«Два романа о любви»

Два романа о любви (fb2) - Два романа о любви [сборник] 1373K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Аркадьевич Горзев

Борис Горзев Два романа о любви

От издателя

Всякий талантливый читатель испытал – и неоднократно – эффект узнавания, или, как сформулировал, возможно, самый талантливый из читателей – Аристотель, «комфорт узнавания». Книга может быть одна и та же, но этот эффект узнавания у каждого читателя свой. При одном условии: книга настоящая. Причем, «настоящая» не означает «безукоризненно написанная» или «идеально выстроенная», но в ней должно быть что-то такое, что заставляет струны нашей читательской души звучать в унисон. Это чудо происходит, но у всякого оно свое, личное и отличное от прочих восприятий.

Разве Борис Горзев говорит что-то новое о русской литературе, о любви, о верности своей судьбе? Нет, не говорит. Я же все это знала… Но одно дело знать, другое – передать словами так, чтобы зазвучала нужная, та самая струна. Вот тогда и возникают параллели и пересечения с личным, сокровенным, рождается чудо сопричастности.

Романы Горзева поразительны по эмоциональному воздействию, удивительно пронзительны, трагичны и деликатно-умны: с читателем говорит (как читателю комплиментарно представляется) «равный». Даже заимствования (языковые и сюжетные) кажутся органическими. А что до морали, этической идеи – сейчас такое честное и внятное письмо не вдруг встретишь. Остается только завидовать и аплодировать автору. Плюс прекрасные не сразу уловимые композиционные повторы и параллели; архитектоника романов стройна, как католический собор.

Это романы о любви, хотя и не только, но о любви в первую очередь. Не раскрывая сюжета, кратко: в судьбу героев «Петера и Петры» вмешивается «Пражская весна», а герой «Итальянского романа» пострадает во время теракта в аэропорту. Но все решает – и разрешает трагические коллизии – именно любовь, несущая свет и ставшая для героев наградой и воплощением подлинности жизни.

«Итальянский роман» собирались экранизировать, что неудивительно: динамичность, сюжетная насыщенность, яркие образы. Но пока не сложилось.

Эти романы – далеко не первый опыт автора, как можно догадаться. Его книги переводились на разные языки (чешский и итальянский отсутствуют в списке, что очень жаль). У Бориса Горзева помимо электронных публикаций, публикаций в «толстых литературных журналах», сценариев для телефильмов – 16 книг. Три из них вышли в издательстве «Геликон Плюс», чем по праву горжусь.

Татьяна Алфёрова

Петер и Петра

И станет мужчина мужем тебе, и ты отдашь ему свое девство, и этой кровью своею подпишешь, что будешь следовать за ним, и в старости и в болезни его ходить за ним и выносить смрады его.

Часть первая

И каждый последующий день похож на предыдущий, и так длится время.

Можно подсчитать – так длится уже десятилетие. Это и есть время? Оно похоже на разбитое яйцо. А точнее, на содержимое яйца, размазанное по голой, без обоев, стене. Кто-то швырнул его о стену, обозлившись. Шершавая штукатурка, и на ней длинный сопливый комочек, тянущийся к полу. Смесь белка с желтком. Всё смешалось, не разобрать, кто, где, что.

Значит, последнее десятилетие. Ну, плюс-минус год-два. Поди упомни точно, если время – будто то самое размазанное по стене яйцо. В течение этого десятилетия (плюс-минус) я слышал голос Петры по два раза в год: под Рождество и в новогоднюю ночь. Два раза в год в течение десяти лет. Так мы перезванивались, чтобы поздравить друг друга. Или напомнить, что мы живы? Или признаться, не признаваясь, что по-прежнему любим друг друга?

Нет, всё сразу: поздравить и тем признаться без слов, что мы живы. А если живы, то любим друг друга. Или наоборот: любим и потому еще живы. В конце двух последних фраз можно поставить знак вопроса. Или не ставить? Но если не ставить, то, значит, утверждать? Не знаю. Или знаю. Если время – то самое разбитое о стену яйцо, сопливая смесь белка с желтком, то «знаю» и «не знаю» почти равнозначны. Сие есть веское доказательство того, что бытие определяет сознание.

Начинал я. В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое декабря звонил в Теплице или в Прагу (это зависело от местонахождения Петры в каждый конкретный год) и поздравлял с Рождеством. Когда она жила в Теплице, обычно звонил около десяти вечера, а потом, когда она опять поселилась в Праге, звонил уже ближе к полуночи, потому что знал, что она непременно отстоит всю мессу в соборе Святого Вита и, значит, вернется домой из Пражского Града позже, чем это бывало в Теплице, где местный храм находился совсем рядом с ее домом.

Голос совсем не менялся за истекший год. Об этом я думал всю неделю, то есть до новогодней ночи, когда уже Петра звонила мне. Да, теперь она. Ответное поздравление. Но оба мы знали, что это не дань вежливости. Это больной повод услышать друг друга. Это как больной зуб, который навязчиво тянет тронуть языком, хотя знаешь, что будет больно. Знаешь – надо наконец пойти к стоматологу и лечиться. Удалить нерв, депульпировать полость, поставить пломбу. Или еще проще – лишиться этого безнадежного зуба напрочь и уже назавтра о боли забыть.

Лишиться Петры я не мог. А она меня. И о боли забыть не получалось. И так всю жизнь.

1

В ту новогоднюю ночь я ждал ее звонка с понятной тревогой. Это была ночь с 68-го на 69-й. Слишком свежи события августа, да и в доме Петры не всё ладно, а точнее, неизвестно, что дальше. И по телефону всего не скажешь. И в письме не всё скажешь, даже если она решится написать. Нет, не решится – и не из-за перлюстраций, а просто потому, что с годами писать письма Петра стала натужно, будто царапала не по бумаге, а по сердцу. Пианистка, она воспринимала жизнь больше на слух. Теперь – особенно. Она слушала, а если что-то хотела выразить или просто сказать, то делала это с помощью рук, пальцев, порхая ими по клавиатуре рояля или по моей коже. Но по моей коже это было давно. И вообще с некоторых пор она замкнулась. Поэтому даже ее звонок раз в год, ночью 31-го декабря, теперь следовало воспринимать почти как подвиг. Или, не знаю, все-таки как желание услышать мой голос. Поздороваться, поздравить, а дальше – слушать.

В ту новогоднюю ночь вышло иначе. Едва поздравив меня, она продолжила печально:

– Петер, он умирает.

Странно или нет, я понял, о ком речь, поэтому спросил дипломатично: «Там?» – а вот Петра ответила впрямую, не беспокоясь, что, если вдруг нас прослушивают, то могут догадаться.

– Там. В Риме.

– А! – вздохнул я. – И что – безысходно?

– Как? Ну да, э… как это по-русски?.. Безнадежно. Так?

– По-русски так. Если нет надежды.

– Надежда есть, потому что есть Бог.

Я не стал спорить по поводу этого алогизма: если действительно безнадежно, то при чем тут Бог? Какая тогда надежда? Спорить с упертой католичкой я зарекся сыздавна.

Мы молчали. А время (тогда я его еще ценил и помнил о нем) – время тикало, а с ним, как на счетчике у таксиста, тикали кроны Петры, женщины теперь не столь обеспеченной, чем прежде.

– Значит, это будет там? – наконец подал я голос и услышал ожидаемое:

– Там. Но то е как раз лучше, что там. Там медицина лучше. Может, еще полгода-год. Или Бог даст чудо и спасет. Надо верить.

– Конечно, – оставалось согласиться, и не только приличия ради, а потому что Петре было тяжело, я знал.

Опять молчанье. Потом ее вздох, и следом:

– Ладно, Петер мой, ладно, что ж. Теперь я слушаю тебя.

А, ну вот – она слушает, и это означает, что мне надо говорить.

Но я не пустился в некий монолог, а спросил:

– Как твои пальцы?

Смешок. И далее:

– Хорошо.

– Ты играешь?

– Да-да, хорошо.

– А сила звука? Ты говорила, что плохо.

– Нэ-нэ, хорошо.

Понятно: врет, не хочет огорчать. Я разозлился

– Ну что ты заладила – хорошо, хорошо! Не води меня за нос, Петра!

– А, как? Води за нос – то е что?

– Фразеологизм. Значит, не хитри, не придуривайся, не ври.

– Хорошо, я не води тебя за нос. Я играю по легко, по немного… Тренинг, да. Дома.

– А в филармонии?

– Нэ. Туда не хожу. Ну пока. Я пока… э, официально больная, на справке от больницы. Имею право не работать. Филармония, оркестр – то е без меня.

– А зарплата?

– Нэ. Уже нет зарплаты. Но не страшно, отец пока… как раньше, всё хорошо.

Я понял. Этот наш эзопов язык мгновенно транслировался в нормальный. Привычная работа для мозга человека, живущего в условиях развитого социализма, тем более если общаешься с «нашим» иностранцем. Я понял: отец Петры пока на прежней работе, на прежнем месте. Значит, деньги в семье есть. А вот пальцы Петры, пальцы – как? Этого я не понял. Тренинг, она сказала. Значит, еще не всё в порядке. Выступления, конечно, отменены. С оркестром другой пианист. В октябре должна была быть поездка за границу. Ну была, конечно, но оркестр поехал без Петры. Это я знал. Тренинг. А настроение? Хуже некуда, похоже. И в Риме умирает ее кумир, ее идол, ее Бог. И что будет дальше с отцом, всей семьей – неизвестно. Милая картина!

Петра перебила стремительный поток этих мрачных мыслей:

– Петер мой, ты где? Ты меня хорошо слышишь? Скажи, что ты, скажи, я слушаю.

Я вспомнил:

– С Новым годом тебя! Дай Бог…

– А, и я тебе тоже. Бог, да, только Бог.

– И вот что, – вспомнил еще, – вот что… Я тут, понимаешь, рассказ написал, хочу тебе послать.

– О, хорошо, молодец! Ну скорей посылай мне, я буду ждать. Очень.

– Да, на днях пошлю.

– Хорошо, мой Петер, я рада. («Рада» с чешского можно понимать и как «люблю».) На схледанову, Петер! – слышится потом издалека. (А вот это означает «до свидания».) В ответ на что, как всегда при прощании, я говорю ей «спасибо»:

– Декуйи, пани! – и добавляю: – Мам те рад.

Последнее означает «я тебя люблю». Вот такой я знаток чешского.

А Петра отвечает, причем совсем уже тихо, ибо между нами – расстояния, да еще поделенные границей:

– Милу́́́́́́́́́́́́́́́́́́ю тэ! – И еще раз: – Милу́ю тэ!

Это тоже «Я люблю тебя», но в простонародном выражении, свойском.

Ну да, мы с ней давно свои.

2

Да, в те годы время имело значение и не напоминало, как теперь, разбитое о стену яйцо – вернее, его сопливое содержимое, смесь белка с желтком. Тогда время громко тикало, чаще всего радостно, звало за собой вперед. Так бывает, лишь когда взрослеешь, наполняешься соками и с радостным удивлением обнаруживаешь в себе что-то новое. Например, что пушок на верхней губе стал жестким и уже не рыжеватым, а почти черным. Ну и еще кое-что обнаруживаешь (но это вслух не обсуждается). И в девчонках-одноклассницах тоже замечаешь некоторые перемены. Мы взрослеем, и это – наше время, оно за нас.

Когда время было за нас, я хорошо учился и хорошо играл в футбол, и однажды моя классная руководительница сказала, что сегодня после уроков мы с ней идем к директору. Я удивился и ответил безапелляционно: «После уроков я не могу, у меня тренировка». Ну да, это святое, а тут вдруг к директору. За какие такие грехи? Учительница меня осадила: «Леша! Симонов! Повторяю: сразу после уроков спускаешься ко мне в учительскую, и мы идем к директору. Это важно, это не просто так».

Первое, и не главное: Леша Симонов – это я. А почему потом Петра звала меня Петером, и только так? Об этом – ниже, потому что сейчас о втором и главном – о Петре, ну а с ней в том числе и о моем новом имени, которое она мне дала и именно так и называет меня всю жизнь. Чудны дела Твои, и верно…

Оказалось, моя учительница была права, сказав «это важно, это не просто так». Но откуда мне, восьмикласснику, было о том знать? Оказалось, мне вручили не письмо, а золотой ключик, или, если по-другому, пропуск на Злату улочку, которую много потом я увижу в Праге. Чудесная улочка, правда.

В общем, чистая политика. Укрепление советско-чехословацкой дружбы на культурном уровне. На этом уровне решили организовать переписку между школьниками старших классов Москвы и Праги. Это политически понятно, а еще и удобно, поскольку в Праге почти во всех школах изучали русский язык (помимо чешского был обязательно русский и иногда еще английский или немецкий, но это последнее не в обычных школах, а в гимназиях, где обучались дети из престижных семей, то есть партийной элиты и всякой творческой интеллигенции; всё это, конечно, я узнал потом – от моего отца и самой Петры).

Итак, директриса мне всё объяснила. Пересказываю по памяти ее радостную речь.

Школьница из столицы Чехословакии города Праги, ученица 8-го класса такой-то гимназии, отличница, спортсменка, а еще и занимающаяся в музыкальной школе, решила переписываться с кем-то из братского Советского Союза и вот прислала письмо, которое по решению Гороно, передано нашей школе, а мы (я, директор, и твой, Алексей, классный руководитель) выбрали именно тебя, поскольку ты тоже отличник и вообще хороший, интеллигентный парень и тоже спортсмен, за сборную школы играешь по футболу и волейболу. Вот и переписывайся с этой девушкой. Поначалу ответь ей, напиши о себе, о нашей школе, ну и о Москве, конечно, о нашей стране… ну ты понимаешь. Согласен? Ну что ты плечами пожимаешь? Это ведь прекрасно – переписываться с хорошей школьницей из нашей заграницы! Бери письмо и будь умником, понятно, Симонов? Это хорошо, это важно, это честь для тебя, честь, что мы выбрали именно тебя. Бери, иди, дома прочитаешь.

Я взял в руки конверт. Странный конверт, непохожий на привычный, на наш. То есть не почти квадратный, а узкий, длинный, запечатанный с правого бока. На конверте был написан (на машинке!) адрес посольства Чехословакии в Москве, а сбоку, уже от руки, адрес Гороно. Выше значился, судя по всему, обратный адрес на чешском языке (почему выше, а не ниже, внизу?), начинавшийся почему-то с имени и фамилии отправителя. «Петра Новакова», – прочел я. Это она и есть? – поднял глаза на директрису. «Она, она, та самая школьница… э, как ее, Петра, да. А что, хорошее имя, от нашего Петра, значит. Иди, Симонов, и не забудь скоро ответить, не тяни, а то неудобно получится, понимаешь? Да, и с отцом посоветуйся, он поможет, подскажет».

Я мало что понял. Скорее удивился. Почему я? И что писать ей, этой незнакомой девке с мужским именем, иностранке? Петра, да? В общем, чушь собачья…

Дома, после тренировки, на которую я, конечно, опоздал, аккуратно вскрыл конверт. Открытка с видами, как стало понятно, Праги и одна страничка, исписанная ровным, почти каллиграфическим, типично девичьим почерком. Буковка к буковке, ни одной помарки. Стал читать.

Это Петрино письмо, наше первое, я храню до сих пор. Ему больше тридцати лет. Странно, перечитывать его даже больно. Поэтому не перечитываю. Но содержание помню в общих чертах. Вот и перескажу вкратце.

«Дорогой московский друг!» – начиналось письмо. При первом же слове я вздрогнул: «Дорогой» – ни хрена себе! А дальше моя «дорогая» подруга из далекой заграничной Праги рассказывала о себе: в каком классе учится (как и я, в восьмом), в какой гимназии, чем занимается помимо школы (обучается на фортепиано, играет в теннис), как ей нравится русский язык, как она желает переписываться и «иметь дружбу с русским другом из СССР». Замечу, что написано было очень грамотно (несомненно, письмо просматривал, а то и редактировал ее, этой Петры, учитель по русскому), хотя некоторые выражения все-таки выдавали иностранку, особенно вопросы, но это звучало даже мило, вызывало улыбку (например, «какие у тебя интересы вокруг школы?», «штудируешь какую литературу?», «посещаешь ли кинематограф и что рад смотреть очень особенно?»).

Еще она просила написать ей о Москве, какая она большая и, все говорят, красивая, а сама посвятила пару строк своей чудесной «Злата Праге», с чем нельзя было не согласиться, глядя на открытку. Там красовались Карлов мост, собор Святого Вита, памятник Яну Гусу, вид на Влтаву и что-то еще. Маленькие цветные квадратики. Что на них изображено конкретно, я тогда не понял, ибо пояснительных подписей не было. Могло ли мне тогда прийти в голову, что вскоре всё это предстанет перед моими глазами наяву, а не во сне или в мечтах. («Вскоре» – это я иронизирую, потому что Прага предстала перед моими глазами почти через десять лет, в 67-м.)

Я ж говорю: тогда время имело конкретное значение. Никаких метафор, только реалии! Слушай его тиканье и радуйся, ибо каждая секунда – это наша жизнь, вприпрыжку бегущая в бесконечность.

Тогда я бежал не один, а с Петрой. Ее ладонь с длиннющими сильными пальцами пианистки была зажата в моей руке, и я ощущал медовую влагу этой ее ладошки, вспотевшей от волнения.

Однако это потом, потом. А пока, то есть вечером того знакового для меня дня, пришел с работы отец, я ему обо всем поведал и дал прочесть письмо (мама уже успела ознакомиться и выслушать мой рассказ). Отец читал, улыбаясь, а закончив, сказал:

– Это хорошо, поздравляю, всё идет по плану.

– По какому плану? – не понял я.

– По плану расширения и углубления сотрудничества между странами соцлагеря, в культурной области тоже. – Но затем махнул рукой: – А, ладно, дело не только в этом. Переписываться с девушкой – это чудесно, чудесно! Обязательно ответь ей, прямо завтра. Попроси прислать фотографию. Кстати, потом и свою ей пошли. У тебя есть приличное фото? Лучше на фоне Москвы. Или на фоне моря – из прошлогодних, помнишь, когда мы были в Новом Афоне. Но только без меня, а там, где ты один. Понял? Хорошо. Вот и славно.

Тут надо сказать об отце. Тогда он был сотрудником МИДа, и, как я знал, не из последних. По заграницам разъезжал (нетипичный случай в те годы), бывал в том числе и в Чехословакии, всегда хвалил Прагу. Вот и сейчас не без удовольствия разглядывал присланную с письмом открытку.

– А, смотри, Лёшка! Это – знаменитый Карлов мост. Красотища!.. А вот это – это их кафедральный собор, самый главный, имени какого-то святого, уже не помню какого. Готика! Здорово, да… А это, – ткнул он в следующий цветной квадратик, – это Гражский Град над Влтавой, там у нас переговоры были, да… Чудесный город Прага! Может, побываешь там, если повезет. А что, всё может быть, да? Жизнь – она длинная и, надеюсь, у тебя счастливая и удачная. Учись хорошо и, – тут он добро рассмеялся, – с девушкой завяжи переписку! Вдруг сложится, в Прагу попадешь, а?.. Кстати, как ее?.. – он опять взглянул на конверт: – Петра, Петра Новакова. Ясно! Ну, женских вариантов мужских имен там полно: Пётр – Петра, Павел – Павла, Франтишек – Франтишка, и так далее. Это у них нормально, не удивляйся. А вот фамилия… Новакова – это от фамилии Новак. То есть когда девушка выходит замуж за Новака, то она становится Новаковой. И дочь тоже Новакова. Понял? И кстати, это, самая распространенная там фамилия. Как наш Иванов. Точно. Я даже знал там одного Новака… ну в смысле встречался с таким. Густав Новак, да-да, именно Густав. Член ЦК их компартии. Участвовал в наших встречах там в последний раз. Нормальный мужик, довольно красивый, статный, моего возраста. Может, он тот самый Новак? В смысле, отец твоей Петры?

– Пап, ну почему сразу моей? – чуть ли не обиделся я. (Это понятно, если юноше пятнадцать лет, правда?)

Отец хохотнул и потрепал меня по шевелюре:

– Ладно, извини, извини!..

Удивительно порой складывается мозаика наших жизней. Кто ее складывает – гений или художник-алкаш? Кто из них складывает кусочки, приставляет фрагмент к фрагменту? Вот и судите, гений или растяпа-алкаш складывал нашу мозаику, но тот самый Густав Новак, член ЦК, действительно оказался отцом моей (именно моей!) Петры Новаковой. Ей-богу, не вру! Но это выяснилось после, как вы понимаете. И когда это выяснилось, многое стало понятно. Почему моя Петра училась в престижной гимназии для избранных, и почему именно ей поручили начать переписку с «дорогим московским другом», и почему потом она с ходу поступила в знаменитую Пражскую консерваторию, а потом ее отправили на стажировку в Московскую консерваторию по классу самого Льва Оборина. Всё это выяснилось потом, потом, как и то, между прочим, что членство в ЦК аукнулось для Густава Новака и его семьи преинтереснейшим образом.

Однако я слишком увлекся, слишком забежал вперед, хотя и намеками. А тогда нам с Петрой было еще по пятнадцать лет, мы не знали друг друга лично, нас разделяло пространство с границей посередь, цвело солнечное настоящее, а будущее позванивало серебряным бубенцом в голубейших небесах. Если время любить соединено с временем без нужды, без политики, без войны и прочей неизбывной мерзости, то об этом редчайшем времени потом нельзя рассказывать. Нельзя – вас сочтут ненаучным фантастом, а если вы вознамеритесь упорствовать, настаивать, что это, де, реалии, то вас отправят к психиатру и тот поставит диагноз, поставит!

3

Теперь мне кажется, что мы влюбились друг в друга еще по переписке, то есть до того, как произошла наша первая встреча. Да нет, конечно, я не прав, говоря «мне кажется»: я знаю, что так и было: еще по переписке, тем более что и Петра тоже так считает, сама потом сказала.

Значит, это первые полтора года, половина восьмого класса и девятый. Сначала мы переписывались со скоростью «раз в месяц»: я отвечал где-то через неделю после Петриного письма, потом неделю это письмо шло к заграничному адресату, потом Петра тоже выжидала с недельку, писала, отправляла, ну и еще неделька, пока конверт с ее посланием не скользнет в мой почтовый ящик.

Так было в первые полгода, а потом… Потом, после летних каникул, в течение которых мы не переписывались (а это три месяца!), вот после каникул что-то произошло. Мы стали писать друг другу без всяких выжидательных пауз: получил письмо, тут же пишешь ответ, отправляешь и через две недели (ах, эта чертова медлительная почта за границу!) получаешь продолговато-голубоватый конвертик. Так было со мной, и так же с Петрой. Мы переписывались неистово, жадно, в нетерпении ожидая ответа. Это сделалось навязчивой необходимостью. Лично я ничего подобного не ожидал, даже представить себе не мог, что такое возможно. Я что, рехнулся, сошел с ума? Что со мной произошло? Интересно, что и Петра тогда задавала себе те же вопросы, как потом выяснилось.

Это «почти сумасшествие» длилось в течение всего девятого класса. О чем мы писали друг другу? Да обо всем. Будто разговариваешь сам с собой. Рассказываешь, делишься. Что прочитал, где был, что видел, как отнесся к какому-то событию, почему поссорился с приятелем… но уже вскоре – почему столько странного на свете, что есть добро и зло, что любишь, а что презираешь, что можно простить, а что никогда. Ну и в том же духе. То есть мы обсуждали уже не только (а со временем не столько) событийное, сколько глубинное, проблемное, нравственное. Вот это-то нас и повязало, связало морским узлом. Вскоре мы признались друг другу, что еще никогда и ни с кем из окружающих, даже с родителями, не обсуждали таких тем; да что там не обсуждали – потребности не было!

Я нашел друга. Исповедальницу. Христианка Петра это определила так: святой отец за перегородкой-занавеской, которому исповедуешься, открываешь душу, своё тайное… Так я, шестнадцатилетний, стал для нее вроде святого отца. Ну, образ, конечно. Но точный, правильный образ. А она для меня? Тоже точно, правильно: моей душой. И это уже не образ.

Мы открывали душу, а поскольку между нами была перегородка-занавеска (а если без метафор – самая настоящая граница), то эта преграда тяготила и (чудеса психологии!) сильнее притягивала друг к другу. Хотелось жарко выдохнуть и чтобы это тепло души огладило кожу другого, согрело ее. «Я хочу дыханьем согреть твою кожу», написал я тогда Петре, на что она (о, как я боялся ее реакции на это вольнодумство!) среагировала так: «А я хочу сыграть перед тобой до-диез минор Бетховена. Это соната № 14. Лунный свет над озером, мой Петер».

Человек я музыкально неграмотный. В те годы – особенно. Пришлось поискать ответа в библиотеке, в «Биографиях великих композиторов». Выяснилось, что эта соната – знаменитая «Лунная». И еще выяснилось, что Бетховен посвятил ее совсем юной, шестнадцатилетней венгерской графине Джульетте Гвиччарди, которой давал уроки, в которую влюбился и страстно хотел жениться на ней, однако… А ведь если б ему не отказали, то и «Лунной» бы не появилось, не существовало. Нет правды на Земле!

Кстати, о забавном. Петра довольно хорошо писала по-русски, со временем всё лучше, однако всего не могла выразить, как хотела бы (особенно когда речь шла о духовном), поэтому выражалась кратко и намеками. Например: «Мой дорогой Петер, я думать тебе рада». Это означало, что она любит думать обо мне. Или такое: «Я желаю видеть как ты видишь мне». В переводе это прозвучало бы так: «Мне хочется знать, как ты воспринимаешь меня» или «какой я тебе кажусь». Ну и еще: ставить запятые Петра считала явно лишним. Забавно.

Однако самое забавное (но знаковое для нее) состояло в том, что она переделала мне имя. Я стал Петером. Имя «Алексей» или просто «Лёша» исчезли из ее письменного лексикона. Это случилось именно тогда, в девятом классе, когда, переписываясь, мы оба поняли, что уже любим друг друга (и не только поняли, но и открылись в этом, пусть иносказательно). Прямая и бесхитростная Петра всё объяснила. Но объяснила потом, не в письме, а когда мы наконец встретились в Москве. С ее слов, это получилось так.

Моя фамилия – Симонов, а Симонов значит сын Симона, а Симон – это и есть Пётр, а по-чешски – Петер. Дальше шли интересные подробности, почерпнутые Петрой от ее бабушки, истово верующей, естественно католички.

Сей Петр, ставший затем апостолом, родился в Иудее в семье простого рыбака Ионы. Первоначальное его имя было Симон (это на арамейском, а на иврите – Шимон). А имя Пётр (Petrus по-гречески, то есть «камень») возникло от прозвища «Кифа» (что на арамейском тоже «камень»), и это прозвище ему дал ему Иисус.

Во как! Для меня, атеиста, сына атеистов, прямо-таки ликбез!.. Ладно, дальше. Дальше, сообщала Петра, этот Симон-Шимон был женат и «работал рыбаком» (работал рыбаком – это прелестно!) вместе со своим братом Андреем. Встретив Петра и Андрея, написано у Матфея, Иисус сказал: «Идите за Мной, и Я вас сделаю ловцами человеков».

Отлично! Эту последнюю фразочку я хорошо запомнил, и потом мы с Петрой долго спорили по поводу «ловцов человеков». Ну ладно, теперь не о том. Теперь о том, что я стал Петером. Ей так нравилось, а я не возражал. Да нет, мне это тоже нравилось. И до сих пор нравится – никто, кроме Петры, меня так не называл, и эта отдельность от остального и остальных мне приятна. Только она и я, Петра и Петер.

«Ты мой Петер, – читал я в очередном долгожданном письме, – ты есть камень ты будешь твердый да Петер? А я – Петра я уже твердая я люблю Бога и Деву Святую и еще одного мальчика из далека земля. Я тоже есть из далека земля но я твердая». (Запятые отсутствуют.)

Твердая девочка из «далека земля» жила в социалистической Чехословакии, и тогда вопрос: как же можно так запросто говорить о Боге, о Святой Деве? А престижная гимназия? А папа – член ЦК?

Потом, через годы, Петра только усмехнулась:

– Я всегда молчала о том, в гимназии, потом в консерватории. О том нени можнэ – нельзя. То, что мы верующие всей семьей – и бабушка, и отец, и мама, – никто не знал, не знает. Ба́бичка Кветослава жила и живет у себя в Моравии, в Брно, и там вольно ходит в храм, никого не боится, а мы в Праге – как мышки. Ну, папа же член ЦК! Правильно я говорю: как мышки, да?

– Как же ты мне писала о Боге? Ведь наши письма, несомненно, прочитывали!

– Нет, мой Петер! Читали наши первые письма, а потом им надоедать, и больше не читали. Ну, мальчик и девочка, пишут детское! А и дьявол с ними! Это мне папа говорил: читать будут только первые два письма. А папа эту… эту химию знает, поверь…

Ах, хитрюга Петра! А я говорил, что она прямая, бесхитростная. Так-то так, но – женщина всёж! Если она полюбила, то что ей коммунисты? А и дьявол с ними!..

И еще, если о том, первом нашем периоде. Я говорил, что Петра хорошо писала по-русски. Но она не только писала, но иногда и делала для меня, русского, открытия. Например, спрашивала, знаю ли я, что означает слово «улица»? Оказывается, от понятия «у лица». Дескать, то, что прямо перед тобой, рядом. «А переулок?» – не без иронии спрашивал я в ответном письме. «Первелок, – узнавал через две недели, – то е первая, совсем маленькая улочка. А хотя нэвим – не знаю хорошо».

Зато она знала хорошо, почему город, где живет ее любимая моравская бабушка («ба́бичка») Кветослава, безбоязненная католичка, почему Брно так называется. Оказывается, Брно – от слова «броня». Оказывается, там крепость, знаменитая тем, что ее так и не смогли взять ни шведы в XVII веке, ни пруссаки в XVIII. Вот такая броня. Отсюда и название города. (Хотя в XX веке это не спасло Брно от немцев, а затем большевиков. Но об этом, понятно, я не написал Петре, только так подумал.)

И в заключение, если о том периоде опять же. Наверное, надо было начать именно с этого – с фотографии.

Я внял совету отца и сразу предложил моей заграничной знакомой обменяться нашими фото. «Ты – первая, – пошутил я, – поскольку первая написала». – «Нэ я девица а ты пан. Это первый должен ты, – справедливо парировала девица, но дальше добавляла: – И ладно я твердая смелая, поэтому с вэлким помешением. Это по-нашему с большим удовольствием мой Петер».

С вэлким помешением я разглядывал фотографию, явно обрезанную под формат узкого конверта. Это фото до сих со мной, а тогда оно тайно хранилось в ящике письменного стола, куда, я знал, родители не заглядывают. Хорошее фото! Да нет, фото стандартное для той эпохи, черно-белое, любительское. Девушка с лицом в три четверти, сама до середины груди (то есть предполагаемый размер последней не определишь даже приблизительно), в строгом, закрытом под самое горло платье. И взгляд тебе в самые глаза. Дескать, ты кто, пан? На фото глаза очень темные и волосы очень темные, но прелесть в том, что волосы длинные, свободные, низко падающие на плечи, прикрывающие лоб, щеки, но расходящиеся в стороны, освобождая середину узкого лица. Да, узкая Петра. Темная Петра. Твердая Петра. Ты кто, пан? А пан привык, что девчонки в классе по-советски еще носят косы или, в крайних случаях, коротко стригутся, «под мальчика». А тут – такие свободные, вольные волосы! Не девчонка – женщина, молодая женщина, почти красивая.

Это я верно сказал – «почти». Пятнадцать лет. Уже не почти, а просто красивой она стала к двадцати годам, когда приехала в Москву заканчивать консерваторию, и вскоре мы стали близки (тогда размер ее груди я разглядел уже хорошо, а вот волосы остались теми же – длинной рекой, делящейся на два рукава спереди). А абсолютно, законченно красивой она сделалась к двадцати пяти годам. Да, тогда она достигла пика своего совершенства и остается такой до сих пор. Достижение пика почти совпало для Петры с «Пражской весной», это я говорю ответственно, потому что видел ее, мою Петру, незадолго до тех событий, летом 67-го в Праге. Ей-богу, красивая женщина. Довольно высокая, стройная, с гордой осанкой. Петра, короче. Чтобы вам представить ее типаж, вспомните Анук Эме из фильма «Мужчина и женщина». Строгое длинное платье, долгие волосы, молчаливые, сочащиеся скрытой страстью темные глаза. Умные глаза. А еще тонкие губы. А еще ничего лишнего – лишних слов, жестов. А еще руки, пальцы пианистки, которые вместо слов творят музыку касаний.

Уже не черно-белое, а цветное, но все-таки графичное, тонированное, без буйства красок. Но это потом, потом. А тогда мне было первое фото этой девушки-женщины, которое я выуживал украдкой из ящика письменного стола. И делал это ежедневно, весь девятый класс.

4

Почти трагедия чуть не случилась летом. Петра написала мне, что в эти последние школьные каникулы, между девятым и десятым, и конкретно в чэрвэнэце, (то есть в июле, как было переведено), она с родителями едет к Черному морю, в Сочи, в какой-то дом отдыха ЦК для иностранных товарищей. «Какое счастье мой Петер я никогда не видела моря! – писала она дальше, и следом будто мольба: – Очень прошу если не едешь в Сочи с родителями жди меня в твоей Москве потому что на пути домой в Прагу папа сказал мы два дня остановиться в Москве чтобы я смотрела твой город очень красивый. Очень прошу мой Петер!» (Отсутствие запятых опять сохраняю по оригиналу.)

У моих родителей были другие планы. Отец уезжал в долгую командировку, в Африку на два-три месяца (там вовсю шел процесс освобождения от ненавистного колониализма, и следовало вовремя подсуетиться, чтобы приобрести новых друзей социализма), мама уже договорилась о путевке в санаторий в Друскининкай, что в Литве, а я, по их прикидке, в июле-августе, должен был отдыхать под Москвой на даче у тетки, которая там жила с сыном, мои ровесником.

Вот и я говорю про почти трагедию: как же нам увидеться? Наивный парень, мне бы смолчать и в означенные Петрой дни спокойно смотаться из подмосковной Загорянки домой. Но, во-первых, я не хотел врать (это у нас в семье было не принято), а во-вторых, мне нужны были ключи от дома. Мама, как я понял, не собиралась оставлять их мне или кому-то еще, уезжая в свой литовский санаторий. Значит, надлежало сказать правду.

Я сказал. Папа с мамой переглянулись.

– Это невозможно, – повела головой мама. – Ты, один, тут? Это как? А тетя Люба? Она тебя ждет!

– Погоди, – мягко перебил отец, и уже мне: – Алексей, как ты видишь эту ситуацию?

От этого чуть полегчало:

– Очень просто. Встречу их на вокзале, узнаю, где они в Москве будут эти два дня… Ну а потом погуляем с Петрой по городу, она так хочет посмотреть Москву! Вот и всё. Потом я провожу их, то есть на вокзале опять же.

Отец понял меня, но и маму

– Если ты не намерен приглашать Петру сюда, к нам домой… а этого делать не надо, Лёша, то действительно, почему бы тебе не показать ей Москву? Вполне-вполне. Потом проводишь ее в гостиницу. Я думаю, они остановятся в гостинице «Москва», так положено для таких товарищей, как Густав Новак. Кстати, – и смешок, – тебе надо еще получить соизволение товарища Густава на то, чтобы гулять вдвоем с его дочерью в чужом для нее городе. Получишь? Во-во, тоже задачка, это не то что тебе маму уговорить!.. Да, Наденька (это уже маме, ничего страшного, даже напротив, это очень хорошо, что ты разволновалась? Два дня, и всё. Погуляют, и всё, никакого визита сюда. Прекрасно! Надо оставить Лешке ключи от дома, деньги на еду и ухаживание за дамой, но через два дня, Алексей, чтоб как штык был на даче у Любы! Договорились, даешь честное пионерское? Наденька, видишь, какой послушный у тебя сын? Молодец, сын! Теперь давай обсудим, как ты будешь держать себя с иностранцами, куда поведешь девушку, где будешь ее кормить, потому что в ресторан тебя с ней могут не пустить. И не надо в ресторан, понял? Значит, в какое-нибудь кафе. Давай прикинем, что, как, где…

Короче говоря, трагедии тогда не случилось. Тогда нам с Петрой что-то позванивало серебряным бубенцом в голубейших небесах. Что? Будущее.

Мы всё согласовали в письмах. Я узнал дату прибытия в Москву их поезда из Сочи, номер поезда, номер вагона. Узнал, что они остановятся в гостинице «Москва», будут здесь два дня и что ее отец в принципе не возражает, чтобы дочь погуляла по городу с молодым человеком, но часа два-три, этого достаточно. То есть вообще-то на прогулку они отправятся всей семьей, а потом дочка с московским другом отделятся, погуляют сами, вдвоем, после чего он доставит ее в гостиницу.

Отлично. Два-три часа тогда показались почти вечностью. Впервые вдвоем. И то, что строгий папа, член ЦК, «в принципе не возражает», очень удачно. Остается не опростоволоситься. Понравиться. Купить два букета, как посоветовал отец, и вручить при знакомстве у поезда матери Петры и самой девушке. Женщины это ценят, улыбнулся отец, и пан Густав тоже оценит.

Я так и сделал. Я понравился.

Да дело не в этом. Я впервые увидел мою Петру. Живьем. Всю, от волос (длинной рекой, аж до середины спины) и до пят. Она жутко загорела там, в Сочи. На этом черном фоне ее зубы, когда она улыбалась, блестели, как у негритянки в кино (живых негритянок я не видел). Она улыбалась мне. Она мне рада. Она меня любит, я это знал, чувствовал. Она даже не может этого скрыть от внимательных родителей. И ладно. Уже ничего не поделаешь. Серебряный бубенец в голубейших небесах звякнул вполне отчетливо. Мы любим. Это ясно. Уже ничего не поделаешь. Судьба.

Два слова о родителях. Мать Петры, пани Власта, довольно миловидная, среднего роста, улыбчивая, тоже с длинными волосами, чуть полноватая, какая-то вся к себе сразу располагающая, хотя по-русски она почти не говорила. А вот пан Густав, напротив, высокий, худоватый, статный (тип нестареющего гусара), строгий на вид (ясно, что Петра больше пошла в него, внешностью во всяком случае), он поглядывал на меня внимательно, но ненавязчиво, будто опытный разведчик. Нет, это я больше в шутку – вообще-то он произвел на меня хорошее впечатление, тем более что его почти совершенный русский время от времени окрашивался юморными словечками.

Пока мы шли к такси на Курской площади и после стояли там в короткой, слава богу, очереди, загоревшая Петра, поблескивая зубками, рассказывала мне о прекрасном Черном море («О море, Петер, море впервые, то е чудо!»), о Сочи (чудо опять же) и других впечатлениях (горное озеро Рица, что-то еще). Потом семейство уселось в такси, но перед тем мне было предложено завтра ровно в полдень быть в холле их гостиницы, они спустятся из номера, и мы пойдем гулять.

Я вернулся домом счастливый. Дом был пуст, никого, и это хорошо, потому что я не находил себе места, улыбался, разговаривал сам с собой. Наверно, влюбленный юноша производит дурацкое впечатление, если глянуть со стороны. И хорошо, что на меня тогда никто не глядел. В моих глазах стояла впервые увиденная мной Петра – моя любовь, моя чужеземная женщина, мое будущее, которое, я верил, вскоре станет настоящим – моим всегда.

Ах, мечты!

Мечты как-то потускнели уже назавтра.

Ровно в полдень я примчался к гостинице «Москва» и впервые вошел туда, в огромный холл. Странно, никто меня не остановил, не поинтересовался, кто я, зачем, куда и к кому. Пальмы в кадках, кресла, диванчики, даже небольшое отделение связи слева при входе, справочное бюро, дверь в парикмахерскую, железнодорожная и авиакассы.

Минут через пять возникло святое семейство. Женщины приветливо улыбнулись, пан Густав удовлетворенно кивнул, протянул руку. Мы вышли из гостиницы к Манежу и двинулись – куда? – естественно, на Красную площадь. Всё сияло в полуденном солнце, по брусчатке шуршали шаги прогуливающихся москвичей и приезжих.

Посещение Мавзолея, спасибо, в планы не входило, поэтому, обозрев положенное, прошли в Александровский сад и через Боровицкие ворота – на территорию Кремля. Там ходили-бродили, даже послушали экскурсовода, вклинившись в группу туристов, пан Густав время от времени принимался фотографировать, в том числе (отдельно!) меня с Петрой, в ответ на что я попросил у него фотоаппарат и снял всю семью на фоне Царь-колокола. В ходе этого променада пан Густав ненавязчиво выспрашивал меня, как я учусь, чем интересуюсь, определился ли, куда буду поступать после школы (удивился, что определенных планов у меня пока нет), кто мои родители, где работают (хотя то, что мой отец – сотрудник МИДа, он, несомненно, должен был знать от Петры, я ей писал об этом, когда мы обменивались вопросами на данную тему). Кажется, он остался удовлетворен моим рассказом: русский друг его дочери – из интеллигентной семьи, отец, как ни крути, из элиты, мать – врач, а сам сынок вполне симпатичный парень, вроде не глупый, хорошо учится, воспитанный, вот, даже цветы преподнес при встрече на вокзале.

Потом мы зашли в Успенский собор, Петра с матерью, подпольные католички, разглядывали всё с интересом, знакомясь с православием в чудом сохранившемся виде. Где-то через час, наверное, опять оказались в Александровском саду, и тут Петра наконец сказала, что теперь она хочет, чтобы я показал ей, как обещал, свои любимые места в Москве. Отец глянул на часы: «Хорошо-хорошо, но не позже четырех возвращайтесь в гостиницу, будем обедать, а потом у нас театр вечером. Да, Петра? Никак не опаздывай!»

Петра твердо пообещала, кивнула, и мы пошли. Вдвоем. Отдалившись от родителей, взялись за руки, как дети. Шли молча, удивленно наслаждаясь этим «вдвоем». Петра улыбалась и изредка косилась на меня. Опять через Красную площадь я вывел ее к Большому Каменному мосту, и, перейдя на противоположный берег реки, мы сели на речной трамвайчик в сторону Парка культуры.

Народу на палубе оказалось много, все лавочки заняты, и нам ничего не оставалось, как стать у борта, облокотившись о поручень. И хорошо. Я просунул руку под руку Петры, и она тут же прижалась ко мне всем боком. Молча опять же. Глазела на открывавшиеся виды, на воду в реке, улыбалась. Наконец я спросил:

– Ты как?

– О, хорошо! Как красиво!

– Нет, я о другом: ты – как?

Она поняла:

– О, русский язык! Разумею, да. Я тебя… я тэ милу́ю. Разумеешь?

– Понимаю. Я тоже тебя люблю. Нет, не так: я очень тебя люблю, очень! Разумеешь?

– А, да. Вэлми, вэлми! Значит «очень», да. Вэлми милу́ю тебя, мой Петер! Ты… очень красен. Вэлми красивый, значит. Разумеешь? Я думала в Праге, думала – как ты… э, какой ты? Ты – очень, очень. Твои письма, и ты здесь, сегодня. Ты – мой Петер. Я тебя люблю.

У меня поплыла голова. Что теперь?

– Я хочу… хочу целовать тебя, понимаешь?

Петра спокойно кивнула:

– Хорошо. Можно. Ли́ват – целуй.

– Тут неудобно, полно людей.

– А, да. Нени можнэ. Нельзя, разумею. Значит, давай… э, ховаться, да? Давай ховаться от людей, этот корабль. Да?

Конечно, тут же понял я, Петра права: надо сейчас же спрятаться, сховаться, как она выразилась, уйти отсюда, с этого кораблика. А куда? Ну ясно куда: домой, ко мне. И нарушить данное родителям обещание? Ну и пусть! Я и Петра – это сейчас важнее, сейчас и всегда.

– Пойдем, – позвал я ее, – пойдем, скоро будет остановка, пристань, сойдем на берег.

– Хорошо, пойдем. А куда, мой Петер?

– Ко мне домой, это не так далеко.

– А твои мама и папа?

– Их нет в Москве, я там один. Идем?

Петра вдруг опустила голову. Волосы сразу скрыли ее глаза, всё лицо. Но вот она развернулась ко мне, откинула в сторону пряди и глянула горько, почти испуганно:

– Петер… Это нени можнэ. Нельзя.

Я удивился:

– Ты меня боишься?

– Нэ, нэ, Петер! – и указала себе в грудь, там, где сердце: – Я боюсь не тебя. Я боюсь себя. Разумеешь? – и повторила долгим шепотом: – Петра боится себя.

Я понял. О боже! Значит, нет.

– Значит, нет? – произнес вслух.

– Да, Петер мой, нет. Это сейчас много. А потом… потом назад в отель, мама, отец, они хорошо увидят, если…

Да, конечно. Она права опять же… Я сглотнул и попытался улыбнуться, потому что глядеть на выражении Петриного лица стало горько. Бедная девочка. Бедный я.

– Хорошо, Петра, ладно, ты права, не пойдем ко мне домой. Но… я должен тебя целовать! Пошли, я знаю где!

Мы сошли на ближайшем причале, у Крымского моста. Там вдоль набережной был большой сквер, но целовать Петру в здешних кустах или за деревьями мне показалось неуместным, и я повлек ее через арку во двор большого дома позднесталинского периода, а там толкнул дверь в ближайший подъезд.

В подъезде было тихо, почти сумеречно после яркого света улицы и совсем не пахло кошками. Мы поднялись на пол-этажа к окну с глубоким подоконником. Петра уложила на него сумочку, до того висевшую у нее на плече, и развернулась ко мне.

– О’кей, – произнесла почему-то по-английски, – здесь хорошо, целуй меня…

Сколько истекло времени, пока мы страстно целовались, я не помню. Зато помню ее тело, вжавшееся в меня, ее мягкую грудь, спину и всё нижерасполагавшееся, куда доставали мои руки. Когда такое у вас впервые, то можно сойти с ума. Тем более если вам только шестнадцать. И даже не столь важно, что есть одежда, сквозь которую не чувствуешь, не слышишь кожу, голую чистую кожу, – но ты чувствуешь и слышишь сердце, всю любовь, ты несешься по темному тоннелю бессмертия, в конце которого – свет, твоя вечность.

– Я чувствую тебя, – вдруг прошептала Петра, – тебя… ты там большой и сильный такой! О, Дева Святая, помогай мне!.. Оставь меня, Петер, я больше не могу, это так… мучит, э, мучить себе… Нам пора в отель… Последний раз, целуй последний раз!..

Мы выбрались из подъезда, сели на ближайшую лавочку. Петра сказала серьезно:

– У меня ноги еще… как это?.. Дрожат, да?

– Да, дрожат. У меня тоже.

– Хорошо, что мы не сделали это… Мы это сделаем потом.

– Когда?

– Еще год, я окончу гимназию, стану совсем большая, ты сделаешь мне визит в Прагу. Еще год, да. Бог даст. Бог – это ждать, это верить.

– И терпеть, – добавил я с иронией.

– А, Петер, никак по иначе. Всё хорошо. Ты есть, я есть. Есть любовь.

– Послушай, Петра, а во сколько лет у вас можно жениться, идти в загс?

– Загс? Не понимаю, расскажи, цо то е, это как?

Я объяснил. Она засмеялась:

– А венчаться! В восемнадцать. А если родители панны согласны, то и раньше, но если пан постарше. Но только в соборе, и настоятель благословит.

Я представил себе эту ситуацию: собор, горят свечи, звучит орган, ихний батюшка, то есть католический священник – и я, советский атеист, а рядом Петрин отец, член ЦК. Рехнуться можно! Бред эпохи социализма!

И рассмеялся. Петра расширила глаза и вдруг рассмеялась тоже:

– Я разумею, разумею, о чем ты, почему! Ой, чудо, чудо, прямо горжи́!

– Что такое «горжи́»?

– А!.. Ну то е… когда горит. Когда дом горит. Ну, горит!

– Пожар?

– Да-да, пожар, правильно! Но тут это юмор. Горжи – а все смеются. То е очень смешно.

– Да, очень смешно у нас с тобой, это точно!

Она взяла мои ладони в свои:

– Петер! Нам нени можнэ тескнит!

– Что такое «тескнит»?

– Э… ну еще у нас говорят – трухлит.

– Трусить, что ль?

– Да, бояться… А, вспомнила: грустить! Нам нельзя грустить, мой Петер! Я тебя люблю, и есть Бог, он со мной, и всё мне даст, мне и со мной тебе. Разумеешь?..

Да, я разумел. То есть всё понимал. Кроме одного: вот завтра Петра уедет, а я останусь и не увижу ее еще год, а если по правде, два, а то и три. Это как? Как жить? Как же можно не трухлит, не тескнит, или, проще говоря, не грустить? Да тут не грустить, тут выть надо!..

Печальные, мы поехали в гостиницу. Сначала дошли до метро «Парк культуры», а еще через пятнадцать минут были на месте. В холле Петра повела меня к лифтам, показала пропуск-карту швейцару, мы поднялись на какой-то этаж, долго шли по длиннющему ковру и наконец остановились перед дубовой дверью в номер. Открыл пан Густав, улыбнулся, оглядел дочь, обнял ее и пригласил вовнутрь. Я только увидел сквозь дверь, как там шикарно, в первой комнате, гостиной, но заходить не стал.

– Простите, мне пора.

– Нет-нет, а обед? – явно удивился пан Густав. – Мы все вместе, и с тобой, Алексей, сейчас идем на обед в ресторан, на 7-й этаж.

Тут же показалась пани Власта и что-то горячо заговорила по-своему, адресуясь к мужу.

– Вот и моя пани не понимает, как же мы без тебя? – продолжил он и глянул на дочь: – Петра, пригласи Алексея! Как же так? Петра!

Но я опередил ее:

– Простите и спасибо. Мне действительно надо сейчас за город на дачу, я обещал тетке, что буду к вечеру, а ехать долго. И я не голоден, мы с Петрой зашли в кафе, перекусили. (Всё это я соврал, конечно: и на дачу не собирался сегодня, и ехать туда было не долго, и ни в какое кафе мы с Петрой не заходили.) Еще раз спасибо и извините. Я пойду. А завтра буду на Киевском вокзале, провожу вас, если не возражаете. Номер поезда и вагона я помню.

Пан и пани развели руками, а Петра (демонстративно, что ли?) вложила свою ладошку в мою и кивнула родителям:

– Я провожу Алексея до лифта.

Там мы и расстались. Быстро коснулись друг друга губами, перед тем убедившись, что нас никто не видит.

Я поехал домой. Чувствовал себя странно – то радостно, то отвратительно. Первое было сопряжено с памятью о живой Петре, поцелуями и ее телом, которое я впервые обнимал еще пару часов назад, а второе – с тем, что теперь я ее долго не увижу, очень долго, нестерпимо долго. Ну это если не считать завтрашнего прощанья на Киевском вокзале, у поезда «Москва – Прага». Хотя разве это стоит считать? Десять минут, и всё. Потому что я намеренно приехал именно за десять минут до отправления. Чтобы не мучить Петру и себя.

5

Теперь я не представляю, как прожил те годы. Просто не знаю, как прожил. Годы без Петры. И ведь не два года и не три, как полагал тогда, а целых четыре. Плохо прожил, очень плохо.

Нет, вообще-то нормально прожил. Окончил школу с серебряной медалью (чёртова физика – всегда с ней были нелады!), поступил на журфак МГУ (хотя отец советовал идти в МИМО и даже хотел поспособствовать, а мама тянула по своим стопам в медицинский), хорошо учился, нормально общался с друзьями, много читал и даже стал пописывать (но в стол, в стол!). Что еще? Держал в голове, как бы мне заиметь свою квартирку, где (о, мечты!) мы будем с Петрой, но откуда ж студенту взять такие деньги, пусть и с родительской помощью? Нет, я жил с ними, мы хорошо ладили, однако никогда не обсуждали ситуацию «я плюс Петра», потому что, я чувствовал, тема связи сына с иностранкой, даже «нашей», издавна не вызывала восторга в доме, хотя ничего негативного в этом отношении я не слышал. Но понимал: дело не Петре как таковой, дело в самой ситуации, нетипичной и, кто знает, может быть, рискованной в условиях конкретной страны и того времени.

В условиях конкретной страны и того времени нам с Петрой оставалось переписываться. Что мы и делали неостановимо, регулярно и со всем душевным тщанием. Этих ее писем за те годы у меня набрался целый том (ну сотня, это точно), и на их основе можно было бы написать неплохой роман в письмах, романтический, нежный и страстный. А что – может быть, и напишу когда-то.

Ну а что Петра? Я имею в виду уже событийно. Гимназию она окончила, конечно, с отличием, равно как и музыкальное училище, и потом поступила в Пражскую консерваторию по классу фортепиано. Много занималась и, как я понимал, вполне успешно, уже участвовала в каких-то концертах и конкурсах, но пока в пределах Праги, а затем Чехословакии. Я не знаток музыки, тем более никогда в те годы не слышал исполнений Петры, но, судя по ее письмам и присылаемым ксерокопиям из тамошних газет и журналов, ее отмечали как несомненный талант и прочили большое будущее. Ах, будущее!

И еще о Петре. Об удивительном и родном. Нет, именно о родном, поэтому почти не удивительном. Она, моя Петра, за эти годы пристрастилась к чтению русской литературы. Классики. Особенно ей нравился Толстой (прочла все его главные романы), а вот Достоевский – не очень, а если точнее, она не приняла его душой. «Это сильное но больное, – писала она мне, – а больное и сильное это по не моей душе понимаешь мой Петер?» (Запятые в ее письмах по-прежнему отсутствовали, хотя изъяснялась по-русски она почти уже совершенно, и чтение русской классики тут, несомненно, сделало свое дело.) Так вот, я и говорю о родном. О Толстом и Достоевском. Об этой разнице. Ведь и у меня было точно так же. Толстого я обожал, а к Достоевскому относился уважительно, но и с опаской, и многое у него вызывало отторжение. «Сильное, но больное» – Петра выразила главное, и главное даже не в этом писателе, а в нас: мы оба чувствуем одинаково, мы действительно родственники душами… Да, сильное, но больное. Это не наше, не по нам…

Значит, пианистке и почитательнице Толстого Петре Новаковой прочили большое будущее, а я учился на журфаке, за тысячи километров от нее, и между нами была граница. Граница имела место быть, но нас, разлученных, мы верили, ждало общее будущее.

Ах, будущее! И как звякнет в голубейших небесах наш серебряный бубенец? Вот и послушаем как. Не всё так просто и прекрасно, оказывается. Нам уже не по шестнадцать, а по двадцать скоро.

На что это я намекаю? Да на письма Петры опять же. Нет-нет, не на какие-то изменения в отношениях, не дай бог, не на трещинку в нашей прекрасной заочной любви, не на ее, моей Петры, охлаждение ко мне. Нет. Дело в том, что от ее писем как-то исподволь, пока намеками, пахнуло политикой. Да, запашок. Едва уловимый, но несомненно мерзкий.

Вот такая штука.

6

Значит, четыре года. Четыре! Как они прошли для нас – см. выше, в предыдущей главе. Если совсем уж коротко и о главном – мучительно.

Теперь – новая глава.

Мы отучились три года – я на своем журфаке МГУ, Петра – в своей Пражской консерватории. У меня, если по сути, ничего не менялось, а вот у Петры… Поэтому о ней.

Ее знаменитая Пражская консерватория имела одну особенность: формально она давала не высшее музыкальное образование, а среднее. Поэтому если кто-то из студентов желал получить высшее специальное образование (а это было очень важно для последующей карьеры – участия в международных конкурсах, концертирования, преподавательской деятельности), то надлежало продолжить обучение по специальности – либо там же, в консерватории, либо в другом высокостатусном заведении в Чехословакии или за границей, например в Московской консерватории. Последнее было возможным для очень талантливых выпускников, показавших себя по всем (в том числе морально-нравственным) параметрам. Понятно, что под этим подразумевалось в социалистической стране.

В той социалистической стране у Петры было всё: талант, отличная успеваемость, успешное участие во внутренних конкурсах, но главное – кристальная биография, которую олицетворял папа, Густав Новак, член ЦК Компартии. Отсюда не странно, что уже после трех лет в Пражской консерватории Петре Новаковой предложили продолжить обучение в Москве, так чтобы еще через два года не только иметь высшее образование, но и, при удаче, показать себя мировым корифеям, а при суперудаче – заявиться на престижные конкурсы и проявить себя в них. В общем, знаменитая Московская консерватория – это пропуск в высокое профессиональное будущее. А поскольку, как пообещали Петре, ее направят учиться по классу фортепиано к самому Льву Оборину, то это, говоря нашим языком, как ухватить за хвост жар-птицу. Ну при условии, если уже в Москве Петра понравится Оборину на прослушивании.

Петра понравилась и ухватила. Золотое перо оказалось в ее сильных руках.

Обо всем этом, кроме последнего (прослушивании у Оборина и «ухватила»), я знал из ее последних перед приездом в Москву писем. И летом 64-го Петра приехала. К Оборину? Да, к нему, но и ко мне.

Да, формально она приехала для продолжения учебы по классу профессора Оборина в Московскую консерваторию и на два года поселилась в Собиновском переулке (о последнем – ниже), однако, если уже не формально, а фактически, то приехала она ко мне, чтобы быть моей, а я – ее. Мы встретились, мы уже вместе. Наконец.

Несомненно, эти два года стали самыми счастливыми в наших жизнях. Мы вместе, мы еще ослепительно молоды, сильны телами и душами, есть крыша над головой, и нет никакой нужды, над нами не грохочут самолеты, несущие бомбы, не грохочут по мостовым гусеницы танков, никого не ловят, не сажают, и как это прекрасно, это единственно правильно и справедливо – любить дарованного тебе самим Богом человека! (Про Бога – это по высказыванию Петры на наш счет.)

Два года счастья. А что – немало, даже если потом… Ну, про потом – потом.

Я встретил Петру на Киевском вокзале. Боже, какая красивая! Девушка-женщина, которая на подходе к пику красоты (к почти двойнику Анук Эме, если помните).

У красавицы оказалось много вещей («Ну да, я же надолго, а у вас, говорят, зимы холодные, вот и шубку привезла!»), мы погрузились в такси и покатили в Собиновский переулок. По пути я узнал то, о чем вкратце Петра мне уже писала. Например, вот что.

В Собиновском переулке есть особняк, в котором Московская консерватория арендует несколько квартир для своих иностранных студентов и иногородних преподавателей. От самой консерватории, которая на улице Герцена, до этого переулка совсем близко, минут пять-семь пешком. Чудесно!

И верно, оказалось чудесно. Большой особняк. Бывший доходный дом (под номером 7) по бывшему Малому Кисловскому. Как я потом узнал, его построили еще в 1890 м году и когда-то в нем жили известные музыканты. С некоторых пор тут арендует квартиры консерватория, которая на бывшей Большой Никитской. До нее пешком действительно пять минут. Удобно. Тихо. Очень по-московски. Красиво.

На третьем этаже – квартира, где должна жить Петра. Номер 13. Отличное число! Старая, но очень ухоженная, уютная двухкомнатная квартира. Буковый паркет широкой ёлочкой, глубокие подоконники, высоченные потолки. Газовая колонка в ванной и на кухне. Старинные плафоны. Телефон, телевизор. После мы выяснили, что в этой квартире (правда, без телефона и телевизора) некоторое время проживал композитор Танеев, а то ли здесь же, то ли рядом когда-то жил знаменитый художник Исаак Левитан. Ничего себе тени прошлого!

Нынешней тенью, то есть соседкой Петры по квартире, оказалась консерваторская представительница коммунистического Китая. Я не оговорился – действительно тенью. Ибо эта студентка-китаянка по имени-фамилии Лю-Тао-Ци было мала ростом, совершенно плоска, с серо-желтым лицом и худыми кривоватыми ножками, едва приметными под платьицем ниже колен.

Вскоре Петра окрестила ее на славянский манер Люшкой, на что Лю никак не обижалась. И вообще она оказалась хорошей, очень нам удобной: домой заявлялась ближе к ночи, потому что работала (то есть училась) упорно, сугубо по-китайски, говорила мало и по-русски плохо (но понимала нормально, всегда кивая в ответ), мало ела за ужином, вскоре укладывалась спать в своей комнате, а утром, когда Петра просыпалась (или мы с Петрой), Люшки дома уже не было.

Очень удобная соседка, хорошая. Если вечерами она пораньше возвращалась из консерватории (пораньше – такое случалось редко), Петра всегда звала ее на кухню к столу, и по прошествии нескольких месяцев Лю совсем перестала нас стесняться, даже улыбалась, даже что-то мурлыкала, произнося русские слова с кошачьими модуляциями, и вообще мы стали почти друзьями, опекали ее, иногда зазывали ее с собой в кино или в театр, но Люшка упорно отказывалась, блюдя невинность духа и чистоту коммунистического сознания. Личной жизни у нее не могло быть по определению. Как же ей было одиноко, понял я потом!

Училась же она, повторяю, упорно и, по рассказам Петры, которая не раз слушала ее в консерватории, играла на скрипке превосходно. Ах, если бы не последовавшая вскоре в Поднебесной «культурная революция», быть бы нашей Люшке гордостью Китая, а то и мировой знаменитостью, кто знает!..

Итак, Петра приехала, было начало осени, сентябрь («за́ри», как она называла по-своему), чуть пасмурно, но безветренно, спокойно.

Через некоторое время, когда она пообвыкла в квартире, а в консерватории перезнакомилась с профессорами и студентами по классу, я предупредил родителей, что сегодня, может быть, не приду ночевать. Они поняли, поскольку знали о моих последних делах, я им рассказывал. Но дело было не в молчаливом понимании папы и мамы, а в Петре. Она-то как?

Вечером я встретил ее у выхода из здания консерватории, и мы двинулись в Собиновский. Люшки, конечно, дома не оказалось (всё пиликает на скрипке, бедняжка!). Мы поужинали, и я сказал прямо:

– Сегодня я останусь у тебя.

– О! Вот так! – Петра чуть не поперхнулась чаем. – А Люшка? Ты… она придет, и как?

– Люшка придет поздно, и вообще она за стенкой. И вообще при чем здесь Люшка? Я и ты. А Люшка – нормальная, молчаливая, утром я скажу ей: «Коммунистический привет, Люшка! С добрым утром и хорошим днем!»

Петра сидела, почти окаменев.

– Я знаю, что ты и я… то е будет. Знаю, – повторила тихо, – но… Ты решил?

– Да. Я тебя люблю. Это, то есть наше всё, это должно быть.

– И я тебя люблю, мой Петер. Только…

– Что?

Она повела плечами, потом попыталась улыбнуться, тряхнула головой, рассыпав волосы на лицо. И сказала, вздохнув:

– Чай, чай, пей чай. Хорошо, потом, там… в комнате… там.

Конечно – там. Я сглотнул слюну, потом быстро допил чай. Я волновался. А она?

– Пошли, – позвал, – пошли в комнату. – Протянул руку и повлек Петру за собой.

В комнате было почти темно.

– Не надо свет, не включай, – попросила она и, остановив меня, прижалась всем телом.

Мы стояли возле дивана. И тут… Она охватила руками мою шею и заглянула мне в глаза. А я увидел ее глаза. Темные в темноте, они светились. И тут она заговорила. Мне навсегда запомнился тот наш диалог.

– Ты хочешь взять мое девство? – ясным шепотом спросила Петра. Я лишь кивнул. – Но если я отдам тебе мое девство, то я отдам тебе всё, всю себя, и это до конца, разумеешь? До нашей старости. И когда ты станешь стариком и заболеешь, я буду ходить за тобой, разумеешь? Буду возить тебя в коляске и выносить за тобой. И мыть тело твое, разумеешь? Ты то е готов? Ты то е хочешь?

Я растерялся. Конечно, когда она произнесла слово «девство», я всё понял. Да, я хочу этого, очень хочу, ответил бы я просто и искренне, но всё, что она сказала потом, почти потрясло. Мне и в голову не могло прийти такое. Мы молоды, мы любим, мы хотим близости, мы вступаем в настоящую взрослую жизнь, а тут – какая-то старость, болезни, возить в коляске, выносить… Что выносить? Ах, да-да, кажется, понятно, что она имеет в виду, о господи!

– Откуда это знаешь? Откуда это так? Так! – чуть повысил я голос. – Про… про до конца, до старость… про возить в коляске и… и прочее?

Петра опять тряхнула головой, привычно рассыпав волосы по лицу. Но глаза я по-прежнему видел. Они светились.

– Откуда так? От ба́бички моей Кветославы. Она из Моравии, из Брно, я говорила тебе, да? Она мне про всё рассказывала, когда я гостила там, каждый год летом, а про это рассказала, еще когда я подросла только… э, лета двенадцать мне было. Про девство женское рассказала, про мужа единственного, моего мужчину, которому я должна отдать девство, и если ему отдам, то с ним должна быть до его конца, и про старость его. Это, сказала бабичка Квета, есть Протокол любви. Какой протокол? – спросила я ее. А она: то от Бога и Девы Святой, его должна подписать отдающая девство своей этой кровью… Вот, рассказала, и теперь я всё знаю. Вот и спрашиваю тебя: ты хочешь взять мое девство? Ты к этому готов, ко мне до конца с тобой? Про жить до старости и до смерти твоей?

У меня мурашки забегали по спине. Эскадронами. Сверху вниз и обратно. Сначала эскадрон белых, потом эскадрон красных, с Чапаевым на лихом коне. Мне бы от страсти к потолку взвиваться, а я чуть не трясусь от страха. Или от озноба… Старость! Смерть! Как про это сейчас? Петра, ты что?

Петра поняла. Черт возьми, она всегда всё понимала!

– Я тебя… тебе сделала страх? – но тут же поправилась: – Я тебя напугала? Нет-нет, всё хорошо, хорошо, мой Петер! Если ты так хочешь и готов… если ты так со мной, так мой, то и я готова. Если ты так, то да. Бери.

Я продолжал стоять истуканом. Петра усмехнулась ласково:

– Хорошо. Ты это… тут, жди, а я постелю новое, чистое, а потом ты ложись, а я в ванную комнату иду, быстро.

Она перестелила диван, потом достала из шкафчика халат, молча указала мне на постель (дескать, раздевайся, ложись) и вышла в коридор. Я разделся, лег. Простынь обожгла холодом. Смутно слышал шум льющейся воды. Смутно чувствовал, что не готов к действию, к любви – Петра будто отодвинула мою страсть куда-то в сторону. Я понял, как она любит. Меня? Ну да, меня. Того, кто с ней, с кем она. Она – такая, она подпишет свой протокол своей девственной кровью. Мне опять стало страшно. Она – да, а я-то, может быть, не такой?.. В комнате стало совсем темно. И тихонько вошла Петра.

Она подошла вплотную к дивану, стала надо мной, потом скинула халат и вся вытянулась. Я увидел ее. Всю. Стоящую. Во тьме. Силуэт. Нет, тело. Скульптура.

Эту скульптуру, это тело Петры в тот момент я запомнил на всю жизнь. Снизу вверх. Бедра, плоский живот, грудь, лицо. Нет, лица я не видел во тьме, только чуть светились глаза. Она видела, что я ее вижу, и ей это понравилось, я понял. Вот она склонилась надо мной, и ее грудь оказалась перед моим лицом. Две виноградные грозди, полные, сытые сентябрьские грозди, свисающие надо мной. Дразнящее «вот я, бери, открывай рот!»

Так прошла, верно, минута.

– Тебе хорошо? – послышался шепот. – Вот так хорошо?

– Да, – ответил я. – Ложись. – И протянул руку.

Петра улеглась, прижалась боком, обняла. Странно, мы молчали.

– Я тебя напугала, мой Петер? – опять услышал я тот же вопрос еще через минуту.

– Я понял, как люблю тебя, и, да, даже испугался.

– Нет-нет, так нени можнэ, так нельзя – любить и испугался!

– Любовь и страх несовместимы, – перевел я и усмехнулся: – А если так любишь, то боишься. Боишься потерять.

– Нэ-нэ, нени можнэ! – повторила Петра, но вдруг рассмеялась: – О, Боже, когда я близко с тобой, совсем близко, то опять перехожу на чешский – ну как себе говорю, с себе… с собой, да. Когда ты, то я с собой… Э, Петер мой, почему ты не делаешь это? Ты будешь меня брать? Я хочу, бери, да.

А я не мог. Нет, не физически, а… А как? И сейчас не могу выразить.

– Погоди, я сейчас, – шепнул, – еще немного.

Петра протянула руку и стала меня гладить.

– Всё хорошо, Петер, всё твое прекрасно, сильно… О, Дева Святая, как это много, большой как!.. Я хочу его целовать. Хочу. Можно? А как?.. Э, вот так.

Я почувствовал ее губы, стало жарко и холодно одновременно. Ледяной жар, так бывает? Не знаю, не помню.

Помню только, что вскоре лег на нее и перед тем, как раздвинуть ей ноги, стал целовать глаза. Чтоб она закрыла их наконец, чтоб они не светились, не прожигали меня…

Потом (когда – потом? И сколько вообще это длилось?), потом вдруг услышал шепот:

– Люшка пришла.

– Ты слышала?

– Да, дверь хлопнула.

– А я не слышал.

– Хорошая Люшка! Пришла когда надо… когда уже… когда я стала пани, а не дева, – Петра опять тихонько рассмеялась. – Мне хорошо быть твоей пани. Теперь я принимаю твои комплименты, мой Петер! Скажи мне: пани Новакова!

Я сгреб ее в охапку, стал целовать.

– А когда ты станешь моей женой, пани Симоновой?

– А ты хочешь? А хоть завтра! Венчаться завтра!.. Э, нет, Петер, это я смеюсь, венчаться мы будем в соборе Святого Вита, у меня в Праге, у самого архиепископа, но не у Йозефа Берана, к сожаленью, он сейчас в изгнании, уже не под домашним арестом, декуйи, спасибо… но там, там, у Святого Вита, поверь! Ты так хочешь?

– Хочу. Хочу – как ты. Хотя это сказка, конечно. Петра, ты реалист?

– Я пианист, – произнесла она вдруг совершенно серьезным голосом. – Я играю музыку. Моя любовь есть моя музыка, и ты, мой Петер, есть моя музыка. Мне ничего не страшно, и всё есть не сказка, а ты и я. Петер и Петра. Всё…

Она, Петра, была права. Мы и есть всё. Жаль, что бытие этого не принимало, не желало принимать. Бытию важно размножение, а не любовь…

Что было потом? Что еще – тогда, той нашей первой ночью?

– Тебе было очень больно? – спросил я.

– Совсем нет, – тут же отозвалась Петра, и опять серьезно: – Ты мой муж, а если так, тогда не больно.

Мне стало совсем легко, и захотелось подурачиться:

– Какой же я тебе муж, если мы не обвенчаны? И ты стала женщиной, а не обвенчана. Это не грех? Твой Бог, как он к этому отнесется?

– Тут не Бог, а Святая Дева. Она позволяет, когда любовь.

– А, вот как! Вот так у вас, католиков! Если так, то, значит, можно.

– Да, вот так у нас. Святая Дева позволяет, если очень любишь. И Господь Иисус любил без освящения брака в храме Иерусалимском.

– Кого любил?

– Как кого? Марию Магдалину.

– Грешницу? Ту самую?

– Да. Отпустил ей и возлюбил. Любить – то е прощать. Любить можно и до венчания, и без венчания, Дева дозволяет. Она не дозволяет дитя от любви убивать… Э, аборт, разумеешь?

– Да. А ты как?.. – я замялся. – Как будет, если сегодня?..

– Э, нэ, нет! – Я скорее почувствовал, чем увидел, что Петра улыбается. – Сегодня нет, я знаю. Меня бабичка Кветослава обучала. Э, то е когда будет, а когда нет. Я хочу дитя, хочу от тебя, Петер, но это не сегодня, это потом, после венчания. Ты приедешь ко мне, мы пойдем к Святому Виту, и всё потом у нас будет, дитя.

Вот такой план выстроила моя Петра. Разумная католичка, романтик, пианистка. Она еще ничего не знала, да и я тоже – про бытие.

– Лежи, Петер… нет, встань, я новое постелю, чистое, а то… ну, разумеешь? И в ванную комнату схожу, мне надо. И Люшке скажу, что ты со мной, а то она утром испугаться будет. Трястись будет. Хорошая у нас Люшка, тихая мышка. Ну, встань, Петер, я постелю новое…

Я улегся на новую простынь и уставил пустой взгляд в невидимый потолок. Я плыл. Я был счастлив. Я всё испытал. (Еще один романтик!)

Нет, не всё, оказалось.

Вернулась Петра, сбросила халат, легла, прижалась. И вдруг:

– Скажи, Петер мой, ты за эти годы… ты никогда меня не забывал?

Вот черт, я всегда понимал ее иносказанья, всегда понимал, что она имеет в виду! Вот и сейчас тут же понял. «Ты мне никогда не изменял?» – вот что хотела она спросить.

Я похолодел. Я мучительно помнил об этом весь последний год.

– Это было однажды. Я забыл о тебе на полчаса. А потом, уже через две секунды после… через две секунды – вспомнил… Это мрак.

Петра молчала. Вот и всё, подумалось мне. Конец. Она этого не переживет. А если переживет, то как? Оказалось – вот так:

– Ты меня любишь, – утвердила она. – Я знаю. Меня давно не было, долго, вэлми долго. Мужчина долго не может, разумею. Ты ее, ту пани, не любил, я знаю.

– Да, – подтвердил я, – не любил, просто, понимаешь…

– Э, не надо говорить, я знаю. Знаю, Петер. Вот и говорю: не мучит. Э, то е не мучь себя. Я буду не помнить про это. Я не буду тебя винить. Почему? Прощать, так, да? Да, прощать. Я тебя люблю. Любить – это прощать. Так Бог говорит. Прощать, если любить. Не помни про то. Я тебя люблю. Всё простить тебе, всё. Надо простить… э, надо прощать. Любить есть прощать. Так…

Так мне отпустили грех. А больше я не грешил никогда.

Пройдет много лет, и я пойму то, что тогда только почувствовал: есть тот редкий случай, когда физическая близость – только способ обрести близость духовную, сродниться, срастись душами. То есть женское тело, которое я желаю и которым обладаю, – это туннель для проникновения в ее, моей женщины, душу. А если так, то сотворится наше родство. Конечно, с материалистических позиций это полная чушь, ибо природе важно как раз сугубо физическое: чтобы осуществлялось воспроизводство, а до прочего ей нет дела. Но человек – парадоксальное животное на Земле. Некоторым человекам любовь дана еще и для воспроизводства духовного.

Трагедия любви в том, что чаще всего этот туннель – глухой, то есть с наглухо закрытым, замурованным концом. Везет лишь избранным…

Той женщиной, о которой речь, была Петра. Только она. И благодаря ей я стал избранным.

7

Иногда события параллелятся, это известно.

Еще через несколько дней, поздно вечером, когда я вернулся от Петры (мы решили сделать перерыв на эту ночь, чтобы наконец выспаться), ко мне к комнату зашел отец.

– Потреплемся, Лёшка?

– Конечно.

– Тогда сугубо мужской разговор – не как отец и сыном, а как два друга. Идет?

– Естественно.

Я любил отца, несмотря на его нравоучительные беседы со мной, правда, дозированные. Например, о необходимости после окончания МГУ обязательно вступить в партию. Тут у нас возникали дебаты, даже споры. И вот сейчас – что, опять? К счастью, нет.

– Как твоя Петра? Расскажи мне о ней, что считаешь нужным.

– Да и нечего скрывать. Могу рассказать всё.

И рассказал. Про ее дела в консерватории, про квартиру в Собиновском, даже про ее упорное католичество (но это будто в шутку), про ее надежды на профессиональные успехи, про Льва Оборина, от которого она прямо-таки без ума.

Отец внимательно слушал, понимающе кивал, улыбался. Когда я иссяк, задал вопрос впрямую:

– Ты ее любишь?

– Да, очень.

– А она?

– Тоже.

– Прекрасно! И вы уже близки, как я понял.

– Да.

– Еще раз прекрасно. Рад за тебя. И какие у вас планы?

– Жить, любить.

– Лёша, это мне ясно. Но планы-то есть или нет? Личные планы?

– Есть. Через два года закончим свои вузы и станем мужем и женой. (Про венчание я не сказал – зачем удивлять или расстраивать работающего в МИДе члена КПСС, хотя человека нормального, к тому же хорошего?)

– И это правильно, – закивал отец, – сначала надо завершить образование. Это особенно касается Петры – она тут иностранка, она должна делать свое дело. Дело прежде всего. Вот кончит консерваторию, а ты свой журфак, а там видно будет. Да так да, и флаг вам в руки. Вот только… только пока чтоб не возникло проблем.

Я понял. И улыбнулся внутренне, вспомнив разговор с Петрой той нашей ночью.

– Всё в порядке, папа, этой проблемы нет и, надеюсь, пока не будет.

– И я надеюсь. Ведь всегда можно всё обсудить, сынок. Я имею в виду, что с любимой женщиной можно обсуждать всё, даже самое интимное. Кстати, это еще один повод к духовному сближению, поверь. Тут нечего стесняться, ничего не надо пускать на самотек. Именно обсуждать, только деликатно, конечно. Так можно избежать многих проблем. И быть счастливым. Что такое счастье, знаешь?

– О, наконец – интересно!

– Иронизируешь? Зря. Счастье – это, если без выкрутасов, совокупность отсутствия и наличия. Отсутствие проблем и присутствие позитива. То есть не только минус болезни, минус потери, минус голод, война и прочее подобное, но и обязательно плюсы, удачи: любимые люди рядом, друзья, жена дети, семья, возможность работать с душой, или творить, или, – он рассмеялся, – или еще что-то, что дает радость, удовлетворение, не портит настроения. А настроение портят в том числе и личные проблемы. Нежелательная беременность, например. Ну ты меня понял. Замолкаю, всё, закрыли эту тему!

Я кивнул, улыбнувшись:

– Хорошо, закрыли. Как говорит Петра, разумею.

Отец был явно удовлетворен.

– Ведь мы с мамой только добра тебе желаем, сам знаешь. Будь умницей, и всё будет хорошо… Кстати, а почему бы тебе не привезти Петру к нам сюда в гости? Надо познакомиться, а как же! Приходите, поужинаем или пообедаем вместе, всей семьей. Да? Конечно! Поболтаем, посмотрим друг на друга. А там, глядишь, станем друзьями. Да? Так что мы ждем вас в самое ближайшее время, только предупреди заранее, а то мама ворчать будет, что не успела чего-то. И смотри, через две недели мы всей нашей группой, с Громыкой во главе, едем в Белград к нашему любимому товарищу президенту Тито, черт бы его дернул, рассказывать ему, почему вдруг сняли товарища Хрущева. Так что не упусти это. Ну всё, пошел спать, и ты ложись, а то вид у тебя очень усталый… Я бы даже уточнил – измотанный. Ха-ха, молодец, спокойной ночи, девушке Петре привет!..

Вот такой папа. Хорошо еще, про партию не вспомнил – что вступать надо, ибо как же без этого пробиваться в международную журналистику. Ладно, это я так, брюзжу по молодости.

Счастливые два года. Лучшие наши годы, наполненные светом, звенящие.

Отец был прав: счастье – это когда никакого негатива и сплошной позитив. Петер и Петра, а до остального нет дела. Верней, кто-то и что-то вокруг есть, но никак не мешает, всё хорошо, спокойно, доброжелательно. И удачно. Так у нас пока. Удачно, беспроблемно.

Конечно, удачно. С родителями хорошие отношения, Петра им нравится, а то, что сын редко ночует дома, уже не волнует. Сын же практически обосновался у Петры, там почти их квартира. «Почти» – потому что она временная, а еще Люшка-соседка. Но время тогда для нас не существовало, а что до нашей Люшки, то она соседка тихая, незаметная, никак не мешающая, а главное, добрая. В общем, есть свой дом. Ну почти.

И еще: жизнь наполнена музыкой. Петриной музыкой. Она запойно учится, а я повадился пробираться к ней в консерваторию – и слушал. Слушал, как она играет, но слушал не только, но и других начинающих гениев. Я уже узнавал гениев состоявшихся – преподавателей, исполнителей. Оборин, Ойстрах, Гилельс, Флиер. С ума сойти! Я их слушал. Тайком и явно – на концертах. Это Петра меня пристрастила. И хотя не скажу, что стал понимать музыку, разбираться в ней, но я ее полюбил, это точно.

Значит, вот что еще вокруг нас – музыка. Темные глаза Петры сочатся счастьем. Полная жизнь: днем и вечером – музыка (учеба, концерты в консерватории или Гнесинке), а ночью – наша любовь. Полная жизнь. Петра стала женщиной совершенно, у нее – всё! И даже то, что нашими ослепительными ночами, когда мы совершенствовались в искусстве любви, даже то, что она, отдышавшись, опять принималась говорить о музыке, о консерватории, о своем классе, о том, что сейчас разучивает, это меня не то что не раздражало, а напротив, радовало. Я превращался в меломана. С любимой женщиной в кого только не превратишься, если она сама – чудо, а еще и завлекает в чудо. Музыка – чудо. Музыканты – чудо. Профессора – чудо. А уж Оборин!..

Я уже знал о нем многое. От Петры, конечно: был период, когда она только о нем и говорила. Лев Николаевич – ну прямо как Толстой, да, мой Петер, прямо как Толстой! Выдающийся пианист, победитель Первого международного конкурса имени Шопена в Варшаве. Еще в 27-м году, Петер, в 27-м! И потом еще много побед. Но заболел. Болезни, да. Поэтому сейчас почти закончил концертировать. Зато, светилась глазами Петра, зато с головой ушел в преподавание, в нас, студентов! Нет худа без добра. Кто у него только не учился (дальше – перечисление известных и великих)! Вот чуть раньше, до меня, продолжала Петра, знаешь, кто у него учился? Владимир Ашкенази! Э, ты его знаешь? Как это – знаешь Давида Ашкенази, а не Владимира? Погоди, вот послушай, известная история, но только тихо, шепотом! Владимир Ашкенази, он победитель Международного конкурса имени Чайковского в 62-м году, а в следующем году поехал на гастроли в Англию и… остался там. О! Молодец, да? Ну а здесь, то есть у вас в Союзе, его решили… э, как забыть. Был такой – и нет. Поэтому – шепотом! До сих пор в консерватории всякие разговоры, слухи об этом. Смешно, Петер, да? А он – гений! Я слушала его записи на пластинках, нам Оборин давал слушать, ему из Лондона привезли. О, класс!..

Вот, дело дошло до невозвращенцев. И до отверженных. Потому что я поведал моей Петре о Давиде Ашкенази, именно о Давиде, об отце ее гениального Владимира Ашкенази, живущего нынче в славном Лондоне. Так вот, сказал я моей любимой, был у нас такой известнейший и любимейший народом певец – Вадим Козин. Строго говоря, эстрадный певец, шансонье, если по-западному. И аккомпаниатором его был Давид Ашкенази, виртуоз. Его аккомпанемент был не менее известен и любим, чем сам Козин. Но это до войны. А во время войны, говорят, Козин пел перед немцами. То есть давал концерты на оккупированных территориях. Ужас! Однако потом его, спасибо, не расстреляли и даже не посадили, а сослали в еще один славный город – Магадан. Знаешь, моя Петра, что такое Магадан? Эх, дремучая ты женщина, главного у нас не знаешь! Толстого любишь! Но чтобы знать Россию, надо знать не только Толстого, но и про Магадан. Сейчас расскажу.

Рассказал. А еще рассказал, что тот самый знаменитый Давид Ашкенази был аккомпаниатором помимо Вадима Козина и у других наших знаменитых эстрадных певцов-шансонье – Изабеллы Юрьевой, Клавдии Шульженко. А откуда я это знаю? А от моего деда. Он пластинки такие покупал, еще до войны, вот я и слушал потом, когда подрос. Эти пластинки до сих пор у меня дома. Вот придешь, Петра, еще раз к нам в гости, дам послушать. Если хорошо себя вести будешь. Это как? Господи, ты не разумеешь как? А, поняла наконец! Молодец, ты понятливая женщина! А красивая какая! Ты сегодня ночью стала еще красивей, чем вчерашней, ей-богу, а Бог не даст соврать, сама знаешь…

Кстати, о Боге. Петра, понятно, была верующей, даже упертой в этом, но при всем при том – слушающей. Она умела выслушать другое мнение, хотя потом спорила жарко. Но, повторяю, слушала. Бывало, даже соглашалась. Мы спорили, и это было интересно. С ней, Петрой, было интересно. А если так (то есть не только занятия любовью, даже с красивой и страстной женщиной), то это надолго, может быть, навсегда. Так у нас и вышло, хотя как вышло, про то потом опять же…

Ах да, я о Боге. Как и не знаток музыки, я не знаток Библии, но начал ее читать и указывал Петре на противоречия. Их там полно, кстати. И отдельных несуразиц. Особенно когда сравниваешь тексты евангелистов. Или когда наталкиваешься на, мягко говоря, странные речения и толкования. Вот по этому поводу мы с Петрой и спорили. Про «ловцов человеков» я уже говорил ранее. Это про то, как в Евангелии от Матфея. Встретив Петра и Андрея, Иисус сказал: «Идите за Мной, и Я вас сделаю ловцами человеков». Вот кто был Ему нужен! – говорил я Петре. – Не духовные братья, сильные умом, а пойманные им (убежденным им, суггестером) слабые люди, сбившиеся в стадо, подавленные, неимущие и недобрые по сути, легко внушаемые, изначально верящие в чудеса. Вот таких он и ловил. А таких много, было и есть.

Ну Петра знала, что мне ответить. И отвечала. Это понятно, поэтому тот наш спор упускаю, как и прочие подобные.

А вот о самой Библии – забавно. В те годы купить Библию было невозможно, в моем доме ее тоже не было, в библиотеках вряд ли дадут, только в Ленинке или Историчке, и то по спецразрешению или для историков, философов – короче, ученых-специалистов. Узнав об этом от меня еще по письмам, Петра купили мне Библию в Праге и сейчас привезла в Москву. А как купила? Оказывается, в Праге был и есть прекрасный магазин «Советская книга», в котором, рассказывала Петра, чего только нет! В этом спустя три года я убедился самолично – и раскрыл рот. И пожалел, что у меня нет при себе соответствующих денег и что (увы!) я не способен на воровство. В годы, когда не издавали Цветаеву, Мандельштама, Бродского, Набокова и еще полсотни высочайших литераторов, о чем говорить! Нет, вру: их изредка все-таки издавали, но, кроме спецраспределения внутри страны, весь тираж шел за рубеж, вот в такие магазины «Советская книга».

Но то – отдельная песня, а я про Библию. Прекрасное издание на русском языке и с иллюстрациями. Купив, Петра позабыла отодрать приклеенную бирку с ценником, и, переведя кроны в рубли, я ахнул: «С ума сошла!» – на что моя красавица царственно отмахнулась: «Папа дал. Это от него, подарок тебе. Отвези твоему Петеру, отвези», – так сказал и посмеялся.

Вот тебе и папа, член ЦК, коммунист! Ну да, но тихий католик. «Как мышка!» – вспомнил я Петрину фразу про то, что о вере в их семье – ни гу-гу!

И еще, если о тихих католиках. Оказавшись в Москве, Петра назавтра же отправилась – куда? Понятно, в свой храм. Свой – то есть католический. А я и не знал, что в Москве такой есть. Ну со мной-то всё понятно, а вот Петра навела справки еще в Праге: есть такой храм в Москве, есть – Храм Людовика Святого Французского, и находится он на улице Малая Лубянка (ирония: по соседству со зданием КГБ, но это – моя ирония, а Петре я о том не сказал, чтобы не портить ей настроения).

Короче говоря, поехали туда. Петра почти приказала: «И ты со мной. Хочу, чтоб ты посмотрел, был со мной».

Посмотрел. Симпатично. Хотя странновато снаружи. Классический античный портик с шестью колоннами, а по бокам – две башни-колокольни. То есть никак не готика, а классицизм. Строили сей храм по проекту Жилярди с разрешения императрицы Екатерины.

А удивило следующее. Мы приехали в середине дня, и во дворе храма, перед портиком, вовсю резвились дети лет восьми-десяти, гоняли мяч по асфальту под присмотром двух женщин. Все они лопотали-кричали по-французски. Выяснилось, это – дети с учительницами из школы при посольстве Франции, их приводят сюда, они посещают храм и играют во дворе. Очень мило, даже трогательно. И теперь понятно, почему тут всё связано с Францией – и название в честь короля Людовика IX, и католик-архитектор, и даже французские детишки.

Поглазев на росписи внутри, я оставил Петру заниматься свои делом (то есть молиться) и выбрался наружу. Галдели дети, по асфальту скакал футбольный мяч, застревая в ворохах кленовых листьев. Было солнечно, мягко, спокойно, и даже детский крик как бы говорил мне: всё спокойно, всё хорошо, за спиной – храм, а здание КГБ хоть близко, но далеко.

8

Петрина квартира в Собиновском, а вернее, наша с ней квартира, которая под номером 13, это была хорошая квартира. В том смысле, что не только уютная, а своя, верная, надежная. Хоть и с соседкой, но всё равно именно такая. Если помните, в романе у Булгакова имела место быть нехорошая квартира, а вот у нас – не в романе, а в жизни – была хорошая квартира.

В хорошей квартире под номером 13 обитали хорошие люди. О Люшке уже шла речь, о себе и так всё ясно, а Петра? Петра была полна достоинств (это я говорю без иронии). Еще одно ее достоинство состояло в том, что она – абсолютно свой человек. То есть никак не социалистический, мягко скажем. И это при таком папе? – вопросим еще раз. «С папой всё нормально!» – как-то поведала мне Петра и, подмигнув, приложила палец к губам – дескать, т-с-с!..

Вот и пришла пора рассказывать именно о новой поре. К сожаленью. Как мы стали закручиваться в воронке жизни, которая происходила за окнами нашей хорошей квартиры. Мы тут жили-любили, по ночам пили свет пьяными бокалами, а там, за окнами, оказывается, крутилась жизнь злой воронкой. Там – это не только в Союзе, это вообще почти везде. В Чехословакии тоже. Об этом, как я говорил выше, Петра намекала мне в письмах (помните, я упоминал о том, что от ее писем пахнуло политикой), но тут, тогда, вдруг возник Китай.

Это как – Китай? А просто: там началась «культурная революция». 65-й год. Неявно поддерживаемые компартией Китая и лично Мао буйства банд молодежи, погромы. Короче, хунвейбины. Дикие удары по культуре, интеллигенции и, под гребенку, по неугодным или подозрительным коммунистам, даже членам ЦК. К тому же отношения между СССР и Китаем никак не налаживались, хотя с нашей стороны такие попытки делались, особенно после снятия Хрущева, который и испортил эти распрекрасные отношения. Туда ездили наши делегации (это я знал от отца), но ничего не менялось, даже, напротив, обострялось (до событий на Даманском оставалось четыре года, но как-то исподволь всё шло к тому, что возможен вооруженный конфликт).

Сначала наша печать рассказывала о «культурной революции» скупо (всё-таки братья по соцлагерю!), но вскоре пошло-поехало. Так, со временем мы узнали о трагедиях. Знаменитая китайская певица Ван Фэй – ее унизили, пострадала вся семья. А за что? По миру гастролировала, в СССР приезжала. Потом пианист Лю-Ши-Кунь, победитель Международного конкурса имени Чайковского, мировая знаменитость. Ему раздробили пальцы рук. А чтоб впредь не мог играть, гад! А то в Москве играл, гад!.. Ну и еще разные кошмарные события.

Но это – там, а при нас-то жила-была наша Люшка, Лю-Тао-Ци. Правоверная Люшка, и так мышка, совсем затихла. Ни слова. Ну а мы с Петрой и вовсе боялись о чем-то ее выспрашивать. Мы боялись за нашу Люшку. И верно. Прошло немного времени, ее вызвали в посольство и приказали собираться домой, на родину. Потом мы узнали, что Китай постепенно отзывает всех своих студентов и спецов, работающих за пределами своей страны, особенно из ненавистного СССР…

Это случилось утром. Люшка оказалась дома. Дома, а не в консерватории на учебе, как бывало всегда по утрам. Я этого не ожидал и вышел из нашей комнаты в одних трусах. В кухне – Люшка. Я обалдел (сейчас она в обморок грохнется!) и, извинившись, ретировался в комнату. Потом все вместе сели завтракать, пить чай. Люшка сказала лишь, что сейчас опять едет в посольство на Мичуринский проспект, теперь за билетами на поезд домой, в Шанхай, а сам отъезд послезавтра. А консерватория? А что консерватория, пожала плечами Люшка, это до свидания. И заплакала. Петра обняла ее, стала гладить по худенькой спине, даже целовать. Я сказал: «Мы поможем тебе собраться, а послезавтра вызовем такси, погрузимся и проводим тебя до поезда». Люшка замахала руками: «Нет-нет, товарищи, нельзя, я сам, сам, нельзя вас видеть вокзал, нельзя!»

Послезавтра стали собираться. Это вышло быстро, за пару часов, потому что вещей оказалось немного. Два баула, несколько пакетов с нотами, скрипка. Еще пакет с большим плюшевым медвежонком – наш с Петрой подарок на прощанье. Вышли на улицу, шел снег, холодно, поэтому теплое пальто (основная Люшкина габаритная вещь) было на хозяйке. Подъехало такси. Я загрузил баулы и пакеты в багажник, а футляр со скрипкой уложил на заднее сиденье. Потом всучил Люшке деньги на такси, ибо знал, что посольство выдавало своим студентам сущие крохи. Ну вот и всё. Знали, что больше никогда не увидимся (так и вышло). Теперь Люшка не плакала, молча расцеловалась с нами, и вообще ее лицо выглядело окаменевшим.

Прощай, Люшка, незагоревшаяся звезда скрипичного исполнительства! Дай тебе бог быть живой и с целыми пальцами, а мы будем тебя помнить, нам тоже кое-что предстоит, мы этого еще не знаем, но именно так…

И с той зимы (а шло начало 66-го) мы с Петрой остались одни в нашей хорошей квартире. Одни, потому что после Люшки к Петре никого не подселяли вплоть до ее отъезда в Прагу. А это еще целых полгода. И в эти целые полгода мы с ней жили только вдвоем. Плотно жили, поскольку я фактически переселился к ней. Жил с родной женщиной под одной крышей. В общем, муж с женой, только не обвенчанные и без штампов в паспортах.

Это называется, нет худа без добра. Всё уравновешено в нашем мире: там – «культурная революция», а здесь – здесь благодаря такой напасти можно жить вдвоем под одной крышей. Чудеса! То ли больные чудеса, то ли нормальные. А что? – больное и нормальное у нас неразделимо.

Значит, вот такая жизнь, позитив с негативом (это к вопросу о счастье). Позитив – это наши солнечные ночи, а вечерами или днем в выходные мы успевали выполнять, так сказать, культурную программу. Ну, в Китае «культурная революция», а у нас с Петрой культурная программа.

Ходили в музеи, кино, театры, не часто, но все-таки. Отец достал нам билеты на Таганку, тогда гремевшую по Москве, посмотрели «Доброго человека из Сезуана», «Десять дней, которые потрясли мир» и особенно понравившиеся Петре «Антимиры» Вознесенского. На одном из этих спектаклей Петра шепотом спросила, кивнув на сцену: «То е кто? Зовут как?» Оказалось, то е – Высоцкий. А как это она его выделила среди остальных? едь его песен мы тогда еще не знали.

Вот такой позитив. Теперь, что ж, о противоположном.

Ну да, началось с «нашего» Китая, с Люшки, теперь – Чехословакия, считай, тоже наша, потому что всё через Петру, ее боль.

Сначала она намекала о том еще в письмах, а сейчас – впрямую, нашими ночами. Это были долгие разговоры, долгие ее рассказы, поэтому попытаюсь пересказать суть.

Речь шла, ни много ни мало, об «узнике совести», первом в тогдашней Чехословакии. Кто он? Пражский архиепископ, кардинал Иозеф Беран. Естественно, я и понятия не имел, кто это такой (ах нет, вспомнил, как-то Петра упоминала эту фамилию – дескать, архиепископ, который, к сожаленью, нас не обвенчает). Вот что я узнал от нее, а она – от своего отца (тайно, тайно!) и от друзей-приятелей.

Сначала Беран был профессором богословия в Карловом университете в Праге. Потом – оккупация немцами, закрыты все чешские университеты. Беран, избранный уже епископом, открыто протестовал, и в 40-м году нацисты арестовали его, отправили в Германию. Несколько лет провел в концлагере Дахау, это когда уже шла Вторая мировая. Но выжил. В 45-м – освобождение. Вернулся в Прагу. Вскоре его избрали Пражским архиепископом. Но в 49-м – новая оккупация, тихая, советская. Беран – опять открытый противник нового режима. Тогда же арестован. Почти тринадцать лет в заключении, в тюрьмах, причем его переводили из одной тюрьмы в другую, чтобы мировая общественность и Ватикан не отыскали его следов и не могли как-то связываться с ним.

Вот тогда его признали «узником совести». Все-таки в 63-м году под давлением Запада его выпустили из-под тюремного ареста, но поместили под арест домашний, под неусыпный надзор в доме под Прагой, причем въезд в столицу ему был строго запрещен. Ватикан присвоил Берану звание кардинала и добивался от властей Чехословакии, чтобы ему позволили выехать из страны в Рим. И вот это произошло уже сейчас, в прошлом году, 65-м: кардиналу Берану наконец дали разрешение на выезд в Ватикан (со слов отца Петры, был достигнут дипломатический компромисс: Беран может выехать в Рим ценой высылки из Чехословании и лишения гражданства). Теперь он там, в Ватикане, с условием никогда не приезжать в Чехословакию и не обращаться с просьбой о возвращении гражданства…

Если вернуться к тем ночам в нашей хорошей квартире номер 13, когда Петра рассказывала мне об этом человеке, легендарном не только среди католиков, но, по ее словам, среди всех нормальных чехов, она была эмоциональна, и не раз я видел слезы в ее глазах.

– Он уже после Дахау стал национальном героем, символом чехов! Он один их первых выступил против коммунистов – за права человека! Он боролся за сохранение у нас католической церкви! Ведь коммунисты хотели всё реорганизовать, убрать епископат и избавиться от влияния Папы, Ватикана. А он не давал! Он – бельмо на глазу власти! Он оплот веры и наша совесть – совесть всех, верующих и атеистов, честных людей!

Я не удержался однажды:

– И твоего папы тоже?

Петра этот удар выдержала.

– Мой Петер, – вздохнула она, – я тебя люблю, и папу люблю, и чтобы ты его любил, тоже хочу, потому что мой папа… э, как это сказать?.. Мой папа всё разумеет, всё, Петер, но что он может сделать? Он коммунист, но… он честный человек, он католик, он болеет за кардинала Берана, он даже что-то говорил за него там, там, – повысила она голос, – разумеешь? И мы с мамой потом боялись, что его… э, нэ, не арестуют, а прогонят из партии. Ох, повезло!..

Проходило некоторое время, и Петра вновь возвращалась к этой теме. Это ее терзало.

– Мне рассказывали мои друзья по церкви. Это про те годы, когда Беран был под домашним арестом. Не ведаю, как у вас, а у нас… у нас, если католиков под арест, то их держат вместе, то е в одном месте. Там и епископы, и аббаты, и просто кто верует в Бога. Так им там легче, конечно, они вместе. А Йозеф Беран не так, он один, с ним только две или три монахини. Так вот, говорили мне, что люди из StB… э, то е у нас значит Служба безопасности, вот, эти люди иногда… как это?.. в пищу сыпали ему… да-да, поняла, подмешивали, да, всякие лечиво… лекарствия, которые… э, возбуждают, да? Да, у мужчины чтобы… э, сильное желание быть с женщиной, разумеешь? А зачем? Чтобы он с монахиней. И заметить это! Ну компромат то е! И тогда – опять тюрьма. Ха-ха, но Беран – нэ! То е нет! Он всё разумел. И целибат свято знал. Он всё делал верно. Он с Богом всегда. А коммунисты – они без Бога, то е слабые злые люди. Пришли нам социализм, и вот теперь так.

Помню, я спросил, выслушав это:

– Ты нас ненавидишь?

Петра поняла и, кажется, даже испугалась.

– Петер мой! Ты зачем так? Есть твоя страна, и она хорошая. И красивая. А есть люди, которые без Бога, без совести и души. Но они сильные злым умом. Они взяли власть и… э, делать дураками весь народ. Вот и всё, мой Петер. Как это – я ненавидеть русских, Россию? Нэ, нэ! – и добавила, обняв меня: – Ты это… ты со мной? Мы вместе? Ты меня разумеешь – и про Йозефа Берана тоже?

Я всё разумел. И про Берана тоже. И главное, я любил эту женщину. Я ж говорил выше: если она красивая и совершенно родная, то как иначе? Вот только чтоб ей больно было – не хочу! А как это сделать, чтобы только свет, только любовь, только она и я? Не знаю. Или это вовсе невозможно?

Тогда мне, как и Петре, было двадцать два года. Но то, что «это невозможно» я уже, кажется, понял.

В то лето мы окончили учёбу: я – свой журфак, Петра – консерваторию. Наши два года вместе подходили к концу. Петра возвращалась в Прагу, надеясь устроиться в столичную филармонию, чтобы концертировать на родине, а потом, даст Бог, и за границей. Все основания к тому у нее были.

А я? Я пока не определился. Долгие разговоры с отцом на эту тему давали лишь наметки. Была у меня сладкая мысль попасть в Праге в наш корпункт ТАСС, чтобы работать и жить при моей Петре, однако папа считал, что пока, то есть сразу после окончания журфака, это почти невозможно, тем более для не члена партии. Вот вступишь через год-полгода, тогда я и начну долбить этот канал, повторял он… М-да, и как мне быть? Значит, попасть к Петре, жить фактически вместе, любить ее, обвенчаться в соборе Святого Вита, как она мечтала, возможно только так, только вступив в партию? Вот тебе и выбор, товарищ Симонов-младший!

Ладно, оставим это на потом. А пока я еще с Петрой. Еще целый месяц. Вузы позади, теперь отпуска. Конечно, едем вместе. Куда? Она очень хочет к морю – значит, едем на юг. Решили – в Крым, конкретно в Ялту (к Чехову, доложил я Петре). Я там еще не бывал, она, конечно, тоже. Едем дикарями, снимем что-нибудь. Отлично, обрадовалась Петра, к морю и Чехову, дикарями, Петер и Петра – то е кра́снэ! (прекрасно).

Поехали, точнее, полетели. Потом от Симферополя – на долгом троллейбусе до Ялты. Петра глядела в окошко, не отрываясь, особенно после Алушты, когда покатили поверху вдоль берега моря. А в Ялте – повезло! – сразу сняли комнатку в пяти минутах ходьбы от главной набережной. Небольшой домик, наша комната – по деревянной лестнице на второй этаж, под самую крышу. Тенистый садик, там стол с плетеными креслами под листвой акаций и фруктовых деревьев. В общем, действительно прекрасно.

Началось праздное времяпрепровождение. Море, пляж, прогулки по Ялте, поездки в Массандру и Никитский ботанический сад, Алупку, Симеиз, Мисхор. Еще, конечно, музей-квартира Чехова, посещение храма (к радости Петры, в Ялте на Пушкинской улице оказался католический храм, название которого сейчас не помню – что-то связанное с Девой Марией), еще фуникулер. По вечерам – долгие прогулки вдоль набережной, кафе. А по ночам наша любовь. После этого выбирались в сад, глазели на звезды. Таких звезд Петра никогда не видела, даже в Сочи, где была с родителями после девятого класса. Еще мы читали, днем, после обеда, у себя в комнатке. В основном Чехова.

О предстоявшей скоро разлуке старались не говорить. Но в один из дней вышло так.

Мы лежали на пляже. Петра загорала мгновенно – вот и теперь стала почти черной. Когда она шла в купальнике, балансируя на крупной гальке, мужики на нее оглядывались. Это понятно. А я и сам не мог наглядеться. Вот и сказал:

– Ты такая красивая в купальнике, я не устаю любоваться тобой.

– Ай, Петер, ты что, не привык ко мне в нашей квартире за два года, а еще и здесь? Посмотри, сколько тут женщин, все такие красивые!

– Да, смотрю. Но красивей твоего тела тут нет. Как я буду без тебя?

– Да, так. А я? Как я буду без тебя? – и вдруг, почти шепотом: – А ты… ты не сыт мной?

– Нет, я голоден, я всегда хочу тебя.

– Мы с тобой так много это делали, два года – о! – и здесь, а всё равно. Да?

– Да, – я усмехнулся. – Мы с тобой вели регулярную половую жизнь, как у нас говорят.

Она поморщилась:

– Ой, плохо говорят! Нет, пусть так говорят, но у нас с тобой не то е. У нас… Когда ты… когда ты только… в самом начале… в меня… – Она никак не могла подобрать нужные слова, и я подсказал:

– Когда я только вхожу в тебя…

– Да-да, так! Когда ты только входишь ко мне… в меня, ты входишь через то е в мою душу. Разумеешь?

Я только покачал головой, смолчал. Ведь она повторила вслух то, о чем я однажды подумал. О том, что это – туннель, через который я стремлюсь в ее душу, стремлюсь и проникаю в ее душу, и так сотворяется наше родство, а такое дано лишь избранным. Любовь для избранных. Петер и Петра.

Часть вторая

А если само время есть дьявол, то как?

1

В середине августа я проводил Петру в Прагу. Завершилась наша первая жизнь. Она обняла семь лет – с пятнадцати, когда мы познакомились по переписке, и до двадцати двух, когда, после двух лет жизни в Собиновском переулке, провели месяц в Ялте.

И что эта первая жизнь? Можно сказать так: несмотря на долгие периоды разлуки, она была прекрасной, если на минуточку закрыть глаза на последние события – историю с Люшкой и (заочно) с кардиналом Бераном.

Теперь начиналась новая жизнь, вторая, и начиналась она без Петры.

Опять письма и – хоть изредка – телефонные перезвоны. Что я знал? Петру приняли в Пражскую филармонию. Конечно, удача. Престижно. Да и место отличное: самый центр, в Старом Граде, почти на набережной Влтавы, главный зал там – знаменитый «Зал Дворжак», где ежегодно проводят фестивали «Пражская весна» (потом эти два слова в кавычках, но совсем в ином значении, всем нам запомнятся на всю жизнь!). И главное, сам филармонический оркестр, в число исполнителей которого вошла Петра. Теперь – работать, работать, репетировать с оркестром, а еще готовить сольные выступления, свои программы для концертов. В общем, забот полно.

«И то е хорошо что много дел, – писала Петра, – так я о тебе мой Петер буду хоть немного меньше тосковать. А то вэлми мучительно. Так привыкла к тебе что ты рядом каждый день». (Запятые по-прежнему отсутствовали.)

Я тоже вэлми тосковал. А вот дел было куда меньше. Меня приняли на работу в «Известия» (конечно, отец поспособствовал). Казалось бы, удача, лучше не придумаешь, но как бы не так, ибо я оказался в отделе писем. Та еще тягомотина, всего лишь отдел писем! Отвечать на всякие вопросы и прочая ерунда. Папа успокаивал: это этап, начальный этап, его надо достойно пройти, а впереди – новые рубежи, интересная работа, поездки. Если, конечно, в партию вступишь. Ты еще не забыл свою мечту – корпункт ТАСС в Праге?

Не забыл. Более того, терзался этим постоянно. Что за дьявольский выбор: либо партия, но тогда я в Праге с Петрой, либо не мараться, но тогда жить без Петры в Москве? Ну и как?

Отец не педалировал, а только кивал, улыбаясь. Это означало: зрей, зрей, выбирай главное, а это, как он однажды сказал, благополучие. А оно – что? Нет, не большое пузо от сытости, дача, машина и прочее, а семья, любимая жена и дети. Но их необходимо обеспечивать. Тебе обеспечивать, мужчине! А партия – это лишь способ, что ж, у нас здесь – так.

Дьявольский выбор. Или это я такой идиот?..

Тайн от Петры у меня не было, к тому же интересно, что она скажет. Даже не то что интересно, а необходимо.

Я написал ей обо всем, с подробностями, хотя в принципе она знала о стоявшем передо мной выборе, мы это обсуждали летом в Ялте. Тогда Петра покачала головой, повздыхала: «Петер мой, бедный мой Петер, я буду молчать, это ты, ты, это решать тебе, а я всЁ твое приму». Теперь она ответила так (запятые здесь ставлю сам):

«Помнишь, мой Петер, я тебе про мою бабичку рассказывала, про Кветославу из Брно? Чудная моя бабичка Квета! Она от Бога и с Богом. Она меня всему учила, и про любовь, про девство, помнишь? Прощать надо, если любишь, так говорила мне. Как Господь наш Иисус, когда воскрес, простил Петра, хотя тот трижды отрекся от него, и опять его, Петра, приблизил, и сделал апостолом. Простил! Я тебе тоже простила, помнишь? Но вот это… Вот мой отец. Он с коммунистами, член ЦК, но он хороший человек, он тоже с Богом, он наш. А бабичка Квета не любит его. Зять мой, говорила мне, грешник. Отец он тебе хороший, а мне – грешник. Он товарищ Новак! Он не пан Новак, он товарищ! А то грех.

Всё, мой Петер. Я тебе ничего не говорю, не советую. Это твое, решать тебе. А я – я твоя женщина, невенчанная жена, поэтому приму всё».

Вот так начиналась моя вторая жизнь. С дьявольского выбора. С решения.

Я принял его. Бабушка Кветослава права: это – грех. Однажды я согрешил, изменив Петре, другого греха не будет. Пока она со мной. Пока вообще она есть.

И кто знает, не будь Петры тогда со мной, то, возможно, я и вступил бы в партию. А с Петрой – нет. Понимала ли она, что это благодаря ей? Что я упустил возможность уже вскоре работать в Праге и быть с ней именно потому, что у меня есть она – такая! Парадокс, и опять же дьявольский.

Отцу я не сказал о принятом решении – делал вид, что еще думаю. А Петре сказал, точнее, написал. Не так выспренно, как славословил выше, а просто.

«Ты умеешь прощать. Вот и прости меня. Я буду без партии – значит, ты без меня, а я без тебя. Но пока. Потом мы что-нибудь придумаем. В конце концов, есть же реальные решения. Например, ты приедешь в Москву, выйдешь за меня замуж. Как-то всё у нас сложится, и с домом, и с твоей фортепианной деятельностью. Так?»

Она ответила: «Так». В очередном письме. Письмо было про ее успехи как пианистки и про нашу любовь. И лишь в самом конце про это, про нашу проблему, про то, что у нас всё сложится: «Именно так, мой Петер, сложится, так, так!»

Странно или нет, но через год я оказался в Праге. Но не потому, что, вступив в партию, стал работать в корпункте ТАСС (эту тему мы закрыли).

Впервые – в Праге, опять с Петрой. Лето 67-го. Мой первый отпуск.

Как оказался там? Через ЦК компартии Чехословакии. Смеюсь? Да нет, правда: через ЦК. Помог отец моей Петры. После обсуждений с дочерью, как поспособствовать моему приезду в Прагу, пан Густав, член ЦК, переговорил с кем-то из высших своих, потом позвонил кому-то в Москву и попросил, чтобы мне выдали визу, а приглашение для меня он организует. Так и вышло, визу на месяц я получил, хотя и пришлось собирать всяческие необходимые для выезда бумаги, брать в «Известиях» характеристику и прочее.

Короче говоря, я в Праге. И главное, мы с Петрой вдвоем под одной крышей. «Ты что мой Петер какая гостиница! – писала мне она. – Моя подруга уезжает на отдых я уже говорила с ней, просила дать нам такую возможность, она сказала – да. Будем жить в ее доме! То е вэлми удобно: Велесловинова улица недалеко от Карлова моста у метро «Староместска» в самом прекрасном центре!!! А к моим мама и папа будем приходить в гости. А и что – они уже знают, что мы как муж и жена. Как почти муж и жена».

Да, как почти муж и жена. Я не видел «почти жену» почти год, после того как проводил ее на родину, когда мы вернулись из Ялты. И вот – увидел. Еще похорошела! Помните, я писал, что она достигла своего пика своей красоты, где-то к двадцати пяти годам. Ну вот, а сейчас ей было двадцать три. Прямо Анук Эме, честное слово!

Что говорить о наших ночах и о впечатлении от Праги! О ночах – тут всё ясно, а что до Праги, то я в нее не то что влюбился – я был очарован ею, покорен. Где мы только не ходили, не ездили! Кстати, ездили на служебной машине пана Густава, которая утром отвозила хозяина в его ЦК, а после того была в нашем распоряжении до шести вечера (очень предусмотрительно с его стороны!). Конечно, Петра привела меня в свою филармонию, знаменитый «Рудольфиум», я посмотрел на пустующий «Зал Дворжак» (дело было днем), а потом она повлекла меня в маленький и тоже пустой репетиционный зал с роялем и, усевшись за него (а я – в кресле единственным слушателем), полчаса играла Шопена. «Почему именно Шопена? – ответила на мой вопрос: – А он и есть любовь, мой Петер, самая чистая. Серебряные трубы, поющие в облаках».

Ну а еще храмы, как же без них! Собор Святого Вита, где, как мечтала Петра, мы обвенчаемся («Скоро, скоро! Вот постой немного, я схожу в задние комнаты к священнику, моему крестному отцу и духовнику, и скажу ему, что мы готовы. Ты готов, мой Петер? Ну то е шучу, смеюсь пока! Потом схожу… А вообще-то архиепископ Пражский, им до сих пор наш Йозеф Беран, которого лишили гражданства и теперь он в Риме, в Ватикане. Теперь он кардинал. Я тебе всё про него рассказывала, помнишь?»).

Помню, помню, я всё помню, всё, что связано с тобой, моя Петра. Куда теперь ты меня повлечешь? А, вот!

Вот – это, конечно, собор Девы Марии. Ну можно ли без Святой Девы, это ясно! Петра как вошла со мной в придел, так сразу опустилась на одно колено. И стала креститься и шептать что-то на своем языке. Потом повлекла за свечками. Купили, зажгли, установили их в подсвечники перед алтарем. Как раз зазвучал орган, вознося звуки под высокие готические своды. У меня мурашки забегали по спине, хотя в тот день было довольно жарко. Органные реки, текущие вверх. «Это Бах, Бах, – зашептала Петра, – знаменитая «Токката и фуга ре минор», мой Петер. О, волшебство! Как же в Бога не верить после то е, а?»

Вышли наружу. Теперь Петра рассказывала: «Этот храм правильно называется собор Святой Девы Марии перед Тыном» или Тынский храм. Тын? Это… ну, то е – огороженное место, плац с огородками. Самый готический храм в Праге. Три нефа, видишь? А башни какие! Их высота семьдесят метров, о! Строили долго, как и Вита, с середины XIV до, кажется, начала XVI, но Вита строили еще дольше. А орган здесь – самый старый в Праге, не хуже, чем у Вита. Устал? Ну тогда поедем сейчас к…»

Куда-то мы поехали еще. Назавтра – еще. Например, на Бертрамку, место, где дом, в котором всегда останавливался Моцарт, когда приезжал в Прагу. Вообще Петра жила музыкой – Шопен, Бах, Моцарт, другие. Музыка – это была ее жизнь. Ну и наша любовь, конечно. И Прага. Ее Прага, моя. Моя – в смысле, мною разглядываемая и полюбленная. Моя – с Петрой за руку, как когда-то впервые мы ходили по моей Москве. Давно это было, восемь лет назад. Еще не целовавшие друг друга влюбленные мальчик и девочка-иностранка, только что окончившие, каждый у себя, девятый класс. Давно…

Что еще особо запомнилось тогда? Два разговора – с паном Густавом за обедом и с Петрой в последнюю ночь.

Когда улыбчивая пани Власта, прибрала посуду на столе и отправилась в кухню готовить кофе, а Петра в соседней комнате с кем-то говорила по телефону, пан Густав решил, что теперь самый момент для интимных вопросов.

– Алексей, какие у тебя планы на будущее?

– В смысле работы?

– Ну и так, да. Ты говорил, что в твоих «Известиях» тебе скучно. И что?

– Я хотел, верней, мечтал попасть в пражский корпункт ТАСС, чтобы быть здесь. Здесь и с Петрой. Но не выходит, к сожаленью.

– Почему так?

– Во-первых, я еще начинающий журналист, а место за границей надо заслужить.

– Это понятно. Но у тебя есть отец… э, ответственный товарищ в Министерстве иностранных дел, он что, не поможет? Ему не откажут, я полагаю так.

– Сейчас откажут. Потому что я не коммунист, не член партии.

– Ах да! Ну и что – вступи! Будешь жить в Праге несколько лет. Петра будет рада. Да и мы с пани Властой тоже.

Я вздохнул. Что, рассказывать правду? Что не могу я, не могу!

И рассказал. Пан Густав слушал внимательно и, показалось, безразлично. Зря так показалось, я ошибся. Просто мой собеседник умел держать себя в руках. И даже не среагировал на то, что к нам вошла Петра, закончив телефонный треп. То есть не переменил тему.

– А, дочка моя, садись с нами! Вот твой Алексей говорит, что не может вступать в партию. Что ты думаешь?

Петра не смутилась:

– Это решение Алексея, Петера. Если Петер так, то я рада.

– Но если он так, то он не будет в Праге. Так?

– А так я не рада. Но рада, что Петер так решил – не в партию.

Пан Густав развел руками:

– Ты настоящая пани! Ты – никакой логики!

– Отец, то е хорошо, что я настоящая пани. Я выбираю пана, и когда выбрала, то тогда – какой он есть. А он есть вэлми хороший, настоящий. Я не хочу с партией между нами. Э, прости, отец, ты знаешь, что я всё разумею – и про тебя, и вообще, но ваша партия…

Пан Густав поднял руку – дескать, стоп! И вдруг тяжко вздохнул:

– Ты, Петра, настоящая, да. Ты всё понимаешь, и я всё понимаю. Однако… я думаю, что скоро придут перемены. – Поскольку мы с Петрой внимательно молчали, он продолжил, но тихо и выжимая из себя короткие фразы: – Да, перемены, у нас будут перемены… Э, так будет у нас, а в твоей большой стране, Алексей, не похоже. Но у нас… у нас возможно, возможно. Э, товарищ Новотный… его нежелание менять свой авторитарный стиль… Сразу президент и секретарь ЦК… Обидел словаков. Я знаю, зреет оппозиция в нашем ЦК. Готовится пленум. Думаю, он будет уже осенью. Если русские коммунисты из Кремля не будут давить… э, вмешиваться, то… Хотя, боюсь, Новотный станет звать на помощь Москву… Да, в ЦК есть люди… Александр Дубчек, например. Он, да, словак, но… Вокруг него есть люди, да… сё возможно. Хотя…

Он замолчал. И Петра задала главный вопрос. Для семьи главный:

– Otče, jste kdo? S kým? (Я кое-как понял – ну что-то типа того: отец, а ты с кем?)

Пан Густав усмехнулся, потом глянул на дверь:

– С Дубчек. Матке нэ хово́рит! – почти шепотом ответил ей, и я опять понял: «Матери не говори!» – Потом продолжил обычным тоном: – Я очень хорошо! – И уже в сторону кухни, громко: – Власта, драхи, где наш кофе, мы ждем, ждем!

Пани Власта, названная «дорогой», не заставила себя ждать…

По дороге, когда мы возвращались из гостей к себе на Велесловинову улицу, Петра сказала:

– Отец прав – зреет, зреет. Молодежь, собрания тихо… то е тайно. Разговоры, разговоры. И у нас в филармонии тоже.

– А ты? – задал я вполне уместный вопрос. Типа того же Петриного вопроса отцу: а ты с кем?

– Я? Я с ними, со всеми нормальными. Как отец с этим… э, то е, Дубчек, да?

– Вроде да.

– Вот и я. Все нормальные хотят, очень.

– Может, ты не очень? Это не опасно?

– А его преосвященству Берану было не опасно? Опасно. И с немцами опасно, и потом с коммунистами. И что? Как нам иначе? Если с Богом и совестью.

В ночь перед моим отъездом мы не могли заснуть очень долго, всё говорили и говорили. Завтра придется расстаться, и надолго. Мне вдруг показалось, что теперь нам не увидеться уже никогда. Ну если не никогда, то много лет. Как-то вдруг показалось. Какое-то мерзкое предчувствие. А отчего оно – не понять.

А тут еще Петра заплакала. Это было не в ее характере. Помню, я видел слезы в ее глазах лишь однажды, когда мы жили в нашей хорошей квартире в Собиновском – тогда она рассказывала мне о том самом несчастном архиепископе Йозефе Беране. И вот – сейчас.

Я обнял ее горячее голое тело, стал целовать лицо, слизывая слезы на щеках, в углах глаз. Она успокоилась. И заговорила тихо:

– Я не боюсь никогда, я сильная, а теперь мне страшно. Не разумею – почему? Как это по-русски? Тоска, да. Мне хорошо, а тоска. А хорошо знаешь почему? Отец хороший, он понял, что пора, пора, что надо менять, стал с ними… ну, как он сказал, оппозиция. А страшно. Если с ним что… И ты, мой Петер. Ты не стал с партией, ты хорошо решил, ты, как я… но и страшно опять: ты сгубишься там, а я тут без тебя.

– Чепуха! Я не сгублюсь, проживу без партии, а ты без меня не будешь, ты приедешь ко мне или я к тебе приеду, и мы обвенчаемся. И пошли они все к черту!

Петра зашмыгала носом, потом усмехнулась:

– К черту – то е хорошо. То е к дьяволу, – и добавила после паузы: – А если само время есть дьявол, то как?..

Этих ее слов я не забуду никогда.

2

Где-то уже осенью (кажется, в октябре-ноябре) отец наконец всё понял. Про меня понял. И сказал, вздохнув:

– Ты балбес! Ты хороший человек и балбес одновременно. Это две стороны медали твоей личности. Интересно, как твоя Петра относится к этому?

Я улыбнулся:

– Она считает, что обе стороны моей медали вполне положительные.

– А, вот как! Ну вы точно – два сапога пара.

– Вот это верно!

– Значит, она приняла твое решение не оказаться в Праге?

– Ты ведь прекрасно понимаешь, что она приняла другое мое решение, которое для нее главнее.

– Да понимаю, черт вас дери! – Отец отмахнулся: – Ладно, сменим тему… А кстати, знаешь, в Чехословакии какая-то буза, но исподволь. Что-то зреет. Или, не знаю, пустые сполохи, возможно.

Я насторожился. Из недавно полученного письма от Петры я знал, что в Праге что-то происходит.

– И что ты знаешь?

Отец заложил руки за голову, потянулся.

– Что я знаю? Да толком немного, почти ничего. Новотный всем надоел, это давно ясно. А сейчас… Они созвали пленум ЦК, но ничего не могут решить, договориться. Раздрай там, вот что известно. В их ЦК раздрай. И, говорят, народ зашевелился… А этот их ЦК, этот долгий пленум – ну как конклав в Витербо по избранию Папы: сидят, говорят, спорят, каждый своё, своего кандидата, а единого выбрать не могут.

– А мы? То есть что Москва? (Законный вопрос с моей стороны.)

– Мы? – отец хмыкнул. – Тут Новотный тоже всем надоел. Поэтому смотрят, выжидают. Нет, конечно, негласные консультации идут, и разведка работает, но… В общем, пока выжидают наши товарищи из Политбюро. – И тут вспомнил: – Интересно, а наш знакомый член ЦК в Праге, товарищ Густав Новак, он что? Не знаешь от твоей Петры?

Какие тут тайны от отца? Я поведал ему о нашем разговоре с паном Густавом за обеденным столом. И о том, что потом мне говорила Петра. Отец покачал головой:

– О как! Вот тебе и папаша Густав! Значит, он в оппозиции к нашему дорогому Новотному! Молодец! Хотя это риск, ой какой риск, сынок!.. Кто, говоришь, там заводилой – некто Дубчек? Да, слышал о таком, мне рассказывали в МИДе. Странно, он словак.

– Это что, имеет значение?

– Почти да. Чехи предпочитают, чтобы Чехословакией руководил чех.

– А, ясно!

– Ясно, ясно! – передразнил отец. – Тебе всё ясно! Лучше Петре напиши и посоветуй, чтоб она не совалась в эти дела, всякие народные волнения. Революционерка! Пусть на рояле играет, выступает с оркестром, вот это ее дело! Понял?

– Напишу, – пообещал я. – Написать-то я напишу…

– Ладно! – отец поднялся из кресла и сказал, идя к двери из моей комнаты: – А если вернуться к нашим баранам, а точней, к одному барану, то на днях тебя вызовут к главному редактору твоих «Известий», будь морально готов.

Я чуть не ойкнул:

– Это зачем?

– Затем, что пора что-то делать с молодым, но беспартийным журналистом.

Через два дня в мой отдел писем позвонили из секретариата газеты и сказали, чтобы товарищ Симонов поднялся к заму главного. А почему не к главному? – усмехнулся я про себя.

Этого самого зама мне неоднократно приходилось видеть на общих собраниях коллектива и всяких летучках. Теперь впервые мы оказались один на один. Нормальный мужик, с юмором, прошедший по всем ступеням журналистской карьеры, а нынче в основном администратор. Разговор занял минут пять. Если коротко, меня переводили из отдела писем в отдел культуры. Это хороший, нормальный этап для вас, объяснил зам, закуривая, это новое для вас общение с интересными, творческими людьми, искусство, культура, гастроли и прочее, поездки по стране, всякие театральные и киношные премьеры, фестивали, наши и зарубежные… В общем, разберетесь, вам поначалу всё объяснят – главное, какое у вас будет перо, интересное, бойкое, умное или нет. Короче, вперед, успехов, надо расти, расти!..

Так я оказался в отделе культуры, где мне надо было расти. Да нет, это неплохо, решил я, ибо Петра – это тоже культура, буду писать про нее: талантливая пианистка из социалистической Чехословакии, к тому же молодая красавица, выпускница Московской консерватории, ученица Льва Оборина, солистка национального оркестра всемирно знаменитой Пражской филармонии, выступит (где? ну там-то, там-то) с программой из произведений… (далее великие фамилии).

Поначалу я не слишком беспокоился за Петру. То есть беспокоился, конечно, но полагал, что потихоньку всё уляжется – наверху погрызутся, кого-то снимут, кого-то назначат, и на том процесс завершится. Однако после того как в течение осени, а затем зимы уже начавшегося 68-го мне стали известны некоторые детали, настроение изменилось. Известия о «деталях» поступали от Петры. Странно, эти ее письма не перлюстрировали. Что же дремлет наш родной КГБ?

Вот что я узнал. Обстановка в Праге накаляется. Город взбудоражен, особенно после Съезда писателей (при чем тут писатели, я тогда не знал, а Петра не объяснила). Начались студенческие волнения. В учреждениях культуры – тоже («У нас в филармонии разговоры разговоры крики обсуждения, – писала Петра. – Мы ходили на демонстрацию но пока нас не трогают»). Но вскоре – тронули. Началось. Студенты пошли с песнями по городу, и перепуганные власти стали давить их машинами, загоняя людей в тупики и буквально размазывая по стенам.

Далее. По радио и в газетах – призывы к реформам, причем удивительно, что это исходит в основном от коммунистов. Но отношение к русским пока доброжелательное.

Далее. Теперь всем ясно, что разгон демонстраций и нежелание менять авторитарный стиль правления и (вот еще что!) игнорирование требований словаков о введении федеративного устройства Чехословакии – всё это создало в ЦК сильную оппозицию. Основное требование – прекратить совмещение двух и более должностей. То есть речь о Новотном.

И вот финал (промежуточный?): в январе 68-го Новотный снят с поста первого секретаря ЦК КПЧ, а новым первым секретарем избран… да-да, тот самый Александр Дубчек (хотя он и словак).

Эту последнюю новость я узнал еще раньше – не из письма Петры, а по нашему ТВ. Потом и от нее. Отец тоже всё знал. Это невероятно, но это так, сказал. Значит, пан Густав верно просчитал, чувствовал, на кого ставить. Я не согласился: это не расчет, это он искренне, по зову души. В ответ отец усмехнулся: ну да, коммунист и католик в едином обличье! Но все-таки добавил: дай им бог удачи, хотя, боюсь, наши их не отпустят далеко.

Печально, но тут отец как в воду глядел. Но еще было время.

Петра сообщала: Новотный, оставаясь президентом страны и членом ЦК, вовсю препятствует проведению намеченных реформ, поэтому не только среди народа, но и в ЦК требуют его отставки уже и с поста президента.

И вот еще, писала она в новом письме (оно тоже спокойно дошло до меня): нарастают антисоветские настроения. Курьезный, но показательный пример: 15 февраля на Олимпийских играх в Гренобле хоккеисты Чехословакии обыграли сборную СССР, и это превратилось во всеобщий национальный праздник.

И наконец финал (тоже узнанный по ТВ): в конце марта 68-го Новотный подал в отставку со всех постов. Новым президентом стал Людвиг Свобода.

Так начался период надежд – знаменитая «Пражская весна».

3

Говорить о тех пяти месяцах, с апреля по август, до дня введения в Прагу десантных и танковых войск, нет смысла – всё это описано, рассказано, показано. Тем более я не очевидец. А вот Петра была очевидцем. И в конце концов, речь здесь о ней, именно о ней, хотя и обо мне частично. А еще о времени, которое… Впрочем, процитирую саму Петру: «А если само время есть дьявол, то как?»

Вот именно – как?

Ладно, коль о Петре, то так.

В мае я получил от нее очередное письмо, и получил его необычным способом – почти по дипломатической почте.

Раздался телефонный звонок, и некий женский голос с милым моему сердцу чешским акцентом сообщил, что для меня есть, как было сказано, послание, которое надо забрать в посольстве Чехословакии. Адрес, телефон, время. Я поехал на улицу Юлиуса Фучика, это относительно недалеко от метро «Белорусская».

Там в холле позвонил по внутреннему телефону, вышла миловидная дама среднего возраста, уточнила мою фамилию и передала письмо. «То вам от товарища Новака», – сказала.

Письмо было, конечно, от Петры, а не от ее отца. Она мне всё объяснила. Привожу текст в моей редакции, в том числе с пунктуацией и без чешских словечек, которыми обычно изобиловали письма моей любимой.

Мой Петер, дорогой!

Это письмо нельзя посылать почтой, ты поймешь всё, поэтому я попросила отца что-то придумать, и он сказал, что попросит свою сотрудницу, которая едет в Москву работать в нашем посольстве. Чтобы она позвонила тебе домой, а телефон на обратной стороне конверта.

Надеюсь, она это сделала и теперь ты можешь спокойно читать.

Дело в том, что я тайно побывала – не падай в обморок! – в Ватикане. Теперь ты понимаешь, что всё, что я опишу тебе дальше, нельзя было посылать обычным письмом. А как тогда? Помог папа, но главное, изменилась ситуация, а изменилась она так, что я оказалась в Милане. Наш оркестр поехал на маленькие гастроли в знаменитую Миланскую консерваторию имени Джузеппе Верди, там мы исполняли концертную программу, в том числе Шопена, его 2-й концерт для фортепиано с оркестром – Piano Concerto no. 2, F minor. За роялем – я. О чудо, о страх!

Но я сейчас не об этом, хотя, да, можешь поздравить меня, всё прошло очень успешно.

У нас выдался свободный день, и я решила исполнить свою тайную мечту – поехать в Рим, в Ватикан, чтобы поглазеть на него, на собор Святого Петра (мой Петер, ведь это мы с тобой, мы Петеры, поэтому и для тебя это тоже!), но самое главное – чтобы попытаться увидеть кардинала Берана! Ведь теперь он там, в Ватикане, ты помнишь, я тебе рассказывала. А в Прагу его так и не впускают пока, хотя папа говорил мне, что уже пытался поднять вопрос о возвращении Берану нашего гражданства, но Дубчек сказал – пока рано, не надо лишний раз злить Советы. Так-то так, но я узнала, что кардинал болен, и сколько ему еще жить, неизвестно, ведь почти 80 лет святому человеку!

Конечно, еще в Праге я ничего не сказала папе о моем плане, потом ничего не сказала руководителю нашей делегации и главному дирижеру. Выпал свободный день в Милане, и я поехала в Рим, тайком, на поезде, а это оказалось почти шесть часов и денег немало. Но я поехала – какие там деньги, почти всё отдала за эти билеты туда-обратно, оттого и в Прагу ничего не привезла, никаких сувениров.

Теперь так. В Риме доехала почти до самой Пьяццо Сан-Пьетро, или площади Лоренцо Бернини, миновала колоннаду, полюбовалась на собор, но внутрь не пошла (времени нет, да и денег на входной билет тоже, а так жалко!), а пошла в обход, куда мне нужно было (план Ватикана я купила в поезде). Дело днем, жара. Сразу же – будочка, из нее выходит охранник, швейцарский гвардеец из папской охраны Ватикана. О, Петер, ты знаешь, что такое папский гвардеец? Сейчас расскажу.

Симпатичный мужчина моего возраста, высокий, стройный, брюнет, в белых перчатках – но форма! Лихо заломленный на правую сторону берет, широкий белый воротник, сама форма – оранжевая с продольными синими полосами, с широкими рукавами-буфф и таким же бриджами, подхваченными ниже коленей, поэтому нижняя часть как бы имитирует сапоги.

Он смотрит на меня вопросительно, я начинаю говорить по-английски (мой запас – десяток слов), а он мотает головой в своем смешном берете, явно не понимает меня. Выясняется, понимает по-немецки. Слава Богу! У меня ведь в гимназии, помимо русского, из иностранных был немецкий, вот я ему и говорю (а сама вынимаю и протягиваю паспорт), говорю, кто я и как здесь, то есть что приехала всего на пару часов из Милана с гастролей и что вечером у меня обратный поезд, а мне очень нужно увидеть кардинала Йозефа Берана, ну хоть на несколько минут, передать привет от родной ему Чехии, из которой его изгнали коммунисты. Он, кажется, понял меня, даже улыбнулся и вдруг попросил открыть мою сумочку – дескать, что там? Глянул туда, кивнул, проговорил «sehr gut» и указал на какой-то подъезд в глубине впереди. Там, сказал, внутри всё повторите, а я, сказал и опять улыбнулся, стою тут, отойти не могу.

Я поблагодарила и пошла, куда он указал. Открыла тяжелую дверь, ступила в небольшой зал, и тут опять передо мной вырос гвардеец. Опять вынимаю паспорт, опять повторяю свою речь. Этот уже не улыбается. Я иссякла, он молчит. Потом просит показать, что в сумочке, потом кивает на кресла – присядьте! – а сам идет за стеклянную загородку к телефону. Говорит с кем-то о чем-то. Потом вынимает маленькую рацию (типа телефонной трубки) и опять что-то говорит, а что, я не слышу. Потом выходит ко мне. И докладывает без эмоций, по-немецки: «Монсеньор кардинал, его высокопреосвященство Беран скоро здесь проследует из своих покоев в Апостольский дворец. Ждите. У вас будет минута».

О, удача! Опять присела, жду. Так прошло полчаса, кажется (у меня, прости, аж спина вспотела от страха и предвкушения). Наконец – вижу: откуда-то сбоку появляется группа, четыре человека. Ну, двое – это те же гвардейцы, а между ними – пожилые люди, один в алом одеянии (значит, вот он, кардинал!), другой в фиолетовом – значит, епископ.

Вот я и увидела моего Йозефа Берана, в первый и в последний раз, к сожаленью. Сделала два шага вперед, а гвардейцы даже не дрогнули – несомненно, были предупреждены обо мне по рации. Кардинал – старый, чуть сгорбленный, породистое лицо с большим носом, а цвет лица какой-то нездоровый. Зато глаза хоть печальные, но очень живые. Из-под шапочки – короткая седина… Я сразу опустилась на одно колено и потянулась к его руке для поцелуя. Он протянул руку. Потом я подняла к нему голову и заговорила по-чешски. Он сделал знак и сказал тоже по-чешски: «Поднимись, дочь моя. Мы следуем к его святейшеству Папе в его библиотеку во дворец. Можно было и через галерею, но хочется по воздуху. Следуй за нами, проводишь».

Мы пошли. Беран, слева от него кардинал, я справа, по бокам от нас гвардейцы. Это длилась минут пять, наверное. Он спросил – что у меня к нему. Ничего, ответила я, хочу только его благословенья. Он кивнул. Потом спросил: кто я и как здесь, в Риме? Я рассказала. Он опять кивнул. Проговорил: «Милан, Шопен, это прекрасно». Я сказала: если имею право говорить за всю Чехию, то она с ним, кардиналом Бераном, и ждет его к себе на родину. Он опять покивал и сказал: «Я наслышан о переменах, однако не всё ясно и спокойно, я молю Господа Бога, чтобы Он упас мою страну, чтобы ее опять не постигла новая беда. А такое возможно, мы знаем». И умолк. Я что-то сказала еще, не помню точно что… а, кажется, про священника из собора Святого Вита, моего крестного отца. Тогда он сбавил шаг: «Я не видел его, я уже многих не видел… Но всё, дочь моя, иди с Богом. Как имя твое?» – «Петра», – ответила я. Он вновь покивал: «Святое имя. С Богом!» Перекрестил меня и протянул руку для поцелуя.

Вот и всё, мой Петер. Я шла вдоль собора и, прости меня, тихо плакала. Я почти приблизилась к Богу, понимаешь? Я сделала, может быть, главное в жизни.

Ладно, заканчиваю. А, вот еще такая деталь! Это я вычитала в буклете о Ватикане, про швейцарских гвардейцев. Представляешь, во время войны, при Муссолини, когда в 43-м немцы вошли в Рим, ни один немецкий солдат так и не ступил на территорию Ватикана! А дело в том, что командир гвардейцев пригрозил, что если те попытаются, то гвардия вступит в бой. И немцы так и не сунулись в Ватикан. Смелость и преданность, И тогда Бог упасет, вот так!

Согласитесь, преинтересное письмо получил я почти по дипломатической почте. Отчаянной женщиной была моя Петра, это точно. Как она написала? Смелость и преданность, вот так.

В закрытой стране информация выдается дозировано, то есть только то и только так, как это угодно режиму. Поэтому народ почти ничего не знает. Что до меня, то я знал чуть больше, поскольку, во-первых, постоянно слушал рассказы отца о том, что ему известно через МИД, а во-вторых, получал сведения от Петры, хотя тут были одни эмоции, связанные с бурлением среди пражской молодежи и интеллигенции, надеждами на новые реформы и на «социализм с человеческим лицом» (этот фразеологизм впервые употребил именно Дубчек, хотя мой отец, человек политически образованный, предполагал, что Дубчек «слямзил» его у американского политолога Хедли – по названию его книги «Власть с человеческим лицом»).

Если по сути, это была схватка. На ковре – два борца разных весовых категорий. Тот, кто полегче весом, стал придумывать новые хитрые приемчики, а «тяжелый», поначалу недоумевая, постоянно вязал ему руки и выжидал. Но и предупреждал своим грозным видом: если не прекратишь, обозлюсь и сразу припечатаю к ковру. «Легкий» понимал силу противника, но верил, что хитрость все-таки удастся и уж хотя бы ничьей он добьется.

Так и длилось до середины августа.

А в начале августа «тяжелый» сделал последнее предупреждение. Сначала в городе над речкой Тисой, вслед за тем в Братиславе.

Чиерна-над-Тисой – маленький город в восточной Словакии, на границе с нашей Украиной. Туда и съехались противники (а вообще-то, так сказать, друзья по соцлагерю). Переговоры между нашими (во главе с самим Брежневым) и Дубчеком со товарищи. Отец рассказывал, что атмосфера была напряженной, наши стремились связать Дубчека по рукам и ногам. Демократизация – это, конечно, неплохо, но должны быть четкие рамки, а именно: сохранение руководящей роли компартии, разумная цензура, разумное ограничение свобод граждан, выездов из страны, деятельности других партий и прочее-прочее.

И, как ни странно, эти мучительные переговоры, как считал отец и считали в МИДе, закончились удовлетворительным для Москвы результатом. Дубчек пообещал. Или опять схитрил? Но мы в Москве вздохнули. И в Праге тоже.

Уже через два дня – новая встреча, в Братиславе, сразу глав шести братских партий, союзников по Варшавскому договору. Это уже серьезней. Но опять вроде договорились. Отец утверждал, что это успех и «теперь чехов не хапнут».

Хапнули уже через две недели. «Тяжелому» надоело, что его обманывают, он всерьез обозлился и пустил в ход весь свой арсенал. Исход был предрешен. С середины августа стали готовить вторжение силами Варшавского договора, хотя в основном это был советский десант и танковые полки. Генштаб в Москве и штаб Объединенных сил в Варшаве отработали операцию на отлично.

Последнего (про решение Москвы начать подготовку к вторжению) мы, естественно, не знали. Мы узнали результат. Утром 22 августа – из газет, радио и телевидения.

А за пару недель до того было еще спокойно. Так мне сказала Петра, позвонив из Праги. Сказала, что готовит новую программу, осенью гастроли, поэтому сейчас не до отпуска, и вообще уезжать из Праги как-то даже не хочется. И не надо. И ты, мой Петер, спросила?

Я не сказал ей всего. Того именно, чего не знал никто из моих близких. Объясняю.

В мои «Известия» тоже шла информация из-за рубежа от наших спецкоров. Но даже в том, что потом не проходило в печать, еще не сквозила тревога. Зато она сквозила в разговорах моих приятелей-журналистов. Вскоре я узнал, что не в Чехословакии, а здесь, в Москве, есть некая группа, некий кружок, где… В общем, это были диссиденты, хотя данное слово тогда никто не употреблял. Меня свели с ними, причем активной стороной был я. В те дни меня не столько волновали нарушения прав человека в СССР, сколько волновала ситуация в Праге и вокруг нее. А если уж совсем честно, я боялся за Петру, идеалистку, смелую и отчаянную. Я не сомневался, что если что-то там случится, она ввяжется, пойдет до конца. В общем, революционерка, авантюристка.

Да, вот такая Петра. Это понятно, но теперь два слова о себе в те дни.

Я бывал там, в квартире, где собирались те самые протестанты, как мне показалось удачным называть их. Вот они-то предчувствовали катастрофу, в отличие от моего отца и меня с Петрой. Именно катастрофу. Реально предчувствовали. И оказались правы. Потом они вышли на Красную площадь и выразили свой протест. «Чехи, братья, мы с вами!» «Вон из ЧССР!». Это случилось 25го августа, через четыре дня после ввода войск. Вышедших на Красную площадь было семеро. Имена известны. Их тут же схватили, арестовали, потом судили. Кого-то не судили, а признали невменяемыми и отправили в спецбольницы. Кто-то погиб или умер, кто-то выжил и много после был выпущен. Но все пострадали. Я должен был оказаться среди них. Меня упас Бог. Или, напротив, не упас, а не дал мне совершить поступок. Чтобы быть похожим на Петру. Потом станет ясно почему.

Я не оказался в Москве. За неделю до события я оказался в Эстонии, на озере Пюхаярве. Отпуск – в отличие от Петры! Родители уговорили меня поехать отдохнуть, отвлечься от мрачных мыслей. Отец всё повторял свое «теперь их не схапают». И я, идиот, успокоился, внял советам. Ну две недели – авось ничего не случится.

Случилось. Утром 22го августа я подошел к газетному киоску на площади возле кирхи в городке Отепя, купил московскую газету и на первой же странице увидел сообщение. Большими буквами. И всё.

Если помните, раньше я вскользь упомянул, что, еще учась на журфаке, начал пописывать, но в стол, в стол. Так вот, про это «и всё» я потом написал рассказ (кстати, много после опубликованный, но это отдельная история, и о ней тоже после). А тогда… Тогда я, как говорится, бросился в Москву, потому что позвонить в Прагу из тихого эстонского Отепя оказалось невозможно: на почте у меня просто отказались принять заказ на такой международный разговор. Я понял, что отрезан от мира. От Петры, от Праги. А там по мостовым грохотали танки.

4

Всё, что в те дни происходило на улицах Праги, теперь хорошо известно. Написаны книги, запечатлено на пленках. Можно читать, смотреть – и в документальном виде, и в художественном. Да, смотреть можно, а вот если участвовать? Участвовала Петра, а я даже смотреть те фильмы не могу – сердце сводит. Один раз увидел по телевизору, и мне хватило на всю последовавшую жизнь. А вот каково же было Петре пройти и пережить это?

Ответ: она не смогла пережить этого – и так до сих пор. А после тех событий стала молчушкой – и вообще, и в частности. В частности – это так: не заводила речь о Праге августа 68-го, что я понял довольно скоро и сам не задавал ей вопросов на эту тему. Мы ее как бы закрыли. Да нет, без как бы. Потому что Петра. Она заплатила слишком много за то, что стать такой. Какой? Ну из предыдущего вполне ясно. Могла бы ведь и дома отсидеться или, как я, уехать отдыхать, взяв отпуск. Не отсиделась, не уехала.

В Москве я оказался только 25-го утром (была проблема с билетами, ведь самое отпускное время!). Приехал с вокзала домой, никого нет, родители на работе. Позвонил маме в клинику, сообщил, что вернулся – да, преждевременно, так вышло, объяснил, надоело там, в Отепя. Потом набрал номер отца. Его секретарша узнала меня по голосу, сразу соединила. Я опять повторил свою легенду про надоело и тут же спросил:

– Как дела – у вас с мамой и вообще? (Слово «вообще» я произнес особым тоном.)

Отец понял:

– У нас всё хорошо, Алеша. И дома, и вообще.

– Значит, хорошо?

– Да-да, не беспокойся, всё е хорошо, нормально, – повторил он как-то даже подчеркнуто весело, из чего я сделал вывод, что это игра: телефоны МИДа могли прослушивать, а может быть, этим сейчас занимается секретарша, кто знает.

– Так ты что, сын? Что-то еще, а то, извини, у меня люди в кабинете.

А, вот еще в чем дело! Но я все-таки сказал:

– Что еще? Да нет, в общем-то. Хочу позвонить, э, моей ненаглядной невесте, узнать, как она?

Отец опять понял.

– Давай это сделаем вечером, вместе, я тоже хочу ей привет передать, самолично. Дождись меня, обязательно дождись, договорились?..

Я тоже что-то понял, но, оказалось, не до конца, потому что дальше вышло так.

Распрощавшись с отцом, не смог утерпеть до вечера, набрал «07» и заказал разговор с Прагой. Ну, думал, скорее всего Петра или на улицах, или в своей филармонии, пан Густав в своем ЦК, если его еще не арестовали, но хоть пани Власта должна быть дома, она нигде не работает, живет за широкой спиной обеспеченного мужа. Хоть она что-то расскажет – главное, где Петра, как она… Телефонная девушка, приняв заказ, проговорила обычное: «Ждите. В течение часа». Прошел час, затем еще один. Я позвонил опять. Уже другая девушка посоветовала набраться терпения – ждите, дадут.

Не дали. И не дадут, наконец дошло до меня еще через несколько часов. Мне ничего не объясняли, говорили трафаретное «ждите», и всё. В общем, я понял: для простого смертного связи с Прагой сейчас нет. Молодцы, всё предусмотрели!

Я позвонил своему приятелю, и он заговорил горячо, не беспокоясь о прослушке: «Старик, ты с Луны свалился? Еще с позавчера все ежедневные чешские газеты исчезли из киосков – ну, там, «Руде право» и прочие».

Я поехал в «Известия». Там, в моем отделе культуры, удивились: «Ты же в отпуске!» Потом мы долго трепались, откровенно, потому что с сотрудниками у меня сложились нормальные доверительные отношения, это были свои ребята. И эти «свои ребята» поведали мне интересное.

Еще с 21-го числа с Прагой обычной телефонной связи нет. Но отсюда, из редакции газеты, нашим спецкорам можно позвонить из секретариата главного, причем не через обычное «07», а по международному коду, то есть напрямую (о таких кодах я тогда услышал впервые), однако это могут делать лишь завы отделов, а наш зав в эти дни на даче, что-то там пашет, в смысле – пишет. Но и это еще не всё. Наши тамошние корреспонденты, как и прочие журналисты из СССР, по наказу из Москвы сидят в нашем советском посольстве, не выходя в город, потому что там волнения, люди чуть ли не бросаются под танки и антисоветские настроения доходят до крайней степени. Так что и звонить в наши корпункты бессмысленно. Ну не в посольство же звонить! Кому? И там такая прослушка!

Мы посудили-порядили. Что творится в Праге, кроме вышесказанного, почти не известно. Надо подождать несколько дней – прояснится. А единственный источник информации – слушать вражьи голоса, хотя глушат их страшно, прямо с 21-го…

Я уехал домой, ждать отца. Может быть, он знает больше.

Да, он кое-что знал. Дубчек и его ближайшие соратники арестованы утром 21-го и вскоре самолетом доставлены в Москву на какие-то «переговоры». Пока это всё, что отцу известно. А ситуация в Праге? В Праге танки, толпы на улицах и площадях, волнения, сказал отец, больше не знаю. Что дальше? Дубчеку будут выкручивать руки, чтобы он подписал какое-то заявление, оправдал ввод войск, потом это опубликуют, но сие уже и неважно, потому что «Пражской весне» конец и Дубчеку со товарищи конец – не в смысле, что их убьют, их просто отстранят, куда-то отправят, вышлют… в общем, с ними – всё. Кстати, напомнил отец, и пану Густаву, отцу Петры, члену ЦК, стороннику Дубчека, тоже несдобровать, ты уж, сынок, к этому приготовься…

Забегая далеко вперед, расскажу, что потом стало известно в подробностях.

На рассвете 21-го августа наши десантники окружили здание ЦК в Праге, заблокировали окна и внутренние двери кабинета Дубчека, отключили связь. В кабинете – несколько человек. Вошедший полковник КГБ сказал, что всех берет под свою охрану. Продержав несколько часов, арестованных отвезли в аэропорт. Потом насильно втолкнули в самолет, который взял курс на Москву. Потом Дубчека и остальных доставили в Кремль. Начались «переговоры» с высшим руководством СССР.

А 26-го августа в Кремль тем же путем доставили и других чешских реформаторов, пребывавших под арестом в Праге. Среди них – и отца Петры, Все они, вместе с Дубчеком, должны были подписать покаянный «протокол». После долгой торговли, споров и угроз – подписали. Еще через несколько дней их вернули домой и – пока (о, чудо!) – на прежние посты.

Но я шибко забежал вперед. А 30-го августа меня, ничего этого не знавшего, наконец-то (еще раз – о, чудо!) соединили с Прагой.

Был поздний вечер. Трубку сняла пани Власта, узнала меня, но на вопросы, где Петра и как вообще, молчала. Ну да, она же по-русски ни бум-бум, вспомнил я. Потом услышал: «Пан Густав… э, нини́, хнед!». Кажется, это означало: «Пан Густав, сейчас!» То есть что к телефону подойдет ее муж. И действительно.

Дурацкий и страшный получился разговор. Пан Густав был явно не в своей тарелке, говорил тихо, односложно, нехотя. Вот что удалось узнать.

Первое – про Петру. Ее нет дома, она в больнице. Да, бытовая травма, перелом руки, сотрясение мозга, но легкое. Перелом тоже вроде не страшный, рука в гипсе, скоро выпишут, на днях. Когда точно, когда позвонить? – спросил я. Ну, на днях. Она сама позвонит, он, пан Густав, ей скажет, что Алексей звонил, она сама позвонит, сама.

Второе – про, так сказать, вообще. (Ясно, мы оба понимали, что разговор скорее всего прослушивается.) Он, пан Густав, дома, пока не работает… ну такой временный отпуск. А вообще… вообще всё нормально, всё будет хорошо, конечно. Главное, чтобы у дочери скорее зажила рука, рука-то правая, и чтобы пальцы хорошо слушались – у нее же выступления в сентябре…

Вот и тема пальцев возникла. Она, эта тема, окажется существенной.

Не странно, я сразу догадался, что эта травма отнюдь не бытовая, как сказал пан Густав. Сотрясение мозга, перелом. Перелом – где конкретно? В какой части руки, что с пальцами? Если будут последствия, то как Петра будет играть на рояле и писать письма – рука-то правая! Но самое главное, конечно, вот что: для пианистки возможна проблема?

И мне сразу вспомнился знаменитый пианист Лю-Ши-Кунь с его пальцами, раздробленными хунвейбинами во время «культурной революции». Дьявольская аналогия!

Она позвонила еще через два дня, 1-го сентября, это я хорошо запомнил. Голос какой-то будто смятый, тихий, с постоянными паузами. Я попросил: расскажи, что можешь, как ты вообще, что рука, где перелом? И после паузы услышал:

– А, да, перелом… Я тебя очень люблю, мой Петер… Перелом? Предплечье, почти у запястья, у сустава. То е перелом локтевой кости, мне сказали в больнице, какого-то шиловидного отростка… Два пальца почти двигать нени можнэ, то е нельзя. Э, не могу. Мизинец и с ним рядом еще. А, ну да, безымянный, да, спасибо… Но доктора говорят, всё будет хорошо, пальцы будут, будут… А когда? Мне играть надо скоро, очень играть, концерт! Теперь нени можнэ, в сентябре. А в ржиен? (Это значит в октябре.)… А, ржиен, всё к дьяволу! Играть не хо́чу. Ничего не хо́чу. Только видеть тебя. Ты как, Петер мой? Как видеть тебя, целовать тебя? А, никак нельзя, да…

Потом она замолчала, и говорил только я. Как люблю ее, какая она прекрасная, как всё у нас будет хорошо и что мы обязательно скоро встретимся. Я говорил полную чепуху. Не про «люблю», а про «скоро встретимся». Я понимал, что это никак невозможно, и Петра это понимала. Мне показалось, что она тихо плачет. А деньги, ее кроны, тикали, как на счетчике такси – ведь международный телефонный разговор! А я всё говорил, говорил, но вскоре иссяк и только слушал тихий плач…

Потом, уже той ночью, я подумал: вот как человек может получить инфаркт. Когда слышишь любимого человека, слышишь его плач, его боль, а ничем помочь не можешь, даже быть рядом не можешь. Виза, деньги. Да хрен с ними, деньгами, а вот виза – это никак!

Хотя и деньги, теперь и деньги, да, Теперь пана Густава, несомненно, попрут из ЦК (это в лучшем случае), и значит, зарплата не та, и служебной машины не будет, и пани Власте придется выйти на работу, а не заниматься лишь домом и расхаживать днем по рынкам и магазинам. А Петра? Если она не сможет играть на рояле, то что – профнепригодность? Вот тебе и финал «Пражской весны» для отдельно взятого семейства!

Но это у них, а я в Москве. В Москве я даже инфаркта не схлопотал, и это мне странно. Ведь такая сердечная боль.

И вспомнилось мне про инфаркт. Мама рассказывала. Мама ведь врач, и когда-то, еще в студенческие годы, она слышала на лекции одну драматическую историю про то, как злодеи физиологи моделировали инфаркты.

Две большие клетки рядышком, между которыми перегородка из толстых прутьев, сквозь которую всё видно. В каждой клетке – по самцу шимпанзе, но в клетку к одному из самцов впускают самку, которая подруга (по-нашему, жена) другого. То есть не к своему самцу, а к чужому. И чужой самец на глазах «мужа» начинает половой акт с его самкой. «Муж» дико кричит, носится по своей клетке, пытается рвать прутья, а чужак продолжает свое дело. Финал истории: самец-муж получает инфаркт (то ли в ходе первого «просмотра», то ли последующих). Это зафиксировано на электрокардиограммах, которые снимали после каждого эксперимента.

А у меня такого не случилось. Я не шимпанзе, и насилия над моей подругой (вообще-то женой) не видел. И даже не столь важно, что за вид насилия это был. Всё равно насилие. Я только мог представить, как это было. И потом слышал ее плач. Нет, для инфаркта этого оказалось недостаточно. Надо было видеть – так эффект посильнее.

Видела Петра. А я увидел много после, по телевизору. Не Петру конкретно, а людей, кидавшихся на танки, бэтээры, на советских солдат. Видел раненых, травмированных, видел их лица, ненависть, ужас в глазах. Видел однажды и зарекся – всё, больше никогда! А то ведь и вправду сердце не выдержит.

Прошло время, Петра никогда не рассказывала мне о тех днях, ни в письмах, ни по телефону. Она тоже зареклась. Я это быстро понял и даже не пытался расспрашивать. Тема закрыта навсегда. Лишь много позже я узнал одну подробность: Петра с друзьями бросала «коктейли Молотова» в советские танки, и в какой-то момент, когда один из танков развернулся и медленно двинулся на толпу, Петра побежала, попала в давку, опять побежала, споткнулась о кого-то и, упав на брусчатку, сильно ударилась, а к тому же по ней, лежавшей, еще пронеслись несколько человек. Кто-то ее поднял, оттащил в сторону, к домам. Потом вызвали «скорую», потом больница. Диагноз: сотрясение мозга, перелом правого предплечья. Пан Густав узнал об этом лишь через несколько дней, когда его вернули в Прагу после ареста и срочной «командировки» спецрейсом в Москву.

Там же, в Москве, и тогда же, в августе, сделали оргвыводы, исполнение которых последовало уже в следующем, 69-м, в апреле: первым секретарем КПЧ был избран промосковский Густав Гусак, а Дубчек отстранен и вскоре отправлен в почетную ссылку – послом в Турцию.

А что тезка нынешнего лидера Чехословакии, пан Густав Новак? Его тоже попросили из ЦК и направили в город Теплице, на его родину, в тамошний районный комитет партии. Финита ля комедия.

5

Первая глава 1-й части, если еще помните, начиналась с того момента, когда мы с Петрой обмениваемся телефонными звонками, чтобы поздравить друг друга – сначала я ее с Рождеством (в ночь на 25 декабря), потом она, в новогоднюю ночь.

Повторим. В ту новогоднюю ночь я ждал ее звонка с понятной тревогой. Это была ночь с 68-го на 69-й. Слишком свежи события августа, да и в доме Петры не всё ладно, а точнее, неизвестно, что дальше. И по телефону всего не скажешь. И в письмах тоже.

Конечно, мы знали: что-то изменится. А пока семья оставалась в Праге. Но знали: что-то изменится. И верно, изменилось. Весной они переехали в Теплице, город на северо-западе Чехии, в Судетской области Устецкого края. Когда-то там родился пан Густав. Вот туда, на родину, его и отправили, а жена и дочь переехали вслед за ним. Там и осели, и надолго, аж на двадцать лет, до нового чешского катаклизма – «Бархатной революции» 89-го года, когда коммунистов попросили вон, Дубчек вернулся во власть, став председателем Федерального собрания Чехословакии, а пан Густав – депутатом этого Собрания. Естественно, семья возвратилась в Прагу.

Но это я опять забежал вперед аж на целых двадцать лет, в течение которых многое было. Нет, речь, слава богу, уже не о политических событиях, а о нас с Петрой. О Петре в первую очередь.

А тогда, в новогоднюю ночь с 68-го на 69-й, едва поздравив меня, она продолжила печально:

– Петер, он умирает.

Я понял, о ком речь. Ее идол, ее Бог. Кардинал Беран, лишенный чешского гражданства «узник совести», с 65-го года живущий в Риме, точнее, в Ватикане. Старый человек, за восемьдесят, больной. Теперь он умирает… Сразу вспомнилась та почти невероятная история, как Петра тайком встретилась с ним в Ватикане возле Апостольского папского дворца. Отчаянная женщина!

Отчаянная женщина изменилась. Стала молчаливой, замкнутой. Это после событий «Пражской весны», после крушения надежд, после того, что творилось на площадях Праги, после ее, Петры, «коктейлей Молотова» по советским танкам, после давки в отступавшей, бегущей толпе, падения, перелома, плохо слушающихся пальцев. Да, пальцы. Если они не выправятся, не станут двигаться, как надо, не восстановят гибкости и силы, то карьере концертирующей пианистки – всё, конец. Синдром Лю-Ши-Куня, как я это назвал. В том смысле, что опять заваруха, насилие и опять пальцы пианиста. Тогда – знаменитого китайца в мясорубке «культурной революции», теперь – только готовящейся стать знаменитой чешской пианистки, безоружной, против танков в водовороте «Пражской весны».

Да, нельзя быть пианистом, когда в твоей стране «минуты роковые»…

Теперь Петра занимается тренингом. Разрабатывает пальцы – мизинец и безымянный на правой руке. В свою филармонию не ходит (по-нашему, она на больничном), просиживает дома за кабинетным роялем, мучается, терпит, играет сквозь слезы, разрабатывает. Еще она ходит на массаж, на занятия по восстановлению объема движений и на физиотерапию. Это ей отец устроил в его цековской клинике (пока он еще член ЦК). Откуда мне всё известно? Ну понятно, из писем Петры. Мы же по-прежнему переписывается, хотя и реже. Нет, не потому, что любим меньше, а потому что… Если одним словом – депрессия. Ну у Петры, не у меня же.

Оркестр без нее, концерты Петры Новаковой отменены, поездки тоже. Петра Новакова занимается тренингом. Надежда на продолжение прежней деятельности есть. Надо работать, работать. Пражская филармония ждет Петру Новакову, восходящую звезду, конёк которой – Шопен. Да-да, как это она сказала однажды: «Почему именно Шопен? А он и есть любовь, мой Петер, самая чистая. Серебряные трубы, поющие в облаках».

Серебряные трубы не поют в облаках: у Петры Новаковой депрессия.

Скажем точнее: у Петры Новаковой, еще полгода назад сильной и отчаянной, нешуточная депрессия.

Через три месяца, в начале апреля 69-го, от Петры пришло странноспокойное письмо. Почему я так его определяю? Потому что беспокоился, как она отреагирует на посланный ей рассказ, мой рассказ. Он напрямую касался прошедших трагических событий в Праге, хотя лично Петра или похожий на нее персонаж там не фигурировали.

Вот что она писала (пунктуацию сохраняю):

Мой Петер я вэлми рада за тебя. То е хорошее чтение. Ты молодец. Ты писатель. Как ты смог то е увидеть из Москвы но не писать про всё как было в деле? Но чувство дать верно правильно будто был в Праге сам персонально и всё пережил сам. То е и есть писатель а не хроникалист. Ты меня разумеешь? Я плохо могу сказать о чувстве но чувство у меня большое о твоем рассказе. Ты должен писать еще. Не о Праге тогда а писать писать про всё – быть писатель.

Я разумею что этот рассказ не публикуют никак. В СССР и в Чехословакии никак. А на Западе? Как это пробовать? Ты можешь это пробовать? Я теперь тоже не могу. Ты разумеешь.

Но есть вопрос прости меня. Я к пани твоя пани из рассказа… как это? (о нашла в словаре!) ревную. Прости. Та молодая Анюта у тебя – так было реально или ты то е фантазию сделал? Значит сочинил. Если сочинил то е ладно хорошо а если та пани есть реально то мне… как это?.. по-немецки так: еs ist traurig[1]. Но я говорила я тебя люблю а любить то е прощать.

Пробуй Запад!

Мои пальцы никак. Играть могу но не быстро и звук плохой. Темп темп – а темп не идет! Черт возьми как ты часто говоришь! Массаж и физиопроцедуры не помогает. Писать можно двигать рукой можно и пальцами можно а играть быстро никак. Доктор сказал часть нерва защипился (так я правильно?) в суставе когда кость росла после перелома. Ничего уже не помогает. Значит я почти калека пианист. А то е не пианист. Пенсия! Я умру от то е. Ты разумеешь? Но я не умру пока ты. Я есть моя музыка и мой ты. Теперь наверно музыки нет теперь только ты. Ты не будь грустный хорошо мой Петер?

Я вэлми люблю тебя. На схледанову Петер!

Конечно, спасибо за такую оценку моего рассказа, да разве теперь об этом? Пальцы, пальцы Петры – вот в чем дело, вот какая беда! Но при всем этом – да, на удивление спокойное, странно спокойное письмо. И по поводу событий в Праге из моего рассказа, и по поводу пальцев. Может быть, Петра как-то свыклась? Свыклась с потерей, причем, за исключением меня, с потерей всего – свободы, надежд, своей карьеры? Нет, не может такого быть.

А по поводу героини моего рассказа, упомянутой Анюты, то, отвечая Петре, я сказал ей правду: Анюта – чистый мой вымысел, так нужно было, иначе не сложилась бы центральная коллизия, да дело уже не в этом. Дело в том, что неужто моя Петра не понимает, что, согрешив когда-то, я уразумел главное: моя любовь – это только когда входишь в тело, чтобы проникнуть в душу, а для этого существует только Петра, поэтому если не проникать в душу, то лишь входить в женское тело у меня потребности нет. Значит, добавил, впредь не лазай в словарь за словом «ревновать».

А что до «пробуй Запад», как она написала, то к этому мы еще вернемся, потому что тот мой рассказ потянул за собой преинтересные события. Но Петрина, так сказать, рецензия (внутренняя, конечно) оказалась первой рецензией на мое творчество.

Ладно, это потом, а пока, мне показалось, депрессия у Петры все-таки поуменьшилась.

Увы! В том же апреле – печальные новости. Вот и сбылись предчувствия.

Об этих событиях, уже упомянутых выше, мы узнали из газет. В Праге состоялся пленум ЦК. Дубчека и его главных сподвижников сместили с постов, убрали напрочь. Что до пана Густав Новака, то его в тех газетных сообщениях не упоминали, ибо он был не из самых главных. О нем я узнал от Петры.

Как я уже сказал выше, его тоже убрали. Из компартии не исключили, но выкинули из ЦК и сослали в Теплице, в тамошний райком партии. На родину. Он переехал, а в мае вслед за ним туда перебрались пани Власта и Петра. Квартиру в Праге пришлось оставить. Это уже не их квартира. Их квартира теперь в Теплице. И места работы там же.

То, что мне еще через месяц, уже из Теплице, написала Петра, привожу в своей редакции, поскольку письмо было написано то по-русски, то по-чешски, и мне даже пришлось поработать со словарем.

Мой Петер! Теперь мы тут и уже в своем доме. Бывший папин дом, где он жил до оккупации Судет немцами в 38-м году, показался нам старым, и мы сразу поселились в другом небольшом доме, первый этаж которого арендовал папа. Там у нас пять комнат: гостиная, кабинет папы, их спальня с мамой, моя комната и гостевая (она пустует, но на всякий случай пусть будет). В общем, хорошо, просторно, никто не мешает. В моей комнате – небольшой рояль, перевезенный из Праги, могу что-то наигрывать для себя и планирую набрать пару учеников, поскольку дополнительные деньги нужны.

Дом наш на тихой улице, почти рядом с костелом Святого Иоанна-крестителя (XII века, бывший монастырь бенедектинок), иногда даже слышен орган, это очень приятно. И удобно, потому что близко.

Теперь про сам город. Он маленький после Праги, всего 50 тысяч жителей, а от Праги меньше 100 километров, но недалеко от границы с нелюбимой мной Германией (это после оккупации нас, Холокоста и участия вместе с вашими в подавлении недавно). Почти у Крушных гор, поэтому вокруг красиво, очень зелено. Всей Чехии Теплице известен как курорт, тут горячие минеральные источники, лечат кости, позвоночник, суставы и прочее, так что мне это пригодится для моих несчастных пальцев и лучезапястного сустава. Еще ратуша, конечно, и известный Ботанический сад.

Теперь о музыке. Тут консерватория, филармония, ежегодно – Бетховенский фестиваль. Это потому, что Бетховен тут бывал и даже однажды встретился с Гёте (а вот к культуре Германии я отношусь очень хорошо, она великая, конечно).

Выходит, мне повезло, что помимо филармонии, где дают всякие концерты, есть консерватория, в которой ведется преподавание, в том числе по классу фортепиано. Это я к тому, что вот мне и работа. Играть на концертном уровне я уже не могу (с этим всё!), остается заниматься педагогикой.

И я уже начала заниматься, преподавать. Меня сразу приняли, потому что я представила им диплом об окончании Московской консерватории у Льва Оборина, дипломы за победы в конкурсах в Праге и Братиславе, а еще рекомендательное письмо от директора Пражской филармонии и еще одно – от нашего главного дирижера пана Вацлава Талиха. Спасибо им за эти рекомендации, мы чуть не плакали, когда расставались.

Так что теперь я зовусь «пани маэстро Новакова», имею свой класс и учеников. Вживаюсь в эту роль, неожиданную для меня. Вспоминаю терпеливость и мудрость Оборина, но куда мне до великого! И вообще вспоминаю обучение в Москве, теперь я в шкуре маэстро, а мои ученики – в бывшей моей шкуре студентки. Это забавно, но полезно.

Короче говоря, началась моя новая жизнь. Провинция, преподавание, а еще даю частные уроки. Надо привыкать, что ж поделаешь. Надо жить, да? Такое у нас время – терпеть, привыкать.

Папа тоже привыкает. Ему тяжелей, чем мне, конечно. Хотя мы оба пострадали, но он больше. Он вдруг постарел, даже похудел, заметно поседел. Бедный папа.

Мама пока не работает, но скоро начнет – в Теплицкой галерее «Bohemia Ar», каким-то искусствоведом.

Петер, я очень люблю тебя и мечтаю, чтобы ты приехал. От Праги всего два часа автобусом по хорошему автобану. Как это мне и тебе сделать? Приглашение? Спроси у твоего отца и напиши мне.

Я храню твои письма и перечитываю их. И опять очень хочу быть с тобой ночами. Может, я выздоравливаю? С Богом.

И тебя храни Бог.

6

Тогда же, в мае 69-го, получив это письма, я сразу сел писать ответ. Был поздний вечер, и тут услышал телефонный звонок в коридоре. Следом крикнула мама: «Алёша, быстро, межгород, кажется, Петра!»

Я поспешил в коридор. Успел подумать: опять что-то случилось, ведь сейчас не новогодняя ночь, когда она мне обычно звонит!

– Петер, это я, – раздался спокойный голос. И затем так же спокойно: – Петер, он умер.

Я опять понял, о ком речь, кого не стало.

– Когда? – спросил зачем-то (какая разница когда – вчера, позавчера?).

– Вчера, – будто специально для меня уточнила Петра.

– Там?

– Там. В Риме.

– А где… ну, хоронить?

– Э, не знаю, решают… э, переговоры.

Мы замолчали. Хотелось что-то сказать, но что? Успокоить, приглушить боль, а как? Никак. И чертовы деньги, чертовы кроны, которым всё равно, молчишь ты или говоришь что-то, бесплотно общаясь с любимым человеком, который за границей.

– Чертовы деньги! – сказал я.

– Чертовы, – тихо отозвалась Петра. И уже громче: – Петер, приезжай ко мне. Вэлми надо видеть тебя. Пробуй, да. Хорошо?

– Хорошо. Я… я очень… – И замолк.

– Я знаю. Я такэ.

– Такэ – это «тоже»?

– А, да, да. На схледанову, Петер.

– Да… да…

В трубке возник чужой голос телефонной барышни: «Поговорили, закончили?» Я не ответил и положил трубку: в ней жила уже не Петра.

Вот и всё, кардинал Беран, подумал. Ты свое отдал, в том числе и Петре. Что теперь, где схоронят?

Потом я узнал от Петры. А она узнала из австрийских радиопередач, которые хорошо прослушивались в Теплице (как до того узнала и о смерти святого изгнанника). Власти Чехословакии запретили перевоз тела кардинала из Рима на родину для прощания и захоронения – как в Праге, в соборе Святого Вита, так и в Пльзене, месте рождения Берана. После безрезультатных переговоров по решению Папы Павла VI кардинала погребли в храме Святого Петра в Ватикане, где традиционно и почти исключительно хоронят глав Римско-католической церкви. Чтобы не отставать от Ватикана по части воздания должного почившему, в центральной прессе Чехословакии вышло несколько статей, порочащих Йозефа Берана. Нет ничего святого! А впрочем, без комментариев.

Комментарием к прошлому может быть только будущее, знать о котором нам не дано[2].

Вот такое время нам выпало.

А ты хочешь в другое? Как сказал поэт: «А при Грозном жить не хочешь?» Тоже без комментариев. Поэтому будем жить в своем времени и что-то пытаться.

Я пытался попасть к Петре. Это тогда стало главным.

Отец сказал – даже не пытайся. Ну пришлет она приглашение, а потом? Ну в ОВИР. Там спросят: кто вам эта Петра Новакова? Пойми: фактор приглашения от частного лица у нас теперь не имеет значения. Только к родственникам. Либо поездка по турпутевке или в составе тургруппы. А поскольку ты один и теперь не имеешь ходатая – члена ЦК Чехословакии, как было в прошлый раз, то… Еще: характеристика с места работы. Ну получишь, но всё равно не выйдет. К тому же есть еще одно немаловажное обстоятельство: ты указываешь, что намерен ехать в город Теплице к Петре Новаковой, от которой приглашение. А ее отец товарищ Густав Новак – под колпаком чешского КГБ. Понял?..

Но я упрямый, я попытался. После получения приглашения от Петры (естественно, заверенного по всем правилам) попросил в «Известиях» дать мне характеристику для кратковременного выезда за границу, в социалистическую Чехословакию. Конечно, дали, причем за подписью, в числе прочих, секретаря партбюро, хотя к родной партии я не имел отношения. Присовокупив положенные документы, подал прошение в районный ОВИР. Через два месяца выяснил, что получил отказ. Без объяснения причины. Пошел на прием к тамошнему начальнику, и он повторил фактически то, что мне говорил отец. Могу ли жаловаться или обращаться в более высокую инстанцию? Можете – начальнику городского ОВИРа. Есть ли шанс? Если честно, нет, сочувственно улыбнулись мне.

Отец только развел руками. Дескать, не трать время, а главное, нервы. Надо сделать так: достать турпутевку на поездку, скажем, в Карловы Вары, в санаторий, а мама предварительно напишет тебе справку, что у тебя, например, хронический гастрит и тебе показано санаторно-курортное лечение. А уж там, на месте, разберешься, как встретиться с Петрой, Чехословакия не Советский Союз – сел на автобус, и через час-два где надо.

А что – идея! Так я и написал Петре, поведав об общении с ОВИРом и о возникшей идее…

Был уже август, свободных путевок в Карловы Вары на сей год, как мы с отцом выяснили, уже не было. Пробуйте заказать на следующий, посоветовали.

Я и об этом сообщил Петре в новом письме. Потерпим еще, написал. Не написал только о том, что впал в самую настоящую тоску.

Она свалилась на меня как-то вдруг. До того была злость – а на что? На судьбу, на эту страну, на время, выпавшее нам, или на себя, не могущего решить свою личную проблему, несмотря на страну и время? Неважно (или все-таки важно?). Была злость. Она бушевала во мне с неделю – и вдруг схлынула, а ее место заняла тоска. Почти депрессия. Ну вот, подумал, Петра вроде преодолела свою депрессию – теперь я в обнимку с ней. Два сапога пара. Но с различием: Петрину депрессию можно понять (столько пережила за последнее время, никому не пожелаешь!), а я-то что?

Что я? Да ничего, если по большому счету. Ну работал, служа в своем отделе культуры «Известий», ну иногда пописывал (пару рассказов сочинил), но всё это вторично, второй план, как говорят киношники. Первым планом, и единственным, оставалась Петра, но ее-то со мной не было.

А она? Она, как я знал из писем, помаленьку втянулась в свое консерваторское преподавание и даже увлеклась этим. Ну да, она всегда была увлекающейся натурой, эмоциональной и, если бралась за любимое дело, то отдавала ему всю себя. Как раньше с учебой у Оборина, потом с концертной деятельностью в Пражской филармонии и с борьбой за свою несвободную страну. И как со мной, между прочим: если любовь, то до конца.

Счастливая у нас любовь, да вот беда – мы не вместе, между нами граница, а живем мы в странах, где реальная возможность счастья и благополучия отдельного человека (уж о любви говорить не будем) не записана в их генетическом коде. Код в этих странах один – тоталитаризм. Деспотическая, якобинская власть, прикрывающаяся некоторыми социальными гарантиями.

Ладно, оставим это. Кроме одного: как все-таки нам любить?

В тот год, уже 70-й, с Карловыми Варами ничего не вышло: почему-то не было путевок в желудочно-кишечные санатории. А в Теплице – там тоже бальнеологический курорт? Нет, в Теплице не получится: там – для больных с проблемами опорно-двигательного аппарата, а у вас, ответили мне, судя по медсправке, проблема с желудком. Извините.

Черт знает, может быть, тогда простым советским людям просто-напросто ограничивали поездки в Чехословакию?

А вот в следующем году вышла целая история, и о ней подробней.

7.

«Пробуй Запад!» – эта фраза Петры, касающаяся того, чтобы как-то опубликовать мой рассказ за границей, оказалась почти реальной. Совершенно неожиданно. Я уж о том не думал, даже не мечтал. И вот – как снег на голову. Что, вырваться из-под нашей цензуры? Это возможно!..

Шло лето 71-го, в конце июля в Москве должен был состояться VII Международный кинофестиваль. Меня вызвал шеф и сказал, чтобы я аккредитовался на этом фестивале, а затем поставлял в газету материал для ежедневной колонки, и так в течение десяти дней. В общем-то, это честь для меня.

Благодаря активному присутствию на фестивале, я увидел многое и многих. Отличные фильмы, интересные люди, в том числе всемирно знаменитые. Есть что и на кого посмотреть. Зря времени не терял, уставал только, поскольку днем – просмотры, общение, интервьюирование, а ночами – писание очередной статьи для колонки в «Известиях».

Сам фестиваль помимо прочего запомнился и тем, что Золотой приз на нем получил фильм японца Канэто Синдо с неприличным для социализма названием «Обнаженные девятнадцатилетние» (у нас на закрытых просмотрах он потом шел под названием «Сегодня жить, завтра умереть»).

Так вот, буквально в первый день, знакомясь с иностранными журналистами, я обменялся рукопожатием и с коллегой из «Руде право». Сердце ёкнуло: родная Прага! Его звали Карел Черны, крепкий, спортивного вида мужчина около тридцати (то есть лет на пять старше меня), и кто мог знать, что он запомнится мне на всю жизнь.

Как-то мы приглянулись друг другу и быстро сошлись. По-русски он говорил куда лучше моей Петры, то есть совсем правильно, лишь с легким акцентом, но главное, уже вскоре стало понятно, что отношение к действительности у нас одинаковое. Карел не раз вспоминал «Пражскую весну», говорил, что в дни марша танков по улицам и площадям Праги успел сделать кучу фотоснимков и как-нибудь найдет способ переправить мне кое-что. «Это фантастический кошмар, ты убедишься!» – эмоционально восклицал он.

Поэтому не странно, что мы подолгу болтали до и после просмотров, обменивались мнениями, а через пару дней оказались в ресторане, где посидели, хорошо выпив и закусив. Назавтра после этого Карел сделал ответный жест – пригласил в ресторан меня. И вот там, когда в очередной раз речь зашла о пражских событиях, я обмолвился, что у меня есть рассказ на эту тему. «О! – привычно воскликнул Карел. – И его опубликовали?» Услышав в ответ: «Нет. Ты что, не понимаешь, где мы живем?» – он закивал, пробурчал что-то (похоже, выругался по-чешски) и тут спокойно попросил дать ему почитать. «Не бойся, я – могила!»

Назавтра я передал ему машинописный экземпляр.

А еще через день случилось неожиданное. Карел начал так:

– Алексей, первое. Рассказ мне понравился. Больше скажу, не ожидал. Ты же не профи, только журналист, а тут – настоящий писатель. И тема подана – класс! Класс, потому что не глазами очевидца, но читатель всё видит и понимает. Короче, давай так. Ты отдаешь этот текст мне… ну я же сказал тебе, я – могила, тебя не подведу. Так, дальше: ты отдаешь рассказ мне, а я передам его одному моему приятелю, журналисту из Австрии. Почему Австрия? Потому что у нас в Чехии это не опубликуют, можно не пытаться. А Австрия – очень удачно. Во-первых, мы исторически дружим, все-таки когда-то жили-были в единой империи, Австро-Венгрии, мы были ее часть – Богемия, Моравия. Во-вторых, тот мой знакомый работает в венском литературном журнале, пару раз в год приезжает в Прагу, мы видимся. Я ему дам. А вдруг напечатают? Ну как, ты мне дашь?

Я обалдел, выпил, стал думать. Придумал:

– Дам. Но при условии, если изменю фамилию автора на псевдоним.

– О’кей, меняй! Однако справка нужна.

Я опять обалдел: и там тоже справка, как и у нас? Карел засмеялся:

– Ты не понял! Справка на автора, пусть он под псевдонимом. Где автор живет, где публиковался, имеет ли литературные призы, то есть премии.

– Этот автор нигде не публиковался и премий не имеет.

– Понял, понял! – Он вновь растянул губы в улыбке. – Ладно, меняй фамилию на псевдоним. Давай, вперед!

– Даю. Отдай рукопись на минутку.

Карел полез в свой маленький портфельчик, который обычно носил на ремешке через плечо, извлек мой рассказ, а я тут же извлек ручку и тщательно замарал «Алексея Симонова». Потом, подумав, вывел чуть выше: «Пётр Новакин», потом на обратной стороне рукописи написал: «Автор живет в Советской России, литератор, журналист» – и протянул Карелу. Он прочитал то, что я написал, и убрал рукопись в портфель.

– О’кей! Дай твой телефон в «Известиях», я тебе позвоню из своей редакции из Праги. То есть за счет газеты, ха-ха! А теперь выпьем за удачу!

Мы выпили, и Карел спросил:

– А почему такой псевдоним, Алексей? Просто так?

– Нет, далеко не просто так. Есть у меня знакомая, она пражанка, хотя теперь живет в Теплице. Петра Новакова. Вот в честь ее. Ее имя и фамилия, но в мужском русифицированном варианте.

– И хорошо, пусть так… Э, Новакова, Новакова… В Чехии Новак и Новакова… так это до кучи.

– Да, знаю. Но эта – особенная Новакова. Она пианистка. Музейный экземпляр, раритет.

– Погоди, стоп! – Он задумался. – Молодая, красивая… Из Пражской филармонии?

– Молодая, красивая, но теперь она в Теплицкой консерватории.

– О, так я ее видел! В Праге, на концерте в «Зале Дворжак»! Видел на сцене, но лично не знаком. О ней говорили, говорят. Известная дама – ну, в музыкальных кругах. Черт возьми, как тесен мир своих людей! – Карел был просто рад. – Нет, это прекрасно, что так! Петра Новакова, да… Я даже помню, что о ней говорили.

– И что же о ней говорили? – Мне стало интересно.

– Что? Что у нее мужской пианизм, а это редкость для женщин-исполнителей, для пианисток. И что так особо, когда она, эта Петра, играет Бетховена.

– Да? А я-то слышал, что любимый у нее – Шопен.

Карел пожал плечами:

– А, не знаю. Может, и Шопен, я говорю, что слышал. Что она – особенная, и у нее мужской пианизм, и это замечательно. Но то было несколько лет назад… Э, погоди, слушай, вот что еще! Ты сказал, она сейчас живет в Теплице. А совсем скоро там фестиваль Бетховена, это ежегодно, так я туда еду от газеты! Приеду, возьму у нее интервью! А? Вот идея, да? Отлично!

Я обалдел в очередной раз.

– Возьми интервью, передай от меня привет. – И тут спросил: – А письмо ей передать сможешь, только лично в руки?

– А как же! Запросто! Пиши письмо, пиши!.. Э, а как ты с ней познакомился, давно?

Я улыбнулся:

– Давно. Мы переписывались еще школьниками. Друг из Советского Союза. Потом виделись, когда я был в Праге. (Рассказывать более детально я не стал.) В общем, хорошая знакомая.

– Ну отлично! Так я ее увижу. А ты пиши письмо!..

Я написал той же ночью и назавтра отдал Карелу. А вскоре завершился кинофестиваль, и на прощанье мы поехали в известный в Москве пивной бар на ВДНХ. Посидели, выпили по паре кружек. Выходя из бара, Карел приобнял меня:

– Москва – красивый город, и ты, Алексей, прекрасный парень, а пиво у вас – отвратительное. Если честно – дерьмо. Это чистая правда, даже не извиняюсь.

Недели через две Карел позвонил мне в редакцию. Вот его речь:

– Я только что вернулся из Теплице с фестиваля Бетховена. Ну, прекрасно было! Встретился с твоей знакомой, с Петрой Новаковой. Чудесная дама, только грустная как-то. Она очень удивилась, что у меня письмо от тебя, но взяла и повеселела. Я ей всё рассказал, как мы с тобой сошлись и прочее. Но главное, Алексей, туда же на фестиваль приехал мой друг из Австрии, да, тот самый, герр Курт Фогель, он ведь тоже журналист по искусству. Я ему всё сказал. Потом я ему читал твой текст вслух, переводя на немецкий, потому что он говорит только по-своему и на английском. А Петра мне помогала, она тоже знает немецкий, но хуже меня. Это было у нее дома, она нас с Куртом пригласила. Курт сказал про рассказ: хорошо, это очень хорошо. Сказал, он думает, всё получится, будет стараться, сказал, сообщит мне, как будет. Ты понял? О’кей! Если будет, я тебе тоже сообщу. Ты понял? И если всё о’кей, то будем соображать, как тебе это дать.

Я поблагодарил, и мы распрощались.

А дальше? Приходится признать, что чудеса бывают. Уже осенью, в сентябре, мне позвонил в «Известия» некий человек и с легким акцентом попросил встречи где-нибудь в центре или прямо у метро, а то он торопится. Мы встретились, он передал мне бумажный пакет и привет от товарища Карела Черны из Праги. Уже дома я вскрыл этот пакет. Там – два экземпляра журнала и лист с шапкой редакции вверху. Короткий текст на немецком: Петра Новакина уведомляют о публикации, благодарят и выражают надежду на новые публикации.

А о гонораре – ни слова. Вот жлобы, эти венские буржуи!

Теперь сам журнал. Не толстый, уютный. Называется Hefte fьr zeitgenцssische Literatur, что в переводе означает «Тетрадь (по-нашему – журнал) современной литературы». Там мой рассказ, однако на немецком. Название выглядит так: Junge Alexander. Красиво, правда? И насколько я мог убедиться, рассказ дан полностью, без купюр. А внизу первой страницы, мелким шрифтом, та самая справка: откуда сей Петр Новакин и кто он.

Но это не всё. Там, где начало рассказа, на развороте слева – большая фотография, во всю страницу. Совершенство ужаса. То есть ужас запечатлен в совершенном виде – и жанрово, и технически. Танки на какой-то улице Праги, едущие по трамвайному пути, что-то горит, дым, кругом люди, хаос, кто-то с чешским флагом в руке подбирается к танку, чтобы на ходу взобраться на него, раскрытый в крике перекошенный рот. Фотография черно-белая, и это ужесточает впечатление, потому что всё там даже не черно-белое, а разные оттенки серого, мрачного, грязного. Вот такая картина. Сбоку меленькая строчка: Photo Karel Tscherny.

Вот так. Рассказ советского Петра Новакина (вообще-то Алексея Симонова), фотография чеха Карела Черны, а журнал австрийский. Интернационал!

И что мне с этим изданием на немецком делать? Разве что Петре переслать в Теплице.

А советскую цензуру мы все-таки объегорили!

Удивительно или нет, но еще через годы случатся новые преинтересные истории, связанные с этим моим рассказом. Прямо судьбоносным он оказался, не иначе.

Часть третья

Что отвечать на крайние вопросы? Лучше любить.

Еще есть силы, и рассвет не настал. Наша ночь.

1

Президент США Авраам Линкольн однажды сказал: «В конце концов, важны не годы жизни, а жизнь в эти годы».

Совершенно верно. Это именно так, поэтому теперь, по прошествии многих лет, понимаешь, что слова «в конце концов» очень к месту.

Что было главным в жизни в те годы: события и наша реакция на них или внутренняя, личная жизнь? А в том-то и дело, что одно от другого не отъять, всё оказалось взаимосвязанным, а то и выстраивалось причинно-следственной цепочкой. К сожаленью или к счастью? Не знаю.

Вот тоскуешь по женщине, ее нет рядом, она неодолимо далеко, в другой стране, а ты любишь ее всё больше. Это как, почему? Это ты такой или она – такая? Не знаю. Я знаю только, что она даже не то что честная (это не то слово), а цельная, категоричная. Есть свет, и есть грех. На последнее она не способна. Счастливая ущербная личность. Любить такую – обжечься святостью можно. Поэтому боязно приближаться. Вот и не приближаюсь – так у нас выходит.

Но почему тогда так выходит, что мы любим друг друга?

Вернемся в тогда.

Тогда был 71-й год, Московский кинофестиваль, знакомство с Карелом Черны, потом его знакомство с Петрой в Теплице на Бетховенском фестивале, потом эта история с отданным ему моим рассказом, потом, благодаря Карелу же, публикация рассказа с его фотографией за границей, в Австрии, потом моя благодарность ему по телефону, потом пересылка журнала Петре в Теплице, потом Петра, ответив, поздравила меня, написав, что она счастлива (а за псевдоним отдельное спасибо!) и что она молодец, верно подсказала мне про «пробуй Запад», и что такой же экземпляр журнала она получила еще и от Карела из Праги, так что теперь она богатая мной и новым другом Карелом, вот только тоскует, а вообще-то жизнь идет, она преподает с удовольствием и даже играет на рояле, но только дома и только для себя, потому что пальцы, пальцы… пальцы до конца не стали прежними, чтобы играть по-настоящему, исполнять на публике, ездить, побеждать…

Так настал следующий год, перед чем мы по традиции перезвонились – я в сочельник, Петра в новогоднюю ночь.

А потом она пропала. Точнее, пропали ее письма. Я написал одно письмо, другое, но ответов не получил. И забеспокоился. Решил позвонить, что, кроме как в Рождество, делал в исключительных случаях (деньги, деньги, ибо звонок за границу!). К телефону подошел пан Густав, сказал, что Петра позавчера уехала к друзьям в Прагу на недельку, поскольку сейчас в ее консерватории студенческие каникулы и в преподавании перерыв, но он обязательно передаст дочери по ее возвращении, что я звонил.

Ну хоть так. Значит, ничего не случилось, а то, что Петра развеется в Праге, это хорошо. (Знать бы мне, что там будет!)

А после того я и сам пропал из Москвы. «Известия» направили меня в долгую командировку по стране для написания серии очерков под пока условным названием «Культурная жизнь на периферии». Я многое увидел и узнал, посетив Ярославль (тамошний Театр имени Волкова), Куйбышев (Самару), Пермь (знаменитое балетное училище), Свердловск, Новосибирск и даже Хабаровск. В общем, широка страна моя родная, в этом довелось убедиться. Очерки, которые я писал в пути и гостиницах, а заканчивал после уже дома, получились вполне приличными, и я хорошо заработал, ибо командировочные плюс обычная зарплата – это раз, и премия на финале – это два. Но что более важно – я научился писать коротко, сжато, выделяя суть и не растекаясь по древу, поскольку всегда держал в уме заданный газетный объем. Это мне здорово помогло в дальнейшем, уже в личном творчестве, в прозе. Да, параллельно с журналистикой я писал для себя, однако «выход в свет» считал еще преждевременным; так я считал довольно долго, между прочим, и правильно делал.

Короче говоря, я долго отсутствовал в Москве, а когда вернулся, письма от Петры не обнаружил. И опять забеспокоился. Прождал еще две недели и – что делать! – опять заказал разговор с Теплице. И опять трубку снял пан Густав.

– Алексей, у нас беда. Петры нет, она уехала в Брно хоронить бабушку.

– Кветославу? – вырвалось у меня.

– Да, ее, мою тещу, царствие ей небесное.

– Ах, господи! А что – так вдруг?

– Не вдруг. Она болела весь последний год. Э, опухоль, но долго не шла к докторам, упрямая старуха, а уже из больницы позвонила дочери, пани Власте, и она сразу поехала к ней в Брно, в больницу, но вскоре… Э, вот Петра и помчалась туда. На похороны. На днях они вернутся, там еще всякие дела – ее квартира, кое-какие вещи, надо уладить. Я передам Петре, что ты звонил…

Да, вот как. Печально. Петра ее очень любила, очень, я помнил. Бабка ее многому учила в детстве и юности, всяким тайнам женским и вообще всеобщим, про любовь говорила – что и как положено, а что недопустимо, но всё это, насколько я знал, по христианскому ее разумению. Это ее разумение было твердым, неколебимым. Потому и коммуниста-зятя недолюбливала, Петра мне рассказывала… Ладно, что ж, пусть земля будет ей пухом. Бедная Петра, не проходят ее горести: Прага в августе, перелом руки, «синдром Лю-Ши-Куня» в мягкой форме, потом борьба с непослушными пальцами, потом осознание того, что быть пианисткой уже не сможет, карьере конец, потом изгнание отца из ЦК, вынужденный переезд в тихий Теплице почти на краю страны, депрессия, потом смерть ее идола, ее божественной любви – кардинала Берана, и вот, только стала выправляться, становиться собой, как очередная беда – бабка Кветослава, ба́бичка, как она произносила ласково. Бедная Петра.

А ведь и меня нет с ней рядом, вот что еще плюс к вышеперечисленному. Как же она держится?

Знал бы я, что наша разлука плюс вышеперечисленное – это тоже еще не всё.

Не сомневаясь, что пан Густав, относившийся ко мне тепло, сообщает Петре о моих звонках, я ждал письма. И ждал еще почти месяц. Наконец получил. Привожу его в моей редакции, то есть с улучшенным русским и запятыми.

Мой Петер!

Я не должна тебе писать, но я пишу всё-таки. Кто, если не ты? Может быть, ты не отринешь меня, а о прощении говорить не буду, не имею права.

Так вышло, так уж сложилось, тот твой рассказ, из-за него всё и вышло. Ты познакомился в Москве с Карелом, отдал ему рассказ, упомянул обо мне, Карел приехал в Теплице на наш фестиваль, нашел меня, и мы познакомились. Тогда же он свел меня со своим австрийским приятелем-журналистом Куртом Фогелем, и мы переводили ему на слух твой текст и были рады, что этот Курт положительно отозвался о рассказе и пообещал, что напечатает его у себя в Австрии. Так и случилось, слава Богу, и я очень этому рада, очень. А Карел мне понравился, он чистый человек, свой. Потом фестиваль кончился, и он уехал. А потом стал звонить мне вечерами из Праги.

Он не соблазнитель, он просто настойчивый мужчина, из породы честных завоевателей. По-чешски «Карел» означает «свободный мужчина». А он и есть свободный: тридцать лет, а не женатый и, как сам говорил мне, не стремится к браку. Но, повторяю, честный, без игры с женщиной. Так мне показалось, и так и было.

Короче говоря, он стал звонить мне – сначала раза два в неделю, потом ежевечерне. Мне это нравилось, с ним было интересно говорить, он образованный и много знает, но главное, эти разговоры скрашивали мою тоску по вечерам, когда я возвращалась из консерватории после работы или из костела. Так мне было одиноко по вечерам! Одиноко в тихом доме, в тихом Теплице, после Праги, где, что ни вечер, то концерт, то я слушаю, то меня слушают, кругом музыка, общение.

И вот эти его ежевечерние звонки.

И вдруг он мне сказал, что влюбился в меня и хочет, чтобы я приехала к нему в Прагу. Тут я спросила себя: а хочу ли я этого? Нет, поняла. И попросила Карела больше не звонить мне. Он спросил: «Петра, у тебя кто-то есть?» И тут, наверно, я допустила ошибку, сказав «нет» (я никому не говорю о тебе, кроме мамы и папы, потому что ты – это только мое и никто не должен к этому прикасаться, а то, что мы с тобой близки, ему не пришло в голову – не догадался, ведь ты в Москве сказал ему, что мы с тобой просто знакомые, и всё). Вот он и решил, что я одна как женщина. Так и сказал: «Понял, значит, у тебя никого нет, но если не хочешь, чтоб я звонил, не буду». Но назавтра позвонил опять.

Это длилось некоторое время: его звонки каждый вечер и мое сопротивление. Не знаю, как и почему, но однажды я не сладила с его мягкой настойчивостью и пообещала приехать в Прагу, тем более близились зимние каникулы у моих студентов. И приехала. И всё произошло.

Вот потому я и не писала тебе, мой Петер. Как писать тебе, когда такое? Когда внезапный ураган, а уже через несколько дней – депрессия, смертная тоска. Я хотела покончить с собой, но Бог этого не позволяет, и страшно подумать, что если б я сделала это, то меня, мое тело даже в храм не внесли бы и не отпевал бы меня священник по-людски, по-божески.

Когда Карел позвонил мне после Праги, я сказала ему, чтобы он больше не беспокоил меня никогда, что я не смогла его полюбить за те ночи, а без любви я не могу, не умею, и что на свете есть человек, которого я люблю, я ему жена, только не венчанная. И он больше не звонил. Я же написала тебе выше, что он нормальный, порядочный мужчина.

Но я грешна, и это терзало меня, терзает. Я грешна, я! Потому не могла писать тебе, мой Петер, и как жила тогда, сама не знаю. Очень тяжко жила.

Думаешь, это всё? Нет. Вскоре я заподозрила, что беременна. И это подтвердилось. Что ж, значит, так тому и быть, решила, потому что делать аборт, убить дитя в чреве мне вера моя не позволяет, и новый грех на душу я не возьму. Но Бог всё равно меня наказал. Еще через месяц у меня случился выкидыш: мама повезла меня в больницу, и там (или еще по дороге туда) это произошло.

Думаешь, наконец-то всё? Опять нет. Вскоре позвонила бабушка Кветослава из Брно, сказала, что она в больнице, опухоль у нее в желудке, мама бросилась туда, но после операции бабушка всё равно умерла. Вот так Бог наказал меня еще раз.

Я изменила тебе, согрешила, это первое, Бог отнял у меня ребенка, это второе, и взял бабушку к себе, это третье. Не много ли сразу?

Я тебе долго не писала – а почему? Я грязная, с отвернувшимся от меня Богом.

Теперь я сама поеду в Прагу, в собор Святого Вита, к моему священнику, моему духовнику, чтобы открыться ему, спросить: можно ли мне отпустить сей грех? Не знаю, что он ответит. Он праведный и строгий, он просто так не отпускает, не прощает.

Вот и посмотрим, как выйдет, как дальше жить.

А зачем пишу тебе? Думаешь, каюсь, прошу прощения? Нет. Я не имею на то права.

Ты мне – как я сама, так перед кем мне душу выворачивать, если не перед тобой? Ты – всё, что мне осталось, если говорить о душе, о любви, о Боге, а не просто об общениях с людьми, даже близкими, как мама и папа.

До свидания, мой Петер, я знаю, какую боль причиняю тебе, знаю. Я вспомнила, ты мне рассказал когда-то давно, когда мы жили в Собиновском, что однажды был с женщиной и как потом тебе было тяжело. Теперь я знаю: тяжело – это не то слово. Вот знаю, а пишу тебе все-таки. Слабая я, значит.

Ты не обязан отвечать мне. Как решишь со мной, так и будет, я всё приму, я обязана принять всё. Даже если мой священник отпустит мне мой грех.

Твоя Петра. (Если еще твоя, не знаю, как ты посчитаешь.)

Мне вспомнилось. Как-то давно, размышляя о Петре, я сделал вывод: она даже не то что честная (это не то слово), а цельная, категоричная. Есть свет, и есть грех. На последнее она не способна.

Я ошибся, теперь ясно. Но ясно и другое: мы с ней как бы уравнялись в греховности – однажды я изменил ей, теперь – она. Так почему я имею право отринуть ее, не простить, как она мне простила? Любить – это прощать, вот ее слова.

Надо прощать. Мучительный вывод. А вот не мучительный: надо спасать.

Мне! Надо! Петру! Спасать!

На третий день после этого ее письма я поехал на Центральный телеграф. Подошел к нужному окошечку, спросил:

– Можно послать телеграмму в Чехословакию, в город Теплице?

Девушка переспросила: «Теплице?», полистала какой-то справочник, кивнула:

– Берите международный бланк, пишите. Только латинскими буквами. Если за границу, только латинскими.

– Отлично. А по-чешски можно?

Она глянула на меня как-то удивленно, поднялась, и я увидел сквозь стеклянную перегородку, как она подошла к столу в десятке метров отсюда, склонилась к сидевшей там женщине и что-то сказала. Та сняла телефонную трубку и тоже что-то сказала, потом слушала, потом переправила услышанное девушке. Когда та вернулась, я получил инструкцию:

– Пишите по-чешски, а внизу припишите в скобках то же по-русски. Только всё коротко, одной фразой.

Я написал:

Miluju te, vždy až, do konce roku. Peter

(Я люблю тебя, всегда, до конца. Петер)

2

Вот и дожили до тридцати лет. Так летит наше время.

Не странно ли, мы познакомились по переписке, когда нам было по пятнадцать, а увидели друг друга шестнадцатилетними. Это было на Курском вокзале, где я встречал возвращавшихся из Сочи Петру с родителями. И тогда увидел ее впервые, живьем. Всю, от волос (длинной рекой, аж до середины спины) и до пят. Она жутко загорела там, в Сочи. На этом черном фоне ее зубы, когда она улыбалась, блестели, как у негритянки в кино (живых негритянок я тогда не видел). Она улыбалась мне. Она мне рада. Она меня любит, я это знал, чувствовал. Она даже не может скрыть этого от внимательных родителей! И ладно. Уже ничего не поделаешь. Серебряный бубенец в голубейших небесах звякнул вполне отчетливо. Мы любим. Это ясно. Уже ничего не поделаешь. Судьба.

Так мы встретились, и тех пор утекло почти пятнадцать лет. Поверить трудно, но придется. Судьба.

Вот только не простая судьба. Любовь мужчины и женщины по разные стороны границы. И там, и тут – социализм, причем, как выяснилось, попытки придать ему человеческое лицо активно пресекаются (танками и спецслужбами), а визы, если и выдают, то при определенных условиях, и вообще на интимную связь с иностранцами смотрят косо, браки с ними не поощряют, и если такое все-таки случается, то как редкое исключение из правила. Может быть, бежать отсюда, как говорил поэт, задрав штаны? А если родину любишь, если это – твой дом? Вот такая странная материя для непатриота. Да и нужны ли такие непатриоты в несоциалистической загранице, если женщина – бывшая пианистка с частичным синдромом Лю-Ши-Куня, а мужчина – обыкновенный журналист и полуподпольный литератор?

Вот вам и ситуация. Хотя, если положить руку на сердце и прочие главные места, то, может быть, дело в том, что эти конкретные мужчина и женщина не особо настойчивые? Хотя при чем здесь женщина? Дело в мужчине, конечно.

Итак, 74-й, нам по тридцать лет. После долгой регулярной переписки, вновь последовавшей, будто и не было того самого Петриного греха, мы наконец встретились.

Да, Петра приехала в Москву. Удивительно, но ей выдали гостевую визу, по приглашению, сроком на месяц.

Было начало сентября. Я хорошо подготовился: загодя наметил отпуск на этот месяц и даже, с помощью папы, конечно, снял на время однокомнатную квартирку в начале Профсоюзной улицы, у метро «Академическая». Там мы с Петрой и обосновались, довольные собственным жильем, приятная особенность которого состояла в наличии пианино. Я потому и выбрал именно эту квартиру с пианино, хотя были варианты поближе к центру.

Запомнилась первая ночь. Мы заснули только под утро – много любили и много говорили. В перерыве между этим я попросил Петру, чтобы она села за инструмент и сыграла.

Она удивилась:

– Сейчас? Соседей разбудим, ночь!

– И хорошо, что ночь. Как раз для «Лунной сонаты».

– Ой, нет луны, нет, посмотри! А соната эта – она такая печаль, не надо ее, Петер.

– Да, печаль. Мне думается, это даже не соната, а реквием по несбывшейся любви.

– Так, так, если не о форме, а чувстве. Маленькая графиня, шестнадцать лет, Джульетта.

– Я знаю.

– О, хорошо! Да, Гвиччарди, наша бывшая соседка по бывшей Австро-Венгрии. Бедный Бетховен!

– Я как-то подумал: не было бы той несчастной любви, не было бы «Лунной».

– О, так! Часто так бывает в жизни. Кому или чему творцы обязаны своими произведениями, только они знают.

Мне тут же пришло на ум: не было бы моего рассказа, не было бы возникшей потом ситуации под названием «Карел и Петра». Аналогия, только с обратным знаком: там несчастье стало причиной произведения, здесь – произведение стало причиной несчастья. Но вслух эту мысль не выразил, конечно.

– Тогда сыграй твоего любимого Шопена.

– Завтра, Петер, я так хорошо устала, благолень.

– О, это что-то новое в русском языке!

– Ну да, но всё ясно: благо и лень. Ты дал мне благо, а у меня от то е лень в теле… Играю завтра, хорошо? А и вот: я уже давно плохо играю на четвертой и пятой… э, ну на крайних октавах справа. Два пальца мои деревянные! То е не исполнение, а только как педагог. Педагог – еще можно. Хотя мой Лев Николаевич, он…

– Брось, Петра, я уверен, ты здорово играешь, а Оборин такой один.

– Был один, был, – вздохнула она. – Он умер совсем недавно, ты знаешь?

– Знаю, в нашей же газете читал некролог. Да, жаль.

– Очень. Какой был! Царствие ему небесное! Божеская музыка под его пальцами… Э, ладно, давай о другом. Вот что хочу знать о тебе, Петер, вот что… – Она помолчала, раздумывая, и заговорила совсем тихим голосом: – Это очень интим, разумеешь? Как ты один, как ты ночью?

Я понял. И что на это ответить?

– Тяжко, – только и сказал.

– Матерь Божья, и как ты терпишь, мой Петер? Ну я женщина, а ты мужчина, и как ты терпишь, если ты и я – так это редко, так редко!

Я усмехнулся:

– Как терплю? Вот так: каждую ночь представляю это, пока не усну. Представляю, как мы с тобой. Вижу твое тело, потом вхожу в него. И так добираюсь до твоей души. И тогда я – дома. И засыпаю.

Петра обняла меня и вдруг засмеялась тихонько, озорно:

– И я тоже так, и я! Каждую ночь представляю это. Тебя. Вот ты целуешь меня, вот… э, ласки делаешь, а я голосом отвечаю, вот идешь в меня… О Боже, как это сладко, даже вдруг холодно, и жарко потом, горжи́.

– Пожар, – поправил я.

– Да-да, пожар, верно – пожар. И мне потом хорошо. И потом – спать, спать.

Я вздохнул. Вот так мы терпим! Прямо какие-то извращенцы эпохи развитого социализма! И сказал:

– Не пора ли нам быть вместе наконец, всегда, днями и ночами? Пора, Петра.

– О, пора, пора! Но как это сделать? Ты думал?

– Конечно. Я тебе уже предлагал вариант, если не наилучший, то оптимальный. Приедешь ко мне навсегда, станешь мне женой, получишь гражданство. А где жить? Будем снимать квартиру, вот как сейчас. Деньги – да, но нам помогут родители. К тому же нам с тобой не так много надо, жить можно скромно.

– Скромно – то е нормально мне, то е не есть беда, – закивала Петра. – Беда – как и где мне работать. Где?

– Начнешь с консерватории. Придешь туда, скажешь – заканчивала ее, ученица Оборина, расскажешь о себе, покажешь дипломы и прочее, рекомендации всякие, награды, ну и попросишь, чтоб взяли преподавать.

– Петер, ты плохо разумеешь тот мир! Это нет шансов. Московская консерватория – это… храм!

– А Пражская консерватория не храм?

– Тоже, да, но не такой. Такая культура у вас! Я не понимаю, как страна твоя может? Такая культура, музыка, литература – и такая власть! Как это сразу? Не разумею, не понимаю.

– Верно говоришь! Рассуждать на эту тему – наше традиционное кухонное занятие. Это и есть русское государство – что эпохи империи царской, что империи советской. Особый путь – сочетание противоположностей, совмещение несовместимого. Нигде они не совместимы, только здесь. Вот и герб российский был такой же, знаешь? Двуглавый орел! Две башки – и в разные стороны повернуты, одна на Запад, другая на Восток. Как сказал один прошлый политик, мы и не Азия, и не Европия, мы – Азиопия. Так во всем. Поэтому у нас высочайшая культура интеллектуалов спокойно уживается с величайшей дикостью, варварством, архаичной любовью к мифам. Вот коммунизм, это что? Миф. И большинство народа в него верит. А будешь возражать, противиться, тогда – агрессия. Агрессия и на своих, и на вассалов. Последнее ты видела наяву, проходила, знаешь.

Петра кивнула:

– Знаю, – Потом спросила: – И ты хочешь звать меня сюда? Сюда? Навсегда? В жизнь, как ты сказал, под орлом с двумя башками в разные стороны? В совмещение несовместимого?

Что отвечать на крайние вопросы? Лучше любить. Еще есть силы, и рассвет не настал. Наша ночь.

В совмещении несовместимого – высокого искусства с варварством и дикостью – удалось убедиться очень скоро. Петра потом то хохотала, то чуть не плакала. Эта трагикомичная коллизия вошла в советскую историю над названием «Бульдозерная выставка». И мы с Петрой там были, лицезрели. Можно сказать, повезло: воспоминание на всю жизнь! Это случилось 15го сентября 74-го, я хорошо запомнил эту дату.

Накануне вечером позвонила мама, сказала, что меня разыскивают мои «Известия», что-то срочное. Я еще чертыхнулся: человек же в отпуске! И вообще я с Петрой! Пошли они к черту!.. Но снял трубку и набрал домашний номер коллеги по отделу. Тот горячо заговорил: «Старик, как хорошо, что ты в Москве, а не уехал куда-то! Слушай, намечается чудо! Завтра, в выходные, будет выставка под открытом небом, за метро «Беляево». Неформалы, авангардисты – ну те, кого Никита называл “педарасы”. Как власти отреагируют? Мы туда обязательно едем! И на их живопись глянуть, и вообще что и как будет. Поехали с нами, старик, не прогадаешь!»

Выяснилось, что это – в самом конце Профсоюзной улицы, на которой мы с Петрой сейчас обитаем, и ветка метро наша. К тому же действительно интересно. Почему бы не поехать, пусть моя любезная иностранка посмотрит на наш полуподпольный эксклюзив под открытым небом.

И мы поехали. И это было действительно чудо, мой известинский приятель оказался прав.

Хмурое небо, самодельные стенды, на скорую руку поставленные стойки, ко́злы. Ну сама живопись – это отдельная тема, и сейчас обсуждать ее не будем, хотя, удивительно, Петре кое-что очень понравилось, например картины неизвестных нам Жарких и Немухина. Народу набралось не так много, но достаточно, в основном, конечно, интеллигенция, художники, их друзья, а еще журналисты, в том числе зарубежные. Ходили, переговаривались, что-то обсуждали с художниками, авторами картин. Но не долго. Вскоре появились чужие, причем в большом числе: милиционеры, сотрудники КГБ – молодые ловкие ребята с хорошо поставленной техникой боевых искусств. Начался разгон.

Однако это было только начало, а вот вскоре!.. Изюминка состояла в прибытии «вспомогательной техники» – поливочных машин и бульдозеров. Они крушили всё, давили картины и то, на что они были поставлены. Грохот, треск, крики. Мы побежали и, спасибо, не пострадали, а вот некоторым художникам и зрителям здорово досталось от погромщиков. То есть люди получили, если грамотно выражаться, телесные повреждения разной степени тяжести. Еще я успел заметить, как уничтожают поверженные картины: теми же бульдозерами, потом огнем (сваливали в кучу и поджигали, облив бензином). Гарь, дым в небеса.

Журналисты охотно фотографировали, особенно иностранные. О, какой материл – действительно эксклюзив, на первые полосы! Новое подавление инакомыслия в СССР! А что – именно так…

Мы с Петрой вернулись к себе домой целыми и невредимыми, но с массой впечатлений. Хохотали, сокрушались, а Петра, как я уже упомянул, даже всплакнула, но больше она злилась, конечно, и я ее успокаивал. Вот такой выходила ее поездка в Москву к любимому мужчине.

Впрочем, на этом наша «культурная программа» не исчерпалась. Мы побывали в театре на Таганке, на «Гамлете» (конечно, билеты достал отец), и Петра была потрясена уже известным ей Высоцким (я тоже догадывался, что увиденное и сам Высоцкий-Гамлет – это событие), потом два раза посетили консерваторию – органный вечер Гарри Гродберга (знаменитая фуга соль минор Баха), затем концерт скрипичной музыки. Там мы не могли не вспомнить нашу бывшую соседку, скрипачку Люшку – как она, что делает в своем китайском коммунистическом раю, играет ли?

Что еще? Понятно, раза три приезжали к моим родителям, хорошо общались, выпивая и закусывая, обсуждали всякое (кроме одного – наших с Петрой планов на будущее, хотя я приметил, как мама завлекла ее в спальню и там они о чем-то шушукались). Мне было приятно, что отношение к моей Петре стало родственным, просто домашним. Свой человек, и всё. Это прекрасно, но я всё-таки думал потом, кто тому причиной: мои родители или Петра? И понял: конечно, она. Да, мама с папой – люди нормальные, доброжелательные, но открытая, бесхитростная, красивая Петра не могла их не покорить. А то, что иностранка, да еще с поломанной карьерой, поначалу обещавшей стать блестящей, ну так это же наш сын когда-то влюбился в девочку из далекой Праги, влюбился, и оказалось, это его судьба…

3

Мы переписывались, а через несколько месяцев, как раз в ходе традиционных звонков под Новый год, я услышал в числе прочего следующее: «Э, мой Петер, вот что. Я тебе письмо написала вчера, там тебе… э, информация. Но не… не грустная, не беспокойся за меня».

Через десять дней я ознакомился с этой, как сказала Петра, информацией. По привычке привожу письмо в своей редакции.

Мой прекрасный Петер!

Не буду говорить о другом – только о главном.

Я решила, когда была с тобой в Москве: хватит, пусть будет, как Бог даст. И Бог дал: во мне наше дитя, Петер! Уже три месяца. Я почему не писала тебе об этом раньше? Я боялась – вдруг опять выкидыш? Зачем же тебя беспокоить, причинять боль!

Когда мне подтвердили беременность, мы с мамой поехали в Прагу, к докторам-гинекологам в клинику ЦК (это папа договорился по старой памяти с кем-то из своих бывших, ему помогли по-тихому), и меня посмотрели, потом уложили на три дня, сделали анализы, всякие обследования – и всё хорошо, никаких отклонений в моем организме. Пообещали, что так всё и будет, ничего плохого не должно случиться.

Вот, я вернулась в Теплице, встала на учет и наблюдение к нашим гинекологам (тут хорошая больница и роддом с женской консультацией), теперь живу и жду. Мне чудесно. Я счастлива. Ребеночек, дай Бог, родится в мае или начале июня, то есть еще пять-шесть месяцев. Вот так, мой Петер, я молодец, правда?

Я правильно сделала? Ты счастлив? Я надеюсь – да.

Петер, мне тридцать лет, пора, давно пора. Как без ребенка, не по-божески. А к тому же это ребенок от самого любимого мужчины, единственного моего, который на всю жизнь. Я правильно сделала, правильно. И оттого люблю тебя еще сильнее, а куда уж сильнее!

И всё у меня хорошо (ой, не сглазить!). Совсем не тошнило, сил много, только днем спать тянет. Но я нормально хожу в консерваторию, занимаюсь с учениками, потом иду в костел, ставлю свечку. Почти каждый день так делаю, молюсь Святой Деве, чтобы Она дала мне дитя, как сама дала всем нам дитя свое – Иисуса.

И дома всё хорошо. Мама мне помогает, чтоб тяжести не поднимала и прочее, а папа совсем нежным стал со мной, говорит – внука хочу. Я ему: твой внук будет от советского человека, а он смеется: а пусть так, только чтоб внук был не коммунист, а нормальный католик.

Ну уж католиком он будет, это точно! Мы его окрестим вскоре же, и крестик наш наденем на шейку – всё как положено.

Ты, мой Петер, кого хочешь – мальчика или девочку? А мне хорошо по-всякому. Только прошу тебя: если мальчик, то назовем его Йозефом, в честь кардинала Берана, святого человека, мученика, а если девочка, то в честь бабушки моей покойной, – Кветославой, Кветой. Ты как к этому относишься? Хорошо бы так. Но если ты против, если у тебя другие варианты, то скажи какие, я возражать тебе не буду.

Петер, я такая счастливая теперь, а ты?

Ты подумай: вот нет тебя со мной, нет пока, а скоро, уже в мае или июне, будет со мной кто-то от тебя, твое дитя. Наше дитя.

А тут у меня в Теплице ему будет привольно, хорошо. Тут очень чистый воздух, зелено, горы близко, тут тихо, и квартира у нас большая, даже свободная комната есть, теперь она будет детской – как хорошо! А я всё думала раньше: для чего нам пустая комната? Вот для чего! Вот для кого!

Петер, напиши мне сразу, я буду ждать твоего письма.

Целую тебя. Теперь я – не просто я, а будущая мать твоего дитя. О, чудо, чудо!

Твоя Петра.

Назавтра я опять поехал на Центральный телеграф. Тест телеграммы был таким:

Jozef i Kveta to e krásně je podivné. Peter

(Йозеф и Квета это прекрасно, чудесно. Петер).

После того как я сообщил родителям о беременности Петры, то в шутку погрозил маме:

– Что, твоя работа? Помню, как вы с ней шушукались!

– Нет, Лёшка, ребенок – это твоя работа, твоя! А я… ну, обсуждали тему, было дело, да.

Понятно. Теперь я обратился к отцу:

– Хочу уведомить тебя, что твой внук будет католиком. Или внучка.

В ответ – смех:

– Знаешь, как это называется? Прогрессивная эволюция! Или наоборот – регрессиная? Но так или иначе – правильная. Смотри: отец – коммунист, сын – антикоммунист, внук – католик. Интересно, кем будет правнук?

– Дай бог, не китаец! – прорезался у мамы политический юмор. (После военных событий 69-го года на острове Даманский многие поговаривали о растущей гегемонии многомиллионного, уже почти миллиардного Китая.)

– Очень актуально! – тут же принял пас отец. – Вскоре они поглотят Сибирь, потом Европу и, как татаро-монголы, будут оплодотворять белых женщин.

– Типун тебе на язык! – отмахнулась мама.

– А что – может, женщины возражать не будут? Женщины ведь!

– Женщины бывают разные, – назидательно заметила мама.

Уж это точно.

4

И каждый последующий день похож на предыдущий, и так длится время.

День как год, и год как день. Если бы не некоторые события, то вполне справедливое утверждение.

Это в Москве, это во мне. В Москве второй половины 70-х – как в законопаченной бочке, плывущей по морю-океану: ты внутри, мерно покачивает, снаружи ничего не слышно и никого не видно. Правда, бочка подгнивает, разъедаемая морской солью, но ты этого не знаешь. Какой-то чудик, живущий в твоей бочке, умудрился смастерить странное устройство и говорит, что ловит эфир. Говорит, где-то война. И что – если даже так, она не в твоей бочке. Еще говорит, узнал про тебя (то есть меня). И что, спрашиваю, узнал? А вот, говорит чудик, у тебя дочь родилась, но не в нашей бочке, а где-то, где-то…

Петра родила дочь, 10 июня. Позвонил пан Густав из Теплице, сообщил, поздравил. А я его. Он сказал: «Вернется из роддома Петра, и вокруг меня – женское царство, сразу три пани. Это прекрасно, но даже выпить не с кем, отметить событие – приезжай, разбавишь компанию». Я пообещал.

Теперь у меня Квета – Кветослава, если полностью. Кветослава Алексеевна. Или как, Петра запишет ее «Кветослава Петеровна»? С нее, Петры, станется. Или там, у этих католиков, без отчества? Бог их ведает.

Я счастлив, Петра счастлива. Я знал об этом – о счастливом ощущении отцовства – только теоретически. Нет, теоретически – это совсем не то. Это будто кто-то родился у твоего соседа. Поздравил соседа, поулыбался ему, пришел к себе – и забыл. А тут не забудешь, хоть и пришел к себе. Тут с этим засыпаешь и пробуждаешься, идешь на работу, работаешь, едешь домой – и улыбаешься, но только не соседу, а себе. Вот такая штука. Теперь каждый последующий день вроде не похож на предыдущий, хотя в твоей бочке ничего не изменилось. Странно это.

В твоей бочке ничего не изменилось, это где-то, где-то, и тогда почему же что-то изменилось в тебе? Странно это.

Вскоре звонит Петра, говорит радостно, а ты злишься, что сейчас не с ней, с ней и дочерью, на себя злишься, на страну – да что толку!

Так текут теперь твои дни. Так текут дни Петры. У тебя они текут никак (то есть как обычно), у нее – только поспевай. Но мама помогает, а еще и няня, которую нанял отец. Всё в порядке, успокаивает Петра в письмах, всё хорошо, в рамках стандарта, как сказали ей педиатры, девочка нормально развивается, только кричит громковато – значит, сильной и требовательной будет, это, Петер, не в тебя, а в меня. Чепуха, отвечаешь, какая ты требовательная, а то, что сильная, – это, пожалуй, да. И верно: разве смогла бы несильная так любить? Так – терпеть годами отсутствие любимого мужчины днями и ночами, но любить только его. С шестнадцати лет, а теперь ей немного за тридцать. И сколько еще пройдет лет в этом самом «любить только его»? Много – чтобы выполнить записанное в последних строках Протокола: «И будешь следовать за ним, и в старости его и болезни его ходить за ним, и выносить смрады его».

В очередном письме я получил первые фотографии дочери. Ей полгода. Удивительное зрелище.

Маленькое, кругленькое, темненькое. Ни на кого не похожа. Ну если уж и похожа капельку, то на Петру все-таки. Темненькая – почти брюнеткой будет, как и мать? Хорошо, пусть так. Только чтобы такая же красивая.

А сама Петра? Глаза усталые, хотя улыбается счастливо. И волосы длинные приглажены, откинуты со лба – похоже, в пучок сзади собраны. Временно или как? Я любил, когда волосы у нее свободные, рукавами реки вниз по лицу, с длинной узкой мелью посередине – часть лба, нос, губы, а ниже – чтоб на плечи падали. И чтоб ночами, когда она сидит на мне, чтоб они казались совсем черными, как южное небо, а эта чернота неба лежала на ее чуть светящихся во тьме плечах, а когда она сидя на мне, но спиной – чтоб они струились по ее спине при движениях вверх-вниз. Так я любил глядеть на нее, глядеть и одновременно с этим ощущать влажный жар внутри ее тела. Несомненно, вот так, в одну из таких ночей и случилось нам, неведомо для себя, стать истоками новой жизни, когда что-то наше соединилось. А что это что-то? Души, конечно. Выходит, соединение душ и есть исток следующей жизни?

Ну, хватит философствовать – есть реалии. Вот на фото Кветка одна, сидит, прислоненная к спинке кресла. Вот она сидит на руках у сидящей в том же кресле матери. Вот всё семейство вместе: дед, бабушка, Петра с Кветой на руках. Святое семейство. Лишь папаши не хватает, меня.

Хорошие фотографии, только маленькие, это понятно – чтоб в конверт уместились. Ладно, пока переживем, но надо попросить, чтобы кто-то сделал большие, тридцать на сорок, а потом на стенку повесить над письменным столом. Ночь, пишешь, пишешь, творишь очередную вещицу прозы, а чуть оторвешь глаза от листа, глянешь – вот твоя любовь, Петра, и вот твоя любовь, дочь.

Теперь их двое. Петра и Квета, большая и маленькая, твои женщины, иконы твоей любви.

В очередном письме (это уже в 76-м году) Петра сообщила, что разговаривает с Кветкой на двух языках – родном чешском и родном для ее папы русском. Нет, в основном, конечно, на чешском, но часто и на русском. Придумала дубляж: указывает дочке на что-то и произносит название сначала так, потом эдак. К двум годам, кажется, Кветка как-то уразумела, что всё окружающее имеет двойное название, и вообще весь мир, каждая его отдельность, называется по-разному, и мама с дедушкой то так говорят, то эдак, вот только для бабушки мир вокруг одноназванный, то есть одноязычный.

А вот папа, невидимый папа, который живет в телефоне, он тоже говорит на одном языке, на другом, чем бабушка, но на том, как умеют мама и дедушка. Интересно, да? Но скоро – будто так и надо. Уже даже не то что интересно, а привычно. Вот только невидимый папа приходит жить в телефон редко, и мама говорит про какие-то деньги, поэтому нельзя звонить ему каждый день. То есть если снять трубку, то папы там чаще всего нет, а иногда – он там. Мама зовет: «Квета, быстро, папа пришел в телефон, иди сюда быстро, ну давай, скажи: папа, агой, добри дэн! А теперь по-русски: папа, привет, здравствуй!»

Папа, который живет в телефоне, вполне доволен дочерью и ее мамой. Вот только одно: что они не вместе, не доволен.

А в 77-м – еще событие, уже мое личное: переход на новую работу. Не то чтобы мне надоела жизнь в «Известиях», но все-таки какой-то застой. А тогда везде цвел застой, вот и у меня тоже. Та самая законопаченная бочка, которая подгнивает, разъедаемая морской солью.

Опять поспособствовал отец. Был у него приятель, дипломат, объехавший много стран, а потом ушедший из системы МИДа и осевший в журнале «Вокруг света». Там он пописывал про всякие исторические события, разные страны и про тамошних, когда-то знаменитых, личностей. Поняв, что я затосковал в «Известиях», папа как-то поговорил обо мне с этим приятелем. Тот предложил встретиться – чтобы я приехал к нему, ну просто потолковать, а там посмотрим. Почему бы и нет, подумал я – и поехал в редакцию «Вокруг света».

Сели в его кабинетике, сначала речь шла обо мне: о чем писал в «Известиях», чем интересуюсь, что увлекает, имею ли навыки редакторской работы. Потом он стал рассказывать о своем журнале, и небезынтересно, между прочим. Тираж сейчас – два с половиной миллиона, а спрос всё растет. Что публикуют? Новые взгляды на известные исторические события, рассказы о знаменитых людях и их судьбах, информацию о новых научных открытиях и достижениях. Главное – это репортажи, специально для журнала. Нравится? Ну да, покивал я.

Конечно, продолжал он почти по-свойски, демократичность нашего журнала обязана уживаться с положенным политесом, генеральной линией партии. А именно: информация о зарубежных странах – это как бы взгляд сквозь щель в железном занавесе, но при этом нельзя забывать о разоблачениях козней ЦРУ, о дискриминации чернокожих в США и прочее подобное. То есть журнал должен балансировать на этой зыбкой грани. Понятно? Разумеется, опять кивнул я, обучен в «Известиях».

Вот и хорошо. Едем дальше. Тут он заговорил о литературном приложении к «Вокруг света», и я оживился. Речь шла, конечно, об известном мне «Искателе», в котором уже удалось прочесть классных фантастов – Брэдбери, Шекли, Азимова, Лема и других мастеров этого жанра, в том числе нашего Кира Булычёва. А в чем тут работа? – заинтересовался я. Как в чем? Отбирать, доставать, договариваться с авторами или с теми, кто их там (там!) публиковал, потом, когда материал уже у тебя, редактировать, готовить к публикации. Кроме фантастики – всякие приключения, путешествия. Тут уж надо заказывать очерки у разных известных людей, наших и зарубежных. В общем, не соскучишься. Ты с техникой редакторской правки знаком? Отлично. Стиль чувствуешь, стиль чужого автора? О, это очень важно: нырнуть в чужой стиль, прочувствовать его так, чтобы на момент работы с текстом он стал как бы твоим. Это наработка мастерства, это профессионализм, и это, кстати, здорово помогает в собственной работе, в своем писании, своей прозе. Ты же пописываешь, как ты мне доложил? Вот и чудесно – пригодится тебе лично. Кстати, принеси мне что пишешь, – интересно глянуть…

Короче говоря, этот бывший дипломат, приятель отца, мне понравился. И в редакции понравилось, особенно когда вышли в общую комнату испить чаю. Умные разговоры, с хохмами, как-то просто, по-домашнему. Напоследок мне напомнили, чтобы не забыл принести кое-что из своего творчества, а потом мне или отцу позвонят, наш домашний номер телефона, конечно, имеется.

Что в финале? Через месяц я стал сотрудником журнала «Вокруг света», а конкретно – одним из редакторов его приложения «Искатель». Между прочим, этому поспособствовало благоприятное впечатление от двух моих рассказов, принесенных бывшему дипломату. Кстати, одним их них был рассказ «Молодой Александр», но о том, что он опубликован в Австрии, на немецком и под псевдонимом, я, понятно, не сказал. Вот так мой «Александр» опять сыграл роль в моей судьбе, и это, скажу еще, забегая вперед, не в последний раз.

В зарплате я почти не проиграл, а в интересе, кажется, выиграл, о чем и сообщил в письме Петре. Она поначалу удивилась: зачем я покинул престижные «Известия» и ушел «в куда-то»? Так она написала потому, что о существовании не менее престижного «Вокруг света», а тем более «Искателя», понятия не имела. Ну иностранка – что с нее взять!

Началась работа в «Искателе», и мне это нравилось. Загружен я был не слишком, поэтому не уставал и мог писать своё. Не на службе, конечно, а дома. Приятно то, что одно с другим как-то соприкасалось: и там, и здесь в основе – язык, словесность, литература, пусть и разных жанров. Но – язык. Это очень хорошо.

И еще хорошо, что, помимо собственно редакторской работы была возможность читать интересные рукописи – и те, что готовились к публикации, и те, которые шли «в отвал».

Еще – разные встречи, в их числе тоже интересные. Одной из них стало знакомство и последующая дружба с Киром Булычевым, который довольно регулярно печатался в «Искателе» как автор-фантаст и как переводчик фантастики с английского.

Он был на десять лет старше меня, но как-то мы с ходу приглянулись друг другу, и потом я даже бывал у него дома на Тишинке, иногда получал в подарок новую вышедшую книгу с дарственной надписью (одну из них под названием «Девочка, с которой ничего не случится» я попросил надписать дочке Квете и затем послал эту книжку бандеролью в Теплице). А когда в 78-м вышла моя повесть в «Дружбе народов» (первая публикация в родной стране!), я тоже подарил ее Киру и, прочитав ее, он отозвался очень положительно, сказав, что, во-первых, не ожидал (ну, всего лишь редактор в «Искателе»), а во-вторых, и главное, он так писать не умеет, то есть так стилистически чисто и так глубоко. Я принял комплименты с пониманием того, что он – человек деликатный и, несомненно, хочет подбодрить начинающего писателя. (Кстати, Кир Булычев – это псевдоним, а вообще-то он Игорь Можейко.)

Послал я этот номер журнала с моей повестью и Петре. Она приняла дар с радостью, но особо приятным стало то, что ее оценка оказалась не комплиментарной, а раздумчиво-аналитической (несмотря на несовершенное изложение на русском). Да, написала она в заключении, это успех, успех, но ты подумай, подумай, может быть, я и права (это касалось замечаний – понятно, не по стилю, а по сути).

Я подумал. Нет, она не права, но то, что ей удалось зацепить главную мысль автора и серьезно поразмышлять над ней, это дорогого стоит для двух меня – Алексея Симонова, писателя, и Петера, мужа невенчанной Петры, отца ее дитя.

Тогда же, в 78-м, нашей дочери исполнилось уже три года, и я, продолжая оставаться папой, который живет в телефоне, уже мог общаться с Кветкой в режиме диалога. Это было презабавно и трогательно. Дочь излагала мысли вполне понимаемо для русского папы, и я не мог не отметить заслугу Петры в этом деле. К тому же, как она говорила мне, пан Густав тоже охотно общается с внучкой на русском. Чудеса в решете!

Всё было хорошо, да только на вопрос дочери, когда я приеду к ней и маме, четкого ответа пока не было. Кто же мог знать о грядущей «перестройке» и воспоследовавших послаблениях в визовом режиме?

А в тот год случилась история, от которой поначалу можно было, говоря по-простому, рехнуться. Ах, Петра!

По почте пришла большая плоская бандероль. Там – две фотографии, давно ожидаемые мной «тридцать на сорок»: первая – трехлетняя Кветослава, вторая – она же вместе с матерью. Две мордашки, любовно прижатые друг к другу. Чудесно! И главное, отлично сделано, явно профессионально. Вот в этом последнем всё и дело, как выяснилось из приложенного письма.

Мой Петер!

Наконец наши большие фотографии, как ты это просил. А здорово вышло, да? Кветка – просто красавица, да? А глазки какие умненькие, да? Ты повесишь это на стену, как хотел? Ну, я рада, теперь мы хоть так с тобой.

Я могла бы тебе не рассказывать, как задумывались эти фото, но я расскажу, потому что всё прекрасно, и ты поймешь, что это именно прекрасно, что нечего тебе и думать о чем-то нехорошем.

Мне позвонил Карел из Праги. Просто так: привет, как жизнь? Я ему всё рассказала, причем с удовольствием: что родила дочь, ей скоро три года, я счастлива. Он поздравил меня и спрашивает, когда я вышла замуж и кто муж, если не секрет. Да, какой секрет, говорю ему, мой муж – Алексей Симонов из Москвы, тот самый, рассказ которого ты, Карел, привез оттуда, а потом передал твоему другу из Австрии, и рассказ там опубликовали, помнишь? Он поначалу не поверил, но я его убедила. И спрашивает: а где он, Алексей, твой муж? Я говорю: он пока в Москве, а со мной – наша дочка. Но он приедет, и мы будем вместе. Карел опять поздравил и вдруг говорит: «Я рад, что ты так, что мы остались друзьями, я скоро буду в Теплице, опять на фестивале Бетховена, очерк делать для газеты, можем увидеться, я тебя поснимаю, а хочешь, и дочку твою сниму, у меня классная камера, я фотографировать умею, ты знаешь».

Вот так, мой Петер, и вышло. Приехал Карел, мы встретились, были на фестивале, потом я пригласила его в гости, он пришел, мы хорошо посидели вместе с мамой и папой, а потом он делал фотосессию – долго возился со светом и снимал, снимал, щелкал, и так, и эдак, и по отдельности, и всем составом вместе с родителями. А через две недели я получила по почте эти фотографии. Молодец Карел! И знаешь, у меня к нему спокойное доброе чувство – как к другу, правда. Он мне всегда нравился: хороший, умный, свой, порядочный. Он же тогда не знал, что у меня есть ты, Петер, ты как не просто знакомый, а я, если помнишь, ему не сказала.

Поэтому он наш друг. И тебе, Петер, тоже, поверь. Он много о тебе спрашивал, передавал привет, и я видела, это искренне. Я даже думаю, ты мог бы позвонить ему, поблагодарить за фотографии. Но это решать тебе. Хотя не знаю, есть у тебя его пражский телефон, домашний. У меня есть, поэтому, если надумаешь, напиши мне, и я тебе вышлю.

Всё хорошо, мой Петер, мы с Кветкой очень-очень любим тебя, папу, который живет в телефоне, но который скоро к нам приедет!

А еще я подумала: а почему бы, когда наш папа приедет и мы обвенчаемся, нам с ним не родить потом еще и мальчика Йозефа? Мне это очень понравилось – родить тебе. Только не опоздай, а то мне уже не двадцать лет.

Твоя жена Петра.

Значит, пражский телефон Карела, домашний телефон… Значит, если я надумаю, написать Петре, и она вышлет…

Назавтра я надумал. Написал. Через месяц получил ответ. И вскоре позвонил Карелу. Всё бы хорошо, да деньги, деньги за эти разговоры с любимой Прагой! Да черт с ними, потому что мы с Карелом хорошо поговорили, а это дороже денег.

5

В начале 80-х Кир Булычев спросил меня однажды, причем с обычной лукавинкой, не созрел ли я издать свою книгу. Кажется, созрел, ответил я, книга есть, точнее, рукопись книги, сборник повестей и рассказов, но как издать? Он кивнул и сказал: дай почитать. Я дал. Через пару недель звонок: «Сэр, это литература, надо печатать. Однако сие сложно в нашем мире, тебе сложно, ибо ты не член Союза писателей. У нас ведь формула такая: тебя не издают, потому что ты не член Союза, а не член Союза ты потому, что тебя не издают. Замкнутый круг. Но попытаться надо. Первое – рекомендации или связи в этом мире. Но начнем с предисловия, оно и есть рекомендация. Давай я предисловие напишу, идет?»

Ну, что тут скажешь?

Еще дней через десять новый звонок: «Приезжай ко мне, посидим, предисловие возьмешь».

Потом я сделал ксерокопию этих двух машинописных страниц за подписью мэтра. На память. А первичный текст приложил к машинописной рукописи книги и отнес в редакцию издательства «Молодая гвардия». Именно туда посоветовал Кир, там его издавали, к тому же они намечают серию «Проза века». Как раз для тебя, пошутил он.

Я отнес. Рукопись зарегистрировали, сказали: звоните через месяц, а лучше через два, у нас полный завал, а читать будет редактор Авраменко, человек опытный, грамотный, разбирающийся.

Я доложил Булычеву, кто мой грядущий убийца: «Игорь, его фамилия Авраменко». А в ответ: «Нет, он не убийца, а мучитель. Долго тянет резину, а в принципе нормальный мужик. Давай так: если он будет тянуть, то через полгода, не раньше, я ему позвоню. Я не великий писатель, но напомню о себе, он меня издавал, напомню о себе и о тебе».

Тягомотина длилась действительно немало – два года, несмотря на звонок Булычева. Но издали-таки. В 84-м. Успел я, успел. За год до перестройки, ибо во время и после нее одни издательства вошли в штопор, другие разделились, третьи стали радикально политизированными, а в 90-х почти все – нещадно коммерческими, то есть или зарабатывали на известном, раскрученном авторе, или издавали за счет автора.

Я успел. Моя первая книга с предисловием Кира Булычева называлась «Несколько нежных дней». Естественно, она была послана в Теплице, и так же естественно, что я преподнес ее моему благодетелю, автору предисловия. Когда мы обмывали это дело, он в числе прочего поведал мне о своих корнях. Отец его Всеволод Можейко, оказалось, выходец из белорусско-литовских шляхтичей с гербом Трубы, а мать была дочерью офицера, полковника Михаила Булычева, преподавателя фехтования Кадетского корпуса, а сама она до революции обучалась в Смольном институте благородных девиц.

Вот такая генеалогия писателя-фантаста, потомка фехтовальщика и благородной девицы, крепкого историка и моего благодетеля.

Тем не менее перестройка и некоторые ее последствия лично мне кое-что дали. Точнее, дали две вещи – членство в Союзе писателей и визу в Чехословакию.

По настоянию отца я подал заявление в Союз писателей, присовокупив к нему: а) три положенные рекомендации от членов Союза (конечно, от Кира Булычева, поэта Юрия Ряшенцева, с которым был знаком несколько лет, и от еще одного знакомого – известного поэта-барда Александра Городницкого); б) как полагалось, свои публикации в «Дружбе народов», вышедшую книгу «Несколько нежных дней» и изданный в Австрии рассказ «Молодой Александр» (теперь – наконец-то! – на эту «антисоветчину» вряд ли поглядели бы косо).

Странно или нет, но меня приняли в Союз писателей.

Что я от этого получил? Да ничего по сути, кроме осознания, что теперь я писатель официально.

А вот от наличия визы в Чехословакию я получил очень многое.

6.

– Нет-нет, только самолетом! – твердо сказал я в ответ на возражение Петры по телефону. – В поезде с ума сойду от нетерпения. Только самолетом!

– Страшно мне. Но… ладно. И вот еще: мы тебя встретим в аэропорту, я и Квета.

– Господи, да зачем вам мотаться? Я спокойно прибуду в Теплице автобусом, всего-то два часа! Зачем тебе ехать, да еще с девочкой?

– Петер, она не девочка, она уже холку… э, ну, девушка, ей одиннадцать лет, ты забыл, да?

Я помнил, но всё равно чуть не ахнул, услышав это:

– Одиннадцать? Да-да, конечно, одиннадцать… Но, Петра, незачем вам ехать, я сам!

– Нэ, Петер! Встретим. Ты решил про самолет, а я про встретить. А еще: мне надо в Праге одно дело узнать. Всё, мой Петер. Скажи про билет, когда купишь его: день, рейс, какой час. Я жду тебя, жду, и Кветка, и все мы!..

Опять был сентябрь, как и в первый мой приезд в Прагу. Солнечно, тихо, легкая дымка. Самолет приземлился в международном аэропорту Рузыне около двух пополудни. Из вещей при мне – одна большая сумка с ремнем через плечо, поэтому после паспортного контроля не надо было ожидать багаж, и я сразу вышел в зал, где толпились встречающие.

Вот и Петра – я увидел ее, когда она уже подлетела ко мне, с развевающимися длинными волосами, в расстегнутом светлом плаще. Мы обнялись (я только успел сбросить сумку с плеча) и так стояли с полминуты. Наконец Петра чуть отпрянула и, улыбаясь, кивнула себе за спину:

– Смотри, кто есть там!

Там, в десяти метрах от нас, в джинсах и короткой куртке, стояла девушка-подросток. Уже длинноногая, с длинными темными, как у матери, волосами. А лицо… нет, это не Петра, это кто-то другой, но симпатичный. И смешной, черт возьми, несмотря на серьезное, даже напряженно-серьезное выражение этого смешного лица. Она, моя дочь, которую, уже не на фото, я видел впервые, отца не узнавала, хотя тоже видела меня на фотографиях. И я не узнавал ее: она для меня так и осталась трехлетней Кветкой на большой фотографии Карела, что висела на стене в моем московском доме. А ей, оказывается, уже одиннадцать. Время, наше социалистическое время, что же ты наделало с моими мозгами!

– Квета, ты не так, не надо стоять, иди к папе! – радостно крикнула Петра и следом что-то продублировала по-чешски.

Квета сделала шаг вперед, не меняя серьезного выражения лица – глаза напряжены, губы в ниточку, и опять встала как вкопанная. Я понял. Я понял, что это должен сделать я. И сам пошел ей навстречу. Охватил руками, прижал к себе, стал водить щекой по ее волосам, зарываясь в них. Долго так водил, пока она не отстранилась. И выговорила низковато одно слово:

– Отец.

И тут же звонкий голос Петры за моей спиной:

– Папа, папа, говори по-русски – папа! Разумеешь, дцера?

И дцера (дочь) опять выдавила из себя хрипловатым баритоном и как-то без удивления, серьезно:

– Папа.

Я хохотнул, Петра замотала головой, убирая с глаз непослушные волосы, Квета по-прежнему стояла столбом. Я набросил на плечо ремень сумки, спросил длинноногую:

– В волейбол играешь, в баскетбол?

Она повела головой:

– Нэ, в теннис. Мы с мамой на корт ходим. Я играю лучше ее. И тренер меня хвалит, сказал, буду чемпион.

– Ты будешь чемпион хлубит се! – хмыкнула Петра и тут же услышала поправку:

– Мама, по-русски это – хвалиться, хвастаться.

– Поняла, мама! – сказал я, уже делая шаг к выходу из зала: – Пошли, Новаковы!..

Меня повели к стоянке такси.

– Зачем это? – не понял я. – Что, на автобусе нельзя? Очень богатые, да?

Петра не прореагировала на эти мои вопросы, а Квета отчеканила:

– Мама решила – это всё. Заважни очень.

Смысл этого слова был мне понятен:

– Серьезная, говоришь, мама? Да, согласен, она – очень-очень. А вот я не серьезный. Скажи, Петра, у тебя несерьезный муж?

Вместо ответа Петра скомандовала:

– Быстро в авто! Петер, сумку в багажник! – Но уже в машине объяснила: – Э, муж несерьезный! От аэропорта до Праги семнадцать километров, на авто это пятнадцать минут, а на автобусе – полчаса или почти час. А у нас рейс на Теплице через час, с автовокзала. Понятно? А кто-то сказал «заважни», «заважни»!

Мы долго сидели за столом всем семейством – три поколения сразу. Я поглядывал на Квету, украдкой, но постоянно. Она тоже стреляла глазами в мою сторону, и иногда наши взгляды встречались. Тогда она резко опускала голову и что-то искала в своей тарелке. А в беседы не вступала, ела молча, но внимательно слушала, без эмоций на лице. Всегда такая или меня стесняется? Так и спросил напрямую, с улыбкой:

– Кветослава, ты молчушка?

Она лишь пожала плечами (не поняла или как?), а вот пан Густав понял:

– Нет, Алексей, наша Кветослава любит говорить, очень любит, особенно когда с мамой за фортепиано занятия. Так говорит много! Очень спорит.

Квета опять пожала плечами. Я обернулся к Петре:

– Что она играет?

Петра доложила:

– Уже много чего. Теперь прелюды Шопена играет. Неплохо. Но сейчас…э, в одиннадцать лет… лень много стало.

– Ну в одиннадцать лет все девочки ленятся, понятное дело! – изрек я с ученым видом знатока переходного возраста. И добавил, чтоб таковым не показаться: – И это правильно. Лень – это… Благословенна лень, томительнейший плен! Так написал один наш поэт, Вознесенский.

– О, то е краснэ, красиво! – иронично заметила Петра. – Но то е не Вознесенский, а Квета Новакова.

– Ладно, мамочка, больно ты серьезная у нас, заважни! – усмехнулся я. – Наверно, так всех и мучаешь в консерватории?

– О да, да! – наконец открыла рот Квета.

Ясно: давняя дискуссия в этом семействе. Я поблагодарил за сытный обед и поднялся из-за стола:

– Пойдем-ка в твою комнату, дочь! Книжки свои мне покажешь, ну и еще что там у тебя интересного. Вперед!.. Э, бабушка и дедушка, еще раз спасибо, очень вкусно. Петра, а не сделаешь ли нам кофе? А коньяк-то где? Вы как, пан Густав? Помнится, вы хотели, чтоб мы с вами выпили за вашу внучку, по совместительству мою дочку? Вот и краснэ. Кветка, пошли!..

Потом была ночь. И опять мы не спали почти до утра. Опять – это как много лет назад, когда Петра приехала ко мне в Москву. Только теперь (не то что тогда), она мне шептала: «Ты мой рот закрывай, а то я кричать буду, да? Родители услышат и Кветка».

Потом настал момент, когда она почувствовала, что я совсем расслабился, просто в прострации, и начала говорить, водя пальцем по моему лицу:

– Петер, мой Петер!.. Мой Петер еще не знает, что будет через три дня. О, что будет!

– И что будет? Чего не знает твой Петер? – еле выговорил я.

– Чего? А через три дня мой Петер будет венчаться с Петрой Новаковой.

– Бедный Петер! – вздохнул я. – Но сказка какая!

И тут она враз посерьёзнела:

– Нэ, то е не сказка. Уже все готово. Через три дня, в храме.

Я знал ее хорошо. Ее лицо никогда меня не обманывало. Я поглядел на это ее лицо и что-то понял.

– Петра, ты серьезно?

– Очень, да, – прозвучало спокойно, будто речь шла о чем-то обыденном.

– То есть?

– То есть через три дня. Уже есть время, то есть когда, и нас будет ждать священник, будут родители, Кветка, гости. Я всё сделала, подготовила, в храме записали.

Я присел в постели. Как-то у меня поплыла голова. И вдруг до меня дошло:

– Погоди, чудо мое! Ты врушка, да? Это как же? Как же в храме может венчаться католичка с атеистом? Я знаю, это никак невозможно, мне говорили в Москве еще давно, я узнавал.

Петра вдруг рассмеялась:

– А, разумею, разумею! Ты это… ты хочешь иметь повод, чтобы сказать «нет»? Э, спрятать себя?

– Найти лазейку, – подсказал я.

– Как? А, поняла. Да, так. Так, да?

– Нет, не так. Я не против, даже с удовольствием, но знаю, что такое венчание невозможно – ты и я, атеист. У вас, католиков, невозможно.

И опять ее смех:

– Нэ, возможно! Вэлми воможно, Петер! Это раньше, давно, было нени можнэ, а теперь можнэ, можнэ! Ватикан разрешил. Только вот что мне сказал священник: если католичка идет замуж за иноверца или атеиста, для Церкви вэлми важно, чтобы женщина воспитала своих детей в христианской вере. Понял? Я воспитала. Моя Кветослава, твоя Кветослава – истинная христианка, я так священнику сказала. Он сказал: благословляю, дочь моя. И он нас с тобой ждет венчать. Ты понял?

Теперь я понял.

– О, бедный Петер! Ах, Ватикан! – проговорил и рассмеялся. – Отлично! Значит, ты это решила. Решила за меня.

Петра покивала:

– А, так, так, именно. Ты долго ждал, много лет. Хватит, Петер. Я давно твоя женщина, у нас дитя, а я не венчана. Это плохо, это не по-божески. Да, можно и так, но хватит. Теперь по-другому. Я решила, что хватит, и ты верно сказал, решила за тебя. Ты не любишь быстро решать, ты медленный, я давно это сразумела. Ты еще долго ждать можешь. А я – хватит. Я люблю тебя, и всю жизнь буду любить, но теперь я хочу венчаться с тобой, и вот ты наконец прилетел, ты здесь, а потом опять улетишь – значит, пора, сейчас, через три дня. То е так, Петер. Всё, Петер.

Она вздохнула, улыбнулась, и я увидел в ее глазах влагу.

– Ты что, плакать собралась? – склонился над ней. – Ты что? Я согласен, трижды согласен! Зачем же плакать?

– А чуть, со счастья, – услышал шепот. – Я люблю тебя. Я еще сильнее любила тебя три раза: когда ты взял мое девство, когда в 68-м в Праге лезла на танки и мне вдруг почудилось, что больше тебя никогда не увижу, и когда родила Кветку. Три раза. В те минуты я любила тебя… как это?.. Э, без ума, еще сильнее, чем было всегда, чем каждый день. И вот сейчас я люблю тебя еще так, очень, без ума. Это четыре. Четыре раза, значит.

Мне оставалось только гладить ее, целовать родное тело, каждую клеточку которого я знал наизусть, но все равно тянуло гладить и целовать, молча, безвременно, всегда. Всегда, однако, не выходило. Так сложили нашу жизнь.

– А вопрос: какая форма одежды? Я с собой даже костюма не прихватил. Всякая спортивная одежда, хоть в теннис с Кветкой играй.

Петра вытерла глаза, сказала серьезно:

– Ничего, мой Петер, возьмем в прокат тебе смокинг, кравата.

– Что такое кравата?

– Э, ну что на шее у мужчин.

– Галстук?

– Ну да, да. По-немецки Halsstuk или Krаvatte. И рубашку классную купим, с ворот-стойка. Так я хочу тебе. Ты вэлми красен будешь. Всё хорошо, нет проблем.

– А твое платье, подвенечное, оно где?

– Тоже нет проблем, уже заказала, когда ты позвонил и сказал, что виза есть.

– Ну ты даешь!.. Погоди, а где? Венчанье где – в Праге, в соборе Святого Вита, как ты мечтала?

– О, нэ, к печали! Узнала, там очередь на много месяцев.

– Господи, и у вас очереди! И даже в храме!

– Нэ, там святая очередь. Там, у Вита, то е кафедральный собор, самый главный, там архиепископ, там важные службы, визиты, иностранные персоны, потому венчанье редко, есть расписанье, вот и очередь. Я звонила туда, а когда мы с Кветкой ехали в Прагу тебя встречать, пошли туда, и священник мой опять сказал – нет, только в ржиен, в октябре, а ты уже улетать давно будешь.

– И где же тогда?

– А здесь, в Теплице, в моем костеле Иоанна-крестителя, совсем близко, завтра увидишь. Там ждет священник, всё готово.

– Обалдеть можно! Жаль, моих мамы с папой не будет!

– О, Петер! Так не сложить мне было, прости меня, но как мне это? Никак.

– Понимаю, да… Ну а потом?

– Потом, после костела, идем с гостями за стол.

– Куда?

– В городе, очень хороший ресторанчик, уютный, он тоже рядом, пешком.

– Сумасшедшие деньги!

– А, Петер! Венчанье – то е один раз в жизни. Что тут деньги, ты что?

Этот католический обряд венчания стоило запомнить на всю жизнь. Я и запомнил. А как иначе, если ты не соглядатай, а в роли жениха. Если так, то… А если ты еще атеист и всё для тебя необычно – сам готический храм, витражи, росписи, люди, сидящие на скамьях, ряды которых заполняют зал, священник в белом одеянии, то… А если ты еще и иностранец, а все тут говорят по-своему, и звучит орган, то… И сам ты в черном смокинге с рубахой при высоком стоячем вороте, с галстуком-бабочкой, а твоя невеста (о, матерь божья!) в ослепительно белом длинном платье, с оголенной спиной, и всем понятно, что целомудренней этой сорокалетней женщины, у которой почти взрослое дитя, – всем понятно, что целомудреннее ее никого быть не может, и это сущая правда, то…

Ладно, к делу. Кто свидетели? Их сразу четверо – по два у жениха и невесты, так положено. Их роль исполняли Петрины друзья по консерватории, относительно молодые люди обоего пола, торжественно одетые, особенно дамы, явившиеся в красных декольтированных платьях, очень длинных. Теперь – гости, севшие рядком на скамьях по обе стороны от прохода в центре. Их оказалось человек пятнадцать, тоже консерваторские, и еще несколько мужчин постарше, приятели пана Густава по работе (значит, коммунисты из райкома партии – во как!).

Теперь, конечно, родители невесты, тоже изящно одетые, торжественные, довольные.

И наконец – еще одно чудо. Если не главное, то одно из таковых. Выяснилось, это значимый персонаж католического венчания. Маленькая девочка. Но поскольку маленькой не оказалось (специально), то ею как бы стала одиннадцатилетняя дочь невесты (и жениха, между прочим). Квета, как положено по обряду, предстала в алом свадебном платье, именно свадебном, но алом. Образ невинности, девственности, святой чистоты.

Теперь сам обряд наконец. Пан Густав, как отец, ввел дочь-невесту в храм, затем по красной ковровой дорожке повел под руку через весь костел к алтарю. Привел Петру ко мне, жениху, и словно передал ее из своих рук в мои руки. Отныне я есть надежда родителей на счастливую жизнь своего чада в супружестве. Да, уже не отвертишься.

Свидетели стали рядом с нами, по две стороны. А перед нами возник священник. Сказал какие-то вступительные слова, затем прочитал какую-то молитву, затем, как мне шепнула Петра, начал нас причащать. Далее вопрос Петре и мне: «Есть ли кто-то или какие-то причины, которые могут воспрепятствовать браку?» Мы ответили «нет» (про свою страну я и думать забыл).

Теперь, перевела мне Петра слова священника, надо дать друг другу обет верности, клятву. Что делать – мы поклялись: Петра что-то прошептала, я, глядя ей в глаза, сказал, что попробую. Она улыбнулась и вытянула ко мне губы. Мы сладко поцеловались. Со скамей послышались аплодисменты.

После этого один из свидетелей, назначенный главным, передал мне кольца, которыми мы с Петрой должны были обменяться. Очень важный момент: не дай бог уронить кольцо – плохая примета! Обошлось.

И наконец финал: мы расписались в специальной церковной книге. После этого священник возгласил, что венчание состоялось и отныне мы муж и жена. Петра сказала тихо: «Обними меня, Петер, черт возьми, и целуй, целуй!» Я выполнил просьбу женщины, наконец ставшей женой.

Слава богу, всё. Нет, вовсе не утомительно, но как-то я устал. Нервничал всё-таки, вот чудак!..

Веселой толпой выбрались из костела на тихую зеленую улочку. Ласковый сентябрь, солнечно, голубое, с дымкой, небо. Постояли, гости трепались на чешском, довольные истекшим зрелищем, подходили ко мне и Петре, поздравляли, ее – целовали, мне пожимали руку. Я направился к пану Густаву и пани Власте и тоже расцеловался с ними. Потом притянул к себе дочь, обнял и сказал: «Ты, Кветка, сегодня была настоящей Маленькой девочкой. Ты после мамы самая красивая, но зато самая очаровательная, самая первая! Э, ты хорошо поняла русскую речь отца? Ну тогда я разрешаю тебе крепко поцеловать меня. Действуй!»

Все в меду поцелуев, мы двинулись праздной толпой в ресторанчик. Там было уже более или менее привычно, то есть как положено. Но странно, люди пили мало, но много говорили, а вскоре запели. Что еще: произносили тосты, в конце которых дарили подарки. Их набралось много, целая гора на столике сбоку. Еще: оказалось, до нашего венчания все гости были в курсе, что прилетевший из Москвы жених – он не только жених, но и отец ребенка невесты. На эту тему мягко острили и поздравляли Квету с такой удачей. Дочь не краснела и повторяла: «Tito chlapi nekdy dospele!» Пришлось обратиться к Петре за переводом. «Эти взрослые иногда молодцы!» – вот слова нашей остроумной дочери.

7

Вернувшись в Москву, я долго рассказывал родителям о том, как прошло мое почти невероятное путешествие. О Петре, о нашем венчании, о внучке Кветославе, которую они ни разу не видели за ее одиннадцать лет. Показывал фотографии – и те, что были сделаны в храме, пока шло венчание, и снятые уже мной лично (проявку и печать мне сделали в теплицком фотоателье за один день перед моим отъездом). Ну и что родители? Они радовались и грустили. Всё прекрасно и всё как-то не так, несовершенно. Нет гармонии, увы. Жена у сына прекрасная, и внучка хорошенькая, умница, уже здорово играет на рояле, явно талант, а вот при всем при том… Они там, он здесь. И что дальше?

– Надо тебе, Лёша, как-то формализовать свой брак в нашей державе, зарегистрировать, проштамповать в паспорте, – вздохнул отец.

– А может, не стоит? То есть вообще не сообщать в милицию. Откуда они узнают? – это были вопросы мамы.

– Стоит. У нас шила в мешке не утаишь. Когда-нибудь выяснится… А что тебе выдали, какой документ? Справку от батюшки, что ль?

Я усмехнулся:

– Почти так. Свидетельство о венчании, с печатями, на основании выписки из Книги учета венчаний. Сейчас покажу. Кстати, деталь: вообще-то теперь, то есть в эпоху чешского социализма, положено венчаться уже после регистрации брака в местном загсе, но иногда священник позволяет до загса или – в редких случаях – вовсе вместо загса. Петра договорилась, и мы попали в число редких, тем более что у нас уже есть ребенок. Ребенок есть, а загса нет… Ладно, сейчас принесу свидетельство.

Потом мама с папой рассматривали плотный лист голубоватого цвета с оттиском гравюры в левом верхнем углу, печатью и текстом на чешском языке. Хорошо поняли только наши с Петрой имена и фамилии, но об общем смысле вполне можно было догадаться, даже читая на чешской латинице.

– Ладно, – заключил эту тему отец, – я наведу справки в МИДе про нашу регистрацию браков с иностранцами. Получу приватную информацию, а там посмотрим, как лучше и проще… А вообще тут сейчас уже не до того. Страна гореть начинает. Застой кончился, началась смута. А чем кончается смута? Отсечением голов, как известно. Гревская площадь, или Лобное место, или, если глубже в историю, Аппиева дорога. Цена восстаний, бунтов, инакомыслия… Ладно, всё, закончили о мрачном. У нас с тобой, Наденька, внучка какая, и невестка какая, и сын тоже ничего, член Союза писателей, понимаешь, обвенчанный атеист!..

Последующие несколько лет протекали в основном в слежении за нарастающими событиями в стране и в накоплении денег на очередную, каждым летом, поездку в Теплице. Звать моих женщин в Москву я побаивался, уж больно тут становилось тревожно: нескончаемые митинги, шествия, столкновения с милицией. Да и Петра, хоть и не говорила о том напрямую, не столько боялась, сколько стала недолюбливать Москву после пражских событий 68-го. Всё это понятно, но было жаль маму с папой, которые мечтали увидеть Петру и, конечно, внучку, талантливую шалопайку, вошедшую в период бурного пубертата.

Значит, я копил деньги, работал в «Искателе», следил за внутренними событиями, вечерами и ночами пописывал, но все-таки главное – ждал очередного отпуска, чтобы улететь в Чехию, к своим. Там мы хорошо проводили время, как-то еще теснее срастались друг с другом, и мне казалось, что моя дочка, с которой, кстати, стало интересно общаться, наконец всерьез признала меня и даже полюбила. «Да она всегда любила тебя, – успокоила меня Петра. – Сначала она любила тебя как папу, который живет в телефоне, а потом, когда увидела тебя во плоти, ей надо было привыкнуть. Привыкла, и всё в порядке. Главное для нее – она видит, как мы с тобой любим друг друга, и знает, что мы любим ее. Если ребенок видит и знает это, нет проблем».

Права Петра, конечно, права.

И еще мне нравилось и очень льстило то, что Кветка полюбила играть при мне, а в общем-то для меня. «Жёстко звук, у тебя жёстко! – частенько укоряла ее Петра. – Не бей клавиши, не бей, над ними порхать надо, как бабочка, а у тебя сила есть, техника есть, а где душа, нежность?» Потом, ночами, я говорил жене: «Ты торопишься. Ей сколько лет? О, самое буйство в теле, а нежность, раскрытие души – это придет, это после, после!» Петра усмехалась: «Тебе педагогом быть вместо меня, так? Сама всё знаю, но говорить надо, направлять, она только себя слышит. Но ты прав: откроется через пару лет, если ветер из головы уйдет. Надо музыку любить, как себя, как… я тебя, но тебя – это подарок Бога. Мне Бог тебя дал, а ей кого?»

Так мы говорили о дочери, о любви, а значит, жили, хорошо жили.

Однако жизнь в разъедаемой солью законопаченной бочке, плывущей по морю-океану, уже изменилась: соль сделала свое дело, и бочка потеряла герметичность. Она пока не потонула, но здорово нахлебалась воды.

Сначала (и это нам, обывателям, показалось неожиданным) в 86-м прокатились короткие события в Алма-Ате с вводом войск после мирных митингов и шествий (тысячи раненых, несколько убитых), годом позже – волнения в Прибалтике, затем на Украине, затем в Белоруссии – тоже митинги протеста и демонстрации. А в 88-м – Нагорный Карабах: уже настоящая война, раненые и убитые. И наконец, кошмарные события в Тбилиси 9-го апреля 89-го.

Но то же шевеление началось и в некоторых странах соцлагеря. Понятно, главным для меня была Чехословакия – там-то что? А вот что, сообщала Петра в серии тревожно-радостных писем: в 88-м прошли первые открытые выступления людей в Праге. Поначалу они были приурочены к знаковым историческим датам страны – 1918го года (образование независимой Чехословакии в ходе распада Австро-Венгерской империи), печального 1938-го (Мюнхенское соглашение, оккупация Судетской области) и трагического 1968-го (подавление «Пражской весны»). И что? Выступления явно оппозиционного к коммунистическому режиму народа опять разогнали стражи порядка, причем жестко.

Но началось-то с чего! – радовалась Петра. Вернее, с кого – с католиков! Это они организовали в Братиславе демонстрацию со свечами. Лозунги: за независимую от иностранного давления Чехословакию (намек понятен!). А вскоре, в начале 89-го, уже в Праге католическая церковь подготовила серию массовых демонстраций, которые длились десять дней. Реакция власти стала более жесткой: после разгонов – аресты, репрессии. Город бурлит, писала Петра, что-то зреет. Но тревога: опять вмешается СССР и задавит на корню? Одна надежда на то, продолжала она, что твоей стране, Петер, сейчас не до нас – с собой бы разобраться. И все-таки тревожно…

Да, моей стране действительно стало не до кого-то вовне. Хотя может и взбрыкнуть, с нее станется. Но все-таки: как это сейчас соотнести – вывод войск из Афганистана и ввод танков в Чехословакию? Нет, этого последнего не будет, не должно быть, написал я Петре, заручившись мнением отца.

Тогда же, весной 89-го, Петра почти приказала мне, чтобы этим летом я не приезжал в Теплице. Вообще-то ее письмо было очень интересным. Привожу отрывок.

…Что-то будет, что-то будет! В эти выходные мы с Кветой поехали в Прагу, там я встретилась с друзьями по Пражской филармонии, потом я позвонила Карелу, и мы посидели часик в кафе. Он много чего рассказал, поскольку журналист и много знает по своим связям. Он тоже считает, что скоро будут изменения, но надо опасаться бурной агонии режима. Понял, Петер? Поэтому этим летом не приезжай к нам. Я беспокоюсь. Мне хватило. Ты – там, а я… я посмотрю. У меня дочь, но если бы не это и я жила бы в Праге, то…

Но вот еще. Это мой папа. Мой папа, Петер, тоже стал ездить в Прагу, с кем-то там встречается. Мне говорит немного потом, но я знаю: он имеет связь с теми (теми, Петер!). Они стали активно готовиться. Кажется, и главный из тех (слово «главный» подчеркнуто) тоже бывает в Праге и встречается с бывшими коллегами по тем, давним делам. Понимаешь, о чем я и о ком?

Я понимал. Значит, Александр Дубчек, давно отправленный на пенсию, наезжает из своей Словакии в Прагу. Интересно! Ну, он романтик, но и политик все-таки, должен чувствовать, какой расклад сил. Если он начал подпольные встречи с опальными реформаторами, то как – дело пошло?..

Пошло. И как пошло, теперь хорошо известно, поэтому – суть, и почти казенным языком.

С осени 89-го – откровенный демонтаж социалистической системы, причем стимулируемый «сверху» статьями в прессе, по радио и ТВ. Это сопровождалось массовыми демонстрациями. Естественно, началось со студентов, потом уже все слои вместе. Полиция действовала жестко.

А потом началась фактически революция. В ноябре. Можно сказать так: бескровное свержение коммунистического режима.

20 ноября – массовая студенческая забастовке в Праге, за ней – всеобщая, и уже не только в столице. Организованы Гражданские форумы. Оппозицию открыто поддерживает кардинал Чехии Франтишек Томашек. После всего этого в конце ноября руководство Компартии уходит в отставку. На фоне продолжающихся демонстраций парламент отменяет статью конституции о руководящей роли КПЧ. 1го декабря уходит в отставку президент страны Густав Гусак. Изменяется состав правительства, произведена реформа парламента. Прекращают свою деятельность органы безопасности (типа нашего КГБ), уходят в отставку лидеры МВД, прокуратуры и юстиции. Возникает и утверждается новая политическая элита. Ее ядро составляют «опальные 68-го» и диссиденты 70—80-х. И финал: незадолго до Нового года реорганизованный парламент избирает своим председателем Александра Дубчека, а президентом Чехословакии – писателя, правозащитника, главу Гражданского форума Вацлава Гавела.

Добавлю важное для нас: членом нового парламента (Федерального собрания ЧССР) стал Густав Новак, отец моей Петры, бывший член ЦК компартии, мой добрый тесть.

Вот теперь действительно финал. «Бархатная революция» погладила и наше семейство.

Мой добрый тесть, как я понял, активно поучаствовавший в этих событиях (опять заговорщик!), вышел из компартии и, став парламентарием, продолжил карьеру в качестве законодателя (Петра написала, не без протекции бывшего коллеги по бывшему ЦК самого Дубчека). Это повлекло к изменениям в жизни семейства: оно перебралось из маленького Теплице в Прагу. Ссылка закончилась.

Пан Густав жил в столице уже с января нового, 90-го года, а жена пани Власта и Петра с Кветой переехали туда в марте. Они поселились не в бывшей квартире, а в новой, находившейся (анекдот!) в Еврейском квартале – Йозефове. Старый, но отличный пятиэтажный дом с фигурными надстройками и мансардами на Яхуновой улице (адрес: Praha 1, Josefov, ulice Jáchymova, 5). Сей дом я увидел на присланном фото, а уже летом – своими глазами. Тихая улица в двух шагах от Староместской площади. Самый центр, очень удобно и красиво. Пан Густав получил там аж пятикомнатную квартиру – понятно, как депутат Федерального собрания.

Петра перевезла туда из Теплице свой кабинетный рояль. У нее своя большая комната, у Кветки тоже своя, но без рояля, а с собственным телевизором и музыкальной системой при наушниках (чтобы взрослые не мешали слушать, а то у них, понимаешь ли, слух тонкий, особенно у мамы, сообщала мне в письме почти 15-летняя дочь, мама не любит рок, Bad Boys Blue и Bonnie Tyler).

Кстати, Кветка, писала мне уже Петра, здесь успела влюбиться в сверстника из новой (пражской) музыкальной школы. Приятный парень при прыщах и с длинными волосами, учится по классу кларнета. Эти Ромео и Джульетта дома еще не ночуют, слава богу, продолжала моя жена, но бывают часто и иногда играют дуэтом в моей комнате. Например, пьесы Стравинского для кларнета. Это забавно, но интересно. Кветка, командирша, сама выбирает темы и аккомпанирует неплохо, мальчик же частенько опаздывает со вступлением, потому что больше смотрит на подругу. А зовут его Богуслав. Божья слава, между прочим. Вот такой анекдот, мой Петер…

А сама Пера как? Петре стукнуло сорок пять лет. Вот это действительно анекдот. Не верю и не хочу верить. Ей по-прежнему двадцать пять, когда она достигла пика своей красоты, сделавшись почти копией Анук Эме.

Почти копию Анук Эме опять приняли в Пражскую консерваторию, одним из педагогов на классу фортепиано. Она глубоко удовлетворена и работает много. «Ты, мой Петер, разумей: это еще и потому, что музыкой, если ей с утра до поздно, я замещаю мою тоску по тебе, гашу страсть. Понял?»

Да понял, понял! Как сказал один ученый, сублимация секса творчеством. Проходили это, проходим…

Летом, в дни отпуска, я был в Праге и увидел того самого Кветкиного кларнетиста. Как-то вечером он провожал возлюбленную домой, зашел к нам, и Петра пригласила его на чай. Пообщались с полчаса. Нормальный парень, явно стеснялся меня, говорил мало и исключительно по-чешски, ибо, оказалось, русского почти не знает. Общался он с Петрой и Кветкой, а на меня только посматривал. И ладно. В общем, он произвел на меня, повторяю, нормальное впечатление. Только несколько вяловатый и не улыбчивый, хотя, не исключено, это из-за стеснительности.

Потом мы поговорили о нем с Кветой. На следующий день пошли гулять вдвоем, и я спросил ее об этом Богуславе – что и как. И услышал в том числе: «Мама мне не доверяет, пристает со своими осторожностями, напоминает, что мне еще нет пятнадцати. Я спросила маму: «А ты сама – когда? И не в браке, между прочим!» Она: «Я – в двадцать. Но я знала, что Петер будет мне мужем, и я отдала себя мужу, хотя была и не венчана с ним тогда, и он стал мне таким – навсегда. Я всё знала!» Ну я ей и ответила, что тоже разберусь и не надо мне повторять христианские истины, я и сама хорошая христианка».

Что из этого следовало? Первое: Кветка хоть не без ветра в голове, но не шалопутка, и гормоны не убивают в ней разума. Второе: она мне доверяет. Это главное.

Той ночью тема продолжилась уже с Петрой.

– Не будь занудой с дочерью, это неприлично! И вообще не мучай ее беседами такого типа.

В ответ – смех:

– Петер, ты живешь не с нами, ты ничего не знаешь! Мы с ней совсем друзья, мы как подруги. И что это она на меня вдруг жалуется тебе? Вот какая! Просто ей с тобой… как это?.. Интимно говорить захотелось. Но напомнить девице о чистоте я должна. Пусть как хочет, но чтоб не ребенок в пятнадцать лет, это рано. А как с абортами у нас, католиков, ты знаешь. И как… с этими, как их?.. контрацептивами, да.

– Если вы как подруги, ты сказала, то и научи подругу. Научи, как делают упертые католички, чтобы избежать беременности без всяких противозачаточных средств. У тебя есть опыт и уменье.

– И научу, когда надо. И вообще, Петер, ты только не беспокойся, у нас всё хорошо. У тебя нормальная дочь. Э, нет, даже очень хорошая.

Я согласился…

А еще тем летом Петра предложила мне следующее:

– Я подумала вот что. Nyni mame Havel… э, то е значит – теперь у нас Гавел. Это другая страна теперь. Тот твой рассказ… э, «Молодой Александр», он был печатан в Австрии – ну и что? Я хочу, чтобы его печатали у нас, на моей родине! Но отдавать его в наши журналы – это не знаю, как будет, там сейчас еще коммунисты сидят по-старому, еще там не всё изменилось. И я подумала, Петер. Надо отдать рассказ Гавелу, он не только президент, он писатель, он литературу душой разумеет, а там у тебя еще про Прагу 68-го. Он поймет, он скажет: печатать! То есть не прикажет, а попросит… Петер, надо делать так: приедешь в Москву, отнеси рассказ в наше посольство, там есть атташе по культуре, он примет и перешлет Гавелу. Только припиши письмо ему: господин президент, очень хочу, чтобы… э, сообразишь, что дальше. И на конверте напиши адрес: Прага, Пражский Град, Президенту Чехословакии господину Вацлаву Гавелу. Ты меня понял, Петер? Ты согласен? Nyni mame Havel – теперь у нас Гавел!

8

Тот мой первый рассказ, если помните, время от времени вытворял для меня интересные истории. И вот опять.

Я выполнил наказ Петры: написал короткое письмо президенту ЧССР Вацлаву Гавелу, не забыв упомянуть, что являюсь членом Союза писателей, а также про публикацию рассказа в Австрии в 71-м, приложил это письмо к рассказу (уже под своей фамилией, а не под псевдонимом, когда-то придуманным для Австрии), запечатал в большой конверт и поехал на улицу Фучика в посольство Чехословакии. Там попросил, чтобы ко мне вышел атташе по культуре. Ждал около получаса. Наконец появился некий мужчина и выкрикнул мою фамилию. Я передал ему конверт. Он улыбнулся: «Хорошо, хорошо, но зачем запечатали? Надо в открытом виде. Мы сами запечатаем, сами, не беспокойтесь, и отправим нашей почтой».

Итак, опять дипломатическая почта. Ладно, будем ждать. А Петре я отписал, что выполнил всё, как она сказала, я человек послушный, особенно когда просит любимая.

Ждал два месяца. Точней, не ждал, делал свои дела, а о том письме лишь вспоминал изредка.

И вот мне позвонили из посольства: приходите, на ваше имя важное письмо.

Важное, как я понял, оно потому, что было не в типичном конверте, а большего формата, с красивым штампом Канцелярии Президента Чехословакии и с оттиском дворца Пражского Града, то есть резиденции.

Читал я уже дома. Вот текст (машинописный, но на русском и, конечно, на специальном, с большой шапкой, президентском бланке):

Глубокоуважаемый господин Алексей Симонов!

Я прочитал Ваше произведение.

Я искренне удовлетворен Вашим сочувствием моей стране и тем, как Вы это сделали, стилем написания. Моя страна много пережила в годы оккупации фашизма и потом, после 1948 года, особенно летом 1968 года. Но мы стали свободной страной, и теперь так будет всегда.

Я передал Ваше произведение в секретариат, а там оно пойдет к сотруднику, который по культуре. Он будет думать и пересылать на адрес изданий по публикациям литературы. Я надеюсь на публикацию Вашего произведения в моей стране.

Спасибо за любовь к моей стране.

Желаю Вам успехов.

Президент Чехословацкой Социалистической Республики

Вацлав Гавел

(Имя и фамилия повторно вписаны от руки.)

Я сделал ксерокопию этого письма и послал Петре. Она ответила: «Петер! Я так рада. Рада, какой твой рассказ и какой у меня президент! Дай Бог ему и тебе долгих лет при большом здоровье». Потом она писала про Прагу, дом, успехи Кветки и про ее, Петры, прежнюю любовь ко мне.

Забегая вперед на год, то есть в 91-й, скажу, что рассказ пока не появился в тамошней печати. Может быть, еще появится. Или, кто знает, он затерялся в недрах президентской канцелярии, или администрации, или в каких-то пражских редакциях. Или кто-то в этой цепочке преисполнился антисоветским настроением. Не знаю, то мне неведомо. А и ладно. Мне важно письмо Гавела. Я его храню.

Вот что еще подарил мне тот первый мой рассказ. Просто невероятные события вокруг него!

Надо упомянуть о том, что некоторое время назад, после определенных мытарств и не без помощи отца (тогда он еще работал в МИДе, то есть не вышел на пенсию), мне удалось сделать нужное дело: в моем родном советском паспорте означился штамп о заключении брака с гражданкой ЧССР Петрой Новаковой. Более того, на основании присланной из Праги копии немаловажного документа в том же паспорте на страничке «Дети» было записано: дочь – Кветослава Новакова. Потом я подумал: надо заняться и тем, чтобы дочь носила мою фамилию. Но следующей мыслью было: а может, не стоит? Мне нравится, что у меня две Новаковы. Тем более через несколько лет Кветка, поди, выскочит замуж на своего длинноволосого кларнетиста и одной Новаковой станет меньше. Зато какая останется!

Вот так летело наше время. Ну да, если уже зашла речь о возможном замужестве дочери, то летело оно быстро.

Летело оно и для моего отца. В 90-м, как раз после своего 68-летия, он вышел на пенсию. В МИДе после воцарения там Шеварднадзе шли перестановки, кого-то назначали, кого-то переводили на другую работу, и, вероятно, отец понял, что не вписывается в эту круговерть и постоянные смены курса. А тут еще и возраст все-таки. И решил уйти. Так сказать, на покой. А что – и неплохо. Тем более и мама уже стала пенсионеркой – вот и будут вдвоем жить-поживать на даче, возиться в саду на свежем воздухе, а вечерами читать вслух хорошие книги, как делали в молодости. А сын, раз не хочет на даче, пусть сидит в вонючей, полуголодной Москве и пишет свои бессмертные романы…

Всё верно: Москва стала и вонючей, и полуголодной, а я, пребывая в ней, занимался писательством, и только им, потому что после выхода из печати моей новой книги (романа) тоже, как и мои родители, ушел с работы. Да, я ушел из милого моему сердцу «Искателя», но не на пенсию, понятно, а к себе, в себя. Почему? В последние годы я с трудом разрывался между редакторством и писательством. Может быть, уже возраст не тот, чтобы спокойно разрываться. Пора сосредоточиться на чем-то одном. Я даже не выбирал – я знал, на чем сосредоточиться.

А деньги? Не стало ежемесячной зарплаты, но были гонорары – то за книгу, то за периодические публикации в журналах. Меня печатали, не густо, но нормально, жить можно.

Так прошел 90-й. Теперь свободный человек, я писал очередную повесть, переписывался с Прагой. И размышлял: пора бы свободному человеку соединить жизнь с женой и дочерью, Петрой и Кветкой. Оставалось придумать – как.

9

Оказалось, за тебя придумывает время.

Наше время летело, но по ходу этого занятия подкидывало нам события, которые называют судьбоносными. И верно, именно так. Сначала, еще когда я был школьником, подкинуло мне письмо от заграничной девушки, пражанки Петры Новаковой, потом, через годы, подкинуло нам с Петрой дом в Собиновском, где она стала моей женщиной, потом, еще через несколько лет, подкинуло танки в Прагу и частичный синдром Лю-Ши-Куня, лишив мою женщину возможности стать знаменитой пианисткой, потом подкинуло мне заочную дочь, ибо впервые я увидел ее через одиннадцать лет, потом подкинуло мне венчанье в католическом храме и вот, наконец, подкинуло мне повод, чтобы соединиться с семьей, обитавшей в Праге.

Жуткий повод. Но я от него не отрекаюсь. Более того, мне есть чем гордиться.

Ближе к вечеру 21-го августа 91-го раздался телефонный звонок. Петра заговорила горячо:

– Ты дома, о Боже, какое счастье! Мы смотрим телевизор, всё время смотрим – наше и Си-эн-эн. Я видела танки, толпы людей, ваш Белый дом. Ты там был, будешь? Дева Святая, Петер, опять танки, опять – что за судьба у нас! Умоляю, будь осторожным. Петер, у тебя я, Кветка! Или вот так: я прилечу к тебе, завтра же!

Это последнее привело меня в чувство:

– Ты, мамочка моя, в своем уме? У тебя под боком наша дочь! И еще: тебе мало твоего, мало твоих танков? Успокойся, со мной ничего не будет, это последний шабаш идиотов, агония. Они выдохлись, они не решатся, просто от трусости. Понимаешь – трусость пересилит злобу. Всё будет хорошо.

На том конце провода замолчали. Вдруг я услышал, как тявкнула собачка. Это было мило: здесь танки, там зажатая беспокойством Петра – и вдруг милое тявканье. Где-то жизнь, обычная, нормальная жизнь. Собачка!

– Эй, девочка моя, кто там тявкает? – рассмеялся.

– А! – будто опомнилась Петра. – Это Кветка притащила с улицы, с подъезда, щенок. Вообще-то у нас нет бездомных собак, а тут… Какой-то плохой человек щенка на ступеньки положил. Мы его назвали Кrásné blázen. Э, по-русски как-то так: «Милый дурачок». Так и зовем коротко: Бла́жен. Э, Петер, да ну его! Я подумала: что то е? Опять 21 августа, как тогда в 68-м! 21-е, опять! Мистика прямо! Что это – судьба?

– Совпадение. Ладно, родная, выбрось всё это из головы. Уже ночь скоро, ложись спать. Кветке привет и родителям. А, еще этому Дурачку… А он кто по крови – чех? Или еврей? Где его Кветка нашла? В Йозефове! Значит, он местный, то есть еврей.

– Ай, Петер, как ты можешь шутить, когда…

– Ложись спать. Я тебе завтра позвоню, обязательно.

Я не раз слышал потом и читал, что те дни (те два дня и две ночи) были лучшими в жизни. Несмотря на всё. Несмотря на многое всё, мерзкое, хитрое и героическое. Всё-таки те дни были лучшими. Так говорили, да и я так считал. Те дни были лучшими в жизни.

Да, все-таки так, лучшими. Не потому, что я не погиб, а значит, понял, как прекрасно по эту сторону крышки гроба, в который тебя уже уложил твой животный страх. И не потому, что взаправду испытал «есть упоение в бою и бездны мрачной на краю» и даже «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Нет, не поэтому. А почему? Потом я понял. Понял почему. Потому что поднялся до собственного достоинства. Вот за него, за свое личное достоинство, вдруг осознанное, не абстрактное, не идеальное, а действительно реальное, которое, оказывается, у тебя есть, вот за него и стоит идти туда, на баррикады, под пули, или под танки, или бэтээры, или под газовую атаку с вертолетов. Ты свободен выбрать такого себя, который, оказывается, сосуществует с «нетаким». Оказывается, нас двое – такой и нетакой. Выбирай. А до остального и остальных нет дела.

Так я стал наконец таким.

Собственно, пора заканчивать.

Через несколько месяцев после этого события я подал заявление в ОВИР на выезд в Чехословакию на ПМЖ. Причина простая: воссоединение с женой и дочерью. Нет оснований отказать. Мне и не отказали. Сложность была лишь в том, чтобы меня не лишали российского гражданства (именно российского, поскольку СССР только что благополучно развалился). И в конце концов я остался при своих, то есть человеком с двойным гражданством.

И я простился с родиной. Она меня достала. Но она моя. Мы еще встретимся, надеюсь. Я имел право сказать ей: «Пока!» – потому что именно в ней стал наконец таким (см. выше) и вышел защищать ее от нетаких и от себя нетакого.

Теперь я живу в городе Праге. Живу постоянно, вместе со своей семьей. Работаю – то есть пишу. Уже подписал договоры на две книги, в чешском и германском издательствах, в переводах на их языки. Грабиловка, конечно, но надо привыкать. Привыкаю. Всё хорошо. Ностальгия – это есть, есть, однако я не ощущаю себя изгоем и эмигрантом. Я – дома. Беру уроки чешского, платные. Расплачиваюсь не кронами, а ночами, поскольку мой учитель – Петра. Она говорит, что я стал скуп, мы так не договаривались. Шутит… Что еще? Есть несколько друзей, иногда встречаемся, ходим в бар пить пиво. Один из них – Карел Черны, у нас теплые отношения, и Петра этому рада, я знаю, да и я рад. Еще мы планируем обзавестись собственной квартирой, хотя у нас чудесные отношения с родителями – парламентарием паном Густавом и его супругой. Просто хочется жить втроем – моя Петра, моя Кветослава и я. Ах да, и собачка, шерстистый кобель, дворянин-еврей Кrásné blázen, или просто Бла́жен, Дурачок.

А что до меня и Петры, то так:

Я знаю, что она выполнит обещание. А точнее говоря, даже не обещание, а то, что сказано в последних строках Протокола любви, подписанного девственной кровью этой некогда юной женщины. Там, где о ее мужчине, муже: «И будешь следовать за ним, и в старости его и болезни его ходить за ним, и выносить смрады его».

2011

Итальянский роман

Часть первая

Глава 1

– Это было после Рисорджименто, то есть после 1861-го года, хотя вообще-то окончанием Рисорджименто следует считать присоединение Рима к Итальянскому королевству в 1870 году.

Экскурсовод смолк, но эта его последняя фраза почему-то заставила очнуться давно задремавшего путешественника. Слова так и стояли в ушах. Рисорджименто, рисорджименто, после рисорджименто… Ну да, расхожее понятие для итальянцев. Это почти то же, как если у нас сказать «после революции» или «после отмены крепостного права». Кстати, оно тоже случилось именно в 1861 году. Такое совпадение…

Путешественник огладил лежавшую на коленях шляпу и скосился в окно. Автобус плавно катил по шоссе под мягким полуденным солнцем. Оно висело справа над горной грядой. Красивые горы, живописные, Доломитовые Альпы. Еще не очень высокие. Скорее, предгорье. Это в правом окне. А в левом – поля, поля, виноградники. Наверное, скоро Верона.

И точно. Экскурсовод так и сообщил, привычно придвинув микрофон к губам: подъезжаем к Вероне. А Верона – это… Ну да, Шекспир, Ромео и Джульетта, балкон Джульетты, дом Джульетты, дом Ромео, всё это к вашим услугам. А про то, что эти здания не имеют ничего общего с персонажами той, как сказано в первоисточнике, печальной повести, решил не говорить. Это понятно, так положено.

Интересно, если бы Ромео и Джульетту ждала не трагедия, а счастливый финал в виде венчания и брака, то через какое время их чувства подостыли бы? Что несомненно. Не исключено, кто-то кого-то даже мог бросить или обзавелся любовником. Вполне возможно. Но тогда не возник бы любознательный Шекспир. Ибо зачем ему банальный сюжет? Это не повод для высокого искусства. Оно скорее зиждется на исключениях из общего правила. Как наша «Анна Каренина», например. «Например» – это в XIX столетии, не сейчас. Сейчас такое тоже банальность, даже суицид в конце. Впрочем, сегодня его тоже не было бы. Вот так время влияет на отбор сюжетов…

Он опять машинально огладил шляпу и тут услышал:

– А вот поворот на Леньяго, где, кстати, родился Антонио Сальери, композитор, связанный известной легендой с Моцартом. Вы понимаете, о чем речь… Этот городок Леньяго, как и Верона, на реке Эч, или Адидже, так правильнее, если по-итальянски. В общем-то, это отсюда совсем близко, около десяти километров. Но мы мимо, мимо, сейчас въезжаем в Верону.

– Стойте, я тут сойду! – напряг голос человек со шляпой и, быстро поднявшись из кресла, двинулся по проходу к выходу из автобуса.

– А как же дальше и обратно в Венецию? – послышалось ему вслед.

– Нормально, спасибо, сам доберусь.

Российский турист (а если сказать правильнее, русский путешественник) остался один на шоссе. В чужой стране. Это хорошо, это он любил. Любил неизвестность. Что впереди? Что и как выйдет? Что откроется, увидится? При себе, в карманах, только деньги, кредитные карточки и документы. А, ну и шляпа на голове. Хотя по этой погоде и шляпа не особо нужна. Однако привычка.

Привычке изменять нельзя. Один – это тоже привычка. Хорошо, когда ты тот, кого не особо любишь и кто тебе почти безразличен, а иногда и раздражает. Некоторые личные дела раздражают. Скажем, необходимость бриться если не ежедневно, то через день. И стричься раз в месяц. Ну и прочие раздражающие необходимости – много говорить, например, улыбаться чужим людям, что-то еще. Что? Долго перечислять…

Он глянул на огромный щит перед развилкой на автотрассе. Если ехать прямо, как он только что делал, то так: отсюда до Вероны 1 километр, до озера Гарда 30 километров, до Брешии 55, до Милана 160. А обратно до Венеции, откуда он прибыл, 114 километров. Нормально, за пару часов можно добраться хоть в Милан, хоть опять в Венецию. А можно… Можно свернуть вот на это шоссе, уходящее влево, и попасть в упомянутый экскурсоводом Леньяго. Всего-то девять километров, как явствует из указателя. Если даже пешком, то часа два.

И пошел туда. И через пару минут даже не среагировал на притормозившую машину, хотя она направлялась в нужную сторону. Однако «фиат» старой модели (кажется, 60-х годов прошлого века) упрямо остановился в десятке метров впереди. Остановился, но из машины никто не вышел. Стало быть, ждут, пока он сам подойдет. Если это как в кино, то там должна сидеть приятной наружности молодая итальянка с интересным, но загадочным прошлым, подумал наш путешественник. Кино с тривиальным началом. А дальше? Тоже тривиально… Однако, поравнявшись с машиной, различил в ней за рулем седоватого старика. Вот тебе и кино!

Старик тут же распахнул дверцу, напялил шляпу и выбрался из своего «фиата». Улыбнулся, будто знакомому.

– Синьор, вы намереваетесь оказаться в Леньяго? – произнес не то вопросительно, не то утвердительно. – Правильное решение. Это действительно там, – и махнул рукой вперед, в сторону уходящего от Вероны шоссе. – К вашим услугам. Вы… э…

– Моя фамилия Чичерин. Пётр Чичерин. Можно просто Пётр.

– О, синьор Пьетро, чудесно! – Улыбка не сходила с лица старика. – И вы… что, кто?

– Я из России, путешествую. Праздно.

– Еще раз чудесно! Праздно – это perfetto, perfetto!

– Да, согласен, прекрасное занятие.

– А вы хорошо говорите по-итальянски.

– Моя прабабка была итальянкой.

– О, опять чудесно! Это невероятно – русский, а прабабка итальянка!

– Да нет, ничего невероятного. Банальная история по тем временам. В начале прошлого века, перед первой войной и великой революцией, черт занес ее в Россию. Верней, не черт, а богатый соблазнитель, мой прадед, тоже страстный путешественник, за которого потом она вышла замуж и родила кучу детей, один из потомков которых я и есть. Я ее хорошо помню. Она прожила ровно сто лет, ее почему-то не тронули революционнее бури и последовавшие штормы, поэтому она успела привить мне любовь к Италии и ее языку.

– Как ее звали, не подскажете? – учтиво осведомился старик.

– Подскажу. Красивая была фамилия – Грациани, и имя тоже – Лоренца, в семейном кругу – Лора.

– О, Грациани – известная фамилия в Италии. Например, был такой Бонифацио Грациани, композитор семнадцатого века. А еще был генерал… Но это только между нами! – старик понизил голос и явно игриво приложил палец к губам: – Про него у нас не принято говорить, запятнанная личность. То есть т-с-с-с!

Петр кивнул и усмехнулся:

– Да-да, мне бабка что-то рассказывала. То есть прабабка, Лора, так все ее звали в семье. Только она говорила не о генерале, а лейтенанте. Хотя, может быть, потом он стал генералом?.. Ладно, не будем о нем, вы правы: т-с-с-с!

– О, мы поняли друг друга! Тогда о композиторе, о Бонифацио Грациани. Он был не слишком знаменит, но если ваша прабабушка знала о нем, то, значит, понимала прекрасное. А что в этой жизни прекрасное? Музыка!.. Ах, забыл! А я? Пора и мне представиться, так ведь? Антонио Сальви, честь имею…

Пока шел этот диалог, Петр продолжал рассматривать наряд и лицо неожиданного собеседника. Наряд был явно не к месту и не ко времени. Ну, пожалуй, из XVIII столетия. Как называлось это одеяние? Кажется, редингот. Иначе говоря, дорожное мужское полупальто, но довольно длинное, несколько приталенное, темно-зеленое, явно не по погоде. Под ним – сюртук со старинными пуговицами, с кружевными обшлагами рукавов. Теперь – шляпа: невысокая, с полями, узкими спереди и загнутыми с боков. Лихо! Но еще более лихо то, что виднелось под шляпой: на голове старика – седой парик. Но какой! Завитый по бокам, а на затылке с косичкой и синим бантом. Ну прямо театр! Сбежал с репетиции этот старик, что ли? Забавно, однако. Забавен он сам и его старенький «фиат». Ладно, «фиат» хоть старый, но нормальный, а вот старик – он шут гороховый или тронулся умом? Или, как говорят в России, косит под такого? Интересно, черт возьми. Ты спрашивал: что впереди? Вот что – вылезший из «фиата» старик в рединготе и парике с косичкой и синим бантом. Как его… э, Антонио Сальви, так он назвался. Синьор Антонио, короче.

– Прошу, синьор Пьетро, в мою карету, – галантно указал на машину старик и хохотнул: – Лошадей нет, но есть лошадиные силы! Мы в Леньяго, да? Туда, туда, конечно! Всего-то пять минут… – и уже в машине, после того как с места взял хорошую скорость и лихо покатил вперед: – А что мы туда? А к моему тезке, синьору Антонио Сальери. Да? Конечно! В его музей.

– Что, уже есть музей? – удивился Петр и опять подумал: сумасшедший или нет?

Старик на миг оторвал руки от руля:

– Музей? Разумеется, есть! Ибо есть я. Я и есть Антонио Сальери. Меня все так и зовут, там, в Леньяго. Сначала называли двойником Сальери, а потом просто Сальери. Почему? Я исполняю его роль. Да, давно, уж лет десять как. Пока мои тупые, верящие злокозненным наветам соотечественники были уверены, что Сальери причастен к смерти Моцарта, и потому бежали от него, как от чумы, даже от упоминаний о нем, я, знавший истинную правду… А она в том, что бедняга Моцарт почил сам то ли от ревматической лихорадки, то ли от некой геморрагической формы гриппа, ведь тогда в Вене была страшная эпидемия…

– Да ну? – перебив, опять удивился Петр, но тут же решил, что впредь не стоит иронизировать: пусть этот тронутый старик городит свое, лишь бы нормально вписывался в повороты на такой-то скорости.

И тот продолжал вдохновенно:

– Именно так, сударь! Тогда, в ноябре и декабре 1791 года, в Вене была страшная эпидемия гриппа. Много смертей. В общем, как говорится, крайне тяжелая эпидемиологическая ситуация. И при чем тут Сальери, отравление и прочие глупости? Ревматизм или грипп, или одно наложилось на другое… Так вот, я, не верящий всяким легендам, собственноручно создал маленький музей Сальери. Браво, Сальви, то есть я! И что? Тогда, в те годы, меня прокляли! Обходили музей, то есть мой дом, стороной, а два раза даже срывали табличку, мемориальную табличку с указанием, что тут музей великого композитора Сальери. Ко мне приезжал сам начальник нашей коммуны, а однажды еще какой-то человек из Вероны, из административного центра. Дескать, запретить мы не можем, но лучше, если табличку, на которой написано, что в этом доме музей Сальери, эту табличку снять и вообще о таком музее не говорить, а то, понимаете, общественное мнение, а еще туристы всякие, что крайне важно для наших исторических мест. В общем, чтобы их не отпугнуть. Ну вы понимаете.

– Конечно, понимаю, – согласно кивнул Петр, – доходы от туризма – это святое.

– Да плевать мне было на тупых туристов! – произнес старик с презрением, но тут же его лицо приняло благостное выражение. – А вот умные ко мне заходили, то есть в мой музей. И я им рассказывал правду. Но главное, про самого синьора Антонио, про его жизнь и творчество, про великого композитора и несчастного, оклеветанного человека. Портреты показывал, копии партитур. Предлагал послушать его оперы или концерты, симфонии. Пожалуйста – вот записи, садитесь, слушайте. И на клавесине предлагал поиграть – ну, кто умеет, конечно, а кто не умеет, так просто послушать звук, ибо я сам хорошо играю. А еще говорил, что именно на этом месте, где мой дом и музей, когда-то, в восемнадцатом веке, был дом Сальери, но впоследствии, в наполеоновское нашествие, он был разрушен. Но есть я, который всё возродил, сделал музей! Ну, скромный музей, конечно, всего-то две комнаты, но сделал! Сам, один, на свои средства! И во всем свете другого такого не было и нет до сих пор, да, даже сегодня, когда с имени Сальери наконец-то, спасибо Святой Деве, снято проклятье. Вы знаете об этом, да?

– О чем? – не понял Петр. И успел подумать: кажется, не такой уж он сумасшедший, этот ряженый в Сальери артист. Скорее, чудак-благодетель. Музей создал, сам, на собственные деньги, не муниципальные. Богатенький, что ли? А хоть бы и так.

Теперь лицо старика окрасилось злорадным удовлетворением:

– О чем я? О главном, сударь, о главном! Это знаменательно и символично! В Милане, именно в Милане, рядом с театром Ла Скала находится Дворец правосудия. Ну да, это если от театра идти к Соборной площади, в двух шагах. И вот там, во Дворце правосудия, в мае 1997 года, в главном зале того Дворца… Я там был, знаете ли, специально прибыл из Леньяго, чтобы насладиться…

– Да что же там было-то? – не удержался Петр, поскольку старик делал торжественные паузы.

– А вот что! Там проходил необычный судебный процесс. Какой? Рассматривалось преступление двухсотлетней давности! Слушалось дело Антонио Сальери об отравлении им великого Моцарта! И всё как положено: обвинитель, защита, свидетели, то есть записи исторических современников, заключения медиков, лечивших заболевшего и вскоре умершего Моцарта в декабре 1791 года, заключения сегодняшних экспертов, мнения историков, биографов Моцарта и Сальери – в общем, да, всё как положено, повторяю. И вот вердикт: Сальери оправдан. Через два века! А миф развенчан! Согласитесь, сударь, это редкий случай, когда развенчивается устойчивый миф. Ура! Я выиграл!

– Поздравляю, я рад за вас и Сальери, – негромко проговорил Петр, стараясь скрыть усмешку.

– Истина! Вот кто оказался в выигрыше. Редкий случай! И с тех пор… О, стоп, вот и Леньяго, а теперь сюда… сюда, к нашему с Сальери дому… Прошу, синьор Пьетро!..

Оказалось, в этом трехэтажном доме на тихой узкой улочке синьор Сальви занимал половину второго этажа. Сколько там комнат, Петр не понял, потому что хозяин сразу провел его в те две, которые были отведены под музей. Но сначала была медная доска при входе в дом, о которой шла речь в машине. Там Петр прочел, что на этом месте находился дом, где родился Сальери, а теперь здесь музей композитора. Внизу приписка: 2-й этаж, вход бесплатный, позвонить хозяину. Звонок в виде колокольчика имел место быть ниже доски – так, что и подросток мог бы дотянуться. Это специально, пояснил синьор Сальви, для моих учеников, осваивающих игру на клавесине, в Леньяго таких двое, очень талантливые мальчики. (Смотри-ка, подумал Петр, старик занят еще и педагогикой! Создал музей, преподает – вот такие дела, ничего себе сумасшедший! Похоже, я был неправ. Чудак – да, но вполне в своем уме.)

Потом они поднялись по мраморной лестнице на второй этаж. В пролете – большой портрет. Несомненно, это Сальери. А кто же еще должен встречать гостей? Хороший портрет, анфас, поясной.

– Это не подлинник, к сожалению, а заказанная мной копия с портрета Йозефа Мелера, – проговорил синьор Сальви и замер на несколько секунд, как показалось, благоговейно, будто лицезрел портрет своего кумира в первый раз. Петр тоже вгляделся. На вид лет пятьдесят, без парика, спокойный взгляд темных глаз, плотно сжатые губы. В верхней одежде – не исключено, в том же темном рединготе, под которым виден темно-синий сюртук с серебристыми пуговицами и каким-то орденом на груди слева. Что еще? Крупная золотая цепь на шее, поверх белоснежного жабо и высокого стоячего воротника под самый подбородок. Ясно, такое одеяние не на каждый день, почти парадное, видимо, специально для портрета. Однако лицо, взгляд! Полное спокойствие, удовлетворенность и… и все-таки некое любопытство, некий интерес. То есть никакого безразличия, самодовольства, живой человек в расцвете сил, еще ждущий новых удач, успеха.

– Да, здесь он почти на пике свой блестящей карьеры, конец восемнадцатого столетия, – подтвердил синьор Антонио. – Еще многое впереди: музыка, новые оперы, симфонии, дирижирование, педагогика, великие ученики, среди которых Бетховен, Лист и Шуберт, награды, в том числе орден Почетного легиона. Разве такой может быть отравителем, помилуйте!.. Ладно, пойдемте дальше, прошу, прошу…

Действительно, тут было именно так, как старик поведал в машине. Еще – портреты на стенах: опять Сальери, Моцарт, Бетховен, Глюк, кто-то еще, виды Вены и Венеции.

– Да-да, это Венеция, – пояснил синьор Антонио. – Тогда, в 1750 году, когда родился Сальери, наш Леньяго входил в состав Венецианской республики, отдельного, самостоятельного государства. Эта Венецианская республика просуществовала до 1797 года, когда была поделена между Францией и Австрией. Венеция отошла к Австрии, а Верона и Леньяго находились как раз на границе Австрии и Франции, на реке Адидже, и кто кому принадлежал, один Господь знает, я и сам запутался в этих спорах и дележах между Бонапартом, эрцгерцогом Австрии Францем и Папой Пием VI.

– Ну да, – покивал Петр, – немудрено запутаться.

– Неважно! Нам важно, что формально Сальери родился в Венецианской республике, хотя с шестнадцати лет жил и работал в Вене, где и умер. А как он туда попал? Сирота, потерял обоих родителей еще в детстве, его воспитывал старший брат, отдал учиться музыке. Маленький Сальери прекрасно учился, делал неслыханные успехи, играл на клавесине, пел в хоре собора Святого Марка, и вот тогда, в 1766 году, на него обратил внимание придворный композитор австрийского императора Иосифа II некто Леопольд Гассман. Вот его портрет, взгляните!

Старик указал на одну из картин и продолжил:

– Этот Гассман, светлая ему память, оказался в Венеции по каким-то своим делам, но, повторяю, обратил внимание на Сальери и взял его с собой в Вену. Понравился ему юноша, понравился – и тем, что талантлив, и характером. И началась венская жизнь Сальери – и так до конца. А Гассман стал благодетелем: обучал своего любимца всему, в первую очередь музыке, преподавал, содержал – в общем, заменил ему отца. Но главное, сделал ему потрясающую карьеру! Да, ввел Сальери в тесный круг придворных императора, а тот ценил музыку и таланты, сам хорошо музицировал, а к тому же молодой Сальери нравился ему воспитанностью и светлым умом. Бывает такое – всё одно к одному, и всё в нужную сторону…

Так, переходя от экспоната к экспонату (партитуры на столах под стеклами, фотографии обложек каких-то изданий на немецком языке, нотные сборники), Петр прослушал лекцию о жизни, творчестве и действительно блестящей карьере героя этого маленького музея. Надо признать, говорил синьор Сальви интересно и, учитывая его возраст, никак не занудно, не влезая в детали и лишние подробности, хотя, судя по всему, знал их предостаточно. Короче, Петр даже не устал и слушал внимательно. Старик нравился ему всё больше и больше. «Вот так-то! – хмыкнул про себя. – Жизнь – это вечная неожиданность, особенно, когда праздно путешествуешь. Что впереди? – вспомнил свое. – А вот что: впереди поворот судьбы – этот старик Сальви и не кто-нибудь, а оболганный Сальери. Старик, исполняющий роль Сальери, ставший его посмертным двойником, и это в наше время, спустя двести лет! И верно, чего только не бывает, если странствовать по земле. Надо путешествовать, надо!..»

Во второй комнате стоял небольшой клавесин и старинное бюро на загнутых ножках, над которым висел единственный портрет. Некая молодая дама в строгом, с небольшим вырезом, платье, явно из того времени. Не то чтобы красивая – скорее миловидная, обаятельная, со спокойной гордостью в глазах, без вызывающего эротизма. Такие теперь не водятся.

– Да-да, – указал синьор Антонио, – это та, с которой Сальери сочетался браком – и на всю жизнь. Даже в поздние годы он называл ее любовью своей жизни. Терезия фон Хельферсторфер. История такова: в Вене Сальери давал уроки музыки какой-то юной графине, воспитывавшейся в монастыре ордена Кармелиты, и среди ее подруг оказалась дочь довольно знатного господина, вот эта Терезия, тоже воспитанница этого ордена. Сальери было двадцать три года, ей – восемнадцать. Через год он добился ее руки. Свадьба состоялась в 1774 году. Что дальше?

Тут возникла пауза, и потом:

– Дальше – счастливый брак. Однако… У них было семь дочерей и один сын, но до взрослых лет дожили лишь четверо из дочерей, а сын умер в молодости. Сама же Терезия ушла из жизни в 1807 году, когда ей было немногим за пятьдесят. Бедный Сальери! Какая странная судьба: с одной стороны, блестящая карьера, европейская известность, почет, обеспеченность, высший музыкальный пост при императоре – главный капельмейстер и руководитель Придворной капеллы! а с другой стороны… с другой – постоянные потери, а в финале жизни – злобная клевета. Так и умер оклеветанным, и это проклятие продлилось потом еще почти двести лет, в течение которых не исполняли его музыку и даже имя пытались забыть, вычеркнуть из истории. Но правда восторжествовала в конце концов, да! Есть в Леньяго театр Сальери, есть мой музей, есть! Мы всё делали, чтобы сохранить память великого маэстро. И сохранили!.. Э, синьор, желаете послушать клавесин?

Петр машинально кивнул, и не по возрасту эмоциональный хозяин (хотя, понятно, итальянец – он и до гробовой доски такой!) уселся за инструмент. Полились звуки.

– Это из концерта для клавесина соль мажор, сочинение Антонио Сальери, – важно сообщил синьор Антонио, не отрываясь от игры.

Играл он скорее всего превосходно, однако оценить, насколько превосходно, Петр не мог, поскольку не был знатоком музыки, не слишком разбирался в тонкостях исполнительства и вообще слышал клавесин вживую, а не по радио или телевидению, в первый раз. Ну да ладно, предположим, старик играет превосходно, но мелодия? Она как-то не выводится из исполнения. Кажется, упорядоченный набор звуков. Да, приятный, нежный, но и только. И старомодно все-таки.

Минут через пять синьор Антонио торжественно поднял руки, и клавесин стих. Руки, как крылья, застыли над клавиатурой. Красиво! Да, он актер, талантливый актер. В общем, воплощенный Сальери. Парик, одежда, осанка, эти руки. Восемнадцатый век. Клавесин, портреты того времени. Будто попал в прошлое, путешественник!

– А теперь уже не я, – услышал, – то есть Сальери не в моем исполнении. Теперь в исполнении оркестра. – И Антонио указал на висевшие на стене звуковые колонки. – Это моя стереосистема. Великолепный звук, поверьте – Поднявшись, он извлек из старинного бюро несколько дисков и показал их Петру. – Да-да, записи, записи! Сальери в записях! Уже издают! Теперь, ха-ха, можно! – и залился почти сатанинским смехом, но на петушиных тонах. Успокоился и продолжил: – Давайте послушаем вот это. Увертюра к «Армиде». Чудо! Вы не в курсе? Ну конечно! «Армида» – это с тех пор не исполнявшаяся опера Сальери, барочная, маэстро написал ее в 1771 году, тогда ему был всего двадцать один год, всего лишь! И эту его оперу поставили в Вене, а тремя годами спустя знаете где? В вашем Петербурге. Чего только не бывает! Вена – и далекий Петербург, о Дева!.. Так, внимание! – Он вставил диск в выдвинувшуюся панель проигрывателя, стоявшего на бюро, и поднял палец. – Слушаем!

Да, это музыка, понял Петр. Трагичная и возвышенная. А кто такая Армида? Кажется, какая-то волшебница, славившаяся искусством обольщать и сильным характером. Из Гомера она, что ли? Ну ладно, а сама музыка?.. Дослушав увертюру, сказал:

– Согласен, это сильно. Однако…

– Однако – что? – насторожился синьор Антонио, так и стоявший у бюро.

– Ну как бы это выразить? Настроение есть… да нет, всё есть, но мелодия? Мелодии нет. Невозможно напеть, воспроизвести голосом на слух, даже если десять раз послушать. Вот, например, у Россини или Моцарта, у них есть мелодии, их можно напевать, а тут…

– А, вот вы о чем, синьор Пьетро! – никак не смутился хозяин и даже усмехнулся. – Вы правы, тут настроение, состояние, порыв души. Да, признаем, Сальери не был великим мелодистом, но гармонии, гармонии! Это тоже великая музыка, другая, но великая. Не мелодия, но гармония, да!

И тут Петр сострил:

– То есть он был не мелодистом, а гармонистом.

Спасибо, синьор Антонио не оценил этого юмора, выраженного на итальянском в мысленном переводе с русского. Вероятно, на итальянском сказанное прозвучало вполне безобидно.

– Да, гармонии, высокие, выверенные гармонии. И операм Сальери рукоплескал в том числе Моцарт, уж не говорю о Глюке.

Петр перевел дух и решил впредь не судить о том, в чем не профессионал, и к тому же не обижать хорошего человека, убежденного в величии того, кому поклонялся и кому, судя по всему, посвятил свою жизнь.

– Спасибо, я рад, что мне довелось слушать музыку Сальери. Великого маэстро Сальери, – добавил дипломатично и поднялся из кресла. – Спасибо еще раз – за гостеприимство, за ваш музей, за экскурсию и музыку. Это было неожиданно для меня, заезжего из далекой России, и чудесно… А где я оставил свою шляпу?

– Ах, вы уже уходите? – явно опечалился старик. – Так скоро? А кофе не желаете? Не здесь, а в моих комнатах? Мне было бы приятно пообщаться с вами еще, синьор.

И как тут откажешь? Милый старик, никак не раздражающий, даже забавный. Актер! Двойник Сальери! Парик, седые кудряшки, синий бант на затылке! Забавно, да. Чего только не откроется в путешествии! Ну что, рискнем еще?..

Выйдя из музейных комнат, оказались в коридоре, за ним – на маленькой узкой лестнице, по которой поднялись в комнату с открытой лоджией, откуда хорошо просматривалась довольно широкая река внизу и за ней часть городка.

– Да, это наша река Адидже, хотя по-немецки – Эчь. Так говорят наши исторические соседи австрийцы – Эчь. Начинается в Альпах, а впадает в Адриатическое море. На ней, выше по течению, Верона. Кстати, в Вероне на Адидже – известные достопримечательности: замок Кастельвеккио, мост Скалигеров, мост Понте Пьетра. Знаете, что это такое?

– Не знаю, но сегодня вечером окажусь там и посмотрю, выясню.

– Чудесно. Тогда не буду надоедать подробностями. Садитесь, сейчас будет кофе, хороший кофе, уверяю вас.

Старик вышел куда-то, а Петр расслабленно плюхнулся в плетеное кресло в лоджии. Ему стало совсем хорошо. Всё складывалось интересно. Интересной была вчерашняя Венеция, интересной и красивой дорога в Верону, хотя где-то на полпути он задремал и многого не увидел. Ну да не беда, увидит на обратном пути. А здесь – этот неожиданный старик, актер, играющий Сальери, этот музей, портреты, клавесин, музыка. Можно ли было ожидать подобного? Да уж! Хорошо, интересно, и даже уходить отсюда не очень-то тянет. Ну, еще полчасика за кофе со знатоком старины, патриотом Леньяго и поклонником Сальери, пусть всё это почти театр, театр, не исключено, с элементами стариковской навязчивости и фантазий, однако ж где еще такое встретишь?

– Пейте, сударь, вот ваш кофе. – Старик уселся в кресло рядом. Петр отхлебнул, и, поскольку совсем расслабился, тут его черт дернул:

– А скажите, синьор Антонио, если так… если почти двести лет существовала легенда, то, может, неспроста? Как известно, легенды на пустом месте не рождаются. Или, как говорят в России, нет дыма без огня. Э, я вас не обидел? Мне просто любопытно, откуда и как всё это взялось. Такой устойчивый миф, такой афронт, можно сказать, афронт всего интеллектуального человечества: Сальери – отравитель. Ну да, Моцарт – гений, а Сальери – злодей. Это как, откуда?

Кажется, опять пронесло: синьор Антонио отнесся к вызову вполне спокойно, даже с пониманием. Только покивал и вдруг улыбнулся. Видать, привык к подобному вопросу и не раз отвечал на него. Молодец, в общем. Петр с облегчением вздохнул, даже не став ругать себя за то, что мог обидеть человека.

– Значит, все-таки маленькая лекция? – И раздался ехидный смешок. – Извольте, синьор Пьетро. Итак, итак… Будто бы Сальери завидовал Моцарту. Ха-ха, это кто кому завидовал? У Сальери, в отличие от вечно нуждавшегося Моцарта, блестящая карьера, достаток. Так? Так! Но дело не только в этом. Например, Глюк, царствовавший тогда в музыкальной Вене, ценил Сальери как оперного композитора выше Моцарта. Вот так-то! Еще: Сальери был прекрасным педагогом и мало того что учил, но еще и кое-что делал для своих учеников, помогал им, в том числе материально, а с иных, из несостоятельных семей, и вовсе не брал плату. Например, пятнадцатилетний Шуберт. Он обязан Сальери очень многим, почти всем. Бесплатные уроки, которые маэстро давал безвестному тогда мальчишке!.. А Бетховен? Почитайте, что Бетховен писал о Сальери! Бетховен был одним из его учеников, и эти уроки, которые ему дал Сальери, помнил всю жизнь. Да, маэстро бывал вспыльчивым, ибо итальянец по крови, но быстро отходил, и все отмечали его доброту, доброжелательность и отсутствие зависти к собратьям по цеху. Ну, и многое другое, характеризующее его сугубо положительно. Вот уж странный завистник и отравитель, не правда ли? Чушь! Это Моцарт мог бы ему завидовать, Моцарт!

Далее. В Вене то время существовал слух, что будто бы на премьере «Дон Жуана» раздосадованный музыкой Моцарта Сальери освистал ее. Однако это опять же полная чушь: Сальери не присутствовал на первых представлениях оперы – ни на премьерном в Праге, ни затем в Вене. Да и вообще такое поведение в театре первого императорского капельмейстера просто немыслимо! В театре? Императорский капельмейстер? Освистать? В присутствии высочайших особ? Трижды ха-ха!

И еще деталь: за полгода до смерти Моцарта, в апреле 1991 года, в Вене исполнялась его, Моцарта, симфония, и дирижировал ею – кто? Сальери! Причем дирижировал блестяще, а ведь мог бы и вовсе отказаться. Симфония имела огромный успех. Ничего себе дирижер-завистник!

Ладно, это ясно. Ясно, что налицо бред. А теперь по делу.

Когда Сальери было под семьдесят, у него появились и стали нарастать признаки того, что теперь называют болезнью Альцгеймера. Его поместили в госпиталь в Вене. Он терял рассудок, плохо ориентировался в окружавшей обстановке, но когда светлел умом, то хорошо помнил прошлые события. В периоды просветлений он решительно отвергал слух о причастности к смерти Моцарта, эту чудовищную клевету. Изредка его навещали ученики, всегда относившиеся к маэстро с теплотою, и вот один из них, известный пианист и композитор Игнац Мошелес, оставил следующую запись после свидания с Сальери в госпитале, это было в октябре 1823 года. Слушайте.

Синьор Антонио прикрыл глаза и монотонным голосом процитировал:

«Он выглядел призраком и говорил незаконченными фразами о своей быстро приближающейся смерти. В конце он сказал: “Хотя я смертельно болен, я хочу заверить вас честным словом, что нет совершенно никаких оснований для этих абсурдных слухов. Вы знаете, о чем я: Моцарт, что я якобы отравил его. Но нет. Это злобная клевета, одна только злобная клевета. Скажите миру, дорогой Мошелес, что старый Сальери на краю смерти сам вам это сказал”».

Тут старик встрепенулся и заговорил уже горячо:

– А откуда взялся этот слух? Да от самого Сальери, вот парадокс-то! Но от душевнобольного Сальери! После неудачной попытки самоубийства его поместили в клинику для душевнобольных, и там… будто бы он сам рассказывал о том, что отравил Моцарта. Это известно из тетрадей Бетховена, хотя Бетховен отмечал, что такое признание было лишь свидетельством тяжелого состояния Сальери, то есть его самооговором, бредовой мыслью, не более того. Однако сей бред подхватили бульварные немецкие газеты, на которые, кстати, опирался ваш Пушкин, назвав их авторитетными. Авторитетными, Матерь Божья! Вот что писала одна из них, наиболее «авторитетная», она называлась «Algemeine musikalische Zeitung». Речь о Сальери: «Говорят даже, что в бреду больного воображения он винит себя в преждевременной кончине Моцарта». Вот так – в бреду больного воображения! И как вам нравится это «говорят даже»?

А теперь, сударь, я посмеюсь. Один известный французский поэт, получив от биографа Моцарта отрицательный ответ на вопрос о доказательстве вины Сальери, сказал: «Жаль, был бы интересный сюжет». Отлично, да? Ха-ха! Тот «интересный сюжет» возник на основе мифа, легенды, а на самом деле – на основе подметного слуха, абсолютно непроверенного и, теперь совершенно понятно, ложного. Вот ваш Пушкин, черт бы его дернул, первым и заглотил сей крючок, написав трагедию «Моцарт и Сальери»… Э, я не оскорбляю ваших чувств, синьор Пьетро?

– Рассказывайте дальше, – деликатно предложил Петр.

– Да, именно ваш Пушкин! И именно с его подачи, с этой трагедии, возник и продлился на два столетья негласный запрет на музыку Сальери. Известнейший маэстро, прекрасный композитор не просто умер – его убили, ибо убили память о нем. Зато какая литература, какая дьявольская психология, какая внутренняя борьба! Добро и зло, вечная тема! Миф, к созданию и поддержанию которого приложил свою руку, да, сначала русский гений Пушкин, а после него обладатели «Оскаров» англичанин Шеффер со свой пьесой «Амадеус» и Форман с тем же фильмом. Искусство выше правды – бывает и так, черт подери!

А Сальери тихо умер в 1825 году. В Вене, где и похоронен. Там скромный памятник на его могиле. И почти двести лет не было ни его музыки, ни его доброго имени. Но были и есть отдельные люди, единицы, которые уже много лет делали всё, чтобы восторжествовала истина и зазвучала светлая музыка! Так нам повелел Господь. Истина святее всего! И мы это сделали. Музей Сальери в Леньяго, правосудие в Милане в 1997 году, опера Сальери на сцене Ла Скала в 2004 году, театр Сальери в Леньяго, исполнение его музыки – еще не по всему миру, но скоро будет так. И записи, уже повсюду записи его опер, концертов, симфоний. Пластинки, диски… Теперь меня никто не считает антипатриотом, предателем Италии, сумасшедшим. Я выиграл эту битву с невежеством, честь имею!

Через пару часов Петр был в Вероне, перед тем наотрез отказавшись от того, чтобы синьор Антонио проводил его до автовокзала, который находился на одной из площадей Леньяго, неподалеку от музея. Я сам, сам, сказал, я люблю ходить и ездить сам, тем более пришел мальчик. Мальчик – это один из тех, кто у старика обучался игре на клавесине. Симпатичный мальчишка лет десяти-одиннадцати, молчаливый, с башкой в темных кудряшках…

В общем, Петр поблагодарил за всё, обещал заглянуть еще разок, если так сложится (хотя это вряд ли, добавил, надо бы завтра возвращаться в Венецию), и они распрощались. И хорошо. Доза общения с этим стариком оказалась как раз достаточной. Если перебрать, то может и надоесть. Должна быть мера, пусть перед тобой даже двойник Сальери. Это актерство, выспренние речи, пафос, упёртость – всё так, но в меру. Хотя, признаем, рассказы о Сальери были интересными, Петр узнал много нового. Прямо детективная история. И что-то старик недоговорил про Милан – а что? Ну да ладно.

Рейсовый автобус на Верону пришлось ждать почти час. Тоже не страшно. Перекусил в ближайшем кафе на площади, глянул на окрестности, на реку… как ее? Адидже, да. О чем думал? Об этом старике. Вот уж неожиданность! И сам старик, и узнанное о Сальери. А, вот что еще! Вот что раздражает, вот что засело! Его высказывание о Пушкине. Дескать, черт его дернул поверить в подметный миф и написать «Моцарта и Сальери». Заглотил крючок, дескать, с этого всё и пошло… Ну, как бы там ни было в действительности, а когда ругают Пушкина – это неприятно. Чертов патриотизм! Хотя нет, тут не патриотизм, а правда. Величие Пушкина – это единственная правда России. Вот так-то. Поэтому не надо его трогать, не надо!.. И потом вспомнил, уже в автобусе, когда подъезжал к Вероне, вспомнил фразу Пушкина, хотя и не точно скорее всего. Я презираю мое отечество, но я не люблю, когда об этом говорят иностранцы. Так, что ли, он сказал? Но смысл именно такой[3].

Ладно, тут всё ясно, поэтому бог с ним, с упертым стариком. Его, иностранца, можно понять: что ему до русского Пушкина? Вот величье Сальери – это да!.. Ладно, проехали.

Проехали – приехали в Верону. Что там? Гуляние под вечер. Это после того, как устроился в отеле. Очень удобно, хотя отель всего лишь трехзвездочный. Но какие это звезды! Отель «Марко Поло», и номер в нем – будто каюта на средневековом паруснике, при том что сам отель – в бывшем монастыре. Это, сообщили, в историческом центре Вероны, всего в двухстах метрах от Арены. А что есть Арена? О, синьор, это древнеримский амфитеатр, построенный тут около 30-го года нашей эры, на главной площади, на Пьяцца Бра… Ну коли так, то, грациа, подходит!

Прошелся по городу. Никуда не заходил, ни к каким экскурсиям не приставал – просто прошелся. Потом долго сидел в ресторане у себя в отеле, потом направился в свою каюту – и спать. Да, подустал все-таки. Это понятно: дорога, перемещения, неожиданное знакомство, клавесин, музыка, опять дорога, прогулка по Вероне…

Перед тем как уплыть на своем паруснике в царство Морфея, Петру опять вспоминался старик Антонио, чудаковатый двойник Сальери, его театральное одеяние, его речи и жесты. И звуки клавесина. И мальчик с темными кудряшками, пришедший на урок к учителю.

Глава 2

Назавтра он долго размышлял, глядя на бронзовую статую Джульетты: прикоснуться к ее груди или нет? Ибо, как сообщил экскурсовод, если коснуться, то тогда в любовных делах будет сопутствовать только удача. Нет, я не верю в приметы и поверья, решил Петр, да и о каких делах речь? О любовных. Это о сексе, что ли? Любовь – это не дело, а состояние. На многие годы или на всю жизнь. Как музыка, например. Кстати, об этом – о состоянии – вчера упомянул синьор Антонио, когда рассуждал о музыке своего кумира.

Так, дальше. Дальше был огромный форт красного кирпича на берегу Адидже. Называется замок Кастельвеккио. Впечатляет. Середина XIV века. А сейчас в этом замке городской музей со всякой средневековой живописью и скульптурами. Однако туда Петр не пошел. Хотелось быть на улицах, под солнцем и ярким небом, с людьми и птицами, а не в залах с благоговейной тишиной.

Поэтому пошел к Адидже. Через нее – арочные мосты, массивные, крепкого старого камня. Вот этот – Понте Пьетра, то есть «мост-камень», в основе еще древнеримский, как выяснилось. Огромный, 120 метров длиной. С одной его стороны, справа по течению, высоченная сторожевая башня. Опять же впечатляет. Равно как и другой мост, тоже арочный, мост Скалигеров. Вот тут и узналось нечто особенное, узналось от шедшего с группой туристов экскурсовода.

Скалигеры – это знатная династия правителей Вероны XIII–XIV веков. Из этого рода вышла некая Беатриче делла Скала, потом ставшая покровительницей церкви в Милане, церкви Санта-Мария делла Скала. И что? А то, что через четыре столетия, в 1778 году, на месте этой церкви построили театр Ла Скала! Вот отсюда – от церкви и ее покровительницы (а не от слова «ска́ла», то есть «лестница») – и произошло название всемирно известного театра. В общем, привет Милану! Потому что Ла Скала – это от нашей Вероны, от нашей Беатриче, заключил экскурсовод.

Здорово! Значит, не только Дантова Беатриче известна… И тут Петр опять вспомнил. Что-то смутное, застрявшее в сознании. Нет, точнее, в подсознании. Что-то вчера старик Антонио говорил о Милане, именно о Ла Скала. А что точно, не вспомнить. Ну, нечто связанное с Сальери – это ясно по определению. И про генерала Грациани старик что-то знает… Ну да бог с ними, невелика важность. Тени прошлого… И пошел дальше. И повторял: Беатриче, да… Прикоснуться к бронзовой груди Джульетты… Беатриче, платоническая любовь, любовь на всю жизнь, любовь-состояние…

Так прошли часы. Что теперь? Надо бы вернуться в Венецию, это на автобусе полтора-два часа. А можно отправиться на разрекламированное повсюду озеро Гарда, которое совсем близко от Вероны, всего в тридцати километрах. Самое большое озеро в Италии, между прочим. Там и заночевать, отели на берегу есть. И провести там день или два. Судя по всему, красоты там отменные: Ломбардия, склоны Альп, нет изнуряющей жары, водная гладь под солнцем, аквапарк и даже океанариум, с ума сойти!.. В общем, есть выбор: в Венецию или на это озеро. Или никуда не ехать сегодня, остаться в Вероне еще на день? Или… ну, скажем, махнуть в Милан, глянуть на театр Ла Скала, который, как утверждал экскурсовод, «от нашей Беатриче делла Скала», да и вчера старик не раз говорил о Милане, о Ла Скала. Если в Милан, то это тоже пара часов всего-то. Ну так что, куда, как?

Странно или нет, но, оставшись еще на ночь в Вероне, Петр назавтра поехал не в Милан или на озеро Гарда, а в Леньяго. Некая навязчивость не давала покоя. А ведь хотел просто путешествовать, ни о чем не думать, если такое вообще возможно.

Опять на рейсовом автобусе, который через Верону следовал из Брешии. Полчаса – и на месте. Потом пешком. Вот та улочка, вот и дом Сальери – музей, медная табличка, колокольчик, исполняющий роль звонка. Как уже знал Петр, сей колокольчик, если дернуть за его язычок, отзовется звонком только в покоях синьора Антонио – в музейных комнатах и жилых, которые занимал старик.

Дверь открыл мальчик – тот самый, с темными кудряшками. Молча глянул снизу вверх, затем спросил высоким голоском:

– Вы в музей, синьор?

– Нет, к синьору Антонио. – И добавил: – Мы с тобой уже виделись, я был позавчера, ты меня не помнишь?

Тот пожал плечами:

– Да? Нет, не помню. Но если вы к маэстро, то его сейчас нет. Подождете?

– А когда он будет?

– Скоро. Он пошел на почту.

– Тогда подожду. Пропустишь меня?

– Прошу, синьор – Мальчик отступил на шаг, потом прикрыл за Петром дверь и щелкнул задвижкой. – Маэстро просит хорошо закрывать, а то нас уже пытались ограбить, – произнес заученно-спокойно, как на уроке.

«Господи, и здесь грабители!» – покачал головой Петр, но ничего не сказал. Интересно, что тут можно взять, какие ценности? Не портреты же, не партитуры или диски с музыкой Сальери! Бред какой-то…

Сняв шляпу и повесив ее на крючок вешалки у двери, он прошел за мальчиком – по лестнице на второй этаж, в музейные комнаты и наконец в ту, где стоял клавесин.

– Я разучиваю это аллегро, маэстро сказал, чтобы к его приходу… – Мальчик не договорил и уселся за инструмент. – Извините, я буду играть.

– Конечно, маэстро! – пошутил Петр, улыбнувшись. – Играйте, играйте, я с удовольствием послушаю, если не возражаете. Можно? Вот и хорошо – Уселся рядом в кресло и тут вспомнил: – Кстати, мы не представились друг другу. Меня зовут Петр, я из России. Синьор Пьетро из России, в общем.

Мальчик, оторвав взгляд от нотной тетради, раскрытой на пюпитре, тряхнул кудряшками:

– Очень приятно, синьор, а я – Джузеппе.

– Хорошее у тебя имя. Как у Гарибальди.

– Да, как у Гарибальди, но вообще-то это имя от Иосифа. Ну в Библии – Иосиф, а у нас в Италии – Джузеппе. Это мне маэстро объяснил.

«Вот кто у нас образованный, выходит!» – хмыкнул про себя Петр, а вслух сказал:

– Это прекрасно – про твое имя, и про маэстро тоже, он молодец.

– Конечно, – согласился Джузеппе, – он много знает и учитель добрый, плату не берет.

Вот как! Прямо второй Сальери, тот тоже не брал с малоимущих, вспомнил Петр рассказ старика.

Мальчик начал играть. Полились быстрые, веселые звуки. И какой темп! И, кажется, без фальши. И это в десять лет? Невероятно!

Так длилось несколько минут. Вдруг клавесин стих, и мальчик засмеялся.

– Ты что? – удивился Петр.

– Хорошо! Хорошее место, вот это, очень хорошее – И он повторил последнюю музыкальную фразу. – Чувствуете?

Оставалось приврать:

– Конечно.

– Правда? Ну так это же Моцарт! Его аллегро из концерта для клавесина, номер один-три.

– А вы с маэстро и Моцарта играете?

– А как же! И его тоже. А что?

– Нет, просто любопытствую.

– А знаете историю? – Джузеппе вдруг оживился, даже засветился весь. – Еще маленьким, Моцарт ездил с отцом по разным странам, выступал и играл на клавире даже с закрытыми глазами, отец завязывал ему платком. Это очень нравилось публике. Так вот однажды, – он опять засмеялся, – на одном из концертов на сцену вдруг выбежала кошка. Кошка, представляете? Моцарт прекратил играть и помчался за ней. Забыл о публике – ведь тут кошка! Отец строго прикрикнул на него, а Моцарт: «Ну, папочка, еще чуть-чуть, ведь клавесин никуда не денется, а кошка убежит!»

Петр засмеялся вслед за мальчиком.

– Представляю, как хохотала почтенная публика! – проговорил потом.

– Да, я тоже… Ладно, синьор, извините, я играю дальше, а то… маэстро, он добрый, но строгий.

И опять полились звуки – веселые, будто щекочущие, будто детская шалость, радость, и всё. Такую музыку играть бы по утрам. То есть чтобы, проснувшись, слышать это самое клавесинное аллегро юного Моцарта, и чтобы так начинался день, и чтобы так было всю жизнь, и тогда… тогда ничего плохого или страшного никогда не случится. Так, что ли? Да, бывший романтик, а теперь циник, именно так.

Минут через пять за спиной послышались шаги. Петр обернулся – старик. Джузеппе прекратил играть, встал. Встал и Петр. Синьор Антонио, будучи «в штатском», то есть не в наряде Сальери, а в обычном пиджаке и рубахе с открытым воротом, широко заулыбался:

– Какой визит, синьор! Синьор Пьетро, вашу руку! А я не сомневался почему-то, что мы еще увидимся, что вы заглянете к нам. Стариковская интуиция! А я ходил на почту, мне наконец прислали долгожданный каталог из Мюнхена о музыкальных вечерах, где исполняли и Сальери. Джузеппе, ты закончил? – продолжил без перехода, повернув голову к мальчику. – Сыграй нам это аллегро Моцарта, только без ошибок и с настроением, и можешь быть свободен на сегодня. Скорый темп, помнишь? Sehr lustig, как говорят немцы, весьма быстро, весело, аллегро мольто. Начинай, Джузеппе!

Старик уселся в соседнее кресло, уложив на колени пухлый каталог. Мальчик заиграл, и это было чудесно. Так казалось Петру, а вот что думал маэстро-учитель, неизвестно, он был весь внимание, чуть склонив голову набок, как это делают собаки, когда прислушиваются к голосу хозяина и пытаются понять, о чем речь. Петр даже улыбнулся. А мальчик играл. Так истекло несколько минут. В некие моменты синьор Антонио принимался слегка дирижировать одной рукой и мерно кивать, явно держа неведомый для Петра темп, который sehr lustig, весело, весьма быстро, как было сказано. И вот – всё.

Джузеппе поднял глаза на учителя. Тот сказал без эмоций:

– А уже неплохо, неплохо. Ты почти молодец. Я доволен. Хорошо, вполне хорошо. Иди, Джузеппе, до завтра. Завтра приходи в десять, пораньше, до экскурсий. А послезавтра – ты помнишь? Ну хорошо, молодец, значит, в два часа дня. Иди, маме передай привет.

Мальчик ушел, и старик спустился за ним, чтобы закрыть входную дверь на задвижку. Да, грабители, черт подери!.. Когда он вернулся, Петр спросил:

– А у вас уже и экскурсии?

– Да, с некоторых пор у меня договор с экскурсионном бюро в Вероне. Если они везут туристов с заездом в Леньяго, то посещают и мой музей. Теперь – наконец-то! – в музей Сальери едут охотно, даже с любопытством: кто же он такой, который, оказывается, не злодей, не убийца? В общем, опять ха-ха!.. А эти экскурсии, они выгодны всем, кроме меня, если о финансовой стороне дела. У них, у веронцев, – еще одна оплачиваемая экскурсия, а у меня… у меня вход бесплатный, вот так! Мне важны души людей, а не их деньги.

– Благородно! – не удержался Петр, в ответ на что старик только покачал головой:

– Нет. Свои деньги я вложил в создание этого музея, в ремонт дома, приобретение экспонатов, портретов и другой живописи, инструмента, нотных сборников и прочего. Я не бедный человек, и крохи от туристов меня не интересуют. Их души – да, возрождение имени Сальери – да. Это мое Рисорджименто, il Risorgimento – возрождение, обновление. Поэтому, если честно, это всего лишь мой эгоизм, а не красивые слова об альтруизме, благородстве, благотворительности и прочем. Мой эгоизм – это культура и истина. Точнее, истина в культуре. Вы меня понимаете?

– Понимаю и завидую, потому что я другой.

– Какой?

– А! – отмахнулся Петр с улыбкой. – Сам не знаю вообще-то, но другой. А сегодня где ваши экскурсии, где любопытствующий народ? – перевел разговор на другую тему.

– Сегодня понедельник, а по понедельникам у меня музей закрыт. Всякие дела, занятия с учениками. Так что вы, синьор Пьетро, вполне вовремя. Шучу, я вам всегда рад!

– Спасибо. Значит, в музее Сальери сегодня, как у нас говорят, санитарный день. Ну, день санации. По-латыни sanatio – это оздоровление, лечение.

– Я знаю, – улыбнулся старик. – И если у нас сегодня лечение, то прошу ко мне, на кофе и прочее. А прочее – это что? Итальянский бренди! У меня есть «Лимен», уникальный итальянский бренди. Почему уникальный? Он на основе граппы и производится только в Италии. «Лимен» пьют с кофе-эспрессо. Пойдемте в лоджию, погода хорошая, посидим, будет бренди, будет эспрессо…

Прошли в лоджию, уселись. Всё, как в прошлый раз, только старик одет по-другому. То есть нормально одет, не в наряде Сальери. И это странно, потому что за последние два дня, когда Петр вспоминал о неожиданной встрече с ним, о его музее, об их разговорах, старик так и стоял перед глазами в своем театральном наряде, в парике с косичкой и синим бантом, в сюртуке со старинными пуговицами, с кружевными обшлагами. В общем, в наряде Сальери. А если учесть, что даже есть определенное сходство с прототипом на портрете, висевшем на лестнице, да и имя то же – Антонио, то, выходит, это почти двойник Сальери. Так он и отпечатался в сознании Петра. И вдруг – обычный старик, в вельветовом пиджаке, в свободной, явно современной рубахе, уже не театральный, а какой-то уютный, домашний, простой. Разрушение одного образа и создание другого. Но хорошего образа. Таких в жизни не было.

Пока старик возился в кухоньке, Петр глядел на реку внизу, всю в бурунчиках, сверкающих под солнцем. Где-то сбоку пели невидимые птицы. Ни звуков машин, ни людских голосов. После шумной Вероны это место казалось каким-то почти нереальным. А еще клавесин, на котором мальчик с кудряшками играет Моцарта, портреты великих композиторов… М-да, если и реальность, то странная, будто не всамделишная.

Но вот и хозяин с подносом. На нем – бутылка, чашечки с кофе, сахарница, блюдо с нарезанным ломтиками сыром. Бутылка была оригинальной формы – пузатая и с низким зауженным горлышком.

– Да-да, – пояснил синьор Антонио, – бутылка с низкой талией, именно так. Такие – специально для граппы. Это бренди «Лимен», то есть лимонный, сорок два градуса. Выдержите? Ну и отлично. А вот сыр… Сорт – «грана падбно», от слова grana, что значит «зерно», и от Padano – от реки По. Твердый сорт, отличный, попробуйте. У него солоноватый, пикантный вкус с легким ореховым оттенком. Немного напоминает пармезан, но только немного. Вы разбираетесь в сырах? А в бренди? Опять нет? Синьор, как же вы живете?

– Как и многие в России – неинтересно, потому что предсказуемо, и так уже тысячу лет. Мы живем по часам, у которых нет стрелок.

– Как у Бергмана в «Земляничной поляне»?

– Если бы! Увы. Э, это скучная тема, если об истории России!

Старик сразу закивал:

– О, да, понимаю, извините… Тогда пейте «Лимен», кофе, пробуйте сыр. Ваше здоровье!..

Вскоре Петр сказал:

– Сказочно вкусно всё!

– А сыр?

– И сыр. А кофе! А «Лимен»! Можно еще?

– Сделайте одолжение!

Петр пригубил бренди и принялся за кофе и сыр. Синьор Антонио делал то же, причем, было заметно, с удовольствием. Судя по всему, он не только упертый сальерифил, учитель малоимущих талантливых подростков, богатенький благотворитель, но еще и эпикуреец.

– Так чем я обязан вашим повторным визитом ко мне? – вопросил он, проглотив ломтик сыра и сделав глоток кофе. – Я, правда, рад. Вам просто интересно или?..

– И интересно, и или, – рассмеялся Петр. – Видите ли, мне не давало покоя… ну, пока я шлялся по Вероне… э, то есть ходил, гулял, размышлял о том, дотронуться ли до бронзовой груди Джульетты… В общем, никак не мог вспомнить, что вы говорили о Милане, что-то помимо Дворца правосудия. Что-то про Ла Скала, кажется. А что?

Синьор Антонио наморщил лоб:

– Про миланский процесс, на котором вынесли оправдательный вердикт по делу Сальери?

– Нет, это вы рассказали. Что-то про театр, про Ла Скала.

– А… Ну… Ну хорошо, давайте я буду рассказывать, а вы, если повторюсь, перебьете. Вы пейте и ешьте, а я буду говорить. Значит, так, Ла Скала… Здание театра построено по проекту архитектора Джузеппе Пьермарини в 1776–1778 годах на месте церкви Санта-Мария делла Скала, откуда и произошло название театра. А Беатриче Скала…

– Это я вчера узнал в Вероне! – вставил Петр.

– Грациа, дальше. А перед тем как театр открыли, то ли в конце 1777 года, то ли в начале 78-го, сам великий Глюк, который видел в молодом Сальери своего преемника, рекомендовал из Вены, чтобы тот получил заказ на оперу для открытия театра. Оперу для открытия Ла Скала, представляете! И Сальери получил этот заказ, и написал оперу, и Ла Скала был открыт 3-го августа 1778 года именно оперой Сальери «Признанная Европа». Это невероятная честь, это память навсегда, это уже история! Именно с Сальери начался Ла Скала, именно так!

– А что это – «Признанная Европа»? Простите мое невежество.

Старик прямо возрадовался: его просят рассказать, просветить! Просветить какого-то русского чужестранца!

– Чудесно, объясняю. Европа – это женщина, в древнегреческой мифологии – дочь финикийского царя. По легенде, Зевс явился Европе, игравшей с подругами на берегу моря, в виде белого быка и похитил ее, увез на своей спине на остров Крит. Там он принял вид прекрасного юноши и, как говорили прежде, овладел ею. У них были дети, в том числе Минос. Ну да ладно. Действие оперы происходит в финикийском городе Тир. Это, кстати, современный Ливан. А что до оперы…

Он отхлебнул кофе и опять принялся за свой рассказ:

– Там, в опере, всякие события – история любви, политическая борьба, жестокость и так далее. Однако Европа помогла разрешить все сложности – в общем, установила мир и согласие, и ее признали. Отсюда и название – «Признанная Европа». Но и это не всё. Не всё, если о Сальери… Потом много чего было: уже реальные войны, объединение Италии, Первая мировая, Вторая мировая, когда в 1943-м Ла Скала был разрушен бомбами, потом реставрации, одна, другая, третья. Последняя реставрация длилась три года, на нее было потрачено более шестидесяти миллионов евро. И вот в декабре 2004-го года, после этой реставрации – чем открылся Ла Скала, повторно открылся? Оперой Сальери «Признанная Европа»! Как и впервые в Ла Скала! Бессмертие Сальери, и это после стольких лет забвения! Признание, истинное призвание, рисорджименто Сальери, ура! Привет вашему Пушкину! Извините, но так! Давайте выпьем – за вечную память, за бессмертную музыку, за торжество истины! Прошу!

Ладно, надо выпить. Почему бы и нет, действительно, если за истину. Бедный Пушкин, хмыкнул Петр, но выпил честно, с удовольствием. И сказал:

– Да, вновь исполнить оперу, которой когда-то открывался театр, – это прекрасная традиция.

– Нет-нет! – горячо возразил синьор Антонио – Мы не англичане, которые чтут традиции, мы итальянцы. Тут дань уважения реабилитированному композитору, признание его величия и значимости для нас… Неужели я не рассказывал вам об этом?

– Нет, я бы запомнил. Точно – нет.

– Значит, склероз!

– Ну уж, бросьте! Сколько вам лет, между прочим?

– Между прочим, за семьдесят. Семьдесят два, если точно.

– Никак не скажешь! – проявил деликатность Петр.

– Грациа, вы дипломат. А вам сколько?

– Сорок два.

– Значит, между нами тридцать лет. Поколение! И чем вы занимаетесь в этом поколении, если не секрет? В поколении всеобщего упадка и деградации.

Петр усмехнулся:

– Вот этим и занимаюсь – деградацией. Преумножаю мировую энтропию.

– Бизнесом, что ли?

– Почти угадали.

– М-да. Это далеко от искусства.

– Неизмеримо далеко, – оставалось согласиться, – особенно в России, – и опять решил сменить тему: – А ваш мальчик, этот Джузеппе с кудряшками, он мне очень понравился. Как играет! Кто он?

И тут старик сказал неожиданно:

– Значит, у вас нет детей.

– Да, – почти опешил Петр. Потом добавил: – И жены нет.

– И не было?

– Была. Но она меня оставила. Давно уже, десять лет назад. И правильно сделала. Одному лучше.

– Да? – явно не поверил старик. – Ну это как кому. У меня была чудесная жена, мы очень дружили, помогали друг другу. А, вы про Джузеппе?.. Действительно, талантливый мальчик. Я его очень люблю. Он из многодетной семьи, и мать больна. Я уже говорил с ней, просил, чтобы мальчик жил у меня, а она против. Ну пока так. Говорит, он ей очень помогает. Двое его старших братьев – в армии, по контракту. Теперь это довольно выгодно для бедняков, после отмены в 2007-м всеобщей воинской повинности. Привет Наполеону! Ведь именно он положил начало этой гадости еще в 1802 году. Хотя, если по правде, еще за три века до него такое придумал наш многомудрый Никколо Макиавелли, но только во Флоренции, где жил… Ну ладно, я о сегодня. Вот братья Джузеппе и служат по контракту, копят деньги. А мальчик за старшего в доме. И это в двенадцать лет!

– Я думал, ему поменьше, лет десять.

– Да, он инфантилен еще, совсем грацильное создание. Но талант от Бога, поверьте! А если от Бога, то всё у него будет, всё, надо только помогать ему, направлять, учить, быть строгим, но любить божеский талант. Да, любить – Старик опять наполнил рюмки, потом поднялся: – Схожу за новым кофе, сейчас, сейчас, вы сидите, вы гость, я люблю подавать приятным гостям, всё perfetto, perfetto!..

Он вышел, а Петр, по ассоциации с упоминанием об армии, вдруг вспомнил свое. Ну да, ведь эта недосказанность мерцала в подсознании последние два дня. Генерал Грациани, упомянутый еще при первой встрече с синьором Антонио на шоссе, когда тот остановил свой старенький «фиат» возле идущего Петра, генерал Грациани, о котором почему-то надо молчать, о котором «тс-с-с!» – вот что не давало покоя. Тот или не тот? Брат прабабки Лоры или нет?

– У меня к вам еще вопрос и просьба, – начал, когда старик принес кофе и уселся напротив. – Просьба рассказать. Не возражаете?

– Да нет, с удовольствием! – Было видно, что беседа доставляет ему радость, а тут еще очередная просьба. – Слушаю вас. О чем теперь?

– О чем? Верней, о ком… Помните, при первой нашей встрече, еще на шоссе, когда мы познакомились, вы упомянули о генерале Грациани, о том, что, дескать, о нем в Италии не принято говорить?

– Конечно, помню – и о генерале, и о том нашем разговоре, – тут же закивал синьор Антонио. – Ну и?..

– Так вот. Фамилия моей прабабки, как я вам уже говорил, была Грациани. Она рассказывала, что у нее есть младший брат, и он… Короче, как она говорила, он был на два года младше ее, они росли вместе где-то под Римом…

– Стоп! В каком году она родилась?

– Лора? В 1880-м, это точно.

– Так, дальше?

– Дальше… Их семейство жило где-то недалеко от Рима, и пока еще Лора, то есть моя прабабка, не сбежала с молодым русским красавцем в Россию, он, ее братец, поступил в военное училище, выпустился лейтенантом и был направлен в колониальные войска. Там началась его карьера, какие-то карательные операции… А что дальше, Лора не знала, потому что, как она объясняла мне, началась Первая мировая, потом революция, и переписка с итальянским семейством прекратилась, причем навсегда, потому что вскоре стало ясно, что про родственников за границей лучше забыть… то есть не то что забыть, а не писать им, не общаться и даже не упоминать о них, ни с кем, никогда и ни в каких анкетах. Такие пришли времена. Но я о ее брате.

– Как было его имя? – старик слушал внимательно и, было заметно по его лицу, что-то по ходу соображал.

– Родольфо. Это я запомнил. Не Рудольфо, а именно Родольфо, это мне прочему-то показалось забавным – то, что через «о».

– Отлично! – явно обрадовался синьор Антонио. – Значит, Родольфо Грациани, лейтенант, колониальные войска, то есть Африка… Отлично! А город, где он родился, город? Прабабка не говорила?

– Говорила, но я запамятовал. Помню только, что их семья жила где-то неподалеку от Рима. А в каком городе? Э…

– Филеттино! – прозвучала подсказка.

– Точно! – Петр действительно тут же вспомнил это название, выпавшее из памяти после детства.

– Ну вот и всё! – прозвучало не то что радостно, а с чувством глубокого удовлетворения.

– Что – ясно?

– А то, что брат вашей прабабки – тот самый знаменитый генерал Грациани. Смотрите, что мы имеем. Когда она родилась, ваша прабабка? Ага, в 1880-м. Значит, он в 1882-м. Подходит. Далее: его имя – Родольфо. Далее: он родом из Филеттино, это в Италии всем известно. Сам городок в сотне километров от Рима, в регионе Лацио, знаменитое место. Подходит? Еще как подходит! Далее. Он в армии, лейтенант, направлен в колониальные войска, участвует в каких-то карательных операциях, так вы сказали?

– Не я, а Лора.

– Ну конечно, Лора! Не перебивайте! А дальше она ничего о нем не знала, но я, я расскажу, что с ним было дальше, потому что об этом генерале известно многое и многим. Публичная личность, историческая! И вы убедились, что эта историческая личность – ваш… э, кто он вам? Если брат прабабки, то, значит, двоюродный прадед. Вот так!

– Ни хрена себе!

– Что, простите?

– Это я по-русски, вульгарное, но достаточное корректное восклицание.

Старик хохотнул на высокой ноте и продолжил, опять с удовольствием (ясно: рассказывать, объяснять, то есть учительствовать – это привычное и, несомненно, любимое его занятие):

– Итак, дальше, а еще и детали. Его семейство из дворян, вам про это ваша Лора говорила? Ну вот, видите! В ходе Первой мировой войны Грациани участвовал, а после нее уже руководил многими карательными операциями против арабов и племен в Ливии. Быстро стал майором, потом полковником. Это уже в тридцатые годы. Был отличным стратегом и тактиком, хитрым, твердым, даже жестоким. И очень удачливым. Сплошные победы. В 1935 году началась война Италии с несчастной Эфиопией, и там Грациани, уже генерал, командовал нашей Южной армией. Это уже при Муссолини, который относился к нему с большой симпатией. Ну, Эфиопию наш генерал, конечно, завоевал и даже стал, по распоряжению дуче, вице-королем этой страны. А затем – начальником штаба всех сухопутных войск Италии. А с 1940-го года – главнокомандующим итальянскими войсками в Северной Африке. Ничего себе карьера, да? А почему? Помимо несомненных военных талантов, он, Грациани, был убежденным фашистом, и тут, как говорится, оказался в нужное время в нужном месте: при друге Муссолини – раз, и в Африке, где можно было проявлять агрессию и захватывать, – два. Муссолини даже пожаловал ему титул маркиза. Но тут…

Синьор Антонио поднял палец и застыл, сотворив долгую паузу. Нет, все-таки он актер, и прекрасный актер, еще раз убедился Петр. Однако это не раздражало, а умиляло.

– Тут началась битва за владение северной Африкой между союзниками во главе с Британией и итало-немецкими войсками под командованием Роммеля. То есть Роммель командовал немцами, а генерал Грациани – итальянскими корпусами. Это 1941-й год. Произошла битва при Мерса-Матрухе, это на территории Египта, в пустыне. И что? Полное поражение итальянцев. Муссолини в бешенстве… Чем был ужасен и прекрасен наш дуче? Идиотизмом, актерством и бешенством. Нормальный диктатор! И что? Он снимает генерала Грациани со всех военных постов. Отставка? Да, но до 43-го года. Дальше – почти фантастика, настоянная на идиотизме… Э, простите, синьор Пьетро, я не задеваю ваших родственных чувств?

– Да вы что? Это даже забавно, я слушаю!

– Забавно, да… Так вот, в 1943 году приходит конец эпохе Муссолини, его арестовывают. Но наш бравый генерал Грациани остается верен фашизму и бежит на север Италии. Там он вместе с освобожденным немцами Муссолини и его соратниками провозглашает Итальянскую социальную республику, или Республику Сало, и становится министром обороны и главнокомандующим вооруженными силами этой самой Сало, хотя всё это было номинально, ибо всем командовали германцы, гитлеровцы. Тем не менее, Грациани занялся любимым делом – карательными операциями по уничтожению итальянских и югославских партизан. Так и встретил конец войны, сдавшись американцам в 1945-м. Его арестовали, и через несколько лет суд Италии приговорил его к огромному сроку тюремного заключения. Как военного преступника, разумеется. Однако – что странно – уже вскоре его освободили по амнистии. Но он не унялся: в начале 50-х стал почетным президентом неофашистской партии. Потом как-то затих. Поэтому чем занимался, не знаю. Знаю, что умер он в 1955 году, в Риме, в возрасте… э, выходит, семидесяти трех лет. Вот и всё, что мне, да и многим в Италии, известно о нем. Такая биография, такая история. Забавно, вы сказали? Да, теперь, с высоты нашего времени, можно сказать и так.

Петр пришел в себя:

– Выпить позволите? Только по-русски, из стакана.

– Стакана нет, могу дать бокал, – прозвучало со смешком.

– Пойдет, спасибо…

Выпив полбокала, Петр даже повеселел.

– Ругаться не буду, скажу только, что мой неожиданно обретенный двоюродный прадед – большая сволочь. Сanaglia – так по-итальянски?

Синьор Антонио, видимо, несколько устал от своего рассказа, поскольку теперь, наблюдая за собеседником, глубоко отвалился в кресле.

– Правильно. Именно так. Но это не исключает того, что он был личностью. Сильной личностью.

– Ну да – каратель!

– Причем убежденный каратель. Такие тоже водятся на земле с незапамятных времен.

– Вам повезло, что таких нет в вашем роду, я надеюсь.

– Верно, таких нету. В моем только романтики. Музыканты, коллекционеры живописи.

– А я… я его… двоюродный правнук! Какие-то общие гены. Что-то общее… И это – во мне!

– Бросьте! Мало ли кто и что было до нас, во тьме веков. Лучше думайте о том, что ваша прабабка была из знатного рода, дворянка, графиня или маркиза, может быть… А кстати, если не секрет, как она оказалась в России? Ну влюбилась, сбежала, это вы уже говорили. И как это вышло?

– В точности не знаю, только по семейной легенде. Мой прадед, то есть муж прабабки Лоры, рано умер, еще до нашей войны, до Отечественной, а когда я родился в 1968-м, то от Лоры иногда слышал некие фразы, короткие упоминания о ее молодых годах. Но всё это как бы между делом. Вот итальянским языком она занималась со мной рьяно, подолгу, еще с раннего моего детства, за что ей спасибо. Уже старенькая, делать-то особо нечего, а силы и желание учить правнука есть. Обожала меня, да.

– Так мы о том, как ваша Лора оказалась в России, – напомнил старик.

– А, простите. Как оказалась? По страстной любви, конечно! Двадцатилетняя девушка, а тут вдруг принц на белом коне, чужестранец. Вообще-то не принц, а молодой сынок богатенького коннозаводчика, почитатель женщин, развлечений и путешествий, насколько я понял из семейных преданий о моем прадеде… Значит, самое начало двадцатого века. Появился в Риме, увлек, обаял, сам влюбился нешуточно, предложил сбежать с ним в Россию, и эта девушка, эта прекрасная итальянка Лоренца – сбежала! Ну прямо Ромео и Джульетта, но только из повести со счастливым концом, то есть с браком и последующим рождением детей. Со счастливым, если не считать того, что они, дурни, после революции не сбежали из России в эмиграцию – а ведь было куда, на родину жены, например. Всё потеряли по части богатства, и спасибо, что потом их не тронули, не сослали, не репрессировали. Значит, все-таки под счастливой звездой родился мой прадед.

– А дальше про Лоренцу, Лору, – напомнил старик.

– Дальше? Она прожила долго, слава богу, ровно сто лет, и умерла в 1980 году, до последних дней оставаясь в ясном уме. Во сне умерла, тихо, перед тем ничем не болела. Я ее хорошо помню, мне было двенадцать лет, и тогда я говорил по-итальянски уже не хуже, чем по-русски. Благодаря ее усердию, конечно. В семье мы с ней общались только так, на языке Данте и Петрарки, как она шутила. Теперь я понимаю, что, когда живешь в другой стране, но до глубокой старости можешь говорить на своем языке, то это особенно приятно. Получалось как-то так, будто я исполнял роль ее соотечественника, связывал ее с родиной. Да, так получалось. И это прекрасно.

– Вы молодец, – с чувством произнес синьор Антонио.

– Да при чем здесь я? Она, Лора!

– Нет, вы. Потому что понимаете и помните. А она? Вы стали как бы ее молодым двойником, с кем можно общаться на языке родины. Неважно, что вы намного моложе и даже другого пола, неважно! Вы – как бы ее двойник… И потом, когда она ушла в мир иной, вы ее помните. Это тоже богатство – память и благодарность. Так что вы богатый человек, и что тут действительно ни при чем, так это деньги. Кофе еще желаете? Или бренди?

– Да нет, спасибо, мне достаточно. Я вас не утомил, не задерживаю?

Старик даже удивился:

– Что вы, сударь! К тому же у меня сегодня, как вы назвали, санитарный день. Я рад вам и нашему разговору. Вот ведь что мы вспомнили, что открыли!

– Да уж! – вздохнул Петр. – Открыли!.. Значит, моя прабабка была по рождению не то графиней, не то маркизой, а другой мой родственник – тоже маркизом, но фашистом и другом Муссолини. Ничего себе! Как вы говорите, трижды ха-ха! Фашист и друг Муссолини! Преинтересная у меня генеалогия.

– Согласен, преинтересная. У нас есть поговорка: «Нет леса без кривого дерева».

– А у нас: «В семье не без урода».

– Верно. Но это не повод грустить. Это повод сказать: wow, incredibile!

– Э… простите, не понял? Как это попроще?

– Ну, если проще, то… нереально, но с оттенком восхищения: «восхитительно нереально!», как-то так.

– Значит, мой итальянский еще не столь совершенен, – сделал вывод Петр.

– Бросьте, не принижайте себя, это неправда, ваш итальянский совершенен, только легкий акцент.

– Спасибо. Это благодаря Лоре опять же, Лоре, а после института… ну, университета, если по-современному.

– Какого?

– А, это так! После школы, поскольку я уже неплохо знал итальянский, особенно в разговорном жанре, то с ходу поступил в Иняз, официально – Московский государственный лингвистический университет, на переводческий факультет, а там помимо совершенствования в итальянском языке осваивал еще и английский. Как второй язык. И освоил. В общем, переводчик, владею двумя иностранными языками. Меня тут же взяли в престижную фирму в Москве по экспорту-импорту торговых и пассажирских судов. Кем взяли? Переводчиком. Всякие договоры-переговоры на месте и за границей, подготовка и перевод документации, заключительных документов и текстов договоров. Последнее особенно важно, поскольку это – юридические документы. Поэтому работа с юристами и… некоторыми службами, которые должны быть в курсе заключаемых сделок.

– Ваша разведка, что ли? – без иронии предположил старик.

– Нет, – усмехнулся Петр, – это не служба безопасности, а структуры в правительстве, в аппарате зампремьера, если конкретно. Так что я, ха-ха, неплохо зарабатываю, хотя работать приходится много, порой очень много. Однако ж и отпуска хорошие, много езжу, путешествую. Это у меня опять же наследственное, генетическое: мой прадед, муж Лоры, если помните, я говорил, в молодости был богатеньким шалопаем и неустанно путешествовал, в том числе по Италии, где и подцепил будущую жену, то есть ту самую Лору. Ну я уже не столь молод и не отчаянный шалопай, но эта страсть предка путешествовать сидит во мне крепко.

Синьор Антонио удовлетворенно покивал и спросил:

– А искусство? Им интересуетесь?

– Как ответить? Если честно, то время от времени. Если совсем честно, то изредка. Когда учился в школе, еще при живой Лоре, то она в меня кроме языка впихивала знания об эпохе Возрождения, о музеях Ватикана и Флоренции, а потом… Потом университет, работа, деловые поездки, договоры-переговоры… и как-то уже не до того. Увы, увы! Вот ваш музей – на это мне глядеть приятно. Или вчера в Вероне…

– Вам надо побывать в Милане, именно в Ла Скала, – перебил старик. – А еще в Милане есть знаменитая консерватория имени Джузеппе Верди, и вот там на днях будут исполнять Сальери, его «Тройной концерт для скрипки, гобоя и виолончели ре-мажор». Это в первом отделении. А во втором – наверное, одно из лучших его сочинений – «26 вариаций на тему Испанской фолии». О, это прекрасно, я там буду. А вы? Составите мне компанию? Только надо заранее заказать билет. Я могу позвонить туда, в Милан, и заказать. Но решать надо сейчас.

– Э… Спасибо за приглашение, конечно, но я подумаю. Пора мне определиться во времени и пространстве. Хорошо?

– Конечно. Определяйтесь.

Петр тоже откинулся в кресле, прикрыл глаза. И что? Забавным складывалось путешествие, каким-то непредсказуемым, с неожиданными коллизиями, в том числе по части закрытия белых пятен в собственной генеалогии. Пусть и дальше идет так? Милан… Он не планировал быть там, но… А и ладно, пусть будет Милан, решил, если царствует непредсказуемость.

– Ну, я определился, – сказал, открыв глаза и выпрямившись. – Готов ехать с вами в Милан.

– Чудесно! – привычно-эмоционально воскликнул старик. – Вы легки на подъем.

– Ну да, я немного авантюрист, это точно. Однако… если консерватория и если Ла Скала… То есть если мне идти туда, то одет я как-то неподобающе, а вещей при себе у меня нет, остались в Венеции, в камере хранения на вокзале Санта Лючия. На мне и при мне только это, – и указал на себя. – А, еще и шляпа… Значит, надо вернуться в Венецию за вещами.

– Не стоит. – Старик оглядел Петра. – Вы одеты вполне цивильно и демократично. Теперь другие времена, без чопорности, теперь в театры ходят не только в вечерних туалетах. К тому же зачем делать крюк, ездить туда-сюда? И времени у нас в обрез.

– А когда тот вечер в консерватории?

– Ах, я не сказал? Послезавтра. Надо сегодня же позвонить, заказать для вас билет.

– М-да, при таком раскладе… Туда-сюда…

– И правильно, не надо. Вот что вам надо, так это в Милане прикупить галстук и рубашку помоднее, белую, с высоким воротничком.

– Это запросто.

– Отлично! Значит, всё решено. Посидите, я в другую комнату, позвоню. Сидите, сударь, я недолго. Э, где мой чертов мобильник?

Мобильник обнаружился во внутреннем кармане пиджака, и, ухватив его, синьор Антонио поспешил из лоджии. Вскоре Петр услышал его высокий голос: «Джино, привет, это дедушка, как дела, мальчик? Чудесно! Позови мне маму, да, маму, срочно!.. А где она, почему не отвечает по мобильному? А, так, понял, понял… Ну хорошо, перезвоню попозже. Целую тебя, мой славный, чао!»

Вернувшись, старик объяснил:

– С правнуком говорил. Да, у него тоже есть прадедушка – я. Но в нашей семье я прохожу как дед. Так сложилось. А вот внучки моей, его мамы, нет дома, у нее дела, какая-то важная встреча, и она отключила мобильный. Через час перезвоню и всё улажу. То есть закажу у нее билет для вас, это без проблем.

– Спасибо. – Петр поднялся. – Спасибо, и я пойду, пора мне к себе в Верону, у меня там номер в отеле… И буду ждать информации от вас – когда, где и прочее?

– Конечно-конечно, я вам позвоню. У вас есть мобильный?

– Нет, не взял из Москвы. Пошел он к черту в путешествии!

– Браво, синьор! Так их, эти современные штучки!.. Тогда дайте мне телефон вашего номера в отеле.

– Давайте наоборот: я запишу номер вашего мобильного и сам позвоню вам из отеля. Скажем, сегодня вечером, идет? Отлично, запишите мне, пожалуйста. И значит, у меня завтра свободный день, так? Буду гулять, а может, съезжу на озеро Гарда. А послезавтра мы едем в Милан, так?..

Убрав в карман листочек с номером телефона, Петр откланялся. Старик проводил его вниз и, прощаясь, кивнул на вешалку: «Ваша шляпа, синьор!» Щелкнула задвижка на входной двери.

Глава 3

Утром через день (то есть в означенное послезавтра) Петр посетил салон-парикмахерскую, потом, чисто выбритым, прогулялся по центру Вероны, заглянул в магазины одежды, вернулся в отель, а ровно в половине третьего вышел из него и тут же увидел старенький «фиат». Синьор Антонио помахал из машины – дескать, прошу. Петр уселся на переднее сиденье, а на заднем обнаружил – кого? – мальчика с кудряшками, Джузеппе.

– О, привет, и ты в Милан? – кивнул ему с улыбкой.

За мальчика ответил старик:

– Конечно. Он должен послушать концерт Сальери. И мать отпустила его со мной до завтра. Так мы договорились. Завтра мы вернемся домой – Потом, уже тронув машину, бросил пристальный взгляд на Петра: – А вы, смотрю, приоделись. Но по-прежнему в шляпе, хотя и жарковато.

– Ничего, привычка. А приоделся? Да, по вашему совету, купил эту модную рубашку и галстук. Так будет прилично?

– Рerfetto, perfetto! – услышал любимое восклицание старика (кстати, одет он был тоже вполне прилично, хоть без галстука, но и без наряда Сальери). – А теперь так: нам ехать 160 километров, это часа два, если с остановкой, потому что на полпути в Брешии сделаем паузу, выпьем кофе, что-нибудь съедим. Трасса скоростная, поэтому я весь внимание. Можете разговаривать с Джузеппе, а со мной нежелательно. Вожу я хорошо, но все-таки ребенок в салоне.

Петр сказал, что тоже водит, и при себе права, так что может и подменить, но синьор Антонио только покачал головой. Ну, нет так нет, будем глядеть в окошко и, если захочется, общаться с мальчиком.

Так и выходило, хотя в основном молчали. И это хорошо. Мелькали поля, долины, склоны гор справа, уютные деревушки. Синьор Антонии был занят исключительно вождением, и это при том, что, казалось, машину можно ставить на автопилот, если б таковой имелся. Джузеппе неотрывно глядел в окно, изредка доставал из пакетика очередной леденец и совал его в рот. Стало понятно почему, когда, глянув в зеркальце заднего обзора, старик спросил с ноткой тревоги:

– Тошнит? Ты как? – Но, поскольку мальчишка только повел головой и промолчал, пояснил Петру: – Его иногда мутит в машине и даже в автобусах, поэтому он не любит ездить. Но сегодня пришлось, сам упросил. Леденцы – его спасение. Ничего, скоро Брешия, сделаем перерыв.

– Я в норме, синьор маэстро, почти не тошнит, – подал тихий голос Джузеппе, а Петр поведал:

– Это бывает, но проходит с возрастом. Со мной было так же, лет до тринадцати, до… до начала возрастного перелома.

– Это что – перелом? – заинтересовался мальчик.

– Это когда голос ломается, мутация, ты же знаешь, – опередил ответ Петра старик.

Потом опять замолчали. Так еще полчаса.

Наконец въехали в Брешию и остановились у какого-то открытого кафе. Столики под широкими зонтиками от солнца, сбоку небольшие пальмы в кадках, кипарисы, туя. Синьор Антонио заказал кофе, какие-то булочки, а мальчику – минералку, ибо от сока тот отказался. Пока ели-пили, старик говорил:

– Вот там, чуть впереди, поглядите, площадь Лоджиа. Там старинные дома с аркадами, они еще из древнеримских камней, то есть бывших зданий античного Рима. Это строилось в период Венецианской республики. Вот такая связь времен. А вообще-то Брешия попеременно принадлежала то Венецианской республике, то французам, то австрийцам. И еще, но это специально для вас я вчера вычитал, зная, что мы будем тут: в 1799-м году французов из Брешии выбили русско-австрийские войска, которыми командовал ваш генерал… э, Суворов. Или маршал? Правильно я называю его фамилию?

– Правильно. Но не генерал и не маршал, а фельдмаршал, потом генералиссимус.

– О, прошу прощения! Но фамилию запомнил, видите! Значит, никакого склероза…

Ну вот, хмыкнул про себя Петр, даже проехался по местам боевой славы великого соотечественника. Невероятное путешествие. И дальше так же – невероятно? Куда меня несет? В Милан. А там что? Ну, консерватория. А потом, завтра? Какой-то отель, прогулка по городу… что дальше? Обратно в Венецию, где остались вещи в камере хранения? Или… А, ладно, посмотрим, как карта ляжет!

Тут в кармане старика затрезвонил мобильник. Суетно выхватив его и приставив к уху, синьор Антонио быстро заговорил:

– Да, дорогая, всё нормально, мы едем, сейчас в Брешии, пьем кофе, уже заканчиваем, и в путь. Будем у вас через полчаса или через час, это зависит, как на трассе. Успеем, не беспокойся. Да-да, всё чудесно. Я? Я в норме, как всегда. Ну, целую, до встречи!

С кем шел этот разговор и что означает «будем у вас», Петр не стал спрашивать: во-первых, неприлично, а во-вторых и главное – да здравствуют новые неожиданности!

Пока же сели в «фиат» и продолжили путь в Милан. Мальчишка Джузеппе выглядел не таким бледным, как недавно, хотя чувствовал себя, наверно, все-таки неважно, судя по тому, что в Брешии отказался перекусить и только сделал глоток минералки. А синьор Антонио? Он, напротив, даже приободрился, и Петру показалось неделикатным предлагать ему смениться за рулем – вдруг решит, что это намек на его возраст? Нет, семидесятидвухлетний старик вел машину спокойно, уверенно, и потом стало понятно почему.

А вот почему. Опыт! Выяснилось, что когда-то он пробовал себя как автогонщик и даже дошел до дублера пилота в Формуле-2, что очень престижно, а почти полвека назад (тут прозвучал смешок), точнее, сорок три года тому, в 1967-м году, участвовал в подготовке к чемпионату Европы по классу Формулы-2. А потом? Еще через пару лет забросил это дело, это свое хобби, ибо там, в Формуле, надо быть профессионалом, а не любителем… Вот тебе и синьор Антонио, почитатель музыки, двойник Сальери! Ничего себе неожиданность! Очередная, м-да…

Но одно к одному. Повеселевший старик указал вперед:

– Вот поворот на Монцу, это уже пригород Милана. Знаете, что такое наша Монца? О, синьор Пьетро, вы темный человек! Тогда мне придется опять просвещать вас. В Монце – знаменитый, даже, можно сказать, легендарный автодром, где проводится Гран-при Италии по Формуле-1. Слышали об этом? Нет, вы и вправду как с другой планеты! Наша трасса в Монце – самая быстрая в мире, на ней установлены главные рекорды – максимальной скорости и скорости на круге. А за счет чего? Ну помимо мастерства пилота, это понятно. За счет длинных прямых участков. Таких нет больше ни на какой трассе Формулы-1, ни, например, в английском Сильверстоуне, ни в бельгийском Спа, ни в Монреале. Короче, Монца – это высший класс, высший пилотаж! О, я сумасшедший болельщик этих гонок! Ежегодно в сентябре еду в Монцу. Какой это праздник для всей Италии, для меня! Эй, Джузеппе, ты слышишь? Когда ты наконец увлечешься этим? Только музыка, музыка, и всё! Да, это прекрасно, это наша жизнь, но кроме музыки есть еще кое-что, мальчик, есть живопись, есть природа, любовь и… да, автогонки. А почему автогонки? Потому что скорость и страсть, скорость и расчет, и интуиция, и смелость, и холодная голова, и крепкие руки пилота. Понял, мальчик? Это прекрасно!..

Да, вот тебе и старик! А думалось – упертый в свой клавесин и своего Сальери меломан, ни о чем и ни о ком более не думающий, живущий в своем возвышенном мире, чудак, немного актер, немного позер, любитель поговорить, поучить – в общем, типичный итальянец, если по расхожим представлениям. А на самом деле, выясняется, в нем такие страсти, такой азарт, такая широта и жизнелюбие. М-да! Вот тебе и твой любимый вопрос: что впереди? Вот что!

Потянулись пригороды Милана, а потом и сам город – большой, тягучий, засасывающий в себя. Да, это не акварельная Венеция, не тяжелый гибрид античности и средневековья с рекой посередине – Верона. Это – Милан, современный, торговый, эклектичный, с огромными родинками средневековых замков вперемешку с небоскребами.

– Да-да, – заговорил синьор Антонио, заученно выбирая маршруты, из чего было ясно, что он хорошо знает, как и куда ехать, – Милан – это нечто отдельное. Винегрет архитектурных стилей. Но главное – ломбардский красный кирпич. Ломбардская романтика – так это называется. Почему романтика, не знаю, но пусть так. Дворцы в стиле классицизма. А недавно настроили всякие торговые комплексы, выставочные центры, небоскребы, офисы – кошмар, но кому-то нравится. Всё это крупнейшее в Италии, самое большое, самое высокое – в общем, всё здесь самое-самое.

– Как и Миланский собор? – вдруг подал голос Джузеппе. – Мы мимо него поедем?

– Нет, а зачем тебе туда? – не понял старик.

– Я думаю, синьору Пьетро надо увидеть этот собор, самый большой, ведь он его не видел.

– А, ясно, – улыбнулся старик. – Ты настоящий патриот, Джузеппе. Нет, на Piazza del Duomo мы не поедем, сейчас как раз время пробок, нам в другую сторону, и я еду в объезд центра. А собор синьор Пьетро увидит завтра, так я думаю.

Тут в разговор встрял Петр:

– Кстати, о планах. Ну сегодня консерватория, а потом мне куда – в отель? И завтра – что?

– Не стоит беспокоиться, всё для вас уже сложено – и на сегодня, и на завтра. И дальше, если захотите, тоже. А вот мы с Джузеппе завтра в обратный путь, в родной Леньяго… Ну потерпите еще десяток минут, и мы финишируем.

– А Джино дома? – опять спросил Джузеппе.

– Дома, конечно, дома, – ответил старик.

Кто такой Джино? Да мало ли кто! Тем более синьор Антонио следом помянул черта, чуть не натолкнувшись на шедший левее шикарный «альфа-ромео» с молоденькой дамочкой за рулем:

– Diavolo! Куда вы так спешите, синьорита?..

Еще повернули туда-сюда и вскоре выехали на неширокую улицу с тяжелыми, явно не современными домами в два и три этажа. Прошуршав по гранитной брусчатке, остановились у одного из них, несколько утопленного вглубь, с решеткой перед подъездом и ступеньками. Синьор Антонио радостно нажал на клаксон, затем открыл дверцу машины: «Вылезаем!» Тут же распахнулся подъезд, оттуда с криком выскочил мальчишка лет пяти-шести, слетел по ступенькам и, нажав на какую-то кнопку, потянул на себя железную калитку в ограде. И закричал: «Дедушка! Джузеппе!»

Однако вот неожиданность: этот мальчишка, назвавший синьора Антонио дедушкой, оказался темнокожим. Ну не то чтобы совсем уж негр, но все-таки мулат… или как называют таких полукровок? Ну ладно, значит, он мулат, а старик ему дедушка? Было от чего обалдеть. Вот уж путешествие выпало на сей раз, нет конца неожиданностям и чудесам!

– Джино, мой Джино! – ответно прокричал старик на высоких тонах, обнял мальчишку, потом расцеловал. Высвободившись из его объятий, мулат Джино бросился к Джузеппе:

– Buongiorno, Джузи, ты так вырос! – И они обнялись – большой мальчик и маленький, белый и темнокожий.

– Это мой правнук, – начал было объяснять Петру синьор Антонио, но тут из подъезда вышла молодая женщина в белом платье. В белом-то белом, а вот сама оказалась такой же темнокожей, как и Джино, то есть не негритянка, а опять же мулатка. – А это моя внучка, – расцеловавшись с нею, радостно сообщил старик, – моя внучка Беатриче, мама этого сорванца, знакомьтесь! Биче, девочка, этого прекрасного синьора зовут Пьетро, он из далекой России, я тебе уже говорил по телефону. Познакомься. С ним мы сейчас всей компанией идем в консерваторию. Ну да, едем, конечно, едем. Прекрасно! А где мой галстук-бабочка? Ты приготовила, не забыла? Ну, пошли в дом, у нас еще есть полчаса. Ах, десять минут? Ладно, пусть так, мы не устали. Джино, хватит виснуть на Джузеппе, иди сюда, познакомься с моим другом из России, иди быстро, мы торопимся!

Потом синьор Антонио всё объяснил Петру. Потом – это когда поздним вечером все они вернулись из консерватории. А там, после двухчасового, если не считать перерыва, слушания музыки Сальери, Петр подустал. И мальчишка Джино тоже, а вот более взрослый Джузеппе, напротив, был даже несколько возбужден. Что до старика в галстуке-бабочке и его темнокожей дочери в белом платье, которая туда-обратно везла всех на своей, такой же белой «ауди», то они не устали вовсе.

Значит, вернулись, сели ужинать в большой комнате, почти зале, с круглым столом и большим роялем. На стенах – портреты неизвестных Петру личностей из прошлых времен. Большие вазы и подсвечники, тяжелый ковер на полу поверх паркета. Примерно через полчаса молодая мулатка-мама Беатриче (оригинально красивая, черт возьми!) отправилась укладывать мальчиков спать. Старик и Петр остались одни. И вот что открылось.

Как стало понятно, синьор Антонио родился при Муссолини, в 1938-м году, в семье, судя по всему, обеспеченного оркестранта-скрипача (почему обеспеченного, осталось неясно, вроде какое-то наследство). Антонио жил вполне хорошо, пел в церковном хоре, потом окончил какое-то музыкальное училище (или музыкальную школу), тоже играл в симфоническом оркестре, а в двадцатилетнем возрасте женился. Вскоре родилась дочь, и вот с нее-то, с дочери, и началось, то есть стали происходить необычные в их семье события. А что виной тому? Любовь.

История такова. В 1959-м году в местечке Сигонелло на Сицилии по решению НАТО возникла новая военная база Италии. Это база была сформирована на основе расположенной там авиационной станции морской пехоты США. Среди тех американских военных служил и некий капитан ВВС, пилот. Вроде бы ничего особенного, но все-таки два обстоятельства: негр, это раз, и контрактник, это два.

И что? А вот что. Неизвестно как, но черт его дернул оказаться в сицилийской Катанье, и именно в тот день, когда туда приехала юная дочь Антонио, чтобы полюбоваться на знаменитый вулкан Этна. Как-то они случайно пересеклись, юная Рафаэлла и чернокожий капитан Даниэл, летчик-ас. Пересеклись, а уже через месяц они поженились (представляете, рассказывал старик Антонио, он, этот негр, оказался католиком, и вот венчание в храме: белокожая невеста и черный жених – с ума сойти!), еще через год у них родилась дочь, которую назвали Беатриче, или Биче, если проще, по-семейному. Эта девочка оказалась темнокожей, с чертами лица, довольно характерными для негритянской расы. Нет, не негритянка в чистом виде, а истинная мулатка, что придавало ее внешности несомненный шарм и оригинальность. А фигурка, когда она выросла! Все в семье понимали, что со временем поклонников у нее будет – тьма.

Дальше было так. Когда Беатриче-Биче было уже пять лет, у ее папаши, черного Даниэла, закончился военный контракт, он не стал его продлевать, потому что решил завершить военную карьеру и перебраться с семьей, то есть с женой Рафаэллой и дочкой Беатриче, к себе в Штаты, в Мичиган, в город Чикаго. Вот тут старики, то есть Антонио и его жена, стали насмерть: ладно, жену Рафаэллу увози, ничего не поделаешь, а дочку, маленькую Биче, оставь нам! Надо признать, вообще этот Даниэл оказался нормальным мужчиной, толковым, порядочным, хоть военный и негр. В общем, они сыграли вничью: полгода Биче жила с родителями в Чикаго на озере Мичиган, полгода с дедушкой и бабушкой в Италии, в Леньяго.

Так минуло еще пять лет, и вдруг тяжело заболела и вскоре умерла жена синьора Антонио. Вот тогда уже десятилетняя Биче стала просить, чтобы ее оставили жить в Италии насовсем – с дедом. Сердобольная душа, она чувствовала, что после смерти жены дед останется совсем один, если внучка уедет к отцу и матери в Штаты. Странно или нет, ее родители это поняли и не возражали, тем более что у них в Чикаго родился еще ребенок, теперь мальчик, тоже темнокожий.

Короче говоря, началась полноценная жизнь с внучкой. Они друг в друге души не чаяли. Девочка хорошо училась – и в обычной школе, и в музыкальной при консерватории в Вероне, а после окончила и саму эту консерваторию по классу флейты, играла в оркестрах, камерном и симфоническом. Талант несомненный. И не глупая. А внешне стала просто красавицей, причем красота ее была даже какой-то вызывающей, эротичной. Мулатка-шоколадка… Но характер! Независимая, сильная (в папочку, военного!). Нет, с дедом она прекрасно ладила, обожала его, а вот вне дома… По вечерам бары, дискотеки. Порой уезжала на какие-то пикники с друзьями – то на озеро Гарда, то еще куда-то, пропадала на пару дней. Ну двадцать лет девушке-красавице, можно понять. Что в головке у такой девушки, даже умненькой? Можно понять – одни эмоции. И чем это кончилось? Понятно, беременностью.

От кого, Антонио не стал допытываться, потому что Биче как отрезала: «Отца нет, а ребенок будет, и будет только мой!» – «Если так, то почему только твой? – возразил Антонио. – И мой! Если нет отца, то ребенку нужен дед. Это я». Так у родившегося мулатика Джино появился дедушка Антонио, хотя он ему прадед.

В общем, повторилась невероятная история проявления негритянских генов в итальянской семье. Если сразу в двух поколениях, это уже некая закономерность. Что по этому поводу гласят законы генетики? А черт их знает! Но с другой стороны, времена нынче такие: панмиксия, глобализация и прочая несусветность. А дети ни при чем. Они – чудо, пусть и темнокожие. И внучка Биче – чудо, и ее маленький Джино, чертенок эдакий. У него тоже отменный слух, между прочим, на фортепиано играет, занимается с педагогом из Миланской консерватории. Это Биче устроила: она там, в консерватории, работает. Ну да, а кто нам по блату билеты на концерт доставал, а точнее, пропуска для важных гостей? Вот так-то!

И всё хорошо вообще-то. Биче в престижном для музыканта месте, ее отец Даниэл (преуспевающий у себя в Штатах, слава богу) помогает ей материально, причем очень прилично, переводит на ее счет хорошие суммы, благодаря чему она выкупила эту роскошную шестикомнатную квартиру в тихом районе Милана, теперь они с Джино живут тут, и им хорошо. А вот замуж она почему-то не выходит, и это странно, уже двадцать шесть ей. А ведь красавица! Говорят, очень похожа на киноактрису Монику Беллуччи. И правда, что-то общее есть, хотя Моника не мулатка, конечно. В общем, при такой-то внешности Биче не замужем, и это непонятно. Зато понятно, что мать она хорошая. А как иначе, если гены правят миром, как видно по этой семье. А что до самого синьора Антонио, то он так и остался в Леньяго, в своем доме, где музей Сальери, где клавесин, на котором играет его ученик Джузеппе, где экскурсанты и где не так уж ему и плохо в возрасте семидесяти двух лет, ибо есть здоровье, спасибо Господу, и желание служить музыке и истине.

– Вот и вся история про мое семейство, – закончил синьор Антонио и потянулся к бутылке с ликером: – Еще по глоточку, вы как?

– Спасибо, с удовольствием.

– Отлично, ваше здоровье!.. Ну вот, а теперь отвечу на ваш вопрос. Помните, вы спросили в машине, когда мы подъезжали к Милану: что дальше? Дальше так. Первое: никакого отеля, у вас есть крыша над головой, эта квартира и отдельная комната, где вы сейчас будете спать. Второе: завтра мы с Джузеппе возвращаемся в Леньяго, а вы остаетесь здесь, поскольку вам надо обязательно посетить Ла Скала. Билеты уже заказаны.

– Спасибо, это прекрасно. А на когда и на что?

– О, это третье. Завтра вы с Биче идете на оперу «Набукко» Верди. Знаете, слушали?

– Ну о Верди знаю, конечно, а вот… как вы сказали? «Набукко»? Это что?

Синьор Антонио рассмеялся:

– А я вам завидую, ей-богу. Вам предстоит такое чудо! Такая музыка! Гимн Va', pensiero!.. Ладно, а кто это такой – Набукко, и что это за музыка, и что вообще за история, вам расскажет Биче. Она это умеет. Не стесняйтесь ее, вы хорошо слушаете музыку, и она сегодня на это обратила внимание, как мне кажется.

Глава 4

К десяти утра, как ему сказали еще вчера, Петр вышел к завтраку. А перед тем прекрасно спал в своей отдельной комнате. А перед сном прекрасно принял ванну. (Об этом последнем стоит сказать особо: большая ванная комната, отделанная не привычным кафелем, а неким неизвестным Петру материалом с яркими расцветками, а сама ванна – матово-черная, и в нее следовало не залезать, привычно закинув ногу, а спускаться, придерживаясь за металлический поручень, как в бассейне; то есть ванна не возвышалась над полом, а была утоплена в него).

Петр вышел к завтраку и глянул на часы, потому что все уже сидели за большим круглым столом – синьор Антонио, Беатриче и Джузеппе с Джино (мальчики, конечно, рядом). Нет, не опоздал, ровно десять. Поздоровался, уселся. Тут же появилась женщина средних лет, в белом переднике, с подносом. Домработница, догадался Петр, или служанка. Она подала йогурты, большую тарелку с бриошами, потом, естественно, капучино (настоящий, с густо взбитой молочной пеной), а мальчикам какой-то фруктовый сок в длинных фужерах. В общем, красиво, не шумно, достойно, как в знатных домах. Разговоры за столом обычные, доброжелательно-трафаретные: как самочувствие, как почивали, не мешали ли проезжавшие машины за окном. Вопрошал в основном старик, Беатриче ела и пила молча, а мальчишки постоянно перешептывались и чему-то улыбались. Под конец всего этого синьор Антонио сказал, обращаясь к Петру:

– Завтрак у нас традиционно легкий, а к тому же нам с маэстро Джузеппе скоро в путь. Вот через полчасика и поедем… Стефания (это уже служанке), вы приготовили нам в дорогу обещанные бутерброды? Именно с вареньем, да. Спасибо. И бутылочку минеральной для Джузеппе. А, да, и его леденцы. Отлично, снесите к машине, когда мы спустимся…

Через полчаса вышли из подъезда, чтобы разъехаться: одни в Леньяго, другие – на прогулку по городу. Стали прощаться. Джино так и повис на Джузеппе (судя по всему, он был влюблен в старшего мальчика), а Беатриче, обняв старика, ласково его укоряла:

– Дедушка, ну когда ты сменишь этот антиквариат на нормальную машину? Твой «фиат» скоро развалится! Давай купим что-то современное, я тебе помогу. Почувствуешь, насколько это другой класс – комфорт, скорость!

– Не надо мне ничего современного, мы с моим стариком еще вполне-вполне, мы соответствуем друг другу.

– Ясно, старая песня!.. Ладно, чао-чао, только езжай осторожно, не гони на трассе.

– И это ты говоришь мне, пилоту Формулы, мне, который…

– Всё, дед! Ты герой, конечно, но ты бывший пилот, а по трассе носятся неопытные недоумки, не Рубенсы Баррикеллы… Ну, всё, езжайте с Богом, а приедете домой, позвони мне… Джузеппе, пока, мальчик! Джино, отстань от него наконец!

Перед тем как сесть в машину, старик протянул руку Петру (крепкая у него рука, молодец старик) и заулыбался:

– Что ж, счастливо оставаться. Надеюсь вам тут, в Милане, понравится. Будет желание, заезжайте в Леньяго. Какие у вас планы на дальнейшее?

– Это совершенно непредсказуемо. Как и всегда в моих путешествиях.

– И это правильно! – всё еще улыбаясь, воскликнул синьор Антонио.

– А вам спасибо за всё. Было чудесно.

– Ладно, что там! Это мой эгоизм опять же: себе делаю подарки. Ну, всё. Увидимся – хорошо, а нет – значит… значит, так Богу угодно. Кстати, не записать ли вам номер моего мобильника на всякий случай? То есть записать его на своем? Ах да, у вас же его с собой нет!

Наконец он уселся за руль. Старый «фиат» сделал разворот и тронулся. В окошке мелькнули вскинутая рука старика и прилипшая к стеклу голова с темными кудряшками.

– Ну что, теперь мы, – перекрестив их вслед, вздохнула Беатриче. – Джино, в карету! Прошу, синьор Пьетро!

Пошли к стоявшей рядом, сверкающей под солнцем белой «ауди», и Петр напомнил:

– Мы же еще вчера договорились, что вы будете говорить мне просто Пьетро, а лучше Петр. Так?

– Scusi, забыла, Пьетро или просто Петр… (Она произнесла не «Пётр», а Петр, то есть не через «ё», а через «е».)

Уселись – Джино сзади, Петр рядом с Беатриче, – пристегнулись, поехали. Куда? Маршрут, сказали ему, будет такой: сначала к знаменитому Миланскому собору, потом куда-то еще неподалеку, потом в другой район, на какую-то улицу, в дом некой подруги, у которой двое детей, и чтобы им не было скучно, со смешком сообщила Беатриче, она сдаст им своего Джино на весь день и заберет его завтра, уже договорилась. Джино их обожает, так что всё хорошо, а сама она будет исполнять роль гида при Петре. После этого пообедаем где-то, ну а вечером – театр, Ла Скала…

Минут через десять, еще из окна машины, он увидел знаменитый собор. Да, впечатляет!.. Остановились у большой площади, выбрались наружу и пошли к нему. Беатриче начала исполнять свою роль, показывая и поясняя:

– Это Piazza del Duomo, главная площадь Милана, на которой наш главный собор, католический, разумеется, кафедральный – Duomo di Milano. Параметры точно не помню – кажется, высота центрального нефа почти пятьдесят метров, это даже повыше, чем у собора Святого Петра в Ватикане. А вот что точно, так то, что этот гигант готики – самое большое в мире сооружение из мрамора.

– Мама, – подал голос Джино, – я знаю, ты мне это говорила, но если так, если самый большой, то где же в нем Бог?

– Бог – везде, сын, – ласково и назидательно, как священник, заговорила Беатриче. – Бог везде, поэтому его не видно, но он всюду: и в храме, и здесь, на площади, и в тебе, и во мне. Я тебе это тоже говорила, забыл? Нельзя забывать такое, ты уже не маленький. – И затем Петру – Смотрите на статуи, ими увенчан весь собор. Вон сколько! Чудо, правда? А вот та, женская, вон та, на центральном балконе, она – прообраз Статуи Свободы в Нью-Йорке. Похожа, правда?.. А вон та, мужская, вот это просто удивительно, причем удивительно и для нас, и для вас: это скульптура великого князя Владимира. Русского Владимира, о! Он из вашего города Киева, так? Ну, видите!.. А теперь – внутрь, надо посмотреть на витражи, это тоже чудо. Джино, не забудь перекреститься и склонить голову при входе!

Да, строгая мамочка, эта красавица-мулатка Беатриче, усмехнулся про себя Петр. Но красивая, черт! И ее темнокожий сынок, хоть и шустрый не в меру, но, кажется, умненький, и вообще, глядя на него, невозможно не улыбнуться… Ладно, теперь витражи. Да, такого Петр не видел и даже представить себе не мог, хотя прежде бывал в пражском соборе Святого Вита, да и в других католических храмах. А тут какое-то мистическое впечатление. Полумрак и мистическое сияние. Особенно от множества витражей, выложенных в виде огромного креста, и на каждом – библейские сюжеты. Свет и цвет. Фантастика!..

Потом вышли на площадь. По глазам ударило солнце. Голуби под ногами, праздные толпы. Кивнув на людей, Петр проговорил:

– Ощущение полной беззаботности.

Беатриче тут же ответила:

– Это ощущение вполне естественное для всей Италии. Такой народ. Его Бог никогда не оставлял и не оставит.

«Хороший у вас Бог», – хотел сказать Петр, но смолчал, только кивнул. Беатриче будто поняла, о чем он подумал, и сообщила:

– Ну и в вас ведь, как мне рассказал дедушка, есть итальянские гены. Так?

– Так. Но не слишком много. Гены прабабки.

– И что? Вот у Джино тоже интересные гены. От моего папы, который негр, и гены от прадеда, моего Антонио, но это – о! – она вскинула обе руки и растопырила пальцы. – Классные гены! Рerfetto!

Петр рассмеялся: кажется, любимое восклицание синьора Антонио.

Рассмеялась (точнее, усмехнулась) и Беатриче, но, оказалось, по другому поводу.

– Довольно жарко, а вы в шляпе. Это почему? Насколько я вчера заметила дома, у вас хорошие волосы, без намека на лысину. Что ж скрывать?

– Нет, дело в другом. Привычка. С поздней юности. Однажды посмотрел какой-то старый итальянский фильм, и там все герои-мужчины ходили в шляпах. В костюмах, при галстуках, но обязательно в шляпах, даже в помещениях. Мне это так понравилось, и вот с тех пор… Ну да, эпоха неореализма… Но для лета, когда уж слишком печет, у меня легкая шляпа. Вот эта. Она хоть и темная, но из легкой материи, и я к ней привык, а она ко мне. В общем, началось с того самого фильма.

– Понятно, подражательство. А что это был за фильм?

– Не помню. Послевоенный, кажется.

– А Висконти?

– Что Висконти?

– Фильмы Висконти смотрели?

– Ну…

– Что ну? «Смерть в Венеции», например?

– Наверное, нет. Не помню.

– М-да! Так посмотрите. «Смерть в Венеции» – это прямо для вас.

– Почему для меня?

– А, ладно… Так мы о вашей шляпе. Что ж, это не вредная привычка, носите. Знаете, Барбара Стрейзанд однажды сказала: «Почему жена десять лет усердно старается изменить привычки мужа, а потом жалуется, что он не тот человек, за которого она выходила?» Неплохо, да? Если вам никто не старается изменить ваши привычки, то вы счастливый человек. – Петр не успел прореагировать на все эти ироничные умствования и странные обмолвки, как Беатриче продолжила, окинув взглядом площадь: – А теперь поглядите туда. Вон там – мозаичный пол галереи Виктора Эммануила Второго. А вон за тем памятником Леонардо да Винчи – там Ла Скала, но туда мы сейчас не пойдем, там мы будем вечером, а сейчас – в путь, забросим моего ненаглядного мавра к моей подруге и отправимся обедать в ресторан, а то служанку Стефанию я отпустила на сегодня, поэтому в доме у меня ни черта. Шучу, конечно, кое-чего найдется на ужин. Джино, в машину!

Обедали в ресторане «Sadler» на Via Ascanio Sforza. Как можно было догадаться, оглядевшись, престижное место и публика не простая. Беатриче выбрала именно такой ресторан. Что ж, дорого и со вкусом. Но убило меню: она заказала равиоли с крольчатиной и черным трюфелем, а еще рыбу дорадо, жаренную на гриле, с лимоном и веточками розмарина. Ну и вино, само собой, напоследок – кофе. Петр всё это съел с удовольствием, но еще изначально решил, что расплатится сам – за двоих, разумеется. Так в конце концов и сделал, несмотря на отчаянное сопротивление. Да, Беатриче умела красиво отступать, красиво сдаваться, без кокетства.

Но это в конце, а пока ели-пили, Петр поинтересовался:

– Ваше имя… В Вероне мне рассказали историю про Ла Скала. Почему и в честь кого так назвали театр. Беатриче делла Скала из рода Скалигеров. И потом я вспомнил еще одну Беатриче, Дантову, разумеется. И вот вы, ваше имя. Это как, Беатриче?

В ответ обворожительная улыбка (да, негроидные губы и зубки – это нечто особенное):

– Называйте меня по-простому, уменьшительно – Биче… Так вот, откуда Беатриче, то есть я с таким именем? От дедушки, конечно! Это он настоял, хотя мама хотела назвать меня Франческой. Ну дед как вцепится, так выноси святых, это всегда. Молодец дед!.. А почему Беатриче? Конечно, от Данте. Историю знаете? Значит, так. Ее звали Беатриче Портинари, это тринадцатый век. Печально, но очень романтично. Девятилетний мальчик Данте залюбовался на майском празднике девочкой восьми лет, дочерью соседа. Конечно, он и прежде видел ее, но тут – будто ожог, на всю жизнь. Десять лет спустя он увидел ее снова, но уже замужней женщиной. Она поселилась в его душе навсегда и стала, как он писал, владычицей его помыслов. Да, платоническая любовь на всю жизнь. Даже когда она умерла, а сам Данте вступил в деловой брак по политическому расчету, что тогда было принято… Да, романтика, искусство, великая бессмертная любовь – Данте и Беатриче, Петрарка и Лаура, Боттичелли и Симонетта! Ах, моя Италия! Теперь это почти смешно… Только при дедушке этого нельзя говорить, – понизила она голос и усмехнулась.

– Не буду, – кивнул Петр, – тем более, в свои за сорок я, циник, иногда наивно верю во что-то такое… в то, что почти смешно, как вы справедливо заметили.

– Кажется, это типично для русских – верить в нереальное, но прекрасное, то есть жить сказками и надеяться на чудо, – теперь с сарказмом произнесла Биче-Беатриче. Он хотел было оскорбиться за соотечественников, но, во-первых, эта мулатка была права, а во-вторых, она и не думала заканчивать свою лекцию: – А если об имени, то Беатриче значит «блаженная». А если опять из истории, то когда-то в Провансе жил трубадур по имени де Вакейрас, и он тоже воспевал даму по имени Беатриче. Еще была несчастная Беатриче Ченчи, это уже в эпоху позднего Возрождения, она убила собственного отца, аристократа-развратника, ее осудили и казнили, зато она вошла в историю за красоту, мужество и непорочность. То есть опять романтика. А вы как считаете, Пьетро… э, Петр? Вы же циник, если не соврали.

– Я? Как?.. А странно, не правда ли? Странно вот что: теперь, в наше время, мы называем романтикой то, что на самом деле есть истина, если по сути и по-христиански.

– Не истина, а вера, путь, идеал. А истина – она в Боге, в Библии. А то, как есть в наше время, как сегодня, – это реализм, прагматика. – Сказанное прозвучало без тени сомнения, даже назидательно. – Не так ли?

– Похоже, так. Истины нет, а есть прагматика. Вы правы, конечно.

– Конечно, я права… Э, а вы хитрец, я так не говорила! Иронизируете? Истина есть, но она свыше.

– Ладно, будем считать, что у нас философская ничья за поеданием рыбы дорадо под белое вино…

А вот потом начались бурные дебаты, кто будет расплачиваться. Тут уже ничьей не было.

Машину оставили на платной парковке невдалеке от Рiazza della Scala и теперь шли к театру в вечерних сумерках, хотя площадь перед фасадом Ла Скала была ярко освещена.

Петр нарочито приотстал на пару шагов и теперь глядел на фигуру Беатриче со спины. Довольно высокая (хотя и пониже его почти ста девяноста), с гордо вскинутой темной головкой, в длинном, несколько зауженном вечернем платье с глубоким вырезом, эта молодая женщина смотрелась шикарно. Темная кожа ниже шапочки волос на шее и открытой части спины почти светилась под фонарями, как фольга на шоколадке. Идти рядом с такой дамой – несомненно, честь для любого мужчины. Но – что делать! – она, Беатриче, проще Биче, все-таки несколько раздражала. Не внешностью – характером. Да и внешностью тоже. Не тем, что темнокожая, что мулатка, а тем, что красива как-то вызывающе, неприлично красива, вот такой парадокс.

Но главный раздражавший фактор – характер, манера себя вести. Независимая, гордая, категоричная, уверенная в себе, в безусловной правоте своих мыслей и мнений. Ироничная, дидактичная. Так Петру показалось еще при первой встрече, вчерашней, а дальнейшее только подтвердило это. Что еще? Материально обеспечена (папочка-негр регулярно переводит деньги из Штатов, помог выкупить шикарную квартиру почти в центре Милана, а этот город – очень дорогой!): наняла преподавателя из консерватории, который приходит на дом к сыну: в прекрасно обставленной шестикомнатной квартире – служанка, которая убирает, готовит, подает гостям. Еще дорогая машина, и деду желает купить такую же. Отсюда (что материально обеспечена и всё у нее есть) независима и уверена в себе. Строга с сыном, хотя видно, что очень любит его. При всем при этом хорошо воспитана, с хорошими манерами, довольно образована, духовно тонка (оркестрантка, флейтистка, сотрудник консерватории, кажется). Однако последнее – профессионализм, а вот характер! Может, именно из-за характера она, молодая красавица, в дальнейшем, родив ребенка (кто был отцом Джино, даже синьор Антонио не знает), так и не вышла замуж? Либо потому, что слишком разборчива и с претензиями, либо мужчины сами не слишком желают вступать с ней в брак, хотя ее близости, конечно, желают – кто ж откажется от такой дивы! Так или не так? Черт знает!

Когда Петр нагнал ее, она, даже не повернув головы, попросила, а точней, утвердила:

– Я вас возьму под руку, если не возражаете. – И тут же, не дожидаясь ответа, так и сделала. Потом кивнула на здание театра: – Ну теперь о нем. Ла Скала возведен по проекту архитектора Пьемарини в 1778 году на месте церкви…

Далее шел уже известный Петру рассказ. Известный от синьора Антонио. Про то, как строили, про церковь Санта-Мария делла Скала, про многочисленные реконструкции, про разрушение театра во время войны и его возрождение, про повторное открытие опять же оперой Сальери «Признанная Европа». А еще о том, что 11 мая 1946 года, в день торжественного открытия театра, за дирижерским пультом стоял сам Артуро Тосканини. Был концерт из произведений Россини, Пуччини, Верди.

– И вот тут-то, – продолжила Биче, сменив обычную тональность на возвышенную, – мы переходим к «Набукко», потому что на том же концерте звучало знаменитое для всей Италии «Va', pensiero» в исполнении хора из этой оперы Верди… Но сейчас о самой опере, которую мы сегодня будем слушать. Чтобы вы знали, о чем там речь. Набукко – это царь вавилонский, правильнее – Навуходоносор. Слышали о таком?

– Слушал, по истории проходили, – попытался съязвить Петр.

– Прекрасно, тогда дальше про оперу. Вавилон нападает на Иудею, разрушает Храм в Иерусалиме, берет в плен евреев, пригоняет к себе в Вавилон. Потом всякие события, пленных иудеев должны казнить, в ожидании казни они оплакивают свою участь, но первосвященник Захария поддерживает их дух и пророчествует о неизбежном падении Вавилона. В общем, в последний момент, как положено, после всяких страстей, царь Набукко останавливает казнь и дарует свободу всем иудеям. Детали и любовную интригу прочтете в программке. Еще должна сказать, эта опера Верди была впервые поставлена здесь в 1842-м году. Это знаменательно. Милан тогда входил в союз Венецианской области и Ломбардии, и всё это принадлежало Австрии. Поэтому шли революционные войны за освобождение и объединение Италии. Национальная идея! Она привела к революции 1848 года и наконец к объединению Италии в 1861 году. И Верди с этой оперой сделал свое великое дело. Поэтому хор, исполняющий «Va', pensiero», эта музыка стала фактически национальным гимном новой Италии. Так было и после Второй мировой, до конца сороковых годов, когда написали новый гимн, который и стал официальным государственным гимном Италии, он называется Fratelli d’Italia – «Братья Италии». Но «Va', pensiero» Верди для многих до сих пор гимн страны.

– А почему такие слова? – не понял Петр.

– Почему «Лети, мысль»? Так тоскуют по родине пленные изгнанники. А вообще-то это парафраз библейского псалма «На реках вавилонских». Вот послушайте начало стиха:

Лети, мысль, на золотистых крыльях, Через горы, лети над океанами, Достигни земли, найди место, Куда отправляются все дети, Каждую ночь после того, Как услышат эту колыбельную.

– Да, печально и красиво, – согласился Петр.

– Красиво будет, когда услышите. И это вас впечатлит. Ведь у вас есть сердце? – не преминула добавить Беатриче, когда они уже подошли к весьма скромному фасаду театра…

Да, если фасад не произвел особого впечатления, то внутри, сам зал!.. Ну, пожалуй, так: храм, но не возвышенно-благоговейный, как Миланский собор, а возвышенно-торжественный. Московский Большой театр тут явно проигрывает. Ярусы, ярусы, числом шесть. Кроме главной люстры, ни одного плафона: освещение за счет света со сцены, от ярких декораций. Золото, бархат. Всё роскошно и величественно.

Их ложа оказалась на втором ярусе. Небольшая комнатка с пятью креслами. Беатриче пояснила: тут почти так же, как при Габсбургах, но тогда кресел было только два и кавалеры весь вечер стояли за спинами дам. Так что теперь проще, и у Петра – законное сидячее место.

Он сел чуть позади спутницы и стал ждать. И дождался.

Четыре акта, и это действительно стало событием. Особенно хоры. И особенно из третьего акта, то самое «Va', pensiero». Петр почувствовал, как зал поначалу напрягся, а потом, уже вскоре, все запели. Все – партер, за ним на ярусах. По коже побежали мурашки. Такого с Петром еще было. И вдруг люди стали подниматься. Встал весь партер, потом в ложах. Встала Беатриче, а за ней какая-то сила подняла и Петра. Так все и пели стоя, весь зал. Первый гимн объединенной Италии, «Va', pensiero» – возрождение, обновление. В общем, Рисорджименто.

Потом, слава богу, был антракт, и Петр пришел в себя.

Уже поздним вечером вернулись домой, сели ужинать в большой комнате. В отсутствие служанки подавала Биче. Холодные закуски, йогурт, сок, чай или кофе на выбор. Ели-пили молча, и если бы не позвякивание посуды, можно было бы сказать, что их окружала музейная тишина. Минут через десять ее нарушила Биче, усмехнувшись:

– Устали?

Петр покивал:

– Да, пожалуй. Не от оперы как таковой, а от себя, переполненного всем. Всем – театром, залом, музыкой, хором, этим «Va', pensiero», пеньем стоя. А еще… еще откровенной завистью к вам, к народу Италии. У нас нет национальной идеи, а у вас есть. Это Рисорджименто.

– Браво, Петер, вы хорошо сформулировали. Хотя жаль, что в России так, без идеи.

– Жаль.

– Вы патриот?

– Нет. – И усмехнулся: – Я предатель родины, но люблю ее, вот такой парадокс.

– И как вы предаете любимую родину? Дедушка говорил мне, что вы – профессиональный переводчик и служите в какой-то престижной фирме. Так?

– Именно так, – подтвердил Петр и подумал: интересно, что еще рассказал обо мне любимой внучке синьор Антонио? И озвучил это: – А что еще вам рассказал обо мне синьор Антонио?

В ответ перечисление серьезным голосом:

– Что вы были женаты, но развелись, что у вас нет ребенка, что вы мало интересуетесь искусством, что много работаете, любите путешествовать. Еще – про вашу прабабку-итальянку и ее брата, который наш генерал Грациани, гореть ему в аду, этому вашему родственнику. А еще – что вы ему, дедушке, понравились.

– Приятно слышать. Он мне тоже понравился, даже очень.

– Это само собой, он – чудо. Только слишком зациклен на своем Сальери. Наверно, все уши вам прожужжал?

– Нет, это было очень познавательно и интересно, особенно для малоразвитого чужестранца.

– Не набивайтесь на комплимент! Вам чай или кофе?

– Чай. Спасибо…

Так они говорили, и Петр почувствовал, что хочет спать. И это странно: напротив такая роскошная женщина, пустой дом, ребенок у подруги, ночь, никого посторонних – и тянет спать, это как? Это так: от сидящей напротив женщины веяло холодком отчуждения. Несомненно, по природе темпераментная, горячая, она была будто покрыта инеем. Для него, Петра, или со всеми такая? Потому и не замужем? Черт ее знает. Но факт налицо: его к ней не тянуло, совсем, и даже напротив – хотелось уйти, лечь спать.

А вот с интуицией у нее всё в порядке.

– Хотите спать, мне кажется. Ваша комната в вашем распоряжении. Я сделаю то же, пора, пора.

– Да-да, пора, – кивнул он.

– Ложитесь. Или в ванную сначала, она ваша, у меня собственная душевая. А я здесь приберу.

– Спасибо. – Он хотел было подняться, но Биче опередила его:

– Последнее. Без дипломатии. Какие у вас планы? Можете пожить здесь – хоть день, хоть два, хоть неделю, меня это никак не стеснит.

– Благодарю. Но завтра я уеду, кажется. Да, дела.

– Дела в путешествии?

– Ну… бывает и так. Мелкие дела, но…

– Ладно, я предложила, а решать вам. Спокойной ночи.

Утром, помня о традиции этого дома, Петр вышел к завтраку ровно в десять. За пустым столом никого не было, но тут же появилась служанка в белом переднике (Стефания, кажется, да?), сообщила, что синьоры Беатриче нет, уже ушла по делам на службу, и предложила садиться, сейчас она подаст.

Забавно, так Петру никогда не прислуживали. Уже вскоре он ел пышный омлет с сыром и гренками, потом принесли кофе. Легкий завтрак, как тут принято. Вкусно. Уже хотел было подняться, как вновь возникшая Стефания сказала: «Синьора просила передать вам это» – и протянула визитную карточку.

Он глянул в нее. Красивыми крупными буквами курсивом там было написано (по-итальянски, разумеется): Беатриче Робинсон, концертмейстер. Ниже: Миланская консерватория имени Джузеппе Верди. Еще ниже: основана указом Наполеона, 1807 год. А еще ниже – несколько телефонных номеров. Но сбоку и уже не печатно, а от руки, вписан авторучкой еще один номер – судя по набору цифр, мобильный, ибо начинался он с +39 (это код Италии, он знал).

Вот, значит, что! Значит, девушка дала телефончик, как говорят в России. Это знак? Ну ладно, дальше. Дальше: фамилия девушки Робинсон, это, понятно, от папочки-американца. Беатриче Робинсон, прекрасно! Прекрасно и то, что не забыт император-завоеватель, а также дата его указа. Намек на великую миссию просветительства? Ну да, завоевал, но основал консерваторию, здорово! Нет, это без иронии: из истории правды не выкинешь, или истины, как сказали бы синьор Антонио и его внучка Беатриче. Ну да бог с ними – главное тут то, что Петру оставили телефончик! Даже несколько телефонов – и служебные (синьоре Робинсон), и личный (просто Биче, как она просила, точней указала). Отдельное спасибо.

Это неожиданность. Ничто не предвещало такой милости. Вчерашняя Биче (гордая красота в мерцающем инее – ну, будто открываешь морозильную камеру холодильника), и вот вдруг это. Что это? Проявление деликатности, знак внимания? Намек? Или так просил синьор Антонио – чтобы у Петра остались какие-то координаты итальянского семейства? Или всё проще: прагматичная Беатриче оставила задел на будущее – мало ли что и как будет складываться? В общем, масса вариантов шахматной партии женского ума. Поди реши сей гамбит!..

Петр прихватил с собой визитку, поблагодарил Стефанию за завтрак, сказал, что сейчас уходит – да, насовсем, – поэтому поблагодарил еще и за гостеприимство и тут спросил, не подскажет ли она, где в Милане такой банк – «Unicredit Group»? Или такой – Banca d’Italia? Она подсказала, правда с долей сомнения: должно быть, в самом центре, рядом с главным собором и Ла Скала, скорее всего на Piazza Cordusio. Петр вынул ручку из кармана пиджака и на обратной стороне визитки записал название площади.

Вернулся к себе в комнату, посмотрел, не забыл ли чего из мелочей – расческу, зажигалку, бумажник (в него убрал визитку Биче), паспорт, – и, оглядев на прощанье уютную комнату, пошел к выходу. В холле коридора его поджидала Стефания, чтобы попрощаться и закрыть за ним дверь. Вот и всё.

На улице было уже не так жарко, как в последние дни, небо в облачности, глядишь, вот-вот пойдет дождь. Ну да, Ломбардия, север страны, Альпы поблизости. Значит, я вовремя отсюда, понял Петр. И, поразмышляв, в банк на Piazza Cordusio не поехал. Поехал сразу на железнодорожный вокзал. Там выяснил, что удобный ему поезд до Венеции – в 12.35, скоростной «Евростар», прибудет на место в 15.10. Отлично. И цена тоже не запредельная для него, даже если первым классом – 42 евро. Погулял по привокзальной площади, посидел в траттории. Подумал: надо бы позвонить Биче, попрощаться – ну, хотя бы приличия ради. Потом решил: из Венеции позвоню. И двинулся на перрон.

«Евростар» произвел приятное впечатление – и сам поезд снаружи и внутри, и скорость, и виды из окна. Прекрасна Италия, да. И это путешествие выходило прекрасным. Столько неожиданностей, непредсказуемых моментов: старик Антонио с его Сальери, его наряд, парик с косичкой и бантиком, его музей, клавесин, мальчик Джузеппе, игравший Моцарта, потом дорога в Милан на стареньком «фиате», мулатка Биче с ее мулатенком Джино, Миланский собор, Ла Скала, публика, поющая стоя «Va’, pensiero»… Да, чего только не бывает в этой жизни, если праздно, беззаботно странствовать, не думая о будущем!..

В Венеции (не то что сегодня в Милане) было солнечно, почти жарко, на небе легкие облачка. На вокзале Санта Лючия Петр стал узнавать, есть ли прямой поезд на Москву. Выяснилось, есть. Но раз в неделю, по средам. А сегодня что? Именно среда. А отправление когда? В девять вечера. Подходит. Вообще-то, объяснили ему, это транзит через четыре страны – Словению, Хорватию, Венгрию и Украину, но если у синьора есть Шенгенская виза, то… тогда прибудете в свою Москву в 10.00 в субботу. Грациа, покупаю! Ибо еще более двух суток ничегонеделания, глядения в окно купе, посиживания в вагоне-ресторане, а потом сладкого сна под перестук колес, в мягком покачивании.

А пока до вечера есть время, то где тут нужный банк – Banca d’Italia? Узнал: на площади Сан Марко. Но еще есть и на улице Calle Larga Mazzini. Это прямо от вокзала, если плыть по Гранд-каналу на вапоретто, то есть водном трамвае, в сторону моста Риальто, а оттуда пешочком до этой самой улицы Larga Mazzini, то есть Длинного Маджини. Чудесно, подходит – именно по каналу. И поехал, вернее, поплыл.

В банке нужно было фактически одно: глянуть, сколько денег на его счету, то есть удостовериться, что сумма, оговоренная негласной сделкой с господами из компании «Пантиери», переведена на его счет. Удостоверился. Всё в порядке. И поплыл на вапоретто обратно. Вид Гранд-канала с многочисленными гондолами напомнил о чувстве, возникшем на соборной площади в Милане: ощущение полной беззаботности. С этим совсем не вязалось с названием фильма, о котором упомянула Беатриче, – «Смерть в Венеции». При чем здесь это, чушь какая-то!

Осталось побриться в парикмахерской, зайти в ресторан пообедать, вечером пройтись по городу и забрать вещи из камеры хранения, вот и все дела.

А Биче на ее мобильный не позвонил, хотя вспоминал об этом, когда видел в городе телефоны-автоматы. Как-то в душе не складывалось.

Глава 5

В Москве Петру сообщили, что, пока он прохлаждался в Италии, тут настала несусветная жара, аномальная, рекорд за рекордом, аж до тридцати семи градусов, загорелись подмосковные торфяники, город окутал смог, люди задыхались, особенно старики, даже были жертвы. А с двадцатых чисел августа, слава богу, пошло на спад, и вот – пожалуйста, он и вернулся. Вовремя. Короче говоря, везунчик. Но само выражение – «прохлаждался в Италии» – звучало забавно, ибо на Апеннинах тоже было жарко, хотя и не как здесь, конечно.

Начались рабочие будни. Будни – это служить переводчиком на фирме, присутствовать на переговорах, а до и после них работать с документами. Потом, когда начальство что-то поправит, а более высокое начальство, курирующее отрасль на государственном уровне, утвердит или сделает замечания (а это означает опять правку документов и опять переговоры), тогда несколько дней отдыха, тогда можно говорить и даже думать только по-русски, а не по-английски или по-итальянски.

Сразу после отпуска были переговоры с известной в мире судостроения сингапурской компанией «Sembcorp Marine, Ltd», поэтому, наравне с «английским» Петром, присутствовал и переводчик с малайского. Ладно, поработали, всё сделали, теперь господа переводчики могут пару дней отдохнуть.

Петр отдыхал странно. Сначала написал короткое электронное письмо на адрес некоего Александра Кожемякина («Алик, привет, старик, как дела, не сдох от жары, у меня есть новости, побывал в Италии, масса впечатлений, давай встретимся в “девятке”, поболтаем, мне удобно завтра в три дня»), затем отправил это письмо адресату, и назавтра они встретились в кафе-баре под названием «Арбат 9», хотя там, как они хорошо знали, всегда полно народа. «Старик» оказался человеком лет тридцати, они нашли свободный столик и, попивая вино под шум голосов, негромко говорили на итальянском, причем говорил в основном Петр, а его визави изредка задавал вопросы. Минут через сорок вышли из кафе и разошлись в разные стороны – один к Арбатской площади, другой к Смоленской.

Резюме: информация о прошедших переговорах с членами совета директоров сингапурской компании «Sembcorp Marine, Ltd» передана московскому представителю судостроительной компании «Пантиери» (то есть чистопородному итальянцу Алику), штаб-квартира которой в городе Триесте. Это там же, в Италии. Всё в порядке.

В начале сентября прошел один дождь, за ним другой. Это первые дожди за истекшие два месяца, сообщили по телевидению, вот каким аномальным было лето. А я, хмыкнул Петр, прохлаждался в Италии! И вспомнил старика Антонио и его внучку, мулатку со знаменитым именем. Мулатка Беатриче, бывает же такое! Да, нечто несовместимое.

Это было недавно, это было в Италии. Италия!.. Вспоминалось, конечно, разное, но чаще всего старик Антонио и Биче-Беатриче, они так и стояли перед глазами. Почему? Петр не знал. Музыка? Ведь всё это связано с музыкой… Да, музыка открылась как-то по-новому – музыка не чья-то конкретно, не Сальери, Моцарта или Верди, которых довелось слушать в путешествии, а музыка как явление, сама по себе. Как-то он ее почувствовал… острее, что ли? Или просто впервые почувствовал по-настоящему? Он не знал, не понимал. Музыка, да…

А еще? Еще Биче-Беатриче, которая его задела. Именно задела – своей иронией, даже высокомерием, и именно по отношению к нему. Во всяком случае, так казалось теперь, по воспоминаниям. Теперь хотелось сказать: «Вот стерва!» – и вымести ее из памяти, как сор из избы. Однако не выметалась, сидела там, будто заноза. Задела!

Например, он вспомнил, как она спросила, смотрел ли он «Смерть в Венеции» (кажется, это фильм Висконти, если он не ошибается), а потом произнесла не то с ноткой презрения, не то с ученым видом знатока: «Так посмотрите. Смерть в Венеции, это прямо для вас» – и сразу заговорила о чем-то другом, а он подумал: почему это для него? Что вообще она о нем знает?..

Ладно, коли так, то надо бы теперь посмотреть этот фильм. Который, значит, для него. Заинтриговала, стерва!.. А как посмотреть? Ну, по нынешним временам проще некуда: небось есть на соответствующем сайте в Интернете. Уселся перед ноутбуком – и точно: сразу нашел, стал смотреть. Два часа убил на это занятие. И что? Да ничего особенного. Снято мастерски, конечно, и музыка прекрасная (Густава Малера, как оказалось, – ах, опять музыка!), но сама тема, сам сюжет, некие мучения интеллектуала-композитора со странностями, тоска по прекрасному, по чистоте и недостижимому совершенству (это являл собой образ прекрасного юноши, прямо ангела), а в финале смерть, причем смерть какая-то тоже странная, смерть как символ, – всё это не произвело впечатления. Да и Венеции как таковой там нет, ибо действие происходит не в ней, а неподалеку, в Лидо (кстати, там проводится Венецианский кинофестиваль). Короче говоря, что за связь между Петром и смертью в Венеции, осталось совершенно непонятным. Чушь собачья! Напридумала же дамочка! Чтобы задеть, подначить, обидеть? Или показать, что она знает и чувствует что-то такое, что ему, недалекому, не дано? Черт ее знает!

Это даже разозлило. И засело в душе. Не каждый день, а напоминало о себе. И получалось так, что теперь он думал о миланской Биче-Беатриче довольно часто. В том числе опять вспомнил о том, что ему оставили телефончик, а он даже не позвонил, чтобы попрощаться и поблагодарить за гостеприимство, за показ Милана, за Ла Скала и «Набукко» Верди. Нехорошо вышло, бестактно, право слово. Хоть ты трижды предатель родины (да не родины, но это отдельная тема!), хоть циник и прочее, а блюсти приличия надо.

И решил сделать так. Вечером нашел оставленную ему визитную карточку и со своего мобильника набрал номер Беатриче, тот самый, который на ее визитке был вписан от руки, тоже мобильный, личный, начинавшийся с +39. Прошло соединение, однако после второго гудка Петр нажал на отбой, отключился. То есть не стал ждать, когда ответят. Расчет такой: сейчас или после Биче обнаружит непринятый вызов с незнакомым ей входящим номером и, если заинтересуется, кто это, перезвонит сама. И получится как бы так: это не он звонит ей, а она ему. Пусть шито белыми нитками и вообще по-дурацки, но вот так.

Тем вечером ответного звонка не было. Назавтра тоже. А вот еще через день, поздно вечером, точнее, уже около часа ночи, когда Петр собирался спать, запела телефонная мелодия. Он прижал мобильник к уху и услышал женский голос, утвердивший по-итальянски:

– Петер, вы звонили мне.

– А как вы поняли, что вам звонил именно я? – с долей иронии вопросил он.

– Это просто. У меня высветился номер, начинающий с +7. Я посмотрела по справочнику: это код России. А в России у меня, кроме вас, нет знакомых. Значит, только вы.

– То есть вы меня вычислили.

– Э… не поняла? Что я вас?

– А, это такое русское выражение, шутливое, означает: определили, выяснили, кто это.

– Ну, пусть так. Я слушаю вас, Петер. (У нее с самого начала их знакомства не получалось слово «Пётр» – выходило «Петер» или Петр через «е», а не «ё». Забавно! У итальянцев проблема с буквой «ё», что ли?)

– Так вот, во-первых, здравствуйте. А во-вторых, я посмотрел тот фильм Висконти. «Смерть в Венеции» – помните, вы мне советовали? Посмотрел. И кроме музыки Малера…

Она перебила:

– Да, Малер там прекрасен, а сам фильм вы не поняли, значит.

– А что я должен был понять?

– Что? Что этот фильм Висконти – притча. И главное там – размышление об эфемерности. Эфемерности всего, понимаете? Красоты, любви, даже музыки. И о неизбежности смерти. Я это чувствовала, а теперь поняла: неизбежность смерти, да. Ладно, всё, извините, я очень устала.

– Простите, конечно, уже час ночи.

– Нет, у меня одиннадцать вечера.

– А, забыл – разница во времени!.. Но при чем здесь смерть? Ну хорошо, зачем я звонил вам? Не из-за фильма. Просто хотел извиниться, что не попрощался, уехал и не позвонил, не поблагодарил за всё – за гостеприимство, за поход в оперу и прочее. Уехал в Венецию, потом всякие дела, потом вокзал, суета, поезд в Москву.

– Ладно, ради этого не стоило звонить. Тем более мне сейчас не до того.

Спрашивать, до чего сейчас этой малознакомой иностранке, было, в общем-то, неприлично, но он спросил. Потому что она сама так сказала: что ей сейчас не до того. Ведь могла бы и не произносить этих слов. Значит, что-то случилось.

– Что-то случилось?

Возникла пауза, а потом Биче заговорила. Ровным голосом, как-то монотонно. И говорила долго, несмотря, как было сказано, на усталость:

– Случилось. С нами случилось. Если с дедушкой, то с нами. Он заболел, как-то внезапно, неделю назад. Десятого сентября мы с ним должны были ехать в Монцу, это пригород Милана, на автодром, там этап «Формулы-1», Гран-при Италии. Да, в этом году, 2010-м, именно 10-го сентября. Дедушка так ждал этого события и с меня взял слово, что я тоже поеду с ним вместе, и вдруг мне позвонили из Вероны, из клиники «Борго Тренто», сказали, что дедушку прооперировали, удалили желчный камень, пока всё неплохо, но… но… В общем, попросили, чтобы завтра я приехала в Верону, в эту клинику. Я приехала… А что случилось? Всё остро, внезапно. Дома, в Леньяго. Вдруг он почувствовал тупую боль в правом подреберье, всё сильнее и сильнее, прямо приступ, и, спасибо Господу, в тот момент с ним был его ученик, мальчик Джузеппе. Он побежал к врачу, который живет рядом, врач осмотрел, сказал, что это приступ желчно-каменной болезни, а ее у дедушки никогда не было. В общем, врач позвонил в Верону, вызвали санитарную машину и повезли дедушку туда. Привезли, сделали УЗИ – и на стол, оперировать. Камень-то удалили, огромный камень, а с ним и весь желчный пузырь, потому что во время операции обнаружили частичное поражение не только пузыря, но и самой печени, а еще каких-то там протоков и чего-то еще… В общем, взяли кусочки тканей на исследование и через два дня подтвердили возникшее предположение. Это рак. Так мне и сказали. И еще сказали, что рак желчного пузыря – очень злокачественный рак, он быстро распространяется – в печень, желудок, кишечник, в сосуды, и уже распространился и… Короче говоря, прогноз неутешительный, а вообще-то, поняла я, очень плохой. Потому что случай запущенный. А почему запущенный? А потому что на ранних стадиях эта форма рака ничем себя не проявляет. Так человек и живет, ничего не чувствуя, и лишь на поздней стадии…

Биче замолчала. Молчал и Петр. Потом спросил:

– Как он? И сами вы где?

– Он? Он улыбается. Пришел в себя, уже присаживается в постели, болей сейчас нет, только слабость. Ну, капельница, какие-то уколы. Но держится молодцом, всё сокрушается, что не смог попасть в Монцу на Гран-при… Да, могу вам сообщить, что он спрашивал о вас – где вы, звонили ли? Вот так. А о диагнозе пока не знает, ему не сказали. Но скажут. А я? Я вернулась в Милан и… В общем, мне помогли, и наш миланский Институт онкологии дал согласие, чтобы дедушку перевести туда. В Вероне, конечно, хорошая клиника, но этот институт в Милане – он высшего европейского уровня, многопрофильный по онкологии. И я здесь же, рядом. Так все-таки спокойней. Короче, на днях дедушку переведут. То есть перевезут. Что потом, не знаю. Вряд ли будет повторная операция, как мне сказали. Ну, химиотерапия, ну, что еще… Самое страшное – прогноз плохой. Вот вам и неизбежность смерти, как в том фильме Висконти. Но уже не в фильме, а в реальной жизни… Я вызвала маму из Чикаго, завтра она прилетает. А сейчас простите меня, Петер, я очень устала, пойду в ванную и спать.

– Я вам позвоню, я вам буду звонить! – успел он крикнуть, но услышала ли Биче, неизвестно, потому что тут же раздались частые гудки.

Он не думал, что на него это так подействует. Лег спать, а заснуть не мог. Долго, час или больше. Бессонницей никогда не страдал – и вот, на тебе! И понял причину: услышанное от Биче подействовало на него действительно сильно, и это неожиданно. И дело даже не том, что заболел человек, тяжело заболел, судя по всему, неизлечимо – дело в реакции Петра. Кто ему старик Антонио и его Биче? Да в общем-то, чужие люди, с которыми общался всего несколько дней, которые далеко за границей, которые, да, по-своему интересны, но… но не родные ведь, не сердечные друзья. А вот ведь как зацепило это известие! Вот что странно и совсем неожиданно: чтобы так зацепило, так сильно подействовало!

Петр лежал в ночной тьме и не мог отделаться от мыслей об этих людях, от своих воспоминаний. Мелькали картины минувшего путешествия – и в каждой старик Антонио. Вот их первая встреча на шоссе: вылезший из старенького «фиата» человек в одеянии XVIII века – в рединготе, седом парике с косичкой и синим бантом, – ну балаган, театр, шутовство! Потом его, старика, музей, портреты на стенах, рассказы о Сальери, игра на клавесине. Потом их беседы в лоджии – опять о Сальери, о Ла Скала, о предках Петра – прабабке Лоре и (вот уж открытие!) ее брате, фашисте, друге Муссолини генерале Грациани. Потом их поездка в Милан, посещение консерватории. Потом его рассказ о дочке, вышедшей замуж на негра, о внучке-мулатке и ее внебрачном темнокожем сынишке… Мелькали, как кадры кино, эти картины – и в каждой старик Антонио, Антонио, Антонио. Почему? Почему так? Так четко, так навязчиво, что не отделаться? Что за ниточка связала с ним? Ведь, уехав из Италии, Петр полагал: ну, чудаковатый старик, милый, но чужой, скоро забудется или отложится в памяти как эпизодический знакомец, забавный, но безмерно далекий. А оказывается – нет, оказывается – совсем не так. Что за ниточка связала с ним?

И еще. Оказывается – связала и самого старика Антонио с Петром. «Он спрашивал о вас – где вы, звонили ли?» – всплыли в памяти слова Биче. Вот ведь как! Заболевший, перенесший тяжелую операцию старик вдруг вспомнил о нем! О нем – это о ком? Да тоже, казалось бы, о случайном знакомце, вдруг возникшем откуда-то из далекой России. Это что, как, почему? Что за ниточка связала их?

А теперь у него рак, и это, оказывается, больно. Больно знать об этом. Если больно, то почему? Болеют за любимых, близких, родственников, друзей. А старик Антонио, он кто? На самом-то деле – кто?

Но и это не всё. Еще Биче. Биче-Беатриче, внучка Антонио, красавица-мулатка двадцати шести лет, молодая мама чумазого чертенка Джино, строгая, горделивая, самоуверенная, ироничная, категоричная et cetera, – короче, дамочка, которую на кривой козе не объедешь, да и мысли такой не возникало, ибо воистину стервоза эта итальянка, очень похожая, по словам Антонио, на кинозвезду Монику Беллуччи (кстати, надо поглядеть в Интернете, есть ли там фото этой дивы).

Так вот, Биче. Что за переворот в душе Петра она совершила? Сейчас совершила, когда, позвонив, вдруг стала говорить об этом несчастье – о смертельной болезни деда. Да какая же она стерва (или стервоза, неважно)? Нет, она… она не такая уж холодная, безразличная – не вообще, а по отношению к Петру. Иначе разве стала бы рассказывать, делиться сокровенным, своей болью? Болью делятся только с близкими людьми. Тем более, гордые, нерасположенные к пустым общениям и откровениям. А Биче именно такая. Что же с ней случилось, то есть и с ней тоже? И с Петром тоже, если ее образ вдруг как-то переродился в нем?

Дело ведь не в объяснимой жалости к человеку, на которого вдруг свалилось такое несчастье. Да, совсем не в жалости. Петр давно не сентиментален, он циничен и не слишком участлив, особенно после того, когда стал, так сказать, предателем родины (да совсем не родины, черт возьми!). Дело не в жалости, а вот в чем?..

Он чертыхнулся, сел, глянул на старый будильник, привычно тикающий на тумбочке возле дивана. Потом встал, накинул халат, прошел в кухню, включил электрочайник, налил себе рюмку коньяку. Дождался, когда закипит вода, уселся за стол, выпил – сначала коньяк, затем чай. Закурил (редко этим баловался, а сейчас захотелось). И что? А, вспомнил! И вернувшись в комнату, сел за ноутбук. Надо посмотреть, есть ли в Сети что-то о той самой кинодиве Монике Беллуччи, неведомой далекому от киношных страстей Петру… Оказалось, есть, и много, причем и на русском, и на английском, и на родном для этой Моники итальянском. Отлично, почитаем и даже посмотрим, поскольку на сайтах размещены ее фотографии.

Сначала почитал. Биография, список сыгранных ролей, краткое содержание фильмов, где снималась, награды, премии. Ни одной из этих картин Петр не видел (что естественно для него). Но понял, что эта Моника – всемирно знаменитая кинозвезда, гордость Италии и, судя по отдельным моментам биографии и высказываниям о себе и своих фильмах, далеко не глупа, горда и с высокой самооценкой (похоже, адекватной). Ну да, если играешь в «Миссии Клеопатры», то может ли быть иначе? Мы в восхищении, как говорил известный персонаж «Мастера и Маргариты»! Однако, если о характере, что-то знакомое, правда?

Теперь фотографии. Одна из них почти потрясла. Не в том дело, что красавица, – потряс взгляд. Взгдяд – как выстрел. Из-за плеча. Будто ее окликнули и она полуобернулась – окликнули, отвлекли от чего-то, а может быть, просто от собственных мыслей. «Что такое? Ну?» Черные глаза (на фото именно такие), черные волосы, фарфоровый лоб, яркие пухлые губы. Взгляд-выстрел: что такое, в чем дело? Я сама по себе, мне не до вас!.. И – да, удивительно похожа на Биче. Причем на этом фото – похожа всем: и внешностью, и угадываемым характером. Одного не хватает: темного цвета кожи. Если бы не это, то почти один к одному, даже пухлые губы (почти негроидные). Вот это да! Выходит, старик Антонио был прав, говоря о том, что сходство внучки с Моникой Беллуччи отмечают многие.

Петр сбросил на флэшку эту фотографию, чтобы завтра в офисе на цветном принтере, подсоединенном к большому компьютеру, распечатать ее, распечатать лик этой женщины. А какой женщины – знаменитой киноактрисы Моники Беллуччи или Биче-Беатриче по фамилии, кажется, Робинсон (так в ее визитке?) – сие не столь важно, ибо для него это его Биче. О господи, он подумал «его Биче» – какой бред! Что с ним произошло? Да и Биче, если б она узнала, как он сейчас подумал о ней, вот уж преисполнилась бы сарказмом! Понятно – кто он ей? Едва знакомый, к тому же духовно чужой, к тому же иностранец, к тому же на шестнадцать лет старше. Да и в противоположном варианте (кто она ему) – то же: едва знакомая, духовно чужая, иностранка, на шестнадцать лет младше.

Глава 6

Дела, дела… Петр не любил, когда одно наслаивается на другое. То есть предпочитал последовательный режим событий и действий, а не параллельный. В последнем случае начиналась суета, а вот именно этого он не любил, хотя справлялся, конечно. Любил, чтобы шаг за шагом, плавно, спокойно, одно за другим, без суеты.

И вот сейчас – именно суета. Во-первых, на службе вдруг потребовалось вносить изменения в договор с компанией «Sembcorp Marine, Ltd». Для этого Петру как переводчику в течение нескольких дней пришлось по телефону и факсу общаться с Сингапуром, а тамошние мужики оказались упрямыми и заявили, что поправки, почему-то вдруг возникшие у российской стороны, их не устраивают. Пытались отыскать взаимоприемлемый компромисс, но и с этим выходило как-то не очень.

Петр догадывался, в чем тут дело. Его фирма вдруг захотела минимизировать объем заключаемой сделки с этой сингапурской судостроительной компаний, потому что внезапно (как снег на голову) итальянцы в лице старого, надежного партнера – компании «Пантиери» – вышли с более выгодным предложением. А ведь о переговорах с «Sembcorp Marine, Ltd» они ничего не знали (да?). Вот такая случайность, а вообще-то везение (для нас, понятно). Бизнес – это еще и везение. А плюс к тому и в аппарате зампремьера одобрили намечающуюся в таком случае переориентацию заказа в сторону итальянского Триеста, где все тамошние судопредприятия и вышестоящий холдинг давно уже преобразованы в нечто целое, единое, имеющее семь верфей. В общем, и постройка судов, и их ремонт, и разработка новых судовых двигателей.

Очень выгодно, должно быть. Если люди в правительстве заинтересованы, то… то ясно, что за этот новый договор, если сейчас разыграть партию именно с итальянцами, мы, то есть люди в правительстве и руководстве фирмы Петра, получат кое-что, никак не облагаемое налогом. А что получит лично Петр, он же мелкая сошка, всего лишь переводчик? Ну, может быть, премию, а может, и ничего, ибо он вообще-то мало что знает. Но в любом случае его отблагодарит судостроительная компания «Пантиери», и вот об этом уже ничего не узнают в Москве. Ну если всё благополучно сложится и завершится.

Значит, это дела номер раз. Дела номер два (параллельно с вышеозначенными) – это покупка новой машины. «Опель» Петра уже отслужил пятилетний срок, и, пока он еще заметно не подешевел на рынке, пора его продать и сразу же покупать новый автомобиль. А какой? Петр хотел приобрести «лендровер». Например, «Discovery». Да, именно его, чтобы чувствовать себя в маленьком танке со всем положенным сервисом. И чтобы, если вдруг захочется, попутешествовать уже по родной стране, скажем, из Москвы в Питер и обратно или на родину мамы в Нижний Новгород, где живет бабушка. В общем, «лендровер». И со стоянкой нет проблем, поскольку куплено место (по блату, конечно) в подземном гараже недавно отстроенного по соседству 17-этажного дома администрации президента. Какая там живет администрация (или обслуга администрации, или вообще какие-то другие люди?), было неизвестно, но место в подземном гараже совсем рядом с домом очень устраивало, пусть оно и платное.

Наконец, еще одно дело – дача родителей. В период безумной летней жары там сгорел сарай на участке (курильщик-отец – небось его вина, и еще спасибо, что этим ограничилось), и теперь вернувшегося после отпуска Петра родители попросили приехать на несколько дней, пожить там и помочь в возведении новой подсобки. Конечно, а как иначе!

Ну а если не о делах, а о чем-то приятном, то перед поездкой к родителям Петр у себя в офисе распечатал цветное фото Моники Беллуччи (нет, это Беатриче Робинсон, уговорил себя) и теперь, вернувшись с дачи домой, вечерами поглядывал на лик Биче со взглядом-выстрелом из-за плеча. Выстрел производился с письменного стола, левее раскрытого там ноутбука, с распечатки фотографии, прислоненной к подсвечнику. Удивительно: в прежней жизни такого не было – чтобы перед глазами маячила фотография женщины. А зачем Петр так сделал, зачем и почему – не брал в голову, не хотел думать об этом, анализировать, копаться в чувствах. Вот так, и всё, баста!

И еще. Сидя перед ноутбуком, Петр вышел в Сети на сайты с творчеством Верди и, конечно, обнаружил там оперу «Набукко» и конкретно «Va’, pensiero» – хор, исполняющий этот гимн (в переводе «Лети, мысль»). Пожалуйста, можете посмотреть и послушать. Что он и сделал тут же. Звучание, конечно, не то, что в Ла Скала, но опять впечатлило – и само видео, и исполнение, а главное, музыка. Что ж, Биче была права, когда говорила о силе этого гимна, о его воздействии на итальянцев. Да Петр и сам в этом недавно убедился, видя в театре, как весь зал встал и пел вместе с хором на сцене.

Вот так и выходило теперь у Петра вечерами: он слушал «Va’, pensiero» и поглядывал на Биче, на ее фотолик, взгляд-выстрел. А о чем думал? Да ни о чем, в общем-то. Просто приятно, хорошо, спокойно, красиво.

И всё было бы так, если бы не мысли о старике Антонио и о том, что сейчас происходит в Милане. Прошло несколько дней с момента звонка Биче, и Петр помнил, что к ней должна прилететь из Чикаго ее мать, которую надо встретить. Потом, конечно, они отправятся в онкоклинику, где лежит старик Антонио, пообщаться с ним, переговорить с докторами насчет окончательного диагноза и того, что впереди: какое лечение, будет ли повторная операция или только химиотерапия, ну и, конечно, какой прогноз. Да, веселые дела! Но надо позвонить Биче, он обещал. Хотя дело не в обещании, а самому хочется, просто какая-то потребность.

И позвонил, поздно вечером, в полночь. В Милане на два часа меньше – значит, еще не легли. Может быть, ужинают или просто беседуют, а вот мальчишку Джино, наверно, уже уложили.

Вышло почти так. Когда Биче откликнулась, Петр, поздоровавшись, спросил:

– Я вовремя, вы еще не ложились?

– Я – нет, а мама в комнате Джино, читает ему перед сном.

Петр помялся:

– Это ничего, что я звоню? Это для вас не лишнее? Устали, наверное, а тут – я.

Она ответила сухо, но, как показалось, прямо:

– Нет, не лишнее, я устала, но говорить могу.

Он приободрился:

– Тогда расскажите, что синьор Антонио?

– Что? – И пауза. – Сам он неплохо, но… Ему сказали, что у него опухоль. Там такое правило, в нашем Онкоинституте. Он это спокойно перенес. Ну внешне. Усмехнулся, произнес свое любимое «трижды ха-ха». И будто бы ничего не случилось: стал говорить с нами о другом, спрашивать о моих делах, о Джино, о маминых делах, смеялся: теперь, сказал маме, когда в ваших Штатах президент-негр, теперь твой муж, Рафаэлла, твой Даниэл, теперь он из вице-президентов прыгнет в президенты, правда, не Америки, а своей компании «United Airlines». Негритянский протекционизм в действии!.. И мне: представляешь, внучка, твой отец станет президентом в авиабизнесе!.. Потом заговорил о прошедших гонках в Монце, потом вдруг сказал, что устал и хочет подремать и чтобы мы шли домой… А сегодня днем вдруг опять спросил о вас – звонил ли Пьетро? Я всё рассказала: что звонил, и даже приврала, что вы передавали ему привет. Извините, но так надо было, потому что мне уже не в первый раз показалось, что вы ему чем-то понравились и ему приятно ваше внимание.

– Спасибо, тронут, он мне тоже понравился, даже очень, – признался Петр. – А врачи, что говорят врачи? Что дальше?

– А вот дальше – плохо. Новой операции не будет, уже полно метастазов – в печень, желудок и даже в легкие, как показал какой-то хитрый рентген. Я предложила: давайте мы заберем его к себе домой, а они: нет, надо провести курс химиотерапии и облучения. Уже начали… Это еще месяц или больше… Что он делает? Ничего, только слушает музыку, я принесла ему проигрыватель, полно дисков с классикой. Телевизор не смотрит, хотя в палате он есть. Ходит по коридору, иногда выбирается в больничный парк, сидит на лавочке, если нет дождя и не прохладно. Ослабел здорово, похудел. И так-то был худоватым, а теперь… Да, держится молодцом, но это при нас, а когда мы уходим, не знаю. Говорит, что спит хорошо. Если не обманывает, конечно… Вдруг попросил меня, когда мама вышла к докторам, вернее, просто сказал, что хочет, чтобы его похоронили в Леньяго, рядом с бабушкой, его женой. И так он это сказал – ну будто между делом, и опять про что-то другое… Вот о чем он думает – о смерти.

Биче замолчала. Петр тер лоб и глядел на ее фотографию. Их время шло, но это было время живых, а не тех, кто уже почти на том свете.

– Я представляю, как вам больно, но мне больно тоже.

– Спасибо.

– Господи, да при чем здесь спасибо, Биче!

– Да-да, извините, спасибо, – машинально повторила она, поняла это и усмехнулась. Потом вдруг послышалось: – Ну что, он заснул? Это матери, тут же понял Петр, про Джино.) – Э, Петер, я передам дедушке, что вы опять звонили, передам, а теперь давайте прощаться, я устала.

– Конечно-конечно! До свиданья. Я еще позвоню, можно?

– Ну, если денег не жалко, – привычно иронизируя, ответила она, но тут же спохватилась: – Простите, дорогой Петер, это я так, это к вам не относится. Звоните, конечно, нам будет приятно…

Вот такой разговор. Он отметил два момента: она сказала «дорогой Петер» и «нам будет приятно». Что ж, обычная фразеология воспитанных людей. Да, похоже, не более того.

Как потом сказала Биче, дедушка, благодаря медикам, протянул даже долго. Он умер в новом, 2011-м году, в конце зимы. Петр в те дни был в командировке в японской Йокогаме (намечался контракт с «Mitsubishi Shipyard») и узнал об этом, когда, вернувшись в Москву, сразу позвонил в Милан. Так и узнал. В самом начале марта.

Еще узнал, что вскоре после панихиды, отпевания в храме и кремации Рафаэлла и ее прилетевший из Чикаго муж, отец Биче, вернулись к себе в Штаты. И еще: Биче выдадут урну с прахом, и после этого она захоронит ее на кладбище в Леньяго, как того хотел синьор Антонио. «Когда это будет?» – спросил Петр. «А что?» – «Я хочу присутствовать при этом, прилечу, если вы не возражаете». Биче помолчала, потом сказала короткое «да». Опять помолчала и добавила: «Я сообщу дату, узнаю и сама позвоню вам».

Надо было договариваться с начальством о кратковременном отпуске – скажем, на неделю. Ну не лететь же в Италию на день-два! Да, на неделю: а вдруг после захоронения будет что-то такое, сейчас не прогнозируемое? С Биче или без нее. Мало ли что. Все-таки путешествие, хоть и по печальному поводу. «Что впереди?» – вспомнил свою любимую фразу, когда отправлялся куда-то. Авантюрист! Вот так и случилось в тот раз по пути в Верону, когда вдруг решил сойти с автобуса, чтобы направиться пешком в Леньяго, и тут вдруг возник «фиат» с синьором Антонио в наряде Антонио Сальери. С этого всё и началось. А после случились новые приключения.

Ладно, теперь начальство, просить отпуск.

Назавтра попросил. Ответили – о’кей, но не больше недели, будем считать премией за удачные дела в Японии и как подарок к 8-му Марта. Вот такие у нас шутки…

Прямо из офиса удалось заказать авиабилет на послезавтрашний рейс в Милан, а еще забронировать номер в отеле «Berna», который, как подсказал сайт в Интернете, расположен совсем рядом с центральным железнодорожным вокзалом и станцией метро. Это место Петр помнил – значит, сориентируется.

А вечером, опережая звонок Биче, позвонил ей сам.

Из их диалога:

– Значит, я вылетаю послезавтра.

– Уже поняла, диктуйте время и номер рейса, я вас встречу в Мальпенса. Самолеты из России прилетают только в этот миланский аэропорт, как мне кажется. Но уточню.

– Спасибо, но не стоит вам беспокоиться, я и сам, тем более что…

– Бросьте, Петер, что за излишняя деликатность! Я на машине, встречу.

– Вы не дослушали. Я прилечу и сразу в отель, уже забронировал номер. Отель «Berna».

– Ах вот что! Вы сумасшедший, что ли? У меня огромная квартира, а он – отель! И какой – «Berna», один из самых дорогих в Милане! Вы что, так меня боитесь, Петер? Или вы с комплексами? Странно, вы производили нормальное впечатление. Короче, всё, закончили! Я записала, встречу. Да, и бронь в отеле снимите, прямо сейчас!.. Или нет, я сама сниму, мне это проще, сейчас позвоню и сниму. А, стоп, а на какую фамилию забронировано? Я ведь даже вашей фамилии не знаю, вот дьявол!

Он назвал. И на том распрощались, довольно сухо.

Да, ничего себе дамочка! Строгая, категоричная. И никакие у него не комплексы – просто он не любит навязываться.

Глава 7

Он приземлился в Мальпенса около четырех пополудни. В Москве почти еще зима, а тут оказалось довольно тепло, двенадцать градусов, как свидетельствовало табло на здании аэровокзала. Да, тепло, но туманно, туманно. И что – нормально: дождя нет, самолет сел вовремя, без задержки, значит, Биче не томилась в ожидании прилета.

Прошел паспортный контроль, выбрался в зал – и сразу приметил ее среди встречающих. Господи, как красива! В распахнутом светлом приталенном плаще (Петр всегда видел ее в чем-то светлом или белом – специально для контраста с цветом кожи, что ли? Кстати, и «ауди» у Биче – тоже белого цвета, как помнилось), под этим плащом – строгое темно-синее платье, ниже – белые сапожки. И взгляд – опять как выстрел.

Он приблизился к ней, сбросил дорожную сумку с плеча и протянул руку. А она, став почти вплотную, вдруг приобняла его, притронулась щекой к его щеке, затем отпрянула и неожиданно улыбнулась:

– А я смотрю – о ля-ля, знакомая шляпа! Вы в ней и этом строгом плаще – ну прямо американский пастор! – И лишь после этого ответила на его приветствие: – Буон джорно, Петер! Я рада вам.

Приободренный такой встречей, он попросил:

– Биче, я догадываюсь, почему вы произносите не Пётр, а Петер. Похоже, у итальянцев проблемы с русской буквой «ё»? Поэтому называйте меня Петя. Это тоже уменьшительно-ласкательно, как и Биче от Беатриче. Значит, Петя. Пе-тя! – повторил раздельно. Хорошо?

– Хорошо, Пе-тя, – передразнила она, но с улыбкой, прихватила его под руку, и они двинулись к выходу, а затем к автостоянке.

Погрузились в «ауди», поехали.

– Нам до Милана сорок пять километров, между прочим. (Это намек на его телефонное «сам доберусь», понял Петр.) А едем мы по трассе Милан – Варезе. А что за город Варезе, знаете? Тогда слушайте: это город в Ломбардии, на самом севере Италии, у швейцарской границы, на берегу озера Варезе. Очень красиво. В 1859-м году там была битва, когда Гарибальди победил Габсбургов. Потом всякое было, но главное – этот город, озеро и окрестности стали излюбленным местом отдыха всей светской Италии. Хотите, можно съездить туда? Но потом, не сейчас.

Петр сказал «конечно», а затем речь зашла о понятном: о том, что урна с прахом уже у Биче дома и завтра с утра они едут в Леньяго. С Джино? Нет, без него, он тяжело перенес смерть дедушки, с него хватит, останется дома со Стефанией, со служанкой…

Наконец вот и дома. Петр разместился в «своей» комнате, а после вышел в гостиную. Всё то же – большой стол, рояль, за которым только что занимался с преподавателем Джино, портреты на стенах, и на одной из них – фотография в рамке: синьор Антонио. Хороший фотопортрет, там старик чуть помоложе, чем его видел Петр, еще не столь седой, почти без морщинок.

– Тут деду лет шестьдесят или даже чуть поменьше, – стала объяснять Биче, – это снимал профессиональный фотограф в Леньяго, на открытии музея Сальери. Еще есть фото, где дедушка в костюме Сальери, но оно теперь там, в музее, завтра вы увидите. А это фото – я хочу по нему заказать настоящий портрет, то есть у художника. Ну, если получится. А если получится, то повешу вот сюда, к портретам предков. Тут ведь наша семейная коллекция. Вот это – отец деда, то есть мой прадед, известный в свое время скрипач, играл в оркестре знаменитого оперного театра в Вероне, на Арена ди Верона, театра под открытом небом; вот это – его жена, моя прабабка; это – в военном мундире – ее брат, воевал в Первую мировую на стороне короля Италии и погиб где-то на Балканах; вот это…

Биче показывала и рассказывала. История рода в наглядном виде. Интересно, да… Сели за стол вместе с Джино (с ним уже поздоровались полчаса назад), Стефания стала подавать поздний обед (это из-за его прилета, понял Петр), ели, переговаривались. Под впечатлением рассказов о людях на портретах Петр вспомнил о своем:

– Синьор Антонио, кажется, говорил вам о моем двоюродной прадеде – генерале Грациани?

– Да, говорил, – кивнула Биче. – И что?

– Что? Знаете, я до сих пор не могу смириться с тем, что один из моих родственников был фашистом.

– Фашист – это кто, мама? – подал голос Джино.

– Как Муссолини. Не перебивай взрослых! – резко ответила мальчишке Биче, но затем стала объяснять ему: – Фашисты были плохими потому, что относили себя к высшей расе, выше остальных народов, а некоторых считали и вовсе недочеловеками, например евреев, славян, негров, цыган, и убивали их.

– А почему?

– Потому что фашисты хотели владеть всем миром, вот и придумали себе оправдание всё захватывать и со всеми расправляться. Понял, Джино? Теперь помолчи, – и повернула голову к Петру: – И что? Ну был в вашей генеалогии такой, был. Брезгливо, да?

– Вот именно.

– Бросьте, Петя, мало ли что было в истории и кто у нас в роду! Наверно, у трети итальянцев среди предков – фашисты, и у половины немцев тоже. И у вас в России предки-сталинисты у половины народа, наверное.

– А то и больше.

– Тем более. Поэтому изживите этот комплекс. Дело не в том, кто у вас был, а кто вы есть, кто вы сами. А кто вы есть, кстати?

– Это вы тоже знаете. Всего лишь переводчик, с любимого итальянского в том числе.

– Знаю. Но я не об этом. Я – о сути. Так вот: вы кто?

Хороший вопрос! Петр решил отшутиться:

– Джино, как думаешь, кто я такой?

Мальчик перестал отхлебывать сок и уставился на Петра. Внимательный взгляд черных глаз – даже неуютно сделалось.

– Вы, синьор Пьетро, вы друг дедушки, – прозвучало наконец. И опять вопрос к матери: – Так, мама?

Биче покачала головой и сказала негромко:

– Так. Ты молодец, Джино, ты попал в цель.

– Это как – в цель? – не понял тот.

– Это значит… – Однако развивать эту тему Биче, судя по всему, посчитала ненужным и кивнула на стол: – Ты закончил есть? Тогда положи приборы, как положено, и можешь идти. Только не греми стулом, аккуратно, как воспитанный синьор!.. Постой, я тебя поцелую… Ну, всё, иди, мальчик мой золотой!

Назавтра, уже по пути в машине, Биче стала излагать их программу.

– В Леньяго сразу едем на кладбище, это в черте города, там нас должны ждать. Совершим захоронение. Потом – в дедушкин дом, в его музей. Там короткая церемония. Хотя даже не церемония, а просто дань памяти. Вот и всё, затем обратно в Милан… – Но через полминуты опять заговорила: – Да, чтоб вы знали. Обратно поедем не одни, а вместе с Джузеппе. Помните его? Джузи… Он один из учеников дедушки, самый талантливый, дедушка его очень любил. Любил как внука. Всё хотел взять его к себе домой, но мать Джузи упрямилась. Она больна, и Джузи ей помогает по дому, там еще его младший братик… В общем, по завещанию дедушки ей досталась некоторая сумма, и она наконец дала согласие. Мне дала. Чтобы я взяла Джузеппе к себе в Милан. Так меня дедушка просил. Мальчик должен учиться музыке, не бросать это. Так я и сделаю: сначала он будет заниматься с педагогом, вместе с моим Джино, а потом, даст Бог, ему путь в консерваторию. Да, так и будет. В память дедушки, и так надо по сути. А к тому же Джино будет веселее, он обожает Джузи. Так что обратно едем вместе с ним.

– Что ж, прекрасно, – отреагировал Петр. – Я не знаток музыки, не ценитель, но, по-моему, он играет превосходно, я слушал, как он играл Моцарта, а еще рассказывал про Моцарта забавные истории. Да, хорошо это помню. Мне он очень понравился, этот Джузеппе. Мальчик с темными кудряшками…

Вскоре пошел мелкий дождь, Биче включила «дворники», сбросила скорость. И так-то было туманно, а еще и мокрое шоссе. Но миновали Брешию, и дождь кончился. А чем ближе к Вероне, тем становилось яснее, прозрачнее.

– Это мы выехали из Ломбардии, а наша Ломбардия в начале весны – почти всегда так: тепло, но туманы и дождь, – заговорила Биче. – Но теперь будет лучше. И уже миндаль зацветает – вон, смотрите! В Сицилии это начинается в феврале, а здесь в марте. Красиво, да? Красиво, жизнь!.. Вы не проголодались, Петя? Ну, тогда до конца, там перекусим…

Свернули с основной трассы на Леньяго. Да, знакомое место. Как раз тут, вспомнил Петр, произошла историческая встреча – он и старик Антонио в старинном одеянии. Кажется, это было вчера, а старика уже нет на свете… Десяток километров, и вот уже мост через Адидже, а затем и сам город. Свернули туда-сюда и наконец остановились перед невысокой оградой, за которой виднелся храм, тоже небольшой, белый, в окружении кипарисов. На ограде – доска с надписью: «Высокомерие, богатство и власть не пересекают границы этого святого ограждения». Тут же, у входа, стояла группа людей.

Вышли из машины, и Биче всех представила друг другу. Сняв шляпу, Петр познакомился с двумя пожилыми синьорами (местным врачом и директором театра Сальери в этом городе), затем с матерью Джузеппе (синьора средних лет с заостренным лицом, вся в черном) и наконец пожал руку ее сыну – мальчику с темными кудряшками, сказав: «Помнишь меня? А я тебе хорошо помню, ты здорово вырос».

Прошли вовнутрь. Тихо, спокойно, безлюдно. Католическое кладбище, таких Петр еще не видел. Светлый мрамор на могилах, на плитах, высоких и низких, между ними свечки кипарисов. Как-то тут по-домашнему, никакого уныния. Какие-то белые постройки, типа маленьких домиков («Это капеллы, – пояснила на ходу Биче, – склепы, вот туда, в наш, и поставим урну с прахом дедушки»).

Вот и «наша» капелла. Биче отворила дверцу ключом, приняла от Петра урну и ступила внутрь, остальные, перекрестившись, последовали за ней. Биче установила урну в нишу, рядом с другой урной, чуть выше которой была выбита надпись: «Джулиана Сальви. Бог принял твою светлую душу». Ниже – даты жизни и большой крест. Это бабушка, жена Антонио, понял Петр, а Биче произнесла полушепотом: «Скоро сделаем надпись и для дедушки. Закажите, синьор Марко, я оплачу, естественно». Помолчали минут пять. Биче кашлянула, все, как по команде, опять перекрестились и гуськом выбрались из капеллы на свет божий.

Вышли за ограду кладбища, и Биче сказала, чтобы мать Джузеппе садилась с ней в машину. Они тут же уехали, а мужчины, включая мальчика, пошли пешком. Петр надел шляпу.

Вскоре подошли к дому, Джузеппе дернул за язычок колокольчика, послышались шаги, и Биче открыла входную дверь. У вешалки перед лестницей Петр увидел два потертых кожаных баула – никак, это вещи Джузеппе, подумал, вещи на новое житье-бытье в Милане, заранее принес.

Поднялись на второй этаж, и Биче сразу провела их в ту комнату музея, где стоял клавесин. Войдя туда, Петр почти остолбенел. Не потому, что там горели свечи, много свечей, а из-за портрета, точнее – большого фотопортрета, вертикального, в рост. Старик Антонио в наряде Сальери! Именно такой старик Антонио, каким Петр впервые увидел его на шоссе. Седой парик, завитый по бокам (а вот банта на затылке не видно, фото снято анфас), распахнутый редингот, под ним – сюртук со старинными пуговицами, с кружевными обшлагами рукавов; в согнутой руке – невысокая шляпа с загнутыми полями, – в общем, чистый XVIII век. Да и вообще, скажи, что тут изображен именно Сальери, так многие и поверят, если, конечно, не возьмут в голову, что это не живописный портрет, а фотография.

Старик Антонио (или старик Сальери) глядел на Петра в упор, без улыбки, внимательно и с достоинством. В глазах поплясывали свечные огоньки. Прямо живой, мистика!

Петр почувствовал плечом, как рядом встала Биче. Вместо того чтобы спросить ее, откуда это большое фото, он сжал ее руку у локтя и тихо произнес одно слово:

– Антонио!

Она кивнула:

– А какой Антонио – Сальви или Сальери – вроде и не понять, правда? Двойник, вот так… Этой фотографии лет десять. То есть не конкретно этой, а небольшой по размеру. Негатив сохранился, и ту пленку я забрала у дедушки, забрала и, видите, правильно сделала. Вот теперь заказала у наших фотопортретистов в Милане, чтобы по негативу сделали большую печать. Сделали, но нарочито тонировано, с преобладанием коричневых тонов, чтобы походило на старые времена… А той, первой фотографии дедушка почему-то стеснялся и почти никому ее не показывал. Говорил: ну, похож, да, но какой я двойник, какой Сальери, до такой чести я не добрался и никогда не доберусь. И я, да, от греха, прикарманила пленку с этим кадром – чтобы у него не пропало или он ее не выкинул, не дай Бог. Правильно сделала! Теперь вот как здорово, какая память – и о дедушке, и о его музее! Как вы считаете, Петя?

– Конечно, вы правильно сделали, – подтвердил он ее слова. – Вы молодец.

– Да, спасибо, я знаю.

Произнеся это, Биче отошла в сторону и повела рукой, указывая всем на стулья – дескать, прошу. Сели все, кроме мальчика, который подошел к клавесину, постоял в раздумье, но ничего не сказал и наконец тоже уселся перед инструментом. Тишина. Отблески огоньков на шоколадной полировке клавесина, на фотопортрете синьора Антонио, на бронзе подсвечников.

– Я сыграю вам… – Джузеппе затянул паузу, – один этюд… Да, один этюд.

Он поднял руки, и, будто в раздумье, они застыли над клавиатурой. Но вот раздались звуки. Они были не привычных для клавесина высоких тонов, уже не быстрые, не такие, как в том аллегро, когда, сразу вспомнил Петр, старик Антонио наставлял мальчика: «sehr lustig», то есть весьма быстро, весело, аллегро мольто. Нет, Джузеппе исполнял что-то другое, совсем другое. А что?

Это длилось несколько минут. И вот стихло. Джузеппе, глядя перед собой, опустил ладони на колени. В полной тишине Биче спросила:

– Это анданте – откуда, кто? – Мальчик молчал, и она повторила резко: – Джузи!

Он повернул к ней голову, тряхнул кудряшками:

– Да, анданте… Я сочинил его в память синьора маэстро, синьора Антонио, учителя.

Биче подняла руки и медленно начала аплодировать. Один хлопок, другой, третий. За ней стали хлопать остальные, Петр тоже. Мальчик поднялся от инструмента и склонил голову. А по лицу матери Джузеппе потекли слезы – скорее всего, слезы радости и восхищения: ведь вряд ли ей прежде приходилось слышать, как теперь играет ее сын. И не только играет, но и сам сочиняет…

После этого Биче пригласила всех в соседнюю комнату. Там уже был накрыт небольшой стол – тарелки с бутербродами, две вазочки с печеньем и булочками, бутылка вина, бокалы, упаковка с соком.

– Петя, откройте вино, вон штопор, а Джузи налейте апельсинового сока. Прошу, синьоры, шведский стол, так сказать, прошу, поднимем бокалы за память, за светлую душу дедушки. Он с Богом теперь, и со своей музыкой, и с бабушкой, конечно, они встретились. Ну, прошу! Упокой его душу, Царь небесный и Ты, Святая Дева!..

Проголодавшийся Петр съел целых три бутерброда, а что до вина, то лишь пригубил, поскольку хотел сменить Биче за рулем – ведь устала, конечно, а тут еще обратная дорога, целых 170 километров. Так и сказал ей, когда, закончив с печальной трапезой, все спустились вниз и стали прощаться у машины:

– Теперь поведу я, а то вы устали. Кстати, я это хорошо делаю, и права при мне.

Она ответила, как частенько случалось, резко:

– Исключено, я сама!.. – Но вдруг помягчела: – Ладно, посмотрим, спасибо. Но пока – я. – Потом уже громко: – Джузи, забирайся назад! Петя, его баулы – в багажник! Ну, прощайте, синьоры, и вы, Паола. Спасибо, что вы были с нами, спасибо, что пришли. А что до Джузи, то не беспокойтесь, Паола, будем перезваниваться, и, да, жду вас у себя в Милане 19-го марта…

Когда уже тронулись, Петр поинтересовался:

– А почему именно 19-го марта, как вы сказали?

Биче повернула к нему голову. Странно: она лучезарно улыбалась (блеснули негритянские зубки).

– О, это наш светлый праздник! Как раз для Джузеппе. Да, Джузи? Так вот: это праздник святого Джузеппе, или День святого Иосифа. Feast of Sacred Joseph, если по-английски, наш официальный общенародный праздник. Ведь Джузеппе – это и есть Иосиф. Вот так… Джузи, а свои любимые леденцы ты прихватил? Ну соси, соси. А то, хочешь, я для тебя чуть стекло приспущу? Ну, смотри, если будет мутить, ты скажи, мы остановимся, сделаем передышку. А в Брешии – это само собой. Вперед, синьоры, в нашу сыроватую Ломбардию, храни ее Господь!..

Дальше всё было прогнозируемо. После Брешии поменялись за рулем, а когда наконец подъехали к дому в Милане, из подъезда выскочил Джино и, даже не кивнув взрослым, кинулся к Джузеппе и повис на нем. Потом, умывшись с дороги, сели обедать в гостиной. Подавала Стефания, и Петр опять отметил про себя, как это, оказывается, приятно, черт возьми, когда тебе подают, ухаживают за тобой.

Ели в основном молча (судя по всему, здесь было так заведено строгой мамочкой), лишь мальчишки, довольные встречей, перемигивались и улыбались чему-то. Наконец с обедом покончили, заговорщики отправились в комнату Джино, Биче сказала, что она немного отдохнет, и ушла к себе, да и Петр решил сделать то же – подремать после броска туда-сюда и сиденья за рулем на скоростной трассе.

Где-то часа через полтора в дверь постучала Стефания, сообщила, что в гостиной накрыт кофейный стол (именно так: кофейный стол!) и хозяйка уже там. Петр ехидно подумал: в чем сейчас положено явиться – в смокинге и галстуке-бабочке? Однако за неимением оных надел тот пиджак, который был при нем, а галстук (обычный, не «бабочку») оставил в шкафу.

Впрочем, и Биче, как оказалось, сидела за столиком в домашнем наряде, хотя элегантном, разумеется. Так что зря он ехидничал, всё нормально.

А вот вкус кофе оказался особенным.

– Что это за сорт? – поинтересовался Петр.

– О, вы оценили! – Биче даже подняла палец. – Этот сорт называется «Monkey Coffee». Остров Тайвань! С плантаций на склонах Формозских гор, но затем с какой-то сложной цепочкой обработки сырых зерен. У этого кофе вкус сильный и горький. Да? И какой аромат! Не думаю, что тут нужен кап-тестер, чтобы отличить этот манки-кофе от «робусты» или «арабики».

– А кто такой кап-тестер?

– Вы не знаете? Специалист, умеющий на вкус различать и определять сорта кофе. Элитная профессия, как и мастер-парфюмер.

– А, у нас этот мастер называется «нюхач», если по-простому, на уровне жаргона. Значит, ваш кап-тестер – это «вкусач».

Последнее слово Петр произнес по-русски, отчего Биче сделала удивленное лицо и засмеялась:

– Не поняла!

– И не поймете, потому что я не знаю, как это адекватно перевести одним термином на итальянский. Человек, который всё отличает на вкус, отличает и различает. Но дело не в этом, а в том, что вы смеетесь. Вам это идет, хотя такие подарки вы делаете редко.

– А если часто, то это уже не подарок, а банальная обыденность, ведь так?

– Так, так, – пришлось согласиться. – Ладно, спасибо за подарок. А кофе… этот ваш манки-кофе, он мне очень нравится.

– Отлично, перед отъездом купим вам большой пакет на пятьсот граммов. Столько хватит?

– Надолго. И отцу в подарок отсыплю, он обожает кофе.

– Тогда купим два раза по пятьсот. А кто он, ваш отец?

– Нынче пенсионер, хотя и работает. Собственно, он всегда так работает – за столом, письменным. Он, как и я, переводчик, даже довольно известный у нас, но в своих, узких кругах. Переводит с испанского и английского художественную литературу, хорошую тоже, которую даже публиковала «Иностранная литература», это такой наш знаменитый толстый журнал. Так что мой папа – человек тоже с тонким вкусом, но не с кофейным, а литературным, в отличие от меня. Я – специалист по всяким официальным, юридическим и техническим переводам, с итальянского и английского. Хотя в живом общении могу почти всё, то есть понимаю и говорю. Или я слишком завышаю себе оценку?

– Нет, – спокойно среагировала Биче, – тут вы адекватны.

– А где не тут?

– Э… Да ну вас, Петя! Вы что, следователь или синьор прокурор? У меня могут быть свои тайны, верно? Закрыли тему.

– Хорошо, у меня тоже есть свои тайны. – Он усмехнулся и кивнул на портреты на стенах: – А вот это, если не тайна? Почему они у вас, портреты ваших предков? Я ведь еще в прошлый раз видел – у вас, здесь.

– А, ясно! – Биче развернулась к стене с портретами и закинула ногу на ногу. – Это ясно и просто. Опять дедушка, мой Антонио. Когда это было? Ну, несколько лет назад. Вдруг он сказал мне, что хочет передать мне эти портреты. Вот помру, засмеялся, и чтобы они висели у тебя, чтоб ты смотрела и знала, кто ты. Ты и Джино тоже. Чтобы ты ему рассказывала… Ну и переписал всё это на меня, то есть в мою личную собственность, официально, а то, знаете, всякое бывает. Вот с тех пор они висят тут. Теперь, так вышло, не надо ничего оформлять по наследству, это мое. Вот такой дедушка… – Она замолчала, потом усмехнулась: – Вообще как странно я росла! Иногда с родителями в американском Чикаго, иногда с дедушкой-бабушкой в итальянском Леньяго, а потом уже всегда в Леньяго, и только с дедушкой, потому что бабушка умерла. Мне было лет восемь. И с тех пор – только он, Антонио. Он стал мне как отец. А мой папа, который в Штатах, он чудесный, он – папа, конечно, но мой отец – это дедушка Антонио. Вот такие чудеса. А еще у меня в Америке есть младший брат, такой же мулат, он сейчас в армии, в авиации, как когда-то папа, но его я вижу очень редко. Вот и вся моя жизнь.

– Вся? – не поверил Петр.

– Ну та, которая прошла под знаком дедушки: его воспитание, его музыка, мое обучение музыке – сначала по его наставлениям, потом музыкальная школа, потом консерватория в Вероне, я стала флейтисткой, играла в камерном оркестре, потом даже симфоническом… Говорили, талантлива. А, не знаю! И теперь играю в оркестре, но основная моя должность – концертмейстер. Да вам это известно.

Петр думал-думал и все-таки спросил:

– А Джино?

Биче заметно напряглась. Возникла пауза. И вдруг смешок:

– Вы имеете в виду, откуда он взялся? От любви, откуда же еще! У какой-то другой девушки бывает и случайно, по глупости, а у меня – только от любви. Я вас удовлетворила?

– Вполне. И извините за бестактность.

– Нормально, не смущайтесь. Дедушка тоже меня спрашивал, когда я сообщила ему, что жду ребенка, и я ему тогда так и ответила: от любви, а от кого – не имеет значения.

– Да, он мне рассказывал, – кивнул Петр. – И еще, я знаю, он сказал вам, что если у ребенка нет отца, то ему нужен дед, и добавил: «Это я».

– Именно, именно! – улыбнулась Биче. – Так у родившегося Джино появился дедушка Антонио, хотя он не дед, а прадед. Всё у нас странно: дед мне отец, а для Джино – дед, а не прадед.

– Ну, странно или нет, но прекрасно…

Петр был рад, что она Биче не обиделась, не нашла его вопрос бестактным. И вообще стало казаться, что ее отношение к нему как-то изменилось. Вот он приехал – и несколько другая Биче, не та, что в прошлый раз, когда старик Антонио привез его с собой в Милан, познакомил с внучкой-мулаткой, они были рядом два дня, ходили в собор, в Ла Скала. Та Биче была высокомерной, иронично-заносчивой, иногда просто вредной, а вот теперь… теперь какая-то другая. Почему? Между его первым визитом в Милан и вторым – что? Болезнь и смерть старика Антонио, вот что! Их переговоры по мобильнику, вот что. А о чем? Только о нем, о старике. О дедушке Антонио то есть.

– Можно мне еще кофе? Этот… как его?.. Манки, да.

– А вы уснете?

– Запросто.

– Тогда принесу, а то Стефания уже у себя, спать ложится, наверное…

Теперь ему подавала Биче. Это приятно… Мелкими глоточками он попивал свой кофе, когда она спросила:

– Какие у вас планы, Петя?

– Планы? Да самые неопределенные. Но через пять дней я должен быть в Москве. И у меня нет обратного билета, потому что в путешествиях я никогда не знаю, откуда меня вынесет, из какого города. – И вдруг добавил: – Но я весь в вашей власти.

Биче заговорила по-деловому:

– Если вы в моей власти, то тогда так. Завтра с утра позвоню на службу в консерваторию, и, если удачно сложится, то поедем в Варезе. Это около шестидесяти километров, насколько я помню. Ерунда, не проблема. Там чудесно. Правда, погода… Но все-таки это Варезе! Поедем на пару дней. Стефания присмотрит за мальчишками, я договорюсь, тем более они теперь вдвоем, скучать не будут. Значит, решено, едем.

Глава 8

Машину в Варезе вел Петр. Это ему нравилось: скоростной автобан с разделительным барьером, по несколько полос туда-обратно, прекрасный обзор в обе стороны, движение никак не интенсивное, нормальное, и никакого тумана, ясно, хотя и пасмурно. Биче сидела рядом, причем какая-то удовлетворенная. Может быть, ей нравилось, что она не правит, а ее везут? Впрочем, всё это вышло коротко, всего сорок пять минут. О чем говорили? Вот об этом:

– Вы вчера упомянули о проблеме с музеем, музеем Сальери, – напомнил Петр. – И что за проблема?

– Да не то что проблема, а я еще не определилась. Так что если есть проблема, то во мне, – Биче приподняла голову, прежде откинутую на высокую спинку сиденья. – Понимаете, в принципе есть два типа музеев – частные и государственные, то есть общенациональные, городские или муниципальные. Дедушкин музей Сальери – какой? Конечно, частный. А вот с таким сложнее… Мы с ним не раз обсуждали это, пока он болел, лежал в онкологии. Он беспокоился – что дальше, после его смерти? Варианты такие. Скажем, кто-то в Леньяго занимается тем же, что и он: то есть при музее, проводит экскурсии, собирает новые экспонаты и так далее. Но таких людей там нет: его друзья, которых вы видели, они уже пожилые, у них свои дела и семьи, они не подвижники, каким был дедушка, – короче, они не возьмутся, да и не надо. Еще есть Паола, мать Джузеппе. Тоже нет: она больна, а к тому же она… ну, далека от музыки и искусства, это мягко говоря. Вот и получается, что там, в Леньяго, отдать музей некому… Петя, у вас есть сигареты? А, стоп, кажется, у меня в каком-то кармане плаща, кажется, туда засунула.

– Вы курите?

– Балуюсь иногда. Хотя вообще-то мне нельзя: игра на флейте, как и на всяком духовом, требует совершенного дыханья, а я играю на флейте-пикколо, а это самый высокий инструмент среди духовых, на октаву выше, чем обычная флейта, большая… О, меня унесло в сторону, извините, мы о дедушкином музее… А, вот и сигареты нашлись!.. Значит, так, другие варианты. Можно передать музей городу Вероне, она рядом, вы знаете. То есть передать в дар одному из веронских музеев: Музею искусств или Музею Лапидарио, есть там такой. А вот заберут ли они к себе всё, что собрал дедушка, или оставят музей на месте в Леньяго и будут возить туда экскурсантов – это вопрос. Еще вариант: в миланском Ла Скала есть собственный музей – Музей Ла Скала, и вот надо мне узнать в дирекции, заинтересуют ли их музейные комнаты того композитора, оперой которого в 1778 году открылся наш всемирно знаменитый театр. То есть композитора Сальери. Может быть, и заинтересуются. Хотя, если честно, мне хочется, чтобы дедушкин музей оставался на месте, в его доме. То есть и дом, и музей. Но как это сделать? Ладно, посмотрим.

– А сегодня? Кому это принадлежит сейчас?

– Как это кому? – Биче даже расширила глаза. – Мне, естественно! Все пол-этажа, все комнаты, которые занимал дедушка, в том числе музейные, всё это по завещанию – моё. Не мамы как прямой наследницы, а моё – так завещал дедушка. Почему так? Мама далеко, в Америке, а я рядом, у меня Джино, да и вообще я была ему самым близким человеком, была как дочь. Так что его дом и музей – мои, при мне. И это хорошо, правильно. Ну, память о дедушке, это само собой. Дом моего детства, это понятно тоже. Но главное – жизнь-то длинная, надеюсь. Вот вырастет Джино, да и что будет со мной? Мало ли что… Короче говоря, еще один дом, помимо того, что у меня в Милане. Вот такие реалии. Жизнь – это реалии. И прагматика, да. Надо предвидеть, быть умной.

– Прагматика, да, – продублировал Петр ее последние слова. – Прагматика и чудеса.

Биче повернула к нему голову:

– Порой – да… – И, помолчав, всё еще неотрывно глядя на него, вдруг задала неожиданный вопрос:

– Сколько вам лет, Петя?

– Сорок два, – произнес он с ходу и лишь потом удивился: – А что это вы вдруг?

Она уставилась в ветровое стекло. Через полминуты, верно, проговорила:

– Отцу Джино… мужчине, который отец Джино, когда мы познакомились, было столько же. Или чуть меньше, сорок. Вот так.

Что означает это «вот так», Петр не понял и решил не вдаваться в подробности, тем более что Биче замолчала, но по напряженному выражению ее лица было заметно, что она что-то серьезно обдумывает.

Так и приблизились к Варезе – молча. Петр стал вглядываться в надписи на указателях, и тут Биче подняла руку:

– Нет-нет, нам еще прямо, прямо, там будет отдельный выезд с магистрали, прямо к нашему отелю на берегу озера.

– К нашему? – удивился он.

– Да, я еще утром позвонила, забронировала нам номера. Сейчас это без проблем – межсезонье, светлый промежуток между сумасшедшими любителями горнолыжных склонов и обычными летними туристами. Отель «Каполаго», очень стильный, я там была когда-то, увидите. К тому же прямо возле отеля бесплатная стоянка… Э, Петя, шляпу свою любимую не забудьте, когда припаркуемся!

Действительно, отель понравился, и было отчего. Всего в два этажа, широко застекленный, с покатыми скатами крыши. Это напоминало дачный дом или виллу. Никакой помпезности, уютно, даже скромно. Кругом парк, а буквально рядом берег огромного альпийского озера Варезе, за ним горы, горы в снегу – там уже Швейцария, что ли? Тишина, хрустальный воздух.

Разместились в номерах, одноместных, один напротив другого. В номере Петра – плазменный телевизор на стене, компьютер на отдельном столике (пользование бесплатное, объяснила горничная), небольшой бар (наполненный), ну и прочие удобства, уже привычные для европейца. Еще вазы с крупными белыми цветами – не иначе, сегодня сорванными (это наши альпийские рододендроны, опять же пояснила горничная, уже зацвели, по ночам они светятся, клянусь Богом, синьор!).

Спустились на первый этаж в ресторан, пообедали. Петру хотелось гулять, пройтись по ближайшей округе, осмотреться: такой альпийской Италии он еще не видел. «Только надо одеться, скоро прохладно будет, я знаю, вы под плащ и пиджак свитер наденьте. Захватили? А, ну и шляпу, конечно!» – не забыла подначить Биче. Вообще она ему нравилась сейчас: какая-то улыбчивая, открытая, даже, смотри-ка, заботливая. Да нет, она ему нравится с самого начала этого его второго визита в Милан – будто не было прежней, «первой» Биче, будто они давнишние друзья, а не едва знакомые иностранцы. Он опять подумал: это их связал синьор Антонио, старик, дед – он и его смерть. Разве смерть может связать? Выходит, может.

Биче оказалась предусмотрительной: из Милана она ехала в легком пальто, а теперь надела под него белый (понятно, белый!) свитер крупной вязки с высоким воротом. Шикарно. И белые сапожки, конечно. А если такая дама еще и высоковатая, то с ума сойти.

Петр улыбнулся и с ума не сошел, а предложил ей взять его под руку. Она, упрямая, ответила: «Если устану, возьму, а вообще я так, сама».

Они отошли от озера и углубились в городок.

– Варезе принадлежал Австрии, конечно, – начала Биче, – но в тысяча семьсот не помню каком году императрица Мария Терезия передала город в пожизненное владение Франческо де Эсте. Он был из знатного рода и номинально имел право на эти земли. Вот там парк, видите? Как раз в нем дворец этого самого синьора. Не бедный дворец, хотя и не выдающийся… А вот там, левее, еще одна достопримечательность – базилика Сан-Витторе, это шестнадцатый век… Что еще? Вот завтра мы пойдем по тропинке в горы, и я вам покажу знаменитые горные часовни, которые еще со времен средневековья. Они до сих пор привлекают всяких католиков-пилигримов. Представляете – пилигримы!

– Вы прямо гид, экскурсовод! – не преминул отметить Петр. – Откуда всё знаете?

Биче хитро улыбнулась:

– Подготовилась!.. А если по правде, то, во-первых, я здесь уже не в первый раз, а во-вторых, итальянцы знают свою историю. Ну, кто-то хорошо, кто-то не очень. Я – кое-как все-таки.

– Не прибедняйтесь. Я помню, еще в Милане вы очень интересно рассказывали.

– Ну, Милан, он теперь мой город…

Так ходили часа три, в основном по паркам. Кругом хвоя, высокие кустарники, среди которых виллы, беседки, неработающие фонтаны, часовни. Стало темнеть, похолодало. Это со снежных склонов тянет, понял Петр. А тут и Биче предложила вернуться в отель.

Там она сказала:

– Отдохну некоторое время, поваляюсь, а потом стукну к вам и пойдем вниз ужинать в ресторан. Ужин при свечах – романтично! И можно вина выпить, мы уже не за рулем сегодня. Так что сегодня напьюсь, пожалуй.

– Шутить изволите! – усмехнулся Петр.

Ужин при свечах – действительно романтично, да еще и такая дама напротив! Она сидела в открытом вечернем платье, очень открытом, на темной коже мерцали, переливаясь, камушки колье, голые руки, длинные пальцы с накрашенными белым лаком ногтями, как-то по-новому уложенные волосы – в общем, похоже, пока Петр отдыхал, Биче отнюдь не валялась, как она сказала, а занималась собой, готовясь к этому выходу в ресторан.

Там тоже не без шика:

– Так, теперь вино, – продолжила она заказ официанту, – вино такое. «Виньето Лорето» от Альбино Рокка есть? И именно из «неббиоло»? Чудесно, принесите! – И уже затем Петру: – Это красное сухое, элитный сорт из Пьемонта, и только из винограда неббиоло. Его полтора года выдерживают в бочках из австрийского дуба, только австрийского. И ежегодный тираж небольшой, всего пара тысяч бутылок. Их нет в магазинах – только в известных ресторанах и у виноторговцев. Дедушка любил этот сорт. Советую вам попробовать… Ах, вы будете виски! Ну, дело хозяйское… Как вам здешний интерьер? И вообще антураж? Свечи, публика. И музыка – не попса, а живой джаз.

– У меня такого никогда не было, – честно признался Петр. – Я имею в виду не вечерний ресторан, а ресторанный вечер с такой красивой женщиной.

– О, грациа, синьор! – И с ироничным смешком: – Что же, Петя, в вашей биографии по части красивых женщин туго?

– Я же сказал: такой красивой. Да, такой не было.

– А, понимаю-понимаю: с мулатками в холодной России большие проблемы. Никакого разнообразия среди женщин по части цвета кожи.

– Зато полное разнообразие по части ай-кью.

– Это что такое?

– Показатель степени интеллекта. Психологический тест.

– Терпеть не могу тесты – цыганкино гаданье!

Тут им принесли заказанную еду и напитки. Проголодавшийся Петр быстро разделался со своей свининой, уложенной между картофельными дольками с сыром «моцарелла», вытер губы и поднял руку, подзывая официанта.

– Кофе, пожалуйста, только с сахаром, а еще лед для виски. Биче, вам кофе заказать?

Оторвавшись от салата с креветками в окружении каких-то диковинных фруктов, она сказала, что кофе ей без сахара, и опять принялась за еду и вино.

Через пару минут перед ними появились чашечки и фарфоровый кофейник, а еще бокал с кусочками льда. Сделав глоток кофе, Петр начал задуманное:

– Если запас иронии у вас иссяк хотя бы на время, то тогда серьезно. Вот мы вернемся в Милан… Ваш рояль – вы на нем играете?

Биче подняла голову:

– Дома? Конечно. А что?

– Хочу, чтобы вы поиграли. Хочу послушать.

– Что?

– Что вы пожелаете.

– Что я пожелаю?.. Если вам, то тогда… – Она задумалась. – Тогда Шопена.

– Почему именно Шопена?

Теперь усмешка:

– Почему? У него есть такая композиция, называется «Мелодия любви». Знаете? Эх, Петя! Так вот, сыграю вам это. Почему именно это? Ну, догадайтесь! – И снова усмехнулась, но теперь как-то игриво, ласково.

Нет, что-то с ней все-таки произошло, подумал Петр. Она явно изменилась. А может быть, суть осталась той же, а это он в ее глазах стал каким-то другим? Поди разбери, что на уме у красавиц!

Он пожал плечами, оглядел зал, потом отхлебнул виски. Биче прислушивалась к маленькому оркестру (рояль, саксофон, контрабас), играющему на небольшой сцене в углу. Вдруг сказала:

– Петя, просьба, вернее предложение. Предложите мне, чтобы мы перешли на «ты». Ведь согласитесь, женщине неудобно первой.

Это прозвучало вполне серьезно, уже не игриво. Он спросил:

– А если я предложу, вы согласитесь?

– Браво, Петя! Тогда так: вы предлагайте, а я… я подумаю.

– Все-таки вы… – Он хотел было сказать «стерва», но не знал, как это по-итальянски, поэтому затянул паузу. Кажется, она почувствовала, что предстоит нечто интересное:

– Как кто я, кто?

– Не знаю, как это на вашем языке. Ну, женщина, которая делает гадости или говорит гадости и при том получает удовольствие. Такое мягкое ругательство, жаргон.

Теперь она рассмеялась:

– А поняла! Si cagna, хотели вы сказать. Классно! Вот, значит, я кто? Я – cagna, о! Ну, Петя! А говорили, что знаете итальянский в совершенстве! И вот такой конфуз! Обманщик! В совершенстве! А что такое cagna не знаете! А это одно из любимых слов у наших мужчин! Ах, Петя!

Биче выговаривала эти фразы, смеясь уже так, что поставила бокал на стол, чтобы не расплескать вино. Ей было хорошо почему-то. И она не обиделась на его «стерва», это ясно. Он улыбнулся тоже и протянул к ней руку в знак то ли прощенья, то ли примиренья. Биче ухватилась на нее и позвала, еще сверкая зубками:

– Пошли танцевать, там джаз все-таки, во мне заиграла кровь черного папы, афроамериканца, как теперь положено говорить. Джаз, ура! Пошли, синьор Петя, я приглашаю, я, твоя cagna! Так мы на «ты» или нет?

Когда они оторвались друг от друга, Петр присел в постели и увидел, как во тьме светятся рододендроны. Крупные белые цветы в вазочке на столике. Выходит, горничная не обманула – действительно светятся.

Еще светилась кожа Биче. Он вспомнил свой образ: будто серебряная фольга на шоколадке. Впервые он увидел это в Милане, когда в вечерних сумерках они шли к Ла Скала мимо горевших на площади фонарей. Тогда Биче была в открытом вечернем платье, а теперь совсем голая.

– О-ля-ля, ты куда пропал? – услышал ее смешок.

– Любуюсь цветами, они светятся.

– А я?

– И ты.

– Ты понял, что этот свет – изнутри? Так бывает от любви… Э, я не слишком кричала?

– Не тихо.

– Это от любви, да. А как молча, не знаю. И тогда было так, и сейчас.

– Тогда – это когда?

– Когда был тот человек, от которого потом возник Джино. Теперь – ты.

– И это всё?

– Да, всё. Ты у меня второй мужчина. А как без любви, не знаю. Я такая. Ненормальная? Нет, нормальная. Я знала, что будет еще. И вот – ты. Через шесть лет. Любовь… А ты?

– И я.

– Да ну? Любовь с cagna?

– Вот именно.

– Ты большой обманщик, Петя!

– С другими – да, с тобой – нет. И еще с синьором Антонио. Вот как мы познакомились, так я ему не врал. Поначалу иногда уходил от прямых вопросов, но не врал, нет. А почему так? Какое-то наваждения случилось, когда я попал к вам в Италию и увидел его, потом тебя. Ты cagna, да, но ты моя cagna, и я тебя люблю. Люблю с той поры, когда стал умирать Антонио. Когда ты позвонила мне и рассказала об этом. Я еще не знал, что люблю, и еще долго не знал, вот до вчерашнего дня, а сегодня хорошо понял, что, оказывается, люблю уже давно, все эти последние месяцы.

– И я так же. Как стал умирать дедушка. Когда мы с тобой стали постоянно перезваниваться. Вдруг поняла – родной человек. А почему, не знаю. Ты прав – наваждение. Или озарение. Хотя мне говорили, говорили, что такое возможно, но то – ум, а тут душа.

– Что говорили, кто?

– Дедушка, кто же еще! Когда он впервые привез тебя в Милан, то шепнул мне, подмигнув: дескать, обрати серьезное внимание на этого русского, он мне понравился. Я только отмахнулась. И в те дни, что ты был тогда у меня в Милане, ты мне особо не понравился, даже раздражал чем-то. Какой-то самоуверенный русский, думала я, себе на уме, духовно чужой, хотя воспитанный, здорово говорит по-итальянски и вроде бы умеет музыку слушать… Потом, когда дедушка уже лежал в онкологии, то он два или три раза возвращался к этой теме. Пьетро, повторял, Пьетро, какой интересный мужчина, наш человек, с итальянскими генами! Всё спрашивал о тебе. И опять: «Биче, внучка, это твой мужчина, я чувствую, интуиция!» Представляешь? И вот, когда мы перезванивались, однажды я тоже почувствовала. Причем вдруг: в очередной раз услышала твой голос, и у меня сердце забилось. Да, вдруг. А как это, почему? Наваждение, да. Умер дедушка, но родился ты – для меня. Ты – мне – его двойник. Повторение любви.

– И что теперь?

– Теперь буду кричать по ночам, пока ты не уедешь. А через девять месяцев…

– Так сразу?

– Это как даст Господь. Чтобы предохраняться от любимого человека – никогда! Я – католичка прежде всего.

– Завидую Джино – у него будет столько братиков и сестричек!

– А, и чудесно! И все мулатики, наверно, ты уж приготовься. А если готов, то ляг рядом, куда ты пропал?.. Вот так, Петя, Пе-тя.

– Как это у тебя нежно получается: Пе-тя, Пе-тя. Как нотки на рояле. Нежный итальянский, лучший язык на свете!.. Кстати, знаешь, у меня в Москве есть знакомый итальянец, он работает в представительстве вашей судостроительной компании «Пантиери», немного говорит по-русски, так вот он сказал мне, какое русское слово ему нравится больше всего – не по смыслу, а на слух. Знаешь, какое? Carne di… Ну, по-русски это значит – мясо молоденькой коровы или бычка, по-русски – «телятина», а как по-вашему?

– Vitello! – рассмеялась Биче. – Carne di vitello! А по-вашему это… как ты сказал?

– Телятина, – повторил он по-русски.

– Тел-л-лятина, – произнесла она нараспев, – тел-л-лятина! Да, действительно нежно, музыкально. Но само слово… если вдуматься… можно стать вегетарианцем. Ребенок же!

– Мы, люди, мы хищники, что ж поделаешь, это наша природа.

– Природа – да, но есть Бог, духовность, есть «не убий».

– Конечно, чудо мое, мое католическое высочество, конечно! И предохраняться ты не будешь, и скоро станешь вегеторианкой, так?

– Ну, вполне может быть, посмотрим, – привычно залукавила Биче. Но обняла и заговорила серьезным голосом: – Вот что, мой Петя, вот что. Я хочу тебе рассказать. Да, хочу. Почему, не знаю, а хочу. Тебе. Я никому не говорила об этом, даже дедушке. Об отце Джино. О том мужчине. О той истории. Ну, вот хочу, чтобы ты это знал, именно ты. Слушаешь?

– Говори, – сказал Петр, – я тебя люблю, говори.

– Тогда так, говорю… Это было шесть лет назад, мне двадцать. Я училась в веронской консерватории, а жила с дедушкой в Леньяго, каждый день, кроме выходных, ездили на автобусе в Верону, это совсем близко, ты знаешь. А возраст тогда у меня был – ну догадываешься. Много гормонов, сплошные мелкие влюбленности, тяга к развлечениям. Хотя училась хорошо, серьезно играла на фортепиано и моей флейте-пикколо. Но, но… Вернуться домой поздно ночью, поехать с приятелями в выходные или праздники на пикник, иногда на пару дней, – это стало почти нормой. Господи, как же, наверное, переживал дедушка – только потом поняла! Но никаких нотаций, только просьба: задерживаешься – звони по мобильному. Так и было. И вот однажды я и парочка моих консерваторских подружек поехали на озеро Гарда, это тоже близко от нас, тридцать километров.

Там, на Гарда, есть известный отель, называется «Gardaland Hotel Resor». И вдруг оказалось – так совпало, – что в нем сейчас проводят свой съезд какие-то политики, именно в те дни, сняли часть отеля и большой зал внизу. Выяснили: они из партии «Объединенные христианские демократы», сокращенно – ОХД. Ну и Бог с ней, этой ОХД! Но пригляделись – Матерь Божья, какие мужчины! Сочные, элегантные, уверенные, опытные, не то что наши юноши из консерватории или парни на дискотеках. А что нужно девицам? Немного сойти с ума.

Не знаю, насколько сошел с ума тот сорокалетний мужчина, христианский демократ. Прости, как его имя и фамилия, говорить не буду, теперь он большой человек в парламенте от этой ОХД. Но тогда он влюбился в меня, это точно. Еще бы: молоденькая очаровательная мулатка, и не глупая, кажется. А я? Я была очарована им. И полюбила, вот за те два дня. Прогулки вдоль озера, вечером ресторан, вино, огни свечей, музыка, танцы. И уже в первую же ночь мы оказались в его номере. И я стала женщиной… Он мне всё честно рассказал: что женат, у него двое детей, живет с семьей в Риме, активный политик и так далее. Да, женат, но полюбил меня. А что дальше, сказал, ну поглядим: у него карьера, у него должна быть чистая репутация, но мы что-то придумаем, обязательно придумаем, всё будет хорошо.

И на этом «хорошо» мы и расстались на третий день. Что мне осталось? Номер его телефона и… беременность, как выяснилось вскоре. Я не сходила с ума, я была счастлива. Я люблю, у меня будет ребенок, у ребенка серьезный отец, сильный умом мужчина, политик. А то, что он не будет со мной, до меня дошло позже. Месяца через два.

Я позвонила в Рим один раз, другой, третий, и всякий раз слышала приблизительно одно и то же: он меня любит, но… Что это за «но», нет смысла говорить подробно. Суть – он политик, он со своей партией борется за места в парламенте, они должны пройти туда в коалиции с кем-то, скоро выборы, идет острая политическая борьба, у него должна быть незапятнанная репутация, но он любит меня, любит, мы обязательно увидимся еще, и если мне что-то надо… Мне ничего не надо, в конце концов сказала я, и на этом всё кончилось. А то, что жду ребенка, не сказала.

И вот почему не сказала. Ну, я гордая – это само собой. Однако вот что я заподозрила. Эти его повторявшиеся фразы про кристальночистую репутацию… А при мне, когда мы были на Гарда и гуляли по берегу озера, при мне был мой мобильник со встроенной фотокамерой, и я в пылу влюбленности фотографировала его, и не только его одного, а попросила кого-то из встречных туристов снять нас вместе. Так у меня и остались те снимки на компьютере, где мы в обнимку, улыбаемся – в общем, счастливы… И уже потом я подумала: он, политик, у которого должна быть та самая репутация, он несомненно вспомнил, придя в себя, то есть когда вернулся в Рим, вспомнил, что у меня остались те самые снимки и, если что, я смогу шантажировать его, а то и скомпрометировать… Не знаю, может быть, ему такое и голову не приходило, но я так подумала. Эти его повторы про репутацию идущего во власть политика, про его любовь ко мне, про то, что когда-то мы будем вместе, а пока… если мне что-то надо…

Опять говорю: я не была уверена, что он такой… ну, трус. Это мне потом стало ясно: он – политик, а осторожность, продуманность каждого шага – непременное свойство политика. А он что? Он прокололся! Ну да, будучи женатым, влюбился в молоденькую красавицу, и это почти на виду у окружающих, в том числе журналистов, даже фотографировался с этой красоткой, потом переспал с ней, а у красотки остались доказательства – фотоснимки, и теперь она вполне может шантажировать… В третий раз говорю: может быть, я напридумывала всё это, но вот те его слова про «если мне что-то надо»… Короче, я решила – всё! Не желаю его видеть и про беременность ничего не скажу. Пошел к дьяволу, любимый!

Переживала ли я? Да, несколько дней. Потом взяла себя в руки. У меня много чего: ребенок, который должен родиться, мой дом, мои родители за океаном, а здесь – дедушка и моя музыка, консерватория, будущая карьера исполнителя, моя молодость и красота, в конце концов. У меня много чего, и я счастлива. Всё! А любовь? Ну, полного счастья не бывает, как известно, сейчас нет, но кто сказал, что не будет еще? Всё нормально!

Я спокойно родила, потом год сидела с крошкой Джино, потом спокойно и успешно окончила консерваторию, поскольку дедушка нанял нам няню и, значит, у меня не были связаны руки. Потом играла в оркестрах. В общем, шла нормальная жизнь, не без хлопот, но нормальная. А тот мужчина? Я звонила ему всего два раза – когда остро была нужна его помощь. Я хорошо помнила те его слова – «если мне что-то надо». Я знала, он стал членом Палаты депутатов в парламенте, мелькает в газетах и по телевидению, его партия то в союзе с Берлускони, то нет, однако он всё время в фаворе. Мне даже было интересно со стороны, по телевизору, наблюдать за этой возней, за его пафосными речами и прыжками туда-сюда, иронизировать, усмехаться, но не любить его, уже нет. Всё, отлюбила!

Однако, да, когда требовалась его помощь, звонила, два раза звонила, всего два раза за пять лет, то есть после рождения Джино. Какое там шантажировать! Просто просила помочь в моих крайних ситуациях. В первый раз – когда нужно было устроиться в Миланскую консерваторию, а это так престижно, так непросто, что даже моих талантов, музыкальных, внешних и дипломатических, не хватало, и он помог мне, помог. А второй раз позвонила ему недавно, в прошлом году, когда надо было перевести заболевшего дедушку из веронской клиники в Европейский онкоинститут в Милане. И он это сделал: дал из Рима указание каким-то своим людям, и через два дня мне сообщили, что, несмотря на очередь, место есть, можно переводить, а что до счетов за обследование и лечение, то мне не стоит беспокоиться, поскольку это уже обговорено и нет проблемы, всё будет оплачено. То есть, поняла я, он, мой политик, решил всё оплатить сам. И чудесно! Пусть платит! Берегущий свою репутация женатый мужчина пусть платит за ночи с красавицей-мутаткой, которую он лишил девственности, за ребенка, которого он заделал и о котором не знает, за вранье про любовь… Мамма миа, любовь! Да если б любил, то как-то объявился бы, мы же обменялись телефонами… Ладно, тут всё ясно. Но что ты думаешь? Он действительно оплатил все счета за дедушку, как вскоре выяснилось. Молодец!

Ты, Петя, меня не осуждай. Да, я такая: когда надо, жесткая, прагматичная. Но это – когда дела, а не любовь. Дела – это одно, а душа… Тут я не cagna, как ты меня назвал, а… Впрочем, не буду делать себе рекламу, сам увидишь, если… если мы будем любить друг друга. Сейчас не надо обсуждать, как мы выстроим свою жизнь, будем или не будем вместе, потому что мне важно другое, главное: знать, что мы любим друг друга. И как будут складываться реалии – это вторичное. А теперь… Если я не огорчила тебя этим рассказом о моих интимных подробностях, то полюби меня еще раз, а то мне покричать хочется, давно не кричала, уже час, кажется. А, и вот что: дай мне вина, вон бутылка, я ж сказала, что сегодня напьюсь!

В день отлета из Милана Петр пару часов походил по центру города, причем один, так как Биче должна была по каким-то делам зайти в свою консерваторию. Это его как раз устроило: сначала на Piazza Cordusio он отыскал нужный ему Юникредит-Банк, проверил, что там у него на иностранном счету, а потом, вполне удовлетворенный обещанным поступлением, зашел в ближайший бар, купил там карточку Telecom Italia и из первого попавшегося уличного телефона набрал номер, который помнил наизусть. Номер в Триесте, нужного человека из компании «Пантиери». Сказал, что всё в порядке, а новую информацию, когда она будет, передаст по прежнему каналу в Москве.

Последние часы перед тем, как ехать в аэропорт, провели в гостиной.

Это были музыкальные часы: сначала, демонстрируя свои фортепианные успехи, им с Биче играли мальчишки, Джузеппе и Джино, а напоследок за рояль села сама Биче. Она исполнила несколько пьес Шопена, в том числе обещанную Петру «Мелодию любви».

Это было совсем необычно – необычно потому, что так нежно, так бесхитростно, так просто и открыто, что совсем не походило на ту Биче, которую он знал раньше. И что выходит? Выходит – вот она какая на самом деле. Вот какая, значит. Шопен, мелодия любви… Хотелось в это верить.

И всё – потом на машине в аэропорт и прощанье.

Часть вторая

Глава 1

Пётр простился с фотографией Моники Беллуччи. Не то чтобы она ему надоела, а потому, что он обзавелся истинным фото Биче, без всякого там «очень похожа на…».

Теперь на письменном столе красовался распечатанный на цветном принтере снимок, сделанный в Варезе с мобильника Биче. Это было снято на следующий день после их ночи. Совсем другая Биче, ее лицо крупным планом. Счастливая женщина, красивая, гордая. Чуть вскинутая голова, разметавшиеся под ветерком темные волосы, ворот белого свитера крупной вязки из-под распахнутого плаща. И глаза: уже не взгляд-выстрел, а ласка. И чуть вытянутые губы (так и слышится тягучий шепоток: «Пе-тя! Пе-тя!»).

Вот так и вышло тем утром в Варезе, на берегу альпийского озера. Отправляясь в путешествия, Петр никогда не брал с собой ни мобильника, ни фотоаппарата, а при Биче был мобильник, и она вздумала фотографировать Петра на фоне озера и гор. «Ты уедешь – мне на память», – повторяла, а потом он тоже сделал несколько ее снимков и попросил прислать ему в Москву по электронной почте. Она прислала через несколько дней после его возвращения, приписав в письме: «Вот ты, и неплохо вышел, вполне узнаваем, ибо на тебе твоя знаменитая шляпа из фильмов эпохи неореализма, то ли Висконти, то ли де Сика, то ли Росселлини. Кстати, сообщу тебе, родственнику генерала Грациани, что эти режиссеры тогда группировались вокруг киножурнала «Cinema», а его главным редактором был Витторио Муссолини – сын нашего славного дуче. Вот так, мой Петя, неисповедимы пути Господни, я ж тебе говорила, когда ты переживал, говорила, что предки-фашисты, увы, есть не в одной нашей родословной, как и у вас предки-сталинисты. Поэтому плюнь за это или, наоборот, считай, что прадед-фашист (или брат прадеда, так?) – это редкость, раритет, экспонат музея человеческой истории, где чего только не бывало».

Прочтя это, Петр подумал: «Да уж, история!» А еще подумал, как его семейство в свое время упас Господь: ведь если бы прознали про брата прабабки Лоры, фашиста Грациани, то всех бы и расстреляли к чертовой матери… Ладно, усмехнулся, бывает везение и нам, грешным. Потом сбросил присланные фото на флэшку и на следующий день распечатал их у себя в офисе. Один из этих снимков, лучший, поставил на письменном столе вместо Моники Беллучи. Это его Биче.

Поскольку они обменялись электронными адресами, то теперь можно было переписываться. Что они и делали. Где-то раз в неделю. То он писал, а она отвечала, то наоборот. Например, это:

«Знаешь, будучи летом в Вероне, я долго размышлял, глядя на бронзовую статую Джульетты: прикоснуться к ее груди или нет? Как сообщил экскурсовод, если коснуться, то в любовных делах будет сопутствовать только удача. Но тогда я так и не сделал этого, не коснулся, потому что не верил в приметы и поверья. А вот сейчас – коснулся бы: хочу, чтобы была удача, с тобой».

«Так в чем проблема? – отвечала Биче. – И зачем ехать в Верону? И зачем статуя с бронзовой грудью? Есть живая грудь, моя. Касайся – и будет тебе удача. Касайся, целуй, ласкай – разве она тебе не понравилась? По-моему, вполне хороша».

Он подумал: Беатриче с грудью Джульетты – романтическая классика прошлых времен, вот что ему досталось, ему, который давно не романтик. Да и кто он вообще, стоит разобраться. Интересно, что сказала бы Биче, если б его давно знала или знала всё?

И вскоре прочел:

«Ты обо мне уже столько знаешь, а я о тебе – ничего. А хочется».

Ответ был тоже очевидным:

«Так приезжай в Москву. Увидишь, как я живу, потом с родителями познакомлю, они обо мне такое порасскажут! И вообще пора нам увидеться, а то мне… по ночам особенно».

«А если тебе найти замену – по ночам?»

«Отпадает. И не потому, что мучительно храню верность, а потому что к другим не тянет».

«Какое совпадение! Мне тоже – по ночам. И тоже к другим не тянет».

«Тогда надо увидеться. Я у тебя был уже два раза, пора тебе нанести мне ответный визит. А если серьезно, то так: у меня на службе дела, дела, до отпуска далеко, поэтому придумай что-нибудь, чтобы вырваться в Москву. Ну, хоть на неделю. Биче, как?»

«Подумаю. Пока не знаю, хотя очень хочется. У меня же теперь два мальчика – Джино и Джузеппе. С осени они начнут ходить сразу в два места – в обычную школу и музыкальное училище при консерватории. Будут сдавать туда вступительные экзамены. Это такое волнение для меня! Хотя в Джузеппе я не сомневаюсь, он действительно очень талантлив и уже многое может на фортепьяно и клавесине, а вот успехи шестилетнего (скоро семилетнего) Джино скромнее, но надеюсь, он тоже сдаст. Так что будут ежедневно трудиться уже вне дома, но хорошо, что оба вместе – в одной и той же школе и консерватории. По утрам, кроме выходных, буду отвозить их на машине. В общем, с осени будет некоторая суета. Но нормально. А пока подумаю насчет визита к тебе. Правда, очень хочется. Ты уехал, и я будто осиротела. Вдруг! Даже не думала, что так будет… А вот что еще, Петя! У нас говорят и пишут, что в Москве страшно, убийства на улицах, террористы, а полиция может схватить кого угодно. В общем, сплошной произвол. Это так или не так? Или наша пресса… Нет, я не боюсь, но все-таки?»

Про то, что Биче будто осиротела после того, как он уехал, знать было приятно, а вот про то, что творится в Москве… И опять вспомнил Пушкина, его фразу про презрение к отечеству, но досаду, когда об этом говорят иностранцы. Поэтому в ответ написал так:

«Эгоисту приятно, что без него ощущают сиротство, но дом, где он родился и продолжает жить, ему все-таки мил, хотя и раздражает иногда. Чего только в истории не бывает, ты сама так сказала. Тебе нечего бояться, приезжай. Ты сообщила о возможной суете осенью, а ведь сейчас у нас весна, впереди лето. Так что решай, что и как, я тебя жду».

Сидя вечерами за письменным столом, он поглядывал на фото Биче и думал о ней. А если разобраться, не столько о ней, сколько о своем отношении к этой женщине. Он ее полюбил – да, несомненно, – но все-таки было что-то такое, что будто бы не позволяло отдаться этому чувству целиком, совершенно, раствориться в любви до конца, как случалось в период романтической юности. Петр не мог понять, в чем дело. Шли дни, он возвращался к этим мыслям, пытался найти причину. Вот первая Биче, вот вторая, внезапно изменившаяся к нему, уже не иронично-категоричная, не раздраженно-заносчивая, а улыбчивая, потом нежная… Вот они вместе ночью… Вот она рассказывает ему о себе – такое рассказывает, о чем, по ее словам, никогда никому не говорила, даже дедушке Антонио, а ведь он, старик, всю жизнь был ее главным другом…

И, кажется, понял: да-да, тот ее рассказ – о встрече на озере Гарда с тем самым политиком, который христианский демократ (из ОХД, так?), с будущим отцом Джино. Вот в чем дело – тот рассказ Биче! Ревную, что ли, подумал? И вскоре понял: дело отнюдь не в ревности к ее прошлому, а в самой Биче, в ее отношении к происшедшему, к ее внезапной связи, к этому сорокалетнему мужчине из ОХД, затем члену парламента Италии.

Какой рационализм, какая прагматика! Да, будучи двадцатилетней девицей, безумно влюбилась с первого взгляда, отдалась, а затем… затем обуяла гордость: ах, для тебя, женатого, идущего во власть политика, самое главное – это репутация, кристальная биография? Тогда я сама, сама! И даже не сообщила, что беременна. Да, сама, пошел к черту, любимый, оставайся при своей семье и политике, я сама, всё, забудь! И так и сделала: перестала ему звонить, сохранила беременность, родила, воспитывала Джино, всё сама, только старик Антонио помогал ей.

Да, так, однако же не забывала о папаше мальчика. Но в каком смысле не забывала? Шли годы, а помнила его фразу: «Если тебе что-то надо…» И вот – понадобилось: возникли критические моменты, два раза так было. Звонила, обращалась с просьбами. Два раза: чтобы помог устроиться в Миланскую консерваторию и когда заболел дед Антонио. И тот мужчина-парламентарий помогал. Дело не в нем (может быть, помогал из трусости – боялся, что откроется давняя история с любовницей, если она начнет его шантажировать? Хотя хочется верить в светлое – в то, что делал он так чистосердечно), дело не в нем, а в Биче. Она не забывала: в критические моменты использовала старую связь, высокое положение бывшего любовника. Как это она сказала тогда Петру? Что за любовь надо платить? Кажется, так: «Пусть платит! Берегущий свою репутация женатый мужчина, пусть платит за ночи с красавицей-мутаткой, которая до него была девственницей, за ребенка, которого он заделал и о котором не знает, за вранье про любовь… Мамма миа, любовь! Да если б любил, как-то объявился бы!»

И между прочим, тот мужчина, даже не зная о существовании Джино, поспособствовал переводу его смертельно заболевшего деда в миланскую евроонкологию и затем самолично оплатил все счета за обследование и лечение. Странно или нет, но теперь Петр даже зауважал незнаемого им христианского демократа, члена Палаты депутатов парламента Италии. Что ни говори, достойное поведение мужчины по отношению к бывшей любовнице.

А вот она сама? Она, да, как и показалось Петру с самого начала их знакомства, она слишком рациональна, прагматична. Правда, признавая это, Биче сказала, что такая она лишь в делах, а вот в любви, в душе – тут, дескать, она не cagna (стерва), как Петр вполушутку назвал ее. И добавила, помнится: «Впрочем, не буду делать себе рекламу, сам увидишь, если мы будем любить друг друга».

Ладно, поживем – увидим. Ведь ясно, что это – женщина, у которой, как и у всякой, есть недостатки. Ну с точки зрения Петра. Он понимал, что в силу ее характера (сильная, категоричная, довольно властная, предельно деловая, прагматичная, быстро, не комплексуя, решающая все возникающие проблемы), она невольно (подсознательно) будет поддавливать его в их совместной жизни, если таковая, совместная, им предстоит. Да, это он смутно понимал, предчувствовал. Предчувствовал, что их жизнь будет, возможно, не безоблачной, поскольку он, более мягкий по складу психики, но упрямый, не склонен быть под чьим-либо сапогом. Он личность свободная, независимая – таков его характер. И тем не менее, он желал ее любви и хотел быть с нею. Всегда.

Что ж, а пока остается повторить банальное: поживем – увидим.

Так, в раздумьях и довольно регулярной переписке прошло некоторое время. Биче сообщала, что очень хочет увидеться, думает о приезде, однако дела, дела – и в консерватории большая занятость, и по дому. Но вот в середине мая Петр получил неожиданное послание:

«Дорогой мой, я готова прилететь прямо на днях. Если у тебя не пропало желание и ты готов принять меня, сообщи об этом, и я заказываю билет и получаю визу».

Он сообщил. Прекрасно. Но странно, что так вдруг, неожиданно, будто не было предыдущей неопределенности из-за насущных дел и занятости. Но прекрасно.

Петр привел в должный порядок свою однокомнатную квартиру, накупил продуктов и даже приобрел две бутылки любимого Биче вина «Виньето Лорето», которое – вот счастье! – оказалось в элитном магазине «Ароматный мир», что около метро «Белорусская». Еще позвонил родителям, уже переехавшим на дачу в Нахабино, сообщил, что из Италии прилетает его любимая женщина и они непременно нагрянут к ним в один из ближайших дней, а когда точно, Петр даст знать накануне, только не надо готовиться, они всё привезут с собой, и вообще никакой суеты, пообщаемся, посидим и к вечеру уедем обратно в Москву.

То, что в Италии он познакомился с женщиной, молодой и красивой, родители уже знали, а вот то, что она мулатка, – нет, и теперь было даже интересно, как они прореагируют. Впрочем, нет сомнений, Биче их покорит – и внешностью, и умением вести себя, а точнее, умением подать себя, если захочет.

Но вот как она будет общаться с ними? С отцом, не знающим итальянского, либо на английском (кажется, Биче кое-как владела им), либо на испанском (если она говорит на нем), а вот с мамой – почти никак, ибо мама, после того как когда-то с трудом сдала английский на кандидатский минимум, знанием чужой речи не отличалась. Мне хватает того, что у меня в семье два профессиональных переводчика, говорила она.

Глава 2

Через три дня, вечером, он встретил Биче в Шереметьеве. Увидел ее – высокую, стройную, как-то хитро подмигивающую ему, с вскинутой в приветствии рукой, в распахнутом плаще, – и сердце забилось. Да, вот тебе и история – как полюбил!..

– Ну, у тебя и танк! – усмехнулась Биче, усаживаясь в его новенький «лендровер».

– Верно, именно танк, с месяц назад приобрел вместо прежней машины. Люблю машины для путешественников… А как тебе удалось вдруг вырваться ко мне? И надолго ли?

– Не надолго, на три-четыре дня, надоесть не успею, а ты привыкнуть не успеешь, поэтому не беспокойся. А вот как мне удалось? Есть причина, но есть и повод, как известно. Причина понятна: соскучилась, остро соскучилась, вот diablo! Ты меня понял?

– Понял, понял. По-русски это звучит так: чертовщина. Ну а повод?

– Повод – это отдельно, это когда приедем, не по дороге.

– Хорошо. А как с работой и детьми?

– Вот и выясняется: когда возникает повод и очень надо, то всё можно утрясти. Утрясла. В консерватории меня подменит второй концертмейстер, а с детьми так: позвонила в Леньяго матери Джузеппе Паоле, и она вместе с младшим сынишкой уже приехала на эти дни ко мне в Милан. Так что вместе со Стефанией они справятся с бандой в три мальчишки. Да и сам Джузеппе почти взрослый – тринадцать лет, у него уже голос ломается, серьезный мальчик, не шумный, в отличие от моего Джино… Нам долго ехать?

– Почти час. Вечер, пробки. И город толком не увидишь из-за темноты. Хотя нет – теперь полно реклам и прочих наворотов. Ничего, завтра увидишь, я тебе хорошую Москву покажу, я знаю еще хорошую Москву.

– Не поняла!

– Лет десять назад тут началась архитектурная революция. Или анархия. Или шабаш. От прежней Москвы, времен моего детства, не так много осталось. Теперь главное показать себя, а не сохранить нас. Поняла?

– Но должен быть паритет!

– Паритет – это не про Россию. Тут культ того, кто сегодня царь горы.

– Опять не поняла!

– Это такое выражение. Из детской игры, зимней. Огромная снежная куча, сугроб или горка, на нее по команде взбираются мальчишки, и побеждает тот, кто сильнее и ловчее всех, он и есть царь горы. Но надо не только забраться выше всех, но и там, наверху, отбивать атаки остальных. Тогда это действительно царь горы, и надолго.

– Вот теперь поняла. Детские забавы.

– Да, у нас сплошные детские забавы. Разгул непроходящего инфантилизма, архаики…

Войдя в квартиру, Биче с интересом разглядывала ее, прошлась туда-сюда. И констатировала:

– Главное на месте – моя фотография. А вообще – аскетично, но уютно.

– Да, это не твои миланские mansion, а если по-нашему, хоромы. Но я один, мне большего не надо. А еще хорошо – дом почти в центре и в относительно тихом районе. Это, кстати, немало стоило – купить тут квартиру. В общем, я удовлетворен… Ну что иди в ванную, принимай домашний вид, а я пока стол приготовлю с твоим любимым вином.

– О, грациа! Неужели «Виньето Лорето»? Molte grazie! Иду в ванную, принимаю домашний вид. Есть особо не хочу, в самолете перекусила, а вот вино, и сыр, и кофе… А где свечи? О, чудесно. А потом ты будешь любить меня. Ты готов? А после этого…

После этого он некоторое время приходил в себя. Не сказал Биче, но опять подумал (опять – это после ночей в Варезе): такого с ним не было. Такой женщины и того, что она может, что творит. Творит с ним. С ним такого не творили. Всем – телом, руками, голосом, шепотом. А если так, то и душой… И опять подумал: любовь – это не дело, а состояние. На многие годы или на всю жизнь. Как музыка, например. Кстати, об этом – о состоянии – когда-то упомянул покойный синьор Антонио, когда рассуждал о музыке. Вот-вот, любовь-музыка. Это Биче. Или он с ней такой?

Она тоже пришла в себя, вернулась в реальный мир. И сказала, что вот теперь будет ему рассказывать. О чем? О том самом поводе, из-за которого заторопилась в Москву.

– Это было всего лишь… ну да, неделю назад. Днем, ближе к вечеру. Я вышла из консерватории и заглянула в кафе напротив, там чудесный кофе, часто захожу туда. Села, пью. Вдруг напротив меня, вижу мельком, усаживается мужчина, даже не спросив, можно ли. Поднимаю глаза – он. Ну, тот, который… который мой первый, отец Джино. Я почти не удивилась, потому что его физиономия часто мелькает по телевизору, тем более сейчас всякие страсти в парламенте и вообще вокруг Берлускони – уйдет в отставку или нет. Мне это сто раз надоело, а мой бывший Лукино со своей постоянной улыбкой, что бы ни происходило, и вовсе стал раздражать, причем давно. А может быть, стал раздражать потому, что отлюбила его, и тоже давно.

– Привет, синьор парламентарий, – говорю, – ты как меня нашел? Следил, что ли?

И он честно:

– Следил. Я же знал, что ты работаешь в консерватории, сам приложил руку к этому, вот и стал поджидать тебя. Приехал из Рима по делам. Посмотрел афишу – сегодня концертов нет, значит, скоро появишься. Появилась, я за тобой. – И затем вдруг: – Беатриче, я ничего не забыл. Да, прошло почти семь лет, но… Вот приехал по делам в Милан, всего на несколько дней, и решил найти тебя, поговорить.

Ага, вот как, думаю, опомнился! Семь лет прошло. Тогда ему было сорок, сейчас, значит, сорок семь. Поседел на висках, но лицо такое же молодое, и эта обворожительная, постоянная улыбка, теперь раздражающая.

– Да, – говорю, – да, Лукино, я должна тебя поблагодарить на все твои благодеяния: за консерваторию и за дедушку, за всё, что ты тогда для нас сделал. И за оплату счетов тоже.

– Беатриче, прекрати! И прими мои соболезнования, я в курсе… Но ты же понимаешь…

А что я должна понимать? Что он меня еще любит? А хоть так, но я-то – другая.

– Да, еще раз спасибо, – не реагирую на его намеки. – Ну а ты как, что?

Он опять улыбнулся и стал рассказывать о своих делах, успехах: что не только член палаты депутатов, а еще, после последних выборов, и председатель так называемой 5-й комиссии парламента (а мне хоть пятая, хоть десятая!), комиссии по бюджету, финансам и планированию, но теперь, когда такие страсти, когда разваливается коалиция Берлускони, его «Народ свободы»… В общем, он говорил, а я думала о своем. Думала, поглядывая на него. И усмехалась про себя: ну и что ты возник передо мной, председатель 5-й комиссии парламента Италии? Ты мне уже давно не нужен, а теперь тем более. Однако… однако есть твой сын, есть Джино. Он не знает своего отца. И я как мать… А что я как мать?

Я глядела на отца моего ребенка и думала. И вдруг поняла, а вернее, почувствовала: ему не нужен ребенок, не нужен в принципе, ему нужна я, только я.

– Да всё это пройдет, всё успокоится, – отмахнулась, имея в виду политику, – никуда наша Италия не денется, ни в какие кризисы не погибнет. Мы ж не Греция какая-то. Так что ты еще до премьер-министра дорастешь. Отлично, я буду гордиться!.. А личная жизнь как?

Он, кажется, смутился:

– Всё нормально.

Ага, значит, то же. И прекрасно… Но он решился продолжить эту тему:

– Там, в семье, всё нормально, но с некоторых пор… Это внешнее, понимаешь. А я всё помню, тебя, наши ночи на Гарда. А ты помнишь?

– То, что там лишилась девственности, помню. И что?

Он опять смутился, даже жалко человека стало.

– Слушай, девочка, – говорит, – ты мне небезразлична, это главное, а всё остальное можно обсудить. Я хочу встречаться с тобой. И вот сегодня… Пригласи меня к себе домой.

– Не могу, я там не одна, – отвечаю честно, ибо дома у меня Джино. Но он-то понял иначе.

– Ясно. Муж?

– Пока нет. А как будет, посмотрю.

– Тогда поехали ко мне в отель, это близко.

– А если тебя увидят со мной? Ты же всем известная персона! Увидят, и потом… Не боишься?

Он улыбается:

– Я не трус. Тогда не боялся, и теперь не боюсь. Теперь тем более.

– Теперь и я тем более. Я верная женщина. Тогда любила тебя, а теперь…

– Ясно, – вздыхает он, по-прежнему улыбаясь. – И кто ж он, этот счастливец, расскажи?

И тут ты, Петя, весь возник во мне, хотя и до того я имела в виду именно тебя.

– Он – иностранец.

– И кто?

– Русский, представляешь!

– Редкий случай. И не самый удачный. Русский! Ну ладно, а кто он, сам по себе кто?

– Человек, который не снимет шляпы эпохи итальянского неореализма.

– О, классико! Он еще и ненормальный?

– Вполне нормальный. Если в нем есть итальянские гены, то очень нормальный. Кажется, от прабабки, она сбежала от нас в Россию с будущим мужем, русским барином, еще до Первой мировой. А брат этой прабабки был знаешь кто? Сам генерал Грациани, друг Муссолини!

– А говоришь, нормальный. Ничего себе!

– А еще он, мой мужчина, говорит по-итальянски, как мы с тобой.

– О, это уже кое-что. И чем он занимается помимо того, что носит шляпу и любит тебя?

– Служит переводчиком в какой-то крутой российской фирме. Кажется, по части сделок в судостроении. Не помню точно. Эта его фирма имеет дело, в том числе, и с какой-то нашей судостроительной компанией.

– Вот как? Интересно, интересно! – Он вдруг стал серьезным. – Не с компаний «Пантиери»? Она у нас государственная, наиболее крупная, известная во всем мире. «Пантиери», да?

– Кажется, она.

Да-да, Петя, я тут же вспомнила, как ты, смеясь, рассказывал мне про слово «vitello». Carne di vitello, помнишь? Э, опять забыла, как это по-русски?

– Телятина, – напомнил Петр.

– Вот-вот, тел-л-лятина! Вспомнила, что у тебя Москве есть знакомый итальянец, работающий в представительстве нашей судостроительной компании «Пантиери», и однажды он сказал тебе, что слово «телятина» из всех русских слов нравится ему больше всего – на слух. Нежное слово, музыкальное. Помнишь, ты мне говорил?

– Помню, конечно. И что?

– Что? Об этом – потом, а пока доскажу о той встрече в кафе… В общем, он, мой бывший, Лукино, как-то призадумался. И вдруг говорит:

– Все-таки я тебе позвоню. Буду позванивать, не возражаешь?

– А телефон как узнаешь, если я тебе не дам?

– Узнаю, не проблема.

– Спецслужбы, что ли?

Он покачал головой, наконец перестал улыбаться:

– Ты изменилась, Беатриче. Или изменилось твое отношение ко мне.

– Конечно, я изменилась. Я стала сильной и независимой. А мое отношение к тебе? Нет, тогда ты был чудесен, и мне было чудесно, я ни о чем не жалею, мы с тобой отлично провели время, есть что вспомнить.

– И ты не считаешь, что я виноват перед тобой?

– Бог с тобой! В чем же ты виноват? Это я влюбилась в тебя, я тебе отдалась, я! Да и при чем здесь вина, ты что? Всё хорошо, Лукино, всё было хорошо. А номера телефонов… они изменились с тех пор, как и многое изменилось с тех пор. Поэтому и домашний номер другой, ибо теперь я живу не в Леньяго, а в Милане, и мобильный поменялся. В общем, твоим тайным службам придется постараться.

Он опять улыбается. Эта его чертова улыбка, будто приклеенная к лицу! Неужели когда-то мне это нравилось? Я вытерла губы салфеткой, поднялась из-за столика, достала из сумочки деньги. Он тоже встал, спокойно сказал:

– Я заплачу, не беспокойся. Кофе, и всё?

– Плати. Да, только кофе.

– Я провожу тебя до дома.

– Я на машине, поэтому можешь проводить меня до машины. – И пошла к выходу, поэтому не видела выражения его лица. Улыбался опять, что ли?

Моя «ауди» ждала меня за углом на стоянке. Я села за руль, приспустила стекло.

– Пока, Лукино, удач тебе на твоем политическом поприще! Будешь баллотироваться на новых выборах, считай, что мой голос – за тебя, за твоих христианских демократов. И не думай, что я о тебе плохо думаю. Нормально, нормально, Лукино. И еще раз спасибо за твои благодеяния. Чао!

И поехала. А он остался. И мне было его даже не жалко. Всё нормально, я правильно сказала!

Но… но я вошла в дом и увидела Джино.

Вот тут-то, Петя, и началось… Стоп, мой дорогой, ты только ничего не бойся, всё у нас хорошо!.. Принеси-ка мне бокал вина и сигаретки, они у меня в сумочке…

Вернувшись из кухни, Петр поставил на тумбочку возле дивана бутылку, бокалы, пепельницу, потом налил вина, и они, чокнувшись, выпили. Чиркнула зажигалка, осветив лицо Биче. Закурив, она шумно выдохнула табачный дым и продолжила:

– Теперь вторая серия этого кино, а потом будет и третья, ты приготовься. Значит, я вошла в дом и увидела Джино. Джино… И во мне что-то перевернулось. Я забыла о себе, о Лукино – во мне всплыл мой сын. Сын, понимаешь? Который растет без отца. А у ребенка должен быть отец. Я сама с восьми лет живу без отца, но у меня был мой дедушка Антонио, заменивший мне отца, да и мать тоже, поэтому я не считаю себя сиротой. А Джино? У него должен быть отец, и это я, как мать, вдруг поняла остро-преостро, вдруг – вот после этой случайной встречи с Лукино, с его отцом. А ведь именно я сделала всё, чтобы Джино не знал его, не знал никогда. Я, я! Я берегла себя, я прогнала, выветрила из памяти и души этого мужчину, но это я, моя душа и моя память, а Джино-то тут при чем?

– Спокойно! – сказала я себе и стала думать. Впускать Лукино в нашу с Джино жизнь я не хотела и не хочу. Сказать ему, что у него есть сын, при том еще и мулат? О Дева Святая, не могу и не хочу! Сказать Джино, что у него есть отец, живой и здоровый, успешный, но семейный? Душа не лежит, не могу и не хочу! Этому Лукино мой сын не нужен, ему нужна я – как любовница, и всё. А Джино? – разве ему нужен такой отец, живущий в другой семье? А ведь так и будет – в другой. Семь лет прошло, и что? Разве он ушел из семьи, развелся, потом объединился со мной, которую, как он сказал, любит? Ничего подобного! Поэтому… поэтому я, мать, я не желаю, чтобы у Джино был такой отец. А что я, мать, желаю? Скажи мне, мой Петя, как ты относишься ко мне?

Петр аж вздрогнул от этого резкого перехода.

– Биче, разве тебе это неизвестно?

– Э, не отвечай вопросом на вопрос, так я и сама частенько делаю, использую этот прием. Повторяю: как ты относишься ко мне? Только не говори «хорошо», сама знаю.

– Ладно, тогда просто. Я впал в зависимость от мыслей о тебе. Это первое. Второе: дедушка Антонио. Почему он выбрал для тебя именно меня? Выбрал еще тогда, когда мы оба – ни ты, ни я – этого не чувствовали, да и не знали друг друга вообще-то. Почему? Вот спросить бы его, однако уже не спросишь… Ну так я тебе сам скажу. Любовь – это не дело, а состояние. На многие годы или на всю жизнь. Как музыка, например. Именно так – о музыке как состоянии – говорил мне синьор Антонио. А еще… еще вот что. Он сказал мне, когда привез в Милан: «Вы умеете слушать музыку, и Биче, кажется, это заметила».

– Да, помню, хорошо помню, – кивнула она, – помню, когда мы в консерватории слушали Сальери, его «Тройной концерт для скрипки, гобоя и виолончели ремажор». Помню, как ты слушал. И как потом, в антракте, дедушка шепнул мне: «Обратила внимание, как этот русский синьор слушает?» А я только отмахнулась, я еще не чувствовала, что ты – это мой ты… Так ты любишь меня, русский синьор?

– Остается признать: похоже, определенно да.

– Ладно, не хочешь сказать просто «да» – пожалуйста, но я всё поняла. А если так, Петя, то Джино… Он тебе будет как сын? Верней, не как сын, а просто сын, сын Джино? Говори честно, терпеть не могу дипломатии!

– А вот будешь повышать на меня голос, стукну! А что до Джино, то опять же да. Тем более ты грозилась добавить к нему новых мулатиков, помнишь? Хотя если даже не добавишь, то всё равно. Он – часть тебя, значит, часть нас… И вообще – что за чушь?

– Не поняла?

– Ну, в смысле – ерунда, ахинея, несуразность.

– А, по-итальянски это «ciocchezza», запомни!

– Так вот, что за ciocchezza спрашивать меня об этом? Скажи Джино, что мы играем за одну команду. За «Милан». Хорошая команда, между прочим, давно за нее болею.

– Надо же, он тоже болеет за «Милан»! И это понятно: нормальные люди в Милане с детства болеют именно за «Милан».

– А ненормальные?

– За «Интер», как говорит Джино. «Интер» тоже миланская команда, но за нее в Милане болеют только недоумки.

– Смотри-ка, разбирается!.. Давай еще выпьем по глоточку. Твое здоровье, синьора Беатриче! Кстати, ты не беременна, как я понял. Почему?

– А тогда, в Варезе, Бог не дал.

– А теперь даст?

– Это ты его спроси.

– Телефончик запиши!

Но тут Биче вдруг загасила глаза и каким-то другим голосом произнесла:

– Да-да, телефон… Вот и начинается новая серия этого моего кино. С телефона… Прошло два дня с момента той встречи с Лукино, и вот – звонок. На мобильный, днем. Я в консерватории. Хорошо еще, что не на репетиции или на занятиях.

– Беатриче, сегодня вечером я улетаю в Рим, нам надо увидеться. Сугубо деловое свидание. Это и в твоих интересах.

Я прямо озлилась:

– Ты все-таки узнал мой телефон!

– Это не было проблемой. Так что?

– Слушай, насколько я помню, ты нормальный, воспитанный человек! Я же дала тебе понять, что не намерена быть твоей любовницей, у меня другая жизнь, а вести двойную жизнь я не хочу и не умею. И ты это понял. И все-таки звонишь. Как это понимать?

– Это ты не поняла меня сейчас, детка. Речь о деловом свидании, а не о любовном. Жизнь – это не только любовь, но и дела, разве тебе не известно? Мы что, не можем иметь спокойных деловых отношений?

– Зачем?

– Повторяю: это и в твоих интересах. Ладно, не будем спорить, дорогая. Я улетаю вечером, давай встретимся на полчаса, всего на полчаса. Например, в том же кафе напротив твоей консерватории. И всё – после этого ты меня не увидишь, я улетаю в Рим.

Я подумала: полчаса, и это наконец кончится. И согласилась:

– Хорошо. Я освобожусь около пяти. Значит, в пять, в том же кафе…

И вот – в кафе. Лукино уже поджидал меня.

– Прости, опоздала чуть-чуть.

– Кофе тебе заказать?

– Да, и парижскую бриошь с изюмом и дробленым шоколадом. Тут это подают.

– А ты гурман!

– Женщина всего лишь. Слабость к сладостям. Хотя был один знаменитый мужчина, обожавший именно парижские бриоши. Знаешь кто? Художник Эдуард Мане.

– А ты не только музыкант, но еще и знаток живописи? Прямо энциклопедист!

– Увы, увы. Это мне покойный дедушка рассказал. Вот он знал толк и в музыке, и в живописи, а импрессионистов просто обожал. Говорил, они пишут живую музыку цвета… Ладно, не будем отвлекаться на великих. Так в чем твое дело, у нас полчаса, ты не забыл?

Лукино сделал заказ и повернулся ко мне.

– Да, о деле, именно о деле, как и обещал тебе. – Он взял в руки какую-то газету, лежавшую перед ним на столике, которую, наверно, проглядывал в ожидании меня. – Это ежедневное экономическое издание «Il Sole 24 Ore». Я ведь в парламентском комитете по экономике, помнишь? Так вот, экономика – наша экономика, нашей Италии – это моя политическая деятельность. И вот в этой газете… Погляди-ка на заголовок. – И, раскрыв ее, протянул мне.

Я прочла: «Полезные слабости Москвы», так называлась статья.

– И что? – спросила. – Какое отношение…

– Погоди, – перебил он, – погоди и послушай, сейчас поймешь. В этой большой, как видишь, и серьезной статье под очень точным названием «Полезные слабости Москвы» наши итальянские эксперты приводят данные анализа экономики нынешней России. И в результате этого обосновывают целесообразность нового выхода итальянских предприятий на российский рынок, а он, их рынок, в основном сырьевой. Это наша выгода, государственная выгода, вот что важно! Там, на русском рынке, уже присутствуют итальянские фирмы, однако их не так много, как нам хотелось бы, и ведущие позиции за шведскими, французскими, германскими и даже турецкими компаниями. Нам надо их теснить и тем завоевывать русский рынок. Это часть нашей государственной политики в экономике.

– Браво, Лукино! Но я не аудитория, для которой ты даешь интервью, и не зал Палаты депутатов. Я – всего лишь музыкант, концертмейстер консерватории. Ты не ошибся адресом?

Он опять улыбнулся. Как мне надоела эта его улыбка!

– Беатриче, девочка! А что твой русский любовник? Или почти муж, прости меня, прости! В общем, твой русский, который почти итальянец. Что он? Он же иногда оказывает некоторые услуги нашей судостроительной компании «Пантиери». Негласные услуги, затем хорошо оплаченные. Мы это выяснили. Экономическая разведка, она присутствует везде, у всех, и в парламенте Италии тоже.

И тут у меня, женщины трезвой, спокойной, рассудочной, даже иногда холодной, как мне не раз говорили, у меня забилось сердце. Плевать мне на экономику, на Лукино с его парламентом, на разведку, но, выходит, я подставила тебя, Петя, когда, глупая, упомянула о том твоем приятеле-итальянце с его любимой телятиной! Ну да, в прошлый раз сказала Лукино, что он работает в представительстве нашей судостроительной компании «Пантиери», а твоя фирма в Москве имеет с ней какие-то дела и ты как переводчик участвовал в переговорах. Так, что ли, Петя?

– Да, так, ну и что? – после некоторой паузы, осмыслив услышанное и пытаясь быть спокойным, усмехнулся Петр.

– Что? – продублировала Биче взволнованно. – Слушай дальше, сейчас поймешь. Потому что дальше пошел такой разговор, когда… да, когда произносят слово «разведка», то волей-неволей до тебя доходит, что надо не отмахиваться, а быть внимательной.

Я напряглась, однако старалась этого не показать. Более того, попыталась прикинуться глупенькой:

– Ну, ты меня умиляешь, Лукино! Мой русский друг и наша разведка? Мой русский друг – и СИД? (СИД, Петя, если ты не знаешь, это «Сервицо информациони дифеза», разведка Италии.)

Он покачал головой и, склонившись над столиком, приблизил ко мне лицо:

– Беатриче, девочка, слушай меня внимательно и не играй со мной. Повторяю: твой русский друг оказывает услуги нашей триестской компании «Пантиери», а она – государственная компания, а не частная лавочка! Да, оказывает, и это точно, потому что сейчас, после моего внутреннего запроса, люди в РЕИ выяснили, что это так.

– РЕИ – это что и кто?

– Это одно из подразделений СИДа – служба промышленно-экономической разведки Италии. А я с этой службой в хорошем контакте по роду моей деятельности. Что, понятно, нигде не афишируется. Но это – норма в политике: экономическую разведку, равно как и политическую, никто не отменял и никогда не отменит. Поняла, девочка? Но! – Он вальяжно откинулся на стуле, привычно заулыбался и повторил после актерской паузы: – Но! Это не отменяет выгодной честности! Твой русский друг не работает на нашу разведку и, может быть, понятия о ней не имеет, но он, говорю тебе еще раз, оказывает негласные услуги итальянской судостроительной компании. С чего бы это? И в России об этом никто не знает. С чего бы это? Ты понимаешь, как всё это можно квалифицировать? Ну, если у кого-то возникнет такое желание, конечно. Ты поняла?

Я поняла. И – разрази меня гром! – вот что я поняла за секунду: когда-то семь лет назад, он, Лукино, наверно, боялся, что я могу его шантажировать (теми фотографиями, помнишь?), а теперь… теперь он шантажирует меня! Но я-то его не шантажировала (и в голову не приходило!), а он…

– О, вот оно что! – протянула я, похоже, ледяным тоном. – Вот оно что после твоих намеков, после твоих слов о чувствах ко мне! Как это ты сказал в прошлый раз? Что небезразличен ко мне, так? Отлично! Была любовь, а теперь, значит, небезразличие? Но выясняется, что по сути это обыкновенный шантаж. Да и была ли любовь, синьор Лукино? Тогда – похоть женатого, сорокалетнего мужчины, а теперь, когда ему отказали, – наглый шантаж? Причем двойной шантаж – и по отношению ко мне, и к моему русскому другу.

Бедненький, он горестно сморщился. Да, вместо привычной улыбки – горестная гримаса:

– Беатриче, нет, нет! Ну, пойми меня, дорогая! Это не шантаж, это политика, но дело в том, что я…

Он говорил, наверное, с минуту: как любит меня, как он одинок, как мечтал обо мне и мечтает, как у него не сложилось с женой, что теперь, когда у него нет личной жизни и надежд на возобновление наших отношений, теперь у него только одно – его политическая жизнь, а в ней – ну вот так, бывает и так, потому что главное – это наша Италия… Короче говоря, он даже не оправдывался, а утверждал, что иначе в жизни не бывает, таковы реалии, и я не настолько глупа, чтобы этого не понимать.

Что ж, я поняла, но по-своему. Вскинула руку, глянула на часики:

– Вene! Наше время истекло, у тебя самолет, а у меня дорога домой. На чем мы финишируем и вообще зачем ты позвал меня?

Нет, он деловой человек, деловой прежде всего. Какая там любовь – дело, дело!

– Что до тебя, Беатриче, то я все-таки буду надеяться. Вот мой личный телефон. – И протянул визитную карточку. – А что до твоего русского друга, то передай ему, что мы заинтересованы…

– Кто это «мы»? – перебила я.

– Ты поняла, – ответил он. – А в широком и главном смысле – мы, Италия.

– О, красиво говоришь!

Он не среагировал на иронию и продолжил:

– Передай ему, что мы заинтересованы в продолжении сотрудничества. Естественно, негласного. Но на новом уровне. И естественно, это будет оценено.

Я поднялась.

– Расплатишься? И газету свою не забудь. Где про полезные для Италии слабости Москвы. Успехов тебе, Лукино.

Как ни в чем не бывало, он проводил меня до машины и галантно помог усесться. Я проехала квартал и, найдя свободное место, припарковалась. У меня тряслись пальцы. У меня!.. Но через несколько минут успокоилась и поехала к дому… Теперь ты понял, Петя, почему я так внезапно примчалась в Москву? Спасибо, визу быстро получила. Мне надо было всё обсудить с тобой! Всё – и про твое отношение к Джино, и вот про это, про это! Ну с Джино мне ясно, спасибо, дорогой мой, а вот это? Погоди, не отвечай, я еще кое-что скажу! Скажу вот что. У тебя есть своя жизнь, внутренняя, личная, и я не собираюсь вторгаться в нее, если ты сам не пожелаешь открыть что-то. Я люблю тебя, но я не деспот и не собираюсь подчинять тебя себе или мешать советами. В общем-то, ты свободен как личность. А я так же. Поэтому скажи, что можешь сказать, а не хочешь… ну, не будем обсуждать эту тему, и мое отношение к тебе никак не изменится. Я тебя полюбила – вот мой расклад на сегодня и будущее, и это всё.

Петр покивал, потом, склонившись поцеловал эту, лежащую на его диване женщину, его женщину, которую, как выяснилось, он любит. Поцеловал, затем выпрямился и сказал:

– Как в кино или театре, тут по драматургии нужна некоторая пауза. Надо же главному герою прийти в себя! Поэтому пойду сварю кофе, это займет минут пять. Лежи, я скоро.

Ну, Биче есть Биче – у нее всё по-своему!

– Нет, я с тобой в кухню. Но буду молчать, чтоб не мешать. Молчи, вари кофе, думай.

Он не возражал. Набросил махровый халат, прошел в кухню, стал готовить кофе. Биче уселась сзади за столик. Ночь, тихо, уютно, хорошо. За спиной молча сидит женщина, покуривает. Любимая женщина, вот что важно. Итальянка, мулатка, мать чумазого чертенка Джино, бывшая любовница видного политика, возможно – будущего премьера Италии. Кто она еще? Музыкант, флейтистка, концертмейстер Миланской консерватории. Кто еще? А, вот главное: внучка синьора Антонио. Да, это главное, понял.

Он разлил кофе по чашкам, уселся напротив. Оглядел ее тело. Биче чуть поёжилась:

– Это ничего, что я голая?

– Ты живописно красива! – покачал он головой. – Где ваш Микеланджело или Боттичелли?

Она улыбнулась:

– Грациа! Но мне больше подошел бы француз Амори-Дюваль. У него есть картина «Рождение Венеры». Вот это я! Я на берегу моря. Только не белая Венера, а темнокожая. Вот это я. И ведь никто не написал такую, il diavolo! Я не слишком высокого о себе мнения? – И сама же ответила: – Нет, в самый раз.

– Ты права, в самый раз. А теперь вот что. Теперь я расскажу кое-что. Кое-что – потому, что сам не разобрался в себе. Это нечто иррациональное. Мои прабабкины гены, моя неизбывная любовь к Италии почти с детства, погружение в язык Италии, в ее искусство. Потом – мой университет, где совершенствовался в итальянском, потом поездки туда… И вот, будучи переводчиком, присутствую на переговорах с этой вашей «Пантиери». Да, это самая крупная компания Италии по части судостроения, ее штаб-квартира в Триесте. Большой заказ, который курирует наше правительство. Но в то же время, если для меня, ничего особенного: очередные переговоры, перевод документов, перевод договора и прочее. Это было лет восемь назад. Но с тех пор я стал отслеживать, кто может составить конкуренцию «Пантиери» на нашем рынке. То есть какая еще иностранная компания может опередить ее в борьбе за наш заказ. Меня никто не понуждал, не просил, не намекал, да и кто я такой – всего лишь штатный переводчик. Однако переводчик кое-что может. Скажем, просто поставить в известность фирму «А» что мы начинаем переговоры с фирмой «В». Дескать, будьте внимательны и, если вам надо, опередите, сделайте более выгодное предложение. И всё! Именно это я и делал: просто ставил в известность. Как – это технические детали. Например, встречался в одном людном кафе с представителем «Пантиери», тем самым молодым синьором, и говорил ему, что вот, такая-то компания из такой-то страны вышла на переговоры с нашей компанией, готовится договор на таких-то условиях – в общем, имейте это в виду.

– Петя, но это же…

– Нет, это не предательство родины, а почему, скажу потом… Так вот, изредка мы встречались в кафе, и никаких бумаг, только устная информация – или о факте намечающихся переговоров, или, в самых общих чертах, об их содержании, если уже прошли предварительные консультации, поскольку я всегда в курсе, участвуя как переводчик. Но это я, а они, то есть компания «Пантиери»? После второго такого случая мне сказали, что в благодарность за ценные услуги на мое имя открыт счет в одном из известных банков Италии. Сказали, в каком, где он находится, где его филиалы. Как у нас говорят, у меня появился счет в иностранном банке. О котором в России никто не знает. Будучи в Италии, я удостоверился: меня хорошо отблагодарили. И благодарят всякий раз, после моего очередного подарка Италии. Италии в лице компании «Пантиери». Так что вскоре я стал никак не бедным человеком. Вот эту квартиру купил пять лет назад, недавно – новую дорогую машину, праздно путешествую в периоды отпусков, родителям немало подкидываю. И самое интересное – живу со спокойной совестью. Сказать почему?

– Это действительно интересно. Почему?

– Я получаю удовлетворение от того, что делаю что-то для Италии. Вот такой мой эгоизм, генетический, наверно. Но моя Россия никак не страдает, потому что от нее ничего не убывает: какая ей разница, чья страна строит для нее или ремонтирует морские суда? Ну, Италия в том числе. И прекрасно. Наш президент очень дружен с вашим премьером, поэтому упрочение экономических связей между нашими странами здесь очень приветствуется. От этого в выигрыше все. Но если говорить о чисто финансовом выигрыше, конкретном, то тут три фигуранта. Перечисляю по восходящей: я, который в выигрыше за счет благодарностей от компании «Пантиери», выше – руководство моей фирмы, поскольку она получает от государства хорошие бонусы за заключение выгодной сделки, и, наконец, те люди в нашем правительстве, которые направляют бюджетные средства на обеспечение такой сделки, а изначально часть суммы присваивают себе.

– И хорошо присваивают?

– Не считал, но не сомневаюсь, это миллионы, куда уж там я! Как называлась та статья в газете, которую тебе подсунул Лукино? «Полезные слабости Москвы», так? Вот-вот, это мы и используем – полезные слабости Москвы. Мы – это «Пантиери» и я. А моя родина никак не страдает от этого. Поэтому моя совесть спокойна, и предателем родины я называю себя только в шутку. Твой Лукино прав: нынче время пошлого реализма, прагматики, торжества выгоды, а если взаимной выгоды, то чудесно. Это противно, но это так. Не противно вот что: есть любовь, есть моя любовь к Италии, и теперь у меня есть ты. Всё остальное – мерзко, пошло, безразлично. Я счастливый человек, вот что скажу тебе в заключении. Я встретил то, чего желают лишь в мечтах: тебя, а с тобой опять же мою Италию. С Италии началась моя жизнь – с прабабки Лоры, а теперь появилась ты. Это невероятно, но для меня сбылось. Всё закольцовано. Кольцо судьбы. Мой вечный итальянский роман. Невероятно, но так, это сбылось.

Биче повела плечами, повторила глухо:

– Да уж, невероятное сбылось… – Помолчала, затем выпрямилась – Что-то я примерзла, сидя голой. Пойдем в постель, одеялом накроюсь. – И уже там спросила: – Ты не боишься?

Петр охватил ее плечи:

– Я знаю, о чем ты. Лукино, его слова… Конечно, они заинтересованы в продолжении сотрудничества, как он тебе сказал. Да на здоровье! Никто меня, да и тебя, шантажировать не станет. Новый уровень, сказал он? Да на здоровье! Это будет оценено? Прекрасно! Я – мелкая сошка в их деле, всего лишь переводчик. Что я могу? Устная информация: кто, когда, с кем. И всё. Поэтому выбрось страхи из головы. Пустое! А потом… потом это даже интересно! Что впереди? – мой любимый вопрос. Это ж авантюризм! Ты не авантюрна по натуре?

– Нет, я реалистична. Я прагматик.

– Ну, и хорошо. А вот мой авантюризм – это моё, моё! Вероятно, такое во мне от прабабки Лоры опять же. Что впереди? Влюбилась в русского, сбежала с ним в Россию… Но Лора – сюда, а я – обратно: Италия, прекрасная Италия! Как это сказать: черт бы ее взял! Италия, черт ее дери! Diavolo…

– Diavolo prendere il suo! – подсказала Биче. – Похоже, ты скоро начнешь даже ругаться по-нашему. Однако вот что. Я не трусиха, но говорю тебе твердо: я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, что-то произошло. Будь осторожным, не впадай в наивность. Если за дело взялась разведка… В отличие от тебя, я не склонна к авантюризму, я чувствую, тут всё не просто. Повторяю: я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Это не входит в мои планы. Помни это!

Глава 3

Первую половину следующего дня они посвятили, по выражению Петра, обязательной программе: Красная площадь, Кремль, Александровский сад. После этого сели в машину, заехали в супермаркет, накупили продуктов (главное, мясо для шашлыка) – и на дачу к родителям. На коленях Биче лежал красивый пакет: подарок, купленный в Милане. Что за подарок? «Кофе, – пояснила она, – ты же сказал, что твой отец это оценит. Манки-кофе, помнишь?» Петр помнил, ему стало приятно, что Биче не забыла про тот их разговор в Милане.

Дача родителей находилась в Нахабино, в поселке именно дачном, теперь старом, какие почти стихийно возникали до и после войны. Добротные деревянные дачи, некоторые даже двухэтажные, с печками, а на участке в основном настоящий лес, почти никаких грядок. Ехать было недолго: по Волоколамскому шоссе всего шестнадцать километров, если от кольцевой дороги. По пути Петр рассказывал:

– Нам-то на машине недолго, а вот если на электричке, как раньше, то от Курского вокзала ехали сорок пять минут. Зато какая это была станция, наше Нахабино! Прямо за станцией – водонапорная башня, кирпичная, почему-то выкрашенная в синий цвет, ее построили еще в самом начале прошлого века. И вот в войну, осенью 41-го, немцы почти разбомбили ее. Но потом, после войны, всё восстановили. Так что эта водонапорная башня – знак моего детства… А вот рядом со старым дачным поселком, куда мы едем, там уже поселок вполне современный, коттеджный, как теперь говорят, новорусский, а как говорит мой папа, класс кошмара. Он называется «Нахабино Country». Проникнись этим величием: «Нахабино Country»! Diavolo prendere il suo! Правильно я запомнил?

– Правильно, – кивнула Биче.

– Ну вот так!.. Но в том самом «Нахабино Country» есть свои преимущества: хвойный лес, чистая речка с озерцом, а сами виллы – именно виллы, а не дачи! – сложены, по слухам, из экологически чистого, шлифованного финского бруса. Что это за невидаль, я не знаю, но верю в финансово обеспеченный вкус новых русских. Ты, моя прелесть из дикой Италии, ты хоть знаешь, кто это такой, новый русский? О! Ну, вспомни Сицилию, тамошние темные дела. Поняла? Ну и еще, чтобы закончить картину: в этом «Нахабино Country» все коммуникации централизованные, то есть отопление, водопровод, электричество – всё это не местное, не печное, не кое-как, а по высшему европейскому разряду. Но мы, то есть мои предки, как и я когда-то, мы – в старом поселочке, скромном, но нашем, по-своему хорошем, даже отличном. Сейчас увидишь.

Но увидел Петр – увидел реакцию родителей, когда, въехав на участок, вышли из машины. Почти шок. Ну, представьте: вдруг вместе с сыном появляется красивая молодая мулатка в светлом (естественно, в светлом!) платье, подчеркивающем формы ее фигуры. Можно обалдеть, это понятно. Особенно интересно было наблюдать за мамой, ибо женская реакция на незнакомку – это всегда нечто отдельное. Но первой опомнилась именно мама: прочистила горло, вспомнила, что надо ответно поздороваться, сделала шаг навстречу и протянула руку:

– Как вас звать, дорогая?

Естественно, это было произнесено по-русски, но Биче, кажется, смысл уловила.

– Синьора, я Беатриче, а лучше просто Биче, да-да, так лучше, если по-свойски, а мы с вашим Петя очень свойские люди.

Петр быстро перевел маме эту улыбчивую скороговорку, а затем сказал Биче:

– Слово «Петя» склоняется, между прочим, и еще ты имела в виду, что ты с тобой люди не свойские, а близкие. Так?

Она не успела среагировать, потому что в дело вступил отец, заговоривший по-английски:

– Я так и знал, что мой сын, который большой невежда, когда-то вспомнит о классике, о Данте и других великих. Вот видишь, Наташенька (это маме), вспомнил – познакомился с самой Беатриче. Вы понимаете мой английский, мэм?

Биче рассмеялась и ответила тоже на английском:

– О’кей! И еще раз: зовите меня Биче, ну что за «мэм»! А это вам, синьор… э?

– Зовите меня Андреем, – в тон ей ответствовал отец и принял протянутый ему пакет. – О, спасибо, дорогая, опять «манки-кофе», вот это да, вот это подарок! Чудесный кофе, Петенька привез его в последний раз из Италии. Тронут, тронут! Проходите, прошу! Наташенька, где мы сядем – на веранде или в саду? Вам, Биче, не будет прохладно с голенькими-то плечиками? Сейчас шаль принесу. Так сказать, наброшу на плечи эту темно-вишневую шаль.

Последние слова отец произнес (вернее, пропел) по-русски, поэтому мама хохотнула:

– Ну, распелся, ловелас! Ты не обращай на него внимания, девочка! (Это Биче, и на «ты»!)

Биче, понятно, не поняла, о чем речь, но поняла, что ее приняли. Спросила, пока шли в дом:

– Синьор Андрей, а почему вы сказали, что Петя… э, кто он?

– Не синьор Андрей, а просто Андрей, это раз, а сказал я, что наш Петенька есть человек малообразованный, несведущий, однако с претензией на то, что много знает. Это и есть невежда, неуч, поняла?

– О, так? А тогда где же были вы, вы как родитель, где ваше воспитание?

Петр улыбнулся:

– Вот так, папа! Что, попало тебе наконец? Этой стерве палец в рот не клади!

– Ты уверен, что она не понимает по-русски? – прошептал отец.

– Уверен, но слово «стерва» знает, и знает, что это про нее…

Так они перешучивались, и было им, похоже, хорошо. Мужчины стали подготавливать мангал, разожгли угли, а женщины насаживали куски мяса на шампуры, перекладывая их помидорами и луком, затем занялись столом. По участку поплыл вкусный дымок. Было тепло, спокойно.

– А какое вино к шашлыку? Или водку? – задал законный вопрос отец.

– Мы привезли, вон в той сумке, распакуй, мама!

– Алкоголики! А потом небось курить будете?

Слово «алкоголики» показалось Биче знакомым:

– В какую семью я попала! Все пьют хорошее вино, отлично! О, водка! Это типа граппы, да? О, моё «Виньето Лорето»! Петя, но ты много не пей, ты за рулем, а я тебя обратно не повезу по вашим дорогам! Это большой ужас.

– Командирша, да? – понизив голос, спросил отец.

– Это не единственный ее минус, – шутливо вздохнул сын.

– А у нас, смотри, уже черемуха зацвела, – теперь громко проинформировал отец. – А скоро будет сирень. Сирень у нас превосходная, махровая. Вон кусты, видишь? В твоей Италии с сиренью как? А черемуха есть?..

Потом они сидели за столом в саду, ели, пили (все, кроме Петра, если не считать одной рюмки вина), шумно переговаривались и вполне понимали друг друга. Отец выяснил, что Биче кое-как говорит на испанском, и принялся изъясняться на языке Сервантеса и Маркеса, как он сказал. Они явно разболтались, и Петр стал помогать маме, которая убирала со стола тарелки, чтобы затем подать чай и кофе. Когда они оказались в кухне, мама тихонько спросила, кивнув на участок:

– Петенька, и как? У тебя это серьезно?

– Вполне.

– Чудесная девушка! Забавно. Но чудесная. Флейтистка, с ума сойти! Ну да, ну да… И вы – как вы?.. Ну…

– Ну да, мы близки. Мы близки, в том числе и физически.

– Прости, прости, понятно!.. А если будут дети, то… ну, по цвету?

– Мама! – Петр тихонько рассмеялся. – Мама, я уже всё узнал. Законы генетики гласят, что при браке белого мужчины и мулатки расклад такой: 25 процентов вероятности, что родится белый ребенок, те же 25, что мулат, и 50 процентов, что так называемый светлый мулат, то есть нечто среднее между белым и мулатом, как я понимаю. И что? Красиво! У Господа Бога есть выбор. Пусть выбирает, а мне всё равно. А тебе?

– Ну, и мне тоже. Конечно, какая разница! Лишь бы ты был счастлив. – Но тут же поправилась: – Лишь бы вы были счастливы, хочу я сказать…

На следующий день, после вчерашней обязательной программы, была программа произвольная. Проехались и немного погуляли в тишине по старым переулкам Арбата и Замоскворечья, потом Петр повез Биче на Новодевичьи пруды. Посмотрели монастырь, старое кладбище, посидели на лавочке у самой воды и вернулись домой. Можно было и в ресторан, но по обоюдному желанию решили обедать дома. Чтобы вдвоем и больше никого. У них был последний вечер и последняя ночь – завтра утром Биче улетала в Милан.

О чем говорили? О разном. Им было о чем говорить, будучи вдвоем. Биче вспоминала вчерашнюю поездку на дачу, вспоминала с явным удовольствием.

– Вилла ваша, конечно, не супер, хотя и в лесу, а вот твои родители мне очень понравились. Кажется, они до сих пор влюблены друг в друга.

– Это у них бывает волнообразно, вверх-вниз. Но в целом – да, они хорошо ладят.

– И с сыном им повезло, я уверена.

– Надеюсь, с тобой тоже повезет. Наконец.

– Значит, с твоей бывшей женой не повезло?

– Им-то что – мне не повезло.

– А, так? Ты мне ничего не рассказывал о той твоей женщине.

– Это не стоит рассказа. Давно это было. Да и было ли, уже не знаю. Я ее вытеснил из сознания. Она ни при чем, просто не сложилась общность. Мои интересы, ее интересы, мои желания по ночам, ее желания – это никак не совмещалось, всё в разные стороны. Поэтому нечего рассказывать – скучно.

– Ясно… А со мной по ночам – как, не скучно?

– Еще как не скучно! Такое ощущение, что у тебя были классные учителя. Шучу.

– У меня один учитель, – она постучала себя по голове, – моя фантазия.

– Развивай ее дальше, это вдохновляет.

– За этим дело не станет – есть стимул… Слушай, ты сообщил родителям, что у меня есть сын и он тоже мулат?

– Пока нет. Информация к старикам должна поступать не сразу целиком, а дозировано.

– Ладно, тебе виднее, у всех это по-своему… Ну а еще про тебя? Про тебя в паре с женщиной?

– Еще? Понимаешь, я, как и ты, мне кажется, личность независимая и не выношу давления. Участие – да, советы – да, но не давление. Понимаешь?

– Понимаю. Женщины, конечно, все разные, и среди них есть такие, которые неосознанно, инстинктивно борются за доминирование в паре. Я такая? Не знаю, я не была в браке и даже не жила с мужчиной под одной крышей. Не знаю. Но мне кажется, что я такая. Значит, буду помнить об этом. В конце концов, всё решает интеллект. У умной женщины всё решает интеллект, а не эмоции. Бороться за подчинение тебя себе я не буду. Зачем? Мне это неинтересно. Интересно жить так, чтобы время от времени случалось что-то новое, неожиданное, даже непредсказуемое.

– О, это тебя ждет в полной мере! Не устанешь удивляться.

– Да? Ну, похоже, что так. Уже успел удивить. Эта твоя тайная связь с нашей компанией по морским судам – это да, этого я никак не ожидала от тебя. Казалось бы, такой спокойный, такой законопослушый иностранец пожаловал в нам в Италию, покорил моего дедушку, адекватно прореагировал на его увлеченность Сальери, его наряд, его музей. Еще музыку умеет слушать, воспитанный, явно неглупый – и вот на тебе: оказалось, он, если формально, предает свою родину, хотя если не формально, то пользуется тем же, чем пользуются другие, которые и не предатели даже. Это и есть ваша Россия?

Петр рассмеялся:

– Ты классно это сформулировала! И ведь всё правильно. Только один нюанс: это я делаю для Италии. Для любой другой страны мне бы и в голову не пришло делать подобное, даже если бы мне тихонько предложили. Я не предаю родину, потому что однажды понял: у меня две родины, две! А тут еще ты – ты, с моей второй родины. Вот такое счастье мне привалило.

– Я рада за тебя, привалило, да! Только будь осторожен, Петя. С ними, с ними, ты понимаешь, о ком я и о чем.

– Понимаю. Не беспокойся, всё хорошо. Я знаю: от моей Италии мне плохо не будет. Кстати, знаешь, почему еще я за Италию, то есть почему я расположен к итальянцам?

– Это интересно, ну?

– В отличие, скажем, от французов, которые любят рассуждать о политике и женщинах, итальянцы предпочитаю говорить об искусстве и футболе. Вот это по мне.

– А русские о чем обычно говорят?

– Русские? Ну, в общем смысле – как выживать: где что достать-купить, где что своровать, что чем лечить… А еще – чем плохи американцы, немцы, французы, евреи или кавказцы, это зависит от конкретного времени и ситуации в стране.

Биче усмехнулась, но затем посерьезнела:

– Храни тебя Господь и Святая Дева, Петя! Вот вернусь в Милан, пойду в храм, помолюсь за тебя.

– И это поможет.

– Не иронизируй – конечно, поможет! И как ты без этого живешь?

– Как-то так. Ты моя святая дева, ты. По имени Беатриче…

Конечно, они обсуждали и дальнейшее. Например, ближайшие планы. Однако выходило так, что этим летом им вряд ли удастся увидеться, если опять же не на два-три дня. Отпуск у Петра должен был быть в сентябре (так складывалось по делам фирмы), а вот у Биче в ближайшие месяцы вообще запарка: окончание учебной программы у выпускников консерватории, а после этого – гастроли, гастроли.

Дело в том, объяснила она, что с этого сезона главным дирижером Миланского симфонического оркестра имени Верди назначен американец, знаменитый Джон Аксельрод (о таком Петр, конечно, даже не слышал), и вот он пригласил Биче стать участником его оркестра, исполнять партии флейты-пикколо. Грандиозная удача! И в июне-августе-сентябре у них туры по концертным залам Европы – Франция, Германия, Испания. Так что всё лето и начало осени – только музыка, музыка, поездки. А как же мальчишки, Джино и Джузеппе, которые при ней, как же они? А очень просто: Джузеппе на лето вернется в Леньяго к матери, а Джино будет разъезжать вместе с Биче. Это как? А просто опять же: он уже вполне взрослый, семь лет, будет при маме и музыке, а к разъездам, гастролям, отелям и прочему пусть привыкает, это ему полезно.

Да, у деловой Биче всё выходило просто. А лучше сказать, она не видела проблем в том, что, если не откладывать и не рефлексировать, можно решить довольно простыми способами. И действительно, какая проблема? Взяла Джино с собой, и всё, это ему полезно, это организует, дисциплинирует, а главное, он при матери и при музыке, будет сидеть в зале на репетициях, а вечерами и на самих концертах. А вернемся в сентябре домой – у него вступительные экзамены в училище при консерватории, как и у Джузеппе, между прочим. Дай Бог, поступят. Да нет, должны поступить, она, Биче, уверена.

Вот такая Биче. Странно или нет, но Петр даже завидовал ее характеру. Сам-то он чаще отмахивался от проблем, иногда даже не замечал их, а вот она их решала, причем быстро и эффективно.

Ладно, это так, а вот что до планов, то оставалось одно: в середине сентябре, когда Петр уже будет в отпуске, приехать в Милан. Биче как раз вернется после гастролей, мальчишки будет сдавать экзамены в консерваторию, все очень заняты и в волнениях, но Биче что-то придумает, чтобы ее возлюбленный не скучал и с толком провел неделю или две, сколько пожелает. О’кей? О’кей.

Глава 4

Алессандро Конти, однофамилец известных итальянских футболистов, болел за римский клуб «Рому». И понятно, почему именно за «Рому». Во-первых, Алессандро родился в Риме. Во-вторых, знаменитый Бруно Конти, а впоследствии его сын, менее знаменитый, но тоже игрок сборной Италии Даниеле Конти – плоть от плоти игроки «Ромы». Поэтому родившемуся с фамилией Конти Алессандро ничего не оставалось, как со всей искренностью и фанатичной любовью сделаться болельщиком именно «Ромы», а не другого столичного клуба «Лацио». Бедный Алессандро (или Алик, как в России его называл Петр)! Это когда же «Рома» была чемпионом Италии в последний раз? Ага, десять лет назад! А «Милан»? Ага, в 2011-м, а ранее в 2004-м!

Так они подначивали друг друга, спорили, сыпали датами, завоеванными титулами, фамилиями любимцев – в общем, обычная дружеская перепалка заядлых болельщиков конкурирующих команд. Впрочем, Алессандро-Алику с самого начала знакомства с Петром было очень приятно, что этот русский переводчик, прекрасно говоривший на языке его родины, еще и страстный болельщик итальянского клуба… ну ладно, пусть «Милана», а не «Ромы», но все-таки, все-таки! К тому же с Петром интересно говорить: он и в футболе разбирается, и вообще далеко не глупый человек, какой-то свой, хоть и на десять лет старше. А всё равно свой: азартный, эмоциональный, прямо как итальянец. Но это – когда речь о футболе, а так-то он спокойный, уравновешенный, особенно если они беседуют о делах.

Да, они давно знакомы, уже лет восемь. Никогда не общаются по телефону – только по электронной почте. Петр пишет на имя Александра Кожемякина (что за фамилию придумал?) – коротко и на русском: приглашает в кафе, указывая когда, в какой час. Там они разговаривают (уже на итальянском), пьют вино, кофе. И что? Трёп о футболе, об итальянском чемпионате (ибо о русском говорить просто нечего, считает Петр), а потом, как бы между делом, Алик (то есть Алессандро) узнает о… короче говоря, о том, какая на сей раз судостроительная компания может составить конкуренцию его родной «Пантиери» на российском рынке. Да-да, что за иностранная компания готова опередить «Пантиери» в борьбе за заказ новых судов для России. Это очень важная информация. И важно еще то, что поступает она очень вовремя: переговоры между Россией и третьей страной только планируются или начинаются, а в итальянской «Пантиери» уже известно об этом. Остальное Алессандро не касается – он (через посольство, понятно) передает информацию в Триест, теперь дело за Триестом. И, как правило, дело делается, это видно по премиальным.

Хорошие премиальные идут московскому представителю компании «Пантиери». Да и, наверное, приятному во всех отношениях русскому синьору Пьетро тоже что-то обламывается за ценные услуги, хотя как обламывается, по каким каналам и сколько – сие Алессандро никак не касается и вообще это ему неинтересно. Ясно, что все довольны, а когда все довольны, то жить прекрасно, даже в этой Москве. Хотя что в Москве? Да нормально, причем во всех смыслах, даже с девушками никаких проблем. Он уже кое-как может общаться с ними по-русски, а это здорово, потому что хохоту много: его произношение и поиски нужного слова по части анатомии женского тела, как правило, вызывают взрывы веселья.

Однако если не о девушках, а о делах с синьором Пьетро, то тут неожиданно произошли подвижки. Алессандро Конти объяснили в посольстве, что на фоне углубляющегося мирового кризиса, в том числе в сфере судостроения, итальянские эксперты сильно расходятся в оценках российского рынка судов. И вообще цены на суда достигли самого низкого значения за последние восемь лет, а мировые поставки судов сократились почти на 50 процентов. Но это в мире, а у нас в Италии? У нас еще и свои проблемы. Теряющее доверие народа и парламента правительство Берлускони вводит меры жесткой экономии, в том числе – сокращение числа рабочих мест. Ваша компания «Пантиери», которая, как известно, принадлежит государству, продолжалось объяснение, готовит сокращение числа работников и изменяет условия договоров, и это коснется примерно трети людей – рабочих и служащих. Однако Алессандро Конти это не коснется, если… если будет новая информация о планах русских по части заказов судов. Да, сейчас все судостроительные компании предпочитают снизить прибыль, но набрать более или менее солидный портфель заказов. Вам, то есть «Пантиери», вам и нам нужно то же. Солидные договоры. Понимаете?

Дальше ему говорили то, о чем он и так знал. Что среди тридцати крупнейших судостроительных компаний мира первые места занимают компании азиатских стран – Кореи, Китая, Японии, даже Филиппин, а самая мощная итальянская компания «Пантиери» только в середине этого списка, хотя еще опережает Германию (компании «Hegemann» и «Meyer»), которые почти в конце ведущей тридцатки. Нужно бороться за новые заказы. Экономическая ситуация, как вы поняли, аховая. Плюс к тому политический кризис: Берлускони подвис. Ну, вы понимаете… Нужно бороться за заказы, опережая азиатских и европейских конкурентов. Встретьтесь с вашим русским другом, разъясните ему всё это. То есть не ждите, когда он сам созреет и пригласит вас на свидание, а активно выйдите на него и не только запоминайте информацию, если таковая будет, но и сами озаботьте этого русского. Вопросы к нему следующие: каковы планы его компании и правительства России по части заказа судов за границей? Планы на сегодня и на ближайший год? Есть ли конкретные наметки? С кем? Каковы шансы «Пантиери» опередить конкурентов? По каким заказам это реальнее? Вы всё поняли? А что до русского друга, то он тоже поймет, почему мы переходим на новый уровень отношений с ним. Он поймет.

Алессандро Конти тоже всё понял. Это называется промышленно-экономической разведкой. У этой службы разведки Италии есть штатные сотрудники, а есть нештатные. Он, Алессандро, стал нештатным, ибо он не сказал «нет». Прежде он работал только на свою компанию, а теперь не только. Ведь ясно, что полученные им от русского данные станут известны не только непосредственному руководству «Пантиери», но и разведке, ну а дальше – кому надо из высших политиков. Но это в Италии, а русский Петр, он кто в этом деле? Он – осведомитель. Вот и весь расклад. И в случае успеха их хорошо отблагодарят, это само собой.

В середине лета, когда Петр неожиданно получил электронное письмо от Алика, он поначалу даже обрадовался, потому что и сам намечал сделать то же – предложить свидание в ближайшие дни. Поначалу обрадовался, а затем понял: Алик отошел от их традиции лишь отзываться на приглашения и на этот раз сам проявил инициативу. Ага, значит, за дело взялся синьор Лукино из парламента Италии. Разведка работает!

И вспомнил всё, что говорила Биче, вспомнил о словах Лукино: они (кто они? Разведка, кто же еще!) заинтересованы в продолжении сотрудничества, но уже на новом уровне, и это будет оценено. Ну да, ну да… И тогда, еще в мае, Петр сказал Биче, что ничего страшного, он мелкая сошка в их деле, всего лишь переводчик, да и что он может? Устная информация: кто, когда, с кем – и всё. Поэтому, сказал, выбрось страхи из головы, это пустое. И вообще даже интересно – что впереди? Это ж так авантюрно!.. А Биче ответила: «Я чувствую, тут всё не просто». Да, вот такой был разговор.

Был – а теперь есть. Вызов на рандеву. Завтра в семнадцать часов на прежнем месте (то есть в кафе «Арбат 9»). Ладно, будет рандеву, будет! Тем более есть информация, свежая, сам хотел поделиться с родной «Пантиери». А тут и ты, Алик, Алессандро Конти, болеющий, черт бы тебя дернул, за какую-то «Рому»!..

Встретились, причем тепло, ибо давно не виделись. И вообще они явно симпатизировали друг другу. Когда закончили говорить о футболе (а сейчас межсезонье, поэтому речь шла о закончившемся в мае первенстве, в котором победил «Милан», и тут уж Петр дал волю эмоциям), так вот, после этого Алессандро вдруг начал:

– Ситуация сложная – мировой кризис и прочее. У нас, знаешь ли, Берлускони подвис. Говорят, уйдет в отставку вместе с правительством. Ну, кто знает. А пока рабочие места сокращают, забастовки… В общем, есть проблемы. Меня торопят, требуют быть активнее. Понимаешь? Поэтому – что у нас нового, нового и интересного?

Это значило, есть ли какая-то информация для «Пантиери». Петр изобразил удивление, потому что прежде он сам говорил, сам передавал – для того и вызывал человека на свидание. А тут – его вызвали. Что ж, ясно: мировой кризис, Берлускони… И хотя понятно, с чьей подачи сейчас активничает Алик, но сделал вид, что ситуация – да, непростая: мировой кризис и прочее.

– Новое и интересное? Конкретно – нет. А неконкретно… Послушай, что расскажу. Вполне возможно, это некоторые наметки на будущее. Наше будущее, понимаешь?

Алик кивнул. Он именно этого и ждал. Поэтому, хитро улыбнувшись, почесал затылок:

– А не заказать ли чего-нибудь покрепче? Нет, ваш русский коньяк не люблю, а вот если виски, ты как?

– Почему бы и нет? Закажи, я плачу.

– Ну уж нет, это моя инициатива! Так ты, Петр, пока рассказывай, говори, я внимательно слушаю.

– Ну, так… Знаешь, откуда я вернулся на днях? Из Германии. Командировка… В первый раз там. Переговоры. Хотя еще не официальные, а в порядке ознакомления. Даже не переговоры, а скорее деловой трёп. Так сказать, рекогносцировка. Но – ха-ха! – с переводчиком, со мной. Слушай, значит, так.

– Говори, говори.

– Ты ведь помнишь, что компания, где я служу, моя «Росмортуртранс»… помнишь о том, что контрольный пакет ее акций принадлежит государству?

– Конечно. А моя «Пантиери» и вовсе государственная компания.

– Ну да, мы с тобой государственные люди! – хмыкнул Петр. – Так вот, как я понял, государство повелело нам активнее вести себя на рынке круизных судов. Лайнеры, всякие морские паромы, транспортно-круизные. То есть закупать. Рынок? Рынок суживается и дорожает. Кризис! Где подешевле? Оказалось, подешевле может быть у тех судостроительных компаний, которые сами не блещут, в хвосте. Одна из таких компаний – в Германии, называется «Meyer Werft». Слышал о такой?

– Конечно! – Алик отхлебнул виски. – Город Папенбург, Северное море.

– Именно! Там их штаб-квартира. Туда мы и отправились. Кстати, я впервые увидел Северное море. Да, это тебе не Адриатика! Ну ладно. В общем, нас возили, водили, показывали, а мы смотрели. Там отличные верфи, нам сказали, эти верфи – из немногих оставшихся в мире крупных верфей. Ну, как и у «Пантиери», конечно-конечно!.. Но нам важно, что там, у немцев, постройка судов идет с нуля и до сдачи в эксплуатацию. На верфях «Пантиери» точно так же, однако у «Meyer Werft» это может выйти подешевле, нам подешевле, вот в чем дело. Поэтому и поехали туда, в этот Папенбург.

– А паром «Эстония» – это как? – подмигнув, напомнил Алик. – Презрели?

Петр понял, что имеется в виду:

– Конечно, изначально держали в уме, что затонувшая «Эстония» была построена именно на «Meyer Werft». Но когда был построен этот круизный паром? В 1979 году, более тридцати лет назад. Во-вторых, трагедия произошла в 94-м, семнадцать лет назад. И наконец, главное: те версии желтой прессы, что будто бы затопление «Эстонии» и гибель сотен людей – дело рук спецслужб России или взрыв советской военной техники, эти версии, затем не подтвержденные при расследовании международной комиссией, презрели не только мы, но и всё мировое сообщество. Хотя да, некоторый душок остался. Так вот, может быть, даже в пику этому моя компания решила обратить свой взор на германскую «Meyer Werft». Хотя, думаю, так посоветовали сверху. Но почему бы и нет? Главное, сделка может выйти не такой дорогой, как с более высоко стоящими по рейтингу компаниями. Ведь задача – новые круизные и транспортные рейсы по Балтике, между нашим Петербургом и странами Скандинавии, а то и дальше – в Германию и еще куда-то. Ты меня понимаешь, Алик?

– И насколько это реально?

– Не знаю. Вот этого не знаю. Прости, сие выше моей компетенции. Знаю, что пока шла рекогносцировка. Посмотрели, обсудили: что мы хотели бы, сколько это может стоить? Сколько судов – одно или несколько? Сроки оплаты? Какими траншами? Кто может выступить в качестве посредника-кредитора. И так далее.

– И какие суммы звучали? – Понятно, это еще один существенный вопрос.

Петр назвал, увидел ответные медленные кивки (запоминает!) и продолжил:

– Короче говоря, продуктивно говорили, и в целом это заняло неделю. И вот что в финале: каждая из сторон будет обсуждать, консультироваться, проводить внутренние прикидки, разработку проекта сделки. На том и расстались, договорившись где-то через несколько месяцев встретиться вновь уже плотно, результативно, а пока держать связь и обмениваться проектами. Вот и всё на сегодня.

– Отлично, понял, понял, – отреагировал явно довольный Алик. – Виски еще заказать? И кофе?

– Давай, я – за. Ибо без машины. Значит, можно спокойно выпить. Ну да, когда идешь с тобой в кафе, то надо без машины, на родном метро… Кстати, ты еще не видел мой танк – ну, новую машину? «Лендровер», класс! Не лучший «лендровер», конечно, но мне нравится… Ладно, теперь по делу. У тебя есть календарь игр нового футбольного сезона в Италии? И когда он стартует – в сентябре? Будь другом, пришли мне по электронной почте! У меня тут возникла идея: в сентябре, когда у меня отпуск, если поеду в Италию, то не сходить ли мне там на футбол? На матч любимого «Милана»? О, какая идея!

– Отличная идея! А вот мой отпуск уже скоро, в начале августа. Сначала еду домой в Рим, а потом с невестой в Испанию, на Майорку. Надо заслужить девушку, которая почему-то обожает средневековые лабиринты узких улочек. Как ты думаешь, что это означает с позиций психологии?

– Думаю, пристрастие к тайнам. Девушки это обожают. Всякие детективы, романтические истории, средневековые легенды и прочее в этом же роде. Чтоб сердце замирало, но всё кончалось хорошо.

– Ну да, ну да, девушки – они такие… А в Италию ты как – туристом, как в прошлый раз, или?..

– Именно так, туристом, но теперь и болельщиком, – перебив, слукавил Петр, потому что не хотел упоминать о Биче. – Если отдыхать, то праздно.

Они заговорили о лете, отпусках, опять о футболе, однако не было сомнений, что Алик всё запомнил: и про командировку Петра в Германию на «Meyer Werft», и что надо переслать ему расписание игр нового сезона, и что в сентябре Петр может посетить Италию.

И верно, Алессандро всё запомнил. Вот только где там, в Италии, Петр будет конкретно, это осталось, так сказать, за кадром, а допытываться не хотелось. Если кому-то надо, пусть узнают или ищут на месте сами. Его дело передать. Он передаст.

Глава 5

Ничего особенного не происходило, поэтому можно было расслабиться. То есть думать не о каких-то делах, а о себе. С некоторых пор прежде довольно безразличный к собственной персоне Петр занимался именно этим – предавался думам о случившемся с ним в последнее время. Беатриче-Биче… Ее любовь к нему, его любовь к ней. Это почти невероятно. Причем с обеих сторон. Всё невероятно: и то, что она именно итальянка, и что мулатка, и ее царственная внешность, и, главное, характер: недоступная, холодная, ироничная, категоричная и так далее – в общем, стервоза. Так казалось поначалу – и вдруг!.. Да и он – он тоже «вдруг»: полюбил. И не какую-нибудь даму, а именно ее, Биче.

А ведь были некие тайные знаки. Откуда – с небес? Из тьмы души? Ну пусть так, из ниоткуда, в общем. Были знаки. Он вспомнил.

Вспомнил, с чего началось. Как он, повинуясь внезапному порыву, сошел с автобуса, не доехав до Вероны, потому что вдруг надумал идти пешком в Леньяго. А зачем? Что там делать? Но все-таки пошел туда по шоссе, и уже вскоре его обогнал, но тут же притормозил старенький «фиат», однако из машины никто не вышел. И Петр еще подумал: кто-то там сидит за рулем и ждет, пока он сам подойдет. А кто там может сидеть? Ну, если как в кино, то приятной наружности молодая итальянка с интересным, но загадочным прошлым. Так подумал. А оказалось, это не кино, а престранная реальность в образе возникшего из «фиата» старика Антонио, одетого под Сальери, то есть в наряд XVIII века. Вот тебе и кино! Не загадочная, прекрасная итальянка, а старик в театральном наряде.

Но в том-то и дело, что старик как бы забежал вперед в развертывании сложенного в небесах сюжета: он оказался дедом той самой, покуда незнаемой прекрасной итальянки с загадочным прошлым. Конечно, загадочным! Мулатка – это раз (а почему мулатка?), бывшая любовница некоего политика, христианского демократа и члена парламента, это два, родившая от него сына, тоже мулата, о чем тот член парламента даже не догадывается, это три, и теперь этот политик, вдруг выплывший из ее прошлого, тоже начинает играть некую роль. Вот дедом какой дамы оказался случайно возникший перед Петром старик Антонио! И выходит, верная мысль пришла тогда в голову, верная, пусть и ироничная, мысль «если это как в кино». Именно как в кино! С кино началось (старик в одеянии Сальери), и им же, кино, продолжилось: в кадре возникла и вскоре стала главной героиней внучка старика – красавица мулатка с загадочным прошлым, а вообще-то стервоза. И вот такую Петр полюбил. Такую и не такую.

Это «такая и не такая» не давало покоя. Да, некий внутренний для Петра образ его Беатриче. Казалось бы, у нее нет недостатков. Она и интеллектуалка, и образована. И духовна. И отличная мать. И деловая. У нее явные организаторские способности. В общем, перфекционистка. Еще: понимает толк в любви и при интимном общении безгранично талантлива, с неуёмной фантазией, и это, конечно, нечто врожденное, а не от опыта. Еще: верна, предана любимым и умеет эту верность для себя четко формулировать. В общем, Биче – идеал. Но так не бывает! – в который раз заключил Петр. Идеала не бывает, понимаешь! Тем более, если речь о женщине!

Поэтому чертовски интересно: что же дальше?

Из компьютерной переписки:

«Биче, дорогая моя, не успела ты с Джино прилететь из Барселоны, а я уже собираюсь к вам. Отпуск начался. Короче, 20-го сентября вылетаю к вам в Милан рейсом AZ-561, прилет в Мальпенса в 21–05 по-вашему. Ты меня встретишь? Не беспокойся: если устала или что-то еще, то я прекрасно доберусь сам, не проблема.

Теперь вот что. Тебе на днях должны позвонить на мобильный и затем доставить (домой или на работу – это как тебе удобнее) конверт. Что внутри его, не смотри, это мой сюрприз. Прилечу – узнаешь. Вытерпишь? Я так прикинул, что доставка из Милана в Милан – это проще и дешевле, чем мне через Москву. Я всё оплатил (кроме благодарности за услугу, у нас это называется «чаевые», то есть дать человеку на чай). По-моему, я очень разумен. Объяснения на месте.

Целую. Привет мальчишкам. Твой Петя».

«Мой разумный Петя! Конечно, я тебя встречу. К доставке сюрприза готова, чаевые доставщику дам, хотя у нас это не очень принято, мы не Испания, откуда я недавно вернулась с гастролей. Там в отелях именно так – чаевые. А в остальном нормально.

Мальчики сдают экзамены, готовятся дома и сдают. Все в напряжении, так что твой приезд очень кстати, мужчина в доме – это для них будет как громоотвод, а то, кажется, я их совсем затиранила (мое «ha tirato fuori un» ты сможешь перевести в уме?). Ничего – лишь бы поступили в консерваторию, в наше училище, а затем я расслаблюсь, стану нежной и ласковой. А с тобой – не беспокойся, я давно такая, если помнишь.

Я тебя очень жду. Твоя Биче».

Как и обещала, Биче встречала в аэропорту. Они сели в «ауди», приехали домой, и, едва войдя в квартиру, Петр услышал звуки рояля.

– Кто? – спросил он.

– А ты уже не различаешь? Это Джино. Он молодец, хотя еще не как Джузеппе, конечно.

– И что он сейчас играет?

– Мучает Бетховена, сонату номер десять… Дьявол, темп не держит!.. Ладно, Петя, иди в ванную, мы ждем тебя в гостиной…

Приведя себя в порядок, он вышел туда. Всё по-старому, всё знакомо, и это чудесно. Ощущение, будто вернулся домой. Усталый Джино сидел уже на диване. При виде Петра он встал и, пожав протянутую ему руку, сказал: «Добрый вечер, синьор Пьетро», на что Биче мягко упрекнула его:

– Я тебе уже говорила, мы с Пьетро без «синьоров» и вообще на «ты». Хочешь – будь так же. Этот мужчина – наш давний и большой друг, он просто Пьетро, по-русски Петер, а лучше Петя. Пе-тя, запомни.

Мальчик почему-то покраснел, кивнул и пробурчал: «Va bene, то есть «ладно».

Вскоре из детской комнаты появился еще более вытянувшийся Джузеппе, когда-то подросток с кудряшками, а теперь почти юноша, хотя по-прежнему курчавый. У него, как выяснилось, завтра очередной экзамен, второе прослушивание, последнее.

– Волнуешься? – спросил Петр.

– Ну, немного. А так… не очень.

– Джузи у нас молодец, человек без нервов, – погладила его по плечу Биче. – Так музыкант и должен – внешне спокойно, всё в себе.

Возникла Стефания, сообщила, что ужин почти готов, будет через десять минут. Подавать? Биче что-то сказала ей, а Петр попросил Джузеппе:

– Пока нас не пригласили к столу, можешь сыграть мне одну вещь? Какую? Помнишь, когда мы с тобой познакомились, еще в Леньяго, ты как раз разучивал Моцарта, на клавесине, помнишь?

– Помню, – кивнул Джузеппе, – я готовил для маэстро Антонио аллегро Моцарта, аллегро из концерта для клавесина номер один-три.

– Сыграй мне это, а? Именно это.

– Так понравилось? – включилась в их диалог Биче.

– Да, так. Это вышло для меня тогда чем-то особенным. Тогда – для меня далекого от музыки. То есть человека недалекого и невежды, как говорит мой папа. Короче, до меня дошло.

Биче усмехнулась:

– Твой папа, несомненно, прав. И почему ты мне нравишься? Ладно, и что до тебя, невежды, тогда дошло?

– Что есть музыка как явление, сама по себе. Что это выше меня. Но она меня не принижает, а зовет к себе. Как-то я это почувствовал. А как – сам не знаю. Моцарт, Джузеппе за клавесином… Не знаю, как объяснить, в общем. Музыка, да. Я еще подумал тогда: такую музыку играть бы по утрам и чтобы так начинался день.

– Джузи, так уважь проснувшегося человека, будь любезен! – улыбаясь, попросила Биче.

И опять, как тогда в Леньяго, в музейной комнате старика Антонио, опять полились звуки – веселые, будто щекочущие, будто детская шалость, радость, и всё. Да-да, такую музыку играть бы по утрам. Чтобы, проснувшись, слышать это самое клавесинное аллегро юного Моцарта, и чтобы так начинался день, и чтобы так было всю жизнь, и тогда ничего плохого или страшного никогда не случится, никогда…

За ужином, когда ели в общей тишине, как тут принято, Петр вдруг хлопнул себя по лбу, сделав вид, что вдруг вспомнил что-то важное:

– О, как это я забыл! А мой сюрприз? Биче, дорогая, где мой конверт?

– Да вон он, тебя дожидается! – Она кивнула на шкафчик напротив обеденного стола. – За стеклом, видишь?

Петр встал, принес, опять уселся и торжественно заговорил, вскрывая конверт:

– Так, и что тут у нас? У нас тут… – И вытянул яркие цветные бумажки. – Это что, Джино и Джузи? Ну-ка, глядите!

Джино зашелся от радости:

– Мама, мама, это же билеты на футбол! Я так мечтал, мама! А ты… О, синьор! То есть Петя! Петя, спасибо! Это мне, мой билет? На когда? Мама!

Петр не понял, при чем тут мама. Но она тут же объяснила:

– Я считаю, ему еще рано ходить на матчи. Маленький. И с кем, ведь не один же! А я не болельщица, поэтому…

– Поэтому он идет со мной, завтра, – спокойно сказал Петр. – Это решено. Мы мужчины, а нормальные мужчины ходят на футбол и в Милане болеют за «Милан». Правда, Джино?

– Правда, только так! – крикнул мальчик, на что Биче не могла не прореагировать:

– Джино, что за крики за столом? Ладно, мужчины, идите, отпускаю. А когда, между прочим, когда это ваше сумасшествие?

– Завтра, – повторил Петр, – завтра, на Сан-Сиро, мы играем с «Удинезе», в девятнадцать ноль-ноль, там написано. – И глянул на Джузеппе: – А ты что молчишь, Джузеппе? Не рад?

– Он не болельщик, – с сожалением ответил за него Джино. – Вот ведь дурень! И как это можно – не болеть за «Милан» и вообще не интересоваться футболом?

Джузеппе развел руками. Молча, без эмоций. Да, вот такой юноша – только музыка. Биче так и сказала:

– Он молодец, только музыка.

– И что ж тогда третий билет? – разочарованно протянул Петр. – Зачем я заказывал три? Ладно, дорогая Биче, придется тебе составить нам компанию, мне и Джино.

– Я? Никогда! Продадите с рук перед началом матча – нет проблемы.

– Мама, ну пожалуйста, пожалуйста! Пошли с нами! – запричитал Джино. – Мама, ну!

– И верно, сын прав, – кивнул Петр. – Идем вместе. Биче, мы – вместе! Всё, решено. Увидишь зрелище! Как там говорили твои древние римляне? Хлеба и зрелищ? Хлеб у тебя есть – теперь будет и зрелище.

Странно или нет, Биче неожиданно смирилась:

– Ну, может быть, может быть… Завтра Джузи сдает экзамен, прослушивание… Но это днем, а к вечеру вроде мы все свободны… Ладно, может быть.

– Ты чудо! – заключил эту эмоциональную часть их застолья Петр. – Если я бывший невежда, то ты тоже. Как это можно не любить футбол и ничего не знать о нем правда, Джино?..

Уже ближе к полуночи, когда мальчишки улеглись в своей комнате, Биче сказала:

– Ты, Петя, теперь будешь спать со мной, в моей комнате, на моей постели. Кстати, кровать у меня хорошая, широкая. Вот так я решила. Пусть народ привыкает. Мальчики уже взрослые, поймут, что и почему. То есть что мы – вместе и любим. Нечего скрываться, всё! Тем более Джино, кажется, догадывается, что ты не просто гость. А Стефания даже не удивится, что мы так решили, и виду не подаст, она разумная. Поэтому живи в своей комнате, если хочешь, но на ночь – в моей.

– Слушаюсь, ваша светлость! Или ваше преосвященство, ты у меня кто?..

Посещение Сан-Сиро произвело сильное впечатление, причем на всю троицу, ибо все они оказались там впервые. Огромная чаша почти крытого стадиона на 80 тысяч зрителей, чаша, и ты внутри ее (их места были на нижнем ярусе, почти в центре трибуны), постоянный рёв, иногда многоголосое пение, – всё это резонировало, обволакивало, но не придавливало, а наполняло некой первобытной радостью. Единение, единение, мы все – одно, мы за «Милан»!

Увы, любимый «Милан» не выиграл тот матч, а сыграл лишь вничью. И с кем – с какой-то «Удинезе»! Да, только 1:1. Вволю накричавшийся Джино (пришлось сразу тихонько осадить Биче, чтобы она не мешала мальчику предаваться эмоциям) был расстроен, но Петр пообещал ему, что следующий матч «Милана», который уже через четыре дня пройдет здесь же с «Чезеной», их любимцы непременно выиграют. «А мы пойдем опять?» – вопросил Джино, и тут уж Биче решительно заявила, что хорошенького понемножку, и Петр понял, что настаивать не надо, всему есть мера, Биче и так проявила великодушие. Поэтому сказал мальчику что-то про телевизор, а сам подумал: «А почему бы мне втихаря не сходить на Сан-Сиро еще раз, если, конечно, удастся достать билет?»

Несмотря на выпавшую им ничью, настроение было хорошим, тем более что сегодня днем Джузеппе успешно прошел прослушивание и теперь, не сомневалась Биче, его примут на учебу в консерваторию. Что до Джино, то, хоть ему еще нет положенных девяти лет, он тоже будет в консерватории, но по программе музыкального училища, и тоже, как и Джузеппе, по классу фортепиано, и это параллельно с основной школой. Короче говоря, мальчишкам предстоит тот еще труд, понял Петр, и хорошо еще, что Джино, подвижный чертенок, об этом пока не догадывается. Но у него есть строгая мама, которая умеет решать проблемы довольно простыми способами. Ну да, музыка – это святое, значит, говоря по-русски, надо пахать, и никаких соплей-воплей. И все-таки Петр даже завидовал мальчишке: такая мама, такая музыка, консерватория и прочее!

Потекли его миланские дни. Гуляние по городу – опять знаменитый собор Duomo di Milano, галерея Виктора Иммануила с улицей под стеклянной крышей, пройдя под которой попадаешь на площадь с театром Ла Скала (сейчас он был закрыт: межсезонье), замок Сфорца. Кстати, форма башен этого замка и зубцы на стенах тут же что-то напомнили, и всезнающая Биче поведала, что облик крепости Сфорца послужил образцом для постройки московского Кремля, ибо, да-да, его проектировали именно миланские архитекторы. Вот так, чего только не бывает! Ну и многое другое, что опять или впервые увидел Петр.

Биче сопровождала его, когда ей в дневные часы не нужно было быть в консерватории, и эти прогулки вдвоем получались не только интересными, но и ценными для них обоих: обмениваясь впечатлениями и мнениями, они всё лучше понимали друг друга (речь не о языке, конечно).

И как-то так выходило, что по ночам они тоже много говорили. Биче рассказывала о своих летних гастролях с оркестром, а Петр – о поездке в Германию, потом они обсуждали, что и как будет с музеем Сальери в Леньяго, тем самым музеем, который создал дедушка Антонио, потом Петр принимался рассказывать о себе. Уже не странно, что его тянуло говорить о себе, говорить Биче. Он привыкал к новой ситуации: делиться с другим человеком, выслушивать другое мнение, соглашаться или спорить. Такого у него не было очень давно (в первый год совместной жизни с бывшей женой случалось нечто подобное), и за последние годы он привык к тому, что всё должен решать сам, что делиться не с кем, да и особого желания не возникало. Конечно, есть мама и отец, люди тонкие, свои, но о многом, самом интимном или в чем-то рискованном, Петр никогда им не рассказывал – не считал нужным, ибо по натуре не был склонен к открытости, ну и тревожить их не хотел. «У меня всё нормально» – это было обычной формулой его ухода от разговора о себе. Например, пару раз отец лукаво вопрошал, не собирается ли сын наконец создать семью, или интересовался, откуда у него вдруг такие деньги – то на машину, то на квартиру, то на ремонт дачи в Нахабино, однако получал такие же лукавые ответы: зарплату повысили или опять выдали премию за неоценимые услуги фирме, которая заботится о благосостоянии своих сотрудников, несмотря на всякие там мировые кризисы.

Но это родители, а вот в жизни возникла Биче. Неожиданно, странно, даже невероятно. Эти ночные разговоры с ней… Родная душа, что ли? Он не ожидал, что так будет, он вообще не думал, что так может быть. Да, теоретически такое бывает вроде бы – ну как в некоторых книгах или в кинофильмах о неземной любви, но чтобы у него, Петра? И вот Биче. Беатриче, иностранка, мулатка, да еше при ребенке, этом чумазом чертенке Джино, «моем мавре», как иногда называла его Биче. Сколько невероятного – чуднее не придумаешь!

В одну из их ночей она спросила: «Они тебя не беспокоили?» Он понял, о чем речь, и честно ответил: «Нет». Разве считать беспокойством, тем более под знаком «они», что с ним встретился московский представитель «Пантиери» Алессандро Конти, проще Алик, и Петр, попивая виски в кафе, поведал ему о своей командировке в Германию, в Папенбург, что на Северном море? Рутинная передача информации о намечающейся сделке, не более того, информация уйдет по назначению, это тоже рутина. И всё. Ну, может быть, за это отблагодарят, а может, не отблагодарят. И что? А ничего. Всё нормально.

Услышав его «нет», Биче больше ни о чем не спрашивала, замолчала, откинулась на спину (до того она сидела у него в ногах) и как-то громко затихла. Именно так: Петри и прежде отмечал, что ее внезапное молчание, замирание в какой-то позе были иногда заполнены заметным внутренним напряжением, и казалось, она замолчала и замерла потому, что серьезно обдумывает что-то очень важное, очень существенное. Поэтому он и придумал для нее эти алогизмы: громко замолчала, громко затихла или нечто подобное.

Но через полминуты она, будто очнувшись, произнесла почти целый монолог, глядя куда-то в стену:

– Наивный у меня Петя! Умный, а неосторожный. И как я его полюбила? И почему? И зачем? А ведь полюбила и люблю. Я глупая? Я умная. Я думать о тебе люблю.

Синьор, я вечно думаю о Вас, И к Вам летит мое любое слово. Моя судьба (о, как она сурова!) Влечет меня и кружит каждый час. И жар любви всё так же не угас…

– Господи, ты стихи сочиняешь? – изумился Петр.

– Да, – усмехнулась уже привычная ему Биче, – давно сочиняю, кажется, с четырнадцатого века, Правда, тогда я писала под именем Франческо Петрарка…

Глава 6

Так сложилось, что на следующий день после той ночи у Биче были занятия в консерватории. Она взяла с собой Джино, а Джузеппе намеревался отправиться домой в Леньяго, чтобы провести там неделю перед началом учебы. Петр вызвался проводить его на железнодорожный вокзал и посадить на скоростной поезд Милан – Верона, оттуда мальчик поедет в Леньяго уже автобусом, это совсем близко.

Так и сделал – купил ему билет на «Евростар», проводил до вагона, и они простились. Было около часа дня. Как раз 25-е сентября, вечером на Сан-Сиро «Милан» играет с «Чезеной», и Петр все-таки хотел попасть на этот футбольный матч, если, конечно, где-то в городе еще можно купить билет.

Сел на трамвай, доехал до центра и уже по привычке направился в галерею Виктора Иммануила (ту самую, внутри которой улица под стеклянной крышей с огромным пассажем, ресторанами, барами и прочим) и там узнал, что билеты на футбол обычно продают в любой табаккерии или печатном киоске – вон там, например, указали ему. Там билетов уже не было. Заглянул в следующую табеккерию. Человек за прилавком развел руками: «Увы, синьор! В день матча, увы! Попробуйте в кассах на Сан-Сиро или с рук перед началом». Петр поблагодарил и тут услышал из-за спины:

– Не надо с рук, это выйдет в три номинала.

Обернулся: мужчина средних лет, в хорошем костюме, стройный, спортивный. Доброжелательная улыбка на вполне интеллигентном лице. Не дав сказать что-то, он тут же продолжил:

– Да-да, синьор Чичерин, в день мачта – это три номинала. Спекулянты, где их нет! В России, наверно, то же самое? Конечно, спекуляция – она везде. А что, сегодня футбол? И кто же играет? И почему вы в шляпе при такой-то теплой погоде, сегодня двадцать градусов, а вы в шляпе?

Говорил он спокойно, по-прежнему улыбаясь, и, почувствовав нехорошее, Петр ответил на один из заданных ему вопросов:

– Сегодня «Милан» играет с «Чезеной».

– Ах, с «Чезеной»! Да уж, выбрали вы матч! Она же заняла в прошлом сезоне пятнадцатое место, если мне изменяет память! А в этом, несомненно, займет последнее и вылетит из серии «А», вот попомните мое слово! И зачем тратить деньги на такой футбол? «Милан», чемпион, – и с какой-то «Чезеной»! Я бы не пошел. Пустая трата времени и денег. Зачем? Евро нынче на дороге не валяются. Кризис, знаете ли, да.

Пока он явно издевался над Петром, было короткое время подумать. Подумал, спросил:

– Как вы узнали мою фамилию?

– Это было несложно, синьор Пьетро. Давайте сядем вон в том кафе, не возражаете? Я вам всё объясню. А билет на этот ваш футбол я достану, если уж так хотите. И за номинальную цену, клянусь Богом! – Не дожидаясь ответа, он извлек из кармана пиджака мобильник, набрал номер и спокойно проговорил – Синьора, еще раз добрый день! Да, это я, Альберто. А вот теперь мне нужен один билет на сегодня на Сан-Сиро. Да, на матч «Милана». Будьте любезны! Нет проблем? Чудесно! Где я? А мы сейчас в галерее короля, идем в кафе. Подвезите через час к… ну, скажем, к памятнику Леонардо да Винчи, это совсем рядом, на Пьяцца делла Скала, там увидимся… Нет, не я, синьор Пьетро подойдет к вам. Да-да, он при паспорте, конечно, все иностранцы ходят с паспортом. И он прекрасно говорит по-итальянски, этот иностранец. Запомнили? Синьор Пьетро Чичерин, да, именно так. Грациа, грациа, всё! – И затем Петру: – Давайте зафиксируем время – значит, через час. Будет у вас билет, будет! А пока идемте, присядем вон там. Там хорошее кафе, уверяю вас.

Прошли в кафе, уселись. Сняв шляпу и бросив ее на соседний стул, Петр усмехнулся про себя: «Вот тебе твое любимое “что впереди?”! И что впереди теперь? Этот сотрудник тайной службы. Он что, за мной следил? И как давно? С тех пор как я оказался в Милане? Да, преинтересно, черт возьми! По-итальянски это звучит, кажется так: diavolo prendere il suo». И спросил спокойно:

– Так вас зовут синьор Альберто, правильно?

Тот кивнул:

– Правильно. Альберто. И всё – без фамилии, А хотите, можно и без синьора.

– О’кей, Альберто. Тогда и я просто Пьетро. Или Петр, если по-русски.

– О’кей, это хорошо, хорошо, Петр… Так что мы будем? Э, заказываю и плачу я!.. Так, ну кофе, это понятно, а еще? А, вот что! Наш знаменитый миланский хлеб bonape, темный, с отрубями, и опять же наш ломбардский сыр – сыр горгонцола с голубой плесенью. Не пробовали? Поясняю: у «горгонцола пиканте» специфический аромат и пряный, острый вкус. Фантастика! Этот сорт обычно подают к десертному вину. Возьмем десертного вина? Отлично, но, да, немного, чуть-чуть, согласен, я на службе, а вам еще ехать на футбол…

Словоохотливый дядечка, этот Альберто. И гурман, как все итальянцы… Странно, что я так спокоен, думал Петр, наблюдая, как сосед по столику делает заказ. Наконец тот закончил и начал было:

– Итак…

Но Петр перебил:

– Извините, но если «итак», то сначала я обязан поблагодарить вас за благодеяние.

– Это за что? Ах, за билет на ваш футбол! О, мелочи, мелочи, и не думайте об этом, сущая ерунда! К тому же всегда приятно делать презенты, дарить что-то, тем более мы вам обязаны, да-да, мы вам обязаны и всегда будем благодарны, вы знаете это, мы благодарные люди.

– Понял! – усмехнулся Петр. – Итак, вы произнесли «итак», а я вас перебил. Продолжайте. Итак?

– Итак, как мы узнали вашу фамилию? Да очень просто. Ваша московская компания «Росмортуртранс» в деловом контакте с нашей компанией «Пантиери». Вот там, в Триесте, в ее штаб-квартире, мы и узнали, как вас величать. Ведь вы вели переговоры с «Пантиери»? Вели. А как фамилия и имя того самого переводчика? Ну, вот и всё. Далее: от сотрудника той же «Пантиери» синьора Алессанлро Конти, который ее представитель в Москве, мы получили сведения, что в сентябре у вас отпуск и вы планируете быть в Милане. Узнали, на какое число и на какой рейс человек с такой фамилией заказал билет на Милан. Далее: узнали, что вы благополучно прилетели, и, заметьте, мы не беспокоили вас несколько дней, хотя адрес синьоры Беатриче Робинсон нам известен. Зачем ее волновать, правда? Вы с ней гуляли по Милану, потом ходили на футбол, и прекрасно! А вот сегодня вы один – вот я и решил наконец встретиться с вами. Я вас удовлетворил?

– Вполне. Всё просто, оказывается. И еще: я ценю ваше благородство и благородство вашей конторы.

– Конторы?

– Ну да, ufficio, или, если жаргонно, контора – так говорят в России, имея в виду… специфическое учреждение.

– Ясно-ясно! Ладно, пусть так… О, вот и наш заказ. Обратите внимание на сыр – как он блестит на срезе. Эти изумрудные вкрапления – чудо, правда? А какой запах, да? Прошу – вино, кофе. Ваше здоровье, Петр!.. А теперь, – продолжил, сделав глоток, – давайте к делу, мы же поняли друг друга.

– Конечно. Вперед, Альберто!

– А вы ироничный человек, да? Это хорошо – значит, умный, аналитичный… Итак. Вам известно, что такое ролкер?

– Естественно. По долгу службы сталкивался с этим термином. Тип конструкции судна. Вид судов типа «ролкер». Так?

– Да, короче, суда-ролкеры, океанские, грузопассажирские, паромы всякие. Красота! Так вот, ваша недавняя командировка в Германию, на «Meyer Werft». Будто бы у вашей компании есть заинтересованность в контракте с ней на постройку нескольких таких ролкеров. Так?

– Ну, ведь синьор Конти вам уже всё передал, рассказал. Да, так. Но пока…

– Знаем, знаем. Однако вот в чем дело. Мы получили интересные данные от наших коллег. Про ту печально-знаменитую катастрофу 1994-го года на Балтике. Про паром «Эстония», который был построен именно на «Meyer Werft». Вообще-то этот паром назывался «Wasa King», но, купив его, эстонцы переименовали судно в «Эстонию», это понятно. Ну, вам известно, что было долгое расследование, всякие версии, в том числе антироссийские, но это чепуха. А вот что не чепуха. Хотите знать?

– Ей-богу, даже любопытно.

– О’кей. Тогда вопрос: вы знаете, что такое носовой визор?

– Ну, я же не моряк и не судостроитель, а всего лишь переводчик. Как переводчик знаю: визор – это козырек. А где он, понятия не имею.

– Тогда слушайте. Я тоже понятия не имел, но по долгу службы… Значит, так, подробно. В прошлом году – только в прошлом – правительство Эстонии наконец распустило международную комиссию, которая занималась расследованием причин той трагедии. Наконец – это после ее четвертого отчета! И что в финале? Что стало причиной гибели парома? Внимание, Петр! Конструктивные недостатки. А именно: отрыв носового визора. А что такое этот самый носовой визор? Это я запомнил наизусть: подъемная надводная часть парома, которая расположена на носу судна для проезда транспортных грузов на палубу или в трюмные ангары. Поняли? Этот откидывающийся нос еще называется «аппарель».

– Понял, понял. Что дальше?

– Дальше – «Эстония». Той ночью был шторм, и от ударов волн у этой самой «Эстонии» оторвалась аппарель, или, точнее сказать, оторвался носовой визор, нарушилась герметичность, в трюм судна начинала поступать вода, причем настолько интенсивно, что паром затонул очень быстро, поэтому спаслись только пассажиры из кают верхних палуб. Страшные цифры: из 989 находившихся на борту людей погибли 95 человек и пропали без вести 757 человек, то есть, конечно, тоже погибли. Ужас, да. Но этот случай – не единственный ужас. В конце минувшего века произошла целая серия катастроф судов типа «ролкер», в том числе на Балтийском море. А причина этих катастроф – отрыв или повреждение тех же визоров при штормах, в результате чего нарушается герметичность. Поэтому всё ясно. Не ясно только, почему Россия решила закупать ролкеры. Зачем иметь дело с «Meyer Werft»? С ней дешевле? Однако, как говорят англичане, я не настолько богат, чтобы покупать дешевые вещи. Ведь есть более надежные круизные суда и паромы. Например, в известной вам «Пантиери». Это один из лидеров мирового рынка. Круизные суда типа «Concordia-class». Например, «Costa Pacifica», спущенная на воду в прошлом году. Это же просто мечта! А о цене заказа можно говорить и договариваться, компромиссы всегда возможны.

– Я понял, я вас понял, – подытожил эту тираду собеседника Петр. – Отличный сыр. Как его – горгонцола? И темный хлеб, хлеб-мулат. Как он называется?

– Хлеб-мулат – это отлично сказано, надо запомнить! А называется он просто – Миланский хлеб, или bonape.

– Да-да, я всё понял, – повторил Петр. – И что вы хотите, тоже понял. А вот что вы хотите от меня лично?

– Да-да, от вас лично. – Тут Альберто удовлетворенно закивал. – Желаете поглядеть на документы? Мы их получили по нашим каналам. Про визоры, аппарели и прочее. Про отчет комиссии по расследованию. Про «Meyer Werft». Кое-что уже появилось в Интернете, но там вокруг да около, а у нас точные данные, к тому же наши люди смоделировали ту катастрофу, поскольку бортовой компьютер с «Эстонии» водолазы так и не нашли – скорее всего, его смыло штормом, и он где-то в донном иле. В общем, у нас есть всё – и по «Эстонии», и по «Meyer Werft», и по ролкерам других судостроительных компаний. Данные и их анализ. Очень ценный анализ. Анализ и выводы. Хотите поглядеть?

– Зачем это мне? Я вам верю на слово. Верю, что, как говорят в России, скупой платит дважды, а глупый трижды.

Альберто опять покивал, потом отпил еще глоток вина и взялся за кофе. Глянул на часы:

– Футбол, футбол… Не опоздать бы на свидание с синьоритой у памятника Леонардо. Нет, еще есть время. Ешьте сыр, пейте. Еще кофе заказать? Ну, как скажете… Так вот, про то, в чем наша просьба. Да-да, просьба, не более. – Он говорил доверительно, спокойно, не улыбаясь, но добро. – Эти документы, а лучше сказать, данные анализа… Хорошо бы с ними ознакомить кого-то из руководства вашей компании. Кто у вас там – президент, директор, совет директоров?

– У нас не президент, а генеральный директор. И у него, да, есть совет, всякие начальники отделов и их заместители. Европейский отдел, Азиатский, отдел Америки и так далее.

– Прекрасно. Вот кого-то из этих лиц и ознакомьте. С кем-то из них у вас есть дружеские или просто доверительные отношения? Конкретно с теми, кто по делам Европы?

– Никаких доверительных отношений у меня нет. Поэтому, увы, это исключено. Я – особь отдельная, на вторых ролях, не специалист в отрасли, то есть в судостроении, и вообще ни с кем глубоко не общаюсь, не дружу. Это честно, я такой по натуре.

Альберто будто поверил. Или принял как должное.

– Что ж, понятно… А начальник Европейского отдела? Кстати, как его фамилия?

Петр назвал. Тут никакой тайны не было: руководство компании давно обозначено в Интернете на сайте «Росмортуртранса». И, назвав, повторил свой тезис:

– С ним у меня нет никаких отношений, кроме сугубо деловых. И вообще он человек, как у нас говорят, старой закалки, к тому же немногословный, закрытый.

– Ясно. Ну а его заместитель? Он кто?

– Некто Гулибин. Новый человек, относительно молодой, лет тридцати пяти, недавно появился, ничего о нем не знаю. Говорят, его взяли под начальника… то есть с прицелом на должность начальника отдела. Внешне приятный, спокойный. Я лишь один раз был с ним за рубежом, в том самом Папенбурге, на «Meyer Werft». Но тоже – никаких отношений.

– Гулибин, вы сказали? Момент! – Альберто записал фамилию на своем мобильнике. И продолжил: – Да, понятно, и, конечно, я вам верю. Однако ничего не поделаешь, надо что-то придумать, найти некий подход. Давайте прикинем вместе… Ну, скажем, так. Передавать вам сейчас эти бумаги неразумно: зачем рисковать при пересечении границы? Здесь, в Мальпенса, всё будет в порядке, мы проследим, а вот что будет в вашем аэропорту? Таможенный контроль, паспортный… Неразумно. Поэтому эти бумаги с ценными данными, вернее их копии, мы передадим синьору Алессандро Конти. Передадим через наше посольство в Москве. Он их получит, а потом встретится с вами. Короче говоря, бумаги будут у вас. Небольшой пакет, всего несколько страниц.

– И что я с ними буду делать? – Петр понял, что это какой-то тупик, ему предлагают нерешаемую задачу, для него нерешаемую. – Я же сказал, что ни с кем из больших людей…

Альберто не обратил на это внимания и мягко продолжил:

– И вот тогда, получив эти бумаги, тогда вы подумайте, прикиньте, кому из вашего руководства их передать. Хорошенько подумайте, взвесьте. Кому, как – не знаю, вам виднее. Это должен быть человек, в котором вы не должны ошибиться. Практика показывает, что такой человек всегда находится. Повторяю: потенциально такой есть всегда, в любой компании, в любой стране, при любом режиме, даже тоталитарном. Значит, надо выявить этого человека, обнаружить, выйти на него, подружиться. Опять повторяю: как вы это сделаете – не знаю, вам виднее, но это сделать надо. Этот человек ознакомится с бумагами и затем повлияет на нужное всем нам решение. Собственно, вот такая цель: поспособствовать вашей компании «Росмортуртранс» отказаться от сделки с «Meyer Werft» и переориентироваться на старого надежного друга – «Пантиери». А уж этот друг предложит не только современное, высококлассное и совершенно надежное судно, но и вполне приемлемое для вас по сумме контракта.

– Это нереально, для меня нереально, – повторил Петр уже с некоторым раздражением. – Я для вас не тот человек, эта задача не по мне. И еще: ну, предположим, да-да, предположим, я нашел такого человека в моей компании, но как я ему объясню, откуда у меня эти бумаги? Откуда вдруг?

– Законный вопрос, ожидаемый. А вот ответ. Та международная комиссия по расследованию причин гибели «Эстонии» была эстонско-финско-шведской, хотя в расследовании участвовала еще и норвежская компания «Rockwater», она специализируется на подводных работах. Так вот, если возникнет вопрос, откуда у вас эти самые сведения по результатам расследования, скажите следующее: у вас есть хороший приятель в Эстонии, даже друг, он русский, и вот он как-то – а как, вы не в курсе – имел доступ к работе той комиссии. Ну, вот и решил ознакомить вас, друга из России, со своей родины, поскольку знает, что вы работаете в компании «Росмортуртранс». Дескать, это может пригодиться – ведь результаты расследования снимают все надуманные в отношении России обвинения. Обвинения сняты – вот его мотивация, его, вашего эстонского друга! Но вы-то, уже вы, Петр, вы увидели в полученных бумагах не только это. И поэтому решили… ну дальше понятно.

– Понятно. Вам понятно. Но, повторяю, я не найду нужного вам человека, эта задача не для меня, потому что я всего лишь переводчик. При всем желании – не найду.

– Ошибаетесь. Вы не уверены – да, сомневаетесь – да, но прикиньте, подумайте. Как человек разумный, аналитичный, спокойный, ироничный, вы найдете решение. Оно есть всегда, в любой ситуации. Это мировая практика, поверьте. Надо озадачить себя этим, серьезно озадачить, наблюдать и анализировать.

Вот это действительно тупик, понял Петр, я ему про Фому, а он… И тут услышал следующее:

– А ведь это интересно, черт возьми! Поиграть в разведчика – разве это не интересно? И кого-то, как говорится, сделать участником своей игры, а если проще – завербовать. И что? Это выгодно вам и тому большому лицу из руководства вашей компании – ведь наша благодарность последует незамедлительно. Ну, вы понимаете. И об этом надо сказать тому человеку. О большой сумме. Какой? Даже произносить неловко. Сотни тысяч, а может, и больше.

– Щедро! – усмехнулся Петр.

– А дело того стоит. И не считайте, дорогой синьор, что мы вас покупаем. Хотя и покупаем, да, но это не главное для вас, верно? А для кого-то другого – главное, потому что люди-то разные. А, ладно, это тривиально, скучно. А вот чтобы стало интересно, это совсем иная история!.. Однако вот в чем еще дело. Во времени. Вам надо торопиться не торопясь. Это известное правило. Думать, взвешивать, искать, однако при этом помнить: нас торопит время. Почему?

– Потому что время – деньги?

Доверительно подавшись вперед, Альберто приблизил лицо:

– Само собой, но сейчас о другом. Политика, черт возьми! А наша политика почти всегда такова, что в Риме бардак! Наш премьер-министр висит на волоске. В ноябре прошлого года ему уже предлагали уйти в отставку, но он отказался, кое-как спасся, хотя и поплатился: из правительства вышли почти все люди партии «Будущее и свобода», а главное, замминистра экономического развития Урсо. Это плохо. Но хуже то, что, как мы прогнозируем, через пару месяцев и сам бессмертный премьер канет в политическое небытие, то есть все-таки уйдет в отставку. И это тоже плохо. Почему? Потому что он и ваш лидер очень дружат, и мы должны это использовать, пока они оба при власти. То есть, дорогой Петр, у нас с вами пара месяцев. Да, два-три месяца, чтобы решить эту задачку: переориентировать вашу компанию на «Пантиери». Вот и всё.

– А если не получится?

– Ошибаетесь – получится! Это тоже практика: когда очень надо, получается. Получается, черт возьми, если спокойно хотеть, спокойно, разумно, без нервов. Ищите и найдете.

– А то, что это риск для меня, вы решили не упоминать, так я понимаю, – кисло произнес Петр и поглядел на часы.

– Потому что это понятно, тривиально. Мы все рискуем, всегда. Мы все подвешены на чем-то. Кто на женщинах, любовницах, кто на каких-то грехах, темных делах, кто на взятках, страсти к наживе, а кто-то, скажем мягко, на тайной деятельности. И вы тоже рискуете, да, конечно. Вас могут заложить, могут выдать, могут просто не понять и рассказать о вашем предложении начальству, могут шантажировать и так далее. Да, есть риск. Вы рискуете, и мы все рискуем, всегда. Я тоже. Не в этом конкретном деле, а вообще. Я тоже не без греха. Но я умею думать, и мне интересно жить. Вот и вам бы так же. Повторяю, мы все рискуем в этой жизни… Или взять вашу подругу, синьору Робинсон. Мне говорили, очень талантливая женщина. Дай бог, чтобы у нее всё было хорошо – и в консерватории, и в оркестре этого американца… Джона Аксельрода, если я правильно называю его фамилию. В общем, чтобы у нее было хорошо и на работе, и дома, и в личной жизни. Вы ведь заинтересованы в этом? Ну конечно. Поэтому в интересах всех вас, всех нас… вы понимаете.

Петр понял. Понял, что про Биче они тоже не забыли. Что ее бывший любовник, отец Джино, что он, так сказать, включил и Биче в разработку этого дела, а проще говоря, продал разведке. А говорил, что любит по-прежнему. Ясно: политика выше любви. Сволочь? Да нет, Альберто прав: это тривиально… Ах, Биче, Биче, она-то тут при чем? Да нет, не «при чем», а при ком? Она при Петре. Всё из-за него.

– Ну вот, а теперь нам действительно пора давайте заканчивать, а то время, время! – мягко заторопил Альберто и вынул бумажник, чтобы расплатиться. – Заметьте, я не беру с вас никакого слова, никакого обязательства. Подумайте, поразмыслите, пока вы здесь, в Милане. А вернетесь в вашу Москву – и за дело, без торопливости, но помня, что наши часы идут… И кстати, – он вскинул руку, приостанавливая движение подняться, – вот что еще напоследок. Уже не о деле, а о нас с вами. Вы хорошо держались, а я не был слишком назойлив, правда? Будь вы другим, то ведь могли бы и возмутиться, разволноваться, наговорить мне гадости, уйти, а потом даже обратиться к вашему российскому консулу в Милане – сказать там, дескать, меня хотят завербовать и прочее. Но вы этого не сделали и не сделаете. А почему? Вам такое и в голову не пришло. Правда?

– Правда, – ответил Петр.

– Значит, всё верно: вы не такой, вы другой. Я ведь вас не спрашиваю, с чего бы это вы сами, по своей инициативе стали оказывать посильные для вас услуги нашей итальянской «Пантиери». Это ваше личное дело. Что-то за этим стоит, конечно, вы же не предатель родины и не тот, кто мечтает разбогатеть неважно какой ценой. Видите, не спрашиваю, вот какой я деликатный. – Он усмехнулся и наконец встал из-за столика. – И знаете, хочу напомнить вам один афоризм. Чей он, не знаю, но звучит это так: «Не сотрудничай со злом, не стой в стороне, не будь жертвой». Вот такие три заповеди. Вы подумайте об этом. Ей-богу, вы мне понравились, и я не желаю вам быть жертвой. Запомнили эти три заповеди? О’кей! Э, синьор, шляпу не забудьте!

Они вышли из кафе на улицу под стеклянной крышей, и Альберто указал направо:

– Вам вон туда, в ту сторону, к памятнику, а я зайду в этот бутик, надо прикупить кое-что. А вы потом загляните еще в банк «Unicredit Group», это близко, на Piazza Cordusio, там для вас есть кое-что… Да, должен сделать вам комплимент: вы прекрасно говорите по-итальянски. Конечно, мне предварительно сказали об этом, но я не ожидал, что так совершенно. Это от вашей бабки-итальянки, кажется, да?

– Прабабки, – поправил Петр.

Альберто рассмеялся:

– О, прокол, какой прокол! Плохо подготовился к встрече, каюсь!.. Ладно, чао, дорогой Петр, желаю вам, чтобы сегодня «Милан» победил эту несчастную «Чезену». И может быть, еще пересекутся наши дороги, а может, и нет, кто знает. Хотя пересекутся, пересекутся, так мне кажется. Вашу руку!

Да, «Милан» победил «Чезену», пусть даже со скромным счетом 1:0, но ни это, ни то, что Петр сидел на прекрасном месте (вот что значит билет по просьбе значительного лица!), не доставило должного удовлетворения. Мешали всякие мысли. Время от времени они так копошились, что отвлекали от футбола. А тут еще сосед по креслу, эмоциональный миланец, сказал в сердцах, что если владелец «Милана» синьор Сильвио Берлускони уйдет в отставку, то, учитывая кризис в Италии, он запросто продаст клуб. Кому? Да арабским шейхам скорее всего! Только этого не хватает Милану – арабские шейхи!

Настроение испортилось напрочь. Этого Петр терпеть не мог – чтобы отвлекали от того, что должно приносить радость. Таким и вышел со стадиона, раздраженным. Но по дороге к станции метро «Fiera Lotta» успокоился. Кругом шли вполне довольные итальянцы, и в этой толпе, людской общности стало легче, а вскоре и вовсе появились трезвые мысли, уже без паники, внутренней нервозности.

Ну, нерешаемая задача! Для него нерешаемая, это ясно. Поэтому самое простое – выйти из игры, закончить с этим делом, то есть вообще забыть о «Пантиери», о тайных услугах ей. Напишет Алик, пригласит на встречу – ответить, не могу, ни завтра, ни через месяц, ни через два, у меня другие дела. Алик поймет, все поймут, отстанут. Деньги? А черт с ними, проживу, без них можно жить, как многие живут, на одну зарплату. И всё, и нет проблемы. Навсегда!

Однако еще через пять минут понял, что теперь имеет дело уже не с иностранной фирмой, а со спецслужбой, не российской, спасибо, но все-таки, все-таки. Эти люди просто так не отпустят. Он им нужен. А зачем? Ну, хотя бы на всякий случай. Поэтому он повис на крючке. Уже повис. Но дело даже не в нем, а в Биче. Ее начнут беспокоить, звонить, встречаться с ней где-то на улице или в очередном кафе. Конечно, так и будет. Будут давить на нее, намекать, просить или даже угрожать, шантажировать. Чтобы она как-то подействовала на него. Например, скажут: а ведь печально будет, если в Москве вдруг откроются тайные делишки некоего Петра Чичерина… Или, страшно подумать, с самой Биче что-то случится. Ведь недаром этот интеллигентный Альберто мягко намекнул на что-то возможное, нехорошее. Как это он сказал? «Талантливая женщина! Дай бог, чтобы у нее всё было хорошо – и в консерватории, и в оркестре этого американца Джона Аксельрода. В общем, чтобы у нее было хорошо и на работе, и дома, и в личной жизни. Вы ведь заинтересованы в этом? Ну конечно. Поэтому в интересах всех вас, всех нас… вы понимаете».

Петр понял – и тогда понял, и сейчас особенно. И похолодел. Вот, значит, дело-то в Биче! Сначала примутся за нее, а уж потом за него. Ну, то, что за него – плевать, а вот Биче, Биче…

У входа в метро он выбрался из толпы и позвонил ей по мобильному.

– Я уже иду с матча, моя прелесть! Да, буду ужинать и даже выпью, потому что мы выиграли. Только Джино не проговорись, что я был на футболе! Всё, еду, целую тебя!

Послушал ее голос – стало легче. Есть Биче– это уже жизнь. Всё хорошо, всё было, есть и будет хорошо.

Когда Джино отправился к себе спать, Петр попросил:

– Поиграй мне что-нибудь.

– Что конкретно?

– Шопена. Помнишь, ты играла мне его «Мелодию любви»? Знаешь, потом в Москве я не раз слушал эту вещь.

– Хорошо. Это очень хорошо.

– Вот и играй, а я буду слушать и попивать коньяк.

– Опять за победу «Милана»?

– Нет, это за одну прекрасную итальянку-мулатку с именем Беатриче.

– О, тогда я буду играть с особым чувством.

Полилась мелодия. А на ее фоне темнела выгнутая спина в темном же, узком платье. Спина чуть раскачивалась вперед-назад, будто парила над белой клавиатурой черной птицей, летящей в ведомое только ей далеко, и плыл такой покой, такое умиротворение, такое равновесие с миром, с собой, своей любовью, что не было желания как-то определять словами это состояние. Вот, наверное, это и есть любовь, смутно подумалось, и что я делал до того, как жил и зачем? Бессмыслица какая-то была, пустота, но в ней в конце концов родился я, истинный я, а не манекен. Да, без любви ты только живой манекен, и всё.

Пропало время, а когда оно вернулось, они уже, оказалось, давно лежали в постели, обнявшись. Ироничная Биче, конечно, не преминула спросить:

– Эй, синьор, ты еще не устал от нашей любви каждую ночь?

– Нормальный синьор, если он уважает женщину, с которой лежит в данный момент, на поставленный вопрос не может сказать: «Да, устал, прости, дорогая».

– Согласна.

– Значит, ты напрашиваешься на комплимент.

– Опять согласна, напрашиваюсь.

– Тогда так. Мне кажется, мы с тобой еще не вышли на пик формы, мы еще на пути.

– Да ну? Мы с тобой уже прошли всю «Камасутру» – учебник любви, как там сказано, о способах возлежания.

– А ты что, изучала этот учебник?

– Конечно. И не только рисунки, фотографии, но и видеофильмы. «Современная Камасутра», это у нас продается, покупай и смотри. А в России есть?

– Не знаю, не интересовался. Но если мы даже прошли всё, что в «Камасутре», то всё равно у нас есть перспективы. С твоей-то фантазией.

– Ну вот и комплимент наконец-то!

– Я объективен.

– Это ты так потому, что из-за наших редких встреч успеваешь соскучиться по сексу. Если б мы жили под одной крышей, то неизвестно, как было бы. Может быть, мои фантазии истощились бы, или твои, ты ведь тоже… – Она долго подыскивала подходящее слово, – ты тоже творец.

– Ну, так любовь всегда творение, мне кажется. А что до совместной жизни, то это можно обсуждать. Кстати, почему мы это не обсуждаем? Ты не хочешь?

– Нет, не так. Я пока не могу найти приемлемого решения – чтобы оно устроило и тебя, и меня. Единственного решения, понимаешь, без уступок, паллиативов и прочего. Где жить, как, что с гражданством, с работой по профессии, с интересной работой, вот что важно, с детьми… В общем, много задач для решения. Я думаю, думаю, но пока… пока не нашла этого решения. А ты?

– Я тоже. Мне кажется, это придет само по себе: вдруг откроется что-то. Само! Так у меня часто бывало. Будто кто-то подкидывает решение или некую судьбоносную идею. Да, так бывало: живу – и вдруг!

– Петя, ты и есть «вдруг»! Как ты мне сказал однажды: жизнь по принципу «что впереди?» Ждешь чуда?

– Не чуда, а интересной неожиданности. Иногда это выходит настоящим чудом. Ты, например. Верней, моя встреча с дедушкой Антонио, а уже он свел меня с тобой… Ну ладно, это мне ясно, а вот что не совсем ясно: почему ты сказали «с детьми»? Почему во множественном числе? Есть какие-то новости?

– Пока нет. Но учитывая интенсивность этих ночей и, надеюсь, ближайших, то, да, есть вероятность.

– Как вернусь в Москву, ты держи меня в курсе. Если да, сообщи.

– Хорошо, сообщу. Но я всё сама, ты не держи это в уме.

– Ты всегда всё сама, я уже знаю.

– И хорошо, что ты понял это. Тут нет проблемы. Тем более не впервой.

– Нет, не так. После того, как ты зачала Джино, с тобой не было его отца, а теперь есть я.

– Ты, да, ты. Но есть и Джино, он уже большой, он молодец. А еще тут в доме Стефания. Справимся. Нет проблемы, говорю. А ты у меня в сердце. Всё хорошо… Я тебя не успокаиваю, не отстраняю от себя и своих дел, я тебе говорю: живи спокойно, делай, как считаешь нужным, и всё у нас будет нормально, а то даже и прекрасно, надеюсь. Я сама выбираю себе свою судьбу, и лишь бы мне не мешали делать по-моему. И горе тому, кто на это подымет руку.

Петр помолчал, что-то вспомнил:

– У нас в России был такой поэт, знаменитый бард – Окуджава, Булат Окуджава. Слышала? Его песни, например?

– Нет, никогда. Как, говоришь, его имя? Булат? Нет, не слышала о таком.

– Жаль. Хотя не для русского человека, верней, не советского… Так вот, у него есть такие строки:

Мы сами себе выбираем и песни и судьбы, и горе тому, кто одернет не вовремя нас…

Ты почти процитировала его. Ну, сказала почти так же, как он. Это невероятно.

– Вероятно, Петя, вероятно. Есть люди, у которых общие понятия о жизни, о судьбе, о себе. Это духовные родственники.

– Да, наверно… А тогда скажи мне, духовный родственник, скажи еще вот что. Есть один афоризм. Чей он, не знаю, недавно услышал. Афоризм о трех заповедях. Вот эти заповеди: «Не сотрудничай со злом, не стой в стороне, не будь жертвой». Что скажешь?

– Повтори еще раз, – попросила Биче и, выслушав, проговорила тихо: – Ты думаешь об этом.

– О чем?

– О них. О них и о себе… Или что-то случилось? Ну, Петя!

– Ничего не случилось, ровным счетом ничего. А то, что думаю… ну иногда так, да, бывает.

– Ладно, поверю… Значит, три заповеди? Это взамен десяти заповедей, которые Господь дал Моисею?

– Что ты усмехаешься? Это не противовес, а некое дополнение.

– Да нет, Петя, там, у Господа, всё уже сказано, всё! Вот, например: почитай отца твоего и мать твою, не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не произноси ложного свидетельства, не желай дома ближнего твоего и жены ближнего твоего… Если так, то и не будешь творить зло, или сотрудничать со злом, как ты сказал, и не будешь жертвой совести или жертвой от кары Господа… А что еще? А, не стой в стороне! Ну, не знаю – в стороне от чего? Наверно, это означает – не будь безразличен. Вот и всё, вот всё и перечислено. И что – тебя что-то мучает? Ты грешен? Или ты в этом не разобрался?

– Я не разобрался, что считать злом. Если по заповедям Господа, то я чист, однако…

– Да нет никакого «однако», мой Петя! Если чист по Господу, то всё, чист! Поэтому что-то другое, что не входит в Его заповеди, это не есть зло. Всё просто, ты подумай, подумай, и тогда поймешь: я права. А вообще-то даже не я, а Писание, сам Господь.

– Если Господь, то конечно!.. Извини, это я так. А если серьезно, то, в конце концов, надо договориться о смысле понятий. Странно или нет, вся человеческая история – это борьба за смысл понятий. Можно ли убивать? Нельзя. Но убивают же, причем убивают массово, как, например, во время войн, и это освящено властью, нравственным правом. Вот и вопрос: что есть зло? Смысл самого понятия зла – он в чем? Он абсолютен или относителен? Относителен, вот в чем штука, вот как! И отсюда произвол трактовок, всяких нравственных установок, морали.

– Философ мой! Вот уж не думала, что ты такой!.. Ладно, философствуй, иногда это полезно, только не доводи свою рефлексию до крайности, не комплексуй. Я не за черно-белое восприятие жизни, но иногда именно такое понимание, альтернативное, иногда это помогает, спасает, выводит из трясины на твердь. Твердь, понимаешь!

Глава 7

Петр прилетел в Москву 1-го октября. Тут было пасмурно, шел дождь – в общем, натуральная осень. После Милана с его теплой, чаще солнечной погодой это не слишком обрадовало. Да, он дома, дома – это хорошо, привычно, однако погода! А главное, тут нет Биче.

Первым делом позвонил родителям – отметиться, что прибыл, и вообще узнать, как дела. И тут – печальная новость.

– Умерла тёща, твоя бабушка, – после приветствий и стандартных фраз начал отец. – Да, у себя в Нижнем, дома, на девяностом году жизни. Вдруг. Легла, заснула и не проснулась. С ней была ее племянница тетя Женя, она нам и позвонила. Это случилось на следующий день после твоего отлета в Милан. И мы с мамой решили тебе не сообщать, не беспокоить, чтоб ты не срывался оттуда, от Беатриче. Зачем – только улетел, и вот!.. Короче, мы с мамой назавтра выехали в Нижний. Ну а далее по печальному сценарию: похороны, поминки. Потом вернулись в Москву. Печально, да. Однако девяносто лет – хорошо пожила. Хорошо – в смысле долго. Своенравная была дама, с характером, царство ей небесное, как говорится… Мама? Мама ничего, уже нормально, так что сейчас всё в порядке. Ты приедешь? Приезжай, да, мы будем рады, послушаем, что ты расскажешь – про поездку, про Милан, ну и про чудесную Беатриче, если посчитаешь возможным. Как у вас с ней? Ну и хорошо, что хорошо. В общем, приезжай завтра, мы ждем. А мама уже спит, так что до завтра…

Что ж, новость печальная, но ожидаемая, бабке Соне было почти девяносто. Отец с ней не очень ладил, точней, старался не общаться. И это хорошо удавалось, потому что жили в разных городах. Бабка так и осталась на своей родине, в Нижнем Новгороде, и уже давно бытовала там одна, лишь в последние годы, когда стала слабеть, согласилась принять в дом племянницу, тоже уже пожилую тетю Женю.

Да, своеобразной женщиной была бабка, даже своенравной. Замкнутая, строгая, не улыбчивая. Однако хорошо образованная. Всю жизнь учительствовала, преподавала литературу. В общем, типичная провинциальная интеллигентка. Ее муж, мамин отец, инженер с Горьковского автозавода, в 42-м был призван и через год пропал без вести, что, безусловно, наложило отпечаток на дальнейшую бабкину жизнь и ее характер. Так и осталась одинокой женщиной.

Петр с ней виделся редко – в детстве и юности где-то раз в год, когда мама ездила на родину в Нижний и брала сына с собой. Остались такие воспоминания: образцово прибранная небольшая квартира на первом этаже старого дома где-то почти в центре, недалеко от знаменитого волжского Откоса, с прекрасным видом на Оку, на заливные луга за дальним берегом и с лесами у горизонта. А в комнате – полки с книгами, круглый стол под широким абажуром с бахромой. И сама бабка Соня – сухонькая, с внимательным взглядом, не шибко разговорчивая, с какими-то, как потом думалось, почти английскими манерами, особенно за столом, когда обедали или пили чай ближе к вечеру. Как она ела, как держала себя! И всё посматривала на Петю – не чавкает ли. Делала замечания: «Не хлёбай, это неприлично». Но читала внуку – уже ближе к ночи, улегшись на своем диване: «Сядь рядом, я тебе почитаю. Нет, не Жюля Верна, а Гарина-Михайловского. Да, «Детство Тёмы», мы вчера не дочитали». Маленький Петя не любил «Детство Тёмы», книжку печальную и, казалось, даже страшноватую, но понуро слушал бабкин монотонный голос…

Да и вообще сложилось как-то так, что с мамиными родственниками контактировали мало и очень редко. То ли потому, что все они жили в Нижнем, то ли по причине различий в семейном характере. Помнится, отец так и говорил Петру: «У всех у них, у Акуловых, тот еще семейный характер! Дворянский род, понимаешь ли! И что? Мы, Чичерины, тоже из дворян, но с нормальным характером – такие же неглупые, однако ж доброжелательные».

Кстати, о Чичериных. Как-то Петр вычитал случайно, что одной из двух бабок Пушкина была именно Чичерина (в девичестве, понятно), и происходила она от какого-то обрусевшего итальянца Чичерини, потом вышла замуж за Льва Пушкина, будущего деда поэта. Ее звали Ольгой Васильевной, она умерла, когда Пушкину было всего три года, поэтому он ее почти не запомнил. Однако некоторые пушкинисты утверждали, что «италийские» гены бабки дали о себе знать в его внешности, а именно: покатый лоб, удлиненный узкий нос, даже с некоторой крючковатостью (уж никак не африканский!), чуть вздернутая верхняя губа. В общем, Ганнибаловы черты тут проглядываются не шибко, а вот бабкины, чичеринские!.. Ну да, если взглянуть на знаменитый автопортрет, где Пушкин изобразил свое лицо в профиль, то похоже, что так. Хотя бог знает, конечно. Но если так, то опять Италия, черт возьми!..

Петр сказал об этом «открытии» отцу, и тот иронично засмеялся: «Наконец-то ты вспомнил о нашей фамилии! Дозрел-таки! А фамилия знаменитая. Захочешь – поизучай. Есть что изучать, есть, много интересного откроешь! Пока же знай, что Чичерины – старинный дворянский род и происходит он, да-да, от итальянца, некоего Чичерини, которого из Италии прихватила с собой византийская Софья Палеолог, когда ехала в Московию замуж за Ивана Третьего».

Вот так, смешно или нет, но никуда не деться от Италии. И теперь не так уж и странно, что прадед, когда-то праздно путешествуя по Италии, отчаянно влюбился в прекрасную Лоренцу, которая тут же сбежала с ним в далекую Россию и там стала его женой, просто Лорой, а в конце концов любимой прабабкой Петеньки, мальчика, буквально на ходу схватывавшего итальянские слова и целые фразы. Гены, гены, черт возьми! Ведь и сам тот прадед имел эти итальянские гены. Вот они и проклюнулись – тягой к красавице итальянке, к своей по крови.

Короче говоря, понял Петр, Лора пополнила итальянскими генами семейный генофонд Чичериных. И всё это вышло как бы само по себе, без чьих-либо инструкций или наводок. Неясный зов природы. А то, что Петр, в котором те самые итальянские гены, полюбил итальянку Беатриче – это как? Не больше не меньше итальянский роман! И это не образ, не матефора, а реальность. Правда, в Биче еще и африканские гены папочки, но всё же, всё же! А то, что его, Петра, вдруг выделил, отметил до того совершенно незнакомый ему синьор Антонио, отметил, потом вольно или невольно свел с внучкой Биче – это как понимать? А вот так и понимать: судьба. Судьба – это дирижер, взмах руки которого в нужное время призывает зазвучать нужной инструмент, зазвучать, вступить в исполнение симфонии. Теперь симфония будет такой!

Вот такие дела вокруг родословной, в которую помимо дальней-предальней возможной родственницы – бабки Пушкина затесался и итальянский фашист, друг Муссолини генерал Родольфо Грациани. Надо об этом последнем факте непременно рассказать отцу – ведь генерал, между прочим, был его двоюродным дедом.

Рассказал. Причем рассказал всю эту историю в подробностях: как узнал, в разговоре с кем это вдруг выяснилось (с дедом Биче, синьором Антонио, вот так!), ну и саму биографию генерала-фашиста. Отец посмеялся, произнес шекспировское «Чума на оба ваших дома!» – а потом сообщил своё:

– А ты знаешь, какова этимология нашей фамилии? Ничего ты не знаешь! Чичерин – от итальянского «сiceri», а изначально от слова «cicero», то есть «горох, горошина». Хотя есть и другой вариант: от глагола «cicere» – править. Не в смысле править тексты, исправлять, а в смысле – управлять, править чем-то. Посему вопрос: ты кто, Петр Чичерин, – крохотная горошина или сильный правитель? Вот и подумай, сын!..

А тогда, приехав к родителям, Петр начал с вручения подарков. Сначала от Биче: маме – шляпку из итальянской соломки («Это летняя, от солнца, пусть мама носит на вашей даче. Теперь ты и она – шляпный дуэт», – улыбнулась Биче, передавая покупку Петру), а отцу – очередной пакет манки-кофе, так полюбившегося ему. Затем еще всякие миланские сувениры, в том числе и от Петра. Потом сели за стол, выпили за упокой души бабки Сони и вскоре переключились на поездку сына в Италию, на вопросы о Беатриче и, главное, о том, как развиваются их отношения. Пришлось отделываться общими фразами, типа «всё в порядке», «думаем, что и как дальше», Мама не преминула напомнить: «Тебе, Петенька, уж сорок три года», на что папа произнес, подмигнув: «Намек понял? Все женщины – эгоистки. В твоем случае эта женщина хочет реализовать завет Киплинга: «Детей должны воспитывать бабушки – матери созданы только для того, чтобы их рожать».

Когда мама ушла в кухню готовить кофе, отец опять вспомнил историю о генерале Грациани, вновь обретенном родственнике, черт его дери! И заключил воинственно:

– Ничего-ничего, в нашей генеалогии ему есть достойный противовес, не ниже чином: Петр Александрович Чичерин, генерал-адъютант и генерал от кавалерии, герой войн с Наполеоном. Ну, уж о советском наркоме иностранных дел я не говорю, это ты знаешь, надеюсь.

Петр не среагировал на обычную иронию и спросил серьезно:

– Папа, поскольку ты несомненный эрудит, то скажи, известен ли тебе такой афоризм: «Не сотрудничай со злом, не стой в стороне, не будь жертвой»? Чей он, не знаю, случайно услышал.

Отец посерьезнел:

– Ну-ка, повтори… Так, так… Да, конечно. Только это не афоризм, а заповеди. Дополнительные заповеди. Дополнительные к Моисеевым, полученным от Бога. Эти три заповеди написаны на стене Музея холокоста в Вашингтоне, или Музея Катастрофы.

– Почему так?

– Что почему?

– Им, евреям, что, недостаточно Моисеевых заповедей? Зачем еще дополнительные?

Отец задумался:

– Не знаю… Может быть, после ужасов фашизма они поняли, что надо сформулировать четче. Ведь то, что ты сказал, означает: не будь преступником, не будь безразличен к горю другого, не будь жертвой. Да, думаю, так. Ибо, как показала история Холокоста, среди евреев были и такие, пусть немногие, кто сотрудничал с фашизмом, и такие, кто шел на погибель, как на заклание. Да, понимали, что их ждет, но обреченно шли… А что это ты вдруг?

– Да так, услышал и подумал, что надо спросить тебя об этом. Почему-то засело в голове, а почему, сам не знаю. Ладно, проехали. Как там наш манки? Кофе с коньяком, я же без машины сегодня!..

Прошло недели две, и Петр, думая о случившемся с ним за последнее время, как-то определился. Тот самый симпатичный синьор Альберто, который, несомненно, служит в СИД (Сервицо информациони дифеза – кажется, так это расшифровывается), он зачем-то упомянул о тех самых трех заповедях. Неспроста, конечно. Какой-то умысел у него был. Вот та его фраза, Петр хорошо запомнил: «Не сотрудничай со злом, не стой в стороне, не будь жертвой… Вы подумайте об этом. Ей-богу, вы мне понравились, и я не желаю вам быть жертвой». А потом, уже в Москве, отец уточнил эти понятия: «Не будь преступником, не будь безразличен к горю другого, не будь жертвой».

Что ж, Петр определился: он не преступник, он не безразличен, а уж жертвой не будет, это точно. Определился и ждал: каждый вечер просматривал свою почту на ноутбуке, однако короткого письма от Алика не было. То есть он до сих пор не объявлялся, не призывал встретиться в кафе, хотя по плану Альберто, изложенному в Милане, московский представитель «Пантиери» Алессандро Конти должен был это сделать, чтобы передать Петру пакет с данными расследования. Странно. Но мало ли что, у разведки ведь свои соображения: может быть, что-то изменилось или, дай-то бог, решили оставить в покое какого-то переводчика? И верно – какой от него толк!

И вскоре совсем успокоился, выбросил эти мысли из головы. Голова была занята Биче, перепиской с ней, ну и еще какими-то делами, в основном рутинными.

Однако он ошибся: в покое его не оставили. А ведь синьор Альберто предупреждал: «Хорошенько подумайте, взвесьте, кого и как ознакомить с важными бумагами. Это должен быть человек, в котором вы не должны ошибиться. Практика показывает, что такой человек всегда находится. Повторяю: потенциально такой есть всегда, в любой компании, в любой стране, при любом режиме, даже тоталитарном. Значит, надо его выявить, обнаружить, выйти на него, подружиться».

Значит, такой есть всегда, в любой стране, при любом режиме. Кстати, у нас, в теперешней России, какой режим? Постимперский или предымперский?

Ближе к концу очередного рабочего дня зазвонил телефон. Петр снял трубку.

– Господин Петр Чичерин? Это Леонид Олегович из Европейского отдела. Поднимитесь ко мне, будьте любезны. Да, прямо сейчас.

Этот Леонид Олегович по фамилии Гулибин работал у них, кажется, около года. Еще довольно молодой, лет тридцати пяти, пришел неизвестно откуда (для Петра ниоткуда), и сразу на должность замначальника Европейского отдела компании, то есть попал в небольшое число руководящих сотрудников, или, как шутили в офисе, попал в головку. Ходил слух, что его метят на смену нынешнему шефу Европейского отдела, человеку уже пожилому, но крепкому. Может быть, и так, кто знает. Действительно, молодой, перспективный, похоже, неглупый. Петр видел его на переговорах, был с ним в недавней командировке в Германии, но лично, один на один, они никогда не общались. И вот пожалуйста – вызывает. Зачем? Что-то по документам? Такое иногда случалось.

Отдельный кабинет, это ясно. Отдельные были только у руководящих сотрудников. На большом столе – соответствующий набор телефонных аппаратов, раскрытый ноутбук, какие-то бумаги. За спиной на стене – две географические карты с воткнутыми в них маленькими значками (ясно, компании, с которыми имеет дело «Росмортуртранс»): большая карта мира – Европа, Азия, Африка, обе Америки, с красными значками, и вторая, поменьше, – только Европа, на поле которой значки уже двух цветов – красные и синие. Что сие значит, Петр не понял, ибо только бросил взгляд, а вникать не было особого желания.

После рукопожатия уселись – хозяин в своем кресле во главе стола, гость сбоку.

– Петр… э, как вас по отчеству? Простите, забыл.

– Андреевич, – подсказал Петр и улыбнулся: – Как говорит мой папа, это легко запомнить, если помнить Пушкина: так звали Гринева из «Капитанской дочки».

– А, так! Хорошо, Петр Андреевич, но к делу. Дело, знаете ли, пока не гласное, то есть не для широкого круга, а если быть точным, то пока конкретно между нами. Мне говорили, вы человек не слишком общительный, спокойный и, простите, не трепливый. Это ценно. Поэтому так и будем – не трепаться. Пока. То есть пока не определимся с одним делом. А определимся – я доложу руководству, и далее скажу вам, закрытое это дело или нет. Хотя лучше вообще о нем нигде не упоминать, нигде и ни с кем. Ведь вы хоть и переводчик, но наш переводчик и, конечно, уже прекрасно знаете, что такое коммерческая тайна, а тем более на государственном уровне. Вы меня понимаете?

– Безусловно. – Петр выдержал прямой внимательный взгляд и сам всмотрелся в лицо собеседника. Лицо отличника, мальчика, у которого всё хорошо – и в школе, и дома, и, возможно, уже и с девочками. Да нет, действительно хорошее лицо, открытое, даже приветливое. И одет этот Гулибин хорошо, со вкусом, не броско, но достойно: отличный костюм, явно дорогой галстук.

– Если мы поняли друга друга, то слушайте. – Леонид Олегович Гулибин потянулся к большому конверту, лежавшему под стопкой бумаг, подвинул его себе под ладонь и вновь обратил взор на Петра. – Так вот, вчера мне позвонил, а затем и явился московский представитель компании «Пантиери», некто… – Он скосился на экран ноутбука, – некто Алессандро Конти. Вы его знаете, как он мне сказал, да, знаете по переговорам с этой итальянской компанией. Я-то с ней еще не общался, недавно работаю тут, но, конечно, в курсе, что эта «Пантиери» – наш давний партнер, с ней уже были выгодные сделки, мы у них закупали суда, и вообще эта компания – один из лидеров в судостроении, особенно круизных лайнеров. Знаю, знаю! А вы его помните, этого Конти?

– Конечно, – кивнул Петр, – не раз виделись на переговорах и тут, и в Триесте. Было дело, и не раз. Приятный человек.

– Согласен. И вот, значит, этот приятный человек… он вышел не на начальника нашего отдела, а на меня. Знаете почему? Тот в командировке в Питере, на СПСК.

– Это…

– Это Санкт-Петербургская судостроительная компания. У нас с ней некие общие дела, вот шеф и уехал туда.

– Понял, ясно.

– Так вот, он, то есть Конти, вчера оказался у меня в кабинете, вот здесь. По важному делу, как он сказал. Мы говорили по-английски, разумеется, ибо он по-русски почти никак, а я так же на итальянском. Хотя, признаюсь, мой английский не на высоком уровне, но смысл я понимаю. Так вот, суть: он предложил мне ознакомиться с некоторыми документами, которые касаются другой компании, а именно «Meyer Werft», где мы с вами недавно были, между прочим, как вы помните, надеюсь.

– Помню, в начале лета, – подтвердил Петр, всё уже поняв, а Гулибин продолжал:

– Он пересказал мне, о чем речь в этих документах. Речь о расследовании гибели круизного парома «Эстония». Это паром был построен на верфях той самой «Meyer Werft». Мы это знали – и что? Да ничего, неприятности случаются у всех, с морем шутки плохи, море есть море, но «Meyer Werft» вполне достойная компания, к тому же сегодня с ней иметь дело выгодно, они ищут заказы и не слишком дорого требуют. Вот мы и поехали к ним обсудить предварительно… Ну да вы в курсе, конечно.

– Более или менее, я всего лишь переводчик, – мягко напомнил Петр, – и в подробности не вхожу.

– Вот именно – переводчик! – будто обрадовался неожиданной подсказке Леонид Олегович. – Слушайте дальше. Конти принес мне документы, такие, которые не для широкой огласки… В общем, как я понял, это получено от той самой комиссии по расследованию… или как-то добыто… ну, экономический шпионаж, как же еще! И эти данные вдруг оказались в руках «Пантиери». А «Пантиери» – конкурент «Meyer Werft». Понятно? Конечно, понятно, ибо это элементарно… И что потом? Потом «Пантиери» предлагает нам, то есть «Росмортуртрансу», ознакомиться с данными об истинных причинах катастрофы. А причины – в конструктивных грешках «Meyer Werft», как выясняется. Вывод опять же понятен: нам не следует идти на сделку с ней, а следует переориентироваться именно на «Пантиери». Понятно? Конечно: это же элементарно! Да?

– Безусловно. Вполне понятно.

Гулибин откинулся в кресле, усмехнулся:

– Но это им понятно, им, «Пантиери»! А мы, то есть сначала я, я должен вникнуть в детали. Вникнуть, сделать вывод и уже потом выходить на руководство. Тут не должно быть осечки. А если они блефуют? А если не блефуют, то стоит нам рисковать или нет? И если переориентироваться на «Пантиери», то сколько они запросят за наш заказ? Ну и еще ряд вопросов… Ладно, это мы подумаем, решим потом. А тот мой разговор с Конти… мы тепло распрощались, и напоследок он оставил мне свой телефон, мобильный, на всякий случай. Но сейчас не об этом. Сейчас, Петр Андреевич, вот что. Документы, которые он мне передал, вот эти, в конверте, они на итальянском языке. Да, на итальянском, а не на английском. А я в итальянском ни бум-бум, как уже сказал вам. Понимаете? И почему эти бумаги на итальянском, не знаю, нетипично это, ну да ладно. Короче, я и сам понял, да и Конти мне подсказал – только вы. Вы же у нас большой дока в итальянском. Поэтому вы должны перевести это на русский. Скрупулезно. И – мне. И чтобы об этом никто не знал, ничего не видел. Я – вам, вы – мне, из рук в руки. Вы меня поняли? И лучше, если вы этим займетесь дома, а не в офисе. Скрупулезно, но не затягивая: надо успеть, пока шеф в командировке. Держите, вот конверт, там нужные бумаги. Это копии, конечно, я сделал ксерокс. Надеюсь, вас не затруднит такое служебное задание?

Петр взял «служебное задание», и они дружелюбно распрощались.

Что он понял? Что синьор Альберто из разведки СИД-РЕИ облегчил ему, недотёпе, задачу: сам, по своим каналам как-то «вычислил» нужного человека. Нужный – это Гулибин. Молодой, амбициозный, метящий на место начальника Европейского отдела российской судостроительной компании. Такой заглотит наживку. Такие, говорил Альберто, есть в любой стране, при любом режиме. Если Алессандро Конти, проще Алик, передавая документы Гулибину, намекнул ему на вознаграждение, то тем более. Так? Ну, может быть.

А если так, то вот и всё объяснение. Сроки поджимают, в Италии политический бардак, Берлускони может уйти в отставку, надо торопиться, а Петр недотепа, будет долго ковырять в носу, поэтому, понял синьор Альберто, надо самим определить нужного человека… Значит, вот почему Алик не проявлял инициативы, не писал Петру, не предлагал встретиться! Алик ждал сигнала от Альберто и, получив задание, сам вышел на Гулибина, сам, минуя Петра.

Это ясно, а тогда Петр-то при чем? А при том, что он тоже в деле. Текст документов специально перевели на итальянский, чтобы убить двух зайцев: первое – будто это получено именно от «Пантиери», второе – чтобы привлечь к делу и Петра: он и займется переводом с итальянского на русский. То есть Петр оставлен в деле, как и Гулибин. И если Гулибин понятно, почему и для чего (вскоре должен стать начальником Европейского отдела!), то Петр… ну на всякий случай, пригодится на будущее. И вообще пусть будет пара своих людей в «Росмортуртрансе» – Гулибин и Петр.

Так или не так? Похоже, что именно так…

Перевод документов занял один вечер. Сидя перед ноутбуком, Петр прямо с листа набивал русский текст. Правда, попался десяток незнакомых терминов, но все технические детали и названия в документах были продублированы в скобках на английском, поэтому пришлось прибегнуть к помощи «Англо-русского словаря технических терминов по судостроению» (есть у нас и такой, а как же!). Короче говоря, уже к полуночи работа была закончена. Что дальше? Распечатать перевод на принтере и завтра передать Гулибину. И с глаз долой. И из сердца вон – пусть ситуацию раскручивает замначальника Европейского отдела, за это он получит хорошее вознаграждение, непременно получит, и тем заглотит крючок еще глубже…

Назавтра Петр поднялся двумя этажами выше в Европейский отдел. Кабинеты начальника и его зама были за общей дверью, с общим предбанником, где сидела секретарша – дама, естественно, миловидная, но на вид строгая. Она и сообщила, что Леонида Олеговича сейчас нет, он – там (и кивок в полоток). Ясно, значит, он еще выше, беседует с самим генеральным или его помощниками. Петр попросил передать, что заходил переводчик Чичерин, и ушел к себе. Через час – звонок: «Поднимитесь ко мне».

– Как наши дела, Петр Андреевич? – деловым тоном начал Гулибин, поздоровавшись и указав на стул рядом с собой.

– Как в аптеке, – пошутил Петр и протянул папку, внутри которой были нужные бумаги – документы на итальянском и их перевод.

Несколько минут ушло на прочтение. Гулибин читал внимательно, иногда кивал. Наконец спросил как бы между прочим:

– Вы себе копию сделали?

– Зачем? А разве нужно было?

– Нет, не нужно, копий делать не надо. – И задал новый вопрос, опять неожиданный: – Вольно или невольно вы ознакомились – и что думаете по этому поводу?

Врать не было смысла:

– Да, ситуация вроде понятная, однако… Я же не профи в этих проблемах.

– И все-таки?

– Все-таки? Ну, если хотите знать мнение непрофессионала, то… – И тут вызрело, оформилось чувство, которое с утра смутно ворочалось в душе. Это было раздражение, раздражение на всё – на себя, на Альберто и Алика, на сидящего сбоку Гулибина, даже на «Пантиери», которой прежде искренне оказывал услуги, на всё и всех. – Вот что я понял, не будучи специалистом, понял с точки зрения логики обывателя. Ну, хорошо, когда-то давно, а именно в 1994 году, произошла жуткая катастрофа на море, погибло около девятисот человек, и в этом, как гласит расследование, виновата компания-судостроитель – немецкая «Meyer Werft». Ясно – виновата, ибо выявлены конструктивные пороки. Но это ж было семнадцать лет назад, семнадцать! И что ж, за эти годы немцы не внесли изменений в конструкцию своих ролкеров? Немцы! А они, как известно, люди осмотрительные, аккуратные, дотошные. Не верится как-то. Ведь когда мы с вами недавно были в Папенбурге, они говорили, я это помню, что их ролкеры строятся сегодня с учетом современных технологий. Значит…

– Понял! – перебил Леонид Олегович. – Понял, вы правы: с позиций абстрактной логики должно быть именно так. И возможно, так и есть на практике: они улучшили свои ролкеры, внесли коррективы в конструкцию визоров, аппарелей. Однако… уж поверьте мне, я вник в эти дела, сам тип ролкеров не видится мне перспективным для нас, именно для нас, для нашей компании. Конечно, эти суда нужны России для перевозки морских грузов на колесной базе в контейнерах, но нашей компании, и именно сегодня, важнее круизные суда, не комбинированные с грузовыми, а чисто круизные, типа тех, которые планируют строить и уже строят в Италии: «Super Costa», например, и ее варианты. Вы в курсе, что это такое, что за высший класс?

– Нет, не в курсе.

– О! Плавучие гостиницы, роскошь! Рестораны, бассейны, даже театры и музеи. Водоизмещение около 130 тысяч тонн, длина 300 метров, число пассажиров от трех до пяти тысяч! А у нас много богатых людей, да и иностранные господа тоже позарятся на такие туры – скажем, вокруг Европы, по Средиземноморью или по Балтике, или даже куда-то в Новый Свет. Вот поэтому, дорогой Петр Андреевич, мне видится более перспективным держать курс все-таки на сотрудничество с итальянцами, с этой их «Пантиери». У нее ведь есть отдельное круизное отделение в Триесте и Монфальконе, насколько я вник и изучил их структуру, и там готовы строить лайнеры нового класса «Super Costa». Поглядите-ка на эти проспекты!

Он протянул Петру альбом, а точнее, глянцевый каталог. На каждом листе – фото роскошного лайнера, а сбоку и на обороте – его описание, характеристики и более мелкие фото: каюты, интерьеры, рестораны, бассейны и прочее. Да, классный рекламный каталог, ничего не скажешь, Алик Конти не зря сюда заходил – принес документы, дискредитирующие «Meyer Werft», а заодно и разрекламировал продукцию своей фирмы. Отличные суда, конечно. Пожалуй, да, это не «Meyer Werft». Если, конечно, на такие суда будет спрос. Впрочем, это уже дело Гулибина – убедить в этом начальство, а оно – кое-кого повыше, то есть в правительстве. Может быть, им удастся? Если так, то кто будет в выигрыше? Конечно, любимая Италия, а еще кто-то из руководства «Росмортуртранса», кто-то в правительстве, еще Гулибин, опередивший шефа, на место которого он метит, ну и некто Петр Чичерин, если о нем не забудут.

От воспоминаний об Италии, раздражение сгинуло, и, возвращая каталог, Петр улыбнулся:

– Вы меня убедили. Я дилетант в этих делах, но я – за. Будем держаться за «Пантиери»?

– Попробуем, – важно ответил Леонид Олегович и затем проворчал, укладывая полученные бумаги и перевод в ящик стола: – Пока шефа нет, а то он, знаете ли, большой ретроград, ему бы морские грузы перевозить, и никакой роскоши… Да, а о нашем разговоре, о документах и прочем – никому ни-ни!

Через три дня вечером на экране ноутбука вдруг высветилось письмецо от человека, подписывающегося «Александр». По-русски он знал лищь десяток расхожих фраз, поэтому послание было коротким: «Привет! Завтра 4 PM. О‘key? Александр». Под стать этой лапидарности был и ответ: «O’key!».

Значит, завтра в четыре после полудня. А где? Как всегда – в кафе «Арбат 9»…

Не виделись они довольно долго, с середины лета. Сейчас почти конец октября, а Алик еще загоревший, будто вчера вернулся с юга. У себя в Риме проводил время, что ли?

– Нет, – пояснил он, – вернулся я не вчера, а две недели назад. Большой отпуск был, прекрасный. Сначала мы с невестой отдыхали на Майорке в Испании, а потом у нас состоялись двойные смотрины: поехали с ней в Кальяри, это на Сардинии, если знаешь, знакомиться с ее родителями, а после этого – к моим в Рим. В общем, сплошные родители. И всё прошло нормально – кажется, мы все понравились друг другу. У нас это важно – родительское одобрение, то есть, считай, благословение. Но главное, моя Рената – чудесная девушка, забавная и, похоже, умненькая. Хотя и с некоторыми чудны́ми пристрастиями.

– Ну да, помню, ты рассказывал. Средневековые лабиринты узких улочек – так? Короче, всякие тайны.

– Это да, но еще… Она искусствовед по образованию и, понимаешь, как упрется в какую-то тему, то погружается в нее так, что… Ладно, главное, мы уже помолвлены, а обвенчаемся будущим летом. Вот так, поздравь! Наверное, пора: мне тридцать уже. А пока надо зарабатывать, зарабатывать. Мне зарабатывать, ведь своя семья скоро. А Рената получает не так уж много при нынешнем-то кризисе. А я хочу иметь свой дом, ну хотя бы домик, там, на Сардинии, у моря. Ее родители обещали помочь, они знают конъюнктуру на Сардинии, но основа финансовой стороны дела – за мной. Вот такие мечты.

– Хорошие мечты, достойные, – произнес Петр. Значит, Алику надо зарабатывать на домик. Деньги, деньги!.. И решив перейти к делу, спросил напрямую: – Ты хотел что-то сказать – иначе зачем вызвал? Но погоди – я первый, идет? Скажи, как вы решили, что нужно выходить именно на этого самого Гулибина? Ты меня понимаешь?

Посерьезневший Алик кивнул:

– Понимаю. Но это не я решил, это мне подсказали.

– Да не скрывай свои тайны, как твоя Рената! Я тоже кое-что знаю. Синьор Альберто из РЕИ?

– Да, он. Сначала мы виделись с ним в Риме, потом, когда я вернулся в Москву, он передал мне информацию через посольство. И что – в итоге всё нормально?

– Кажется, да.

– Да нет, уверен, что да. Этот Гулибин… Синьор Альберто его верно определил.

– Как?

– У них всё просто. Ну, если не просто, то возможно. А тут еще человек, висящий в Интернете. То есть этот Гулибин уже обозначен на сайте «Росмортуртранса»: фотография, должность, короткие личные данные. Это раз. А второе – всякие собственные поиски информации, в РЕИ такое умеют. Короче, вот что выяснилось. Тридцать семь лет, и вроде заряжен на деланье карьеры, хотя явных грехов за ним нет. Ну, пока нет. Всё чисто: женат, семья, двое детей, никаких посторонних связей. Кстати, жена – москвичка по рождению. А сам он из вашей провинции, из Рязани. Этот город где, кстати?

– Относительно недалеко от Москвы, километров двести. Хороший город, на реке Оке.

– Так вот, – продолжил Алик, – там, в Рязани, Гулибин окончил речной техникум, потом Рязанский университет по курсу экономики, потом защитил диссертацию, но вдруг перешел на административную работу в мэрию – там же, у себя в Рязани, стал заведовать отделом экономического планирования. И вот уже оттуда совершил бросок в Москву, в вашу компанию «Росмортуртранс». А, вот еще: незадолго до этого броска он женился, поэтому, возможно, дело в родителях жены? Но не знаю, мне не сообщили. Но то, что он хочет расти выше и это надо использовать, сообщили. В общем, мне сказали, что надо ставить именно на него, этого Гулибина. Вот и всё. Я ему позвонил, пришел к нему в кабинет, он меня принял сначала настороженно, но потом… Короче, я ознакомил его с документами – устно, конечно, но намекнул, чтобы ваш переводчик, то есть ты, Петр, чтобы ты занялся этим, а потом… Ну потом, дескать, вы сами решите, что и как, но нам в «Пантиери» кажется, что надо подумать, стоит ли рисковать с «Meyer Werft». И оставил ему наш иллюстрированный каталог – смотрите, вот что мы можем и что планируем в самые ближайшие годы. И номер своего мобильного оставил – звоните, держите в курсе. И, понятное дело, деликатно намекнул на нашу благодарность. Он меня прекрасно понял. А я понял, что он – именно тот, кто нам может помочь.

– И что дальше?

– Дальше – прекрасно. Прошло три дня, и вот вчера он позвонил мне и сказал, что уже провел нужные беседы, в результате чего ему предложили написать какую-то записку… э, как это у вас называется? – докладная, правильно? Да, написать, обосновать свое мнение. Этим он теперь и занят. А какое решение будет принято и когда, он не знает. Думает, что в течение недели руководство определится в стратегическом решении… Ну, как ты понимаешь, он говорил не напрямую, ничего и никого конкретно не называл, но смысл я понял. Понял, что надо подождать неделю. А пока… пока я сразу же передал информацию в Рим и вот встретился с тобой. Всё, Петр.

Петр покивал, улыбнулся:

– Ну хотя я всегда рад встречам с тобой, но вообще-то, если о деле, то со мной-то зачем?

– Первое – просто так, по-дружески, ведь давно не виделись. Ты ведь в Италии был, я знаю. И что, как?

– Главное, я там был на футболе, причем целых два раза! Ага, на Сан-Сиро, на матчах «Милана». Грандиозное впечатление!

– Здорово, молодец! Ты – истинный болельщик, хотя и за «Милан».

– Это лучше, чем болеть за «Рому», уж поверь… Ну, хорошо, я понял: ты хотел со мной увидеться просто по-дружески. Но это, как ты сказал, первое. А второе? То есть главное?

Алик даже скривился:

– Зачем ты так? Разве мы не друзья? Ну дело делом, но все-таки.

– Прости, я немного не в своей тарелке, как у нас говорят, то есть немного не в себе. Разведка, тайны, детектив какой-то! Прямо как у твоей Ренаты.

При упоминании имени невесты Алик почти просиял:

– Рената и детективы, это да. Вот обвенчается, будем жить в Кальяри, приглашу тебя в гости. Но это через год, а то и через два, когда обзаведемся своим домом.

– Спасибо, спасибо, это прекрасно, никогда не был на Сардинии. Говорят, там красота?

– Вся Италия красота, но Сардиния – это нечто особенное.

– Понял, еще раз спасибо за приглашение. Так что второе?

– А, да. Второе – это синьор Альберто. Когда я разговаривал с ним по телефону, он просил передать тебе следующее. Три пункта, я запомнил. Первое – про твой «Милан». Сказал, скажи синьору Пьетро, что билеты на любой матч «Милана» у него будут непременно, пусть не беспокоится, на любой матч, повторил еще раз. Теперь пункт второй: помнит ли Пьетро про три заповеди? Какие это заповеди, не сказал – сказал только, что Пьетро знает, о чем речь. И наконец, пункт третий. Скажи ему, сказал, что возлюбленная Данте чувствует себя прекрасно и вообще с ней всё хорошо… Вот такая шифровка, Петр, чертовщина какая-то, но ты понял, о чем речь?

Отчего-то забилось сердце. Ну как это – отчего? Намекнули на Биче, вот и очнулось сердце.

– Понял, еще как понял, – проговорил глухо. – Давай выпьем.

Но дотошный Алик решил уточнить:

– По всем трем пунктам понял?

– По всем. Будешь общаться с синьором Альберто, передай ему «спасибо». Твое здоровье, дорогой болельщик «Ромы»!

Глава 8

Когда на следующий день Петр увидел на экране ноутбука, что есть письмо от Биче, то, еще не открыв его, вспомнил переданные ему слова синьора Альберто: «Возлюбленная Данте чувствует себя прекрасно, и вообще с ней всё хорошо». А потом, уже прочтя письмо, в потоке мыслей возникла и такая: «Интересно, этот разведчик знает? Или просто совпадение?»

А сообщение было следующим:

«Дорогой Петр! Случилось то, что и должно было случиться. Я беременна. Еще недели три назад заподозрила, а сегодня мне это подтвердили. Я рада, а ты имеешь право на всё: на позитив, негатив или на «всё равно». Но я за позитив. А еще мне приятно, что, в отличие от прошлого раза (то есть первой беременности), я сразу сообщаю отцу ребенка о таком факте. Ответь мне.

Мои дети в порядке: у Джино успехи на фортепиано, а Джузеппе вообще превосходит всякие ожидания, он просто юный супер за роялем! А я? Я играю в концертах с оркестром, и моя маленькая поющая девочка флейта-пикколо очень хороша. Я не бахвалюсь, я знаю, что это так.

Как ты живешь? Что твои мама и папа? Привет им, кстати. И напиши мне наконец, дьявол, а то несколько дней тебя нет на моей почте. Разлюбил, что ли? Ну и ладно, я найду себе другого, за мной не станет при моих-то данных. Ах да, теперь живот будет расти, дьявол опять же!

Твоя беременная подружка Беатриче Робинсон из Милана в Ломбардии, Италия».

Он тут же ответил:

«Моя беременная подружка из Милана в Ломбардии как была стервой (cagna – правильно?), так и остается. Поэтому мне, счастливому, тоже ничего не остается, как спросить: «Сagna, и от кого же ты incinta?» (Правильно я помню это слово? Если нет, то другой вариант: «От кого твоя gravidanza?») В общем, с кем ты так неосмотрительно переспала? (Теперь я понятно выражаюсь?)

А в общем, можешь не отвечать на сакраментальный вопрос, потому что я догадываюсь, кто этот половозрелый мужчина сорока трех лет, из Москвы, Россия. Он знаешь какой? Он любит своих подружек и не забывает их, тем более если они оказались в бедственном положении. И более того, как джентльмен, он должен жениться. Поэтому, что ж, предлагаю вам руку и сердце, беременная синьорита!

Ладно я, но мама и папа обрадуются, это точно. Они тебя почему-то полюбили и говорят, что именно тебя мне не хватало. И это при том, что видели тебя всего несколько часов и потому не догадываются, какая ты сagna. Конечно, им проще: они в стороне, а страдать буду я.

И еще, если уже серьезно. Ты упомянула об успехах мальчиков. И вот что я хочу тебе сказать. Мне теперь жутко не хватает музыки, живой музыки, а не той, которую можно слушать на дисках или компьютере. И знаешь, с чего это началось? С чего и с кого? С Леньяго и Джузеппе. Я приехал к дедушке Антонио, но он как раз ушел на почту и в доме был только Джузеппе, который разучивал на клавесине какое-то аллегро юного Моцарта. Я сел рядом и слушал. И вот с той его игры, с того самого аллегро… Короче говоря, что-то во мне перевернулось или, не знаю, открылось. И, прекрасно помню, я тогда подумал: такую музыку играть бы по утрам. Чтобы, проснувшись, слышать это самое клавесинное аллегро юного Моцарта, и чтобы так начинался день, и чтобы так было всю жизнь, и тогда ничего плохого или страшного никогда не случится. Вот так я подумал тогда, я, бывший романтик, человек со странной биографией и темными делами, безразличный ко многому и многим.

Ну ладно, это лирика, а теперь к делу. Какие планы?

Твой Петя».

Через час, уже в полночь (хотя в Милане было только десять вечера), пришло новое послание:

«Петя, что за глупый вопрос про какие планы? Ясно какие: носить беременность и рожать. Даст Господь, это будет где-то в июне. Поэтому мое дело – делать это дело.

А за твой пассаж о музыке и предложение обвенчаться с беременной девушкой – спасибо, тронута. Принимаю твою руку и твое сердце. И кое-что еще, это меня тоже впечатлило.

И всё мы сделаем, даст Бог. Не строй лишних проблем. Мы вместе, а остальное приложится.

Мама и папа прав: тебе меня не хватало целых сорок три года (минус детство, конечно, – короче, с тех пор, как ты стал половозрелым).

Целую тебя. Биче».

Прочтя слова: «Остальное приложится», он вспомнил незнаемого Бичей Окуджаву: «О, были б помыслы чисты, а остальное всё приложится». И следом опять подумал о синьоре Альберто: неужели он как-то узнал про беременность Биче, или его слова – не более чем желание сделать приятное? Та его фраза: «Возлюбленная Данте чувствует себя прекрасно, и вообще с ней всё хорошо». Ничего не понять, когда имеешь дело с разведкой, даже экономической, даже итальянской!

Через пару дней, уже ближе к вечеру, позвонила секретарша из Европейского отдела и пригласила подняться. Петр уже не удивился. Однако стоило бы.

Леонид Олегович пребывал явно в хорошем настроении. Поздоровавшись, предложил сесть за журнальный столик (рядом со столом большим, рабочим, за которым беседовали в прошлый раз), потом приоткрыл дверь в предбанник: «Ольга, принесите нам кофе, будьте любезны!»

Кофе появился почти сразу. Когда неулыбчивая Ольга вышла, Гулибин достал из шкафчика бутылку коньяка и рюмки.

– Есть повод выпить, Петр Андреевич.

– Да? С удовольствием! – изобразил радость Петр, а дальше почти угадал: – А по какому поводу? За вас?

– Точно! Но это пока между нами. Завтра будет объявлено официально, а пока, да, между нами. Сообщаю новость: тёзка вашего отца подал в отставку, вчера.

Петр с ходу понял этот остроумный выкрутас: тезка отца, то есть Андрей – это Андрей Викторович, начальник Европейского отдела. Теперь, значит, бывший начальник. Неплохо. Неплохо для Гулибина, это понятно. Хотя, черт знает, может быть, и для Петра тоже, если…

– Ну а шефом Европейского отдела уже назначен я, – удовлетворенно продолжил хозяин кабинета и поднял рюмку. – Уже подписан приказ, сегодня. Всё! Вот и предлагаю – за это!

– С удовольствием, я рад, поздравляю вас! – Петр тоже поднял рюмку и, когда они чокнулись, выпили и сделали по глотку кофе, решил задать прямой вопрос, как бы по-свойски: – Надеюсь, что теперь с Италией?..

Леонид Олегович вдруг рассмеялся:

– А вот тут – закон парности! Вы утром новости слышали по ТВ или радио?

– Нет. По утрам я ничего не включаю.

– Зря! Так вот, утром передали, что вчера вечером, 13-го ноября, Берлускони подал в отставку. Две отставки сразу, понимаете? Вот смех-то: Андрей Викторович – здесь, а Берлускони – там, в Италии! И анекдот в том, что оба они не знают, что завязаны на одно дело – дело с «Пантиери», наше дело, которое мы сейчас решаем. И надеюсь, решим уже в самое ближайшее время. Да, теперь уж, после, ха-ха, этих отставок, надеюсь, всё это решится довольно скоро, да-да. Особенно если наша компания получит госзаказ на приобретение судов, о которых речь. А теперь, думаю, получит… Так что, повторим по капельке? За наше дело, за сделку с «Пантиери» вместо вашей «Meyer Werft».

– Она не моя. Мне-то всё равно, чья компания осилит, лишь бы… – Петр решил показать себя патриотом. – Да, лишь бы нашей фирме было выгодно, ну и России в целом тоже.

– Грамотно рассуждаете, – подмигнув, похвалил Гулибин. – За отставки и за нас! – И, выпив, принялся радостно пересказывать услышанное утром: – Это сообщило агентство «Франс-пресс». Президент Италии… как его?.. Наполитано принял отставку 75-летнего Берлускони. Ну понятно, с ним ушло и всё его правительство. А еще за какое-то время до того Берлускони лишился большинства голосов в нижней палате парламента, потому что против него выступили даже некоторые члены его собственной партии «Народ свободы», а уж об оппозиции и речи нет.

– Лихо! – усмехнулся Петр. – В их парламенте всегда бардак. Итальянцы! (И успел подумать: интересно, какие теперь шансы у бывшего любовника Биче и вообще где он и с кем, этот парламентарий, который, кажется, председатель комиссии по бюджету, финансам и планированию. Теперь-то он где выплывет? И кем?)

– Да, лихо! Представляете, как Берлускони там всем надоел! По телевидению показали, как, узнав о событии, сотни людей тут же собрались у президентского дворца. Аплодисменты, радостные крики, даже хороводы! А центр Рима запрудили автомобили, мотоциклы – сигналят, шум, гам, треск!.. М-да, Италия, эмоциональный народ, у нас попроще.

– Это точно. Ну а дальше? Какие там перспективы, у кого?

– А бог их знает! Сказали, вакантное кресло, скорее всего, достанется бывшему комиссару ЕС по вопросам конкуренции Марио Монти. Слышали о таком? А я слышал. Крепкий мужик. Вот он, скорее всего, и сформирует новое правительство. Там действительно сложная ситуация. Выведет ли этот Монти страну из кризиса? У Италии огромный долг – более двух с гаком триллионов долларов. Грозит дефолт. В общем, вторая Греция в Еврозоне. Но нам-то это даже выгодно, понимаете? «Пантиери», если мы с ней завяжемся на эту сделку, запросит не слишком, ага, не слишком! Впрочем, задача на сегодня – чтобы люди не в итальянском, а в нашем правительстве одобрили курс нашей компании. А наш курс сегодня – это курс на «Пантиери». Ясно?

– Абсолютно ясно! – закивал Петр, глядя на откинувшегося в кресле Леонида Олеговича. – И есть шансы, что в нашем правительстве?..

– Шансы есть всегда, Петр Андреевич, – назидательно, но с улыбкой ответствовал Гулибин. – Надеюсь, что в данном случае они… ну, немаленькие. – И опять подмигнул.

– Тогда примите еще раз мои поздравления, Леонид Олегович! Я искренне рад, искренне! – зачем-то покривил душой Петр, отставляя пустую чашку.

– Да-да, пора! – перехватил инициативу Гулибин и поднялся. – Еще немного поработаю – и домой. Надо жену обрадовать. Жена – она у меня не просто половина, а ценная половина! А вы женаты, кстати?

– Был. Но… всё может случиться – скажем, через год или два опять буду женат. Ну, если кирпич на голову не упадет.

– Ой, о чем вы! Нам еще жить и жить, расти и цвести! Так? Вот именно! Ладно, будьте здоровы, увидимся и, надеюсь, подружимся, вы мне симпатичны. Я буду держать вас в курсе нашего дела. Может, в Италию вместе поедем, в Триест, в командировку. Там у них штаб-квартира, у «Пантиери», так ведь? Ну, до встречи!

Узнанное от Гулибина как-то не давало покоя, что странно. Странно, но интересно: ну и что дальше? Что впереди, как Петр повторял частенько.

Что до Гулибина, то он действительно стал шефом Евроейского отдела «Росмортуртранса», и в компании это восприняли как должное: еще молодой, перспективный, башковитый, активный, хваткий – такие теперь и нужны, такое нынче время. А к тому же, намекнули Петру, кто-то там (там!) его, Гулибина, продвигает, иначе как бы он, еще год назад чиновник в задрипанной Рязани, вдруг оказался в престижной московской фирме, а уже через годик – такой взлет!

Ладно, с этим вроде всё ясно, а вот что в любимой Италии? Это куда более интересно. И дело вовсе не в ушедшем в отставку 75-летнем Берлускони, который уже, как говорил наш незабвенный разведчик Штирлиц, отработанный материал.

Теперь Петр ежевечерне смотрел новостные телепрограммы и за эти дни узнал следующее. Кандидатуру Марио Монти (как «технического премьера», то есть сроком на год условно) парламент Италии поддержал, а вскоре этого Монти назначили еще и министром экономики и финансов. Ну, дальше обычные прогнозы: что новый кабинет призван стабилизировать экономику Италии и не допустить дефолта, что Монти досталось не лучшее наследство от правительства Берлускони, что есть надежда на помощь Евросоюза, ну и так далее.

Но интересовало не столько это, сколько (в связи с вышеозначенными событиями) судьба одного итальянца.

Ни в компьютерной переписке, ни тем более по мобильному телефону свой интерес засвечивать не следовало, поэтому пришлось призвать на помощь реального Алессандро Конти – реального, то есть живого, а не виртуального. Петр призвал. Они встречались два раза подряд, с перерывом на день. В первый раз Алик получил задание (в виде просьбы, конечно) узнать состав нового кабинета министров Италии, и конкретно – есть ли в нем человек по имени Лукино, да-да, человек с таким именем, ибо его фамилию Петр не знал (ведь не спрашивать же Биче, как фамилия ее бывшего возлюбленного!). Алик всё выяснил. В представительстве его компании на тот день были известны только ключевые посты, а вот в посольстве Италии – все новые министры. Министра по имени Лукино в новом правительстве Италии не оказалось.

Однако интересные детали. В Италии есть так называемый финансовый блок правительства, куда входят два ведомства – министерство экономики и финансов (его временно возглавил сам премьер Марио Монти) и министерство экономического развития Италии (его главой стал директор банка «Intesa Sanpaolo» некто Коррадо Пассера). Так вот, обратился с новой просьбой Петр, нельзя ли выяснить, какие ключевые фигуры в этих министерствах? И конкретно: есть ли среди них человек с нужным именем Лукино?

Алик покрутил головой, потом, естественно, спросил, зачем это Петру надо, и, получив обтекаемый ответ («Для нашего общего дела»), сказал, что попробует. И через день снова вызвал в «Арбат 9». Там сразу заявил:

– Ты платишь за всё, что я сейчас закажу!

– О’кей! Судя по твоей физиономии, ты явно что-то узнал. И что – есть Лукино?

– Есть. Но сначала – стоп, сейчас я заказываю! – Он подозвал официантку и стал кое-как, то есть на корявом русском, выяснять, если ли в данном заведении коктейль «Дайкири». Оказалось, нет. Тогда, сказал Алик, приготовьте нам сами, и по следующему рецепту, записывайте: половина белого рома, треть ликера мараскино, сок лайма (ладно, вместо него можно лимонный сок), сахарный сироп – всё это в блендер, ясно? И потом размолоть три-четыре кубика льда. И в два больших бокала! А, ну еще кофе, кофе!

Когда девушка, записав, ушла, Петр спросил:

– Что это за diavoleria, а по-нашему – чертовщина?

– Ты невежда, друг мой! «Дайкири» был любимым коктейлем Хемингуэя и Джона Кеннеди, это мне моя невеста Рената рассказала. Она же искусствовед, всё знает. Вот когда мы были в Испании на Майорке, то там и попробовали. Чудо! Сейчас убедишься. Конечно, если эти бармены не напутают что-то. Лайма у них нет, видите ли!..

Поговорили о футболе и, когда принесли заказ, Петр поднял бокал:

– За тебя, друг Алик! Спасибо тебе!

«Дайкири» оказался крепким, ароматным и чуть кисловатым. Но Петру понравилось.

– Ну так не тяни – кто он? И как его фамилия?

– Его фамилия – Моретти. Лукино Моретти. Он – заместитель министра экономического развития Италии. Еще год назад этот пост занимал Адольфо Урсо, но когда у него возникли разногласия с Берлускони, он подал в отставку. Теперь Монти предложил на это место твоего Моретти, который до недавнего времени был в палате депутатов парламента председателем комиссии по бюджету, финансам и планированию.

Это последнее Петр помнил: когда Биче рассказывала о встрече с Лукино, то упомянула и о его должности на тот момент.

– Отлично! И как же тебе удалось это выяснить?

– А просто, – ответил довольный Алик. – Это мне синьор Альберто передал для тебя. Я с ним связался через посольство, и он мне тут же всё и сказал. Сказал, какой пост занимает теперь Лукино Моретти. Еще Альберто сказал, что всё в порядке. Передайте нашему другу, сказал, что наши дела в порядке, а ему большой привет. Так что, Петр, тебе большой привет из Рима от синьора Альберто. А, вот, еще он сказал, что надеется на скорую встречу. Это он намекал, кажется, на возможный приезд твоего руководства в Триест на переговоры с моей «Пантиери», так?

Петр вспомнил об аналогичном прогнозе Гулибина.

– Да, теперь это вполне возможно: шеф Европейского отдела моей компании – наш человек, ваш замминистра экономического развития – наш человек, ну и мы с тобой – наши люди. Значит, наше дело – сделка между «Росмортуртрансом» и «Пантиери» – в очередной раз состоится. Мы в восхищении!

– И хорошо. А ты что, недоволен? Чего усмехаешься?

– Твое «Дайкири»… Или твой «Дайкири»? В общем, это чудесно, но кисловато. А платить буду я! Вот и усмехаюсь. Кстати, сей коктейль изобрели твои итальянцы?

– Нет, это кубинское изобретение начала века, как мне рассказала моя Рената. Поэтому в основе его белый ром, тот, который гонят из сахарного тростника. В общем, пиратский напиток – не коктейль, а белый ром, я имею в виду. Ароматный и крепкий, с ног валит, если перебрать. Но мы пьем его в коктейле, так что не беспокойся, к тому же ты не за рулем сегодня. А вот платить – тебе.

– Это я помню, помню. Ладно, Алик, за нашу удачу, за поездку в Триест, за синьора Альберто и, да, за тебя! Спасибо тебе, друг, вперед!

– А зачем тебе был нужен тот самый Лукино, который Моретти?

– Да так… Ну могут быть у меня свои собственные тайны, личные, так сказать?

Глава 9

«Моя беременная девочка! У меня полное несогласие с действительностью, потому что я – тут, а ты – там, а мне надо быть там, чтобы увидеть тебя, видеть тебя, слышать, слушать, любить по ночам, ну и так далее.

Знаешь, я уже много жил, я прожил скорее всего, больше половины, вполне ладил с собой, благополучно развелся с женщиной, которую порочно думал, что люблю, благополучно развелся с родиной, которую непонятно за что все-таки люблю, и вполне искренне полагал, что если не счастлив, то внутренне благополучен, поскольку в общем-то безразличен и даже циничен. Это было до моей случайной встречи около Вероны с синьором Антонио, а затем (благодаря ему же) с его внучкой, прекрасной мулаткой двадцати шести лет, обитающей в Ломбардии. И во мне что-то изменилось.

Я мог бы сказать, что я полюбил, но не скажу, ибо это никчемно, легковесно, даже глупо. Тут что-то другое. Сначала была музыка, которую я наконец услышал, а потом ты сообщила, что у меня будет ребенок. Мой ребенок, но рожать его будешь ты. Вот что невероятно и непостижимо для меня! Если ты скажешь, что это и называется любовью, то ладно, скажи, но я опять повторю про никчемность и даже глупость. Музыка, ты и ребенок. Это и есть любовь? Да ну? А где же тут я?

Я как бы ни при чем. Я сбоку. Я вне этого или над этим. Но я всё чувствую. Получается некая раздвоенность. Это шизофрения.

Я не психиатр, но слышал, что состояние влюбленности считают неврозом. То есть все-таки отклонением от обычной нормы, кратковременным отклонением. Но я-то не влюблен, я просто желаю быть с тобой, видеть, слышать, слушать, как ты играешь, любить тебя по ночам, а утром просыпаться под клавесинное аллегро юного Моцарта, которое играет Джузеппе в гостиной, и знать, что так будет всегда, а раз так, то ничего плохого или страшного никогда не случится.

Напиши мне о себе.

Твой Петя».

«Дорогой мой Петя, ты меня напугал. У тебя что-то случилось?

Дева Святая, ты что? Если ничего не случилось, если на тебя никто не нападает, не стесняет твоих свобод и желаний, тогда что? Ну, называй мое чувство к тебе никчемностью или даже глупостью, но я люблю тебя, и это так просто. Просто жить и знать, что у меня есть любовь, а это ты. Видит Господь, нет проблем!

У меня нет проблем, а ты их строишь в себе. Зачем? Ты есть мой первый мужчина, а если так, то на всю мою жизнь. А почему первый, если был тот, от которого Джино? А вот тут ты прав: тогда, восемь лет назад, случилась действительно влюбленность, кратковременное умопомрачение – ну да, невроз. Две ночи – и всё. А потом я пришла в себя. Не хочешь дальше, не хочешь так, чтобы всегда, – пошел к дьяволу! Вот потому он и не стал моим мужчиной, я его не любила, как теперь понятно, я была лишь влюблена, потеряла голову, отдала себя. Невроз, именно.

А ты – другое дело. Плотская близость – это потом. Я долго привыкала к тебе, к тому, что ты есть, существуешь. Потом захотела, чтобы ты стал мне другом, и ты стал им, и мне было с тобой хорошо, будто рядом мой родной брат, а это еще и потому, что внезапно заболел и умер дедушка Антонио, и ты мне будто открылся. А потом я захотела отдаться тебе, стать твоей. И не прогадала: ты это сделал чудесно, и я и не заметила, как растворилась в тебе, а ты во мне. Вот это и получилось моей любовью с моим первым мужчиной. А первый – это для меня тот, кто стал моим навсегда, который мне нужен и днем, и ночью, а когда важнее, я не знаю. Ты первый, Петя, первый и единственный.

Приезжай ко мне, когда хочешь, когда есть возможность. Буду тебе я, будет тебе музыка по утрам, и вообще музыка, и мальчишки будут тебе рады, и мы будем целоваться и ласкаться долго, и я еще устрою тебе какой-нибудь секс-спектакль, и надеюсь, наш ребенок, который во мне, не будет возражать, потому что он еще совсем крохотный, где-то три месяца, и пока даже не портит мне живот.

Ты меня понял, и хватит хандрить, лучше прилетай.

А, вот что еще, Петя. Недавно мне попалась книга по феминизму. Бред, конечно, потому и бросила почти сразу, но успела вычитать одну фразу, даже выписала ее. Вот она: «Любовь никогда не является «невинной», но всегда битвой за подчинение и доминацию, всегда средством разрушения защитного поля другого с целью подчинить его нашему желанию».

Зачем я ее выписала? А чтобы знать, что с тобой я не такая. Я с тобой – полная противоположность этому постулату. Я никогда не буду бороться за подчинение тебя себе. Почему? Мой мужчина (а только ты – мой) – это свободный мужчина, всадник, идальго, Hidalgos solariego, как говорят испанцы, идальго по происхождению, мужчина из благородной семьи, рыцарь. Я это быстро поняла, Петя. Поняла, кто ты есть. А когда услышала о твоих итальянских генах, о твоей прабабушке-маркизе и даже об этом ненормальном генерале Грациани, тоже маркизе, и потом, когда увидела твоих родителей на вашей даче, то вёе поняла, Петя, всё поняла о тебе. Ну а когда ты мне потом написал, что в твоем роду Чичериных были всякие знатные, благородные люди и воины-генералы, то тут уж и вовсе всё сошлось. Ты Hidalgos solariego, Петя, вот ты кто. Как же на такого поднять руку в душе, как же пытаться подчинить его себе? Это же значит против правил – правил общества, света, традиций, против Бога, наконец.

Понял, мой идальго?

Теперь о делах суетных.

Я в норме. А так и будет, даже сглазить не боюсь. Мальчики занимаются, дом полон музыкой. Я с ними довольно строга, но так надо пока, потому что у них сейчас самый возраст, когда надо получить базис, хорошую школу фортепиано. Ну, с Джузеппе проще, он послушный, его особо понукать не надо, а вот с Джино надо построже. Но в целом – нормально. Я занята в концертах, готовимся к Рождественскому музыкальному фестивалю в моей консерватории. Эх, если б ты прилетел на Рождество, то вот бы и услышал меня, мою девочку флейту-пикколо! Впрочем, это не главное. Главное – чтобы ты приехал, идальго. Твоя лошадь расковалась, что ли?

Твоя Беатриче».

«Моя прекрасная, ты права, конечно, права, ты владеешь истинной правдой, а мы, дураки, ходим вокруг да около! Поэтому ты права изначально, природно – всегда, с рождения и на всю жизнь. Я это понял еще в Милане. Выходит, не такой уж я глупый и слепой. Короче – ты!

Что до моей лошади, то недавно ее подковали. Долго рассказывать, какой кузнец ее подковывал и как, но в финале этого дела принято решение о командировке. Куда? В Италию! Правда, не в Милан или Венецию, а невдалеке от последней – в Триест. Как переводчик, я опять понадобился большим людям моей компании, конкретно ее генеральному директору, шефу Европейского отдела и его заму, вот мы и летим вчетвером на переговоры в Триест, в штаб-квартиру компании “Пантиери”, с которой дружим давно, но теперь, кажется, особенно, потому что внезапно возник шанс заключить взаимовыгодную сделку во славу России и Италии. А еще с нами будет московский представитель «Пантиери» некто Алик (Алессандро), которому, если помнишь мой рассказ, из всех известных ему русских слов более всего нравится слово «телятина»; мы там с ним соединимся (он прибудет из Рима, из родительского дома, где проведет Рождество), а потом, после переговоров, мы все вместе улетим в Москву.

Я тебя обрадовал? Надеюсь.

Теперь о сроках. У нас были заказаны билеты на 7 января. На 7-ое, поскольку нам дали знать из Триеста, что именно с этого дня в Италии начинается деловая жизнь после рождественских каникул. У нас-то еще они не заканчиваются, но мы всё равно летим. Да, нам дело важнее, вот и летим.

Видишь как! То есть получалось так, что на само Рождество я к тебе не попаду, и это безумно жалко. Так я думал в течение дня, горевал-горевал, а потом вспомнил тебя, твою формулу, подаренную мне: «Не строй лишних проблем!» И вспомнив это, пошел к одному большому человеку в моей фирме, с которым немного (чуть-чуть) подружился, и попросил его посодействовать тому, чтобы меня отпустили на каникулы не 30го декабря, как всех, а на неделю раньше, ну а в Триест я приеду сам, потому что буду от него уже относительно недалеко, то есть в северной же Италии. И что ты думаешь – мне позволили! Похоже, твоя Святая Дева шепнула им, безбожникам, за меня словечко. А от заказанного для меня билета в Триест я уже отказался и вместо этого заказал билет на Милан.

Значит, запоминай. Я вылетаю под самое Рождество, 24-го, тем же рейсом, что и в прошлый раз. Рейс AZ-561, прилет в Мальпенса в 21–05 по-вашему. Теперь так: поскольку это Сочельник, то не встречай меня, готовь стол и так далее, я прекрасно доберусь сам. Вот уж не проблема!

Напиши мне. Целую. Привет мальчишкам.

Твой идальго».

«Петя, ты перепутал: это не Дева нашептала, это дары волхвов. Мне, под самое Рождество!

И я тебя непременно встречу. Да, и шляпу свою не забудь, а то как же я тебя узнаю в толпе? А вообще у нас даже снег выпал на минуточку, так что шляпа будет по делу.

Всё правильно. Рождество – это у нас семейный праздник. Есть даже поговорка: «Natale con i tuoi e Pasqua con chi vuoi» – то есть встречай Рождество с семьей, а Пасху – с кем хочешь.

Всё правильно: ты прилетишь и будешь с семьей. Я тоже.

Твоя Биче».

Если говорить именно о Милане, то тут Петр оказался в четвертый раз за период его итальянского романа. В четвертый раз за полтора года, и по своей воле – такого постоянства еще не бывало в его путешествиях. И вполне понятно почему. Биче. Биче, ее дом. Да и какие тут путешествия, если едешь к ней, возвращаешься к ней, к ней вместе с собой? Тут что-то другое. Что? Ему хорошо. Просто хорошо. Если одном словом ответить на вопрос, как твоя, Петр Чичерин, жизнь, то вот и ответ: хорошо. Но в это «хорошо» обязательно входит и другое «хорошо»: чтобы было хорошо твоей любимой. То есть Биче. Такого у Петра еще не было. Не было в его прошлой жизни такого, что можно определить сделанным им открытием: «Любить – это хотеть, чтобы другому было хорошо». Всего-то.

Однако Милан в Рождество – это что-то отдельное. Хотя главным стало не столько то, как и что в городе, сколько то, как и что в доме.

24-го был концерт в консерватории, как бы предвосхищающий Рождественский фестиваль, концерт учеников консерватории, и в нем выступал Джузеппе. Такая честь юноше, которому еще не исполнилось четырнадцати. Биче и Джино, понятно, не могли этого пропустить, но в девять вечера прилетал Петр, и, чтобы успеть в аэропорт Мальпенса, Биче упросила свое руководство изменить программу так, чтобы Джузи играл в первом отделении и одним из первых по порядку. Так и вышло. Петр, конечно, не был свидетелем успеха мальчика с кудряшками (уже не мальчика, но так он засел в памяти), но узнал об этом сразу же в аэропорту, когда Биче и Джино встретили его. А Джузеппе? Он остался дослушивать концерт, и вообще он до сих пор неважно переносит поездки в машине, объяснила Биче, поэтому сейчас заедем в консерваторию, заберем его с собой – и домой, нас ждет рождественский ужин. А на рождественской службе в храме они были вчера. Сегодня же – Сочельник.

Значит, рождественский ужин – и тут уж Биче со Стефанией постарались. Всё, как положено у итальянских католиков. Перед началом трапезы, сказала Биче уже за столом, у нас зачитывают отрывок из Евангелия, и делает это отец или старший мужчина. И передала Библию Петру: «Вот этот отрывок, от Святого Луки, читай!»

Атеист Петр послушно и, кажется, неплохо, с чувством, прочитал:

– В шестой же месяц послан был Ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет, к Деве, обрученной мужу, именем Иосифу, из дома Давидова; имя же Деве: Мария. Ангел, войдя к Ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами. Она же, увидев его, смутилась от слов его и размышляла, что бы это было за приветствие. И сказал Ей Ангел: не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога; и вот, зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус. Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего, и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его; и будет царствовать над домом Иакова вовеки, и Царству Его не будет конца.

Петр смолк, а все сидящие за столом тут же поднялись и, опустив глаза, что-то зашептали. Это они творят общую семейную молитву, стало понятно.

Потом Стефания подавала еду, и тут Биче опять принялась объяснять:

– Ужин в Сочельник, рождественский ужин, в Италии в основном рыбный. Главное блюдо – карп. Но вообще рыбных закусок должно быть четыре, пять, а то и больше. У нас сегодня четыре. Не проголодаешься, Петя? Молодец! А мясо? А мясо будет завтра – на рождественский обед, понял! Если ты благочестивый католик, как все мы, то завтра в рождественский обед тебя ждет непременная лазанья, а еще…

– Лазанья – это что? – наивно спросил благочестивый католик.

Тут слово взяла Стефания:

– Это самое традиционное блюдо Италии. Слышала, оно родом будто бы из Болоньи. Знаете такой город, синьор?

– Конечно, знает! – опередил Петра Джино. – Есть такая футбольная команда в серии А.

Петр подмигнул мальчишке, Биче не забыла сделать замечание сыну, чтобы не перебивал старших, а Стефания продолжила:

– Значит, лазанья готовится из слоев теста вперемешку со слоями начинки, их заливают соусом «бешамель». Ну а сама начинка – мясное рагу или фарш плюс помидоры, шпинат и сыр пармезан. Это очень вкусно и очень сытно, синьор!

– Не сомневаюсь, тем более в вашем исполнении, – галантно сказал синьор, а Биче завершила описание завтрашнего обеда:

– Так, про лазанью ты понял, а после нее тебя ждет запеченный ягненок с картошкой и артишоками. Что такое артишоки невеждам известно?

– Известно. Овощ такой.

– Молодец! Смотри-ка, ты вполне грамотный, Петя… А артишоки у нас законсервированы. В маринаде.

– И с оливковым маслом, – досказала Стефания.

– Мы в восхищении! Какой обед завтра!

– Рождественский! А сейчас кушай карпа, идальго, отец!..

Ночью Петр услышал такую новость:

– Джино дал согласие на то, чтобы мы спали вместе.

– О как! Спасибо. И как он это выразил?

– Это я ему сказала пару дней назад, сказала, что ты прилетаешь. Мы ужинали, сидели всей компанией за столом, и я сообщила о твоем прилете. Джино вдруг спрашивает: «И что, Пьетро опять будет спать в твоей комнате, мама?» Джузеппе, я заметила, как-то презрительно поглядел на него – дескать, дурачок! – а я говорю: «Во-первых, не Пьетро, а Петя, а во-вторых, мы с Петей любим друг друга, а раз так, то мы и спим вместе, на одной кровати». – «Если так, то и хорошо, и спите», – спокойно покивал Джино, и тут, на волне этого одобрения, меня понесло: «И вообще Петя тебе отец». Джино удивился: «Какой отец – новый?» – «Нет, – говорю, – не новый и не старый, а единственный, он – padre, и всё… Хотя нет, не всё: у вас, дети, будет брат. Или сестра, не знаю, но кто-то будет». – «Это как?» – вытаращил глаза Джино, а Джузи рассмеялся: «Я тебе говорил как, и ты прекрасно знаешь. Элементарно!» Я тоже засмеялась, и Джино потом тоже. «А можно братика, а не девчонку?» – протянул просительно. «Это уж кого нам Бог даст. Кого бы ни дал – всё от Бога»… А ты, Петя, кого хочешь?

– Ты права: кого Бог даст. А Джино молодец. А вообще-то это ты молодец… А скажи, когда эти мудрецы-доктора точно скажут, кто у тебя в животе?

– Точно – после 16-й недели, сделают УЗИ и скажут. Значит, где-то в середине или в конце января. Как назначат. Всё хорошо.

– Да, хорошо. А я и не рвусь знать – кто. Даже лучше не знать, так интересней. Как думаешь?

– Как ты. Хотя, если будет мальчик…

– Стоп! Не надо! Я знаю, о ком ты подумала. Я тоже об этом же. Об имени… Но всё, не будем об этом!..

Они еще говорили, но уже не о важном. И это хорошо, что не о важном, потому что о последних событиях, волновавших Петра в Москве, в том числе о том, что ему удалось дознаться, какой пост сегодня занимает в Италии отец Джино, он не хотел рассказывать, и, слава богу, Биче не любопытствовала, просто спросила, как у него на фирме, и он ответил обтекаемо: «Да всё прекрасно, если мы опять крепко дружим с вашей триестской компанией – иначе как бы я чудесным образом сейчас попал к тебе?» Это ее в целом удовлетворило, и разговор переключился на тему грядущих рождественских концертов в консерватории, в которых Биче занята. Потом говорили о музее синьора Антонио в Леньяго, потом о родителях Петра, потом друг о друге, и это последнее перетекло в новый этюд любовной близости. Наконец Биче попросила:

– Дай мне поспать, дорогой, я устала за сегодня, а завтра у меня еще выступление с оркестром. Всё, я засыпаю счастливой. А тебя завтра ждет подарок. Как это какой? Рождественский, прямо с утра!

Рождественский подарок прямо с утра – это были звуки аллегро Моцарта. Под эти звуку Петр и проснулся. Сразу понял: это Джузеппе играет для него в гостиной, это Джузеппе, а Биче не забыла, чтобы так и вышло – так, как он хотел, как мечтал: чтобы просыпаться под звуки этой музыки, чтобы так начинался день, и чтобы так было всю жизнь, и тогда ничего плохого или страшного никогда не случится. Он понял: Биче и Джузеппе. Значит, ничего плохого или страшного не случится никогда…

Вскоре после позднего завтрака (позднего, поскольку сегодня выходной и все как-то расслабились, заспались) Петр на машине Биче отвез Джузеппе на вокзал и посадил на скоростной поезд до Вероны, откуда на автобусе юноша доберется до Леньяго, чтобы провести дома рождественские каникулы. Проводил, купил себе там же, на вокзале, билет до Триеста на 7-е января и вернулся домой (домой! – как странно утверждать в себе это слово, это понятие применительно к себе). В спальне перед большим зеркалом во весь рост Биче примеряла вечернее концертное платье, в котором сегодня собиралась играть. Петр уселся в кресло и стал наблюдать.

– Уйди, пожалуйста, я полуодетая, мне неловко!

– И это после того, что ты вытворяла ночью?

– Ночью я вытворяла, а сейчас примеряю. Уйди!

– Ни за что! Мне нравится. Разве тебе не нравится, что мне нравится любоваться тобой?

– Нравится, но ночью. А сейчас я репетирую.

– Что – позы в новом платье?

– Петя, ты gonzo!

– Кто-кто?

– Ну, то есть смешной дурак, вот ты кто! Я не позирую, а играю в голове мою партию флейты для концерта Вивальди фа-мажор. Это большая флейта, а не моя привычная пикколо. Волнуюсь немного. Но всё будет хорошо. Сегодня и всегда. А сегодня – Антонио Вивальди, флейта. Это Венеция и Бог. Ведь Вивальди родился в Венеции и всю жизнь оставался священником. Священник-композитор, вот такое чудо, правда? Флейта Венеции… Вечером услышишь.

– И увижу?

– А как же! Я же буду впереди оркестра. Представь: темнокожая женщина в глубоко декольтированном платье с серебряной флейтой у губ. И на это чудо ты будешь глядеть, не заплатив, кстати, ни одного евро! Тебе везет, идальго!.. И все-таки уйди, ты мне мешаешь, не могу сосредоточиться при тебе. Пе-тя, ну, уходи к дьяволу!..

Так и пошла его жизнь в эти рождественские дни – музыка с утра и почти до ночи, а ночью… А что, ночью – разве не музыка опять же? Он вспоминал старика Антонио, его рассуждения о том, что музыка – это состояние на всю жизнь, как и истинная любовь, которая тоже состояние на всю жизнь, и счастливец тот, кому Бог дал понимать это, ну уж если не понимать, то хотя бы чувствовать такое, пусть бессловесно, глухонемой душой. Я понимаю, сказал себе Петр, я счастливец. Старик Антонио указал мне путь, верный путь в лабиринте, а возникшая там Биче дала руку и повела за собой. Не было солнца, только масляные факелы горели на стенах, и темные провалы ходов открывались вправо-влево, но меня вели верно, вели и ведут.

Новогодние дни провели в Бергамо, втроем, вместе с Джино. Вот такой подарок от Биче, это она заранее организовала, забронировав там двухкомнатный номер в отеле, с 31 декабря по 3е января. Утром 31-го и отправились туда на машине, а это всего в сорока минутах езды от Милана, у самого подножия Альп. Истинная Ломбардия, говорила Биче, ведя свою «ауди» и кивая на заснеженные горы слева, а сам Бергамо, безусловно, один из красивейших городов Ломбардии, вот увидишь: городок, окруженный крепостными стенами, башни, башни, купола церквей – и всё это на фоне гор, а отель, где мы будем жить, называется «Доницетти-отель».

И продолжила, улыбаясь, но с иронией:

– Тебе известно, невежда-идальго, кто такой Доницетти? Ну, в общих чертах, понятно, что с тебя взять! Значит, Гаэтано Доницетти – наш великий композитор девятнадцатого века, автор знаменитых опер. Например, «Любовный напиток» – знаешь такую? Ну, ясно, ясно!.. А родился Доницетти именно в Бергамо, где и умер, кстати, и похоронен там же в базилике Санта-Мария-Маджоре, рядом со своим первым учителем Симоном Майром, это ты увидишь, Петя, я покажу, и ты Джино, тоже увидишь. Историю надо знать, а историю музыкальной Италии прежде всего, понял, Джино! Э, как ты говорил, Петя? Французы предпочитает говорить о политике, а итальянцы – об искусстве, так? Ну, вот мы и говорим.

– Я сказал – об искусстве и футболе, – поправил Петр.

– Ну, это мужчины о футболе…

Новогоднюю ночь провели в ресторане своего отеля. Ну не всю ночь, а только до двух часов, потому что Джино положено было спать, и так уж мамочка смилостивилась – позволила сыну просидеть в ресторане так долго. Ели, пили, слушали музыкантов, общие тосты, разноголосую речь всяких туристов – любителей горных лыж и прочих праздных путешественников. В общем, хорошо было, а Джино так и вовсе чувствовал себя совсем взрослым, ибо ему позволили выпить глоток шампанского, а затем объедаться мороженым «страчателла» (кстати, действительно вкусная штука это знаменитое итальянское мороженое из сливок и тертого шоколада). Но в два часа ночи всё это кончилось – поднялись к себе в номер, Джино улегся в своей комнате, а взрослые еще сидели у себя за маленьким столиком и попивали купленное в баре вино. Хорошо им было.

В следующие дни гуляли по городу и окрестностям, посетили близлежащие горнолыжные базы, полюбовались на горные трассы и спуски, поднялись на подъемнике аж почти на две с половиной тысячи метров. Там слепило солнце, слепил снег, и лучше всех было Биче, поскольку она не забыла прихватить из дома темные очки и красовалась в них – темнокожая женщина в темных очках на фоне сверкающей белизны. Петр ее такой и сфотографировал, попросив в тот момент улыбнуться, чтобы еще засверкали ее зубки. Стоит, улыбается, обняв Джино, тоже улыбающегося. Мама и сын – мулаты на фоне заснеженных гор… Еще гуляли по здешнему природному парку, огромному, хвойному, среди холмов. Сей парк, оказалось, так и называется – «Природный парк Бергамских холмов», Parco naturale dei colli di Bergamo.

Что еще? Храмы, дворцы, крепостные стены, Старый город, Новый город. В Старом – остатки римской городской стены, терм, древний акведук. Ну и всё связанное с Доницетти – церковь Санта-Мария-Маджоре с его могилой, а у подножия одного из холмов – театр его имени.

Что еще? Еще заглянули в Исторический музей, находившийся в бывшем францисканском монастыре. И вот там среди прочего Петр увидел стенды с картинами об Итальянском походе Суворова. Оказалось, наш славный генералиссимус в ходе этого похода взял не только Брешию, о чем Петр уже знал от синьора Антонио, но и Бергамо. На том же стенде Петр прочел: «12 апреля 1799 года авангард князя Багратиона, награжденного за взятие Брешии русским орденом Святой Анны, овладел переправой через Ольо. Не дожидаясь остальных войск, казаки генералов Грекова и Денисова бросились за отходившими французами и с ходу ворвались в многолюдный Бергамо, овладев городом и цитаделью. 14 апреля вся союзная армия под командованием маршала Суворова дошла до реки Адды и расположилась в виду неприятеля. Суворов вошел наконец в соприкосновение с главными силами итальянской армии французов генерала Шерера и мог теперь подготовить всё для основного удара».

Петр прочел весь текст и уже своими словами пересказал его Джино. Это, добавил в конце, про старую дружбу России и Италии. Про освобождение от Наполеона. Понял? Джино что-то понял. Но вдруг спросил:

– А как это так? Наполеон завоевал Италию, это плохо, а на нашей консерватории в Милане написано, что ее основал тоже Наполеон, это хорошо. И как это так?

Биче уж приготовилась что-то ответить, но Петр опередил:

– Это значит, что один человек может и то, и то – делать добро и делать зло. Хорошо, если добра больше.

– А Наполеон чего больше? – тут же последовал понятный вопрос мальчика.

– Чего? Не знаю, – признался Петр. – Вот ты вырастешь, станешь читать умные исторические книги и скажешь мне, что ты понял.

– Ладно, тогда скажу, – пообещал Джино, на что Биче проговорила, усмехнувшись:

– Это обнадеживает, вот и разберемся наконец…

Они покинули музей, а Петр всё думал о Суворове, о его Итальянском походе. Нет, все-таки это приятно. Приятно, когда вдалеке от родины случайно встречаешь какие-то положительные сведения о своих соотечественниках или о России вообще. Это хорошо.

Да, хорошо им было. В последнюю ночь Биче так и спросила:

– Тебе было хорошо?

– Не люблю слова «было».

– Ладно, тогда просто: тебе хорошо?

– Мне хорошо. Хорошо – с тобой, с вами. Ты и Джино, и я тут же. Мне хорошо. Мы, эта наша поездка, Бергамо… Кстати, а бергамот – отсюда?

– Именно! Это гибрид померанца и цитрона, но название «бергамот» – в честь Бергамо, потому что именно здесь его впервые стали культивировать и продавать как масло. Началось с масла, а потом… где его только не применяют! В чай, это понятно, в парфюмерии. А еще, Петя, бергамот – он для твоего будущего. В смысле? В смысле, лечить плешивость.

– О как! Думаешь, меня это ждет?

– Шучу. Судя по шевелюре твоего папы, я на это обратила внимание, не похоже. Ты же из благородного семейства, мой идальго!.. А что еще хорошо?

– Ты. Просто ты – одним словом. Вот ты стоишь на сцене перед оркестром, вся темная, в темном платье до пят, глубокое декольте, а у губ – серебристая флейта. Она отведена в сторону, вправо, и звуки, звуки, мелодия. Вивальди, да. Этого я уже не забуду. Ты и флейта, ты и Вивальди. Жаль, в тот момент я тебя не сфотографировал, в голову не пришло, да и фотоаппарата не было, жаль.

– Нет проблем! Вот вернемся домой, я специально оденусь для тебя и стану играть на флейте – вот и фотографируй.

– А потом платье снимешь?

– Facilmente!

– Это что за слово?

– Ну, от semplice, то есть просто, очень просто, совсем просто – facilmente!

– А, ясно. Это значит «запросто», по-нашему.

– Ну хорошо, пусть так. Платье сниму facilmente. Только флейту отложу. И чтобы Джино уже лег спать. Тогда – да, тогда – пожалуйста и с удовольствием.

Глава 10

Утром 7-го января Биче отвезла Петра на вокзал, к первому поезду до Триеста, скоростному. Там, у вагона, они и простились, теперь надолго, потому что после завершения переговоров в Триесте Петр с коллегами должен был лететь в Москву.

Да, теперь они прощались надолго – скорее всего, до лета, до отпуска, если вдруг не случится новая командировка в Триест, но это вряд ли. Поэтому они планировали так: Биче должна родить где-то в июне, а Петр прилетит в Милан примерно в это время. Примерно – потому что надо еще утрясти с руководством компании срок отпуска.

Они простились, небо над вокзалом светлело, да и вообще всё было хорошо. Да-да, говорила Биче, всё у нас хорошо, было, есть и будет, всё организуется, мы любим, а если так, то никаких проблем, не те теперь времена, чтобы были проблемы, тем более неразрешимые, не война ведь или что-то в этом роде. Ну да, согласился Петр, остается только пожелать, чтобы кирпич на голову не упал, как говорят в России. Биче ответила фразой, смысла которой он не понял: «Discorsi campati in aria». Она стала объяснять: дескать, это ни на чем не основанные речи. Он кивнул: наверное, так. «Береги себя!» – «И ты, и ты!»

Петр прошел в вагон, нашел свое кресло, забросил шляпу и дорожную сумку в нишу сверху и уселся. Вскоре поезд мягко тронулся и быстро набрал скорость. И десяти минут не прошло, как кончились городские постройки и в окне замелькали пейзажи Ломбардии. До Триеста пять с половиной часов, можно спокойно думать, глядеть в окно, потом сходить в бар или ресторан, почитать купленную на вокзале «La Gazzetta dello Sport», чтобы разобраться в причинах относительно неудачной игры в этом сезоне любимого «Милана», который лишь на четвертом месте после 16-ти туров, вот беда-то!

Однако думалось не о футболе, а о Биче. Он вспомнил их утренний разговор, да нет, даже не то что утренний, а предутренний, потому что он проснулся в пять, разбудил Биче, и они, еще с вечера договорившиеся подняться в шесть или в половине седьмого (поезд на Триест отходил в 9-05), могли напоследок заняться любовью. Так и было, и вот после этого Биче сказала:

– Мы решили не обсуждать пол и имя ребенка, а вот по поводу цвета его кожи ты что думаешь? Я прочитала, знаю. Знаю, какие варианты.

– И я знаю. Тоже выяснил.

– Отлично. Ну, говори.

– Говорю. У нас с тобой возможны все три варианта. По законам генетики и теории вероятностей. Три: белый ребенок, мулат и так называемый светлый мулат, то есть нечто промежуточное между мулатом и белым.

– Точно! Ну, какой будет на сей раз, нам неизвестно, но вот я поняла, почему в прошлый раз, то есть в случае с Джино, получился мулат.

– Ясно – так Бог решил.

– Не иронизируй!.. Да, решил Бог, а почему так решил? О! Потому что в том случае – в том, понимаешь! – главней была я, именно я, а не мой… партнер, ну, тот самый Лукино. Я была главной, поэтому Бог решил в пользу моей вероятности, то есть чтобы Джино стал как я – мулатом. Вот и всё мой дорогой.

– Классно! Ну а в нашем с тобой случае? Кто у нас главный?

Биче хитро улыбнулась:

– Если я скажу, что главный – ты, то ты еще подумаешь, что я подлизываюсь или играю. Поэтому – нет, скажу правду: мы с тобой совершенно равны, и пусть на сей раз Бог не решает, а бросает кости и смотрит, что выпадет. А я его прошу, чтобы ребенок был как я или как ты – белый или мулат… Впрочем, кто бы ни был, я его уже люблю…

Вот такой разговор о теории вероятностей или, если по Биче, про Бога, бросающего кости. Что ж посмотрим. А пока… Пока, вернувшись в Москву, надо наконец всё рассказать родителям: что Биче беременна, что они решили летом обвенчаться. А вот что дальше, еще не решили: как и где будут жить, ибо есть вопросы, главный из которых – работа. Ведь кто он, Петр? Всего лишь переводчик, в России это востребовано – отличное знание итальянского и английского, – а вот в Европе? Да и Биче с ее музыкальным образованием, флейтистка, к тому же без знания русского, – тоже проблема, если речь пойдет о ее переезде в Россию… Ладно, это так, но это потом, а пока надо рассказать родителям о фактах и ближайших планах. Пусть обрадуются, они этого давно ждали.

Потом Петр стал прикидывать, успеет ли он, приехав в половине третьего в Триест и разместившись в отеле (номер уже забронирован), добраться до тамошнего аэропорта, чтобы встретить прилетающих из Москвы своих коллег по переговорам (кроме Алика, который должен приехать из Рима, ибо тоже отбыл домой на рождественские каникулы). Получалось, что если поезд прибудет в Триест по расписанию, то в аэропорт можно успеть. И хорошо, ибо начальству всегда приятно, когда его встречают.

Покончив с расчетом времени, он наконец углубился в газету, читая о «Милане» и вообще о всяких футбольных новостях, как вдруг его тронули за плечо. Вскинул голову – и сразу узнал, хотя улыбающийся человек, стоявший в проходе у кресла, был в шляпе, а в прошлый раз она на нем отсутствовала, ибо тогда, теплой осенью, миланцы ходили без шляп.

– Добрый день, синьор Альберто, – будто не удивившись, поздоровался Петр и сделал движение, чтобы приподняться.

Тот мягко надавил на его плечо:

– Сидите, дорогой синьор Пьетро, зачем этот этикет, сидите! Ах да, вы просили, чтобы я называл вас просто Петр. Правильно? Ну вот, а я просто Альберто, да, именно так, я вам уже говорил. Рад вас видеть, очень рад! И не могу не отметить: вы человек с крепкими нервами – увидели меня и даже не вздрогнули. Вам бы в разведке работать.

– Не дай бог!

– Не зарекайтесь, синьор!

Чёрт, до чего же он симпатичен, этот разведчик-благодетель!

– Опять следили за мной? – спросил Петр и наконец улыбнулся.

– Тс-с-с! – Альберто шутливо приложил палец к губам, кивнув на пассажира в соседнем кресле, и подмигнул: – Конечно, следил, как же еще вас поймаешь в нашем славном Милане! Рано же вы собрались на вокзал, я почти не выспался. Ну да ладно… А вот что, вот что! В следующем вагоне есть свободные места рядышком, двойные – давайте переберемся туда, поговорим, сидя вместе, вы не против?

– Увы, не против. Не зря вы не выспались и оказались в этом поезде. И что – до Триета?

– Я? Нет, я до Вероны, потом вернусь обратно в Милан, и спать, спать! Так что я уж только до Вероны, это час-сорок, думаю, мы успеем наговориться… Э, вещи ваши не забудьте, сумку и шляпу свою, шляпу!

Петр усмехнулся:

– И что это мне все и всегда напоминают про шляпу! А я и не думаю ее забывать. Но всякий раз напоминают, вот черт! Ладно, ведите меня, Сусанин.

– Как вы сказали? Это кто такой?

– Мифический персонаж русской истории. Будто бы завел завоевателей в глухой лес и тем спас царя, нашего первого Романова.

– О, преклоняюсь! И этого героя, конечно, убили.

– Причем зверски, – подтвердил Петр.

– Да, ваша история, ваша русская история! – говорил Альберто, двигаясь по проходу. – Чудесна ваша история! Хотя и наша не хуже. Я, знаете ли, большой русофил и кое-что читал, знаю – про Россию, я имею в виду.

– Вот как?

– А вы что думали? Как бы еще, если бы не мои знания о России, как бы еще я стал работать не в каком-то там отделе моей фирмы… ну, моей фирмы, вы понимаете… а именно в ее Русском отделе? И мне хорошо работается, правда. Вот и с вами имею честь быть знакомым, а вы мне сразу понравились, клянусь Богом, сразу. Такая история! Да, понравились. Новый русский друг, и очень, очень приятный, к тому же даже не вздрагивающий при внезапном появлении нежданного человека. Да, сразу понравились.

Наконец они достигли свободных кресел в соседнем вагоне и уселись друг напротив друга.

– А вот это мне странно, – покачал головой Петр, реагируя на последние слова Альберто, – странно, что я вам понравился с ходу. То есть и вам тоже. Почему-то я многим нравлюсь с первого взгляда. Что же в моей физиономии такого, что вызывает доверие и симпатию? Не пойму! Ведь я человек необщительный, молчаливый, даже угрюмый иногда. И тогда почему?

– Бог вас знает, – откликнулся довольный Альберто. – Что-то в вас угадывается доброжелательное. Что? Отсутствие агрессивности, некое внутренне благородство. Вы же из дворянского рода, кажется?

– А то вы не знаете! – хмыкнул Петр. – Не сомневаюсь, уже досье на меня имеете.

– Не гордитесь! Хотя кое-что знаю, конечно.

– Это понятно. Но если так, если, ладно уж, не любовь с первого взгляда, а симпатия с первого взгляда, то тогда почему… Почему одна дама… Почему она не с первого взгляда, даже не со второго, а лишь с третьего?

– Это зависит от дамы, они разные, как известно. Ну, симпатия не с первого взгляда, а с третьего – и что? Ведь в конце концов всё хорошо, даже прекрасно?

– А вам и это известно?

– Несомненно.

– А то, что у нас будет ребенок, тоже известно?

– А вот это, клянусь Святой Девой – нет! Но, Петр, я вас искренне поздравляю! – Альберто разом смахнул иронию с лица и расплылся в улыбке. – Поздравляю, вашу руку! – и хлопнул себя по коленям: – За это стоит выпить, как считаете? Непременно! Русский и итальянка, Петр и Беатриче! Чудесно! Надо выпить за союз наших прекрасных стран, союз, скрепленный любовью и общими детьми! Поэтому – что? Ехать далеко и долго, пошли в бар, он в следующем вагоне, я ставлю и я плачу! За мной!

Бросив шляпы на свои кресла (дескать, занято), они прошли в вагон-бар, уселись, и Петр попросил взять ему белого мартини с лимоном и льдом, ну и, конечно, кофе. Выпили за будущего младенца. Посчитав преамбулу отыгранной, Петр спросил:

– И что? Я слушаю вас, Альберто.

Но тот вдруг заговорил о футболе, о неудачах «Милана», о том, что на сей раз Петру не повезло, поскольку нынче двухнедельный перерыв в чемпионате, рождественские каникулы, и на Сан-Сиро не сходишь, следующий тур начнется только 8-го января, а Петр уже будет в Триесте, а в Триесте тоже не сходишь, ибо там и команды-то своей нет в серии А. Значит, подытожил, в этот приезд без футбола. Но, но, но… Но есть о чем поговорить и кроме футбола, правда?

– А, все-таки так! – Петр отхлебнул кофе и развернулся к лукавому собеседнику. – Ну, вот я и спрашиваю: так что?

– Что? – продублировал Альберто и тоже сделал глоток. – Да о многом и ни о чем. О ваших переговорах с «Пантиери» вроде всё ясно. Мы постарались, вы постарались, все постарались, и теперь, без сомнения, обе стороны подпишут договор о намерениях, он будет не жестким с итальянской стороны, и, уверен, потом в Москве, в вашем правительстве, это одобрят. А значит, мы получим хорошие заказы, обеспечим рабочие места, прибыль и прочее, некий экономический рост в судостроительной отрасли, а вы в результате получите свои круизные суда экстра-класса, надежные, без всяких там конструктивных недостатков. Хороший договор. А почему?

– Почему?

– А всё некстати. Однако мы предугадали, выправили ситуацию. Берлускони ушел в отставку, а это в нашем с вами деле вышло ой как некстати. Почему? А потому что он и ваш главный – большие друзья-приятели, у них некие свои, то есть общие интересы, заинтересованность друг в друге. Ваш президент нередко бывает с семьей на вилле Берлускони в Сардинии, а тот делает ответные визиты в Россию, куда-то под ваши Сочи, например. Да, у нас в Сардинии, на Изумрудном побережье, есть знаменитая вилла «Чертоза», вилла Берлускони, это все знают, но не все знают, кто там бывает. А у них особые личные отношения, и это, между прочим, ключевой элемент в отношениях между Италией и Россией. Но это общий факт, а частный факт в том, что их связывает не столько дружба, сколько некие общие коммерческие интересы. Какие – не нашего ума дело, хотя… ну да ладно… И вот Берлускони подает в отставку, и ее принимают! Мы это предвидели, потому и начали подстраховываться… Э, еще мартини? А еще кофе? Тоже нет? Тогда, может, вернемся к себе в вагон? Ну, пошли. Эй-эй, плачу я, уберите ваши евро, приятель!

Вернулись, сели.

– И что дальше? – вопросил Петр. – Значит, Берлускони ушел, и…

– Я помню, на чем мы остановились. Итак, нам стало известно, что дочь одного человека в аппарате вашего правительства, который давно под нашим наблюдением… ну, его фамилию называть не буду… так вот, его дочь вышла замуж за какого-то чиновника с периферии, и по этому случаю тесть переводит его в Москву. Это понятно, и это отлично. Мы тому человеку в правительстве подсказали, что хорошо бы устроить зятя не куда-то, а именно в «Росмортуртранс», и именно в Европейский отдел. И он его туда устроил, причем на должность заместителя шефа именно Европейского отдела. Это было где-то чуть больше года назад, еще до отставки Берлускони, однако как вовремя мы подсуетились! А уже вскоре…

– Да, что случилось вскоре, я в курсе более или менее. И фамилию того заместителя знаю, хотя сегодня он уже не заместитель начальника, а начальник Европейского отдела. Его фамилия Гулибин.

– Именно так.

– Ясно, теперь мне всё ясно! – понял Петр. – Недаром Гулибин сказал мне однажды, что жена у него – не просто половина, а ценная половина. Значит, ценная не столько она, сколько ее отец, то есть тесть нашего Гулибина. Так?

– Само собой. Только он пока не знает, что его тесть уже не раз оказывал нам услуги, за что имел и имеет от нас благодарности. Давно имеет. А вот сам синьор Гулибин – только с этих пор. Но теперь и он тоже. И, наверное, думает, что он один такой, который от нас с благодарностью. И пусть так думает, а вот про тестя, да и про вас, Петр, ничего не знает. Зачем ему знать? Он еще не столь проверенный человек. Но вы дружите с ним, дружите, и больше ничего, никаких других дел.

– Мерси!

– Бросьте, Петр, нам от вас действительно пока мало толку. При вашей-то профессии и роде занятий? Так, по мелочам. Но хорошие мелочи получаются, правда? Мы вам очень признательны, и дело не только в пополнении вашего банковского счета. Лично я вам признателен, лично я. Вы мне, правда, симпатичны, хотя мы встречаемся всего лишь во второй раз.

– Опять про симпатию с первого взгляда?

– Нет. Дело не в вашей физиономии и даже не в добропорядочной манере поведения. Есть еще кое-какие причины.

– Интересно! Ну, говорите, если можете. Если можете как разведчик, я имею в виду.

Альберто рассмеялся.

– Нет, все-таки вы чудо!.. Ладно, слушайте, а уж потом решайте: как разведчик я вам это говорю или нет. Но не как политик, потому что я не политик, хотя по роду службы вынужден крутиться вокруг нее. Но я много понял благодаря этому. И потому еще, что русофил. Да-да, много читал про Россию, про ее суть. Русских писателей неплохо знаю, в переводах, конечно, потому что на русском я почти не говорю, но в целом понимаю, так что иногда можете изъясняться со мной на своем родном языке.

– О как! Вы мне тоже нравитесь всё больше и больше. Вы – и русская литература! Приятная неожиданность, ей-богу.

– Ваш комплимент больше смахивает на иронию, ну да ладно. Вернусь к вашему вопросу. Что я могу сказать? Ну, если о сути… О сути того, что происходит в моей Италии, да и вашей России. Да в том-то и дело, что суть одна и та же, только где-то она проявляется больше, а где-то меньше. Про Берлускни вы кое-что знаете, вернее, догадываетесь, а нам про него известно многое, и не он один тут такой. Уход от налогов, коррупция, воровство, тайные сделки, лоббирование. О секс-связях я не говорю, это его личное дело, если не за государственный счет. Хотя с недостигшими совершеннолетия… А в России? Да то же, то же, только, думаю, покруче. Я много читал, да. И по роду своей деятельности убеждаюсь в этом. Да, как разведчик. Ваш Гулибин, а с ним и его тесть, еще кое-кто в вашем правительстве, в окружении президента. Договоры под себя, под свои личные интересы, взятки, воровство. Дела с нашей «Пантиери» – тому наглядный пример.

– Но ведь тут не только личная выгода отдельных людей, но и выгода для страны, для наших обеих стран, между прочим. Разве не так?

– Конечно, так, – кивнул Альберто. – Но почему при этом надо еще и красть? А вот почему: суть людская. Или, если по-другому, национальный характер. Кстати, я понял, что тут у русских и итальянцев довольно много общего.

– Ну да? И что же?

– Отвечу цитатой. Был такой персонаж в вашей истории – князь Горчаков.

– Это тот, который лицейский друг Пушкина?

– Возможно, не знаю. Так вот, говорят, он задал вопрос историку Карамзину, главный вопрос: «Что же происходит в России?» И тот ответил: «Как обычно. Воруют-с». Именно воруют-с! Гениально. Гениально, потому что точно. Одним словом определена суть – людей, национального характера, страны. Вот и всё… Я читал вашего Толстого, его страшные «Севастопольские рассказы». И что там получается? Получается, пока одни русские героически защищают Севастополь, проливают кровь, гибнут, другие преспокойно крадут. Крадут из казны – то, что отпущено на вооружение армии, на ее пропитание. Причем воруют нагло, глазом не моргнув, почти не стыдясь. Многие знают об этом, но что сделаешь, что?.. Или еще из Толстого, из его прекрасного романа «Анна Каренина». Стива Облонский – помните?

– Еще бы! Милый разгильдяй.

– Если бы только! Так вот, этого человека, как и вашего Гулибина, пристраивают на теплую, хорошо оплачиваемую должность, лишь бы он не очень воровал. Воровал, но не очень! Вот суть! И это стало правилом: найти именно такого человека, который пусть не очень профессионален, но без воровских наклонностей. Что ж, спасибо, иногда такие находятся.

– Вы не слишком категоричны?

– История показывает – не слишком. И наша история, и ваша, хотя, извините, ваша побольше. Вот еще примеры. Ваш драматург Островский, его «Доходное место»: главный герой не хочет брать взяток, а окружение считает его дураком. Или у Чехова есть забавный рассказ… э, забыл название. Там чиновник утверждает, что покойный не брал взяток. В ответ слышит удивление: «Как это так, взяток не брал? Их только дураки не берут!» Так что есть норма, а что отклонение от нее? Ответ очевиден. И сегодня в России – то же. Национальный характер… Ну, уж про вашего Гоголя и говорить не стоит: портрет России, самая ее суть! Лирически изображенная суть беспощадной дикости.

– Да, странно, Гоголь Россию любил. И такую поэму создал! Вы правы – беспощадную, но – поэму, поэму с фотографически точным названием «Мертвые души».

Альберто откинулся на спинку кресла, переплел пальцы рук и громко хрустнул ими. Затем улыбнулся:

– Хорошо сказано, Петр, вы молодец. Я не подумал об этом, о глубинной сути названия. Да, пожалуй, так: фотографически точно. Россия – «Мертвые души»… А вообще русская классика – что из нее следует? Кругом казнокрады, взяточники, жулики, причем во всех слоях общества – царедворцы, чиновники, купцы, простой народ. И если сегодня заменить понятие «царедворцы» на «администрация президента» или другие ваши высшие органы власти, то всё то же, всё то же. Разве не так? Так, так, не стройте из себя суперпатриота, как и я не строю. Я тоже люблю свою Италию, не меньше, чем вы Россию.

– Дело не в этом! – поморщился Петр. – Понимаете, тут что-то иррациональное. Наш Пушкин однажды сказал, что, да, он презирает свое отечество, однако ему досадно, если иностранец разделяет то же чувство. То есть он всё понимал про Россию, конечно же! Но не мог смириться. Наверно, и я так же. Или это вообще типично – вот такая реакция.

– Ясно, – усмехнулся Альберто, – реакция на иностранца, рассуждающего о вашей любимой родине.

– Я не хотел вас обидеть. Вы во всем правы, тут нечего спорить.

– А я и не обиделся. Мы неглупые люди и понимаем, о чем речь. Речь о свойствах народа. А мы где? Мы – сбоку. Мы используем эти типичные свойства, вот и всё. Вот и вся наша разведка.

Теперь усмехнулся Петр:

– Эта разведка – ваша, почему «наша»? Я к ней не имею отношения.

Альберто деланно спохватился, при том хитро улыбаясь:

– Конечно-конечно, извините, синьор! – Затем смахнул улыбку с лица и вздохнул: – Ай, бросьте, мы поняли друг друга, и я в вас не ошибся, чувствую это, даже говоря на столь скользкие, совсем непатриотические темы. Сказать, что я разделяю ваши чувства, что вы тоже далеко небезразличны к своей стране и ее будущему? Ну, извольте, скажу. Тем вы нравитесь мне еще больше. И я не намерен вербовать вас. Использовать – да, предлагать что-то – да, а решать вам. Решать только вам, а с нашей стороны не будет никакого шантажа и прочих непременных пошлостей, иногда свойственных нашей службе.

– И на том спасибо, – не смог не отреагировать на последние слова Петр, но Альберто будто не обратил на это внимание, вскинул руку и глянул на часы:

– Ну, полпути до Вероны я скоротал, хорошо. Надоедать вам буду еще минут сорок пять. Вытерпите? Впрочем, есть еще кое-что, но это уже не относится к делам разведки. Значит, так…

– Погодите, господин из разведки! – остановил его Петр, потому что вдруг вспомнил кое о чем. – Вы можете мне сказать, именно вы, разведчик, сказать об одном факте из нашей общей истории? Это тайна, а разгадки этой тайны нет. Есть только версии. Я читал, читал, но так и не разобрался. И вот передо мной вы – человек из разведслужбы Италии. Вы, несомненно, что-то знаете, а может, не что-то, а…

– Ну так о чем речь?

– О чем? В 1955 году на рейде Северной бухты в Севастополе взорвался и затем затонул флагман черноморского флота линкор «Новороссийск». Погибли более шестисот моряков. Знаете об этом?

– Конечно. – на расплывшемся в улыбке лице Альберто было как бы написано: «Ну, говори, говори!»

– Вот я и говорю. Официальная версия трагедии такова: под кораблем взорвалась донная мина, еще времен войны, немецкая. Однако существуют другие версии, и по одной из них, наиболее вероятной и таинственной…

– Ясно! Черный принц, князь Боргезе. Да?

– Конечно.

– И что вы хотите от меня?

– Коротко: Боргезе или нет?

– Коротко: скорее да, чем нет.

– То есть опять теория вероятностей?

– Конечно, ибо я не Господь Бог. Однако у нас, то есть в моем ведомстве, давно считают, что да – Боргезе, его дела, его команды. Тайный герой Италии, тем более он умер, а о мертвых, вы знаете, или хорошо, или никак. Так вот, о Боргезе стараются не упоминать, но уж если упоминают, то только как о герое. Да, он мертвый, и это хорошо. Кстати, умер он, если память не изменяет, в 1974 году, и не в Италии, а в Испании, в Кадисе. Там, под крылышком генерала Франко, тогда спокойно доживали свой бурный век многие фашистские деятели.

– Ну рассказывайте, рассказывайте!

– Если сначала, то так. Был у Италии славный линкор «Джулио Чезаре», а по вашему – «Юлий Цезарь». И после войны по договору о контрибуциях его передали победителю – Советскому Союзу. В 1949 году он прибыл в Севастополь, отремонтировался, на нем подняли советский военно-морской флаг, и он стал флагманом флота на Черном море. Но через шесть лет – взрыв. Взрыв на рейде, в бухте, почти на виду у всего города. Ну, понятно, расследование, версии. Немецкая донная мина? Ерунда, конечно. После освобождения Севастополя все бухты, где базировался военный флот, равно как и торговый, разминировали, и эти работы проводились тщательно, дотошно и не один раз. И про донные мины знали, их обнаружили и обезвредили. Так что тут всё чисто. А что не чисто? Вот что.

До передачи линкора Советам, делая легкий ремонт на судне (так следовало по тому же договору о контрибуциях), итальянцы заварили между переборками у днища трюма мощный заряд с часовым механизмом. Этот «тайный карман» русские так и не увидели, не обнаружили, ибо он был мастерски закамуфлирован. Теперь фактор времени. Либо момент взрыва был определен изначально сроком на шесть лет, либо механизм ждал радиосигнала. Первый вариант маловероятен, а вот во втором варианте в дело вступает Боргезе. Как? Слушайте.

Этот князь был убежденным антикоммунистом, и после поражения в войне он публично поклялся отомстить СССР за передачу линкора, отомстить за унижение Италии. Но это уже после войны, а пока она шла, Боргезе командовал самым грозным подводным спецназом тех времен – 10-й штурмовой флотилией, ее называли «Флотилия МАС». Эти подводники и аквалангисты использовались для проведения всяких диверсионных операций. У них были разные штурмовые средства, катера, аппараты для передвижения под водой, торпедные катера, подлодки и мини-подлодки, торпеды, пилотируемые подводниками-коммандос. Они провели ряд успешных операций, много чего взорвали у союзников, особенно на Средиземном море. Короче говоря, слава Боргезе росла, Муссолини обожал Черного принца и в 1943 году назначил его командиром целой эскадры – эскадры миноносцев.

Однако война была проиграна, и Боргезе угодил в тюрьму. Девять лет отсидел, до 54-го. А освободившись, стал одним из лидеров крайне правых. И не бросил старое: его обвиняли в терактах против иностранных судов, в то время находившихся в водах Италии, в терактах против левых, то есть коммунистов. Нового суда и заключения он как-то избежал, и в 1970 году скрылся в Испании у Франко. Что еще? Выпустил книгу мемуаров «Десятая флотилия МАС», и где – в Милане, вот демократия! Ну и наконец, чтобы вы поняли, как мы повязаны: женат Боргезе был на графине Дарье Олсуфьевой, внучке известного русского генерала-эмигранта. Лихо?

– Лихо! – признал Петр. – Прямо какая-то брачная закономерность – Италия и Россия!.. Но если о «Новороссийске», то…

– То всё сходится на том, что это дело рук Боргезе. Точнее, его ума. Два варианта. Первый: если взрывное устройство было установлено изначально, то есть перед передачей линкора Советам заварено между переборками судна в «тайный карман», то аквалангисты подошли к Севастополю на расстояние, достаточное для подачи радиокоманды на взрыв, и осуществили теракт. Это вполне вероятно, поскольку известно, что тогда, в октябре 1955-го года, в восточной части Средиземного моря проходили учения флота НАТО, куда уже входила Италия, и от итальянских кораблей вполне могли отделиться сверхмалые подлодки и через проливы приблизиться к Севастополю. Короче говоря, если учитывать потенциал первоклассных итальянских аквалангистов, пилотов малых подлодок, то это вполне вероятно. К тому же, как потом стало известно, русские в те годы отличались заметным разгильдяйством в охране главной базы своего флота на Черном море.

Ну а второй вариант такой: аквалангисты ночью подплыли непосредственно к линкору и прикрепили к его днищу мощную мину. Или пустили дистанционное взрывное устройство, скажем, торпеду. Короче, это детали – как непосредственно. Главное, всё сходится: Боргезе освободился из заключения в 1954-м году, а линкор взорвали в 55-м. «Черный принц» поклялся отомстить и за год успел подготовить эту дьявольскую операцию, люди из 10-й флотилии МАС у него остались, а они были фанатиками. И наконец, такая любопытная деталь: уже вскоре после гибели «Новороссийска» наша итальянская печать сообщила о награждении высокими орденами группы офицеров Военно-морских сил Италии. За что? Как было сказано, «за выполнение особого задания». А что за «особое»? Тайна!

Вот и всё. Как и мои коллеги по разведке, лично я не сомневаюсь, что Боргезе выполнил то, в чем поклялся. Убежденный фашист, патриот Италии, но именно фашистской Италии – вот такой он был человек. Черный принц. Именно черный. Князь, женатый на русской графине. М-да, вот так. Я вас удовлетворил?

– Вполне, – откликнулся Петр.

– А почему вы этим заинтересовались?

– Любопытство, не более того. Всякое читал об Италии, еще с юности, и вдруг мне попалась книга о «Черном принце», наша книга, на русском, а уж кто ее написал, теперь не помню.

Они замолчали. Возможно, Альберто подустал от долгого монолога, а Петр думал об услышанном. И придумал:

– А знаете, дело не в Боргезе, дело в нас. Как вы сказали? Русские отличались заметным разгильдяйством в охране главной базы своего флота на Черном море. Так вот, если бы не это…

Альберто привычно рассмеялся:

– Ах, нравственный вы человек! Типично русский: ну, бичуйте себя, бичуйте!

– Да нет, вообще-то я циник.

– Кто? Циник? Ха-ха!.. Ладно, циник, скоро Верона, мне выходить, а я еще хочу сказать вам кое-что, немало вам интересное. И сказал бы уже, но вы меня перебили этой историей с Боргезе. Вот и послушайте теперь. Это – личное, но вы поймете, почему я решился заговорить на эту тему. – Он сделал заметную паузу, потом продолжил: – Итак, синьор Моретти. Поняли, о ком я?

Петр напрягся.

– Понял. И что?

Альберто монотонно заговорил:

– Лукино Моретти. Нынче заместитель министра экономического развития Италии, а до недавнего времени член Палаты депутатов парламента и председатель комиссии по бюджету, финансам и планированию. И еще он наш человек. Нет, не штатный сотрудник секретной службы, но наш. Это бывает, вы понимаете… Так вот, у него помимо наших общих дел, деловых дел, простите за такой оборот, у него некий личный интерес к синьоре Беатриче Робинсон, вам известной. По его просьбе я наводил кое-какие справки, кое-что узнавал… Ну, вы в курсе некоторых моих шагов, иначе как бы мы познакомились, правда? Мы познакомились, потом я кое-что о нем узнавал уже для вас, этому способствовал опять же небезызвестный вам Алессандро Конти, потом… Потом так сложилось, что всё это мне показалось лишним, к делу не относящимся, личным. И я…

– И что вы? – не удержался Петр.

– И я, – продолжил Альберто, – я принял решение. Мне надоел этот странный треугольник – Лукино Моретти, Петр Чичерин и Беатриче Робинсон. Не скрою: если бы не вы… то есть если бы вы не оказались таким, какой вы есть, то, может быть, я не преисполнился бы столь нетипичными для сотрудника моей службы чувствами. Это раз. А два – всё это не относится к нашим делам, уже никак не относится, и, понял я, не стоит мне как-то вторгаться в чужой интим. Обслуживать личные интересы синьора Моретти? Этоне входит в круг моих служебных обязанностей. Пусть он занимается экономикой Италии, а в личной, интимной сфере я ему не помощник. По этой части он чист, кстати, вот и пусть будет чист, а вы и синьора Беатриче Робинсон – у вас своё и, как я понял час назад, очень серьезное своё, и дай Бог вам удач на этом святом поприще. Э, я не слишком высокопарно выражаюсь? Вот и чудесно. Вы поняли, какое решение я принял. Личными делами синьора Моретти я не занимаюсь. Всё.

Он смолк, глянул на часы, потом в окно. Потянулись пригороды Вероны.

– Жалко расставаться, – вдруг сказал Петр, видя, что Альберто взялся за шляпу.

– Да ну? – И усмешка. – Спасибо, приятно слышать. Но если жалко, так приезжайте к нам еще. Или переезжайте насовсем. А что? Теперь для вас это более чем актуально.

– Актуально, да. А вот реально ли? Ибо есть одна проблема, большая проблема. Какая? Работа. Моя профессия.

– Ах, вот в чем дело – профессия! Ну да, переводчик, да, это, если как-то все-таки устроитесь, это будет не слишком хлебное место. А может, и не найдете работу в течение года-двух или дольше, да-да, вполне возможно. Короче, проблема… Так вот, удивительно или нет, но решение этой проблемы есть. Слушайте внимательно. Поскольку теперь ваш переезд в Италию очень актуален, то с работой для вас, именно для вас, Петр, нет проблемы. Как это? А вот так: станете работать у нас в «Сервицо информациони дифеза», то есть в СИДе, в Русском отделе. Да-да, со мной, при мне. Будете, как говорится, нашим штатным сотрудником. Чем плохо?

Петр онемел, но вскоре нашелся:

– Штатным сотрудником разведки – то есть агентом?

– А хоть так, какая разница? Слова, слова, игра в слова!

– Игра?.. Ну, если так… тогда вот что. – Петр почесал затылок и наконец проговорил уверенно: – Если, переехав в Италию, я стану сотрудником разведки, то только агентом-двойником.

Альберто пару секунд оценивал услышанное и вдруг расхохотался:

– Отлично, ценю ваш юмор!

– Да нет, какой уж тут юмор! У меня две родины – Россия и Италия, во мне два набора генов – русские и итальянские, и как же в такой ситуации не быть двойником, как не работать на тех и на других? По-моему, это логично и оправданно.

– Да? Действительно логично. Ладно, идет, принимаю! Тем более такая откровенность.

– Обезоруживающая, да?

– В нашем деле это иногда помогает – парадоксальность. А если серьезно, то подумайте над моим предложением. Это вполне реальное предложение. Подумайте над ним.

– А вы над моим, – усмехнулся Петр.

– Договорились. И вот что: я вас не вербую, повторяю это, не вербую, а предлагаю. А решать вам. Вот и решайте. И помните про три заповеди. Не забыли? Вот и хорошо. А пока держите мою визитку. Тут мой телефон, личный, не служебный, только для своих. Если что, я к вашим услугам, звоните, напрямую или через синьору Беатриче – в общем, как посчитаете нужным.

– Это как посчитает Господь Бог, сказала бы моя синьора. Пойдемте, я провожу вас до дверей вагона и покурю заодно, а то вы меня разволновали, Альберто, черт бы вас подрал!

Глава 11

А в Триесте всё сложилось.

Да, сложилось: и переговоры с «Пантиери» прошли успешно (теперь, уже в Москве, дело за одобрением правительства, контролирующего «Росмортуртранс»), и контакт с прибывшим из Москвы начальством своей фирмы был вполне хорошим (а помимо начальства – и с Аликом, с которым жили в одном двухкомнатном номере, а вечерами шлялись по Триесту), и сам Триест вдруг побаловал хорошей погодой, неожиданно теплой в январе. Но самое главное, в душе возник полный покой. Это после разговора в поезде с Альберто. Теперь, стало ясно, уже не будет маячить тенью некто Лукино Моррети, не будет, потому что (так странно-прекрасно сложилось) разведчик Альберто на стороне Петра, а это значит, что нет уже никакого треугольника, теперь только двое – Биче и Петр, и следить за ними никто не будет. Они свободны, и их будущему никто и ничто не угрожает. А что до предложения Альберто относительно работы в СИДе, то что ж, он, этот разведчик, человек с юмором, так почему бы не отметиться в этом жанре? Хотя, черт его знает, может быть, тут есть доля серьёза. Как у Пушкина: «Сказка ложь, да в ней намек». Ладно, бог с ней, этой сказкой, а сейчас главное – Биче и будущее.

Вот в таком благодушии Петр гулял по вечернему Триесту, вместе с Аликом, как правило. Прекрасен этот городок на Адриатике, уютный, небольшой, всего-то двести тысяч жителей, ну и плюс туристы, конечно, но нынче их было мало. Центральная площадь с помпезными зданиями прошлых веков, которые похожи на огромные торты. Отсюда открывался прекрасный вид на море – серебристо-голубую ткань Триестского залива Адриатики, с яхтами вдоль берегов, большими и малыми судами у порта и где-то ближе к горизонту. Что еще? Фонтан нимфы Ауризины (как сообщил какой-то местный итальянец, эта мифическая дама – символ Триеста). Еще Большой канал – Canal Grande (надо же, и здесь такой же, как ив Венеции!). Выяснилось, что он был построен по приказу императорской дочки – Марии-Терезии Австрийской. Ну, пусть так. Сели в лодку, поплыли будто по длиннющей узкой улице, застроенной неоклассическими дворцами со слипшимися боками, а под оградами вдоль берегов – лодки, моторки, баркасы…

А еще чудо – «Гигантская пещера», Grotta Gigante, самая большая во всей Италии. Вниз – лестница из пятисот ступеней, а там открывается огромная, объятая камнем пустота: более сотни метров в длину и ширину, а высота, сказал гид, аж 65 метров. И конечно, свисают огромные сосульки сталактитов, сверкающие под цветными прожекторами.

Еще – Музей истории и искусств, Сад камней, Римский театр и Морской аквариум с обитателями адриатических и тропических глубин. В общем, прелесть!

Но лучше всего было в ресторанчиках. Нагулявшись с Аликом по вышеозначенным местам, садились в теплом зале (по вечерам все-таки становилось прохладно) среди непременных туристов (спасибо итальянской зиме, немногочисленных) и под шумок голосов ужинали и попивали вино. Особо полюбился ресторанчик Al Bagato – маленькое, удивительное уютное заведение, где подавали затейливые морепродукты с непременным набором сыров.

Да, хорошо было. И то, что именно Алик рядом, тоже хорошо. Как-то с ним уютно. Хоть Петр и постарше, а сдружились. Ну, дела общие (в том числе негласные) – это само собой, однако некая дружеская привязанность возникла еще в Москве, когда встречались в кафе на Арбате. Там возникла, а здесь укрепилась. И темы общие: футбол, обсуждение планов Алика на будущее (летом венчание, поскольку невеста Рената, кажется, хочет поскорее завести ребенка, а значит, все-таки надо покупать или поначалу брать в аренду домик на Сардинии). Ну а про свои планы, почти аналогичные, если исключить Сардинию, Петр не говорил, и не из-за того, что был скрытен по натуре, а просто потому, что боялся сглазить.

Да, хорошо было в Триесте, особенно вечерами в ресторанчике, очень хорошо.

Переговоры, как и планировали, заняли ровно неделю, и с готовым проектом долгосрочного договора между «Росмортуртрансом» и «Пантиери» (на трех языках – английском, русском и итальянском) утром 14-гоянваря вылетели в Москву. Обратный рейс был непрямым, через Мюнхен (так забронировали изначально, другого варианта не оказалось), поэтому перелет вышел долгим, а к тому же при подлёте к Москве вдруг сообщили, что по метеоусловиям посадка будет не в Шереметьеве, а в Домодедове. Это опечалило начальников, ибо их, троих, в Шереметьеве к означенному часу ожидала служебная машина из офиса, а вот Петру и Алику было всё равно, откуда добираться домой на поезде-экспрессе, что даже удобнее и быстрее, поскольку, понятно, никаких пробок.

Наконец приземлились, получили багаж, миновали контроль и наконец ощутили себя на родине – в шумной толпе, заполнившей зал международных прилетов. Там разделились: генеральный директор с Гулибиным и его замом сразу же пошли к выходу из здания аэровокзала, чтобы ехать в город на такси, а Петр с Аликом – налево вдоль длинного прямоугольника зала, в конце которого находился выход к электропоездам. На табло значились цифры – время и погода: 1620, 4. Значит, в Москве будем в пять вечера или в полшестого, подумал Петр, вот и хорошо. И вообще всё хорошо, если не обращать внимания на толпы народа и обычную вокзальную суету.

Тут Алик заприметил что-то и указал вперед по их ходу: «Смотри, какое-то кафе… А-зи-я! – прочел по-русски. – Что это за слово, Петр?» – «Это часть света такая. По-итальянски так же: Asia. Ты что, не знаешь?» Алик кивнул, потом сказал, что заскочит туда за сигаретами, буквально на минуту, и ушел, а Петр, опустив на пол дорожную сумку, стал ждать. Кто-то к нему обратился, что-то проговорил, но что – расслышать не удалось, потому что раздался странный резкий хлопок, сдавило уши, а следом погасло сознание.

…Показалось, будто разом выключили весь свет в общем зале. Или нет, не выключили, но все-таки что-то не так. Что-то не так не со светом, а с ним, Петром, с его головой. Он без сознания, что ли? Тогда почему он думает? Почему спрашивает себя, что случилось? Почему ничего не слышно и темно? И будто нету времени, куда-то оно пропало. Да, подумал, надо опять взглянуть на табло – сколько там? Идет время или его теперь нет?..

Потом он все-таки открыл глаза и обнаружил себя лежащим среди таких же людей, лежащих и полулежащих. Кто-то на коленях, кто-то на корточках. Но тут над ним возникло лицо Алика с раскрытым ртом и, кажется, Алик что-то говорил или даже кричал, если судить по выражению его лица, но что говорил или кричал, никак было не разобрать, словно Алик стал немым. И не только Алик онемел, но и вообще всё тихо, странно тихо, только гул в голове, один гул, сильный, нарастающий, пульсирующий. Вот в чем дело, стало понятно, это – гул, это из-за него ничего не слышно.

Но тут услышал кашель. Свой кашель, а еще склонившегося над ним Алика. Всё мутно, кажется, это дым, и от этого дыма першит в горле и слезятся глаза. И кашель, кашель… А, и все-таки свет погас, погас! – понял. Всё мутно, дым, кашель, нет света…

Но вот голос Алика, его крик, как сквозь вату:

– Петр, Петр! Ты меня слышишь? Петр, Петр! – И опять, сквозь кашель: – Петр, Петр! Ты можешь подняться? Ну, вставай, надо на улицу, на воздух! Вставай, держись за меня! Не можешь? Петр!..

Наутро удалось многое понять. Сознание, кажется, восстановилось.

Петр обнаружил себя лежащим на белой кровати, под белой простыней. Голова гудела лишь чуть-чуть, зато сбоку, во всю длину кровати, громко гудел, потрескивая, длинный светильник дневного света, неприятно бело-голубой, резкий. Смотреть на него стало больно, и Петр повернул голову в сторону. Сразу затошнило, заныло в шее и стянуло кожу на лице. Ясно, это из-за бинтов и повязок. Голова забинтована, и шея, и рука. Рука поверх простыни, вся обвязана и какая-то толстая. Ага, понятно: она в гипсе. Лихо!

Сбоку система для переливания. Там что-то капает. Ага, это капает в вену. Но в какую? Нет, не на другой руке, а где-то под горлом. В подключичную вену, догадался. Лихо! Значит, я в больнице, в палате. В какой больнице? А какая разница! Вроде бы жив. А что случилось? И где люди – ну, медсестра какая-нибудь или доктор?

Ладно, придут. А что же случилось? Ясно, был взрыв. Очередной теракт? Или какая-то случайность? Что помню все-таки? 1620, вот что помню, так показывало табло. Длинный зал, кафе «Азия», мы идем с Аликом, лавируем между людьми, идем к кассам на экспресс, которые в конце зала. Потом Алик уходит в кафе. Потом… да, потом вдруг сильный хлопок, сдавливает уши – и тишина. И меня будто нет… Потом – картины фрагментами: везде сплошной дым, валяющиеся люди, мутный, белёсый свет, пол залит кровью, да, много крови… Что еще? Кашель, кашель, а сквозь дым – разбросанные сумки, чемоданы, перевернутые тележки. Кстати, где моя сумка? Куда-то пропала. А и бог с ней. А вот паспорт, прочие документы, бумажник и ключи от дома были при мне, в карманах. Где всё это?.. Потом лицо Алика, склонившегося надо мной, он кричит, пытается меня поднять, потом волочит куда-то. И всё. Да, это всё, потом опять пустота…

Петр скосил глаза. Через проход – такая же больничная койка, кто-то там лежит. Спит, что ли? Рядом система для переливания. Сосед по несчастью, значит… Ну а сам? Надо подвигать руками, ногами… Осторожно подвигал: обе ноги и левая рука, кажется, в норме, а вот правая, та, что в гипсе, – не понять. Пальцы двигаются, а саму руку поднимать как-то боязно. А вот еще проблема: писать хочется. И как это исполнить? Поглядел на стену, где трещал противный светильник: ага, красная кнопка среди каких-то тумблеров. Дотянулся здоровой рукой, нажал. Через десяток секунд появилась девушка в белом, симпатичная, между прочим, в большом колпаке.

– Очнулись, больной? Вот и молодец. Всё хорошо, у вас всё хорошо, только лежите спокойно.

Петр заговорил, но голос оказался каким-то невнятным, шепелявым – язык и губы плохо слушались:

– Если я на этом свете, то желательно узнать, как вас зовут и как мне помочиться.

– Так и мочитесь на здоровье! У вас вставлен катетер. Нет проблем. Меня звать Ирой. Сейчас придет врач. Мочитесь, а я систему перекрою, уже почти всё прокапало, вы вовремя позвонили, хотя я и так бы пришла, у меня всё по минутам.

– Это вы молодец, Ира. А где я вообще-то?

– Там, где надо. Во 2-й травматологии Института Склифосовского.

– А, вот где мне надо, теперь понятно! И что же со мной случилось?

– Попали в теракт в Домодедове. Но ничего, вам повезло, легко отделались, всё будет хорошо, только рука, резаные раны, но до свадьбы заживет.

– У меня свадьба уже на носу, этим летом.

– Так какие проблемы? Этим летом, и что? Да вы уже через пару недель будете прыгать! Гипс снимут – и порядок!.. А подробности – это с врачом, он сейчас придет.

Надо папе с мамой как-то сообщить, подумал Петр. Где мой мобильник?

– Где мой мобильный телефон, вы не в курсе?

– Нет, не знаю, вас сюда из приемного доставили, там раздели, там всё, что при вас было… Помочились? Давайте судно заберу.

Тут вошел мужчина в халате, колпаке и с маской, свисающей с одного уха, присел рядом, представился, стал расспрашивать, как самочувствие, какие жалобы, потом откинул простыню, осмотрел, послушал легкие, измерил давление. Вот с ним и разговорились. Так Петр всё узнал.

Картина получалась такая. Вчера около половины пятого вечера в Домодедове, внутри аэропорта, в зале международных прилетов, произошел сильный взрыв. Уже много раз показывали по телевидению. Судя по всему, дело рук террористов с Кавказа. Есть погибшие. Сколько? Уточняется, но немало, на вчерашний вечер около тридцати пяти человек. На месте взрыва обнаружены останки предполагаемого террориста. Много пострадавших, раненых. У большинства минно-взрывные травмы. После взрыва возникло сильное задымление, но поскольку выбило стекла всех дверей, дым в зале вскоре рассосался. Восстановили освещение. Да, конечно, была паника, люди выбегали из здания, всё было залито кровью и покрыто слоем пыли, осевшей после взрывной волны, здание аэропорта частично повреждено, разбросаны личные вещи – в общем, бедлам и ужас. Понаехали «скорые», стали оказывать помощь и развозить пострадавших – кого куда: в близлежащие областные больницы, в городские московские, в том числе в Первую Градскую и Институт Склифосовского, это зависело от степени ранений и травм.

И тут выяснилось, почему Петр попал именно в «Склиф», это доктор, дежуривший в приемном отделении, узнал от врача «скорой». Там, в Домодедове, над лежавшим Петром суетился какой-то иностранец, до того оттащивший его к выходу, поближе к выбитым дверям, где поменьше дыма, и вот этот иностранец что-то говорил по-своему, говорил, требовал, и медики подумали, что пострадавший тоже иностранец, к тому же у него, скорее всего, перелом руки, явно контузия, спутанное сознание, и потому решили везти в «Склиф». Да, это не так близко, но вроде помирать он пока не собирается, вот и доставили сюда, в престижный травмоцентр, в сопровождении того иностранца. Как и еще пятерых пострадавших, на других «скорых».

А тот самый иностранец, продолжил доктор, он чудом совсем не пострадал, вот и ушел самостоятельно, выполнив свою миссию, только записал номер корпуса, отделения и фамилию врача. А вы оказались русским, усмехнулся, и хорошо. А тот иностранец, этот забавный парень, он кто? Итальянец, ответил Петр, он хороший человек, мой друг. Так что со мной?

Диагноз, если коротко, – минно-взрывная травма. Теперь подробно. Несколько резаных ран – на лице, голове, шее. Но это мелочи. Не мелочи – рука и голова. Думали, перелом плечевой кости, но, судя по снимкам, только трещина кости, поэтому на первые дни загипсовали от греха. Однако главное – это голова. От удара взрывной волны – контузия мозга с временной потерей сознания, зрения и слуха, с очагами ушибов поверхностей полушарий мозга о стенки черепа. Естественно, сотрясение мозга. Но спасибо еще, нет внутричерепных гематом. Так что, заключил доктор, удар от взрыва был приличным, а вот осколки погуляли по вашему телу очень лояльно, буйно, но лояльно, вам еще повезло, хотя вашему другу-итальянцу повезло куда больше, он вообще в рубашке родился, ни одной раны. А где ваш мобильник, не знаю, а личные вещи – в приёмном, как положено… да оставьте это, сейчас вам надо тихо лежать, лежать не вставая, поменьше говорить, слушаться докторов, скоро вас опять осмотрит невропатолог и еще раз сделаем УЗИ. А сколько вам тут валяться? Если никаких осложнений, то неделю. Снимем гипс, закроем раны и переведем вас в неврологию. Контрольная томография и прочее. Короче, посмотрим. Лежите, лечитесь, чинитесь, всё!

Петр поблагодарил (и мне УЗИ, подумал, как и Биче, только не живота, а башки) и, когда доктор, вышел, подозвал медсестру:

– Ирочка, золотая моя красавица, вот про катетер вы всё знаете, а мобильник у вас есть?

– Есть. Но больным…

– Как думаете, мне самому позвонить маме с папой или вас попросить?

– Ну если маме-папе, то могу и я. А что?

– Если я говорю вполне внятно, как диктор на телевидение, то тогда я сам. Ну, если дадите мобильник на минуту.

– Такому мужчине как не дать! – но затем предложила: – Лучше я сама позвоню, а то ваш голосок… да, еще не ахти. Диктуйте номер.

Глава 12

Оказывается, жить на больничной койке – это работа. То взятие анализов, то перевязки, то везут на рентген, то ставят капельницы или делают уколы, то осмотр очередного врача-специалиста. Но так лишь в первый день, успокоил сосед по палате, потом будет проще, можно будет и отдохнуть.

В перерывах между всем этим Петр думал о Биче. Что и как ей сообщить? И вообще сообщать ли? Ее волновать нельзя – и всегда нельзя, а сейчас, когда она беременна, особенно. Что же придумать? Ведь вчера он не позвонил ей, не отправил короткое компьютерное послание – дескать, долетел, всё хорошо, люблю, целую. А небось пронырливые итальянские СМИ разузнали про теракт в Москве и уже вечером с пометой «срочно» сообщили об этом по своему радио-телевидению, показали видео. А Биче, она не разбивается в московских аэропортах, ей что Шереметьево, что Домодедово – один черт, ей понятно одно: вчера ближе к вечеру, когда должен был приземлиться самолет из Триеста, в московском аэропорту произошел теракт, есть погибшие и раненые. Она, несомненно, это узнала. А он не написал ей, не позвонил, как договаривались. И что теперь делать?

Он вспомнил их разговор в последнюю ночь в Милане. Всё нас будет хорошо, сказала тогда Биче, не те теперь времена, чтобы были проблемы, тем более неразрешимые, не война ведь или что-то в этом роде. Он согласился и еще пошутил: остается только пожелать, чтобы кирпич на голову не упал… Вот он и упал, так уж вышло. Не убил, но досталось здорово. Биче, помнится, усмехнулась в ответ на этот «кирпич»: дескать, ни на чем не основанные речи. Вот как? Как это – ни на чем не основанные? А если в стране тлеющая гражданская война, точнее, межэтническая? Тогда «кирпич» – это очень основанное. Живешь в России – всё может случиться, такая тут судьба. Вот и ответ на твой любимый вопрос «что впереди?» Вот что!

Однако явились родители, и Петр успокоился. Они держались героически: маме удалось не заплакать, увидев перебинтованного сына, а отец только выругался крепко и, присев, сжал ему здоровую руку. Понятно, они порядком переволновались вечера. Сын должен был прилететь, позвонить, а вместо этого по телевидению… ну ясно что. Прождав пару часов, они стали звонить в справочную Шереметьева, потом Домодедова, и узнали-таки, что самолет из Триеста сел именно в Домодедове, и именно перед самым терактом.

Дальше шел понятный сценарий: по высвеченному на телеэкране специальному номеру телефона для справок о пострадавших – попытки узнать о человеке с фамилией Чичерин, потом обзвон моргов и больниц. Наконец уже под утро пришла ясность: в справочной Института Склифосовского сообщили, что человек, который, судя по паспорту, Чичерин Петр Андреевич, поступил вчера вечером и сейчас находится в таком-то отделении такого-то корпуса, состояние в целом не тяжелое, а операцию – нет, не делали. Родители стали собираться в «Склиф», а тут вдруг позвонила медсестра из отделения, куда угодил Петр, успокоила, всё объяснила, передала привет от сына, сказала, он ждет, можете приезжать, пропустим. Чудная девочка, заключила мама, бывают же такие!

– У меня все девочки чудные, – гордо сказал Петр, а потом с удовольствием решился: – А самая моя чудная, которая девочка еще и темнокожая, она беременна, и врет, что от меня. Как думаешь, мама, ей можно верить, если чисто по-женски?

Вот тут мама все-таки расплакалась. Отец подал ей платок, и, утерев глаза, она проговорила:

– Дурак ты, Петя! Слава богу, какой ты дурак!

Отец развил эту мысль:

– Как говорил классик, чтоб иметь детей кому ума недоставало? Это ясно, но срок-то какой?

– Говорит, в июне подарит вам внука или внучку. Кого точно, пока неизвестно, но скоро выяснится. УЗИ, понимаешь ли!

– Будет внук, – утвердил отец, – существо мужеского полу.

– Откуда ты уверен, пророк-всезнайка? – не преминула уколоть мама.

– От этой дамы, именно этой дамы сердца нашего бесхарактерного сына должен родиться человек сильного пола, ибо ее корень глубже. Она женщина с сильным корнем, это я понял, я на этом поприще, на дамах, собаку съел.

Это была старая песня отца – о женщинах, на которых он съел собаку, – и Петр перешел к главному на сей момент. Что делать, спросил? Вчера он должен был сообщить Биче о прилете в Москву, а вместо этого… А по ТВ в Италии, конечно, сразу показали, что произошло в ужасной Москве, сообщили о жертвах и прочем. А он не позвонил, не написал. А она волнуется – несомненно, звонила ему в Москву, но он не отвечает – ни по домашнему, ни по мобильному. И сейчас позвонить ей в Милан тоже не может, ибо мобильник исчез – скорее всего выпал из куртки после взрыва там, в аэропорту… Так что посоветуете делать?

– Как что? Звонить! – сказал отец, – вот тебе мой мобильник, звони хоть прямо сейчас.

– А что сказать, как объяснить мое вчерашнее молчание?

– Господи, ну придумай что-нибудь! Поехал к друзьям, напился, заснул под забором. Ну да мало ли что!

Петр с трудом помотал забинтованной головой:

– Заснул под забором – это сильно… Не поверит, стерва. Да и врать я не хочу.

– Тогда не ври, а сообщи ей, что тебя чуть-чуть царапнуло, – серьезно продолжил отец – да, царапнуло, но зато теперь ты жутко богатый человек и за такого стоит выходить замуж. Слушай, что уже успели передать по телеку: пострадавшие с легкими ранениями получат по 1,2 миллиона рублей, а те, кто получил тяжелые травмы и серьезные ранения, – по 1,9 миллиона. Ты, Петр Андреич, получил серьезные ранения, и за это, за гражданскую войну, государство подарит тебе почти два миллиона. Ты миллионер, сын мой! Так и скажи ей, итальянке Беатриче: твой русский мужчина не какой-то там босяк-бедняк, он – миллионер!

Закончили на том, что отец оставляет сыну свой мобильник, а себе сегодня же купит новый. Это в счет моих миллионов, сказал Петр. И еще через час, когда родители ушли, наконец позвонил Биче. Номер он умудрился запомнить, хотя кто теперь запоминает номера мобильных, если все они хранятся в памяти телефона? А вот он запомнил, о как! Был тут рядом синьор Альберто, похвалил бы и сказал: вам бы, Петр, в разведке работать! Ладно, это шуточки, а вот с головой, значит, конкретно с памятью, всё в порядке… Значит, набрал номер Биче, и…

Сначала был рассказ про ссадины и легкое сотрясение мозга, из-за чего оставили на пару дней в больнице, после чего Биче говорила довольно долго, но спокойно, даже по-деловому:

– Ты жив, и можешь разговаривать – значит, всё неплохо. А я догадалась еще вчера вечером, когда ты не позвонил и не написал, а я увидела эти кадры по телевизору. Звонила тебе, звонила – ты не отвечаешь. Хотела позвонить твоим родителям, а номера не знаю. Кстати, оставь мне сейчас, на всякий случай, поскольку, видишь, всё бывает. Погоди, сейчас запишу… Да, была у меня мысль и раньше: в Москве жить опасно. Так и есть. Пора нам с этим кончать, мой Петя! Я прилечу к тебе.

Петр пытался перебить, но она, повысив голос, продолжила:

– Помолчи, Петя, и слушай. Пора нам с этим кончать, я сказала. На днях мне надо идти на обследование, УЗИ и прочее, а потом, как узнаю пол ребенка и если будет всё в порядке, прилечу к тебе, пока ты будешь приходить в себя. И что такого? Нормально! Получу визу и прилечу. Ничего обременительного, я прекрасно себя чувствую, да и срок беременности еще небольшой – никаких проблем! Прилечу на недельку-другую, поживу с тобой. Ты что, не хочешь? Консерватория? Да всё я улажу, ты что, меня не знаешь? И с Джино всё будет в порядке, у меня дома еще Стефания, ты не забыл? Ладно, не кипятись, хорошо-хорошо, созвонимся, и завтра, и послезавтра, ты молчи побольше, а то голосок у тебя тот еще, зубы все целы или нет?.. Да, вот это беда – шляпу потерял! Как же ты теперь? А вот почему ты оказался там без шлема, мой идальго? Это я недоглядела, забыла напомнить. Ладно, мой дорогой, я сама буду звонить тебе, сама. Да-да, я спокойна, я спокойна, как и всегда, не волнуйся. Маме с папой привет. Вот и чудесно, что ты им всё сказал про нас тобой, это правильно. Ладно, чао. Привет тебе от детей, от Джино и Джузеппе. И от Стефании тоже…

Через два дня Петру стало хуже: сильная головная боль, тошнота, общая слабость, полная потеря аппетита. Еще через день сделали повторную компьютерную томографию, перевели в нейрохирургию, а там сделали еще и спинномозговую пункцию. Сказали, что у него поздняя гематома, внутримозговая. Что это за чудо-юдо? Небольшое скопление крови в ткани мозга, в данном случае в лобной области, вследствие удара, ушиба мозга о стенку черепа, а поздняя (или отстроченная) эта гематому потому, что кровь из раненого сосудика, подсачиваясь, скапливалась медленно, постепенно. Другой вариант – сам по себе тот мелкий сосуд цел, но сквозь его стенку произошел выпот крови из-за нарушения проницаемости.

Потом врач стал успокаивать. Слава богу, гематома маленькая, меньше сантиметра. Лечение пока будет консервативным, а там посмотрим. Главное – коррекция внутричерепного давления, которое повышено. А сейчас – полный покой, питание и сон, сон. Питание – это от вашей мамы (бульоны, соки, курага, гранаты), а со сном мы поможем. И капельница будет постоянно. И будем учить вас дышать не просто глубоко, а по специальной методике, это называется «гипервентиляция», для снижения внутричерепного давления опять же. Даст бог, обойдемся без операции. Чаще всего при данном диагнозе именно так, консервативно.

Теперь мама приходила ежедневно, как на работу. Приносила из дома еду, кормила, ухаживала. Отец появлялся через день, во второй половине дня, через час-полтора забирал жену, и они уезжали. Петр был сонлив (это из-за снотворных, которыми его пичкали), рассеян и, казалось, почти безразличен ко всему вокруг – может быть, и потому, что головная боль почти сошла на нет и теперь хотелось отдыхать, отдыхать и ни о чем не думать.

Увы, не получалось – все-таки думалось. О чем? Как всегда – что впереди? Случившееся в Домодедове событие только сейчас, по прошествии нескольких дней, обрело вид странного спектакля, который Петр наблюдал со стороны, из зала, а не был участником на сцене. Сидя в зале, можно видеть и анализировать одновременно. Да, кошмарный спектакль, но в нем участвовали не только, так сказать, актеры, у него были сочинители. Вот именно – сочинители, то есть во множественном числе. Каждый из них свято верил, что пишет только он, и единственно верно, и не знал, что авторов этой пьесы несколько, а потому вскоре выйдет столкновение интересов, устремлений, амбиций, паранойяльных установок, а значит, в итоге – трагедия, кровь, жертвы. Однако это последнее сочинителей почти не волновало: главенствовала идея, стремление к результату, а средства, как обычно, в расчет не брались.

Вот что впереди: если главенствует идея, стремление к результату, то средства в расчет не берутся. Впереди – финал спектакля. Если ты на сцене – это твой финал: если ты в зале – тоже твой, но еще живого. И в конце концов, кто тебя заставляет приходить в этот театр еще раз? Есть другие театры, где ставят мюзиклы и даже (если о высоком) оперы.

Да-да, оперы, вспомнилось вдруг. Милан, Ла Скала, «Набукко» Верди. Та знаменитая мелодия в исполнении хора – Va', pensiero, «Лети, мысль». Хор запел, и весь зал встал, и Биче встала, и Петр за ней тоже, сам встал, будто какая-то неясная сила подняла. Да, хорошо было…

Значит, ежедневно приходила мама, через день отец. А еще (это было уже на следующий день после случившегося) появился коллега из «Росмортуртранса», спрашивал, нужно ли что, какие-нибудь дефицитные лекарства и прочее, пожелал скорейшего выздоровления, передавал от всех приветы, просил держать компанию в курсе, она всегда придет на помощь. И конечно, сразу заявился Алик, Алессандро Конти, тоже расспрашивал, что и как, потом стал говорить о вчерашних деталях, смешно ругался по-итальянски, а Петр глядел на него и думал, какой тот молодец – ведь мог бы и бросить пострадавшего друга, поддаться всеобщей панике и побежать к выходу на улицу, а вот нет, не бросил, дотащил до выбитых дверей, стал ждать «скорую», а потом что-то говорил врачу, требовал, и, понятно, на своем итальянском, отчего и подумали, что раненый Петр тоже иностранец, и, может быть, еще и поэтому решили везти его в «Склиф», а не в больницу рангом пониже. Значит, Алик действительно друг, а не просто приятель, партнер по деловым отношениям. Хотя не только это: судя по всему, Алик по натуре не трус, не паникер, верный человек. Такое выявляется лишь в экстремальной ситуации. Интересно, а как бы ты сам повел себя в ней? – хмыкнул про себя Петр.

– Слушай, друг Алик, – остановил его очередной монолог, – ты можешь связаться с синьором Альберто?

– Ну, могу. И через посольство могу, и по его личному телефону, он мне его дал.

– Отлично. Он мне тоже дал, но эта визитка у меня в бумажнике, а бумажник, как и документы с ключами, остались где-то в приемном отделении, после того как меня раздели, переодели и взялись за мой организм. Так вот, будь любезен, позвони Альберто и скажи ему… скажи всего одну фразу: что человек, с которым он ехал в поезде до Вероны… то есть он ехал, он, Альберто… что этот человек согласен. Одну фразу: тот человек согласен. Он поймет. Запомнил?

– Да, запомнил: человек, с которым он ехал до Вероны, согласен. И всё?

– Всё… – Но вдруг спохватился: – Э, нет, не всё! Добавь еще вот что: согласен, но на тех же условиях. Альберто поймет. Повтори, пожалуйста.

– Повторяю: человек, с которым Альберто ехал до Вероны, согласен, но согласен на тех же условиях. Так? И что это значит, Петр?

– Это значит, всё хорошо.

– А, вот как! Ну, вы шпионы, криптоманы!

– Нет, не так. Это не криптология, а иносказание.

– Как-как?

– Ну, проще аллегория – фраза, имеющая тайный, скрытый или абстрактный смысл.

– Тайный, скрытый! Нет, вы шпионы, точно, шпионы! Ладно, понял, позвоню, скажу.

– Вот спасибо! А как там твоя «Рома», ну и мой «Милан»?..

Минула, кажется, неделя, как Петра перевели в нейрохирургию, и ему позволили садиться в постели и даже привставать, но только в чьем-то присутствии. Однако после ухода мамы он втихаря сам ходил в туалет, находившийся в этом же боксе, прямо за дверью. Голова уже не кружилась и даже не болела, хотя все-таки легкости там не ощущалось. Сняли все повязки и гипс с руки. Глянув на себя в зеркало во время бритья, Петр оценил свою физиономию почти на четверку. Посему задал законный вопрос лечащему доктору: скоро ли выписка? Тот ответил: еще неделя, дней десять – наблюдение, долечивание, контрольная томография, УЗИ.

Ладно, что ж. И, когда приближался оговоренный срок, а Петр уже легально ходил, утром появилась мама. Это было обычным, но вот сказала она необычное:

– Петенька, я пришла с сюрпризом.

– Очередной компот или сок? Разве это сюрприз?

– Фома неверующий! Смотри! – И приоткрыла дверь палаты.

Вошла Биче.

Выяснилось, что она прилетела вчера, отец встретил ее в Шереметьеве, привез домой, там переночевали, а с утра мама поехала с ней в «Склиф». Сначала переговорили с заведующим отделением, и вот – пожалуйста.

Вскоре мама засобиралась домой. Перед уходом она дала Биче кое-какие инструкции по уходу за больным (Петр переводил) и еще напомнила, что через пару часов приедет отец – чтобы побыть с сыном, а потом забрать не ориентирующуюся в чужом городе и не говорящую по-русски иностранку. Вообще-то она для отца будущая невестка, уточнил Петр, потому что между сыном и этой дамой заключен устный договор о намерениях – mentio et repromissio nuptiarum futurarum, а это, если с латыни и коротко, означает обручение.

– И что ты примчалась, красавица моя? – начал Петр, когда они с Биче остались одни. – Я тебе безмерно рад, но зачем?

– Я очень ревнивая, а тут такие симпатичные сестры милосердия.

– Чушь, дважды чушь! Во-первых, если верить тому, что ты мне наплела о себе, у тебя в твоей любовной жизни не было поводов для ревности, а во-вторых, и это главное, я только вчера вспомнил, что на свете существует противоположный пол, и почувствовал тягу к нему.

– Ну, значит, я вовремя. – Она уже не улыбалась и произнесла серьезно: – Но даже не в этом дело. Петя, я прилетела за тобой.

– Вот это да! Ты железнее, чем Маргарет Тэтчер. Лучше доложи мне о том, кто у нас. УЗИ сделали?

– Сделали. Мальчик.

– Значит, папа угадал. Он сказал, что у такой сильной женщины, как ты, должны рождаться только мальчики.

– Гениально! Если учесть, что пол ребенка определяется отцовскими клеточками.

– Это по науке, а мы о чем-то более высоком.

– Сhiacchierone!

– Это что?

– Это значит… ну, пустой оратор.

– А, ясно: по-нашему, трепач, болтун.

– Ну пусть так по-вашему, если от глагола рarlare… Петя, я о главном: повторяю, я прилетела за тобой. Я забираю тебя насовсем. В Италию, в Милан. Понял? Ты меня много обманул – ссадины, легкое сотрясение мозга! А тут у вас, я поняла, не то что ссадины, а смертоубийства. А мне нужен живой мужчина. Мне нужен мужчина, с которым мне хорошо и который отец моих мальчиков. Мне нужен мужчина и отец. Всё! И такого я нашла и никому его не отдам! Остальное неважно.

– Я ж говорю, ты леди не железная, а стальная. Тэтчер отдыхает.

– Петя!

– А где и кем твой русский мужчина Петя будет работать в Италии, ты подумала? Или уже всё за меня решила?

– Конечно, решила! Когда у вас в Москве такое, то кто же должен решать? Любящая женщина, конечно. Вывести мужа из огня… Ладно, так вот. Ты будешь директором музея Сальери в Леньяго вместо покойного дедушки. Будешь там жить, проводить экскурсии, пополнять экспозиции – в общем, будешь главным по музею. Там дедушкин дом, наш дом, ведь он по наследству мой, а значит, наш. А по выходным мы будем видеться – или ты к нам в Милан, или мы с Джино к тебе. По-моему, это прекрасно: так я тебе не слишком надоем. А потом… Потом посмотрим, как жизнь пойдет: захотим, станем жить вместе всегда, постоянно, у нас с тобой два дома, есть выбор. Или в Милане, или в Леньяго. В конце концов, рядышком с Леньяго, в Вероне, тоже есть консерватория, могу устроиться туда. Есть выбор, есть… Да, видишь, я всё решила.

– Интересно! Нет, спасибо за доверие, конечно: я – директор! Но кто мне жалованье платить будет: музей-то не государственный, а частный? Ты, что ли?

– Ну… во-первых, поступление денег за проведенные экскурсии, а во-вторых…

– Во-вторых – ты!

– Петя, это что, так важно?

– Мужчине это важно, стальная моя леди. Если он не альфонс.

– Понимаю. Это тебя оскорбляет: быть в безопасности с любимой женщиной и детьми, а остальное – кто кого финансирует – это неважно. Мужчину это оскорбляет?

Петр понял: налицо тот случай, когда у мужчины своя правда, у женщины своя, а общей правды нет, и искать ее бесполезно. Он притянул Биче к себе:

– Сядь ближе, я тебя обниму. Вот так. Знаешь, я тебя обманул, когда сказал, что вспомнил о женщинах только вчера. Я о тебе помнил все эти дни и всегда тебя желал. Вот меня выпишут завтра или послезавтра, и тогда дома…

– А тебе можно?

– Что?

– Ну, ночью.

– Не можно, а нужно, и не только ночью. А что до финансовой стороны нашего союза в Италии, то ты права – не стоит беспокоиться и делать проблему. Видишь ли, у меня тоже есть вариант… Да, кажется, есть. Он не отменяет твоего предложения, но об этом – потом, потом, как-нибудь, это не сейчас, да и вообще не столь важно. Сейчас главное – это ты, мы. Мы вместе и всегда должны быть вместе, ты права. Тем более, дети…

Когда Биче ушла, уже вместе с отцом, Петр долго не мог отделаться от мысли о странном совпадении в подаренном ему судьбой итальянском романе. Хотя в этом его романе всё было необычным и странным, да, всё. Ведь с чего началось? С образа двойника. Со старика Антонио, явившегося в виде двойника Сальери. А много после уже сам Петр сказал синьору Альберто, что если согласится на работу в Русском отделе «Сервицо информациони дифеза», СИДе, то только при условии, что будет агентом-двойником, то есть работать на две родины – Россию и Италию. Вот и получается: с двойника началось, двойником и заканчивается.

Но есть и еще параллель: началось со старика Антонио и его музея, и вот теперь сам Петр может стать директором этого музея, музея Сальери, который создал Антонио, дед Беатриче. Вот такая закольцованность, черт ее дери!..

И наконец, вот еще о чем он думал и что понял в эти последние дни в больнице.

Беатриче… Что она, кто? У нее же, так получается, нет недостатков. Но так не бывает! Петр уже думал об этом. И опять стал перечислять: она красива, интеллектуальна, образована, она талантливый музыкант, она духовна, она прекрасная мать, она как женщина (то есть в постели) страстная и талантливая. Она верна и предана любимым людям и умеет эту верность для себя четко формулировать. И еще у нее явные организаторские способности – она решает все проблемы быстро и эффективно. Вот, к примеру, как в последнем случае: жить в Москве рискованно, это уже ясно, – значит, всё, хватит, значит, Петр должен переехать к ней в Италию, и только так, и не надо спорить и обсуждать, только так, и с работой всё решится, и с деньгами, и с прочим. Вот так, она решила! В общем, идеал. Идеал? Биче – идеал? Но идеалов не бывает!

Идеалов не бывает, однако есть исключения из общего правила. Да, Биче – исключение из общего правила: она как женщина – белая ворона. Точнее, белая ворона в черном обличье (ну, если помнить о цвете ее кожи). Однако характер! В силу своего характера (сильная, категоричная, всегда деловая, прагматичная, быстро, не комплексуя, решающая все возникающие проблемы), она невольно будет поддавливать Петра в их совместной, уже итальянской, жизни. И он это смутно понимает, предчувствует, несмотря на ее заверения в обратном.

Характер, что ж поделаешь! У Биче такой характер, это – врожденное, почти некоррегируемое. Поэтому он предчувствует, что их жизнь будет, возможно, не безоблачной, поскольку он, будучи более мягким по складу психики, но упрямым, не склонен быть под чьим-либо сапогом. Он личность свободная, независимая – таков склад уже его характера. Однако при всем при том у него почему-то твердое убеждение, что эта белая ворона в черном обличье – это его женщина, именно его, и с ней он будет счастлив, у него будет та семья, о которой он мечтает, и эта женщина никогда не сделает ему плохого и никогда не предаст. Может быть, такое убеждение – отчасти следствие его наивости, привычного авантюризма, но все-таки он уверен: Биче, именно она. Такая никогда не предаст.

Через два дня, уже дома, ночью, Петр, не упоминая, с чем и кем это связано, неожиданно для Биче заговорил о трех дополнительных заповедях, начертанных на стене Музея Холокоста в Вашингтоне. Когда-то они с Биче обсуждали это, а теперь он повторил: «Не сотрудничай со злом, не стой в стороне, не будь жертвой». Естественно, Биче спросила, почему он вдруг вспомнил об этом, однако вразумительного ответа не получила. И тут она неожиданно вскочила, голая:

– Бог мой, и как это я забыла? Привезла тебе подарок из Милана – и только сейчас вспомнила! Убрала в твой шкаф в коридоре, чтобы сделать тебе сюрприз. И забыла!.. Погоди, сейчас принесу!

Сюрприз оказался в большой круглой коробке. Шляпа. Да, роскошная шляпа, итальянская.

– Это знаменитая шляпа, Петя, потому что знаменитая фирма. Шляпа от Роберто Манзони, вот как! Это вместо твоей, потерянной при взрыве в аэропорту. Вот я и подумала: как же ты теперь без хорошей шляпы? А эта – не просто хорошая, а от самого Роберто Манзони. Ну-ка примерь! Ну и что, что ты голый, это даже оригинально!.. Класс, Петя, ты неотразим – голый и в такой шляпе!.. Ладно, а чтоб ты знал, эта фирма находится в городе Равенна, где когда-то умер и похоронен Данте, тот, возлюбленную которого звали Беатриче, если ты помнишь. А я – в ее честь. Ну, вот так.

2012–2013

Примечания

1

Es ist traurig – Это печально (нем.).

(обратно)

2

В конце 2008 года Пражский архиепископ Милослав Влк благословил открытый в Праге памятник Йозефу Берану, заявив при этом, что кардинал Беран является выдающимся деятелем чешской истории и настоящим символом сопротивления коммунистическому тоталитарному режиму. (Прим. авт.)

(обратно)

3

Из письма Пушкина к П. А. Вяземскому от 27 мая 1826 года: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство». (Примечание автора.)

(обратно)

Оглавление

От издателя

Петер и Петра

  Часть первая

  Часть вторая

  Часть третья

Итальянский роман

  Часть первая

  Часть вторая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg