«Шёпот стрекоз (сборник)»

Шёпот стрекоз (сборник) (fb2) - Шёпот стрекоз (сборник) 1330K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Янсюкевич

Шёпот стрекоз Рассказы Владимир Янсюкевич

© Владимир Янсюкевич, 2015

© Владимир Янсюкевич, дизайн обложки, 2015

© Владимир Янсюкевич, фотографии, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Картоха

Грянул дачный сезон, и каждый шестисоточный квадратик земли, как по команде, выставил к небу засидевшиеся городские задницы. Земля просыпалась от спячки и требовала, чтобы её щекотали лопатами и чесали граблями. Что и делали истосковавшиеся по земле огородники с каким-то болезненным остервенением, называемым в народе «синдромом дачника».

Алевтина Кудрявцева трубила на своём участке, как говорится, от холодов до холодов, не покладая рук, не чуя ног под собой. Не видя ничего вокруг кроме комьев сырой земли, пока однажды не рухнула, сражённая солнечным ударом. Так и ткнулась головой в ямку, вырытую ей же самой под кустик смородины.

В местной больнице, расположенной в пяти километрах от садово-огородного товарищества, в соседнем посёлке, Алевтине вкатили укол и посоветовали не зарываться, поскольку последствия могут быть куда более печальные.

Алевтина кивала, благодарила и твердила, словно молитву:

– Да уж поостерегусь, куда ни шло! Дай бог вам здоровья!

– Ты о своём здоровье кумекай, – пробасил старый фельдшер. – В следующий раз не приму! Так и знай!

Вернувшись на свой участок, Алевтина два дня просидела на скамеечке под яблоней, перебирая семена и сортируя рассаду. А к вечеру третьего поднялась и уткнулась в первую попавшуюся грядку.

Сосед её, ветеран войны, инвалид, видя такое дело, с трудом доковылял до прозрачного заборчика, разделявшего участки, и заговорил с ней.

– Не любишь ты себя, соседка! А где твои сыновья?

– Сыночки мои работают, Петрович. Денюжку добывают.

– И много добывают, извини за любопытство?

– На жизнь хватает.

– А муж?

– А что… муж?

– Он-то почему не пособляет?

– Он тоже… работает.

– Кому ты говоришь! Пьёт, поди, без просыпу! Ты не серчай на меня. Я ведь это неспроста спросил. Хорошая ты баба. Жалко мне тебя. Чего это ты собираешься делать?

– Да вот морковку хочу посеять… Петрушку. Укроп. А там, за домом, картошечку посажу.

– На хрена! – не выдержал Петрович. – Этой картошки сегодня на базаре – завались! Хошь Рязанская, хошь Воронежская, хошь Орловская! Чего ты ломаешься почём зря, когда всё купить можно!

– Купить-то можно. А всё-таки, коли своя картошечка, и есть её веселей.

– Ну-ну, стало быть, для веселья тебе картошечка?

– Стало быть, так. Да как же, Петрович! Ведь землю-то дали не абы для чего, для посадки. Так чего ей зря пропадать!

– На даче надо отдыхать, Алевтина, а не корячиться изо дня в день, как последняя скотина! Ты своё отпахала!

– Ну, я отдыхать не умею, Петрович! – сказала Алевтина, как-то скорбно хохотнув при этом.

– Хорошая ты баба, но глупая, – заключил Петрович. – Спасу нет, прости господи! Да-да, глупая. Как этот столб!

Петрович ударил палкой по железному столбу в заборе, сплюнул с досады и заковылял обратно, к своей хибаре.

Вздохнула Алевтина тяжко, разогнулась, упираясь двумя руками в поясницу, глянула в небо – ан звёзды стали проглядывать. Сполоснулась под рукомойником и пошла в дом, ночевать.

На другой день, рано поутру, вышел Петрович на воздух и тут же наткнулся взглядом на согнутую пополам фигуру Алевтины.

– Доброе утро, соседка!

Алевтина разогнулась не сразу.

– Утречко доброе, Петрович!

– Ты, чай и не ложилась?

– Ложилась, Петрович, отдохнула… Да вот решила по холодку пару рядов картошечки посадить, – сказала Алевтина, смущаясь, и виновато развела руками.

– Неугомонная! Плети на тебя хорошей нет, – сказал Петрович не зло.

Алевтина печально улыбнулась и стала разгребать лунки под картошку.

– Ты её как садить собираешься – глазками или клубочками?

– Да целенькими хочу. Давеча на базаре синеглазку купила… Выбирала, которая получше.

– Да… – Петрович переступил с ноги на ногу, палкой придвинул к себе табуретку, стоявшую у заборчика, присел. – Я тут, возле тебя посижу. Не возражаешь?

– Бог с вами! Сидите, отдыхайте. Вдвоём оно и веселей.

– Ты всё про веселье… Грустно жила, что ль?

– Грустно не грустно, а работала. На стройке. Бригаду каменщиков возглавляла.

– Всю жизнь с кирпичами, а теперь, значит, с картошкой. А ну, покажь, что садить будешь!

Алевтина взяла из ведра две картофелины и протянула соседу через заборчик.

Петрович сжал узловатыми пальцами одну из них.

– Хороша! Если б и уродилась такая!

– Бог даст, уродится.

– Так ведь ухаживать за ней – умаешься! Землю вскопай, всходы прополи, потом окучивай, да не раз, потом жуков этих… гималайских собери!

– Колорадских, Петрович!

– Ну, колорадских, один чёрт. А в результате… выкопаешь… – Петрович состроил энергичную дулю и махнул рукой. – А, майся, коли по-другому не можешь!

На участках лежала тишина. Дачники спали. Солнце только-только выкатилось из-за горизонта, но уже разливало по земле влажное тепло. День обещал быть ясным и жарким.

Алевтина подошла к бочке, прохладной ночной водой смочила лоб и продолжила посадку.

Петрович молчал, думая о чём-то своём, и вдруг запел хрипло и весело:

Раз картошка, два картошка

Пионерская еда!

– Да… Картошка… Картоха! Вспомнил вот… Это мы уже наступали. Под Смоленском было… Заняли деревушку одну… Я тогда лейтенантом был. Взводом командовал. И был у меня один солдатик молоденький… Василём звали. Весёлый парнишка был… А стеснительный, как девушка! От каждого, прости господи, матерного слова делался красным, как помидор! Мы его так и прозвали «наш помидорчик». Слышь, Алевтина?

– Слышу, слышу, Петрович! Рассказывайте, а я потихоньку грядкой займусь, – тихо ответила соседка.

– Да!.. А на гармошке играл, как артист заправский какой! Ей-богу! Наши-то все берегли его, вперёд не пускали. Чтоб, не дай бог, не потерять. Чуть что, каждый норовил собой заслонить… нашего помидорчика…

Петрович горько усмехнулся, сглотнул слюну, продолжил.

– Ну так вот… О чём я?..

– Вы рассказывали про гармониста-помидорчика.

– Ах, да! Заняли деревушку… А ночь была черней сажи! Вытянешь руку, так и собственной руки не видать! Расположились мы в трёх избушках, выставили посты. Окна задраили, огонёк развели… И вдруг Василь, помидорчик наш, и говорит: «Товарищ лейтенант, разрешите за картошечкой сбегать! Я там, на поле, с десяток кустов приглядел. Я мигом! Уж очень картошечки хочется!» Я себе думаю: по-тёмному оно можно и сбегать… Отпустил его… Спустя минуту-другую слышу хлопок, похоже на выстрел… Ждём – нет солдатика! Посылаю двоих, на разведку. Приносят его, неугомонного… В руках по картошке зажато, а в голове… дырка! Кокнули нашего помидорчика! Как они его достали?! Тьма кромешная! А ведь подстрелили! Да… картошечка… картоха!

Петрович замолчал и вдруг запел громко и хрипло:

Антошка, Антошка,

Пойдём копать картошку!

– Эх, Алевтина! Картошка картошкой, но и о себе подумать надо… Слышь, Алевтина?

Петрович посмотрел на соседку и замолчал.

Алевтина лежала на грядке ничком, раскинув руки. И в каждой руке было зажато по картофелине.

2001 год.

Полет на автобусе

Автобус стоял на самом краю Чёрного оврага, задрав нос к небу, и слегка нависал над обрывом. В ясный день его чудом сохранившееся лобовое стекло сверкало под лучами солнца, а в ясную ночь в него заглядывалась луна, и звёзды подмигивали ему, как старому приятелю…

Впрочем, сначала о мальчике по имени Рус.

Вообще-то его назвали Русланом – отец настоял. Но отец Руса жил своей жизнью, в другом городе и даже в другой стране, изредка присылая сыну короткие письма на уже малопонятном мальчику языке. А мать, чтобы прокормить себя и своего сына, вкалывала целыми днями, иногда прихватывая и часть ночи. Поэтому зачастую Рус был предоставлен самому себе.

Немногочисленные родственники в количестве двух тёток с лёгкой руки матери называли его Русликом. Старшая из них, худосочная, как болотное растение, при встрече с племянником, растягивая первый слог и ставя «ы» вместо «и» во втором, басовито-высокомерно произносила: «Ру-у-услык». Русу всегда слышалось «суслик», и он поёживался от такого обращения. Вторая тётка, круглая и белая, как переросший кабачок, наоборот, почему-то напирала на второй слог, «Русли-и-ик». И тон у неё при этом был заискивающе-ехидным. Объявлялись они, как правило, по большим праздникам, дарили Русу дешёвые побрякушки, зато не скупились на поучения, чем доводили племянника до тихой истерики. Поэтому при расставании с ними он вздыхал с таким облегчением, будто продолжительное время провёл под водой.

Был у Руслана хороший друг, Тимоша Гавриков. Они ходили в один и тот же садик, в одну и ту же группу, и в школу их зачислили в один и тот же класс. А потом Гавриков с родителями, как птица в тёплые края, улетел за океан, и следы его затерялись в географии Нового Света. Обладая математическим складом ума, славный паренёк Тимоша часто помогал в учёбе своему другу, то есть дружил честно и беззаветно, но, подсознательно чувствуя своё превосходство, называл Руслана Русланчиком.

И только пацаны, приятели, с которыми Руслан общался по соседству, звали его Русом. Собственно, приятелей у него было не так много, да и те занимались в основном добыванием денег. А на такое баловство, как игры, у них просто не хватало времени. Глядя на приятелей, Рус тоже однажды тусовался у торговых палаток. Даже поссорился с матерью из-за этого. Она не допускала, чтобы сын отвлекался от учёбы. Она говорила: «Я тебя кормлю, пою, одеваю, чего тебе ещё надо? Учись, как следует, и всё будет путём!» Рус таскал коробки с продуктами, присматривал за товаром, когда продавцу нужно было срочно отлучиться, ходил с поручениями. А получил за все свои старания всего ничего – едва хватило на три порции мороженого. И он без сожаления покинул компанию малолетних «предпринимателей» и стал проводить свободное время так, как ему захочется.

А хотелось ему просто слоняться по городу и разглядывать новостройки. Городок наш, Кукушкин, с некоторых пор растёт с удивительной быстротой. Стоит уехать куда-нибудь на два-три месяца, как всё вокруг преображается до неузнаваемости. На пустырях вырастают новые дома, и многоэтажные, и богатые особняки, а с ними появляется много новых улочек и переулков, так что городское начальство не успевает придумывать им названия.

Конечно, не только возводят новые дома, но и переделывают старые. Глядишь на знакомое строение и диву даёшься: вроде бы всё осталось по-прежнему, разве только оно посвежело немного. Ан нет, всё такое и не такое! Под крышу подвели мансарду, и теперь дом выглядит несколько иначе, словно ходил человек всю жизнь без головного убора, а тут взял да нахлобучил на себя шляпу. Старые деревянные рамы поменяли на пластиковые, а на место вечно облупленных дверей парадных подъездов встали металлические створки с кодовыми замками и домофонами. Но что Русу было не по нраву, так это глухие заборы вокруг особняков – из-за них мало что можно было разглядеть.

Поэтому каждый выходной Рус обязательно выбирался за город, на вольный простор. Собственно, «выбирался» сильно сказано. Он просто садился на велосипед и катил в сторону Чёрного оврага.

К Чёрному оврагу Руса тянуло не праздное любопытство. В старые времена, когда о новостройках даже и не мечтали, в овраге устроили городскую свалку. А год назад здесь появился отслуживший свой срок старенький городской автобус. Он обосновался на обрывистом краю Чёрного оврага, носом в бездну, как пик помоечного царства. Но погода и люди помогли ему в короткий срок развалиться окончательно. Помятый корпус густо покрыли родимые пятна ржавчины. Колёса исчезли. Мотор раскурочили. Попасть внутрь автобуса можно было либо через окна – поскольку все стёкла мелкими брызгами усеивали пространство возле него – либо через передние пассажирские двери, которые при небольшом усилии всё-таки открывались и закрывались. Искорёженную дверку водителя безнадёжно заклинило. А задние пассажирские двери были наглухо заварены железным листом. Сиденья в салоне отсутствовали. Изуродованные до неузнаваемости они валялись по всей свалке. Зато в кабине водителя сиденье уцелело. Но и по нему прошлись ножи местных вандалов.

Руса это не смущало. Ведь сохранилось лобовое стекло. И руль уцелел. И педали торчали, как им было положено. А значит, имея воображение, автобусом можно управлять. Рус усаживался за руль и отправлялся в путешествие. В кабине водителя он забывал обо всём, даже о свалке. Тем более, с этого места замусоренный край оврага не попадал в поле зрения. А только видны были далеко внизу, у самого подножия обрыва, кудрявые купы боярышника да круглый островок, словно именинный пирог, усыпанный белыми свечами берёз. И создавалась иллюзия, будто автобус не стоит на земле, а парит в воздухе.

А если поднять глаза и посмотреть вдаль, то открывалась удивительная картина: слева и справа возвышались лесистые холмы, проступающие сквозь дымку живописным рельефом, а внизу, в широкой долине, серебрилась то сужающаяся, то расширяющаяся лента речки Виляйки. А к её берегам лепились утопающие в садах дачки, геометрические фигуры возделанных огородов, заливные луга с пятнистыми коровами и белыми козами… Рус держался за баранку и воображал, что автобус летит подобно аэроплану – высоко, плавно, бесшумно – и думал, будет лететь бесконечно, пока в пилоте клокочет жизненная сила…

В последнее время Рус проделывал это не один. У него появился дружок – старый бродячий пёс. Рус обнаружил его случайно. Пёс лежал под автобусом и скулил. При появлении незнакомого мальчика, он приподнялся, но тут же завалился на бок от голодного бессилия. Сделав ещё одну попытку, он завалился окончательно. Пёс был огромный, лохматый, грязный и так смешно падал, что Рус потехи ради тут же окрестил его Самосвалом. А позже, разглядев двойной шрам на его плешивом лбу, пожалел, накормил бутербродами, которые прихватил с собой на прогулку.

Первые дни знакомства Рус навещал пса ежедневно. Потом стал приходить пореже: в среду или в четверг и обязательно в воскресенье.

Самосвал охранял место их встречи и два раза в неделю высматривал своего маленького друга, чтобы потом сопровождать его во время прогулки. Сначала они летели, будто бы на самолёте, далеко-далеко, по пути снижались, садились на подходящую полянку и устраивали пикник: разводили костёр, пекли картошку. Подкрепившись, бродили по заросшим склонам Чёрного оврага, обследуя захламленные всякими отходами овражьи закоулки. А под конец устраивались рядом с автобусом-самолётом и, глядя на речную долину и плывущие над ней облака, разговаривали о жизни.

Говорил, конечно, Рус. Он сидел на разодранном автобусном сиденье, подперев голову кулаком, а Самосвал клал свою лохматую морду к нему на колени, сладко зажмуривался и слушал.

– Знаешь, Самосвал, я, когда вырасту, обязательно стану лётчиком. Не веришь? – сказал как-то мальчик, трепля пса по загривку.

Пёс, не меняя положения, махнул хвостом, при этом поднял треугольные брови, взглянул на мальчика пристально и перевёл взгляд на долину, словно говоря: «А почему бы и нет».

– Стану лётчиком, – продолжал Рус, – и полечу высоко над землёй. Я буду, как Экзюпери. Знаешь, был такой лётчик. И ещё он был писатель. Он сочинил сказку про маленького принца… Там принц приручил лисёнка… И они стали друзьями… Ну, как мы с тобой… Я полечу над нашей речкой Виляйкой… Над теми холмами… Далеко, далеко, в другие страны… Я полечу над городом, где живёт мой отец, и брошу ему письмо. А в письмо положу ромашку… У нашего дома много ромашек растет… Нет, не ромашку, а свою фотку. Пусть посмотрит на меня, какой я большой вырос. И напишу ему… Напишу, что мы с мамой живём хорошо. Что у меня теперь есть ты, самый верный друг. И что мне всё нипочём…

Тут Рус взглянул на дремлющего Самосвала.

– И тебя возьму! Ты полетишь со мной?

Пёс опять приподнял брови, коротко проурчал. И это урчанье сложилось для Руса в простую фразу: «Я не доживу». Рус даже подпрыгнул от неожиданности, так что собачья морда соскочила с его колен и ткнулась в полузасохшие стебли конского щавеля, росшего на свалке в изобилии.

– Самосвал, ты умеешь разговаривать?!

Самосвал издал длинный ряд звуков, очень похожих на невнятную человеческую речь, и, хитро жмурясь, опять уложил свою голову мальчику на колени. На этот раз Рус услышал: «Вообще-то, не умею. Я же собака. Это только с тобой у меня получилось».

– Ты не представляешь, как это здорово! Теперь мне есть с кем разговаривать! Просто разговаривать, понимаешь!

От переполнявших его чувств Рус обхватил собаку за шею, с силой прижал к себе. Пёс захрипел, повизгивая, что, видимо, означало: «Отпусти, придушишь ненароком».

И пошла у них дружба не разлей вода. Рус даже привел Самосвала домой, но мама, увидев на пороге здоровенного пса, замахала руками и сказала, чтоб им здесь и не пахло. «Мало мне забот, – возмущалась она, – так ещё бездомный кобель выискался на мою несчастную голову! Кто его будет кормить? И чем, скажи на милость? Это ж не кобель, а целый крокодил. Он и нас с тобой проглотит, не глядючи. Нет-нет, делай что хочешь, а этого пса я и видеть не могу!» К несчастью, собачий визит пришёлся на один из тех праздничных дней, когда у них гостили зловредные тетки. Они хором присоединились к матери и с каким-то неиссякаемым усердием на протяжении всего вечера обсуждали эту проблему и, можно сказать, вытерли ноги об ни в чём неповинную собаку, а заодно и об своего племянника.

С того дня Рус зачастил к оврагу, так что и про уроки стал забывать. После неудачного визита Самосвал выглядел грустным.

– Ты обиделся? – поинтересовался Рус. – Да-да, я вижу! Обиделся на маму, за то, что она тебя в дом не пустила. Не обижайся, ей и так достаётся. А нам с тобой и здесь хорошо, правда?..

Самосвал исподлобья взглянул на Руса, и, потёршись мордой о его колени, проурчал обстоятельно: «И правильно, что не пустила. Не место мне в вашем доме. Потому – не домашний я пёс, на вольных хлебах вырос, на отбросах. А вот что крокодилом обозвала, это уж никакой собаке даже не приснится. Крокодил он – ящерица! И зелёный. А у меня шерсть светло-рыжая. Почти жёлтая. По-вашему – блондин. И живу я на воздухе, а не в воде».

А потом начались долгожданные летние каникулы, и друзья расставались только на ночь. Но однажды тяжело заболела мать. Она не вставала с постели, температурила, даже бредила. Рус самоотверженно ухаживал за ней: кормил с ложечки, бегал за лекарствами, развлекал как мог. И с прогулками пришлось повременить.

За время его отсутствия у Чёрного оврага произошли кое-какие события. Дело в том, что левый склон Чёрного оврага, как и прилегающие к нему со стороны города земли, на которых в лучшие времена высевали зелёные корма для скота, и на котором теперь одиноко торчал полуразвалившийся телятник, местное начальство продало в частные руки под строительство коттеджа. Свалке грозила ликвидация.

Среди недели здесь появились люди в оранжевых жилетах и огромный жёлтый бульдозер. Свалку огородили дощатым забором, а у въездных ворот поставили строительный вагончик. На следующий день сюда потянулись большегрузые самосвалы. Они шли один за другим, натужно гудя, сваливали жирный чернозём, а бульдозер утаптывал мусор, выравнивал грунт.

Руководил этим мероприятием высокий синеглазый мужчина лет пятидесяти, с пышными чёрными усами, в оранжевом жилете, надетом поверх тёмно-синей куртки, видимо, прораб будущей стройки. Несмотря на грузную фигуру, передвигался он довольно бойко, выдавал направо-налево распоряжения, и они летели над оврагом, словно короткие автоматные очереди.

Однако к выходным работа застопорилась. То ли не все бумаги были подписаны, то ли у нового хозяина приовражных угодий возникли трудности с финансами, то ли появились сильные конкуренты. Короче, стройка оборвалась так же внезапно, как и началась. А прораб переквалифицировался в обыкновенного сторожа. Ночевал в вагончике, приглядывал за техникой, по вечерам жёг костёр для согрева и прочей охранной предосторожности.

Когда мама поправилась, Рус вновь появился у Чёрного оврага и не узнал его. Это случилось рано утром в субботу, как раз на следующий день после того, как стройка заглохла. Большая часть свалки превратилась в разглаженную равнину. Да и попасть на неё теперь было не так просто – пришлось выбирать: либо лезть через забор, либо карабкаться по обрыву. Рус выбрал первое. Так было короче и проще. Прораб ещё спал. Поэтому мальчик беспрепятственно преодолел обширную территорию свалки и благополучно достиг автобуса.

Самосвал приветствовал Руса заливистым лаем. Но голод давал о себе знать – от каждого движения хвоста пса вело в сторону, и он беспомощно приседал. На этот раз Рус потчевал своего друга обрезками колбасы и куриными косточками, собранными за неделю. Пёс мгновенно глотал принесённую пищу, лизал своему благодетелю руки и ноги, и смотрел на него преданными глазами.

Когда последний лакомый кусочек утонул в собачьем желудке, Рус услышал за спиной:

– А из моих рук брать не захотел, чертяка!

Рус обернулся. Перед ним стоял усатый мужчина в спецовке, с ружьём через плечо, слегка навеселе.

– Как же ты пробрался сюда, сынок?

– Я не ваш сынок.

– Ух, ты, ёршик! Понятно, что не мой. Это я так, к слову.

– А через забор.

– И не побоялся?

– А чего мне бояться? Я ничего плохого не сделал.

– Да я так спросил, – сказал прораб весело. – Другого дела у меня, брат, сейчас нет. Стройка разладилась. Вот, караулю объект, будь он неладен. Ничего, гуляй пока. Твой пёс?

– Мой.

– А чего ж ты его домой не заберёшь? Помрёт он тут с голодухи.

Рус понурился, но ничего не сказал.

– Усёк – мамка не велит.

– Угу.

– Ладно. Пока тихо, гуляйте на здоровье. А уж как грузовики пойдут, милости прошу – за забор.

– А когда они пойдут?

– А кто ж их знает! Как начальство договорится, что почём, тогда и пойдут.

Прораб закурил, обвёл хозяйским взглядом вверенную ему территорию, спросил у мальчика:

– Тебя как зовут-то?

– Рус. То есть, Руслан.

На лице прораба проступило радостное удивление.

– Не может быть?!

– Почему «не может быть»?

– Так меня тоже Русланом кличут. Тёзка, значит!

Ближе к обеду старший Руслан соорудил костерок, сварганил простенький супчик и пригласил Руса отведать свою стряпню. Рус ел с аппетитом и не забыл поделился с собакой. А после обеда тёзки проговорили до самого вечера.

– Я ведь не всегда прорабом был. В былые времена я, брат, облака разгонял.

– Как это?

– Лётчик я. Бывший, конечно.

– Не может быть?!

– Почему «не может быть»? – засмеялся прораб. – Было дело… А потом списали. На пенсию отправили. По возрасту. Да не в том суть! Я бы ещё мог… Понимаешь, самолёты мне покоя не дают. Каждую ночь сняться. Никаких снов больше не вижу. Одни самолёты… а! – прораб махнул рукой. – Не ко двору пришёлся. Турнули, короче. Вот и подыскал себе работёнку.

– Я тоже хочу на лётчика выучиться, – сказал Рус.

– Ты? На лётчика? А что, можно. Парень ты крепкий. И упрямый, видать.

– А с парашютом вы прыгали?

– А как же. Правда, не так часто. Но приходилось.

– Страшно?

– По первости, трухнул, малость. Это всё равно, как с непривычки зимой в прорубь сигануть. Даже кудрявей. Спасибо, инструктор вытолкал. А потом – ничего, сам прыгал.

Слушатель прорабу попался благодарный. И, дорвавшись до воспоминаний, бывший лётчик говорил без умолку. Жестикулировал он скупо, но глаза его полыхали нестерпимой синевой, а сам он походил на слегка постаревшего мальчишку. Он вспоминал лётное училище, свой первый полёт, первое назначение. Вспомнил, как однажды, в нарушение инструкции, прокатил любимую девушку на учебном самолёте и схлопотал за это: на месяц его отстранили от полётов. Вспоминал и смешное, и не очень смешное, и даже совсем не смешное…

Порой Русу казалось, что прораб не говорит, а поёт. Так разнообразны были модуляции его баритонального от природы голоса, то опускающегося до баса, то взлетающего к теноровым нотам.

– А в аварию попадали? – спросил Рус, когда рассказчик остановился, чтобы прикурить.

– Случалось, не без этого. Машина есть машина.

Прораб помолчал, потом приоткрыл рот, в уголках его глаз обозначились лукавые морщинки.

– Такой вот был случай. Служил я тогда в Казахстане. Командировали меня почту доставить в дальнее сельцо. А лететь надо было через пустынную степь. Сам понимаешь, кругом ни кустика, голая земля. И жара, как в печке. Лечу. Вдруг мотор зачихал и заглох. Пришлось садиться. Час ремонтирую, второй. В глазах круги от жары. И вода кончилась. Лежу, изнываю… Вдруг откуда ни возьмись мальчонка такой крохотный, ростом с кошку… Нарисуй мне, говорит, барашка…

– Маленький принц? – подхватил Рус удивлённо.

Прораб тут же умолк, звонко шлёпнул себя по коленкам, раскатисто рассмеялся.

– Тебя не проведёшь! Знаешь про Маленького принца? Молодец! Я тоже когда-то читал. Только вот имечко автора сейчас вылетело из головы… Как же его, а?.. Он ведь тоже лётчиком был…

– Экзюпери.

– Вот-вот. А я забыл. Это надо же, забыл! – сокрушался прораб.

Усы его поникли, глаза посерели. Он взглянул на Руса так, словно видел его впервые. Потом бросил в костёр последний чурбачок, закурил и надолго замолчал.

Вскоре и костёр угомонился. Только изредка постреливал, пыля сизым пеплом. Оба Руслана неотрывно смотрели на пылающие угли, каждый думал о своём.

И Самосвал загрустил, завыл тихонько.

– А вы инопланетян там видели? – неожиданно спросил Рус.

– Где там-то? – вяло отозвался прораб.

– Ну, там, за облаками.

– Нет, брат. Там инопланетян не видел. А вот в нашей конторе до моего увольнения их развелось как тараканов. От начальника аэропорта до бухгалтера.

– Инопланетяне в конторе?

Прораб заговорил напористо, зло:

– А ты как думал! Один летать запрещает, другой денег не выдает. Они что же, думают, мой организм на аккумуляторе работает?! Сунул два пальца в розетку, подзарядился и живи дальше! Разве это люди? Конечно, инопланетяне!

Костёр догорал, образовав сферическую горку, на огненной поверхности которой кипели, дымясь, причудливые разломы.

– Заговорил я тебя, тёзка. Не пора ли домой двигать? Да и мне надо в город смотаться, за продуктами. Переночую там. А завтра с утречка вернусь. Брат у меня в Кукушкине. Берёзовый переулок, слыхал?

– Это на другом конце города, – ответил Рус не сразу, заглядевшись на огненную планету догорающего костра.

– Точно.

Небо потемнело. Проглянули звёзды. На небе повисла полная луна.

– Ну, двигаем? – сказал прораб.

Рус обнял пса.

– А можно я ещё здесь побуду? Самосвала доведу до автобуса, попрощаюсь, а потом поеду. Я на велосипеде.

– А! Ну, как знаешь. Мне-то что…

Прораб потоптался на месте, потянулся, достал сигарету. Но прикуривать не стал. Сунул сигарету за ухо. Рус хотел сказать ещё что-то, что-нибудь хорошее, ободряющее, но не знал – что.

Прораб коротко выдохнул, подобрал ружьё и быстро зашагал к воротам.

К автобусу Рус и Самосвал пошли не сразу. Сначала сбежали по крутой тропинке вниз, к реке, поплескались в тёплой воде, походили по песчаному бережку и, обсохнув, возвратились обратно.

Уже стемнело. От лунного света вся долина была как на ладони. Друзья совершили ночной полёт на автобусе, осмотрели с высоты окрестности, усыпанные, как горохом, огоньками населенных пунктов, и, утомлённые путешествием, задремали в объятиях друг друга.

Среди ночи Самосвал услышал подозрительное шевеление за бортом. Он насторожился. Со стороны оврага к автобусу подбирался какой-то зверь. На мгновение все затихло, и снова кто-то стал продираться сквозь нагромождение мусора. Луна зашла за тучку, звёзды померкли, и стало темно, как в погребе. Самосвал высунулся из автобуса, понюхал воздух. Его мохнатую фигуру обволакивала звенящая тишина. Где-то поблизости застрекотал ночной кузнечик и, словно испугавшись чего-то, тут же умолк.

«Показалось, поди, – подумал пёс с тоской. – Ничего не чую. Не тот я стал, совсем не тот. Да и какие теперь звери! – город к самому лесу подступает. Всех разогнал. Вот раньше было… Помню одного жёлтого волка-людоеда. Кукушане ночью-то к оврагу и близко не подходили. Опасались. Он ведь того беднягу охотника, что выслеживал его, в момент загрыз. Сзади подобрался. Хитрая была животина. И свирепая. Клыки, что тебе гвозди. А лапы как из дуба изготовлены. Махнет – не обрадуешься. С одного удара глушил. Это он, поганец, раскроил мне лоб. Но и я тогда был не промах. Так отделал стервеца, что он еле ноги уволок. Где он теперь? Жив ли? Эх! Пойти что ли косточки размять».

Лизнув спящего Руса в щёку, Самосвал грузно спрыгнул с подножки автобуса и направился к краю оврага. Но до края он не дошёл – внезапно резкая боль молнией пронзила его череп и сбила с ног. На две-три секунды Самосвал отключился. А когда очнулся, увидел над собой оскаленную волчью пасть. Жёлтый волк стоял над поверженным псом, его зрачки горели ненавистью.

Самосвал судорожно соображал: если он сейчас не даст отпора злодею, значит Русу грозит беда. Волк наверняка пронюхал о его присутствии. И как только расправится со мной, разорвёт спящего мальчика на куски. Поэтому выход один – держаться до победного.

И не успел волк ухватить Самосвала за горло, как пёс резко увернулся и вскочил. Волк взвыл от досады и снова, в бешенстве скалясь и тараща глаза, бросился на пса. И на этот раз Самосвалу удалось отскочить невредимым. Волк только задел клыками за край его уха. Третий волчий бросок оказался для Самосвала тяжёлым испытанием. Его грудь ожгла рваная рана. Пёс охнул, осел на задние лапы. Кровь брызнула, как из шланга, и залила волку глаза. Волк зажмурился, заметался, завыл протяжно.

Волчий вой разбудил мальчика. Спросонья Рус не сразу понял, что происходит. Темнота стёрла предметы до неразличимости. Он пошарил возле себя – Самосвала рядом не оказалось. Тогда Рус поднялся, выглянул из автобуса, зябко поёживаясь, окликнул собаку. Услышав человеческий голос, волк замер. И в этот миг Самосвал, единым махом преодолев разделявшее их расстояние, вонзил клыки в волчье горло. Волк рванулся в сторону, потащив за собой пса, но Самосвал крепко сомкнул челюсти и не отпускал их, пока волк не затих.

А тут и тучка посторонилась, выпустила луну из плена, и всё кругом вновь озарилось ровным бледно-серебристым светом. Сражение было окончено. Волк лежал на боку, вытянув лапы, его жёлтые зрачки безжизненно уставились на луну, а из порванного горла сочилась на землю тёмная жидкость. Самосвал лежал рядом, на животе, подрагивая всем телом, и часто дышал.

Рус осмотрел пса, скинул с себя рубаху, перевязал ему рану и поволок его к автобусу.

К утру Самосвал уже не поднимался. Повязка намокла, заскорузла по краям, сделалась красной. Рана не заживала.

Тогда Рус решил сбегать домой за бинтом, пообещав Самосвалу скоро вернуться. А дома получил от матери хорошую взбучку. Мало того, мать запретила ему до школы выходить за порог.

А через два дня закончилось лето, и начался учебный год. Рус прибегал к Самосвалу ежедневно, но ненадолго. В ожидании мальчика пёс лежал на мягкой подстилке, которую Рус притащил для него из дома, и тихо скулил. Ему становилось все хуже и хуже. Жизнь его угасала.

В первое воскресенье сентября работы у Чёрного оврага возобновились. Застрекотал пусковой движок бульдозера. Забегали, закопошились люди в оранжевых жилетах. Снова потянулись к свалке самосвалы, гружёные чернозёмом, лесом, бетонными плитами, саженцами. Такого скопления людей и техники, такого объёма и ритма разнообразных работ на одном объекте город Кукушкин ещё не знал.

Ближе к обеду на территорию свалки с ослепительно горящими фарами въехала чёрная иномарка. За ней – другая. Из второй, как чёртики из табакерки, выскочили чёрные фигурки и рассредоточились на некотором расстоянии от автомобилей. Две из них заняли позицию у ворот, две застыли у мусорной кучи, ещё две подбежали к первой иномарке и, встав к ней спиной, устремили взор туда, откуда могла грозить непредвиденная опасность.

Рус сидел на подножке автобуса и наблюдал за разворачивающимися событиями. Из-за дальности он не различал лиц и не слышал голосов. Он только видел чёрные фигурки, которые двигались четко, выверено. Это было похоже на театр марионеток, который Рус видел однажды по телевизору.

Как только фигурки из второй иномарки заняли свои места, из первой выскочили ещё две, точно такие. Одна из них воткнулась перед капотом, лицом к строительному вагончику, другая, согнувшись под прямым углом, открыла заднюю дверцу иномарки. Из открывшегося проёма выставилась чёрная нога. Она сделала ряд движений вниз-вверх, видимо, пробуя – достаточно ли твёрдая почва. Удостоверившись в надёжности грунта, нога ступила на него. Над ногой появилась согнутая в локте рука, которая придерживала чёрную шляпу, а затем показалось и всё тело, образовав ещё одну фигурку. Длинное чёрное пальто фигурки в шляпе, скользнувшее до самой земли, сделало её безногой. «Новый хозяин», – подумал Рус. Дул холодный ветер с порывами, и рука главной фигурки продолжала оставаться на шляпе. Шляпа повернулась в одну сторону, в другую, оглядывая территорию свалки.

В это время из вагончика выскочила фигурка прораба. Согнувшись, она засеменила к первой иномарке. Руса очень удивило, что она оказалась вровень с фигуркой в шляпе, даже чуть ниже её. В день знакомства бывший лётчик показался ему очень высоким. Фигурка прораба что-то говорила фигурке в шляпе, то и дело размахивая руками, словно хотела взлететь. Фигурка в шляпе что-то отвечала фигурке прораба, не снимая руки со шляпы. Затем фигурка в шляпе вытащила из кармана пальто свободную руку и жестом полководца на поле боя выбросила её в сторону автобуса. Фигурка прораба согласно закивала.

После этого фигурки на время застыли. А потом задвигались в обратном направлении. Сначала фигурка в шляпе сунула тело в первую иномарку, затем шляпу с придерживающей её рукой, под конец убралась и нога. Одна из чёрных фигурок захлопнула дверцу, и все остальные тут же убрались по машинам. Машины сделали почётный круг возле вагончика, выехали за ворота и скрылись за дощатым забором, оставив фигурку прораба на ветродуе в одиночестве.

Как только иномарки укатили, прораб подбежал к Русу вплотную и выпалил нервической скороговоркой:

– Руслан, тёзка, давай улетай отсюда, а! И пошустрей! Сейчас кувыркать её будем, окаянную!

– Чего кувыркать? – не понял Рус.

– А железяку эту, будь она неладна! – прораб с силой хлопнул кулаком по автобусу. – Мороки с ней – чистый геморрой! Увозить не хотят, говорят, спихни её в овраг! А мне что! Я человек подневольный!

После этого прораб то ли засмеялся, то ли закашлялся, и тут же, размахивая руками, сорвался с места и устремился к бульдозеру.

Когда до Руса дошёл смысл сказанных прорабом слов, он бросился сначала в кабину, где лежал раненый пёс, но тут же, развернувшись, побежал за прорабом, истошно крича ему вслед:

– Дяденька Руслан! Нельзя! Нельзя автобус кувыркать – там Самосвал!

Прораб что-то говорил бульдозеристу, показывая рукой на автобус, когда Рус, за

пыхавшийся от волнения и быстрого бега, со всего размаху ткнулся головой в оранжевый жилет и стал бить по нему кулаками.

Бульдозер взревел, развернулся и на полном ходу, взрывая гусеницами мусор, попёр к автобусу. А прораб выставил перед собой могучие ладони и щурился на мальчика в удивлении.

– У тебя что, пацан, крыша поехала?! Я же сказал: за забор! Не дай бог случится что, с меня спросят! Давай, милый! У меня и без тебя голова вразлёт пошла! Уходи!

– Дяденька Руслан, прошу вас, не надо кувыркать! Он – там, он ранен! Он сам не выйдет! – кричал Рус, от бессилия стуча кулаками по своим коленкам, потому что прораб уже не слышал его – он бежал к тому месту, куда подруливали КрАЗы, гружёные бетонными блоками.

А в это время бульдозер на всех парах направлялся к краю оврага, где доживал свои последние минуты старенький городской автобус.

Рус был в отчаянии. Он думал только о Самосвале. На пределе своих сил, он кинулся бульдозеру наперерез. И пока бульдозер крутил по территории свалки, объезжая мусорные пирамиды, Рус успел добежать до автобуса и заскочить в кабину. Он обхватил собаку и попытался сдвинуть её с места. Самосвал даже глаз не открыл, только приподнял одно ухо.

– Самосвал, дружище, надо уходить отсюда! Скорей! Ну, вставай же, вставай!

Пёс напрягся, приподнялся на задние лапы и тут же снова обмяк, чуть не придавив мальчика.

Дизельный рёв бульдозера нарастал, надвигался неотвратимо, постепенно заполняя сознание Руса, как заполняет вода трюм тонущего корабля. Но Рус действовал решительно. Превозмогая себя, тащил и тащил собаку к выходу. Уже оставалось совсем немного. Но случилось непредвиденное: заклинило двери…

Бульдозер вдруг сбросил обороты, будто заглох. И в этой паузе Рус отчётливо услышал резкий металлический скрежет. Автобус дрогнул, покачнулся и накренился над бездной оврага. Вскоре бульдозер взревел с новой силой, и в ту же секунду железная конструкция, бывшая некогда городским автобусом, плавно съехала с глинистого края оврага в объятия свистящей тишины…

И Рус почувствовал, как всё у него внутри подступило к горлу, и он вцепился в лохматое тело собаки, и прошептал едва слышно:

– Летим!..

2004 год.

Приколы Алика Бредова

1. Неуспеваемость

Ученик восьмого класса Алик Бредов катастрофически не успевал. По всем предметам, за исключением немецкого, который, впрочем, с начала года не значился в расписании из-за отсутствия преподавателя.

К концу полугодия молодой учитель литературы, он же классный руководитель восьмого «Б», задержал Бредова после уроков и стал пытать.

– Ну, вот что, Бредов. Твоя неуспеваемость у меня вот где, – учитель показал на горло. – Я бы сразу мог вызвать твоих родителей, но мне не терпится услышать именно от тебя оправдание твоей неуспеваемости. Объяснись, Бредов. Что тебе мешает?

Алик Бредов набрал побольше воздуха и начал объясняться.

– Господин учитель…

– Можешь называть меня просто Максим Петрович, – перебил учитель, хмыкнув иронически. – Как все называют.

– И мама?

– Что мама?

– И ваша мама называет вас Максим Петрович?

– Причём здесь моя мама! Как называют меня в школе.

– Понятно, – ответил Алик слабым голосом, и тут же, достав из портфеля бутылку «Кока-колы», поинтересовался: – Можно горло промочу? Пересохло.

– Мочи! И приступай к объяснению! – категорически заявил учитель, выбивая пальцами по столу стремительную чечётку.

Алик опрокинул бутылку в рот и тут же поймал удивлённый взгляд Пушкина, висящего над доской.

Уставившись в классный журнал, учитель терпеливо ждал.

– Я слушаю, Бредов.

Алик сунул бутылку в портфель, вздохнул тяжко.

– Опять меня врать заставляют…

– Бедненький, – подыгрывал учитель. – А ты не ври. Говори правду.

– Я-то скажу. Да вы не поверите.

– Почему ты так думаешь! Ты только начни. Вот расскажи мне, по какой причине ты ко вчерашнему уроку не выучил стихотворение Пушкина?

– Александра Сергеевича?

– Не отвлекайся, Бредов. Говори по существу.

– Какое стихотворение? У него их много.

– Вот видишь, ты даже не знаешь, какое стихотворение я задавал. «Осень», Бредов, «Осень».

– Вчера?

– Задавал я позавчера. А рассказать нужно было вчера.

– Ах, вчера! Вчера… еду я на «десятке» по Мичуринскому… и вдруг…

– Ну, пошёл сочинять! – вспыхнул учитель. – У тебя есть водительские права, Бредов?

– Нет…

– Так зачем же ты врёшь?

– Я не вру. Зачем мне права?

– Ну, ты даёшь! А как же! Иначе остановят и оштрафуют!

– Не знал. Я без прав езжу. И никто никогда не штрафовал.

– Вот и опять я подловил тебя на вранье!

– Я не вру. Я и книжку в машине пытался читать. Пушкина… стихотворение, которое вы задали… «Осень».

– А вот этого не надо! – почему-то обиделся учитель. – Прошу тебя, Бредов, будь человеком. Неужели и так непонятно – тот, кто сидит за рулём, обязательно должен иметь водительские права и смотреть не в книгу, а на дорогу!

– А у моего папы есть права.

– При чём здесь твой папа?!

– Так ведь он сидел за рулём.

Учитель замер, прикрыв глаза. Затем перевёл дыхание, потрогал вспотевший лоб.

– У тебя там… осталась «Кока-кола»? В горле пересохло…

Алик мигом нырнул в портфель и услужливо поставил перед учителем недопитую бутылку.

– Извини. Просто я тебя не так понял.

– Быва-ает, – протянул Алик индифферентно.

– Но это ничего не меняет, – сказал учитель, освежив горло «Кока-колой». – Я жду объяснений!

Алик скривился, с тоской глянул в окно.

– Господин учитель, Максим Петрович… Меня папа бросил, когда я ещё не родился…

Учитель напрягся.

– Постой, а кто… за рулём сидел? Разве…

– Это другой папа. Это родной.

– Постой-ка, постой, не путай меня! А тот, который… бросил? Что же…

– Тот не родной.

– Не понимаю… Как он мог тебя бросить, если он не родной?!

– Потому, наверное, и бросил, что не родной.

Учитель встал, нервно прошёлся по классу, снова сел, заглянул Алику в глаза и сказал решительно:

– Ну, вот что, Бредов. Только без балды, мать у тебя есть?

– Есть.

– Тоже в двух экземплярах?

– В одном. Без балды!

– Ну, слава богу! Чем она занимается?

– А ничем! Так… Обед готовит. Ковры пылесосит. Полы моет. Бельё стирает. С собакой гуляет. В магазин за продуктами ходит…

– Достаточно, – остановил Алика учитель. – Вот и пригласи ее завтра ко мне вечером. Часиков в семь, когда она освободится от домашних дел. Я буду ждать в учительской.

– А зачем она вам?

– Ну, это уж моё дело!

– Не только ваше. Она моя мать. И я должен знать, что вы с ней собираетесь делать.

– Знаешь, что!.. – возмутился учитель и энергично погрозил пальцем, так что у него щёки затряслись. – Ты это прекрати! Я с тобой пытаюсь разговаривать по-человечески, а ты… балаган устраиваешь! Я тебе задал простой вопрос, который как учитель имею право задать. Почему ты мало читаешь?

– Я? Нет…

– Да что там нет! О чём тебя ни спросишь, ты или молчишь или несёшь всякую околесицу! Ну, скажи мне, в чем дело?

– Все мало читают, а я…

– Да что мне все! Я тебя спрашиваю: почему ты плюёшь на свое образование? Почему ты так ничтожно мало читаешь?

– Максим Петрович, да я вообще не читаю.

Учитель раскрыл рот, как это делают собаки в жару, и задышал громко.

– По-че-му???

– Не успеваю.

Учитель покраснел, побледнел, снова покраснел, и тут они оба запели, как в опере, каждый про своё.

– Скажи, пожалуйста, Бредов, почему ты меня обманываешь на каждом шагу?

– А вы остановитесь.

– О! – схватился учитель за голову. – Тебе палец в рот не клади.

– Конечно, еще заразу какую-нибудь подхвачу. Тогда никакой спидометр не поможет.

– Какой еще спидометр? – простонал учитель.

– А чем на СПИД проверяют.

Учитель болезненно захихикал.

– Не понимаю, почему ты не успеваешь по литературе! Чутьё у тебя на слова есть. Фантазии, хоть отбавляй. Не отрицаю – и язык хорошо подвешен.

– А я думал он у меня из горла растёт, – сказал Алик, не моргнув глазом.

– Это метафора – образное выражение! До чего же ты, Бредов, тёмный!

– А мама говорит, что я светлый, светлее, чем папа.

– Поражаюсь, как ты до восьмого класса добрёл!

– Очень просто, по коридору.

– Ну, хватит! – не выдержал учитель. – Хватит мне голову морочить! А то я уже не секу, где ты правду говоришь, а где кривляешься! Завтра после уроков жду твоего отца!

– Которого?

– Ах да, у тебя их двое! Но один из них, кажется, тебя бросил!

– Не совсем. Он к нам теперь в гости приходит.

– Чудненько! Вот и позови обоих! Уж я с ними разберусь!

– С двоими вам не справиться.

– Что значит – «не справиться»?!

– А у них чёрный пояс по каратэ.

Учитель воздел глаза к потолку и, шумно глотнув воздуха, словно перед погружением в воду, рухнул на стол и затих.

Алик выдержал для приличия две-три минуты. Тронул учителя за рукав – тот не шевельнулся. Тогда Алик Бредов взял со стола бутылку и направился к выходу. Но тут же возвратился, поставил бутылку перед недвижным телом классного руководителя и, подхватив портфель, тихо вышел из класса.

2. «Террорист»

Алика Бредова знала вся школа. С первого класса он отличался неудержимой страстью к розыгрышам или, как теперь выражаются, к приколам. Подшучивал Алик Бредов над всеми, без различия, будь то директор школы или ученик младших классов. Конечно, он старался не злоупотреблять и воздавал каждому по его положению.

Ученики прощали Алику почти все его выходки, поскольку они веселили окружающих. И большинство учителей смотрело на его невинные развлечения снисходительно.

Но однажды Бредов не на шутку навлёк на свою голову всеобщее неудовольствие педагогического коллектива.

В пятницу утром директор срочно собрал малый педсовет. На педсовете кроме директора присутствовали: классный руководитель восьмого «Б» Максим Петрович Галкин, физичка Марина Игнатьевна Усольцева, математик Николай Иванович Красин, химичка Инга Борисовна Пересудова и секретарша Альбина Горохова.

– Прошу прощения, – начал математик, – я только вчера выписался из больницы и не в курсе… Что, собственно, случилось? Из-за чего мы собрались? Огласите повестку.

Директор обвёл присутствующих загадочным взглядом и сказал:

– Да вот, Николай Иванович, вчера вечером Ингу Борисовну…

– Нет уж, позвольте я сама! – вступила в разговор химичка Инга Борисовна Пересудова. – Случилось, Николай Иванович, неслыханное! Из ряда вон выходящее и умом непостижимое! У нас в школе объявились собственные террористы!

– Что вы говорите?! – обеспокоенно воскликнул математик.

– Не совсем так, – попытался успокоить математика директор.

– Именно так, Георгий Владимирович! Будем называть вещи своими именами! И не надо никого покрывать! Так вот. Вчера вечером, после уроков, я зашла в туалет… И только хотела… ну, вы знаете, Николай Иванович, зачем ходят в туалет…

– Догадываюсь.

– И вдруг за перегородкой как шарахнет! Даже стёкла в окне зазвенели! И с потолка посыпалось! Дым! Вонь! Гарь! Ну, думаю, врыв! Я бегом из туалета! А дверь заперта! Снаружи заперта, представляете?!

– Так, интересно, – сказал математик, ожидая продолжения.

– Очень интересно! – язвительно подхватила химичка. – Посмотрела бы я на вас в этот момент! Меня чуть кондратий не хватил! Страху натерпелась на десять лет вперед!

– И как же вы, простите за любопытство, выкрутились? – спросил математик.

– Стучу в дверь, как сумасшедшая! Все ногти обломала! Стучу, кричу – зову на помощь! Пятнадцать минут стучала! Никто не отозвался! Как вымерли все! – тут химичка оглядела всех с сознанием своего морального превосходства.

– Инга Борисовна, – спокойно сказал директор. – Просто уроки закончились и почти все ушли. Никого не было рядом.

– Слушайте дальше! Я уж хотела через окно вылезать, хоть это и не очень прилично для моей комплекции. А тут и дверь открывается и кого, вы думаете, я перед собой вижу? Бредова из восьмого «Б»! Я, конечно, сразу высказала ему всё, что о нём думаю и пообещала, что ноги его в школе не будет!

– А где же был охранник? – возмутилась физичка.

– На улице! Курил, видите ли!

– Я так и не понял, что же всё-таки произошло? Что шарахнуло-то? – решил уточнить математик.

– Как что! Он мне петарду подкинул и запер! Мститель народный, блин!

– Мститель?

– Позавчера он схлопотал у меня две двойки за один урок, и вот вам, пожалуйста, отомстил, подонок!

– А вы уверены, что это был он?

– А кому ж ещё быть?! Вы что Бредова не знаете?! Он всем известен своими идиотскими выходками! И потом в школе уже никого не было! Вот вам и вся история. Решайте! Я сначала хотела милицию вызвать. Но потом решила, что обойдёмся своими силами. Я предлагаю выставить его из школы! И немедленно! И не просто выставить, а дать уничтожающую характеристику! Чтобы ни одна школа в городе не смела приютить его! Пусть остаётся неучем!

– Круто, – заметил математик.

– Неужели у вас других слов нет? – заметила химичка.

– Есть, не вам в пример. Но в данный момент оно подходит больше всего.

– Да! А вы как думали! С такими только так! И никаких поблажек!

– С какими «такими»? Мы где, по-вашему, находимся – в школе или на зоне? Кто сказал, что это легко! Они любят теперь «прикалываться». Иногда перебирают, согласен. И всё-таки надо учитывать, что это дети.

– Это не дети, а выродки! – не унималась химичка. – И я настаиваю на исключении! Пусть где-нибудь там прикалывается, на стороне!

Слово взял директор.

– Факт действительно вопиющий. Поэтому давайте всё обсудим основательно. Но без излишней горячки, Инга Борисовна. И примем достойное решение. Прошу высказываться.

В кабинете повисло тягостное молчание. И опять подал голос математик.

– Можно вопрос?

Директор молча кивнул.

– Инга Борисовна, а в связи с чем вы поставили Александру Бредову две двойки в течение одного урока? А почему не три или четыре?

– Ваша ирония неуместна, – огрызнулась химичка. – Одну двойку я поставила за невыполнение домашнего задания. А вторую за классную работу. Я вас удовлетворила?

– Еще как! В себя не могу прийти.

Директор интеллигентно опустил голову, чтобы скрыть невольно набежавшую улыбку. Физичка звонко потянула носом, мгновенно закрыв лицо руками и изобразив страшно сильный насморк. Секретарша, впившись глазами в потолок, как-то странно скривила рот и надула щеку, будто у неё внезапно проклюнулась зубная боль. Классный руководитель сидел, прикрыв глаза.

Справившись с улыбкой, директор вторично предложил высказаться.

– Максим Петрович, – обратилась химичка к классному руководителю восьмого «Б». – Странно, что вы молчите. Это ваш подопечный устроил мне экзекуцию.

– Я размышляю, Инга Борисовна. На него не похоже. Он может донять словом, на себе испытал. Или какую-нибудь невинную мелочь изобрести, не всегда уместную, но и не столь наказуемую. И потом, он любит работать, что называется, на публику. А тут, вы сами сказали, никого рядом не было. Не понимаю…

– А что тут понимать! Я же говорю, захотел отомстить. Этого мало?! Если вы не способны понять своих учеников, то можно усомниться в целесообразности вашего классного руководства, – виртуозно вывела химичка.

– Я приму ваше замечание к сведению, но должен заметить, что не вам решать, могу ли я быть классным руководителем.

– Давайте позовем Бредова, – предложила физичка, – и спросим у него, зачем он это сделал. А потом и будем решать.

– Дельная мысль. Альбина, – обратился директор к секретарше, – пригласите Бредова в кабинет.

Секретарша вышла и через минуту вошла, ведя за руку Алика Бредова.

– Бредов, – сказал директор, – подойди к столу и поведай нам, как это тебя угораздило совершить подобное.

Бредов молчал, уставившись в пол.

– Бредов, у тебя совесть есть? – спросил классный руководитель.

– Где?

– Во! Видали юмориста! – оживилась химичка злобно. – Погодите, он ещё пошлёт вас всенародно! Что тогда скажете!

– Кем ты собираешься стать, Бредов? – вдруг спросила физичка.

– Депутатом Госдумы.

– Ладно, Бредов, ступай за дверь и жди нашего решения, – подвёл черту директор и, лично выпроводив Алика за дверь, плотно притворил её.

Математик шумно вздохнул.

– Непонятно, что с ним происходит. Может быть, дома не всё в порядке. Может, болезнь роста. Парень-то он неплохой, с головой, с юмором… Хотя учится неважно. Мог бы и лучше. Непонятно.

– Вы для них устарели, Николай Иванович. Потому и непонятно, – язвительно заметила химичка. – В наше бандитское время с ними нечего церемониться! Вы разводите всякую старомодную психологию, а нужно действовать решительно. И что там Кавказ! У нас свои террористы под боком! Ученический след! Дожили!

– За упоминание о моем возрасте благодарю. А на пенсию мне пока рановато. Я ещё могу их чему-то научить. Меня другое беспокоит. Вы вот назвали наше время бандитским. Не оригинально. Но уж чересчур злобно. Как будто кроме бандитов никого вокруг не осталось. А заодно и учеников к ним с легкостью причислили. Я правильно вас понял?

– А то, что он со мной сотворил, это как, по-вашему, не бандитизм?!

– Это пристрастный взгляд. И что вы называете «старомодной психологией»? Доверие к ученику? Нет, они не бандиты. Во всяком случае, пока не бандиты. И в наших силах помочь им не стать ими. Они дети. Современные дети. Надо уважать в них личность. Они сейчас чутки к этому. Всякий несправедливый выверт со стороны взрослого воспринимают болезненно. Да, пусть они не усвоили пока той или иной математической истины, не поняли значения той или иной химической реакции, бог с ними! Поймут, когда нужно будет. Надо шире смотреть на вещи. Вы ведь тоже, простите за откровенность, когда-то не всё знали о той же химии, да и сейчас, наверняка, не обладаете всей полнотой знания. Даже об одном предмете в наше время всё знать невозможно. О других я уже не говорю. Требуется постоянное восполнение знаний. А это не так просто и не всякому дано.

– Но я-то знаю таблицу умножения, хотя к химии она не имеет никакого отношения!

– А я знаю таблицу Менделеева и многое другое. Ну и что! И потом таблица умножения – это не математика, а здравый смысл. Гордиться тут нечем. Подлинная математика – это поэзия! «Открылась бездна звезд полна, звездам числа нет, бездне – дна!»

– Ломоносов, между прочим, и химией занимался! – вставила победоносно химичка.

– Да, занимался. Но на каком уровне? В ХVIII веке можно было заниматься всеми науками сразу. А ваша химия была в зародыше и не вредила земному существованию. Не то химия, не то алхимия. Все искали философский камень… Да и потом наука науке рознь. Не умаляю заслуг химиков. Но кто открывает новые звёзды? – математики! Кто пишет историю межзвёздных пространств? – математики! А химики, простите, загадили планету и пытаются свести на нет жизнь на земле! Я не знаю формулы сероводорода, но зато мне хорошо известен его отвратительный запах.

– Ничего в нем отвратительного нет. Запах как запах. Но то он и сероводород, а не «Шанель» номер пять!

– Да что вы прицепились к Бредову, ей богу? Это возрастное. Простите его. Ну, прикольнулся мальчик. Доставил себе удовольствие. Правда, сомнительного свойства, ну и что! Всё это пройдет! И всё с ним будет нормально, поверьте, если ему дадут закончить школу. Вы ещё слишком молоды, Инга Борисовна, настоящие беды, не дай вам бог, у вас впереди…

– Ах, вот как! Вам надо было в адвокаты идти, а не в математики! Уж больно изощрённо ведёте защиту!

– Я не веду защиту, я просто хочу объяснить вам, что происходит.

– А я не нуждаюсь в ваших объяснениях! У меня у самой голова на плечах имеется! – закричала химичка. – У вас есть дети? Или там внуки! Вы их в том же духе воспитывали?

Математик мгновенно побледнел, голова его затряслась:

– Мои дети – на том свете.

– Что вы, что вы, в самом деле! – зашептала секретарша химичке. – У него два сына из Афгана не вернулись, а вы!..

Математик встал, поклонился.

– Больше мне сказать нечего. Разрешите уйти. Если дойдёте до голосования, учтите, я – против исключения.

Выйдя из кабинета директора, математик наткнулся на Алика в компании с учеником из параллельного класса Лёхой Кузякиным. При выходе учителя ученики метнулись от двери и теперь жались в углу секретарской комнаты. Лёха спрятался за Бредова, глаза его испуганно косили ему в затылок.

– Ну что, Бредов Александр, поздравляю! – сказал математик смертельно усталым голосом. – Доигрался?

– Николай Иваныч…

– Что, Александр Михалыч?

Алик встрепенулся.

– А откуда вы знаете, как моего папу зовут?

– Тебя это сейчас беспокоит больше всего? Что ты хотел сказать?

– Я хотел… Спасибо, господин учитель.

– За что, холоп?

Алик нахмурился, надул губы.

– Почему – «холоп»?

– Не нравится? А почему – «господин»?

– Так… «товарищ» теперь как бы не в моде…

– «Как бы»! «Не в моде»! – желчно передразнил математик. – Много вы понимаете! А спасибо-то за что?

– Ну… за то, что заступились.

– Подслушивали, стервецы!

Математик легонько съездил Бредову по затылку.

– Эх ты! Пора бы уже к тому, что делают руки, «как бы» мозги подключать! А? Как думаешь, приколист хренов? Извини за выражение.

Математик вдруг схватил Алика за ухо, потянул на себя и прошептал, выделяя каждый слог: – Ты когда-нибудь себе под задницу петарду подкладывал?

– Чего?

– Не подкладывал? А ты попробуй. А мы посмеёмся!

Алик Бредов смотрел на математика непреклонным взглядом.

– Николай Иванович, я не закрывал её и петарду не подкидывал.

– А! Ничем вас не проймёшь, – математик махнул рукой и направился в учительскую.

Но тут его догнал Кузякин.

– Николай Иванович!

Математик остановился.

– А тебе чего, Кузякин?

– Николай Иванович…

– Ну, говори, не тяни резину. У меня ещё три урока впереди. А голова уже распухла от ваших фокусов.

– Алик не виноват, – сказал хриплым голосом Кузякин. – Это я петарду подкинул. Я закрыл химичку в туалете.

Математик, склонив голову на сторону, широко развел руками.

– Та-а-ак! Очень мило! Твоя школа? – спросил математик у Алика Бредова.

Алик кисло улыбнулся.

– Бредов, а почему ты не отрицал своего участия в этом глупом кошмаре? Хотя и так ясно. Она тебе вчера столько гадостей наговорила… И тебе захотелось, чтобы это сделал ты.

– Угу.

– А где ты взял ключ, чтобы выпустить «кавказскую пленницу»?

– Он в двери торчал.

– И что теперь будем делать? – теперь математик обратился к Кузякину.

– Я не знаю…

– Ах, не знаешь! Тогда ничем помочь не могу.

– Нет! Знаю…

– И – что же?

– Признаваться надо, – уныло произнёс Кузякин.

– Как это не прискорбно. Нехорошо товарища подставлять. Согласен?

– Согласен.

– Тогда вперёд! – и широким жестом математик показал на кабинет директора.

– А вы?

– А что я? Я тебе не подельник. Сам выкручивайся.

Лёха Кузякин понурился, по лицу пошли красные пятна.

– Эх вы, террористы доморощенные! Ладно, идите за мной. Оба!

У кабинета директора математик пропустил ребят вперёд.

Лёха Кузякин медленно приоткрыл дверь кабинета и спросил замогильным голосом: – Можно?

– Что тебе, Кузякин? – спросил директор. – У нас педсовет. Потом приходи. Закрой дверь. Ты меня слышишь, Кузякин?

Но Кузякин, подталкиваемый математиком, буквально впал в кабинет и тут же закоченел на пороге. За ним вошел Бредов, встал рядом и выглядел не менее окоченевшим.

Директор, едва сдерживаясь, чтобы не накричать, проговорил тихо, с расстановкой:

– Сейчас же выйдите из кабинета и подождите меня за дверью.

Вслед за учениками на пороге показался математик.

– Извините, Георгий Владимирович, в том щекотливом деле, которое мы сегодня обсуждаем, появились, так сказать, неожиданные подробности. И вот эти два субъекта желают прояснить ситуацию.

– Нашли от кого ждать прояснения! – прошипела химичка.

Математик ткнул Кузякина в спину и сказал:

– Что же ты молчишь, Алексей. Расскажи учителям, как было дело.

На Кузякина страшно было смотреть. Он позеленел, голова вжалась в плечи, коленки ходили ходуном. И всё-таки, едва держась на ногах от напряжения, он дрожащим губами выговорил необходимые слова:

– Это я сделал.

– Что ты сделал? – спросил удивлённо директор.

– Запер… Ингу Борисовну… в туалете.

– А-а! – завопила химичка. – Ещё один террорист! И он имеет наглость во всеуслышание заявлять об этом! Негодяй! Ублюдок! Выкинуть его из школы! С позором!

– Инга Борисовна, успокойтесь, и выбирайте, пожалуйста, слова! – заволновался директор.

– Позвольте! – вступился математик. – Мальчик добровольно признался в содеянном. Проявил мужество. И заслуживает за это уважения. Разве я не прав?

– А вы! вы! вы! – кричала химичка вне себя. – Смотрите-ка, он ещё и героем хочет выставить этого недоноска! Подлый интриган! Самовлюбленный эгоист! Он, видите ли, звёзды открывает, а мы, грешные, только землю поганим! Ваши дети тоже наверняка были отъявленными хулиганами, если вы за этих заступаетесь! Старый осёл!

Математик пошатнулся, схватился за сердце, и Бредов с Кузякиным, выйдя из окоченения, тут же вывели его в коридор. Вслед за ними кинулся директор.

Взоры оставшихся обратились на химичку.

Химичка с побелевшими глазами в истерике повалилась на диван и громко зарыдала. Секретарша налила в стакан воды и бросилась ее утешать.

А кончилось это тем, чем и должно было кончиться. Математика Николая Ивановича на «скорой» с инфарктом увезли в больницу. Учительница химии на следующий день подала заявление об уходе. Лёхе Кузякину за хулиганское поведение в школе объявили «строгий выговор с предупреждением».

Но были и положительные последствия. Бредов и Кузякин стали неразлучными друзьями. Прикалываться они, конечно, не перестали. Только теперь проделывали это исключительно со своими сверстниками, и приколы их не носили столь кровожадного характера.

Март, 2005 год.

Шёпот стрекоз

1

Будущий дизайнер Ольга Удальцова готовилась к сдаче дипломного проекта. До защиты оставалось полтора месяца, а у неё, как говорится, и конь не валялся. Ольгин руководитель, он же директор Художественного училища, где училась Удальцова, Сергей Петрович Аполлонский, поторапливал свою подопечную, стыдил за медлительность, даже уговаривал. Кому другому в этом случае грозило бы исключение, а тут – вот ведь какая штука! – ждут, надеются. На самом деле всё объяснялось очень просто – Аполлонский верил в искромётный Ольгин талант и понимал, что так уж она устроена: тянет-тянет, а потом возьмёт и выдаст такое, что у всех лютая зависть заиграет в крови. Может, к этому примешивалось ещё что-то, сугубо личное, кто знает…

Ольгина медлительность давно перешла все границы. Она сама отчётливо понимала это и мучилась. Ей самой хотелось поскорее разделаться с этим несчастным дипломом. Она постоянно ощущала невыносимую тяжесть в организме. Словно там сидела какая-то злюка и давила поочерёдно то на сердце, то на печень, то на желудок. Она почти не ела, мало спала. Что будет дальше – никто не знал. Дизайнеров за последние десять лет расплодилось больше, чем Ивановых в России. Среди дизайнеров назревала безработица.

Каждый день на Ольгу накатывал энтузиазм, и она лихорадочно хваталась за карандаш или садилась за компьютер. А часа через два превращалась в испорченную надувную игрушку, из которой постепенно выходил воздух. Руки опускались, к горлу подступала зевота, начинала болеть голова и какая-то необоримая тоска наползала на сердце.

Она перебрала массу всевозможных тем, которые были по-своему интересны и могли бы принести автору популярность. Но, что поделать, ни к одному из них не лежала её душа. Всё казалось надуманным, вымученным или, что ещё хуже, претенциозным и пошлым. Словом, не стоящим внимания настоящего художника. А ведь Ольга считала себя именно художником – так ей подсказывала интуиция.

Аполлонский то сердился, недоумённо пожимая плечами, то сокрушённо качал головой, восклицая: «Ты слишком придирчива к себе, Удальцова! Решись, наконец, на что-нибудь! А там видно будет. У тебя всё впереди, а сейчас главное – диплом! Пойми, никто не ждёт от тебя шедевра, только профессионализм!» Как ни странно, последний довод задевал Ольгу больше всего. Она замахивалась именно на шедевр, её творческое самолюбие требовало совершенства.

Поначалу Ольга паниковала, а потом махнула на всё рукой и забылась в океане равнодушия. А за месяц до назначенного срока, сославшись на семейные обстоятельства, объявила, что и вовсе отказывается от диплома. По крайней мере, в этом году.

Семейные обстоятельства не были выдумкой. В свои двадцать два года Ольга успела выскочить замуж, родить ребёнка, развестись и вновь вскочить в родительское гнездо, которое к тому времени тоже было на грани разорения. И оно разорилось. Ольгина мать, давно готовая к этому, особенно не переживала. Или не показывала вида.

Параллельно семейным передрягам Ольга училась на дизайнера – мама посоветовала – денежно и престижно. Ради такого случая она даже пошла на жертву: возложив финансирование учёбы на плечи бывшего мужа, оставила небезынтересную работу на телевидении и стала терпеливо ухаживать за внучкой. И потому неожиданный отказ дочери от диплома не только огорчил её, но и оскорбил.

– Оля, ты меня убиваешь! – сказала мама, хватаясь за сердце.

– Мама, не дёргайся. Всё под контролем, – иронизировала дочь.

– Что значит, «не дергайся»?! Ты с кем разговариваешь?!

– А что я такого сказала?.. Ну, прости. Просто я не знаю, что делать. У меня ничего не получается. У меня нет подходящей темы. Я – бездарь, наконец!

Мама сделала круглые глаза и пошла в наступление.

– Вот так новости! Как это может быть?! Ты же ведь не шалберничала все эти четыре года! И вдруг… нет темы! Фантастика! У тебя были такие чудесные курсовые! Особенно мне нравилось оформление летнего кафе на морском берегу. Там всё у тебя пело, сверкало! А какие ты сочинила витражи, с ума сойти! Да если б такое кафе построили на самом деле, я б туда каждый день ходила! Да нет! Я просто не выходила бы оттуда! Сидела бы целый день в сказке! И вот тебе, здрасьте, приехали! У неё, видите ли, нет подходящей темы! Чушь! Лентяйка! – мать повысила голос, в ней закипало раздражение. – Скажи мне, а для чего я бросила работу?! Для чего я поперёк своим желаниям сидела с твоим ребёнком?! Нет, я буду «дёргаться», пока ты не устроишь свою судьбу!

– Мама…

– И слушать не хочу! Сдавай диплом и ищи работу по специальности!

– Начинается, – простонала Ольга.

– Что начинается?!

– А к чему этот разнос? Сколько можно перемалывать одно и тоже! Надоело!

– Оля! А мне надоели твои выкрутасы! Это что же получается, вся учёба – коту под хвост?!

У Ольги вмиг повлажнели глаза. Мама тут же переменила тактику. Она подошла к дочери, обняла за плечи.

– Да что с тобой, милая? Ты думаешь, я не вижу? По ночам не спишь, смотришь в окно…

Ольга резко отстранилась.

– Ты ещё скажи, что я никудышняя мать! Забросила ребёнка и тэдэ и тэпэ!

– Не скажу. Не наговаривай на себя. Во-первых, мать ты замечательная. Всё успеваешь. И ребёнок тебя не забывает. Здесь у меня нет претензий. А во-вторых, я сама тебя вытолкала учиться. В твоём случае обязательно нужно иметь профессию! И непременно востребованную!

– Что значит, в моём случае?

– Ну… ты понимаешь, о чём я… Я хотела сказать – тебе лучше ни от кого не зависеть, вот!

– С независимостью у меня, кажется, всё в порядке. Иду по твоим стопам. Скажи честно, папа именно из-за этого…

– Сейчас речь не обо мне! – резко оборвала мама, поджав нижнюю губу.

– Прости. А когда это я смотрела в окно?

– Было, было. Да и в другое время до тебя не достучишься. По несколько раз приходится один и тот же вопрос задавать. Доча, ты здорова?

– Здорова я, мама! Здорова, как корова!

– Тогда что же тебя тревожит?.. А!.. Понимаю – влюбилась!

Ольга фыркнула.

– Скажешь тоже! Я думаю, мама! Я имею право думать?

– О чём же ты думаешь?

– Об этом дурацком дипломе! Вот о чём. Ты довольна?

– Ну, почему же дурацком…

– А потому – всё, что я ни делаю, никому не интересно! Кроме тебя и… нашего директора. Всё это туфта ивановна! Прошлый век, как говорит мой приятель.

– Тише, Ксюшу разбудишь. Вот что я тебе скажу, дорогая, от таких приятелей надо держаться подальше. Просто он тебе завидует.

– Не смеши.

– Да-да! Это распространённая болезнь. Причём, заразная и не лечится.

Ольга распахнула окно и, выставив руки наружу, проговорила тихо:

– Вот превращусь в стрекозку и улечу от вас навсегда…

Мама всхлипнула, на что Ольга, повернувшись к ней, сказала с виноватой улыбкой:

– Ладно, успокойся. Пока посижу дома, если не возражаешь. А там… найду себе какую-нибудь работёнку. И всё. Я так устала, мам… Давай закончим этот разговор. Я спать хочу.

Мама тяжко вздохнула и молча вышла из комнаты.

Утром следующего дня Ольга отправилась в училище, чтобы забрать документы. Но встретила неумолимое сопротивление Аполлонского. Он заперся с Ольгой у себя в кабинете и два с лишним часа толковал о бессмысленности её поступка. Он говорил, что глупо из-за какого-то – пусть творческого! – гонора, отрекаться от своего дарования; что это не тот случай, когда надо выказывать характер, тем более, он скорее скажется в обратном – если она захочет преодолеть внутреннюю неразбериху и завершить обучение, как и полагается, защитой диплома. А в конце своего горячего монолога, который Ольга ни разу не прервала ни единым звуком, Аполлонский встал перед ней на колени. Глаза Ольги ожили, потеплели…

И вот тут-то он преподнёс ей сюрприз.

– По известной причине, я не хотел вам сразу говорить об этом, уважаемая Ольга Николаевна, – официозно начал Аполлонский вторую часть своего монолога, немного волнуясь и изобразив некоторую торжественность на лице. – На наше счастье – я имею в виду Художественное училище – судьба к нам… благоволит! Вчера вечером мне позвонил сам… господин Добровольский! Вам это имя о чём-то говорит?

– Абсолютно ни о чём, – отрезала Ольга, даже не пытаясь вникнуть в сказанное Аполлонским.

– Удальцова! Не дури! – театрально возмутился Аполлонский. – Это президент всемирно известной строительной компании! К тому же – наш спонсор!

– Ну и что?

– Ты не права. От таких предложений не отказываются. Не то время…

– От каких таких?

– Но ты же не даёшь мне сказать! Нашему училищу предложили грандиозный заказ! Интересный по замыслу… Да и вознаграждение…

– Сергей Петрович…

– Не перебивай, Удальцова! Нам предлагают оформление элитного аквапарка!

– Ох, уж эти аквапарки! Бетонные гробы нового поколения. Валятся, как карточные домики и никто не виноват!

– Прекрати! Не ворчи, как старуха. Это совсем другое. Не какая-нибудь скороспелая шарашка, а солидная компания. Она пользуется только проверенными проектами и строит исключительно силами квалифицированных работников. Никаких глупых экономий и отступлений от инженерных расчётов. Всё под строжайшим контролем…

– Вам заказали рекламный ролик?

Аполлонский остановился, встряхнулся, как от наваждения.

– Как же трудно с тобой разговаривать! И что ты завела меня на эту… скользкую тему!

– Не хочу поскользнуться.

– Всё будет в порядке, ручаюсь. Ну вот, сбила меня с мысли… О чём я?..

– О «грандиозном заказе».

– Так вот… я решил поручить эту работу нынешним выпускникам училища. Андрианова займётся подъездами и вестибюлями. У Федоренко – балконы и коридоры. У Ерёминой – внутренний двор с газонами и всякой растительной экзотикой. Автономовой поручается малый бассейн. А тебе – слушай внимательно! – экран-витраж главного бассейна.

– Экран?!

– Именно! Это должна быть особенная работа, Удальцова. Видишь ли, аквапарк строится на берегу известного водоёма. Стена главного бассейна проходит по берегу. Архитектор решил сделать её прозрачной, чтобы бассейн визуально как бы соединялся с естественным водоёмом и… у купальщиков, таким образом, создавалось бы ощущение, что они плавают не в здании, а на самой природе. Ты меня понимаешь?

– А причём здесь витраж? Чего проще – сделал стену стеклянной…

– Э, не-ет! Не всё так просто… Автору экрана-витража предлагают дополнить естественный пейзаж чем-то… волшебным, что ли. Для того и понадобилась идея экрана-витража. Я не готов сейчас выразиться яснее, но, думаю, тебе нужно создать нечто вроде идеального фильтра, который оставлял бы стену прозрачной, то есть, не перекрывал бы пейзаж, но в то же время оживлял бы его дополнительными художественными средствами. Короче, придумай такой витраж, который показывал бы то, что и так все видят, и вместе с тем нечто тайное в природе, доступное только глазу и сердцу художника, – коварно вывел Аполлонский, провоцируя взрыв Ольгиного самолюбия.

– Только и всего?! – хохотнула Ольга.

– Да, задание непростое. Я сам в тупике. Как это можно сделать, пока не понимаю… Но, думаю, ты справишься. У тебя голова молодая, свежая… И потом, ты у нас гениальная фантазёрка! Это и будет твоим дипломом. Срок защиты, если понадобится, перенесём на осень. Ты согласна, Удальцова?

Но Ольга уже витала в причудливых коридорах своего воображения. Она отрешённо смотрела в окно, за которым, примостившись на узком жестяном карнизе, чистили пёрышки две взъерошенные синицы.

– Оля, прошу тебя не отказываться, – сказал Аполлонский после минутного молчания, впервые назвав свою любимую ученицу по имени. – Это жутко интересная задача и, уверен, по силам только тебе.

Теперь и он, повернувшись к окну, наблюдал за синицами, продолжавшими с завидным усердием и обстоятельностью приводить себя в порядок.

– Знаешь, хочу тебе признаться, – голос Аполлонского прозвучал с особой проникновенностью. – Меня всегда поражали твои работы и… вдохновляли, да! Каждый раз я собирался забросить всю эту административную канитель, чтобы уехать куда-нибудь… в глубинку и писать, писать!.. Я ведь по первому образованию – живописец…

Неожиданное признание Аполлонского вернуло Ольгу в лоно кабинета. Она услышала в голосе директора растерянность и робкую надежду. И сердце её рванулось ему навстречу. Сейчас она ясно понимала, что им владеет неподдельное желание помочь другому, начинающему, найти свой путь в мире бездорожья и ложных ориентиров.

– Так как, Удальцова, берёшься?

Ольгу вдруг охватил странный трепет. Головой она понимала, что браться за подобную работу да ещё в сжатые сроки – безумие. Однако энергия, жившего в её сердце творца, вдруг дала о себе знать и слегка толканула под бок: «Давай, мол, дерзай! Чего ты теряешь? Не получится, останешься без диплома. Только и всего. Не этого ли ты сама хотела, когда шла сюда утром за документами?»…

2

Когда Ольга пошла в школу, родители приобрели небольшой дачный участок, южнее Москвы, неподалёку от Чехова, что на реке Лопасне. Дачный кооператив располагался на лесной вырубке. В ста шагах от въездных ворот лежал большой чистый пруд. В ближнем лесу водились грибы, ягоды, орехи, а в пруду – караси и ротаны, большеголовые рыбёшки, род бычков. Кусок земли, отведённый под участок, был небольшой, в нём, наверное, не насчитывалось и шести соток, но ухоженный, с опрятным летним домиком на две комнаты, с ажурным крылечком, и крохотной кухонькой, стоящей отдельно в глубине участка.

Больше всех даче радовалась бабушка, папина мама. Утомлённая жизнью в большом городе, она всегда подсознательно рвалась на природу и часто вспоминала о своём деревенском детстве. Тогда ещё полная здоровья и сил, она с невиданным азартом набросилась на грядки и жила на даче добрую половину года, от холодов до холодов. Олины родители наезжали редко и обязательно с друзьями, шумной компанией. В грядках не копались, парников не сооружали. Всем заправляла бабушка. А они большую часть времени проводили на пруду – купались, загорали и возвращались на дачу только для того, чтобы изжарить непременный шашлык из курицы или полужирной свинины с мелкими зеленоватыми луковицами, взращёнными бабушкиными руками, или ухватить с грядки то ягодку, то огурчик, то помидорчик.

Понятно, что на летние каникулы родители сплавляли дочурку на дачу, под бабушкино крыло. Оля не сопротивлялась. Здесь было купание, прогулки по лесу, вечернее сидение у костра. Кто-то из взрослых даже придумал театрализованную игру: в условленный день, ближе к концу лета, на пруду устраивался «праздник Нептуна»! Здесь легко дышалось. Здесь была воля. И ею хотелось воспользоваться сполна.

Летний день на даче всегда начинался с одного и того же. Соседский мальчик Кирилл, с дачи напротив, старше Оли года на три, подходил к Олиной калитке и бросал протяжно в утренний воздух: «О-о-оль!». С периодичностью в пятнадцать-двадцать секунд «зов марала», как окрестил его дедушка Кирилла, повторялся с прежней силой и заученной интонацией, будто записанный на магнитную ленту: «О-о-оль!». И только когда Олина бабушка подходила к калитке и говорила тихо «Кирюша, не кричи, она ещё спит», зов прекращался. А тот, кто издавал его, воинственно воздев удочку кверху, на манер копья, шагал по направлению к пруду. Охотник уходил за добычей.

Ровно через полчаса просыпалась Оля. Теперь она подходила к калитке Кириллова дома и с такой же периодичностью бросала через прозрачный заборчик тоненьким голоском: «Кири-и-илл!». На этот раз отзывался дедушка Кирилла: «Чтоб вас черти защекотали! С самого утра горланят, как на перекличке! Никакого спокою! Нету его! На пруд убёг, рыбу пужать! Догоняй!»

Оля стремительно срывалась с места и бежала по длинной зелёной улице, изредка подскакивая на рассыпанной по дороге щебёнке. «Оля! Оля, куда ты? – кричала вслед бабушка. – А завтракать?!» – «Не хочу!» – отвечала на бегу внучка и мгновенно исчезала из поля зрения.

Но однажды Оля проснулась раньше обычного, чем удивила и обрадовала бабушку. Её чуть раскосые, цвета вишнёвой косточки, глаза смотрели ясно и весело. Ещё не высохла утренняя роса, ещё не смолкли запоздалые петухи, когда она выскочила из дома, босиком и, зачерпнув ладонями из бочки прохладной ночной водицы, рассыпала её над собой сверкающими алмазами и принялась с визгом скакать по дорожке. Глядя на её худенькое стройное тельце, бабушка блаженно улыбалась и приговаривала: «Вот ведь бесёнок!» – «Бабушка! – кричала внучка звонко. – Бабушка!» – «Чего тебе, Оля?» – «Ничего, просто так!» – отвечала она, заходясь в искрящемся смехе.

А потом совершался утренний ритуал причёсывания.

– Стой, не вертись, красавица! – восклицала бабушка, заплетая внучке тёмную, лоснящуюся на солнце, косицу и тут же щекотно шептала ей на ухо: – Ты мне вот что скажи, что это такое?! Я ведь слышу, как вы разговариваете… Через каждое слово – «блин»! Блины на сковороде пекут. Их едят. А превратили в срам какой-то. Боишься лишний раз произнести.

– Ну, бабушка! Все говорят, – отвечала Оля, норовисто зыркая из-под густых ресниц.

– Пусть говорят! А у тебя своя голова. Зачем глупости повторять. Не маленькая. Десять – уже!

– Нет ещё десяти, – уточнила внучка.

– Ну, будет скоро, через какой-нибудь месяцок. Я не об этом, – вздыхала бабушка. – Горе ты моё! Что-то из тебя получится…

Пока бабушка трудилась над Олиной причёской, та беспрестанно поглядывала за калитку.

– Ты куда смотришь? И не думай даже. Родителям что обещала? Ну-ка, вспомни! В день – по десять страничек. А я тебя уже целую неделю за книгу не могу усадить. Пока не прочтёшь… ну да ладно, на первый раз хотя бы три странички, никуда не пущу. Так и знай! А то вырастешь неучем. Что там у тебя по списку?

– Ну, бабушка!

– Не «бабушкай»! Оля, я тебя спрашиваю!

Оля картинно закатила глаза и, коверкая слова, протянула гундосым басом:

– «Слипой музикант!»

– Не коврятайся. Говори нормально. А чьё это произведение, знаешь? Кто автор?

– Ну, бабушка! Короленко какой-то…

– Это ты пока какая-то! А Владимир Галактионович в своё время был приличным писателем.

Ольга встрепенулась, округлила глаза.

– А ты откуда знаешь, как его зовут? Ты была с ним знакома?

– Господь с тобой! Я ведь тоже училась когда-то…

– А кто-то говорил, что в детстве за коровами ходила!

– И за коровами ходила, и книжки читала. Всё успевала. Так что бери «Слепого музыканта» и – вперёд!

Покончив с Олиной причёской, бабушка принялась за вязанье.

– А «Дети подземелья» вам, случайно, не задавали?

– Ты и это знаешь! – не переставала удивляться внучка.

– Я, милая моя, много чего знаю. Всё-таки жизнь прожила.

– Ещё не прожила. Ты же живая!

– Живая, слава богу. А ты хочешь меня уморить. Читай! Или нет, постой! – бабушка подскочила на стуле, взяла с перевёрнутого вверх дном ведра ярко-красный помидор, протянула внучке. – Сначала съешь помидорчик. Первый! Специально для тебя сорвала. Скоро пойдут. Ешь! В воскресенье родители приедут, так мы им пока с собой не дадим. Мало ещё хороших-то.

– Нет, бабушка, – возразила Оля. – Хорошего надо всем понемножку.

Бабушка опустила вязанье, погладила внучку по тщательно расчёсанным волосам, звучно поцеловала.

– Вот за что я тебя люблю! Молодец, девка!

Увидев близко перед собой иссечённое морщинами бабушкино лицо, Оля уставилась на него в удивлении, замерла.

– Ты чего, Оля? – испугалась бабушка.

– Бабушка, я заметила, у тебя глаза бывают то голубые, то серые. Это отчего?

– Так уж Господь распорядился. Всю жизнь – то голубые, то серые. Когда мне хорошо – голубые. Когда плохо – серые. Ой! – спохватилась вдруг бабушка. – Про таблетки-то я и думать забыла! Дай мне, Оля, там, в кухне, на столе…

От перенесённого стресса, последовавшего год назад после скоропостижной смерти мужа, бабушка нажила себе диабет и теперь по рекомендации врача регулярно принимала лекарство и следила за своим рационом. И глаза у неё теперь чаще были серые.

Проглотив таблетки, бабушка снова принялась за вязанье.

– А сейчас у тебя – голубые! – сказала Оля, тыкая пальцем бабушке в лицо. – Значит, сейчас тебе хорошо?

– Хорошо, девонька. Только не тычь пальцем в лицо. И нечего про мои глаза зубы-то заговаривать. Бери книжку и читай. Вслух читай!

– Ну, бабушка! Не буду вслух.

– Почему это?

– Мне тяжело.

– Что тяжело?

– Слова произносить.

Бабушка рассмеялась дробно, подпрыгивая на стуле грузным телом.

– Ишь, чего выдумала! Слова ей тяжело произносить! Вот насмешила так насмешила. Ну, тогда читай про себя, если вслух тяжело. А потом перескажешь. Я от тебя не отстану.

– Ну, бабушка!

– Читай, читай, не «бабушкай»! А я клубнику полью, пока воду дают.

И бабушка принялась деловито расправлять по-змеиному свёрнутый зелёный армированный шланг.

Между тем дачники просыпались. Где-то в углу дачного кооператива, у самого леса, по-собачьи взвыл электрорубанок. В другом углу, ближе к пруду, заверещала с рассыпчатым звоном циркулярка. На соседних участках с двух сторон одновременно пузыристо зажужжали триммеры – ручные электрокосилки.

Бабушка обожала тишину. Первой отрадой для неё были шелест листвы и птичье щебетанье. И потому каждый механизированный звук она встречала в штыки – сердце не принимало.

– Дождались! Начался денёк, – проворчала она, направляя струю воды на грядку с клубникой. – Опять повключали свои бздюкалки, прости господи!

– Ну, бабушка! – укорила внучка. – Мне говоришь, а сама…

– А ты не слушай. Заткни уши и читай, – наставляла бабушка, бурча себе под нос скороговоркой: – А что я говорю? Я правду говорю. И безо всяких «блинов».

Оля взяла книжку и, приблизив её к лицу, широко зевнула, словно желая проглотить. Но потом всё-таки открыла и долго листала в поисках картинок.

С тыла бабушкиного участка, совсем рядом, зажужжал ещё один триммер. От неожиданности бабушка упустила шланг.

– Тьфу! И этот… кавалерист в жёлтой майке – туда же!

Оля оторвалась от книги, посмотрела на соседа в жёлтой майке.

– А почему «кавалерист»? – спросила она.

– А как же не кавалерист! Ноги колесом и лошадиная привычка фыркать на соседей, – с чувством проговорила бабушка, видимо, вспоминая какую-то недавнюю обиду. – А ты читай, не отвлекайся!

Через пять минут Оля отложила книгу в сторону и взялась за удочку. Но бабушка была начеку.

– Сколько прочитала?

– Три страницы…

– Уже! А если честно?

– Ну, две… с половиной…

– Ох, ты хитрюшка! Ладно, гуляй на здоровье. Да смотри, не перегуливай. Жду тебя к обеду, не позже.

Оля подпрыгнула кузнечиком, натянула на глаза белую панамку и, ловко проскакав между грядок, шмыгнула за калитку. Утренний зов на этот раз не понадобился. Тут же из противоположной калитки показался Кирилл с удочкой наперевес. Оля подскочила к нему почти вплотную и, загадочно выглядывая из-под панамки, произнесла с вкрадчивой томностью: «Привет!»

Кирилл смущённо поднял белёсые брови, подался назад.

– Ты чего?!

– Ничего. Просто здороваюсь.

– Ну, привет.

Затем они двинулись по дачной улице, усыпанной ярко-жёлтыми одуванчиками. Впереди шёл Кирилл. Оля семенила чуть позади. Над пышной соломенной головой Кирилла кружил тяжёлый шмель.

– У тебя над головой оса летает, – заботливо сообщила Оля.

– Это не оса, а шмель, – авторитетно поправил Кирилл.

– А он тебя не укусит?

– Подавится волосами!

По дороге на пруд к ним присоединились ещё двое: Танька-шоколадка, пухлая пятилетняя девочка в коротком ситцевом платьице со множеством оттопыренных карманчиков по бокам, и шестилетний Лёнька-тормоз, тощий малыш с длинными постоянно хлопающими ресницами и бесконечно хлюпающим носом.

– Что у тебя в карманах, Танька? – спросил Кирилл, зная ответ.

– Соколадки, – охотно ответила Танька, погладив кармашки коричневой от растаявшего шоколада ладошкой. Танька не выговаривала букву «р» и шипящие.

– Рыбу на них будешь ловить? – подначивал Кирилл.

– Тозе, плидумал! Сама буду есть! – отвечала Танька, отправляя в рот очередную шоколадку.

– А ты кроме шоколада что-нибудь ешь?

– Ем. Сникелсы и Тюпа-тюпс!

– Смотри, будешь есть один шоколад – превратишься в негритоса!

Танька остановилась, в испуге вытаращила глаза. Но, подумав, ответила:

– Ну и пусть! Зато вкусно.

Лёнька-тормоз, прозванный так за чрезвычайную медлительность своего соображения, всё это время забегал наперёд и, раскрыв рот, заворожённо смотрел, как легко Танька разделывается с содержимым своих кармашек. Отчего у него беспрерывно хлопали ресницы и слюна текла по подбородку.

На пруду у ребятишек было своё излюбленное место – крохотный заливчик со стороны дач. Здесь было уютно и тихо, только изредка, как сквозь вату, с соседнего пляжа у дамбы, доносились плеск воды и крики купающейся детворы. Пятачок земли на берегу, окружённый густыми зарослями ивняка, охраняли две старых раскидистых ветлы. Мощными непроницаемыми для света кронами они надёжно укрывали берег от солнца. Поэтому даже в жаркую погоду здесь было относительно прохладно. Тень падала и на деревянные мостки, которые соорудил дедушка по просьбе Кирилла. Оля и Кирилл усаживались на мостки, опустив ноги в воду, а Танька и Лёнька вставали на берегу по обе стороны, как пажи царствующих особ. И так они проводили время с утра до обеда. А иногда опаздывали и к ужину. И сегодня они выстроились в заведённом порядке и забросили удочки…

В ожидании поклёвки Кирилл с гордостью посматривал на своё новое орудие лова со сверкающей на солнце катушкой, оснащённой бесшумным тормозом – отец подарил. Он вспомнил, как ещё два года назад дед сам смастерил внуку удочку. Срезал в лесу гибкий ореховый пруток, к нему привязал леску, на леску нанизал поплавок, сделанный из обыкновенной пробки, затем прикрепил кусочек свинца – грузило, наконец, – крючок, и снасть, именуемая поплавочной удочкой, готова.

Но от прогресса спасения нет. И вот пришла пора, когда поплавочные удочки стали оснащаться тем, что раньше было привилегией спиннинга – катушкой с намотанной на неё многометровой леской. С такой удочкой следует обращаться умело: во-первых, надо постараться при закидывании не задеть за ветви, растущих у тебя за спиной деревьев или, не дай бог, за соседа; во-вторых, надо следить за тем, чтобы крючок с наживкой упал в заранее намеченное место. И самое главное – не дать катушке раскручиваться с большей скоростью, чем разматывается леска, иначе с леской начинает твориться нечто неописуемое: в доли секунды она превращается в большой синтетический комок со множеством петелек и узелков, называемой у рыбаков «бородой»… Бороды, конечно, бывают всякие: простые, легко распутываемые, и сложные, трудно распутываемые или не распутываемые вообще. Тогда у особо нервных рыболовов в ход идут ножи.

Однако есть счастливые люди, своего рода мастера, для которых распутывание самых нераспутываемых бород – пустяковое дело. Тут важно уяснить, что узелков в бороде на самом-то деле и нет, а есть лишь множество взаимно переплетенных петелек. Вот эти петельки нужно углядеть и в должном порядке освободить из обоюдного плена.

И он, Кирилл, был таким мастером, хотя сам бород не делал никогда, поскольку управлялся с катушкой ловко и грамотно. Остальным малолетним рыболовам такая задача была не по зубам, и им часто приходилась обращаться за помощью к Кириллу. Но если без конца распутывать чужие бороды, то когда ловить самому!.. И однажды Кириллу надоело это, и он стал брать за распутывание плату. За простую бороду – десять рублей, за сложную – двадцать пять, ну, а уж за суперсложную – все пятьдесят! Кирилл сам определял сложность бороды, сам устанавливал таксу. Поначалу ребятишки чурались платной помощи, а потом привыкли и стали, наряду с червями, брать с собой на рыбалку заначку, скопленную из денег, выданных родителями на мороженое и всякую «колу», продающихся в палатке у ворот.

– Зачем тебе столько денег? – как-то спросила Оля.

– Мой папа говорит: «У кого много денег, тот король!»

– Теперь короли не бывают.

– Еще как бывают! Абрамович – король? Король!

– А кто это?

– Ну, ты даёшь! Да его все знают! Король Чукотки и футболистов. Ты чего, телик не смотришь?

– Мама не разрешает. Говорит, там теперь засилье рекламы и сплошная «па… шлятина»! А ты случайно не знаешь, что такое «пашлятина»?

Кирилл задумался.

– «Пашлятина»? Ну, это когда много… про еду показывают.

– А-а!.. И у него есть корона?

– У кого?

– У этого… Арабовича?

– Не Арабовича, а Абрамовича! И при чем здесь корона?

– Ну, он же король!

Кирилл насмешливо повёл головой.

– Вообще-то, он, если захочет, сможет купить и корону. У него денег навалом, выше крыши. Больше, чем у целого государства.

– Ну-у, это не настоящий король, а за деньги. А ты хочешь быть таким королём?

– Нет, я хочу компьютер прикупить.

– Но у тебя же есть!

– А, допотопный! Прошлый век. Памяти мало, скорость, как у черепахи, и вообще дизайн устарел. Папа сказал, будешь зарабатывать – купишь себе новый. А пока обходись этим.

– А мой папа говорит: «Надо учиться. Без учёбы ничего не будет».

– А мой папа говорит: «Пока дурак учится, умный деньги загребает».

Кирилл покосился на Танькин поплавок и закричал:

– О-о-о! У тебя клюёт, Танька!

Танька испуганно вскочила, с силой дёрнула за удилище. Голый крючок просвистел над Олиной головой, едва не задев за ухо.

– Эх, сорвалась! Опоздала, – заключил Кирилл.

– И сто тепель делать?

– Ничего. Лови, пока не поймаешь.

Танька громко вздохнула от огорчения, достала из кармашка последнюю шоколадку и принялась жевать. Лёнька смотрел на Таньку и сглатывал слюну – очень хотелось шоколадки, а попросить он не решался – всё равно не обломится. От жары шоколад тёк у Таньки по рукам, по лицу, по платьицу.

– Танька, умойся, рыбу распугаешь! – смеялся Кирилл.

Но Танька, продолжая жевать, упёрлась сонным взглядом в поплавок и ничего не отвечала.

Солнце перевалило за полдень. И хотя ребятишки сидели в тени, жара доставала их и здесь. Парило. Воздух будто застыл. Поверхность пруда, гладкая, как зеркало, слепила. Поплавки давно уже стояли без малейшего движения. И только лёгкие водомерки на своих тонких волосяных ножках сновали туда-сюда, словно курьеры.

Появились сине-зелёные стрекозы с прозрачными, отливающими перламутром, крылышками. Они кружили над выступающими из воды водорослями в поисках пищи: мошек, комаров и прочей микроскопической живности. Одна из них, с ярким синеватым отливом, села на поплавок Кирилловой удочки. Поплавок закачался, по воде пошли круги. Кирилл замахнулся на неё, но стрекоза продолжала сидеть, изящно балансируя крылышками. Вдруг на неё нацелилась большая лягушка, но промахнулась. Стрекоза взлетела, а лягушка врезалась белым брюхом в острие поплавка. Поплавок утонул и всплыл в другом месте, ближе к растущему в воде массиву осоки. Кирилл с досады ударил кулаком по коленке, перебросил удочку.

Стрекоза, не пойманная лягушкой, подлетела к Оле и села на удилище прямо возле её руки. Оля никогда не видела стрекозу так близко. Она с интересом рассматривала тонкое тельце с кланяющимся хвостом и синими шаровидными глазами. В какой-то момент ей показалось, что у стрекозки и нет ничего более, кроме прозрачных с тончайшими прожилками крылышек и глаз. И эти глаза сейчас смотрели прямо на неё.

– Лови её! – тихо закричал Кирилл.

– Зачем? – недоумевала Оля.

Стрекоза вспорхнула и, покружив над Олиной головой, полетела над слепящей водой и вскоре растворилась в дымящемся от жары и света воздухе.

– «Зачем, зачем»! На крючок насадить! Вот зачем!

– А разве… на стрекоз ловят?

– На всё ловят! Лишь бы клевала.

Оля устремила взгляд в дрожащую даль, куда улетела синяя стрекозка, и задумалась.

– А как ты будешь зарабатывать? – неожиданно спросила она.

– По всякому. Вот вам бороды распутываю. А ещё ящерок ловлю.

– Ящерок?!

– Ну! Наловлю полную банку… А в Москве толкаю малышне. Кому – по десятке, кому – по пятнашке. А то и по тридцатке. По социальному статусу ориентируюсь.

– А когда вырастешь?

– Торговать буду. А ты?

– Не знаю…

Танька вдруг засобиралась.

– Ты куда? – спросил Кирилл.

– Соколадки контились. Пойду у бабуски попросу.

– Если даст, – усомнился Кирилл.

– Даст! – ответила Танька уверенно. – Я каплизить стану. Она мне клитит: «Не каплизь, поганка! У меня от тебя голова ласкалывается!» А я всё лавно каплизю. Она и безыт в палатку за соколадкой.

– И я тоже пойду… Всё равно не ловится, – подхватил Лёнька и, пронзительно шмыгнув носом, дунул за Танькой вслед.

И только они ушли, на рыбу напал, как говорят рыбаки, отчаянный жор. Кирилл не успевал нанизывать наживку. Вскоре у него образовалось полное ведёрко желтобоких карасей вперемежку с отдувающимися огромным жабрами скользкими ротанами. Оля тоже успела подсечь трёх карасиков. От радости она засуетилась и… вот ведь невезенье! В самый неподходящий момент катушка завизжала и резко остановилась, увязнув в пене запутавшейся лески.

Оля с ужасом взглянула на образовавшуюся бороду и перевела взгляд на Кирилла. Кирилл нехорошо улыбнулся:

– Попа-ала!.. Тут и полтинником не обойдёшься. Тянет на все сто.

Оля мгновенно пригнулась, как от удара, и заговорила почему-то шёпотом:

– Мне бабушка столько не даст…

– Тогда распутывай сама.

Оля смотрела, как Кирилл таскает одну рыбку за другой, и у неё возникало желание расплатиться любой ценой, лишь бы придти домой с добычей. Уже давно прошло время обеда. И хотя солнце было ещё высоко, дело шло к вечеру.

– Ладно, – смилостивился Кирилл, когда в клёве образовалась пауза. – Так и быть, по дружбе распутаю… за тридцатник.

– Она и тридцати не даст, – выдавила Оля. – Но я где-нибудь достану!

Оля смотрела, как проворно Кирилл высвобождал запутавшиеся петельки, и ликовала. Все-таки, какой он хороший друг! Сейчас она тоже наловит полное ведёрко.

– А хочешь, – сказала она тихо, едва шевеля губами, – хочешь я тебя поцелую?

Кирилл, не отрываясь от работы, приподнял одну бровь.

– Это вместо денег что ли? Ещё чего. На деньги я смогу что-нибудь купить. А так…

Олю обдало жаром. Она пожалела о сказанном и проговорила торопливо:

– Я пошутила.

– А… Ну, тогда смешно, – Кирилл передал Оле удочку с аккуратно смотанной на катушке леской и взялся за свою. – С тебя тридцатник.

– Я потом тебе отдам, ладно? У папы на мороженое попрошу. Они с мамой завтра приедут.

Кирилл бросил на Олю взгляд исподлобья и то ли в шутку, то ли всерьёз пригрозил:

– А пожалуешься, в рабство продам.

– Как это? – удивилась Оля простодушно.

– А так. Ходят тут местные пацаны, девок торгуют…

В ту же секунду, словно на реплику, из прибрежного ивняка со стороны пляжа вывалились два подвыпивших подростка. Один повыше, в трусах, в пиджаке на голое тело, с бутылкой пива в руке. Другой в соломенной шляпе «а ля ковбой», тоже полуголый, с приспущенным до колен галстуком, с гитарой подмышкой. Тот, который с гитарой, кивая на мостки рядом с Кириллом, бросил, ухмыляясь:

– Продаёшь?

Кирилл растерянно покосился на Олю.

– К… кого?

– Не кого, а чего, малёк! Свой улов, конечно.

Другой, который в пиджаке на голое тело, остановился, осклабился.

– Постой, а ты чего подумал, а? Про неё что ль?! – пацан показал бутылкой на помертвевшую от страха Олю. – Деловой! А чо, мы могём! Покупаем, братишка?

Тот, который с гитарой, не останавливаясь, стрельнул полупьяными глазами в Олину сторону и сразу отмахнулся.

– Не пойдёт. Титьки ещё не выросли.

– Это правда, – подтвердил пацан в пиджаке на голое тело. – Не повезло тебе, малёк! Пользуйся сам. А нам, как говорится, не до сук! Мы на свадьбу торопимся. А, братишка?!

– До сук ли на-ам?! – запел дребезжащим козлитоном пацан с гитарой подмышкой.

И оба проковыляли дальше по берегу, с яростным хрустом топча и ломая отжившие мечеобразные листья рогоза.

Не успели смолкнуть звуки ломающегося под ногами пацанов сухостоя, как за спиной рыболовов снова подозрительно зашелестели ветви ивняка. Кирилл резко обернулся. В кущах густой листвы стояла незнакомая рослая девочка, примерно одного с Кириллом возраста, но уже с определившимися женскими формами. И если бы не её детские замашки, она вполне могла сойти за взрослую. Кисти её опущенных рук, были кокетливо отставлены чуть в стороны, а слегка запрокинутая голова смотрела не то чтобы надменно, но покровительственно.

– Наконец-то я тебя нашла, – обратилась она к Кириллу неожиданно высоким для её комплекции голосом, манерно растягивая слова. – Тебя зовут Кирилл?

– Ну!

– А меня – Эвелина.

Девочка вышла вперёд, осторожно ступая и почти не двигая головой, словно это была не голова, а драгоценный сосуд.

– А это что за девочка? – сказала она, указывая на Олю. – Твоя подруга?

– Нет… так… соседка.

– Ну, тогда я буду твоей подругой. Ты не против?

Кирилл пожал плечами.

– Как хочешь…

– Ты научишь меня обращаться с удочкой? – сказала она, скорее утверждая, чем спрашивая. – Я так хочу поймать кого-нибудь.

– Легко, – ответил Кирилл. – Давай свою удочку.

– У меня нет удочки. Но это ничего. Я твоей половлю. Можно? – И, не дожидаясь ответа, поинтересовалась: – А сколько ты с меня за это возьмёшь?

Кирилл изумлённо поднял голову.

– Нисколько.

– Спасибо, – сказала девочка таким тоном, будто она и не сомневалась, что интересующий её мальчик будет сговорчив. – А то мне говорили, что ты «коммерсант». За просто так ничего не делаешь.

Кирилл зыркнул на Олю.

– Кто говорил?

– Да там у нас, девчонки. У нас дачи по соседству с вашими, за перелеском.

Эвелина ступила на мостки, отчего они заскрипели и зашатались.

– Подвинься, девочка, – сказала она Оле и, не дожидаясь, когда та подвинется, влезла между ней и Кириллом, при этом слегка толканув её острым локтем.

Оля потеряла равновесие, не удержалась и плюхнулась в воду. Кирилл громко рассмеялся. А Эвелина, глядя сверху на Олино падение, высказалась насмешливо:

– Какая неловкая!

Место было неглубокое, но илистое и в тине. Оля села на мягкое дно и обмерла от неожиданности, уставившись на Кирилла. И тут снова появилась синяя стрекозка, очень похожая на ту, которую недавно собиралась слопать лягушка. Она сделала круг над Олиной головой и села ей на нос.

Продолжая смеяться, Кирилл соскочил с мостков и протянул к Ольге руку. Она в ответ протянула свою. Но Кирилл ловким движением схватил стрекозку, тут же оборвал у неё крылья и стал нанизывать осиротевшее тельце на крючок.

– Фу, какая гадость! – сманерничала Эвелина.

А Кирилл демонстрировал перед новоявленной подругой своё рыболовное мастерство.

– Классная наживка! Отлеталась, синюха – сейчас большущего карася словлю!

Оля сидела по горло в воде, словно парализованная. А когда опомнилась, выскочила на берег, мокрая, вся перепачканная в иле, с тиной в волосах, подхватила свою удочку, ведёрко с тремя полузаснувшими рыбёшками и, едва сдерживая слёзы, бросилась домой.

Бабушка, увидев внучку в таком затрапезе, в негодовании хлопнула себя по бокам, схватила подвернувшийся под руку веник и пошла охаживать внучку по ногам, по мокрой попе, приговаривая: «Ой, как ты меня достала! Ой, достала, негодница! Ты посмотри, на кого ты похожа! Ну, просто кикимора!»

Оля сиганула через грядки и, юркнув мышкой в кухоньку, заперла дверь изнутри.

– Сейчас же открой, малохольная! И снимай с себя всю эту мокроту! Не то всё мне перепачкаешь! Вон как вывозилась, смотреть тошно! Я вот матери-то расскажу, как ты меня доводишь! Я когда тебе говорила придти?! К обеду! А сейчас?!

– А я расскажу, как ты била меня веником! – в истерике кричала Оля. – Я ей еду принесла, а она меня – веником!

Тут бабушка не выдержала, отбросила веник в сторону, рассмеялась и расплакалась одновременно.

– Тьфу ты! Глупая девчонка! Нога-то уже с лыжину, а соображения никакого! Где ж тебя черти носили, скажи на милость?!

– А ещё скажу, что ты меня оскорбляла!

– Когда это я тебя оскорбляла?! – опешила бабушка.

– А только что – назвала меня «кикиморой» и сказала, что у меня нога как «лыжина»! Уеду от тебя и больше никогда не приеду!..

Когда обе успокоились, бабушка быстро согрела воды, отмыла «кикимору», переодела в сухое и, поставив перед ней тарелку с котлетой и макаронами, сказала примирительно:

– Ешь, кормилица!

И снова, не удержавшись, пошла комментировать Олину фразу про «еду».

– Чтоб эта полудохлая рыбёшка едой стала, знаешь, сколько всего сделать надо?! Ты её чистить будешь?

– Я не умею.

– Ну, то-то же. А я из-за трёх мальков не хочу канитель с готовкой разводить! Еду она мне принесла! Скажет такое! Скоро ночь на дворе, а она в мокрых трусах хороводит!

Ночью у Оли поднялась температура. Её знобило. Она металась во сне, вскрикивала. Бабушка сначала хотела вызвать «скорую», но потом решила обойтись подручными средствами. Поила молоком с мёдом, накладывала на голову холодный компресс. К утру Оле полегчало, и она заснула. Ей снился дымящийся пруд, вода в нём кипела и бурлила, как суп на плите. И по этой бурлящей поверхности как ни в чём не бывало катались, почему-то на рекламных роликах, пацаны: один в пиджаке на голое тело, другой с гитарой подмышкой. Они делали круги, крутили замысловатые пируэты и выбрасывали руки в приветствии, ну совсем, как балет на льду. Затем из воды поднималась огромная девочка с бородой из капроновой лески, она хватала «фигуристов» за ноги и, размахивая ими, как тряпками, пищала на весь пруд: «Я вас научу рыбой торговать, наглецы!» Потом прилетала стая синих стрекоз. Они кружили над кипящей водой и снова взмывали вверх, туда, где попрохладней. И снова возвращались к воде. У стрекоз облетали крылья, и, обескрылившие, они беспомощно падали в кипящую воду. И тут возникал Кирилл в сверкающей короне, с трезубцем в руке. Он помешивал им воду и кричал громогласно: «Отлетались, синюхи! Будет из вас преотличный супчик!»…

Утром приехали родители и увезли Олю домой, в Москву.

3

Через неделю Ольга принесла готовый эскиз будущего экрана-витража. Аполлонский долго рассматривал его, удовлетворённо мычал и, наконец, заговорил:

– Всё у тебя замечательно, Удальцова. И линия, и фактура, и цвет… Правда, преобладание сине-фиолета настораживает. Ну, да бог с ним! С водой это сочетается. Несколько холодновато, но сочетается. Витраж получился прозрачным… Допустим. Но вот по части содержания у меня к тебе вопросы. Почему ты разрушаешь природу, вместо того, чтобы воспевать её?

– Я?! – Ольга чуть не подавилась собственным звуком.

– Ну-ну! Ты понимаешь, о чём я говорю.

– Не понимаю.

Аполлонский сделал внушительную паузу.

– Я заметил, во всех твоих работах присутствует стрекоза со сломанным крылом. Что это значит? А на этом витраже она совсем обнаглела – вылезла на передний план и занимает столько места, что… я в растерянности. Что с тобой происходит?

Ольга криво усмехнулась.

– Не знаю, Сергей Петрович…

– Тогда убери её совсем, эту стрекозу!

– Она сама везде вылезает.

– Она что у тебя, живая? А если серьёзно, твоя стрекоза застит пейзаж. Она преломляет его в нежелательном свете, понимаешь! Заказчику это не понравится. И ещё некоторые вещи… Твои растения, не спорю, мастерски изображённые, выглядят по крайней мере странно. Это даже не растения, а какие-то замаскированные под растения… мерзкие рожи! Как будто ты перед этим Босха насмотрелась или ещё что-то в этом роде…

– Сергей Петрович…

– Не желаю слушать!

– Вы – как мама. Почему?

– Я знаю, что ты скажешь.

– Сергей Петрович, пока не поздно…

– Поздно. Назад хода нет.

– Выслушайте меня, пожалуйста! Передайте эту работу кому-нибудь другому. Хотя бы Ирке Симакиной. Она справится. У неё везде солнце, и птички поют. А у меня… не получится.

– А о чём ты думала, когда соглашалась!

– Вы сами настояли.

Аполлонский загрустил.

– У меня не получится, Сергей Петрович. И вообще… я устала.

– Что случилось?

– Да ничего не случилось, правда!

– Дома… всё в порядке?

– В идеальном.

– И с ребёнком? У тебя ведь девочка, да?

– Ксюша, – Ольга невольно улыбнулась. – И с ребёнком полный порядок. С ней мама сидит. Просто… я не могу.

– Я понимаю… тебе сейчас трудно, – Аполлонский тронул Ольгу за локоть и заглянул в глаза. – Тут дело не в «не могу», Удальцова…

– А в чём?

– Ну, ладно… Видимо, сегодня с тобой не сговоришься. Отложим этот разговор. И с документами повременим.

Выйдя на улицу, Ольга направилась к остановке автобуса, но, постояв с минуту в новеньком прозрачном павильончике, двинулась пешком. Вскоре её нагнал Аполлонский.

– Извини за назойливость. Вижу, отправилась пешком, и я с тобой прогуляюсь, не возражаешь?

– Не возражаю.

– Тебе – куда: прямо, налево, направо?

– Прямо и прямо.

– Очень хорошо. Прямой путь не всегда интересный, но… всегда ясный.

– Это вы к чему?

– Да так, для разговора.

– Вы не любите молчать? Или боитесь?

– Какая ты резкая сегодня, Удальцова.

– Я всегда такая. Просто вы не знаете.

– Да как же не знать! А сегодня – особенно резкая. Нет, люблю помолчать. И не боюсь. Иные слова опаснее безмолвия. Но в данном случае молчание неконструктивно.

– Понятно. Будете уговаривать.

– Не буду. Можно просто поболтать о чём-нибудь не относящемся к нашей работе. Вот скажи, ты любишь читать?

Ольга саркастически усмехнулась.

– Понял. Не любишь.

– Из ничего не значащих междометий вы делаете поспешные выводы, Сергей Петрович.

– Ага, значит, любишь.

– И да, и нет.

– А это уже интересно! Почему – да?

Ольга задумалась.

– Если серьёзно, трудно сказать в двух словах…

– А почему – нет? Или также трудно…

– Да! – Ольга вдруг развеселилась.

У Аполлонского зажглись искорки в глазах, но выражение лица осталось неизменным.

– Я не случайно спросил тебя об этом. Настоящее чтение, как известно, отнюдь не развлечение, а интеллектуальная работа. Я-то как раз думаю, что ты много читаешь. И не полусветскую болтовню известных жанров, а… А поэзию ты любишь? Ну вот, например, чьи это стихи?

Я чувствую непобедимый страх В присутствии таинственных высот. Я ласточкой доволен в небесах, И колокольни я люблю полёт! И, кажется, старинный пешеход, Над пропастью, на гнущихся мостках, Я слушаю, как снежный ком растёт И вечность бьёт на каменных часах. Когда бы так! Но я не путник тот, Мелькающий на выцветших листах, И подлинно во мне печаль поёт. Действительно, лавина есть в горах!

И тут неожиданно Ольга подхватила:

И вся моя душа – в колоколах, Но музыка от бездны не спасёт!

Аполлонский резко остановился, вскричал:

– Не может быть! Я потрясён! Ну-ка, ну-ка, дай на тебя погляжу. И когда ты всё успеваешь?! А говорят, современная молодёжь ничего не читает! Выходит, враки! А проза? Какую книгу ты закрыла последней в этом году?

– «Идиота».

У Аполлонского даже зарумянились щёки от удовольствия.

– Выходит, я в тебе не ошибся! И это бодрит! – как любит повторять моя соседка. А изречение Достоевского о красоте тебе, надеюсь, известно?

– Что «красота спасёт мир»?

– Именно! – Аполлонский чуть не взвизгнул от восторга, но тут же настроился на серьёзный лад. – А спасёт ли? Как думаешь?

– Смотря, что понимать под красотой.

– Точнее, что Фёдор Михалыч понимал под красотой!

– Именно! – выскочило у Ольги с пародийным пафосом, но Аполлонский пропустил эту выходку мимо ушей.

– Ты знаешь, когда я учился в школе, я эту самую фразу о красоте понимал буквально. Как категорический императив, что ли… Как некий непреложный закон, которому в результате все добровольно подчинятся. Вот, мол, наступит всеобщая красота, и мир будет спасён! Смешно, правда?

– Не смешно.

– Согласен. А ведь Фёдор Михалыч указал, пожалуй, на единственно возможный путь. Но никакой непреложности, к сожалению, в этом нет. И спасение миру в обозримом будущем не грозит. Красота его обходит стороной…

– Но что такое красота?

– …И почему её обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота, Или огонь, мерцающий в сосуде?

Сильная штука – ассоциация!

– А это Заболоцкий!

– В точку.

– А откуда она берётся? Кто её создает?

– Хороший вопрос. Будь я верующим, сказал бы – Бог. Но уж никак не человек! И он заблуждается, если думает, что красота исключительно дело его рук. В нём говорит честолюбие. Красота нерукотворна. Её не создают, её открывают. Её постигают. И что такое вдохновение, как не предчувствие красоты!? Но… человек так занят приземлёнными наслаждениями, что, похоже, кроме комфорта его ничто по-настоящему не интересует. Был у меня лет эдак пять назад один ученик… Лихой, самонадеянный… Всё говорил, извини за точность: «Мне красоту навести, как два пальца об асфальт!» Глупое самомнение. Красивый дизайн – это ещё не красота. Красоту, о которой мы говорим, не наводят. Она не антураж, не средство. Она сама цель. Она не производное, она изначальное. Она вне моды, вне времени. Мода переменчива, красота вечна и неисчерпаема. Она заложена в природе, в космосе, в «музыке сфер», как любили выражаться наши возвышенные предки… Она за пределами Добра и Зла. В ней нет контрастов, она лишена противоречий, она едина!

– Получается, пока существуют Добро и Зло, красота останется для нас недоступной?..

– Вполне возможно. Нужно новое зрение. Красота – это свет без тьмы, любовь без ненависти, дружба без вероломства… Её предназначение не украшать нашу бестолковую жизнь, а прояснять её! Вот что может спасти мир! Но… истинная красота – тайна. Её надо разгадать и внять ей. Повернуться к ней лицом и пойти ей навстречу. И ведь, казалось бы, и ходить недалеко – она разлита в каждом из нас, как носителе космической гармонии! Человеку следует прежде заглянуть в себя…

Аполлонский остановился, потёр лоб длинными, слишком тонкими для мужской руки пальцами.

– Впрочем… как заметил философ, человека-то уже нет. Осталась одна функция! Он сделался плоским, как картинка в глянцевом журнале. А раз так. То и заглядывать, в сущности, некуда… И вот ведь какая штука… чем дальше человек уходит от себя, тем призрачней становится его возможная связь с той неуловимой субстанцией, которую мы называем красотой, и которой, теша своё самолюбие, ещё пытаемся овладеть… Да, человека надо собирать заново!.. И я тебя прекрасно понимаю, Удальцова! Эти твои «рожи»…

– Сергей Петрович!

– Да-да, помню, обещал не трогать работу… Я всего несколько слов… Ведь что такое образы, как не преломлённые отражения наших столкновений с действительностью. И твоя стрекозка – тоже… Кстати, у того же Мандельштама есть замечательные строки о стрекозах:

Стрекозы быстрыми кругами Тревожат чёрный блеск пруда, И вздрагивает тростниками Чуть окаймлённая, вода. То пряжу за собою тянут И словно паутину ткут, То, распластавшись, в омут канут, И волны траур свой сомкнут. И я, какой-то невесёлый, Томлюсь и падаю в глуши — Как будто чувствую уколы И холод в тайниках души…

– А этого я не помню…

– И вот что я тебе скажу, Удальцова: есть излюбленные идеи, а бывают излюбленные раны… А с этим ой как надо бороться!.. Прости, опять не туда забрёл… Так вот – красота… Она трудно постигаема, потому что плотно окутана нашими заблуждениями… А это такой толстостенный кокон, что вряд ли когда-нибудь бабочка, именуемая красотой, выберется оттуда без нашей помощи. Без моей, без твоей, без чьей-либо ещё… Ведь кто-то же должен пробивать стену и обращать слепых в зрячих! А, как думаешь?! Человек относится к красоте потребительски, он хочет пользоваться ею, как вещью. Он думает, что её можно купить, поставить в доме – и это самое распространённое заблуждение!.. Красота бесплотна, как воздух, которым мы дышим. И пока дышится, нам нет до него дела. А вот когда начинаем задыхаться – вспоминаем об экологии…

Аполлонский говорил нервно, порой сбивчиво, отрывочно, пересыпая свою речь обилием цитат, но все его слова удивительным образом нанизывались на одну забытую великую, недоступную прагматичному взгляду, идею. Он говорил о нашем беспамятстве, о современном цинизме и пошлости, о возврате к нравам средневековья, о заброшенном детстве, о духовном вакууме, о взбесившемся индивидуализме новых поборников рынка, о беззащитности простого труженика, о многом, что ломало и продолжает ломать человеческие судьбы, вопреки когда-то и кем-то обозначенному божественному предназначению человека…

Ольга слушала молча, сосредоточенно, то погружаясь в речевую стихию своего руководителя, то отвлекаясь на собственные мысли, бродившие где-то рядом…

– Я тебя не очень утомил? – опомнился вдруг Аполлонский, когда они подошли к Ольгиному дому.

Ольга благодарно улыбнулась, молча покачала головой.

– Сергей Петрович, можно задать вопрос? – спросила она осторожно.

– Разумеется.

– Почему вы меня так… опекаете?

– Как?

– Ну… выделяете среди прочих… Тратите на меня своё время…

– Ах, моё время!..

– Вот провожаете…

– Тебе это неприятно?

– Да нет же, что вы! Просто странно… Почему?

– Выделяю, потому что ты этого заслуживаешь…

– У вас есть семья? – перебила Ольга.

– Ах, вот ты о чём…

Аполлонский вздохнул, поднял лицо к небу.

– Была. Видишь ли, Оля, моя жена и моя дочь погибли… в авиакатастрофе…

У Ольги вмиг куда-то провалилось сердце.

– Давно?

– Дочери было десять лет. И сегодня ей могло быть столько, сколько тебе… И её тоже звали… Оля.

Ольга сделала шаг к своему дому, но тут же обернулась, поцеловала Аполлонского в небритую щеку, сказала тихо «спасибо» и быстро направилась к подъезду.

Аполлонский окликнул её.

– Постой, Оля! Давай поступим так… Я тебе даю неделю на раздумье. Поезжай, куда хочешь, развейся. Лучше всего – вон из города. Тебе есть куда поехать?

– Что-нибудь придумаю.

– Ничего с собой не бери. Просто отдыхай. Гуляй, глазей на природу-матушку… А?..

4

Апрель с разбега окунулся в лето. Уже с первой недели солнце пригревало не на шутку. А к концу, под Пасху, и вовсе установилась жаркая погода, какая в этих местах и в июле бывает не всегда. Земля быстро оправилась от весенней черноты – зацвела, зазеленела, заблагоухала. Потекли по стволам деревьев животворные соки. И вот уже заневестилась вишня, выставила бело-розовые бутоны яблоня, поплыл по садам сиреневый дурман.

Ольга не думала ехать на дачу. Как-то само собой получилось. Она осознала это, уже выходя из автобуса в небольшом посёлке Сенино. До дач оставалось около трёх километров. И хотя асфальт этой весной проложили до самых ворот дачного кооператива, и даже установили на дороге павильоны ожидания на остановках, автобуса почему-то пока не пустили.

Ольга с удовольствием прошлась краем леса, вдоль дороги, с наслаждением вдыхая ароматы раннего лета. Ноги несли её легко и празднично, душа предвкушала нечто особенное, а сердце трепетало, как перед экзаменом.

Бабушка, как всегда копошилась в огороде. Ольга не сразу распознала её полусогнутую фигуру в старой вязаной блузе, колдующую возле навозной кучи. Конечно, на участке уже не было прежнего количества грядок и парников. Да и какие там грядки! Старые бабушкины кости ломал артроз, поясница не сгибалась, а тут ещё – диабет… Но это в городе. А здесь, на земле, как признавалась сама бабушка, под благодатным, целительным воздействием свежего воздуха и здешней воды, которая, недавно была признана областной экологической комиссией лучшей влагой земли московской, все хвори как рукой снимало.

– Внученька! – обрадовалась бабушка. – Мне тебя сам Господь послал! Только вчера о тебе думала, как она там управляется со своей учёбой?! Ой, а косички-то где ж? Потеряла? Голова как у мальчика стала. Ну, да бог с ними, с косичками! А где же Ксюшенька?

– С мамой оставила. Я ненадолго, бабуль. Развеяться надо.

Ольга крепко прижалась к бабушке, пряно пахнущей огородом, и чуть не расплакалась.

– Ну, надо так надо… Душа, видно, мается… Отдохни.

– Я у тебя поживу пару деньков. Не прогонишь?

– Скажешь тоже! Живи хоть всё лето! Как раньше бывало…

– Всё лето не получится. К сожалению…

Разговаривая с бабушкой, Ольга невольно поглядывала на соседний участок, через дорогу.

– Да здесь он, здесь. Вчера приехал на своём раздрызганном жигулёнке. Деда привёз.

– Кто?

– Да кто ж, – усмехнулась бабушка по-доброму. – Дружок твой давешний. Аль забыла?

– А… – искусственно зевнула Ольга.

– Дед-то, слышь, совсем глухой стал. Ему: «Как здоровье?» А он: «Да на рыбалку я». Так и разговариваем, каждый о своём, – бабушка невесело рассмеялась, поправляя съехавший на затылок платок. – Дряхлеем потихоньку… И Кирилл какой-то чудной стал. Иной раз и не поздоровается. Пройдёт мимо. Сам смеётся, а глаза неподвижные. Словно стеклянные. Как у чучела. Ну, да бог с ним, может, так и надо. А я всё ворчу по-стариковски… Да ты присядь, Оленька. А я самоварчик раскочегарю… С отцом-то видаешься?

– Редко. В основном, по телефону общаемся. Он всё по командировкам…

Бабушка вздохнула скорбно, засуетилась у самовара.

– А мать-то как? Не болеет?

– Всё нормально, бабуль, – сказала Ольга и направилась к калитке.

– Куда же ты? А самовар?

– Пойду… прогуляюсь. Я ненадолго, бабуль. Ты… ставь самовар… Я скоро.

Выйдя за калитку, Ольга сразу столкнулась с Кириллом, словно он давно поджидал её. Слегка располневший, с заплывшими то ли со сна, то ли с похмелья глазами, он поначалу пялился на неё оценивающим взглядом, а потом выдал с дурным актёрским пафосом:

– Какие люди в нашем Голливуде! Ты что ль, Оль?!

– Я, Кирилл.

– Ёмоё, привет! А я в окошко тебя увидел. Думаю, что за тёлка к Тимофевне пожаловала! Бабуленцию приехала навестить? – и он снова впился в соседку вожделенным взглядом.

Ольга не только видела, но, казалось, и чувствовала, как он мысленно ощупывал всю её фигуру, задерживаясь чуть дольше на известных местах. «Шустёр! – подумала она. – За несколько секунд везде успел побывать. И глаза у него очень даже подвижные. Бабушка не права».

– Как живёшь, Кирилл?

– Да живу. Чего мне сделается. А ты?

– Нормально.

– А чего носа не кажешь?

– Некогда… То учусь, то работаю. А то и то и другое вместе.

– На кого учимся?

– На дизайнера.

– А чо? Ничо! Модняцкая профессия. Богатенькие газоны будем обихаживать?

– Не знаю…

– А это что за хренатень? – Кирилл небрежно поддел пальцем стеклянную стрекозку на Ольгиной груди.

– Осторожно! Это мой талисман – синяя стрекозка. Сделана из капелек стекла.

– А чего крыло кривое?

– Не кривое. Оно надломлено. Так задумано, – загадочно проговорила Ольга.

– Сколько же мы с тобой не виделись?

– Лет восемь, не меньше.

– Если не больше. Да неужели это ты?! Отпад! Дай-ка пощупать! А ты изменилась… не в худшую сторону! Всё при тебе…

Ольга неловко улыбнулась, машинально сделав бессмысленный жест – потянула топик книзу.

– А помнишь, какая ты была? Коленки костлявые, шея, как у цапли! А теперь…

Кирилл беззастенчиво оглядывал подругу детства, как свою собственность. Он даже протянул руку, чтобы погладить её по животу, но Ольга грациозно отстранилась.

– Не сочиняй!

– Да чего там, не сочиняй! Точно! А помнишь, как ты меня пасла?

Ольгу передёрнуло.

– Что значит, «пасла»? Я не пастух, а ты, надеюсь, не козёл.

– О-о-о! А мы кусаемся! Кому ты мозги компостируешь! – он сказал «мозги», с ударением на первый слог. – Врезалась в меня по уши и бегала повсюду, как на верёвочке! Нет, что ль?! – самодовольно вопрошал Кирилл. – Было, помню. Было и… прошло?

– Всё проходит, Кирилл, – сухо ответила Ольга.

– А то пойдём ко мне. По коньячку и… в койку, а?

– Не слишком ли резво начинаешь знакомство?

– Не понял? Ну, ты даёшь! Звиняйте, тётка, а як вас зовуть?

– Не кривляйся, Кирилл. Той девочки, которая, как ты выразился, «пасла» тебя, давно нет. Мы же все эти годы с тобой почти не виделись. Я наверняка изменилась, как и ты. Перед тобой – незнакомая…

– И привлекательная! – вставил Кирилл не без удовольствия.

– Кто бы спорил. Да, и привлекательная женщина. А ты сразу – в койку.

– Во баба вымахала! – загоготал Кирилл. – С претензией!

– Ты о чём, Кирюш?

– Да ладно. Цену набиваешь?

– А разве я чем-то торгую?

Кирилл цинично ухмыльнулся.

– Сейчас все чем-то торгуют… А тебе сам бог велел… Или у вас, у дизайнеров, это запрещено?

Желая прекратить этот никчёмный разговор, Ольга спросила:

– Ты женат?

Кирилл испуганно дёрнулся, точно его ущипнули за живое, и ответил с непонятным напором:

– А что?!

– Ничего. Просто спросила.

– Просто?.. Да ты не боись. Она ни о чём не узнает, – доверительно сообщил он, наклоняясь к Ольгиному уху.

Ольгу разобрал смех.

– О чём не узнает?

– Да брось ты! Строишь из себя! Ну, как хочешь…

Кирилл выразительно сплюнул.

– И как её зовут?

– Кого?

– Жену?

– Какая разница. Жена и жена.

– А всё-таки?

– Ну, Эвелина.

У Ольги учащённо забилось сердце.

– Эвелина?! Эвелина… какое страшно знакомое имя… Это не она тогда столкнула меня в воду?

– Разве она тебя толкала? Ты сама упала.

День набирал летнюю благодать. Несколько тучек, пытавшихся сговориться на пасмурную погоду, разметал ветер. И небо до щекотки в носу сияло яркой голубизной. В той стороне, где восходит солнце, буравил небо старый «кукурузник», кругами набирал высоту, неся на своём борту очередную группу парашютистов.

– Они ещё прыгают?

– А чего им сделается. Сейчас даже чаще, чем раньше. Как говорит мой дед: «Рынок теперь повсюду, едрёныть! От него и в бомбоубежище не укроешься!» Только плати. И прыгай, кому не лень.

На крыльце Кириллова дома – лёгок на помине! – показался дедушка. Весь белый, сильно усохший, с всклокоченной головой, он казался проказливым домовым. Ольга поздоровалась. Ответного приветствия не последовало.

– Не напрягайся. Полный глухарь, – сказал Кирилл и недовольно стрельнул взглядом в сторону родственника.

Дед, сощурившись, смотрел на Ольгу, не узнавая.

– Кирюх, с кем это ты?

– С кем надо. Отдыхай.

– Не страховщица ль? – не унимался дед. – Гони её прочь! Страховаться не будем! Одни расходы с энтим страхованием! Так проживём!

Кирилл энергично отмахнулся, мол, скройся с глаз, сам знаю! И добавил вслух:

– Да пошёл ты в задницу, дед! Блин, и поговорить не дадут… Оль, а давай на пруд сдернем?

Ольга по-детски обрадовалась.

– На наше место?!

– Можно. Правда, там теперь заросло, но пройти можно. И мостки сохранились.

Какое-то время они шли молча, наблюдая за парашютистами.

– У тебя-то муж есть? – спросил Кирилл, стараясь вложить в вопрос максимум непринуждённости.

– Мой муж объелся груш, – ответила Ольга, провожая глазами последнего парашютиста. – Сделал ребёнка и выдохся. Да всё очень просто! Ему нужна рабыня. Чтобы было кем помыкать. А меня от этого тошнит. Я сама такая! – при этом Ольга наигранно мотнула подбородком, стрельнув в Кирилла насмешливым взглядом. – Зато у меня есть дочка. Скоро – полтора годика. Ксюша.

– Поня-ятно…

– А у вас дети есть?

– Да нет.

– Что так? Живёте пока для себя?

– Да нет… Она… ну, не может.

– Понимаю. Печально. А ты помнишь Таньку-шоколадку? Где она?

– В Бутово, в супермаркете работает. Продавщицей в кондитерском отделе. Она своего не отдаст. Слониха! Поперёк себя шире. Между прочим, Лёнька-тормоз – ейный муж.

– Да ты что, правда?! Как интересно!

– Ну! Технарь. В автосервисе работает. На Варшавке. Я у него пару раз ремонтировался. Такой же «тормоз». Но в тачках волокёт, собака. А ведь был такой глазохлоп, одни сопли…

– А ты помнишь, как тебя в детстве звали?

Кирилл сделал вид, что не помнит.

– Не помнишь?! «Коммерсант»! А чем ты сейчас занимаешься?

Кирилл помрачнел.

– Да так… Гоню контрафакт. Диски продаю.

– Откровенно. Значит, торгуешь фальшивкой.

– Ну, почему сразу – «фальшивкой»!

– Так ведь пиратствуешь. Качества-то нет.

– Насмотрелась по телику!.. Динамят они нас! Лапшу на уши вешают таким вот легковерным, как ты! Хотят людям последний кислород перекрыть! Сами распахнули двери в капитализм, сами быстренько нахапали, а теперь… усмиряют, блин! И вообще… что ты в этом понимаешь!

– Понимаю, Кирюша, представь себе. Я ведь тоже одно время контрафакты покупала.

– И что?

– Ничего хорошего. Загубила два интересных проекта. Долго пришлось восстанавливать. Так что дело не в легковерии, а во взглядах.

– В каких ещё взглядах?

– На жизнь. Как говорит моя мама, одним подавай только пирожное, а другие солёным огурчиком довольствуются. Ой, да какая разница!

– Нет уж. Ты спросила, я ответил. Честно ответил.

– Честно ответил, что нечестно живёшь, – выдала Ольга язвительный каламбур.

Кирилл побледнел, остановился. Ольга спохватилась – явно переборщила. Получилось – мораль читает.

– Извини, Кирилл. Перебор. Живи, как знаешь. Что мне до этого…

– Нет, ты погоди! Послушай! На меня, веришь, какие ребятишки работают?! Классные ребятишки! Все с высшим образованием! Не то, что я, лох недобитый. У них аппаратура – зашибись! Здорово получается. Нет, правда! Не отличишь от лицензионной!

– Вот я и говорю, пиратствуешь.

– Да, пиратствую, чёрт побери! Каждый зарабатывает, как может. А я, хоть и считаю денежку, по натуре – авантюрист! Понимаешь ты это?! Я, если хочешь, романтик в бизнесе! Да, настоящий пират! Сегодня – всё, а завтра – ничего!

– Похоже, ты гордишься этим.

– Да чего там, – Кирилл с чувством пнул ногой по разлапистому одуванчику. – Жить-то надо! Ты знаешь, сколько раз я начинал всё сначала? Чем только ни торговал! И водами-соками! И постным маслом! И сигаретами! И женскими трусиками! И водярой, чтоб она..! Такой гимор! – никому не пожелаю. Тому – дай. Этому – дай. А то и не спрашивали, в наглую отбирали! Тебе, видно, крылышек ещё не обрывали…

– Обрывали, Кирюша. Ещё как обрывали. Но у меня новые вырастали. Такая уж я…

– Дура, хочешь сказать? – прервал Кирилл.

Ольга громко расхохоталась, чем испугала собаку за глухим забором: та, как с цепи сорвалась – истошно залаяла, заскреблась, забилась о дощатую преграду.

Ольгин смех сразил Кирилла, по его бледному лицу пробежала беспомощная улыбка.

– Что-то я сегодня много смеюсь – не к добру. Ты не обижайся, Кирилл. Я не то хотела сказать. Трудно сразу найти общий язык, когда годами никак не общаешься…

– С чего ты взяла, что я обижаюсь? Пожалуйста, смейся, говори. И вообще, кто нам мешает общаться… Да чего там! Да, торгую фальшивкой! И сам стал какой-то фальшивый…

– Только давай без самоедства, друг мой. Всё обязательно утрясётся.

Ольга коснулась Кириллова плеча, успокаивающе провела ладонью по его руке до локтя. Рука Кирилла мгновенно, как сыпью, покрылась гусиной кожей. Он взглянул на Ольгу порывисто, коротко, и в его зрачках матово блеснула какая-то неизбывная тоска…

Ольга взмахнула руками и, отбросив спадающие босоножки, крикнула: «Догоняй!» Кирилл поначалу дёрнулся, но тут же сник, замедлил шаг.

Вскоре они миновали торговую палатку и вышли за пределы дачного кооператива. Узкой тропкой, изъеденной овражками, преодолели заросли березняка и очутились у одичавшей кромки пруда, как раз в том месте, где Ольга впервые увидела синюю стрекозку.

Она ходила кругами по отчаянно знакомому и уже чужому пятачку, раскрыв руки, и с непонятной тоской на сердце оглядывала каждую былинку. Здесь царила неестественная тишина. Даже с местного пляжа, оглашавшегося прежде детскими криками, несмотря на жару, не доносилось ни единого звука, словно все вымерли. По всему было видно, что в этот заброшенный уголок земли уже давно никто не забредает. Старые вётлы, некогда росшие за спинами юных рыболовов и защищавшие их от ветра и солнца, чернели теперь в траве поверженными стволами, а на их месте выросли другие, помельче и погуще. Трава – по пояс, воды почти не видно – всё покрыто сплошь жёлто-зелёной чешуйчатой коркой ряски. Полусгнившие мостки утопают в кудрявой пене водорослей. И только в одном месте, правее мостков, куда Ольга плюхнулась девятилетней девочкой, мистически чернеет водное окно…

– А ты сюда ходишь? – спросила Ольга, в надежде на положительный ответ.

– Да был пару раз… А чего здесь делать! Сама видишь…

– А змеи тут водятся? – пришло ей вдруг в голову, и она инстинктивно подалась в сторону Кирилла.

– Раньше ты не была такой боязливой, – заметил Кирилл, приобняв Ольгу за талию. – Ужей навалом. А чтоб какие другие… не знаю. Не видал.

И тут Ольгино внимание привлекло лёгкое движение над тёмным пятном на воде. Оно было призрачное, едва заметное, сверкнувшее, как звездочка. Ольга присмотрелась…. Да, это была она! Синяя стрекозка! Не может быть! В это время?! Она кружилась над тёмной лункой воды, что-то высматривая… Одинокая синяя стрекозка с отливающими перламутром крылышками…

Ольгу как что-то толкануло изнутри. Она сорвалась с места и с криком «Это она! Я здесь! Я здесь!» прыгнула на ветхие мостки. Мостки тут же подломились под ней, и она с шумным плеском и визгом, разбудив томящиеся в полусне окрестности, обрушилась в воду.

Синяя стрекозка не испугалась. Наоборот, как показалось Ольге, подлетела совсем близко, прошелестела крыльями у самого её уха, будто-то что-то шепнула, и, сделав над разрушенными мостками большую восьмёрку, растворилась в дымящемся от жары и света воздухе, словно её и не было…

Кирилл не сразу понял, что произошло. А когда понял, бросился к Ольге, протянул руку… Но она уже не нуждалась ни в чьей помощи. Ловко выскочив на берег, она хохотала до истерики, разбрасывая в разные стороны обрывки водорослей.

– Кирюш, а, Кирюш, не хочешь искупаться?! Вода, как молочный суп!

– Ну, ты ненормальная…

– А теперь не смотри! – приказала Ольга и, зайдя в высокую траву, принялась снимать с себя мокрую одежду. Выжав топик, она расстелила его на земле, бережно положила на него свой талисман. Затем быстрым движением сняла шорты и оказалась, к удивлению Кирилла, совершенно голой. Она сделала это так просто, так естественно, словно была у себя дома, одна, без посторонних.

Кирилл, не успев отвернуться, теперь уже не желал этого. «Зов марала» возобновился в новом качестве. Он во все глаза пялился на Ольгу и, сам того не сознавая, шёл на сближение с ней, повторяя незамысловатую фразу: «А ты ничего, в порядке… Всё у тебя на месте…».

– Надеюсь, – отвечала Ольга, выжимая шорты. – А у тебя чего-то не хватает? Ты говоришь об этом сегодня не впервые.

– Почему не хватает?.. Чего не хватает?.. – бубнил Кирилл, как во сне. – А… юмор… понимаю… У меня всё на месте… Можешь убедиться…

– Не надо. Верю на слово.

Ольга подняла голову.

– Ой! Я же просила не смотреть, Кирилл! – воскликнула она, прикрывая шортами грудь и неловко улыбаясь.

Но Кирилл был уже совсем рядом – стоило руки протянуть. И он их протянул, схватил Ольгу за талию, облапил всю, тяжело дыша, обливаясь потом, затем повалил на землю и стал мять, как глину. И если бы «ваятель» проявил бережность к предмету своего вожделения, и если бы им руководило в этот момент ещё что-то, кроме вожделения, он бы достиг цели… «Скульптура», отдавшись поначалу на волю рук «мастера», вдруг почувствовала грубость и стала сопротивляться.

– Что ты делаешь, Кирилл! Мне же больно!

– Да ладно, – хрипел Кирилл в исступлении. – Вспомни детство… как ты хотела меня поцеловать… Ну вот… целуй!.. Хотела ведь, да?..

– Вспомнил, дурак! Отпусти! Я кричать буду!

– Ладно, Оль, не дури… Ну, чо те стоит… Ну, давай!..

– Стоит! – ухватилась Ольга за необходимое слово, не в силах оказывать дальнейшее сопротивление.

– Сколько? – ёрнически подхватил Кирилл, пытаясь высвободиться из штанов.

– Двести долларов! Деньги вперёд!

Кирилл мгновенно пришёл в себя, выпрямился, встав на колени.

– Да ты чо, правда что ль?..

– Ну, не за десять же рублей отдаваться первому встречному…

– Идёт! – взревел Кирилл и, распахнув руки, буквально сгрёб обессилевшую Ольгу в охапку.

Ольга расслабилась, будь что будет. И в этот миг, совсем рядом, в траве, послышался тихий хруст… Он мгновенно затмил для Ольги все шумы и звуки на свете! Он хлынул ей в уши призывным набатом! Он прозвучал, как трубный глас! Ольга оцепенела.

– Моя стрекозка! – прошептала она в отчаянии и, с неведомо откуда взявшейся силой, оттолкнула от себя чужое мужское тело – так что оно описало в воздухе дугу, потеряв при этом не желавшие до того сниматься штаны, и шлёпнулось спиной на мокрое ложе из ряски.

– Во, блин!.. Как это?.. Ну, ты… даёшь!.. Каратистка… что ль?.. Предупреждать… надо, – бултыхаясь в зелёной жиже, словно пойманный в сети зверёк, отплевывался травой и словами Кирилл.

Ольга поднялась, натянула на себя мокрую одежду и скрылась в ивняке. Но тут же вернулась и с комом в горле выложила:

– Ты раздавил меня дважды, Кирюша! Но я тебя прощаю – ты не ведал, что творил. Живи и дальше так – в неведении! Привет жене! Прощай!

Бабушка встретила внучку с таким потерянным видом, что Ольге стало жаль её. Она залпом выпила остывший чай, поцеловала бабушку, сказала: «Прости, бабуля! Я тебя очень люблю!» и убежала в Москву.

5

С готовым эскизом и подробным комментарием к нему Ольга объехала все имеющиеся в городе витражные мастерские. Где-то вообще не понимали, что ей нужно. Где-то посмеивались над её фантазиями, называя их дилетантскими. Где-то скептически мотали головами и в один голос заявляли, что так, как она хочет, витражи не делаются, что и технологий таких нет, и долго и занудно рассказывали об известных способах изготовления витража в техниках «фьюзинг» и «тиффани», о напылении и прочих искусных подробностях витражного мастерства.

Ольга приуныла. Дело стопорилось. С этими проблемами она, наконец, обратилась к Аполлонскому, хотя и не желала до поры до времени раскрывать секрет своих творческих задумок.

Аполлонский копнул старые связи и извлёк на свет божий полузабытого старичка Матвеича – витражных дел мастера, славившегося в прежние времена неуёмной изобретательностью.

Матвеич уже четверть века пенсионерствовал на своём приусадебном участке в Калужской области, под Малоярославцем. Туда Ольга и отправилась, заручившись рекомендацией своего мэтра.

Егор Матвеич, таково было полное имя мастера, выслушал Ольгу, потом долго и дотошно рассматривал эскиз, водя корявым пальцем по рисунку. Потом долго читал комментарий, долго молчал, пожёвывая беззубым ртом и вдруг, ударив ладонью по коленке, вскочил с резвостью мальчишки, слегка разыгрывая весёлого полового в трактире: «Какой чай предпочитаешь, дочка? Зелёный али чёрный? С мятой али без?» И взялся растапливать старый фирменный самовар со множеством медалей на круглом боку. За чаем в ход пошли различные лакомства из дачных припасов Матвеича: мелкие засахаренные яблочки и кусочки груш, сливовое варенье, кисло-сладкое и пахучее, ввиду присутствия в нём каких-то целебных трав, и сладенькая чернильная наливочка из черноплодки.

Старик пил чай из широкого блюдечка молча, то закатывая глаза к небу, то зорко посматривая на свою гостью. Покончив с чаепитием, Матвеич, снова звонко шлёпнул себя по коленке и сказал:

– Эх, тряхнём стариной, стало быть! Давай мне мастерскую и пяток помощников порукастей! У меня тута не развернёсся, на шести-то сотках.

Ольга удивилась:

– Как?! Вы уже что-нибудь придумали?

– Так рази я тебе за чаем-то не поведал, дочка?! – вскричал старик хрипловатым тенорком и покатился со смеху.

Глядя на него, и Ольга рассмеялась и сказала, что завтра же с помощью Аполлонского непременно подыщет что-нибудь подходящее, и поинтересовалась, сколько Матвеич возьмёт за работу – деньги даёт спонсор, и нужна чёткая смета на все расходы и на саму работу, разумеется.

– Э, девонька! – с неподражаемой гримасой на тёмном бугристом лице по-молодецки вскрикнул старик. – Где мои шишнадцать лет! Сговоримся, много ли надо старику! Я своё отпахал. И лес валил, и стекло варил… Теперь ваш черёд жизню мозговать, стало быть!

Он вскочил и принялся смахивать крошки со стола.

– Я вам помогу, Егор Матвеич!

– Ни-ни-ни! Ты моя гостья, и тебе полагается сидеть барыней, в своё удовольствие. И угощаться! Откушай вареньица! Сам варил. Жена-покойница надоумила, – проворковал старик и, подойдя к Ольге, принагнулся, заглянул ей прямо в глаза, прошептал восхищённо: – Молодчина! Как же это тебе в голову пришло? Подсказал кто?

– Может быть, – ответила Ольга уклончиво. – Но это возможно сделать, как вы думаете?

– Опять двадцать пять! Я же сказал, ищи мастерскую! Матвеич брехать не приучен. В наши-то времена брехать надо было с опаской, стало быть. Вот так!

Витраж изготовили уже через месяц – заказчик подсуетился. Ольга не могла нарадоваться готовым формам. Старик Матвеич, витражных дел мастер, напоследок подмигнул Ольге шутовски и пожелал всяческих успехов. А ещё через неделю витраж полностью смонтировали в уже отстроенном бассейне. Тонкая стальная паутина переплёта вобрала в себя два десятка больших фрагментов, сочных по цвету и в то же время не вызывающих. Таинственно поблёскивая в полумраке, они давали сказочную картину мира, – монтаж закончили уже в сумерках.

Аполлонский не находил слов.

– Это ещё не всё, – говорила Ольга. – Увидите на открытии.

– Чем же ещё можно удивлять, когда и так всё выглядит прекрасным! Не зарывайся, Удальцова, – шутливо погрозил пальцем Аполлонский.

На следующий день после окончания монтажных работ полюбоваться на витраж приехал сам президент компании в сопровождении двух компаньонов. Ольгина работа всем пришлась по вкусу. Однако господин Добровольский выразился о ней весьма сдержанно.

– Хорошо. Но… ничего сверхъестественного, уважаемый Сергей Петрович, я здесь не вижу. Вы немного преувеличили, разговаривая со мной по телефону. Впрочем, это не важно. Меня устраивает. Архитектор тоже доволен. Принимаем работу. Деньги, как и договорились, я перечислю на училище завтра же. А теперь, прошу прощения, у меня дела…

И тут Удальцову как чёрт дёрнул, она не выдержала и заявила командным голосом:

– Налейте воду в бассейн!

Президент слегка поморщился.

– Что, простите?

– Налейте воду в бассейн! – настойчиво повторила Ольга.

Аполлонский взглянул на Ольгу сурово и тут же обратился к президенту, извиняясь за свою ученицу:

– Она у нас с характером. Но талантлива необычайно.

– Ничего, ничего, я не в претензии, – поспешил успокоить Аполлонского президент, с интересом поглядывая на Ольгу. – Я прекрасно понимаю… Художественная натура…

– Я вас очень прошу, налейте воду в бассейн! – не унималась Ольга. – Неужели это так трудно?!

Компаньоны многозначительно переглянулись, едва скрывая ядовитые усмешки. А президент, обратившись к Ольге, сказал спокойно и дружелюбно, как разговаривают в психушке врачи со своими пациентами:

– Обязательно нальём. Через неделю у нас открытие. Приглашаю вас. Персонально, – президент галантно раскланялся.

Ольгу забило, как в лихорадке. От беспомощности, она подпрыгнула на месте, как маленькая девочка, и едва не закричала:

– Налейте сейчас! В бассейне должна быть вода! И не просто стоячая вода! Пусть кто-нибудь поплавает! Воде необходимо какое-то движение: течение, просто колебание, без разницы! Она должна бликовать! И тогда – увидите!..

– Вы уверены, что это необходимо сделать именно сейчас? – осторожно поинтересовался президент.

– Уверена!

Добровольский посмотрел на часы, повернулся к своим компаньонам.

– Ну, если это так важно… мы могли бы задержаться на часок. Вы не против, господа?

Компаньоны переглянулись, подпольно пожали плечами, но своих возражений не озвучили. А Добровольский тут же распорядился наполнить бассейн и попросил пригласить спортсменок по художественному плаванию, которые в это время тренировались на озере.

– Эта процедура займёт как минимум минут сорок. А пока прошу вас пройти в бар, на второй этаж. Посидим, попьём кофейку.

Прошло около часа, прежде чем президенту доложили о выполнении его распоряжения. В бассейне лежала тяжёлая голубоватая вода, в которой, словно русалочье племя, плескалась группа из десяти девочек в зелёных купальниках. Но странно, на все указания тренера, девочки не реагировали. Они произвольно барахтались в воде – всё их внимание было устремлено на витраж, за которым расстилалось великолепное озеро с розовоствольными соснами на том берегу и двумя плакучими ивами на этом, по обе стороны экрана-витража. Вскоре и тренер, суховатая пожилая женщина, бросила взгляд на витраж и замерла, чем-то поражённая.

В это время в бассейн вошла компания во главе с Добровольским и тоже застряла на пороге. Все как остолбенели, словно кто-то дал команду «замри!» – витраж ожил! Будто от лёгкого ветерка, трепетали узкие ивовые листочки, царственно покачивались высокие стебли рогоза, сверкали росой белоснежные кувшинки. А над ними летали, порхая своими перламутровыми крылышками, синие стрекозы!

Господин Добровольский раскрыл рот, как ребёнок, и заворожёно глядел, как каким-то непостижимым образом трепещут на витраже тонкие листья прибрежной растительности, как волшебно мелькают стрекозиные крылья. А через минуту проговорил, не отрываясь от витража: «Вы не дизайнер… Вы… волшебница!.. Удваиваю гонорар! Лично вам, Удальцова Ольга!» Компаньоны, с трудом сохраняя здравый рассудок при лицезрении открывшегося всем чуда, подскочили к президенту и стали уговаривать не делать этого, поскольку достаточно и миллиона…

– Утраиваю! – проговорил президент онемевшими губами.

Дабы ставки не повышались, компаньоны, зная характер президента, взяли себя в руки и тут же замолчали.

Аполлонский, поражённый в самое сердце, приблизился к Ольге и, переводя взгляд с Ольги на витраж и с витража на Ольгу, сказал:

– Или я схожу с ума, или Бог был женщиной! Как ты это сделала?!

Ольга счастливо улыбнулась.

– Стрекозка нашептала…

2006 год.

Выбираю… (Из дневника Иры М.)

Лето, июль 2000 года

Закончила школу. Ура! Здравствуй, новая жизнь! Звонил одноклассник, Петя Любакин, смешной мальчик. Спросил, чем я занимаюсь. Ответила: ничем. Мы с ним с первого класса за одной партой сидели. И он меня постоянно доводил. В третьем классе привязал меня моим же бантом к стулу. А в пятом подбросил в мой ранец живого мышонка. Я визжала на всю школу, а он ржал, как лошадь. Я просила, чтобы нас рассадили. Но Марь Иванна, наш классный руководитель, сказала, что я на него действую благотворно. И не рассадила. Я была отличница, а он – рыжий. Он часто получал двойки по математике и хулиганил на переменах: дёргал меня за юбку, бегал по коридорам и кричал «Ирка-пробирка». Все смеялись. А сегодня сказал мне по телефону, что влюблён в меня на всю жизнь. Я ответила: давно знаю, но мне это неинтересно. Мама подслушала, одобрила. Говорит, «правильно, надо дальше учиться». Да, надо. Но не хочется. И на кого учиться, непонятно.

Август

Скучаю. Работать тоже не хочется. Нет, хочется, но там, где понравится и где больше платят. Пока нигде не нравится. Мама говорит: «Не спеши, выбирай обдуманно, пока я работаю. Надо сделать правильный выбор. Профессия это на всю жизнь не совершай ошибки, как я. Сиди дома и выбирай». Не совершаю, лежу на диване, выбираю.

Осень, сентябрь

Друзей нет. Ни с кем не общаюсь. На дискотеку мама не пускает. Там, говорит, одни наркоманы и отморозки. Телевизор не смотрю. Мама не разрешает. Говорит, там всякую пакость показывают и шутят ниже пояса, а ты у меня девочка чистая. Всегда смотри гордо и высоко. Лучше сиди дома и выбирай, на кого учиться будешь.

Октябрь

Сижу, смотрю в потолок, выбираю. Но ничего пока не выбирается. Звонила школьная подруга Катя Лоханкина. Говорит, выходит замуж за бизнесмена и спрашивает: «А ты?» Мама подслушала, говорит: «Рано тебе замуж, выучиться надо. Она троечница была, вот и бесится. А ты лежи, выбирай. И почитай заодно».

Зима, январь 2001 года

Лежу, выбираю. Заодно читаю иронические детективы. Интересно, а почему они называются ироническими? Потому что писательница хочет написать по правде, а у неё не получается, или потому что читателю смешно? Мне не смешно. Значит, у неё, наверное, не получается. Хотя очень смешно, когда пишет про любовь. Только немножко противно. Мама советует перейти на классику.

Весна, март

Перешла на классику. Прочла второй раз «Анну Каренину» писателя Льва Толстого. Первый раз читала в пятом классе, ничего не поняла. И теперь не понимаю, но уже по-другому, с позиции возраста. Понравилось, как лошадь Вронского упала и сломала себе спину. Снятся странные сны: будто кто-то хочет проникнуть в меня, а не знает к а к. Непонятно и страшно. Мама посоветовала обливаться на ночь холодной водой.

Апрель

Обливаюсь холодной водой. Помогает. Первую ночь ничего не снилось такого. Почти не спала, долго не могла согреться, знобило мурашками. А теперь снится, что я хочу проникнуть в кого-то, а не знаю к а к. Интересно, зачем? Мама сказала, что обливание холодной водой надо поменять на контрастный душ: сначала холодный, а потом горячий. И наоборот.

Май

Принимаю контрастный душ, сначала холодный, потом горячий и наоборот. Помогает. Снились: университет, биржа труда и кладбище. А потом опять стало сниться, что кто-то хочет проникнуть в меня, и я хочу проникнуть в кого-то. И оба не знаем к а к. Интересно почему? Мама советует совершать на ночь пробежки по парку.

Июнь

Совершаю пробежки по парку. Помогает. Быстро устаю и сильно потею. Потом принимаю контрастный душ. Первую ночь ничего не снилось такого. А потом стало сниться, будто я железнодорожный вокзал, и в меня прибывают поезда. Мама советует не унывать, продолжать пробежки.

Июль

Год назад закончила школу.

Не унываю, продолжаю бегать по парку. Встретила там Петю Любакина. Он опять сказал, что любит меня. Я ничего не ответила. Он тоже бегает. Я спросила: зачем? Он сказал, держит форму, а «ты зачем?» – «А я, чтобы сны не снились. Мама посоветовала». Бегали вместе. Он на голову выше меня. И бегает красиво и быстро. И меньше потеет. У него красные спортивные трусы с белой полоской и белоснежная футболка. От неё всегда пахнет свежестью. И лицо ничего: глаза синие, нос прямой, а над верхней губой рыжие усики торчат. Он чем-то похож на английского принца, старшего сына Дианы. Раньше не замечала. Опять снилось, что я железнодорожный вокзал и поезда теперь прибывают в меня почему-то вне расписания. Мама говорит, «бегай, пока ноги не отвалятся».

Август

Ничего не читала, не выбирала, опять бегали с Петей по парку. Он бежит рядом и показывает, как правильно дышать и работать руками. Потом перегонит и опять бежит рядом. Смешной! У него ноги сильные и длинные. И руки крепкие. Когда я чуть не упала, он поддержал меня. Бегала по совету мамы – пока не отвалились ноги. Помогло. Ночевала там, где бегала, то есть в парке, на скамейке. Хорошо, мама в командировке была, а то бы хватилась искать. Спала, как убитая. Даже не помню, как заснула. И никаких снов. А может, снилось что-то такое… вроде цветов. Не помню. Проснулась рано, только солнце взошло, и совершенно как новенькая. В парке никого. Только Петька бегает рядом кругами. «Проснулась? – говорит. – Беги домой. А то я на самолёт опаздываю». И убежал. Кругом каштаны, голубые ели, берёзы… и небо синее-синее! И такой воздух, как в Раю! Спасибо маме!

Сентябрь

Бегаю одна. Петя улетел с отцом в Англию, на стажировку. Он хорошо ездит верхом и хочет выводить новые породы спортивных лошадей. У его отца конный завод. Странное для лошадей слово «завод»! Лошадей же не делают, они сами разводятся! Мама спрашивала, выбрала ли я профессию. Я сказала, что нет, пока выбираю.

Октябрь

Надоело бегать одной. Бросила. Сижу дома. И сны теперь не снятся. Нет, снятся, только не такие странные – обыкновенные. Профессию пока не выбрала, лежу, думаю. Вспомнила Петю. И вдруг поняла, что хочу ребёнка, но не знаю к а к. Мама говорит, не бери в голову, само придёт.

Ноябрь

Не беру в голову. Лежу, ем, читаю, иногда гуляю в парке, там, где с Петей бегала. Листья уже опали. Скоро зима. Потолстела. Встала на весы и чуть не упала. Прибавила пять-шесть килограмм (у нас весы неточные). Наверное, от того, что много лежу. Надо двигаться. Неужели мы с Петей больше никогда не увидимся?..

Декабрь, 31

Сегодня почти не спала. Уже ничего не выбираю. Лежу, как дура, без мыслей. И плачу. Зачем я промолчала, когда он сказал, что любит. Надо было сказать: это интересно. А теперь он уже, наверное, не скажет. Мама спрашивает, «что случилось?» Ничего, просто хорошо как-то и тоскливо немножко, а отчего не пойму. Новый год на носу…

Январь 2002 года

Опять: то смеюсь, то плачу. Может, устроиться куда-нибудь на работу? Мама обняла, погладила по голове. «Ничего, ничего, побездельничай до осени, а там что-нибудь придумаем. У меня знакомая в университете работает, лаборанткой». И вдруг как вскочит: «Да ты никак потолстела, дочка!.. Нехорошо, надо разгружаться. Ешь фрукты и ничего жирного. И не лежи много, ходи. Выбирай на ходу».

Февраль

Хожу из угла в угол, выбираю на ходу. Спрашиваю маму, а как ты меня родила? «Чего это вдруг?» Так, интересно. «Ничего нет интересного, пришло время, родила». От кого? «Почему обязательно „от кого?“ Родила и родила! От себя родила». Но ведь у меня был папа? «Не было!» Да так резко сказала, что уронила вазу с цветами. «То есть, он был, конечно, но его не было, понимаешь! И не спрашивай меня об этом! Я тебя вырастила одна. И ты дана мне Богом. А третий тут лишний!»

Март

Уже всем стало понятно, даже соседям: во мне зреет ребёнок. И врачиха подтвердила: мамаша, ваша дочь элементарно беременна! «Не может быть!» Врачиха загоготала на всю поликлинику. «Вы посмотрите на неё! Она мне рассказывает! Как будто сама в своё время от духа святого понесла! Девка на сносях, а она: „не может быть!“ Может, мамаша! Я таки тридцать лет вынашиваю чужих детей! Тысячи рожениц на моём счету, а вы говорите: у неё опухоль! Опухоль у вас, в голове, мамаша! Сходите к психиатру. Еще месяцок и будем рожать! И никаких отговорок! Процесс идёт к завершению! Загляните в УЗИ: чистокровный мальчик! И какой мальчик – рыженький и голубоглазый!» Мама упала в обморок. «Как же так, дочка?» И заругалась страшно. «Неблагодарная тварь! Наблудила! Когда?! С кем?!» Я ничего не могла сказать. Я ничего не понимаю… Мама, я не знаю… ты же сама говорила, не бери в голову, само придёт. Я и не брала, а оно вот и пришло… «С кем спала?» Зачем мне с кем-то спать, я одна спала, ты же видела. Только сны снились странные… Мама смертельно обиделась на меня. За что?..

Апрель

Утром, в субботу, родила мальчика. Почему-то назвала Петенькой. Сегодня выписали. Мама прискакала за мной с соседом на его «Москвиче». Мы уже садились в машину, как к роддому подъехала иномарка с высоким прицепом. И вдруг из прицепа выехал Петя! Петенька! Верхом на белом коне! Он спешился, поцеловал меня, схватил малыша. А я говорю: ты, наверное, теперь не любишь меня. Видишь, я стала мамой без тебя. А он: «А я папой! Ты письма мои получала?» – Какие письма?.. И тут мама вылезает из машины: «Так-так-так… так вот он, наш зарубежный… член-корреспондент». Петя мне говорит: «Это же наш малыш! Посмотри, он – вылитый я!» Я говорю Пете: этого не может быть. А он мне: «Помнишь, мы бегали в парке?» Помню. «И однажды ты набегалась так, что отвалились ноги. Ты сама мне об этом сказала. Я помог тебе прилечь на скамейку. А потом нам обоим снился твой „странный“ сон – ты хотела проникнуть в меня, а я в тебя. И мы не спрашивали друг у друга к а к, оно само вышло. А потом я вынужден был уехать, потому что опаздывал на самолёт. А сегодня я прошу тебя стать моей женой!» Я сразу согласилась. Потом он посадил маму с малышом в иномарку, где было много цветов, а меня поднял в седло. Мне даже сделалось дурно… от неожиданного счастья!

Май

Пишу с некоторым опозданием, не до того было.

В день выписки Петя отвёз нас с Петенькой к себе домой. Ночью, когда малыш уснул, я обняла Петю и сказала ему на ухо, что не верю, что он в меня… проникал, когда я спала в парке. «Ты не спала, – говорит он, – ты отвечала взаимностью. Со спящей я бы не посмел». Но я не помню! Я думала, это было во сне! Тогда Петя показал, как мы проникали друг в друга тогда, в парке, когда у меня отвалились ноги. Мне очень понравилось. Это была наша первая медовая ночь. Или вторая (?) Через месяц мы поженились, и Петя уехал в командировку в Ростовскую область на конезавод. Мама радуется малышу, радуется за меня и говорит: «Я же говорила тебе, не спеши, выбирай. Всегда надо слушаться маму. Она плохого своему ребёнку не пожелает. И пусть твой подлый папаша умрёт от зависти, если он ещё жив!» Мама расплакалась и выставила передо мной мешок с письмами Пети…

Я на неё не обижаюсь. Всё позади.

Июнь

Через месяц за мной приедет Петя. Он заберёт нас с малышом в Англию. А ещё через три года мы вернёмся домой и будем жить в Подмосковье. Всю жизнь! Как я счастлива! В часы, когда Петенька, младший, спал, в третий раз прочла «Анну Каренину» и всё поняла. Сегодня расскажу маме. Прощай, дневник!

июль 2010 года

Девичья фамилия (Изобретатель дров)

Некто Козлов обожал на подушку давить. Ему до лампочки – будень ли, выходной ли, рабдень ли, праздник ли, семь ли утра, десять ли, гром не гром, война не война, без разницы!.. Давит себе и давит. Вот уже два десятилетия давит без передыху. Как выучился на инженера по эксплуатации, так и давит. Даже наволочка истончилась до кромешной видимости. И не вздрогнет, так старательно давит. Любо-дорого поучиться, у кого бессонница. Солнце жарит, он давит. Морозом череп свело, он давит. Под окном сигнализация вопит, он давит. В стране режим поменялся на противоположный, а он давит. Террористы шалят, а он давит. Дефолт всех накрыл медным тазом, а он давит. В кои-то веки глава государства добровольную отлучку объявил, а он давит. И хоть бы хны! Упорный мужик. Такой горы свернёт. Если, конечно, проснувшись, вообразит себя Магометом.

Жена Козлова, некто Рябухина… почему Рябухина? Не захотела мужнину фамилию брать, нарочно девичью оставила. Я, говорит, дочь своего отца, старого холостяка по убеждению, и нечего дурочку валять. Надо быть начеку. Муж он ведь кто? Никто. Чужой мужик. Перелётная птица. Пёрышки распушит, в клювик примет и… аля-улю! Заделается спикером в семейном парламенте, внесёт поправки и спикирует на чужую помойку. И куда мне тогда, обратно к Рябухиной пятиться? Так уж лучше сразу. Без лишней волокиты и разводной бухгалтерии. И не стала дурочку валять, свою фамилию оставила. Ну, оставила и оставила, хуже от этого она не стала. А лучше будто и некуда. Некоторые особи женского рода, как телеведущая Тина Кобчак, от двадцати до сорока в свет выходят, а Рябухина – замуж. Зачем? Чтобы было на кого опереться. Ну, опёрлась и опёрлась, на что могла. Она же не космический мусор, чтобы в одиночку болтаться в безвоздушном пространстве. В глупой молодости, с неделю покрутившись у зеркала, Рябухина в театральный рванула да оступилась. Сказали, выговор не тот, а какой тот, не сказали. Потом с разбегу на Козлова опёрлась, он как раз в соседнем подъезде лежал. Ан в растопырку вышло: опереться на лежачего, как сесть мимо стула – ноги вверх, удар по копчику и сотрясение того, что по несчастливой случайности в голове удержалось. С уцелевшим соображением Рябухина в детсад нагрянула, там у неё выговор был тот, какой нужен. Стала по невинным личикам сопли размазывать, но не процеживала – не разбирала, кто с соплями, кто без. Уволили по заявке благодарных родителей без объяснений и без содержания. После этого у неё детей – ни в одном глазу, зареклась. Затем в торговлю окунулась, и зацепилась, пиратские сокровища животом нащупала. Вот с тех пор с этой фамилией и… торгует. Хотя, если подумать головой, её фамилия в продажном бизнесе на приличный бренд не тянет. Так вот эта Рябухина с утра обожала яичницу с луком. Ей по телевизору втолковали, что яичница организм заряжает лучше всего прочего, что с утра в рот суёшь. Вот она и заряжала. Порой по три захода делала. Сил для трудовых подвигов набиралась. Козлов на подушку давит, а жена его в это время свой природный аккумулятор заряжает – обожает яичницу с луком. И в конце апреля это обожание до полной исчерпаемости в доме дошло. А Козлов на подушку давит и никаким органом не чует реальности.

Вдруг по телику на всю квартиру, включая лоджию и антресоль, свежие криминальные новости обрушились с рекламой «простомола» вперемежку (просто, мол, будь мужчиной!). Даже реклама страшней новостей оказалась, потому что громче и чаще. Очнулся Козлов и внезапно задумался. Сон ему скандальный приснился. Будто он жену свою, урождённую Рябухину, в обменном пункте на новую подушку поменял. И не в том скандал, что поменял, а в том, что не по тому курсу поменял, не стоило шило на мыло выкраивать. Подушка с террористической подкладкой оказалась. Вместо птичьего пуха ежовыми иголками напичкана. А тут из налоговой являются во главе с Митволем в прокурорской фуражке – иголки нумеровать, урон природы подсчитывать… К чему бы это?.. Козлов антиподом прикинулся. Чтобы мысли скандальные вытекли. Не получилось. Вестибулярный аппарат отказал. Чуть шею себе не свернул. Тогда он, рискуя здоровьем, отправился в прямоходящее путешествие в сторону кухни. Бредёт, в глазах песок и миражи из яичницы, а на горбу скандальные мысли бултыхаются. Руками за стенки цепляет, нос вместо компаса – ковыляет по запаху. По дороге приспичило, сделал вынужденный привал в туалете, потом в ванную заглянул – смыть антисанитарные отпечатки. И путешествие на кухню затянулось. А это не всегда выгодно, когда в доме пустыня Гоби. Зато скандальные мысли насухо испарились. С облегчением, как говорится. До кухни Козлов добрался только к обеду, в самое пекло. Аборигенша Рябухина уже забросила сковородку в раковину и стояла у окна в одних носках, то есть, полуголая. Ресницы надстраивала. Козлов шёл к оазису, а пришёл к порожней сковородке в раковине.

«Пока ты на подушку давил, яйцам трандец», – объявила жена, стоя к мужу лицом задней части своей широкой натуры. Козлов хватил слипшейся грудью воздуха и от жажды набухшего аппетита провозгласил экспресс-митинг протеста. «Ко мне припрутся сегодня, Рябухина! А ты все яйца на нет свела! Чем гостю закусывать!» – «Ты, Козлов, на подушку давишь, а я на яйца. Особенно с луком. От них живот молодеет, кожа натягивается». – «Он что у тебя, барабан? – нечаянно сострил Козлов. – Палочкой постучать не надо?» Рябухина с ресниц переключилась на брови и состроила из них сатирические стропила. «Постучи себе по голове. Если дотянешься». Козлов стушевался молниеносно. «Между прочим, кроме яиц ещё хлеб с маслом бывает». Рябухина извернулась аврально и показала лицо задней части своей широкой натуры узкому подоконнику. «Мечтать не вредно! Чтоб хлеб в доме был – требуется барханы ногами вспахать. А маслу ещё на прошлой неделе пришёл кердык. Холодильник умер. И я его выбросила». Козлов краем уха глянул за окно, затем уставился в угол. «Да не холодильник, а масло», – саркастически уточнила Рябухина. Козлов вздыбил лобные мышцы и задался насущным вопросом. «Ты куда собралась?» – «Чо это вдруг в тебе интерес взыграл? Никак выспался! Как всегда, на работу». – «Слышь, я чо-то со сна забыл… ты где работаешь?» Рябухина позеленела в дупель, растопырилась кузнечиком и затрещала крылышками: «Слушай, кто деньги в дом тащит, а?!» От неопровержимости жениного аргумента и факта Козлов мигом приютился за плинтусом и недосягаемо съёжился. «Ну ладно, я так спросил, для разговору». – «Нечего разговоры разговаривать, когда в доме жрать нечего. Я ночами торгую. Пора усвоить». – «А по ночам-то почему?» – «По топчану! Платят больше!» – «По ночам спят», – высказался Козлов с вялым достоинством очевидности. Рябухина в ответ с размаху прищемила Козлову самолюбие. «А ты и днём спишь. И всё забесплатно». Козлов застонал героически. «А когда придёшь?» – «Как всегда». – «Значит, к утру. Яиц притаранишь?» – «Как всегда». – «Значит, опять яйца на мне. Подкинь деньжат. Говорят, яйца подорожали. Обещали, подешевеют, а они, сволочи, подорожали! Лёха доложил. Говорит: стали меньше, а подорожали, как больше». Рябухина бесстыже распяла себя на новом стеклопакете. «Ты их ешь, что ли, деньги-то! Позавчера подкинула». – «Где? Куда?» – «Как всегда». – «А, эти, из морозилки… А почему в морозилку-то?» – «Чтоб ты каждый раз на горячий труп холодильника натыкался». Козлов стал заговаривать Рябухиной её свежевставленные зубы. «А я это… на те зелёные, что в морозилке потели, вчера бензопилу приобрёл и этого… колуна». Рябухина вспыхнула и зашипела автогеном. «За каким..?» Козлов замер с брандспойтом в руках. «А чо, дровами стану торговать, на шашлыки. Сейчас бешеный спрос. А на остальные пивка с корешами залудили. Покупку обмыли. Не возражаешь?..» – «Опомнился! Леса давно кончились! Такие же умники на дрова извели». – «А парк вон за окном на что?.. Лёха грозился бензинчику слить и цепь навострить, а то она тупая в продаже, – Козлов выпрямился оптимистически, звонко потёр нетрудовые мозоли. – Сегодня ночью и начнём… бабки пилить». – «Пилите, Шура, пилите!» – Рябухина, забыв надстроить вторую ресницу, категорически щёлкнула косметичкой. – И кто по наши съеденные яйца припрётся? Заказчик дров?» – «Наоборот. Я со сторожем парка сговорился. В парке – ценные породы. Дубы, там, каштаны… От них, говорит, вечный огонь. И угли три дня не остывают. Можно неприлично заработать, если толкануть. У меня, говорит, и шашлычник ждёт на примете. Правда, не нашей национальности. Только сразу вынести надо». – «Ага, корнями вперёд. Смотри, как бы вам со сторожем не пришлось на одних нарах ночевать». – «Не боись, он не продаст». – «Кто сказал, что не педераст? – «Я сказал, не продаст! Пётр, Роман, Ольга – даст! – «Ольга, может, и даст, только ваш «вечный огонь», твой сторож не продаст, не успеет, а тебя – запросто. Кстати, что за Ольга?». – «Да нет никакой Ольги! Там одни мужики!» – «А говоришь, не педераст». – «Да он мужик в норме, только маленький! Я тебе про дрова рисую!» – «Ты ещё и художник!» – «Он сам сказал, они аморально устарели, им триста лет в понедельник. Скоро новые будут втыкать. Из питомника. Я уже кладовку на первый случай освободил. Пара кубов, мыслю, уложится… Как думаешь?» Рябухина рыгнула протяжно тройной яичницей с луком. «Ты чо, дуболом, в квартире дрова колоть собрался? На ламинате?..» – «А чо! Офис снять дорого». Рябухина включила сирену с мигалкой и выехала на встречную. «Какой, блин, офис, олигарх из-под подушки! Дрова в лесу растут!» Козлов выставил победоносно своё умственное преимущество: «В лесу деревья растут, Рябухина. А дрова из них мы, мужики, изобретаем. Догоняешь?..» Рябухина свернула губы трубочкой из-под детского мороженого, срочно почесала интимное место и прощально щёлкнула дверным замком.

В дверях обнаружился пальчиковый сторож с двумя энергетическими полюсами: выпирающей из штанов поллитровкой и вакуумной селёдкой под мышкой. Нащупав трезвым зрением не задрапированный фасад Рябухиной, сторож икнул «Ой!» и в панике поднял руки: «Я туда пришёл?» Козлов гостеприимно бросился на выручку паркового десанта. «Туда, туда! Свои! Ты чо, не признал меня, Михалыч? Мы вчера с бутыльком ещё твой дубовый проект обсуждали. Правда, без селёдки. И решили: да!» Рябухина дала потрогать заднюю часть своей широкой натуры коридорным обоям, впустила сторожа и добровольно зашла в лестничную клетку. «Пока, изобретатель дров!» Козлов схватил хлыст укротителя. «Ты куда… в одних носках?..» Рябухина с ужасом обнаружила на себе носки и, не дожидаясь аплодисментов, послушно убежала с арены. «Можа, я не вовремя? – уверенно засомневался сторож. Козлов отбросил хлыст и стал раскланиваться. «В самый раз, Михалыч! Она уже намылилась». – «Ты тоже… на дом заказываешь? – спросил сторож с удивлением в низкорослой фигуре, вручая Козлову соскучившийся в его кармане коктейль Молотова с Менделеевым. – А жена? Знает?» – «Не понял?» – не понял Козлов, с готовностью принимая бутылёк в свои надёжные руки.

Когда Рябухина замаскировала свою телесную откровенность, сторож с интересом навёл на неё бинокль. «Это ты вчера… или не ты?» Рябухина оцепенела патриотически и гордо шагнула к виселице. «Я!» Сторож опустил бинокль на полшестого и мужественно заплакал. «Я тебя не признал в маскхалате». – «Не понял?» – вторично не понял Козлов и бесконтактно набил сторожу его нахальную морду. Сторож прикрыл своё раскисшее мужество и стал конспиративно настукивать. «Да мы вчера… беса изгоняли, как пишет Декамерон! На всю мою двухмесячную зарплату! У меня до сих пор… коленки в пояснице дрожат…» Сторож не успел расшифровать оперативного донесения. Козлов влез в танк и пошёл давить гусеницами. «Она моя жена!» Сторож икнул «сдаюсь!», метнул под гусеницы Козлова вакуумную селёдку, и дрожь в его коленках по известному некоторым закону физики моментально преобразовалась в чувство самосохранения. Он резво повернул к тыловым позициям, стартовал первым и завоевал парку золото.

Козлов рекламным щитом упал на крышу Рябухиной. «Чо он тут такое нёс? А?! Ты куда ездишь по ночам? Гони чёткий ответ!» Рябухина расслабилась спущенным баллоном. «Сколько говорить, торгую я ночами». Козлов с эксклюзивным упорством мобилизовал свой заспанный интеллект на выяснение «ху из ху». «Я тебя человечьим языком спрашиваю, чем торгуешь?» Рябухина покорно открыла багажник и проткнула «запаску». «Собой». Козлов не справился с управлением и въехал на животноводческую ферму. «Как?..» – «Кверху каком!» – Рябухина показала для наглядности и стала выгружать из багажника свои вещи. Козлов перешёл с человечьего на говяжий. «А… бэ… ме… Где?..» – «Где, где… Девушка по вызову я. Догнал?» Козлов скоропостижно повалился в навоз и от ужаса положения, как подстреленный воробей, утопил башку в перьях. Кошка, дежурившая у входа, плотоядно облизнулась. Козлов, отборно чирикая, бочком упорхал под ближайшую колонку, промыл клювик досконально и окончательно проснулся. А Рябухина стряхнула гору с плеч и подумала с чувством глубокого сексуального облегчения: хорошо, что я девичью фамилию оставила.

июль 2010 года.

Архирад

1

Когда мне было лет девять или десять, я любил забираться в дедушкин кабинет и копаться в старом шкафу – в его необъятных недрах хранились всевозможные приборы, книги и разные диковинные предметы, о назначении которых я даже не догадывался. При этом я нисколько не самовольничал. Дедушка позволял мне находиться в его комнате, когда угодно и сколько угодно, но с непременным условием, чтобы я не мешал ему работать, ничего не рвал, не ломал и, самое главное, не рисовал на книгах и прочих «нужных» бумагах.

Часто, припозднившись, я засыпал на старом, обитом чёрным дерматином, диване с высокой прямой спинкой и жёсткими валиками по бокам, и дедушка оставлял меня на ночь. Сам же устраивался на сдвинутых стульях или на полу, смотря, в котором часу ложился.

Утром по комнате плавало ароматное облако индийского чая, который дедушка заваривал на маленькой спиральной плитке и вкушал из фарфоровой кружки с золотыми вензелями, подаренной ему когда-то английским коллегой, добавляя в неограниченном количестве сливки или молоко. А я пил чай с конфеткой, неожиданно возникавшей перед моим носом, и чувствовал себя наверху блаженства.

Мой дедушка был археологом-патологоанатомом, и вся его комната, буквально напичканная потрясающей мое воображение утварью, представляла собой неисчерпаемый полигон для удовлетворения детского любопытства.

Слева от окна, в углу, одиноко стоял человеческий скелет. При малейшем сквозняке он покачивался, мелодично постукивая своими костяшками по трубе парового отопления. Из угла справа выпирала копия древнеегипетской мумии, изрядно запылённая и не внушавшая эстетических чувств. Громоздкий письменный стол, стоявший у левой стены, был завален различной ученой мелочью: лупами, пинцетами, скальпелями, пипетками, какими-то обрывками доисторического пергамента, всякого рода склянками, трубочками, спиртовками, предназначенными для проведения домашних опытов.

Над столом висела фотография бабушки, недавно умершей. А справа, над диваном, на котором я частенько оставался ночевать, и нижнее пространство которого до отказа было забито газетами первых лет советской республики, висел огромный портрет вождя в массивной раме покрытой чёрным лаком. Вождь был изображен в сером френче, и его джокондовская полуулыбка, прикрытая пышными усами, действовала на меня завораживающе. В один прекрасный день вождя в сером френче признали злым божеством, и его место занял другой вождь, в галстуке с белым горошком, из более ранних времён. Он считался божеством добрым. О нём дедушка рассказывал с умилением, и выражение лица у него было, как у человека объевшегося карамели.

При маленьком росте дедушка имел довольно крупную голову, увенчанную белоснежной шевелюрой. Его седая борода, в которой красовались три угольно-черных пряди вьющихся волос, росла неравномерно, пучками, и напоминала скудную растительность пустыни. Цвет его глаз я бы не взялся определить, поскольку он постоянно менялся в зависимости от дедушкиного настроения. Одевался дедушка не совсем обычно. Дома всегда ходил в длинном бордовом халате, наброшенном на белую сорочку со слегка потёртым на сгибе воротом. Ворот стягивал непременный бордовый галстук, на котором поблескивала металлическая заколка с костяным наконечником. Из-под распахнутого халата виднелись бордовые подтяжки и сверкающая дуга цепочки от карманных часов. Обувался дедушка в меховые шлёпанцы, поэтому походка у него всегда была мягкой и бесшумной, как у пантеры. Говорил дедушка тихо и ласково, при этом смотрел в глаза собеседника изучающе пристально. Перед выходом на улицу, дедушка несколько преображался: он снимал халат, покрывал голову бордовым беретом, окатывал себя одеколоном «Белая сирень» и надевал двубортный бордовый пиджак, а на ноги натягивал высокие, без шнурков, словно обрезанные сапоги, чёрные ботинки, ухватившись при этом за две петли, пришитые к голенищам.

Дедушка был папин папа. Мама опасалась свёкра и за глаза называла его сумасшедшим, а папа, хотя и не спорил с ней, всячески сглаживал назревающие между ними конфликты. Но в чём, собственно, состояло дедушкино сумасшествие, мама не уточняла, видимо, полагая, что всё это лежит на поверхности и комментариев не требует. Я не разделял её мнения. Дедушка был добр ко мне и внимателен. Ему доставляло огромное удовольствие делать мне подарки. Два раза в году, под Новый год и в свой день рождения, я всегда получал то, что хотел. Поэтому я его очень любил. И потом загадочные опыты, которые он проводил в моём присутствии, и в которых я ровным счётом ничего не понимал, доставляли мне радость уже только тем, что я имел счастье за ними наблюдать. Что он там искал, чего добивался, для меня было неразрешимой загадкой. Помню только, как он, досадуя на очередную неудачу, сказал с тоской: «Знаешь ли ты, внук, где у человека находится душа?!» Я, конечно, тогда не только не знал, где эта самая душа находится, но и не очень-то понимал, о чём идет речь. Дедушка и не ждал от меня вразумительного ответа. Задав свой риторический вопрос, он сам же на него и отвечал: «Не знаешь! И я не знаю… А жаль! Чертовски жаль…».

Дедушку часто приглашали на раскопки во все уголки мира, в качестве эксперта, поскольку он был незаменимым специалистом по древним захоронениям. И когда он уезжал в экспедицию, что происходило довольно часто, я всё своё свободное время проводил в его кабинете, полном аромата таинственной старины.

И вот однажды, когда дедушка отправился в очередную научную командировку, я, копаясь, как обычно, в его шкафу, на одной из полок обнаружил небольшую чёрную шкатулку. Она лежала за стопкой газет, замаскированная обрывком старых обоев, жёлтым и ломким, как восковая обливка на сырной головке. Я попытался открыть шкатулку, но она оказалась запертой. Я пробовал нажимать на неё и так и сяк, крышка не поддавалась. Пошарив на той же полке, я нащупал за газетами маленький холщовый мешочек. Дрожащими от нетерпения руками, высыпал содержимое мешочка на пол и увидел среди десятка ключей разного калибра маленький ключик, сверкающий как бриллиант. Не переводя дыхания, я схватил его и вставил в едва заметную замочную скважину на шкатулке. Ключик повернулся без усилия, и крышка внезапно откинулась, порядочно напугав меня. На дне шкатулки лежала пожелтевшая от времени бумага. Она была сложена вчетверо и источала неведомый мне дурманящий запах.

Осторожно, стараясь не давать воли своему нетерпению, я положил бумагу на пол и развернул её. Это была некая «Охранная грамота», выданная дедушке в восемнадцатом году. Не удовлетворенный своим открытием, я снова заглянул в шкатулку. Больше в ней ничего не было. Однако боковым зрением я заметил нечто белёсо мелькнувшее внутри. А, присмотревшись, обнаружил небольшую шёлковую тесемку. Достаточно было слегка потянуть за неё, как чёрная бархатная пластинка, которую я поначалу принял за дно шкатулки, приподнялась, и моему взгляду открылось потайное пространство. Шкатулка оказалась с двойным дном.

И уже на настоящем её дне лежали забавные очки в металлической оправе. Правая половина очков была из синего стекла, левая – из красного. И каждое стёклышко закрывалось чёрной шторкой с малюсенькими блестящими петельками на верхней кромке очков. Всё ещё дрожащими руками я поднёс очки к лицу, зажмурился и надел их на переносицу, заправив гибкие дужки за уши. Коснувшись моего лица, очки странно щёлкнули, будто по лбу пробежал электрический разряд. Я открыл глаза. Ничего не изменилось. Было так же темно. С минуту я сидел, растерянно водя пальцами по полу. Потом сообразил, что надо приоткрыть шторки. Я открыл левую. Мгновенно весь дедушкин кабинет окрасился в красный цвет. И все находящиеся в нём предметы заметно задрожали, как дрожит горячий воздух над костром. Даже висящий над диваном портрет ожил: вождь в сером френче слегка высунулся из рамы и все с той же неподражаемой полуулыбкой погрозил мне пальцем. Я зажмурился, а когда снова открыл глаза, то увидел дедушку – он показался в неизвестно откуда взявшемся проёме. Вид его был довольно растрепанный: галстук съехал набок, распахнутый пиджак едва держался на плечах, волосы вздыбились, а глаза выражали ужас.

Не могу сказать, что со мной стряслось в тот момент. Помню только, что я сорвал с себя очки и бросился вон. И в течение двух дней старательно обходил дедушкин кабинет. Мне казалось, что отсутствовавший дедушка выйдет и надерёт мне уши, за то, что я позволил себе воспользоваться его тайным инструментом. Но на третий день меня неудержимо повлекло туда, откуда накануне я позорно бежал. Однако задерживаться там не стал – разложил всё по местам и, как ни в чём не бывало, вернулся в большую комнату и сел за уроки.

2

Дедушка вернулся ранее намеченного срока, как раз в то время, когда вождя в сером френче признали злым божеством и заменили его прежним, добрым, в галстуке в белый горошек. Ни с кем не поздоровавшись, он молча, прошёл в свой кабинет, заперся и не выходил целые сутки.

Мама пыталась достучаться до него, чтобы накормить, но папа сказал: «Не надо его беспокоить, захочет, сам выйдет». И мама, осуждающе поведя бровями, махнула рукой, мол, с сумасшедшим жить – сам скоро свихнёшься.

На исходе следующего дня дедушка позвал меня к себе и, усадив на диван, пытливо заглянул в мои испуганные глаза.

– Ну что, внук, хочешь ли ты мне что-нибудь сказать?

У меня загорелось в пятках.

– Как ты думаешь, где сейчас находится твоя душа? – спросил дедушка с едва заметной улыбкой.

– В пятках, – пролепетал я, не задумываясь.

Дедушка вопросительно вскинул голову, смешно вытаращил глаза, окрашенные в тот момент пронзительной кошачьей зеленью, и, растопырив короткие жилистые пальцы, удивлённо развел руками. При этом его клочковатая борода оттопырилась в разные стороны, будто весь подбородок был утыкан множеством металлических иголок.

– Почему ты так думаешь?

– У меня пятки загорелись, – также уныло пробубнил я.

– О! – воскликнул дедушка и крепко стиснул меня за плечи. – Ты сделал великое открытие!

– Я?!

– Именно! – расхохотался дедушка.

Отсмеявшись, он таинственно добавил:

– Если не считать, что до тебя его сделал я.

И снова захохотал, сладко, по-кошачьи жмуря глаза.

– Видишь ли, внук, – уже серьёзно проговорил дедушка, – на основании многочисленных опытов и наблюдений я пришел к выводу, что душа человека – это, попросту говоря, самое «тёпленькое местечко» в его несовершенном организме. Оставалось изобрести прибор, который мог бы с достаточной степенью точности выявлять это «местечко». Соображаешь?

Я ничего не соображал, потому что жгучий стыд, поселившийся во мне после той злополучной находки в шкафу, выворачивал меня наизнанку. И он выворачивал меня тем сильней, чем больше дедушка отвлекался от темы и не отчитывал меня впрямую за моё ненасытное любопытство, а пытался вывести на чистую воду окольными путями, чтобы я сам признался в своём непростительном поступке.

Но дедушка и не думал меня уличать. Его глаза заметно посинели, и он продолжал упоённо рассказывать о своих научных умозаключениях.

– И я изобрёл его! – провозгласил он торжественно.

– Кого? – спросил я растерянно.

– Не кого, а что! Пока это строжайшая тайна. Но тебе, как своему любимому внуку… Я ведь могу на тебя положиться? А? – дедушка заговорщицки зыркнул по сторонам.

Я утвердительно закивал. А дедушка приподнял газету, пирамидкой стоявшую на столе, и мне открылся причудливый механизм, очень похожий на миниатюрный фотоаппарат. По бокам механизма торчали усики-антенны, а сам он весь был увит крохотными разноцветными проводками.

— Термоглаз! Я назвал его «ОКО», что значит – Очки Корпускулярного Обзора. Это название рабочее и ни к чему пока не обязывает. Понимаешь ли, чудо моё, теперь я могу определить у каждого встречного поперечного, где находится его душа. Заметь, при этом специально не исследуя свойств его натуры с помощью наблюдений и даже не разговаривая с ним!

– Зачем? – задал я глупый вопрос.

– А затем, чтобы знать – кто перед тобой, что за человек, чего он стоит, что от него можно ожидать.

– Как же это можно узнать? – задал я второй глупый вопрос.

– Элементарно. Видишь ли, по моей теории сущность человека, определяется тем – в какой части тела регулярно пребывает его душа. Конечно, в разных ситуациях она может менять своё местоположение. А в исключительных случаях даже выходить за пределы тела. И это значит, что данный субъект весьма непредсказуем, и относиться к нему надо… соответственно.

– То есть – не доверять?

Дедушка уставился на меня с нескрываемым любопытством.

— Ты чрезвычайно догадлив. Допустим, у тебя душа постоянно находится в пятках…

– Не всегда, – перебил я его неуверенно.

— Я сказал – «допустим». Стало быть, ты всё время живешь в страхе. А страх делает человека уязвимым, а значит, податливым. То есть им можно вертеть, как угодно.

– Зачем вертеть? – задал я третий глупый вопрос.

Дедушка смущенно откашлялся.

– Ну… Видишь ли, люди бывают всякие: и хорошие, и плохие. А с помощью моего прибора я смогу сразу выяснить, кто передо мной – друг или враг. И если – враг, я буду знать об этом заранее, и он не успеет причинить мне никакого вреда. Уразумел? Мои наблюдения привели меня к мысли, что ежели душа человека стабильно… Надеюсь, ты знаешь, что означает это слово?

— Что?

— Стабильно, значит – устойчиво, постоянно. Запомни. Так вот, ежели чья-то душа постоянно находится, например, в области печени, то такой человек неминуемо должен стремиться к власти. Если же чья-то душа всегда пребывает в области живота – перед тобой человек, склонный к насилию и, как правило, кровавому насилию. Короче, это насильник, убийца, душегуб.

– А если душа в сердце?

– Чудо мое! Я всегда полагал, что ты сообразительный мальчик. Душа в районе сердца – это добряк, фантазёр, поэт. Душа в голове – умница, учёный, изобретатель, философ и тому подобное. А вот у кого душа циркулирует между головой и сердцем, тот… ну?

– Не знаю… кто?

– Изобретательный фантазёр! Которого, между прочим, тоже надо остерегаться, – последнюю фразу дедушка произнес с усмешкой.

– А если душа ци… цирк…

– Циркулирует, – пришёл дедушка на помощь.

— …улирует между головой и животом? – спросил я, следуя за ходом дедушкиной мысли.

— Такой человек, должен быть изобретательным злодеем, – мрачно сообщил дедушка.

– Дедушка, а где находится твоя душа? – вдруг пришло мне в голову.

Дедушка сделал большую паузу и сказал тихо:

– А вот этого, мой дорогой, я определить не в состоянии. С помощью «ОКО» я могу узнать, где находится твоя душа или чья-нибудь ещё. А вот заглянуть в себя я бессилен. Именно за этим я тебя и позвал. Ты заглянешь в меня, и ты определишь, где находится моя душа. Не возражаешь?

– А я смогу?

– Определять будет прибор, а ты только сообщишь мне о его показаниях. Согласен?

Я пожал плечами.

– Вот и славно. И пока я приготавливаю «ОКО» к работе, расслабься, закрой глаза.

Я зажмурился, а дедушка, судя по тому, как скрипнула с легким повизгиванием знакомая мне створка, полез в шкаф и достал ту самую шкатулку. И когда уже полагалось открыть глаза, я увидел в его руках те самые очки, которые накануне так напугали меня. Сверху к очкам с помощью особых крепёжных приспособлений дедушка приладил свой новый прибор и велел мне всю эту оптическую конструкцию надеть на глаза.

Когда я был готов, дедушка скомандовал:

– Встань напротив меня и открой правое стекло. Правое! Не перепутай! Где у тебя правая рука?

Я показал.

– Так. А теперь действуй!

Я выполнил его команду.

— Что ты видишь?

— Вижу…

— Вся моя фигура должна быть синей! Так? – нетерпеливо подгонял меня дедушка.

— Так…

— А теперь ищи красную точку. Если душа у меня есть, ты должен увидеть во мне пульсирующую красную точку. Ну?

Пульсирующую точку я действительно увидел. Но тут моя кожа в одно мгновение стала гусиной. Я похолодел… Красная точка в теле моего дедушки пульсировала в районе… живота. Но сказать ему об этом у меня язык не поворачивался…

– Ну?! Что ты затих! – рявкнул дедушка. – Видишь красную пульсирующую точку?

— Вижу… – беззвучно шевелил я губами, потому что звук застрял у меня где-то внутри.

– Я к тебе обращаюсь, внук!

Я понимал, дедушка нервничал и поэтому был несколько грубее, чем обычно.

– Ну, где же она? Говори!

– В голове, – наконец озвучил я свое враньё.

– Я так и думал! Вот видишь, какой у тебя дедушка! – гордо выкрикнул он и содрал прибор с моей головы.

– И это ещё не всё! – продолжал дедушка на торжествующей ноте. – При незначительной доработке моё изобретение способно проникнуть и в неодушевленные области! Одним словом, мое «ОКО» покажет нам суть вещей! Ты понимаешь, что всё это значит?! Я – властелин природы! Теперь у нее нет тайн для меня! Я увижу её насквозь во всей своей очевидности!

Я смотрел на воспалённое лицо дедушки, и думал: «По его собственной теории получается, что он – злодей. И не просто злодей, а злодей с выдумкой. Нет, не может этого быть! Или дедушка ошибается, или изобретённый им термоглаз… никуда не годится».

3

Через месяц дедушка снова отправился в экспедицию, в Среднюю Азию. Оказывается, его неожиданный приезд был сопряжен с новым изобретением, которое непостижимым для меня образом улавливало местонахождение души в теле человека. Как известно, прибор показал, что дедушкина душа находится в его животе, чему я, честно говоря, мало верил, потому что был убежден – дедушка не может быть ни насильником, ни убийцей. Я тогда думал примерно так: если дедушкины выводы правильны, то наверняка то место, где находилась его душа во время эксперимента, было чистой случайностью. Разве можно с одного раза говорить о постоянстве пребывания души. Мало ли куда может забрести душа активного, полного творческой энергии человека. А вообще-то самое подходящее место для его души – голова. Он очень умный. Или сердце – он так добр ко мне.

Но как бы то ни было, дедушкино изобретение не давало мне покоя. «Интересно, – думал я, – дедушка взял „ОКО“ с собой или спрятал в шкафу?»

С искушением заглянуть в заветный дедушкин шкаф я боролся недолго. Уже на следующий день, придя из школы, я быстро пообедал и сказал маме, что немного отдохну у дедушки в кабинете, а потом примусь за уроки. Мама не возражала.

Однако, к моему удивлению, дверь в кабинет была заперта. Такое случилось впервые. «Наверное, дедушка понял, что я наведывался в шкатулку, – подумал я со стыдом. – Что же делать?..»

Обычно мама прибегала домой в свой обеденный перерыв, чтобы покормить меня, и снова убегала. Работала она через дорогу, в школе. Дождавшись, когда мама ушла, я взял на кухне длинный хлебный нож и попытался проникнуть в дедушкин кабинет с его помощью. Мне удалось это с первого раза. Замок был старый, разболтанный, и запирающий язычок переместился без особого труда.

Войдя в кабинет, я плотно затворил за собой дверь и оказался в полной темноте. Это было для меня второй новостью. Значит, дедушка не только запер дверь, но и зашторил окно, выходившее во двор. Я включил свет. В глаза бросились некоторые перестановки: древнеегипетская мумия заняла горизонтальное положение вдоль стены, скелет перекочевал за шкаф, письменный стол был повёрнут тыльной стороной к окну и на нём, кроме настольной лампы и письменного прибора из белого мрамора, который дедушке вручили на работе в день его семидесятилетия, ничего не стояло. Из-под диванного сиденья, несколько вздыбленного, торчал уголок красной папки, будто диван показывал язык. А из тёмной рамы на меня пристально глядело доброе божество в галстуке с белым горошком.

Тут же, на полу, валялась вырезка из старой газеты. Я поднял её и прочитал заголовок статьи, напечатанный очень крупными буквами «Оборотни в наших рядах». Всё это было очень странно. Известная дедушкина консервативность в плане бытовых нововведений не раз вызывала в маме взрыв негодования. Когда бы она (из лучших побуждений, разумеется) ни пыталась прибраться в кабинете, дедушка всегда сердился, заявляя, чтобы в его комнате никогда ничего не трогали, потому что всякая перестановка путает его мысли и отвлекает от работы. Правда, кабинет и не выглядел сильно запущенным. Дедушка всегда сам приводил его в порядок. И мама, по крайней мере, за последний год, ни разу не переступала порог его кабинета. И если дедушка пошёл на перестановки, значит, сделать это вынудило его что-то очень важное. Но что?.. И, наверное, он очень торопился, если не заметил вывалившейся из дивана газеты…

Вскоре я убедился, что шкатулка осталась на месте. И, что самое интересное, дедушкино «ОКО» лежало в ней в сборе, то есть к очкам был прилажен тот самый прибор, термоглаз, который дедушка несколько дней назад подобно фокуснику, открыл передо мной из-под газетной пирамидки, и, значит, было готово к использованию. От соблазна тут же испробовать этот замечательный прибор у меня, как говорится, в изобилии потекли слюнки, так что пришлось их немедленно сглотнуть и настроиться на практический лад.

Правый глазок, определяющий местонахождение души в теле человека, в данный момент открывать бессмысленно. Из-за отсутствия объекта исследования. Я ведь в комнате один. Однако любопытно было бы узнать – что показывает левый. И почему в тот день дедушка с такой нервической настойчивостью приказывал мне открыть именно правую шторку? Я, конечно, помнил, как за несколько дней до того открывал левую, помнил, как всё окрасилось в красный цвет, помнил, как поплыли предметы в комнате, помнил, как зашевелился портрет, и вождь в сером френче погрозил мне пальцем… Помнил и внезапное появление дедушки в неизвестно откуда взявшемся проёме в стене, и его сердитое лицо… Я отчетливо помнил всё это. И свой испуг я тоже помнил. Но пределов для моего любопытства не существовало. К тому же, теперь очки несколько видоизменились и должны функционировать как-то иначе. Одним словом, пока моя голова искала веских оснований для того, чтобы немедленно воспользоваться прибором, руки работали сами по себе. И не успел я взять под контроль их действия, как очки уже сидели на моей переносице. Предвидеть дальнейшее не составляет труда. Я открыл левую шторку…

Удивительно, на этот раз я не испытал никакого страха. Всё казалось привычным. Кабинет и все предметы в нем разом покраснели, но не дрожали, как в прошлый раз, а спокойно стояли на своих местах. Рама, как и сам портрет, тоже оставались неподвижными, только на мгновение мне почудилось, что вождь раздвоился: из под галстука в белый горошек на мгновение проглянул серый френч. К тому же он слегка вылез из рамы и подмигнул мне, как старому приятелю.

Так же ненавязчиво обозначился проём в стене, перегороженный лежащей мумией. Так вот для чего дедушка сделал перестановку. Он пытался оградить меня от чего-то такого, что мне не следовало знать. Какая наивность!

Я подошёл к мумии. Внезапно её крышка приподнялась, и я увидел дедушку. Он лежал, заложив ногу за ногу, и читал какую-то газету. Увидев меня, он с легкостью подростка выскочил из оболочки мумии, которая тут же с грохотом закрылась, и, скрестив руки, сел на нее, как на сундук. На его бордовом халате скатанными кусками висели обрывки паутины, а ботинки покрывала желтоватая пыль.

Дедушка как-то странно усмехнулся и сказал:

— Все-таки решился. Ну что ж, пойдём, раз ты здесь.

Он с лёгкостью отодвинул громоздкую мумию, сбросил халат, схватил меня за руку и, мы вошли в образовавшийся в стене проём.

За этой стеной должна была находиться лестничная площадка, но как же я удивился, когда вместо неё обнаружил длинный узкий коридор, в глубине которого клубился молочный пар, и сквозь этот пар проглядывал силуэт незнакомого мне города.

4

Дедушка схватил меня за руку и воскликнул:

– Следуй за мной! Я покажу тебе свойства моего изобретения!

Какое-то время мы шли по незнакомым улицам, пустынным и прямым, как линейка, сворачивали в такие же прямолинейные переулки. Несмотря на сырую прохладу, воздух дрожал от жара революционных событий.

Вскоре мы очутились у высокой кованой ограды. Через распахнутые ворота вошли в уютный сквер и, преодолев широкую дорожку, усыпанную осенними листьями, уткнулись в жёлтое здание с белыми колоннами.

– Бывший институт благородных девиц, – сообщил дедушка с тоской в голосе.

Слева под окнами стоял помятый броневик со сбившейся набок башней, справа – ражий матрос в бескозырке, съехавшей на затылок, справлял малую нужду. У парадной двери нас остановили два солдата в неопрятных шинелях, с измождёнными посиневшими лицами.

Один из них с воинственным выражением на лице спросил:

– Куда?

– К самому. Мне назначено, – спокойно ответил дедушка.

Второй буркнул «Да ладно, пусть проходит, учёный, видать», потянул за бронзовую витую ручку и впустил нас в обширный вестибюль, забитый солдатами и матросами. Всюду: в вестибюле, в коридорах и под лестницей – висел плотный махорочный дурман, поэтому лиц присутствующих невозможно было разглядеть. Всё копошилось, как в банке с червями, гудело басами, храпело, визгливо переругивалось, гремело оружием и чайниками.

Переступая через тела возлежащих, мы стали подниматься по лестнице. Поднявшись на второй этаж, свернули в широкий коридор, застеленный стоптанной красной дорожкой, и дедушка предупредил:

– Смотри, но вопросов не задавай.

– Почему?

– Ну, во-первых, тебя всё равно никто не услышит, поскольку ты ещё не родился.

– И не увидит?

– И не увидит, естественно. Как можно увидеть, то, что не существует? Мой прибор способен перенести только твоё сознание, а твоя физиологическая сущность осталась в своём времени.

– А во-вторых? – допытывался я.

– А во-вторых, мало ли что. Игры со временем непредсказуемы. И в этом таится опасность. Вдруг какая-нибудь непредвиденная историческая заминка выйдет. И всё пойдёт кувырком. И не обязательно в лучшую сторону. Пусть уж останется, как было.

И тут я заметил, что дедушка изрядно помолодел. Шевелюра стала тёмной, бородка не топорщилась ежом, а была аккуратно причёсана.

У двери, возле которой остановился дедушка, на часах стоял огромный матрос с мутными выпученными глазами и покачивался, как маятник. Левой рукой он держался за ремень, стягивающий чёрный бушлат, правой опирался на винтовку прикладом в пол, штыком вверх.

Не увидев, а скорее, почуяв дедушку, матрос откинул в сторону винтовку на расстояние вытянутой руки и загородил проход.

– Мне назначено, товарищ матрос, – сказал дедушка.

– Мандат! – рявкнул матрос с расстановкой.

– Я учёный. Археолог.

– Вижу, что не кузнец, господин хороший.

Дедушка достал из внутреннего кармана ветхую вчетверо сложенную бумажонку, ту самую, которую я обнаружил тогда в шкатулке.

– Вот моя «охранная грамота».

– Погодь малость, товарищ учёный. Они ходока вразумляют. Непонятливый попался, байстрюк!

Через минуту дверь кабинета торопливо отворилась, и в ней показался пожилой ходок в лаптях, в добротном зипунишке, подпоясанном засаленным кушаком. Повернувшись к нам спиной, он отвесил кому-то находящемуся в комнате низкий поклон и протянул шутовски:

– Прощевайте, господин революционэр! – и, повернув к выходу, пробурчал себе под нос: – Тама видно будя, кому в гробу кувыркаться…

– Ваши беды выеденного яйца не стоят, а наша власть должна кушать! – вонзился в спину ходока чей-то беспощадный голос. – Потому что она навсегда!

Ходок, чертыхнувшись, выпал из кабинета в коридор прямо на приклад винтовки охраняющего матроса. Матрос подобрал винтовку и, лишившись опоры, едва не упал. Спасло его то, что он рывком переступил в другую сторону и снова отставил винтовку.

Дедушка вошёл в большую комнату с приподнятыми французскими шторами на окнах. Я последовал за ним.

В мягком кресле, забранном чехлом из выбеленной парусины, сидел лысый господин с остроконечной бородкой. Подмышкой у него была зажата серая кошечка с белым пятном во лбу. Лысый господин гладил кошечку по голове, а кошечка, царапала лапами воздух, истошно мяукая.

Увидев дедушку, лысый бодро приподнялся.

– А, милейший Иван Александрович! Приятно видеть вас живым и здоровым! Как добрались? Без приключений? В опасное время живём. Могут и ликвидировать по ошибке. Давайте знакомиться. Архирад, – лысый господин протянул ладонь для рукопожатия. – Прошу садиться.

Дедушка поблагодарил и сел в предложенное кресло. По своему детскому разумению, я подумал тогда, что лысый господин, представившись моему дедушке, назвал своё имя, которое показалось мне странным. Хотя, с другой стороны, был же такой Архимед, вспомнил я. Значит, может быть и Архирад.

Архирад снова опустился в кресло, ловко пристроив на коленях извивающуюся в муках кошку.

– Чай? – лысый господин показал на стакан в серебряном подстаканнике. – Ходоку предлагал, отказался. Кулацкая гордость не позволила. Чай без заварки, поучал он меня, бесполезная жидкость.

Затем Архирад указал на пустую сахарницу из пожелтевшего от времени хрусталя.

– Сахар тоже буржуи слопали. Пирожки?

Архирад ткнул щедрым перстом в тарелку с тремя зеленовато-землистого цвета пирожками.

– Повар-шельма утверждает, что с мясом. Хотя… – сказал он, покосившись на французскую занавеску. – Вчера под окном крысы шастали, а теперь нет… мда! Угощайтесь!

Дедушка из вежливости отпил глоток приостывшего кипятка из стакана в серебряном подстаканнике, но от пирожков отбоярился, сказав, что не голоден.

– Интеллигентская брезгливость, Иван Александрович, – заметил Архирад, пристально разглядывая дедушкину фигуру, – до добра не доведёт. Ничего… Дайте только срок. Будет вам и гарантированная кружка с водой, и кусок чёрного хлеба на первый случай. Всех накормим и отблагодарим по заслугам.

Архирад воздел прищуренный взгляд к потолку. И тут я узнал его по портрету из дедушкиного кабинета. И зовут его иначе, мелькнуло в моём сознании. Но почему он представился Архирадом?.. Тут ещё одна мысль сверкнула в голове, она-то и расставила всё по местам: конспирация!

– Хоть бы одним глазком… хоть бы в полглазка заглянуть на полстолетия вперёд. Что-то скажут о нас лет эдак через семьдесят… – Архирад неожиданно прослезился. – Не исключаю, что в будущем вашего покорного слугу назовут террористом. Или ещё прозаичней: убийцей. А что поделаешь, батенька, если русского человека в хорошую жизнь надо загонять палкой! И неудивительно. Что знал наш народ хорошего за последние триста лет? Ничегошеньки. Одну рабскую канитель. Бесконечные Романовы продыху ему не давали. И он привык подставляться. Потому его надо приучать, приваживать к самостоятельным шагам. Налить этого хорошего в корыто, под завязку, погуще налить, не жалея налить, и ткнуть его туда носом. Он, конечно, после утрётся. Но уже будет знать, что почём.

Архирад уморительно рассмеялся. Кошка, прижатая к его коленям, вдруг страшно взвыла. И было отчего. Одной рукой Архирад гладил её по голове, а другой сдавливал горло, чтобы не вырвалась.

– Вот вам простой пример – кошка. Блудливое, но чрезвычайно самонадеянное животное. Казалось бы, чего ей сейчас не сидеть спокойно у меня на коленях. Шлялась по пустырям, ютилась по подвалам, истощённая, напуганная. А мы её выудили оттуда, пригрели, приласкали. Насильно влили в пасть стакан молока. А оно у нас, как вы знаете, теперь и не каждому ребёнку достаётся. Видите, я её глажу. И даже не против шерсти. Хотя кошек терпеть не могу.

Архирад ещё сильнее сдавил ошалевшей кошке горло и два раза шлёпнул ладонью по голове. У кошки сверкнула молния в глазах, и вздыбилась шерсть.

– Ан, кочевряжится, тварь неблагодарная! Опять просится на волю. В грязь, в холод, в голод. Сама от своего счастья открещивается. А мы будем давить и давить, пока не додавим до нужной кондиции, до понимания того, что, у нас ей категорически не может быть нехорошо. Пусть ловит мышей и живёт на полном довольствии. И, что архиважно, – под бдительным и неустанным присмотром.

Архирад изогнулся, заглянул дедушке в лицо.

– Так и с людьми, дорогой Иван Александрович! Они кобенятся, а мы их приструним по-нашенски, для их же блага. Будем всеми способами планомерно выдавливать из них раба. Да мы за считанные годы всех сделаем счастливыми! Поголовно! Такое никаким Гербертам Уэллсам и не снилось! Мгла рассеется. Вот увидите, уже следующее поколение рабочих и крестьян от счастья на стенку полезет. Но обратно, уверяю вас, не запросится. Мы избавим их от эксплуатации и власти капитала. Вычистим дурные мысли и заставим работать. На себя, разумеется. Интеллигенцию тоже не обойдём. Мотайте на ус. А то есть у нас умные головы, которым не по нраву социальные перемены. Их следует жесточайше переубеждать. – Архирад повысил голос, покраснел от наплывшего негодования. – А кто вздумает противиться, будем безжалостно истреблять! блять! блять!

Воспользовавшись тем, что Архирад переключился на посетителя и ослабил хватку, полуживая кошка, каким-то хитрым образом извернувшись, соскочила на пол и через щель приотворённой двери бросилась вон из комнаты, сшибив по дороге винтовку, на которую опирался сонный матрос, охраняющий вход в кабинет Архирада. Из коридора послышался грохот падающего тела, завёрнутого в бушлат, и стены института благородных девиц в очередной раз содрогнулись от пулемётной очереди крепких выражений.

Архирад достал из кармана платок, привычным движением промокнул выступившую из тройной царапины на ладони кровь, потом с ловкостью факира скрутил платок в многослойную полоску и стал бинтовать им пораненную руку.

– Вот стерва гулящая! М-да!.. Импровизированный лазарет на самообслуживании. Неприятно, но факт, – сказал он раздумчиво, и глаза его сверкнули бешеной зеленью, как у кошки, когда он сдавливал ей горло. – За всё хорошее нас бьют и царапают. И мы в ответ тоже будем бить и царапать, бить и царапать! Так победим!

Архирад бросил пророческий взгляд на силуэт вечернего города за окном.

– И невежество следует искоренять нещадным образом. Массы блуждают в потёмках неграмотности. Крестьянская и рабочая молодёжь архинеобразованна. Вот вам свежайший пример. Вчера, известная вам, моя жена инспектировала культуру. Отправилась инкогнито, под видом простой учительницы, на экскурсию в Исаакий. И что она там услышала?.. Экскурсовод, бойкая девица в красной косынке, показывая на роспись плафона, заявила во всеуслышание: «А под куполом собора нарисованы ангела и прочая святота»! Как вам это понравится?! Я, разумеется, против религии, но культура есть культура. А про колонну на Дворцовой площади высказалась ещё хлеще: «Перед вами Александрическая колонна, увенчанная ангелом в натуральную величину»! Каково?! Впрочем, закругляюсь, дабы не утомлять зрелый ум труженика науки досужими пустяками.

– Ну почему же… это не пустяки.

– Разберёмся, с кем нужно. Это не по вашей части. Ближе к делу. Вы ведь биолог, Иван Александрович?

– Патологоанатом.

– Ах, даже так! Поздравляю! Для вашей деятельности у нас необъятные горизонты. Покойников невпроворот. Вот и приступайте! Вопросы ко мне, претензии есть? Если нет, свидание окончено. Весьма рад был познакомиться лично.

Архирад помолчал, лукаво взглянул на дедушку.

– Вас доставить, Иван Александрович? А то мой броневичок с утра простаивает без дела.

Дедушка занервничал.

– Я никогда не ездил на броневике…

– Вот и оскоромитесь!

– Нет, я, пожалуй, пешком … – говорил дедушка, пятясь к выходу и жестами давая мне понять, что пора покинуть помещение, а заодно сменить красную оптику на более щадящее природное зрение.

Но Архирад стремительно рванулся к выходу. От резкого движения его забинтованной руки дверь широко распахнулась, крепко ударив по часовому. Часовой рухнул вторично, но на этот раз молча. Архирад, не заметив его падения, крикнул в глубину коридора:

– Товарищ Бах-Рулинский! Пожалуйте ко мне!

Тотчас в кабинет, перешагнув через тело падшего матроса, ввалился полупьяный дылда в кожанке с пулемётными «газырями» на груди. В руках у дылды была клетка со злополучной серой кошечкой с белым пятном во лбу.

– Ах, вы здесь, сударыня! – Архирад наклонился к клетке и погрозил кошке пальцем. – Как ни вой, как ни царапайся, от нас не убежишь, голубушка.

Затем выпрямился, потянул носом.

– Что сегодня пили, товарищ? – спросил он у вошедшего.

– Чай… пили, товарищ…

– И крепкий, как погляжу! А где раздобыли заварку?

– А мы того… без заварки. Кипяточком обошлись.

– Слыхали! – воскликнул Архирад, обращаясь к Дедушке и тыча забинтованной ладошкой Бах-Рулинскому в грудь. – Вот она, рабоче-крестьянская смекалка! Вчера спрашиваю, что ели на обед? Борщ, говорит. А где, спрашиваю, мясо взяли? Собачку оприходовали, которая три дня у ворот ошивалась? Или оступившегося бойца Революции схрумкали?.. Вот вам крест, говорит, кипяточком обошлись! Ну, думаю, кипяточек не самогон. Можно принять кружечку… для адаптации пролетарского организма к бескормице. А где кипяточек раздобыли? С бою взял, говорит! Оно и, правда, вчера все углы посшибал на Невском! А уж как дорвался до «Максима», молотил, пока вода в кожухе не закипела! Вот вам и революционный кипяточек! С ароматом пороха! Не отходя, как говорится, от классовой борьбы! Сливай да пей! А чайная заварка – буржуазный предрассудок с капиталистическим душком! Не так ли, товарищ, обошедшийся кипяточком?

Архирад визгливо засмеялся, а Бах-Рулинский засуетился, поставил клетку с кошкой на пол, стал мять в руках кожаную кепку.

Архирад похлопал его забинтованной рукой по плечу: – Ничего, ничего, не смущайтесь, товарищ кожемяка! – И снова дедушке на смехе: – Вот вам крест, говорит, кипяточком обошлись!

Бах-Рулинский виновато согнулся.

– И всё ж не без опия, товарищ Бах-Рулинский! Или что там у вас нынче в ходу?.. – Архирад погрозил пальцем. – За крест вас в Кресты следовало отправить. Религия – опиум для народа. А за опиум… Ну, да ладно. Это с вами другие сделают. Не буду отбирать хлеб у соратников. Вы мне пока архинужны. За рулём усидите?

– Как прикажете, товарищ…

– Тамбовский волк вам товарищ! Долой старорежимные привычки, товарищ Бах-Рулинский! – припечатал Архирад. – Надо говорить: как прикажет Революция!

– Как прикажет Революция! – повторил с безумным взглядом Бах-Рулинский.

– Вот это по-нашенски! А Революция приказывает взять профессора под микитки и поместить в резервуар вашей бронированной колымаги. Садитесь за руль броневичка и свезите товарища учёного… куда прикажете, Иван Александрович? В Петропавловский равелин?

Архирад снова зашёлся в смехе, откинув корпус назад и прикрыв перевязанной рукой половину лица, дабы смехотворная зараза не перекинулась на дедушку.

– Шучу! Чёрный юмор Революции делает своё красное дело. С юмором и помереть не страшно. А? Не пробовали?..

Какой весёлый этот Архирад, подумалось мне. И в цирк не надо ходить. И тут я вспомнил о дедушкином приборе, который висел у меня на переносице. Я быстро перекрыл красный глазок и открыл синий. Всё вокруг стало серо-синим, а звук словно отключили. Как в немом кино. Архирад прищурив один глаз, что-то горячо говорил и при этом размашисто рубил воздух перевязанной ладошкой. Я тут же заметил красную пульсирующую точку в теле Архирада. Она была маленькая, едва заметная, и металась в теле своего хозяина, как муха под стеклянным колпаком. И если бы она не светилась красным светом, я бы её вообще не увидел. И она… вот это да! Красная точка циркулировала между головой и животом лысого господина, которого моя детская наивность нарекла Архирадом. Причём в голове она едва дрожала и казалось неуловимой, но как только ей удавалось переместиться в желудок, распухала и пульсировала, словно прожектор на маяке. «Гениальный убийца!» – мелькнуло у меня в голове.

Мне захотелось тут же поделиться с дедушкой своим открытием, я дёрнул его за рукав, но встретил упреждающий взгляд: мы же договорились – никаких вопросов.

…Когда мы тем же путём вернулись домой, дедушка, не говоря ни слова, снял с меня изобретённый им прибор, спрятал в шкатулку с двойным дном, шкатулку засунул подальше в шкаф за стопку книг, шкаф запер на ключ и беззвучно заплакал.

– Что с тобой, дедушка?

– Прости…

Дедушка положил дрожащие руки мне на плечи, долго смотрел на меня и, наконец, проговорил решительно:

– Ты открывал синий окуляр?

– Да… – прошептал я, затаив дыхание, но пятки мои оставались холодными.

Дедушка опустил глаза.

– Ну, что ж, это твоё право. Только я тебе, внук, так скажу: забудь о том, что ты видел через эти очки.

– Забыть? Почему?

Дедушка вздохнул, отошел к окну и остановил взгляд на старом тополе, где копошилась, обстоятельно устраивая своё гнездо, жирная ворона.

– Потому что сквозь искусственные фильтры… жизни в её подлинности не разглядеть. Она искажается до неузнаваемости. И кажется не тем, чем есть на самом деле. Упрощается, что ли… Смотри на жизнь открытыми глазами и открытым сердцем. И никого не слушай. Думай сам. И тогда, может быть, она откроется тебе во всём своём бесконечном многообразии и таинственном величии…

Через день дедушки не стало.

Постскриптум

Много позже, когда я вырос и кое-что узнал о жизни, дедушкино изобретение, которое он сам поначалу почитал за универсальное средство на путях разгадывания человеком тайн живой природы и которым гордился, оказалось очередной обманкой, очередным и, надо сказать, небезопасным заблуждением.

И тогда я вспомнил его последние слова…

Волшебное «ОКО», или термоглаз, по-прежнему лежит в чёрной шкатулке с двойным дном, а чёрная шкатулка хранится в том же книжном шкафу. И я могу теперь, не опасаясь дедушкиного гнева, в любое время достать шкатулку и извлечь термоглаз на свет, но… всему своё время. Соблазна воспользоваться им у меня уже никогда больше не возникало и, видимо, не возникнет. Просто я храню его как музейную вещь, как память о моём изобретательном родственнике.

2005—2010 гг.

Последыш Сказка

1

– А знаете ли вы, почему утки всегда выходят сухими из воды? – так начала своё очередное воспоминание Бабушка-Крякушка, обведя близоруким взором многочисленное утиное семейство.

– Я знаю! – громко крякнул Белун, самый младший утёнок. Он бесцеремонно растолкал своих пернатых сородичей и вылез вперёд, на середину камышиной площадки, разбитой специально для утиных сходок.

Утки неодобрительно завозились, заворчали. А две из них, которые постарше, тюкнули невоспитанного утёнка клювами по голове и больно дёрнули за хвост. Но Белун не остался в долгу, чем и вызвал всеобщую суматоху. Утки захлопали крыльями, заголосили и дружно набросились на утёнка. Белый пух взвился в воздухе, и с минуту казалось, пошёл снег…

Вы, конечно, догадались, что виновник скандала был совершенно белый. Хотя все его родственники имели серо-бурый окрас. Трудно сказать, чем бы закончилась эта далеко не шуточная потасовка, если бы не вмешался Папаша-Кряк.

– Что за базар?! – строго прикрикнул он на расшалившихся уток. – Сидите смирно! И слушайте, о чём старшие говорят! Белун, мальчик мой, ты не прав. Нехорошо выскакивать вперёд. Тебе надо ещё подрасти. Но раз уж ты сам вызвался ответить на бабушкин вопрос, мы тебя слушаем. Поведай нам, почему утки выходят сухими из воды?

– Потому что они жирные! – выпалил Белун.

– Вы слышите? Он оскорбляет нас! – завопил Крякун, старший из утят. – Он обзывает нас нехорошими словами! Мы не жирные! Мы упитанные!

– Я знаю, откуда твоя упитанность! – не растерялся Белун. – Не ты ли похаживаешь тайком к Большому Корыту?

Крякун распушил перья и посинел от злости. А папаша Кряк не на шутку встревожился.

– Это правда, Крякун? Ты ходил на птицеферму? Я же строго-настрого запретил вам и близко подходить к Большому Корыту! Мы дикие, свободные утки! И если нам дорога наша свобода, мы должны сами добывать себе пищу. Кормящийся из Большого Корыта, не может летать! Помните об этом!

– Я не ходил к Большому Корыту! Он врёт! – решительно заявил Крякун и с силой ударил Белуна крылом по голове.

Белун тут же накинулся на обидчика. И завязалась драка.

– Дети! Не ссорьтесь! – запричитала Мамаша-Кряква. – Остановитесь! Как вам не стыдно! Нас и так осталось наперечёт. Мы должны беречь друг друга…

Видя, что уговоры не помогают, Папаша-Кряк схватил драчунов за шеи, потряс ими в воздухе и усадил по местам.

– Так будет лучше, – крякнул он сердито.

Когда утки угомонились, Папаша-Кряк приблизился к Бабушке-Крякушке и поклонился ей.

– Простите, дорогая матушка, что мы прервали ваш рассказ. Продолжайте, пожалуйста!

Бабушка-Крякушка тяжело вздохнула и продолжила своё повествование.

– Белун отчасти прав… Действительно, от намокания нас спасает жир, которым смазаны наши перья… Но выходить сухими из воды нам помогает не только это…

Бабушка-Крякушка прикрыла слезящиеся глаза, будто припоминая что-то, и заговорила медленно, нараспев, смешно растягивая слова…

– То, что я расскажу сейчас, было так давно, что, кажется, и не было на самом деле. А вот что прабабка моей прабабушки слыхала от своей прабабки…

Утиная легенда

Когда наша земля была покрыта дремучими лесами, когда она источала светлые ключи и поила родниковой влагой быстрые реки, жило Великое Утиное Племя.

В те времена утки были большими и сильными птицами. Больше нынешних лебедей и сильнее нынешних орлов. Они никого не боялись и гнездились на открытых пространствах по берегам рек и озёр. Летом кормились рыбой и ягодой. Осенью – плодами диких яблонь и груш и делали запасы на зиму. Толстый слой подкожного жира и густое оперение предохраняли их от перегрева и замерзания. Наши предки с лёгкостью переносили и сильную жару, и жесточайший мороз. И поэтому не искали лучшей доли в чужом краю, а круглый год обретались в родных местах, изредка совершая воздушные путешествия в обширнейших пределах своей земли.

Великое Утиное Племя всегда ценило покой и мир в своём стане и имело свои непреложные законы, преступать которые считалось большим грехом перед богом Ута, покровителем Племени. Одним из таких законов был порядок избрания Вожака. Им становился самый сильный и самый мудрый…

Каждый год для выявления сильнейшего устраивались турниры. Обычно для этого подбирали площадку на берегу реки, покрытую низкорослой травой и окружённую колючими кустами шиповника. Турниры проходили среди лета, когда цвёл шиповник.

Посреди площадки втыкали длинный шест. За верхушку шеста цепляли кольцо, сделанное из прутика ивы, к которому заранее был прикреплён деревянный медальон с изображением бога Ута – утиный Талисман.

Желающим померяться силами надо было подняться высоко в небо и так спланировать на шест, чтобы одним движением крыла смахнуть кольцо с медальоном и поймать его на лету, ловко продев сквозь него свою голову. Талисман, оказавшийся на шее победителя, утверждал его в звании Вожака Племени. Но это делалось в последнюю очередь. Сначала состязания проходили на земле и на воде…

По преданию самая светлая пора в жизни Великого Утиного Племени была во времена Белого Вожака.

– Белого, как я? – не выдержал Белун.

– Выскочка! – прошипел Крякун и хотел пырнуть Белуна крылом, но, увидев на себе строгий взгляд Папаши-Кряка, тут же съёжился и спрятался за свою сестру, толстушку Крякунью.

– Да, – отозвалась Бабушка-Крякушка, – он был весь белый, как и ты, Белун. А это среди диких уток большая редкость.

Как и в начале рассказа, Бабушка-Крякушка на некоторое время прикрыла слезящиеся глаза, глубоко вздохнула и продолжила.

– Правда, прежде, чем стать Вожаком Племени, Белый селезень испытал немало огорчений в своей жизни. Его злоключения начались с самого рождения. Не успел он вылупиться, как увидел недовольство родителей. Мамаша и пяти минут не уделила сыну. Нехотя ущипнула его за шею и отвернулась навсегда. А Папаша изрёк «Экий выродок!» и бросил сына на произвол судьбы. Многочисленные братья и сёстры тоже не жаловали своего необычного родственника. Придирались к нему по малейшему поводу, а то и вовсе без повода. Смеялись над каждым его шагом, над каждым его поступком. На него смотрели, как на птицу второго сорта, недостойную находиться в рядах Великого Утиного Племени. Они не могли простить ему его ослепительной белизны.

– И поделом! – распустил перья Крякун.

– Белый, значит, урод! Не как все! – подхватила Крякунья.

Бабушка-Крякушка в растерянности замолчала.

– Простите, дорогая матушка, что мы опять нарушили ваше повествование, – с печалью произнёс Папаша-Кряк.

Утки затихли в ожидании головомойки. Папаша-Кряк не любил, когда дети грубили старшим. Особенно, когда чья-либо грубость оскорбляла его дорогую матушку.

– Крякун, – крякнул он тихо, – если я ещё раз услышу от тебя хоть один непочтительный звук, ты останешься… без обеда. Это касается и тебя, Крякунья. А на обед у нас сегодня салат из улиток с голубыми водорослями и свежепойманные караси!

Это сообщение подействовало на уток возбуждающе. Они радостно закрякали и захлопали крыльями.

– А сейчас разойдёмся ненадолго, – заключил Папаша-Кряк. – Бабушка устала. Ей надо отдохнуть.

Все разбежались, а старая утка, устроившись поудобней на песчаной отмели, сунула голову под крыло и задремала.

2

Пока Бабушка-Крякушка отдыхает, вернёмся на два месяца назад и вспомним при каких обстоятельствах появился на свет утиный последыш, прозванный Белуном.

В тот день, к вечеру, Мамаша-Кряква испытала самую настоящую тревогу. Давно бы ей пора заняться домашними делами да нельзя от гнезда отлучиться. Надо высиживать последнее яйцо. Утята, которые вылупились на утренней заре, уже плавают, ныряют, а этот и не думает разбивать скорлупу.

– О чём он вообще думает! – добродушно восклицала Мамаша-Кряква, то и дело поглядывая на яйцо.

Вот уже вернулся с промысла Папаша-Кряк. Его добыча – дюжина золотистых карасей – так и распирала авоську. Караси трепыхались, сверкая чешуёй, и просились в утиные желудки.

Пришла с вечерней прогулки Бабушка-Крякушка. Она собирала на прибрежном лужке лекарственные травы.

Прибежали проголодавшиеся утята и устроили такой галдёж, что Папаша-Кряк вынужден был повелительно хлопнуть крыльями и призвать малышей к порядку.

– Ужинайте без меня, – устало оповестила Мамаша-Кряква и, втянув голову в себя, закрыла глаза и стала прислушиваться к жизни внутри яйца.

– Ни в коем случае! – возразил Папаша-Кряк. – Мы обязательно дождёмся! Ведь когда-то он должен вылупиться! Дети, погуляйте пока, я вас позову.

Утята с визгом разбежались в разные стороны. А Папаша-Кряк бросил авоську с карасями в камыши и присел к Бабушке-Крякушке, чтобы помочь ей разобрать собранные травы.

Время шло, а утёнок всё не вылуплялся.

Вот и последний луч солнца скользнул по верхушкам камышей. Стало темнеть. Бабушка-Крякушка заснула за работой. Папаша-Кряк развалился на камышовой подстилке и тоже сладко посапывал. И голодные утята разлеглись вокруг в беспорядке.

И только Мамаша-Кряква напряжённо вслушивалась и ждала, когда же это капризное яйцо зашевелится под ней. Вдруг она резко вытянула шею, распахнула глаза, приподняла крылья и отскочила в сторону. Она так долго ждала этого момента, что не смогла сдержать нахлынувших чувств и крякнула по всё горло: – Наконец-то!

Все разом пробудились ото сна и тесным кольцом обступили лопнувшее яйцо.

– Не подходите слишком близко! – урезонивала любопытствующих родственников Мамаша-Кряква. – Он совсем крохотный и может испугаться!

Однако то, что сидело в яйце, не торопилось выходить наружу. Сначала все увидели розовый клювик. Затем из образовавшейся в скорлупе щёлки поднялась мокрая головка с тёмными бусинками глаз. Через мгновение скорлупа развалилась на две половинки и из гнезда выступил…

– Кто это? – пропищал Крякун.

Папаша-Кряк при виде вылупившегося утёнка часто заморгал глазами и поморщился.

– Да он же… совсем белый!

И только Бабушка-Крякушка заплакала от умиления и первая бросилась обнимать крохотного внука, приговаривая: – Это к счастью! Это к счастью! Это к счастью!

Вдоволь наглядевшись на последыша, утки вспомнили, что в их желудках пусто.

– А ужинать! – загундосила толстушка Крякунья.

– Уже поздно! – резко ответил Папаша-Кряк. – Всем спать!

– А караси?

– Караси – на завтрак!

Последнее событие вывело Папашу-Кряка из равновесия. Он был не в духе.

– Ну вот, из-за этого последыша остались без ужина, – ворчал Крякун.

Стало совсем темно. Подул прохладный ветерок. Белый утёнок дрожал. Мамаша-Кряква прижала его к себе и приласкала.

– А как мы его назовём? – спросила она.

Все молчали в недоумении.

– Белун! – воскликнула Бабушка-Крякушка.

На том и порешили.

3

Первые два месяца Белуна не отпускали далеко от дома. Для его же безопасности. Маленький утёнок – лакомый кусочек для любого хищника. Утром Белун помогал Мамаше-Крякве по хозяйству. Днём Папаша-Кряк поручал ему приводить в порядок сетки-авоськи для рыбы и прочей снеди. А по вечерам Бабушка-Крякушка учила любимого внука плести коврики из камыша.

Как-то Мамаше-Крякве срочно понадобилась травка для салата. И поскольку рядом в это время, кроме Белуна, никого не оказалась, она послала за зелёной приправой последыша.

– Пойдёшь по правому берегу, – наставляла Мамаша-Кряква, – дойдёшь до запруды, увидишь большую трубу. Из неё наша речка вытекает. В двух шагах от трубы и растёт нужная мне травка для салата, который ты так любишь. Узнаешь её по вкусу. И смотри, не задерживайся! Я буду волноваться!

Гордый тем, что ему доверили важное задание, Белун радостно бросился к трубе. Дойдя по берегу до того места, где труба врезалась в землю, Белун остановился и прислушался.

Река выливалась из широкой тёмной горловины, тут же, разбиваясь о камни, пенилась, шумно ворчала. Но вскоре успокаивалась и с тихим плеском терялась в камышах, где жило утиное семейство.

Белун сразу нашёл нужную травку, нащипал пучок и хотел возвращаться, как вдруг услышал странную возню в трубе. Он потоптался в нерешительности на месте, огляделся по сторонам, затем подошёл к самому краю берега, вытянул шею, наклонился над водой и заглянул в трубу.

Из трубы пахнуло мокрым холодом. Постояв так некоторое время, Белун набрал в лёгкие воздуха и громко крякнул. Звонкое эхо мячиком проскакало куда-то в чёрную глубину. И не успело оно затихнуть, как из трубы, обдав утёнка холодными брызгами, вылетело что-то большое и чёрное.

От неожиданности Белун потерял равновесие и плюхнулся в журчащий поток. Но в то же мгновение это большое и чёрное подхватило его и бросило на берег.

Белун пришёл в себя, отряхнулся, поднял голову. Большое и чёрное, так напугавшее его, было и не такое чёрное, как ему показалось вначале. А скорей даже серое. И называлось оно обыкновенной вороной.

Ворона вскинула голову, с важностью поводила толстым клювом, словно показывая себя с разных сторон, и каркнула насмешливо:

– Хорррош! Испугался?

– Немножко. А что вы там делали?

– Так тебе всё и расскажи! – усмехнулась Ворона. – Давай лучше знакомиться. Ты кто? Что-то я тебя раньше не видела.

– Я родился недавно. Всего два месяца…

– Двухмесячных много видела. А тебя вижу впервые. Проворрронила!

– А меня не отпускали далеко. Думали, со мной что-нибудь случится.

– Как тебя зовут?

– Белун. А мою маму зовут Кряква. А моего папу – Кряк. А мою бабушку – Крякушка. А моего брата…

– Очень хорррошо! – перебила Ворона. – Я их прекрррасно знаю! Я живу вон на той высокой рябине. А почему ты белый?

– Не знаю… – вздохнул Белун. – Бабушка говорит, я пошёл в нашего далёкого предка… Он был Вожаком!

– Поррразительно! А меня зовут Каркалия-Орлан!

– Здравствуйте Крякалия… Ролан! – выпалил Белун, обрадованный новым знакомством.

– Фу, какой бестолковый! – фыркнула Ворона. – Не Крякалия, а Кар-ка-ли-я! И не Ролан, а Орлан! Каркалия-Орлан! У меня двойное имя!

– А что такое… Орлан?

– Не что такое, а кто такое! Орлан – это хищная птица с большим крючковатым носом и большими острыми когтями. Мой прапрапрадедушка принадлежал к роду гималайских орланов. Есть такие горы в Азии, Гималаи. Там водятся орланы – птицы высокого полёта. Гордые птицы! Храбрые птицы! Так вот, мы, вороны, из их породы!

– Ага, понимаю, Орлан, – крякнул Белун и поинтересовался: – А потом он захотел и стал вороной?

– Кто?

– Ваш прапрапрадедушка, Орлан гималайский.

– Что ты мелешь, глупышка! Как это – захотел и стал! Это не так просто. Он эволюционировал! Он был бесстрашный эволюционэр! – прокаркала Ворона по складам и горделиво задрала клюв.

Белун подошёл к Вороне поближе.

– Простите, а ваши родители… они были орланами, как ваш прапрапрадедушка? Или воронами, как вы?

Ворона начинала сердиться. Вопросы Белуна ставили её в тупик.

– Это как посмотреть. С точки зрения моего прапрапрадедушки, они, разумеется, были уже воронами. А с моей точки зрения, в них ещё клокотала кровь орланов. Поэтому можно сказать, они наполовину были воронами, а на большую половину орланами! – выкрутилась Ворона.

– А клюв у них был крючком?

– У кого?

– У ваших родителей.

Ворона заходила взад-вперёд, потом вскинула правое крыло и его кончиком несколько раз постучала себе по голове.

– Какой бестолковый! Какой бестолковый! Вы только послушайте, что он крякает!

Белун любил ясность во всём. И ему не терпелось понять, каким образом орлан, судя по рассказу Вороны, не очень похожий на ворону, мог превратиться в ворону.

– Как же они стали воронами, если они были орланами? – недоумевал он.

Ворона уже не ходила, а бегала кругами, схватившись за голову.

– Каррр! Потому что они прилетели с Гималаев и стали жить здесь! А здесь все – вороны!

– И я… ворона?

– Ты пока утёнок!

– Зачем же они прилетели? – не унимался Белун. – Чтобы стать воронами?

– Ой-ой-ой! Он уморит меня! Всё, кончаюсь! Разрыв сердца! Тащи носилки! – причитала Ворона в отчаянии. – Не путай меня! Какая глупость! Поррразительно! Они прилетели на экскурсию, в гости. А воррронами стали по-сте-пен-но! Там они были орланами, а здесь, среди ворон, обворрронились!

Последние слова Ворона прокаркала так громко и так сердито, что Белун больше не посмел беспокоить её.

– Понятно, – сказал он миролюбиво. Хотя на самом деле ничего не понял.

Вороне тоже надоело спорить с несмышлёнышем. И она снова напустила на себя важный вид.

– Мы, воррроны, помним своих предков! Среди нас есть даже белая ворона! Каррр! Она сейчас проживает в Австррралии! Гостит у моего двоюродного страуса.

Белун хотел спросить, кто такой страус, но в это время над рекой пронёсся истошный крик Мамаши-Кряквы. Не дождавшись Белуна, она подумала, с ним случилось что-то ужасное. Она кричала так громко и так пронзительно, что переполошила всю стаю. Десятки обеспокоенных уток поднялись в воздух и закрякали, как сумасшедшие.

Белун вспомнил, что его послали за травкой для салата, крякнул Вороне «Извините, мне пора!» и побежал домой.

4

Вскоре Папаша-Кряк вновь собрал всё семейство на камышиной площадке для прослушивания Утиной легенды. Бабушка-Крякушка отдохнула на славу. Это было видно по всей её фигуре. Она оживленно подымала крылья и блаженно улыбалась.

– Так, на чём я остановилась?

– Вы остановились, дорогая матушка, на том, что собратья смотрели на Белого, как на птицу второго сорта, недостойную быть в рядах Великого Утиного Племени.

– Да, так оно и было. Но они жестоко ошибались…

Утиная легенда (продолжение)

– Как я уже говорила, утиная стая невзлюбила Белого. Утки не хотели с ним играть, гнали от себя, отбирали еду, смеялись над ним, дразнили «снеговиком» и даже лупили бедного утёнка. Родители не одобряли их поведения, но и не вмешивались. Только досадливо морщились: был бы, как все, и не знал бы забот. Угораздило же его уродиться белым!

А между тем время шло, и Белый подрастал. У него уже окрепли крылья, шея, вытянулся и потемнел клюв, огрубели лапки, грудь густо поросла белоснежными перьями. Он стал подвижен и вынослив. Он быстро бегал, отлично нырял и плавал. Он уже мог постоять за себя, и число его обидчиков заметно уменьшилось. Однако отношение к нему не переменилось.

По утрам Белый взлетал высоко в небо и долго планировал под облаками. Он парил над Утиной страной, с грустью наблюдал за шумными и суетливыми сородичами и всё время о чём-то думал…

– А о чём он думал? – вдруг спросил Белун.

На этот раз никто его не оборвал. Все, затаив дыхание, слушали Бабушку-Крякушку, всем было очень интересно, о чём же думал Белый, совершая свои путешествия в полном одиночестве.

– Я могу только догадываться об этом, – ответила Бабушка-Крякушка. – Хорошенько поразмыслив, вы и сами сможете найти ответ на этот вопрос.

– А я знаю, о чём он думал! – снова подал голос Белун.

– Выскочка! – злобно бросил Крякун.

Папаша-Кряк приподнялся и приготовился встряхнуть скандалиста.

– Опять затеваешь ссору, Крякун!

– А чего он… – начал Крякун, но тут же насупился и умолк.

– О чём же он думал, по-твоему, Белун? – спросила Бабушка-Крякушка.

– Извините, я больше не буду перебивать, – сдался Белун, послушно сложив крылья.

Но тут оживилась вся утиная стая, и ветерок шёпота подул в сторону Белуна: «О чём? О чём? О чём?»

Белун поднял голову и крякнул с достоинством: – О чём-то своём! Я знаю, ему было о чём подумать…

Папаша-Кряк чиркнул крылом по своему затылку и сдержанно фыркнул, а Бабушка-Крякушка, пряча улыбку, вернулась к своему повествованию.

– Наступил день, и Белому исполнилось три зимы и три лета. Именно с этого возраста уткам позволялось участвовать в состязаниях на звание Вожака Племени. Год выдался тёплым и урожайным. Ранняя весна ускорила созревание растений. Буйно росла трава. Лесные поляны и луговые займища покрылись пёстрым многоцветьем и источали головокружительный запах. Уже в начале лета на диких яблонях повисли средних размеров плоды. Появились крепкие молодые орешки. Раньше обычного зацвёл шиповник. Близилась пора состязаний…

Старый Вожак сидел на песчаном обрыве и смотрел на реку. Неподалёку от берега, там, где река круто изгибалась, обходя холмистый островок, образовался мощный водоворот. Вода крутилась волчком, образуя глубокую воронку. И всё, что попадало в неё, подчинялось силе круговращения и навсегда исчезало в пучине вод. Вот плывёт по реке высохшее дерево. Обезлиствевшая крона топорщит острые ветки. Тёмный корявый ствол то погружается в воду, то вновь всплывает, облепленный клоками желтоватой пены.

Достигнув водоворота, дерево вдруг останавливается, замирает. Потом медленно разворачивается и, постепенно разгоняясь, начинает своё прощальное кружение. С каждым оборотом нижняя часть ствола движется всё быстрее и стремительно погружается в глубину. На какое-то мгновение дерево неожиданно выпрямляется, как бы врастая в русло реки. Вот уже не видно ствола, только почерневшие ветки ещё тянутся вверх, но скоро и их засасывает мокрая бездна. И дерево исчезает бесследно…

Старый Вожак втянул в себя голову и задумался. Много лет он удерживал первенство. Много лет его сила и мудрость служили Великому Утиному Племени. Он был хорошим Вожаком. Он и сейчас полон сил и нет ему равных в Утиной стране… Нет? Так ли это? Тогда почему печален его взгляд? Какая дума одолевает первую птицу Племени?.. Мудрость постаревшего Вожака была сильнее его желания оставаться во главе стаи. Он думает о том, что время его уходит и, подобно дереву на реке, неумолимо погружается в воронку Вечности… Вот и пришёл его час уступить своё место молодому сопернику. Ведь кто-то обязательно побьёт его и осрамит перед лицом Утиного Племени. Не лучше ли самому, добровольно, уйти в сторону?..

Отчаянный крик на реке отвлёк Вожака от собственных мыслей. Он взглянул на воду и увидел плывущего зайца. Оседлав берёзовый сук, заяц судорожно барахтался в речном потоке. От страха его длинные уши плотно прижались к затылку, а косые глаза расширились от ужаса и стали большими и круглыми, как у совы. Зайца несло к водовороту. Ещё немного и река поглотит его… Заяц был большой и тяжёлый. Старому Вожаку, казалось, теперь не по силам вытащить его из воды.

Вожак привстал, соображая, как помочь косому. Но на раздумье времени не оставалось. Гибельная воронка уже втянула в себя и берёзовый сук, и сидящего на нём беднягу. Заяц устал сопротивляться, поднял уши торчком и, дрожа всем телом, покорно ждал своей страшной участи…

Бабушка-Крякушка сделала небольшую паузу, чтобы перевести дух и выпить глоток воды.

– А как же заяц?! – не выдержал Белун. – Утонул?!

– Нет, зайцу не дали утонуть. Но кто, по-вашему, мог спасти его?

– Конечно, Вожак! – не задумываясь, заявил Крякун.

– А вот и не угадал. В это время под облаками парил известный вам Белый селезень. Он услышал крик и тут же поспешил на помощь. Заяц уже полностью погрузился в воронку, одни уши торчали из воды. Не мешкая, Белый камнем упал с небес, подхватил косого и вынес на берег.

– А как же он его вытащил? – поинтересовался Белун.

– А за уши и вытащил. Выдернул, как морковку из грядки.

Утки весело закрякали и захлопали крыльями от удовольствия.

А Бабушка-Крякушка загадочно улыбнулась и так закончила свой рассказ:

– И всё это произошло на глазах старого Вожака. «Этот Белый не такой уж выродок, как о нём говорят, – подумал Вожак. – Сильный, ловкий, смелый. Кабы не его белизна… А что белизна! Я не вижу в ней ничего предосудительного. Лебедь тоже белый, а птица хоть куда!..»

Собратья оценили поступок Белого, и в тот же день в награду за смелость и находчивость он был избран Вожаком Утиного Племени.

5

Прошло три года. Бабушка-Крякушка как-то пошла за травами и не вернулась. Мамаша-Кряква и Папаша-Кряк постарели и большую часть времени полёживали в камышах, ревниво прислушиваясь к жизни за пределами камышиной площадки. Утята окончательно повзрослели и теперь ухаживали за собой самостоятельно.

Крякун уже открыто продолжал похаживать к Большому Корыту и стал круглым, как мячик. Шея исчезла, ноги ушли в живот. В воздух он почти не поднимался. И скоро совсем разучился летать. Только бегал вразвалочку по земле или бултыхался в речке у самого берега. Толстушка Крякунья не отставала от брата. Её маленькие глазки заплыли жиром, а слабые крылышки превратились в никчёмные придатки, годные только для того, чтобы размахивать ими, болтая с подружками.

Белун вырос, окреп. Утки его больше не обижали. Они просто забыли о нём. Добычей не делились, на совместные прогулки не приглашали, только изредка фыркали на него да посмеивались над его белым опереньем.

И Белун проводил время в полном одиночестве. Иногда ему становилось так грустно, что он, вопреки недружелюбию собратьев, всюду ходил за ними следом, прячась в кустах и стараясь не показываться им на глаза.

Однажды Крякун собрал утиную стаю за камышами и стал увлечённо о чём-то рассказывать. Утки охали, ахали, хлопали крыльями. И наконец, Крякун провозгласил командным голосом: «За мной!», и утки, наступая друг другу на пятки, тесной цепочкой поспешили за своим предводителем. Когда утиная процессия миновала овраг и направилась к дальнему перелеску, Белун всё понял. Крякун вёл стаю на птицеферму, к Большому Корыту.

Немного погодя Белун взмыл в небо и полетел в ту же сторону.

Птицеферма располагалась на склоне холма, который широкими террасами спускался к оврагу. На самом взгорке стоял бревенчатый амбар с кормами, чуть пониже – длинное строение с обшарпанными стенами, птичник. Территория фермы была огорожена невысоким сетчатым заборчиком.

Белун приземлился у амбара и затаился под деревянным крыльцом. Здесь его никто не видел, зато вся птицеферма отсюда просматривалась как на ладони.

В тени птичника, на бревне, сидел бородатый старик с ружьём, в огромных резиновых сапогах, в наброшенной на плечи телогрейке – сторож. У его ног лежала большая рыжая собака с металлическим ошейником. Собака изредка поводила носом и лениво поглядывала на уток. И тогда её ошейник отсвечивал, пуская по амбару ослепительных солнечных зайчиков.

На некотором расстоянии от птичника стояли два длинных деревянных корыта. В одном была вода. В другом – насыпанное кучками и перемешанное с каким-то белым порошком зерно. Это и было Большое Корыто. Сотни уток копошились возле него. Стоял ужасный галдёж. Утки были жирные, неопрятные. Они неуклюже топтались в грязи, отпихивая друг друга перепачканными боками, жадно хватали пищу из корыта и чавкали, как свиньи.

И только одна белая уточка с тёмным пятнышком у самого горла стояла поодаль и мирно щипала траву. Она была такая чистая и такая красивая, что Белун не мог отвести от неё глаз. Вот уточка подошла к корыту с водой, сделала несколько глотков, изящно изгибая шею и сверкая мокрым клювом. Потом долго смотрела на плывущие в небе облака, а, насмотревшись, направилась к амбару. Когда уточка подошла поближе, Белун вышел из своего укрытия. Уточка остановилась в нерешительности.

– Ты кто? – спросила она.

– Я свободная утка, – ответил Белун.

– Дикая? – переспросила белая уточка.

– Свободная!

– А разве дикие… то есть, свободные утки бывают белыми?

– Редко, но бывают, – Белун хотел упомянуть о Белом Вожаке, о котором когда-то поведала Бабушка-Крякушка, но подумал, что сейчас это будет не к месту.

– И ты умеешь летать?

– Обязательно. Утки должны летать.

В это время стая диких уток, возглавляемая Крякуном, наконец, пешком добралась до фермы и остановилась у сетчатого заборчика. Крякун и Крякунья сразу нырнули под сетку в проделанную ими же дыру и, как свои, двинулись к месту кормёжки. Они смело растолкали домашних уток и с головой окунулись в Корыто, словно показывая стае, как следует вести себя в подобных случаях. И стая, недолго думая, тем же путём проникла на птичий двор и присоединилась к общему пиршеству.

– А ты почему не ешь со всеми? – спросил Белун. – Ты же домашняя утка.

– Не хочу. А как тебя зовут?

– Белун. А тебя?

– А меня – никак. Просто утка.

– Тогда я буду называть тебя Уточка.

– Давай дружить! – обрадовалась Уточка.

– Давай!

– А ты научишь меня летать?

– Если ты будешь есть из Большого Корыта, у тебя ничего не получится.

– Я не ем из Большого Корыта! Я не люблю толкаться.

А у Большого Корыта тем временем назревал скандал. Всякий обед, как бы он ни был обилен, всегда заканчивается. Утиные клювы уже давно стучали по деревянному днищу, но прожорливые утки не спешили отойти в сторону. Они шпыняли своих соседей, били их по головам, чтобы ухватить из Большого Корыта остатки пищи. И больше всех усердствовал Крякун.

Рыжая собака почуяла неладное. Она привстала на передние лапы и зарычала, а, увидев чужаков, с истошным лаем побежала к Корыту. Домашние утки не обратили на собаку никакого внимания, а дикая стая в панике бросилась врассыпную и с шумом поднялась в воздух. Старик тоже вскочил и открыл беспорядочную стрельбу. Одна из уток дёрнулась, перевернулась на лету и замертво плюхнулась в корыто с водой. Крякун и Крякунья, тяжело дыша и смешно переваливаясь с лапки на лапку, поспешили к дыре в сетчатом заборчике. Летать они уже не могли. Впереди ковыляла Крякунья, за ней – разъевшийся братец. Собака устремилась за ними. Она быстро настигла Крякуна и сильным ударом лапы сбила его с ног. Крякун мячиком покатился по птичьему двору. Тогда собака метнулась за его сестрой. Крякунья отчаянно кричала и махала своими беспомощными крылышками. В последний момент ей удалось проскочить в дыру, и она, то нелепо подпрыгивая, то приминая грудью траву, лихорадочно улепётывала прочь. Крякун прокатился до противоположной стороны птичьего двора и оказался слишком далеко от спасительной дыры в заборчике. Разъярённая собака кинулась к нему. Крякун в испуге раскрыл клюв и приготовился к худшему.

Белун с горки наблюдал за утиным переполохом и когда увидел, что его брат попал в беду, поспешил на помощь. Он всё правильно рассчитал. И в тот момент, когда собака была готова вцепиться в горло чужака, Белун подхватил Крякуна за крыло и поднял над землёй…

Однако благодарности от братца за своё спасение Белун не дождался. Дома Крякун пришёл в себя, почистил пёрышки, вправил вывихнутое во время вынужденного перелёта крыло и набросился на Белуна с упрёком: – Ты мне чуть крыло не сломал, урод! Я теперь даже почесаться не могу!

Белун почёл за мудрость не вступать с братом в перепалку. Да он, наверное, и не расслышал его злобной реплики. Он сидел в камышах, поджав под себя лапки, и думал о белой Уточке.

6

На следующий день Белун в задумчивости вышел на прогулку. Он побрёл вдоль кочковатого берега реки, вниз по течению, не разбирая дороги. Дошел до песчаной отмели и повернул назад. Потом поплавал немного. Потом посидел на берегу. Потом встал и снова побрёл, куда глаза глядят. Сердце сжимала непонятная тоска. И белая Уточка не выходила из головы. Так он добрался до запруды, откуда начиналась река, и наткнулся на свою старую приятельницу.

Ворона лежала вверх лапами у самой трубы и изнемогала от жары. Глаза её были прикрыты, а крылья ходили, как опахала. Белун подошёл, сел рядом. Ворона приоткрыла один глаз.

– А, это ты… Что ты здесь делаешь в самый зной?

– Гуляю.

– Один?

Белун вздохнул. Ворона открыла оба глаза.

– А я как раз собралась вздремнуть у воды. Здесь всё-таки прохладней, чем на дереве. Да утки ваши не дают. Суетливый вы народ! Целый день всё «кря» да «кря». Нет, чтобы – «каррр!» Никакого спокою!

– Я вам не помешаю?

– Если не будешь крякать по пустякам, сиди. А где твоя бабушка? Что-то давно я её не видела…

– Папаша-Кряк сказал, что она ушла от нас… в другой мир.

– Поня-атно, – протянула Ворона, потом задумалась о чём-то и многозначительно изрекла: – Все, кого никто не любит, постепенно вымирают. Вот, к примеру, мои страшно далёкие предки… птерозавры… хоть и были вот с такими клювами! и вот с такими когтями! – ворона, как могла, широко развела крылья, – всё равно вымерли. Потом они стали драконами. Драконы тоже вымерли. Кого из них рыцари на куски порубили, кого сжёг внутренний огонь…

– Почему?

– Я же тебе каркаю на чистом русском языке: потому что их никто не лю-би-л! И у меня всё горит внутри.

– А я тоже вымру? – вдруг спросил Белун.

Ворона резко отбросила крылья и широко раззявила клюв.

– Какой же ты бестолковый! Живёшь на свете уже три года, а до сих пор задаёшь глупые вопросы! – рассердилась Ворона и махнула крылом: – Ты не вымрешь. Куда тебе!

– Никогда?

– Никогда.

– Почему?

– Потому что ты не птерозавр! Ты даже не дракон! Ты просто утка.

– Я только… обворонюсь слегка, да?

Ворона вскинула голову.

– Этого ещё не хватало!

Белун радостно встрепенулся.

– Значит, меня кто-то любит?

– Возможно, – ответила Ворона лениво и откинулась в изнеможении.

Белун какое-то время сидел молча и неподвижно, потом вдруг вскочил, разбежался, взлетел и скрылся за перелеском.

7

Белая Уточка сидела у амбара и смотрела на плывущие облака.

Она страшно обрадовалась Белуну, вскочила, захлопала крыльями, но тут же смущённо опустила глаза и прошептала:

– Я знала, что ты прилетишь.

Белун оглядел пустой двор.

– А где все ваши?

– Спят после обеда, – ответила Уточка.

– А старик с ружьём?

– Тоже спит. И собака спит. Там, в птичнике. Снаружи сегодня жарко.

– А ты почему… – начал Белун, но Уточка не дала ему договорить.

– Я тебя ждала. Ты обещал научить меня летать. Научишь?

Первые шаги в обучении давались Уточке с большим трудом. «Сначала надо разбежаться», – терпеливо наставлял Белун. А Уточка не любила бегать. Она привыкла к размеренной ходьбе вдоль изгороди. А привычка – вторая натура. Двор небольшой, не очень-то разбежишься. Да и резкие широкие движения были ей не по нраву.

Потом надо было научиться согласованности действий: бежать и махать крыльями одновременно. Что тоже у неё поначалу не получалось. Она то разбегалась, вытянув шею и прижав крылья к бокам, то махала крыльями, оставаясь при этом на месте. Наконец, Уточка освоила уроки Белуна, и ей даже удалось подняться пару раз в воздух на небольшую высоту. Но она настолько была поглощена новыми ощущениями, что обмирала от восторга и забывала махать крыльями. И сразу шлёпалась в Большое Корыто.

– Это оттого, – успокаивал Белун, – что ты постоянно смотришь вниз. Оторвись от земли. Смотри вдаль. В небо. Неужели тебе не хочется подняться к облакам?

– Очень хочется! Но мне страшно, – оправдывалась Уточка.

– Страшно не уметь летать! – стыдил Белун. – Работай крыльями и думай о свободе! Тогда у тебя всё получится.

Белун требовал от своей ученицы неустанной работы. Он заставлял её взлетать снова и снова. В который раз пересказывал Утиную Легенду. Он утверждал, что умение летать заключено не в мышцах, а во внутренней потребности. Упоминал в назидание о своём братце Крикуне, который польстился на дармовую пищу и потому утратил желание подниматься выше земли.

Прошла неделя. В начале второй, в понедельник, Белун должен был прилететь в назначенное время, чтобы продолжить уроки, но он задержался. Ловил для Мамаши-Кряквы и Папаши-Кряка рыбу и собирал травы. Старые утки уже плохо видели, тяжело двигались. Их многочисленные дети почти не заглядывали на камышиную площадку. И только Белун по велению своего сердца присматривал за ними.

Уточка в нетерпении ходила около амбара и неотрывно смотрела в ту сторону, откуда должен был показаться Белун. Над птичьим двором то и дело пролетали вороны, ласточки, воробьи, но Белуна не было видно.

В середине дня на птицеферму прибыл грузовик с птицефабрики. Выскочивший из кабины молодой заготовитель, приветствовал старика-сторожа весёлой прибауткой и передал ему какую-то бумагу. Затем достал большой рыболовный сачок и принялся отлавливать уток. Старик, согнувшись в три погибели, ходил по птичьему двору с растопыренными руками, шепеляво приговаривая «утя-утя-утя!» – загонял уток в сачок. Отяжелевшие и сонливые после обеда утки совершенно не владели своим телом, и работа у заготовителя спорилась. Через полчаса две сотни уток суматошно копошились в кузове. Дело было сделано. Заготовитель забросил сачок в кузов, полез в кабину, но тут же вылез обратно и, показывая на белую Уточку у амбара, сказал сторожу: – А эту я для себя присмотрел… Беленькая! Хорошенькая! И не жирная! Накажу своей с яблоками запечь. А, старик?

Старик махнул рукой, поправил ружьё на плече.

– А мне что! Одной больше, одной меньше. Забирай!

Заготовитель опять вооружился сачком и, пригнувшись, зигзагом двинулся к амбару. Его странные манёвры насторожили Уточку. Она отошла на безопасное расстояние. Заготовитель замер. И вдруг вскинул сачок и, как страус, запрыгал к Уточке. Но не тут-то было! Уточка разбежалась, взлетела и приземлилась в нижней части птичьего двора, у самого заборчика.

Старик кликнул собаку. Собака с лаем ринулась к Уточке, звеня металлическим ошейником. Уточка опять разбежалась, взлетела, теперь уже выше, перелетела заборчик и стала набирать высоту.

В это время над птицефермой показался Белун. Он видел, что происходило на птичьем дворе, и приготовился действовать.

Старик вскинул ружьё.

– Ишь, чего удумала, негодница! Я тебе полетаю!

Уточка летела кругами, по спирали, и не видела, нацеленный на неё ствол. Она смотрела на плывущие облака и поднималась всё выше и выше.

Солнце светило старику прямо в глаза. Он жмурился, водил ружьём из стороны в сторону и только хотел спустить курок, как резкий удар в лоб свалил его с ног. Белун и на этот раз не промахнулся. Старик попятился назад, свалился в корыто с водой, выронил ружьё. Раздался выстрел, и в одном из окошек птичника со звоном разбилось стекло. Заготовитель бросил сачок и, сотрясаясь от смеха, показывал на сторожа пальцем. Старик вылезал из корыта с мокрыми штанами и в ответ грозил заготовителю кулаком.

А Белун взмыл в небо и присоединился к белой Уточке. Свободно расправив крылья, они летели над облаками, овеваемые ветрами, озаряемые солнцем!

И Белун думал о том, что он теперь никогда «не вымрет». Он всегда будет уткой! И его дети будут утками, свободными утками! Потому что с ним рядом летит Уточка, такая же белая и такая же свободная, и они бесконечно счастливы…

2009 год.

Матейка

(Колыбельная для мальчика)

Маленькая девочка разговаривает с отцом:

– Папа, мне сегодня приснилось, что ты подарил мне маленькую шоколадку.

– Будешь слушаться, приснится, что подарил большую.

Современный анекдот

1

Сквозь жиденькую штору молочным пятном проступал круг луны. Пятилетний Матвейка лежал затылком к окну, но хорошо его видел, поскольку и окно, и полузадёрнутая штора, и лунное пятно на ней отражались в зеркальной створке громадного шифоньера, стоявшего у противоположной стены. И от этого скрещивания лучей, настоящих и отраженных, в комнате клубился сказочный свет. А из него, как из волшебного тумана являлись в изобилии принцы и принцессы с белёными кукольными личиками, бородатые карлики, потешные зверушки и даже страшные чудища, злобный вид которых был всего лишь игрой Матвейкиного воображения, и потому они, не причиняя никому вреда, исчезали с такой же лёгкостью, с какой появлялись.

Из приотворённого окна слегка поддувало, и штора колыхалась, а вместе с ней пульсировало и молочное пятно, и тогда Матвейке казалось, что это даёт о себе знать такой же, как он, мальчишка с далёкой и неведомой планеты, играя перед сном с зеркальным осколком и посылая на землю лунного зайчика.

В какой-то миг лунное пятно на шторе задрожало и стало деформироваться – сначала появилось крупно лицо, потом оно расплылось, удлинилось, и Матвейка увидел целиком мамину фигуру. Она плыла ему навстречу в длинном платье из прозрачной кисеи, молодая и красивая, только лицо её и руки были очень белые, словно натёртые мелом, и сказывала старинную сказку о мальчике, отправившемся на поиски живой воды, и её грудной голос, спокойный, с лёгкой хрипотцой, журчал, как лесной ручей, ласково и заботливо…

Мать в полузабытьи склонилась над ребёнком и смолкла. Глаза малыша мгновенно раскрылись.

– А что было дальше?

Мать очнулась.

– Дальше…

– Мальчик нашёл волшебный родник?

– Нашёл, сынок…

– И принёс матушке живой воды?

– Принёс…

Малыш потянулся к матери.

– В ладошках принёс, что ли?

– Нет, в ладошках он бы не донёс. У него была с собой фляжка, которую ему отец подарил, когда вернулся с войны.

– Солдатская фляжка?

– Солдатская…

– И матушка ожила?

– Конечно, ожила. Спи, Матвейка, спи, сынок. У меня ещё постирушки…

– Насовсем ожила?

– Насовсем.

С шумом распахнулась створка окна. Лунный ветер ворвался в комнату, звеня металлическими кольцами – вздулась парусом и сдвинулась в сторону штора. Хлопнул дверью сквозняк. Где-то взвизгнула табуретка на кафеле, послышался кашель, повеяло табачным дымом. Матвейка приподнялся.

– Папа пришёл?

– Это у соседей. А папа… – она сделала паузу, – …папа уехал.

– Уехал? Куда?

– В командировку.

– Далеко-далеко?

– Далеко. Россия большая…

– А когда приедет?

– Не скоро… – выдохнула мать и тяжело поднялась с кровати.

В окне что-то звякнуло. Матвейка резко повернул голову на звук. На карнизе гомозилась белоснежная птица с розовой горбинкой на клюве. Она смешно дёргала головкой, пытаясь заглянуть в комнату.

– Кто это, мам?

– Голубка…

Мать торопливо захлопнула створку. Голубка не улетела. Тогда она резким движением задёрнула штору и застыла у окна, словно окаменела.

2

Отец вернулся, когда Матвейке шёл одиннадцатый, зимой, под новый год. В тот самый новый год, когда первый российский президент, скромно повинившись перед россиянами, неожиданно отрёкся от власти, и страна без сожаления разменяла лихие девяностые на обнадёживающие нулевые. Народу спели очередную колыбельную на век грядущий: мол, забудем о прошлом беспределе и начнём всё сначала.

Разгорячённый катанием с горки, Матвейка припозднился. Содрав с себя промокшую куртку, ураганом ворвался в квартиру – «Ура! Каникулы!»

Мать лежала на кровати с каким-то мужчиной, худым, бородатым. Он бережно гладил её по волосам и заглядывал в лицо. Мать ойкнула, рывком притянула одеяло к подбородку, а мужчина пробасил:

– Здорово, мужик! Как житуха?

Матвейка замер – в горле запершило, и губы не слушались.

Мать, в то же время как бы оправдываясь, пришла на выручку:

– Папа вернулся, сынок… из командировки.

Отец сконфуженно кашлянул.

– Не признал… ничего…

– Почему… признал, – Матвейка судорожно набрал воздуха и выбежал из комнаты.

При скудости праздничного стола новый год встречали весело, с кургузой ёлкой из отбросов ёлочного базара, с отсыревшими бенгальскими огнями из старых запасов, с поддельным «шампанским» от собственника с ограниченной ответственностью. Сначала сидели за столом, а потом во дворе взрывали петарды, катались с ледяных горок.

Матвейка был счастлив.

– Ну, теперь будет порядок! – приговаривал отец, забрасывая сына снежками и с восторгом поглядывая на мать. – Только держись! Новый гражданин начальник не даст расслабиться. Он и олигархов построит на раз. Как думаешь?

– Не знаю, – отвечала мать, глядя на отца с любовью, которой хватило бы и на десятерых. – Я в этом не разбираюсь. Лишь бы ты был с нами. Всегда.

Отец, сбривший бороду и изрядно повеселевший, выглядел молодцом. Охваченный лихорадкой свободы, он не мог усидеть на месте, беспрестанно вскакивал, ходил, то и дело обнимал жену, тискал сына, размашисто жестикулировал, безостановочно говорил, и в глазах его светилась надежда.

– Куда я денусь! Теперь всё будет по-другому. Заживём по-человечески, слово даю! Что я зря в автодорожном учился! Есть одна идейка…

– Что за идейка, Павлуша?

– Потом, потом расскажу. Надо ещё кое-что продумать…

В новогодние праздники отец много шутил, сыпал анекдотами, а с лица матери не сходило выражение неизъяснимого блаженства. Отец подарил сыну большой фонарик с регулируемым фокусом и двумя круглыми батарейками внутри. При правильной настройке его луч бил на сто с лишним метров. В тёмное время этим лучом Матвейка доставал до окна своего дружка Витьки, который жил в доме напротив – подавал ему «тайные» сигналы, воображая себя пилотом инопланетного корабля, который шарит по земным просторам в поисках жертвы для своего таинственного эксперимента.

Весь январь отец бегал по старым приятелям, выспрашивал, прикидывал, советовался. А в начале февраля закрутил свой бизнес по ремонту и сбыту подержанных автомобилей. Где-то на отшибе купил за гроши сарайчик, переоборудовал под мастерскую, завёл сговорчивую клиентуру. Поначалу работал один, безвылазно. Чуть позже подыскал безработных слесарей. Пристроил подсобное помещение. И через год, к следующей весне, раскрутился окончательно. Дело двинулось в гору. Мать расцвела, округлилась, стала строить планы на будущее.

А осенью неожиданно всё пошло наперекосяк, словно чей-то сглаз помешал. Да и отец, видимо, оплошал в чём-то, потерял бдительность: где-то не рассчитал, где-то понадеялся на честность партнёров, где-то кореша подвели – короче, влез по горло в долги. И однажды не вернулся с работы. А на следующее утро его нашли в мастерской с проломленным черепом. Мать тогда уже носила под сердцем второго, за восьмой месяц перевалило. И в тот же день с ней случилась нервный припадок. Родила до времени, почти в беспамятстве, прямо на дому, хорошо, соседка, баба Нюра, подоспела. Ребёнок оказался здоровеньким и горластым. А вот мать, разрешившись от бремени, не на шутку сдала, сердце занемело, будто погрузилось в ледяную прорубь.

Её родная сестра Эльвира, не проявила и тени сочувствия. С некоторых пор она сторонилась младшенькой. А всё из-за того, что та единственный раз в жизни, когда муж налаживал свой первый бизнес, попросила её о помощи.

– Какой там бизнес! Что он о себе думает! Водителем – еще, куда ни шло. Или пусть наймётся сторожем на автостоянку. Большего, дорогая, вам не светит. Так и скажи ему: я не бросаю денег на ветер.

3

– Матейка, амам! Амам, Матейка!

Полуторагодовалый малыш, голый, с ног до головы перемазанный в собственных испражнениях, колотил ручонкой по кровати, где ночевал его старший брат Матвейка, звал, просил есть.

Матвейка любил братика, хотя часто потешался над ним. Его забавляло слетевшее как-то с губ малыша первое осмысленное или, скорее, узнаваемое по своему звучанию слово, двуединый зов к родившему и кормящему, «амам» – «мама» наоборот. Но сейчас это «амам» действовало Матвейке на нервы. И сам голос ребёнка, требовательный и капризный, казался недопустимым в сладкой утренней тишине. Не разлепляя глаз, он поймал малыша за ручонку, сдавил и резко тряханул, словно приказал «замолчи!». Не больно сдавил, не сильно тряханул, но с нескрываемым раздражением – малыш перебил ему сон – и тут же отпустил. Малыш заплакал и пошлёпал в другой конец комнаты, где спала мать.

Матвейка рывком повернулся к стене, укрылся с головой и замер, пытаясь ухватить ускользающее видение. И это ему почти удалось… Вот он выбирается из тёмного ельника, идёт через редкий березняк, проходит, как под живыми арками – упругими дугами орешника, спускается в низину, и перед ним открывается поляна, усыпанная разноцветными колокольчиками, он легко ступает по невидимой тропе, раздвигая коленками высокие стебли, колокольчики звенят, жмутся друг к другу и смеются, словно от щекотки, поляна полого спускается всё ниже и ниже, и вдали открывается сияющая радужным светом ложбинка, а навстречу плывёт мама в длинном воздушном платье, будто сотканном из тумана, и машет рукой, и зовёт его «Сынок, иди сюда, он здесь!»…

Но тут завопила сигнализация под окном, заливисто, с присвистом, на разные лады – автомобильный соловей пропел караульную арию. А ещё носилось по комнате невыносимое «амам!» И сон свернулся испуганно, улизнул неуловимой жар-птицей, рассыпался на множество мерцающих звёзд, до слёз прекрасных и недосягаемо далёких. А ведь он почти отыскал тот животворный родник, о котором ему в раннем детстве сказывала мать, он помнил волшебную сказку на ночь, красивую и грустную… Нет, не просто помнил, она не выходила у него из головы, не давала покоя, сказка о мальчике, отправившемся на поиски источника с живой водой, чтобы спасти от смертельной болезни родимую матушку. А после сказки мама напевала старинную колыбельную, положив свою руку ему на живот. И он, ухватившись за мамины пальцы, засыпал с улыбкой. Тепло её руки и тембр её голоса, такой… родной до головокружения, казалось, и были главной защитой в этом мире – умиротворяли и успокаивали…

Баю-баюшки-баю, Не ложися на краю — Придёт серенький волчок И ухватит за бочок, И утащит во лесок, И положит под кусток…

Да, так и пела: и утащит во лесок, и положит под кусток… Зачем? И что со мной будет? И как же мама без меня?.. В колыбельной не сказано. Или, может быть, сказано, а он этого не услышал, потому что всегда засыпал слишком рано, не на той строчке?.. Все его мысли снова и снова возвращались к матери. Матвейка чувствовал, понимал, что его никто никогда не любил, кроме матери. И он любит её, только её. При мысли о ней у него делается горячо в груди. Да ещё братика…

Матвейка с силой воткнул в подушку кулак. Старая подушка охнула, вспылила перьями, и одно из них, невесомое, пушистое, чудом сохранившее свою форму и первозданную белизну, закружило перед глазами и с лёгким покачиванием опустилось на лицо, щекотно коснулось губ. Матвейка дунул, пёрышко вспорхнуло, закружилось и с таким же покачиванием вернулось обратно. Матвейка дунул ещё раз, откинул одеяло, разлепил глаза, свесил ноги с кровати, хмуро взглянул на окно. Шторы были задёрнуты не до конца, и в просвет между ними, как из щелевого прожектора, бил солнечный луч. Он делил полутёмную комнату на две части – пыль, поднятая вознёй малыша, роилась в этом луче сероватой взвесью, образуя почти непроницаемую завесу. И что делалось за ней, Матвейка спросонья не мог разглядеть, только смутно угадывал: где-то там, словно в другом измерении, на диване, не раздевшись с вечера, спит его мать, уставшая, замотанная…

Он опустил ноги на пол, потягиваясь и зевая, и в это время из омута пылевой завесы вырвался пронзительный крик, и вскинулись две ручонки, потом показалось вымазанное личико, малыш вынырнул целиком, с разбегу уткнулся Матвейке в коленки и заверещал: «Матейка! Амам! Амам!»

Матвейка поморщился, оттолкнул малыша, но тут же рассмеялся по-доброму.

– Эх, ты… Санька! Засранец! А ну, пойдём!

– Падём! Амам! Матейка, амам! – скрипел Санька жалобно, с готовностью протягивая брату ручонку. Матвейка искоса глянул в сторону спящей матери, зашипел «Тише, дурашка! Мама спит!» и потащил малыша в ванную на помывку.

4

Пока малыш сидел на детском стульчике и, постукивая сандаликом по ножке стола, сосал молоко, Матвейка изучал висевший на двери календарь. Сегодня воскресенье, первое июня, День защиты детей и первый день летних каникул. Кто их защищает и от чего? – задался Матвейка вопросом. И сам же ответил: родители, от плохих людей. И тут же подумал: да их самих надо защищать. Отца уже не надо… А мать – обязательно! И я буду её защищать, я…

Со двора влетел в форточку истошный мальчишеский крик. Матвейка подскочил к окну, помахал кому-то.

«Выходи! Смотри, у меня – что!» – неслось с улицы.

Малыш отбросил опустошённую бутылку в сторону, стянул с себя слюнявчик и принялся хлопать ладошками по столу, требуя внимания.

– Матейка, падём гуять! Падём, Матейка!

– Щас пойдём…

Матвейка подобрал с пола бутылку, торопливо ополоснул под краном, налил новую порцию молока, сунул малышу.

– На ещё, амам! А я щас…

Малыш с готовностью ухватился за бутылку и, словно залихватский трубач, полуприкрыв глаза, вскинул донышко к потолку. А Матвейка побежал в комнату, будить мать.

– Мам, можно я погуляю? Сегодня у тебя выходной. Мы с Витькой договорились на великах покататься.

Мать не отвечала.

– Ну, мам! Саньку я помыл, накормил. Слышишь, бутылкой стучит?

Матвейка раздёрнул шторы, отворил окно пошире. Комната озарилась ярким светом, заблагоухала уходящей свежестью утра. День обещал быть жарким. Матвейка полил цветы на подоконнике из стоявшей рядом пластиковой бутылки, выглянул в окно, крикнул «Я щас!», подошёл к дивану, присел на корточки.

– Ну, мам! А посуду я потом вымою. Честное слово! Меня Витька ждёт. Ему новый велик подарили, горный, с амортизаторами, со скоростями, с толстыми колёсами, как он хотел…

Мать лежала, не шевелясь, и молчала. Матвейка тронул её за руку. – Ну, мам!.. – и тут же отдёрнул. Рука была безжизненно холодной. Матвейка вскочил в испуге, снова присел, опять вскочил, в панике побежал на кухню.

Малыш бил по столу ладошкой и сыто улыбался. Матвейка бросил ему «сиди, я щас!» и устремился к выходу.

Баба Нюра прибежала немедленно, охнула, схватилась за сердце «Господи! Вот беда-то!» и тут же вызвала «скорую».

Когда врач, высокий старик в голубом халате и в голубой шапочке, в сопровождении двух санитаров проходил в комнату, Матвейка сграбастал хнычущего Саньку, зажал ему рот ладонью и притаился за дверью.

«Ну что?» – услышал он, как соседка спросила через некоторое время. И тут же скрипучий мужской голос вдруг распорядился по-деловому: «Реанимация! Есть пульс! Шевелитесь, ребятки! Носилки! Аккуратно, без лишних движений!»

Баба Нюра пробыла в квартире до приезда материной сестры, копошилась на кухне, протирала плиту, мыла посуду и всё приговаривала: «Бедные, бедные! Как же вы теперь?..»

– А куда её повезли? – спрашивал Матвейка у соседки.

– В больницу, куда же.

– А она жива?

– Жива покудова, слава Богу! Терпите, может, и пронесёт… Муж мой, Николай Иваныч, ты его должон помнить, земля ему пухом, тоже с инфарктой боролся. И только на четвёртом заходе сдался… О, Господи, спаси и сохрани!

Матвейка машинально играл с малышом и напряжённо думал о сказочном роднике с живой водой. Малыш бегал по комнате, прятался за штору и, когда Матвейка нащупывал его, заливисто хохотал.

Несмотря на оперативность, проявленную соседкой, и профессионализм врачей «Скорой», мать не спасли. Поздно хватились. Но Матвейке решили пока не говорить об этом. Пусть свыкнется с мыслью, что жизнь её на волоске и каждую минуту следует ожидать неизбежного. Что поделаешь, все под Богом ходим…

5

Единственная родственница матери, сестра Эльвира, жившая неподалёку, в новом микрорайоне, в этот трагический момент занималась шопингом в центральном бутике. Она явилась часа через три. Второпях, словно куда-то опаздывая, расспросила бабу Нюру о случившемся, с гадливостью на лице обошла квартиру и распорядилась, чтобы та разложила по сумкам детские вещи. Подходящих сумок не нашлось, и баба Нюра ссудила на время свой чемодан. И пока она укладывала в него ребячье барахло, дети находились в её квартире. Санька спал, безмятежно посапывая, а Матвейка знаками общался с Витькой через окно.

Эльвира Семёновна была женщиной неуёмной фантазии и редкого самомнения. Предки её мужа, профессора местной финансовой академии, принадлежали к дворянскому сословию. Среди них даже затесался один граф, получивший свой титул за какие-то особые заслуги перед отечеством на дипломатическом поприще. Потому Эльвира Семёновна с чистой совестью и неподдельным энтузиазмом «косила» под аристократку. Смотрела поверх голов, с простыми людьми разговаривала через губу. При этом её речь изобиловала такими терминами, значения которых она и сама до конца не понимала. А её излюбленными словечками были: «цивилизованный» и «элитный». Всё, с чем она имела дело, от района проживания до рулона туалетной бумаги, всегда было сугубо цивилизованным и непременно элитным. А то, что не вписывалось в обозначенные пределы, для неё просто не существовало. Или существовало, раз уж никуда от него не деться, как субстанция достойная всяческого презрения.

– Как ни прискорбно, – вещала Эльвира Семёновна, покуривая и пристально наблюдая за действиями соседки, – каждый получает по заслугам. Моя сестра была совершенно необразованна и абсолютно нецивилизованна. Одевалась, как чумичка. Вечно не прибрана, не накрашена. Работала чёрт знает где. Кажется, уборщицей в ДЭЗе.

– Продавщицей, – поправила баба Нюра, собирая ребячью одежду. – Она в палатке торговала.

– Не играет значения! То есть, не имеет роли! – вспылила аристократка, путаясь в словах, она не выносила, когда ей противоречили. – А всё потому, что замуж вышла необдуманно: не то за бомжа, не то за наркомана. И вот вам, пожалуйста!

– Да что вы, Эльвира Семёновна, Павлуша был хороший человек. Не пил, всё машины ремонтировал. И они любили друг друга…

– Он и в тюрьме успел побывать! ваш хороший человек.

– Так ведь оговорили его.

– Это неизвестно. Как бы то ни было, мой муж, профессор, утверждает: бизнес не для всякого, бизнесменом нужно родиться. А ваш Павлуша родился исполнять, а не заправлять. Да-да, и с этим ему надо было смириться. Одни в господах ходят, другие в прислужниках. Вот бы и прислуживал тем, кто попроворней оказался. У него и родители рылом не вышли. Отец был деревня деревней, то бродяжничал, то вагоны разгружал, где его и придавило однажды. Мать – алкоголичка, вечно с похмелья…

– Да что вы, Эльвира Семёновна! Знала я его мать, Клавдию, в рот не брала хмельного… мигренью страдала, бедняжка.

– Вам надо было на адвоката учиться, Анна Гавриловна. Простите, а вообще-то вы учились когда-нибудь и чему-нибудь?

– Я, конечно, тоже из деревни… уж не обессудьте. А как в город попала, на сварщика выучилась, на стройку пошла. Как же не училась…

– Рабочий и колхозница в одном флаконе? Занятно.

– А что в этом плохого? Всю жизнь сама себя обслуживала. И с детьми управлялась. Бездельем не грешила… – Баба Нюра вдруг окунула лицо в ладони. – Деток жалко.

– Ничего, привыкнут. Пока у меня поживут. А потом в детдом сдам, на попечение государства.

– В детдом?! – вскрикнула баба Нюра.

– Что вы на меня так смотрите? Это называется цивилизованный подход. Я их не рожала. И на какие, извините… мне их содержать? У меня всё спланировано. К тому же с детьми я не привыкла обращаться, придётся няньку нанимать… Нет, нет, и не уговаривайте! И квартиру эту продам. Вовремя Павла убили, а то б ему досталась.

– А детки? Ведь они тут прописаны.

– Ничего. Что-нибудь придумаю. Говорила я ей! Таких, как моя сестра, стерилизовать надо, чтоб не плодились!

– Да что вы такое говорите!..

– Да, да, на корню стерилизовать! А то нарожают, и расхлебывай за них! У нас и так беспризорников пруд пруди. Оттого и преступность растёт. А государству это нужно? Мы хотим быть цивилизованной страной, а нам не дают.

– Кто ж вам не даёт? – испуганно вырвалось у бабы Нюры.

– Люди! – выпалила Эльвира Семёновна и встала в позу Екатерины Великой, принимающую послов не очень дружественной державы. – Никчёмные люди! Такие, как муж моей сестрицы! Да и она тоже…

– Так уж нет её, царствие ей небесное! И про Павлушу вы напрасно так… Работал человек, одевался чистенько, всегда здоровался, никогда худого слова от него не слыхала. Как же не хороший, хороший. Тольки вот неприспособленный был к жизни нашей. Верил всем. А верить-то нынче никому нельзя, всяк в свою сторону тянет, до скрежета зубовного…

Баба Нюра поставила перед Эльвирой Семёновной чемодан с вещами, скорбно вздохнула.

– Ну, вот и собрала вам ребячий гардероб. Всего ничего. Жили-то и, правда, бедно…

Аристократка загасила сигарету в цветочном горшке, зыркнула в шкаф, пошарила взглядом под кроватью, походя смахнула с серванта себе в сумочку немногочисленные сестрины драгоценности, затем крикнула детей. Подхватив подмышку, как полено, полусонного малыша, приказала Матвейке: «И ты собирайся, пока поживёте у меня. А там видно будет. И помоги мне чемодан донести до машины».

– Да куда ему, тяжело, – спохватилась баба Нюра. – Я поднесу чемодан-то.

Матвейка взялся за велосипед.

– А можно я погуляю? Меня Витька ждёт.

– Что за Витька? Какой-нибудь местный оболтус? – строго поинтересовалась тётка.

– Дружок его, из двадцать пятого дома, – заступилась за маленького соседа баба Нюра. – Хороший мальчик, вежливый. Мать школой заведует. И отец у него на хлебной должности, в мэрии.

– Ну что ж, с этим, пожалуй, можно, погуляй пока, – снизошла тётка. – Обеда для вас у меня всё равно пока нет, а к ужину, чтоб явился. И без велосипеда, пожалуйста. У меня элитный паркет – натуральный, дубовый. В общий коридор – тоже нельзя. У нас там порядок. Позвонишь в домофон, назовёшь своё имя. И консьержке скажешь, мол, – к супруге профессора. Я предупрежу. В подъезд входи один. И в лифт – тоже. Понял? И не опаздывай! Я не люблю этого. Это нецивилизованно. Ужин в семь часов.

С Саньки слетела панамка. Матвейка поднял её и натянул на Санькину голову. Но она опять свалилась. Он снова её поднял, и тут уж тётка выхватила её из Матвейкиных рук с раздражённым комментарием: «ох, ну ничего не могут сделать как следует!»

– Саньку кормить пора, – вставил Матвейка. – Там в холодильнике…

– Уж как-нибудь разберусь! – язвительно припечатала аристократка и направилась к выходу.

– Матейка! – плача, кричал малыш из-под руки уносившей его тётки. – Матейка! Падём! Амам, Матейка!

Матвейка помахал брату: «Пока, Санёк! Я скоро приду».

6

На улице Матвейка рассказал о случившемся Витьке, и срочно стал агитировать его на поиски родника с живой водой. Витька поначалу загорелся, но, подумав, приуныл.

– Это, наверное, далеко, а у меня уроки…

– Какие уроки! Каникулы!

– И отец заругает. Он не любит, когда я далеко со двора уезжаю.

– А ты не говори.

– Да и какой родник, – засомневался Витька, – сказка это…

– Ничего не сказка! Мне мама говорила, он на самом деле существует. Где-то в нашем лесу. А я во сне это место сегодня видел. Сразу узнаю!

– Чо, правда, что ль?

– Не веришь?

– Ну, ладно, – согласился Витька, заинтригованный уверенностью Матвейки. А вдруг!.. Хотя у него в семье и нет больных, он сам попьёт живой водички, на всякий случай. – А ещё… – Витька заговорил на пониженных тонах, – мне папа говорил, где-то за нашим лесом военные нашли инопланетянина. Дохлого. Там у них запретный полигон. Он в овраге лежал. А когда его на исследование повезли, исчез. Открыли ящик, а его там нет.

– Врёшь!

– Ничего не вру! Мне папа говорил. У него тело было зелёное и скользкое. А глаза, как у жабы. В смысле – выпученные.

– У папы?

– Ты чо, не веришь?!

– И куда же он подевался?

– А я откуда знаю! Телепортировался, наверное. Они могут. Интересно, у него тело мягкое, как у нас, или жёсткое?

– Наверное, как у тебя, – Матвейка ткнул пальцем в Витькин живот.

– Чего-о! Это он у меня после обеда такой… выпирает. А всё мама: ешь да ешь! Вот я и перенаелся, – и Витька с деланным равнодушием стал перечислять по пунктам обеденное меню: – Печёнка жареная с картошкой, пирожки с мясом, а ещё с капустой, творожники… а потом ещё компот.

– Везёт же некоторым, – Матвейка сглотнул слюну и закатил глаза к небу.

– А я пиццу люблю и кока-колу. И вообще я мало ем, – вдруг стал оправдываться Витька. – Не хочется… Так чо, погнали? Только давай по быстрому. Отец велел соблюдать режим. А то он мне новый кампик не купит. Договорились? – Витька хвастливо провёл ладонью по рулю нового велосипеда. – Классный у меня велик, а?

– Договорились.

– Слушай, а может, тот инопланетянин живой водички попил, а?

Матвейка молча оседлал велик.

– На разведку смотаемся. А если по быстрому не найдём, сразу вернёмся. Ага? – заключил Витька.

– Идёт. Мне тоже к ужину тётка велела.

Как только друзья выехали за черту города, дорога пошла в гору. Матвейка изо всех сил жал на педали. Витька безнадёжно отставал.

– Подожди меня! – петухом кричал он вдогонку, извиваясь всем телом. – Мне тяжело!

– Скорость переключи!

– Что сделать?

– Переключи скорость!

– А как это? Я не знаю! – истошно завопил Витька и встал.

Матвейка резко затормозил, бросил велосипед на обочину, подскочил к Витьке с упрёками.

– У кого новый велик? У кого сто пятьдесят скоростей? У меня или у тебя?!

– Пятнадцать, – поправил Витька, надувшись. – Да я сегодня первый раз…

– А ещё выступал! – Матвейка взялся за рычажок на руле. – Видишь рычажок?

– Ну, вижу.

– Едешь в гору, крутишь сюда, а под гору – сюда. Понял?

– А! Это я знаю! Просто я не в ту сторону крутил.

Матвейка не успел перекинуть ногу через седло, как Витька, победно выпрямившись, пронёсся мимо.

– А я тебя обогнал!

Преодолев подъём, Матвейка свернул с трассы направо, под указатель «п. Лесной, 3 км» и выехал на просёлок.

– Сюда! – кричал он Витьке, укатившему вперёд метров за сто.

Витька вернулся недовольный.

– Почему сюда?

– Потому что лес там, – Матвейка показал на голубеющую полоску вдали.

– Тут дорога плохая, – нудил Витька.

Матвейка прибавил ходу и вырвался вперёд. Витька догнал Матвейку и ехал рядом, по второй колее.

– Тут и не ездит никто. Вон даже трава на дороге растёт.

Матвейка безостановочно крутил педали и ничего не отвечал.

– Щас бы попить, – жаловался раскрасневшийся Витька. – Такая жарища! У меня все штаны мокрые.

– Памперсы надо было надеть, – не оборачиваясь, отозвался Матвейка.

– Ты чо! Я кожей вспотел! И пить хочется!

– Приедем, напьёшься.

– Его ещё найти надо, твой родник.

Чуть-чуть не доехав до леса, Витька мешком рухнул на подвернувшийся песчаный бугорок, он – в одну сторону, а его горный велосипед – в другую.

– Всё, я больше не могу!

Матвейка тоже спешился, сел рядом.

– Ладно. Привал десять минут.

Витька с опаской посмотрел в сторону леса.

– А может, в другой раз, а?.. А то у меня ноги сломались. Я и до дому теперь не доеду.

– Ничего, доберёмся до родника, починишь свои ноги.

– Как это?

– Живой водой.

– Сказки всё это! Нет живой воды! – упрямился Витька.

Матвейка резко поднялся.

– Есть!

– Чего ты придумал! Вода везде одинаковая, мокрая, – бубнил Витька, поглядывая на часы. – Ну вот, уехали, а я и мобильник не взял. А ты?

– А у меня его вообще нет.

– А если мы потеряемся?! И куда торопиться? Могли бы и завтра…

Матвейка подхватил велосипед и покатил к лесу. Витька заковылял следом.

– Да ладно, постой! Я с тобой!

7

На дороге показался велосипедист. Мужчина лет пятидесяти, в джинсовых шортах с разлохмаченными краями, в белой рубахе нараспашку, неторопливо крутил педали. На его голове красовалась белая широкополая панама с ворсом, с красным помпончиком на макушке, а на лице вместо глаз зияли чёрные пятна солнцезащитных очков. Поравнявшись с пацанами, велосипедист тормознул.

– Заблудились, мальчики? – спросил он с участием, неожиданно высоким для его комплекции голосом.

– Ничего не заблудились, – отрезал Матвейка, – путешествуем.

– А куда путь держите, если не секрет?

– Секрет.

– Понимаю, – по лицу незнакомца расползлась сахарная улыбка. – А то я подумал, может, помогу чем. А раз так, удачи!

Незнакомец поставил ногу на педаль.

– Да ничего не секрет! – брякнул Витька. – Он говорит, – Витька показал пальцем на Матвейку, – будто в этом лесу есть живой родник.

– Живой родник?

– Ну, в смысле, с живой водой.

Незнакомец глянул из-под панамы на солнце, затем огляделся вокруг, почесал волосатую грудь.

– С живой водой?

– Ну, да!

– А зачем вам живая вода понадобилась?

– Да вот у него, – Витька снова пальцем на Матвейку, – мать больна.

– И серьёзно больна?

– А то. В больнице она. И вообще… Чуть не померла сегодня.

– Во-он ка-ак, – протянул мужчина. – Значит, теперь отцу придётся по хозяйству отдуваться.

– Да нет у него отца, убили.

Матвейка двинул Витьке кулаком в бок. Витька скорчил плаксивую гримасу.

– Ты чо! Больно!

– Плохи дела… – сказал мужчина, и улыбка сошла с его лица. – Да, и я слыхал про источник. Тоже хочу подлечиться… поясница замучила и селезёнка подёргивает… да всё некогда. У меня тут и дачка рядом. В случае чего, милости просим. Посёлок Лесной знаете?

– От трассы три км, по указателю, – хмуро вставил Матвейка, стараясь держаться независимо.

– Верно. Это за поворотом. Отсюда не видно. Моя дачка на краю посёлка. Дома, правда, пока нет, хозблоком обхожусь. А родник, говорят, где-то в нашем лесу. Да не даётся он людям, таится. Кто ни искал, возвращались ни с чем. Хотите, вместе поищем. Только вот в город съёзжу за хлебом. В наш магазин сегодня не завезли. Фургон у них сломался.

– Спасибо, мы сами, – подал голос Матвейка.

– Сами так сами. Я не навязываюсь. Если вдруг набредёте, хоть покажете?

– Покажем, – заверил Витька.

– Тогда – удачи. Да не заблудитесь. Наш лес волшебный… – незнакомец стянул с себя рубаху, бросил её на руль. – Печёт сегодня, скорей бы ночь, – и медленно, не оглядываясь, покатил по дороге, сверкая маслянистой от пота спиной.

А друзья свернули к лесу.

– Ты зачем меня в бок ударил? – ныл Витька.

– А ты что, не слыхал, в школе говорили, с незнакомыми не идти на контакт.

– Да я спросил только.

– А зачем ляпнул, что моего отца убили?

– Да брось ты! Нормальный дядька. Сразу видно, дачник. И панамка прикольная… как у клоуна.

– Сам ты клоун!

8

Лес начинался густым ельником. Он стоял мрачной стеной, словно всем своим видом говорил, что не пропустит чужаков. Друзьям пришлось низко поклониться, чтобы войти в него. В ельнике было темно и колюче. Он сопротивлялся всеми доступными ему способами. Нижние сухие ветки цепляли за одежду, совали палки в колёса. От осыпавшихся иголок не было спасения, они резали по щекам, путались в волосах, попадали под одежду и кололи изнутри. Длинные змеистые корни строили подножки. Особенно не везло Витьке. Ветки лезли ему в глаза, в рот, в уши. Паутина опутывала лицо, шею, приходилось смахивать с себя паучков и постоянно нестерпимо хотелось чесаться. А тут ещё на пути попадались муравейники, рыжие шевелящиеся холмики из высохших еловых иголок, твёрдых и острых, как настоящие, стальные.

Витька отмахивался от всего сразу и ныл непрестанно.

– Ну вот, не лес, а… колючие потёмки! И зачем я с тобой поехал! Куда мы идём? Тут и дороги-то нет! И муравейники! Вон какие кучи большие! Папа говорил, в старину казнь такая была: человека привязывали к дереву возле муравейника. И муравьи его съедали. У них, наверное, зубы есть.

– У кого? У муравьёв?

– А чего, запросто. Ведь как-то они кусают. Могут и нас съесть.

Матвейка окинул взглядом обширную Витькину комплекцию.

– Подавятся.

– Да я серьёзно! – вскипел Витька, так что у него затряслись щёки.

– А ты на кучи не наступай. Они и не тронут.

– Далеко ещё?

– Чего пристал! Идём и идём.

– Да, тебе хорошо! У тебя мама больная… тебе надо…

Матвейка скрипнул зубами, остановился.

– Ты мне друг?

– Ну, друг. А чего?

– Вот и молчи в тряпочку. А не нравится, можешь возвращаться. Я не держу.

Витька засопел обиженно, но всё же двинулся за Матвейкой, энергично прижимая к себе цепляющийся за ветки велосипед, будто его кто-то хотел у него отнять.

Когда ельник закончился, пошли осины. И вскоре лес осветился белоствольными свечами берёз. Витька вздохнул облегчённо и, оглянувшись, спросил:

– А обратно так же?

– На сером волке.

Витька замер, забегал глазами по кустам.

В кустах что-то зашелестело, где-то рядом хрустнула сухая ветка, отчаянно хлопая крыльями, взлетела неведомая птица. Витьку мгновенно скрутил столбняк, и пока они не миновали березовый лес, он не произнёс ни слова. За березняком лес поредел, стало светло, подул освежающий ветерок и можно было идти по прямой. Вскоре друзья вышли к поляне с колокольчиками. А дальше начинался спуск…

Матвейка остановился, сосредоточенно изучая окрестности, потом бросил велосипед и с разбегу окунулся в звенящее разноцветье.

– Вот она! поляна! Я видел её во сне! Дальше вниз, а там… – Матвейка ринулся вперёд, крича на ходу: – Да брось ты свой дурацкий велик! Никуда он не денется!

– Ага! У тебя старый, а у меня дорогой! – огрызнулся Витька, но велосипед всё-таки аккуратно прислонил к берёзе.

Матвейка стремительно бежал в низину, где по его расчётам должен был находиться родник с живой водой. Витька последовал за другом, постоянно оглядываясь на свой велик.

Родник приветствовал их ослепительным лучом. Матвейка зашёлся от счастья.

– Нашёл! Нашёл, мама! Нашёл!

Сердце прыгало где-то у горла, тело пронизала блаженная истома, ноги ослабели, и последние два метра Матвейка, поскользнувшись на траве, съехал на пятой точке и упёрся ногами в гладкий валун. Но тут же вскочил, окунул лицо в прозрачную ледяную купель, глотнул родниковой влаги. Сразу заломило зубы и обложило горло. Но на мгновение.

Подбежал Витька.

– Ну как? Она? Та самая?

– Она…

Матвейка зачарованно смотрел на клубящееся сероватым песком дно родника. Вода, прозрачная и плотная, словно масло, переполняла природную чашу, и, сверкая на солнце, стекала по каменистому ложу и тут же, в двух-трёх метрах от источника, терялась между камнями, словно возвращалась в недра земли.

– Точно она? Та самая? – допытывался Витька. – Ну-ка, дай попробую! – он припал к источнику, хлебнул, подвигал челюстью, закатив глаза к небу, проглотил, выпрямился. – Вода как вода. Мокрая, чистая. Только холодная, как лёд… А как проверить, живая она или нет?

– У тебя нога прошла?

Витька потрогал свою коленку, попрыгал.

– Прошла вроде…

– Ну вот.

– Тогда набирай и поехали домой.

Матвейка вдруг оторопел, стукнул себя по лбу, в растерянности сел на землю.

– Ты чего? – испугался Витька.

– Фляжка! Фляжка! – бормотал Матвейка в отчаянии. – Я бутылку не взял…

– Ну и ладно, не переживай. В другой раз наберём. Теперь знаем, где.

– Только время зря потеряли…

Матвейка вскочил и побежал к оставленному на взгорке велосипеду. Витька – за ним.

– Ты куда?

– За бутылкой!

9

Из леса друзья выбрались быстро. Витька забыл про волков и не отставал от Матвейки, который, не разбирая пути, танком ломился сквозь зелёную преграду. На песчаном бугорке устроили пятиминутный привал. Солнце кочегарило на полную катушку. Витька выпал из леса и сразу распластался по земле, как сорванное ветром с верёвки мокрое бельё. Матвейка думал о матери, и потому не замечал ни жары, ни усталости.

– Так, погнали домой! – скомандовал Матвейка.

– Я ещё… не отдохнул, – сопротивлялся Витька, тяжело дыша.

– Отдыхай. Потом догонишь.

– Ты куда? Я с тобой! – Витька гусеницей заполз на велик и поспешил за другом.

Вскоре впереди замаячил велосипедист в белой панаме с красным помпончиком. На его руле болтался полиэтиленовый пакет с хлебом и какой-то бутылкой.

– Молчи! – предупредил Матвейка.

Когда они поравнялись, незнакомец спросил:

– Ну как, отыскали «живой родник»?

Матвейка молча проехал мимо. А Витька всё-таки оглянулся, крикнул:

– Нашли!..

Отъехав на безопасное расстояние, Матвейка резко затормозил.

– Ты что, дурак? Я же сказал!

Витька поджал губы.

– Он ведь спросил… неудобно…

– Какой ты у нас вежливый, даже тошнит. Ладно, домой не едем.

– Как это? Почему?

– Долго. У тебя деньги есть?

– Какие деньги? – Витька напрягся, и дыхание вмиг восстановилось.

– Да не бойся, отдам!

– А я и не боюсь. Когда отдашь?

– Как вернёмся, отдам.

– Сколько тебе? – Витька полез в карман. – Вот, у меня только две десятки. Мама дала на мороженое.

– В другом пошуруй.

Витька полез в другой карман.

– Ой, забыл… тут полтинник. Папа дал.

– Тоже на мороженое?

– Нет, на батарейки.

– Купим бутылку в ближайшем ларьке, на краю города.

– С чем-нибудь подешевле, – уточнил Витька. – А может, в посёлок? Там же есть магазин, дачник говорил.

– Ладно. Только подождём. Пусть уедет. Сколько стоит простая вода?

– Ну, не знаю… по-разному. А зачем тебе вода?

– Да не вода, а бутылка.

– А, посуда… Сколько, говоришь?

Витька держал в одной руке пятидесятирублёвую купюру, в другой две десятки и в затруднении переминался с ноги на ногу. Матвейка схватил пятьдесят рублей.

– Ладно, с меня полтинник.

– Точно отдашь?

– Точно.

– А на что я батарейки куплю? Отец заругает.

– Сказал же, отдам.

– А где возьмёшь?

– У бабы Нюры попрошу.

10

При въезде в посёлок, в тени развесистого клёна, стояла отделанная белым сайдингом торговая палатка. На синем фоне вывески крупными белыми буквами было выведено «Продукты» и более мелким шрифтом пониже «ИП Козлофф Е. И.».

Матвейка так разогнался, что не успел притормозить, и колесо его велика с грохотом ткнулось в белую стенку. Палатка вздрогнула. Матвейка отбросил велик в сторону, сунул раскрасневшуюся голову в окошко.

– Вода есть?

Продавщица невозмутимо вытерла пот со лба, отпила из маленькой бутылочки мутной желтоватой жидкости.

– Чего хулиганишь? Чуть хоромы мои не завалил.

– Я спешу.

– Что за спешка в такую жару…

– Вода есть? – повторил Матвейка в нетерпении.

– Выпили воду. Только соки да кола. Такого лета отродясь не помню. Хоть бы гроза, что ли… Сижу, как в микроволновке. Вот лимонную дую. Сама состряпала. Говорят, помогает.

– Тогда кока-колу. Самую большую!

– Не лопнешь, мальчик? В жару надо пить по глоточку. И не сладкое, а кисленькое что-нибудь. Иначе сердце надорвёшь, а всё равно не напьёшься. Пятьдесят рублей.

Матвейка протянул продавщице полтинник, схватил двухлитровую бутылку кока-колы, мигом скрутил крышку, отбежал в сторону и вылил содержимое под кусты.

Продавщица охнула. Витька взвизгнул по-девчачьи.

– Ты чего сделал?! Я пить хочу!

– Перебьёшься. Некогда.

– Мальчик, ты здоров? – спросила удивлённая продавщица.

Матвейка дёрнулся нервно.

– Мне нужна пустая бутылка!

– Сказал бы, я б тебе пустую нашла. Забесплатно. Зачем добро переводить. Она, конечно, гадость несусветная, но денег стоит.

– Ты зачем вылил! Я бы выпил.

Матвейка сунул бутылку под майку, поправил цепь, вскочил на велик.

– Из родника попьёшь. Ты и так мокрый.

– На мои деньги купил и вылил всё.

– Я же сказал, отдам! – отрезал Матвейка, неистово накручивая педали.

– Да-а… я пить хочу! – гундосил Витька. – Из меня вся вода вышла…

– Отстань!

– Не отстану, пока деньги не отдашь! – кричал Витька вслед.

– Как хочешь, – ответил Матвейка, не оборачиваясь.

Он изо всех сил катил обратно, к лесу. Через минуту-другую ошарашенный Витька пришёл в себя и, несмотря на то, что силы почти оставили его, последовал за другом.

Продавщица высунулась в окошко.

– Ишь, и жара им нипочём. Кросс у них, что ли… Мучают ребятишек почём зря.

11

Как только мальчишки подъехали к ельнику, Витька критически расслабился – повалился в изнеможении на знакомый бугорок и ухватился за живот.

– Всё… умираю… иди один… а я здесь… подожду…

Солнце спряталось за одинокую, неизвестно откуда взявшуюся, тучку. Свет приугас. Подул слабый ветерок. Стало легче дышать.

Матвейка сплюнул, положил велик на землю. Затем лёг на спину, раскинул руки и сказал с затухающей интонацией:

– Привал… пятнадцать минут….

Витька лежал рядом и некоторое время косился на торчащую из-под майки друга бутылку. Майка вылезла из штанов, и бутылка наполовину оказалась на свободе. И с каждым выдохом высвобождалась всё больше и больше, издавая от трения пластика о живот жалобно-визгливый звук. Матвейка лежал неподвижно, как убитый. Вдруг он застонал и прошептал «мама!», очевидно во сне.

– Мотя… – тихо позвал Витька.

Матвейка не отозвался. А бутылка, уже почти целиком высвободившаяся из-под майки, сползала к земле. Неожиданный порыв ветра отделил её от Матвейки и покатил с бугорка в сторону дороги.

Витька напрягся, сел, поглядывая то на Матвейку, то на бутылку. Матвейка спал, и так глубоко, что, казалось, не дышал. И Витька решился. Вскочил, побежал за бутылкой. Поднял её, оглянулся. Матвейка лежал в той же позе. Тогда Витька по высокой нехоженой траве, росшей по ту сторону дороги, поскакал к оврагу и забросил вожделенный сосуд в непроходимые заросли крапивы. Затем быстрым шагом, зигзагом, вернулся на прежнее место.

Надо сказать, в этой невинной (невинной, по его, Витькиному разумению) шалости не было ничего предосудительного. Ну, схитрил мальчик немного. Что в этом особенного? Просто он очень устал, и ему захотелось домой. А стремлению Матвейки добыть живую воду он изначально не придавал существенного значения. Ну, прогулялись немного, пора и честь знать. И нельзя же, в самом деле, всерьёз думать, что будто бы где-то на свете есть такая вода, которая способна оживлять мертвецов. Сказки всё это!

Витька удовлетворённо шмыгнул носом, потёр ладони и закрыл глаза. И на его лице нарисовалась едва заметная улыбка.

Солнце снова выплыло из-за тучки, продолжая жарить обезвоженные мальчишеские телеса. Матвейка очнулся, взглянул на блаженную физиономию друга, шлёпнул по его животу. Витька испуганно согнулся.

– Ты чего?!

Матвейка вскочил на ноги.

– Хорош дрыхнуть, подъём!

Витька изобразил просыпание: с недовольным видом потянулся, вынудил себя на зевок.

А Матвейка деловито заправил майку в штаны и вдруг спохватился, стал ощупывать себя, словно не веря своим глазам. В горле образовался ватный ком.

– Где? – выдавил он почти беззвучно.

Витька состроил удивлённые глазки.

– Чего?

– Бутылка где? – вскричал Матвейка.

– А я откуда знаю! Я спал…

Матвейка бегал кругами по бугорку, надеясь отыскать пропавшую бутылку.

– А когда ложился, она была при тебе? – с интонацией сочувствующего следователя спросил Витька.

– Не помню…

– Значит, по дороге выпала.

– А всё ты виноват!

– А я-то тут причём?

– «Умираю»! «Иди один»! Нечего было валяться тут! Только время потеряли!

– Да никуда он не денется твой родник! Завтра приедем, сумку возьмём и бутылок сколько хочешь, – Витька поднял велосипед и поставил его рулём в сторону дома.

– Мне сегодня нужно! Завтра будет поздно!

На дороге показался дачник в белой панаме. Он, было, проехал мимо, но вдруг остановился в отдалении, повернулся к друзьям, снял очки, спросил просто:

– Какие-то проблемы?

– Да нет, – ответил Витька, мельком взглянув на Матвейку. – Никаких.

– Живой воды набрали?

– Да нет… не во что…

Дачник в панаме надел очки, развернулся, подъехал к друзьям. Удушливо запахло одеколоном.

– А говорите, нет проблем. У меня посуды всякой завались. И банки, и бутылки. Могу презентовать.

– А из-под «кока-колы» есть? – не выдержал Матвейка.

– Да хоть из-под «спрайта», хоть из-под «швепса», хоть из-под «пепси». На любой вкус. Я когда-то увлекался этими напитками. В результате печень сорвал. А теперь поумнел. Только проверенную минералочку употребляю. У вас как со здоровьем? В порядке?

Матвейка пожал плечами. А Витька ответил:

– В порядке.

– Ну и отлично! Ну что, поехали? Тут рядом. И километра не будет. Дам хоть с десяток.

– Забесплатно? – поинтересовался Витька и машинально ощупал свой карман.

– Да, если хотите, сам заплачу, – засмеялся дачник. – Самому надоели. Только захламляют сарай. А вы за это подскажете, где он, этот родник. Может, и я подлечусь. Повезло вам. Крупно повезло… – дачник как-то странно причмокивал и с каким-то особым вниманием оглядывал мальчиков, почесывая волосатую грудь. – У меня, правда, дела в городе… ну да ладно, на полчасика задержусь. Дуйте за мной.

Дачник в панаме энергично оттолкнулся загорелой ногой и поехал к посёлку.

– Ты чего! Сам говорил… – удивился Витька.

– Молчи! Так надо. Только возьмём бутылку и сразу к роднику.

12

Когда миновали палатку и свернули на едва видневшуюся в траве и уходившую в сторону от посёлка дорожку, Матвейка забеспокоился. Он нагнал дачника в панаме и заявил с напором:

– Вы сказали, у вас дача в посёлке!

– Ну, какая может быть дача в посёлке, – усмехнулся дачник. – Около посёлка. На берегу реки. Да мы уже и приехали. Вон видите бытовку на склоне? Это и есть мои скромные владения.

И действительно, вскоре они приблизились к небольшому участку, огороженному частым и аккуратным штакетником. Из-за деревьев реки не было видно, но были слышны звуки моторок. Обособленность участка объяснялась довольно крутым уклоном. Не всякому понравится работать на земле, сознавая, что при первом хорошем дожде его земледельческие труды могут быть смыты в реку. Сквозь щели штакетника был виден железный вагончик с полукруглой крышей, с зарешёченным окошком. Он стоял вдоль склона, одним боком опираясь на землю, другим – на сваи. По стенам, между клочьями облупившейся краски, живописно расплывались пятна ржавчины. От вагончика сбегала вниз ступенчатая дорожка. Она огибала чёрный ствол могучего дуба и терялась в зарослях ивняка. Матвейка прислонил велик к забору.

Какое-то время дачник возился с замком. Ключ никак не хотел проворачиваться.

– Надо бы маслица – в скважину, забыл! – сожалел дачник, дёргая ключом вправо-влево. – С маслицем ход будет мягче. Так ведь? – обратился он в Матвейке, сладко улыбаясь.

Матвейка насупился, еле заметно повёл плечом.

– А каким маслицем, сливочным? – заинтересовался Витька.

– Ишь какой богатей! Сливочное для другого сгодится. Растительным, разумеется. Лучше всего нашим отечественным, подсолнечным, от него запах аппетитный и долго не высыхает, – ответил дачник, и в этот момент ключ со скрежетом провернулся в нужную сторону, и дужка замка вышла из паза.

Дачник распахнул калитку.

– Прошу!

Матвейка шагнул, но вдруг почему-то остановился.

– Смелее! – подбодрил дачник. – Моё хозяйство в вашем распоряжении. А велосипеды можно у калитки оставить, – сказал дачник, обращаясь персонально к Витьке. – Тут у нас тихо. Воровать не воруют.

Около вагончика земля было утоптанной, а на остальном пространстве участка рос бурьян мальчишкам до подбородка, среди которого преобладали пожелтевшие от зноя метёлки крапивы, и из которого в одном месте виднелись складированные по правилам – с продухом между слоями – широкие и уже почерневшие доски, а в другом – накренившаяся, проржавевшая насквозь, железная бочка.

– А как вас зовут? – поинтересовался Витька.

Дачник отшвырнул лежавший на дороге обломок кирпича.

– Да как зовут… обычно зовут… «Эй ты, мужик!» – дачник рассмеялся, радуясь собственной шутке. – А твоё имя, если не секрет?

– Не секрет, Витька.

– А у товарища твоего есть имя?

– Давайте нам бутылку, и мы пойдём, – отрезал Матвейка. – Нам некогда.

– Будет вам бутылка, строгий малыш. Без проблем, – дачник полез в карман за другим ключом.

– Я вам не малыш, – буркнул Матвейка.

– Да ты не обижайся, я страсть как люблю пошутить. А зовут меня Арнольд Альбертович.

– А где у вас огород, Арнольд Альбертович? – продолжал расспрашивать Витька.

– Огород? Не успел с огородом, Витёк. Недавно купил. Тут много чего делать надо. Траву покосить. Террасок наделать. Укрепить их по правилам. Иначе весь мой огород смоет дождём.

Попасть в вагончик оказалось намного проще – замок был новеньким, аж сверкал на солнце. И дачник, перед тем, как вставить ключ, с какой-то нескрываемой нежностью провёл по нему пальцами. Когда со свистом и скрежетом отворилась железная дверь, из вагончика пахнуло жаром, как из духовки. Матвейка невольно прикрыл лицо руками.

– Ничего, сейчас проветрится, – подмигнул дачник Витьке и шагнул внутрь.

Матвейка и Витька зашли следом.

– А вон и бутылки, как обещал, – дачник указал на гору пустых пластиковых бутылок в дальнем углу вагончика. – Не стесняйтесь. Берите, какие понравятся и в любом количестве. А я пока к реке спущусь за водой. Полы освежить.

Дачник взял стоявшее у выхода пустое ведро, вышел из вагончика.

Мальчики кинулись к бутылкам и не заметили, как дверь в этот момент с визгом захлопнулась.

Матвейка схватил две попавшиеся под руку бутылки и рванулся к выходу. Но дверь оказалась запертой. Матвейка двинул по ней плечом. Дверь не поддавалась.

– Что? – испуганно спросил Витька.

– Он запер нас.

– Как запер?

– Очень просто, на замок.

– Зачем? – голос Витьки от неожиданно накатившего страха полез вверх. Он подскочил к двери и тоже со всей силы бухнул в неё плечом.

Вагончик задрожал, но дверь оставалась неприступной.

– А всё из-за тебя! – взорвался Матвейка. – Говорил, не разговаривай с ним, говорил? И вот, пожалуйста, попали в ловушку.

– В какую ловушку? – Витька припал спиной к стене, поскольку у него сильно задрожали коленки, захныкал: – Почему в ловушку? И причём тут я? Ты сам захотел… за бутылкой! Надо было домой ехать.

– Заткнись! – Матвейка собрал пальцы в кулак и забарабанил по железу. – Откройте! Откройте дверь! Дяденька! Арнольд Альбертович! Откройте!

13

Прошло с полчаса. Вагончик был накалён до такой степени, что скоро стало трудно дышать. Окно не открывалось. И разбить стекло оказалось невозможным, поскольку изнутри оконный проём тоже был забран прочной решёткой, но с более мелкой ячейкой.

А дачник всё не возвращался.

Матвейка шарил по закоулкам вагончика в поисках выхода. А Витька полулежал на полу, мокрый и зелёный, с выпученными глазами. Почти как тот мифический инопланетянин, о котором он недавно рассказывал своему другу. Ему было совсем плохо.

– Меня шас вырвет…

– И пусть! Легче станет, – деловито заметил Матвейка.

– Да-а, – простонал Витька. – Тебе хорошо… Тебя жара не берёт…

Матвейка продолжал настойчиво обследовать железную западню.

– Он, наверное, украл мой велик… – плакался Витька. – Что я папе скажу!..

– На фиг ему сдался твой велик!

– А зачем он тогда… нас тут…

Витька не успел договорить, как всё его обеденное меню – печёнка с картошкой, пирожки с мясом, творожники и компот – жёлто-зелёной слизью неожиданно вырвались наружу и залили деревянный пол. Позеленевший Витька отполз подальше от дурно пахнувшей лужи и заговорил не своим голосом:

– Ну вот… Пить хочу!..

– Потерпи… я, кажется, что-то нашёл…

Раскидав гору бутылок, Матвейка наткнулся на подгнивший край половой доски с дыркой на месте выпавшего когда-то сучка. Он просунул два пальца в дырку, потянул на себя, и тут же часть доски рассыпалась в труху, и в полу образовалось отверстие, в которое свободно проходила рука. Матвейка припал к полу и увидел склон поросший крапивой. К счастью, эта сторона бытовки стояла на трубчатых сваях. И при желании, нырнув в дыру, можно было оказаться на свободе. Но дыра была слишком мала. Матвейка попытался оторвать доску, но у него не хватало силёнок. Доска подгнила только у сучка, остальная часть оставалась довольно крепкой. При некотором усилии она пружинила и снова возвращалась на место. Требовался рычаг. Матвейка окинул взглядом вагончик. У самой двери, в углу, стояли лопаты и арматурный пруток, измазанный в мазуте. Он подхватил ребристый кол, который на конце был заточен под лом, всунул заострённый конец меж досок и нажал. Послышался слабый треск, но доска оставалась на месте.

– Ползи сюда! – скомандовал Матвейка.

– Зачем? – слабо отозвался Витька.

– Ползи ко мне, сказал!

Витька сморщился то ли от боли, то ли от запаха тошнотворной лужи, то ли от того, что именно сейчас, когда он был не в состоянии даже нормально дышать, приходилось совершать усилие и куда-то ползти.

– Скорей! – поторапливал Матвейка.

– Я и так… спешу… – отвечал Витька, словно сонный паук, едва передвигая конечностями.

Наконец, он дополз до образовавшейся в полу дыры и, вылупив глаза, с размаху упал на неё лицом.

– Ты чего? – Матвейка попытался поднять друга, но тот был слишком тяжёлым.

– Я… дышу… – не сразу глухо ответил Витька, и спина его заходила вверх-вниз, как у хорошего насоса.

– Потом! Потом будешь дышать!

Витька медленно распрямился.

– Жми на лом! – приказал Матвейка.

– Зачем?

– Жми, сказал!

Витька взялся руками за пруток, навалился, но тут же отпустил руки и ухватился за горло – тошнота возвращалась.

– Не могу…

– Тогда садись на него, для тяжести, а я буду жать!

– Да-а, он грязный.

– Садись!

– Тебе хорошо говорить, ты лёгкий…

Витька медлил, но только он сел, раздался явственный треск, и полуметровый кусок доски, совершив молниеносный кульбит, исчез в образовавшейся прорехе. Со второй доской было проще – на расстоянии тридцати-сорока сантиметров от стенки на ней был огромный сучок, почему она в этом месте мгновенно и переломилась. А третья никак не давалась, слишком плотно была пригнана к соседней, и её невозможно было поддеть. Но и эта, с большим трудом проделанная в полу прореха, – чуть более двадцати сантиметров в ширину – могла быть для пленников неожиданным спасением. Матвейка просунул в неё ноги, подтянул живот и в считанные секунды очутился снаружи. Только руку слегка ободрал. От радости он даже не заметил, что упал на колючую перину из крапивы.

– Теперь ты! – приказал Матвейка, оглядевшись вокруг.

Витька окунул ноги в дыру, опёрся на руки и стал спускаться, но когда дело дошло до живота, безнадёжно застрял.

– Давай! – подбадривал Матвейка.

– Не могу, – пищал висевший на животе Витька и по его щекам ручьём лились слёзы смешанные с потом.

– Живот подбери!

– Не подбирается, – Витька панически размахивал руками и дёргался, как заяц, угодивший в капкан.

Матвейка шепнул «погоди, я щас!» и исчез.

– Ты куда? – жалобно позвал Витька.

Матвейка обошёл вокруг вагончика и, убедившись, что никого поблизости нет и что дверь действительно заперта на замок, тут же вернулся.

– Дай мне ломик.

Витька кряхтел и беспомощно водил руками:

– Я не могу… не достаю…

– Тогда залезай обратно!

– Зачем?

– Не хочешь, виси. А я домой поехал.

– Подожди! Не бросай меня! Я постараюсь!

– Постарайся. И жди меня, я скоро.

– Ты куда? – завопил Витька.

Но Матвейка уже спускался по ступенчатой тропинке вниз, туда, где по словам дачника должна была быть река.

А Витька, кряхтя, сопя и хныкая, наконец, ухитрился подняться в вагончик, лёг на пол и всунул голову в дыру. Так меньше донимала жара. А тут ещё комары совсем озверели. Безнаказанно прокалывали кожу и сосали кровь, где попало. Витька устал сопротивляться, лежал бревном и был не силах даже пальцем пошевелить, чтобы прихлопнуть очередного микроскопического вампира. В горле пересохло и горело так, будто там развели костёр. Всё тело зудело, а в голове плясали зелёные чёртики.

14

Тропинка петляла между стволов часто растущих молодых дубков. И Матвейка то и дело упирался лбом или грудью в сплетение веток. А тут ещё, как назло, серебристой пеной выпирали отовсюду купы ивняка, заполняя собой пустоты, оставленные дубовыми порослями, и затрудняя обзор. Темнота сгущалась. Матвейка двигался наугад и вскоре совершенно утратил ориентацию. Запаниковал, обо что-то споткнулся, хотел опереться на другую ногу, но она провалилась во что-то скользкое. Матвейка потерял равновесие, и его понесло вниз. Прутья хлестали по лицу, били под рёбра. Тропинка исчезла, а берег стал почти отвесным, так что Матвейке показалось, что он летит в неведомую бездну, что его затягивает в какую-то чудовищную воронку. На лету он хватался за ветки обеими руками, чтобы остановить падение, зацепиться и не дать воронке поглотить себя полностью. И в какой-то миг ему это удалось – изловчившись, он ухватился за попавшуюся под руку ветку потолще и повис на ней, как на тарзанке. И как раз вовремя – под ногами блеснула вода. Он огляделся. Сквозь чёрный змеёвник вывороченных корневищ на притопленном паводком берегу просматривалась гладь реки, розовая от заката. Висеть было трудно, руки сразу стали неметь, но Матвейка, сжав зубы, терпел, затаился, пытаясь понять, выдал ли он себя этим неожиданным падением. Где-то неподалёку послышались голоса и плесканье. Вдруг всё затихло.

– Шум слыхал? – спросил кто-то настороженным басом, манерно протягивая гласные.

Ему ответил другой, с теноровым подголоском, и Матвейка узнал его. Второй голос принадлежал дачнику в белой панаме с красным помпоном.

– Кто-то мусор скинул. У них тут свалка в овраге.

– Что, прямо у реки? А мы как эти… купаемся тут. Подхватим какую-нибудь халязию. И куда экологическая служба смотрит!

– Как и везде – туда, где поживиться можно.

– А люди-то сами, без головы что ли?

– Жлобы, – вяло отозвался дачник.

Слышно было, как они вылезают из воды, отряхиваются, топают по лодке, гремят цепью.

– Ну, так на чём порешили, Борюсик? – спросил говоривший басом, видимо, в продолжение предыдущего разговора.

«Борюсик»! Значит, он сказал нам не настоящее имя», – подумал Матвейка.

– Не гунди! – рявкнул дачник напористо. – Будешь делать, как я скажу!

– А если повяжут? Сдадут с потрохами.

Что ответил дачник, Матвейка не услышал. В это время над рекой повис протяжный гудок теплохода, а мимо берега пронёсся быстроходный катер. И тут же на берег накатила шумная волна.

Матвейка воспользовался этим, чтобы избавить себя от висячего положения и заодно перебраться поближе к разговаривающим. Усталости он не чувствовал. С ловкостью обезьянки, перехватывая руками ветки и цепляясь ногами за стволы, он лихо, а, главное, бесшумно, преодолел водную преграду, ступил на твёрдую почву и оказался метрах в двадцати от лодки, на которой сидели дачник и обладатель манерного баса.

Вода успокоилась, и снова стало сравнительно тихо. Мужики выпивали и закусывали. Несмотря на возникшую между ними перепалку, их лица были довольно спокойны, тела расслаблены, а жесты медлительны. Дачник, сидевший на корме в одних трусах, без панамы, жевал и смотрел на реку, изредка прихлопывая на лысине комаров. Второй, поджарый, гораздо моложе дачника, длинноносый и усатый, в красной бейсболке, расположился по центру лодки. Опрокинув пластмассовый стаканчик и закинув в рот кусок колбасы, он спросил:

– Так как, Борюсик?

Дачник повернулся к приятелю полностью, выставил указательный палец.

– Значит, так… мочить не будем, – и, помолчав, добавил, как бы между прочим: – Оприходуем и свезём в условленное место.

– Куда? Что за место? Зачем? – оживился длинноносый.

– До моря вниз по реке ходу на моей ласточке три часа с небольшим. За ночь управимся.

– Не понял?

Дачник огляделся, сбавил звук, сказал с расстановкой:

– Пацаны на запчасти пойдут. Есть покупатель.

– Вона! А молчал! Кто покупатель?

– На американца пашет. Бабла не меряно и вообще…

– Пополам?

– На дурика захотел? Кто их привёл сюда, а? Сиди и помалкивай, бизнесмен из дурдома.

– Прошу не оскорблять! Из «детдома», – поправил длинноносый и вдруг рассмеялся: – А ты у нас, оказывается, юморист! Доктор Айболит! Утопить – изуверство, а порезать на куски, значит, благодеяние?

– Мы этого не увидим.

– Сегодня к нам тётка одна звонила, – сказал длинноносый, помолчав. – Я подходил к телефону. Хочет племянников сдать. Родителей нет, а ей воспитывать в лом. Может, и их пристроим, пока никто не знает? Пойдёшь к ней, представишься директором, ну и все дела там… якобы с бумагами обделаешь.

– А почему я?

– Ты у нас представительный с виду. Тебе…

– Там видно будет, – перебил дачник. – С этими управимся, предложу. Держи на контроле.

– Есть, командир! Так как, пополам?

– А ты прохиндей, Геня.

– Есть немного, – рассмеялся длинноносый и поднялся. – Так что, погнали?

– Сиди! – приказал дачник. – Рано ещё. Пусть стемнеет.

Дачник достал из кармана круглую баночку, вытряхнул из неё обоюдоострою палочку и принялся ковыряться в зубах.

– Твой прикуп, тебе и карты в руки, – вяло согласился длинноносый, нетерпеливо ёрзая по лавке. – А пацаны-то, пока мы тут… не сбегут?

– От меня не сбегут. С часок посидят в моей кутузке, будут как вяленые судаки.

Матвейка не всё понял из подслушанного разговора. Взрослые никогда не говорят напрямик, прячут в словах свои подлинные желания. Но одно уразумел безоговорочно: ему и Витьке грозит опасность. И смертельная опасность. Больше ждать нечего. Надо срочно спасаться. Матвейка огляделся, стал потихоньку ретироваться и тут же нащупал за спиной деревянные ступеньки. На ступеньках стояли две двухлитровых бутылки с водой, видно, заранее приготовленные дачником. Так вот он настоящий спуск к реке! Наверху он шагнул не в ту сторону, его обманула боковая тропа, ведущая к мусорному оврагу.

Зазвонил мобильник. Дачник суетливо полез в карман.

– Да, это я, Майк. Порядок, нашёл. Ночью доставлю. О, кей.

– Они? – поинтересовался длинноносый.

– Они. Будут ждать в условленном месте с трёх до пяти.

– Так чего мы сидим?

– Успеется. Здесь опасно. Посёлок рядом. В дороге побалуемся. Воду заготовил?

Длинноносый заёрзал, похватал рукой под ногами.

– Блин, на лестнице оставил. Принести?

– Ладно, потом. И верёвку не забудь прихватить. Под тобой лежит.

– Понял.

– Ну, тогда наливай.

Подхватив одну бутылку, Матвейка бесшумно стал карабкаться наверх, с каждой ступенькой прибавляя шагу. И его пока ещё живое сердце колотилось с вызовом, подбадривая своего хозяина: беги, Матвейка, беги, промедление подобно гибели!

К железной бытовке он выбрался совсем из другого угла участка. Свет угасал, и небо напоминало остывающую раскалённую плиту. Одинокие облачка скукоженные и почерневшие, были раскиданы повсюду, как шкварки на горячей сковородке. Но уже можно было дышать, воздух посвежел.

Матвейка выбежал за калитку – их велики стояли прислонённые к штакетнику в целости и сохранности. Потом он вернулся к бытовке, подлез под неё в том месте, где они с Витькой проломали дыру, заглянул внутрь. Витька неподвижно лежал на полу, раскинув руки, как выброшенный на берег детёныш кита. И если бы не хрип в носоглотке, его можно было бы принять за мертвеца. Матвейка поставил рядом с другом бутылку с водой, предварительно открутив крышку и глотнув пару раз.

– Живой?

– Кто это? – простонал Витька, приоткрыв щёлкой один глаз, больше не позволяло изрядно припухшее веко.

– Это я. Воду принёс. Пей.

Витька скосил глаз на бутылку, дёрнул одной рукой, потом другой. Затем тюленем перевалился на бок, обнял бутылку двумя руками и жадно присосался к горлышку, чмокая и захлёбываясь.

А Матвейка подтащил к себе ломик и скрылся с ним в дыре.

Замок хоть и был новенький, но оказался довольно хлипким. Достаточно было просунуть в дужку ломик и слегка поднажать, как он с металлическим щелчком отлетел в сторону. Ура! Тюрьма взломана, дверь нараспашку! Матвейка поторапливал.

– Скорей! Вставай, поехали домой!

– Не могу, – сипел Витька, поливая себя из бутылки.

Матвейка ухватил друга за руку и вытащил наружу.

– Вставай! Скоро живодёр заявится!

– Какой живодёр?

– Клоун с красным помпончиком. Который запер нас. Они из нас внутренности вырезать собираются!

Витька вздрогнул и, совершив неимоверное усилие, всё-таки поднялся на ноги и, покачиваясь, поплёлся к калитке.

Матвейка был уже за пределами участка, но вдруг вернулся обратно, разыскал велосипед дачника – тот стоял с другой стороны бытовки, бережно укрытый клеёнкой от солнца и возможного дождя – сорвал клеёнку, ломиком покромсал на обоих колёсах спицы и побежал прочь.

Ехали молча, не быстро и не медленно, на удивление слаженно работая ногами, педали крутили насколько хватало сил. Матвейка ехал впереди, сцепив зубы и сосредоточенно глядя на дорогу. По его щекам безостановочно текли слёзы, но он их не чувствовал, потому, наверное, и не вытирал, они высыхали сами. А Витька вцепился руками в руль, взглядом – в Матвейкину спину и за всю дорогу не проронил ни звука.

Через час друзья подъезжали к дому. Город уже готовился ко сну.

– О, господи! – вскрикнула полусонная баба Нюра, отворив дверь. – Матвейка! Что с тобой? Ты где пропадал? Эта ваша Эльвира и прибегала раза три, и звонила. Очень уж ругалась! Ты бы не дражнил её лишний раз, сыночек. Тебе же хужей.

Матвейка едва держался на ногах.

– Баб Нюр, можно я… у тебя заночую? – сказал и завалился на пороге без сил.

15

Проснулся Матвейка рано, будто кто-то толканул его под бок. И первое слово, пришедшее на ум, было «родник»! Ему и сон приснился в тему: будто он пробирается через поле разноцветных колокольчиков, как уже было не один раз, спускается к роднику, а родник этот – тот самый, у которого он побывал с Витькой, из которого пил, тот, что в лесной ложбине, в каменном лотке – будто бы находится не в земле, а стоит на тележке, в каменной бочке, а сама тележка стоит на рельсах, и какой-то невидимый водовоз увозит от него эту тележку, Матвейка кричит: «подождите! я ещё не набрал живой воды!», но этот, кто увозит, или не слышит его, или не хочет, чтобы он набрал, увозит и увозит, и откуда-то, из какого-то, наподобие привокзального, репродуктора, слышится деловой голос Эльвиры Семёновны «элитный источник по первому пути! исключительно для цивилизованных граждан!», Матвейка бежит к роднику, прибавляет ходу, а его увозят всё быстрее и быстрее… и вдруг прилетает белая голубка, чтобы напиться, и кто-то невидимый, может, тот же самый зловредный водовоз, или другой, неизвестно кто, стреляет в неё, и голубка падает прямо Матвейке в руки… и тут он просыпается.

С кухни тянуло яичницей и ещё чем-то вкусным, сладко-ароматным, отчего слюни у Матвейки сами собой лезли изо рта. А чем – он не мог угадать. Баба Нюра стряпала завтрак.

За окном шумел мусоровоз – опоражнивал контейнер. На берёзе у самого окна истошно галдели воробьи, видно, у них было воробьиное собрание на животрепещущую тему – куда лететь на кормёжку. А на подоконнике громко тикал допотопный будильник на металлических ножках, с велосипедным звонком на верхней части часового барабана.

Матвейка открыл глаза и увидел старую пожелтевшую фотографию в коричневой рамке, висевшую над кроватью. Молодой танкист в комбинезоне, в чёрном танкистском шлеме, опирается рукой на танк, а под гусеницами танка лежит столб с табличкой в виде стрелки, на которой написано «Берлин», а снизу приколота полосатая ленточка, свёрнутая бантиком, уже из нынешних времён, с надписью «спасибо деду за Победу!». Наверное, это бабы Нюрин дед, нет, отец, или муж, Николай Иваныч, который умер два года назад. Матвейка, конечно, помнил полуслепого старика с обгоревшим лицом, но этот был молодой и глазастый, и он его не узнавал.

Рядом, на стуле, аккуратной стопкой лежала его вчерашняя одежда, выстиранная и выглаженная. Матвейка слез с кровати, подошёл к окну, и, убедившись, что Витьки нигде нет – как пить дать, наказали за вчерашнее – быстро оделся, умылся и вышел в коридор обуваться.

Баба Нюра вовремя углядела его сборы, поспешила остановить.

– Ты куда собрался?

– Мне нужно.

– А завтрикать?

– Я не хочу.

– Э, нет, милый, так не пойдёт. Без завтрика не отпущу.

Она взяла Матвейку за руку, привела на кухню, усадила за стол.

– Ешь. Вот я тебе яишенку сварганила с варёной колбаской. И какаву выпей обязательно. По телевизору говорили, пользительно с утра, будто бы заряжает.

Вопреки озвученному «не хочу», Матвейка с аппетитом умял целую сковороду яичницы, выпил две кружки какао да ещё масло на хлеб два раза намазывал. В желудке потеплело, в голове прояснилось. Да и мышцы ожили, а то ныли всю ночь, не давали спать.

Пока он ел, баба Нюра просвещала его о положении дел.

– Тётке твоей звонила. Она шибко ругалась. Не хотела разговаривать. Даже трубку бросила. Но потом одумалась, перезвонила и велела тебе к обеду быть непременно. Санечка с вечера вроде бы всё тебя кликал, плакал, а потом задремал, болезный, уморился. А сегодня как будто ничего. Ты уж не зли её, слухайся. И к обеду поспевай. К трём часам, наказывала. Она тебя с Санечкой куда-сь пристроить хочет. Я уж не выведывала – куда. Но всё одно лучше, чем у неё-то. Неправильная она женщина, прости Господи! Уж больно разборчивая не по уму. И дети ей в тягость. Несладко вам будет.

Матвейка поднялся из-за стола.

– Спасибо.

– На доброе здоровьице! И куда ж ты нацелился опять?

Матвейка не ответил, прошёл в коридор, но тут же вернулся, потупившись.

– Баб Нюр, мне нужно пятьдесят рублей.

– На что ж тебе пятьдесят рублей, Мотюшка? Накормить я тебя накормила. Хочешь, и обедом попотчую. Вон борщичок затеяла с говядинкой, – баба Нюра кивнула на кастрюлю, в которой варилось мясо. – А после к тётке потопаешь.

– Я Витьке должен.

Баба Нюра мягко взяла его за подбородок, заглянула в глаза.

– Ну, раз должон, бери. Долг надо отдавать.

Она вынула из буфета аккуратный конвертик со своими не бог весть какими сбережениями, извлекла из него пятидесятирублёвую купюру, протянула Матвейке.

– Держи.

Матвейка сложил бумажку вчетверо, сунул в карман.

– Я отдам. Мама выздоровеет и отдам.

У бабы Нюры сжалось сердце. Она тронула Матвейку за плечо и уже было открыла рот, чтобы сказать ему: твоя мама, сынок, теперь никогда не выздоровеет, потому как… и не решилась, духу не хватило. Как сказать такое ребёнку? Вроде как поленом по голове. Уж как станут погребать, тогда и узнает, никуда не денешься. И вместо этого проговорила как можно спокойнее:

– И не надо, не надо отдавать. Ни к чему. Пускай будет заместо подарка. У тебя завтра, кажись, рождение… пусть, – и отвернулась к буфету, будто положить конвертик на место, а сама украдкой провела дрожащей рукой по глазам.

– И ещё мне нужна пустая бутылка, – сказал Матвейка и подошёл к окну – «Где же этот Витька?»

Баба Нюра засуетилась, заохала.

– Вот ведь незадача какая! Тольки что повыбрасывала. Мне ведь ни к чему пустые бутылки… – и вдруг надумала что-то: – А знаешь, Мотюшка, я тебе фляжку подарю. Возьмёшь?

– Фляжку? – радостно вскрикнул Матвейка. – Настоящую? С завинчивающейся крышкой?

– А как же, с крышечкой. Всё, как полагается. От Николая Иваныча осталась. Фронтовая. Мне уже ни к чему.

Она достала из верхнего ящика буфета плоскую алюминиевую ёмкость в потёртом брезентовом чехольчике и вручила Матвейке.

– Пользуйся на здоровье. А зачем тебе бутылка понадобилась?

Матвейка схватил фляжку, прижал к себе, глаза его заблестели, дыхание участилось, а сердце распахнулось настежь.

– Я нашёл родник!

– Какой родник?

– С живой водой! Я принесу маме живую воду, и она выздоровеет!

И тут баба Нюра, наконец, решилась открыть правду. Села на стул и Матвейке сказала:

– Присядь, сыночек…

Матвейка сел.

Нет, не получилось. Язык не повернулся. Сама себя отругала в душе, а всё же не получилось, не сказала, только выговорила вместо этого:

– …на дорожку. Что ж, это правильно… чего только ни бывает… дай-то Бог!

– А где больница, куда маму увезли? – спросил Матвейка.

– Да вроде в Заречье, доктор сказал… Там, где паром, знаешь? На той стороне реки…

И ещё Матвейка попросил соседку открыть их квартиру, чтобы забрать подаренный отцом фонарик. Баба Нюра, не мешкая, исполнила просьбу маленького соседа.

Матвейка отыскал в кладовке старый отцовский рюкзак, положил в него фонарик, фляжку, свою порванную на локте ветровку – в прошлом году лазал на дерево, зацепил – зачем-то взял тонкое старенькое одеяльце, которым его укрывали в детстве, и вышел во двор.

У гаражей под «Москвичом» на куске фанеры неподвижно лежал дядя Петя, пенсионер из Витькиного подъезда – «что ему дома лежать негде!» В песочнице с визгом возилась малышня. У детских качелей, потягивая пиво из золотистых банок, травила анекдоты шумливая молодёжь. На скамейке, уткнувшись в вязание, усердно работали спицами две старушки. Но Витьки нигде не было.

Пришлось подниматься на шестой этаж соседнего дома. Открыл сам Витька. Он был во всём чистом – свежая футболка, новые шорты (забыли бирку оторвать), чубчик прилизан, и от него пахло земляничным мылом. Однако на лице оставались следы вчерашнего приключения: припухшие веки и ссадина поперёк лба.

– А, это ты, – Витька с томным выражением на лице прислонился спиной к косяку. – А меня арестовали. Сказали, неделю дома сидеть.

– Ругали? – посочувствовал Матвейка.

– Сначала – да. А потом – нет. Я папе всё рассказал. Между прочим, он тебе привет передавал и сказал, что из тебя вырастет настоящий мужчина. И что ты настоящий друг. И что он займётся этим Арнольдом-Борюсиком. После выборов. Проходи. У меня новая стратегия. Папа скачал. Хочешь, поиграем?

– Нет, мне надо идти, – сказал Матвейка, запустив руку в карман. – Я тебе деньги принёс.

– Какие деньги? – Витька отпал от косяка и почему-то удивлённо вскинул брови.

– Долг, за «кока-колу».

Витька вдруг покраснел, отвёл Матвейкину руку.

– Подумаешь! Оставь себе, – и пояснил: – У тебя завтра день рождения. Всё равно не приду, а так…

Матвейка не стал настаивать, опустил деньги в карман, пригодятся.

– Тогда я поехал.

– К роднику?

– Ага.

– Я бы тоже, но… сам понимаешь.

Витька вздохнул, философски развёл руками и вдруг сорвался с места, скрылся в глубине квартиры. Он вернулся с бумажным пакетом в руках.

– На, возьми.

– Что это?

– Пирожки. С мясом. Вдруг есть захочешь, – и, не глядя на Матвейку, захлопнул дверь.

16

До родника Матвейка добирался испытанным маршрутом. Правда, на определённом участке он рисковал встретиться с дачником и его длинноносым подельником. Но всё обошлось. У песчаного бугорка Матвейка свернул в лес. Преодолел ельник, березняк, большую поляну с колокольчиками и спустился в ложбину.

Родник был на своём месте, никто на него не покушался и никуда не увозил. Матвейка набрал полную фляжку, сам пригубил из переполненной каменной чаши. И сразу почувствовал неожиданный прилив сил. Уселся на траву, достал пакет с пирожками, но, подумав, сунул его обратно и засобирался в обратный путь. Расслабляться было решительно некогда.

В городе Матвейка заехал в бабе Нюре. Оставил у неё велик и рюкзак с драгоценной влагой, нацепил на себя свою старенькую ветровку с порванным локтем, отложил в отдельный пакет два пирожка, сунул в карман и к назначенному времени отправился к тётке, в элитный квартал. Это было недалеко, через большую дорогу.

Ровно в три часа, как цивилизованный гражданин, Матвейка позвонил в домофон. «Заходи!» – прорычала Эльвира Семёновна не совсем цивилизованным голосом. Домофон запиликал, дверь отошла от магнита. Первый кордон был пройден.

За второй дверью Матвейке преградила дорогу консьержка, свирепая старуха с выпученными глазами, большим острым носом и несоразмерно тонкой шеей, похожая на сказочную птицу Рух, охраняющую несметные сокровища. Она шумно выпорхнула из своего гнезда, изобразила крыльями шлагбаум и, вцепившись в Матвейку когтями, гаркнула:

– К кому?

– Здрасьте! – вежливо поздоровался Матвейка с жэковским монстром.

– Я знаю, что «здрасьте»! К кому, спрашиваю? А то не пущу! Нечего шляться по подъездам! Это элитное жильё! Тут люди живут, а он «здрасьте»!

– Я к тёте.

– Да хоть к дяде!

– Я к супруге профессора, – Матвейка вспомнил «пароль», как учила тётка.

– А! К Эльвире Семёновне, что ля? – вдруг пискнула консьержка, сократив шею. – Племянничек?

– Ага.

– Так бы и сказал! – консьержка снова вытянула шею и заклекотала на весь подъезд в оправдание своей требовательности к неопознанным субъектам, как раз в это время из лифта вышел кто-то из жильцов. – А то зайдут и молчат, как телористы. Здрасьте вам! – отвлеклась консьержка на пожилого мужчину в блестящем костюме, и, когда тот, важно кивнув в ответ, покинул подъезд, снова нацелила клюв на Матвейку. – И я всегда нервозничаю, как чужие заходют. Понимать надо! А вдруг бонба в кармане! Дом на куски, гора трупов, а меня в тюрьму засодют!

– Не засадят.

– Почему это?

– Не найдут.

Птица Рух вошла в ступор, глаза помутнели, словно она пыжилась снести яйцо.

– Где не найдут?

– Под горой трупов.

Консьержка аж подпрыгнула на месте, едва не обронив не в меру выпученные глазные шары.

– Тебе шутки, а у меня нервалгия к концу недели!

– Я без бомбы сегодня, – сказал Матвейка, озлившись, он пришёл вовремя, а его задерживают внизу, тётке не понравится, и для наглядности вывернул карманы.

– Вижу, не слепая, чай. Да, она предупреждала вчерась. А нынче не говорила, что придёшь.

– Вчера не успел.

– А сёдни она дома. Дожидается какова-сь дилехтора. Как быть? Ладно, проходи уж, маленький шутник. Лифт слева, в закутку. Пятый этаж. В лифту не прыгай, не плюй, не рисуй и лишних кнопок не нажимай, спортишь. Этаж элитный. Квартира шестьдесят шестая. Как у цивилизованных.

Судя по частому употреблению известных слов, консьержка была в приятельских отношениях с Эльвирой Семёновной и, вполне возможно, считала его тётку самой важной птицей элитного курятника, за которым она приглядывала.

Только после подробного инструктажа о правилах нахождения в лифте, что в некоторых отношениях было, несомненно, цивилизованно, хоть и назойливо, она отпустила когти, сложила крылья и повела носом вслед за Матвейкой. Он даже втянул голову в плечи и зажмурился – показалось, что его вот-вот клюнут в затылок.

И второй кордон пройден. Оставалось выдержать атаку возмущённой его нецивилизованным поведением тётки. Но к его удивлению, тётка встретила племянника сдержанно.

Он поднялся на пятый этаж и позвонил в шестьдесят шестую квартиру. Через какое-то время прогремели поочерёдно запоры пяти замков – Матвейка посчитал. Эльвира Семёновна появилась в дверях в длинном шёлковом халате с экзотическими цветами на ткани и на какое-то время застыла в царственной позе. Казалось, ещё немного и она протянет ему руку для поцелуя. Или, может быть, ждала, когда он встанет перед ней на колени? Нет, обошлось. Эльвира Семёновна ограничилась осуждающим взглядом и, подобрав полу халата, с высоко поднятой головой прошествовала в квартиру. Матвейка вошёл следом. Тётка в обратном порядке заперла все пять замков и, наконец, одарила племянника приветственной речью:

– Заявился, наконец. Почему не дождалась тебя вчера, можешь не рассказывать, мне это неинтересно. У меня своих забот по горло, – при этом Эльвира Семёновна почему-то показала на грудь. – Я вам выделила комнату около туалета. Временно, разумеется, не раскатывайте губы. Она небольшая, но удобная, с видом на сквер. Всё ненужное я вынесла, чтоб не дай бог не испортили.

– Мне надо к маме съездить, – сказал Матвейка, насупившись. – Срочно. Отпустите меня.

– Какая может быть срочность? Твоя мать умерла. И послезавтра похороны. Тогда и увидишь.

Матвейка побелел, выкрикнул, задыхаясь:

– Не врите! Она в больнице! Мне баба Нюра говорила!

– Как ты со мной разговариваешь! – взбеленилась тётка. – Баба Нюра выжившая из ума старуха! Она и не такого наговорит! Лучше ступай к брату. Он доконал меня. Всю ночь терроризировал, орал, как недорезанный! И сейчас капризничает. Отказывается есть и вообще ведёт себя отвратительно. Описал покрывало, хулиган! Теперь только на выброс. А ко мне скоро должны придти. У меня важная встреча. Сидите в комнате и не высовывайтесь. Я вас позову обедать. Да, и обувь сними, пожалуйста, у меня паркет…

– Я знаю: дубовый, элитный, – закончил тёткину фразу Матвейка и нехотя стал разуваться.

– А знаешь, то и веди себя соответственно – грубить старшим нецивилизованно! – недовольно заметила тётка и затерялась в недрах огромной квартиры.

17

В выделенной Эльвирой Семёновной комнате наблюдался абсолютный голяк. Это была даже не комната, а что-то вроде большой кладовой с окном, метры два в ширину и около трёх в длину. Вдоль стены стояла кушетка, рядом с кушеткой бабы Нюрин чемодан с их вещами. И всё. Ни стула, ни стола, только кушетка. Да ещё сложенная раскладушка под окном, приставленная к отопительной батарее. И Санькина бутылка с молоком на подоконнике.

Санька лежал на кушетке, свернувшись калачиком, лицом к стене. Покрывало валялось на полу. Санька подрагивал то ли от холода, то ли от обиды. В комнате было тепло, даже душно. Матвейка приотворил окно, подошёл к Саньке, чтобы укрыть его, но Санька, не оборачиваясь, снова сбросил покрывало на пол.

– Санька, ты чего?

Санька, услышав брата, вскочил с криком «Матейка! Амам!», бросился к нему и вцепился с такой силой, что Матвейка почувствовал боль в шее.

Теперь в ход пошли и ранее отвергнутое малышом молоко, и Витькины пирожки. Насытившись, Санька тотчас уснул у Матвейки на руках. Щёки зарумянились, а губы растянулись в улыбке.

Вскоре позвонили в домофон. Тётка сказала кому-то «поднимайтесь на пятый этаж» и защёлкала запорами.

Чтобы не разбудить брата, Матвейка положил его на кушетку, укрыл, а сам подошёл к двери. Дверь их комнатки выходила в коридор и была как раз напротив входной. Матвейка приник к замочной скважине.

Через какое-то время в дверях обозначился мужчина в светлом костюме с портфелем в руках.

– Здравствуйте! Извините, лифт задержал, не мог вызвать.

Матвейка похолодел – он узнал голос тёткиного гостя. Он выпрямился, припал спиной к двери, машинально посмотрел на окно – единственный путь для отступления.

– Ничего страшного, – отвечала тётка. – Да, грузовой у нас сегодня с ума сходит. Тот ходит нормально. А этот, как вздумается. И почему-то постоянно на наш этаж. Хотя его никто не вызывает.

– Прошу прощения, Эльвира…

– Семёновна, – подсказала тётка.

– Очень приятно, – сладко ворковал гость. – Хотя повод для нашей встречи, полагаю, не из приятных.

– Жизнь вообще малоприятная штука, – изрекла тётка с усмешкой.

– Позвольте с вами не согласиться.

– У каждого свой взгляд на вещи, – вещала тётка высокомерно. – Один капризничает среди изобилия, другой довольствуется объедками.

– А вот в этом вы абсолютны правы. Простите, я не представился. Меня зовут Арнольд Альбертович. Фамилия Детков. Директор зареченского Детского дома. Педиатр по совместительству.

– Педи..? – переспросила тётка.

– Педиатр. Специалист по детским заболеваниям.

– Педиатр Детков… Кажется, где-то слышала… Не по телевизору, случайно?

– Не думаю. Моя скромная фигура мало кого может заинтересовать.

– Хорошо. Педиатр Детков. Как нельзя кстати.

– Ваши дети больны? – встревожился дачник.

– Да что вы! Абсолютно здоровы. Но в том-то и дело, это не мои дети. Поэтому я и обратилась… Это я с вами разговаривала вчера по телефону?

– Нет, вы разговаривали с моим заместителем.

– То-то мне показалось голос другой.

– Не беспокойтесь. Он меня проинформировал. Ввёл, так сказать, в курс дела. Вы не передумали?

– Разумеется, нет. Понимаете, тут такая ситуация… А чего это мы в коридоре? Прошу в гостиную. Кофе? Чай? Или рюмочку?

– Удовольствуюсь чаем, с вашего позволения.

– Анжела! – позвала тётка кого-то, наверное, домработницу. – Два чая в гостиную! И сладости!

– Поняла, Эльвира Семёновна, – прозвучал издалека молодой женский голос.

Они прошли в гостиную. И Матвейка не мог слышать их дальнейшего разговора. Он лихорадочно думал, как быть. Как попал сюда этот Арнольд-Борюсик? Неужели выследил? И тут он вспомнил разговор длинноносого с дачником на реке, когда неосмотрительно сорвавшись в мусорный овраг, стал свидетелем их тайного сговора. Выходит, это она, его тётка, звонила вчера в детдом и интересовалась, можно ли пристроить детей!.. А трубку взял длинноносый, потому что он там работает воспитателем, и он в ту минуту был у телефона… И он тогда сказал дачнику, что есть ещё детки, которых можно использовать. И предложил ему выдать себя за директора детского дома. А дачник сказал, хорошо, управимся с этими, а там посмотрим. Матвейка в бессилии опустился на пол. Но тут же поднялся. Что делать, понятно – бежать. Сначала – к бабе Нюре за великом и рюкзаком, а потом – к маме в больницу. Я ей дам живой воды, она выздоровеет и никому нас не отдаст. Да, бежать! Но как? На выходе пять замков… Матвейка подошёл к окну – высоко, пятый этаж. И каждый этаж, наверное, по три с лишним метра, потому что элитный. Матвейка подбежал к двери, прислушался. До него донеслись обрывки разговора из дальней комнаты. Но слов разобрать он не мог. Тогда Матвейка потянул на себя дверь. Разговор стал громче, но он улавливал лишь отдельные слова, которые не связывались для него в смысловую цепочку. И он рискнул выйти из комнаты, приблизился к гостиной, затаился за дверью. Теперь можно было не напрягать слух. Он даже мог наблюдать за ними через дверную щёлку. Разговор принимал конкретные формы. Они начали торговаться.

– То есть, вы хотите сказать, что сдаёте нам детей не бесплатно? Я правильно вас понял? – спросил дачник, и его лоб сдвинулся в мелкую гармошку.

– Именно так.

– Такая постановка вопроса для меня неожиданна. Я не готов…

– Значит, я ошиблась. Прошу извинить за беспокойство. Буду искать другие пути. У нас в области, кажется, не один детдом.

Тётка поднялась со стула.

– Два, – подтвердил дачник. – Ещё Белорыбинский. Где я куратором, с вашего позволения.

– Значит, обращусь в соседнюю область. У нас теперь детдомов, как грибов в урожайные годы. Не смею вас задерживать.

– Ну, зачем так недружелюбно… Я же не сказал нет.

Тётка снова заняла своё место за столом. Матвейка видел её чуть сбоку, со спины. Дачник с интересом разглядывал роспись на тёткином шёлковом халате и что-то прикидывал в уме, уж слишком блестели глаза.

– Сколь же вы хотите, уважаемая Эльвира…

– Семёновна, – тётка звякнула чайной ложкой.

– Спасибо, я помню.

Тётка оглянулась на дверь, затем взяла ручку и написала что-то, наверное сумму, и пододвинула бумажку дачнику.

Дачник посмотрел на бумажку, в некотором замешательстве поднял глаза на тётку.

– За обоих, конечно?

– За каждого.

Дачник рассмеялся.

– Ну, это несерьёзно!

– Жаль. Значит, не договорились.

Тётка опять поднялась. Дачник откинулся на спинку стула, почесал за ухом, отпил из чашки.

– Добрый у вас чай! Наваристый и запах приятный. Где вы его берёте?

– Чаем не торгую.

– Послушайте, уважаемая Эльвира Семёновна… Я тридцать лет работаю в этой сфере, а с подобным встречаюсь впервые. На нашем попечении всякие дети… Есть и отказники из роддомов. Есть дети из так называемых неблагополучных семей, родители которых неисправимые алкоголики, наркоманы или просто опустившееся отребье, лишённое родительских прав… Есть полные сироты. Я сам был таким в своё время. И мы всех принимаем. Вынуждены принимать. Не хочу быть высокопарным, но такова истина: дети – будущее страны. И каково их положение сейчас, таково и наше будущее. И ваше в том числе. Многие из тех, у кого забрали детей органы опеки, требуют их назад, клянутся, что изменят образ жизни, даже угрожают самоубийством и прочим… и каких только глупостей ни совершают, чтобы вернуть своих чад назад. И уж, поверьте, никому из них в голову не приходит требовать за них деньги. Нет, они, конечно, не откажутся от какой-либо суммы, если им вручат её вместе с отобранными детьми, якобы на их содержание. И таких иждивенцев у нас… – дачник покачал головой, всплеснул руками. – А вы предлагаете нам даже не своих, а детей вашей покойной сестры, которых вы не рожали и даже не воспитывали…

«Она и ему сказала, что мама умерла», – подумал Матвейка с отчаянием.

– Они просто по воле обстоятельств свалились на вашу голову, – продолжал дачник. – И вы к ним, насколько я понимаю, абсолютно равнодушны. Вы даже рады как можно скорее избавиться от них. И, тем не менее, торгуетесь со мной. Вам не кажется это странным?

– Арнольд…

– Альбертович.

– Арнольд Альбертович, про себя я всё знаю. Да, я такая. Мы с вами пытаемся жить в цивилизованном капиталистическом обществе. Для меня выгода на первом месте в любой сделке. А мы с вами сейчас совершаем сделку. Не так ли?

– Сделку?

– Разумеется. И наоборот, странным тут кажется как раз то, что вы, директор детдома, торгуетесь со мной. Казалось бы, какое вам дело? Ну не хочет тётка отдавать забесплатно. Жадная тётка! Так развернитесь и уйдите. Зачем вам лишние проблемы? Неужели вы бескорыстно заинтересованы в том, что заполучить этих несчастных? Не верю. За этим что-то стоит. Вы или продадите их с выгодой для себя каким-нибудь самодовольным америкашкам, которые будут их мордовать до полусмерти, а потом выбросят на помойку или… кто там ещё скупает у нас невинные души? А я хочу с этого тоже поиметь. Всё-таки, как ни крути, они мои родственники, родная кровинка. Имею полное право. И это цивилизованный подход.

– О чём вы говорите! – дачник вскинул руки, изобразив ужас на своём широком лице.

– Давайте без пафоса, уважаемый Альберт…

– Арнольд.

– Арнольд Альбертович. Ведь я вправе допустить, что вы никакой не директор, а простой мошенник с улицы. А возможно, и педофил или людоед…

– Я – педиатр!

– Да-да… Вы даже не удосужились предъявить своего документа. И я рисковала, впуская вас.

– Как вы могли подумать! – театрально возмутился дачник и полез во внутренний карман пиджака. – Я могу…

– О, избавьте меня от этого! Я сказала «допустим». Давайте говорить, как цивилизованные люди. И если, действительно, ваши намерения в каком-то смысле нечистоплотны, то я бы на вашем месте тем более не спорила. Выкладывайте требуемую сумму и дети ваши. И делайте с ними, что хотите.

– Честно говоря, вы меня оскорбили, – дачник съёжился, вместо предполагаемых документов достал из кармана платок, вытер пот со лба.

– Неужели! – насмешливо бросила тётка.

Дачник сдался.

– Хорошо, я согласен. Что-нибудь придумаем. Я сделаю запрос в департамент социальной политики. Возможно, они пойдут нам навстречу.

Тётка несмешливо фыркнула.

– Арнольд Альбертович, я не идиотка, если вы успели заметить.

– Возможно вы не в курсе. Сейчас многое меняется в социальной политике… Давайте оформлять бумаги.

– Сначала – деньги.

– У меня нет с собой требуемой суммы, – неожиданно просипел вконец растерявшийся дачник, поскольку у него сел голос.

– Вот когда будет, тогда и документы оформим, и детей заберёте.

Дачник отвёл глаза в сторону, задумался.

– Анжела! – позвала тётка.

Тотчас из глубины квартиры, непонятно откуда, бесшумно вынырнула Анжела, молодая женщина в белом переднике. Она прошла в гостиную, по дороге задержавшись взглядом на притаившемся за дверью Матвейке. Матвейка обмер.

– Анжела, уберите это, – распорядилась тётка, указав на чашки. – Педиатр Детков уходит. И займитесь цветами в зимнем саду. Я вас давно просила об этом.

– Поняла, Эльвира Семёновна.

Анжела собрала посуду на поднос, вышла из гостиной и прошла мимо Матвейки, сделав вид, что его здесь нет.

Дачник, наконец, справился со своим затруднением, он откашлялся и сказал деловым тоном:

– Через полтора часа вас устроит? А если получится, то и раньше.

– Через полтора часа. Или раньше. Договорились, – тут же согласилась тётка.

– Но я хотя бы… могу взглянуть на них?

– Только через дверь. Они спят. И я не хотела бы лишний раз их тревожить. Бедные дети столько пережили.

Дачник встал.

– Понимаю.

Матвейка был босиком, а элитный паркет, к счастью, не скрипел, (слава элитному паркету!) поэтому ему удалось бесшумно вернуться в отведённую им комнату. Он бросился на край кушетки, рядом с Санькой, вниз лицом, натянув на голову покрывало. Почему-то в голове всплыли вдруг слова из старой колыбельной: «Не ложися на краю, придёт серенький волчок…»

Тётка приотворила дверь, не выпуская её из руки.

– Видите? Спят, – сказала она тихо.

Вскоре Матвейка услышал удаляющиеся шаги. Он вскочил, заглянул в замочную скважину.

Тётка распахнула входную дверь.

– Не прощаюсь. Рада, что мы с вами нашли общий язык, – сказала дачнику с улыбкой. – Жду с нетерпением.

Дачник раскланялся и торопливо исчез.

– Анжела! – позвала тётка. – Мусор! Анжела, ты где?

– Я в зимнем саду, занимаюсь цветами, Эльвира Семёновна! Как вы приказывали! – послышался ответ.

– Ладно, занимайся! Я сама…

Какое-то время дверь оставалась открытой. И никого не было видно. А тётка, наверное, ушла за мусором. Вдруг она появилась с ведром в руках и, выйдя из квартиры, направилась к мусоропроводу. Пора! – решил Матвейка. Другого такого случая не будет. Он молниеносно схватил Саньку вместе с покрывалом – не забыл и бутылку с недопитым молоком – и выбежал из комнаты.

В это время в коридоре появилась Анжела с цветочным горшком в руках. Матвейка остановился, замер, прижав к себе спящего Саньку. Женщина тоже остановилась в недоумении. Потом, не говоря ни слова, одобрительно кивнула, прикрыв глаза.

Матвейка двинулся дальше, не мешкая, влез в кроссовки, выбежал в общий коридор, остановился, прислушался. Тётка гремела у мусоропровода. Матвейка выскочил к лифтам и сразу нажал на кнопку вызова. К счастью, грузовой лифт уже стоял на этаже. Не дожидаясь, когда дверь полностью раздвинется, Матвейка пролез в образовавшуюся щель, нажал на кнопку первого этажа и забился в угол у дверной стенки. Тётка возвращалась в квартиру. В этот момент дверь поехала. Через лифтовое зеркало, он видел, как промелькнул мимо кабинки её шёлковый халат. (Слава сумасшедшим лифтам, которые ходят, как им вздумается!)

Теперь надо было проскочить незамеченным мимо консьержки. На табло загорелась цифра один, лифт остановился, дверь бесшумно отъехала в сторону. Матвейка выскочил из лифта, прижался к стене, прислушался. Внизу, где находилось гнездо консьержки, кто-то громко разговаривал, о чём-то спорили, потом раздался выстрел. А! – телевизор. Матвейка пулей пронёсся мимо консьержки, стрельнув взглядом в её дозорное обиталище. Недрёманное око, свирепая птица Рух, неподвижно сидела перед экраном с закрытыми глазами и клевала своим огромным носом. (Слава телевизионным сериалам!) Через несколько секунд Матвейка оказался на улице. Санька так и не проснулся.

18

Добежав до бабы Нюры, Матвейка умолчал о кровожадном дачнике, умолчал о том, как тётка торговалась с этим дачником, представившимся директором детского дома, умолчал и о своём намерении отправиться на ту сторону реки, в больницу, где его ждёт умирающая мама, ждёт с исцеляющим напитком. Умолчал не потому, что не доверял, а потому что вообразил, что скоро мама встанет на ноги, и они вернутся с ней в свою квартиру, и всё будет по-прежнему. Просто стал собираться в дорогу, сказав, что их с Санькой отпустили погулять, и он пришёл проститься и забрать вещи.

Баба Нюра с тоской глядела, как Матвейка с рюкзаком за плечами, из которого выглядывал довольный Санька, выводит из квартиры велосипед. Перекрестила на дорогу, всплакнула.

– Уж боле, поди, не свидимся. Прощевайте, детки! Дай-то вам Бог!

Ту часть города, где пролегла благоустроенная набережная, и находился причал для парома, Матвейка хорошо знал. Это было совсем недалеко от их дома, в трёх или четырёх кварталах. А дворами – и того меньше. Когда родился Санька они с мамой там часто гуляли. Там росли розы. Много роз. Красные, жёлтые, белые, фиолетовые. Они располагались в живописном порядке на газонах, огороженных аккуратно постриженным низкорослым кустарником. И поливали их с помощью особых установок с крутящимися фонтанчиками. Светило солнце, и серебристые брызги переливались радужным светом. А у парапета стояли любители-рыболовы с длинными удочками из бамбука, с приделанными к ним миниатюрными катушками для лески. Рыболовы сидели на раскладных стульчиках в надвинутых на лоб кепках и дымили папиросами. Иногда вскакивали, одной рукой задирая в небо удочку, как антенну, а другой, пытаясь поймать трепыхающуюся и сверкающую на солнце рыбёшку. А мимо проплывали большие туристические теплоходы, туда-сюда сновали моторки. А поодаль от набережной сиротливо торчала из воды полуразвалившаяся опора недостроенного моста. Его начали сооружать, когда Матвейка ещё не родился, но так и не достроили, забросили, мама говорила, то ли грунт поплыл, то ли денег не хватило. А скорей, всего и то и другое. Когда деньги расходуются совсем на не то, на что они были выделены, то и грунт плывёт, и фундамент заваливается. И по прежнему, чтобы добраться до противоположного берега, где располагался промышленный район, ныне, кстати, заброшенный, городу приходилось довольствоваться паромом.

Когда Матвейка выкатил на набережную и спустился к причалу, как раз совершалась посадка на очередное судно. Народу было немного. Паром ходил дважды в сутки – утром и ближе к вечеру.

С берега к парому тянулись широкие сходни на металлических понтонах, для въезда машин. А сам паром представлял из себя большую плавучую платформу с кабинкой для моториста и рулевого, огороженную железными поручнями и снабжённую мощным дизелем. Матвейка спешился и стал подниматься по боковой дорожке на сходнях, где у входа на борт дизеля стоял кассир-контролёр, крупная немолодая женщина с двумя подбородками, в цветастой косынке, подвязанной на затылке, из-под которой торчали в беспорядке рыжие кудряшки, в тёмно-синей юбке из плотной ткани и таком же жакете с короткими рукавами. Через плечо наискосок на ней висела кондукторская сумка с защёлкивающимся замком, к лямке которой был привязан кругляш отрывных билетов.

– Поторапливаемся, граждане! Скоро отходит! – громко приговаривала она, получая деньги и лихо отрывая от кругляша полагающийся билет. При этом подбородок её ходил туда-сюда, как взбалтываемая жидкая опара, и потому менял себя в количественном отношении, то он был один, то сразу три.

Матвейка протянул контролёрше пятьдесят рублей, неожиданный подарок Витьки, всё, что у него было.

– Мальчик, билет стоит шестьдесят рублей! И за велосипед сорок! Итого сто рублей.

– У меня больше нет.

– А нет, отходи в сторону! Не мешайся! Ещё есть желающие?

– Но мне очень нужно на ту сторону! – настаивал Матвейка.

– Всем нужно. Плати и проходи.

– Мне в больницу нужно. Меня мама ждёт, – не отставал Матвейка.

– В какую-такую больницу? Не знаю там никакой больницы. Завод старый есть. Ещё морг. А больницу не знаю. Осторожно! Паром отправляется! Давай! – крикнула она кому-то и махнула рукой. – Отпускай!

Заработал движок, выпустив облако чёрного дыма. Пожилой матрос в тельняшке с отвислыми локтями отпустил чалку, и паром отвалил от причала. Контролёрша сошла на берег, похлопывая пальцами по сумке, как по барабану и стала кого-то высматривать.

Матвейка побрёл вдоль берега, уставленного лодками. Может быть, найдётся какой-нибудь сердобольный лодочник. Но берег был пуст. Матвейка прислонил велик к фанерной будке под висевшим на стенке спасательным кругом, а сам сел на песок. Санька пригрелся на Матвейкиной спине и спал, обняв брата за шею.

Неожиданно к причалу подрулила какая-то иномарка. Матвейка услышал визг тормозов и увидел взвившееся над машиной облако пыли. В тот же момент обе передние дверцы распахнулись и одновременно из машины выскочили мужчина в светлом костюме и женщина в цветастом халате. Матвейка узнал тёткин «Мерседес». Он спрятался за будку и стал наблюдать за происходящим.

Тётка выставила руку вперёд и тыкала пальцем в отчаливший паром. В это время к причалу подъехал «Уазик», он затормозил так близко от контролёрши, что та даже громко взвизгнула, отпрыгнув в сторону, и погрозила водителю кулаком. Тут же к ней подбежал дачник и стал что-то выспрашивать, показывая на паром. Контролёрша мотала головой и тоже что-то показывала руками, а потом села в машину и уехала. Дачник в ярости топнул ногой и, согнувшись, ударил себя по коленкам. Потом быстрым шагом направился в сторону будки, заглядывая за лодки. Матвейка прижался к фанерной стенке. «Велик!» – мелькнуло в голове. В самом деле, велосипед стоял на виду. И дачник шёл прямо на него. Матвейка слегка высунулся и тут же снова спрятал голову – дачник приближался, озираясь по сторонам. Вдруг просигналил тёткин «Мерседес», один раз длинно и два раза коротко. Матвейка снова высунул голову. Тётка махала дачнику. Дачник возвращался к машине. «Теперь она решила, что я прячусь у бабы Нюры», – подумал Матвейка. Проснулся Санька, захныкал, потребовал «амам!»

Возвращаться Матвейке было некуда. Да он и не хотел этого. Он хотел перебраться на тот берег и найти маму. Было уже поздно, стало темнеть. Над горизонтом повисла жёлтая луна. Но и она вскоре утонула в нагромождении туч. Санька допил оставшееся молоко, побегал у воды, потом они поиграли с Матвейкой в прятки, и он снова захотел есть. Матвейка достал из кармана рюкзака оставшиеся пирожки. После пирожков Санька захотел пить, но молоко кончилось. Санька хныкал, не переставая. Тогда Матвейка достал фляжку. Санька сделал два глотка живой воды, и на его лице расцвела блаженная улыбка. Через какое-то время его сморило, и он полез в рюкзак, в насиженное место, и задремал.

Матвейка смотрел на реку, и на его глазах тот берег терял очертания. Строения сливались с деревьями и превращались в тёмную полоску, которая тоже постепенно растворялась в общей надвигающейся тьме. События дня вымотали Матвейку, а неутолимое желание добраться до того берега, чтобы донести до мамы животворную воду, превратилось в навязчивую идею, не дающую покоя душе. Его клонило ко сну.

Послышался плеск воды и повизгивание уключин. С той стороны, из тьмы, к берегу приближалась лодка. Матвейка полез в рюкзак за фонариком. Лодка прошуршала о песок и встала. Чуть погодя из неё выпал человек, весь чёрный с ног до головы. Он шёл на Матвейку, качаясь из стороны в сторону. Матвейка вскочил, направил на него фонарик. Тощий мужик с перепачканным то ли в угольной пыли, то ли в мазуте лицом, закрываясь от света фонарика, вскинул руки крестом и ощерился по-собачьи.

– Кто… тут? – спросил, пьяно спотыкаясь на каждом слове.

– Я, – ответил Матвейка.

– А! Ты… готов? – спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – А я… готов! Совсем… готов! – он засмеялся визгливо.

И Матвейка решил использовать последнюю возможность.

– Дяденька, перевезите меня на тот берег, пожалуйста! Мне очень нужно!

Мужик цокнул языком, поскрёб пальцем по шее.

– Тебе… лодка нужна… что ли?

– Да!

– А какие… проблемы? Бери-и!

Мужик сделал широкий жест, но не рассчитал, его отбросило в сторону, он шмякнулся об землю, уткнувшись носом в песок, и затих.

Луна вышла из-за туч и сразу осветила и реку, и ряд лодок, также уткнувшихся носом в песок, как и недавно прибывший из мрака ночи мужик с перемазанным лицом. Он лежал на земле, не подавая признаков жизни и уже, казалось, что это не мужик, а горка промасленной ветоши, оставленная кем-то на берегу.

Матвейка подбежал к лодке, заглянул в неё – годится! хватит места и для велика. Матвейка положил брата на дно лодки, ближе к корме, не вынимая из рюкзака. Чтобы не разбудить. Надел ему на голову белую панамку, которая почему-то постоянно слетала, наверное, была уже мала, и заботливо прикрыл своим детским одеялом. Затем затащил велик, оттолкнул лодку от берега, запрыгнул сам, уселся и стал грести одним веслом, чтобы развернуть тяжёлую смолёную посудину носом по ходу движения. И как только его лицо оказалось повёрнутым к тому месту, от которого он отчалил, налёг на оба весла разом. Заскрипели уключины, под вёслами заплескалась и закрутилась кругами тёмная вода. С реки подуло свежестью. Наконец-то, он близок к цели. Доберётся до того берега, остаток ночи, конечно, они перекантуются в лодке. А утром он явится в больницу и потребует, чтобы его пропустили к маме, и он протянет ей солдатскую фляжку, в которой хранится волшебное средство от смерти, добытое им в живом роднике…

Река была довольно широкой. Чтобы не потерять направление, Матвейка повернулся лицом к желанному берегу и стал грести одним веслом, работая им то справа, то слева. Но так он быстро уставал, и ему приходилось часто отдыхать. Спешить было некуда. В любом случае до утра они переправятся.

Луна светила в лицо. Она была сегодня абсолютно круглой и особенно крупной и светила, как прожектор. И в моменты отдыха он с увлечением рассматривал её загадочную поверхность.

Когда они были уже на середине реки, поплыл туман. Луна погрузилась в волшебное марево. Матвейке стали мерещиться, как и в раннем детстве, принцы и принцессы с белёными кукольными личиками, бородатые карлики, потешные зверушки… и вдруг он услышал мамин голос, и было в нём что-то новое, сжигающее сердце, какая-то неодолимая тоска:

Баю-баюшки-баю, Не ложися на краю — Придёт серенький волчок И ухватит за бочок… И ухватит за бочок, И утащит во лесок, И утащит во лесок, И положит под кусток…

И он увидел её, она шла ему навстречу в длинном светящемся платье, и лицо её было белым и неподвижным, и тогда он протянул ей фляжку с заветной влагой, и она сделала два глотка, и в то же мгновение словно очнулась от вечного сна; и Матвейка, озарённый чудесным спасением, понял, что теперь им ничто не грозит, что теперь они свободны и счастливы…

Чары луны обволокли его сознание несбыточной грёзой, и он не мог слышать, как снизу, против течения реки, накатывает тяжёлый клубок, слитых воедино до неразличимости, словно из преисподней поднимающихся, шумов…

Всё разрешилось в одно мгновение.

Гигантский нос теплохода вынырнул из тумана неожиданно. Раздался короткий удар, треск, и шумовой клубок разорвался на тысячи звуковых осколков, повисших в воздухе ночным фейерверком, среди которых обнаружились и прерывистый грохот двигателей, и громоподобная музыка, и безумные вопли, и нечеловеческий гогот. То ли это была корпоративная вечеринка на воде, то ли экскурсионная фирма устроила для господ клиентов ночную развлекуху. Через какое-то время, длящееся ровно в длину накатившего плавсредства, разлетевшиеся во все стороны звуки растворились в необозримом пространстве, и завершающим аккордом прозвучал удаляющийся шум гребных винтов…

Примерно через полчаса туман рассеялся, волнение, вызванное теплоходом, улеглось окончательно, и луна осветила пустынную гладь реки от берега до берега. Вода в ней, как и прежде, была спокойной и неподвижной, как лёд.

Широка страна моя родная…

2013 год.

Ошибка профессора Горбина

Сколь многое считают невозможным,

пока оно не осуществится.

Плиний

План, что и говорить, был превосходный;

простой и ясный, лучше не придумать.

Недостаток у него был только один:

было совершенно неизвестно, как привести его в исполнение.

«Алиса в стране чудес», Льюис Кэрролл

1

В первую зиму третьего тысячелетия махровый снег валил беспрерывно, тихо и густо, словно собирался навсегда похоронить городскую грязь и показать людям чистоту первозданного мира. Дворники не успевали отгребать, и скрежетание лопат тонуло в мягкой пушистой массе.

В первом часу ночи из павильона станции метро «Чистые пруды» вышел высокий сухопарый мужчина в старом, мешком сидевшем на нём, пуховике, в потёртых джинсах с оттянутыми коленками. На его голове Пизанской башней возвышалась откинутая назад серая заячья шапка-ушанка. Ноги были обуты в грубые башмаки на толстой подошве. Казалось, обычный трудяга, отбарабанив положенное, возвращается домой. Однако мужчина резво промахнул мимо пивных ларьков, соблазнявших разнообразием этикеток и тушками воблы, таращившихся на покупателя вдавленными глазницами, даже не повёл носом в их сторону – веский аргумент в пользу ошибочности первого впечатления. К тому же, проницательный взгляд мог заметить некоторое несоответствие простецкой одежды мужчины с выражением его лица, на котором лежал отпечаток напряжённой интеллектуальной работы. Подобранное снизу аккуратной седой бородкой, его лицо выглядело уставшим и в то же время вдохновенным. Это был профессор Ангел Горбин.

Бодро сбежав по заснеженным ступенькам, профессор огляделся вокруг, затем протиснулся сквозь стайку людей, дрожавших на остановке в ожидании трамвая, обогнул вагон, закамуфлированный под трактир «Аннушка», и с каким-то торопливым, почти юношеским, прискоком направился к памятнику Грибоедову. У памятника он приостановился, надвинул шапку на глаза, обернулся, скользнул взглядом по торговым рядам – одна из тёмных фигур у гастрономической палатки показалась ему подозрительной – и быстрым шагом, одной рукой поддерживая углы воротника, прикрывающие горло, а другую засунув в карман, двинулся по правой дорожке бульвара. Тёмная фигура взяла след – тотчас отделившись от палатки, двинулась за ним на некотором отдалении.

Впереди, перспективно сужаясь, уходили к новому русскому ресторану, перегородившему бульвар, два ряда грушеобразных желтых фонарей. Бульвар был безлюден, и только вдали, за рестораном, где пруд превратили в каток, царило праздничное оживление.

Дойдя до ресторана, профессор бросил взгляд на купающуюся в огнях огромную елку, установленную посреди бурлящего конькобежцами катка, и свернул направо. Почти бегом пересек трамвайную линию, окунулся в темноту арки дома номер №12 и скрылся в глубине внутреннего двора. Преодолев зигзагом двор с высокими старыми тополями, он вышел в Потаповский переулок, перебрался на другую сторону и зашагал к Покровке. Но метров через тридцать, миновав слегка завалившийся одноэтажный дом старинной постройки, нырнул под арку серой восьмиэтажной громадины с эркерами. Очутившись в небольшом проходном пространстве между домами, он заспешил, свернул в дворовый аппендикс со множеством разнокалиберных сарайчиков, по крышу засыпанных снегом, почти подбежал к узкому, словно нос корабля, кирпичному зданию с развалившимся под самой кровлей углом, ещё раз оглянулся и скрылся за железной дверцей, ведущей в подвал.

Возможно, профессор догадывался, что за ним тенью следовала тёмная фигура в чёрных, облегающих массивные ноги, кожаных брюках, чёрной кожаной куртке, с чёрной круглой шапочкой на голове, тоже кожаной. Несмотря на открытость лица, как раз лица-то и невозможно было у неё разглядеть. То ли оно по какой-то причине совершенно отсутствовало, то ли было закрыто непроницаемой маской. Одним словом, шапочка, казалось, была надета не на голову, а на круглую деревянную болванку, какие использовали раньше для формовки фетровых шляп. У ресторана фигура замешкала, пропустив трезвонивший на весь бульвар трамвай, и потеряла из виду мужчину в заячьей шапке. Потом рыскающей походкой, наугад, прошлась по дворам, выскочила на Потаповский и застыла в недоумении. Снег здесь уже соскребли до асфальта и найти человека по следам не представлялось возможным. Потоптавшись с минуту посреди дороги, кожаная фигура прогулочным шагом, вразвалку, устремилась к Покровке.

2

Профессор запер дверь на ключ, бесшумно переместил массивную задвижку, постоял немного, слушая улицу, затем стряхнул с себя снег и в полной темноте, на ощупь, задевая стоявшие у стены лопаты, спустился по каменной лестнице в подвал, за много лет ставший для него, если не родным, то привычным, плотно притворил вторую дверь, щёлкнул выключателем.

Круглый тряпичный абажур на проволочном каркасе, подобранный им на помойке и подвешенный под потолком исключительно для ностальгического уюта, осветил рыжим светом нехитрую холостяцкую меблировку, тоже вторичного пользования или, как теперь говорят и у нас, сэкондхэнд. Всё самое необходимое для полежать, посидеть, и переодеться. И, разумеется, для поработать интеллектуально: в дальнем углу стоял колченогий обшарпанный письменный стол с настольной лампой на нём, стопкой медицинских книг, тетрадями с записями и ведомыми только автору графиками и схемами.

Посреди комнаты мышка обстоятельно обгрызала корку чёрного хлеба, накануне непредусмотрительно оставленную профессором на столе. Она лениво повернула голову к вошедшему и пушистым шарикам неторопливо покатилась в угол, утаскивая за собой лакомый огрызок «черняшки».

Незваная гостья вызвала недовольство профессора, и потому он воспользовался бесцеремонной формой приветствия – «Да, пришёл! Здесь я хозяин. Пока. А ты убирайся восвояси!» – затем снял куртку, промокнул свежей салфеткой лоб, облегченно вздохнул.

Работа шла к завершению. Вожделенный аппарат возвышался перед ним в бетонной нише, подмигивая разноцветными глазками датчиков. Оставалось пройти последний, самый ответственный этап его многолетних трудов – испытание.

В подвале стояла нестерпимая духота – сказывалось соседство с бойлерной. И ещё висела в воздухе ничем неистребимая вонь, смесь прогнившей тары и протухшей рыбы, оставшаяся с тех лихих времён, когда новоявленные предприниматели арендовали подвал в качестве продовольственного склада. Примешиваясь к духоте, она делала атмосферу в помещении чересчур тяжёлой, затхлой, вызывавшей тошноту. И потому каждые три часа приходилось врубать вентиляцию. Благо, она работала. Профессор отсутствовал почти сутки, воздух настоялся, и от этой вони надо было срочно избавляться. Он приблизился к обшарпанной стене, нажал на чёрную кнопку. Где-то в утробе здания заскрежетало, загудело. Откуда-то сверху ледяным драконом влетел в помещение поток снежного воздуха и, обшарив все закоулки, залёг на каменном полу. Профессор опустился на стул, отдышаться. Пощупал пульс – учащённый. Надо успокоиться.

У него была своя комната в коммуналке, в другом районе, куда он наведывался раз в месяц – оплатить услуги и заодно показаться соседу-сантехнику, дабы у того, недавно женившегося, не возникало соблазна «прихватизировать» пустующие пятнадцать квадратов. А сам жил в подвале, боясь оставлять на длительное время без присмотра своё детище, на создание которого он ухлопал тридцать лет своего аскетического, полуголодного существования, отказавшись от радостей семейной жизни и от сомнительных почестей в мире науки. Нельзя было допустить, чтобы какая-то непредвиденная случайность свела все его труды на нет. Лишиться теперь своего аппарата было для профессора равносильно самоубийству. Сейчас он смотрел на него и, вспоминая долгую дорогу к сегодняшнему дню, безмолвно благодарил и своих друзей, которых можно было по пальцам пересчитать, и врагов, которых в итоге оказалось больше, чем звёзд на небе…

Профессор Ангел Горбин начинал свою карьеру младшим научным сотрудником института Мозга. Первые месяцы молодой учёный занимался, что называется, лаборантской подёнщиной и участвовал в незначительных экспериментах. Однако и на этом скромном поприще он сумел приобрести немалый позитивный опыт и даже ухитрился высказать ряд ценных для науки предположений. И талантливого лаборанта стали привлекать к более существенным научным разработкам. В двадцать пять лет он защитил кандидатскую, в тридцать – докторскую и получил звание профессора.

Институт занимался проблемами мозга сразу в нескольких направлениях. Но вскоре профессор Горбин провозгласил своё, обозначив его, как «Репродуктивная функция мозга» (с подзаголовком: «генеральная регенерация органов»), и потребовал под свой проект небывалых по тем временам денежных средств. Инициативу профессора начальство отвергло с порога и в средствах ему отказали. Но он продолжал негласно работать в своём направлении параллельно навязанным ему темам.

Ангела Горбина интересовала проблема самовосстановления человеческого организма, и не частичное обновление, а полная регенерации отдельных утраченных органов. Коллеги посмеивались над «сумасбродными амбициями» профессора, называли его русским Франкенштейном. Некоторые всерьёз вступали в ним в полемику, дабы истребить на корню его завиральные идеи. Находились и такие, которые открыто саботировали совместно проводимые опыты – делали заведомо неверные записи, нарочно путали важные технологические детали, то есть, практически вставляли учёному палки в колёса. Кончилось тем, что руководство института объявило его методы антинаучными и поставило вопрос о целесообразности пребывания Ангела Горбина в своём коллективе. Но тут грянула перестройка и о неугодном профессоре на время забыли.

Дальнейшие события вынудили Ангела Горбина добровольно покинуть стены института. Впрочем, и сам институт Мозга вскоре свернул большую часть своих работ, поскольку государство отказало в финансировании, видимо, признавая этим отсутствие в стране самого предмета исследования. Эпидемия «прихватизации» сделала своё подлое дело.

За довольно короткий срок профессор поменял несколько клиник. Но всюду не приживался, ибо нарождающийся отечественный бизнес нацеливал на доходы, а профессор Горбин требовал всё новых и новых расходов. Он даже пытался организовать собственную клинику, но и это ему не удалось. Предложивший свои услуги спонсор вскоре внезапно исчез. В постперестроечной России для людей неожиданно разбогатевших существовало три пути для исчезновения: тюрьма, могила и заграница. На каком из них в результате оказался снизошедший до него меценат, история до поры умалчивала.

И Горбин перешёл на полное самообслуживание. Устроился дворником в одном из центральных ЖЭКов столицы. Сославшись на отдалённость своего основного жилища, выбил себе подвал, не столько для проживания сколько для лаборатории, естественно, не афишируя своей научной деятельности в дворницкой. В свободное от метлы и лопаты время он копался на больших технических свалках, где во времена передела государственной собственности и в начальный период развала социалистической промышленности оказалось много чего для него полезного.

Правда, в один прекрасный день ему, наконец, сказочно повезло: он встретил сына своего лучшего друга, рано погибшего в автомобильной катастрофе. Сына звали Альберт, и он был электронщиком-программистом. Благодаря Альберту и, разумеется, бесконечной преданности идее регенерации, Ангел Горбин к своему пятидесятилетию, наперекор многочисленным препонам судьбы, смог, наконец, подойти очень близко к осуществлению своей мечты.

3

Профессор поднялся со стула, ещё раз вытер влажной салфеткой лицо, руки, приблизился к нише, положил жилистую ладонь на саркофаг Био-Нейро-Регенератора (БНР), округлый и гладкий, как торпеда, погладил его.

В подвале ощутимо посвежело, стало легче дышать. Профессор нажал на красную кнопку – гуденье свернулось, дракон испустил дух. Он взглянул на часы, обе стрелки покоились на цифре один.

В кармане запиликал мобильник. Профессор вздрогнул от неожиданности. Звонил Альберт, или просто Алик – «компьютерный гений», ближайший друг и молодой помощник профессора Горбина.

– Слушаю, – сдержанно ответил профессор. – Дела? Замечательно. Только что вернулся. Нет, нет! Ничего не надо приносить! Я сыт. И сам сегодня не приходи. Благодарю за помощь, видел, всё убрано. Завтра моя очередь. Опять твоя? Не возражаю. «Штучка»? – профессор сделал паузу, повернул голову к аппарату. – Готова. Будь здоров! – он отключился.

Лет десять назад Альберт, потрясённый замыслом профессора, проронил мечтательно: «Это будет ещё та штучка!» С тех пор оба называли создаваемый аппарат «штучкой». Сегодня прибор прошёл все контрольные тесты без какого-либо намека на сбой. Система подтвердила свою готовность к испытаниям.

Профессор задёрнул штору в нише, скрывавшую саркофаг Био-Нейро-Регенератора, и бросил обессиленное тело в мягкое кресло, добротное, в хорошем состоянии, но лишённое благосклонности своих хозяев за отставание от моды и потому выброшенное на помойку, где его и подобрал на прошлой неделе Альберт.

Сквозь полудрёму профессор услышал условный стук. Явился Альберт с огромной сумкой через плечо.

– Алик! Я же просил сегодня не приходить! – досадовал профессор.

– Разбудил? Извините, док. Я с ночёвкой.

– И ещё я просил не называть меня «доком». В доке суда ремонтируют. А я, слава богу, живой человек.

– Так в американском кино называют учёных…

– Мы не в Америке. Извини, что встречаю нелюбезно, но…

– Что-нибудь случилось?

– Пока нет. Ничего подозрительного не заметил?

– В смысле?

– Может быть, за тобой кто-то шёл?

– За мной? Да нет вроде…

– Может быть, кто-то крутился здесь, возле сараев?

– Не заметил. Вы думаете, за вами следят?

– Теперь всего надо опасаться. У нас в руках научно-информационная бомба. Не забывай об этом.

Профессор устало опустился в кресло. Альберт заглянул за занавеску, вскользь коснулся рукой аппарата.

– Хороша штучка! – блаженно улыбаясь, Альберт плюхнулся в другое кресло, точно таким же образом найденное среди выброшенных вещей. Но тут же вскочил, вытащил из сумки коробку конфет, два бокала, бутылку «Шампанского» и принялся её открывать.

– Поздравляю! Поздравляю! Поздравляю!

– Праздновать рано, – хмурился профессор.

Альберт разливал «Шампанское» и сверлил весёлыми глазами бледное лицо профессора.

– И что она может?

Профессор был скуп на информацию.

– Опыты покажут.

– Жаль, что я не могу выразить вам своё восхищение на каком-нибудь представительном собрании, в присутствии высоких учёных мужей, в Академии Наук, например!

Профессор поморщился.

– Именно это и обнадёживает. Люди пока не готовы…

– К чему, док? Ох, простите… А как же вас теперь называть?

– У меня, между прочим, есть имя.

– Но вы же знаете, – засмущался Альберт, – я не могу без улыбки произносить ваше имя… Ангел Серафимович.

– К сожалению, людям более близки дьявольские имена. И они пользуются ими без тени смущения.

– Вы сказали, что люди пока не готовы… К чему?

– К бессмертию, разумеется.

– Вы хотите сказать, что…

– Да, мой друг, – голос профессора Горбина дрогнул и стал предельно жёстким. – Человек существо мерзопакостное. Ему обязательно нужна хорошая узда. Он всегда должен иметь в виду, что его гнусным игрищам когда-нибудь придёт конец. Именно это отрезвляет, не дает распоясаться окончательно. А теперь представь, что какой-нибудь негодяй узнает, что конца может и не быть. Что без риска потерять свою драгоценную жизнь, ему позволено вытворять всё, что вздумается…

– А может быть, наоборот? Когда человек узнает о своём бессмертии, он перестанет вытеснять другого из общего жизненного пространства?..

– Кому ты говоришь! – вдруг взорвался профессор. – Стыдно слушать! Прекраснодушная дребедень! Человек изначально аморален. Не в том смысле, разумеется, что он безнадёжно развращён, этим как раз с успехом занимается общество, а в том, что внутри себя он живёт вне какой-либо морали. Как и любой естественный зверь. Мораль для него – узда, привнесённое извне искусственное ограничение, коррекция поведения, этикет. Мораль – изобретение общества, один из краеугольных камней культуры, признак цивилизации. Общество, дабы выжить, устанавливает различного рода так называемые правила и традиции, которые без ущерба для смысла можно смело квалифицировать, как санкционированные стадные привычки. Но как только это общество начинает разлагаться, и культура рушится – а мы с тобой являемся свидетелями одного из таких переломов – человек показывает своё истинное лицо… а точнее, морду первобытного зверя. А звери есть только двух видов: сильные и слабые, хищники и жертвы. Выбирай по своим возможностям.

– А себя вы к кому причисляете, док, к хищникам или жертвам? – съязвил Альберт.

Он привык к мрачным сентенциям старшего товарища. Однако сегодня профессор превзошёл самого себя. И это несмотря на положительное развитие событий.

– Я и то, и другое, в зависимости от обстоятельств, – вывернулся профессор.

– Вы сказали, «без риска для жизни»? Значит ли это, что «штучка» способна… воскресить мертвого? – осторожно спросил Альберт.

– Сейчас трудно что-либо утверждать.

– Мне просто ужасно интересно…

– В будущем – не исключено. Конечно, если под черепом умершего начались необратимые процессы… мой аппарат бессилен. Но на самом деле, возможности его весьма обширны. Думаю, с помощью этого прибора я смогу переводить стрелки часов в обратную сторону…

– Вы хотите сказать… сможете управлять временем? Но это же фантастика!

– Да, мой друг. Я ставлю себе задачей провоцировать организм на общее омоложение. А в необходимых случаях даже восстанавливать отдельные утраченные органы. Как внутренние, так и внешние. На меньшее не согласен.

Альберт подскочил в кресле.

– И вы так просто об этом говорите, док!? Ой, простите…

– Привыкай называть меня тем именем, которое я получил от родителей. Мой батюшка был человеком верующим и придавал людским именам сакральное значение. А матушка во мне души не чаяла и называла меня ангелочком. Правда, я отчаянно сопротивлялся этому, чем смущал её бедное сердце. Она умерла, когда мне ещё не было десяти. Так вот… – профессор неожиданно задумался, и его лицо застыло бледной маской. – О чём я..?

– Вы говорили о восстановлении утраченных…

– Да-да! Внутренние органы должны восстанавливаться значительно быстрее, – продолжал профессор невозмутимо, катая в ладонях бокал с недопитым шампанским. – Поскольку они находятся в лоне живой естественной лаборатории. Внешние чуть дольше. Допустим, у тебя вышла из строя печень. Цирроз или рак, неважно. Не дай бог, конечно. Так вот, мой прибор поможет тебе воссоздать новую. И она будет чиста, как у младенца. А старую выкинем, как морально устаревшую деталь.

– А ведь это решает проблему донорства!

– Разумеется.

– А также ставит крест на имплантации и, соответственно, на криминальных способах добывания донорских органов.

– Вот именно, – профессор пригубил бокал. – Всё будет своё, изнутри организма.

– А если мне оторвёт руку или ногу? – поинтересовался Альберт.

– Вырастим другую. Мой прибор восстановит всё в том виде, в каком твоя рука или нога были генетически заложены природой, начиная с конструктивных особенностей скелета и кончая двигательными рефлексами… Так же как у ящерицы вырастает новый хвост.

– И кожа будет моя?

– Новое будет идентично старому. И структура мышечной ткани, и кожный покров, и кровеносные сосуды. Ничего чужеродного. И даже отпечатки пальцев.

У Альберта пересохло во рту.

– Невероятно! Но это же похоже… на клонирование!

– Нисколько! Клонирование – чистая репродукция, вторичный продукт, копия, отделившийся от первоисточника биологический фантом. А у меня в программе заложена регенерация, то есть, самовосстановление подлинника. Ты слыхал когда-нибудь о том, что человек, потерявший руку или ногу, иногда испытывает боль или ломоту в утраченной конечности? Или вдруг у него начинает чесаться ладонь на руке, которую ему оторвало, скажем, в бою много лет назад? О чём это говорит? О том, что мозг продолжает обслуживать утраченный орган, несмотря на то, что он формально отсутствует. Руки нет, а её энергетическое поле продолжает пульсировать с прежней частотой. На этом феномене, собственно, и построена моя теория о возможности полного или частичного самовосстановления человеческого организма, о его гипотетической способности к регенерации.

– А если мне отрежут голову? – ляпнул Альберт и, втянув означенный объект в плечи, трижды плюнул через левое плечо.

Профессор хитро прищурился.

– Ну что могу сказать… Не подставляйся. С головой будет сложнее. И вообще в данном случае было бы правильней сказать: отрежут тело. Ибо всё начинается с головы. Для полноценной регенерации необходимы сигнальные импульсы центральной нервной системы. А стало быть, присутствие функционирующего мозга. Но, думаю, со временем и это станет возможным. Правда, потребуется некоторая модернизация. И уж, как дважды два – наличие головы с неповреждённым мозгом. Хотя бы и отрезанной.

– То есть вы… хотите сказать, что одна голова сможет восстановить всё тело?

– Примерно так. Бог лепил человека с головы. Это уж потом человек переместил центр тяжести в более низкие горизонты и сделал акцент на детородном органе.

– Я не верю! – прошептал потрясённый Альберт.

– Что человек сосредоточился на детородном органе?

– Нет, я… о голове.

– Можем попробовать, – профессор плотоядно улыбнулся. – Но шутки в сторону. У тебя с конечностями всё в порядке?

– Откуда вы знаете?

– Странный ответ. Я просто спросил.

– И попали в точку. У меня на правой ноге отсутствует мизинец. В детстве в деревне на косу наскочил. И он действительно, вы правы, всё время чешется. И это доставляет мне иногда большие неудобства. Очень хотелось бы почесать его…

Глаза профессора странно засверкали. Он устремил взгляд на БНР, потом зацепил им своего молодого коллегу.

– Хороший повод… а? Ты готов?

Альберт съёжился.

– Прямо сейчас?

– А почему бы и нет. Я у тебя в долгу.

– А вы уверены, что всё… обойдётся… то есть, получится?

– Я уверен только в одном: вреда тебе от этого не будет. А там, как бог даст. Необходимо провести хотя бы один сеанс. Не получится, значит мой БНР ещё не готов к работе. Но в любом случае ничего катастрофического с тобой не произойдёт.

Голос профессора, твёрдый и успокаивающий, действовал на Альберта гипнотически.

– Ну, тогда… я согласен.

– Отлично!

Альберт потянулся за бокалом, но профессор остановил его.

– А вот с алкоголем придётся повременить. Он искажает естественные процессы.

С улицы донёсся какой-то шум. Профессор насторожился.

– Не нравится мне это. Пойди, глянь, – сказал он тихо. – Только свет не включай и не шуми. И дверь не отворяй.

Альберт скрылся в узком коридоре и вскоре вернулся.

– Наверное, кто-то мусор выносил. У контейнера шумели.

– Вот ведь не спится людям… – профессор обеспокоенно почесал лоб.

4

Через десять минут Альберт спал в недрах саркофага под стеклянным колпаком. Его голова покоилась в самодельной металлической емкости, похожей на шлем древнерусского воина. К «шлему» тянулось множество проводков. А правая нога Альберта оказалась обутой в экранированный носок с большим количеством проводковых отводов. Доктор Горбин проверил все подключения, убедился в действии датчиков и, усевшись за пульт управления БНР, приступил к священнодействию. Он заметно волновался.

На центральном дисплее нарисовалась ступня с отсутствующим мизинцем. На дисплее справа – черепная коробка Альберта с мозговой начинкой. Слева – ряд пульсирующих осциллограмм. Профессор протестировал биологический состав организма и задал компьютеру программу восстановления мизинца. Пока система загружалась, Ангел Горбин прохаживался рядом с бокалом в руке.

Через полчаса компьютер показал, что мозг принял сигнал, активировался в заданном режиме и готов приступить к процессу регенерации. Профессор нажал на кнопку «приступить» и отключил систему. Затем поднял стеклянный колпак, снял с пациента поочерёдно «шлем», экранированный носок.

Альберт открыл глаза.

– Хватит валяться, поднимайся! – сказал профессор нарочито весело.

Альберт привстал, тряхнул головой и сразу же уставился на свою правую ногу. Профессор налил полный бокал шампанского и разом осушил его. Альберт вылез из саркофага, подозрительно поглядывая на профессора.

– Плохая шутка, док.

– Ты чем-то недоволен?

– Вы сказали, что сможете восстановить мой мизинец…

– За полчаса?

– Значит… не получилось?

– Не так скоро, мой друг. Это тебе не яичницу поджарить.

– Но на моей ноге ничего не изменилось, – недоумевал Альберт. – И, кажется, этот отсутствующий палец стал чесаться еще сильней.

Профессор рассмеялся, сел в кресло.

– Стал чесаться сильней, говоришь? Замечательно. Стало быть, всё идёт по плану. Видишь ли, мой аппарат не предназначен напрямую для отращивания пальцев и прочих органических объёмов. Это было бы неправдоподобно, – профессор начал ходить кругами. – Он только дает мозгу целенаправленный сигнал-задание, провоцирует его на восстановление утраченного органа, пока память о нём жива в организме. Главное, задать верный импульс. Мозг – безумно таинственная штука! И этот мощный генератор космической энергии бездействует. На сколько процентов, по-твоему, средний человек использует серое вещество?

– Я слышал, на пять… или даже на семь…

– Глупое самообольщение! Так вот, говоря бытовым языком, твой мозг просто-напросто дрыхнет, как нажравшаяся свинья.

Альберт обиженно поджал губы.

– Не нравится? Успокойся, про свой я тоже не могу сказать ничего утешительного. Так вот, опустим научные подробности. Попросту говоря, БНР сейчас твой мозг разбудил, и запрограммировал на отращивание недостающего мизинца. Примерно через месяц-полтора, если ничто, конечно, не помешает, твоя нога должна стать такой же пятипалой, как и прежде. – Профессор поднялся, потянулся. – А теперь давай спать. Я с ног валюсь. И тебе вставать в пять утра. Сам напросился. Ночью опять снег обещали.

– Неужели вырастет? – мечтательно поинтересовался Альберт.

– Вырастет, если ты себя не угробишь за месяц, – сказал профессор строго. – Да, да, без шуток! Непременное условие – жёсткий режим: не пить, я имею в виду алкоголь, не злоупотреблять едой – рацион не должен быть слишком разнообразным, ешь привычные для тебя продукты. И вообще следует обезопасить организм от всяческих потрясений. А именно: резко ограничить себя во всех прочих желаниях. Иначе, я ни за что не отвечаю. Дай своему мозгу поработать. Не отвлекай его на всякое непотребство. А теперь спать! Вон раскладушка. А я здесь устроюсь.

Альберт разложил раскладушку, тоже, кстати, подобранную у мусорного контейнера, вытащил из сумки принесённое из дома одеяло, застелил. А профессор расположился на засаленном диване и мгновенно улетел в царство Морфея.

Его разбудило настойчивое скрежетание по наружной двери. Профессор поднялся, взглянул на часы – половина четвёртого. Альберт спал без задних ног. Кто бы это мог быть? Уж не тот ли субъект в чёрном, которого он приметил краем глаза на трамвайной остановке возле метро? Значит, пронюхали, сволочи!

Профессор задрапировал саркофаг шерстяным пледом, задёрнул штору, затем бесшумно прошёл к верхней двери, прислушался. Кто-то топтался снаружи – выдавал скрип снега под ногами. Неожиданно дверь дёрнулась под напором мощного движения.

– Ты здесь, я чую. Открывай, профессор! – прорычал кто-то угрожающе. – Открывай! Не то я разнесу твою дверь на куски. У меня граната. И тогда разговор будет другой. Если выживешь.

Коротко подумав, профессор, повернул ключ, с грохотом отодвинул железную задвижку. На него сразу накатила удушливая волна парфюмерии. «Он самый. Значит, я не ошибся. Или такой же. Все они, как штампованные. Клоны с большой дороги», – подумал профессор. В дверном проёме возвышался эдакий гоблин, снежный человек, тёмная глыба. На том месте, где должно было быть лицо, в темноте едва вырисовывался блин с четырьмя, словно проткнутыми в тесте пальцами, точками, две повыше, на некотором расстоянии друг от друга – глаза, две пониже, совсем рядом – ноздри, и одной чёрточкой под ними, как в известной детской прибаутке: точка, точка, запятая, минус… А вот запятой, то есть, носа как раз не было. Видимо, расквасили когда-то сильным ударом, или он сам провалился благодаря известной болезни, и на его месте зияли две дырочки. Брови бесцветные, так что кажется, их нет вовсе. Губы отсутствуют – только маленькая щёлка говорит о том, что у этого субъекта имеется рот. Настоящий колобок! Про себя профессор назвал его безлицым.

– Чо уставился? – щёлка смешно изогнулась, как в мультике, и снова приняла прежнее положение.

– Вы кто? Что вам нужно? Я сплю.

– На том свете выспишься.

Безлицый отодвинул профессора в сторону и, подобно потоку воды в наводнение, хлынул через порог. Профессор выглянул наружу – у контейнеров топтались двое, точно такие же – затем запер дверь и последовал за нежданным гостем. Безлицый Ниагарским водопадом скатился по лестнице, оглядел подвал и направился к нише. Раздёрнул штору, сорвал плед, хлопнул рукой по крышке саркофага.

– Она самая? – спросил он, не глядя на профессора.

– Не понимаю…

Безлицый усмехнулся недружелюбно и тут увидел спящего на раскладушке Альберта.

– Это мой… помощник, тоже дворник, – поспешил объяснить присутствие молодого человека профессор. – Говорите потише. Ему рано вставать.

– Договоримся – будет у тебя крыша, – изрёк безлицый, снизив разговор на полтона. – А если нет… крышка. Я бы на твоём месте не отказывался от моих услуг.

– Но мне не нужны ничьи услуги. Я справляюсь. И неужели ради этого надо будить меня среди ночи?

– Главные дела делаются ночью, профессор. Твой дегенератор готов? Фурычит?

Профессор прикусил губу. Он понял, что скрывать настоящую причину своего присутствия в подвале бессмысленно. Безлицый осведомлён.

– Раз уж на то пошло, не дегенератор, а регенератор…

– Без разницы.

– А во-вторых, откуда вам про меня известно?

– Коротыша помнишь?

– Кто это?

– Бизнесмен, который бабки тебе спускал.

– Ах, Короткович! Роман Абрамыч… что с ним?

– С ним всё в порядке. Сидел. Теперь лежит. Глубоко лежит. Так что спонсорство, считай, на мне. По наследству.

– Спасибо, конечно… но на данный момент я не нуждаюсь…

– Заодно и крышевать буду, – продолжал безлицый, не слушая профессора. – А то тебя захотят разорвать на куски, как узнают. А тут – я. И всё тип-топ.

– Позвольте мне самому распоряжаться своей судьбой.

– Кончай баланду травить, профессор, – индифферентно выплюнул из щёлки безлицый. – Давай о деле.

Безлицый повернул голову к спящему на раскладушке, потом наклонился к уху профессора, и его щёлка вытянулась трубочкой.

Выслушав гостя, профессор спросил:

– Если я вас правильно понял, вы хотите увеличить свой фаллос?

Безлицый мгновенно забрёл в тупик, лишившись дара какой-либо речи.

– Фаллос это по-гречески детородный орган, – указав на причинное место безлицего, пояснил профессор.

Безлицый ещё не обрёл дара речи, но значение термина уловил и утвердительно мотнул головой.

– Тогда это не ко мне, уважаемый господин. К сексологу, урологу… Или загляните в интернет. Там, говорят, много любителей советовать, как увеличить…

Безлицый увидел рядом с собой мышь и, с необычной для своей массивной фигуры ловкостью, прихлопнул её ногой. Та даже пискнуть не успела. Под ботинком безлицего образовалось мокрое пятно. Профессор поморщился.

– Коротыш говорил, ты могёшь органы выращивать.

– Органы? Что же это, по-вашему, морковь или свёкла? Он ошибался. У меня ничего не получилось.

Безлицый схватил профессора за плечи, поднял, встряхнул и поставил, словно тот был мешком с картошкой. Сказал с расстановкой:

– А мне надо пока только увеличить.

– Но зачем? – упирался профессор. – Он же у вас есть. Вот если бы вы его утратили, тогда… Может быть, займёмся носом?

Безлицый крепко схватил профессора за плечо, снова приник к его уху и прошептал что-то, нервно почёсывая в паху.

Профессор брезгливо отстранился – от безлицего удущающе несло одеколоном.

– Ну, знаете! Надо выбирать женщин. Думаю, не все настолько привередливы…

– Всё бабьё из одной норы.

Безлицый полез во внутренний карман кожаной куртки, извлёк оттуда одну за другой пять пачек зелёных и бросил на тумбочку.

Профессор задумался.

– Не знаю, не знаю… Может не получиться… Такого я не предвидел…

Но что-то подсказывало ему, что следует рискнуть. Нет, не надо думать, что на решимость профессора хоть в какой-то мере повлияли пять пачек зеленых, небрежно брошенных безлицым на тумбочку. Отнюдь не сребролюбие заставило его решиться на подобную авантюру – хотя деньги в данной ситуации ему не помешали бы, слишком долго он нищенствовал во имя науки – нет, его интересовал, прежде всего, потенциал изобретённого им аппарата. В конце концов, не надо выискивать подопытных кроликов, не надо никого уговаривать – сами напрашиваются. К тому же и ответственности меньше.

– Что ж, попробовать не грех, – сказал профессор и тут же предупредил: – Однако возможны непредвиденные осложнения. И я не могу гарантировать…

Безлицый сжал пальцы в кулак.

– Даже если вы меня распылите на молекулы, – закончил профессор.

Безлицый припечатал кулаком в плечо профессора. И тот едва устоял на ногах.

– Пробуй, профессор! Не уйду, пока не получу согласия.

– Я могу подумать?

– Сутки. У меня давно свербит.

Безлицый удалился, а профессор снова лёг на диван, но заснуть в эту ночь он уже не смог – грандиозные мысли одолевали. Да и плечо побаливало.

5

Альберта не пробудил даже запах утреннего кофе. Профессор растолкал коллегу.

– Поднимайся! Шестой час.

– Вы уже встали, док… – произнёс Альберт, сладко потягиваясь, и тут же исправился: – Ангел Серафимович!

– Усвоил, наконец, – профессор поставил перед Альбертом дымящуюся чашку. – А тебя, я вижу, и пушкой не разбудишь. Что значит, молодость.

Альберт смутился, стал оправдываться:

– Да я прошлую ночь почти не спал… Пришлось добирать.

– И проспал самое интересное.

– Что-нибудь случилось?

Профессор сделал из чашки два глотка и поведал Альберту о ночном визитёре, о том, что у них теперь есть крыша и что её надо отрабатывать.

– И что вы ему ответили? – забеспокоился Альберт.

– У меня сутки на размышление.

– Говорите, он угрожал? Может, заявить, куда следует?

Профессор тряхнул руками категорически.

– Никаких заявлений! И тебе наказываю: держи язык за зубами. Ещё не хватало попасть на первую страницу криминальных новостей. Тогда пиши всё пропало. Будем работать.

Упрямство профессора объяснялось отнюдь не страхом перед бандитом. Хотя и страх тоже присутствовал, лишив его комфортного самочувствия – то, чего он боялся больше всего, случилось. Однако судьба предоставляла ему грандиозный случай выявить дополнительные возможности аппарата. И упускать его он не хотел.

На следующий день, а, вернее, ночь, безлицый пожаловал в сопровождении двух амбалов сходной наружности, видимо, тех, что топтались в первый визит у контейнеров. Альберт ночевал дома. А профессор как раз закончил необходимую подготовку, чтобы обслужить клиента в заданных параметрах. Амбалы скатились в подвал каменными валунами и не отходили от безлицего ни на шаг.

Некоторая заминка произошла на начальном этапе: безлицый не сразу поместился в саркофаг, был слишком широк. Пришлось раздеть его догола. Затем амбалы безжалостными движениями, не проронив ни слова, утрамбовали тело безлицего в ложе для эксперимента. Профессор натянул на голову пациента «шлем», прикрепил особую форму с контактами к причинному месту, закрыл крышку и стал наблюдать за показаниями приборов. Как ни странно, чтобы запрограммировать мозг безлицего на отращивание искомого органа, аппарату понадобилось не более пятнадцати минут. Видимо, первый и без того пребывал только там и нигде более, оставалось дать команду: «расти!» Профессор отключил систему. Безлицый храпел, как жеребец.

– Сеанс окончен. Будите его и вытаскивайте! – скомандовал он амбалам. – Только осторожно, не сломайте мне аппаратуру!

Высвободившись из тесноты саркофага, безлицый, подобно Альберту, первым делом ощупал интересующий его орган. Но не найдя изменений, набычился.

– Ну и где он?

– Кто? – не понял поначалу профессор, он в это время делал какие-то пометки в своей тетради.

– Где мой деторг?

– Простите? – опять не понял профессор и теперь уже взглянул на голую глыбу безлицего.

– Мой детородный орган… он где?

– Там же, где и всегда. Ищите и обрящете.

Безлицый сплюнул, стал одеваться, а два амбала по слоновьи двинулись на профессора, готовые по первому сигналу затоптать его, как безлицый затоптал вчерашнюю мышку.

Вовремя сообразив, что шутка не удалась, профессор поспешил заверить безлицего, что всё не так плохо и следует только набраться терпения.

– Не так быстро, уважаемый. Через месяц, максимум, полтора, ваши ожидания с лихвой оправдаются.

Безлицый пребывал в крайнем недоумении, хотя его отсутствующее лицо никак этого не выражало.

– Это чо и вся любовь?

– На данном этапе вся. Никаких аномалий мой аппарат не выявил. Ваш «деторг» обещает исправиться. Желаю удачи!

– Ну, гляди, профессор, – безлицый дал амбалам отмашку, угрюмо процедив напоследок: – Если чо, готовь гроб. Положу рядом с Коротышом.

После этого удовлетворённая троица, покачивая каменными торсами, гордо удалилась.

Месяц прошёл в напряжённом ожидании для всех участников эксперимента. Альберт без особой надобности снимал ботинок, чтобы полюбоваться на отрастающий мизинец. Безлицый, находясь где-то на черноморском побережье, на отдыхе, который он сам себе обеспечил, беспрерывно ощупывал свой неполноценный деторг, каждый раз с удовлетворением ощущая в руке всё большее наполнение. А профессор решил отдохнуть от учёных забот и отдался дворницкому труду с особым энтузиазмом. Своему молодому ассистенту, а теперь и пациенту, он наказал месяц и даже больше не показываться на глаза, так что пришлось вкалывать в одиночку. А вечерами обдумывал, как ему себя повести в случае безусловной удачи – обнародовать ли своё изобретение или пока сохранять его в строжайшей тайне, до лучших, как говорится, времён, когда его аппаратом смогут воспользоваться все истинно страждущие и, что немаловажно, именно на родине, а не где-нибудь за океаном, и на вполне законных основаниях. Только вот с безлицым может быть проблема…

Размышления профессора прервал условный стук. Альберт ворвался в лабораторию ураганом, тут же скинул ботинок с правой ноги и, исполнив ритуальный танец немыслимого восторга, кинулся обнимать профессора.

– Вы гений, док! Гений всех времён и народов! Вы не Ангел Серафимович, вы – Архангел Серафимович! Вы Бог! Я буду молиться на вас до конца своей жизни! Он вырос! Вырос!!!

Альберт упал на колени и принялся целовать профессору руки.

– Что, что… ты с ума сошёл! Прекрати сейчас же! – протестовал профессор, и в то же время на его страшно побледневшем лице неумолимо проклёвывалась улыбка торжества.

– Стало быть интуиция меня не подвела, – на глазах профессора навернулись слёзы. – Мы это сделали, Алик, дорогой друг!

Теперь следовало подумать, как поступить с аппаратом. Оставлять его здесь ни в коем случае нельзя. Он обязательно попадёт в руки безлицего и его команды. И тогда все благие намерения, которые послужили профессору отправной точкой в его изобретении, пойдут прахом. Потому что хозяином аппарата наверняка захочет стать безлицый, а профессор, в лучшем случае, будет при нём рабом на галере. Надо что-то предпринимать. И тут профессор вспомнил о своём давнем институтском соратнике, Иване Сабурове. Он был тогда единственным, кто поддерживал идею Ангела Горбина и негласно помогал ему проводить запрещённые руководством института опыты. По сведениям профессора, Иван Сабуров занимал ныне важную должность в какой-то организации при Академии Наук. И теперь, когда результаты налицо, он, несомненно, мог бы способствовать обнародованию важного открытия профессора Горбина и – как закономерное продолжение – аттестации его изобретения и возвращению учёного в лоно официальной науки.

Эта мысль настолько воодушевила профессора, что он немедленно принялся готовиться к «эвакуации». Ибо ситуация была им квалифицирована, как чрезвычайная. Первая удача поставила профессора на уши. Если ранее у него и были кое-какие сомнения по поводу успешности эксперимента, и он пребывал в относительном спокойствии, то теперь они исчезли окончательно. И это не могло не вызывать тревогу.

Прежде всего он скопировал на сканере все свои записи, затем тщательно перевязал листы подлинника, положил в полиэтиленовый пакет и сунул в портфель. Демонтаж аппарата назначили на завтрашнее утро. Надо было для начала приискать подходящую тару, чтобы, не дай бог, чего-то не повредить, и составить тщательную опись, чтобы любая мелочь была под контролем и ничего не пропало. И главное, надо было дозвониться до Ивана Сабурова. И это оставили до утра.

Во время скромной, но торжественной трапезы, Альберт заметно нервничал.

– Ангел Серафимович, профессор… вы не будете ругаться?

– Смотря, что ты натворил, – весело сказал профессор, он уже изрядно опьянел, и не столько от «шампанского», сколько от постигшей его эпохальной удачи.

– Ничего… Просто моя девушка…

– У тебя появилась девушка?

– Да… а разве я не говорил?

– Скрывал, милый друг, скрывал. Так вот почему ты перестал высыпаться по ночам. И что твоя девушка? Хочет со мной познакомиться, так? Не возражаю. Давно не знакомился с девушками. С тех самых пор, как мной завладела идея регенерации. Пора! Надеюсь, ты не ревнив?

– Нет… то есть, и познакомиться, да… её звать Марина…

– Только не в этом затхлом подвале. При всём том, что я провёл здесь свои самые счастливые годы, он мне смертельно надоел. Хочу на свежий воздух, на простор! Как только обделаем все дела, и я уволюсь из дворников… Пойдём в какой-нибудь открытый ресторанчик…

– Док… то есть…

– Да зови, «доком», если тебе так сподручней.

– Сейчас зима, док.

– Да? Ну тогда в закрытый. Тыщу лет не был в ресторане! А если быть точным – вообще никогда. И знаешь, хорошо бы без людей, – с этими словами профессор достал из тумбочки пять пачек зелёных, подброшенных безлицым. – У меня и припасено на это случай. Закажем отдельный столик за перегородкой… Сейчас есть такие?

– Кабинет? Наверное…

– Кутнём на славу! И там ты меня познакомишь со своей… как её зовут, говоришь? Маруся?

– Марина.

– В школе в меня была влюблена одна Марина… по фамилии Рябова… с конопушками, курносая такая… Но жутко заводная! И чертовски обаятельная! Она меня обзывала «киндер-вундер»… эх! Как давно это было… и где она сейчас?..

– Кутнём обязательно… но главное, не это… Она… грудь…

– Что? Что грудь?

Альберт основательно стушевался, но всё же решился, выдохнул фразу целиком:

– Она хочет себе грудь увеличить.

Профессор шутовски сдвинул глаза к переносице, фыркнул насмешливо.

– Она хочет? Или ты?

– Она. И я.

– Ну и дураки. У неё что, совсем плохо с этим? Найди другую.

Альберт обиженно двинул носом.

– Извини, что-то я не то сказал… – профессор неожиданно загрустил. – Что ж, сейчас многое возможно. И есть неплохие специалисты. И всё же я бы не советовал.

– Почему?

– Ну, как почему… насильственное внедрение в организм всякого рода имплантата… по сути чужеродного… И опять же, резать придётся… Я не сторонник операционного метода. Могут быть неожиданные последствия в дальнейшем. Нельзя безнаказанно вмешиваться в природу.

– Вот и я так думаю! – подхватил Альберт. – А наш аппарат сделает это совершенно безболезненно!

Он намеренно сказал «наш», чтобы подчеркнуть своё причастие к изобретению профессора и, следовательно, благодаря этому, имеет законное право претендовать на его использование в личных целях.

– А что… Поспит полчасика, а через месяц… пожалуйста! Покупай новый бюстгальтер!

Профессор нахмурился.

– Алик… ты злоупотребляешь моей добротой. Создавая свой аппарат, я думал о пострадавших при несчастных случая, в катастрофах… а не о потакании глупым прихотям! – профессор понизил голос: – И посвящать сейчас в наши эксперименты женщину я не намерен.

– Но…

– Нет, нет, не уговаривай! Повременим с этим. Мало ли чего. Вот как стану легальным…

– Она всё знает, док. Она видела, как отрос мой палец. Не было и вдруг… И я не стерпел… И она загорелась. Вы же для этого… безлицего… сделали исключение. А тут близкий мне человек…

Профессор с печалью смотрел на Альберта.

– Вживлять всякие силиконы и ботоксы я ей запретил, – продолжал Алберт свои уговоры, не глядя на профессора. – А ваш метод тем и хорош, что не вмешивается в природу, а даёт ей шанс проявить себя в полной мере.

– Алик, послушай себя. Да кто я такой, чтобы давать самой природе шанс! Ещё ничего неизвестно… Это первые шаги… Удача может быть случайной…

– Но ведь мой палец отрос! Ангел Серафимович! Последняя моя просьба! Обещаю, больше никогда не буду просить вас ни о чём подобном!

Профессор потеребил бородку, поставил бокал.

– Ну, хорошо… Исключительно ради памяти твоего отца, хотя он бы не стал просить об этом… и в благодарность за твою неоценимую помощь.

Профессор лукавил. Нет, конечно, ему хотелось сделать приятное своему молодому другу. И всё же истинная причина его готовности провести новый эксперимент была заключена в неистребимой жажде как можно в большем объёме постигнуть скрытые возможности человеческого мозга и, конечно, своего изобретения. Ещё ничего нельзя было сказать наверняка, всё было впереди, но профессор полностью доверял своему чутью и не сомневался в успехе. К тому же, соблазн взять всецело в собственные руки управление человеческим организмом, был настолько велик, что мысли о неудачах или непредвиденных последствиях подобного управления отошли на второй план.

В эту же ночь Альберт привёл Марину. И профессор вдруг передумал. Марина оказалась девушкой на редкость привлекательной во всех отношениях, касающихся внешности. Он подивился стройности и соразмерности её фигуры и в разрез своему научному фанатизму стал уговаривать не совершать ошибку.

– Сколько вам лет? – сразу спросил профессор.

– Двадцать один, – скромно ответила Марина.

– У вас есть родители?

– Мама. В деревне.

– И как она смотрит на это?

– Она пока не знает. Но, я думаю, одобрит. У нас в деревне все девки грудастые. Одна я такая… Меня «плоскодонкой» дразнили.

Профессор по-доброму рассмеялся.

– Детка моя, придёт время рожать, выкармливать ребёнка, и ваша грудь сама нальётся до необходимых размеров.

– Я пока не собираюсь рожать, профессор, – Марина зыркнула на Альберта и капризно насупилась.

– И тем не менее… Я давно, представьте, не встречал фигуру подобно вашей. У многих то одно обращает на себя внимание, то другое. У кого-то, извините, зад выпирает, у кого-то ноги что бетонные сваи, у кого-то талия бочкой, три подбородка или шея кривая… Вы же идеальны! На вас смотришь целиком и радуешься как сказочной принцессе! Вам прямая дорога на конкурс красоты! И в таком виде, какая вы есть! Безо всяких медицинских ухищрений и дополнительного маскарада!

– Док, похоже, вы объясняетесь моей девушке в любви? – вставил Альберт не без некоторой ревности.

– Так и есть! – согласился профессор. – И грудь ваша безупречна, Марина. Она такая, какая и должна быть при строении вашего замечательного тела. Оно гармонично. Ножки сильные и стройные. Талия дай бог каждой женщине такую. Личико очаровательное. Бёдра, таз и грудь не выделяется своей несуразностью. Они в масть, как говорится. Всё на месте. Кого вы хотите поразить? Наплюйте на моду! Она переменчива, как и погода. Не делайте глупостей! К чему вам пятый размер? Вы же не станете под новую грудь наращивать себе ягодицы!

– Нет, только грудь, – ответила Марина, и щёки её стали помидорными.

– А вы когда-нибудь видели автомобиль, прошу простить за сравнение, у которого передний бампер был бы вдвое больше багажника? Неоправданное доминирование одной детали в любой конструкции, а тем паче в телесной конституции, и есть настоящее уродство.

– Ну, хотя бы четвёртый! – канючила Марина.

– Перестаньте торговаться! – вдруг осердился профессор. – Мы не на базаре!

– Она так решила, док, – вступился за девушку Альберт. – И я не против.

– Да… – сдался профессор. – Самое слабое место у человека это голова. Ну что ж, пеняйте на себя.

Профессор уложил девушку в саркофаг и приступил к внедрению в мозг пациентки искомого сигнала-задания.

6

Утром, физически поработав на морозном воздухе, профессор вернулся в подвал посвежевший. Алик уехал в командировку по области и обещал вернуться через две недели. До этого они выловили в интернете телефоны академии. И к своему удивлению профессор обнаружил в приёмной академии фамилию своей одноклассницы Марины Александровны Рябовой, которая в годы юности была в него безнадёжно влюблёна. Неужели она? Оказалось, она. Он узнал её по голосу, как ни странно, такому же пронзительно энергичному, с особенным переливом на верхах.

– Гелик! Ты! Не может быть! Живой?!

– Представь себе, живой пока.

– Это чудо!

– Да, можно и так сказать…

– Нет-нет! Ты не так понял! Чудо, что я с тобой разговариваю! Я думала, мы никогда больше не встретимся. Тебя столько лет не видно и не слышно…

– Постарались некоторые…

– Где пропадал? За границей, поди?

– Почти.

– Значит, вернулся? Молодец!

– Марина, ты прости меня, я по делу… Мне нужно найти Ивана Сабурова… Он мне очень нужен.

– Иван Трофимыч здесь. Приезжай прямо сейчас, в Академию. Сегодня у нас совещание. И он там. Помнишь, где?

– Скорее, воображаю. Я ведь там никогда не был.

– Не может быть! Тогда записывай!

Она назвала адрес.

– Передай ему, что я буду ждать на улице, у входа на территорию Академии.

– А почему не зайдёшь? Так хочется посмотреть на тебя!

– Так надо. Потом, потом увидимся.

– Геля, только честно… Я так соскучилась!

– Обязательно увидимся. Я тоже рад тебя слышать. Так ты передай. Не посчитай за труд. Это очень важно.

– Хорошо, передам. Ой, ведь это надо же! Столько лет! Не пропадай больше, Гелька! Ой… ничего, что я так с тобой?..

– А что? Нормально. Рад был тебя слышать.

Через полчаса профессор стоял у ворот Академии. Стараясь не показываться «академикам» на глаза – профессор был одет явно не по академически – он решил не заходить в здание и топтался неподалёку от выхода из сквера.

Сабуров шёл по дорожке торопливым шагом, высматривая кого-то на улице. Ангела Горбина он, конечно, не узнал и прошёл мимо.

– Иван! – окликнул профессор негромко.

Сабуров приостановился. С подозрением посмотрел на окликнувшего его незнакомца.

– Вы… меня?

– Вас, уважаемый, – профессор снял шапку.

– Не может быть! Ангел! Чертяка! Какими судьбами? А я думал, ты за границу смылся! А ты вот он! Молодцом! Выглядишь хорошо. Только вот, – Сабуров провёл пальцем по старенькой куртке профессора и покосился на заячью шапку. – Ты шапку-то надень, простудишься. Ну, рассказывай, где ты? Работаешь?

– Работаю.

– Где? Кем?

– Дворником в ЖЭКе.

Сабуров нахмурился, выдержал паузу, огляделся.

– Зачем? То есть… если встречать по одёжке, верю…

– А ты меня теперь по одёжке встречаешь?

– Какой же ты колючий, Ангел! Нисколько не изменился.

– Извини, не успел переодеться. Домой далеко ехать, а я тут рядом… горбачусь. Секретарша сказала, что ты как раз здесь…

– Понимаю, понимаю, всех нас… перемололи в этой мясорубке… Сами себя не узнаём. А я вот теперь чиновником при науке, а тоже мог бы… а!

– А я, Иван, не бросал науку. Довёл свою идею до конца.

– Да, да… регенерация, помню. Идеи идеями, знаешь, а детки кушать просят. Ты, кстати, женился?

– Нет.

– А чего?

– Некогда было и незачем.

– Вон как! Свободная птица… А я, брат, обременён. Жена – доктор наук, сын, дочь и четыре внука. Каждой твари по паре.

– Богато живёшь. Доволен?

– Если бы. Зарплату каждый год урезают… экономят на нас… да что я! И чего мы на улице? Пойдём. Я знаю одно местечко. Тут близко. Тихо, культурно и не многолюдно. – Сабуров подхватил профессора под локоть и повёл через дорогу. – Расскажи лучше о себе…

Загорелся зелёный для пешеходов. Сабуров побежал, потащил за собой профессора.

– Живей, живей! А то раздавят к чёртовой матери! Нетерпеливый народ эти водители!

Они перебежали дорогу, свернули в узкий проход между домами и вышли к уютному ресторанчику. В ресторанчике действительно было тихо и спокойно. Фоном играла музыка. Свет был пригашен, между столиками стояли деревянные перегородки типа пергол, украшенные яркими цветами, искусственными, как выяснилось. Сдав верхнюю одежду в деревянном предбаннике служителю с лицом Собакевича, они прошли в небольшой зальчик и заняли столик в углу. Столик был сервирован на четырёх человек, но Сабуров сдвинул два прибора в сторону, подмигнул подошедшему официанту в белой рубахе и бардовом жилете и заказал триста грамм водки и закусить. Как всегда.

– Тут дорого? – поинтересовался профессор.

– Не бери в голову. Угощаю! – заявил Сабуров.

Он был очень оживлён и чувствовал себя, как дома. Видимо, наведывался сюда частенько. Но причиной его оживления была не встреча с профессором, а что-то другое. Сабуров снял пиджак, небрежным жестом повесил его на спинку кресла и приготовился слушать.

– Ну давай, рассказывай!

– Так я и рассказываю – работаю дворником. В свободное от работы время создал аппарат, БНР, – профессор решил не тянуть кота за хвост и сразу приступил к главному.

– БНР? Что за штуковина? Стоп! Ничего не говори, дай-ка, угадаю! Б… б… быстроходный… н… нано… нанорезак! Типа травокосилки с электронной начинкой? Угадал?

Профессор рассмеялся.

– Во даёт! Геля, да ты нигде не пропадёшь. Чем бы ни занимался везде что-то изобретаешь! Молодец! Так и надо! Мастер на все руки! А я…

Принесли водку в графине, селёдку в тарелке лодочкой, густо посыпанную кружочками лука. Сабуров сразу налил по полной и, сложив руки перед собой, изобразил любознательного студента.

– Так что за машинка? Давай поподробней. Подбирает и перемалывает опавшие листья? Очень выгодно – быстрее сгниёт, и вот тебе удобрение!

– Не машинка, Иван, а прибор, Био-Нейро-Регенератор, – терпеливо доложил профессор, отрывая распустившуюся нитку на рукаве. – Аппарат для восстановления утраченных органов.

– Аппарат? Для восстановления? Постой, дай соображу… Ты же ведь, кажется… Ах, да… – Сабуров опустил глаза в тарелку, подумал про себя: «эге, да он не в себе! как до меня раньше не дошло». – Ну создал. И он что, в самом деле… работает?

Реакция бывшего коллеги озадачила профессора.

– «Фурычит».

– Ну, что ж… – Сабуров взялся за рюмку.

– Могу продемонстрировать, если хочешь, – сказал профессор с отчуждением в голосе, он уже понял, помощи от Сабурова ему не дождаться.

– Любопытно. Как-нибудь… И где он… твой аппарат?

– В дворницкой.

– Ха! – Сабуров со смехом хлопнул ладонью по столу. – Во разыграл так разыграл! Кончай, Ангел! А то я подумал, передо мной клиент психушки. У меня сегодня хреновое настроение, извини.

– Я не заметил.

– Это у меня нервное.

– А что случилось?

– Ну, ты, может слышал… – Сабуров невольно окинул взглядом мятый свитерок профессора. – Хотя, вряд ли… Короче, нас собираются реорганизовывать.

– Вас?

– Ну, да, Академию. Сегодня объявили официально. Для того и собирали.

– И что тебя в этом беспокоит больше всего?

– А что меня может беспокоить… Боюсь, выкинут. Мне бы до пенсии продержаться. А там… хоть трава не расти. Пускай распускают всех до единого.

– Не патриот.

– Точно, не патриот. Да и правильно. Слишком много дармоедов развелось.

– Они всегда были.

– И я теперь среди них, похоже, – Сабуров обречённо махнул рукой. – Дожил. Наше время ушло, Геля. Ну, а ты… нет, в самом деле? Действительно дворником? Не тяжело? Может, тебя пристроить… в нашей конторе? Помощником референта, скажем. Ты ведь у нас раньше звёзды с неба хватал. А? Пока могу, помогу. Пользуйся. Но предупреждаю, у нас ничего изобретать не нужно. Не одобряют.

– Стало быть, ничего не изменилось?

– А ты думал! Рассовали госсобственность по карманам, а в остальном те же заморочки: то не делай, туда не суйся… – Сабуров взялся за рюмку. – Ну, давай, по маленькой. За встречу.

– Я не употребляю крепкого, извини.

– Сердце?

– Просто не привык.

– Вот как! Непьющий дворник? Раньше был такой, самый короткий, анекдот: еврей-дворник! А ты непьющий… Оригинально! Одну-то выпей, за встречу. Столько лет… А то обижусь.

– Ну разве одну.

Выпили.

– Закусывай, – Сабуров придвинул лодочку с селёдкой к профессору. – Селёдочка здесь мировая! Не грусти, Гелька, прорвёмся!

Профессор взял кусок селёдки, прожевал, проглотил, поднялся.

– Ладно, спасибо за угощение. Мне надо идти.

Сабуров вскочил.

– Ты куда? Постой! Что значит, идти? Вот те раз! А ну садись! Садись, я сказал!

Профессор, дабы не привлекать к себе внимания немногочисленных посетителей ресторана, молча уселся. У Сабурова заходили желваки, он покраснел, глаза его увлажнились.

– Ты… Если я тебя чем-то обидел, Геля, извини. Нервы… постоянно стал срываться по пустячным поводам.

Принесли жаркое. Сабуров резко выдохнул и, взяв себя в руки, указал на жаркое:

– Ешь. Потом поговорим.

– У меня проблема, Иван, – сказал, наконец, профессор. – Серьёзная проблема. Потому и пришёл к тебе. Больше не к кому.

– Выкладывай! – Сабуров взялся было за графинчик, но передумал, поставил обратно.

Профессор вкратце изложил факты своей биографии за последние двадцать лет. И в деталях остановился на эксперименте с мизинцем своего молодого друга и сподвижника. Сабуров слушал с открытым ртом и постепенно начинал понимать, что это не шутка, а…

– Потрясающе! А чего ж ты раньше молчал! Нет, ты серьёзно? Не шутишь? Ведь это мощнейший прорыв в науке! Я всё-таки не верю!

– Пойдём ко мне, покажу. Тут недалеко.

– Пойдём, непременно! Только давай к вечеру ближе! Мне ещё кое-что оформить надо. Дела, знаешь… А ты пока составляй подробную записку, и я передам, кому нужно.

– У меня есть пакет документов. Есть и описание технического устройства регенератора, и схема программного блока. Также задокументированы и немногочисленные опыты. Всё зафиксировано, поэтапно. Также у меня есть изображение беспалой стопы моего ассистента. А какова у него нога в нынешнем состоянии, надеюсь, увидишь сам.

– Отлично! И документы присовокупишь. У нас, как ты понимаешь, на слово не верят. Всё надо предметно представить.

Вечером Иван Сабуров появился в дворницкой, дабы удостовериться собственными глазами, что прибор, о котором говорил профессор, действительно существует.

Сабуров потрогал каждый выступ регенератора, погладил по крышке саркофага, при этом подробно расспрашивая профессора о принципе работы аппарата. Сабуров восхищённо вскрикивал, присвистывал и причмокивал, а когда профессор вручил ему копию тщательно составленной документации, крепко обнял его и обильно прослезился.

– Жаль, мой ассистент в отъезде, а то бы он продемонстрировал тебе отросший мизинец. Но я думаю, ты поверишь мне на слово.

– Верю, Геля! Нет слов… нет, правда… это чудо! Это мощнейший прорыв в нейрофизиологии!

Профессор поблагодарил за добрые слова, но тут же не преминул посвятить старого друга в неожиданные отношения с безлицым, которые портили ему радость от научного открытия.

– И в этом, Иван, сейчас моя главная проблема.

– Не бери в голову! Прорвёмся. Сейчас не девяностые на дворе. И на каждого бандита найдётся управа. Только дай мне недельки две, и я всё улажу. Доложу на Учёном совете, мол, так и так, был когда-то молодой учёный, которого в расчёт не брали, а он вон каких высот достиг! И тогда, брат… весь мир будет у нас в руках! Всё будет о, кей! А пока ничего не трогай и никуда не увози. Я соберу комиссию и нагрянем все вместе в твой эпохальный подвал… Слушай, а чем у тебя здесь воняет?

– Тут продовольственный склад был в девяностые. Ну и лежала гниль всякая, сам понимаешь, как у нас с этим… Никак не выветрится.

– Да уж. Дурной запах самый стойкий.

Напоследок друзья выпили по маленькой, и Иван Сабуров, забрав копию документов, вдохновлённый покинул дворницкую. А профессор отправился в ближайший магазин с тем, чтобы приискать картонную тару. Чтобы потом не было проблем с упаковкой узлов регенератора.

7

Все беды посыпались на профессора дней через десять после посещения дворницкой Сабуровым.

В середине февраля, ранним утром, в дворницкую заявился безлицый со своими амбалами. Безлицый слегка подволакивал ногу, которая казалась раза в полтора толще другой, а на его отсутствующем лице застыла гримаса неудовольствия. Каменные амбалы поддерживали своего спутника под локти, ни одним движением не выдавая своих эмоций.

Этот визит был сейчас для профессора абсолютно некстати. Он составлял подробную записку о своём аппарате для торжественной презентации на Учёном совете, как посоветовал Сабуров, и заодно размышлял о дальнейшем его совершенствовании, рисуя в воображении ошеломляющие научные перспективы. Дело тянуло на Нобелевскую премию – так сказал Иван Сабуров. Профессор до того размечтался, что стал набрасывать тезисы своей речи перед собранием нобилитета. И если бы не безлицый…

– Чем обязан, уважаемый? – спросил раздражённо профессор. – Ваш «деторг» вырос?

– Вырос, профессор. Ещё как вырос!

– Тогда в чём проблема? Что вы ещё от меня хотите? Я занят! И прошу оставить меня в покое!

– Женщины, профессор! – проревел безлицый.

– А теперь-то что их не устраивает? – возмутился профессор.

– Раньше говорили, слишком маленький. А теперь… Одни убегают, другие смеются.

– Вы сами так захотели, уважаемый. Я предупреждал.

– Ты не понял, профессор. Он не может остановиться. Уже за полметра отмахал, – щёлка безлицего плаксиво изогнулась. – И что мне с этим делать?

– Полметра? – удивился профессор. – Что за ерунда! Не может быть!

– Полюбуйся!

Безлицый с помощью амбалов спустил штаны, и профессор буквально остолбенел перед открывшейся картиной. Орган, о котором шла речь, действительно, вырос до фантастических размеров и доставал коротконогому безлицему почти до пят. А чтобы он не мешал при ходьбе, безлицый примотал его скотчем к левой ноге, предусмотрительно поместив самый конец в полиэтиленовый пакет, дабы предохранить его от грязи. Один из амбалов молча, с тупой обстоятельностью автомата, извлёк из кармана рулетку, приложил её к деторгу безлицего, отметил пальцем в нужном месте и показал профессору.

Профессор не поверил своим глазам, но показания измерительного инструмента заставили его смириться с реальностью.

– Пятьдесят три сантиметра… Поразительно!

– Исправляй, профессор! Я тебе чо – конь в пальто? Он как встаёт, ваще как шлагбаум! – взревел безлицый. – В тачку не влезаю!

Профессор не на шутку растерялся, к такому повороту событий он не был готов.

– Я в некотором, так сказать, затруднении…

– Исправляй! Плачу любые бабки!

Безлицый с не меньшим усилием, морщась болезненно, натянул штаны и опёрся на руки своих каменных вассалов.

– Дело не в деньгах… Дайте подумать…

Профессор отошёл в сторону, уткнулся головой в стену. Постояв так какое-то время, он, наконец, проговорил:

– Проблема, видимо, в том, уважаемый, что ваша голова сосредоточена только на нём. На вашем, так сказать, деторге. Так нельзя. Отвлекитесь на что-нибудь другое. Попробуйте подумать о возвышенном. Например, о… литературе. Вы любите читать?

– Ты чо больной? Щас только об этом и пишут.

– В самом деле? Не знал. Почитайте нашу классику! Девятнадцатый век! Вот где романтика чувств! И о сексе ни слова. Возможно, это поможет. А я пока подумаю, как исправить… Я и сам заинтересован.

– А если отрезать лишнее, профессор? – плаксиво проревел безлицый.

– Как это… отрезать! Что это колбаса, по-вашему?! Я против хирургического вмешательства. Дайте мне хотя бы два дня на размышление.

Проводив безлицего, профессор спешно достал свою тетрадь и углубился в записи.

Спустя час появился Альберт. Он тоже слегка прихрамывал. Но профессор настолько был ошеломлён метаморфозой, произошедшей с безлицым, что не обратил на это внимания. Только спросил отсутствующим тоном:

– Уже вернулся? Как съездил?

– Нормально. Извините, Ангел Серафимович… я, наверное, не вовремя…

– Ничего, Алик, я привык.

Профессор посмотрел на Альберта отрешённо и, прикрыв глаза, положил руку на лоб.

– Что-нибудь случилось? На вас лица нет…

– Даже не знаю, как сказать… Где-то я допустил ошибку… Представляешь, незадолго до тебя здесь побывал мой новоявленный спонсор. И предъявил мне чудовищную… претензию… и на этот раз, кажется, обоснованную. Его злополучный «деторг» вырос более чем на полметра. Не понимаю, как такое могло случиться… Я задал вполне приемлемые параметры, с его же подачи. Невероятно, но факт. Сам видел. Я проверил все свои расчёты и записи, но до ошибки… так и не докопался… Видимо, многое зависит от запросов самого пациента, мозг в своей потребительской части индивидуален, а я этого не учёл, – профессор быстро ходил из угла в угол, и словно уговаривал себя: – Он сам виноват! Разумеется, сам! Захотел стать жеребцом, видите ли! И он получил это! Одно дело, если бы ему требовалось восстановление. Но у него с этим всё было в порядке. Он захотел скорректировать природу и поплатился за это. Я всегда говорил, не требуйте от природы большего, чем она вам дала, а разумно пользуйтесь благоприобретённым… – профессор остановился, взглянул на ногу Альберта. – Кстати, как твой палец?

– Палец… я поэтому и пришёл, Ангел Серафимович…

– Что такое?

Альберт повалился в кресло, чтобы снять ботинок с правой ноги. Профессор тут же заметил, что правый ботинок молодого коллеги был, по крайней мере, на три размера больше левого и совершенно другого фасона.

– Что за маскарад? – мрачно усмехнулся профессор.

– Это старый… отцовский… сейчас…

Альберт снял ботинок, носок, и профессор увидел, что выращенный с помощью БНР мизинец значительно вырос и стал чуть ли не в два раза длиннее большого.

Профессор склонился к ноге Альберта, рассеянно помял отросший палец.

– Так, так… стало быть, у тебя тоже… Динамика роста налицо, но разумное ограничение отсутствует… Загадка… Не болит?

– Болеть не болит, но продолжает расти. И с каждым днём всё быстрее.

Профессор поднялся.

– Но почему?..

– Вы где-то ошиблись, док. Страшно ошиблись.

Профессор в нетерпении мотнул головой, обиженно поджал губы.

– Не ошибается только тот, кто ничего не делает.

Профессор стал нервическими кругами мерить дворницкую. Но вдруг остановился.

– Других изменений не ощущаешь в себе?

– Ощущаю, с памятью стало хуже… – ответил Алик сильно опечаленный неудачей профессора. – Не помню номера собственного телефона. И ещё… стыдно признаться, иногда стал мочиться во сне… как в детстве.

– Так, так, так… Ты слишком много думал о своём пальце. Нельзя зацикливаться на чём-то одном в организме. Он начинает мстить. Физическое и духовное должны пребывать в человеке в гармонии, как создала его природа!

– И вы всерьёз думаете, что природа создала человека гармоничным?

– Нельзя вмешиваться в то, – продолжал профессор свою неожиданно яростную отповедь, не желая слушать никаких возражений, – о чём мы не имеем ни малейшего представления! Тебе понадобился палец, видите ли! Хотя можно прекрасно жить и без пальца. Некоторые живут без рук и без ног, и ничего, улыбаются!

– Док…

– Хорошо, извини. У меня… я… Я понимаю, ты его потерял. Несчастный случай. Захотел вернуть. Я помог. Но этот… безлицый! Какая разница, какой у тебя член! Извини за прямоту. Главное, он есть. И такой, каким тебя наделила природа! Вон у Наполеона, говорят, был и того меньше. Однако это не помешало ему стать властителем мира. Или твоя подружка… захотела вдруг, понимаете ли, грудь увеличить! Как будто…

И тут профессор оборвал себя на полуслове, посмотрел на Альберта. Их взгляды встретились.

– Ты давно виделся с Мариной?

– Да… полторы недели прошло. Я только сегодня вернулся из командировки. И сразу к вам. А что? – и вдруг до него дошло. – Чёрт! Чёрт! – пролепетал он в панике, мгновенно влез в ботинок и с возможной быстротой заковылял к выходу.

Профессор поспешил за ним.

8

Марина долго не открывала. Альберт приник ухом к двери, он слышал, как она тихо подошла к выходу, прерывисто дыша, взялась за цепочку, но потом почему-то передумала и решила не подавать признаков жизни.

– Марина, отрывай, это я, Алик!

– Не могу, – прошептала Марина и, судя по шуршанию на двери, сползла на пол у входа. – Уходи, я не хочу тебя видеть.

– Марина! Послушай меня, – умолял Альберт. – Я знаю, что с тобой. Грудь, да? У меня та же проблема с пальцем. Он продолжает расти… Открой! Мы с профессором пришли тебе помочь.

– Впустите нас, Марина! Я должен осмотреть вас! Дело неотложное! Вы хотите, чтобы я вам помог? – твёрдо вмешался профессор. – Не валяйте дурака! Я ваш врач!

За дверью послышалось какое-то шевеление, щёлкнул замок. Альберт потянул за ручку. Через распахнутую дверь они увидели сгорбленную спину убегающей Марины. Девушка забежала в комнату и закрылась.

Профессор снял куртку, шапку, зачем-то ощупал свои карманы.

– Так, – сказал он многозначительно. – В комнату зайду я один. Понятно?

Альберт согласно кивнул.

Через десять минут профессор вышел из комнаты чрезвычайно озадаченный. Альберт бросился к той двери, откуда вышел профессор. Но тот остановил его.

– Не стоит, Алик. Как-нибудь потом, когда решим проблему.

– Что, так ужасно?!

– Нет-нет, дело не в этом… Могу сказать только одно, – произнёс профессор, глядя в пол. – Таких бюстгальтеров не бывает. Надо шить на заказ. Но нет гарантии, что через неделю не понадобится другой… большего размера…

– Это я во всём виноват! Я вас уговорил! – причитал Альберт.

– Проехали. Теперь это моя забота. Неужели вся моя тридцатилетняя работа гроша ломаного не стоит?.. Надо срочно думать! Думать!

Профессор ходил по коридору, как неприкаянный, одной рукой упершись в бок, другой в отчаянии стуча кулаком себе по голове. Жилы на лбу вздулись от напряжения, с носа капал пот. Внезапно профессор остановился, вытаращив глаза и вскинув руку вверх.

– Эврика! – вскричал он. – Я понял! Видишь ли, Алик, там, где я… – саму мысль – то ли по причине излишней загруженности мозга, то ли по причине её очевидности, то ли для ускорения информации – профессор не озвучил и сразу вывел конечную фразу: – …а нужно было наоборот! Ты понимаешь?

Альберт ничего не понял, но кивнул согласно.

– И что?

– Как что! Надо срочно исправлять! У Марины есть какая-нибудь одёжка попросторней? Шуба с чужого плеча, например? Или какой-нибудь балахон потеплей?

Альберт задумался, шаря глазами по стене.

– Есть шуба! Старая мамина!

Альберт бросился к встроенному шкафу и выволок на свет изъеденное молью полуоблезлое заячье чудовище. Профессор поморщился, но сказал твёрдо:

– В самый раз! Теперь я понимаю, почему люди не выбрасывают старые вещи. Всё когда-нибудь и на что-нибудь сгодится.

Профессор подхватил шубу и скомандовал:

– А теперь живо – за такси!

– Понял! – Альберт выбежал из квартиры, и слышно было, как буквально через несколько секунд – а сбегал он с пятого этажа – грохнула дверь подъезда.

Уже через полчаса Марина лежала в саркофаге био-нейро-регенератора, а профессор колдовал у компьютерной панели. Альберта, дабы он не был свидетелем Марининого уродства, отправили убирать снег. А ещё через полчаса профессор напоил Марину чаем и заверил, что теперь грудь должна «исправиться». Но на это потребуется теперь несравненно больший срок, приблизительно около полугода. Таков был прогноз профессора. Марина плакала, просила у профессора прощения за то, что не послушала его самого начала и настояла на своём.

– А если ничего не получится? – говорила она плаксиво, стараясь замаскировать полуоблезлой заячьей шубой два раздувшихся до размера футбольного мяча грудных шара. – Что если она вырастет ещё больше? Тогда только в петлю!

– В этом есть и моя вина. Допустил непростительную ошибку в расчётах. Но теперь, уверен, с вашей бедой будет покончено навсегда, – убеждал профессор. – И все мысли о самоубийстве улетучатся, как дурной сон.

– Хорошо бы. А то из-за этого я и работу бросила. Стыдно на люди показаться.

– Отлично вас понимаю.

После недолгого душеспасительного разговора за чаем профессор усадил Марину в такси и отправил домой.

На следующий день, с утра, как и ожидалось, в дворницкую ввалились три амбала. Двое из них почти несли безлицего, ибо он, ставший трёхногим существом, самостоятельно передвигаться был уже неспособен – сильно увеличившийся деторг от трения разбухал до неприличия и стопорил всякое движение. И двум его телохранителям приходилось ухаживать за шефом, как за малым ребёнком: раздевать, водить в туалет, поскольку руки безлицего пребывали в своей естественной длине и были не в состоянии управиться с гипертрофированным органом. Профессору пришлось немало потрудиться, чтобы сходу соорудить контактную форму для причинного места безлицего. Покончив с обиженным судьбой «крышевальщиком», Ангел Горбин проводил бандитскую компанию до машины, где они и обменялись любезностями: профессор заверил безлицего, что через полгода, его деторг обретёт приемлемые размеры, а безлицый, в свою очередь, озвучил, давно ставшую банальной, угрозу – пообещал профессору скорую могилу, если этого не произойдёт. На что профессор философски заметил, что, находясь в могиле, он вряд ли чем-то сможет помочь ему.

Оставшись наедине с самим с собой, профессор сделал последние записи в тетради и тут же в бессилии повалился в кресло и мгновенно заснул.

Вернувшийся с работы Альберт понял, что про его палец забыли, но не стал будить профессора, можно потерпеть ещё денёк. Переодевшись, он лёг на раскладушку и тоже впал в забытьё.

Через какое-то время из дырки в стене высунулась любопытствующая мышиная мордочка с дрожащей бусинкой носа – её удивил необычный звук, устрашающим эхом расползающийся по всем закоулкам подвала: оба дворника, и профессор, и его ассистент, дружно и самозабвенно храпели.

Ближе к вечеру отдохнувший профессор проделал соответствующую операцию с исправлением мизинца на ноге Альберта. А утром следующего дня принялся звонить в приёмную Академии – надо было сообщить Ивану Сабурову о неожиданном сбое в работе БНРа и, следовательно, придержать документацию, пока она не попала в руки Учёного совета. На первый звонок ответа не последовало. Позвонил через десять минут – занято. И лишь с третьей попытки ответила секретарша Марина Александровна Рябова.

– Марина, это Горбин… – начал профессор неуверенно.

– Ой, Геля! Здравствуй!

– Марина, извини, пожалуйста, за беспокойство…

– Да какое беспокойство! Всегда рада тебе!

– Я звонил, никто не подходил…

– Я только что вошла. У меня был местная командировка. В магазин бегала, за игрушкой внучке, у неё завтра день рождения, пять лет резвушке! – сообщила она коротко на пониженных тонах. – У тебя что-нибудь срочное?

– Видишь ли, я должен найти Ивана Сабурова…

– А вы разве не встречались?

– Встречались. Но я впопыхах забыл записать его телефон. А нам нужно обязательно увидеться в ближайшее время.

– Телефон я дать могу… Только он уехал. Разве он тебе не говорил?

– Уехал? Когда?

– Да дней десять назад.

– Надолго?

– Не хочу врать… Но, кажется, насовсем.

– Что значит, насовсем? Куда?

– В Америку. Там ему предложили работу в каком-то институте. Только я тебе этого не говорила, Геля, хорошо? – последнюю фразу секретарша выговорила почти шёпотом.

– С женой уехал?

– Да нет у него никакой жены. Развёлся. Лет пять назад.

– Как? А дети? Внуки?

– И детей у него нет. А внуков тем более. Во всяком случае, я не знаю об этом. Хотя я обо всех тут всё знаю, – усмехнулась секретарша.

– Понимаю…

– А что случилось?

– Да ничего… особенного…

– Гелька, я так хочу тебя увидеть! Приходи!

– Да-да… Обязательно… Приду…

Профессор отключил телефон и схватился за голову. «Вот проходимец! Ну, ничего, ничего, – успокаивал себя профессор. – Он ещё пожалеет об этом. Он ещё будет меня упрашивать прислать скорректированную программу регенерации». Оставалось ждать полгода…

9

Эти полгода тянулись для профессора чрезвычайно тяжело. Во-первых, он опасался, что БНР преподнесёт сюрпризы и на этот раз. Тысячи сомнений терзали его душу. Создавая аппарат, уж слишком он полагался на свою интуицию. Когда идёшь по непроторённому пути, невольно совершаешь массу ошибок. А во-вторых, он продолжал трудиться дворником, что выматывало его физически. Альберт уже не помогал, поскольку ему надо было как-то ухаживать за Мариной, которая не выходила из дому и вследствие этого была вынуждена бросить работу. Он приносил ей продукты, убирался в квартире. Марина не могла наклоняться – грудь сильно тянула вниз, от этой тяжести моментально схватывало поясницу, и болела спина. Альберт не отказывался теперь от многочисленных частных заказов на обслуживание компьютеров – нужны были деньги, немало денег. А профессора стал теребить ЖЭК на предмет увольнения. Вместо него контора планировала нанять несколько гастарбайтеров. И Ангел Горбин потратил немало усилий, чтобы продержаться ещё с полгода. Следовало дождаться результатов последнего эксперимента, а потом уже и решать, что делать дальше, представлять регенератор Учёному совету Академии – как никак это уже не «завиральная» идея, а вполне реальный агрегат, прошедший испытания с хорошими результатами – или по частям свезти его к себе на квартиру, до лучших, как говорится, времён.

Альберт первую неделю звонил каждый день, а потом – всё реже и реже. А через месяц совсем забыл о профессоре. Однако на пятый месяц отсутствия он заявился в дворницкую без предупреждения. Была середина лета. Самая счастливая для дворников пора. Ни снег, ни листья не донимали. Маши себе метлой да вовремя вывози к мусоровозу контейнеры. Профессор сидел во дворе на лавочке с книгой в руке и подрёмывал. Альберт подошёл к скамейке бесшумно, так же бесшумно снял ботинок с ноги, у которой сначала не было пальца, а потом был мизинец-гигант, и окликнул профессора. Ангел Горбин встрепенулся, открыл глаза. Альберт молча поднял ногу и продемонстрировал все пять пальцев на злополучной ноге, мал мала меньше выстроенные в ряд.

– Значит, получилось, – выдавил из себя уставший профессор.

– Получилось, Ангел Серафимович.

– Хорошо, – сказал профессор вяло, радости он почему-то уже не испытывал. – Да… а как у Марины… дела?

– Пока чуть больше седьмого, но с каждой неделей заметно уменьшается. Она ежедневно измеряет и записывает. Немного успокоилась, привыкла, легко держит спину, даже выходит из дома. Планируют вернуться на работу. Там её ждут. Она классный менеджер. Вам передаёт большой привет.

– Спасибо. Ну что ж…

– А этот… «крышеватель» не давал о себе знать?

– Пока нет. Наверняка отдыхает где-нибудь на югах. И если у него тоже поуменьшилось, ни в чём себе не отказывает. А вообще-то надо сворачиваться, пока он не вернулся. Поможешь мне разобрать «штучку»? Хочу перевезти её домой.

– Без проблем, Ангел Серафимович. Только через пару недель, если не возражаете. Я себе как раз отпуск наметил.

– Полмесяца я ещё продержусь. А потом меня заменят наши друзья из Средней Азии. Восток наступает.

– В нашем дворе тоже гастарбайтеры работают. Теперь они всюду. А я пришёл доложить вам о результатах и повидаться заодно, – сказал Альберт, вставляя ногу в ботинок.

– Молодец, что пришёл.

Они провели остаток дня вместе, шагая по городу в неопределённом направлении и впервые не обременяя свой мозг научными проблемами. Пообедали в ближайшем ресторанчике и снова без руля и без ветрил выплыли на просторы улицы. Пожалуй, первый раз в своей жизни Ангел Горбин ступал по столичной мостовой, как турист, не шаря глазами по мусорным развалам, которых, кстати, там, где они проходили, уже давно не было. Просто глазели на новую организацию городского пространства с праздным любопытством. Разговаривали о вещах посторонних, о делах не говорили, боялись затрагивать эту тему. Говорили только о том, что видели перед глазами, как тот казахский акын: что вижу, о том и пою. Да и былого энтузиазма не испытывал ни тот, ни другой. Профессор втайне думал, что ввязался в очень опасное и непредсказуемое предприятие. А Альберт полагал теперь, что в своё время он прекрасно обходился без пальца. И весь этот сыр-бор был, в общем-то, ни к чему. Альберт проводил профессора до дверей дворницкой и стал прощаться.

– Спасибо, Алик, прогулял меня. Я так устал… от всего этого…

Они поговорили ещё немного, и когда Альберт ушёл, профессор спустился к себе в дворницкую тире лабораторию, чтобы расположиться на ночлег.

Но тут ему неожиданно позвонил… Иван Сабуров. С предавшим его другом профессор даже не поздоровался, какое-то время просто слушал и молчал.

– Ангел, ты меня слышишь? Алло! – кричал в трубку Сабуров.

– Ну, и как тебе… в Америке? – наконец проговорил профессор.

– А… ты уже знаешь…

– Как ты мог так поступить со мной?! – взорвался профессор.

– Да, я такая сволочь. И вообще вы меня достали со своей грёбаной страной. Я не хочу доживать свой век униженным! Понял?

– Хочешь возвыситься за счёт унижения других?

– Не говори ерунды. Каждый имеет право подумать о себе. И никого, собственно, я не унижал.

– Так не бывает. Свобода для одного почти всегда несвобода для другого. Запомни это. И не мешало бы помнить о разумных границах этой злополучной свободы, которая одним даёт право делать, причём безнаказанно, всё, что вздумается, а других повергает в ещё большее рабство. Это пародия на свободу!

– Да ты ничего не понимаешь, Ангел! Сколько тебя ни гнобили, а ты, как был совком, так совком и остался. «Раньше думай о Родине, а потом о себе…» Да срала на тебя родина с высокой кремлёвской колокольни! А тут все условия для научной деятельности. И я бы знаешь, как развернулся? Я бы и тебя переманил. Да-да, это было в моих планах. Я готовил тебе местечко. Работал бы у меня в лаборатории на всём готовом. Но ты меня катастрофически подставил! Не ожидал от тебя такой неблагодарности!

– Я? Подставил?! Ты сам-то себя слышишь?

– Я всё слышу и всё понимаю. А ведь когда-то я тебе помогал… Конечно, подставил! Подсунул скороспелку! Я-то думал, развернусь тут с твоим изобретением… Да тут мне этот твой саркофаг по твоей документации соорудили за два месяца! И какой! Фантастический аппарат! Тут всё схвачено. Тут не жалеют денег на разрешение проблем века. А ты тридцать лет на это ухлопал! И всё в одиночку копался. Как крот в норе. И всё же чего-то не додумал, старик. У меня теперь мужики своими членами тротуар метут. А бабы вынуждены под грудь заказывать специальные подставки на колёсиках.

– Они получили желаемое, – вставил профессор с улыбкой.

– Да это не смешно, Ангел! На меня тут смотрят, как на монстра. Видят во мне русского диверсанта от науки. Мне уже судом грозят! Требуют компенсацию за моральный ущерб! А мне это не потянуть… Ты слышишь?

– Очень хорошо слышу.

– И что мне делать? Как мне теперь выпутываться из этого дерьма?

Профессор опустил руку с телефоном, упёрся взглядом в потолок. Даже в подобной ситуации у него не хватало духу не то, чтобы на какую-то подлость, а просто оставить друга в беде. Хотя это и есть главная подлость в жизни. И всё же он решил про себя, что спускать такое не следует. Каждый должен получить по заслугам. Да и друг ли он ему после этого?..

«Алло! Ангел! Алло! Помоги мне!» – кричал Сабуров в трубке.

Профессор снова приложил трубку к уху:

– Теперь это ваши проблемы, Иван Трофимыч. Выкручиватесь, как знаете. Вы же учёный.

– Да какой там учёный! Когда это было! И что значит, «мои проблемы»!? Это не по-товарищески! Ты заварил эту кашу, тебе и расхлёбывать. Смотри, я буду всё валить на русского учёного Ангела Горбина. Тогда тебе и на родине не поздоровится.

– Вы мне ещё и угрожаете?

– Да ничего не угрожаю! К слову пришлось. На тебя смотрит весь цивилизованный мир. Ты же наверняка уже исправил свою ошибку. Исправил, да?

– Разумеется, исправил.

– Вот чертяка! Так скажи мне, в чём там дело? Тут у всех мозги набекрень!

– Ты перечеркнул все мои… тридцатилетние труды! – голос профессора сорвался, и он замолчал.

– Ангел, умоляю! Веришь, я сейчас на коленях стою! Я тебе хорошо заплачу!

Профессор набрал воздуха и отдал себя в руки холодной беспощадности.

– Прощай, учёный засранец. Большой привет американским коллегам. Если они чего-то стоят, обязательно найдут ошибку. Не переживай, – подытожил разговор профессор и отключился.

Сабуров продолжал звонить. Какое-то время профессор порывался ответить, однако вскоре поставил на этом жирный крест, отключил мобильник, сел в кресло и беззвучно заплакал. Ещё никогда он не чувствовал себя таким одиноким…

Его одиночество прервал телефонный звонок. Марина Рябова приглашала в гости. У профессора вдруг защемило сердце, захотелось простого человеческого участия, и он с радостью отозвался на приглашение.

10

Марина Александровна Рябова жила неподалёку от научно-дворницкой обители Ангела Горбина, на Чистых прудах, в пяти минутах ходу быстрым шагом. Но профессор не позволил себе явиться к ней в затрапезе. Он съездил домой, переоделся и предстал перед одноклассницей во всём блеске своей учёной представительности с роскошной охапкой роз в руках. Рябова даже оробела, увидев перед собой седобородого стройного «юношу».

– Гелька!.. Ой! Ангел… Серафимович… Да ты нисколько не изменился! Как законсервировался.

– Ну, знаешь, консервы бывают и подпорченные.

– Да не похоже, что подпорченный! Удивительно сохранился. А розы-то чудо! – Рябова приняла цветы, обняла профессора. – Спасибо, мой дорогой!

– Про тебя могу сказать то же самое.

– Ой, да ладно! Что я в зеркало не смотрю.

– А где твой муж?

– А где твоя жена?

– Сбежала после года совместной жизни, сказав на прощанье: «Хватит с тебя и одной жены – науки».

Марина Александровна заглянула в зеркало, поправила причёску с наигранной кокетливостью.

– Нет, всё-таки я ещё ничего. Ты прав. Проходи, – и сказала уже на ходу: – А мой Гриша умер, Геля.

– Прости. Я видел его один раз. Совсем молодым человеком. И больше мы не встречались. И с тобой – тоже.

– Когда-то я сгорала от любви к тебе! Тайком провожала тебя до дома…

– Ты?!

– Да-да! Действовала по всем правилам конспирации. Соблюдала расстояние. Боялась, что ты обнаружишь мою слежку. И напрасно боялась, как поняла потом. Ты меня не заметил бы даже на расстоянии двух шагов. Ты всегда был вещью в себе.

– Что было, то прошло.

– То есть, теперь ты другой?

Профессор смутился.

– Ой, Гелька, покраснел! А я тебя по-прежнему люблю.

– Уж не хочешь ли ты сказать…

– Хочу. А почему бы и нет? Я теперь незамужняя вдова. Ты тоже свободен. Я за тобой буду ухаживать, как за величайшей драгоценностью в образе человека…

– Давно умер?

– Намёк поняла. Десять лет назад. Рак. Сгорел за полгода.

– Неистребимая болезнь.

– Ладно, проходи. А то у нас надвигается похоронное настроение. Не потерплю. Живым следует радоваться.

– Чему?

– Тому, что живы.

– Пока живы. И пока здоровы. Я потому и занялся когда-то проблемой регенерации. Лечение бессмысленно. Надо думать о недопущении болезней. Или об альтернативном выходе из подобных ситуаций.

– Но тебе не дали этого сделать. Так?

– Почти. Меня просто так не сломаешь. Кое до чего докопался.

– Неужели?

– Правда, есть некоторые проблемы…

– Обо всём обязательно расскажешь. Только после того, как накормлю.

– Не возражаю. Сегодня я как раз голоден.

После сытного и хмельного обеда профессор категорически расслабился сомлел и поведал однокласснице о своих научных похождениях по всех подробностях и в завершение посетовал на необдуманный и непростительный поступок Ивана Сабурова.

– А в чём дело?

– Видишь ли, Марина, моя методика требует серьёзной доработки. Я надеялся, что он мне поможет. Доложит о моих первых опытах. Дело сдвинулось с мёртвой точки. Я нащупал главное. Но для окончательной доработки нужен коллективный разум. И тогда… чем чёрт не шутит, вполне возможно, мы сможем управлять биологическим временем человека. Это ли не цель? И тогда безвозвратно уйдут в прошлое всякого рода омолаживания с хирургическим вмешательством в человеческое тело, которое в результате уродует человека или провоцирует оживление в организме раковых клеток. А он взял у меня документацию и исчез. Смылся!

– Да ты что!

– А в Америке представил мое изобретение, как своё, и к тому же, как завершённое.

– Вот негодяй! А такой всегда любезный был. Руку целовал, слова говорил.

– Обычная светская рутина. Равнодушие обряженное в одежды вежливости. Так вот… Многое находится в экспериментальной стадии. Я ищу. Последнюю ошибку выявил. Я на подступе к величайшему перевороту в науке!

– Даже не верится… А ты мог бы превратить нас в молодых? – Марина Александровна провокационно сощурилась.

– Нас в молодых? То есть…

– Ты бы хотел вернуться в прошлое? Только честно!

– Хорошая мысль. Но уж слишком ностальгическая.

– Все мы ностальгируем по молодости, когда всё было впереди и не было ничего невозможного. Правда, для меня было одно невозможное… твоя любовь ко мне. А так бы хотелось исправить это…

– Надо подумать, – произнёс профессор, видимо, в ответ своим мыслям.

– Правда? Ты тоже так думаешь? И мы бы всё начали заново.

– Очень соблазнительно…

– Ты бы мне ответил взаимностью, мы бы поженились… и у нас были бы дети… – у Марины Александровны повлажнели глаза.

– А у тебя разве…

– Нет, Геля. Гриша оказался бесплодным.

– Ты, помнится, говорила по телефону, что бегала за подарком внучке…

– Дашенька – неоценимое сокровище, но она внучка моей сестры, Галины. Ну, и мне тоже, как внучка. Одно время я приглядывала за ней. Вот и привыкли друг к другу. Ну, так что, сможешь вернуть наше прошлое? Я – за.

– Эх, Марина… Я и так наломал дров…

– Да шучу я, Геля. Не обращай внимания. Ничего. Всё образуется. Я почему-то верю, у тебя получится. Главное, ты нашёл живой источник регенерации. А уж скорректировать…

– Нет-нет, дело не в этом. Я не учёл самого главного… Мозг индивидуален. Я подходил к нему со своими мерками, мерками моего мозга. А надо исходить из каждого в отдельности, изнутри, понимаешь?

– Я в науке всего лишь административный работник, Геля. Но психологическую проблему понимаю и выражу по-простому, ты уж извини: каждый по-своему с ума сходит.

– Вот именно! – подхватил профессор. – Сумасбродные идеи коверкают жизнь, а насущные восполняют необходимое.

Он вскочил, подошёл к окну, взглянул на небо. Постояв у окна, вернулся к столу, сел, похлопал по карманам в поисках чего-то.

– Что случилось, Геля? Что-то потерял?

– Нет… да… А потерял я, Марина, что-то очень важное…

– Боже! Может, в лифте обронил?

– Нет, нет! В лифте такое не роняют, – улыбнулся профессор. – Я должен вернуться в дворницкую, Марина. Прости. Спасибо за обед и… вообще, как хорошо, что ты есть… Мне срочно понадобилась одна запись.

Профессор направился к выходу.

– Уже уходишь?

– Не сердись. Есть идея. Тебе это понравится. Я позвоню. Пока!

Профессор выбежал из квартиры, не дожидаясь лифта, сбежал по лестнице и, сломя голову, помчался к себе в дворницкую.

Но не успел он углубиться в свои записи, как в подвал с искажённым лицом влетел Алик, буквально свалился ему на голову.

– Ангел Серафимович! Беда!

– Что такое? – профессор поморщился, ему помешали. – Во-первых, здравствуй.

– Ой, простите! Здрасьте.

– А во-вторых, что такое могло случиться, что надо с шумом и грохотом врываться в помещение, где я работаю?

– О вашем изобретении знают в Америке!

– Ах, это… и что?

– Вам известно об этом?

– Благодаря одному проходимцу.

– Ему грозят электрическим стулом.

– Что за чушь! Откуда сведения?

– В интернете вычитал.

– Понятно. Его выбор, – сказал профессор, выдержав паузу. – Но я бы ему обыкновенным дубовым стулом дал по голове.

– Но он отрицает свою вину. Говорит, это не его идея. Он назвал ваше имя.

– И что?

– Ему не поверили. Сказали, что о таком учёном никому ничего неизвестно, а стало быть, его не существует… и что он просто хочет выкрутиться… выставляя в качестве аргумента ложные сведения, – Алик задыхался от волнения. – Помогите ему, Ангел Серафимович!

– Ах, вот ты зачем пожаловал.

– Ангел Серафимович…

– Не называй меня по имени! – рассердился профессор. – Это некорректно в контексте нашего разговора.

– Вы же сами…

– Зови, как прежде «доком», по-американски, если ты на его стороне. Вот когда меня признают в научном мире, тогда я ещё подумаю. А так увольте. Я ничего не изобретал и ни о чём не ведаю.

– Да разве в этом дело!

– В этом, мой дорогой! Он обокрал меня бессовестнейшим образом! И помощи от меня не дождётся! Туда ему и дорога! За это, кстати, на электрический стул не сажают. Пусть не врут. Информаторы бьют на жалость.

– Я вас не узнаю, профессор…

– Просто ты меня не знаешь. И потом, как можно надеяться на помощь того, кого не существует в природе, а? И хватит об этом. Как твоя Марина?

– Хорошо, док. Грудь стало такой, какую она хотела. Благодарит вас.

– Вот и наслаждайтесь. Хоть кого-то осчастливил. А теперь оставь меня. Я работаю.

Прошло ещё две недели.

Профессор трудился на износ. За это время он просчитал механизм биологического возврата и понял, что всеобщее обновлении организма с помощью его БНРа вполне возможно, но для этого мозг должен пойти на определённые жертвы, то есть, ему необходимо освежить себя, взбодрить, основательно почиститься, удалить полученную в результате прожитых лет информацию до желаемого предела…

Профессор встал, походил немного, как зверь, загнанный в клетку, снова сел. Если он на верном пути, то осталось совсем немного, чтобы решить проблему биологического возврата. Только вот что делать с памятью?..

Мысли его копошились в голове, словно муравьи в муравейнике, налезали друга на друга, и каждая тянула в свою сторону… Ну, конечно! Вот откуда растут ноги у вечной проблемы отцов и детей. Вот почему каждое поколение начинает жить сначала, как говорится, своим умом, игнорируя опыт предков. А уж если рушится вековой уклад, если умирают традиции, которые худо-бедно охраняли живую связь между поколениями, то и разверзается пропасть, перепрыгнуть через которую не дано никому. У них, у молодых, опыт родителей отсутствует в памяти по определению, а отсутствие равносильно неведению, которое и рождает сопротивление чужому опыту, мы, мол, сами с усами, а вы, дорогие, устарели с вашими допотопными понятиями… Оно, конечно, в значительной степени так и бывает, жизнь не стоит на месте. Однако не все понятия допотопны, точнее, они допотопны и современны одновременно. Они существуют всегда, пока живо человечество. И они являются гарантом его выживания. Есть вечные истины, до которых надо дожить… А гены? Ну что гены! Они слепой материал. Сами не лезут на рожон. Им нужна питательная среда, нужен повод. Гены хранят информацию о предрасположенности к чему-либо. Допустим, у кого-то генетически заложена склонность к вялотекущему образу жизни, что обусловлено природной сонливостью, медлительностью, заторможенной реакцией на что бы то ни было, а он выбирает себе дело живое, энергичное, с буйством адреналина, не по велению души, разумеется, душа часто, как раз, направляет, а следуя предпочтениям, связанным с модой, с престижностью, наконец, с какой-нибудь практической выгодой – и такое бывает, короче, идёт на поводу чего угодно, только не своего организма; ему бы печь булочки, а он выбирает экстремальную профессию, скажем, лётчика. Конечно, можно воспитать волю. Но какая, простите, может быть воля у такого невнятного экземпляра. Вот вам и человеческий фактор! Двадцать раз слетал без проблем, а на двадцать первый угробил и экипаж, и энное количество пассажиров. Или другому, скажем¸ на роду написано коров пасти, а он лезет в главы государства. Или случается такой генетический парадокс (или сбой): кто-то должен был родиться мальчиком, а благодаря внутриутробной борьбе и случайному стечению микроскопических обстоятельств, родился девочкой, и ведь какой-то малости не хватило, чтобы стать тем, чем он должен был стать на выходе из материнского лона. И наоборот, кому-то следовало родиться девочкой, а вышел мальчик, причиндалы мужские, а вся внутренняя органика претендует на женские повадки. И народилось ни то, ни сё. Ни рыба, ни мясо. Пути господни неисповедимы. А общество требует определённости. Это как при голосовании: к примеру, баллотируются два претендента на роль президента страны – или, скажем, канцлера, смотря в какой стране происходят выборы – мужчина и женщина. Всю предвыборную гонку они проходят ноздря в ноздрю, пятьдесят на пятьдесят. Общество взбудоражено. Все говорят о назревающей необходимости второго тура. И вдруг находится один сумасшедший, который, дожив до преклонных лет, и при этом ни разу в жизни не голосовавший ни за кого, он прекрасно обходился без этого, а тут, как говорится, ударило ему в голову то самое – пошёл и опустил в урну свой бюллетень в пользу женщины…

В какой-то момент профессор уронил голову на руки и отключился – сработала система безопасности организма. И приснился ему чудный сон: стоят они, он и Марина, в круглом помещении, залитом светом, он в чёрной тройке, она в белоснежном подвенечном платье до полу, оба молодые и счастливые, у Марины даже конопушки на лице искрятся золотом, как дневные звёзды, а перед ними стоит женщина в синем костюме, с широкой красной лентой через плечо наискосок, наподобие наградной ленты какого-нибудь вельможи в старину, и говорит что-то, что – не слышно, видно только, что открывается рот, но и так понятно, она желает счастья молодым и согласия, гремит «Свадебный марш» Мендельсона… и вдруг от закрытых дверей приглушённо накатывает какой-то грохот, все присутствующие в недоумении поворачиваются назад, и тут двери распахиваются и в помещение вваливаются…

Профессор очнулся, поднял голову и увидел перед собой двух знакомых амбалов в чёрных костюмах. Между амбалами, неуклюже пританцовывая, стояла здоровая грудастая баба с массивными ногами, в белом платье чуть выше мощных колен, с огромным вырезом – язык не поворачивается произнести «декольте», настолько огромен вырез – и белой кружевной накидке на пышных плечах. И только лицо её, кругло-широкое в отсутствии носа кого-то ему напомнило… Неужели безлицый? Хотя почему безлицый – безлицая!

Пока профессор в недоумении хлопал глазами, безлицая вышла вперёд и заявила тонким, прерывающимся от волнения голосом, кокетливо подёргивая большими плечами, словно пыталась изобразить цыганочку:

– Профессор, вы не узнаёте меня?

Профессор лишился дара речи.

– Правда, я губки скорректировала. Не хотела занимать вас такой мелочью. Ботокс это стильно! Ничо выгляжу?

– Дааа… – протянул профессор с бараньим выражением на лице, судорожно соображая при этом, как бы скорей выпроводить нежданных гостей. – Впечатляет…

– Правда? И мальчики на меня запали. Они такие сексуальные профессор! Я тащусь! И вы душка, профессор! Я вас хочу!

Безлицая с неожиданной для своей комплекции резвостью, пальцами, толстыми, как сардельки, сбросила с себя кружевную кофточку.

– Нет-нет, не стоит! – энергично запротестовал профессор и подумал в панике: «только не это, уж лучше бы безлицый оставался тем свирепым „крышевальщиком“, который постоянно грозил ему могилой».

– Не бойтесь, профессор, – сказал амбал, который был слева.

– Она просто хочет отблагодарить вас, профессор, – сказал амбал, который был справа.

– Не стоит благодарности! Нет, нет, я не заслужил! Да и не в том я возрасте, понимаете ли…

– Ну, как знаете, – обиженно произнесла Безлицая.

– А не хотите посмотреть, как я выгляжу в натуре, профессор?

– Что? – переспросил профессор в надежде, что ослышался.

– Мой деторг, – жеманно заявила безлицая и тут же поправилась, – бывший деторг, совершенно исчез, коварный. Его затянуло в меня, как в трясину. И теперь я совершенно другая.

– И… и вас… это не… беспокоит? – заикаясь, вымолвил профессор, всё ещё опасаясь, что и его насильно затянут в эту самую трясину.

– Наоборот! Не хотите взглянуть на плоды своего труда?

– Нет… нет… в другой раз… я сейчас очень занят!

– Спасибо, профессор, – сказал тот, что слева. – Нам давно хотелось его…

– Её, – поправил тот, что справа.

– Да! Её …поиметь. И вы нам помогли, – закончил тот, сто слева.

– Вы вернули нам вкус к жизни, – добавил тот, что справа.

Безлицая игриво толканула бедром одного, потом другого:

– Не шалите, мальчики! А я-то как счастлива!

– Ну что ж… раз вы счастливы, то…

Амбалы кивнули одновременно и развернулись на выход.

– Поздравляю!

– Спасибо, профессор! А может, всё-таки… я их выгоню? Чтоб вы не смущались.

– Я же сказал, занят.

– Жаль, – безлицая плотоядно поджала нижнюю, распухшую от ботокса, губу.

Проводив неожиданно обретшую своё счастье троицу, профессор, пристыжённый увиденным, взял в руки рабочую тетрадь и уже хотел было разорвать её на части и бросить в корзину, но тут появился Алик. В противовес предыдущим гостям, он был мрачней демона. И если бы профессор не знал его, то подумал бы, что его пришли убивать.

– Что случилось, Алик?

Алик молча достал из сумки бутылку водки, разлил по стаканам и также молча выпил. Тут же налил ещё.

– Что с тобой? Кто-то умер?

– Хуже, – наконец произнёс Алик чужим голосом.

– Что может быть хуже? Говори же!

– Он… ушёл от меня.

– Кто ушёл? Говори яснее!

– Она… Марина… У неё пропала грудь… совершенно пропала! И выросли усы. Она стала он. И он бросил меня. А я так его… то есть, её любил!

Алик зарыдал. Профессор схватил со стола стакан с водкой и опорожнил его залпом.

– Я всё понял. Прекрати, Алик. Что произошло, то произошло. Значит, твоя Марина изначально должна была быть мужчиной.

Алик с трудом подавил рыдания.

– Как?!

– А ты – бабой! – добил профессор. – Если не сумел отговорить её от этого дурацкого сеанса. А как твой палец поживает?

Алик молча снял ботинок и показал профессору ногу с отсутствующим мизинцем.

– Понятно… – процедил профессор в задумчивости.

Алик вдруг упал на колени и взмолился:

– Сделайте из меня женщину, док… в натуральную величину!

– Ты бредишь, Алик.

Через полчаса, утомлённый страданиями да изрядным количеством выпитой водки, Алик завалился на диване и заснул сном ни о чём не ведающего младенца. А профессор посмотрел на часы и опрометью выбежал из дворницкой на улицу. Через пять минут он стоял перед дверью Марины Рябовой. Была суббота, первый час ночи.

– Извини, за поздний визит, я…

Марина Александрова была одета по-домашнему. Она грустно и в то же время приветливо улыбнулась.

– Всё нормально, Геля. Я ещё не ложилась. Ужинать будешь?

– Да… нет… постой!

– Ты сегодня какой-то не такой…

Она протянула руки, чтобы обнять Ангела Горбина, но он тут же выпалил с порога:

– Марина, я почти нашёл! Правда, есть одна заковыка, которую пока нельзя обойти. Но я постараюсь…

Марина Александровна опустила руки.

– Заковыка?

– Видишь ли, всеобщее обновление организма невозможно без стирания полученной за всю жизнь информации. Мозг должен возвратить себя к первоначальному состоянию.

– Вот и замечательно!

– Ты не понимаешь… Вдумайся, стирается наша память. То, какие мы сейчас, исчезнет из нашей головы. Мы не будем помнить о том, какой путь прошли. Не будем помнить, что хотели вернуться в прошлое ради перемены будущего, понимаешь? Всё начнётся сначала и будет развиваться так, как будет развиваться, независимо от наших сегодняшних устремлений…

– Да поняла я, Гель! Ну и бог с ним. К чему нам возвращаться в прошлое, если сейчас мы рядом.

Наверное, профессор не услышал, что сказала ему Марина Александровна, потому что продолжал, как глухарь, токовать своё:

– Возможно, мы с тобой даже не встретимся. А если и встретимся, то я так же буду занят своими мыслями, и твоя любовь ко мне останется такой же невостребованной. И только пройдя вторично, и не обязательно такой же, жизненный круг до нашего сегодняшнего возраста, мы поймём – всё было бессмысленно.

– Ты умный, Геля. Может, даже гениальный, но… извини, немножко сумасшедший. Не надо думать о прошлом. Можно я тебя просто обниму?

– Погоди, погоди… мне пришла в голову одна идея… Возможно, я нашёл выход… Прости, я должен срочно отлучиться… Я обязательно что-нибудь придумаю, Марина! Я придумаю! Вот увидишь!

Профессор выскочил из квартиры, оставив дверь нараспашку. Марина Александровна в недоумении выглянула на лестничную площадку, притворила дверь, прошла к окну и, наблюдая, как Ангел Горбин перебегал через улицу, выдохнула с грустью:

– А надо ли?…

2014 год.

Любимый durak

О сердце, сокровище моего горя!

Андрей Платонов

1

Сегодня суббота, 27 сентября. На висящем на двери календаре с изображением полуголой красотки, рекламирующей нижнее бельё (сосед по палате приволок), эта дата обведена жирным красным кружочком. Сегодня у него ответственный день, может быть, самый ответственный изо всех ответственных за всю его длинную жизнь. И он волнуется, как школьник перед экзаменом, не успевший как следует подготовиться. Шпаргалки исключаются. И подсказать некому. В случае чего, придётся самозабвенно импровизировать. И он готов, как никогда. Он начистил до блеска ботинки, натянул белоснежную сорочку, без галстука – представительных ошейников не переносил, надел свой единственный шерстяной костюм, тёмно-серый с отливом, не модный, но чистый, не тронутый молью, надел, пожалуй, третий раз за последние десять лет: первый раз, когда костюм был только что куплен, он прощался в нём в крематории со своим другом, погибшим в автомобильной катастрофе; второй раз, он в него зачем-то влез три месяца назад при транспортировке в лечебницу, словно ехал в театр или на какой-нибудь торжественный приём. И вот пришёл третий… И сам костюм теперь был для него неким знаком утрат и погружал его в торжественно-скорбное состояние. Перед этим он тщательно побрился отцовским опасным лезвием, побывавшем в сороковые на фронте, проснулся рано и брился долго, основательно, как перед наступлением – выскоблил подбородок, шею, подчистил возле ушей, даже сбрил усы, которые отращивал и аккуратно подрезал в течение года, и слегка освежил бритые места туалетной водой, сосед по комнате настоял, предложив свой двухсотграммовый пузырь, а накануне посетил парикмахера. И заметно помолодел, несмотря на свои шестьдесят. Можно даже сказать, стал неузнаваемым. Морщин на его лице за последние десять лет как будто не прибавилось, и только уже имеющиеся углубились, затвердели, как колеи на дороге в сухую погоду, и придавали его лицу мужественность голливудского супермена. Седина ещё только-только начинала окучивать его большую голову. Взглянул на себя в зеркало, поёжился – вырядился, как на продажу. Благоухающий экземпляр!

Нет, он никуда не собирался выходить, он будет находиться здесь, на территории лечебницы. С некоторых пор у него отказали ноги, и пришлось сесть в инвалидную коляску. Играл с внуками в футбол на парковом газоне, неудачно подпрыгнул, подвернул обе ноги разом и с тех пор не может ходить. Дочерям ухаживать за ним было недосуг, обе работали. Одна – бухгалтером на строительной фирме, принадлежавшей её мужу, другая – воспитательницей в детском саду. И по совету врачей его поместили в неврологический лечебно-оздоровительный пансионат, что находится за городом, в лесу, вдали от магистральных дорог. Здесь всё благоустроено для спокойной жизни: летом зелено, зимой бело, тихо, только щебечут птицы да изредка падает с неба сначала усиливающийся, а потом, словно отменив падение, затухающий гул пролетающего на большой высоте самолёта, единственный долетающий сюда шум из калейдоскопического рокота современной цивилизации. Врачи уговаривали его: в вашем случае всё не так безнадёжно, придёт день, и вы встанете на ноги, но для этого потребуется ежедневный медицинский надзор. А между собой пожимали плечами – причина заболевания не поддавалась объяснению, диагноз ускользал от сколько-нибудь внятного определения; опорно-двигательная система в порядке, сигналы из мозга в конечности поступают, правда, весьма слабые, но достаточные для того, чтобы стоять на ногах. Сосуды в возрастной норме. Возможно ущемление нерва, но результаты обследования не подтверждают этого. И нельзя сказать, что он симулирует. Однако стоять не может, падает. Падает, как срубленное дерево. Загадка природы. И врачи продолжали наблюдение, по ходу дела корректируя количество необходимых процедур.

Приведя себя в порядок, он подкатил к окну, взял с подоконника томик Чехова и в ожидании нужного часа попытался читать.

«В больничном дворе стоит небольшой флигель, окружённый целым лесом…«1

Нет, не получилось. Отложил книгу. Слова видит, а что они означают, не может сообразить. Переключил внимание на окно. Но и то, что происходило за окном, было сейчас для него за семью замками. Мысли уносили вспять, в далёкие времена молодости…

А причина несколько траурной парадности на сегодня для него уважительная – приедут дочери. И не просто приедут, чтобы навестить отца, а приедут с требованием подробного отчёта о его прошлом, а именно о его жене и их матери, которой они не знали в силу трагических обстоятельств. Она умерла при родах, но им до сих пор кроме этого ничего о ней неизвестно, благодаря его возмутительному упрямству или, возможно, страшной вине, о которой он стыдливо умалчивает, всячески оттягивая момент своего неизбежного покаяния. А ведь он давно обещал им рассказать о ней, но каждый раз под разными предлогами увиливал от разговора, или просто откладывал – «как-нибудь потом, когда будете постарше». И вот они стали «постарше». Она тебя чем-то обидела? – приставали они. Нет, она его не обижала. Значит, ты её обидел? И он её не обижал. Тогда в чём дело? Они имеют право знать о ней всё. «Иногда лучше не знать», думал он, рассовывая по закоулкам души собственные страхи. И дочерям приходилось довольствоваться досужими домыслами. В конце концов, она их вынашивала в своём чреве и, когда пришёл срок, выпростала из себя на свет божий, передав им жизненную эстафету. А они даже не знают, как она выглядела – в доме ни одной фотографии. Позор! С фотографиями он сразу выкрутился. Он сказал, что они с женой жили в частном доме, принадлежавшем ранее его родителям. Однажды в ненастную погоду, буквально за неделю до их рождения, была сильная гроза, произошло замыкание в электропроводке, и дом, поскольку он был очень старый и к тому же деревянный, сгорел в считанные минуты. Сами еле спаслись. С домом ни капли вымысла, сущая правда. И районное начальство их городка Кумышинска – тогда Кумышинский Горсовет – выделило им квартиру в только что отстроенной многоэтажке.

И вот, как бы ему того ни хотелось, неминуемый день генеральной отчётности, как выразилась старшая дочь, наступил. Никакие оправдания не принимаются. Набери в лёгкие воздуха и выкладывай всё как есть. Сегодня он должен с головой погрузиться в омут воспоминаний. А вот удастся ли выплыть – вопрос.

Своему пребыванию в лечебнице он обязан не только болезни, с таким же успехом он мог наблюдаться врачами и на дому. И даже не отсутствию у дочерей свободного времени для ухаживания за ним. Дело было в глубоко сидящем и подспудно вызревшем психологическом конфликте. Они были на него сильно обижены за его молчание, в особенности старшая. И обида была тем сильней, чем больше они его любили. Он иногда успокаивал себя: они забыли о своей родительнице – никогда не видели, так и вспоминать, собственно, не о ком и не о чем. Но, оказалось, не забыли, помнят. Не о ней, разумеется, а о том, что он скрывает всякую информацию о женщине, которая их родила. И то, что он оказался в лечебнице – с их стороны, получается, своего рода мстительный жест: ага, раз ты с нами так, то и мы с тобой так, получай! Посидишь там без нас, опомнишься. Другое ему не приходило в голову. Нет, он не жаловался. В пансионате ему было гораздо лучше – хороший уход и живёшь на всём готовом. И никто не приставал с трудными вопросами. Таких, как он, здесь много, и каждый занят своими проблемами.

Сосед ему попался молчаливый – у того были проблемы с речью, и он изъяснялся знаками или писал на бумажке. Звали его Гудрон – он сам так представился, наверняка, кличка, но не станет же он с ним спорить из-за этого, пусть будет Гудрон, какая разница. Гудрону было около сорока. Небольшого роста, коренастый, с серьгой в левом ухе, он казался ему гигантом из-за накачанных мышц на руках, по локоть покрытых татуировкой, густой растительности на мощной груди, широкого подбородка и решительности во всём. Только голова у него иногда дёргалась непроизвольно. Собственно потому он и находился в лечебнице. Двигался он ловко и бесшумно, как дикий зверь, и потому не причинял ему беспокойства. К тому же у него всегда на шее болтался плеер, а уши закрывали наушники. Какую музыку он слушал, ему было невдомёк. С ним Гудрон был внимателен и предупредителен. Однажды, в первые дни пребывания в лечебнице, на него неожиданно накатило недомогание – он не смог самостоятельно перебраться из кресла на постель, и Гудрон тут же, не мешкая, легко подхватил его на руки и положил на кровать.

Правда, есть две женщины, пациентки лечебницы, претендующие на тесное знакомство с ним. Честно говоря, ему их внимание первое время было даже необходимо – оно его поддерживало, давало почувствовать, что он ещё не настолько стар, как ему представлялось.

Другие – он долго наблюдал за находящимися здесь на излечении мужчинами и женщинами – все были какие-то равнодушные, бесполые, невнятные, смирившиеся со своим положением, как будто полустёртые жизнью. Словно их начал рисовать кто-то и не дорисовал, что-то не понравилось, и он, отбросив карандаш, принялся стирать, но на полдороге бросил и эту затею, поленился. Так они и бродят по жизни, недорисованные и полустёртые, никак не проявляя своей индивидуальной определённости. И в этом очень походят друг на друга. Черновики, ученические почеркушки, которые забыли уничтожить. У всех на лицах одно и то же выражение – тускло-смиренное, одинаковые вялотекущие движения, смотрят всегда в пол или в землю, двигаются с одинаковой скоростью, на юмор не откликаются, всегда тупо серьёзны… Тоска!

А эти две хотя бы выделялись своей необычной на общем фоне полустёртости жизнеспособностью. Они-то были прорисованы тщательно, скрупулёзно. А одна из них даже с некоторыми чуть ли не карикатурными излишествами.

2

Первая напросилась на знакомство с ним, когда он был не в лучшем настроении, ни с кем не желал идти на контакт и думал про себя, что он, наверное, выглядит сейчас таким же полустёртым, как и все остальные, и это его сильно угнетало; в этом проглядывало напоминание о фатальной тщете и о закате жизни, о неминуемой стёртости с лица земли.

Прошёл уже целый месяц его пребывания в лечебнице. Он катался по дорожке, вдали от прогуливающихся и сидящих за шахматами или шашками с таким же полустёртым интересом под специально сооружёнными из дерева грибами – круглыми столами со скамейками по всей окружности и конусообразной крышей над головой, выкрашенной ярко-зелёной краской. Она неожиданно вышла на дорожку из-за куста цветущего чубушника, почему-то называемого здесь жасмином (наверное, так «красивше»), выпорхнула как бабочка, сорвавшаяся с одного цветка и устремившаяся к другому.

– Разрешите, я вас покатаю?

Голос у неё был не просительный, а вежливо-покровитель-ственный, то ли она хотела сделать ему одолжение, то ли мыслила себя существом высшего порядка, более приспособленным к этой жизни и считающим своей святой обязанностью помогать слабым и убогим. Выказывала милосердие.

Он не считал себя ни слабым, ни убогим. И почувствовал раздражение.

– Спасибо. Нет необходимости. Я справляюсь, – ответил на ходу, держась независимо, не глядя на неё, и покатил дальше, не останавливаясь, даже прибавил ходу.

– Тогда можно я буду идти рядом? – спросила она, нисколько не ускоряя шага и не форсируя звука, и вопрос прозвучал в его удаляющуюся спину.

И опять в интонации не было ничего просительного. Обычный ни к чему не обязывающий вопрос, как в автобусе: «На следующей выходите?» Хотите, отвечайте, не хотите, прикиньтесь глухонемым. Можно просто кивнуть. Или безмолвно придвинуться к выходу.

Он остановил коляску, спросил, не оборачиваясь:

– Хотите поговорить?

Она тоже остановилась поодаль, давая понять, что не собирается навязываться. Нет, так и нет проблем.

– Да.

Он развернул коляску. Что она приняла за приглашение к разговору и подошла поближе.

Внешне производит благоприятное впечатление. Не очень высокая, стройная. Лицо чистое соразмерное и, если убрать больничную бледность и навести лёгкий молодящий макияж – высветлить черноту под глазами и подвести ресницы, освежить губы и подрумянить щёки – довольно милое. Глаза большие серые, нос прямой, в гладко зачесанных и собранных на затылке в пучок тёмно-рыжих волосах и немного распушённых у висков проглядывают нитки седины. В мочках ушей светятся две мелких жемчужины. Уголки рта опущены, и если бы не это, можно было бы сказать, что он чувственный – губы полные, но будто обескровленные. Грудь по-молодому высокая. Силикон? Вряд ли. Вид у неё далеко не гламурный. Хотя, возможно, из-за серого халата – он её явно простил. Одной рукой она стягивала ворот у горла, другой целомудренно придерживала полу халата от невольного распахивания – несмотря на солнце, погода была ветреной. Сколько ей лет в действительности, он определить точно не мог, а его предположения блуждали по цифрам с разбросом до десяти лет, где-то между сорока и пятьюдесятью. Так неопределяема была её внешность.

– О чём? – спросил он, смягчившись. Она напомнила ему чем-то неуловимым его жену. Наверное, так бы сейчас она выглядела, если бы осталась в живых, подумал он.

– Просто поговорить. Если, конечно, вы не против.

Он помолчал, возвёл глаза к небу. На фоне редких облачков, торопливо уплывающих на юго-восток, над лесом кружил коршун. А ещё выше светлой мушкой, оставляя за собой пенный след, бесшумно царапал по синеве самолёт. Солнце ещё не так высоко. До обеда часа два, не меньше. Нет, ему было всё равно. Хочет поговорить, пусть говорит. Зачем обижать женщину.

– Не вижу причин препятствовать, – сказал он и, снова развернув коляску, заработал руками, не торопясь, без резких толчков, ловко и размеренно, сдерживая ход, чтобы ей не пришлось бежать. – Как вас зовут?

– Диана.

Он сбавил ход.

– Или Дина, если хотите, – поспешно добавила она. – Некоторым почему-то трудно выговаривать «а» в серёдке. Люди и в этом слишком экономны.

– Я тоже не расточителен, но мне не трудно. И всё же предпочту адаптированный вариант, – он улыбнулся. – Звучит больше по-русски. Не возражаете?

– Я же сама предложила.

– А я Михаил Иваныч. Или Михаил. На ваше усмотрение. Вы что-то хотели у меня узнать?

– Нет, ничего. Просто поговорить.

– Хорошо, давайте просто поговорим, Дина. Я, честно говоря, не расположен сегодня общаться с кем-либо. Но раз так… Я тоже здесь иногда скучаю.

– Зато вас навещают.

– А вас?

Она помедлила с ответом, даже приостановилась. Он тоже притормозил.

– Меня некому навещать, Михаил. Мама умерла… давно умерла. Папы я не знала. Мужа нет. Детей тоже. И я не скучаю. У меня другое. Люди замкнуты. Думают только о своих проблемах. Или вообще ни о чём не думают. Живут, как трава. Таких большинство. По крайней мере, здесь, в лечебнице. Особенно это заметно, когда они едят. Они похожи в это время на животных у кормушки. Не думают ни о чём, кроме того, что у них под носом. И говорят только о брошенном в их тарелку корме. Только что не мычат и не хрюкают. Поэтому в столовой я стараюсь ни на кого не смотреть. Чтобы не уподобляться. К сожалению, здесь не с кем поговорить по душам.

– А со мной, полагаете, можно?

– Я за вами наблюдаю с тех пор, как вы сюда прибыли.

– Вот как? Любопытно. И в столовой?

Она улыбнулась одними губами. Выражение глаз при этом оставалось неизменно безучастным, покрытым многослойной ряской тоски.

– И в столовой.

Ему вдруг захотелось каким-то образом её расшевелить, вывести из состояния полустёртости.

– С какой целью? – спросил он нарочито весело.

Не получилось. Даже не моргнула. Ответила таким же ровным тоном, словно отключённая каким-то немыслимым способом от какого бы то ни было проявления чувств.

– Без цели. Просто надо каким-то образом занять своё внимание. Иначе с ума сойдёшь. И я выбрала вас. Вы мне сразу понравились.

– Чем же?

– Вы сильный человек. И, наверное, надёжный.

– Не думаю.

– В этом и есть ваша сила. Вы не самоуверенны. Вы самокритичны. И в то же время упрямы. В хорошем смысле. Добиваетесь своего.

– Как вы можете судить… Вы же ничего обо мне не знаете.

– По глазам. У вас осмысленные глаза. И хорошее лицо. Вы мужчина, о котором должна мечтать любая женщина.

Он невольно приосанился. Нет, по речи её полустёртой не назовёшь.

– Лестная характеристика. Но я её не заслужил, поверьте.

– Ваши слова только подтверждают мою правоту.

Он вдруг стал вилять на дорожке, хотя до этого катился прямо. Она его задела чем-то, смутила.

– А как я ем? – от неловкости он перекинулся на юмор.

Она опять растянула губы.

– Как человек.

– Вы давно здесь?

– Три месяца.

– И что вас сюда привело, если не секрет?

– Ну, какой может быть секрет. Глубокий невроз. И как следствие сильное нервное истощение. У меня пропал сон, аппетит. И, что самое страшное, воля к жизни. Я резала себе вены и горстями глотала снотворное. Обычные действия для человека попавшего в жизненный тупик.

Он остановил коляску.

– А теперь выправились?

– Не совсем. Есть заставляют, а сплю по-прежнему плохо.

– О причинах не спрашиваю. Не в моих правилах лезть в чужую жизнь.

– Причина – душевный кризис.

Он повернулся к ней. Диана обратила лицо к небу, сказала, как бы между прочим:

– И в ваших глазах живёт боль. И это сближает нас.

– Вы так думаете?

Диана сделала шаг в сторону, затем повернулась к нему, зябко обхватив себя за локти.

– Пожалуй, хватит на сегодня, я устала. Прошу прощения за беспокойство. Надеюсь, эта наша беседа не последняя.

Она попрощалась скупым наклоном корпуса и, также держась за локти и понурив голову, направилась в сторону часовни. Перед часовней перекрестилась, зашла внутрь. Верующая.

Вторая – до мозга крашеная блондинка, подсела к нему в столовой на следующий день после встречи с Дианой. Она была, наверное, чуть помоложе, или казалась такой, и гораздо оживлённей. И в поведении проявляла чрезмерную бесцеремонность, будто не владела собой. И он не сразу разобрался, чего в этом было больше – природной активности, отсутствия должного воспитания или балансирования на грани умопомешательства. По телесной пышности она превосходила Диану, но форму держала в допустимых пределах. И лицо её хранило черты небывалой красоты. И всё было бы хорошо, если бы не её, порой кажущаяся неестественной, оживлённость. Она много смеялась и беспрерывно кокетничала и потому в его глазах проигрывала Диане. Звали её Лаура. Хотя, как потом выяснилось, это имя она присвоила себе сама. По паспорту она была Ларисой. Но ей хотелось острой романтической необыкновенности и привлекательности во всём. И она решила придумать себе имя, соответствующее своей натуре. Имя Лаура (с ударением на первый слог) она взяла отнюдь не из числа европейских. А о существовании некогда Петрарки, прославившего в стихах свою возлюбленную, она, скорей всего, и не подозревала. Она его составила, как сама призналась, по принципу полушутливой значимости: «ла-ла» (что значит, много языком болтает) плюс «аура» (эзотерическое – тонкая невидимая субстанция, излучаемая телом), сначала хотела Лалаура, но нет, чересчур претенциозно и не звучит, и у неё хватило ума опустить две лишних буквы, дабы не выставлять себя на посмешище. И она остановилась на Лауре. Лаура – излучающая общительность. И действительно, она её излучала повсеместно и весьма обильно. И полуанекдотическое «Лалаура» было бы гораздо ближе к истине. Люди, страдающие синдромом замкнутости, бежали от неё, как от извергающегося вулкана. А те, которые принимали общительность за норму, терпели её первые два дня, а потом старательно обходили, ибо для нормального общения, как и для всего прочего, необходима мера, хорошего, как говорится, понемножку. Лаура этой меры не знала, она подавляла своей общительностью и много при этом смеялась. А частый и продолжительный смех, также, как и чрезмерная угрюмость, обычно изобличают внутреннюю неуравновешенность с уклоном в шизофрению и нередко являются веским доводом для помещения в неврологическую лечебницу (а в особо критических случаях – в дурдом).

– Я присоседюсь к вам, – она не спросила, она поставила его перед фактом и с грохотом выдвинула пустующий стул. При этом голос её прозвучал не грубо, а с глубоким бархатистым оттенком и с налётом едва заметной иронии. И, казалось, несколько противоречил её манерам.

Он поморщился, однако кивнул утвердительно.

– Готовят здесь отвратительно! Каждый раз у меня изжога. А у вас?

Он пожал плечами.

– Лучше всё-таки питаться дома. Вы согласны? – она неожиданно громко рассмеялась, пристально его разглядывая.

Он растерянно повёл бровями.

– Увы, мы не дома.

– Лук в этой столовке всегда пережаренный и горчит, как лежалая редька. Они думают, для нервнобольных и так сойдёт. А картофельное пюре (последний слог она произнесла, смягчив согласную) всегда почему-то синее, как будто туда добавляют синильной кислоты, – она снова рассмеялась. И хотя смех был не к месту, он не показался ему отвратительным. – Вы согласны?

«Что-нибудь одно: или издевается надо мной, или клеится», – подумал он и, не желая вступать в дискуссию по столь нелепому поводу с ещё более нелепыми выводами, ответил неопределённо:

– Да, бывает синеватая.

– А я хорошо готовлю. Пальчики оближете. Вы любите облизывать пальчики? Я обожаю, – последнюю фразу она произнесла вкрадчиво и одарила его многозначительным взглядом.

Он посмотрел на неё, как на сумасшедшую.

– Любите, по глазам вижу. И если у нас с вами получится, будете облизывать три раза на дню. Я стану для вас готовить. Вы согласны?

Она вперилась в него своим зелёным взглядом, как вилами в стог сена. У него участилось дыхание. Он не знал, как себя вести. Тембр её голоса непонятно каким образом волновал его изнутри, а смех, казалось бы совершенно дурацкий, был притягателен, как пение сирен для Одиссея. Он ещё никогда не встречал женщины, которая исподволь, чем-то глубинным, влекла его к себе, а, между тем, манерами связывала, и его дневное сознание настойчиво говорило: не обольщайся, это не для тебя, отвергни. И он, ставши рассудительным с годами, прислушался ко второму, проигнорировал, жевал, глядя в окно, словно его никто ни о чём не спрашивал. Возможно, его молчание даст ей понять, что он не намерен обсуждать это, и она проглотит свой смехотворный бред вместе с завтраком.

Но Лаура не желала глотать, она вожделела извергать. Её следую-щий вопрос был бесстыдно прямой, в обход всех приличий, обычно соблюдаемых при первом знакомстве.

– У вас есть кого… на законном основании? – она красноречиво поиграла глазами и постучала вилкой по дну тарелки.

– Что? – Он не сразу понял.

– Я хотела сказать, вы женаты?

Он конфузливо передёрнул плечами.

– Почему вы спрашиваете?

– Ох-ох, какой вы таинственный! – она опять рассмеялась, а её малиновые губы сложились в сюсюкающую розочку, словно она разговаривала с малышом из детского сада. – Вы прекрасно понимаете, почему. Вы – баскетболист, я – корзина. Бросайте свой мячик, я поймаю.

Он почувствовал, что краснеет, но взял волю в кулак и перевёл минутное замешательство в показную суровость, дал понять, что он уже перешёл в старшую группу и кое-что понимает в жизни.

– Я не играю в баскетбол, – сказал он, сцепив зубы. – Если вы не слепы, у меня ноги…

Лауру это нисколько не смутило. Она продолжала извергать.

– Не имеет роли! Вам не придётся прыгать, я сама подставлюсь. У меня это ловко получается. Со мной не промажете. Только последнее время тренироваться не с кем. Все мои баскетболисты предпочли уйти на скамью запасных. Приморились, бедняги! А я простаиваю и теряю форму, – она опять рассмеялась, словно изрекла нечто невесть смешное, но вдруг посерьёзнела, склонила голову в его сторону и почти прошептала: – Соглашайтесь, не пожалеете. Скажу вам честно, я люблю мужчин только положительных. Положишь его и делай с ним, что хочешь…

И тут она перешла ту грань, за которой его неосознанное влечение к ней мгновенно улетучилось – тряхнула своей крашеной гривой и откровенно заржала, запрокинув голову и выставив напоказ крупные зубы, как деревенская кобыла, выпущенная из конюшни и завидевшая на воле жеребца. И назревавший соблазн, как рукой сняло. Это было невыносимо. Он только-только начинал есть, но у него мгновенно пропал аппетит. Он огляделся – никто и головы не повернул в их сторону, все сидели, уткнувшись в свои тарелки и старательно жевали, как будто им поступил приказ свыше «на на кого не оглядываться!» Кроме Дианы, с которой он вчера познакомился. На её лице проступало подавленное беспокойство.

На следующий день, в обед, Лаура снова подсела к нему, уже на правах старой знакомки. И со свойственной ей бесцеремонностью начала рассказывать о себе, о своей стародавней мечте встретить мужчину достойного её природной потребности, и о том, что её мечта вот-вот сбудется, поскольку она его уже нашла – тьфу-тьфу! чтоб не сглазить – и под финал открыла карты, предложила себя в бессрочное пользование для оказания сексуальных услуг всевозможного профиля (так она выразилась).

Он отодвинул от себя тарелку, отъехал от стола.

– Извините, я…

– Куда же вы? Это бестактно. Я ещё не договорила. Отвечаю на ваш вчерашний вопрос по поводу моего интереса к вашей женатости. Потому что, если вы абсолютно женаты, с вами связываться бесполезно. А если холостой или женатый наполовину, или даже на три четверти, есть шанс за вас побороться. Что вы на меня так смотрите? – она говорила и смеялась одновременно. – С вами теперь никто не станет связываться, а я готова. Всё очень просто. Я человек без комплексов. И вас к тому призываю. Будьте мужчиной. Как приспичит, дайте знать. Надеюсь, у вас только ноги не стоят?

Он резко крутанул коляску и стремительно, сшибая на ходу стулья, покатился к выходу. Она рассмеялась и прокричала вслед:

– Потом сам прикатишь! Импотент!

От ужина в этот день он отказался, а соседу по комнате – крепкий мужик с обильной татуировкой на теле серьёзная защита – наказал: в случае, если заявится сюда такая-то (её все знали в лицо), чтобы гнал её в шею и без разговора. Гудрон заверил его знаками, что в палату ей не прорваться, вмиг закатает в асфальт, и сделал при этом такое свирепое лицо, что он поспешил добавить, чётко выговаривая слова: только убивать не надо, это не заказ, а просьба. Гудрон показал руками, что очень хорошо его понял и всё сделает, как надо, и тут же снова надел наушники – он всегда был при плеере и в наушниках.

Через день, во время завтрака, Лаура опять подошла к нему со своей тарелкой и таинственной улыбкой на лице, но не стала садиться рядом, а только обдала мимоходом жарким шёпотом:

– И снова здравствуйте! Приятного аппетита, Мишель! Сегодня видела вас во сне. Вы подумали над моим заманчивым предложением?

– Я же импотент, как вы изволили выразиться, – ответил он недружелюбно. – Какой от меня прок.

– Я пошутила. Не злитесь. Со мной такое бывает. Как стемнеет, жду вас за кустами жасмина у крайней беседки.

Она рассмеялась, но тут же обуздала себя, приложив ладонь ко рту, и получилось, будто удачно подавила позыв к зевоте. Затем, стянув спереди халат у талии, тем самым демонстрируя свою фигуру и явно показывая ему, что у неё есть за что подержаться и если он не придёт, многое потеряет, прошла к соседнему столику. Два мужичонка неказистой наружности – один безбровый, другой беззубый, – подхватив тарелки, словно мыши, завидевшие своего непримиримого врага, моментально снялись с места и серыми шариками торопливо покатились в дальний конец столовой.

Он усмехнулся, уткнувшись в тарелку. А когда в очередной раз поднял глаза, увидел Диану. Она шла к мойке с пустой тарелкой. Прямая, напряжённая. Возле его стола приостановилась, сказала тихо:

– Не связываетесь с ней, Миша. Она сумасшедшая. Пристаёт ко всем мужикам. Одного довела до инфаркта, другой умом повредился, а третий у неё на глазах выбросился с седьмого этажа. Она ведьма.

Он кивнул – мол, так и понял, – и она пошла дальше. Позже, на прогулке, он не видел ни той, ни другой. Видимо, до обеих дошло, что он не расположен общаться с ними, и они решили ему не досаждать.

Однако на следующий день за завтраком Лаура подошла к нему с претензией.

– Почему вы не пришли? Я вас ждала. Насквозь пропахла жасмином, – она поднесла свою грудь к его носу. – Чуете? – Он отклонился. – Вы не только не мужик, но и не джентльмен.

Он неприязненно передёрнул плечами.

– Послушайте…

Лаура выпучила глаза, хлопнув ладонью по столу.

– Не перебивайте женщину! Учтите, я всё вижу. Это вон та бледная спирохета сбивает вас с толку, – она указала на сидящую за ближайшим к раздаточной столиком Диану. – Не водитесь с ней. Она фригидна, как кусок протухшей говядины. И не слушайте её, если вы мужчина. Она хочет нас поссорить. Но я этого не допущу!

Он не выдержал, тоже хлопнул по столу.

– Нет, это вы послушайте! Я сам решаю, с кем мне водиться, а с кем нет!

Все полустёртые клиенты пансионата испуганно склонили головы к тарелкам и замерли в ожидании конца представления. Лаура в удивлении вытаращила глаза и рассмеялась.

– Боже! Какой темперамент! Вот таким вы мне больше нравитесь. И вообще вы мне напоминаете Микки Рурка. Знаете такого голливудского мужлана? Я его обожала в молодости. Писала ему письма, в которых объяснялась в страстной и бездонной любви. Посылала фотки во всех видах и позах. Но он пренебрёг мною, говнюк. Не позвал, и сам не приехал. Даже денег не прислал в качестве компенсации за принесённый мне аморальный ущерб. А с вами у нас обязательно получится. Вам требуется постоянный массаж конечностей. И я вам его обеспечу. Причём бесплатно. Я в этом очень хорошо разбираюсь. Будете стоять, как миленький. Даю вам вторую попытку. Начнём сначала. Жду сегодня вечером за тем же кустом жасмина. Сразу после ужина. Я же вижу, вы не против.

Он попытался что-то возразить, но она прикрыла ему рот ладонью и тяжело задышала.

– Я разве не сказала, что я на вас запала? Тогда говорю. Что вам ещё надо? Не капризничайте. Мужчине не пристало пренебрегать такими, как я.

Она окинула присутствующих победоносным взглядом и продефилировала к выходу. Сразу после того, как закрылась за ней дверь, уткнувшиеся в тарелки приподняли головы и, глядя в его сторону, неуверенно зааплодировали, словно поступил новый приказ свыше: «оглядываться и аплодировать можно, но громких оваций не устраивать!» Теперь он склонился над тарелкой и жадно принялся за холодный омлет. Он ни на кого больше не хотел смотреть, только услышал, как кто-то торопливо прошаркал мимо и бросил шёпотом: «Спасибо, Миша!» Это была Диана.

На свидание в указанное место он, конечно, не явился, он вообще в этот день отказался от прогулки – у него поднялось давление – просидел в своей комнате, изредка с опаской поглядывая в окно. Ему отсюда была видна часть площадки для прогулок и беседка, за которой и должно было состояться свидание. Он видел Лауру. Она то появлялась у беседки, в нетерпении оглядывая двор лечебницы, то скрывалась в кустах. И явно нервничала. Ему стало не по себе. Но Гудрон знаками дал ему понять, что всё будет в порядке, не дрейфь, поставим бабу на место. На другой день он тоже пропустил и прогулки, и посещение столовой. Довольствовался стаканом чая и куском хлеба с холодной котлетой, которые ему по-приятельски принёс Гудрон. Гудрон даже предложил по маленькой, сунув руку под матрас. Но от выпивки он отказался.

Не прошло и недели, как Лаура заявила о себе новым вывертом, в той же самой столовой. Он как всегда обедал, выбрав стол, который поближе к окну. Он любил смотреть на верхушки деревьев, устремлённых ввысь, особенно, когда они качались от ветра. Они казались ему живыми, неистово возводящими молитвы к небу. Он не был религиозным человеком, но иногда, в порыве раздумий о быстротечности времени, детально анализировал события своей жизни, и ему вдруг хотелось верить, верить и в чудо сотворения, и в загробный мир. Так было и в этот день, кажется, была среда. Небо затянули тучи. Моросил дождь. Он смотрел на застывшие пики елей, устремлённые в клубящуюся массу ненастья, и думал о вечном.

И в это время, словно молния полыхнула в столовой, он услышал пронзительный женский крик. Это Лаура таскала за волосы Диану. И, что интересно, вопила не Диана, а сама Лаура, видимо, получая огромное удовольствие от своих инквизиторских действий. Он крутанул кресло и покатил к дерущимся. Хотя их и нельзя было назвать дерущимися. Диана почти не сопротивлялась. На её белом, качающимся из стороны в сторону, лице был написан ужас, и она не понимала, как из него выбраться. Он уже был близко и со всего маху наехал на Лауру и сбил её с ног. Она вскочила, бросилась на него дикой кошкой. И если бы в ту же минуту не появились санитары, исполосовала бы ему ногтями всё лицо. Они подхватили разъярённую женщину под руки и повели к выходу.

– Она отбила у меня мужика, сучка! Я с тобой ещё разделаюсь, гадюка! Проститутка недоделанная! И мужик попался дрянной! Нападать на женщину, сволочь! – кричала Лаура с багровым лицом и изо всех сил сопротивлялась, так что санитарам пришлось буквально волочить её по полу.

Он заметил, что режим лечебницы не отличался особой дисциплинарной строгостью. И руководство, и медперсонал были лояльны к проявлению некоторого рода вольностей в поведении своих подопечных, щадя их самолюбие и в то же время оберегая от нервных перегрузок. И лишний раз не маячили у них перед глазами, наблюдали за ними скрытно, обеспечивая таким образом видимость свободы. (Но наши люди, привыкшие к тому, что в течение жизни их повсюду гнобят и опекают на всех уровнях и по всякому ничтожному поводу, и потому всегда готовые к оборонительной позиции, терялись от этого, вероятно, понимая подобную заботу, как знак беды по отношению к собственному здоровью, и их охватывала анемия безысходности, воля к жизни приглушалась, и её подменяла безотчетная покорность судьбе, что он, не лишённый наблюдательности, классифицировал как стёртость). Однако, когда ситуация наподобие вышеописанной выходила из-под контроля, администрация во имя спокойствия других жёстко, но и без лишнего шума, пресекала нежелательные вспышки своеволия.

Дверь захлопнулась, крики постепенно умолкли, и Диана с рыданиями упала к нему на колени. А он стал утешать её, как маленькую, гладил по голове и говорил:

– Ну, всё, всё. Её больше нет. Теперь в столовую и на прогулку только со мной. Договорились?

Она дрожала, плакала и молча кивала. И на какое-то мгновение ему показалось, что это его жена Аня, которая когда-то нечаянно повредила руку ножом и думала, никогда уже не сможет играть на фортепьяно, и так по-детски отчаянно рыдала, уткнувшись ему в грудь, а он гладил её по голове и утешал, мол, всё образуется, рана невелика, связка не повреждена. И он прижал голову Дианы к себе с такой нежностью, что она вдруг бросилась целовать ему руки. Он опомнился, отдернул их.

– Это ещё что!

Она сразу откинулась. И лицо её мокрое от слёз исказил страшный испуг. Он даже пожалел о своей резкости, снова притянул к себе её голову и продолжал гладить, приговаривая:

– Ладно, ладно… руки целуют священнику или… любимому.

И она теперь сама прижималась к нему и шептала:

– Спасибо, Миша! Я так… так вам благодарна… вы мне теперь, как священник и как любимый, вы единственный мой защитник. Спасибо вам!

И все находящиеся в это время в столовой и наблюдавшие за происходящим, вдруг разом зааплодировали. Аплодировали механически, только руками, а лица по-прежнему были полустёрты, словно поступил другой приказ: «обращать внимание, оглядываться и даже аплодировать нужно в обязательном порядке, но никаких чувств при этом ни в коем случае не изъявлять, аплодировать молча и бесстрастно!» Значит, они всё видели и всё слышали, и только делали вид, что глухи и немы. Просто полустёртость вошла в привычку.

А ещё через неделю он и Диана гуляли только вместе. Когда у него уставали руки, она его катала. Двор был большой четырёхугольный, с круглым гранитным фонтаном посредине. По его периметру пролегала дорожка, усыпанная мелкими дымчатыми камушками, похожими на обугленные и тщательно укатанные орешки. И коляска катилась по ним с хрустящим шорохом. Такие же дорожки пролегали от углов к центру двора, к фонтану, который опоясывала дорожка пошире. Пациенты, как правило, на прогулке ходили вокруг фонтана, по одному или парами, как цирковые лошади на арене, и заворожённо смотрели на бьющую вверх струю воды, исходившую из отверстия в голове чугунного кита, установленного посреди фонтана. Два трёхэтажных корпуса располагались по двум длинным сторонам территории лечебницы. По одну короткую – административное здание в два этажа. По другую короткую – часовня с въездными воротами. И потому все пациенты, находящиеся на прогулке, постоянно были под перекрёстным наблюдением дежурных медсестёр. Он и Диана катались по периметру. У часовни Диана обычно останавливалась, крестилась, и три раза в день – после завтрака, обеда и ужина – заходила внутрь, и он ждал её.

– Замаливаете грехи? – спросил он как-то с улыбкой.

– Думаю, безгрешных людей не бывает, – ответила она и посмотрела на него с такой горечью, что он вынужден был извиниться за неудачную шутку. – А вы неверующий?

– Да как-то не случилось.

– Я тоже была когда-то отъявленной атеисткой. Но жизнь заставила повернуться в сторону Бога. Вера примиряет.

– С чем?

– С жизнью.

За считанные недели Диана сильно похорошела. И даже казалась резко помолодевшей, словно выпивала с утра по стакану, неизвестно где раздобытого, эликсира вечной молодости. Синяки вокруг глаз исчезли, щёки порозовели, как у девочки с мороза. Причёска стала чуть небрежней, и губы налились природной краской. Хотя, не исключено, что она их слегка подкрашивала. И лёгкими штрихами подведённые глаза смотрели куда выразительней. Да и улыбка охватывала теперь всё лицо, оно словно ожило и от этого выглядело слишком привлекательным. И походка стала упругой. Ещё бы серый халат сменить на какое-нибудь модное платье… И что самое важное, к удовлетворению врачей, к ней вернулись сон и аппетит.

За три месяца его пребывания в лечебнице они настолько сблизились, что всюду – и в столовой, и на прогулке – бывали вместе, и он уже не мыслил себя без её обязательного присутствия. Она понимала его без слов. Она предупреждала все его желания. Была с ним терпелива и всегда любезна. А чтобы не скучать, они придумали себе развлечение – отгадывание мелодий. Он предложил. Они загадывали и классику, и популярную музыку. Он был асом по части классики, а Диана проявила себя знатоком попхитов. И тут она вела себя, как девчонка. Когда ей удавалось правильно назвать композитора, она хлопала в ладоши, прыгала и заливисто хохотала. И во всём не было ни капли наигрыша, всё пронизывала весёлая и с виду беззаботная непринуждённость. И все, бродившие вокруг фонтана полустёртые личности, всё чаще поворачивали голову не на струю воды, однообразно бьющую из головы чугунного кита, а в сторону веселой парочки, и лица их освежало подобие улыбки. И он ловил себя на том¸ что любуется ею. И была у неё такая приятная манера мягко класть руки ему на плечи и поглаживать по ним. Точно так делала когда-то его жена Аня. В этом жесте было столько спокойной основательности, столько любви и внимания. И ещё он заметил, она стала реже посещать часовню – то ли потому что уже вымолила у Бога желаемое, то ли не хотела оставлять его ни на минуту в одиночестве.

Обычно во время прогулок пациентов по распоряжению врачебной администрации включалась классическая музыка. Чаще всего звучал Моцарт. Он любил Рахманинова. И особое значение придавал музыкальному опусу под названием «Нежность», тому, что часто играла его жена. И однажды на вечерней прогулке, к своему удивлению, он услышал его. Диана постаралась. И не преминула намекнуть, что Рахманинов её рук дело – уговорила радиста – и она тоже любит музыку этого композитора. И это было последней каплей, разрушившей окончательно всякую отчуждённость между ними. Он стал во всём ей доверять и открыл ей даже то, что упорно скрывал от дочерей. Нет, она его не расспрашивала, не вытаскивала из него клещами, просто своим поведением невольно понуждала его на откровенность. Он, как говорится, прикипел к ней. Он воспрял духом, и думы о последней неминуемой стёртости отошли на второй план – всё-таки, что ни говори, а жизнь удивительно прекрасная штука. И оба видели себя на пороге нового и решительного витка своих взаимоотношений.

И самое главное, сумасшедшая Лаура, перестала их тревожить своим приставанием. Она, наконец, отыскала себе неутомимого баскетболиста. Им оказался Гудрон. Хотя, скорей всего, сам Гудрон постарался для этого – помня о его просьбе, нашёл способ остудить разгорячённую женщину, самоотверженно принял огонь на себя. Несмотря на свои ограниченные речевые возможности, он, вероятно, очень хорошо играл в баскетбол и не мазал мимо корзины. На прогулке он обнимал Лауру за эту корзину, и по всему было видно, что она не возражает – а где ей и быть мужской руке, как не там, где она сейчас находится. А свою она благодарно водружала на его низкие, но могучие плечи – мой бессменный чемпион! Отыскав достойного игрока, она, наконец, пришла в себя и больше никого не донимала своими идиотскими шутками и непристойным смехом. Игра с Гудроном на её поле заменила ей успокоительное, которое после того скандального случая в столовой по предписанию врачей ей вкалывали почти ежедневно.

Бабья атака за овладение его персоной завершилась удивительно сердечным примирением с одной и неожиданно счастливым отпадением другой.

– А что говорят врачи? – как-то спросила Диана.

– Говорят, должен подняться. Любая патология исключается. Дело в какой-то малости, чисто психологической.

– Неужели с вами можно будет пройтись под руку? – она улыбнулась так искренне и так участливо, что он расчувствовался, бережно взял её руку и поцеловал. Она оказалось мягкой и гибкой. И пахла чем-то одуряюще притягательным. Он задержал её, провёл по своей щеке. Диана вздрогнула, и на глазах её вдруг выступили слёзы.

Он спросил:

– Что с вами?

– Ничего. Всё в порядке. Просто… просто давно не испытывала к себе подобного внимания и… извините за сентиментальность, нежности.

– С каких пор нежность стала проявлением сентиментальности? Или грубость и цинизм окончательно возобладали в нашем мире, как сугубо положительные качества?

Она ничего не ответила, только повернулась к часовне, мысленно перекрестилась и вздохнула.

– Судя по всему, жизнь вас не баловала счастливыми минутами, – сказал он.

– В том-то и дело, минутами чудовищно баловала. Именно минутами. А всё остальное…

– Я не вправе спрашивать…

– Теперь вправе, – сказала она и, решительно взявшись за ручки на спинке, покатила коляску по дорожке. – Ничего, если я буду рассказывать и катить коляску? Мне так легче.

– Как посчитаете нужным.

– Моя драма – драма любви, – произнесла она, медленно выговаривая слова. – Или точнее, нелюбви. Отец бросил нас, когда я семимесячным существом жила у мамы в животе. Мама признавалась потом, что не очень переживала. Она даже обрадовалась. Она его не любила. И он, наверное, в отместку, бил её, оскорблял. Ребёнка от него она не хотела, но поздно было избавляться. И я родилась. Это случилось тринадцатого сентября…

– Так у вас сегодня день рождения? Поздравляю!

– Спасибо. Потом у меня было всё, как положено: детсад, школа. В школе я пела в хоре.

Он вдруг продекламировал:

– «Девушка пела в церковном хоре…»

– Что?

– Нет-нет, извините, рассказывайте. Это я так, вспомнил Блока.

– Затем поехала в Москву, но никуда не поступила. Вернулась в Кумышинск, организовала самодеятельный хор при Доме культуры. Мамина подруга помогла. Она была там директором. По объявлению пришли только пожилые люди. Я была в отчаянии. Но постепенно смирилась. У них были приличные голоса. И главное, они всегда приходили вовремя и были очень исполнительны. И у нас получилось. Через полгода – победа на общегородском конкурсе хоровой песни. Хвалебные отзывы в прессе. А ещё через год – нас пригласили в Москву, на общероссийский конкурс. И опять – победа. К тому же, нам неожиданно предложили зарубежные гастроли. Да, забыла сказать… у меня тогда появился молодой человек… администратор клуба… Мы не были расписаны, жили так… И перед гастролями я забеременела. Затем гастроли по Америке. Принимали нас на «ура!» и на одном из концертов я познакомилась с одним сорокалетним американцем, его звали Джордж. Он пришёл за кулисы… целовал мне руки… благодарил за доставленное удовольствие…. Он немного говорил по-русски… А потом предложил остаться, сказал, что безнадёжно влюбился и готов жениться. Он записал мой адрес. Сказал, чтобы я ничего не боялась – он всё организует. Мне он тоже понравился. Я, конечно, отказалась. Вернулась домой. А он стал присылать мне письма. И настойчиво приглашал к себе. И Вася, так звали моего молодого человека, приревновал. Стал выпытывать у меня, что и как. Спала ли я с ним… от кого письма получаю… Я, конечно, пыталась уверить, что верна ему. А когда он увидел меня с животом, спросил: «От кого?» Я сказала: «От тебя». Но он не поверил, наговорил мне кучу гадостей и напоследок ударил по лицу, – она замолчала, словно давая себе время сдержать волнение от нахлынувших воспоминаний, и продолжила сухо, будто рассказывала не о себе, а ком-то другом: – Я упала… мы стояли в клубе на лестнице… и покатилась по ступенькам. На этом мы с ним расстались навсегда. Позже приехал Джордж и увёз меня в Америку.

– А ребёнок?

Она остановила коляску.

– Ребёнка я… потеряла, Миша.

Он развернулся к ней лицом.

– Я вас очень хорошо понимаю.

Диана неожиданно всхлипнула.

– Простите.

– Милая моя! Потерять желанного ребёнка – тяжкое испытание. А для матери особенно. И что было дальше?

– Дальше… Джордж привёз меня к себе… у него был большой дом… почему-то в степи…

– В прериях?

– Да, наверное. Он был скотопромышленником, как я потом узнала. В доме, кроме прислуги были ещё две женщины. Чуть постарше меня. Он их представил, как служанок. Но они были его жёнами. Это они мне сказали. Они тоже были из России. Первое время Джордж привозил мне цветы, ухаживал за мной. Несколько раз вывозил в город…

– А что за город?

– Не знаю…

– И не поинтересовались?

– Я хотела забыть обо всём. И мне это удалось. Я даже, кажется, влюбилась в Джорджа. Он водил меня в рестораны. Устроил для меня персональную спальню в доме. Сам приезжал каждую неделю. С подарками. А через полтора года, или чуть меньше, сказал мне: «Хватит нежиться, пора бы и поработать!» И я стала работать скотницей. Так же, как и две предыдущих его «жены». Отношений с ними он никак не оформлял. И со мной поступил так же. Короче, привёз для себя дармовую рабыню, которая поначалу ублажала его плоть, а затем в поте лица стала работать на его бизнес. Это был второй тяжкий удар по моему самолюбию. Я полностью потеряла независимость.

– Как же вы выбрались оттуда?

– Чудом. Прошло несколько лет, и ко мне стал присматривался один парень, Билл. Он привозил оборудование на ферму. Однажды мы разговорились. Я ему всё рассказала. И он пообещал вывезти меня. Сказал, когда хозяин укатит за границу, он всё устроит с побегом. Так и случилось. Он привёз меня в город в ящике от оборудования…

– Так вы узнали, что за город?

Она приостановилась.

– У меня такое ощущение, что вы мне не верите.

– Нет-нет! Я…

– Это был чужой мне город. Чужая страна. И я хотела только одного – вернуться домой.

– Понимаю. Извините, что перебил.

– В городе я пошла в посольство. Но у меня не было документов. И пока они наводили справки, я жила у этого парня. Только вы не подумайте…

– Я ничего не думаю, продолжайте.

– Пока он был на работе, я ухаживала за его престарелой мамой. Он меня не заставлял, я сама вызвалась. В благодарность. А через месяц меня отправили на родину.

– Сколько же вы пробыли там?

– Почти десять лет. Когда я вернулась, мама была при смерти. В клуб я уже не пошла. Времена изменились. Устроилась уборщицей в мэрии. Потом меня определили в курьеры. Так и работала. А потом заболела…

– А этот… администратор, который был отцом вашего ребёнка, жив?

– Вася? Нет, его убили… в девяностых…– Бледная и взволнованная, она покачнулась.

– Вам плохо?

– Нет, всё в порядке. Просто вспомнила и… Не надо было это рассказывать.

– Очень хорошо, что рассказали, Диана, – он намеренно произнёс её имя без сокращения. – Вы чудесная женщина. Незаслуженно обиженная судьбой. Я уже не молод. И всё же хочу сказать: я у ваших ног. У меня две девочки. Правда, уже взрослые. Возможно, это в какой-то степени восполнит вашу утрату. У них появится мать, а у вас – дети. Надеюсь на это.

Она склонилась и поцеловала его в лоб. И с этого момента зацепила его бесповоротно. Он сам ей признался в этом и сказал, что обязательно познакомит её со своими дочерями, и тогда всё решится окончательно.

Именно теперь он согласился на решительную встречу с Александрой и Татьяной. Они не отставали от него и здесь. Приезжали раз в неделю – от города до лечебницы было около ста километров – но звонили почти каждый день, спрашивали о состоянии его здоровья, а последнее время не забывали намекнуть на некую семейную тайну, которую он от них тщательно скрывает. И наконец, пошли на ультиматум, назначили день откровенного свидания и сказали, что если он и в этот раз постарается отмолчаться, забудут о его существовании навсегда. И пусть это останется на его совести. На этом, в первую очередь, настаивала Александра. И он решился. Молча выслушал и сказал: приезжайте. Не из боязни потерять их, а просто подумал: в самом деле, девочки хотят знать, что случилось с их матерью, и в этом нет ничего противоестественного, наоборот… мама есть мама. К тому же он теперь и без них не чувствовал себя одиноким. С ним рядом была внимательная и, возможно, любящая женщина.

3

И вот настал тот решающий день, когда ему уже не отвертеться. Через полчаса приедут две молодые женщины двадцати шести лет, две сестры-двойняшки, совершенно непохожие друг на друга. По времени рождения одна старше другой на три минуты, а по отличительным свойствам натур на десяток лет, если не больше.

Старшая, Александра, энергичная и решительная (и в своей решительности несколько грубоватая) – зрелая замужняя женщина, и у самой уже двое детей, двое пятилетних здоровых и отвратительно шумливых мальчуганов, которых он любил, когда их не было поблизости, а когда они сидели у него на голове, любил первые десять минут, а на одиннадцатой начинал сходить с ума от бесконечных вскриков, споров до драки и неугомонной возни с компьютерными игрушками, которых он терпеть не мог (игрушек, разумеется). Теперь это в прошлом, и даже при мимолётном упоминании о них у него сжимается сердце. Он не видел их несколько месяцев. Александра внушила детям: дедушка очень болен и его нельзя тревожить. Его привязанность к внукам она тоже решила использовать, как рычаг, как крайнее средство для скорейшего вызова его на откровенность.

Татьяна, младшая, мечтательная натура, она хоть и более скромной комплекции, но тоже в теле девка, всё при ней. Красотой не блещет, однако и среди уродок ей не место. А женихи почему-то старательно её обходят. Однажды она сама со смехом и слезами на глазах призналась, что у неё бывает неладно со зрением. И хорошо бы всегда, а то как-то выборочно получается. То видит хорошо, то всё плывёт. И это смещение оптики у неё происходит, как правило, при знакомстве с молодыми людьми. От нервов что ли? Её вдруг охватывает такое волнение, что на глазах словно опускаются шторки типа жалюзи. И чтобы разглядеть человека, она, пытаясь раздвинуть их, таращит глаза по мере сил и старается подойти к нему поближе, почти вплотную. А он тут же понимает: на него положили глаз. И глаз этот какой-то не такой, тяжёлый, заглядывает туда, куда не надо. Ненормальная девка, чего таращится? И каждый думает: навязывается. А парни народ такой – когда девки от них бегают, норовят догнать, а когда их разглядывают под микроскопом, соображают, тут что-то неладно и сами бегут прочь. Впрочем, она никому не собиралась навязываться, она хотела нормальную семью, а не случайного подзаборного кобеля, клюнувшего на очередную случку с податливой тёлкой.

Он увидел их в окно. Они пришли за пятнадцать минут до назначенной встречи. Но он выдержал время и выехал из палаты за пять минут, ровно столько требовалось, чтобы не спеша доехать до беседки, где они его дожидались. Он въехал прямо в беседку, поздоровался. Александра прикоснулась к его руке, лежащей на подлокотнике коляски. Татьяна обняла отца, поцеловала.

– Папка, зачем усы сбрил?

Он пожал плечами, и ничего не сказал.

– Молодишься? – насмешливо прокомментировала Александра. – Уж не завёл ли тут романчик с какой-нибудь «аппетитной», как вы любите выражаться, медсестрой?

– А если завёл? – он обвёл взглядом двор лечебницы, Диана прогуливалась неподалёку и, казалось, не обращает на них никакого внимания. А Лаура с Гудроном стояли у фонтана спиной к беседке. И в тот самый момент, когда он посмотрел в их сторону, она вдруг обернулась, улыбнувшись многозначительно, и помахала ему игриво. И он, неожиданно для себя, кивнул ей.

Александра заметила это и сказала:

– Дело твоё. Нас другое интересует.

– Ну, что ж, я в вашем распоряжении. У вас много времени?

– Навалом, – ответила Александра. – Будем сидеть до посинения. Учти.

– У нас выходной, папа, – добавила Татьяна.

– А где дети?

– Всё в ажуре, не волнуйся. И дети пристроены. Так что тебе сегодня отступать некуда.

– Ладно. Можно? – он потянулся к пачке сигарет, которую Александра вместе с зажигалкой кинула на стол.

– Папа, ты же бросил, – удивилась Татьяна.

– С нами закуришь, – вставила Александра язвительно.

Он взял сигарету, прикурил от зажигалки, затянулся.

– И с чего начать?

– Начни сначала.

Он посмотрел в небо. И оно отразилось в его глазах, ясное и ослепительно голубое. Таким оно было, когда он впервые увидел её. В какое-то мгновение его губы тронула улыбка, а веки дрогнули, и голова ушла в плечи. Но он встряхнулся и приступил к рассказу.

Александра с усмешкой наблюдала за этим представлением.

– Впервые я увидел её на школьном дворе, – начал он. – Я шёл поздравить с юбилеем мою первую учительницу, Любовь Ивановну. В руках у меня были белые розы на длинных стеблях. Пятнадцать роз, едва развернувших свои белоснежные лепестки. Я был аккуратно причёсан, на мне сидел новый серый костюм с иголочки, которые подарили родители на мой день рождения. Она вышла из-за угла лёгкой походкой и шла мне навстречу. Поравнявшись, мы обменялись взглядами. Нет, не просто обменялись, а… что-то между нами проскочило. Через какое-то мгновение она смутилась, опустила голову, улыбнулась и, ускоряя шаг, пошла к воротам… Я окликнул её, подошёл. «Что?» – спросила она, не глядя на меня и с трудом сдерживая улыбку. «Это вам» – я протянул ей букет. Если бы вы видели её глаза! Я никогда не видел таких глаз…

– Короче, любовь с первого взгляда, – подытожила Александра деловито.

– Да, наверное… и я стоял и смотрел ей вслед, пока она не скрылась за деревьями.

– Ой, как интересно! – с восторгом воскликнула Татьяна.

Он мечтательно процитировал Шекспира:

– Не знаю я, как шествуют богини,

но милая ступает по земле…

– А как же первая учительница?

– Да купил я ей другой букет, успокойся.

– А что было дальше, дальше? – допытывалась Татьяна.

– Дальше… Она была моложе меня на десять лет. Мне было, как вам сейчас, двадцать пять, а ей пятнадцать…

– Нам сейчас двадцать шесть, без недели, – уточнила Александра, бухгалтер не терпит неточностей в цифрах.

– Невелика разница.

– Но она есть. В таком случае ей было шестнадцать, а не пятнадцать. Если у вас расхождение, как ты говоришь, в десять лет.

– Саша не перебивай! – взмолилась Татьяна. – И в самом деле, какая разница! Годом меньше, годом больше. Давай послушаем!

– Большая разница! За связь с пятнадцатилетней можно срок схлопотать – за совращение несовершеннолетней. А в шестнадцать уже есть зацепка для защиты своих прав. Она так и отмечена в законе: возраст сексуального согласия. Любой адвокат тебе скажет.

Он нетерпеливо катнул коляску туда-сюда.

– Тогда были другие законы. И разве я сказал, что совратил её? Что ты мелешь! Я просто увидел её впервые, когда ей было пятнадцать…

– Так пятнадцать или шестнадцать? Ты уж определись.

– Ну, хорошо, пусть будет шестнадцать. Я точно не помню. Она ещё училась в школе.

– Саша, не перебивай, пожалуйста! – снова умоляла Татьяна. – Это так романтично!

– Очень романтично. Мучил девочку семь лет, а потом… налетела саранча.

Он затушил сигарету, сдал назад, развернулся, проехал на коляске несколько метров, показав дочерям сгорбленную спину, затем, сделав круг, снова въехал в беседку и со стуком уткнулся в стол, врытый в землю.

– Почему ты думаешь, что я её мучил?

– Саша, может, всё было наоборот. Может, она мучила папу.

– Вот уж не верится.

– Да никто никого не мучил! – отрезал он.

– Когда мы родились, – спокойно продолжила Александра, – тебе было тридцать четыре, так?

– Допустим.

– А ей, соответственно, на десять лет меньше. Отнимем ещё срок выхаживания плода и накинем немного буферного времени. Пока то да сё. Что-то не сошлось, что-то не получилось. Некоторые не сразу беременеют. И их нужно терпеливо оплодотворять ежедневно. Округлим до года. И получается, когда ты, наконец, её… будем говорить, удовлетворил, ей было двадцать три с копейками. А через девять месяцев она родила нас. Я не права?

Он затянулся.

– Ты, наверное, хороший бухгалтер, Александра… Но жизнь на калькуляторе не просчитаешь. И математический подход тут неуместен.

– То, что ты путаешь факты и умалчиваешь о самом главном, работает против тебя. Ты понимаешь это?

Ему стало не по себе. Сердце подскочило к горлу, в мозгу образовалась паника. Он вцепился в подлокотники и еле сдержал себя, чтобы не вспылить.

– Должен заметить, ты не прокурор, а я не обвиняемый. Так что ступайте-ка, девочки, по домам, а я уж как-нибудь без вас доживу остаток моих дней. Можете больше не являться. Прощайте!

Он затушил сигарету, развернулся и, быстро-быстро перебирая руками по никелированному обручу на колёсах, покатил в основному корпусу лечебницы. Голова его была сильно склонена к коленям, и они видели только его спину, без головы.

– Ну-ну. Приятного аппетита! – крикнула ему вслед Александра с усмешкой.

– Ты всё испортила! – Татьяна была готова разреветься.

– Не хнычь! Время завтракать. Проглотит свою кашу и вернётся.

– Ты думаешь?

– Вот увидишь.

– Ты уж помолчи тогда, пожалуйста. Не перебивай его.

– С ним надо пожёстче. Иначе унесёт свои секреты в могилу. Или обведёт нас вокруг пальца, отделается вымышленным рассказом. Ничего, не отвертится. Я его выведу на чистую воду.

Теперь Александра была уверена, что отец перед матерью в чём-то сильно провинился. Потому никогда о ней ничего не рассказывает и сам хочет забыть.

До этого Александра заметила, как на установленную на стене особую площадку при часовне вышел служитель и три раза дёрнул за язык колокола. Над утренним лесом поплыл колокольный звон. С деревьев единой стаей снялись птицы и рассыпались в небе, как осколки от взрыва. А все, находившиеся в это время на территории, наоборот, стали собираться в кучку и потянулись к боковой двери главного административного корпуса.

– А зачем здесь церковь? – спросила Татьяна.

– Часовня, – поправила Александра. – Покойников отпевать.

Татьяна зябко поёжилась.

– А здесь умирают?

– Когда же ты повзрослеешь, Танюха? Везде умирают.

Прошло полчаса. Всё это время девушки сидели в беседке и наблюдали, как дворник, молодой чернявый гастарбайтер с загорелым лицом, то ли украинец, то ли молдаванин, в синем комбинезоне и накинутой поверх оранжевой жилетке, сдувает с дорожек листья специальным воздуходувным приспособлением. Со стороны въездных ворот дул ветер, и часть листьев, покружившись в воздухе, снова оседала на дорожку.

– Дурацкий инструмент, – сказала Александра.

Татьяна поднялась, вышла из беседки, обошла её кругом, а заодно и куст чубушника, и вернулась на прежнее место.

– Смотри, какие замечательные цветочки. И пахнут! Что это?

– Похоже на жасмин.

– Но уже осень.

– А жара, как летом. У них вторая молодость. Всем требуется тепло. И цветам тоже.

Татьяна присела на скамейку.

– Что ты ни с того, ни с сего пристала к отцу? Я же вижу, это его мучает.

– Я хочу знать правду.

– Какую правду?

– Почему – «мучает». Ты помнишь… нам было лет шесть… мы спросили у него: где наша мама?

– Да, помню. Он сказал, умерла при родах. И его сестра подтвердила.

– Мы тогда были слишком маленькие, и даже не заплакали, узнав об этом. Потому что не знали маминой ласки. Она никогда к нам даже не прикасалась. Для нас её сразу просто не существовало. Но ведь она была! Потом мы окончили школу с отличием. И он устроил нам пир. Помнишь, мы пили «шампанское», и он сказал: «Жаль мамы теперь нет с нами. Она бы порадовалась». И тогда я впервые спросила у него: где она похоронена? И что он мне ответил? «Не знаю».

– Он сказал «её сожгли». В крематории.

– Это он потом сказал. А сначала сказал «не знаю». И прозвучало это, как «и знать не хочу».

– Не придумывай. Не понимаю, почему ты вдруг обозлилась на папу. Умерла и умерла. Столько лет прошло…

– Какая ты у нас добренькая. Просто так не умирают.

– Он же не виноват. Что тебе от него надо?

Теперь Александра поднялась, закурила.

– Рассказываю. Неделю назад у нас в бухгалтерии Клава работала. Хорошая баба. Молодая, здоровая. На восьмом месяце была. Но на работу сказала, будет ходить до последнего. И вдруг её нет, день, другой. Звоню. Говорят, умерла. Как, умерла? А так, говорят, родила мальчика раньше срока и умерла. И когда я стала выяснять, что случилось, мне говорят, муж узнал от кого-то, что она якобы была ему не верна и избил её до полусмерти. Ребёнка она выкинула – слава богу живым – а сама умерла. От побоев.

– Ты думаешь…

– Так вот, чтобы не думалось, пусть расскажет, как всё это произошло.

– Ты что, папу не знаешь? Он не такой.

– Тогда почему его всякий раз пот прошибает, когда я спрашиваю о матери? И что его «мучает», как ты говоришь?.. Не хочу иметь дела с извергом.

4

За завтраком он специально сел у окна, чтобы наблюдать за происходящим на территории лечебницы.

Двор опустел. Дворник методично сдувал листья в кучи. Очередной порыв ветра сводил его работу на нет, и он, не меняя темпа, хладнокровно начинал сначала.

Его девочки по-прежнему находились в беседке и о чём-то возбуждённо разговаривали. «Косточки мне перемывают. Давайте, давайте! А всё-таки не ушли, ждут от меня откровений, дурашки. Ну, ждите. Сегодня выложу всё как есть».

Он продолжал неторопливо поглощать творожную запеканку, запивая жиденьким кофе с молоком.

Диана завтракать не пошла, прогуливалась по дорожке от беседки до часовни и обратно. Вот к ней подошла сестра. Наверное, спрашивает, почему не в столовой. Диана что-то говорит, при этом держится за живот. Наверное, жалуется на несварение. Сестра вынула из кармана таблетку, дала ей. Диана положила её в рот, а когда сестра ушла, тут же выплюнула. «Артистка! Тоже ждёт. Нервничает. Хорошая женщина. Много пережившая и всё-таки живая. Милая. И чуткая. Думаю, девочкам понравится».

Он вспомнил, как неделю назад Диана и Лаура прогуливались вместе вокруг фонтана и мирно о чём-то беседовали как старые знакомые, что ему показалось удивительно странным. Он в это время был на процедурах и мог наблюдать за ними из окна. А потом она катала его по кругу, а он сидел себе королём и улыбался.

– Чему вы всё время улыбаетесь? – поинтересовалась она.

– Так просто… погода хорошая.

Какое-то время они двигались молча. Светило солнце, и золочёный купол часовни искрился и, казалось, щедро разбрызгивал сверкающие искры вокруг: на лес, на больничные корпуса, на дорожки, на фонтан, на гуляющих по двору, освящая природу и людские сердца.

На третьем круге она спросила:

– Что вам говорят врачи?

– Обещали выписать с понедельника.

Она остановила коляску.

– Что случилось? – спросил он, не оборачиваясь.

Она вышла вперёд и встала перед ним, потупившись и сцепив вытянутые руки, как провинившаяся школьница.

– Мне грустно. Нет, это замечательно, что с вами всё хорошо, но…

Он взял её за руку.

– Что?

Она смотрела на него умоляющим взглядом и молчала.

– Я постоянно задаю себе вопрос… чем я так привлекателен для вас? Я не молод…

– На это сложно ответить в двух словах. Вы мне симпатичны… Вы… я… вы ведёте себя по-мужски. В том смысле, что видите в женщине прежде всего человека. А потом – самку.

– И это по-мужски?

– Да, я так думаю.

– Вы серьёзно?

– Абсолютно.

– Значит, вам нужен друг.

– Да. И не только. Но прежде всего друг. Кто начинал, как любовник, не может быть другом.

– А кто начинал, как друг, может быть любовником?

– Думаю, да.

– А если он не устроит вас, как любовник? Он останется для вас другом?

– Да. И я помогу ему стать любовником.

Он отпустил её руку.

– Я вас чем-то разочаровала? Или в вас говорит неуверенность в себе?

– Пожалуй, второе.

– Забудьте. Я в вас уверена.

– Правда?

– Правда. Вы мне сказали недавно, что вы у моих ног. На это могу сказать тоже: и я у ваших ног. Если по какой-то причине я вам неприятна, считайте меня нет. Была и улетучилась, как сон. Так просто… – Она отвернулась, закрыла лицо рукой и тут же обернулась уже с мокрыми глазами. – Я поняла… вам, наверное, больше подходит та, которая таскала меня за волосы, да?

Он удивлённо повёл бровями.

– Похоже на ревность, – он взялся за колёса, объехал её и спросил уже на ходу: – Скажите, Диана, а вы с Лаурой раньше, до лечебницы… были знакомы?

Она зашла ему наперёд, преградила дорогу.

– Почему вы спрашиваете?

– Просто мне вчера показалось… Да нет… чепуха какая-то…

– Вы хотите сказать, что тот скандальный случай в столовой, инсценировка?

– Простите. Я не хотел…

– Нет-нет, вы ничего такого не сделали, за что нужно просить у меня прощения. Всё так… Честно?

– Ну, если вы считаете меня своим другом…

– Да, мы знакомы давно. И я имела неосторожность с ней поделиться. Сказала, что вы… тронули моё сердце. Она спросила: «А он как к тебе?» Я сказала: «никак». Тогда она сказала: «А будет КАК, вот увидишь!» И разыграла весь этот дурацкий спектакль. Хотя я её ни о чём таком не просила. Это её инициатива. Вы мне верите?

Он помолчал.

– Верю.

– А уж за волосы оттаскала в своё удовольствие. Отомстила за прошлые обиды. Садистка! Мы знакомы, но никогда не дружили. Она была моей соседкой в молодости. Мы жили в одном доме, на одной площадке. Она всегда приставала ко мне со всякими взбалмошными идеями. Но я старалась не участвовать в их осуществлении. У неё была куча любовников и… ну, вы понимаете. Она маньячка. Сумасшедшая. А вам больше нравятся сумасшедшие, да? – слёзы потекли по её раскрасневшимся щекам, волосы распушились, губы надулись по-детски, голос её дрогнул: – Признайтесь. Я всё приму.

Он рассмеялся.

– Ну что за ерунда! Успокойтесь. И я теперь, действительно, КАК… То есть… ну, да… к вам, разумеется. Несмотря на мои годы, вы меня чем-то очаровали.

Она заулыбалась и, сжав пальцы в кулачки, подпёрла ими обе щеки по-детски – закрыла улыбку.

– Рада слышать. Мне ведь тоже… не восемнадцать.

– Завтра приезжают мои дочери. И тогда вместе решим. Не возражаете, Диана?

– Как я могу возражать, Миша. Как решите, так и будет. Но…

– Что?

– Я к вам уже так привыкла. Вы мне стали, как родной. Трудно будет расставаться.

– Понимаю. Мне тоже немного не по себе. Я тоже к вам привязался, честно говоря.

Она взяла его за руки, присела.

– Я бы так хотела… Они уже взрослые. Неужели могут нам помешать?

Он посмотрел ей в глаза и с трудом поборол искушение, чтобы не взять её лицо в ладони и не поцеловать в губы.

– Я же говорю, решим вместе. Вы, я и мои дочери. Я многое в жизни пережил. И много сделал ошибок… Я не против. И даже, кажется, влюблён. Но также ценю их мнение. Слово за ними.

– Я так волнуюсь…

– Не волнуйтесь, всё будет, как и должно быть.

– Вы думаете?

– Уверен.

5

Через полчаса, насытившийся и собранный, он снова был в беседке. Татьяна придвинулась к отцу, приготовилась слушать. Он окинул дочерей загадочной улыбкой.

– Значит, не ушли?

– Не дождёшься, – сказала Александра и, закурив, придвинула пачку с зажигалкой к себе. – Курить не дам, пока не поставим точку в этом деле.

Татьяна погладила отца по руке.

– Ну и правильно. Курить вредно.

– После первой встречи мы с ней не виделись два года, – продолжил он сходу, посмотрев на Александру, – потому что я не знал, ни как её зовут, ни где она живёт, ни где учится.

– Вы же встретились у школы! – вставила Александра на низах.

– Да, но она там не училась. Она приходила к маминой подруге. Что-то передать. А жила совсем в другом районе. И наша первая встреча была чистой случайностью.

– А её родители живы? – деловито поинтересовалась Александра.

– У неё была только мама. И она умерла до вашего рождения. Рак.

– Жаль. И где же вы встретились потом? – спросила Татьяна.

– В музыкальном училище, где я тогда преподавал. Поскольку у неё были за плечами десятилетка и музыкальная школа, её зачислили сразу на третий курс, по классу фортепьяно.

– И ты был у неё учителем? – с восторгом спросила Татьяна. – Вот здорово!

– Что-то не припомню, чтобы ты когда-то играл на пианино, – подала реплику Александра.

Он тяжело вздохнул. Потом вытянул руки, растопырил пальцы.

– В начале девяностых мне пришлось подрабатывать грузчиком. Мы с напарником разгружали машину. Он стоял в кузове и подавал мне ящики с водкой. А я внизу принимал. Однажды он споткнулся обо что-то и упал вместе с тарой на меня. Я не успел убрать руки и… короче, повредил суставы. Так что потом было не до игры. Пришлось отказаться от профессии.

Александра задумалась.

– А в каком именно году ты подрабатывал грузчиком?

– Не помню… в девяносто первом. Или втором. Или даже третьем.

– В девяносто третьем нам было уже по пять лет и…

Он тяжело посмотрел на дочь.

– Александра…

– Значит, в девяносто первом! – выручила Татьяна. – Мы были ещё совсем маленькие и не можем помнить. Я только помню какую-то тётю… кажется, её звали Дуся…

– Это была моя старшая сестра, Евдокия. Она присматривала за вами какое-то время. А потом её муж занялся крупным бизнесом, и они уехали в Москву. Он был нефтяником.

– Ладно! – оборвала Александра. – Мамы тогда уже не было, а что было без мамы нас не особо волнует. Возвращайся назад, к музыкальному училищу.

В это время мимо беседки прошла Диана. Он её не видел, но почувствовал – его задела по касательной энергетическая волна, словно Диана слегка дотронулась до него. Оглянулся, в самом деле – она. В другое время он бы не поверил, что такое бывает. А вслед за ней прошли под руку Лаура и Гудрон. Лаура с улыбкой посмотрела на него и опять, как и тогда, стоя у фонтана, помахала ему со значением и, состроив губы розочкой, послала воздушный поцелуй.

– Что ты всё время оглядываешься? Рассказывай!

– Саша, он рассказывает, – заступилась за отца Татьяна.

– Я вижу.

– Она была поражена нашей второй встрече, – продолжал он. – И очень обрадовалась. Теперь мы стали видеться каждый день. И однажды – мы сидели рядом за пианино – я загляделся на её профиль, на длинные русые волосы и проглядывающую сквозь них маленькую мочку уха с проколом для серёжки, на полураскрытые губы и потянулся к ней… Она перестала играть. Повернула ко мне своё лицо, но не отстранилась. Только спросила тихо: «Что?» И тут я признался ей в своих чувствах. И оказалось, наши чувства были взаимны. Взаимны с той самой первой встречи, когда я вручил ей букет белых роз.

– А потом? – шёпотом спросила Татьяна, затаив дыхание.

– Потом мы поцеловались. А через месяц она закончила училище, и мы поженились.

– Сразу? – уточнила Александра.

– Нет, не сразу. Тогда заболела её мама. И очень быстро сгорела. Вот тогда мы и… Она переехала ко мне, в тот самый дом, о котором я вам рассказывал. Мои родители к тому времени обосновались в Москве – папе предложили работу. А потом родились вы.

– А теперь расскажи, как вы жили до нашего рождения.

– Да там и было-то всего ничего…

– Не надо. У меня отличная память, и я хорошо считаю. Когда она закончила училище, ей было девятнадцать. Так?

– Так.

– А поженились вы примерно через год. Потому что до этого случились болезнь и смерть её мамы. И нашей маме к тому времени было уже двадцать. Так?

– Да.

– А когда мы родились, маме было двадцать четыре.

Он растерялся на секунду, посмотрел на Татьяну.

– Всё так, папа? – спросила она.

– Так.

– Вот я и спрашиваю, как вы жили до нашего рождения? – виртуозно вывела Александра. – И это не «всего ничего», а целых четыре года. И не было ли между вами чего-то нехорошего.

– Нехорошего? Что ты имеешь в виду?

– Папа, тебе видней. За четыре года люди успевают смертельно надоесть друг другу и разругаться, и развестись. Бывает, и избивают. А потом пришла мода и на заказные убийства. Не хочу гадать. Расскажи сам. И на этом закончим многолетнюю тянучку.

– Вон ты как.

– Да, так. А ты не вынуждай.

– Мы не ругались. И не дрались. Мы замечательно жили. И ничего такого, как ты говоришь, «нехорошего» между нами не было. Мы были счастливы. Мы ходили на концерты, мы… всюду были вместе. Никогда больше в жизни я не чувствовал себя таким счастливым…

– Да ну, папа, ты опять начал рассказывать о себе! – тяжело прервала Александра.

Это его взбесило.

– Вы ничего не понимаете, глупые!

Александра, поймав умоляющий взгляд младшей сестрёнки, пошла на попятную.

– Извини, продолжай.

– Каждый, открывший хотя бы мгновение свой рот, рассказывает прежде всего себя. Это и дураку понятно. И лишь через себя обо всём остальном. По-другому не бывает! Вы хотите, чтоб я заткнулся?

Татьяна положила свою руку на его дрожащие пальцы.

– Нет-нет, папочка! Продолжай! Какая она была?

– Мне трудно рассказать о ней. Она была для меня… всем. Она была очень красивая. И очень музыкальная. У неё был такой голос… с чем бы сравнить… журчащий, как ручей. Он успокаивал. У неё была стройная фигура, длинные рыжеватые волосы, слегка вьющиеся у висков. Когда она читала, у неё была такая манера держать кончик пряди во рту…

– Постой! – вступила Александра. – До этого ты говорил, волосы у неё были русые.

– Да, русые. Но иногда она их подкрашивала. Типично женское увлечение. Она была чрезвычайно артистична и любила менять свой облик. Она была всякая. Высокая и не очень. Весёлая и грустная. Русая и рыжая. Она была безумно талантливая. И несмотря на разнообразие качеств, всегда была для меня одна, моя Аня. Есть женщины, как вселенная. И разве можно рассказать об угасшей вселенной. Немеет язык…

– Несмотря на пафосность твоей речи, нам, как женщинам, приятно это слышать, – Александра усмехнулась. – Но всё-таки хотелось бы услышать о нашей матери. Теперь я всё поняла про тебя – ты ей изменял. А ей это не нравилось. Так?

Он привстал с кресла побледневший, и тут же рухнул обратно.

– Если быть до конца откровенным, девочки… Во-первых, вы рано остались без матери. А я без жены.

– Это нам известно.

– Я взял вас из роддома крошечными малютками…

– И это ни для кого не секрет: из роддома обычно берут малютками, а не когда в школу пора.

– Тогда скажу так… Мужчина всегда любит одну и ту же женщину. Хотя в это же самое время может жить с разными.

– Ух, ты, как сложно! Почему же он не живёт с той, которую любит?

– А может, она с ним не хочет жить! Да, папа? – поддержала отца Татьяна.

– Помолчи, Танюха. Пусть он сам ответит. Значит, я права?

– Дело не в этом…

– А в чём? Договаривай, раз начал.

– Её может… не существовать вовсе.

– То есть, она воображаемая? Тогда он, этот мужчина, садист.

– Почему садист?

– Потому что живёт с одной женщиной, а думает о другой.

– Ты же сама сказала, что она воображаемая. Здесь нет ничего зазорного. Ни предательства, ни измены. А лишь игра воображения.

– Не имеет значения. Живёшь с бабой, так и люби её, пока не свезут на кладбище.

– Какая ты… прямолинейная, Александра.

– Сам такой воспитал. Сегодня же спрошу у мужа, кого он любит. Меня, свою жену, или кого-то на стороне. И если так, то моментально – развод. Однозначно. Не потерплю.

– А если она, как говорит папа, воображаемая?

– Тем более! Вот она я, живая и вполне ощутимая. Можно потрогать, – Александра пошлёпала себя по выдающимся местам. – Выбрал меня, люби, и не смей отвлекаться! Буду только счастлива.

Он рассмеялся.

– Ничего смешного в этом не вижу!

– Ты хорошая женщина, Александра. Но без воображения. А человек без воображения часто обкрадывает себя и несправедлив к другим, – он помолчал и продолжил. – Твой муж, полагаю, тоже любит воображаемую женщину в тебе. И чем больше ты ей соответствуешь, тем сильнее его любовь. Такова психология. Я думаю, и с женщинами происходит нечто подобное. А человек никогда не может стать таким, каким его хочет видеть кто-то другой. Конечно, можно подыграть, притвориться, но это будут поддавки. И когда-нибудь ему надоест валять ваньку, и он покажет себя. Но уже с агрессией, оглядываясь на то время, когда его вынуждали лгать. Он таков, каков он есть. И это надо принимать без обид. В ссорах между супругами, если они, конечно, изначально любили друг друга, присутствует усталость, привычка. Люди остались теми же, но им кажется, что они изменились в худшую сторону. И они, чтобы отвести вину от себя, начинают попрекать друг друга былыми промахами. А это обижает человека. Ведь он осознал и сам мучается… Ладно, хватит об этом.

Тут Александра вытянула шею.

– Нет-нет, не хватит! Кажется мы приближаемся к тайне умал-чивания. С этого места подробней.

Он сделал круг на коляске.

– Кому ты сдала своих оболтусов?

– Не отвлекайся.

– Я соскучился.

– Отправила с отцом к его родителям.

– А почему сама не поехала?

– Ты хочешь, чтобы я ушла? Теперь, когда ты начал раскручивать интересующий нас змеиный клубок? Никогда! Не дождёшься. Сегодня стоим насмерть. Да, Танюха? А понадобится, заночуем в машине. Выкладывай всё начистоту. Что-то в твоём рассказе не стыкуется. Воображение у тебя есть, а врать не умеешь.

Он опустил голову.

– То она такая, видишь ли, то сякая. И как это может совмещаться в одном человеке? Что ты у нас любвеобильный, известно. Но мы хотим знать о своей матери. Скажи, наконец, правду! Признайся нам, в чём ты перед ней провинился. Может, мы и простим. Признание облегчает вину. Хватит фантазировать, блин!

– Ну что ж… имеете право… – он, наконец, решился. – Ваша мать никогда не была моей женой.

Сёстры в недоумении переглянулись.

– Моя жена и две моих девочки, которым было тогда по три года, погибли в том самом пожаре, о котором я вам рассказывал. Дом наш сгорел, ночью сгорел, когда все спали. А я в это время был в командировке в дальнем селе, в фольклорной экспедиции… Мы прожили вместе четыре года, родили двух замечательных дочерей… и чтобы удовлетворить твою тягу к точности в цифрах, Александра, скажу… когда погибла моя семья, моей жене, той самой, которую я впервые встретил в пятнадцатилетнем возрасте на школьном дворе, было двадцать два года, а мне, соответственно, тридцать два… Да, судьба потом сводила меня с разными женщинами. Кого-то вы видели. И ни об одной из них я не думаю без благодарности. Но любил я их только за то, если находил в них хоть какую-то крупицу моей Ани, погибшей в том ужасном пожаре. А вашей матери, дорогие мои, я, к сожалению, не знал. Так что и рассказывать нечего. И вам я вовсе не отец, а… чужой человек.

Дочери разом медленно поднялись со скамеек.

– Как?!

– Даже по прошествии двух лет я не мог оправиться от случившегося. Я не хотел жить… И о вас, только что родившихся и сразу потерявших свою мать, мне сообщила моя родная сестра, работавшая там в приёмном покое. Она хотела меня поддержать таким образом. И я вас… удочерил. Я дал вам имена своих погибших в пожаре девочек. И любил, как родных. Я вас воспитал – худо ли бедно, не мне судить – и таким образом, как мне казалось, реанимировал крупицу утраченного.

Все пациенты лечебницы, собравшиеся к этому времени вокруг беседки, зааплодировали. Но не по приказу, а по зову сердца – это было написано на их лицах. Радист, сидящий в радиорубке то ли специально, то по случайности включил «Нежность» Рахманинова. И звуки фортепиано в паре со скрипкой поплыли над больничным двором, над белыми корпусами, над верхушками елей и далее в небеса.

Зазвонил колокол к ужину. Стоявшие вокруг беседки пациенты пансионата нехотя потянулись к столовой. И только одна женщина продолжала стоять в ожидании у цветущего куста чубушника или жасмина, как у нас его называют.

– И это всё? – недоумевала Александра. – Почему же ты раньше молчал?!

– Я… я… – он не знал, что сказать.

Татьяна бросилась обнимать отца.

– Папочка, женись на мне! Я тебя так любить буду! Так любить!

– Прости, папа, – добавила Александра виновато. – Я о тебе плохо подумала. Ты наш самый родной. Ты думал, мы тебя бросим, да? И всю жизнь молчал! Какой же ты дурак! Любимый дурак!

Александра всхлипнула, полезла в сумку за платком.

– И я вас люблю, – сказал он нарочито хмуро. – И ещё девочки… я хотел вас сегодня познакомить…

Он взглянул на Диану. Она стояла поодаль, белая, как снег…

И он вдруг всё понял.

Тогда он, развернул коляску, поднялся с кресла, одёрнул пиджак и уверенно шагнул на дорожку.

– Папа, ты можешь ходить?! – вскрикнула Татьяна. – Как здорово! Тебя вылечили?

– Меня вылечили вы, – сказал он, постояв немного снаружи, затем полуобернулся к сёстрам и произнёс почти шёпотом: – Я не всё сказал, девочки. Ваша мать… жива. Обернитесь. Она ждёт, чтобы вы обратили на неё внимание. А затем поступайте, как посчитаете нужным. Вы уже взрослые, – договорил и пошёл к воротам.

Сёстры обернулись.

По другую сторону беседки, на фоне ярко-белых цветов чубушника – бабье лето одарило продолжительным теплом, и вопреки законам природы чубушник зацвёл вновь – стояла стройная женщина в больничном халате. На вид ей было лет сорок пять. Её длинные рыжеватые волосы были гладко зачёсаны назад и собраны на затылке в пучок. На её бледном и красивом лице застыла маска обречённости, а в прозрачных глазах пламенела мольба. Руки она держала прямо перед собой, сцепив их с такой страшной силой, что белые пальцы возле ногтей посинели от напряжения.

– Вы наша… мать? – выговорила Александра сорвавшимся под конец фразы голосом.

Женщина, прикрыв глаза и прикусив до крови нижнюю губу, медленно склонила голову.

Татьяна рванулась к ней:

– Мама?!

Но Александра крепко ухватила её за руку и сказала твёрдо, глядя Диане прямо в глаза:

– Наша мать умерла при родах! – и решительно потянула за собой сестру вслед за отцом, а та бежала за ней и всё время оглядывалась.

А женщина, давшая им жизнь и в тот же миг отказавшаяся от них, по-прежнему стояла у цветущего куста чубушника, уже расцепив руки и безвольно бросив их вдоль по-молодому стройного тела. И с тоской смирившегося со своей участью человека смотрела им вслед…

Поднялся ветер, он взметнул листья, собранные добросовестным гастарбайтером в кучу возле беседки, а заодно и отжившие цветы чубушника. На какой-то миг они скрыли из виду и беседку, и стоявшую за ней женщину. А когда ветер утих, и листья вперемежку с белоснежными лепестками опали наземь, возле куста уже никого не было…

Август – ноябрь 2014 года.

Примечания

1

«Палата №6», А. Чехов.

(обратно)

Оглавление

Картоха

Полет на автобусе

Приколы Алика Бредова

  1. Неуспеваемость

  2. «Террорист»

Шёпот стрекоз

  1

  2

  3

  4

  5

Выбираю… (Из дневника Иры М.)

Девичья фамилия (Изобретатель дров)

Архирад

  1

  2

  3

  4

  Постскриптум

Последыш Сказка

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Матейка

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

Ошибка профессора Горбина

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Любимый durak

  1

  2

  3

  4

  5 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg