нам порядок иудейского богослужения, показывал нишу со свитками торы, менору, кафедру, с которой читают тору (бима), молитвенные накидки (таллиты) и тфилины, шофар и галерею наверху для женщин. Это была моя первая синагога. И моя первая встреча с иудейским востоком. Я сразу же была покорена, как была покорена сразу праздниками у Веры. В которых было что-то таинственное и чужое, и прекрасная строгость. (Тридцать лет спустя мой сын спросит меня в будапештской синагоге: «Мама, почему я не еврей?».)

В конце мы пожали друг другу руки, рабби и маленькие католики. И Януш поблагодарил его за экскурсию. Теперь вы больше знаете о своих корнях, сказал он. Раскройте глаза и сердца!

Януш не позволял собой командовать. Не боялся конфликтов с начальством, если речь шла о том, что он называл диалогом. Братья по вере есть братья по вере. Позже он пригласил в церковь св. Мартина русского попа, чтобы тот отслужил православный молебен. В церковном хоре мы пели «Господи помилуй, господи помилуй, господи по-мииии-луй!». И Господь милостиво смотрел на нас и на иконы, украшавшие скромное помещение.

От встречи со свидетелями Иеговы он нас уберег. Америка (и ее выраженная сектантская сущность) была в стороне, за морями, которые Янушу не суждено было пересечь. Он держался востока. Ездил в Иерусалим, и по следам апостола Павла из Алеппо в Рим. И снова и снова на Патмос, на остров откровения Иоанна.

Януш, монашествующий. От него я узнала византийскую умно-сердечную молитву и получила представление о мире русских монахов-отшельников, которые у Достоевского называются старцами. Как старец Зосима в «Братьях Карамазовых», они проповедовали Евангелие любви. (Их мудрость заканчивается здесь или, как у юродивых, не заканчивается нигде.)

Этот твой Януш, вздыхая, говорила Вера. И без паузы: этот твой Достоевцки.

При том, что большую часть я оставляю при себе. Храню, как тоненькую свечку из пчелиного воска, которую мне Януш привез из Греции.

Спустя годы Януш стал моим старцем. Я покончила с детским упрямством и начала делать записи в свою тетрадь. Никаких воображаемых разговоров, только то, что составляло мою жизнь, день за днем. Он был свидетелем моей жажды (моих исканий). Самое важное, говорил он, сохранять искренность.

Он умер в 1994 году от рака печени. В своем последнем письме он цитировал Марию-Луизу Кашниц: «Не задерживайся на гра нице боли… Шагни на слово дальше… возьми в пустоте первоцветы».

XL Предчувствие весны

Деревья еще голые, но уже видны крохотные почки. Напряженная сдержанность. И птицы радуются: свистят в кустах. Синицы, малиновки, дрозды. Вот с распушенной грудкой на березовую ветку, потом стрелой прочь. И забор тоже манит. Забор, отбрасывающий бледную тень. Все тени кажутся мягкими, словно прозрачными. Голые ветви отбрасывают ломкие тени. Они не спокойны, они дрожат. Серо-синие, коричневатые. Нереальные.

Воздух пахнет землей.

Сережки орешника качаются на ветру.

Мой сосед говорит: грустно. И спешит в заснеженные горы. До Воскресенья Христова природа воскреснет. Она уже разговаривает. За ночь распустились примулы. Светлыми островками окропили склон.

Перемены незаметно-внезапны. И в запахах тоже.

Где заканчивается зима? Когда? Ее словно разом убрали. Детская площадка полным полна, шапки рассованы по карманам.

С первыми зелеными стебельками во мне растет тоска, я хочу больше света. Немедленно света и моря. Наверное, все дело в чувственных тенях. В томном воздухе. Лавровая слива блестит совсем как в Триесте. Как и самшит.

Я читаю тени дикой сливы на стене. Письмена, к которым присоединяются и тени японского клена. Филигранная каллиграфия, если есть солнце. Сегодня оно капризное.

Да, говорят дрозды, пятикратным криком. Ци-ци-ци-ци-ци. Цезура. И еще раз. И еще раз. Повторам нет конца. И все сначала.

И вот – тихо.

Через несколько часов свет свернется и исчезнет. В шерсти темноты.

Суббота. Шаббат.

XLI. Клара Хаскил

Я так волновалась, словно это я должна была играть. Папа повел меня на концерт Клары Хаскил в «Тонхалле». В честь праздника я надела темно-синее платье с белым воротником и черные лаковые туфли. Концертный зал был полон. Хаскил, как я слышала, давно уже живет в Швейцарии, ей шестьдесят два года.

На подиум выходит грациозная женщина, с горбом, седая, выражение лица такое, что оно одновременно кажется и детским, и очень древним. Садится за рояль. Голова исчезает меж приподнятых над горбом плеч. Напряженная тишина. Пока не раздается первый звук. Нежный, но точный. Звуки перекатываются, словно крохотные бусины. Словно маленькие пластичные произведения, с четкими контурами, легкие. Нет ничего расплывчатого, стертого, никакого нажима. Мелодии плывут, аккорды стаккато словно мячики. Но за изяществом ощущается бездонность. Это и отличает Моцарта.

Клара Хаскил с трудом поднимается. Словно из последних сил держится за крышку рояля, слегка наклоняет голову, улыбается. Кажется, что она вернулась сюда издалека, из какого-то другого мира. И в этом мире ей нужно сначала снова освоиться.

Как и нам.

Спустя два года папа снова купил билеты на концерт Клары Хаскил. Я с нетерпением ждала концерта. Дул фён, весь день был заполнен уроками и спешкой. Уже с утра я чувствовала давление в правом виске. А потом навалилась мигрень и уложила меня в кровать.

Папа, скрепя сердце, пошел один. Внимать хаскиловским пассажам, грации ее возраста.

Ох, сказал он на следующий день. Ее седая шевелюра была похожа на птичье гнездо.

И засмеялся.

XLII. Заскоки

Память неохотно выпускает их на свободу. Эти желания, что теснились во мне. Была одна зима, когда я не могла пропустить ни одного киоска со сластями, не купив себе «голову негра», шоколадное пирожное с кремом. Действо было исполнено сладострастия: я развертывала цветную блестящую бумажку, задерживала воздушное нечто ненадолго между большим и указательным пальцами и осторожно надкусывала белую взбитую массу, облитую шоколадом. Мой язык сначала чувствовал граненую горечь шоколада, потом погружался в мягкую сладость. Язык? Впивался весь рот целиком, и губами тоже. Я называла это пенным поцелуем. Удовольствие было неописуемым. Огорчало только, что вафелька, служившая твердым основанием для «головы», в конце концов освобождалась от мягкой массы. Вот и все. В утешение я облизывала губы, налипшие на них последние сладкие крошки. Но меня выдавал белый крем в уголках губ. Ты опять… Я опять. С лицом как у клоуна.

Сколько стоила «голова негра», тридцать сантимов или пятьдесят? Я уже не помню. Не помню, и сколько их я могла себе позволить. Самые нежные торты не шли ни в какое сравнение с одним-единственным пенным поцелуем. Пока не пришел момент (лето, что ли, было слишком жаркое для таких сладостей), когда я себе сказала: наступил новый день. Восхитительный, даже без «головы негра». Киоски мгновенно утратили для меня всякую привлекательность. Я начала мечтать о других поцелуях.

Только мечтай, говорил во мне голос лунного ребенка. Выставляй свои антенны. Ну и… Хорошо. Ну, а что заставляло меня наводить везде порядок? Дух противоречия? Я расставляла по местам мебель в квартире. Запирала шкафы. Задвигала ящики. Никаких щелей и складок, пожалуйста, только прямые, ровные поверхности. Быстрым движением я проводила рукой по поверхностям передо мной. Мама деликатно называла это «гладить» («Она опять гладит комод»). Почему я это делала, не знал никто. Даже я сама. Это происходило само собой. Это было сильнее меня.

Против чего протестовало это Оно? Уж хаоса в нашем доме точно не было. Или этот строгий режим порядка был направлен против того, что было у меня внутри? Нужно было подавлять что-то, какое-то упрямство или страсть? Внешне я вела себя «благоразумно и смирно», внутри же все бушевало. Достоевский, воображаемые путешествия по пустыням, мысли о Боге. Все указывало на уход в себя, я замыкалась. Отгораживалась. И ранила этим моих близких, которые не могли найти этому объяснение.

Опору, шептал мне голос, опору ты найдешь только в себе самой.

Так речь об опоре? О противоядии от кочевничества в детстве, с переменой мест, переездами, неопределенностью? Я сама устанавливала себе границы? Чтобы создать другие, внутренние пространства?

Я была заложницей этого парадоксального механизма. Любопытство натыкалось на оборону, любовь к открытиям на потребности в защите, открытость на замкнутось. Поди разберись. Может быть, именно тогда я начала интересоваться масками. Взгляды часто причиняли боль.

И все же они считали, что я немного с приветом. Папа, мама и брат. Оглаживание мебели выглядело подозрительно. Как и фраза: «Трава зевает». Я долго говорила то, что думаю. Пока мне не надоело. Потому что мои взгляды и замечания раздражали. Ранили, наконец.

Моя трава продолжала стыдливо зевать, но только для меня одной. Я грезила о желто-лимонных реках и об орехах, тайнами манивших в чащу. Слово тайна стало важным.

Поделиться? С кем? Кому рассказать?

Вере можно было рассказать не все. И Януш был мне не другом, а духовником, примером, советчиком, авторитетом. Я уважала его.

И стойко держалась себя.

Д.: А лечить тебя они не думали?

Лечить?

Д.: Обеспокоенные родители обычно так делают.

Да нет. Или все-таки да. Заскоки потом прекратились.

Д.: Дело было только в заскоках?

Разумеется, нет. Они вообще считали, что я странная. Спрашивали, что я так часто делаю в церкви.

Д.: Ага. В церкви. И что?

Мне хотелось туда ходить. Чтобы подумать.

Д.: Немного необычно.

Не знаю. Я всегда вела какие-то разговоры сама с собой.

Д.: Кто-то назвал это «речью в лаптях».

Речью, которая ходит в лаптях? Ну, иногда и ей тоже нужна защита.

Д.: Но она же твоя.

Моя. Не бред, не заскок.

XLIII. Примеры для подражания

Я тоже всегда хотел кем-нибудь восхищаться, говорит Дан. Восхищаться и не топтаться, не топтаться на месте. Тайное восхищение, почитание и пр. Это волшебство гонит вперед.

Я знаю.

Одри Хепбёрн была восхитительна, очарование и лукавство, с глазами лани, и совершенный облик. Хотела бы я быть такой же стройной и такой же прелестной. Но изящными не становятся, изящными рождаются. Лучше перенять ее смех, хитринку во взгляде. Или ту детскую серьезность из «Истории монахини» (я чуть не обратилась в монашество, мне в то время было четырнадцать).

Идолом она не была. У меня вообще не было идолов в кино. Меня впечатляли путешественники вроде Тура Хейердала, которые шли на огромные жертвы, чтобы воплотить свои идеи в жизнь. На плоту из бревен бальсового дерева за девяносто семь дней из Каллао через Тихий океан доплыть до Таити, чтобы доказать связь полинезийской культуры с древним Перу, это приводило меня в восхищение. «Кон-Тики» я читала много раз, восторгаясь тем, чего мне втайне недоставало: духом настоящего приключения и мужеством. Мужество я вычитывала из книг. У Хейердала и Генриха Харрера. И у Альберта Швейцера. Врача в первобытном лесу в Ламбарене. Швейцер объединил в себе многое из того, что мне мерещилось: теолог, музыкант и врач-миссионер, он необычным образом свел вместе жизнь и искусство. Иоганн Себастьян Бах в девственном лесу. Исследование сердца Иисуса и строительство госпиталя в тропиках. «Письма из Ламбарене» призывали к подражанию, мне непременно хотелось сделать что-то хорошее. Изучая этапы жизненного пути Швейцера, я узнала о его доме в Цюрихе на Бельситоштрассе, дошла до него. Полушале, с элементами фахверка, в нем совершенно ничего не было от виллы. Значит, здесь, сказала я себе, он все и задумывал. И потом все правильно сделал. Из Бельсито (что по-итальянски означает «прекрасное расположение») в Габон, в девственный лес. Бесстрашно. Нужно иметь перед глазами цель. И преследовать ее с горящими глазами и пылающим сердцем.

Януш кивал мне. Даже завидев меня издалека, прежде чем повернуть на другую улицу, он приветственно поднимал руку. Я видела его черный костюм, белый пасторский стоячий воротничок, и меня что-то пронзало. Боль неизведанного.

Все, что меня восхищало, было всегда далеко. Или отодвигалось. Как сияющий горизонт моря. Потому что речь шла об идеалах, не об идолах. И за Янушем, Альбертом Швейцером, Кларой Хаскил, Достоевским стояло то, во что они верили. Добро, истина, красота. Планка была высока. И приближение к ней – это главное. Иногда мне хотелось, чтобы меня взяли за руку и повели. Но я усвоила, это каждый должен делать сам. (Примеры для подражания – перед глазами.)

Ты одна стоишь на какой-то железнодорожной станции и не знаешь, что ты здесь делаешь. Зачем этот мост раскачивается над путями, почему так туманно и серо. Редкие прохожие кутаются в свои пальто. Обкуренный парень сидит на корточках. Разве ты не хотела собраться с силами, поменьше разъезжать, мотаться по продуваемым вокзалам? Из кассетного магнитофона опять доносятся эти звуки. И тут объявление хриплым голосом. Нужный мне поезд опаздывает. Еще и это. На тебя смотрят, смеются. Еще и бастуют. Отвернитесь, провалитесь, пока белый клочок бумаги порхает в воздухе.

Страсбург, 1966 год. Мстислав Ростропович пригласил меня на премьеру виолончельного концерта Бенджамена Бриттена и воззвал к моей совести: если хочешь чего-нибудь достичь, сосредоточься на одном. Из бочки с одной дыркой струя выливается мощной струей. Если отверстий много – текут лишь тоненькие струйки.

Я все еще не могла выбрать между музыкой и литературой. Но указание было ясным. Выбери что-то одно и делай все, что можешь.

Тем вечером Слава играл at his very best, с нарастающей и одновременно обуздываемой страстью. Никогда я не слышала, чтобы виолончель так пела, на высочайших нотах. И неистовые аплодисменты. Русский музыкальный гений, он посылал воздушные поцелуи. И в заключение автографы, автографы без конца. Его совет я несла в гостиницу, как серебряный шар в руке. Маленькое сокровище. И берегла его крепко.

К чему тогда эта нерешительность, это распыление? Этот бог знает какой по счету вокзал зимой?

Когда обрывок бумаги опустился на рельсы, пришел поезд. Я села в теплое купе и поддалась усталости. На молодой женщине, что сидела напротив наискосок, было платье цвета авокадо, которое вскоре скрылось за газетой. Снаружи леса, леса, потом озеро, вода в нем выглядела как молоко. Когда ты в пути, многое тебе безразлично. Причины, намерения, весь этот цирк. Я была безучастна, или все-таки нет: погружена в созерцание пейзажа. Мир состоял из фрагментов. Непостижимо, что надо ему от меня, а мне от него.

XLIV. Счастье ходить в гольфах

Но часто бывало, что жизнь, счастье – рядом. В первый весенний день оно называлось так: гольфы. Не пуловер с короткими рукавами, а гольфы. Ведь к красным, голубым или полосатым гольфам полагалась короткая юбка, достаточно короткая, чтобы часть ноги оставалась открытой. И было так легко, когда воздух гладил кожу на бедрах, и юбка развевалась при ходьбе. Хватит кутаться, прочь зимние вещи. Ноги пока еще белые, словно восковые, но мартовское солнце скоро усыплет их крохотными пятнышками, потом подрумянит. Кожа ждала тепла. И поцелуя свободы. Это было так просто.

Вера тоже носила гольфы. И три дочери Чачиновичей. Габи и Маша были старше меня, Нада чуть моложе. Я видела их редко, только когда мои родители, дружившие с их родителями, сводили нас вместе. Папа Чачинович был югославским дипломатом. После службы в Южной Америке он исполнял обязанности генерального консула Югославии в Цюрихе. Я восхищалась их дочерьми, которые свободно говорили на многих языках: наряду с родным словенским они знали еще и сербохорватский, испанский, немецкий и немного французский. Как маленькие грации они двигались по саду на круто берущей вверх Дольдерштрассе, словно это было их собственное царство со своими законами. Они тоже носили гольфы, только платья у них были красивее. Они были хорошо воспитаны, не носились, не шумели, умели правильно обращаться с ножом и вилкой. Что-то объединяло нас, но еще больше разделяло. Я видела, что они ощущали себя чужими в своем временном швейцарском пристанище, я чувствовала это по их опасливо-сдержанному поведению. Рано или поздно они уедут отсюда. Обосновываться здесь они не хотели. В то время как я пыталась ощутить принадлежность к тому, что меня окружало. Или хотя бы приблизиться к нему. Понимая, что семья все же остается островом.

Выезды на природу с Чачиновичами: островное чувство. Вылазки по-словенски, воспоминания по-словенски, Маша с бантом на голове и слегка томная, Габи бойкая, безумно быстрая и в речи, и в движениях, Нада тихая и неловкая. Наши родители: погруженные в разговор. Иногда присоединялся Иван Вайда, компаньон моего отца. Он мне так нравился, что я всегда смотрела на его руку, не появилось ли у него обручальное кольцо, чтобы знать, свободен он еще или нет. (К возмущению моей матери.) Все мы пришли оттуда и были здесь, на время или навсегда. Мы забирались на зеленые холмы, вспоминали другие (родные). Габи проводила сравнения, Маша не сравнивала. Нада молчала. А я? Я копила в себе впечатления, все сказанное. Пока ветер гладил мои голые колени.

Никогда я не знала, где мое настоящее место.

Поэтому и держалась за маленькое счастье.

Маленькое счастье длится очень недолго. Оно приходит, уходит, снова приходит, в том или ином обличии. У него разные имена: гольфы, качели, вечернее купание в море, поцелуи, запретное чтение. В зависимости от времени года.

Если оно надолго бросает меня, я теряюсь.

Потерянность появляется без предупреждения, из-за угла. Набрасывается на меня и говорит: а вот и ты. Словно мы старые друзья. На чужой лестнице, по скрипящим ступеням которой я собираюсь подняться. Я останавливаюсь, оглядываюсь. Все довольно мрачно: облупившиеся стены, тусклый свет, затхлый запах. Это уже было однажды? И где? Да, верно. Воспоминание мучительно сжимает что-то внутри и дает себя распознать: Любляна, дом, где нашла свое пристанище мамина мебель. Это было давно. Но плохое настроение уже здесь, распространяется, причиняя боль. Место и время входят в штопор, и я вместе с ними.

Это темные, страшные минуты, с неопределенным исходом. Тайная дань скитальчеству.

Спасайся в каком-нибудь приятном кафе. Смешайся с пестрой рыночной толпой. Найди единомышленника. Понаблюдай за детьми на детской площадке. Сосредоточься на настоящем. Это помогает. Помогает от водоворота потерянности. Даже если «я» с норовом.

Любит, не любит, любит, не любит, любит, не любит, любит. Так мы гадали в детстве, обрывая лепестки у маргариток. Да, и иногда любил кто-то, а я его не любила. Или мечтала о ком-то, а тот не хотел. Или случалось невероятное, любовь и ответная любовь совпадали. Большое счастье, шептало сердце. Наконец, оно, большое, и даже еще больше – в моих ожиданиях. Как же скоро я готова была броситься в него с головой. Хотя что-то меня предостерегало, какой-то рано сформировавшийся инстинкт. Чувства ненадежны. В слове «большое» таится зерно разочарования. Вот говорил мне один, что любит меня «безмерно». Поговорил, поговорил, и унесся прочь семимильными шагами.

Никогда я не испытывала большей потерянности. Это было падение в саму себя, в мою собственную бездонность. В древнейшую боль.

От этой боли не помогало ничего. Порой я заставляла себя поехать в Кройцберг, толкалась возле базарных лотков, где запасаются овощами и фруктами берлинские турчанки. Я изучала их резкие черты, смотрела, как внимательно они склоняются над товаром, следила за их жестами, невозмутимой поступью. Но все это казалось мне ненастоящим, ненастоящим, как я сама. Какая же сила влекла меня, то туда, то сюда, ведь я и так себя уже потеряла? Какое воспоминание?

Что-то работало. Упорно каждый день сызнова приводило в движение рутину: встать, почистить зубы, позавтракать и так далее. Упорно, по миллиметру собирало заново то, что было разбито, умерло. Внезапная радость от цветущего белого терновника. Жадный вдох запаха бурого угля (вспышка люблянского детства). И подошвы отбивают балканский ритм. Это признаки жизни. Первые импульсы страсти без страдания.

Как китайцы, говорю я себе. Волнуйся спокойно (Дзен).

И: держись за счастье ходить в гольфах.

XLV. Пасха

Это было в Пасху 1959 года. Пасхальная ночь в церкви св. Мартина. Молодежь стекалась толпами, церковь св. Мартина считалась самой передовой католической общиной в городе. Моя домашняя церковь, церковь моего Януша – место паломничества. Для тех, кто ищет открытой миру религиозности, не страшится нехоженых путей. А мне до нее – всего несколько шагов. Я знаю ее от и до.

Ночь. Богослужение начнется только через час, но в темной церкви нет ни одного свободного места. И даже перед церковью собираются безмолвные группы людей. Озябшие, они ждут пасхального света. Многие лица мне знакомы. Мы киваем друг другу. Школьные подруги, соученики по урокам религии. Януш подготовил нас к этому самому большому празднику церковного года, с восточным рвением, то и дело цитируя православных русских и их традиционный возглас: Христос воскресе! Воистину воскресе! Ни крест, ни Страстная пятница – не в счет, важно только преодоление смерти. Аллилуйя.

Ожидание длилось почти весь пост. Алтарь завешан фиолетовым, разучивание историй Страстей Христовых, которые мне в каждом из четырех вариантов казались другими, и с каждым разом все более драматичными. Высшая точка: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?».

И вот теперь в темноте царит напряженное ожидание перемен. Парадоксального переворота фактов. Где была смерть теперь вечная жизнь.

Мы ждем. Пальцы обхватывают свечу. Дождя нет, но и звезд на небе не видно. Холодная ночь.

И вот вдруг, быстрее, чем думалось, выплывает она из тьмы: процессия священников и одетых в белое министрантов и хористов. Длинная процессия. Здесь, перед церковью возжигают пасхальный огонь. Свет благословляют: «Lumen Christi! Deo Gratias!». Трижды звучит возглас, каждый раз на тон выше. И свет от огня переходит на огромную пасхальную свечу, а потом от свечки к свечке, бегущий огонь радости.

Вместе с толпой я вслед за священниками проникаю в церковь, разделить свет. Присаживаюсь рядом с подругой на узкую скамью. В только что еще темной церкви колеблющееся море света. Повсюду сияющие глаза, распространяется тепло, запах ладана и пчелиного воска. Бог – желтый. Бог – этот блеск, который истощает тень. Песнопение согласно с ним. Это «Exsultet», по-грегориански закручиваясь на все более высоких высотах, и провозглашает победу Света над Тьмой. Исполняет один голос. Поет. Растягивая слова. Мои знания в латыни недостаточны, я понимаю только обрывки. O vere beata nox. И снова ночь, о воистину блаженная ночь. Ночь, которая ограбила египтян и дала евреям богатство. Ночь, в которой соединяется небо с землей, человек с Богом! Изумлению нет границ, ликование. О! Каждый раз этот возглас. О, сколь чудесно Твоей милости о нас благоволение! О, сколь неизреченно богатство любви: ради искупления раба, Ты предал Сына! О счастливая вина, заслужившая столь славного Искупителя! Так величественно, так возвышенно. Я не листаю требник, я вся обратилась в слух. Меня уносит.

Уносит и когда певец умолкает, и другой голос начинает читать о сотворении мира. В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безводна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош: и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.

Мне кажется, что я слышу это в первый раз. Словно оно вышло из ночи и только здесь и сейчас обретает облик. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его: мужчину и женщину сотворил их… И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал.

Тишина. Только потрескивают свечи. И тут в церковь пробираются звуки, небесные, металлические. Арфа. Я слушаю аккорды, пассажи, так пластично, словно кто-то играет на моем позвоночнике. И слышу, как звуки замирают.

Чтение второе. Из книги Исхода. О том, как Господь спас сыновей Израилевых и как колесницы и всадников всего войска фараонова покрыло море. Третье чтение. Из книги пророка Исайи. Четвертое чтение. Из пятой книги Моисеевой. Сесть, встать, сесть. Моя тоненькая свеча почти догорела.

Когда благословляют крещальную воду, я вижу Януша, совсем рядом: его благословляющую руку, которая в заключение окропляет нас кропилом. В эту пасхальную ночь мы обновляем обет крещения. Мне кажется, что я впервые по-настоящему причастна. Голова, сердце, ноги. И изумляюсь.

Потом начинается торжественная месса. Окно Воскресения сияет во всем блеске. Resurrexit tertia die! Христос-Искупитель. Могильщики от страха словно сгорбились. И послание Павла коллосянам: Братие! Если вы воскресли со Христом, то ищите горнего, где Христос сидит одесную Бога.

И мы поем «Аллилуйя», все как один человек. Один раз, два, три. Ликующее оцепенение разливается вокруг. Есть только это Сейчас, в котором смешались звуки органа, псалмы и молитвы. И история Воскресения Христа. В изложении Матфея.

По прошествии же субботы, на рассвете первого дня недели, пришла Мария Магдалина и другая Мария посмотреть гроб. И вот, сделалось великое землетрясение, ибо Ангел Господень, сошедший с небес, приступив, отвалил камень от двери гроба и сидел на нем. Вид его был, как молния, и одежда его бела, как снег. Устрашившись его, стерегущие пришли в трепет и стали, как мертвые. Ангел же, обратив речь к женщинам, сказал: не бойтесь, ибо знаю, что вы ищете Иисуса распятого; Его нет здесь – Он воскрес, как сказал. Подойдите, посмотрите место, где лежал Господь, и пойдите скорее, скажите ученикам Его, что Он воскрес из мертвых и предваряет вас в Галилее; там Его увидите. Вот, я сказал вам.

Как ангелы двигаются министранты вокруг алтаря, маленькие, большие, с кадильницей и колокольчиками, со свечами и алтарной утварью. Время, кажется, давно остановилось.

Sursum corda! Habemus ad Dominum. Вознесем сердца! Возносим ко Господу. Аллилуйя.

Я четко ощущаю, что этот унисон – признание. И община как плащ для ищущих защиты. Кто одинок – таким здесь не останется. Вера объединяет. И новые свечи начинают новый круг. Так что, меня приняли? Что-то во мне стряхивает страх. Это требует усилий, словно я должна пробить стену. Зато потом меня не удержит уже ничто.

В теплом волнении толпы меня влекут к выходу, под аллилуйю певчих. Лица сияют. Пасхальный поцелуй – как знак качества этой ночи.

И без слов домой. Урси, Дани, простите. Я не могу сейчас говорить. По пути домой я прикрываю рукой зажженную свечу, чтобы она не погасла.

Свечи несут и другие, как светлячки. Несут святой огонь. Желтый Бог, Бог воскресший. Превознесу Тебя.

Десять лет спустя я отмечала Пасху в Ленинграде. В этом многомиллионном городе лишь немногие церкви были открыты для богослужений; Советы держали под контролем религиозную жизнь своих граждан. Я выбрала Никольский собор у Театральной площади, выкрашенный в голубой цвет барочный двухэтажный храм с луковичными куполами, включающий в себя две церкви: низкую безкупольную церковь для крещений и отпеваний, и роскошную верхнюю с высоким иконостасом, галереей и открытым купольным пространством.

Поздним вечером я навещала друзей на соседней улице Декабристов, в нескольких шагах от канала Грибоедова, где я бродила по следам героев Достоевского. Дом Раскольникова и Мармеладова найти было легко. Округа, конечно, не гнусная, но задние дворы, как и прежде грустны. Вот и на лестнице в доме 21 по улице Декабристов пахло плесенью и отбросами, многие ступени были разбиты, повреждены. Тем удивительней была атмосфера в квартире моих друзей. Книги, картины, фортепиано, красиво накрытый стол. Она была балериной в Кировском театре оперы и балета, он – театровед. Меня угощали чаем с вареньем, сладкими оладьями и пирожными из лучшей ленинградской кондитерской, легендарного «Севера» на Невском проспекте. Спасибо, спасибо. И дружеская болтовня, и все новые строки стихов, следовавшие одни за другими. Мы быстро перешли на литературу и – как бы в сторону – на официально предосудительную. Платонов, Мандельштам. Часы пролетели в одно мгновение. Но ни Галя, ни Юра идти со мной на полуночную службу не захотели. Я пошла одна.

В одиннадцать часов в церкви было так многолюдно, что место мне нашлось лишь на галерее. Только чтобы стоять, потому что в православной церкви нет мест для сиденья, только подобие лавок для старых и немощных. Тесной толпой стоят верующие, среди них много пожилых женщин, с покрытой головой, в пальто. Они будут так стоять несколько часов, пока кто-нибудь не упадет. Санитары готовы, обмороки случаются часто. В спертом воздухе, в чаду, на пустой желудок, с бесконечными монотонным пением, четыре часа без перерыва.

В притворе на столах разложена праздничная еда: крашеные яйца, куличи, цилиндрической формы пасхальный хлеб из пшеничной муки, и белые пирамиды пасхи, пасхального блюда из творога.

Еще до начала богослужения царит деловитая суета. Зажигаются свечи, все крестятся перед праздничной иконой. Диаконы, в одежде с развевающимися широкими рукавами, прокладывают себе дорогу в толпе. Шепот и молитвы. Напряженное ожидание. И вдруг: колокольный звон. Светлый, триумфальный, почти необузданный. И сквозь этот звон возглас священника: Христос Воскресе! И словно радостный трепет пронесся по церкви. И ликование толпы: Воистину воскресе! Раз, два, три. Затем появляется Свет: два прислужника со свечами становятся перед иконостасом, за ними появляются несущий крест, дьяконы и священник. Пока процессия идет к главному порталу, по храму передается Свет, от свечи к свече. И все сливаются в едином пении: Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити. Пение удаляется, приближается, удаляется, приближается. Трижды процессия обходит церковь. Когда она появляется снова, все сияет теплым светом. Лица, руки, иконы. Сияет парчовое облачение священника, который склоняется перед иконой Воскресения Господня. И сияние сохраняется, и даже будто приумножается. Как и страстность литании. У Господа, должно быть, русское ухо, думала я на своей галерее. Должен смилостивиться. От этого монотонного экстаза повторов. Которые длятся несоразмерно долго. И еще, и еще. Хор, диакон, хор, паства. В промежутках рефрен этой ночи: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ! Бесчисленное количество раз повторяется этот пасхальный тропарь. Пока бабки, прежде стоявшие ровно, как стволы березок, не начинают раскачиваться. Ноги в ботах тяжелеют, но Господь убережет, не подкосятся. Христос воскресе! Воистину воскресе!

Моя усталость переходит в состояние светлых сумерек. Я все вижу, все слышу, крещусь вместе с русскими, и парю как на облаке, отсутствуя-присутствуя. Он мог бы длиться вечно, этот секундный сон счастья. Мне ничто не мешает. Ни теснота, ни спертый воздух, ни эта толпа, в которой я не знаю ни души, ни поздний час, ни легкая головная боль. Я отдаюсь происходящему. Сила его притяжения открывает мне сердце.

Мы семья, пронзает меня, когда звучит последнее «Христос воскресе!». Кого волнует, кто я и откуда.

Было четыре часа утра. Еще глубокая ночь.

Часть толпы потянулась к выходу, другая осталась в церкви, перешептываясь, переговариваясь даже вполголоса. Куличи складывали в принесенные с собой корзинки, яйца в сумки и кульки. Некоторые верующие стояли неподвижно, как вкопанные, в руках горящие свечи, со светом которых они не могли расстаться. В их горестных лицах читалась надежда на утешение. Надежда на эту ночь.

Куда теперь? Метро закрыто, автобусы, трамваи не ходят. Мой Васильевский остров находится на другой стороне Невы, не добраться, потому что мосты разведены. Юра и Галя спят, их предложение переночевать у них я отклонила. Нет, уж если так, то нужно праздновать, бодрствовать всю ночь.

И тут я увидела людей, они спускались в нижний храм. Я присоединилась к ним. Их было много. Они присаживались на пол, подкладывая под себя пальто и сумки. Многие достали яйца и куличи, начали есть. Тихо переговаривались. Другие спали в странных позах, словно усталость настигла их внезапно и скосила. Кучка потерпевших кораблекрушение, пронеслось у меня в голове. Ночлежка Горького. Или так: народ на пути к Земле обетованной. И я с ними? О чем речь, ведь я же здесь, вот и ответ. Одна женщина с улыбкой предложила мне кулич. Девушка, возьмите! Я с благодарностью протянула руку. И ела вместе с ней.

Они были щедры, естественны, милосердны. Даже когда сидели на корточках или лежали. Тепло стада, подумала я и с удовольствием опустилась на пол. Бутылки с водой пошли по кругу. Кто-то делил с соседом и глоток вина. Здесь все доверяли друг другу, что в обычной жизни было невозможно. Люди объяснялись друг с другом на языке веры. И это означало единство. Единением в мире, который не имеет никакого отношения к тому, другому, непрозрачному, даже враждебному миру.

Около пяти утра первые обитатели нижнего храма начали вставать. Слегка шатаясь, очумевшие от ночного бдения или короткого сна. Застегнули пальто, надели шапки или повязали на головы шерстяные платки. Я ждала рассвета.

Теперь поднялась большая часть, потянулась на улицу.

Стадо рассеялось.

Общность судьбы распалась.

Я вышла на бледный, холодный утренний свет, разогнавший сияние пасхальной ночи как сон. Дрожа, я стояла на трамвайной остановке, сжимая в кармане пальто огарок свечи. Это вещественное доказательство пасхального счастья.

Одиночество? Но теперь оно было немного другим.

И радость не отпускала меня. Я приветствовала пасхальным приветствием: «Христос воскресе!» И получала в ответ: «Воистину воскресе!» И целовала всех, кто подставлял мне щеку. Трижды.

XLVI. Нас не хотят

Отец сказал: Это терпеть нельзя. Курцмайер, этот старый нацист, заявил на нас в полицию.

За что? Почему?

Отец: Он считает нас бандой коммунистов. Сообщил в полицию, что у нас подозрительные контакты. Назвал нас мутными иностранцами.

И что теперь?

Отец: Полиция по делам иностранцев знает, кто мы такие. Это не проблема. Но я хочу отсюда уехать. Такие соседи отравляют жизнь.

Таким огорченным я отца видела очень редко. Несправедливость и подлость обвинений глубоко задели его. Разве мы не в свободной демократической стране? Как это можно, шпионить за соседями?

Мама сказала: Если иностранец доносит на иностранца, он отводит подозрения от самого себя. У Курцмайера рыльце в пушку. Ему должно быть стыдно, с таким-то прошлым.

Папа начал подыскивать нам жилье в другом месте.

Мне становилось плохо только от одной мысли о переезде. Только-только я пустила здесь корни, рядом с Верой, с Янушем, с церковью св. Мартина. Пасхальную ночь я хранила в себе как тайну. Но как же она была связана с этим местом. Каждый удар колокола напоминал мне о ней.

Сны мои были беспокойны. Кто-то все время стоял у меня за спиной. Пробуждение облегчения не приносило. Мы были готовы к отъезду, дни на Акерманнштрассе были сочтены.

В начале 1960 года мы переехали. Не в квартиру, а в маленький дом на другой стороне озера, в шести километрах от границы города. Цюрихберг был далеко, церковь св. Мартина была далеко, окрестности мне не нравились, разве что деревья, оставшиеся от старого парка. Они с достоинством окружали новые коттеджи и многоквартирные дома, реликты того времени, когда маклеры недвижимости еще не имели такого большого веса.

Нас с братом никто не спрашивал. Отец решил все быстро, за какие-то дни, если не часы. Решил воспользоваться благоприятным случаем, объяснил он нам, хотя вообще-то мы не могли позволить себе собственный дом. Словом, вдохновил его на это страх перед невыносимыми соседями. Он ни о чем не сожалел.

А я сожалела.

Школа была далеко. Друзья были далеко. Свет здесь был другим. После обеда солнце рано исчезало за деревьями-исполинами, я не видела заката, только красноватый его отблеск на противоположном берегу озера. Золотой берег, так называли эту солнечную сторону. А нашу не называли никак.

Если я хотела выйти на солнце, то поднималась на Кильхберг. Смотрела в даль над озером и потом заходила в старую церковь. Массивная колокольня с большими часами, приземистый неф. За церковью кладбище, спускается небольшими террасами и вдалеке белые горы. Место, где можно глубоко дышать. Однажды я вытащила свой блокнот и вместо имен умерших (здесь покоился и Томас Манн) записала стихотворение. Это было началом.

Озеро, лежавшее практически у порога, меня не привлекало. Не было набережной, дорожки вдоль берега, только проезжая улица, лишенная какой бы то ни было прелести. Ни скалистых берегов, как в Барколе, ни прибоя, ни звуков плещущейся воды. И никакого запаха. Озеро было большим прудом, в котором царила оживленная жизнь: парусные и моторные лодки, корабли всех видов, которые даже рождали волны. А так – только сильному фёну удавалось взбаламутить воду. Это не-море между бывшими моренами глетчера.

Зимой поверхность озера часто бывает такой серой и ее так затягивает туманом, что противоположный берег исчезает. И я фантазировала, что это море, какое-нибудь северное. В этой иллюзии, сопровождавшейся криками чаек, было что-то освобождающее.

Однажды озеро превратилось в огромный каток. Это было в январе-феврале 1963 года, когда в Швейцарии стояли сибирские морозы и никак не хотели заканчиваться. Никакой деловитости кораблей. Озеро замерло, замерзло, до самого нутра. Сверху блестела зеркальная оболочка. Но эта ледяная оболочка была толстой, образовывая многометровый слой.

Когда к озеру открылся доступ, толчея была неимоверная. Эйфория. Пространство разверзлось, равнина, насколько хватает глаз. И в этом белом вакууме роились стар и млад. На коньках, пешком, скользя, ползком, укутанные, выдыхая густые клубы пара. Магия свободы преодолевала все.

Я не умела кататься на коньках, но решилась попробовать. Одолжила пару старых коньков и поехала. Расставив ноги, неуверенно. И без падений не обошлось. Никто не обращал внимания на красоту катания. Все радостно смеялись, с готовностью помогали подняться, веселились. Словно брегелевский карнавал на льду.

Сама не знаю, как я преодолела эти шесть километров до дома. И несколько раз пересекла озеро до Кюсснахта и обратно. Даль манила, и в этой дали была цель. Да, я катила не коньковым шагом, а по прямой, всегда по прямой, как сани в русских романах. Я не могла насытиться этой ровной, гладкой как зеркало поверхностью. На которой мой умеренный темп казался стремительным.

С оттепелью пришло отрезвление. Оно накрыло нас всех, мы ходили как с похмелья. Из праздника разом катапультировавшись в нормальную жизнь. И никто в этом виноват не был, кроме погоды. Которая из сибирской стала швейцарской.

Многие годы спустя у нас сразу начинали блестеть глаза, когда мы заговаривали о «Seegfrörni». Мы. Это было коллективное событие. Которое оставило коллективные воспоминания.

А с тех пор? Озеро подходит для гребли, думает один. Для плавания, думает другой. Оно чистое, говорю я своим друзьям из-за границы. Множество очистительных сооружений делает воду пригодной для питья. Умалчиваю я о так и не найденном теле одной моей знакомой, утопившейся в озере. Стоит мне ступить ногой в воду, я начинаю бояться встречи с ней. Верх и низ меняются местами, оловянного цвета поверхность мутирует в зеленую водяную улицу. Я вижу, как она плывет, прекрасная Алиса, среди шпалер из водорослей, рот и подбородок съехали набок. Ее болезнь состояла в растекании. Лекарства не помогли. Сад столкнул ее вниз.

XLVII. На Нойзидлер-Зее

Это озеро понравилось мне сразу. Степное озеро, равнинное, раскинувшееся на паннонской равнине, к юго-востоку от Вены. Едва перебравшись через узкий хребет Лейтских гор, открывался вид на блестящую поверхность, теряющуюся где-то в мареве. Пугало только то, что через это сияние проходил «железный занавес»: две трети озера принадлежало Австрии, одна треть – Венгрии. Сегодня эта граница едва ли имеет значение, а тогда в 1960 году, она олицетворяла собой насилие. Проселочная дорога резко заканчивалась ограждением. И за заминированными участками нейтральной полосы возвышались деревянные сторожевые вышки, где вооруженные пограничники день и ночь стояли на страже. Граница как абсурдное завершение, внезапное затишье, враждебное наблюдение в бинокль, с одной и с другой стороны. Граница как смертельная опасность. Меня она влекла только потому, что там, за ней был тот Восток, по которому я втайне тосковала, моя родина. Недоступная для человека без гражданства.

Деревья за колючей проволокой были другими? Береговая полоса другая? Жажда чего-то неведомого заставляла туда смотреть. Остальное довершала моя фантазия, связывая скудные впечатления и дополняя их.

Как-то раз мы у Санкт-Маргаретен свернули к границе, с нами была собачка одного винодела. Захотела в опасную зону, конечно, я. Когда мы остановились у заграждения, пес жалобно завыл и не дал вывести себя из машины. С той стороны, словно в ответ, раздался металлический лязг. И папа, сказал: хватит. И медленно поехал назад по щебенке. Может быть, это была просто проселочная дорога.

За Рустом и Мёрбишем, насколько хватал глаз, раскинулись виноградники. Дома вблизи озера отделял от воды камышовый пояс. Здесь гнездились бесчисленные птицы, охотились за лягушками аисты, устраивавшие себе гнезда на дымовых трубах и башнях церквей. Деревни сияли белым, желтым, розовым и голубым. Низкие барочные здания узкой частью выходили к улице, а ландшафт формировали дворы, с рядами арок и пятнами желтой кукурузы. Во дворах – винодельни: здесь наливают молодое вино и подают к нему шпик с паприкой, печеночный паштет и другую закуску. За простым деревянным столом, по-домашнему. И слышно щелканье аистов. Руст вознаграждает многим. Я говорю отцу: Это юг и восток, сухость и влага. Озеро могло бы быть морем, если бы не было таким мелким.

Мы жили в маленькой гостинице, не больше десяти комнат, в самом центре городка. Позади нее – церковь, перед ней – площадь, раскинулась как платок. На ней – несколько господских зданий. Руст – не деревня, в 1681 году он был назван вольным городом королевской Венгрии, вольным городом называют его и теперь. Но дома здесь приземистые, как в Паннонии. Словно не хотят сопротивляться ветрам.

Вечер в ресторане «Ратхаускеллер», что под ратушей, был долгим. А ночь короткой, потому что мы чуть свет собирались отправиться на озеро, в птичий рай.

Серые сумерки, сизые и прохладные. Мы на машине выехали на дамбу, где было безлюдно. Там мы сели в лодку. Наш лоцман, во оружившись шестом, провел ее через камышовый пояс, ширина которого во многих местах составляла несколько сотен метров. Мы скользили бесшумно, медленно, чтобы не распугать птиц. Ведь мы приехали сюда ради них. Они уже проснулись. Крики, вопли, свист, пение, хлопанье крыльями в камышах. Одинокое кваканье лягушек. Потом все стихло и началось заново. Выпь, тихо сказал мужчина. И показал пальцем в камыши, где вытянулась цапля. Мы смотрели во все глаза и прислушивались, а тем временем серый цвет сумерек постепенно переходил в розовый. Значит, и в этом раю время идет. Узкие проходы в камышах ветвились, уводя все глубже в зеленое царство. Взлетали утки, аисты, ибисы. Я спрашивала себя, как мы выберемся из этих зарослей. Но наш лоцман, рыбак и орнитолог-любитель, держался уверенно. В особенно узких местах он привычным движениям разводил камыши и мы, вытягивая шеи, заглядывали в густой зеленый полумрак. В этом плавании было что-то первобытное, фантастическое, скорее сон, чем действительность. И тишина порой стояла такая, что казалось, она нас проглотит.

Зачем мы здесь, в этом царстве птиц и рыб, незваные гости? Мне было стыдно подглядывать. И все же я была счастлива, скользя в новый день.

Когда лодка причалила к берегу, было уже светло. Мы терли глаза, словно не верили до конца, что обрели твердую почву под ногами. Молчаливое скольжение в илистой воде камышовых зарослей пробудило пренатальные воспоминания. Во всяком случае, так мне казалось. Вода и кишащая вокруг жизнь. Она шуршит, пускает пузыри, булькает, ревет, издает трели. А в венгерских камышах все происходит так же? Что за дело рыбам до территориальных вод, что птице шлагбаумы и сторожевые вышки?

Я тогда уже знала, что вернусь сюда.

Вернулась одна, приехала в Айзенштадт на летние курсы русского языка. Я пользовалась любой возможностью увидеть сверкающее озеро. Часто отправлялась в путь пешком; где-то садилась на попутные машины. Годился любой транспорт, лишь бы через виноградники пробиться к камышам. Ездила с виноделами, владельцами лошадей, бургенландскими хорватами, венграми и швабами. Назад часто возвращалась уже ночью. И меня спрашивали, где я была. На озере, где же еще, отвечала я. У аистов.

После летних курсов я поехала на другую сторону озера, называемую Зеевинкель. В Ильмиц, это место, казалось, предназначено для меня. Я провела там несколько дней, у семейства Майр. Небольшая комната выходила на внутренний двор, глубокий, как принято в этих местах. Здесь разгуливали гуси и куры, здесь можно было присесть в тени с бокалом вина или прикорнуть часок после обеда рядом с дремлющим псом. Большие деревянные ворота, тщательно запертые, придавали двору интимность.

Ильмиц вытянулся в длину и в ширину, без выраженного центра, так мне запомнилось: щедро расстеленный в степи. До дамбы на озере идти было прилично, и по дамбе, которая вдавалась в озеро, почти километр между камышами. Плотный пояс, из которого доносились кваканье, трели, свист. Я шла пешком, чтобы слышать все звуки. Чтобы самой звуков не издавать. Были кроваво-красные закаты и блеклые утра, с утиным кряканьем. Воздух был влажным и отдавал гнилью.

Для прогулок по окрестностям я брала велосипед. Хотя никогда раньше кататься не училась. Ни в Триесте, где мы жили на крутом склоне, ни в Цюрихе. Равнина Бургенланда показалась мне идеальной учебной площадкой. Я ехала неуверенно, но как-то ехала. Опасными были проселочные дороги: вязкие в дождь, а в сухое время в твердых, как камень, бороздах и ухабах, сущее наказание для меня. Колесо соскальзывало, я падала. Но ни разу ничего себе не повредила. И держала курс на ближайшую желтую колокольню. Позади кукурузного поля или над маленьким леском возвышалась она, я подъезжала все ближе, ближе, пока церковь не являла взору свою барочную роскошь: место паломничества. Фрауэнкирхен. Мадонна в парчовом облачении, с младенцем Иисусом цвета слоновой кости.

Удержу не было. Мне почему-то нужно было ехать все дальше и дальше, по этой распахнутой во все стороны равнине, которую портил только «железный занавес». Она манила меня далеко и – даже в сравнительной степени – дальше. Дальше от чего? От привычных альпийских краев, зубчатого горизонта и узости представлений. Движение было подобно глубокому дыханию. И в нем было что-то дурманящее. Я ехала, словно хотела вобрать в себя небо, все вокруг. В Бургенланде я вновь обрела свою потерянную Венгрию. Взгляд говорил, кукурузные поля здесь такие же, глубокая низина, и облака не знают границ.

Я ездила на велосипеде с утра до вечера. Вечерами с волчьим аппетитом ужинала в ближайшей гостинице: каре из свинины с кнелями и кислой капустой. Сытное блюдо. И к нему пиво.

Когда облака были низко, аисты летали невысоко и гуси безучастно топтались на месте, в воздухе повисала тоска. Тоскливое место, где глазу уцепиться не за что. «Я» расплывалось в нем как капля в воде. Растворялось. И что потом? Могло произойти страшное. Вспоминалась венгерская песня «Печальное воскресенье», мама мне рассказывала, что она так брала за душу равнинных жителей, что они нередко кончали с собой. Посидит кто-нибудь в деревенском трактире, выпьет несколько рюмок крепкой «палинки», услышит трогательную песню (мелодия играется на цыганской скрипке), встанет, слегка покачиваясь, и скажет себе: «Да ну все это…», побредет под дождем и повесится в сарае.

Мне тоска тяжела не была, я закутывалась в нее как в пальто, которое грело. И шла по пасмурной округе. В голове стихи Атиллы Йожефа: «По деревенской улице блуждают / тополя серые, без единого звука».

Тополиных аллей было много, они окаймляли дороги между населенными пунктами, прямые линии улиц, и я просто предавалась их власти. Пока не переставала понимать, кто из нас двигается, я или тополя. Все было движение, ритм, дыхание. Ритмичный ландшафт. Я напевала русскую солдатскую песню «Полюшко-поле», она придавала моему шагу размах и твердость и никак не хотела кончаться, потому что конец смыкался с началом. Маршевая песня для тех, кто пешком пересекает степь, и не спрашивай, долог ли путь.

Ходить было лучше, чем ездить на велосипеде. Идти означало перебирать дорогу ногами, дороги. Как идут пилигримы, бродяги, юродивые. С неясной целью, но не бесцельно.

Никто не знал, где я. Но в этой вольности, с какой я ездила по округе, я ощущала себя в гармонии с самой собой, как дома. Деревья кивали мне, поля и колокольни приветствовали меня, словно знакомую. И я отвечала им. И было это хорошо.

Часы, дни, неделя, хорошо.

И вот, одним солнечным днем пришла пора прощаться. Автобус повез меня по тополиным аллеям, все дальше, в Нойзидль. Там пересадка, на Вену. Я покинула низменность озерных птиц, широкую паннонскую долину. (Partir, c’est mourir un peu.) Расставание – маленькая смерть. Но что-то от меня осталось. В Ильмице и не только.

С тех пор прошли десятилетия. Границы между Бургенландом и Венгрией проницаемы. Два государства ЕС протянули друг другу руки, обеспечили свободу передвижения людей и товаров, наладили отношения. Поля переходят в поля, не утыкаясь в колючую проволоку. Природа может вздохнуть свободно.

Вернуться в Бургенланд мне не пришлось. А вот видеть его приходилось. Сверху, из самолета, снова и снова. Последний раз – когда я на маленьком самолете «Австрийских авиалиний» летела из столицы Молдавии Кишинева в Вену.

Июнь 2007 года. В Кишиневе цветут липы, зрелая шелковица сыпется на разбитый тротуар и, лопаясь, оставляет маленькие бордовые лужицы. Жара прозрачна, всё спасается под сочно-зелеными кронами деревьев. Улицы, проложенные под прямым углом, по сторонам бульваров приземистые трехэтажные виллы в стиле классицизма, с фасадами, то ли выцветшими, то ли выкрашенными в пастельные тона. Большинство внутренних дворов выглядят по-деревенски. А один сад выбивается из общего ряда: здесь громоздятся останки советского прошлого, танки и ракеты бывшего советского памятника. Расположенное тут кафе носит название «Холидей Кафе-Бар». И люди здесь тоже словно из разных времен. Небрежно одетые длинноногие студентки вышагивают по университетскому кварталу, дымя сигаретой, а одетый в форму привратник на входе, лет шестидесяти, источает угрюмость советской системы. На рынке пестрая мешанина: молдавские крестьянки стоят рядом с пирамидами из помидоров, перцев и грецких орехов, цыганки предлагают курагу и чернослив, на русском языке предлагают купить белые шары овечьего сыра, а снаружи, где крытый рынок переходит в огромный базар, кишит Восток: безногие ветераны войны просят подаяния, православные монахи и монахини собирают пожертвования на свои монастыри, старушки молча указывают на разложенный перед ними скудный товар, иные кричат, торгуются, бурно жестикулируя, расхваливают свое барахло. По другому этот товар назвать нельзя: дешевка из Китая или Тайваня, контрафактное, поддельное, привезенное в картонных коробках, принесенное продавцами в огромных пластиковых сумках. Под бит и восточные мелодии из кассетных магнитофонов. Запахи острые, пряные, где-то слышится аромат сушеной лаванды. Бродячих собак нет, милиция присутствует, но в глаза не лезет. На кривой улочке за базаром должна быть единственная еще действующая синагога, но я ее не нашла. Бедность, что ни говори, велика. Средний заработок примерно двести евро. То есть продукты питания стоят дорого. Поездки на такси для большинства недоступны.

На главном бульваре БМВ, мерседесы, огромные машины, владельцы которых живут в вычурных виллах, как грибы растущих на каждом шагу. Откуда деньги? В Приднестровье, мятежной карликовой республике по другую сторону Днестра, широко идет торговля оружием. Но здесь? Иконы отмалчиваются, и Николета, умная молодая писательница, лишь хлопает глазами. Люди бывают всякие. Мы едим куриный суп, потом судака с кукурузной кашей и салатом из помидоров и перца. Очень вкусно. Как и молдавское мерло урожая 2001 года. Николета посасывает сигарету. И все-таки она не хочет уезжать. Ни в Румынию, ни в Англию, ни в Австралию, как большинство ее ровесников. Взгляни только на очереди перед румынским посольством, каждый день. Полицейское ограждение и бесконечное ожидание, потому что без визы ты никуда поехать не можешь. Разве что в Москву, Минск или Одессу.

Ночь лилово стелется над городом, из кустов поднимается луна, как скифское золото. Молдавский язык мягко льется мне в уши, латынь со славянскими шипящими, или что-то в этом роде. Ничего страшного, потому что я понимаю только его звучание. Смысл сказанного остается для меня далек, за семью горами с семью гномами.

Гномов я все-таки зацепила взглядом, в самом большом винном погребе страны (мира?), и вот уже пора возвращаться. В вечернем свете самолет летел над волнистым, ступенчатым ландшафтом, склонами виноградников. Всплывали горы, чудовища облаков, и пропадали вновь. Все подо мной напоминало географический атлас моего детства.

Мы давно уже пошли на снижение, когда я увидела Нойзидлерзее, сверкающее как зеркало. С игрушечным Ильмицем. Где-то далеко внизу под нами аисты добывали себе вечерние трофеи, скворцы стаями налетали на виноградники, но я видела только сверкание моего озера на западной оконечности паннонской низменности, которую я пролетала сейчас с востока с быстротой молнии. Чувства? Смутные как сон. Между тем, как тогда, стоя ногами на земле, я с жадностью открывала ландшафты, внутри себя и снаружи, и накапливала опыт. Солидный.

XLVIII. Как это было в четырнадцать

Н.: Но ведь не мог один только переезд определить всю твою жизнь? Разве внутреннего перелома у тебя не было?

Был, конечно. Я написала свои первые стихи. Прочитала «Хасидские истории» Мартина Бубера и книгу Гершома Шолема о каббале.

Н.: Откуда такой интерес к еврейской мистике?

Януш вывел меня на этот путь. Но не только это. Я столкнулась с вещами, которые мне показались ответами на незаданные вопросы. Что происходит после смерти?

Н.: Необычно для этого возраста.

У Бубера я прочла, что душа покойника может связаться с душой живущего, чтобы завершить труды, оставшиеся незаконченными из-за смерти. Мне это показалось утешительным.

«Мир, – так передает Бубер слова рабби Нахмана, – как игральная кость, и все переворачивается, человек становится ангелом, а ангел человеком, голова ногами, а ноги головой, так все крутится и изменяется, переходит то в это, это в то, высшее становится низшим, низшее высшим. Потому что корень всего один и в превращении и повторении вещей заключено избавление».

Н.: Значит, ты думала об избавлении.

Ну, в силу своего разумения и об этом тоже.

Н.: И никаких проблем с пубертатным периодом?

На первом плане нет. В месячные у меня бывало плохое настроение. Но кусаться и царапаться мне не хотелось. Бубер был увлекательнее.

Н.: Увлекательнее?

И поэтичнее. У него я прочла о «большом свечении нутра мира».

Н.: Звучит мистически.

Может быть. У Бубера я еще нашла и высказывания, подобные этой фразе рабби Шломо из Карлина: «Хуже всего, когда под действием дурных побуждений человек забывает, что он царский сын».

Н.: Не обидишься, если я припишу тебе «синдром принцессы»?

Обижусь. Одно с другим вообще никак не связано. Мы говорим не о притязаниях на роскошь, и не о flle à papa, папиной дочке, каковой я в самом деле и являлась.

Н.: Значит, говорим о достоинстве?

О достоинстве, радости, благодарности.

Н.: Религиозное кредо.

И это тоже.

Н.: Religio означает установление связей. Но именно связи тебя и пугают.

Потому что на людей надежды нет.

Н.: А на Бога есть?

Я всегда хотела в это верить. И хочу до сих пор.

Н.: Это говорит о потребности в защите.

Не могу отрицать.

Н.: А любопытство?

Любопытство к чему?

Н.: К непредсказуемому, незапланированному, случайному.

Любопытной я была всегда. Отсюда мое любовь к путешествиям, страсть к чтению, неутолимое желание заглянуть за забор. И моя жажда обновления.

Н.: Но беспокойной тебя не назовешь.

Я ни спокойная, ни беспокойная, просто в движении.

Н.: Это напоминает мне о твоих цветных снах, которым можно только позавидовать, и в которых ты, очевидно, всегда в действии.

Даже если движение, о котором я только что говорила, внутреннее.

Н.: Внутреннее движение с вылазками вовне?

Да.

Н.: И что же произошло в 1960 году в плане «движения»?

Я поехала с группой на экскурсию в Рим. Дневник, который я вела во время поездки, занял толстую тетрадь. С того времени я уже не переставала писать.

Н.: Почему именно Рим?

Предложил наш учитель религии. До Рима я с родителями не добиралась. Кроме того, речь шла не просто об экскурсии, но и о своего рода паломничестве по святым местам, с богослужениями в древних катакомбах, базиликах и т. д.

Н.: И камни заговорили?

А как же. Стены, плиты гробниц, руины. История двух с лишним тысячелетий. Я была как в трансе.

Н.: Вы все время ходили вместе?

Нет. В руках с книгой Вернера Бергенгрюна «Воспоминания о Риме» я однажды прошла вдоль римской городской стены, в компании с подругой. Это была инициация.

Н.: Но не Рим в катакомбах.

Под землей мне всегда жутко. Светлыми были вечерние богослужения в маленькой церкви Санта-Мария-ин-Космедин и базилике Святого Климента. Дневной свет смешивался со светом свечей, мрамор мягко мерцал. И можно было почувствовать, что наша латинская молитва – звено в бесконечной цепи таких же молитв. Все было наполнено этим.

Н.: А там не возникает чувства опоры?

Неразрывность рождает чувство защищенности. Единения. «Я» теряет свою значимость.

Н.: В Риме учишься смирению.

Скромности, во всяком случае. Перед лицом могучей силы истории, которая не просто прошла.

Н.: Колизей с бешеным дорожным движением довольно оживленное место.

И холмы с влюбленными парочками.

Н.: Под апельсиновыми деревьями.

Пиниями. Кипарисами.

Н.: Тебе нравятся кладбищенские деревья?

Почему кладбищенские? Они благоухают в каждом саду, и в Остия Антика тоже. Камень и кипарисы – вот тебе и мой юг.

Н.: Только без моря.

Тут ты прав.

Н.: Какого цвета Рим?

Я помню множество охристых тонов. И белый цвет чаш фонтанов, мраморных лестниц, обломков колонн, моста Тиберия.

Н.: О Ватикане ни слова?

Пожалуй, нет. Я не люблю помпы, демонстрации силы, холода собора Петра. Едва появлялась возможность, я тут же оказывалась в какой-нибудь небольшой раннехристианской базилике, стояла перед круглой аспидой и любовалась мозаикой. Вот это соразмерность. Бог обитал в бедности по соседству.

Н.: Как в Санта-Прасседе.

Где полощется белье на ветру. И в полуденной жаре бродят только кошки, от тени до тени.

Н.: Какое время года?

Сентябрь. Жаркий сентябрь. Тибр вонял.

Н.: Что не редкость. Но что было в действительности?

В действительности?

Н.: Никакого чуда в Риме не произошло?

Если ты об озарении, то нет. «Уста истины» не сомкнулись, луч света меня не коснулся. Но у меня было ощущение сопричастности, словно это со мной уже было, здесь и вообще. Чувство близости было велико.

Н.: Тебе не хотелось остаться?

Нет. У рабби Нахмана есть об этом: «Если кто противится и не хочет странствовать, будет он непоседлив и беспокоен в доме своем». Рим укрепил меня в желании странствовать.

XLIX. Больше трещин, пожалуйста

Еще больше следов времени, чем в Венеции и Триесте, я видела только в старых каменных стенах Рима. Они вели глубоко в недра истории, одним махом сквозь века. На каждом шагу земля могла провалиться, освобождая лежащие глубже пласты. Город был одним огромным палимпсестом. И то, что он не скрывал свой возраст, делало его таким элегически-притягательным.

Едва ступив ногой на римскую мостовую, я поняла, что это случилось: мне хотелось только идти и смотреть, идти и смотреть, до изнеможения. И опять с начала. Это была близость с первого взгляда.

Путешествие в Рим почти мгновенно позволило мне осознать, чего мне так не хватало в Цюрихе: поэзии упадка, полного жизни хаоса, трещин в балках перекрытия. Исключительно чистые, отполированные поверхности. Нет ни бродячих кошек, ни любопытных женщин, высовывающихся из окна, ни белья, которое полощется на ветру. Весь город вылизан, словно противится прикосновениям.

И моя дорога в школу оставляла меня равнодушной. Настолько, что я – пешком или в автобусе – предавалась своевольным мечтам и воспринимала внешнее смутно, словно оно лишь касалось моих фантазий.

Что-то во мне хотело вырваться из обыденности, из этих, казалось бы, упорядоченных отношений. Я еще живо помнила Триест, его солдат, обветшавшие фасады. Меланхолию многонационального города, который при ветрах бора и сирокко борется за свое лицо. Суматоху, суету и внезапную тишину в часы сиесты.

Что разыгрывалось за цюрихскими фасадами? Лишь изредка удавалось мне бросить взгляд в освещенные комнаты, хоть я это и очень любила. Стол, лампа, пара ужинает за столом, а из радио на улицу просачивается музыка. И в голове уже сплетается продолжение истории. Но результат был скудный. Часто мне приходилось додумывать то, чего не хватало.

Тогда мне пришла в голову мысль, что Цюрих требует от меня аскезы, ухода в саму себя. Ни разу не протянул он мне руку, просто оставляя меня в покое. На том мы и сошлись.

И еще на том, что он даст приют рожденным в моей голове образам.

L. Молчунья

Эрна была рождена не в моей голове, но оказалась достаточно эксцентричной. Мне было пятнадцать, когда я с ней познакомилась на школьном дворе во время перемены. Она ходила в параллельный класс. Заметила я ее давно: блондинка, с выдающимся подбородком, как у Филиппа IV на портретах Веласкеса, и молчаливая. Она всегда стояла как-то в стороне. Это пробудило мой интерес. Однажды я просто встала рядом с ней и, как и она, устремила взгляд на верхушку платана. Пока не родилась первая фраза.

Вскоре я узнала, что она любит деревья, много рисует и играет на рояле. Последнее нас связало. Однако ее репертуар (например, соната Бетховена no. 29, «Хаммерклавир») оставлял меня в тени. Я была под впечатлением, не услышав еще ни одного звука. Сам рассказ ее звучал так убедительно, что я за какое-то короткое время стала считать ее необыкновенно талантливой и не могла дождаться дня, когда увижу ее в действии.

Но это произошло еще не скоро.

К моему удивлению, она быстро разговорилась. И перемены часто не хватало для ее рассказов. Рассказов о сложных семейных отношениях: родители разведены, мама много раз лежала в психиатрической клинике, обе сестры (уже уехавшие из дома) занимаются только собой, младший брат «на попечении». Сама она страдает от последствий тяжелого туберкулеза, находится под постоянным присмотром врачей. Я верила ей. Сочувствовала.

Но чем внимательнее я ее слушала, тем драматичней становились ее рассказы. Эрна излагала книжные истории, которые нередко напоминали мне романы Достоевского. Причем расчет на мое восхищение оказался таким тонким, что вопрос о правдивости ее рассказов даже не возникал. Она меня очаровала, и я верила ей безоговорочно. А школьное окружение в ее присутствии бледнело до неразличимости.

На переменах с Эрной рождался наш собственный мир, где были не властны ни время, ни пространство. Когда я возвращалась в класс, мне с трудом удавалось вновь там освоиться. Мое отсутствие было написано у меня на лице, урок меня совершенно не занимал.

Как-то незаметно я оказалась полностью под ее влиянием. При том, что это я была здоровой и благополучной, советчицей и утешительницей. Мои мысли вертелись только вокруг нее. Когда я ее увижу, как у нее дела. У нее были основания быть довольной развитием нашей дружбы.

Дружбы? Или любовной зависимости? Но и она была привязана ко мне, шестым чувством понимая, что мы не можем освободиться друг от друга. «Послушай скрипичный концерт Бруха, вторую часть», могла она сказать. И я заворожено слушала, словно эта музыка была ее прямым выражением. Брух, Крейцерова соната Бетховена, определенные сорта роз – все работало на нашу крепнущую связь. Все это служило нам культом: когда мы были врозь, достаточно было лишь звука, запаха, чтобы каждая из нас представила себе другую. Этот тайный код знали только мы.

Эрна любила все таинственное, что отвечало моей склонности к мечтательности. И если она подчас хранила молчание, это располагало меня к ней еще больше. Я не могла ее разгадать, даже спустя месяцы. Все время проявлялись какие-то новые черты, менялось ее лицо, повинуясь мгновенным изменениям мимики. В этой переменчивости было что-то тревожное.

Прошло много времени, прежде чем Эрна пригласила меня к себе. Она жила с матерью в трехкомнатной квартире в окрестности Цюриха. Буржуазная обстановка, рояль, много картин на стенах. Наброски, акварели, живопись: мама, значит, рисует. Она производила впечатление абсолютно нормального человека, ничто не указывало на то, что она могла быть пациенткой психиатрической клиники. Проекция Эрны, выдумки? Бросалось в глаза то, как мать и дочь смотрели друг на друга. Словно они были союзницами. Словно у них был уговор. Вопрос был только в том, кто диктовал правила.

Даже за чаем, который мы пили втроем, я так и не разобралась в этом. Улыбки, вежливые фразы, быстрый обмен взглядами. Потом ее мама оставила нас одних. И Эрна, наконец, села за рояль. Она сыграла сонату Моцарта. Несколько прелюдий Шопена. Очень деликатно. Но не так виртуозно, как я себе представляла. Этому уровню я могла соответствовать. Даже при том, что мне недоставало ее аналитических способностей.

Ее аналитическим способностям я завидовала. Ее обращению с партитурой, с математическими и физическими формулами. Ее музыкальный талант не вступал в противоречия с законами естествознания, совсем наоборот. Когда она сочиняла музыку, оба дара соединялись вместе.

День пролетел слишком быстро. Но мне пора было идти, до дома было далеко. Прощаясь, я заметила, как мать Эрны послала мне многозначительный взгляд. В котором я прочитала: спасибо. Спасибо, что ты так нежно о ней заботишься.

Да, я заботилась, по доброй воле. Или уже не совсем по доброй воле, потому что Эрна овладела мной полностью.

Моя мать жаловалась: «Ты полностью под ее влиянием, ничего не слышишь, ничего не видишь. Берегись, подумай, куда это может завести». Я обижалась. Неужели считают, что мной манипулируют?

Мы с Эрной стали неразлучны. Проводили вместе свободные вечера, на озере, в парке, на художественных выставках, читали друг другу стихи, спорили об «Ифигении» Гете, «Смерти Ивана Ильича» Толстого. Тем для разговора было предостаточно. И даже когда молча стояли перед какой-нибудь картиной, или смотрели на рябь на воде, мы ощущали нашу связь. Как сестры-близнецы. Как Беляночка и Розочка.

Лишь изредка мне становилось необъяснимо тесно. Словно я продала свою свободолюбивую душу. Душу-странницу. Душу-богоискательницу. Я не хотела принадлежать только одному человеку. И, вероятно, подозревая это, Эрна стала ревновать меня, стала собственницей, все больше и больше желая, чтобы я принадлежала только ей одной. Контролировала меня вопросами. Она все еще оставалась загадкой для меня, но в то же время я чувствовала, что сеть затягивается. Сеть, в которую мы попали как два лунатика. Две сомнамбулы, чья власть друг на другом угрожающе разрослась.

Когда я от других знакомых Эрны узнала, что некоторые свои истории она преподносила им совершенно иначе, во мне шевельнулось недоверие. Я попалась в ловушку гениальной лгуньи? Или больной шизофренией?

С той поры я стала наблюдать, как я за ней наблюдаю. Тончайшая трещина разделила нас. Которую Эрна из инстинктивного чувства самосохранения моментально почувствовала. И как всякий, кто видит, что власть его слабеет, она стала авторитарной и принялась давить на слабые места.

Наш мечтательный симбиоз распался, она закатывала мне сцены. И публично, и по телефону. Рыдая, взывала к моему чувству сострадания. Еще больше к моей любви. Я смягчалась. И замыкалась снова. Мне стало ясно, что она больна.

Так все и шло, как маятник между тоской и бегством, между притяжением и отталкиванием. Я знала, что конец будет ужасным. Но агония, в которой мы находились, была еще хуже. За вычетом периодических разлук это длилось годы. Уже в Париже и Ленинграде преследовали меня ее звонки. Отчаянные, заискивающие, упорные. Эрна обладала силой, которую в ней нельзя было заподозрить. Неудивительно, что я чувствовала себя преследуемой.

Наконец, она осознала безнадежность своих стараний и оставила меня в покое. Я слышала только, что она начала изучать медицину, потом ее следы затерялись где-то на востоке Швейцарии.

И до сих пор она для меня, а в связи с нею и я сама для себя тоже, осталась загадкой.

(Эрна, мой бледный сфинкс).

LI. Дедек

Мы виделись редко. Отсутствие гражданства не позволяло мне ездить в Марибор к моим словенским бабушке и дедушке. И они навещали нас редко. Особенно я скучала по дедушке, дедеку. Когда я была маленькой, он сажал меня на колени, я скакала на них как на лошади, и потом можно было пощекотать его лысину, которая соблазнительно блестела. Уже в молодые годы он был абсолютно лыс, прятал свой большой розовый череп под широкополой шляпой. Это производило впечатление. Но дедек внушал уважение не только своим внешним видом. Ему был присущ естественный авторитет – благодаря уму и юмору, твердости и обаянию. В торговой школе Марибора он преподавал машинопись и стенографию. Учебник по стенографии он написал сам, а также учебник по эсперанто, языку, который был его страстью. Когда он приехал в Швейцарию, мне, наверное, было тогда одиннадцать, он пытался увлечь меня этим искусственным языком: «Только представь себе, словенец может разговаривать с корейцем, а баск с финном, на равных! И язык учится очень легко, потому что в его основе много известных элементов». Хоть это и убеждало меня, но все же искусственный характер языка вызывал во мне скепсис. Языки были для меня больше, чем просто средство общения; это были миры со своими законами и специфическим звучанием. Дедушка был более прагматичен. Как носитель языка, на котором говорили всего полтора миллиона человек, он стремился к утопии всеобщего взаимопонимания, посредством lingua franca, языка, который нарочно для этого и был создан. Его миссионерский пыл утверждался на съездах эсперантистов и в переводах словенской литературы на эсперанто.

Я восхищалась им, но идти по его стопам не хотела. Если речь заходила об эсперанто, я молча слушала. Пока однажды не зашла речь о книгах, моей стихии. Он хотел знать, что я читаю. Как я понимаю то или это. «Это точно!», – обычно говорил он и одобрительно хлопал по плечу. И то и дело просил дать почитать мои школьные сочинения. Кое-что я давала. Он внимательно изучал их и делал заключение о моем почерке, потому что наряду с эсперанто второй его страстью была графология. «Чувственность, интуиция», – бормотал он, – «с отчетливым влечением к синтезу». У меня было такое чувство, что меня видят насквозь.

Мы с дедушкой любили друг друга. У нас было много общего. Мы оба морщили (от природной суровости) лбы, оба большую часть времени сидели над книгами, оба страдали от мигреней и запоров. Вот только его юмор, этому я завидовала. Юмору и его сдержанному, саркастическому остроумию. Мой брат, тоже не лишенный юмора, приходил в восхищение. И никак не мог насытиться коронным номером деда, бесконечной песней, которую он – обычно в машине – пел на немецком: «На кухню пес явился и стибрил три яйца, а повар разозлился, взял нож – и нету пса…». И все продолжалось, то жестоко, то смешно, то абсурдно, то забавно, от рифмы к рифме, пока брат едва не лопался от смеха, и так по кругу.

Вот каким он был, дедушка, умел пошутить к месту. Но все знали, что за его шутками скрывается глубокая серьезность. Его испытующий взгляд из-за круглых стекол очков был слегка затуманен грустью.

Когда я училась в гимназии, мы обменивались письмами. Он хотел вести со мной переписку, чтобы следить за моим духовным развитием (как он выразился). Напиши мне, что ты сейчас читаешь, пришли мне свое сочинение, то и дело просил он. Никто, кроме него, этим не интересовался. И я открывала ему свои мысли о Рильке и Томасе Манне, о тех темах, которые мы обсуждали на уроках немецкого языка. Он аккуратно отвечал на письма, задавал вопросы, хвалил, высказывался о моем почерке, который квалифицировал как художественный. Я чувствовала, что он возлагает на меня большие надежды, потому что считает «родственной по духу». Ведь все остальное семейство, в том числе и своих словенских внуков, он причислял к научно-техническому лагерю, они были «из другой команды».

Часто я возмущалась, что нас разделяют государственные границы и многие километры. Я бы очень хотела, чтобы он всегда был поблизости. Не только, чтобы с ним общаться, а чтобы видеть, как сосредоточенно он работает, или слушать с ним Дебюсси, его любимого композитора. Мы бы погрузились с ним в «Море». И я сыграла бы ему «Затонувший собор» или «Детский уголок». Он бы сидел, сложив руки на животе, тихо, почти благоговейно. Церковное благоговение он ни в грош не ставил, в отличие от бабушки.

Все изменилось, когда мы получили гражданство. Как только у меня в руках оказался швейцарский паспорт, я поехала к дедушке в Марибор. Дедушка и бабушка жили в тихом доме на улице Врбанска, 5, в десяти минутах от городского парка, рядом с которым жила и моя тетя со своей семьей. Я не была в Мариборе с раннего детства, и все же улицы и площади, Драва и гора Погорье мне показались такими родными, близкими до умиления. Я бы целыми днями бродила, вдыхала бы воздух и запахи, впитывала бы звуки словенского языка, который я так редко слышала. Но «режим» моей бабушки и бьющее через край славянское гостеприимство этому не способствовали. Меня все время куда-нибудь приглашали: в обед, в полдник, в ужин, к обильным застольям, которым не было конца. Бабушка уже в семь утра спешила на рынок, возвращалась со свежими овощами и живой курицей. Потом она, обливаясь потом, стояла на кухне, отводила со лба волосы, выкрашенные в сиреневый цвет, с перманентной завивкой, и ругалась, если деду от нее было что-нибудь нужно. Потому что обед должен был быть готов ровно к началу полуденных новостей: жирный куриный суп с вермишелью, овощами и потрохами зарезанной на балконе курицы; панированные куриные бедрышки с рисом и яблочным компотом; домашняя потица, ореховый рулет. Я рассыпалась в комплиментах; потом мы чокались бокалом белого вина за бабушкино кулинарное искусство.

Было уже четыре, наверное, когда дедушка, подремав часок-другой на диване, просыпался? Наступал черед кофе по-турецки и миндального печенья, потом мы, он и я, шли гулять. Бабушка видела в нас сообщников и отпускала. Воздух! Движение! Дедушка вел меня размеренным шагам в сторону парка. Показывал любимые тропинки, огромные деревья. Я все еще помню теплый свет, который струился сквозь зелень, гору Кальвария над городом с небольшой церковью, утопавшей в желтом сиянии. Нам встречались дети и пенсионеры, и то и дело знакомые моего дедушки, которые уважительно с ним здоровались, среди них были и бывшие ученики. Только в Мариборе мне стало ясно, каким уважаемым человеком был мой дед. Люди ценили не только его знания, но и его характер: несгибаемый, безупречно честный, бескомпромиссный. И его четкую политическую позицию. Дедушка, переживший не одну войну, смены государств и режимов, верил в идеалы Просвещения. Решительно, пусть и не привлекая к этому внимания, он сперва противостоял фашизму, потом и режиму Тито. Вместо пропагандистских передач он потихоньку слушал «Би-би-си» и так называемую «Мировую хронику», еженедельные репортажи швейцарца Жана Рудольфа фон Салиса. Его привлекал свободно-демократический образ мысли, как и его сына, моего отца. Только никакой демагогии. Только никакого фанатизма. Его вера в рацио была нерушима, делала его неуязвимым для всякого рода экстремизма и наделяла внутренним оптимизмом.

Он любил природу. Искусство. Вино.

Из городского парка мы отправлялись к «Трем прудам», небольшим водоемам, где разводили рыбу, с красивым берегом и уютным рестораном, куда дедушка непременно хотел завернуть. На влюбленные парочки мы внимания не обращали, углубившись в разговоры об «Идиоте» Достоевского и «Смерти в Венеции» Томаса Манна. Моему увлечению русскими дедушка не удивлялся, с ним было то же самое. Они охватывали мир не только вширь, но и вглубь. Добирались до сути всех главных вопросов. Дедушка подчеркивал: до сути. И не боялись никакого риска. (Имре Кертес писал в одной из своих книг: «Поскольку мы должны умереть, правильно, даже более, да, мы обязаны мыслить смело».)

В ресторане дедушка заказывал – белое вино, и съедал ломоть черного хлеба. «Ничто не может сравниться с хлебом и вином, – говорил он со смехом, – запомни это». Вечернее солнце играло на поверхности прудов и заливало зал. Эти минуты принадлежали нам. Пока не выпито вино.

На обратном пути мы чаще молчали. Слушали птиц. Дедушка отдавался своим мыслям. Руки за спиной, голова наклонена вперед, не обращая внимания на то, что вокруг. Так, должно быть, «рассеянный профессор» и ходил в школу. Не замечая взглядов, уйдя вглубь себя. Об этом рассказывали анекдоты, а у бабушки была показательная история: «Нас пригласили в гости. Уже выйдя из дома, у калитки, я заметила, что галстук у него не подходит к рубашке, и предложила надеть другой. Хорошо, сказал он. Я осталась ждать. Ждала целую вечность. Наконец, мне надоело ждать. Поднимаюсь наверх и что же я вижу? Он лежит в кровати в пижаме. Сняв галстук, он машинально снял и всю одежду, потому что мыслями витал где-то. Вечно он где-то витает. Просто наказание с ним!»

Подтверждения этой не слишком правдоподобной истории мне никто не дал. Но при всей своей рассеянности старческим слабоумием дедушка не страдал. Скорее всего, тут сыграло свою роль подсознание, нежелание идти в гости.

Как они уживались вдвоем, дедушка и бабушка, Рудольф и Ольга? Их отношения были для меня загадкой. Она тиранила его приемами пищи, бытовыми проблемами, он – своей вечной занятостью и стремлением настоять на своей правоте. Она не имела ни малейшего понятия, что его занимает, не принимала в его интересах и исследованиях ни малейшего участия. Он, в свою очередь, был равнодушен к ее женским домашним заботам. Не исключено, за ее набожностью стояла фрустрация. Они жили одновременно и вместе и порознь, в будничной (выстраданной) парадоксальности. Не было ни счастья, ни несчастья, как вероятно, и у многих пар. Их связывала бытовая рутина, дети, пережитые вместе суровые времена, привычка. И взаимная терпимость.

Когда мы с дедушкой возвращались с прогулки, бабушка уже нервничала. Где вы так долго ходите, ужин уже давно готов. Не оправдываясь, мы послушно садились за стол и ели с аппетитом. Все было замечательно вкусно. Нижняя губа у бабушки переставала дрожать. И когда я благодарно гладила ее по плечу, она довольно улыбалась.

Другие прогулки с дедушкой вели к Драве, в лабиринт улочек Старого города, к внушительному зданию гимназии эпохи грюндерства, в книжные магазины и лавочки, где продавались изделия из кожи. Здесь, в своем родном городе, он меня баловал, то покупал мороженое, то стихи какого-нибудь словенского классика, а на прощание решил подарить «что-нибудь посущественнее». Я выбрала черную кожаную папку. Элегантную, солидную, она служила мне много лет. И во время учебы. И после дедушкиной смерти.

Удалось ли мне повторить эту поездку? Я думаю, нет. Или только отчасти. Однажды нам сообщили, что у дедушки обнаружили меланому. Страшный диагноз, с мрачными перспективами. Операция. Чуть позже проявились проблемы со зрением. Предположили, что это метастазы. Дедушка обследовался и в Цюрихе, где, правда, на хирургическое вмешательство не решились. Болезнь безжалостно развивалась. Она тянулась несколько лет, делая все слабее его сильное тело, только воля не поддавалась. Я помню конец, в больнице в Любляне. Дедушка, страдая от уремии, с темно-желтым лицом и гневным взглядом лежал в палате на четверых человек, в компании умирающих. В обязательной больничной пижаме, напоминавшей арестантскую робу. Раздраженный, каким я его никогда не видела, он кричит: «Проклятые докторишки!». Но никто не услышит, не облегчит ему последние часы.

Так он в злобе и умер. Без примирения.

После его смерти в Орможе, на доме, где он родился, установили памятную доску, а в Мариборе, неподалеку от «его» школы, его именем назвали площадь. С тех пор я много раз ходила пешком по нашим с ним маршрутам. Он все еще говорит со мной. Не только о хлебе и вине.

LII. Сплюшки

Шесть лет в гимназии, но я почти ничего не помню из школьного времени. Только переезды из одного здания в другое, разговоры на переменах, свою усталость. Я хронически не высыпалась. Полуночнице с ранних лет, мне тяжело давался подъем в шесть утра. В полусне проходила не только дорога до школы, но по большей части и первая половина дня. Я как зомби сидела на школьной скамье, а часы занятий протекали мимо меня. Включалась я только, когда меня вызывали или если тема урока была мне интересна. Вергилий, например. Испания в царствование Филиппа II. Немецкая поэзия барокко. Поль Валери. Немецкий, французский, латынь и история были способны меня разбудить. Но только дело доходило до формул или цифр, я куда-то уплывала, воспринимая все как сквозь матовое стекло, и мой мозг окутывался ватой. Я отсутствовала присутствуя, в сомнамбулическом состоянии, которое казалось мне таким же ирреальным, как и абстрактный хаос цифр на классной доске. Безучастно я принимала их к сведению, а они не усваивались. Я их не понимала. Или много позже, когда день все-таки овладевал мной.

День овладевал мной около полудня, потом все шло по нарастающей. Контуры становились четче, мои жизненные силы просыпались. Что, впрочем, не значило, что я не отвлекалась. Меня нужно было заинтересовать, иначе я снова уплывала в полузабытье. И экономила силы для домашних занятий на фортепиано.

Думаю, я распределяла свои силы умело, по-хозяйски, в рамках своих возможностей. Не жалела их, если того требовали контрольные работы, но и не выкладывалась, если можно было работать не с полной отдачей. Равнодушием или пассивностью я бы это не назвала, скорее управлением силовыми ресурсами. Взвешенностью. Поиском приоритетов.

Приоритет был отдан литературе, чтению и музыке. Этим я по большей части занималась дома, с упоением. Моя жажда чтения далеко превосходила то, что требовалось для школьных уроков. Я читала Достоевского и Гершома Шолема, Августина и Гертруду Кольмар, до глубокой ночи, тем самым замыкая круг усталости.

О моей страсти знали лишь немногие. В школе меня считали интроверткой, не склонной к шуткам и дурачествам. Со спортивным духом у меня было так же плохо, как со спортом в целом, с этими похожими один на другой уроками физкультуры для девочек: брусья, обруч, гандбол. Часто я симулировала недомогание и пропускала занятия.

Что такое командный дух, я представляла себе плохо. И по умолчанию не хотела присоединяться ни к одной из групп внутри класса. Поэтому меня было трудно «использовать». Беспартийная, я шла своим путем, или, если не так пафосно, была частью согревающего биотопа класса, устанавливая связи лишь с некоторыми из соучеников. Например, с Маги, всегда бодрой и веселой, полной творческих сил и юмора. Быстрыми штрихами она набрасывала портреты учителей и учеников, рисовала комиксы, от которых все были в полном восторге. Ее наблюдательность поражала, а еще сильнее – ее способность придать увиденному комический характер. Фантазия ее была неиссякаема. И природный юмор. И фантастическая память.

Все, что я в гимназии проспала, Маги помнит по сей день. Разговоры на переменах, проказы, стихи, всё. Стоит мне что-нибудь упомянуть, подробности из нее брызжут фонтаном. В закромах ее памяти хранятся годы, которые, как я думала, для меня потеряны.

Недавно она прислала мне фотографию, на которой мы спим, сидя в поезде. Снимок, который был сделан во время поездки в Сиену после сдачи экзаменов. И вот мы сидим, две сплюшки, с полным доверием склонившись друг к другу, и самозабвенно дрыхнем с отсутствующим выражением лица. Голова Маги лежит на моем плече, словно тут ей самое место. Ее светлые волосы касаются моих темных, стянутых белой лентой. Маги будто улыбается, а у меня, унесенной в далекий сон, вид сосредоточенный, почти страдальческий. Сиденья жесткие, поезд качается, грохочет, но мы находим опору друг в друге. В молчаливом согласии. В тихом равновесии.

Только близость делает такой сон возможным. Ведь сон – это нагота, беззащитность.

Маги всегда была мне близка, с самого первого класса гимназии. У нее была широкая душа и способность тонко чувствовать, как у всех рожденных под знаком Рыб. Она любила воду и синий цвет, и умела многое из того, что мне тоже хотелось бы уметь: кататься на велосипеде и, особенно, рисовать. Я восхищалась ее юмором, и догадывалась о грусти, которая скрывалась за ним. Случалось, что веселая Маги вдруг разражалась слезами. Я не спрашивала почему, только еще глубже вбирала ее в свое сердце. Она живет в нем по-прежнему. Хранительница бесчисленных воспоминаний и тайн.

Tell me about Mr Streuli, Mrs Urner, Mrs Marxer, про Марину, Хелен, Ханну. As you like, говорит она. И выдает на-гора пять анекдотов. My God, вот, значит, как было, говорю я. Радуясь улову, который Маги вытащила сетей моей сонной памяти. И я опять вижу локоны Ханны (она всегда мечтала о мужчинах с африканскими кудряшками), примечательный профиль мистера Штройли и белую гриву преподавательницы по классическим языкам миссис Марксер, слышу болтовню Марины и Хелен, и строгий голос мистера Филлигера, призывающий к тишине, слежу за медленным письмом Марии, наполовину болгарки, которая научила меня славянской азбуке, и быстрыми пояснениями Маривонн к дифференциальному исчислению. All right, вот они все. И мистер Бреннер со своими склянками для реагентов.

Но лучше всего школа была не в школе. В походе с классом в Вальбеллу, где мы смотрели в ночное небо и находили созвездия. Все, что мы днем узнавали на уроках астрономии, ночью в темноте обретало сияющую ясность. Мы сидели кто как, лежали и – смотрели. Удивлялись. И как на Паскаля, на нас «вечное молчание бесконечных пространств» наводило страх. Никакие знания не шли в сравнение с этим величием. И если кто-то из нас вдруг разражался смехом, прямо посреди этой тишины, то только потому, что больше не мог выносить это возвышенное молчание. Мы были малы, глупы, смущены. И маленькие, глупые, смущенные шли вдоль озера к дому, к позднему чаю и разговорам. И я бодрствовала!

LIII. Париж, набережная Марше-Нёф, 6

Год учебы в мировой столице, об этом я всегда мечтала. Один мой товарищ был уже там, в Сорбонне, носил тетрадки под мышкой и продирался сквозь толчею в метро. Суровая жизнь, говорил он, но в ней есть атмосфера.

В одно прекрасное утро я выхожу из ночного поезда на Восточном вокзале и вот я здесь. Посреди сутолоки мегаполиса. Кристиан уже ждет, чтобы помочь мне. Чемоданы у меня тяжелые. Мы садимся в ближайшем кафе и завтракаем. Горячий шоколад и два круассана. В кафе полно народа, круассаны нежные и хрустящие. И ритм вокруг нас пульсирует. Официанты в длинных белых фартуках уже охрипли, выкрикивая в сторону кухни заказ за заказом. Даже в такой ранний час есть клиенты, которые требуют разливного пива. Должно быть, гудели всю ночь. В кафе шумно и оживленно, я словно оглушена громкими звуками. Кристиан достает листок с адресами и телефонными номерами: результат его недавних поисков комнаты. Для меня. Это дело важное, мне негде остановиться, а Кристиан может меня приютить очень на короткий срок. Нужно действовать незамедлительно. Мы едем к нему, с девяти утра уже можно звонить. Он звонит, объясняет ситуацию, сует мне трубку. Я договариваюсь, когда мне можно прийти посмотреть комнату. Потом второй звонок, третий. Не все голоса мне симпатичны. Разговаривают резко, ну ладно. Но уж это гавкающее высокомерие… Мне становится плохо. Как стать толстокожей, спрашиваю я Кристиана. Научишься, спокойно отвечает он.

После обеда мы с ним бредем по дождю, фасады домов кажутся серыми. Аллеи еще без листвы. Я вдруг кажусь себе очень маленькой. Это чувство будет появляться вновь и вновь: ты – пылинка перед молохом большого города. Но адрес, куда мы направляемся, особенный: набережная Марше-Нёф, 6, на острове Ситэ, в нескольких шагах от Нотр-Дама. Мы едем на метро, выходим на Сен-Мишель. Пересекаем мост. Вот дом рядом с префектурой, благородным фасадом смотрит на Сену. Я не могу поверить. Хозяйка принимает нас в просторной квартире, с окнами на реку. Спрашивает, откуда я приехала. При слове «Швейцария» ее губы растягиваются в слегка насмешливой улыбке. Комната, говорит она, во флигеле, надо пройти по «escalier de service», лестнице для прислуги, четвертый этаж. Лестница узкая и мрачная. Поднявшись наверх, мы заходим в квартиру, в которой стоит въедливый запах трески. Португальцы, говорит мадам. В других комнатах живут португальцы. Кухня и ванная общие. Она открывает мне комнату, похожую на кишку: длинную и очень узкую. И темную, потому что окно выходит во двор-колодец. В комнате кровать, секретер, отгороженный занавеской шкаф и раковина для умывания. Я словно приросла к месту, смотрю. В такой тесноте я еще не жила. И выдержу ли я этот рыбный запах?

Я прошу три часа на размышление. Мысли в голове стучат как бешеные: лучшего места ты не найдешь, пешком до Сорбонны, Латинский квартал рядом, Нотр-Дам – домашняя церковь, и до Сен-Жермен недалеко. С другой стороны, эта узкая келья с тонкими стенами, громкими чужими звуками и кухонными запахами, и деваться некуда. Меня терзают сомнения, но я не хочу смотреть другие комнаты. Не сейчас. Мы съедаем пиццу в Латинском квартале. Кристиан говорит: шикарный адрес, подумай хорошо. Да, да, отвечаю я, но что я, мазохистка? И тут я вдруг решаюсь. Если я живу в самом сердце города, пусть это сердце станет моим домом. А спать можно и на нарах.

Кристиан сияет. Два дня спустя он помогает мне перевезти вещи. Я знакомлюсь с португальцами: супружеская пара и подружка супружеской пары. Они веселые. Мы выпиваем по бокалу вина. Но готовить, увольте, готовить я здесь не буду. Это я осознаю в доли секунды.

Я буду есть камамбер с багетом, почти круглый год. И йогурт, и помидоры, и фрукты. На откинутой крышке секретера, которая служит мне письменным столом. В «кишке» есть «зоны»: в самом конце – умывальная, потом рабочая и столовая «зоны», потом кровать. Для полноты картины я еще поставлю сюда пианино, которое одолжит мне один знакомый. Оно придаст комнате и моей жизни в ней блеск. Когда я занимаюсь, я забываю об этой тесноте. А занимаюсь я регулярно. «Хорошо темперированный клавир» Баха, том 1, «Революционный этюд» Шопена, сонаты Моцарта. За фортепиано я тренирую еще и концентрацию внимания. Тренировка состояла в том, чтобы играть по памяти какой-нибудь этюд и одновременно читать с листа русский текст. Почему такая идея пришла мне в голову в этой парижской комнате, я не знаю. Может быть, это была тренировка на выживаемость. Слева от фортепиано стоял шкаф.

LIV. Улицы, церкви

В каморке я старалась не бывать, пропадая где-то целыми днями. В аудиториях Сорбонны, а чаще на улицах, на которые не могла насмотреться. Каждый шаг дарил сюрпризы, и парижское небо ранней весной было нежнейшего голубого цвета. Я считаю ворон, с угрозой для самой себя. И спотыкаюсь тоже. От жадности, стараясь ухватить все и вся. Рыночные палатки на улице Сены и крыши наверху, ландшафты кровель. Только взгляд отрывается от корзин с устрицами, обложенными фукусом, как натыкается на витрину книжного магазина («Livres russes», русские книги), на музыканта, играющего на волынке, и – внезапно – на ряды каминных труб. Неинтересного нет. Маленькая площадь Фюрстемберг тиха, как в сонной деревне. Но бесконечно привлекательна. Овалом мерцающих белых домов с благородными круглыми дверными ручками и опущенными жалюзи. О Триесте они напоминают лишь отчасти. Им не хватает томной меланхолии. И всего лишь в нескольких шагах отсюда грохочет бульвар. Ходить здесь означает отдаться течению, мимо газетных киосков, магазинов, кафе. Прохожие почти не встречаются взглядами, слишком многое отвлекает. На узких улочках по-другому. Соприкасаемся плечами, пардон, или просто улыбка. Сплошь магазины ковров и антиквариата, маняще прекрасные. Но не для моего кошелька. Голод я могу позволить себе утолить хот-догом, жажду – молоком с гренадином. В маленьком кафе с прелестным видом. Размешивание гранатового сиропа в молоке, пока оно не станет насыщенного розового цвета, не допускает спешки, если снаружи идет кино, «синема верите». Иногда я открываю свой блокнот и делаю набросок: лицо, здание. Потом меня тянет дальше. В Люксембургском саду свет как дурман: любители солнечных ванн сидят вокруг фонтана с закрытыми глазами, предавшись солнцу. Словно община на молебне. Я присоединяюсь к ним. Я изголодалась по свету. Воздух прохладный, пряный, слегка колышется. Я натягиваю берет поглубже и засовываю руки в карманы пальто. Дышать глубоко. «Постороннего» Камю я не достаю, не здесь. Мгновение самодостаточно. Светлы еще пока незаполненные чаши фонтана, светло-желт разровненный граблями песок парковых дорожек. На желтом песке танцуют тени деревьев, серо-фиолетовы. Кто не загорает, прогуливается по аллеям или стоит, небрежно облокотившись о парапет террасы. Статуи мерзнут, освобожденные от деревянной скорлупы. Полицейские наматывают круги, от решетки к решетке. Я направляюсь к Пантеону, на тенистую Рю Декарт. В магазинчиках уже горит свет. Восточные лавки источают соблазнительный аромат и приятное тепло. Я покупаю индийские курительные палочки и тунисские финики. Спускаясь с холма, один съедаю. Внизу, на другой стороне бульвара Сен-Жермен, манят восточные ларьки Латинского квартала. Ливанский пекарь с фисташковым и миндальным печеньем, халвой и пахлавой, сочащейся медом. У лавок голубые или светло-зеленые двери и вывески. Они примыкают к ресторанам или закусочным, где на вертеле готовят кебаб или целого поросенка. Внутри этого суматошного Востока есть и еще кое-что: книжный магазин Кокто, будка сапожника, театр на Рю де ля Арп, где изо дня в день идет «Лысая певица» Ионеско. И книжный магазин Жибера Младшего, где все студенты отовариваются книгами и тетрадями, и церковь Сен-Северен с прилегающим крестовым ходом и двором.

Это мой оазис. Я вхожу в него по главной лестнице, на которой почти всегда просят милостыню нищие. И внутри церкви хватает нищих и бездомных, они лежат на вентиляционных решетках, сквозь которые проходит теплый воздух, пока их не выставит ризничий. Церковь средних размеров, с готическим главным нефом и двумя боковыми нефами, соединенными полукруглой галереей, из-за чего она слегка напоминает холл. Самое красивое – это винтовая готическая колонна: находясь на одной зрительной оси с невысоким алтарем, она как пламенеющее дерево возвышается в конце нефа. Никаких скамеек, деревянные стулья. Тишина.

Снаружи у церкви совсем другое лицо: горгульи с демоническими гримасами бросают злорадные взгляды на прохожих, являясь непосредственными участниками жизни улицы. Я поворачиваюсь к ним спиной и спешу по Рю Сен-Жак к Сен-Жюльен-Ле-Повр. Эта небольшая церковь находится в парке, спряталась за деревьями. Наискосок от Нотр-Дама. Туда стремятся все, сюда не забредает почти никто. Мое гнездо, говорю я. Гнездо с романской апсидой, изящными колоннами, иконостасом, канделябрами, гнездо, в котором пахнет пчелиным воском и ладаном. Мельхиты совершают здесь свои богослужения, сирийские и ливийские христиане, следующие православному обряду. Я смотрю на строгие лица святых. Зажигаю свечу. Слушаю. Здесь больше Востока, чем я могла себе представить. Мой дом здесь.

У меня есть любопытство, и есть потребность в укрытии. Я и девятилетняя «великая путешественница», и ребенок с меховой варежкой. Мегаполис встряхивает меня, делает то большой, то маленькой, будит тягу к открытиям и ворошит старые страхи. Иногда я наслаждаюсь свободой анонимности, иногда боюсь в ней погибнуть. Настроения меняются как погода, а я не слишком устойчива к погоде. Не задубела, несмотря на кочевое прошлое. Просто их было слишком много, этих странствий, говорю я себе. Мне нужен домик, каморка, или хотя бы иллюзия. За фортепиано я чувствую себя в безопасности. За книгой, в свете лампы, кажется, что мир в порядке. В утробной округлости Сен-Жюльен-Ле-Повр я счастлива. Под крышей, которая не рухнет мне на голову.

Но вот я уже иду, по сонному Иль-Сен-Луи в Марэ, петляю по узким улочкам, от площади Вогезов к улице Рю де Розье, мимо кошерных мясных лавок и еврейских книжных магазинов, я ем у Гольденберга польский борщ, время ненадолго останавливается, пробираясь вдоль старой стены, трусь об нее, как кошка, спотыкаюсь о бордюр (но, к счастью, не падаю) и приземляюсь (вовремя, успев до проливного дождя) в книжном магазине «Shakespeare & Company». Я не успеваю опомниться, как меня усаживают на диван, обитый красным бархатом, между стопками книг до потолка и предоставляют самой себе. Изнеможению после моей маленькой одиссеи.

Туда, сюда, бежать, спастись в уюте, из читального зала на авеню, из библиотеки на ветреный берег Сены. Демонстраций нет, студенческие волнения наступят позже, это весна 1966 года, я изучаю французскую и русскую литературы. На семинаре по Достоевскому я встречаю Павла, который, как и я, никак не может оторваться от «Идиота». Мы «идиотничаем» два перерыва. Потом он спрашивает, не хочу ли я петь в русском церковном хоре. Ох. А где? На Рю Дарю, в кафедральном соборе Александра Невского. Я говорю: возьми меня с собой. Мы договариваемся на следующее воскресенье, на десять утра, у входа. Площадь перед церковью с золочеными куполами полна людей, которые оживленно общаются. Это «маленькая Россия», место встречи русской диаспоры. Я вижу блондинок с высокими прическами, бабушек в цветастых платках, бородатых мужчин, нарядно одетых щебечущих детей. Русский язык преобладает, но слышен и французский. Когда на церковной площади появляется диакон, вся толпа устремляется внутрь церкви. Она высокая внутри, завершается куполом, не шкатулка как Сен-Жюльен-Ле-Повр. Иконостас с множеством рядов икон отсвечивает золотом. И свечи везде, и руки, которые творят крестное знамение. Справа впереди певчие. Павел во втором ряду, баритон. Мне сразу становится тепло, едва только раздается первый запев. И это нескончаемое «Господи помилуй, господи помилуй, господи помииилуууууй». Звуки набухают и опадают, мягко, в миноре и в мажоре попеременно. Господи, помилуй. (Как Он может не помиловать при такой проникновенности.) Церковная служба убаюкивает, качаются бороды у священника и диакона, как и дым от ладана, поклоны, ектении и прошения. Мы не сидим, мы качаемся. В движении упоение. Согласие этого часа. Который длится. Даже самые маленькие не спрашивают, сколько еще.

Нравоучение? Нет, заклинание. Это священный спектакль. Это смешение русского хлевного тепла и возвышенной тяги к далекому. (Конечная станция – господь бог).

Конечно, говорю я Павлу, конечно, я буду петь. Представишь меня регенту? Он сидит в «Пьер Ле Гран», «Петре Великом», в кафе напротив, там после службы можно выпить водки и закусить. Ваше здоровье! Прослушивание? Как обычно, в среду в семь. Нотная грамота и русский язык, достаточно. Я самоуверенно добавляю: я пою чисто.

Ну, хорошо.

Так я в Париже начала петь в хоре.

LV. Органист

Я изучаю литературу или музыку? Разумеется, литературу, но музыка сопровождает меня повсюду. Без занятий не проходит ни дня. Обязывает один только вид моего фортепиано, которое, как верный домашний питомец, ждет меня в тесноте и вони. Я глажу его по клавиатуре, заставляю своих соседей замолкнуть. И сама мгновенно забываюсь. Тяжело, когда чужие места вызывают страх. За фортепиано все страхи отступают. Иногда я вижу и слышу чудесное.

В тот день, когда М. входит в мою жизнь, на мосту Сен-Мишель мне навстречу попадается монгол в пальто с синей подкладкой, и я решаю, что это хороший знак. Я преодолеваю суматоху Латинского квартала и вхожу в церковь Сен-Северен. Гудит орган. Вся церковь – единый звук. Камни, колонны, своды, звучит все. Кто-то играет Баха. Но как. Я стою под хорами, я не в состоянии сдвинуться с места. Молчаливая мощь церкви уравновешивается мощным звуча нием. Усмиряемым чьей-то уверенной рукой. Я слышу личное в безличном, мелизмы, паузы, смену темпа. Ясность и легкость. И строгую упорядоченность. Может быть, я восприимчивее, чем обычно?

После окончания долго кажется, что музыка еще звучит. Словно пространство должно еще вернуть себе вытесненную тишину. Долго. Я стою. Жду. Чего? Что все начнется снова? Вдруг дверь, что ведет на хоры, открывается, и оттуда выходит мужчина. К моему удивлению, у меня хватает духа заговорить с ним. Да, органист. Имя и т. д. Я представляюсь. Бах – мой любимый композитор. А вы меня не послушаете? Я хотела бы брать уроки органа. Он смотрит на меня. И говорит: приходите в следующий четверг в пасторский дом, что находится рядом. И исчезает.

В тот четверг я играю из «Хорошо темперированного клавира», том 1. Я волнуюсь, медленная прелюдия удается мне лучше всего. Нервы, говорю я. Страдаю мигренями. Он кивает. Он тоже. Все решается быстро. Через неделю у меня первый урок.

Крутая винтовая лестница, со стоптанными ступенями. Faites attention! И вдруг хоры, громадный инструмент, вид на неф. Целый мир. У органа есть не только оболочка, это сложное существо, внутрь которого можно зайти. Я обхожу его по кругу, слушаю объяснения, как работают меха, механика, ряды больших и маленьких, деревянных и металлических трубок. Жемчужина барокко, построено в 1745 году Клодом Ферраном. С несколькими мануалами, педалью и десятками регистров. Когда мы садимся рядом на скамейку для органиста, мужество меня покидает. Словно мне предстоит дирижировать оркестром. Словно я вдруг становлюсь капитаном корабля. М. играет мне мелодию хорала. Без педали. Я пытаюсь повторить. Клавиши реагируют иначе, чем на фортепиано. С задержкой. Пока держишь клавишу, звук не прекращается, стоит отпустить, тут же замолкает. Стаккато и легато надо учить заново. И забыть об усилении и ослаблении звука. За окраску звука и его силу отвечают регистры. Я пугаюсь, когда М. тянет рукоятку нового регистра, когда к чистой свирели добавляется что-то металлическое, и вдруг весь орган взвывает. Пронзительно. Жутко и торжественно одновременно.

Но не все сразу, постепенно, шаг за шагом. Заниматься я буду на маленьком органе-портативе внизу, в хоре у алтаря, часами. Мастер видит меня раз в четырнадцать дней, он живет не в Париже.

Я бы очень хотела слышать его чаще. Сбегать на хоры из моей временной безысходности. На третий раз я прошу его: сыграйте мне что-нибудь. Вечер. Церковь пустеет, неф впадает в забытье. Он играет трио-сонату Баха. Парландо голосов нежное, струящееся. Радостное. Я пожимаю его руку. Он улыбается. Еще один хорал?

Вечера становятся нашим любимым временем. Мы погружаемся в музыку, и наступает ночь. Я спрашиваю, он объясняет мне фразировки, ведение голосов. Знакомит меня со стилем «inégal» французской музыки барокко. Я играю. Он играет. Мы играем вместе. И вдруг наступает тишина, мы переглядываемся как дети, застигнутые врасплох.

Обоим не хочется, чтобы это кончалось. Еще, и еще, и еще немного. Ночь, и поэтому музыка заполняет все. Нас самих больше нет, мы теперь только часть музыки. И вот так, в музыке, начинается наша любовь.

Она приходит без лишних слов. К кому первому, к кому потом – неважно. Она здесь, у нее свои пути, свои средства. Я на четырнадцать лет младше, и в первый раз у меня идет кровь. Мне не больно. У М. врожденный дар прикосновений. Как он скользит по клавиатуре, по моей коже, касается дерева или камня. В кончиках его пальцев, очень чувствительных, есть целительная сила. Я им доверяю. Доверяю ему целиком.

Мы видимся, когда он бывает в Париже. Играем по ночам. А днем он показывает мне средневековые улочки Марэ. Внутренние дворы, руины, антиквариат. О каждом месте он знает какую-нибудь историю. И о церкви Сен-Северен, в ее правом боковом нефе случались вооруженные столкновения. Об этом есть в хрониках. Я не спрашиваю, в каком году, мне не нравится этот неф. Любовь слепыми нас не делает, вдвоем мы видим больше. Сломанную ветку в сточной канаве на улице, дрессировщика с обезьянкой, переливающуюся радужным блеском лужицу машинного масла, поющего клошара. Раскрепощенные, мы идем рука в руке. Только когда разлука близится, теснее прижимаемся друг к другу.

Он говорит, что такой близости у него еще не было. Мы выпали друг другу как судьба. Предсказанная синим пальто монгола.

В летние каникулы мы уехали из Парижа. Поехали на юг в его автофургончике. Сначала в Бургундию, где он показывал мне большие и маленькие романские церкви (белая роскошь Паре-лё-Моньяль), потом в Прованс. Машина – наш дом. Он ведет ее играючи, иногда, если нужно, ремонтирует. У него умные руки. Мы счастливые кочевники, смеемся, наконец, соединившись. На деревенских рынках мы покупаем хлеб, сыр, помидоры, фрукты. Ландшафты «бель Франс» – роскошные декорации для поцелуев. А музыка? Без нее ни дня. В Малосене М. садится за ренессансный орган в церкви, похожей на крепость. Играет Куперена. Он знает инструмент, знает пасторский дом, кюре. Знает, как звенит старая связка ключей. Интересно, сколько жизней им прожито.

Мы не ссоримся. Зачем? Мы бродим по булыжным мостовым, осматриваем баптистерий эпохи меровингов с видом на гору Мон-Ванту. Мой ангел говорит с камнями. И, играя в петанк, бросает шары элегантно, с колена. Так проходят дни. Они пахнут жарой и лавандой. Мы потеем. Между делом мы рассказываем друг другу сны и, в тихую минуту, о том, что было раньше. Как Мину в девять лет впервые играл на большом органе в Доле. Не хотел ничего другого. Только туда, забраться на хоры и прикоснуться к клавишам. Самоучка, говорит он о себе. Внебрачный ребенок, единственный, обласканный чувствительной матерью. И одержимый музыкой. Это мы любим друг в друге, одержимость. Я тоже открыла Баха в девять. М. ориентируется в его творчестве как в своем собственном. Сожалеет только, что не знает немецкого. Слова и музыка у Баха так чудесны вместе. Теперь есть я, чтобы переводить ему, тексты кантат или хоралов, что пожелает. Ты моя Анна-Магдалена, нежно говорит М. Она тоже была ученицей, и моложе на четырнадцать лет своего учителя. Баха.

Мы верим в числа? Осторожно оплетаем себя историями, формируя кокон, наш общий. Но мы не замыкаемся в нем, а движемся дальше, в открытый космос. Как того требует наша природа. Чтобы ночью сплестись друг с другом в единое целое.

Мы с М. у тенистого источника в зарослях Вара. Стоп-кадр. Мы молча разглядываем романский крестовый ход в Ле-Тороне. Стоп-кадр. М. играет на большом органе в Сен-Максимен, показывает язычковые регистры. Стоп-кадр. Мы гуляем в лунную июльскую ночь. Стоп-кадр. Я смотрю, как М. преподает. Стоп-кадр. Он ищет мой взгляд, а вокруг любопытные студенты. Стоп-кадр. Сбежав от гомона учеников, мы завтракаем на холме над Сен-М. Стоп-кадр. Под пенье цикад мы ласкаем друг друга. Стоп-кадр. Ночью лежим в бывшей монашеской келье, делим узкую кровать. Стоп-кадр. В рассветных сумерках я крадусь к себе, потому что… Стоп-кадр. Потому что нельзя давать повод к сплетням. Стоп-кадр. Ожидая его, я обнимаю ствол пинии. Стоп-кадр. Ожидая его, я читаю сокровенную книгу. Стоп-кадр.

В нашем счастье есть капля горечи: М. женат. Я не ощущала себя ни тайной женой, ни любовницей, было лишь потаенное чувство вины. И знала, что у меня нет никаких прав на его будущее. Мы мало говорили об этом. Мы грелись в лучах солнца. С самого начала наши встречи были ограничены временем, и именно поэтому они были праздником вне сроков и норм. Я сопровождала М. на запись пластинок в Голландию и Данию, мы встречались то тут, то там, бросались друг другу на шею. И сразу все было в порядке. Отступали головная боль, душевная боль. Все налаживалось. Он брал меня за руку, и мы шли к органу. Только музыка не знает границ.

М. как музыка, как медиум, как мечта.

Отрезвление? Оно нас обошло, как и рутина. Мы жили в условиях чрезвычайного положения.

Как-то он написал мне: кожа церкви дрожала. И тебе было очень холодно. Как-то я написала ему: не забывай, я жду тебя повсюду. Я не давила на него слезами и прикладной романтикой. В нашей любви не было места давлению.

Только обстоятельства стояли на пути.

Краткие перерывы становились все длиннее и длиннее. Наши прикосновения переместились в переписку. Мы сдавались, необъяснимо и очень медленно. Не теряя друг друга из вида. Говорить о конце, нет, это не для нас.

LVI. Прага

С швейцарским паспортом я начала свое возвращение на восток. В Париже я металась между русскими и польскими эмигрантами, без особой радости. И вот теперь я хотела, я могла сама убедиться, каково там на самом деле. За «железным занавесом». В коммунистическом чаду.

Папа удивлен, что я хочу выяснить это немедленно. Едва получив красный паспорт с белым крестом, я записалась на студенческую поездку в Прагу. К Кафке, к Голему, сметановской Влтаве. В совершенно незнакомую страну.

Апрель 1967 года. В Цюрихе снеговые облака, на той стороне – хмурый день. Таможенник холоден, зато нас принимает молодой экскурсовод со смеющимся лицом. Я до последнего цепляюсь за этот смех, за теплый взгляд. Автобус трясет по плохой асфальтовой дороге, потом по булыжной мостовой. Привет, прошлое. Пока Ян нараспев рассказывает нам историю своего родного города, я вижу, как мимо меня проходят воспоминания: дома, тротуары, облезлые фасады, серость. Следы войны. Меланхолия детства. Меня увлекает водоворот времени.

Визжащие трамваи. Как тогда, в Будапеште? Покрой пальто. Как тогда, в Триесте? Портфели. Как у моего дедушки? Потом, когда мы выходим из автобуса, и мне в нос бьет запах бурого угля, я знаю, где я. Наконец, дома.

И теперь удержу нет. Смотреть, вдыхать, трогать, то и это, с утра и до ночи, все впитать, проглотить. Я и вне себя, и беспредельно в себе. Бегаю по улицам в рассветных сумерках, еще до начала экскурсионной программы, ничего не ищу, а как собака, держа нос по ветру: почуять атмосферу. Мусорные баки черно-коричневые или цвета яичной скорлупы оставляют меня равнодушной, но не обшарпанные подворотни, не тусклый свет уличных фонарей, не испуганные взгляды прохожих. Мир приглушен.

Звонкий детский голос не отсюда? А сочные краски афиши кукольного театра?

На Вацлавской площади дворничиха с короткой стрижкой невозмутимо работает метлой. На вокзале – женщины в форме, их солдатский шаг звучит горько (мне приходит в голову, их душа в складках мундира). И спешащий люд, подгоняемый властными громкоговорителями.

Когда появляется Ян, готовый открыть нам сокровища города, я уже онемела от впечатлений. Барочные дворцы и церкви проносятся мимо меня сказочной вереницей. Их слишком много. Я прошу его как-нибудь вечером показать мне Малую Страну. Он сдержит свое обещание. После улиц алхимиков, собора святого Вита, старого еврейского кладбища, Тынского храма, влтавских мостов и всего прочего из списка достопримечательностей.

Как-то в пятницу вечером он приглашает меня выпить чаю в кафе «Славия», потом мы проходим по Карлову мосту и идем бродить по ночным улочкам Малой Страны. И снова меня увлекает водоворот времени. Но на этот раз он уносит меня далеко назад, вертикально, сквозь века. Большинство улочек безлюдны. Нет ничего, что напоминало бы о настоящем. Только дружелюбный голос Яна, моего лоцмана по театральным кулисам. Я говорю, что у меня немного кружится голова. Он берет меня за руку и больше не отпускает.

Я приезжаю еще и еще. В мае 1968 года все деревья стоят в цвету, Страгов благоухает сиренью, влтавские острова все в зелени, и сердца людей исполнены надеждой на будущее. Ян говорит: мы хотим реформ, все хотят этого, кроме аппаратчиков. Дубчек – герольд политической весны, надежда – звучная, как разговоры в пивной. Я сижу с Яном в его любимой пивной. За длинным деревянным столом, кружки с пивом подносят одну за одной. Официантка ставит черточки: одна, две, три, четыре, если они перечеркнуты, значит, кружек выпито пять. У каждого стола свои черточки. Пиво подогревает, начинаются дебаты, споры. Здесь много студентов, которые еще осенью 1967 года выходили на демонстрации. Но есть и рабочие, писатели, парикмахерши, учительницы. Эйфория охватила всех, это видно по разгоряченным лицам. И это заразительно. Увлекаюсь и я. Поднимаю свой бокал, чокаюсь со всеми. Впервые в жизни я, находясь среди людей, чувствую себя защищенной, солидарность с ними воодушевляет меня. Ян, который сам из разряда тихонь, сияет. Глаза за круглыми стеклами очков говорят: Да, давай! Вместе мы сильны! И заказывает очередное пиво. Когда разговор заходит о том, откуда я, меня засыпают вопросами. Что швейцарцы думают о Пражской весне, что привело меня сюда, не политика ли? Я прошу Яна перевести: весь мир смотрит на Прагу, полный восхищения и надежды. Не знаю никого, кто не держал бы за вас кулаки. А что я здесь, так это же ясно. Где же мне еще быть? Вокруг смех, аплодисменты.

Город бурлит, и днем и ночью. Мы с Яном все время бродим, от пивной до пивной. В промежутках мы отдыхаем на скамейках в парках или блуждаем по кривым улочкам. Социалистическая серость стерлась как налет. Май, май, и внутри, и снаружи.

Филармония, поездка к родителям Яна в предместье Праги Сташнице (на одиннадцатом трамвае), долгая прогулка вдоль берега Влтавы. Я прилежно учу чешские слова. Мой русский здесь не в чести.

И потом – через сколько дней? – неизбежное прощание. До скорого, кричу я Яну уже на перроне. Toi, toi, toi – и ahoj. Поезд отходит.

21 августа на пражскую мостовую въезжают советские танки. Почти сотня чешских и словацких солдат будет убито, и около пятидесяти со стороны интервентов. Мечта раздавлена. И словно цена и так недостаточно высока, Дубчека и его сторонников вывозят в Москву, где принуждают подписать протокол о завершении реформ и о постоянном пребывании в Чехословакии советских войск. Несколько месяцев спустя, в январе 1969 года, Ян Палах попытался самосожжением положить конец охватывающей все летаргии. У него нашлись последователи и почитатели, но ход вещей изменить он не смог. Отстранение Дубчека от власти, аннулирование всех реформ, возвращение цензуры, удаление непокорных политиков. Дубчек оказывается сотрудником лесничества в отдаленном уголке Словакии, другие в тюрьме. Густав Гусак правит железной рукой. Осенью 1969 года граница на замке. Finita la storia.

А что же Ян? Он долго тянуть не стал. Пока не поздно, бежал вместе с братом в Швейцарию. Но его сияние ушло, осталось где-то там, в Старом городе мая 1968 года. Я не могла его утешить, не могла восполнить потери. Что было, то прошло. Так мы разошлись.

Когда я в семидесятые годы возвращаюсь в ЧССР, это уже другая страна. Меня начинает трясти еще на границе. Но, не считаясь ни с чем, я иду на риск и провожу в ботинках договоры на издание книг писателей-диссидентов, встречаюсь с противниками режима. Луч света в это мрачное время: прогулка с Яном Скацелом по старому еврейскому кладбищу Микулова. Покосившиеся, траченные временем могильные плиты среди высокой, по колено, травы. И кустистые брови Скацела, они двигаются то вверх, то вниз. Я называю его «праведником Моравии», заядлым поэтом-курильщиком, охрипшим молчальником. Из-за того, что он подписал «Хартию», его запретили печатать. Но он пишет. «Десятки маленьких солнц катятся в траву над могилой Симона и Ревекки. И ветру дается имя Яромир».

Короля-чудилу Грабала я встречаю много лет спустя в его излюбленном заведении «У золотого тигра», в окружении завсегдатаев, пожилых мужчин с раскрасневшимися лицами и внушительными животами. Пивные кружки пустеют и наполняются, разговор вертится вокруг искусства, официантов, болезней, кампаний. Ругаются, смеются, поддразнивают друг друга. Грабал главенствует за столом как Иисус на Тайной Вечере. А точнее: он среди свиты. Женщинам в «заднюю комнату» (комнату Грабала) вход запрещен. Мне оказана честь, и я быстро исчезаю. Будьте здоровы, маэстро.

Это был последний раз.

LVII. Интермеццо страстной пятницы

Вчера американцы отмечали пятую годовщину своего вторжения в Ирак. (Не повод для праздника, for sure). Сейчас начало весны, в Иране начинается Новый год (Новруз), здесь страстная пятница. Холодный день. Снег кружится хлопьями и падает на цветочные почки кустов, деревьев, на маленькие цветки в траве, ветер вихрем взметает сугроб, так что у меня кружится голова. Девятый час наступил, вопль: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?», одинокие удары колокола, затем ветер вновь свищет вокруг дома, я слышу, как дрожат листы…

«Подожди немного, Отдохнешь и ты».

Немного – это сколько? Какое Воскресение?

«Обугленный, нелепый шар совершает поворот во мрак», – говорит Венцлова. И: «Наш удел – лишь загадки, терпение, хлеб и вино».

Шесть часов, самолеты заходят на посадку. Полная луна где-то за слоями облаков. Подожди немного. Подожди.

LVIII. Русские дни и дни. Путешествие.

Мысли о прошлом. Гравитация памяти не знает удержу. Это было тогда, там, ну ты помнишь, ах да. Сколько лет назад? Тридцать? Сорок? Боже мой. Как с детской горки скатываются мысли в глубину времени, на целые десятилетия назад. И стоп. Год 1969.

Визу в Ленинград я получаю всего за день до намеченного отъезда. Сижу на полусобранных чемоданах, в неизвестности до последней минуты. Значит, ехать, и немедленно. Однажды я уже ездила с двумя тяжелыми чемоданами, в Париж. А теперь мне предстоит отправиться в далекий, негостеприимный Советский Союз, в северный Ленинград, на целый учебный год. И приключения начинаются вместе с путешествием. Я сажусь в поезд.

До Вены я знаю каждую остановку, в поезде я как в домике, в норке, в которой так уютно засыпать. Я просыпаю осенние леса, убранные поля, среди бела дня. Измученная предчувствием радости или тревог? На Западном вокзале меня ждет тетя Мария, чтобы – согревая, оберегая – проводить до мрачного Южного вокзала. Ешь, детка, и: как ты отважилась! Она не спрашивает, куда меня черти несут, она кормит меня погачами и штруделем, дает с собой в дорогу еды на троих и машет упорно, отчаянно, когда мой ночной поезд трогается в сторону Варшавы. Ну, все, поехали. В купе пахнет спиртным и дезинфекцией, проводник хмуро укладывает мой багаж. Уже скоро вокруг меня многие начинают храпеть, и когда, наконец, в сон готова провалиться и я, двери распахивают таможенники, кричат и машут фонариками. Пугающий образ таможенников возникает в утренних сумерках вновь, мы пересекаем чехословацко-польскую границу. Долгое всматривание в мой красно-белый паспорт. Похоже, мне не рады. А в купе между тем пахнет потом и еще чем-то кислым, может быть, бурым углем. На рассвете мы проезжаем пустынные промышленные районы. Все молчат и предпочитают еще немного вздремнуть. Потом появляется чесночная колбаса, кофе и шнапс. Не для себя, нет, я достаю из провианта от тети Марии яблоки и хлеб с сыром. Для остальных. Так проходит тягучее время, под стук колес.

Когда ландшафт выравнивается, Варшава уже близко. Варшава, мой польский перевалочный пункт. Здесь я провожу полдня, ночь и еще полдня.

Отель «Бристоль» – это здание в стиле модерн, со старым лифтом, обилием мрамора, зеркал и орнамента, в прошлом собственность пианиста Игнация Яна Падеревского, ныне украшенная на социалистический лад. Образцово-показательное учреждение. Я балую себя отдельной комнатой, чистой постелью, комфортом ванны. Прежде чем путешествие продолжится еще и еще.

В церквях горят свечи, стоят на коленях люди, вполголоса бормоча молитвы. Какое-то тепло исходит из атмосферы, в то время как воздух на улице холодный и колючий. Я здесь впервые, никого не знаю. Брожу по вновь отстроенному Старому городу, спасаюсь бегством от широких уличных просек с их роскошными сталинскими постройками. Все говорит о том, как все было и чего уже нет. Виновата война, война и еще раз война. Лучше поспать, чем бродить в этих декорациях. Варшава – отнюдь не Феникс, восставший из пепла.

Лифт потряхивает, и мучительны сновидения, которые заставляют меня дрожать (был ли «Бристоль» в лапах гестапо?). Я выхожу в обед, еду на вокзал и сажусь в московский экспресс.

Бывает ли нарастание чужеродности? Облака тут ни при чем, но поезд с его потертыми плюшевыми диванами оказывается еще более «восточным». Ландшафт бежит на восток, тут и там коровы, хаты, унылые колокольни. И поля, раскинутые как платки. Картинки бегут сквозь меня и исчезают бесследно. Монотонно приближается вечер. Тонет в ночи. Как раз, когда мы прибываем в Брест.

Брест – пограничный город, Брест – это место, где начинается Молох Советский Союз и огромная советская железнодорожная сеть. Едва мы прибываем, снаружи раздаются свистки, крики, собачий лай. Солдаты патрулируют платформы, солдаты штурмуют вагоны. Выкрики команд, паспортный и таможенный контроль, отработанные методы устрашения. Воздух можно резать ножом. Все прогибается. Это длится маленькую вечность. Некоторые пассажиры выходят, с тяжелым грузом сумок и чемоданов. Что дальше? Внезапно часть состава выкатывается из здания вокзала и останавливается. Вагоны нужно переставить на новую, советскую ширину колеи. Вагоны приподнимают, начинается стук, грохот и лязг, безумная операция, доказательство, что с этого момента действуют другие законы. Страхи моих детских люблянских ночей возникают вновь: зловещий гул формирующихся составов. Запертая в железных сотах, в строго охраняемой, просвечиваемой фонарями нейтральной зоне, я снова испытываю страх, что меня отправят куда-то, бог знает куда. Дыхание замирает. Я думаю: цезура, и не могу думать дальше.

Еще раз вокзал с солдатами и овчарками, с новыми, угрюмого вида пассажирами, но все как будто плывет. Темнота меня не отпускает. Мы едем в темную белорусскую ночь. Ни луны, ни светлых берез. Едем. Прямиком на восток.

В полусне неясно вырисовался когда-то, где-то МИНСК. Только название, ничего больше.

Утро приносит свет, любопытство и чай. Нет, чай приносит дебелая проводница, на подносе: заварка в стакане и кипяток из самовара. Пожалуйста. Поезд охвачен жизнью, в нетерпеливом ожидании Москвы. В Москву, в Москву, слышу я чеховских трех сестер, тоскующих в далекой Сибири по столице. Я еду с Запада и в Москве у меня всего лишь пересадка.

Ровно в девять мы прибываем на светло-зеленый, украшенный башенками и белым орнаментом «Белорусский вокзал». Конечная станция. Толпы людей, куда хватает глаз. Я оттаскиваю свои чемоданы в камеру хранения, потому что ночной поезд в Ленинград отправляется поздно. У меня впереди солнечный день в Москве, в полном моем распоряжении. У выхода из вокзала я покупаю у бабушки в платочке и фартуке свежие пирожки, с капустой и с мясом, завернутые в бумагу. Рубликами я запаслась в Варшаве.

Москва большая. Без карты города не обойтись, хоть я и люблю бродить наобум. Впечатления смешанные. На тротуарах полно ям и выбоин. Почти все прохожие с авоськами (на всякий случай). Красно-белые транспаранты возвещают нам светлое будущее коммунизма. Фасады домов при этом бурого цвета и мрачные. Странное смешение стилей. Многое выглядит помпезно (сталинский ампир), другое безлико. Поражают помещичьи особняки XIX века, с запущенными садами, и покосившиеся деревянные дома.

И золотые или синие луковицы куполов православных церквушек. Вид у них человечный, хотя большинство из них не дей ствует.

Чем извилистее улицы, обсаженные тенистыми аллеями, тем атмосфера лучше. Широкие проспекты демонстрируют лишь власть. Власть сконцентрирована на Красной площади, где перед мавзолеем Ленина стоит огромная очередь. На другом берегу реки мне нравится больше. В приятном отдалении от Кремля, но, в основном, потому, что этот старый купеческий район очень милый. Здесь можно себе представить, какой была Москва прежде, до того, как стала столицей советской империи. Уютной, деревенской, с обилием монастырей и кабаков. Кафе и ресторанов недостает теперешнему облику улиц. В открытой церкви стоит гроб, батюшка гнусавым голосом отпевает покойника. В тишине.

Из этой тишины я решаю поехать на Ярославский вокзал, откуда отправляются поезда дальнего следования в Хабаровск и Владивосток, по Транссибирской железной дороге. Сажусь в метро, которое в своей помпезности абсолютно не похоже на парижский метрополитен. И вижу множество читающих (книжных магазинов я не видела вовсе).

Здание вокзала большое и забито до отказа. Отсюда едут с большим багажом, обильной провизией, потому что восемь дней (до Тихого океана) это долгое путешествие. Видишь людей в чемоданном настроении: нетерпение, боль разлуки. Они стоят поодиночке и группами, окруженные чемоданами, сумками, мешками, смотрят на информационное табло. Читаю: Омск, Новосибирск, Владивосток. От этих названий меня бросает то в жар, то в холод, охватывает тяга к дальним странствиям и еще сильнее – тоска, словно я эмигрирую из собственной жизни. Опять этот разлад. Как говорится: умри или стань. Порыв двигаться дальше в сочетании со страхом потери. Меня мало носило по свету? А теперь просто хочу проверить, куда еще меня может занести? Или посмотреть на других, как они справляются с отъездом?

Идиотка, говорю я себе, и, как зачарованная, стою перед путями. Хотела исследовать мир, вот и давай. Но эти все, что вокруг тебя, скорее всего, едут домой, просто были в Москве по делам или гостили у родственников. Кто сказал, что они ищут открытий. В дороге они будут играть в шахматы, без конца пить чай и водку, дремать на своих полках, а мир будет проплывать мимо. Вот и все.

Я протираю глаза, покупаю у бабушки мороженое и с наслаждением лижу его, как ребенок. И вдруг я ощущаю себя в безопасности. Воображаемые расстояния съеживаются, вокзал превращается в обычную гостиную, или почти. Ныряя в подземное царство метро, чтобы забрать вещи с Белорусского вокзала, я не чувствую себя чужой, а просто в приятном человеческом окружении.

На Ленинградский вокзал я еду в такси, уже темнеет. Тяжелые чемоданы, тяжелые ноги. Я знаю, что на последнем этапе моего путешествия я буду спать. Я устала как собака.

Быстро нахожу «Красную стрелу», связывающую два самых больших города страны. Еще ночь и я буду у цели. Постель удобна, соседка по купе тихая. На этот раз я еду на север. И когда завтра проснусь, то буду уже там. На месте.

LIX. Улица Шевченко 25/2

Студенческое общежитие находится в глубине Васильевского острова. Блочный дом в окружении таких же блочных домов. Позади Смоленское кладбище. Я делю комнату с одной русской. Во-первых, комнат на одного нет, во-вторых, иностранцы должны находиться под присмотром. Надя немного старше меня, выросла в Казахстане, сейчас пишет диссертацию по физике. Лицо у нее изрыто оспинами, она молчалива и кажется несчастной. Когда я ухожу утром, она еще спит, когда прихожу вечером – уже спит. Сон для нее, кажется, прибежище и спасение, от чего? Я не спрашиваю, а Надя не говорит. Или она просто притворяется, что спит? Но зачем? Подслушивать у меня нечего. В комнату я проскальзываю на цыпочках, по телефону разговариваю внизу на первом этаже, где стоят три единственных телефонных аппарата на все общежитие. Надя – это загадка, но что такое слежка, она и знать не знает. И все же я запираю пару вещей в чемодан, на всякий случай.

В один из дней она удивляется, что я говорю во сне и к тому же по-русски. Меня это удивляет еще больше. И о чем же я говорила, спрашиваю я с легким беспокойством. Я разобрала только отдельные слова, ничего связного, спокойно отвечает Надя. А мне совестно, что я нарушила ее сон.

Позже я без всякой задней мысли приглашаю ее на концерт. Она с благодарностью соглашается, принаряжается, наслаждается музыкой, даже становится чуть разговорчивей. Словно я раскалываю ее одиночество. Она росла без отца, в бедности, скорее всего, внебрачный военный ребенок. А потом добавились прыщи, близорукость. Любили ее мало. Теперь Ленинград, этот прекраснейший из городов, должен помочь ей. Но не так все просто, если ты родом из степи и до сих пор носишь ее в себе. Да еще эта сонная болезнь.

Студенческое общежитие – мрачное место. Вода в душе только холодная, или почти, своей очереди приходится ждать. Душевой я предпочитаю комнату отдыха, потому что там стоит фортепьяно, хоть и расстроенное, но достаточно хорошее для того, чтобы пальцы оставались беглыми, а голова высоко поднятой.

Впрочем, здесь есть итальянцы и французы, швейцарцы и финны, время от времени мы обмениваемся опытом, а потом, беззащитные, идем каждый своей дорогой. Я называю это погружением.

Неожиданности начинаются за порогом. В соседнем доме детский сад, из которого выводят на прогулку малышей, закутанных с ног до головы. Они двигаются парами, похожие на мячики: круглые лица, шапки, куртки, руки в варежках, а перед этой цветастой вереницей идет миловидная воспитательница, от которой просто исходит хорошее настроение. Никаких скандалов, никакого нытья, все происходит мирно и как надо.

На той стороне булочная, перед ней иногда стоит очередь за черным хлебом, булкой, кексами и пирогами. Вкус у черного хлеба пряный, словно в него положили анис и кориандр. Здесь можно жить на черном хлебе, на борще, копченой рыбе и множестве молочных продуктов: простокваше, ряженке, кефире. Едва приехав, я с авоськой отправляюсь гулять. Так положено, по-другому – без шансов.

Чуть подальше – Смоленское кладбище, мой домашний парк, и не только мой. Сюда спешат те, кто любит деревья и свежий воздух. Дорожки во всех направлениях, внушительная церковь, аллеи и множество могил. Они окружены голубыми или светло-зелеными оградками. Внутри прямоугольника: деревянный крест, перед ним стол и две лавки, чтобы есть у могилы. Пикник у могилы отдает язычеством и это непривычно весело. Целые семейства отдыхают здесь так. Потом кланяются и покидают могилу через маленькую калитку в ограде.

В автобусах и трамваях такой расслабленности нет. Здесь толкаются и торопят, лица угрюмы. Словно в будничном рассвете человек человеку враг. Город раздражает, даже такой особенный. Все, кто может, на выходные уезжают за город, на дачу, к курам и огородам. Прочь от тесноты улиц, государственного контроля.

Я в стране, чьи войска не так давно смяли пражское восстание. Я ни в коей мере не испытываю симпатии к брежневскому режиму, я просто хочу поработать в библиотеках над диссертацией, поближе познакомиться с городом, который прежде назывался Санкт-Петербург и Петроград. Большая программа для десяти месяцев и четырех времен года.

LX. В библиотеке

Она расположена почти на Невском, напротив окруженного деревьями памятника Екатерине Великой: библиотека имени Салтыкова-Щедрина, где я провожу все дни. В девять я сажусь за стол со стопкой книг, и раньше семи из зала не ухожу. Ну, разве что только в столовую, где всегда висит пар, съесть пельмени, борщ или блинчики с творогом. Свежих салатов и фруктов нет в природе, компенсировать их отсутствие должны швейцарские витамины.

Библиотечный зал большой, XIX века, забит до отказа. Персонал библиотеки раздражен, неприветлив, жаждет контролировать все. Кроме того, все свои вещи нужно сдавать в гардероб. Можно оставить только тетрадь и ручку, кошелек и бумажные носовые платки (в туалетах типа сортир нет ни клочка бумаги). «Девушка, читательский билет!» Один раз, второй, третий. Многие книги «не выдаются». Или не выдаются иностранцам. Спорить бесполезно.

Но дел по горло. Все, что я нахожу полезным, переписываю от руки, у меня нет выбора. Во второй по величине библиотеке страны просто нет публичного фотокопировального аппарата. В этом есть логика, ведь здесь регистрируют каждую (личную) пишущую машинку, чтобы никому не пришло в голову использовать ее для тиражирования запрещенной литературы. Самиздат – тяжкое преступление. Еще не хватало понаставить везде копиров. Словом, я переписываю полкниги, пока чуть не засыпаю от беззвучной работы. Да. К часу голова становится тяжелой. Я складываю руки на столе и пристраиваюсь на нем, будто это кровать. Забыт читальный зал, грубость персонала, все. Надя далеко, а книг я не боюсь. Они здесь и ждут. Будьте здоровы, до скорой встречи.

Потом дело идет легче, внимание обостряется. Ну, разве Баратынский, этот мрачный и проницательный поэтический соплеменник Пушкина, не прав:

«Пусть заменит ее другая: Не явствует земле ущерб одной, Не поражает ухо мира Падения ее далекой вой, Равно как в высотах эфира Ее сестры новорожденный свет И небесам восторженный привет!»

Строфа 16 из элегии «Осень», 1836/ 1837. Хорошо, что никто не заглядывает через плечо. Хорошо, что советская цензура не посягает на старых поэтов, вымарывая из них то, что на революционном жаргоне называется «декадентским пессимизмом». Вот такие строки, например:

«О, тягостна для нас Жизнь, в сердце бьющая могучею волною И в грани узкие втесненная судьбою».

Выглядят ли посетители библиотеки вокруг меня несчастными? За книгами сидят и пенсионеры, может быть, сбегая в другую (лучшую) действительность, или потому, что в их коммуналках холодно и шумно. Мы улыбаемся друг другу иногда как хорошие знакомые, в конце концов, мы проводим здесь много времени. Старики одеты бедно, у них не хватает зубов, но вид сосредоточенный. Когда читают или исписывают, склонившись над столом, листки бумаги. Им тоже приходится делать выписки. С этой добычей они вечером, радостно или нет, идут домой. Чтобы завтра утром прийти сюда снова. Их жизнь протекает между книжными страницами, в то время как они спадают с тела.

Пенсионеры тощи, библиотекарши объемисты: полногрудые, ярко накрашенные, с обесцвеченными, высоко взбитыми волосами. Понятно, у кого право голоса. Причем такие амазонки встречаются и среди гардеробщиц, продавщиц, поварих в столовой, сытые, с истерическим налетом (пронзительные голоса).

В общем и целом, здесь живется хорошо. Как на острове. Снаружи уличное движение, дождь, слякоть и прочие неприятности, внутри – мир духа, который безмолвно предлагает нам другие, лучшие тревоги. Я листаю оригинальные издания и старые журналы (одна только бумага и типографский шрифт уже приводят в восторг), имена оживают. Так начинается диалог. Он такой же реальный, как тот, что я веду с Галей, нет, гораздо глубже. И конца ему не видно.

Доброе утро, пушкинская плеяда, добрый вечер. Эпистолы, эпиграммы, элегии, посвящения. Баратынский – лишь один из этого дружеского круга, самая сумрачная звезда. Но та звезда, за меланхолическим шлейфом которой я следую как волхвы за звездой Иисуса.

«На что вы, дни! Юдольный мир явленья Свои не изменит! Все ведомы, и только повторенья Грядущее сулит».

Когда включают настольные лампы и раскидываются их световые конусы, возникает отрадное чувство разобщения. Каждый штудирует свои книги, взгляды не скользят вокруг. А ухо, напротив, воспринимает все четче: шелест газетных страниц, чиханье, скрип пера.

Зал полон уже лишь наполовину, что-то молитвенное разлито в воздухе. Пахнет затхлостью, пачули и клейстером.

Хорошо бы, конечно, остаться подольше, будь спина и голова посвежее. И желудок полон.

Ухожу. Почти семь, Екатерину Великую уже подсвечивают.

LXI. Концерты с Алексеем

Мне нужно только пересечь Невский и я в Малом зале филармонии. Афиши – чистейший соблазн: Святослав Рихтер дает сольный фортепианный концерт, Бах, русский струнный квартет играет Моцарта и Шостаковича, барочный ансамбль исполнит Вивальди, Корелли и т. д. Цена: два с полтиной, пустяки. Я забываю о голоде, мужественно встаю к кассам. И по большей части мне везет. Сижу, как на ангельских крыльях, на красном бархате кресла, звучит музыка. Превосходно, превосходно сыгранная музыка.

Бах Рихтера словно из других сфер. Космических, как сказал бы Баратынский. Где правят объективные, а не субъективные законы. Дыхание замедляется, сердце начинает биться спокойнее. Я вижу человека, его неподвижное лицо, ясные жесты в служении музыке Баха. Можно было бы назвать это самозабвенностью, если бы в каждом звуке не крылась наивысшая дисциплина: так и не иначе. В любом случае в мастерстве не заметно ни малейшего усилия. Оно источает естественный, природный покой. Как и подобает музыке Баха («ad maiorem Dei gloriam»).

Молодая публика, захвачена целиком.

Рихтер – отстраненный, «отсутствующий» – принимает букеты цветов, которые ему подносят, и стремится наклоненным корпусом с подиума, словно у него только одно желание: после выполненной работы исчезнуть, раствориться. Нелюдимый медиум, материализовавший музыку Баха («Хорошо темперированный клавир», том 1 и 2).

Рихтер и другие. Концерты, много концертов. В Малом зале филармонии, и в Большом, где Мравинский дирижирует произведениями Бетховена, Шумана, Чайковского.

Здесь, в этом белом, обрамленным колоннами зале, во время антракта я знакомлюсь с Алексеем. Он заговаривает со мной, говорит, что много раз меня видел. А не выпить ли нам что-нибудь после концерта. Так начинается наша музыкальная дружба, ограниченная ритуальным посещением концерта и в заключение – ресторана.

Алексей – горный инженер и любитель литературы и музыки. Очень скоро он позволяет мне продегустировать его начитанность, «à propos» цитируя то или иное стихотворение. И, разумеется, сам он тоже пишет, и готов мне кое-что показать. Алексей говорит, говорит, словно ему нужно объяснить мне весь мир, словно я идеальный резервуар для потока его слов, в котором есть и политически острые замечания. Он считает меня наивной? Или ему просто нужно излиться? Небольшого роста, с некрасивым лицом и взъерошенными волосами, он гротескный персонаж, которого женщины скорее жалеют, чем любят, и потому, соответственно, одинокий. Его речь как водопад. О памятнике вон там и капризах Невы, о пушкинской ссылке и «Евгении Онегине» Чайковского. Лишь о себе самом он молчит. То есть где-то есть мама, с которой он перебрался в Ленинград, то ли врач, то ли медсестра. И бабушка в деревне. Об отце он не упоминает ни словом. Фамилия у него на слух еврейская. Я не спрашиваю, я натренирована на то, чтобы слушать.

Он расспрашивает меня о Швейцарии, о той альпийской и шоколадной стране Швейцария, которую русские идеализируют со времен Карамзина как республику свободы. Я говорю: миф, даже если многое – правда. В малом демократия функционирует лучше всего.

Что не функционирует, так это ленинградское уличное движение, я жалуюсь, что долго приходится ждать автобусов, развалюх, ползущих по льду и месиву из грязи. Он слушает неохотно. Как только я начинаю критиковать его страну, Алексей становится патриотом, беря ее под защиту, отстаивая с пеной у рта. Мы говорим не о войне, замечаю я, мы говорим об автобусах. О, нет, отвечает он, это еще сложнее! И по сей день на многих ленинградских домах следы от пуль, асфальт на улицах во многих местах не обновлялся шестьдесят лет, трамвайные пути вздыблены, так что вагоны едва не сходят с рельсов, на это нужно время (и деньги, думаю я).

И уже цитирует «Человека» Маяковского:

«Здесь город был. — Бессмысленный город, выпутанный в дымы трубного леса. В этом самом городе скоро ночи начнутся, остекленелые, белесые».

Алексея не переспорить. И если я все же настаиваю на своем мнении, он говорит: Высокочтимая барышня, вы намертво приросли к предрассудкам.

Самое лучшее для нас – не обмениваться мнениями. Он рассказывает, я слушаю. Недавно он с одним сослуживцем ездил в Комарово за грибами, в электричках полно дачников, но живого сидячего места не найдешь: все лавки изрезаны («хулиганы»), в лесу – чистая отрада (кроме комаров), хороший грибной сезон, только во время пикника к ним пристал один тип, все хотел чего-нибудь крепкого («я не пью») и потом стал грубить, знаете, все это хамство, да еще рядом с кладбищем, где покоится великая Ахматова, куда совершают паломничество все почитатели поэзии («и я тоже!»). «Вот это Россия: хамская и великодушная, анархически пьяная и полная поэзии».

Другими словами: у всех здесь свои странности, но суть не в этом. Русских можно понять только диалектически. И Алексей знает, почему он так часто употребляет слова «однако» и «но».

В его аргументации, в конце концов, все становится по местам. Кроме моих возражений, которые я вежливо проглатываю.

Мы сидим за чаем и кофе, перед нами торт, он любит сладкое, но ест медленно, потому что словесный поток не остановим. Следующая командировка ведет его на Крайний Север, на три дня, он знает это место, скука смертная, по вечерам он сидит в гостиничном номере и читает, все остальное невыносимо (включая пьющих товарищей). Во всем этом сквозит жалость к себе. Я не выражаю сочувствия. Тогда он пытается возбудить мой интерес, описывая некую молодую даму, которая – «мать-одиночка и весьма образована» – то и дело встречается на его пути. Он, надо признаться, в некотором смущении, дама не только старше него, но и с бо́льшим профессиональным и жизненным опытом, да, «женщины более зрелы, чем мужчины, особенно в России». Я говорю: ничего страшного, вам нечего бояться. Он отвечает мне благодарным взглядом.

Странный товарищ. Похож на гнома, сказочник – и сам загадка. Как мне распознать, когда он говорит серьезно, а когда сочиняет. Он и сам не знает, так естественно у него одно переходит в другое. Во мне он нашел идеальную слушательницу, поэтому настаивает на новых и новых встречах.

Концерт, кафе, прогулка пешком до автобусной остановки. Когда подходит тряский рыдван, у нас уже есть договоренность на следующий раз. Он машет мне и исчезает в ночи.

Узнала ли я его с течением времени лучше? Он выдал мне массу историй, комических и трагических, волновавших его, и ничего существенного о нем не говоривших. Словно он хотел замаскировать ими свое одиночество. В глубине души он был одинок. И подозревал, что я об этом догадываюсь.

Кроме историй – пускающих пыль в глаза, завлекающих и утаивающих – не было ничего. Он не делал мне комплиментов, обращался со мной уважительно и на вы до самого конца. Когда я уезжала из Ленинграда, он попросил меня не обрывать контакт: мол, у нас достаточно того, что мы могли бы сказать друг другу, чтобы начать переписку. Каждый месяц он писал мне от руки многостраничные письма, обнаруживавшие явные следы цензуры: конверты были заклеены жирным, желтым клейстером.

В письмах он был более непринужденным, более личным, слал стихи и записи, похожие на дневниковые, сообщал о странных случаях и мучительных командировках, хоть и с необходимой осмотрительностью, с оглядкой на цензуру. Я была его единственной знакомой из Западной Европы. То, что он мог мне писать, для него означало выход не только из личного одиночества, но из изоляции тоталитарного отечества, которое он – по причине служебной секретности – не мог покинуть даже на короткое время.

Переписка длилась более десяти лет. Она была неравной: Алексей писал регулярно и обстоятельно, я время от времени и коротко. Моя жизнь менялась благодаря замужеству и рождению ребенка, в его жизни, казалось, нет никаких перемен. Я так и вижу его: все больше похожий на гнома, все более чудаковатый, все также в поисках счастья, о котором он тщетно рассуждал.

А потом, неожиданно, в один день, ничего. Наша переписка не исчерпала себя, а оборвалась. Без объяснений, без причины. Оставив меня в растерянности. Он перестал отвечать. Переездов у него было много, но всякий раз он сообщал мне адрес. Я писала в неизвестность. Второй раз, третий, потом сдалась.

Умер ли он? Покончил с собой? Или начал новую жизнь в другом, неведомом мне месте?

Обрубленный словесный поток оставил после себя болезненную пустоту. И ощущение, что связь оборвана не только с Алексеем, но и с его страной.

Исчезла языковая пуповина.

В коробке лежат сто двадцать три письма, как завещание.

LXII. ЛЛ или Лена forever

Математик, изучающий экономику театра, бывает и такое, ее зовут Лена Л., она подруга моих друзей и живет в центре Ленинграда, на улице Декабристов, неподалеку от театра имени Кирова. Низкий голос, характерное лицо с выпученными базедовыми глазами (щитовидка), высокий рост, по-учительски твердый шаг, блестящий ум. Мы понравились друг другу сразу. Лена говорит уверенно, ясно, без малейшей склонности к истерии и не отвлекаясь от сути. Даже внешне она полная противоположность «русской бабе», ни пышной груди, ни обесцвеченных волос, ни косметики на лице. Гений, говорят мои друзья, самая умная из всех. И к тому же скромная.

Лена действует на меня как прямые, залитые светом аллеи Летнего сада: благотворно, освежающе. Мерцающая тьма ей совершенно чужда. Анализ, а потом действие, вот ее нехитрый девиз, руководствуясь которым она уже совершила маленькое чудо: например, свезла всю семью в один город. Родилась она в сибирском городе Омске, мать – еврейка, отец – дворянского происхождения, был сослан в Сибирь Сталиным. В Омске она выросла, поехала учиться в Ленинград. И осталась. Сначала забрала брата, потом – после смерти матери – отца, что было очень сложно, поскольку этот город считался «закрытым» для приезжих. Ей удалось, хватка и терпение. И закончила на этом главу истории семьи, оказавшей в провинциальном изгнании.

Все замкнуто на Лене: ее брат-актер Миша (жизнерадостный мечтатель), ее отец (утонченный пожилой господин), ее бесчисленные друзья, которых она непрерывно снабжает советами. У Лены всегда есть время, Лена поможет в любой ситуации, стоит только позвонить – и Лена-Леночка не пожалеет ни сил, ни связей. Это называется самоотверженностью. Или проще: я нужна.

Все это приносит радость, удовлетворение, если получается. Например, приобретение билетов на самые востребованные спектакли сезона. Благодаря Лене я регулярно хожу в товстоноговский БДТ, Большой драматический театр, смотрю «Белую гвардию» Булгакова, «Мать» Горького, Чехова и О’ Нила. Театр набит битком, билеты на каждый спектакль распроданы, потому что Товстоногов обходит идеологические «задачи», создает свободное пространство в ужесточившемся в идеологическом плане времени. Здесь можно дышать, говорит Лена, и: посмотрим, как долго ему еще позволят делать то, что он хочет. Всякий успех бюрократам подозрителен.

Уже при входе в театр эта будоражащая, заговорщицкая атмосфера, далекая от серых будней. Публика понимает каждый полунамек, реагирует восторженно – неистовыми аплодисментами. Так же встречают актеров, мастеров своего дела. Я понимаю, что понимаю, во всяком случае, достаточно, чтобы разделить восторг. Непонятое мне разъясняет Лена. Лена и ее помешанный на театре кружок, к которому принадлежит и Юра, его жена – балерина в Кировском театре. Вот мы, взбудораженные, сидим у Лены на кухне, провожая угасающий вечер.

С кухонными дебатами à la russe я познакомилась в Ленином доме, куда стекается все. Поскольку Лена не только умна, но и прекрасная хозяйка. Столик-накройся – и как по волшебству появляются у нее на столе пирожки и печенье, сыр и колбаса, и грузинское красное вино. Вскоре разговор переходит на политику. Вступление советских войск в Прагу: скандал. Дурной знак. Обстановка ужесточается. Надо что-то делать. Искусство становится средством.

Друзья Лены инакомыслящие, но диссидентами они себя бы не назвали. Да и Лена не выступает с громкими лозунгами. Чтобы взорвать систему изнутри, нужна тихая, непрестанная подрывная деятельность. У Кирилла, к примеру, интерес к религиозной философии, он общается с семинаристами и послушниками, редкий экземпляр. И потихоньку читает Бердяева, Флоренского, Шестова. А еще он тайный монархист.

И, разумеется, здесь спорят. О юдофильстве и юдофобстве Достоевского, о едких парадоксах писательской души. И о бездеятельном русском интеллигенте, который, как «лишний человек», находит себя в красивых словах. Пока чаша не переполнится. Пока не назреет революционное возмущение в порабощенных массах. Нет, эту Россию не стоит спасать. «И вечно мы занимаемся самими собой, вечно рассматриваем свой пупок».

Возбужденные полуночные кухонные разговоры, которым нет конца. Мне больше по душе Ленины поэтические «субботы». Суббота становится особенным днем: сначала урок по фортепиано в консерватории у профессора Аронова, потом поход в расположенную по соседству баню, и в завершение Лена и лирика, с открытым концом. Порядок событий верен: после сосредоточения на фугах Баха я расслабляюсь в облицованной белым кафелем бане в стиле модерн, меня массируют и хлещут березовым веником, разморившись в пару, сонно наблюдаю за колоритными сценами помывки (общественная баня). И радостно-голодная иду к Леночке, которая уже ждет. И Миша тут, в компании двух прелестных юных актрис. Угощают чаем и пирогами. Комната заполняется, заваливаются еще друзья и знакомые. Мы сидим тесно, или просто на полу, где уже устроился Миша со своей гитарой и начинает петь. Старые русские романсы, потом песни Высоцкого и Окуджавы. Постепенно все начинают подпевать.

И пауза. Миша пытается вспомнить текст. «Прекрасно в нас… влюбленное вино… и добрый хлеб, что в печь для нас садится… и женщина, которою дано… сперва измучившись, нам насладиться…». Лена:

«Но что нам делать с розовой зарей Над холодеющими небесами, Где тишина и неземной покой, Что делать нам с бессмертными стихами? Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. Мгновение бежит неудержимо…»

Николай Гумилев, «Шестое чувство». Для меня новое и поразительное, а здесь это просто передается из уст в уста. Из архива в голове прямо на язык. Ведь книги, книги, говорит Лена, не купить.

Тайные посиделки, словом. За Гумилевым следует Ахматова, Мандельштам, Цветаева. Лена, Миша и остальные помнят все наизусть, перебрасываются строками, словно мячиками. Самая надежная – Лена, она без промедления подхватывает и продолжает стихи. Ее поэтический запас неисчерпаем.

«В Петрополе прозрачном мы умрем, Где властвует над нами Прозерпина. Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем, И каждый час нам смертная година…»

Мандельштам – один из ее любимых поэтов. И больше всего ей нравится его щемящие шуточные стихи: «Жил Александр Герцевич, еврейский музыкант…» или:

«Я пью за военные астры, за все, чем корили меня: За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня…».

Лена пропевает стихи и качает головой, подчеркивая рифму и размер.

«Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин, За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин, Я пью, но еще не придумал, из двух выбирая одно: Душистое асти-спуманте иль папского замка вино…»

Чарующее действо. Вечер на высоте, я познакомилась с лучшим в русской поэзии, в самом прекрасном изложении.

Нашего богатства у нас никому не отнять, говорит некая Раиса. Я не спрашиваю, как им удается все это хранить в библиотеке памяти, сотни, нет, тысячи стихов. Стратегия выживания, вот ответ. Все, чего нас лишают, мы находим неподражаемо запечатленным в поэзии. Один передает другому. Так это происходит: по рукам ходят копии старых или западных изданий, приходится учить наизусть.

Мандельштам близок нам, увлеченно говорит Раиса. То, что написано в тридцатые годы, и сегодня сшибает нас с ног.

«Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей: Затолкай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей»…

Миша, притаившийся в своем гитарном уголке, обращает на себя внимание: «Сыпь, гармоника. Скука… Скука… Гармонист пальцы льет волной… Пей со мною, паршивая сука, пей со мной». Есенин. Повесился в 1925 году, неподалеку отсюда, в гостинице «Англетер» на Исаакиевской площади, за десять лет до того написав:

«Устал я жить в родном краю В тоске по гречневым просторам, Покину хижину мою, Уйду бродягою и вором…».

Растроганная тишина. Спасибо, Миша, говорит Лена и подает ему его стакан с чаем.

Но все продолжается. Время в этих широтах не играет никакой роли. Мы находимся в пространстве поэзии, и одно вытекает из другого. Роман в стихах «Евгений Онегин» Пушкина повергает всех в смех, эстафета цитирования. После чего начинает наваливаться усталость. Уже восемь!

Кто хочет уйти, уходит, кто хочет остаться, остается. Миша держит гитару под рукой и еще более искрометен, чем в начале. Только теперь он подбирается к пику формы («моя актерская доля»). Мы едим, а Миша выдает номера. Причем его жизнерадостной натуре вовсе не мешает, что разговор касается смерти, самоубийств Есенина, Маяковского, Цветаевой. («Поколение, растратившее своих поэтов»). Я узнаю больше, чем за все время моей учебы. И так, что это отпечатается в памяти навсегда.

Я ухожу из дома Лены последней, далеко за полночь, тороплюсь на последний трамвай. Он закладывает виражи на рельсах, проносится по вымершему мосту имени лейтенанта Шмидта и выплевывает нас на Васильевском острове. Меня, еще одну женщину и ее пьяного мужа. Спокойной ночи.

Такие субботы происходили регулярно, но бывали и непредвиденные встречи: «У Коли день рождения, я готовлю цыпленка-табака» или «Мне перепали два билета на Островского в Малом». Я всегда готова, с Леной –  всегда. Она была мне опорой, очагом, учителем, радостью. Подругой, к которой я из любви и уважения обращалась на вы, и которая – без фальшивой задушевности, без дешевой болтовни – приросла к сердцу. Никто не умел так смеяться, как Лена, гортанно, нисходящим звуком и немного застенчиво. Никто не умел так безоглядно распространять вокруг себя хорошее настроение. Я никогда не слышала, чтобы она жаловалась, это ниже ее достоинства. И пустая трата времени, ведь проблемы должны решаться активно. Будучи активисткой (добра, красоты, истины), она брала меня и многих других под свое крыло, не ожидая отдачи. Она была счастлива, если могла сделать счастливыми нас.

Позже – когда мой ленинградский период уже закончился – она переехала в двухкомнатную квартиру на улице Чайковского, вышла замуж за бородатого, всегда в черном, философа-монархиста Кирилла, через год развелась и полностью отдалась работе (в Институте театра), друзьям и семье. Семья – это отец преклонного возраста, брат Миша с женой и сыночком Алёшей. С малышом она нянчилась при любой возможности, читала ему, делала из него поэта. У нее были амбиции не тетки, но матери. И, реализуя их, с

Мишиной дочерью от второго брака она продвинулась настолько, что ребенок практически рос у нее.

Ноша дается тому, кто может ее нести. Лена несла и на ходу взваливала на себя еще. Как это сказано в одном из последних писем Цветаевой: «Я чужими тяжестями (наваленными) играла, как атлет гирями. От меня шла – свобода. Человек – в душе знал, что выбросившись из окна – упадет вверх». Цветаева в итоге капитулировала перед войной и нищетой (в 1941 году она покончила с собой), Лена истрачивала себя, пока тяжелая болезнь ее не остановила. Теперь она сама стала нуждаться. «И это – горько. Я так привыкла – дарить!» (Цветаева).

В мой последний приезд она старалась без ропота смотреть в будущее, говорила о планах, поездках, хотя от каждого куска пищи ее тошнило (химиотерапия). Мое малодушие было посрамлено ее сияющей убежденностью. Лена не даст себя сломить, она останется Леной forever, навсегда. Даже если дышать тяжело, если ноги с трудом ходят: ее разум был кристально ясен, жажда общения несокрушима (телефон), достоинство на высоте. О развале Советского Союза она не сожалела.

Прощай, Лена, лучше было сделать нельзя.

LXIII. Времена года

Нигде я не проживала времена года так пронзительно, как в Ленинграде. Когда я приехала, был сентябрь, позолотивший аллеи и парки. Желтые березы и липы, ярко-красная рябина. И надо всем этим нежно-голубое небо. Солнце, рассеивающее утренний морозец. Воздух вкусный и чистый. Сияют не только золотой шпиль Адмиралтейства, купола Исаакиевского собора, сияют и дворцы, выкрашенные в пастельные тона, и сияют их отражения в реке, в каналах. Розовый, голубой, зеленый, бирюзовый, охристый. Сияют львы и сфинксы, белые кариатиды и колоннады, сияют лестницы, карнизы, цоколи. И даже статуи, отлитые из бронзы. Серый асфальт не сияет, все отвратительное милостиво ускользает от взгляда. Купающийся в сентябрьском солнце «Летний сад» исполнен достоинства. На песчаных дорожках желтые листья, словно рассыпаны. Белки шмыгают в листве, гуляющие останавливаются, смотрят. В это время года быть счастливым легче. Так говорят мои друзья, они-то знают.

Октябрь уже не пылает, он приносит холод и дождь. Как у Пушкина:

«Октябрь уж наступил – уж роща отряхает Последние листы с нагих своих ветвей; Дохнул осенний хлад – дорога промерзает…»

Становится неуютно, над Невой образуется туман, начинается игра серых тонов. Серы не только улицы и тротуары, казармы доходных домов и их унылые дворы, серы и каналы в гранитном обрамлении, и балюстрады, Казанский собор и свинцовое небо. И снующие везде люди, серый муравейник. День, пригнувшись, влачится от сумерек до сумерек, обтрепываясь на окраинах города. Масштаб уменьшается. Счастлив тот, кто может остаться дома.

Вот и ноябрь. В Ленинграде промозгло и темно и накрывает зловонным колпаком запахов дыма, гари и бурого угля. Корабли теперь двигаются по Неве еле-еле, в переполненных автобусах пахнет влажной одеждой. Повсюду скопища людей, словно спасение в этом, животно-стадно-рабском. Словно теснота может защитить от несправедливости природы и непроницаемости высших сфер.

Ноябрьская серость и ноябрьские бури. Потом снег как избавление. Белыми хлопьями он ложится на северный город, в зимних сумерках придавая ему светлые контуры. Снег лежит на парапетах, на каменных львах и сфинксах, крышах и куполах. На венценосной главе Екатерины и «Медном всаднике». Сверкающий и тихий. Поскольку холодно, все звуки приглушены, все замерло в холодном великолепии. Лишь когда снег тает и начинает чавкать мокрая грязь, безмолвная красота сникает.

От ветра зависит, снег ли превратится в слякоть или слякоть в лед. Все происходит быстро. Не предусмотрел (правильную обувь), остался с носом. Тротуары не чистят, так что шлепнуться дело нехитрое. (Город снизу.) Просто беда для стариков.

Реки и каналы в черном молчании. Пока не затянутся ледяной коркой, которая станет толстым ледяным покровом. У Петропавловской крепости за дело принялись любители зимних купаний: прорубили во льду прямоугольник и ныряют. На глазах у любопытствующей публики.

Лед на Мойке, на канале Грибоедова, Фонтанке, лед на Карповке, на Большой и Малой Невках, на Неве. Когда Ленинград в 1941 году был взят немцами в кольцо, и блокада продолжалась девятьсот дней, только «дорога жизни» по льду Ладожского озера связывала город с внешним миром. По этой единственной трассе (под непрерывным артобстрелом) в город доставляли оружие, боеприпасы и продукты. Город голодал, но не сдался. Этот героизм обошелся в миллион человеческих жизней и десять тысяч разрушенных или поврежденных зданий.

Глубокой зимой строгость прямых, как по линейке проложенных улиц (называемых линиями и проспектами) еще строже. Строже и классицизм дворцов, гранит парапетов, силуэт «Крестов». Там, за этим массивным сооружением, где при Сталине сидел сын Ахматовой («Реквием»), начинается фабрично-заводской ландшафт, неуловимо печальный.

Старое университетское здание, где располагается филологический факультет, стоит прямо на Неве. На Васильевском острове, напротив площади Декабристов с конной статуей Петра Великого. В перерывах между лекциями все выходят на набережную. Даже при минусовой температуре. Напялил меховую шапку и на улицу.

Особенно, когда Нева предлагает свой самый грандиозный спектакль: ледоход. Это происходит когда? В начале или в середине апреля? Река уже не сплошной ледяной покров, по ней медленно двигаются льдины, большие, маленькие, горообразные и похожие на медведей, трутся друг о друга и сталкиваются, пихаются и раскалываются, образуют нечто чудовищное и вдруг рассыпаются. Звучит, как музыка сфер. Хрустально и вместе с тем с натугой. Тут и бубенцы, тут и стоны, тут и стеклянная арфа, тут и треск. Слух следует за взглядом, взгляд за слухом, ибо каждую секунду сочетание – звуков – меняется. Фантастика, эта акустическая пьеса, которая бесплатно разыгрывается дня три: событие природы посреди большого города. Невозможно насмотреться (наслушаться). И окаменевшая красота Ленинграда блекнет, становясь декорацией.

Наступают ветреные недели оттепели, которые разрешаются поздним, осторожным началом весны. Пока в мае природа не вступает бурно в свои права, выстреливает зеленью, охватывает все вокруг. Превращение ощутимо, дело нескольких дней. Словно волшебник взмахнул своей палочкой – и чудо, что только что было голо, уже в кудрявой листве. В мае город разрастается, в его инженерную геометрию вмешивается зелень деревьев.

Бракосочетание природы и города Ленинград празднует в июне, в белые ночи. Светло с утра до поздней ночи. Лишь с двух до пяти царят сумерки. Больше трех часов сна в это время никому не нужно. Окрыленная прозрачность проясняет голову, ноги сами готовы идти, вдоль по набережным, по светлым ночным улицам и паркам. На улице много молодежи, с гитарами и песнями. Бодрой, ведь химия света просветляет и самое мрачное состояние. Как она просветляет город, его высоты и бездны.

Ленинград уже не вполне от мира сего, словно парит между реальностью и вымыслом. И проблемы теряют в весе, трепещут без боли в пространстве всеобщей эйфории. Все летит, присоединяйся. Все удается, еще не начавшись. Как-то я сажусь на корабль и плыву в Петергоф, дворец и искрящиеся фонтаны словно воплощение рожденной июнем фантазии.

Вечером небо бирюзовое. К полуночи цвет блекнет, отступая до мертвенной белизны, которая постепенно покрывается серой пеленой. Лишь теперь газету читать трудновато. Но можно, просто, чтобы убедиться, что и ночью не совсем темно.

Цветовой спектр, градус яркости и прозрачности – неописуем.

Легкость парения – неописуема.

Возможно ли, что даже болезнь в это время смыкается с экстазом (как в «Белых ночах» Достоевского)? Трущоб на канале Грибоедова больше нет, но одинокие персонажи типа Раскольникова все еще слоняются вокруг, клонятся как плакучие ивы над водой, таращатся вниз. Свет не знает пощады. У кого нет дома, останется на улице, кто безумен, этого не спрячет. Тем, кто не спит – таким и другим – имя легион. Их карнавальное шествие тянется по засвеченному негативу ночи.

Светлым июньским вечером я сидела у Виктора Андрониковича Мануйлова, моего «советника» и здешнего научного руководителя. Полторы комнаты, которые он занимал в коммуналке на Четвертой Советской улице, были заставлены так, что между мебелью и кипами книг оставался лишь узкий проход. Книги повсюду: на стенах, на черном рояле и под ним, на спартанской кровати и под ней. Он – маститый ученый – учтиво провел меня в каморку, размером с полкомнатки, предложил устроиться за маленьким столом, отведать пирог и ряженку. Трогательно заботливый. За шестьдесят, лысый, со здоровым цветом лица и нежным румянцем, скорее младенец, чем Будда. Мягкие руки, круглый животик.

Чай пили в комнате, на краю кровати. Здесь он показал мне и некоторые из своих сокровищ: письма Сергея Есенина, акварели Максимилиана Волошина. Оригиналы, конечно. В основанной Волошиным колонии литераторов в крымском Коктебеле он провел все лето, работал над изданием волошинских сочинений. Он любил общение, собирал вокруг себя учеников. Едва я успела с изумлением углубиться в драгоценный архив (который он позже передал в Академию Наук), пришли новые гости: студентки с белокурыми косами и васильковыми глазами, филолог Ирма Кудрова и долговязый аспирант. Виктор Андроникович извинялся за тесноту, потея, передвигал стопки книг, переносил стулья над нашими головами. Мои дорогие, мои дорогие, щебетал он высоким голосом, позвольте вас познакомить. И вот мы уже счастливо сведенные вместе люди общей судьбы. Здесь нет цензуры. Есть свободные мысли и редкие книги, которые мне бы не выдали в Салтыковке. Бери, читай. И спрашивай, о чем хочешь.

Сборище одержимых литературой на нескольких квадратных метрах, через полуоткрытые окна в комнату потоком льется прохладный воздух.

Без таких мест, говорит Ирма Кудрова, здесь не выжить.

Девочки кивают, хозяин утирает пот со лба. Моя дорогая Ирмочка, c’est un plaisir.

Акварельные пейзажи Волошина (1912, 1916) невелики по формату и нежны: морские бухты, скалы, горы. Крым, древняя «Киммерия». Некоторые в рамках висят над кроватью. Обладательницы кос делают большие глаза.

Есть и фотографии (Волошин, борода лопатой, Есенин, одетый как денди). В этом битком набитом кабинете ученого литература обретает лицо и сердце.

Маленький, сдвинутый мир. И лишь теперь я обнаруживаю, что на кровати вместо покрывала ковер.

Часы пролетели как во сне. Но в коридоре нас сразу настигает действительность. С кухонными запахами, вонью на лестнице. Аура Виктора Андрониковича остается позади, и мы, его паства, теряемся.

Я медленно иду пешком сквозь бирюзовую ночь. Чтобы не расплескать глубоких впечатлений.

LXIV. Заметки

Облупленные фасады, и подворотни как норы: мрачные. Забейся. (Общество кротов.)

Вода с крыши через водосточную трубу льется прямо на тротуар. Прыгай через ручей или ломай себе ноги на льду.

Достоевский любил угловые дома. Они еще стоят, и Раскольников недалеко.

Нищих нет. В подземном переходе мужчина с котомкой, удрученный. Следом за ним два инвалида войны. Вид у них безучастный, они словно полумертвые.

На Невском мелькают лица, потрепанные шапки. Никто ни на кого не смотрит.

Юра: знаешь, как мы опознаем иностранцев? Они смотрят в глаза. А наши взгляд отводят. Одета я неприметно, послушно стою в очереди за хлебом. И все же меня «опознают». Самый лучший комплимент, если меня принимают за эстонку или грузинку.

Школьники в Эрмитаже: сосредоточенные, дисциплинированные. Особенно те, что из деревни. Ослеплены золотом и мрамором. (И на ногах мягкие фетровые тапочки).

Немногие «действующие» церкви: параллельный мир. В нем нет места ни серости коммунистической идеологии, ни серости будней. Иконы светятся, ладан благоухает, молитвы и песнопения возносятся к небесам. В этом и красота, и утешение.

Русское смирение? Верующие женщины в платочках демонстрируют это, бесконечно крестясь перед каждой иконой. Перед каждой могилой.

В книжных магазинах: Ленин без конца, кое-кто из старых классиков и советская литература соцреализма. Нет даже собрания сочинений Достоевского. Я бываю у (немногих) букинистов, у них выбор несколько разнообразнее. Однако вывозить дореволюционные издания запрещено.

Женская мода по существу ограничивается обувью, пальто, шерстяными и меховыми шапками. Очень любят вязаные вещи. (Общее впечатление: простенько и провинциально.)

А есть ли в Л. Свидетели Иеговы?

В кафе «Север» торты в многоэтажном изобилии, и официантки под стать (толстощекие, объемистые, с белыми, как сметана, лицами). Если мне нужен мощный заряд калорий, я беру увесистый кусок торта.

Даже среди зимы здесь едят мороженое. Мороженщики вездесущи.

В русские уменьшительные формы влюбиться можно. Они делают язык нежным. Голубушка, солнышко, дядюшка. Когда гардеробщица видит, что я отчаянно пытаюсь что-то найти, она успокаивает меня словами: «Только не волнуйся, доченька, ключик сейчас найдется».

Туалеты – это кошмар. Я не осмеливаюсь тронуть разболтанную задвижку. Упаси боже оказаться запертой в этой аммиачной вони. (Однажды я с подобным ужасом уже столкнулась: в детстве, в дрянном туалете итальянского ресторана. Клаустрофобия осталась…)

Огромная Дворцовая площадь глотает людей поодиночке и целыми шествиями. Чудовище. Обрамленное трехэтажным зданием Генерального штаба с его семьсот шестьюдесятью восемью окнами и – напротив – Зимним дворцом. Я стараюсь не думать о том, что здесь было в «Кровавое воскресенье» (9 января 1905 года) и во время октябрьского переворота 1917 года. Террор, бойня. И как все это пережил Александрийский столп.

Идем с Юрой по Петроградской стороне, где стоит соборная мечеть. Бирюзовый восток. Купол повторяет купол гробницы Тимура в Самарканде. В финансировании (1912) участвовал Бухарский эмир. Не подозревая, что чуть позже Троцкий будет произносить здесь пламенные речи.

Пушкинский дом: место, где собирается академическая элита. Когда Дмитрий Лихачев делает доклад о «другом» русском ренессансе, все здесь, корифеи искусствознания и литературоведения. И Лидия Гинзбург, которая выдержала все девятьсот дней блокады.

Когда гуляют воспитанники военных училищ, когда матросы в бело-синей форме и бескозырках с ленточками текут по площади Декабристов, настроение поднимается. Какая-то свежесть, опрятность, праздничная радость исходит от них. Даже крейсер «Аврора» кажется не таким застывшим.

В гостинице «Европейская» ничего европейского нет. Проституция и офицеры КГБ, мрачный коктейль. Иностранцы как в гетто. Никакой модерн не спасает. И даже свободолюбивый жест бронзового Пушкина (с гранитного постамента в прилегающем сквере).

В Зеленогорск на Карельском перешейке мне нельзя. Радиус моих передвижений не должен превышать тридцать километров от центра города. Для более дальних расстояний нужно официальное разрешение. Я в тюрьме, «загнана внутрь»? Нет, Ленинград уже сам по себе приключение.

Грусть терзает время от времени, тогда серые тона то, что нужно. Бот и курток на ватине, мостовых и асфальта.

Где же Слава Ростропович со своей виолончелью? Рихтер играет, он нет. Напоследок в Страсбурге он мне советовал сосредоточиться на одном. Одна мощная струя лучше, чем десять слабых. И вот я здесь, библиотечная мышь, тружусь над исследованием об одиночестве.

Этот декадентский западный индивидуализм! Русское чувство общности, русское «мы» сильнее. В дружеском кругу я ощущаю это как солидарность. Никакой чопорности в обращении, никакого равнодушия. Если заболеешь, придут все. Соревнуясь друг с другом в готовности помочь.

Ты не развалишься.

А кто ремонтирует город?

И где свободная пресса?

И когда начнется «светлое будущее»?

Если здесь хотят покрестить ребенка, то делают это подпольно, не привлекая внимания. Иначе грозят неприятности.

В общественных местах мало смеются. В общественных местах не рассказывают анекдотов, не затрагивают скользкие темы. У госбезопасности длинные уши. Даже студенческое общежитие «прослушивается».

Воскресным вечером перед гостиницей «Астория»: пьяных в стельку финнов загружают в ожидающий их автобус. Они дешево развлеклись, теперь пора возвращаться в будничную жизнь.

Пей, братишка. От бутылки водки на троих слегка шумит в голове. И еще раз. Забудь, как тебе паршиво.

Я не могу. Не могу, когда стол ломится (дни рождения, например), когда за шампанским пиво, за пивом водка, за водкой коньяк, за коньяком вино или наоборот. Тошнит от одного вида. Достаточно рюмки чистой водки под селедочку, и все.

Хотелось бы встретить разок Акакия Акакиевича Гоголя, двойников Достоевского и эксцентричного сенатора Аблеухова Андрея Белого. Интересно, их безумие домашнего розлива или порождение «города химер»? По которому бродят носы с генеральскими повадками.

«Мокрый, скользкий проспект пересекся мокрым проспектом под прямым, девяностоградусным углом; в точке пересечения линий стал городовой… И также же точно там возвышались дома, и такие же серые проходили там токи людские, и такой же стоял там зелено-желтый туман. Сосредоточенно побежали там лица; тротуары шептались и шаркали; растирались калошами; плыл торжественно обывательский нос. Носы протекали во множестве: орлиные, утиные, петушиные, зеленоватые, белые; протекало здесь и отсутствие всякого носа… Есть бесконечность в бесконечности бегущих проспектов с бесконечностью в бесконечность бегущих пересекающихся теней. Весь Петербург – бесконечность проспекта, возведенного в энную степень.

За Петербургом же – ничего нет». (Андрей Белый, «Петербург»).

LXV. Не прощаясь

В какой-то момент мне стало наплевать на разрешенные тридцать километров. Юра посадил меня в автобус, и мы поехали в Эстонию, в Тарту, запретный для иностранцев город. Почему запретный? Тут что, военный укрепленный пункт или «тайные» индустриальные объекты? Ответить мне никто не мог. Для меня маленький университетский городок был колыбелью русского структурализма с Юрием Михайловичем Лотманом во главе, он здесь преподавал и собрал кружок исследователей. С ним самим мы не встретились. Слушали только лекцию его жены об Александре Блоке, не в основном здании, а в павильоне, похожем на оранжерею.

В центре: тенистые улицы, окаймленные пришедшими в упадок классицистическими зданиями и виллами. Приветливо, провинциально. Мы здесь не остались, поехали дальше, на тряском автобусе в леса. Где – как нам подсказал Юра – прятался православный женский монастырь. Он был построен недавно, церковь еще пахла деревом. Внутри церкви запах ладана и пчелиного воска. Как черные птицы скользили монахини в полумраке, зажигая свечи. Начиналась вечерняя служба.

Вот так выпадают из времени, из пространства, в свободу? Здесь не было лжи, не было фальши. Юра, решительно: это место мы окрестим так: «Не бойся». Я подумала: они и вправду ничего не могут нам сделать. Не этому чистому пению.

Словно мы выбрались из болота. На ясные светлые вершины. Дыхание выровнялось, ноги обрели почву. И у сердца только одно желание: творить добро.

Остаться, в этой лесной глуши. В этом отважном одиночестве. Но автобус, последний, уже здесь. И медленно везет нас назад, вниз. А на втором автобусе, понадежнее, мы в ту же ночь – мимо залитого лунным светом Чудского озера – уезжаем в Ленинград.

Потом я решалась на это и одна. В три прибалтийские республики, в Вильнюс, Ригу и Таллинн. Вышла в Вильнюсе из ночного поезда и не смогла найти гостиницу. Пока какая-то администраторша не сжалилась и не пустила меня переночевать в комнату персонала под самой крышей. В компании с швейной машинкой, корзинами с бельем и прочим. Я готова была ее расцеловать. И радостно отправилась по следам Мицкевича и своего дальнего родственника Владислава Кондратовича-Сырокомли. Улочка вверх, улочка вниз, в церковь, из церкви.

Все бы ничего, да вот опять плохо. Потому что билетов на рижский скорый нет. Но мне надо, надо приехать к определенному часу, потому что меня будут ждать. Что остается? Ночной пассажирский, на которых ездить иностранцам строго запрещено. Значит, я не иностранка. И чтобы не возбуждать подозрений, я сразу же укладываюсь на неудобную деревянную скамейку в общем вагоне, где все разговаривают, пьют и играют в шахматы, пока не свалятся.

Утром я прибываю в Ригу вовремя.

Подруга Лены везет меня на пляж в Юрмалу. Погода идеальна для купания, я впервые окунаюсь в Балтийское море. И мне нравится. Море не признает режимов, оно свободно. И эта свобода видна и в купающихся. Они беззаботны, непринужденны.

Я помню наши пляжные сумки, как мы бродили по Старому городу Риги. (Ганзейский красный обожженный кирпич, орган Домского собора.) Россия далеко.

Еще дальше от России (хоть географически и ближе) был Таллинн, где меня в булочной обслужили, только когда я перешла с русского языка на немецкий. Эстонцы ненавидят своих оккупантов, и, сжав зубы, наблюдают, как все больше и больше русских перебираются в этот самый западный уголок Советского Союза. Золотой, элитный клочок земли, лакомый кусочек. И живописный к тому же.

В Ленинграде на меня навалился Советский Союз.

Но моего отсутствия не заметили. Меня не искали. Я от них ускользнула. Мои приключения закончились без последствий. Без контроля. Без происшествий. Не без дерзости и везения. Но я была не против вернуться. Ленинград давно меня опутал. Да так, что я не могла от него освободиться.

Ни от друзей, ни от улиц, ни от этой странной атмосферы, смеси страха и эйфории. На обратном пути через Берлин, я, приехав на вокзал «Банхоф Цоо», стала думать, как же мне провести этот день (я уезжала дальше ночным поездом) и решение пришло ностальгическое, в восточном ключе: я доехала до «Банхоф Фридрихштрассе» и, словно меня кто-то гнал, стала бегать по улицам, ища ленинградские запахи и цвета. На аллее Карла Маркса мне показалось, что я их нашла.

И я вернулась назад, с облегчением или все-таки нет, и посмотрела в кино у вокзала Банхоф Цоо чаплинские «Новые времена».

Но тянуть в Ленинград меня не перестало. Я уже видела сны по-русски, так что даже неприятности на таможне не могли меня остановить. Как влюбленная я закрывала глаза на все недостатки, прощала заранее или даже оправдывала то, что было мне противно. Чистое безумие, ей-богу. Но побывав в Ленинграде раз, я уже знала, что там делать. Я приезжала к Лене и ее друзьям, ходила по театрам и концертам, бродила по улицам и букинистическим магазинам, и очаровывалась светом. В политике я слепой не была. Знакомство с Ефимом Григорьевичем Эткиндом и его «кругом» мне открыло глаза. В его квартире пересекались все: Лидия Гинзбург и Лидия Чуковская, Наталья Горбаневская и Иосиф Бродский.

Вот приходит Бродский и просит разрешения напечатать только что написанное стихотворение (пишущие машинки регистрировались). После ужина – премьера: он читает.

«Когда она в церковь впервые внесла дитя, находились внутри из числа людей, находившихся там постоянно, Святой Симеон и пророчица Анна…»

Я впервые слышу этот гнусавый голос, напоминающий монотонное чтение раввина:

«Он шел умирать. И не в уличный гул он, дверь отворивши руками, шагнул, но в глухонемые владения смерти»…

Все слушают. И аплодируют. (А у стен есть уши)?

Бродский дал мне это стихотворение с собой. Вскоре после этого я навестила его в его «полутора комнатах». Открыли мне пожилые родители, они поздоровались и через «шкаф» проводили в кабинет поэта. Да, я прошла через старинный шкаф (удачная маскировка). И вот мы сидим на диване и уже увлечены беседой. О «моем» Баратынском, которого он тут же стал цитировать («И, тесный круг подлунных впечатлений/ Сомкнувшая давно,/ Под веяньем возвратных сновидений/ Ты дремлешь…»), о «своей» Ахматовой, о Джоне Донне, Уистоне Хью Одене, Роберте Фросте. Его приговор ясен, строг и окончателен. Сверху на шкафу лежит большой старый чемодан и крохотный американский флаг. Don’t ask. Я слушаю, а взгляд мой блуждает. Переходя от его усыпанного веснушками лица к фотографиям его любимых поэтов в рамках, которые висят над заваленным книгами и бумагами секретером. Вот здесь, значит, думаю я. Здесь рождаются его стихи. На этих нескольких квадратных метрах. В энном измерении поэзии. И тут он вдруг мяукает. Как рыжий кот, как избалованная киска. Отказываясь от речи. «Мой бзик».

Нет, я не наскучила ему. Это у него как бы само собой. От одиночества, может быть. У него за плечами исправительный лагерь, о какой нормальности может идти речь. КГБ ходит за ним по пятам.

«В былые дни и я пережидал холодный дождь под колоннадой Биржи. И полагал, что это – Божий дар. И, может быть, не ошибался. Был же и я когда-то счастлив… …Куда-то навсегда ушло все это. Спряталось. Однако смотрю в окно и, написав “куда”, не ставлю вопросительного знака…»

Грусть, с налетом сдержанной иронии. Никакой жалости к себе. Мяукая, отводишь душу. (Пусть кэгэбэшники удивляются).

Мы разговаривали, пили чай, время от времени он мяукал. Так пролетели часы. Потом я прошла сквозь шкаф и вскоре уже стояла на улице. В слепящем свете вторника. Оглушенная «сменой миров».

Это было в марте 1972 года. Три месяца спустя его выдворили из страны и он через Израиль уехал в США. Чтобы с полным правом поставить свой американский вымпел на шкаф.

С той поры за мной началась слежка. Я все время замечала в отдалении серую фигуру, ждала ли я автобуса на остановке после концерта с Алексеем или шла к дому Ефима Григорьевича. Гэбэшники были в курсе всего. В Москве они ходили за мной настолько бесцеремонно, что однажды – на этот раз их было двое – вошли со мной в лифт и, когда я нажала кнопку, в один голос сказали: «Правильно!». Мои друзья, именитые литературоведы, были обеспокоены. Они беспокоились обо мне, в то время как я опасалась, что это повредит им. Своенравной и уже пожилой Надежде Яковлевне Мандельштам было все равно, у нее часто бывали гости с Запада. Приняла она меня лежа, на убранной по-восточному кушетке, грызя семечки и задав прямой вопрос: вы верите в бога? И только получив утвердительный ответ, снизошла до беседы.

Гэбэшники внизу, до последнего. Хотя было холодно. Я взяла такси, ускользнула от них на несколько часов. Пока меня у дверей одного «известного в узких кругах» поэта-концептуалиста не перехватили два других товарища «в сером». Здесь была вечеринка со всякими странными личностями, с чтениями типа перфоманса, с необычным угощением. Соглядатаям было чем заняться.

Соглядатаи. В какой-то момент они мне так надоели, что я на несколько лет – с тяжелым сердцем – предоставила Россию самой себе.

Чтобы вернуться после «перестройки». Ленинград уже называется Санкт-Петербургом. Блещет ресторанами, магазинами, отелями, бесчисленными кафе. На доме, где жил Бродский, запертый в своих «полутора» комнатах, висит памятная доска, у Анны Ахматовой в Шереметьевском дворце, что неподалеку, музей. И даже о Набокове помнят: роскошная квартира на Морской улице, принадлежавшая семье Набоковых, теперь тоже музей. Книжных магазинов – кучи, их ассортимент покрывает все, в таком порядке: царизм, православие, эзотерика; фэнтэзи и детективы; зарубежная и отечественная беллетристика (от Набокова до Гришэма); психологические руководства; кулинарные книги; путеводители. Многие магазины работают до часа ночи.

Только времени теперь ни у кого нет. У всех свои фирмы (у Миши свой собственный небольшой театр), все бегают, приклеившись к мобильным телефонам. Стоят в пробках. Время есть у обнищавших пенсионеров, у нищих и побирушек, которые теперь почти повсюду. Уличные дети со стеклянным взглядом. Заряжены на обирание туристов. Кто хочет, может называть это возвращением к нормальной жизни. Но нормальным этот Петербург не назовешь. За вылощенным фасадом идет разложение. Криминальные группировки делают город небезопасным.

Нет, я никогда не прощалась. И Ленинград был особенным счастьем.

Счастьем?

В то время – да. Счастье как спокойствие, ситный хлеб, серый гусь. Я узнала, что такое дружба, и как это хорошо, трапеза у могилы. И калорийность слов. (Поэзия как минимальный рацион.) И шкала освещенности, когда день не кончается.

Прекрасно.

И многоголосие какого-то другого, нецеленаправленного жизненного плана.

И никаких сожалений?

К чему? Пусть даже времена и изменились.

LXVI. Об утратах

Утрату Ленинграда и Лены я ощущала долго. В моем списке потерь они располагались на самом верху. Иначе было с невозвратимыми потерями: с комнатой для сиесты моего детства, с белыми гольфами (к началу весны), с Кестье, моей меховой варежкой.

Я скучаю по знакомому, тоскую по незнакомому. Я человек ущербный. (А кто из нас другой?) Всегда чего-то не хватает. Грелки, тенистого дерева, моря (определенного), папы (он на своей, потусторонней лыжне). Финиковых деревьев, превратившейся в степь возвышенности, крепкого плеча. Времени.

Что мне делать с безжалостной фразой: «Меланхолические барышни закончились навсегда». Словно Монголия уже и не вариант, словно желания и мечты забаррикадированы.

Туда, туда, на восток и еще восточнее. Темная рифма названий: Иран, Азербайджан, Афганистан, Туркменистан, Таджикистан, Узбекистан, Казахстан. И воображение включается в работу. И не остановится, пока не сложится чудесный образ.

Купола мечети (бирюзовые), шелковые халаты (с узором икат), базары, где продают ковры и пряности. Черное молоко. Светлые метелки тростника. Солончаки. Границы, контрабандистские тропы я опускаю. Но только не женщин в их черных покрывалах. Не девушек в ярких туркменских нарядах. Что-то зовет, зовет уже давно. Шелковый путь. Te Silk Road. Может быть, Марко Поло так подействовал на фантазию ребенка.

Я заскочила туда ненадолго, еще до Ленинграда, «Аэрофлотом» в раскаленный Ташкент, в самое сердце Узбекистана. Хотела посмотреть овеянные легендами Самарканд и Бухару, но «Интурист» отказал. Njet так njet. Чайханы в Ташкенте были слабым утешением. От жары кружилась голова. Воды в гостиничном душе либо вовсе не было, либо шла только горячая. Воздух как в печке, вперемешку с пылью. С желтоватым песком. Иссушающий.

Дальше путь лежал в Алма-ату, в зеленую казахскую столицу. Парки, парки, фонтаны, вокруг огромные плантации фруктовых деревьев. (Алма-ата по-казахски «отец яблок».) На заднем плане, как театральные декорации, выстроились белые громады гор. Здесь веяло свежим воздухом и по рынкам бродили тысячи самых разных действующих лиц: казахи, киргизы, узбеки, уйгуры, в фетровых, барашковых, расшитых шелком шапках (тюбетейках). Русские с непокрытыми головами. Джамиля, хрупкая переводчица, проворная, как белочка, показывала мне улицы и площади. Указательный палец ее правой руки ни секунды не оставался без дела. Вот, вот, вот и там, там, там. Она гордилась своим полным жизни, цветущим городом. Рассказывала о поездках в горы, сосновые леса, ручьи, скалы и снег, и о том, что жара не так уж невыносима, и что вообще-то вода всегда есть.

Во время полета из Алма-Аты в Тбилиси мизансцена пустыни: коричневый цвет без конца, с отдельными зелеными прожилками, сверкающая гладь Аральского моря, с высохшими и засоленными краями (слепящая белизна, окаймленная розовым), песчаные дюны, прорези дорог. Мы летели низко, воображение рисовало мне верблюдов и перекати-поле. И бурые глинобитные поселки. Где-то в дымке притаилась Самарканд, Бухара, Хива, Ургент, которых меня лишили. Проехали. Медленно опускалось солнце над Средней Азией. Каспийское море было в сумерках не различить. Тбилиси: черная ночь.

Утром я проснулась в другом мире. Среди зеленых грузинских холмов. Маленькие домики Старого города с балконами и отделанные фахверком, на первый взгляд казались турецкими, а каменные церкви – раннероманскими. И опять не так. Все пульсировало между знакомым и чужим, не желая укладываться в клише. Гвили, чернокудрый студент-филолог, знакомил меня с грузинским языком: забудь о своем индоевропейском мышлении, о том, что подлежащее в предложении всегда стоит в именительном падеже. А у нас он стоит в эргативном! Но по-настоящему голова у меня пошла кругом, когда он начал перечислять сорок языков кавказского региона: абхазский, адыгейский, мингрельский, кабардинский, лакский, осетинский, сванский… Ох. Разве музыка не понятней, спросила я. И в тот же день купила пластинку с кабардинскими танцами с саблями. Безумно зажигательными.

Невозможно забыть их гостеприимство, ужин с родственниками и друзьями Гвили, который продолжался до полуночи. И не только из-за множества изысканных кушаний (фасолевый суп, долма в виноградных листьях, овечий сыр, шашлык из барашка, курица с острыми приправами, овощи с изюмом, виноград, инжир, арбузы), но и из-за того, что рог, наполненный тяжелым грузинским красным вином, поднимался непрерывно, под долгие тосты. Гортанно переливаясь, пышно текла речь, и, даже не понимая ни слова, я знала, что она поэтична. Мы любим прекрасное, сказал Гвили. И времени не жалеем. Да и с чего бы это им, этим мастерам застольных речей, которые больше опьянялись словом, чем вином. И до самого последнего, сердце к сердцу, объятия. На брудершафт!

Путь это путь, это пыль под ногами. Даже если в памяти когда-нибудь смешаются радости и горести, прочитанное и пережитое.

Любопытство привело меня, десятки лет спустя, в Иран. На края Большой соляной пустыни (Деште-Кевир), в зороастрийский Язд, в Тегеран, Керман, Исфахан и Шираз. Любопытство и желание наверстать упущенное. Исфахан должен был стать компенсацией за Самарканд. (Голос ребенка, который настаивает на своем праве.)

Там и тогда – авторитарный режим Советов, здесь – авторитарное исламское государство. Но охота пуще неволи. Ландшафты и древности все равно говорят на другом языке.

И я их нашла: прокаленные солнцем глиняные минареты, облицованные бирюзовыми и синими фаянсовыми плитками купола мечети, айваны, дворы и медресе, дивящихся и молящихся паломников, невозмутимый люд с лавашами подмышками на ужин. Рамадан, поступь жизни тиха. До захода солнца, который мгновенно привнесет движение. Вдруг все вокруг начинает шевелиться, перед лавками образуются очереди, и те, кто не готовит праздничную еду дома, устраивает пикник, в парках, на расстеленных платках.

Я вижу, что вижу, за этим я не вижу ничего. Почти не вижу нищих, зато много дервишей с пиалами и колокольчиками, лица обветренные, седые волосы растрепаны, торчат во все стороны. Я вижу торговцев коврами, которые исступленно торгуются, и толпу мужчин, которые соревнуются в пении под сводами двухярусного моста Хаджу в Исфахане. Я вижу, как влюбленные целуют могилу Хафиза и студенты гуляют в «Райском саду» (Бак-е Эрам, Шираз), как скейтбордисты наматывают свои ночные круги и ремесленники в крошечных мастерских реставрируют кафель мечетей. Я вижу молодых женщин, подмигивающих мне, их исполненную достоинства походку. Вижу, как на пятничном намазе на огромной площади Имама в Исфахане многоголовая толпа кланяется, опускается на колени, поднимается и снова кланяется, колышущаяся нива. А потом спокойно расходится, без шума и толкотни. Я вижу подметальщиков улиц, чистильщиков рек (водоросли), пестро одетых последовательниц учения Заратустры, которые в храме в Язде молятся перед священным огнем. Пекарей, что выпекают лаваш и молодых людей, что развозят его стопками на мопедах. Вижу музыкантов, которые играют в чайных, перестроенных из хамамов (цимбалы, барабаны, голос) и спящих (в парках, во дворах мечетей и в темных углах базара). Я вижу мулл в их белых тюрбанах и с плоскими папками в руках, торопливо пересекающих улицу и женщин, курящих кальян. Вижу бесконечные фисташковые рощи, караваны тощих верблюдов и – на пыльных пустырях – детей, гоняющих в футбол. Вижу крохотных птиц и цветастый рисунок ковров. Вижу поющих женщин, ткущих ковры, к цвету каждой нитки подбирающих мелодию. Вижу крутые горы и каменистые пустыни, темно-зеленые, орошенные равнины. И плантации фруктовых деревьев и деревни цвета глины с кубическими, увенчанными небольшими куполами домами. Я вижу ветряные башни, которые «ловят» ветер, направляя его внутрь дома для проветривания и охлаждения. Вижу плакаты с бородатыми мужскими головами, памятники «павшим мученикам» и на общественных площадях – яркие скульптуры животных: голуби, лебеди, олени, ярмарочные. Вижу детей в форме, идущих гуськом к мавзолею Нематуллы Вали Шаха (Махан), и вижу келью для медитации этого суфийского монаха, словно разрисованные рукой Адольфа Вёльфли. Я вижу мрачные полицейские посты и монументальные руины Персеполя (колонны с мифическими существами, фриз, «народные врата», лестницы). Вижу растерянных юношей, которые смотрят прямо перед собой, и торговцев тканями, нагруженных рулонами сукна. Вижу небо, которое рождает все цвета, а ночью – Млечный путь, белый как неокрашенная шерсть. Вижу кипарисы, розы, мимозы, лимонные, айвовые, гранатовые деревья, и тополя, и финиковые пальмы, и коз, щедро рассыпанных по округе. Я слышу от шофера «доброе утро» (собх бахир) и от всех – «до свидания» (хода хафиз). Я сижу за богато накрытыми столами: фасолевый суп, шашлык из ягненка и курицы, шафранный рис с барбарисом, йогурт, салат из огурцов, крем-карамель, дыня, свежие финики. Я пью воду или колу, безалкогольное пиво или чай. Главное, никакого вина, никаких спиртных напитков.

Богатство того, что я вижу, сбивает с толку. И иногда мне кажется, что я это уже откуда-то знаю. Снам или воспоминаниям следую я, ностальгическому любопытству или древнему призыву? Я следую. Я думаю: чужое, и, вдруг, – знакомое. Я всматриваюсь в лица исфаханских стариков (под арками моста) и представляю своего отца, он бы среди них не выделялся. Да и на меня почти не обращают внимания. Чуть больше мимикрии и они признали бы меня за свою.

Но мне не нужна вторая жизнь, я просто хочу открыть поры. Расширить пространства чувств и мышления. В этом заложена крупица счастья. (Счастья раскрытой ладони).

Вернувшись домой, я скучаю по свету Иранского плато, по заинтересованным взглядам, по рису с шафраном и барбарисом, по синему цвету мечетей. И не скучаю по неприятной пустоте аэропорта Хомейни, который кажется слишком большим, отражая курс на международную изоляцию страны. Для полноты картинки я читаю шейха Саади «Сад Роз» и Бахмана Нируманда, «Необъявленную мировую войну». Саади: «Добро и зло в водовороте жизни канут, тоску до капли растворив…». Нируманд: «Важнейшее оружие, которым обладает Иран, это бессчетное количество идеологически одурманенных, готовых на мученическую смерть мужчин и женщин, которые вместе со своими братьями и сестрами по вере превращают весь регион в пожарище, и тем самым ставят под угрозу безопасности Европы и США».

Сценарии войны. Сценарии страха. И все же каждый иранец знает Хафиза наизусть, его песни любви.

Тоска по утраченному – противоречивое явление.

LXVII. О коллекционировании

В моем чемоданном детстве это было невозможно. Всякое накопительство было под запретом. Это значило: жить налегке, мобильно. Ничем себя не обременяя.

Но перед ракушками я устоять не могла, этими белыми, розовыми, пестро-коричневыми ракушками, нежными и хрупкими, легкий груз. Я собирала их самозабвенно, укладывала в маленькие коробочки, устланные ватой, и берегла как бесценные сокровища. Они никуда не девались, их можно было трогать снова и снова, любоваться ими. Я вспоминала о том, на каком берегу я их подобрала или выковыряла из песка, каждая была связана с определенным местом и даже с определенным временем суток. Они были не только красивы, они – крохотные свидетели стечения обстоятельств, в которых я оказывалась. В продуваемой всеми ветрами жизни они образовывали хранилища воспоминаний. Я знала, что на их долговечность можно положиться.

К ракушкам позже присоединились туфли, книги, почтовые открытки, диковинные сувениры. В удовольствии, которое я в них находила, не было ничего утилитарного. Вещи вызывали эмоции – и хранили мое отношение к ним. Я приобретала старые книги, оставляя в них свой собственный отпечаток (пометки, закладки), покупала длинноносые боснийские туфли и, надевая их, вспоминала приветливого продавца на базаре. Постепенно все эти собранные вещи сложились в некую общность, в которой я различала приметы своей жизни, ее случайности и закономерности.

Ни о какой системе не могло быть и речи, мое собирательство систематическим никогда не было и никогда не посягало на полноту. Была любовь – любовь – это важно, – и была надежда, что предмет сумеет противостоять забвению и тлену. Предмет? Я собирала также имена, аккуратно их переписывая. Все неосязаемое я сохраняла в тетрадях, цвет которых менялся от чернильного до блекло-розового, и ряд их становился все более и более внушительным. Между страницами попадались стебли травы, входные билеты в музей, крошечные objets trouvés, находки и даже один billet doux, любовная записка. Вещественное доказательство пережитого. Буйки в море Времени.

Я собирала, чтобы построить собственный мир. Чтобы противопоставить сквознякам моего кочевого детства, в котором не было места игрушкам, что-то прочное. Ныне от этих вещей на меня веет историей, моей собственной.

На них оседала пыль, они становились затем хрупкими или желтели, но почти не старели. Бело-голубая миниатюрная церковь с Патмоса, дракон из Любляны цвета медного купороса, румынский деревянный крестик, крошечный алебастровый заяц, тонкая металлическая органная трубка, венецианская маска Коломбины, камень в форме сердца с берега Майры, украшенный серебряными монетами черный бедуинский платок, бирюзовая марокканская пиала, индийский деревянный волчок, русская палехская брошка, гипсовый ангелочек, красная шкатулка для украшений, кавказская шерстяная кепка, дорожное домино, карандаш с Пиноккио, вытканная вручную пестрая македонская сумка через плечо. Тысячи открыток (в коробках из-под обуви, разложенные по странам) и тысячи виниловых пластинок (разложенные по композиторам).

Из России я вернулась – после года моего пребывания там по стипендии – с двумя тяжелыми чемоданами, полными книг и пластинок (фирмы «Мелодия»), такими тяжелыми, что я заработала себе воспаление сухожилий на правой руке. Но выбора у меня не было, почте доверять было нельзя. Я привезла с собой целый мир. Сейчас эти пластинки отчаянно хрипят, а издания Лермонтова, Лескова и Чехова пахнут дерматином и дешевым клеем. Достаточно повести носом у полки, чтобы установить происхождение книг. Но избавляться от советских книг я не хочу. Это капсулы времени, воскрешающие в памяти прошлое. И напоминают мне не в последнюю очередь о том, как было трудно их добыть (в букинистических магазинах), как трудно было доставить их домой.

И потому только смех могло вызвать у меня предложение моего друга, когда несколько лет назад, планируя обустроить нам совместное жилье, он использовал этот же аргумент и сказал, что купит мне все эти книги заново («I’ll buy you all your books again»). И как, скажите, пожалуйста, он себе это представлял? У каждой книги своя история, и своя – как я ее купила, как проглотила – связь со мной. Библиотеки скопировать нельзя. А если и можно, то только с потерей их истории.

Между тем, собранные за долгие годы вещи смотрят на меня заговорщицки. Сидят в засаде и напоминают. Их много, а я одна. Их численное превосходство сочится из книжных и платяных шкафов, выставляется напоказ на полках и столах. Ведь я не только активно собирала, я еще и сохраняла все, что попадало ко мне: письма (в коробках, от друзей, любовников, коллег), открытки (dito), книги, подписанные авторами (dito), подарки (балетные туфли Эллы Комлевой, русские шали, шелковые платки, сумочки, чайные стаканы, ожерелья, рисунки, вазы, тарелки). Стоит мне захотеть от чего-то избавиться, в лицо сразу веет сквозняком. Знакомое чувство: отпустить, или: чемодан это чемодан/ это прощание/ это кожа/ это нука-тронь/ это набей-меня-доверху/ распакуй меня/ мы-переезжаем-отсюда-туда/ и оттуда/ах, да/ дальше.

Этого «дальше» не миновать, и все же. И все же вещи, прочные, привносят стабильность. Образуют рамки. Дают защиту. Опору. Эти безмолвные, говорящие вещи. На тот свет они не стремятся, но годятся для того, чтобы создавать ощущение дома.

То, что они меня легко переживут, хорошо.

То, что они призывают меня к порядку, хорошо.

То, что они, не меняясь сами, показывают мне, как изменилась я, хорошо.

То, что они (в пику моей сентиментальности) независимы, хорошо.

Давно уже они ведут между собой разговоры, в которых мне нет места. Это хорошо.

Об их невинности я не хочу говорить. Ни я, ни они не невинны. Но по сравнению с моими вопросами, они хороши без вопросов.

LXVIII. О забвении

Память это сумма забытого, говорит Ильзе Айхингер.

Как прожорливая черная дыра, эта фраза грозит проглотить остатки памяти.

Но нет. Память есть память, даже если в ней то тут, то там обнаруживаются дыры. Обрыв ленты, как в кино. Паузы. Это плохо? У тела есть право сбросить груз. К tabula rasa оно не стремится.

Прежде чем вызвать в своей памяти ту самую книжку венгерских сказок (истрепанную), я ее нюхаю: корица и что-то сладковато-горькое. Такого запаха я больше нигде не встречала. Он ведет меня прямиком в детство, в царство сказок. Только что там сотворил черт с Янчо, я не помню. Черт, Янчо, Жужа, бог с ними уже. Книга пахнет Рождеством, и мама читает. В этом половина счастья.

М. называет меня фетишисткой запахов, в то время как она сама бредит белыми кистями, розовыми кончиками пальцев и острыми локотками.

Забвение, говорю я, бежит от запахов. Если пахнет сеном, во мне возникают сотни образов.

М. думает образами, вспоминает образами. Остальное ее не волнует.

Образы, говорю я, это хорошо. Но сначала запахи.

Надежные: запах бурого угля (Любляна), запах водорослей и жареных сардин (Триест). Запах кипарисов (Триест, Градо), запах мокрого от дождя барвинка (Триест), запах сахарной ваты и жареного миндаля (все ярмарки моего детства), запах застывшего жира и мочи (провинциальные вокзалы Восточной Европы), запах жавелевой воды (измученный насекомыми юг), душный запах ладана (церкви Италии), запах йода (старые аптеки). Секундный контакт, и фильм крутится дальше.

Где рвется, там рвется. Я не претендую на все.

Будто играет память в чет и нечет, скачет, останавливается, снова скачет.

И М.: Если маргиналии дискретны, то магистральная линия образует континуум.

Погоди, погоди, а кто скажет мне, что такое магистральная линия, побочная линия и все остальное. Эти нити, связи, свободные концы, рисунок совпадений.

Скачи, сестричка, скачи. И перепрыгивай.

Перепрыгнуть – облегчение. Или так получается, потому что память бастует. Что-то не хочет, ищет и мучается, напрасно. Спящие собаки? Бесформенность? Не трогай это. Не лови рыбку в мутной воде.

A partial amnesia, говорит Б., частичная амнезия. И: спасение.

В повести Костолани «Жаворонок» родители изо всех сил пытаются забыть, что их дочь уродлива. Мясистый нос, лошадиные ноздри, крохотные глазки молочного цвета, утиная походка. О том, чтобы выдать замуж, речи нет. И что же? Преврати бремя в любовь, согрейся. Даже если игра в забвение лжива.

Вот сидят отец с сыном в турецкой таверне (Кумкапы), рассматривают туристов. Сыну лет восемнадцать, у него плохая кожа и пластинка во рту. Они едят мало и еще меньше разговаривают. Но вот раздается танцевальная музыка и полные блондинки выходят танцевать, крутя задами. Это зрелище вызывает у них смех и – неожиданно – сближает. Хочет ли отец (скорее всего, в разводе, и этакий левантийский Дон Жуан) подбодрить своего непривлекательного сына? Он без ума от этих русских, сообщает мне отец, хотя я не спрашиваю. А сын смущенно хихикает. Женская тема витает в воздухе, и это, кажется, единственное, что интересует некрасивого юношу. Даже при том, что рядом с отцом у него нет никаких шансов. Но об этом ни слова. Главное остается за кадром. Сметается игривым движением. My son is going to study in the U.S., говорит он высокопарно. Когда сын встает, я вижу, что он болезненно худ.

Не смотри, забудь, забудь, не смотри. Если так надо. Если так задумано. Боль способна на все. Она натягивает кожу забвения, потом прорывает ее.

А если нет боли?

Тогда прав Бланшо: «Забыть, примириться с забытым в памяти, которая ничего не забывает».

LXIX. Ветер

Лицо ветра – то, что он приводит в движение.

Ёко Тавада

Не ухватишь: вот он здесь и вот его нет, и все же оставляет следы, если хочет. Ветер, ветер, небесное ненебесное дитя. Горный ветер, равнинный ветер, ветер с моря, высотный ветер, косой ветер, вихрь, шторм, норд, зюйд, ост, вест, бриз, ветерок, самум, фён, сирокко, трамонтана, маэстрале, бора, мистраль. И не говорите мне, что ветра взаимозаменяемы, что ветер, который сегодня дует в Триесте, завтра будет дуть в Берлине. И потому не стоит, якобы, путешествовать. Ветра – это существа, у них свои сферы, имена и принцип действия. И я, будучи ветропроницаема, в своем открытом всем ветрам существовании должна принять всякий ветер и не дать себя сдуть.

Чем больше передвижений, тем чаще встречаешься с ветром. И при каждой встрече я убеждаюсь, что покой – это редкое состояние.

Ветр, Wind, vent, szél, по сути он должен быть односложным, ветер, как снег, не как облако, которое может принимать форму: хлопьев, крыльев, рыб, драконов, ушей, ворот, хобота, кораблей, амфор, лошадей, парусов, сверл, быть стального цвета, белого, свинцового, бежевого, грязно-желтого, кремового. У ветра нет цвета, но зато он звучит: поет, свистит, стонет и неистовствует.

Бора в Триесте – далекий потомок бога северного ветра Борея – ревела как дикий зверь. Скатывалась с Карстового плато вниз в море, захватывая с собой все, что попадалось на пути. Я научилась ее бояться, еще маленькой. Когда она билась о стены дома, поднимала волны море, превращала дождь в лед, так что людям приходилось ползти на четвереньках. На угловых домах были натянуты канаты, чтобы держаться. Летали шапки, зонты и шарфы, пальто надувались как шары. Праздник для карикатуристов, если бы только при этом не погибали люди. Прохожие, полицейские, рыбаки. Статистика отмечает скорость бора от 130 до 180 километров в час, яростнее всего ветер бушевал в зимние месяцы. И холодно, холодно, для ребенка это означало домашний арест.

И все же были дни умеренной бора, не такие опасные, когда мама упаковывала меня в цигейку и брала с собой. Я смотрела на свинцово-серое пенистое море, чувствовала стихийную мощь ветра, боролась со страхом и сопротивлением. Триест превращался в «тогу вабогу», во что-то разнузданное, которое громко ударяло мне в уши. Столица бора скрежетала зубами от ярости.

При медлительном южном ветре, сирокко, разливалась свинцовая усталость и дурное настроение. Ветер приходил порывами, с моря, которое было укутано в дымку. Лихорадочные волны тепла, теплая воздушная подушка, от которых тупеешь. Пинии, тамариски и олеандр недовольно дрожали. В такие дни я предпочитала ловить солнечных зайчиков в комнате для сиесты, а не сидеть на скалах у моря. Хоть вода и обещала прохладу.

И не говорите мне, что все ветра одинаковы.

В лагуне Градо дула трамонтана. Трава и кусты на крошечных островах выгибались под ветром. Свежо, пенистые кроны блестят в вечернем свете, небо как живые картинки. Паллакш, паллакш, вырывается у меня. Справа остров Медеи Пазолини, камышовая хижина, без Марии Каллас. Джузеппе Дзигайна рядом со мной говорит, что в лагуне приветствуют друг друга просто поднимая руку, словно взмахивая крылом. Потом наш корабль пристает к небольшому молу острова Анфора. Ветер налетает холодными шквалистыми порывами, тянет, тормошит, рвет. Читает слепые письмена моря. Облака плывут. Натянуть капюшон и по молу, через траву по колено. Мне приходится наклоняться, чтобы противостоять порывам ветра. Серый ил лагуны, из которого торчат куски дерева. За ними сине-зеленая мелкая вода. Пахнет водорослями и йодом. Я вдыхаю этот запах, пронизывающий ветер. Он проникает мне в легкие. Он оглушает меня. И дальше. В моей памяти проплывают мозаичные рыбки Аквилеи. Такая радостная стайка. Надо мной несутся торопливые облака. Они рассказывают о шторме в открытом море. Здесь, в лагуне, нет таких высоких пенных брызг, хотя ветер сильнее. Он бьет мне в лицо. Еще не дойдя до конца дамбы, разворачиваюсь, лицо мокрое и соленое. Сквозь слезы смотрю на круглые ковры морской травы в лимане. Солнце садится.

В рыбном ресторанчике тихо, безветренно, дымится в тарелках ризотто с моллюсками. И мясо только что выловленного морского леща белое и сочное. Съедаю кусочек моря, а снаружи тем временем наступает ночь.

Жить на ветру – трудное дело, уверен Бьяджо Марин. На градском: «Vive nel vento / xe difssile modo…». А кто говорит о том, чтобы жить постоянно? Разве мы не передвигаемся вечно, как ветер? То ли я гоняюсь за ветром, то ли он за мной, что же. О том, чтобы поймать, речи нет. Все сачки, все арканы напрасны. Да, говорю я ребенку, вот тебе роза ветров. Она укажет. Удивляйся и доверяй.

Оглавление

69 строф Ильмы Ракуза

I. Кто был мой отец?

II. До самой Вильны

III. Другая память

IV. No memory

V. Что сегодня (натюрморт-интермеццо)

VI. Что особенного в чемоданах

VII. Будапешт, remixed

VIII. Сад, поезда

IX. У моря

Х. Амелия

XI. Комната для сиесты

XII. Городские картинки

XIII. Дядя Миши

XIV. Цвета

XV. Границы

XVI. Светлая парентеза

XVII. Тени

XVIII. Тоска по жалюзи

XIX. Сквозь снег

ХХ. Санки, склон

XXI. Кукла Сари, кукла Лизи

XXII. Брат болен

XXIII. Крещение брошенностью

XXIV. Читаю, следовательно, существую

XXV. Форма. Фасад

XXVI. Музыка

XXVII. Поцелуи

XXVIII. Атлас

XXIX. Предвкушение

XXX. Заметки, списки

XXXI. Песок

XXXII. Песок как страна

XXXIII. Странно

XXXIV. Переезд

XXXV. Господин С.

XXXVI. Достоевский

XXXVII. Между собакой и волком

XXXVIII. Больше никаких глупостей, больше музыки

XXXIX. Януш

XL Предчувствие весны

XLI. Клара Хаскил

XLII. Заскоки

XLIII. Примеры для подражания

XLIV. Счастье ходить в гольфах

XLV. Пасха

XLVI. Нас не хотят

XLVII. На Нойзидлер-Зее

XLVIII. Как это было в четырнадцать

XLIX. Больше трещин, пожалуйста

L. Молчунья

LI. Дедек

LII. Сплюшки

LIII. Париж, набережная Марше-Нёф, 6

LIV. Улицы, церкви

LV. Органист

LVI. Прага

LVII. Интермеццо страстной пятницы

LVIII. Русские дни и дни. Путешествие.

LIX. Улица Шевченко 25/2

LX. В библиотеке

LXI. Концерты с Алексеем

LXII. ЛЛ или Лена forever

LXIII. Времена года

LXIV. Заметки

LXV. Не прощаясь

LXVI. Об утратах

LXVII. О коллекционировании

LXVIII. О забвении

LXIX. Ветер Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg