Март Кивастик Автопортрет с женой и лошадью
Март Кивастик
Когда окончательно прояснилось, что все в полной заднице, остался единственный выход — продать Пилле. Пеэтер приуныл. Пойти и сказать ей прямо в глаза, что послушай, Пилле, тебе придется уехать, возможно, даже в Финляндию, а может, и еще черт знает куда, но у меня больше нет денег, чтобы платить за тебя, понимаешь? Прошу тебя, иди и не оглядывайся, не будем усугублять и без того тяжелую для нас обоих ситуацию. Ведь тебе должно быть до лампочки. Конюшня есть, овса навалом, в загоне бегать будешь, так что, по сути, разницы нет, кто все это станет оплачивать. Может, тот, кто тебя купит, окажется хорошим человеком, который любит животных, не будет ни с того ни с сего хлестать тебя, и в его карманах всегда найдется сахар.
Эти доводы не слишком утешали его. Настроение было поганое и становилось все поганее. Найти бы достойное место, тогда Пилле и впрямь было бы без разницы, где жить. Номер Иво забит у него в мобильнике.
— Привет.
— Привет, — отозвался Иво.
— У меня такое дело. Кажется, ты можешь мне помочь. Ты катался на моей Пилле и, Иво оказался в седле.
— Погоди, я слезу, а то трудно разговаривать, — сказал он, спешиваясь. — Так, что у тебя? Что-нибудь с Пилле?
— Да.
— Что случилось? Кашляет?
— Нет.
— Температура?
— Нет, черт возьми, с Пилле все в порядке!
— У тебя такой постный голос, я решил, что.
— Так вот, беда в том, что я вынужден ее продать.
— Ага.
— Что ага?
— Надоела верховая езда?
— Нет, не надоела, просто финансы поют романсы. Полная жопа.
Если удастся продать лошадь, можно будет погасить хотя бы один месячный платеж. И избавиться от всех этих забот. От говна, подпруг, хромоты и кашля. Пеэтер припомнил все лошадиные недуги, чтобы было побольше причин ни о чем не жалеть.
— Мне будет тяжко, — сказал Пеэтер. — Во всех проклятых смыслах!
— Куда-нибудь в деревню на поля ее нельзя вывезти? — спросил Иво. — К бабушке, там платить не надо.
— Бабушка умерла. И вовсе не здесь, а в Австралии. Дедушка тоже умер. Земли у меня нет и вообще, я сыт по горло.
Он не имел в виду лошадь. Дело не в Пилле. Пилле — всего лишь обыкновенная вороная двенадцатилетняя кобыла. Привередливая, плохого нрава и милая. В шпорах она не нуждается. Без понукания идет вперед, только успевай придерживать. В чистом поле может совсем одуреть, если поводья выпустить. В руки уже не дается, рвет удила и поймать ее можно только перед лесом. Леса она боится. Конечно, она боится сотни вещей, кроме леса еще желтую бочку, зеленый шланг, а раньше и воробьев. Страх перед воробьями более-менее прошел, но глаза и сейчас наливаются, когда видит их. Боится, что атакуют.
— Сколько ей сейчас? — спросил Иво.
— Двенадцать исполнилось.
— Ну, да.
— Что, ну, да?
— Я подумал, что может одиннадцать или десять, а Пилле, черт, уже двенадцать!
— В девяносто седьмом родилась. Вместе со всей той компашкой, помнишь, там была еще Патси и. слишком старая, да?
— Не слишком старая, но и не слишком молодая, все зависит от того, куда продавать. Двенадцать это все же двенадцать. Это тебе не пять.
— Так ты там почву прозондируй, пожалуйста, Иво!
По прикидке Иво, в лучшем случае за Пилле можно выручить семь тысяч евро, в худшем — меньше. Намного меньше. Кто сейчас покупает лошадей. Скорее, купят мышку.
Иво обещал осмотреться. Семь тысяч евро — это более ста тысяч крон. Не разбогатеешь. Счастливее тоже не станешь. А как вспомнишь, что это деньги за Пилле, то и думать не хочется. Черт, но другого выхода нет.
Наступил вечер. И ночь. Но сна не было. Из окна виднелся свет уличных фонарей. Рядом тихонько сопела Кертту. Кажется, спала.
— Кертту! Ты слышишь?
Кертту перестала сопеть, повернулась на спину, открыла глаза и уставилась в потолок. Она ничего не соображала.
— Что случилось? — наконец спросила она.
— Мне придется продать Пилле, дело совсем труба, — ответил Пеэтер.
— Труба?
— Плохо, значит!
— Господи, так продавай, тебе что, ночью кроме как о лошадях говорить не о чем? Труба!
— Просто жалко.
— Так не продавай! Только давай спать. Ночь на дворе! Мне утром на работу, ты не забыл?!
— Окей, окей… — Пеэтер повернулся к жене спиной, закрыл глаза, но сон не шел. Перед глазами Пилле наматывала круги. Как тогда, когда она с Паулем участвовала в Балтийском турнире. Это было двоеборье. После выездки они были еще четвертыми, но второй и третий споткнулись и вышли из борьбы. Пилле была в лучшей в своей жизни форме. А Пауль в конкуре перепутал дорожку и преодолел не тот барьер! Словно заболел Альцгеймером, хотя Паулю тогда было всего под двадцать. Потом Пилле будто сошла с ума. Пыталась забраться вверх по стенке. Пауль был несчастен, а Пилле совсем обезумела, ведь она так готова была прыгнуть, а ей не дали!
— Пеэтер, ну, пожаааалуйста! У меня завтра рабочий день.
Черт, он думает вслух! Пеэтер затих. С силой зажмурил глаза и больше не произнес ни слова. Но перед мысленным взором кружились теперь две лошади вместо одной. Одна большая и одна маленькая, вроде жеребенка. Обе вороные, похожие на Пилле. Видимо, эта вторая была Пилле еще жеребенком.
И тут же наступило утро.
Пеэтер пришел на работу с зыбкой надеждой, что дела поправились. Но, дудки. Все по-прежнему было в заднице. Налоги не уплачены, зарплаты тоже, заказчики испарились. Секретарша взглянула на него, по-птичьи склонив голову. Обычно у нее совсем не было времени, так как вечно звонил телефон.
Ее зовут Анника. Она вертела в руках шариковую ручку и изучала свои по-особенному накрашенные ногти.
У них оставалась надежда получить один заказ на электропроектирование и еще несколько заказов по мелочи. Налоговый департамент обещал немного подождать и пока не прессовать. Просто придется часть людей перевести на половину зарплаты. Они могут, понятное дело, уйти, если захотят. Раз нет работы, то и люди не нужны.
— Я тоже остаюсь на ползарплаты и могу два дня в неделю дома сидеть. Пока могу. Потом видно будет, собирать манатки или что-то изменится к лучшему, ты только подумай, Пеэтер, ведь все было так прекрааасно! — говорила Анника. — Но, честно говоря, я устала от этой нервотрепки, иногда кажется, что выхода никакого и нет! О чем ты думаешь, Пеэтер?
— Кажется, мне придется продать лошадь!
— Тебе придется продать лошадь?!
Анника смотрела на него как на идиота.
— Ну, знаешь.
— Ничего другого я придумать не могу, — неудачно признался Пеэтер.
— Послушай, Петс, если честно, то здесь страдают люди, а тебе придется продать лошадь, если честно, я даже посочувствовать тебе не могу! Конечно, вы собственники, вы можете продавать своих лошадей, мне бы ваши заботы! Надо же, ему придется продать лошадь! А у меня дети! И муж. и!
Чтобы не слушать, что там у нее есть еще, Пеэтер направился к выходу. Но Анника еще не закончила шпынять его. Она была упряма и напориста. Что для работы очень даже хорошо, но сейчас ужасно бесило. Надо уйти, чтобы не взреветь на нее.
— Ты не обижайся, Петс! — крикнула Анника ему вслед. Пеэтеру это показалось злой издевкой. Не обижайся, Петс, чего тебе обижаться, Пеэтер, ведь у тебя имеется лошадь и все такое! Пошла она!
— Да-да!
— Пеэтер помахал рукой.
— Люди все же важнее! Подумай о них, Петс!
Пошла она подальше, эта Анника. Вместе с людьми. Люди, люди. В конце концов, лошадь тоже человек, или он ошибается, а? Пеэтер сел в машину. Черррт, как он теперь посмотрит Пилле в глаза? Но ведь лошадь не понимает? Ей же все равно, чья она, Пеэтера или кого-то другого, главное, чтоб кормили. Разве не так? Лошадь не особенно разумна и основное чувство у нее — страх.
Дружна она только с другими лошадьми. Так что нечего надрывать сердце. Во время кризиса сердце должно быть стальным. Пеэтер включил зажигание и поехал за город. В конюшни. Кое-что хорошее в этом всеобщем экономическом кризисе все же есть. Вместо работы можно прямо отправляться в конюшню. Нет работы, нет сроков, нет забот, ну и, в конечном счете, нет и лошадей. Но, ладно, он приедет на конюшню и будет вести себя так, будто ничего не случилось. Хотя, Пилле, черт, всегда чует, когда что-то не так. Не такие уж они и глупые, эти лошади. Особенно Пилле. Да, Пилле особенно. Во всяком случае, она умнее Анники.
Можно, конечно, послать все к дьяволу, переехать в деревню, взять с собой лэптоп и электропастуха, там предаваться размышлениям, смотреть в Интернете порнуху, и тогда тебе ничего кроме луга и лошади не понадобится. Пилле стояла на выгоне одна. Почему-то с осени было решено определить ее на маленький выгон одну, а то вечерами конюх, якобы, не мог поймать ее. Будто бы она чванится. Раскидывает сено и никого к нему не подпускает. Ему жаловались словно родителю на ребенка в школе. Аргументы Пеэтера, что Пилле в табуне нравится, а в маленьком загоне не побегать, не помогли. Это, правда, что Пилле другой раз заносит, но кто лишен высокомерия? Немного чванства есть во всех, даже в самом отъявленном тихоне. Особенно высокомерны пони, они вцепятся тебе в задницу, как только отвернешься. Маленькие всегда злые. Пилле никогда не лягалась. Косила глазом и прижимала уши, и как говорится, чванилась тоже, но не лягалась. Весной и летом в хорошую погоду ее действительно трудно поймать в загоне, но не оставалась же она снаружи одна, когда все остальные шли в конюшню. Немного поувертываться — это же игра. Пилле все-таки лошадь, ей необходимо носиться, все лошади носятся, черт побери.
Пилле стояла, подняв морду, и вглядывалась в сторону леса. Будто ждала появления лешего. Когда Пеэтер окликнул ее, она опустила голову и начала отступать. Пеэтер разломил морковку, раздался характерный хруст. Пилле развернулась и прислушалась. Морковку она чует за километр. Морковка мгновенно меняет ее настроение. Когда Пеэтер распахнул электропастуха, Пилле обнюхала его карман и попыталась вытянуть из него морковку. На куртке осталась слюна. Куртка, вещи, разные штуковины — какое это имеет значение. Пеэтер продел под уздечку повод и дал Пилле морковку. Потом еще одну — для успокоения совести. И еще одну. На душе легче не стало.
Днем конюшня обычно пустует. Конюх курил в дальнем конце манежа. Пеэтер помахал ему и завел Пилле в конюшню. Ее денник слева, последний перед помывочным помещением. Тут она прожила почти восемь лет. Примерно с того времени, как четырехлеткой оказалась в этой конюшне. Жеребенком, она год провела с матерью, потом еще годы в Таллинне, когда она принимала участие в состязаниях, и Пауль увез ее, чтобы удобнее было тренироваться. В незнакомых местах Пилле не нравится. Она психует, глаза тускнеют, голова понуро опускается, пропадает аппетит. Сама не своя становится. Она так привыкла к одному и тому же деннику. У себя дома. Пеэтеру захотелось сделать что-нибудь полезное, но все оказалось в порядке. Сено насыпано, овес в яслях, опилки свежайшие, соль почти новая, лишь слегка погрызенная. Делать было нечего. Пилле растопырила ноги и опорожнилась. Ну, хоть одна мелкая неприятность. Пеэтер снял с Пилле уздечку. Сама Пилле казалась очень довольной, что принесла домой свое говно. Пеэтер с силой оттолкнул лошадь, потому как она стояла над этой зеленой дымящейся кучей, словно охраняла сокровище. Он вынес столь дорогую сердцу Пилле кучу в хранилище для навоза. Вернувшись, принялся чистить лошадь. Пилле шарила мордой в яслях, в ноздри набился овес. Время от времени она поднимала голову и косилась на Пеэтера, чтобы тот не вздумал исподтишка есть овес. На всякий случай она была настороже. Сено уже разбросано по полу. Похоже, она терпеть не может это сено или же ей неудобно есть его из груды. Маленькую щетку она ненавидит. Наверное, ей щекотно. Раньше она просто бегала кругами по деннику, но получила пару раз по шее. Пауль врезал. После этого Пилле уже не уворачивается от щетки, но бьет копытом и подергивается, когда Пеэтер чистит ее. Против скребка она не возражает. Уход за хвостом ей нравится. Тогда ее голова расслабленно клонится вперед, глаза закрываются и дрожат губы. Кобыла и есть кобыла. Капризная и надменная и гордячка, а возьмешься за хвост и щетку — и ты уже друг. Пеэтер выпустил из рук хвост и шлепнул Пилле по крупу.
— Все, Пилле, удовольствие закончено, пойду за седлом.
Даже одно слово — седло — ей не нравится. Это было не самое новое, но ухоженное конкурное седло Кифера, подогнанное под спину Пилле. Не отдам его вместе с лошадью. Пусть хоть что-нибудь останется. Если не лошадь, то хоть седло в комнате вместо цветочного горшка — на вечную память о временах, когда еще ездили верхом. Пилле мотала головой, когда Пеэтер затягивал подпругу. В последнее время у нее появилась эта дурацкая привычка психовать из-за любой мелочи. Не нравится подпруга, не нравится мундштук, не нравится трензель, только сахар и нравится. Оседлав лошадь, Пеэтер повел ее на поводу из конюшни. Погода стояла не очень, ранняя весна, но в манеж идти тоже не хотелось. Пеэтер перевел лошадь через дорогу и с кряхтением залез в седло. Да, животик мешает, что и говорить. Хорошо, что никто не видел, как он взгромоздился, а то шуток не оберешься. Видел конюх, но это не считается. Конюхи здесь меняются каждые три месяца. В конце концов, они все оказываются пьющими, хотя поначалу кажутся молодцами. Что поделаешь, жажда сильнее. Во всяком случае, не лошади тому виной.
Они шагом направились вдоль выгона в сторону леса. Пеэтер даже не задумался, куда они ковыляют. Пусть сама решает. Он вынул из кармана сигареты, прикурил и позвонил Паулю. Пауль как раз объезжал лошадь. В телефоне было слышно.
— Я вынужден продать Пилле.
— Ну, что ж, — сказал Пауль, — ничего не поделаешь! Продавай.
— Я подумал, что тебе надо сказать, ты же выступал на Пилле, просто, чтобы ты знал. Помнишь тот Балтийский турнир, помнишь?
— Черт, помню, конечно! Все пошло в жопу. По моей вине!
А в Юпяйя вышло классно. Пилле было всего шесть. В кроссе предпоследним препятствием была живая изгородь в метр сорок пять. Пилле совсем не боялась, перепрыгнула, даже не коснувшись.
— А что ты сказать хотел, Пеэтер?
— Да больше и ничего. Просто решил сообщить. Я попросил Иво найти покупателя, но если тебе что придет в голову, ты позвони мне.
Разговор был окончен. Пауль не расстроился. У него каждый день новая лошадь, чего ему одну из них оплакивать. Но мог бы, хоть из приличия. Все же они вместе много выступали и побеждали тоже. Пеэтер отбросил окурок и подобрал поводья. Куда это мы направляемся? А, Пилле? Ага, ты решила пройтись рысью по кромке поля. Там же, рядом с дорогой находились в маленьких загонах лошади. Когда Пилле и Пеэтер проезжали мимо, они поднимали головы и замирали, наблюдая за человеком и лошадью словно каменные изваяния. Большинство из старых лошадей Пеэтеру были знакомы, но появилось много новеньких, которых он не знал. Один темно-серый пони подбежал к изгороди, добежал вместе с ними до конца загона и начал мотать головой. Наверное, кто-нибудь из дружков Пилле. У лошадей полно друзей. Врагов тоже. Некоторых почему-то не любят просто так, без причины. Они боятся даже сунуться к лошадям. Их могут побить. Кобылы бывают очень злыми. Один деревенский пес недавно оказался в загоне с кобылами. Пробрался, чтобы навоза поесть. Картина была довольно жуткая, кобылы сильно вытянули шеи, головы почти прижали к земле, словно хищницы. Пес испугался до смерти. Он сбежал с кордового круга, но застрял среди лошадей. Они убили бы его, если б вовремя не подоспел Пеэтер. Пес спасся бегством.
Они все дальше удалялись от выгона, впереди на расстоянии пары километров серели очертания леса. Желтое поле вплотную прилегало к нему. Кто-то на машине проехал по полю и оставил грязную колею. Пеэтер поднял Пилле в средний галоп. Они скакали к лесу. Пилле фыркала и наслаждалась свежим воздухом. Пеэтер ослабил поводья. Пилле заколебалась. Обычно Пеэтер ее полностью не отпускает. Мчаться с ветерком — это, конечно, здорово, но если она вдруг поскользнется, то со всего маху лететь на землю как-то не хочется. Мать Пилле была породистой, ее назвали Проблемой. Привезли откуда-то из Белоруссии, черная легкая кобыла чистых кровей, очень похожая на Пилле. С паршивым нравом, но ужасно быстрая. Пилле тоже любит свободный бег, и бежит, пока хватает сил. А силы ей не занимать. Сейчас Пеэтеру было все равно. Пусть себе несется. Пилле пригнула голову вниз и вперед и понеслась. И вот они уже летят. Опасение всегда есть, а что, как споткнется, но особого смысла бояться уже не было, слишком поздно. Остановить эту лошадь до леса все равно невозможно. На мгновение в Пеэтере возникло чудесное ощущение свободы, словно они и впрямь поднялись в воздух. Но тут впереди вырос лес. Изо всех сил Пеэтер перевел лошадь на рысь. Полностью остановить ее все одно не удастся. Чистая порода уже взыграла, и не так-то просто охладить ее кровь. Они двигались рысью вдоль опушки леса, направляясь к развалинам старого хутора. На каждом шагу Пеэтеру приходилось придерживать лошадь, чтобы она снова не припустила галопом. Вдруг Пилле испуганно шарахнулась на пару метров от леса и взбрыкнула. Пеэтер едва удержался в седле. Черррт., что такое! На опушке сидела и смотрела на них лиса. Маленький желтовато-коричневый милый зверек, совсем как из мультика, с интересом изучал Пеэтера и Пилле. Можно было подумать, что ему нравятся лошади. Пеэтер похлопал Пилле по шее:
— Спокойно, спокойно, он такой же маленький как муравей, образумься, Пилле!
Пилле отфыркивалась и как дурила таращилась на лису. Боком-боком они отдалились от зверька. Еще долго Пилле оглядывалась, опасаясь, что лиса вцепится ей в горло. Та же и не шевельнулась. Только разок склонила голову набок.
После этой встречи Пеэтер больше не искал приключений. Он позволил Пилле вольно шагать к развалинам хутора, что находился метрах в двухстах от той сонной лисицы. Никакой особой причины туда идти не было, просто когда-то они случайно оказались в этом месте. От хутора осталась наполовину завалившаяся развалюха и стены служебных построек из природного камня, усеянные сгнившими остатками крыши. А вот сад был по-прежнему хорош.
Полон яблонями. Осенью они приезжали сюда и вместе рвали их с веток. Пилле обожает яблоки. Поэтому она с удовольствием шаталась по двору, хотя обычно боится леших и их дворцов. А вдруг там обитают лисы? Люди вряд ли, но хутор наверняка кому-то принадлежит. На дворе Пеэтер нехотя спешился — ему ведь предстояло опять залезать в седло — ослабил подпругу и с поводьями в руках уселся на сруб колодца. Привязывать Пилле нельзя, она научилась рвать веревку. Пеэтер вынул сигарету и задымил. Как человек, погрузившийся в свои мысли. Глубоко задумавшийся человек, которому предстоит продать лошадь. Пилле отошла настолько, насколько позволили поводья, и щипала траву. Чего тут рассиживать, Пиллеке, пора переезжать в новую конюшню, к новому Петсу. Будем надеяться, что он богатый и тощий, чтобы легче было его возить, что он купит тебе новое седло, потники и дорогие уздечки, которые нигде не будут натирать. А тут, сама видишь, все в жопе. Пеэтер поднялся и поплелся к яблоням. Пилле принюхалась. Яблоками не пахло. Яблоки бывают осенью, а до нее еще целое лето. К тому времени Пилле уже будет в Финляндии или где-то еще.
— Ну что, двинулись? — спросил Пеэтер у лошади.
Пилле никак не отреагировала, продолжая тереться ухом об ногу. Пеэтер раздавил каблуком окурок и затянул подпругу. Затем влез на сруб, а оттуда в седло. Так проще. Чего тут пыхтеть, среди полей, когда можно забраться потихоньку в седло подобно инвалиду, так, чтобы лошадь не сильно нервничала из-за твоих манипуляций. Они направились обратно в конюшню.
Вечером Пеэтер опять лежал, уставившись в потолок. Сна не было. Жена с подушкой в руках стояла в дверях и пристально вглядывалась в Пеэтера.
— Я опять ворочаюсь, — сказал Пеэтер.
Ничего не ответив, жена повернулась спиной и собралась выйти из комнаты.
— Тебе действительно по барабану? — окликнул ее Пеэтер.
— Не по барабану, но я хочу спать, — ответила жена и все-таки ушла.
Вероятно, они когда-то действительно любили друг друга. Или так казалось со стороны. Спать ей хочется, хотя и не по барабану. Не верю. Это пустая отговорка. Те, кому все по барабану и спят лучше. Хорошо, что у него есть лошадь, можно поговорить с ней. Но лошадь тоже отнимают. Где же справедливость? Чтобы была надежда, каждому человеку нужна хотя бы одна лошадь, так как если рассчитывать только на жену, то при своих надеждах можешь и остаться. Вот поэтому и разводятся, иногда с четырьмя женами подряд, и все равно не находят того, что нужно, потому что все они очень крепко спят. Не по барабану, но хочется спать! Сон превыше всего. Пеэтер обнял подушку, повернулся на бок и зажмурился. Перед глазами возникла жена. Непрошено, словно кошмар. Эта его равнодушная и сонная жена. Пеэтер вскочил, нашарил в темноте только один тапок и пошлепал в большую комнату к жене. Заговорил боязливо, будто был в чем-то виноват.
— Не могу уснуть, — прошептал Пеэтер.
— Хочешь, я вернусь в кровать? — спросила жена.
— Да.
— Но думать будешь обо мне, не о лошади.
— Хорошо, — через силу сказал Пеэтер. Врать ему не хотелось.
— Если ты начнешь ворочаться.
— Не буду, честное слово. Настроение отвратительное, погано себя чувствую!
— Ладно, иду. Честно, я ведь тоже устала.
— Знаю, знаю.
Жене было не до шуток. На часах три ночи. К восьми ей на работу. Невыспавшаяся, она бывала злой, раздражительной и нехорошей. И во всем был виноват Пеэтер. Он улегся, сложил руки на груди, как раньше требовали в детском саду, закрыл глаза и стал гнать от себя все мысли о любых лошадях. Так он боролся до утра. Спал или не спал, не имел представления. Ночь как-то прошла. Подумать только, сколько таких ночей еще впереди. Жизнь все же страшно выматывающая штука.
Секретарша, маленькая злобная Анника, была чуть любезнее, чем в прошлый раз. Интересно, с чего бы? Пеэтер навострил уши, появился проблеск надежды. Поначалу сильно надеяться опасно. Пусть сперва будет крошечная надежда, а потом, если возникнет причина, она перерастет в большую, потом разрастется еще. Пеэтер бросил пальто на вешалку и встал в ожидании новостей.
— Я все надеялась, а вдруг мы как-нибудь выкарабкаемся, но теперь ясно, что мы на дне. Как в игре в морской бой. Но это даже лучше, ясность, по крайней мере, — сказала секретарша. — Я ищу другую работу. Собственно, я вынуждена ее искать. Что ты будешь делать, Пеэтер, у тебя оставалась какая-то там лошадь, а…?
Надежда погасла. Какая-то там лошадь? Так и сказала. Понятное дело, что не стоило на работе болтать о лошади. Секретарши и прочие работники сразу стали подсчитывать, сколько она пожирает, сколько ест он сам. И всякая человечность испаряется. Остается зависть в чистом виде. У тебя может быть собака, кошек сколько угодно, а вот лошадь — это уже излишество. Для, так сказать, усредненной Анники.
— Да, оставалась. И пока что есть.
— Она ведь тоже кушать хочет, да?
Сегодня Анника была какой-то более добросердечной. Не подковыривает его, а явно сочувствует. Интересуется судьбой лошади. Пеэтер смягчился. У Анники дома были дети и муж, который изредка встречал ее после работы. У мужа, вроде, есть еще вторая жена, но Анника не подает виду, хотя все кругом знают об этом. И у той, другой Анники тоже двое детей. Анника и вторая жена рожают попеременно, потому, как ни одна не собирается уступать. Обе надеются победить. Но не тут то было, недавно родился ребенок у другой. Сейчас Анника наверняка беременна. Скоро родит маленького жеребенка, назовет по первой букве папиного имени. К примеру, если он Прийт, то на «п».
— Проклятье! — в сердцах выпалил Пеэтер.
— Что такое?
— Видишь ли, Анника, эта лошадь у меня с детства. Я имею в виду, с ее детства. Я почти что видел, как она родилась. Ноги у нее кривые-кривые были, потом выпрямились. Я еще удивлялся, как такие могут выпрямиться. А вот гляди-ка.
— А я и не знала, что у лошадей тоже бывают кривые ноги?!
— У лошадей бывает все. Как у людей. Чем они хуже людей, как ты думаешь?
— Откуда я знаю! — воскликнула Анника, скрестив на груди руки.
— Ладно! — сказал Пеэтер. — Уже через неделю она была божественно прекрасным жеребенком. Бегала по загону и, проголодавшись, шла есть. Ее мать тоже вороной масти была.
— Ну да, ну да.
Теперь, когда, наконец, он нашел с Анникой общий язык, все было кончено. В жизни так и бывает. Стали подтягиваться остальные сотрудники. Пеэтер закончил свою повесть о лошадях. Все расселись в конторе и стали подавленно просматривать расчеты, ждали, чтобы кто-нибудь что-то сказал или решил их судьбу. Но как? Работяги, которым в конторе делать нечего, и без того уже переведены на половину зарплаты или отправлены в принудительный отпуск или сокращены, так что банкротство ни для кого не секрет. Просто надо произнести это слово вслух. К счастью, зазвонил телефон, и у Пеэтера появился повод выйти. Он скрылся за дверью. Анника, опасаясь, что он вернется, для страховки переждала минуту, и прошипела:
— Он оплакивает свою лошадь! На нас ему наплевать! Главное, достать где-то овса. Он сам мне говорил. Ему все равно, что дети, что банковские кредиты, что люди без жилья останутся. Говорят. — Анника снова оглянулась, — говорят, что ему все до лампочки, и даже жена уже не спит с ним в одной постели!
— Интересно, почему?
Анника пожала плечами. Сердце ее остро сжалось от горечи, на глаза навернулись слезы.
— Я понимаю его жену, если мужа больше тянет к лошади.
Анника расплакалась и, прижав к глазам платок, выскочила из помещения.
— Ну, что на этот раз? — спросил Пеэтер.
— Один бельгиец, — сказал Иво.
Анника промчалась мимо Пеэтера как грозная ракета.
— Да нет, Иво, это секретарша чуть не сбила меня с ног. Какой бельгиец?
— Покупатель — бельгиец! Зубной врач, больше я ничего не знаю!
— Почему он покупает лошадей у нас?
— Не знаю. Ходил, присматривался, был с женой и ребенком.
— Они тоже бельгийцы?
— По каким-таким признакам я мог бы распознать бельгийцев, а? Жена и ребенок — финны, кажется, все живут в Бельгии, но финнов-то я всегда узнаю! А лошадь покупают здесь потому, что так захотела дочка!
— Странно. ну и чего ты мне звонишь?
— Так ты Пилле хотел продать или не хотел?
— Хотел, но. да, хотел, конечно, хотел. Я уже забыл.
— Ну, ясно, я спросил за нее семь тысяч, он сегодня явится на пробу, так что подъезжай, хорошо?
Иво положил трубку. Анника шла по коридору обратно. Почему-то бросила на Пеэтера осуждающий взгляд. За что?
Бельгийцу было примерно тридцать, темные волосы блестели от масла, больше похож на итальянца, чем на бельгийца. В Италии Пеэтер бывал. Бельгиец был в солнечных очках. Выходит, вот они какие, эти бельгийцы. Его финская жена и дочь стояли рядом и наблюдали за отцом. Но тот гарцевал не на Пилле, а на гнедой. Бельгиец перепрыгнул барьер, который поставил перед ним Иво.
— Ты погоди, Петс, он посмотрит здесь несколько лошадей, сначала Геру, а потом Пилле, девочки сейчас готовят ее.
Опять Петс, опять Петс!
— А-а, понятно, — сказал Пеэтер.
Можно было бы подойти к финской жене бельгийца и поболтать, но как-то не хотелось. О чем говорить-то. Бельгиец оказался хорошим наездником, посадка правильная, спокоен, уверен в себе, даже слишком уверен. Лошадь его слушалась. Бельгиец наклонил ее сначала в одну сторону, потом в другую, затем поднял в галоп. Он был без картуза, только солнечные очки и маслянистые волосы.
Перед препятствием бельгиец подобрался и прыгнул. Барьером было прясло, около метра высотой. Или чуть выше. Метр десять. Пеэтер, как правило, брал барьеры ниже метра. Когда-то сломал ключицу и ему хватило. В этом смысле бельгиец его явно превосходит. Преодолевает препятствия, перед которыми Пеэтер робеет. Даром, что волосы намаслены. Бельгиец тоже начинает движение с левой ноги. Иво поднял барьер еще на десять сантиметров. Гера и всадник перепрыгнули образцово. Финская жена закурила тончайшую зеленую дамскую сигарету и, как бы это выразиться, оценивающе смотрела на мужа. В хорошем смысле — оценивающе. Кадык Пеэтера заходил вверх-вниз. Жены ценят сверкающие и блестящие от масла вещи, вглубь мужа их взгляд не доходит. Это факт. Ни единой причины, почему бы им не захотеть Геру, нет. Кроме того, Гера младше Пилле, семилетка. Идеальная лошадь для дома. Хорошо объезжена, все у нее впереди. Радостно проживут вместе с бельгийцем до пенсии, потом на выгоне будут грызть сено.
Бельгиец спрыгнул с лошади и отдал девочкам выгулять ее. Сам подошел к Иво и что-то сказал. Пеэтер находился на другом конце площадки. Они вместе подошли к нему.
— Гера ему вроде понравилась, — сказал Иво.
— А я и не расстраиваюсь, — ответил Пеэтер. — Пусть берет Геру.
— Bonjour, monsieur! — бельгиец снял очки и улыбнулся.
— Не понимаю, почему он покупает здесь, когда Бельгия кишит лошадьми?
— Я тоже не знаю. Дочь и жена захотели, они живут сейчас, кажется, в Финляндии, не знаю. Я только продаю. А здесь все же дешевле, чем в Финляндии.
Подошла жена бельгийца. Девочка подбежала и прыгнула отцу на руки. Бельгиец поднял ее высоко в воздух, чмокнул в щеку и что-то сказал по-французски. Дочка взвизгнула от радости. Жена говорила на финском. Ее хоть можно было понять. Слегка заносчиво, но вежливо она кивнула Пеэтеру.
— My teeth are ok, no problem with me, — сказал Пеэтер, но шутка не удалась. Иво попытался его выручить:
— Он лошадиный зубной врач, а не человеческий.
Пеэтер не поверил своим ушам.
— You do horses?
— Yes, — ответил бельгиец. — Can' t help you, no way!
Этого еще не хватало. Жена что-то шепнула бельгийцу на ухо. Потом еще. На ней были сапоги на высоком каблуке, которые вязли в здешнем песке. Она снова что-то прошептала. Девочки вывели Пилле.
— Пойду, отведу ее назад, — сказал Пеэтер.
— Погоди, — остановил Иво. — Он все-таки хочет посмотреть Пилле.
— А Гера?
При имени Геры жена и дочка бельгийца недовольно сморщили губы. Перевод был не нужен. Этот язык Пеэтер прекрасно понимал. Девчонке от роду лет десять, вся в рыжих веснушках и привередливая как мать, только без высоких каблуков и сигаретки.
— Tjoven ei pida siita Herasta, voitaisko me katsoa jotain muuta? Mika tuo musta on?
Финская мать в упор уставилась на Пилле и прищурилась как гриф. Девчонка сделала то же самое.
— Haluan katsoa sita, please! Isaaaaaaa!
Она не терпела возражений. Схватила отца за руку и потащила к Пилле. Если женщины чего-то хотят, то хотят всеми фибрами души. Ничего не оставалось, как вывести Пилле на площадку. Бельгиец вскочил в седло, отрегулировал под себя стремена. Когда чужой садится на твою лошадь, всегда возникает чувство, что садятся на тебя, вместе со всеми шпорами и прочими делами. Но Пилле вела себя, как обычно, мотала головой и выпячивала нижнюю губу. Только раз мельком глянула в сторону Пеэтера. И больше ничего. По-настоящему даже не посмотрела на него.
— Если раздумал продавать, скажи сейчас, — сказал Иво.
— Я должен, — ответил Пеэтер. — Полный абзац, понимаешь? Банкротство. Все в жопе. Все!
Иво понял. Рыжая малышка бежала за Пилле, хлопала в ладоши и радостно вскрикивала. Любой нормальный человек безо всяких колебаний купил бы Геру, а эти? Что они вообще понимают в лошадях? Женщинам нравятся черные мужчины. Вороные лошади тоже. Особенно финкам, уж не знаю, почему. Бельгиец поднял лошадь в малую рысь. Главная особенность Пилле в том, что у нее чертовски сподручная рысца. Мягкая, приятная, в очень удобном ритме, так что сидеть в седле — истинное наслаждение. И любой дурак этого не может не заметить. Если, конечно, он не полный баран. Теперь, похоже, это большая беда Пилле. Лошадь прекратила мотать головой. Выглянуло солнце, Пилле залоснилась, шея гордо изогнута. Просто загляденье. Бельгиец с блестящей головой и блестящая вороная лошадь с удовольствием прошлись рысцой. Остановились, седок спешился, отпустил поводья.
— How old is she?
— Twelve, — заорал Пеэтер, сложив руки рупором, — very old! Vanha hevonen! — обратился Пеэтер к финке.
Бельгиец не ответил, отступил подальше. Финка тоже промолчала. Что-то пошептала на ухо рыжей дочке. Дети всю жизнь портят. Своими капризами. Чего только не приходится делать, чтоб они не ревели постоянно и не ныли. Иво для начала выставил для бельгийца маленький крест, но тот не стал перепрыгивать сразу. Прошелся ровной рысью. Поводья на кончиках пальцев. Пилле выглядела так, будто сошла с глянцевой обложки. Пеэтер и сам без раздумий снова купил бы ее. Взмахивая хвостом, Пилле грациозно летела по воздуху. Не лошадь, а самолет.
Мать Пилле ожеребилась в прекрасный июньский день. Почему-то жеребенок не смог сразу вылезти из брюха и его затолкали обратно. Потом опять и опять. Это продолжалось долго, и когда жеребенок, наконец, приземлился на луг, то не соображал, как нужно сосать. Что-то переклинило в его голове. Он хоть и высасывал молоко, но не глотал. Язык был в молоке, но все выливалось из уголка рта. В конце концов, жеребенок обессилел, зашатался на своих длинных ногах и опять рухнул на землю. Его пытались поддержать, но ничего не помогало. Жеребенок лежал и задыхался. Все решили, что этот черненький трехдневный жеребенок отправится туда, откуда только что пришел — то есть, в никуда. Совершенно случайно мимо проезжал Уве, ветеринар, он увидел, что жеребенок отдает богу душу. Положил Пилле под капельницу и насильно влил в горло молоко. Кобыла жалобно наблюдала за всем этим, но ничем помочь не могла. Уве предупредил, что все решится к утру. У жеребят это происходит молниеносно. Было, и уже нет. Как фокус. Пеэтер побоялся остаться дежурить возле Пилле, поехал домой и напился, а утром вернулся назад. Жеребенок стоял под брюхом кобылы и сосал молоко. На следующий день он уже носился, подбрасывая зад, как настоящая лошадь.
Бельгиец пару раз перепрыгнул через маленький крест и перевел лошадь на шаг. Девочка все повизгивала. Иво сделал из креста изгородь и приподнял ее. Пилле под настроение запросто могла упереться. Иногда, если на нее накатывало, она артачилась даже перед десятью сантиметрами, но на сей раз — нет. Она прыгнула. Словно Пеэтер ей осточертел. Пеэтер почувствовал, что его жестоко предали.
— Сколько ты запросил, Иво?
— Семь. Что-то не так?
— Нет.
— Тогда почему ты спрашиваешь?
— Ничего, это я так просто, — сказал Пеэтер.
Бельгиец шагом подъехал к жене и дочери. Финская жена подняла рыжулю, и отец посадил ее перед собой на шею лошади.
Видно, что он запал на Пилле. Еще бы! Бельгиец остановил лошадь и протянул девчонку матери. Но рыжая на финском потребовала посадить ее обратно. На финском? Или это уже был французский?
— Кажется, ты сбудешь лошадь с рук, сказал Иво.
Пеэтер прикурил и глубоко затянулся. Так.
— Ты снова закурил?
— Этот чертов кризис все нервы истрепал. Снова начал!
Наконец, бельгиец слез с Пилле, девчонка тоже. Они взяли лошадь за поводья и подошли к Пеэтеру.
— C' est bien! I' ll take her! — сказал бельгиец.
— Ну, что скажешь? — спросил Иво у Пеэтера.
Маленькая рыжуля теребила отцовскую руку и прыгала как чертенок. Пилле-Пилле! Затем она выудила из кармана кусок сахара и протянула лошади. Вообще-то у Пилле была противная манера хватать сахар, нисколько не беспокоясь, глотает она его вместе с пальцами или без. Однако сейчас она словно шимпанзе свернула губы в трубочку и нежно сняла сахар с ладони девочки. Бельгиец протянул Пеэтеру руку. Пеэтер проигнорировал ее.
— Скажи ему, что Пилле стоит десять!
— Чего?
— Десять тысяч евро!
Пеэтеру уже самому казалось, что с самого начала он хотел десять тысяч. Слава Богу, что он произнес это теперь вслух. За семь тысяч козу можно купить, а не лошадь. Кто поил ее, трехдневную, молоком, кто ночами не спал? Кто?!!
— This horse is ten thousand euros, monsieur, kymmenen tuhatta! Ten thousand, it' s not a cheap one, you understand me?
Это вранье, что французы, даже если они и бельгийцы, не понимают по-английски. Зубной врач снял солнечные очки и ощутимо разозлился. Как по-французски «сердитый»? Аж щетина встала дыбом.
— I had your word!
— No word, no words, десять кусков и все! When she was a child, ma ajattelen, etta Pille, sitten. да что я тут распинаюсь, Иво, если не хочет, значит, не хочет! No horse! I say ten! — отрезал Пеэтер.
Он отошел на пару шагов. Покурить. Бельгиец насупился, Иво расстроился. Финская мама взяла дочку за руку и попыталась увести с площадки.
— Allez, allez, Michelle, allez! On' s en va!
Но девчонка уцепилась за уздечку Пилле и уперлась ногами в землю. Очевидно, масляная голова не мог заплатить десяти тысяч. Он взял девочку за другую руку и насильно потянул прочь. Перед Иво Пеэтер чувствовал себя виноватым. Перед бельгийцем — нет. Он ему ничем не обязан! Пусть этот Будуин разбирается со своими лошадьми.
— Забирай свою кобылу, — сказал Иво. Весьма мрачно.
— Но ты же меня понимаешь, а, Иво?!
— Знаешь, пошел ты!
Что делать! И пойду. Пеэтер забрал у Иво поводья и пошел. Зубной врач вместе со своей семьей что-то втолковывали Иво. Не особенно радостно, но уже и не так сердито. Рыжуля вытирала заплаканные глаза и почему-то смеялась сквозь слезы. Пеэтер уже выходил за ворота, когда его нагнал бельгиец и вытащил из кармана пачку денег.
— Он заплатит наличными всю сумму, — сказал Иво.
— Десять тысяч?!
Дальше все происходило как во сне. Противиться Пеэтер уже не мог. Девчонка вырвала из его рук поводья и кинулась обнимать Пилле. Бельгиец отсчитывал деньги прямо на ладонь Пеэтера. Одна. две тысячи. три. На четырех тысячах у Пеэтера помутнело в глазах. Все же удалось сдержаться и не заплакать. Чертов Иво! Десять! Бельгиец досчитал деньги, Пеэтер запихал их в карман.
— Cherie! Michelle! — Бельгиец поманил дочь, но та — ноль внимания. Выгуливала Пилле. Та вела себя по-предательски — ушки на макушке и следовала за девчонкой.
— Pille, my horse, it was my horse, — Пеэтер растерянно развел руками. Бельгиец надел очки и зевнул. Он не произнес ни слова.
— Эти французы не особенно по-английски говорят, — сказал Иво.
— Когда за ней приедут, или ты сам отвезешь? — спросил Пеэтер. — Неделю-другую это все же займет? Бумаги надо оформить и, сам ведь знаешь?
— У них трейлер с собой. Сразу уедут. Тийт подготовит все документы.
— А ветеринар?!
— Не волнуйся, Петс, все в порядке. Они уедут сразу.
Значит, продана. Продана так продана, он же сам хотел этого.
Поздняк метаться. Так-так. В голове пустота. В принципе, можно было бы вернуть деньги и упереться с ценой, но поздно. Это уже походило бы на грабеж.
— Подождите немного. Я отведу ее в денник, там у нее морковка!
— Веди, веди, они уедут только к вечеру!
Пеэтер почти силой вырвал поводья из рук рыжей малышки, крепко вцепившейся в них.
— Hevonen mene syomaa, — Пеэтер попытался улыбнуться, но девчонка смотрела на него, как на какого-то чертова конокрада. Она пошла в конюшню вместе с ними.
Пеэтер рассупонил Пилле. Можно бы сбежать с деньгами и лошадью, жить инкогнито в Йыгеваских лесах, где не бывает людей.
Ох, Пилле, Пилле! Пеэтер снял-таки с нее седло. Хоть оно останется у него. Ну, хоть что-то останется ему на память. Он отнес уздечку в шкаф и принялся чистить лошадь, маленькая рыжая девчонка продолжала стоять рядом, наблюдая за ним. Пилле опорожнилась. Как обычно, в боксе, а не во дворе. Пеэтер взял вилы и вынес кучу. Когда вернулся, их было уже двое, маленькая рыжуля и финская мама. Пеэтер двинулся к лошади, но на него посмотрели косо. Девчонка загородила дверь в денник и пыталась погладить Пилле по носу. Та подергивала головой.
— Ладно, я оставляю вас здесь наедине, — сказал Пеэтер. — Оставляю вас наедине. Moi-moi!
Они даже не посмотрели в его сторону.
Вечером лошадь погрузили. Отъезд лошади выглядел как всегда. Обыкновенно. Молодые лошади, как правило, упираются, так как боятся трейлера, не хотят заходить в него. Они не могут понять, куда их тащат. Лошади постарше привыкают. Вырабатывается привычка, возникает равнодушие, появляется наплевательское отношение. Старая лошадь, не сопротивляясь, идет в трейлер, куда бы ее ни повезли, ибо ежу ясно, что в итоге ее все равно заставят. А терпеть ни с того ни с сего побои им тоже неохота. Пилле не особенно гладко проходила эту процедуру. Несмотря на то, что ей уже двенадцать. Она боится этой камеры — ступит одной ногой и тут же отпрыгивает. Но иногда все же идет покорно. Пеэтер надеялся, что вдруг Пилле хоть разок оглянется на него. Он прихватил с собой два пакета морковки, карманы топорщатся от сахара. Пеэтер оказался у конюшни вроде как невзначай. Иво помогал с отъездом. Светило солнце. На Пилле были новехонькие ногавки и попона, и даже новая уздечка. Иво ждал с Пилле на дворе перед конюшней. Бельгиец подогнал машину. Финской жены и рыжей дочки не видно. Может, Пилле знает, что едет за границу? Она не ломается, не бузит, стоит смирно, словно тягловая лошадь. Новая попона, новая жизнь! Вторая жизнь как в игре в народный мяч. Никаких закавык. Все идет как по маслу. Бельгиец взял повод и пошел впереди. Пилле осторожно ступила на сходни. И вот тут до Пеэтера дошло. Он на самом деле продал свою лошадь. Пилле прошла вверх по сходням. Пеэтер поднял руку и попытался помахать ей на прощание, но опоздал. Лошадиный хвост сгинул в глубине трейлера. Вот и все.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Автопортрет с женой и лошадью», Март Кивастик
Всего 0 комментариев