«Уйди во тьму»

Уйди во тьму (fb2) - Уйди во тьму (пер. Татьяна Алексеевна Кудрявцева) 1868K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Уильям Стайрон

Уильям Стайрон Уйди во тьму

Посвящается Сигрид

Неси меня, папа, как носил на ярмарке игрушек.

Джеймс Джойс. Поминки по Финнегану

И коль скоро смерть должна быть Zucina[1] жизни, и даже безбожники могут сомневаться, не лучше ли умереть, чем так жить; коль скоро в самый долгий наш день солнце садится, медленно опускаясь, и лишь зимой уходит быстро, и значит, недолго нам ждать, когда мы будем лежать во тьме, а наш огонь станет пеплом; коль скоро брат смерти ежедневно напоминает нам о себе и время, которое само собой стареет, не дает нам надежды на долгий срок, — долгая жизнь — это мечта, и безумие на это надеяться.

Сэр Томас Браун. Погребение урны

1

Когда едешь из Ричмонда в Порт-Варвик, поезд, выбравшись из города, начинает набирать скорость и мчится мимо табачных фабрик, вечно окутанных облаком едкой, сладковатой пыли, и мимо одинаково бурых дощатых домов, которые выстроились, похоже, на мили по сбегающим вниз с холмов улицам, мимо сотен крыш, отражающих бледный свет зари; мимо пригородных дорог, где движение ранним утром всегда вялое и сонное, и вот уже, промчавшись по мосту, соединяющему два последних холма, быстро едешь над лежащей внизу долиной, где видна ре ка Джеймс, вьющаяся под ядовито-зеленым пенящимся смрадом, выбрасываемым в воздух химическими заводами, и снова ряды дощатых домов и за ними — леса.

Поезд внезапно углубляется в сосновый лес, и по вагону идет кондуктор, пожилой респектабельный мужчина, похожий на чьего-то любимого дядюшку, проверяя билеты. Если вы в этот дремучий час пребываете в бдении, то заметите, что голос у него несколько гортанный и негроидный — как-то глупо звучащий по сравнению с тем, как говорят в Колумбусе, или Детройте, или же там, откуда вы сами, — и когда вы спросите его, далеко ли до Порт-Варвика, и он скажет: «Около восьмидесяти миль», — вы убедитесь, что находитесь на морском побережье. Тогда вы откидываетесь на спинку дивана, чувствуя, как неумытое лицо опухло от ночного сидения, а челюсти болят от излишнего количества выкуренных сигарет, и пытаетесь заснуть, но голубой фетровый подголовник царапает вам шею, и вы снова выпрямляетесь и скрещиваете ноги и сонными глазами смотрите на торговца новинками из Аллентауна, штат Пенсильвания, сидящего рядом с вами и сообщившего вам вчера вечером, что у него есть хобби — модели поездов, а потом рассказавшего анекдот про двух студенток колледжа в отеле «Астор», — сейчас его гладкое лицо с однодневной седой щетиной разгладилось и застыло во сне, а из слегка приоткрытых губ легкими вздохами вырывается дыхание. Или же, повернув голову, вы смотрите на сосновый лес, проносящийся мимо со скоростью шестидесяти миль в час, — зеленые деревья сонно теснятся друг к другу, а ковер леса, усеянный бурыми иглами, весь в ярких пятнах от утреннего солнца, но тут, завихряясь, летит белый дым из машинного отделения и рваным шарфом застилает окно, закрывая вид.

И вот уже солнце взошло, и видно, как туман поднимается с полей, и посреди полей стоят одинокие хижины, из оштукатуренных труб которых вырываются тоненькие струйки дыма, и в открытую дверь видно слабое сияние огня, а у перекрестка вдруг возникает неф и его повозка с сеном, запряженная вислоухим мулом, — неф, разинув рот так, что видны розовые десны, смотрит на мчащийся поезд, пока и его не затягивает дым, и на виду остается лишь поднятая в воздух темно-коричневая рука.

Торговец новинками, вздрогнув, просыпается, сонно смотрит в окно и буркает: «Где это мы?», и вы шепотом отвечаете: «Надеюсь, недалеко от Порт-Варвика», и он поворачивается на бок, чтобы еще поспать, а вы перелистываете «Таймс диспетч», которую газетчик продал вам час назад и которую вы еще не читали, да и не будете читать, потому что мысли ваши заняты другим, — вместо этого вы снова смотрите на пейзаж позднего лета и на печальную красоту мелких ручейков на побережье, прорезающих болото, где полно вдруг возникающих еле слышных звуков, а к полудню все застывает в тишине — лишь вода блестит да иногда вдали раздается свисток и доносится стук колес. И наверно, когда поезд проезжает мимо маленьких станций с такими названиями, как Апекс или Бриллиант, в лесу двое негров пилят деревья, и они слышат свист вашего поезда, и один из них распрямляется над своим концом пилы, вытирает бусинки пота со лба и говорит: «Послушай-ка, ведь это чу-чу едет в Ричмонд», — а другой говорит: «Не-а, он едет в По-от Ва-а-вик», — и первый весело произносит: «Ху-у, точно: это он едет в город шлюх», — и оба весело хохочут, а пила снова жарко врезается металлом в дерево, и солнце жжет кишащую насекомыми, звенящую тишину.

Порт-Варвик — город судостроителей, и дома рабочих начинаются там, где кончаются болота: светлые дешевые фанерные домики появляются среди деревьев словно грибы-поганки, а сейчас мужчины отправляются на работу — их машины ползут по шоссе на восток мимо других сгрудившихся домиков, постепенно распространяющихся по безлюдным болотам до стены леса, — там на крошечных задних дворах женщины развешивают одежду для просушки, не спеша поворачивая бледные лица к проходящему поезду. Поезд замедляет ход, и торговец новинками просыпается, озадаченно и громко зевая, и берет у вас газету, а когда вы снова поворачиваетесь к окну, девственная природа уже исчезла, мимо проносятся пригородные дома, и серые безликие улицы, и вывески супермаркетов; затем — склады, и наконец поезд, вздрагивая, медленно останавливается в станционном доке, где оканчиваются пути, поскольку за доком — залив, глубокий, зеленый, шириной в пять миль.

Вы встаете и прощаетесь с торговцем новинками, который дальше поедет через залив на пароме, а вы стаскиваете свою сумку с полки и выходите из поезда в док, где так освежающе пахнет водой после удушающего тепла вагона и где в тридцати ярдах от вас стоит с улыбкой встречающая вас девушка или ваши друзья: «А-а, вот и он!» — и, шагая к ним, вы уже забыли и торговца новинками, и всю поездку вообще. День будет жаркий.

* * *

Ровно в одиннадцать утра в будний день в августе 1945 года черный блестящий катафалк беззвучно, словно у него и нет мотора, останавливается в станционном доке Порт-Варвика; вслед за ним туда въезжает автомобиль, который в похоронном бизнесе именуют лимузином, — тоже начищенный до блеска «паккард». Шофер лимузина мистер Лльевеллин Каспер — тощий мужчина в очках и перчатках цвета домовой мыши, чье лицо выражает ветревоженность и сочувствие. Лицо у него некрасивое, слегка усыпанное веснушками, со светло-голубыми глазами — такой отсутствующий взгляд часто встречается у ярко-рыжих людей, а он как раз ярко-рыжий, и то, как он вылез из машины в док и осторожно открыл заднюю дверь, свидетельствовало, что это спокойный, бдительный и благопристойный человек — человек, которому в подобный день можно доверить печальные хлопоты, связанные со смертью члена семьи.

Наклонившись к заднему сиденью, он произнес:

— До прибытия поезда еще пятнадцать минут, мистер Лофтис. Вы желаете подождать на станции?

С заднего сиденья появляется Милтон Лофтис, вслед за ним — женщина по имени Долли Боннер и старая негритянка в черном шелковом платье с белыми кружевными воротником и манжетами. Ее зовут Элла Суон.

— Я думаю, мы подождем в доке, — сказал Лофтис.

— Отлично, сэр. Я через минуту буду с вами. Послушайте, Барклей!

И он, беззвучно шагая, направился к своему помощнику, бледному молодому человеку в мешковатом черном костюме, который, склонившись над капотом катафалка, всматривался в дымящийся мотор.

Остальные трое молча прошли под навес станции, где уже стояли люди в ожидании поезда. Откуда-то снизу с пронзительным свистом вырывался пар. Небо над навесом было ясное и безоблачное, и ярко-голубое — такое небо обещает жару и ленивую неспешную деятельность в течение всего дня. В воздухе, уже влажном, пахло солью, что присуще южному побережью, — малоприятный запах креозота и дегтя, и рыбы с легкой примесью чего-то жареного. Напротив дока, отделенное от него двадцатью — или около того — ярдами грязной воды, стояло у пирса грузовое судно. Команда грузчиков начала загружать в его трюм бокситы. С пирса долетали треск и гудение электрокрана, запах паленого металла. Из трюма раздался голос рабочего, слабый и замогильный точно эхо из пещеры: «Давай ее сюда!» — и с судна поползло густое облако пыли, накрыв волнистой пеленой навес в доке и пространство под ним и осев на все тонким слоем, слегка шершавым на ощупь. Большинство людей поспешили укрыться на станции, отряхивая одежду, а Лофтис и две женщины продолжали терпеливо стоять возле путей, в то время как пыль бесшумно накрывала их, пропитывая одежду и превращая лицо старой негритянки в пыльную маску.

— …и она не приедет. Она вообще не приедет, — говорил Лофтис. — Я упрашивал ее, умолял. «Элен, — сказал я ей, — простое приличие требует, чтобы вы приехали. Ну хоть на один день, — сказал я. — Неужели вы не понимаете, — сказал я, — это же наша дочь, наша дочь, а не только моя. Как, по-вашему, я могу вынести… — сказал я, — …просто как, по-вашему, я…»

Голос его повысился, в нем появилась отчаянно зазвеневшая нотка горя, и обе женщины, словно им одновременно пришла одна и та же мысль, похлопали его по плечам и разразились потоком нежного шепота.

— Ну не надо так… — начала Элла.

А Долли сказала:

— Милтон, дорогой, держись. Милтон, дорогой, — тихо добавила она, — ты считаешь, что я действительно должна быть тут? Я так хочу быть с тобой, дорогой мой. Но Элен и всё вообще, и…

Это была женщина лет сорока, в черном платье и с печальными глазами.

— Я не знаю, — тихо произнес он.

— Что? Что не так, дорогой?

Он ничего не сказал. Он не расслышал ее, а кроме того, его мозг был слишком занят обрушившимся на него ошарашивающим горем. Вчера он был счастлив, но это горе, свалившееся накануне вечером, похоже, безнадежно сбило его с толку, поскольку впервые в жизни он не мог отсечь его от себя, отбросить, как пугающий и нежеланный кокон, а потом говорить об этом: «одно из таких дел». Лицо его обвисло от горя, и когда он смотрел на воду, в глазах появлялось удивление, словно он впервые такое видел. Ему было за пятьдесят, и в молодости он был, несомненно, красив, и хотя некоторые прежние черты сохранились, лицо его стало дряблым и неухоженным: черты молодого мужчины расплылись от нездоровья, кожа покрылась большими порами и сильно покраснела. Седая прядь, бывшая у него с детства, не только не портила его, но делала более эффектным, притягивая восхищенные взгляды.

А он немало гордился этой своей прядью и потому редко носил шляпу.

Элла Суон сказала:

— Поезд скоро придет. Пейтон приезжает на том, что приходит в одиннадцать сорок. Бедный драгоценный ягненочек.

И она тихо заплакала, прикрывшись огромным кружевным носовым платком. Лицо у нее было худое, морщинистое, как у пожилой обезьяны, и хоть она и плакала, но мокрые глаза поверх кружев обозревали все вокруг.

— Ш-ш-ш, — шепнула Долли. И положила руку на плечо Эллы. — Ш-ш-ш, Элла. Не надо.

Пыль опустилась до земли, накрыв док словно туманом; на путях появились двое одиноких мужчин в красных фуражках, переправлявших со станции багаж, и словно призраки исчезли, а Лофтис, смотревший на них, подумал: «Не стану я об этом много думать. Постараюсь занять мозг, думая о воде». На судне одинокий мужчина, красный как кирпич, тащил канат и, прыгнув на узкий мостик, крикнул в трюм:

— Отпускай!

«Возможно, — думал Лофтис, — если я стану думать только об этой секунде, об этом моменте, поезд и вовсе не придет. Буду думать о воде, о том, что сейчас происходит». Тем не менее он знал, что он человек слишком пожилой, слишком усталый для парадоксов, ему не избежать того, что сейчас произойдет, и поезд все-таки придет, принеся с собой свидетельства судьбы и обстоятельств, — этих слов он никогда до конца не понимал, принадлежа к епископальной церкви — по крайней мере, номинально — и не будучи склонным долго размышлять над абстракциями. Поезд придет, принеся с собой свидетельство всех его ошибок и всей его любви, поскольку он любил дочь больше всего на свете, и мысль, внезапно поразившая его — что он увидит ее сегодня утром безмолвную, слившуюся с гробом, — наполнила его ужасом. «Поезд, — подумал он, — подъезжает сейчас к предместьям города и со страшным грохотом пересекает последний рукав реки, минуя стоящие на берегах негритянские хижины».

— О-о Господи, — тихо произнес он.

Элла Суон повернула к нему лицо. Осторожно промокнув глаза, она сказала:

— Да не волнуйтесь вы так, миста Лофтис. Мы с миз Боннер обо всем позаботимся. — И снова принялась плакать. — Господи Боже мой, благослови нас, Иисусе, — простонала она.

— Ш-ш-ш, Элла, — сказала Долли.

Удрученный, испуганный, Лофтис отвернулся и стал смотреть на воду, прислушиваться к ней. «Я не собираюсь убеждать тебя, — говорил его отец (в слабом свете мартовского дня тридцать лет назад, до того как дом был окончательно признан непригодным для жизни, но незадолго до этого; когда даже легчайшая нога, ступив на лестницу, порождала жалобный стон во всех балках и стыках, напоминая не только о том, что дом быстро стареет, но и о том, что уходит лучшее, более спокойное время), — я не собираюсь убеждать тебя с помощью родительского совета, от которого ты со своим своевольным представлением о сыновнем долге в любом случае отвернешься, — я лишь надеюсь, что ты примешь во внимание предупреждение человека, который видел много воды, протекшей под мостом, — человека, на которого соблазны плоти оказали сильное и многообразное воздействие, и, может быть, ты в какой-то мере откажешься от того образа жизни, который даже в самой благоприятной ситуации может привести лишь к горю, а возможно, и к полному краху. Я теперь уже старик…»

Значит, отец каким-то образом понял, что его молодость со временем предаст его, хотя и не мог предвидеть последней беды — что его сын, уже пожилой и немного рыхлый мужчина, будет стоять сейчас и ждать символа своей судьбы, — как не мог предугадать, что новая и более жестокая война перевернет мир или что через много лет после его смерти демократы необъяснимым образом возьмут власть в свои руки, возможно, навсегда. Его отец. Теперь уже лишь тень. И волна жалости затопила Лофтиса. Он чувствовал, что потерпел поражение и попал в ловушку, и ему казалось, что горе огромно и он его не вынесет.

«Не только это, папа. Есть и другое. Жизнь ждет момента. Не только плоть. Я не поэт и не вор — я никогда не смогу поступать по своей воле».

«А кроме того…» Он смотрел на корабль, на пыль, на трех чаек, устремившихся вниз, ныряя на мелькающих в воздухе крыльях. А кроме того… он ведь был молод. Ты забываешь свою молодость, а она вдруг возникает и предает тебя. Это твоя молодость, о которой ты за эти годы забыл, о которой ты в конечном счете сожалеешь, — молодость жизни, начавшейся пятьдесят с лишним лет назад в Ричмонде, в доме, похожем на захламленный музей, где его первое воспоминание связано с залитой солнцем комнатой, куда доносятся унылые приглушенные звуки воскресного дня и отдаленные звуки парада с духовым оркестром, — музыка звучит звонко и нагоняет уныние, и мама шепотом говорит: «Это музыка, милый Милтон… музыка… музыка… музыка… послушай, дорогой». Солнечный свет пробивается сквозь тихо шелестящие жалюзи, и где-то бесконечно далеко, над ними, маячит ничего не выражающее лицо его матери, которую он не видел и не знал, потому что она умерла до того, как он мог запечатлеть в своем сознании эти черты, которые, как говорил потом отец, были такими благородными и красивыми. А какие были прогулки с отцом по парку, и как пахло в лесу папоротником, и какой у него был закадычный друг: мальчик по имени Чарли Квинн; у него было такое бледное лицо и ввалившиеся щеки, как у изголодавшегося, а на лбу родимое пятно словно цветок с коричневыми лепестками, — его убили на Сомме. «Сын мой…»

«Твой первейший долг, сынок, запомни: прежде всего перед самим собой (отец был адвокатом, потомком длинной цепи адвокатов и вплоть до своей смерти в 1920 году носил крахмальные воротнички и эдвардианские усы), — я не собираюсь что-либо навязывать тебе вопреки твоим убеждениям — у тебя, как я понимаю, они есть в изобилии, унаследованные не от меня, а от твоей матери, так что когда ты выйдешь в широкий мир, я могу лишь увещевать тебя словами Шотландца, а именно: задирай подбородок вверх, а килту[2] не давай задираться — тогда и ветер не страшен».

Но у его отца не хватило ума не избаловать сына и понять: отправив его в университет в семнадцать лет, он получит то, что и получил, — в девятнадцать сын его стал известен всему университету как Забулдыга, горький пьяница даже по университетским стандартам, который пил виски не только потому, что хотел напиться, а потому, что, будучи вдали от отца, обнаружил, что свобода слишком гнетет. Он был разговорчив, по природе любознателен. Говорили, что из него выйдет отличный адвокат. А окончив юридический факультет, он с приятным удивлением увидел свои документы, свидетельствующие, как хорошо он преуспел, принимая во внимание, сколько он пил и сколько времени провел в городском беспутном доме, где обслуживали главным образом студентов, — он помнил, что в этом особняке с люстрами на абажурах стояла печать университета и заправляла в нем опытная проститутка по имени Кармен Метц.

Он был на Большой войне, сделав жест и поступив в армию, что, как он со стыдом признался себе годы спустя, было несерьезно; с каким облегчением он вздохнул, когда отец благодаря связям в правительстве перевел его в юридические службы армии. Всю войну он провел на острове Говернор, где простейшим путем, о каком и помыслить не мог, получил звание лейтенанта, а потом капитана, окончив воину с этим званием и с дочерью полковника.

Они познакомились на острове, на офицерских танцах. Ее звали Элен Пейтон. Отец ее был выпускником Вест-Пойнта из старой виргинской семьи. «Не странное ли это совпадение, — спросила Элен Милтона во время танца, — что мой дед окончил тот же университет?» Тем вечером они шли вдоль дамбы под мелким дождем, и когда он, очень пьяный, пошатнувшись, нагнулся, чтобы поцеловать ее, огни города поплыли перед его глазами словно красные угольки в темноте. А Элен бросилась бежать — за нею сверкающим дрожащим хвостом слетали с плаща капли дождя.

Возможно, они были слишком молоды, чтобы понимать, что делают, однако через несколько месяцев были уже помолвлены. Оба были красивы, и оба безумно влюблены. Они любили сборища, любили танцевать; по субботам ездили верхом в Центральном парке. Однако она во многом была пуританкой и весьма строгой: «Нет, Милтон. Надо подождать». И насчет выпивки. Она любила хорошо проводить время, но при этом оставаться трезвой.

— Да ну же, маленькая мисс Недотепа, — с улыбкой говорил он ей, — не бойся, ну немножко…

— Ой, Милтон, прошу тебя: хватит. Нет. Нет. Я не буду! — И убегала, всхлипывая.

Ну разве вам не ясно? Перед вами армейский бесстыжий парень. Псих из психов, и все из-за непутевой жизни. Вечно где-то болтается. Но он любил ее. И долгое время не пил. Ради нее.

Они храбро, оптимистично смотрели в будущее. У его отца было немного денег, и он устроил Милтону практику в Порт-Варвике, «растущем городе», как говорили. Они могли неплохо проводить там время. Отец давал им не так много денег, но на какое-то время хватит. Они сумеют прожить.

Тогда она сказала ему: когда умрет ее мать, она унаследует сто тысяч долларов. «Ой, девочка!» — сказал он, как бы протестуя, но в то же время обрадовавшись, и они обвенчались с шумной, ненужной помпой, присущей военным свадьбам; церемония эта встревожила его тем, что он получил от нее удовольствие. Сладостное возбуждение, вызванное флагами и музыкой, породившее в нем легкий стыд, объяснялось не просто патриотизмом. Скорее это была гордость, вызванная достигнутым им рангом, а получил он его только благодаря своей невесте, и он это знал и тем не менее чувствовал, как в нем сильной струей зафонтанировала юношеская надменность; еще бы: две серебряных полосы на безупречно белой, отутюженной парадной форме. Ощущения окружающего притворства и фальши не перекрыло известие, сообщенное отцом, ставшим мягким пожилым мужчиной, который по-прежнему не чаял в нем души и чье терпение перестало быть достоинством, войдя в привычку, — он застенчиво стоял в уголке на приеме в офицерском клубе, кончики его некогда горделивых усов печально подрагивали, и он сказал Милтону извиняющимся, похоронным тоном, что Чарли Квинна убили за океаном, — худо это, очень худо.

Невысказанное возмущение тихо закипало в молодом человеке, хоть он и выразил легкое сожаление по поводу смерти юноши, чей след давно потерял, — он едва скрыл досаду от того, что ему сказали такое в день свадьбы, словно отец, в компенсацию за устройство сына, произнес эту новость в напоминание о том, что война — это не только шампанское, и цветы, и звонкий смех офицерских жен. И Милтон еле сдержался, чтобы не сказать отцу что-то очень горькое, издевательски оскорбительное, а пожилой мужчина стоял, моргая мокрыми глазами, как воплощение слабости, которую Милтон всю жизнь тихо презирал. Он хотел увести его и отправить назад, в Ричмонд. Он презирал отца. Старик слишком много ему отдал. «Сын мой (отец жил в то время в пансионе: их прежний дом был снесен — на его месте построили папиросную фабрику, и теперь стальные двери преграждали путь призракам мирной жизни и ушедшим в небытие традициям или даже воспоминаниям о дюжине старых кедров, пропускавших нежный, дрожащий свет на исчезнувшую землю), — сын мой, твоя мать была моей радостью и спасением, и я надеюсь и молюсь, хотя бы в память о той, что произвела тебя на свет, что ты, как сказал священник, будешь жить в радости со своей женой и любить ее все дни суетной жизни, отпущенные тебе под солнцем, ибо это твой удел. Сын мой…»

Внезапно волна жалости и грусти захлестнула Лофтиса, он неуклюже попытался найти какие-нибудь слова для отца, но лицо Элен возникло поблизости, поднятое к нему, предлагающее поцелуй, и она потащила его за собой — знакомить с кем-то из его гостей. Отец как неприкаянный стоял в уголке, стараясь поддержать разговор со скучающим молодым лейтенантом, а Лофтис, новоиспеченный капитан, слушал монотонную свадебную болтовню генеральской жены, кивал, улыбался и думал о бледном мальчике с родимым пятном, похожим на цветок, о братике, которого у него так и не было, и о своем отце, которого он так и не узнал.

— Право же, Элен, — болтала генеральская жена, — я считаю, вы выбрали цвет армии. Такой персик! — И смех ее потряс воздух, словно на мелкие кусочки разбилось стекло.

«Думай о том, что происходит сейчас». С какого-то парохода прозвучал громкий свисток. Лофтис поднял взгляд на облако пыли, прочерченное кривыми рамками света.

— Элен, — рассеянно произнес он, нащупывая ее руку, но это оказалась одетая в перчатку рука Долли, успокоительно лежавшая на его плече. Он повернулся, чтобы встретиться с ней взглядом, и услышал далекий грохот поезда. — Нет! — воскликнул он. — Я этого не вынесу!

* * *

Катафалк стоял возле грузового лифта для угля. Всякий раз, как мистер Каспер нагибался к Барклею, чтобы объяснить ему, что случилось с мотором, лежавший на путях над ними перевернувшийся полувагон заглушал его слова бешеным грохотом угля, сваливаемого к морю и гулко поглощаемого трюмом.

— Лайл, — начал мистер Каспер, — может, ремень вентилятора перестал вращаться. ЛАЙЛ! — Нервничая, он стряхнул пыль с манжет, пытаясь сохранять спокойствие.

Барклей залез в кабину катафалка, включил на несколько минут мотор, но вентилятор не работал. Он выключил мотор.

— Ты проверил…

— Ри-и-пп. ПОЛОМКА!

Горькое отчаяние парализовало Каспера. Накануне ночью он почти не спал, и сейчас все вокруг него колыхалось и казалось абстрактным.

— Послушай, Барклей, — сказал он, — ты уверен, что проверил воду?

— Да, сэр, — сказал тот с мрачным видом.

— Я ведь тебя в прошлый раз предупреждал. Катафалк, сынок, стоит почти шесть тысяч долларов — мы же не хотим, чтобы с ним что-то случилось, верно?

Барклей поднял взгляд от мотора. Мистер Каспер мягко улыбался, глядя вниз. Он тепло и по-отечески относился к Барклею — у него ведь не было своих детей. Лайл был туповат, но славный малый, — славный малый, но… что ж, туповатый. Сегодня не тот день…

— А ну, — сказал мистер Каспер, снимая перчатки, — дай-ка я погляжу.

Руки у него были в веснушках, крупных красных веснушках, из которых торчали пучочки морковного цвета волос. Он нагнулся над мотором, и кислый дым ударил ему в ноздри. Он стал шарить вслепую, на ощупь, пачкая сажей манжеты. Затем он потерял равновесие и, пытаясь схватиться за что-то, ударился рукой о радиатор. Руку пронзила невыносимая боль.

— Проклятие, Барклей! — Мистер Каспер резко отпрянул и схватился за руку. Он испуганно смотрел, как вздувается кожа — обожженное место было совсем маленьким, но болело, и боль вызывала в нем безрассудную злость. — Наладь его, мальчик, — мягко произнес он, так мягко, как только мог. — Наладь этот радиатор. Если не сумеешь, то это сделаю я.

Два негра — рабочие с доков — прошли мимо, погромыхивая связывавшей их цепью. Мистер Каспер услышал, как один из них насмешливо фыркнул.

— Сдох твой фургон, приятель!

И мистеру Касперу стало стыдно, что он разозлился.

Он стоял и лизал обожженное место, а тем временем Барклей нашел поломку: резиновая кишка, ведущая от радиатора, вывалилась из своего гнезда, и большая часть воды вытекла. Он снова вложил кишку. Барклей отправился на станцию «Эссо» за ведром воды, а мистер Каспер закрыл капот и выпрямился, стирая с рук масло. Он надел перчатки и услышал вдали слабый свист. Взглянул на часы: одиннадцать двадцать. Значит, это поезд. Над ним по наклонной плоскости элеватора покатилась угольная вагонетка, скрежеща колесами о рельсы. Этот звук невыносимой болью отозвался на нервах мистера Каспера. Проклятие! Он быстро направился к группе людей, стоявших в доке, и столкнулся с носильщиком, выскочившим с чемоданами из багажного помещения:

— Извините, сэр!

Мистер Каспер поднялся по ступеням в док, и в лицо ему ударил чистый, прохладный соленый воздух. Глубоко вдохнув, он услышал донесшийся издали хриплый голос Лофтиса, визгливый и взволнованный, вибрировавший на грани печальной истерии, которую он так хорошо знал.

— Я этого не вынесу! — сказал Лофтис столь громко, что проходивший мимо мистера Каспера толстяк остановился и, обернувшись, вопрошающе посмотрел на него. — Я же говорю вам… мне этого не вынести… я не пойду!

Мистер Каспер был человеком добрым. Страдание воспринималось им с быстротой света: человек, познавший горе, имевший горький опыт, он сразу увидел разницу между мукой настоящей и наигранной. В данном случае все было настоящим. Он подошел к Лофтису и похлопал его по плечу.

— Хватит, хватит, мистер Лофтис, — сказал он. — Приободритесь.

— Нет, я туда не пойду. Нет, я не хочу это видеть. Нет, не пойду. Не могу. Я просто подойду…

— Ладно, старина, — мягко произнес мистер Каспер, — можете туда не ходить, если не хотите. Пойдите посидите в лимузине.

Поезд с грохотом вошел в док, извергнув белое облако, которое, заклубившись, окутало их. Паровоз, вздрогнув, остановился, тяжело дыша, словно появившийся рядом с ними огромный зверь, а солнце ярко засверкало на дюжине смазанных маслом колес.

— Да, — тихо произнес Лофтис, успокоившись. — Я пойду посижу в машине. Я не хочу это видеть.

— Правильно, старина, — отозвался мистер Каспер, — просто посидите в лимузине.

— Точно, бедный мой человек, — всхлипнула Элла, — пойдите посидите в лимузине.

— Да, дорогой, — добавила Долли, — в машине.

Лофтис повернулся к мистеру Касперу, глаза у него были испуганные, лицо светилось облегчением и благодарностью, что тронуло мистера Каспера, и он повторил:

— Да, сэр, пойдите посидите в лимузине, если хотите. Я все контролирую.

И Лофтис заспешил к машине, шепча:

— Да, да. — Словно слова мистера Каспера разрешили проблему.

Когда он ушел, Долли разразилась слезами.

— Бедняжка Пейтон, — плакала она, — бедная, бедная девочка.

«Это ее горе несколько наигранно», — подумал мистер Каспер. Хотя трудно судить о женщинах: они часто бывают такими. В общем, он ожидал, что они будут плакать… но как она связана с Лофтисом? Что-то — какое-то высказывание или услышанное слово — мелькнуло в его сознании, но быстро исчезло. Надо было браться задело. Он пошел по путям, всматриваясь сквозь пыль в поисках багажного вагона, и им овладела волнующая неуверенность. Он чувствовал ее все утро и ворочаясь ночью в постели, но лишь минуту назад — увидев странное выражение в глазах Долли Боннер? — по-настоящему обеспокоился. «Неладно что-то в Датском королевстве», — подумал он. Мистер Каспер гордился своей работой. То, что мистер и миссис Лофтис так не по-христиански создали атмосферу секретности вокруг останков своей дочери, глубоко шокировало его и в какой-то мере казалось оскорблением не только ему, но и всей его профессии.

Звонок от Лофтисов поступил накануне вечером не ему домой, а в похоронное бюро, где из-за глупой ошибки, допущенной им в отчетах месяц назад, он сидел, проверяя свои книги с мистером Хаггинсом, аудитором Тайдуотерской лиги гробовщиков. Голос был миссис Лофтис. Он тотчас ее узнал, поскольку время от времени имел с ней дело в Объединенном благотворительном фонде, — голос был интеллигентный, говорила она педантично, вежливо, но слегка высокомерно. Она сообщила ему все — и он записал это в блокноте — странно спокойным, лишенным какого-либо чувства голосом, и только после того как повесил трубку, выразив под конец обычные соболезнования, он сказал себе, а потом и мистеру Хаггинсу:

— Как странно: она говорила так… холодно.

Мистер Каспер не любил прилива эмоций, обычно обуревавших женщин в периоды напряжения; он часто говорил Барклею, что «плачущая женщина хуже дикой кошки с крыльями», делясь с юношей одной из забавных эпиграмм, которые он старательно собирал, надеясь с их помощью — подобно солдату, вспоминающему перед боем развратные софизмы, — немного облегчить суровость своей миссии. Но в то же время было в нем что-то — чувство достоинства, сочетавшееся с природой его работы, — требовавшее, чтобы потерявшие близких — особенно женщины — выказывали пусть немного горя, хотя бы чтобы их бледные сжатые губы мужественно пытались улыбнуться, а глаза — пусть сухие — выражали бесконечное страдание. С превеликим любопытством — вспоминая тон, каким Элен Лофтис произнесла свои слова, холодно, бессердечно, — он подошел в то утро к их дому. Она встретила его у входной двери с таким лицом, словно ждала бакалейщика. «Правда, — подумал он, — выглядит она измочаленной». Смертельно бледное лицо было прочерчено тонкой сетью морщинок. «Печально, — подумал он, — печально». Но ведь эти морщинки и мелкие складочки и припухлости были и прежде. Они — вместе с красивыми, белыми как снег волосами, хотя ей еще и пятидесяти не могло быть — появились от какого-то другого горя. И тут он мгновенно вспомнил: кое-что еще произошло несколько лет назад — другая дочь, калека. Которая умерла. Она, кажется, была слабоумной? Ее хоронил Барнс, его конкурент… «О великий Боже!» — подумал он.

Она попыталась изобразить улыбку.

— Заходите, — сказала она. — Мистер Лофтис наверху. Он сейчас спустится.

— Благодарю, мэм, — сказал он, — я хочу сказать… — Слова соболезнования застучали у него в мозгу как домино. — Я хочу сказать…

— Ладно, ладно, мистер Каспер, да входите же!

Он нерешительно вошел в застекленную террасу, взволнованный и озадаченный. Спине было жарко от утреннего солнца. Около террасы пахло жимолостью и вербеной, летали пчелы, пара крошечных колибри.

— Я хотел… — начал он.

— Прошу вас, мистер Каспер, — произнесла она так нетерпеливо, что он вздрогнул, — присядьте здесь.

И она молча ускользнула в дом, колдовски зашуршав длинным шелковым халатом. А мистер Каспер сел на диван-качалку, от которого исходил теплый запах кожи, и начал потеть. Сквозь широкую стеклянную дверь он видел столовую, пустую, затененную. Хрусталь и серебро на буфете отбрасывали на стены лужицы света. «Ее работа, — подумал он. — Все очень чисто и упорядоченно».

Появился Милтон Лофтис в мятой одежде, с налитыми кровью глазами. Он заговорил тихо — голос был хриплый и усталый. Все должно быть строго приватно. Никаких объявлений в газетах — нет, совсем никаких. Цветы? Нет, в них нет необходимости. Да, он знает, что так не положено, но пастор дал разрешение. Да (с печальной улыбкой на тонких губах), да, он дошел до предела.

— Не волнуйтесь, старина… — начал было мистер Каспер, но Лофтис уже исчез, и мистер Каспер снова уселся и почувствовал теплую зеленую кожу под своими потными руками.

«Все так странно», — думал он. Ему виден был залив — голубой и гладкий, застывший в духоте и покое. Далеко, в другом его конце, вырисовывался казавшийся маленьким силуэт боевого корабля, похожего на игрушечный кораблик, плавающий в ванне. Наглая галка с пронзительным криком пролетела над пологим берегом, взмыла вверх и исчезла из виду.

Элла Суон выскочила на крыльцо. Увидев его, она разразилась слезами и бросилась назад в дверной проем, бурно шурша лентами и кружевом.

— Господи, миста Лофтис, он тут!

Мистер Каспер услышал голоса в коридоре. Он с трудом пригнулся. Лофтис говорил:

— Так, значит, вы не идете со мной?

А она:

— Почему я должна идти с вами? Я же сказала, что пойду с Кэри Карром.

И:

— Элен, неужели вы даже…

— Прошу вас, я ведь уже сказала. Я не хочу больше об этом говорить.

— Но просто приличие требует…

— Да, приличие. Да, приличие. Да, продолжайте говорить о приличии.

— Элен, да неужели вы не понимаете…

— Да, да, я все понимаю. Все.

— Ноя ведь не могу идти один. Вы же говорили… вы сами знаете… что подумают люди…

— Ха! Что подумают люди! Я знаю, что подумают люди. Не смешите меня.

— Элен, послушайте меня, пожалуйста…

— Я слушаю…

— Я знаю: бесполезно сейчас предлагать примириться с этим ужасом. Но все-таки мне кажется, вы сделаете этот шаг — не для меня, а для Пейтон.

— Милтон, я устала. Я иду наверх. Я плохо спала. Я сейчас пойду наверх. На столе лежит для вас письмо.

— Элен, пожалуйста…

— Нет. Нет. — Послышались ее шаги по полу. — Почему вам не взять с собой Долли? Возьмите свою любимицу.

— Элен, пожалуйста.

— Элла ведь тоже поедет, верно? Она любила Пейтон.

— Пожалуйста, Элен, пожалуйста…

— Нет. — Она начала подниматься по лестнице.

— Пожалуйста, Элен.

— Нет.

Наверху закрылась дверь. «О великий Боже», — подумал мистер Каспер.

— Пожалуйста, Элен! — донеслось издали.

— Нет!

С этим словом Элен закрыла дверь. В ее комнате было солнечно и чисто. Легкий ветерок колебал занавески — они слегка дрожали словно от прикосновения слабой и невидимой руки. За окном шуршали листья остролиста, сухо царапая по оконной сетке, и тут бриз со своими такими знакомыми ей, почти предсказуемыми появлениями и исчезновениями вдруг затих: занавески беззвучно повисли, и дом, лишенный воздуха, сразу наполнился отвратительной жарой, словно открыли печную дверцу.

Снизу до Элен донесся стук закрываемой сетчатой двери, звук шагов по гравию дорожки. Никто не произнес ни слова. Лимузин и катафалк отъехали от обочины почти неслышно и двинулись по подъездной дороге. В доме воцарилась тишина, все замерло. Тишина окружала Элен влажными жаркими волнами, и тут вдруг эту застылость прорезала громкая трескотня саранчи — сначала она звучала издалека, грозя смертью и дождем, а потом пронзительно зазвучала все выше, словно всползала вверх по проволоке, и, наконец, застрекотала, казалось, всего в двух метрах от уха Элен — угрожающе громко, стаккато, озверев от ярости и безумия. Внезапно этот звук прекратился, и наступившая тишина будто эхом отдавалась в ушах Элен.

На простынях ее кровати было мокрое пятно там, где она прошлой ночью спала. Она подумала: «Сколько раз я или Элла так подолгу не убирали кровать? Не столь часто». Она села на краешек кровати и взяла утреннюю газету, которую — впервые на своей памяти — подняла на заре она, а не Милтон или Элла, со ступенек переднего крыльца. Это слегка встревожило ее, ибо такой поступок никак не сочетался со спокойствием и упорядоченностью ее натуры, и она подумала: «Зачем я это сделала? Не могу представить себе…»

О да. Она вспомнила, как все было. Она вспомнила, как спустилась в коридор и прошла мимо Милтона, который лежал полностью одетый на диване и тихонько, слегка булькая, всхрапывал, а потом она стояла на крыльце и, вглядываясь в холодный рассвет, освещавший пустынную улицу, необычно для себя, абстрактно размышляла: «Я произвела на свет двоих детей и двадцать три года была матерью. И сегодня я впервые проснулась, зная, что я больше не мать и никогда не стану матерью».

«Это так не в моем стиле. Брать…»

И она стала читать газету. Снова про бомбу, перемирие с японцами на взморье; внизу страницы — фото киноактрисы, прославившейся своими ногами, и известного владельца кафе с лицом мыши, венчавшегося вчера в Лас-Вегасе, штат Невада. Значит, теперь он женат. Не в силах сосредоточиться, Элен отложила газету. На нее наползало чувство опустошенности, такое знакомое чувство — легкое погружение в апатию и физическое ощущение, что ты калека, такое ощущение, будто тебя вдруг извлекли из твоей кожи и ты превратилась в сгусток бледного желе, какое плавает в море. Элен поднялась и, подойдя к окну, дотронулась кончиками пальцев до подоконника. Саранча молчала. Какое это счастье. Она услышала, как за садом, за шпалерой жимолости, за засохшими азалиями по дороге проехала машина. Звук приблизился, стих, замер.

Жизнь других людей.

Она повернулась и встала перед туалетным столиком, рассматривая в зеркале свое лицо. «Лицо старой женщины, — подумала она, — изможденное и страшное. А ведь мне еще нет и пятидесяти… Полвека пролетело точно воспоминание о разрушенных стенах». Она отбросила назад свои седые волосы, пригладив их бледными, чуть ли не прозрачными руками. Под блестящей кожей вены на ее руках казались голубой мозаикой, они блестели, словно замысловатый рисунок под стеклом. И она сделала то, что проделывала уже много раз. Она натянула на скулы кожу лица, так что складочки и морщины исчезли, точно по ним провели чудесной волшебной палочкой; прищурясь и глядя в зеркало, она наблюдала эту глупую и такую приятную перемену: она увидела гладкую кожу, белоснежную, как лепестки гардении, губы, казалось, шестнадцати- или двадцатилетней девушки, не тронутые никаким горем, — вроде тех, какие она видела в другом зеркале тридцать лет назад, шептавшие «дорогой мой» невидимому и воображаемому возлюбленному. Элен опустила руки, отвернулась от зеркала и, словно вспомнив о чем-то, подошла к кровати и снова взяла газету. Она вновь просмотрела страницу — безо всякой цели и ничего не ожидая, поскольку знала, что никакого объявления там не будет. Скорее от ощущения пустоты, вспомнила, как она накануне видела Милтона — впервые за несколько месяцев, — он звонил по телефону местному издателю Фрэнку Даунсу и говорил: «Да, Фрэнк. Моя дочь, моя маленькая девочка… да, жестоко… так что если вы постараетесь, чтоб это не попало… Да, Фрэнк… спасибо, Фрэнк… — И сквозь слезы произнес в трубку: — Фрэнк, мальчик мой, ее не стало, не стало для меня!»

Он пришел вчера вечером, когда она, поужинав в одиночестве, стояла в коридоре. (Элла сказала: «Могу я завтра быть выходная, мисс Элен? А то Папаша Фейз, он…», — но Элен сказала: «Да», — и Элла ушла обратно на кухню.) Элен слышала, как подъехала его машина потом его медленные, нерешительные шаги по дорожке. Сумерки почти наступили. Прежде была гроза, лил дождь; в саду было мокро и с деревьев капало. Когда он подходил к дому, с луга взлетела стая воробьев, словно листы бумаги, гонимые ветром, и исчезла среди самшита, точно ее проглотили, стала невидимой, но попав под сброшенный с листьев мелкий дождь, подняла пронзительный писк. Лофтис с минуту стоял у двери — красный, растерянный, озадаченный — и молчал; потом выпалил: «Элен, Пейтон покончила с собой», — и вошел в дом. Она никак не отреагировала: внезапно полученное известие поразило ее — словно в груди разорвался электрический заряд, отозвавшийся дрожью в кончиках пальцев, в помертвевших щеках, но быстро рассосавшийся, когда она вспомнила: значит, так, так хорошо… — рассосавшийся даже с быстротой бури, которая, проходя, отдаленно погромыхивала над океаном, в то время как невидимые облака, быстро рассеиваясь, опустили на сад розовые сумерки. На кухне — среди грохота горшков и сковородок — затянула песню Элла Суон. Она пела про Христа.

Элен заметила, что муж уже немного навеселе. Они сели напротив друг друга: она — на диван, а он — в кресло у секретера, где держали спиртное, но бутылки стояли неоткупоренные, поскольку он ушел от нее почти два года назад. Он налил чистого виски из пол-литровой бутылки «Олд форестер» — а Элен смотрела на его пальцы, смотрела, как они дрожат, — в пыльный бокал, который нашел на полке. Затем он заговорил — слова лились потоком, который он прерывал, только чтобы глотнуть виски, при этом лицо его автоматически отклонялось назад, потом выпрыгивало вперед, точно на пружинах, некрасивое и искаженное гримасой отвращения, точно после всех этих лет он был не в силах вынести запаха, вкуса того, что так долго было для него бальзамом и спасением.

— Гарри позвонил мне в клуб, — сказал он. — Ужас… Я не знаю…

И, озадаченный, умолк, а в глазах (она в точности знала, что происходило) еще не было горя, а лишь озадаченность, — это был слегка испуганный взгляд человека, пытающегося найти выход из положения, сбежать.

— Не знаю почему. Я не знаю! — произнес он окрепшим голосом. — Почему она вздумала…

— Тише, Милтон, не так громко, — спокойно произнесла Элен.

В тот вечер она разговаривала с ним дважды. Страдание еще не пришло. Нет еще. На это требуется время. Он еще не вполне этому верит, считая с убежденностью эгоистичного человека, что с ним никогда не случится беда. А беда приходит неожиданно. И скоро.

Быстро наступила ночь. Темнота опустилась почти как в тропиках. Вдруг — вот так — на улице стало темно. И Элен, молча встав, включила лампу. В саду одинокая лягушка пронзительно квакнула. Элен села на диван, скрестив на коленях руки и спокойно глядя на мужчину, который больше не был ее мужем, но и не был посторонним, а чем-то посредине.

— Элен, клянусь: я не знаю… Пока я сюда ехал, я раздумывал, что сказать. Раздумывал, потому что Богу известно: мы кое-что утратили. Раздумывал над тем, что тридцать лет назад я не предполагал, что такое произойдет. — Он умолк, обхватив голову руками, стараясь сосредоточиться. Затем с неуклюжей жадностью схватил бокал со стола, залпом выпил содержимое и поставил бокал на край стола, откуда он бесшумно упал на ковер, не разбившись. Лофтис, пошатываясь, нагнулся и поднял его, говоря: — Я не думал, что подобное произойдет. — Помолчал. — Вы мне не верите, да?

Она больше не смотрела на него. Она уставилась в окно, где стояла в темноте мокрая мимоза, с которой стекал дождь.

— Вы не поверите, но прежде всего я подумал о вас. Вы считаете, я говорю вам неправду, да? Вы считаете, я так говорю, потому что… Вы считаете… — Он обхватил голову руками. — Ох, одному Богу известно, что вы считаете.

«Вот теперь приходит горе, — сказала она себе. — Он начинает понимать, каково это — страдать. Возможно, это даже хорошо. Даже для него. Пожалуй, это хорошо для мужчины — узнать наконец, что такое страдание, узнать то, что женщина так или иначе узнает почти со дня своего рождения».

Он посмотрел вверх. С минуту он молчал. Она услышала, что он шарит по столу с виски. А на улице мимоза, казалось, ожила: розовые пушистые цветы тянулись к воздуху, — что-то дрожало, вздрагивало, вздыхало, хотя это был всего лишь ранний вечерний ветер. Она услышала пульсирующий голос лягушки — звук конца лета, звук убывающей жизни, слабый, и упорный, неустрашимый. Он снова заговорил:

— Почему вы ничего не говорите? В чем дело? Почему вы ничего не говорите? В чем дело?

Она почувствовала, как он нагибается в кресле, голос его звучал словно издалека — ворчливый и полупьяный, очень усталый.

— Отвечайте же мне, Элен. В чем дело? Неужели вы ничего не чувствуете? Вы за весь вечер не произнесли ни слова.

И снова умолк. Она оглядела мимозу, увидела свет, падавший из кухни, и среди отдаленных звуков, исходивших из кладовки, услышала неумолчные тихие рыдания Эллы. Элен молчала.

— Да скажите же мне хоть что-то, Элен. Элен! Сейчас. Скажите что-нибудь, Элен!

«Пожалуй, еще не страдает. Или не горюет. Небыстро. И скоро».

* * *

Она насыпала в ложку лекарство, проглотила его с водой из стакана, стоявшего на ее туалетном столике. «Сигарету. Я отдала бы что угодно за сигарету, но доктор Холкомб…» Она опустилась на кровать — на мокрое место — и вытянулась на простыне. Солнечный свет по-прежнему заливал комнату — он без малейшей тени освещал стены и потолок. В вазе на туалетном столике увядали четыре георгина. Столько всего… Она забыла про цветы. Столько всего… Она на минуту закрыла глаза. «Надо их выбросить, — подумала она, — георгины. Надо их выбросить до отъезда». И в темноте она, казалось, почувствовала кислый и сильный запах протухшей воды. Она открыла глаза. Рядом с георгинами свет падал на стоявшие на туалетном столике лампы со статуэтками, на этих лордов и дам восемнадцатого века, украшенных лентами, застывших в безвременном и неизменно строгом и манерном танце, — внезапно свет, и жара, и тишина в доме слились воедино, обретя, казалось, форму и субстанцию, инертную и не поддающуюся изменению. Элен снова закрыла глаза, думая: «Надо как-то починить этот вентилятор». И лениво подумала: «Кэри Карр придет в полдень. Мне надо привести себя в порядок». Но она не сдвинулась с места и не пошевелилась из-за усталости, опустошившей ее как сосуд. «Я всегда была такая болезненная. Всю жизнь мне хотелось спать». Помимо тишины в доме, до нее отдаленно доходили слабые звуки извне — наполовину услышанные, наполовину запомнившиеся звуки замелькали образами в ее мозгу: крик чайки, шум машины, едущей по дороге, вода, лижущая берег. Она пребывала между сном и бодрствованием, вновь увидев воробьев, дико махавших крыльями, и дрожащие капли дождя…

— …убила себя, — прошептал Милтон и вошел в комнату. Затем произнес задумчиво, голосом потрясенного человека: — Ах, она была совсем молоденькая. Боже! Слишком хороша. Как… Поговори со мной! — В агонии, по-видимому, от отчаяния, желая с кем-нибудь поделиться своим страданием, он бросился на кухню и рассказал все Элле Суон.

— Господи, смилуйся!

Вскоре Элла приготовилась идти домой, сетуя и стеная, нагруженная кульками и коробками, кухонными отходами, отбросами для своих свиней. У двери она обернулась — этакий черный призрак с желтыми влажными глазами.

— Великий Боже! Мисс Элен, не могу я помочь…

Но мимо нее, пошатываясь, проскользнул Милтон; Элла ушла, и он рухнул в кресло. Бутылка виски была пуста. Другой он не смог найти, так что, пошарив по шкафам и ящикам, бормоча что-то себе под нос, точно перепуганный старик хроник, ищущий свои пилюли, он наконец обнаружил бутылку сладкого вермута и начал упорно, рюмку за рюмкой, пить. Он долгое время молчал, потом тихо произнес:

— Смиренно, Элен, со всей покор… — Она терпеливо ждала, пока он выговорит слово, а его язык, словно пиявка, прилип к нёбу. — …со всей покорностью прошу вас принять меня обратно. Теперь остались только мы двое — и всё. Я был ужасной вонюч… — Он помолчал, попытался улыбнуться. — …Я был болваном, чертовым дураком. — Тон его стал умоляющим, обольщающим. Он провел по воздуху рукой, возможно, взывая к Богу или к невидимому свидетелю, или просто так. — Она ничего не значит для меня. Честно. Она ничего не значит. Вы считаете, что Долли была для меня чем-то большим, чем просто другом, настоящим хорошим другом? — Он доверительно наклонился вперед. — Послушайте, милая, мы с ней были настоящими хорошими друзьями — и только. Я понимаю, вам трудно этому поверить. Но ничего больше. Настоящие хорошие друзья. — Казалось, он на минуту забыл про Пейтон: лицо у него было сосредоточенное, погруженное в воспоминания, словно, несмотря на все перипетии и отчаяние, он видел для себя более счастливое, светлое место, более спокойное и утешительное. — Вы помните, Элен? Помните, как мы летом ездили в Коннелвилл? К Мэрион и Эдди? Помните, как Пейтон однажды чуть не закусали пчелы? Помните, как она закричала: «Пчелы, папа, пчелы, пчелы!» — Раздалось хриплое хихиканье и прекратилось, голос его умолк с легким печальным вздохом — так ветер затихает в щелях ставен. — А-а-ах… как она бежала вниз с холма, крича: «Пчелы, папа, пчелы!»

Слушая его, Элен вдруг еще раз увидела дом брата в горах Пенсильвании, который они посещали в двадцатые-тридцатые годы, — безопасный и спокойный под легкодоступным горным солнцем и при наличии еще более доступных денег Меллонов и Фриков, — хорошая жизнь, счастливая жизнь сто лет назад. Там были большие дубы, дом был просторный и богатый, — он стоял высоко на холме, и из долины внизу доносился шум транспорта, еле слышный благодаря стене из дубов, — это было единственным напоминанием о другом, шумном мире.

— «Пчелы!» — кричала она. Так и вижу ее сейчас… как она бежит… «Пчелы, папа, пчелы!» Неужели вы не слышите ее, Элен?

Она мирно дремала — не спала и не бодрствовала. Сон был подобен свету, который дрожит и гаснет, разгорается, затухает, словно волны, накатывающиеся на берег, бездонные над утраченными, затопленными отмелями памяти; она увидела деревья на дне моря, холодный свет, пруд в горах. «Пчелы, папа, пчелы!» И она подняла взгляд от пруда, где под сплетениями зеленого горного папоротника безостановочно плавали тропические золотые рыбки, испуганно, а потом с приятным удивлением посмотрела на Пейтон, которая, выскочив в отдалении из леса, на секунду заметалась, словно мотылек на залитом солнцем холме, и с пронзительными криками страха и восторга полетела вниз по яркому мшистому склону: «Пчелы, папа, пчелы!» «Почему дорогая крошка, — подумала Элен, — забралась туда одна? — И, вспыхнув, дрожа от страха, она поднялась, протянув руки. — Почему, дорогая малышка?» Но Милтон, выскочив из кресла, уже бежал, опережая ее, подбросил Пейтон высоко в воздух, и юбочка ее ярким цветком расцвела на фоне неба. И так, уткнувшись лицом в ее шею, он принес Пейтон на террасу — оба хихикали, оба жужжали как пчелы.

Элен снова села. Кофе, стоявший на ее подносе с завтраком, вдруг стал безвкусным, и на какой-то миг она почувствовала беспомощность, неверие в свои силы. Милтон что-то бубнил, и Пейтон бубнила, а ее брат с невесткой и мрачная полька-кухарка вдруг появились на террасе, негромко выражая свой восторг и одобрение.

— Вас покусали? — спросила Мэрион.

— Поди ко мне, красавица, — сказал Эдвард, опускаясь на корточки, и Пейтон бросилась было к дяде, но Элен услышала свой голос — она сказала спокойно, беззлобно:

— Пойди сюда, Пейтон, дай я тебя отряхну. Не следует забираться туда одной. Я ведь говорила тебе.

Пейтон нехотя, надувшись, повернулась к ней.

— Но, мама…

— Иди сюда сейчас же.

— Подойди к маме, чтобы она причесала тебя, — сказал Милтон. На нем были белые, из тонкой шерсти брюки, он выглядел очень красивым. — Подойди к маме. А потом ты, дядя Эдди и я пойдем посмотрим, что там происходит с пчелами.

Пейтон стояла застыв, а Элен сначала щеткой, потом гребенкой расчесала ей волосы и придала прическе форму.

— С ней ничего не случится, если она поднимется туда, дорогая, — сказал Милтон. — Там ведь все огорожено.

— Я знаю, — вскользь, неуверенно заметила Элен. Она казалась себе немного глупой, и яркий румянец смущения прихлынул к ее щекам. Как ни странно, у нее было такое чувство, что все они наблюдают за ней, и со слегка наигранным смешком она произнесла: — Мамина любимица ужасно перепачкалась, верно?

Пейтон закрутилась, стала вырываться, потянулась к Милтону.

— Папа, пойдем смотреть на пчелок. Да ну же, папа. Пошли смотреть на пчелок.

Но Элен крепко держала ее.

— Постой спокойно, — шепнула она девочке, но тут же выпустила ее из рук, и Пейтон побежала прочь, а Эдвард сказал:

— Ну вот! Я с удовольствием прогуляюсь с такой красивой девочкой!

Элен повернулась снова к столу и, передернув плечами, набросила на них жакет. Ей стало холодно, и она вдруг почувствовала себя опустошенной. За ее спиной растаяли голоса поднимавшихся на холм. Полька топталась возле нее с метелкой и хрипло, с характерным для поляков сопением дыша, бормотала:

— Этот ребенок уже испорчен, миссис Элен. И вы, и он ужас как ее портите. Надо бы вам поостеречься.

— Да.

— Вот вырастет, и много будет с ней хлопот. У меня их пятеро, так почитай каждый день они получают по попе.

— Да.

— И у меня с ними никаких забот.

— Никаких.

— А она у вас славная девочка. Красивая. У вас красивая дочка, миссис Элен. Я люблю детей.

«Да ведь не я, не я балую ее!» Но то, что Элен чувствовала прежде — разочарование, горечь, называйте это как хотите, — прошло. Она допила остаток кофе. Внезапно ей захотелось снова очутиться в Виргинии, но и это чувство исчезло. «Как глупо, — думала она, — как глупо воображать, будто… Как глупо. Ох, до чего же глупо и абсурдно. Да ведь всего лишь прошлой ночью она залезла ко мне в постель… „Мама, — сказала она, — ты меня любишь?“ И я сказала, и она сказала… ох как же это глупо, эгоистично».

«Моди. Ну конечно».

Элен вскочила, пролив сливки; прошла мимо родственницы, срезавшей тюльпаны в саду; заспешила по дому с предчувствием, которое она не отрицала, да и не могла отрицать, но скорее им наслаждалась; взбежала по накрытой ковром лестнице в алчном ожидании, словно ребенок в Рождество, и затем, приостановившись, потихоньку, на цыпочках, пошла на затененную застекленную террасу, где одиноко сидела Моди, положив на табуретку свою ногу в ортопедических скобах. Элен сжала девочку в объятиях.

— Ну вот, ну вот, Моди, — прошептала Элен. — Мама пришла. Вот и я, Модичка.

«Мой первенец, моя дорогая». Она села рядом с девочкой, и скоро чувство удовлетворенности окутало ее теплым пламенем любви. Она ощущала себя миролюбивой и юной, очень сильной, словно могла и дальше становиться матерью. Ей было двадцать четыре года.

Она засыпала. Смутно почувствовала холодный пот на щеке, снова услышала неприятный стрекот саранчи, предвещающий дождь, голос, говоривший:

— Помните, Элен, помните, когда мы жили в Уилсон-корт? В квартире? Помните свист — как он будил нас? Помните, Элен, когда появились Пейтон и Моди, как там стало тесно? Помните, как было жарко… Помните? — Он снова глотнул виски, опустошая стакан. — И помните…

Вспомнить. Ох, вспомнить. Как вспомнить мгновения забытого времени? Где теперь дорога, недоумевала она, сквозь этот темный раскинувшийся лес? Листва, саранча, в просвете солнце — все это она знала, все с годами улетело. А теперь тишина царит там, куда не падает свет, и она потеряла дорогу. Богатая. Бедная. Они были тогда бедными — до смерти матери, до того как получили наследство. Они любили друг друга. Не столько из-за бедности, а потому, что оба были еще молоды и им не надо было что-то из себя корчить. Квартира примыкала к стене судостроительной верфи; зимними утрами холодный голубой туман, поднимавшийся с реки, окутывал изящной дымкой фонари на улице, а в доме, в теплой постели, слыша, как по коридорам ходят люди, они чувствовали себя уверенно, собственниками — такая жизнь со всем, что им дорого, могла длиться вечно. Они тогда поздно вставали. Летом Моди плакала. («Что не так с малышкой? — говорил он. — Не должна она так реветь».) Что с ней? Что с ней? На верфи раздавался гудок — страшный рев — и будил их. Прочь простыни. В летние ночи у него были такие длинные и белые ноги, слегка влажные от пота. «О-о, моя милая, — говорил он ей. — О-о, любовь моя».

Сейчас, подремывая, она вспоминает, как гудел гудок. Он связан с пространством, временем, сонными летними вечерами много лет назад — печальный вой, вызывающий в памяти сон, воспоминания и, так или иначе, любовь. Они ссорились летними ночами, потому что было жарко, и Моди плакала, и холодильник капал, и раздавался гудок. Но они любили друг друга, а гудок — сейчас он связан со сном и темнотой, с тем, что было давно, — дикий одинокий гудок, словно голос любви, пересекал темную комнату и, мягко завывая, уходил из сферы звука и из слуха.

— О-о, какие то были дни. И помните, как Пейтон… О-о… — И умолкал с испуганным страдальческим лицом, словно его рука попала в огонь и он только что почувствовал боль. Губы его дрожали.

«Сейчас он заплачет, — сказала она себе, — он заплачет».

— Пейтон.

Вот сейчас он это почувствовал. Ах, горе налетает как ветер. Он снова уткнулся головой в руки.

— Маленькая моя девочка.

Да, возможно, теперь перевернется эта чаша неизмеримой любви к себе, с какой он родился, однако менее сильной, чем тяга к греху…

— Маленькая моя девочка.

Придя в смятение в эту минуту скорби и позора, он обнаружил, что предмета гордости, который он мог бы прижать к сердцу, не было, а было лишь горе. Только горе.

Он встал с кресла и, пошатываясь, с протянутыми руками направился к Элен. Он с трудом передвигался. Седые волосы были растрепаны и взъерошены.

— Лапочка, — произнес он, — ох, лапочка. Отнесемся друг к другу по-доброму. Сейчас. Отнесемся по-доброму. Разрешите мне сегодня остаться здесь.

Она молча поднялась и направилась к лестнице.

— Лапочка, разрешите мне остаться. Просто разрешите остаться.

Она, не откликнувшись, вышла из комнаты и стала подниматься по лестнице.

— Вы не позвоните за меня мистеру Касперу? — сказал он. — Я не могу. Вы не позвоните за меня? Я просто не знаю, что ему сказать. — На минуту воцарилось молчание. — Лапочка, разрешите мне остаться. Даже если считаете, что это ваш дом… Да, — пробормотал он, — даже если считаете, что это ваш дом.

На какой-то миг, словно возникший в памяти музыкальный мотив, эти обрывочные, нетерпеливо произнесенные слова заставили ее осознать всю глубину отчаяния, какого она никогда в жизни прежде не чувствовала. Словно благодаря всего лишь этим словам ей открылась природа их совместной жизни, в этот момент она почувствовала то, чего годы не чувствовала, — насколько он близок ей. Глаза ее наполнились слезами, и она выпалила:

— Да оставайтесь, продолжайте в своем духе и оставайтесь, если хотите! — Взбежала вверх по лестнице и, остановившись в растерянности наверху, хрипло крикнула вниз: — Оставайтесь, если хотите! — И бросилась к себе в комнату, беспомощно рыдая незнакомыми ей слезами, а снизу голос прокричал:

— Элен, лапочка! Элен! Элен!

Она пробудилась — веточки остролиста тихонько царапали по стеклу окна.

«Ох, да возьми же меня сейчас».

Она заснула.

С залива подул бриз. Над станцией полетели большие тучи пыли цвета раскаленного железа — время от времени под порывом ветра они взмывали ввысь. В вышине тучи разделялись, распространяясь по небу этакой прозрачной пеленой ржавого цвета. Сквозь эту пелену слабо просвечивало солнце, освещая все внизу — станцию, людей и все вообще — медным светом, превращая пейзаж — как на картинах Тернера — в нечто смутное и не имеющее горизонта, где даже движущиеся объекты находились в как бы подвешенном состоянии, словно мухи, застывшие в янтаре. Внутренность лимузина, в котором сидел сейчас Лофтис, была обтянута голубоватой тканью, напоминавшей цветом синяк. Перед ним было складное сиденье, тоже обтянутое материей такого же безрадостного цвета, — на нем лежала его нога, которой он отбивал такт мелодии, доносившейся из ресторана через улицу. Жалобный голос из музыкального ящика, нежный и страдающий, пел вдалеке:

Ты знаешь, что ты волен уйти, дорогой, Не волнуйся, если я заплачу…

И Лофтис, стремясь прежде всего забыть о своей страшной боли, пытался разобрать слова, распевая их тоненьким фальцетом. Мимо окна, которое он закрыл от пыли, проплыла дурацкая женская шляпа с розовыми матерчатыми цветами на вуали; затем появилась и сама женщина в зеркале заднего вида — крупная, медлительная, в дешевой пестрой одежде; полными загорелыми руками она ограждала себя от пыли, точно от снега или дождя со снегом, и послышался голос женщины, тихо причитавший:

— Батеньки, батеньки, ну и стыдоба.

А следом за ней шел Барклей с ведром воды. Глядя на него, Лофтис почувствовал приступ тошноты. Голова у него тупо болела от выпитого накануне вечером виски. Он выскочил за дверь и пошел вслед за Барклеем в направлении катафалка, слегка задыхаясь от пыли.

— Эй! Сынок! Сынок!

Парень, стоявший у капота катафалка, повернулся и замер в недоумении.

— Эй, сынок!

— Да, сэр? — произнес Барклей. Это был бледный тощий парень лет девятнадцати. Прыщавый, с робким пушком поросли над верхней губой, он стоял, таращась в удивлении на устремившегося к нему тяжело дышавшего Лофтиса.

— А-а, вот… Это ведь… — И Лофтис запнулся.

Парень молчал. Хотя он и был ни при чем, но боялся, что ему поставят в вину лопнувшую трубу радиатора. А он все утро волновался: угодит хозяину или нет, — каким покажется его новый черный костюм. Он был добросовестным, и честным, и добропорядочным молодым человеком, от природы склонным волноваться. Сложности жизни и то, что он стал гробовщиком, давили на него и представлялись несправедливыми; это его тоже тревожило. Утро принесло ему одни бесконечные заботы. Он чувствовал, что мистер Каспер уволит его, и, волнуясь по этому поводу, едва замечал Лофтиса, хотя и знал теперь, что стоявший перед ним человек — ближайший родственник останков, за которыми он сюда приехал.

— Да, сэр? — нерешительно повторил он.

На лице Лофтиса мелькнула слабая улыбка.

— М-м… что-то случилось?

Парень смущенно улыбнулся в ответ:

— Угу… Да, сэр. Правда, теперь уже все в порядке. — Он повернулся к мотору и открыл капот. — Трубка тут… — «Бедняга, — подумал он, — горе-то какое на него свалилось».

Лофтис заглянул через его плечо.

— Знаешь, эти паккардовские моторы странные какие-то, — услышал его Барклей. — Действительно странные. У меня в тридцать шестом был однажды «паккард». Теперь я люблю «паккарды» — у меня теперь «олдс», — я люблю «паккарды», они о’кей. Но мне пришлось чертовски туго с механизмом подачи. Я, по-моему, пять раз возил ту машину к Притчарду, прежде чем ее выправили.

— Да, сэр, — сказал Барклей. Он наливал воду в радиатор, высоко держа канистру, чуть не задевая локтем лицо Лофтиса.

— А «олдс» мне нравится из-за своего механического хода — точно скользит по воде. Ну-ка дай я тебе помогу. — Он взял канистру и оттеснил Барклея. — Я повыше тебя, — сказал он с легким смешком.

Вода стала выплескиваться на мотор, и Барклей подумал: «Черт, надо сходить принести еще».

— Есть люди, которые не любят чересчур быструю езду. А я люблю. Пикапы ездят медленнее — это правда. Но когда ездишь по городу столько, сколько я, то важнее скорость. — Он поставил на землю канистру. — Моя дочка вечно приставала ко мне, чтобы я купил машину с откидывающимся верхом, — ей всегда хотелось иметь такой «паккард». Я хочу сказать: для себя. Ты знаешь, как молодежь с ума сходит по машинам. — Он посмотрел на Барклея. — Сколько тебе лет — двадцать? Моя дочь была на несколько лет старше тебя, ей было… — Он взглянул на свои руки. — У тебя есть что-нибудь, чем я мог бы вытереть руки?

Барклей протянул ему тряпку, подумав: «Бедняга». Он видел, как дрожали руки Лофтиса, словно у парализованного, когда он усиленно вытирал их.

«Бедняга!» — подумал Барклей, недоумевая: что может сказать мистер Каспер, чтобы ему стало лучше?

Тут Лофтис перестал тереть руки, бесцельно посмотрел вокруг, словно решая отправиться в город. В лице его не было ни боли, ни страха. «Лицо у него, — растерянно подумал Барклей, — совсем ничего не выражает». Он стоял так, зажав тряпку в руке, лицо в каплях пота спокойное, как у дьякона. «Я должен был бы сказать, — подумал парень, — я, наверное, должен был бы сказать…» Но кожа у Лофтиса вдруг стала белой как мел, невероятно белой — такой, подумал Барклей, она не бывает даже у трупа, не то что у живого человека, — лицо по-прежнему спокойное, ничего не выражающее, но бесцветное, словно на нем никогда и не было красок, и на глазах у растерявшегося Барклея сухие бескровные губы вдруг зашевелились и произнесли:

— Мне плохо.

Лофтис больше ничего не сказал. Сознавая лишь, что вокруг него что-то происходит: передвигаются люди, несмотря на пыль, звучат удивленные голоса, словно голоса детей, попавших под внезапно хлынувший дождь, — он стоял, небрежно положив руку на крыло машины, а другой продолжая сжимать тряпку. Затем не спеша, словно сомнамбула, выпустил тряпку из руки и пошел, преодолевая пыль. Переходя через улицу, он подумал: «Я не должен здесь блевать. Надо дойти до такого места, где можно проблеваться…» Борясь с тошнотой, жаркими волнами поднимавшейся из желудка, и зайдя в полупустой ресторан, он прошел мимо молчавшего музыкального автомата, мигавшего калейдоскопом цветов — красным, синим, зеленым, и очутился в грязном туалете, где, согнувшись над нечищеным унитазом, стал спазматически выбрасывать из себя все, что мог.

Затем он вышел из туалета и сел на табурет в конце стойки, откуда ему виден был лимузин, — его все еще трясло, но он чувствовал себя уже лучше, поскольку тошнота проходила, и думал: «Я должен взять себя в руки. Я должен быть мужчиной». Таксист, евший в другом конце стойки, поднялся, расплатился и вышел со словами: «До скорой, Хейзел». Лофтис тупо наблюдал за ним в засиженное мухами окно: он прогуливался, посасывая зубочистку, лениво, инертно, с небрежной легкой непринужденностью поглядывая вокруг, — вылитый шофер такси к югу от Потомака. Затем он исчез, скрывшись за рамой окна. И Лофтис, озираясь с отсутствующим видом, обнаружил, что тут никого нет, кроме Хейзел.

— Хайя, что ж это творится-то? — сказала женщина. — Пылища ужас какая.

— Кофе, — сказал он.

— Послушайте, а вид-то у вас совсем больной, — сказала она. — Должно быть, вчера вечером высосали цельник.

Она вернулась к кофейнику. В помещении стоял знакомый кислый запах — не запах чистоты, но и не грязи, — запах жира, застоявшихся помоев, раскисших несъедобных кулинарных изделий, выпеченных много дней назад. Лофтис почувствовал спазм в желудке и подумал, что его сейчас вырвет, да его и вырвало бы, если бы этого с ним уже не произошло. Он решил уйти и уже приподнялся с табурета, но тут женщина вернулась с кофе, говоря:

— Я видела, как вы только что бежали в мужской туалет. Я решила, что вас, наверное, стошнило.

Он, ничего не говоря, стал пить кофе.

— Послушайте, да вас трясет. Надо вам что-нибудь принять.

Он ничего не сказал, думая: «Если я продержусь этот день, может, все и уладится. Я буду в полном порядке, прежде чем ты выйдешь замуж, — время все лечит, должно…»

— Я сказала Хейвусу — это таксист, который только что вышел, — я сказала ему, что вид у вас бледноватый. Я-то сама не пью, хоть и всегда говорю, пользуясь старой поговоркой: что хорошо для гусака, то хорошо и для гусыни…

«И Элен. Я верну ее, вылечу, она выздоровеет, я скажу ей, что наша любовь никогда не исчезала».

— …Господь знает: женщина несет такой груз, что ей иногда тоже хочется пропустить стаканчик. Собственно…

А он думал: «Успокойся, просто помолчи, успокойся», — зная, что в другое время сам завел бы разговор на любую тему, которая может представлять интерес: о погоде, ценах, даже о боге баптистов, — о чем угодно, лишь бы говорить. Будучи юристом, он ощущал потребность в контакте с людьми, а главное, хотел чувствовать, что его воспринимают и те люди, с которыми он ощущает себя не в своей тарелке. Имея дело — пусть самое пустячное — с людьми, чье социальное положение было ощутимо ниже его собственного, он терялся, чувствуя свою вину, но не доверяя им. Прачки, садовники, негры-поденщики, появлявшиеся у его задней двери с умоляющей улыбкой и просьбой пожертвовать старые вещи, — все они вызывали у него легкое смятение. Но уже давно, сознательно предприняв усилия, перешедшие в привычку, он обнаружил, что может избавиться от чувства неловкости, просто разговаривая с людьми. И он разговаривал, всегда первым затевая беседу даже на дико абсурдные темы, — не только потому, что хотел всем нравиться, хотя это было правдой, но и потому, что ему нравилось говорить, потому что ему нравились округлые фразы и потому что боялся одиночества.

Но сейчас эта женщина привела его в смятение, наполнила отчаянием, и он вдруг испугался, поскольку не понял ни слова из того, что она сказала. Казалось, это она была в смятении и страдала от пыли и тошноты — признака всего, что досаждает человеку, когда он больше всего нуждается в мире и покое. Это была высокая тощая блондинка лет сорока, с лицом землистого цвета, выпученными глазами и грубыми, мужскими чертами. Она стояла, небрежно прислонясь к застекленному стенду, полному бритвенных лезвий и завалявшихся сигар, поглядывала отсутствующим взглядом в окно, безостановочно болтая — пронзительно и без вдохновения, словно ей было безразлично, согласится ли кто-либо с ней и слушает ли ее сейчас Лофтис или, раньше, тот отзывчивый, никого не слушающий хор таксистов и железнодорожников, которые, налетая каждый полдень словно мухи, рассеянно мычали что-то между глотками пива ей в ответ, сидя по другую сторону стойки, где стоял гул их праздного разговора.

— Нет, — говорила она, — я лично ничего не имею против выпивки и, говорю вам, не понимаю, почему женщина тоже не может выпить, и ведь известно, что доктора часто прописывают токсины при определенных неполадках, и, ох, у моей невестки было хроническое заболевание матки, так что пришлось ее удалять, и доктор прописал ей пить виски каждый вечер перед сном…

«Пейтон, Пейтон», — думал он: ему удалось на несколько часов забыть обо всем, кроме утраты, и сейчас мысль о ней ворвалась в его сознание как удар кулака. Перед ним на стойку села муха — он понаблюдал, как черный мохнатый хоботок опустился на что-то липкое и отдернулся, радужные крылышки кокетливо взмахнули вверх, вниз. Где-то бесконечно гудел электровентилятор — негромко, но упорно, непрерывно.

— …это сестра моей помощницы, если можно так выразиться… — Она умолкла, и Лофтис, апатично глядя на нее, увидел, как она вдруг поджала губы с издевкой и презрением. — Вы, наверное, не видели его, потому как я редко, а то и вовсе вас тут не видала… малыша, — с издевкой произнесла она, — а она, бедняга, с таким-то грузом…

Пейтон… он видел ее сейчас — ее облик, формы, сущность. От мыслей о ней вдруг заполыхал огонь в груди. Утрачена? Исчезла? Ох, этот момент не должен был наступить, но он не растворится в воздухе как дым. Боже, выпить. Поднимая руку, он услышал легкий звук — словно зашуршала бумага в нагрудном кармане.

— Мужчины, — сказала женщина. — Мужчины! — говорила она.

Слепая, упрямая, она без устали болтала, перекрывая шум электровентилятора, звуки медленно капающей воды. Муха сделала круг и улетела.

Ах да, письмо — он совсем забыл о нем. Прежде чем уйти из дому час назад, он, не подумав, отложил его из страха, и сейчас с таким же страхом, дрожащими пальцами вытащив его из кармана, стал рассматривать конверт — зеленая марка, на которой трехмачтовая шхуна стоит на якоре, в память о чем-то затемненном извилистыми чернильными полосами почтовой печати. На секунду он положил конверт на стойку, подумав: «Я просто не в состоянии». А потом вскрыл конверт, увидел шесть исписанных страниц, знакомый женский почерк… Что-то — словно чьи-то руки — сжало его сердце, когда, дрожа, он нерешительно начал читать…

«Дорогой зайка, сегодня мне исполнилось 22, и я проснулась утром в грозу с чувством, что я такая старая — наверное, просто больная, и тут поступил денежный перевод с твоей милой вечерней запиской (люди на телеграфе, должно быть, думают, что ты мой возлюбленный), и, по-моему, теперь мне стало лучше. Я вышла и купила две кварты молока и концерт Моцарта, и, по-моему, теперь я чувствую себя лучше. И еще я купила прелестный большой будильник.

Зайка, ты и не представляешь себе, как мне тебя не хватает и как много значила для меня твоя большая замечательная телеграмма. Ты пыжишься изо всех сил и стараешься быть современным, а ты безнадежно старомоден. Все равно я люблю тебя, и мне ужасно тебя не хватает. Я чувствовала себя такой одинокой с тех пор, как уехал Гарри (эта новость действительно обошла город? Какой яд распространяли местные всезнайки? Что сказала она?). Дорогой зайка, я подозреваю: ты единственный, кто все понимает и кому это более или менее безразлично, во всяком случае, по части сплетен. В общем, мне одиноко — неприятно такое признавать, но, по-моему, это правда. Когда ты прожил с кем-то какое-то время, в твоей жизни образуется большая дыра, если они исчезают — даже если они невыносимы (это ты так считаешь) или просто ужасны (может, ты и так думаешь). Чувствовать этакую пустоту и тишину вокруг, когда ты прибираешься в квартире или ложишься спать, — это самое скверное, даже если этот человек вернется и ты захлопнешь перед его носом дверь (на самом-то деле нет).

Так вот, зайка, я просто лежала вчера вечером и думала о тебе. В Нью-Йорке летом так ужасно жарко. Я чувствовала себя такой несчастной. Внизу у нас есть бар (ты ведь не видел эту квартиру с тех пор, как я переехала сюда из Виллиджа), где полно невообразимо шумных итальянцев. Музыкальный автомат все время грохочет вовсю, и, конечно, летом становится еще хуже из-за открытых окон. Я положила на голову подушку и начала засыпать, когда Чеккинос (это смуглый усатый латиноамериканец, довольно неприятный молодой человек) ввалился пьяный — их квартирка напротив, в коридоре, — а она закричала как оглашенная и забарабанила в мою дверь. Так что я пролежала без сна, пока не закрылся бар, прислушиваясь к проезжающим автобусам и думая. Думы были не очень приятные, — собственно говоря, они были очень безотрадные, и мрачные, и унылые. Они начали одолевать меня, похоже, в последнее время; у меня бывали такие моменты и прежде, но они никогда не длились так долго, и это абсолютно ужасно. Вся беда в том, что они — эти мысли — четко не очерчены или не имеют ни к чему отношения. Это что-то вроде черного страшного тумана — ты как бы заболеваешь, ты так себя чувствуешь, когда начинается грипп. Я стараюсь с этим бороться, но оно проникает в тебя, и я ничего не могу с собой поделать. Когда думаю о тебе, это немного помогает, но не знаю: кажется, в действительности не помогает ничто. Я как бы плыву, точно я тону в каком-то темном месте, и нет ничего, что могло бы вытащить меня на землю. Тебе может показаться, что это должно быть приятно — тонуть вот так, но это неправда. Это ужасно. Затем, когда я вижу птиц, кажется (что-то вычеркнуто).

Ох, папа, я не знаю, в чем дело. Я старалась стать взрослой — быть хорошей девушкой, как ты бы сказал, но куда ни повернусь, я все больше и больше погружаюсь в страшное отчаяние. Что происходит, папа? Что происходит? Почему счастье так бесценно? Что случилось с нашими жизнями, отчего, куда бы мы ни повернулись — и как бы ни старались, — мы причиняем людям горе?

Я никогда еще не говорила тебе об этом, дорогой. Не знаю почему. Я только хочу, чтобы ты это знал. Пожалуйста, не чувствуй себя неловко.

Это правда. Все мы были такие недобрые. Я была такой недоброй к людям. Это (тут что-то вычеркнуто) проходит.

(Позже.) Ненавижу этот город, зайка. Все тут такое фальшивое, и жестокое, и уродливое. Но может, дело во мне — я ведь так любила его вначале. Энтузиазм, ученики в школе… знакомство с Гарри. Он на днях заходил забрать кое-что из своих вещей. Все было так напряженно, когда он вошел, — я была в полной панике. Я удивлялась: как я могла полюбить его? А ведь я его любила, очень любила. Возможно, это я оказалась недоброй и разрушила наш союз? Однако же я не могла этого признать — просто не могла. День был жаркий, и, наверное, мы оба плохо себя чувствовали, так что под конец стали ссориться. Я ужасно обозвала его и выбежала из квартиры, хлопнув дверью. А когда позже вечером вернулась домой, его уже не было, и я готова была умереть. Значит, я все еще люблю его, папа? Все еще люблю? Не знаю. Знаю лишь, что со мной происходит что-то ужасное. С тех пор как я ушла с работы, я почти ничего не делаю, поздно встаю, чувствуя, как это жутко жаркое солнце светит мне в лицо. Я сажусь и читаю и время от времени отправляюсь пройтись. Вот и все. Ну не ужасно ли рассказывать тебе такое? Но я хочу, чтобы ты знал.

Иногда я вижу Лору — ты ведь помнишь ее? Мы в тот вечер вместе ходили в „Вэнгард“. Она очень нудная, но я ей почему-то завидую. Может, это и есть ключ к счастью: быть тупицей, не искать никаких ответов.

Я думаю о Моди. Почему она должна была умереть? Почему мы должны умереть?

Ох, мне так тебя не хватает, папочка! Мне бы хотелось увидеть тебя, поговорить с тобой и услышать от тебя что-то приятное. Мне бы хотелось приехать домой! Птицы до невероятия не дают мне покоя. Такие бескрылые…»

Там было еще много написано, но он больше не читал — все стало безумным и непонятным. Он тихонько опустил письмо и взглянул вверх, где чудовищный дневной мотылек, обалдев от света, дико кружил вокруг висячей электрической лампочки.

— Что такое, мистер? — спросила Хейзел.

Лофтис не отвечал.

— Что такое, мистер? — повторила Хейзел. — Я ничем не могу помочь?

Он поднял на нее глаза.

— Моя дочка, — произнес он с безнадежной мольбой.

— Ах, бедный вы человек, — сказала Хейзел.

Он понимал: теперь ничего уже не изменишь. Он опустил голову на стойку и закрыл глаза. «Элен, вернись ко мне».

— Ах, бедный вы человек, — повторила Хейзел.

2

Долли Боннер осторожно, боком спустилась со ступенек станционного дока, словно боялась, что может упасть из-за высоких каблуков и узкой трикотажной юбки, если будет неосторожна, и заспешила к Барклею, все еще возившемуся с мотором.

— Ты видел мистера Лофтиса? — спросила она. — Где он?

Парень вскинул глаза и испуганно повел рукой, указывая на ресторан. Долли напугала его.

— Вон там. Вон там, мэм, — сказал он.

И с грохотом захлопнул крышку, поскольку только что увидел мистера Каспера, который, стоя у багажного вагона, где находились останки, подал ему знак подогнать катафалк. Пыль рассеялась, хотя в воздухе все еще крутились небольшие водоворотики и завихрения; сквозь одну из этих тучек Долли прошла к ресторану, стряхивая с юбки пыль. Она услышала громкие скорбные звуки гитары; защитив от света глаза, вгляделась в пыльное стекло. Внутри Лофтис сидел за чашкой кофе, а женщина за стойкой быстро и беззвучно открывала и закрывала рот. «Бедный дорогой Милтон!» По ресторану ходила радуга цветов музыкального ящика — вечно меняющийся красивый спектр; мужчина с низким печальным голосом пел: «Возьми меня назад, и сделаем еще одну попытку». Обычная народная песня, однако исполненная настоящего тихого горя. Бедный дорогой Милтон.

Она смахнула платком пыль с лица, попудрила нос и поглядела на себя в оконное стекло. Она была смуглая и хорошенькая и, пожалуй, могла бы быть красивой, если бы не слегка срезанный подбородок, отчего ее лицо казалось не безвольным, а скорее капризным, как если бы ее челюсть и губы могли, как у девочки, задрожать в любой момент от горя. Ее много рекламировали в связи с общественной деятельностью — в Красном Кресте, Женском клубе и тому подобных организациях, — и ее фотография, снятая вскоре после свадьбы, появлялась в местных газетах по крайней мере дважды в месяц в течение более двадцати лет, пока даже она не почувствовала неуместности шляпы-колпака и челки, что вызывало откровенные и скрытые насмешки в городе. И тогда она не без сожаления заменила фотографию другой, более новой, где у нее уже не было молодой улыбки, зато точно обозначались маленькие мешочки под глазами и складки на шее, дряблой и слегка сморщенной. Сейчас она в последний раз любовно провела пуховкой по носу и вошла в ресторан.

Она нежно положила руку на плечо Лофтиса.

— Дорогой мой, нам уже пора. Все готово и…

— Когда наступит великий судный день, — ровным голосом произнесла Хейзел, — вы с ней вместе выйдете на золотые улицы. Не волнуйтесь, мистер. Так сказано в большой книге. Евангелие от Иоанна, восемнадцать — тридцать шесть: «Царство мое не в этом мире…»

Лофтис тяжело вздохнул и поднял на Долли испуганные глаза.

— Ты говоришь, все уже готово?

— Да, дорогой. Пойдем.

— Это долина слез, — продолжала Хейзел, — будто входишь в гущу тумана…

— Сколько я тебе должен? — спросил Лофтис.

— Это будет пять центов.

Лофтис положил монету на стойку.

— Я всем сердцем с тобой, мистер. Право дело.

— Спасибо, — пробормотал Лофтис.

И машинально открыл для Долли дверь. Они вместе вышли на улицу, где уже исчезла пыль и теперь ярко светило солнце. Музыкальный ящик печально пел им вслед: «Возьми меня назад — давай еще раз попытаемся». Вдали уголь с элеваторов плюхнулся в море, сотрясая землю. «Давай еще раз попытаемся».

Они как раз готовились сесть в лимузин, когда Элла Суон, с трудом спустившись из дока, молча залезла на заднее сиденье; катафалк тоже тихо и величаво подъехал с печальным звуковым сигналом; пешеходы, освобождая ему дорогу, словно пчелы устремились к тротуару. Долли вошла в лимузин, за ней — Лофтис; поезд, который должен возвращаться в Ричмонд, издал печальный свист, и мистер Каспер вылез из катафалка и с кротким видом остановился у дверцы лимузина, словно епископ, собирающийся что-то освятить.

— Та-ак, — сказал он, заглядывая на заднее сиденье. — Все готовы? — Он слабо улыбнулся. — А-а, вижу. Все в порядке, можно ехать.

Итак, они наконец двинулись в путь: Долли и Лофтис рядом, Элла Суон — на откидном сиденье, прямая как палка, в черном шелковом платье и кружевах рококо, голова склонена то ли в раздумье, то ли в горе. Она молчит, и мистер Каспер на переднем сиденье включает мотор. Лофтис видит в маленьком зеркальце его веснушчатый лоб и рыжие волосы. Однако они проехали следом за катафалком не более ста ярдов, как вдруг катафалк свернул к обочине, остановился, и Барклей, высунувшись со встревоженным видом, поманил мистера Каспера.

— О Господи, — сказала Долли, — о Господи.

— Что случилось… — начал было Лофтис, нагнувшись вперед, но мистер Каспер уже остановил лимузин, вышел и прошел к катафалку, где завел над мотором беседу с Барклеем. — О великий Боже, — произнес Лофтис, не обращаясь ни к кому персонально. — Неужели не достаточно того, что на меня все это свалилось, чтобы еще что-то забарахлило? — Он уткнулся головой в свою руку. — Иисусе! Я этого не вынесу!..

Долли положила руку ему на плечо.

— Мужайся, Милтон, — сказала она.

Он молча поднял голову и уставился на катафалк. И отвернулся, словно получил удар, поскольку в этом затененном шторками полумраке увидел гроб, где лежала его любовь, которая — он вдруг с ужасом понял — должна сегодня исчезнуть навсегда. Право же, подумал Милтон, это больше, чем он способен вынести. Он отвернулся от катафалка и, выгнув шею, стал смотреть на залив. Долли прошептала что-то нежное, успокаивающее, безобидное и невнятное; он пропустил это мимо ушей, подумав: «Господи, как она действует мне на нервы». А впереди мотор катафалка зловеще громыхнул, слабо запульсировал и астматически задохнулся — с минуту голубой дымок витал по лимузину и растаял в воздухе. «Иисусе, — подумал Лофтис, — этого мне не вынести». Возле дамбы, куда он обратил взгляд, осматривая залив, был маленький клочок земли с травкой и платаном — поддеревом цветной мальчишка и его девчонка мутузили друг друга. Она, смеясь, схватила его — большой ее рот был широко раскрыт, округлен от восторга. «Попалась!» — крикнул мальчишка, и они покатились под тощий кустик и там замерли. Лето. Солнце безмятежно освещало залив. Группа суденышек для ловли устриц стояла на якоре вдалеке — они, точно коровы, смотрели все в одном направлении и, как коровы, почти незаметно повернулись: переменился ветер. Вверху, на небосводе, вспыхивал бледный свет — он появлялся яркими продолговатыми вспышками на фоне облаков, недвижно громоздившихся на горизонте. Свет был яркий и неприятный, несущий какую-то угрозу, — он наполнил Лофтиса чувством бури, опасности и предстоящего разрушения. «О Господи, — подумал он с легкой дрожью, — чем я завтра займусь?»

Должно быть, он при этом бессознательно вздохнул, издал какой-то звук, — возможно, поскольку снова почувствовал на своей руке мягкую, обтянутую перчаткой руку Долли, и ее голос нежно произнес:

— Я с тобой, дорогой. Я тут. Не волнуйся: я с тобой.

Он посмотрел на нее и попытался улыбнуться.

— Я не очень хорошо себя чувствую, — сказал он. Он вспомнил сцену в ресторане, и желудок его забунтовал. — Ничего хуже со мной еще не случалось.

— Дорогой мой, — сказала она, — надо мужаться. — Глаза ее сочувственно блестели, в них было искреннее, безграничное обожание — знакомое выражение, которое постоянно появлялось у нее, когда она была рядом с ним.

— Мне было плохо, — сказал он.

— О Господи! — воскликнула она. — О, мой дорогой.

— Меня вырвало. С желчью. Я бы слег. В любой другой день.

— Ох, бедный ты мой!

Она снова взяла его руку, и он намеренно раздраженно ее отдернул. В прошлом он жадно наслаждался бы ее чувством, купался в этой теплой атмосфере преданности. Последние годы он опирался на то, как она с неизменной любовью и желанием смотрит на него, — возможно, сам того не сознавая, опирался как на подпорку или костыль вместе с виски и с Пейтон; это поддерживало его, помогая жить, несмотря на немыслимое убеждение, что жизнь его не богата событиями, что нет в ней цели и вознаграждения. Это лицо, этот взгляд, это обожание во взгляде были уже достаточной ему наградой. Долли была покорной и боготворила его, и поэтому он ее любил. Так повелось с самого начала: он говорил — она слушала, а под этой своеобразной смесью достоинства и самоуничижения бежал ручеек чувства, которое они оба вынужденно именовали любовью.

Однако сейчас — как не раз бывало в последние несколько месяцев — ее присутствие начало раздражать его, угнетать; каждое произнесенное ею слово нервировало. Он жалел, что взял ее с собой. Только трусость, размышлял он, побудила его пойти к ней в то утро, когда Элен отвергла его. Он просто хотел, чтобы кто-то был с ним: ему было так необходимо с кем-то разговаривать.

— В чем дело, дорогой? — спросила Долли.

Он взглянул на нее. Она выглядела обиженной — обиженной, потому что он отнял у нее свою руку.

— В чем дело? — переспросил он. — О Господи, да право же… — И отвел глаза.

— Да, — мягко произнесла она. — Да, дорогой. Конечно. Я понимаю. Хотела бы я найти такие слова, от которых тебе стало бы легче. — Она порылась в сумке в поисках носового платка и промокнула глаза. — Но в такое время слова бессильны.

Он молчал. В лимузине стало отчаянно жарко. Элла Суон молча провела рукой по лбу. В воздухе удушливо пахло солью и дегтем, напоминая о море, о жаре, о загнивании. Лофтис скрестил ноги, развел их и непонятно почему чихнул — неужели они никогда не починят этот мотор? Раздалось слабое позвякиванье — он увидел торчащий под капотом катафалка зад мистера Каспера, обтянутый блестящей черной материей.

— Все, что пытаешься сказать в подобное время, — добавила Долли, — звучит так неуместно. — Она помолчала. — Почему-то.

«Да успокойся же. Просто помолчи».

Из-за угла выскочил огромный грузовик и, тяжело сотрясаясь, промчался мимо них к станции. На боку у него были большие красные буквы:

СКЭННЕЛЛ

Бочки с табаком высоко подпрыгивали в воздухе. Грузовик исчез позади них, оставив за собой слегка едкий запах табака. Мистер Каспер распрямился и вытер руки. Барклей залез в катафалк и включил мотор — тот издал громкий кашляющий звук, словно пес, выплевывающий с кашлем кость, и заработал; зонт голубого дыма вознесся в небеса, а Барклей отважно помахал из окна рукой. Мистер Каспер повернулся с расстроенным видом и залез на переднее сиденье. Катафалк поехал.

— Мне ужасно неприятно, — сказал мистер Каспер. — Ужасно. В такой день…

Речь его перешла в неразборчивый, еле слышный шепот, и лимузин тоже начал двигаться. По обе стороны дороги тянулись поля, заросшие болотной травой, шуршавшей в знойном воздухе; первые приземистые неприглядные городские дома замаячили впереди. По лимузину гуляли порывы воздуха, жаркого, насыщенного запахом мертвой рыбы и гниющей травы. Лофтис слышал доносившиеся с судостроительной верфи, находившейся недалеко, за болотом, звуки падающего металла, клепальных молотков, свисток поезда. Они проехали мимо маленького цветного мальчика, дувшего в жестяной рог, — он вытаращил глаза, глядя на катафалк, большие черные зрачки так и шныряли от удивления. Лофтис заерзал, взглянул на часы, снова скрестил ноги, думая: «Ну разве не достаточно чувства раскаяния? Неужели никак нельзя все это исправить? Неужели недостаточно этого горя? Сколько еще это продлится? Что я могу сделать?» Его по-прежнему преследовал призрак отца, слова, сказанные много лет назад, — старик, у которого неясность выражений часто походила на торжественную манеру речи и торжественную мудрость, но который тем не менее — несмотря на смесь догматизма и дезинформации, пробивавшуюся сквозь жалкие архаичные эдвардианские усы в виде скромного протеста непонимающего человека миру, давно ушедшему вперед, оставив его позади, — умудрился сказать если не действительно мудрые вещи, то по крайней мере долговечные общеизвестные истины, прошедшие проверку временем…

«Сын мой, никогда не позволяй страсти руководить тобой. Взращивай надежду, как цветок на голой земле беды. Если любовь разожгла пламя твоего богатого воображения, страсть сгорит в этом пламени, и лишь любовь выстоит… Послушай, сын мой…

Поверь мне, мальчик, у тебя хорошая женщина».

Лофтис заморгал, снова чихнул. Старик исчез с призрачной улыбкой благодушия; висячие неухоженные пятнистые усы перестали шевелиться, растаяли как дым…

В юности Лофтис относился к отцу терпимо и с плохо скрытым раздражением. Старик не отличался умом и — пришел к выводу Лофтис — был безусловно неудачником. Возможно, поэтому Лофтис никогда не воспринимал всерьез его советы. Но он, конечно, знал в день своей женитьбы четверть века назад, что у него «хорошая женщина». Что же до остального — до этих предостережений, о которых он вспомнил сегодня с чувством, что свершился рок, — он все это быстро отбросил, хоть и со смутным возмущением, возможно потому, что чувствовал: они могут сбыться. А что до любви… в самом деле, что можно сказать о любви? Страсть давно сгорела в том пламени, но тогда он забыл о предсказании отца и решил, что и любовь исчезла. Это было не так. С приливом нежности и тепла он понял, что любовь никогда не исчезала.

Внезапно он почувствовал жуткую боль в груди — словно вдруг вспыхнуло пламя. Пейтон. Она мертва. Это сказал ему Гарри. Он вспомнил ее безумное, дикое письмо. Смерть от падения. Птицы. Птицы?

А теперь он не мог вспомнить, когда эта страсть улетела, оставив его поглупевшим, и растерянным, и сбившимся с пути, — может такое быть с человеком?

* * *

Однажды весенним утром много лет назад, когда с травы почти исчезла роса, Лофтис, напившись кофе, сидел развалясь в садовом кресле, просматривая «Сандей трибюн» Порт-Варвика, и глядел, как утреннее солнце наползает на его частный пляж; из этого состояния его вывел шорох шагов сзади потраве и тоненький голосок, объявивший пылко: «Папа, папа, а я — красивая».

Он повернулся и с нежным вниманием, с каким отцы относятся к юным дочерям, наблюдал за Пейтон, а она, девятилетняя девочка, стоя в траве рядом с ним, произнесла, глядя в зеркальце: «Я красивая, папа!»

И это врезалось ему в сердце. Она была действительно красивая. Возможно, от первой сигареты, выкуренной утром, или от кофе, но у Лофтиса кружилась голова. Так или иначе, он навсегда запомнил этот момент на лугу — как он вдруг подхватил Пейтон в поистине диком приступе любви, прижал к себе и слегка сдавленным голосом прошептал: «Да, моя девочка — красавица», — с удивлением и легким смятением воздавая должное этой прелестной частице его, в которой жизнь будет биться бесконечно долго.

— …красавица, — говорил он, неуклюже прижимая ее к груди.

Ее длинные каштановые волосы закрывали ему лицо, превращая в слепца. Она хихикала, колотила его по спине, и зеркальце, которое она держала, выпало из ее рук в траву.

— Но не надо быть такой тщеславной, — сказал он.

— Нет, — сказала она.

— А ну давай вставай на ножки.

— Нет.

— Нет — что? — сказал он.

— Нет, спасибо, дурачок.

— Разве хорошо так говорить? Да ну же, вставай на ножки.

— О’кей, — сказала она.

Теперь она слезла с него, стояла босиком, расставив ноги на траве, и строила ему гримасы.

— Не надо так делать, — сказал он. — Знаешь, ты можешь озябнуть. И всю жизнь будешь выглядеть злой ведьмой.

— Ну и что? — сказала она. — Дай мне посмотреть комиксы.

На его коленях лежали беспощадно скомканные страницы, на которых отпечатались маленькие грязные следы. Он сделал вид, что не замечает этого, зевнул, посмотрел вверх, на голубое весеннее небо, по которому плыли пухлые облака, рассекаясь по краям в дым. Залив словно застыл, от него приятно пахло солью. Лофтис смотрел с намеренно серьезным выражением мимо Пейтон, на сад — сад его жены, весь в буйстве несказанных красок: розы, анютины глазки и как их там еще звать — он не знал. Где-то игриво защелкал пересмешник, сверчки застрекотали на клумбах, сильный запах травы наполнял его ноздри резким сладким ароматом — словом, весенний день в Виргинии. Лофтис снова зевнул, посмотрел вверх.

— Похоже, пойдет дождь, — рассеянно произнес он.

— Да, — сказала Пейтон. — Похоже. Дай мне комиксы.

— Не говори «дай мне».

— Тогда — разреши мне посмотреть.

— Это, детка, уже лучше, — сказал он. — Я дам тебе комиксы при одном условии. Видишь там розовый куст? Пойди сорви розу и принеси мне. Осторожно — не поцарапайся о шипы.

Пейтон покорно побежала, и через минуту вернулась с большой красной розой, на которой дрожала роса.

— Спасибо, детка, — сказал он. И подумал: как это будет галантно — солнечным утром подарить жене розу.

— Разреши мне посмотреть комиксы, — сказала Пейтон. И не произнеся больше ни слова, взяла комиксы и, растянувшись на лугу рядом с ним, принялась читать, пальцами ног выдергивая травинки. И лениво, словно эта мысль только что пришла ей в голову, произнесла: — Большое тебе спасибо.

Он опустил на нее взгляд.

— Дети, — буркнул он, — должны с уважением относиться к родителям.

Пейтон молчала, с бесконечной медлительностью переворачивая страницы, а Лофтис прилег, разбросав ноги, и стал читать новости: мэр признает, женщина отрицает, что-то про NRA[3]… «Рузвельт», — подумал он. Что ж, он голосовал за Рузвельта, но одному Богу известно, что он в конечном счете натворит. Всюду голубой орел, распростерший крылья. Скорее всего он хороший человек, демократ, но надо следить за ним. Парадокс: моложавый, состоятельный барристер Милтон Стюарт Лофтис планирует, возможно, сделать карьеру в суде, а возможно, станет младшим сенатором, президентом (нация приветствует первого со времен Вильсона главу страны с Юга). Вопрос. Сенатор, как вы относитесь к простому человеку? Ответ. А-а, поскольку я демократ… Вопрос: Благодарю вас. А как вы относитесь, господин президент, к простому негру? Ответ. А-а, поскольку я южанин… Вопрос. Благодарю вас. А к социальному обеспечению? Ответ. А-а, что ж… Благодарю вас, благодарю. (Сын мой, как ни парадоксально… будучи южанином, и виргинцем, и, конечно, демократом, ты обнаружишь, что находишься в уникальном положении: тебе надо сделать выбор между (а) теми идеалами, которые, считаясь правильными и надлежащими, заложены со времен Иисуса Христа, а наверное, и раньше, в каждом человеке и особенно в виргинцах, и (б) идеалами, заложенными в тебя социоэкономической культурой, на которую ты никак не можешь повлиять; следовательно, я усиленно призываю тебя, сын мой, всегда быть настоящим демократом, а также, если сможешь, быть хорошим человеком…)

Парадокс… но это было так давно и к тому же… да черт с ним. У Лофтиса появилось странное желание выпить виски — приятно, глубоко пробирает. Но это, право, смешно — не должен он пить: он ведь не из тех, кто пьет по утрам… Тут, слегка повернувшись, он увидел Элен: она шла по большой, уходящей вверх лужайке, ведя за руку Моди. Он спрятал розу под газету. Они медленно приближались — мать с дочерью; Элен вела Моди терпеливо, осторожно по живописной, заросшей травой лужайке, пока они не подошли к каменным ступеням, ведущим с маленькой насыпи вниз, и Элен спустилась первой, затем повернулась и, взяв Моди за локоток, помогла ей сойти по ступеням, и они снова вместе пошли по лужайке — две красные ленточки на их одежде взлетали под внезапным порывом ветерка. Моди шла, прихрамывая, и казалась на таком расстоянии очень маленькой и хрупкой, а Элен терпеливо и нежно смотрела на нее.

— Папа, — ни с того ни с сего спросила Пейтон, — что такое «контрабанда»?

— Это значит… — начал он, но тут Элен и Моди появились в кружочке кресел, расставленных на лужайке, и Элен помогла Моди опуститься на траву, а сама тяжело села рядом с ним.

— Милтон, на ковре прожженное пятно от сигареты. Вчера вечером… — сказала она.

— На каком ковре? — спросил он.

— На тебризском.

— О Господи. Ларри Эллис.

— Нет. Долли Боннер. Невыносимая женщина — ее никуда нельзя приглашать.

— Папа, — прервала ее Пейтон, — что…

— Замолчи, Пейтон, — сказала Элен, — мы…

— Одну минуту, дорогая, — сказал Лофтис. — Детка, нельзя прерывать людей. Контрабанда — это… ну, в общем, это что-то незаконное, что-то, что полицейский имеет право конфисковать…

— Конфис… — повторила Пейтон, глядя на него.

— Давай не все сразу, — мягко произнес он. — Начнем с контрабанды. Что это ты читаешь? Ладно, скажем так: в США есть закон, запрещающий иностранцам ввозить в страну духи или оружие…

— Или виски, — докончила фразу Элен с холодным смешком. И сунула руку в карман блузы в поисках сигареты. — Виски может быть контрабандным.

Он дал ей прикурить.

— Виски?

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказала Пейтон с видом знатока и вновь обратилась к комиксам.

Элен передвинулась в своем кресле.

— Это вроде того, как я прошу твоего папу не пить, — сказала она, — когда приходят Эпплтоны, а он идет и покупает еще одну бутылку. Это можно назвать контрабандой.

В нем вдруг вспыхнуло возмущение — кровь прилила к лицу и отхлынула, в то время как он краешком глаза наблюдал за Элен, когда она произносила: «Это можно назвать контрабандой». При этом изо рта ее вырвался дымок, голубой в солнечном свете и на фоне травы, незаметно заклубился и улетел.

— Вот что… — возмущенно начал он, но подумал: «Пропусти мимо, пропусти», — а в эту минуту Элен, почувствовав его раздражение, легонько, почти неощутимо похлопала его по руке, пробормотав:

— Все в порядке, дорогой. Не горячись, не горячись.

Сейчас она даже не смотрела на него — он это чувствовал, — а с улыбкой глядела на Моди, сидевшую на подушке на траве, — худенькую, смотревшую безо всякого выражения в небо прелестными безразличными глазками.

Возмущение прошло. Он тоже наблюдал за Моди, и чувство сострадания охватило его, слегка смешанное с горькой болью. «Сейчас, — сказал врач, добрый старик в Ричмонде, нерешительно, шепелявя, — она знает ровно столько, сколько когда-либо будет знать; это очень плохо, но никогда ведь заранее не знаешь — таинство рождения».

«Великий Боже, неужели это вина? Ну а чья же? Что?

Ну-ну, не расстраивайся. Нет, нет, конечно. Таинство рождения…»

Трагедия… такое случается с кем угодно, в лучших семьях. «Успокойся, — говорил он себе. — Мы ведь любили ее, заботились о ней!» — так говорили люди. «О-о, — говорили ему с сочувствующим, мечтательным видом старые друзья — печальные, унылые, бесхитростные женщины с серыми лицами, — о-о, Элен — святая, она так хорошо относится к девочке. Вам так повезло». Точно Моди, с горечью думал он, в своем недуге была им в тягость, а не в радость. И тем не менее она тревожила его. Он любил ее, жаждал ответной привязанности, которая никогда не могла появиться, но эти глаза — порой он не мог их выносить. Пока не родилась Пейтон, мрачное сомнение жило в нем. Он разглядывал тело жены с подозрением и собственное — с бешеным чувством вины. Таинство рождения… Бедное дорогое нежное дитя. Теперь он всей душой сострадал ей. Но порой она, безусловно, делала его ужасно несчастным.

Элен встала, опустилась на колени и принялась расчесывать волосы Моди — она нежно подперла рукой подбородок девочки, очень осторожно, словно это хрупкая фарфоровая куколка, повернула ее лицо, все время издавая нежные звуки, тихо посмеиваясь, приговаривая: «Вот так, видишь!» — или: «Красиво!» Лофтис поднялся и присел возле них, с улыбкой протянул Элен розу.

— Любовь моя, — сказал он, — как красная-красная роза.

А Элен, занятая своим делом, повернула голову и, метнув на него взгляд, произнесла с легкой улыбкой:

— О-о! — И положила розу на землю. — Спасибо.

И снова повернулась к Моди. Она едва ли заметила подношение. Ее веселое, благостное настроение развеялось и исчезло. «Какого черта», — подумал он. Лофтис поднялся на ноги; проходя мимо Моди, он нагнулся и погладил ее по голове.

Она подняла глаза, серьезные, безучастные, карие и большие, как круглые семенные коробочки, что падают с платанов.

— Доброе утро, папа-папочка.

— Просто «папа», милочка.

— Папа-папочка.

— О’кей, — сказал он.

И пошел вверх по склону, слегка задыхаясь, чувствуя, как покалывает в боку. Вчерашняя вечеринка — он, как всегда, перепил. Долли Боннер… Он выбросил все это из головы. Вокруг него сверкало солнце. Траву, зеленую и душистую, только вчера скосили, и она пружинила под его ногами. Маленькие насекомые шныряли вокруг, кузнечики пускались вскачь от него, а когда он обратил взгляд на дом, тот замаячил перед ним, свежевыкрашенный, солидный, приглашающее открытый дню. Дом был большой, в виргинском колониальном стиле, элегантный дом, — правда, слишком просторный для четверых людей. Они построили его благодаря матери Элен, соизволившей умереть два года назад, за двадцать тысяч долларов. В груди Лофтиса поднималась огромная волна гордости, по мере того как он приближался к дому. Черепица на крыше красиво блестела; побег плюща начал взбираться по водосточной трубе рядом с самшитами, посаженными вокруг цоколя. Покачиваясь на солнце, плющ, казалось, придавал дому характер постоянства, возможно даже — традиции. Лофтис вдруг преисполнился восторга: еще не стерлась новизна собственничества.

Он остановился в тени террасы с навесом, от подъема слегка кружилась голова, — это что, Элен зовет его? Он повернулся — пейзаж перед глазами развернулся как по часовой стрелке: деревья, лужайка, серая полоска воды и далеко внизу стоящая Элен, которая кричала вверх:

— Церковь!

Церковь! О да. Черт побери.

— Никакой церкви! — крикнул он в ответ. — Отведите девочек в воскресную школу! Возьмите машину!

— Что…

— Никакой церкви… — начал он снова.

— Что… — Она что-то говорила, но слова ее унесло ветром.

Он безнадежно повел рукой, повернулся. В гостиной он налил себе виски из графина, стоявшего на серванте, — почти полстакана. Затем бросился на кухню, где Элла Суон, склонившись над столом, молча чистила картофель. Лофтис посражался с подносиком для льда в холодильнике, ободрал себе большой палец, но наконец извлек оттуда два кубика и бросил их со звяканьем в виски.

— М-м-м! — произнесла Элла со вздохом подозрения и упрека: этакий первозданный грех, особенно по воскресеньям.

Он слышал такое раньше, он снова это услышит. Их целая банда — старые негритянки-поварихи, и няни, и прачки, от рождения до смерти вздымающие вверх глаза с осуждением и уверенностью в своей правоте, а по субботним дням в гостиных — с бессильным упреком, в воскресенья на кухнях — сквозь угар. Он весело приподнял стакан, предвкушая выпивку.

— Это глядя на тебя, Элла, — сказал он. И сделав большой глоток, ощутил приятную теплоту.

— Хм-м-м, — произнесла Элла. И нагнула к картофелю лицо — черное и похожее на лицо гнома, всё в складках и морщинах. — Никто на меня не глядит, — прогнусавила она, — и уж никак не сегодня. Правда, знаете, кто смотрит на вас? Господь Бог смотрит сверху. Он говорит: «Я — истина и путь и жизнь». Вот что говорит Господь…

— Хорошо, Элла, — сказал Лофтис. — Отлично. Отлично. Никаких проповедей. Уж никак не сегодня… ради Христа, — добавил он осторожно и улыбнулся.

— Это Сатана так говорит. Так и вижу копыта и дьявольские глаза. Стыдно вам должно быть, славьте благое имя Господа.

А он, притулившись к холодильнику, глотнул еще виски — почувствовал, как его, словно одеялом, окутывает удовлетворение. Кухня — подобно всем комнатам, всем сценам — начала очень медленно и так сладостно видоизменяться: стол, блестящая плита, Элла, безликие белые стены — все это, словно медленно, неземным путем продвигаясь к конечной истине, начало приобретать идеальные очертания. Даже утреннее солнце, затоплявшее пол яркими пятнами и лужицами, казалось, было частью этого удивительного дома — его дома.

Лофтис вышел на маленькое крыльцо, примыкавшее к кухне, и постоял там, озираясь. С этой стороны дома по границе его собственности, спускавшейся к заливу, стояли в ряд кедры. Земля под ними была голая, без травы, затененная, казавшаяся прохладной, — на него, как прежде, накатила ностальгия. Столько прошло времени — ведь такие же кедры были в школе, куда он ходил мальчиком, — в школе Святого Стефана, где выцветшие кирпичные здания смотрели на болото. А дальше была река — гладкая, и широкая, и синяя, на мили лишенная по обоим берегам жизни, если не считать одинокой школы, так что иногда, стоя под кедрами, вдыхая запах соли и вечнозеленых деревьев, он смотрел на холодную реку, на бесконечные мили ив и кедров на другом берегу и словно в трансе представлял себе, что это вовсе не Тайдуотер, а эти кедры, да и все это девственное, холодное, залитое солнцем пространство находится совсем в другой стране. Возможно, в России — на просторах Арктики, о которых он читал в книгах по географии, где Лена и Енисей (представлялось ему) вечно стремятся к слепящему солнцу Северного океана среди безлюдных берегов, усеянных кедрами и ивняком, где вечно царит холод и тишина. Однажды он пришел именно к таким кедрам — было это в его последнюю весну в школе, когда в приступе самоанализа, редко с тех пор повторявшегося, он взял на кухне печенье и книгу — поэзию Китса? Шелли? — и, растянувшись в утренней тени, стал в полудреме читать, а со всех сторон неслись сельские звуки: мычали коровы, пронзительно кричали в болоте морские птицы, крикнул мальчик, — пока лениво не прозвучал звонок, сзывающий к утренней службе, и он вместе с другими мальчиками направился в часовню, нехотя оглянувшись на то место, где он лежал, и нареку, и на кедры, встревоженный чем-то — утраченной красотой или, возможно, тем, что одна яркая минута его юности будет почему-то навсегда связана с невидимым и мимолетным запахом кедров.

Он вдохнул сейчас запах кедров: этот запах принес с собой осознание времени, всего, что ушло, — того, о чем он больше не хотел думать. Столько прошло времени!..

Часовня. Церковь. Он мрачно поиграл с мыслью о приличии. Если он не пойдет в церковь, Элен устроит скандал. Нет, она никогда не устраивает скандалов — просто затихает, становится ужасно неприятной. Что ж, он не пойдет — и все. Забудем об этом…

Он повернулся.

— Элла, — сказал он игриво, — не выпьешь со мной?

— Кто? — Она была явно шокирована. — Только не я. Даже за миллион долларов. Вы можете грешить сколько хотите. Мне-то какое дело…

Мрачные обвинения летели ему вслед, пока он шел в столовую к серванту и наливал себе виски. Оттуда он прошел на террасу, где вдруг увидел Элен и двоих детей, поднимавшихся снизу. Почти автоматически он хотел было спрятать питье, но, передумав, остался стоять в дверях со стаканом в руке.

— В левой руке — первый за сегодняшний день, — произнес он с неуклюжим юмором. «Черт побери, — подумал он, — как неловко…»

Элен не произнесла ни слова — лишь бросила на него осуждающий взгляд. Поднявшись на террасу, она направила детей к двери.

— Пейтон, — быстро произнесла она, — отведи Моди наверх и помоги ей одеться для воскресной школы.

— Пошли, Моди, — мягко произнесла Пейтон. — Пойдем наверх. Да ну же, Моди.

Они исчезли в гостиной — слышен был стук ноги Моди: звук постепенно таял, прекратился, снова зазвучал на лестнице над ними, опять прекратился. Элен повернулась.

— Это что еще за выдумка? — сказала она. Милтон пристально наблюдал за ее лицом, напряженным от сдерживаемого гнева. — Какой черт вселился в вас?

— Ой, послушайте, Элен… — Он неопределенно повел рукой. «Совсем как она, — подумал он. — Убрать детей, а потом злиться, устраивать ад. Ведь было так мило…»

Он глотнул виски с легким вызовом.

— Выпьете? — спросил он и тотчас пожалел об этом. «А теперь… О Боже», — подумал он.

Лицо ее смягчилось, в глазах появилась застенчивость, усмешка, игривое, почти нежное выражение. Она дернула его за рукав, направляя к дивану.

— Присядьте, дорогой, — сказала она. — Послушайте, — мягко начала она, садясь рядом с ним в тени; она выглядела такой красавицей, какой была в свое время десять лет назад, — бледные щеки, не тронутые возрастом, лицо девушки без единой припухлости, или морщинки, или провала, снова прекрасное, хотя, может быть, дело тут в виски… — Послушайте, — говорила она, — вы же знаете, что нельзя так пить все время. Вы знаете, что испортите себе здоровье. Дело не в морали и не в том, что это аморально, дорогой… просто вы же не можете везти девочек в воскресную школу в таком состоянии… а вы знаете, что мы должны идти в церковь… мы же обещали… вы это знаете, дорогой…

Вы знаете, вы знаете. Больше он уже не слушал. Все та же старая песня. Иисусе Христе, это ужасно. Зачем она стала разыгрывать из себя мать? Почему не признаться, что она презирает его за то, что он пьет, вообще за все? Вместо этого ее постоянного холода, молчания, горечи — доведенная до отчаяния мать, явный наигрыш. Почему она хоть раз не устроила сцены, скандала? Тогда он мог бы взорваться, выбросить наконец все из себя. Ох, до чего же это ужасно. Ужасно. Иисусе Христе, как ужасно!..

Но он не слушал ее. На миг настроение приподнялось и быстро растаяло. Он смотрел мимо ее щеки на залив, застывший в парном штиле. Лениво кружили несколько чаек. Где-то невидимо зачихала моторка, заглохла. Зимой, подумал он, залив будет серым и замерзшим, обрамленным по берегу снегом, — акры холодной соленой воды, а в доме будет тепло, рядом с ним Пейтон, они смогут смотреть на плавни, на чаек, описывающих круги, на небо, полное наводящих уныние облаков цвета сажи. Он и Пейтон… они будут вместе в теплом доме, но это случится зимой, и он будет старше и даже скорее всего не на пути к тому, чтобы стать сенатором… нет, судьей.

Он громко рыгнул. Элен появилась перед ним, плывя на облаке алкоголя, наполняя его вдруг возникшей невыносимой досадой.

— Послушайте, дорогой, вы же знаете, что вы не должны… вы так давно обещали…

Так давно.

Он поднялся, глядя вниз, на нее.

— А теперь послушайте вы, дорогая, — сказал он, стараясь, чтобы в голосе не звучало злости, — вы могли бы уже знать, что я буду вести свою жизнь так, как мне — черт побери — нравится. — Она заговорила было, в горле ее рос протест. — Подождите минутку, — продолжал он, — я вовсе не хочу быть мерзким. Я просто хочу, чтобы вы знали несколько вещей — в том числе то, что мне нравится праздно проводить воскресные дни, и, во-вторых, то, что мне нравится выпивать.

Она вскочила с дивана.

— Эгоист…

— Потерпите, — сказал он, глядя в пол, почему-то боясь смотреть на нее. — Подождите, черт побери, минутку. Ничего эгоистичного в этом нет. И я не хочу развращать кого-либо. Я буду ходить в церковь достаточно часто, чтобы избиратели знали, что я не атеист. Я давно говорил вам о моей вере или отсутствии ее. Я устал от того, что мои воскресные дни портят банальности, которые нанизывает Кэри Карр… этот…

Не произнеся ни слова, она направилась к двери, затем, повернувшись, пробормотала:

— Избиратели. Это же смех. — На минуту она умолкла — тишина на грани слез. — Ох, Милтон, Милтон, — сказала она безнадежным голосом и вышла из комнаты.

Он с теплым чувством посмотрел в небо. Вот он и сказал ей.

Однако что-то нарушило его умиротворение. Отвратительное чувство вины наползло на него. Не следовало ему говорить… «Ох, Милтон, Милтон», — сказала она. Похоже, требуется загладить вину, принести извинения. Но с чувством всего лишь усталости он понимал, что слишком поздно. Да черт с ним! Он глотнул виски, услышал голос. Выглянул из-под навеса: Пейтон стояла наверху, у окна, в нижнем белье и с улыбкой смотрела вниз.

— Привет, глупенький.

— Как дела, мое прекрасное дитя? — спросил он, поднимая стакан.

Элен позвала ее, Пейтон умчалась, окно с грохотом закрылось.

То давнее воскресенье случайно подвело Лофтиса к пониманию кое-чего — возможно, себя. В тот день при благодатном солнечном свете на лужайке лежали призраки осуществленного и погубленного. Повернись он достаточно быстро, он мог бы увидеть их и испугаться. Но когда он повернулся, было уже поздно: настал вечер, и момент узнавания был навсегда утерян.

А сейчас:

— Будь так добр, — весело произнесла Долли Боннер с другого конца залитой солнцем лужайки, казалось, величиной с акр, — налей мне еще, Милтон-лапочка!

Вдали церковный колокол пробил три раза. Тени на траве стали длиннее.

Как она это сказала — «лапочка»…

— Да-да, конечно. Буду счастлив, Долли, лапочка.

Лофтис неловко поднялся с кресла — он напился, слишком напился, так что надо осторожно нацелиться и пройти. Перебираясь через ноги мужа Долли, Слейтера (обычно произносят «Слоутер», а вообще он известен как «Пуки — Злой Дух»), он на секунду воспользовался коленями Пуки в качестве опоры.

— Извини, Пуки, — сказал он и направился к стулу Долли, с улыбкой и легким намеком на поклон взял у нее стакан и продолжил свой путь вверх по склону, чувствуя, какой стакан липкий и приятно теплый от ее руки. Пройдя несколько шагов, он повернулся, посмотрел на стаканы Пуки и Элен: в своей спешке он забыл про них. Но стаканы были наполовину полны — Пуки с Элен беседовали, не обращая на него внимания. Он снова повернулся, Долли подмигнула, улыбнулась — все это указывало на скрытое, озадачивающее, однако слегка возбуждающее понимание. Он все еще видел ее улыбку, когда повернулся, и дом наверху без усилия с его стороны встал на свое место.

Дикое, шальное возбуждение обуяло Лофтиса. Хотя ум его был, возможно, затуманен лишним стаканом виски, но он почти пять часов пребывал в состоянии счастливого блаженства. Омерзительная утренняя атмосфера дома изменилась после ухода Элен и еще одного стакана виски и приняла истинное значение, исполненное очарования одиночества. В безопасности своего туманного Эдема он бродил по дому: кружевные занавеси взлетали бледными воздушными шарами, — и услышал бурю, устроенную гравием на подъездном пути, когда отъезжала Элен; просигналил клаксон, вдали засмеялась Пейтон, потом тишина.

Оставшись один, он включил радио — новое и великолепное, «Этуотер Кент», которое он купил полгода назад за триста долларов. Внезапно загремели атмосферные помехи — он бросился к кнопке. Хор воскресной школы зачирикал фальцетом «Иисус любит меня». Наверное, методисты. Он почти видел их: ряд кленовых стульев, молодые женщины с дурным запахом изо рта и полукружиями пота под мышками, какой-то подвал, пахнущий протухшей сочащейся водой и заплесневелой религией. Печальное, затененное место, где бесконечное бормотание притч и заповедей переживает взросление и увядание, как и пыльный, благочестивый косой луч воскресного солнца на потертых сборниках церковных гимнов, и на поломанной электрической арматуре и на оплетенных паутиной бетонных стенах. Методисты. Они ненавидят красоту. О Господи… Он зевнул, глотнул виски, выключил радио.

Погруженный в свои мысли, он посмотрел на пол, увидел на ковре черное подпаленное место, где упала сигарета. Долли Боннер. Пожалуй, можно это подправить. Долли Боннер. Да. Бледные руки прошлым вечером делали тап-тап-тап по сигарете — пепел посыпался вниз, на ковер. Он принес ей пепельницу, чертовски приторно умасливая ее. «Долли, стыдно вам — всего пять минут». — «Ох, Милтон. — Ее бледная рука легла на его плечо. — Элен. Тебриз. Мне так жаль». Лицо тоже бледное, с опущенными уголками нежных губ, слегка влажных от последнего, изящно проглоченного глотка виски с содовой. Бледное. «Почему вы такая бледная?» — спросил он. «Ох, Милтон, лапочка, я никогда не бываю на солнце. Я так восприимчива к солнцу». От кончиков ее пальцев по нему пробежала пульсирующая волна наслаждения, подобно тому как шутники, орудуя электромагнитом, вызывают шок в твоей руке. Затем ее смех, почти неслышный, слегка встряхнул ее грудь — застенчиво выступило бледное полукружие груди.

Он откинулся на спинку дивана. Комнату прорезали солнечные лучи. Вдалеке залаяла собака, мужской голос: «Ровер!» — и лай растаял в приятной тишине воскресного дня.

— Доброго вам утра, миста Лофтис.

Руфь, дочь Эллы Суон, зашаркала по комнате с мокрой тряпкой. Это была огромная неряшливая негритянка в очках со стальной оправой, постоянно чем-то удрученная. Она приходила по воскресеньям помогать матери.

— Доброе утро, Руфь, — сказал он, поднимая в приветствии руку. — Как твоя спина?

Она неуклюже прошла мимо, бормоча что-то насчет мучений, преодолевая ступени лестницы с унылым звуком, какой производит человек, ходящий вперевалку, этакая больная женщина-громадина, постанывающая и охающая.

«Значит, Долли, — подумал он. И откинулся на спинку дивана. — Значит, Долли…» Он резко поднялся и подошел к телефону.

А теперь, балансируя серебряным подносом с бутылкой виски, льдом и чистыми стаканами, он направился назад на лужайку с намерением ничего не пролить. Кто-то — возможно, дети — включил радио: фрагмент Брамса — безбрежный печальный вздох нарастал за ним и рассеялся в воздухе. Под кедрами играли дети. Он поднял голову и широко улыбнулся, и они дружно помахали ему. Пейтон крикнула: «Можно нам имбирного эля?» Он кивнул, продолжая улыбаться, и Пейтон с Мелвином, сынишкой Долли, понеслись на кухню, оставив Моди уныло сидеть под деревьями.

Когда Лофтис подходил к садовым креслам, Пуки вскочил и направился к нему.

— Разрешите вам помочь, старина, — крикнул он с навязчивым пылом. Он был маленький и лысеющий, в зеленоватой шелковой спортивной рубашке, сквозь которую проглядывал отливавший розовым цветом дынеподобный живот. Быстро приближаясь к Лофтису, он шел по траве короткими неслышными шагами собственного изобретения, как человек, неумело катающийся на роликах. Он был уже совершенно пьян — для этого всегда хватало одного-двух стаканов. Лофтис презирал его.

Он вежливо отмахнулся:

— Все в порядке, Пуки… — и поставил поднос рядом с Долли. Краешком глаза он увидел Элен. Она явно все еще злилась на него — лицо ее раскраснелось и было опущено к вязанью, которым она занималась.

— Милтон, — произнесла Долли, — я сказала Элен, что, если бы смогла найти для Пуки такие фланелевые брюки, как у вас, мне пришлось бы беспокоиться, не уведет ли его какая-нибудь девчонка. — И захихикала.

Лофтис склонился над Долли, наливая в стаканы виски. Он чувствовал запах ее духов.

— Дело вовсе не в штанах, дорогуша, — сказал Пуки, садясь, — а в моей личности.

Его смех, взорвавшийся в воздухе, звучал дико и приводил в уныние, и последовавшее молчание — поскольку никто больше не рассмеялся — было ужасно. Долли заполнила брешь суровым высказыванием по поводу размера Пукиного зада, Элен промолчала, склонившись над своим вязаньем.

— О-о, любимая, — произнес Пуки.

Долли повернулась в своем кресле — неожиданно крутанула бедрами, туго обтянутыми черным. Даже весной этот прекрасный черный цвет… Лофтис помешал напитки в стаканах и взглянул на Пуки. Как она смогла так долго прожить с подобным ослом? Пуки был агентом по недвижимости. Ему везло: во время земельного бума перед обвалом рынка он получил достаточно комиссионных, чтобы ездить на «бьюике», получить доступ в самые лучшие дома и нанять молодого стильного декоратора из Ричмонда. Лофтис считал себя человеком достаточно обеспеченным, чтобы сделать несколько смелых, но тщетных попыток вступить в Загородный клуб, и всегда думал, что навязчивая дружба с ним Пуки является плохо скрытым стремлением побудить его замолвить несколько добрых слов членам комитета по приему. Они с Долли были баптистами. Уныние и квакерство. Лофтис презирал его. Презирал, потому что Пуки был крикливым и никогда не учился в колледже, а кроме того… Потому что, кроме того — Боже, это ведь правда, внезапно шокированный, подумал он, — с тех пор как женился, Долли была первой женщиной, с которой он подумывал вступить в связь.

Он раздал напитки. Элен, оказалось, не хотела больше пить: она вообще пьет только за компанию, пояснила она со слабой улыбкой в сторону Долли. Вино с ней не ладит.

— Я знаю, как это может быть, милочка, — многозначительно произнесла Долли.

Элен вернулась к своему вязанию. Какое-то время они все разговаривали ни о чем. Долли лениво болтала о стеганых одеялах и матрасах, и легких покрывалах, и о маленьком городке Эмпория, где она жила ребенком, а Лофтис, погрузившись в свое кресло, беспечно ковырял парусиновое сиденье. И он знал: ему бы все до смерти наскучило, если бы Долли, что-то прошептав, всякий раз не скрещивала ноги так, что ему становилось жарко от желания. Все было очень просто, и Лофтис не спускал глаз с ее ног, а мозг свой с бессознательным увлечением занимал покрывалами, и стегаными одеялами, и «забавным маленьким старым городком арахиса», из которого ее вызволил Пуки. «Есть в ней что-то простонародное, — подумал Лофтис, когда она замолчала, чтобы глотнуть виски, — но есть и определенная наивность; по уму она маленькая девочка, которой не трудно будет овладеть при одном условии — не быть с ней слишком долго». Он подумал о некоторых возможностях: можно как-нибудь вытащить ее в Ричмонд — никто об этом не узнает…

Но о чем это он думает? Великий Боже, ему никогда не приходили в голову подобные мысли. Его глаза виновато перекинулись на Элен, потом снова на ноги Долли. Он выпил. Над заливом образовались длинные, вытянутые по диагонали облака. Солнце по-прежнему было над кедрами — безупречный медный диск. Пересмешник, чирикавший весь день, улетел, и никакой звук не нарушал тишины — на лужайке не слышно было ничего, кроме легких взрывов и спадов разговора, кружившего над креслами как шмели, да раздерганных клочьев Брамса, которых никто не слушал и которые летели вниз по склону, печально тая в послеполуденном воздухе.

Он выпил.

Улыбающееся лицо Пуки возникло словно красноватый ирреальный шар.

— А как насчет «Нового курса»… — Он прошел мимо них, шелестя брюками, к виски; колени Долли исчезли за ними, снова появились. — …собираются отдать все деньги людям, которые никогда их не зарабатывали, собираются отдать все деньги своре ниггеров, которые и считать-то не умеют.

— Негров, — поправила его Долли.

— Пусть «негров». — Брюки снова промелькнули мимо, как и большой зад. — Ты как насчет этого, Милт?

— Да черт с ним, я бы сказал, — произнес Лофтис поверх края своего стакана, а сам подумал: «Ну почему я так сказал?»

Вдалеке церковный колокол пробил четыре часа. Юбка Долли немного сдвинулась вверх, обнажив шесть дюймов ноги почти до…

«Боже, — подумал Лофтис, отводя глаза. — Я совсем как школьник. Грязный, гнусный маленький школьник».

— Это тенденция, Милт. Сразу видно. Страна катится к социализму… смерть для свободных предпринимателей. Знаешь, Милт? «Нэшенл риэлторс» уже отправили лоббистов в конгресс. Вот подожди — увидишь…

Долли поднялась, разглаживая юбку.

— Ну если вы намереваетесь взяться за политику, я, пожалуй, воспользуюсь этим и отправлюсь куда надо.

Пуки поднял на нее глаза.

— Она имеет в виду комнату для девочек, — сказал он, подмигнув для ясности. — Подожди минутку, милочка. Я пойду с тобой. — Он рассмеялся своим обескураживающим смехом, маленькие глазки загорелись, и он взял локоть Долли с видом человека, помогающего инвалиду. — Это напоминает мне… — начал он и пустился рассказывать шутку про «Шикарную распродажу», которая оканчивалась полной белибердой.

— Пошли, остряк, — произнесла томно Долли, потянув его за руку, и они вместе двинулись вверх по лужайке — его рука была услужливо прижата к ее спине, словно он хотел уберечь ее от всех возможных падений, от всех нападок.

Лофтис следил за ними, пока они не исчезли, слышал, как перекликались дети под кедрами, смеялись, кричали, слышал также шуршание бумаги рядом, когда Элен вдруг встала и сунула свое вязанье в сумку. Она стояла к нему спиной — он не мог видеть ее лицо, однако по этим быстрым движениям понимал, что она сейчас уйдет и что, прежде чем уйти, задаст какой-то вопрос, презрительный и неприятный. Ну и пусть. Он отвернулся. Она что-то сказала. Он снова повернулся к ней и в алкогольном тумане каким-то образом заметил огромную желтую бабочку, кедры, умирающее солнце, свисающую прядь ее волос и ее лицо перед ним — красное и неприятное, исполненное возмущения и презрения.

— Теперь вы довольны.

— Что такое, Элен? Что вы имеете в виду?

— Вы не сказали мне, что звонили им, что пригласили их.

— Лапочка, я забыл, — сказал он. Процессия лживых слов и извинений прошаркала в его мозгу. — Во всяком случае, я не думал, что это важно. Клянусь Богом, — дружелюбно произнес он, — если бы я знал, что вы хотели бы быть… быть об этом оповещены или что вы хотели бы подготовиться…

— Не втирайте мне очки, — возразила она. — Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. — Она судорожно провела рукой по лбу — эдаким театральным жестом, подумал он и поднял глаза к небу.

«До чего же она эксцентрична, — подумал он со странно приятным чувством озабоченности. — Что-то действительно с ней не так».

— Милтон… — сказала она. И посмотрела на него. А ему даже в алкогольной броне захотелось отвести от нее взгляд, да он так и сделал. — Они оба — скоты, вульгарные и простонародные, — услышал он ее категоричный приговор. — Я знаю, вы ненавидите его. Может быть, вы хотите бытье ней? Так? Ну так?

Ужас на мгновение навалился на него. Она же не может этого знать.

— Я ведь не слепая, — пробормотала она и пошла прочь.

А он остался один.

Потом наступили сумерки, и Лофтис, не осознавая присутствия Элен и не думая о ней, рассказал смешную историю. Смех, пролетев над лужайкой, унесся в небо, воздух наполнился синими тенями, и легкий ветерок, порожденный приближавшейся темнотой, вызывал сухой резкий треск в кедрах.

— Милтон, — сказала Долли, — постыдитесь.

Тем не менее она и Пуки снова разразились смехом, а Лофтис, довольный произведенным эффектом, скромно улыбнулся и отвернулся, глядя на расплывавшийся перед глазами, угасавший на западе кровавый закат. Наверху, на кухне, зажегся свет. Он вдохнул сладкий вечерний запах роз и травы.

— Это напоминает мне… — заговорил Пуки, но тут на склоне за ними раздался топот ног и возле Долли появился Мелвин, девятилетний мальчик, до невероятия похожий на отца, со словами:

— Мама, Пейтон ударила меня по лицу.

Видимо, так оно и было, поскольку на его щеке виднелось розовое пятно величиной с орех, и теперь, вызвав всеобщее внимание, он конвульсивно сжал руку матери и взвыл.

— Ничего страшного, дорогой, — вяло произнесла она, — все мигом станет о’кей.

А Пуки среди этих всхлипов и криков, звеневших в тишине, поднялся и, опустившись на колени рядом с мальчиком, сказал:

— Ничего страшного, не реви так.

Ребенок перестал плакать. Он уперся головой в плечо Пуки и начал капризно хныкать, нечленораздельно бормоча.

— Хочу домой, хочу домой… есть хочу, — расслышал Лофтис.

Раздосадованный Лофтис налил себе еще виски, в то время как Долли, отвлеченная происходящим, вытащила из сумочки носовой платок и постаралась вытереть Мелвину лицо.

— О’кей, дорогой, — услышал Лофтис ее голос, исполненный раздражения и скуки, — через минуту мы поедем домой.

И впервые за многие часы Лофтис почувствовал унылую депрессию. Ей придется уехать, и он останется один. Он страшился предстоящих часов в доме наедине с Элен. Проклятый мальчишка. Почему они не вырезали ему аденоиды? Он вырастет юным оболтусом, и им придется отправить его в военную школу, подальше от подрастающих девчонок. Лофтис устало глотнул виски.

Через минуту Пуки и Мелвин полезли на гору к кедрам, где все еще играли две маленькие девочки, чтобы помирить детей; Пуки один раз повернулся — Лофтис видел его, — произнес что-то, глядя с нелепой улыбкой в направлении садовых кресел, чего Лофтис не услышал, и пошел дальше вверх. Затем, подняв глаза от своего стакана, Лофтис обнаружил, что Долли осуждающе смотрит на него; он без улыбки взглянул на нее, чувствуя легкое головокружение, слыша слабый звон, встречающийся летом в воздухе, светлячки мелькали в сумерках, словно светящиеся капли воды, и в нем нарастало жаркое желание, с которым он ничего не мог поделать.

— Вы счастливы? — спросил он.

Она отрицательно покачала головой:

— Нет.

— Почему нет?

— Потому что Пуки некрасивый.

— Вы же это несерьезно, — сказал он.

— Нет, я хочу сказать: потому что он чудной, — сказала она.

— Потому что он клоун, — подсказал он.

Долгое время оба молчали.

— Он милый человек, — со вздохом произнесла она наконец.

— Пошлите все это к черту, — сказал он.

А Пуки спускался по склону, весело махая им рукой. Он прошел мимо них, направляясь к берегу.

— Хочу взглянуть на это маленькое старое суденышко, о котором вы говорили, — крикнул он. — Хочу…

Лофтис поднял вверх бутылку.

— Выпей еще! — крикнул он.

— Спасибо, нет, старина! — крикнул в ответ Пуки. На расстоянии глаза его казались остекленевшими, слегка растерянными, на лице была глупая ухмылка. — Я из тех, кто знает, когда надо остановиться.

Лофтис весело помахал ему — Пуки исчез за дамбой.

— К черту все это, — сказал Лофтис Долли. — А то каким-то образом где-нибудь увязнешь.

Несколько минут они сидели молча. Потом Долли очнулась. И казалось, с бесконечной нежностью посмотрела на него. Она была раздосадована, она выпила слишком много виски, и она могла поддаться почти любой эмоции — особенно вожделению.

— Вы — красивый, — прошептала Долли. — Вы — чудесный.

Он прошел к ней сквозь тьму.

— Долли, — сказал он. — Сладкий котеночек… — пробормотал он, пускаясь — он это так или иначе понял, предвидя и осознавая, — в волнующее и опасное плавание.

И вдруг, разрезая сумерки, откуда-то сверху раздался дикий испуганный вскрик. Они с Долли повернулись к дому; Лофтис услышал, как испуганно ахнула Долли, привстав со своего кресла, а он со все еще протянутыми руками, словно застыв в позе мольбы и заверения, перевел взгляд на террасу, где разглядел под деревом Руфь, взволнованную громадину, — передник ее развевался, она сжимала руками лицо и трепыхалась как безумная на выступе холма, словно эдакая черная заморская птица.

— Ай-й-й, — вопила она, сопровождая это протяжными выкриками: — Боже! Спаси нас!

И Лофтис застыл, дрожа, уверенный, что кого-то убили. Он не совсем понимал, будучи уже одурманен непомерными эмоциями и виски, как добрался до вершины холма, а все-таки добрался, казалось, со скоростью света, оставив Долли далеко позади, — она тоже в ужасе кричала: «Подождите, подождите!» — а он, спотыкаясь, поднялся по ступеням из каменных плит и прошел под кедрами, где чуть не упал, споткнувшись о поваленные ветки, и, боясь даже подумать о том, что могло случиться, отчаянно заспешил туда, где стояла Руфь, закрыв лицо руками и подняв к Богу глаза.

— Скажи мне… — задыхаясь, выкрикнул он. От нее пахло стряпней и жиром, и она безмолвствовала. — Да скажи же мне, черт бы тебя побрал! — крикнул он, встряхнув ее, но она лишь закатила свои большие черные глаза, и из горла ее вырвался слабый писклявый звук.

Он оттолкнул ее. Под кедрами слышались голоса, и он устремился туда, а там на прохладной, лишенной травы земле Элен и Элла Суон силились вытащить Моди из массы веревок и стеблей. Он, пошатываясь, нагнулся, чтобы помочь, растерянный и испуганный, но Элен жестко сказала: «Отойдите, отойдите», — а Элла, начавшая дрожащими пальцами высвобождать веревку вокруг шеи Моди, простонала:

— Они связали ее, они ее чуть не убили, мерзопакостники.

Спотыкаясь о корни кедров, прибежали Долли и Пуки, а Моди, чей рот был заткнут носовым платком и маленькое личико с минуту выглядело синим, снова начала дышать. Ее лицо покраснело в нескончаемом спазме страха, или муки, или и того и другого, и она наконец издала крик боли, услышав который вместе с истерическими выкриками Руфи на террасе, Лофтис вдруг почувствовал что-то мистическое. Элен, подхватив Моди, прижала девочку к груди. Ее парализованная нога жалко висела, и Элен принялась ходить маленькими кругами под кедрами, тихо, приглушенно говоря с дочкой, а та, немного успокоившись, рыдала отчаянно, горько, прижавшись к лицу матери. Лофтис тщетно пытался что-то сделать или сказать. Почему-то, когда он беспомощно стоял тут, все это показалось ему невероятной небылицей, поскольку теперь он знал, что Моди в безопасности, и он желал лишь, чтобы все вдруг растаяло как дым и он снова сидел бы в садовом кресле. Однако все, что он мог, казалось, сделать — это стоять тут, тщетно размахивая руками и шаря в карманах в поисках сигареты.

— Бедное дитя! — воскликнула Долли, с успокаивающим жестом направляясь к Элен, но Элен, избегая встречи с ней, отвернулась и вместе с Моди направилась к двери на кухню, а в это время Пейтон и Мелвин вылезли из-под большой гортензии — четыре глаза в затененном пространстве, расширенных от страха.

Они все стояли и смотрели. Очень осторожно Элен опустила Моди на руки Эллы Суон, затем круто развернулась и молча, на глазах у всех — включая большого чау-чау, приблудившегося из соседнего дома, выставившего свой дурацкий фиолетовый язык, — подошла к Пейтон, стоявшей там с испуганными от неожиданности глазами, и сильно, жестоко ударила по щеке. Затем заговорила шепотом, но так, что все ее слышали.

— Ах ты, маленький дьяволенок! — сказала она и, повернувшись, опустила голову и снова нежно взяла Моди, продолжавшую тихонько всхлипывать, из рук Эллы и пошла по ступеням в дом. Сетчатая дверь захлопнулась за ней, и Пейтон стала всхлипывать. Все молча присутствовали при этом, замерев, стоя неподвижно, как столбы, под кедровыми ветвями, — Лофтис и его гости, и, наконец, две негритянки, которые с застенчивыми и озадаченными, однако странно понимающими улыбками подошли к ним, каждая, возможно, чувствуя, что ее окружают ясные весенние сумерки, напоенные запахом кедров и моря, и что-то еще — окрестные тихие дома зажиточных людей, огражденные и чистые, с подстриженными садами, которые в этот момент все без исключения затронуты непонятной бедой, тогда как мысли каждого, возможно, на секунду обращаются к осознанию собственной вины, подобно тому как душа всегда ищет свою могилу. Вдали колокол бросил в тишину семь звенящих звуков, и Пейтон, отчаянно рыдая, снова залезла под гортензию.

Дверь комнаты, где они стояли — Лофтис и Пейтон, ее рука в его руке, — находилась на краю темноты, как на берегу ночью у моря. За ними в темноте возникали сильные, таинственные запахи пудры и духов, которые, хоть и знакомые им обоим, никогда не теряли для него аромата чего-то непривычного и таинственного, потому что вызывали в нем память о танцах и вечеринках в далеком прошлом, а запах гардении — о любви. А у Пейтон они вызывали порочное возбуждение, тоже обещание танцев и вечеринок, а также — поскольку ей было все еще девять лет — надежду, что, когда принц явится наконец с любовью и веселым звоном шпор, день будет вот так же душераздирающе пахнуть, и всегда розами. Ветерок зашелестел в комнате, с тихим шорохом потряс кусочком бумаги — словно игрушечные копытца процокали по крошечной дорожке. Они с Пейтон стояли застыв и слушали: без конца шуршала бумага, маленькие копытца галопом неслись в тишине; ветерок со вздохом утих, и бумага, копытца, лошадь и всадник без звука исчезли, свалились в игрушечный овраг. Они прислушивались в нерешительности, почему-то испуганные, поскольку теперь где-то за ними — словно из темноты прилетела стая сверчков — прозвучало клик-кляк-клик будильника, прерывистый монолог, обещавший нечто ужасное.

— Элен, — тихо произнес он.

Молчание.

— Элен, — повторил он.

— Да. — И все. Голос, ничего не ожидающий и не враждебный — просто никакой. Снова тишина.

Они слышали, как она дышит, мгновенно вызывая у обоих видение: лежащая фигура, мать и любовница, бесстрастная, ничего не чувствующая, больная. Что случилось с этими теплыми, любящими руками, которые когда-то заботились о нас? Но ничто не шевельнулось в темноте. Руки были неподвижны. Будильник прозвонил: «клик-кляк-клик». Так назойливо, так назойливо, так назойливо.

— Мы можем войти, Элен?

— Да.

Они медленно прошли через комнату, шаря руками в темноте, словно отдирая паутину от невидимой стены. Здесь стояли две одинаковые кровати с маленьким вязаным ковриком между ними, и они подошли к ее кровати, по-прежнему ничего не видя, но зная, какие ее окружают вещи: коврик, остовы кроватей, собрание маленьких фигурок и безделушек, незряче смотревших на них в темноте, а также бутылочки с медикаментами и пилюлями, маленькая зеркальная горка, от которой исходил слабый запах сиропов и химикалиев.

Звук ее дыхания возобновился совсем близко, и когда их глаза привыкли к темноте, они обнаружили, где она лежит, — фигура в белом, тихо дышащая; руки, безвольно скрещенные на груди, словно бледные призрачные крылья — крылья морской птицы.

— Элен, — тихо произнес он.

— Да.

— Элен, я привел Пейтон. Мы с Пейтон…

Они сели на край кровати напротив нее. Вспышка огня вдруг осветила тьму: Элен, опершись на локоть, поднесла огонь к сигарете. На минуту они увидели ее лицо, вытянутое и искаженное гневом, горем, — они, право, не могли сказать, чем именно. Она снова откинулась назад, задула спичку. Огненный цветок рассыпался, и тьма окружила их; крошечная капелька света трепетала на конце спички, а потом и она погасла. Их окутала ночь — ночь, напоенная ароматом гардений и роз, — однако вместе с темнотой появился и запах медикаментов, неприятный запах, слегка угрожающий, напоминающий об изнеможении и немощи, и болезнях.

— Элен, — медленно произнес он, — Пейтон хочет вам сказать… что она сожалеет… о том, что случилось с Моди.

— Мама, прости меня за то, что Моди ушиблась из-за меня. Извини, мама. Я не хотела, мама.

— Да, — сказала Элен.

Они сидели в темноте, вдыхая запахи духов, лекарств, сигаретный дым, не видя ничего. Высоко в небе пролетел самолет — каждый из них шевельнулся, прислушиваясь: как далеко он летит, куда? На крыльях вспыхивали огни — зеленые и красные, дьявольские глаза, мигавшие в ночи.

— Извините ее, Элен, — сказал он.

— Извини, мама, — повторила Пейтон, слегка задыхаясь, точно она вот-вот заплачет.

— Да, — сказала Элен.

— Извини, мама.

В темноте раздался шепот и зашуршали простыни. Протянулась рука — она притянула Пейтон к себе.

— О да, дорогая. Я знаю: ты сожалеешь о случившемся. Я знаю. Я знаю. Мне тоже жаль, что так случилось. — И обе немножко всплакнули, послышались тихие, успокоительные звуки, какие издают две женщины, старающиеся простить друг друга. Лофтис какое-то время праздно сидел, пока Элен наконец не прошептала Пейтон: — А сейчас, дорогая, иди вниз. Пойди сейчас и умойся. Ты, должно быть, ужасно перепачкалась. Пора в постель.

Пейтон, спотыкаясь, прошла мимо него — он ее не видел, но почувствовал на своей ноге ее пальцы, трепетавшие как мотыльки, хватаясь за его брюки.

— Папа? — сказала она.

— Минутку, крошка, — сказал он. — Я сейчас.

Пейтон вышла из комнаты, натыкаясь на скамеечки для ног и туалетные столики, и Лофтис снова остался сидеть в тишине.

Наконец он произнес:

— По-моему, она действительно жалеет, что так случилось. Ведь я же… не подталкивал ее к этому. Я только сказал ей, что надо говорить. По-моему, она действительно сожалеет.

— Да. Сожалеет.

— А Моди сейчас в порядке?

— Да, — устало произнесла Элен.

— По-моему, она просто испугалась, — медленно отважился он сказать.

— Да.

Затем он произнес то, чего не хотел говорить, — это так ущемляло его гордость, однако он знал, что должен это сказать:

— Элен, я правда очень жалею о том, что произошло сегодня. Правда, жалею. Все это было очень глупо. Надеюсь, ты не поняла это неправильно. Я не должен был так поступать.

— Нет.

— Я хочу сказать: приглашать их.

— Да, — сказала она.

— Элен, я же люблю вас. Вы этому верите?

— Не знаю, — сказала она. И повернулась на бок с вымученным вздохом. Он ее не видел, хотя по звуку голоса понимал, что она все еще лежит лицом к нему. Слова полились — устало, монотонно, и, слушая ее, он почувствовал, что его пробирает холодный пот. — Я не знаю. Я просто не думаю, что и вы это знаете. Я старалась делать все как надо. Я старалась потакать вам, понимая, что поступаю неправильно. Я просто думаю, что вы ребенок. И я не думаю, что мы когда-либо понимали друг друга. Вот и все. Я просто думаю, что у нас во многом разные ценности.

— Вы любите меня? — тихо спросил он. И понял, что давно ее об этом не спрашивал, и мысль о том, что она может ответить, вызвала в нем смутную дрожь страха.

— Я не знаю…

— То есть как это, Элен?

— Если б не было Моди. Если б не было Моди…

— Что вы хотите этим сказать?

— Сама не знаю, — сказала она. — Не думаю, что я смогу и дальше с вами жить. Я просто думаю, что вы всех нас уничтожите.

Он поднялся. В груди его вспыхнули гнев и сознание тщетности всех усилий, а также, неожиданно, стыд — стыд от того, что их совместная жизнь, которая, как большинство браков, началась в такой беспечной, доброй атмосфере, с таким доверием, пришла к такой беспросветности, к такому сумбуру.

— Что ж, — произнес он ровным тоном, думая: «Что ж, все дело в твоих деньгах — в этом весь ужас». — Что ж, мне жаль.

— Да, — сказала она.

— Мы все начали и теперь вынуждены положить этому конец.

— Да.

Голос ее звучал холодно, устало, безразлично. Она снова приподнялась на локте, повернула светящийся циферблат будильника от стены, так что призрачный зеленый свет упал на нее. Затем она потянулась к стакану с водой и проглотила таблетку. Ему хотелось что-нибудь выкрикнуть ей. «Не смей трогать мою дочь!» — отчаянно хотелось ему сказать, но на мгновение захотелось также сесть рядом и взять ее за руку, потому что с ней было что-то не так, — ведь он же любил ее, и она должна это понимать. Но он действительно не знал, что ей сказать, а потому просто повернулся и на ощупь вышел из комнаты.

Внизу он обнаружил Пейтон: свернувшись в кресле, она спокойно читала «Винни-Пуха». Он окликнул ее, и они вместе вышли. Они сели в машину и поехали, казалось, за многие мили — за город и по безлюдным сосновым лесам, через болота, полные лягушек, которые пронзительно квакали и, завороженные светом фар, выпрыгивали как угорелые на дорогу и попадали под колеса. Это приводило в восторг Пейтон, а у Лофтиса разболелась голова. Пошел дождь — он упорно лил полчаса, а потом прекратился так же внезапно, как начался. Наконец часов в десять Пейтон объявила, что проголодалась; они остановились возле пустого ресторана в маленьком рыбацком городке выше по заливу и наелись крабов с лимонадом. Пейтон болтала без устали и сказала, чтобы он посмотрел на нее: «Посмотри на этот новый браслет». Лофтис пил пиво. Затем появилась женщина с красным лицом и жировиком на щеке — она несла опилки и щетку — и сказала им, что пора уходить: заведение закрывается.

Машина была запаркована у темного причала. Они долго сидели в ней, глядя на залив. Начался прилив — волны, фосфоресцируя, мягко набегали на берег. Стало холодать, и Пейтон, свернувшись клубочком, притулилась к Лофтису.

— Чем больше снежинок пом-пом, тем больше их падает пум-пум…

Он посмотрел на нее.

— Когда ты, крошка, вырастешь, — сказал он, — ты будешь просто чудом.

Она никак не отреагировала. Через какое-то время она сказала:

— Папа, мне жаль, что мы с Бастером связали Моди.

— Да, — сказал он, — это была не очень хорошая идея. Вы с Бастером.

— Мы с Бастером. Почему мама меня так ударила? Она никогда…

— Она просто плохо себя чувствовала, крошка. — Он обнял ее и притянул к себе.

— Да, — задумчиво произнесла Пейтон. — Я думаю, она плохо себя чувствовала. Мне правда жаль, что я сделала так больно Моди.

— Да, — сказал он.

— Дети должны быть добрыми друг к другу, — сказала Пейтон.

— Да.

Вскоре Пейтон заснула, притулившись к нему, и поднявшийся на берегу ветерок растрепал ее волосы, принеся с собой запах болота и кедров, воспоминание о том, что происходило в этом сезоне любви и дождя.

3

На полпути между железнодорожной станцией и собственно Порт-Варвиком — на расстоянии, в общем и целом, в две мили — болота, усыхая в жалкие одинокие лужицы, постепенно уступают место возвышенностям. Здесь, у края дороги, появилась неприглядная поросль: ежевика и вереск неопределенного, грязного цвета, словно с превеликими усилиями прорвавшись сквозь глину, буйно цвели теперь, сгибаясь и трясясь на ветру. Примыкает к этим сорнякам с виду унылый городской район — его видное дороги, да, собственно, дорога со временем поворачивает и проходит через него. Здесь высятся горы отбросов, в воздухе вечно стоит сладковатый запах овощей и видны — кажущиеся издали радужными — тучи плотоядных мух, чернеющих на помойке, и еще, возможно, пара главенствующих тут крыс, стоящих на задних лапах, точно суслики, и глядящих, лениво моргая больными глазами, на пораженных ужасом туристов с Севера.

Приблизительно в этом месте, когда лимузин, музыкально поскрипывая по асфальту шипами, ехал в город, Долли снова начало одолевать предчувствие. День становился все жарче — по дороге катились жирные волны зноя. Ветра совсем не было, и сорняки по обеим сторонам дороги, такие горячие, и сухие, и неподвижные, казалось, вот-вот загорятся. Ручейки пота потекли у нее под мышками. Мимо пронеслись горы мусора, издавая омерзительный запах, и лимузин встряхнуло, когда он поднялся на маленький мостик. Внизу текла отвратительная речка, засоренная нечистотами и неприемлемая для какой-либо жизни, кроме больших пятен водорослей цвета супа из зеленого горошка, над которыми парили и ныряли стрекозы, словно подвешенные на невидимых нитях в пронизанном солнцем воздухе. Долли невесело посмотрела на речку, про которую была такая дурацкая история: про каторжника-негра, который упал в нее и утонул и который — поскольку тело непонятно почему никогда не было найдено — появляется из воды ночью в годовщину своей смерти, покрытый пеной и отвратительно слюнявый, и блуждает по городу в поисках красивых белых женщин, чтобы их изнасиловать и утащить в немыслимые глубины своей могилы. Пуки рассказывал Долли эту историю всякий раз, как они проезжали мимо речки, и хотя она в нее не верила, от этой истории по телу от страха всегда пробегала приятная дрожь.

Лимузин вдруг приподнялся и нырнул вниз, и желудок у нее подпрыгнул как мячик; эта неожиданная встряска вместе с сорняками, и отбросами, и кипящей жарой породили в ней чувство почти невыносимой муки, и она, отчаянно вскрикнув, опустилась на сиденье, взмокшая и ослабевшая, и вцепилась в руку Лофтиса. Она почувствовала, как быстро Лофтис выдернул руку. «Это уже не в первый раз он так делает», — подумала она, и вот тут, глядя на него, у нее появилось это странное предчувствие.

«Он больше не любит меня. Он меня бросит».

Вот такое же предчувствие было у нее вчера ночью, и сейчас оно снова посетило ее. Ее пронзило отчаяние, и она передвинулась в угол, глядя на Лофтиса. А он смотрел в окошко с непонятной озабоченностью. Мимо пролетела одинокая ива, и за ней, следуя за его взглядом, Долли увидела с полдюжины бензобаков, заржавевших и огромных, торчавших на пустыре словно обрезанные коричневые ноги какого-то жуткого сборища гигантов. Бензобаки находились все еще далеко, но машина неуклонно приближалась к ним, и почему-то перспектива приблизиться, проехать мимо них наполняла Долли тревогой и ужасом. Она начала тихонько всхлипывать в уголке, погрузившись в унылый серый туман жалости к себе, — мелкие слезки медленно стекали по ее щекам. «Это правда, — подумала она, — судя потому, как он себя ведет. Он не любит меня. Он приехал за мной сегодня утром, потому что Элен не едет». Затуманенными печалью глазами она увидела коричневую бородавку на шее Эллы Суон, поседевшие непричесанные волосы негритянки.

«Отвратительно. Ох, отвратительно».

Она повернулась и с несчастным видом стала смотреть в окошко. «Он такой не потому, что оплакивает Пейтон, а потому, что не признает меня, — я это вижу». Два канюка беззвучно поднялись с кучи отбросов, нырнули к сорнякам и улетели.

Что ж, с горечью подумала Долли, она все время это чувствовала последние несколько месяцев, хотя только прошлым вечером осознала: что-то не так. Вообще-то Милтон однажды ведь уже оставлял ее и возвращался к Элен. В то время шел их развод — она знала. Отступить в последнюю минуту. Так он захотел. А прошлым вечером… Прошлый вечер был ужасен, и по мере того как воспоминания возникали в ее мозгу — признание, что это вызвало у нее шок, и осознание этого шока, — на нее налетела новая, еще более сокрушительная волна страдания и угрызений совести, и она начала горько, приглушенно всхлипывать, ухватившись за свисавшую сверху бархатную кисточку, и, раскачиваясь вместе с лимузином, глядела на беспощадно приближающиеся бензобаки, обрезанные и недоделанные, стоящие на пустыре точно тотемы.

«Ох, Милтон, сладкий мой».

Итак, вчера в конце дня было очень жарко, и ближе к закату солнца они с Лофтисом сидели на террасе Загородного клуба. Клуб находился на скале над рекой Джеймс — дорогое заведение в стиле, напоминающем готику, роскошное и с хорошей обслугой. Там около восемнадцатой лунки есть бассейн с сапфировой водой; ныряльщик в блестящих голубых трусах изогнулся в сумерках — им было видно его с террасы — и полетел вниз за пляжными зонтиками, наклоненными под резким углом наподобие сомбреро, разрезав воду без единого всплеска. Долли и Милтон пили мартини, который им приготовили из его бутылок, стоявших на кухне: он — третий стакан, она — второй. Дети в купальных костюмах, кувыркавшиеся на склоне внизу, образовали на траве этакое розовое колесо-вертушку. Сумерки наполнял запах мяты и цветения, и игроки в гольф возвращались с поля — их кадди не спеша тащились за ними, весело позвякивали мешки с клюшками. На террасе было, пожалуй, еще с дюжину человек — ленивый вечерний разговор едва слышно клубился, вспыхивал, нарастал, спускаясь вниз, к бассейну, где на траве, под покровом вечерней тени спала толстуха, пришедшая загорать.

— За День Победы, — сказала Долли.

Это была их шутка. Днем Победы было двадцать первое октября, когда наконец развод Лофтиса, после двух лет раздельной жизни, становился окончательным. Обычно тост провозглашал Лофтис, но после того как Долли к этому привыкла, шутка уже не звучала так, как прежде, поэтому Лофтис сейчас даже не откликнулся, а лишь выдавил легкую улыбку и занялся мартини. Блестящая красная машина подкатила и остановилась на подъездной дороге. Белые платья появились из дверей словно воздушная пена, и три девушки побежали, смеясь, по дорожке, аза ними — трое молодых людей в смокингах, напыщенные как вороны.

— Сегодня танцы, — сказала Долли. — Похоже, ужин с танцами.

— М-м-м.

— О чем ты думаешь, дорогой? — спросила она.

— Ох, не знаю, — ответил он. — Ни о чем.

«О Господи», — подумала она. Все годы, что она знала его, он отличался тем, что болтал, разговаривал, — этим его талантом, возможно, и объяснялось их скорее однобокое общение. Она любила слушать, как он говорит, и была благодарной слушательницей, хотя часто, унесясь в мечтах, обнаруживала, что не столько вслушивается в суть того, что он говорил, сколько в интонацию, в мелодию слов, в то, как по-настоящему ласково он их произносит. Эксцентричная манера переиначивать слова в гротескные пародии, его восклицания «о Боже» или «о Иисусе», когда что-то было не так, исторгнутые в небеса с таким горячим и комичным пылом, и его особый юмор, всей тонкости которого она часто не понимала, — слушать этот непрерывный поток слов, вспышки восторга и иронических, осуждающих обвинений, таких точных, таких внушительных и умных, — она могла все это слушать бесконечно. И обычно она была согласна с ним. Он столькому ее научил.

Но теперь она забеспокоилась. Этот замеченный ею в последние несколько месяцев сосредоточенный и окутанный мраком неизвестности вид тревожил ее. Это означало, что он вскоре станет груб с ней — по крайней мере нетерпелив, — и она будет несчастна. Она решила взбодрить его. Она глотнула мартини — напиток прожег путь до дна ее желудка (она так и не смогла решить, любит ли мартини, и пила коктейли только потому, что их пил Милтон), — но, бросив взгляд мимо стоявших в центре цветов, она заметила его погруженное в раздумья лицо и подумала: «Беда, набежала и вскипела беда».

— Беда, беда, дорогой. В чем, дорогой, дело? — как бы между прочим спросила она. — Ты ведь можешь мне сказать.

— Ни в чем.

— Ты же можешь сказать мне, — повторила она. — Скажи Долли, — игриво произнесла она.

— Ни в чем, черт возьми, — сказал он.

Она не обратила внимания на эту грубость, надеясь с помощью мягких убеждений заставить его стать более милым.

— Послушай, сладкий мой, — пробормотала она, — будь помягче.

В этот момент сидевшая за соседним столиком рыжая толстуха с обнаженными руками вдруг откинулась на стуле и разразилась пронзительным громким смехом. Раздавшийся в этой атмосфере нарочитой воспитанности, он произвел такое впечатление, будто стая гусей ворвалась в церковь, и заставил всех на террасе повернуться, подняв ножи и вилки в воздух, в поисках источника смеха. Затем, увидев, что это знакомая женщина, у которой бывают подобные взрывы, они снова повернулись к своим столикам, понимающе кивая и снисходительно улыбаясь.

— Кто эта женщина, дорогой? — спросила Долли. Хотя их роман длился уже годы, они лишь недавно стали так легко появляться в Загородном клубе, и в этом новом, избранном и волнующе красивом кругу было много людей, которых Долли не знала. Согласно существовавшему в Порт-Варвике протоколу Долли была «дамой света», но никак не Загородного клуба. Она часто бывала здесь в качестве гостьи, но бедняга Пуки так и не сумел стать членом клуба.

Лофтис слегка улыбнулся.

— Это Сильвия Мэйсон, — сказал он. И помахал рукой. — Хелло, Сил.

— Милтон Лофтис. Как вы? — Учтивое тривиальное приветствие.

К ним подошел официант с веселой улыбкой и металлическим подносом, нагруженным тарелками величиной с крышку от мусорного ящика, которым он балансировал, неся на четырех пальцах.

— Заказываете, капитан Милтон?

Лофтис поднял на него глаза.

— Привет, Лютер. Как ты сегодня? Коктейли со звоном. Бифштексы на ужин.

Официант ушел.

Лофтис вдруг произнес:

— Я думал о Пейтон. — И допил свой мартини.

— О Господи, — сказала Долли. — С ней все в порядке?

Вообще-то ей было это безразлично. Пейтон, о которой постоянно говорил Милтон, была такой докукой. И часто, когда он говорил о ней — хотя Долли и старалась его понимать, — она чувствовала, не признаваясь себе в этом, не что иное, как ужасную ревность. Когда дети человека, которого ты любишь, знают, что ты «его любовница», это может вызывать у них беспокойство и опасения, и, пожалуй, ночами — раздумья, и Долли, предпочитавшая все упрощать, ненавидела Пейтон за то, что ощущает себя грешницей. Последние годы она по возможности избегала встречаться с Пейтон — только так и надо было поступать, — но она чувствовала, что даже на расстоянии девушка набрасывает тени запрета на ее озаренное нежностью и надеждами будущее. Милтон и я.

В сумерках он выглядел очень красивым: эта возбуждающая прядь седых волос цвета старого олова — вульгарный красавец с такой прядью никогда не мог бы носить ее с подобной грацией. А как он трезво рассуждает сейчас — она так любила, когда он был трезв, а это случалось не так часто; тогда его разум, столь бескомпромиссно оценивающий жизнь, понимающий всю трудность стоящей перед ними дилеммы, прекрасно сознающий то замечательное, что скоро ждет их, — этот трезвый, добрый разум обещал окружить ее пламенем своей любви — нежным пламенем, несущим благопристойное удовлетворение, как и мягкий, спокойный голос, казалось, обещавший: «Я буду о тебе заботиться. Можешь теперь не волноваться. Я покажу тебе, что такое любовь и правда».

Но говорил он про Пейтон.

— Что-то с девочкой не так. С тех пор как они расстались, она словно с цепи сорвалась. Понимаешь, я получаю эти ее письма, и они до чертиков меня волнуют. Бедной крошке так тяжело пришлось. Понимаешь, я советую ей… не принимать это близко к сердцу. Бедная девочка… я думаю на будущей неделе съездить в Нью-Йорк… поговорить с ней…

Долли было трудно сосредоточиться: глаза ее перебегали на другие столы; на женщину по имени Мэйсон, на толстых руках которой было с дюжину серебряных браслетов, гремевших, когда она ела; на скатерти, на серебро, на яркие цветы — на все создающее атмосферу роскоши и комфорта. А внутри, за большими стеклянными дверями, бесцельно бродили по двое-четверо молодые люди и девушки в ожидании танцев: молодые люди, неуклюжие и степенные, в новых смокингах, держались как взрослые, с независимым видом, а девушки смеялись и тянули их за руку или, приподняв длинные, до полу, юбки, делали одно-два па. Музыканты настраивали свои инструменты. Долли подняла глаза на окно на втором этаже, где, немного скрытая сильно разросшимся плющом, была комната Милтона — он жил теперь тут, лишившись дома. Его комната. В ее глубине, тонувшей в тени, она увидела знакомые вещи, слабо обозначенные умирающим солнцем: угол его итальянского письменного стола, лампы под абажуром, спинку стула — с его деревянной перекладины свисала белая рубашка, которую Лофтис, несомненно, надевал в тот день, играя в гольф, — и что-то нежно затрепетало в ее сердце. Его нестираная рубашка. И глядя на него сейчас — на это серьезное, крупное, честное (к тому же все трезво понимающее) лицо, — она подумала: «Он такой милый».

— Не думаю, чтобы я когда-либо сумел вернуть ее в Порт-Варвик, — говорил он. — После свадьбы она сказала, что больше сюда не вернется. Да она и не должна. Они с Элен никогда не ладили, да и вообще, я думаю, ее место там. Бедная девочка. Такая талантливая — по крайней мере я так считаю…

Он говорил быстро, с вдруг возникшим обескураживающим возбуждением. Ей неприятно было видеть его таким: образы, мысли о Пейтон нахлынули на него, лоб запылал от волнения; одно ухо, освещенное солнцем, было прозрачным, и в нем образовалась крошечная лужица крови — очень красная. «Когда мы поженимся, — подумала Долли, — мне придется как-то воздействовать на него, чтобы он столько не пил…» Все это она уже слышала. Ей это наскучило. Ей хотелось, чтобы он поговорил с ней о поездке на Скайлайн-драйв. Она взяла со стеклянного блюда веточку сельдерея, положила на свою тарелку и начала жевать зрелую маслину. Немножко опьянев от мартини, она пыталась слушать его, но ее мысли разлетались, как семена одуванчика: любовь, свадьба — возможно, в Новом Орлеане, Скайлайн-драйв.

— Она пережила тяжелое время…

«Ох, да поговори же о ком-нибудь другом. Поговори о нас».

— Теперь о ней и Гарри. Гарри — славный малый, но, по-моему, они почему-то раздражают друг друга — чуть не с самого начала. Ей не надо было спешить! Переезжаешь на Север — и становишься человеком без родины, изгоем. И ты тянешься к первому символу, который может завершить твое ренегатство, — ты становишься коммунистом или работником социального обеспечения, или выходишь замуж за еврея. При этом чистосердечно, стремясь аннулировать то зло, с каким ты вырос, а обнаруживаешь, что, ступив на этот путь, становишься вдвойне изгоем. Два даром потраченных усилия не приносят прибыли. Выйти замуж за еврея, или китайца, или шведа — прекрасно, если тобой движет желание достичь какой-то цели, включая деньги, но это не избавит тебя от чувства вины. Отец сказал мне, когда я устремился в университет… «Сын, — сказал он, — ты не должен подпевать реакционерам; всегда помни, откуда ты вышел, — ты родился на земле, политой кровью и насыщенной преступлениями, и тебе придется идти длинной узкой дорожкой, предначертанной судьбой. Если потрясающие объездные дороги начнут манить тебя, сын, оглянись по крайней мере на Монтичелло». Понимаешь?..

Долли кивнула, улыбнувшись с отсутствующим видом. Она услышала слово «еврей». Это снова направило ее мысли в сторону. «Почему он не говорит о нас? Евреи. Как это верно». Подобно Милтону, она считала себя либеральным демократом: лет шесть назад — вскоре после того как они впервые переспали, но до того как надежды Лофтиса сделать карьеру в политике угасли окончательно, — он как-то говорил, что она станет женой члена Национального комитета, если — и когда — они поженятся. Это невероятно возбудило ее — хотя она и считала, что это было сказано вскользь в один жаркий сладостный вечер в отеле «Патрик Генри» в Ричмонде. Как тогда было чудесно! Это были их лучшие, действительно лучшие дни. Это была их изысканная тайна: она была неопытна, хотя и много фантазировала, но это было ее первое прелюбодеяние за городом, — и сознание, что она сбилась с пути, делало тот вечер особенно волшебным. Старовиргинская манерная протяжность речи. «Миз Рузвельт, я Долли Лофтис. Как поживаете? Я жена члена Национального комитета от Виргинии. Мой муж столько мне рассказывал про вас и президента Рузвельта. Или мне надо говорить: „про Франклина“?» Неоновая реклама бесстыже мигает — красные вспышки заполняют комнату. Она встает, спускает штору, погружая во тьму свою вину. «Следует ли мне? Несмотря ни на что — следует ли? Ведь он женат». Суровые постулаты пятидесятников из серого ноябрьского прошлого маленького городка бросают ее в пот: «Отрекись от прелюбодеяния и прочих подобных грехов». Но это проходит. Она снова залезает в постель рядом с ним, гладит его по лицу, возбуждаясь, думает: «Все это неважно. Он нуждается во мне…»

«Милтон, — говорит она, — проснись, любимый».

А он продолжал говорить о Пейтон, и теперь вечер становился невыносимым. На Долли накатились волны желтого тумана, мрачное уныние; после последнего стакана мартини, попавшего не в то горло, в нос ей ударили пузырьки газа, слегка пахнувшие можжевельником, а бросив косой взгляд, она почувствовала, что по крайней мере двое смотрят на нее. Она пожалела, что не видит знакомого лица, а то все эти люди, незнакомые, как ей вдруг показалось, осуждают и винят ее. Коричневато-желтый свет разлился по траве внизу — в этом свете газонокосилка с мотором, тащившая за собой сонного негра, двигалась, словно кораблик среди зелени, выбрасывая перед собой волну яркой травы. Мужчина подошел к зелени и убрал флаг; на закате солнца маленький красный флажок выглядел так красиво — Долли стало грустно оттого, что его не стало. Заиграл оркестр, и звуки музыки тоже наполнили ее смутной, отдаленной грустью и нервирующей тоской — мысленно она жадно отыскивала старые места, старые события…

Его комната.

Разве я могу говорить, рассказать кому-нибудь об этой бездонной нежности? Любить мужчину столько лет. Теперь, освободившись от связывающих уз — бедняга Пуки отбыл в Ноксвилл, штат Теннеси, а Мелвин — в колледж, — я привязана только к нему. Вместе мы никогда не умрем. Девчонка с фермы в Эмпории… что теперь сказал бы папа? Я человек с изысканным вкусом и в модных брючках, вице-председатель Красного Креста и член Садового клуба Тайдуотера на хорошем счету. «Сладкая и расточительная», — говорит Милтон, так мило скривив слегка рот. До чего я люблю его!..

Я хотела его так давно — но приходилось сдерживаться; я сидела, ничего не предпринимая, на этих бедрах, которые, как он говорит, с ума его сводят, точно святая, жаждущая идеального приобщения Святых Тайн. Сдерживалась. Приходилось, потому, как он говорит, что мы оба погрязли в трагедии, каковой является мораль среднего класса.

Сплетни продолжаются, а мы теперь вместе идем к нему в комнату, туда — наверх, поскольку он говорит, что избавился от этой дьяволицы, которая долго держала его в плену; теперь он свободен — безошибочно и по закону, и плевать на презренных мелких завистников, которые не могут не слушать мегеру или тупицу, превращающую их в беспомощные существа. Так он говорит. И вот мы поднимаемся наверх, в его комнату. Я хорошо ее знаю. В ней есть что-то дорогое мне и сладостное. Она окружает тебя запахом — или, может быть, просто чувством, что ты — с ним, — мужским запахом кожи или твида, его нестираных рубашек, висящих на разных вещах, этих рубашек, которые я беру домой, чтобы тщательно выстирать и погладить. Я так люблю его. Знать, что он меня хочет, — это так замечательно…

Он говорит, что я самое дорогое ему существо и что годы сделали его характер мягче. И мы барахтаемся в трагической морали среднего класса. Мы не обращаем на это внимания — Милтон и я, потому как двадцать первого октября этому будет положен конец.

Иногда мне хочется убрать из его глаз этот отсутствующий взгляд. Меня это тревожит. О чем он думает? Порой я не знаю, о чем.

Он говорит, что я для него — дороже всего. По-моему, он любит меня больше, чем Пейтон. А Пейтон — сука, хотя в этом и нет его вины, виновата эта дьяволица, которая так плохо с ней обращалась. Это что-то фрейдистское, говорит Милтон.

Его комната. Мы идем сейчас туда, и он дает негру доллар, чтобы тот запер дверь в коридор и чтобы благодаря этому я могла проснуться утром в воскресенье до того, как он меня, по его словам, выдворит, почувствовать солнечное тепло на лице и подумать: «Долли Лофтис, девочка с фермы, какой ты проделала большой путь», — и, следуя тому, что он говорит утром в теплом солнечном свете, повторить, что мы пройдем мили, прежде чем станем спать вместе, и еще мили, прежде чем…

К Лофтису подошел официант, пробормотав что-то насчет Нью-Йорка на телефоне.

— Спасибо, Джо. — Милтон поднялся, продолжая говорить, страшно лихорадочно, подумала Долли, но ей не хотелось терять его певучий поток слов. — Ну, я уже забыл о том, что собирался стать государственным деятелем. Довольствуюсь тем, что работаю с ипотекой. И вполне удовлетворен.

В горле застряла веточка сельдерея и повисла, щекоча ее нёбо.

— Да я, — разоткровенничался он, — возможно, даже начну снова ходить в церковь. Возможно… — Но он не закончил фразу, поскольку — вероятно, оттого что лицо ее стало мягче в угасающем свете дня и она теперь еще больше походила на девочку, — он, казалось, понял, что она не слушает его. Она, вдруг испугавшись, поняла, что блуждающие глаза выдали ее, и он сейчас смотрел на нее со странной печальной улыбкой. «Он должен знать. Должен знать».

— Милтон… — произнесла она, но он сказал:

— Что ты вообще во мне видишь? — Затем повернулся, прошел по террасе и пересек бальный зал.

Она смотрела ему вслед, пока он не исчез за пальмой в кадке, и с легким стоном рухнула в кресло, подумав: «Ох, что-то случилось».

Из бального зала текли звуки саксофона, барабанов, а высоко наверху, словно рождественский снег, посыпались раскаты грома. «Они, — подумала она, — накроют весь город». Люди вокруг нее тихо беседовали, мягко смеялись; ей казалось, что все наблюдают за ней, но оркестр, стенания саксофона, вызвал в ней воспоминание о том, как она танцевала здесь, давно. Это был день рождения Пейтон. Тогда они впервые — после долгого ожидания — переспали.

Она ждала. Он вернулся, и лицо у него было серое как вода, полное муки и страха. Он подошел было к ней, но, не произнеся ни слова, остановился, повернулся и направился к Сильвии Мэйсон. Женщина, вскрикнув, звеня браслетами, поднялась и по-матерински обхватила его большими руками.

— А-ах, Милтон, — услышала Долли ее голос. — А-ах, Милтон.

Люди заёрзали, повернулись на своих стульях — все пришли в великое замешательство.

— А-ах, Милтон, — произнесла Сильвия, — мне так вас жаль.

Но Лофтис не сказал ни слова, а если и сказал, то Долли не могла ни видеть его, ни слышать, поскольку он стоял к ней спиной, сгорбившись, и на фоне необъятного вечернего неба спина его, казалось, была придавлена отчаянием.

Долли встала.

— Милтон, — окликнула она его, — что случилось?..

Но Лофтис и Мэйсон уже шли через бальный зал. И эта женщина обнимала его своей толстой рукой за талию. Долли снова опустилась на стул. Она не знала, что произошло или куда он пошел, но у нее было предчувствие. Смешные маленькие змейки, звездочки, похожие на крошечные цветочки, плыли перед ее глазами.

«Он больше не любит меня».

Она с несчастным видом возилась с сумочкой, со шляпой. Затем подбежала к краю террасы и увидела, как он поехал — один.

Просто поддавшись женской интуиции: «Ох, прошу тебя, Боже. Опять. Верни его мне. Опять».

Так вот: в Загородном клубе в августе 1939 года — Долли помнит это время, этот первый раз — Пейтон праздновала свой шестнадцатый день рождения, а день этот, если вспомнить историю, был кануном войны. Говорили о каком-то «коридоре» — что это было такое? — но в Порт-Варвике царило настроение — в газетах его называли «праздничным», — и тридцать тысяч человек размахивали флагами и аплодировали, когда самый большой в стране прогулочный корабль, который будет возить состоятельных людей в Рио и во Францию, сошел со стапелей. В Порт-Варвике в тот день царило благоденствие, и на террасе люди танцевали под музыку оркестра из пяти человек, и в дверях, за колоннами, стояли негры в белых пиджаках, а со всех двенадцати садовых столиков несся манерный смех хорошеньких девушек и отдаленные звуки пленительной музыки. Элен кружилась и кружилась, танцуя с Милтоном в вихре света, а вокруг шуршала органди, тафта, в летнем воздухе сладко пахло духами молодых девушек.

— Ох, Милтон, — произнесла она, — этот танец я пропущу. Мне жарко.

Он широко улыбнулся.

— Но, душенька, — сказал он, — мы же только начали танцевать.

Она выскользнула из его рук.

— Не будьте…

«Мокрой тряпкой». Вот что он собирался сказать.

«А мне так жарко. И я устала».

Тогда он стал танцевать с Пейтон; потанцевал с Долли Боннер, прижимая ее к себе, и снова потанцевал с Пейтон. Он громко смеялся, много по обыкновению выпив. Его пальцы крепко сжимали спину Долли. «Он не проведет меня». Он кивал направо и налево молодым людям, танцевавшим возле него.

«Да и не случайно, — думала Элен, — она тут. Она тут из-за Мелвина. Конечно. Это не просто совпадение. Он не проведет меня».

Она сидела одна у края террасы. Наверху — ясное голубое небо, внизу — натертый пол, освобожденный для танцев, скользкий под ее ногами. На дальней стене террасы было большое зеркало, в котором — в просветах между мелькавшими перед ее глазами яркими платьями — она видела танцующих девушек, исподволь поглядывавших на себя, проверяя гардении в волосах. Элен увидела и себя — в двери со стеклянными панелями за ее стулом отражалась вся ее спина, и было такое впечатление, что сидят две Элен спина к спине, как в игре, когда меняются стульями под музыку. На ее щеки падал солнечный свет — ей было немногим больше сорока, но она выглядела гораздо старше. Когда-то, уже давно, она отдала свою красоту, считавшуюся завидной, ходу времени, но на лице ее еще сохранились следы миловидности. Это было лицо, исполненное недовольства, а сейчас — на отдыхе — оно выглядело угрюмым, но черты — красивые, с изящными впадинами и округлостями в красивой, приятной симметричности. Она сидела, никогда не позволяя себе поднимать глаза, а глядя только на талии, юбки да зеркало, и ее лицо время от времени становилось неприятно угрюмым — мысли, разные неприятности прорезали на нем морщины. Однако время от времени оно смягчалось, вдруг начинало сиять довольством и милой неожиданной прелестью.

И даже сейчас, когда она взглянула в зеркало, официант с треском открыл дверь позади нее, — дверь закачалась туда-сюда, так что появились две Элен в голубых платьях, сидевшие спиной к спине, они лихо взлетели вверх, выше танцующих фигур, бесконечно множась в желтоватом свете послеполуденного солнца.

«Надо посмотреть, как там Моди».

Прыщавый юноша с самодовольной улыбкой почтительно пригласил ее на танец. Она наотрез отказалась. Она наблюдала. Она решила, что Пейтон выпила. Лицо у нее раскраснелось, было уж слишком счастливым. Парень возражал, настаивал. Элен вежливо издала какой-то звук, глядя мимо него на реку. Он отошел, ухмыляясь, и оркестр под деревьями заиграл.

Когда стемнеет, лиловые тени Падают на садовые стены…

На террасе звенела веселая музыка, печальная музыка, печальная, как звуки флейты, и воздух над Элен, в котором висели гирлянды красных флажков и белых бумажных колокольчиков, был полон легкого смеха и молодой сладкой грусти. Она поднялась и пошла наперерез танцующим парам. Мимо прошел Милтон, с улыбкой глядя вниз, на Долли — «он не проведет меня», — а в дамской уборной стоял запах пудры, и негритянка, с улыбкой подняв на Элен глаза, сказала:

— Уж извините меня, миз Лофтис…

— Послушай, — сказала Элен, — я хочу, чтобы ты сказала мне, если увидишь, что кто-то из этих девушек выпивает. Ты мою дочь знаешь?

— Да, мэм. Знаю.

— Ты мне скажешь, если ее увидишь, слышишь?

— Да, мэм.

— Я подозреваю, что некоторые из них выпивают.

— Да, мэм, это я тоже подозреваю.

— Ты мне скажешь, слышишь?

— Да, мэм.

«Черная дьяволица. Ведь не скажет».

Элен открыла дверь, вышла, и музыка обволокла ее тропическим воздухом. Она вернулась на террасу, снова уселась, и к ней подошла женщина по имени миссис Ла-Фарж, чей сын Чарлз был тут, и села рядом.

— Элен, какой прелестный танец! И какая прелестная у вас девочка! — Это была полная веселая женщина с широким веселым лицом, и она время от времени щурилась, что почему-то придавало ее лицу выражение смутного и неожиданно возникшего удивления.

Элен повернулась к ней со светлой улыбкой.

— Да, здесь мило, верно? Но, понимаете, в общем, это не моя затея. Понимаете, все это спланировали Пейтон и Милтон. Я только была рядом и заботилась о мелочах.

— О-о, дорогая Элен, это все сказочки! — Она откинулась назад и рассмеялась, обнажив шею с золотистыми веснушками, каскадом спускавшимися на обширные просторы ее груди. — О-о, дорогая Элен. — И помолчала. — Чарли говорит, что Пейтон в будущем месяце уезжает в Суит-Брайер.

— Да.

Ей хотелось, чтобы эта женщина ушла. Ей хотелось самой уйти. Этот клуб, шум, музыка всегда наполняли ее тревогой. Что? Где? Ее немного мутило, она очень устала. «Доктор Холкомб, он говорит, что я не должна так напрягаться». Слово «тромбоз» — гонг! — прозвенело грозным колоколом в ее мозгу. «Если у меня случится тромбоз — гонг!»

— Это так славно, — говорила миссис Ла-Фарж. — Я ставила на хоккейную команду Холлинза. А в тот год, когда мы ставили на Суит-Брайер…

Элен кивала, улыбалась, говорила «да», разделяя вежливые кивки, и глаза ее — она это знала — горели интересом. Но она не слушала.

«Что? Где?»

Скоро станет смеркаться. Будет ужин в честь дня рождения, а потом снова танцы и, может быть, купание. Она почувствовала тошноту: с пола поднималась удушающая жара — тяжелая, влажная, астматичная. На реке были яхты. Тишину прорезал фосфоресцирующий свет — яхты, застыв, казалось, покоились на ртути. В этот момент вниз по травянистому склону промчалась тень; река, когда появилось облако, приобрела холодный сумеречный цвет. Яхты приподнялись. Паруса надулись словно крылья, а потом все сразу безнадежно опали. Дневной свет вернулся на террасу — упорный и влажный, обещая дождь. Милтон снова танцевал с Долли. А Мелвин на этот раз танцевал с Пейтон. Вокруг нее кружились тафта, и шелк, и маркизет, восемь музыкальных нот вырвались из трубы, дробью рассыпались в воздухе. «Станцуй со мной буги-вуги, мама», — прохрипел юношеский голос, и смех, молодой, радостный, окружил Элен убывающими, замораживающими волнами.

— Мы еще не решили… — Грудь миссис Ла-Фарж приподнялась, задрожала; блестки на платье замигали как глаза. — …решили… решили. Чарли еще так молод… он такой уравновешенный, трезвый мальчик… Скорей всего станет вице-президентом института.

«Милтон и Долли. Им меня не обмануть. Доктор Холкомб говорит, что эмоциональные волнения после сорока могут вызвать физические осложнения, менопаузу, они, видите ли, требуют серьезных изменений, гормональной перестройки. Астро… генезиса. Вспомнила слово. О, это жуткая история».

Элен по рассеянности закурила сигарету, забыв про миссис Ла-Фарж.

— Извините, — сказала она, улыбнувшись и предлагая ей портсигар.

Но миссис Ла-Фарж сказала:

— Нет, благодарю, дорогая, я никогда к этому не притрагиваюсь. Мы отказались от курения ради Чарли — оба: Чет и я, — потому что…

«Потому что… О, это жуткая история. Потому что это тянется вот уже шесть лет — у Милтона же роман с этой женщиной. Она знает. Они что — ожидали, что она не узнает? Просто, чтобы быть в состоянии сказать…

А что она скажет? Как?»

«Миссис Ла-Фарж, послушайте, — могла бы она сказать, — мне не хотелось никому говорить, потому что… потому что у меня ведь тоже дети, и вы понимаете… Послушайте, миссис Ла-Фарж, наконец-то это пришло мне в голову. Милтон и Долли Боннер. Вы, возможно, этого не заметили. А я… это требует развода. Нет, это не должно вас так пугать, право. Нет, но это пришло мне в голову».

И потом она могла бы сказать: «Ох, если б вы знали, сколько я вытерпела за все эти годы. Вы были на Рождество у Ленхартов два года назад? Да, были, верно? Да, я заметила, хотя вы, возможно, и нет. Как они держались за руки и целовались, словно играючи. Не важно, что это была игра. Я все видела.

По-моему, они встречались и в других местах. У меня нет доказательств, но я уверена…

Разве вас не было в прошлом году на танцах у Пэйджес? Я видела, как они в вестибюле строили свои грязные планы. Я знаю, что это было так: глаза у них блестели, и руки встречались…

Но я никогда не скажу об этом».

Миссис Ла-Фарж взвизгнула.

— О, вот и Честер. Придется потанцевать. — Она с трудом поднялась со стула. — Увидимся потом.

Элен осталась одна. Горизонт был затянут черными облаками, вдалеке громыхал гром. Наступали сумерки. Ей было плохо в одиночестве — никто ведь, кроме того прыщавого парня, не приглашал ее танцевать.

Внезапно вместе с музыкой, смехом, погибающим в серых сумерках, и тающим над лужайкой дневным светом ей привиделось страшное видение: она была дома, в постели, окутанная тьмой, и вдруг проснулась от звука его шагов. Он стоял, как всегда, у ее кровати и смотрел на нее. «Элен, Элен, это не может так продолжаться, — сказал он с этим своим холодным наигранным смешком. — Я-то думал, что у нас снова все наладилось».

«Я плохо себя чувствую», — сказала она, а сама думала: «Я видела, я видела, как они оба жаждут друг друга. Как встречались их руки…»

«Мне плохо».

И думала: «О, я хочу любить его. Право, хочу. Снова».

Он ушел, не произнеся ни слова. И когда в этом таком знакомом, таком реальном и, однако же, вымышленном и странном видении он ушел, она снова рухнула на кровать или, вернее, в кромешную тьму, понимая, что всего лишь одним словом — «да», или «прости», или «люблю» — она, возможно, поставила бы все на свое место, выбросила бы всех фальшивых, мстительных и будоражащих демонов в окружающий их ночной воздух, и все снова пошло бы как надо. Но она опять погрузилась во тьму, дверь закрылась, загородив прямоугольник света, на время проникший в комнату, в ее дом, загородив от нее все, так что теперь, в полусне, грезя наяву, отчаянно желая заснуть, она стала думать о былых днях, прошедших в армии, о несущихся издали обволакивающих звуках труб на параде и о военной форме отца, которую было так успокоительно приятно гладить, мечтая забыться в объятиях этих сильных и преданных рук.

Она подняла глаза.

Пейтон, шестнадцатилетняя девушка, улыбаясь, шурша голубым шелковым платьем, бежала к ней.

— Мама, мама, не валяй дурака. Пошли танцевать.

— Что это ты пьешь?

Вспыхнув, Пейтон опустила глаза.

— Да просто пунш, мама.

— Пойдем со мной.

Пейтон покорно пошла, и они вместе стали пробираться сквозь толпу молодых людей и девушек, где стоял запах духов, слышались веселые выкрики: «С днем рождения!» А в туалете чернокожая девушка, почувствовав что-то серьезное, какие-то неполадки у белых, благоразумно вышла. Элен повернулась к дочери.

— Дай мне стакан. — Глотнула. Виски. Повернулась и вылила содержимое в туалет. — Это тебе дал твой отец, да?

— Да, — смиренно произнесла Пейтон. — Он сказал, что вдень моего рождения…

Она была красивая, молодая, и два этих обстоятельства вызывали горечь и тревогу у Элен.

— Я этого не потерплю, — сказала она. — Я видела, как твой отец губил себя пьянством, и я не потерплю этого. Ты поняла?

Пейтон посмотрела на нее.

— Мама… — начала было она.

— Замолчи. Я не потерплю этого. Собирай свои вещи. Я увожу тебя домой.

С минуту Пейтон молчала. Потом подняла глаза, буйно, возмущенно тряхнула волосами.

— Я презираю тебя! — сказала она и ушла.

Красная, дрожащая, Элен вернулась на террасу. Милтон весело улыбнулся ей. Она отвернулась. Над лужайкой пронеслось облако, и день стал темным, как в зашторенной комнате. Ветер потряс деревья вокруг террасы, разметал волосы девушек и, издав легкий вздох, ослаб, и день снова восторжествовал вместе с хлынувшим светом: с лужайки слетела тень, перескочила на бассейн, исчезла. Внизу в солнечном свете Элен увидела знакомую фигуру.

«Ох, Моди, дорогая моя».

И, приподняв юбку, она побежала вниз. Моди сидела одна в кресле возле бассейна, ела мороженое, вытянув перед собой оплетенную ремнями ногу, и флегматично смотрела на реку и приближающуюся грозу. Элен подошла к ней, нагнулась и, глядя ей в лицо, сказала:

— Пошли, дорогая. Пойдем со мной. Мы уезжаем домой.

Моди тихо подняла глаза, по-прежнему спокойная, взгляд по-прежнему безмятежный и пустой.

— Да, мамулечка.

— Пошли же.

— О’кей, мамулечка.

Элен взяла ее за руку. Над рекой с треском грохнул гром, купальщики помчались из бассейна, на террасе с первыми каплями дождя раздались взволнованные голоса. Музыканты бросились в дом, таща с собой пульты и саксофоны, а на террасе стоял Милтон, разговаривая с Пейтон.

«Она не питает ко мне ненависти. Не питает. Не питает. Она просто не может ненавидеть меня».

Когда Пейтон с надменным видом выскочила из дамской комнаты в холл, там ее поджидал Чарли Ла-Фарж.

— Пейтон, — окликнул он ее, — куда это ты направилась? Пейтон! Эй, красотка! — И он свистнул.

Пейтон быстро, без единого слова прошла мимо него и направилась через бальный зал на террасу, где ветер приближающейся грозы все еще разносил веселый грохот труб.

— Эй, Пейтон. Что с тобой? Эй, красотка!

Все мальчишки звали ее «красоткой». Да она и была красавицей. У нее были карие, всегда очень внимательные глаза — они, как и рот, делали ее лицо вдумчивым и любознательным. Ее губы, довольно полные, были всегда слегка приоткрыты, словно мягко, терпеливо спрашивая: «Ну и?..» — у всех этих молодых людей, которые, с тех пор как она себя помнила, вертелись вокруг нее; их невнятные, неразличимые голоса вечно жужжали словно десятки пчел. Волосы, обрамлявшие ее лицо, были темно-каштановые и обычно коротко подстриженные, и к двенадцати годам она уже потеряла счет мальчишкам, предлагавшим ей выйти за них замуж.

Сейчас, сокращая путь, она прошла через Музей гольфа, гордость клуба, — просторную, залитую солнцем комнату, выходившую на террасу, где аккуратными рядами стояли блестящие клюшки, и ниблики, и короткие клюшки, которыми пользовались Бобби Джонс и Томми Армор в том или другом состязании, а также мячи для гольфа, словно бесконечные ряды поцарапанных и обрезанных голубиных яиц, которыми люди вроде Джонни Револта побеждали в Западных открытых чемпионатах в 1929 году. Пейтон на все это не обратила ни малейшего внимания; она быстро прошла в дверь и вышла на террасу — ленточка зеленых конфетти пролетела по воздуху и тихо опустилась ей на волосы. Капли дождя, словно серебряные доллары, начали падать на пол, и Чарли Ла-Фарж, шедший за ней, взял ее за руку и сказал:

— Пошли, красотка, давай станцуем, пока не разошелся дождь.

Она отрицательно покачала головой и, выдернув из его пальцев свою руку, оглядела террасу.

— Пойдем же, лапочка. — Печально, умоляюще.

Она никак не отреагировала. Она направилась к отцу, который, раскрасневшись и улыбаясь, смотрел, склонив голову, в лицо Долли.

— Это обогатит мужчину, — говорил он.

Пейтон потянула его за локоть.

— Зайка, — сказала она. — Оторвись на минутку. Мне надо поговорить с тобой.

Лофтис и Долли остановились в танце.

— Что случилось, крошка?

— Пошли, зайка, я просто должна поговорить с тобой. Извините, миссис Боннер.

Брови Долли недоуменно поползли вверх.

— В чем дело, милочка?

— Да ну же, зайка!

— Извините, Долли, — сказал Лофтис.

Пейтон отослала прочь юношу, жаждавшего потанцевать с ней, и потащила Лофтиса в Музей гольфа. Там было темно. В помещении пахло промасленной кожей, протухшими трофеями. Они с Лофтисом сели на диван. Рядом, в бальном зале, музыканты расставляли свои пульты, чтобы продолжить танцы, а юноши и девушки спешили туда, спасаясь от дождя.

— В чем дело, крошка?

Пейтон заплакала уткнувшись головой в колени.

— Мама говорит, что я должна идти домой!

«Тьфу, черт побери», — подумал Лофтис. Он принес с собой стакан с пуншем, который весь день пополнял, и сейчас, сделав большой глоток, погладил дочь по волосам и неуклюже спросил:

— Почему, детка? Почему она сказала, что хочет тебя увезти?

— Потому что, — сказала Пейтон. — Потому что… потому что, сказала она, что ты дал мне виски, а я сказала ей, что это же день моего рождения и ты дал мне всего одну порцию и совсем немножко… ох, зайка! — Она выпрямилась, держась за его локоть, и слезы исчезли так же быстро, как появились. — Это же пустяк, правда, Заинька? Правда? Скажи ей, папа! — гневно произнесла она. — Не могу я ехать домой. Ничего хуже я никогда не слышала! — У нее был такой вид, точно она сейчас снова заплачет, и он привлек ее к себе, чувствуя на своей ноге ее руку.

— Видишь ли, — рассудил он, — не следовало мне давать тебе виски. Это был, пожалуй, мой самый глупый поступок за неделю.

«Действительно глупый», — подумал он. Виски было идеальнейшей наживкой для скандала. Вот уже двадцать лет Элен считала, что напиваться — это величайший проступок даже для него, а теперь дать ей повод думать, что он развращает молодое существо… о Господи.

Пейтон отодвинулась от него и положила руку ему на плечо.

— Зайка, — сказала она, — скажи ей что-нибудь. Скажи, что мы ничего плохого не замышляли. Скажи ей, хорошо?

Он взял ее руку.

— О’кей, детка. Тебе не придется ехать домой. Мы позаботимся об этом. А теперь улыбнись.

Пейтон не стала улыбаться; она задумчиво склонила голову набок, так что короткие волны каштановых волос частично закрыли ее лицо. И произнесла веско — так, что слова ее, достигая сознания Лофтиса, преисполняли его нелепом и жутким страхом:

— Зайка, я не знаю, что не так. Страшно такое говорить, и я не знаю, как это высказать — так это страшно. Но она все время так поступает и, наверное, считает, что это правильно, а я ничего не могу с собой поделать, зайка, я просто не люблю ее. — Она подняла на него глаза, помолчала и покачала головой. — Зайка, — повторила она, — я просто не думаю, что люблю ее.

Она поднялась с дивана и стояла, повернувшись к нему спиной. Он встал, пошатываясь, повернул ее к себе и притянул ее голову к своей груди.

— Лапочка, — прошептал он, — ты не должна такое говорить. Твоя мама… ну, она всегда была… ну, она всегда нервничала и была легковозбудима и… ну, она ведь так не думает. Она…

— Она не должна тащить меня домой.

— Нет. Мы это уладим. Нет. Но, лапочка…

Он прижал ее к себе. Сырой холодный туман — отчасти темнота, отчасти алкоголь, отчасти собственное смятение — застлал его зрение. Он чувствовал, что любит Пейтон больше всего на свете. Он поцеловал ее. Что до Элен — ну ее к черту. Он снова держал в руке стакан с виски и поднес его к губам Пейтон.

— А теперь, лапочка, — сказал он, — не волнуйся. Возвращайся туда, веселись и танцуй. Тебе не надо ехать домой.

Пейтон сделала большой глоток виски.

— О’кей. — Она посмотрела на него. — Ох, зайка, ты такой милашка.

Она поцеловала его — словно капелька дождя упала на его щеку — и, пошатываясь, вышла из комнаты. Он смотрел ей вслед: дверь, придерживаемая воздухом, с шипеньем, открылась, и он остался один в музее с мячами для гольфа, и медалями, и сиреневым угасающим светом. Он снова опустился на диван.

Несколько минут он сидел так, глядя в окно. Танцы, после того как он прогнал мяч по восемнадцати лункам, утомили его; он понимал, что опьянел больше, чем следовало, а ведь вечер еще не кончился, но стакан его был пуст, если не считать двух кубиков льда. Он тоскливо подумал, что надо его наполнить. За дверями он слышал музыку, топот ног. Он подумал, что это танцуют джиттербаг. В открытое окно проникал прохладный воздух, но и дождь, поэтому он опустил окно. Противоположный берег реки был закрыт стеной дождя, лившего из летних, белых как молоко, облаков; склон под окном выглядел так, будто он смотрел на него сквозь зеленый кварц: темное поле для гольфа, пустынное, исхлестанное ветром и дождем; затопленные ивы у реки, днем такие чинные и женственные, сейчас тряслись и дрожали, вздымая свои ветви, словно руки обезумевших женщин, к льющему с неба дождю. Вниз по реке, близ берега, плыло суденышко ловцов устриц, и Лофтис, разомлев от тепла и большого количества выпитого виски, должно быть, задремал — правда, всего лишь на минутку, поскольку, когда открыл глаза — да закрывал ли он их вообще? — суденышко лишь на несколько ярдов продвинулось вдоль берега. Слегка озадаченный, встревоженный, тупо глядя на реку, он подумал: «Что это мне привиделось?» А снова задремав, он увидел костер, столб дыма, угрожающе трепыхавшийся на горизонте, и похожий на травинки гонимый ветром дождь, мгновенно рассыпавшийся на свету. Глаза его открылись — было почти темно; суденышко ловцов устриц исчезло за завесой из качающихся ив.

«Мне надо выпить…»

Внизу, в раздевалке, он достал из своего мешка для гольфа пинту «Хайрем Уокер», выпил и вернулся в бальный зал, где на площадке лестницы, ведущей наверх, обнаружил Долли.

— Ой, Милтон, дорогой мой, я всюду искала вас.

— Как дела, крошка?

— Ой, Милтон, что случилось? У вас такой вид, будто вы увидели привидение.

— Дело в Элен, — сказал он. — Она сказала, что увозит Пейтон домой.

— Как глупо!

— Да, — сказал он.

— Но почему?

— О-о, я не знаю. Я дал ей глоток виски, чтобы развеселить…

— О-о, вот оно что. Как глупо!

— Угу. — Он вздохнул. — Не следовало мне давать ей…

— Нет, — сказала Долли. — Я хочу сказать: как глупо с ее стороны… — Она помолчала с высокомерно-безразличным видом. — А в общем, — произнесла она с легким ледяным смешком, — это, знаете ли, право, не мое дело.

— Нет, — сказал он. — Я хочу сказать: верно. Это было глупо. Глупо с моей стороны, глупо — с ее. Но, — добавил он задумчиво, помолчав, — она не увезет Пейтон домой.

— Когда же это произошло?

— Как раз перед дождем, — ответил он, — по-моему, всего несколько минут назад. По-моему, она что-то заподозрила.

— Да, — произнесла Долли с легким сарказмом, — представляю себе.

Лофтис устало оперся на перила лестницы.

— Сегодня утром я прогнал мяч по девяти лункам и еще по восемнадцати. Это меня чуть совсем не измотало.

Он умолк, и она подошла к нему — он вдохнул запах ее духов, острый, сладкий запах, интимно-кокетливый, непреодолимый, как запахи в этих рекламных пробах, — приятный извечный запах, напоминающий об изгибах плоти. Запах был всегда один и тот же — Лофтис отождествлял этот запах с ней; вот так же, стоя в смутном, неловком и часто — к его невероятному удивлению — необъяснимом ожидании на каком-нибудь приеме, он отождествлял вдруг открывшуюся входную дверь, веселое приветствие — порой слишком шумное, но всегда восторженное, и радостное, и теплое — только с ней; порой ему казалось, он знает: она близко, — даже прежде, чем она входила в комнату.

Он посмотрел на нее. Она повернулась и тоже оперлась на перила. Праздник проходил далеко, стены скрадывали шум.

— Черт подери, — вдруг произнес он. — Что это еще за пуританская мораль… этакое дерьмо? Почему, вы считаете, я должен это терпеть? Почему, вы думаете… — Он умолк, смутившись. Никогда прежде он не позволял себе так выражаться при Долли применительно к Элен. Сейчас он почувствовал, что это неуместно и ради неясного чувства приличия, запрещающего так попрекать свою жену, он должен исправить свой промах. Он сказал: — А-а, черт подери, — и ударил по перилам рукой, — может, я и в самом деле не знаю, как воспитывать детей.

— Ох, Милтон, — резко произнесла Долли, — не глупите уж. Это, право, не мое дело, но я считаю самым нелепым из когда-либо слышанного ее желание так поступить. На вашем месте — конечно, как я уже говорила, не мое это дело — я просто сказала бы ей, что об этом думаю. Надо же такое придумать!

Этот момент, вдруг показалось Лофтису, приобрел размеры гигантской беды, дилеммы, схизмы и ереси, и столь тонких моральных структур, что такому, как он — бедному адвокату, — нечего и намечать спасительную цепочку действий. Музыка издалека прорывалась сквозь стены пронзительными и сентиментальными завываниями. Дождь прекратился, слабый холодный свет проникал в окна, а вдалеке он слышал последние раскаты отступающей на восток грозы — словно бочки перекатывались через край ночи. Скоро будет совсем темно.

— Долли, — заговорил он (слишком пьяный, чтобы рассуждать логично, он, как ни странно, радовался возможности облегчить душу сентиментальностью), — вы, по-моему, единственная, кто меня понимает.

Из-под опущенных век она взглянула на него нежно и — он знал — понимающе.

— Я живу в Порт-Варвике двадцать лет. Я питал большие надежды, когда сюда приехал. Я собирался стать чертовски удачливым политическим деятелем. Я хотел растормошить город, штат, все. По крайней мере я думал, что к нынешнему времени стану главным прокурором штата. А посмотрите на меня сейчас — полнейший гнилой неудачник, кровосос, высасывающий из жены деньги, чтобы чувствовать себя хоть немного на высоте, подразумевая под этим возможность накачиваться виски, как любая шишка в городе, а под этим я подразумеваю… — И умолк. Исповеди не были его отличительной чертой, и хотя ему приятно было чувствовать себя немного трагиком, одновременно у него слегка перехватывало дух.

— Да это же не так, — горячо произнесла Долли. И сжала его локоть. — Не так! Не так! Вы еще станете большим человеком. Вы — прекрасный человек, удивительный. У вас есть замечательное качество, благодаря которому все хотят дружить с вами. Хотят разговаривать с вами. Вы просто так и… ну, в общем, светитесь!

— Позвольте мне докончить это за вас, — сказал он и, подмигнув, потянулся за ее стаканом.

С сияющими по-прежнему глазами она протянула ему стакан словно кубок, и он одним махом опустошил его. В маленьком холле становилось жарко, и он подошел к окну и открыл его. Осторожно сел на край подоконника — так, чтобы дождь не попал на брюки. Долли последовала за ним, шурша юбками. Она остановилась возле него и легонько положила руку ему на плечо.

— А знаете… — Он посмотрел вверх. — Знаете, по-моему, я впервые разговариваю с вами наедине. Я имею в виду: без докучливых ушей и глаз. Мы всегда так осторожничали.

— Как это понимать — осторожничали?

— Были осмотрительны, осторожны, застенчивы.

— Да что вы, Милтон, — рассмеялась она, — разве вы не помните тот раз, давно, в вашем доме? Мы были тогда одни. — Она стиснула его плечо, отчего по руке его пробежала приятная нервная дрожь. — Вы впервые назвали меня «сладким котеночком». Я это помню. А вы, Милтон-душенька, не помните?

— Да. — Он вспомнил. Это было давно. Пьяный и злополучный день, который был заморожен в его памяти. Он выбросил его из головы и подумал об Элен. Сейчас она, наверное, собирает вещи, зонты, галоши, и ему надо пойти и встретиться с ней — решил он с дурным предчувствием, близким к ужасу.

«Я боюсь Элен», — подумал он.

Он обнял Долли за талию и привлек к себе. Талия у нее была приятно мягкая, и, не сознавая, что делает, он пролез указательным пальцем в дырочку или ластовицу в ее платье и почувствовал под шелком кожу, податливую и очень теплую. Казалось, Долли была не против, поэтому он оставил там палец и начал гладить шелк, а Долли молча и сначала немного застенчиво стала поглаживать его затылок.

— Но, ей-богу, — произнес он вдруг, смущенный молчанием и чувствуя необходимость сделать какое-то заявление, — это вовсе не потому, что я не хотел быть с вами.

— Как и я тоже, — торжественно заявила Долли.

На дворе было темно, стоял туман. Яркий свет освещал бассейн; в лесах за ним тысяча лягушек и углокрылых кузнечиков устроили хаотичную пронзительную какофонию. Появились звезды и краешек летней луны, тогда как садовые столики, а также блестящие «бьюики» и «олдсмобили» на подъездной дороге, купались в призрачном, мирном свете, сквозь который музыка из отдаления плыла на террасу и взлетала к звездам. Лофтис не спеша, однако не без лукавого намерения, подбирался к резинке на трусах Долли; он думал: «Молодая, молодая», — а Долли сказала:

— Милтон, я хотела… — И погладила его по щеке.

Он встал и притянул ее к себе.

— Долли, — сказал он, — сладкий котеночек, по-моему, я люблю тебя.

Его руки обвились вокруг нее. И он прижался к ее губам долгим, исполненным безысходности поцелуем.

Японские фонарики расцвели над террасой как налитые пастельные луны, окрашивая каменные плиты пола в экзотические цвета — лиловый, светло-лиловый, призрачные крылья полуночной синевы. На столиках валялись флажки из гофрированной бумаги и бумажные шляпы среди сувениров, брошенных ленточек и брикетов таявшего ванильного мороженого. Юноши и девушки отправились купаться. Лофтис и Долли и мистер и миссис Ла-Фарж попивали виски с содовой — во всяком случае, этим занимались Долли с Лофтисом, а мистер и миссис Ла-Фарж, которые были родом из Дарема, штат Северная Каролина, принадлежали к трезвенникам. Праздник удался — было достаточно шума и беспорядка, а сейчас три негритянки обходили столики, где сидели, выпивая, матери и отцы, и там и сям убирали разбитую посуду.

Мистер Ла-Фарж сказал:

— Вы ведь жена Слейтера Боннера, верно? Как поживает старина Пуки? Я не видел его целую вечность.

Это был коренастый нудный мужчина с редкими волосами и большими темными зубами. Он продавал бакалею оптом, играл в гольф в начале восьмидесятых и был законченным подкаблучником у своей жены, которая на сорок фунтов перевешивала его и вечно шпыняла мужа за грамматические ляпсусы.

Долли кивнула:

— Пуки эту неделю в Ричмонде «по делу», как он это называет. В торговле недвижимостью все заняты по горло.

— Война… — начал было Ла-Фарж.

— Да, война — это ужасно, — перебила его миссис Ла-Фарж. — Все говорят: она должна начаться в любую минуту. Бедная маленькая Польша!

— Бедные мы, ты хочешь сказать, — изрек мистер Ла-Фарж. Он откинулся на спинку стула и проглотил большую порцию имбирного эля, показав при этом ряд темных лошадиных зубов. — Бедные мы, — повторил он.

Последовало ни к чему не обязывающее молчание, нарушаемое далеким кваканьем лягушек и стрекотом кузнечиков да слабыми вскриками и взвизгами из бассейна.

— Бедные мы, — повторил мистер Ла-Фарж.

Он говорил монотонно, без интонаций, как обитатель каролинского Пьемонта, и у Лофтиса, глядевшего на него сонными глазами — он переел и перепил и жаждал улечься где-нибудь, — было такое чувство, что, если они с Долли не уйдут тотчас же от этих людей, он погибнет от нервного срыва. Ну почему ему суждено вечно находиться среди низкопробных личностей, зубных врачей, торговцев недвижимостью и владельцев дорогих похоронных бюро? Чаще ездить в Нью-Йорк и слушать оперетты, встречаться с интересными людьми, бывать в студенческом клубе — вот это было бы славно. Долли толкнула его коленкой. Взять с собой Долли? Но тут Честер Ла-Фарж произнес:

— Не надо нам ввязываться в иностранные распри. Это сионисты Уолл-стрит втягивают нас в войну. Международные жулики.

Миссис Ла-Фарж хихикнула.

— Жулики, дорогой, — сказала она.

Ла-Фарж широко, осуждающе повел рукой.

— Жулики, крикуны — все одно. Я знаю только, что международные банкиры-евреи сговариваются, чтобы послать моего сына Чарли на войну.

Долли и миссис Ла-Фарж заинтересованно и одобрительно поддакнули в унисон, а Лофтис, которому все это наскучило и опротивело, смотрел вдаль. Бассейн, находившийся, казалось, бесконечно далеко, дрожал в его глазах, покрывшись в холодном жутком свете ярко-зеленой пленкой, которую полуголые молодые тела словно прорывали, ныряя с пугающе отчаянным порывом. «А ну, Пейтон!» — раздался юношеский голос, перевалив через темный склон вместе с приглушенным всплеском, и почему-то породил в Лофтисе легкую и неясную печаль. Уголком глаза он взглянул на Долли. «Неловкая ситуация, — подумал он, — сидеть тут с ней. Сидеть вот так, на виду у Господа Бога и еще бог знает кого: например, находящейся вон там Милли Армстронг, одной из ближайших приятельниц Элен». Невольно он вжал голову в плечи, точно хотел, чтобы они приняли его, может, за Пуки или за старика дядюшку Долли из Эмпории, но тут миссис Ла-Фарж произнесла с раздражающей прямотой:

— Куда, ради всего святого, подевалась Элен, Милтон?

— Ей надо было увезти домой Моди, — тотчас ответил он, сам немного удивляясь тому, как просто было соврать. — Вы же знаете… — Он слабо улыбнулся, повернул руки ладонями вверх и с сумрачным видом опустил взгляд на стол, как бы говоря: «Вы же знаете, как это бывает. Этот недуг, это бремя. Я, во всяком случае, это знаю».

— Бедняжка, — произнесла миссис Ла-Фарж, — бедное дитя. Она быстро устает, правда? Я имею в виду Моди.

— Да, — просто сказал он.

Лофтис осушил стакан, налил себе еще из бутылки, стоявшей под столом во исполнение закона штата, запрещавшего пить спиртное на публике. Нагибаясь, он задел плечо Долли и, как ему показалось, ощутил — со смутным чувством стыда, — что тот долгий поцелуй все еще горит на его губах. Мысленно он вернулся на несколько часов назад и вспомнил, как быстро они отстранились друг от друга. Этот поцелуй не только возбудил его, но и встревожил и напугал. Они отстранились не потому, что он того хотел, — ведь гладя друг друга и лаская, они обнялись в наступившей темноте, а когда на минуту разжали объятия, он почувствовал, как колотится сердце; ее руки были повсюду — на его руках, на щеках, на волосах, а на губах он чувствовал ее липкую помаду. И оба одновременно решили, прошептав:

— Нам надо быть осторожнее.

— Я увижу тебя позже, мой дорогой, — прошептала она и помчалась наверх.

А потом эта жуткая история с Элен. Совершенно жуткая. Совладав с собой, он бросил вниз с лестницы носовой платок, испачканный красным, и вышел, еще не вполне успокоившись, в холл как раз, как ему показалось, в тот момент, когда Элен стремительно вышла из бального зала, а за ней — Моди и Пейтон.

— Привет, дорогая, — тихо произнес он.

Вся на нервах, в волнении, в черном плаще с капюшоном, она несла уйму всякой всячины от дождя (такой он и представлял себе ее раньше): зонты — целых два, дождевик Моди и галоши; и последняя грустная деталь — бутылочка с аспирином, которую она сжимала в руке.

— Кто-то заболел?

Элен уложила Моди на диван и, нагнувшись, стала надевать ей галоши.

— Моди простудилась, — пробормотала она.

Пейтон с надутым видом подошла к Лофтису и продела свою руку ему под локоть.

— Привет, папулечка, — сказала Моди, с улыбкой подняв на него глаза.

— Привет, душенька. Послушайте, — сказал он, нагнувшись и постучав по плечу Элен. — Послушайте, — мягко повторил он, а в висках так и застучала кровь, — давайте, дорогая моя, договоримся. Пейтон остается здесь.

Элен выпрямилась и повернулась к нему с кривой неприятной улыбочкой — он мельком заметил, как у нее вздымается грудь, а также краешком глаза увидел, что помощник управляющего клубом, сидевший за своим столом, бледный разжиревший мужчина, пересчитывавший стопки монет, поглядывал на происходящее через свои бифокусные очки, которые казались пустыми кружочками, отражавшими дневной свет.

Элен улыбнулась и сказала:

— Здесь, с вами, чтобы вы могли накачивать ее виски. Ну так, — продолжала она, нагнувшись над галошами, поднимая с привычной нежностью оплетенную скрепами ногу Моди и застегивая ремешок, — это вы плохо придумали. — На мгновение умолкла. — Плохо придумали.

«Ах, значит, вот как? — повторил он про себя. — Плохо придумал».

Он стоял молча — руки в карманах — и наблюдал за ней. Никто из них не произнес ни слова. Пейтон, прильнув к отцу, тоже наблюдала за матерью, а Моди, лежа на диване, спокойно смотрела на эти руки, возившиеся с пряжками, штрипками и ремешками. Элен, слишком разгневанная, действовала неуклюже, хотя эта процедура, давно войдя в привычку, никак не требовала мастерства. Тщетно пыталась она натянуть галошу на металлическую пластинку — ничего не получалось. Лофтис, испуганный, не зная, на что решиться, и не пытался ей помочь. Или, вернее, он больше не боялся, а просто медлил, почему-то — как раз в этот момент — почувствовав, что принимает участие в случайно возникшей и малоприятной ситуации, которая — подобно нудным драматическим спектаклям в воскресной школе, в которых он в давние времена участвовал, — была не отрепетирована и поэтому явилась унылой докукой из-за бесцельных, неуверенных движений актеров и произносимого ими текста. Бывают такие минуты, когда действовать явно показано, но невозможно, и гневные слова, хотя и желательные и необходимые, не слетают с языка; просто удивительно: по непонятным причинам ты не в силах произнести эти полные яда слова — возможно потому, что в подобных случаях в атмосфере ненависти и горя все еще присутствует и спасительное дыхание любви.

Вероятно, Лофтис был слишком на взводе — может быть, поцелуй Долли после всех этих лет разрушил и уничтожил что-то. Трезвый, он боялся Элен: казалось, он бесконечно долго жил с ней не в браке, а в состоянии легкого раздражения; они, как негативные полюса магнита, постепенно, но решительно отталкивались друг от друга. Но сейчас — в доску пьяный — он осознанно, заносчиво считал себя хозяином ситуации и, наблюдая, как Элен яростно сражается с галошами и штрипками, что-то неистово бормочет словно одержимая, спокойно ждал возможности произнести свой текст.

И такой момент настал. Пейтон убрала свою руку. Элен выпрямилась и с улыбкой повернулась к нему, а он — тоже с улыбкой — подошел к ней и взял ее за руку.

— А теперь, дорогая, — сказал он, — пойдемте-ка со мной.

Он чинно повел ее в Музей гольфа. Закрывая дверь, он увидел, что ситуация изменилась — весь период выжидания оказался навсегда исчезнувшей иллюзией: он увидел Моди, сидевшую, тупо глядя в пространство; рядом с ней — Пейтон, печальную и такую красивую; даже помощник управляющего с хитренькими любопытствующими глазками вернулся к своим стопкам монет, а музыка, которую Лофтис какое-то время вовсе не слышал, по-прежнему наполняла ночь безобидными раскатами.

— Ты подожди здесь с Моди, малышка, — крикнул он Пейтон и закрыл дверь за собой и Элен.

Он включил свет. Элен стояла под фотографией самодовольного чемпиона спиной к нему, закуривая сигарету. Он сел в кожаное кресло.

— Пожалуйста, послушайте… — начал он.

Возмущенная, она круто повернулась к нему.

— Пожалуйста, послушайте вы…

— Пожалуйста, не так громко, — сказал он, — мы по крайней мере можем быть дамой и джентльменом.

— Хорошо, — наконец произнесла она.

Крошечный намек на улыбку появился в уголках ее губ, поистине чудом заставив его смутиться, и она подошла и села на ручку его кресла. «А ведь в ней, — подумал он, — еще осталось что-то впечатляюще молодое, несмотря ни на что — на жалобы, головные боли, моменты истерии с исполненными страха выпученными глазами». И он на минуту почему-то вспомнил, как она ездила верхом по Центральному парку много лет назад. Откуда все это появилось? Когда?

— Ну а теперь, — сказал он, — в чем дело? Какая теперь случилась беда?

— Ох, Милтон, — сказала она, снова глядя на него с этой обезоруживающей улыбкой, — зачем вы дали это Пейтон? Скажите, — настаивала она, — почему вы позволяете ей так себя вести?

— Ради всего святого… — глухо произнес он, — ради всего святого, Элен, ничего страшного не произошло. Великий Боже, я дал ей совсем капельку. Это же ее день рождения. Это был пустяк, пустяк. Вы что, хотите, чтобы девочка стала монашкой или кем?

— Пожалуйста, не глупите… — начала она снова. Ее мягкий, нелогично убеждающий тон почему-то встревожил его: Милтон хорошо знал этот тон и хотя мог примириться с настроениями жены, сейчас почувствовал, что с этим внезапным изменением настроения ему никогда не справиться. Перед ним была женщина с большой буквы, коварная и страшная, переменчивая как погода.

— Дело в принципе, — однако повторила она. — Неужели вам это не понятно? Неужели вы не понимаете такие основополагающие ценности, как приличие и хорошее поведение? Неужели вам не известно, что подобная вещь — сущий пустяк, как вы говорите, — может привести к более скверным вещам? Вы же знаете…

— Дорогая моя, — мягко перебил он ее, сознавая — хотя и ничего не мог с этим поделать — всю жестокость и несправедливость того, что намеревался сказать, — если бы вы пошли в своем образовании дальше школы мисс Как-Там-Ее, возможно, вы имели бы иное представление о морали и принципах. Мораль — это не что-то мелкое, ничтожное…

— Милтон, — задыхаясь, вскрикнула она, — почему вы так со мной разговариваете? Как вы можете говорить такое? — Она быстро поднялась с ручки кресла — брови, щеки, даже шея ее съежились, сморщились от возмущения. Он подозревал, что она может сейчас расплакаться. — Что это за разговор? Оскорбления! Оскорбления! — Она отвернулась от него и опустила плечи в позе поруганной гордыни. — Я люблю моего Бога, — услышал он, как она тихо, ни с того ни с сего произнесла.

— О’кей, — произнес он, вставая. — Я сожалею о случившемся. Простите меня. — Он вздохнул. — Простите.

Она повернулась и произнесла холодным, угрожающим тоном, с самого начала предсказывавшим бесконечную речь, так что ему захотелось бежать:

— Есть вещи, которые я никогда не смогу вам простить. Уйма вещей, которые — сколько бы я с вами ни жила — я не смогу вам простить. Мы накапливали их, и дошли до этого. Я люблю моего Бога, а вы — нет, это во-первых. Вы предали нас, когда перестали посещать церковь, — вы предали не только меня, а всю нашу семью. Вы предали Моди, и вы предали Пейтон, которая так вас любит. Я люблю моего Бога, — повторила она, горделиво выпрямляясь, — а у вас, — шепотом произнесла она, вскинув голову, — у вас вообще нет Бога.

— Послушайте, Элен…

— Одну минуту, Милтон. Я еще не закончила. Позвольте мне сказать. Позвольте сказать. Я это знаю. Я знаю, что есть грех. Я знаю, что есть грех, — повторила она, и слово «грех», словно холодное острие лезвия, глубоко вонзилось в него. — Я знаю. Знаю. И зная это, я всегда буду превосходить вас. Ха, — смешок, испугавший его, — действительно буду!

— Хватит, Элен! — закричал он.

— Замолчите. Подождите. Дайте мне вам сказать. Не кричите. Послушайте меня минуту. Вы что, думаете, я не знаю? Вы думаете, я не знаю про вас и про Долли? Думаете, я не почувствовала той грязи, в которую вы с ней по уши погрузились? Вы думаете, я — слепая? — Она посмотрела на него и медленно, осуждающе, обвиняюще покачала головой. — Послушайте, Милтон, — сказала она. В гневе она попятилась к стенду, бедром задела его и сместила два мяча для гольфа — два ценных сувенира, которые слетели на ковер и укатились. — Послушайте, Милтон. Мне безразлично, как вы себя ведете. Вы вконец испортили Пейтон. Вы совсем забыли Моди. Вы забыли ее! Вы уничтожили любовь, вы все уничтожили. Послушайте… — Она снова помолчала, подняла руку. — Послушайте, если вы хоть чем-то навредите Моди, хоть чем-то, послушайте, посрамите этого ребенка, которого я… — Она умолкла, с минуту смотрела ему в глаза, словно пыталась найти там хотя бы слабое понимание всей этой муки и мерзости, потом уткнулась головой в свои руки и простонала: — О боже, Моди ведь скоро умрет.

Ему хотелось немного успокоить ее, но он не мог заставить себя это сделать. «Если бы не этот поцелуй, — подумал он, — я был бы чист, прав. А будучи невиновен, я мог бы успокоить ее. Она так ошибается. Она так ошибается и в то же время — права. Их пути разошлись, они будто заблудились в лесу, и теперь ничто уже не соединит их. Оба сбились с пути». Она стояла одиноко и плакала. Он не мог подойти к ней. Поцелуй, который он запечатлел на губах Долли, запечатлел и в нем сознание вины, и тут, видимо, ничего уж не вернешь.

Он вышел вслед за Элен. Она подошла к дивану и помогла Моди встать. Пейтон нагнулась и старалась тоже помочь Моди, но, казалось, только мешала, ибо Элен, резко отодвинув в сторону Пейтон, пробормотала:

— Пожалуйста, не утруждай себя. Не утруждай. — И повела Моди к двери.

Пейтон продолжала стоять у дивана, щеки ее горели, она молчала.

Дойдя до двери, Моди повернулась и помахала Пейтон и отцу.

— До свидания, дорогая Пейтон, до свидания, папулечка.

Пейтон помахала в ответ, он тоже поднял руку и, глядя, как они исчезают из виду, подумал: «Если бы, если бы…» Подумал: «Если бы она знала истинное положение вещей, если бы я тоже это знал, мы могли бы любить друг друга».

— Зайка, она даже не дала мне помочь Моди.

— Она очень расстроена, детка.

Пейтон взяла его за руку.

— Она ни слова не сказала, что хочет увезти меня домой. Просто взяла и уехала.

Он улыбнулся.

— Угу, детка. Я отговорил ее от этого.

Пейтон поправила ему галстук.

— Купи мне машину, — сказала она, — для колледжа Суит-Брайера.

— Ты еще слишком молода.

— Да ну же, лапочка, купи мне машину. — И оставила на его шее большое пятно от губной помады.

— Богачка, — сказал он. — Какую же машину?

— «Паккард», — сказала она. — Большой старый греховный «паккард» с открывающимся верхом. Красного цвета.

— О’кей, — ответил Милтон. — Он повернулся и направился к двери, подумав, что свежий воздух прочистит ему голову. На дворе, за подъездной дорогой, дождь уныло капал с деревьев. — Я об этом подумаю, — сказал он. — Беги и танцуй.

А сейчас, слушая мрачные рассуждения Честера Ла-Фаржа о войне и судьбе бакалейной торговли, он просто подумал, озаренный опрометчиво сделанным открытием, что в этом мире невозможно понять: что правильно, а что неправильно, да и вообще черте этим со всем. Что случилось, то и случилось, и что может произойти — произойдет, поэтому он заказал выпивку и прижался коленом к колену Долли, найдя спасение во всеобъемлющей логике детерминизма. Чувство стыда исчезло, и то, что произошло между ним и Элен, уже не казалось таким ужасным.

«Сын мой, большинство людей, — сказал его отец, — идут по жизни, — знают они это или нет, — с незрелым фатализмом. Только поэты и воры могут действовать по желанию, и большинство из них умирают в молодости».

К черту это тоже. Он чувствовал, что пострадал. Он выпил. Сквозь бесконечный монолог Ла-Фаржа пробился шепот Долли: «Как ты, мой дорогой?» — и Лофтис снова прижался ногой к ее ноге и заглянул ей в глаза веселыми и излучавшими желание глазами, словно показывая, что в его жизни вдруг появилась любовь и удовлетворенность вместо той огромной пустоты, которая существовала при отсутствии обоих.

— Вам может нравиться президент, — говорил Ла-Фарж, — но, ей-богу, вам не обязательно быть из одной семьи с ним.

Лофтис откинулся на своем кресле и громко расхохотался. Как и Долли, и миссис Ла-Фарж — они все трое, будто сговорившись, смеялись, раскачиваясь на каменных плитах словно трио карусельных коней.

Ла-Фарж понимающе оскалился и небрежно дернул вниз манжеты.

— Хе-хе, так вот… — начал было он, но тут с верфи далеко на реке раздался долгий и душераздирающий свист.

— Бог мой! — Миссис Ла-Фарж поднялась. — Уже одиннадцать часов. Чест, пора уезжать!

— Хорошо, куколка.

— Чарли, по-моему, все еще плавает, — сказала миссис Ла-Фарж. — Вы не будете так любезны, Милтон, проследить, чтобы кто-нибудь подвез его домой?

Лофтис поднялся.

— Но, Эллис, — великодушно произнес он, — я буду рад это сделать.

— Спокойной ночи… прощайте… прощайте.

Все родители отправились по домам: одни со своими детьми, другие просто с небрежно произнесенными просьбами, чтобы Лофтис не разрешал Джимми или Бетти слишком поздно возвращаться домой, — и они с Долли остались одни. Японские фонарики помигали и потухли. Лиловые тени накрыли террасу, бутылка у Лофтиса была пуста; луна величиной с золотой дублон, обрезанный с одной стороны, выглянула из-за набежавшего облака, небрежно бросила свой свет на реку, лужайку и легкие, как паутина, пряди волос Долли. Они сидели молча. Из леса раздался крик козодоя; они оба пристукнули комаров.

— Мда, — произнес наконец Лофтис, — никогда ведь заранее нельзя сказать, верно?

Долли опустила глаза.

— Что ты имеешь в виду, Милтон? — мягко спросила она.

Он взял ее руку.

— Непонятно, — сказал он, — кем ты кончаешь в этом мире.

Она подняла на него глаза.

— То есть?

— О, ничего. — Он слегка хмыкнул, опустошая стакан. — Просто я иной раз задумываюсь, для чего мы тут. Иной раз…

Он сказал что-то насчет «глубины», сказал что-то насчет «бесконечной ночи», а Долли, сонная, встревоженная, мечтающая о том, чтобы он снова ее поцеловал, думала, что Пуки никогда не стал бы говорить о глубине или о бесконечной ночи. Она знала, что Милтон снова поцелует ее. Ночь окутывала их ароматом сосен и травы, запахом моря, бескрайнего прилива за лесом, где под летней луной лежат, засыпая, раковины, камни и продукты моря. Они прошли вдвоем через пустой бальный зал к электрическому фонтанчику, где каждый из них глотнул воды. Лофтис нагнулся и, покачнувшись, поцеловал ее в лоб. В темном Музее гольфа, бросив Долли на диван, он сумел ею овладеть; странно было то, что, хотя она говорила: «О, сладкий мальчик», — он вспоминал «глубину… бесконечную ночь», тогда как дверь снова закрывалась, лишая света помещение и его нерешительные, лишь наполовину охочие руки.

Чарли Ла-Фаржу только что исполнилось шестнадцать. Он был среднего роста, приятной наружности, с коротко остриженными волосами, что в этом году считалось модным у учеников средней школы. По счастливой случайности он не унаследовал занудства своего отца, а унаследовал немного веселой непоседливости и темперамента матери. Это не делало его каким-то особенным, но по крайней мере он был добродушным. На этой стадии жизни среди его честолюбивых желаний было стать капитан-лейтенантом подводной лодки, а также руководителем джаз-банда, так сочетая эти две профессии, чтобы фривольность джаза не оказывала влияния на другую, более суровую сторону его натуры, а он часто размышлял о срочных погружениях подлодки и героизме, преодолевающем ужас глубинных бомб. Немало думал он и о женщинах, часто забывая о своих честолюбивых желаниях, и мысли его о женщинах достигал и порой такого накала, что он понимал: его настоящим и единственным желанием было лишиться невинности. Груди, ноги, бедра и прочее постоянно возникали перед его мысленным взором, едва угадываемые под одеждой и сводящие с ума, — тем более потому, что он в точности не знал, что представляет собой девушка, хотя четырнадцатилетняя кузина из Дарема по имени Изабел однажды позволила ему легонько положить руку на свое платье там, где были ее обескураживающе крошечные грудки. Летними утрами он просыпался в экстатическом жаре, чуть не сойдя с ума от смутных и перенасыщенных снов, обрывки которых застряли в его сознании, и он со стоном предавался пороку, за что отец тщетно отдубасил его в двенадцать лет, увидев, как слегка сотрясается платан, с которого стремительно взлетели в небо, пронзительно крича, воробьи.

Год назад он влюбился в Пейтон. Только она одна среди всех хорошеньких девушек, которых он знал, оставалась нетронутой в его утренних экзерсисах по лишению невинности: он любил ее, и потому только она была неоскверненной, недостижимой. Он по-своему лелеял ее отчужденность, вывел ее из сферы своих похотливых желаний и обожал. Он десятки раз встречался с Пейтон, но ни разу не поцеловал — боялся. Он высаживал Пейтон вечером у ее порога и медленно ездил вокруг ее дома, так и не поцеловавшись с ней, не осуществив задуманного и расстроившись, в отчаянии глядя на ее освещенное окно в надежде увидеть ее — увидеть ту, которая несколько минут назад, стоя у двери и никак не реагируя на его холодность и выдержку, сказала лишь: «Спокойной ночи, Чарли», — легонько дотронулась до его руки и исчезла в доме. В подобных случаях, поиграв с мыслью о самоубийстве, он ехал домой и ложился в постель, где, подавляя желание, дрожа, страдая от непривычной бессонницы, слушал вопли своей маленькой сестренки в соседней комнате и был одиноким зрителем следующего спектакля: он уже несколько лет женат на Пейтон, но они поссорились из-за какой-то ерунды; она отвернулась от него; она плакала. Она смотрела из окна их фешенебельного пентхауса на Манхэттене на городские шпили и башни, находившиеся внизу и словно тонувшие в киношном свете осенних сумерек. Этот свет, казалось, прорезал тоненькими золотыми иголочками ее волосы. По радио из дальней ниши в комнате звучала «Мария-Элена», пластинка, которую выпустил его джаз-банд до того, как он отправился на войну служить на подлодке. Пейтон плакала, он не видел ее лица, и все разрешилось просто и удивительно: он подошел к ней, положил руки ей на плечи и повернул ее к себе.

«Пейтон, дорогая, не надо плакать».

«Уйди, грубиян».

«Дорогая, я люблю тебя».

«Ах да, Чарли, я не должна плакать», — пробормотала она и, подавленная и смиренная, осознав — словно под влиянием сверхъестественной мощи осени — его силу, музыку, власть любви, она вскрикнула, прощая, и, будучи прощенной, упала в его раскрытые объятия.

Эту волнующую картину он снова и снова мысленно представлял себе, приукрашал ее и исследовал, пока она не таяла и он не засыпал. В других мечтах, довольно шаблонных, были бесконечные танцы, раздельные спальни на вилле в Майами и множество сомнительных случаев для поцелуя.

Пейтон отлично выглядела в купальном костюме. Он был из плотного красного латекса, который облегал ее, словно панцирь омара, блестел под дуговыми лампами бассейна. Загорелая, вся мокрая, стоя у края бассейна, она сняла купальную шапочку и взбила волосы, поправляя прическу. Юноша по имени Эдди Коллинс, стоявший с Чарли у мелководного конца бассейна, старался уговорить его сбегать в лес, где у него спрятана пинта виски, но Чарли, смотревший на Пейтон, с отсутствующим видом покачал головой. Раздался громкий всплеск, крик, и какой-то парень выскочил, точно тюлень, из воды у края бассейна и швырнул в голову Пейтон резиновый мяч. Он попал в нее. Она, рассмеявшись, бросила мяч назад и накинула на себя мохнатый халат. «Пейтон!» — крикнул Чарли, но громкоговоритель, передававший музыку, а также возгласы и всплески воды заглушили его крик, и Пейтон в туфлях на веревочной подошве прошаркала вдоль края бассейна и, поднявшись по откосу, исчезла.

Чарли вылез из бассейна, вытерся и надел куртку из махровой ткани. Он пошел за ней в направлении клуба, надеясь удивить ее, хлопнув по спине или, возможно, расхохотавшись жутким, леденящим смехом Дракулы, которым он сумел прославиться. Она поднялась по плохо освещенным ступеням и начала было входить в холл, но вдруг шагнула назад и с минуту постояла, озираясь. Чарли остановился и притаился за крылом автомобиля. Затем он увидел, как она вошла в холл и закрыла за собой сетчатую дверь.

Он тихо подошел к двери и заглянул. В холле не было никого, кроме Пейтон и толстой цветной женщины, прошедшей, пошатываясь, мимо с нагруженным подносом. Тихо подвывал электровентилятор. На проволочной сетке появился жук и, дергаясь, прилип к ней под самым носом Чарли. Цветная женщина исчезла. Пейтон спокойно подошла к двери в Музей гольфа и медленно взялась за ручку. Она осторожно нажала на нее и нажала еще раз, но дверь, видимо, была заперта. Минуты две-три она простояла у двери; глядя на ее голову, задумчиво склоненную набок, он почувствовал, как его затрясло — до того она была хороша: он думал о поцелуях, о любви.

Она повернулась и медленно пошла к нему через холл. Он отступил в тень, готовясь прыгнуть на нее.

— Поймал! — воскликнул он, когда дверь из железной сетки распахнулась; с легким вскриком Пейтон упала ему на руки и тут же с ужасом во взгляде, дрожа, отпрянула от него.

— Чарли! — произнесла она. — Чарли! Ох!

И промчавшись вниз по ступенькам, исчезла в темноте.

Что он сделал не так?

Он страшно забеспокоился: никогда, с тех пор как он себя помнил — а он вел спокойную жизнь человека, принадлежащего к зажиточным слоям общества, человека, лишенного эмоциональных крайностей, — он не видел на девичьем лице — да, собственно, ни на чьем лице — такого отчаяния. Потом он понял. Он подумал, что, стоя у этой двери, она, должно быть, увидела или узнала что-то пугающее и страшное.

Позже, когда другие юноши и девушки разъехались по домам, он стал искать ее, чтобы извиниться, и наконец нашел: она сидела одна у бассейна в темноте.

— Пейтон, — произнес он.

Луч лунного света прошел по ее лицу. Она подняла на него глаза.

— Привет, Чарли, — сказала она.

— Что случилось, лапочка? — спросил он, садясь рядом с ней. — Послушай, — с трудом выдавил он, — извини, что я тебя напугал. Я…

— Все в порядке, — спокойно произнесла она. — Не так уж и напугал…

— Так что же случилось, душечка? Скажи мальчику Чолли. Что там произошло?

— Ничего.

Она растянулась на траве. Он лег рядом, немного дрожа, и обнял ее, как делал всегда.

— Хорошая была вечеринка, душечка, — сказал он.

Она с минуту молчала.

— Нет, — сказала она, — нет, вечеринка была вовсе не хорошая. Совсем не хорошая.

— Да что ты, крошка. Ты нагоняешь тоску. Сбрось с себя этот мрак, слышишь? — Больше всего он думал о том, чтобы поцеловать ее, но, лежа с ней рядом, чувствуя, как ее волосы щекочут подбородок, понимал, что его голова находится слишком высоко, слишком далеко. Он съехал вниз.

Она лежала тихо.

— Душенька… — начал было он.

— Не надо, — сказала она. — Пожалуйста, не говори ничего. Только обними меня.

По его телу снова прошла дрожь.

— О’кей, душенька, — сказал он, — я всегда готов оказать услугу.

— Обними меня, — сказала она.

«Вот оно», — подумал он. Истерзанный желанием, он не задумываясь приблизил лицо к ее лицу и попытался — после годичного воздержания — увенчать себя первым поцелуем.

Она отвернула голову.

— Нет, — прошептала она, снова повернувшись к нему.

Он вдруг понял, что она плачет. Он крепче прижал ее к себе.

— Не плачь, — сказал он, — я люблю тебя, Пейтон.

— Держи меня крепче.

Больше ничего не произошло. Она тоже обняла его, и они долго пролежали молча в летней ночи возле покинутого всеми увеселительного места.

Кучи мусора и отбросов исчезли; ручей, вдоль которого по параллельным дорогам ехали катафалк и лимузин, протекал по прелестному лугу. Мирный пейзаж портили лишь бензобаки, торчавшие на ближнем болоте, да остатки брошенной пивоварни. Отсюда, на сколько хватал глаз, видны просторы залива, река и далекое море, затянутое дымовой завесой. В жаркий день ребята отправляются на окрестные проливчики и мелководье ловить креветок; болотная трава и тимофеевка не шевелятся; брошенная лодка с побелевшими шпангоутами лежит, полузасыпанная песком, среди прибитых к берегу плавников, ракушек, морских водорослей, похожих на смятые зеленые хоругви. Здесь стоит запах смолы, сильно пахнет морем, а наверху, хлопая крыльями, реют чайки, ныряют и снова взмывают над проходящими судами, слышен колокольный звон буев и шум моря, которое омывает потонувших людей, и они переворачиваются и дрожат, и отдают глубинам — возможно, вот в такой летний полдень — на постоянное проживание свои кости. На лугу тихо, нет ветра; насекомые прерывисто, усыпляюще звенят; в августе тут собираются все негры с Папашей Фейзом, который раз в год приезжает сюда из Балтимора, неся мир, искупление, очищение моря.

Долли смотрела, как по мере продвижения лимузина по лугу приближаются бензобаки, — они пугали ее, и ее снова пронзила страшная мысль. «Он меня больше не любит». Она чувствовала, что Лофтис приехал сегодня утром за ней лишь от отчаяния, возможно, исключительно по привычке или только потому, что Элен не поехала. Жуткий страх обуял ее; машина нырнула в яму на дороге, и Долли инстинктивно потянулась к его руке, ища поддержки, но рука ее замерла в воздухе, и она опустила ее на сиденье. Она прикрыла глаза: «О Господи, будь милостив».

Большинство людей, когда случается беда, лелеют по крайней мере одну надежду, маячащую на туманном горизонте: возможность любви, получение денег, уверенность, что время все лечит, даже самое мучительное. Но у Лофтиса, смотревшего на луг, не было такой уверенности: его вклад в счастье в жизни, казалось, был полностью исчерпан, и сердце съежилось в груди, точно проткнутый воздушный шар. Он не философствовал — он не был в этом натренирован, да и не желал этого. Чрезвычайные происшествия принадлежали к числу тех, от которых следует быстро отвлечься и постараться их забыть, и поскольку в прошлом у него всегда возникала необоснованная надежда, он никогда не обращался к Богу. Но надежда. Да, конечно. «Элен — она вернется ко мне». Ему казалось, что он видит неясный расплывчатый мираж — колонны пыли, приближающиеся к нему с дальнего края луга, — огромные, они отражали солнечный свет и тянулись ввысь, завихряясь; он видел водоросли, небо, какой-то призрак. «Я вылечу ее — она будет в порядке. Сегодня я скажу ей: наша любовь никогда не исчезала». Обливаясь потом, он сощурился — на губах его мелькнуло что-то вроде улыбки. «Моя любовь…» И бензобаки внезапно выросли из болота рядом с ними. В воздухе сильно пахло каменноугольным газом, рыбой. Катафалк замедлил ход, из капота вырвался дым. Затем катафалк остановился, и мистер Каспер, резко нажав на тормоз, застопорил следовавший за ним лимузин. Дорога была перекрыта — вдали какая-то неразбериха: музыка, пение, какое-то празднество. Толпа негров в тюрбанах и белых одеждах крутилась возле блестящего «кадиллака» со съемным верхом.

— Что это? — спросила Долли.

Элла Суон наклонилась вперед на своем сиденье.

— Это Папаша Фейз, — прошептала она.

Взгромоздившись на сиденье «кадиллака», Папаша Фейз раздавал благословения толпе. Он улыбался, его лицо, черное как ночь, блестело от пота. Он широко разводил руки — с полдюжины бриллиантовых колец сверкали при этом, а его блестящий складной цилиндр и бриллиантовая булавка в галстуке отбрасывали на толпу красивые вспышки. Толпа издала вздох, глубокий и уважительный — «а-а-а-а-ах», — и дождь бумажных и серебряных долларов, монет в десять и двадцать пять центов, посыпался на Папашу Фейза, на его машину и на землю. Заиграл оркестр — грохоча, ликуя, загудел большой барабан.

«Радуюсь я!» — пела толпа.

Бух.

«Мой Спаситель!»

«Радуюсь я!»

«Я радуюсь!»

Бух.

— Эти негры, — заметил мистер Каспер, — собрались на что-то вроде бдения или чего-то еще. Придется нам ехать в объезд по той дороге.

Катафалк и лимузин съехали в сторону болота, запрыгали по ухабистой гаревой дороге. Негры были теперь над ними — в своей экзальтации они не обращали на них внимания, их одежды развевались, черные руки вздымались к небу, и Элла, глядя на них, повернулась, подняла, чтобы помахать, руку и бесконечно мечтательно произнесла:

— Привет, Папаша!

Лимузин страшновато подпрыгивал.

— О Господи, — произнесла Долли, — куда же мы едем?

«В самом деле — куда? — подумал Лофтис. — Неужели она вечно должна задавать такие вопросы?»

Над ними высилась пивоварня, ее кирпичные остроконечные верхушки и зубчатые стены разваливались, крошились. Парапеты были обвиты ползучими растениями и виргинским плющом и жимолостью. Лофтис посмотрел вверх. Теперь в погожие субботние дни, когда влажно пахнет алтеем и одуванчиками, а солнце освещает рассыпающиеся кирпичи, маленькие мальчишки бросают камни, разбивая оставшиеся после стольких лет окна, и поднимают страшный крик в обезлюдевших залах, где гуляет эхо.

— Куда же мы едем?

«В самом деле — куда? Мы едем хоронить мою дочь, которую я так любил».

Бензобаки выросли до гигантских размеров, поющие негры исчезли за этим надменным, покрытым ржавчиной литьем. Негры снова появятся. Бензобаки были старые — одному Богу известно, до какой степени. Здесь росли ядовитые сорняки и бросовые цветы — белые, голубые и розовые; в образовавшихся в ржавчине трещинах и клубках старого железа вдруг появлялась ящерица и, пьяно щурясь, смотрела на жаркое солнце. Лофтис поглядел вверх. Бензобаки, привезенные с прекрасных виргинских берегов, стояли здесь, на болоте среди травы, старые, как время, глядя на море.

По машине пронесся соленый воздух; с пола поднялась тысяча пылинок. Бензобаки пролетели мимо. Снова появились поющие негры.

Радуюсь я Моему Спасителю!

«Ох, Элен, вернись ко мне».

4

Всю дорогу, пока его преподобие Кэри Карр ехал к Элен — да, собственно, все утро, — он думал: «Бедная Элен, бедная Элен». Только это и ничего больше — при таком огромном и безнадежном несчастье ни набожность, ни молитвы не помогут; он должен врачевать лишь состояние человека, притом с помощью скромных человеческих возможностей, так что он снова думал лишь: «Бедная Элен, бедная Элен». Он остановился возле обочины, у светофора. Шоссе спускалось вниз, отражая солнечный свет, волны жары, и его машина «шевроле»-купе стала съезжать на пешеходный переход. Поглядев вокруг, Карр нажал на аварийный тормоз. Над стоявшим на углу киоском, торгующим шашлыками под полуденным солнцем, висели неоново-голубые часы. Было половина двенадцатого — он опаздывает.

Кэри Карр носил очки, и у него был подбородок с ямочкой. В сорок два года он все еще очень молодо выглядел — у него пухлые щеки и жеманный рот, однако для тех, кто знал его, это херувимски безучастное и бескровное лицо быстро менялось: все знали, что на этом лице может появиться решимость и бездонная страсть. Совсем молодым человеком он пытался вобрать в себя всю красоту мира, и не сумел. В шестнадцать лет он был поэтом, убежденным, что отсутствие мужественности — это нечто трагичное, даже благородное и порожденное роковой потребностью. Он был единственным ребенком. У его матери, вдовы, были красивые влажные глаза, прелестная кожа, обтягивавшая хрупкие дуги скул, и губы с опущенными уголками, так что всегда казалось, будто она немного скорбит о чем-то. Но она вовсе ни о чем не скорбела. Она была милой, заботливой женщиной с несколько старомодной веселостью, и она любила Кэри больше всего на свете. Она развивала его чувствительную натуру. Когда ему исполнилось семнадцать, она отправила его в Вашингтон и в Ли, где проживал в то время один старый и знаменитый поэт. Но это была ошибка. Уверенный в своей гениальности, Кэри целый год писал по сонету вдень, и наконец, исполненный надежд и окончательно выдохшийся, понес поэту триста сонетов в фиолетовой обложке — не столько для одобрения, сколько для восхищения. Какая это была ошибка! Поэт был вздорный громадный мужчина и решал большинство своих проблем за едой, злобствуя и без конца болтая об учениках, которых он подозревал в извращениях. Он больше не писал стихов, да и вообще стал презирать поэзию, кроме своей собственной, — свои стихи он читал субботними вечерами полдюжине юношей, апатично сидевших вокруг него на полу и попивавших херес. Он попытался проявить мягкость к Кэри, но сумел лишь сказать ему горькую правду: сонеты, как наконец узнал юноша, были отчаянно плохи. Он слишком многого ждал от них, и провал пошатнул его здоровье и разум. С ним произошло то, что называли тогда «нервным срывом», и его мать, жившая в Ричмонде, поспешила отправить сына в горы Блю-Ридж, в санаторий.

Со временем его беспокойная душа обрела силу. По подсказке матери он начал читать Библию. Горы успокоили его; мозг снова заработал, но только в другом направлении: Кэри понял — с тем же пылом, с каким он создавал свои сонеты, — что Господь обитает на этих высоких склонах. Ему явилось видение, которое — казалось ему сейчас — возникало перед ним на протяжении многих месяцев. Его лихорадочное воображение взлетело в неземные высоты, в долины высоко в горах, где дымился дух вечности, — вспышка света обволокла его, и он понял позже, что это было чудо, поскольку этот свет, конечно же, был светом самого рая. Но затем он тихо опустился на землю на волнах света — потрясенный, принесенный в жертву, смутно неудовлетворенный. Он решил стать священником, вернуть то видение, проведя жизнь в тяжелой работе и в молитвах. Мать поощряла его в этом. «Кэри, дорогой, — говорила она, и ее глубоко запавшие влажные глаза становились ласковыми, а уголки губ красивого и печального рта опускались, — твой дед имел духовный сан, и его отец тоже. О, я буду счастлива, если ты так поступишь». Возможно, она считала, что таинства теологии позволят ей даже крепче держать его в руках, сохранить его только для себя. Но тут она тоже ошибалась. Дело в том, что, когда Кэри через несколько лет вышел из александрийской семинарии, это был уже другой человек. Он набрал тридцать фунтов веса и с большим трудом научился плавать и играть в софтбол, а также вообще забыл о своих бабьих слабостях, — обретя эту новую приятную зрелость, он даже завел роман с девушкой, работавшей секретарем в одной из контор семинарии. И быстро женился на ней. Год спустя его мать умерла, рыдая и говоря в бредовом состоянии, что ее всю жизнь обманывали и одурачивали — в чем именно, никто не мог бы сказать, — и умоляя Эдриенн, на которой Кэри только что женился, заботиться о нем и любить его, как это делала она.

Он служил в Порт-Варвике восемнадцать лет помощником пастора, а потом пастором в протестантской епископальной церкви Святого Марка. У него было три дочери, о самой младшей из которых он подумал сейчас, стоя у светофора, поскольку вчера был день его рождения и он чувствовал на своих щеках слабый запах лосьона для бритья, подаренного ею. И вспомнив про девочку, которая на минуту вторглась в его мысли — а то они все утро были уж очень мрачными и полными меланхолии, — он улыбнулся и вдохнул запах лосьона для бритья. Затем он вспомнил Элен Лофтис, и лицо его снова стало серьезным, исполненным все того же молодого неизменного пыла, пыла — хотя он не отваживался так думать, — порожденного частично странным и трагическим сожалением, какое он чувствовал, ни разу не сумев увидеть самого Господа, а частично преданностью — преданностью своей миссии, хоть и не такой большой, но которую он исполнял как мог.

Казалось, красный свет горел на светофоре уже несколько минут. Машина прачечной выскочила из-за машины Кэри, и водитель, мальчишка с голыми тощими руками и отвислой нижней челюстью, с наглой ловкостью поставил свою машину рядом с ним. Они обменялись равнодушными взглядами, и хотя Кэри попытался изобразить слабую улыбку, парень отвернулся и стал с угрюмой сосредоточенностью изучать рекламный щит. Кэри тоже отвернулся, потея, продолжая наблюдать за светофором, по-прежнему горевшим красным светом, и за перекрестком, где медленно двигался пожаре пригородный автобус, направляясь на запад, и исчез, словно проглоченный ядовитыми лиловыми волнами своих выбросов.

Вспыхнул свет: «Проезжай!» — и машина прачечной, раздраженно взвизгнув шинами, рванулась вперед, промчалась мимо него, исчезла за палаткой шашлычника. Он поехал, воздух, овевавший лицо Кэри, немного охладил его, и поскольку было жарко, поскольку необходимо было ехать, он подумал: «Я просто обязан там быть». И поехал по шоссе со скоростью пятьдесят миль в час.

Кэри жил на противоположной от Лофтисов стороне города. Он редко ездил туда, где жили Лофтисы: хотя путь был короткий, дорога не годилась для быстрой езды, и Кэри сейчас в какой-то мере это почувствовал — заасфальтированная дорога была проложена через малые болота, ею не пользовались ни промышленные предприятия, ни обитатели, она была унизана обветшалыми гаражами и киосками, торгующими горячими сосисками, а также намокшими палатками «Мадам Ольга» и «Дорин», принадлежавшими в большинстве своем хироманткам, многострадально балансирующим между посещениями бедных, взволнованных невропаток, сбившихся с начертанного Богом пути, и ежемесячными рейдами окружного шерифа. Кэри увидел сейчас такую палатку — она была расставлена в леске, — и старая незнакомая женщина в переднике и расшитом стеклярусом платке повернулась под соснами и мутными глазами неуверенно наблюдала за ним. Потом она исчезла.

А вот Элен… Что он скажет Элен? Он боялся встречи с ней, однако в то же время понимал, что из всех окружающих ее людей именно от него должна она получить сегодня наибольшую поддержку. Кэри смущало горе. Хотя он был уверен, что чувствует и понимает все так же досконально, как любой человек, он был по натуре консервативен и застенчив и даже после стольких лет своей службы лишался дара речи в присутствии пораженных горем людей. Он чувствовал себя не в своей тарелке как от разнузданной веселости, так и от чрезмерного горя, — особенно от горя; он предпочитал приятно и спокойно плыть по течению, а в данном случае он понимал: произошла небольшая трагедия. Когда ты такой осторожный и замкнутый, как можно надеяться стать епископом?

По сосновому лесу пронеслась тень ястреба — видение, черное как дым; сосны, казалось, сотряслись и задрожали, но ястреб исчез, пролетев над крышей бензоколонки, — сумеречная тень с распростертыми, словно распятыми на кресте, крыльями. Кэри взглянул на свои часы: надо спешить. Он посигналил, безрассудно пошел на обгон, невзирая на то что впереди маячила встречная машина. Сердце у него подпрыгнуло, но маневр удался; шофер третьего автомобиля, оказавшегося пикапом, погрозил ему кулаком, когда они поравнялись, и выкрикнул какую-то непристойность. Весь дрожа, Кэри немного сбавил скорость, думая: «А ведь это могло плохо кончиться». И снова: «Бедная Элен, бедная Элен».

День, казалось, был полон ужаса. О чем он думал? Она никогда не станет плакать. Это безнадежно. Она утратила способность любить или горевать — вот так весну в безводной горной стране иссушает солнце. Это самое скверное. О чем это он думал? «Господи, — думал он, — я должен сделать так, чтобы она увидела свет. Я должен снова соединить их. Господи, дай мне силы». Страстное желание обуяло его, глаза увлажнились слезами. В негритянском квартале, проехав мимо разваливающихся сараев, увитых выросшей за лето жимолостью, где по пыльным дорогам медленно двигалась процессия женщин в передниках, он осторожно притормозил, подумав о святом Бернарде.

— О, любовь, — произнес он вслух, — все, что произносит обвенчанная с тобой душа, отдается в тебе: ты обладаешь ею, сердцем ее и языком.

«Неужели нет способа поднять ей настроение, — подумал он, — помочь ей собраться с силами?» Кэри думал об этом все время, пересекая негритянский квартал. Он продолжал ехать. Эта идея завладела им; раздумывая, он вытер пот со лба, свернул на дорогу, идущую вдоль берега, а там, далеко, сидел на своем ялике одинокий цветной рыболов и загробным голосом старался вызвать ветер: «Жажду, чтоб ты пришел, жажду, чтоб ты пришел…»

Элен пришла к нему, вспоминал он, шесть лет назад вечером, в дождливое октябрьское воскресенье, когда на лужайке у дома приходского священника мокрыми разбросанными кучами лежали листья платанов, принесенные с реки ветром — предвестником холодов, что заставляло его мечтать о новой печке и безнадежно думать о том, чтобы Бог, которому он молился, явился наконец ему в этом году, и предпочтительно — до своего пришествия. Это было время, когда Кэри заглядывал себе в душу и предавался смутной аморфной скорби. Пришла война, и ему трудно было говорить о вере людям, чью веру, в любом случае слабую, унесло грозным ветром «космического катаклизма», как он выразился в то утро, видоизменив свою проповедь. Были у него и личные заботы. Термиты изгрызли большинство балок в подвале, прямо под столовой — он обнаружил это лишь недавно, после беспечно проведенного, беззаботного лета, — и есть в столовой стало неспокойно и рискованно; мысли о том, какие придется оплачивать счета за ремонт, волновали его. А накапливались и другие счета: две его девочки в этом году переболели детскими хворями и по легкомыслию заразились друг от друга — он задолжал педиатру двести сорок долларов. Собственно, встреча с доктором в тот вечер усилила его отчаяние.

Он стоял у своей входной двери — Эдриенн пошла наверх с девочками, младшая из которых, казалось, заболевала.

— Ничего серьезного, — сказал доктор, — не волнуйтесь. — И сошел по ступеням вниз.

А Кэри остался стоять в застекленном тамбуре с рецептом в руке, глядя, как хвостовые огни машины доктора исчезают в темноте, и ему подумалось — как тысячу раз до этого, — до чего же все ужасно: ты идешь по жизни, ожидая, что она улучшится, надеясь, что настанет свободный, ничем не занятый день, когда ничто не будет тебя тревожить, и хотя ты понимаешь, как глупо рассчитывать на такой головокружительно ясный день, продолжаешь надеяться, держась за свои иллюзии. Он пытался дойти до какого-то смысла, но мысль его истощилась, перейдя в прозаическую, путаную молитву, которую он так и не довел до конца. Он смотрел на свою лужайку, на дамбу, на реку за ней. Платаны трясли голыми ветвями; слабый лунный свет, пробившийся сквозь щель в облаках, высветил рыболовецкие неводы, барашки на волнах, мачты и гики парусных шлюпок, вздымавшиеся к небу словно серебряные умоляющие руки. Луна, то и дело скрываясь за облаками, вдруг стала казаться слишком девственной и призрачной для Порт-Варвика, и в этом свете, когда Кэри повернулся было, чтобы уйти, из машины вышла Элен Лофтис, одна, и заспешила к нему по дорожке под дождем.

Он взял ее руку.

— Элен Лофтис, — сказал он, — что заставило вас приехать в такой дождь?

Она как-то напряженно и взволнованно сняла с волос зеленый шелковый шарф, встряхнула его так, что с него посыпались капельки дождя, а войдя под навес, рассмеялась и неопределенно произнесла:

— Ну, я просто решила приехать.

Он был удивлен, заинтригован. Но помогая ей снять пальто, он болтал с ней так, словно появление в его доме человека из его паствы — замужней женщины при этом в одиночестве — вечером, в половине одиннадцатого, — было самым обычным на свете делом, ион волновался, что принимает ее без пиджака.

— Что ж, — весело произнес он, — это очень приятный сюрприз. Эдриенн рада будет видеть вас. Я надеюсь, что она спустится. Она сейчас наверху с Кэрол…

Элен легонько дотронулась до его руки.

— Нет, — решительно произнесла она, но все с той же обезоруживающей улыбкой, — не беспокойте ее. Я ведь хочу видеть вас.

— О-о…

Он положил ее пальто на столик и в окружавшей их тишине смущенно повел Элен в свой кабинет, переделанный из боковой веранды, обитый уродливыми дубовыми панелями, покрытыми темной и блестящей, как ламповая сажа, краской. Он всегда считал это место одновременно аскетичным и уютным из-за умелого сочетания мирского и церковного: на одной стене, например, висела репродукция Веласкеса, а на соседней восседал епископ в красивой раме с автографом. Кэри мог тут работать, уединившись от семьи, или просто размышлять. На его строгом, похожем на коробку столе лежало серебряное распятие, которое он купил в Кентербери много лет назад. Поворачиваясь на шарнирах в своем кресле, он мог созерцать берега реки, бесконечно романтичные ее просторы, темно-синие и мирные, но часто с дикими капризными шквалами. Как распятие, так и река — каждый по-своему, — порой дарили ему чувство удовлетворенности, а порой — мучительные мимолетные представления о другом мире.

Кэри усадил Элен и открыл окно, чтобы выпустить спертый воздух. Он повернулся к ней.

— Не хотите выпить, Элен?

— Нет, — сказала она, — нет, спасибо. — Потом вдруг весело: — Да-да, выпью. Чуточку виски в стакане. Чистого.

Он улыбнулся:

— Хорошо. Одну минутку. Разрешите мне надеть пиджак.

— Не утруждайте себя, Кэри, — поспешила она сказать. — Зачем такие формальности!

В ней было что-то странное — отсутствие целеустремленности, то, как она ерзала на стуле, — отчего ему становилось не по себе, но он рассмеялся и, потрепав ее по плечу, оставил полистать журнал «Лайф», а сам пошел приготовить напитки. На кухне он открыл ящик и стал шарить в груде сбивалок, пестиков для колки льда, ложек в поисках открывалки, и тут, вздрогнув (поскольку до этой минуты, — возможно, потому что он был сонный, — его мозг бездействовал), понял, зачем Элен пришла к нему. Не совсем. Потому что даже если это так, то что ей от него надо, чтобы приехать поздно вечером в таком нервном состоянии, да еще в дождь? Но он подумал, что знает: он слышал все эти разговоры — обрывки фраз, и намеки, и подмигивания, которые заметил на сборищах и которые, как он сказал Эдриенн, возмутили его.

Эти разговорчики начались недавно — слухи насчет Лофтисов, слухи о «другой женщине», — сплетни если и волновавшие его, то не потому, что они касались Лофтисов, которых он в любом случае не слишком хорошо знал, а потому, что они разрушали его представления о человеческой порядочности.

— Ну, в конце-то концов, дорогой, — сказала ему Эдриенн, произнеся это небрежно, раздраженно, бросая слова через плечо и расчесывая на ночь свои красивые светлые волосы резкими взмахами руки, как самоуверенная светская дама, что действительно возмущало его, хотя он никогда бы не осмелился ей это сказать, — ну, в конце-то концов, дорогой, ты же знаешь: внебрачные утехи не совсем уж в новинку для человеческой расы. Если Элис Ла-Фарж проболталась, так это потому, что она вообще слишком много треплется, и, право, ей следовало бы держаться поумнее с клериками, но, в конце концов, почти все знают или, по крайней мере, могут сказать, что Элен Лофтис — это гнездо мелочных ненавистей. Я, во всяком случае, не могу сказать, что очень осуждаю Милтона. Во Франции…

— Эдриенн! — сурово произнес он. — Я не желаю слушать такие разговоры.

А потом, смягчившись, сев рядом с ней на стул у туалетного столика, терпеливо пояснил ей, что он, конечно, понял: она сказала так в шутку, — и это правда: здесь не Франция, и, как он раньше уже говорил, нынешний протестантизм может гордиться своим либерализмом, однако она прекрасно знает, что домашний очаг — это священно и так далее… конечно, она пошутила, они оба посмеялись тогда… и так далее и так далее. Это было несколько месяцев назад — он и забыл об этом, — тем не менее в течение некоторого времени смутные несопоставимые видения посещали его: Кэри видел Лофтиса — красивого, благожелательного, разговорчивого, которого он (несмотря на то что Кэри в течение двух лет уговаривал Лофтиса стать членом церковного совета или хотя бы ходить в церковь) немного недолюбливал, и Элен — да разве они подходят друг другу? Она с самого начала и всегда одна каждую неделю приходила в воскресную школу, приводя двух девочек, на редкость непохожих друг на друга, выглядевших нездоровыми, и несчастными, и холодными. Именно холодными — он подумал о Лофтисе и об Элен, а потом об Эдриенн, которая была такой мягкой, надежной и полной самого жаркого и сладостного пыла. А потом выбросил все это из головы.

Он надел свитер и включил на кухне свет. Неся напитки в кабинет — ржаное виски для нее, немного коньяку для себя, — он устало подумал: «Будь я баптистом, я бы имел дело с черным и белым, я бы выяснил и решил: грех это или безгрешие». А Элен, стоявшая у окна, повернулась к нему. Она выглядела уравновешенной, сдержанной, но Кэри показалось, что она плакала. Он постарался сделать вид, что этого не заметил.

— Садитесь, хорошо, Элен? — спокойно произнес он и сел за письменный стол. — Так чем я могу быть вам полезен? — Не слишком ли он официален? — Речь идет о бизнесе или об удовольствии?

Она вынула из сумочки носовой платок и шумно высморкалась. Затем осторожно и с отвращением глотнула виски. Кресло заскрипело и застонало под ним, когда он откинулся, чтобы закрыть окно, а на дворе порыв ветра налетел на кучу листьев и подбросил их вверх над лужайкой. Наконец Элен произнесла (можно было бы подумать — застенчиво, если бы она не смотрела на него так торжественно; он подумал даже: чуть ли не флиртуя, хотя холодно, мелькнула мысль):

— Кэри, вам ведь неприятно обижать женщин?

— О чем вы, Элен? — произнес он с улыбкой. — Я не понимаю, что вы хотите сказать. Что…

— Я имею в виду, — перебила она, — разве вы не презираете женщин, которые ни в чем не уверены, или глупы, или что-то еще, а может быть, и то и другое вместе, поэтому они вечно мечутся как сумасшедшие, пытаясь найти, за что бы уцепиться. Ну, вы понимаете, что я имею в виду.

— Нет, — сказал он, — я не презираю их. Хотя мне кажется, я знаю, что вы имеете в виду.

— Такого рода женщины, — продолжала она, — всегда женщины обиженные. — Помолчала. — Я их так называю.

Она отвела от него взгляд и стала смотреть в окно. Какое-то время она казалась очень серьезной, спокойно размышляющей, придав лицу приличествующее случаю выражение. Но во всем этом не было ничего мрачного. Она, право, выглядела очень красивой — интересно, сколько ей лет. Около сорока — мужчина-рекламщик изобразил бы такую женщину профессором с невероятно хорошей кожей и безмятежными глазами непрофессионала. Удивительная вещь: она никогда прежде не казалась ему интересной, и ему вдруг захотелось пошутить, но она повернулась и жалобным голосом произнесла:

— Ох, Кэри, не хочу я быть обиженной женщиной. — И, немного просветлев, добавила: — Могу я об этом вам рассказать?

Ее жалость к себе не слишком трогала Кэри — его мать страдала таким же недугом. Тем не менее он сказал:

— Продолжайте, Элен, рассказывайте, в чем дело.

— Мне давно хотелось прийти и увидеть вас, Кэри.

— Элен, вам и следовало прийти, — сказал он.

— Я бы и пришла, но я всего боялась. В известной мере боялась и себя, потому что я так давно ношу это в себе, держусь тихо, храню это в тайне, понимаете, я думала, что если я это из себя выпущу, то каким-то образом предам себя. Ко мне пришло это понимание, и это в своем роде так ужасно. Я хочу сказать — то, что я знаю: вина в этом частично моя. Не полностью, учтите… — Она смотрела прямо на него, и у него снова возникло впечатление, что она в точности знает, в чем ее беда, но ей трудно об этом говорить. — …не всецело, — повторила она, сделав ударение на слове «всецело», — но достаточно, чтобы понимать: если я слишком долго пробуду с этой тяжестью, то сойду с ума. Доктор Холкомб…

Она помолчала, быстро, судорожно поднесла руку к горлу.

— Я не стану называть имена! — сказала она. — Я не стану называть имена!

— Ш-ш, Элен, — предостерег он ее, и Эдриенн в банном халате и с бигуди заглянула в дверь.

— Извините… — И она холодно кивнула Элен. — …Кэрол успокоилась. Я иду ложиться.

— Спокойной ночи, — сказал Кэри.

— Спокойной ночи, дорогой.

— Спокойной ночи, — сказала Элен.

Дверь закрылась.

— Я никого не собираюсь предавать. Абсолютно никого, — взволнованно произнесла она.

Он поднес спичку к ее сигарете — это была третья, которую она закуривала без передышки и дрожащими пальцами поднесла к губам, наклоняясь к нему.

— Не спешите, Элен, — сказал он мягко. — Допейте виски.

Она так и поступила. Он понаблюдал за ней, а потом, когда она поставила стакан, стал слушать. Теперь она была спокойнее. Он отвел от нее глаза и стал смотреть в окно. Дымящийся сильный дождь наполнял ночь. С веток бесконечно одинокими спиралями опадали последние листья. Кэри чувствовал странное сродство с этой женщиной — что это было? Но, слегка приподняв брови, он стал внимательно слушать, что она говорит:

— Я не могла выбросить это из головы — мысли о них, о Милтоне и этой женщине, «миссис Икс» назову ее, поскольку не собираюсь ее выдавать, даже несмотря на ее вину, — я просто не могла выбросить это из головы. От этого можно сойти с ума. Понимаете, я знала про них долгое-долгое время — по крайней мере, шесть или семь лет. Боюсь, всю мою жизнь я была очень чувствительна к тому, что правильно, а что неправильно. Мои родители были люди военные, и в известном смысле это было забавно: они были строги и суровы со мной, но совсем не так, как себе представляют некоторые люди военных. Отец в войну был в штабе Першинга. Его отец был капелланом, и папа был очень религиозным. «Элен, — говорил он мне, — Элен, лапочка. Мы должны твердо держаться добра. Армия Господня уже двинулась вперед. Мы побьем гуннов, а потом и дьявола. Твой папа знает, что справедливо…» И с важным видом принимался расхаживать в своих галифе и с кнутом для верховой езды в руке, и мне он казался просто Богом. Солдаты любили его. Он внушал им страх Божий, сидя на коне (а в ту пору он служил в кавалерии, и никто не ездил на лошади так красиво, не выглядел так внушительно, действительно внушительно). В Форт-Майере были такие красивые леса, а в реке было столько нежных синильников — их можно было увидеть во время вечернего построения. И папа на своем коне — это был серебристый гелдинг, которого звали, я помню, Чэмп. Папа говорил: «Я не потерплю дурного поведения в моем подразделении. Мы маршируем как солдаты, идущие на войну, а не как пьянчуги и греховодники». Его прозвали Ретивым и Иисусом Пейтоном. А я — мне было тогда лет шестнадцать или около того — стояла на плацу и смотрела на него. Солдаты просто его обожали.

Кэри беспокойно поерзал и раскурил трубку.

— И был он суровым и строгим. Но хорошо относился ко мне. Я научилась распознавать, что хорошо и что плохо. Каждое воскресенье, где бы мы ни были, мы ходили в церковь. И когда мы пели псалмы, я краешком глаза следила за ним — он пел так громко красивым благородным баритоном, и усы его при этом так строго и решительно дергались.

О да. Понимаете, какое-то время мы с Милтоном были счастливы. Трудно предугадать. Потом нас стало четверо; мы жили в квартире недалеко от верфи. У нас был старый разбитый «форд», и по воскресеньям мы вчетвером отправлялись на пляж, валялись на солнце, собирали ракушки. Однажды наша машина застряла в песке, когда мы собрались ехать домой, и мы оставили ее там до семи или восьми вечера, асами вернулись, сели на песок с Моди и Пейтон, которым было тогда, по-моему, соответственно пять лет и четыре года, и, попивая шоколадное молоко, смотрели, как садится солнце. Ну разве это не счастье — оставить свою старую разбитую машину в песке, а самим вернуться на пляж и пить там шоколадное молоко?

Но это было не счастьем, а чем-то еще. Я не могла выбросить это из головы. Позвольте мне рассказать вам…

Он уже давно начал пить. Она не представляла себе почему: возможно, у него исчезла потребность в ней, если Кэри понимает, что она имеет в виду, а может быть, дело в Моди, в его огорчении и всем прочем. Жуткая, жуткая история, но именно это — последнее — она подозревала больше всего, хотя, как она уже сказала, могло быть две причины. Что ж (как, должно быть, понимает Кэри), она не ханжа, но Милтон начал постоянно пить и в то же время перестал посещать церковь. О, она очень ясно представляла себе, что будет: в мыслях не укладывается, каково это — тихо стоять и смотреть, как осыпаются кирпичи, которые ты так старательно укладывала, — считала, что они надежные и крепкие, а они вдруг вываливаются. Это начинается медленно, неожиданно и месяц за месяцем понемногу подкрадывается к вам, а в какой-то момент вы озираетесь и обнаруживаете, что все здание, которое вы так старательно строили — и еще не достроили, — начало растворяться, как песок в воде, рассыпалось, обнажив всю свою жуткую арматуру, так что хочется набросить на все это месиво покров — этого жаждет прежде всего ваша гордость, — а потом захочется не столько все скрыть, сколько наспех подобрать эти выпавшие частицы и с помощью хитроумной декоративной кладки починить, починить здание, все время приговаривая: «Ой, прекрати осыпаться, пожалуйста, прекрати, пожалуйста».

То, что он пьет, и то, как он ведет себя с Моди, — ничего явного, Кэри должен понять, — коварно, бесчувственно и совершенно возмутительно. Как он может так поступать? А потом, эта женщина — миссис Икс. Это существо, сказала Элен, сбросило с себя покров приличия и разума, оголилось, обнажив всю свою низость.

В течение шести лет (продолжала Элен) — долгое время после того, как она примирилась с такой жизнью, где ее единственной надеждой было уменьшить каждую потерю, как только она могла, не суетиться, а каждый день поддерживать свой дух новыми подходами, новыми оплотами, новыми надеждами, — шесть лет наблюдала она, как он тянулся к этой женщине, следя, как могла бы следить за мухой, попавшей в паутину, за его дурацким скольжением в пропасть, — все время безразличная, отстраненная и лишь немного печальная: смотрите-ка, они врозь, но поддерживают связь друг с другом как антенны — распутная и целеустремленная женщина и ее бедный Милтон, очарованный ею и тщетно пытающийся вылезти из этой страшной каши. Мухи и пауки, холод подземелья. Все просто: хотя Элен не могла видеть их вместе, она чувствовала, как они дрожат, покорно соглашаются. Их сладостное конвульсивное соитие произошло. Сколько раз — она не может сказать. Победу одержала та, другая, женщина. И — ах! — ее бедный Милтон.

Как можно по-настоящему огорчаться из-за всего этого, когда огорчение отошло в прошлое, осталось только в памяти?

«Так будь они оба прокляты, — сказала она. — Пожалуйста, Боже, прокляни их».

Грешно так думать, но она права, не так ли, в том, что желает им погрязнуть в собственной грязи? Кэри никогда не поймет, как ей больно.

— Почему мужчина не может держаться женщины, которая так любит его? Это же несправедливо. Мне становилось все больнее и больнее — каждый вечер я молилась, чтобы это не прошло им даром. Но грех. А разве я тоже не грешила? Господи, что такое грех? Порой логика жизни настолько расстраивает меня, что я начинаю думать: никакой награды или защиты человек не получает здесь, на земле. Порой я думаю, что жизнь — это лишь одно большое недоразумение, и Бог, должно быть, очень жалеет, что так напутал с последствиями.

— Послушайте…

— Две недели назад мы сидели однажды вечером после ужина на лужайке под ивой. Это было накануне отъезда Пейтон в школу, и я полдня помогала ей укладываться. На следующий день мы вчетвером собирались ехать в Суит-Брайер. Я чувствовала усталость, и мне было жарко: днем я ездила в центр, чтобы купить Пейтон новую сумку и шляпу, и мне пришлось потолкаться в толпе — ну, вы знаете, как это бывает. Потом, когда я выпила чаю со льдом и кофе, мне стало легче. Видите ли, примерно за неделю до этого на танцах, которые я устроила для Пейтон, мы с ней поссорились — это долгое время беспокоило меня, но мы, понимаете, «помирились» и больше уже не сердились друг на друга. Мы, право, очень веселились, пакуя вещи, и обе были так возбуждены предстоящим отъездом в школу, что я была очень счастлива, хотя и чувствовала некоторую печаль, возникающую, когда ты знаешь, что твой ребенок впервые покидает тебя. И вот я сидела и смотрела на корабли, которые уходили в море, и на колибри, летавшие по цветам, — ну и, как вы понимаете, на все подобные вещи. Моди сказала, что у нее болит голова, — я помогла ей подняться наверх, дала аспирин и сказала, чтобы она полежала и позвала меня, когда отдохнет. И она сказала: «Да, мамулечка», — легла на простыни, закрыла глаза и через мгновение заснула. Она так легко засыпает, бедная девочка…

А Кэри думал: «Дойди же до главного», — но внимательно ее слушал. А она продолжала рассказывать, как стояла у кровати Моди и какое-то время наблюдала за ней. Солнце уже зашло, погрузив все в легкий туман, наполнив комнату тенями. Элен слышала, как внизу по крыльцу идет, шаркая, Элла, а Милтон и Пейтон разговаривают на лужайке, вдруг засмеялись — и все. Было еще лето, но в воздухе ощущалось что-то осеннее — это чувствуется в такое время года: на закате солнца все на минуту затихает, когда прекращается ветер, когда в эту тишину врывается холодное дыхание и с дуба падает одинокий лист, точно что-то гибельное и непонятное сдернуло его; тик-так-так делает он, летя сквозь сумерки. Элен стояла там, куря сигарету, глядя на Моди и на неясно очерченных зверюшек на стенах — поросята, и котята, и уточки в матросских костюмчиках, которые были тут, потому что Моди так хотела; сейчас они, казалось, задвигались в полутьме и заплясали: танцевали жигу и слегка кивали, если долго смотреть на них. Но на ее глазах они начали уменьшаться — сначала в углах, а потом над кроватью: поросята, уточки, котята — все, приплясывая, без звука исчезали один за другим. Она услышала, как внизу, под ней, Пейтон весело заявила: «Зайка! Это же не так, глупенький».

Наступает минута, и какое-то слово, цвет, дыхание ветра заставляет тебя подумать: «А жизнь вовсе не плохая, ее мирное течение будет продолжаться и продолжаться», — а потом раз! — и эти суждения рассыпаются, как взрыв звезды, и приходят пугающие мысли о смерти и умирании.

«Зайка, это же не так, глупенький».

Моди зашевелилась, перевернулась и продолжала спать. Элен подошла к окну. Она смогла разглядеть их внизу, под ивами: Пейтон сидела на ручке кресла, и они вместе что-то рассматривали — какую-то бумагу или каталог; Пейтон гладила Милтона по голове. Он был в рубашке — сквозь перекладины стула виднелись влажные пятна под мышками.

— Она села рядом с ним, — сказала Элен. — Она тоже сидела ко мне спиной. Она была в шортах — я видела ее бедра, туго обтянутые тканью, и постыдные мысли пришли мне в голову: ведь это тело я выносила… нет, не стану этого говорить. А все-таки стану. Ведь это тело, которое было частью моего (то, как она сейчас прижималась к нему, уже указывало, что она — понимаете — вела себя не так уж невинно с мужчинами, хотя я не имею в виду с Милтоном)… Я думала об этом. Да, думала. Она валялась в лесах в Суит-Брайере, вдали от дома, без всякого надзора и вообще. Такая доступная для какого-нибудь мальчишки-хлыща из университета. И вообще. Вы же знаете. Я ведь ее мать. Я думала обо всем этом. И продолжала наблюдать, хоть это и претило мне.

Элен не помнила, как долго это продолжалось: сигарета в ее руке догорела, и пепел упал на подоконник, — возможно, минут пять… За своей спиной она слышала, как дышит Моди. Что за это время с ней произошло? Элен казалось, что рядом с ней стоял дьявол, пока она смотрела на них, а тем временем сигарета ее вся сгорела и в доме воцарилась угрожающая тишина — она овладела лужайкой, умирающим солнечным светом и каждой травинкой, каждым цветком и кустом вокруг них; колибри исчезли, деревья застыли. Дьявол сказал: «Смотрите на них, смотрите на их грех, смотрите, как они предали вас обеих — вас и это слабое любимое существо позади вас, которого скоро не станет. Один предал вас, изменив вам, другая — своей порочностью и низостью, неблагодарностью ребенка, не имеющего стыда».

Итак, она наблюдала за ними из окна, и ей казалось, что все плохое и ненавистное в мире собралось вокруг дома и лужайки, стянутое сюда вечером на короткий миг и тем более невыносимое, что она понимала: это порочно соблазняет ее, — понимала, что они виноваты не больше, чем она. И тут что-то произошло. В тот миг, когда она услышала этот голос, ей показалось, что само время остановилось: ничто не шевелилось, ни единый лист не упал; за кромкой берега приливная волна застыла вздыбившимися валами, бороздившими бесконечную поверхность залива. Вечерний ветер застыл в деревьях. А внизу Милтон и Пейтон сидели рядом точно статуи, и рука Пейтон была поднята к тому месту, где в ее волосах запуталось солнце. Нигде не было ни звука, ни движения — лишь быстро, бешено билось сердце Элен.

Что-то произошло. Ветер снова зашелестел в деревьях, упал лист, вдали раздались крики детей, и волны стали снова набегать на песок, рука Пейтон обвилась вокруг его плеч, он посмотрел вверх, они рассмеялись и, опустив головы, стали читать. Все происходило так, словно мозг Элен был кинопроектором, в котором проекцию остановили, чтобы она могла рассмотреть во всех подробностях застывшую сцену, а теперь, в этот момент, движение продолжилось. Возмущение исчезло, и, сказала она Кэри, ее расстраивает лишь то, что она знает: она снова это переживет — через пять минут, через десять, через день, через неделю. Разве может она сказать — когда? Но в данное время с нее свалилась тяжесть — свет снова стал мягким и приятным, как всегда; колибри вернулись кивать головками и сталкиваться друг с другом на ее клумбе; голос Пейтон, игриво произнесший: «Ну так мне без разницы, что ты говоришь, зайка», — наполнил ее болью и тоской.

— Я поцеловала Моди, снова сошла вниз и посидела на лужайке с Пейтон и Милтоном.

Тут Элен умолкла, вспоминает Кэри, и, смутившись, отвернулась с видом человека, сказавшего: «Позвольте я расскажу вам одну историю», — и остановилась на полпути, потому что забыла, чем все кончилось.

Кэри нагнулся, прочистил горло и сказал:

— Итак, был момент, когда вы почувствовали настоящую ненависть… или злость и соблазн, как вы это назвали?

— Да, — сказала она, помолчав. — Да, думаю, что так.

— И вы считаете, что согрешили, потому что в озлоблении поддались этому соблазну?

— Частично, — ответила она, — частично потому…

— Но, Элен, — рассудил он, жалея, что она остановилась на этом, поскольку, чтобы рассеять наступившее с молчанием замешательство, он мог только лавировать, — Элен, это же, вы понимаете, не так страшно. У всех нас бывают мысли, которых нам стыдно. Да если бы мозги среднего человека — учтите: среднего — были представлены публике на обозрение, его бы в минуту до смерти забросали камнями. Конечно, в плане душевного здоровья, несомненно, хорошо было бы контролировать свои импульсы, избавляться от них, прежде чем искушение по-настоящему овладеет вами. Вы читали когда-нибудь Монтеня?

— Нет.

— Так вот, — произнес он, думая: «Перед тобой интеллигентная женщина и при этом весьма трагичная, но на самом деле это трагедия разочарования — возможно, по части секса, — и если тебе удастся сделать ее гуманнее и… Ну а дальше что?» — Так вот, — продолжил он, — добудьте его эссе и прочтите «О стихах Виргилия» — это о пользе изгнания демонов, прежде чем они заселят ваши мозги, это…

— Но выслушайте же меня, — прервала она его. — Разрешите мне рассказать вам! Разрешите продолжить!

— Ох-о.

— Так я могу вам рассказывать?

— Ну да.

Она продолжила свой рассказ, и он снова расслабился, в задумчивости глядя на нее. Действительно, странная женщина. И какая милая, прихожанка его церкви… и вся эта история насчет порочности. Это показывает, что, возможно, не все пассивны. Конечно, это так: познания в психологии заставили его поверить, что слишком сильное осознание порока является часто следствием инфантильных эмоций, — отсюда примитивный фундаментализм, особенно американский, который он презирал. Трусливый пуританин, считал он всегда, или трусливый фундаменталист, не желающий участвовать в церковном обследовании, использует дьявола в качестве козла отпущения, чтобы избавиться от необходимости позитивных действий. «Дьявол заставил меня, — говорит он, — и я отвернулся от примера Христа», и, следуя такому негативизму, способен совершить под солнцем любое преступление против человечности и разума. Но эта женщина казалась Кэри другой: несмотря на сумятицу в мыслях, в ней было что-то сильное, и искреннее, и ищущее, и это вызывало у него сочувствие. Она не хотела никаких заменителей. Никаких Монтеней. Право же, странная женщина — по крайней мере отличная от других. Что же до дьявола — это по-прежнему выглядело такой глупостью, но пусть у нее будет этот символ: в худшем случае — это ребячество. Его мысли ушли в сторону: он подумал о неоортодоксии, и ему иногда казалось, что он и сам нуждается в символе.

— Какое-то время я там посидела, — продолжила Элен. — Я вязала. Пришла Элла и ушла, унося чашки и посуду, а потом Милтон наконец сложил карточный столик и внес его в дом. Я посмотрела на Пейтон. Она сидела в кресле, подобрав под себя ноги, и читала один из этих информационных буклетов, которые рассылают колледжи своим новичкам: куда надо явиться и к кому, а также правила поведения и все такое. Я сказала: «По-моему, эта шляпка подойдет к новому костюму». А она произнесла лишь: «М-м-м». И я сказала: «Конечно, красное будет хорошо с ним. Я имею в виду с костюмом. У него ведь цвет осени». А она снова произнесла: «М-м-м» — только и всего. Этак небрежно, в своей равнодушной манере, к которой я уже стала привыкать. Она даже с Милтоном ведет себя так, хотя ничего удивительного: он вконец избаловал ее. Вот, например, эта шляпка — мы в последнюю минуту вспомнили, что она нужна ей, и это я отправилась в жару толкаться в толпе, чтобы купить ей шляпку. И я выбрала очень славную. Она сразу понравилась Пейтон. Но ее пренебрежение… Я постаралась не думать об этом: такая уж она есть. Он породил в ней это, да и я всегда говорила: «Она юная, она юная». Я сказала: «Запомни, дорогая, я говорила тебе, что простыни надо менять раз в неделю. Нижнюю простыню положи в мешок для стирки, а верхнюю простыню положи на место нижней…» Глупые мелочи, связанные с отправкой в школу, но вы понимаете: я заботилась. Она, нахмурясь, подняла на меня глаза, как часто бывает в разговоре со мной, держась — ну, вы понимаете — жеманно вежливо, и сказала: «Мама, дорогая, ради Бога, все это ты ведь мне уже говорила», — и, отвернувшись, не произнеся больше ни слова, продолжила читать. Вот так. Я ведь только старалась помочь, а он натворил такое… Не важно. Я постаралась, чтобы в голосе не было гнева, и сказала примерно следующее: «Значит, все в порядке, о’кей», или что-то в этом роде. Затем я отложила вязанье, поднялась и пошла к клумбе.

Элен хотелось рассказать Кэри, как много значил для нее сад. Всякий раз, как возвращалась эта ее ужасная депрессия, она бросалась в свой сад — так человек, умирающий от жажды, бежит к воде. Она принималась выдирать сорняки и рыхлить землю, и, стоя на коленях на прохладной земле, она, по ее словам, чувствовала свою глубокую связь с чем-то твердым и прочным, не являющимся частью семьи. Теперь она повернулась спиной к Пейтон. И тут услышала шаги Милтона на террасе, потом услышала, как он тяжело опустился рядом с Пейтон. Услышала она также звяканье льда — это, конечно, означало, что он пьет.

Он начал что-то говорить ей. «Элен, дорогая», — начал он и умолк, а она не откликнулась. Он стал разговаривать с Пейтон, они говорили оба — отец и дочь — о тривиальных, безобидных вещах; не важно, о чем они говорили. Минут пять или десять Элен стояла там на коленях. Солнечный свет быстро гас, и ей надо было спешить, чтобы дольше чувствовать эту ублаготворенность, погружая пальцы в землю, вытаскивая сорняки, которые она выкладывала на бумагу, лежавшую рядом, нагибаясь время от времени, чтобы понюхать цветы.

На кухонном крыльце появилась Элла Суон в своей шляпе.

«Ну так всем доброй ночи», — застенчиво произнесла она.

Пейтон и Милтон пожелали ей спокойной ночи, и Элен, повернувшись, попрощалась с ней.

«Доброй ночи, — сказала она. — Запомни: я хотела бы, чтобы ты пришла пораньше завтра утром».

Она посмотрела на Эллу, стоявшую на крыльце, частично затененном ивами, — старую, сгорбленную, причудливо одетую в одно из платьев, какие Элен носила в двадцатые годы, выглядевшую как сморщенная обезьяна, которую нарядили в шелковое платье с кисточками и бусинками. Она поднесла руку к глазам, щурясь на Элен, хотя солнце было за их спинами.

«Мистер Лофтис должен рано уехать, чтобы отвезти Пейтон в школу», — сказала тогда Элен.

Она произнесла это вежливо, однако не враждебно и, как надеялась, с правильной интонацией, так что хотя это прозвучало беспристрастно, но в то же время указывало на отстраненность, давало понять Милтону, что она оскорблена. Такое впечатление создавало, она надеялась, то, что она сказала «мистер Лофтис». И, сказала она Кэри, она уже знала, что, произнеся эти злосчастные слова, она связала себя: она знала, что не поедете Пейтон в Суит-Брайер.

— Из-за того, что она оскорбила вас? — спросил Кэри.

— Наверное, — сказала Элен.

— Но это не звучало как оскорбление, — возразил он. — То, что сказала Пейтон.

— Разрешите я продолжу.

Итак, Элла сказала: «Да, мэм», — заковыляла под деревьями по гравийной дорожке — хруст-хруст-хруст — и исчезла. Элен продолжала пропалывать цветы; Пейтон и Милтон ничего не сказали ей — она чувствовала их молчаливое присутствие у себя за спиной, даже чувствовала, как они многозначительно переглядываются, и из-за этого старое чувство горечи вернулось.

«Я не поддамся этому, — сказала она себе. — Я не поддамся этому…»

И воткнула в землю лопатку. Она подняла глаза, думая: «Я не поддамся этому отчаянию», — увидела волны, небо, облака в вышине над Порт-Варвиком, окутанным темно-коричневыми или безупречно ржаво-золотистыми сумерками. Мыслью она умчалась вперед, и ей явилось видение будущего. Было так глупо и в то же время так легко думать о том, когда время остановится, как сердце старой женщины, и дом в солнечное воскресенье будет полон внуков, и ты, всеми ими почитаемая, воспрянешь, чтобы встретить любовь тех, кто зовет тебя по имени, и сможешь сказать тогда: «Добилась, добилась». Вот о чем она думала. Сейчас от них не доносилось ни звука, но это не имело значения. Она смотрела вверх — мимо пляжа, залива, — думая: «Я не поддамся. С Божьей милостью солнце будет светить мне в мои мирные последние дни, когда мы с Милтоном будем снова любить друг друга и я постарею, но буду счастлива, потому что и Пейтон любит меня. Я все преодолею».

Но в то же время это сидело в ней. Тогда она опустила взгляд и даже с легкой улыбкой вспомнила, что была готова подняться и, пожертвовав гордостью, пойти к Милтону и Пейтон, посидеть и поговорить сними; она посмотрела вниз, где ее лопатка вонзилась в землю, и увидела, что лопатка разрезала надвое корень граната.

— Это было хорошо видно, — сказала она, — концы корня вылезли из земли, зеленые и влажные, и немилосердно рассеченные.

— Кэри, — сказала она, — я вот думаю, в какие же минуты на нас накатывает депрессия. Корень граната. Понимаете, я стояла на коленях, стараясь не сдаваться, ища Божью помощь. «Научи меня любить», — говорила я. Я все помню. Я думала, что смогу выйти из моего сада и пристойно, не торопясь, предстать перед теми, кто больнее всего ранил меня. Я проявлю любовь и доброту. Но на меня подействовал не вид этого корня, окровавленного и изуродованного, а что-то другое, находившееся позади меня. Голос Пейтон. Такой разбитной, такой грубый. Она сказала что-то вроде: «Зайка, перестань меня щипать». И то, как он сказал: «Но, крошка, я в шоке!» И снова ее голос: «Ты слабак», — что-то в этом роде и хихиканье и взвизгивания.

Все это было слышно, продолжала Элен, но не только это — другой голос, который она любила больше всего на свете, долетел сквозь сумерки до нее, словно ее коснулись руки. Это был голос Моди.

Из окна. Значит, она разбудила Моди, когда позвала Эллу.

Элен повернулась. Пейтон сказала: «Я уложу ее, мама», — и, вскочив, побежала по траве, прежде чем Элен могла подняться или даже пошевелиться. Потом она все же встала на ноги, с раскрытым ртом.

«Подожди, нет! — начала она. — Бог мне свидетель…» — но увидела лишь, как ноги этой невесомой молодой распутницы, легко сгибаясь в коленях, мелькнули по лужайке и скрылись в доме, а Милтон сидел в шезлонге, разбросав ноги, со стаканом в руке, и, лениво повернувшись, увидел, как Пейтон исчезла за дверью; красная шея его вздулась и стала увеличиваться, по мере того как Элен поспешно приближалась к нему, утопая каблуками в земле, чтобы обойти его шезлонг.

«Ради всего святого, Элен! Что случилось?» Он положил руки ей на плечи, удерживая ее.

«Отпустите меня! Я нужна ей. Я не позволю Пейтон…»

«Да что с вами? Возьмите себя в руки». Теперь он встряхнул ее, лицо у него было красное и испуганное, одной рукой он сжимал ее плечо, другой обхватил за шею — рука была мокрая и холодная, поскольку он раньше держал в ней стакан.

А Элен кричала: «Отпустите меня! Я иду наверх. Это мой ребенок. Я не позволю Пейтон…»

И вдруг ей стало лучше, спокойнее: она поняла, что это глупо. Гнев прошел; Милтон сажал ее в кресло, говоря: «Элен, Элен, ради Бога!» А потом более мягко произнес: «Бедная детка, вы совсем уморились — вот и все. Не волнуйтесь. Не волнуйтесь, ради Христа. Моди в порядке. Пейтон позаботится о ней».

Элен сидела, не глядя на него, а он пригнулся к ней.

«У вас на лбу какая-то грязь, — сказал он, — вот тут». И коснулся пальцем ее брови.

Она, однако, не произнесла ни слова — ей помнится, что в эту минуту она, должно быть, думала снова: «Да, она позаботится о ней — Моди в порядке». Думала не с облегчением или успокоением, как следовало бы, поскольку хотя и понимала, что Пейтон позаботится о Моди, все же хотела быть там и не могла выбросить из головы эту дикую ложную мысль: «она узурпирует мое место — вот что это; ей недостаточно того, что она играет с Милтоном, теперь она хочет завладеть и Моди». Элен понимала, что все это — фальшь, но ей хотелось встать на ноги и оттолкнуть Милтона, чтобы он не мешал. Она не неистовствовала, а просто хотела спокойно встать на ноги и пойти наверх, к Моди. Но она боялась разоблачить себя — чувство вины возвращалось. Она боялась нового мерзкого кризиса в отношениях с Милтоном — слишком много у них было ссор, слишком много.

А сейчас он был так мягок с ней.

«Позвольте, я вас почищу, лапочка». И, вытащив носовой платок, вытер ее бровь.

Она дала ему это сделать, волнуясь, судорожно, с трудом дыша. «Вот теперь все, — наконец произнес он. — Теперь расслабьтесь, детка».

Как он мог быть таким нежным, как мог делать вид, будто ничего между ними не произошло? Тут ей захотелось встать, она начала было подниматься, но потом передумала: «Я не дам ему это заметить — он и так уже видел слишком много». Она откинулась на спинку кресла, избегая встречаться с ним взглядом. Наступала ночь, и начинался ветер: ивы так и качались. Она услышала голос Моди и заглушивший ее голос Пейтон, потом его голос, очень мягкий: «А теперь, Элен, почему вы сегодня все осложняете? Дождитесь хотя бы ее отъезда. И она уедет».

Такое понимание. Значит, он знал. И подумать только: все это время она не учитывала того, что он знал. В мозгу ее возник кусочек видения: жестикулирующий силуэт психованной женщины — не более, чем тень, которая всегда появляется перед тем, как она засыпала. Потом она подумала: «Как может он считать, что Пейтон ненавидит меня, когда я была ей хорошей матерью. Я делала все, что нужно».

— У него же не было никакого основания так считать, верно, Кэри? — сказала она.

Кэри заметил, что она в клочья разорвала свой носовой платок.

— У него не было никаких оснований считать, что Пейтон ненавидит меня. Даже я — а ведь я была близка с ней, — даже я не могла такое подумать. Разве то, что он сказал, не было жестоко, Кэри? Разве не было?

— Вы имеете в виду, — отвечал Кэри, — что он дал понять, будто вы ненавидите Пейтон. Это вы имеете в виду?

— Я… я. Нет. Я…

— Не волнуйтесь, Элен. Продолжайте. — У Кэри защекотало в носу. Он высморкался.

— Ну да, — сказала она. — Извините. Я не знаю, что со мной. И Милтон сказал тогда — и без злости, — он сказал: «Ну, я думаю, вы просто устали».

Но тут она снова вспомнила, что сказал Милтон. «И она уедет». Надо же сказать такую отвратительную, отвратительную вещь.

«Бедняжка, — сказал тогда Милтон, садясь на корточки возле нее. — Бывают у нас иногда тяжелые времена, верно?»

Элен сказала Кэри, что она встала и отвернулась от него.

«Как вы можете говорить такие ужасные вещи? „А потом она уедет“. Только потому, что упаковка чемоданов и хождение по магазинам утомили меня, вы думаете, мне приятно видеть, что мой ребенок уезжает из дома? Думаете, мне это нравится? Так?» Она не могла не сказать этого.

Милтон снова положил руки ей на плечи.

«Нет…»

«Оставьте меня в покое! — крикнула она. И она вспомнила, что именно тогда — больше, чем в любое другое время, в этот вечер — ей захотелось сказать ему про миссис Икс, любовницу, змею, ненавистную женщину из мира теней и снов. — Оставьте меня в покое, Милтон».

Ни один из них тогда не сказал больше ни слова, подумала она, чувствуя: что-то должно произойти. Оно висело в воздухе, обширное и необычное — тонкая сумеречная завеса, звеневшая, точно комары над прудом, звук слабо различимый, жалобный, однако неистовый. Звук приближался, стал явственнее — самолет с серебряными крыльями, летевший необыкновенно быстро, нырнувший, стремительно падая, вниз к заливу. Звук усилился, ночь с треском раскололась, и крепчавший ветер принялся трясти ивы, превращая их в чащобу антенн.

«Элен…» — воззвал к ней Милтон, но его слова потонули в грохоте второго самолета, который появился и, нырнув вниз, в темноту за деревьями, сопровождаемый шумом, пламенем и чувством опасности, исчез вслед за первым.

Она подумала: «Что-то случилось с Моди».

«Элен! — крикнул Милтон. — Идиоты! — И погрозил кулаком небу. — Чертовы психи!»

Его стакан беззвучно упал на лужайку, и льдинки, на которые она наступила, убегая, засверкали как бриллианты на траве. В доме зажгли свет. Моди лежала, растянувшись, у подножия лестницы и хихикала.

«Мне не больно, мама, — сказала она. — Слышишь: летят самолеты!»

Элен опустилась подле нее на колени, застыв от страха.

«Я не удержала ее: она поскользнулась и упала, — сказала Пейтон. — Извини. Было темно. Я не нарочно».

«Мама, Пейтон не нарочно. Слышишь: летят самолеты!»

Элен подняла и поставила Моди на ноги. Прибежал Милтон, и Элен услышала позади себя его голос: «О, слава Богу, все хорошо! Я подумал: что-то случилось».

Элен рассказала Кэри, что новый самолет присоединился к процессии, летевшей по небу, дом затрясся от этого неистового грохота, словно некие опасные птицы, летя на восток, принесли на землю на своих крыльях циркулярные пилы. Затем шум быстро уменьшился, самолеты, улетели, оставив за собой далеко над заливом затихающий невинный звук, почти музыкальный, дрожащий в сумерках гул, который замирал, исчезал, снова возвращался, вибрировал и, наконец, совсем умолк. Стоя на коленях возле Моди, она подняла глаза. На ноге Моди была ссадина — маленькая, но ей она показалась большой и страшной. Точно привидевшееся во сне вдруг стало я вью. Следствие, казалось, какой-то глупой проказы. Она перевела взгляд на Пейтон — шорты, стройные загорелые ноги, опять ее бедра. Все это утрачено. Это — ее. Она уезжает. Но что-то помешало Элен сказать нужные слова.

И, сказала она Кэри, она сдалась, забыв о своей гордости, своей боли, своем отвратительном эгоизме. Она поднялась, обняла Моди и спокойно сказала Милтону: «Кое-что действительно случилось, Милтон. Разве я не сказала вам? Пейтон дала ей упасть. Мне придется остаться здесь». И, повернувшись, не сказав больше ни слова — ни Пейтон, ни кому-либо еще, — она пошла наверх.

После того как Элен окончила эту часть своих излияний, Кэри вспомнил, что он склонен был сказать ей: «Ну и что?» Он не хотел делать походя какие-то выводы, но его первоначальную жалость к ней умерило сильное раздражение: перед ним сидела женщина, которая не являлась жертвой жизненных обстоятельств, а была слишком эгоистична и, не желая идти на обычные компромиссы, не стала счастливой. И хотя он не так хорошо ее знал, он готов был предположить, что она резонерша до мозга костей. Ничего удивительного, что жизнь казалась ей западней. В определенное время ей нужно было лишь проявлять немного снисходительности, по крайней мере соразмерять результаты. Он так и сказал ей, стараясь быть объективным, хотя — как он позже, испугавшись, подумал — он был нравоучителен. Когда она умолкла, явно чувствуя себя несчастной и изнуренной, он посмотрел в сторону от нее и, машинально начертив что-то в блокноте, сказал:

— Моди сильно расшиблась?

— Нет; по крайней мере я так не считаю.

Кэри подумал: «А-а, ладно», — и вяло произнес:

— Ну как в старинном изречении, Элен: «Как от малой закваски уплотняется хлеб, так от малейшей доброты растет любовь».

На самом деле он это сейчас сочинил, и изречение получилось слабое: поскольку он никогда не был уверен в своих суждениях, он часто цитировал воображаемые источники, чтобы придать своим словам больший авторитет, — плохая привычка, но относительно безвредная. И Элен тогда сказала после долгого молчания, исполненного мучений и нерешительности:

— Что ж, я думаю, это верно. Но, я полагаю, вы ведь такой же, как все остальные.

— Что вы имеете в виду, Элен? — мягко спросил он.

— Нет. Нет, конечно. Вы не как все. Вы же первый, с кем я об этом говорю.

— Ну…

— Я ужасная, верно?

— Нет.

— Вы говорите «нет», потому что вы добрый.

— Нет, послушайте, Элен. Я помогу вам во всем, в чем смогу. Я здесь не для того, чтобы судить или осуждать. Я сказал так лишь потому… ну, считайте, что я взял свои слова обратно. Я вовсе не намекал, что с вашей стороны отсутствовала доброта. Я полагаю… Ну возможно, то, как вы все это рассказали мне, породило у меня ложную мысль, что вы, возможно… эгоистичны. По крайней мере в данное время. Или что-то в этом роде. — Ну что еще он мог ей сказать?!

— Вы хотите сказать, что…

— Я так думаю… Элен. Ох, я не знаю… — безнадежно произнес он. — Я хочу сказать: возможно, все не так худо, как кажется.

Она закрыла глаза и поднесла пальцы ко лбу.

— Я думала, что, может, вы сумеете мне помочь, — тихо произнесла она.

Бедная женщина. Странная ситуация. В такой день, когда священник чувствовал себя всеми покинутым, когда он больше всего хотел иметь возможность выступить духовным наставником, появился человек, которому, казалось, требовалась любая помощь, какую он может оказать, — ну и что он может сказать ей? Право же, ничего. Поэтому в образовавшейся маленькой паузе он постарался сосредоточиться на чем-то более возвышенном, что находится вне его, и молил Бога наставить его. Наконец он произнес:

— Элен, вы верите в Господа?

Она медленно подняла на него глаза и сказала на удивление хладнокровно:

— Да. Или по крайней мере хочу верить.

— В таком случае часть сражения уже выиграна, причем лучшая часть возможной победы. У Господа есть сильный противник — дьявол. — И подумал: «Да, она это знает. Она это знает. И все это — ей в заслугу». — Ловкость дьявола и сила велики, и на его вооружении — жестокая ненависть. Как сказано в псалме, — в этом Кэри был уверен, — Господь дает свою величайшую награду тем, кто отчаянно с ним борется и чья борьба в самый мрачный час кажется совсем безнадежной. Потому что тогда единственным оружием человека является вера, которая часто кажется чем-то хрупким, но если у вас ее нет, борьба ничего не дает. — И добавил: — Не говорите, что борьба невозможна.

Он пригнулся и вдруг почувствовал, что с его плеч словно свалилась тяжесть — до него дошла правда того, что он говорил, и он должен сказать ей следующее:

— Не странно ли, что я разговариваю с вами так в наше время?

Она отрицательно качнула головой, а он продолжил:

— Извините, но вы должны выслушать это, Элен. Запомните: наше время — лишь миг в том времени, какое мы воспринимаем как вечную любовь Господа. Дьявол, если вам угодно называть его так, гуляет сегодня, как и прежде, повсюду, но он всегда терпел поражение и был повержен. И всякий раз он встает еще более сильным и испытывает нашу веру. Если момент его появления представляется нам более скверным, а дьявол кажется сильнее вооруженным, тогда мы с радостью и восторгом ищем возможности сразиться с ним: «Я хорошо сражался, я не сбился с пути, я сохранил свою веру — теперь меня ждет награда праведности». О, Элен, в таком утверждении нет ничего глупого или нахального, ничего, ставящего под сомнение разум, — это дань вере в себя, в свою силу и любовь, которая переходит в любовь к другим и которая является вечной любовью к Господу.

— А кто он? — спросила она, помолчав. Есть ли что-то проще, банальнее и одновременно сложнее для понимания?

— Господь — это любовь, — сказал Кэри с легким ощущением победы и в то же время — с грустью.

Она посмотрела вдаль.

— Возможно, вы его обрели, — скорее осуждающе сказала она.

— Обрел, — сказал он, солгав, но не намеренно.

Он лишь считал, что двадцать лет сражался с простыми ощутимыми пороками. В совокупности они превращались в Зло, и они преследовали его ночью во сне фосфоресцирующими видениями земных страстей и духовных мук. Он мог давать этому разумное объяснение, он мог сказать: такое случается с каждым — обжорство, умножавшее его вес и способствовавшее образованию газов, его мелочное скупердяйство, — тем не менее он знал, что эти мелкие соблазны будут вечно держать его вдали от настоящего христианского мира, будут заставлять его бежать ночью через темные комнаты и вниз по лестнице в страхе, и даже когда успокоительный свет из нижнего холла поманит его, вдруг появится холодная невидимая рука и схватит его. Однако он безостановочно боролся и против соблазнов, и против смутно мистических, идиотских страхов; эта борьба была важна для него, и он считал, что может немножко солгать Элен хотя бы для того, чтобы она поверила: все возможно милостью Божией.

Но даже это, вспомнил он сейчас, не принесло ей удовлетворения. Она, казалось, не обратила на это внимания. Она продолжала черпать из мелководья своего отчаяния, смущая его, а порой трогая своим волнением. Они так просидели далеко за полночь, пока Эдриенн не спросила сверху приглушенным, раздосадованным голосом: «Кэри, Кэри, ты ложишься или нет?» — но ее вопрос остался без внимания. А Элен, не позволяя себе теперь повысить голос — она, казалось, начала уставать — и делая паузу лишь для того, чтобы закурить очередную сигарету (даже и тогда она продолжала говорить, выпуская дым маленькими, делавшими голос более грубым, клубочками), рассказала ему, как она на другой день отправилась к Долли Боннер. Лишь год спустя, когда по городку неизбежно — даже для священника — поползли сплетни, Кэри узнал, кто была та женщина, поскольку Элен упорно, с известным милосердием называла ее «миссис Икс». И Кэри позже сумел восстановить в памяти всю ситуацию. Хотя он не знал Долли, ее улыбающаяся фотография неизменно появлялась в газетах всякий раз, как Красный Крест, или Благотворительный фонд, или Комиссия Порт-Варвика по физической подготовке имели малейший повод для устройства совещания: члены этих организаций, видимо, возлагали на Долли (миссис Слейтер Боннер) обязанности хозяйки или более ответственную роль. Он помнил эти фотографии. И позже, когда Кэри узнал, кто такая «миссис Икс», он ясно представил себе все, что рассказывала ему Элен: две красивые женщины сидят днем напротив друг друга в жарком кафе — каждая благодаря благопристойности врожденной или благоприобретенной контролирует себя, произнося мягкие, ироничные, гнусные слова, но готова при виде неуместного хлопанья глазами сделать выпад — даже на публике, — чтобы утвердить свои притязания на Лофтиса, который в это время находился на полпути в Суит-Брайер.

И Элен рассказала Кэри, как в тот вечер она пошла с Моди наверх. Она резко повернулась и вышла из комнаты, держа за локоть Моди и чувствуя молчание и растерянность Пейтон и Милтона, словно в двери, разделяющей комнаты, повесили за ее спиной ощутимую, плотную ткань. Наверху она обследовала ногу Моди — под коленом был маленький зеленовато-синий рубец на том месте, где она поскользнулась и ударилась о столбик на лестнице. Моди захихикала, словно и не ушибалась.

Вот тогда, наклонясь над Моди, лежавшей на своей кровати, Элен, к стыду своему, подумала: «Не непреднамеренно, не непреднамеренно». Рубец был совсем маленький, и она достала из аптечки припарки и йод вместе с аспирином, и, возможно, именно это еще больше расстроило ее — гнетущее обилие бутылочек и бинтов на одеяле Моди. Приобретя за годы манеру непропорционально увеличивать малейшие ушибы и недомогания Моди, сейчас в своем стремлении оказать ей помощь она старалась найти не только средство для излечения, но — чуть ли не в панике — кого-то виновного в случившемся. Конечно. Это опять Пейтон, про которую она на миг забыла. И Элен сказала себе: «Не непреднамеренно, не непреднамеренно», — и стала от этого отталкиваться, обрабатывая рубец борной кислотой. «Ей-богу, она просто захотела показать свою независимость, маленький дьяволенок. Возможно, это произошло не намеренно, но это и не было непреднамеренным». И она провела черту между этими двумя понятиями, приняв порочное и ложное решение, — она это понимала, даже когда оно появилось в ее сознании: возможно, Пейтон и не планировала падения Моди, но дала ей упасть подсознательно, желая отомстить, или показать свою независимость, или что-то еще. Однако Элен тотчас подумала: «Нет, нет, ох, нет», — и, чтобы отвлечь себя от этих мыслей (которые, как она сказала Кэри, по определению означают, что она была дрянной и жестокой матерью для Пейтон), бросилась в ванную, где, дрожа, стала мочить в горячей воде тряпку, чтобы обработать рану Моди. Потом она вспомнила, что не нужно ничего мочить в горячей воде, потому что на ранку уже наложена мазь, и быстро бросила тряпку в уборную, проследила, как та растянулась и расширилась, и, стоя под немилосердным и разоблачающим светом в ванной, смотрела на себя в зеркало, на свою увядающую красоту и думала: «Почему-то я не могу собраться с мыслями».

«О да».

Значит, в голове была тогда пустота. Она вернулась к кровати и раздела Моди, и положила в угол ортопедические скобы, и, поцеловав девочку, вышла и закрыла дверь. Она прошла в свою комнату и заперлась в ней. Она помнит, что там стоял сильный химический запах и было очень душно: перед ужином она распылила там «Флит», потому что сейчас, в конце лета, очень оживились и озлобились комары. Она наблюдала их наступление, и сама залатала сетки, снабдив дом распылителями. Комары были большие и бурые, большие, как тутовые ягоды, и появлялись тучами на закате солнца, вылетая роями из проливов и прудков в последней атаке перед началом этого мертвого сезона, который уже чувствовался в предваряющих его приход прохладных ветрах, в коричневатой окраске болот. Элен включила свет и переведя дух, распахнула все окна, потом разделась и надела ночную рубашку. Затем она наложила кольдкрем налицо, расчесала волосы и легла в постель. Она закурила сигарету и поставила рядом с собой пепельницу.

Все это время, как ни странно, сказала она Кэри, она старалась вытеснить из своей памяти сумятицу последнего часа и, лишь натянув на себя одеяло, улегшись на подушки, положив экземпляр «Хорошее домоводство» на колени, она поняла, чего ей стоило усилие не думать и как она напряжена: она с трудом могла читать журнал — так ее трясло. Она опустила журнал — несколько минут она смотрела отсутствующим взглядом на цветную рекламу гамбургеров, плавающих в отвратительном красном соусе, и почувствовала, что ее начинает тошнить. Потом — опять так странно, сказала она Кэри — следующей ее мыслью было: она держалась поразительно хорошо, с достоинством; вспоминая события последних минут, она считала, что была разумно немногословна и держалась отстраненно с Милтоном, когда сказала ему у лестницы, что завтра побудет здесь. Все это, пока она лежала, дрожа, в постели, прошло теплой, доставляющей удовлетворение волной в ее сознании, с приятным чувством, какое вызывают воспоминания о маленьких победах. Все это было так странно, и не замаскировался ли этот дьявол — или кто он там есть, — чтобы внушить ей такую исполненную самодовольства, мерзкую мысль? Хотя невидимый, разумно держащийся за кулисами, разве он не подталкивает все время ее? Тем не менее она собой вполне довольна.

И тут (над этим, сказала Элен, она размышляла с тех пор, и по-прежнему у нее нет этому объяснений — может быть, Кэри поможет), тут вдруг все, что произошло вечером, стало ясно, словно в процессе своих неустойчивых настроений она медленно качалась — то настроение поднималось, то опускалось и, наконец, установилось, так что в какой-то момент все ее мысли не спеша точно уравновесились. Она поднесла руку ко лбу, и пальцы оказались мокрыми от пота — воздух был полон какого-то запаха, вроде лигроина, и она села в постели, разбросав сигареты, спички, пепел.

И подумала: «Они считают, что я недостаточно сдержанна, не держусь с достоинством или что-то еще. Они просто считают меня чудаковатой». И, уткнувшись лицом в руки, подумала: «Господи, пожалуйста, помоги мне, я с ума схожу».

Вот оно: подозрение — реальное и оскорбительное и на данный момент с трудом отрицаемое. Что же ей делать? Она посмотрела вокруг себя — на знакомые желтые капсулы нембутала в бутылочке на ее туалете; недолго отвлеченно подумала, глядя на бутылочку: десять или, может, пятнадцать капсул навеки все уладят, — но эта мысль быстро исчезла. Ей хотелось закричать… но это глупо. И пока все это пролетало в ее сознании, она вспомнила, что выбросила из головы мысль о безумии — слишком трудно и тяжело было об этом думать дольше минуты, и, вздохнув, вытянула свои горячие ноги, так что простыня бесшумно, с потоком воздуха, накрыла ее тело словно рухнувшая палатка. Какое-то время она лежала молча, закрыв глаза, а потом безо всякой видимой причины встала и подошла босиком к окну. Тогда она на момент почувствовала себя, как она выразилась, «нормальной». По всей вероятности, свежий воздух прояснил ее мозги, и, сев в кресло у окна, она перестала потеть и дрожать. Снизу до нее донеслись звуки радио и смех Милтона, праздный, и громкий, и беззаботный, словно ничего и не произошло. Опершись локтями на подоконник, она положила подбородок на руки и стала смотреть вниз, на сад и залив. Пожалуй, сейчас, по размышлении, только время года и повлияло на нее, и она почувствовала себя несчастной, — этот конец лета, переходный месяц сентябрь, когда год словно желтеет и утрясается, остановившись, как усталая пожилая крестьянка, чтобы передохнуть, и все листья становятся тусклыми, блекло-зелеными. Все застывает в ожидании, в предвкушении, а в воздухе появляется что-то обещающее дым и огонь, и разложение. Некоторые цветы какое-то время весело цветут, но сентябрь — месяц стремительный, безумный, несущий в воздухе семена для похорон, нагоняющий на людей усталость и немного волнения, как перед отправкой поезда. Но это и приятный месяц — в нем есть своя прелесть. Настала ночь, но светло-серое небо фосфоресцировало, и в нем зажглась над заливом вечерняя звезда, словно одинокий драгоценный камень в дымном море, а внизу от земли шел запах травы и цветов, мимозы тряслись под ветром. За ними и за ивами, стоявшими на краю воды, медленно плыли, направляясь к морю, темные корабли. Война. И снова ветер, слегка прохладный, ударил ей в щеку, принеся запах соли и неизбежное начало осени, а в окно тщетно ломились большущие комары. Элен слегка подула на сетку. Комары взлетели вверх, к небу, и снова вернулись, тяжело садясь на сетку при убывающем ветре. На землю упала ветка, листья полетели по подъездной дороге и сразу замерли — армия, сраженная на ходу. Радио умолкло, тоненький голосок певицы на полуноте заглох, словно и он погиб в последнем, все растворяющем вздохе ветра, и в наступившей тишине Элен подумала, что она узница, изгнанница.

Луна взошла жаркая и оранжевая, очертив клумбу, извилистую и затененную, с дремлющими цветами, темные ивы, а под мимозой — две фигуры: Пейтон и юноши. Элен наклонилась, стала наблюдать. Они подошли друг к другу и поцеловались, и ветер, должно быть, снова затряс ветками, поскольку раздался неистовый долгий шелест и вниз полетели листья, словно крылья птиц.

— Прощай, Пейтон.

— Прощай.

— Возвращайся, Пейтон. Скорее возвращайся.

— Когда-нибудь.

— Прощай… прощай… прощай.

Элен отвернулась, снова полная неизвестно на кого направленной злости. Она легла в постель и, уткнувшись лицом в подушку, постаралась помолиться — прося не наставить ее, что казалось слишком неясным и элементарным, а скорее прося Господа просто наделить ее здравым смыслом, чтобы она возводила вину за свои страхи и злость на тех, на кого следует: «Великий Боже, я не могу ненавидеть собственного мужа; великий Боже, я не могу ненавидеть Пейтон, мою собственную плоть и кровь», — но она чувствовала: что-то не так, потому что ее молитвы, казалось, безответно возносились к небу, и она, выпустив пар, приняла две таблетки нембутала и наконец погрузилась в сон, говоря во сне: «Прощай, прощай», — тени-силуэту, женщине, которая мелькнула и исчезла, тогда как белые цветы полетели на землю, и сквозь них казалось, что она несет письмо, но кому? Элен пригнулась, чтобы лучше рассмотреть, увидела ноготки, настурции, маки, возмутительно красные, и четыре черных волоса, лежавших в ее саду, образуя слово «ГРЕХ». Она отвернулась, испугавшись, а тут Милтон сказал: «Давай, детка, я отправлю это для тебя», — и пошел с Пейтон, которая шла в шортах рядом с ним и держала перед своими бедрами, округлыми как луна, шляпу — плавильный тигель с цветами. «Прощайте, прощайте», — попыталась сказать Элен, но оба они уже сели вместе с Долли Боннер на яхту, которую подхватил шквалистый ветер, так что паруса оказались в воде, и с быстротою урагана понес в море. Воздух наполнился каскадом листьев, словно перья летевших по ветру мимо дома, гаража, сталкиваясь со всем на своем пути, а потом послышался тяжелый удар и ветер поутих. Милтон, улыбаясь, вновь появился в саду, промокший до костей, и стал колотить ее лопаткой по дереву. «Элен! — кричал он. — Элен, Элен!»

Она проснулась. Милтон стучал в дверь.

«Ладно, — слабо произнесла она, — ладно. Минутку». Она вылезла из постели и, подойдя к двери, открыла ее.

«Бог мой, — сказал он. — Что случилось? Я думал, вы упали или еще что-то и потеряли сознание. Как Моди?»

«Все в порядке», — сказала она.

«Вы вся в поту, милочка».

Они стояли там, в дверях. Оба. Кэри так и представлял себе, как это было: один — в рубашке, плотный, загорелый после лета, проведенного на поле для гольфа, даже и теперь от его дыхания исходил слабый запах виски, и он озадаченно смотрел на ту, что уже не держалась повелительницей, а просто была больной, наглотавшейся лекарств. Издали слышалось, как волны набегают на берег, издавая долгое «ш-ш-ш…», и тихо откатываются в ночь. И она держала его за руку, с редкой преднамеренной лаской гладя его, стараясь прорваться сквозь волны нембутала и сбросить с себя остатки сна, память о порывах ветра, о дожде, говоря: «Милтон, вы не должны изменять мне».

Таким тоном, который скорее всего выбьет из колеи любого мужчину.

И прежде чем он мог что-либо ответить, она монотонно отбарабанила: «Все рассыпается. Даже если понадобится вся сила, какую я имею, я употреблю ее и постараюсь, чтобы мы остались вместе, Милтон… — И она погладила его по руке, что, должно быть, еще больше удивило его. — Я знаю, чтб вы затевали, и я не допущу этого. „Тех, кого Господь соединил, никому не позволено разделить“».

Изречение, совершенно сейчас неуместное, по мнению Кэри, старая наивная литания, которую мужчины забывают, а женщины помнят так хорошо, как детские стишки.

Лофтис тогда сказал: «О чем, черт побери, вы говорите?»

«Вы знаете».

«То есть?»

«Об этой женщине».

Он вспыхнул, резко повернулся…

«Да черт с вами в любом случае… — И вышел в холл. Дойдя до лестницы, он обернулся: — Черт бы вас побрал». И исчез.

Она тогда подумала, что хотя он и раньше бывал грубоват с ней и употреблял ругательные слова, но никогда еще не чертыхался. Никогда. Ну что ж. Она долго сидела у кровати Моди и думала. Моди крепко спала. В десять часов прозвонили церковные колокола, и Элен отправилась в свою комнату и легла в постель. Немного позже, лежа в одиночестве — она решила притвориться спящей, когда Милтон придет ложиться, — Элен услышала шаги на лестнице. Она приподнялась на локте.

«Пейтон, — громко произнесла она, — Пейтон, дорогая».

Но голос ее был недостаточно громок — по крайней мере она сделала жест, что в свете мерзкого поведения Милтона, пожалуй, не имело значения.

И наконец это (последующие события были изложены вкратце, без подробностей, несколько путано, и Кэри пришлось самому додумывать): она еще долго спала утром, после того как Милтон и Пейтон уехали, и услышала детские голоса, вторгшиеся в ее сон словно чириканье далеких незнакомых птиц, но громкие, в известной мере наводящие страх, и она в ужасе проснулась. Но ведь это были всего лишь дети — вдалеке смех и звук проезжающих велосипедов, замирающий на гравийной дороге, и она вроде бы с облегчением снова откинулась на подушку и, моргая, стала смотреть сквозь рыжеватый свет на кровать Милтона, на простыни со следами песка — он, значит, не мыл ноги. Приняв бромозельцер, чтобы прочистить голову, она одела Моди, приготовила завтрак, и тут пришла Элла. Наконец — к этому времени было уже десять часов — Элен позвонила по телефону, подумав при этом, какая она спокойная и уверенная в себе.

«Здравствуйте». (Элен, к счастью, узнала голос. Если бы ей пришлось сказать: «Это Долли Боннер?» — все сразу пошло бы вразрез с интимным тоном беседы, хоть и совсем хрупким, а этого она не хотела.) «Это Элен Лофтис. Как поживаете? — И не дожидаясь отклика: — Я подумала, не могли бы мы встретиться в полдень в „Байд-Э-Уи“. Я хочу кое-что с вами обсудить».

«М-м, нет, я, право, не думаю…» Голос звучал более чем нерешительно — голос человека шокированного, занявшего оборонительную позицию и испуганного.

Элен перебила ее: «Это очень срочно. Я настаиваю».

Как официально!

«Но нет…»

«Тогда перенесем на другое время. — Очень решительно: перчатка брошена. — Мне было бы удобнее всего встретиться сегодня, если у вас нет никаких других планов».

«Я должна поехать в…»

«В таком случае — в какой другой день?»

«Ладно, хорошо. Хорошо. В „Байд-Э-Уи“?»

«Да. Я считаю… я считаю, это в наших общих интересах».

«Хорошо. До свидания».

«Хорошо. До свидания».

* * *

Так, значит, она уже напугала ее. Если ничего больше, по крайней мере она сделала это, получила первоначальное преимущество, и Элен чувствовала, что вооружена для борьбы. В половине двенадцатого она сказала Элле, что надо дать Моди на ленч, и уехала на автобусе в город в кафе «Байд-Э-Уи».

К полудню на город спустилась страшная жара, и Элен уселась в уединенном уголке кафе, под электрическим вентилятором, который, словно чудовищный черный цветок, сонно поворачивался от стены, делая полукруг и разбрасывая тщедушные струйки жаркого воздуха. Вдалеке на судоверфи раздался свисток, разорвавший полуденную тишину, возвещая прибытие служащих, которые вскоре и показались — поодиночке или парами, вытирая белыми носовыми платками шеи: «Иисусе, ну и жарища же небывалая!» Но Долли не появлялась, и Элен продолжала сидеть в кафе, немного опасаясь того, что какой-нибудь мужчина узнает ее и сделает определенные выводы, но тут пришла Долли. Они знали про Милтона и Долли. Они знали. А может быть, нет? Мужчины… Огромная негритянка принесла Элен стакан с водой и оставила мокрые кружки на бумажных салфеточках. Наконец Элен поднялась, готовясь уйти, но в зеркале вешалки для шляп из орехового дерева, стоявшей в коридоре, она увидела, как Долли открыла оплетенную сеткой дверь и остановилась, озираясь, разгоряченная и несчастная. Элен слегка улыбнулась и помахала ей, Долли подошла и, отводя глаза, села, извинившись и осмотрительно заметив про жару. Появилась, вытирая лоб, официантка с напечатанным меню.

«Что бы вы хотели, моя дорогая?» — спросила Элен.

«Ну, право, я не голодна, — со смущенной улыбкой сказала Долли. — Разве что, пожалуй, чаю со льдом».

«Ну что вы, надо кушать, — поспешила сказать Элен, — особенно летом. Я слышала, что человек теряет так много, что… официантка, мне фрикадельки из семги и чай… что… я хочу сказать… — И она подняла на Долли глаза. — Человек, понимаете, так потеет, что надо есть, чтобы уравновесить эту… потерю. Это, конечно, одна из теорий».

«Да, — произнесла Долли, оглядывая со страдальческим видом кафе, — сегодня, конечно, особенный день».

Официантка нагнулась к ней.

«Вам больше ничего не нужно, мэм?»

«Нет, — сказала Долли, — нет».

«А как ваш комитет? — продолжила разговор Элен. — Я не помню, когда была в Загородном клубе. Боюсь…»

«О, отлично. О, отлично».

К часу они подошли к концу дороги, представлявшей взаимный интерес, и обследовали все тропинки; говорила главным образом Элен: ей приятно было сознавать свою ненависть к этой женщине. Более того: она уже считала себя победительницей, восхитительно царственной, она могла в любой момент нанести coup degrace[4] и безо всяких унизительных подготовок. Она распалилась, но была лишь слегка взволнована. Она подумала, что в течение тех лет, когда она знала Долли — не важно, что едва-едва и со скрытым подозрением, — она более или менее всегда так себя чувствовала. Есть люди, которые — когда встречаешься с ними после большого перерыва, — заставляют тебя собирать в уме все крохи информации, могущие, как тебе известно, интересовать вас обоих, а когда эти залежи исчерпаны, больше уже не о чем говорить, и тогда этот человек приводит тебя в смятение. Таким человеком была Долли, хотя сейчас — будучи страшно сконфужена — она, казалось, не готова была что-либо сказать, и Элен, остановившись на полуслове, обвела глазами зал, глядя на мужчин, выходивших один за другим, наевшихся, вялых, почесывающихся, оставлявших позади слабый голубой запах сигар. Они с Долли остались одни. Движение по улице, затихшее на время ленча, лениво возобновилось. Элен закурила сигарету.

«О, — проговорила она, — я помню Элен Дэвисон — это та, от которой ушел муж-моряк, и это принесло ей всевозможные неприятности. Все перестали с ней разговаривать. Ну, она действительно была ужасным человеком, и вы можете догадаться, как это влияло на его карьеру».

«Да», — сказала Долли и застенчиво подняла голову, и Элен увидела над ее губой усы из мелких капелек пота.

Они обе помолчали.

Наконец Элен произнесла: «Не хотите ли кофе?»

«Нет, благодарю, нет, право же, мне пора идти. В понедельник Мелвин возвращается в школу, и мне необходимо кое-что ему купить». Она отважилась изобразить намек на улыбку, словно предложение Элен выпить кофе действительно указывало — несмотря на телефонный разговор, — что это, в конце концов, просто светская встреча. Это была улыбка амнистированного заключенного, и улыбка расплылась по ее хорошенькому лицу и неожиданно перешла в смех избавления. «Милочка, — взвизгнула она, — сколько времени мы на них тратим — на наших детей, верно? Мелвин — вылитый отец, этот старый толстяк. Ему шестнадцать, представляете, а я должна покупать ему брюки тридцать шестого размера. — Она помолчала, улыбнулась и посмотрела на свои часы. — Ну…»

Вот теперь.

«Послушайте, — сказала Элен, наклоняясь вперед. Опять она не могла заставить себя назвать Долли по имени. — Я хочу поговорить с вами о серьезных вещах».

Долли повернулась к ней — настороженная и напряженная.

«Ну конечно, а в чем дело?»

«Сейчас приступлю к изложению, — сказала Элен без улыбки, но и без злости, держа себя в руках. — Речь идет о моем муже. Теперь послушайте… теперь, я думаю, вы знаете, почему мне хотелось встретиться с вами. Послушайте… — Она приподняла брови и, не отрывая руки от стола, предостерегающе покачала пальцем. — Я, право, считаю, что вытерпела достаточно, верно? Видите ли, у меня есть семья, которую я считаю очень важной частью моей жизни, очень важной. Ну и есть кое-что еще: приличие, вернее, неприличие происходящего, если вам понятно, что я имею в виду, и откровенно… послушайте: откровенно говоря, я устала слушать эти намеки и слухи о том, как ведет себя Милтон. Я знаю, Милтона есть в чем упрекнуть, у него много недостатков, как, я подозреваю, и у всех мужей, но я хочу, чтобы сейчас было совершенно ясно, что я не позволю вам больше так себя вести». Произнося все это, она уже понимала, что ничего хорошего не получается: она, похоже, утратила преимущество, даруемое неожиданностью, лицо ее вдруг запылало, а Долли к тому же не была раздавлена, на что надеялась Элен, а лишь смотрела на нее внимательно, спокойно, задумчиво прикусив нижнюю губу. «Вам ясно, что я имею в виду, — продолжала Элен ровным голосом, — я не собираюсь вам мстить. Я предлагаю вам сейчас изменить свое поведение, и тогда мы скажем: все забыто, живите и давайте жить другим и тому подобное. Вам ясно?» Какого черта, что произошло?

Долли лениво потянулась, весь страх прошел, словно при встрече с соперницей ее опасения, волнения перед схваткой исчезли. Она медленно потянулась, подняв сжатые руки к потолку, и издала какой-то неприятный звук, похожий на рычание, — звук, говоривший об апатии, безразличии.

«Милочка, — она со вздохом опустила руки, — я просто понятия не имею, о чем вы говорите».

«То есть… — Элен такого не предвидела: ярость. — Какого черта, что вы хотите сказать? Что вы хотите сказать, говоря, что не знаете, о чем я говорила? Я скажу вам, о чем. И вы это прекрасно знаете. Вот уже шесть лет, как мне известно про вас и Милтона. Шесть лет. Вот о чем. Смотрела, как вы одурачиваете его! Разрушаете мою семью — вот о чем! И вы не знаете, о чем я говорю! Бог мне свидетель…» Как она потеряла власть над собой, как быстро исчезла ее твердая решимость! Это хитроумное тайное оружие Долли — безразличие, самоуверенное, спокойное отрицание — превратило ее атаку в дикую сумятицу. И Элен быстро произнесла, громко и ясно: «Вы же понимаете, что я хочу сказать, верно? Вы разрушаете мою семью, потому что вы эгоистка, аморальная, порочная женщина. Шесть лет вы прокладывали путь к Милтону, а теперь, когда моя дочь уехала в школу, он еще больше нужен мне, и я не потерплю этого! Понятно: просто не потерплю!» Она погрозила Долли указательным пальцем, затем, дрожа, орошая проклятиями весь «Байд-Э-Уи», вытянула всю руку. Пожилая миссис Проссер, которая была тут управительницей, появилась в дверях вместе с группой негритянок с вытаращенными глазами. «Я не стану, прострадав шесть лет, — кричала Элен, — планировать… предвидеть, что проведу… проведу остаток жизни рабой вашей непристойной грязи!»

Долли поднялась, взяла свою сумку и зонт. Она бросила холодный взгляд на Элен.

«Подождите немного, — тихо произнесла она. — Просто подождите. Я все выложу в открытую, чего вы никогда не сделаете. О’кей. Послушайте, — прошептала она, нагнувшись к Элен, — если я совращала Милтона — совращала в вашем понимании, — так это было не в течение шести лет. А произошло это, милочка, две недели назад в Загородном клубе на устроенных вами танцах. Вот видите, я и призналась. И мы с Милтоном будем вместе так долго, как он этого захочет. И мне безразлично, сколько или где, милочка, люди говорят об этом. Потому что я люблю его, а это больше, чем вы ему даете, и вы это понимаете».

Она просунула руку в петлю на зонте — медленно, без усилий, словно собираясь за покупками, да она и собиралась.

«А теперь, — сказала она, — мы подняли тут шум, так что я лучше пойду. Не говорите о шести годах, моя дорогая, потому что это неправда. Только запомните: поступки Милтона объясняются тем, что он был просто одинок. Запомните это». И Долли швырнула на стол доллар.

Затем она повернулась и пошла, презрительно стуча высокими каблуками по линолеуму, прошла мимо миссис Проссер и изумленных официанток и вышла.

«Так вот?!» — воскликнула Элен, приподнявшись со стула, но слова ее повисли в жарком, душном воздухе, где шуршали передники и юбки и звучало хихиканье исчезавших из зала негритянок.

Через несколько минут Элен села на автобус на углу Двадцать восьмой улицы и Вашингтон-авеню и, погруженная в свои мысли, не заметила, что ее монета проскочила мимо отверстия и упала на пол. Шофер многозначительно посмотрел на нее, но это тоже прошло незамеченным. Придется ей просто молчать, подумала она, сидя в слегка раскачивавшемся автобусе, уносившем ее домой. Выход придет. Сама она, конечно, не грешила — только, пожалуй, слишком часто приходила к неверным выводам: была чересчур нетерпима… Да, молчи, терпи все и, главное, старайся выбросить из головы безграничные ошибки вроде нынешней… Ох какой позор! Унижение! Да ладно… забудь это, забудь.

В тот вечер она сидела в своем саду одна, когда Милтон вернулся из Суит-Брайера. Она рассказала Кэри, как Милтон, поставив машину и нырнув на минуту в дом — наверное, чтобы заглянуть в туалет, — вышел оттуда и сел рядом с ней.

«Ну вот, — сказал он, покачивая в руке стакан с виски, — наша девочка теперь стала взрослой студенткой».

«Все прошло хорошо?» — спокойно спросила его Элен.

«О, прекрасно. Что за ребенок! Она будет королевой красоты. Она выделяется точно бриллиант в куче угля, как говорят ниггеры. Уже теперь».

«О, как это приятно, — сказала Элен. — Жаль, право, жаль, что я не поехала. Я плохо себя чувствовала вчера вечером. А сегодня утром я чувствую себя, право, лучше. Я, право, приятно провела день».

«Отлично, — сказал он без особого интереса. — А как Моди?»

«В порядке. Она сегодня днем качалась на качелях на площадке. И немного устала».

«М-м-м».

Какое-то время они молчали. Затем Элен сказала: «По-моему, я слышала, вы разговаривали сейчас с кем-то в доме?»

«Угу, — сказал он. — Я звонил».

«О-о. — Она помолчала. — Надеюсь, Пейтон будет хорошо учиться, а не только стараться стать королевой красоты. Если она хочет стать кем-то…»

«О, Элен, — произнес он с легким смешком, — ее какое-то время не будет это волновать. И вам это известно. Ее будут волновать мальчики. Прежде всего. Она умный ребенок».

«Да. Меня это тоже волнует. Мальчики».

«С ней все будет о’кей».

«Надеюсь». Разговор снова прервался. Наконец Элен спросила: «Она ничего не говорила про меня… про то, что я сегодня не поехала?»

«Угу, да, она сердилась. Была обижена. Она вас не понимает. Я сказал ей, что вы разнервничались — из-за Моди и вообще. Она знает об этом».

Элен молчала и в известной мере удивилась, когда слезы потекли по ее лицу, — это случалось так редко. А Милтон потянулся, зевнул, встал — при этом слегка хрустнули окостеневшие суставы.

«Ну… — он зевнул, — я пошел спать. Завтра мне надо быть в Центральном управлении и встретиться с Питерсоном по поводу документа. Что с вами, Элен?»

Она молча покачала головой и протянула ему руку, до которой он не дотронулся или не заметил ее.

«Спокойной ночи, Милтон, — с трудом произнесла она, поскольку у нее сдавило горло. — Извините меня».

«За что, Элен?» — мягко спросил он.

«Ни за что, — быстро произнесла она, сердце ее так и стучало. — За все».

«Спокойной ночи».

Что-то в его голосе сказало ей, что он удивлен, даже приятно удивлен ее кротостью, ее благопристойностью. Или это слабость? Но он, видимо, был удивлен, ничего больше не мог сказать и потому ушел в дом. Это было большим сближением, подумала она, и все же недостаточным, чтобы успокоиться.

«О, как он может так благопристойно вести себя со мной?»

Элен высморкалась; на ее лоб сел комар. Она встала. Лунный свет заливал ее сад, и тени возникали одна за другой — умирающие цветы, гранат, застывшие деревья. Она опустилась у клумбы на колени. Даже за один день мертвые лепестки снова усеяли землю, и она стала собирать их, пока не набрала целую пригоршню. Она подняла глаза. Над ней висели гладкие листочки мимозы, застывшие в воздухе, отражая лунный свет словно бледные рукава воды. Элен подумала о Боге — это было мучительно: он не возникал в ваших размышлениях, это было все равно что пытаться представить себе далекого предка.

Кто же он?

Лепестки выпали из ее руки — сухая, призрачная шелуха; где-то с грохотом закрылась дверь, и летучая мышь, тихо взлетев, нырнула сквозь сумрак вниз и исчезла среди карнизов. «Я не сдамся, — думала Элен, — я не сдамся». В темноте серый дым от ее сигареты взмыл вверх, как надежда, и — «Я не сдамся»… Но что это даст? Одиночество окружало ее словно гора высохшей травы.

Сейчас, когда Кэри сделал на улице разворот, слева от него появились дома, обращенные к заливу. Среди них не было особняков, но это были просторные дома, стоявшие на подстриженных лужайках и сейчас, в середине дня, затененные густыми деревьями с ярко-зелеными листьями; все они в этот летний день казались прохладными, тихими, приятными домами. Дом Лофтиса находился всего в двух кварталах отсюда, и Кэри поехал дальше в тени деревьев, страдая от жары, погруженный в думы и расстроенный. В какой-то момент тишину прорезал вой пылесоса, но он затих, да где-то ребенок, которого не тревожила жара, отчаянно вскрикнул. А Кэри продолжал ехать и волноваться: что он скажет Элен? Время от времени он посматривал на дома, словно желая отвлечься, но тотчас отворачивался — в его памяти сохранялись лишь мелькавшие видения: хорошо ухоженные дома, погруженные в дрему тяжелой летней жарой, старичок, обрабатывающий клумбу, большая белая кошка, спящая на мотке садового шланга, а там — женщина с повязанной платком головой замерла, устало вытирая лоб и глядя с надеждой в небо сквозь увядающие сморщенные листья.

Что он скажет Элен? Да что он может сказать? Что он вообще способен сказать ей? По сути, ничего. И даже огорчившись — в этот момент самоосуждения ему вдруг пришло в голову, что солнце будет сиять так весь день, озирая все со своей верхотуры, не отбрасывая теней, — он почувствовал острый укол досады и злости: она не пойдет на компромисс, не сделает уступок. А это было плохо, неправильно. Тем не менее он не мог ей это сказать — не сегодня. Наверное, вообще никогда. Он не смог сказать ей это в тот вечер или в другие вечера, когда она приезжала к нему — холодная, педантичная, вначале сдержанная, повторявшая в основном все те же вымученные описания отдельных проступков, общих проступков, мучительные обвинения, справедливые обвинения, разнившиеся лишь в мелких деталях: «Я написала Пейтон три письма, Кэри, и она не ответила. Все благодаря Милтону, я знаю: он ей тоже пишет, развращая ее сознание…»

Ей это было действительно не безразлично? Или она сумасшедшая? Нет. Он так не думает. Одержимая или что-то в этом роде. Но не сумасшедшая.

«О нет, Элен. Право, я этому не верю. — И слегка улыбнувшись: — Право же, Элен, нехорошо так говорить. Ну зачем ему…»

«Ей это действительно небезразлично?» — думал он.

Пригнувшись, она посмотрит ему в глаза — сдержанность, поза статуи разлетелись в клочья, как он и ожидал после их часового разговора, и красивый рот немного задрожит, когда она произнесет: «Ох, Кэри, что же мне делать? Мне что, встать на колени перед ним? Он этого хочет? Чего — ради всего святого — он хочет?»

Нет! Да! Кэри хотелось ударить кулаком по своему столу, встать с повелительным видом, как хорошему исповеднику, быть целеустремленным и суровым. Ему хотелось сказать одновременно и то, и другое: «Нет! Да! Нет, моя дорогая Элен, он не хочет, чтобы вы вставали на колени, — это оскорбляет, по крайней мере смущает любого мужчину. Он хочет только дружелюбия, приличия, человечности, нежного женского обращения. Да! Ради всего святого, да, опускайтесь на колени не перед ним, а перед собой: встаньте на колени перед этой личностью, которую вы ненавидите, смиритесь на минуту, и, возможно, ваша молитва осветит царящую вокруг вас тьму; попросите простить вас за то, что себя презираете».

Однажды он попытался высказаться на эту тему: «Элен, по-моему, вы невысокого мнения о себе…» Но она расстроилась и надулась. А в другой раз, раздраженный и уставший от ее излияний, он коротко сказал ей: «Я, знаете ли, не могу вам помочь. Я могу лишь вас выслушать. Вы должны заглянуть в собственное сердце и мозги».

А она страшно разрыдалась — единственный раз он видел, как она рухнула. «Вы тоже покидаете меня! Даже вы!»

«Нет, Элен. О нет, послушайте: пожалуйста, не истолкуйте меня превратно!» И после кофе и беседы, полной (он это понимал) глупых утверждений о праве женщины на счастье, что отдавало немного мыльной оперой, он проводил Элен до ее машины, по-отечески — или как-то иначе — положив руку ей на плечо, и сказал: «Жаль, что я ничего не могу для вас сделать. Просто надейтесь, имейте терпение. И молитесь, усиленно молитесь („За себя, — подумал он, — любите себя“); это его состояние пройдет. Тогда вам станет легче».

«А Пейтон?» — с отсутствующим видом произнесла она.

«О да… — Ну что он может сказать? — Я уверен, вы скоро ее увидите. Пусть вас не волнует то, что она написала Милтону. Я вот что скажу: она не хочет приезжать домой не из-за вас, а… ну вы же знаете, каковы девочки… по-моему… они любят ходить в гости, посещать разные места». Он отчаянно подыскивал нужные слова. На самом-то деле ей не все равно?

«Спокойной ночи, Элен, дорогая».

Порой она немного пугала его, но и интересовала — в душе он знал: ему льстит то, что она ищет его помощи, беседует с ним. Ее посещения, обычно по вечерам, будут происходить в ближайшие несколько лет раз в два или три месяца. Они стали добрыми друзьями, они беседовали и на другие темы; раз или два она вообще не упоминала о Милтоне или Пейтон — «своей беде», как она однажды назвала это в нелепой попытке сыронизировать. Казалось, у нее полностью отсутствует чувство юмора, но это, право, не имело значения: они говорили о Боге, бессмертии, времени и пространстве, и обо всем с энтузиазмом, разбросанно, эклектично, как это бывает у старшеклассников, чего Кэри — по крайней мере, по званию и, бесспорно, по сути преданный вере — уже многие годы не делал и что под конец привело его в замешательство, и он вернул разговор к тому, насколько ценна молитва. Порой они говорили о Милтоне, о том, как печально, что любовь и страсть проходят, и почему, пояснил Кэри, используя в качестве отправной точки трактат Диотимы, необходимо, когда пройдут годы и рассыплется предмет земной любви, искать непреходящую, великую, вечную любовь. Бороться за любовь. И это, будучи чем-то большим и абстрактным, а следовательно, и не столь легко достижимым или практически применимым, привело в возбуждение Элен — частично потому, что Кэри (он вынужден был это признать) был весьма убедительным проповедником, — и она, по крайней мере в тот момент, воспряла духом: она, по мнению Кэри, не слишком умная женщина, но достаточно умна, чтобы, собравшись, проникнуться ритмикой, тяжелой чистотой величия строк Платона. И окончив чтение, дав книге упасть с решительным стуком на стол, услышав, как Элен произнесла: «Ох, Кэри, как это великолепно, разве это не истина?» — он почувствовал, как тонкое острие отчаяния резануло его по сердцу, потому что он знал: это правда, но эта правда — подобно Христовой любви, подобно этой поэзии — находится на вершинах гор, это храм. А человечество никогда не покидало долин, чтобы искать там утешения, или, возможно, слишком страдало, чтобы пытаться предпринять подъем. Что вернее?

Все это прекрасно. Сладкая интоксикация поэзией, правдами и стремительными обобщениями успокаивала мозг Элен и ее сердце, и на какое-то время она обретала покой, и Кэри стал отговаривать ее от столь частых посещений, говоря ей по телефону — как можно мягче, — что не надо это делать, право, не надо: она ведь помнит, что он говорил ей о мыслях и сердце, об опоре на себя? Ему, конечно, было лестно сознавать, что он, священник, может дать облегчение страдальцу, да, настоящему страдальцу, — ему льстило и было приятно, что Элен пришла к нему, вместо того чтобы идти к врачу, хотя иногда он смутно подозревал, что нужен-то ей именно врач. Ну как это объединить! Он считал, что достаточно просвещен, и хотел таким быть, но психология и подобные проблемы раздражали его и казались странными — то, что такая потенциально сильная союзница на самом деле не верит в Бога и может быть столь непристойно пытливой и расточительной и не уважать деликатные и бесконечные изменения в сердечных делах.

Итак, Кэри гордился, был польщен тем, что Элен пришла к нему и что они добрые друзья до тех пор, пока он соглашается с ней, признает ее правоту. Только когда вспоминал — как сейчас, — что она не шла на компромисс и сколь немногого они достигли за прошедшие несколько лет, вспоминал все сказанные слова, стихи, молитвы, жуткое бездействие, он чувствовал сомнения и злость. Дьявол — или кто-то — все еще был тут. И Господь не появлялся. «Но я должен сделать так, чтобы она увидела его, — думал Кэри. — Я должен свести их».

«Никогда. Хватит, — сказала она всего месяц назад, когда он уходил из ее дома, потеряв всякую надежду, считая, что ничего не может добиться. — Я теперь одна, и разницы между смехом и плачем нет. Ни на то, ни на другое я уже не способна».

И решительно покачала головой. Она убила то, отреклась от того, с чем пришла к нему вначале.

Сейчас он медленно остановился у знакомого дома под сенью диких смоковниц и тяжело вылез из машины, разгоряченный и вспотевший, с надеждой и отчаянием на круглом дружелюбном лице, но больше было отчаяния, чем надежды.

* * *

— О, пожалуйста. Великий Боже, да просыпайтесь же. — Голос, певучий и печальный, вытащил ее из жарких, успокоительных объятий сна. А ее плечо? Что это дрожало у ее плеча? Пять тоже горячих пальцев на ее руке у плеча, однако нежных, прогнали последние ошметки темноты, призывая ее к свету, к которому она нехотя старалась пробраться, хлопая ресницами. — Проснитесь же, мисс Элен, о великий Боже, мисс Элен, мне сказали про… сейчас там.

Над ней маячила Ла-Рут — огромное черное, как уродливая маска, лицо, страдающее, обливающееся слезами.

— Мисс Элен, внизу преподобный отец ждет вас, чтоб отвезти, он говорит, на кладбище.

Она стояла у кровати, Элен, еще не вполне проснувшись, смотрела на нее — на громадную бесформенную тушу, опасливо склонившуюся над ней и наблюдавшую за ней сквозь очки полными горя глазами, на толстые бесформенные ноги в чулках, которые спустились и висели мешками на коленях, и на прозрачную, в водяных пятнах, юбку.

— О Господи, мисс Элен, я все толкала вас, а вы не просыпались, и я подумала, что вы тоже умерли… — И вдруг отстранилась, втянув ртом воздух, вскрикнула от ужаса и горя. — Знает Бог, мисс Элен, не хотела я такое говорить! Великий Боже, мисс Элен, мама вчера вечером пришла домой и сказала мне про бедную малышку Пейтон, и я тут же упала на колени и назвала ваше имя и стала молиться, чтоб драгоценный Папаша Фейз вмешался и сказал, чтобы спустили ангелов забрать дух маленькой бедной Пейтон и оставить вашу дорогую девочку здесь, на земле, чтобы дух ее заботился о маме бедной маленькой Пейтон, которая…

— Ла-Рут, — перебила ее, садясь, Элен, — пойди принеси мне стакан холодной воды.

Ее горло словно покрылось жесткой щетиной — эти первые слова она произнесла хриплым голосом.

— Да, мэм. О да, мэм.

Ла-Рут стояла не двигаясь; в ее глазах, как у кузнечика, разрасталось смутное удивление, как эта жертва трагедии, не единожды, а дважды лишенная материнства, может так стоически страдать и, просыпаясь после сна в жаркий день, не впадает в истерику. Сама она потеряла двоих из троих детей, и хотя не могла правильно назвать отца каждого, она помнила, с каким страхом просыпалась много дней потом, как вскрикивала и словно сумасшедшая умоляла Бога послать на землю апостола. Быстро. Чтобы он повел ее не по путям веры (потому что она все равно верит каждой частицей своей души и тела), а по путям мира и милосердия к крещению в настоящих водах, которые омоют и обласкают ее усталое тело и вымоют разные горести из ее головы, всегда мечтательно жаждущей найти мужчину. И вскоре Бог не просто прислал своего апостола, а приехал сам в «кадиллаке», чтобы удостовериться, что все в порядке, хотя она и много работала и грешила, хотя она и потеряла детей, — это был Папаша Фейз, Прославленный Король, Замечательный Советчик, Всесильный Бог, Вечный Отец, Принц Мира. Было это десять лет назад, и все это время она обожала его и любила, и пожертвовала ему свыше четырехсот долларов, став Внешним Ангелом Порт-Варвикского отделения рая, обособленного от Балтимора. Сегодня был день ежегодного приезда в августе Папаши Фейза, и Ла-Рут вся трепыхалась от волнения, так что, наверное, ей можно простить этот внезапный всплеск евангелизма. Элен поднялась, спустила дрожащие ноги на пол и снова посмотрела на Ла-Рут, чье расстроенное лицо молило о понимании: она старалась сказать Элен, что она тоже может рассчитывать на миллион, миллиард, триллион блаженств — блаженств, которыми бесплатно награждают всех, кто трудится и потеет, и знает горе или кто просто потерял дорогого ребенка.

— Бедненькая мисс Элен, — сказала она.

По дороге проехала машина. Элен взглянула на свои часы: был почти полдень. Сильный запах ударил ей в ноздри — пахло телом, промежностью и подмышками, совсем как луком.

— Я просто хочу стакан воды, — усталым голосом повторила Элен.

— Да, мэм. Бедненькая вы. Я уж, конечно, принесу его вам. Вы только подождите тут. — И она, тяжело двигаясь, поспешила из комнаты, и так спускалась на плоскостопых ногах по лестнице, что зеркало даже на расстоянии слегка затряслось, словно мимо проезжали товарные вагоны дальнего следования.

Пока она отсутствовала, Элен подошла к лестнице и крикнула вниз:

— Кэри! Кэри!

— Да, Элен! — Голос, донесшийся из холла, пытался звучать бодро, зазвенел и пропал, разделяя слоги, колеблясь между профессиональной заботой и искренней опечаленностью. — Вы… вы в порядке? Могу я что-то для вас сделать? Нам, наверное, уже скоро надо двигаться. Могу я что-то для вас сделать?

«Бедный Кэри, — подумала она. — Такой милый человек, такой по-настоящему милый — всегда старается поступать как надо».

— Я сейчас спущусь, — сказала она. — Мне нужно одеться.

В своей комнате Элен заметила, что георгины увяли. Она выбросила их в корзинку для мусора, затем прошла в ванную и вылила протухшую воду в унитаз. Одеваясь, она снова услышала слоновый топот ног, на этот раз поднимавшихся по лестнице, и появилась Ла-Рут со стаканом воды, одиноко стоявшим на широком просторе цветастого эмалированного подноса.

— Ну разве не приятное питье? — сказала она. — Такое приятное и холодное, и вообще. Вы вот присядьте на минутку и выпейте все до дна, а то вам, видно, жарко, мисс Элен.

— Спасибо, Ла-Рут, — сказала она.

И в самом деле было жарко. Ничто не нарушало спокойствия: листья остролиста за окном не шевелились, ярко блестя на свету, словно были из фольги. За деревьями и внизу, за лужайкой, лежал залив — гладкий и спокойный, бесцветный, а в небе, куда в жару осмелилась взлететь только одна чайка, словно огромный воздушный шар висели над заливом пыльные серые испарения, угрожая сбросить свой мерзкий груз из дождя и ветра. Элен попудрила лицо, стараясь как можно лучше скрыть складки и морщинки, и села — только чтобы передохнуть, как подумала она, сомневаясь, сможет ли это осилить. От успокоительного лекарства, которое она приняла два часа назад, Элен нетвердо держалась на ногах и была взвинчена, нервы ее оголились. Ей хотелось закурить, но доктор Холкомб запретил. Она медленно выпила воду и, поставив пустой стакан на подоконник, стала смотреть, как выцветают и пропадают на стекле заиндевевшие отпечатки ее пальцев, эти серебристые призраки улиток, съеживаются и исчезают в некой невидимой бесконечности страны чудес. Внезапно пол заскрипел под ногами Ла-Рут — Элен подняла глаза.

— Мисс Элен, — взволнованно произнесла Ла-Рут, — у меня нет никакой одежды для траура. Мама — она сказала мне сегодня, чтобы я перед ее приходом попросила одежду для траура у сестры Альберты Леммон, которая живет около дома банкира Макгрудера, а когда я туда пришла, сестра Альберта уже ушла в Бухту для малых судов, где Папаша Фейз — да восславится имя его — проводит подготовку к крещению сегодня вечером. Сестра Альберта — она Внутренний Ангел…

— Все в порядке, Ла-Рут, — перебила ее Элен. — Тебе не нужна траурная одежда. — Она подняла глаза на угрюмое лицо, на выпученные глаза в очках, все еще мокрые от горя, которое, казалось, было всесветным; выпирающая на целый дюйм розовая нижняя губа, вечно подверженная воздействию ветра и солнца, испорченная странными белесыми протоками и желобками, необъяснимо наполнила Элен чем-то более глубоким, нежели отчаяние. Она быстро встала. — Тебе не нужна траурная одежда! — выпалила она, не сдержав рыдания, и отвернулась. — О Господи, до чего же жарко! Как же мне быть?

— Я очень старалась сделать как надо, — упорно продолжила Ла-Рут умоляющим голосом. — Мама — она сказала мне: если сестра Альберта уйдет к Бухте для малых судов, чтобы я пошла к сестре Морин, которая в Хрустальном автомагазине…

— Ой, Ла-Рут!

— Да, мэм.

— Не говори больше ничего.

— Да, мэм.

Элен снова села, стараясь справиться с бесконечной усталостью и собрать все свои силы и мужество для встречи с Кэри: «Он не станет больше говорить мне о Боге или Милтоне. Об этом я теперь все знаю. Знаю. Я пропущу мимо ушей его глупые слащавые рассуждения…»

— Достань мне мой зонтик. Он в стенном шкафу, где лежат чемоданы.

— Да, мэм. — Огромная задница возникла перед Элен, когда Ла-Рут нагнулась, выцветшая юбка задралась, обнажив толстые, цвета красного дерева ноги и рыжеватое углубление — шрам, там, где была сделана прививка. — Похоже, он должен быть тут, если только я до него доберусь, — произнесла она приглушенным голосом и добавила победоносно, вытаскивая зонтик и постепенно мучительно выпрямляясь и прерывисто невнятно бормоча: — Этот у вас черный, как и надо. М-м-ох, спина! Слушайте, я вам оботру его старой тряпкой. Это настоящий хороший зонтик, мисс Элен. — И следуя по бесконечному туннелю своего мышления, не имеющему ответвлений, где ни одна мысль не могла сойти с пути или измениться, а лишь продвигалась по цепочке, связующей мысли сестры подобно тому, как слоны идут друг за другом вереницей, она с серьезным видом изложила все соображения насчет зонтов и продолжила тихим тоненьким голоском: — У Папаши Фейза есть зонтик, который он возит с собой в машине, куда ни поедет. Люди говорят, что камни на нем — настоящие бриллианты. Я-то не знаю, но…

«И больше того, — думала Элен, — он скажет, что это бесчеловечно, низкопробно, недостойно моего места под солнцем, клянусь Богом. То, что я такая холодная. И когда Кэри позвонил мне сегодня утром, он был в шоке: „Ох, Элен, не знаю, что и сказать. Ох, Элен, печальнее ничего быть не может. Ох, Элен, я знаю про вас и Пейтон. Ох, Элен, вы должны сегодня поехать. В любом случае. Ну хотя бы ради меня, Элен, дорогая. Ох, Элен, а вы подумали о Милтоне? Ох, Элен, вы сейчас необходимы ему. Неужели не понимаете? Ох, Элен, вы должны спасать свою душу, неужели вы не понимаете?“ И ох, Элен, это, и ох, Элен, то. И… к черту!

Ха! К черту!»

Но что это теперь? Каким-то образом покончив с зонтами, Ла-Рут подошла к Элен, протянув руки, чудом перейдя на другое.

— Господи, мисс Элен, — заскулила она, — знала бы я про вашу беду, я пришла бы вчера вечером, но вот мама сказала мне об этом только очень поздно, потому как я ведь стирала у миссис Мэсси. — Она помолчала, с трудом проглотила слюну. И вдруг неожиданно для Элен заговорила как Кэри: — Ох, мисс Элен, мама — она сказала мне: нужно вам вернуть капитана Милтона. Чтобы вам остаться на этой прекрасной земле, мама говорит, — детки-то у вас, бедняжки, улетели к Господу, так вам нужно прожить ваши дни с дорогим добрым мужчиной. Великий Боже, мисс Элен… — Голос ее был громким и понизился в жарком воздухе, словно играла виолончель. — Мама говорит: «Верните его, верните», — потому как, бедняга, он ведь мужчина, а значит — грешит и ничего с этим не может поделать, и вчера вечером, пока она была тут, она слышала, как он стонал и плакал, и это были самые что ни есть печальные звуки на свете — так сказала мама.

— Ла-Рут! — Элен поднялась, но женщину невозможно было остановить, она судорожно обхватила Элен, и та почувствовала, какие у Ла-Рут потрескавшиеся, мозолистые ладони.

— Мама говорит: с тех пор как вы вернулись оттуда, где умерла Моди, из этого Шарлотсвилла…

«Шарлотсвилл. О великий Боже, убери это из моих мыслей».

А негритянка продолжала держать ее в своих крепких мозолистых руках.

— Она говорит: с того времени вы и сами стали сбиваться с пути и не взывали к Иисусу, и все учение Христово как-то ушло из вас.

— Возьми свои… — произнесла было Элен, стараясь вырваться из ее рук, но глаза за грязными стеклами очков, всегда полные непонятного отчаяния, сейчас под окрашенной кровавыми прожилками влагой светились откровением.

— Послушайте, мисс Элен, трое мужчин сбежали от меня. Всю жизнь я жила правильно, и эти бегства очень меня обозлили. А потом пришел день, когда дети мои улетели с ангелами, и, великий Боже, как же я горевала, все время плакала и даже двигаться не могла — так мне было тяжело, точно меня топором по голове ударили. Тогда я стала молиться апостолу, а если это не поможет, то дорогому нашему Иисусу: пожалуйста, верни мне моего мужика, чтобы был у меня мой любимый, если никого другого больше нет.

Она умолкла и сняла с Элен руку. А Элен наблюдала за ней. Ла-Рут, хрипло дыша, смотрела в окно, и глаза ее перестали сиять: слишком тяжело оказалось для нее довести до сознания Элен, что такое любовь, и смерть, и мужчины. Никакие воспоминания уже не могли сейчас взволновать Ла-Рут, словно ее мысли и глаза застлала знакомая завеса, лицо ее снова стало спокойным и тупым — теперь прошедшие годы могли возникнуть в ее памяти лишь с воспоминаниями о болях в спине, спазматическими вспышками ничего уже не значившей — даже в воспоминаниях — любви, бесконечными жертвоприношениями. Почти только так. Потому что голос ее в этой последней попытке зазвучал вкрадчиво и возвышенно, и лился как вода, стекающая по желобу.

— Мама говорит: с той самой свадьбы вы разошлись с ним. Точно это была его ошибка или ошибка бедняжки Пейтон. Мисс Элен, мама говорит: неправильно это. Примите его назад, говорит она, ради Бога, примите назад…

— Да прекрати ты, Ла-Рут! — воскликнула Элен. — Замолчи! — А потом, словно почувствовав, что день за ее спиной будто набирает огромную скрытую силу, подобно приливной волне жары, угрожающей затопить ее, она промчалась мимо Ла-Рут в прохладный коридор, громко произнеся: — О, я не могу это вынести! Не могу! — И: — Ла-Рут, мой зонтик!

— Да, мэм.

Ла-Рут последовала за ней по лестнице, громоподобно стуча ногами, а внизу их ждал Кэри с белой соломенной шляпой в руке и мерзкой улыбочкой на лице.

— Элен. — Он протянул ей руку. — Мне очень жаль. Я…

— Не надо, — сказала она. — Не жалейте.

— Право, не знаю, что и сказать.

— И не пытайтесь, — сказала она, вздохнув. — Ой как жарко! — И подумала: «В самом деле, если я начну думать о Шарлотсвилле, это уже будет конец. Что хуже — прошлое или будущее? Ни то ни другое. Я скручу свои мозги, как засохший лист, и поплыву по течению, которое перенесет меня…»

«…через край. И произойдет это скоро, а потом настанет тьма и будет покончено с мерзостью…»

— О да, жарко, — говорил он, стоя теперь позади нее, — мне так жаль, так жаль.

— Так жаль, — повторила она, нагибаясь, чтобы поправить чулок, как заметил Кэри, намного выше колена, нога под ним была в голубых венах, тощая.

Кэри отвернулся, покраснев. «О великий Боже», — подумал он.

— Элен, дорогая, — мягко произнес он, — надо поторапливаться. Уже почти пора. — «Какой она стала безобразной. После всего. Точно привидение». — Надо поторапливаться, — повторил он, — уже почти пора.

— Да, — сказала она и, опустив подол юбки, поднялась.

Ла-Рут протянула ей зонтик.

— Примите его назад, — сказала она.

— У меня с собой лишний плащ, — сказал Кэри, — так что можете воспользоваться моим.

— Господь да благословит вас, — прошептала, всхлипывая, Ла-Рут, — примите его назад, как сказала мама.

— Надо поторапливаться, Элен, дорогая, уже почти пора.

Кэри распахнул перед ней дверь, и она взяла его под руку, прижав к себе его локоть.

— До свидания, мисс Элен.

— Я продержусь, — убежденно сказала Элен Кэри и добавила, уперев взгляд в его глаза, когда они спускались по ступенькам крыльца: — Конец близок. Нет смысла… — И не окончила фразу.

«В чем?» — подумал Кэри. Ее рука, лежавшая на его запястье, была тонкой и холодной. Над ними, когда они садились в машину, солнце прошло зенит и покатилось в долгий послеполуденный день.

5

Катафалк и лимузин проехали центр города, и теперь в западных предместьях, наверное, будет меньше движения на шоссе, ведущему к кладбищу, которое находилось в шести милях от города. Это принесло значительное облегчение мистеру Касперу, да и Лофтису тоже, хотя, пожалуй, в меньшей степени. Лофтис старался не думать о том, что будет происходить, и странно, подумал он, как напряженно он следит за каждой остановкой за чертой города, каждым поворотом едущего впереди катафалка, и с каким страхом наблюдает, когда катафалк в очередной раз останавливается у светофора и у него из-под капота вырывается дым. Если катафалк развалится, Лофтис знал: он этого не вынесет. Он побежит прочь по улицам, крича во весь голос, или, если это случится позже, на шоссе, — побежит через лес, болото и под конец, возможно, упадет где-нибудь в чащобе, чтобы спрятать глаза от солнца. Собственно, страшный момент произошел, когда катафалк совсем остановился посреди полуденного движения по шоссе. Это случилось, когда обе машины наткнулись на длинную череду автомобилей, стоявших у светофора на скрещении Тридцать четвертой улицы и Виргиния-авеню. Этого могло и не случиться, поскольку мистер Каспер сказал Барклею — и не единожды, а трижды, — что надо ехать по менее забитой дороге, через Ниггертаун. Но они были тут, безнадежно застряв. Барклей нажал на стартер, но катафалк не сдвинулся с места, а со всех сторон сигналили клаксоны, раздраженно, ошалев от полуденной жары. В этот момент из лимузина донесся звук отчаяния. Словно жара, и горе, и напряжение — все обрело голос в окружающем яростном хоре клаксонов, и все сидевшие в машине тоже произвели какой-то тихий звук. В этих звуках не было ничего сентиментального — они возникали спонтанно и шли из глубин горя: Долли снова заплакала, Лофтис, задохнувшись, открыл рот и прикрыл глаза рукой, а Элла издала тихий всхлип или вздох — трудно определить, — зародившийся где-то глубоко в груди и вырвавшийся на мягкой высокой горестной ноте, завершившейся словом «Иисус».

Что до мистера Каспера, то он тихо изрек: «Проклятие», — и вышел из лимузина. Из катафалка вылез Барклей, трясущийся и нервничающий, и к нему подошел полицейский, вежливо спрашивая (казалось, из всех пешеходов и автомобилистов один только он чувствовал всю деликатность ситуации), что случилось и почему и не может ли он помочь. Кстати, им повезло, что он подошел, поскольку именно он завел мотор катафалка. Барклей снова попытался было, потом мистер Каспер, и наконец полицейский. Это старый трюк, пробормотал он, которому он научился, водя армейские грузовики в Италии. Это был молодой человек, очень загорелый и очень дельный, и он просто ослабил сцепление и вытащил ручной тормоз, а потом нажал на стартер, и мотор благородно начал вращаться. Мистер Каспер любезно поблагодарил его, мрачно посмотрел на Барклея и поспешил назад, в лимузин.

Теперь обстановка на шоссе стала немного лучше, и они ехали молча. Мимо промчались сосны; голубое небо сияло, а на горизонте вырастал огромный грозовой фронт. У Лофтиса кончились сигареты, и он знал, что они есть у Долли, но он настолько не хотел общаться с ней — «ничего, ничего», — твердил он себе, — что не стал просить у нее сигарету и просто сидел и страдал. Мистер Каспер, насколько он понял, не из курящих.

— Милтон, — произнесла Долли между непрекращающимися всхлипами, — Милтон, да скажи же мне что-нибудь, лапочка. Да ну же, Милтон, тебе станет легче, если ты с кем-то поговоришь. Скажи что-нибудь…

Он сказал: «Заткнись», — что она и сделала, и теперь в машине слышны были только ее тихие мокрые всхлипы да шуршание юбок Эллы Суон, когда она время от времени перемещалась на своем откидном сиденье, воздев к крыше машины в молитве глаза. У Лофтиса запылал лоб, мгновенно покрываясь потом, который так же быстро улетучивался от ветра. Лофтис почувствовал, что внутри нарастает тошнота, зеленый фонтан тошноты. Странные мысли, похожие на картинки, горели в его мозгу — старые фотографии из проекционного аппарата, и волны слабой унизительной ностальгии — печальные картины — появились на краю сна. «Элен, Элен, — подумал он сонно, — моя утраченная, моя прелестная, почему я покинул тебя?» Видения яркие, как солнечный свет, идеальные, как цветок гардении, запомнившиеся, как танец, длившийся до зари, — они мелькали перед ним, исчезали, и он на время отключился: Элен предстала ему в виде кошки, бросившейся на него с ножом, — только это был не нож, а что-то другое — цветок или что-то еще, и они находились в Шарлотсвилле, и там тоже была Пейтон, губы ее прильнули к его губам, она говорила: «Папочка, папочка, дорогой зайка», — земной шар невероятно повернулся, и снова настал день, разворачиваясь, разворачиваясь… Лофтис открыл глаза. Рука Долли, мокрая и вялая, лежала на его руке, ее голова была на его плече. Катафалк стоял. Они подъехали к бензоколонке, и в небе полно было дыма.

В ноябре 1942 года, однажды вечером в пятницу, Лофтис совершил два поступка, которые обещал себе не делать. Одним из них было то, что он напился. Знай он, что на другой день ему придется поехать в Шарлотсвилл, он, возможно, воздержался бы, хотя даже и в таком случае, как он позже признал, это едва ли произошло бы. Похмелье, от которого он последние несколько лет все больше и больше страдал, при пробуждении туманило его мозг. В такие, как этот, дни — а так бывало почти ежедневно — любой окружавший его предмет (колодки для сохранения формы обуви, ручки на плите, его нагоняющая страх бритва), казалось, испускал настойчивые, неистовые сигналы и звуки, дававшие понять, что он вовсе не существует, он просто неодушевленный предмет, равнодушно ублажающий свой привередливый желудок, а эти хитроумные новинки техники из металла и резины живут процветающей шумной жизнью и могут растревожить человека, доведя до одурения. В пятьдесят лет он не без паники обнаруживал, что вся его жизнь прошла в похмелье, в сомнительных удовольствиях, за которые он платил тупым неутихающим чувством вины. Знай он, что он алкоголик, все было бы яснее, потому что он где-то читал, что алкоголизм — это болезнь, но он уверял себя, что он не алкоголик, а только человек, потакающий своим желаниям, и что его болезнь — если таковая имеется — гнездится в темных закоулках его души, где решения принимаются не благодаря разуму, а рационально, и где тонкое, как мембрана, самолюбие всегда мешает его благим побуждениям перерасти в удачные действия.

Там же, словно рана, всегда наличествовало сознание, что брак его не удался. Трезвый или пьяный, он обычно умудрялся держать это сознание в глубине, а не на переднем плане своего мозга, — только в полусмерти похмелья, когда рот его превращался в волдырь, а голова была набита мохером и внутренности становились неспокойной пульпой, это сознание прорывалось и проникало в него, и парализовало его тем, что казалось злокозненным трюком, болезнью души, тайной неприятностью. В такие минуты ему ничто не могло помочь, даже тройная доза снотворного, — ему оставалось лишь ждать, чтобы солнечный свет или ветер постепенно развеял его невзгоды, а мозг — как медленно расширяющийся зрачок — наполнился приятными мыслями об обычных радостях, обычных утешениях — например, о Долли или, чаще, о Пейтон.

В пятьдесят лет он выглядел на удивление молодым, хотя и несколько беспутным. Лицо у него было худое и румяное, немного дряблое у челюстей. Нос его слегка загибался вверх, что он считал признаком аристократизма — да, возможно, так оно и было, — вот только благодаря этому видны были волосы в ноздрях, на что Долли скоро обратила его внимание, и он начал их подрезать. В остальном тело его было в хорошей форме — он благодарил Бога за координацию своих движений, что позволило ему стать хорошим игроком в гольф. Будучи согласно виргинским традициям джентльменом-победителем, он тем не менее любил выигрывать и никогда не стал бы заниматься спортом для упражнения тела. Однако виски начало влиять на его игру.

Частично из-за этой непреходящей жизнедеятельности у него возникло чувство возмущения от того, что он начал стареть, и мрачная, полная подозрений обида на Элен. «Возможно, я болван, — говорил он себе или Долли. — Она права: человек просто не может вырвать из себя эти корни. Ты же знаешь, как это отражается на детях… — И быстро оставлял позади эту неприятную мысль. — Но послушай, во мне еще сидит молодость. А Элен… волосы у нее поседели, лицо вытянулось от горечи или религиозности. Этот гомик-священник…» Элен не потрудилась скрыть от него свой интерес к этому человеку, и то, что все пришло к такому вот концу — она преждевременно состарилась, стала одержимой, немного странной, — возбудило в нем приступы тихого, бесплодного гнева.

Он ведь мог об этом знать — тридцать лет назад мог догадаться за время вялого бесцельного ухаживания, — что-то могло ему подсказать тогда, но он был молод и глуп, и сейчас слишком поздно упрекать друг друга. Ну что он может поделать — оставаться ее мужем? Что еще? В любом случае они так давно живут вместе — одно это уже достижение, часто с горечью думал он, однако — поскольку он совершенно законченный лентяй (это он сознавал), потому что, будь он предоставлен сам себе, он знал, что никогда не смог бы зарабатывать достаточно для такого самостоятельно выработанного патрицианского образа жизни, — он по-прежнему зависел от Элен. А она, как сама выразилась, «ради детей» держалась за него.

Хотя это было не все. Да. Это было не все. Ибо хотя они говорили за ужином осторожно и так холодно, что, казалось, их дыхание заиндевеет в воздухе, под недоверием и подозрительностью, обволакивавшей их обоих, таилось крошечное зернышко, воспоминание, которое оба подсознательно сохранили и которое побуждало их не повышать голоса и помнить: затаись, слушай — неземная музыка ушедшего веселья, легкая, как дымок от сожжения карточек с именами партнеров для танцев, от свечей, полуночных костров, все еще звучит, очень печальная и далекая, если закрыть глаза и забыть о прошедших годах. Они никогда не закрывали глаза, но сознание, что существует что-то маленькое, мерцающее и неразрушимое, оставалось: они вместе ходили на концерты и в церковь (он — в Троицу, в День покаяния, на Пасху и в Рождество), обмениваясь улыбками и приветствиями с теми друзьями, которые подозревали то, что можно было подозревать насчет их, но которые, отвернувшись, с сомнением хмурили лоб: «О, я не могу поверить, что у них не все в порядке. Ты только посмотри, как он над ней смеялся!» А они, скрывшись от любопытных глаз, ехали вместе домой в полнейшем молчании, вежливо говорили друг другу «доброй ночи» и отправлялись в постель: она в свою комнату, а он — в свою, и по крайней мере дважды — о чем оба помнили — их указательные пальцы соприкасались и переплетались, смущенно и нерешительно, как отростки виноградной лозы, словно вдруг оказавшись бесплотными, и быстро расплетались, и Милтон и Элен поспешно направлялись каждый в свою комнату, приостанавливались у дверей, но не глядя друг на друга, а стоя спиной, наклонив набок голову, слушая приглушенную бурную музыку, которая обоим была знакома, но они ее толком никогда не слышали и потому она была навсегда потеряна для них.

Они оставались вместе. Это было порочно, бессердечно. Какое-то время все шло гладко, принимая во внимание обстоятельства. Лофтис искусно держал Долли на расстоянии, умудряясь таким образом иметь и любовь, и определенное спокойствие, поскольку он заметил, что всякий раз, как ему удавалось обманом или же — чаще — изображая «естественность», скрывать свой роман от Элен, с ней снова становилось даже приятно жить вместе. Они вместе слушали радио, время от времени говорили о войне, она часто кормила его бутербродами и кофе или ужином в те вечера, когда у Эллы и Ла-Рут был свободный вечер. Но по большей части это было бездушное существование, полное неловкостей и неожиданных болезненных сюрпризов. В некоторые дни — то ли по ошибке или по случаю какого-то разоблачительного поступка со стороны Лофтиса, или безо всякой, как ему казалось, причины — Долли возникала крупным планом в сознании Элен. Он сразу это замечал. Тогда она переставала с ним разговаривать и заниматься своим садом, отправлялась вдвоем с Моди в дальние поездки на машине или вечером исчезала (что позволяло ему нанести визит Долли), чтобы увидеться с Кэри Карром. Часто она укладывалась в постель с непонятным недомоганием.

Эти периоды были для Лофтиса мерзкими и мучительными. Они вынуждали его осознать, какой сомнительный образ жизни он вел, и подводили все ближе и ближе к принятию решений, которые, как он понимал, со временем придется принимать. Более того: когда эти волнения — как это часто бывало — касались Пейтон, они встряхивали его и приводили в ярость, но делали еще менее способным действовать, превращая в клопа, который, перевернувшись, барахтается на полу. Так было, например, в последнее Рождество, в 1941 году, когда Пейтон приехала на каникулы из Суит-Брайера. Он был близок к тому, чтобы покончить со всем, но не на самом деле. А почему бы и нет? Господи, а все было из-за этих шляп, подумал он, этих ужасных шляп из бумаги, благодаря которым то время стало таким гротескным и наконец наступила развязка. Мятые, фиолетовые и зеленые, они завершили Рождество не весельем, а придали ему болезненный оттенок бедствия и еще долго потом являлись Лофтису во сне, проплывая, словно цветные паруса, в его сознании. А ведь этого ничто не предвещало — по крайней мере вначале это так не выглядело. За несколько дней до праздника Элен была полна энергии, развешивала венки, и ленты, и колокольчики из мишуры. Устраивая все, небрежно сообщила она, для Пейтон. «Ну не удивительно ли?» — подумал он. Не понимал он ее. Может, она снова стала нормальной — на какое-то время. Но ему неприятно было считать это странным: почему мать не должна хотеть сделать что-то, чтобы осчастливить дочь?

В течение первых нескольких лет пребывания Пейтон в колледже Элен и Пейтон летом и во время каникул умудрялись избегать конфликтов; хотя они редко писали друг другу, приезды и отъезды отмечались поцелуями, они обменивались подарочками и, в общем, скрывали свои чувства — каковы бы они ни были — под маской мягкого женского простодушия. Лофтис понимал, что Пейтон и Элен не «близки», но знал, что они питают друг к другу определенную любовь — пожалуй, любовь абстрактную, но все же любовь. Господи боже мой, это же естественно. То, что они не были «близки», он относил к темным сторонам человеческой натуры, злополучному неврозу Элен, или, вероятнее, к некоему скрытому и бессердечному колдовству Кэри Карра. Так или иначе, Лофтис радовался, хотя и удивлялся, видя, как старается Элен — если это действительно была правда, — подготавливая дом к приезду Пейтон на Рождество. У Лофтиса были некоторые подозрения, но он не обращал на них внимания. Он так и сиял. То, что произошло в Перл-Харборе, было три недели назад и уже наполовину забылось: он считал, что его могут призвать в армию — пожалуй, в качестве полковника, — но это может и подождать. В воздухе стоял запах елей и кедров, острый и крепкий, как свежеобструганные доски; были яичные коктейли с ромом и сахаром, танцы, буйные костры, и старая дружба, несколько увядшая за год в корыстной суете, снова расцветала, если только не попасться за слишком долгим поцелуем с чужой женой под белой омелой. Он стал держаться с Элен довольно снисходительно и постепенно забыл о ней; посещая одну вечеринку за другой, он забыл даже про Долли, пока она накануне Рождества не позвонила ему и не напомнила, что он от нее сбежал. Он наставлял ее никогда, никогда не звонить ему домой, но она не послушалась и позвонила в неудачное время. Ах, в ужасно неудачное, несчастливое, не то время. В тот день был устроен прием с яичным ромовым коктейлем отчасти в честь новорожденного Христа, а отчасти — в честь приезда Эдварда, брата Элен, из Пенсильвании, грубовато-добродушного мужчины с красным лицом, ставшего из брокера, торговавшего углем, полковником, не утратив при этом прежнего занудства. Он был определен в Кэмп-Пикетт. Лофтис несколько лет не видел его, и с раздражением обнаружил, что он не избавился от своего высокомерного отношения к южанам, как и от своих чудовищных, подростковых политических взглядов.

— Перл-Харбор, — говорил он, — был сюрпризом, но мы победим в этой войне. Подумать только, что эти желтые обезьяны полезли на такую величину, как США.

Холодные переменчивые ветры били в стены, и вокруг дома ветер наносил кучи снега; снег клубился у окон и рассыпался тонкой белой пылью. В насыщенном еловым запахом воздухе настенные часы пробили пять ударов, заглушив разговор. У двери в столовую Моди, не слушая их и ничем не интересуясь, играла с куклой, обратя карие глаза сквозь окно к солнцу, к заливу, окаймленному льдом; Эдвард тоже повернулся, и в его глазах, выискивавших солнце, далекие горизонты, загорелись крошечные благожелательные огоньки.

— После этой войны наступит время, когда Америка станет господствовать на мировой арене. Тогда мы будем искать военных для руководства страной. Пять лет назад я говорил вам… у вас, южан, странная, слепая вера в Рузвельта… Учтите, я не сторонник авторитарной власти… как сказал лорд Эктон… но… А когда придет Пейтон? — На шее у него пульсировала жилка, легкий спазм образовался в его горле, пока он пил.

Вот тогда это и произошло. Элен с видом всезнайки и с отвратительной притворной улыбкой поманила Лофтиса с другой стороны комнаты. Он протиснулся сквозь гостей к телефону.

— Это женщина, — услышал он, как Элен сказала ему ледяным тоном. И, в ярости отчитывая Долли, он увидел, как Элен быстро поднялась по лестнице. Она больше не вышла к гостям. Лофтис сердито распрощался с Долли. «Да, черт побери, котеночек». Он скоро ее увидит. День клонился к вечеру, настали сумерки, Лофтис старался поддерживать веселье, но в воздухе висело что-то тяжелое и зловещее. И гости это чувствовали. Большинство из них знали о «неприятностях» Лофтиса, и по крайней мере некоторые порадовались, заметив, что Элен не производит впечатления замкнувшейся в себе, трагической фигуры, какой представляло ее общественное мнение. Но телефонный звонок все определил. Ничто так не охлаждает веселую компанию, как сознание приближающейся домашней размолвки, поэтому гости стали уходить, оставляя позади поблескивавшие в сумерках радужными огнями пустые стаканы из-под коктейлей.

Лофтис помнил, что в тот момент, когда последний гость (молодой холостяк, очень пьяный, задержался, мрачно соскребая со дна сервировочной чаши остатки еды) вышел, пошатываясь, дикая паника охватила его. Где Пейтон? Почему она не приехала? Что случилось? Его чудесная, веселая вечеринка мгновенно рассыпалась, как шарик с рождественской елки под неосторожной ногой. По непонятной причине Лофтис был почти трезв. Ему хотелось убить Долли, но вместо этого он сказал: «Я через минуту вернусь, Эдвард», — и со странным, бессмысленным чувством сострадания пошел наверх, мимо комнаты, где Элла, вся в кружевах и лентах, с веточкой остролиста, приколотой к груди, укладывала Моди в постель. Лофтис постучал в дверь спальни Элен — она была незаперта, и вошел. Элен лежала на кровати. В комнате было тепло, и она была накрыта лишь простыней. Лампы в комнате не горели; красный свет, отраженный снегом от заходящего солнца, лежал на кровати, и сложенные руки Элен, казалось, собрали этот свет и, как розы, прижали к груди. Она лежала неподвижно, словно мертвая — малиновая мраморная скульптура.

— Вы ушли, — сказал Лофтис.

— Да, — ответила она, устремив взор вверх.

— Почему?

— Сама не знаю.

— Почему? — уже громче спросил он. — Вы, знаете ли, могли бы вести себя менее грубо.

— Я не знаю. По-моему, я простудилась.

— О великий Боже, — сказал он.

— Что?

— Ничего, — ответил он. И сел на стул рядом с ней.

— Когда приезжает Пейтон? — спросила она.

— Уже сейчас, надеюсь.

— Я хочу видеть ее, — безразлично произнесла она.

— Хорошо, — сказал он. — Вам не нужно никакого лекарства? Почему бы вам не принять горячую ванну?

Она не ответила. Потом вздохнула.

— Милтон… — начала она.

— Да.

— Вы считаете, мы когда-нибудь сможем простить друг друга?

— За что?

— За всё. За эти мучения.

— Какие же это мучения, Элен, — возразил он, — если, конечно, вы не настаиваете так это называть. Мне надоело пытаться понять это.

— О да. Это так. — Она немного передвинулась, и красивый красный свет разлился ручейками по складкам простыни. — О да. Никто никогда не узнает, что я терплю. Забавно, верно? Вот я усиленно тружусь целую неделю, и я счастлива, и, пожалуй, я знаю, что люди говорят: «Элен Лофтис, да вы посмотрите на Элен Лофтис, посмотрите: она же заново родилась». Возможно, они так говорят. А на самом деле у меня такое чувство, будто я вообще не родилась или никогда не хотела родиться.

— Элен…

— Ох, Милтон, что-то со мной неладно… — Она села в постели, сдвинув простыни ниже колен.

— Как мне поступить? — спросил он, глядя ей в глаза. — Я говорил, что уйду, а вы сказали «нет». Да я и не могу уйти. Моди…

— Моди?! — пылко произнесла она. — Да, Моди! Но дело не в Моди. Во мне! Я сказала себе, что с любовью или чем-либо подобным покончено, мы продолжаем жить вместе, как жильцы или что-то в этом роде, и держимся вместе для выполнения формальных обязанностей. Все остальное не имеет значения. Жить вместе, как жильцы, — остальное не имеет значения. — Она умолкла, провела руками по волосам и закашлялась.

— Накройтесь… — начал было он.

— Подождите. — Она положила свою руку на его руку и повернулась к нему — в слабом свете глаза ее были влажны и безумны. — Я, понимаете, так говорю, — продолжала она, — но так не думаю. Я все помню. Ох, послушайте… — Она умолкла, придвинулась к нему и спустила с плеч бретельки ночной рубашки, так что рубашка бесшумно съехала на ее талию. — Посмотрите, — шепотом произнесла она, — посмотрите на меня. — Она положила руки под груди и слегка приподняла их, и он вдруг почувствовал запах духов. Он смотрел на нее, и грустная волна воспоминаний поднялась в нем, и он протянул руку и дотронулся до ее груди. Грудь была горячая и мягкая, очень нежная и знакомая. Элен накрыла его руку своей рукой и сильно прижала ее к себе. — Сожмите ее, — сказала она, дрожа, — разве нет во мне любви? Раньше вы держали меня в своих объятиях и целовали меня. Я помню нашу квартиру. Как мы тогда много беседовали друг с другом. Все время разговаривали. А ночью вы говорили: «О, любовь моя», — и обнимали меня. Так вы говорили. Помните?

Она впилась ногтями в его руку, быстро отбросила ее и снова улеглась в постель. Ее груди, все еще обнаженные, тяжело перекатились на сторону, уже немолодые, слегка поднимавшиеся и опускавшиеся от дыхания, и поскольку она дрожала, он накрыл ее простыней. Красный свет снова обволок ее, но вечер уже почти настал — свет в небе над заливом перешел в темноту, и ее тело, комната, его все еще протянутая рука стали голубоватыми. Он убрал руку и, нагнувшись, прижался лицом к ее лицу, и даже прежде, чем соприкоснулись их щеки, почувствовал ее лихорадочный жар.

— Элен, — сказал он, — вам бы лучше… Вы горите.

— Не надо, Милтон, — сказала она. — Все в порядке.

Снизу донеслось хлопанье дверей, молодые веселые голоса и затем смех Эдварда, слишком громкий.

— Это Пейтон, — сказал Лофтис, отрываясь от ее лица.

Какое-то время они молчали.

— Она ненавидит меня, — прошептала Элен.

Он взял ее руку в свои и крепко сжал. Это было ужасно. Музыкальная нота, неистовая и непрерывная, возникшая ниоткуда, но полная неизбывной муки, зависла в воздухе, и Лофтис потряс головой, словно намереваясь ее прогнать, подумал о своих детях, о своем восторге, которого больше не было, он был утрачен, и о Моди, умиравшей в соседней комнате. Под пальцами он почувствовал сплетение вен на руке Элен и прижал ее руку к своей щеке.

— О нет, — сказал он, — о нет, не говорите так.

Но всё уже прошло. Замкнувшись в решительном молчании, Элен не откликнулась; она вырвала у него руку, тяжело дыша, и музыка исчезла. Его боль растворилась в ночи, словно унесенная невидимой силой.

Позже он вспомнит, как в этот момент в последний раз возникла существовавшая между ними нежность. Так они еще никогда не сближались. Почему же ничего существенного не произошло? Словно он — да и она тоже; впрочем, откуда ему знать? — просто перестарался. Никто не знает, когда раскрываются сердца, — у них они на минуту открылись широко, и они посмотрели друг на друга, а потом быстро моргнули и замкнулись в себе. Он понимал: сейчас слишком поздно — что угодно могло случиться, и он готов был встретить катастрофу. Он выпрямился.

— Вы хотите видеть Пейтон? — спросил он.

— Нет.

— Вы же говорили, что хотите.

— Немного позже. Сейчас я устала.

— Она не питает к вам ненависти, Элен. Это вы ненавидите все вокруг.

— Она сказала мне, — проговорила Элен мягким, тихим голосом, — она сказала: «Я ненавижу вас».

— Не будьте ребенком.

— Она сказала это мне в лицо.

Продолжать разговор было бессмысленно. Черт бы побрал Долли. Почему она позвонила? И тут вдруг все стало ему ясно, словно озаренное вспышкой. Он нагнулся над Элен и резко произнес:

— Почему вы отыгрываетесь на Пейтон? Да что с вами, Элен? Вы не в себе. Давайте поедем к этому норфолкскому специалисту, как я предлагал. Я просто не могу это больше выносить.

Она пошевелилась, вздохнула, издала тоненький отвратительный звук вроде смешка и пробормотала:

— Старый наивный Милтон! Какой заботливый.

Да. Великий Боже, ничего тут не поделаешь. Чувство вины холодком пробежало по его спине, и, вздрогнув, он произнес:

— Послушайте, Элен. Я брошу то, другое, ну вы понимаете, о чем я. Если только вы не станете озлоблять Пейтон. О Господи, все так плохо! Я-то думал, что это будет отличное Рождество — все видели, как вы хорошо выглядели, — а теперь смотрите, что получается.

— Во всем виноваты вы, вы виноваты, — язвительно произнесла она, и поскольку было уже темно, он не мог ее видеть, а лишь услышал шуршание простыней, когда она перевернулась на бок, спиной к нему.

Вот и все. Выходя, он хлопнул дверью и внезапно вспомнил своего отца: «Сын мой, крушение всех твоих надежд может привести к высшему пониманию — поскреби эти голые тухлые кости, принюхайся, посмотри в лицо страшной правде, и если, по словам нашего Господа, не потеряешь сознание и будешь страдать от страстного желания, тогда, быть может, ты все поймешь, так что терпение, сын мой». Но папа ведь не знал. Папа не мог понять, что такой разговор предназначен лишь для тех, у кого нет дилемм. Он никак не мог предвидеть подобного Рождества, когда каждая минута, которую отстукивали часы, после того как Лофтис вышел из комнаты Элен, была словно заряжена жестокой неизбежностью, вне обычных норм: Лофтису казалось, что он мог бы предотвратить случившееся, лишь взорвав дом.

И он вспоминал потом, какой взрослой показалась ему Пейтон всего через три месяца: она отрастила волосы, и они, блестя от снежинок, каштановыми волнами ниспадали ей на плечи, почему-то придавая новую, дерзкую уверенность ее лицу, которое она подняла к нему, чтобы он ее поцеловал; она улыбалась, затаив дыхание, с зарумянившимися от зимнего холода щеками. Она стряхнула снег со своего пальто и, держа Лофтиса за руку, сказала, что нет, нет, она решительно не может остаться на ужин, папа, потому что меньше чем через час в Загородном клубе — танцы, и она представила ему Дика Картрайта, стройного, довольно красивого юношу — университетского первокурсника, от которого пахло пивом, коротко остриженного и с чрезмерно большой трубкой, которую он перестал сосать, чтобы пожать руку Лофтису с характерной для первокурсников снисходительностью. В одном углу гостиной стоял Эдвард, с мрачным видом потягивая какой-то напиток; покачиваясь, он нагнулся и включил радио. Поздоровавшись с Пейтон и Диком, он удалился в собственный грандиозный мир, а Лофтис, окинув все это взглядом, успел только повернуться и спросить Пейтон:

— Ты пробудешь у нас до Нового года, милочка? — прежде чем она побежала вверх по лестнице переодеваться, крикнув:

— Я не знаю, папа!

Тяжкое разочарование наполнило его («Почему она не хочет побыть дома?» — думал он), и со смутно тревожными, мрачными мыслями об Элен, лежавшей в темноте наверху, он повернулся к Дику Картрайту и, предложив ему выпить, добавил:

— В каком роду войск вы намерены служить, сынок?

Юноша провел рукой по коротким волосам.

— Я собираюсь получить степень, а потом пойду служить на флот. Я резервист.

Они все сели.

— Лучше заняться мужской одеждой, — со смехом сказал Эдвард.

Это не произвело никакого впечатления. Юноша издал нервный смешок, выпил часть своего напитка и с напыщенным видом снова сунул трубку в зубы. Огни на елке освещали комнату веселым светом. Лофтис пытался завязать разговор, но сверху доносились приглушенные звуки — голоса одновременно Пейтон и Элен, перемежаемые молчаниями, тихие и немного зловещие, — и ему было трудно сосредоточиться. Однако он выяснил несколько подробностей о доме Картрайтов в Нортерн-Неке, где Пейтон и Дик провели первую половину каникул, и обнаружил, что отцом юноши является хорошо известный Гаррисон Картрайт, богатый торговец автомобилями, который имел какое-то странное и непонятное отношение к аппарату Бёрда. Юноша казался приятным и хорошо воспитанным, но Лофтис с вдруг пробудившимся странным чувством собственника начал думать о том, какого мнения о нем Пейтон, было ли у них…

— Выпьете еще, Дик? — предложил Лофтис и пожалел об этом, поскольку у юноши был такой вид, будто он уже перебрал.

В конце концов Эдвард начал помпезно и подробно рассказывать о предстоящей кампании на Тихом океане, а Лофтис, слыша набирающие громкость голоса наверху, чувствовал себя несчастным, с ущербной скрытой яростью думая: «Если Элен что-то сделает, черт бы ее побрал…», — а потом, следуя примеру Дика, начал с вежливым возмущением слушать речь Эдварда, который стал успешно конкурировать с радио и с квакающим злобным голосом Лайонела Барримора в роли Скруджа[5].

Пейтон наконец спустилась вниз, но она не зашла в гостиную, а ее вечернее платье мягко прошуршало по коридору, и наступила тишина, когда она молча и таинственно остановилась позади них.

— Зайка, — окликнула она Лофтиса.

Он встал с кресла и подошел к ней. Она была так хороша, и он обнял ее, глядя вниз, на ее лицо. «О Господи», — подумал он и, зная ответ, спросил:

— В чем дело, детка?

Она все рассказала ему. Да он мог и догадаться. Элен сказала: «Пейтон, ты должна остаться дома». Она сказала: «В Рождество не устраивают вечеринок, милая Пейтон; здесь дядя Эдвард, вы с Диком побудьте внизу, а я поднимусь наверх и одену Моди, и у нас будет премилый домашний праздник. Вскроем все подарки».

Или что-то в этом роде.

Она сказала (заметив, что ее слова не произвели должного воздействия, подумал Лофтис, Элен немного повысила голос, и глаза ее, как всегда, безумно заблестели): «Пейтон, дорогая, так приятно снова видеть тебя, останься, хорошо? Ты уже условилась… Значит, нет? Нет? Право, дорогая, я так рада, что ты распустила волосы, это прелестно, дорогая… я так старалась получше все для тебя устроить, и вдруг… Так нет? Ах, ты обещала? (Снова опускаясь на подушку.) Хорошо, хорошо, поступай как знаешь. (Повернулась, чтобы с горечью посмотреть на дочь, потом устремила взгляд на потолок, стала мучительно, с большими перерывами вбирать в себя воздух, а потом снова задышала естественно и легко, совладав со своими чувствами.) В таком случае — хорошо. Я полагаю, твой отец считает, что все в порядке. В таком случае иди и делай что хочешь. (Снова отвернулась.) Иди же!»

А Дик Картрайт в другой комнате собирал их пальто и шарфы, стараясь из вежливости уделять внимание Эдварду. Лофтис же продолжал держать Пейтон в объятиях, и она холодно, тоскливо, а скорее с разочарованием и сожалением рассказала ему, что произошло.

Она сказала:

— Я хотела повидать Моди, но… — и умолкла, — но я уезжаю, зайка, — добавила она без злости, но довольно печально, правда, с сознанием, что она теперь женщина и что восемнадцать лет — это возраст для развлечений. — Очень плохо, верно, что все так складывается?

Внезапно она повеселела; вытянув руку, изогнула кисть и произнесла в манере Таллулы Бэнкхед[6]:

— Ричард, дорогуша, будь любезен: мое пальто!

— Пейтон… — произнес Лофтис и чуть ли не с отчаянием попытался ее удержать. Но она исчезла, прежде чем он это осознал, и он обнаружил, что стоит один в коридоре, ощущая на щеке ее последний легкий поцелуй, слыша в воздухе ее молодой смех — в общем-то совсем не искренний, — и, тупо моргая, смотрит сквозь распахнутую дверь в холодную темную ночь на съехавший набок, все еще дрожащий венок.

Жалость сковала его: он чувствовал себя связанным узами приязни — или то была просто привычка? — слишком тонкими, чтобы их разорвать. Даже тогда, в этой чудовищной вспышке жалости, граничившей с отчаянием, он каким-то образом понимал, что его безмерная жалость к Элен была лишь формой жалости к себе, и он клял себя за то, что Рождество получается невеселое, что Пейтон подавлена и что сам он уныло-инертен. Возможно, подумал он позже, было бы оправданно, если бы он в этот момент объяснился с Элен, но Пейтон пострадает больше всех, если произойдет ссора, и он знал, что лелеемая им фраза (мысленно произносимая с жестокой яростью и с жестами): «Я ухожу, Элен. Точка», — по-прежнему была бы всего лишь угрозой. Жалость держала его в плену. Пораженный этой Weltschmerz[7], он позвонил Долли, но телефон молчал. Поковырял индейку, которую Элла оставила на кухне. Наконец вернулся в гостиную и стал пить с Эдвардом, и поскольку был одинок и полон жалости, он даже немного потеплел к этому мерзко самовлюбленному человеку, и они проговорили за полночь, когда под слабые звуки рождественских гимнов, доносившиеся с дальнего конца улицы, пошатываясь, отправились наверх, в постель.

Итак, рождественский праздник был отвратителен. Сущий ад. Проснувшись с головной болью, Лофтис по солнечному свету понял, что поздно, и какое-то засевшее в нем мрачное предчувствие подсказывало, что день предстоит напряженный, полный опасностей. В доме было совершенно тихо — ни праздничных перекликов или взволнованного перешептывания, только молчание. Такое впечатление, будто в доме лежит тяжелобольной, и Лофтис вылез из постели с премерзким вкусом во рту. Он взглянул на свои часы. Элен и Моди, должно быть, в церкви. Залив за окном частично замерз, нотам, где виднелась вода, она была ослепительно голубая — синева и белизна были застывшие и поразительные, словно день, изображенный на календаре без смягчающих тонов. А далеко, на севере, сгрудились облака, обещая снег. Лофтис осторожно побрился и оделся и на цыпочках прошел в комнату, где спала Пейтон. Он сел на кровать рядом с ней и разбудил ее поцелуем. Она пошевелилась, потянулась и уткнулась головой в подушку.

— Боже, какое у меня похмелье! — сказала она.

Он легонько ущипнул ее бочок, нагнулся и снова поцеловал.

— Детка, — пробормотал он, — что это ты сказала?

Она приоткрыла сначала один глаз, потом, широко, другой и, вспыхнув, накрыла голову подушкой.

— Я не знала, что это ты, — послышался приглушенный голос.

Он хлопнул ее по заду.

— Счастливого Рождества!

— Ой! — Она села, волосы упали, закрыв ее лицо.

— Кого ты любишь?

— Себя.

— Нет, — настаивал он, — кого ты любишь? Кто твой сладкий малыш?

Она нахмурила брови, щурясь от света. Потом положила голову ему на плечо и сонно произнесла:

— Зайка! Во всяком случае, это тот, кого ты любишь, по-моему.

— Произнеси по слогам.

— БОЛ-ВАН.

— Это неверно, но сойдет. Поскольку у тебя похмелье. Когда это ты начала так крепко прикладываться? Я-то считал, что это я позор семьи.

— Ах, дорогой, у меня такие емкости, — заверила она его уже другим, бойким тоном, — я, знаешь ли, общаюсь с теми, кто из братства Капа-Альфа. Ты должен это знать. Ты ведь сам оттуда. Я, право, могу ужас как много выпить. Это хорошо. Прочищает мозги и впускает туда ин-тел-лект. У меня куча и других пороков.

— Да что ты знаешь про интеллект? Или про пороки?

— Вот и Дик так сказал.

— Славный юноша. Он тебе нравится?

— М-м-м. Пожалуй, достаточно славный. Влюблен в меня, — спокойно произнесла она.

У него возникло странное чувство, будто он проваливается.

— А где он сейчас? — спросил Лофтис. — Я думал, он здесь остановится.

— Он и остановился, но когда мы приехали сюда утром — в половине четвертого, — оказалось, что им с Чаком Барлоу надо поехать к Чаку, чтобы допить до конца. Чак, знаешь ли, тоже из Капа-Альфа — семейство Барлоу живет в Хамптоне. Так что я сказала Дику — пусть едет, со мной все будет в порядке, и мы увидимся сегодня вечером. — Она помолчала, задумавшись; брови маленькими морщинками поползли вверх. — Хотя я немножко боялась. Все дороги, знаешь ли, покрыты льдом, и все в дым пьяные. Зайка, ты бы слышал, как они пели — все старые песни, — это было так красиво. Ох, дай мне сигарету, зайка.

Вот теперь он ее спросит. Он протянул ей пачку сигарет и сказал:

— Детка, разве ты не пробудешь у нас до Нового года?

Она закурила сигарету, отбросив волосы с глаз, и посмотрела на залив.

— Так пробудешь? — повторил он, добавив совсем некстати, словно вовсе не хотел слышать ее ответ: — Тебе надо сойти вниз и развернуть свои подарки.

— Дядя Эдди уехал, — сказала она.

— Что? — удивленно воскликнул он.

— Он уходил, когда я вошла в дом. Ему позвонили из лагеря. Что-то там случилось. Он не хотел тебя будить. Господи, вид у него был загульный. Когда я вошла в дом, мать стояла внизу в халате и прощалась с ним.

— Что будет с войной без Эдварда? — сказал Лофтис не без ехидства, а пожалуй, и зависти.

— Что? — произнесла Пейтон, поворачиваясь к нему.

— Ничего. — Он взял ее за руку. — Побудешь со мной немножко? — Он произнес это беззаботным тоном, но в самих словах была мольба, и, стремясь скрыть свое смятение, он со смехом добавил: — Детке пора прекратить вечные разъезды по окрестностям.

Он стиснул ее руку, и это выдало его — она тотчас отняла у него руку и произнесла нетерпеливо, тоном взрослой женщины:

— О, не знаю, зайка. А теперь если бы ты ушел отсюда… — и смачно поцеловав его в губы: — …мне надо одеться. Я категорически против того, чтобы мужчины смотрели на мое нежное молодое те-е-ло. А теперь уходи, сладкий мой.

— О’кей. — Он встал. У двери повернулся и сказал: — Она тебе еще что-нибудь сказала вчера ночью? Когда ты вошла?

— Ох, я захмелела!

Резкий дневной свет заливал комнату — свет был такой яркий, что поражал и ослеплял человека, стоявшего там, где был Лофтис, однако это был холодный, прозрачный свет цвета замороженного лимонада, который вернул все еще опухшим от сна глазам Лофтиса знакомую забытую обстановку: книжный шкаф, покрашенный выцветшей эмалевой краской — красной и зеленой; рваные школьные вымпелы, все еще висевшие на стенах, а в одном затененном уголке — шкафчик, выкрашенный в наивный розовый цвет, где, насколько он знал, лежали в оцепенении все заброшенные, разукрашенные куклы. Здесь в четырехугольнике яркого солнечного света Пейтон уже раздевалась, и на изгибе ее спины вырисовывались, словно следы от кнута, тени щелей распахнутых ставен. Зачарованный и смущенный, он смотрел на эту женщину: она слегка дрожала от холода и, быстро изогнувшись, спустила брюки пижамы с талии.

— Ну так ты останешься, лапочка? — хрипло, чуть ли не выкрикнул он, она же только крикнула ему через плечо:

— Папа, уходи отсюда! — И он, глотнув воздуха, вышел из комнаты.

Минута волнения, смятения — как это ни назови — длилась недолго: все это скоро прошло, когда Элен, приехавшая через несколько минут, остановила машину на подъездной дороге, разбрызгав шинами утрамбованный снег, и день начал быстро разворачиваться. Как ни странно, она сначала сбила Лофтиса с толку, не просто сказав: «Счастливого Рождества!», а улыбнувшись ему: «Какая жалость, что ты не видел церковь, Милтон. Там было так красиво!» — и стала снимать галоши, заставив его отвести глаза. Радуясь такой любезности, но продолжая быть настороже, он произнес общепринятое: «Что ж, мило!» — или даже: «Великолепно!» — но она посадила Моди на стул под елку и, поскольку Элла была отпущена в церковь, поспешила на кухню разогревать обед.

Лофтис не заметил, когда небо стали затягивать тучи. Он налил себе выпить; из кухни пахло разогреваемой едой, и от нечего делать, нетерпеливо ожидая появления Пейтон, он сел на пол рядом с Моди и стал наигрывать на игрушечном ксилофоне. Свои подарки он не открывал — там был большой квадратный пакет: наверное, халат от Элен, — и более маленький, от Пейтон. Ни Пейтон, ни Элен не развернули свои подарки — только Моди развернула рано утром, и Лофтис сидел среди всякой мишуры — ленточек и бумажек, бесцельно исторгая звуки из старенького щербатого ксилофона с облезшей краской.

— Послушай, Моди, — сказал он.

Одному Богу известно, сколько Рождеств тому назад Моди впервые увидела ксилофон и, не поняв, что это такое, отшвырнула в сторону, или сколько раз, каждое Рождество, Элен оживляла его, чтобы связать прошедшие годы, возрождая в памяти звенящий ритуал, сожаление и неумирающую надежду. А сейчас Моди, склонившись над ксилофоном, нагнула набок головку и, пожалуй, была довольна, поскольку смотрела в пространство карими завороженными глазами, что по крайней мере позволяло и Лофтису думать, будто ей нравится, как глухие вялые звуки эхом отдаются в комнате. Тихая ночь, святая ночь. В кухне раздался неумелый грохот кастрюль и сковородок, яростный страстный шепот — Элен что, разговаривает сама с собой?

— Элен, — крикнул он, считая это своим долгом, — я могу помочь?

В ответ — молчание. Он глотнул виски, отвел взгляд от ксилофона и, посмотрев вверх, увидел, что солнце, как и сам день, с бессознательным намеком на угрозу ушло из утра, потускнело, над заливом нависли призрачные, удаляющиеся к океану облака, серые, зловещие, громоздящиеся, несущие снег в переднике унылого грязного дыма.

Не знал Лофтис и того, что Пейтон спустилась вниз, тихо прошла по коридору и стояла сейчас в дверях кухни, говоря, скорее застенчиво:

— Счастливого Рождества, мама.

И на это не было отклика — лишь какое-то бормотание донеслось от плиты, возле которой, нагнувшись над индейкой, стояла спиной к двери Элен. Локтем Элен задела сковородку, и та с грохотом упала. Элен, не взглянув на пол, повернулась лицом к Пейтон.

— Ну, — сказала она, — я полагаю, ты довольна.

— Что ты имеешь в виду? — сказала Пейтон.

— Ты действительно довольна собой?

— Ну я, право, не понимаю, что ты имеешь в виду.

Элен нагнулась и, взяв сковороду, стала вытирать ее о передник.

— Твой дядя Эдвард. Он проделал такой путь из Блэкстоуна, взяв отпуск, чтобы повидать нас. Особенно он хотел увидеть тебя. — Она снова повернулась к плите, качая головой. — Ох, — громко произнесла она и умолкла, и в наступившем молчании это повисло в воздухе между ними как огромная точка замерзания. — Ох, — повторила она и снова повернулась. — Он был так шокирован. Правда, Пейтон, он был так шокирован. Когда увидел, как ты вошла с этим пьяным юношей. Ему так хотелось увидеть тебя до своего отъезда. — Она вернулась к индейке, и рука ее дрожала, когда она начала поливать ее из ложки. Часть индейки немного обуглилась. — Неужели у тебя совсем нет чувства самоуважения? Кто научил тебя так себя вести? Выпивать…

— Значит, шокирован, вот как? — сказала Пейтон.

Элен застыла, по-прежнему стоя спиной к Пейтон; ложка, с которой капал жир, повисла в воздухе.

— Ха! — произнесла она. Это прозвучало чуть ли не началом смеха.

— Значит, шокирован, вот как! — повторила Пейтон. — Дядя Эдди был шокирован. Да я никогда, дорогая, не видела, чтобы кто-нибудь так нажирался. Почему, мать, ты напрямик не скажешь, что ты имеешь в виду? Почему? Почему ты не скажешь, что шокирована была ты? Что это с тобой?

Элен резко повернулась, рот — овалом, готовый заговорить.

Пейтон сказала:

— Одну секунду. Не говори мне эту белиберду про «пьяного юношу». Это мой друг, и мне он нравится, да и вообще — что с тобой, мать? Великий Боже, мать!

Она покраснела от злости и стояла, дрожа, в дверях, они обе, дрожа, стояли безмолвно, обе, готовые разрыдаться. В кухне царил полнейший ералаш; от плиты шел сладковатый дым — что-то горело. Из гостиной доносились тоненькие неуместные звуки церковного гимна, исполняемого на ксилофоне.

— Я старалась… — произнесла на грани истерики Элен.

— О, иди ты к черту, — тихо произнесла Пейтон. — Да что это с тобой? — Она повернулась, юбка ее ярко-красного костюма крутанулась вокруг колен, и она удалилась из комнаты.

С полчаса они посидели вместе в гостиной — Пейтон, Моди и Лофтис. Никто не произнес ни слова, если не считать того, что Моди встала и, хромая, подошла к окну, заметив, глядя на небо, тихим, удивленным голосом:

— Солнце, что случилось с солнцем?

Подарки так и лежали нераскрытыми. Пейтон листала журнал; лицо у нее было по-прежнему злое и красное, и она нервно перебрасывала ногу на ногу. На улице с кедров слетали пушинки снега; дом заполнял неясный серый свет. Они ждали. Лофтис, чувствуя себя несчастным и держа новый стакан с виски в руке, смотрел, как тень Элен мелькала бледным видением, когда она переходила из кухни в столовую и обратно мимо стоявшего в коридоре зеркала — она носила тарелки и блюда на стол с видом подсобной работницы по принуждению, многострадальной, исполняющей обет, и в ее поспешной походке, в том, как она быстро, решительно и торжественно переставляла ноги, было что-то угрожающее. Словно шагал кающийся грешник, которому больше не нравилось каяться, он скорее устал от этого, однако обязан был довести дело до конца. Наконец бесцветным изнуренным голосом она произнесла:

— Обед готов.

Они отправились в столовую. Они неизбежно ели рождественский обед в атмосфере враждебности, как неизбежно было и то — и это являлось, право, не очень ироничным противовесом напряжению, — что Элен превзошла себя: обед — если не считать того, что индейка немного подгорела, — был безупречным. Там было все — ничто не осталось забытым: морские моллюски, клюквенный соус, устрицы и красивое украшение стола в центре из остролиста и плюща. Однако Лофтис понимал, что боль и мучения присутствовали в наполнении солонок, в тщательной укладке салфеток. «И все это она проделала без помоши Эллы, все — сама. Все — сама. Возможно, ради Пейтон. Ради нас. Ради семьи. Господь да успокоит тебя…» Стало спокойно. Они мало разговаривали, да если и вели разговор, то напряженно и неуверенно. Элен, успокоившись, невозмутимо рассуждала о погоде: похоже, будет еще больше снега. Моди торжественно, слегка кивнув, поблагодарила всех за полученные подарки: «Спасибо, папашечка. Спасибо, дорогая Пейтон». Пейтон попыталась рассказать Лофтису анекдот, попыталась поесть. Обратив на него взгляд, в котором было отвращение, она беспомощно выпустила из руки вилку — на ее тарелке оставалось еще полно еды. А Лофтиса охватила жуткая меланхолия, мозг его содрогнулся от понесенных потерь, от звуков давних, забытых праздников Рождества — да были ли это только звуки, эти веселые слова, произнесенные не голосом, возносившим их в поднебесье, а вылетевшие из немелодичного ксилофона в комнатах, полных дыма, смеха, безобидных лиц? Он взглянул на Элен. Ее тарелка была пуста. Она курила сигарету, глядя вдаль, на залив.

Пейтон опрокинула свой бокал.

Они все трое сразу вскочили, хватая салфетки и носовые платки, направляясь на кухню, но Элен опередила всех:

— Не двигайтесь, я все улажу.

Лицо Пейтон побелело и было растерянным, глаза искали Лофтиса, а губы шевелились, беззвучно умоляя. По ее юбке бежала струйка воды. Они оба сели, а Элен опустилась теперь на колени возле Пейтон и стала вытирать воду робко, умиротворенно, но молча — эдакая домашняя работница, занявшаяся искуплением. И Лофтис, чувствуя, как в груди закипает жаркий гневи отчаяние, подумал: «Господи, да она хочет стать негритянкой, черной рабыней». Элен выжала тряпку в сковороду, подтерла воду под столом и снова выжала тряпку. Затем она поднялась с колен с видом бесконечной усталости и вернулась на кухню. Убрала тарелки. Ни один из них не встал, чтобы помочь ей: она их запугала. Пейтон посмотрела на Лофтиса, и глаза ее были полны слез. Он слегка улыбнулся, приложил палец к губам и неловко оторопело подмигнул. «Если мы сумели завершить этот обед, — подумал он, — я сумею как-то заставить Элен уйти». Он протянул руку и дотронулся до руки Пейтон. «Ох, удержать бы ее дома».

— Пудинг!

Моди захлопала в ладоши, снова закричала — победоносно и пылко.

— Выглядит чудесно, — попробовал похвалить Лофтис, надеясь изменить ситуацию.

— Спасибо, — откликнулась Элен, и голос ее прозвучал на удивление пристойно и общительно. — Его приготовила Элла. Хотела бы я уметь готовить пудинг.

— Индейка была тоже хороша, мать, — сказала Пейтон. И слегка улыбнулась.

Отклика не последовало.

— Элен, — резко произнес Лофтис, — Пейтон сказала, что ей понравилась индейка.

— О-о. — Она подняла глаза и улыбнулась, но взгляд ее уперся в стену. — Спасибо. Она у меня немного подгорела снизу.

— Это была замечательная индейка, мамулечка, — сказала Моди.

Элен снова улыбнулась, издала легкий певучий звук, и на лице ее появилось такое обожание, когда она остановилась возле Моди и погладила ее по щеке.

— Спасибо, дорогая, — сказала она.

В подобных маленьких драмах, вызванных неудачей, наступает момент, когда что-то должно произойти. Лофтис знал, что Элен рвалась устроить ссору. Господи, неужели она не сознает, что делает? Какие безумные ветры ярости, несущие обрывки каких-то дурных фантазий, мрачных подозрений, несостоявшихся надежд, ворвались в ее мозг? Кого она ненавидела, любила? И в самом деле плакала ли она навзрыд по ночам, чтобы любовь вернулась на белых тихих крыльях: «Да, Милтон, потрогай тут — разве у меня нет здесь любви?» Вот за это он мог почувствовать вину и жалость. Но сейчас, после этого проявления безмерной низости, он не чувствовал ничего, кроме ненависти. Он жалел, что ему недостает храбрости ударить по ее перекошенному измученному лицу. Он подумал о Долли. О Господи… Комната, освещенная только свечами, была полна зимних теней. Два края облака разъехались открытой раной, показав солнце, голый и застывший залив, сверкающие сосульки, свесившиеся с крыши точно висячие клинки из стекла, и снова сомкнулись; глаза Моди, словно подсолнухи, повернулись к окну, а как только солнце затянуло тенью, снова вернулись назад. И она небрежно надела фиолетовую бумажную шляпу.

На каждом стуле было по шляпе. Зачем Элен положила их тут, никто не мог объяснить, кроме нее, а спросить ее об этом Лофтис не мог. Три шляпы были фиолетовые, его шляпа — зеленая, сохранившаяся с какого-то давнего дня рождения, и поступок Моди послужил сигналом: Элен торжественно надела свою шляпу, надвинув ее на лоб, затем — Пейтон, затем — он. Если не считать робкого позвякивания кофейных чашечек, за столом царила тишина. Никто не произнес ни слова. Но на большом расстоянии, поглядывая исподволь на лица, словно сквозь полупрозрачное стекло, они наблюдали друг за другом поверх края своих чашечек несфокусированным взглядом, который почему-то был устремлен не на человека или чьи-то глаза, а на стены и далекий горизонт. В следующее мгновение каждый из них, коронованных кричаще наивными шляпами дня рождения, — каждый из них наконец попытался задать себе роковой вопрос: по чьей вине, благодаря чьей любви или ненависти и почему можно так долго все это терпеть. Затем они посмотрели мимо друг друга — намеренно и глупо — на просторы исхлестанного ветром неба и на замерзшее море. Только Моди не принимала в этом участия: не обращая на остальных внимания, она повернулась к Лофтису и сказала:

— Папашечка, а это рождественская шляпа.

Только Моди и, пожалуй, Пейтон. Нет, Лофтис знал: Пейтон была другой — она, охнув, встала со стула, снова опрокинув стакан с водой. Лофтис запомнит эту воду: чистая, светлая и холодная, несшая на своем миниатюрном разливе два кубика льда, она вылилась на стол, накрыла ножки солонки, полилась дальше, намочив аккуратные кружевные салфеточки, и водопадом перелилась через край, с шумом рассеяв по ковру светлые брызги.

Пейтон стояла, обойдя наводнение, напряженная от злости, вытянув по бокам похожие на швабры руки.

— О-о… — начала она, глядя не на Элен, а на Лофтиса. — О Господи! О!

Элен тоже поднялась, и, подражая ей, вдруг встала начавшая плакать Моди. Остался сидеть только Лофтис, словно парализованный, наблюдая за ними. Испуганные всхлипы Моди перекрыло новое «о-о!» Пейтон, а Элен, все еще в фиолетовой шляпе, по-прежнему косо перекрывавшей ее лоб, выпучив глаза от сознания происходящего, искреннего раскаяния или сожаления, а может быть, просто сожаления, конвульсивно прижала обе руки ко рту и начала всхлипывать.

— Я хотела сделать… — начала она.

Но никто ее не слушал. Пейтон сорвала с себя шляпу, швырнула ее на пол и, рыдая, бросилась мимо Лофтиса вон из дома. Он был потрясен. Прошла не одна секунда, прежде чем он смог подняться и крикнуть с жалким пафосом:

— Элен, ей-богу, хватит!

Но она в это время уже убежала в вестибюль, таща за собой Моди, и он услышал ее обезумевший голос, говоривший в телефон:

— Кэри! Нет. Да. Могу я поговорить с мистером Карром?

Лофтис схватил пальто Пейтон и свое и вышел вслед за ней на улицу. Было ужасно холодно; по каменным плитам была прочищена дорожка к дамбе, и тут, над пляжем, он обнаружил Пейтон. Она стояла одна; он набросил ей на плечи пальто.

— Детка, ты схватишь воспаление легких.

Она ничего не сказала в ответ — лишь кивнула и вздрогнула.

— Пойдем теперь назад.

— Нет.

— Детка…

— Говорю тебе: нет!

— Послушай, детка…

— Нет.

— Послушай же, детка…

— Нет.

— Послушай, детка, мы возьмем машину и поедем в Олд-Пойнт, в отель, выпьем и все обсудим. Не так уж все скверно. Она уже сожалеет… — Он лихорадочно придумывал, чем ее умаслить — только бы удержать ее возле себя. Но ничто не срабатывало. Он повернул Пейтон и, вытерев слезы, прижал к себе. — Послушай, детка…

— Она сумасшедшая. Абсолютно, зайка. Абсолютно свихнулась. — Она прижалась головой к его плечу. — О, это невыносимо!

— Да, — сказал он.

— Я никогда больше сюда не приеду.

— Нет, — хрипло произнес он. — Нет, это неправда.

— Нет, правда, — сказала она и крепко обхватила его за талию.

Пошел снег; за покрытым льдом пространством залив был черным как сумрак, как отчаяние, и крейсер быстро проплыл по нему, направляясь на войну и в ночь, а ночь в такой холодный день скоро настанет. Лофтис поцеловал волосы Пейтон, ее лоб.

— Детка, — прошептал он, — не покидай меня. Я так тебя люблю.

— Зайка?

— Да.

— Я старалась поступать как надо. Ты думаешь, когда-нибудь все станет о’кей? Я старалась, зайка, я старалась. Ты считаешь, что это так?

— О да, детка. Господи, да.

— По-моему, я хорошая девочка. Я делала только то, что нормально. Ох, зайка, я… — Дрожь прошла по ее телу. — Холодно.

— Ш-ш-ш. Все это останется позади.

Но ведь это правда: она уезжает, и он чувствовал, что она никогда не вернется. Он чувствовал это все время, когда они днем сидели вдвоем в гостиной. Элен была наверху. Их друзья — Олбрайты, молодая пара с глазами, ищущими, что бы выпить, — явились позже, и Пейтон угостила их остатками яичного коктейля с ромом. Они пробыли слишком долго, слишком много болтали и лишили Лофтиса малейшего шанса поговорить с Пейтон, а когда они, продолжая болтать, пошли к выходу, то столкнулись в дверях с Диком Картрайтом, который приехал за Пейтон на своей новой машине с откидным верхом. Пейтон уложила чемодан, избежав встречи с Элен. Она только сказала, что они собираются закончить каникулы в доме родителей Дика в Раппаханноке. Снег перестал идти. Воздух был сырой и холодный, и дома вверх и вниз по улице с тускло освещенными окнами выглядели затихшими, словно все наконец устали от Рождества.

— Поезжай осторожно, сынок, — сказал Лофтис. — Напиши мне, детка. — И поцелуй с ней через окно машины не был ни сладким, ни настоящим, а лишь горьким прощанием с сомнительно проведенным временем. — Возвращайся скорее, — сказал он и в отчаянии добавил: — Все будет в порядке.

Но она лишь печально улыбнулась ему и подмигнула.

— Попрощайся за меня с Моди, — сказала она; стекло мягко поднялось, разделяя их, и машина покатила в арку из обледеневших платанов.

В доме, залитые светом с елки, лежали нераскрытые подарки, в том числе и подарки для Пейтон. Лофтис налил себе выпить. Вот если бы он мог уехать на войну, думал он, получить звание, все разрешилось бы… Это ничтожество Эдвард с его дешевым высокомерием… Наверху, в комнате Элен, горел неяркий свет. Лофтис выпил четыре порции подряд и спустился по лестнице.

— Элен, — крикнул он вверх, — вы сущий кошмар, вам это известно? Почему, черт бы побрал вашу душу, я…

Но что он пытался сказать, да и к чему это? Вместо злости он почувствовал лишь безмерную омерзительную жалость. Так или иначе, Элен не откликнулась. Он включил радио — голос эстрадного певца пел о белом Рождестве, и хор тромбонов источал в темноту тягучие синтетические звуки.

Лофтис позвонил Долли, но ее снова не было дома. Наконец, когда в восемь часов пришла Элла мыть посуду, он стал ей помогать, весь в мыле, пьяный, с внезапно обуявшим его слезливо-сентиментальным восторгом. «Возвести это на горе» они спели вместе, хотя Элла и не одобряла этого.

— Похоже, вовсе вы не празднуете Рождество, — сказала она и, подняв высохшую руку, отодвинула в сторону его стакан, — похоже, вы только напиваетесь.

— «Возвести это на горе, — пропел он громко и смело, — и за горой и повсюду, что родился Иисус Христос».

А потом…

— Спокойной ночи, Элла, — сказал он. — Счастливого тебе Нового года. Подарок на Рождество! — Сунул ей в руку пять долларов и, наконец, ощупью поднялся наверх, прошел мимо затемненной комнаты Элен, откуда раздавался надрывный храп — какие же ей снятся сны? — и лег в постель, думая о Пейтон, чуть не плача.

Это было в Рождество. Пейтон не приезжала домой ни весной, ни летом, которое она провела в Вашингтоне, в доме подруги по колледжу. Четыре раза в течение лета он ездил один навестить ее. Но память о Рождестве жила в уголке его сознания, воспламеняя его чувства, его дела, и побуждала избегать контакта с Элен в любой форме. Они жили вместе как тени, собственно, как жильцы, по выражению Элен, но как жильцы в городских меблированных комнатах, которые чопорно проходят друг мимо друга по лестнице, оставляя за собой разогретую атмосферу подозрительности и неприязни, и которые, чтобы показать свою воспитанность, одержимо следят за тем, чтобы радио не звучало громко, ванная была безупречно чиста и манеры были безукоризненны. Они редко разговаривали друг с другом — только по делу. Лофтис терпеть не мог эти деловые разговоры — не только потому, что он был вынужден проявлять показную любезность, разговаривая с Элен, но и потому, что сознавал свою продолжающуюся зависимость от нее, поскольку в этом замешаны были деньги. Юридическая практика приносила ему минимальный доход, да и сама практика, состоявшая из составления контрактов и проектов договоров и закладных, была возраставшей скукотой. Правда, постепенно и словно по невысказанной договоренности они с Элен так распределили свою жизнь, что им не часто приходилось переносить эту пытку — смотреть друг другу в глаза. Он чувствовал, что она испытывает угрызения совести по поводу Пейтон. Он заметил, что на комоде рядом с фотографией Моди она держит фотографию Пейтон. Это что-то — по крайней мере хоть что-то — значило. Однажды жаркой, ужасной весенней ночью он услышал, как Элен громко произнесла ее имя во сне — прозвучал испуганный крик «Пейтон!», и, лежа один в комнате, в удушливой, пронизанной лунным светом тишине, он подумал: что же ей снится? Когда в июне, в конце одной недели, он уезжал в Вашингтон, Элен поразила его своей застенчивостью. «Скажите Пейтон, что я шлю ей свою любовь», — сказала она. Он надел плащ; она поцеловала его в щеку — словно перышком провела по его щеке, — этот поцелуй был первым больше чем за год.

Что до Долли — ну, все это время они ловко продолжали свой роман, и это был роман, который мог считаться идеальным для обеих сторон, поскольку в ту пору Долли начала освобождаться от Пуки, как от старого кокона, и Элен больше не тревожила Лофтиса — она была, как правило, молчалива и безропотна и занята Кэри Карром и Моди. Единственной нечестивой нотой, портившей им удовольствие, было то, что Лофтис знал: всем в городе известно про них. И не из-за Элен хотел он держать это в тайне. Он просто хотел, чтобы моральные устои были его плащом, скрывавшим от других то, что смущало его и побуждало чувствовать себя не джентльменом. Доходившие до него омерзительные сплетни жирными летучими мышами висели на его сознании и до самого конца придавали их роману мрачный, тайный, неприятный характер. Люди знали — как знают даже в городах средней величины — их различные уловки, искусно подготовленные и печально прозрачные: как в конце недели он отправлялся в Ричмонд — «встретиться с сенатором (таким-то)», — говорил он Элен, продолжая ненужный обман; Долли, в свою очередь, тоже ехала в Ричмонд. За покупками. По субботам все занимаются покупками в Ричмонде. Или в Вашингтоне. А они время от времени встречались в Вашингтоне, до которого было почти двести миль. «Черт, — говорили в раздевалке Загородного клуба, — вы же знаете, как Милтон добивается своего». Все знали, подтверждая тот факт, что в пригороде порок, как и обгоревший нос, невозможно скрыть. Разговоры об этом шли по всему городку — точно рой пчел лениво садился на изящной солнечной веранде, чтобы снова взлететь и усесться с деловым перешептыванием среди благовоспитанных дамских четверок, осторожно беседующих на поле для гольфа, под благозвучные удары мячей и осторожное одергивание слишком затянутых трусов. Все знали про их роман, и все об этом говорили, и по какой-то врожденной, не покидавшей Лофтиса чувствительности ему не стало бы легче, если бы он знал, что всем в общем-то это безразлично.

Но война немного всех отвлекла. Лофтис стал не полковником, а уполномоченным по гражданской обороне. Когда произошла атака на Перл-Харбор, красные ведра с песком и мотки пожарных шлангов украсили каждое переднее крыльцо; домохозяйки — в том числе и Элен — складывали бинты и учились останавливать кровотечение из раненых ног, а дети, наслаждаясь всеобщей сумятицей, слушали ночью гудки оповещения и наблюдали, как их отцы — в том числе и Лофтис — с важным видом вышагивали по темным улицам, громко отдавая приказы, натыкались на мусорные контейнеры и освещали небо своими карманными фонариками. Среди всего этого в ноябре 1942 года Элен повезла Моди в больницу при университете Шарлотсвилла на очередную проверку, хотя на это раз — на нечто большее: казалось, девочка становится анемичной, нога у нее болит, когда она просыпается утром, и Элен, естественно, стала волноваться. Лофтис всегда замечал, что силы Моди были своеобразным барометром для состояния Элен, и какие бы ветры ни омрачали здоровье девочки, замораживая это маленькое хранилище жизни — маленькой, думал он, маленькой девочки — Бог мой, да ей ведь уже двадцать лет, — Элен становилась мрачнее и нервознее, чем обычно. Это была его идея или, пожалуй, идея, возникшая у них обоих одновременно: Моди и Элен отправятся на какое-то время в Шарлотсвилл; Моди для того или иного лечения, а Элен — для отдыха, для перемены места, чтобы немного отключиться от всего связанного с войной. Лофтис говорил с ней как врач, прописывающий лекарство.

— Побудьте там немного, почему бы и нет? — сказал он самым обыденным тоном.

И она, глядя встревоженными глазами на Моди, сказала:

— Да, хорошо.

А он был еще полон воспоминаний о Рождестве, о лете без Пейтон и радовался, что Элен уедет. Радовался возможности отделиться от нее. В приподнятом настроении он отвез их на железнодорожную станцию, немного удивляясь своему хорошему настроению, а потом — когда они уехали — вовсе не уверенный в своих чувствах: ведь он по-настоящему почувствовал облегчение, увидев, что они уезжают, и поцеловал обеих — должным образом, как хороший мужи отец, однако на миг ощутил после поцелуя знакомое легкое пожатие руки Элен, застенчивое и нервное, чуть ли не испытующее. Да и сожаление — это в самом деле было так? Все произошло столь быстро — он это почувствовал, когда они обе, пробившись сквозь толпу солдат и моряков, пробрались на платформу, где стоял поезд, послышался, заглушая бормотание Моди, голос носильщика: «Да ну же, мисси, все в порядке, погрузимся как надо», — и она, стоя рядом с Элен, наконец повернулась и помахала ему сквозь дым: «Прощай, папашечка», — улыбаясь, такая близкая и ласковая, и обреченная.

Неделей позже, в пятницу вечером, в девять часов, он писал письмо Пейтон; ранее он приготовил и уже заклеил короткую записку, которую он написал Элен в сдержанно-развязном тоне, каким, как он обнаружил, пользовался впервые в письме, что «на домашнем фронте все в порядке». Вой сирены внезапно прорезал ночь, и он с порожденной войной живостью погасил огни, надел дурацкий жестяной шлем наголову и вышел из дому, погрузившись в темноту. Это был мягкий, затянутый облаками вечер, обещавший что-то волнующее, и Лофтис почти час бродил по своему участку, целомудренно избегая курить. Но, как всегда, ничего особенного не произошло: свет в домах был везде погашен, сирена продолжала выть, с десяток истребителей храбро взлетели, чтобы прогнать противника, и затерялись где-то в тумане, да выбежал спаниель и стал хватать Лофтиса за пятки. Когда прозвучал отбой, Лофтис, усталый, вернулся домой. Он задержался на минуту на поле, примыкающем к его владениям, где армия поставила зенитную батарею (для защиты верфи, сказали они) и ряд бараков для обслуживающего персонала. Неделями день и ночь в воздухе раздавался стук молотков, которыми гражданские рабочие сбивали бараки, и вначале было несколько неприятных дней, когда цветочные клумбы Элен подвергались опасности уничтожения, а фигуры в комбинезонах пересекали лужайку, прося у Эллы и Ла-Рут воды. Теперь здесь горели прожектора, гудел, прорезая тьму, радар, похожий на гриб-поганку, и поле приятно ожило, а Лофтис свернул к дому, безо всякого смущения видя себя полковником Лофтисом в Ливии. С неба закапало, и, обогнув угол дома, он уже знал, кто включил свет в гостиной.

Она лежала на кушетке, курила, читала журнал, и когда он вошел в комнату, лениво повернулась и улыбнулась ему.

— Привет, сладкий мой. Ты работал на дядю Сэма?

— Правильнее сказать — волонтерствовал, Долли. Когда ты сюда пришла? Когда ты включила свет?

— Я закрыла ставни. И держала их закрытыми, пока сейчас не услышала вой.

— Ставни ничего не меняют, Долли, — раздраженно сказал он, направляясь к письменному столу. — Эти ставни пропускают свет. Какое впечатление, ты думаешь, произведет то, что у уполномоченного по гражданской обороне горит в доме свет? — Он налил себе виски. — Хочешь выпить? И, черт возьми, если ты не против, то я скажу тебе вот что: я считаю крайне неосмотрительным то, что ты вообще пришла сюда. Не только это — я ведь просил тебя не приходить. Хочешь выпить?

Она профессионально надула губы. Нет, она не хочет выпить. Когда объявили затемнение, она сидела в такси — ехала домой с конечного пункта автобуса. Шофер не желал везти ее дальше, но согласился довезти досюда. Вот и все. Бог мой!..

— О’кей. А теперь выпей.

— О’кей.

— Вот это уже лучше.

Она поджала под себя ноги, и он сел рядом с ней, потирая ее лодыжку и пытаясь придумать убедительный пример, который он мог бы противопоставить ее неблагоразумию. Однако он обнаружил: ему приятно, что она тут, и когда она вдруг произнесла: «Сладкий мой, ты хочешь, чтобы я ушла?», он без промедления ответил: «Нет. — И помолчав: — Но…»

— Что — но?

— Да ничего. Просто… а ну к черту. Я говорил тебе об этом снова и снова, потому что ты все-таки должна знать, что не надо тебе приходить сюда, что даже когда Элен отсутствует, она ведь может в любое время вернуться… А откуда тебе было известно, что ее сегодня вечером тут нет?

— Так она же в Шарлотсвилле, глупенький! Естественно…

— Ты ведь три дня провела в Вашингтоне, — спокойно вставил он. — Откуда же тебе было знать, что она не вернулась?

— Ну, — постаралась обезопасить себя она, — я просто подумала о том, что ты сказал мне во вторник о ее письме, полученном на прошлой неделе, из которого было ясно, что она по крайней мере еще две недели будет отсутствовать. — И словно она, как и он, понимала несостоятельность такого объяснения, поскольку он не говорил ей ничего подобного, она быстро лицемерно добавила: — А как Моди?

— Не знаю. Элен почти ничего об этом не говорит — только то, что доктора продолжают обследование и тому подобное. — Он помолчал. — Лапочка, почему ты сюда приехала?

Она убрала от него ноги и встала.

— Ну! — И она дернула носом. — По-моему, ясно, что пора спать. И solus[8], как ты выражаешься. Могу я вызвать такси?

Лофтис снова опустился на диван.

— Сядь, сядь, котеночек.

Хлопая ресницами, поджав губы, она смотрела на него со старательно наигранным упреком. Затем села рядом с ним и взяла его за руку.

— По-моему, я понимаю, — извиняющимся тоном произнесла она. — Мне, право, следовало быть умнее. Если ты не хотел, чтобы я пришла…

Он поцеловал ее в щеку.

— Тихо, — мягко произнес он. — Ты же знаешь, что это не так.

Но это было так, именно так, и от ее присутствия ему было не по себе, и он был недоволен. Не только потому, что она не послушалась его и пришла, а также потому (хотя теперь ему было даже приятно видеть ее), что он, право же, хотел провести этот вечер в одиночестве, чтобы закончить письмо к Пейтон. Не только это. Было и нечто другое, о чем он раздумывал последние три года, прокручивал в уме, сознавая моральные опасения, что удивило его, и он даже почувствовал себя немного лицемером: ведь во имя своих детей или хотя бы следуя врожденным джентльменским идеалам ты не занимаешься любовью с женщиной, на которой ты не женат, в собственном доме. В доме своей жены. Да. В доме жены. Это увертка, нечто непредсказуемое, парадокс, тройная беда. Но если это дом твоей жены, а не твой собственный, если главное бремя твоей жизни не утрата любви к жене, а постоянное сознание вины за твой долг перед ней — и твою зависимость, — не будет ли тайное совокупление в ее доме означать, что ты расквитался с ней, не будет ли это победным выкупом? Он часто доходил до исступления, был полон диких мыслей, безумной нерешительности и озадаченности от неразумности жизни, которая, казалось, давала счастье, только если ты жертвовал самоуважением, — вот какие мысли приходили ему в голову. А квартира Долли была тесная, маленькая, в ней вечно пахло чем-то невидимо выливавшимся из холодильника, и окна ее выходили на котловину, где находилась верфь. Из-за войны она никуда не могла переехать, и это место казалось Лофтису принижающим их и неподходящим; всякий раз, как Элен уезжала с Моди на пляж или в горы, он подумывал о том, чтобы поселить Долли здесь, в доме. Но — и он понимал, что это к его чести, — он всегда отбрасывал такую мысль, считая это недостойным, местью и следствием своей слабости, а кроме того — соседи заметят. Дом останется неоскверненным, и сейчас он снова начал мысленно подбирать слова, повернувшись к Долли: «Сладкий котеночек, черт с ним со всем, лучше тебе уйти», — но тут она обняла егоза талию, говоря:

— Милый, давай не будем больше препираться.

Он поднялся и наполнил свой стакан. «Я спокойно спроважу ее немного погодя», — подумал он.

— Как все было в Вашингтоне? — спросил он. — Ты не подобрала себе какого-нибудь пылкого морячка на ночь?

Она хихикнула.

— Молодежь мне больше не нравится, — сказала она. — Мне нравятся аккуратные мужчины постарше. Как ты.

Он поднял стакан в ее честь и улыбнулся:

— Я самый грязный немолодой мужчина, какого ты когда-либо встречала. По образу мыслей, во всяком случае. Когда ты уехала, я думал только о том, какая нежная у тебя кожа на внутренней стороне твоих… бедер, верно? Моя тетя называла это «верхние ноги». Они обычно все в пупырышках.

— У кого? У твоей тети?

— Нет, у многих женщин. У них вся верхняя часть ноги в крошечных пупырышках.

— Кому это знать, как не тебе, лапочка. Кого ты подхватил, пока я отсутствовала?

— Трех маленьких девочек, которых повез на пляж, и мы играли с ними в «Вокруг Розы».

— Ох, перестань, Милтон.

Он зевнул.

— Я же сказал тебе, что я грязный немолодой мужчина.

— Нет, — сказала она, внезапно повеселев. — Ты чистый и моложавый, и я люблю тебя. И у тебя есть сердце и душа, и ты завладел также моим сердцем и душой. Вот так.

Все это было очень старо, но он был искренне пленен ею.

— Спасибо тебе, дорогуша, — сказал он. — А теперь расскажи мне про Большой съезд ассоциации покупателей одежды юго-востока или южного побережья и как там еще.

По лицу ее промелькнуло разочарование.

— Атлантики, — обиженно сказала она. — Господи, поверить не могу, что тебя интересует, чем я вообще занимаюсь.

— Мне это скучно.

— А вот меня интересует твоя работа. Ты рассказываешь мне о делах, которые ты ведешь…

— У меня не много таких дел, — прервал он ее, садясь напротив, — они даже нагоняют на меня скуку. Я хотел бы быть поэтом.

— О да, ты мог бы им быть, Милтон! — выпалила она, забывая о его неуважительном к ней отношении. — Ты все время об этом говоришь. Так почему ты этим не займешься? Что бы ты сейчас начал писать?

— Порнографию. Как и должно пожилому мужчине. То, как мы занимаемся любовью, — вот о чем я писал бы. И то, как я люблю это делать. То…

— Прекрати! — Она встала и опустилась на оттоманку рядом с ним. Схватив его за руку, она рассмеялась и сказала: — Ты низменный, жуткий циник, но я люблю тебя. Поцелуй меня.

Он нагнулся и поцеловал ее, от паров виски — его собственных, отраженных ее ртом, щеками, волосами, — у него защипало глаза, и он отпрянул от нее. Он провел рукой по ее плечу.

— Я знаю, — произнес он наконец со вздохом. — Мне правда не следует быть грубым. Я ведь очень чувствительный человек. Поэтическая натура. Извини. — Виски начало оказывать свое действие. — А теперь расскажи мне, что ты делала в Вашингтоне.

— Я вела себя как настоящая пуританка.

— Да, я это знаю. А что еще?

— Ну, я была в День благодарения на ужине у моей сестры в Александрии и… — Она подняла глаза. — Пуки живет теперь в Ричмонде. Я написала Мелвину, в каком отеле в Вашингтоне буду жить, ион написал мне туда из школы, что Пуки в конце недели приезжал к нему. Ну не дико ли все время думать, что стало с толстяком недотепой, и вдруг обнаружить, что он в Ричмонде! И — ох! Самое нелепое! Мелвин сказал, что Пуки встречается с матерью одной из его соучениц, женщиной, тоже, я подозреваю, разведенной, и они все вчетвером отправились в Ричмонд как одна большая счастливая семья. Это уж дальше некуда! Так что у Мелвина скоро может появиться братик. Я могу лишь сказать, что, надеюсь, толстый недотепа относится к ней лучше, чем к некоторым другим людям, которых я знаю.

— Старина Пуки не такой уж плохой, — снисходительно произнес Лофтис, — просто немного глуповат.

Раздался стук в дверь. Долли вскочила с пола, выкатив побелевшие от удивления глаза, и ее платье панически завихрилось, когда она, схватив зонтик, сумку и коробку со шляпой, кинулась в гостиную. А Лофтис подошел к двери и открыл ее. Небритый молодой мужчина в рабочей робе стоял там и с невнятным каролинским акцентом спросил, не могут ли они убрать часть его ограды.

— Кто это «они»? — спросил Лофтис.

— Мы.

— Вы?

— Угу. Вон на том поле. — Он махнул рукой в темноту.

— Ах, так вы из команды строителей. Я думал, что вы уже все закончили. Когда приезжают армейцы? Это вы потопили тот насос?

— Не-а. Мы подсоединили.

— Подсоединили к чему?

— К водопроводу. Так могут они убрать ту секцию, про которую я вам говорил? Майор Грешэм велел сказать вам, что у него приказ…

Наконец все утряслось: по какой-то непонятной причине правительство хотело, чтобы была убрана часть его ограды, против чего Лофтис не возражал, поскольку майор Грешэм пожелал также сообщить, что за это ему будет заплачено… ну а кроме того, он готов был на все ради безопасности страны. В приливе патриотических чувств он предложил парню выпить и тотчас пожалел об этом, потому что парень был неразговорчивый и грязный, — да и почему он вообще не в армии? Они мрачно выпили вдвоем, стоя в коридоре, а Долли с любопытством наблюдала за ними из гостиной, потом парень отправился в мокрую осеннюю ночь, сказал: «Преотличненько», — и взмахнул рукой.

Это происшествие почему-то вывело Лофтиса из душевного равновесия. А почему? Возможно, он вдруг осознал, что идет война; война — это для молодых ребят, и молодой человек получает всю славу. А у него молодость уже давно позади, как и форма с блестящими знаками различия, в которой он ходил. Ничто не могло убедить его, что ему не нравилось обладать властью, — нравилось, и он не прочь был бы обладать ею сейчас. Право, не ради власти, а для романтики: быть солдатом — это ведь что-то значит, и было время, когда он носил свою гордость, как медальон, в присутствии хорошеньких девушек, в присутствии Элен и шуршащих юбок, — только было это давно. В окне отразилось с десяток прожекторов, вспыхнувших над водой на фоне облаков. Он услышал, как Долли сказала:

— Что ему было нужно, лапочка?

— Вот что, котеночек, — сказал он, — дай мне написать письмо, а потом мы выпьем и я отвезу тебя домой. — Он сел за письменный стол и, помолчав, подумал: «Нет, лучше не надо больше пить», но все же наполнил свой стакан.

— Да кто же это был? — не отступалась она.

— Парень. — Лофтис рассказал ей про ограду.

— Я не хочу идти домой, — сказала она и погрузилась в угрюмое молчание.

Прошел час. На улице лил дождь; незаметно, но так же точно, как принятое им ранее решение, мысли Лофтиса рассыпались и весело умчались в потоке алкоголя. «Пейтон, великий Боже, крошка, приезжай домой — я скучаю по тебе, ты мне нужна. Устрой старику передышку». За его спиной Долли, изнывая от скуки, нетерпеливо листала газету.

«Ты говорила мне, — писал он, — что завтра ты будешь в Шарлотсвилле. Что ж, детка, теперь я знаю, что ты хорошо проведешь время со своим молодым человеком и все такое прочее — кто не постарается быть приятным с моей девочкой? — но я надеюсь, ты заедешь в больницу. Я знаю, что ты хочешь видеть Моди, но если твоя мать вернется сюда и скажет мне, что вы помирились, это будет счастливейшим моментом в моей жизни. Она любит тебя, детка, что бы ты ни думала. Ох, я проходил через это столько раз из-за тебя…

Что могу я сказать? Я знаю только — это ужасно, что наша семья должна быть такой. Я надеюсь, что ты туда ездила и разговаривала с матерью. Если этого не произошло — пожалуйста, напиши ей письмо. Она так расстроена из-за Моди, но я понимаю, что ты имеешь в виду, говоря, что чувствуешь себя разорванной и разрезанной пополам. Это ужасно: я понимаю, что в этой мешанине хорошо и что плохо, но, похоже, я не в состоянии что-либо тут изменить. В твоей матери сидит гордость шириной в милю, но мне кажется, она теперь изменилась и готова пройти полпути — только первый шаг должна сделать ты.

И я не просто обеспокоен неразберихой, какая, похоже, царит в нашей семье, хотя это само по себе уже немало, но, лапочка, я просто не верю, что вынесу, если ты вот так всегда будешь вдали от дома. Я знаю, что скоро ты выйдешь замуж и все такое, но до тех пор нехорошо болтаться по всей стране и называть другие места „домом“. Ты провела вдали от нас все последнее лето…»

«Послушай, детка, — продолжал он, — я просто хочу, чтобы ты чаще бывала дома, — это и побуждает меня просить тебя помириться с твоей матерью. Так что, пожалуйста, сделай это ради меня. Но если что-то случится и ты не встретишься с ней или если ты хочешь немного подождать, все равно приезжай сюда в конце будущей недели. Устрой старику передышку. Я полагаю, они обе все еще будут в Шарлотсвилле, так что дом будет в нашем распоряжении и мы сможем сесть в машину и устроить пикник в Йорктауне или Джеймстауне или где-то еще у воды. Привези, если хочешь, с собой одного из своих молодых людей, детка. Я думаю, я смогу выдержать конкуренцию. Что же до неприезда домой на Рождество, что ж, лапочка, не волнуйся, к тому времени все утрясется и когда подойдет сочельник…»

Рождество. Великий Боже. Что-то дошло до его сознания. Он вспомнил бумажные шляпы, фиолетовые и зеленые. Глотнул, наполнил стакан и повернулся к Долли.

— Выключи радио, — приказал он.

Она сидела, казалось, на большом расстоянии от него — в другом конце комнаты, — обложившись подушками, и была вся внимание.

— О’кей.

— Черт возьми, это же просто позор.

— Что именно, лапочка?

— Да всякий раз, как я думаю об Элен. До чего мерзко она обошлась с Пейтон. Почему я с этим мирюсь? — Он поднялся и зашагал по комнате, наслаждаясь своим гневом и театрально рассекая воздух рукой. — Почему? Почему я это приемлю? Можно подумать, что теперь я уже выучил свой урок, верно? Иисусе, помилуй нас, неужели в моем характере в самом деле столько благородства, что я не могу вот так взять и уйти? Что ты на это скажешь?

Долли поняла это как намек и начала готовить ответ, но вопрос был задан риторически.

— Это позор, — громко продолжал он, — когда у тебя не хватает мужества избавиться от преданной Богу, закоснелой, твердокаменной, околдованной Евангелием дьяволицы. При этом — настоящей святой. О Господи, что же я наделал, чтобы такое заслужить?

Долли встала и, подойдя к нему, положила руки ему на плечи. Она решительно отобрала у него стакан и потянула его к дивану.

— А теперь, сладкий мой, — сказала она, — ты слишком много выпил, тебе не кажется? И ты устал, и вообще, и лучше тебе посидеть тут и успокоиться. Садись сейчас же и отдыхай и расскажи все Долли. — В подобные минуты Долли начинала блистать, преисполнялась желанием действовать и, как хороший боксер, спешила воспользоваться своим преимуществом, хотя это не она, а Пейтон вызвала такую вспышку, и она почувствовала ледяной укол зависти. — Пожалуйста, успокойся, милый котеночек, — сказала она. — Что случилось, дорогой? — спросила она, когда он сел на диван и забрал свое виски с каминной полки. — Скажи Долли.

— Я уже достаточно сказал, — произнес он, надувшись.

В другое время она стала бы по-детски лепетать: «Фу, маленький, Долли все уладит», — поцеловала бы его и успокоила или устроила какой-нибудь безобидный спектакль, чтобы излечить это malaise[9], но сейчас момент был полон головокружительной и трепетной надежды. И Долли медленно начала:

— Ну, дорогой, если таковы твои чувства, не кажется ли тебе, что сейчас самое время для разрыва, пока не поздно? Это же ужасно, что тебе приходится выносить. — Она помолчала, крутя его кольцо с опалом — на камне золотом была выведена печать университета Виргинии. — Дай мне твое кольцо, — сказала она тихо. Но пытаясь произнести это наполовину в виде мягкой шуточной команды, наполовину в виде жалобной просьбы, она сумела лишь сказать это по-детски, и он отдернул свою руку.

— Совсем как в прошлое Рождество, — сказал он. Он не обращал на нее внимания, а она устала, устала, устала слушать про прошлое Рождество, про Пейтон.

— Да, я знаю, — сказала она. — Это было ужасно. — И быстро добавила: — О дорогой, почему ты ничего не предпримешь?

— О Господи, не сейчас. Я встревожен. Я просто не могу: ну как Элен воспримет подобное сейчас? Даже Элен.

— Да, я понимаю. Даже Элен. Бедненькая Моди. — Пауза для раздумья. — По-моему, ты просто слишком хороший человек, — печально произнесла она. — Но так и должно быть. Я, наверно, смогу дождаться подходящего времени, но, конечно, это будет трудно.

А он не слушал ее. В его мозгу горечь засела, как злая сова, высматривающая жертву: «Черт побери. Погано так относиться к моей девочке».

— По-моему, ты права.

— В чем? — с надеждой спросила Долли.

— Да так. Всякий раз, как я об этом думаю, у меня возникает желание плюнуть на все. Оставить все как есть. Умыть руки.

— Что все-таки произошло, мой сладкий? — спросила она и подумала: «Ох-хо-хо, слишком поздно». Она уже почти год слушала это все снова и снова; сейчас, повинуясь какому-то рефлексу, какому-то желанию подладиться, она по недосмотру задала вопрос, который нагнал тоску, мучил ее. Все, что касалось Лофтиса и его семьи, а не ее лично, огорчало ее. Она больше не хотела слышать о Пейтон, она предпочитала, чтобы он ласкал ее, предлагал провести вместе ночь, и ей хотелось дать себе подзатыльник за то, что она снова подтолкнула его к решению проблемы. Стремясь отвлечь его от этих мыслей, она быстро произнесла: — Сладкий мой, налей мне выпить.

Он удивил ее. Казалось, он полностью забыл обо всем, и он был пьян. Поднявшись на ноги, он ничего не сказал, а, пошатываясь, прошел к бюро и налил два больших стакана.

— Не так много… — начала было она.

Он медленно повернулся — виски перелилось через край стаканов, вылилось ему на руки, — он повернулся, как кукла на веревочках. Теперь он смотрел на нее — раскрытый рот, лицо красное от виски и злости, глаза мутные, вытаращенные, величиной с четвертак. Он тяжело дышал — она слышала, как с каждым вздохом в глубине его груди клокотала мокрота. Он немного пугал ее. Он стоял, шумно дыша, и ей хотелось, чтобы он прочистил горло.

— Больше от страха и отчаяния, — произнес он наконец, — чем от злости. — Он помолчал, улыбнулся слегка и добавил ласково: — Дорогая моя. Больше от отчаяния, — повторил он, — чем от злости. — Алкоголь вытащил на поверхность разные периоды жизни, воспоминания, его отца. — «Сын мой, — говорил мне отец, — мы стоим у задней двери славы. Мы в этот период времени являемся всего лишь останками былого величия, более благодатного, чем даже может представить себе сам Господь Бог, мы — крошечные говняшки ангелов, не люди, а раса гаденышей, мерзкие мутанты, забывшие наши слова любви и наши…» — Он снова умолк, задумчиво моргая, склонив набок голову, точно хотел опять услышать — будто звон с далекой колокольни — горькое заклинание пораженца. — Я считаю… я считаю, — сказал он, — потеряли мы слова любви.

— Да, Милтон, — сказала Долли.

— Когда отец был жив, я ненавидел его. А теперь его нет. Только это я и могу сказать. Все другое. Другое. А он помнил Франклин-стрит в Ричмонде, когда в апреле тысяча восемьсот шестьдесят пятого года Линкольн приезжал туда. На деревьях еще только появились листочки, он говорил, что за всю свою жизнь никогда не был так голоден, и все негры бегали и кричали: «Мастер Линкум, приди, спаси нас, как сам дорогой Иисус!» Отцу было девять лет, на деревьях еще только появлялись листочки, и когда он стоял там на солнце, сам Линкольн прошел мимо него, и старая шляпа-цилиндр слетела с его головы. Мой отец помнил все это. Он рассказывал мне. Как Линкольн прошел мимо, серьезный, задумавшийся и трагичный, а мой отец, девятилетний мальчишка, стоял в канаве босой и чертовски голодный и видел, как шляпа ударилась о вывеску над тротуаром и полетела вниз, на улицу. И Линкольн нагнулся, распрямил свое больное тело шести с половиной футов в длину, хотя ему оставалась тогда всего неделя до смерти, — распрямил свое тело рядом с моим отцом, подняв с легким кряхтением шляпу. Он постоял…

— Постоял, — повторила Долли.

— Постоял. Посмотрел моему отцу в глаза. Эти глаза — трагические, и добрые, и печальные, «бездонные и старые как время», как сказал мой отец, — они были все равно как два уголька, пролежавшие десять миллионов лет в темноте. Постоял. Потом сказал: «Сынок», — и все. Выпрямился или распрямился, расправил плечи и зашагал по улице, как большой черный верблюд. А мой отец, босой тогда, маленький, голодный, как только Богу известно, конфедерат, запомнил то лицо, те глаза на всю жизнь. Точно смотрел в глаза Христу и сказал: «Последний ангел, последний великий человек, ходивший по земле». — Лофтис положил очки на бюро. — Мы раса гаденышей. — И неопределенно повел рукой в направлении моря, войны, добавив: — В любом случае черт бы побрал их битвы. Не желаю я быть полковником в их чертовой дешевой механизированной войне.

— Сладкий мой, в тебе сегодня столько горечи. Быть полковником…

Он взмахнул рукой, отметая ее слова. Он продолжал стоять возле бюро, и при виде того, как опасно качнулись его плечи, у Долли тоже слегка закружилась голова.

— Сядь же… — начала она.

— Не горечи, лапочка, — громко заверил он ее, — а чего-то другого. Мы забыли наши любимые слова. Не Юг и не Север или какие-то давние вещи. Это же США. Мы все обмишурились. Это глупая война, а следующая будет еще глупее, и тогда мы, как говорил мой отец, будем стоять на последнем рифе времени и будем смотреть в ночь и дышать зловонием страшного савана, который накроет все.

— С кем же мы будем сражаться в будущей войне? — мягко спросила она.

— С Канадой.

Долли испуганно отвернулась.

— Ох, Милтон, я иногда думаю… — Она с улыбкой подняла на него глаза. — А теперь иди сюда, дорогой, присядь. Не пей больше.

— Мы забыли наши любимые слова, — продолжал он неистовствовать, — какие они теперь? «Я есмь Воскрешение и Жизнь». Что это значит?

— Милтон!

— Чего я добился? Я извращенец, религия извращена — посмотри на Элен. Посмотри, как извратила ее религия. Что у нас осталось? Что у меня осталось? Ничего! Так или иначе, черт бы ее побрал!

— Милтон! — Она встала с кресла, широко раскрытые глаза ее молили.

Он медленно качнулся к стене и тихо произнес:

— Иди домой.

— Нет, я… — Долли готова была заплакать.

— Иди домой, — произнес он заплетающимся языком. — Я — джентльмен. Мораль. Только не в моем доме.

— Милтон, да что такое? Ох, сладкий мой, ты так пьян. Просто…

— Пожалуйста, иди домой, милый котеночек.

— Ох Милтон.

Он вдруг выпрямился и отбросил назад волосы. Как он был красив, как изменился! И с каким облегчением смотрела она сейчас, как он подходил к ней, — его неистовство, судя по всему, прошло: глаза были нежные, немного печальные, и он слегка щурился. В какой-то момент он открыл рот, но не издал ни звука; на фоне беспросветного мрака полуночи зашелестели занавески, надулись от воздуха и, задев его плечо, на секунду создали капюшон вокруг него и опали, а Долли очутилась в его объятиях. Глаза его были закрыты, словно он усердно молился. Он впился поцелуем в ее губы так, что стало больно. По спине ее пробежало наслаждение и удивление, и какое потрясение: растрескавшиеся губы произнесли у самых ее губ, как произнес бы ее старый растерянный мальчик, которого она так хорошо знала:

— Ох, лапочка, нет, не уходи домой. Нет, не надо.

— О, мой дорогой.

— Ты не уйдешь домой. Оставайся здесь. Я покажу ей!

— Дорогой мой, поцелуй меня еще раз. Вот так.

— О Иисусе, я покажу ей.

— Ох, дорогой.

Сколько страха и волнений она зря испытала! А все оказалось так просто: пойти наверх рука в руке, словно впервые оказавшиеся вместе влюбленные (правда, остановившиеся оба на полпути, чтобы молча постоять и церемонно выключить весь свет), и, пошатываясь, пройти в обнимку по коридору к двери его спальни, святая-святых, которую Долли так хотелось посмотреть, но которую она никогда не видела.

— Сюда, любимый? — спросила она.

— О, Иисусе. Я покажу ей. — Снова и снова.

— Сюда, любимый?

Он молчал.

Затем…

— Подожди, — сказал он.

Он положил руку ей под кофточку на грудь, помолчал, убрал руку. Взял ее под руку и повел в темноте в другую комнату, она сразу поняла — в женскую: в воздухе пахло духами и стоял резкий запах лекарств.

— Я покажу ей, — говорил он.

С залива ветер приносил запах моря и дождя, а здесь была пустота, покой и обещание, тишина покинутой комнаты. Сердце Долли билось сильнее и сильнее: она чувствовала себя как изголодавшийся странник, вернувшийся из страны, где не было любви, а здесь, как и во всех других местах вроде отеля «Патрик-Генри» в Ричмонде или этого забавного маленького туристического лагеря — это был Чеви-Чейз или Силвер Спрингс? — она могла найти в незнакомой и непроверенной комнате новую страсть, новое удовлетворение — жаркое, как желание, — закалку, для их любви, такой все еще несерьезной и ущербной. Два или три и ее квартира — четыре места, и еще это — пятое. Бедный Милтон, такой пропащий мальчик. Он ощупью добрался до нее, и они разделись. В темноте, где ничто не влияло на ее тайный триумф, Долли взяла его руку и легла рядом с ним на кровать Элен.

Вскоре…

— Ты готов? — спросила она.

— Нет еще.

— Готов?

— Нет. Не могу, — простонал он.

— Сейчас.

— Да-да, — сказал он.

Это оказалось ложью, но она не могла этого сказать ему. Через минуту она уснула — сон был тяжелый, и она не проснулась, когда он зашевелился рядом с ней: утопая в постыдных снах, он был в море, на корабле, смотрел на голый арктический мыс. Рядом с ним стояла у поручней Пейтон, она повернулась к нему, приоткрыв рот для поцелуя, но дыхание холода, от которого потемнел корабль, море и суша, пронеслось по ним как струя града. «Мне холодно, — сказала Пейтон, — мне холодно». С печальным взглядом она отвернулась и ушла, и теперь, казалось, они достигли самого края земли, этой страны утесов и теней, стен, уходящих в глубины беззвучного, не знающего бурь океана, а вдалеке, наверху, горел непонятный огонь — два погребальных костра, внушавших страх, слепой, как смерть, две колонны дыма, запах, голубоватый дымок тления.

Кто это горит теперь?

Долли спала. Лофтис отвернулся от моря, проснулся; в голове стучало, и он сел на край кровати. Он отвел взгляд от простыней, от белых разбросанных рук и стал смотреть на залив. Дождь так и хлестал. Сирены предупреждающе ревели вплоть до мыса Генри, и прожектора прорезали темноту — в ночи полно было испуганных глаз. В бараках, стоявших на поле, спали солдаты. Лофтис уткнулся головой в руки и стал думать о войне и времени, о кострах на мысе и о великих людях, а также о том, как стыдно родиться для такого позора.

Он мог бы умереть, если бы рядом с кроватью не зазвонил телефон и девушка из «Вестерн юнион»[10] не прочитала голосом усталой служащей:

— «МОДИ БЕЗ СОЗНАНИЯ. ПРИЕЗЖАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО».

Даже осенью, в сезон угасания, время приносит забвение смерти, утраченной любви и утраченных надежд. Мужчины (как, например, Лофтис), чьи отцы двадцать лет пролежали во тьме, часто благодарны времени за то, что оно даровало им возможность бесстрастно смотреть на скрытые кости, бесплотную ухмылку, лишенный волос череп, оплетенный корнями и ползучими растениями. Лофтис мог найти прибежище в течении времени, предающем все забвению, также легко, как находил это в виски — собственно, комбинация этих двух факторов: несколько неосмотрительных прикладываний к бутылке, прежде чем он доехал до Йорктауна, и мысли о том, что, как бы ни было плохо, это скоро пройдет, не дала его нервам разойтись на протяжении поездки. Смерть была в воздухе: он недолго подумал об отце, о Моди, но разве осень не сезон смерти, а вся Виргиния не умирающая земля? В лесах горели странные, чем-то даже удивительные костры; день был сер, хотя дорога все еще блестела от прошедшего ночью дождя, и плыл серый дым, забивая ноздри Лофтиса запахом горящего леса и листьев. Призраки Рошамбо[11] и Макклелана[12], старые костры прошлых осеней, дым от которых был таким же голубым, как этот, таким же роковым. Лофтис вспомнил о другом: о том, что в прошлом августе он произвел два неплохих задела, вспомнил отрывок песенки — на каком же это было сборище, какой танец? Он глотнул виски.

На заре он отвез Долли домой, с несчастным видом поцеловал на прощание. Она сказала:

— Ой, позвони мне, когда ты туда приедешь. Когда выяснишь, как там все.

Он ответил коротко:

— О’кей, котеночек. Прощай.

Заря была унылая, необычная — она отбрасывала бледный отраженный свет на западную часть неба, и было похоже больше на сумерки, чем на утро. У Лофтиса болела голова, он думал о Моди. «Боже, — думал он, — всю жизнь я так мало думал о ней. А теперь это…»

И он быстро забыл о ней, с благодарностью вытолкнул ее из сознания, — новое видение явилось ему, наполнив чувством облегчения и мгновенно возникшего удовлетворения: Пейтон. Какое-то время он почти не помнил о чудесном, замечательном моменте, а сейчас память вернулась к нему, принеся такое же удовольствие, какое испытываешь, обнаружив в унылом конце вечеринки четыре спрятанные бутылки пива: Пейтон ведь тоже будет в Шарлотсвилле. Ему придется поохотиться за ней: она будет с этим парнем — Картрайтом. «Вот видишь, Боже, это закон компенсации: за мой испуг ты дал мне эту прелесть. Пейтон, дорогая моя… Благодарю тебя также за карточку: нам обоим хватит запала (даже и на Картрайта хватит, если он хочет приехать с тобой), чтобы подняться в горы, в Афтон».

«Прощай, папашечка». О Иисусе. Он налил себе из другой бутылки и выпил. Мимо промчался старенький автомобиль с молодежью, размахивавшей флажками, бутылками, сиявшей праздничными улыбками. «Ну конечно, — подумал Лофтис. — Футбол». Девушка у приспущенного окна повернулась, улыбнулась и подмигнула ему, и подняла вверх бутылку. Он улыбнулся в ответ и поднял свою бутылку над приборной доской, но девушка исчезла за поворотом, резко качнувшись, обхваченная рукой мужчины в куртке. В унылом округе за Ричмондом — таком бедном, помнил Лофтис, что пролетающей над ним вороне пришлось бы запасаться пищей, — стебли кукурузы стояли ободранные и бурые. Гучленд? Флюванна? Какие смешные названия. Он снова глотнул виски — от отчаяния. В хвойных лесах за негритянскими хижинами среди деревьев вился сносимый на землю дымок — над ним кружили канюки, взмывали выше и выше, словно возвращающиеся ангелы, и исчезали над Лофтисом. Один раз он услышал звук выстрела, далеко, и увидел крестец запаниковавшего оленя. «Только не дай ей умереть, пожалуйста, — молил он неизвестно кого, снова прикладываясь к бутылке, — ради всех нас оставь ее живой, даже…» За Шарлотсвиллем мимо с ревом промчался мотоцикл — мужчина и женщина в ковбойских костюмах и самолетных кепи, и женщина обратила на Лофтиса голубые, как у младенца, глаза и вздернула нос. Задыхаясь от ярости, Лофтис помчался за ними со скоростью семьдесят миль в час, но потерял их, и когда в одиннадцать часов он остановился у больницы, то был весь потный, никак не мог найти места для парковки и еле сдерживал тошноту.

Он бесцельно шагал по коридору наверху под надменными взглядами медсестер и с возрастающей слабостью вдыхал знакомый больничный запах. Затем в испуге наткнулся в углу на Элен. Он глупо заморгал, глядя на нее, вдыхая ее духи — медицинские запахи поглотил аромат синтетических гардений. Он взял ее под локоть. Она выглядела ужасно и повела его на застекленную террасу, где они сели и она стала рассказывать про Моди. На террасе было чисто и неприятно тепло и паршиво. В кресле, в котором сидел Лофтис, ему в мягкое место впивались пружины, и по коридорам неслись хлюпающие звуки, издаваемые где-то радиатором. Лофтис был очень напряжен, и по мере того как Элен говорила, наполняя его уши песнопением из медицинских терминов слишком быстро, слишком сбивчиво для понимания, он сознавал, что приличнее было бы оставаться трезвым — по крайней мере в это утро. Ноябрьский свет, серый и удручающий, накрыл террасу. Его глаза — что это она говорит: остео-что-то, туберкулез чего? — ненадолго перешли с лица Элен на кипу журналов, а теперь он перевел расплывающийся взгляд на территорию колледжа, на лишенные листьев деревья вдоль дорожек, по которым спешили юноши в пальто, и на голубые высокие холмы. Он рассеянно взял руку Элен. «Да-да, — говорил он, — я понимаю», — и снова окидывал взглядом террасу: почти безлюдная, она походила на мавзолей; у окна сидел, сгорбясь, старик в халате и пощипывал свои старые голубые вены на руке.

— Врачи говорят, что ей удастся выбраться, — сказала наконец Элен хриплым и несчастным голосом.

— Отлично, — сказал он, — отлично…

И эти его слова, должно быть, показались Элен странными, даже пока он произносил их, поскольку она с любопытством, не мигая, приоткрыв рот, смотрела на него. А он думал: странно, что его мысли сейчас о Долли — ничего конкретного, что-то сказанное ею (позвонить ей по телефону, так? Да, но не насчет Моди, а просто чтобы поговорить) застряло в его сознании, и он тотчас подумал: как поразительно, как поразительно, казалось, завладела она его жизнью, так, пожалуй, исподволь, но всецело.

— Отлично, — тихо повторил он не подумав, и в эту самую минуту почувствовал, словно его огрели кирпичом по голове, что они оба, право, лишились рассудка. В сером свете его сознание, казалось, сфокусировалось, и, быстро повернувшись, он увидел испуганные глаза Элен и почувствовал пот под мышками. — Я хочу сказать, — произнес он слишком громко, — я хочу сказать, Элен, что, черт возьми, происходит? Когда вы уезжали, ничего дурного, особенно дурного, с Моди не было. Что-то случилось здесь? Что же случилось, Элен?

Она с минуту смотрела на него. Глаза ее расширились, веки покраснели, и было ясно, что она не вполне понимает услышанное. Потом она закрыла глаза и медленно покачала взад-вперед головой, словно не могла вынести идиотизма его вопроса.

— О-о, — простонала она, — о Боже!

Позади них, на фоне прямоугольника холодного света, старик сидел, согнувшись над столом, и, копаясь в куче журналов, чесал другой рукой промежность; Лофтис тряхнул головой, стремясь обрести свет и разум. Он увидел, как шея старика вдруг вытянулась, точно у индейки, адамово яблоко подскочило, и он уставился — безо всякой видимой причины — на холмы. «Я протрезвею», — подумал Лофтис.

— Я хочу сказать, Элен… ну, вы понимаете, что я имею в виду. Вы говорите, доктора говорят, что у нее есть шанс, и все…

— Милтон, — перебила она его, — мне кажется, я больше этого не вынесу. Не вынесу видеть вас таким. Я просто не могу. С меня хватит. Неужели вы не видите, что происходит?

Он смотрел на нее, ища сочувствия, внезапно расстроившись, и вдруг подумал, что отдал бы все свое состояние за один момент трезвого искупления.

— Элен, я понимаю…

— Не говорите ничего. Просто не говорите. Ваша дочь так больна, а вы даже не в своем уме — да, недостаточно в уме, чтобы уразуметь, что происходит. Вы…

Внизу, среди звона коровьих колокольчиков, ревели гудки в канун Дня Всех Святых, а позади них старик инвалид вдруг задохнулся, страшно и непристойно, с таким звуком, точно по трубе стекали, булькая, остатки воды. Они оба обернулись — мужчина поднял на них глаза, вполне совладав с собой. Его нос с ободранной кожей походил на большую турецкую саблю, а глаза были так глубоко посажены, что показались Лофтису бильярдными шарами, застрявшими в лузах. К удивлению Лофтиса, на теле мужчины вообще не было волос. И презрев условности, что является привилегией одиноких стариков, он не представился, а лишь уставился на них двоих из пещер своего черепа и протянул тощую, лишенную волос руку к холмам.

— Что ж, буду откровенен, — сказал он. — Я приехал сюда умирать. Приехал, чтобы умереть рядом с мистером Джефферсоном[13]. Он — там, — и он указал в направлении Монтичелло, — там, на холме. В ясные дни видно отсюда. Да, сэр, я сижу здесь днем и смотрю на холмы, и мне становится много легче при мысли, что я нахожусь недалеко от мистера Джефферсона в такое время, когда пришла пора сбросить эту смертную шкуру. — Голос его зазвенел, тонкий, дрожащий и старый; Лофтис увидел, как тоненький кусочек кожи слетел с его носа, но теперь на щеках его появился легкий румянец, довольно болезненный. — Я приехал с Восточного побережья провести последние дни здесь, и я думаю, мистер Джефферсон, будь он жив, оценил бы это. Он был джентльменом. Он был…

В помещение проник солнечный луч, и в то же время появилась услужливая медсестра.

— Мистер Дэбни! — сказала она. — Вы же знаете: вам не разрешено вставать из кресла. Плохой мальчик! А теперь — назад, в постель.

У мистера Дэбни не было возможности даже попрощаться. Он сказал только:

— Да, мэм, — и покорно побрел за медсестрой, оставляя позади легкий запах спирта для протирки.

— Я достаточно трезв, Элен, — спокойно произнес Лофтис, повернувшись к ней. — Я трезв. И я прошу меня извинить. Могу я теперь увидеть ее?

— Нет, — сказала Элен, — она сейчас спит.

— О-о. — Он помолчал. — Что ж, что мы собираемся делать?

Она уткнулась лицом в руки.

— Мы просто должны ждать.

Это было мучительно, но они стал и ждать, не разговаривая друг с другом. Внизу, на улице, непрерывным потоком ехали к стадиону машины, увешанные вымпелами и флагами Конфедерации. Элен курила сигарету за сигаретой, просматривая «Ридерс дайджест». Лофтис пытался думать о Моди, но мысли его почему-то были смутными: что, ну что человек в такой момент должен чувствовать? Неужели после двадцати лет не любви, а лишь своего рода грусти, легкой нежности, ты чувствуешь не страх и не горе — просто тоску, потребность, чтобы тебя оставили одного? Жестоко не любить или не чувствовать, как полагалось бы. Это был ад. А теперь еще более жестоким было ощущать страстное желание сказать успокоительное слово, зная, что ты окончательно стал неудачником в глазах Элен и что она сочтет твои утешения непристойными или фальшивыми, а возможно, и то и другое. Тем не менее он протянул ей руку, говоря:

— Элен, не волнуйтесь, все будет в порядке, не волнуйтесь. — И слегка удивившись, почувствовал, как она кончиками пальцев взяла его руку, глядя на него чуть ли не с добротой печальными глазами, словно на этот раз — только, пожалуй, на этот раз — она снимала с него вечный сокрушающий груз своего осуждения.

— Побудьте со мной, — сказала она.

— Да, — сказал он. — Да, я буду с вами, Элен.

— Побудьте со мной, — повторила она.

— Да, — сказал он.

— Я никогда в жизни не испытывала ничего подобного.

— Все в порядке, лапочка, все будет в порядке. Просто постарайтесь легче к этому относиться.

Она отняла у него руку и произнесла монотонным голосом:

— Вы же видите: произошло то, чего мы всегда ожидал и. Вы ведь видите, верно? Я говорила вам, как всю жизнь боялась этого. Помните, что сказал нам тот доктор в Ричмонде много лет назад? Притом, в каком она состоянии, все может повернуться к худшему. И теперь вот… — Она помолчала. — Но я знаю, — продолжала она монотонно, — я знаю. Я знаю, что произошло. — Она снова помедлила и продолжила более взволнованным голосом: — Да, я знаю, Милтон. И только я это знаю. Только если это случится, я вам скажу. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Нет, — ответил он, — нет, Элен, я просто не вижу…

Слушая ее, он мог бы поклясться, что она на какой-то момент потеряла рассудок, но сейчас она, снова схватив его пальцы, спокойно произнесла:

— Побудьте со мной, Милтон. Побудьте сейчас со мной. Побудьте со мной, Милтон.

— Да, Элен, но что же случилось, что не так…

Все та же кряжистая медсестра появилась в дверях, суетливо шурша одеждой и неся поднос с градусниками, и Лофтис подумал, что она похожа на Лагардия, мэра Нью-Йорка.

— Миссис Лофтис, — сказала она, — Моди все еще спит, а доктор Брукс хотел бы видеть вас на минутку.

Элен быстро встала.

— Я на минуту, Милтон.

Он поднялся со стула.

— Хорошо, — сказал он. — Вы не хотите, чтобы я…

— Нет, — сказала она. — Все в порядке. Доктор Брукс, он… он знает меня и…

Лофтис неуклюже взял ее за локоть.

— Не волнуйтесь, милая, — сказал он. — Она будет о’кей. Мы все…

Но она уже ушла. Он подошел к окну, думая о женщинах в своей жизни. Ему хотелось выпить, и он с тоской подумал об отделении для перчаток в машине. Снизу донесся вой клаксонов и какой-то слабый печальный звук, похожий на звон далеких бубнов, и люди гуляли под безлистыми деревьями. На фоне холмов взмыл в небо большой синий воздушный змей и сник. Четверо молодых людей проехали с песнями в открытой машине, махая оранжевым флагом, и исчезли, а за спиной Лофтиса вместе с запахом лекарств возник женский голос, звавший доктора Холла: «Доктор Холл, в операционную». Тяжел скальпель того, кто режет, тяжел нож, тяжела вина. Профессионалы вроде него — они знают силу показного знания. Он облизнул губы — они были сухи. Немного удивился, почувствовав, как дергается нерв под одним веком. Что имела в виду Элен, говоря о Моди? Или что-то внутри ее все-таки лопнуло? «Бедная маленькая Моди, — подумал он, — только не дать ей…» Воздушный змей взмыл в сером небе, испуганно устремился вниз и зацепился хвостом за дерево. Два мальчика полезли за ним, шаря среди веток, но потом плюнули, и воздушный змей продолжал уныло висеть среди самых верхних ветвей — синее пятно, словно сойка, застрявшая в жимолости. Под ним была дорожка, дома, выстроившиеся в ряд, и дача — убогая, насколько помнил Лофтис, но уже тогда, тридцать лет назад, облагороженная дикими розами, которые обвивали вход, совсем как в романе Джин Страттон-Портер. Они назвали дачу Домом отхода ко сну — сообразно лексикону восемнадцатилетних влюбленных, а ускользать от отца его подружки, который работал тормозным кондуктором на железной дороге и презирал университетских студентов, было волнующе опасно. Поздняя осень, и папаша уехал в Уэйнсборо, или в Стонтон, или еще куда-то, и они лежали в темноте, обнявшись; она заплакала, говоря: «Ох, лапочка, я просто не выдержу. Если папа узнает, что произошло, он убьет меня, убьет меня…» И храбро, решительно, хоть и не без испуга, и чувствуя даже в тот момент, как желание словно дым клубится между их телами, он произнес: «Не волнуйся, Одри. Не волнуйся, лапочка, никто не узнает, я найду доктора или что-то… я знаю одного малого… кое-где…» Как походил страх, который он испытывал сейчас, на тот, — как же давно это было! Лофтис прижался лбом к стеклу, пытаясь вспомнить. «Бог мой, Одри… как же ее фамилия?» Но ему тогда повезло, в том возрасте так просто быть жестоким — ведь у восемнадцатилетних нет сердца.

Ей тоже повезло, сказала она ему потом. «Со мной теперь все в порядке, лапочка. Я, наверное, просто протряслась пару дней от страха». И попросила, чтобы он поцеловал ее, как раньше. «Нет, — сказал он. — Нет, я сейчас уезжаю». И как она зарыдала тогда, как страшно, задыхаясь, зарыдала. «Я покончу с собой». Испугавшись, он сказал: «Валяй, мне-то какое дело», — и вышел в насыщенный ароматами майский вечер, ожидая услышать выстрел, крик; ни того ни другого не произошло, и он разочаровался в любви — впервые за много последовавших раз. В этом возрасте у него была достаточно ясная голова, чтобы понимать, что он не одинок в мире неудачных страстей: другие предавали и были преданы и уставали любить. Но он был в душе романтиком и, хотя больше никогда не видел Одри, жалел ее и презирал себя (немножко) за свое недостойное поведение. Однако если бы он сейчас был даже настолько сознателен, это было бы прекрасно — ведь он мог бы стать большим человеком, известным юристом, поэтом. И глядя на застрявшего на дереве воздушного змея, он попытался раздраженно проклясть себя, но не смог и обнаружил, что проклинает вместо этого упрямую женскую плоть, разрушившую его сознание больше, чем это делает время, и приведшую его к этим лихорадочным дням и беспорядочным вечерам. Он подумал об умирающей Моди и Элен, и его замутило от страха и горя. Воздушный змей задрожал на ветру, упал на другую ветку и замер. Вытянувшиеся в ряд дома казались серыми и холодными, убогими. Это было столько лет назад — сейчас ей около пятидесяти, это женщина, давно разжиревшая, с плохими зубами и домом, где до сих пор пахнет скорее всего керосином. Он поднялся бы по ступеням, постучал в потертую сетчатую дверь, глядя на тополь, полный листьев весной, а сейчас голый и порыжевший, дрожавший от ветра, — теперь он, наверное, стал выше, крупнее, протянул над домом тяжелые ветки. Она подойдет к двери — неряха, одетая в тряпки (почему, удивился Лофтис, он с таким снобизмом изображает ее такой?), пахнущая молоком своих внуков, — и спросит, возможно, даже мило, что ему надо и кто он такой.

Он ей скажет и тут же добавит: «Почему ты предала меня, девочка? Почему не сказала мне, что такое любовь? А ты ведь знала, знала. Ты обладала тайной. Та беда, что случилась, должна была связать нас, а меня она только сделала заносчивым и жестоким. Ты ведь знала, что такое любовь, ты могла бы сказать мне. Ты предала меня». А она скажет: «Ах нет, милый, это я была предана. Я открыла тебе тайну, и это было в последний раз. Твоей последней любовью была я, а ты так и не понял этого. Я пыталась сказать тебе, что любовь не гнездится в мозгу, или в сердце, или в теле, это нечто такое, что появляется так же просто, как утро, и никогда не покидает тебя. Ноты боялся — даже тогда…» А он быстро вставит: «Но я был тогда молод, и хотя я, наверно, проявил жестокость, я был более совестлив, чем сейчас. Прояви немного милосердия…» Но она скажет: «Милосердия, милый, — не говори о милосердии. Ты не можешь повернуть время вспять. Возвращайся в свою жизнь, перестань думать о том, что не вернешь, и помни, как легко приходит любовь, словно…»

«Да разве ты не понимаешь? — воскликнет он. — Разве ты не понимаешь? Я хочу узнать тайну…»

Тут она уйдет, дверь закроется, и он останется один на крыльце. Он попытается позвать ее, но голос подведет его и он тоже уйдет. Он навсегда оставит позади тополь, оголенные высохшие виноградные лозы, переплетшиеся, стремясь выжить, — плоть этой женщины никогда не станет реальностью, она останется лишь в памяти, и та любовь будет лишь звуком, взмывшим, как воздушный змей, в той давней темноте, — словом, смехом, вздохом, чем-то таким, и стоном продавленных пружин, и стуком наполовину закрытых ставен.

Он отвернулся от окна — руки и лицо, кроме бровей, которые были прижаты к оконной раме, стали мокрыми от пота и лихорадочно пылали. Застекленная терраса казалась ему невыносимо гнетущей, и он чувствовал, что надо отсюда убираться, пойти куда-нибудь, куда угодно, — куда угодно, чтобы обдумать все. Он вышел в коридор. Там никого не было. Металлический ящик — одна из этих посудин, в которых обрабатывают ножи и другие подобные им предметы, — шумно кипел, выбрасывая облако пара. Лофтис был абсолютно трезв, но глаза у него слезились, голова болела и он был напуган. Если бы он только мог добраться до машины, если бы мог куда-то поехать, сконцентрироваться и обдумать все…

— Милтон!

Он обернулся. Улыбающийся Хьюберт Макфейл быстро шел к нему с другого конца коридора — во всяком случае, настолько быстро, насколько мог, учитывая его хромоту. Хьюберт был юристом в Шарлотсвилле и выходцем из братства Капа-Альфа, и имел хороший шанс стать федеральным судьей, если только умрет Гарри Бёрд. Он нравился Лофтису, но не вызывал восторга, а сейчас при виде него Лофтис страшно обрадовался и схватил руку Хьюберта.

— Хьюберт, — сказал он, — что это с вашей ногой?

— Я встал на чертов ролик, — сказал он. — Он оказался ржавым, и некоторое время думали, что придется отнять эту мою чертову ногу. Я уже неделю сижу на сульфаниламиде… — И так далее.

Они немного посидели на скамейке, чтобы дать отдых ноге Хьюберта. Это был крупный восторженный мужчина с темно-желтыми мешками под глазами и еле намеченными усиками, которые выглядели так, словно их набрызгали. Лофтис всегда с ним ладил — правда, он помнил, что когда Хьюберт выпивал, то становился самоуверенным и агрессивным. Они продолжали держаться за руки, и Лофтиса это смущало. И огорчало. Хьюберт спросил его, что он тут делает, Лофтис рассказал и почувствовал, как глаза наполнились слезами.

— Это… это худо? — осторожно осведомился Хьюберт.

— Нет, нет, — ответил Лофтис, — не совсем худо. Я так не думаю. Врачи… — Голос его дрогнул. Он не любил сочувствие, но в то же время отчаянно хотел, чтобы Хьюберт побыл с ним.

— Это ужасно тяжело, Милтон, — сказал Хьюберт, покачивая головой.

— Да, — сказал Лофтис.

— Ей-богу, ужасно тяжело.

— Да.

Хьюберт хлопнул Лофтиса по колену.

— Послушайте, — сказал он, — поехали в наш дом и выпьем. Ребята согреваются там для игры. Нам обоим станет лучше.

— Нет, спасибо, Хьюберт. Я должен ждать Элен. Она сейчас у доктора.

Лофтис, нервничая, оглядел коридор. В нем было душно и пустынно. В ближайшей комнате застонал мужчина, и толстая немолодая женщина вышла оттуда, промакивая носовым платком глаза и слабым голосом зовя медсестру. Лофтиса охватила паника, и он вдруг подумал о Пейтон… наконец, наконец подумал о Пейтон. Он повернулся.

— Угу, угу, — произнес он, — поехали, только на минутку. У вас есть машина? Я поеду следом за вами.

Хьюберт хлопнул его по спине и поднялся.

— Приободритесь, старина, — сказал он. — Мы еще сумеем одолеть эту чертову штуку.

В доме братства Капа-Альфа в полдень царило невероятное веселье. Молодежь толпилась на крыльце, в вестибюле и в общем зале, и все очень громко перекликались: «Эй! Как поживаешь?» Хотя было слишком рано для танцев или выпивки, все понемногу предавались и тому и другому под звуки труб и саксофонов, и лица девушек порозовели, стали взволнованными и хорошенькими, — каждая девушка была уверена, что этот день предназначен для нее одной. В затемненном баре стояли юноши и девушки и пили горячий ром из мейсенских кружек, а один из братьев, весь в поту, весело бренчал на рояле импровизацию буги-вуги. Парочки подъезжали в начищенных автомобилях, оставались некоторое время и уезжали, чтобы вернуться минут через десять после кратковременной поездки в никуда, как оперившиеся птенцы летят домой в свое гнездо. Никто в такое время не мог долго оставаться вдали — не только потому, что бензин был нормирован, но и потому, что было в воздухе что-то такое, что требовало шума и компании. Уединение, двое влюбленных вместе — это для другого времени, но, возможно, и для этого вечера, да и про футбольный матч едва вспоминали: он был всего лишь барьером, который надо преодолеть, перед тем как начнется настоящее веселье. Итак, рояль тоненькими звуками состязался с фонографом, повсюду стоял приятный запах спиртного, раскрасневшиеся лица девушек появлялись то у одной двери, то у другой, то в одной комнате, то в другой, словно фривольные цветы среди смеха и приглушенных звуков саксофонов.

Вот в такую атмосферу, чувствуя себя стариком и не в своей тарелке, вошел Лофтис с Хьюбертом Макфейлом, хромавшим рядом с ним. Там была россыпь седых мужчин, и Лофтис поздоровался с каждым за руку и называя по имени, хотя и без особого воодушевления, поскольку большинство из этих однокурсников он видел не дольше чем месяц назад, на футбольном матче в Норфолке. Хьюберт, хромая, отправился на поиски своего сына Баззи. Лофтис высматривал Пейтон, но ее тут не было, и один юноша, покровительственно, с видом эрудита, посмотрев на него и назвав его «брат Лофтис», сказал, что она и Дик Картрайт уехали в центр города за льдом. Лофтис поблагодарил юношу за принесенный напиток и устало прислонился к стене между бархатной занавеской и очень пьяной девушкой-блондинкой, дожидавшейся своего кавалера; она жеманно посмотрела на него и от его небрежно произнесенного слова вдруг разразилась пронзительным истерическим смехом. К нему вернулось состояние приятной меланхолии, он стал по-отечески заботливо обращаться с ней и даже попытался помешать ей съехать в приступе смеха по стене, но в этот момент появился ее молодой человек и потрудился спасти ее, после чего, обнявшись, они исчезли из виду.

Еще не было часа дня, а настроение было уже праздничное, словно матч — ну, формальность — был уже выигран; по крайней мере проигрыша быть не могло, раз игроков поощряет такое головокружительное празднование. На дворе становилось все более серо и холодно, а здесь, согретому близостью других лиц и братским теплом алкоголя, Лофтису казалось, что на каждой щечке пылает красивое пламя. Фонограф играл громче и громче, рояль гремел синкопами, и с полдюжины юношей, танцевавших сейчас, кружили по залу своих партнерш все более широкими, более рискованными кругами. В папиросном дыму бродили девушки с наивными глазами, с флажками и колокольчиками для коров, жаждущие пообниматься с кем-нибудь или оказаться в объятиях седеющих бывших студентов; они осаждали новоприбывавших и весело болтали о приеме-приеме-приеме в Ричмонде в прошлом году или в прошлом месяце — они не помнят. Тем временем юноши начали собирать то, что требуется для футбола: одеяла, плащи, фляги, чтобы согреться, — а музыка продолжала звучать — теперь это была печальная баллада о любви, звуки гитары звенели в воздухе словно серебряные десятицентовики.

Дверь вдруг распахнулась. Влетел порыв холодного ветра, и появилась Пейтон с Диком Картрайтом и двумя круглолицыми юношами по бокам, размахивавшими бутылками с виски.

«Мы из старушки Виргинии, — пели они, — где все — блеск и веселье…»

Толпа развернулась в их сторону, раздалось «ура!», а двое юношей, обняв Пейтон и Дика, прогремели на бис:

— «Вы готовы? Устраивайтесь!»

Ва-ху-а Ва-ху-а, Ун-т, Виргиния; Ур-р-ра! Ур-р-ра!

— Пейтон! — крикнул кто-то.

— Выпивка!

— Любитель!

И часть толпы проплыла мимо Лофтиса к квартету, смеясь и крича, и поднимая стаканы, и Пейтон с Диком и круглолицыми парнями, скрытые толпой, исчезли из виду. Лофтис пытался увидеть Пейтон, но не смог. Выпитые две порции виски, обе неразбавленные, затуманили мозг Лофтиса и увеличили, а не облегчили, усталость; он вспомнил, что со вчерашнего вечера ничего не ел. Пробираясь сквозь толпу к Пейтон — «Извините, — говорил он с фальшивой улыбкой, — я отец Пейтон», — он вспомнил, что есть два момента, которые должны страшно тревожить его: ну конечно, Моди, о которой он должен тотчас рассказать Пейтон, и… что еще? Неважно. Главное было — увидеть Пейтон, и почему такое столпотворение, розыгрыш, церемония? Локоть какого-то парня проехался по его щеке, и среди сгрудившихся тел, среди криков и смеха его — с застывшей глупой улыбкой на лице — стали медленно выдавливать, направлять к холодному серому прямоугольнику раскрытой двери. Чье-то вино плеснулось через его плечо, чей-то ботинок отдавил ему ногу — казалось, навсегда, — и теперь, в то время как черноволосая девица с глазами, от которых голова шла кругом, сочувственно посмеялась над ним, он потерял равновесие, и его вынесло на крыльцо. Он стоял там и моргал.

— Пейтон! — слабым голосом произнес он, подняв руку.

Но она даже не видела его. Она уже сидела с Диком Картрайтом в открытой машине, которая ехала по подъездной дороге, и он увидел, что она смотрит в заднее стекло и машет оранжевым с синим флажком.

В доме Хьюберт Макфейл стоял у потрескивающего огня, фея покалеченную ногу.

Лофтис подошел к нему.

— Хьюб…

— Привет, Милт. Вы что-нибудь выпили? О да, могу не сомневаться. Милт, это мой сын Баззи. — Он бесцеремонно ткнул локтем в тощего и бледного юношу, довольно красивого. — Баззи не идет на матч, — продолжал Хьюберт, не глядя на юношу. — Баззи отказывается от места в этой чертовой пятидесятиярдовой очереди, чтобы быть в тепле. Верно, Баззи? Баззи не любит футбол, Милт.

Юноша положил вялую нежную ладонь на руку Лофтиса и одарил его вымученной улыбкой. Хотя юноша ничего не сказал отцу, он метнул на него нервный, обиженный взгляд, и в его глазах несомненно отразилось особое отвращение.

— Как вы, сэр? — произнес он.

— А ты как, сынок? Скажите, Хьюберт… — начал было Лофтис, но Хьюберт, положив руку ему на плечо, уже говорил:

— Ну, что вы на это скажете, Милт? Три месяца ждем важнейшей игры года и обнаруживаем, что собственный сын отступился от тебя. Я полагаю, это поколение просто лишилось чертова духа кавалеров-рыцарей, верно? Правда, Баззи никогда особо не интересовался футболом, верно, Баззи? Одному Богу известно, что с ним будут делать в этой чертовой армии…

А Лофтис на протяжении этой тирады наблюдал, как юноша, чувствуя себя неловко, переминался с ноги на ногу, стиснув зубы в жалкой улыбке, и почувствовал жалость к Баззи, а к Хьюберту — вдруг неприязнь, однако что-то смущало его, мучило: Пейтон, Пейтон, куда же она отправилась и зачем, и как этот день действительно стал кошмаром, чего он так боялся и инстинктивно — со смутным фатализмом — чувствовал, что это неизбежно? Музыка перестала звучать, молодые люди покидали помещение, отправляясь на матч — пораньше, чтобы занять места; элегантные и нетерпеливые девушки с гладкой кожей и блестящими глазами тащили за собой юношей, и юноши, хоть и пьяные, слушались, потому что в этот день и на эту игру вы приглашали девушку, которую считали любимой. В одной из ниш, согнувшись над ведром для мытья пола, одинокий кавалер шумно исторгал из себя рвоту.

— Послушай… — Лофтис повернулся к Баззи. — Послушай, Баззи, ты ведь знаешь Дика Картрайта. Он, видишь ли, с Пейтон. Ты не знаешь, где я могу их найти? — Он храбро улыбнулся. — Господи, не могу понять, из-за чего я сейчас так волнуюсь по пустякам. Я же видел Дика и потом видел Пейтон…

— У Баззи, — сварливо произнес Хьюберт, — всегда была, так сказать, антипатия…

— Одну минутку, Хьюберт, — раздраженно сказал Лофтис, в какой-то мере чувствуя себя так, словно он допрашивает арестанта. — Баззи…

Глаза Баззи вспыхнули, и он нерешительно улыбнулся:

— Ой, мистер Лофтис, я думал, вы знаете. Дики Пейтон сочетались вчера вечером.

— Сочетались? — сказал Лофтис.

— Да, сэр.

— Сочетались?

— Поздравляю, Милтон, старина, — произнес Хьюберте превеликим удовольствием, — теперь у вас будет зять с кучей монет, со связями, а когда вы станете стареньким-стареньким, они, возможно, позволят вам умереть в особняке Гаррисона Картрайта — этакой, знаете ли, старой хибаре.

— Так, значит, они сочетались? — повторил Лофтис.

— Да, сэр.

Лофтис вдруг почувствовал себя стариком — таким он чувствовал себя со времени своего сорокового дня рождения.

— Что ж, — сказал он, — зато теперь у нее есть брат из Капа-Альфа. — Собственно, это не имело значения. С ним совсем не считались, и он осушил свой стакан. — А ты не знаешь, где она, сынок? Не знаешь, где я могу ее найти? Она ведь сейчас разыграла исчезновение.

Баззи обрадовался возможности что-то сказать.

— Ну, мы с Диком ведь живем вместе, и я знаю, он говорил, что они едут на матч. Он сказал, что сначала они должны встретиться с Томми Эймсом в «Виргиниен», и я полагаю, что они сейчас туда поехали.

— Это тот же «Виргиниен» — ресторан на Углу?

— Да, сэр.

— Что ж, спасибо. — Лофтис повернулся к Хьюберту. — Хьюб, думаю, слетаю-ка я на Угол. Хочу увидеть Пейтон — это очень важно. Понимаете…

— Угу, понимаю, Милт. Насчет больницы?

Лофтис повернулся, собираясь уйти, стал надевать пальто. Хьюберт окликнул его:

— Послушайте, Милт… — Он помолчал, презрительно мотнув головой в сторону Баззи. — Поскольку я вынужден идти на матч один, почему бы вам не взять этот билет и не присоединиться ко мне? Я не хочу сидеть там и замерзать в одиночестве.

— Спасибо, Хьюб. Но я не смогу. Я должен вернуться…

— Ну возьмите в любом случае чертов билет.

Лофтис сунул его в карман пиджака. Баззи тихонько ускользнул наверх, и Лофтис тоже ушел, махнув на ходу рукой Хьюберту, который остался стоять один в зале, отогревая ногу у догорающего в камине огня.

Казалось, на каждом повороте он врывался в шум и ликование. Но казалось также, что веселье исчезало, как только он появлялся: толпа молодых людей, словно испуганные дети, выскочила из «Виргиниен», махая флажками, гудя в трубы, и он остался один с чувством тревоги, крепко держа в руке бутылку, слушая, как звук коровьих колокольчиков исчезает, удаляясь по улице, словно крошечные бубенчики, несомые на крыльях китайских голубей. С чувством, что все рухнуло, чего бутылка, сколько бы он к ней ни прикладывался, не могла развеять, он сознавал, что остался совсем один. Он стоял у кассы и смотрел вверх, на часы. Было час тридцать. Еще полчаса, и матч начнется; еще полчаса, и Пейтон тоже будет там, под ручку с Диком Картрайтом, и глаза у нее будут взволнованные (он видел их), и сияющие, и слегка подернутые слезой — скорее всего от холода. И — о Боже! — он думал лишь о том, что снова упустил ее.

Взяв стакан у парня за стойкой, Лофтис сел в кабину, чтобы подумать. Ничего нет более нудного, размышлял он, чем пить в одиночестве, — правда, это приносит и определенное успокоение: он редко выпивает один. «Ах, Милтон, но это же неправда, — говорила его совесть слабым голоском, словно тонущий в половодье виски человек, — ты одинокий пьяница, одинокий человек». Правда? Это была правда? Как такое могло случиться? И, однако, что-то в этом было. Пожалуй. То, как он пил — даже среди толпы, — уходя в себя все глубже и глубже и, вместо того чтобы беседовать, погружаясь в молчание и мрачные раздумья о днях, исчезнувших, как прошлогодние листья. Пожалуй! Не пожалуй! Безусловно. Ты одинокий пьяница. Он сунул монету в музыкальный автомат на стене, жаждя спора, слов. Потом выпил, что-то мурлыча себе под нос и улыбаясь, думая о Пейтон. В этот момент вошла высокая женщина с прелестным беззаботным лицом, следом за ней — Пуки Боннер: он был в хорошем пальто и нес большое знамя конфедератов.

— Милтон!

Лофтис попытался спрятаться, отвернуться, залезть под стол, но было слишком поздно: Пуки уже наседал на него, неожиданно и ожесточенно, рассекая воздух нелепыми приветствиями. Он хлопнул Лофтиса по спине и потряс обе его руки, и в этой сумятице мокрый от дождя флаг качнулся назад и обволок женщину сырыми звездами и полосами.

— Милтон, черт возьми, дружище! — ревел Пуки. — Сколько же времени я вас не видел? Вот ведь проклятие, дружище, прошла целая вечность, а вы, клянусь, ничуть не изменились! Посмотри на него, Хэрриет. Это старина Милтон Лофтис, про которого я тебе говорил.

Хэрриет выбралась из-под знамени и с улыбкой посмотрела на Лофтиса добрыми пустыми глазами.

— Приятно познакомиться, — сказала она.

— Не… не присядете ли? — неуверенно произнес Лофтис. Конечно, это хуже, много хуже, чем встретить отринутую любовь, и он хотел бы быть на месте Пуки. Жестом дружелюбия — слегка поведя рукой — он указал на пустой стул. — Выпейте, — добавил он вялым голосом.

Хэрриет села, улыбаясь, старательно подбирая под себя юбки, и Пуки шумно уселся рядом.

— Нам через минуту придется уйти на матч, — сказал он. — Мы зашли, только чтобы выпить молока. Я теперь держусь этого, Милт. У меня язва.

— Началось все с гастрита, — тихо вставила Хэрриет, — но Слейтер все равно продолжал выпивать. А потом он поехал в Ричмонд, в больницу при медицинском колледже, и там они сделали гастроскопию и обнаружили пептическую язву как раз над двенадцатиперстной кишкой.

— Хэрриет была медсестрой, — вставил Пуки.

— Ну, в общем-то это было не так уж и страшно, — продолжала Хэрриет в своей мягкой небрежной манере. Лофтис снова посмотрел на нее: ей было все сорок, но хорошенькая. — Язва была очень маленькая — не больше, чем крошечное воспаление мембраны. Я не перестаю говорить Слейтеру, что бывают вещи много хуже, особенно в желудочном тракте. Например, колит.

— Угу, это правда, — сказал Пуки.

Наступило непродолжительное молчание, и Лофтис чувствовал, что болезнь замешательства так или иначе распространится и затронет их обоих. Парень подошел к ним, и Пуки заказал молоко для себя, кофе — для Хэрриет, а Лофтис, не сказав ничего, снова выпил — теперь со своего рода неудержимой решительностью привнести в свою тревогу за Пейтон, за Элен и Моди (и в какой-то мере еще страх — страх чего?) отвращение и внезапно возникшее в нем бурное возмущение Пуки и этой противной Хэрриет. Он застенчиво приподнял свой стакан.

— Это — за вас всех, — сказал он.

Пуки, в свою очередь, от души приветствовал его молоком, а Лофтису хотелось чего угодно — укора, упреков, угрюмости, даже ссоры, — чего угодно, только не этой улыбочки Пуки и не взгляда его всеприемлющих, покорных глаз. Он говорил про Ноксвилл, штат Теннесси, где у него контракт на строительство домов возле военного завода, и «ну разве не повезло, Милт, что первый этаж у меня уже готов? Как насчет этого, Милт?»

— Браво, — кисло произнес Лофтис.

И — о Боже! — Пуки говорит:

— Как там Долли, Милт?

— Она… — Как бы он хотел взмыть на три дюйма в высоту. — О’кей, наверное.

— Какая роскошная штучка! — продолжал Пуки. — Знаете, что эта штучка сказала мне, когда мы расстались? Послушайте, Милт. Она сказала: «Между нами нет горечи — только печальные воспоминания». Знаете, что она мне написала? Она сказала: «Куда бы ты ни пошел, я буду думать о тебе, потому что обоим нам предстоит пройти не одну милю, прежде чем мы заснем». Надо же такое сказать!

— Угу.

— Долли. Дешевая стервозная лицемерка.

— Я тоже так считаю, — вставила Хэрриет с неожиданным энтузиазмом. — Она, должно быть, замечательная. Когда мы со Слейтером поженимся, у нас, конечно, не будет ни сожалений, ни горечи. Я думаю, это несовременно. Я очень верю в laissez-faire[14]. — Она рискнула анемично улыбнуться. — Когда мы поженимся, мы надеемся часто видеть вас обоих… — Она вдруг умолкла. Улыбка еще оставалась на ее лице, но блеск исчез из глаз словно рассыпались бусы, и она смотрела на Лофтиса пустыми, извиняющимися глазами, продолжая улыбаться. — То есть, — неуверенно добавила она, — то есть… конечно… если вы поженитесь… — В голосе послышался неприятный смешок. — Ха-ха! Это была faux pas[15].

— Да, — сказал Лофтис, — была.

Его высказывание прошло незамеченным — по крайней мере не замеченным Пуки.

А Пуки вдруг произнес:

— Послушайте, Милт, когда увидите Долли, передайте ей мой привет и вообще, и что у меня все по-прежнему. — На лице его появилось какое-то нелепое, застенчивое выражение, он посмотрел вниз, на стол, и стал мять салфетку. — Каждый месяц, посылая чек, я всегда пишу ей, ну, понимаете, чтобы сказать… ну, вы понимаете… но она мне не отвечает.

— Мы со Слейтером верим, — добавила Хэрриет, сжав локоть Пуки, — что многое в жизни объясняется обстоятельствами и многое из этого человек не может изменить. Верно, Слейтер?

— Верно, лапочка, — безразлично произнес он.

Юмор, казалось, вдруг покинул его. Он был красный и дряблый, с синевой там, где побрился, и носом, похожим на бутылку, из которого всегда вытекало немного влаги на верхнюю губу, — Лофтис помнил это и сейчас с жалостью и смущением смотрел на Пуки и со своего рода сентиментальным сожалением слова не мог произнести. Неужели изо всех дней именно сегодня он должен был встретить одного из немногих живых людей, которые могли поставить его в столь неловкое положение? Это что — входит в какой-то план, является частью кошмара? Помещение вдруг куда-то поехало; музыкальный автомат, который до наступившей тишины не был ему слышен, со всхлипом и вибрацией умолк, и флаг Конфедерации, чье древко он поддел, нервно шаркнув ногой, бесславно повалился на пол. Он нагнулся, чтобы поднять его, с состраданием думая о Пуки: бедный Пуки, славный Пуки с этой улыбкой охотничьей собаки и толстым задом — ну что он сделал, чтобы оказаться в таком положении, или что сделал он сам, чтобы оказаться в своем положении? И он быстро понял: он ненавидит Долли. Но это сгладилось, и, придя в себя, он услышал собственный голос, говоривший:

— Я рад слышать, что ты получишь большие деньги, Пуки.

Упомянуть о деньгах — все равно что сказать ребенку о мороженом. Пуки открыл глаза, снова повеселел.

— Ага, Милт. На будущей неделе я еду в Ноксвилл. А в январе туда приедет Хэрриет, и мы поженимся. — Хэрриет, зарумянившись, снова стиснула его локоть. — Какая мне выпала сделка, — продолжал он. — Сборные части по армейским спецификациям, так что я смогу сократить накладные расходы процентов на двадцать…

— Все это — секрет, Милтон, — вставила Хэрриет. Она намеревалась сделать легкий укор Пуки, но в голосе ее звучала гордость. — Совершенно секретно. Включая свадьбу.

— О нет, лапочка, — сказал Пуки, — это не секрет. Я имею в виду сделку. Просто об этом может знать ограниченное число лиц. Генерал сказал мне только, что это не должно попасть в газеты. Во всяком случае, свадьба…

— Во всяком случае, — поспешил прервать его Лофтис, — я горжусь тем, что вы делаете… так что… вот. И мои поздравления вам обоим. — Произнося это, он торжественно протянул через стол обе руки, слыша свой эксцентрично звучащий голос, с чем теперь уже ничего не поделаешь, страшно неискренний — это он понимал, и, забавляясь, посмеиваясь про себя, наблюдал, как в их глазах появились угодливость, безропотное смущение. Они улыбались, молчали. Хэрриет, как он заметил, вовсе не идеальна: за одним ее зубом посверкивало золото. И он сказал голосом, в котором даже четырехлетний ребенок мог бы услышать фальшивую доброжелательность — это, великий Боже, это: — Старина Пуки всегда устраивает все для себя, как оно лучше, верно? Женится на смышленой девице, которая любит его только за любовь, а не за его деньги. Совсем как Долли. Ты знаешь, как она все еще любит тебя — бог мой, Пуки, потому-то мне так и трудно с этой женщиной. Да боже, малый, неужели ты не видишь, неужели не понимаешь, что она даже теперь любит тебя!

Они продолжали улыбаться — мягко и, казалось, немного испуганно; каждый нехотя взял одну из его рук, и он почувствовал своей кожей их влажную и холодную кожу, десять пальцев, нервно передвигавшихся под его рукой словно круглые белые червяки.

— Да ну же, дружище, — беспомощно продолжал Лофтис, — неужели ты не видишь? У тебя есть все, чего мы, остальные бедняги, не имеем. У тебя есть положение, репутация, настоящее положение, успех. Все, Пуки! У тебя есть все, за что готова любить женщина. Ты обладаешь настоящим чутьем. Чего бы ты ни касался, все превращается в золото. Ты совсем как старый царь Мидас. И послушай, Пуки, — он доверительно пригнулся к нему, подмигнув Хэрриет и крепко сжав руку Пуки, — послушай, Пуки, не позволяй никому обманывать тебя. Не позволяй никому говорить тебе, что выходят за тебя замуж ради твоих денег, потому что это не так. За тебя выходят замуж, потому что ты чертовски… великий… мужик! — Он умолк, чтобы выпить, ненавидя себя, но веселясь.

Их руки упали на стол. Пуки продолжал улыбаться своей собачьей улыбкой, а Хэрриет усиленно моргала и выглядела возмущенной.

— Вот уж я — никогда, — сказала она.

Пуки тоже скоро должен пробудиться — даже Пуки, и Лофтис, потягивая виски, ждал этого момента: несчастные ублюдки, если бы они только знали, как одним тем, что они сидят тут, выпуская в воздух, словно мыльные пузыри, банальности (она сейчас говорила: «Слейтер, он так пьян»), они распяли его, ранили прямо в сердце, как два подростка, играющие ножом, несчастные ублюдки, они сказали бы: «Оставим его наедине с его виной, оставим его сейчас, Слейтер, дорогая Хэрриет».

— Милт, черт бы тебя побрал, малый, — произнес Пуки; глазки у него стали маленькими и потемнели от внезапно озадачившей его обиды — такого выражения Лофтис никогда прежде у него не видел. — Черт побери, Милт, не знаю, куда ты клонишь, но я думаю, оставь-ка ты эту бутылку…

Лофтис отнюдь не изящно потерял равновесие, бутылка выскользнула из его рук, упала на пол и разбилась. Виски потекло по линолеуму, и он секунду смотрел на это, потом повернулся к Пуки, который тоже уставился на пролитое виски. Не важно, что произошло с виски — он вспомнил, что у него в пальто есть еще одна пинта, — но это… они же извели его, подвергли пытке, хоть и с этакой детской, глупой наивностью. Они же действительно подвергли его пытке и теперь расплачивались за это. Хэрриет потянула Пуки за рукав, говоря: «Пошли, дорогой!» — и, подняв глаза, Лофтис поймал его взгляд и, пошатываясь, поднялся со стула. «Бедняга Пуки, простак, — думал он, глядя вниз на озадаченное, обиженное лицо. — Ох, Пуки, блаженны будете мягкие и неподозревающие, блаженны плохо информированные, блажен и ты, Пуки, хотя женщина высосет тебя досуха, потому что душа твоя неподкупна и ты унаследуешь землю». Он вспомнил о солнечной веранде и о дожидающейся Элен и содрогнулся, почувствовав беду.

— Пуки, — сказал он, глядя вниз, — ты чертовски великий… мужик. Одна беда с тобой… одна беда в том…

Хэрриет встала со стула.

— Скажи ему, чтоб отстал, Слейтер! — выкрикнула она, но Пуки был загипнотизирован.

Лофтис широко повел рукой, призывая к миру, дружбе и снисходительности, и в эту минуту, прорвавшись сквозь мили опьянения, он вспомнил о своей так и не выполненной миссии. Великий Боже, что он тут делает? О, Пейтон!..

— Единственная беда с тобой, — произнес он сдавленным голосом, — это… а, да черт с ним со всем. — Он повернулся и вслепую пошел вон из ресторана — мимо Хэрриет и огорошенного Пуки, державшего в руках флаг конфедератов, обесчещенный трофей.

Вооруженный тремя сандвичами, купленными у мальчишки возле входа на стадион, сосудом с кофе, программой, которую он купил и которая была ему не нужна, полуторалитровой бутылкой виски, одолженной им подушкой и зонтом, с оранжевым значком на отвороте и с большущим знаменем, свисавшим с его локтя и тащившимся по гравию, Лофтис еле передвигался. Со скамей в воздух поднялся крик, но он все еще был за барьером и ничего не мог видеть.

— Ваш билет, пожалуйста.

Лофтис спросил парня, кто выигрывает; парень был краснощекий, с наушниками для защиты от холода, хотя день был не такой уж холодный, и он рявкнул:

— Мы им влепили с одиннадцати ярдов!

Из рук Лофтиса выпали подушка и программа — они не могли не выпасть, поскольку билет находился где-то в одежде, глубоко запрятанный в кармане среди рецептов, старых писем, расписания поездов. Со скамей прозвучал еще один крик, и оркестр, удручающе фальшивя, сыграл победный гимн, а вокруг Лофтиса, словно падающий снег, завихрились конфетти.

— Уже? — пробормотал он. — Уже сравнялись?

Но парень исчез.

Лофтис неловко спустился по цементным ступеням, нашел свое место — оно было наискосок от сектора, где сидели студенты и где, как он надеялся, он может увидеть ее. Место его находилось в середине ряда, и, усаживаясь, он потеснил своей подушкой соседей. Снова ввели мяч в игру. Лофтис сел. Передним возникла стена людей в серых пальто и с флажками — и позади, и с обеих сторон. Откупорив свою бутылку и положив все свои причиндалы на пустое место Хьюберта Макфейла, он понял, что ему тоже — по существующей традиции — надо встать. Он посмотрел вдоль ряда, ища Пейтон, и, встав, повернул голову к сектору студентов.

— Садись, модник! — крикнул позади него мальчишка.

Он повернулся, чувствуя, как ощетинились волоски на шее, и обнаружил, что стоит только он. На поле был таймаут: кто-то пострадал в последней игре. Все сидели, кроме него. Кто это назвал его «модником»? Он опустился вниз, наполовину сев на ноги молодой женщине с выступающими вперед зубами, которая, как и он, была весьма навеселе и, обвив рукой его шею, назвала его «Офицер-пехотинец».

— А это мой муж Эрвин Ли Брокенборо, — прокричала она, перекрывая шум, поскольку позади них кто-то затрубил в гигантскую трубу. — Ну разве это не имя смельчака? — И она ткнула в бок моряка — старшего унтер-офицера, загорелого и мускулистого, который, подперев обеими ручищами жевавшую резинку челюсть, смотрел на поле и явно игнорировал их. — Эрвин Ли, познакомься с Офицером-пехотинцем!

— Почему вы меня так называете?

— Потому что именно так вы выглядите! Или нет? Зависит от того, как посмотреть.

— Как Мак…

— Именно, прямо как он, малыш! Дайте выпить. М-м-м! Нет, я, право, не думаю, что вы такой.

Лофтис взял у нее бутылку, поднял в веселом приветствии флаг, который держал в другой руке.

— Салют, миссис Брокенборо.

— Зовите меня просто Фрэнсис!

— О’кей, Фрэнсис.

Она улыбнулась — на одном из ее крупных зубов была помада.

Они выпили. Атмосфера была очень компанейская, и вскоре он стал нуждаться в ней, как в друге. Он рассказывал ей свои беды, когда в игре наступал перерыв и суматоха спадала, если не считать коротких вскриков, доносившихся из сектора для студентов. За их спиной сверху летела бутылка, перескакивая с одного ряда на другой, и наконец рассыпалась у них под ногами.

— О-о-о, — произнесла она, вцепившись ему в локоть. И набросила край своего одеяла на его колени.

— Моя дочь, — сказал он, — она вон там, в больнице.

— О-о, — сказала она, — бедный Пехотинец. Худо дело?

— Нет-нет, нечто совсем не опасное, иначе, понимаете, я был бы там, а не тут.

У нее отвисла нижняя губа, наступило долгое молчание, сочувствие без слов.

Серый свет катился по стадиону. Вверху, в небе, висел самолет, почти неподвижный. Школьный оркестр, расцвеченный перьями, вышел торжественным маршем на поле, и никто не смотрел на него или не слушал. На другой стороне поля скамьи выглядели празднично, расцвеченные одеялами и флажками, поднятым лоскутным одеялом. Где-то взвыла и замерла сирена, а на краю поля вдруг сгрудился народ — драка, но прибежали два толстых полисмена, размахивая палками, и зрители разбежались. Это был напряженный момент, даже мрачный, хотя драчуны поквитались, — к игре же это не имело никакого отношения. Просто казалось, что эти тысячи людей одновременно вдруг оцепенели — придя сюда, в перерывах в игре они сидели праздно, сейчас главным у образом молча, словно в плену у своей скуки, и казалось, были тут с незапамятных времен и будут сидеть так вечно. Лофтис жевал насквозь промокший бутерброд с сыром, разделив его с Фрэнсис. Эрвин Ли ушел добывать горячую сосиску.

— Возможно, вы понимаете, как трудно мне вести поиск, — сказал он, смахивая крошку, — какое это испытание быть таким пьяным, когда… то есть когда… когда трезвость должна быть паролем, или, скорее, лозунгом.

— Правильно, Пехотинец, — сказала Фрэнсис, — вся эта чертова штука — настоящее испытание, если хотите знать мое мнение. Эрвин Ли с ума сходит по футболу — он играл в средней школе имени Томаса Джефферсона, и теперь таскает меня сюда, чтобы я отморозила себе главную мою гордость…

— Ну, только не это, — перебил ее Лофтис. — Я люблю футбол. Просто это… это…

— Это испытание, вот что. Бедный Пехотинец. А жена у вас красивая?

— Моя жена — самая замечательная женщина на свете. Моя семья… Моя дочь…

— Да, бедняжка. Она очень больна?..

— Нет, она не больна. Она тут. Где-то…

— Кто, милый мой Пехотинец? Вы же говорили…

— Пейтон. Моя дочь.

Такое было впечатление, точно его осторожно разбудили после долгого сна. Уголки его рта опустились, словно размякшие и парализованные, и в сером свете этого мягкого, новорожденного сознания он прежде всего понял (порядок, порядок, — взмолился он), что должным образом не произносит слова. Да, это, несомненно, было самым важным. Это отсутствие ар-ти-ку-ля-ции. И повернувшись к Фрэнсис, — глядя на игроков, снова выбежавших на поле, и встававших перед ним людей, — он, тщательно выговаривая слова, отчетливо произнес:

— Это ее я должен найти. Мою девочку. Я люблю ее.

Он не расслышал ее ответа из-за возобновившихся криков и снова заигравшей позади них громко, презирая всех, трубы; Фрэнсис поморгала и улыбнулась, крикнув что-то ему, и положила холодные тонкие пальцы под одеялом на его ногу. Медленно приходя в себя, он заметил, что кто-то утащил его флаг Конфедерации и размахивал им победоносными кругами в воздухе, а его сознание, выплывая из темных глубин дня, подсказывало ему, что это правда: сидя тут, избегая всех, скрывая свою личность среди людей, которым это было совершенно безразлично, он совершил непростительное преступление. И совершил он его не по команде и не по недомыслию, а по наихудшей смеси того и другого — по апатии, по скотскому преступному бездействию, и казалось, что, если он сию минуту не встанет, не протрезвеет, смело не нанесет удар, не поступит как мужчина, — казалось, если он всего этого не сделает, об его невероятном преступлении будет громогласно возвещено, словно взовьется знамя, и все эти тысячи людей повернутся на своих скамьях, оркестр умолкнет, игроки на поле остановятся и будут мрачно смотреть на него, даже разносчики напитков застынут неподвижно в проходах между рядами, все будут молчать, не шевелиться, не мигать — лишь смотреть на него с презрением и отвращением. Даже Фрэнсис. Она сжала пальцами его ногу, отчаянно хохоча, и потянулась за его бутылкой. Лофтис взглянул на нее без улыбки, наслаждаясь этой последней минутой нарушения своего долга, и подумал, не очень соображая, о Пейтон. Не для того чтобы уберечь ее от Элен, от катастрофы, которая ожидала их всех сегодня, он впустую провел эти последние полтора часа, а лишь готовясь к тому, чтобы снова увидеть дорогое милое лицо, лишь для того, чтобы встреча, когда она произойдет, получилась из-за долгой отсрочки более радостной. А теперь хватит об этом. «Ах чтобы во мне пробудился мужчина — тот мужчина, каким я являюсь, должен перестать существовать. Этому принципу следовал мой отец.

Пейтон, крошка, мы с тобой через день должны стать старше, мы должны держаться вместе».

Он дал Фрэнсис бутылку, встал, пошатываясь, и поклонился.

— Вам, — громко произнес он, — солнце, луна, звезды и эта ценная, нормированная бутылка «Олд кроу».

— Спасибо, Пехотинец, — сказала она.

— Прощайте, — сказал он.

— О-о, возвращайтесь, Пехотинец!

Он проскользнул мимо нее.

— Я вернусь, — сказал он, взял под козырек и, обращаясь к Эрвину Ли: — Извините, шеф.

— В путь, Пехотинец, — грубовато сказал Эрвин Ли.

Лофтис охотился за Пейтон до конца игры, взбираясь и спускаясь по ступеням сектора для студентов, говоря: «Вы знаете Пейтон Лофтис?» Одни показывали в одну сторону, другие — в другую, и он шел в указанном направлении, стараясь не сталкиваться с людьми. В какой-то момент он пробормотал, наткнувшись на испугавшуюся девушку и ее спутника в розовых очках: «Я должен найти ее, прежде чем Моди умрет», но быстро взял себя в руки и отвернулся от них. В глазах у него были слезы, и до него донесся замирающий голос девушки: «Сумасшедший», поглощенный ревом, вызванным длинным пасом нападающего, когда мяч, казалось, бесконечно долго летевший на фоне облаков, был пойман, прежде чем упасть. Лофтис купил горячую сосиску и эскимо и трижды отклонил предложение выпить, когда ему в сутолоке протягивали серебряные фляжки. Дважды он стоял навытяжку и почтительно слушал, когда играли «Alma Mater» — университетский гимн, а вот количество набранных очков он уже не помнил, да это было и не важно — в таком он был отчаянии и горе. Наконец, когда игра окончилась, он увидел ее далеко внизу, на поле, в окружении юношей и девушек, и крикнул: «Пейтон! Пейтон!» — но толпа все выталкивала его вверх и он потерял шарф. А Фрэнсис продолжала сидеть на скамейке, только теперь рука ее обнимала чью-то другую шею. Лофтис повернулся, чтобы снова окликнуть Пейтон, но она уже ушла. Он потерял ее. Потерял также свое знамя, свою подушку, свою программу, свой шарф, но на выходе кто-то протянул ему красный шар.

Виргиния потерпела поражение, но не всели равно? Они возвращались толпой по двое, по трое, обезумевшими четверками в общежитие братства или ехали в автомобилях, медленно скользивших домой в мрачных сумерках. Некоторые пели; другие продолжали выпивать; тех же, кто падал, не оставляли лежать, а двое друзей из братских чувств тащили между собой. У общежитий цветные ребята разожгли большие костры, и юноши стояли там, громко обсуждая игру, а девушки, слегка устав, раскрасневшиеся, подносили руки к огню и подергивали носом, поскольку некоторые из них уже простудились. Было пять часов дня — передышка. В доме Капа-Альфа высокий стройный молодой человек, проспавший мертвецким сном весь матч, сошел совершенно голый вниз, чтобы спросить, не пора ли ввести мяч в игру, и убежал среди визгов и криков, тщетно пытаясь накрыть себя занавеской. До наступления темноты двойняшки Бойнтон, дочки преуспевающего методиста-фермера, выращивающего табак в Чэтеме, в этот самый момент тихо уснули в своих креслах, и их уложили в кровать наверху, — все удивлялись тому, что они так упорно держались своего статуса сестер. В пять тридцать бар снова открылся, юноши стал и дольше обнимать девчонок, теперь уже решительнее, и смех и игривые голоса смешивались с пульсацией саксофонов, с виски, светом, исходившим от поленьев, отчего пламенели все щеки.

Пейтон сидела на стойке бара, скрестив ноги, потягивая бурбон[16] с содовой.

— Дики, мальчик? — сказала она и взъерошила его волосы.

— В чем дело?

— Я чувствую себя очень испорченной.

— Почему, лапочка?

— Я не выгляжу здесь интересной.

Он пальцами коснулся ее волос.

— Ты здесь красотка, дорогая. Ты выглядишь на миллион долларов.

Она подавила зевоту, отчего глаза ее увлажнились.

— Ты знаешь толк, — лениво произнесла она, — только в деньгах.

— Перестань мне докучать, — сказал он со вздохом.

Появились две пары, выплескивая виски и веселье. Все стали здороваться — рукопожатия, тосты, и один из юношей, низенький толстяк из Джорджии по имени Баллард, чмокнул Пейтон в щеку.

— Спасибо, Александер, — сказала она.

Он принялся рассказывать длинную историю — в основном малопонятную: во всяком случае, выкрикнул он, его дед воевал с Мосби[17] в Долине, и если где-нибудь появлялись проклятые янки, он вспарывал им животы большущим боевым топором.

— Я люблю тебя, дорогой! — взвизгнув, произнесла одна девица, и Баллард, обняв ее, посмотрел через ее плечо, ища одобрения.

— Не будь таким шовинистом, — сказала Пейтон голосом всезнайки, но на губах ее была улыбка, и Дик снял ее со стойки, и они, прижавшись друг к другу, стали танцевать, а оркестр играл «Звездную пыль».

— Я хочу куда-нибудь пойти, — небрежно произнесла она.

— Куда же, лапочка?

— О, я не знаю. Куда угодно. Здесь все такие пьяные.

— Я знаю. Куча лоботрясов.

— О нет, они чудесные, — сказала она, — все эти ребята. Но, по-моему, все слишком рано начали сегодня пить.

— Да.

— Я люблю выпить, но…

— Но — что?

— Ничего.

— Мы можем съездить на ферму, лапочка, — сказал он.

— М-м-м-м.

— Что значит «м-м-м-м»?

— Я хочу сказать…

— Тебе не хочется съездить на ферму с мальчиком Дики?

Она немного отодвинулась от него, посмотрела ему в глаза.

— О-о, лапочка, безусловно хочется. Просто… я ведь говорила тебе. Мне там нравится. Мне нравится этот старый дом и твои родные. Мне все это так нравится… — Она призадумалась. — Ох, Дик, просто я думаю, что нехорошо ехать туда, когда твоих там нет. Кроме того…

— Что — кроме того? — осторожно спросил он.

— Да только то, что я думаю: это нехорошо.

— Какая благонравная, — сказал он. — Сколько стаканов ты сегодня выпила? Я-то считал тебя интеллектуалкой из Суит-Брайера с современными взглядами.

— Не будь ослом, — снисходительно произнесла она. — Если я сегодня слишком много выпила, то благодаря тебе.

— Ты любишь меня?

— М-м-м-м.

Он остановил ее на середине спуска, прижал к себе, губы их почти соприкасались. Мимо провели девушку с некрасивым бледным лицом и большой грудью, которая плакала и жаловалась на оскорбления и на так называемых джентльменов Виргинии, и в помещении раздался буйный грубый смех. Они едва ли обратили на это внимание.

— Ты любишь меня? — в упор повторил он.

Она подняла глаза — они были расширены от удивления.

— Вон там папа. Ой, у него течет кровь. Он ранен!

Заблудившись, уйдя с матча только для того, чтобы бесцельно бродить по боковым улочкам, немощеным, мрачным дорогам, которые после всех лет, проведенных в юности в Шарлотсвилле, он должен был бы помнить, но не помнил, Лофтис считал, что все это происходит во сне: его поиски, Пейтон, даже его страх и муки — все это часть немыслимой иллюзии. Он немного протрезвел таким сильным, таким незнакомым ему усилием воли, что это даже напугало его. И шагая, пошатываясь, в холодном сером сумраке под застывшими от безветрия деревьями, слыша все слабее доносящиеся издалека звон колокольчиков и гудки автомобилей, вялую перекличку усталых разъезжающихся, он понимал, что, как ни странно, идет не в том направлении, удаляется от Пейтон, удаляется от Моди и Элен и больницы, удаляется от своей колоссальной ответственности, — он слышал также какие-то слова, донесшиеся по воздуху, и понял, что это его собственный голос. Это звучало как песнопение: «Я буду сильным, я буду сильным», — перекрывая скрипучий звук его шагов по лишенным плоти, опавшим листьям и шум крови в голове, пульсирующей упорно, уныло, ритмично — не от страха, а от трусости. Собственная трусость явилась для него неожиданностью. Потрясла его. И вот тогда, продолжая бормотать: «Я буду сильным, я буду сильным», — он сделал разворот, словно услышал зов трубы, и пошел в темноте назад, вверх по холму, к общежитию. Он неуверенно преодолевал изрытую колеями дорогу. Эта часть пути заняла у него немногим больше получаса, и в конечном счете это было хорошо для него. Он значительно протрезвел. По крайней мере он в известной степени уравновесил свой рассудок, если не тело. Стало почти совсем темно. Он находился в Ниггертауне. Появились разные запахи, и вокруг возник хор собачьего лая, захлопали сетчатые двери, и из них возникли темные тени, послышалось: «Заткнись, Тиж», или: «Заткнись, Бо», — поскольку они тоже понимали, что собаки учуяли белого человека. Теперь он уже не чувствовал себя совершенно потерянным. Он чувствовал себя спокойным, даже способным действовать, впервые за сегодняшний день он владел собой, и хотя он боялся за Моди, все еще действительно боялся за них всех, он прощал себя за то, что днем ничего не чувствовал. Странные произошли вещи; у него были странные мысли. «Боже, если ты там есть, прости своего дурака сына…» В этот момент он упал в кювет, по которому текла вода.

Он был ошарашен, ушибся; небо, серое от облаков, было усеяно галактиками звезд. Из раны на виске у него текла кровь, а под ногами он чувствовал мокрый цемент и откуда-то шел запах трав. Он посмотрел вверх, ощупывая себя — не сломаны ли кости. Он пролетел четыре фута, сверзившись с дороги, хотя почему и как это произошло, Лофтис не мог бы сказать. Под ним текла вода; пахло водорослями и помойкой. С большим трудом, осторожно он вылез, держась за какую-то трубу в мокрых отбросах. Он приложил носовой платок к своей ране и, весь дрожа, громко простонал:

— О Иисусе, Иисусе!

Тут над кюветом появилась черная физиономия и голос произнес:

— Что случилось, мужик?

— Я упал.

— Вылезай сюда, мужик.

Сильные руки предложили ему помощь, подняли его — мужчина оказался молодым мускулистым негром с нездоровым разбитым лицом, чьи щеки были все в розовых незаживших шрамах, что было видно в наступавшей темноте.

— У-у, — сказал он, — ну и порезали же тебя, это уж точно.

Лофтис, тяжело дыша, перекинул ноги через край кювета и встал, вытирая кровь.

— Очень больно?

— Нет, — сказал Лофтис. — Спасибо.

Негр помог ему опуститься на бревно.

— Добудь мазь и приложи ее, — сказал он, — сделай себе мазь из трубочного пепла и немножко виски да еще брось туда немножко сала, чтобы воздух не проникал.

— Да, — сказал Лофтис. — Хорошо.

— А ты в порядке? Хочешь, я отнесу тебя на Главную улицу?

— Нет, спасибо, — сказал Лофтис, преодолевая головокружение. — Нет, я в порядке.

— Ты уверен?

— Да. Да. Большое спасибо.

Стемнело, неф ушел, а кровь запеклась в его волосах. Замигали огни. Оранжевое пламя появилось в домах, и у дверей замелькали тени. Холодало. Лофтис заставил себя встать. У его ног зарычала собака, и он легонько пнул ее, поскольку всегда ненавидел собак. Это, конечно, было в наказание ему, но бессознательно — и, пожалуй, к счастью — он каким-то образом вернулся в общежитие, думая о том, чтобы не истечь насмерть кровью. Там его возвратила к жизни холодная рука парня, познакомившегося с ним днем, его голос резонера:

— А-а, добрый вечер, брат Лофтис!

Лофтису сразу стало так блаженно тепло. Он увидел Пейтон.

— Папа, папа, что случилось? Ты ранен?

Музыка замерла; люди повернулись и уставились на них. Пейтон взяла его под руку и вместе с Диком Картрайтом повела вниз, в спальню. Должно быть, он заснул. Полчаса спустя он был перевязан, успокоен, положен на спину на койку, а когда пришел в себя, услышал, как Пейтон говорила, казалось, где-то далеко, что с ним просто беда. Она сидела возле него на кровати. Он повернул болевшую голову и посмотрел на нее. Они были одни.

— Папа, ради всего святого, что ты тут делаешь, да от тебя еще так плохо пахнет?

— Я… я… мне теперь гораздо лучше.

— Тебе очень больно?

— Не очень. — Он улыбнулся, потянулся к ее руке.

— Рана не такая серьезная, лапочка. Может, тебе лучше пойти в больницу, чтобы там посмотрели ее. Зайка, все-таки какого черта ты тут делаешь в этот уик-энд?

— Я сейчас гораздо трезвее, — сказал он некстати.

— Да не в этом дело, зайка…

— Я… я… О-о черт.

— Почему ты не написал мне, дорогой? Когда ты сюда приехал? Если бы я знала, мы с Диком могли бы взять тебя на матч и… Какого черта, что с тобой случилось? Ты что, попал в драку?

Он приподнялся на локте.

— Нет, детка, просто я… я упал. Послушай, детка, — горячо произнес он, — не знаю, как тебе и сказать это. Сегодня кое-что случилось. Я не знаю. Не знаю что. Я просто…

— Зайка, ради всего святого, что ты хочешь мне сообщить? Я считала тебя более трезвым.

— А я и трезв, — сказал он. — Послушай, дай мне все объяснить. Во-первых, Моди — ты же знаешь: она здесь, в больнице. Нет, ты не знаешь?

— Моди? Снова здесь? — Лицо ее побледнело. — Что с ней, зайка?

— Минутку, детка: дай мне рассказать тебе.

Он помолчал и, вздохнув, потрогал пальцем забинтованное место. Она оттянула его руку. Тогда он рассказал ей. Все. Про Моди. Про то, что он уходит от Элен, и про дневную гулянку, и про Пуки, про футбольный матч и про Фрэнсис Брокенборо, и про свое падение в кювет, и про то, как он пил, пил, пил, и сквозь все это проходила его безумная тоска по ней, только по ней одной — неужели она не видит, как она ускользает от него, постоянно, нахально и без угрызений совести, хотя, конечно (он улыбнулся), она этого все время не сознавала. Он крепко держал ее руки, слегка осклабясь, спрашивая, неужели она не видела, как он мучился весь день, преследуя что-то, чего он наконец отчаялся когда-либо достичь, все равно как осел, над носом которого болтается надетая на палку зрелая морковка, а теперь она здесь, он нашел ее, и разве это не чудесно? И весело, кривя душой, чувствуя, как возвращается былая паника, он продолжал склабиться и заставил себя сказать, как он рад, что она связалась с таким мировым парнем, и он надеется, что это предвещает много хорошего, настоящего.

— Но, папа, как же там с Моди? Какого черта ты оставил мать? Почему ты вместо этого не позвонил сюда? Ох, папа, честно говоря…

— Да, но, детка…

Он предвидел нечто подобное: ее сомнение, этот взгляд с еле заметным, мягким укором. Даже и не это. Возможно, он ожидал слишком многого. Он предвидел, что она обрадуется, вскочит от восторга, как это было, когда прошлым летом он навестил ее в Вашингтоне, — тогда они были вместе, одни в ресторанах, в его машине, вечером на концерте на реке; они, казалось, были неразрывны, необычайно близки, все было идеально. Такой он видел ее в последний раз. А сейчас лицо ее было холодным и серьезным, в нем был укор. Он доверчиво исповедался ей, рассказал все… и смотрите, что получилось. Он даже упомянул о Долли — коснувшись мимоходом Пуки, — тем самым заведя разговор об очень взрослой и очень сложной проблеме. Пейтон больше не слушала его. Он начал запинаться, с горечью и бессмысленным видом, словно старая корова, пережевывая слова.

— Зайка, так что же с Моди? Мы должны повидать ее. Почему ты не остался с матерью?

— Детка…

— Нет, не ради нее. На это мне наплевать. Но ради Моди. Что побудило тебя уйти и по уши нализаться? Ходить на матчи. Когда… когда… Ох, зайка, с тобой — беда, просто беда! — Она встала и заходила из угла в угол, расчесывая руками волосы. — Вся эта семейка чокнутая. Абсолютно чокнутая! — Она повернулась, по лицу ее текли слезы — слезы не от горя, а от злости, разочарования и сожаления. — Ну почему ты хоть раз не можешь побыть трезвым, зайка?

— Детка…

— Мне наплевать на мать…

— Не говори…

— Нет, скажу! Мне она без разницы. Мне она всегда была безразлична. Но я думала, что у тебя-то достаточно… ох, зайка. — Она бросилась к нему и обвила руками его шею. — Извини, — сказала она. — Извини, зайка. Зато, что сказала такое. Я люблю тебя. Я просто думаю, что ты подонок. — Она дернула носом у его плеча, затем отстранилась от него и вытерла глаза. — А теперь пошли, — сказала она. — Мы должны пойти повидать Моди.

— Хорошо, детка.

Он с трудом поднялся, с ней он готов был идти куда угодно — в преисподнюю, в чистилище или на дно морское. Пейтон вышла, чтобы сказать Дику, что она вернется потом. В зале землячества Лофтис, все еще не придя в себя, прошел сквозь танцевавших конгу студентов, вступающих в клуб, старшекурсников с веслами и своей забинтованной головой вызвал панику среди сидевших жеманных девчонок. Пейтон, появившись в дверях, крикнула, чтобы он поспешил, что он и сделал, слегка спотыкаясь, и кто-то из студентов Капа-Альфа ухватил его за плечо, выплеснув виски ему на рукав. Выйдя на улицу, на морозно-холодный воздух, он понял, что быстро протрезвеет, — какого черта, несмотря на неприятности, которые его ждут, он ведь нашел свою детку, — так разве этого не достаточно?

Они сели напротив нее в дешевые кресла на застекленной террасе. Тут не было мягкого света — обстановка, казалось, идеально подходила для скуки и ожидания. Две лампочки под выгоревшими абажурами освещали помещение добела раскаленным светом; лампы были установлены слишком высоко, с изученным и несомненным просчетом, и исходивший от них свет лишал помещение уютных теней, словно свет в зале суда, или на автобусной станции, или в любом, создающем гнетущее впечатление временном месте. По коридору шумно передвигались медсестры, унося подносы после ужина. А здесь все трое закурили сигареты — дым голубыми кольцами плыл по помещению. Пепельница была всего одна — ее держала Элен, стоявшая в самом выгодном месте — у двери, и вскоре под креслами появились растоптанные окурки, некоторые из них — красные от помады на губах Пейтон.

— Любовь, — ровным тоном презрительно произнесла Элен, — любовь! — Она повысила голос на последнем слове и умолкла, ожесточенно посмотрев на них. — Любовь! — высокомерно повторила она. — Ни тот ни другой из вас никогда не узнает, что это такое!

Она села на самый край дивана, быстро, решительно, прямая и напряженная.

— Теперь не ожидание так ранит меня, — сказала она уже мягче. — Это я могла бы вынести. Я ждала, кажется, всю мою жизнь, чтобы то или иное произошло, чтобы случилось то, что никогда не случалось, чтобы прозвучало, наверное, одно слово, которое сказало бы мне, что все это одиночество было не напрасно, что дни, проведенные в ожидании, и тишине, и страдании, не превратились в конце концов в вечность. Одно слово, и я была бы спасена, — слово, которое я могла бы произнести, как и вы — не важно кто, лишь бы мы оба одинаково его понимали: «любовь», или «прости», или даже «дорогая» — разницы между ними нет. Одно-единственное слово. Если бы ты только знал, как я жду, то все мои ожидания слились бы для тебя в одну минуту, понимаешь? Но ты не знаешь, что такое любовь… как и ожидание.

Итак, я могла бы вынести целый день ожидания. Могла бы вынести. Важно было другое. Целый день я сидела здесь, где сижу сейчас, глядя на холмы. Вы не появлялись, никто не появлялся, но, пожалуйста, не думайте, что я от этого страдала, — я в состоянии вынести ожидание. Никто не появился… Да. Пришел врач. Он хороший, славный человек. «Это просовидный туберкулез», — сказал он. По-моему, он понял, что я одинока, и приходил и разговаривал со мной, делая вид, что хочет составить мне компанию, но это не было его настоящим намерением. Наконец он сказал мне, очень осторожно, что Моди, по всей вероятности, не выживет — еще день или два, или что-то в этом роде, — но не надо бояться: всегда ведь есть шанс. Это придало мне силы. Я сидела тут и смотрела, как гаснет свет. Ох, какой же это темный день! Я сказала себе: будь сильной. Так я сказала. Я сказала: даже если они не знают, ну Моди-то знает, и этого достаточно. Она знает! Хотите, мои дорогие, чтобы я рассказала вам о ней? — Она на минуту умолкла, глядя на них.

А они смотрели на нее теперь с состраданием, со своего рода терпимостью, окрашенной испугом, но и с мукой, и с чувством вины. И словно желая приободрить друг друга, они взялись за руки, сознавая лишь, что наступило обвиняющее молчание и что предательски пахнет неистребимыми запахами больницы, а в каждом углу — страшными болезнями и разложением. Лофтис вдруг заморгал. Его повязка съехала на глаз, и он дрожащими пальцами стал возвращать ее на место. За дверью трудился цветной санитар, направляя куда-то тележку с ложками; где-то далеко текла, журчала не переставая вода. Элен немного передвинулась на диване, не опуская глаз, этаким шутливым, комичным жестом неосознанно поднесла палец к носу, а потом нацелила руку на них. Потом вдруг опустила ее. Глаза ее стали добрыми.

Мягким голосом, вспоминая, она стала рассказывать им.

— Послушайте… я помню проведенные мной дни… послушайте…

Летом они сидели вместе на крыльце — она и Моди, глядя на корабли, и на облака, и на шмелей, жужжавших среди стрекоз, метавшихся из света в тень. Она сидела и вязала или читала, а Моди сидела возле нее, рассматривая картинки в книжках. С залива дул ветерок и плыли тучи — они плыли над пляжем, края их были смертельно-белые, а внутри они были темные, набухшие от дождя, и летели очень низко; бесшумно склонились верхушки ив, от них протянулись по лужайке большущие тени; ветер ерошил волосы Моди, листы книги и волосы ее, Элен, тоже. Потом пролетал как бы вздох, и ветер прекращался, страницы переставали колыхаться, и солнце возвращалось, и лужайка снова пахла травой, становилось очень жарко. Они пили холодный чай — его приносила Элла. Они слышали, как хлопает забранная сеткой дверь, ноги Эллы хромают по гравию, скрипят по крыльцу и, наконец, останавливаются позади них. Элла наклоняется и гладит Моди по плечу, затем вкладывает ей в руку стакан, говорит что-нибудь ласковое и уходит. Элен и Моди снова остаются одни.

Иногда прилетали чайки, Моди указывала на них и поднимала вверх руки. Иногда Элен рассказывала ей про боевые корабли и грузовые суда — они все стояли на якоре далеко, и пока они с Моди смотрели на корабли, ветер менялся, а порой и прилив, и все корабли разворачивались к дому, такие тонко очерченные на фоне горизонта, что их почти не было видно. Над Норфолком висел дым; парусники качались на ветру — иногда не видно было даже их корпуса, а только паруса, так что казалось, что-то невидимое развесило над волнами клочья материи.

Элен рассказывала Моди про Покахонтас и капитана Джона Смита, — рассказывала девочке с мозгом младенца, даже и того меньше, — рассказывала о людях, которые едва ли даже существовали. Были ли они все еще тут, все еще живы? — хотела знать Моди. Элен говорила: «Да», — потому что это были ее друзья, а друзья никогда не умирают, всегда живут и всегда будут жить в ее молчащем сердце. Она рассказывала Моди о кораблях, проходивших мимо дома много лет назад, об индейском лесе и о язычнике, который спас христианскую душу от жертвоприношения. «Как это славно, — сказала Моди. — Они все еще тут? — спросила она. — Они сейчас тут, мамулечка?» Элен говорила: «Вон там, дорогая, а теперь закрой глазки и подумай, и они вернутся». И они обе закрывали глаза и думали; потом Элен сжимала ее руку, и они обе смотрели на залив. И Элен тоже казалось, что все изменилось; вскоре Моди говорила: «Да, мамулечка, я вижу их», — и под стремительно несущимися облаками каждая жердочка и каждый корабль, и клочок паруса, казалось, были поглощены волнами. Города, существовавшие вдоль побережья, исчезли; леса подступили к пляжам. На песчаных отмелях стояли сотрясаемые ветром деревья. Даже дом исчез: там, где раньше была терраса, они с Моди стояли и смотрели сквозь залитые солнцем заросли сахарного тростника, где летали и гудели насекомые, а под ногами у них было болото.

Всюду стояла тишина: Элла, звуки из кухни, стук молотка из бараков, гул шмелей — все это исчезло, и они с Моди сидели вдвоем в зарослях сахарного тростника, ожидая, еле дыша. Солнечный свет лился на землю без конца — казалось, он приходил с другой земли.

Вдруг Элен сказала: «Смотри, Моди, вон они», — и они увидели их — два корабля, галеоны с большими малиновыми парусами. Тут Элен сказала: «Послушай, Моди». Они прислушались и услышали высоко в небе пронзительные трубные крики тысячи чаек. Элен сказала: «Ты видишь их, Моди?»

«Да, мамулечка».

Затем они стали смотреть сквозь заросли сахарного тростника и увидели, как паруса то опадают, то надуваются и корабли проходят к реке — две малиновые вспышки на фоне неба, никаких городов, никакого дыма, никаких голосов, — только проплывают эти два галеона и то вздуваются, то опадают паруса; корабли ушли. Они обе снова закрыли глаза, и Элен сжала руку Моди. Они открыли глаза.

«Да, мамулечка», — сказала Моди.

Все было как всегда. Потом они отправились спать. Рядом с ними мужчины строили бараки. Все лето и осень они слышали грохот молотков и стук на полях. Сначала им видны были рабочие, а потом расцвели мимозы и стало уже плохо видно. Вначале у этих людей не было воды, и Элен каждый день посылала к ним Эллу с ведром воды. Рабочие были люди грубые, которые говорили громко, непристойно, у них были загорелые лица и грязная обувь; днем слышно было, как они ругались, и Моди спросила Элен, что это они говорят. Она сказала: «Тихо, Моди, дорогая, это не для тебя».

Так они сидели, смотрели и слушали. В три часа Элла выходила из дома с ведром воды. Они смотрели с крыльца, как она хромает по лужайке, выплескивая воду, а другой рукой прогоняя севших на волосы мух. Под мимозами мужчины скучивались, как коровы, нагибались через ограду — у Эллы для каждого был бумажный стаканчик. Напоив их, Элла возвращалась с пустым ведерком. Однажды Моди сказала: «Мамулечка, а я могу тоже отнести воду?» Элен сказала: «Да, дорогая, если будешь осторожна. Если пойдешь вместе с Эллой».

Лето прошло. Листья начали желтеть, и вдоль всей изгороди цвели мимозы, шмели все еще жужжали возле цветов. Каждый день Элен смотрела, как Элла и Моди очень медленно пересекали лужайку: Элла несла ведро, Моди — бумажные стаканчики. Обе шли прихрамывая — такое в нашем мире следовало наблюдать. Вскоре они исчезнут за деревьями, и тогда Элен отведет оттуда взгляд и станет снова вязать или читать, думая о том, какие странные вещи делали Моди счастливой.

Элен выдержала паузу в своем рассказе.

— Если бы вы только знали, — сказала она, — если бы вы только знали, из каких крошечных мелочей…

У нее сорвался голос. Никто не решался заговорить. В тишине она повернулась к окну. Она смотрела в темноту и видела тот, давний, солнечный свет, те листья и что-то еще, что именно — они не знали. Улыбка появилась на ее губах и исчезла, и она снова повернулась к ним лицом, тыча в них пальцем.

Она сказала что-то насчет мужчины по имени Бенни. Его звали Бенни. Во всяком случае, Моди звала его Бенни. Элен видела его только однажды. Иногда они уходили надолго — Моди и Элла. А Элен сидела, наблюдала и прислушивалась, дожидаясь их возвращения. Они отсутствовали, пожалуй, полчаса. Элен что-то перебирала руками и волновалась, вдыхая пары из кухни. Наконец она вставала и шла через лужайку к дорожке, пересекающей сад. Здесь цвели мимозы; она нагибалась и собирала листья, упавшие на клумбу, звала сначала: «Элла, Элла». Затем произносила громче: «Элла, Элла, приводи назад Моди, а то она слишком долго стоит на ногах». И тут она услышала, как рассмеялся мужчина, и голоса Моди и Эллы, и снова голос Моди. «До свидания, до свидания», — говорила она, и обе они появлялись из кустов, ломая ветки, словно дикие животные в кинофильмах, обе смеясь и взвизгивая. И Элен слышала, как Элла с удивлением говорила: «Вот мужик так мужик».

Затем Моди с помощью Эллы подходила к Элен, раскрасневшаяся от взвизгов, и повторяла то, что сказала Элен: «Мамулечка, вот мужик так мужик».

«Что это за мужчина?» — спрашивала Элен.

«Мужчина с чудесами», — говорила Моди.

«Как славно, — говорила Элен. — А как его зовут, дорогая?»

«Бенни», — отвечала она.

Элен видела его лишь однажды. Это был тощий мужчина лет сорока с печальным смуглым, изрытым оспой лицом и черными волосами, откинутыми со лба назад. На нем была красная шелковая рубашка, и Элла сказала, что он наполовину цветной, наполовину индус — это она сразу заметила. И с тех пор каждый день, как они сидели на террасе, Элен с трудом уговаривала Моди отдохнуть подольше. Она беседовала с ней, рассказывала разные истории, но Моди не сиделось — она ходила по террасе и все спрашивала, когда будет три часа. И дело было всегда в Бенни. И они уходили в три часа — Моди с Эллой, неся ведро с водой и стаканчики, а Элен, как и раньше, сидела и ждала. Она оставалась одна. Моди была счастлива. У нее прибавилось силы. Звонил телефон, но Элен никогда не отвечала. «Ну кому охота, — спрашивала она себя, — разговаривать с глупыми женщинами, у которых столько дурацких фокусов?» Она жила рассудительно и мрачно. Она сидела одна, разглядывая облака и детей в заливе, бродивших по воде в поисках моллюсков.

Итак, как она уже сказала, она видела его лишь однажды, чего было вполне достаточно, и она всегда будет вспоминать Моди вместе с ним. Кто бы мог подумать, что она, чьи губы были такими неопытными и целомудренными, не умрет от страха, увидев то, что она увидела, или не станет, стиснув зубы, биться головой о дерево? Нет, все оказалось наоборот. Элен подозревала, что Моди имеет представление о любви, а это (и тут она снова ткнула в них пальцем) гораздо больше того, что они узнают за свою жизнь.

— Моди выиграла, — сказала Элен, — и слава Богу: смерть будет ей не страшнее сна.

Она подозревала, что ей следовало взволноваться, но она ведь не знала. Через некоторое время рабочие уехали, бараки были отстроены, и несколько солдат вселились туда. А Моди и Элла продолжали носить воду, хотя она уже никому не была нужна, — это было для них своего рода игрой, глупой и нелепой, считала Элен, но им это так нравилось, что она не беспокоилась. Элла часто уходила и возвращалась одна, и Элен говорила: «Элла, лучше тебе быть там и наблюдать», — Элла только подмигивала, ухмылялась и говорила, что все в порядке, — она через минуту сходит туда за девочкой.

Однажды Элен ждала долго. На дворе, похоже, шел дождь. Она начала волноваться. Над заливом с неба спускались серые мокрые полотна дождя, и яхты спешили к берегу. Чайки летали высоко над водой и над землей. Она слышала, как хлопает тент; кусок толя катился по лужайке; сквозь деревья она видела, как солдаты бежали в укрытие, кидая взгляды назад, на небо. Она встала и какое-то время звала девочку.

«Моди, Моди, — кричала она, — возвращайся сейчас же — пора, уже пора», — но ответа не было.

Она спустилась по ступеням и, пробежав через лужайку, остановилась под мимозами. Дул сильный ветер, но грома не было. Цветы на деревьях раскрылись — розовые и зеленые, похожие на птиц в джунглях, готовых взлететь. Под конец они обрывались, устремлялись вверх и исчезали. Она снова позвала, преодолевая ветер: «Моди, Моди», — но ответа по-прежнему не было. Она прошла ближе к мимозам, пробираясь среди лоз, росших там лилий, отбрасывая ветки. Земля тут была вязкая, пахло сыростью, и было темно. Она прошла еще немного вдоль забора, пока не увидела их; тогда она остановилась за деревом и стала наблюдать.

Он показывал девочке разные трюки. Он стоял по другую сторону забора — маленький коротконогий некрасивый мужчина с хилым, помеченным оспинами лицом и черными, зачесанными назад волосами, которые отчаянно трепал ветер. Его руки были подняты над головой, тощие, прямые и неподвижные, будто он взывал к небесам; он не издавал никакого звука, он не улыбался — только шевелил пальцами, быстро сжимая их и разжимая; на ладонях его вдруг появились веселые голубые шарики, они с минуту поплясали и так же быстро исчезли.

Элен затаила дыхание. Начался дождь. Она смотрела на Моди и видела, как девочка смеялась и хлопала в ладоши, а потом увидела, как она потянулась вверх и стала хватать воздух, словно пыталась вернуть исчезнувшие шарики. А он опустил руки и стоял, глядя на Моди своими глубоко запавшими глазами, печальными и таинственными; щеки у него были надутые, как у кролика. Моди смеялась и аплодировала. Он повернул голову и уставился на небо; свет над берегом стал серым, и когда мужчина повернулся, и ветер разметал его волосы, и она увидела эти надутые щеки и выпученные глаза, в которых вдруг появилось горькое разочарование, такое комичное, но одновременно почему-то пугающее и страшноватое, у нее возникло впечатление, что перед ней — величайший маг на земле. Моди что-то крикнула. Он повернулся. «Еще!» — крикнула она. Тогда шарики один за другим выскочили с легкими щелчками у него изо рта и упали вдоль забора.

И снова произошло то, о чем рассказывала Элен: он проделал еще один трюк. Он стал собирать шарики, ползая вдоль забора; она помнила, как его красная шелковая рубашка вылезла из брюк и отчаянно хлопала по его заду, пока он прыгал точно бурундук, собирая шарики. Затем он повернулся и направился к Моди. Снова вверх полетели шарики; каждый исчезал, как только он ловил его, — руки его опустели. Они стояли и смотрели друг на друга, и снова в его взгляде было что-то печальное и таинственное; он походил на старого колдуна, старого мастера из другой страны, и глаза его стали черными и нежными; казалось, он знал много тайн и вообще знал все, что следует знать, — не только что надо делать с этими пляшущими шариками, но знал все и про землю, и про небо, про листья и про ветер, и про идущий дождь; он знал их колдовскую силу, знал их тайны и знал, что таится в тайниках души этой девочки, с которой он никогда даже не разговаривал. Бенни. Да умеет ли он говорить? Он ведь за все время не сказал ни слова. Было в нем какое-то понимание извечного переплетение любви и смерти и пустоты легкомыслия; он смотрел на Моди и не улыбался, только протянул руку и вытащил шарик из ее уха и другой — из ее волос.

Моди, возможно, знала, сказала Элен, — нет, должна была знать. Между ними существовало это молчаливое, печальное, таинственное общение: одному Богу известно, как ей сообщили о предстоящем конце. Возможно, что-то в его глазах — этот вызывающий взгляд в небеса, дерзкий взгляд или — позже — скорбный взгляд, который он бросил на нее, как бы говоря, что эта божественная магия должна, как и все, кончиться. Девочка плакала и плакала. А он положил шарики в карман и спокойно смотрел на нее. Она продолжала плакать, громко, и безрассудно, и мучительно, говоря: «Нет! Нет!»

По деревьям промчался ветер с дождем и пригладил волосы Элен — она не могла шевельнуться. «Нет! Нет! — вскрикивала Моди. — Нет! Нет!» Это было так, словно она увидела конец — не только этого дня, но и всех дней, солнечного света и того, как она носила воду, пляшущих шариков и всего, что она когда-либо любила на земле. Конец Бенни. Она все вскрикивала. Элен казалось, что она сейчас лишится чувств от ужаса.

«Нет! Нет!» — вскрикивала Моди и съехала вниз по забору, протянув к Бенни руки. Но он не сдвинулся с места — продолжал стоять под дождем, намочившим его рубашку, отчего она стала темно-красной, и с несчастным видом, все понимая, пристально смотрел на Моди. Элен шагнула было к ней, но он шагнул первым и быстро. Он подошел к забору и поднял на ноги Моди. Он не произнес ни слова. Моди затихла и смотрела на него, а по лицу ее текли слезы. Тогда он обнял ее и поцеловал в щеку.

Вот, главным образом, это, сказала Элен, она всегда будет помнить: качающиеся мимозы и этих двоих — она намного выше Бенни, — стоявших у забора, вцепившись друг в друга. После всех этих лет Моди обрела этого доброжелателя, отца, мага… кого-то… Элен не знала, кого. Но Моди его обрела. Он знал. Бенни знал. Он наконец выпрямился и пригладил волосы, глядя на нее. А Моди смотрела на него, тоже ничего не говоря, — только глаза молили его остаться.

Что он мог предпринять? Элен знала: ничего. Достаточно было понимания. Он заткнул рубашку в брюки, повернулся, быстро пошел через поле под дождем и исчез за бараками. А Элен повела Моди назад, в дом.

— Он больше не возвращался туда. И Моди никогда больше туда не возвращалась. Весь октябрь мы снова сидели днем на крыльце. Моди никогда ни слова не сказала о нем или о чем-либо. Я рассказывала ей разные истории, но не думаю, чтобы она слушала. Она сидела возле меня и качалась на качалке, и смотрела на залив. Я полагаю, она много об этом думала, но наверняка не знаю. Возможно, от этих дум она так заболела. Не знаю. Она стала молчаливой и спокойной — возможно, она мечтала. Скорее всего она даже не чувствовала, что силы выходят из нее как из умирающего цветка. Умирающий цветок. Она уставала, и у нее болела нога, и она засыпала. Я тоже засыпала. Мы сидели вместе и какое-то время смотрели на корабли и видели, как над головой летают чайки, и тихо начинали дремать, закрывали глаза и выпускали из рук книги с картинками, и слышали, как летают шмели…

Такое было впечатление, словно Элен вдруг проснулась после долгого изнурительного сна. Она затушила сигарету и встала, пошатываясь.

— Значит, она собралась умирать, — сказала Элен. — Теперь вы все знаете. Про любовь. Почему вы не едете домой? Сейчас слишком поздно видеться с ней. Почему вы не едете домой? Вы уже наразвлекались. Я ждала вас весь день, и теперь хватит мне вас ждать, теперь я иду к Моди. Не хотите ли еще виски, мои дорогие? Вы можете получить виски на всех вечеринках. Хотите повстречать своих любимых? Попытайтесь! Просто попытайтесь! А я больше уже никого и ничего не жду!

Она поднесла руки к лицу и, согнувшись, зарыдала без слез, без звука. Без слез, потому что с того места, где они сидели, они могли видеть между ее пальцами ярко освещенные щеки, на которых не было ни слезинки, и плотно закрытые глаза, опущенные книзу уголки рта, делавшего долгий и мучительный вдох, как бывает с ребенком. Они видели, как сотрясались ее плечи, и оба поднялись, оскорбленные и немного потрясенные ее безумием. Они чувствовали себя виноватыми и жалели Элен, но, главным образом, были преисполнены бессмысленной, необоснованной любви. К Элен и к Моди, но и к кое-чему другому: к воспоминаниям о том, что было между ними настоящего и хорошего, невзирая на все остальное, к воспоминаниям обо всем, чего теперь не вернешь и что безвозвратно. Лофтис сказал: «Элен», и Пейтон сказала: «Ох, матушка».

Такое было впечатление, точно перед ее глазами продолжало стоять видение и они были в нем, были в нем, частью его: бесконечно долгие дни и парящие облака, качающиеся и дрожащие мимозы, фриз из чаек, застывших на фоне неба. Там были также шмели и чарующие незабываемые фигуры индейцев. Одни жонглировали под деревьями веселыми голубыми шариками; другие словно призраки рыскали с ножами вокруг них в сахарном тростнике. Все они — разбросанная семья — снова собрались дома, соединились ненадолго: они видели, как вздымаются и опадают паруса галеона, у руля — фигура, сражавшаяся со скромными летними бурями другого столетия, думая о завоеваниях, думая о золоте.

«Матушка…» — снова произнесла Пейтон.

Элен подняла на нее глаза.

«Ты у меня не хныкай, — сказала она. — Это наполовину твоя вина. Помнишь, как ты дала ей упасть? Я освежу…»

«Но…»

«Помнишь?»

«Матушка…»

«Тебе безразлично. Все. И поэтому ты удерживала своего отца, чтобы он не был тут? Ты — со своим распутством и своим пьянством».

«Элен!» — крикнул Лофтис.

Она повернулась и вышла из комнаты.

* * *

— Дикки, мальчик мой, дай мне снова эту бутылку, — сказала Пейтон.

— Вот она, крошка.

Ее голова лежала на его плече, одна его рука обнимала ее, а другой он рулил. Это было не очень удобно, но машина была большая и тяжелая — «олдсмобиль», и она спокойно ехала по колдобинам, образовавшимся за морозную ночь. Небо над ними прояснялось. Местность была пустынная, сонная, здесь полно было сосен и болот, со дна их поднимались туманы, заволакивавшие дорогу опасными серыми клубами. Машина была, однако, отличная, построенная как хороший корабль, способный выдержать любую бурю; машина действительно напоминала своего рода корабль: она была просторная, с мягкой обивкой и удобная, как гондола дожа, и преодолевала неровности дороги с агрессивным достоинством парома. Они ехали сквозь море тумана и холодную тьму: фермы и заборы, темные бензоколонки, негритянская церковь в страшноватом леске — все это, кратко высвечиваемое фарами, было на удаленном сказочном берегу. Их окружала ночь, но они едва ли это сознавали, сидя в капсуле из стали и стекла, обогреваемые печкой. От приборной доски исходил зеленый свет, освещавший их, и они пили, чувствуя себя в безопасности, бездумно слушая музыку, передаваемую с освещенной звездами крыши на Бродвее. Шарлотсвилл был уже на много миль позади.

— И что меня заводит, — с горечью произнесла Пейтон, — так это то, что она — после всего — по-прежнему не может сказать ни одного хорошего слова.

— Что за женщина. Жаль, что я с ней не встретился.

— Нет, ты этого не захотел бы.

— Мне б хотелось…

— А что она тогда наговорила, — перебила его Пейтон. — Это было ужасно. Я подошла к ней, а она отвернулась. Потом посмотрела на меня и сказала: «Это твоя вина. Твоя. Ты дала ей упасть, ты дала ей упасть». Бог мой, я даже не знала, о чем она говорит, пока она, как она выразилась, не «освежила» мою память. Я рассказываю тебе, Боже, о том, что было пару лет назад, когда я не удержала Моди и она поскользнулась…

— А Моди…

— Да, она даже не позволила мне увидеть ее. Я ушла. Я не могла больше это выдерживать. Просто ушла, даже не зная, как Моди на самом деле себя чувствует, она… не умирает ли или насколько все это преувеличено. Ну, ты понимаешь: чтобы произвести впечатление.

— Иисусе!..

— Она сказала, что я предаюсь распутству и пьянству, и что мне все безразлично. Это были ее последние слова.

— Иисусе, сладкая моя, это звучит как…

— Да. Она сумасшедшая. — Пейтон наклонила бутылку и глотнула виски, и часть жидкости вылилась на ее пальто из верблюжьей шерсти.

— Осторожно, — сказал он.

— Ох, Дик.

Успокаивая ее, он нагнулся и поцеловал в волосы. Выехав на более высокое место, на прямую, затянутую туманом дорогу, он поехал очень быстро, и Пейтон пробормотала:

— Люблю быструю езду.

Он прижал ее к себе. Теперь пошли большие голые поля, к югу показался клочок реки Раппаханок — эти места они знали: здесь дорога, дом или сарай, бесшумно пронесшиеся мимо погруженной в тишину машины, лишь обещали, что через несколько ярдов появится другой дом, или дорога, или сарай, каждый более знакомый, по мере того как они приближались к своему дому. Это была Северная Коса, край аккуратных пасторальных заборов, свежей древесины, пасущихся овец и англосаксов — эти последние говорили с нагоняющим сон акцентом елизаветинских времен, вставали на заре, ложились с наступлением сумерек и держались с кальвинистской страстью традиционной нетерпимости порока. Большинство были пресвитерианцами и баптистами, многие — епископалианцами, и все молились и охотились на куропаток с одинаковым пылом, и умирали в здравом уме и преклонном возрасте от сердечной недостаточности; судьба уготовила им жизнь в мирном и не подвергшемся завоеванию крае, где не было железных дорог и больших городов, и низменных плотских соблазнов, и когда они умирали, то умирали в большинстве своем ублаготворенными, с отпущенными скромными грешками. Они жили между двух рек и небом и так же бережно относились к своей глубинке, как это происходит в самом сердце Африки. Они полны были здорового и честного любопытства, при этом объектом его не являлась экзотика или нечто прибывшее с Севера, и запахом моря были наполнены их дни; дотошные во всем — в морали тоже, но не слишком, — они жили в гармонии с природой и именовали себя последними американцами.

Только большое богатство способно было — предположительно — развратить такой народ, но Картрайты, хотя духовно ориентировались больше на Фермерский банк Ланкастера, чем на древнюю приходскую церковь, где каждое воскресенье педантично, но поверхностно являли свою преданность, не были развращены. Ими восхищались, и их уважали, и поскольку они считали, что тоже принадлежат к общине, это несколько чрезмерно почтительное отношение со стороны соседей смущало их и заставляло при их богатстве одеваться в неяркие, серые тона. Если они были выскочками, никто никогда не винил их в этом; никто не стал бы хихикать. Гаррисон Картрайт был энергичный вспыльчивый мужчина с лицом бульдога и обладал способностью наживать деньги с такой же легкостью, с какой голубь клюет кукурузные зерна. Все предприятия в этой части штата: банки, рыбный промысел, агентства по продаже автомобилей, ледники, — короче, все, что могло принести десятицентовик прибыли, полностью или частично принадлежало Картрайту, и естественным следствием этого было то, что он выступал и в другой — возможно, даже более головокружительной — сфере, будучи своего рода проконсулом сенатора Бёрда. Картрайт был сильным, властным мужчиной, но, подобно многим настоящим гениям, был любезен, умел менять тон — чтобы ладить с людьми — и знал, когда надо понизить голос. Люди, жаждущие нынче иметь царя, хотят, чтобы у него был алюминиевый скипетр, желательно складывающийся, домотканая одежда и большая широкая улыбка, — все это было у Картрайта.

Амбивалентность таких людей неизбежно странным образом сказывается на сыновьях. Когда Дику было шесть лет, Гаррисон Картрайт дал мальчику такого подзатыльника, что тот полетел вниз головой в воду тридцати футов глубиной, а все потому, что его сын не был ни храбрецом, ни умельцем, способным обращаться с главным парусом яхты. В памяти Дика была жива боль от удара и жуткий, перехватывающий дух страх, когда он погрузился в воду и почувствовал, как руль яхты прошелся по его голове, а также то, как это сказалось на его отце: какие угрызения совести исказили это тупое лицо бульдога, когда Картрайт вытащил через край яхты мокрого сына из воды, его слащавые, недостойные мужчины извинения и, наконец, его слезы. «Дикки, Дикки, Дикки, — хрипел он. — Что я наделал?»

Отец озадачивал Дика, и ребенком он разрывался между любовью и ненавистью. В спокойное время, когда отец был сдержан и владел собой, и любезно играл роль покорного деревенского эсквайра, Дик предпринимал попытки проявить инициативу и всегда удивлялся, с какой добротой и любовью отец это воспринимал. Но наступала плохая погода, облака и бурное море; дули муссоны, принося легкий запах долларов, были гибельные сделки, рискованные предприятия на каком-то далеком, опасном берегу. Затем отправленный в забытье Дик нашел вместе со своим братом и двумя сестрами уединение в обществе бабушки, которая взяла в свои руки хозяйство в доме после смерти невестки и страдала от артрита и чрезмерного увлечения Библией.

Мать Дика принадлежала к епископальной церкви, и хотя семья из уважения к ее памяти и по привычке по-прежнему ходила в маленькую церковь в деревне, старуха, будучи реформированной пресвитерианкой и прямым потомком Джона Нокса[18], быстро стала вносить изменения в это мягкое либеральное влияние бабушки. За завтраком она пила горячую воду, подслащенную сахаром, — это для желудка. В нижней спальне хорошего фермерского дома, в котором они жили, она каждый день проводила строгие службы своей веры, и вот туда приглашали Дика, тоненького мальчика с карими глазами, который дремал среди косых лучей света, потом разбрасывал руки, чтобы ощутить приток крови, распятый таким образом на свету, словно на хранилище отупляющей скуки. Кивая, он дремал, потом снова открывал глаза и смотрел на суровое лицо старого орла, чей клюв бесконечно закрывался и открывался, выпуская слова о грехе и проклятии, взятые из Библии, которую держали артритные когти орла. Там были и картины, созданные и противопоставленные более приятным зеленым видениям за окном — лужайке, кедрам, покрытому травой берегу пруда, где ползали речные раки и юркали в свои норки и где от пыльцы с сентябрьских деревьев все водоемы становились золотыми; а там были картины рая и ада, семиголового чудовища, чаши гнева Господня, женщины — олицетворения гнусности и грязных прелюбодеяний, которая именовалась матерью шлюх; и мальчик, подобно автору божественной книги, с большим восторгом удивлялся всему. Главным же образом он думал о тех легковозбудимых, брошенных в ад, которые тянули руки к безжалостному Аврааму с лицом злого духа и по-детски извечно кричали от боли и жжения. Эти дети терзали его душу. А позже, лежа на животе возле пруда, он размышлял и мечтал, тыча палкой в грязь, и видел их внизу, под колышущейся золотой пленкой, — детей не старше своей сестры, затонувших глубоко, среди раковин моллюсков и кокетливых пескарей, — детей, которые шевелились и беззвучно кричали и которых не касались светлые, все искупляющие воды. Поскольку он любил свою бабушку, поскольку она по-доброму относилась к нему и готовила ему сливочную помадку, он выносил такое к себе отношение — не по доброй воле, а приняв решение, и таким образом рано в жизни узнал, что за сладости платят слезами.

В юности он стал высоким блондином — сравнительно неиспорченным, несмотря на то что был богат, — со средним умом и хорошими намерениями. Три года, проведенных в маленькой епископальной подготовительной школе через реку, избавили его от боязни Бога, и он обнаружил, что пребывание сына богатого отца в школе для бедных мальчиков — это плюс в социальном смысле, если он сумеет остаться нормальным человеком. Из-за большого, как у отца, рта его нельзя было считать красивым, но он был привлекателен, сравнительно хорошо сложен и умен, — человек не выдающийся, однако от природы обладающий достаточным обаянием, чтобы оружием его не являлись деньги. Он был просто наделен небольшим превосходством. Он поступил в университет изучать бизнес, получая на содержание двести долларов в месяц, неуклонно веря — как все виргинские джентльмены — в виски и ощущая потребность в сексе, что он считал — как все молодые люди — пылким и самым главным в мире. В Шарлотсвилле он довольно легко познакомился с алкоголем, а вот знакомство с женщинами оказалось делом более трудным, и к тому времени, когда он встретился с Пейтон в конце второго курса, его единственное приобщение к сексу было с немолодой женой шофера грузовика, которая отдалась ему — вместе с еще пятью его сожителями по братству — жаркой весенней ночью в машине, припаркованной за придорожной закусочной.

С Пейтон его желание не исчезло — лишь было приглушено, и он приспособился следовать огорчительному ритуалу «студенческой любви», стараясь по возможности не расстраиваться. Во всяком случае, пытаясь не расстраиваться. Пейтон преисполняла его восторгом: она так себя вела — с холодным ироничным юмором, слегка горьким, но не нагонявшим мрака, и с большим пониманием людей, чем он, — что наконец он осознал, что по-настоящему любит ее, а ее красота, которая в один прекрасный день может принадлежать ему — не как его «олдсмобиль», а духовно, безоговорочно, нерушимо, без необходимости ухода за ней и починки, — вызывала в его душе до боли страстное желание. Их жизнь превратилась в один большой танец, в этакое море музыки, в котором сдержанные слова нежности — как отблески звезд; они целовались, прижимались друг к другу, и Дик был одновременно доволен и разочарован: это и есть райское счастье, такое радостное и такое мучительно-бесплодное? «Пейтон, тебе не хотелось бы…» — говорил он и умолкал, и нежное желание наполняло его душу, но он любил ее, и душа у него была протестантская, и она возмущалась.

Правда, часто не эти несовместимые состояния — желание и приличие — мучили его, а сама Пейтон. Никто, кроме его отца, так не озадачивал его, и порой он задавался вопросом: если — и когда — они поженятся, как он будет справляться с ней? Он пытался определить, что она в нем любит, или что ей нравится, или что ее привлекает. Она ни разу не сказала: «Я люблю тебя», — правда, он считал это формальностью. Он быстро отбросил проблему своих денег — когда их отношения приняли серьезный характер, она сказала ему: «Пошел ты со своими деньгами», — и он поверил ей, поскольку знал, что рассуждает она всегда откровенно и честно. Его смущало другое: он обладал упорядоченным и методичным рассудком, довольно рано научился сдерживать свои эмоции и всегда пытался доискиваться до понимания: как согласуются эти приступы ярости — нелепые, дикие и безосновательные, возникавшие всегда, когда она слишком много выпьет, и обычно направленные на него, — с тем, когда она ведет себя спокойно, нормально, когда, обвив руками его шею, называет его «Дики, мальчик мой» и ласкает его ухо языком, а от запаха духов в ее волосах он так слабеет, что готов упасть? Сотню раз за последние два года, уехав с какой-нибудь оргии, которая снисходительно именовалась «легкой попойкой», они оказывались одни, ошалевшие, чудом уцелевшие после бешеной езды по залитым лунным светом холмам, лесам, — они едва ли знали, где они, да и не так это было важно, — они парковались в густой, все сгущавшейся тени и ласкали друг друга — влажную кожу и волосы, и боялись сделать выдох — до того переполнены воздухом были их легкие, — чтобы не произвести неприятный свистящий звук. В этом году они слушали песню под названием «Наперегонки с луной». Она звучала не из какой-то стальной башни, находящейся в милях от них, а из глубины машины и исполнялась только для них. Они лежали, съежившись, рядом на скользкой коже, над ними в парах света пьяно крутилась заря, а с пола машины звучала первоклассная невидимая музыка — барабаны, трубы, скрипки, таинственно фосфоресцируя, зажигали их бедра и руки бледным невидимым огнем. Все это очень разочаровывало.

Но были и другие времена, наполненные не меньшей страстью, такие же памятные, но ужасные. Эти вечера начинались — тоже часто в доме братства — такими же веселыми, невинными развлечениями, а заканчивались бурей мерзких слов, слезами, размолвками. Дик никогда не мог сказать, какое настроение владеет ее душой; самое большее — он узнал, что она так или иначе привязана к дому, к своему отцу и что, получив известие от него или из семьи, она могла отдалиться от него или вообще не подпускать его к себе, а то и еще хуже — это могло сбросить ее с эмоционального каната, на котором она, казалось, всегда ненадежно балансировала. Тогда она становилась грубой и озадачивающей. Позже, в машине, она безосновательно обвиняла его в пренебрежении к ней (а он, насколько помнил, весь вечер не сводил с нее глаз), в бесчувствии, вообще в грубости и отсутствии чувства: ну как, спрашивала она, может она выйти замуж за человека, который так серьезно относится ко всему, что связано с братством, — за человека, вся жизнь которого — сплошное клише? «Боже, Дик, я люблю хорошо проводить время, я люблю сборища, но как ты можешь стоять и смеяться остротам этой дуры Таккер, этой шлюхи?.. Дик, я просто не думаю, что ты будешь достаточно нежным, если у нас будут дети…»

Вот такого рода ситуации.

Он проглатывал оскорбления, зная, что скоро это пройдет, зная, что она станет ласковой, и извинится, и поцелует его. То, что ее горькие слова уязвляли его скромное чувство собственного достоинства, не ломало его: он уже взвесил свои позиции, свои чувства, и если Пейтон, невзирая на эти неразумные вспышки обиды и подозрений, продолжает любить его за его положительные черты характера — каковы бы они ни были, — что ж, разве этого не достаточно? Она продолжала его смущать, но перемены в ее настроениях прокаливали их роман и постепенно стало ясно, какие черты в нем она любит. Частично — будучи такими разными — они дополняли друг друга: в середине ее диких взрывов он сознавал, что она знает, какой он сильный и надежный и что он успокоит ее. Слишком уважая себя, чтобы дать ей себя затоптать, он становился щитом для ее эмоций, зная, что она, как и он, человек живой и непоследовательный и что она всерьез не думает того, что говорит о нем.

Так что, когда он был вдали от нее, это было счастливое время, которое он предпочитал вспоминать. Вместе же они бывали так часто, как это позволяли их занятия, а именно: почти все время — каждый конец недели, а также по средам и четвергам и даже по вторникам, когда Дик днем отправлялся в долгую поездку через горы в Суит-Брайер. Их встречи были несерьезными — как встречи мальчиков и девочек из колледжа, и даже, для чужих, глаз беспечными, но это была лишь поза, поскольку, оставшись наедине, они давали рукам ласкать друг друга и ввязывали в жаркую ткань своего желания поцелуи и откровенные хриплые призывы, осуществления которых ни один из них не ожидал, да по-настоящему и не хотел. Они снова пили, ездили бесконечные мили на купленном на черном рынке бензине и оказывались высоко на залитых лунным светом, затянутых туманом холмах, танцуя под музыку, лившуюся из радиоприемника, запущенного на полную мощь, быстро переступая голыми ногами наперегонки с луной, которую Вогн Монро воспел для них в тихих гармоничных тактах и которая с этих округлых, бледных и мирных вершин казалась музыкой, созданной только для них…

Сейчас время близилось к рассвету, и они подъезжали к дому. Пол-литровая бутылка, лежавшая между ними, была почти пуста. Они проехали большие пустые поля, снова пошли знакомые фермы, ручей с индейским названием, изобилующим «к» и «кью», почти застывший под тонким слоем льда. Травянисто-зеленый свет опустился на землю, но все еще спало, было тихо и неподвижно, лишь желтое пламя ненадолго вспыхнуло в окне да три гуся взлетели с болота — некоторое время они летели на одной скорости с машиной, а потом свернули и полетели над рекой. На востоке утренняя звезда померкла, потом исчезла, и они выехали из темного укрытия лесов на яркий свет; над полями клубился дым из кухонных труб; настало официально воскресенье.

— Я сказала ему, что уйду из школы. — Пейтон икала и вынуждена была замолчать, сдерживая дыхание, пока Дик считал до девяти. — Вот! — Она снова взяла его за руку. — Я сказала ему, что не хочу больше брать ее вшивые деньги.

— Все будет о’кей, — сказал он, — не волнуйся.

— Моди не будет о’кей. Ох, Дик. — Она положила голову ему на плечо, и он снова обнял ее.

— Осталось всего несколько миль, лапочка, — сказал он.

Они вяло переговаривались, поскольку ни тот ни другая не спали этой ночью и только час или два ночью накануне. Однако они преодолевали усталость с помощью внутреннего волнения: Пейтон прошла через период напряжения и тревоги, но для таких молодых людей беда — это еще не конец, беда открывает новые перспективы, бегство или свободу. Дик успокоил ее насчет Моди: тут ничего нельзя больше поделать — надо только ждать и смотреть. А пока… Пока они говорили и говорили — главным образом Пейтон, — и благодаря виски, которое притупило и ввело в заблуждение их разум, они повторялись в своем разговоре, и в нем было искусственное возбуждение, и его печальная и фатальная окраска вселяла в них чувство своеобразной радости.

— А еще папа, — тихо произнесла Пейтон. — Как я уже говорила тебе. Ужасно было видеть его таким, как перед нашим уходом. Ох, видел бы ты его. Ты, правда, никогда такого не видел. Он был совсем потерянный — чуть не обслюнявил всю меня, говоря, что это не конец, что я должна вернуться с ним в Порт-Варвик. — Она резко выпрямилась, глядя на Дика. — Ты только представь себе! Он был совершенно потерянный, она совсем подорвала его, так что я, право, на минуту подумала, что он лишился рассудка. Можешь себе представить: он всерьез предлагал мне вернуться вместе с ним, с ней! — Пейтон на минуту умолкла, отбросила волосы со лба. — Бедняга. Он такой болван. Но я люблю его, Дик. Люблю. — Она снова икнула и, порывшись в кармане, вытащила кольцо Лофтиса. — Смотри, Дик, смотри, что эта старая тупица дал мне. Верно, красивое? И знаешь, что он сказал? Он сказал — он попытался сострить… — Она издала смешок. — Он был такой жалкий, когда у него свалилась перевязка. Я вернула ее на место. Так он снял с пальца это кольцо и попытался пошутить. «Послушай, — сказал он, — если этот богатый молодой мерзавец может подарить тебе значок братства, самое меньшее, что я могу сделать, это просить тебя принять от такой разорившейся развалины, как я, сей маленький символ любви». Дорогой человек. О, это было так патетично… ик! — Она снова откинулась на спинку сиденья, беспомощно смеясь, делая судорожные вздохи, перемежавшиеся иканием, что грозило превратиться в истерию. — Дай мне выпить, дорогуша. Чтобы излечиться.

— Бедная крошка. Чертовски отличная штука, — сказал Дик.

— Что?

— Все это. — Он отвел глаза с дороги, лицо у него было красное и угрюмое, и он плохо владел языком. — Все. Я хочу сказать… о, какого черта. Я хочу сказать: не уходи из школы.

Лапочка, у нас не так много времени. Дядя Сэм[19] заберет меня. Давай поженимся. Сегодня. Поедем в Мэриленд. У папки куча продовольственных талонов. Мы сначала поспим. Потом поедем в Ла-Плату и поженимся. Лапочка, я буду заботиться о тебе до конца моей жизни. Ох, лапочка, черт бы побрал…

Она его не слушала. Она улыбалась. Она сказала:

— Это было бы смешно, если б не было так ужасно. Он извинялся передо мной зато, что все эти годы распутничал с этой кошмарной женщиной. Передо мной! Зачем он это делал? Будто мне не все равно. Я хотела сказать ему, что это прекрасно, только почему он не выбрал кого-нибудь, у кого было бы хоть немного… savoir faire?[20] И почему он вздумал извиняться передо мной? Наверно потому, что ему надо было перед кем-то извиниться.

— Так как насчет этого, дорогуша?

— Насчет чего?

— Поездки в…

— Ох нет, Дики, не сегодня.

— А когда? Скажи мне — когда?

— Нет, Дик. Нет! Нет! Ради Бога, неужели ты не видишь… Ох, я такая пьяная… Я такая…

Она уткнулась головой ему в колени, сжав рукой его ногу. Он не вздрогнул, а смотрел прямо перед собой и не произнес ни слова — машина пробиралась сквозь туман, было зеленое, не поддающееся описанию утро. Появился дубовый и сосновый лес; две колонны из кирпича стояли по бокам въезда на гравийную дорогу; они свернули туда. В полумиле по ней стоял дом, пустой и тихий. Они проехали по маленькому мостику через пруд. В одной из побеленных служб, где жили когда-то рабы, прокукарекал петух. Ветви больших дубов образовывали арку над дорогой, и когда они ехали там, машина привела в ужас стадо гусей, которые в неуклюжей спешке, крякая в смятении, полетели вперед.

— Харвей, должно быть, уже встал, — сказал Дик, — в жизни не видел такого энергичного негра.

Пейтон никак не отреагировала — только приподняла голову и снова опустила Дику на колени. Лицо ее было смертельно бледно.

Выпив кофе, они немного ожили. Но от напряжения и нервного состояния оба слишком устали, чтобы спать. Часы на кухне показывали пять, но они стояли, и Дик с Пейтон вяло прикинули — хотя, в общем-то, им было все равно, — что сейчас, должно быть, около семи. В доме не было никого, кроме них: семья уехала — как ранее говорил Дик — в округ Кинг-энд-Куин навестить родственников. Дом был безрадостный и тихий, ничто не нарушало в нем покоя, кроме раздававшегося иногда потрескивания досок, вытягивавшихся, как ноги проснувшегося человека, с щелкающим звуком, нагреваясь на заре, — и так каждое утро на протяжении почти двух сотен лет. В доме стоял затхлый запах — окон не открывали с четверга, и Пейтон с Диком бесцельно бродили по затхлым, душным комнатам, не в состоянии ни вернуться к прерванному разговору, ни забыть его. И такое было впечатление, словно их напряженность и усталость — а главным образом горе и растерянность Пейтон, отчаяние — стали передаваться дому. Среди этих старых комнат, где до сего дня вместе с радио, электрическими лампочками и современными креслами по-прежнему сохранились некоторые убогие остатки благонравной жизни предков — старые трости, вырезанные из погибшего пекана много лет назад, задолго до начала войны, и изгрызенная мышами Библия для чтения с кафедры, и довоенные романы, запыленные и не вытащенные из ящиков, и христианские литографии апостолов, и Вознесениями лежащей в обмороке Сюзанны, — среди всего этого бродили Дик и Пейтон, нося с собой — подобно анахроническому запаху — свое особое, современное отчаяние.

Они рухнули вместе на диван и признали, что обоим нужно выпить. Дик достал виски отца и налил в два стакана. Пока Пейтон пила, Дик вышел из комнаты и нашел Харвея, старого негра, типичного Дядюшку Римуса начиная с высоких, на пуговицах, ботинок и кончая беззубой улыбкой и бесцветными волосами.

— Я не хочу, чтобы ты говорил папе, что мисс Лофтис останавливалась здесь, — с трудом произнося слова, сказал Дик.

Обладая практическим умом и будучи очень старым, Харвей понял и ответил спокойно:

— Да, сёр, миста Дик.

Вернувшись в гостиную, Дик обнаружил, что Пейтон стоит у окна, держа в руке второй стакан виски. Она включила радио. Он постоял возле нее, молча. Над рекой появилось солнце. Река была красивая — широкая и голубая, и спокойная, ни один город не обезображивал ее берегов. В этой реке было что-то первобытное — в лесах, теснившихся по ее берегам, и в пустынных отмелях, образованных приливами, и в том, как утки взлетали на юг по голубому безоблачному небу; казалось, что река была всегда такой — она не менялась, ее не коснулись орудия или оружие человека, и она останется такой, пока земля не станет вновь морем, а море — землей, и приливы не уничтожат все — и леса, и ракушки, и вернувшихся уток, — и река будет течь по дну качающегося вечного океана. Пейтон повернулась к Дику и сказала:

— Они считают, что они победили.

— Кто, лапочка?

— Дате — из прошлого поколения. Папа, наверное. Все, кто о чем-то думал. Они считали себя потерянными. Они сумасшедшие. Никакие они не потерянные. Они все делали, чтобы потерять нас.

— Нас?

— Да. Они потеряли не себя, они потеряли нас — тебя и меня. Посмотри на папу. Я так люблю его. Но он потерял меня и даже не знает об этом. — Она вынула из кармашка кольцо и посмотрела на него. — Дорогой. По-моему, у нас фрейдистская привязанность друг к другу. Дорогой. Но он такой осел. Если бы он не был женат на матери, мы все могли бы отлично жить. Она не по силам ему. Вот мы и потерялись. Он потерял меня, и все его друзья потеряли своих детей. Не знаю почему, но это так. По крайней мере у них была возможность некоторое время пожить вместе. Но они не позаботились и потеряли тебя тоже, и теперь ты уйдешь на войну и будешь убит.

— Нет, не буду. Я твердый орешек.

— Никакой ты нетвердый. Ты такой же, как я, ты не знаешь, какой путь выбрать.

— Я знаю, что хочу на тебе жениться.

— Нет, Дик, не начинай…

— Ой, лапочка, послушай же: мы могли бы…

Такое было впечатление, будто его слова, упорно повторяемые, причиняли ей физическую боль, порождали агонию сожалений, и воспоминания желание. Она в ярости повернулась к нему, и, поскольку была пьяна, голос ее звучал хрипло, а слова — невнятно.

— Прекрати говорить про женитьбу, Дик. Прекрати об этом говорить! Ты эгоистично ко мне относишься. И глупо. И если хочешь знать, почему я так себя веду, так потому, что я не люблю тебя и никогда не любила. Не из-за того, что ты такой, и не из-за чего-то еще, а просто потому, что не люблю и не могу любить, и ведь это так худо. Разве не худо, Дик? Разве не худо то, что я такая раздражительная? Что ты никогда…

Он знал, что это у нее пройдет. Он обнял ее, крепко к себе прижал. Она немного посопротивлялась, но потом обмякла, и поскольку он любил ее и понимал, он вложил всю свою преданность, целуя ее в губы, что наполнило священным восторгом его душу. Она сказала «нет», один раз, но это было ее последним словом, ибо что-то проскочило между ними — тяга, беззвучная как воздух, и он повел ее в спальню. Там стояла старая кровать его бабушки с четырьмя столбиками, и они весь день лежали на ней, отбросив одеяла, поскольку в комнате было жарко и душно, — лежали голые и спали. Совокупление отняло у них все силы, но спали они беспокойно: им снились сны, лишенные любви. Солнце взошло, начало клониться, и день залил светом комнату. Радио, негромко звучавшее в гостиной, пронизывало их сны еле слышным бормотанием: война, сказал проповедник, охватила весь мир, — и на туманном краю сна, между бодрствованием и сном, мозг их обоих уловил слова «Христос» и «Антихрист», которые тотчас вылетели из памяти и забылись, а они переворачивались и снова видели сны.

Не просыпаясь, он обнял ее — она отодвинулась. В полях, по которым гулял ветер, залаяла собака. Послышалась танцевальная музыка, а потом — Моцарт, песня безграничной невинности, которая звучала среди разрушенных мирных храмов и внесла в их сны немыслимое видение: любовь, пережившую время и существовавшую даже в ночи, недосягаемую для смерти и всех незапамятных наступающих сумерек. Затем наступил вечер. Раскинув руки и ноги, они зашевелились и перевернулись. Сумерки накрыли их тела. Они были окрашены огнем, как тела тех павших детей, которые живут и дышат, и беззвучно вскрикивают и чьи души вечно пылают.

6

Кэри ехал осторожно, поскольку теперь, в послеполуденную жару, они начали выходить группами — негры в тюрбанах и в белых, падающих свободными складками одеждах для крещения. Они приезжали на автобусах, и на машинах-развалюхах, и в багажниках грузовиков; иные приходили пешком. Они появлялись с пыльных дорог, смеясь и потея, неся бумажные плакаты:

ВЕРА ПАПЫ ПРИНОСИТ НАМ ЛЮБОВЬ

и ехать им было трудно из-за детишек в миниатюрных одеждах, бежавших перед машинами.

Собственно, на дороге была такая неразбериха — шоферы грузовиков и легковых машин проезжали мимо друг друга, затем поворачивались, выкрикивая приветствия с пьяной разнузданностью, — что Кэри на минуту остановился у края дороги, под деревьями. Они с Элен на какое-то время тут безнадежно застряли, совершенно вымотавшись среди потока развевающихся одежд, и Кэри слегка запаниковал: он понимал, что они с Элен — единственные белые люди на многие мили, словно миссионеры, изолированные среди враждебных туземцев, которые безостановочно топают мимо в поисках языческого искупления грехов в водах Конго. Внезапно наступил перерыв: большинство негров исчезли с дороги, уйдя по направлению к городу и оставив позади себя облако горячего мелкого песка, которое поднялось в воздух и опало, а на капоте машины появился белый слой пыли. Элен закашлялась и вытерла лоб. Кэри снова завел машину, и они поехали дальше по шоссе. Ни он, ни она, с тех пор как сели в машину, не произнесли ни слова — правда, Кэри раз или два попытался прочистить горло. Однако теперь он обнаружил, что говорит, прежде даже чем осознал, что именно.

— Что вы сейчас чувствуете, Элен?

Молчание длилось долго. Мимо промелькнули леса и болото, бензоколонки, убогая придорожная закусочная. Наконец Элен ровным голосом произнесла:

— Усталость.

— Я имею в виду, дорогая Элен, — продолжал он, — я имею в виду… все это.

Краешком глаза он увидел, как она подняла руку и двумя тонкими бледными пальцами защипнула складки на шее. Это был напряженный, требовавший размышления момент, словно он попросил ее решить математическую задачу, требовавшую сосредоточенной концентрации. Затем она произнесла отчетливо, будничным тоном:

— Не знаю, Кэри. Можно ли знать, когда ты под конец… потеряла голову? Вы понимаете, что я имею в виду? Годы назад это было бы иначе. Все тогда было другое. Я могла чувствовать, как все остальные. Но вы знаете так же хорошо, как и я, что произошло, когда все рухнуло. Пейтон и вообще все. Когда ушел Милтон. Я тогда рассказывала вам об этом. А сейчас я не хочу больше об этом говорить. — Отвернувшись, она стала смотреть в окно.

— Вы потеряли… — заговорил он, — …вы покинули Бога.

— Бог покинул меня. Еще прежде. Когда умерла Моди.

— Нет, — сказал он, — Бог никогда никого не покидает.

А сам думал: «Не надо об этом больше. Слишком для подобного разговора поздно. Сейчас важно другое, а о Боге мы можем поговорить позже».

— Выдумали о Милтоне? — сказал он. — Думали ли вы о том, что я говорил вам сегодня утром?

— Я легла спать, — сказала она. — Мне снился сон. Я ни о чем не думала.

— И что… что же вам снилось? — спросил он с надеждой.

— Приятное. Берег, каким он был много лет назад. Песок. Туман утром. Мой сад, как он выглядел тогда, когда я им занималась.

— Милтон нуждается в вас и хочет быть с вами, — сказал Кэри. — Он раскаивается. Он достаточно настрадался.

— Да, я думала об этом. Возможно, это и так.

Сердце Кэри забилось быстрее, словно он вдохнул возбуждающее дуновение надежды.

— Он действительно нуждается в вас, — поспешил сказать Кэри, — действительно. И вы нуждаетесь в нем. Ведь он — все, что у вас есть. Неужели вы этого не понимаете, Элен, дорогая? Неужели не понимаете?

— Да, — тихо произнесла она, — да.

Но это был ответ, произнесенный еле слышно, усталым голосом, по-настоящему ни в чем не убеждавший, и Кэри подумал: «Да, возможно, это правда, что она далеко зашла и ничто теперь ей не поможет. Даже Бог. Значит, она все-таки обезумела?»

И он подумал о безумии и об этой семье, которой удалось — казалось, без особых усилий — разрушить себя, и его охватила такая меланхолия, что у него забунтовал желудок и руки обмякли и задрожали на руле. Он вспомнил этот дикий вечер после похорон Моди, когда Пейтон отсутствовала, а Лофтис, как он полагал, скрывался наверху, Элен сказала ему, что пришел конец всему: «Бога нет, вообще ничего нет, перед вами лишь, — кивком указав наверх, где находился Лофтис, и включив, как понимал Кэри, сюда и Пейтон, — эти выродки чудовищ». Боже, какие она употребляла слова! И тут, в этот момент, он понял, что иначе и быть не могло: она же сошла с ума — трудно сказать насколько, но он понял, внутренне застонав от отчаяния, что она слишком далеко зашла и его советы священника ей ни к чему. А отчаяние возникло у него не только из-за ее трагедии, а из-за себя: ведь он не сумел; все эти годы, что он знал ее, она постепенно стала для него своего рода символом заблудшего человека, ищущего — неважно, что прерывисто, — Христа, и такого человека, которого можно спасти. Но он ее не спас, не научил ее верить, что она сумеет пережить беду; и в тот вечер, когда завывал ветер, была непогода и Элен дрожала от холода в своем доме, а Лофтис, находившийся наверху, был слишком пьян, чтобы затопить печь, ужас и сознание провала охватили Кэри, словно по его спине прошлась мокрая морщинистая рука утопленницы, и он на какое-то время почувствовал себя отступником, обращающимся раздраженно, жестоко к Богу, который так и не объявился: «Почему, Бог?» Тем не менее он пытался что-то сделать даже после того.

А теперь вот это. Кого винить? Сумасшедшая Элен или нет, но она ведет себя гадко. Держась своей особой, неизменной манеры, она не дала Лофтису ни прощения, ни понимания и, главное, — гадко вела себя с Пейтон. Правда, и сам Лофтис оказался не таким уж хорошим, и в конце-то концов кто, кроме самого Господа, мог знать, где начинался и где кончался этот круг, состоявший из таких трагических подозрений и недопониманий? Кто был автором первоначального злодеяния? Пейтон — подумаем о Пейтон. Она выше упрека? Другие дети выросли даже в худших условиях. Возможно, ответ в Пейтон.

Кэри нажал на тормоз. В своей рассеянности он чуть не наехал на тощую цветную женщину, которая катила на велосипеде в одежде для крещения и продолжала бездумно крутить колеса с величайшей радостью на лице.

— Из-извините, Элен! — воскликнул Кэри и, придя в себя, добавил: — Я подумал, что вы через некоторое время нашли это, Элен.

— Что? — безо всякого интереса спросила она.

— Все, что вы искали. — Он поехал дальше. — Некоторое время. После… после того, как умерла Моди.

— Нет.

— Нет… — соглашаясь с ней, вздохнул он, — нет, не нашли. — Потом: — Он нуждается в вас. Вы нужны друг другу, — снова пробормотал он тихо и тщетно. — Ой, смотрите-ка, — вдруг произнес он. — Смотрите туда.

На подъезде к захудалой бензоколонке, которая, по-видимому, была также и закусочной, стоял катафалк перед пустым лимузином. Кэри быстро свернул с шоссе, взвизгнув шинами. Он остановился за лимузином и стал осматриваться. Он никого не увидел, однако откуда-то возле катафалка и по другую сторону его — там, где был поднят капот, — донеслись тихие голоса. Что-то металлическое — молоток или гаечный ключ — упало на гравий.

— Значит, — сказал он, — они должны быть тут.

— Да.

— Интересно, что случилось?

— Я не знаю.

— Интересно, что могло случиться, — повторил он, но ответа не последовало. — Что ж, — сказал он, — выйду-ка я и посмотрю.

— Да.

— А вы не хотите выйти и на минутку зайти туда? Тут жарко. Сидеть в машине.

— Нет.

— Вы уверены?

— Да.

Дневная жара несла с собой опьяняющий и тяжелый застой; по дороге проехал грузовик, полный негров, и шум его потерялся на востоке. Вокруг них залитые солнцем, высохшие, чуть ли не выжженные, как после засухи, поля были пусты и не жужжали насекомые, среди сорняков не было ни стремительных взлетов, ни шуршания, а в темных сосновых лесах позади не слышалось птичьих звуков. Все умчалось от жары. В воздухе пахло бензином, и Кэри стал потеть.

— Элен. Вы не хотите сесть… здесь?

— Да.

Он направился к катафалку — в этот момент она что-то сказала. Ему показалось: «Постойте». Он повернулся.

— Я не хочу видеть эту женщину, — произнесла она ровным, ясным голосом. — Вы меня поняли, Кэри? Она…

— Что, Элен, дорогая?

— Я не хочу видеть эту женщину. Я не хочу встречать ее взгляд.

Он вернулся к окну машины и посмотрел вниз, на нее. Он чувствовал злость, горечь и тщету.

— Элен, — сказал он мягко, голосом, в котором звучала горечь, — зачем вы сегодня поехали? Раз вы ко всему так относитесь. Зачем? Только потому, что так надо? Только… — Он умолк, его трясло. — Извините, Элен, — сказал он.

Она отвернулась и слегка склонила голову.

— Все отдам за сигарету, — сказала она. — Все.

— Извините, Элен, — повторил он и направился к катафалку. «Она утратила любовь и, возможно, способность горевать, — подумал он, — но не ненависть. Не ненависть».

Три фигуры стояли, нагнувшись над мотором: механик, мистер Каспер и Барклей. Мистер Каспер, когда Кэри подошел к ним, с присущей его профессии улыбкой во весь рот, обнажившей зубы.

— Ах, — вздохнул мистер Каспер, — мистер Карр. Плохой сегодня день. Все плохо. Страшное дело. Вы приехали с матерью покойницы?

— Да. Это ужасно.

— Вот именно. У нас тут произошла небольшая беда, но мы ее быстро поправим. Мигом. Я звонил на кладбище могильщику. Все готово. Ох как это печально, одно из самых моих печальных дел.

Кэри снова согласился, что это действительно печально, с обоих лил пот, и тут мистер Каспер, который в глубине души считал себя таким же помазанником Божиим, как любой священник, сказал Кэри, что пути Господни бывают очень странными и причины происходящего неведомы смертным, и несмотря на жару, на яркое солнце, грозившее прожечь дырки в их одинаковых белых панамах, они поболтали некоторое время, понимая друг друга.

Но жара была действительно ужасающая, и Кэри, перебив мистера Каспера, который, прижав к груди сжатые кулаки в красных веснушках, говорил о спасительной благодати освященных христианских похорон, спросил его, где Лофтис.

— Да тут, — сказал мистер Каспер, — с той женщиной… миссис Боннер, по-моему. — Его веки печально опустились, лицо приняло неопределенное выражение — одновременно плутоватое и неодобрительное, оно мелькнуло и исчезло. — Пожалуйста, сэр, скажите мистеру Лофтису, что мы готовы будем через несколько минут ехать дальше. Мы уже пробыли здесь полчаса, и могильщик…

Кэри поспешно отправился на бензоколонку. Подойдя к двери, он повернулся и посмотрел на Элен. Она по-прежнему сидела на переднем сиденье машины и угрюмо смотрела вперед. Порыв ветра слабо прогудел в соснах; завеса пыли пролетела над катафалком и машинами, неся с собой высохшие семена и угольки, но Элен не обратила на это внимания — она смотрела прямо перед собой на голые поля, а ветер, затихая, продолжал шуршать, белое завихрение следовало за тонким белым завихрением такими идеальными волнами.

— Элен, — крикнул Кэри и поманил ее пальцем, но тщетно: она его не видела. Он пошел дальше.

Лофтис сидел в кабинке у окна, держа в обеих руках, словно в сакраментальном объятии, бутылку пива. По радио звучала народная музыка. В другой кабинке сидела Долли — одна — и, всхлипывая, старалась найти сухое место в смятых бумажных салфетках. Была там еще и негритянка, которую Кэри знал, — Элла Суон, неудобно сидевшая на ящике с водой в хвосте машины, среди шин и канистр с маслом; увидев его, она поднялась, вскрикнув, узнав его, но он приложил палец к губам и направился к Лофтису. А Лофтис сначала не узнал Кэри — лишь тупо повернул в его сторону лицо. На его лоб свешивалась седая прядь волос. Щеки его были сейчас зеленоватого цвета, а глаза, отрешенные и удивленные, и налитые кровью, смотрели на Кэри, которому вдруг вспомнилось выражение: «Если долго смотреть в бездну, то бездна начнет смотреть на тебя». Не произнеся ни слова, Кэри сел напротив Лофтиса.

— Милтон, — произнес он, — я и сказать вам не могу, как мне вас жаль. Я хочу, чтобы вы знали, что если я чем-нибудь…

— Нет, — сказал Лофтис, поведя рукой, — никто ничего не может тут поделать. — И, нагнув бутылку, стал пить.

— Я могу помочь вам, — сказал Кэри, — немножко. Я не знаю, насколько я сумею вам помочь, и я знаю, как вы относитесь… к разным вещам. Я не хочу, чтобы вы уверовали в меня или даже в Бога, если вы этого сейчас не чувствуете. — Он умолк, очень осторожно отодвинул бутылку от лица Лофтиса, сидевшего напротив него как испуганный ребенок, сосущий соску. — Послушайте, я не полный болван в таких вещах, но почему бы вам на время не перестать думать об этом? Хотя бы сегодня. Послушайте меня минутку, пожалуйста, Милтон?

— Я лишился моей девочки, — сказал Лофтис.

— Я знаю. Я…

Лофтис посмотрел в сторону, уткнувшись лбом в руку.

— Не говорите мне, — тихо произнес он, — что так рассудил Господь или какую-то другую чепуху. Я лишился моего ребенка. Я должен…

— Милтон, — прервал его Кэри, — у нас не так много времени. Скажите мне. Скажите, почему вы хотите вернуть Элен? Разве вы не понимаете? В этом загвоздка. У вас почти в руках ваше спасение. Элен это знает. Она по-прежнему слишком горда. Вы должны пытаться и снова пытаться, и заставить ее понять, насколько вы необходимы сейчас друг другу. Разве вы этого не понимаете, Милтон?

— Я пытался, — апатично произнес он. — Я пытался. Что еще могу я сделать? — Голос его звучал устало и безразлично, но не без оттенка надежды. Он снова взял свое пиво и сделал большой глоток. — Она безумна. Больна. Я весь выложился. Что еще я могу сделать?

— Скажите ей сейчас.

— Я боюсь.

— Боитесь чего? — спросил Кэри. — Боитесь, что она не станет?..

— Да. Боюсь, что она не скажет «да».

— Прочистите себе мозги, Милтон. Почему вы хотите, чтобы она снова была с вами? Вы должны быть уверены, что это не только реакция на все… на все это. Почему вы хотите снова быть с ней? Загляните в свою душу.

Лофтис молчал. Вокруг них складками шерсти висела страшная послеполуденная жара; по дороге мимо них проехали два автомобиля-развалюхи, оставив позади себя хвост жирного голубого дыма, который взлетел по течению ветра и опал, исчез среди сосен. Пересмешник запел в лесах и перестал. И Кэри с Лофтисом сразу услышали всхлипы, хрипло доносившиеся из кабинки, где была Долли, но это тоже вдруг прекратилось. Над ними вращался четырехлопастный деревянный вентилятор, а, перекрывая его хлопки и шуршание, из радиоприемника неслась музыка — унылая слащавая похоронная песня о вере и скорби.

— Так вот, — сказал Лофтис поворачиваясь снова к Кэри, — я какое-то время старался. Старался почти целый год. Потом была свадьба Пейтон…

Кэри кивнул. Он слишком хорошо помнил эту свадьбу.

— Я просто не мог этого вынести. В тот день я ушел из дому и теперь сожалею об этом, поскольку я не понимал, что порядочность не дается тебе автоматически, а ты должен бороться за нее, как, я полагаю, ты борешься за любовь. Как-то раз Элен сказала мне, будто вы говорили, что за любовь надо бороться. Сейчас я полагаю, я это знаю, но слишком поздно. — Он на секунду взглянул на Долли и снова перевел взгляд на Кэри. — Итак, я ушел, и даже тогда это было слишком рано: я не понимал, что тот день был просто порогом на пути. Я достаточно боролся. Я был нетерпелив, в пятьдесят один год я, как сопливый мальчишка, горел нетерпением избавиться от единственного существа на свете, которое стоило иметь рядом, — больная или нет, безумная или нет, она единственная стоила пятидесяти одного и больше годов жизни и была все еще хороша для меня, как прекрасный цветок розы… — И он заплакал.

— Я понимаю, — сказал Кэри. — Я понимаю…

За мистером Каспером хлопнула затянутая сеткой дверь. Он вошел и встал рядом с Долли, глядя вниз, на Лофтиса.

— Теперь мы готовы, — мягко произнес он. — Мне ужасно неприятно. Никогда у меня такого не было…

Лофтис со стоном поднялся на ноги.

— Милтон, — сказала Долли, коснувшись его.

Он не обратил на нее никакого внимания. Кэри тоже встал. На западе прокатился слабый рокот грома. Дневной свет на минуту исчез, комната наполнилась холодными зелеными тенями. Из загроможденного угла помещения, где сидела Элла или откуда она сейчас появилась — этакий квадрат кружев и черного траура — и заковыляла к ним, вдруг возникли и загремели гитары, все громче, словно перебираемые пальцами струны приобретали дикую, скорбную силу, а голос — женский — трагический экстаз.

Но они оставили его умирать, Точно уличного бродягу… В тот день был Лазарь бродягой, И это он лег у ворот богача.

Яркое солнце прорвалось сквозь оконную сетку, засиженную мухами, и луч его упал на щеки Лофтиса. Он передвинулся на стуле.

— Почему? — сказал Кэри.

Лофтис снова уткнулся головой в руки.

— Иисусе Христе, дружище, я люблю ее! — Он поднял глаза. — Я всегда ее любил. Вам нет нужды сидеть тут, верно, и мягко так, элегантно зондировать…

— Я вовсе не зондирую.

Лофтис осекся, посмотрел в сторону.

— Извините. Вы вовсю стараетесь. Просто я хочу, чтобы этот день кончился. — Он снова посмотрел на Кэри. — Было время, — тихо произнес он, — когда я считал, что нашел своего рода ответ. Господи, мы шагаем по жизни, обманывая себя, считая, что нашли ответ, только на самом деле это никогда не бывает ответом. Я думал, что утрата Моди скажется на нашей жизни. И какое-то время так оно и было. Мы сплотились. Я даже перестал пить. Я был сломлен. Я послал к черту эту другую жизнь. Я подумал, что следует поговорить о порядочности в этом мире, где, похоже, не осталось никакой порядочности. Я подумал, что, возможно, счастье на самом деле — это лишь сознание, что ты хорошо прожил жизнь, невзирая на пережитые неприятности, и если хорошо прожить жизнь — значит, идти на компромиссы, и мириться с чем-то, и смиряться, и терпеть страдания, наносимые любимым тобой человеком, — так лучше все это, чем жить, не имея порядочности.

Он умолк, глядя на поля; по лицу его тек пот. Скоро пойдет дождь; на горизонте крутились и вздувались грозовые облака, и ветер налетел на сосновую рощу в отдалении, покрыв ее лучами света словно большими пальцами. Лофтис издал звук, похожий на рвотный позыв, и в этот момент появилась Долли и остановилась у столика, вытирая глаза.

— Милтон… — начала она.

Он не обратил на нее внимания.

Огнедышащая жара вернулась. Лофтис направился к двери вместе с мистером Каспером, успокоительно положившим руку ему на плечо, а Долли шагала с ними рядом. Элла подошла к Кэри — он повернулся, и она неуклюже поприветствовала его и даже как бы присела.

— Пожалуйста, сэр, миста Кэри, — сказала она, — вы будете просить, чтобы это блудное дитя взяли на небо?

— Да.

— Бедное благостное дитя. Нам только и осталось, что молиться. Молиться духом и молиться, понимая, как апостол Павел. — Она дернула носом, прикрыв его рукавом. — Смилуйся, Господи, — простонала она, — видели мы наказание; как сказал Господь, я вижу: пришел конец всему земному и везде на земле полно буйства.

— Да. — Он похлопал ее по плечу и повел к двери. — Господь, — нагнувшись к ней, произнес он с известной грустью, поскольку Вселенная вдруг показалась ему невыносимо пустой и голой, — с сочувствием и со своей бесконечной благостью будет оберегать нас всегда и везде, будем мы среди живых или мертвых.

Подойдя к двери, он обнаружил, что Лофтис стоит один на ступенях. Долли и мистер Каспер уже сидели в лимузине, а Барклей был снова за рулем катафалка. Механик, стоявший у конца лестницы с тряпкой в руке, выплюнул на нагретый асфальт рыжую струю табачной жвачки, на которую, лишь только она опустилась на асфальт, налетели мухи. Из-под гаража вылезла кошка с мышью во рту, осторожно скосила на них глаза и вприпрыжку умчалась прочь.

— Она просто не желает на меня смотреть, — сказал Лофтис, — просто не желает.

Элен сидела в машине, мрачно глядя перед собой, обмахивая лицо дорожной картой. Кэри положил руку Лофтису на плечо.

— Не волнуйтесь, — сказал он, — позже. Позже все утрясется. Поезжайте сейчас с мистером Каспером.

— Да, — сказал Лофтис, — позже. Да. Да.

Лофтис вместе с Эллой подошел к лимузину. Ветерок снова задул — жаркий, душный. Внезапно в воздухе возник запах — сладкий и нездоровый, тлетворный, как горящая плоть. Кэри повернулся. Возле сосен в шашлычной ямке лежала туша поросенка. Сорняки наклонились и задрожали, когда мимо проехала машина. Кэри вытер лоб.

Но, вспомнил Кэри, был момент, когда на семью дохнуло Божьей милостью, когда словно чудом все их дела уладились на какое-то время, обещая хоть и не идеальное, но улучшение. Было это в год, последовавший за смертью Моди в Шарлотсвилле. Когда после похорон он покидал их дом, вспоминая, в каком изнеможении и отчаянии была Элен (она не сказала ему «до свидания», лишь пробормотала что-то насчет «ожидания»: «Всю жизнь я ждала»), он ожидал любого проявления неистовства — убийства, самоубийства, бог знает чего. Однако ничего неприятного или ужасного не произошло. Он на время оставил ее одну, остро чувствуя свою неадекватность и считая, что его присутствие будет причинять ей лишь боль, будет раздражать ее, вызывать в памяти то время, когда они жили вместе в атмосфере оптимизма. Значит, Бога нет; пусть находит покой среди своих цветов, в успокаивающем душу сне и в том, к кому — как он знал теперь — она прибегала как к материнской груди; пусть она сходит к доктору — больная женщина. Вот так. Он не мог предвидеть, что в ней произойдет перемена — перемена столь сильная, хотя и не заметила на первый взгляд, что его разум должен был бы выкинуть красный флаг предупреждения.

Через пару месяцев Кэри навестил ее. До этого были уклончивые переговоры по телефону — голос ее звучал ровно, без истерики, и она, полагал он, по крайней мере держалась. Затем одним солнечным февральским днем он обнаружил их вместе: они пили чай. Она поднялась, оставив Милтона, чтобы поздороваться с ним, хорошо одетая, отступив от траура, в светло-серое, со вкусом напудренная, хоть и не слишком преуспевшая в попытке скрыть мешки под глазами, а ведь она могла бы метлою вымести его. И питаясь остатками разговора, в котором ни разу не была упомянута Моди, или суровая рука судьбы, или что-то гнетущее, а речь шла лишь о некоторых изменениях в доме, о планах весенних посадок в саду — целая беспорядочная смесь обычных дел, — Кэри более или менее понял, к своему удивлению, как обстоят дела. А Лофтис, казалось, изображал свое отвращение ко всему на свете. Это происходило под видом изысканного страдания на глазах у Кэри: если Элен, говорила мечтательно, с легкой надеждой на то хорошее, что их ждет, то Лофтис непрестанно ерзал и крутился, с покорным сломленным видом смотрел в окно и потягивал безвкусный чай. Это Лофтис, а не Элен старался достичь невозможного. Он начал пытаться взять себя в руки. Наблюдение за этим процессом ободряло и, с известной точки зрения, слегка огорчало, поскольку это происходило не под влиянием мистической веры, а, судя по всему, просто благодаря силе воли, возмущению человека своей бесполезностью, которая полжизни держала его в плену. Перестал ли он пить? Явно да. Теперь он учился получать удовольствие от чая. Отделался ли он от Долли? Это, кажется, было бесспорно. Что произошло? Ползала ли его вина, как нечто чудовищное, и волосатое, и несказуемое, ночью по его постели, наполняя его сны таким сознанием потери, смерти, что, проснувшись, он понимал: эта мука — единственный выход из положения. Было ли это жалостью к Элен? Или любовью? Или в Шарлотсвилле горестный лик беды привел его в такое уныние, что он просто устремился к Элен по необходимости?

Кэри не знал, но бедняга мужественно старался, и если он не спасал себя, то, во всяком случае, немало продвинулся, спасая Элен, которая, безусловно, была еще далека от счастья, но уже не была погружена в отчаяние на грани самоубийства, как несколько месяцев назад, и она мягко произнесла поверх края своей чашки:

— Случается, одно касание руки может спасти — вы так не думаете, Кэри? Не правда ли, Милтон, дорогой?

И рука ее без всякого стыда, откровенно интимным движением прокралась по залитой солнцем атласной подушке к Лофтису, с минуту полежала на его розовой, безвольно вытянутой ладони и сжала ее до того, что кожа стала совершенно бескровной.

После этого Кэри решил, что хватит пытаться ее разгадать. Он считал, что смерть Моди обессилит ее, убьет. Он представлял себе, что почти так оно и было первые несколько дней, но он не учел терапевтической силы преображения Лофтиса. Душа его радовалась, но он был все же немного разочарован тем, что смерть за одну ночь совершила то, чего все его разговоры не сумели сделать за годы.

Свадьба Пейтон состоялась в субботу днем, в октябре того же года. Это был яркий, довольно теплый день с ветром и летящими листьями, приносивший с воды тот острый, чистый, соленый воздух, который рекламируют на морских курортах как целебный. Венчание должно было происходить дома (неделю назад Кэри провел приятный разговор об этом с Лофтисом, который сказал, что теперь все «отлично, отлично», Элен шлет привет, мы оба ждем не дождемся, когда увидим Пейтон и так далее), и сейчас, когда ехал с Эдриенн, он подумал — не будучи очень оригинальным, — что в христианской культуре нет ничего более волнующего, или более великого, или благоговейного, чем венчание.

— Это символ утверждения порядка нравственности в мире, — произнес он вслух.

— Не будь таким помпезным, — мягко заметила Эдриенн.

Он замолчал, и дальше они поехали молча.

Наконец он изрек:

— А все-таки по-прежнему трудно это представить себе.

— Что?

— Взаимопонимание, к которому они пришли.

— Кто?

— Лофтисы, конечно.

— Почему? — спросила она.

— Я имею в виду… имею в виду… О, столь многое. Я питаю большое уважение к Элен Лофтис, но я не могу понять, почему — учитывая, кто такой Милтон, — он держится ее. Я бы не стал — я это знаю. В качестве мужа.

— Возможно, — холодно пробормотала Эдриенн, — потому что у нее есть деньги.

— Это не смешно, — сказал он.

— Почему?

— Будучи женой бедняка, ты должна бы знать, что деньгами не привяжешь.

— Иногда получается, — сказала она.

— Не будь циником, — возразил он, — нет человека, который бы так от этого зависел. Я хочу сказать, ну, даже если зависим финансово, ты не станешь мучить себя, доводя до безумия. Не за деньги.

— А может, он и не мучит себя, — сказала она, — может, он любит ее. Или что-то этакое.

— Этакое. Что ты подразумеваешь под «этаким»? — спросил он довольно резко.

— Может, ему нравится быть кастратом. В конце-то концов…

— Ох, Эдриенн, — фыркнул он, — право же. Послушать тебя, так ты будто начиталась одного из этих психиатров, которые все упрощают для неспециалистов.

— Нет, дорогой. Это же просто как дважды два. Вообще — то вовсе не обязательно, чтобы было так. Это ведь, знаешь ли, может быть и любовь. Это то, что мы, христиане, должны называть…

— Эдриенн, — прервал он ее, — я сожалею о твоем отношении подобным вопросам. Я не стану…

Она похлопала его по руке.

— Хорошо, любимый, — сказала она, улыбнувшись, — я ведь только дурачилась.

У него болели десны, ион еще не чувствовал, что для него свадьба уже началась, но чтобы не портить веселого настроения, он похлопал жену по руке и сказал:

— Я просто гадаю, что получу, обвенчав брин-морскую[21] девушку, которая уж слишком из этого мира.

Это была старая шутка, которой они пользовались, и оба непроизвольно одобрительно хихикнули, а Кэри, ликвидировав то, что могло перерасти в мерзкое, на весь день, напряжение в их отношениях, физически почувствовал такое облегчение, словно сбросил пару мокрых ботинок. Они больше не говорили о Лофтисе и Элен, но, прежде чем доехать до дому, разобрали по косточкам Долли, согласившись, что круто с ней обошлись, но, право же, она сама во всем виновата. Кого еще винить, если она вынуждена жить как монахиня-кармелитка, по сути дела — как затворница, и стала словно тень, потеряв по крайней мере двадцать фунтов, скорбя по Лофтису? Разве это не показатель того, что за грех платят не смертью, а изоляцией? Думали они и о Пейтон, поскольку ни он, ни она не видели ее с тех пор, как она выросла. А в свете слухов, бродивших по городу, о том, почему она ушла из университета, и о ее последующем сомнительном поведении в Нью-Йорке, они решили: хорошо, что она обвенчается здесь, дома, где ее корни. Хотя Кэри предостерег Эдриенн, чтобы она отказалась от этой слегка лукавой интонации, с какой она говорила о будущем муже — Гарри Как-Его-Там — только потому, что он еврей «и впридачу художник».

— Почему, ты думаешь, они приехали сюда? — спросила Эдриенн. — После всего, что было между ней и Элен?

Он покачал головой:

— Не знаю, дорогая, — и собрался сказать о трогательных таинственных узах, связывающих отца с дочерью, поскольку у него самого были девочки, но передумал и поехал дальше. — Жизнь — странная штука.

А дело в том, что за приезд Пейтон домой для венчания отвечая Лофтис, и, проснувшись в этот день, когда ранний солнечный свет диагоналями мягко расчертил одеяла, а морозный воздух с запахом горевших вдалеке листьев овеял его щеки, проникнув сквозь щель в окне, он почувствовал себя таким счастливым, как никогда за многие годы, и молодым, и странно голодным, чувствуя голод, глубоко засевший в желудке, какого у него не бывало с давних времен, когда он жил в школе-интернате и, проснувшись воскресным утром от ленивого звона колокольчика, зевал и потягивался, глядя на октябрьский свет, окрашенный дымом и пыльцой, в которой кишели мириады, и снова зевал и потягивался, вдыхая доносившийся снизу, из кухни, запах свежеиспеченных блинов и чувствуя необъяснимый, и сонный, и буйный голод неизвестно на что — возможно, на блины, возможно, на женщину, чтобы она залезла к нему в постель, а скорее всего и на то и на другое.

Сейчас он зевнул, сел в постели, чтобы легче было рыгать, и, посмотрев на себя в оконном стекле, нашел, к своему восторгу, что все еще хорошо выглядит. Элен, вспомнил он, сказала то же самое всего лишь прошлым вечером во время перерыва в концерте, на который они ходили, и ему было приятно подтвердить ее суждение, сцепив зубы и сузив глаза, так что в оконном стекле появилось нечто похожее на лорда Маунтбеттена. Из-за неровности стекла он вдруг, однако, превратился в чахлого стареющего сатира и вылез из постели, немного стыдясь своего чванства. Чувствовалось, что в доме к чему-то готовятся, и снизу доносились звуки движения. Хотя было еще только девять часов утра, внизу на подъездной дороге под платанами стоял фургон фирмы, обслуживающей свадьбы, весь разрисованный розовыми голубями и подругами невесты. Радость Лофтиса при пробуждении шла изнутри, была восхитительна и чувственна, она была тем более сильной, что за последние несколько месяцев возникла от сознания отошедшей в прошлое беды, — так скалолаз, которому приснился страшный сон про лавину, проснувшись утром и благополучно выбравшись из палатки, вдыхает живительный альпийский воздух. Радость Лофтиса была безгранична и немного переливалась через край, и в порыве доброжелательности он распахнул окно и крикнул Эдварду, вышедшему из-за фургона в своей форме полковника и потягивавшему вроде бы пиво:

— Привет!

Эдвард, прищурившись, посмотрел вверх, приподнял стакан.

— Привет, старина. Пора вылезать из кроватки!

— Я уже вылез. Не холодно на улице пить пиво? Я думал, вы уже должны были уехать в Вильямсбург.

— Я оставлен надзирать. Элен поехала сама. Она сказала, что лучше мне быть здесь, помочь. Ха! — Он глотнул пива, оставив на губе кружево пены. — Ха! Ну как израненный в боях ветеран способен помочь на свадьбе? Это дело женское.

Эдвард выжил в боях под Гвадалканалом, получив раны в шею и, как он называл, «тум-тум», и не очень старался скрыть это. Он накануне вечером поздно приехал из Кэмп-Ли, но Лофтис не желал, чтобы его отвлекали.

— Когда она уехала?

— Около часа назад. Она заберет Пейтон и того парня из дома той девушки, где они остановились и должны были позавтракать, прежде чем приехать сюда. Элен звонила им по телефону. Спускайтесь, старина, и давайте выпьем накоротке. Откроем празднество и…

Лофтис снисходительно улыбнулся:

— Нет, спасибо, старина. Я не спешу.

И он опустил окно, поскольку холодный утренний воздух начал проникать под его пижаму. Упоминание о выпивке пронеслось мрачным облачком в его сознании, поскольку среди принятых им решений первым номером значилось решение о воздержании. Но мысль о выпивке прошла — достаточно было того, что приезжает Пейтон, — и он поскреб себя в ванне под звуки собственного безыскусного тенора, а пел он песню Кола Портера и думал о том, сколь многое обещает жизнь, о дисциплине и об исполнении желаний. Он плескался по-детски, выпуская воздушные пузырьки из мочалки и устраивая мыльную пену на волосах живота. И самое замечательное, подумал он, самое замечательное то, что Элен не только снова стала женой, матерью, hausfrau[22], не только стала вместе с ним заманивать Пейтон в лоно семьи, но и добровольно согласилась сделать первый шаг, приняв ее. Вчера вечером, вернувшись с концерта, Элен нервничала и была встревожена, так что Лофтису пришлось ее успокаивать.

— Вы думаете, она будет злиться и злобствовать, Милтон? Как вы думаете, что она скажет? Должна ли я… сделать первый шаг? Ну, вы понимаете: поцеловать ее? Скажите же мне, Милтон! Ох, я так волнуюсь… Скажите мне, дорогой: если она уже не злится, почему она сидит в Вильямсбурге, вместо того чтобы приехать домой? Почему…

Он осторожно взял ее за плечи и снова все повторил: она, конечно же, не будет злиться. Разве ее письма, адресованные им обоим, не доказывают этого? Разве она сама, Элен, не убедилась в этом месяцы назад — после всей переписки между ними, сначала неприветливой, с бесконечными заминками, а потом ставшей нежной, без слов прощающей, такой, какими были их письма в былые дни? Да, письма, конечно, не окончательное доказательство, но разве они не являются достаточным признаком, разве они не дают шанса? Не глупите, Элен.

Таким образом, она постепенно успокоилась и согласилась с ним. Собственно, он так преуспел убедить ее в добрых намерениях Пейтон, что она сделала совершенно удивительное предложение. Лофтис не поедет. Это она поедет с Эдвардом в Вильямсбург за Пейтон и Гарри, тем самым показав девочке, что она всего лишь хочет приветствовать ее как мать — одинокая, любящая, без Лофтиса, который своим присутствием может только развеять впечатление, какое она хочет произвести, — впечатление женщины, одиноко появившейся под октябрьским солнцем, одновременно кающейся и прощающей, и в силу своего одиночества являющейся символом смирения и раскаяниями теплой материнской любви. Лофтису это показалось немного театральным, но он знал, что Элен бывает иногда не чужда позерства, и сказал:

— О’кей, Элен, делайте так, как считаете лучше.

Что же до того, почему Пейтон и Гарри провели ночь в Вильямсбурге (в доме давней подруги из Суит-Брайера), то у Лофтиса на этот счет было свое мнение: возможно, Пейтон до сих пор немного боится своего дома и пытается облегчить свое постепенное возвращение домой, но он не поделился этой мыслью с Элен.

Элен тогда легла спать. Был еще ранний вечер. Лофтис остался один, и хотя был рад тому, что Пейтон наконец возвращается домой, он не мог по какой-то непонятной причине определить, чему он, собственно, радуется. Он прошелся по комнатам, поправляя картины, вытащил букашку из наполненной водой вазы для цветов — такие вазы были расставлены по всему дому для свадебных букетов. Он прошел на кухню, где за столом сидели Элла и Ла-Рут вместе со Стонволлом, сыном Ла-Рут. Элла и Ла-Рут готовили закуски, а четырехлетний Стонволл был занят поеданием их. Это был тощий маленький мальчик, бледнокожий, как белый человек, произведший его на свет, и глаза у него были как орешки, плавающие в двух лужицах молока. Когда Лофтис вошел, он обратил к нему эти глаза с любопытством и страхом, и Ла-Рут тихонько шлепнула его по пальцам.

— Не мешайся со своей рукой — убери ее отсюдова! — крикнула она. — Плохой мальчишка.

— Вы только посмотрите на нас, — весело произнес Лофтис. — Как мы поживаем?

Стонволл нырнул под стол.

— Мы — замечательно, спасибо, — жеманно произнесла Ла-Рут, нависая всей своей массой над чашей, полной резаных оливок, — радуемся жизни здесь, на кухне, готовясь к свадьбе. Бог ты мой, да тут же и сыр, и зеленые оливки, и черные оливки, и цветная капуста, и маринады «Хайнц», и икра селедки…

— Ты, наверное, имеешь в виду осетровую икру, — прервал ее Лофтис.

— Нет, — продолжала Ла-Рут, — я совсем не про то. Мама сказала мне…

— Заткнись, — сказала Элла. И посмотрела на Лофтиса со смущенной кривой улыбкой. — Клянусь, счастливы вы, правда? Клянусь, душа у вас радуется, верно?

Он согласился, жуя кусочек сельдерея, что это радует его душу, и направился к холодильнику за пивом, но тут Элла, сморщившись, в порицании сказала:

— Ну а теперь не стыдно вам?

— Всего одну бутылочку, Элла? Последнюю, перед тем как у меня отберут мою крошку. Одна бутылочка не повредит, Элла.

Она нехотя дала разрешение легким кивком и с сердитым видом наклонилась над сковородкой, полной хлебных мякишей, а Ла-Рут тихо хихикнула.

— Вылезай оттуда, Стонволл, — сказала она. — Он тебя не укусит.

— Не говори мисс Элен, — сказал Лофтис и направился на заднее крыльцо с холодной, вспотевшей бутылкой пива в руке.

«Это будет надолго моя последняя», — подумал он. Было очень тихо на воде и холодно, и луна, висевшая бледной лампой над заливом, казалось, проливала лишь холодный свет на скопление выцветших, пыльных звезд. Пьяный пилигрим, земля катилась сквозь сонмы астероидов, и падающие звезды, угасая в ночи, летели вниз, словно раскрошившиеся стекла. В своей замаскированной и озадачивающей радости Лофтис мог бы даже и всплакнуть, а также в благодарность за состояние спокойствия, в достижение чего — годы назад — он никогда не поверил бы.

Элен была права. Простое касание руки восстанавливает все, и кто знает, когда пальцы сплетаются и сжимают друг друга добела, до невидимых костей, какая возникает химическая реакция? Нам свойственна порядочность, и это пожатие, возможно, лишь укрепляет ее. Он сдержал обещания, которые дал Элен, и она, хоть и не давала никаких обещаний, озаренная светом его трансформации, раскрылась, как цветок, от которого откатили затенявший его камень, и он расправил под солнцем нежные лепестки благодарности. Все это нелегко далось ни ему, ни Элен. Он должен был кое-что в ней излечить, а поскольку она была сопротивляющимся пациентом, постаравшимся вскормить свои страдания, его лечение осуществлялось насильственно, круто и очень эмоционально. Вспоминая день, проведенный в Шарлотсвилле, он с ума сходил от чувства вины, от того, что видел, как гибнут их жизни, и ничто не казалось ему слишком жестким, если уметь сохранить равновесие. Даже его любовь к Элен, честная и глубокая, была подчинена этой цели. Он упал к ее коленям в байроническом раскаянии, дико вращая глазами, плача, с волосами на глазах, прося ее простить его за все — за Долли, за то, что из него не получился хороший юрист, за пьянство — и понимая — чувствуя, как пары виски забивают ему ноздри, а она встает и молча уходит, что все это достойно сожаления, что он сможет убедить ее, лишь прекратив заниматься тем, что позволяло ему быть таким величественно-скромным и кающимся. Дом был пуст. Моди из него ушла и Пейтон — тоже. Элен не выходила из своей комнаты и спала, убаюканная нембуталом; Элла приносила ей на подносе еду, Элен никого не видела, только читала старые журналы — «Джиогрэфик» и «Лайф». В церковь она больше не ходила.

Серым ветреным январским днем — специально, как она потом сказала ему, — она приняла немного больше, чем нужно, таблеток, и пришлось срочно вызывать доктора Холкомба, и он наложил стетоскоп на ее слабо бьющееся сердце и сделал ей укол. Когда Элен ожила, доктор ушел, осторожно, конфиденциально сказав Лофтису, что ему следует поместить ее куда-нибудь для лечения. Поскольку это был человек старый, подозрительно относящийся к прогрессу, он употребил термин «психиатр, удостоверяющий вменяемость», и это выражение, исходившее от человека, который, по мнению Лофтиса, должен знать, о чем говорит, наполнило его сверхъестественным и особым страхом. Он вернулся наверх — туда, где Элен сидела у окна, завернутая в одеяла. Он взял из ее пальцев зажженную сигарету.

— Он сказал, чтобы вы не курили.

— Да, я знаю.

Он сел рядом с ней на стул и, вздрогнув, обнаружил, что под ним оказалась бутылка с горячей водой, которую он тотчас вытащил. Элен позволила ему взять ее за руки.

— Элен, — сказал он, — мужчине нужно немало времени, чтобы научиться верить в жизнь. То есть некоторым мужчинам.

— Да, и… — начала было она.

— Что, милочка?

— Ничего.

— Мне, по-моему, потребовалось много времени. Когда я был мальчишкой — даже потом, когда стал старше, — я считал, что живу. Я кое-что узнал только недавно. Я думаю, с тобой должно произойти что-то ужасное, чтобы ты узнал, насколько ценна жизнь.

Он впервые употреблял такие слова; он сознавал их неполноценность, и он — человек, который всю свою жизнь швырялся словами, — впервые так остро ощутил неполноценность слов. Поэтому он сильно сжал ее руку, погладил пальцы, чтобы возместить недостачу.

— Посмотрите, какой я трезвый, — сказал он.

Такое было впечатление, будто ее хватил удар и она на всю жизнь осталась немой. Он помнил: была статуя женщины, которая стояла одна где-то в лесах его детства, — он запамятовал, где именно, — там было болотистое место, заросшее папоротником и лаврами, и сказочными кольцами росли поганки. Время не уничтожило ее красоты в такой мере, как дождь, поскольку она была из плохого камня, и так жаль, что она не могла говорить, потому что при всех дефектах — испорченных глазах и пострадавших от непогоды волосах — она жаждала, несмотря на монументальное безголосье, спеть песню или сказать слово: ее приоткрытые губы стремились что-то произнести, у нее было живое горло. Лофтис помнил, что он смотрел на Элен. Пытается ли она сказать что-то? Он не мог определить, поскольку свет угасал в комнате. Она прочистила горло, губы ее дрогнули, но она продолжала молчать.

— Вы понимаете, лапочка, что я имею в виду? Скажите, что понимаете. То, что я пытаюсь вам сказать.

А на дворе нельзя было отличить море от неба; там, где залив встречался с океаном, был покрытый пеной риф, буруны разбивались о серый камень — белые и бесшумные как снег. Лофтис снова с любовью в голосе сказал ей, как много она для него значит, как после всех своих ошибок он наконец понял, что его существование бессмысленно, если ее не будет с ним: Долли ушла из его жизни, и ради нее, Элен, он одолел свои слабости — ну, разве этого не достаточно? Он выложил ей все это подавленным голосом, со страстью и отчаянием. По мере того как он говорил, на ее красивом лице с каждой секундой появлялись следы болезненного и решительного отказа понимать его, а по тому, как она стиснула челюсти, он понял, что она по крайней мере слушала его. Он заметил, что в ее волосах молочными нитями заблестела седина.

— Неужели вы не понимаете, что я имею в виду? — снова повторил он, сжимая ее руку, а она — с этими глазами, словно защищенными, как часы, хрустальным стеклом, в котором все еще отражались осколки порожденных нембуталом снов, казалась воплощением «нет», безосновательным и безгласным. Он встал: терпение покинуло его.

— Вы больны, и я сожалею об этом, — с горечью произнес он. — Ну да поможет мне Бог: что еще я могу сделать? Я предлагаю вам себя, и это все, что я могу предложить. Я говорю, что есть вещи, которые могут помочь нам найти путь, — только это и ничто другое, и у меня такое чувство, будто я говорю с чертовым ветром. Вы больны. Конечно, вы горюете, но не одна вы горюете: я тоже внес в это свой вклад. Почему вы считаете, что только вы можете позволить себе роскошь жалеть себя и ненавидеть себя? Почему, Господи? Элен, я предельно выложился, чтобы вы поняли, как мне это важно. Настолько важно, что я готов сделать все, что умею, чтобы вы увидели, что я не сломлен и не такая уж неисправимая развалина, какой вы меня считаете. Я не гордился этим или толком этого не сознавал. Я считал, что наряду со всей дрянью, с которой вам приходилось мириться, я проделал свою долю безобразий, и я готов повесить замок на свой рот по поводу того, что я о некоторых вещах думаю, если только я мог бы изменить ваш образ мыслей. Если вы могли бы понять, что, признавая себя никаким не великим, я полагаю, я по-прежнему готов сделать все, чтобы начать по-хорошему. Великий Боже, Элен, простите меня за то, что я так говорю, если вы настолько больны, как я считаю, но что вы хотите от меня — мое мужское нутро, и мои яйца, и душу? Что, Христа ради, вы хотели получить? Я предлагал вам все, что имею…

Он умолк, поскольку, опустив глаза, обнаружил, что она немного повернулась к нему. Ее лицо утратило жесткость, и он предположил, что, должно быть, наконец пробудил что-то в ее сознании — какое-то воспоминание или признание, ибо что-то рассыпалось в ее глазах. Губы ее снова зашевелились, но она не произнесла ни слова.

Он снова с надеждой склонился над ней.

— Вы не все утратили, лапочка. Я по-прежнему ваш, если вы хотите меня. У вас есть Пейтон. Она любит вас. Мы вместе напишем ей, скажем ей, что все теперь о’кей. Она может вернуться и в будущем году окончить школу, как и следует. Лапочка, если вы только осознаете, что люди любят вас, вы поймете, что впереди у вас многие годы — Господи! — с внучатами… — Погруженный в свою безнадежность, он на секунду увидел роскошную картину чадолюбия, где были дети, десятки детей, розовых игрунчиков на вечно зеленой траве. — Неужели вы не понимаете, Элен? Пейтон не ненавидит вас. Она самое понимающее дитя на свете. Мы с вами должны только довести до ее сознания, как обстоят дела, и тогда все будут счастливы. Элен, вы все, что есть у меня, а я — все, что есть у вас. Если вы мне поверите — да Господи, лучшие годы жизни у нас еще впереди. Говорю вам, Элен, мы сможем побороть страх и горе, и все остальное, если вы только поверите мне и полюбите меня опять. Лапочка, мы никогда не умрем…

Каким-то образом это сработало, его убеждения тронули ее, и сейчас — накануне свадьбы Пейтон — он поражался этому не меньше, чем тогда, год назад. Залив застыл, словно вода в чаше, и на его поверхности, будто соскобленное с луны, небрежно лежало серебро. Она была почти призрачной, эта тишина, и если бы Лофтис бросил через дамбу бутылку пива и она с громким всплеском разрезала бы воду, тишина была бы нарушена не менее внезапно, чем когда он наконец сумел достучаться до Элен. Он мог лишь до сих пор удивляться тому, что он сказал, какое магическое слово побудило ее подняться и, сбросив одеяла, подойти к нему с закрытыми глазами и все еще болезненно-бледными и серыми щеками, словно этакая легендарная, прелестная средневековая дама, поднятая всесильной магией из могилы, и обвить своими невесомыми руками его шею и пробормотать: «Ох, дорогой мой, вы, оказывается, так хорошо меня понимаете».

Нет, он никогда ее не понимал, но в этот момент не было и нужды в понимании: она снова принадлежала ему, они были вместе, иона ему верила. Такое было впечатление, словно он своим самоуничижением снял все беды с ее плеч, и потом, только когда жажда виски становилась невыносимой, он начинал, хмурясь, думать, что он попал в чертовскую ситуацию.

— Дорогая, — сказал он ей в тот день, — дорогая, дорогая, вы поняли, верно? Вы поняли, что мне нужно, верно? Вы поняли. Я верю. О да, будучи вместе, мы никогда не умрем!

А потом ему стало трудно каждый день сохранять хладнокровие, зная, что он добровольно и покорно позволил ей восторжествовать. Его гордость порой отчаянно бунтовала, но он подавлял ее, думая о том хорошем, что еще будет, — о жизни, прожитой трезво и честно, принимая, однако, участие в пристойных и полезных развлечениях — по-прежнему гольф и беседы с добрыми друзьями; приезд домой Пейтон — с трагическими думами и трагическими событиями, надежно оставленными позади, как это бывает в умах настоящих виргинских джентльменов. Он надавал Элен диких опрометчивых обещаний, и это была борьба, но он не считал, что она рассчитывает, будто он их сдержит. Он был осчастливлен, когда она однажды сказала: «Не глупите, дорогой, меня не трогает, если вы пьете, лишь бы вы соблюдали немножко осторожность. — И с легким смехом добавила: — Господи, Милтон, неужели вам понадобилось столько лет, чтобы понять, что я вовсе не пуританка?» И он начал пить — не много, осторожно.

Долли, конечно, могла быть и в Тибете. Он лишь дважды видел ее после смерти Моди. Первый раз, когда он однажды вечером — через неделю после примирения с Элен — с опасениями и страхом вышел из дому и отправился на квартиру к Долли. Он намеревался изложить ей ситуацию возможно более честно, но отвратительно справился с этим. Как бы мало у мужчины не осталось под конец чувств к женщине, если они долгое время были вместе и близки, у него отложилась определенная терпимость к ее маленьким недостаткам, и он с таким же снисхождением вспоминал грязные тарелки в ее раковине, ее третьеразрядные книги и странный вкус в музыке, треснувшее зеркало, которое она так и не починила, как вспоминал ее губы и бедра. Вспоминая все это в связи с Долли, он расслабился к тому времени, когда подошел к ее двери, и после кофе с тортом, собравшись уходить, смутно пообещал ей скоро увидеться. Когда же она, взглянув на него с дурным предчувствием, спросила: «Когда, когда?» — он ответил лишь: «Скоро, скоро», — и вышел, преследуемый ее взглядом, который говорил: «Ох, ты же бросаешь меня».

Но он дал слово. Подумай он хотя бы минуту об этом предательстве, он понял бы, что погиб. Он старался забыть ее, и преуспел: она исчезла из его сознания подобно этим несчастным людям, замурованным в цементе, которых выбрасывают за борт, и они летят на дно моря. Хотя она его не забывала. Как раз когда он выбросил ее из головы, она начала звонить ему, и поскольку он неизменно вешал трубку, она стала слать ему записочки, написанные бледно-лиловыми чернилами, полные тоски и мольбы, надушенные и с приложением унизительных сувениров: роз, сорванных ими во время Недели садоводства в Вестовере, открытки, которую он купил ей на «Поездке в Небо», двух палочек от эскимо, которые они с осознанным легкомыслием ели на ярмарке в Ричмонде. Эти записочки стыдили его, возмущали; именно такие вещи, о чем он однажды рассказал Долли, говоря об Элен, — липучие сладостно-горькие памятки, доводившие его до исступленного раскаяния; наделав столько бед, сумеет ли он когда-либо зажить настоящей жизнью?

Однажды вечером Долли навестила его. Это был безрассудный поступок, но ей повезло, поскольку Элен на неделю уехала к своей невестке в Пенсильванию. Это была ужасная сцена. Долли ворвалась в дом с сильного дождя — мокрые волосы ее змейками налипли на лицо, она неуклюже пригрозила ему канделябром, ее вырвало на ковер, она поскользнулась и упала в лужицу, где и осталась лежать в беспамятстве. Лофтис впервые видел ее пьяной, и потому не знал, как с ней держаться. Он привел ее немного в порядок и отвез к ней на квартиру, где осторожно уложил в постель и какое-то время подержал за руку, слушая, как она бормочет, мешая фантазии с воспоминаниями. «Упокоенные в алебастровых гробницах, — эти строки он однажды прочел ей из книжки стихов, принадлежавшей Пейтон; строки, которые он забыл и не мог понять, как Долли могла их помнить, — спят кроткие участники воскрешения». И она опустилась на подушки словно Камилла и наконец благополучно забылась, а он, вытирая пот со лба и с болью сожаления в сердце, воздал Богу или кому-то свою первую в жизни честную молитву.

Больше она его не беспокоила. Из-за этого инцидента он еще сильнее постарался ее забыть. В конце апреля они с Элен сели на поезд и отправились на три недели на курорт под Эшвиллем, и там, среди затянутых туманом холмов, в прохладном, насыщенном ароматом папоротников воздухе, где небо над ними казалось бездонным озером, они оба успокоились. Он постепенно вернул ее мысли от Моди и заботливо заставил делать то, что полезно для здоровья, — плавать и ездить верхом, ходить по вьючным тропам. Лицо у нее было усталое и в морщинах, но в новом купальном костюме тело все еще выглядело теплым и способным воспринимать любовь. Он трижды занимался с ней любовью — сам акт ему не особенно понравился, но потом — когда она мирно дремала возле него — он был рад и горд, что находится тут, а не в постели с отдыхающей разведенной из Атланты, которая усиленно завлекала его и у которой была такая идеальная кожа, что казалось, хорошенький молодой овал ее личика покрыт лаком и рассыплется от прикосновения. Он с грустью подумал о Долли. Но!.. «Я люблю вас, мой дорогой, — снова и снова говорила ему Элен, — как могли мы потерять столько времени? Простите меня, — говорила она, крепко вцепившись в его руку, словно отпусти он ее, и они снова поплывут в разные стороны, — простите меня, простите, простите, я была такой дурой». И когда Элен говорила такое — совсем как в кино, с таким убеждением, он был не в состоянии решить, кто же из них был все-таки дураком — он сам или Элен.

Вечерами они пили слабое пиво военного времени с членом клуба «Ротари» и его женой из Лондона, что в Онтарио. Мужчину звали Малкольм Макдермотт; он появлялся в шотландских юбках и с изогнутой палкой, и слушать его было все равно что слышать, как вода с грохотом льется в старую ванну. Вопроса не было, как понимал Лофтис, кто носит юбки в семье, ибо он был из тех мужчин, при чьих высказываниях жена кротко присутствует подобно волнующейся горничной, и если она заговаривала, то с таким видом, словно только что застенчиво вбежала в комнату, чтобы стряхнуть крошку, и тотчас снова отходила к стенке. Ей было немногим больше пятидесяти, и у нее было пухлое лицо канадки с блестящими глазами. Когда Элен упомянула, что в их семье недавно произошла смерть, пухлые губки Кэти приобрели трагическое выражение, и она сказала Элен, что тоже перенесла потерю ребенка, но что она нашла чем себя отвлечь, и брякнула что-то насчет золотых рыбок.

— Кэти, девочка моя, — прогремел Макдермотт, — ну что мужику делать с золотыми рыбками в доме? Одно беспокойство!

— Для нее, Малкольм, — пропищала она.

— Золотые рыбки?!

Тема эта тут и сгинула, но она придала разговору интереснейшую окраску, ибо скоро Лофтис, к своему удивлению, услышал, как Элен заговорила про Пейтон.

— Моя дочь, — сказала она, — моя младшая дочь изучает искусство в Нью-Йорке. Она такая душенька, хотя я, наверное, пристрастна как мать. Она уже довольно долго не была дома, ну и вы знаете про обои — я говорила вам прошлым вечером, какой мы купили рисунок? Ну, понимаете, я и не думала отделать ими комнату, не показав предварительно ей, — у нее все так хорошо в Нью-Йорке…

Лофтис чуть не рехнулся, а потом, в своих комнатах, первым делом попросил Элен, пожалуйста, повторить то, что она сказала Макдермоттам.

Элен выглядела уставшей, но в глазах ее было высокомерное удовлетворение, чуть ли не облегчение, когда она подошла к нему и, положив голову на плечо, сказала:

— Ну не отчаянная же это была ложь, дорогой? — Она вздохнула. — Пейтон. Ведь мы почти ни слова не говорили о ней, а теперь я сказала. Ох, дорогой, я так хочу, чтобы она вернулась домой — хотя бы ненадолго, я так хочу ее увидеть. Вы ведь верите мне, верно, дорогой? Подскажите, как мне написать ей… подскажите… — Она хихикнула. — Такие смешные эти Макдермотты. Подскажите мне, дорогой. Давайте вернемся в дом…

Он тоже опустил голову, мягко, а вокруг них синий вечер, казалось, таял и умирал, и вместе с его затуханием в тумане возникло с десяток звуков, которых Лофтис прежде не слышал: сверчки и шустрая возня детей, шаги в коридоре, тихие пожелания спокойной ночи и биение их сердец, колотившихся как барабаны. Это был — по любым мерилам — самый приятный момент на его памяти, и вечером накануне свадьбы Пейтон Лофтис вспомнил его — как бились в унисон их сердца в победоносном и диком экстазе. Мужчина столь неодаренный, рассуждал он, мог достичь того же, что и великие люди, будь у него терпение и искорка удачи, хотя его собственная дорога идет под откос к горькому роковому концу. Ветер, гнавший ночь по промерзшим акрам звезд, вдруг пронизал Лофтиса холодом, и его жизнь показалась ему случайностью; тем не менее был у него свой взлет, своя минута славы перед последним спуском. Вы знаете о падении этого человека; а вы знаете о его борениях?

Привези снова домой невесту, привези домой триумф нашей победы.

* * *

Приняв ванну, побрившись и причесавшись, надев костюм из твида в елочку и клетчатый жилет, он пересек гостиную, пожав по дороге с полдюжины протянутых с поздравлением рук. Было четыре часа дня, обряд должен состояться через полчаса, и в доме было полно гостей. Они пришли — мужчины средних лет с женами, мужчины помоложе с лысеющими висками и с женами, старавшимися в тридцать пять справиться с легкой полнотой, и самые молодые — юноши и девушки семнадцати, восемнадцати и двадцати лет, которые, всем улыбаясь и держась за руки, старались ни от чего не отказаться, кроме, возможно, мрачных мыслей, поскольку ведь шла воина и кому-то из них предстояло туда отправиться, — все эти люди пришли сюда, чтобы свадьба Пейтон прошла успешно. Многие из них были друзьями Милтона и Элен, а молодежь — друзьями Пейтон из Суит-Брайера и университета, и Порт-Варвика. Настроение у гостей было самое разное, вызываемое свадьбой. Молодые замужние женщины находились в состоянии возбуждения и восторга — лишь порой их ненадолго посещала депрессия, — а их мужья попыхивали трубками — и курили сигареты, и поглядывали на молоденьких девочек, которым еще не было двадцати. Эти молоденькие девушки, с мягкой девственной медлительностью растягивавшие слова, с влажными накрашенными губами и маленькими веснушчатыми грудками, упруго поднимавшимися и опускавшимися от дыхания, стояли кружком и болтали, стараясь выглядеть чопорно, а выглядели лишь все более и более взволнованными, по мере того как приближалось время обряда. Среди седых мужчин царила скука, но хотя они свысока смотрели на молодежь, тем не менее это было всегда по-доброму, а их жены, периодически отправлявшиеся полюбоваться свадебными подарками, теряли дар речи, преисполняясь сентиментальностью и с трудом сдерживая слезы.

Почти все пришли; они растеклись по столовой, по двум коридорам, по обоим крыльцам и — поскольку было тепло — по лужайке. Тут был адмирал Эрнест Лавлейс, военно-морской инспектор на верфи; он два года назад потерял жену в автомобильной катастрофе. Тут были Манси и Кафберты и Хеджерты. Все трое мужчин этих семейств работали менеджерами на судостроительной верфи. Был тут и сам пожилой Картер Хьюстон с женой, продолжавшей в семьдесят лет считаться виргинской красавицей; эти двое сидели в одном из углов, и все уделяли им внимание, поскольку он был начальником на верфи. Были тут Эпплтоны и Ла-Фаржи и Фаунтлерой Мэйо, принадлежавшие к первым поселенцам в Виргинии, а также семейство Мартина Браунштейна — евреи, так давно жившие в Виргинии, что их принимали за виргинцев. Затем была тут группа врачей с женами — доктора Холкомб и Шмидт, и Дж. И. Б. Стюарт, и Лонерген, и Балуинкл, от них всех слегка попахивало эфиром, и был тут еще доктор Плюит Делаплейн, который впервые робко появился на публике после суда над ним, оправдавшего его за преступно сделанный аборт. Был тут и бедняга Медуик Эймс с женой, закатившей истерику, и мастер Стабесс, и капитан первого ранга Филлипс Киндермен с женой.

Среди более молодых людей были Уолкер Стюарт, а также П. Монкьюр Юрти и Джордж и Герда Роде, которые, как все знали, были на грани развода, ну и торговец мужской одеждой по имени Вишенка Пай. Приехали и Блевинсы, и Каппсисы, и Джон Дж. Малони с супругой. А также Дэвисы, и Янгхасбандсы, и Хилл Мэссизы, которые выиграли однажды десять тысяч долларов в конкурсе на лучшую рекламу, и зубной врач по имени Монро Хобби, который хромал. А среди самых молодых — большинство юношей пришли в форме — были Полли Пирсон и Мюриел Уэст, а также стройный как тростинка юноша по имени Кэмпбелл Флит, которого, по слухам, исключили из колледжа Хампден-Сидней за гомосексуализм, и богатые сестры Эббот — это были хорошенькие блондинки, и их отец нажил состояние на кока-коле, а также Джилл Фозерджилл, приехавшая с Дэйвом Тэйлером, и Джеральд Фитцхью. В этой группе были также Эштон Брис и толстяк по имени Чарлз Уинстед, которого отсеяли из Принстона, и Брюс Хорнер. Эти трое были в военно-морской форме, как и Пэкки Чюнинг, лейтенант, получивший Военно-морской крест на Соломоновых островах.

Лофтис обнаружил Пейтон наверху — она сидела одна и листала мировой атлас, выглядела хорошенькой и немного скучающей.

— Где твоя мама, дорогая?

— Она пошла на кухню позаботиться о шампанском. Зайка, ты знал, что во всем штате Делавэр всего три округа?

— Нет. — Он сел рядом с ней и поцеловал ее в щеку. — Крошка, крошка, — сказал он, — у меня почти не было времени поговорить с тобой. Ты не взволнована? Выглядишь ты чудесно. В жизни не видел более красивой и неволнующейся невесты. Что…

— В Виргинии — сто округов.

— Сто?

— Сто округов — так тут сказано. А в Техасе — самое большое количество…

Он отбросил книгу и, подхватив ее, смеясь, прижал к себе и стал беспомощно целовать. Она лежала — нежная и не сопротивляющаяся — на его плече; он вдыхал аромат ее надушенных волос и был ослеплен красотой воткнутой в них гардении, оказавшейся как раз под его левым глазом.

— Зайка, — произнесла она наконец, отстраняясь от него, — ты такой экспансивный старый бездельник. Прекрати это. Я оставила свою помаду на твоей шее.

— Я упрятал Гарри.

— Ты упрятал? Где?

— Я запер его на солнечном крыльце с дядей Эдди и Кэри Карром. Кэри натаскивает его, как вести себя во время обряда.

— Это мило, — сказала она. — Бедняга Гарри так мучился из-за этого обряда. Он сказал мне совсем недавно, что в жизни не видел столько арийцев под одной крышей. Он сказал, что, когда увидел миссис Браунштейн, ему показалось, что он видит свою мать на собрании Дочерей американской революции. — Она хихикнула, словно ее пощекотали. — До чего он забавный малый! От всей этой кутерьмы у него пошли такие мурашки. Хорошо, что мы венчаемся не в церкви, а то ему пришлось бы креститься и проделать всю эту чушь. Но, по-моему, он слишком уж на себя напускает. Я имею в виду нервозность.

С лужайки донеслись взрывы смеха.

— Он кажется мне ужасно славным малым, лапочка.

— А он такой и есть, — сказала она и обвела в задумчивости взглядом залив, и пятнистое голубое небо, и лужайку, где гулял ветер и где девушки красными и голубыми пятнами стояли болтая. Она опустила глаза на свои руки. — По-моему, он такой. По-моему, он самый славный из всех, кого я когда-либо знала. — И подняв глаза, подмигнула ему: — Кроме тебя, конечно. Я хочу сказать, — продолжала она, — по-моему, у него есть все, что может пожелать девушка, если это не звучит банально. Я хочу сказать, в нем есть честность и порядочность, и я не могу должным образом описать эти качества, не показавшись немножко дурочкой. После смерти Моди я хотела…

Он сжал ее руку и приложил пальцы к губам.

— Да, я знаю, извини, — продолжила она, — извини, зайка. Мы ведь дали зарок не говорить об этом, верно? Ну, всеми буквами алфавита обещаю тебе, что я забуду. — Она замолчала и закрыла глаза. Возникла неясная череда воспоминаний, призраков, теней, когда он увидел, как она повторяет давно не слышанный им трюк: глаза ее были закрыты, губы мило опущены, и она на минуту показалась ему девочкой лет шести или восьми, и он мог бы прижать ее к сердцу. — Словом, когда я туда уехала, я разошлась вовсю. По-моему, какое-то время я была чокнутая. Всю прошлую зиму и прошлую весну я жила как бродяжка, хотя и не дала вам это понять в своих письмах. Я так жила, считая, что живу в свое удовольствие или что-то в этом роде, и была несчастна. Правда, зайка, ты не знаешь, как я была несчастна. По-моему, только твои письма меня и поддерживали. И тем не менее я выходила на улицу и слишком много пила с этими жуткими, ужасными людьми, которых я знала: они занимались модой, или были декораторами, или делали рисунки для дорогих журналов, и все они были лощеные и шикарно разговаривали, и ни у одного не было ни души, ни сердца. Я возвращалась потом домой со странным чувством, что меня предали, но только потому, что позволяла, чтобы меня предавали, и тогда твои письма почему-то, казалось, не помогали мне. Они казались глупыми и дурацкими, и сентиментальными, и довольно никчемными — ты был так далеко и был тоже потерянный, и, похоже, ты меня совсем не понимал. Я большинство из них рвала, а потом плакала, проснувшись на другое утро, от того, что я их уничтожила. Ох, зайка, ты не представляешь себе, как я была тогда несчастна. По-моему, я всех ненавидела. Я старалась делать вид, что мне нравятся эти новые люди, люди вообще, но это было не так. Я даже не знаю, любила ли я себя.

— Детка, — сказал он, — не надо пережевывать эти печальные старые истории. Не сегодня. Все это похоронено и забыто…

— Я знаю. Зайка… все просто потому, что я сегодня слишком возбуждена. — Она рассмеялась. — Я пытаюсь быть трезвой и разумной, современной, а чувствую себя так, будто мне снова двенадцать лет и я опять у мистера… как же его фамилия?.. В танцклассе у этого женоподобного учителя. Что это я хотела сказать? О да, Гарри. Я же говорила про Гарри. Правда, он славный, как ты считаешь? Он такой добрый, зайка, и настоящий. Тебе не кажется, зайка, что я перебарщиваю?

— Нет.

— И он со временем станет большим художником. Эмили Дженауер видела некоторые его работы, и она считает его многообещающим. Но он говорит, зайка, не так важно стать кем-то великим или наилучшим в той или иной области — важно быть верным себе. А он как раз такой — он правильный… а, черт, почему я так говорю, точно я полная дура?..

Он потрепал ее по руке.

— Я понимаю тебя, детка. Можешь мне не объяснять. Я знаю, что любой парень, который тебе нравится, будет…

— Нет, зайка, не всякий парень будет о’кей, только потому, что он мне понравился. Помнишь того лейтенанта, Тимми Ошберна, про которого я писала тебе прошлой весной? Мне он нравился и… — На лице ее появилось выражение сильнейшего недовольства. — Ох, ну его.

— Кстати, — сказал он, потянувшись к ее руке, — раз уж мы заговорили о жизни и увлечениях Пейтон Лофтис: что произошло с Диком Картрайтом?

Глаза ее вспыхнули, расширились, в них появилось что-то вроде грусти, и она, спеша отбросить эту тему, словно отмахиваясь от пчелы, быстро произнесла:

— О, он был таким ребенком…

— Ну и?..

— Я не думаю, чтобы невесте можно было пить до свадьбы, верно?

— Нет, — сказал он, — безусловно нет.

— Капелюшечку?

— Нет, послушай, детка…

— Только маленький глоточек?

Ее тон встревожил его, смутно и мрачно, но она была так хороша, так прелестна, склонив набок головку и повторяя тихим умоляющим голосом свою странную просьбу, что он встал…

— Детка, — сказал он, — в нашем распоряжении всего двадцать минут… — И пошел в свою спальню.

Там, в ящике комода, среди нафталиновых шариков он обнаружил целых полпинты в бутылочке из-под сиропа от кашля. Он отвинтил крышку, поднес горлышко к ноздрям и глубоко вдохнул, думая об Элен, которая могла перепутать запах ржаного виски с терпким запахом сиропа. Он поднес бутылку к свету, снова понюхал, повертел в пальцах.

— Нет, — сказал он вполголоса.

Он быстро закрутил крышку, услышав шаги в коридоре, и снова спрятал бутылку в ящик, под кипу рубашек. Это была всего лишь Ла-Рут. Она резво, неуклюже вошла в комнату точно этакий кит, напевая «Прыг-скок».

— Вы уж простите меня, — сказала она. — Мисс Элен, она говорит — ей надо туда салфетки.

— Которые?

— Да те красивые, которые принесли из прачечной, они тут, на комоде.

— Зачем?

— Вот уж не знаю, только думаю: они для народа, когда начнут есть.

— Это, я полагаю, логичное заключение, — признал он.

«Если ее скальпировать, — подумал он, — на ее мозге вы не увидите никаких извилин, а только круглую, бездумную, блестящую сферу». Она нагрузилась салфетками, переминаясь с ноги на ногу, распространяя по полу ударные волны, накрахмаленный чепец горничной съехал на ее голове набок, и она безостановочно бормотала.

— Бог ты мой, народ-то сегодня наестся до отвала, — сказала она, с грохотом выходя из комнаты, а Лофтис, открыв ящик, снова поспешил его закрыть.

Внизу гости стояли на лужайке, беседовали, переходя из группы в группу; нежный ветерок трепал юбки сестер Эббот, сердито посматривавших друг на друга, и Лофтис увидел капитана первого ранга и миссис Киндермен, надутых и чопорных, в одинаково темно-синем. Они ни с кем не разговаривали и степенно, терпеливо выносили порывы ветра, разбрасывавшие листья. Он услышал донесшийся откуда-то смех Эдварда, — Эдварда, который был уже навеселе и с которым он — ради Элен — изображал крайне утомительную и трогательную дружбу, и у него вдруг возникло острое и сильное желание выпить. В коридоре послышались чьи-то шаги, и он испугался, но шаги постепенно затихли; до чего же глупо так нервничать, иметь такую вздорную совесть, такую злобу, — да, он на минуту ее почувствовал, когда услышал смех Эдварда, что, в свою очередь, побудило его подумать об Элен и о нелепости ее требований к нему — требований, которые, как ни парадоксально, он сам ей навязал, — словом, до чего глупо осторожничать вот так в день свадьбы Пейтон, создавая омерзительные конфликты. Да глупо ли? Ну, Бог ты мой, всего один-единственный. Он нашел два стакана, достал из комода бутылку и, вернувшись в комнату Пейтон, закрыл за собой дверь.

— Ох, зайка, какой же ты умница, — сказала она, — всё в такой хитренькой маленькой бутылочке.

Лофтис бросил на нее острый взгляд.

— Детка, — пробормотал он, садясь рядом с ней, — ты действительно хочешь выпить? Есть ведь шампанское…

— Не отравляй человеку настроение. Налей мне. Просто чтобы успокоить мои нервы.

Он покорно налил ей около унции в стакан.

— А ты не выпьешь? — спросила она его.

Почему он вдруг стал таким подавленный? Не следовало Пейтон так его соблазнять, и он вдруг произнес:

— Знаешь, детка, когда все идет хорошо, нет нужды выпивать. Когда ты счастлив…

Но она расхохоталась, раскрасневшееся лицо вдруг ожило.

— Не будь таким занудой, зайка, это же чтобы успокоить нервы, приободриться, дорогуша…

Он налил себе, и с первым же глотком мрачное настроение испарилось; он посмотрел на нее, потом мимо нее — избегая встречаться взглядом — и сказал, чувствуя вкус виски, незнакомо сладкий и крепкий:

— Так или иначе, лапочка, ты здесь, и тебе предстоит обвенчаться с отличным парнем, и это главное. Ну разве это не чудесно?

— Да. Я здесь. Благодаря тебе.

— Не я все это организовал, — сказал он, — спасибо твоей матери.

— Я поблагодарила ее, — с кривой усмешкой произнесла Пейтон, глядя вдаль.

— Вот что: не надо… — начал было он, поскольку нехорошо, нехорошо, невыносимо нехорошо с ее стороны в такой день делать малейший намек на достойные сожаления воспоминания, тогда как другие воспоминания делали этот день трогательно идеальным — воспоминания, преисполненные детского восторга, как тот далекий день в цирке или на ярмарке, приятный с апокалиптического начала и до последней минуты, когда, вымотавшись, они закончили его в постели; все почти разрушительные моменты в семейной жизни делали этот день особенно сладостным, но абсолютно недопустимо со стороны Пейтон намекать сейчас, что когда-либо было что-то не так. Иллюзия безмятежности исчезнет подобно многим паутинам, на которые попала роса, оставив лишь неприглядный фасад, запыленную штукатурку и кирпичи с выеденными непогодой дырами. «Так что брось это, брось, — пытался он сказать ей, деликатно, но твердо. — А-а, ладно, неважно — возможно, она просто выдрючивалась».

— Зайка, что ты с ней сделал? Я могла окочуриться в то утро, когда она явилась в Вильямсбург с действительно ласковой улыбкой на лице. Ты что, напихал ее гормонами или чем-то? Налей-ка мне еще, зайка. Я…

Она сжала ему ногу. Издали донесся звон церковного колокола, пробившего четверть часа, и Лофтис покорно налил себе и ей, а снизу донеслось высокомерное, неразличимое бормотание миссис Фаунтлерой Мэйо, словно пускаемые рыбой пузырьки, лопающиеся на поверхности пруда. Духи Пейтон вдруг ударили сладостью ему в нос — с бесспорной острой сладостью неведомых ему экзотических цветов, гибельных растений в джунглях и пленительных; у него все немного поплыло перед глазами, когда она нависла над ним, но было ли это только от ее духов, а не от волнения, от того, от жаркого в комнате воздуха? Он поднялся и шире открыл окно — миссис Мэйо увидела его. Вся в патрицианском белом, в тонкой шерсти, она подняла руку в перчатке и помахала платочком, кусочком кружев.

— А вон счастливый отец! — воскликнула она, и все, кто был внизу, с улыбкой подняли вверх глаза.

Лофтис шагнул назад.

— Детка, все это надо убрать.

— Что ты с ней сделал, зайка? Я просто не могла поверить тому, что видела и слышала.

Это все виски. Тут не было сомнения: нормированное ядовитое пойло, застлавшее пылью его глаза, возбудившее боль в желудке. Это все равно что выпить кислоты. Он поставил стакан на столик, сбросив мошку с краешка.

— Не знаю, детка, — сказал он, с улыбкой глядя на нее, — не знаю. Все дело, видишь ли, в тебе. Теперь я хочу сказать… — Это было трудно. — Я считаю, что она никогда не знала, как она любит тебя, пока… ох, да ну его к черту, ты же знаешь, детка, как она всегда все усложняла. Не знаю, наверное, она тоже поняла, что, дойдя до точки, когда ты оказываешься на мели и у тебя ничего не осталось, ты обращаешься к тому, с чего начала, и начинаешь снова…

Она больше не слушала его — со стаканом в руке она встала и подошла к окну, посмотрела вниз, на гостей. Как он вообще мог это ей объяснить — убедительно и не запутанно? Как мог он объяснить этому ребенку реальность жизни, которую сам с трудом понимал: что такое любовь, держащаяся на тончайшем шепоте музыки, слабо слышимом лишь случайно, в те минуты, когда память заливала их в сознание, как бурун — рассыпающиеся камни; любовь, чьи носители могут находиться на противоположных краях Вселенной и их всегда притягивала друг к другу некая сила, которую он никогда не сможет определить, неосязаемый тонкий музыкальный отрывок, утраченное воспоминание, объятия или заурядная память об ординарном событии, но в котором они оба принимали участие, — все это и все гардении и розы, исчезнувшие запахи, носившиеся в воздухе много лет назад в зеленом, как трава, свете другой зари? Романтический старый осел вроде него — каким считает его, возможно, Пейтон — никогда не сможет сказать об этом ничего определенного, — он может лишь чувствовать это и, уж конечно, не может объяснить это ребенку, которому, он надеется, не придется самому с этим сталкиваться.

А она повернулась от окна к нему: она даже и не слышала первую часть того, что он говорил. Стакан ее был пуст; в беспокойных глазах, казалось, не было ни тревоги, ни возбуждения, а просто беспокойство, и она вдруг слегка несчастным, испугавшим его голосом произнесла:

— Папа, пожалуйста, повремени сегодня с этим. Пожалуйста…

— Но, детка, это же была не моя мысль…

— Нет, я не про виски. Я хочу сказать… ох, послушай, зайка, ты — милый, и я люблю тебя, но, пожалуйста, откажись сегодня от всех сантиментов. Мне нравится быть снова здесь — в известной мере, — добавила она задумчивым тоном, — когда все снова стараются быть милыми, но я чувствую, что ты так всем этим возбужден, что готов задушить меня. Пожалуйста, не души меня, — сказала она раздраженно, тряхнув головой, — не души меня, зайка! Я не делала тебе одолжения, возвращаясь сюда, — это мне сделано одолжение. Я достаточно пошаталась. Ты думаешь, мне нравилось быть так называемой дикой стервозой, какой — я уверена — все считали меня? Одна девчонка из одной со мной школы, которую я встретила в Нью-Йорке, была в каникулы здесь, и она сказала, что все тут считают: меня выгнали из школы. Ну откуда берутся такие слухи?

— Я не знаю… детка, не надо сейчас. Это было…

— Сплетни маленького городка — вот что это было. Отчего люди старшего возраста любят — просто обожают — считать, что молодежь одержима жаждой самоуничтожения? Они просто обожают сидеть в кружочке на своих толстых задницах и выдумывать какие-то новые моральные извращения, которыми занимается молодое поколение.

— Детка…

— Не ты, зайка. — Она раздраженно взметнула руки в стороны и вниз, выплеснув при этом несколько капель из своего стакана. — Я имею в виду не тебя. Ты любил бы меня до полусмерти, если б мог. Но неужели ты не понимаешь, неужели не понимаешь, зайка? Я возвращаюсь сюда ласковая и деликатная, стараясь как можно лучше играть роль доброй милой девушки, блудной дочери, вернувшейся домой, назад в семью, по прихоти родителей, поняв ошибочность избранного ею пути. Ну я ведь неплохо это сыграла, верно? Целуя мать, когда она целует меня, делая вид, что все забыто. Неужели ты не понимаешь, зайка, что у меня свои причины для возвращения домой? Мне захотелось стать нормальной. Быть как все. Эти старики не поверят, что есть дети, которые просто закидывают назад голову и воют, которые просто умирают, желая сказать: «Вот теперь мой бунт окончен, я хочу быть дома, а дома — это там, где меня хотят видеть папа и мама». Вернуться не в позе: «Возьмите меня назад, я была так не права», — потому что, зайка, уж можешь мне поверить, большинство детей нынче не плохие и не злоумышленники, у них просто нет в жизни цели, и они не потерянные, они куда больше бесцельны, чем ты когда-либо был, — так не в такой позе, а со своего рода вдруг возникшей на короткое время любовью, признав тех, кто кормил твой маленький ротик младенчика, и менял твои пеленки, и платил все время за тебя. Это глупо звучит, зайка? Вот как им хочется поступить, вот как я хотела поступить и пыталась, но почему-то сегодня все это кажется мне липой. Не знаю почему. Я лгала. Я вовсе не взволнована. Может потому, что у меня слишком много горьких воспоминаний.

Она помолчала и посмотрела на него — глаза ее были невероятно печальны, — и он подошел к ней, представляя себе, как рушится этот многообещавший день, и попытался ее обнять.

— Детка…

— Не надо, — сказала она. — Не надо, зайка. Извини. — Она удержала его на расстоянии, даже не взглянув на него, потому что она смотрела вниз на лужайку, на гостей, двигавшихся к дому вместе, молча, но с головокружительной поспешностью, словно участники пикника перед бурей, — она удержала его на расстоянии не только своим молчанием, а словно воздвигнув между ними завесу в виде каменной стены, затем мягко произнесла: — Извини, зайка. — И подняла на него глаза. — Не могу сообразить, где начинается правда. Мать. Она такая лживая мошенница. Ты посмотри на этот цирк. Изображает, будто у нас такая счастливая семья. Ох, мне так жаль всех нас. Если бы только у нее была душа, а у тебя — немного мужества… А теперь, — сказала она, хватая его за рукав, — пошли вниз, хороший мой. Я ради тебя уж буду как следует держаться.

А он словно прирос к ковру — стоял и хотел навечно упасть тут в обморок. Его словно избили до полусмерти дубиной — не столько этими откровениями, сказал он себе, опустошая успокоительный стакан, сколько в силу неизбежности.

— О’кей, детка, — сказал он.

Обряд прошел в наилучшем виде, хотя гостиная была переполнена, так что некоторые даже немного вспотели. В мирные времена, как теперь, люди часто венчаются в отеле, или в ратуше, или в увитом лозами коттедже за границей штата, где вас ждет пожилой мировой судья в закапанном супом жилете, — там можно обвенчаться всего за пять долларов. Люди, которым приятно считать себя верующими, но которые на самом деле не верят, венчаются в отеле, уставленном пальмами и папоротниками, в присутствии дружелюбного старого судьи, и слушают чтение восточной поэмы под названием «Пророк». Большинству же людей все равно, как пожениться, — за исключением епископалианцев, которые часто хотят, чтобы это происходило дома, и всегда питают пристрастие к тому, чтобы служба была поэтической. В этой службе вообще немало поэтики, и человек наблюдательный, находящийся на данной свадьбе и любящий эстетику, был бы несколько изумлен тем, как вел службу Кэри. Он не был актером и, будучи по натуре человеком сдержанным, предпочитал предоставлять людям, облеченным большей властью, известным северным проповедникам, служащим в своих мраморных и соборных церквях, устраивать спектакли, — он был не из тех, кто становится епископом, но в своем мягком и жалобном тоне он хорошо пел литургию и мог расцветить христианскую поэзию, и так достаточно богатую по своей ткани, изящными добавками. Раздвижной стол был накрыт алтарным покровом, и там стояли свечи, и когда он читал положенное по службе, мерцающий свет отражался в его очках огненными кольцами, и он был похож — со своими пухлыми щеками, маленьким закругленным подбородком и глубокой морщиной, которая шла от носа к поджатому бутоноподобному рту, — на сострадающую брюнетку-сову.

Гости сидели молча, как зачарованные, на скрипящих складных стульях, и даже когда полотно на одном из них лопнуло с треском под крупной женщиной — миссис Тэрнер Маккей, никто не обратил на это внимания, ибо тихий и мягкий голос Кэри звучал неожиданно повелительно, перекрывая почти затаенное дыхание, и шуршание одежд, и отдаленный рев ветра. Голос у Кэри был сильный, слегка хриплый, среднего регистра и звучал как мощный, меланхоличный, но не женственный тенор при слове «любовь» и мистически, как ласкающий баритон, при слове «Господь». Так, словно исполняя ораторию, этот великолепный голос, следуя тексту, казалось, выражал все человеческие чувства: нежность, и любовь, и надежду — и, казалось, зачаровывал тех, кто находился в помещении, создавая одновременно небесную и эротическую атмосферу; голос был уникальный и неотразимый, и многие женщины рыдали навзрыд.

А Лофтис едва ли слышал слова. В какой-то момент входе обряда все гости встали. Лофтис стоял в первом ряду — почему-то не рядом с Элен, а рядом с Эдвардом, который заметно покачивался и хрипло дышал, выбрасывая с каждым выдохом смачный запах пива. Лофтис время от времени краешком глаза мог видеть Элен. Она стояла навытяжку с другой стороны Эдварда, следя за происходящим напряженным и задумчивым — почти аналитическим, как ему показалось, — взглядом; этот взгляд не был радостным или безрадостным, когда она смотрела на спины Пейтон и Гарри или слегка поворачивала голову, чтобы лучше видеть Кэри. Лицо ее было просто спокойным и изучающим, но на нем мелькало любопытное победоносное выражение, и перед Лофтисом вдруг возник образ сухаря филателиста, смотрящего на особенно ценную почтовую марку. Почему она так выглядела, он не мог сказать, да и не пытался, поскольку чувствовал себя невероятно подавленным, и нервничал, и очень хотел сходить в туалет, однако лишь слабо понимал причину такого состояния. Можно было не сомневаться, почему это так происходило: Пейтон повела себя бессердечно, не пожелав приобщиться к царившему в этот день настроению. Он смотрел сейчас на ее спину, на то место, где юбка из какой-то зеленой материи, похожей на атлас, касалась ног, и вдруг Пейтон произнесла: «Да», — и, не разделяя то радостное настроение, которое действительно владело им, стала уничтожать его… вот проклятие. Он разволновался. Гарри произнес «да» низким приятным голосом с нью-йоркским акцентом, и где-то в помещении женщина шумно высморкалась.

Почему? Почему у него такая невыносимая депрессия? На Пейтон было платье, плотно облегавшее бедра, — он видел их: два полукружия, выступающие на женском заду при тесном поясе, образовывая наверху нечто вроде голландской крыши, — это было слишком заметно; ей следовало одеться поскромнее. Теперь уже недолго осталось ждать — тяжкое испытание скоро окончится, поскольку Гарри надевает ей на палец кольцо. Внезапно Кэри произнес несколько слов, и хотя Лофтис не услышал, что он сказал, это высказывание показалось ему невыносимо театральным и пустым. Скоро все это кончится и начнется прием, и, конечно, к тому времени настроение Пейтон изменится; он поцелует ее, она рассмеется, он пожмет Гарри руку, все они станут одной большой счастливой семьей, и он, одной рукой обнимая Элен, а другой — Пейтон, будет кивать гостям и улыбаться, опрокидывать бокалы с пенящимся шампанским и слышать Пейтон: «Ох, зайка, как я рада быть дома». Однако до этого, он понимал, еще должны пройти эти последние минуты, и его снедала безграничная, необъяснимая тревога, и его снедал такой же ненасытный голод, какой он чувствовал в это утро. Это было другое чувство. Это был другой голод — противоположный, и гнетущий, и ужасный. У него было такое чувство, будто комната съежилась и превратилась в маленькую теплицу, где цветы, и духи, и пудры, и помады — все женские ароматы приобрели один чудовищный тропический запах; в этой пьяной атмосфере, где витали чеканные слова Кэри, — в атмосфере, прочерченной косыми лучами октябрьского солнца, где слышно было, как сморкаются и сладострастно почмокивают губами, его нетерпеливый голод вытягивал щупальца, пытаясь найти прибежище и выход. Он закрыл глаза, вспотел и стал думать о блаженстве, которое может принести виски. Нет, дело не только в этом; его веки скользнули вверх, открылись, и он увидел Пейтон — ее крепкие крутые бедра слегка подрагивали, и он с отчаянием, с безнадежностью подумал о том, в чем не мог признаться даже себе, но все-таки признался: как теперь стал относиться — в большинстве своем по-скотски и отвратительно, но любяще — к существу более молодому и дорогому, существу, которое он любил с тех пор, как еще ребенком стал любить лица женщин и их плоть. «Да, великий Боже, — думал он (и подумал: „Великий Боже, что я такое думаю?“), — и плоть тоже, влажную жаркую плоть, напрягшуюся, словно этакий прекрасный дикарь». У него мелькнула мысль о Долли, и он удивился, почему ее тут нет. Ну что ж…

Нет, это несправедливо, и разум отчасти вернулся к нему, когда он открыл глаза, — несправедливо со стороны Пейтон так разрушать его надежды. Бесспорно несправедливо с ее стороны разбить его мечты об идеальном дне, и ему вдруг захотелось встать и объявить, что все это отменяется, сказать всем, что церемония откладывается до более благоприятного времени, когда они с Пейтон все выправят. А обряд подходил к концу. Лофтис увидел, как Кэри повернулся лицом к алтарю, Элен склонилась, восхищенная и старательно, без эмоций все выполняющая, и отбросила за ухо прядь волос. Эдвард кашлянул, отхаркивая накопившуюся в горле мокроту, а Лофтис громко простонал, хотя никто этого не услышал. И к нему снова вернулось чувство голода, посылая щупальца в воздух, насыщенный запахом резаных овощей, — только на этот раз мысли его стали вялые и мокрые, и инфантильные, и больше всего он жаждал добраться до туалета: мысленно он уже шел по проходу, мучительно пробираясь мимо затихших и напыщенных гостей. Они не замечали его или если и замечали, то не обращали внимания. Их головы были склонены в молитве — собственно, и его тоже, — но теперь он стоял в нижней ванной комнате, в воображении разглядывая мозаику выложенных плит, безупречно чистый умывальник, чувствуя, как вся тревога блаженно улетучивается вместе с прозрачной, лимонного цвета струей. «Бог мой, — думал он, — Бог мой, Бог мой, так давно». Его одолевали желание и голод, и он думал о том, что было и что сейчас происходит, обо всем быстротечном и о себе: как он ребенком стоял сорок лет назад в старинной уборной и, наблюдая, как течет желтая струя, почему-то не почувствовал головокружения от странности того, что из него так беспорядочно хлещет вода. А вот сейчас голова у него кружилась, когда он стоял в этой странной комнате, набитой розами, зная, как трудно поверить в собственное рождение.

— Давайте помолимся.

Он открыл глаза, снова закрыл, попытался молиться. «Стань близко, сын, — сказал отец, — бей в ямку».

Из маленького переносного органа грянул вулканический взрыв Мендельсона, невероятно громкий. Лофтис опомниться не успел, как Пейтон и Гарри прошли, улыбаясь, по проходу, за ними шумной толпой растеклись гости, а Эдвард, положив лапищу на плечо Лофтиса, произнес:

— Поздравляю, старина, пошли выпьем.

Лофтис сбросил его руку, поспешив добавить со слабой попыткой на иронию, а не пошел бы он заложить шампанского. Впечатление от обряда несколько стерлось, хотя голова у него по-прежнему слегка кружилась и он был немного не в себе, тем не менее взял Элен под руку. К ним присоединился Кэри. Лоб у него взмок от пота, но вид был гордый, словно он очистился от греха.

Элен подняла на Кэри глаза.

— Это было так красиво, Кэри. Просто красиво. Вы превратили это в магию.

— Ничего подобного, Элен, — произнес он таким тоном, который Лофтис не мог не счесть помпезным. — Я считал, что соединяю этих прекрасных детей в союз, который представляется мне в общем-то… более значительным и… существенным. — Он помолчал, улыбнулся. — Я уверен, вы понимаете, что я имею в виду.

Он снял с себя облачение и сложил его с дешевым замечанием, от которого Лофтиса по какой-то причине передернуло, о том, что рабочую одежду снимают, чтобы покрасоваться в одежде, предназначенной для дебоша. «Ну почему, — подумал Лофтис, — эти ребята такие лицемеры?» Он извинился, что ему надо в туалет.

— Ну, это было прелестно, Кэри. Как я говорю… — И Элен слегка коснулась его руки. — Вы, право же, магически трансформируете все, до чего дотрагиваетесь.

И это была правда: она, как и многие присутствовавшие там слабо разбирающиеся и восприимчивые женщины, была совершенно пленена службой и искусной манерностью Кэри. На протяжении всего обряда она заставляла себя скрывать получаемое удовольствие, которое, как она понимала, можно обнаружить лишь по победоносным вспышкам, мелькавшим в ее глазах. Это был странный триумф. Ее жизнь до примирения с Милтоном была несчастной и обескураживающей. В последние несколько месяцев она тщательно прокрутила в мозгу свою жизнь, все время стараясь не думать о Моди. Она вспомнила время своей молодости. Ей хотелось, чтобы ее будущее походило на приятное, долгое, дружеское чаепитие, где все немножко беседуют, немножко танцуют и пристойно себя ведут. Она пришла на чаепитие, и это было ужасно: все плохо себя вели, и никто не веселился. Религия была игрушкой, безделицей, и она в отчаянии отбросила ее, когда умерла Моди. Но у нее всегда была суровая, хоть и туманная и примитивная вера, и когда она проглотила последний нембутал, погружаясь не в смерть, как она надеялась, а в бесконечно долгий сон, полный самых приятных сновидений, на устах ее была молитва и непонятное, шепотом произнесенное извинение перед отцом. Милтон спас ее. Она знала предел его терпению и в своеобразном марафоне испытывала его терпение до предела. Но она получила то, что хотела. Она получила назад Милтона вместе с возможностью наблюдать, как он упрашивает ее, пресмыкается перед ней и унижается. Чего еще может хотеть та, которая всю жизнь терпела унижения, была в такой мере лишена любви? А она ведь любила его, любила отчаянно, и хотя он причинял ей боль, и она была достаточно умна, чтобы признать (но только себе самой), что она тоже причиняла ему боль, — он спас ее, вернувшись к ней, от несомненной смерти. Спас не только от этих бесконечных, вызванных наркотиками снов, а от смерти. Слишком много размышлений о Моди довели бы ее — она это знала — до безумия, а Милтон спас ее от всего этого. И был период в первые несколько недель после их примирения, когда ее мозг начинал пульсировать, одурманенный наркотиками, и в ее мыслях Долли представала в виде потерпевшего поражение трупа, плывущего вниз лицом по какому-то бурному потоку. Тогда она впервые на своей памяти громко расхохоталась одна в своей комнате, упав на кровати на спину, вцепившись в горло слабыми пальцами в спазме беззвучного истерического смеха.

А этот день был по-настоящему победоносным для нее. Никто никогда этого не узнает. Никто не узнает, как она была наэлектризована и какое удовлетворение скрывалось под мягким благородством ее манер, под этим изборожденным морщинами, довольно печальным, но изящно стареющим спокойным лицом. Никто никогда не узнает и о той борьбе, что шла внутри. Борьбе за то, чтобы выглядеть неозабоченной, собранной, гордой матерью — женщиной, которая приносила жертвы, чьи страдания известны людям, но которая вдень свадьбы своей дочери предстает скромной, и храброй, и мягко доброжелательной. Было мучительно трудно так держаться, и как она под это подделалась, как извратила свои настоящие чувства! Но она знала, что любые средства оправдывают такой конец, этот день, и когда прошептала на ухо Милтону: «Ох, дорогой, я так хочу, чтобы Пейтон вернулась домой», — она с радостью увидела искреннюю благодарность в его глазах и поняла, что он не сомневается в ее честности.

Ее честность. Да что такое честность вообще? После стольких страданий должна ли женщина действительно быть честной? Элен считала, что ее брак был таким кошмаром, она вытерпела столько оскорблений — тяжесть такого множества пренебрежений так давила на ее настроение, — что она могла отбросить мысли о честных намерениях, чтобы этот день прошел как надо. «Что угодно, что угодно, — говорила она себе эти последние месяцы, — что угодно вообще». Что угодно, лишь бы Пейтон вернулась домой. Что угодно, лишь бы люди знали, что Элен Лофтис — хорошая мать, удачливая мать. Что угодно, лишь бы люди знали, что Элен Лофтис, эта исстрадавшаяся женщина, собрала вместе распавшуюся семью.

Сейчас — чисто из опрометчивой вежливости — Кэри нагнулся и поцеловал ей руку. Она знала, как Кэри видит ее: уравновешенная, мягкая, сияющая улыбкой женщина. Кто мог бы сказать, спрашивала она себя (и уж, конечно, не Кэри со своей безмерной доброжелательной отзывчивостью), что эта благовоспитанная сильфида таит в себе премерзкие намерения? Что ж, они были действительно премерзкие. В этот момент мрачное предвестие мелькнуло в ее сознании, хоть и кратко, но достаточно, чтобы Кэри тихо произнес:

— Что-то не так, Элен?

— Да нет, Кэри!

Это были бессердечные намерения, бессердечные чувства и, пожалуй, противоестественные, но что могла она поделать? Слишком много и слишком долго она страдала — не могла она не ощущать их. Или это. Эту глубокую и неизменную ненависть Пейтон. Бедная Пейтон. Подлая греховница. Ее плоть и кровь.

— Я, возможно, буду снова видеть вас в церкви, Элен. Теперь, когда вы вновь убедились в моих возможностях и вообще.

Кэри с улыбкой смотрел на нее, и она собиралась ему ответить, когда к ним подошел Милтон, бледный и обеспокоенный. Что такое с Милтоном?

— Нам следует пойти в столовую, лапочка. Мы должны принимать гостей.

— Ах да, конечно, дорогой, я не забыла.

Тем временем Кэри вышел в коридор, чтобы повесить свои одеяния, и Элен крикнула ему через плечо:

— Возможно, Кэри. Возможно. Собственно, я думаю, что буду.

Лофтис взял ее под руку.

— О чем это вы, лапочка?

Она обняла его за талию.

— Да ни о чем. — Она подняла на него глаза, пока они шли по проходу. — В чем дело, дорогой? У вас встревоженный вид. — И стиснула его мягкую уязвимую кожу под ребрами. — Ох, Милтон, я так счастлива!..

Большинство гостей так или иначе умудрились разместиться в столовой, хотя, как и раньше, многие вышли на оба крыльца. Элла хозяйничала у чаши с пуншем вместе с двумя цветными юношами в белых пиджаках, готовившимися разливать шампанское. Ла-Рут было поручено заниматься закусками и сандвичами, тарелками и вилками, и салфетками, но еще до появления гостей она столько всего неверно наделала: неправильно сложила салфетки, положила на стол вилки так, что их не достать, и Элла отправила ее на кухню, чтобы она не мешала. Когда гости направились к ожидавшим их хозяевам, Элла и двое юношей застенчиво и неловко встали навытяжку с разливной ложкой для пунша и бутылками в руках. Время от времени Ла-Рут выглядывала из кухни вместе со Стонволлом в голубом пиджаке и бархатных брюках, который умудрился защемить пальцы качающейся дверью, и его пришлось угомонять и успокаивать.

Элен с Милтоном присоединились к Пейтон и Гарри, и гости шли мимо них, пожимая им руки и обмениваясь приветствиями. Более пожилые дамы — в том числе миссис Мэйо, и миссис Казберт, и жена доктора Балуинга, походившая на испуганного маленького дрозда и говорившая с придыханием, — чуть не рухнули, пока шел обряд, и он явно сказался на них. Когда они приехали к Пейтон и посмотрели на нее, каждая вспомнила свое исчезнувшее одиночество и молча, трясясь, обхватила невесту, каждая боясь доверить слова дрожащим губам. Но общая атмосфера полна была безудержного веселья и радости. Пейтон, по мнению всех, была такая красивая и изящная. Она всем улыбалась и представляла гостей Гарри, правильно помня все имена. Мужчины постарше, считавшие ее красивой — это верно — и должным образом целовавшие ее, видели, однако, свадьбы стольких детей, что мысли их были о шампанском. Картер Хьюстон, начальник верфи, был верхом аристократизма и воспитанности. У него были висячие, словно выбеленные, усы без единого пятнышка, хотя он все время жевал трубку. Целуя Пейтон, он прошептал: «Моя прелестница», — и его накрахмаленные манжеты хрустнули, а красивые старые голубые глаза романтически сверкнули.

— Так это, значит, и есть ваш юноша, — сказал он, поворачиваясь к Гарри, и остановился — единственный в этой комнате, кто мог безнаказанно так долго прохлаждаться. Он оглядел Гарри с ног до головы любезно, мягко и повернулся к жене. — Это ее юноша, Лиза, — сказал он, точно она этого не знала. — Вы должны хорошенько беречь это прелестное дитя, Гарри. И если вы оба не осядете в Нью-Йорке, тогда вам надо поселиться в Порт-Варвике и часто нас навещать. Пейтон, ты слишком долго отсутствовала. Верно, Лиза?

Он повернулся к маленькой седой женщине, висевшей у него на руке и пахнувшей духами «Ярдли», — у нее было лицо аристократки и странная вечная улыбка. Так получалось благодаря ее глазам, и от того, как поднимались вверх уголки рта, и оттого, что вся ее жизнь прошла в атмосфере озадачивающей доброжелательности, поскольку, видя эту улыбку, люди не могли не отвечать тем же, улыбаясь ей, даже когда, возможно, ей было грустно.

— Совершенно верно, Сайэта, — сказала она, — совершенно верно.

— Мы так и поступим, сэр, — сказал Гарри.

Хьюстоны проследовали дальше. Хозяева немного побездействовали, поскольку Лофтис, стоявший рядом с Пейтон, занялся дантистом-калекой по имени Монро Хобби. У него когда-то была недалекая красивая жена — брак этот был разрушен соблазнителем, ловким итальянцем-моряком из Уилмингтона, что в штате Делавэр, у которого язык был подвешен куда лучше, чем у него, да к тому же было целых две ночи, и теперь Хобби на каждой свадьбе, желая вернуть великолепие былых лет, поспешно напивался и становился многоречив и патетичен. Он посмотрел на Лофтиса и схватил его за плечо, бормоча что-то насчет вечной молодости, а потом неуверенно прошагал в тумане забывчивости мимо Пейтон и Гарри. Лофтис повернулся к Пейтон.

— Ну как ты сейчас, лапочка?

— Оскорблена. — И рассмеялась.

— Чем?

— Да этот доктор Хобби. Он же не поцеловал меня. Бедняга!

— Действительно бедняга. — Лофтис посмотрел на Гарри. — Не обижайтесь, Гарри, на некоторых из этих людей, — понизив голос, произнес он и подмигнул, — это же виргинцы. Большинство из них точно в бреду и… ох… — И отвернулся, поскольку Элен дотронулась до его плеча:

— Тут Эпплтоны, дорогой.

Так оно и пошло. Гости шли чередой, обменивались рукопожатиями, целовали хозяев и были поцелованы, и чинно выстраивались в очередь за шампанским. Там было и виски и джин — бутылка за бутылкой для любителей чего покрепче. Элен не пожалела денег на этот величайший в ее жизни кутеж, а Лофтис благодаря своим обширным связям в обществе совершил необходимое чудо, чтобы преодолеть нормирование. Лучи октябрьского солнца золотой пылью оседали на окнах, а внутри, в помещении, было сплошное серебро: серебро шампанского и джина, серебро ложечек, серебро заколок в волосах девушек и серебристое звяканье полусотни бокалов, веселый и хрупкий перезвон. С пластинок звучала музыка, нечто нежное и венское, и разносилась по террасе, увлекая за собой толпу юношей и девушек, которые начали танцевать, разбрызгивая шампанское, серебряными ручейками струившееся по собранным в кучи листьям. Погода была мягкая, с голубым небом и множеством солнца — идеальный день, все сказали, для свадьбы; вскоре окна были распахнуты и запах отдаленных дымных костров стал смешиваться с запахами духов и цветов. В одном углу толстяки Казберты, оба еле держась на ногах, пожирали смитфилдскую ветчину — никто не обращал на них внимания. А Монкьюр (Монах) Юрти, вечный остряк, затерявшись в царившей в доме атмосфере, принялся целовать всех женщин, молодых и пожилых, пока его жена, высокая суровая женщина, не оттащила его в сторону и не успокоила. Романтика пустила корни среди молодежи: начались взаимные обещания, поглаживание рук, комплименты. Кто-то принес Пейтон и Гарри шампанское, и они поцеловались, а какой-то мужчина с камерой вдруг залил комнату светом, и немецкая песня, которую заело, снова и снова звучала: «Bist ein… bist ein… bist ein…»[23].

— Да поправьте кто-нибудь пластинку! — крикнула Пейтон, отрываясь от Гарри и смеясь.

Снова тосты, снова шампанское, и наконец появился последний гость — девушка по имени Винни-Бёрд Тэйлор, которая росла с Пейтон. Она была высокая и некрасивая, с плоской грудью, и, по всей вероятности, она никогда не выйдет замуж, и она обняла Пейтон вроде как со всхлипом, уткнулась своим прыщавым лицом в плечо Пейтон и немного всплакнула, словно ей нечего было вспомнить, кроме своего детства и летних дней под деревьями.

— Спасибо тебе, Винни-Бёрд, — сказала Пейтон, в свою очередь целуя ее, — а это Гарри.

Винни-Бёрд слегка коснулась ее рукой, изобразила вымученную улыбку и исчезла. Теперь они остались вчетвером: Пейтон и Гарри, Лофтис и Элен, и Лофтис, вращая в руке бокал шампанского, посмотрел на Пейтон и почувствовал облегчение. Казалось, все в какой-то мере улучшилось. Совершенно трезвый, он тем не менее чувствовал легкое, пощипывающее опьянение — от счастливых лиц гостей, от музыки, от наблюдения за Пейтон. Главным образом от наблюдения за Пейтон. Со времени окончания обряда едва ли была секунда, когда он отвел от нее глаза, — какой она выглядела сейчас счастливой, какой взволнованной, прелестной, какой сияющей невестой! И как он был не прав, думая иначе. Смотрите-ка: она ведь дважды за пять минут поцеловала его, говоря: «Зайка, дорогой мой». Его панический страх по поводу того, как пройдет обряд, был излишним.

Элен на минутку отошла обнять какую-то женщину, старинную подругу, и поверх ее плеча Лофтис увидел, как Гарри нагнулся и снова поцеловал Пейтон в губы. Почти один он это видел — во время сборищ бывают такие необъяснимые затишья, когда почетные гости, игнорируемые остальными, занятыми едой и питьем, кажутся совершенно и бессмысленно изолированными. Это тайна отдельного момента во времени, когда мы в своем странном одиночестве, даже будучи почетными гостями, можем вполне логично спросить: «Жизнь, что я тут делаю?» В эту короткую минуту можно сбросить с себя всю одежду или, хлопнувшись в обморок, умереть, и никто этого не заметит. Здесь Лофтис был единственным наблюдателем, и он это сознавал, и, наблюдая, как они целуются, почувствовал тот же нутряной вялый голод, который чувствовал утром и во время обряда, — только на этот раз это не было ни приятно, ни неприятно, а немного и того и другого, принадлежа, скорее, к воспоминаниям, чем к чему-либо еще, и вызывая снова в его памяти лишь наполовину услышанную музыку, виденный где-то солнечный свет, что-то безвозвратное. Элен отошла, был поднят бокал, зазвенел смех и застучали тарелки, сочный голос фрейлейн запел: «Tränen ins Auge»[24], перекрывая отдаленное завывание скрипок, и сквозь окружие своего бокала, поднесенного ко рту и переливавшегося словно радуга, Лофтис увидел, как слились их губы и опустились, взволнованно затрепетав, их веки, а руки обвились вокруг друг друга в трепетном объятии. Никто этого не видел, никто не заметил, кроме него, а его раздирала отчаянная ревнивая нежность, какую он редко раньше чувствовал. Прошла всего лишь минута. Пузырьки шампанского, кисло-сладкие, возникли под его языком, а он наблюдал их как зачарованный: Гарри, смуглый еврей, красивый, видно было, как на висках слегка пульсирует кровь, и Пейтон — волосы до плеч, веки, такие тонкие, что кажутся прозрачными, опущены вниз, дрожат, а губы ее — на его губах.

Очарование разрушилось. Они внезапно оторвались друг от друга, и перед глазами Лофтиса возникла спина Элен. Обнимая одной рукой женщину, она произнесла:

— Фелисия, это Пейтон, а это — Гарри. Верно, они хорошо вместе смотрятся?

Лофтис подвинулся поближе, намереваясь что-то сказать, но тут кто-то дотронулся до его локтя. Это был Эдвард, раскрасневшийся до ушей от шампанского.

— Привет, старина. Что-то вы не слишком празднуете. Возьмите-ка этот бокал. — У него было два бокала.

— Благодарю. У меня уже есть один, — сказал Лофтис, поднимая свой бокал.

— Да там ничего и нет. — Эдвард поставил один из своих бокалов, взял у Лофтиса пустой и заменил его своим полным.

Лофтис стал было возражать, потом сдался.

— Вы же знаете: я бросил пить.

— Ну, не сегодня, — сказал Эдвард.

Лофтис почувствовал, что сдается под воздействием внезапно возникшей потребности выпить — частично из-за авторитетности тона, — и, ненавидя по какой-то причине Эдварда больше, чем когда-либо, сделал большой глоток. Он слышал этот голос за письменным столом в лагере, на мгновение увидел себя дрожащим лейтенантом: «Не сегодня, нет», — как легко в определенных условиях этот голос мог стать парализующе повелительным. Эдвард находился на той стадии опьянения, когда самолюбие становится горящим углем и люди блестящие испытывают прилив вдохновения, а люди скучные, разогретые таким вдохновением, становятся еще зануднее. Лофтис посмотрел на орла, украшавшего погоны Эдварда. «Славно было бы, — подумал он не без зависти, — стать полковником и быть раненным на Гвадалканале» (это сработало шампанское: он вдруг увидел парные джунгли, услышал глухой пулеметный треск грузовика, как в «Новостях»).

— Пейтон прелестна, — сказал Эдвард.

— Угу.

— В самом деле — прелестна.

— Угу.

— Этому Гарри повезло. Как он сумел ее подцепить?

Лофтис вкратце изложил то, что Пейтон писала ему и говорила, — то немногое, что он знал.

— Он еврей, да?

— Да, еврей.

— Выглядит он как кто-то получше. Он и должен быть таким, иначе эта маленькая дорогуша не вышла бы за него. Похоже, знаете ли, он вполне о’кей, и он мне понравился, как только я его увидел. Знаете, когда я на Гвадалканале был начальником штаба полка, у нас в аппарате был один такой. Он был одним из лучших офицеров-тактиков, я…

Но Лофтис уже не слушал его. У него возникло странное чувство, будто это он думает за Эдварда — он в точности знал, что думает Эдвард, и от этого невероятно нервничал. Он глотнул шампанского. «Так, значит, он еврей. Это важно? Нет. Да. Нет, это детские мысли». Любопытно, если уж говорить об этом, как они с Элен оба спокойно приняли этот факт, после того как Пейтон им написала. Он был удивлен, но не шокирован, как это могло бы быть десять лет назад, и еще больше удивился тому, как Элен, которую он никогда не считал нетерпимой, но которая всегда была помешана на классовых различиях, спокойно восприняла этот факт. Что она думала? Он ее об этом не спрашивал и со временем вообще об этом забыл. До этого дня. Да, до этого дня. Когда они принимали гостей, его утешили поцелуи Пейтон — он даже сейчас почти что чувствовал их на своей щеке, такие теплые, — и ее нежный, восхитительный смех. В какой-то момент они даже держались за руки, и этим касанием она словно магически сняла напряжение и тревогу, успокоила его, дала понять, что, в общем-то, счастлива. И тем не менее — и это злило его — он не мог ни минуты не волноваться: он следил за ними, а возможно, они следили за ним, они естественно поселились в его мозгу подобно миногам на животе алозы. Он искренне и стыдясь волновался по поводу того, что Пейтон выходит замуж за еврея, художника и к тому же человека, которого не берут в армию. Кроме того, он не такой уж молодой. Черт возьми, ему почти тридцать. «Ну и что? — говорила Лофтису одна часть его. — Она счастлива — ты посмотри на нее, разве этого недостаточно?» — «Да, — говорила другая часть его, — но он еврей».

Так почему? Почему он волнуется? Это бесило его. Потому что он должен волноваться, счастлива ли Пейтон. Потому, наконец, что у него появились эти подозрения из-за того, что еврей женится на его собственной дочери, тогда как всю жизнь — пожалуй, потому что вокруг было мало евреев, пожалуй, из снисходительности и доброжелательности — у него не было предубеждений против них и лишь совсем немного — против негров. Возникшие подозрения бесили его, и он переориентировал их, обратив большее внимание на гостей. Что они думают? Миллер. Зовут его Гарри Миллер. Это была одна из фамилий, поступивших прямо из Йоркшира, как, например, Хэррис или Палмер, которые (как говорили Лофтису его нью-йоркские соученики) многие евреи считают своими, так что в таких местах, как Нью-Йорк, они берут фамилии исключительно еврейские. Что гости, увидев фамилию Миллер на приглашениях и скорее всего никак это не восприняв, подумали об этом Миллере? Да, он предполагал, что именно это беспокоило его больше всего. Гости. Ну если они вообще что-то подумали, то это никак не отразилось на них. Это были леди и джентльмены. Они обратили свои блестящие глаза протестантов налицо Гарри, нашли, что оно теплое и приятное, и пожали ему руку. Возможно, они сказали: «Это особый еврей. Он мужчина Пейтон». Возможно, они так и сказали. Так или иначе, Лофтис был доволен.

Эдвард пригладил сноп серо-стальных волос, глядя на Лофтиса сморщившись, с неприязнью расиста, старающегося быть приемлемым.

— Когда я был гражданским, знал в Нью-Йорке евреев, занятых угольным бизнесом, они были такие приятные, как…

Лофтис был раздражен, ему все наскучило, и он хотел сказать что-то уничтожающее, но у него хватило храбрости лишь на то, чтобы приложить палец к губам, пробормотать:

— Только не волнуйтесь, не волнуйтесь вы, — и, загадочно, как он надеялся, подмигнув, удалиться. Стакан его был пуст.

Он обнаружил Пейтон и Гарри, стоявших с Элен. Фотограф был нервным маленьким человечком с глазами несправедливо побитой собаки. Свет никуда не годится, пожаловался он, но раз клиент хочет неофициальную фотографию — так он постарается. Он поставил Лофтиса между Элен и Пейтон так, что они уютно стояли вместе.

— А теперь, — сказал он, — стойте, пожалуйста, спокойно.

И, передвинув их, поправил линзы и пластинки, а гости стояли полукругом и делали замечания.

— Улыбнитесь, пожалуйста.

— Я стараюсь, чтобы было как можно лучше, — тихо хихикнула Пейтон.

Ее талия под рукой Лофтиса была мягкая, теплая, а вот запястье Гарри, до которого он тоже дотронулся, было волосатое и явно мешало.

— Улыбнитесь.

— Эй, Милт, улыбнись, как в тот день, когда ты связал Джин Сэрезен, — крикнул Монк Юрти.

Все рассмеялись.

— Улыбнитесь шире, пожалуйста. Миссис Лофтис, приподнимите, пожалуйста, подбородок. То, что надо.

Вспышка света, еще одна, еще — съемка окончена, и гости побрели назад, к столу, где стоял пунш, жужжа как мухи над розовой скатертью, уже мокрой от шампанского. И шампанского принесли еще, чтобы отмечать свадьбу. Официанты тщательно следили за этим. Каждые пять минут они, улыбаясь, появлялись с нагруженными подносами. После второго бокала Элен отказалась от предложения, а Лофтис, обняв ее за талию, сказал:

— Вы не возражаете, если я еще выпью?

И она улыбнулась и, осторожно проведя по его подбородку ногтем, сказала:

— В такой день, дорогой, что угодно. У меня наверху полно Бром-Зельцера.

За десять минут он выпил три бокала, с благодарностью и неблагоразумием принимая предлагаемое цветными парнями, помня, что надо хорошо их отблагодарить; вскоре он услышал, что разговаривает с Пейтон и с Гарри, — говорит быстро, по-отечески и с любовью. Держа Пейтон за руку он говорил невообразимо галантные вещи. Воздух был насыщен молодостью — по крайней мере частицей ее, — как и музыкой или фривольным серебристым светом, и Лофтис чувствовал себя молодым и вновь полным своеобразного алчного задора.

— Не волнуйся ни о чем, — говорил он Гарри, сжимая пальцы Пейтон, — она в точности как ее мать. Настанет время, когда ты просто не сумеешь понять, как ты мог подцепить такое переменчивое существо, — они, знаешь ли, вечно разглядывают все, что в брюках, — но не волнуйся. Ты заглянешь в эти большие карие глаза, и она посмеется над тобой — ну и что ты станешь делать? Смотри на меня: эти женщины по фамилии Лофтис превращают тебя в беспомощное существо…

— Ох, зайка…

— Милтон… — рассмеялась Элен.

— Нет, я это серьезно, Гарри, — сказал он поверх бокала, — я действительно так думаю. Это идет по фамильной линии Пейтон. А это, видишь ли, семейка вояк. Надо внимательно следить за ними, как ты следил бы за какими-нибудь старшими сержантами. Взять хотя бы старшего сержанта, который был у меня на прошлой войне, когда я проходил подготовку. Тот малый мог вести себя так подло, как ему хотелось, и в то же время было в нем что-то мягкое и… право, милое. Это был ирландец по имени Макнамара…

И Лофтис отклонился — он это понимал — на что-то ненужное, пожалуй, глупое. Он начал проводить параллель, а закончил высокопарной речью, чтобы произвести впечатление на Гарри. В военное время всегда такое происходит. Надо оправдывать свои надежды, романтизировать — пусть немного. Но лицо Гарри под влиянием шипучего шампанского казалось Лофтису напряженно-внимательным, — это было, безусловно, лицо еврея, смуглое и почти красивое. Глаза его, казалось, редко осуждали и не могли выражать фальшивую жалость. Было в них глубокое, странно терпеливое ожидание, которое, вероятно, объяснялось главным образом просто желанием помочь. Благодаря этому выражению лица, а отчасти благодаря шампанскому Лофтис обнаружил, что ему все больше и больше нравится этот молодой человек, но ему казалось также, что Гарри видит всю подноготную его россказней, поэтому он вернулся к главному:

— Словом, Гарри, мальчик мой, запомни, что я говорю, потому что я это знаю. Они не смогут долго не давать тебе ходу. Да они на самом деле и не хотят. Это все игра, как у старшего сержанта. Они до смерти полюбят тебя, дай им только шанс. Полюбят, как милого маленького ребеночка… — И он поцеловал Пейтон в щеку.

Было ясно, что он не попадает в точку, что неуклюже пытается по-хорошему развеселить их — а почему, он и сам не мог бы объяснить, — и полностью проваливается. В ходе своих разглагольствований он сказал что-то не то. На лице Гарри была признательная, любезная ухмылка, а вот улыбки на лицах Пейтон и Элен — он скорее почувствовал это, чем увидел, — казалось, были наклеены и скрывали напряженный, идущий изнутри укор.

— Ох, папа, — произнесла Пейтон довольно раздраженно, как он почувствовал, и, отобрав у него руку, быстро глотнула шампанского.

— Ваш тесть иногда заходит слишком далеко, — прошептала Гарри Элен, с лица которой не сходила укоризненная улыбка.

Лофтис пытался найти слова, чтобы исправить впечатление — хоть что-то, чтобы ликвидировать неловкость, — но тут к ним подошли сестры Эббот, такие схожие, точно у них одно лицо. Одной было восемнадцать, другой — девятнадцать, обе держались очень прямо и шли легко, у обеих были светлые, цвета масла волосы, которые, как у пажей, висели вдоль щек, и они со своей прямой спиной и грацией травинок походили на двух канареек.

— Мы так славно провели время, — хором сказали они.

— Что ж вы так рано уходите? — сказала Пейтон. — Ох, Эвелин, Джин!

— Нам же надо возвращаться в Чэпел-Хилл, — сказала та, что стояла слева, — экзамены. Ты же знаешь, каково это.

Пейтон поцеловала обеих. Все попрощались, и они ушли под ручку. Лофтис был благодарен им за передышку, но когда он снова повернулся к своей семье, то увидел лишь застывшие улыбки и почти скандальное молчание. Что такое, черт возьми, он сказал? В зале стоял шум. Обряд был весной события — она окончилась; это была сплошная невинность, увядшая, как апрель. Затем было лето — сезон, когда царит беспечность, легко завязываются знакомства, первый порыв веселья, который пережили гости (имея в виду алкоголь), словно двигаясь в туманном августовском свете. А теперь в приеме наступило начало осени, и если закрыть глаза, то услышишь ее звуки: разнузданный, пронзительный, пустой смех женщин, мужские голоса, почему-то вдруг невероятно громкие и хриплые, как треск сухих листьев. Так все собравшиеся движутся к холодной зиме и окончательному оцепенению и угасанию.

До сознания Лофтиса доходил шум, но на какой-то миг он почувствовал себя, взглянув на Пейтон и Элен, изолированным в молчании. И в этот момент он снова тщетно попытался припомнить, что он такое сказал или сделал, чтобы возникла столь напряженная и явная, столь всеохватная атмосфера неловкости. «Ах эти улыбки, эти улыбки». Быть может, это из-за того, что он поцеловал Пейтон?

Тут у него вдруг пробудилась интуиция, и в этот момент — столь краткий, что Пейтон успела только раз моргнуть, — он понял, почему были эти улыбки, у него возникло сокрушающее леденящее предчувствие беды. Гарри любезно улыбнулся, но исчез из поля зрения Лофтиса, поскольку тот наблюдал за Пейтон. Она подняла бокал, приложила к губам. Но кроме ее улыбки он увидел еще кое-что: она слишком много выпила. Лицо у нее было красное, словно она прошлась по нему щеткой, лихорадочно пылало, и по тому, как блестели ее глаза, а влажные губы приоткрылись, он каким-то образом понял, чувствуя, как захолонуло сердце, что она уже не оправится. Осознание этого пришло внезапно и было страшным. Он понял, что всю жизнь ждал этого момента, этой вспышки прозрения. Он только что произнес, не подумав, глупые, безобидные слова, но это были такие слова, как «непостоянство», и «любовь», и «смерть», и они — каждое своим путем — тайно подвергли коррозии сердца этих двух женщин. Господи, да разве он все время не знал, что они ненавидели и презирали друг друга? Разве он двадцать лет не обманывал себя, наслаивая одну фальшивую надежду на другую, чтобы только в этот — изо всех дней — день обнаружить сокрушительную, ничем не приукрашенную, горькую правду? Эти улыбки… конечно же… Так Пейтон и Элен улыбались друг другу! И были слова, отношение друг к другу, пустячные женские жесты, которые ему было не угадать или хотя бы отчасти понять.

И он годы обманывал себя, слишком гордый, слишком занятый собой, возможно, просто слишком глупый, чтобы постичь, что это он всегда был объектом этих ужасающих, непонятных женских чувств. Они возненавидели друг друга не за то, что он что-то делал не то или чего-то не сделал. Даже не за Долли. Ни одно его действие, правильное или неправильное, не породило этой трагедии в такой мере, как сам факт его существования, то, что он, безоружный и беззащитный, находился на ничейной земле между двумя безрассудными, воюющими друг с другом женщинами-машинами. Сейчас он поцеловал Пейтон, сказал какие-то не те слова и каким-то образом обидел ее. И эта улыбка скрывала ее обиду — по крайней мере ото всех вокруг, — точно так же как улыбка Элен, вторя улыбке Пейтон, скрывала лишь дикую, насыщенную ядом ревность, которая зашевелилась в ее груди. Что она наделала? Почему она так обманывает его? Эти улыбки. Ему стало вдруг холодно от ужаса. Эти улыбки. Они мелькали в паутине его жизни словно обманчивые прелестные бабочки, всегда увлекая его, побуждая его, несмотря ни на что, верить, что эти две женщины действительно любят друг друга. Что в глубине души у них жила материнская, дочерняя привязанность. Но нет. Сейчас, в этот момент, он увидел улыбки, какими они были — женские улыбки, великий Боже, такие предательские, такие фальшивые, и он между ними, словно это ненавистные крылья летучих мышей.

«Ох, Пейтон, я так тебя люблю…»

Он вытянул руку — улыбки растаяли. Из кухни вдруг раздался резкий взвизг. Заставляя гостей отступать в сторону, вошла Ла-Рут с ручной тележкой, на которой ехал огромный торт. Ее лицо было сплошной улыбкой; громко топая, она блаженно поквакивала, кланяясь налево и направо гостям, хохотавшим до упаду. Но что-то было не так. За ней тащилась цепочка сосисок, каким-то образом прицепившихся к ее переднику. Не обращая на это внимания, она в каком-то экстазе, тащила их за собой по полу, — а их было по меньшей мере штук десять — направляясь к Пейтон, восклицая и выкрикивая, толкая свою тележку под громкий истерический хохот. Затем она остановилась прямо перед Пейтон и обвела окружающих взглядом.

— Вот он, торт-то, — сказала она уже без улыбки. — Что я теперь не так сделала?

— Ох, Ла-Рут, — услышал Лофтис. Эти слова произнесла, забавляясь, Пейтон.

В зале вдруг стало тихо. Даже музыка перестала звучать, и гости повернулись, глядя поверх бокалов, не желая чего-то пропустить. Ла-Рут, нахмурясь, осмотрела свои юбки, нахмурясь, посмотрела назад, но ничего не обнаружила. В толпе захихикали. Затем вот что увидел Лофтис: он увидел, как Элла Суон, припадая на ногу, стала протискиваться к Ла-Рут сквозь толпившихся людей, разгневанная и возмущенная, в развевающемся переднике. Она быстро промчалась сквозь толпу, как разозленная черная малорослая курица, с черпаком для пунша в руке — этакая высохшая черная Кассандра, изрыгающая угрозы и гибель. Этой сцены следовало бы избежать, но никто и не думал ее прекращать, и Лофтис, который все еще плохо соображал от выпитого и медленно подступавшего сознания грядущей беды, стоял как вкопанный и видел, как Элла отодрала сосиски от передника Ла-Рут и закачала ими перед ней.

— Посмотри сюда, — закричала она дрожащим старческим голосом, — посмотри, что ты наделала. Говорила я тебе — подожди. Убирайся отсюда!

— Мама, я…

— Закрой рот! Так набезобразничать на свадьбе Пейтон! Становись на колени!

— Мама, я ведь…

— Да заткнись ты! — крикнула она, подняв в воздух черпак и сосиски. — Надо же было притащить сюда эти сосиски. Я вот сейчас как дам ими тебе по голове.

— Элла! — услышала она голос Элен, направлявшейся к ней, но было уже поздно: Ла-Рут заплакала, уткнувшись головой в складки передника. Все ее тело сотрясалось в агонии горя. Со сбившимися на сторону волосами, закрыв руками лицо, она откинула назад голову и взвыла.

— Ооо-оо, Иисусе! Я ж не нарочно. Они все почему-то свалились со стола. — И снова разразилась рыданиями, бессвязно бормоча и спрятав лицо в передник в конвульсии отчаяния.

Потея, Лофтис думал, сколько же это может продолжаться: ему казалось — из-за охватившего его ужаса, — что разыгрывается низкопробная комедия на сцене великой трагедии и что идиоты-гости, подстрекающие Ла-Рут смешками, понятия не имеют о том, какие злосчастные события вот-вот произойдут в крыльях дома.

Тут бросилась к ним Пейтон. Лофтис мельком увидел это. Увидел, как она, пошатываясь, поставила на столик бокал — она была на взводе, щеки ее пылали, глаза блестели как стекляшки — и направилась к Элле, стала утешать ее, гладя рукой и что-то бормоча. Затем, будучи хозяйкой ситуации, она подошла к Ла-Рут, обняла ее за плечи, слегка прижала к себе и сказала:

— Все в порядке, Ла-Рут. Спасибо тебе за чудесный торт. Все о’кей, Ла-Рут.

Это произошло так быстро. Прошло не более пяти секунд, а колоссальная неловкость развеялась. Музыка снова вяло зазвучала, и в воздухе послышался шепот голосов и позвякиванье бокалов. Ла-Рут вытерла глаза, с благодарностью посмотрела на Пейтон и устало потащилась на кухню. Этот поступок не был ни снисходительным, ни покровительственным, а спонтанным и непринужденным, и преисполнил Лофтиса такой любовью, что он с трудом понимал, как он это вынесет. «А ну не будь ослом», — говорил ему разум, но голос его постепенно удалялся, исчезал в пыли раздробленных мечтаний, и он вдруг обнаружил, что стоит рядом с ней и целует ее — не как отец.

— Не тискай меня, — прошептала она, раздраженно отталкивая его. — Не тискай меня, папа! Ты с ума сошел! Что подумают люди! Папа, не надо! — Капли шампанского возникли между ними, запах зеленого винограда, и она таки в ярости оттолкнула его, и он стоял, обезумев от ужаса и желания, сердце его колотилось, губы были в красном, жирном и липком. Что он наделал? — Не тискай меня, — повторила она хриплым голосом и вдруг, к своему удивлению, совсем сбилась с толку. — Черт бы побрал тебя, папа! Все-то ты портишь! — И повернувшись, направилась неверным шагом к торту; юбка, обтягивавшая ее бедра, лоснилась на свету.

А Лофтис стоял, разбитый и растерянный, посреди зала, благодаря царившую сумятицу, скрывшую от посторонних глаз его минутное помешательство. Слава Богу, никто не заметил или не услышал. Он повернулся… Но Гарри — да, заметил. Он встретился с Лофтисом взглядом, быстро посмотрел в сторону, смуглое лицо его покраснело от смущения. Гарри слышал, и… о Иисусе!.. Элен, стоявшая в ярком овале солнечного света, смотрела не на него, а на удаляющуюся спину Пейтон жестко и с ледяной ненавистью.

Пейтон и Гарри начали резать торт.

— Улыбнитесь!

Белая вспышка света, приветствия гостей. Шампанское, словно кулаком, ударило по нему. А он и так уже был безнадежно пьян…

Шесть часов. Прошло пять минут с тех пор, как от торта был отрезан первый кусок. В праздновании наступило затишье, поскольку каждый гость должен был отведать торта, хотя торт не идет с виски или шампанским и гости меньше всего хотят его есть. В самом деле лишь немногие им интересуются, но гости присутствовали на слишком многих свадьбах. Торт является символом чего-то, и ничего тут не поделаешь: надо его съесть. А кроме того, будет жаль, если такая громадина пропадет. Пейтон и Гарри съели первый кусок; Элла с помощью парней разрезает торт. Гости сгрудились вокруг нее, отставив на время шампанское и держа тарелочки. Торт с его золотистой начинкой и белой глазировкой, слегка растрескавшейся по краям, похож на большую снежную гору, у которой один из склонов взорван динамитом, а на вершине, словно на Эвересте, стоит маленькая пара брачующихся под сенью розовых сахарных роз; их спокойные лица выглядят глупо, словно это манекены в витрине магазина. От жениха был отрезан кусок. Сквозь домашний костюм видно его нутро, которое, естественно, набито сладостью. Букет невесты тоже отсечен. Он лежит далеко внизу в образовавшемся провале. А теперь, поскольку Элла работает ножом под фигурками брачующихся на торте — водопадом летят крошки, жених и невеста накреняются, шатаются, наклоняются, словно ищут потерянный букет, и чуть не падают, но их подхватывает Монк Юрти и под буйный недобрый хохот откусывает голову у жениха.

А на улице солнце медленно садится за платановый фриз. С залива повеял легкий ветерок, наполненный слабой неожиданной прохладой и запахом осени. Листья летят по лужайке, собираются в кучки на склоне и у террасы и по одному, словно вандалы, начинают вторгаться в комнату. Официанты закрывают двери и опускают окна. Перекрывая звуки музыки и смех, церковный колокол отбивает шесть ударов, и один гость или двое смотрят на свои часы и решают, что почти пора уходить. Однако никто не уходит. Пока еще нет. Надо съесть торт, а потом еще есть место для шампанского. Держа тарелочки с тортом и наполнив бокалы шампанским, они разбрелись по углам зала. На какое-то время разговоры почти прекращаются. Рты гостей забиты тортом. В празднестве наступил созерцательный спад: больше думают, чем говорят, а все думы добрых епископалианцев обращены к тому, что сделано и не сделано, каких слов, произнесенных в алкогольном тумане всего пять минут назад, лучше было бы не произносить. Так, жуя, ненадолго задумываясь, они продолжают освещать брак Пейтон шампанским — его мистической кровью, и тортом — его кондитерской плотью.

Посмотрим на них сейчас — на Пейтон и Гарри, на Лофтиса и Элен. Пейтон слушает — делая вид, что слушает, — миссис Овермен Стаббс, которая рассказывает о том, в чем она венчалась, об Овермене, об их медовом месяце в Новом Орлеане. Годы назад…

Она поворачивается к Гарри.

— А ваши родители? — спрашивает она, и ее пухлое и нарумяненное немолодое лицо выражает мягкосердечие и заботливость. Неподдельное мягкосердечие, прямое и щедрое, почти одержимое необходимостью проявляться всюду, оставляет после себя запах, какой прилипает к вам, когда вы выходите из пекарни. Она хорошая женщина и в этот день чувствует необыкновенное желание творить добро. Она большую часть жизни прожила в Порт-Варвике, и Гарри — третий еврей, который ей повстречался. Он совсем не странный, думает она, красивый, с такими ласковыми печальными глазами, и мысли ее импульсивно переходят на его дом, его семью, на этих таинственных нью-йоркских евреев, и она спрашивает: — А ваши родители? Они не смогли приехать?

— Они умерли.

— Ох… — Губы ее заметно задрожали, она отворачивается: ну вот, опять она невпопад. Это ее мягкосердечие, эта потребность быть милой. Она так часто совершает промашки. — Ох, — произносит она, и поднимает глаза, и снова улыбается Пейтон застенчиво, двигаясь вбок. — Ну, снова вас поздравляю! — захлебнувшись в своем смятении.

Пейтон осушает свой бокал и, сжав Гарри руку, поворачивается. Ее лицо, на котором читалось такое ощутимое и бьющее ключом счастье, от чего у нее сверкали глаза, вдруг, на короткий миг, искривилось и стало злым, веселый фасад распался, как тонкий слой штукатурки.

— Уйдем отсюда скорее, — шепнула она.

Зазвонили колокола.

— А что случилось, лапочка?

— Это… все это.

— Что? Не перебирай шампанского.

— Мне это не нравится, — сказала она.

— Что, лапочка?

— Я… я не знаю. Я… ой, Томми! — На ее лице автоматически появляется счастливое выражение; она улыбается, обнимая молодого офицера-моряка, который внимательно смотрит на нее, поскольку она слегка пошатывается.

Издали, с запада, долетает последний звон колоколов, замирает, уносится к морю словно большие медные шары, несомые сильным и опасным ветром. Музыка перестает звучать. Раздается громкий пьяный женский взвизг среди потока бормочущих голосов, а над тем и другим — над взвизгом и голосами — к морю катится звон колоколов, вибрируя, укороченный, возвращается, замирает, возвращается и, наконец, исчезает из сферы слуха.

Лофтис говорит:

— Да, да.

Монро Хобби вцепился ему в локоть грубо, взволнованно, рукой дантиста. Он говорит о любви, о старых временах, об утраченных женщинах и, в частности, об одной, которая ушла от него к грязному итальяшке. В глазах его — за очками — отражается горе, голос полон воспоминаний о потерпевшей поражение любви, но Лофтис не слушает его. Сам все проигравший, чувствуя, что сердце бьется как пустой барабан, он наблюдает сквозь толпу за Пейтон, думая не о потерпевшей поражение любви, а о колокольном перезвоне и колоколах. Он выпивает. В памяти его звонят колокола. Их звон, несущийся к морю, вызывает рифы воспоминаний, которые разлетаются и оживают, возвращаются, окутывая его душу чем-то тяжелым и бесчеловечным. «Время! Время! — думает он. — Бог мой, неужели до этого дошло, неужели я теперь наконец понял?» И углубившись в воспоминания, думая не о Пейтон, а о том, что он теперь наконец понял — то, что безвозвратно потерял ее, — он вспоминает непрекращающийся звон колоколов. Упорно, с беззастенчивой уверенностью они отбивают проходящие часы, прокатываясь по дому вечно, день и ночь. Кажется, будто он слышал их впервые, хотя сейчас они молчат, застыв в своих зажимах. Гости пьяно пошатываются перед его глазами, дантист резко и больно вцепился в его локоть. «Эти колокола, — думает он, — эти колокола». Почему они вернулись сейчас, приведя его в такое отчаяние? Через двадцать лет. Свет в зале становится золотым — в волосах Пейтон появляются рыжеватые пряди.

В мозгу его пролетает видение — так же внезапно и безвозвратно, как дым. Оно исчезает. Он смотрит вниз, на рот дантиста, похожий на открытый рыбий, жаждущий вобрать воздух, словно у умирающего — но не от отсутствия кислорода, а от удушья, вызванного плохой работой сердца и духа, и видит, как глаза дантиста наполняются слезами.

— Ради грязного паршивого матроса она ушла от меня, — хнычет он. — Милтон, дружище, она была лучшей…

Видение возвращается, и колокола — тоже. Перед его глазами лужайка, Пейтон, лето. Пейтон — маленькая девочка с розовыми ножками и розовым бантиком в волосах. Вокруг них трава — густая и высокая, и сверчки прыгают среди похожих на колосья травинок. Они оба стоят под кедрами — ее рука в его руке; на утренней воде мелькают чайки и паруса, волны сверкают как огни. Пейтон смотрит на свою книжку, произносит: «Крохо-пом», — тихонько, мечтательно трется головой о его плечо, ее длинные мягкие волосы падают ему на колени. Воздух жаркий, полный жужжания насекомых, запахов лета, и теперь, словно пробили часы, раздается первый звон колоколов. «Бонг», — звонят они. «Бонг, — говорит Пейтон и, повернувшись, просит: — Папа, расскажи мне про колокола». Он сжимает ее ручку, тащит ее за собой. «Пошли», — говорит он. Они выходят по сорнякам на солнечный свет, пересекают лужайку, поднимаются по недавно скошенному откосу, стараясь не поскользнуться: на траве все еще лежит холодная и блестящая роса. Они идут молча, поскольку, хотя Пейтон без умолку болтает, он забыл, что она говорила. Теперь они вышли на гравийную дорогу, идут мимо дома, мимо мимоз, виноградного дерева, убаюканного пчелами, мимо изгороди из жимолости; идут вместе — ее влажная ручка в его руке — по подъездной дороге и по усаженной деревьями улице. Вот так, опьянев от шампанского, не воспринимая слов удрученного дантиста, не воспринимая ничего, кроме волос Пейтон, пронизанных солнечными лучами, погрузившись в прошлое, он осознает, что колокола прозвонили девять раз, в кедрах поют птицы, и они с Пейтон идут, держась за руки.

Они пересекают поле, перепрыгивают через ров и прыгают по ступенькам, через стену. В домах — домах средних слоев общества, с запертыми гаражами и подстриженными изгородями, — во всех этих домах люди уже спят, поскольку сегодня воскресенье; все замерло. Сандалии Пейтон шлепают по тротуару, она говорит о мальчиках, и кошках, и птичках, и колоколах; еще стоит перезвон, а теперь звучит гимн «Иисусе призывает нас» — они дошли до церкви, посмотрели на древние стены. Двери ее открыты; они вошли в церковь по пустынному, пахнущему сыростью проходу, мимо окон с цветными стеклами и изображениями Галилеи и Капернаума — красными, как раскаленное железо, и голубыми, цвета губ утопленника; мимо причт, и святых, и чудес, и бриллиантовых глаз Петра, пропускающих через себя утреннее солнце как линзы микроскопа. Затем они взбираются по скрипящим ступеням, смахивая пыльную штукатурку со стен. Пейтон чихает; под ними громче звонят колокола…

По бурному Нашей жизни беспокойному буйному морю…

…и затем, выйдя на яркий свет, они останавливаются у двери колокольни, оба смеются, оглохнув от шума. Двигаясь по своей траектории, языки отступают назад, как оттянутая тетива, и устремляются вперед на горловину колокола так быстро и свирепо, как птицы-хищники. Балки сотрясаются, и Пейтон, испугавшись, жмется к нему. Он что-то кричит, успокаивая ее, но она, вцепившись ему в ногу до боли, разражается слезами. Потом вдруг наступает тишина — неожиданная и страшная, более громкая, чем шум, одна высокая нота дрожит в воздухе, ее вибрация доходит до моря, ненадолго возвращается, теряет силу и исчезает, больше не возвращаясь. Пейтон продолжает плакать — молча, отчаянно, всхлипывая. Он сажает ее на выступ в стене, обнимает и говорит, чтобы она не боялась. Под свесом крыши воробьи копошатся в своих гнездах и с пронзительными криками улетают. С платана падает ветка. Где-то раздается гудок автомобиля. Лофтис стряхивает пыль с юбки Пейтон, говорит: «Пейтон, не бойся», — и целует ее. Плач прекращается. Лофтис чувствует под своей щекой крошечные холодные капельки пота на ее лбу.

Он не понимает, почему его сердце так бьется или почему, когда он снова целует ее в приступе любви, она так резко отталкивает его своими теплыми маленькими ручками…

Сейчас в его памяти колокола звучат тихо, потом замирают. Дантист сопит, приподнимает очки, чтобы вытереть покрасневшие воспаленные глаза. Лофтис молчит. Он ничего не слышал. В другом конце зала он видит, как Пейтон отходит от молодого лейтенанта, странно закидывает согнутую в локте руку за спину так, будто она сломалась, и шарит в поисках пустого бокала из-под шампанского. Это волевой, почти одержимый жест, и хотя ему не видно ее лица, он может себе его представить: напряженное, сияющее искусственной радостью, как его собственная маска, скрывающая горькую память. Ему хочется подойти к ней, поговорить с ней наедине и объясниться. Он хочет лишь сказать ей: «Прости меня, прости нас всех. Прости и свою мать тоже. Она видела, но не смогла понять. Я в этом виноват. Прости меня за то, что я тебя так люблю».

Но в этот момент, увидев вдруг, как Элен, бледная от ярости, набрасывает на плечи пальто и выходит на крыльцо с Кэри Карром, он понимает, что объяснения опоздали на годы. Если он мог любить слишком сильно, то лишь Элен могла любить так мало.

Выпив три рюмки хереса, Кэри разомлел и был совершенно не готов к тому, чтобы выслушивать Элен или наблюдать ее истерику. Он стоял у двери, беседуя с доктором Девиттом Лоренгеном и его женой. Они оба были его прихожанами. В общем, ему нравился доктор, наивно считавший, что Кэри любит непристойные истории, которые он действительно любил слушать, если они были не слишком скабрезными, а вот Беренис, с ее пышными бедрами и широко расставленными, как у жены Бате, зубами и манерным нервным смешком, он считал вульгарной и вредной и обычно, к своему смущению, обнаруживал, что понятия не имеет, о чем она говорит. У нее была также привычка перемежать свою болтовню «Вы знаете?» и «Вам ясно, что я имею в виду?» Поскольку вежливость обязывала его отвечать, ему было трудно сохранять отсутствующий вид.

И он наблюдал за Пейтон со смутной непонятной грустью: он чувствовал, будто что-то не так, но не знал, что именно. Такое же чувство было у него и во время обряда. Он смотрел на нее — да, Господу известно, как она хороша, — и его смущала аналогичная мысль: а она ведь печальная. Когда она давала брачный обет, губы ее шевелились не как у виденных им ранее невест — так, что в легком приступе восторга приоткрывались их тщательно почищенные зубы, — а были скорее перекошены своего рода мрачной решимостью. Это ее состояние длилось недолго — лишь промелькнуло, но достаточно, чтобы он мог сказать: ее «да» выглядело не как согласие, а как признание на исповеди, как слова, устало произнесенные печальной, согрешившей монахиней. Никакая ее наигранная веселость не могла это скрыть, даже сейчас, когда за здоровенным плечом Беренис Лоренген он увидел, как Пейтон, оторвавшись от человека в военно-морской форме, крутанулась и стала неистово наполнять свой стакан.

— Я хочу сказать, когда идет война и все вообще, я думаю, люди все больше и больше возвращаются к религии; понимаете, что я имею в виду, Кэри? — Он неуверенно поднял глаза и встретился взглядом со смотревшей на него Беренис. — Я хочу сказать, — продолжила она, — есть такая настоящая потребность…

Но как раз в тот момент, когда он решил пойти поговорить с Пейтон, успокоить ее, подошла Элен и схватила его за локоть.

— Можно мне с вами пообщаться?

Она извинилась перед Лоренгенами и, избрав путь через зал с таким расчетом, чтобы гости не видели их, вывела его наружу. Молча он проследовал за ней по лужайке и вниз — к дамбе. Было прохладно, и он начал было возражать, но, дойдя до дамбы, она повернулась и, став к нему лицом, схватила за руку.

— Вы это видели? — спросила она. Голос ее шипел точно газ, выпущенный из бутылки содовой воды.

— Что, Элен? — спросил он. — Что вы имеете в виду?

— Ее. Как она вела себя.

— Я… я не знаю.

Он ужаснулся ее виду и немного испугался. Она дрожала всем телом, кожа ее в слабом свете была столь же бесцветна, как белки ее глаз. Он вздрогнул и отобрал у нее свою руку. По откосу прокатились далекие звуки музыки и дурацкий хохот.

— Неужели вы этого не видели? — сказала она снова.

— Нет, Элен, — резко сказал он, — я не знаю, о чем вы говорите. И кроме того…

— Как она ведет себя. По отношению к нему. Разве вы не видели? Кэри, да вы, видно, слепой. Вы… — Она снова взяла его руку.

— Элен… — сурово произнес он.

А она продолжала, крепко сжав его пальцы:

— Она ведет себя как маленькая проститутка, каковой она и является! Она уже напилась. Уже! Она пила еще до обряда — я почувствовала это в ее дыхании! А теперь это. Да неужели вы не видели, как она себя вела с ним? Неужели…

— С кем, Элен? С кем?

— С ним. С Милтоном. Неужели вы не видите, что она с ним творит? Ох, я не в состоянии это вынести! Дать этому и дальше развиваться… — Она плотнее натянула на плечи пальто и провела белой костлявой рукой по волосам. — После того как я все спланировала и проработала, пожертвовала собой. Ради нее и ради него. Зная, как много она для него значит и как он любит ее! Все это время я готова была забыть, как он бесконечно избаловал ее. Это не имело для меня никакого значения. Я готова была забыть это, поскольку знала, что это делает его счастливым. Я имею в виду то, что она снова дома. Это патетично, Кэри. Я имею в виду то, что он так любит ее, когда она так явно его презирает. Ненавидит его. Не только меня. В конце концов, мы же…

Будь в его организме меньше хереса, он отреагировал бы гораздо умнее, а он смог лишь отвернуться в шоке и отчаянии, глаза его были устремлены на деревяшку, подпрыгивавшую внизу на волнах, рот открывался и закрывался, тщетно пытаясь произнести какие-либо слова.

— Элен…

— Не делайте такого вида, Кэри, — сказала она уже спокойнее. — Я говорю вам правду. Он погубил ее, забаловал до полусмерти. Я намеренно не обращала на это внимания, потому что любила его. Я любила его со всеми его слабостями и ошибками больше, чем в вашем представлении женщина может любить мужчину. Я готова была не замечать ту женщину, то, что он пьет, и вообще все. Я готова была даже не замечать, что он портит Пейтон. А теперь смотрите. Смотрите, что произошло!

Он выбросил в воздух руки — широкий жест, объясняемый выпитым и совершенно несообразный.

— Да что случилось, Элен? — Он повернулся лицом к ней. — Что, в конце концов, случилось? К чему вы клоните? Ей-богу, я не видел ничего! Да, у Пейтон вид никуда не годный. Но возможно, дело не только в Пейтон. Возможно…

— Все в порядке, кроме Пейтон. О, какая жестокость, какой позор иметь такого ребенка. И я любила ее, Кэри, любила! Бывали у нас нелады и всякое, но даже зная, как она ненавидит меня, я любила ее. Любила, как только может любить мать. Только мать…

Он взял ее за локти.

— А теперь успокойтесь, ясно, Элен? Послушайте меня. Вы должны взять себя в руки. К чему вы клоните? Собственно, что такого сделала Пейтон?

— Она травит его — вот что она делает. Это видно по ее глазам. Я устроила эту свадьбу для нее. И для него. Для Милтона.

— А как насчет себя? Неужели вы ничего не делаете для себя?

— Я… я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Я хочу сказать, что вы видите ее глаза, слышите слова и решаете, что она травит его. Что вы под этим понимаете? Что такое она сказала?

— Она сказала: «Не тискай меня!» — самым мерзким, отвратительным образом. Она сказала — и она тоже была пьяна, когда это сказала… она сказала…

— Одну минуту, Элен. Какое имеет значение, что она сказала и как она выглядела или сколько выпила? В самом деле, какое это имеет значение? Великий Боже, девочка приезжает домой в день своей свадьбы, приезжает в дом, где отношения, мягко говоря, были натянутые. Она взволнована, она слегка навеселе, ее отец обрадован, тоже навеселе и, возможно, проявляет к ней немного излишнюю привязанность, и она дает ему отпор. А вы говорите, что она травит его. Ну так Бог свидетель: я считаю, что вы абсолютно не правы, и, более того, я считаю… Бог свидетель, Элен, что с вами происходит? Как вы можете говорить так о Пейтон?

Становилось темно и холодно. Кое-кто из гостей уходил. Наверху откоса хлопали дверцы машин; прощания, шуршание колес по гравию. В доме зажгли свет. Элен пододвинулась к Кэри, снова коснулась его руки — легонько, неуверенно. «Как вы можете говорить так о Пейтон?» Все очень просто. Ну как заставить Кэри понять? Он такой милый, обидчивый, смешной мужчина с этими его манерами, и серьезностью, и страдальческими черными глазами. Хотя меньше десяти лет разделяло их, она чувствовала сейчас, стоя рядом с ним и наедине, странный прилив нежности: ей хотелось по-матерински или как-то иначе приласкать его, почувствовать под своими пальцами грубую жесткую ткань его костюма. Такой дорогой, забавный, обидчивый мужчина — ну как довести до его сознания ситуацию с Пейтон и ее беды, собственное мучение и вообще подобные проблемы? Забавный человек. Он предложит ей вернуться в лоно церкви или что-то еще. Теперь, когда уже слишком поздно. Разве он не знает, что она обрела своего Бога? Разве он не знает, что дьявол побежден, что Милтон — ее Принц Озарения, вернувшийся к ней таким добродетельным, после того как окунулся в такую грязь, — испачканный в порочной грязи дурной женщины, был наконец отвоеван: она переманила его своей притягательной силой. Он каялся, винился, был раздавлен своей виной. Она, Элен, подняла его с колен, придала ему пристойность, возвеличила. Неужели Кэри этого не понял? Дорогой, честный, забавный мужчина.

По ее спине прошла дрожь, когда она подошла к нему, взяла в свои руки его тупые, честные пальцы. Он такой мягкий, неиспорченный человек — в конце концов, возможно, она слишком рьяно пошла в наступление. Возможно, при более мягком, искусном подходе она завоевала бы его. И Элен неожиданно для себя вдруг произнесла:

— Кэри, вы, наверное, думаете обо мне что-нибудь ужасное. Верно, Кэри? Но послушайте: честно вам скажу, я в жизни ни на кого никогда не злилась без основания. Вы считаете, это противоестественно, что я так говорю о Пейтон, да?..

Она услышала его голос — честный, мягкий, несовратимый. Он высвободил свои пальцы и сунул руки в карманы.

— Я считаю, Элен, — сказал он, — что нам лучше сейчас вернуться в дом. Если вы действительно хотите что-то от меня услышать, я считаю, что вы очень больная женщина. Не знаю, правильно ли в таких случаях называть лопату — лопатой, но вы задали мне вопрос. С вами что-то настолько не в порядке, что вы неизлечимы; я, во всяком случае, ничего не смогу с вами сделать.

Он не смотрел на нее. Он глядел прямо на залив, моргая с серьезным видом, мрачно поджав свой благородный рот. И ей вдруг пришло в голову, как это неудачно: чтобы у человека с таким забавным, чопорно поджатым ртом был столь тонкий ум, действительно тонкий благородный ум, ум, которому нужен большой широкий мужской рот и твердая мужская челюсть. Но она вдруг снова почувствовала, что ей холодно, и плотнее запахнула пальто. Что он сказал? Она пыталась вспомнить. О да.

Больная.

— Кэри, — упрекнула она его, — какие смешные вещи вы говорите. Больная? Да я никогда в жизни лучше себя не чувствовала.

Он повернулся к ней.

— Элен, я думаю, нам лучше вернуться в дом, — произнес он отрывисто, резким голосом. — Я не желаю стоять тут и слушать, как вы поносите Пейтон. В день ее свадьбы. У Пейтон…

Пейтон. Слова Кэри улетели в сумерки. На каком-то военном корабле, стоявшем на якоре в канале, взвыл клаксон, и группа матросов, стоявших на палубе — она видела их: они были так далеко, что казались булавочками, — разбежалась словно рассыпавшиеся жемчужины. Три гуся опустились на воду, и ветер, внезапно задувший с берега, принес вонючий запах нечистот. Элен приложила палец к брови в позе глубокого раздумья. «Что он пытается сказать мне про мою болезнь?»

А он тем временем произнес:

— Далее: я считаю, что в вашем отношении к Милтону есть нечто вроде несказанного самодовольства. Я это говорю только потому, что хорошо вас знаю, так что не волнуйтесь, Элен, дорогая. То, что вы наделяете себя этой странной божественной силой исцеления, не только порочно, но и фальшиво и несправедливо. Я считал, что у вас немного больше присущего людям смирения. Если я могу как-то судить о ситуации, то Милтон произвел чудо, а не вы. Что побуждает вас думать… а что до Пейтон…

Что он пытается сказать ей? Она стояла, слушая его: глаза настороже, на губах радужная, восприимчивая улыбка. На самом-то деле она лишь наполовину слушала его: его слова, гневные, возмущенные, казалось, не производили на нее ни малейшего впечатления, и она вдруг почувствовала, что несправедливо, совершенно несправедливо, чтобы он читал назидание ей, когда ведь это она начала весь разговор. И ее сознание стало отыскивать несколько прошедших моментов. Она старалась что-то вспомнить, и память копалась в ее мозгу, словно старые пожелтевшие пальцы в беспорядочно набитом вещами ящике: «Я должна заставить его поверить мне! Пейтон…»

И тут он заговорил о Пейтон:

— Из того немногого, что я сумел узнать, Элен, у Пейтон было весьма тяжелое время. Вы спрашивали мое мнение, и вот я вам его высказываю. Во-первых, вы должны признать, что никогда с ней не ладили. Или она с вами. Вы мне говорили об этом три или четыре года назад. Во-вторых, почему я должен (только не поймите меня неверно, Элен, я не нападаю на вас), почему я должен согласиться с вашим утверждением, что она маленькая проститутка? Если вы говорите, что она сегодня устроила из себя посмешище, почему я должен считать, что она это делает, потому что она плохая? И даже если это правда, вы, конечно же, можете с этим справиться, не устраивая сцен. Итак, она действительно немного опьянела. Ну и что? Что, ради всего святого…

Ах вот, она нашла. Вот. Глупец этот Кэри. Неужели он хоть минуту думал, что дело было в том, что Милтон пьет, в резких словах, сказанных ему? Как может Кэри быть таким тупицей и глупцом? Неужели он не понял то более серьезное, что она имела в виду, что пыталась ему сказать? Он человек раздражительный — что поделаешь. Стоит послушать его, посмотреть на это пухлое обиженное лицо. Хорошо, пусть говорит. Будет и на ее улице праздник. Она всегда — хотя множество священников, врачей, мужчин (мужчин! — подумала она) протестовали против ее упрямства, ее несправедливости — вынашивала свои страдания. Ну что они знают о страданиях женщины? Им бы подержать все эти годы свои бедные неумелые пальцы на ее пульсе. Как они были бы потрясены, какие здравые, помпезные мужские изречения были бы услышаны, если бы они могли просто ощутить грохот ее разгневанной крови. «Как она больна!» — сказали бы они и заахали бы и заохали в своей мерзкой мужской манере, нагнувшись над ее кроватью, издавая резкий запах мужских подмышек. «Как она больна! — сказали бы они. — Пощупайте этот пульс, ваше преподобие доктор!» И ей был бы вынесен приговор, но она тактично, снисходительно даст им себя обследовать, хотя бы для того, чтобы увидеть, как вспыхнут их глаза — дико, испуганно, — когда они, быстро бросая друг на друга взгляды, скажут: «Мир никогда еще не видел такого пульса. Никогда еще не видел такой больной женщины. Пощупайте, ваше преподобие доктор, пульс самой разгневанной женщины на земле! Как она, должно быть, страдала!» А она лежала бы, накачанная успокоительным нембуталом, покорная, повинующаяся, но с нарастающим чувством безусловной, радостной победы в душе. Ведь это будет признанием победы женской ярости и (конечно, они это поймут) поражение мужчин вообще. Милтон, наверно, тоже будет в их числе — бедный Милтон, которого она любила, бедный слепой тупица Милтон, который понял ошибочность своего поведения. Который вернулся к ней — а она всегда знала, что так будет, — буквально на коленях, волоча по полу ноги, раскаиваясь, в слезах. Милтона она, конечно, простит. Милтон сдался ей. Милтон сказал: «Я избавился», — признал, что она все время была права.

А ее сны? Откуда дуракам-мужчинам знать про женские сны? Сны такой женщины, как она, — презренной, отринутой, но всегда терпеливой, упивающейся резкими подскоками своего темперамента, — чьи сны всегда населены врагами, сны эксцентричные и безумные, чудовищные, более дикие, чем могут представить себе мужчины? До чего же в конечном счете мужчины простодушны! Вот Кэри — круглолицый, пыхтит как рыба-жаба и никчемный. Ну что он, оторвав от куста ветку, раздраженно хлещет ею по дамбе и говорит: «А теперь я, Элен, настаиваю, чтобы вы оставили девочку в покое!» Что он может знать о страдании, насквозь пропитывающем жизнь женщины, просачивающемся, как кровь, в ее сны, заставляя ее каждое утро чувствовать, как болят зубы от скрежета и скрипа во время сна? Что он может знать о ее снах?

В стране ее снов всегда появлялись три врага — три врага и один друг. Моди была такая приятная, точно музыка, всегда держалась, прихрамывая, рядом (глядя мимо красного, раздраженного лица Кэри, она увидела двух чаек, летевших в сумерках вниз, словно тряпки, и, при мысли о Моди, у нее вдруг захолонуло сердце; она подумала и прошептала дрожащими губами: «Нет, я не должна сейчас думать о Моди»), и в своих снах она всегда прятала Моди за собой — прятала от страшного полусвета планет, от прощупывающих теней, от врагов, которые каким-то образом изнасилуют сначала Моди, а потом ее. Моди была ее подружкой. Потом там был самый большой враг, одно время самый страшный из всех, а теперь умерший, побежденный, с которым покончено: Долли Боннер. Эта сука, эта проститутка Долли умирала много раз в ее снах — часто от ножа, которым, оскалясь, воспользовалась Элен, а еще чаще — от болезни. В том ландшафте всегда были неясные очертания города со множеством нарядных башен, откуда в воздух, словно дым, извергалось что-то гибельное. Это был город мертвецов, и запах, слегка с гнильцой, нарушал ее сон, однако это не был в такой мере запах смерти или разложения, нет, пахло чем-то неопределенным, прогорклым, точно дешевыми духами или сгнившими гардениями. И сквозь эти испарения вышагивала Элен в своем лучшем туалете и всегда с мужчиной. Хотя время от времени мужчиной был Кэри или ее отец, скорее все-таки это был Милтон или кто-то в маске. Валявшиеся повсюду трупы были безликие, пятнистые от разложения, частично дряблые, частично затвердевшие, все — неизменно женские. И так, обмахиваясь, спокойно, она с Милтоном или с кем-то другим вышагивала, казалось, бесконечные мили по этой земле, усеянной женщинами-мертвецами, возмущаясь и комментируя мускусный цветочный запах, но особенно они обрадовались при виде одного трупа, такого же безликого, как остальные, голова которого лежала в тени, а гноящиеся ноги были усеяны роем жадно сосавших мух, — это была, безусловно, Долли.

Это видение было омерзительнее всего, что она могла бы увидеть наяву, и тем не менее оно было адекватным, правильным, не входящим в категорию кошмара и делавшим ее омерзительную прогулку — невзирая на странный зловонный запах — даже приятной. Наиболее тошнотворные части сна — высохшие женские органы, пожелтевшая чесоточная кожа, выглядевшие совсем как на картинках, которые она однажды видела в книге по медицине, — быстро стирались по пробуждении, оставляя ей лишь легкий след сна, странный запах и смутное чувство победы. Однако она оставалась крайне недовольной. Этот сон снился ей лишь последние несколько лет, и — победила она или нет — последующие дни всегда казались серыми и мрачными из-за сокрушительного чувства вины. Ее воображение никогда не было таким безнравственным, мрачным, и она спросила себя: «Я что, с ума схожу?» А иногда ей снилась Моди с мертвыми вытянутыми ногами, с металлическим скобами. Элен просыпалась вся в поту и рыдая.

Во сне было так просто сразить своих врагов. Долли, бойца в доспехах, ей удавалось убить на поле боя; белая лошадь по кличке Чемп, совсем такая, что была у ее отца, била своими острыми копытами в череп Долли — наносила последний удар. Иногда Долли умирала с кинжалами в спине или на электрическом стуле, но труп всегда возвращался на свое место в зачумленном городе — обесчещенный, изуродованный, с непристойно разбросанными ногами. Затем она плыла лицом вниз по лениво текущему ручью, и на этот раз Элен стояла рядом с Милтоном, печально бормотавшим: «Слишком скверно. Никогда я не любил эту стерву», — глядя, как она проплывает мимо, а проснувшись, свежая и чистая, Элен знает, что никогда больше не увидит сна про Долли или о том городе.

Иногда в снах все вставало с ног на голову, и тогда было тяжелее всего. Тогда она, казалось, была врагом, она угрожала людям, пугала их. Все бежали от нее — мужчины и женщины, все, кого она когда-либо знала, — целая армия, так что под конец она оставалась одна на залитом луной, похожем на лунный лугу, одна и всеми брошенная, взывая: «Неужели никто не поможет мне?» Затем появлялся ее второй враг — мужчина: Милтон или Кэри, иногда ее отец, разницы не было, — они все ненавидели ее, угрожали ей, спрашивали, почему она стала такой плохой.

Страшное чувство вины придавило ее. Она смотрела, как Кэри хлещет веткой, — ей хотелось отобрать ее у него.

— Если вы станете немного поспокойнее, Элен, — говорил он, смягчившись теперь, — вы поймете, что все наладится. А знаете… — Он подошел к ней, стараясь изобразить улыбку, но улыбка получилась такая вынужденная и искусственная и он выглядел таким смущенным из-за того, что пил вино, что Элен почувствовала: он теряет над собой контроль, к тому же угрожает ей, актерствует, фальшивит, — и ей снова отчаянно захотелось отобрать у него палку. — А знаете, Элен, если мы с вами еще выпьем, и поднимемся на минуту наверх, и успокоимся, и обговорим все…

«Ах, Кэри…» — подумала она и слегка приподняла руки, словно отсекая его. Знал ли Кэри, что он один из тех мужчин? Один из врагов? Вот удивился бы! Узнав, какой важной частью ее он стал, узнав (а сейчас она подумала: «Он действительно слабый и глупый и не понимает; как я могла поверить в него и в его глупые, слабые методы!»), какую роль он играл в ее мечтах, тогда как он мечтал о глупых, земных вещах — о плитах и тому подобном, об этой своей глупой жене Эдриенн или о том, как он станет толстым епископом, так что его маленький боготворимый ну-вы-знаете-что обрастет складками жира. Как он будет шокирован и зол! И ей снова пришел на память сон, и все нутро ее захолонуло от страха.

Кэри выбил камень из дамбы — он покатился на пляж внизу, резко ударился о канализационную трубу, и в воздух взлетели утки и чайки, пронзительно крича, оставляя за собой летящие перья. Из дома донесся спазм музыки — неприятно резкой венской, взвыл аккордеон, и она подумала: «Глупый осел, он не знает». Как однажды вечером, толстый и розовый, обнаженный до пояса, так что виден был его пупок, он со злостью тащил ее за собой по ее саду сквозь заросли папоротника и лавра, топча азалии. Она вскрикнула: «Но Моди уже нет!» — а он повернулся, угрожая ей большой палкой. Толстый и розовый, соски на желтом жире под ними так и подскакивали, как масло, булькающее на овсяной каше. Грозя ей палкой, он говорил: «Ты должна верить! Ты должна верить! Я указую тебе путь, я правда и жизнь!»

Она отступила на два шага от дамбы. Кэри направился к ней, размахивая страшной веткой. Она уронила носовой платок, подумав, будет ли он джентльменом и поднимет ли его, но ни платок, ни ветка уже не казались столь важными, как проблема врагов.

— Вы тоже были моим врагом! — сказала она, лишь слабо сознавая, что говорит задыхаясь и что крупные соленые слезы почему-то побежали по ее щекам к уголкам губ. — Вы не хотели помочь мне. Вы и ваша церковь! По чести, Кэри, как вы могли быть таким… таким лицемером? Делая все эти годы вид, будто вы понимаете мои проблемы. Высмеивая меня за моей спиной! — Она искала, что бы сказать такое сокрушительное, уничтожающее своему врагу. — Ваш бог — он глупый старый осел, — сказала она, — а мой Бог… мой Бог — дьявол!

— Тихо, Элен, не надо так говорить, — мягко произнес он. — Вы взвинчены и нервничаете. Пойдемте в дом. Смотрите — темнеет. Мы чего-нибудь примем, чтобы успокоиться, а кроме того, вы увидите Пейтон…

Пейтон! Ей хотелось громко выкрикнуть это имя. Как он может быть таким врагом! Разве не о Пейтон она говорила последние пятнадцать минут? Он что, думает, она говорила в воздух, в шутку, смеха ради? Она подняла руку.

— Нет, не подходите ко мне близко с этой вашей веткой, — всхлипывая, хриплым голосом произнесла она, — стойте там, где стоите! Там!

Кэри остановился.

— Вы что, ее сообщник? Сообщник этой проститутки, этой маленькой шлюхи? Она что — на вашей стороне, а мой бедный слабый Милтон — посредине? Да вы должны помереть со стыда! Разве вы не видите, что она наделала в этой семье? Неужели вы не видите, как она использовала его до конца? Бесстыжая сука. Извините за такие слова… — И она с минуту помолчала, вытирая глаза. — Извините, Кэри, за такие слова. А что еще могу я сказать про бесстыжую маленькую соблазнительницу, которая, пользуясь любовью своего отца, получила в жизни все, что хотела, которая по небрежению наполовину убила свою собственную сестру, — по сути дела, собственно убила ее, дав Моди упасть! Которая, пользуясь любовью к ней отца, играла на этом как на музыкальном ящике, терлась об него, пока не доводила до полубезумия… — Она снова подняла руку. — Не подходите ко мне близко с этой веткой! Я всю свою жизнь это видела. Он становился воском в ее руках, настоящим воском! Она вытянула из него все до дна! Мои деньги тоже утекли через него, моего бедного слабого Милтона! Вы должны бы умереть со стыда за то, что принимаете сторону этой бесстыжей сучки! После всех моих страданий, после всего, что я для нее сделала. Теперь она является домой пьяная, считая, что раз она замужем, то может терзать его. Терзать моего бедного слабого Милтона ради того, чтобы заполучить его назад, а я так трудилась и столько выстрадала. Вернулась домой с маленьким евреем-художником, с которым уже не один месяц спала! С маленьким евреем. Я решила и на это не обращать внимания, чтобы просто Милтон был счастлив. Пусть выходит замуж за кого хочет, сказала я себе, лишь бы он не был из Виргинии и был из смешанной семьи. Кто угодно! Кто угодно, сказала я! Только бы Милтон был лишний раз доволен. А она напилась и стала вертеть своим порочным задом, заманивая его, и потом набросилась на него как собака. «Не тискай меня! — сказала она. — Не тискай меня». Кэри, не подходите ко мне с этой веткой!

— Элен, бедняжка Элен, — сказал он, — вы совсем рехнулись.

Ее захлестнула волна мучительной боли. Воздух, страшные сумерки, насыщенные октябрьской листвой, летевшей с лужайки, полны были врагов. Что-то застряло в ее мозгу: она увидела Пейтон, ее жесты, ее грешные бедра, округлые словно луны. Она увидела Милтона и Пейтон вместе и их нежные, безнравственные ласки — множество красных мягких губ, волосы Милтона, груди Пейтон, свою двадцатилетнюю пытку.

— Будь вы прокляты, Кэри, — сказала она, — будь вы прокляты за то, что не понимаете меня. — И произнося это, она уже сознавала, что видела во сне в тлетворной пыли не ноги Долли, а непристойно разбросанные ноги Пейтон, блестевшие от радужного разложения.

— Будь вы прокляты! — выкрикнула она. — Я сама приведу ее в порядок!

— Вы не будете возражать, если пожилой человек спросит вас, куда вы отправляетесь проводить свой медовый месяц? Или вы не должны этого говорить?

Это спрашивал доктор Лоуренс Холкомб. Ему нелегко было привлечь к себе внимание, потому что, будучи навеселе и плохо координируя свои действия, он обнаружил, что его оттеснили четверо или пятеро молодых людей, окруживших Пейтон и Гарри, смеявшихся и кричавших, проливая шампанское. Будучи в шестьдесят восемь лет холостым и плохим выпивохой, Холкомб чувствовал всякий раз, как он много выпьет, что в нем вспыхивает, вызывая воспоминания, приступ похоти, если поблизости есть девушки — и чем моложе, тем лучше, — и это обстоятельство огорчало его. Он был ученый и стоик; то умение воздерживаться, каким он обладал, далось ему нелегко, тем не менее глаза его наполнялись слезами и его терзала старая жгучая похоть при виде этих девушек с гладкими, обтянутыми персиковой кожей шейками, с торчащими, жаждущими ласки грудками и десятками разных духов, дразнящих воздух. В особенности была тут одна девушка — она время от времени озорно поглядывала на него, маленькая блондинка со ртом как раздавленный фрукт, — и он в своем пьяном одиночестве, сгорая от желания, чувствовал, что так бы и унес ее на своих плечах, ни о чем не подумав. «Но нет. Право, так, — думал он. — Право». И печально, с грустью человека, который познал все муки плоти, он повторил про себя древнюю молитву Сократа: «Обожаемый Пан и все прочие боги, появляющиеся в этом месте, дайте мне красоту души».

— Что вы сказали, сэр?

Услышав его, Гарри замахал вытянутой рукой.

— Пейтон, — сказал он, — это ведь я вывел ее в этот мир, я — четверть века fidus Achates[25] этой семьи, одинокий, никем незамеченный, не воспетый — понятия не имел о дне ее свадьбы. Я спросил, — произнес он, тряся как бы в приступе скорби седыми пышными волосами, — задал простой вопрос, пожалуй, простительный, как каприз подвыпившего старика, но мои слова пропали в миазматическом кваканье орды развратных детей. Я спросил… — Он обнял за талию блондинку.

— Что же вы спросили? — сказал Гарри, улыбаясь и показывая ряд ровных белых зубов.

— Я спросил, куда вы собираетесь поехать на ваш медовый месяц. Я спросил…

— Во Флориду.

— Ах, во Флориду? В край манговых деревьев и простаков! В край апельсинового сока, и пальм, и безмозглых ухмылок! В младшую сестру Калифорнии, край водных лыж и мускулистых мужчин. Поздравляю, мой мальчик!

Блондинка, чирикнув, высвободилась, и ему удалось пробиться к Пейтон.

— Привет, любовь моя. — Он поцеловал ее в губы.

— Доктор Холкомб, я тысячу лет вас не видела! Вы такой милый. Разрешите невесте поцеловать вас? — И она чмокнула его в щеку.

— Спокойно, любовь моя. Спокойно. — Он уютно придвинулся к ней и прокрался рукой к ее талии. — Поить вас буду я. И целовать тоже. Где, черт подери, шампанское?

И, словно он взмахнул дирижерской палочкой, появился официант с подносом на вытянутых руках. Он и Пейтон взяли по бокалу, а Гарри, вдруг насупясь, отказался и постучал Пейтон по плечу.

— Лапочка, лучше не спеши…

— Молодой человек, — прервал его доктор, — я врач. Забудьте о моем последнем высказывании. — Его морщинистое лицо с крючковатым, посыпанным тальком носом, и слезящимися глазами, и висячим двойным подбородком покраснело от воодушевления. — «Этот день всегда для меня священен, — пропел он, — лейте вино без задержки и ограничения, лейте стаканами, а чтобы наполнить желудок, налейте всем, кто жаждет окропить все столбы и стены вином, чтобы на них выступил пот и чтобы все были пьяны». — Не будучи никогда женат, он был всегда глубоко тронут состоявшимся браком, и ему представились чрезвычайной нежности свадебные ночи, прелестные трепещущие горла, соски в лунном свете, розовые как незрелые сливы, и он закончил цитату прерывающимся от сухости голосом: — «А тем временем… девицы поют веселые песни… которым вторят леса… и эхо… звенит».

Пейтон поставила свой бокал и зааплодировала. Доктор изысканно поклонился и громко высморкался. А Гарри тем временем отлучился, поскольку к нему подошел официант и сказал, что мистер Лофтис хочет видеть его на заднем крыльце.

— Он пьяный и что-то, знаете ли, бормочет. Так что лучше поспешите туда! — И белки его глаз дико блестели, предвещая беду.

Однако ни Пейтон, ни доктор этого не заметили. Еще больше гостей стали расходиться. Они попрощались с Пейтон и теперь — с пальто и шляпами в руках — стояли в коридоре, собираясь поблагодарить Милтона и Элен за прекрасно проведенное время, но их нигде не было видно. А вот возле чаши с пуншем было еще весьма оживленно; в одном затененном уголке, небрежно держа бокалы с выливавшимся через край шампанским, целовалась молодая парочка. В другом углу Монк Юрти, брошенный женой, распевал: «Дружба… дружба», — с очень пьяной девицей по имени Полли Пирсон; ее бусы из горного хрусталя внезапно рассыпались, и Стонволл кинулся из кухни и стал на корточках их собирать, точно белочка кукурузу.

Оказавшись ненадолго наедине с Пейтон, доктор повернулся и взял ее за руку.

— Вы печальны, дорогая, — требуется вино и поэзия. Что не так?

В глазах ее появилось такое горе; она на мгновение прикрыла их руками («Странным милым жестом, — подумал доктор, — полным бесконечного страдания, словно ей хотелось что-то отбросить»).

— Так что же не так, моя дорогая? — мягко спросил он.

— Ах… — с отвращением произнесла она.

— Скажи доктору!

— Ах…

Она смотрела прямо перед собой, потом обвела взглядом зал, медленно, пытливо, и доктору показалось, что она словно делает обзор — зала и окон, угасающего солнца, разошедшихся гостей — в первый и, возможно, в последний раз (между ними, похоже, была маленькая разница) глазами, уже не затуманенными шампанским, а полными настоящей муки. Это взволновало, потрясло доктора, поскольку всего десять секунд назад она казалась олицетворением веселья, и он протрезвел.

— Что случилось, моя дорогая? — снова спросил он.

Она обратила на него серьезные карие глаза.

— Ох, док, — безнадежно произнесла она, — если бы вы только знали. Если б я только могла рассказать вам.

— Ты можешь мне рассказать…

Она улыбнулась. На ее носу образовалась морщинка, глаза загорелись, в уголках рта появились маленькие прелестные ямочки («Классическая улыбка, — подумал доктор, — просто прелестная, но все это ни к чему»). Это было прикрытием, и, несмотря на затуманенное виски сознание, он старался думать, что могло так расстроить девушку в этот день. Эпиталама. Но он не мог ничего придумать. К тому же она что-то говорила:

— Я отчетливо вижу, док, что раса идет к уничтожению. Вы знаете… — И она положила руку ему на плечо со своеобразной пьяной интимностью, от чего у него защекотало внутри. — Вы знаете, в чем беда, док? Вы знаете, дело вовсе не в том, что слишком много денег. В Нью-Йорке у меня много друзей-коммунистов, которые постараются заставить вас в это поверить, если смогут. Дело не в распределении богатства, или в равновесии населения, или в чем-то другом из этих идиотских надоевших всем вещей. Знаете, в чем дело? Дело во времени и в воспоминаниях — вот в чем. Дело в том, чтобы у людей было немного больше почтительности… смиренности не по поводу того, что происходит сейчас, в этот момент, а по поводу всего, что было раньше. Я хочу сказать: с ними. Я имею в виду… я имею в виду, док, такие мелочи, как возвращение домой. Если б вы только знали, как я люблю это место. Я хочу сказать: залив и пляж, и мимозы. Даже этот дом в том виде, как его создали архитекторы Томпсон, Хауэлл и Вудберн. Даже этот дом…

— Да, — сказал он кивая. — Да, я понимаю, моя дорогая.

— Он ведь не старый, этот старый дом, верно? Он большой, и заурядный, и буржуазный, но я люблю его. Я здесь родилась. — Она снова поднесла руку к глазам тем же милым горестным жестом и вздрогнула. — Ох, док! — воскликнула она. — Извините. Извините зато, что я так говорю. Вам понятно, что я имею в виду? Понятно? Скажите мне сейчас, что вы поняли, потому что у меня не много времени. Дело не в том, что человек всегда должен хотеть вернуться навсегда домой, но он должен быть понят, а не любим до смерти или презираем, потому что он молод. Вы понимаете меня, док?

В глазах ее блестели слезы, и он похлопал ее по плечу, думая, что действительно понимает — по крайней мере немного, — поскольку в этот момент поверх ее головы он увидел их обоих: Милтона и Элен.

«А-а, — внезапно подумал он, — вот в чем дело».

Они стояли так близко друг от друга, однако не общаясь из-за шума. В одном из дверных пролетов — двери на кухню — Лофтис, стараясь устоять на ногах, красный и злой, разговаривал с женихом. Доктор не мог слышать, что они говорили, — видел только, что одной рукой, напряженной и бескровной, Лофтис упирался в притолоку, а другой, вытянутой, описывал стаканом круги в воздухе. Но самым удивительным, самым тревожным было его лицо: мягкие щеки его тряслись от волнения — казалось, это было лицо человека, обращающегося с последней просьбой к некоему непреклонному инквизитору, а кроме того, по мнению врача, это было лицо человека на грани апоплексии. Это было лицо человека в неистовстве и горе, и доктор, внезапно полностью протрезвев, подумал: что там, черт возьми, говорит сейчас Лофтис? Жених слушал его внимательно, со взволнованным лицом.

Ну а у другой двери, не больше чем в пяти ярдах оттуда, стояла Элен. Доктор увидел, как она плотнее закуталась в пальто, хотя в зале было душно, даже жарко. С фонографа вдруг загремела музыка, ни с чем не сообразная — «Звездно-полосатый флаг навсегда», и некоторые из оставшихся гостей засвистели, затрубили, закричали, требуя внимания. Музыка произвела такое же впечатление, как если бы в зал хлынула кипящая вода: Пейтон вздрогнула, доктор тоже — он почувствовал, как она сжала его локоть, и подумал было повернуться и успокоить ее, даже защитить, но, глядя на Элен, был сражен предчувствием. Он наблюдал за ней, ожидая чего-то. А она стояла в дверном пролете не шевелясь. Руки ее словно палки висели по бокам — только голова и ее безумные голубые глаза двигались («Точно следя за ядовитой змеей», — подумал доктор): явно приготовилась нанести удар. Никто из гостей, казалось, не замечал ее, и это обстоятельство тоже усилило у доктора предчувствие неминуемой беды — так змея спокойно лежит, застыв как лед, только ее голова, неподвижно лежащая у края зарослей, готова — словно по божественной интуиции — укусить неосмотрительного и ни о чем не подозревающего человека. Пейтон ее не видела. Не видела она и того, что видел доктор, а именно: взгляд Элен снова метнулся от стен к чаше с пуншем, затем к окнам, задержался на миг на угасающем свете и словно зубами впился в спину Пейтон.

«Это не может произойти, — подумал доктор, — не может». А то, что Элен сорвалась, он понимал — понимал так хорошо, поскольку знал ее двадцать лет, прозондировав, и прощупав, и протыкав эту истерзанную и самоистязуемую плоть, пока не познал ее как свою собственную, — он понимал, что настанет время, когда вся ее ярость и зависть вырвется наружу — пуф! — и карающий джинн, черный, как дым, выскочит из державшей его в плену мучительницы-лампы. «Только не сейчас, — подумал он, — пожалуйста, не сейчас». Слишком поздно, он слишком стар, он трудился слишком тяжело и долго над тем, чтобы стать доброжелательным человеком, и вовсе не хочет видеть, как такую милую, нежную жизнь раздавят точно насекомое. «Нет, — подумал он, — нет», — и в отчаянии повернулся к Пейтон, чтобы успокоить ее, сказать со смехом: «Ах, любовь моя, не печалься». И он взял ее руку, ощупывая ее новое золотое кольцо.

— «Ее пальчик был такой маленький, что кольцо, которое мы принесли, не держалось на нем — слишком было широкое…»

— Ах это! — произнесла Пейтон. — Как вы это помните? Я просто обожаю семнадцатый век! Я…

Кэри увидел, что Элен подходит к ним.

— «Они все ушли в мир света! — произнес он. — Один только я сижу тут…»

— «Сама память о них четкая и яркая, — произнесла Пейтон. — И мои печальные мысли ясны…»

— «Либо разгони эти туманы…» — произнес доктор, крепче сжимая ее локоть. — Что-то, что-то, что-то, что-то…

Пейтон повернулась и увидела наступавшую на них Элен.

— Да. «Или перебрось меня отсюда на тот холм, где не нужны мне будут стекла».

Месяцы спустя, пытаясь выстроить по порядку события того дня, Лофтис обнаружил, что безнадежно сбит с толку. Он словно пытался пережить во времени происшедшее, но все минуты перепутались, и он не мог сказать, было что-то до или после чего-то другого: говорил ли он с Гарри до того, как усугубил страдания Пейтон, или после; когда он давал чаевые официантам — после того, как Пейтон ушла, или до… да и вообще давал ли он им чаевые? Предшествовал ли прием обряду венчания, да и действительно ли Пейтон приезжала домой? Может, вся эта страшная история привиделась ему в пьяном сне? Когда он дошел до разбора происшедшего, ему не потребовалось усилий, чтобы вспомнить тот день: притом особом безумии это не было обычным цивилизованным светским событием, это был кошмар, снятый в ярких красках, без режиссера и с топорными актерами, и со звуком — вместо слов и музыки — в виде всеохватного лихорадочного шума. Главным образом он помнил, как был встревожен: как, чувствуя приближение беды, все тело его запылало, так что ему стало жарко, и все его белье промокло от пота. Это было первым симптомом — жар, затем начало саднить в горле, что предвещало сильный катар верхних дыхательных путей. Катар и оказался сильным, поскольку он потом пролежал в беспомощном состоянии целую неделю. Потом его ужасное, возмутительное пьянство. А он напивался из-за пугающего хода событий — в прошлом, в настоящем и, как он догадывался, в будущем; его тянуло выпить, потопить себя в море или в песке, стать даже более сильным, когда, разговаривая в дверях с Гарри, он обнаружил, что ведет себя как полный осел. На тот момент — но скорее всего по неточному подсчету — он выпил семь бокалов шампанского, три порции чистого виски, Бог знает сколько отвратительного яблочного пунша. Виски он выпил на заднем крыльце, когда стоял, ошеломленный, один. И даже тогда он понимал, что такое поведение гибельно не только само по себе, ной потому, что он восемь месяцев держался — во всяком случае, воздерживался — и его бедный, ничего не подозревавший желудок просто не сумеет со всем этим справиться. Что было правдой. Потому что, разговаривая с Гарри, он не только ощущал подступавшие симптомы тревоги — жар, саднящее горло, пот и дрожь, страшную слабость в ногах, — он ощущал не только это, но и новый страх: боли, связанные с погружением в беспомощное пьянство. Его желудок, поскольку он ничего не ел (даже ни крошки торта), уже начал протестовать спазмами, которые, как ему казалось, были хуже родовых схваток; его рот, нервно дергаясь, опустился вниз. И наконец — те идиотские глупости, которые он наговорил Гарри… И хотя потом он лишь смутно помнил, что он говорил Гарри, он припоминал, что стоял там, размахивая вовсю руками, говоря что-то неуместное, сентиментальное, вносящее беспокойство и зная, что эти слова приведут его к новому, слепому и беспомощному опьянению.

Да, он мог частично припомнить, как тогда все было. Он вспомнил свой покровительственный тон. Он вспомнил, что сказал что-то про евреев — как он их любит, сколько у них тепла по сравнению с неевреями, у которых этого нет. Он вспомнил, как у Гарри при этом поползли вверх брови; вспомнил, что подумал: «В чем, черт побери, я пытаюсь его убедить?» Но он вспомнил также, что не мог остановиться в своих высказываниях о евреях: он чувствовал, что должен продолжать, чтобы Гарри считал его славным малым. Твердил как идиот, безосновательно. А Гарри продолжал держаться вежливо, напряженно, все время слушал его. Лофтис помнил, что сказал: «Виргинии надо многому поучиться, но мы тут любим евреев, как и всех вообще». Тут он хотел прикусить язык, но был вынужден продолжать и продолжать высказываться на эту тему, все более пьянея, как человек, привязанный к неуправляемой пушке.

И вспоминая позже все это, он знал, что вовсе не о том хотел поговорить с Гарри. Он вспомнил, что, стоя там, время от времени посматривал краешком глаза на Пейтон, наблюдая за ней сквозь пьяный туман поднимавшегося в нем жара: она блекла, исчезала из его вида, колыхалась, словно он видел ее отражение в воде аквариума. И тут он вспомнил, что она безвозвратно утрачена, навсегда потеряна, что он не имеет на нее никаких прав. Что она не только отринула его, полностью растоптала, но что теперь она принадлежит другому. Ему. Гарри. Мягкому, тихому, понимающему еврею, который стоял перед ним, терпеливо переминаясь с ноги на ногу и его проницательные миндалевидные глаза, казалось, воспринимали любой жест Лофтиса. И он вспомнил, как у него вдруг сжалось от боли сердце, когда он подумал об этом еврее и о Пейтон. И он уже собрался что-то сказать, воззвать к этому малому и сказать ему, что он должен всегда заботиться о Пейтон и любить ее, потому что она самое дорогое существо на свете. И в этот самый момент он увидел Элен, шагавшую через зал, не обращая внимания на попадавшихся на пути гостей. Подойдя к Пейтон и старику доктору, она прошептала что-то на ухо Пейтон.

Тут Лофтис все понял. Это был конец, предвещавший все. Всего шепоток — не больше, но шепоток роковой, жестокий, недвусмысленный, логически неопределимый. Как он это понял? Объяснений не требовалось. Он знал это так же хорошо, как свое имя, сколько пальцев у него на руке, то, что он дышит. Он знал так хорошо, что означает этот жест, словно он не зависел от времени; ему казалось (и это был один из нескольких моментов того дня, которые ясно сохранились в его памяти), что он мог предсказать эту сцену — доктора и Пейтон, и нагнувшуюся к Пейтон шепчущую Элен — десять лет назад или двадцать, неважно. Это был просто жест, неизбежный как смерть. Но его это, должно быть, парализовало, поскольку позже, стараясь вспомнить, что он в тот момент сделал или попытался сделать, он помнил, что не был в состоянии ничего сделать. Будь у него ружье, он чувствовал, что мог бы застрелить тогда Элен и посмотреть, как она упадет, истекая кровью, среди гостей, и разбитого стекла, и смятых розовых салфеток. Однако он понял, что так могло и не случиться, поскольку он даже не произнес в ее адрес ни слова и не шагнул в ее направлении, — так смогли бы он нажать на спуск ружья? Поэтому он молча смотрел на них. Частично молча. Потому что, испугавшись до глубины души, он не мог вынести тишины. Ему надо было бы повернуться к Гарри и сказать, с трудом ворочая языком, почти нечленораздельно: «Слишком много было тут сегодня психов. Ты должен заботиться о ней и любить ее, потому что никто по-настоящему никогда ее не любил». А он схватил Гарри за локоть и произнес что-то вроде: «Гарри, будь к ней добрым! Ради Бога, постарайся понять ее…»

Но тут началась последняя сцена. Он повернулся и стал наблюдать, как они вместе покидают зал — Пейтон, шагая за Элен мимо уставленных посудой столов и стульев и удивленных гостей, послушная и покорная, как ягненок Марии. Он видел, как они поднимались наверх.

И Гарри тоже ушел — куда, Лофтис не знал. В какой-то момент ему показалось, что Гарри разговаривает с Казбертами, а возможно, это были Хьюстоны, — он не в состоянии был вспомнить, как Гарри отошел от него и почему. Что же до него самого, то время и передвижение, словно старая колымага, сократились почти до застоя, и его несло по праздничным залам пьяного, испуганного и старого. Он держался, делая вид, что все в порядке, улыбался, прощался с уходящими гостями, похрюкивая, похлопывая по плечу и время от времени выкрикивая «ура!», а сам все время думал: «Что они друг другу сделают?»

В какой-то момент он встретил Черри Пая — на губах его толстого розового лица были крошки от закусок, которые Лофтису отчаянно захотелось стереть.

— Клянусь, Поппи лихо проведет время в старом городе сегодня вечерком! — пробормотал он, пережевывая что-то, покачивая в руке бокал.

— Да уж, сэр! — громко произнес Лофтис.

— Да уж, сэр Боб!

— Пей до дна, Черри Пай, пей до дна!

— Пей до дна, Поппи Лофтис, пей до дна!

Они обнялись, запели, чокнулись стаканами, к ним подошли Монк Юрти и Полли Пирсон и присоединились к хору.

В другом конце зала задержавшиеся шестеро гостей, топчась, алчно окружили раздаточный стол. Это были едоки; любители выпить — в большинстве своем люди помоложе — собрались группками у стен потолковать, создать собственные квартеты, и Лофтис, распевавший дрожащим тенором, поскольку мелодия была взята очень высоко, услышал высокое хриплое сопрано Доры Эпплтон и вдруг отошел от них.

— Вернись, Милт! — крикнул Черри Пай.

Лофтис, пошатываясь, осторожно пересек зал, не забывая улыбаться, расплескивая шампанское. Теперь среди новой музыки, новых друзей он обнял Дору, у которой все лицо после публичных поцелуев было в губной помаде, вместе с Кэмпбеллом, странным бледным юношей с глазами как фиалки и большущими прозрачными ушами, и они образовали трио. Рука Лофтиса лежала на груди Доры, и они пели: «Я — ленивый дьявол».

— Какой приятный голос, красавец старина! — воскликнула Дора.

Кэмпбелл изобразил красивую жеманную улыбку, но крикнула она это Лофтису и он пощекотал ее ребра.

— Этакая славная девчоночка! — сказал он.

— Красавец старина!

— Сладкая моя. Поцелуй и Поппи тоже.

Она подошла к нему. От отчаяния он поцеловал ее нарумяненную, измазанную помадой маску и почувствовал, как ее язык коснулся его языка со сладостным привкусом виски. Покраснев, чувствуя, как его лихорадит, он отошел. Лужайка была погружена во тьму. У двери он обменялся рукопожатием с доктором Холкомбом, который был в пальто и шарфе; он услышал — ему показалось, что услышал, — как доктор сказал: «Берегите ее, Милтон». Глаза старика были полны слез, а Лофтис подумал: «Беречь кого?» Но доктор уже ушел; дверь за ним захлопнулась, в коридор ворвался холодный воздух, а у Лофтиса стакан выпал из ослабевших пальцев, и он смотрел вниз на черепки и на растекшееся по ковру виски.

У него сдало сердце. Почувствовав слабость, он опустился на стул. Нет никаких сомнений, никаких сомнений вообще. Он должен что-то предпринять. Оставшись один, он слышал замирающий шум приема, усталый смех, песни — «Я обожаю тебя, моя крошка», — которые они пели, и вечерние ветры, шелестевшие снаружи, казалось, уносили звуки песни вместе с увядшими листьями. Две девушки прошли, хихикая, по коридору. В темноте они не заметили его — одна даже наступила ему на ногу. В окно светила луна, яркая как фонарь, и вечер, казалось, был полон голубой, колышущейся пыли. По воде плыли листья и чайки, сморщенная тень ветерка. Да, сомнений не было: пришло время принимать решение. И он подумал: «Возможно ведь, что вся моя жизнь была ошибочной. Возможно, это я все породил. Значит, Элен была права. Своей добротой я убил единственное существо, которое было мне по-настоящему дорого. Может, все мы просто слишком чувствительны, как говорил отец. Им никогда не следовало закладывать в мозг животного представление о любви…»

Его охватила дикая ярость.

— Нет, — громко произнес он, поднимаясь на ноги, — нет, черт побери!

Он пошел, скользя по пролитому виски, в направлении лестницы. Яркий свет встретил его в гостиной, пронзительные, усталые голоса все еще пели, а тут еще Эдвард, сам пьяный в стельку, взял его за локоть, но Лофтис продолжал идти.

— Куда это ты шагаешь, старый приятель? Сам старик папашка улыбается тебе! И крепко, крепко пожимает руку… — И он шлепнул свою руку на плечо Лофтиса. — Знаешь, — продолжал он, — хорошо, что я приехал на свадебный пир Пейтон. Сколько я посмотрел тут людей! Знаешь, если бы мы с тобой были на пустынном острове и там были бы эти люди, так мы с тобой соответственно были бы президентом и вице-президентом. За счет…

— А ну пошел ты прямиком к черту, Эдвард, — буркнул Лофтис, отстраняя его.

Он потащился наверх. В коридоре было темно и тихо. Звуки снизу долетали приглушенные и неразличимые. Он с минуту постоял наверху лестницы, задрав нос, принюхиваясь, разведывая. Он ничего не видел, но в темноте очертания и тени беспорядочно качались и ему пришлось, чтобы устоять, прислониться к стене. Он почувствовал, как колотится сердце и его пробирает холодный страх. Он с трудом овладел собой и на цыпочках пошел по коридору, стараясь ничего не задеть и не опрокинуть. Наконец он услышал голоса в комнате Элен. Вернее, голос: Элен. Он подкрался к двери. Она была закрыта, но не заперта, и на полу коридора лежал тонкий клинышек света. Он услышал, как Пейтон сказала:

— Слова, слова, слова… почему вы не дойдете до сути?

Позже он не мог припомнить — из-за того, — что у него были затуманены мозги, что последовало за этим, но, в общем, произошло примерно следующее…

Голос Элен — бесстрастный, но наставительный: «Вот что я пытаюсь сказать тебе, моя дорогая. Нет, я вовсе не считала, что ты не должна пить. Ты что, думаешь, я член Союза женщин-христианок против алкоголя? Безусловно, нет. Но, дорогая девочка, для меня важно другое. Право, Пейтон, после того как мы так старались все спланировать для тебя, неужели ты считаешь…»

Ее прервал гневный голос Пейтон: «Я считаю — что? Не будете ли вы так любезны объяснить?»

«Эта история с твоим отцом. Неужели ты действительно считаешь, что имеешь право так себя вести с ним? После всего, что он для тебя делал? Я видела, что только что произошло. Право, Пейтон, не делай вида, будто этого не было или никто этого не видел. Потому что я это видела. Видела. Говорю тебе».

«Что!»

«А вот это. — Она заговорила отрывисто и резко. — А вот это. Как ты разразилась бранью. При всех. Не одна я это видела. Чесс Хегерти видел это и Браунштейны. Все. После того как я все так спланировала. После того как я так старалась… не старалась, а вынуждена была забыть про тебя, чтобы все прошло как надо. Я сказала себе: „Ладно, я забуду все, что она наделала“. Во имя нравственности, во имя христианских принципов. Во имя благопристойности я не придам значения тому, что ты натворила…»

«Чему?»

«Не важно. Я сказала, что приличия ради не придам этому значения. Чтобы ты могла должным образом обвенчаться в своем доме. Доме, который ты тоже легко покинула. В этом ирония. Словом, ради всего благопристойного, ради этого я сказала, что сделаю все, чтобы эта свадьба была успехом. Все знают, что ты ненавидишь меня. Это не имеет значения. Но чтобы они знали, что ты ненавидишь и его! После того как столько лет ты притворялась, и льстила ему, и соблазняла…»

Раздался вдруг грохот, скрип пружин, словно кто-то неожиданно упал на кровать. Раздался смех Пейтон, натянутый и немного истеричный, но также приглушенный — смех человека, лежащего горизонтально.

«О Господи, неужели? Разве это не предел всему? Бедная Элен, вы, значит, действительно страдали, так? Бедная Элен. А вы, знаете ли, несчастное существо, и мне, право, не следовало так с вами говорить. Мне, право, следовало молчать и терпеть, быть по-настоящему милосердной, но я просто не могу. Вы такое отвратительное существо, что я не могу даже чувствовать жалость…»

«Заткнись. Уважай старших. Твоих родителей, которые…»

«Да вы и страдать-то по-настоящему не можете, — прервала мать Пейтон, голос ее звучал теперь твердо. — Вы, как все остальные несчастные невротики, повсюду всецело отдаетесь своей беде и вымещаете свою гнусную подленькую ненависть на любом, кому завидуете. Знаете ли, я подозреваю, что вы всегда за то или за другое ненавидели меня, но последнее время я стала для вас символом всего, что вы не выносите. Вы думаете, я глупа или что-то в этом роде и что я вас не вычислила? Вы годами ненавидели мужчин, которые ненавидели папу, и самое печальное, что он этого не знал. И самое ужасное, что вы так ненавидите себя, что вы не можете ненавидеть мужчин или папу, а ненавидите все — животных, растения и минералы. Особенно вы ненавидите меня. Потому, что я стала этим символом. Я знаю, что я не идеальна, но я свободна, и я молода, и если я не чувствовала себя счастливой, то по крайней мере я знаю, что когда-нибудь смогу быть счастлива, если достаточно над этим поработаю. Я свободна. Если бы я проторчала в Порт-Варвике, вышла замуж за какого-нибудь туповатого парня, который работал бы на верфи и жил где-то в маленьком домишке и каждое воскресенье приходил бы повидать вас и папу, вы были бы полностью удовлетворены. Тогда вы всадили бы свои когти в меня. Я бы послушно следовала вашему драгоценному кодексу христианской морали, который в любом случае липа. Но так не вышло. Я свободна, и это невыносимо для вас…»

«Ты ненавидишь…»

Пейтон сбросила ноги на пол: Лофтис услышал отрывистый резкий стук каблуков.

«Я знаю, что вы скажете! Вы скажете, что я ненавижу Порт-Варвик, папу — все. Ну так это неправда! Я не ненавижу ничего, что вы вынуждали меня ненавидеть, и, черт бы вас побрал, вы же вынудили меня возненавидеть и вас…»

Голос Элен превратился в пронзительный истерический вопль: «Ты говоришь мне все это, и ты не знаешь… не знаешь! — И, обезумев, она закричала: — И ты являешься сюда и устраиваешь тут посмешище, изображая… после того как ты без разбора переспала… ты не знаешь… и этот твой грязный еврейчик…»

Лофтис подошел к двери, но было уже слишком поздно. Тишина, продержавшаяся между последним словом Элен и тем, что произошло дальше, казалось, была короткой и бесконечно долгой; эта тишина, такая недолгая и вечная, потому ужасу, какой она с собой принесла, не отличалась от громкого звука. Затем Лофтис услышал шум потасовки и один-единственный мучительный стон, но он опять-таки опоздал — он распахнул дверь. Пейтон, рыдая, промчалась мимо него по коридору и потом — вниз по лестнице. Он попытался схватить ее, но она пронеслась мимо, как воздух, и он в нерешительности продолжал стоять в дверях, глядя на Элен. Она закрыла лицо руками, но сквозь ее пальцы текли струйки крови, и он смотрел на них холодно и отстраненно, словно зачарованный, не обращая внимания на ее стоны. Он не помнил потом, как долго он так стоял — возможно, полминуты, возможно, больше, — но когда, почувствовав его присутствие, она отняла руки от лица и посмотрела на него, беззвучно шевеля губами — щеки белые как у мертвеца, исполосованные глубокими царапинами, оставшимися от ногтей Пейтон, — он сказал лишь, плохо выговаривая слова из-за своего непослушного, пропитанного виски языка:

— Да поможет тебе Бог, чудовище. — И пошел вниз.

Позвонил ли он Долли до того, как Пейтон уехала, или потом? Он и это не в состоянии был точно восстановить в памяти — лишь помнил, что было время — несколькими минутами позже, — когда он держал в объятиях Пейтон, держал, прижав к своей груди, а она плакала, он же говорил: «Все в порядке, крошка. Все в порядке, детка. Все в порядке, крошка». Говорил снова и снова.

Она была в пальто. Ее чемоданы стояли в коридоре рядом с ней. Когда Гарри, которому он дал ключ от своей машины, выведет ее из гаража, они будут готовы ехать. То, что он мог сказать сейчас, было безлико, пустячно.

— Скажи ему, чтобы он оставил ключ у человека на пароме. Я знаю его. Я заберу машину завтра. Я пришлю твои подарки.

Она немного приободрилась, смахнула слезы компактной пудрой.

— О’кей, — сказала она. — Извини, зайка. Мне правда жаль, верно? Когда-нибудь станет лучше. — Она окинула потерянным взглядом темный коридор. — У нас нет виски. У тебя…

Он пошел на кухню и взял пинту у одного из цветных. Пейтон положила ее в сумку.

Он нагнулся, чтобы поцеловать ее. Она не шевельнулась, позволив ему поцеловать себя в щеку, в ухо, в волосы. Он стал целовать ее в губы.

— Не надо, — прошептала она, отстраняя его. — Зайка, дорогой;., протрезвей. Затем он и она, а также Гарри, прошли к крыльцу под градом ликующих возгласов и криков, под водопадом риса. «До свидания… — кричали все, — до свидания… до свидания… до свидания!» Машина умчалась по подъездной дороге в сопровождении двух отчаянных «шевроле», полных молодежи. Лофтис пошел назад, к двери, чуть не упав из-за скользкого риса, но его подхватил Монк Юрти, что-то кричавший насчет свадебных ночей, внуков.

— Да уйди ты.

Потом он вспомнил — и внезапно совершенно ясно, — что, стоя в коридоре, снова и снова звонил Долли, а рядом с ним стояла новая порция выпивки. Сидя у телефона, он смотрел на последних, упорно продержавшихся гостей: Полли Пирсон, Монка Юрти, Вишенку Пая, тонкого как тростинка парня по имени Кэмпбелл Как-Его-Там, танцевавшего нечто импровизированное в одиночку, Эдварда, валявшегося в луже шампанского, — и тревога целиком и полностью оставила его. Все были такие радостные. Он не знал того, что играли, но подпевал, думая о новом распорядке своей жизни, и когда Долли наконец ответила на его звонок, он сказал:

— Котеночек, догадайся, кто это?

— Милтон!

— Верно, — сказал он, — здесь у меня все кончено.

— Ох, дорогой, что это значит?

— Я беру такси.

Если только вы не едете на машине, чтобы добраться из Порт-Варвика до Флориды, надо доехать на поезде до Ричмонда, который находится совсем не по пути — на севере, или на пароме пересечь залив до Норфолка и там сесть на другой поезд. Это неудобно и является одной из причин, почему столь многие обитатели Порт-Варвика — из-за его географического местоположения — стали более чем обычными провинциалами, но такое местоположение обогащает компанию, владеющую паромом, да и поездка получается приятная, и все уже привыкли к этому. Узкая коса, куда причаливает паром, находится недалеко от железнодорожной станции, собственно, прилегает к ней — он полон угольной пыли, убогих кафе, запущенных, освещенных неоном аптек, где моряки покупают презервативы и тюбики дезинфицирующей мази, а иногда мороженое. Здесь в воздухе сильно пахнет солью. Ветер колеблет сорняки на пустырях. Негритянские хижины вдоль железнодорожного полотна светятся желтым светом от керосиновых ламп, и в лунном свете появляется черная фигура, чтобы снять выстиранное белье. Автобус, сопя, подъезжает по косе к парому, забирает группу пьяных матросов и уезжает. Опускается тишина. Дверь ресторана хлопает бесшумно из-за ветра; вода набегает на косу, а у конторы, возле ног задремавшего в ожидании пассажира, тихо крутится газета. Время от времени на одном из пустырей находят труп, и если жертва — белая, полиция устраивает погром с палками и фонарями, и зловеще воющими сиренами, порождая нервозность и уныние среди негров.

Поскольку было не слишком холодно, Пейтон и Гарри сидели на скамейке перед залом ожидания — Пейтон пила виски, разбавленное водой, из бумажного стаканчика. На небе были звезды и большая полная луна. Они сидели тут уже пятнадцать минут — компанию им составляла лишь пожилая женщина с попугаем в клетке. Пейтон и Гарри почти не разговаривали между собой. Время от времени попугай выкрикивал «Мое, мое, почему нет!» надтреснутым печальным голосом, и тогда женщина наклонялась и, постукивая по клетке сухой рукой, говорила: «Замолчи, Споттсвуд, или я тебя накрою». Пейтон налила себе еще виски.

Полицейская машина медленно проехала по косе, ее сирена отважно и безо всякой причины мурлыкала. Машина остановилась перед залом ожидания. Глаза за очками в стальной оправе на хмуром старом лице с раздражением и неодобрением рассматривали их. У полицейского был также фонарь, переданный ему сидевшим в тени партнером, и он направил его на Пейтон и Гарри, хотя все здесь было залито светом.

— Вы тут не видели большого негра?

— Насколько большого? — спросил Гарри.

— Шесть футов и три, — прочел полицейский, — лицо не очень темное, усы, над носом шрам.

— Нет, не видели. А что он натворил?

— Сильно избил белого старика. И оставил его лежать посреди Варвик-авеню. Я подумал, может, кто-нибудь тут видел его.

— Значит, избил? — сказал Гарри. — Откуда вы знаете?

— У нас есть улики.

— Какого рода улики?

— Самые разные. Отпечатки пальцев. Он оставил след от ноги… Скажите-ка… — Он замолчал, с подозрением глядя на них. — Что это вы задаете так много вопросов? Вам-то какое до этого дело?

Гарри взял у Пейтон бумажный стаканчик и глотнул виски.

— Я плачу налоги, — сказал он. — И заинтересован в том, чтобы соблюдались закон и порядок.

«Ну и ну, — произнес попугай, — почему бы и нет!»

— Тихо, Споттсвуд, — сказала старая женщина, качнув клетку.

Пейтон налила виски в другой стаканчик.

— Вы что, пьете виски, молодая леди? — спросил полицейский.

Пейтон посмотрела на него не моргнув глазом.

— Если вы уберете этот дурацкий свет от моих глаз, — сказала она, — я вам отвечу.

Свет был тотчас выключен.

— Да, — сказала она, подняв бутылку. — «Олд Оверхолт», — прочла она с ярлыка на бутылке. — Настоящее рисовое виски, бутил и ро ванное на нашем заводе под строгим государственным контролем…

— А вы знаете, существует закон. Штат Виргиния, публичный закон номер сто пятьдесят восемь, — в пику ей сказал он, — который запрещает демонстрацию опьяняющих средств в публичном месте…

Пейтон зевнула.

— Ох, ради всего святого…

Полицейский посмотрел на Гарри.

— Как ваша фамилия? Покажите мне свое призывное удостоверение и регистрационную карточку. Я полагаю, придется мне…

— Его зовут Гарри Миллер, — сказала, вставая со скамьи, Пейтон.

— А ваше имя?

— Миссис Гарри Миллер, урожденная Пейтон Лофтис.

— Урожденная какая?

— Пейтон Лофтис.

— Вы дочка мистера Милтона Лофтиса?

— Да.

— Ну так, значит, благослови меня Бог, — сказал он с ледяной улыбкой, — вы только что обвенчались. Мы прошлым вечером посылали туда специального человека оберегать вас от воров. Ей-богу, вы к тому же очень даже красивая.

«Ну и ну!» — проскрипел попугай.

— Что ж, — произнес полицейский, — нам, наверное, лучше убраться отсюда. — И взмахнул рукой. — Поздравляем!

Машина с воющей сиреной медленно двинулась и исчезла на дороге.

— Вот так-то! — сказала Пейтон и села на скамью.

Гарри взял ее руку.

— Лофтис. Видное имя в этих краях.

— Я рада, что я теперь Миллер, — со вздохом произнесла она. — Боже, как я рада. Я согласилась бы даже быть Липшитц.

— Тогда ты не была бы Миллер.

— Я знаю, — сказала она, опуская голову ему на плечо. — Тогда и жить не стоило бы.

— Ах ты, моя дорогая, я совсем не такой важный человек.

— Нет, ты тоже важный, — сказала она. — Дай-ка мне выпить. — Она вдруг выпрямилась, пригладила волосы. — Будь они прокляты, — сказала она. — Господи, прокляни их!

При этом пожилая женщина подскочила, встала и перешла в зал ожидания, бормоча Споттсвуду что-то насчет спиртного и богохульства.

— Не обращай внимания, лапочка, — сказал Гарри.

— Нет, я буду обращать внимание, — сказала она. — Я устала не обращать внимания. — Она опустила взгляд на свои ногти. — Я сломала один, когда это сделала. Вот смотри. — Она помахала в задумчивости указательным пальцем, на котором был сломан ноготь и частично содран лак. — Я глубоко его вонзила. Я могла бы и глубже, если бы захотела, вот только мало у меня на это было времени. Я могла бы добраться до кости…

— Надо же такое говорить, — вставил он, — забудь ты обо всем этом. И перестань об этом говорить. Тебе станет лучше, если ты обо всем забудешь…

— А я не хочу это забывать. Я хочу всегда это помнить. Как потекла кровь, как разорвалась кожа. Я чувствовала, как под ногтем рвется кожа, и она разорвалась…

Гарри повернулся к ней, схватил ее за кисть.

— А теперь послушай меня, Пейтон, — решительно произнес он, — послушай. Я знаю, что ты чувствуешь и все такое. Но если ты будешь продолжать об этом говорить и проворачивать это в своем мозгу, ты сделаешь несчастными нас обоих, и вся наша поездка будет испорчена…

Она, фыркнув, отвернулась от него и осушила свой стаканчик.

— Прекрати. Ты говоришь совсем как дядя Уигли.

Некоторое время они сидели молча, нервно ерзая, вдруг почувствовав холод и раздражение. Над ними появился Марс в виде розовой резиновой капли над полной и добродушной луной. Несколько машин проехали в док, словно обнюхивая, будто собаки, бамперы друг друга. А по воде, вырисовываясь силуэтом на фоне огней Норфолка, к ним подплывал паром, многозначительно гудя. Гарри поднял глаза к небу.

— Какая свадьба!..

Пейтон молчала, налила себе еще выпить.

— Послушай, — сказал он, — не перебарщивай с выпивкой. Хотя часть свадьбы была премилая, лапочка. Я имею в виду венчание. Мне понравился Кэри Карр. И этот старикан — как же его звать? — Хьюстон. И твой старик.

— Он осел.

— Нет, я так не считаю. Он был взволнован выше крыши и сбит с толку. По-моему, он считал, что ты раскритиковала его, отбросила или что-то в этом роде. Он вовсе не осел, он был просто опечален…

— Он осел. Пятьдесят лет прожил в полном и абсолютном ничегонепонимании, устроил себе не жизнь, а неразбериху.

— Не злобствуй, крошка…

— Не злобствовать! — воскликнула она. — Ты говоришь: не злобствовать. Да как я могу быть иной, когда вижу, куда эта жизнь ведет его? Как я могу быть другой? Неужели ты не понимаешь: он никогда не менялся, совсем как Элен. Это самое страшное. Неужели ты не видишь? Она была безнадежна, я полагаю, со дня своего рождения. Но папа! В нем было столько хорошего, и все пошло прахом. Он не был в достаточной мере мужчиной, чтобы действовать по-мужски и принимать решения, и вообще. Или вовремя остановить ее. А эта идиотка, с которой он крутился всю свою жизнь. Какой фарс! Я уверена, что он к ней вернется.

— Так что…

— Что ты хочешь сказать этим «так что»? Это ужасно, Гарри, вот что. Я не хочу сказать, что справедливо сужу о нем и о ней. Ей-богу, она лучше этой… этой мегеры! Но разве это не ужасно? Неужели ему мало других бед, чтобы он пополз назад к этой идиотке? Ой, мне так его жаль. Неужели ты не видишь беды?..

— Да…

— Не видишь. Ради Бога, Гарри, не будь таким христосиком. Перестань щадить мои чувства. Скажи, что ты о них думаешь. Скажи, что ты презираешь их так же, как я! Скажи. Поработай головой, Гарри. Да ну же, скажи!

— Нет, я…

Она отпрянула от него.

— Ох, ей-Богу, ты невозможен.

С возрастающим отчаянием он смотрел, как она напивается. Паром подошел, причалил, коснувшись с неприятными взвизгами свай. Они собрали вещи, дали негру пятьдесят центов за то, чтобы он им помог сесть на паром. На закрытой верхней палубе, куда они поднялись, не обменявшись друг с другом ни словом, горел яркий свет, было жарко и чем-то пахло. По-прежнему не разговаривая, они сели на плетеную скамью. Окна запотели от пара. Потянулись и другие пассажиры: пара среднего возраста, два сонных солдата, прыщавый юноша в рабочем комбинезоне, пожилая женщина с попугаем. Споттсвуд был теперь накрыт, и, проходя мимо Пейтон и Гарри, женщина с укором посмотрела на них, затем села в дальнем конце палубы. Где-то играл музыкальный автомат, а за прилавком, продавая безалкогольные напитки и сосиски, а также сувениры («Приезжайте в Виргинию, — значилось на пепельницах, — колыбель нации»), стоял молодой мужчина и сосредоточенно ковырял в носу. Он выглядел как большинство скучных людей, которые, почти не меняя маршрута, передвигаются на многие мили каждый день, и когда Гарри попросил у него имбирного эля, бутылка оказалась теплой.

— Он теплый.

— Другого у нас нет.

— Но он же теплый.

— Хотите — берите, хотите — нет.

— Вот, детка, — сказал Гарри, обращаясь к Пейтон, — смешай. Или, я подумал, — добавил он, вытаскивая бутылку из ее пальто, — пожалуй, лучше подождать, пока мы не сядем в поезд. У нас до отправления еще целых два часа.

Она подняла на него красные, усталые глаза.

— О’кей. Я тогда прикончу эту.

Он снова сел рядом с ней, и она положила голову ему на плечо. Он обнял ее, прошептав: «Душенька», — но она ничего не произнесла в ответ. Под палубой застучало — паром отошел от причала, прошел мимо ответвления от полуострова, где в темноте маячили бензобаки, мимо буйка, мигавшего красным глазом, и вышел в залив. Музыкальный ящик играл «Исступление». Один из солдат растянулся на скамье напротив них и заснул. Тут Пейтон спросила:

— Гарри, куда ты ходил?

— Когда?

— Когда она явилась и забрала меня наверх. Почему тебя там не было?

— Я разговаривал с твоим отцом.

— Но я видела, что ты еще с кем-то разговаривал. Как раз когда я уходила. С какой-то девушкой. Полли Пирсон.

— Она совсем ребенок, — сказал он. — А как она тебя превозносит…

Пейтон отодвинулась от него, вцепившись рукой в его запястье.

— Не это главное, Гарри! Неужели ты не понимаешь: ты был нужен мне тогда. Будь ты там, все, возможно, пошло бы иначе. Ты мог бы что-то сделать. Но тебя там не было. Ты меня оставил, как делаешь всегда. Когда ты мне нужен. Почему ты не пришел и не спас меня? Неужели ты не понимал…

Он издал успокаивающий звук.

— Нет, лапочка, послушай. Не устраивай по этому поводу разноса. Я же на твоей стороне, детка, поверь мне. Честное слово. Не устраивай ада сейчас — это же наш медовый месяц в кавычках. Если бы я знал, все было бы иначе, но я же не знал, я представления не имел…

Она выхватила из его руки бутылку, налила себе виски, залпом выпила. Она повернулась к нему — глаза воспаленные и совсем некрасивые, и он, вновь почувствовав старое отчаяние, приготовился услышать страстную речь, с горечью думая: «А как насчет меня? Эта свадьба была что — пикником для меня?» Она уже несколько месяцев не была такой, и он думал, что сумел ее выправить, но нет: сейчас, как и на тех гулянках в Вилледже[26], она вымещала на нем свое горе, тогда как он ничего такого не сделал.

— Неужели ты не можешь выбросить из головы этих девиц? Великий Боже, Гарри, вдень нашей свадьбы! При том, сколько всего случилось. Когда ты был мне так нужен. Ты что, считаешь, что меня можно вот так бросить, пренебречь мной и забыть? Ты поступал так раньше и снова так поступишь, я знаю, и у нас будет поганая-препоганая жизнь, если ты не будешь настороже.

— Пейтон, не говори глупостей.

— А я и не говорю. Все это — чистая правда. Всякий раз, как ты мне нужен, ты…

Но он уже не слышал ее: он выключил ее слова из своего сознания аккуратно и полностью, как если бы вырубил свет. Это единственное, что надо было сделать, поскольку, несмотря на все ее утверждения, правды в том, что она говорила, не было; он не мог надеяться, что ему удастся сразить ее ужасное отсутствие логики фразами вроде: «Пейтон, не говори глупостей». Он считал, что и это полностью уничтожил — эти ошибочные, безумные рассуждения, — и сейчас чувствовал себя усталым, и опечаленным, и разочарованным. Он сосредоточился на более приятных мыслях — подумал о Флориде, стал смотреть на женщину с попугаем, которая дремала, кивая, и, вздрогнув, просыпалась. Над ними прозвучал гудок — глухой и печальный, и Пейтон, несколько умиротворенная его молчанием, уже мягче произнесла:

— Я хочу лишь, чтобы ты оберегал меня. Я ведь вовсе не придира или мегера. Мне жаль, что я столько всего тебе наговорила, дорогой. Я ведь вышла за тебя замуж, потому что ты мне нужен.

Он посмотрел ей в глаза.

— Нужен?

— Я имею в виду… — Она пыталась что-то сказать.

— Нужен? — повторил он.

— Я хочу сказать…

— Нужен? А любовь?

Она молчала.

— Любовь? Любовь? — с горечью произнес он, держа ее за плечи.

Она расплакалась. Он дал ей спокойно поплакать на своем плече, держа за руку. Женщина среднего возраста с сомнением смотрела на Пейтон, а когда Гарри мрачно зыркнул на нее, аккуратно поправила свою вуаль. Прыщавый юноша тоже наблюдал за Пейтон, но вдруг застеснялся и начал с мечтательным видом поедать шоколадку «Херши». Наконец Пейтон перестала плакать и вытерла слезы.

— Извини, — сказала она.

— Все в порядке, лапочка, — мягко произнес он. — Ты придешь в себя, когда мы сядем в поезд.

— Да.

— А теперь давай немножко взбодримся, ради Христа. — Да.

Она улыбнулась и пожала ему руку. Потом — после долгих уговоров со стороны Гарри — они потанцевали в проходе близ музыкального автомата, позади прилавка для завтрака, где рядами висели яркие сувенирные флажки, а пар из кофейника накрыл волосы Пейтон. Проход был заставлен, и в нем было тесно: в какой-то момент они наткнулись на пожарный шланг и при этом потеряли равновесие — Гарри, нагнувшись, поцеловал ее, не стыдясь, провел рукой по ее бедру. Она хихикнула и вернула ему поцелуй, раскрыв губы, — на свету ярко блеснули ее идеальные белые зубы. В какой-то момент она укусила его за ухо, ион, почувствовав боль, ущипнул ее за зад. В музыке — этаком буги-вуги — полно было дрожащих звуков рояля и рыкающего баса; пластинку эту ставили дважды. Старик негр, попрошайка в енотовой шапке и со ртом, полным черных зубов, проковылял из мест, выделенных для цветных, чтобы посмотреть на них, слабо похлопать в такт своими белесыми ладонями и попросить десять центов. Гарри от полноты счастья дал ему всю свою мелочь — а это было около доллара — и получил благословения Иисуса. Пейтон выпила еще виски. Они потанцевали еще — на этот раз под музыку «Исступления» и под вопли тромбона понеслись как перышки по проходу. Паром, подброшенный волной, закачался подними, но это не так обеспокоило Гарри, как состояние Пейтон, которая висела на нем, путая па, положив тяжелую голову на его плечо.

— В чем дело, лапочка? — Он посмотрел вниз, на нее, приподнял ее подбородок. Она беспомощно и беззвучно плакала, уголки ее губ были горестно опущены. — Ох, любимая… — произнес он.

Она покачала головой. Он сел на коробку, полную спасательных поясов и курток.

— Любимая, — произнес он снова, проводя рукой по ее щеке.

— Они просто никогда не научатся, — всхлипывая, сказала она, — просто никогда не научатся.

Но он скоро снова успокоил ее. Она сидела на ящике, бледная и дрожащая, и, как она сказала, у нее немного побаливал живот. Гарри надо было сходить в уборную. Он похлопал ее по плечу. Когда он вернулся, ее там уже не было.

Он огляделся с возрастающим страхом. Он спросил у пожилой пары, куда она пошла, — они не знали. Как не знал и спавший солдат, который поднял на него один глаз и рыгнул. Парень за стойкой сказал, что она вышла на палубу. Гарри пытался скрыть свой страх, который был просто проявлением нервозности, снова и снова убеждал он себя, но в конце прохода он в ярости распахнул дверь, и на него хлынул соленый и ледяной бриз.

— Пейтон! — в отчаянии крикнул он. — Пейтон! Пейтон!

На палубе было пусто. Он бросился в переднюю часть парома, ударившись о шлюпбалку спасательной лодки. Затем побежал обратно подругой стороне, чувствуя, как с каждой секундой нарастает страх, и тут обнаружил ее, спокойно стоявшую у перил. Он обхватил ее за талию, прижал к себе.

— У тебя сердце так колотится, — спокойно произнесла она.

— Да.

— А в чем дело?

— Ни в чем.

Пейтон помолчала. Потом нагнулась и, положив локти на перила, плюнула в воду.

— Дамы не должны плеваться, — сказала она.

— Правильно.

— Посмотри на воду, — сказала она, — какая темная и красивая. Интересно, холодная она или нет?

— Неужели ты…

— Неужели — что? — Она сейчас казалась спокойнее.

— Ничего. Здесь холодно.

— Посмотри туда, — сказала она, — какой дом там стоит.

Он посмотрел вверх. Стоя у перил, они могли разглядеть — или им казалось, что могли, — на дальнем берегу, среди цепочки опоясывающих огней дом, как и все другие, среди дубов, и мимоз, и ив. Уличные фонари, затененные окружающими колеблющимися деревьями, мерцали как звезды. Гарри потер ушибленную руку. Потом нагнулся и поцеловал Пейтон — больную и застывшую — в ухо с такой любовью, какую только мог разжечь в себе мужчина.

— Что это за дом? Я не могу сказать.

— Глупости, а я могу, — сказала она. — Они ведь не все одинаковые.

К западу от кладбища на небе появились большие облака — они наслали длинные тени на землю и ветер, трепавший деревья. В нескольких милях оттуда уже шел дождь; гром гремел над кукурузными полями и над шоссе, сверкала молния — далеко, но грозно, белые длинные полоски мелькали на усиливавшемся ветру — Долли видела, что творится с погодой, и ей вдруг стало холодно, она набросила дождевик на плечи, к тому же в этом лимузине, остановившемся у кирпичной часовни цвета засохшей крови, она была совсем одна. А вокруг были могилы. Омерзительный ангел смотрел на нее отсутствующим взглядом овальных алебастровых глаз, демонстративно держа венок над фамилией Маккоркл. У другой могилы букет бурых мертвых роз в проволочной вазе покачнулся под напором ветра и с грохотом вылетел на дорогу. Долли нервно подскочила на своем месте, высморкалась в мокрый клочок «клинекс» и еще поплакала. Никто теперь не мог отдать должное ее страданиям — ну как он мог быть таким дрянным? И все произошло так быстро и жестоко: «А ты оставайся здесь». Вот так.

Раздался новый грохот грома, закончившийся страшнейшим треском. Казалось, разорвался сам воздух. Она снова подскочила, с испугом взглянув в заднее окошко. Буря шла по далеким полям кукурузы, неся перед собой пыль и всякий хлам; под напором ветра ошалело взлетела стая ворон, крылья их хлопали как ветряные мельницы, воздух наполнился их катастрофическими криками. Во дворе фермы две коровы неуклюже поскакали в укрытие, дверь в часовню начала хлопать, еще один венок упал на дорогу. Долли уткнулась лицом в руки, втягивая между рыданиями воздух, и стала вслепую шарить, отыскивая ручку, которая подняла бы стекло в окне. Ручку заело. Долли передвинулась на сиденье подальше от бури — ну как он мог быть таким чудовищем? Она взглянула на часовню, куда двадцать минут назад, — а Долли казалось, что прошли столетия, — удалилась вся компания. Ей ничего не было видно, она не слышала музыки — ни органа, ничего; они что, никогда оттуда не выйдут? Гроб с Пейтон, Милтон, Элен, похожая на привидение, толстый священник, мистер Каспер, его дурак помощник, старая негритянка — все исчезли в часовне, оставив ее позади и одну. «Вышло все так, — подумала она, фантазируя, — точно они исчезли во вратах ада». Ее трясло от страха, начинало тошнить, хотя одна мысль странным образом поддержи вала Долли в ее страданиях: она была единственной, кто все еще здраво мыслил. Элен была сумасшедшая, священник был сумасшедший, и Милтон — ну как иначе объяснить его поведение? «А ты оставайся здесь!» Резко, неистово, точно своим присутствием она осквернит часовню.

Теперь, словно сердце ее закрыли ставнями, ее мучил один-единственный страх, и он разрастался, как буря, и становился все сильнее. Не то, что Элен заберет Милтона назад — что-то говорило ей, что этого никогда не произойдет, — но что Милтон сегодня не вернется в машину, к ней. Это — в данный момент — больше всего страшило ее: она знала — или считала, будто знает, — что Милтон переживает большой трагический кризис: отсюда его необузданное поведение, мерзкие слова, враждебность. Конечно, бедняга свихнулся — эта история с Пейтон и все вообще. Она знала, что, когда это пройдет, он вернется к ней, извинится за свою сегодняшнюю жестокость и небрежение, и за то, что оставил ее сидеть в машине. Она знала его настроения не хуже своих. Но то, что, будучи все еще не в себе и в состоянии безумия или в чем-то другом, он не вернется сегодня в машину и ей придется ехать назад в город одной, так униженной перед всеми — перед этим дураком-гробовщиком и глупой негритянкой, — буквально парализовало ее от страха.

Она тихо плакала, слушая завывания ветра. На крышу лимузина упало несколько капель дождя — одна из них, большая, и нежная, и холодная, упала ей на щеку, и она передвинулась на середину сиденья. Они так отлично проводили время: она стала посещать клуб, познакомилась с более интересными людьми, и его развод состоится двадцать первого октября. Так печально… но нет, он не бросит ее — ведь тогда у него никого не останется: ни Элен, ни Пейтон, ни маленькой Моди, ни Долли-Фу. Он прозвал ее так, когда они ночью лежали, усталые, в клубе и смотрели, как в лунном свете трясется плющ, и она, играючи, ткнула его пальцем в пупок. Почти два божественных года вдали от этого стервозного привидения. А теперь это. Что она станет делать, если он снова ее бросит? Слишком большое напряжение думать об этом. Она не сможет оставаться одна в квартире, слушая радио, как это было те долгие месяцы, когда он помирился с Элен, — бесконечная череда «Семьи Олдрич» и гангстеров-забулдыг, и тихо мычащих довольных коров, едва услышанных вечерами, полными томительных слез, трижды прочитанных газет, пустых и забытых коробок шоколада. Слишком тяжелы были головные боли, как и выходы из дома, когда она отваживалась поехать в банк или к своему адвокату за преступно убывающими чеками от Пуки на ее содержание, отворачиваясь от тех, кто мог, увидев ее, сказать: «Бедная женщина. Милтон оставил ее всухую, без средств». Ей придется уехать из города, отправиться в Норфолк или Ричмонд или вернуться в Эмпорию и сидеть у кровати матери, смотреть на эту выцветшую, исхудавшую от многочисленных склерозов плоть, видеть, как она дергается и стонет, менять ей белье, когда ее запирательная мышца сдает; это было печальное место, простое, и унылое, и ужасное: она сидела в гостиной и смотрела на арахисовые лозы, торчавшие на полях, словно большие коричневые пальцы, арахисы и красная земля, а в декабре — печальный, вымокший под дождем хлопок, выглядевший уже использованным.

Раздался раскат грома. Она подняла глаза от «клинекс». Странное это было зрелище. Из часовни вышла с развевающимися волосами Элен — она остановилась, прямая и спокойная, на ступенях, одна ее рука легко лежала на локте Кэри. Стоявший подле нее Лофтис сказал что-то, но слов его Долли не могла услышать. В глазах у него, как весь этот день, был ужас, острая тоска. Тут — и сердце ее, как никогда прежде, защемило от горя — она увидела, что Элен резко повернулась и с улыбкой сказала что-то Лофтису. Больше Долли ничего не видела. Их заслонил Кэри — ни с того ни с сего он перекрестил их, и тут далеко на востоке раздался и прокатился удар грома, приближаясь сюда. Пошел дождь.

* * *

Нью-йоркское кладбище Поттерс-Филд[27] находится на острове в проливе Саунд, в полумиле к востоку от Бронкса и как раз в пределах Нью-Йорка. Остров называется Харте в честь оленя-самца, который в конце английского поселения проплыл, как это видели очевидцы, от материка к острову и, судя по всему, обосновался там среди дубовых зарослей и ивовых рощ. Самец был впоследствии застрелен, как говорится в легенде, мужчиной по имени Зуайт, который отправился на остров на ялике с большим ружьем и страстным желанием отведать оленины. Именно этот человек, джентльмен сверхъестественной скромности, назвал остров Харте, то есть Олений, вместо того чтобы назвать его островом Зуайта, и он же многие годы неплохо жил, перевозя туда на лодке любителей пикников; в то время там уже появились песчаные пляжи, там были леса, приятные рощи — словом, идеальное место для отдыха, если вы жили в восемнадцатом веке.

Однако, поскольку город разрастался, появилась необходимость в новом и более просторном месте для безымянных покойников, не имеющих друзей. До середины прошлого столетия, когда Сорок вторая улица была еще пригородом и овцы мирно пощипывали траву вокруг Колумбус-сёркл, этой цели служило старое Пауперское кладбище, которое занимало часть нынешней площади Вашингтона. Мертвецы не задерживаются в больших городах и, пожалуй, уходят в окончательное забвение. Так или иначе, таблички были вырваны из земли, площадь засыпана новой землей, и по ней проложены тротуары. Те, кто спал там, были дважды забыты, — правда, хотя на многих табличках уже не было фамилии, они по крайней мере получили землю под солнцем. Теперь уже никто не может их пометить, и няни, прогуливающиеся с детьми по Макдугал-стрит, видят лишь птиц, да мальчишек, да пронизанный пылью апрельский воздух, понятия не имея о тех, кто лежит под асфальтом — чьи кости сотрясает метро — и ждет воскрешения.

Первым человеком, похороненным не острове, на Поттерс-Филд, была сирота по имени Луиза ван Слайк, которая умерла в больнице для бедных в 1869 году. Многие последовали за ней — около полумиллиона душ были упокоены там, многие из них безымянные, все из них забытые.

Сам остров суровый и непривлекательный. Подобные острова, обслуживающие невеселые, но необходимые городу нужды, есть возле каждого большого города в мире — острова на Темзе, на Дунае и на Сене, в желтых водах Тибра. Этот остров — возможно, потому что он американский — кажется совсем безотрадным. Там не растет ни травинки — одни сорняки. В южной части острова высится завод по переработке нечистот. К северу от него находится городской исправительный дом — великое множество закопченных кирпичей и железных решеток, где «реабилитируют» нарушителей и пьяниц и менее провинившихся наркоманов. Стены покрыты мхом и светло-зеленым лишайником. В тени лишенных деревьев дворов в трещинах под закрытыми ставнями окнами цветут сорные гвоздики и тощие одуванчики. А дальше, к северу от этой тюрьмы, отделенное от нее четвертью мили пыльного, заросшего сорняками пригорка, находится Поттерс-Филд. Лесистые долины и ивовые рощи исчезли, как и любители пикников и убитый олень; если вы встанете тут на холме под засохшим, искореженным ветром кедром — единственным на острове деревом, — то охватите взглядом всю эту местность: завод по переработке нечистот, и тюрьму, и кладбище; каждое заведение по-своему является приемником отбросов и разложения.

Высотки Манхэттена вырисовываются вдали бледно-голубыми силуэтами, высящимися словно минареты или монолиты; в летние дни яхтсмены приплывают сюда на своих яхтах, и белые их паруса на воде выглядят так красиво на фоне голубого мартовского неба, словно летящие воздушные змеи. Здесь, на кладбище, толстыми пучками растут сорняки и какая-то бурая неприглядная зелень, оплетая бетонные мемориальные доски. Настоящих памятников тут нет. Заржавевшая колючая проволока пересекает кладбище безо всякой надобности — предотвращать чье-либо вторжение нечего, ибо немногие люди приходят сюда. Это мерзкое место, полное крыс и пауков, и по нему — поскольку оно высится над водой — гуляют резкие, меняющиеся ветры.

Когда-то тела перевозили из морга на буксире — выкрашенный в черный цвет, с приспущенным флагом на корме, он, пыхтя, приплывал по Ист-Ривер по четвергам. Когда он проезжал мимо, капитаны и матросы на баржах снимали шапки, крестились или шепотом произносили молитву. Теперь используют грузовик, и покойники больше не получают последнего благословения: ну кто станет салютовать грузовику, такому земному и такому привычному? Гробы делают из чистой сосны, и их поступает двадцать пять — тридцать каждую неделю; их кладут по четыре в большую общую могилу. Никаких молитв не произносится; городские заключенные привыкли хоронить, и за каждый день работы на Поттерс-Филд им снижают день с приговора. А другие мертвецы должны быть вытеснены — те, кто пролежал тут двадцать лет. От них сейчас остались лишь кости да пыль, и поскольку они занимают ценное место, их следует удалять. Не дважды похороненные, как реликвии под площадью Вашингтона, а трижды уничтоженные: заключенные не дадут им лежать спокойно, они заберут кости, сгнившую холстину и растрескавшийся череп и сбросят все это в маленькую ямку, где это займет одну десятую того места, какое занимало двадцать лет назад. Новые гробы кладут как следует, с бирками и номерами — в таком виде многие души прочно занимают на два десятилетия положенные шесть футов земли.

Дело сделано. Могила засыпана. Заключенные укладывают в полицейский фургон свои лопаты и кирки, садятся в него, и их увозят. На мысу, возле воды, горят старые гробы, поскольку они тоже должны быть уничтожены. Из них получается красивый одинокий погребальный костер — высоко нагроможденные, они быстро сгорают, потому что дерево хорошо прогнило. Гниль расцветает и в воздухе — чувственная и плотская, но это гниль естественная, как умирающие листья, ее и уничтожают. На щепках пламя подбирается к остатку савана, и огонь охватывает локон детских волос, хранившийся все эти годы словно в медальоне, — он сморщивается, превращаясь в сгусток пыли. Маленькие косточки, не замеченные копателями, обгорают и падают в сорняки. Крыса высовывается из норки, вдыхает ветер и залезает назад. День тянется и наступает вечер, но голубой дым от костра поднимается в небо, ветерок подхватывает его и разносит среди могил, обвивает им памятник. Такое впечатление, что памятник этот забыт. Кто поставил его тут — неизвестно, на нем — единственная на всю округу эпитафия. Он маленький и растрескавшийся, и почти весь укрыт сорняками; выгравированные глаза Христа, выветренные непогодой, по-прежнему горят яркими огоньками. Ниже можно прочесть подпись, несмотря на ежевику и крутящийся голубой дымок: «Он обращался к родным по имени».

Итак, спустилась темнота, накрыв могилы и засохший кедр и безымянных мертвецов. По берегам Саунд замелькали огоньки. Крысы зашевелились в сорняках среди могил. Дым все еще поднимается в ночь, чистый и безгрешный, рожденный, как страсть, последней пылью безымянных и не числящихся в памяти, — все выше и выше, к звездам.

Полицию нельзя было винить. Когда полицейские пришли за Пейтон, на ней не было ничего. Тогда они поднялись на двенадцатый этаж и стали искать — нашли ее одежду, но никаких документов, подтверждающих личность. «Как еще, — сказал похожий на старую деву мужчина в отделе больниц, когда Гарри позже пришел к нему, — могли они поступить?» Обычная процедура. Дождаться, когда пройдет положенное время для выяснения личности, а потом отправить «индивидуума», как он выразился — так, что от него, казалось, запахло формальдегидом, — на остров. Никто не явился, чтобы установить личность индивидуума. Вот так. Значит, нет никакого сомнения в том, что эта снятая ими фотография — фото его жены? В таком случае все в порядке: надо заполнить кое-какие бумаги, и он сможет обратиться в похоронное бюро (за свои деньги, конечно) и забрать — «эксгумировать», сказал он — тело. Все это время Гарри чувствовал неодобрение мужчины, словно Гарри был беспечным родственником, но ему было до того плохо от горя, что он не обращал на это внимания.

Он выехал со своим другом Ленни и хозяином похоронного бюро с катафалком. Гарри вытащил тонувшего Ленни изреки Эбро весенним днем 1937 года. Это произошло в середине боя — он положил Ленни под грушевое дерево и с полчаса трудился над ним, прежде чем Ленни ожил, стеная и с кровью на губах. Они не были знакомы. Позже они обнаружили, что оба родились в Бруклине, на Кэйтон-авеню, и оба поступили в Эразмус-Холл. В том, что Гарри вытащил его, не было ничего героического: от контузии, полученной от выстрела мортиры, Ленни упал в воду, и Гарри, по счастью, оказался рядом. Они служили в разных батальонах, но после этого встречались часто — не столько из-за того случая, сколько потому, что понравились друг другу. Большинство людей по увольнении из армии забывают имена своих товарищей так же быстро, как то, что ружье М-1 — тридцатикалибровый полуавтомат, работающий на газе, и так далее, но Гарри и Ленни покинули бригаду одновременно, а потом окончили один и тот же факультет Нью-Йоркского университета. Гарри был спокойный, стеснительный; Ленни, с шапкой ярко-рыжих волос, был склонен взрываться и легко поддавался переменам настроения. А когда на него ничто не находило, он обладал живым умом, был остроумен и щедр — словом, они с Гарри были симпатичной парой. Гарри ценил Ленни за острый ум, колкий юмор, а также за его немалые способности в качестве иллюстратора. Ленни был ранен шрапнелью в левую руку — это была плохая рана, сделавшая руку почти беспомощной. От этого он часто злобился и бывал циничен, и во многом полагался на то, что Гарри со своей осторожностью и спокойным умом поправит его.

Некоторое время они жили вместе в квартире на Корнелия-стрит в Вилледже. Они прекрасно существовали. Гарри преподавал в университете, а Ленни к тому времени стал получать весьма выгодные заказы от некоторых журналов. Когда началась Вторая мировая война, они оба не подлежали призыву: у Гарри было затемнение в легком, и ни тот, ни другой не страдали от этого и не стыдились — они через это уже прошли и забыли, как сказал Ленни. Затем Ленни женился на ясноглазой милой девушке по имени Лора Эбрамс, и Гарри — поскольку ему теперь требовалось большое помещение: его полотна, по мнению Ленни, становились зловеще героическими — переехал в квартиру ближе к центру, на Йорк-авеню, в восточной части восьмидесятых улиц. В первые годы войны он, Лора и Ленни лихо проводили время.

Затем Гарри познакомился с Пейтон. Произошло это на вечеринке весной 1943 года в доме Алберта Берджера. Алберту было лет двадцать шесть или двадцать семь, он существовал на ежегодное поступление от своей богатой тетушки, и у него было плохое зрение. Он жил в квартире на Вашингтон-Мьюз с большим догом и великолепными джазовыми пластинками. Он был стройный и очень бледный. Он носил очки без оправы и старательно испачканные твидовые костюмы, и что-то в нем — возможно, одежда или то, как у него косили, или не держали фокуса, или просто закрывались и слезились глаза, — придавало ему вид больного бесполого существа лет сорока. Он был неуклонно щедр, и у него имелось вдоволь виски, но с хитринкой, застенчивый интеллектуал, избегающий твердого мнения, — в общем, он был не очень интересен. Его единственной работой являлось устройство вечеринок каждую субботу, когда его комнаты наполнялись индусами, и антропологами, и любителями полежать на полу, разговаривавшими до умопомрачения о Челышеве, и Ленине, и психоанализе Райхиана. Все рано или поздно приходили к Алберту.

Гарри не помнил, как он познакомился с Албертом, но ему нравились несколько человек, приходивших к нему, и там он влюбился в Пейтон. Она была очень пьяна, агрессивна и любила спорить. Она ему совсем не понравилась, но она была самой красивой девушкой, какую он когда-либо видел, и было трудно не влюбиться в нее, хоть она ему и не нравилась. Вскоре, когда время близилось к заре, он оказался наедине с ней и Албертом, который с закрытыми глазами и мокрыми у края глаз ресницами сообщил им, что появился новый роман о войне, куда лучше «Войны и мира».

— А-а-ах, — произнесла Пейтон.

И, безо всякой причины разразившись слезами, уткнулась головой в колени Гарри. Занялась голубая заря, и он повез ее домой, в однокомнатную квартиру на Шеридан-сквер. Она прижалась к нему, дыша виски, и крепко, отчаянно впилась поцелуем в его губы. Хотя ему хотелось зайти к ней, он этого себе не позволил.

На следующий день, в воскресенье, он спросил ее, почему она так плакала — он был откровенно любопытен, но не настойчив. «Что мучает тебя?» — спросил он. Она сказала, что сама не знает. Они прошлись по Восьмой улице. Солнце светило, и по улице гуляли люди с детскими колясками и пуделями; гомики сидели в баре у окон, тараща глаза на голодных до обморока людей. День был прелестный, но Пейтон страдала от похмелья. Она стала описывать свое состояние: она сказала ему, что чувствует себя так, будто шагает по дну моря и словно ее окружает вода. Почему-то он вспомнит это позже.

Они сели на скамью на площади Вашингтона и стали кормить голубей орешками. Через какое-то время Пейтон оправилась, и Гарри вдруг обнаружил, что держит ее за руку. Они говорили о том, что Сезанн более великий художник, чем Гойя, а Ван Гог — более великий, чем Пауль Клее, немного поспорили, но без раздражения, и когда Пейтон под конец сказала, что подобная дискуссия бесполезна, что глупо «жить сравнениями», он удивился, помня ее состояние накануне, что она стала такой покорной и трезвой. Он полностью согласился с ней. Потом она сказала, что ушла из школы, презрительно заметив, что это был «танцкласс в Виргинии», но не объяснила почему. Она была одновременно открыта и замкнута — казалось, была в ней частица, до которой он не мог добраться. Она пожаловалась на головную боль, снова сказала, что день словно наполнен водой, — наверно, она тонет, объявила она с прелестным зевком и уронила голову ему на плечо.

— Ты когда-нибудь читал «Винни-Пуха»? — спросила она, и он только собрался ответить, как появился мужчина с метлой и разогнал голубей, взлетевших словно ракеты из перьев.

И Гарри нагнулся и сказал:

— А знаешь, ты красивая.

— Да.

— Это правда.

— Да. — Она помолчала. — Возможно, мне нужно сходить к аналитику.

Сам не зная почему, он сказал:

— Тебе нужен я.

— Возможно.

Вначале, как и Гарри, Ленни не интересовался Пейтон — он так ему об этом и сказал. Трезвая — она была достаточно приятной, хотя держалась тихоней и высказывалась неуверенно, но дайте ей выпить — и смотрите, что произошло: ой, такая несговорчивость, такой острый язык. Именно на это — Гарри понимал — Ленни неверно реагировал: два человека с ироническим, саркастическим настроем редко могут найти общий язык. А кроме того — Гарри должен был это признать, — Пейтон читала больше Ленни, более остро интуитивно оценивала Изобразительное Искусство, говоря о нем с большой буквы. А главное — тот факт, что Пейтон была из Виргинии. Ленни при всех своих положительных качествах по-прежнему оставался нью-йоркским провинциалом, часто близоруким, и для него все, что южнее Вашингтона, ассоциировалось с невежеством и тиранией, — этот предрассудок сохранился у него с детства, и от такого трудно избавиться.

— Тебя по-прежнему тянет к жарким губкам, — сказал Ленни, когда Гарри, вторично встретившись с ней, вернулся, проводив Пейтон домой, на Корнелия-стрит. — Не говори мне, что не собираешься остаться на ночь с леди.

— Она сегодня вечером устала.

— Еще бы. Она ведь никогда не может выключить себя!

Они вчетвером пили допоздна херес. Завязался спор. Лора сказала что-то про невежду из Теннеси, с которым она познакомилась. И тут Пейтон понесло: почему, сказала она, на Севере так много расистов? Почему они не в состоянии понять очевидные истины: что Юг, возможно, был закостенелым местом и люди полны чувства вины, но неужели они не понимают, что в этом и есть трагизм этого края, что он все еще находится в сдвиге, его все еще сотрясают конфликты, что дело идет к лучшему, он вылезает из руин, и когда совсем вылезет, это будет великое место, благодаря своим испытаниям? Неужели они этого не видят? Ленни этого не видел: ему хотелось знать, насколько Гарри мог быть романтиком. Они еще немного поспорили, и спор перешел к Пейтон и Ленни, а Гарри и Лора спокойно пили херес. Когда Пейтон говорила о Виргинии, Гарри видел, какой страстью горели ее глаза и любовью: ей так отчаянно хотелось убедить их всех, что ее любимый, утраченный край — это чудо.

— Ну и жила бы в своей чудесной Аркадии, — сказал Ленни.

Пейтон тут умолкла, впервые за вечер лишившись дара речи, рот ее нервно дергался, пытаясь произнести слова.

— Нет… — сказала она. И более решительно: — Нет.

Казалось, она не сознавала, что они находятся с ней в одной комнате: она видела что-то сквозь стены — либо печальное, либо пугающее. Она утратила способность спорить. Она приложила кончики пальцев ко лбу и сказала, что устала; не отвезет ли Гарри ее домой?

— Да, признаю: она приятный на вид помидорчик, — сказал потом Ленни, — но у нее в голове сплошная путаница. Что она пытается нам сказать? Во-первых, вся эта болтовня о движении у Сезанна — хорошо, в этом есть смысл, она была трезвой. А про Маркса — в жизни не слыхал ничего более наивного. Можно подумать, что ее уже зачислили в Коминтерн. Ну а накачай ее хересом, и она готова линчевать всякого…

— Не в этом дело, Ленни, не глупи. Ты не выносишь, когда что-то наполовину убеждает тебя против твоей воли. Она просто… ну, как ты сказал: в голове у нее путаница… но дело не в Юге. Ничто интеллектуальное не волнует ее. Она еще молода. Дело в чем-то другом.

— Она с причудами…

— Ох, да просохни.

— Ты что, влюбляешься в нее?

— Возможно.

Гарри не знал, почему ему так хотелось, чтобы приятелю нравилась Пейтон, если не считать того, что, будучи сам не уверен в причине этого внезапно возникшего, сильного притяжения и будучи все еще озадачен ею, он чувствовал смутную потребность в моральной поддержке Ленни. У Ленни был острый ум, и хотя речь шла о его расцветавшей любви, а не о любви Ленни, Гарри хотел, чтобы Ленни укрепил его шаткое убеждение: она, право же, не странная, Ленни, она вовсе не чокнутая, она просто — ну, как ты сказал: с причудами.

Но Ленни она постепенно тоже понравилась, он по-своему даже полюбил ее, а когда наконец дело стало подходить к браку, страдал за нее не меньше Гарри. Именно Ленни, а не он сам, заметил перемену, происшедшую в ней после первых нескольких недель их «соития», как выразилась Пейтон. Именно Ленни сказал, подражая манере говорить Пейтон: «Она изменилась, сынок, она стала действительно милашкой. Я действительно считаю, что ты хорошо влияешь на нее. Но только смотри в оба: она из зависимых». Именно Ленни заметил, как мало стала пить Пейтон (правда, Пейтон и сама призналась: «Счастливые много не пьют», целуя Гарри в нос). Именно Ленни заметил неожиданный поворот к худшему, после того как они вернулись со свадьбы, и сказал Гарри два года спустя: «Те первые шесть месяцев до свадьбы были у вас лучшими». И именно Ленни повез Пейтон в Ньюарк к знакомому специалисту-психиатру, когда лечение не продержалось и месяца, когда сразу после этого она уехала на неделю в Дарьен с писателем — автором детективов, именно Ленни, успокаивая Гарри в его страданиях, сказал: «Я знаю, что ты любишь ее, сынок. Прекрати говорить о нимфоманьяках. Поэтому ты должен в любом случае вернуться, и быть с ней, и показать ей, что ты не ее отец, а ты есть ты, который любит ее, сынок, простоты». И опять-таки Ленни — когда Пейтон, после того как отчаявшийся Гарри снова ушел от нее, приехала к нему на Корнелия-стрит пьяная, крича в истерике, что утопится, — ударил ее по лицу, чтобы привести в чувство, затем, обняв здоровой рукой и по-братски поцеловав, сказал: «А теперь успокойся, детка, и посмотри на этого парня. Неужели ты не видишь, что он без ума от тебя? Он не даст тебе утопиться. Не волнуйся». И наконец, именно к Ленни пришел в горе Гарри, прося помочь забрать ее с острова.

Владелец похоронного бюро был толстый смуглый итальянец по имени Маззетти, которого Гарри, не зная никого другого, нашел на Бликер-стрит. В разговоре он склонен был проявлять подобострастие, и у него были толстые похотливые губы, но по большей части он милосердно помалкивал. Было жаркое августовское утро, поездка вдоль реки и по Бронксу казалась нескончаемой. Они сидели втроем на широком переднем сиденье. Ленни знал, что и когда надо сказать.

— Ты не собираешься поехать в Виргинию?

— Не думаю.

— Я считал, что не поедешь.

— Ты знаешь почему.

— Да. Не думаю, чтобы тебе хотелось иметь с ними какое-либо дело.

На пароме, перевозившем их на остров, уже стоял катафалк с негром в визитке, вежливо улыбнувшимся Маззетти и приподнявшим шляпу в своеобразном профессиональном приветствии. С ним была девушка-мулатка — она с напускной скромностью оглядела их с переднего сиденья. Маззетти никак не показал, что знает их.

— Который из вас, джентльмены, — сказал он, — будет любезен идентифицировать останки?

— Я, — быстро произнес Ленни.

«Спасибо тебе, Ленни», — подумал Гарри, поскольку ему было бы невыносимо видеть такую красавицу мертвой.

На кладбище было жарко и полно комаров. В знойном мареве возникло облако пыли. Трое заключенных работали на одной из могил. Гарри увидел край гроба и, сам не зная почему, мог сказать, что это гроб Пейтон. Он отвернулся. Ленни положил руку на плечо Гарри.

— Приободрись, сынок, — сказал он.

— Если бы я хоть знал, что в ней сидело. Почему? Почему?

— Ш-ш, успокойся.

— Я бы мог остановить ее.

— Прекрати говорить об этом.

Гарри пошел к одной из других могил. Больше всего он хотел избавиться от мыслей о Пейтон, и, внезапно одурев от жары и этого жуткого места, стоял, потея и глядя на двух заключенных, которые под предводительством негра в фетровой шляпе выкапывали из могилы гроб. Рядом стоял тюремный охранник, худощавый маленький ирландец с платком на шее и укороченным дробовиком.

— Жуткое место, — сказал Гарри.

— Я уже двадцать лет тут.

— Боже!.. И вам здесь нравится?

— Это моя работа.

— Грустно, должно быть?

— Да. Иногда бывает. Маленькие гробики с детьми — вот что меня донимает.

— Я ведь мог ее остановить.

Внезапно с противоположной стороны братской могилы раздался вскрик. Другой гроб вскрыли, и цветная девушка, взглянув в него, выкатила глаза.

— Господи спаси, — пропищала она с явным бруклинским акцентом, — какой же он страшный!

Гарри отвернулся — его затошнило. Он согнулся и посмотрел вниз, на свою тень, на землю, на сорняки, на тучу мошкары. «Нет, — подумал он, — я просто не знаю, кто в этом виноват».

Ленни осторожно сжал его руку выше локтя.

— Виновата она, сынок, — сказал он.

О, мои слова теперь написаны, о, они напечатаны в книге. Они выгравированы навечно железным пером и свинцом на камне. Ибо я знаю, что мой спаситель жив и что он будет в последний день стоять на земле, и хотя черви разрушат это тело, но я в моей плоти буду…

Я буду…

О, плоть моя!

(Крепка твоя власть, о, смертная плоть, крепка твоя власть, о, любовь.)

— У меня мало времени.

Лежа, я посмотрела вверх, прямо ему в глаза, а глаза у него цвета капель от кашля — как янтарь и с крошечными голубыми пятнышками на белках. «У меня мало времени, Тони», — сказала я. «Все в порядке, Пейтон, у меня времени уйма», — сказал он. «А кроме того, я просто не могу, — твердила я ему, — сегодня не получится». К тому же я думала: я все еще сплю. На часах было два двадцать пять, точечки на циферблате были зеленые, как кошачьи глаза, даже на солнечном свете, пробивавшемся сквозь ставни. Он стоял и ждал, ничего не говоря, а я думала — пыталась думать из-за сна: интересно, сколько часов я проспала? Я попыталась отнять от трех ноль-ноль два двадцать, но ничего не получалось — двенадцать с половиной часов или одиннадцать, не важно. Точечки были зеленые и светящиеся, они блестели, как моя совесть, хотя Гарри однажды сказал, что у меня, к сожалению, отсутствует совесть; он сказал: «У тебя нет морального цензора», — и я продолжала смотреть на эти точечки, а не на Тони и слушать, как там что-то стрекочет. Однажды мне приснился сон: я сидела внутри часов — идеальных, полностью оснащенных, вечных — и вращалась во сне на главной пружине, смотрела на рубины, механизм безостановочно щелкал, все винты и части его величиной с мою голову были неразрушимы, блестели в моем воображении. Так я спала бы вечно, но по-настоящему не спала, а наполовину сознавала течение времени и находилась в нем, словно в медном чреве, вращаясь на этой пружине, будто мертвая лошадь на карусели. Я слышала, как Тони снял с себя рубашку. «Я вспотел, — сказал он, — я принял ванну, пока ты спала». И что-то насчет того, что молочная дорога — штука тяжелая, всегда так. «Я устал, — сказал он, но… — если мужчина не занимается любовью, он заболевает». Я пыталась вернуть себе сон. Я так вспотела, что прилипла к простыням; я немного пошевелилась, моя пижама издала легкий всасывающий звук — там, где она пропиталась потом, простыни под ней были влажные и скрученные. Снаружи, разрезая послеполуденный воздух, пролетели два голубя, сели на выступ, послав вверх целое облако перьев и пыли от своего старого помета. Внизу, на авеню, раздался шум — автобус, грузовики, поезд подземки глубоко внизу потряс стены. Я старалась вернуть свой сон, и скоро появился запах — легкий и голубой от автобуса, — запах бензина. Потом я вспомнила, это было так: Гарри был мужчиной в маске, с грохотом передвигавшим мусорный бак. Это происходило на скалах в парке, где мы обычно гуляли, и я была внизу и смотрела вверх. Я сказала: «Гарри, сию же минуту спускайся сюда!» — а он снял маску и повернулся ко мне спиной, так что я не могла видеть его лица, отшвырнув что-то — старые газеты, банки от супа, мертвого воробья, — крикнув: «Нет, дорогая, нет, дорогая, я не могу!» Тут появился полицейский — я знаю, что это был полицейский, но остальное позабылось, как любила говорить Элла, — и, улыбаясь — счастливый такой ирландец, — прогнал нас со скал, а я не могла найти Гарри. Где-то там были рощи и пахло папоротниками; я лежала с кем-то у реки — не знаю с кем, с какой-то женщиной, одетой как Матушка Хаббард[28], и в чепце, как моя бабушка, которую я никогда не видела, — бабушка зайки; она шила лоскутное одеяло, напевая песенки Стефана Фостера, говоря: «Не бойся, Пейтон, лапочка», — а тут снова явился полицейский и прогнал нас. Мы бежали, словно летящие птицы, а бабушка бежала, как пингвин, переваливаясь, потому что была калекой, как сказал мне однажды зайка. Она была из Бёрдов и очень богатая, но дедушка растратил все деньги, потому что не умел считать. Я смотрела, как свет проникает в щели ставен, — с моего лба упала капля пота, и я попробовала ее. Я не шевелилась — смотрела, как голуби топочут и шебуршат, посылая в воздух пыль и перья; они ссорились между собой как сумасшедшие, ворковали, и, сосредоточившись, я могла понять, что они говорили, я могла уловить что угодно — главным образом: «Как поживаете, как поживаете, как поживаете?» — а потом я делала щелчок, и мозг выдавал что надо — ты поступаешь так, когда знаешь, что солнце стоит на западе, а воображаешь, что на улице утро; я делала такой щелчок, и голуби говорили: «Смотрите на дурочку, смотрите на дурочку». Или — «Хочу лихо потрахаться, хочу лихо потрахаться», как говорил иногда Тони. Я слышала за своей спиной щелчок его замка на поясе — того, который был мне знаком и который он всегда носил: «Э. Ч.» — «Энтон Чеккино», мой Тони. На другой стороне авеню появилась женщина, махая шваброй на пожарной лестнице; я смотрела, как взлетела пыль, воздушный поток подхватил ее с обрывками бумаг и кусочками линта, понес все выше и выше в небо, к облаку, мирно дремавшему, словно большой белый заяц, в небесах. Зайка всегда насвистывал сквозь зубы, когда мы играли в крокет, и с серьезным видом покачивал головой, а глаза так и светились; проглотив три пива, он мог лучше играть — так он всегда говорил, и шлепал меня по заду, когда я проходила двое ворот. Пыль исчезла, обнажив голубое небо, и заяц превратился в утку, у которой слетали со спины перья. Утка была и во сне — либо большая, либо маленькая, она плыла по той реке вроде как птица. Я почувствовала, что улыбаюсь. Зайка всегда говорил, что его бабушка жевала табак — в ту пору дамы могли этим заниматься; она закладывала его за губу и во время поста ела как свинья, но табак не жевала. Она была хорошая женщина, говорил он всегда, и я всегда знала это и всегда подносила ее портрет к свету и даже однажды поцеловала его — такой он красивый; она носила кружева, и я представляла себе, как она ходит с табаком, заложенным за губой, и глаза у нее были такие ласковые, словно, если залезть к ней на колени, она обнимет тебя и станет рассказывать про девочек в пору войны между штатами и будет покачивать тебя, чтобы ты заснула. Тони что-то напевает. Я повернула голову и стала смотреть на него, а он стоял голый в середине комнаты. Он тоже повернулся, держа руки на бедрах. Он сказал: «Посмотри, детка», — но я не стала смотреть, отвернулась и принялась наблюдать, как на небе таяла белая пушистая утка, превращаясь во что-то другое — «по массе, — говорил Полоний, — как верблюд, по спине — как ласка, но очень похожа на кита». Тони сказал: «Все это для тебя, детка». Я сказала: «Да, но я не могу», — и он сказал: «Почему?» И тогда я приподнялась на локтях, чувствуя, как пот на спине вдруг стал холодным. «Я просто не могу, — сказала я. — Не могу, Тони» И тут я это почувствовала: спазм в моем чреве взорвался, словно все во мне — сердце, печенка и легкие — было сжато, и я превратилась в агонизирующее чрево, громко зарыдала, хватая как рыба воздух. «Что случилось?» — сказал он. И подошел ко мне. Я подумала, не течет ли у меня кровь. «Ничего», — сказала я. Он сказал: «Ты в прошлый раз такое уже выкидывала. Что случилось?» Я снова легла, глядя на часы: они показывали два тридцать, и я слышала их почти шумное тиканье, видела слова: «Бенрус, швейцарский механизм. США», — начертанные на их ободке. Я снова сказала: «Ничего», — думая про часы: внутри там чистый хром, пружины и зубцы колесиков — все это спокойно работает; если бы я туда пролезла и растянулась на главной пружине, крутилась бы снова и снова в темноте, слыша щелканье и жужжание, — единственным светом была бы дырочка, в которую входит кнопка будильника, освещающая рубины как столб света в соборе. По подоконнику пробежал таракан, покачивая усиками. Он остановился, и я шевельнулась, тогда он нырнул в щелку. Тони тоже заметил его — он провел рукой по синеватым волосам на груди. «Тараканы, — сказал он, — ненавижу тараканов. Почему ты не посыплешь порошком? Ненавижу тараканов». Я почувствовала, что на меня накатывает новый спазм, — он еще не наступил, а приостановился вдобавок к тошноте, которая, словно большая рука с когтями, готовилась ударить по мне. И ударила — я снова оказалась в чреве, тихо задыхаясь. Я лежала не шевелясь, глядя на Тони, прочесывавшего рукой волосы на груди, чесавшего ее; затем рука с когтями отступила, ушла. «Дай мне мои пилюли», — сказала я. «Какие пилюли?» — «Пилюли от боли, — сказала я, — они в верхнем ящике». Я лежала, пытаясь обрести дыхание; в глазах у меня были точки, словно вспышки, плывущие по экрану, — на другой половине экрана Тони искал в ящике пилюли. Он подошел ко мне с пилюлями и стаканом воды. Я приняла пилюли и снова легла. Он расстегнул верх моей пижамы и положил руку мне на грудь. Вспышки продолжали блуждать по экрану. А кроме того, были крошечные матовые пятнышки воды — эти всегда перемещались вне поля моего зрения вместе со вспышками: я не могла подолгу сосредоточиваться на них, — вместо этого я стала смотреть на крышу на другой стороне авеню, где мужчина разгонял палкой голубей. Они кружили на фоне неба, словно шквал листьев аспидного цвета, бесшумно, поблескивая крыльями, — я чего-то испугалась, мне захотелось в уборную и чтобы меня вытошнило от страха, но Тони положил руку мне между ног и стал меня ласкать — мне было больно, и я чувствовала, что подступает спазм, но он не подступил, и я подумала обо всех виденных мной птицах: в Лингбурге было чучело одноглазого кондора, в перьях которого водились вши, и Мальчик-Дикки сказал: «Посмотри на иронию судьбы: на того, кто благородно охотился в Андах, теперь охотятся виргинские паразиты», — что было настоящим прозрением для Мальчика-Дикки, а потом мы видели в зоопарке в Вашингтоне страуса, который сунул голову в песок, и перья у него на хвосте встали дыбом наподобие головного убора индейского воина.

Тони сказал:

— А ну, детка, сними их.

И я сказала:

— Нет, я не могу, Тони, просто не могу.

И он снова сказал:

— Почему?

— Да потому что мне больно! — громко произнесла я, и он с улыбкой нагнулся и поцеловал меня; я закрыла глаза и не разжала зубов, так что его язык попал мне под щеку.

— Нет, — сказала я, — нет.

Но когда я это произнесла, его язык прошел внутрь — я почувствовала запах молока. Он всегда говорил, что не может избавиться от этого запаха, сколько ни моется в ванне; сейчас, когда он был так близко, он него пахло как на молочной ферме, или в детской, или у фонтанчика с содовой водой, где давно не чистили, — запах молока обволакивал меня как жара. Я начала потеть. Я понимала, что поцелуй будет долгий с таким языком и непрекращающимся запахом молока, — я подумала о птицах. Бабушка была тоже из Лингбурга; зайка часто говорил, что лицо у нее было, как у ангела; он сказал, что она любила готовить печенье с орехами и изюмом и называла его «зайка», так что, когда он мне это рассказал, я стала тоже называть его «зайка»; «как прелестно и волнующе, — думала я, — быть бабушкой твоего отца и позволять ему взбираться к тебе на колени, такому же румяному, я полагаю, как сейчас; интересно, — подумала я, — эта прядь волос, что свисает на лоб, была там и тогда, серая, как пепел сигареты», тут Тони провел рукой по моему боку — молочной рукой. Вместо щекотки появилась боль, а щекотно не было; меня лихорадило, возможно, кожа у меня пожелтела, подумала я, как когда у меня была желтуха, потому что лихорадило меня также, и рука Тони причиняла мне боль, а не щекотала. Сейчас я чувствовала его язык — гладкий низ языка и мякоть под ним, болтающуюся, как гребень петуха, и я дала ему волю; я сказала ему однажды, что он как Прайд[29], как Овидиева блоха: он может пролезть в любой уголок девчонки, сесть на ее лоб, как завиток парика XVIII века, целовать ее в губы — как кто? Перья птицы. Фу, что это за запах тут! Я вспомнила, но он не понимал или считал, что я подразумеваю молоко. Он перестал меня целовать, смотрел вниз на меня, глаза янтарные, как капли от кашля, с голубыми точечками. Однажды я заплакала, когда Гарри привез меня на реку и сказал, что я прекраснее вечернего воздуха, наделена красотой тысячи звезд.

— Да ну же, черт бы тебя побрал, — сказал Тони.

Он снял мои штанишки, приподняв меня. Я думала о перьях, птицах, и когда он вошел в меня, стало больно, но не больнее, чем та, другая боль, постоянно теперь присутствующая, словно коготь ждущей птицы, — я обвила его руками, чувствуя его волосы. Я слышала стрекот часов так близко, точно они были у самого моего уха: тик-тик-тик, — минутная стрелка шагала по своей идеальной орбите, неся нас по небу, словно на грузовом поезде; мы с Гарри лежим, растянувшись у ручья, и дремлем, зеваем, потягиваемся и поворачиваемся, и смотрим на передвигающиеся бриллианты, рубины, красные, как кровь с перерезанного горла голубя, идеально расставленные среди точно размеренных, божественно тикающих колесиков. Укрытые от неба, словно тонущие, только лучше: водянистое солнце в подводной лодке освещает вечным, дневным светом полированную сталь, которая вспыхивает и сверкает, так что у нас всегда будет свое солнце весной и наша любовь. Когда все кончилось, я заплакала.

— В чем дело, детка? — сказал он.

— Ни в чем, — сказала я.

— Ну так прекрати, — сказал он. — Можно подумать, что мы не знаем друг друга. Ты сейчас скажешь: «Но я недостаточно хорошо тебя знаю». Ты так скажешь?

— Я недостаточно хорошо тебя знаю, — сказала я.

Он сказал:

— О, ради Христа, меня бросает от тебя в дрожь. С тобой так весело, как с палкой.

Я повернулась на бок и стала смотреть на часы — я больше не плакала. Я услышала, что Тони включил воду: моется, снова напевает, — и я попыталась вспомнить, сколько же времени я его знаю — может быть, месяц, неделю, — трудно сказать, только в первый раз это было как-то связано с печью для сжигания отходов в коридоре, потом мы с ним пили пиво, разговаривая о птицах, а когда проснулась, я почувствовала гнездо на его плече, где волосы. Я имею в виду — птичье; происходило что-то непонятное — я это понимала. Я вытащила кнопку из будильника и посмотрела в дырочку, но увидела лишь маленькую каемку белого металла — под этот колпачок проникает свет, — а снаружи стрелки, светящиеся точки; все это будет на моей совести, и мы с Гарри, слава Богу, избежим этого. Ленин сказал, что нет Бога, а Сталин сказал: коллективизация + электрификация = Советская власть, все работают как часы: — тик-так, а когда Алберт Берджер сказал это, глаза его полны были слез, точно он надышался газа.

— Бога нет, — сказал он. — Он существует лишь в духе творчества, в электронах на радарном экране или в молекулах ДДТ.

— Да, — сказал Гарри, — но ДДТ — это смерть, а Бог — это сила жизни, любви — чего угодно, но не смерти.

— Откуда вы это знаете? — спросил Алберт Берджер.

И я сказала — вспоминая что-то, чего я не знала; я, наверное, была пьяна и потому сказала, как Гарри всегда это называл, с желанием поразить остроумием алкоголички:

— Теперь, когда Христос воскрес из мертвых, это первые плоды тех, что спят. — Произнесла слишком громко, и с пола ко мне повернулись мудрые, вопрошающие, психоанализирующие лица, поднятые в воздух бокалы с мартини, светлые, как горная вода; тишина, все замерли в ожидании. И я снова сказала: — Первые плоды тех, что спят и, соскользнув с дивана, больно проехали по моему заду!

Сама не знаю, почему я это сказала. Я подумала о Кэри Карре. На улице голуби ворковали и суетились, их горла раздувались как мочевой пузырь; если перерезать их ножом — хлынет кровь; Мальчик-Дикки никогда не станет большим после своей первой попытки — его пипка такая маленькая и никчемная, но у него теплые руки, и когда мы в темноте ложились, я чувствовала его ребра. Тони прошел по полу, я не могла его видеть, но на нем были шорты: он всегда их надевал, когда брал бутылку пива.

— Зачем ты смотришь на часы? — сказал он. — Меня начинает трясти.

Я услышала, как ответила ему. Странно. Так отвечать, подумала я: голос какой-то бесплотный, ни к кому не обращенный, исходящий из ниоткуда, говорящий с голубями или со всем необъятным голубым воздухом:

— Я общаюсь с мертвыми душами. — Я слышала, как у моего уха тикали часы — идеально, упорядоченно и вечно.

— Ах ты, смешной ребенок. А ну, дорогуша, любящий поцелуй.

Он приложил бутылку пива к моей спине — мне следовало поостеречься: у меня было такое чувство, точно по мне провели лезвием — только это лезвие было изо льда, и оно выкопало тот страшный коготь: спазм с рыком прошел по моему чреву, и я вскрикнула. «О, Иисусе!» — «Ах, детка, я не хотел». Я легла на спину, схватившись за живот, массируя кожу, жаждя больше всего на свете большой и мягкой бутылки горячей воды — большой, как комната, и такой горячей, чтобы жгло кожу, и я собиралась попросить Тони, но я вспомнила: бутылка, которая была у меня, разбилась.

— Просто дай мне горячее полотенце, — сказала я, — пожалуйста, Тони, найди его мне.

— Извини, детка, — сказал он, нагибаясь надо мной: в волосах на его груди были пушинки и мой волос, длинный и каштановый — я увидела это, когда он нагнулся надо мной, а также медаль Святого Христофора, которая висела, дрожа, на тонкой золотой цепочке: малыш, вцепившийся в шею несущего его Христа своими маленькими бронзовыми ручонками, море, и ветер, и тьма — «Путешествуйте благополучно». Иисусе-Спаситель, направь меня. Боль снова отхлынула к коже, мягко, благодатно, и я подумала: «Какое чудо, что наши внутренности не разрушены».

— Теперь все в порядке, — сказала я.

— Я ухожу к соседям, — сказал он тогда, — мне надо поспать. Сегодня мы ведь всю ночь будем на ногах, да?

— Если ты этого хочешь, Тони, — сказала я.

Он поцеловал меня в щеку, приподняв мою грудь рукой. Я снова почувствовала запах молока, прогорклый и кислый, а он выпрямился и запел:

— Субботняя ночь — самая счастливая в неделе. Так говорят…

— Только дай мне немного отдохнуть, — сказала я.

— О’кей, детка.

Не знаю, когда он ушел — мне это трудно вспомнить: в какой-то момент дверь щелкнула, и я осталась одна — лежала плашмя, потела, слушала, как тикают часы. Я долго лежала так, слушая: где-то в комнате зажужжала муха, громко, словно в тяжелом сне, села и перестала жужжать. Я представила ее себе: она прилетела с фруктов разносчика, перепачкав ножки в банановом соке, ее длинный хоботок движется взад-вперед, работая как насос, ножки волосатые, как у норки, и все в микробах; я оставила на столе апельсин и подумала, не обнюхивает ли его муха. Вот сидели бы мы с Гарри в моих часах и были бы на всю жизнь в безопасности: они жужжали бы над нашими головами, закрывая небо, пытаясь проникнуть внутрь, суя свои носы в слуховое окошко; мы бы видели бородатые призмы их лиц, их сердитые взгляды, но мы были бы навсегда в безопасности, охраняемые хромом и неизменной, неустаревающей сталью. Сверху что-то свалилось — дамский халат от «Ригли» упал с небес; он попал в кучу пыли, пронесся по улице, над домами. Я приподнялась на локте, думая, прислушиваясь к тихому тиканью часов. Поезд метро с ревом промчался с юга, поехал куда-то под землей, сотрясая здание, исчез. Я пыталась думать. В голове у меня были птицы, несущиеся к земле, — дронты, и пингвины, и казуары, страусы, пачкающие свои красивые черные перья, и они, казалось, были связаны с зайкой. «Не будем говорить о зрелости и возрасте, и, в конце концов, ты уже переступила через черту возраста, когда человек отвечает за свои поступки, — сказал он. — В двадцать два года молодая дама должна знать, чего она хочет, — говорилось в письме (правильно ли я это помню?), — забудь о зрелости и возрасте, моя прелесть, ты должна постараться утрясти всё с Гарри; как юрист я скажу тебе одно, как отец — другое, позволь мне сказать тебе как отец: пережив столько больших разочарований, сколько хватило бы на десяток мужчин, могу тебя заверить, что за любовь — а ты знаешь в душе, что она настоящая, —стоит бороться, хотя хорошо мне так говорить сейчас, находясь связанным на плавучем плоту, с которого видно, как дорогие, сохранившиеся в памяти берега ранней, лучшей любви безостановочно отступают в туманы времени». И я пыталась быть хорошей, но я не знаю, просто не знаю: когда я легла в Дарьене с графом Сандерсом, а он держал в руке бокал с вином, я крикнула: «Нет, нет, я хорошая девушка, я правильно воспитана». Это прозвучало так по-детски, но я не знала, что еще сказать. Его плечи были в печеночных пятнах величиной с серебряные доллары, и я плакала как ребенок, думая: «Видел бы меня Гарри думающей о святой Екатерине, об Оресте и Ифигении и ее ноже». «Я жила без отца, — закричала она, — любая дорога может привести к любому концу», — а снаружи машины спокойно ехали по весенним гравийным дорогам, и я слышала, как перекликались под деревьями дети. Я заткнула кнопку будильника и села на край кровати. Голуби взлетели в облаке пыли и перьев. Я подумала о письме зайки, а потом о письме, которое я ему написала, но я вспомнила: я послала его домой, вместо того чтобы в клуб, а почему? Это перепугало меня, но я все равно об этом думала: возможно, она перешлет его ему, а потом — опять-таки, может, и нет. Потом я об этом забыла. Я подошла нагишом к печке и поставила воду для кофе. Теперь на минуту мне стал о лучше, я села у печки на стул и стала смотреть, как от кастрюли поднимается пар, думая, что стало лучше. Дремала, была осторожна, поглядывала, как одноглазый кондор, — боль внутри, вне моего чрева, оставила меня: пилюли держали ее на расстоянии, и я уткнулась лбом в руку и закрыла глаза, слушая, как шипит газ. Теперь появились моа и эму, большие птицы с изогнутыми кулдыкающими шеями и кожей, висящей на ногах, больших, как ходули, и чопорно расхаживали по песку, однако эти, как и другие, птицы не летали, насколько я помнила, и не шумели, и оставляли меня в покое — я чувствовала себя лучше. Было уже почти три часа. Внизу прогрохотал поезд подземки, я включила радио: «Это была большая бомба, — сказал мужчина, — которую бросили вчера: двадцать тысяч тонн, сто тысяч жизней, — а Мальчик-Дикки, находящийся на Филиппинах со своей лодкой, избегнет беды». У Мальчика-Дикки было милое, прелестное лицо, но ум — словно лист бумаги, на котором не написано ни единого глубокомысленного слова, и он не мог его придумать, но на реке было так красиво, и я подумала — не ошиблась ли я; что-то расцветало, как время, в моей душе, и я была снова ребенком, и Мальчик-Дикки водил меня по пляжу, и мы собирали ракушки; на Раппаханноке заря появлялась красная, и я помню: у меня пошла кровь, и я отправилась в ванную привести себя в порядок. Это был мой последний раз. Я вымыла лицо и причесала мои чудесные волосы — ведь я должна быть красивой для Гарри: он побранит меня за забывчивость. «Тебе всегда чего-то не хватает, дорогая, — сказал бы он. — В чем дело — ты что, совсем не думаешь о завтрашнем дне?» Или: «Хватит уже, я вовсе не придираюсь к тебе, но неужели я прошу тебя, я прошу тебя слишком о многом, чтобы ты почистила под кроватью?» Или: «Говорят, ревность — самое подлое из чувств, но как отнестись к великой сегодняшней идее?» Это больше всего меня задело, и я подумала: «Будь проклят Гарри, будь он проклят», — и перестала причесываться, поскольку разозлилась, не пойду я, несмотря на все решения, принятые накануне вечером. Я считала, что ты только что вернулся ко мне, а тут… разум, словно электричество, включился в моем мозгу, задрожали крылья, по песку полетели птицы — быстро, словно их несло ураганом к горизонту, и я улыбнулась себе в зеркале, на минуту почувствовав себя хорошо и такой пристойной. «Ведь это ты всегда так горько жаловалась, — сказал он, — до того как мы поженились. Жаловалась на то и на это. На то, что я пренебрегаю тобой и как я тебя игнорирую, чего, — и он ударил в свою руку кулаком, — никогда не было. А теперь это. Кто из нас теперь дегенерирует? Кто вскипел?» Это больше всего обидело — тогда, — когда он это сказал, потому что он был прав, но он не знал моего плана насчет часов, я не могла сказать ему это — тогда, — я не хотела, меня бесило то, что он прав, и когда я легла в Дарьене с Эрлом Сандерсом, я была под ним и весь день потела; я могла видеть свет сквозь фальшивые окна замка — зеленый миллион листьев, и я укусила Эрла за ухо, представляя себе, что это Гарри, которого я возненавидела, так что он вскрикнул — мне это понравилось, потому что кусался-то Гарри. Когда все кончилось, Эрл включил симфонию; тут я услышала, как дети перекликались под деревьями, и подумала о Моцарте, умиравшем под дождем. Я положила щетку назад в шкафчик — Гарри сочтет меня красивой. Но я знала, что не должна думать об Эрле Сандерсе: на меня нападает грусть, и я попадаю в тупик по поводу Гарри, а кроме того, вернулись птицы и немного потемнело — казалось, день померк и птицы разбежались по потемневшему песку, снова окружили меня в ванной, за сбивающим с толку зеркалом. Я выключила свет и стала одеваться, неохотно — надо было мне подождать и потом причесываться. Кофе мой остыл, но я его все равно выпила и съела пончик. Бабушка тоже пекла пончики, говорил зайка, — как бы мне хотелось увидеть ее и залезть к ней на колени. Затем я вымыла чашку и два блюдца: Гарри это понравится, когда он вечером вернется домой, — он любит, чтобы все было чистое; я ему покажу. Я прошлась по комнате, приводя все в порядок, вытерла пыль с книжного шкафа, и с книг, и с полок. Он забрал все свои картины, кроме одной — меня. «Зеленоглазая, красивая, в стиле Ренуара, но лучше», — сказал он. Это было два года назад. Я старательно смахнула пыль, посмотрела на мои глаза — они были нежные, как и я, наверное, тогда, и он не взял портрет, потому что не хотел вспоминать меня такой. «Слишком, черт побери, больно, — сказал он, — видеть такое живое существо на полотне, когда ты знаешь, что оно все еще живет вдали от тебя, потерянное и испорченное». Я пыталась рассказать ему про часы — неужели он не видит? Но он сказал, что я пьяна и развращена. «Я пытался изо всех моих сил помочь тебе, Пейтон. Но ничего больше сделать я не могу». Я посмотрела на мои глаза: свет в них прошел, как проходит утро. Я протерла их тряпочкой, и пыль на них была чистая. «Нагасаки», — сказал мужчина и стал говорить о грибах и мистере Трумэне; «в воздухе всюду атомы», — сказал он и начал объяснять, но я мало что понимала. Мои глаза стали чистыми, они были, как я запомнила, шарообразными от медленно или быстро распадающихся атомов; я вижу солнца, я вижу, как образуются горные системы. У Лукреция, говорил Гарри, сердце было такое большое, как все дворы вместе взятые, но и он тоже — как все империи, страны и моря, — он тоже, как и они, стремительно полетел в вечный дрейф. Я знала, что мне надо уйти оттуда — там было жарко, я чувствовала, как пот катится у меня по спине. Я вычистила пепельницы с помощью бумажной салфетки и аккуратно поставила их в раковину. Далеко внизу, в вентиляционной шахте, раздался голос, звучный и сицилийский, женский, насыщенный, как мандариновый сок: «Ви-то!» «То-то», — подхватило эхо и понесло вверх, к закрытым окнам, мимо трещин и холодных, перепачканных в саже кирпичей, растрескавшихся, замерзших окон ванных комнат, дренажных труб, и радиопроводов, и стен. «Ви-то!» Стало тихо, мимо проехал грузовик; я подумала: «Кто этот Вито?». Я бросила бумажку от пончика в мусорное ведро, включила радио: симфония conzertante[30], как нечто упорядоченное и надлежащее, и пришедшее с другой земли, утра, созданные невидимыми мужчинами, и дальняя фантастическая заря, но все не очень ясно. А на другой станции были негры, далекие, еле слышные и забиваемые фантастическими флейтами, и гобоями, и восходящими звуками струнных: «Исцели их, Иисусе, исцели их!» — и отдаленное «аллилуйя», голос и абсолютная тишина, как негритянская церковь в залитой солнцем, убогой рощице. «Исцели их, Иисусе!» Я выключила радио: мне был дан знак или что-то, и я устала, несмотря на то что столько спала; боль ожила, вернулась в мое чрево, но это было лишь, всего лишь что-то непонятное. Комната выглядела чистой, и это понравится Гарри. Я подошла к двери, но вспомнила — вернулась к подоконнику и взяла часы. Я обхватила их ладонями, глядя на точечки и стрелки, которые блестели яркой зеленью в темноте; «мы были неправильно воспитаны, — думала я, заглядывая в дырочку будильника, — там, в солнечном гроте, мы могли бы приходить в экстаз среди болтов, и пружинок, и запрограммированных тикающих колесиков, вечно нацеленных на мир». Гарри они бы понравились — он любит рубины и дорожит ими; в этом свете они блестели бы как красные шапочки брейгелевских танцовщиц. Мне слышно было спокойное и равномерное тиканье, я приложила их ближе к уху, чтобы послушать эту тикающую, неуместную, искусную гармонию — идеально упорядоченную, цельную. Потом я взяла часы и положила в сумку. Я открыла дверь и вышла в коридор; здесь пахло кухней — спагетти и острый чеснок, — но день снова затянуло тенью, по вентиляционной шахте загрохотала жестяная банка, и по стенам, словно чаща из лоз, спустилась темнота — я посмотрела, как потемнели мои руки, и слегка вздрогнула, подумав о доме, однако я знала, что и об этом я не должна думать. Я закрыла дверь, услышала шуршанье: они, видно, последовали за мной, эти нелетающие птицы, которых я не могла увидеть, шуршащие крыльями и спокойные, с немигающими глазами; они перелетали через пески, мирно и без угрозы, ероша свои немые перья, — мне хотелось плакать. Этого не должно быть. И вот я пошла вниз по лестнице, думая не о доме, а снова о бабушке: она закладывала табак за губу.

— Ты собираешься платить за квартиру? — спросила миссис Марсикано внизу лестницы.

— Я заплачу, миссис Марсикано, — сказала я.

Я улыбнулась ей. У нее были усики и две родинки, и от нее пахло кислятиной и тухлятиной, как от сырой, начинающей портиться телятины.

— Я сейчас как раз иду к мистеру Миллеру. Мы вернемся вечером. Он возвращается в квартиру, и он заплатит…

Но она сказала:

— Ты мне все время это говоришь. Чему я должна верить? Мистер Миллер… его нет уже два месяца. А ты все время говоришь, что он заплатит. Откуда же мне знать? Чек, который ты дала, мне не оплатили, а ты должна мне сто восемьдесят долларов…

— Мы вам заплатим, — сказала я, продолжая улыбаться ей. — Не волнуйтесь, миссис Марсикано, я вам дам хороший чек…

Но она сказала:

— А-а, меня от тебя тошнит, — и, повернувшись, пошла вразвалку, почесывая руки, а ее собака-дворняга, черная, с глазами с красной каемкой, подняла ногу и написала на ступени.

Я слышала, как миссис Марсикано протопала по коридору, видела, как она исчезла в темноте, и собака скрылась за ней. Она была права, и я это понимала, и птицы где-то шебуршились в коридоре — я послушала, как они шумят, но я знала, что Гарри позаботится обо мне. Я ни минуты не могла подумать, что так будет — ведь в банке полно денег, моих денег, а потом я вспомнила: все, что зайка прислал мне ко дню рождения, я истратила, и я вспомнила, что купила фонограф, и все пластинки, и часы «Бенрус», — в моей утробе полно ценностей и все в сохранности, и стоило мне это тридцать девять долларов девяносто пять центов. Слишком дорого для часов, но я знала, что это хорошие часы и красивые, с изящными стрелками; в какой-то пьесе кто-то сказал: «похабная стрелка часов указывает на полдень». Я заглянула в сумку: Гарри был прав. Однажды он спросил меня, кто лишил меня невинности, и я сказала: «Велосипедное седло по имени Мальчик-Дикки». Когда мы легли в тот день, я услышала во сне, как пел Папагено, и мне снились люди, танцующие на зеленом фантастическом лугу, и песок, и пирамиды; тогда мне впервые приснились птицы — они степенно пролетели над песком, и когда мы проснулись, Мальчик-Дикки не мог этого понять. Я посмотрела — часы были в порядке. Я прошла по коридору и вышла на тротуар. Волна жары поднялась с асфальта, виден был ее дымящийся и прозрачный след на жилых зданиях, и она потом прилепила платье к моей спине. Чарлз Марсикано был дурак, и он смотрел на меня своими глупыми глазами, и лицо у него было потное, словно смазанное жиром. Губы у него были всегда раскрыты, они облупились и потрескались, и он спросил:

— Куда это ты отправилась, Пейтон?

— Я пошла на Корнелия-стрит, Чарлз, — сказала я.

— Зачем, Пейтон?

— Найти Гарри, — сказала я.

— Хочешь, чтобы я забрал твой мусор, Пейтон?

— Нет, спасибо, Чарлз, — сказала я, — подождем до понедельника.

— О’кей, Пейтон.

Я ушла, оставив его стоять у ведра с водой, потея от жары и солнца, играя с чертиком на ниточке. У него глаза были как у Моди, а доктор Страссмен в Ньюарке сказал: «Спокойно. Спокойно. Мы должны это вместе выработать». Но: «Я не думаю, чтобы вы мне нравились», — сказала я. Помещение, как я и представляла себе, было антисептически, терапевтически чистое, с металлическими венецианскими ставнями, и у доктора Страссмена нос был красный от холода. «Но, понимаете, я считаю, что я умнее вас», — сказала я. «Возможно, но вы безусловно менее целенаправленны», — сказал он. «Возможно, — сказала я, — ноя, безусловно, больше понимаю причину моего состояния». — «Возможно, это и так». — «Возможно, это и так». Какое-то время мы так переговаривались, а потом он сказал: «Я хотел бы, чтобы вы не бросали лечение. Я хотел бы, чтобы у вас было больше терпения…», — а потом я забыла, что он говорил. Потом он сказал: «Дело не в том, что вы чувствуете себя виноватой по поводу сестры, это что-то другое, с нею не связанное». Когда я дала Моди упасть, я увидела, как синяк стал сине-зеленым, с крошечными порванными венами, но она не сильно плакала. Однажды зайка и я пошли погулять с Моди и стали спорить по поводу птиц. «Это дрозд», — сказала я ему, а он сказал: «Пересмешник». Птица лежала мертвая, и глаза ее были закрыты — ее подстрелил мальчишка из ружья, — Моди подняла птицу и стала гладить ее крылья. Страссмен сказал, что я неоткровенна и все путаю: «Вы опасно рассеяны, но что там такое было с птицами?» Он заинтересовался, а я не захотела ему говорить. Я шла по авеню, тени от зданий ложились на восток, и я шагала по этим теням, держа у сердца сумку и часы. «Вы слышали про бомбу?» — сказал какой-то парень и с криком помчался в кафе, где старый итальянец, парализованный и бледный, продавал лимонный лед. Мы каждое воскресенье вечером пили там эспрессо — тогда не было часов или необходимости в них; стены были голые, стулья железные, и Гарри цитировал Данте по-английски: «Теперь послушай, какой любви удостоена она» (глядя в мои глаза). Я сама видела, как он должным образом склонялся над неподвижным, дорогим мертвецом и часто устремлял взор в небо, ибо теперь там сидит любовь, которая (когда в ней теплилась жизнь) сосредоточивала внимание на радостной исчезавшей красоте. Благословенная Беатриче. И я сказала: «Пророчество?» И Гарри взял мою руку, а итальянец подошел вытереть парализованной рукой пролитое эспрессо, и Гарри сказал: «Ты никогда не умрешь, ты любовь, которая движет солнцем и всеми звездами». А я думала о смерти и бездеятельности, и я отняла у него руку, и мне показалось, что я услышала за стенами спокойный, мирный шелест нелетящих крыльев. Почему Гарри сказал, что я не могу любить? Он должен знать про мои часы; я вошла под тент над кафе и вынула их из сумки, приподняв к свету.

— Почему ты так смотришь на эти часы?! — сказал маленький мальчик. Лицо у него было перепачкано сажей, с влажными желтыми полосами от лимонного льда.

— Потому что я только что купила их, — сказала я, — и они красивые.

— И сколько тебе это стоило?

— Двадцать девять девяносто пять, — сказала я, — включая федеральный налог.

— А где ты их взяла? — спросил он.

— В «Мэйси», — сказала я.

— А моя мама… — произнес он, но я уже не слушала: похоже, свет не проникал, как надо, в дырочку. В конце концов, возможно, там стало темно, как смена дня и ночи — то светло, а то темно; мы тоже увидим сумерки и зарю, лежа в полудреме на пружинах, темнота вокруг нас будет чернее черного угля, и мы будем пошевеливаться и дремать, и держаться за руки поверх постоянно тикающих, сверкающих колесиков. Ночью света не будет, поэтому вибрация колесиков зазвучат громче, более успокоительно, убаюкивая нас; заря даст красный солнечный свет и голубое небо, и Гарри поцелуем разбудит меня. Может, у нас там будут дети; он сказал: «В твоем состоянии ты не только не хочешь ничего естественного — ты полностью все отрицаешь. Хорошо, не будем иметь детей», — но я подумала, что все-таки надо, и когда я пошла к тому доктору на Саттон-плейс, он воткнул в меня трубку с теплым светом. Он был венгром, и когда я скорчилась, потому что мне было жарко от трубки, он сказал: «Щекотно? Все в порядке, мы только обследуем». И он продолжил обследование, и мне было так горячо — я еле терпела, глядя на напудренное лицо венгра и его пушистые усы, и его надменную породистую физиономию, — тут птицы зашуршали на песке, расставив ноги, накренив шеи, глаза — круглые, немигающие, нелюбопытные, а я лежала где-то в придуманной мною пустыне — только это был его диван, и он держал мою руку, а я дрожала от страха и чувства вины и сказала: «Все в порядке, не чувствуйте себя пристыженным, это просто коварный маленький инструмент». Я положила часы назад в сумку — только на этот раз горизонтально, под зеленый шелковый платок. Из решетки, прикрывающей подземку, вырвался клуб дыма, пахнущего серой, обжигающего, необъяснимого. Я подумала: «Что-то умирает». И я смотрела, как вырывается из решетки дым, а маленький мальчик бежит сквозь него прочь, оставляя позади себя брызги лимонного льда. Вдалеке раздался звон колоколов, напоминая мне о доме, ноя знала, что я никогда не должна думать о нем. Я пошла вверх по авеню, глядя вниз и волоча ноги, в общем, думая ни о чем — это было очень трудно. В воздухе летали чайки и, несмотря на жару, чувствовался запах моря; я увидела, как чайки свернули на юг, к реке — у одной изо рта выпала рыбина; чайки продолжали лететь. Мне захотелось выпить, и я подумала, что надо зайти в бар; потом я почувствовала, что не просто хочу выпить, и поняла, что хочу выпить больше одного бокала. Но если я выпью больше одного, я снова начну тонуть — здесь, в жаре, и жара, а также то, что я выпью, захлестнет меня грозно, как морская волна, но я буду погружаться медленно, жутко в утепляющий день, как осьминог в водоем. Тогда я подумала очень решительно: «Я не должна, я не должна», — чтобы избежать чувства, будто я тону, а также из-за Гарри: он должен видеть меня такой, какая я есть, — трезвой, веселой, достойной уважения и любви. И «я не должна», думала я, проходя мимо театра — «Внутри на 20° холоднее», — возвещал голубой плакат с айсбергами, уютно устроившись в кассе с кондиционированным воздухом и холодно, мечтательно глядя на жару, словно орхидея в холодильнике цветочницы. «Я не должна», но на вывеске значилось: «БАР», — и я открыла дверь. Из нее вышли два цветных парня, неся деревянную доску; я услышала внутри стук молотка и, отступив в сторону, прошла мимо цветных парней.

— Этот дядька вечно посылает меня куда-то среди дня, когда солнце, — сказал один из них; он улыбался, и у него были усы цвета его кожи.

Я чувствовала его запах — острый, как от дикого лука, растущего в тени; мне хотелось до него дотронуться. Она всегда говорила, что я никогда не должна звать их «дамы», а надо говорить «женщины», и когда мы с зайкой возили стирку к Ла-Рут, в сумеречной пыли копошились цыплята, и я чувствовала этот запах, глядя на двоих бедолаг, — у них была синеватая кожа, и я подумала, как странно они будут выглядеть на фотографии. Дверь закрылась, другая открылась, и я оказалась в баре, где было не на двадцать градусов прохладнее, а на тридцать или сорок, и я чихнула, и пот исчез с моей спины. Бар был почти пуст. От холода меня проняла дрожь, я снова чихнула, но бармен с лицом форели ничего не сказал, вытирая бар.

— Сухое мартини, пожалуйста, — сказала я.

Я села на красный кожаный табурет, который пошатывался. Молотком работали где-то внутри; я чувствовала запах джина. По радио говорили про бомбу, но я не слушала, — подумала, может, дадут музыку: «Schlage doch, genunschte Stunde»[31], где голос взмывает все выше и выше, трагический, как ночь без звезд, — так Гарри и я… я нащупала часы в сумке, провела по ним, лежавшим у меня на коленях, пальцами, по нужным кнопкам и рычажкам. И я подумала: «Неужели нет таких часов, чтобы можно было завести навечно? Что, если мы задремлем среди пружин, колесиков, винтиков и рычажков, и все они встанут, остановятся, — тогда наше чрево будет убито, мы услышим роковую тишину, страшное трепыхание и рывок на восток, вместо того чтобы ввысь». Потом я посмотрела на свое лицо в дрожащем мартини, а тут появился солдат и сел рядом со мной. «Не тони, — подумала я, — это в прошлом». И он сказал:

— А я не видел вас тут раньше? Вы не живете рядом с Принцем? По-моему, я видел вас тут раньше.

Он был смуглый и красивый, но когда он открывал рот, зубы у него были гнилые, и от него пахло чесноком, а я пыталась думать, я молчала, глядя на него в зеркало. После первого глотка кое-что произошло: оно возникло в моем чреве. Когда я была девочкой, я думала — это понос, а она сказала: «Прочитай про это на упаковке от „Котекса“». Потом я вышла и села на крыльце с Моди и смотрела на залив, думая о смерти. Солдат сказал:

— Так видел я вас тут?

Я повернулась и сказала:

— Да, я живу недалеко, на авеню.

— Откуда вы? По манере говорить, похоже, вы с Юга. Я служил в Форт-Брэгге. Это в Северной Каролине.

— Нет, — сказала я, — я англичанка. Я из южной части Англии. Точнее — из Дорсета.

— Вы говорите с этаким акцентом. Немножко.

Он положил на бар руку — под ногтями у него была грязь, а я подумала, как он мог служить в армии с такими зубами. Я сказала:

— Нет, это английский акцент!

— Вам холодно? — сказал он. — Вы трясетесь. Хотите, дам свой мундир?

— Нет, спасибо, — сказала я, — мне вполне уютно. — Я еще глотнула мартини, чувствуя, как жидкость заливает мне глаза. «Нет, — подумала я, — нет».

— А я не видел вас тут с Тони — как же его фамилия? Чеккино? Мы с Тони учились в государственной школе номер два…

Но я сказала: «Нет», — и повернулась к нему.

— Нет, — сказала я, — я не знаю никакого Тони Чеккино. Я иностранка. Я из Дорсета, что в Англии, приехала навестить тетю и дядю Лакорацца.

— Вы не похожи на итальянку, — сказал он, — вы выглядите скорее как если бы вы были, может, из Ирландии или Германии.

— Я из Тосканы, — сказала я, — они там все тощие. Я из Перуджи, а когда мне было четыре года, родители переехали в Дорсет, в Англию.

— Перуджа не в Тоскане, — сказал он, — к тому же Лакорацца — это сицилийская фамилия.

— Да ладно, — сказала я, отворачиваясь, — много ты знаешь.

Он положил свою руку на мою, но я ее отдернула.

— Не мучай меня, детка, — премило сказал он, — разве я не видел тебя с Тони Чеккино? Ты же знаешь Тони.

Но все, казалось, снова началось: вода подступала, и шуршали крылья. С минуту я вообще не могла думать. Что? И когда? Возможно, он видит, как у меня трясутся пальцы, и «Боже, — подумала я, — не дай мне так страдать»; они подошли так спокойно по темневшему песку, мои бедные бескрылые; как могли они это вынести и испортить этот день? Они степенно и неспешно шуршали за стенами своими крыльями, такими же бесполезными, как волосы. Я дрожала, думая: «Нет, нет», — и были невысказанные слова, которые я старалась не произносить или не думать о них весь день: «И неужели он снова не придет? И неужели он снова не придет?» Нет-нет, он мертв. Неразбериха. Ноя могла лишь произнести:

— Нет. Тони нет. Я не знаю никакого Тони.

Но ведь зайка не умер! Шуршание отсутствовавших на крыльях перьев, нелетящих крыльев, все они степенно расхаживали в сгущавшихся сумерках. «Как ты можешь быть такой, Пейтон? — сказал он мне. — Неужели ты не видишь, какой ты нам наносишь удар? Неужели не видишь? Что ты хочешь, чтобы я сделал? Я не твоя горничная. Это же сотрудничество: не твоя зависимость от моей, так называемой, здоровой, успокоительной силы. Иногда я думаю, что ты такая же пикантная, как так называемый фруктовый торт». Что я имела в виду, говоря, что он подтолкнул ту девицу, — ведь он так сказал. И мне это было просто невыносимо после такого — мы напились у Алберта Берджера, и я чувствовала, что тону, погружаясь в летнюю ночь, а Алберт Берджер, протирая очки, прогнусавил: «Эрнст Геккель — ты его никогда не читала, красотка? По сравнению с ним Спенсер — осел, трус и карлик; ну кто, кроме Эрнста, знал абсолют: Бог — это автомат для молитв, газообразное позвоночное?» Я чувствовала, что тону под воздействием жары и джина, однако в мозгу у меня звенели колокола, и я вспомнила: «Как долго, Господи, ты будешь вечно скрываться, неужели твой гнев будет жечь как огонь?» «Запомни, — сказала я Алберту Берджеру, — как краткосрочно мое время». И встала и пошла по прокуренной и наводненной болтающими очкастыми лицами комнате в поисках Гарри. Он целовался на кухне с девушкой-беженкой; ее звали Марта Эпштейн, и рука его лежала на ее заду, и я возненавидела всех евреев. И он сказал: «Извини». «Извини меня», — сказал он. Он сказал это мне, стоя на коленях, а у меня в мозгу по-прежнему звонили колокола, и я тонула, и я понимала: что-то не в порядке с Землей. Что-то во мне было не в порядке, и это что-то отказывалось прощать, и я считала — навсегда; я сказала: «Ты занимался этим, а я тонула — вот что ужасно. Я никогда не прощу тебя». Я тонула: тем летом было еще жарче, чем этим, и я была по горло в жаре; я могла умереть, увидев его руку на ее заду, но не простить, — разве это не хуже? Под конец он сказал: «То, что так расстраивает тебя, ну, это вообще не что-то существенное, это сидит в тебе, раз ты полна такой горькой мстительности». И я понимала, что он прав: такое мелкое ренегатство, как он выразился, не должно было сильно задеть. Он был прав, и я ненавидела его за это, раня не столько его, сколько себя: его руки на ее заду, обтянутом блестящим черным атласом, — я видела, как волоски на его пальцах топорщились, будто усики бабочки, и эти его пальцы ночью и днем стояли у меня перед глазами. Если бы я не тонула, я бы так не ненавидела, я бы простила, но жара и джин действовали: потом я даже целовала сонного на вид пьяницу на глазах у Гарри, хотя он, по-моему, был парень со странностями: мы оба столько выпили, что были как слепые, и я, по-моему, даже проникала языком ему в рот. Вот это подействовало на меня и в баре — не Марта Эпштейн, а то, что я тону. Я не могла думать, и солдат сказал: «В чем дело, крошка?» — но перья снова зашуршали и длинные ноги спокойно, небрежно шаркали по песку; я не могла думать — только вспоминала, и я вспомнила, как лежала в Дарьене с Сандерсом — мы лежали, оба голые, на террасе, разговаривали о Дороти Сэйерс, и у нас была целая кварта виски с мятой; потом он не дождался, когда я буду готова, и мне было больно — вот тогда я впервые увидела птиц, живых, а не во сне, как они собирались плотной массой — точно метелка из перьев — на лугу, под кленами. Я закрыла глаза, чтобы не видеть уродливого коннектикутского солнца, и я понимала, что отплачиваю Гарри за его такое маленькое ренегатство, я тонула на террасе, а когда спала потом, видела во сне, что тону. А сейчас я подала сигнал — помахала одним вытянутым пальцем, и бармен принес мне еще одно мартини.

— Разреши, я заплачу, детка, — сказал солдат, дыша чесноком.

— Нет, благодарю вас, — сказала я.

— Да ну же… скажи нам свое имя, детка, — сказал он.

— Меня зовут Мэри, — сказала я, — Мэри Риччи.

— Приятно познакомиться, Мэри.

— Мне тоже, — сказала я.

— А меня звать Микки Павоне.

— Рада познакомиться с тобой, Микки, — сказала я.

— Куда ты сегодня вечером идешь? — спросил он.

— Мне надо встретиться с Гарри, — ответила я.

От мартини у меня заболели зубы; где-то стучали молотком, и штукатурка сыпалась между стенами. Я начала понемногу тонуть: вода была не столько во мне, как если бы я ее наглоталась, а вокруг меня, не касаясь меня, — она блестела от блуждающих, но ярких окружающих огней. Свет словно плескался в окна, в зеркало, отчего воздух казался опаловым и вроде молочным; однако не эта вода представляла для меня беду, а мой мозг — вода, как и птицы, была вне меня и даже далеко, на границах моего сознания стояла, но не угрожая мне, подводная стена — мне хотелось не думать о ней.

— Я должна встретиться с Гарри, — сказала я, точно он без конца спрашивал меня об этом, а он этого не делал. — Я должна встретиться с Гарри.

— По-моему, детка, ты повторяешься. А кто такой Гарри?

— Гарри — это мой брат, — сказала я. — Гарри Риччи.

— Вот как? У тебя есть брат?

— Да, три брата.

— А у меня пять, — сказал солдат. — Чем он занимается?

— Он из Филадельфии. Он очень богатый. Он биржевой маклер.

— Я когда-то жил в Филадельфии, — сказал солдат, — это, знаешь ли, унылый притон. Я жил в «Дэрби». А в какой части Филадельфии живет этот Гарри?

— В Шейкерхайте, — сказала я и подумала: «Нет», — закрыв глаза, чтобы не видеть воду.

— Ты меня не обманешь, детка, — сказал он. — Я работал в Кливленде до войны. Шейкерхайте — это около Кливленда.

— Я знаю, — сказала я, — он сейчас в Кливленде, он был из Филадельфии.

— Ой, детка, — сказал он, — постой-ка, что это ты пытаешься скрыть? Да ну же, просвети Микки. А теперь скажи мне: если этот Гарри работает в Кливленде, то в каком доме?

Я отвернулась, думая: «Такое от черных десен, стертых зубов»; я была совсем сбита с толку: «Теперь ты упорно и чудно врешь об этом, Пейтон, почему ты сейчас сказала „Гринвич“, когда я, черт возьми, прекрасно знаю, что это Дарьен», — и я снова повернулась к солдату. Не знаю, почему мне захотелось плакать, но я подумала: «Нет».

— Он работает дома, он не работает ни в каком здании, а кроме того… — Я умолкла.

— Кроме того — что, детка?

— А кроме того, это едва ли ваше дело.

Солдат откинулся назад и рассмеялся, хлопнув себя по ноге, а я смотрела на его раскрытый рот, где блестели пеньки зубов, исчерченные чернотой десны, дрожащий поднятый язык.

— Ты убиваешь меня, детка. Ты настоящая сказочница!

— Да, — сказала я и проглотила остаток своего мартини, обжегшего мне горло, — а теперь мне пора: надо встретиться с Гарри.

Солдат продолжал смеяться.

— Гарри! Это убивает меня, детка. Я скажу Тони Чеккино, что он у тебя на втором месте.

Я открыла рот. «Лучше не смей…» — но я этого не сказала, и я вспомнила, что забыла про Тони. У вины есть крылья; птицы вернулись с затаенным шелестом, расправляя свои нелетящие крылья, и мне не хотелось думать.

— Сегодня вечером, детка.

Волосы у него на плечах были как проволока. Гарри, я поступила так потому, что мы любили друг друга, однажды мы пролежали без сна всю ночь, и он сказал: «Благословенная Беатриче», он сказал: «Леди, я видел венок, рожденный тобой, прелестный, как наикрасивейший цветок».

— А теперь ответь, почему ты плачешь? — сказал солдат. — Выключай слезы. Не стану я на тебя доносить.

Я тотчас перестала плакать, глядя сквозь воду вверх.

— Лучше не надо, Микки, — сказала я, — пожалуйста, не надо.

Потом я подумала: «Что ж, все в порядке: когда Гарри вернется, все будет в порядке с Тони. Только. Есть только одно „но“. Нам придется переехать, поскольку Гарри и Тони не смогут жить по соседству. И миссис Марсикано — Гарри заплатит за квартиру, и я рада, что там так красиво и чисто».

— Да, скажи Тони, — сказала я, — если хочешь. Только…

— «Только» что, детка?

— Только подожди до завтра.

— О’кей, детка.

Я поднялась, чтобы идти, прижав к груди сумку и часы, — от этого мне всегда становилось спокойнее. Мне казалось, я слышу, как они там, над моим сердцем, тикают — чистое, упорядоченное множество драгоценных камней и пружинок.

— Что ты стоишь тут, детка? — сказал солдат.

— Я слушаю радио, — сказала я. — Я общаюсь с душами мертвецов.

— По-моему, ты чокнутая, — сказал он.

— До свидания, Микки, — сказала я.

— Пока, Мэри, — сказал он.

Я вышла за дверь — это было все равно как войти в кухню, где горит печь и все конфорки: колоссальная, и удушающая, и насыщенная запахами жара — пахнет из пекарни; воздушной кукурузой с жженным сахаром — из театра; бензином, и заводским дымом, и канализацией. Я пыталась подумать — тут все стало очень странно, поскольку мне потребовалось много времени — полминуты, а может быть, даже минута, — чтобы решить, идти мне налево или направо. По крайней мере тысячу раз мы ходили тут к Ленни: я знала, что надо идти на север, однако мне казалось, что бар находится в другом краю — разве я уже не прошла достаточно далеко на север? Я вынуждена была спросить у девушки. Она лизала рожочек мороженого, с которого разлетались черные букашки.

— Туда, — указывая на север, — второй поворот.

— Вы уверены?

— Конечно, уверена.

— Тогда спасибо, — сказала я. И я снова пошла, глядя вниз, на асфальт, и волоча ноги. Окруженной водой, идти было трудно, но боль во мне спустилась вниз и стала невидимой — мне посчастливилось в этом месяце: тошнота была совсем маленькой и не было головных болей. Тут я подумала: «Даже если я стану совсем тонуть и день накроет меня как целый океан — а так было в прошлый раз, — Гарри все-таки сумеет удержать мою голову над водой — это моя гордость и моя радость, и во всяком случае — к черту Тони». Я прошла мимо аптеки, где пахло медикаментами и кока-колой, — отлично, но я продолжала идти; в витрине, среди испачканных сажей голубых и белых креповых лент, висела реклама: «ЛАКСАТИН — Навсегда избавляет от нерегулярности испражнения». У Алберта Берджера был геморрой. Тут я остановилась, встала под навес и подумала: «Ох, Гарри». Я подумала: «Ох, нет». Потому что он как раз это сказал. «Ты просишь о совершенно невозможном. Ты унаследовала это от своей матери, только наоборот. Ты словно Элен с ее навязчивыми идеями, направленными в другую сторону. Ты говоришь, что мой разум неверно ориентирован, а как насчет твоего: ты хочешь переспать с любыми штанами — только и всего…» Только я тогда сказала (а это было два месяца назад — неужели он не понимал, как я была тогда близка к тому, чтобы потонуть?), я сказала: «Ох, Гарри, дорогой». Я сказала Ленни: «Верни мне его, Ленни. Я обещаю. Я тону». Только они не могли понять, просто не могли понять… «Отправляйся к своему итальянскому дружку», — сказал Гарри… Я просто не могла заставить их понять, что с Тони все было другое — что это сделала жара и джин, и то, что я тону. Мы выбросили какие-то отбросы в мусоросжигатель, и тут я увидела, что в его волосах уселся святой Христофор — он был золотой или какой-то, и я выпила весь джин, тогда он приткнулся ко мне и заставил меня… Трезвая часть меня вскрикнула от страха, однако крики «О Господи!» не проходили через воду, а он уже вложил в меня руку — да неужели Гарри не видит? «Маленькой измены не бывает, — сказал он, — есть большая разница между похлопыванием по заду и быстрым соитием на сене с молочником». Неужели он не видит? «Я никогда больше не стану этого делать! — завопила я. — Я тону! Ты мне нужен!» Неужели он не понимает? Но он сказал: «Ты просто пьяна. Я давал тебе все шансы в мире. Ты говорила то же самое, когда вернулась из Гринвича, или Кос-Коба, или Дарьена, или откуда-то еще, куда ты уезжала с этим разгильдяем-писателем, так что проваливай к черту». Бедный мой Гарри, неужели он не может понять? «Нужен, нужен, — сказал он. — Я отказываюсь быть нужен, если меня не любят, так что пошла ты к черту». Под навесом было прохладнее. Мимо прошли две толстые монахини по-летнему в белом, тихо бормоча по-французски: «Monseigneur O’Toole… la-la… gras comme un moine…»[32], — они потели, они исчезли за углом — две маслобойки в белых одеждах. Бой часов в моей утопающей душе. «О нет, Господи, — подумала я, — он вернется со мной». И я подумала, приподняв сумку к уху — часы там тикали точно и упорно, как раньше: «Тогда вся наша вина исчезнет среди этих упорядоченных рычажков и колесиков, под водянистым, сверкающим как рубин солнцем». Тут я сказала:

— Помогите мне, пожалуйста.

И аптекарь рядом со мной, подставивший солнцу свое желтоватое лицо, сказал:

— В чем дело, молодая леди, у вас заболело ухо? — Он был пожилой, маленький, и у него торчали волосы из носа.

— Да, — сказала я. Мне было трудно сейчас сориентироваться, как сказал бы Гарри: человек хочет помочь, потому что я попросила. — Да, — сказала я, — это у меня в ухе. — Я приложила сумку к голове. — Вот тут.

— Вам лучше показаться доктору, — сказал аптекарь, — это опасно. Это может попасть вам в мозг и убить вас.

— Да, — сказала я, — ужасно больно.

— Вы подождите здесь, — сказал он, — и я принесу вам пару таблеток аспирина.

Он ушел в аптеку. А я осталась стоять на жаре с сумкой, прижатой к голове, слушая тиканье и жужжание колесиков, — о, он вернется, я знаю, и я пыталась думать о чем-то другом, о музыке или стихах, или часах — о музыке и стихах в часах, — о чем угодно, только не о Тони и о том, как я лежала с Эрлом Сандерсом, и обо всем плохом, что я делала. «Он мягкий и нежный, — подумала я, — мой Гарри: связать его первоцветом и привести домой». Но существует решение. Решено, что я никогда не найду его. Когда я была маленькой, у меня заболело ухо, и зайка держал мои ноги, а мистер Льюис, что живет на нашей улице, держал мои руки, и доктор Холкомб вставил мне в ухо эту штуку, чтобы сделать пункцию; я громко вскрикнула — так было больно, и она сказала: «Бедная Пейтон, бедная маленькая Пейтон, но неужели действительно так больно, что ты не могла не закричать?» И тут они с зайкой заспорили, а у меня поднялась температура, и я заснула, и мне снилось, что на мне сидит толстая женщина, а потом я увидела, как маленький мальчик собирал в поле фиалки.

— Вот, молодая леди. Примите это и идите прямо к доктору. Вы меня слышите?

— Да, — сказала я. Я приняла таблетки с водой, принесенной им в стаканчике.

— Идите прямо к доктору, поняли? Допустите распространение этой инфекции, и у вас будет мастоидит. Доктор займется вами.

— Спасибо вам, — сказала я. — Большое спасибо. Где Корнелия-стрит?

— В двух кварталах вверх, но вы идите прямо к доктору. — Нос у него дернулся, как у зайца.

— Спасибо, — сказала я. — До свидания.

— До свидания, молодая леди.

Я пошла вверх по авеню, держа часы и сумку. Я потела и понимала, что это нехорошо для встречи с Гарри, я пожалела, что забыла употребить «Одороно» — это спасает одежду от пятен, не портит платья. Но на мне было красивое платье — шелковое, кремовое с голубыми полосками, — оно мило облегало меня: разве Гарри не порадуется? С угла, где я ждала, чтобы переменились огни светофора, я почти видела конец Корнелия-стрит и дом Ленни, а Джанет Макдональд, знаменитая звезда театра, кино и радио, держала сигарету на ободранной и отслаивающейся доске для афиш — в тени под ней мальчишки играли в бейсбол, а одна из ее рук была оторвана, она лежала в траве под доской, и мальчишки садились на нее отдохнуть. Я наклонилась, чтобы увидеть то, что за доской, но видно было лишь одно окно на третьем этаже — в нем висела зеленая занавеска: Гарри там я не могла разглядеть. И тут я подумала: «Что я ему скажу? Часы появятся последними, в качестве подарка-сюрприза». Возможно, он будет один. Сначала нажать на зуммер, потом долго карабкаться наверх; я услышу его голос сверху: «Кто это… кто?» Я не стану отвечать, подожду. Затем, слегка задыхаясь, я постучу в дверь, и он откроет ее. «Привет, — скажу я. — Привет. Уверена, ты удивлен, видя меня». И он скажет: «Нет, я знал, что ты придешь». И я скажу: «Извини, Гарри! — А потом скажу: — Я люблю тебя, Гарри», — и мы запрем дверь и закроем ставни и ляжем, несмотря на жару и темноту, днем позже будем смотреть, как наступают сумерки, будем лежать, вытянувшись на пружинах, и немного подремлем, будем держаться за руки под нескончаемое тиканье колесиков; темнота будет столь же идеальная, как если б мы были в центре Земли, — только будут сверкать рубины и бриллианты, сияя фосфоресцирующим светом, безупречным и божественным. «Благословенная Беатриче, мужчина при таком свете, — сказал Гарри, — испытывает такое удовлетворение, что выбрать другое зрелище, а это отбросить невозможно, так что он согласен». Однажды он понес меня наверх в Ричмонде — я покачивалась у него на руках, а потом он положил меня на незнакомую кровать, и я позвала: «Папа, папа», — поскольку тогда я еще не звала его «зайка». Однако. Я знала, что не должна об этом думать: я прижала часы к груди и сошла с тротуара, глядя на окно. Тут раздался чудовищный и неистовый взвизг шин за моей спиной — так близко, что я их почти видела, — искры, изуродованный асфальт, разъезжающаяся резина, — и я повернулась, увидела решетку грузовика с улыбающимся металлическим лицом и наступающее на меня, возрастающее грозное слово — всего в двух дюймах от моих глаз: ШЕВРОЛЕ.

— Ты чокнутая? Хочешь, чтобы тебя убили!

Он высунул в окошко голову — мужчина с расплющенным, точно ложка, на которую наступили, носом и вытаращенными глазами. Он не брился — под щетиной были красные пятна.

— На виду у всех! — выкрикнул он. — Ты что, чокнутая? Ты же видела, что я еду: я видел, как ты подняла на меня глаза!

— Я безусловно не видела, — сказала я. — И пожалуйста, не кричите.

Но он продолжал говорить, и я стояла, держа мои часы, а машины позади него начали гудеть.

— Таким, как ты, лечиться нужно. А если бы я тебя сбил?

— Не кричите на меня, — сказала я, — я не глухая.

Но тут подошел полицейский, и я стала смотреть, как темнеет от пота его рубашка.

— А ну, что тут происходит?

— Да эта психованная дамочка шла против света, и я чуть ее не переехал. Такие вотлюди вроде нее — чистая болячка.

— А ты следи за своим языком, — сказал полицейский.

Это был голос Майо, или Дауна, или Антрима; я вдруг подумала о зеленом и о далекой фантастической лужайке.

— А теперь скажите мне вы, мисс, как скоро ехал этот малый?

— Быстро, как ветер, — сказала я, — еще быстрее!

— Быстрее, вы говорите, чем ветер сейчас?

— Да, — сказала я.

Он, потея, пристально, с подозрением посмотрел на меня.

— Ну в таком случае скажите-ка мне, мисс, как это быстро — быстрее ветра?

— Я не знаю, — сказала я. Я держала часы и сумку около груди, и мне снова хотелось плакать, но я удержалась. — Я не знаю, — сказала я, — очень быстро.

— Послушайте, мисс, вы должны быть более внимательны. Вы можете так перепугать своим поведением человека, что доведете его до беды.

Гудки продолжали звучать вверх и вниз по улице, они становились все громче, превращаясь в хор хроматического воя. Полицейский подал грузовику знак, чтобы он ехал, и шофер поехал, включив скорость, сердито поглядев на меня, все еще бледный от страха.

— Вы должны смотреть, куда идете, мисс.

— Я буду, — сказала я и крепче прижала часы к груди.

Он посмотрел вниз, на меня, сопя.

— А вы не выпили лишку, мисс? — спросил он.

— Да, — сказала я, — я выпила два мартини в баре «Наполи».

— Вы не должны меня бояться, — сказал он, — я вас не обижу. Могу я спросить, куда вы идете?

— Я иду к зайке.

— Зайке?

— То есть, — ответила я, — я хочу сказать: к Гарри.

— Что ж, мисс, я уверен, что это отлично, но я хочу сказать: не могу ли я помочь вам найти дорогу? У вас такой вид, будто вы потерялись.

— Нет, — сказала я, — я иду на Корнелия-стрит, вот туда, выше.

Взяв меня под руку, он перешел со мной улицу. Я видела, как на авеню поднимается вода, сверкающая, но чистая, которая затопит меня; я почувствовала, как подкрадывается спазм.

— В этом городе надо быть очень осмотрительной, мисс, — они несутся как сам дьявол.

— Да, верно, — сказала я. — Они не ездят так в Виргинии.

— А-а, так вы оттуда?

— Да, — сказала я, — из Порт-Варвика. А Гарри — это мой дядя из Порт-Варвика. Он приехал погостить к Ленни на Корнелия-стрит.

— Ах вот как, и кто же этот Ленни?

— О, это наш двоюродный брат.

— А могу я спросить, мисс, что вы так заботливо держите в этой сумке?

Я посмотрела вверх и улыбнулась ему.

— Мы с Гарри на прошлой неделе обокрали тот банк на Девятой улице. Они этого не знают. А деньги тут, у меня.

Мы стояли на краю тротуара — он откинул голову и расхохотался.

— О, отличная вы девица, это уж точно! — Он потрепал меня по спине. — А теперь будьте осторожнее, мисс.

— Буду, — сказала я. — И большое вам спасибо.

— Прощайте.

— Прощайте.

Шагая вдоль квартала к Ленни, я вновь почувствовала спазм — борясь с тошнотой, я прижалась к фонарному столбу так, что на руке у меня отпечаталась ржавчина, и тогда я ни о чем не могла думать, кроме как о том, чтобы снова стать распутницей, птицы зашелестели вокруг меня, пролетев сквозь тихую сверкающую воду, замахали крыльями, суша их, и появилась туча, затянувшая небо, и похолодало, словно включили вентилятор, остудив пот на моей спине; я постояла, прислонясь к столбу, пока в чреве трудилась боль. «Одна капелька чего угодно, — подумала я, — может спасти жизнь бедной пропащей Пейтон», потому что все было так беспутно, и, может, в конце концов он скажет: «Нет!» «Нет, — сказал он однажды с гораздо большим огорчением, чем чувствовала я, — нет, я этого не понимаю. Я слышал про мужчин, которые за один-два года становятся странными, но никогда не слышал, чтобы такая хорошая, приличная девушка, так замечательно мыслящая, вдруг сломалась. Вот чего я не могу понять, Пейтон, — а ты можешь? Что случилось с тобой?» Он не понимал, что я вдруг стала тонуть, не понимал про птиц — я никогда не говорила ему про них. Гарри не знал про птиц или про то, как я относилась к Марте Эпштейн — он стал ренегатом в столь малом — неужели он не мог простить мне то, что я не прощала его, и то, что я наделала? Неужели он не мог понять, как я страдала от собственной ненависти и в каком я была отчаянии? Он никогда не мог понять этого или чего-либо другого; или когда я стала спать в Дарьене с Эрлом Сандерсом, мы стояли с ним однажды под душем, и тут крылья и перья все собрались и пролетели сквозь желтую полупрозрачную занавеску — так я повисла на нем под сильным душем, и я думала: «Ох, Гарри, ох, моя плоть!» Я думала: «Бедное голодающее существо, бедная частица Бога, бедный человек». Спазм прошел. Я оторвалась от фонарного столба, взяла свою сумку и пошла по улице. Свет спустился с крыш зданий, и люди сидели на солнце в дверях, почти не шевелясь и оцепенев, как спящие кошки; мне хотелось выпить еще мартини, но, подойдя к дому Ленни, я забыла об этом. Так сильно у меня стучало сердце. Я остановилась. Наверху, в чащобе пожарных лестниц, какая-то женщина вытряхивала одеяло, посылая вниз тучу пыли, и где-то заплакал ребенок; улица в основном была пустынная и мирная — я понимала, что не должна думать о доме. Я вошла в вестибюль и нажала на кнопку, услышала, как наверху зазвонил звонок, — здесь было так тихо, словно ты услышала во сне отдаленный телефонный звонок: раз, и два, и еще раз; по авеню проехали, урча, грузовики и потом автобус — я его слышала: с шипением открылась дверь, снова зашипело, когда она закрылась, и с нарастающим грохотом заработал мотор, замирая вдали. Затем я уже сама была в автобусе, потея среди всех этих посетителей магазинов, чувствуя запах, исходящий от испарений, от кожаных сидений в пятнах от пота, которые с шипящим грохотом уносит автобус в центр и вдаль от этих мучений и моего колотящегося сердца. Только теперь звонок звонил по крайней мере пять раз, а я по-прежнему стояла в вестибюле, пот струился по моему лицу, и я была одна. Я позвонила еще раз, но никто не ответил. И я подумала: «Ох, Гарри». Я присела на приступок у двери и вытащила из сумки часы, но нет: я почувствовала, что успокаиваю себя как ребенок — когда слишком много хорошего, это плохо, даже мои часы, так что я выбросила… выбросила из головы мысли даже об этой успокоительной прохладной тьме и безостановочно движущихся колесиках. Их я сохраню для Гарри. Но Гарри. Ох, Гарри. И неужели он снова не вернется? Я положила часы обратно в сумку, ощупывая их снаружи — все рычажки и кнопочки, которыми можно пользоваться. За дверью раздался топот ног, стук каблуков, два луча света на взбитых волосах и женский голос:

— Дети… возвращаемся… Дороти… Томми… возвращаемся… дети… возвращаемся… возвращаемся.

Я тихо сидела, почти не шевелясь, и я думала так же уверенно, как была уверена, что утратила любовь: «О Господи, я, должно быть, умру сегодня, но неужели я не воскресну в другое время и не встану на Земле чистая и незапятнанная?» Я постаралась помолиться без слез, но когда я молюсь, я плачу, поскольку я не знаю, о чем или кому я молюсь. Я сказала, что Бога нет. Бог — это газообразное позвоночное, ну и как могу я молиться чему-то похожему на медузу? Словом, я перестала молиться и, вынув из сумки бумажную салфетку, вытерла слезы — я буду хорошей девочкой, как всегда говорил зайка; однажды в школе ставили пьесу, и я была там Духом Света, и на мне было серебряное платье, сквозь которое все было видно, и зайка посадил меня к себе на колени, и когда я спрыгнула, то увидела его лицо — оно было красное и напряженное, как у ребенка, написавшего в пеленки. «Ты должна быть хорошей девочкой, дорогуша, — не обращай внимания на то, что я делаю, не обращай внимания на то, что она говорит. И помни, что говорила бабушка: тех, кто держит штанишки на месте, на небе ждут пироги» — так, по его словам, она сказала, и однажды мы с зайкой отправились кататься на яхте, я тащила по воде морскую водоросль, глядя на то, как крабы разбегаются по мелководью, — она потом ударила меня щеткой для волос или чем-то еще. Все было очень путано, но она отшлепала меня, потому что я заставила зайку коротко подстричь мои красивые волосы, как у Марлен Дитрих, а потом мы поехали кататься на яхте — руки у меня были все в пузырях и полны улиток, и я думала о бабушке, которая держала табак за губой. Schlage doch, gewunschte Stünde. Дети вернулись — они вошли в дверь с серьезным видом. У мальчика был игрушечный жестяной бидон — красиво нахмурясь, он нес его под мышкой. На улице голуби баламутно кружили в солнечном свете, и мимо с грохотом проехала мусороуборочная машина. Я не могла придумать, чем заняться. Я пыталась молиться: «Освети мою тьму, молю Тебя, о, Господи, очисти меня, сделай невинной и безгрешной; Боже, верни мне моего Гарри; потом: Гарри, верни мне моего Бога, потому что где-то я сбилась с пути, сделай меня такой, какой я была ребенком, когда мы гуляли по песку и собирали ракушки. Аминь». После этого я открыла глаза и тут увидела записку — сложенный кусок бумаги торчал из почтового ящика. На нем значилось: «Лора». Я развернула его, прочла каракули Ленни: «Уехали к А. Берджеру, не знаю зачем, кроме того, что нам скучно. Гарри говорит, если П. придет, сказать, что он уехал в Перу. Любим и целуем». Я прочитала это трижды — просто чтобы быть уверенной: мое спасение. По крайней мере я в точности знала, где искать его. Я тщательно сложила записку и снова засунула в почтовый ящик. Тут дверь хлопнула — вошел Томми Гивингс в твиде, со своей трубкой, с добрыми голубыми глазами, замечательный, благородный инглишмен.

— Вот так сюрприз! Чем это вы занимаетесь, Пейтон? — спросил он.

— Читаю записку, — сказала я, — то есть читала записку.

У него была лысина — он нервно поспешил прикрыть ее завитком седых волос, такой же эмигрант, как и я, счастливый ученый цыган.

— Дорогая плутишка, что случилось? У вас такой вид, точно вы в беде.

— Ничего, — сказала я, — я просто читала записку.

— А-а, да, понимаю. — Он пожевал свою трубку, сосредоточенно глядя на меня.

— Я охотилась за Гарри, но он уехал, — сказала я.

— А-а, да. — Он вытащил большой льняной платок. — У вас все лицо в саже. И в слезах. Томми вытрет. — Он стал вытирать мне лицо, что-то напевая, от него пахло табаком. — Теперь все в порядке. Как насчет того, чтобы выпить у меня? Вы сможете там подождать Гарри.

— Нет, благодарю вас, Томми, — сказала я. — Я должна прямо сейчас пойти отыскать его. Он уехал с Ленни.

— Дорогая плутишка, вы считаете, что вам стало лучше? Выглядите вы, знаете ли, совсем разбитой. Что вы такого натворили? Пойдемте со мной…

— Нет, — сказала я, — спасибо, Томми. Мне надо найти его. — Я пошла назад по вестибюлю мимо почтовых ящиков, держа сумку у груди, наблюдая за ним: трубка была теперь у него в руке, брови подняты, на губах улыбка, вид озадаченный и озабоченный. Он вытянул костлявую руку.

— Дорогая плутишка…

Но я потянула на себя дверь и вышла на улицу. Жара стояла в воздухе словно горящее пламя. Дети и их мать ушли. Голуби ворковали и шебуршили на крышах. Мимо, пошатываясь, прошел старик итальянец, согнувшись под тяжестью кресла, охая, потея; дальше по улице взорвался фонтаном серебряной воды водоразборный кран, и трое мальчишек в шортах резвились, прыгая туда-сюда, впрыгивали под серебряную струю и отскакивали точно ловкие коричневые пчелы. Пронзительные крики разрезали воздух, а над головой рокотал самолет, но на остальной части улицы было тихо. Мимо медленно проехало такси — я подняла руку. Шофер протянулся назад и открыл мне дверцу, и я сказала: «Сорок, Вашингтон-Мьюз». Я положила сумку рядом с собой на сиденье, придерживая ее пальцами. За запыленным стеклом значилась его фамилия: Стэнли Козицки, 6808, — и он проговорил:

— По радио сказали, что бомба мигом закончит войну.

Я промолчала. Я вынула компактную пудру и запудрила следы слез, потом накрасила губы.

— Я воевал в Первую мировую войну. Во Франции. В Аргонне — Белло Вуд, Шедоу Терри. Знаешь, сколько раз я был ранен? Попробуй угадать.

— Я не знаю, — сказала я. — А сколько раз?

— Попробуй угадать, — сказал он.

— О-о, — сказала я, — три раза.

Я посмотрела в окошко: мы были на авеню — остановились у светофора, и я стала смотреть на тех, кто переходил улицу: парень из «Вестерн юнион», распихивающий соседей; двойняшки в детской коляске и их мать, пьющая коку; еврейка лет пятидесяти — шестидесяти с красными румянами и зеленой вуалеткой, толстой, как рыболовецкая сеть, — у нее был страдальческий вид, а за всеми ними, потевшими, включая вялых, зажаренных солнцем двойняшек, тащились две лесбиянки в брюках, чьи грубые унылые голоса громко звучали в удушливом воздухе. Вспыхнул зеленый свет, мы поехали дальше. Он сказал:

— Три раза! Попробуй угадать еще.

— Два, — сказала я.

— Четыре раза, — сказал он, — больше, чем кто-либо в моем подразделении.

— Это лихо, — сказала я.

— Я все видел, — сказал он. — Аргонну, Белло Вуд, Шедоу Терри. И начал-то я рядовым. Догадайся, кем кончил?

— Я не знаю, — сказала я.

— Догадайся.

— О, — сказала я, — майором.

За его ушами сквозь щетину седых волос пробились капельки пота.

— Майором! Гадай дальше.

— О, — сказала я, — не знаю. Капитаном?

— Капитаном! Не-а. Старшим сержантом. Я пришел в армию рядовым и получил звание выше всех, с кем я поступил в подразделение.

Я не могла думать. Я устала молиться и плакать тоже, и мне было стыдно, что Томми Гивингс видел меня в таком виде; почему, когда я думаю о молитве, я думаю о доме, почему они всегда вместе и мне всегда становится так горько? Так, без единой мысли в голове, я какое-то время ехала по авеню, слушая шофера, довольная тем, что ветерок охладил меня. А шофер говорил о Шедоу Терри, мы проехали Четвертую улицу, и я подумала — эта мысль пришла мне со скоростью света, я поддалась ей: Гарри снова встретит меня у двери Алберта Берджера. «Это я, — скажу я, — я, Пейтон, твоя дорогуша, пришла домой, в мир живых». Ну, будет нерешительность, что только естественно, когда его лицо немного помрачнеет, он покачает головой, но это будет лишь озадаченная прелюдия к улыбке — он возьмет меня за руку, выйдет в коридор. «Действительно мир живых!» — подхватит меня и станет кружить так, что каблуки застучат о стены. «Действительно мир живых!» Возможно, мы не войдем в квартиру — нет, мы не войдем в квартиру Алберта Берджера и его компании пропащих моральных вольнодумцев, как любил говорить Гарри. Нет больше кондиционированного воздуха, сухого мартини, мокрых фрейдистских душ, как любил говорить Гарри. «Пошли отсюда, крошка», — скажет он. И я скажу: «Пошли на траву». И он возьмет машину Ленни, и мы помчимся сквозь сумерки туда, где трава, и деревья, и скалы — возможно, на Лонг-Айленд, в дом его дяди, или в Коннектикут, где есть знакомая нам гостиница. Но сначала часы — в коридоре. И снова, возможно, позже, в темноте: «Милый, я купила нам подарок, слишком дорогой — он стоит тридцать девять долларов девяносто пять центов, но ты не будешь против». Вот так оно и будет: созданное из атомов во вращающейся тьме, среди пружин и драгоценных камней и спокойно действующих, светлых небесных колесиков. Наша кровать стала другой — в ней свернулась пружина, стала мягче пуха одуванчика, укрытая сталью от бог знает чего. Тем не менее мы легли. И мы слышали, как всегда, треск кузнечиков в деревьях в пропахшей сосною, наполненной лягушачьим кваканьем коннектикутской ночи. Это произошло в гостинице, где были мы с Гарри. Однако лежали. И только я знала, что это был совсем не Гарри, и таксист, всматриваясь в меня сквозь зеленые стекла солнечных очков, должно быть, услышал звук, вылетевший из моего горла, поскольку сказал:

— В чем дело, леди?

Только я-то знала, что это был вовсе не Гарри. Я вспомнила, что, когда лежала с Эрлом Сандерсом в Дарьене, во вторую ночь, это было вовсе не в Дарьене, а в гостинице около Торрингтона, и в ночи сильно пахло хвоей и звенели кузнечики; потом он отбросил простыни и сказал: «Детка, а ты в этом деле хороша», — и я ощутила в воздухе запах горящего леса и погладила его мягкую жирную плоть; снизу доносились звуки музыкального автомата: «Сегодня вечером… мы… ЛЮБИМ (пока светит луна)», — затем в моей тонущей душе торжественно запрыгали по поляне птицы, и их перья, хоть они и не летели, шуршали вечером, но издавали звук холодный, капризный, как стрекот кузнечиков. «Как долго, о Боже, будешь ты таить себя?»

— Что с вами, леди, вы больны? Вы трясетесь как лист.

Я посмотрела прямо в его стеклянные глаза.

— Помните, что коротко мое время, — сказала я.

— Хотите, чтобы я остановился у аптеки? У вас такой вид, будто у вас колики, — сказал он.

— Нет, все в порядке, — сказала я. — Я в порядке. Просто у меня мало времени.

Он сделал крюк, объезжая автобус, и свернул на Восьмую улицу.

— Не волнуйтесь ни чуточки, — сказал он, — я доставлю вас за две минуты. Точно. — Он положил себе что-то в рот, выплюнул в окошко; в угасающем дне прошли два молодых человека — один с серьгой, оба в шелковых, цвета яри-медянки брюках. «Будет твой гнев гореть как пламя!» Я снова не могла думать, затем мысли нахлынули на меня с шелестом перьев, соскребая что-то — наверно, крылышки кузнечиков. Да. А что, если всего этого просто не было, но он сказал лишь: «Пошла ты к черту». Что, если все так повернулось? Тогда, значит, я никогда не поеду домой, снова на Юг, а только в центр города, как сейчас, — вечно на Север, и он никогда больше не придет. Ничего я тут не могу поделать с тем, что Гарри уйдет; однажды ночью у дяди Эдди в горах — это было летом, и было холодно, и я была наверху одна, — кузнечики пугали меня: она закрыла дверь, запечатав меня в темноте одну, с детской боязнью, — будильник у моей постели зажужжал, ярко засветился ядовито-зеленым, засверкали точечки и стрелки. Тогда я не знала ничего про птиц или про вину, но у меня был только страх, что меня унесет куда-то на крылышках кузнечиков, они будут тыкаться своими мохнатыми мордашками в мое лицо, и их хрупкие, растрескавшиеся когти будут портить мою кожу, а над головой зашумели крылья, унося меня вдаль, и вдаль, и вдаль, в чужую северную ночь; ничего больше я не знала — лишь то, что приземлилась среди скал и дрожащих, недружелюбных папоротников, теряя сознание в темноте, навечное дитя-раба у кузнечиков. Ну и я плакала в постели — беззвучно, боясь позвать (боясь ее гнева), слова застревали у меня в горле. Вместо того я накрыла голову подушкой и посмотрела из-под нее на часы — друга и врача: я знала, что, перестав сознавать, что происходит — перестав видеть эти нехорошие светящиеся точки и стрелки, — я найду мир и покой среди успокоительных колесиков. Однако увы — и я знала, что такое «увы», об этом сказано в книжках сказок, — меня удерживали эти порочные, светящиеся глаза; они не давали мне войти в мои часы, и нарастающий резкий шелест крыльев кузнечиков так пугал меня, что я громко закричала: «Мать, мать, мать». И она явилась в ночной рубашке — такой красивый силуэт на фоне двери. «Стыдись, Пейтон. Стыдись. Стыдись. Стыдись. Стыдись». Дверь закрылась, и я осталась одна. Затем пришел зайка с вечеринки внизу, прокладывая себе путь среди мебели; я чувствовала запах виски и пота у него под мышками; он лег в темноте со мной рядом и стал рассказывать про цирк кузнечиков — их никогда не надо бояться. Потом он заснул, и я положила руку ему на грудь, и чувствовала, как бьется его сердце, и слышала, как он храпит — могла ли быть когда-либо еще такая любовь, как наша?

— Вот что, леди, держитесь-ка вы старика Стэна Косицки, — сказал он, — я знаю этот город как свою ладонь.

И мы снова остановились на углу Пятой авеню у светофора. Мне виден был вход на Мьюз вниз по улице, я захотела выйти.

— Я тут выйду… — начала я.

Но он поднял руку и грандиозно скривил губы, командуя:

— А ну подождите-ка, леди, мы мигом туда доедем. Вид у вас больной. Так что предоставьте все старику Стэну Косицки.

Итак, мы ждали, и я старалась не думать о доме. Но. О, я старалась не думать, — вот если бы Гарри. Итак, мы ждали. Я посмотрела в окошко — день клонился к вечеру, но прохладнее, казалось, не становилось. На углу унылый мужчина, перепачканный чем-то белым, продавал с тележки «Хорошие комиксы»; две маленькие девочки в летних платьицах протягивали мелочь за апельсиновый лед, и женщина в брюках, с острым надменным лицом — совсем как у афганской борзой, которую она держала на поводке, — купила мороженое; она поднесла его собаке, и та мигом проглотила мороженое, подцепив его жадным розовым языком. Уставшие от жары люди медленно передвигались по дню, обмахиваясь газетами, — мне снова захотелось пить, и я подумала о доме. Алберт Берджер сказал: «Конечно, ты от этого страдаешь — ты выдала мне куда больше, чем представляешь себе, моя красавица, — в конце концов (глаза его увлажнились) я ведь изучаю людей: для данного общества, из которого ты происходишь, симптоматично то, что оно производит разрушающуюся семью — а-а, терпение, моя красавица, я знаю: ты скажешь: симптоматично не для этого общества, а для нашего, для машины культуры, однако это архитипично для данного Юга с его канцерогенной религиозностью, его утомительной потребностью ставить манеры выше морали, отрицать все этносы… Считай это наносным в культуре. Еще удивительно, моя красавица, что тебя не заставили трудиться с шести лет, зарабатывая себе на хлеб, как детей некоторых племен». — «Да. Да». Вот что я ответила. Но я помнила траву и чаек.

— Итак, леди, — сказал шофер, останавливая машину перед Мьюз, — старик Стэн Косицки привез вас к месту назначения в целости и сохранности.

Счетчик в последний раз щелкнул, он выключил его, подняв флажок: 0.50. Я порылась в сумке, но насчитала только тридцать центов. Ужас. Это все испортит мне с Гарри, и я помнила, как он сказал перед тем, как у нас действительно пошло все плохо: «Мне неприятно поднимать этот вопрос, дорогая, но ты должна быть более аккуратной с деньгами. Мне неприятно говорить это, дорогая, но это становится частью синдрома вместе с грязью под кроватью. Ты меня понимаешь?»

— У меня только тридцать центов, — сказала я шоферу, и сердце мое так и колотилось — не из-за него, а из-за моего Гарри: что он скажет, когда ему придется расплачиваться? Но тут я сказала: — Но вы подождите минутку — я пойду добуду денег.

— Конечно, леди, старик Стэн Косицки — воплощенное терпение. — Он поднял руку, закурил сигарету и откинулся назад.

Или это было, думала я, сидя на краешке сиденья и беря сумку, или это… Это Страссмен говорил про синдром. «Вы опасно рассеянны, — сказал он и вытер нос. — Вам, знаете ли, нужна моя помощь». — «Фу, да вы спятили», — громко произнесла я.

Шофер повернулся и хихикнул:

— Правильно, леди. Это спятивший мир. Иногда я думаю, не спятил ли старик Стэн Косицки.

— Не вы, — сказала я и вышла из такси. — Одну минутку, — сказала я. И пошла по асфальтовой дорожке к квартире Алберта Берджера — первой двери, выкрашенной белым, с бронзовым фаллическим молотком из Испанского Марокко. На мой звонок тотчас ответил тощий индус, прежде чем я успела подумать. О том, что к двери подойдет Гарри, или о чем-либо другом. Его звали Сирил Какой-то-Там; у него был акцент одновременно балийский и индусский и вечная улыбка, в руке он держал мартини.

— Алло, Пейтон, — сказал он.

— Хелло, Сирил, — сказала я. — Гарри тут?

— Вы это про миистера Гарри Ми-и-лаха?

— Да, — сказала я. — Гарри Милах. Он тут?

Индус с минуту постоял, покачиваясь, глядя на меня и думая, наморщив лоб и выпятив синие губы.

— Не-а, — сказал он. — Боюся, нет.

Я не могла думать; я стояла, глядя на него, потом повернулась боком к авеню и увидела воробьев, слетевших с дерева, — они вынеслись из листвы, как рой ос, пронзительно чирикая, и исчезли за крышей. Автобус проехал на юг, на верхней палубе сидели шесть человек, вбирая в себя солнце, — а я не могла думать. Потом подумала: «Ох, Гарри». Я прижала сумку к груди, наклонила голову, услышала терпеливое, упорное щелканье и жужжание колесиков. Ты… быстро замирающее. Куда же он ушел?

— Почему, Пейтон, почему вы плачете? — с хитринкой спросил меня Сирил.

— Я тону, — сказала я.

— Тонете?

— Нет, — сказала я, — я имею в виду, что не тону. Я имею в виду: я плачу, потому что я так счастлива. Война кончилась, и мы спасли мир для демократии.

— Странная девушка. Не войдете ли? Алберт, знаете ли, задерживается.

— Да.

Я вытерла слезы сумкой и пудру сняла тоже. Я вошла, увидела свое отражение в зеркале в коридоре — полный кошмар. Сирил открыл другую дверь — он слегка пошатывался. Он положил руку мне на талию, легонько подтолкнул вперед.

— Мы так давно не видели вас.

— Я знаю… — начала я, а потом подумала: «Зачем я тут? Ведь Гарри нет». И я повернулась, крепко держа часы. — Нет, правда, Сирил, я не должна заходить сюда.

— А почему нет, могу я спросить? — У него были редкие зубы, и его толстые губы окружали их как большие синие подушки.

Я сказала:

— Потому что его нет здесь.

— Кого? — Он снова озадачен, этакий мистифицированный Восток.

— Гарри, — сказала я, — Гарри!

— А-а, — он хитро посмотрел на меня, — ми-и-стера Гарри Милаха. Ну подождите немного, может, кто-нибудь даст вам информацию.

— Может быть, — сказала я.

Он снова развернул меня и подтолкнул в комнату — кондиционированную морскую пещеру с удушенным болезненным солнечным светом и тьмой, уходящей ввысь, где молочными завитками завивался сигаретный дым, и сквозь темноту ко мне приближался со смесителем для коктейля Алберт Берджер, точно Посейдон со своим трезубцем, обходя кучки камней.

— Ах, Пейтон, — сказал он, — моя красавица, ты вернулась к нам.

— Да, — сказала я, — где Гарри?

— О, дорогая, тебе придется спросить об этом Ленни. Он в кабинете с баронессой де Луайль.

— О-о, — произнесла я.

Он кружил вокруг меня со своей впалой грудью, слезящимися от аллергии глазами, прикрытыми стеклами, с белой, как репа, кожей.

— И Гарри тут нет? — сказала я.

— О, дорогуша, нет. Он уехал почти сразу, как приехал. Что-то у бедняги с работой. Присядь со мной, красавица!

Голос у него был высокий и глухой, бесполый, безвозрастной, почти угасший, как пустой клик металлической птицы.

— Пойдем со мной, моя красотка, — сказал он и взял мою руку пальцами, холодными от смесителя для коктейлей и от чего-то еще, тоже холодного и внутреннего, точно сердце его качало не кровь, а ледяную, темную подземную воду. Так я прошла с ним через комнату, крепко держа свои часы, думая о доме. Я видела в темноте их лица: Дафну Гулд, которая однажды каталась на пони; Марио Фишера, сына миллионера; Дёрка Шумэна, Луи Пески и Шуйлера ван Лира — студентов-антропологов; Пьера Льебовица, богатого торговца цветами, который красит себе волосы; двух негров с тихими голосами, которых я не знала; Памелу Оатс и Лили Дэвис, влюбленных друг в друга; Эдмонию Ловетт, которая однажды чуть не задохнулась в своей ложе; четырех случайно зашедших солдат. Все эти люди мельком взглянули на меня и отвернулись. А мы с Албертом уселись на подоконник; у меня в руке было мартини, а он говорил — я слушала вполуха, смотрела на красивый день, начинавший угасать с последними желтыми лучами; на той стороне узкой улицы крытые шифером крыши домов освещало солнце, а стены были в тени, скоро и щипцы, и птичьи гнезда, и вьющийся плющ будут в тени и в темноте. Облако медленно проплыло на восток, окрашенное розовым, похожее по форме на Африку — на страны, которые я никогда не увижу, далекие берега, вечера с фламинго, желтую чахнущую зарю в джунглях. Я сказала:

— Какой был прелестный день.

А Алберт Берджер сказал:

— Весьма романтический. Ты думала, как раньше, о лесах, и о странах чудес, и о книжках сказок? Думала ли ты о разных немыслимых вещах?

Я сказала:

— Я думала об утрах, каких люди не видели. Я думала об одной далекой фантастической заре… — И на меня накатился спазм, я согнулась, слыша в крутящейся, пронизанной вспышками темноте один-единственный голос, грубый и нахальный, звучавший с пола:

— Малиновский! Как вы можете говорить такое? Старик Бронислав?

Я прижала сумку и часы к животу, стараясь вытолкнуть пульсирующую боль — более сильную на этот раз, чем когда-либо прежде; я прикусила язык. Она прошла.

— Извини, — сказала я. — Мне надо быть дома. — Я выпрямилась, глядя не на Алберта Берджера, а на улицу, на солнце.

— Бедная красотка, — сказал он, — даже самым прелестным приходится нести двенадцатиричное бесчестье, волноваться, занимаясь черной работой. Следует мне написать книжку сонетов о бедных пропащих красотках: возможно, Клеопатра воспользовалась шариком из толченых роз, и я подозреваю, что Елена…

Но я не могла его слушать; я смотрела на солнечный свет, думала о Гарри: сначала Елена, потом блаженная Беатриче, милая Елена, поцелуй меня и сделай бессмертной; однажды я пряталась под розовым кустом возле кухни. Это было тоже летом, и я слышала пение Эллы в кладовке и неумолчное жужжание пчел; потом я увидела, как вода потекла по земле подо мной — целая речка текла в сад, и Элен схватила меня на руки среди запаха роз: «Ты не должна так, не должна так, неужели ты не можешь быть чистой. Бог наказывает нечистоплотных детей». Я чувствовала запах роз и слышала, как жужжат на жаре пчелы; потом пришел зайка, и мы сели на дамбу, и он стал читать мне Джеймса Моррисона Уэзерби…

— Так что жизнь, должно быть, трудная штука, красотка, — сказал Алберт Берджер.

— Что не так? — сказала я.

— Что? — спросил он — его кожа на солнечном свете становилась все бледнее и бледнее.

— Что не так? — сказала я.

— Дорогая девочка, — сказал он, — какой же у тебя, должно быть, ленивый, блуждающий ум. Я не говорил: что-то не так, — я сказал: трудная.

— О-о, — произнесла я.

— Я сказал: тебе должно быть трудно?

— Что трудно? — спросила я.

— Жить в этом тревожном мире, оставшись сейчас одной, без настоящей интеллектуальной поддержки, которая успокаивала бы твой мозг. Ты слышала про бомбу?

— Да, — сказала я.

Он откинулся на стуле и издал слабый бесполый смешок.

— Чокнутый! — произнес он. — Победа человека. Я предсказывал это многие месяцы. Луису и Шуйлеру. Сейчас они потрясены, такие милые мальчики, но с головой у них слабовато; упрямые, сидят спокойно в своей социальной антропологии — учти: социальной; наука так забита боковыми отростками, что становится похожей на волосы Медузы — не желает принимать в свою среду исторический детерминизм, трагичный для умов неогуманистов; может, мне следует воспользоваться твоим словом и назвать исторический детерминизм уместным? Они даже не в состоянии признать чистый факт во всей его красоте. Победа человека! И вот теперь по кровавой каше шагают дети Японии… и тем не менее… и тем не менее… — Глаза его увлажнились, он изящно глотнул мартини. — И тем не менее, — продолжил он неожиданно грустным тоном, — даже Луис и Шуйлер, они не обязаны соглашаться. Мой взгляд на Вселенную жесткий и грубый. Каждым актом сотворения — будь это оргазм простейшего уличного мусорщика или взрыв атомов — человек отдает себя циклу эволюции: под этим я подразумеваю смерть — ледяную, жестокую и окончательную. Таким образом, не прошу тебя больше, моя красавица, верить вместе со мной, что зло в человеке красиво и предопределено. В обществе — я католик, и у меня самый толерантный ум. А ты, моя красавица, оставайся, какая ты есть, на своей земле, где Иисус, хныкая, осторожно ведет Винни-Пуха по дорожке, обсаженной сливовыми деревьями в цвету. Ты всегда будешь… ой, красотка, да у тебя же слезы в твоих больших карих глазах.

— Да, — сказала я, — помни, как коротко мое время.

Он положил свою руку на мою, словно какой-то полип из арктического моря.

— О Господи, — сказал он, — мне очень жаль. Правда, Пейтон, мне очень жаль. Могу я что-нибудь сделать?

Я заглянула в сумку, чтобы вытереть чем-то нос, увидела часы, поспешила их накрыть. Алберт Берджер протянул мне платок — я высморкалась; молодой парень, откинувшись на ковер, выкатил глаза на одного из солдат. «Но понимаешь, — услышала я, — я рад, что стал гомосексуалистом. У меня идеальные отношения с Анджело — ну просто идеальные».

— Да, — сказала я Алберту Берджеру, — ты можешь сказать мне, где Гарри. Вот чем ты можешь мне помочь.

— Красавица. Ты такое потерявшееся дитя. Ты хочешь вернуть Гарри, да?

Я сказала:

— Да. Да. О да.

Он хихикнул.

— Такая храбрая новоиспеченная девица. Ты многого хочешь. Могу я высказать предположение — об этом мне рассказал, конечно, не Гарри, а крошка Лора, которая наконец склонила меня предложить тебе это, — так вот, могу я предложить тебе освободить свой дом от молочников, как ты могла бы освободить его от тараканов, тогда, я не сомневаюсь, твой Гарри займет другую позицию. Ведь Гарри такой замечательный малый, у меня были такие надежды…

«Нет», — подумала я. В другом конце комнаты Эдмония Ловетт, кряжистая женщина в зимнем твиде, тяжело поднялась на ноги, поправила свои крашеные хной волосы.

— Почему он встречается с ней, — пронзительным голосом произнесла она, — когда он может встречаться с дамой, прошедшей психоанализ, как я, которая может достичь климакса?

Я видела, как она, пошатываясь, подошла к фонографу, поставила пластинку — блюз «Ванг-Ванг», но наблюдала я за ней с минуту сквозь воду, мое потопление, подводный погреб, какие-то карлики на полу, и все залито прозрачным, водянистым светом. Голоса звучали словно со дна моря: Алберт Берджер сказал, что я должна изгнать своих молочников, но ведь он не знал, да и не мог слышать, как я, где-то в занавесях за моей спиной суету и шебуршение нелетящих крыльев. Алберт Берджер, должна сказать, неужели ты так и не узнаешь, каково это — лежать в чужой постели с чужим человеком и в чужой стране; нет никакой угрозы в том, как они передвигаются, с такой опаской — они шагают по потемневшему песку на упругих ногах, вытянув шею, величественные и царственные, взъерошив свои прелестные перья. Так что, даже прижав к себе его жаркую, недружелюбную плоть, ты не можешь найти покоя на заре, а крепко смыкаешь веки, чувствуешь его Христофора на своей груди, но даже и тогда они преследуют тебя по поляне, нелюбопытные и скучающие, словно короли в перьях. Алберт Берджер, о Господи! Я готова громко запротестовать: я что, не знаю собственных мучений и злоупотреблений мной? Сколько раз я ложилась и грешила из мести, говоря: «Значит, он не любит меня, а вот тут, который любит», — потом засыпала, и мне снились птицы, а потом просыпалась, открывала один глаз на знойную безрадостную зарю и думала: «Моя жизнь не знала отца, любая дорога может привести к любому концу»; думала о доме. Я не стану молиться полипу или медузе, как не стану молиться и Иисусу Христу и лишь той части меня, которая была неиспорченной, а теперь утрачена, когда он и я ходили по берегу моря в направлении Хамптона и собирали ракушки. Однажды он обнял меня и дал мне выпить пива, и я услышала ее голос из-за мимоз: «Позор, позор, позор».

— Стыдно, красавица, — сказал Алберт Берджер со ртом, полным мартини. — Почему ты так терзаешь этого чудесного парня? Страссмен сказал только, что у тебя опасная рассеянность или же ты психогенетически не способна быть сексуально верной…

— Замолчи-ка, — сказала я.

Он причудливо поднял вверх палец, этакий бледный Ишабод Крейн, готовящийся произнести речь, но тут появился Ленни, в рубашке с рукавами, закатанными на его красноватых загорелых руках.

— Привет, милочка, — любезно произнес он. — В чем дело? Ты выглядишь совсем паршиво.

— Ленни, скажи мне, пожалуйста, где Гарри, пожалуйста.

Я взяла его за пальцы, моя сумка упала на пол со страшным лязгом — я увидела сквозь воду вытаращенные глаза — они настороженно, как испуганная пучеглазая рыба, смотрели на меня с пола сквозь кольца дыма, тянувшиеся словно морские водоросли. Будильник, однако, зазвонил, хоть и заглушенный сумкой, но громко. Я потянулась к нему, услышав в комнате медленно нараставший смех. Тут я нашла кнопку и выключила звон. Ленни, рассмеявшись, сел рядом со мной.

— Что там у тебя, лапочка? — спросил он. — Мина с часовым механизмом?

— Нет, — сказала я, — часы. Для Гарри и для меня. Это подарок.

— О, — произнес он. Улыбка исчезла; он по-доброму, но с подозрением посмотрел на меня. — Ты собираешься подарить это ему сегодня, Пейтон? — спросил он.

— Да, — сказала я. — Скажи мне, Ленни, где он. Пожалуйста, скажи.

По комнате прокатился смех, затем затих; лица в очках с интересом смотрели на меня. Кто-то прошептал. Кто-то сказал: «Бог мой», — глядя на меня, — те, у кого нет Бога или есть меньше моего, кто автоматически не молится или молится меньше, чем я, кто живет в стране, которой я никогда не увижу снова. Алберт Берджер передвинулся от меня по воде.

— Послушай, Пейтон, — сказал Ленни. — Почему бы тебе не переехать на Корнелия-стрит и не пожить немного с Лорой? Ты выглядишь безусловно ужасно. Что ты делала? Судя по виду, ты будто две недели пила! — Он помолчал. — Я обещал Гарри, что не скажу. Все так просто. Пойди поживи с Лорой…

— Нет, — сказала я, дернув его за рукав. — Нет, Ленни, пожалуйста, скажи мне, где он. Пожалуйста, скажи.

— Я не могу.

— Пожалуйста, скажи.

— Я не могу. У тебя такой вид, точно тебе необходимо поесть. Пойди скажи Лоре, что я велел приготовить яичницу с беконом…

— Но Лора меня больше не любит, — сказала я, — так что я не могу.

— Она действительно тебя не любит, — сказал Ленни. — Она просто разочаровалась в тебе, и ты раздражаешь ее, как всех…

— Ох нет, — сказала я, но нет, нет, даже Ленни, он не понимает. Так что я скажу Ленни: «Подожди, я расскажу тебе о страдании». — Мне жаль, Ленни, что я такое наделала, сегодня я пытаюсь очиститься от молочника и от моей вины. — Неужели он не понимает? Но я сказала: — Прошу тебя, Ленни, я тону.

Он взял меня за руку и заглянул в мои глаза — это был разочарованный взгляд, сверхраздраженный, но не полный отвращения.

— Пейтон, честное слово, пожалуйста, не устраивай нам сегодня все снова. Право же, Пейтон…

— Но я тут, Ленни, — сказала я.

— Ты можешь винить его, — спросил он, — действительно можешь его винить? Да он сделал для тебя все, что мог. Он чуть не заболел от волнения, он похудел, он чуть не сломался. Всякий раз, как ты возвращалась, он выслушивал тебя, соглашался с тобой. Потом ты начинала все сначала — со своими поддельными чеками, со своим Тони или с этим малым — Сандерсом. Ты даже не держалась за Страссмена. И самое ужасное, Пейтон, — то, что несмотря на все, что ты творила, он по-прежнему любит тебя. Но он просто не может больше это выносить…

Ленни всегда первым все понимал, но сейчас он не понимает, а я не могу рассказать ему все, причину; когда я легла в Дарьене с Эрлом Сандерсом, мне это было неприятно — на террасе, лежа на том одеяле, я почти не слышала раздутые, шуршащие крылья, поскольку меня волновало другое: я жалела, что так наказываю Гарри за его совсем маленький проступок, а там пахло краской перил на террасе, и я думала о давно минувших летах. Однажды мы спустились вниз — туда, где на берегу красили лодку: я помню руку зайки и то, как песок забирался между пальцами моих ног, — краска была химическая и раскаленная на жарком летнем воздухе, а в море купальщики, и чайки летают в слепящей голубизне. Он тогда сжал мою руку, и я подумала: «Я запомню это навсегда». Но раздался стук в дверь, и индус Сирил открыл, впустив прямоугольник света. Там стоял тот шофер — Стэнли Косицки; он сказал:

— Вон та дама — она должна мне пятьдесят центов.

А я совсем забыла об этом.

— Ленни, — сказала я, — я забыла. Это шофер такси. Я должна ему пятьдесят центов, а у меня только тридцать. Вот. Можете доплатить ему остальное?

Ленни посмотрел на меня с разочарованием и отвращением.

— Господи, Пейтон. Ты берешь такси, когда у тебя даже на метро денег нет, а потом заставляешь человека ждать. Да что это с тобой?

— Извини, Ленни, — сказала я. — Я правда забыла. Вот, возьми, пожалуйста, тридцать центов и заплати ему остальное. Я тебе верну.

— О, ерунда. — Он встал, прошел к двери, его плечи наконец заслонили сердитое бормочущее лицо шофера. Я отчаянно старалась заставить губы заработать, сказать шоферу: «Извините», но дверь закрылась. Я сидела молча, отклонив сумку вверх, слушая запрограммированное тиканье колесиков, затем в другом конце комнаты я увидела, как Алберт Берджер раскрыл, точно акула, рот в беззвучном смехе, сказал:

— Да ну! И ирония состоит в следующем: при том отвращении, какое мы, человеки, питаем к своему телу, секрециям, и жизненным силам, и плазмам, даже самые слабые продолжают лежать во влажных и пахучих супружеских объятиях. Да ну! И однако же…

И однако сейчас что-то во мне более сильное, чем прежде, потянулось к часам: мы лежали с Гарри на надежных пружинах, подчиняясь точно движущимся колесикам, — так засыпаешь, чтобы существовать в некой стране, где мы снова оказывались молодыми, и нам снились луга или что-то другое, приятное, что появляется на краю сна: собаки, лаявшие однажды в сентябрьских лесах, утки, летящие по небу, и то, как он меня подхватил и понес — о Боже! — когда я была для него Духом Света!

— А теперь, пожалуйста, поступи так, как я тебе говорил, — сказал Ленни, глядя на меня. — Пойди к Лоре и скажи, чтобы она тебя покормила. У тебя голодный вид. Потом отправляйся домой. Я позже поговорю с Гарри. Возможно…

Я сказала:

— Нет, я не могу ждать. Пожалуйста, скажи мне, где он. Он вернется вместе со мной. И часы.

— Что? — сказал он.

Я промолчала.

— Что такое с часами? Почему ты их таскаешь с собой?

— Нипочему. Я только купила их.

— О, — произнес он. — Так что теперь ты…

Я встала.

— Нет, Ленни, — сказала я. — Пожалуйста, послушай меня. Ты должен сказать мне, где он.

— Нет.

— Ты должен, просто должен. Если ты не скажешь…

Он положил руки мне на плечи.

— Ш-ш, лапочка, успокойся. Если я не скажу, то что?

Я отвернулась.

— Я не знаю, — сказала я. — Я…

— Что?

— Я не знаю… убью себя.

Он схватил меня за локоть.

— Послушай, крошка. По-моему, ты в плохом состоянии. Послушай, моя машина рядом, я позвоню Страссмену, и мы возьмем Гарри и поедем в Ньюарк…

— Нет, — сказала я, — он сумасшедший. Страссмен. Он простужен.

— Что? — сказал Ленни.

— Ничего, — сказала я, — я хочу сказать… я хочу сказать: просто скажи мне, где Гарри. — Я повернулась и ухватила его за рукава. — Ты должен, Ленни. Ты должен…

Ленни обнял меня за талию и повел к выходу в коридор. Мимо людей, сидевших на четвереньках, похожих на камни, сквозь подводный, утопающий свет; блюз «Ванг-Ванг» отзвучал, и молодые люди крутили глазами-агатами в кольцах дыма. Значит, теперь в коридор.

— Ладно, — сказал он, — но если он не захочет тебя видеть, обещай, что придешь сюда или будешь с Лорой. Необходимо, чтобы кто-то заботился о тебе.

— Спасибо, Ленни, — сказала я, — ох, спасибо. Пожалуйста, извини меня, Ленни. Ты считаешь, что я плохая?

— Нет, — сказал он, — нет, лапочка. Просто надо, чтобы тебя наставили на путь истинный. Почему ты…

— Почему я что? — поспешила спросить я.

— Ничего, — сказал он.

— Почему я что? — повторила я.

— Почему ты так себя ведешь? Почему тебе надо было сбежать с этим Тони? Вот что доконало Гарри. И меня бы тоже. Почему? Почему? — Голос у него был мягкий, а я, хоть и старалась, ну как я могла говорить с Ленни, когда позади нас, в вестибюле, при его словах безобидно зашагали с важным видом мои бедные, презираемые бескрылые птицы со своими пятнистыми нелетящими крыльями, прошлись по лакированным кресла эпохи Регентства — а вокруг медь, безупречно чистые зеркала; ну как мне все это объяснить? Или когда я вспомнила: «Гарри не любит меня, тогда почему он так кричал на меня за неоплаченные чеки, и за грязь под кроватью, и за то, что я лежала в Дарьене с Эрлом Сандерсом, моей дохлой местью…» Все это действительно было бы трудно объяснить: что я не могла мириться с тем, что Гарри так орал на меня, поэтому я должна была с кем-то переспать, погибая от ненавистного, слыша эхо в ночи: «Что ты хочешь этим сказать, будто я не люблю тебя, Пейтон? Я люблю тебя больше, чем ты способна понять. Просто я не твой отец. Я не могу мириться с такими вещами». Вот оно: эхо моей вины и темнота, порожденная крыльями, — ну как мне объяснить это ему?

— Я не знаю почему, — сказала я. — Я не знаю.

— Не плачь, — сказал Ленни, вынул большой красный платок и вытер мне слезы. — Не плачь, лапочка. Теперь послушай. Гарри пишет картины. Маршалл Фримен дал ему свою студию на сегодняшний день. Гарри — там. Это за углом с Университетской площади. Подожди, я сейчас напишу адрес. — И достав бумажник и кусок бумаги, он стал писать адрес. — Вот, — сказал Ленни. — Теперь обещай мне. Если он не захочет тебя видеть, ты вернешься сюда, или позвонишь мне, или пойдешь к Лоре. Я не могу гарантировать…

— О-о, все в порядке, — сказала я. — Он встретится со мной. Мой Гарри — он мягкий и нежный.

— Запела по-новому, да? — сказал Ленни.

— Да, — сказала я. — Благодарю, Ленни.

Он закрыл за мной дверь — я снова начала потеть, стоя в жарком, безветренном дне. Я пошла на восток. Дома на другой стороне узкой улицы были окутаны тенью — даже на верхних этажах не было света. А на реке — так тихо; точно гудки машин, завыли гудки пароходов: я подумала, что сейчас, должно быть, прилив, они пробираются к морю. Дома тоже бывают приливы, и между дамбой и водой остается не больше двух футов песка, по которому мы осторожно прогуливаемся, подбрасывая ногами плавуны и ракушки; Элла Суон, приходившая в августовскую жару днем стирать, смотрела, подняв руку, чтобы защитить глаза от солнца, на уходившие в море корабли; так однажды Элла, Моди и я медленно шли по траве, слушая, как гудят пчелы в розовом кусте, вдыхая запах моря. Так было однажды. Только я не могу вспомнить, а просто знаю, что рядом росли мимозы, и это было в другое время. Она таким образом заговорила об этом: «Когда ты дала ей упасть, когда ты дала ей упасть». И мимозы, щупающие в жару воздух, протянув бледные веточки, словно водянистые руки: — «Когда ты дала ей упасть». И Страссмен сказал: «Птицы?» И я сказала: «Тогда не было птиц», — поскольку птицы были в другой раз, когда я была виновата в другом, когда я спала со всеми недружелюбными мужчинами. «Птиц не было», — сказала я. «А что было?» — спросил он. Вот этого я не могла припомнить, не могла рассказать Страссмену об этом отчаянии, таившемся в запахе мимоз и моря где-то вне моего понимания. «Ты дала ей упасть». Но это было не так. «Возможно, ты и не дала ей упасть, но все равно ты опасно рассеянна». А потом он начал со мной играть, этот мерзавец психоаналитик. Я сказала, что вся надежда не на память, а на хитрое темное чрево, и он сказал: «Я это и имею в виду — вашу абстрагированность», — но неужели он и это не понимал? Почему, думая о ней, я всегда думала о блаженной Беатриче? Вот что мне хотелось бы понять, доктор Ирвинг Страссмен, и, пожалуйста, уберите этот глупый «клинекс» от своего носа; может, это потому, что однажды, когда нас несло, словно лепестки, по годам нашей невинности, он сказал, что у меня две героини: одна — прекраснее вечернего воздуха, одетая красотою тысячи звезд, другая — благословенная Беатриче. О, Вечный Свет, всепонимающий, струящийся на тебя саму. Что-то в этом роде. Но путано. А когда он сказал: «Святая Елена, дай мне бессмертие поцелуем». Тогда я заплакала. А Страссмен сказал: «Но тут нет никакой связи». Как могла я рассказать ему про мимозы, про свет, падающий из дома, и про пчел, решительно летящих по пропитанному солью воздуху? «Ты дала ей упасть», — сказала Элен. Тогда я пошла одна вниз, к дамбе; потом пришел зайка и взял меня за руку — мы смотрели, как на залив опускается тьма, и я думала о бабушке с табаком за губой. Schlage doch, gewünschte Stunde.

— Тебе плохо, дорогая?

Я прижалась головой к калитке, а тут вышла пожилая женщина с собачкой на поводке и постучала мне по плечу. Я молчала.

— Могу я помочь тебе, дорогуша?

Я подняла на нее глаза. У нее было широкое веселое лицо и голубые глаза.

— Тебе плохо? — спросила она.

— Да, — сказала я, — голова болит.

— Бедная дорогуша, — сказала она, — подержи Бастера, и я принесу тебе аспергум.

Я взяла поводок, держа его вместе с сумкой.

— Это как жвачка, но там есть аспирин. А теперь положи его в рот. Почему ты не пойдешь домой и не ляжешь?

Я положила жвачку в рот и стала жевать, чувствуя вкус мяты.

— Я пойду, — сказала я. — Спасибо большое.

— Не за что, — сказала она, — просто поезжай домой и отдохни. Я тебя сейчас выведу из калитки.

Собачка обнюхала мои пятки, я вышла на улицу.

— А теперь делай то, что я сказала, — сказала она, улыбаясь из-за калитки.

— Хорошо. Спасибо вам. До свидания.

Я выплюнула жвачку в канаву — на решетке висел обрывок газетенки: «ЖЕНА РАНИТ ЛЮБОВНИКА, СМОТРИТ, КАК ОН УМИРАЕТ», — порыв ветерка подхватил его и понес. Я перешла через улицу на зеленый свет — ветер трепал мою юбку, но это был горячий бриз, наполненный каким-то удушающим паром и запахом пекарни, и я еще больше вспотела, потом бриз улегся. Я посмотрела на адрес, который дал мне Ленни, — там было сказано «15», и я шла по кварталу на юг, поглядывая вверх — 21, 19, 17, цифры уменьшались. Тут я подошла к номеру 15 и подумала: «А что, если часы снова, что, если благословенные, чудесные, закрытые, теплые часы. Что, если он не оценит их стоимости и жертвы: тридцать девять долларов девяносто пять центов, наше чрево все в драгоценных камнях и сохранности. Предположим. Просто предположим». Но я не хотела думать об этом. Я поднялась по трем кирпичным ступенькам, толкнула дверь и вошла: на почтовом ящике — «Фримен, первый этаж, в конце». Я нажала на звонок и стала ждать, но я прождала даже меньше того, чтобы в голове сложилась мысль, поскольку звонок тут же сработал, под моей рукой раздался звон, зашевелилась заключенная гремучая змея. Я вошла и пошла по коридору, мимо фриза из плиток, стола, заваленного почтой, зеркала, в котором я увидела себя, ошарашенную, с синяками под глазами и растрепанную, — я пошла дальше, вдыхая сквозь обои в хризантемах запах других жизней. Я тону. Я приостановилась: «Пожалуйста, пусть он скажет „да“». Потом пошла дальше и наконец дошла до двери. Я нажала на звонок, услышала, как внутри мрачно прозвучало: бинг-бонг-бинг, степенно и торжественно, как в церкви, вне моей души.

— Кто там?

Я не отвечала: стояла, прижав голову к двери, и слушала, как испуганно колотится мое сердце, часы тоже тикают у моей груди в целости и сохранности.

— Какого черта, кто там? — Затем шаги по скрипящим плитам.

— Да? — сказал он.

Я молчала из страха, что он… Что, если он… Неужели он не может понять моей чудесной выдумки, взлета замкнутой в темноте души, освещенной в бесконечной ночи лишь драгоценными камнями? Признаюсь, я в экстазе от этого: я думаю — пока он стоит, на секунду отделенный от меня тончайшей дубовой панелью, — о нас, как мы беззаботно летим среди драгоценных камней и колес во времени, тикающем, словно это музыка, только еще лучше, укрытые от солнца и от смерти.

— Да кто это, черт побери? Говорите же.

Я затаила дыхание. Но да. Он распахнул дверь и стоял молча, глядя на меня, напряженный и мрачный — я увидела, как на шее у него пульсирует вена.

— Это я, — сказала я улыбаясь, — вернулась в страну живых.

— Вы ошиблись домом, — сказал он. — Нам никто не нужен. — За ним в комнате стоял мольберт и картина, окна были открыты угасающему свету. На лбу у него была синяя масляная полоса, и на ней крошечными капельками выступил пот. И он сказал: — Почему вы не уходите?

А к этому я была тоже готова; я сказала:

— Я принесла тебе подарок.

— Вы хотите сказать: подкуп?

— Нет, — сказала я, — подарок. Могу я войти?

— Нет, — сказал он, — я работаю.

Он начал закрывать дверь, и мне горло сдавил страх; я сказала:

— Я тебе не помешаю. Я буду сидеть очень тихо.

— Нет, — сказал он, — отправляйтесь к вашему итальянскому дружку.

— Я тону, — сказала я и взяла его за локоть; он отдернул руку.

— О Господи, — произнес он, — пойдите к Страссмену или к кому-нибудь еще…

— Гарри, — сказала я, — выслушай меня, прошу…

Он впустил меня в комнату, повернулся ко мне спиной и подошел к мольберту; дверь за мной захлопнулась, я пошла по полу, держа мои часы. Он писал старика. Древний монах или раввин в серых и темно-синих тонах, морщинистый и изможденный, воздел к небу гордые, трагические глаза; позади него были развалины города, разрушенного, опустошенного, горы раскрошенного цемента и камня, блестевшего под светом наполовину спрятанного заржавевшего фонаря, словно в последних, угасающих сумерках Земли. Это было мертвое и забытое место, однако сохранившее известное радужное, неустойчивое величие, и на этом фоне глаза старца гордо смотрели вверх, обращенные, возможно, к Богу, а возможно, просто к заходящему солнцу.

— Чудесная картина, — сказала я.

Он никак не отреагировал, взял кисть и провел серую полосу по разрушенному городу.

— Я считаю, что это замечательно, — сказала я.

Он по-прежнему молчал, продолжая писать, только туфли его заскрипели по полу. Я села на стул и стала за ним наблюдать. А в саду декоративные деревья еле слышно шелестели в душном воздухе; среди листьев шуршали, чирикая, воробьи, а издали доносились крики детей, словно что-то забытое. Я сказала тогда:

— Вернись, дорогой.

Он молчал.

— Вернись, — сказала я. — Прости меня за то, что я наделала.

Он по-прежнему молчал; развалины под его рукой беззвучно приблизились. Он продолжал писать. Я вспомнила про часы, вытащила их из сумки.

— Послушай, дорогой, посмотри на часы, которые я нам купила. Ты всегда жаловался, что те старые часы все время запаздывают. А теперь — смотри.

Он не произнес ни слова.

— Смотри, дорогой, — сказала я, — столько драгоценных камней, и в сохранности. И тут же подумала: «Почему в сохранности, почему?»

Он повернулся, держа в воздухе кисть, с которой упала капля синей краски.

Посмотрел на часы. В тишине мы слышали, как они тикают, а также слышали воробьев, далеких детей.

— Ты купила их в «Мэйси», — сказал он, — и они стоят тридцать девять долларов девяносто пять центов. Верно?

— Да.

— И ты заплатила за них чеком.

— Да.

— И чек взлетел выше воздушного змея, — сказал он, поворачиваясь обратно к мольберту. — Очень благодарен за подарок, за который я заплатил из нашего общего, кавычки, банковского счета, кавычки. То есть бывшего банковского счета: на нем ничего нет.

— Ох, — произнесла я, — ох, — выслушав эти слова, брошенные им через плечо. Я не видела выражения его лица, только слышала его слова — горькие, и гневные, и полные презрения, — и смотрела на часы, которые полетели на землю, и чувствовала себя такой же раздавленной и изуродованной среди отчаянно разъехавшихся, жестоко изуродованных рычажков и колесиков. И тем не менее: — Ох, — произнесла я, — ох. — Затем сказала: — Мне жаль, Гарри, право, жаль. Я не знала. Я купила их в подарок тебе. Я получу какие-то деньги от зайки.

Я была снова спасена: часы ходили, пролетев в пространстве, Гарри и я; «они были на волосок от гибели», подумала я.

— Почему? — сказал он и со злостью повернулся, крепко держа кисть. — Почему, почему, почему? Почему, Пейтон?

— Что — почему, дорогой? — спросила я.

— Почему ты так поступаешь? Намеренно, без малейшего чувства вины? Как ты можешь так поступать?

— Я не знаю, — сказала я. — Я забыла.

— Так ты сказала, твой зайка заплатит за это, — сказал он. — Что ж, хорошо, чтобы кто-то заплатил. Мне пришлось занять у этого осла Берджера, чтобы закрыть чек. Да что с тобой?

— Извини, — сказала я, — больше такого не будет.

— Нет, — сказал он и вернулся к мольберту, — такого, безусловно, больше не будет.

А я прошла мимо него к окну, и внутри снова зашевелился страх. Я не могла ни о чем думать: тихо шелестели листья декоративных деревьев, обращая свою белесую оборотную сторону к умирающему солнцу. По забору прокралась кошка, и женщина, стоявшая, закутавшись в наброшенную на плечи шаль, в саду среди флоксов, и роз, и малиновых цинний, окликнула ее: «Тоби!» Я не могла ни о чем думать, вечер частично уже накрыл тут дорожку, и мне показалось, что я услышала вдалеке гром, но это было что-то другое — поезд подземки, или грузовик, или маловероятные причудливые орудия. И тут я сказала, не подумав:

— Вернись ко мне, Гарри.

За моим плечом послышался голос.

— Чтобы жить втроем? — спросил он. — Это будет премило. Правда, тогда у нас будет бесплатное молоко. Уверен.

И я сказала очень медленно:

— Но неужели ты не понимаешь, дорогой? Тони — это ничто, совсем ничто. Мне очень жаль, право, жаль, и я тебе об этом уже говорила. Я разозлилась на тебя, потому что ты, знаешь ли, был прав. Я действительно зависела от тебя во всем и была избалованным ребенком, и вообще. Но я обозлилась, потому что это была правда, неужели непонятно? И я тебе немножко отомстила, когда ты обиделся и ушел. Жестоко было так поступать, — я знаю, но прости меня…

— Все это ты мне уже говорила, — сказал он, и я услышала, как голос его стал более напряженным, гневным и горьким. — Послушай, Пейтон, я пытаюсь работать, пока еще светло. Почему ты не уходишь?

— Нет, Гарри, — сказала я и повернулась. — У нас могли бы быть дети…

— Эти слезы вряд ли помогут тебе со мной, детка, — сказал он. — Мы могли иметь детей год назад, но вту пору ты заявила, что я такой ненадежный и не смогу быть хорошим отцом…

— Это было в ту пору… — начала было я.

— Это было в ту пору, — сказал он, — когда я понял правду и сказал тебе об этом: ты абсолютно не способна любить. А-а, да к черту все. — Он швырнул на пол кисть. — А теперь не будешь ли любезна… — начал он.

Но я сказала;

— Дети, Гарри, мы могли бы… — Не успела я это произнести, как снова вспомнила одновременно с раздавшимся где-то за стенами, с которых осыпалась штукатурка, под потолком в водяных подтеках, шуршанием нелетящих крыльев. Они явились с песка.

Громко я произнесла:

— Защити… — но не закончила, вторично вспомнив свою вину, о которой я даже Гарри не сказала: о том, как врач безжалостно щупал инструментом, и у меня защипало внутри. — Ох, Гарри, — сказала я, — прости меня за то, что я натворила.

— Защитить тебя от чего? — спросил он. — От молочников, от писателей-детективов?

— Нет, — сказала я, садясь на подоконник, — от меня.

Он смягчился.

— Где ты подобрала свой странный кодекс этики? — сказал он. — Что произошло с тобой? Если бы я мог помнить тебя такой, какой ты была когда-то, это было бы отлично. По крайней мере я мог бы держать себя в руках. Но я не думаю, что я мог бы даже помнить то время. Когда у тебя по крайней мере были идеалы, которые не являлись продуктами мифов или сказок. То время, когда ты была моим эталоном и я был настолько глуп, что говорил себе: девушка с таким прелестным лицом и телом, как у тебя, не может не быть прекрасной и внутри. Что же случилось с тем временем, моя утраченная леди, моя благословенная Беатриче?..

— Не надо, — сказала я, — пожалуйста, не надо так говорить, дорогой.

— Я, видимо, был дураком, — продолжал он, — при всех своих. В душе. Я игнорировал их. Когда ты пилила, и пилила, и пилила меня за мое так называемое внимание к другим женщинам. Когда ты была так чертовски хороша, что, находясь с тобой в одной комнате, я испытывал такой прилив страсти, как мог я убедить тебя, что у меня не было никаких намерений в отношении других женщин, этой идиотки Эпштейн? Я не мог. Что ж, ей-богу, в последние два месяца у меня были такие намерения. Залогом твоя сладкая жизнь — были. Хочешь знать, сколько раз я имел…

— Нет, Гарри, — сказала я. — Пожалуйста, не надо.

— Можешь плакать, пока голова не отвалится, — сказал он. — Сапог с чужой ноги. Разве это не метафора?

— Да, — сказала я.

Тогда он замолчал — его немного трясло, и он играл кистью. Мы оба молчали не более пяти секунд, а я пыталась думать, наблюдая за ним: неужели он не понимает, неужели я не могу убедить его, что вместо радости я испытывала такую агонию, ложась со всеми этими другими, неприязненными мужчинами, как действовали на меня джин и чувство вины, перья, шуршащие в темноте, чувство, что я тону? Потом я сказала бы ему: «Ох, мой Гарри, мой потерянный милый Гарри, я блядствовала в темноте не потому, что хотела, а потому, что наказывала себя за то, что наказала тебя, однако что-то более сильное, чем думы или память, и более мрачное, чем то и другое, движет мной, и ты не узнаешь об этом, поскольку, проснувшись, еще не совсем я от всего этого отошла».

— Нет, зайка, — сказала я. Этот страх. Я заговорила: — Пожалуйста, не злись на меня сегодня, дорогой. Я не способна это вынести. Зайка заплатит за часы.

— Часы-ши-ши, — сказал он. — К черту часы. За них заплачено. Я вот что хочу знать: я все еще должен платить ренту за тебя и за Тони?

— Нет, не говори так.

— Мне совсем не нравится так говорить, — сказал он. — Я предпочел бы говорить о совсем других вещах. Я хотел бы сесть, как, бывало, мы раньше сидели, и разговаривать о цвете и форме, и об Эль Греко или даже просто о том, в каком магазине продают лучшее мороженое. Как бывало. Благословенная Беатриче…

— Не надо, — сказала я.

Он продолжал:

— Я о многом хотел бы поговорить. Ты хоть понимаешь, к чему пришел мир? Ты хоть понимаешь, что в великом американском государстве за эту неделю погибло сто тысяч невинных жизней? Знаешь, было время, когда я думал по какой-то причине — возможно, просто чтобы сберечь твою несравнимую красоту, — что я смогу провести жизнь, удовлетворяя твои нужды, терпя твои подозрения, и недоверие, и все остальное, плюс видя, как ты в порыве раздражения даешь себя уложить другому. Есть другое, чем я намерен заниматься. Помнишь цитату из Библии, которую ты любила приводить: «Как долго, о, Господи?» Или что-то в этом роде…

— А ты вспомни, как коротко мое время, — сказала я.

— Да, — сказал он. — В общем, вот так я настроен. С твоей помощью, думал, я многое вынесу, ноты не помогла мне. Теперь я иду по жизни один. Я не знаю, какую пользу это принесет кому-либо, кроме меня, а я хочу рисовать и рисовать, потому что я считаю: в нас сидит какая-то мучительная боль. Назови меня разочаровавшимся, блаженным, ренегатом, красным и как-то еще, ноя хочу своими руками выбросить из себя эту боль и породить красоту, потому что только это и осталось, а времени у меня не много…

— Я помогу тебе, — сказала я. — О, Гарри, я помогу тебе.

— Глупости, — сказал он. — Если бы это было впервые — возможно: я был тогда еще дурак дураком. Но это не впервые, а в четвертый, или в пятый, или в шестой раз — я уже потерял счет.

— Это красивая картина, — сказала я. В сумеречном свете трагичное лицо по-прежнему смотрело в небо среди отбросов и камней, в последних, угасающих сумерках, гордо и безбоязненно, мой Гарри. Кто знает о нашем последнем конце, когда нас вышвырнет из центра мироздания во тьму, в вечный космос; однажды он сказал, что мы маленькие, слепые морские существа, зацепившиеся, извиваясь, за скалу жизни и ожидающие финальной затопляющей волны, а вот мой Гарри… кто может показать глаза мужчины, бесконечно обращенные вверх, к своему взлетающему духу?

— В ней чувствуется вера, — сказала я, — или что-то. В ней…

— Пора поверить, — сказал он. — Ты так не считаешь? А пора бы знать.

— Да, — сказала я, — когда-то верила. Когда мы гуляли по песку и собирали ракушки.

— Кто? — сказал он. — Ты с Сандерсом в купальной кабине? В Ри?

— Нет, — сказала я. — Зайка и я.

— Ты и твой чертов папаша, — сказал он.

— Да, — сказала я, все это время ни о чем не думая. А потом сказала вот это: — Я бы хотела, чтобы ты взял часы. Даже если ты купил их. Там внутри — ты знаешь? — Я взяла его за рукав и притянула к себе, почувствовав запах пота и краски, благословенной плоти. — Смотри сюда, — сказала я и указала на дырочку в будильнике. — Смотри, знаешь? — Знаешь что? Мы можем залезть туда, внутрь, и весело поплавать. — Тут я рассмеялась, очень громко, не знаю почему. — Мы с Гарри среди пружинок и камешков. Там будет так безопасно, будем плавать вокруг и вокруг на главной пружине. Мужчина сказал, что там внутри есть и драгоценные камни, пятнадцать штук. Ну не чудесно ли будет, Гарри?..

Но я почувствовала на своем локте его руку, которая крепко держала меня; он сказал:

— Пейтон, не говори больше. Что с тобой, лапочка? Послушай, что-то с тобой совсем нехорошо. Ты вся трясешься.

— Да, — сказала я, — часы…

Только…

— Садись, — сказал он. — Сядь тут и подожди минутку. — И он толкнул меня на стул. — У Маршалла тут где-то есть фенобарбитал. Подожди минутку… — Он двинулся было от меня, но я взяла его за руку.

— Нет, — сказала я, — все в порядке, дорогой, я буду в порядке. Я просто испугалась.

— Чего? — спросил он.

— Я не знаю, — сказала я.

— Ты принимала наркотики? — спросил он.

— Нет, — сказала я, — этот порок я не освоила.

— Ну так отдохни минутку, — сказал он. Потом произнес: — Ужас, ужас, ужас! — Его голос за моей спиной звучал громко, взволнованно, как и звук его встревоженных каблуков по скрипящему полу; я сидела, дрожа, и теперь возник спазм, и внутри нарастала боль, раздиравшая все органы — почки и желудок, и все вообще, и я вдруг согнулась пополам, видя, как темнеет свет, становится багровым над накрытой зонтом водонапорной башней, как отчаянно залетали, кружа, голуби, а вдали вроде раздался гром или это был грохот орудий? — Ужасно, — сказал он.

— Что? — спросила я. Боль отступила, ушла.

— То, что произошло с нами, — сказал он. — Вот что ужасно. Вот что.

— Я должна повидать Страссмена, — сказала я.

— Я думаю, да, — сказал он. — Почему ты не позволишь Ленни снова отвезти тебя туда? В понедельник.

— Это будет слишком поздно.

— Что? — сказал он. Он сел и взял мою руку.

— Я хочу сказать, — начала я. — Ох, дорогой, это не то, что мне нужно. Мне нужно! Мне нужно…

Он сжал мою руку.

— Успокойся, дорогая, успокойся.

— Хорошо, — сказала я.

И он сказал:

— Я с тобой, детка. — И снова: — Я с тобой, детка, — и погладил мою руку.

— Со мной беда, — сказала я, хотя, несмотря на это «я с тобой, детка», я чувствовала все то же отчаяние — не лучше и не хуже, — и это было странно, я этого не ожидала, а представляла себе, как будет расцветать радость, как мы поцелуемся или еще что-то, замрем в часах, и не будет ни страха, ни опасений, ни боли. Свет в небе менялся, по саду пошли тени — там кошка, растянувшись, спала в сумерках, и женщина в шали ходила, собирая цветы — гвоздики. Молодой мужчина вышел из дома и, зевнув, посмотрел на небо, протер очки, снова вошел в дом. Воздух был разгорячен от чувства вины; я потела. «Вот что, Гарри, — хотела я сказать, — почему ты такой со мной? Не из-за твоей же маленькой измены, право, я тебе чуточку отомстила, а просто потому, что ты всегда меня не понимаешь. Меня. О да, все началось с того, что ты положил руку на зад Марты Эпштейн, так что мне приятно было лечь там. Однако за этим всегда следовала вина: о Господи, неужели ты не способен был понять, как я страдала от пытки, которую я устраивала себе, насилуя себя? Почему ты не понимаешь меня, Гарри? Почему? Почему? Вот что меня на самом деле беспокоило, а не то, что ты должен смириться с тем, как я себя веду. Конечно, нет. Но что сделано, то сделано, ты должен постараться понять меня, потому что это не память или мечта и много мрачнее того и другого, и однажды, когда ты на меня рассердился зато, что в уборной не было туалетной бумаги, я готова была выпрыгнуть из окна — такой я чувствовала себя потерянной и бездомной, и вообще. Так что когда я приду к тебе, крича, что тону, и ты меня не поймешь, мне придется вернуться назад и накричать на него, задыхаясь от запаха молока. О, скажу я, ты никогда не понимал меня, Гарри, не понимал, что я грешила не из мести, а лишь затем, чтобы лечь в темноте и найти где-то в сплетении снов нового отца, новый дом. Докучливые птицы — они и наполовину не такие скверные, как ты со своим отсутствием понимания». Я отдернула руку.

— Ты просто никогда не пытался посмотреть с моей стороны, верно? — сказала я.

Какое-то время он молчал. Я решила, что он ничего не скажет. А он сказал:

— Что ты хотела дать мне понять?

Тут я пожалела, что сказала это: как всегда, я раскрываю рот и произношу раздраженные слова, не прошедшие через мое сознание, измышленные лишь той частью меня, над которой я не властна: моей виной.

— Что ты хотела дать мне понять? — повторил он монотонно.

— Я хотела, — сказала я, и я понимала, что надо продолжать, однако неужели даже теперь не избежать этого? — Я хотела сказать, Гарри, неужели ты не понимаешь? Все это, как оно ни скверно, просто реакция на то, что ты никогда не понимал меня. И не пытался.

Он встал.

— Это я-то не пытался? — сказал он. — О чем ты говоришь? Значит, не пытался! Да я два года только и делал, что старался понять тебя…

И я подумала: «О Иисусе, я сказала это, а ведь думала совсем другое, и теперь этих слов уже не взять обратно, а надо продолжать».

— Я хотела сказать, дорогой, — пожалуйста, не сердись, — я хотела сказать, что всякий раз, как я срывалась, в этом была не полностью моя вина, понимаешь? Вспомни Марту Эпштейн… — Я почувствовала, как меня всю передернуло от собственных слов, а потом его вздох.

— Ох, право же, Пейтон, я заболею от тебя. Это все, ради чего ты пришла сюда, — чтобы осложнить мне жизнь?

— О нет, дорогой, — поспешила я сказать. — Нет, не сердись. Пожалуйста, не надо. Просто я хотела сказать, что ты… что я бывала виновата, но я никогда ничего не делала, если ты не давал мне к этому повода. Когда я чувствовала, что не могу на тебя положиться или когда ты становился циничен…

— Циничен! — воскликнул он. — Кто же из нас циничен? Ты что, пытаешься сказать мне, что из-за нескольких случаев, когда я не выполнял твои малейшие причуды или не баловал тебя до полусмерти, ты имела право наставлять мне рога и, по сути дела, у меня на глазах! Почему, черт побери…

— Гарри, — сказала я, — не злись. Пожалуйста…

— Ужас! — произнес он. — Нет, это правда. Ты просто не можешь любить. Ты являешься сюда под предлогом извиниться и покаяться, а на самом деле хочешь, чтобы я сказал тебе, что это я должен стать на колени и просить у тебя прощения за грехи, которых не совершал. Ведь так, Пейтон, так?

— Да, — сказала я. — То есть нет. Нет, Гарри, пожалуйста, поверь мне…

Но он сказал:

— Почему ты не уходишь? Убирайся.

— Ох, Гарри, — сказала я, — ты просто не понимаешь.

— Можешь высушить свои слезы, детка, они на меня не действуют. Убирайся.

— Нет, — сказала я.

— Убирайся, — сказал он, — убирайся к черту отсюда, шлюха.

— Ох, Гарри, — сказала я, — опять ты за свое. Я же не такая. Если бы ты хоть понимал…

— У меня достаточно понимания, — сказал он. — В данный момент я понимаю: ты хочешь, чтобы я стал таким, каким ты видела меня многие месяцы. Чтобы посадил тебя к себе на колени и обнял своими сильными руками и сказал тебе, что был не прав насчет грязи под кроватью, что я был не прав, требуя, чтобы ты прекратила мотовство, что я был не прав, не позволяя тебе погубить нас обоих, будучи испорченным, избалованным ребенком, так что у тебя неверное представление обо мне. А теперь убирайся отсюда.

Я протянула к нему руки.

— Убирайся.

Они явились на краю моего сознания — бескрылые птицы: эму, и дронты, и страусы, и моа, чистящие свои перья при свете пустыни, страны дремы, пугающей меня, где я всегда лежала бы и дремала. Неужели он никогда больше не придет защитить меня от моего греха и вины? Я видела, как они степенно, горделиво расхаживали в дальних углах комнаты, у края стен, сквозь составленные рамы для картин, — все такие серьезные и неопасные в затопленном и удушливом воздухе. На улице воробьи чирикали и махали крылышками; кто-то крикнул вдалеке; я протянула руки.

— Убирайся отсюда, — сказал он.

— Я тону, — сказала я. — Помоги мне, Гарри.

— Убирайся.

Я встала.

— Я никогда не сумею набраться сил, чтобы снова прийти, — сказала я.

— Вот и хорошо.

Я прошла мимо мольберта, мимо разрушенного города, пыльных сумерек, трагически поднятых глаз.

— Не вынуждай меня уйти, — сказала я. — Такая красивая картина. Я помогу тебе.

Отклика не было; он стоял у двери, бессознательно застыв в позе, которую первым счел бы смешной: одна рука на ручке-шарике, чтобы открыть дверь, другая вытянута и указывает вниз, на коридор, — в позе классической и торжественной, карикатуре на отца, повелевающего мотовке, беременной дочери: уходи и никогда больше не возвращайся.

— Убирайся. — Лицо у него было красное, злое, упрямое. — Ничего хорошего из этого не получится, — сказал он. — Я пытался. Я много раз проходил через это.

— О’кей, — сказала я. Моя гордость. Потом я сказала: — Мне кажется, ты попытаешься понять. Я никогда так не поступала, кроме тех случаев, когда…

Он взял меня за локоть и подтолкнул к коридору.

— Хватит, — сказал он. — Тони тебя поймет. Расскажи Тони. Или расскажи своему старику — он посадит тебя к себе на колени и скажет, какая ты хорошая девочка. Что же до меня, то я этою набрался по… — И дверь за мной захлопнулась.

Я стояла в коридоре, держа сумку; его последние слова «по самое горло» прозвучали еле слышно, заглушенные стенами. Я высморкалась в платок, стояла и слушала его удаляющиеся, поскрипывающие по полу шаги. Потом шаги вернулись. Я затаила дыхание. Он открыл дверь и сказал:

— Вот, возьми свои часы.

Я почувствовала, как мне вложили их в руку — круглый полированный металл, рычажки и колесики, чтобы ими управлять; затем дверь закрылась, шаги стали удаляться, он ушел.

Я застучала в дверь:

— Гарри, впусти меня! Впусти меня! — И стучала, пока не поломала ногти. — Впусти меня, Гарри. Я буду хорошей девочкой!

Он не отвечал. Я пошла по коридору и вышла на тротуар, пошла на север, мимо цветочного магазина, где были выставлены красные канны, словно флаги в сумраке. В магазине горел свет, и я купила за монетку нарцисс и приколола его себе на грудь. Женщина была маленькая и полненькая, с веснушчатыми руками.

— Вы не хотите воспользоваться моей гребенкой? — спросила она.

— Нет, спасибо, — сказала я.

Я вышла на улицу, у меня не было ничего, включая часов, — их я отнесла в водосток у края тротуара. Я наклонилась и, вытащив их из сумки, поднесла к уху — в последний раз услышала их тиканье, весь мой порядок и всю мою страсть, собранные в этот шарик из атомов в обморочном, дремотном, вечном свете. Затем я швырнула их в водосток, услышала, как они загрохотали по занесенному туда гравию и мусору и со всплеском исчезли в глубине. Я выпрямилась — «по самое горло». Мне показалось, что я вижу старика, удящего рыбу в сумерках, его удочка свисала в мерцающую зеркальную воду, на самом же деле это была веревка, которую он просунул в решетку подвала, и он просил подаяние — бродяга приподнял шапку, когда я проходила мимо, и от него несло какой-то гадостью и виски. У меня осталось двадцать пять центов, и я дала ему две монетки по десять центов.

— Господь похвалит вас за это, — сказал он.

— Я знаю, — сказала я и пошла дальше. Меня стало клонить в сон — брат смерти часто посещает меня с напоминанием о смерти; зайка понял бы это, возможно, он понял бы и мой уход: не разведясь с чувством вины, я должна развестись с жизнью в эту часть времени и в этом месте. Я вернулась бы к зайке, но она никогда не позволит или не поймет. Я шла дальше, завернула за угол на Четырнадцатую улицу и пошла по ней к метро. У меня осталась монетка для турникета — я прошла. Они следовали за мной, чопорно вышагивая на своих негнущихся ногах и неся свои бесшумные, рябые крылья. Я повернулась. «Убирайтесь, — крикнула я, — убирайтесь», — но они вернулись, а женщина, проходившая мимо, взвизгнув, сказала мужчине, потевшему под кипой пакетов: «Совсем пьяная». — «Я не пьяная…» — сложились мои губы сказать, но я этого не произнесла и пошла вниз по ступенькам. Подошел поезд с этим ужасным грохотом; я зажала уши руками и смотрела, как он отправился на юг в исчезающем свете — лес поднятых рук, все наклонены под углом словно от ветра. И я подумала: «Это не он отринул меня, а я — его, и я весь день знала, что это произойдет, этим отказом от меня он осуществил первую часть моего желаемого, заслуженного акта смерти — моя голова теперь прилипла к плахе палача, топор высоко поднят, и я жду, когда он наконец опустится и совершит свое кровавое дело. О Господи, почему я отвернулась от Тебя? Неужели из-за какого-то зла, унаследованного в печальном столетии, я навсегда отрезала себя от Тебя и теперь, только умерев, должна обрести роковой шанс: войти в темный чулан, лечь там и заснуть, думая о моих грехах, надеясь проснуться на другой земле, при далекой фантастической заре? Не должно было бы быть так, чтобы я жаждала смерти или такой случайной, преждевременной участи, — ведь я еще молодая и красивая и более храбрая, чем Ты думаешь, Господи, и сердце мое бьется сильнее насоса, и я хочу быть полной любви, а не горя, в этот момент, когда моя душа из моего праха устремляется ввысь, к Тебе». Такую я произнесла молитву — я знала, что он не слушал, клеймя воробья, но не меня. В таком случае — к черту. Мне хотелось пить, но еще больше я была голодна. Я снова заглянула в сумку в поисках денег, надеясь их найти. Но денег не было. Тогда я сунула руку в карман юбки и обнаружила в шве, среди ниточек, цинковый цент. Я увидела машину с шоколадками четырех сортов и с зеркалом — я встала так, чтобы не видеть себя в нем. Я обнаружила, что там есть горький шоколад, и с орехами, и сладко-горький, и простой, и я решила взять горький, вложила в машину цент и нажала на ручку — ничего не выскочило. Я нажала снова, но шоколада не получила. Тогда я постучала по машине, но по-прежнему ничего; к тому же подъезжали и останавливались поезда, красные и зеленые огни загорались, указывая — остановка налево, остановка направо, как дома — кораблям, и тогда я решила сесть в поезд, думая о машине. Я села рядом с пуэрториканцем, читавшим газету; в жарком воздухе от него несло потом, но, думаю, не хуже, чем от меня теперь — скорее всего, и заголовок в газете был «Traficante Marijuana»[33], я отвернулась от него, думая о том, что выпила бы сейчас галлоны воды, думая о доме. Итак, мы ехали на север по Лексингтон-авеню. Экспресс на Вудланд-авеню, куда я, пожалуй, не поеду, а вот домой, если бы бабушка была еще жива, а не жила в давние времена, когда цвели жасмины. Трудно было вспомнить тот дом в Ричмонде — зайка всегда говорил, что он такой старый. Вокруг него стояли дубы — я их помнила, а также штокрозы; там безумно жарким летним днем он понес меня наверх и уложил в щебечущем странном свете на влажные, незнакомые простыни поспать — я слышала, как по булыжнику размеренно цокала лошадь и голос нефа вдалеке: «Цветочки! Цветочки!» Я даже видела его, когда мне было года три, или четыре, или пять лет: он роскошно выглядел в моих дремотных фантазиях, и мой мозг начинал работать в полусне — я видела его внизу, согнувшегося позади своей сонной кобылицы, черного как уголь, и с прутом, чтобы отгонять мух, со лба его катился пот, когда он мрачно хмурился, глядя на жесткий, здоровый хвост лошади, а позади их обоих под зонтом в горшках с мокрой землей стояли, кивая, бегонии, и сирень, и шпорник. Потом снова крик: «Цветочки! Цветочки!» — и замирающий стук копыт по булыжнику в моих снах на незнакомой постели, в незнакомом краю. И я подумала тогда: «Ох, зайка, что же со мной произошло, почему я так ненавижу себя сегодня; Алберт Берджер сказал, что я заблокирована на сексе, но я знаю нечто другое, так что, зайка, я скажу зануде Алберту Берджеру: вот полюбуйтесь — мы не были правильно воспитаны, и к моим воспоминаниям о цветах, и лете, и шпорнике присоединяется боль — это все моя смерть». Когда я легла в Ричмонде на бабушкину кровать, я увидела ее блаженно улыбающуюся фотографию на стене — в тот день я услышала, как цветочник проезжает, цокая по камням, под кедрами, — передвинулась и, приоткрыв глаза, уставилась, полусонная, на фотографию: лицо, которое однажды коснулось бороды Лонгстрита[34], хранящейся под переливчатым стеклом, по-прежнему улыбалось, держа за губой табак, и я протянула к ней руки, воззвав: «Мама, мама, мама!» — к этому изображению человека, который даже тогда уже двадцать лет как превратился в кости и прах. Поезд остановился на станции; в последнем вагоне не осталось никого, кроме пуэрториканца, пересевшего подальше от меня. Поезд помчался вниз по туннелю, где были рельсы, темнота и мерцающие красные глаза. Я положила голову на руки, думая о том, что хочу пить, думая о галлонах питьевой воды и о прохладной росе где-нибудь, об отдыхе на лужайке в тени мимозы, слыша далекий трубный крик чаек, или гром, или орудия. Я не могла думать — поезд, качаясь, уносил меня на север, и я молилась, хотя моя молитва, произносимая в поту и лихорадке и при внезапном спазме, от которого я чуть не села на пол, казалось, была адресована не Богу, а Алберту Берджеру, газообразному позвоночному, чьи глаза роняли странные красные слезы по всей обдуваемой ветром Вселенной. Поезд остановился на «Сто двадцать пятой улице»; я вышла среди толкающихся негров. Я стала пробираться вверх по замусоренной лестнице, уронила сумку. «Эй, леди, сумку уронили». Я не откликнулась, полезла дальше, вышла в сумерки, где навес над театром был расцвечен красными и голубыми круглыми лампочками и Ван Джонсон в тридцать футов высотой самодовольно улыбался вечеру. И тут я быстро пошла по авеню, минуя сутолоку, в тень, где было меньше шума. Я повернулась. Вокруг меня вздымались дома в саже. Я снова повернулась — лицом к улице: я подумала, что могу снова их увидеть, как они вышагивают по авеню — целая стая нелетающих, бескрылых, рожденных, чтобы нестись сквозь водянистые сумерки, словно покрытые перьями шары на пружинах. Я громко произнесла: «Нет», — и возле меня остановилась пожилая цветная женщина с круглыми белыми любопытными глазами. Я повернулась и побежала было, но слишком было жарко — я начала задыхаться и потеть, и в чреве снова возник спазм; я подумала: «О, Иисусе, смилуйся на сегодняшний вечер над твоей Пейтон не за то, что она не верит, а за то, что она… Ни у кого не было такой возможности, никогда». Тогда я перестала бежать и заставила себя успокоиться. «Смилуйся», — сказала я. Здесь на дорожке стоял высокий дом — дверь в него была открыта. К двери надо было подняться по трем ступенькам; я, пошатываясь, держась за перила, пошла вверх, и ступеньки подо мной оседали и скрипели, издавая запах пыли. В одном углу был лифт; в нем, под тускло горевшей лампочкой, дремал на табурете старик негр — вокруг его головы летала моль. Я на цыпочках прошла мимо него к лестнице. Затем я полезла по лестнице и, шагая по ступеням, подумала, что только из-за вины я могла оказаться в таком парадоксальном положении: ведь все души должны сначала спуститься, а уж потом взлететь вверх; только мы, самые вопиющие грешники, должны сбросить свои грехи самоуничтожением — должны взлететь, прежде чем окончательно сойти вниз. Я поднялась на семь пролетов лестницы и остановилась передохнуть, прислонившись к стене, обмахиваясь рукой; в коридоре пахло какой-то тканью — здесь была раскроечная, где работали негры, — тут было пусто, и темнота и опустение были пропитаны запахом хлопчатобумажного волокна и пыли, а также сильно пахло потом. Я стояла вытянувшись. У меня что, был компаньон? Я чувствовала, что кто-то наблюдает за мной — возможно, это была я сама, — по крайней мере я знала, что я не одна. Птицы на какое-то время пропали, и меня захватила мысль, что кто-то наблюдает за мной в темноте: друг или враг из другого времени, мужчина, женщина — не важно, даже возможно, это собака, — кто-то затаился в углу раскроечной, среди прессов и рам, вырисовывавшихся на фоне городских огней, и смотрел на меня горестными глазами. Я повернулась и снова пошла вверх, мимо стен с облупившейся штукатуркой, следами карандаша и водяными пятнами, выше и выше, сквозь все пронизывающий запах кислятины — точно в кладовке, куда я однажды зашла и где Ла-Рут обычно переодевалась: там стоял запах маринадов и лимонов, который смешивался воедино и ощущался в жарком воздухе, однако во всем этом был запах Земли, навсегда утраченной для меня, непосещаемой, невосполнимой. На каждой площадке висели лампочки, и вокруг них, словно бесконечно возвращаясь к свету своего рождения, летала туча мошкары — мошек было больше, чем я когда-либо видела, жирных и раздобревших на шерстяной ткани и отрезках материи при крое, и они на каждой площадке, словно ураган из обесцвеченных, несомых ветром лепестков, обрушивались на мое лицо. Я добралась до верха. «Кончено», — громко произнесла я. О, дай мне умереть. Я пошла по длинному коридору, натыкаясь в темноте на кипы курток, — я чувствовала на себе одетые шерстью руки, узнавала вечно окружавший меня запах: так пахли одеяла, и пушинки, и шерсть. Тут я подошла к двери. Света было достаточно, чтобы увидеть табличку: «ДЛЯ ЖЕНЩИН». Я распахнула дверь и вошла, касаясь ряда плит. Где-то в темноте забулькал унитаз, а я ощупью прошла к окну. Я села на радиатор под ним и стала смотреть на небо без звезд, освещенное огнями города, красное, словно раскаленная печка. Затем я встала, услышав далеко внизу отчаянный продолжительный гудок машины. Все это было благословенным успокоением — я стала раздеваться: сначала — платье; я вынесла его на верхний этаж, где я видела ящик для мусора, разорвала шелк в клочья, чтобы оно больше походило на лохмотья, и сунула его в ящик под кучу обрезков. Затем я вернулась в уборную. Я снова подошла к окну, сняла с себя остальное и бросила на пол. Потом я сняла туфли и чулки и, сунув их под радиатор, встала. Я была голая, чистая, хотя и потная, — такая, как пришла туда. Что-то в пространстве заставляло меня спешить: я снова услышала тот гром вдалеке, а может быть, это орудия — в общем, что-то над Явой или это пальмы на Лаккадивах в глубочайших, залитых солнцем морях. Что-то торопит меня, не давая времени на воспоминания, но я не могу задерживаться, чтобы вспомнить, ибо мной движет чувство вины, более сильное, чем воспоминания или мечты, более мрачное. Я молюсь, но моя молитва взлетает вверх, как оторвавшийся виток дыма: «О, мой Господь, я умираю». Это все, что приходит в голову. И «О, отец мой, о, мой дорогой» — любящая, одинокая, я лезу в твои объятия! «Пейтон, ты должна вести себя пристойно — хорошие девочки так себя не ведут, Пейтон». Я? Я вся развалилась — эта красивая оболочка? Возможно, восстану в другое время, хотя я ведь буду лежать во тьме и светом мне будет пепел. Я поворачиваюсь в комнате, вижу, как они вышагивают по плитам, слегка подскакивая, расправляя крылья; я думаю: «Бедные мои бесполетные птицы, вы страдали на этой земле, не имея возможности взлететь? Идите же и летите». И они проходят мимо меня по темнеющим пескам, неуклюжие и нежные, шелестя перьями. «Идите же и летите». И это происходит: они проходят мимо, касаясь моей кипящей кожи — легкий шелест перьев, и все… и я вижу, как они идут… О Боже!.. одна за другой мои нелетающие птицы поднимаются в душную ночь, летят в рай. «Я умираю, зайка, умираю». — «Но ты должна вести себя пристойно». А я говорю: «О, тьфу. О, тьфу. Благопристойно. Благопристойно. Ты должна быть могущественной».

О, самой могущественной… О, должна быть…

Такое впечатление, будто весь воздух превратился в океан. Не дождь, а просто вода лилась с неба на кладбище, и Кэри, взглянув в последний раз, прежде чем нырнуть обратно за дверь, увидел затопленные памятники, приглаженную потоком траву и, наконец, за окном, по которому струился дождь, запертую в лимузине Долли с круглыми испуганными глазами, похожую на гуппи в рыбьем садке. Раздался раскат грома, и поблизости молния ударила в лес. Кэри показалось, что он слышал, как с треском упало дерево. Он повернулся. Тут был короткий коридор, пахнущий мокрым цементом, — унылое место, плохо освещенное и с пустыми нишами в стенах. Мистер Каспер и Барклей укрылись в конце коридора вместе с Эллой Суон, которая стояла, прислонясь к двери, ведущей в часовню, и отчаянно, громко плакала в платок. Вместе с дождем появился холод, и мистер Каспер поднял воротник пальто; время от времени он потирал руки и благочестиво посматривал в сторону грома.

Лофтис уволок Элен в маленькую прихожую рядом. Это произошло, когда разразилась буря. Кэри все это видел: покорное выражение ее лица, ее улыбку. Она даже положила руку на талию Лофтиса, когда он потащил ее за собой. Но когда, закрывая дверь, он на момент смущенно взглянул на Кэри, лицо его по-прежнему было полно страдания. Прошла минута, безусловно не больше. Кэри услышал голос Лофтиса — высокий, истеричный, измученный, приглушенный стенами. Элен он совсем не слышал. Затем дверь распахнулась и появилась Элен, за ней шел Лофтис с протянутыми руками и горящими, остекленевшими глазами.

— Почему ты мне нужна была? — кричал он. — Потому что ты — единственная, кто у меня остался! Вот почему! Боже мой, да неужели ты не понимаешь? Мы оба больны, мы должны сделать друг для друга…

Она прошуршала дальше и взяла Кэри за локоть.

— Мы еще не можем идти, Кэри? Милтон, — сказала она через плечо, — не устраивайте сцену. Пожалуйста, не устраивайте сцену.

Лофтис подошел к ним, едва владея собой, растрепанный, и схватил ее за локоть. Кэри почувствовал, как у него взбунтовались кишки — от страха и ужаса: казалось, все забушевало вокруг даже больше, чем в бурю. Из-под двери вытекла вода.

— Сцена! Сцена! — выкрикнул Лофтис. — Что с вами, черт бы вас побрал, неужели вы не понимаете, что вы творите? Ничего не осталось! Ничего! Ничего! Ничего!

— Она хотела бы, чтобы было так?

— Она?

— Да, — сказала Элен.

— Она? Кто? Она? — выкрикнул он.

Элен сняла его руку со своего локтя.

— Да, — произнесла она тихо, — я думаю, хотела бы.

— Хотела бы? — рявкнул он.

— Милтон, я сказала вам: все, что вам нужно или что вы хотите от меня получить, вы получите. Кроме… — она помолчала, продолжая улыбаться, — кроме… Ну, ведь мы все это уже прошли, верно? У человека есть гордость…

Тут Кэри увидел нечто такое, чего он никогда не мог бы предсказать, — более того, сказал он потом Эдриенн, никогда не думал, что такое вообще может произойти среди цивилизованных людей зрелого возраста. Всякий раз, как он говорил об этом с Эдриенн, обычно держа трубку в зубах, обычно с какой-то выпивкой — возможно, херес или немножко пшеничного виски, — он говорил с огорчением, медленно и задумчиво и со своего рода немалым изумлением. Однако надежно сидя в своем приходе, сколько он ни старался, он никогда не смог восстановить — в страдальческой, не слишком достойной попытке пробудить возбуждение — тот ужас, от которого у него забурлило в кишках и парализовало, сделало бесполезными конечности, и побудило его сознание в тот момент выбросить: «О Господи, ты никогда не явишь себя!»

Лофтис развернул Элен лицом к себе и начал ее душить.

— Черт бы вас побрал! — рявкнул он. — Если я не могу иметь… тогда у вас… не будет ничего.

— Люди! — закричал Кэри. — Люди! Люди! — Он не мог сдвинуться с места.

— Умрите, будьте вы прокляты, умрите!

Все окончилось так же быстро, как началось: насилие полыхнуло словно молния в бурю. Лофтис, разжав пальцы на ее шее, стоял дрожа и рыдая в коридоре с мерзким слабым светом, где пахло сыростью и дождем, и смертью. Элен без звука тяжело притулилась к Кэри, и вдали, в часовне, где лежало тело Пейтон, что-то дрогнуло, шевельнулось — возможно, отвалился кусок шиферной плитки, дождем сорвало водосточную трубу, кто знает? Кэри сказал потом, сидя со своей трубкой и виски, что звук тогда показался ему призрачным, каким-то роковым и полностью расстроил его соображение, приведенное в лихорадочное состояние жаркими дикими ветрами, которые несли гибель и безбожие. Но все это было позади. Лофтис поднес руки к лицу — неожиданно злым, почти детским жестом, точно он хотел кулаками ударить себе в глаза. Затем повернулся и выскочил под дождь. Он не остановился у лимузина. Он, правда, взглянул, как показалось Кэри, на Долли, пробегая мимо машины, но тут Кэри, возможно, ошибся. Последнее, что он увидел, была удаляющаяся спина Лофтиса под всем этим ветром и дождем, спешившего уйти, несясь к шоссе мимо венков и самшитов, перескакивая через могилы.

Наконец Элен оперлась о Кэри и прижалась головой к стене.

— Пейтон, — произнесла она. — О Боже, Пейтон. Мое дитя. Ничего! Ничего! Ничего! Ничего!

К концу дня, когда почти начало смеркаться, Элла, Ла-Рут и Стонволл стояли на углу на севере Порт-Варвика в ожидании автобуса. Небо расчистилось, буря прошла, грохоча где-то далеко, на востоке; с деревьев капала вода, на шпалерных розах были круглые белые жемчужины росы. На шоссе было прохладно и тихо. На западе появилась вечерняя звезда, единственное украшение на голубом безоблачном небе, — звезда и бледная запрокинутая молодая луна. Элла и Ла-Рут были обе в белых крестильных одеждах и белых тюрбанах, закрученных на волосах. Стонволл был тоже в белом, только более миниатюрном одеянии, и без тюрбана, что позволяло ему время от времени поднимать руки и скрести свои редкие курчавые волосы. Теперь уже не было ни слез, ни горя или причитаний — во всяком случае, внешне; лицо Эллы было бесстрастно — лицо человека, который все видел, все вытерпел, все знает и мало чего ждет, будь то радости или страдания; слишком она была стара, и если ее спокойное морщинистое лицо вдруг немного мрачнело, так это потому, что ее взгляд на жизнь был в основном трагическим, а не из-за того, что она вдруг разозлилась или огорчилась. Лицо Ла-Рут было большой надутой гримасой: она пропустила похороны Пейтон, и это оставило в ней смутное чувство пустоты, приглушенного горя, которое — поскольку никто не позвал ее присутствовать на церемонии — не достигло высшего накала в ее сердце; да были и другие недочеты и разочарования, бередившие ее, — ни одно из них она не могла определить или как следует понять. Время от времени она начинала причитать, прижимая к животу Стонволла, и раскачиваться взад-вперед, выражая неизвестное, непонятное горе, но Элла всякий раз дотрагивалась до ее руки и говорила, чтобы она это прекратила. А Стонволл был погружен в мечтания.

— Мама, — сказал он, — Кристина говорит, что хочет водиться со мной. Это значит…

Ла-Рут дала ему подзатыльник.

— А ну замолчи, противная морда, — сказала она. — Мало тебя окрестить, чтобы спасти твою дьявольскую душу. — Она снова начала причитать, раскачиваясь вперед-назад в полумраке, и прижала к себе Стонволла. — Господь да благословит нас, мама: Сатана уж точно ходил по дому сегодня. Господь вроде закрыл дверь к своим людям…

— Прекрати причитать, — сказала Элла, хватая ее за руку, — верь в него.

Автобус с надписью «Особый» с грохотом спустился с холма — они вошли в него.

Опустили две монетки в ящик.

— Сколько лет ребенку? — спросил шофер, обратив холодные голубые глаза на Ла-Рут.

Сделав три шага по проходу, Ла-Рут обернулась.

— Ему пять лет одиннадцать месяцев, в сентябре будет шесть.

— Вы уверены? — спросил шофер.

— Да уж конечно. Мама сказала, чтобы я всегда говорила правду, когда человек спрашивает. Это ребенок всего-то…

— О’кей, о’кей, — сказал шофер.

Автобус отъехал от тротуара; они, все трое, прошли в хвост автобуса, где на заднем сиденье сидела группа негров.

— Как дела, сестра Элла? Выглядишь ты отлично, — сказала маленькая толстуха с загорелой кожей. Рукава на ее платье были кружевные с бусинками — она шумно и намеренно гремела ими, подправляя волосы под тюрбан. — Я, правда, слышала, — с серьезным видом произнесла она, — от сестры Морин. Она сказала: у вас сегодня горе в семье.

— Да уж, — вздохнула Элла, — Господь прибрал самое красивое существо в мире.

— Когда Господь прибирает, уж он прибирает. — Это произнес худенький мужчина, очень старый, с неаккуратными седыми усами, но бодрый. Произнося это, он постучал обеими ногами по полу для большей внушительности. И он обмахивался пестрым платком.

— Да уж, когда что делает — так делает, брат Эндрю, — мягко произнесла Элла. — Господь уж прибирает наверняка. Когда прибирает.

— А вы не скорбите? — спросила другая женщина.

— Скорбела сколько могла, — сказала Элла. — Больше не скорблю, сестра Адельфия, не могу больше.

— Ну и правильно, — сказала Адельфия. — Папаша Фейз говорит: горе — оно как неистощимый источник и фонтан: когда он пересыхает, пора возрадоваться и поблагодарить его за благость — значит, настало время благодарения…

— И кровоприношения! — вставил брат Эндрю, хлопнув пятками.

— И кровоприношения, — сказала сестра Адельфия.

— Аминь, — сказала Элла.

Они ехали в сумерках мимо полей, и лесов, и немощеных дорог. У каждой дороги автобус останавливался, чтобы забрать людей, пока наконец не заполнился пассажирами — все были негры, кроме одного белого, железнодорожного рабочего, который стоял впереди и, казалось, нервничал, очутившись не в своей среде. В воздухе чувствовалось ожидание, и надежда, и праздничное настроение — они толкали друг друга, наступали друг другу на ноги, пели гимны. У одной пожилой женщины, что была возле задней двери, преждевременно началась истерика — она стала стенать и хвататься за стенки, пока шофер, снизив скорость, не встал и не велел ей прекратить это, поскольку она дергала за звонок. Скоро они приехали в Ниггертаун, на Джефферсон-авеню, — улица перед их глазами превратилась в парад разодетых фигур в тюрбанах, которые шли на восток, к воде. Некоторые дули в рожки; слышно было, как где-то вдали играет духовой оркестр и громко, празднично звучат трубы, ксилофоны и грохочут барабаны. Автобус приостановился из-за «пробки», постоял, поехал дальше. Ла-Рут снова начала причитать.

— Боже, помоги нам, — произнесла она. — Бедные они люди! Ну как им быть? Бедная Пейтон. О Господи, Господи, Господи…

Элла осторожно погладила костяшки пальцев Ла-Рут.

— Успокойся теперь, — прошептала она. — Случилось, и кончено. Господь позаботится на небесах.

— Аминь! — вставил брат Эндрю.

— В этот день я с тобой в раю, — сказала сестра Адельфия, в подтверждение кивнув. — Сам Господин сказал так. Разве тебе этого недостаточно, сестра Ла-Рут? — Она погремела своими бусинками. На губах ее было что-то вроде презрительной усмешки, указывавшей на то, что она презирает сомневающихся.

Ла-Рут подтянула Стонволла повыше к себе на колени.

— Я знаю, — сказала она, — но бедное дитя, мисс Элен совсем сбрендила и вообще Господу известно, я не знаю…

Голос ее угас, иона уставилась в окно: отсюда можно было увидеть реку — застывшее серебряное пятно у слияния с заливом; на дальнем берегу, за деревьями, садилось солнце — кричаще яркий полукруг золота цвета желтка. Поблизости были болотистые места — там стеной неподвижно стояли в безветренных сумерках тимофеевка и осока. Был прилив — запах моря проникал в окна, соленый и слегка сернистый от гниения болот, но чистый. У железнодорожного переезда белый мужчина вышел. Автобус поехал дальше — теперь быстрее; черные руки отчаянно махали из окон небу, вообще ничему; по заливу пронесся последний грохот грома — буря уходила в море. Элла сидела выпрямившись и покачиваясь в такт автобусу, глаза ее были закрыты — она словно вдруг перестала слышать шум вокруг себя, молитвы, и смех, и пение, лицо ее не было ни горюющим, ни молящимся, она просто молчала, глубоко понимая, какое время пришло, какое проходит и какое будет, — вид у нее был таинственный и успокоенный.

— Бабушка, — произнес Стонволл, дергая ее одеяние, но она не откликнулась и продолжала спокойно покачиваться в такт движению автобуса.

Наконец автобус свернул на грунтовую дорогу, проложенную через болото. Он снова пересек железнодорожное полотно. Они ехали медленно: тут были затопленные места, которые надо было проезжать по бревнам, и автобус подскакивал и кренился, царапая осоку защитными решетками. Туча комаров влетела в окна. Люди убивали их на себе, оставляя кровяные пятна на смуглой коже. Кто-то запел: «Радуюсь я моему Спасителю», — и к тому времени, когда автобус доехал до пляжа, к нему присоединились все, кроме Эллы, которая продолжала мирно сидеть с закрытыми глазами, и Стонволла, который не знал слов. Они остановились, застряв в песке. Все стали выходить. Ла-Рут появилась последней. Здесь было много народу, стоявшего на пляже; некоторые сидели на сыпучем сухом песке ближе к болоту, ели арбузы, и жареных цыплят, и зеленый кислый виноград, крупный, как сливы. Над находившимся поблизости ручьем дугою изгибался железнодорожный мост, и в его тени стояли длинные столы — они были завалены едой, а вокруг них по песку бежал, словно кровь, сок из брошенных арбузных корок.

Но большинство людей смотрели на плот. Они стояли группами, обозревая его, обсуждая его. А он стоял на якоре в мелководье, слегка покачиваясь на волнах. На нем было возведено нечто вроде сцены, окруженной с четырех сторон занавесом из золотистого Дамаска с вышитыми драконами, и крестами, и масонскими эмблемами, щитами, удивительными и неслыханными животными, амальгамой мифического и языческого обряда и христианской символики, — все это блистало на занавесе из зеленой и красной фосфоресцирующей материи так, что буквально больно было глазам. На углах, поддерживая занавес, стояли высокие золотые столбики, и на вершине каждого был прозрачный шар, в котором горела электрическая лампочка, освещая написанные красным буквы, которые гласили просто: ЛЮБОВЬ. Трое или четверо старейшин в черных одеяниях и с черными монашескими капюшонами на голове занимались паромом, и вода доходила им чуть не до талии, хотя им было почти нечего делать, кроме того чтобы не давать плоту качаться в мелководье, где нет волн, да время от времени поглядывать с сознанием важности своей миссии на берег, на толпу. Сколько народу томилось у самой воды — пришли по крайней мере тысяча человек — они толклись на песке, некоторые все еще с курицей в пальцах, толкались, стараясь занять место, где лучше видно. Элла и ее семейство стояли с братом Эндрью и сестрой Адельфией у самого края берега. Стонволл ходил по воде, поедая краба со специями. Ла-Рут шумно сосала из бутылки кока-колу.

— Это уж точно красиво, — сказала сестра Адельфия. И с небрежной беспечностью выбросила вверх руки, демонстрируя стук своих бусинок.

— Это точно, — сказала Элла. — Это святилище от альфы и омеги, где все тайны раскрываются.

— Аминь! — произнес брат Эндрью, нервно подпрыгнув на песке. — Так он и говорит.

Ла-Рут рыгнула.

— Стонволл, — сказала она, — вылезай из воды. Надень, мальчик, сандалии. А то поранишь ногу об устрицу.

Стонволл послушался, покорно пошел назад по пляжу, волоча ноги, таща свое одеяние по воде. Он нашел себе подружку, маленькую, лет четырех девочку, у которой губы были вымазаны вареньем и которую Элла, нагнувшись, спросила:

— Как твое имя, детка?

— Дорис, — ответила девочка тоненьким слабым голоском.

— А где твоя мама? Ты потерялась?

Она хихикнула, сунула подол своего одеяния в рот и не стала отвечать.

— Ну тогда, — сказала Элла, — держись Стонволла. Он о тебе позаботится. А маму твою мы живо найдем.

Они снова все уставились на плот. Что-то, казалось, должно было начаться: из-за занавеса высунулась темная рука, поманила одного из стоявших в воде старейшин — он залез на плот и исчез в святилище. По пляжу пронесся шепот. Толпа придвинулась ближе, шумя, рассуждая.

— Теперь уж он вот-вот появится.

— Да уж наверняка. Я всегда чую.

— Ну откуда ты знаешь?

— Я всегда чую. Как старейшина пошел туда — значит, время.

— Да ведь еще оркестр не приехал.

— Правильно. Интересно, где они?

Тут, точно по данному знаку, на болоте, позади толпы, зазвучала труба — одна громкая чистая нота, мощная и продолжительная. Люди повернулись, расступились посередине, и оркестр — двадцать или тридцать музыкантов-мужчин в ярко-малиновых одеяниях — проследовал по пляжу, по-военному развернулся и пошел по воде. Толпа ахнула; все зааплодировали, раздались приветственные возгласы.

— Великий день, а какие лихие ребята!

— М-м-м. Оркестр что надо!

В широких одеяниях и в сандалиях музыканты пробирались к плоту по доходившей до бедер воде, удерживая равновесие с помощью поднятых вверх тромбонов и корнетов — инструменты сверкали в сумерках, посылая по воде золотые блики. Затем оркестр повернулся и медленно разделился возле плота на две группы. Тишина воцарилась над толпой — не было даже тишайшего шепота, если не считать детей, которых родители тут же отодрали за ухо или шлепнули. Это был наивысший пик ожидания. Где-то ниже со слипа вышел паром, дал гудок, и звук прошел по воде и растаял. Маленькие волны набежали на берег; кто-то охнул от волнения, на него шикнули, и по небу, жужжа, пролетел неуслышанный самолет, — наверху воздух порозовел, а потом потемнел, став густо-малиновым, внезапно озарив залив огненной вспышкой. Из-за плота выскочила квакающая рыба, сверкнув серебристыми плавниками; Ла-Рут закачалась и застенала.

— О-о, Иисусе, бедные люди. Что они станут делать? Бедняжка Пейтон. Нет ее!

Нету!

Элла ткнула ее в ребра.

— А ну замолчи!

Ла-Рут стала тихо всхлипывать, вцепившись Стонволлу в руку, а Элла снова уставилась на плот — взгляд ее был спокоен и таинствен. Занавес зашевелился, толпа тихо ахнула, и у края плота появился мужчина. Это не был Папаша Фейз. Это был Гэбриел, управитель, ведущий, главный заместитель — мужчина с суровым мускулистым лицом и остекленелыми выпученными глазами. Казалось, он вышел из хорошей, редкой породы со своим орлиным профилем, который он без скромности, почти с презрением демонстрировал и так и этак, и со своими тонкими, растянутыми губами. Никто из толпы не видел его раньше — люди стояли смиренно и не зная, чего ожидать. На нем было голубое одеяние, плотно облегавшее шею, как облачение. На одеянии над его сердцем, на его крепкой, явно мускулистой груди был вышит непонятный серебряный герб. Он стоял так, наверное, с минуту, совершенно неподвижно, кроме его надменной вращавшейся головы, выставленной на изумленное обозрение; легкий ветерок заиграл подолом его одеяния. Плот слегка покачивался. Тут он поднял вверх опущенные по бокам руки.

— Поднимите головы, о… врата! — крикнул он.

Молчание. Такого голоса никогда здесь не слышали — звучного, сильного, властного, похожего на гром или на голос вихря; он был таким значительным, как значительность бесконечности — страшная, величественная и прекрасная. Он продолжал стоять молча, вытянув руки, тлея в сумерках, как сожженное солнцем черное дерево. Потом он снова произнес:

— Поднимите головы, о… врата. — Опять пауза. — И да будете вы подняты, вечные двери!

Шепот снова пробежал по толпе — люди, перешептываясь, повернулись друг к другу.

— Батюшки, ты только послушай этого человека!

— Да разве он говорит как надо?

— Замолчи, приятель. Слушай его.

Он снова заговорил:

— И Достославный Царь войдет в них!

Затем он медленно стал опускать руки по бокам — так медленно, словно они съезжали на веревках. Вода закачала плот, но он стоял суровый, и прямой, и невозмутимый, его одеяние выделялось голубым пятном на фоне красных щитов, и зеленых пророческих талисманов, и подкрадывающихся драконов. Тут что-то в нем изменилось — не то чтобы он стал казаться менее царственным или суровым, глаза у него были по-прежнему выпучены, вид надменный и презрительный. Скорее исчез властный, почти невыносимо повелительный тон, каким он ранее вещал, — теперь снова послышался голос более умеренный, даже немного мягкий.

— Кто Достославный Царь?

Это был вопрос. Никто не ответил. Толпа стояла, по-прежнему застыв, в спокойной растерянности и с непрочным уважением. Элла стояла, утопив сандалии в песке пляжа, пораженная, с таинственным видом, слезы текли по ее морщинистому лицу. Губы ее зашевелились, но она ничего не сказала. А над водой снова пронесся голос, величавый и красивый:

— Кто Достославный Царь?

Тут Элла — первая — громко воскликнула, воскликнула, воздев в сумрак руки, обратив глаза к небесам.

— Папаша Фейз! — выкрикнула она… — Папаша Фейз! О да, Иисусе, он Царь Достославный! Папаша Фейз! Да, Иисусе, о да!

Это было все равно как первый залп фейерверка, и за выступлением Эллы последовал взрыв криков — включились все. Точно вскрик Эллы был тем, что им требовалось, и все они тоже начали кричать:

— Папаша Фейз! Папаша Фейз, он Достославный Царь! Выходи же, Папаша, выходи, Папаша!

Постепенно толпа замерла, поскольку тот мужчина жестом призвал к молчанию; Элла успокоилась последней: она продолжала снова и снова выкрикивать, пока вместо голоса у нее не появился писк:

— Да, Папаша Фейз, он Достославный Царь, да, Иисусе! — и пока сестра Адельфия, сама на грани истерики, немного не утихомирила ее, сказав:

— А теперь помолчи, сестра, нас еще многое ждет!

И она умолкла, грудь ее вздымалась, она перебирала свое одеяние, тюрбан у нее съехал, и по щекам текли слезы.

Затем по воде снова пронесся голос мужчины:

— Он и есть Достославный Царь!

Он кивнул — резко, быстро и в развевающемся одеянии спустился по лесенке в воду. Такой спуск, казалось, был для него презренным и полным унижения; если бы в этот момент у него появились крылья и он взмыл бы в небо, никто не был бы поражен — таким, казалось, был он наделен самовластием и чудесами. Но несмотря на его властный голос и манеру держаться, это была лишь прелюдия к грядущему чуду, так что его неожиданный спуск казался не унизительным, а лишь таким, как надо. И последовавшее ожидание, которое, казалось, длилось часами, а на самом деле было минутой или около того, произвело еще более драматическое впечатление, чем появление человека в голубом. Все люди какой-то момент стояли, перешептываясь:

— Бог мой, вот это представление!

— А как он говорил!

— Вы только посмотрите на него, как он там стоит!

Но постепенно до них дошло, что Папаша Фейз все не появляется.

— Почему Папаша не приходит!

Они утихомирились, нервничали — время шло. Чайки кружили над головой, и краб заспешил к берегу, вытянул одну блестящую голубую клешню и попятился в мелководье. Элла не сводила взгляда с плота, смотрела на элегантных драконов, на кресты и вышитые крестом деревья, и чудных, съежившихся львов; она молчала — ее глаза, пожелтевшие от слез, демонстрировали идеальный покой, запредельное понимание. Стонволл расчесывал пустой оболочкой краба волосы Дорис, а она хныкала; Ла-Рут молча забрала панцирь краба.

— Где же Папаша-то? — сказал кто-то.

И тут началось — взвыла труба. Появилась воздетая вверх рука в малиновом одеянии, и над водой зазвучала одна нота. Рука опустилась, занавес раздвинулся, и появился Папаша Фейз. Толпа шелохнулась, и люди заулыбались, но соблюдали почтительную тишину. Он стоял перед ними, человек-бочонок, черный — чернее быть не может, в таком же простом белом одеянии и, как все. Он стоял у края плота, улыбаясь, по-отечески милостивый; будь он белым, его можно было бы принять за сенатора с его добродушно-насмешливыми, застенчивыми, однако дружелюбными глазами и доброй улыбкой. У него не было тюрбана, голова его была без единого волоса и блестела как пуля; руки у него были маленькие — не больше, чем у ребенка; он вытянул их перед собой, мягко — скорее взывая, чем приказывая. Затем он заговорил. Слова были произнесены хриплым голосом, но они были добрые и успокаивающие, и он изливал их на толпу, затрагивая людей почти ощутимо, так что, казалось, слышно было, как вздрагивают люди, но он словно проливал на них райскую жидкость, ласкающую и божественную.

— Утешьтесь. — Мягко.

Он помолчал, глядя на них с улыбкой добрыми глазами, в которых горел огонек.

— Утешьтесь, — сказал он снова хриплым, задыхающимся голосом, но слово было ласковое и пронеслось над водой с бесконечной нежностью. Он снова помолчал, поднял руки вверх, к небу. — Утешься, народ мой!

И ударил себя в грудь ладонью. Этот жест тоже показался не столько высокомерным или помпезным, сколько просто подходящим, само собой разумеющимся и идеально соответствующим его доброжелательной улыбке. Глухой звук удара эхом пронесся над водой, и он заговорил снова:

— Обратитесь к вашему Богу.

Он опустил руки по бокам, простоял так еще минуту, молча и созерцая, глядя добрыми глазами, в которых горел огонек. Люди стояли, застыв, и ждали его следующих слов. Оркестр шевелился, неловко чувствуя себя в воде; старейшина стоял под Папашей по пояс в воде, окидывая толпу быстрыми презрительными взглядами. Тут Папаша Фейз снова заговорил. Они знали, что он скажет, смотрели, как он стоит, спокойный и благостный, и слова — вопрос — не успели вылететь из его рта, как они уже кричали, отвечая ему.

— Кто любит тебя, народ мой?

— Ты, Папаша. Папаша Фейз! Ты любишь нас! Ты, Папаша!

Элла присоединилась к остальным, она протянула руки, и глаза ее были мокры от счастья, словно она могла силою своей воли притянуть его через разделявшую их воду в свои объятия.

— Ты, Папаша! Ты Иисус, ты любишь нас!

Но Папаша Фейз, поведя рукой, вежливо призвал их к тишине. Он громко сдавленно хихикнул — они слышали это, видели, как он, приложив руку к подбородку, радостно рассмеялся, продолжая смотреть на них своими дружелюбными, веселыми глазами.

— Верно, — сказал он.

Помолчал, продолжая посмеиваться.

— Ей-богу, верно.

Он перестал смеяться, но улыбка оставалась на его лице, и он, забавляясь и несколько удивляясь, покачал головой.

— Это уж точно! — сказал он.

И все снова рассмеялись. Где-то вдалеке прозвучал гудок грузового судна: скоро станет темно. Красные огни на воде исчезли, теперь на ней лежали лишь зеленые сумерки и бледнейший розовый отблеск исчезнувшего, закатившегося солнца. Папаша Фейз распрямился. Его обращение сначала было прямым, но дружелюбным, он был почти как дядя или рассказчик, беседующий с детьми. Раз или два он умолкал, чтобы посмотреть на свои наручные часы, и только постепенно голос его стал утрачивать свое успокаивающее, интимное звучание и обретать подлинное величие, врожденную победоносность. Толпа слушала, переступала по песку, и он говорил, а некоторые пожилые женщины — в том числе Элла — молились, закрыв глаза.

— Мы знали тяжкие времена, народ мой, — говорил он, — все эти годы. Мы пережили войну, и заразные болезни, и изгнания. У нас была чума, и рабство, и люди в цепях. Израильтяне пострадали в стране фараонов и в стране Навуходоносора[35]. И народ лег в пустыне и завопил: «Горе нам, обиженным, наша рана тяжелая, и на что нам теперь надеяться? Они подойдут к братской могиле, где мы будем лежать все вместе в прахе». И люди громко плакали: «Мой Господь, мой Господь, почему Ты забыл меня?» Люди были сильно ранены, и они говорили: «Наше наследие отдано чужестранцам, наши отцы грешили и не грешили, и мы унаследовали их грехи». А народ хочет видеть чистую воду в реке жизни, прозрачную как кристалл, текущую от трона Господа и Агнца. Они стоят на разоренных улицах и говорят: «Господи, яви мне такое откровение, где не будет ни ночи, ни необходимости в свече, ни солнечного света. Яви мне это, Господи, ибо наша боль горестна, и на пути у нас стоит забор, так что нам не пройти, и дорога наша темна».

Теперь народ Израиля пошел на войну, — продолжил он, прислонясь к одному из золоченых столбиков. Над ним в сумерках светилась лампочка, освещая слово «ЛЮБОВЬ»; Элла в экстазе, закрыв глаза, простонала дрожащим голосом:

— Аминь!

Где-то ей вторила женщина:

— Война. Аминь! Да, Иисусе! — И слова эти пронзительно прозвучали в наступавшей темноте.

— Теперь люди пошли на войну и сбросили атомную бомбу на Страну восходящего солнца, и солдаты возвращаются домой, наглотавшись славы, под грохот барабанов и звон колоколов. — Он снова помолчал; глаза его, став печальными, ласкали толчею. — Что ж, народ мой, мне кажется, что нам еще предстоит пройти длинный путь. Рука Господня против грешных и несправедливых, и свеча нечестивцев задута. Но пройдет еще много времени, и глаза народа увидят их уничтожение, и они глотнут гнева Всевышнего. И они увидят время ненависти и время войны, как сказал проповедник, и они услышат шум битвы на Земле, и будет великое разрушение. «О, Владыка, — пойдут они и будут кричать. — О, Владыка, я угнетен, выручи меня! Я воркую как голубь, глаза мои не смотрят больше вверх! Услышь мою молитву, Владыка, и пусть моя молитва проникнет в Тебя! Не отбирай у меня опять мою свободу, Владыка, не отбирай ее!»

— Они будут вопить, о Боже, самодовольные поднялись против меня и группы насильников жаждут моей души. Как долго, Владыка, будешь ты гневаться, будет ли Твоя забота гореть огнем?

В сумраке раздалось резкое:

— Аминь! О да, Иисус! — Тени с затененного болота протянулись по воде, и раздалось протяжное дикое завывание, исступленный вопль женщины:

— О да, Папаша! Ты прав!

Папаша Фейз вытянул свои маленькие черные ручки жестом сострадания и нежности.

— Утешьтесь, — мягко произнес он, — утешься, народ мой. Разве вы не знаете, что я окроплю вас чистой водой, и вы будете чистыми, и я дам вам также новое сердце и вложу в вас новый дух? Если бы это было не так, я бы сказал вам.

— О да, Папаша!

— Аллилуйя.

Затем в голосе его послышалась глубокая скорбь — в известной мере гордая и соответствовавшая моменту и правильная, — когда он воздел руки к небу и поднял в сумраке вверх свое лицо.

— Не бойся, народ мой. Голос сказал: «Плачьте!» И он сказал: «О чем я должен плакать? Всякая плоть — трава, а вся красота — полевой цветок. Трава вянет и цветок блекнет, потому что дух Господа подул на них…» — Конечно, народ — трава.

Он помолчал, благосклонно глядя на толпу.

— Конечно, — мягко повторил он, — конечно, народ — трава.

— Ох, Папаша!

— Величайте его! Величайте!

Он снова утихомирил их одним взмахом руки, осторожно похлопал себя по груди и улыбнулся.

— Трава вянет, цветок блекнет, — сказал он, — но слово вашего Господа будет звучать вечно.

Когда закончилось крещение, Элла и Ла-Рут, мокрые и усталые, вылезли из воды на берег, таща за собой Стонволла и Дорис, которая так и не нашла свою маму. Они прошли немного по песку к столам, расставленным под эстакадой, и тут сели. Элла все еще дрожала, переживая обряд, вспоминая, как в носу у нее пузырилась соленая вода, когда она опустилась под нее, однако куда больше она вспоминала, как чуть не потеряла сознания, когда он улыбнулся ей, подошедшей по очереди к нему, и ощутила божественную радость от его прикосновения к ее тюрбану. Она выжала воду из своего одеяния и откусила кусочек от жареного цыпленка. По телу ее прошла дрожь от холода и воспоминания о его прикосновении.

— Вот это было крещение, — сказала она.

Ла-Рут не отреагировала. Она уткнулась лицом в кусок арбуза.

— Великий день — такое было крещение, — снова сказала Элла.

Сестра Адельфия и брат Эндрю присоединились к ним вместе с беспечной молодой женщиной, которая, судя по всему, была матерью Дорис. Она схватила Дорис и увела ее с горки песка, где девочка играла со Стонволлом.

— Бегаешь вот так где-то! — Она шлепнула девочку и, когда та закричала, стала целовать ее, пока девочка не успокоилась. — Сумасшедшая маленькая дуреха, — вполголоса произнесла она, сама чуть не плача, — убежала от меня. Я подумала: ты утонула. — Затем, сказав Элле: — Спасибо тебе, сестра, — она пошла с Дорис по пляжу и исчезла.

Сестра Адельфия выжала воду из своего одеяния и села на скамью рядом с Эллой, держа бутылочку «Сэвен ап».

— У-ух, сестра, вот теперь я их всех видела.

— Аминь! — сказал брат Эндрю.

— Это было что надо, — сказала Элла. — И на этом свете. — Все грехи были смыты, ее война окончилась, ее грехи прощены — и все это одним касанием его рук, когда она погрузилась в море.

Ла-Рут выпустила из пальцев арбузную корку и начала причитать.

— Я не знаю, — сказала она, — как подумаешь обо всем этом времени и вообще обо всем, бедная Пейтон, бедная маленькая Пейтон. Ушла! Ушла! — Она уткнулась головой в руки и, расставив ноги, шумно завздыхала в мокрые рукава своего одеяния. — Ей-богу, я не знаю…

Сестра Адельфия презрительно фыркнула, прогремев своими бусинками.

— Разве ты не принимала крещения, сестра? — сказала она.

Вокруг них сгустились сумерки — вечер высветили звезды. Вдалеке победно загремел оркестр, освещенный лампочками «ЛЮБВИ», среди вспыхивавших, расцветая, факелов. А Элла думала о прикосновении рук Папаши, о морях, смывающих грехи. Она все еще находилась под его очарованием, и она поднялась.

— Да, Иисус, — тихо произнесла она.

— Правильно, сестра, — сказала сестра Адельфия, ударив в ладоши.

— Да, Иисус, — повторила Элла громче. И начала вся трястись. — Я видела Его!

— Аминь, — произнес брат Эндрю.

— Я видела Его!

Вдалеке раздался грохот поезда, он подъехал к эстакаде, и все блюдца заплясали на столе. Элла крутанулась на песке, подняв черный палец к небу.

— Да, Иисусе! Я видела Его! Да! Да!

Поезд гремел, все дрожало, он приближался. Это был дикий грохот. Стонволл заткнул пальцами уши; остальные повернулись лицом к морю.

— Да, Иисус! Да! Да!

Голос почти потонул в шуме. Поезд проехал с грохотом, сотрясая эстакаду, и его гудок прозвучал во всю мощь вместе с расширяющимся пером пара.

— Да! Да!

Снова гудок, грохот, гигантский шум — казалось, этот звук, взмыв в сумрак над ними, навсегда зависнет там вместе с шумом, подобно вечному хлопанью открывающихся ворот и дверей, но он быстро исчез на севере, в направлении Ричмонда, в грядущей ночи.

Примечания

1

Светоч (ит.).

(обратно)

2

Килт — юбка в складку, предмет мужской национальной одежды в Шотландии. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

3

Администрация по экономическому восстановлению — крупная бюрократическая структура, созданная в соответствии с Законом о возрождении национальной промышленности, принятым в июне 1933 г.

(обратно)

4

Смертельный удар (фр.).

(обратно)

5

Скрудж — один из героев «Рождественских историй» Чарлза Диккенса.

(обратно)

6

Таллула Бэнкхед — известная американская актриса.

(обратно)

7

Вселенская боль (нем.).

(обратно)

8

В одиночестве (лат.).

(обратно)

9

Недомогание (фр.).

(обратно)

10

Телефонная компания.

(обратно)

11

Граф де Рошамбо (1725–1807) — командир французского отряда, присоединившегося к армии Вашингтона в 1781 г., участвовал в осаде г. Йорктаун.

(обратно)

12

Джордж Макклелан (1826–1885) — американский генерал.

(обратно)

13

Джефферсон, Томас (1743–1826) — третий президент США.

(обратно)

14

Свобода действий (фр.).

(обратно)

15

Зд.: промашка (фр.).

(обратно)

16

Бурбон — кукурузное виски.

(обратно)

17

Джон Синглтон Мосби — конфедерат, командовавший в Гражданскую войну группой авантюристов.

(обратно)

18

Нокс Джон (1505–1572) — шотландский религиозный реформатор; основатель пресвитерианства в Шотландии.

(обратно)

19

Дядя Сэм — синоним американской армии.

(обратно)

20

Умение вести себя (фр.).

(обратно)

21

Брин-Мор — известный колледж для девушек недалеко от Филадельфии, славившийся своими развлекательными программами.

(обратно)

22

Домохозяйка (нем.).

(обратно)

23

Будь единственным (нем.).

(обратно)

24

«Слезы на глазах» (нем.).

(обратно)

25

Верный Ахат (лат.). Ахат — верный товарищ героя Троянской войны Энея. Выражение «верный Ахат» стало синонимом бескорыстной преданности.

(обратно)

26

Имеется в виду район Нью-Йорка.

(обратно)

27

Кладбище для бедняков.

(обратно)

28

Героиня народной сказки.

(обратно)

29

Прайд — английский полковник, участвовавший в 1648 г. в парламентском бунте в Англии.

(обратно)

30

Концертная (ит.).

(обратно)

31

Спи, божественный час (нем.).

(обратно)

32

Монсеньор О’Тул… ля-ля… жирный, как монах (фр.).

(обратно)

33

Торговцы марихуаной (исп.).

(обратно)

34

Лонгстрит — генерал во время Гражданской войны.

(обратно)

35

Навуходоносор — царь Вавилонский.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg