«Разбойник»

Разбойник (fb2) - Разбойник (пер. Алев Шакирович Ибрагимов) 699K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Яшар Кемаль

Яшар Кемаль РАЗБОЙНИК

В 1956 году один из моих друзей предложил мне познакомиться с командиром отряда, который некогда уничтожил шайку Чакырджалы Мехмеда-эфе[1]. Мне было весьма интересно послушать его воспоминания, узнать, при каких обстоятельствах погиб этот знаменитый — может быть, даже самый знаменитый в истории — разбойник, и я с удовольствием принял это предложение. Так состоялось мое знакомство с отставным жандармским полковником Рюштю Кобашты. Жил он в деревне Кобашлар уезда Карасу. Я прогостил у него довольно долгое время, записывая его нескончаемые воспоминания. Полковник Рюштю Кобашты не просто выслеживал Чакырджалы — он старался глубоко изучить его жизнь. У него сохранилось двенадцать тетрадей, куда он заносил все добытые им сведения. Я выслушал Рюштю Кобашты, прочитал эти двенадцать тетрадей и почувствовал еще больший интерес к личности разбойника. Мне не раз доводилось бывать в горах, где он в свое время бродил, я видел многие места, где он жил. А в бытность мою в Кадирли — я работал тогда писцом, составлял прошения для простого народа, — я дружил со старым жандармским чавушем[2]Хаджи Али. Он много рассказывал мне о Чакырджалы. Его отец тоже служил в жандармерии. И еще я знавал одного юрюкского[3] ага — Кямиля-ага, близкого к Чакырджалы. Он подробно, чуть ли не по годам, рассказывал мне о жизни разбойника.

Популярный журналист Зейнель Бесим Сун написал довольно объемистую биографию Чакырджалы; пожалуй, это самое интересное из всего о нем написанного.

Внешний облик Чакырджалы мне описал романист Якуб Кадри Карасманоглу. В детстве и юности ему неоднократно случалось видеть разбойника, который приходил к его отцу. Его тоже обуревало желание написать о Чакырджалы.

Пользуясь всеми этими источниками, а также некоторыми другими, я и написал повесть о Чакырджалы; ее опубликовали в газете «Джумхуриет». С тех пор она не переиздавалась. Долгое время мне хотелось вернуться к изучению жизни Чакырджалы, углубить свое представление о нем. Если верить молве, за пятнадцать лет разбойничества он убил более тысячи человек. С годами, однако, мой интерес поостыл, к тому же последний нукер Чакырджалы — старый Мустафа-эфе — умер, не оставив воспоминаний. Я очень хотел их записать, но в те времена у меня не было просимых им денег. Перечитав свою повесть через шестнадцать лет, я решил, что она вполне заслуживает опубликования отдельным изданием. Мне представляется, что, несмотря на неполноту моих сведений, я все же смог осветить личность Чакырджалы по-новому. Не сомневаюсь, что грядущие поколения не только не утратят интереса к этому прославленному разбойнику, но и проведут широкие исследования, чтобы уточнить его биографию.

Основную часть своей книги — до нападения Чакырджалы на Арпаз — я писал, в значительной мере опираясь на воспоминания полковника Рюштю-бея. Заключительная часть — его собственный рассказ.

О смерти Чакырджалы ходит много разнообразнейших слухов. Воспоминания Рюштю Кобашты проливают новый свет на это событие. Вот почему я воспроизвел их так, как слышал.

Хочу только добавить, что повесть издается в том же виде, в каком она была опубликована в газете «Джумхуриет», — без каких бы то ни было добавлений.

Яшар Кемаль

10 июня 1972 года

Басынкёй

1

В деревню Айасурат галопом въехали шестеро жандармов. Кони — все взмыленные, даже гривы почернели от пота, ноги в пыли и грязи. Возглавлял этот маленький отряд Хасан-чавуш — крупный, крепко сбитый смуглый мужчина со светло-каштановыми усами. У дома Ахмеда-эфе он круто осадил коня. Остановились и другие жандармы. На стук копыт из дверей выглянул сам хозяин. Его лицо тотчас же озарила радостная улыбка. Чавуша он очень любил, считал своим лучшим другом. Когда Ахмед разбойничал в горах, чавуш неутомимо преследовал его. А вот когда Ахмед оставил разбойничество, спустился на равнину, они вдруг подружились. Да так, что и водой не разольешь. В те времена у всех простых людей на языке было одно присловье: «Османцам верить нельзя». Знал его, разумеется, и Ахмед-эфе. «Присловье-то, может, и верное, — думал он, — но ведь мы как родные братья». С тех пор как эфе живет на равнине, он много раз вместе с Хасаном преследовал разбойников, вместе с ним переносил множество тягот. Это еще теснее сплотило их.

— Ты сегодня какой-то мрачный, озабоченный, — сказал Ахмед-эфе жандарму. — Заходи в дом.

— У меня и впрямь есть на душе одна забота. Тяжкая забота, — ответил чавуш, спешиваясь.

Друзья обнялись.

— Говори, в чем дело. Никогда еще не видел тебя таким.

Хасан был бледен как смерть. Руки у него дрожали мелкой дрожью. Стоял он, слегка пошатываясь, словно под хмельком.

Вошли в дом, сели.

Немного погодя в комнату вбежал мальчик, звонким голосом приветствуя чавуша. Только тогда лицо Хасана чуточку просветлело. Мальчик поцеловал ему руку. Жандарм достал серебряную монету, протянул мальчику, но тот ее не взял.

— Чавуш, — сказал эфе, — ты был такой угрюмый, туча тучей, а увидел моего Мехмеда, сразу повеселел. Быть ему львом!

— Денег у меня он не берет, — отозвался чавуш. — Но я все равно люблю этого львенка.

— Мехмед, — обратился к сыну эфе, — возьми монету. Хасан тебе не чужой, все равно что дядя.

Но парнишка наотрез отказался от денег. Чавуш усадил его рядом с собой, погладил по волосам. Эта сценка повторялась каждый раз, когда он приезжал в гости.

Тем временем жандармы успели отвести лошадей на конюшню и вошли в комнату. Один из них принес сумку начальника. Из одного ее отделения чавуш извлек небольшие башмаки и папаху. Папаху он нахлобучил на голову Мехмеду, башмаки надел ему на ноги.

— Ну, теперь ты у меня как паша. Машаллах, и будешь настоящим пашой.

Чавуш никогда не забывал прихватить с собой какой-нибудь подарок. Мехмед очень его любил. Смотрит, бывало, как его старший друг прохаживается в сверкающих сапогах, и думает: «Вот это йигит! Из всех йигитов йигит!»

Из другого отделения сумки Хасан вытащил подарки для женщин. Пришла девушка-служанка, унесла их на женскую половину.

Каждый раз, когда приезжал чавуш, Мехмед усаживался с ним рядом и, стараясь не упустить ни одного слова, слушал его разговор с отцом. Да и всегда, когда в доме бывали гости, Мехмед засиживался с ними до полуночи.

— Что случилось, брат? — недоуменно спросил Ахмед-эфе. — Чем ты так взволнован?

— Мой эфе… — начал было чавуш и тут же запнулся. Затем под пристальным взглядом хозяина медленно продолжил: — Вот уж не думал, что такое может стрястись со мной. Говорить даже стыдно.

— Ну, — поторопил Ахмед-эфе.

— Выехал я к тебе рано утром. Соскучился, дай, думаю, повидаю своего брата. Едем мы себе спокойно, и вдруг нас обстреливают. Хорошо еще, успели ускакать, никого даже не задело. Это, верно, разбойники-греки. Преследовать их я не стал — к тебе ведь ехал, брату своему, святое дело, нельзя его откладывать. Решил, что мы изловим их вместе с тобой. Да вот стыд заел. Так ли поступают настоящие йигиты? Надо бы вернуться, пока они еще не ушли далеко, да поквитаться с ними!

— Не горюй, брат. Мы с ними еще поквитаемся. Отдохни немного, поешь: проголодался небось с дороги.

— Не могу. Кусок в горле застрянет. Позор-то какой!

— Ничего, успокойся… Эй, — крикнул хозяин своим домочадцам, — сготовьте что-нибудь для чавуша. Да поживее!

Но чавуш даже не притронулся к еде. На все настояния хозяина твердил одно:

— Не могу терпеть такой позор!

Как только остальные жандармы перекусили, эфе вскочил на ноги:

— Я понимаю твои чувства, брат. Сейчас мы отправимся в погоню.

Он вооружился, и через несколько мгновений они были уже в пути. Впереди мчались Хасан-чавуш и Ахмед-эфе, сзади пятеро жандармов. Словно кузнечные мехи, раздувались бока лошадей.

Уже начинало смеркаться. Тени вытянулись. Возле какой-то речки чавуш чуть поотстал, и, когда Ахмед остановился, разом грянул залп из шести ружей. Покачнувшись, эфе свалился наземь. Голова у него раскололась: в нее попали три пули. Там на берегу и осталось лежать его тело. А Хасан и пятеро жандармов, даже не взглянув на мертвеца, подобрали его богато отделанное ружье и направили лошадей в сторону Одемиша.

В тот день по приказу правительства были убиты все разбойники, что спустились на равнину. В измирском правительственном доме расстреляли юрюка Османа-эфе, в бергамском правительственном доме — Бакырлы-эфе вместе с его нукерами, в Айдыне — Беспалого Араба. Правительство было недовольно, что эти разбойники, хоть и спустились на равнину, оружие оставили при себе, нукеров не распустили. Разбоем они, правда, не занимались, но вели себя как маленькие князьки, нередко бросая вызов правительственной власти. Потому-то и решено было расправиться с ними.

Черная весть об убийстве Ахмеда-эфе пришла в Айасурат лишь на следующий день. Хатче, жена Ахмеда, горько рыдала, рвала на себе волосы, причитая:

— Предупреждала я тебя, мой эфе: «Не доверяй османцам!» Да не послушался ты меня!

Покойника принесли в Айасурат, предали тело земле. Но долго еще убивалась Хатче, оплакивая своего мужа.

Мехмед рос. И каждый божий день слышал о подлом, вероломном убийстве отца. В его ушах не умолкал голос матери: «Предупреждала я тебя, мой эфе: „Не води дружбу с османцами!“ Не послушался ты, вот и попал к ним в ловушку! Сгубили они тебя, бесхитростного!»

Мехмед окончил начальную школу. Год-другой поучился в одемишском медресе, затем ушел оттуда, стал вольным человеком.

2

Самым близким другом Ахмеда-эфе был Хаджи-эшкийа, человек уже пожилой, — маленький, смуглый, сухощавый, со впалыми щеками. Эфе всегда укрывался у него в трудные времена. После предательского убийства Ахмеда-эфе Хаджи взял Мехмеда под свое покровительство, заменив ему родного отца. Только они двое — Хатче и Хаджи-эшкийа — и продолжали долгие годы скорбеть по эфе, славили его йигитство и благородство. Изо дня в день Хаджи пел одну нескончаемую песнь — об Ахмеде и постигшей его страшной беде.

Однажды — уже после того, как Мехмед ушел из медресе, — Хаджи обнял его и сказал:

— Сынок! Ты ведь не какая-нибудь шушера-мушера: твой отец — Чакырджалы Ахмед-эфе. И если тебе перепало от него хоть немного отваги и мужества, ты вырастешь настоящим львом. Большому озеру зной не страшен. У йигита всегда пуля в ружье. И на твоей улице будет праздник. — Подвел к нему лихого коня, протянул «маузер». Мехмед поцеловал ему руку.

— Спасибо тебе, дядя. Спасибо. Ты ведь укрывал моего отца. А теперь… Будь отец жив, и он поступил бы так же, верно, дядя?

— Верно, сынок. Из львенка — так уж самой природой установлено — вырастает лев.

Мехмед сел на коня, ружье на колени положил, а сам все любуется: конь белого цвета, красоты необыкновенной, да и ружье хорошо, ничего не скажешь, загляденье просто.

Поскакал по одемишской равнине — в сторону гор. Увидел одинокую сосну, остановился. Пять пуль выпустил — и хоть бы одна в ствол угодила.

Погладил ложе ружья, призадумался: «Отец в медную монетку попадал, а я в здоровенное дерево не могу. Как же мне научиться стрелять?»

Глаз, прицел, мушка. Мехмед поднял «маузер», направил его на воробья, но стрелять не стал, только дослал патрон в патронник и помчался домой.

Дверь отворила сама мать, она радостно улыбалась. Мехмед бросился ей на шею, затем подвел ее к коню.

— Да сопутствует тебе удача! — благословила его мать. — Хороший конь?

— Чудесный, — ответил Мехмед. — Мчится как ветер.

Хатче взяла в руки ружье, покрутила.

— Прекрасная вещь. Ты уже пробовал стрелять?

— Пробовал. В дерево. Да только промахнулся. Но ружье — чудо. И очень удобное.

Хатче снова улыбнулась, но тут же глаза ее отуманила грусть.

— Твой отец сбивал на лету птицу. Ружье у него было замечательное, системы «мартин». Все отделанное перламутром. Жаль, что досталось оно этому поганцу Хасану, который растоптал самое святое, что есть у людей.

Мехмед привязал коня и с опущенной головой вошел в дом. Знал, что уж если мать заведет речь об отце, выговорится не скоро.

— Горный орел — вот кем был твой отец! Жандармы, бывало, только услышат о нем — с дороги сворачивают. Османцы перед ним, как листья, дрожали… Ах, Мехмед, ах, сынок!.. Ездил он на арабском скакуне. Седло черненым серебром отделано, так и сверкает, еще издали видно. Заметит какой-нибудь крестьянин блестящую точку на равнине, тотчас ко мне бежит: «Хатче, твой эфе едет». Вся одемишская равнина будто солнцем озаряется. А когда твой отец с гор спускался, для всей деревни был праздник. Только и слышалось: «Наш эфе приехал. Наш эфе приехал!» Бедным девушкам он давал приданое, юношам — деньги на калым, больным — лекарства, голодным — хлеб. Такой у тебя отец был, Мехмед. Предостерегала я его: «Не верь этим османцам!» А он верил. Потому что сердце у него было чистое. Вот его в конце концов и сгубили эти предатели… — Тут она не выдержала, расплакалась. Плачет, а сама повторяет: — Предатели эти османцы, подлые предатели!

На другой день, к вечеру, к их дому подскакали пятеро контрабандистов с грузом табака. Вызвали Мехмеда.

— Мы от Хаджи-эшкийа, — сказал один из контрабандистов. — Поедешь с нами в Айдын.

Парнишка птицей вскочил на коня.

— Счастливого пути! — крикнула ему вслед Хатче. — Да пошлет тебе Аллах удачу! Да ослепит врагов твоих! Вот таким же был и твой отец.

Один из контрабандистов — Безумец Осман — предложил ехать через горы.

— А по-моему, лучше прямо по шоссе, — возразил Мехмед.

— Да все дороги перекрыты таможенниками. И птице не пролететь.

— Ничего подобного, — стоял на своем паренек, — все таможенники сейчас в горах. Там же, где и контрабандисты. А на шоссе если и осталось, то всего несколько человек. Справиться с ними — дело не трудное.

— Осман-ага, а ведь он, хоть и молод, дело говорит, — поддержал Мехмеда контрабандист, которого, как потом выяснилось, звали Хаджи Мустафа. — В горах сейчас опасно. За каждым камнем — засада.

Однако Безумец Осман сурово отрезал:

— Как я сказал, так тому и быть.

Все шестеро молча направились в горы.

По пути Хаджи Мустафа сказал Мехмеду:

— Осман-ага от своего слова не отступится. Такой уж у него характер. Но ты не огорчайся. Я знаю, что ты прав… Я ведь дружил с твоим отцом, можно сказать, породнился с ним. Замечательный был человек!.. Эх, где вы, былые деньки!.. После его смерти у меня как будто крылья поломались.

Было уже за полночь. Они спускались в горную долину, когда вдруг грянул ружейный залп. Один из контрабандистов рухнул, убитый наповал.

Хаджи Мустафа ехал рядом с Мехмедом.

— Прячься! — крикнул он, спрыгивая с лошади. И когда оба они укрылись за обломком скалы, тихо добавил: — Плохи наши дела. Напоролись на жандармов.

Завязалась перестрелка. Мехмед радовался, что участвует в настоящем бою. Стрелял, стрелял, потом спрашивает:

— Что же с нами будет, дядюшка Хаджи?

Но ответ на свой вопрос он знал и сам. Утром, как только рассветет, их схватят и тут же на месте расстреляют.

— Ты ведь малый ловкий, проворный, — проговорил Хаджи Мустафа.

— Ну?

— Ползи к Осману. Скажи ему, что мы прикроем их своим огнем, а они пусть уходят.

— Хорошо.

— Покажи, что ты достойный сын Ахмеда-эфе.

Бесшумно, словно змея, Мехмед добрался до Османа и передал ему предложение Хаджи.

Так и поступили. Под прикрытием усиленного огня Осман и его товарищи вскочили на лошадей и ускакали. Жандармы, сидевшие в засаде, были, видимо, сбиты с толку. Одни контрабандисты ускакали, другие остались. А где же их груз? Бросили его или успели прихватить с собой? В полном замешательстве жандармы палили по оставшимся. Этак через полчаса Хаджи сказал парнишке:

— Надо уходить вверх, в горы. Оттуда стреляют редко.

Мехмед был весь в поту. В этом своем первом бою он испытывал и радость, и страх. Но вскоре страх исчез. Они полезли вверх по склону. Один ползет, другой прикрывает его огнем. Штаны на коленях порвались, ноги все ободраны, но делать нечего, приходится ползти. Наконец, вырвавшись из окружения, встали и кинулись бежать.

К рассвету они добрались до становья юрюков. Здесь их накормили, прижгли раны на коленях. В ночной схватке они расстреляли все свои патроны. Пришлось купить у юрюков боеприпасы и провизию.

— Куда мы теперь подадимся, дядя? — спросил Мехмед.

— В горы, — ответил Хаджи.

— Значит, станем разбойниками?

— Вроде того, — ухмыльнулся Хаджи.

Мехмед внимательно поглядел на него. Будто впервые увидел. Лет Хаджи — около сорока. Роста он среднего, сложения крепкого. Лицо у него все в оспинах. Густые, хмуро сдвинутые черные брови, пышные длинные усы, чуть тронутая сединой, колючая, как репей, борода.

— А что скажет мать?

— Что она может сказать? Она ведь вдова Чакырджалы Ахмеда-эфе. Обрадуется, узнав, что ее сын стал разбойником.

— Но мы же еще никого не ограбили — какие же мы разбойники!

Хаджи снова усмехнулся:

— Послушай, Мехмед! Если мы сейчас спустимся в деревню, то нас могут заподозрить в каком-нибудь преступлении. Того и гляди заметут. Надо запутать следы. Побродим несколько дней по горам, а уж потом — домой.

Эти несколько дней они могли преспокойно провести в юрюкском становье. Но Хаджи, видимо, что-то задумал.

— Вот бы порадовался отец, если бы увидел тебя сейчас. Вот бы порадовался.

К вечеру они подошли к вершине и остановились на привал. Место здесь было чудесное. Пахло хвоей, мятой и цветами. Напившись воды из родника, они умылись и растянулись на земле.

Передохнув, Хаджи Мустафа встал. Куском известняка накорябал на сосне круг величиной с зеркальце и вернулся к роднику. Приподнявшись на локте, Мехмед следил за каждым его движением.

— Смотри! — Хаджи взял ружье, выстрелил. Пуля угодила в самый центр круга. А за ней и еще несколько. И все в самую середину.

У Мехмеда вытянулось лицо.

— Дядя Хаджи, а в медную монету ты попадешь?

— Подбрось-ка.

Раздался выстрел. Монетка закружилась и исчезла, словно подхваченная ветром.

— Вот так стрелял и твой отец. В нашем деле главное — быть метким стрелком. Без этого тебе не стать ни контрабандистом, ни просто йигитом.

Хаджи подошел к другой сосне и начертил круг побольше.

— А ну-ка, мой лев.

Не сразу решился Мехмед. Наконец вскинул ружье, хорошенько прицелился и нажал на спусковой крючок. Пуля ушла выше цели.

— Промахнулся, — качнул головой Хаджи.

Мехмед швырнул ружье наземь, сел возле родника и обхватил лицо руками.

— Мой йигит, — говорит ему наставник. — Не всякое дело с первого раза удается. Нужна сноровка. Возьми ружье и стреляй. Пока не попадешь.

А Мехмед как будто и не слышит его. Сидит неподвижно.

— Умение стрелять — не от Аллаха, — внушает ему Хаджи. — Тут надобно упражняться да упражняться. Не выпускай эту штуку из рук. Я вот вроде бы неплохой стрелок, а стоит мне месяц не пострелять — начинаю мазать. Так бывает с некоторыми разбойниками: поживут на равнине — и опять в горы, а стрелять-то за это время разучились — тут их и хватают за шкирку. Рано еще огорчаться. Научишься и ты метко стрелять. Для этого наперед всего хороший глаз нужен да выдержка и терпение. А все это у тебя есть. Так что продолжай. Без передышки.

Хаджи его и так и этак подбадривает, а он даже головы не поднимает. Сидит не шелохнется.

Вот уже и вечер наступил, стемнело. Только тогда прекратил Хаджи свои наставления. Взял котомку с едой, зовет парня, а тот не хочет идти, все в землю смотрит.

Хаджи перекусил один и говорит Мехмеду:

— Я подремлю немного. А ты покарауль. Чтобы никто не подкрался.

Лег, свернулся клубком.

Проснулся далеко за полночь. А Мехмед все сидит с ружьем, в мысли свои погрузился.

— Ложись. Теперь мой черед.

Мехмед прижал к себе ружье, лег. Рано на рассвете проснулся, сполоснул руки и лицо. Хаджи достал хлеб с сыром, и они позавтракали.

Хаджи показал на круг, нацарапанный на дереве.

— А ну-ка, Мехмед.

Парнишка молча приложился, выстрелил. Пуля пролетела стороной, даже ствола не задела.

— Ничего, не унывай, — подбодрил его Хаджи. — Главное — не напрягаться. И не волнуйся: попадешь или нет. Стреляй себе и стреляй. Во всяком деле важно набить руку. Храбрость тут ни при чем. Было бы старание, остальное приложится.

Парнишка стиснул зубы, молчит. Ружье, правда, не бросает, но палит куда попало, даже не целясь. Весь ствол издырявил, а в цель никак не попадет. Стыдно ему своего неумения. Голова — кругом. А он все стреляет и стреляет. Полдень уже, а он все стреляет и стреляет. И вдруг Хаджи радостно закричал:

— В самую середку!

Мехмед не поверил. Положил ружье наземь, подошел к сосне, смотрит. Пуля вонзилась чуть выше середины. Парень потрогал пальцами дыру, вернулся. Хаджи встретил его улыбкой. Тогда и Мехмед улыбнулся. Устало-устало. Сел подле родника, смыл пот, а Хаджи все его наставляет:

— Нужна не только меткость, но и быстрота. Допустим, перед тобой враг. Ты должен опередить его, выстрелить первым. Опоздал на мгновение — погиб. У наших людей наперед всего ценится быстрота, потом уже меткость.

Хаджи хорошо знал, что говорит: он был курдом, всю жизнь провел в этих краях.

Мехмед снова поднялся. Взял «маузер». На этот раз Хаджи стал давать ему советы: делай вот так… хорошо, хорошо… нет-нет, неправильно… держи крепче… задержи дыхание… вот так… промахнулся?.. ничего страшного.

Наконец парнишке снова удалось попасть в белый круг.

Хаджи довольно похлопал его по спине:

— Молодец! Так и продолжай!

Вечером они спустились в юрюкское становище. Поужинали, пополнили припасы — и снова в горы.

— Когда же мы спустимся, дядюшка Хаджи? — полюбопытствовал парнишка.

— Рановато пока, — ответил Хаджи. — Надо еще пожить на этой горе. Ведь тут прятался твой отец. Мы с тобой осмотрим все укрытия, которые он нарыл.

Они провели в горах целую неделю. Ходили от родника к роднику. Осматривали все убежища Мехмедова отца. И каждый день Мехмед практиковался в стрельбе. Когда они решили спуститься на равнину, он уже достиг кое-каких успехов, во всяком случае научился правильно держать оружие.

— Ну что ж, — сказал его наставник. — Лиха беда начало. Дальше пойдет легче.

Мать со слезами на глазах долго расспрашивала сына о его приключениях. А когда узнала все, посветлела лицом.

— Твой отец попадал в медную монету. Иншаллах, и ты выучишься, по отцовским стопам пойдешь.

Остальные контрабандисты — кроме того, убитого, — тоже благополучно возвратились. Они привели матери Мехмеда его коня.

Парень снова начал заниматься контрабандным промыслом. Товарищи его уважали. Был он смел, ловок и хитер. За всю бытность свою контрабандистом ни разу не попался в засаду. Лишь несколько раз побывал в стычках с жандармами, но остался цел и невредим. Чуть выдастся свободный часок, садится на коня и мчится в какое-нибудь пустынное местечко, тренируется в стрельбе по мишени. Попадал он теперь все чаще и чаще.

Разбойничество в приэгейских краях — исконное занятие, уходит своими корнями еще во времена Византийской империи. Возможно, зейбеки хозяйничают в этих горах с тех пор, как они стоят. А контрабанда для разбойников — нечто вроде начальной школы. У многих эфе в переметных сумах долго еще сохраняется запах контрабандного табака.

3

Хаджи-эшкийа никогда не улыбался. Ходил всегда мрачный, насупленный. В деревне даже повелось прозывать всех, кто отличался угрюмым нравом, «Хаджи-эшкийа». У его мрачности, однако, была своя причина. В сердце его сидела отравленная стрела. Много лет назад он был женат, но молоденькая жена влюбилась в его работника, и они вместе бежали в Одемиш. Там они поженились, у них родилась дочь. Хаджи-эшкийа был уже в преклонных годах, а его работник — молодой человек, смелый и решительный. Все попытки Хаджи-эшкийа убить беглецов оказывались неудачными. Останься они в деревне, ему, возможно, и удалось бы свести счеты. Но Одемиш был слишком далеко. Сожаление, что он не может смыть кровью свой позор, и угнетало Хаджи-эшкийа.

— Сынок, — обратился он однажды к Мехмеду. — Ты уже вырос, стал большим. Ни птицы летучие, ни звери бегучие от тебя не уйдут. Я помогал тебе как мог. Ничего не жалел. А ведь я стою уже одной ногой в могиле. Если ты сейчас за меня не отомстишь, потом уже будет поздно. Неужели я так и умру обесчещенный? Ты сын Ахмеда-эфе. Не откажи же в моей просьбе. Кроме тебя, у меня никого нет. Долго я ждал нынешнего дня. Думал: вот подрастет Мехмед, сквитается за меня. А я тебе все отдам, что у меня есть. И сад, и поле — все твое.

Мехмед ушел от него с опущенной головой: не знал, что делать. О просьбе Хаджи-эшкийа он рассказал своему наставнику.

— Ну что ж, — произнес Хаджи Мустафа, — надо помочь старику.

Прихватив с собой одного приятеля, они отправились в Одемиш. Прикончили ночью бывшую жену Хаджи-эшкийа и ее нового мужа и тихонько, стараясь не попадаться никому на глаза, ушли.

— Твоего врага нет в живых, — сказал Мехмед Хаджи-эшкийа.

Несколько дней Хаджи-эшкийа ходил сам не свой от радости. Носился по деревне бодро, как пятнадцатилетний. Смеялся, шутил, будто это и не он вовсе.

Расследованием этого убийства занимался тот самый Хасан-чавуш, который вероломно расстрелял Ахмеда-эфе. Через несколько месяцев ему удалось установить виновных. Он арестовал Мехмеда и его товарищей и в кандалах препроводил их в измирскую тюрьму. Дело должно было слушаться в уголовном суде для особо тяжких преступлений.

Коноводили в тюрьме убийцы, эфе, приговоренные к ста одному году заключения. Всех остальных, тех, кто был осужден на небольшие сроки, они обращали в своих рабов.

Приветствовать Мехмеда собрались все заключенные, кроме вожаков, эфе, которые не удостоили его своим вниманием. Это больно задело Мехмеда.

С первых дней он повел себя как арестант, проведший в тюрьме добрых пятнадцать лет. Ни с кем не разговаривал, не смеялся. В самой гуще людей — и в то же время в стороне от всех, замкнувшийся в себе. Но не от страха.

За три месяца он хорошо изучил тюремные порядки, раскусил, к каким хитростям тут прибегают ради своей корысти, какие имеются группы. Сдружился он только с Сейидом-ага, бывшим деревенским старостой. Это был честный, хороший человек, много на своем веку повидавший. Он был приговорен к ста одному году заключения за убийство, которое ему пришлось совершить ради сохранения своей чести. Друзья хорошо понимали друг друга. Серьезный не по годам Мехмед очень нравился Сейиду-ага.

— В нем хорошая закваска, — говорил он про Мехмеда.

Сейид-ага неплохо разбирался в судопроизводстве, знал все статьи уголовного кодекса наизусть. Опекая Мехмеда, он советовал, как ему поступить, что сказать в том или ином случае.

Был среди заключенных один здоровенный, могучего сложения детина по прозвищу Бешеный Юрюк. В услужении у него находился целый десяток арестантов. Он и впрямь оправдывал свое прозвище: глаза налиты кровью, речь невнятная, заплетающаяся, чуть что, приходит в дикую ярость. Что ни день этот Бешеный Юрюк устраивал в тюрьме потасовку или поножовщину. Всякий новый заключенный — богат ли, беден — должен был платить ему нечто вроде подати. Попробовал он содрать деньги и с Мехмеда, но тот ничего не дал. Затаив злобу, Бешеный Юрюк ждал только повода посчитаться с ним. Несколько раз подсылал к нему своих людей. Но те побоялись связаться с этим коренастым, крепким, как скала, пареньком. Да и Хаджи Мустафа был настороже.

Увидев, что Мехмед подружился с Сейидом-ага, Бешеный Юрюк совсем взъярился. Староста пользовался большой популярностью в тюрьме, все любили его как отца родного.

И вот однажды Бешеный Юрюк заявил Сейиду-ага:

— Человек ты почтенный, седоволосый. Не совестно тебе водить дружбу с юнцами, только что с воли? Не бережешь ты наше достоинство. Чтобы этот ублюдок больше не смел к тебе подходить!

Его слова передали Мехмеду. Вся тюрьма волновалась: что будет? Но Мехмед и виду не показал, что задет. А с Сейидом-ага перестал разговаривать. Уважение к юноше резко пошло на убыль. Мехмед понимал, что справиться с Юрюком не так-то просто. Половина арестантов на его стороне. Остальные настроены против него, но побаиваются. Так что надо действовать осторожно. Даже дряхлые старики посмеивались над Мехмедом. Но он твердо знал, что победа в конце концов за терпением и выдержкой.

Полтора месяца сносил он это унижение. И все время обходил стороной Сейида-ага.

Считается, что тюрьма — логово львов. Но и шакалов там предостаточно. Убийцы, которые не моргнув глазом душили людей, разбойники, которые грабили целые деревни, бросали вызов самому правительству, не только не решались пойти против Бешеного Юрюка, но и безропотно выполняли любое его поручение, пусть даже самое унизительное, не гнушаясь выносить за ним парашу.

Все эти полтора месяца Хаджи Мустафа тайно готовился. В тюрьме было много его земляков — курдов. Все дни уходили у него на организацию заговора, по ночам же он совещался с Мехмедом, рассказывал ему обо всем, что удавалось сделать.

— Ну что ж, пора, — решил наконец Мехмед. — Завтра, когда Бешеный Юрюк будет прогуливаться, мы нападем на него и отнимем револьвер. Но разделаюсь с ним я сам, один на один. Ты только смотри, чтоб никто не вмешался.

Одиннадцать человек удалось собрать Хаджи Мустафе. И все — народ надежный. Из тех, что и смерти не боятся.

Утром Бешеный Юрюк, как всегда, прогуливался по двору. В это время никто не смел даже подходить к нему.

Мехмед с невозмутимым видом вышел во двор, притворяясь, будто спешит куда-то по делу. Юрюк не обратил на него никакого внимания. И вдруг с быстротой молнии Мехмед набросился на своего врага. Повалил наземь. Прежде чем тот опомнился, он уже успел его обезоружить и швырнул револьвер Хаджи, который стоял тут же, у выхода.

Началась рукопашная. Бешеный Юрюк и Мехмед в обнимку катались по земле. Несмотря на свою силу и вес, Юрюк не мог одолеть Мехмеда: сказывалось десятилетнее заточение. Мехмед же был молод и крепок — настоящий пехливан[4]!

Сторонники Юрюка хотели было броситься ему на подмогу, но наткнулись на заслон из одиннадцати человек и остановились. Хаджи направил на них револьвер, и это окончательно подорвало их решимость.

— Помогите! Помогите! — вопил Бешеный Юрюк, но никто из его товарищей не трогался с места.

Мехмед схватил его за горло, стал душить. Юрюк уже не мог сопротивляться, лежал как колода. Надзиратели ненавидели его и не спешили вмешиваться, спокойно наблюдая за схваткой. Только когда Юрюк совсем почти задохнулся, разняли они дерущихся. Мехмеда и Юрюка забили в кандалы. После этого Юрюк не смел поднять глаз. Зато Мехмед приобрел всеобщее уважение. Но вел он себя по-прежнему тихо и мирно, никого не задевал.

Меж тем в тюрьме распространился слух, что, как только Мехмед окажется на воле, он уйдет в горы и начнет мстить за отца. Откуда появился этот слух — то ли Хаджи Мустафа ненароком обмолвился, то ли кто из арестантов сам дошел до этой мысли, — трудно сказать, но только все утверждали, что так оно и будет. Доносчики тут же доложили обо всем тюремным властям. Те, по инстанции, выше. Начальство обеспокоилось, и больше всех — Хасан-чавуш, потому что за «недоказанностью обвинения» Мехмеда должны были скоро освободить.

Сидел в тюрьме один крестьянин, приговоренный к пятнадцати годам за убийство. Он получил известие, что его жену забрал себе брат. Бедняга чуть не тронулся. Сидит в своей камере, не ест, не пьет, ни с кем не разговаривает. И так целую неделю. Когда наконец опамятовался, так переменился, что и не узнать. Бродит по тюрьме, как Меджнун, что-то бормочет себе под нос. Подойдут к нему, спросят о чем-нибудь, а он даже не слышит. А если и слышит, ничего не отвечает, только бессмысленно ухмыляется. Исхудал страшно. Волосы сбились, дыбом стоят. Дальше — хуже. Бьется головой о решетку. Смотрит куда-то вдаль, ничего перед собой не видит. Вся тюрьма ему сочувствовала, и сильнее всех — Мехмед. Но сделать для него он ничего не мог. Против такого горя, знал, нет лекарства.

Глядя на этого несчастного, Мехмед нередко задумывался.

— Какие смелые, гордые люди есть на свете, — говорил он Хаджи. — Ни за что не уронят своего достоинства. Ничто их не может сломить. А этот человек как будто заживо умер. И на уме у него только одно — отомстить.

Наконец пришел день освобождения. Мехмед и его товарищи простились со всеми заключенными. Предыдущую ночь юноша провел с Сейидом-ага — беседовали о жизни, о людях.

Мехмед и его приятели скатали постельное белье, сложили его у дверей. Рядом у решетки стоял тот самый арестант. Был он такой тощий и слабый, кажется, дунь — упадет. Перед самым уходом Мехмед решил попрощаться с ним.

— Всего тебе доброго, брат, — говорит.

Арестант вдруг услышал его слова, схватил Мехмеда за ворот и впервые за долгое время членораздельно проговорил:

— Ах, мой эфе. Ты выходишь на свободу…

И тут же, словно раскаиваясь в своем поступке, уронил руку, замолчал.

4

Выйдя из тюрьмы, они направились на постоялый двор и сняли комнату. Третьим с ними был Чобан Мехмед.

Расселись по кроватям, стали думать, как быть дальше.

— Чем нам заняться, дядюшка Хаджи? — спросил Чакырджалы.

А тот:

— Тебе лучше знать, сынок.

— Завтра должна прийти весть от Кямиля-ага.

— Да.

— Что же нам ему ответить?

— Тебе лучше знать, сынок.

— Но ведь все дороги перекрыты, дядюшка Хаджи.

— Перекрыты.

— Значит, надо обождать.

Все трое улеглись. Хаджи потушил лампу.

Чакырджалы долго не спалось. Хаджи и Чобан давно уже похрапывают, а он все думает. О покойном отце. О разбойничестве. О матери. О Хасане-чавуше. Недаром говорит народ: «Повадился кувшин по воду ходить…» Разбой — дело опасное. Никто из эфе не умирает в своей постели. Один им конец — пуля свинцовая. Сколько их перебывало в горах, и хоть бы кто умер своей смертью. Верзила Джерид, Карлик Джерид, Беспалый Араб и многие сотни других. Правительство — могучий лев. Все эфе рано или поздно попадают в его лапы.

Надо бы пойти другим путем, но каким?

С одной стороны — мать, с другой — Хасан-чавуш, с третьей — нужда непроходимая. Контрабандой много не заработаешь. И там тот же конец — пуля свинцовая. Да и что скажут люди? «Вы только посмотрите на сына Чакырджалы Ахмеда. Убийца его отца, выпятив грудь, разгуливает себе повсюду, а он хоть бы хны. А еще мужчина! Тьфу!» И что скажет Хаджи-эшкийа? «Я заручился для него поддержкой Кямиля-ага, Халиля-бея, а он — в кусты». Чего доброго, завздыхает: «Ах, Ахмед-эфе. Не сына ты родил — зайчишку трусливого!»

А как предстать перед матерью? Он даже и подарка ей не припас. На что его купить, подарок-то? За ночлег заплатить — и то денег нет.

Почему все кругом твердят: «Пусть только Чакырджалы выйдет. Уж он-то сполна рассчитается с Хасаном-чавушем. Недаром в его жилах течет кровь Ахмеда-эфе»?

Но что же это за жизнь — в горах?! Под вечной угрозой. Убегай, убивай! Жги, пали, круши!

Мехмед встал, зажег лампу, подсел к Хаджи и растормошил его.

— Что ты хочешь мне сказать, Мехмед?

— Не буду я заниматься этим делом.

— Каким делом?

— Разбоем.

— Почему же?

— У всех разбойников один конец.

— Нет у тебя никакого выбора, — сонно проговорил Хаджи. — Ты же потомственный эфе. Если за плуг станешь, крестьянствовать начнешь, никакого уважения тебе не будет. Да и в покое тебя на оставят. Наши руки уже кровью обагрены. И разбойники, и правительство, и крестьяне богатые — все будут над нами измываться почем зря. Нет у нас никакого выбора.

Хаджи повернулся на другой бок и заснул. А Чакырджалы до самой зари не смыкал глаз.

Наконец все трое проснулись, встали.

— Ну что, будем ждать вестей от Кямиля-ага? — спрашивает Хаджи.

— Нет. Поедем в какую-нибудь деревню, а там уж что Аллах пошлет, — отвечает Чакырджалы. Вид у него хмурый, суровый, глаза кровью налились.

Хаджи только ухмыльнулся в усы:

— Ну что ж, в деревню так в деревню.

Он хорошо знал, что Чакырджалы не сможет остаться на равнине, не сегодня, так завтра поднимется в горы.

На вокзале они выяснили, что поезд уходит только вечером. Весь день пробродили по рынку. Ни Хаджи, ни Чакырджалы не говорили о своих планах. А уж Чобан Мехмед и вовсе рта не раскрывал. Так уж повелось еще с тех времен, когда они занимались контрабандой. Чобан молча выполнял все, что ему говорил Хаджи.

Вечерним поездом они уехали.

Хасан-чавуш в то время был в Одемише. Известие об освобождении Чакырджалы сильно его встревожило. Чавуш стал искать какой-нибудь предлог, чтобы арестовать его снова, и в конце концов решил приписать ему совершенное много лет до того воровство. Получив ордер на арест Мехмеда, он тут же явился в Айасурат. Дома была только мать Чакырджалы, пряла шерсть. В досаде и гневе он осыпал ее неслыханными оскорблениями.

— Вот поймаю твоего сынка, лютой смертью казню. Как и его отца, — кричал чавуш. — И откуда только ты взяла этого волчонка, что душит людей, как овец? Уж не отсюда ли? — И совал ей ружье между ног. — Отец — пес шелудивый, мать — сука, не диво, что и сынок такой уродился… А ну-ка скажи мне, где он!

Хасан-чавуш велел привести нескольких родственников Чакырджалы, загнал их всех под кровать и долго пинал ногами. Но никакого толку так и не добился.

Хатче не выдержала такого надругательства, слегла. Она позвала к себе одного из молодых родственников и наказала ему:

— Отыщи Мехмеда. Расскажи ему, как этот Хасан-чавуш, что отца его убил, надо мной издевался. Если Мехмед не отомстит за отца и за меня, пусть лучше не возвращается. Такой позор только кровью можно смыть. Как теперь я людям в глаза посмотрю? Да и он тоже?

Юноша нашел Чакырджалы, передал ему слова матери, кое-что и от себя прибавил.

Так предсказание Хаджи сбылось еще до их возвращения в деревню.

Весь побагровел Чакырджалы, глаза — большие, страшные, вот-вот выпрыгнут из орбит.

— Ты прав, дядюшка Хаджи, выбора у нас нет. Сейчас мы отправимся прямо к Хаджи-эшкийа. Надо предупредить Кямиля-ага, Халиля-бея и Тевфика-бея, чтобы приготовили все необходимое. Их враг — и наш враг.

С этого момента они были уже разбойниками и, зная, что их выслеживают, принимали все нужные меры предосторожности.

Хаджи-эшкийа встретил их словами:

— Я думал, вы на Пятипалой горе. А вы…

— Дядюшка Хаджи, — перебил его Чакырджалы, — приготовь все, что нам требуется.

— Можете не беспокоиться, все сделаю как полагается! — обрадованно воскликнул Хаджи-эшкийа. — Испокон веков волчата волками становятся. Да все и так уж приготовлено. Люди Халиля-бея не смогли вас отыскать, пришли ко мне, я им все сказал. А Тевфику-бею и Кямилю-ага сообщу сейчас. Они вам пришлют по пятьдесят золотых.

У Хаджи-эшкийа были все причины радоваться. Снова он станет падишахом деревни, снова крестьяне будут в ноги ему кланяться. Колесо судьбы сделало оборот, и он — на коне.

Он вручил всем троим оружие, много боеприпасов. А Мехмеду подарил еще и бинокль.

— Счастливого вам всем пути! — напутствовал он их. — Да будут ваши клинки остры, да будет ваша судьба безгорестна и да осенит вас своей милостью Хызыр[5].

Хаджи-эшкийа отрядил своего человека к знакомым юрюкским беям с такой просьбой: «Примите наших друзей с уважением. Окажите им помощь и поддержку».

Когда они поднялись на Пятипалую гору, юрюки тепло приняли их, щедро одарили. Их ага Вели отвел Мехмеда в сторонку и сказал:

— Хаджи-эшкийа передал нам свой поклон. Ты сын Ахмеда-эфе, стало быть, не чужой нам человек. Мы позаботимся о тебе, постараемся, чтобы ты ни в чем не нуждался. Я уже известил о тебе своих родственников… Не обижайся, сынок, ты еще очень молод, и я хочу дать тебе несколько советов. В разбойничьем деле самое важное — иметь надежные укрытия. Без них — гибель. Здесь будет самое главное твое убежище. Поэтому ты сюда ни ногой.

— Куда же мне податься? — недоуменно спросил Чакырджалы.

— Отец твой погиб, а никто и не знает, с кем он водил дружбу, у кого скрывался. Убежища разбойника должны быть известны лишь Аллаху. И надо иметь их побольше, чтобы можно было запутать всех, и прежде всего правительство. Это становье твое. В трудную минуту мы — и не сомневайся — всегда тебя выручим. Ты понял, что я хочу сказать?

Чакырджалы поднял глаза на высокого, с белой заостренной бородой и с зелеными, в цвет листвы, глазами семидесятипятилетнего старца:

— Понял, ага. Спасибо тебе.

Ага велел зарезать овцу, устроил пир в честь Мехмеда и его товарищей. В этом становье они провели четыре дня. С утра уходили в горы, к вечеру возвращались. Тем временем подоспели деньги от Кямиля-ага, Тевфика-бея и Халиля-бея. Халиль-бей приложил и записку. «Эфе, — писал он, — пока мы у тебя за спиной, тебе нечего бояться. У тебя будет заручка не только в Одемише, Измире, но и в самом падишахском дворце».

Халиль-бей был человек родовитый, с многочисленными родственниками. Его дед занимал высокий пост, пользовался в тех краях неограниченной властью. Не только благодаря своему положению и богатству, но и благодаря поддержке разбойников. В те времена знать опиралась, с одной стороны, на правительство, с другой — на разбойников.

На пятый день Чакырджалы поцеловал руку старому ага.

— Обойди все наши становища, — предложил ему тот, — познакомься с нашими племенами. Это знакомство тебе пригодится. — Он перечислил все недружественные племена и добавил коротко: — Этим не доверяй.

Ночью у родника на самой вершине Пятипалой горы Мехмед спросил у Хаджи Мустафы:

— Знаешь, о чем со мной говорил юрюкский ага?

— Знаю, — ответил Хаджи.

— Откуда? — изумился юноша.

— Он сказал тебе, что в разбойничьем деле самое важное — надежные укрытия. Без них разбойнику смерть.

— Он и тебе так говорил?

— Нет. Это он говорил еще твоему отцу, когда тот поднялся в горы. Такой совет он дает каждому разбойнику, на чью помощь рассчитывает. Ведь юрюкам нужна охрана. Не будь нас, завтра налетят какие-нибудь обиралы, отнимут все до последнего.

«А ведь верно», — подумал Мехмед.

Услышав, что Чакырджалы ушел в горы, Хасан-чавуш срочно собрал свой отряд и вместе с лейтенантом Хюсню-эфенди пустился его преследовать.

— Нет, вы только посмотрите на этого птенца желторотого, — бурчал он всю дорогу. — Забыл, видно, как я ухлопал его отца. И самого его изловлю. Молод, неопытен. Хорошо, что пустился в разбой еще мальчишкой. Подрасти он, наберись опыта, схватить его было бы не так-то просто. А сейчас это дело плевое. Изловлю его, как куропатку. Вместе с его дружками. Они тоже новички, ничего не смыслят.

Чавуш облазил все горные склоны, обошел все деревни, но так и не смог напасть на след Чакырджалы. Неделю ищет, месяц ищет — и все попусту. Но надежды не теряет.

— Сегодня мы заночуем здесь, — сказал Хаджи Мустафа, — Хаджи-эшкийа должен сообщить нам, где Хасан-чавуш, что он делает. Есть и еще одно дельце… — Какое дельце, он не объяснил, сел, задумался.

А места кругом такие благодатные! Бежит, журчит вода по сосновому желобу, затем, ниспадая, вьется серебряной лентой по склону. По бережкам сочно зеленеют лужайки. Мята, ятрышник, цветы. Рои пчел. Под соснами — мягкие моховые тюфяки, ляжешь — утонешь. Лишь кое-где пробрызнули верхушки трав. Лето уже на исходе, надвигается осень. Веет легкий ветерок. С ветки на ветку перелетает птица. И ни одного другого живого существа поблизости.

Чобан Мехмед положил ружье, прилег, ручьем любуется. Запах так и сводит с ума: он словно крепкий напиток, настоянный на разных травах, на мху и хвое.

Чобан — высокий дюжий двадцатишестилетний парень, красавец. Говорит очень редко — так уж полагается, зато поет часто, голос у него сильный, чистый и звонкий.

Он сын солдата, погибшего в Йемене. Долго пастушил у одного ага, но в конце концов это ему осточертело, а тут как раз подвернулся Хаджи-эшкийа, в контрабандный промысел его втянул. С тех самых пор он не расстается с оружием и кавалом. Когда Чобан играет на своем рожке, все заслушиваются — мелодия так и хватает за сердце. И стреляет он превосходно: шутя попадает в подброшенную медную монетку. Спокойный, хладнокровный, уверенный в себе — другого такого нукера поискать!

Хаджи Мустафа поднял голову, посмотрел на Чобана, который лежал неподвижно, словно погруженный в дрему, и сказал, улыбаясь:

— Вот сукин сын! Только подойдет к роднику, сразу заваливается. Просто так лежит, или на кавале играет, или песню затягивает.

Чобан только ухмылялся, слушая его.

— Подойди-ка, — продолжал Хаджи Мустафа. — Успеешь еще належаться, соня. Дело есть.

Когда Чобан встал и подошел, он спросил:

— Ружье заряжено?

Чобан молча кивнул.

Хаджи вынул из его ружья все патроны, потом зарядил снова. Чакырджалы, сидя, с любопытством следил за каждым его движением.

Хаджи погладил ружье и положил его к ногам Чакырджалы. Поцеловал ему руку, поднес ее ко лбу.

— Отныне ты наш эфе, — торжественно проговорил он. — Да помогает тебе Хызыр! Да ослепнут твои враги и да будут сильны твои друзья!

Отойдя в сторону, он со значением поглядел на Чобана. И тот повторил ту же церемонию.

Чакырджалы, растроганный, поднялся с травы.

— Стало быть, Хаджи, принимаемся за настоящее дело?

Мустафа кивнул.

— Пошли вам бог здоровья и сил! — воскликнул Чакырджалы. — Да охрани всех нас Аллах от позора перед друзьями и врагами!

Отныне они должны свято блюсти разбойничьи обычаи. Хаджи уже не наставник, а нукер. Нукерам же не полагается спрашивать эфе, что делать, куда идти, соваться со своим мнением: это, мол, так, это не так. Если эфе их спрашивает, они отвечают, нет — молчат. Его слово для них закон. Обычай запрещает им возражать, а если они все же осмеливаются, то рискуют получить пулю в лоб.

Хаджи взял в руки ружье:

— Разреши, мой эфе.

Чакырджалы разрешил. Одними глазами.

Хаджи выпустил пять пуль в склон горы.

— Разреши и Чобану, мой эфе.

И Чобан выстрелил пять раз. За ним и сам Чакырджалы. Вздрогнули, загудели потревоженные горы. Округлое лицо Чакырджалы раскраснелось от волнения.

Заночевали они возле родника. Хаджи хотелось спуститься к юрюкским шатрам, однако высказать свое желание он не решился. Отныне распоряжается их вожак, и его решение непререкаемо.

Проснувшись рано утром, Чакырджалы сказал Чобану, который был на карауле:

— Разбуди Хаджи.

— Слушаюсь, мой эфе.

Молча позавтракали.

— Хаджи, — сказал Чакырджалы, на этот раз без обычного обращения «дядюшка», — я думаю, нам не следует ходить в становье юрюков. Рано еще нам нос задирать, расхаживать с гордым видом: смотрите, дескать, какие мы молодцы! Сперва надо показать себя. А без этого нас и людьми-то считать не будут.

— Верно, мой эфе.

— И перво-наперво мы должны рассчитаться с Хасаном-чавушем.

— Да, мой эфе.

Послышался свист.

— Посмотри, кто там, — сказал эфе.

Хаджи встал и направился в ту сторону, откуда донесся сигнал. И сам засвистел, как было условлено. Немного погодя он вернулся с подпаском в латаной-перелатаной одежде, в чарыках[6]и в вязаном шерстяном терлике[7]. Подпасок был очень худ — кожа да кости.

— Какие новости, мой лев? — спросил его Чакырджалы.

— Здравствуй, мой эфе. Все это время я следил за чавушем.

Куда он, туда и я. А он все время бродит по деревням. Лупит крестьян. Лупит и спрашивает: «Где Чакырджалы? Где Чакырджалы?» Хаджи-эшкийа велел передать тебе: «Сейчас самое время с ним посчитаться».

— Спасибо тебе, сынок. Передай Хаджи-эшкийа поклон, — произнес Чакырджалы и, повернувшись к Хаджи Мустафе, добавил: — Парень-то совсем оборвался. Дай-ка ему пять-шесть меджидие[8].

Глаза у подпаска заблестели, щеки зарумянились.

— Пусть погибнут все твои враги, мой эфе! — вскричал он. — Да помогает тебе Хызыр! Сам Хызыр на своем коне!

— Доноси мне обо всем, что делает Хасан-чавуш, — велел ему Чакырджалы. — Не спускай с него глаз. И Хаджи-эшкийа предупреди: пусть будет начеку.

После того как подпасок ушел, Чакырджалы обратился к Хаджи Мустафе:

— Надо перейти на ту сторону горы. Пусть Чобан купит провизию в юрюкских шатрах.

«Ну и ну! — подумал Хаджи. — Разбойник, а ведет себя как торгаш. Провизию покупает. Нищему подпаску пять меджидие отвалил!»

Нехотя протянул он руку к кушаку, достал деньги. Чакырджалы сразу смекнул, в чем дело.

— Ты что это, Хаджи, насупился? Мы пока еще не разбойники. Вот когда станем разбойниками, тогда и хлеб не надо покупать будет — люди сами принесут. От доброго сердца. Я не хочу, чтобы о нас сразу же пошла дурная слава, будто мы стервятники какие… А ты, Чобан, — обернулся Чакырджалы к другому своему нукеру, — запомни: если не будут брать деньги, всучи их силой. Скажи, что Чакырджалы поднялся в горы не для того, чтобы обирать бедняков. — Он положил руку на плечо Хаджи. — Дела наши идут неплохо. Мы могли бы свести счеты с Хасаном-чавушем прямо сейчас. Но, по-моему, лучше немного обождать. Народ недоволен им все больше и больше, а это нам на руку…

— Ты прав, эфе. Это нам на руку.

— Вот чем бы только нам заняться? Нет ли в этих краях какого-нибудь ага, притесняющего бедняков? Которого все ненавидят?

— Есть такой. Мустафа-ага, покровитель Верзилы Джерида. Он, кстати, и с твоим отцом враждовал. Но справиться с ним нелегко. Его дом охраняют сторожа и нукеры. Он подкармливает многих разбойников. Среди них и сам Чамлыджалы. Все бедняки — отсюда до Одемиша, от Одемиша до Айдына — ненавидят его лютой ненавистью. Но справиться с ним, повторяю, дело нелегкое. К тому же поместье его — на равнине.

Чакырджалы пробуравил нукера острым взглядом:

— Ну что ж, случай подходящий. Этого Мустафу мы слопаем прямо с потрохами. Нападем на дом. Если денег не окажется, уведем хозяина в горы. А не захочет дать — тут же на месте и прикончим. Попроси-ка Вели-ага разведать, дома ли сейчас Мустафа.

— Пусть Чобан сходит, а потом и мы…

— Нет уж, сходи лучше ты сам. А я подожду тебя у Кровавой могилы, возле Бешик Джевиза.

Хаджи не стал тянуть с этим делом, сразу же отправился в путь. Лицо у него было озабоченное, суровое.

5

Тяжелая, словно каменная, навалилась темнота на мир. Ни зги не видно. Сеется мелкий дождь. Чакырджалы и его нукеры идут крадучись: опасаются попасть в засаду. На своих лазутчиков они еще не вполне полагаются — люди непроверенные, могут и предать. Даже направление Мехмед выбрал не то, какое им советовали, — прямо противоположное. Хаджи — впереди, метров на сто; за ним — Чакырджалы, а позади — Чобан Мехмед. Метрах в пятидесяти от усадьбы Хаджи остановился и подождал, пока к нему присоединятся остальные.

— Вы оставайтесь снаружи, — распорядился Чакырджалы. — А я войду в дом. Если дверь заперта, открою ее пулями. Бояться нам некого — Хасан-чавуш сюда и за день не доберется… Если начнется перестрелка, не беда. Так-то оно, пожалуй, даже лучше будет, Хаджи.

— Лучше?

— Да.

Чакырджалы перескочил через дувал во двор усадьбы. Он хорошо знал, в какой комнате находится хозяин, с кем он обычно проводит свои вечера и даже сколько в доме денег.

Добравшись до двери комнаты, где Чакырджалы предполагал застать хозяина, он постучал.

— Кто там?

— Мехмед. Хочу повидать ага.

Без всяких расспросов дверь тотчас же отворили. Нетрудно было понять, что здесь никого не боятся.

Едва переступив порог, Чакырджалы прицелился в хозяина.

— Не шевелись, ага. Буду стрелять без предупреждения.

Мустафа-ага сидел, не выказывая никаких признаков тревоги.

Только слегка выпрямился и спросил:

— Ты кто такой? И чего тебе надо, сынок?

— Я Чакырджалы Мехмед. Я знаю, что у тебя дома хранится тысяча триста лир. Если ты мне не отдашь тысячу двести, то…

Ага громко рассмеялся:

— А, Чакырджалы. Слышал я, что ты недавно в горы поднялся. Хотел тебя даже в гости пригласить, пару дельных советов дать.

— Ты мне зубы не заговаривай, ага! Выкладывай деньги!

— Неужели ты не знаешь, сынок, что против Мустафы-ага никто не смеет идти?!

— Заткнись, черноверец! Надоело мне слушать твою болтовню. Где деньги?

Чакырджалы перевел взгляд на людей, сидевших вокруг хозяина. Все они были мелово-бледны.

За спиной Чакырджалы стояли его нукеры.

— Ты только посмотри на этого черноверца, Хаджи! Он, видишь ли, считает, что никто не осмелится против него пойти. А ну-ка забери у него все деньги, до последнего золотого!

Хаджи подошел к хозяину:

— Давай деньги, пес шелудивый! Или я тебя прихлопну на месте!

Ага видит: дело плохо. Понял наконец, что рта лучше не раскрывать, не то пулю сжуешь. С этим Чакырджалы шутить не приходится. Видно, он из тех, что все хорошо продумывают, подготавливают, а уж потом ни перед чем не останавливаются. Ага тяжело поднялся и в сопровождении Хаджи поплелся в соседнюю комнату.

Когда они вернулись, у Хаджи в руках был мешочек.

— Высыпь деньги на стол, пересчитай! — приказал Чакырджалы.

В мешочке оказалось пятьсот лир.

— Ага, время дорого, тащи сюда остальные деньги.

Мустафа-ага вынес еще два мешочка.

— Это все?

— Все.

Хаджи сосчитал. Ровно тысяча триста лир.

— Верни сотню хозяину, — велел Чакырджалы, — может, ему понадобятся деньги на этих днях.

Хаджи нехотя отложил сотню.

— Ага, я слышал, ты человек умный. Теперь сам в этом убедился. Я бы хотел быть твоим другом. Но ничего не поделаешь: мы стали разбойниками недавно, позарез нужны деньги. Так что не обессудь.

Ага сидел ни жив ни мертв.

— Счастливо оставаться!

Все трое перемахнули через дувал, миновали кладбище и направились прямо в горы.

Рассвет застал их еще в пути.

— Видишь, Хаджи, вон тот кустарник около пересохшего русла реки? — спросил Чакырджалы. — По-моему, неплохое место для привала. Что скажешь?

— Тебе лучше знать, мой эфе.

Вконец измученные, еле держась на ногах, доплелись они до кустов. Укрылись. Розово цвели лавры. Лиловели цветы целомудренника. В воздухе реяли тысячи светло-желтых пчел. С гор тянуло осенним ветерком, вобравшим в себя запах сосен, сухих трав, реки.

— Здесь нам придется пробыть до вечера, Хаджи.

— Другого выхода нет, мой эфе.

Искрилась, горела галька на дне пересохшей реки. Солнечные лучи заливали все кругом.

Разбойники расположились под деревьями.

— Не грех бы и перекусить, Хаджи.

Достали провизию, плотно поели. Чобан привалился спиной к стволу и заиграл на кавале. Да так самозабвенно, будто в целом мире, кроме них, никого нет. Мехмед и Хаджи словно бы и не слышат его. Мехмед ласково поглаживает ложе ружья. Хаджи покуривает. Ни тот, ни другой не боятся, что звуки кавала их выдадут.

Весь день проиграл Чобан. А Чакырджалы и Хаджи сидели погруженные в свои мысли. И вдруг заметили в вышине птиц. Летят тесной станицей, черные-черные на фоне вечернего неба. Мехмед вскочил на ноги. Лицо сияет, так и лучится радостью.

— Хаджи, — закричал он, — Хаджи!

Нукер поднял на него глаза.

— Хаджи! Ведь у нас тысяча двести лир.

— Да, мой эфе.

— Это же куча денег. Целый капитал.

— Да, мой эфе.

— Что, если нам обойти десять-пятнадцать ближних селений?..

— Не понимаю, мой эфе.

— Мы нажили могущественного врага, Хаджи. Почему бы нам не завести могущественных друзей? Еще более могущественных? Ведь нам предстоит иметь дело с Хасаном-чавушем.

— Ясно, мой эфе.

— Вот и хорошо. Когда зайдет солнце, пойдем в эту деревушку, что прямо над нами. Как она называется?

— Не знаю, мой эфе. Никогда там не бывал.

— После этого все окружающие селения будут за нас горой.

С наступлением темноты они перепоясались и тронулись в путь. Войдя в селение, остановили какого-то пожилого человека.

— Я Чакырджалы Мехмед-эфе, сын Чакырджалы Ахмеда-эфе. Покажи нам дом старосты.

Испуганный сельчанин, ни слова не говоря, повел его к старосте.

— Я Чакырджалы, сын Ахмеда-эфе.

— Добро пожаловать, мой эфе, добро пожаловать, — взволнованно забормотал староста. — Стало быть, ты сынок Ахмеда-эфе. С тех пор как погиб твой отец, нам никакого житья не стало. Донимают нас разные кровососы: ага, беи, грабители. Вот мы и радуемся тебе, сынок.

Пол в его комнате был устлан коврами, на них тюфяки и подушки. Пригласив гостей сесть, староста продолжал:

— Ты уж порадей за нас, простой народ. Дошла до нас весть, как ты посчитался с этим гявуром. Для всей деревни большой праздник. «Ахмед-эфе ушел от нас, но его место не пустует», — говорят люди.

Принесли кофе, закуску. Потом еще кофе.

— Какова будет воля эфе? Нет ли у него каких-нибудь пожеланий? Я расставил вокруг деревни караульных, поэтому можете сидеть спокойно. Если что не так, нам сразу дадут знать. Приказывай, мой эфе.

— У меня к тебе только одна просьба, ага. Скажи мне, сколько у вас в деревне бесприданниц? И сколько молодых парней, что не могут жениться по бедности?

— С удовольствием, мой эфе, с удовольствием! Да пошлет тебе бог здоровья! Вот такой же был и твой отец, Ахмед-эфе.

Он позвал одного сельчанина и свою жену, и втроем они стали перебирать бедных парней и девушек:

— У Бледного Али — одна дочь. У Османа — одна дочь. У Айше — один сын. У Йеменца Дурмуша — один сын…

— Ты забыл сына Чокнутого Эфе. Он же гол как сокол.

— Верно.

Закончив подсчет, староста обратился к Чакырджалы:

— У нас в деревне четырнадцать девушек-бесприданниц и семеро бедных парней. Помощи им ждать неоткуда, разве что ты пособишь, благослови тебя Аллах!

— Собери их всех.

Через полчаса возле дома толпились больше двух десятков молодых людей.

— Раздай по десяти золотых девушкам, — велел Мехмед Хаджи Мустафе.

— Вот ваше приданое, девушки, — сказал Хаджи. — Эфе заботится о вас, как родной отец. — Трясущимися руками открыл мешочек. Эфе сидел не поднимая глаз, даже мельком не поглядел в сторону девушек.

Они, одна за другой, протягивали ладони. Хаджи отсчитывал, только звенели золотые.

После ухода девушек эфе сказал своему нукеру:

— Пусть парни присядут. И пусть не обижаются, что дары наши такие скромные. Я знаю, они заслуживают куда более щедрых.

— Садитесь, ребята, — пригласил их Хаджи.

Эфе склонился к его уху:

— Сперва потолкуем с ними, а потом ты положишь им в карманы по пятнадцати золотых. Кой-кому можно и побольше. Понял?

— Понял, мой эфе.

Завязался разговор. Посыпались жалобы на правительственных чиновников, сборщиков налога, жандармов. Мехмед сидел каменно-неподвижный, внимательно слушал. Входили все новые и новые сельчане. И все рассказывали, рассказывали.

Затем, по знаку Хаджи, парни начали расходиться. Каждому из них Хаджи совал в карман деньги, приговаривая:

— Да принесут они тебе счастье!

Оживилась деревня, зашумела. Отовсюду послышались веселые голоса и смех. Все сельчане говорили об эфе. Те, кто его видели, описывали, как он выглядит, остальным. Самые любопытные норовили заглянуть в дом старосты.

— Ну что, все в порядке, Хаджи?

— Все в порядке.

— А теперь надо совершить омовение и намаз.

Хаджи не поверил своим ушам. До сих пор Чакырджалы не отличался чрезмерной набожностью. «Вот хитрец! — пронеслось в голове у нукера. — Так он далеко пойдет».

— Принесите кувшин с водой для моего эфе, — велел он. — Время намаза.

Краешком глаза Хаджи следил, как Чакырджалы совершает омовение, а потом и намаз. Все честь по чести, как и полагается. Будто сорок лет имамом служил. Поклон налево, поклон направо, встал, подпоясался.

— А теперь, Хаджи, поедем в другие селения. Скажи, чтобы нам дали проводника. За пять-шесть дней мы должны кончить это дело.

За час до наступления ночи они отправились дальше.

Обошли множество селений. Девушек одарили приданым, парням дали денег на выкуп, больным — на лекарства, бедным — на хлеб.

Седьмой день застал их на склоне Пятипалой горы, над Айдыном.

— Сколько у нас осталось? — поинтересовался эфе.

— Семьдесят желтеньких. С такими деньгами долго не протянуть.

— Ничего, Хаджи. Мало ли еще таких, как Мустафа-ага?!

— Да уж дело-то больно рискованное. Одного осилим, двоих, пятерых, десятерых, но в конце концов споткнемся.

— Не забывай, что на одного Мустафу десять деревень приходится. Кого, по-твоему, надо бояться — беев или народа?

«Народа», — хотел было выпалить Хаджи, но, увидев гневные глаза эфе, осекся. Уронил только:

— Тебе лучше знать, эфе.

Весть о доброте и щедрости эфе радостным ветром прошелестела по всему краю. Облетела не только Айдынскую равнину, весь Одемиш и карынджалыйских юрюков — до самого Измира докатилась. Среди всех тогдашних разбойников один только Чакырджалы проявил такое благородство. Из уст в уста передавалась молва о его святости: недаром он совершил намаз перед сельчанами.

Обо всем этом хорошо знал Чакырджалы, он тщательно рассчитывал последствия своих поступков.

— Ну как, Хаджи, — спросил он однажды своего нукера, — понравилось тебе начало?

— Понравилось, — хохотнул Мустафа. — Эти горы еще не видели такого эфе, да помогает тебе Хызыр!

— Пора снова браться за дело, не так ли?

— Пора, мой эфе.

— Как ты думаешь, не настал ли черед Хасана-чавуша?

— Настал, мой эфе.

— Или, может, пусть он еще поизмывается над людьми?

— Эфе лучше знать.

— Да нет, хватит уже, поизмывался. Досыта наплакались люди.

— Его просто грех оставлять в живых, мой эфе. Один день лишний — и то грех.

6

Чакырджалы устроил засаду на кладбище между Одемишем и Каймакчи.

Накануне он ночевал под одной крышей с Хасаном-чавушем. Вот как это произошло. Уже много дней Чакырджалы шел по следам Хасана-чавуша. А тот, само собой, думал, что идет по следам разбойника. Как-то вечером, когда Чакырджалы расположился на ночлег в одном селении, в доме старосты, он узнал о приходе Хасана-чавуша с его отрядом.

— Пригласи чавуша к себе, — сказал Чакырджалы хозяину. — Пусть ночует здесь.

Староста глаза выпучил. Два лютых врага в его доме! Это добром не кончится. Он кинулся в ноги Чакырджалы:

— Умоляю тебя, эфе, не затевай кровопролития в моем доме!

— Поди пригласи его, ага, — спокойно повторил Чакырджалы. — Ничего дурного не случится. Я буду на нижнем этаже, он на верхнем. Тебе только придется прислать ко мне своих домочадцев. Заложниками. Если что…

Хотя он и остановился на полуслове, ага хорошо его понял.

— Рано утром я уйду по каймакчийской дороге, — продолжал эфе. — И ты скажешь Хасану-чавушу, что я пошел в сторону Каймакчи. Ясно?

Старосте ничего не оставалось, кроме как выполнить его волю. Он провел Хасана-чавуша с его отрядом на второй этаж. Всю ночь продрожал староста, ожидая самого страшного. Но все сошло благополучно. А на самой заре Чакырджалы ушел и устроил засаду на кладбище.

Все получилось, как было задумано.

Появляется отряд жандармов. Впереди на лошадях — Хасан-чавуш и лейтенант Хюсню-эфенди. Этот Хюсню-эфенди, хотя и был молодым человеком, уже много раз успешно сражался с разбойниками. Поговаривали, что он учился вместе с Чакырджалы в начальной школе.

Жандармы подъезжают прямо под дула ружей.

— Эй, Хасан-чавуш, — кричит Чакырджалы, — уж не меня ли ты ищешь? Вот он я. Сегодня ты мне заплатишь за смерть отца. И за надругательство над моей матерью! За все сполна, сукин сын, черноверец!

Грохочет выстрел. Хасан-чавуш падает под копыта собственной лошади. Хюсню-эфенди похлестывает своего скакуна, мчится вперед, стреляя на всем скаку.

— Не подъезжай, — предостерегает его Чакырджалы, — не вводи меня в грех. Между нами — хлеб и соль.

Хюсню-эфенди только подстегивает коня.

— А ну-ка, Чобан, рань его в ногу!

Пуля попадает Хюсню-эфенди в ногу. Лейтенант тоже валится наземь. Жандармы разбегаются.

У чавуша было с собой отделанное перламутром ружье отца Мехмеда — Ахмеда-эфе. Чакырджалы хотел забрать его и отнести матери. Но почему-то — возможно, что-нибудь помешало — так и не взял. Сожаление об этом будет преследовать его до самой смерти.

Вот когда имя Чакырджалы прогремело в полную силу. Правительство назначило большую награду за его голову и отрядило на его поимку самых опытных и отважных солдат и жандармов.

* * *

Однажды жандармские отряды получили донесение, что Чакырджалы находится на Боздаге. Все они, объединившись под командой Хафыза Ильхама, спешно двинулись туда. И потерпели сокрушительное поражение. Слава Чакырджалы возросла еще более. Жители равнинных деревень и горных селений испытывали к нему любовь вперемешку со страхом. Жандармы — только страх.

— Хаджи, — сказал как-то эфе.

— Слушаю.

— У нас что ни день, то стычка. Так больше не может продолжаться. Достаточно одной шальной пули…

— Что же делать, мой эфе?

— Пораскинь умом. Но так продолжаться не может.

В ту ночь Хаджи и эфе — они ночевали в юрюкском шатре — не сомкнули глаз.

Рано поутру Хаджи встал и подошел к Чакырджалы.

— Ну, что скажешь?

Хаджи лукаво улыбнулся:

— А что скажет мой эфе?

Круглое лицо Чакырджалы было спокойно, чуточку бледно.

— Надо сколотить несколько отрядов — и все под моим началом.

— И я так думаю.

К этому времени в отряд влились несколько надежных людей. Все смелые, удальцы. Харманлыоглу Ахмед, Длинный Мехмед, Араб Мерджан, Кара Али, бежавший из йеменской армии; под его-то командой Чакырджалы и сколотил второй отряд. Третьим командовал Чолак-эфе. В его отряде появился новый нукер — Маленький Осман. Это сразу облегчило положение Чакырджалы. Две шайки, действовавшие под его именем, отвлекали внимание преследователей, и он мог направить своего коня в любую — какую только пожелает — сторону.

Трудности, однако, не кончились. В те времена, пользуясь бессилием правительства, в горах хозяйничали и другие шайки. Две из них, самые большие, возглавляли Камалы Мехмед и Чамлыджалы Хосейин. Все они враждовали с Чакырджалы. Некоторые — из-за какой-нибудь пустячной обиды, другие — потому что недолюбливали поддерживавших его беев и ага, третьи просто его ненавидели, без всякого повода.

7

Чакырджалы оказался во главе разветвленной организации. Его поддерживали множество людей, бедных и богатых. Отовсюду неиссякаемым потоком шли деньги. Нередко корыстные интересы сталкивались, начиналась борьба. Ведь в городе наибольшим влиянием пользовался тот, за чьей спиной стояла самая сильная шайка в горах.

Чакырджалы жил в юрюкском становье. Он чувствовал себя спокойнее и увереннее, чем когда бы то ни было, хорошо знал себе цену. Большой жернов мелет муку большими мешками, так и он занимался теперь только важными делами. Говорил мало, не всякого удостаивал своего внимания.

— Хаджи, — сказал он однажды.

— Слушаю, мой эфе.

— По-моему, дела обстоят неплохо. Не пора ли нам залечь в какое-нибудь убежище?

— Самое время, мой эфе.

— Стало быть, прекращаем стычки с жандармами.

— Прекращаем.

Этот разговор был прерван появлением усталого, насквозь пропотевшего пастуха, которого сопровождал караульный.

— Мой эфе! Отряд Чолака попал в окружение возле Бохча. Еле держатся. Многих уже убили и ранили.

— Хаджи, вели его быстренько накормить. Мы все отправляемся на выручку. А то ведь пропадут, бедняги. Как ты считаешь, Хаджи?

— Эфе лучше знать.

— Тогда — в путь.

Шайка Чакырджалы всегда отличалась необыкновенной быстротой передвижения. Там, где другим необходим был бы час, они укладывались в четверть часа. Еще по дороге Чакырджалы узнал, что из всей шайки Чолака в живых остался только Маленький Осман. Он продолжал отстреливаться. Один против целого жандармского отряда.

— Осман, я здесь, — громко закричал Чакырджалы. — Не сдавайся!

И обрушился на незащищенный тыл жандармов. В несколько минут все они, кроме лейтенанта Мустафы-эфенди и двоих рядовых, были перебиты. Трое уцелевших бросились бежать. Но их остановил окрик Маленького Османа:

— Сдавайтесь!

Жандармам пришлось сложить оружие. Маленький Осман подвел их к эфе, который ненавидел жандармов.

— Расстрелять! — коротко бросил он. И, обращаясь к лейтенанту, гневно проговорил: — Как только, собачий сын, у тебя поднялась рука уничтожить моих йигитов? И каких йигитов! У вас таких отродясь не бывало! Отвечай, поганец! Отвечай, чертово отродье!

— Сам ты поганец! Сам ты чертово отродье! — выкрикнул Мустафа-эфенди.

Чакырджалы никак не ожидал такого отпора. Даже остолбенел поначалу.

— Что ты сказал?

— А то и сказал, что ты сам поганец! Наслышался я о твоих делах, о славе твоей: думал, ты настоящий разбойник, не какой-нибудь мелкий грабитель. Но настоящий разбойник не позволит себе оскорблять пленного. Или убьет его — или отпустит на свободу. Понял? А ты — выродок…

Чакырджалы схватился было за ружье, но тут же опустил его.

— А ведь Мустафа-эфенди прав, Хаджи, — сказал он. — Он смелый человек, йигит. Таких я еще не видел среди жандармов. Ну что ж, придется его пощадить. Надо только ободрать ему кожу на пятках, чтобы не мог больше нас преследовать.

Мустафу-эфенди уложили наземь. Достали острые кинжалы, принялись спарывать кожу с пяток. Лейтенант молчал. Ни стона, ни крика, только лицо побледнело. В маленькую впадинку у его ног стеклась лужица крови.

Сокрушенно покачав головой, Чакырджалы произнес:

— А теперь отпустите его! Какие крепкие, отважные люди есть у нас в стране! Такие и нам нужны! Им бы не у османцев — у нас служить. Очень жаль, что они не с нами.

Надо было создавать новую шайку вместо Чолаковой. Пока у османцев есть смельчаки, подобные Мустафе-эфенди, приходится быть начеку.

Разожгли костер. Его алые отблески падали на верхушки сосен. На шампуре поджаривался барашек.

Чакырджалы сидел с усталым, задумчивым видом.

— Хаджи, нет ли у тебя кого на примете?

— Нет.

— А если подумать?

— Может быть, Послуоглу? Он только что вышел из тюрьмы и сейчас вместе со своими нукерами находится у себя в деревне. Что скажет мой эфе?

— Человек он, конечно, подходящий. Но только примет ли он наше предложение? Отнесется ли к нам с подобающим уважением?

— Попытка не пытка.

— Ну что ж, сегодня ночью повидаем его. Пошли к нему двоих наших людей, пригласи его к нам в гости.

До тюрьмы Послуоглу был разбойником. Парень не из робкого десятка. Жандармам он сдался только потому, что не мог оставить раненых товарищей. Дело было так. Вместе со своими нукерами он попал в засаду, устроенную жандармами. Первым же залпом ранило двоих. Послуоглу попытался спасти их, хотя они и твердили ему: «Беги! Нам все равно пропадать!» — «Настоящий эфе никогда не бросает своих товарищей в беде», — ответил он им и, пока не расстрелял все патроны, не сдался. Так что человек он надежный. Замечательный стрелок. Чакырджалы знал о нем все, до мельчайших подробностей. Знал, что скоро он поднимется в горы. Надо было попытаться перетянуть его на свою сторону. А если это не удастся, он станет соперником — и притом очень опасным.

Чакырджалы никогда не проявлял особой симпатии к Послуоглу, поэтому тот был весьма удивлен, получив его приглашение. Кто знает, что за этим кроется. Но не пойти было нельзя: по понятиям эфе это считается проявлением постыдной трусости.

— Эфе приглашает тебя вместе с твоими товарищами, — сказали ему нарочные.

Это означало, что его жизни ничто не угрожает. Посоветовавшись со своими нукерами, он решил принять приглашение.

— Передайте своему эфе, что мы придем за вами следом, — ответил он нукерам Чакырджалы. Ответ выражал доверие к Чакырджалы, но таился в нем и некоторый вызов.

Чакырджалы встретил Послуоглу с дружеской улыбкой на лице. Пригласил гостей сесть. Послуоглу уселся слева от него, ружье положил на колени, дулом в сторону хозяина.

— Что это, Послуоглу? — притворно удивился Чакырджалы. — Я позвал вас сюда как друзей, хотел предложить, чтобы мы занялись общим делом. А ты наставил на меня оружие. Такого я, честно сказать, не ожидал.

По обычаям эфе, поведение Послуоглу следовало истолковать так: «Ты — это ты, я — это я. Каждый сам за себя».

— Не обижайся, эфе. Это получилось случайно.

Повеяло холодком.

Поступок Послуоглу не смутил Чакырджалы, но его охватило смутное сожаление. Лучше бы не звал он этого человека. Но дело сделано, отступать уже поздно.

— Какая тут обида! — ответил он. — Не будем ссориться из-за пустяков. Ведь нам предстоят большие дела. Надо помочь нашему народу. Все его угнетают. Вот почему я тебя позвал.

А тут как раз стали подходить крестьяне, каждый со своим горем, со своей заботой.

Чакырджалы выслушал их в присутствии гостей, а после ухода крестьян обратился к Послуоглу:

— Вот почему я предлагаю тебе объединиться. Что скажешь?

Послуоглу был явно взволнован этим предложением.

— Хорошо, эфе, — согласился он.

— Я старше тебя. Поэтому предлагаю тебе стать моим нукером.

— Договорились. Но только при одном условии…

— Каком же?

— Чтобы в любое время я мог уйти со своими товарищами.

— Договорились.

Послуоглу поцеловал руку Чакырджалы в знак того, что отныне он его нукер.

В ту же ночь они совершили совместный набег, убили нескольких ага, на которых особенно жаловались крестьяне.

Затем все отправились в усадьбу, хозяин которой был преданным слугой Чакырджалы.

— Ага, — сказал ему эфе, — мои нукеры славно потрудились, устали, проголодались. Покорми-ка их. И выставь им столько вина, сколько они могут выпить.

— Слушаюсь, мой эфе.

Началось пиршество с обильными возлияниями. Играли на сазе, пели и плясали зейбекские танцы. Сам Чакырджалы ни разу не пригубил чаши с вином. После того как все упились вусмерть, он незаметно выскользнул на улицу, где его поджидал Хаджи.

— Скажи Чобану, чтобы не пил больше. Мы втроем и Послуоглу ляжем в одной комнате. И чтобы никто не смел открывать огонь, пока я не выстрелю. Ясно, Хаджи?

— Ясно.

Чакырджалы вернулся в дом, совершил намаз. Затем предложил мертвецки пьяному Послуоглу и другим:

— Пошли спать.

Как только голова Послуоглу коснулась подушки, он сразу же уснул. Уснули и его нукеры.

Чакырджалы не спал, все поглядывал на красивого, стройного и гибкого, как тростинка, молодого разбойника. Жаль его, очень жаль. Но ведь случай с ружьем ясно показывает его намерения. Пощады от него ждать не приходится. Жаль, очень жаль. Послуоглу и его нукеры мирно похрапывали. Чакырджалы, Хаджи и Чобан поднялись. Чакырджалы приложил дуло ружья к голове Послуоглу и нажал спусковой крючок. Так же поступили и двое его нукеров.

До самого утра Чакырджалы беспокойно ходил по комнате, не выпуская изо рта сигареты. В глазах его прятались слезы.

— Ах, Хаджи, Хаджи! Ты только посмотри на этого молодца! Грех убивать таких… Но другого выхода не было. Оставь я его в живых, он бы меня убил.

Каменное сердце было у Чакырджалы, но тут он не выдержал, сел в головах у Послуоглу и зарыдал. Невиданное дело — разбойник плакал перед своими нукерами!

Наконец унял слезы, умылся и стал совершать намаз.

Чуть погодя он велел позвать хозяина усадьбы.

— Дай ему сто золотых, Хаджи. — И, видя недоумение хозяина, пояснил: — Похорони Послуоглу как подобает — с муллой и Кораном. Не жалей денег.

Долгое время после того, как они покинули усадьбу, Чакырджалы не говорил ни слова. Шел понурый, с бледным, полным скорби лицом. Лишь один раз поднял голову:

— Ах, Хаджи. Лучше бы он меня застрелил.

8

Чакырджалы грабил богатые дома, сжигал фабрики, вершил расправу над всеми, кто вставал у него на пути. Отныне власть правительства уже не простиралась на эти края. Те, кто поссорились или подрались, притесненные, бедняки, юноши, умыкнувшие девушку, шли за справедливостью или помощью не к правительственным чиновникам, а к Чакырджалы. Он был и судьей, и хранителем, и врачом, и даже, выражаясь метафорически, лекарством.

Тогдашним вали[9] Измира был Кямиль-паша — умный, опытный, знающий свое дело государственный деятель. Унижение, которому подвергалась правительственная власть, крайне его удручало. Он высылал против Чакырджалы отборные части, но им никак не удавалось его настичь — если, конечно, он сам не давал такой возможности. Из всех столкновений разбойник неизменно выходил победителем.

По этому поводу ходили всевозможные сплетни и слухи. Говорили, например, что сын Кямиля-паши, Саид-паша, в сговоре с Чакырджалы, не стесняется брать у него деньги. Рассказ об этом обставляли всевозможными подробностями: и как они познакомились, и как стали сообщниками.

В те времена в Измире жила семья англичан. Уитолы — так их звали — были одними из первых вкладчиков иностранного капитала. Наряду с множеством других дел они торговали луковицами гиацинтов. Собирали эти луковицы в горах. Там-то доверенные люди Уитолов и завязали сношения с Чакырджалы.

Тут, вероятно, стоит упомянуть, что имя Чакырджалы было известно по всей Европе — и особенно в Лондоне. Лондонские газеты на все лады расписывали его похождения, им интересовалась даже палата общин. И подумать только, что все это происходило в последние годы существования Османской империи! Любопытство, которое англичане проявляли к знаменитому турецкому разбойнику, несомненно, наталкивает на глубокие размышления. Не исключено, что наши историки пытаются установить связь между Чакырджалы и британской экспансией, политикой расчленения Османской империи. А отсюда один шаг до объявления Чакырджалы орудием британской политики. Вот была бы сенсация! Как бы то ни было, история разбойничества в Анатолии и районах, прилегающих к Эгейскому морю, может стать темой чрезвычайно интересного исследования. Все анатолийские разбойники опирались либо на простой народ, либо на знать, либо даже на правительство. Разумеется, поддержка могла поступать и еще откуда-нибудь.

Затруднительность положения вынудила Кямиля-пашу маневрировать. Поскольку справиться с разбойником силой не удалось, оставалось только прибегнуть к амнистии. Кямиль-паша вошел с соответствующим ходатайством в высшие правительственные сферы. После того как необходимое разрешение было получено, требовалось выяснить, примет ли это предложение Чакырджалы.

Разбойник был хорошо осведомлен о хлопотах Кямиля-паши. Сам он никогда не испытывал особого пристрастия к своему занятию и поднялся в горы отнюдь не по своей доброй воле, а лишь под давлением обстоятельств. Поэтому, услышав о предстоящем помиловании, он очень обрадовался. Призвал к себе Хаджи и спросил:

— Сколько у нас денег?

— Четыре тысячи, мой эфе.

— Не много ли?

Хаджи был скуповат, жалел каждый куруш и, само собой, не одобрял раздачи денег крестьянам.

— Может быть, — пробормотал он дрожащими губами.

— Поди раздай две тысячи беднякам из той деревни, что под нами.

— Но ведь мы скоро спустимся на равнину, — осмелился возразить Хаджи. — На что же мы будем жить?

— Как-нибудь проживем, — вспыхнул Чакырджалы. — Сделаем пару набегов, раздобудем деньги. Отправляйся!

Радость по-прежнему кружила ему голову. Не чудесно ли — зажить мирной жизнью на равнине! Возможно ли это? Если Кямиль-паша примет их условия, то да. Это было бы поистине чудесно! Обычно спокойное, не выдающее никаких чувств лицо Чакырджалы так и лучилось радостью. Эту радость, казалось, можно было даже потрогать руками.

Нукеры, однако, не разделяли его ликования. На равнине их не ждало ничего хорошего. Снова надо было трудиться в поте лица в поле, снова платить налоги, терпеть поборы и притеснения правительственных чиновников. Но если эфе так решил, оставалось лишь подчиниться. В горах без него не жизнь. Все равно что в тюрьме. А возражать опасно — чего доброго, пулю схлопочешь.

Мистер Уитол через своего человека передал Чакырджалы послание Кямиля-паши. Для обсуждения условий ему предлагалось принять особую комиссию в составе самого мистера Уитола, одемишского каймакама[10] и представителя знати Арифа-ага.

Первым из условий, выставленных Чакырджалы, являлось требование, чтобы его поручителем был мистер Уитол. Последний тут же изъявил согласие. Среди остальных условий заслуживают упоминания следующие: Чакырджалы и его товарищам даруется полное прощение, за ними сохраняется право ношения оружия, жить они будут в деревне Акчаова уезда Чине — и ни один жандарм, ни один сборщик налогов, ни один правительственный чиновник не имеют права туда заходить. Сбор налогов возлагался на самого Чакырджалы. Спуститься на равнину он должен был в Бирги. Обусловливалось, что указ о помиловании будет подписан самим падишахом.

Переговоры с комиссией продолжались довольно долго. Кямиль-паша запросил согласия Стамбула. Все условия были приняты. Сверх всего Чакырджалы пожаловали титул кырсердара[11] и обещали выплачивать по пять золотых в месяц ему самому и по три — его нукерам.

И вот однажды утром Чакырджалы, во главе своей шайки, верхами спустился в Бирги. Окружил со всех сторон правительственный дом и лишь после этого спешился и вошел внутрь. Хасан-паша зачитал указ о помиловании. Выйдя, Чакырджалы снял своих людей и уехал из Бирги. Был он в превосходном настроении, вместе со всеми распевал зейбекские песни.

Заночевали они в Одемише. На другой день поехали в Енипазар — город, который Чакырджалы помнил с детства. Радостное волнение не схлынуло. Не сдерживай Чакырджалы осторожность, он изъездил бы все побережье Эгейского моря. Побывал бы в Измире, Айдыне, Бергаме, Манисе. Сел бы на своего коня в серебряной сбруе, положил бы свое инкрустированное ружье на колени — и в путь. Все улицы были бы, верно, запружены народом. Еще бы! Кому не охота взглянуть на знаменитого разбойника! Ехал бы себе что твой великий визирь. Да только нельзя полагаться на слово правительства. В Измире, Айдыне и других городах было уже убито множество эфе, которым хотелось вот так покрасоваться перед людьми…

В Бирги и Одемише его встречало все население, включая стариков и малых детей. Из самых дальних селений съехались крестьяне, юрюки спустились с гор. И все ради него. Только чтобы его повидать.

Теперь оставалось побывать в Енипазаре, гнездовье смелых людей, йигитов. Сюда он часто заезжал, будучи разбойником. Многих здешних девушек одарил приданым, многих бедняков спас от голодной смерти. Уж тут-то его примут лучше, чем где бы то ни было. Уж тут-то порадуются: приехал наш эфе!

Они уже около Енипазара, но никто их не встречает, никто не приветствует громкими криками. В самом городе — беспокойство, тревога, сумятица. Чакырджалы в полном недоумении. Дело разъяснилось лишь впоследствии.

Оказалось, что какой-то пастух видел их по дороге и, добравшись кратчайшим горным путем до города, предупредил всех его обитателей:

— Едет Чакырджалы. Берегитесь. Сдается мне, он замыслил что-то недоброе.

Горожане поверили, всполошились. Если эфе среди бела дня въезжает на коне в касаба, и впрямь добра ждать не приходится! Все собрались на площади перед жандармским участком. Увидев, однако, что жандармы отнюдь не собираются их защищать, а думают лишь о спасении собственных шкур, горожане разбежались по домам, заперлись на засовы. И жандармы забаррикадировались в своем участке. Позднее выяснилось, что измирское управление забыло их предупредить о помиловании разбойника.

— Хаджи! Что это? Все померли, что ли?

— Не понимаю, в чем дело.

Остановились на центральной площади. И тут никого нет. Только, обнюхивая землю, бродят несколько собак да какая-то кошка сидит на дувале, собирается спрыгнуть в сад.

— Что случилось, Хаджи?

— Ума не приложу.

— Поехали в жандармский участок.

Чобан Мехмед соскочил с коня, постучался. Никакого ответа. Подождали-подождали, поехали дальше.

Дверь правительственного дома тоже была заперта. И никто не открыл на стук.

Чакырджалы забеспокоился, даже слегка оробел. Статочное ли дело — ни одной души во всем городе!

Объездили еще несколько улиц. И нигде никого!

— Скажи-ка мне, Хаджи… — начал было Чакырджалы, но тут же осекся.

— Что сказать, мой эфе?

Чакырджалы ничего не ответил. Некоторое время раздумывал, потом поднял голову:

— Ну что, поехали, Хаджи?

— Поехали. Хотелось бы мне знать, что все это значит.

Тут на другом конце улицы показался один из их друзей и пособников — Мустафа Али.

Посуровевшее лицо эфе сразу просияло.

— А ну-ка иди сюда, Мустафа Али, — закричал он, — объясни нам, в чем дело, куда подевались все люди.

Мустафа стоял бледный как смерть и ничего не отвечал. Даже не поздоровался.

— Что с тобой, Мустафа? Ты болен?

— Нет.

— В чем же дело?

— Прошел…

— Да говори же, черноверец!

— Прошел…

— Говори же!

— Прошел слух, что ты едешь сюда с недобрыми намерениями. Вот все и попрятались.

— Где же?

— Кто у себя дома, а кто и бежал из города.

— А ты?

— Мы, чиновники, сидели у себя в канцелярии.

— А где жандармы?

— В своем участке.

Эти слова доставили эфе большое удовольствие.

— Слышишь, Хаджи, какого страху мы на них нагнали?

Хаджи молча посмеивался.

— Поди скажи жандармам, Мустафа, что мы приехали как гости. Так ли принимают гостей?

Мустафа Али отправился в участок. Как раз в это время был получен ответ на запрос о Чакырджалы. Жандармы, чиновники, народ — все в один миг высыпали на улицы. Сильный испуг сменился столь же сильной радостью.

Ночь Чакырджалы провел в этом городе, а наутро выехал к себе в деревню.

9

Вот так Чакырджалы сумел не только прославиться и отомстить за вероломно убитого отца, но и свалить с плеч не любимое им занятие — разбойничество. Мало того, он еще стал кырсердаром его величества падишаха и сохранил весь свой отряд, который был готов идти за него в огонь и в воду.

Чакырджалы был человек умный, чуждый кичливости и спеси. И, спустясь на равнину, жил как рядовой гражданин. От других жителей деревни его отличала только привычка ежедневно упражняться в стрельбе. Меткости он добился поразительной — с первого выстрела попадал в любую, самую крохотную цель, лишь бы глаз видел. У него не было ни малейшего желания возвращаться в горы. Но он знал, что обстоятельства могут оказаться сильнее его. А эфе, разучившийся своему ремеслу, — легкая добыча для жандармов.

Эфе разбил садик перед своим домом. Женился на достойнейшей из женщин — Ыраз. «Ей бы разбойницей быть, такая она смелая, — говорили о ней крестьяне. — Самая подходящая жена для Чакырджалы». Ыраз и вправду была мужественная женщина. И очень трудолюбивая: обрабатывала сад и баштан, хлопотала по дому, всякая работа спорилась у нее в руках. Своего эфе она очень любила, прямо, можно сказать, дрожала над ним.

Хотя Чакырджалы не хотел ни во что вмешиваться, его не оставляли в покое. Каждый день его осаждали жалобщики. И начиналось!.. Такой-то ага забрал у меня поле… Он не отдает за меня дочь, потому что я бедняк… Жандармы сделали то-то и то-то… Я человек бедный, несчастный, а этот негодяй убил моего сына. Без всякого повода, просто так…

Какое-то время Чакырджалы удавалось держаться в стороне. Но это стоило ему больших усилий. К тому же его с таким трудом завоеванная слава стала терпеть урон.

— Или ты уже не эфе? Или не наш? — возмущались люди. — Настоящий эфе, где бы он ни был, в горах ли, на равнине, всегда борется против притеснений и несправедливости. А ты…

Особенно сильно задели Чакырджалы слова одной женщины.

— Я, эфе, одинокая вдова, — сказала она. — Был у меня сын, один-единственный, и тот поехал в Йемен, не вернулся. Поле у меня оттягал деревенский староста Лысый Халиль. Моя невестка и внуки сидят голодные. Пробовала я жаловаться правительству. Целыми днями обивала пороги. Руки целовала, ноги целовала чиновникам. Поле принадлежит сироткам, говорила. Отец их сложил голову в йеменской пустыне, за ваше дело сражался, говорила. Камень бы разжалобился — правительство не разжалобилось. Все мои хлопоты — впустую. Где мне тягаться с Лысым Халилем? У него сила, деньги, всех покупает. А прошу-то я всего горсть земли да ломоть хлеба. Помоги нам, эфе, горе горькое терпим. Если уж и ты не поможешь, одно мне останется: камень на шею — и в воду. Ведь это твой святой долг, эфе, — отстаивать права бедных. Так уж испокон веков заведено. Завтра приведу тебе сироток, корми их сам. Правительство делает свое дело, эфе должен делать свое. Не тот истинный разбойник, кто берет в руки «мартин», убивает людей. Верни нам нашу землю, эфе. Или спаси нас от голодной смерти. Раз уж ты эфе, то и поступай по обычаям эфе. А не то повяжи себе на голову женский платок, тогда и спросу с тебя не будет.

Делать нечего, пришлось Чакырджалы отобрать у старосты землю бедной вдовицы.

Так постепенно он подменил собой османское правосудие. Дел у него выше головы. Естественно, что правительство и падишахский двор проявляют недовольство. Этот Чакырджалы слишком многое себе позволяет, надо его как-нибудь убрать, говорят в Стамбуле.

Еще более возмущены ага и влиятельная знать, которые терпят ущерб. Как он смеет ставить себя над правительством! Однако правительство не решается осадить Чакырджалы. Не дай бог опять поднимется в горы. Пусть уж лучше потешит себя. Пока ему не укоротят руки. Но у ага и знати лопается всякое терпение. И они начинают бороться. Всеми привычными им средствами.

На Чакырджалы прежде всего натравливают других разбойников. Из тех, что поотважней. Среди них и Чамлыджалы Хюсейин. Он собирает шайку из врагов Чакырджалы, убивает его сестру с сыном и передает через посыльного: «Если в сердце у тебя осталась хоть капля мужества, приходи, померимся силами».

Вот так Хюсейин хотел одним камнем убить двух птиц: уничтожить близких Чакырджалы людей и принудить его пуститься в погоню. Таков любимый, может статься даже любимейший, тактический прием разбойников: заманить врага в засаду и беспощадно расправиться с ним.

— Что скажешь, Хаджи?

— А что тут сказать? Преследовать Чамлыджалы нельзя: попадемся в ловушку. Этого-то он и добивается.

— Но ведь я должен отомстить за сестру.

— Только не сейчас. Надо как-то выманить Чамлыджалы из его логова. Ты же знаешь: разбойников не преследуют. Никогда не преследуют. Этот Хюсейин хитер как черт. На уме у него одно: извести всех своих соперников, стать единственным владыкой этих краев. Пусть делает все, что ему вздумается. Нас ему не провести.

Чакырджалы оказался в трудном положении. Оставить это подлое убийство без последствий? Но ведь люди сочтут его трусом. Скажут: «Этот Чамлыджалы прикончил его сестру и ее сына, а Чакырджалы и с места не двинулся, чтобы отомстить убийце». Но броситься в погоню означает нарушить правило, которому он неукоснительно следовал всю свою жизнь. Очень уж рискованное это дело, пара пустяков погибнуть.

Всю ночь Чакырджалы промучился бессонницей. А наутро прибыл еще один вестник:

— Я от Чамлыджалы, эфе. Он ждет тебя целых два дня. Пристало ли тебе, говорит он, уклоняться от схватки? Раз уж ты эфе, говорит, то и веди себя, как подобает настоящему разбойнику, не роняй своего достоинства.

Эти слова привели Чакырджалы в неописуемую ярость. Он был словно во хмелю, уже не сознавал, что говорит, что делает.

— Пусть нукеры готовятся, Хаджи. Каждый час промедления — позор лишний! Сообщи и жандармам — пусть они тоже идут.

— Тебе лучше знать, эфе.

Впервые в жизни Чакырджалы действовал, уступая напору чувств. До сих пор его сердце никогда еще не одерживало верх над разумом. Но настроение у него было унылое, подавленное. Он знал, что идет на почти неминуемую смерть. И заранее принимал такой исход.

Нукеры быстро собрались. Подоспел и жандармский отряд, который квартировал по соседству. Выступили в ту же ночь. Опасаясь засады, Чакырджалы выдвинул жандармов вперед, а сам следовал по пятам за ними. Чамлыджалы укрывался среди скал, разбросанных по склону ущелья. Если бы Чакырджалы вошел в это узкое горло, он оказался бы в руках своего врага. Чакырджалы предвидел опасность, потому-то и пропустил жандармов вперед. К этому времени подошел еще один ага, заклятый враг Чамлыджалы, с тридцатью своими людьми. Начался бой.

Внизу — жандармский отряд, сбоку — Чакырджалы. Хюсейин очутился в довольно затруднительном положении. В жандармов он почти не стрелял, лишь изредка, когда те начинали его теснить, пускал пулю-другую. Весь свой огонь он сосредоточил на Чакырджалы и его нукерах. И те и другие разбойники окопались. Расстояние между ними небольшое. Только высунься — получишь пулю в лоб. Стараясь раззадорить друг друга, эфе громко переговаривались:

— Я считал тебя, Чакырджалы, человеком. А ты притащил с собой жандармов. Еще б жену прихватил!

— Молчи, сын потаскухи! Тоже мне эфе. Спрятался за скалы, носа не кажешь. А ну-ка выглянь. Дай посмотреть на тебя.

Так уж в заводе у разбойников. У кого нервы крепче, за тем и победа.

В середине дня прибыло подкрепление — еще один жандармский отряд. Чамлыджалы обошли и сзади. Убежать — нечего и надеяться. Кольцо все уже, словесная перепалка продолжается.

В конце концов Маленький Осман не вытерпел, вскочил на ноги и начал стрелять стоя. Но ведь Чамлыджалы — стрелок каких мало, журавлю в глаз на лету попадает. Одним выстрелом повалил он Маленького Османа.

— Я ж тебя предупреждал, эфе, — говорит Хаджи.

Маленький Осман — самый отважный из всех нукеров, любимец эфе. Эфе сломлен, у него отнимаются руки и ноги. Но поквитаться с Чамлыджалы он так и не может. А ночью тот ускользает.

На другой день опять приходит посыльный:

— Чамлыджалы ждет тебя. Если осталась, говорит, у тебя хоть капля мужества, приходи. Но без жандармов.

— Нет, — решительно произносит Хаджи Мустафа, — не щадишь самого себя, так пощади своих нукеров.

Чакырджалы долго молчит. Наконец:

— Возвращаемся домой, Хаджи. Я уже и так сделал ошибку, которая стоила жизни Маленькому Осману.

10

После того как Чакырджалы спустился на равнину, горы наводнились разбойниками. Тридцать — сорок шаек, сто — сто пятьдесят разбойников. И хуже всех — Чамлыджалы.

Все шайки между собой враждуют. У всех у них разные покровители. За спиной Чамлыджалы стоит Садык-бей, сын Хаджи Али-паши. За Чакырджалы — Уитол и Саид-паша, сын Кямиля-паши. Садык-бей и другие сыновья Хаджи Али-паши, представляющие интересы знати, выступают против Кямиля-паши — ясно, что они враги Чакырджалы.

Пока Чамлыджалы находится в горах, он не может уничтожить Чакырджалы, живущего на равнине. Это хорошо понимают некоторые вельможи падишахского двора. Чамлыджалы, как и Чакырджалы, присваивают звание кырсердара. Он должен спуститься на равнину. В айдынском правительственном доме готовится пышная встреча.

Чакырджалы хорошо знает обо всем этом. В душе у него поселяется беспокойство, тревога. Перед глазами снова начинают маячить постылые, нелюбимые горы. И однажды он призывает Хаджи.

— Слушаю, мой эфе.

— Мы что-то засиделись на одном месте. Пора собираться в дорогу.

Хаджи доволен. Довольны и нукеры: праздносидение им уже невмочь. Впереди — жаркие дела. Снова будут они нагонять страх на ага, беев и богачей. Острой саблей будут гулять по головам знатных господ, притесняющих простой люд.

— Хаджи!

— Слушаю, мой эфе.

— Завтра Чамлыджалы будут чествовать в Айдыне. После этого он отправится к себе в деревню. Тут-то мы его и перехватим. Порадуем его превосходительство Хаджи Али-пашу.

— Порадуем, мой эфе, — ухмыляется Хаджи Мустафа.

Выбрали подходящее место у дороги, окопались.

— Сегодня мы сделаем доброе дело, Хаджи, — прикончим этого ублюдка.

Решение снова уйти в горы больше всех обрадовало Чобана Мехмеда. Он не выпускал из рук кавала. Играл и пел. Пел и играл. Этот могучий, высокий, как сосна, парень превратился в малолетнего ребенка. И хотя не говорил ни слова, всем и так было понятно, что у него на душе.

— Пусть только Чобан стреляет в Чамлыджалы, — приказывает Чакырджалы.

У Хаджи вытягивается лицо.

— Нельзя так, — пробует он протестовать. — Мы все должны стрелять…

— Не спорь. Как я сказал, так и будет, — обрывает Чакырджалы.

— Эфе лучше знать, — покоряется Хаджи.

Сидя в укрытии, Чобан нетерпеливо поигрывает ружьем.

И вот вдалеке показывается Хюсейин со своей шайкой. Все они на конях, из-под копыт летит пыль. Чакырджалы и его люди затаили дыхание, ждут, когда выстрелит Чобан. Дело нехитрое, надо только подпустить их поближе и стрясти этого Чамлыджалы, как грушу.

Всадники все ближе и ближе. Не утерпел Чобан, нажал на спусковой крючок. Никак не думал, что промахнется. Но промахнулся. Чамлыджалы молнией соскочил с коня, лег и пополз к ближайшим кустам. Ползет, а сам ругается и отстреливается.

Трое из его шайки были убиты. Уцелевшие залегли. Завязалась перестрелка. Чобан просто умирал от стыда. И вдруг вскочил и бросился бежать, дико вращая глазами. Сейчас он схватит этого Чамлыджалы, задушит его в своих руках!

— Ложись, Чобан!

Словно подрубленное дерево, рухнул Чобан на бегу. Только и успел воскликнуть:

— Вай-вай!

Стычка длилась еще долго. Шайка Чамлыджалы была уничтожена. Но главарь, воспользовавшись наступлением ночи, сумел ускользнуть.

Потеря Чобана тяжелым камнем легла на сердце Чакырджалы. На этот раз он свирепствовал в горах как никогда. Ага и знать буквально стонали от него. В конце концов власти решили направить против него Кара Саида-пашу.

Кара Саид-паша был видным военачальником, любимцем падишахского двора. Молодой еще человек, энергичный, бодрый. Всюду, куда его ни пошлют, одерживает победу. Особенно отличился в Албании. Поэтому, когда Кара Саид-паша выехал в Измир, падишахский двор был убежден, что с Чакырджалы покончено.

Кара Саид-паша был уверен в себе. Но еще более уверено в нем было правительство. Прибыл он прямо из Салоник с полностью укомплектованной фырка, или, как теперь говорят, дивизией. К тому же ему был придан весь измирский полк, предназначенный для преследования разбойников, и еще несколько отрядов.

Дивизия, полк, отряды да еще враждебные Чакырджалы разбойники — целое войско! Идут — земли под ними не видно. А Чакырджалы не унимается. Тут перестреляет десяток людей, там ограбит пяток богатых домов, еще где-нибудь похитит толстосума — и в горы.

Каждый раз, получив сообщение об очередном набеге, Саид-паша злится, беснуется, даже зубами скрежещет. Кричит во всю глотку:

— Неужели этот наглец не слышал о моем прибытии? Или он не знает, с кем имеет дело? Да нет же, знает. Разбойники, да еще такие, как Чакырджалы, все знают. Почему же он так себя ведет? Уж не рехнулся ли?

Паша — воин бывалый, опытный. Он все сильней наседает на Чакырджалы. Но ведь это Чакырджалы, так легко его не возьмешь. Вот он совершил набег. Как только об этом доносят Саиду-паше, тот немедля выступает вместе со всей своей армией. Но Чакырджалы уже нет, ищи ветра в поле. Наутро разбойник объявляется в двух дневных переходах от этого места. Он умудряется дурачить целую дивизию во главе со столь прославленным командиром. Саид-паша, однако, не падает духом, неустанно продолжает преследование. Мало-помалу Чакырджалы выбивается из сил. Этот паша, убеждается он, вполне заслуживает своей репутации, заслуживает доверия падишахского двора. А паша неутомимо распутывает все хитрости эфе, снова и снова отыскивает потерянный след, наступает на самые пятки. Его настойчивость начинает пугать Чакырджалы.

«От этого человека нет спасения, — думает он, — рано или поздно он меня схватит. Надо что-то придумать. Или снова спуститься на равнину».

Он прикидывает и так и этак, но не видит никакого выхода. А Саид-паша неотступно следует за ним, не дает ни дня передышки.

И вот однажды паше доносят, что Чакырджалы находится на горе Икиз. Гора эта крутая, склоны ее усеяны многочисленными скалами. Паша окружил гору. Предупрежденный о его приближении, разбойник мог бы давно уже уйти, но остается. С самого утра напрягает свой ум и наконец принимает, может быть, самое дерзкое решение в своей жизни.

— Хаджи Мустафа!

— Слушаю, мой эфе.

— Этот Саид-паша совсем нас допек. Верно?

— Верно, мой эфе.

— Ужасно настырный человек. Если дело так пойдет и дальше, он всех нас перебьет.

— Перебьет, мой эфе.

— Ты меня понимаешь, Хаджи?

— Понимаю. Другого средства нет.

— Ну что ж… Готовьтесь. Устроим засаду в ущелье.

Ущелье, где они решают устроить засаду, узкое, настоящая теснина с отвесными и гладкими — словно отшлифовали — стенами. Подняться на гору можно только через это ущелье, другой дороги нет.

— Чтобы никто из вас не смел стрелять до меня! — предупреждает эфе своих нукеров. — Даже если по вас будет палить все войско паши. Умрите, но не стреляйте.

— Все поняли, первый выстрел твой, — отвечает за всех Хаджи.

Чакырджалы расставляет своих удальцов за скалами. Так, чтобы их невозможно было окружить. Боеприпасов — более чем достаточно. В таком месте горстка храбрецов может выдержать натиск целой армии.

В ущелье показывается голова колонны, такой длинной, что хвоста даже не видно. Впереди восседает на своем скакуне сам паша. Естественно, он не допускает и мысли, что Чакырджалы может устроить ему засаду.

Все ближе и ближе паша. Вот он уже совсем рядом. Стоит нажать спусковой крючок, и паша свалится как мешок.

Чакырджалы раздумывает, не зная, как поступить. Руку его останавливают не только вполне понятные опасения, но и жалость к молодому паше, проезжающему мимо.

Позднее, когда эфе спустится на равнину, он так будет рассказывать родным и друзьям об этом случае:

— Вижу, прямо подо мной, на коне, — Саид-паша. Красивый, статный, будто лоза, совсем еще молодой человек. У меня просто рука не поднялась на него.

Объяснение вполне правдоподобное. И все же дело обстояло не столь просто. Чакырджалы превосходно понимал, какими последствиями угрожает ему убийство паши. Все взвесив, он отказался от своего первоначального намерения.

А по дну теснины все тянулась бесконечная колонна, шли аскеры, жандармы. Чакырджалы оставался на прежнем месте. Укрытие было надежное, и он знал, что обратный путь тоже пролегает через ущелье.

Разумеется, паша не нашел Чакырджалы там, где он должен был находиться согласно полученному донесению. Возвращался он опять под прицелом ружья эфе.

— Если паша — настоящий йигит, с этого дня он прекратит преследование, — сказал Чакырджалы нукерам. — Я напишу ему письмо. Расскажу о том, как мы устроили засаду и как он проезжал в пятидесяти метрах от дула моего ружья. Ну а если он человек неблагородный… что ж… пусть пеняет на себя. Для нас это вопрос жизни и смерти. В другой раз я не буду раздумывать, стрелять или нет.

Так Чакырджалы и поступил. Послал Саиду-паше письмо, где указал день и место засады, поведал о том, как паша дважды проезжал на близком расстоянии; он, Чакырджалы, мог бы его убить, но у него не поднялась рука. В заключение он просил, чтобы паша перестал его преследовать, ибо в таком случае ему все же придется прибегнуть к оружию.

Саид-паша долго бушевал, получив это письмо, но оно заставило его призадуматься. Он продолжал искать Чакырджалы, но так и не смог его настичь. В конце концов, с горечью в душе, он вынужден был отказаться от мысли покончить с неуловимым разбойником.

11

В горах расплодилось множество разбойников. Тут и Халиль Ибрагим по кличке Погорелый, и Камалы-эфе, и другие. Среди них немало греков. Похищают людей, уводят в горы и требуют выкупа. Правительство только разводит руками.

Особенно много шума наделало похищение некоего голландца. Потребовали за него ни много ни мало пять тысяч золотых. Падишахский двор пребывал в смятении. В еще большем смятении — Измир. Поскольку похищен был иностранный подданный, раскошелиться пришлось самому правительству.

Среди богачей, которых разбойники уводили в горы, оказывались и те, кто поддерживали Чакырджалы. Тогда он похищал покровителей этих разбойников и заставлял их выплатить — куруш в куруш — полученный с его друзей выкуп.

В конце концов Чакырджалы принялся за своих соперников. Истребил шайку Погорелого Ибрагима и несколько других. Был безжалостен, как горный волк. Убивал кого попало, даже собственной тетки не пожалел. И после каждой очередной расправы непременно совершал омовение и намаз. Правительство уничтожило много шаек, но Чакырджалы оказался ему не по зубам. У него целая сеть укрытий среди турок, греков и юрюков. Простой люд, которому он помогает, хоть и побаивается его, но любит. Любит так сильно, что готов отдать за него жизнь. Ведь Чакырджалы — меч, занесенный над головами ага. Никто из них не смеет притеснять бедноту.

В борьбе против Чакырджалы правительство перепробовало все возможные средства — и ни малейшего толку! Лучшие военачальники бессильны перед разбойником. Тогда оно снова стало подумывать о помиловании. Вот только примет ли Чакырджалы это предложение?

А Чакырджалы — надо ж такой беде случиться! — влюбился. Все сердце в огне, того и гляди дым повалит.

— Хаджи!

— Говори, мой эфе.

— Как ты думаешь, что скажет Ыраз?

— Не знаю. Можно, конечно, сообщить ей о твоем намерении. Но ведь как-то неудобно получается. Она столько горя из-за тебя перенесла. А тут еще эта женитьба…

— Но, может, она не станет возражать?

— Я бы на твоем месте так не поступил.

— Ты же видишь, Хаджи, я над собой не властен. Вот бы найти человека, который смог бы ее уговорить.

— А если она не даст себя уговорить?

— Тогда подумаем, как быть.

— Ну что ж, пошли к ней Келя Хаима.

Эфе призывает Келя Хаима. Он иудей. Человек смелый, до дерзости смелый и умный. Из всех, кто поддерживает и укрывает эфе, самый умный. И Чакырджалы его очень любит — едва ли не больше всех.

— Я хочу жениться на Фатьме, дочери Мехмеда-ага из деревни Кая. Прошу тебя, добейся согласия Ыраз.

Но Кель Хаим упрямится:

— И не подумаю. Да Ыраз-ханым меня просто убьет. И правильно сделает.

— Но если ты не пойдешь к ней, я тебя убью.

— Вот как? Ну что ж, так и быть, схожу. А что я буду с этого иметь?

— Уж не требуешь ли ты с меня взятку?

— Вот именно, требую взятку.

— Взятку не взятку, а денег я тебе дам. Сто золотых. За твое доброе сердце. Но с отказом лучше не возвращайся — голову сниму с плеч.

Хаим ушел веселый и радостный. Обернулся он в два дня.

— Выкладывай сто золотых, эфе. Ыраз согласилась. Да еще и довольна осталась.

— Как же ты сумел ее уговорить?

— Очень просто. Сказал ей, что одной жены всякому эфе мало. А уж такому прославленному, как наш, и подавно. Ему полагается самое малое две жены.

— А она что?

— Ты прав, говорит, Хаим-эфенди. Я об этом как-то не думала… Выкладывай деньги.

Видя, что дело совсем плохо, Кямиль-паша решил прибегнуть к последнему средству. Жил в Измире некий Арабаки-ага, хоть и в летах, но большого ума и отваги. Он один покончил со всеми шайками в Гирите, а правительство, сколько ни старалось, так и не могло этого сделать.

Пригласил его к себе Кямиль-паша и говорит:

— Арабаки-ага, правительство просит тебя о последней услуге: уничтожь этого Чакырджалы.

— Ты уж извини меня, мой паша, — отвечает ему Арабаки, — но такого йигита я не могу убить.

Разгневанный паша отправил против Чакырджалы все силы, находившиеся в его распоряжении. Во главе с лучшими офицерами. А разбойник как сквозь землю провалился, нигде его нет.

Слух о том, что произошло между Арабаки и пашой, дошел и до Чакырджалы. Очень он обрадовался такому лестному для себя мнению старого волка. Недолго думая хотел было помчаться в Измир — поцеловать Арабаки руку, одарить его богатыми подношениями. Но Хаджи Мустафа отговорил его — слишком уж это рискованно.

— Пригласим его лучше к себе, мой эфе. Окажем ему достойный прием.

— Не откажется ли он? Позор-то будет какой!

— Не откажется, мой эфе. Арабаки — человек с головой, он сразу смекнет, что в Измире нам появляться опасно.

— Верно. Надо написать ему письмо.

Не откладывая, Чакырджалы отправил приглашение в Измир. Арабаки принял его с удовольствием.

— Передайте эфе, — сказал он посланцу, который принес ему письмо, — что я целую его глаза. И в назначенный день буду в Одемише.

Чакырджалы принялся готовиться к встрече с Арабаки. Раскинул шатер в горах, позаботился, чтобы из Измира привезли самые изысканные яства и напитки. Украшенный юрюкскими коврами, шатер был прекрасен, как райский сад.

В тот день, когда должен был приехать дорогой гость, одемишский вокзал окружили со всех сторон люди Чакырджалы. Переодетые пастухами, они прятали оружие под бурками. Небо занавесили тучи. Покапывал дождь. Это была любимая погода Чакырджалы. В такую вот пасмурь он ходил с веселым настроением, никого не убивал, случалось даже, щадил кровных врагов, которых поклялся убить. Так, во всяком случае, рассказывает один из его нукеров, доживший до наших дней.

Едва Арабаки ступил на перрон, к нему подошел невысокий коренастый человек в одеянии деревенского имама.

— Добро пожаловать, — приветствовал он Арабаки. — Я от эфе. Лошади уже готовы.

Они вышли на привокзальную площадь и сели на лошадей. Через полчаса после выезда из Одемиша мнимый имам сбросил свое одеяние, спрыгнул на землю и поцеловал Арабаки руку.

— Почтенный ага, я — Чакырджалы, — объявил он.

Он был весь увешан оружием.

«Вот йигит!» — восхитился Арабаки.

Они вошли в шатер, где их ожидали все лакомства, которые только можно найти в Измире.

— Да у тебя тут, сынок, все, что есть в нашем городе! — не преминул заметить Арабаки.

— Да уж мы привыкли ни в чем себе не отказывать, — ответил Чакырджалы.

Три дня чествовали Арабаки. На четвертый, с позволения хозяина, он собрался домой. Чакырджалы дал ему много денег — пусть хоть последние годы поживет в достатке.

Все время, пока Чакырджалы принимал своего гостя, жандармы и аскеры рыскали по горам.

Все крестьяне на равнине и в горах, все юрюки хорошо знали, где Чакырджалы, кого чествует в своем шатре. Знали это и некоторые правительственные отряды. Но держались вдалеке. А всех остальных крестьяне сбивали с толку, посылая в противоположную сторону. Тщетно колотили и пинали их жандармы, пытаясь выведать местопребывание разбойника. Предсказание Чакырджалы оправдывалось. Простой народ торжествовал над беями. Не только аскеры и жандармы, но и враждебные ага и знать не имели понятия о том, где он находится. Походы против него длились месяцами, но каждый раз кончались неудачей. Войска устали, устало и правительство. Оставалось последнее средство — помилование.

Была создана специальная комиссия из знакомых и друзей эфе. Правительство могущественной Османской империи буквально простиралось ниц перед разбойником. А он не спеша обдумывал условия, которые собирался ему предъявить. Обсуждал с Хаджи предложения правительства. Вспоминал вероломные уловки, жертвами которых стали многие его собратья, обдумывал, какие ловушки могут им поставить. Наконец, тщательно все взвесив, изложил свои условия на бумаге. Если правительство примет эти условия, они спустятся на равнину. А если не примет? Чакырджалы был заранее на все согласен. Лишь бы получить помилование и жениться на Фатьме. Хаджи, однако, не терял трезвости ума.

— Послушай, эфе. В деревню Айасурат, где мы обоснуемся, не должны заходить ни жандармы, ни сборщики налогов, ни чиновники. Пусть всем нашим нукерам назначат определенное жалованье. Если кто-нибудь из деревенских или из помилованных совершит преступление, разбирать это дело будешь ты, правительство не должно вмешиваться. Правильно я говорю, эфе?

— Совершенно верно.

— Оружия мы не сдадим, сохраним за собой право его ношения.

— Это условие правительство вряд ли примет. Не отказаться ли от него?

— Ни в коем случае. Или ты хочешь, чтобы всех нас перебили как мух? Почти все прощенные эфе погибли потому, что были безоружными. Отняли оружие — и вероломно их предали.

— Но согласится ли правительство?

— Не будь ребенком, эфе. Падишахский двор, можно считать, стоит перед нами на коленях. Пусть только попробуют отказать. Надо еще потребовать, чтобы османцы отпустили на волю всех наших арестованных друзей и товарищей. Миловать так миловать. И пусть им тоже положат жалованье.

— Пусть, пусть, Мустафа.

— Есть у меня и еще одна мысль.

— Какая же, Хаджи?

— Если нам вздумается поехать в Одемиш, чтобы никто из жандармов не смел показываться нам на глаза.

— А это еще для чего, Хаджи?

— Ни один эфе еще не предъявлял таких условий. Пусть знают, с кем имеют дело.

— Ты прав, Хаджи.

Условия в письменном виде были переданы приехавшей комиссии. Через несколько дней поступило сообщение, что они приняты. Радости эфе не было границ. Отныне он может жить мирно и спокойно, может жениться на Фатьме. Ничто больше не заставит его уйти в горы.

Чакырджалы оповестил об амнистии всех своих друзей и юрюков. В подарок ему привели самых красивых во всей округе лошадей. И все в дорогих сбруях. Однажды утром они оседлали этих лошадей и помчались в сторону Одемиша. Вдоль дорог стояли бесчисленные толпы крестьян. Чакырджалы встречали как самого падишаха.

В тот день в измирских газетах было опубликовано весьма любопытное сообщение. Вот оно:

«Его милостивое превосходительство, начальник императорской канцелярии Иззет-паша, от имени нашего безгранично великодушного и милосердного повелителя, его падишахского величества, объявил о даровании амнистии Чакырджалы Мехмеду-эфе и его товарищам по их собственной просьбе. Налицо еще одно проявление безмерной доброты, переполняющей сердце его величества — этот животворный источник, открытый для всех жаждущих помощи и утешения. Правительство призывает всех лиц, осмеливающихся нарушать общественный порядок и спокойствие, вставших на преступный путь разбойничества, прибегнуть к неизреченному милосердию Повелителя вселенной и смиренно ходатайствовать о прощении — в противном случае все они будут беспощадно уничтожены.

Измирский вали

Кямиль».

12

Итак, Чакырджалы возвратился в деревню. Несколько дней сидел взаперти, никого к себе не допуская. Никто не знал, что он делает, чем занимается, и это разжигало всеобщее любопытство. Только Хаджи понимал, что происходит в душе у эфе, но и он не решался зайти к нему в комнату.

Как-то утром эфе оделся, подпоясался и вышел из дому. Лицо у него было пепельно-серое. Никому не сказав ни слова, он отправился на прогулку.

Это стало повторяться каждое утро. Не перекусив, не выпив чашки кофе, Чакырджалы подолгу бродил по равнине либо сидел на берегу ручья, обхватив голову руками.

— Что это ты совсем пал духом! — сердилась мать. — Виданное ли это дело, чтобы мужчина так распускался! Возьми себя в руки. Что с тобой? Ты будто не в себе.

Однажды он велел Хаджи привести ему коня. Вспрыгнул на него и во весь опор помчался в Каякёй. Узнав о его приезде, собралась вся деревня. Эфе остановился у знакомого имама.

— Сдай мне, пожалуйста, свой дом, имам-эфенди, — попросил он, — а сам поживи пока у кого-нибудь.

— Хорошо, — согласился имам, — сейчас освобожу дом.

— Сейчас не надо. Через два дня.

Вместе с имамом, ведя в поводу лошадь, Чакырджалы отправился к роднику. А там целая стайка девушек, среди них и его Фатьма. Косы у нее длинные, черные-черные, на грудь брошены. Толкают девушки друг друга, на Чакырджалы показывают. Ну и чудеса! Эфе — у родника! Как влюбленный юнец!

Застыдился Чакырджалы, понял, что ведет себя глупо.

— Счастливо оставаться, — сказал он имаму и ускакал прочь.

Вот уже четыре месяца, как в его сердце полыхала любовь. Никак не мог он избавиться от этого наваждения. Только увидит девушку — по всему телу дрожь, ноги подкашиваются. Первый раз в жизни испытывал он подобное. И, не в силах справиться с собой, сгорал от стыда.

Несмотря на согласие Ыраз, этот разбойник, который иногда душил людей, как кур, никак не мог решиться на вторую женитьбу. В нем взыграла совесть. Ведь Ыраз — его лучший друг, беззаветно ему преданный. Кажется, нет такой беды, которой бы она не перенесла из-за него.

Вернувшись к себе в деревню, он сразу же поспешил к жене.

— Прости меня, Ыраз. Сам знаю, что замыслил худое, очень худое, но ничего не могу с собой поделать. Ты уж прости меня.

— Успокойся, мой эфе. Такому молодцу, как ты, не то что двух — четырех жен мало. Поступай, как тебе хочется. Только скажи, я сама посватаю девушку.

Все свои поступки эфе обычно тщательно рассчитывал, но на этот раз он оказался беспомощным, как ребенок, и стыдился этой своей беспомощности.

Он послал за Келем Хаимом.

— Возьми эти деньги, — сказал ему Чакырджалы. — Я снял в Каякёе дом имама. Поезжай в Измир и купи там все самое лучшее, чтобы украсить этот дом. Не жалей денег. А я приеду через неделю.

Когда миновал назначенный срок, эфе поскакал в Каякёй. Хаим вместе с плотниками отделывал дом.

— Да поможет тебе Аллах, Хаим-ага.

— Спасибо на добром слове.

Чакырджалы одну за другой обошел все комнаты. Они были обставлены как жилье самых богатых и знатных измирских господ. В своем деле Хаим был большим мастером.

— Видишь, эфе, как я ради тебя постарался. Даже дом Накибоглу не красивее этого. Вот что значит хороший вкус.

— Спасибо тебе, — довольно улыбался эфе.

Вернувшись к себе в деревню, он пригласил кой-кого из старейшин и еще нескольких ага из других селений и попросил их быть его сватами.

Отец девушки не любил Чакырджалы. И ни за что не хотел отдать дочь за разбойника.

— Это дело неугодно Аллаху, — твердил он сватам.

Те просили, настаивали, даже угрожали, но все тщетно. А как было вернуться с отказом? Чакырджалы весь Каякёй разнесет. Силой уведет девушку. Но отец Фатьмы лучше их понимал нрав отвергнутого жениха. Чакырджалы верен своим убеждениям. Он скорее умрет от любви, чем женится без согласия отца, и уж тем более не применит силу. Превыше всего он бережет свою честь. А честь не позволяет ему заглядываться на чужих жен и незамужних девушек.

Наткнувшись на решительный отпор, Чакырджалы был взбешен. Но что он мог поделать? Тут уж воля отцовская: захочет — отдаст дочь, не захочет — не отдаст. Эфе написал длинное письмо, пригрозил, что убьет строптивца, спалит всю его деревню. Письмо передал Кель Хаим. Даже это не поколебало решимости отца девушки. Но, опасаясь за свою жизнь, он в тот же день уехал в Тире, а оттуда перебрался в Измир. Чакырджалы же он велел передать: «Сам я в Измире, а моя дочь осталась дома. Можешь умыкнуть ее, можешь спалить всю деревню — дело твое. Но я все равно не вернусь. Помни только, что обычаи гор не терпят насилия».

Чакырджалы был просто в отчаянии. И не видел никакого выхода. Мало того, что девушка ему не досталась, так он еще и опозорился перед всеми! Он строчил письмо за письмом, громоздил угрозу на угрозу, но без всякого успеха. Нашла коса на камень!

В конце концов Чакырджалы отправился в Каякёй, запер в одном доме всех сельчан, что побогаче и повлиятельнее. Многие из них были родственниками отца Фатьмы.

— Пошлите ага весть, пусть приедет, — потребовал он у заложников. — А до тех пор я буду держать вас под стражей, на одном хлебе и воде. А если никакой надежды на его возвращение не останется, перережу вас всех и уйду в горы.

Родственники слали отцу девушки жалобные письма. Приезжай, мол, а то нас всех убьют, деревню спалят. Их мольбы могли бы тронуть и каменное сердце, но отец Фатьмы не уступал. Жил в Измире, а когда ему там опостылело, переехал в Тире. Это был уже прямой вызов. Дескать, я тебя не боюсь, делай что вздумается, все равно не отдам тебе свою дочь, лучше умру.

Все это время Ыраз помалкивала, держалась так, будто происходящее ее не касается. Но она была глубоко задета оскорблением, нанесенным ее мужу. Совсем высохла от обиды. И когда услышала, что отец Фатьмы вернулся в Тире, не выдержала. Никому ничего не сказав, нацепила револьвер — и прямым ходом в Тире. Едет, сама с собой разговаривает:

— Ухвачу я этого нечестивца за бороду, скажу ему: «Видел ли ты человека достойнее моего мужа? Я ведь не чета твоей дочери. Мой эфе достоин тысячи таких, как она. С тех пор как стоят эти горы, нет и не было ему равных. Тебе бы ценить подобную честь, радоваться, а ты еще выкобениваешься!» Уж я ему выложу все, что думаю. Лишь бы он не улизнул.

Добравшись до Тире, оставила у знакомых лошадь и отправилась разыскивать отца Фатьмы. Напрасно умоляли ее хозяева: «Отдохните, Ыраз-ханым. Хоть малость».

Тот, кого она искала, жил в доме подле рынка.

— Послушай, ага, — сказала ему Ыраз, — я жена Чакырджалы. Открой глаза, посмотри на меня хорошенько. И заруби себе на носу то, что я скажу. Сейчас же вернись в деревню, выдай дочь за моего мужа. Не допущу, чтобы такие, как ты, бесчестили его. Пристрелю как собаку. Эфе, может быть, и пощадит тебя, а я не пощажу, так и знай. Последний раз говорю: сейчас же вернись в деревню. Покуражился — и хватит. И никому не говори, что я у тебя была. Понял?

Не ожидая ответа, она повернулась и ушла. К вечеру была уже в Айасурате.

На другой день отец Фатьмы вернулся. Объявил, что не будет отныне противиться воле Аллаха, сам, своей охотой, выдаст дочь за Чакырджалы. Родственников, томившихся в заточении, освободили. Тесть не только помирился со своим зятем, но и очень его полюбил и всем расхваливал. Свадьбу сыграл он сам. Ко всеобщему удивлению, на ней присутствовала Ыраз.

Так Чакырджалы женился вторично.

13

Дом Чакырджалы стал как бы правительственным домом. Эфе разбирал все деревенские дела, отстаивал справедливость, всячески помогал бедноте — если не сам, то руками послушных ему богатеев.

В Айасурате для него строили новый дом — большой, просторный, с богатым убранством.

Как раз в эту пору к нему приезжали двое итальянцев: генерал и журналист. Оба не могли скрыть удивления при виде разбойника, чья слава облетела всю Европу. Вместо ужасного злодея перед ними предстал человек невысокого роста, вежливый, обходительный, с благородными манерами. Побывали у него английские и французские журналисты. Чакырджалы очень гордился этими посещениями. Знала о них — из уст его людей — и вся округа.

Чакырджалы много раздумывал о своем будущем, о детях и решил купить большое поместье в Милясе. Расплатиться он предполагал наличными, не прибегая к кредиту.

Тем временем над его головой сгущались новые тучи. После того как Чакырджалы вернулся к мирной жизни, все остальные разбойники поднялись в горы. Так, впрочем, бывало всегда. В одной берлоге им не было места. Большинство этих мелких грабителей были его врагами. И теперь они безжалостно вершили расправу над его друзьями и сторонниками: грабили, похищали, требуя выкупа. А Чакырджалы никому не мог помочь. Преследовать весь этот дерзкий сброд было слишком опасно: еще попадешь в засаду. Эфе очень тревожили эти нападения. А тут случилось одно незначительное на вид происшествие, которое окончательно лишило его покоя. Вместе с местной знатью он ездил развлекаться на мельницу. Много ели, пили, вели веселые разговоры. А потом начали состязаться в стрельбе. Право стрелять первым, само собой, предоставлено было Чакырджалы. Поставили стоймя яйцо. Чакырджалы уверенно прицелился, выстрелил. Перед яйцом взметнулась струйка пыли. Еще промах. И еще. Чакырджалы побагровел.

— Наверное, у вас старое оружие, — вежливо предположил стоявший рядом ага.

— Новое, — ответил эфе.

— Тогда, значит, давно не упражнялись.

— Два месяца в руки не брал.

— А я вот стараюсь тренироваться ежедневно, — сказал ага. — Стоит пропустить день — и начинаешь мазать.

Он вытащил из-за пояса револьвер, не спеша взял яйцо на мушку и нажал на спусковой крючок. Яйцо разлетелось вдребезги.

— Молодчина! — порадовался за него Чакырджалы.

Но собой он был очень недоволен. Разучиться своему ремеслу для эфе подобно смерти.

Что же делать? Неужели снова горы? Как хорошо жить спокойно, по-человечески! Когда у тебя есть все, чего так жаждут люди, — деньги и слава! Жизнь на равнине, конечно, скучновата, но все же лучше, чем в горах.

Народ жестоко страдал от притеснений множества грабителей, которые отбирали у него последнее. Недовольны были и многие богачи.

В Одемише было составлено прошение на высочайшее имя. В нем содержалась жалоба на разбойников, обирающих всех без исключения, нарушающих общественный порядок, а в конце излагалась просьба прислать для борьбы с ними Кара Саида-пашу. Гордость военачальника была глубоко уязвлена поражением, которое он потерпел от Чакырджалы. К этому унижению присоединился страх потерять авторитет среди аскеров. Паша не раздумывая принял командование силами преследования и направился в Измир.

Начал он с объявления всеобщей амнистии. Всякому, кто в течение десяти дней явится с повинной, гарантировалось полное прощение. Ослушникам грозила смерть. Многие разбойники воспользовались этой возможностью, чтобы спуститься на равнину. Это придало Саиду-паше уверенности в себе. То, что Чакырджалы и его люди разгуливают с оружием в руках, он считал недопустимым: в государстве не может быть еще государства, пусть крошечного. Чакырджалы, как и все рядовые граждане, должен ходить безоружным. Ему придется принять это требование. Паша навел справки, выяснил, что Чакырджалы недавно женился, построил себе дом и, судя по всему, не помышляет об уходе в горы. Чакырджалы было направлено такое письмо:

«Высочайшим повелением я назначен командующим силами преследования. Его величество падишах придает большое значение поддержанию общественного порядка в стране и приказывает ликвидировать все разбойничьи шайки. Положение требует решительных мер. В связи с этим предоставленное Вам право ношения оружия отменяется. Вы обязаны в кратчайший срок сдать все имеющееся у Вас оружие. На этом условии Вам повторно гарантируются личная безопасность и неприкосновенность.

Командующий силами преследования

бригадный генерал

Саид-паша».

Это письмо ничуть не удивило Чакырджалы. Собрав всех своих нукеров, он прочитал его, а затем решительно заявил:

— Оружия мы не сдадим.

— Не сдадим, — дружно поддержали его все.

— Завтра же уйдем в горы.

— Уйдем.

Эфе сплюнул — будто выстрелил слюной.

— Надо было прикончить эту гадину! Чего бы мне это ни стоило! — И первый раз в жизни заговорил как его мать. — Нельзя доверять османцу. Даже если это твой родной отец… Ну ничего, Кара Саид! Мы еще с тобой поквитаемся!

Его письменный ответ гласил:

«Настоящий мужчина никогда не расстается с оружием. Хочешь — попробуй отобрать его силой.

Чакырджалы Мехмед».

Занимался рассвет. Вот-вот солнце вонзит свои сверкающие иглы в самую вершину Пятипалой горы. А пока над ней вьется небольшое, словно съежившееся от холода, облако и помаргивают звезды.

Чакырджалы ехал молча, понурив голову. В сердце его разгоралась ярость. Почему его не оставляют в покое? Ведь всю свою жизнь он стремился творить добро, помогал беднякам, убивая их бесчестных притеснителей! Почему же его не оставляют в покое? Чего от него хотят?

— Хаджи! Ты, кажется, забыл, что у нас есть один должок.

— Должок? Что-то не припоминаю, эфе. Мы как будто никому ничего не должны.

— Должны, Хаджи, должны.

— Кому же?

— Помнишь, вместе с нами в тюрьме сидел один несчастный, жену которого увел брат? Он все время молчал, был точно не в себе. Перед тем как нас выпустили, он молил отомстить за его поруганную честь. Этот должок мы так и не выплатили.

— Ну что ж, надо рассчитаться.

— Как ты полагаешь: если я разрежу их на мелкие куски, это будет справедливое возмездие?

— Совершенно справедливое, эфе, да укрепит и благословит Аллах твою руку!

— Подумать только… муж в тюрьме… как птица в клетке… а жена ему изменяет… и с кем?.. с деверем!.. Прежде чем поднимемся в горы, мы должны совершить это благое дело… Помнишь, как называется их деревня? Как зовут его жену и брата?

— Помню, все помню, эфе. Такие вещи не забываются.

— Тогда прямо туда, Хаджи!

На заре второго дня они были уже в той деревне. Схватили брата и жену арестанта, который просил отомстить за него.

— Соберите всех сельчан, — велел эфе.

Вскоре все деревенские жители толпились на площади.

— Принесите колоду, — приказал Чакырджалы.

Мужчина и женщина съежились, дрожат. Сельчане во все глаза смотрят на эфе, испуганно ждут, что дальше будет. Но никто ничего не говорит.

— Какого наказания заслуживает человек, который, словно пиявка, присосался к жене сидящего в тюрьме брата? — спрашивает эфе. — Какова воля Аллаха?

Ответом — полное молчание.

— Какого наказания заслуживает жена арестанта, которая изменила ему с деверем?

Снова молчание.

— Когда этот бедняга, что сидит в тюрьме, услышал о таком вероломстве, он чуть было рассудка не лишился. Не ест, не пьет, никому в глаза посмотреть не смеет. Какого же наказания заслуживают эти двое?

Сельчане окаменели, замерли — не дышат.

— Положите этого выродка на колоду и отрубите руки, которыми он обнимал свою невестку.

Нукеры обрубают руки. По самые плечи.

Затем подтаскивают к колоде и женщину. Она стонет, кричит в полу беспамятстве:

— Пощади, эфе, пощади! Навеки твоей рабыней буду!

— Так ли пристало вести себя жене арестанта?! Отрубите ей голову.

Толпа оторопело смотрит на два изуродованных тела.

— Время для намаза, — говорит эфе.

Нукеры поспешно расстилают коврик. Эфе совершает намаз, молится. Закончив обряд, молча встает и уходит.

Когда Саид-паша прочитал письмо Чакырджалы, в глазах у него потемнело от злости. Что он себе позволяет, этот наглец? Надобно его уничтожить, любой ценой уничтожить!

А тут как раз приходит донесение об убийстве двух людей. Во главе всех своих отрядов Саид-паша спешит к месту преступления. Окружает деревню, а Чакырджалы, ясное дело, уже скрылся. Птицей стал, улетел. День за днем разыскивает его паша, никак не может найти. Аскеры Саида-паши щедро раздают тумаки и пинки крестьянам и юрюкам. Некоторых забивают чуть ли не до смерти. Но и они упорно молчат. Так и не удается найти конец нити, которая могла бы привести к Чакырджалы. Все получаемые сведения оказываются ложными.

Саид-паша обыскивает все места, где, по его предположениям, мог бы укрываться разбойник. И не находит ни одного ага, крестьянина, батрака или юрюка, который бы ему не помогал. Все — укрыватели, пособники! Так и не узнать, какие убежища Чакырджалы главные! И хуже всего, что под градом ударов народ решительно встает против правительства. Положение Чакырджалы с каждым днем укрепляется.

Так целая армия, возглавляемая надменным пашой, тщетно гоняется за одним-единственным человеком.

14

И снова эфе в горах! Убежище у него надежное — деревушка, затерянная среди скал. Жители окрестных селений — и стар и млад — готовы отдать за него жизнь. Никогда еще ни от разбойников, ни от правительства, ни от ага не видели они ничего хорошего. А Чакырджалы делает им столько добра — не диво, что его так любят. Во всех этих селениях он может расхаживать спокойно, без каких-либо мер предосторожности. Если жандармы или солдаты и схватят кого-нибудь из тамошних жителей, даже под пытками он не раскроет рта. Сотни людей охаживают палками, бросают в тюрьмы, но никто не выдает местонахождения эфе.

Случилось раз, что один из отрядов, преследовавших Чакырджалы, задержал дряхлого старика.

Спросили его, где разбойник. Он ответил:

— Не знаю.

Тогда его стали пинать. Он не сдержался, выкрикнул:

— Да здесь он, совсем рядом! Попробуйте его поймать!

— Где же он?

— Вон за той скалой!

Отряд поспешил в указанную стариком сторону. За скалой никого не оказалось.

— Ты что же нас обманываешь?

Обвинение во лжи уязвило почтенного человека.

— Пойдем в селение, — предложил он. — Там все, даже малые дети, знают, где он сейчас находится. Пусть они вам покажут дорогу, а там уж вы себя покажете.

Отряд принял этот вызов. Всех жителей — от семи до семидесяти лет — подвергли истязанию.

— Где Чакырджалы?

— Мы о нем и слыхом не слыхали.

— Положите его на землю!

Пинали, пока кровь не пойдет горлом. А в ответ все одно:

— И слыхом не слыхали… И видом не видали…

Целую неделю свирепствовали аскеры Саида-паши, крушили и жгли, но так ничего и не смогли выведать.

А как только отряд вышел из селения, он тут же угодил в устроенную Чакырджалы западню. Ни один не ушел живым.

Два дня просидел взаперти Чакырджалы, все размышлял. Наконец призвал к себе Хаджи:

— Этого Саида-пашу надо хорошенько проучить. Сделать так, чтобы он пожалел, что на свет божий родился.

— Верно, эфе.

— Подбери-ка в этих селениях пятьдесят смелых как черти парней. Из тех, что живали на равнине.

— Хорошо, эфе.

— Хочешь знать, что я придумал?

— Скажи, эфе.

— Почему бы нам не пожить здесь два-три месяца? Место хорошее, надежное, нас тут и вся османская армия не сыщет.

— Не сыщет.

— А если и сыщет, невелика беда. Мы их тут всех положим на месте. И уйдем, целые и невредимые. Впрочем, не всякая армия сможет забраться на эти скалы.

— Верно, эфе.

— Надо будет, мы здесь и целый год проторчим. Саид-паша, помяни мое слово, еще пожалеет, что на свет божий родился.

— Понял, эфе.

— Отныне, Хаджи, все разбойники в горах, все контрабандисты на равнине — наши люди.

— Понял, эфе.

— А теперь принимайся за дело. И помни, что, если хоть один из этих пятидесяти окажется с гнильцой, мы погибли. Оповести всех наших друзей и юрюков. Как только где объявится человек с оружием, пусть шлют донесение Саиду-паше: это, мол, Чакырджалы.

Распоряжение эфе было выполнено за три дня. Отобраны пятьдесят парней, извещены все друзья и помощники в Одемише, Тире и Айдыне.

15

Кара Саид-паша радовался, получая свежие донесения. Его самоуверенность еще более окрепла. На его сторону перешли все деревни — даже те, что всегда поддерживали Чакырджалы. Все усиленно выслеживали разбойника. Чуть где зашелестит ветка, покатится камень, а уж тем более грянет выстрел, Саид-паша тотчас же получает донесение. Ясно, что Чакырджалы не уйти, если против него поднялся весь народ. Не сегодня завтра он будет схвачен и казнен.

Однажды какой-то человек сообщил, что Чакырджалы находится около их селения:

— Сидит в старом окопчике около родника, жарит себе барашка. Завтра он спустится на равнину, чтобы ограбить чей-то дом — чей, я не знаю, но сегодня он там.

За долгую свою разбойничью жизнь Чакырджалы нарыл немало укрытий. На каждом холме у него были окопы, где в случае необходимости он мог продержаться несколько дней.

Кара Саид-паша отправил телеграммы в Измир и Айдын о том, что установлено местопребывание разбойника. Послал туда несколько отрядов. А затем и сам отправился во главе своих аскеров. К его армии присоединились многочисленные добровольцы — разбойники, спустившиеся на равнину, кое-кто из знати.

Завязалась стычка. Окруженный Чакырджалы ожесточенно сопротивлялся, но было ясно, что это сопротивление не может продолжаться долго. С наступлением ночи выстрелы с его стороны прекратились.

— Шайка Чакырджалы уничтожена! — радостно провозгласил Саид-паша, велел тесно сомкнуть окружение и ждать, пока не рассветет.

Его уверенность в одержанной победе была так велика, что он приказал послать телеграммы о ликвидации шайки Чакырджалы. Трупы убитых, говорилось в этой телеграмме, будут доставлены завтра в Одемиш. Повсюду — в Измире, Айдыне, даже в Стамбуле — эта новость произвела впечатление разорвавшейся бомбы.

Едва забрезжил день, Саид-паша самолично отправился осматривать трупы. Перед ним лежали мертвые контрабандисты со своими товарами. Все они, так же как и их лошади, были изрешечены пулями. Саид-паша буквально остолбенел. Позор такой, что хоть сквозь землю провались. Сел он на своего коня и один, без всякой свиты, поехал в Одемиш.

Одемишцы с безграничной скорбью ожидали, когда будут привезены тела Чакырджалы и его сподвижников. Увидев убитых контрабандистов, они долго потешались над незадачливым пашой.

После этого случая Саид-паша словно лишился рассудка. Чуть кто обмолвится о Чакырджалы, он тут же выступает в поход. Окружает указанное ему место, начинается бой. А в конце концов выясняется, что он уничтожил еще одну шайку контрабандистов или разбойников — только не Чакырджалы. Но перед тем он уже успевает разослать во все концы телеграммы о победе. И каждый раз попадает впросак. А донесения продолжают сыпаться. Чакырджалы здесь, Чакырджалы там. Паша просто с ног сбился, а разбойник неуловим. Хоть и подозревает паша, что его водят за нос, но ничего не может поделать — вдруг это и впрямь окажется Чакырджалы?

Людей, приносящих ложные сведения, приказывал бить палками, но число их не убавлялось.

— Нет сил, — жаловались доносчики, — нет сил терпеть притеснения этого Чакырджалы. Что он вытворяет, паша, и сказать невозможно. Сведения наши верные, но он успевает бежать до твоего прихода.

В конце концов бесполезное преследование осточертело паше. Он понял, с каким умным, изворотливым человеком имеет дело. И перестал обращать внимание на все донесения, истинные они или ложные.

Бродит со своими аскерами по деревням, велит наказывать палками всех, кто ни попадется на глаза: он убежден, что все тамошние жители — пособники и укрыватели Чакырджалы.

Даже заклятые враги Чакырджалы и начальники сил преследования перестали сообщать паше о местопребывании разбойника. А если кто и осмелится сунуться к нему: там, мол, Чакырджалы, — то, будь даже эти сведения достоверны, паша приказывает подвергнуть доносчика наказанию палками и предает суду как «нукера Чакырджалы». Тюрьма переполнена такими «нукерами». Их тут на целый батальон хватило бы. Так, во всяком случае, полагали все видные придворные вельможи.

16

Чакырджалы был в превосходнейшем расположении духа. Целыми днями упражнялся в стрельбе, развлекался.

— Видишь, — весело сказал он Хаджи, — как мы дурачим этого Саида-пашу. Он теперь головы от стыда поднять не может.

— Ты забываешь о долге благодарности, эфе, — ответил ему нукер. — За добро положено платить добром.

— Ты прав, Хаджи. Руки у нас сейчас развязаны, мы можем спуститься на равнину. Даже если кто и предаст нас, Саид-паша все равно не поверит. Мы можем даже войти в расположение его войск. Знаешь, с чего мы начнем?

— С чего, мой эфе?

— Ограбим несколько богатых домов в этих горных селениях и спустимся на равнину. Пусть паша поднимется в горы. Хочет не хочет, мы его заставим подняться. Пусть его заманивают две наши вспомогательные шайки. А сами мы спустимся на равнину. Я не я, если паша не взбесится окончательно. Собирайтесь.

Они шли крутыми каменистыми тропами. Нередко приходилось перебираться через глубокие расщелины. Местами, чтобы не упасть, надо было цепляться за скалы. К тому времени Хаджи Мустафа был уже человек пожилой. Силы у него быстро иссякали.

— Не могу больше, эфе, — взмолился он. — Нельзя ли выбрать дорогу полегче?

— Нельзя, Хаджи, — ответил эфе. — Даже если твой враг — мураш, берегись его как слона. Верная это поговорка.

— Да ведь мы же хорошо знаем, что кругом никого нет.

— Все равно нельзя, Хаджи. Пусть даже нам донесут, что Саид-паша разгромлен вместе со всем своим войском. Пусть даже мы увидим это собственными глазами.

Хаджи не стал больше жаловаться, потащился дальше. Но про себя он на чем свет стоит клял и скалы, и свое разбойничье занятие. Измучились и остальные, включая самого Чакырджалы. Но он, стиснув зубы, продолжал путь, и нукерам оставалось только следовать за ним.

Незадолго до того, как они оказались на равнине, шайка Кара Али похитила сына одного деревенского старосты. Это похищение, как всегда, приписали Чакырджалы. Саид-паша направил туда один из своих отрядов. Назавтра был совершен налет на другую деревню, далеко от этого места. Саид-паша послал своих аскеров и туда. Затем поступило известие об убийстве одного ага со всеми его домочадцами. Срочно выступил и третий отряд.

Чакырджалы спустился на равнину смертельно измученный. Дней десять прогостил в Тире у одного из своих богатых друзей. Там он высмотрел очень богатого человека, владельца нескольких поместий. И однажды нагрянул в его дом:

— Не шевелиться! Буду стрелять без предупреждения!

Дом переполнен гостями. Не обращая на них ни малейшего внимания, эфе заявляет:

— Я Чакырджалы.

— Добро пожаловать, эфе, — выдавливает хозяин.

— Выкладывай все деньги.

Денег оказывается немало — четыре тысячи золотых. Хаджи сгребает все это в сумку, и они покидают дом. Чакырджалы со своими людьми укрывается в доме друга, тем временем жандармы и аскеры перекрывают все дороги, ждут: когда же покажется Чакырджалы.

Услышав об этом, Саид-паша принял все меры, чтобы схватить разбойника на равнине.

А он — через три дня — проскальзывает мимо всех засад и, попутно грабя дома богачей, поднимается обратно в горы. Часть награбленных денег он отдает парням, которые водили пашу за нос, часть — крестьянам.

К этому времени в горах почти не осталось мелких шаек. Уцелевшие прячутся кто где может. Лишь несколько разбойников продолжают свое дело, не боясь Чакырджалы, среди них Камалы Зейбек.

— Этого паршивого пса надо прикончить, — сказал Чакырджалы Хаджи Мустафе. — Пусть наши лазутчики не спускают с него глаз.

Через неделю Чакырджалы получает необходимые ему сведения о Камалы и пускается в путь. Камалы беззаботно развлекается, и эфе удается покончить с ним одним выстрелом. Уничтожена и вся его банда.

Только после этого Чакырджалы признался Хаджи:

— Мы все очень устали. Надо отдохнуть в каком-нибудь надежном месте.

Они перебираются через горы, выходят к городу Мугла и, ограбив там одного богача, пробиваются через засады в Анатолию.

В тамошних горах они отдыхают полтора месяца. Затем возвращаются в свои излюбленные места — горы Мадран, Пятипалая, Бабадаг, Карынджалы.

17

— Эфе, — однажды сказал Чакырджалы один юрюкский ага. — А знаешь, что говорит этот Саид-паша повсюду, где только бывает? Чакырджалы-де от меня удирает. Не осмеливается встретиться со мной лицом к лицу, как подобает мужчине. Пусть хоть раз примет бой, а уж там Аллах сам решит, за кем будет победа. И все его люди то же самое твердят. Видно, хотят обесславить тебя перед народом.

Пришлось Чакырджалы поразмыслить. Что же все-таки на уме у паши: то ли он старается бросить пятно на его имя, то ли нарочно подначивает? А может, одновременно обе цели преследует?

— Хаджи!

— Слушаю, мой эфе.

— Мы должны дать хороший урок этому Саиду-паше.

— Как же это сделать, мой эфе?

— Надо выполнить его желание: встретиться с ним лицом к лицу.

— Что угодно, мой эфе, только не это. Ведь у него солдат что мурашей в муравейнике. Все враз погибнем.

— А если мы не примем его вызова, погибнет наше доброе имя. Конечно, риск большой, девяносто на сто, что нам не удастся уйти, но другого выхода у нас нет.

— Даже если риск не так велик, как ты говоришь, все равно я не хочу ввязываться в это дело.

— Хаджи!

Хаджи опустил голову.

— Возьми себя в руки! — прокричал эфе. — И помни свое место, или…

Нукер никогда еще не видел эфе в таком бешенстве, но все же раздраженно пробурчал:

— Поступай как знаешь. Мало, что ли, у тебя нукеров, кроме меня?

— Что это за разговор, Хаджи?!

Дело угрожало кончиться убийством. Эфе — в бешенстве, Хаджи продолжает артачиться, вот-вот прогремит выстрел. Внезапно Хаджи сел на камень и положил ружье себе на колени.

— Что это за разговор?!

В горах не принято противоречить эфе. А тут ему бросает вызов лучший друг. Чакырджалы бормотал под нос: «Что это за разговор?!» — но вид у него становился все решительнее. С каменным лицом приблизился он к сидящему Хаджи, и тот понял, что, если не уступит, ему грозит немедленная смерть.

— Извини, пожалуйста, — сказал Хаджи, поднимаясь. — Это просто ребячество. Не такая уж и большая армия у этого Кара Саида-паши.

И он положил свое ружье к ногам Чакырджалы. Эфе поднял его и снова вручил нукеру:

— Прости, пожалуйста, и ты. Но ты же знаешь наши разбойничьи обычаи. Даже если это твой родной брат…

Хаджи только усмехнулся.

Бурный нрав у реки Кёшк. Словно безумная мчится она по скалистому ущелью. Стены у него крутые, почти отвесные. Про такие места говорят, что туда ни змее не подползти, ни птице не залететь.

Однажды поутру подошли к этой реке Чакырджалы и его люди. Там, на самом берегу, лицом к реке, стоял дом одного из их друзей. Вода точно взрывалась, набегая на каменные островки. Ее рев и гул оглашали всю окрестность.

Вошли в дом, стали совещаться:

— Кто бы ни донес Саиду-паше, он все равно не поверит.

— Что же делать?

— Надо как-то показать, что мы здесь.

— И послать сразу нескольких человек с донесением.

Вечером они ограбили богача в соседней деревне и послали нескольких гонцов с такой вестью: «Шайка Чакырджалы совершила набег и отступает к реке Кёшк».

На другой день к дому, где они ночевали, подскакал всадник. Лошадь была вся в мыле, сам он задыхался от волнения.

— Я должен видеть эфе! — закричал он. Его ввели в дом.

— Эфе, мой эфе, Саид-паша, — затараторил он, — Саид-паша приближается сюда со всей своей армией. Солдат столько, что земли под ними не видно. Всех, кто им встречается, они бьют до полусмерти!

Чакырджалы с веселой усмешкой кивнул: дескать, все понял. Зато Хаджи Мустафа не на шутку испугался. Ведь на них надвигается целая армия во главе с молодым, энергичным османским пашой, особенно опасным из-за его раненой гордости. А их всего-то жалкая горсточка. Помышлять о сопротивлении — безумство. Единственное спасение — бежать. Сейчас же, немедленно. Если они останутся здесь, в этом доме, их просто изрешетят пулями. Несколько раз Хаджи подходил к эфе, намереваясь воззвать к его здравому смыслу, но тот посмеивался с таким ехидным видом, что Хаджи не осмелился ничего сказать.

Прибежал еще дозорный, последний:

— Аскеры скоро вступят в деревню.

Хаджи беспокойно вышагивал по комнате, по-прежнему не решаясь раскрыть рот. Знал, чем ему это грозит. Если на лице главаря играет этакая вот усмешечка, значит, он задумал что-то неслыханное и готов идти до конца — тут уж ему не перечь!

«Стало быть, пришло время помирать, — сказал себе Хаджи. — Ну что ж, такова, видно, воля судьбы».

К вечеру началась перестрелка. Даже Чакырджалы не ожидал увидеть такое огромное войско. Предполагал, что их будет много, но не столько же! На какой-то миг он пришел в замешательство, но тут же собрался с духом. Разумеется, Хаджи был прав. Но теперь бежать уже поздно. Все кругом оцеплено солдатами. Их столько, что, кажется, игле негде упасть.

Пули сыпались градом, громко молотили по стенам дома. Чакырджалы и его люди отстреливались, не давая аскерам продвинуться ни на шаг. Никогда еще в мире, вероятно, не было схватки с подобным превосходством одной стороны.

Саид-паша был доволен. Наконец-то он держит Чакырджалы в своих руках. Стоит ему стиснуть их — и этому проклятому разбойнику конец. Уверенный в своей победе, он отправил в Измир и Стамбул телеграммы: Чакырджалы окружен, ему не уйти.

Прорвать кольцо было невозможно. Солдаты располагались рядами, так что фактически это было не одно кольцо, а несколько. И Саид-паша строго следил, чтобы нигде не было разрывов. Никаких сомнений не оставалось — король этих гор обречен!

Некрасивое мрачное лицо Хаджи Мустафы все темнело, становясь еще более непривлекательным. При свете керосиновой лампы оно походило на посиневшее лицо покойника. Но, как и все, он продолжал непрерывно стрелять. Они вели такой интенсивный огонь, что казалось, будто в доме засел целый батальон.

Саид-паша знал, что больше одного дня разбойникам не продержаться. Знал это и Чакырджалы. А там им останется только сдаться либо покончить с собой. Саид-паша с волнением ожидал приближения развязки. Хаджи Мустафа все еще надеялся, что их предводитель найдет какой-нибудь спасительный выход. В критические минуты Чакырджалы обычно не говорил ни слова. Но сейчас он посмеивался, шутил. Похоже было, что он уже смирился со смертью. Даже играл с ней.

Было уже за полночь, когда эфе внезапно подошел к Хаджи. От насмешливой улыбки не осталось и следа — лицо серьезное, напряженное, как будто вытесанное из камня.

— Позови хозяина.

Снизу послышался голос:

— Я здесь, мой эфе.

— Найдется ли у тебя десяток мешков?

— Как не найтись, мой эфе.

— Хаджи! Пошли двоих нукеров собирать камни.

— Слушаюсь, мой эфе.

Темное, уже, казалось, отмеченное смертью лицо Хаджи посветлело. Где-то вдалеке забрезжил слабый огонек надежды.

— Эти мешки надо набить камнями вперемешку с тряпьем, — сказал Чакырджалы. — Они должны упасть в воду с таким плеском, как будто это человеческие тела.

Когда работа была закончена, эфе приказал:

— А теперь, прежде чем бросать мешки, откройте огонь в сторону реки. Пусть думают, что это огневое прикрытие.

Саид-паша и его офицеры чрезвычайно удивились.

— Этот человек спятил, — говорили они между собой, — стреляет не в наших солдат, а в воду.

Но когда из окна вылетел мешок, похожий на человеческое тело, они сразу попались на удочку. Внимание всей армии приковалось к реке. В каждый мешок, который вылетел из окна, сыпались сотни пуль. Аскеры подошли ближе к реке. Их боевые порядки смешались.

Воспользовавшись короткой суматохой, Чакырджалы и его нукеры вышли из задней двери дома и поднялись по крутому, почти отвесному склону горы. Они прихватили с собой и хозяина, боясь, что на его голову обрушится весь гнев Саида-паши. А солдаты продолжали палить в мешки.

Едва рассвело, паша кинулся к обрывистому берегу. Смотрит вниз, а там лишь несколько мешков на мелководье валяются. Остальные утонули там, где поглубже. Чуть не рехнулся Саид-паша от ярости. В который уже раз надувал его Чакырджалы. И как дерзко!

А Чакырджалы укрылся на Бабадаге, чтобы немного передохнуть.

Оправившись от усталости, он велел подать ему письменный прибор и бумагу и написал следующее послание:

«Его превосходительству, прославленному герою битвы при реке Калкан Кара Саиду-паше.

Прими мое глубочайшее почтение.

Говорят, что человек падает лишь один раз, но ты, паша, пал уже сто раз.

Дошло до меня, будто ты распространяешь обо мне неподобающие слухи. Пристало ли это такому вельможе, как ты?

Ты хотел, чтобы мы встретились в открытом бою. Вот и встретились — уж не помню, в который раз. Нужда будет, и еще свидимся. Об этом тебе и беспокоиться не стоит, паша. Сейчас я нахожусь на Бабадаге. Жду тебя. Только на сей раз никаких фокусов с мешками не будет.

Есть у меня к тебе, паша, одна просьбишка: не убивай вместо меня всяких там контрабандистов и мелких разбойников. Очень уж мне их жаль.

Еще раз прими мои заверения в уважении и любви.

Чакырджалы Мехмед-эфе».

Паша прочитал это письмо с возрастающим гневом. Но что делать, не знал. Попробовал расспросить посланца, но это был бедный пастух, который ничего не мог ответить на его вопросы.

18

В этой главе я вынужден вернуться к прошлому — к пятому или шестому году разбойничества Чакырджалы. Я уже упоминал, что на этот путь Мехмеда толкнули обстоятельства, которые продолжали действовать вплоть до самой его смерти.

В те времена знатные господа сами искали таких вот смелых, предприимчивых бедных молодых людей. И уж если их выбор падет на кого-нибудь, нечего и думать отвертеться. Любой ценой втянут в какое-нибудь убийство или сделают разбойником. На то у них свой расчет. Знатный господин без разбойников — все равно что солдат без оружия.

К разбойничеству Чакырджалы понуждали многие ага и беи. Такие, как Халиль-ага, Кямиль-ага и другие. Среди тех, кто его укрывал и поддерживал, был и Тевфик-бей, человек очень богатый, который владел и земельными угодьями, и постоялыми дворами, и банями в Алашехире. Нрав у него был гордый, высокомерный, вполне соответствовавший его знатному происхождению.

Всякий раз, когда с ним затевали какие-нибудь земельные споры, он тут же начинал грозить: «Пошлю за Чакырджалы». И если противная сторона упорствовала, он и впрямь звал разбойника. Приходил Чакырджалы и расправлялся с его врагами. Весь Алашехир знал, что за спиной Тевфика-бея стоит Чакырджалы. И Тевфик-бей в свой черед был правой рукой Чакырджалы. Всячески помогал ему. Давал деньги. Сообщал обо всем, что его могло интересовать. Словом, выполнял любую просьбу.

Так вот, однажды — это было, как я уже говорил, на пятом или шестом году разбойничества Чакырджалы — Тевфик-бей призвал эфе к себе. Просьба его ничем не отличалась от всех предыдущих:

— Эфе, у меня с племянником идет земельная тяжба. И конца ей не видно. Убей его! А уж я тебя отблагодарю как следует. Хочешь, подарю большой участок земли?

Эфе опустил глаза. Долго молчал. Потом медленно приблизился к Тевфику-бею и залепил ему увесистую пощечину. Тот повалился на пол, недоумевая, что это нашло на разбойника.

— Хаджи! Прикончи этого ублюдка!.. Нашел себе прислужника!..

Мустафа взял Чакырджалы за руку, отвел в сторону:

— Ну что ты на него взъелся? Это же наш человек.

У эфе было твердое правило: за мелкие провинности своих друзей он не убивал, только за измену, потому и простил Тевфика-бея.

Вот тогда-то Чакырджалы и сделался истинным Чакырджалы. К знатным господам повернулся спиной. Не только перестал быть их орудием, но и сам принялся использовать их в своих интересах. Не задумываясь грабил их, резал и вешал. Раздавал беднякам отнятые у них земли. Из отобранных у них денег давал девушкам приданое, покупал лекарства больным. С тех пор он стал достойным сыном Ахмеда-эфе, заклятым врагом всех притеснителей народа. Тогда-то и определилось его место. Вместе с простыми людьми — против падишахского правительства и знати. Тогда-то он и сделал свой окончательный выбор. И в одиночку начал борьбу против могущественной империи. До конца жизни он верил в простых людей. И никогда не видел от них ни подлости, ни предательства — только помощь и поддержку, нередко с риском для жизни.

Немало боев пришлось выдержать Чакырджалы. Порой он оказывался в крайне трудном положении, попадал в окружение. А в окружавших его отрядах были не только жандармы, получавшие месячное жалованье, но и аскеры. Этих он по возможности щадил. Жандармов косил как траву, а этих старался не трогать. Кроме тех случаев, когда на карту была поставлена его жизнь. Аскеры, разумеется, знали об этом и по мере своих сил стремились оберегать Чакырджалы.

19

Одним из разбойников, враждовавших с Чакырджалы, был Исмаил-эфе. Тевфик-бей добился для него помилования, и он спустился на равнину. С тех пор как Чакырджалы дал пощечину Тевфику-бею, тот подружился с Исмаилом, и этот разбойник убивал всех, кто имел несчастье навлечь на себя гнев его покровителя.

Ну так вот, Тевфик-бей. Сейчас ты у меня получишь по заслугам! Эфе спускается с гор. Подай-ка мне руку, Алашехир!

Чакырджалы подъезжает прямо к дому Тевфика-бея. Хозяина нет. Оказывается, у него вышли какие-то нелады с Саидом-пашой, и паша надавал ему пинков, после чего он скрылся. Только это и спасло его от неминуемой гибели.

А тут как раз Чакырджалы доносят, что Исмаил-эфе дома. Деревня, где жил Исмаил, в пяти часах ходьбы от Алашехира. Чакырджалы добирается туда за три часа.

Эта необыкновенная быстрота передвижения поражала тогда всех. И в самом деле, люди Чакырджалы чрезвычайно легки на ногу. Сегодня они на Бабадаге, а завтра, глядишь, уже на Бергамской равнине. Впрочем, объяснялось это довольно просто. Одни из них долгие годы занимались контрабандой, другие разбойничали, третьи пастушили. Необходимость — лучший учитель. Вот и выучились быстрому хождению. Недаром юрюки всегда говорили о шайке Чакырджалы, что она «быстрее ветра». А ведь ходить-то приходилось все больше по горам, среди скал. Но даже когда они спускались на равнину, Чакырджалы заставлял всех упорно тренироваться в ходьбе и стрельбе.

Дом Исмаила-эфе окружен. Прозвучали первые выстрелы. Исмаил, хоть и в одиночку, сражается отважно. Он из тех, что умирают, но не сдаются. Проходит час, другой, третий, а подойти к дому по-прежнему невозможно. Восемь часов продолжалась схватка. В конце концов Чакырджалы понял, что оружием тут ничего не сделаешь, и послал одного из своих нукеров поджечь дом. Эфе не снимал пальца со спускового крючка, но дом сгорел, а Исмаил так и не появился.

Все это время Чакырджалы сдерживал обуревавшее его волнение. Но тут не выдержал, заплакал. Во второй раз в своей жизни.

— Если бы я знал, что он такой йигит! Вах, Исмаил, вах!

20

Кямиль-паша пригласил к себе Кара Саида-пашу.

— Как обстоят дела?

— Идут понемногу.

— И долго они будут «идти понемногу»?

— Не могу сказать, мой паша. Этот человек — сущий шайтан. Но рано или поздно я поставлю его на колени.

Кямиль-паша выпрямился и говорит этак громко, чуть не кричит:

— Можете вы изловить Чакырджалы за несколько дней?

— Трудно поручиться, мой паша. Вполне вероятно, что понадобится целый год.

— Можете вы уложиться в один месяц?

— Нет, мой паша.

— В таком случае я обращусь к Чакырджалы с предложением спуститься на равнину.

Эти слова — как кипяток на голову гордого Саида-паши. Но он лишь молча кусает губы. Герой Македонии, военачальник, подавивший албанское восстание, вторично терпит поражение. И от кого же — от какого-то разбойника! Невероятно, но факт.

Через месяц Чакырджалы со всей своей шайкой спускается на равнину. На этот раз он выдвигает еще более тяжелые, еще более унизительные для правительства условия.

* * *

Чакырджалы смертельно надоела его разбойничья жизнь. Только любимое дело, как бы ни было трудно, не приедается. А эфе никогда не испытывал склонности к разбойничеству. Грабил и убивал лишь вынужденно. Это, понятно, не снимает с него ответственности за содеянное. Но вина лежит прежде всего на падишахе и его окружении, на притеснителях-богачах. Сам же Чакырджалы чувствовал себя невиновным, сердце его было чисто, как у ребенка. Сурово расправлялся он только с такими людьми, как Хасан-чавуш, или же с теми, кто, прикрываясь его, Чакырджалы, именем, тиранил простой народ. Да еще не любил он жандармов, которые ради своих семи меджидие неотступно гонялись за ним по пятам. Он снова и снова спрашивал себя, правильно ли поступает, и, хотя был уверен, что правильно, все же радовался возможности покончить с прошлым. Иншаллах, на этот раз все будет благополучно.

* * *

Отныне эфе живет в Айасурате и Каякёе, занимается садоводством и огородничеством. Тут надо что-то посеять, там — что-то посадить. Со светла и до темна Чакырджалы ходит по своим владениям, отдает распоряжения. Регулярно совершает намаз. Помогает беднякам. Вторая жена родила ему дочь. Эфе ощущает всю радость отцовства, играет со своим ребенком.

Все вычеркнуто из памяти: и заживо сожженные люди, и женщина, которой он отсек голову, и Послуоглу, и Исмаил-эфе, и горы, и само разбойничество. На оружие он даже и не глядит. Лишь по застарелой привычке еще сует револьвер за кушак. Но делает это совершенно машинально. Так же, как натягивает штаны.

Один за другим пробегают месяцы. Чакырджалы целиком поглощен огородом и садом, дочерью, деревенскими делами. Если бы только его не втягивали во всякие споры и тяжбы! Если бы только он мог жить как все! Но это невозможно: уж если ты эфе, блюди свой долг. Стоять в стороне не приходится. И это бы еще ничего, лишь бы не случилось какой беды, лишь бы его не тронули, лишь бы не пришлось снова подняться в горы. Об этом своем опасении он не говорит никому, кроме Ыраз. Но случается именно то, чего он так не хочет…

* * *

Среди тех, кто преследовал разбойника, был старший брат убитого им лейтенанта Хюсню-эфенди — майор Рюстем-бей. Все мужчины в этой большой семье — его дяди по отцу и по матери — славились своей отвагой и мужеством. Долгие годы они, обуреваемые жаждой мести, охотились за Чакырджалы, но безуспешно. Очень горевал по брату и Рюстем-бей. Только одной мечтой и жил: сполна расплатиться с убийцей. Все эти годы нанесенная его душе рана не затягивалась. Пока Чакырджалы был в горах, Рюстем-бей ни на миг не прекращал его преследовать. Если затевалась стычка, очертя голову бросался вперед. Боясь за его жизнь, товарищи всякий раз удерживали его. А когда Чакырджалы спускался на равнину, Рюстема-бея переводили куда-нибудь подальше. Но майор был упрям как черт. В один прекрасный день он непременно встретится с убийцей своего брата, а уж там пусть Аллах решит, кому послать победу.

Однажды утром Чакырджалы донесли:

— В деревню прибыл Рюстем-бей со своим отрядом. Сейчас он в доме старосты.

Разбойник в недоумении. Это еще что за новости! Ведь он подписал с правительством соглашение, по которому ни один отряд, ни один чиновник не имеют права заходить в Айасурат. Уж кто-кто, а Рюстем-бей это знает. Может, он просто заехал в деревню по пути куда-нибудь и у него нет никаких дурных намерений?

Разумеется, Рюстем-бей хорошо знал о соглашении. Но желание отомстить за брата оказалось сильнее его. Захватив с собой двадцать — тридцать конников — из тех, что поотважней, — он прискакал в деревню, где жил Чакырджалы.

Майор от кого-то слышал, что разбойник не выходит из кофейни, и уже заранее предвкушал, как захватит его врасплох и пристрелит на месте.

В действительности, однако же, все произошло — да и не могло не произойти — по-иному. Чакырджалы успели заблаговременно предупредить о приближении аскеров. Естественно, он тут же принял все необходимые меры.

Рюстем-бей был не в состоянии здраво размышлять. Он и без того весь кипел, а тут его еще накрутили всякие знатные господа, ага и беи. Как ураган ворвался он в кофейню. Убедившись, что Чакырджалы там нет, совсем разбушевался. Кричит, надсаживает глотку, а что делать, не знает. Одно только и приходит в голову — осадить дом разбойника.

Крестьяне, что были в кофейне, пригласили его сесть. Он нехотя сел.

Хорошо осведомленный обо всем происходящем, Чакырджалы решил проверить, с чем приехал Рюстем-бей.

— Приготовьте угощение, — велел он своим людям.— Накройте стол в кофейне и предложите это угощение Рюстему-бею. Передайте ему от моего имени: еда у нас простая, деревенская, пусть не обижается. А вечером, скажите ему, добро пожаловать ко мне домой.

В кофейне накрыли стол человек на двадцать пять. Чего там только не было — разве что птичьего молока не хватало!

Когда Рюстему-бею передали слова Чакырджалы, кровь так и бросилась ему в голову. Как пихнет стол — все блюда на пол повалились.

— Скажите этому сыну собачьему, эфе вашему, что от его хлеба и шакалы откажутся.

И как пошел поносить, оскорблять Чакырджалы — остановиться не может.

Обо всем этом доложили Чакырджалы. Сжалось у него сердце. Стало быть, снова горы?! Но спустить такое невозможно!

Он велел своим нукерам приготовиться. Те радостно исполнили его приказание.

Засаду устроили в двух километрах от деревни.

А вот и Рюстем-бей со своими аскерами. У Чакырджалы даже руки дрожат. «Ах, нечестивец! — повторяет он про себя. — И принесла же тебя нелегкая в нашу деревню!»

Гремит дружный залп. Майор и несколько аскеров падают с лошадей. Остальные спасаются бегством.

21

Кто только не принимал участия в преследовании Чакырджалы! И правительственные войска, и жандармы, и братья убитых разбойников, и родственники ограбленных господ, и их наемники, и многие, многие другие.

Постепенно, набираясь опыта, они становились все более хитрыми и ловкими. За годы преследования Чакырджалы они составили себе неплохое представление о его тактических приемах.

Никогда еще эфе не приходилось так туго. Он вынужден был напрягать весь свой природный ум, хвататься за любую представляющуюся ему возможность! Зато и мстил жестоко, убивал не моргнув глазом. Иной раз без всякого повода. Но всегда считал себя правым. Рюстем-бей что хотел, то и получил. То же самое и правительство. Ему-то и держать ответ за все эти убийства! Весь грех на нем.

Эфе совершает свои знаменитые стремительные переходы. Тут завязывает перестрелку, там грабит или похищает — все перед ним трепещут. А если какой-нибудь отряд начинает ему чрезмерно досаждать, он устраивает засаду — и уж тогда пощады от него не жди.

На долгом опыте его преследователи убедились в правильности разбойничьей тактики, главная заповедь которой гласит: «Убегающий побеждает, преследующий терпит поражение». Но ведь это правительственные войска, их долг — преследовать. Чакырджалы только обрадуется, если они прекратят преследование. Чего доброго, еще выразит им свою признательность. Выход один — как-то вывести его из себя, заставить преследовать правительственные отряды. Но как это сделать? Да очень просто. Надо спалить его дом, уничтожить сад, который он выращивал, словно ребенка, арестовать и посадить в тюрьму всех его домочадцев. Уж тогда-то, и сомневаться нечего, разбойник потеряет голову. Начнет мстить за сожженный дом, нападет на правительственный отряд, чтобы отбить родных. Тут-то западня и захлопнется.

Жизнь показала, что те, кто так рассуждали, плохо знали Чакырджалы.

Начинается ужасное испытание. Простой народ бьют, убивают, ссылают — и все якобы за укрывательство разбойника. Словно смертоносный смерч, обрушивается на него османское правительство. Гнет его нестерпим. Но народ не сломлен, еще теснее сплачивается он вокруг своего героя.

Повсюду оглашается правительственное постановление: через неделю дом Чакырджалы будет сожжен, его сад сровняют с землей, а всех родных препроводят в тюрьму.

Приходит назначенный день — это пятница. Вокруг дома окопались аскеры. Пусть Чакырджалы только покажется — тут ему и конец. А он должен, не может не прийти. Выводят жену и детей эфе, поджигают дом. Ждут, пальцы на спусковых крючках. Языки огня лижут небо. Но эфе не появляется. Он сидит под деревом на склоне горы и с горькой усмешкой смотрит на пожар.

К обеду на том месте, где стоял дом, остается лишь груда золы. Так и не дождавшись Чакырджалы, аскеры вылезают из укрытий и принимаются за сад. Стук топоров так громок, что долетает даже до эфе. Мышцы его лица напрягаются, но усмешка не исчезает — разве что еще горше становится.

Ожидания аскеров не сбываются. К вечеру Чакырджалы и вовсе уходит.

Домочадцев эфе сажают в одемишскую тюрьму. Взбешенный разбойник ждет несколько дней, не выпустит ли их правительство, затем пишет каймакаму угрожающее письмо. И, не дожидаясь, пока письмо дойдет по назначению, перехватывает почту, где оказывается много серебра и золота. Это его первое предупреждение. Получив письмо и почти одновременно узнав об ограблении, каймакам приказывает выпустить родных эфе и отправить их обратно в деревню.

Как раз в это время Чакырджалы приказал Кара Али-эфе с его нукерами спуститься на равнину. Понять, зачем он это сделал, нелегко. Можно только предположить, что здесь, на равнине, Чакырджалы, который оказался в весьма трудном положении, нуждался в его помощи.

Правительство неусыпно следило за Кара Али и его людьми. Однажды по пути из одной деревни в другую — они ехали в гости — их перехватили жандармы.

— Не шевелиться! Сдавайтесь!

— Я Кара Али-эфе.

— Сдавайтесь! Бросайте оружие!

— У нас соглашение с правительством.

— Сдавайтесь, или мы всех вас перестреляем.

Пришлось Кара Али и его товарищам бросить оружие. Выйдя из засады, жандармы отобрали у них не только ружья, но и револьверы и кинжалы. Связали им руки и погнали в Одемиш. Среди путников, которые им встретились, был один пастух, несколько юрюков и деревенских парней. Кара Али незаметно подавал знак тем, кого знал: сообщите, мол, эфе о нашем аресте. В тот же день Чакырджалы уже знал о случившемся. Но не принял никакого решения, молчал.

Всю дорогу Кара Али подбадривал следовавших за ним товарищей:

— Не тревожьтесь! Сейчас подоспеет эфе. Может, он уже впереди.

Жандармы затянули победную песню. Кара Али так и подмывало выкрикнуть: «Проклятые выродки! Не добраться вам живьем до Одемиша! Все на дороге ляжете!»

До города было еще полдня пути. Жандармы остановились на ночлег в придорожной деревеньке. Вокруг арестованных собралась большая толпа. Шушукались: «Поймали Кара Али». А жандармы нагло похвалялись: мы-де схватили прихвостня Чакырджалы, теперь черед за ним самим, скоро и его потащим на веревке, как пса.

Кара Али скрежетал зубами, слыша эти похвальбы. Был в таком бешенстве, что чуть не выпалил: «Ну, погодите! Чакырджалы, верно, уже получил известие о нашем аресте. Он вам покажет, так вас и так!» Но вовремя сдержался. Тайну надо хранить свято, и уж тем более не выдавать ее врагу.

Он только зло ухмылялся, глядя на жандармов. Они осыпали его оскорблениями, бранью, а он ухмылялся. Ничего, бог даст, подоспеет Чакырджалы, уж тогда он посчитается с этими подонками! В ногах будут валяться, о пощаде молить. Знатная будет потеха!

Кара Али и двоих его товарищей, связав их еще крепче, втолкнули в комнату с каменными стенами, заперли. У дверей поставили шестерых жандармов.

Кара Али все никак не мог уснуть. Был как натянутая струна. Эфе наверняка уже знает о происшедшем. Он ведь не так уж и далеко. Почему же не спешит к ним на выручку? Или у него какой-то свой замысел?

До рассвета оставалось еще несколько часов. С трудом приподнявшись, Кара Али обратился к товарищам:

— Братья! Не огорчайтесь, что эфе еще нет. Он нас не бросит в беде. Он и у самых ворот одемишской тюрьмы не побоится напасть на жандармов. Свяжет их всех, а нас уведет в горы. Вы же знаете нашего эфе.

Его товарищи не подавали голоса. Скорей всего, спали. А может, и слышали, но не отвечали.

Тогда Кара Али крикнул жандармам:

— Наш эфе придет, обязательно придет!

Голос был такой исступленный, что те невольно вздрогнули.

Как раз в это время эфе сообщили об аресте Кара Али, о том, что он ночует в деревне, под усиленной охраной. Завтра его отведут в Одемиш и приговорят к повешению.

После ухода посланца Чакырджалы долго хранил молчание. Сидел, обхватив голову руками. Прошел чуть не час, прежде чем он наконец сказал, обращаясь к Хаджи:

— Спасти Кара Али — наш долг. Ведь он мой нукер, за это-то его и собираются повесить. Что скажешь?

— Конечно, надо бы его спасти. Грех не спасти. Но дело это не простое. Для чего арестовали Кара Али? Не хотят ли его использовать как приманку?

— Наши люди доносят, что их конвоирует целый отряд жандармов.

— Даже если их всего несколько, по нынешним временам и то опасно. Пусть они ведут Али в тюрьму. Не сегодня же его повесят. Пока суд да дело, мы что-нибудь придумаем, поможем ему бежать.

— А если его сразу повесят? Не получится ли так, будто мы струсили и предали нашего товарища?

— Нет, не получится. Ведь это он сам, как слепец, угодил в лапы к жандармам. Нас-то за что винить?

Чакырджалы ничего не ответил. До самого утра он не произнес ни слова. И так и не сомкнул глаз.

Рано поутру жандармы подняли Али и его товарищей, погнали дальше. В тот же день их привели в Одемиш. И все время, пока шли по улицам, они ждали, что Чакырджалы подоспеет к ним на выручку. Но вот перед ними тяжелые ворота тюрьмы.

Обернулся Кара Али, огляделся: поблизости — ни одной живой души. Надеяться не на что. Опустил он голову и медленно вошел в ворота. Лязгнули, закрываясь, железные створы — и все было кончено.

Кара Али взял за руки своих товарищей, заглянул им в глаза.

— Кто знает, что на уме у эфе, — сказал он. — Он нас из любого подземелья вызволит, с самого эшафота уведет, так что не унывайте.

22

Для Чакырджалы и впрямь настали нелегкие времена. Враги изучили все его тактические хитрости и ловко к ним применялись. Совершит свой очередной набег Чакырджалы — и тут же направляется в другое место. А его преследователи и туда поспевают. Но и Чакырджалы не дремлет, изобретает все новые и новые уловки. Со времен Кара Хайдароглу в этом деле ему не было равных.

Однажды собирает он своих нукеров, говорит им:

— Погуляем-ка с вами немножечко по равнине.

А уж все нукеры знают: если их предводитель вставляет словцо «немножечко» и при этом весело улыбается, значит, что-то затевает.

Ночью вся шайка спускается на равнину. Разбойники заходят в деревню около города Кула и укрываются в просторном доме, принадлежащем одному из многочисленных друзей эфе. Пока силы преследования прочесывают горы, они отдыхают. Отдыхают целую неделю. Все это время Чакырджалы молчит, о чем-то напряженно раздумывает. Наконец ему доносят о том, что все кулские жандармы отправились расследовать какое-то происшествие. Эфе и его люди только этого и ждут. Они врываются в Кулу, хватают одного из тамошних богачей и снова поднимаются в горы.

Тут хотелось бы заметить, что Чакырджалы никогда никого не убивал ради денег. И никогда никого не пытал. Убивал он только тех, кто его преследовал, дворцовых прихвостней. Да еще подлых притеснителей простого народа. А когда у него была нужда в деньгах, он похищал богачей и требовал за них выкуп. Но как признавали впоследствии сами похищенные, обходились с ними совсем неплохо. Потчевали вкусными яствами. Давали им кофе, сигареты, даже газеты. Эфе был сама предупредительность. Тот самый человек, который обращался в лютого тигра, сталкиваясь с несправедливостью и подлостью, в повседневной жизни отличался скромным, благородным нравом, был молчалив и даже, можно сказать, кроток.

Богача продержали в горах неделю и, получив за него четыре тысячи золотых, отпустили.

Чакырджалы в это время требовалось много денег. Надо было помогать обездоленным, бедным людям. А грабил он только тех, кого ненавидел простой народ.

Жил в Тургутлу некий Мутафизаде, богач из богачей. За год до того Чакырджалы потребовал у него тысячу лир и получил такой ответ: «Приди и возьми».

Весь год Чакырджалы ничего не предпринимал, но гордость его была глубоко задета. И вот теперь он решил совершить набег на Тургутлу и потребовать у этого Мутафизаде десять тысяч. Ровно десять — ни на один куруш меньше!

Но как быть с наседающими преследователями? Острый, изворотливый ум Чакырджалы нашел решение и этой задачи.

Его шайка никогда не насчитывала более десяти человек. Только захоти, он мог бы собрать и тысячу, и пять тысяч, и десять тысяч, мог бы сколотить целую армию. Все приэгейские деревни были послушны его приказам. К тому же у него было много запасных нукеров, по первому же слову готовых присоединиться к его шайке.

Тургутлу — большой город, касаба, а действовать опрометчиво было не в привычках Чакырджалы.

Пополнив свою шайку двадцатью запасными нукерами, Чакырджалы ворвался в Салихли и совершил ограбление. Отряды регулярных войск, жандармов, дворцовых телохранителей сразу же ринулись в Салихли. Казалось, это был редкостно благоприятный случай, чтобы покончить с Чакырджалы. Схватка началась на рассвете. Несмотря на свое количественное превосходство, силы преследования не могли продвинуться ни на шаг. Весь день обе стороны вели адский огонь, а вечером Чакырджалы сказал своим запасным нукерам:

— Мы уходим. Вы продолжайте бой до полуночи, а потом прорывайте окружение. Понятно?

— Понятно, эфе.

Эфе с десятью своими нукерами ушел. Преследователи, как обычно, потерпели большой урон, а среди разбойников не было ни одной жертвы.

Под прикрытием ночной темноты Чакырджалы стремительно направился в Тургутлу.

Едва войдя в город, он остановил двоих прохожих:

— Я Чакырджалы. Отведите меня к дому Мутафизаде.

Его отвели.

Эфе забарабанил в дверь:

— Откройте!

Домашние Мутафизаде почувствовали неладное. Хотя и не сразу, они поняли, что их дом осажден шайкой Чакырджалы. Весь касаба огласил громкий крик:

— Пожар! Пожар! Горит дом Мутафи.

— Пожа-а-ар! — дружно подхватили все.

Вскоре перед домом Мутафизаде собрался весь город.

Такое столпотворение не понравилось эфе. Сперва он сам, а потом и все нукеры завопили:

— Чакырджалы! Чакырджалы!

Разглядев группу вооруженных людей, собравшиеся, толкая друг друга, бросились наутек. Упавших затаптывали. Через несколько минут не только перед домом Мутафизаде, но и на всех городских улицах не осталось ни одной живой души. Касаба словно вымер. Наступила полная, до звона в ушах, тишина.

Несмотря на угрозу поджечь дом, Мутафизаде упорно не открывал дверь. Но могло ли это остановить Чакырджалы? Он отыскал вблизи лестницу, взобрался на второй этаж, где спал шестнадцатилетний сын хозяина, и увел его с собой. Все это заняло не более получаса. Выйдя из касаба, они укрылись у своих друзей в ближайшем поместье. Жандармы ищут их далеко в горах, а они совсем рядом, рукой подать.

Через день-другой от Мутафизаде пришло известие: «Деньги приготовлены, можете их забрать».

Хаджи Мустафа и Чакырджалы оделись как софта[12] и отправились в Тургутлу. Обошли весь рынок и только потом постучали в дом Мутафизаде.

Их сразу же провели к хозяину.

— Добро пожаловать, божьи люди, добро пожаловать, — приветствовал их Мутафизаде.

— Давай деньги, бей, — потребовал Чакырджалы.

Узнав его, Мутафизаде побледнел как смерть. Он вынес из соседней комнаты три мешочка с золотом. Хаджи Мустафа и Чакырджалы сели, пересчитали все монеты, проверили, нет ли фальшивых, и только потом ушли.

Вернувшись, они сказали сыну Мутафизаде:

— Сегодня видели твоего отца. Он жив-здоров, передает тебе привет. А ты можешь идти. Один из наших нукеров отведет тебя домой.

23

После этого Чакырджалы похитил сына юрюкского бея. И тут же отправился в текке — обитель дервишей. Пусть почтенный шейх-настоятель не боится его, заявил он там. Он, Чакырджалы, — человек глубоко верующий, относится к святым с большим уважением. А оттуда — прямо к Чёпдере, беспощадно расправляясь со всеми, кто вставал у него на пути.

Тем временем против него собирались все большие и большие силы. К правительственным войскам примкнул Кушчузаде Эшреф-бей со своими черкесами. Это был воин, прославившийся отвагой. Следом пришел и Коджа Мехмед, младший брат Исмаила-эфе, который погиб в огне. Этот был едва ли не храбрее своего брата. И пылал жаждой мести. Уж от него-то Чакырджалы не уйдет! Он покарает убийцу своего брата!

И Кушчузаде и Коджа Мехмед придавали большое значение сбору необходимых сведений. Этому, кстати, они научились у самого Чакырджалы. Благодаря своей новой тактике они могли следить за молниеносными передвижениями Чакырджалы. Узнав, что он уходит в сторону Чёпдере, они бросились его преследовать. А было у них ни много ни мало двести человек.

Чакырджалы, однако, узнал об их намерениях еще до того, как они отправились в путь. Он поджидал их, надежно укрывшись среди скал.

Когда объединенный отряд Кушчузаде и Коджи Мехмеда вступил в ущелье, нукеры Чакырджалы обстреляли его. При первом же их залпе отряд потерял многих ранеными и убитыми.

Началась ожесточенная схватка.

Был жаркий июльский день. Из-за скал часто вырывались язычки пламени. Дзинькали пули.

В этом бою погибли два нукера Чакырджалы. Пал и Коджа Мехмед. Случилось это так.

— Эшреф-бей, — говорит Коджа Мехмед, — мы только зря переводим патроны. Чакырджалы наконец-то у нас в руках. Когда же, как не сейчас, свести счеты? Упустим его — второй такой возможности не будет.

— Что же ты хочешь сделать?

— Видишь этот большой камень? Я буду катить его перед собой, пока не доберусь до Чакырджалы.

— Это же чистейшее безумие, у тебя ничего не получится.

— Получится!

Не слушая никаких возражений, Коджа Мехмед принялся осуществлять свой замысел. Чакырджалы заметил его не сразу, а когда заметил, сказал Хаджи Мустафе:

— Посмотри-ка на этого стервеца! Он уже совсем рядом.

Коджа Мехмед так искусно укрывался за камнем, что попасть в него было невозможно. Оставалось только ждать.

Когда он был уже метрах в двадцати пяти от своих врагов, началась обычная в таких случаях перебранка. Расчет тут простой: у кого первого сдадут нервы, тот и высунется. Но Коджа Мехмед слишком хорошо владел собой, чтобы допустить подобную оплошность.

— Хаджи, — сказал Чакырджалы, — парень-то не из робкого десятка. Будь начеку, сейчас он кинется на нас.

И как только Коджа Мехмед выскочил из-за камня, разом грянули два выстрела. Как срубленная сосенка, рухнул брат Исмаила.

— Собаке — собачья смерть!

Эфе внимательно прислушался. С востока стреляли не так часто. Устали, видимо. Там-то и следовало прорывать окружение. Дело это было для Чакырджалы столь же простое, как выпить глоток воды. По его команде все открыли мощный огонь и без труда прорвали кольцо.

Но это было еще не все. Пока продолжался бой, вали Махмуд Мухтар-паша успел разослать повсюду телеграммы с сообщением, что Чакырджалы окружен в районе Чёпдере. Всем отрядам предлагалось немедленно выступить туда.

Среди тех, кто получил это приказание, оказался и лейтенант Мехмед-эфенди из Байындыра. Узнав по пути, что Чакырджалы уже вышел из окружения и направляется в сторону Джевизаланы, он бросился наперехват.

Разгорелась новая стычка.

Этот Мехмед-эфенди преследовал Чакырджалы уже давно — с тех самых пор, как тот ушел в горы. Он участвовал во многих боях и несколько раз чуть не застрелил Чакырджалы. С тех пор как Мехмед-эфенди стал офицером, он уничтожил полтора десятка шаек. С ним было всего пятеро жандармов, но он не побоялся выступить против разбойника, который только что нанес поражение большому отряду.

Стычка затянулась, и это дало возможность подоспеть другим отрядам. Чакырджалы снова очутился в кольце. В перестрелке было уже ранено два нукера. Если из строя выбудут еще двое и огонь ослабнет, противник тотчас двинется вперед. И тогда уж ничто не поможет Чакырджалы. О прорыве нечего было и думать. Оставалось лишь покорно ждать, когда свершится воля судьбы. Чакырджалы хорошо видел Мехмеда-эфенди и, скрипя зубами, грозился:

— Ну погоди, чертово отродье! Только попадись мне в руки!..

Он бы и выполнил угрозу, да только прежде ему надо было подумать о своем собственном спасении.

Как только пала ночная тьма, Чакырджалы приказал нукерам:

— Собирайте ветки. Пусть несколько человек продолжают стрелять, а все остальные собирайте ветки.

Сами не зная для чего, нукеры набрали полные охапки.

— А теперь привяжите ветки к спине и голове. Смотрите, чтобы не было шороха. И продолжайте стрелять.

Ночь была хоть и звездная, но достаточно темная. Тяжелая, душная.

Окружавшие их отряды палили наугад, вслепую, рискуя попасть в своих же.

— Прекратите огонь. Идите за мной. Только старайтесь не шелестеть.

Шайка направилась к наиболее слабому звену вражеской цепи. Казалось, будто это ветер перекатывает вырванные с корнями кусты. У края отвесной пропасти они остановились и замерли. Ни дать ни взять кустарник.

Вражеские отряды подождали час-другой. Все время стреляют — и никакого ответа. Одно из двух — либо все люди Чакырджалы перебиты, либо бежали. Измученные, выбившиеся из сил преследователи поплелись в ближайшую деревню. Остался лишь лейтенант Мехмед-эфенди со своими жандармами. Хорошо изучив повадки Чакырджалы, он был уверен, что тот скрывается где-нибудь поблизости.

Но и Чакырджалы хорошо знал Мехмеда-эфенди.

— Этот человек наверняка не ушел вместе со всеми, — сказал он своим нукерам. — Сидит где-нибудь, нас поджидает. Надоел мне этот ублюдок, просто сил никаких нет. Сейчас мы его возьмем живым. Я с ним потолкую. Спрошу, почему он ходит в рабах у этих османцев, против бедняков воюет. Неужели такой йигит не может найти себе более подходящее занятие? А уж потом мы разрежем его на куски и пошлем останки Махмуду Мухтару-паше. Что скажешь, Хаджи?

— Я как ты, мой эфе.

— Неужели Мехмед-эфенди не знает меня? Не знает, что я друг бедноты? Не знает, что за все то время, что я в горах, я не совершил ни одной несправедливости? Почему же он столько лет преследует меня с таким ожесточением, будто я убил его родного отца?.. Нет-нет, я должен с ним потолковать. А уж потом пошлю его в подарок османцам.

Нукеры в недоумении. Что с эфе? Никогда еще не говорил он так пространно и так взволнованно. Свои мысли он обычно держит при себе, а тут вдруг весь выложился. Что-то, видимо, его сильно задело.

— Идем, — сказал им Чакырджалы. — Если они, как я думаю, здесь, прикончим жандармов. Но самого Мехмеда-эфенди не трогайте. Надо взять его живьем. — Слово «живьем» он повторил несколько раз.

Немного погодя грянул залп. Из всех жандармов уцелел только Мехмед-эфенди.

— Сдавайся, Мехмед-эфенди. Бросай оружие. Или получишь пулю в лоб.

Лейтенант принял решение с быстротой молнии. Живым Чакырджалы его не отпустит. Бежать некуда — сзади пропасть. Остается одно. «Умру, но не дамся разбойнику», — сказал он себе и бросился вниз.

Все это произошло мгновенно, так, что даже Чакырджалы, с его поразительной быстротой, не успел выстрелить.

— Вот нечестивец! — воскликнул он. — Покончил с собой, но не сдался. Ну и черт с ним! Туда ему и дорога!

Однако вопреки своим словам он был сильно расстроен. Как будто потерпел крупную неудачу. Он хорошо знал, что пропасть очень глубокая, ее крутой склон и дно усеяны острыми, как ножи, скалами, и не сомневался в гибели лейтенанта.

Но, падая, Мехмед-эфенди зацепился за дерево. С большим трудом он выкарабкался из пропасти и отправился искать какое-нибудь убежище.

В этом бою Чакырджалы потерял двоих убитыми, еще двоих ранили. Спасение было одно — бегство.

— Вы спрячьтесь здесь, на кукурузном поле, — сказал он раненым. — А утром я пришлю за вами людей с лошадьми.

— Аман, эфе! Как бы нас тут не нашли и не убили!

— Не бойтесь, ничего с вами не случится. Но сейчас взять вас с собой мы не можем. Ждите.

Вконец измотанный, Чакырджалы отправился в путь.

Они шли недалеко от ямы, где укрылся чудом уцелевший Мехмед-эфенди.

Хотя все еще было темно, при свете крупных звезд лейтенант различил несколько движущихся теней. До него даже донеслись обрывки их разговора. Наверняка это шайка Чакырджалы, подумал он. Кто же из них он сам?

В винтовке, которую сумел сохранить Мехмед-эфенди, еще оставался один патрон. Эх, пропадать, так с музыкой, решил лейтенант. Разбойники идут совсем рядом, даже видно, как они покачиваются. Тот, что впереди, должно быть, и есть Чакырджалы. Несмотря ни на что — всегда впереди! Дрожа от волнения, Мехмед-эфенди прицелился и выстрелил.

Пуля попала Чакырджалы в бедро.

— Я ранен, — тихо произнес он. И, помолчав, добавил: — У нас нет времени искать того, кто стрелял. Пошли дальше.

Мехмед-эфенди переполз в кусты, вжался в землю, весь напрягся, ожидая возвращения шайки.

— Это, вероятно, шальная пуля, — предположил Хаджи. — Иначе продолжали бы стрелять.

— Ты думаешь? — пожал плечами эфе.

Он был убежден, что стреляли именно в него. Но кто? Это он узнал много позднее.

24

В Одемише Кара Али подвергли жестоким пыткам, надеясь выведать у него, где скрывается Чакырджалы со своей шайкой. Но Кара Али только зло усмехался:

— Где он прячется? Да везде. В любой деревушке. В горах и на равнине. Это вы и без меня знаете.

— Кто его укрывает?

— Все его укрывают. Валлахи-билляхи, все!

Лишь изредка одолевало его уныние. «Где же наш эфе?» — думал он. Но старался успокоить себя мыслью: «Верно, ему очень туго приходится, правительственные отряды теснят со всех сторон. Но он все равно придет к нам на выручку».

Через несколько дней поступило распоряжение об их переводе в Измир.

— Теперь-то наконец я понял, почему эфе не спешит, — твердил Кара Али. — Он знает, что нас переводят в Измир, и решил напасть на поезд. Риску поменьше, а чести побольше!

Вокзал был запружен огромной толпой. Всем хотелось посмотреть на ближайшего сподвижника Чакырджалы. Кара Али и двое его товарищей были скованы одной цепью. Идя под конвоем сквозь раздавшуюся толпу, Али искал глазами одного-единственного человека, но так и не увидел его лица. На какое-то мгновение он потупил глаза, задумался, но тут же с высокомерной улыбкой выпрямился.

— Видно, я ошибся, — тихо проговорил он. — Это неподходящее место для нападения. Эфе — человек осторожный, предпочитает действовать без лишнего шума.

Поглощенные своими мыслями, товарищи даже не слышали его. Лица у них были безжизненные, землистого цвета, глаза — оловянно-тусклые, без малейшего проблеска надежды. Руки висели как плети. Они беспомощно жались друг к другу. Глядя на них, Кара Али весь кипел от ярости.

Лязгнули буфера, поезд медленно покатился.

— Что вы повесили носы, — снова завел свое Али. — Сейчас эфе остановит поезд, освободит нас. Держитесь как подобает мужчинам!

Сопровождали их полтора десятка жандармов. Они не сводили глаз с арестантов.

Стоя у окна, Кара Али неотрывно глядел на одемишскую равнину и на дальние горы. Уже смеркалось, а он все не отходил от окна. Увидит какую-нибудь тень, сердце так и запрыгает. А оказывается, что это куст шиповника либо еще какая растительность. Каждый раз — неизменное разочарование.

Стоит поезду замедлить ход, как Али весь напрягается, ждет — сейчас послышится крик: «Ах вы, проклятые черноверцы!» А затем: «Выходи, Кара Али!» Но поезд снова набирает скорость.

Али то садится, то вскакивает, весь в тревожном ожидании, но Чакырджалы не появляется. Тем временем поезд прибывает на станцию Басмане.

— Не падайте духом из-за того, что эфе до сих пор нет, — обращается Али к товарищам. — Он не оставит нас в беде. Реки крови прольет, а нас выручит. Кто знает, что у него на уме. В руках у османцев он нас не оставит.

Оба его товарища сидят мрачные, хмурые, даже не пытаясь скрыть охватившее их отчаяние. Кара Али негодует, но старается их подбодрить:

— Неужто вы не знаете нашего эфе? Куда бы нас ни упрятали, все равно отыщет. Главное — не отчаиваться. Улыбайтесь, шутите!

Слушая Али-эфе, товарищи немного приободрялись, лица их светлели. Но ненадолго.

Прямо с вокзала их отвезли в тюрьму.

Кара Али разгуливал веселый, улыбающийся — словно он на свадьбе или на празднике. Подолгу беседовал со старыми друзьями.

Присутствовать на суде над самым знаменитым нукером Чакырджалы собралось множество измирцев.

Идет допрос:

— Ты ограбил такого-то ага в таком-то месте?

— Я.

— Ты ограбил семнадцать человек в таком-то месте?

— Я.

Кара Али свысока поглядывает на судью, на прокурора, который так и сыплет обвинениями, и знай себе посмеивается.

Всех троих приговорили к смертной казни. Когда оглашали приговор, один из товарищей Али рухнул, потеряв сознание, другой ужасно побледнел, разрыдался. А сам Али знай себе посмеивается.

— За правое дело и умереть не страшно, — сказал он членам суда.

— Ну что вы горюете? — обратился он к своим товарищам. — Чему быть, того не миновать. От судьбы и на птичьих крыльях не улетишь.

Для острастки Кара Али и его товарищей решено было повесить в Одемише. Как-то ночью их снова посадили на поезд. Только Измир остался позади, Кара Али-эфе затянул удалую зейбекскую песню. Не будь в вагоне так тесно и не сиди рядом жандармы, он, пожалуй, пустился бы в пляс, ударяя себя по коленям. Народ только дивился бы, глядя на подобную удаль.

Перрон в Одемише был густо забит людьми, которые пришли отовсюду, даже из самых отдаленных горных селений, чтобы взглянуть на прославленного нукера Чакырджалы. Слух о предстоящей казни облетел весь город.

Медленно выходя из вагона, Кара Али внимательно осматривал толпу. Скорее всего, Чакырджалы переодет софтой. Стоит, слегка покачиваясь, словно хватил лишку. Но Чакырджалы не было. Сколько возможностей уже упущено! Неужели он не мог остановить в темноте поезд? Или совершить нападение на вокзал? Что бы ему не окликнуть сейчас своего нукера: «Эй, Кара Али! Твое место не в тюрьме, а в горах».

Его большие глаза весело светились. Чуть подрагивали лихие завитки усов. Он приветливо улыбался собравшимся. Увидел жандармов, оцепивших вокзал, — и им улыбнулся. И вдруг в его сердце шевельнулось опасение: что, если эфе так и не подоспеет им на выручку? Но он тут же устыдился этой мысли. Эфе непременно явится. Не может не явиться. Он только выжидает подходящий момент. Уж он выкинет что-нибудь такое — все только глаза выпучат. Эфе просто мастак на всякие штуки.

— Эфе обязательно нас вызволит, — говорил он своим товарищам. — Помните, как он спас Маленького Османа? Даже если вся османская армия окружит Одемиш, он прорвется и уведет нас. Вы же знаете нашего эфе. Улыбайтесь, шутите. Эти османцы поступили с нами подло. Эфе отомстит им за нас.

Кара Али и в одемишской тюрьме не терял надежды. Держал себя не как узник, приговоренный к смертной казни, а как почетный гость падишахского двора. С горделивым видом расхаживал по тюрьме, усы покручивал.

Однажды перед рассветом их вывели из камеры.

— Ну что, намылили уже веревку? — спросил Кара Али жандармов.

Те ничего не ответили.

«Эфе наверняка в пути, — пронеслось в голове у Али. — Налетит, отобьет нас. Занятно будет поглядеть, как побегут жандармы!»

Все время, пока их вели к городской площади, он искал глазами эфе. На каждом углу, под каждым деревом. Но эфе не было. Оборачивался на каждый шорох. Но эфе не было.

Около виселицы Кара Али остановился. Поглядел на толпу, на болтающуюся петлю. Усмехнулся. Если эфе сейчас не появится, будет уже поздно.

Когда Али поднялся на табурет, его спросили, не хочет ли он сказать последнее слово. Ничего не ответив, он смотрел поверх людских голов на далекие горы. Прошло несколько минут, а эфе так и не показался. Усмешка застыла на губах Али.

— Почему же он все-таки опоздал? — тихо, как бы про себя, проговорил Кара Али и сам надел себе петлю на шею.

* * *

Они шли через кукурузное поле. В ночной тиши, словно бумажные, шуршали листья кукурузы. Вдалеке слышался легкий плеск: там, по всей вероятности, была речка. Кругом царил мир и покой. Словно это не здесь еще совсем недавно был ад, словно не здесь свистели пули.

Сгоряча Чакырджалы не почувствовал боли, но она все обострялась и под конец стала просто невыносимой.

— Эфе… — с какой-то необычной робостью произнес Хаджи.

Чакырджалы сразу догадался, что он хочет сказать.

— Ничего, как-нибудь обойдется, — ответил он. — Мало ли что случается в жизни человеческой.

Это была первая полученная им рана.

— Сам дойду, — сказал он. — Мы еще сегодня, до рассвета, должны быть в горах. Если не успеем запутать следы, дело может обернуться плохо. Что-то враги очень уж наседают.

Стиснув зубы, Чакырджалы медленно брел по полю. Наконец он остановился, не в силах продолжать путь.

— Разреши, я возьму тебя на спину, — предложил Хаджи.

Эфе ничего не ответил. Тогда нукер взвалил своего старого друга на спину. Идти было трудно. Ноги подламывались, руки немели. Хаджи боялся упасть в беспамятстве, боялся, как бы эфе не умер, и все же до зари они сумели добраться до гор.

— Слава Аллаху, — тихо сказал эфе, — слава Аллаху, что мы увидели свет нового дня!

Навстречу им вышли юрюки, уже прослышавшие о ранении эфе. Их сердца обливались кровью. Они привели с собой и лекарей. Юноши соорудили носилки, положили на них двойной тюфяк, фланелевое одеяло. Несли их пятнадцать человек. Несли быстро — так что и лошадь не могла бы их обогнать. В первом же юрюкском становье — оно располагалось в сосновом лесу — лекари принялись за работу. Рану намазали бальзамом, приготовленным из великого множества трав. Бальзам был замечательный, известный еще с глубокой древности.

Несколько часов эфе лежал с закрытыми глазами, отдыхал. Потом позвал Хаджи.

— Знаешь, о чем я сейчас думаю? — Чакырджалы блаженно улыбался, похожий на обрадованного ребенка.

— О чем же?

— Вот говорят, что нельзя верить ни одному сыну человеческому. Ни одному из тех, что пил материнское молоко. А ведь это не так. Людям надо верить. Делай им добро, и они будут тебя боготворить. Так, Хаджи?

Пока нукер раздумывал над ответом, эфе повторил — на этот раз уже утвердительным тоном:

— Так, Хаджи!

Эфе пролежал довольно долго. Юрюкские лекари старались превзойти друг друга в искусстве врачевания. Они собирали травы, составляли бальзамы. И рана понемногу затягивалась.

Все это время эфе часто спрашивал о Кара Али. Ему неизменно отвечали, что тот находится в одемишской тюрьме. Узнай он, что Али перевели в Измир, он тотчас же встал бы с постели.

— Где сейчас Али? Какие новости?

— Али в одемишской тюрьме, мой эфе.

— Вот и хорошо. Как только рана заживет, отправимся в Одемиш, спасем Али. Подло поступили с ним османцы. И все из-за меня.

Как-то прискакал всадник. Отозвал Хаджи в сторонку и шепнул ему:

— Через два дня Кара Али-эфе должны повесить. На главной площади. Наш бей передает тебе свой привет. «Спасайте наших друзей, — говорит. — Я не хочу, чтобы они погибли по моей вине».

Хаджи долго размышлял, сообщить ли эту новость эфе. Если, сохрани Аллах, Чакырджалы станет хуже, им всем не миновать смерти. По и Кара Али надо помочь. Он настоящий друг, йигит. Оставить его в беде равносильно предательству.

Два дня провел Хаджи в нестерпимых муках. Две ночи не смыкал глаз этот закаленный, видавший виды человек. Ничего не говорил. Сидел не шевелясь на одном месте. Несколько раз он был уже готов открыться эфе, но в последний миг удерживался от признания. Затем ему в голову пришла такая мысль: что, если тайком от эфе ворваться в Одемиш и освободить Али? Но ведь это означает грубо нарушить обычай повиновения. Пока Хаджи раздумывал, не спросить ли ему позволения у эфе, пришла черная весть.

— Эйвах, эйвах, — сокрушенно вздохнул Хаджи. — Какой йигит погиб! И по нашей вине!

Едва эфе почувствовал себя лучше, он поднялся с постели и приказал:

— Собирайтесь, поедем в Одемиш — спасать нашего Али.

Никто не проронил ни слова.

— Почему вы все молчите?

Снова — безмолвие.

— Что-нибудь случилось с Али?.. Хаджи!

— Слушаю, мой эфе.

— Али повесили?

Хаджи стоял с понурым видом.

— Как ты мог утаить от меня такое?! Да это же просто подлость! Даже если б я умирал, все равно должен был бы мне сообщить. Какой позор, Хаджи! А ведь Кара Али наверняка ждал, что мы придем ему на выручку. Отныне не видать мне радости на этом свете. Идите за мной.

Эфе вышел из шатра и зашагал прочь. Куда — никто не знал. Весь день шел не оглядываясь. Наступил вечер, пала темнота, а он все шел и шел. Все в таком же неистовом гневе, в таком же исступлении. Нукеры устали, проголодались. Но никто не осмеливался заговорить с эфе. Когда он в таком состоянии, от него можно ожидать чего угодно. Он способен повесить тысячу человек, спалить десять деревень, опустошить целый вилайет. Подобное случалось с ним и прежде, но никогда еще приступ ярости не был так продолжителен.

Они уже достигли скалистой местности, но Чакырджалы продолжал идти как по ровной дороге. Держался прямо, с обычным своим достоинством. Он казался неотъемлемой частью окружающей природы. Чем-то вроде скалы или дерева.

Нукеры громко перешептывались. Но даже если бы они кричали, Чакырджалы все равно ничего не услышал бы.

— Уже с ног валимся, а он все бежит и бежит.

— Надо ему сказать.

— Что толку-то? Он же будто глухой.

Из скал они вышли к берегу реки. Нукеры хотели было напиться, но эфе уходил так стремительно, что они кинулись за ним, даже не успев утолить жажду.

Ало полыхнуло солнце. По равнине побежали бесконечные длинные тени. Кругом — ни души. Только ровный, как поднос, простор бурой земли, лишь кое-где тронутой зеленью.

Вот уж и день миновал, ночь надвигается, а эфе все летит как на крыльях, не угнаться за ним. Нукеры боятся потерять его из виду. А ведь равнина для них — место очень опасное. Если их тут захватят, никому не уйти. Уж на что нукеры Чакырджалы люди отважные, но и у них екало сердце.

Все это время Хаджи боялся и близко подойти к их предводителю. Знал, что в минуты бешенства он может убить кого угодно: отца, жену, самого себя. Но, прикинув, что и так и этак смерть, Хаджи догнал Чакырджалы и притронулся к его правой руке:

— Погоди, мой эфе.

Чакырджалы замедлил шаг, обернулся. Лицо у него было темное, почти черное. Глаза утонули в глазницах, лоб прорезали морщины.

— Что ты хочешь мне сказать, Хаджи? — спросил он, останавливаясь.

— Ты уж извини, мой эфе. Товарищи не поспевают за тобой. Надо их подождать. Да и отдохнуть малость не мешало бы, еле на ногах держимся. — После того как другие нукеры поравнялись с ними, Хаджи мягко добавил: — Может, все-таки передохнем?

Только тогда наконец Чакырджалы опомнился.

Хаджи почесал живот и уже смелее сказал:

— Есть ужасно хочется. Проголодались мы все.

Сели прямо среди поднимающихся клубов тумана, разложили припасы, открыли баклажки.

Лицо эфе постепенно разглаживалось, пьяная ярость гасла в глазах.

— Хаджи, — простонал он, — что сказал Али перед смертью? Что я его предал?

— Не такой он был человек, — ответил Хаджи. — Настоящий йигит никогда не скажет ничего подобного. Он знал: если бы только могли, мы пришли бы ему на помощь.

Эфе сунул в рот кусок хлеба, но так и не смог его проглотить. Выплюнул.

25

Они пересекли всю равнину Конья и укрылись у эрменекских юрюков. Здесь они не смогли выдержать больше месяца. Эфе плохо знал здешних обитателей, сильно скучал. Такого множества друзей и лазутчиков, как в приэгейских краях, тут не было. Если только правительство проведает, где они, им всем крышка. Слава богу, что юрюки относятся к ним с большим уважением, исполняют каждое желание. Трудно только понять: из любви или из страха. Люди они, во всяком случае, гостеприимные, а на большее не приходится и рассчитывать.

Итак, надо было срочно перебираться в свои горы. Там за них готовы отдать жизнь и стар и млад. Сотни деревень, если понадобится, придут на помощь.

Силы преследования искали его два месяца без передышки. Порядком устали. Главное в таких случаях — сбить первый пыл. А уж там, глядишь, все образуется.

Чакырджалы и его нукеры переоделись юрюками. Оружие спрятали во вьюки, вьюки погрузили на верблюдов, сами сели на коней и отправились в путь. Вместе с ними — проводниками — поехала одна юрюкская семья. За эту услугу Чакырджалы щедро вознаградил их — никогда раньше они не видели столько денег.

За двадцать, — двадцать пять дней они добрались до подножия Бабадага. Приютились в становье одного из юрюкских племен и послали оттуда вести своим верным друзьям. От них Чакырджалы узнал обо всем, происшедшем за время его отсутствия.

Жители горных и равнинных селений, юрюки — все очень обрадовались возвращению Чакырджалы. Тяжело жилось им без заступника. Беи и ага снова подняли голову. Они прекратили строительство мостов и дорог, начатое по приказу Чакырджалы. Все время, что он отсутствовал, народ жил в горе, смятении и страхе. Эфе даже прослезился, думая, что, стало быть, он и впрямь нужен народу. Каких только бесчинств не вытворяли ага и беи! Три дня кряду рассказывали сельчане о перенесенных ими муках.

Какой-то старик поцеловал Чакырджалы руку:

— Никуда больше не уходи, сынок, заклинаю тебя Аллахом! Ага и османцы нас совсем заклевали. То сидели тихие, как воробушки, а тут сразу ястребами стали, на нас накинулись. Не уходи больше, сынок!

Со всех сторон посыпались просьбы. Такой-то ага притесняет меня, помоги. Такой-то ага не отдает то, что мне причитается по справедливости, помоги. Эта дорога стала совсем непроезжей и непрохожей. Этот мост смыло селем. Речь шла о мосте через реку Акчай на дороге между Боздоганом и Назилли. По нему ходили жители двух каза.

— Ну хорошо, обрушился мост. А вы не пробовали починить его сами?

— Дело это дорогое. А мы ведь не ага и не беи, в карманах ветер гуляет.

— Но там живет Осман-бей. Человек он богатый. Вы обращались к нему за помощью?

— Обращались.

— А он что?

— Говорит, мое дело стороннее, мне-то что?

— Передайте ему мой селям. Пусть он построит новый мост взамен старого.

Сельчане отправились к Осману-бею, уверенные, что теперь-то все будет в порядке. Осман-бей был у себя дома, в Арпазе, сидел со своим братом. Когда сельчане передали ему слова Чакырджалы, он не проронил ни «да», ни «нет». Но его брат осыпал эфе проклятиями. Ему вторил телохранитель, который тоже был в комнате. Когда сельчане рассказали обо всем этом Чакырджалы, тот только молвил:

— Идите. Мост будет отстроен заново.

И стал готовиться к нападению на дом Османа-бея.

Этот Осман-бей был из старой аристократии. Человек очень богатый, уважаемый, любимый местными властями. Чтобы обезопасить себя от разбойничьих набегов, его предки возвели прочную крепостную башню рядом со своими домами. Эта башня выдержала уже много нападений. Возможность укрыться в ее стенах и придавала отваги Осману-бею и его брату. Замкнулся со своими людьми в башне — что там эфе, целая армия не возьмет ее приступом!

Чакырджалы послал туда своих соглядатаев, но никаких вестей от них не поступало, и в конце концов его терпение лопнуло.

— Приготовьтесь, — велел он своим нукерам, — мы отправляемся в Арпаз.

В полдень они уже были на месте. Но Осман-бей, его брат и телохранители успели бежать в касаба.

Так ни с чем и вернулись. Однако Чакырджалы решил поквитаться с Османом-беем. Во что бы то ни стало!

Какое-то время эфе жил в своей деревне. Силы преследования сбились с ног, обыскивая каждый камень в горах, а он себе спокойно почивал дома, на груди жены. Но кто бы мог предположить такое! Даже самому шайтану это не пришло бы в голову!

Передышка, впрочем, длилась не так уж долго. Дела не ждали. Прежде всего надо было раздобыть денег. Ограбив нескольких богачей, Чакырджалы пополнил свою казну.

Эфе, как известно, был человек памятливый, ничего не забывал.

— Хаджи, — сказал он однажды, — пришел черед Османа-бея. С него причитается три тысячи золотых на постройку моста через Акчай.

Они были как раз недалеко от Арпаза. Прежде чем зайти в город, эфе расставил часовых на всех дорогах. Затем вместе с Хаджи Мустафой поспешил к дому Османа-бея. День был базарный. Вышедшая на стук женщина объявила, что Осман-бей в кофейне. И только тогда поняла, что разговаривает с зейбеками. Она замычала что-то нечленораздельное, пытаясь запутать следы, но было уже поздно: стрела вылетела из лука.

Через несколько минут Чакырджалы вихрем ворвался в кофейню. Последовал зычный приказ:

— Не шевелиться!

Ослушников не нашлось.

Хаджи Мустафа подошел к телохранителю Османа-бея, отобрал у него оружие, связал ему руки и ноги.

— Как насчет моста через Акчай, Осман-бей?

— На это и у правительства не хватит средств, а уж у меня и подавно. Да если бы только мог, я бы с превеликим удовольствием…

— Сельчане тебя просили. Я просил. А ты и ухом не повел. Собирайся, пойдешь с нами.

Гоня перед собой Османа-бея, они обошли весь арпазский базар. Пусть видят люди, что даже самая крепкая башня не спасет от Чакырджалы. Пусть знают это и османцы. Эфе не страшны никакие преграды.

Они вышли из Арпаза. Немного погодя с окрестного холма послышался выстрел. Это был убит Хаджи Исмаил, телохранитель Османа-бея. Вечером его труп принесли в ближайшую деревню…

«ЧАКЫРДЖАЛЫ БЫЛ УБИТ НАМИ»

Воспоминания полковника Рюштю Кобашты

В 1899 году я окончил военную академию. Служил в войсковых соединениях в разных местах нашей родины. В 1906 году в чине старшего лейтенанта прибыл в Дюздже. Страна в то время была наводнена разбойничьими шайками. Ни на одной дороге, ни на одной тропе нельзя было чувствовать себя в безопасности. Разбойники вешали и резали кого им вздумается. Во многих районах даже не чувствовалось правительственной власти — хозяйничали разбойники. Вершили по своему усмотрению суд, выслушивали жалобы.

Больше всего досаждала правительству шайка Чакырджалы, которая безраздельно властвовала в приэгейских краях. Слава этого разбойника гремела по всей стране. Его имя было как дестан на устах у всех. Даже в самых дальних уголках рассказывали о его разбойничьих подвигах, и все сердца трепетали от страха.

* * *

Тех, кто участвовал в преследовании Чакырджалы, ждали всякого рода неожиданности.

Допустим, из Измира выезжает отряд в сорок человек. Все люди испытанные, отважные. Вооружены до зубов. И уверены, что уж от них-то Чакырджалы не уйдет.

Они прибывают в Одемиш, с тем чтобы после короткого привала начать преследование. Лазутчики Чакырджалы доносят ему об их прибытии. Отряд, весь целиком, располагается в большой кофейне. Аскеры потягивают кофеек из чашечек, курят наргиле. Такие высокомерные, чванные — просто не подступись. И у всех на коленях — винтовки. Так и сыплются ругательства и угрозы:

— Какой он эфе, этот Чакырджалы! Просто мелкий воришка!

— Поймаем — шкуру сдерем.

— Сделаем чучело и повесим на площади.

— Только одни жандармы его и боятся.

— А мы не жандармы.

— Он от нас и под землей не спрячется.

— Все равно поймаем.

— Завтра же утром.

Весело идет время в подобных разговорах. Дверь открывается. Входит смуглый, среднего роста, крепко сколоченный зейбек. Вежливо раскланивается — и вдруг кричит:

— Не шевелиться! Я — Чакырджалы!

Хозяин кофейни, сидящий возле плиты, поднимает ружье. Оказывается, это вовсе и не хозяин кофейни, а один из нукеров Чакырджалы, подмену сделали еще накануне.

— Ну что, мои паши? Я слышал, вы пришли за Чакырджалы. — С револьвером в руке эфе бродит среди столиков, приговаривая: — Я и есть Чакырджалы. Добро пожаловать, мои паши. Кожа моя пока еще на мне. Сдирайте ее да делайте чучело. Площадь рядом. Вешайте же меня, за чем дело стало?

Все сидят молча, не двигаясь. Лица — изжелта-бледные. Кой у кого даже дрожат руки.

— Что же вы притихли, черноверцы проклятые?! А ну-ка попробуйте пошевелиться! Скажите мне спасибо. Вам даже до гор не пришлось добираться, чтобы встретиться со мной. Вот я здесь, перед вами. Виданное ли это дело, чтобы разбойник сам приходил к своим преследователям?! Хватайте же меня! За мою голову вы получите хорошую награду. — Эфе посмеивается, веселится вовсю. — Могу ли я допустить, чтобы такие смелые, благородные господа утруждали себя, гоняясь за мной?! Ни за что на свете! Вы ведь все люди очень нужные правительству. Надежда самого падишаха. — И вдруг взрывается: — Ах вы, бабье трусливое! А ну-ка выбирайте себе смерть. Может быть, вы хотите, чтобы я снял с вас кожу и набил ее соломой? Да только где взять столько соломы? Как бы крестьянская скотина без корма не осталась! — Эфе подходит к двери. — Что же вы все помалкиваете, не говорите, какую смерть выбрали? Ну ладно, я решу за вас.

На его зов входит мальчик.

— Сынок, — обращается к нему эфе, — я поручаю тебе наказать этих господ. Делай с ними что хочешь.

В руках у паренька ножницы и сумка. Он обходит по очереди всех сидящих, срезает у каждого кисточку с фески и прячет ее в сумку. Все только испуганно хлопают глазами. Собрав сорок кисточек, мальчуган скрывается за дверью.

— Если я вам еще нужен, можете продолжать преследование, — роняет напоследок эфе и уходит.

Едва светает, весь отряд до последнего человека с первым же поездом возвращается в Измир.

Кямиль-паша, тогдашний измирский вали, в удивлении. Столько надежд возлагали на этот отряд, а он возвратился — и так скоро.

— Что случилось? — спрашивает.

Все словно в рот воды набрали.

— Что случилось? Почему вы вернулись? — любопытствует паша.

— Не смогли его найти, — следует краткий ответ.

Через несколько дней вали получает подарок — кисточки, срезанные с фесок.

* * *

Помилованный самим падишахом, Чакырджалы спустился на равнину. Не он один — все знаменитые разбойники приэгейских краев по нескольку раз получали прощение. За пятнадцать лет своего разбойничества Чакырджалы неоднократно сходил на равнину. И правительство вынуждено было принимать все его условия. Оружия он не сдавал, нукеры оставались при нем, в деревню, где он жил, не имели права заходить ни жандармы, ни аскеры, ни правительственные чиновники. И ко всему еще ему присвоили звание кырсердара.

Итак, Чакырджалы на равнине. Однажды в Одемиш заезжает Кямиль-паша, хочет поговорить с тамошним людом. Туда же вместе со своими нукерами является и эфе. Он выражает желание повидаться с пашой. Тому вовсе не улыбается мысль о встрече с разбойником, но оттолкнуть Чакырджалы он не решается: чего доброго, опять примется за старое. Сущее наказание Аллахово этот Чакырджалы.

Кямиль-паша останавливается в доме одного из знатнейших одемишских господ. В этом же доме, окруженном большим фруктовым садом, гостит и Чакырджалы. Утром после завтрака паша встречается с эфе.

— Рад вас видеть, мой паша.

— Я слышал, будто другого такого стрелка, как ты, в этих краях нет.

Мехмед-эфе ухмыляется:

— Преувеличение, мой паша.

— Говорят даже, будто другого такого стрелка, как ты, нет во всем мире.

— Преувеличение, мой паша. Кой-чему я, конечно, научился, пока бродил по горам, но…

— Я бы хотел видеть, как ты стреляешь, эфе.

— К вашим услугам, мой паша.

Чакырджалы просит сына хозяина:

— Возьми в руки чистое полотенце и встань вон под той грушей.

— Если можно, не из ружья.

Эфе достает из-за пояса револьвер.

— Как вам угодно, мой паша. Могу стрелять из любого оружия.

Юноша растягивает полотенце под тремя спелыми грушами, висящими на одной ветке.

— Эта груша твоя, мой паша, — говорит эфе и стреляет. Груша падает на полотенце. — Эта груша для молодого человека. — Падает второй плод. — А эта моя, мой паша. — Падает третий плод.

Юноша потрясен подобной меткостью. Не может скрыть свое изумление и Кямиль-паша. Все трое с удовольствием съедают сочные груши.

— Это можно считать охотничьим трофеем, мой паша.

— Пожалуй, эфе.

«Так, значит, все, что рассказывают о Чакырджалы, — сущая правда», — думает паша.

— Эфе!

— К вашим услугам, мой паша.

— Я слышал, будто ты попадаешь на лету в мелкие медные монеты, которые подбрасывают деревенские ребятишки.

— Дело нехитрое, мой паша.

Чакырджалы дает сыну хозяина метелик[13].

— А ну-ка подбрось!

Монета взлетает ввысь, и в тот же миг ее настигает пуля. Метелик быстро-быстро вертится. Искусная стрельба, ничего не скажешь.

— Да сопутствует тебе удача, — говорит Кямиль-паша.

— Спасибо на добром слове, — отвечает Чакырджалы.

* * *

Прошло несколько месяцев с тех пор, как Чакырджалы снова поднялся в горы. Однажды на Пятипалой горе он видит одинокий юрюкский шатер. Накануне Чакырджалы и трое сопровождающих его нукеров участвовали в кровавой схватке. Они вконец измучены, голодны. В шатре тихо. Обычно в юрюкских становьях множество овец, коз, собак. Но тут ни одного живого существа.

— Эй, хозяин! — кричит один из нукеров.

Никто не отзывается.

— Эй, хозяин! К тебе пожаловали гости. А гости — посланцы самого Аллаха.

Нукер заглядывает в шатер и тут же возвращается.

— Мой эфе, — докладывает он, — внутри только старик и старуха. Забились в угол, о чем-то шепчутся и горько плачут.

— Приведи сюда старика, — велит эфе.

Нукер выводит старика.

— Что с тобой? Какое у тебя горе?

— И не спрашивай!

— Да объясни же толком, что случилось.

Но старик только бормочет:

— И не спрашивай!

Мехмед-эфе теряет терпение:

— Да объясни же ты наконец, что случилось.

— И не спрашивай! И не спрашивай!

Чакырджалы подходит ближе, дружески похлопывает старика по спине.

— Может быть, ты недоволен нашим приходом? Хочешь нас спровадить? Так ли принимают гостей?

Эти слова задевают старика за живое.

— Лучше не спрашивай, эфе. За два часа до твоего прихода к нам в дом ворвался этот нечестивец Чакырджалы. Обобрал нас до нитки, увел стадо. Это бы еще полбеды. В конце концов, на то он и разбойник, чтобы грабить. Но зачем же покушаться на нашу честь? Виданное ли это дело? Этот проклятый черноверец, этот бесчестный Чакырджалы-эфе, увел мою дочь. Хочет ею потешиться. Разве это не против разбойничьих обычаев? Но что я мог поделать — ведь сам Чакырджалы…

Из глаз Чакырджалы сыплются молнии.

— Как выглядел этот разбойник?

— Здоровенный детина. Просто великан. Чтоб он сдох, проклятый! Иншаллах, найдется и на него пуля!

— Он был один?

— Нет, с ним целая шайка.

— Куда они пошли?

Старик показывает.

Чакырджалы отходит в сторону. Солнце уже зашло, вечер.

— Хаджи Мустафа!

— Слушаюсь, мой эфе.

— Они, верно, где-нибудь поблизости?

— Должно быть, так.

— Кто бы мог быть этот Чакырджалы?

— Какой-нибудь грабитель.

— Это наш враг, Хаджи Мустафа. Самый лютый. Нет у нас хуже врага, чем он. Даже жандармов можно простить, но только не его. Правильно я говорю?

— Правильно, мой эфе.

— Если мы не изловим этого подлеца, конец нашей доброй славе.

Хаджи Мустафа замечает огонь костра на одном из ближайших холмов:

— Наверно, они там.

— Пошли, Хаджи.

Чакырджалы со своими людьми приближается к костру. Около него девятеро мужчин. Тут же и похищенные овцы. Мужчины сгрудились вокруг девушки, участь ее ясна.

— Не шевелиться! Бросайте оружие! — гремит голос Чакырджалы.

Те бросают ружья.

За ружьями, по приказу Чакырджалы, следуют револьверы и кинжалы.

— Хаджи! Собери оружие!

Нукеры Чакырджалы связывают всех девятерых.

Девушка кидается на грудь эфе:

— Будь моим братом!

— А теперь пошли к шатру, — говорит Чакырджалы. — Старики, верно, все глаза проплакали.

— Будь моим братом, эфе, моим старшим братом, — снова благодарит девушка. — Ты меня спас. Спас мою честь. Спасибо тебе, мой эфе.

Чакырджалы ведет ее к шатру.

Старик и старуха безмерно счастливы. Они по очереди целуют руки эфе.

— Разведите большой костер чуть ниже шатра, — приказывает Чакырджалы нукерам. — Величиной с молотильный ток. Они хорошенько повеселились. Теперь наш черед. Так, что ли, Хаджи Мустафа?

— Так, мой эфе.

И вот огромный костер уже ярко пылает.

— Делай свое дело, Хаджи.

Хаджи успел понять, в каком беспредельном гневе их главарь.

Он отвязывает двоих пленников, затем снова прикручивает каждого к отдельному вырванному с корнями деревцу.

— Прости нас, эфе. Виноваты мы. Прости нас.

— Это ты, ублюдок, Чакырджалы?

— Нет.

— А кто же?

— Не знаю.

Чакырджалы спрашивает у старика:

— Кто из них Чакырджалы?

— Вот этот, мой эфе.

Перед Чакырджалы громадный, как гора, парень.

— В костер его, Хаджи.

Двое нукеров швыряют самозванца в огонь. Разносятся отчаянные вопли.

Чакырджалы неподвижен как истукан.

— Хаджи, веди еще двоих.

Хаджи приводит.

— Пощади нас, эфе. Мы не сделали ничего плохого. Этот человек заставил нас силой.

— Правда ли это?

— Неправда, — подает голос один из связанных. — Они-то и есть главные зачинщики.

И он выкладывает все: кто что сделал. О каждом в отдельности.

Их бросают в огонь. Расправа продолжается до тех пор, пока в живых не остаются всего трое. Эти стоят как неживые.

— Эфе, — молящим голосом говорит один из них, — обычно перед казнью у приговоренных принято спрашивать их последнее желание. Спроси и ты у меня. А уж я буду тебе благодарен до последнего вздоха.

— Какое же у тебя желание?

— Позволь мне убить этого доносчика, который предает нас всех, одного за другим. А потом, если хочешь, и меня брось в костер.

— Ну что ж, дарую тебе исполнение твоего желания.

Эфе вытаскивает из-за пояса кинжал.

— На, возьми.

Доносчик падает под градом смертоносных ударов. Убийца хватает бездыханное тело и бросается в огонь.

По всей окрестности расползается запах горелого мяса.

Эфе подходит к старику.

— Так вот знай, Чакырджалы — это я. Уж ты на меня не обижайся, если что не так. Отныне я старший брат твоей дочери. Принимаешь ли меня в сыновья?

— Принимаю, сынок.

Впоследствии Чакырджалы выдаст его дочь замуж. Наделит ее богатым приданым. И вместе со всеми будет гулять на ее свадьбе.

Вот такие рассказы о Чакырджалы мы слышали в Дюздже, Сивасе, Эрзруме, Стамбуле. Слухами о нем полнилась вся страна.

* * *

С 1906 по 1910 год я служил в Дюздже. Оттуда, уже в звании капитана, был переведен в Искодра. По пути на место нового назначения заехал в Стамбул. Там я встретился с одним из своих товарищей — офицеров.

— Рюштю, — сказал он, — тебя разыскивает полковник Реджаи-бей. Послали запрос в Дюздже, но оттуда ответили, что ты уже выехал. Как можно быстрее повидай полковника.

Я не замедлил выполнить этот совет. Полковник Реджаи-бей отбирал опытных, отважных солдат для службы в формировавшихся тогда частях жандармерии.

Он приветствовал меня такими словами:

— Я искал тебя на небесах, а ты, оказывается, здесь, на нашей грешной земле. Итак, я зачисляю тебя в жандармерию. Что скажешь? — Не дожидаясь моего согласия, полковник добавил: — Где бы ты хотел служить? — Видя, что я молчу, он повторил: — Ты нам очень нужен. Где бы ты хотел служить?

Мне оставалось только сказать:

— В Дюздже.

Через три дня приказ о моем переводе в Искодра был отменен. Меня назначили начальником жандармского подразделения Дюздже.

Я простился со своими друзьями, которые должны были выехать в Искодра, и еще через три дня возвратился в Дюздже.

* * *

Настойчивость, с которой полковник Реджаи-бей искал меня для зачисления в жандармерию, имела свои причины. В бытность мою в Дюздже я приобрел ценный опыт борьбы с разбойничьими шайками. Многие из них сумел уничтожить. Значительных успехов я достиг, участвуя в подавлении восстания 31 марта. Именно мне удалось задержать мятежников по пути из Стамбула в Анатолию.

Произошло это так. 31 марта взбунтовались отряды личной охраны Абдул-Хамида. По суше и по морю они стали перебираться в Анатолию. Окрестности Дюздже оказались среди первых мест, подвергшихся их нападению.

В те дни я был непосредственно подчинен начальнику гарнизона — Исмаилу Ремзи-бею, моему старому знакомому, человеку энергичному, решительному, истинному патриоту, как и я, стороннику конституционной монархии.

— Дворцовые телохранители движутся прямо на нас, — взволнованно обратился ко мне Ремзи-бей. — Достаточных сил для сопротивления у нас нет. Ты хорошо знаешь эти места, Рюштю-бей, придумай же что-нибудь. Нельзя допустить, чтобы они прорвались в Анатолию.

После долгого размышления я ответил:

— Прежде всего надо раздать оружие всем ополченцам. Образовать из них отряд под командованием кого-нибудь из офицеров. Я же отправлюсь в жандармское отделение Акчакоджа и постараюсь перехватить всех, кто высадится с моря.

Он принял мое предложение, и мы тотчас же взялись за дело.

Срочно выехав в Акчакоджа, я поставил под ружье всех тамошних ополченцев. Мобилизовал всех лодочников, даже тех, что не были записаны в ополчение. Трубачей — и тех поставил под ружье. Это было необходимо, чтобы дать врагам почувствовать нашу силу. Перед отъездом я послал письмо моему брату Осману, который жил в нашей деревне Кобашлар, теперь Салимли, каза Карасу.

«Срочно собери отряд и иди ко мне, — говорилось в этом письме. — Положение тяжелое. В опасности не только мы сами, но и вся нация».

Мой брат Осман славился по всей округе своей удалью и меткой стрельбой. Впоследствии во всех моих делах, в преследовании разбойников он был главным моим помощником, делил со мной каждый успех. Я еще подробно расскажу об этом в своих воспоминаниях.

Я установил связь со штабом бригады, стоявшей в Эрегли, и послал телеграмму в штаб бригады, которая располагалась в Коджаэли.

Штабам обеих бригад я сообщил о направлении, в котором движутся мятежные силы, предлагая скоординировать наши действия для оказания им надлежащего отпора.

Из обеих бригад пришел одинаковый ответ. Послать мне подкрепление не представляется возможным. Командование рассчитывает, что я смогу удержать побережье. А уж на суше они сделают все возможное, чтобы преградить путь мятежникам.

Таким образом, мне оставалось полагаться лишь на собственные силы. Самое важное — чтобы подоспел Осман. На него вся надежда.

Осман привел с собой сто отборных молодцов. Мы заняли линию обороны между Сакарьей и Акчакоджа.

Отряд за отрядом стали прибывать мятежники. Я послал к ним в качестве парламентеров пожилых людей. Установил контакт с одним из их командиров. Учитывая чрезвычайные обстоятельства, договорился с начальником почты, чтобы им послали такую телеграмму:

«Высадившиеся в Анатолии солдаты демобилизуются. Они могут вернуться в свои родные края, не сдавая оружия».

Телеграмма была подписана корпусным командиром. Кое-кто из солдат, жаждавших демобилизации, не преминул клюнуть на эту приманку.

Воспользовавшись замешательством среди мятежников, мы захватили их в плен, разоружили и отправили на лодках в Эрегли.

Мятежников с каждым днем прибывало все больше. Нам приходилось вылавливать их и отбирать у них оружие. Дело это было очень и очень нелегкое.

Я отправил телеграмму командующему действующей армией — Махмуду Шевкету-паше. Он прислал миноносец «Ташоз». Большинство захваченных нами солдат мы уже переправили на лодках в Эрегли. Остальных посадили на миноносец, который ушел в Стамбул. Само собой разумеется, многим удалось проскользнуть незамеченными. Общее число пленных составляло 1300 человек. Отобранное у них оружие и боеприпасы я отослал в наш батальон, в Дюздже.

* * *

В Дюздже, куда я возвратился начальником жандармерии, мне пришлось столкнуться со множеством трудностей. Город этот в трех шагах от Стамбула, но окрестные горы кишат разбойниками. Все дороги перекрыты ими, ни пройти ни проехать. Никто не признает власти правительства. Разбойники открыто смеются над его бессилием. Их тут не две-три шайки, а целых десять, может, и пятнадцать. Грабят всех подряд, без разбору.

Едва возвратясь, я вынужден был начать их преследование. Однако дело подвигалось плохо. Разбойники буквально проскальзывали сквозь пальцы, никак не ухватишь. А из Стамбула сплошным потоком идут телеграммы с требованием навести порядок. Ясно, что я не сижу сложа руки. Совершено ограбление — спешу на место преступления. Перерезана дорога — бегу туда со своими жандармами. И каждый раз опаздываю. Разбойники продолжают вытворять все, что им заблагорассудится.

Миновало уже больше месяца с тех пор, как меня назначили начальником жандармского подразделения Дюздже, — и ни одного дня отдыха. Все время в преследовании. Но никаких успехов. В самую последнюю минуту разбойники неизменно ускользают. Даже если удается их окружить.

Я в полном отчаянии, не знаю, что делать. На время прекращаю преследование. Надо поразмыслить. Почему мы никак не можем поймать разбойников? Ведь это всего лишь жалкие шайки, зачастую из нескольких человек, а на нашей стороне многочисленные правительственные войска.

Из своего теперь уже двухмесячного опыта я хорошо уяснил себе, что разбойники действуют не в одиночку. За их спиной — простой народ, а нередко беи и ага. Все они показывают нам ложное направление, предупреждают разбойников о нашем приближении, укрывают их от нас. Богачи снабжают их боеприпасами. Значит, прежде всего надо найти их пособников, создать свою разведывательную сеть — такую же, как у разбойников. И плюс ко всему необходимо образовать особый отряд из жандармов и ополченцев. Но на все это требовалось время. Я должен был выработать подробный план действий.

Из разбойников, подвизавшихся тогда в горах около Дюздже, больше всего неприятностей причинял нам Кара Исмаил. Он стоял во главе шайки из пятнадцати человек. Разбойничал уже много лет. Обложил данью все окрестное население. Хозяйничал на всех дорогах. Обирал, грабил. Жандармы ничего не могли с ним поделать, он отбивал все атаки. А бывало, и близко не подпускал. Не берусь даже перечислить, сколько жандармских офицеров пострадали из-за этого разбойника. Иные не получили очередного повышения, кое-кого понизили в чине, а кое-кто просто вылетел со службы.

И это еще не самое плохое. Хуже всего было то, что народ верил в неуязвимость Кара Исмаила, его-де и пуля не возьмет, а уж поймать его — выше сил человеческих.

Итак, я прекращаю преследование. Не подаю никаких признаков жизни — будто и нет меня вовсе. Приходит известие, что Кара Исмаил совершил ограбление, а я ничего не предпринимаю. Словно это меня и не касается.

Разбойник распоясывается все больше и больше. Того и жди, заявится прямо в штаб жандармского подразделения и скажет: «Здравия желаю, капитан. Почему ты меня не разыскиваешь?»

Моя разведывательная сеть действует, и неплохо. Изо дня в день мне доносят, где находится Кара Исмаил, что он делает, с кем разговаривал.

А из главного жандармского управления в Стамбуле одна за другой летят телеграммы с требованием поимки разбойника. Среди жителей Дюздже находятся и такие, что начинают строчить жалобы на мое бездействие. Я, мол, чуть ли не с умыслом оставляю Кара Исмаила на свободе.

Кара Исмаил уверен, что я не посмею принять его вызов. Я же всячески стараюсь утвердить его в этой уверенности, мои люди повсюду распространяют слух, что не только мне, но и никому другому не справиться с таким противником.

Миновал месяц. Лазутчики сообщили мне, что Кара Исмаил совсем обнаглел, ночует лишь у себя дома. Днем беспечно разгуливает по деревне, упражняется в стрельбе по мишеням, потом спокойно отправляется на очередной грабеж. Опытный, бывалый разбойник, долгие годы занимается своим ремеслом, а поверил, будто я отчаялся его поймать, полагает, что я и впрямь его боюсь. Вначале, признаться, я был несколько удивлен. Но, хорошенько поразмыслив, понял, что тут нет ничего странного. Этот горный волк привык полагаться на себя, на свою отвагу. Сколько нападений жандармов он отразил, сколько раз его окружали регулярные воинские части, и всегда ему удавалось ускользать. А у меня в подчинении всего-то пятнадцать человек. Что ему такая горстка?

Тем временем мой брат Осман втайне собирал отряд. Наконец он известил меня, что готов к выступлению.

А тут как раз я получил донесение, что Кара Исмаил дома. Ограбил богача в окрестностях Болу и расположился на отдых.

Я договорился с Османом, что он выведет свой отряд из деревни. И я выйду из касаба — якобы преследовать другого разбойника, который только что совершил ограбление. Направлюсь я в сторону, противоположную той, где лежит деревня Кара Исмаила, а ночью мы соединимся с Османом в условленном месте, в лесной глуши.

Помню как сейчас: шел сильный дождь.

— Рюштю, — сказал мне Осман, когда мы встретились в лесу, — зачем столько предосторожностей? Среди моих людей ни один не уступит Кара Исмаилу.

Для такого заявления у него были все основания. В его отряд входили девятеро бывших разбойников. Остальные — контрабандисты, промышлявшие перевозкой табака. Все мои сверстники, не сомневаюсь, хорошо представляют себе, что это за люди — тогдашние контрабандисты.

— Предосторожности никогда не лишни, — ответил я, — даже если твой враг — муравей, надо всегда быть начеку…

Уже у самой деревни, где жил Исмаил, меня вдруг осенило:

— Осман, ты со своими людьми войдешь с одной стороны, а я с другой. Думаю, что Кара Исмаил спит сейчас без задних ног, и все же лучше отрезать ему пути для отступления.

Дом разбойника находился на восточном краю деревни. Мы окружили его, и началась перестрелка, которая длилась вплоть до полудня. Убедившись, что никаких шансов на спасение нет, Исмаил сдался вместе со всей своей шайкой. Я отвел их под конвоем в Дюздже.

— Ах, бей, — сказал мне Кара Исмаил по дороге, — обхитрил ты меня. Если бы не этот слух, будто ты избегаешь столкновений со мной…

— Так или этак, я все равно изловил бы тебя.

Вот так, не потеряв ни одного человека, я сумел захватить опасного разбойника, который творил свои черные дела под самым носом у стамбульцев. Главное жандармское управление не скрывало своей радости. Я получил много поздравлений. За шесть месяцев я ликвидировал все разбойничьи банды, действовавшие в тех краях. Это еще более укрепило доверие ко мне правительства. С тех пор окрестности Болу и Дюздже стали самыми безопасными местами во всей нашей стране. А ведь здешние разбойники по своей численности и дерзости уступали разве что приэгейским.

* * *

Наглость Чакырджалы переходила все границы. Тут он сожжет фабрику, там убьет несколько десятков человек. Правительство в полном замешательстве. Против Чакырджалы посылают самых испытанных, самых опытных людей, и все они неизменно терпят поражение. Он играет с ними, как кошка с мышами. В Айдыне создается особый штаб, задача которого — преследовать Чакырджалы. В его распоряжение откомандировывают лучших офицеров и солдат.

Главное жандармское управление прислало и мне такую телеграмму:

«Отберите из подчиненной Вам группы пять жандармов и присоединитесь к айдынскому отряду».

Это распоряжение показалось мне недостаточно обоснованным, и я вынужден был отправить следующий ответ:

«Если мне предлагается принять участие в ликвидации шайки Чакырджалы, то я прошу необходимых, по моему мнению, полномочий. Для уничтожения опасной шайки, вот уже пятнадцать лет бросающей вызов правительственным силам, я должен располагать правом отобрать не жандармов из нашего батальона, а хорошо знакомых мне штатских лиц. Если мое предложение представляется неприемлемым, я готов немедленно выехать один».

Еще я написал письмо моему старому товарищу, депутату от округа Болу, Хабибу-бею — подробно изложил создавшееся положение и попросил его походатайствовать перед правительством.

С этим письмом в руке Хабиб-бей отправился к начальнику главного жандармского управления Расиму-паше, отрекомендовал меня и рассказал о составе отряда Османа. Хабиб-бей и Расим-паша посетили министра внутренних дел Халиля-бея, обсудили мое предложение и в конце концов пришли к общему решению.

Через несколько дней мне принесли расшифрованную в управлении санджака[14] телеграмму. Она гласила следующее:

«Для преследования Чакырджалы жандармскому капитану Рюштю-бею предоставляется право выбора пяти жандармов из батальона и еще сорока пяти человек по его усмотрению, с тем чтобы образовать из них отдельный отряд. Каждому из них назначается жалованье в восемьсот курушей. Формирование и вооружение отряда поручается капитану Рюштю-бею. После трехдневного пребывания в Измире отряд выедет непосредственно к месту назначения.

Министр внутренних дел

Халиль

28 июля 1911 года».

За этой телеграммой последовала другая:

«Командиру жандармского подразделения Дюздже капитану

Рюштю-бею

Уважаемый эфенди,

сегодня в девять часов утра получена особой важности шифрованная телеграмма от министерства внутренних дел. Поскольку в жандармском отделении не имеется шифровальщиков, прилагаем расшифрованный текст. С получением этой телеграммы Вам предлагается немедленно выехать в Измир. Все сведения о Ваших передвижениях следует сообщать нам.

Заместитель мутасаррыфа[15] округа Болу

Рамазан Хаккы

29 июля 1911 года,

3 часа».

Мы с братом Османом начали готовиться к выезду. Чакырджалы — не Кара Исмаил. Под влиянием многочисленных слышанных рассказов знаменитый разбойник рисовался нам этаким легендарным героем, сказочным дэвом. Знали мы о нем еще со времен военного училища. Слава его облетела не только нашу страну, но и весь мир. Рассказывали, как он громил целые армии, с легкостью прорывал самое, казалось бы, надежное окружение. Абдул-Хамид даже запретил упоминать о Чакырджалы при своем дворе.

Должен, однако, сказать, что лично я не чувствовал ни малейшего страха перед разбойником. Напротив, горячо стремился помериться с ним силами. Дело хоть и трудное, зато почетное.

Большие надежды я возлагал на своего брата Османа. Он был поразительно метким стрелком, из тех, о ком говорят: «попадает в лезвие ножа». Всю жизнь охотился в горах. Необычайно ловкий, подвижный, энергичный и смекалистый. Парень хоть куда. Несмотря на свою молодость, он уже успел побывать в контрабандистах, разбойниках и даже послужил таможенным досмотрщиком.

Любой из набранных им сорока пяти человек ни в чем не уступал нукерам Чакырджалы. Мы все доверяли друг другу. Наряду с нами двоими в создании отряда активное участие принял Хаджидук Кямиль, человек очень смелый, сильный и выносливый. Лет сорока пяти — пятидесяти, он был самым старшим в отряде. Он уже участвовал во многих стычках, был ранен и прихрамывал на одну ногу. Нынешняя молодежь, верно, не слыхала, что существовала такая организация — «Режи». Функции у нее были те же самые, что у Монопольного управления. Хаджидук служил там старшим досмотрщиком. В контрабандисты, как известно, идут люди отважные. Но таможенники, вполне понятно, должны превосходить их отвагой. А теперь представьте себе, какие требования предъявлялись к старшим досмотрщикам. В своем округе Хаджидук уничтожил всех контрабандистов.

Вошел в наш отряд и Мехмед-бей из Кузлука. Приобретение очень ценное. Жил он тогда в Манисе, а его братья — в Адапазары. Он как раз приехал навестить их, когда мы обратились к нему с предложением войти в наш отряд. Дело это было для него не новое — всякий раз, оказываясь в приэгейских краях, он принимал участие в преследовании Чакырджалы.

Там же, в Манисе, жил и его телохранитель Хасан-бей. Было ему тридцать — тридцать пять лет от роду. Мы все радовались, что среди нас будет человек, который знает тамошние места по кустику, по камушку. Впоследствии выяснилось, что и Мехмед-бей не уступает ему в этом отношении.

Хочется отметить и таких людей в нашем отряде, как Гявур Али, Анзавур Ахмед, Ильяс Пехливан, Коджа Мехмед, Джафер Шамиль.

Гявур Али был в свое время контрабандистом. Ни один таможенник не мог с ним тягаться. Имя его гремело от Болу до Анкары, от Анкары до Сиваса. Многих таможенников отправил он на тот свет, а в конце концов сам стал досмотрщиком. Прозвище Гявур (Неверный) он получил из-за своей беспощадности. Анзавур Ахмед — тоже человек небезызвестный. К сожалению, между ними вышли нелады, и в Салихли он покинул отряд. Двадцать лет проразбойничал в горах около Дюздже Ильяс Пехливан. Было ему уже за сорок.

Значительную часть отряда составляли такие молодые, двадцати — двадцати пяти лет, люди, как Джафер Шамиль и Коджа Мехмед. Среди остальных преобладали бывшие контрабандисты и разбойники, получившие помилование. Многие доводились мне родственниками.

Когда мы все собрались в Дюздже, я рассказал им, кто такой Чакырджалы, какое трудное, рискованное дело мы затеваем. Уцелеть у нас не так уж много шансов, самое большее пятьдесят из ста, а возможно, и вовсе никаких — все голову сложим.

— Так что, если есть среди вас такие, что боятся смерти, пусть возвращаются домой, — сказал я в заключение.

Но ни один из сорока пяти не пожелал воспользоваться предоставленной им возможностью.

— Мы знаем, кто такой Чакырджалы, — был единодушный ответ. — Пасть от его рук — и то дело почетное.

Отвага в те времена была в высокой цене.

Командовать отрядом я поручил совместно Хаджидуку Кямилю, Мехмеду-бею и Осману.

— Отправляйтесь через Афьон в Измир и ждите меня там, — сказал я им. — А я поеду в Стамбул. Встретимся в Салихли.

Депутат от Болу, Хабиб-бей, проживал в Канлыджа. Прямо с вокзала, не теряя времени, я направился к нему. На мое счастье, он оказался дома. По воинскому званию майор артиллерии, Хабиб-бей был одним из видных иттихадистов[16]. Именно он возвестил о низложении Абдул-Хамида новому султану.

Хабиб-бей встретил меня словами:

— Откровенно сказать, я тебя не ждал. Предполагал, что ты столкнешься в Измире с большими затруднениями… Что тебя привело ко мне?

— Разумеется, важное дело. Просто так я не оставил бы свой отряд, — ответил я. — Позволю себе заметить, что моя честь требует, чтобы я успешно выполнил возложенное на меня задание. Да и не в моем характере пасовать перед трудностями. Я уже вам писал, что хлопочу о чрезвычайных полномочиях.

— Каких же именно?

— Сейчас объясню. Хочу предварительно подчеркнуть, что успех моего дела на все сто процентов зависит от того, будут ли мне предоставлены эти полномочия. Итак, в чем они состоят.

Первое. До полной ликвидации Чакырджалы и его банды я буду полностью освобожден от подчинения чьим-либо приказам.

Второе. О положении дел я буду информировать лишь измирского вали.

Третье. На всем протяжении измирской железной дороги мне и моему отряду по первому же требованию будет предоставляться необходимое количество мест для проезда.

Четвертое. Все воинские и жандармские части, находящиеся в настоящее время в Измирском вилайете с целью преследования Чакырджалы, расформировываются, и эта задача возлагается исключительно на меня.

Пятое. Верховное командование отряжает в полное мое распоряжение моего ближайшего родственника жандармского капитана Шюкрю-бея, которому я могу полностью доверять.

Слушая меня, Хабиб-бей делал какие-то пометки в своем блокноте.

— Ну что ж, — сказал он, когда я кончил, — поехали к Талату-паше.

Мы застали пашу в его канцелярии.

Представив меня, Хабиб-бей добавил:

— Мой паша, я уже упоминал вам о Рюштю-бее. Он отправляется в Измир для преследования Чакырджалы и просит широких полномочий.

Паша выразил сначала свою глубокую озабоченность всей этой затянувшейся, по его мнению, историей с Чакырджалы. Сказал, что крайне удручен непостижимым для него бессилием правительственных сил перед этим разбойником. Затем обратился ко мне:

— Рюштю-бей, я слышал о вас много лестного. Знаю, что вы уже отличились в борьбе с разбойниками. Скажите мне, каких полномочий вы испрашиваете?

Тут Хабиб-бей вытащил свой блокнот и зачитал все им записанное по пунктам.

Паша вдруг расчувствовался. Обнял меня. Поцеловал в лоб.

— Вот умница. Еще ни один командир сил преследования не видел надобности в подобных полномочиях. А ведь они превосходно продуманы и вполне уместны. Располагая ими, вы можете считать себя на полдороге к успеху. Заранее вас поздравляю.

Видно было, что паша сильно взволнован.

— Поразительный человек этот Чакырджалы, — то и дело повторял он. — Чрезвычайно любопытный человек.

Он пригласил нас всех к себе домой и там, за обедом, продолжал говорить о Чакырджалы:

— Даже Кара Саид-паша не мог с ним справиться. А ведь вы все знаете, какой это одаренный военачальник.

Разумеется, мы все знали. Этот прославленный смелый воин был последней ставкой правительства — оно вызвало его из Салоник вместе с целой дивизией и подчинило ему все измирские отряды. Целый год преследовал Кара Саид-паша изворотливого разбойника, но так и не смог его поймать. В конце концов он вынужден был отказаться от преследования, что нанесло немалый урон его воинской чести.

Вспоминая о неудачах Кара Саида-паши именитый хозяин несколько раз вставлял:

— Такой человек — и тот потерпел поражение. Трудное дело вы затеяли, Рюштю-бей, невероятно трудное!

Едва мы оставили дом паши, Хабиб-бей обратился ко мне с такими словами:

— Имей в виду, Рюштю, что паша будет очень расстроен, если ты не оправдаешь его доверия.

— Я уже хорошо все обдумал, Хабиб-бей, — отвечал я. — Если это и в самом деле случится, я выйду в отставку и буду преследовать Чакырджалы с пятерыми своими товарищами. Либо сам стану разбойником. Одно из двух: или Чакырджалы уничтожит всех нас, или мы — его. Но преследования я не прекращу. Скорее умру.

— Это твое окончательное решение? — спросил Хабиб-бей, как-то странно переменившись в лице.

— Окончательное и бесповоротное.

— Иншаллах, до таких крайностей дело не дойдет, — заметил депутат и вдруг рассмеялся — Жандармский офицер становится разбойником. То-то будет сенсация!

В тот же день, захватив с собой Шюкрю-бея, я выехал в Измир. В Салихли я встретился со своими товарищами, и в Измир мы направились уже все вместе.

Измирским вали в ту пору был Назым-паша — тот самый, что возглавлял министерство жандармерии при Абдул-Хамиде. Бесконечные неудачи в преследовании Чакырджалы уже навлекли на него немилость падишаха, которая грозила перейти в полную опалу.

— Сколько бед претерпел я из-за этого Чакырджалы, еще будучи министром жандармерии, — пожаловался он мне, когда я нанес ему визит. — Падишах просто не желал меня видеть. Главным образом из-за этого мне пришлось оставить пост министра. Стал вали — и опять та же история. Этот Чакырджалы — сущая чума… Но не для правительства, а для меня одного. Можно подумать, что Аллах сотворил его нарочно, чтобы досаждать мне. Поймать его — дело абсолютно безнадежное. Если это не сам шайтан, то, во всяком случае, его родной брат. Уж поверьте мне, Рюштю-бей, я хорошо знаю, о чем говорю. Представьте себе, что такой опытный военачальник, как Махмуд Мухтар-паша, окружает его в районе Чёпдере с отрядом в пятьсот человек, а этот шайтан без труда прорывает кольцо и уходит. Да еще умудряется причинить нам большие потери. Так что вы — наша последняя надежда. Полагаю, вы имеете достаточно ясное представление о том, с кем будете иметь дело.

— Я отдаю себе в этом полный отчет, — ответил я. — Я знаю Чакырджалы. Знаю его, как и все, то есть недостаточно. Поэтому я начну с тщательного изучения всего, что касается разбойника. Сразу же приступать к преследованию, по-моему, просто опрометчиво. Эту ошибку совершали все мои предшественники. Я не пойду по их пятам. Потрачу целый год, но выясню все необходимое: где он обычно укрывается, какую одежду носит, о чем разговаривает с людьми — словом, все-все, до мельчайших подробностей. Я намерен довести начатое дело до конца, даже если это будет стоить мне жизни. Мысль о том, что целая нация чувствует свое бессилие перед одним разбойником, для меня нестерпима.

Паша был явно доволен моей решимостью.

— Стало быть, у вас есть время, Рюштю-бей, — сказал он, — в таком случае задержитесь здесь на несколько дней. Я сам вам кое-что порасскажу об этом разбойнике.

— Ваша воля — для меня закон, я остаюсь, — согласился я. — Разрешите вас поблагодарить за такое внимание ко мне.

Я провел с пашой три дня. Он рассказывал мне о Чакырджалы. О том, как он довел Кара Саида-пашу до полного отчаяния, и о многих других, почти невероятных вещах; о тактических хитростях, к которым прибегал разбойник. Я понимал, что мне предстоит узнать еще много нового. У каждого человека есть свое слабое, уязвимое место — в этом убедил меня долголетний опыт преследования других разбойников. Ни один сын человеческий не являет собой полного совершенства. Но найти слабое место у Чакырджалы с его непреклонной волей — задача отнюдь не из легких. Надо прежде всего изучить его жизнь начиная с детства, быть в курсе всех его дел и поступков. Составить себе полное о нем представление — это основа основ.

По прошествии трех дней я отправился в Одемиш. В течение трех месяцев я ни разу не преследовал Чакырджалы. Тот так и старается раззадорить меня: одного за другим подсылает своих людей. Дескать, я здесь, раз ты командующий силами преследования, ты должен меня преследовать. А я и ухом не веду. Он вешает, режет людей в ближайших деревнях, а я делаю вид, будто это меня не касается. Стараюсь завоевать расположение простого люда и знати. Можно подумать, что я не начальник отряда — всего лишь любопытный человек, заинтересованный личностью Чакырджалы. Никто не придает особого значения моему любопытству. Это и понятно — ведь всех разбирает то же самое чувство. Я и Шюкрю-бей записываем рассказы о самых незначительных стычках, в которых принимал участие разбойник, о его проворстве и хитрости, о его щедрости, о его настроении, характере и привычках, даже о здоровье. По вечерам я прочитываю все эти записи и тщательно их обдумываю. В рассказчиках нет недостатка: тут и бывшие нукеры Чакырджалы, спустившиеся на равнину, и крестьяне, и его родственники, и учителя — ходжи, и богатые друзья, и офицеры, потратившие долгие годы на его преследование, и разбойники из числа его врагов.

За три месяца мы досконально изучили жизнь Чакырджалы. Лишь после этого решили наконец выступить.

К тому времени мы уже знали все места, где он обычно укрывается, все его тактические приемы и уловки.

Эти три месяца Чакырджалы жил в свое удовольствие, нередко даже ночевал дома и делал все, что ему заблагорассудится. Мы знали о нем все, а он полагал, что мы в полном неведении. Этого, собственно, я и добивался.

Нас, безусловно, интересовал и внешний облик разбойника — как он выглядит, как одевается. Осман потратил уйму времени, прежде чем ему удалось выяснить, чем отличается его одежда от одежды нукеров. Оказалось, что он носил не короткие зейбекские штаны, а длинные, сужающиеся книзу шаровары румелийского покроя. Вместо расшитого зейбекского чепкена[17] он носил простой черный бархатный жилет. И голову повязывал простым черным платком. Помнится, я еще тогда удивлялся, да и до сих пор продолжаю удивляться, почему Чакырджалы с его умом и дальновидностью поддался искушению носить одежду, которая резко выделяла его среди членов шайки. Неужели он не понимал таящейся в этом опасности?

Собрав все необходимые мне сведения, я еще яснее осознал, какое трудное дело затеял. Среди многого другого я понял и то, что Чакырджалы всю жизнь занимался разбойничеством не по своей воле. Если бы он согласился спуститься на равнину, я мог бы ходатайствовать за него перед падишахским двором, перед Талатом-пашой. С бумагами в руках я неоспоримо доказал бы, что Чакырджалы вступил на разбойничий путь лишь под давлением обстоятельств. Талат-паша с уважением относился к простому народу и, вполне возможно, внял бы моим доводам.

Я все больше и больше склонялся к этой мысли и наконец, придя к определенному решению, пригласил к себе жену Чакырджалы.

— Ыраз-хатун[18],— обратился я к ней, — передай эфе мой селям. Я ему не враг. Знаю, что он человек благородный, настоящий йигит и разбойничает не по своей охоте. Пусть он обещает мне сойти на равнину, а я поеду в Стамбул и постараюсь выхлопотать ему помилование. Если же он не примет моего предложения, я захвачу его в плен или убью. Я ведь не то что другие, которые при первой же неудаче возвращаются домой. Я и мои товарищи пришли, чтобы биться насмерть.

Я рассказал ей все, что мне удалось выяснить о жизни эфе, о его нраве и привычках. Сказал, что испытываю к нему большое уважение и не желаю ему зла. Затем подробно описал своих товарищей.

— Посоветуй эфе принять мое предложение, — заключил я. — Если и на этот раз кто-нибудь будет его притеснять, даю слово, что стану его нукером, вместе с ним поднимусь в горы. Передай все это своему мужу.

Ыраз сидела в глубокой задумчивости, ни разу даже не шевельнулась.

— О чем ты размышляешь? — полюбопытствовал я.

Со слезами на глазах она ответила:

— Еще ни один начальник не проявлял ко мне уважения. Все только ругали, били. А вот вы — другое дело. Вас я даже побаиваюсь. Хорошо, я передам мужу все, что вы мне сказали.

— Спасибо, Ыраз-хатун, — проговорил я. — Иншаллах, твой муж последует моему совету.

Как я потом узнал, она и в самом деле послала к своему мужу человека по имени Хюсейин.

— Передай моему эфе, — сказала она, — что этот начальник не похож на всех остальных. Не оскорблял и не бил меня. Даже оказывал почет. Пусть эфе спустится на равнину. Что-то мне снятся очень плохие сны. Не к добру это.

Мое предложение заставило эфе призадуматься. Может, и впрямь вернуться к мирной жизни?

— Я тоже видел дурной сон, — сказал он своим нукерам. — Будто заблудился я в бескрайней пустыне, в самом сердце Йемена. Куда ни глянь, лишь песчаные барханы. Бреду, сам не зная куда. И словно это уже не я, а йеменский солдат. Измучился, еле на ногах стою, во рту сушь. И вдруг вижу вокруг себя колодцы. Я их даже пересчитал — сорок четыре. И все без воды. А в сорок пятый я упал, так и не смог выкарабкаться. Видно, впереди у нас трудные времена. Уж не спуститься ли нам, Хаджи?

— Только нам и дела, что сны растолковывать, — сердито фыркнул Хаджи Мустафа. — Пора уже дать работу нашим «мартинам», а то ведь заржавеют совсем. Мы еще посмотрим, кто потонет в сорок пятом колодце. Что скажешь, эфе?

Гордость Чакырджалы была задета.

— Верно, Хаджи, мы еще посмотрим, — сказал он и, обращаясь к посланцу жены, добавил: — Передай мой селям Ыраз-ханым. Пусть она не вмешивается в мои дела. Я знаю, как мне поступить.

Итак, мое предложение было отвергнуто. Этого, честно сказать, я и ожидал. Возможно, он прав. Сколько уже раз спускался на равнину — и неизменно сталкивался с обманом и вероломством! Как доверять после этого правительству?!

Пора было выступать против Чакырджалы с оружием в руках. Но с тех пор, как я изучил жизнь эфе, какой-то внутренний голос постоянно нашептывал мне: «Оставь этого человека в покое, уйди! Преследовать его — грех». Но ведь я уже связал себя честным словом. К тому же, откажись я от своего намерения, мои товарищи не пойдут за мной, останутся. И еще одно. Чакырджалы в последнее время вел себя как раненый тигр — убивал всех подряд. От него можно было ожидать любой жестокости. Случалось, он совершал поступки, непостижимые для здравого смысла. Нельзя сказать, чтобы я не испытывал никакого страха. Но ведь и я был молод, и я хотел жить. И ради этого был готов на многое.

Впрочем, времени на подобные размышления у меня практически не было. Я получил сообщение о том, что Чакырджалы напал на Арпаз, похитил Османа-бея и его телохранителя — Хаджи Исмаила. Последний был убит по дороге.

Случилось это тринадцатого ноября 1911 года. Двадцать первого ночью мы выступили и к утру добрались до Назилли. Тамошним каймакамом был Хайдар-бей, впоследствии стамбульский вали. Этот самый Хайдар-бей публиковал в газетах статейки под названием «Как я поймал Чакырджалы».

Повидавшись с Хайдаром-беем, я договорился с ним о следующем.

Первое. Пока я не покину пределы каза, он не сообщит о нашем там пребывании никому, даже властям вилайета.

Второе. Он будет публиковать лишь те сведения, под которыми будет стоять моя подпись.

Третье. К нему, несомненно, будут стекаться сообщения о Чакырджалы. Некоторые люди из числа его знакомых будут проявлять особую настойчивость, пытаясь убедить его в их достоверности. Этих людей следует тут же задерживать и направлять к нам.

Четвертое. Необходимо также задерживать и всех наших посыльных.

Сразу же по окончании этих переговоров я направился в Арпаз и начал расследование, проводя его по возможности так, чтобы никто ни о чем не догадывался.

Здесь к нам присоединились племянники убитого Хаджи Исмаила — Меджид и Якуб. Оба — молодые, смелые, оба заслуживали безоговорочного доверия. Они стали лучшими нашими разведчиками.

— Дядю убили на карынджалыдагской дороге, — заявили они. — Но Чакырджалы — большой хитрец. Он всегда меняет направление. Искать его надо не на Карынджалыдаге, а на горе Мадран.

Вчетвером — капитан Шюкрю-бей, Хаджидук Кямиль, Осман и я — мы заперлись в комнате и долго совещались, пока не пришли наконец к общему решению.

Пусть даже Чакырджалы на Мадране, нам надо направиться в сторону Карынджалы. Ведь у него тут шпионов — что песка в пустыне. Ему тут же донесут, куда мы направляемся. И он будет чувствовать себя спокойно на Мадране.

Не доезжая Карынджалы, мы повернули наших лошадей и полным галопом поскакали к Мадрану, рассчитывая опередить всех соглядатаев Чакырджалы. Так оно и вышло.

— На Мадране находится Ахмед-ага, один из самых верных друзей Чакырджалы, — сказал Якуб. — Уж он-то, конечно, знает, где эфе, да только, хоть убей, не скажет.

У подножия Карынджалы стояло множество шатров. Когда мы проезжали мимо, Осман вдруг натянул поводья.

— Рюштю! Посмотри-ка на те шатры, что повыше. Какая-то там суматоха, — заметил он.

— Возьми пятерых людей и скачи туда, — предложил я.

Так Осман и сделал. Мы все последовали за ним, только чуть медленней.

Подъехав ближе, мы увидели три поваленных шатра, целые груды узлов. И у всех горцев — странно взволнованные лица. Даже у детей. Дышат тяжело, с любопытством поглядывают то на нас, то на узлы.

— Почему они такие взбудораженные? Тут что-то не так.

— Надо обыскать эти шатры. — Осман спрыгивает с коня и начинает все внимательно осматривать. Под одной из куч одеял он обнаруживает вооруженного человека.

— Он тут укрылся не случайно, — обращается ко мне Осман по-абхазски (мы с ним договорились, что в целях конспирации будем объясняться в походе на этом языке). — Недаром они три шатра обрушили.

— Надо его допросить, — отвечаю я. И спрашиваю вооруженного парня: — Ты кто такой? Что-то твое лицо мне знакомо.

— Я, — говорит он, — Хюсейин, сын Султан Фатьмы.

— Ах вот оно что. А кто же твой отец?

— Ибрагим. Бывший жандарм.

— О-о-о, наш Ибрагим! Хороший человек был твой отец. Мой друг. Я его очень любил. А ну-ка скажи, Хюсейин, где сейчас Чакырджалы!

— Не знаю.

— Послушай, Хюсейин. В память о твоем отце я тебя и пальцем не трону. Только скажи, где сейчас Чакырджалы: на Карынджалы или на Мадране?

— Чакырджалы-то? Ясное дело, на Мадране.

— Хорошо, Хюсейин. На твоего отца можно было положиться. И тебе я верю. А теперь мы обыщем Мадран. Иди впереди, указывай дорогу.

Мы прочесали всю гору вплоть до самой вершины, но так никого и не нашли.

Хюсейину я не поверил. Но надо было еще раз обыскать Мадран, чтобы окончательно усыпить бдительность Чакырджалы. В глубине души я был уверен, что он на Карынджалы.

Действовал я очень осторожно. Все места, где можно было ожидать засады, мы обходили рассыпным строем, затем снова смыкались.

Шесть часов рыскали мы по горе. Наконец я посмотрел в глаза Хюсейину.

— Я думал, он на вершине, — стал оправдываться тот. — Но ведь это Чакырджалы. Ты уверен, что он на Мадране, — смотришь, он уже на Карынджалы. Птица, а не человек.

— Послушай, — сказал я, — ты сын моего верного друга. Если кто и знает, где сейчас Чакырджалы, так это вождь юрюков — Ахмед-ага. А он — на Карынджалы.

— Да, на Карынджалы.

— Ты ведь его хорошо знаешь. Вчера он рассказывал мне о твоем отце. Они тоже были друзьями. Он очень любит тебя. Так?

— Так.

Моя цель была полностью достигнута. Теперь оставалось отыскать Ахмеда-ага. Дорогу нам покажет Хюсейин.

Мы сели на лошадей и поехали вслед за своим проводником.

Мы знали, что никакие побои, никакие пытки не заставят верных Чакырджалы людей открыть его местонахождение. Оставалось действовать хитростью.

— Шюкрю-бей, — сказал я по-абхазски, — этот парень — наш главный козырь. Золотой ключ к языку Ахмеда-ага.

— Верно, — отозвался Шюкрю-бей.

Мы въехали в юрюкское становище. Спешились у шатра Ахмеда-ага. К этому времени мы знали о нем все: и как он выглядит, и какого он роста, и во что одевается. Дома его не оказалось, и я велел послать за ним. Хюсейина мы оставили в сторонке под охраной двух часовых.

Вскоре показался Ахмед-ага, невысокий человечек с любезно улыбающимся лицом.

— Добро пожаловать, эфенди, добро пожаловать, — приветствовал он нас. — Я знал, что вы в здешних краях, и, правду сказать, был уверен, что увижу вас. Еще ни один отряд не миновал моего скромного жилища. Добро пожаловать.

— Спасибо за теплый прием, ага. Мы к тебе с просьбой.

— С какой же? — удивленно осведомился он.

Всякий проходивший мимо отряд, несомненно, подвергал Ахмеда-ага строгому допросу. Кто знает, сколько пинков получил этот бедолага из-за Чакырджалы?..

— С какой же просьбой? — переспросил он.

— Покажи нам, где находится Чакырджалы. Чтобы мы могли с ним сразиться.

— Откуда мне знать, эфенди? Этого и сам шайтан не знает, а уж я и подавно.

— Послушай, Ахмед-ага. У меня нет времени на пустые разговоры. Дело не терпит отлагательства. Все равно, ага, тебе не удастся отвертеться. Бить тебя я не буду, а вот выложить правду заставлю. Где сейчас Чакырджалы? Не верти, отвечай прямо. Мы ведь только хотим с ним сразиться. Таких отрядов, как наш, он видел не одну сотню. Дай нам помериться с ним силами.

— Не знаю я ничего, бей.

— А что, если я докажу тебе, что ты лжешь? Что, если я предъявлю тебе золотой ключ, который привел меня к твоему дому?

— Мне нечего отвечать.

— Бить я тебя не буду, ага. Но предупреждаю: за обман пристрелю прямо на месте. Если ты будешь запираться после того, как увидишь золотой ключ, пощады тебе не будет! — И приказал своим: — Приведите парня, но только так, чтобы Ахмед-ага до последней секунды его не видел. Иначе все дело сорвется.

Хюсейина ввели за спиной самого рослого и широкоплечего из моих людей. Лишь в самый последний миг он сделал шаг в сторону.

— Узнаешь его, ага?

— Дай-ка присмотрюсь получше.

— Неужели не узнал? Это же сын нашего Ибрагима.

— Узнал, бей, узнал. Сын вашего Ибрагима и нашей Султан Фатьмы, Хюсейин.

Я приказал вывести парня.

Ага долго качал головой, приговаривая:

— Стало быть, сын Султан Фатьмы. Никому нельзя доверять. Ни одному сыну человеческому. — Побледнел, руки дрожат. — Велите подать мне чашку кофе и табак. Мне надо чуточку успокоиться.

Я приказал выполнить его просьбу. Ахмед-ага выпил чашечку кофе, раскурил трубку, а сам все тихо повторяет:

— Никому нельзя доверять. Ни одному сыну человеческому. Ну кто бы мог подумать, что меня выдаст сын Султан Фатьмы. — На глазах у него выступили слезы. — Позовите Хасана, Сюлеймана и Мурада-ага, — сказал он вполголоса. — Да поживее.

Вскоре все трое, кого он звал, явились.

— Мурад-ага, — повернулся он к самому пожилому, — скажи, кто стоит справа от тебя.

— Хасан, сын Ахмеда-ага.

— Слева?

Мурад-ага удивленно воззрился на нас.

— Племянник Ахмеда-ага, Сюлейман.

— Спасибо, Мурад-ага, — произнес хозяин дома, — я хотел, чтобы ты представил им обоих ребят. А теперь можешь идти.

Этим поступком Ахмед-ага старался убедить нас в своей искренности.

— Сынок, — сказал он Хасану, — я открыл этим эфенди все, что мне известно о Чакырджалы. И вы ничего не скрывайте. Где вы были сегодня?

Сын молчал в нерешительности.

— Говори! — выкрикнул Ахмед-ага.

— Ходили к Чакырджалы, отец.

— Чего у вас попросил эфе?

— Денег попросил.

— Каких денег?

— Выкуп за Османа-бея. Я виделся с его сыном, он сказал, что половина денег уже припасена. Это я и передал эфе.

— О чем еще вы с ним говорили?

— Больше ни о чем. Но другие зейбеки стали расспрашивать, где находится отряд. Прежде чем я успел ответить, вмешался эфе. Где же ему и быть, говорит, как не там, где набивают себе брюхо долма[19]. Станут они изнурять свои нежные тела, лазить по горам! Выше шоссе не поднимутся. Что им делать в этих горах, куда и не всякая птица залетит?

Случай был исключительно благоприятный. Я приказал готовиться к выступлению.

Ахмед-ага попробовал меня отговорить:

— Ночью туда не подняться. Дорога длинная, опасная. Лошади не пройдут. Недолго и в засаду попасть.

— Нет-нет, не теряй зря слов, — оборвал я его. — Мы отправляемся сегодня же вечером. Дай нам только надежного проводника. А уж там дело наше.

— Иди с ними, Хасан, — сказал он сыну.

Это был открытый вызов. Он, видимо, не сомневался, что мы не сможем добраться до логова Чакырджалы.

— И ты иди, Сюлейман, — добавил он. И уже адресуясь ко мне: — Вот вам два проводника. Если они не доведут вас до места, можете расстрелять их прямо там, на вершине.

— Ну что ж, — промолвил я, — так тому и быть… У нас есть к тебе еще одна просьба, Ахмед-ага. Объясни, пожалуйста, ребятам, какая дорога самая короткая. По ней-то мы и пойдем.

— Хорошо, — сказал он. И подробно описал, как нам идти.

Выслушав его, я спросил:

— А может ли кто-нибудь предупредить его о нашем приближении?

— Всякое может случиться, — пожал плечами Ахмед-ага.

— Нет, ага, — решительно отрезал я, — кроме тебя, его некому предупредить. Ты сам же это сказал. Так что не вздумай меня обмануть!

Отряд тронулся в путь. Приближалась ночь. Моросил дождь. А дорога крутая, каменистая, идти по ней нелегко.

Дождь продолжал моросить все шесть часов, что длилось наше восхождение. Но ведь все мы люди закаленные. На равнине как будто гаснем, в горах разгораемся. Все мы — дети Кавказа, с самого детства в горах.

До вершины мы добрались лишь к трем часам ночи. Тут мы остановились, и я разделил отряд на три части. Я занял позиции на северо-западе, Шюкрю-бей — на северо-востоке, Осман — на юге. Через полчаса место, где должен был находиться Чакырджалы, было окружено. Знай Чакырджалы о нашем приближении, его бы давно уже и след простыл. Мы расположились на господствующих высотах, и утро должно было принести нам полную победу. Забраться так далеко нам позволило лишь отсутствие дозорных. Шайка Чакырджалы укрывалась прямо под нами в окопах, сделанных еще встарь для борьбы с вражескими бандами. Чакырджалы, по всей видимости, был уверен, что ни один правительственный отряд не сможет сюда подняться. И до сих пор его уверенность оправдывалась. Что до других банд, то их уже давно не осталось.

Мы ждали первых проблесков дня. Внизу под нами то разгорался, то снова гас огонек сигареты. Время как будто остановилось, не движется. Небо все не светлеет. Продолжает сыпать мелкий дождь.

Мы замерли, не дышим. Малейшая неосторожность — и мы спугнем разбойников. Прорвать в темноте наше окружение — для них дело плевое. А уж тогда если они и примут бой, то на выгодной для себя позиции. Здешние места они знают как свои пять пальцев. Но если они не уйдут до зари, их можно будет перестрелять без всякого труда. Тут им и конец.

Окопы Чакырджалы находились под Девичьей скалой, которая поднималась к небу длинная и тонкая, наподобие минарета. Вырыты они были очень искусно — я рассмотрел их уже впоследствии. Но как бы там ни было, мы могли бы спокойно расстрелять всю шайку. Метких стрелков у нас в отряде хватало — уж эти не промахнулись бы!

Однако случилось именно то, чего мы опасались. Кто-то из нас не выдержал, кашлянул. Эйвах, все пропало! Разрази его Аллах, этого кашлюна!

Разбойники сразу учуяли грозящую им опасность. Слышатся торопливые шаги. Уходят, убегают. Стрелять? Но какой толк стрелять в такой мгле? Только патроны переводить.

Абхазцы и черкесы, сражаясь, издают грозные боевые кличи. Чтобы не упустить эфе, мы стали громко кричать:

— Ты окружен! Тебе все равно не спастись! Если ты мужчина, принимай бой!

Но ведь это Чакырджалы. Голыми руками его не возьмешь. Он ускользает от нас. Мы виснем у него на хвосте, только бы не оторвался! По всей вероятности, он ищет подходящее место, чтобы дать нам бой, и наша задача — следовать за ним по пятам и стараться навязать ему бой до того, как он сможет осуществить свое намерение.

Преследование длилось часа два. Наконец под прикрытием двоих разбойников остальные укрепились на высоких крутых скалах и сразу же открыли сильный огонь, чтобы товарищи могли присоединиться ко всей шайке.

Лишь бы он принял бой, думаю я, а там будь что будет. Или мы победим, или все поляжем.

Первыми же своими выстрелами Чакырджалы причинил нам значительный урон. Мы потеряли двенадцать человек ранеными, одного — убитым. Если так пойдет дальше, ни один из нас не уцелеет. Мы у волка в когтях. Надо укрываться. И как можно быстрее. Мы наметили три подходящие высоты и тотчас же заняли их. Шюкрю-бей — на северо-западе от шайки, Хаджидук Кямиль — на северо-востоке, мы с Османом — на юго-востоке. На юге же гора уходила вверх почти отвесной стеной.

Перестрелка продолжалась. Мысль моя билась в напряженном раздумье. Если Чакырджалы удастся на этот раз уйти, он непременно устроит нам засаду и всех перебьет. В этих горах он полный хозяин. Все здешние селения послушны его приказам. А потом он отомстит всем, кто его выдал. Никого не пощадит. Нет, упускать его никак нельзя. Все тут умрем, а ему не позволим бежать.

Надо было что-то предпринимать — и немедленно. Бой продолжался уже около трех часов. За пятнадцать лет своего разбойничества Чакырджалы понастроил много таких укреплений — наш огонь, хотя и с трех направлений, не причинял ему ни малейшего вреда. Зато его огонь не позволял нам поднять головы. А время быстро летело.

Ко мне подошел Осман.

— Рюштю, — сказал он, — этот Чакырджалы еще более твердый орешек, чем мы полагали. Если так пойдет и дальше, мы все тут погибнем. У меня есть одна мысль. С твоего разрешения, я попробую ее осуществить. А дать разрешение тебе придется. Потому что другого выхода нет.

— Говори, что задумал.

— К югу от нас поднимается отвесный склон. Все, видимо, считают, что взобраться по нему — дело немыслимое. Но только с той стороны и можно зайти эфе в тыл. Риск, конечно, немалый. Заметит эфе — мне неминуемая смерть. Не заметит — ему самому не миновать смерти. Оттуда до него каких-нибудь триста — четыреста метров. С такого расстояния я берусь попасть ему прямо в сердце. А узнаю я его по одежде.

Другого выхода, кроме как дать свое позволение, у меня действительно не было. Всю свою жизнь Осман провел в горах, знает их, как никто другой. Роста он небольшого, проворный, ловкий, а уж какой стрелок, я говорил: в лезвие ножа попадает.

Но все время, пока Осман будет выполнять свой замысел, мы должны отвлекать внимание шайки Чакырджалы. Я написал записку командирам других групп:

«Мы обязаны добиться хоть каких-то результатов до наступления темноты. Поэтому я вынужден рисковать жизнью Османа. Он попробует подняться по узкому ущелью, с тем чтобы зайти эфе в тыл. Мы прекращаем огонь, вы же, наоборот, постарайтесь его усилить, стреляйте непрерывно. Но этого еще мало. Необходимо отрядить пять добровольцев, готовых пожертвовать собой ради успеха нашего дела. Пусть они атакуют противника».

Мой приказ был немедленно выполнен. Шюкрю-бей и Хаджидук Кямиль резко усилили огонь, добровольцы начали атаку.

Это, естественно, отвлекло от нас внимание разбойников, и Осман получил необходимую ему свободу действий. Однако заметно было, что Чакырджалы заподозрил что-то неладное. О состоянии духа противника, о его замыслах всегда можно судить по интенсивности огня. Опытные бойцы часто пользуются этим критерием. Чакырджалы явно не придавал никакого значения дерзкому наступлению горстки наших людей.

Падает Коджа Мехмед.

— Эй, Чакырджалы, — кричит его товарищ Джафер Шамиль, — если ты мужчина, выходи из укрытия. Сразимся один на один.

— Ты, я вижу, храбрый парень, — отвечает Чакырджалы. — Не всякий отважился бы сунуться под самое дуло моего ружья. Другой на твоем месте дал бы тягу, после того как убили его товарища. Ну что ж, за твою смелость дарую тебе жизнь. Возвращайся к своим и помни весь век о моей щедрости.

В тот самый миг, когда Чакырджалы произносит «дарую тебе жизнь», пуля срывает папаху с головы Шамиля. Подобрав ее, он бредет обратно. Вот какой человек этот Чакырджалы.

Из всех пятерых в настоящее время жив только самый молодой — Шамиль. Живет он в деревне Хаджихычач недалеко от Дюздже и бережно хранит продырявленную эфе папаху.

Все это время Осман неустанно карабкается вверх вдоль русла ручья. Склон почти отвесный. Как стена минарета. За что только брат цепляется — уму непостижимо.

Вот он уже миновал расщелину. Волнение стиснуло мне грудь, еле дышу. Проходит полчаса. Османа не видно. Проходит целый час. Османа все не видно. Нет моего брата. «Эйвах! — говорю я себе. — Погиб бедняга!»

Моя группа открывает ураганный огонь. Какой-то тайный голос нашептывает мне, что надо еще повременить. А уж там начнем общую атаку. Авось не все погибнут, кто-нибудь да уцелеет! Надо все-таки попробовать добраться до Чакырджалы.

Подходит ко мне Шюкрю-бей. Говорит:

— Зря ты пожертвовал Османом.

— Что поделаешь? — отвечаю. — Это была его собственная воля. Сейчас мы перейдем в наступление. Что будет, то будет.

Только Шюкрю-бей отходит, поднимаю глаза на ущелье — и вижу Османа. Сразу же передаю Шюкрю-бею приказ вести полный огонь, а если понадобится, перейти в атаку.

Бой продолжается.

Передо мной появляется Осман — весь исцарапанный, ободранный, живого места не осталось. Я крепко обнял его.

— Я трижды выстрелил в человека, который стоял на ногах, остальные лежали, — докладывает Осман. — Он отдавал приказания, и одежда на нем была не зейбекская. Думаю, это Чакырджалы. Одна из пуль, видимо, поразила его, потому что он упал.

Я тотчас сообщил о возвращении Османа капитану Шюкрю-бею и Хаджидуку Кямилю. Попросил их передать всем нашим товарищам, что Чакырджалы убит и его шайка в полном замешательстве.

В том, что эфе убит, у меня не оставалось никаких сомнений, хотя сам Осман еще продолжал сомневаться. Для моей уверенности были достаточные основания. Разбойники вели теперь беспорядочный огонь, который то усиливался, то затихал так, что слышались лишь одиночные выстрелы. Чувствовалось, что шайка утратила прежнюю решимость. Немного погодя послышались крики. И тут же умолкли. Стрельба, однако, продолжалась. Минут пять-десять огонь такой силы, что, кажется, невозможно его выдержать. А затем вдруг просто бесцельная пальба, даже не верится, что это шайка Чакырджалы. Для сражения требуются крепкие нервы. Решительный, уверенный в себе отряд стреляет как часы: тик-так, тик-так. Часы шайки, очевидно, испортились, работали с перебоями.

Перестрелка продолжалась до часу ночи. Мы потеряли в этой схватке троих убитыми и пятерых ранеными. Все убитые были из тех пятерых, что добровольно пошли на смерть. Вот их имена:

Коджа Мехмед из деревни Нюфрем около Дюздже,

Осман-чавуш из деревни Мехдибей, также около Дюздже,

Мехмед-чавуш из деревни Карачёкек, каза Хендек.

В час ночи шайке, видимо, удалось скрыться. Хлестал проливной дождь. Холод стоял собачий. Дождавшись рассвета, мы открыли залповый огонь и стали продвигаться вперед. Шайка, как мы и предполагали, успела бежать. Там, где размещались их огневые позиции, мы нашли два трупа. Один — похищенного Османа-бея и другой — без головы и без рук. Кожа на груди второго трупа была сильно ободрана, одежда не та, что обычно носил Чакырджалы, а зейбекская. Это повергло нас в недоумение. Если это не Чакырджалы, почему же ему отрезали голову? Почему содрали кожу с груди? И почему нет рук? До сих пор нам еще не доводилось находить ни одного убитого зейбека без головы. И еще один вопрос: почему прикончили Османа-бея? Будь Чакырджалы жив, он ни за что не расстрелял бы заложника. Впрочем, сколько бы мы ни раздумывали, вывод напрашивался один: убит сам эфе. Но ведь это Чакырджалы. От него можно было ожидать любых подвохов. Не опозориться бы, как Кара Саид-паша. Я разошлю во все стороны телеграммы: с Чакырджалы, мол, покончено, а он подстережет наш отряд да и уничтожит его весь, до последнего человека. Свою одежду он мог надеть на любого другого зейбека. Так что ликовать еще рано. А его тело, вместе с телами наших людей, надо отправить в касаба.

Чакырджалы — если это был он — умирал нелегко. На большом пространстве вокруг него трава была вырвана пучками — видимо, он цеплялся за нее в агонии.

Мы погрузили все трупы на лошадей и повезли их в касаба. Там я доложил, что, по нашим предположениям, обезглавленное тело — останки Чакырджалы. Необходимо его опознать. Из Назилли тотчас же приехал Назым-паша. Он велел срочно доставить в касаба старшую жену эфе.

Когда Ыраз ввели для опознания тела, она лишь мельком глянула на него и тут же заявила:

— Это не мой муж.

— Посмотри хорошенько, — попросили мы. — Нет ли какого-нибудь приметного знака?

— У него была родинка, — сказала Ыраз.

Вышла она с заплаканными глазами. Но ведь это Ыраз — самая верная и стойкая из жен. Биться, кататься по полу она не будет. Даже рыдания сумеет удержать. Она только вся сникла и съежилась.

— Это эфе?

Она кивнула и ушла прочь.

— Мой паша, — обратился я к вали, — мы должны заняться преследованием шайки. Ликвидировать ее не представляет особого труда. Мы знаем все места, где она может укрываться. А вы, пожалуйста, известите всех о смерти Чакырджалы.

— Хорошо, — охотно согласился паша.

Труп Чакырджалы тут же повесили за ноги прямо на главной площади Назилли.

Чуть погодя ко мне явились Хаджидук Кямиль и Осман.

— Рюштю-бей, ты видел, какое надругательство совершили над телом Чакырджалы? Неужели такой йигит заслужил столь позорную участь? Уж лучше бы он всех нас перестрелял.

Собрав отряд, я тронулся в путь.

— Чакырджалы убил не один человек, — сказал Осман всем нашим товарищам. — Эта честь принадлежит всему нашему отряду. Обещайте мне, что никто не проговорится, чья именно пуля сразила Чакырджалы.

Это обещание было ему торжественно дано. Имя человека, убившего Чакырджалы, до нынешнего дня оставалось тайной.

Вся обширная сеть, раскинутая эфе, разом порвалась. Двадцать дней преследовали мы шайку, лишившуюся своего предводителя, и наконец получили известие о том, что она находится в Каякёе. Мы сразу же направились туда. Окружили дом, где засели разбойники. Началась схватка. Длилась она до самых сумерек. А упускать разбойников не хотелось. Это снова повлекло бы за собой долгое преследование. Пришлось пойти на крайние меры. Я велел принести десяток бидонов с керосином и поджечь окружающие дома. Затем мы перешли в наступление. Разбойники упорно сопротивлялись. От их пуль пал наш товарищ Чуг Мехмед. Однако уйти они не могли. У них оставалось лишь две возможности: погибнуть от наших выстрелов либо сгореть в полыхающем пламени. Занялся и их дом. Из него выбежал один разбойник. Мы ранили его и взяли в плен. За ним последовал второй. И его тоже настигла наша пуля. Он упал, затем кое-как поднялся на ноги, закричал: «Лучше сгореть, чем сдаться вам, османцам!» — и бросился в огонь.

Уйти удалось только Хаджи Мустафе.

Мы уже собирались в обратный путь, когда получили следующую телеграмму:

«Вилайет Айдын.

Канцелярия.

Командиру отряда капитану Рюштю-бею

Направляю Вам копию телеграммы, посланной в Министерство внутренних дел, где отмечаются Ваши самоотверженные заслуги в деле ликвидации Чакырджалы и всей его шайки. С удовлетворением выражаю Вам свою благодарность.

23 ноября 1911 года

Вали Назым бин Хасан Тахсин

Ходатайствую перед высокочтимым Министерством о повышении звания и назначении командирами батальонов, находящихся в подчинении вилайета, капитанов Шюкрю-бея и Рюштю-бея, проявивших незаурядную отвагу и инициативу в деле полной ликвидации Чакырджалы и всей его шайки. Потребность в находчивых и смелых офицерах для преследования разбойников весьма настоятельна — и оба они отвечают всем предъявляемым требованиям».

* * *

Могила Чакырджалы — у самой обочины дороги, неподалеку от Назилли. Жители окрестных деревень до сих пор почитают ее как гробницу святого.

Земля с его могилы считается целебной. Говорят, что она помогает от лихорадки, а также при различного рода болях.

Еще долгие годы после его смерти все прохожие, приближаясь к месту его упокоения, начинали громко кричать:

— Чакырджалы-эфе! Чакырджалы-эфе! Пропусти нас. Мы ведь не чужие тебе — свои!

Примечания

1

Чакырджалы — имя, означающее: «из Чакырджа». Эфе — человек из племени зейбеков, разбойник.

(обратно)

2

Чавуш — сержант, унтер-офицер.

(обратно)

3

Юрюки — кочевое племя.

(обратно)

4

Пехливан — здесь: богатырь.

(обратно)

5

Хызыр — мусульманский святой, в христианской религии соответствующий Илье-пророку.

(обратно)

6

Чарыки — крестьянская обувь из сыромятной кожи.

(обратно)

7

Терлик — головной убор, подобие тюбетейки.

(обратно)

8

Меджидие — старая серебряная монета достоинством в двадцать курушей.

(обратно)

9

Вали — административный глава вилайета.

(обратно)

10

Каймакам — главное административное лицо каза (уезда).

(обратно)

11

Кырсердар — одно из низших воинских званий в Османской империи.

(обратно)

12

Софта — ученик медресе.

(обратно)

13

Метелик — старинная монета в десять пара (1/40 куруша).

(обратно)

14

Санджак — административная единица Османской империи, между каза и вилайетом.

(обратно)

15

Мутасаррыф — начальник.

(обратно)

16

Иттихадисты — члены буржуазной националистической партии «Единение и прогресс» (младотурки), основанной в 1889 г.

(обратно)

17

Чепкен — короткий кафтан с длинными разрезными рукавами.

(обратно)

18

Хатун — госпожа, обращение к замужней женщине.

(обратно)

19

Долма — здесь: фаршированный барашек.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg