«Матери»

Матери (fb2) - Матери (пер. Зоя Ивановна Карцева) 631K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Теодора Димова

Димова Теодора Матери

ТРИЛЛЕР О НАШЕМ ВРЕМЕНИ Предисловие

«Матери» — один из самых ярких романов болгарской писательницы Теодоры Димовой (р.1960), драматурга и прозаика. Выпускница Софийского университета им. св. Климента Охридского (английская филология), преподаватель, переводчик, журналист Болгарского национального радио (БНР), Т. Димова дебютировала в 1987 году с пьесой «Фюри», получившей премию БНР. Затем появилось еще около десятка самых разнообразных пьес («Комната № 48», «Кальвадос, дружище», «Неда и собаки», «Любовники» и др.), принесших их автору славу незаурядного драматурга, автора со «своей» темой, «тревожной и печально актуальной» (критик Силвия Чолева) — срывом ценностной системы в современном болгарском обществе и последствиями этого срыва, внутрисемейными отношениями, подвергшимися разрушительному натиску времени хаоса и человеческих страданий.

Продолжая эту тему, в начале 2000-х Т. Димова обращается к новым для себя жанрам, на этот раз — в прозе. На сегодняшний день ею опубликовано четыре романа: «Емине» (2001), «Матери» (2005), «Ариадна» (2007), «Марма, Мариам» (2010). И особое место в этом ряду по праву принадлежит роману «Матери», удостоенному Большой премии болгарского литературного конкурса «Развитие», Премии Содружества болгарских писателей (2005), а также Большой премии восточноевропейских литератур (2006).

Роман стал реакцией писательницы на потрясшие всю страну реальные трагические события в ряде болгарских городов (Пловдив, Перник, Благоевград, Стара Загора), участниками которых были подростки.

Наше время, действительно, не слишком жалеет людей, и им приходится все время сражаться — за хлеб, за достойную работу, за душу. И в этой изнурительной борьбе за «выживание» (физическое и духовное) взрослым просто не до детей, которые в итоге потеряли свою естественную и единственную опору — любовь близких. Дети брошены на произвол судьбы и, повзрослев, становятся циничными, прагматичными, агрессивными, безжалостными.

Но что бы ни сделали наши дети, виноваты не они — об этом говорит и театральная версия романа, пьеса «Невинные», поставленная в 2006 году режиссером Стилияном Петровым на сцене столичного камерного «Театра 199» как своего рода триллер о нашем времени и о дефиците любви, об ответственности взрослого общества за свои грехи, передающиеся, все возрастая, по кармической связи поколений.

В небольшом романе Т. Димовой семь глав, каждая со своей семейной драмой, своим сюжетом, системой персонажей и своим названием — именами ребят, принимавших участие в кульминационном событии и, по сути, ставших жертвами страшной душевной аномалии современного общества. Эти семь точек наблюдения позволяют автору каждый раз по-новому осмыслить разворачивающуюся трагедию и ее причины, понять, как в сознании этих детей, лишенных материнской заботы и любви, складываются (вопреки всему) архетипические представления об истинно материнских качествах, питаемых христианской традицией, которую в конечном счете и защищает Т. Димова.

Безусловно, эта тема близка и нам в России, близка нашему читателю, также озабоченному состоянием морали в нашей жизни, проблемами демографии, снижением рождаемости в современных семьях, не слишком желающих расходовать запасы своей души еще и на детей, все возрастающей и по-настоящему страшной детской агрессией, которая, как считает Т. Димова, — «выражение нашей немощи».

Роман «Матери», помимо острой, актуальной и поистине «тревожной» темы, привлекает своим углубленным психологизмом (наследным даром, доставшимся писательнице от ее отца — Димитра Димова, одного из самых значительных болгарских прозаиков середины XX века, автора романов «Поручик Бенц», «Осужденные души» и, конечно же, «Табак»), интригует своеобразной повествовательной манерой, в основе которой «поток сознания» каждого очередного героя, и весьма причудливым синтаксисом, воплотившим все эти «потоки» и ставшим своего рода маркером, стилистическим опознавателем прозы Т. Димовой с ее намеренной хаотизацией повествования, в том числе — и за счет нарушения связности текста, норм синтаксиса и грамматики. Однако сложнейшие синтаксические конструкции текста Теодоры Димовой, отдельные фразы этого прекрасного и «чудовищного» (по оценке болгарских критиков старой школы) языка — это целые миры, в «синтаксической неустроенности» которых проступает хаос современной жизни — жизни без идеалов и без веры.

З. Карцева

АНДРЕЯ

Андрея смотрела, как она спускается по лестнице — замедленные движения, в чем-то белом из second hand, она не носила вещи, которые ей покупал Павел, просто Павел не дает мне самой покупать что мне нужно, а ходит со мной по магазинам, в чем-то белом из second hand — одежде, которую она даже не удосужилась постирать и от которой шел характерный запах нищеты, неблагополучия, пахло чем-то чужим, бедностью и превосходством тех, кто дарит такие вещи, превосходством богачей из Европы, их приятными ароматами, хорошими тканями, их самодовольством, ее одежда была белой, впереди на майке — какой-то символ, похожий на «фенечку», символ хиппи столетней давности, за которым она шла когда-то, да и сейчас, вероятно, спутала с этим, на майке, а скорее всего именно потому и купила себе эту майку, отдала за нее целых два лева, что этот нечеткий символ на майке напомнил ей те давние «фенечки». Но если бы Андрея спросила ее — ты подумала, что это символ хиппи и поэтому купила себе эту майку, да? Глупости! Ответила бы Христина, округлив свои огромные голубые глаза с еще более огромными мешками под ними, скажешь тоже, продолжала бы Христина, ты-то откуда знаешь про «фенечки», милая моя четырнадцатилетняя сикушка, что ты знаешь про хиппи, я все знаю, мама, ответила бы Андрея, я все-все знаю — и про их бесформенные тряпки и драные свитера, и про то, что тогда не было джинсов, и про вашу школьную форму знаю, и про то, как вас стригли на пороге школы, как овец, как вы курили тайком, знаю, и про водку «Столичную», не представляю, как только вы ее пили, и про то, как вы собирались у кого-нибудь дома, на «хате», куда вас пускали только до одиннадцати вечера, и про то, как не было маек, не было и пластинок с музыкальными записями, вы называли их «диски». Да, точно — «диски», почти закричала Христина, да, да, мама, знаю, вы тогда еще хвастались: у меня самый последний диск с «Bad Company», например, а ты откуда знаешь о «Bad Company», знаю, мамочка, из разговоров с папой, с вашими друзьями, ведь вы с некоторых пор только об этом и говорите, мама, о дисках, о хатах, о школьной форме и о коммунизме — мама, прошу тебя, не выходи сегодня из дома, почему? спросила Христина, и ее глаза словно остекленели, замерзшие и неподвижные — одна из так пугающих ее неподвижностей, Андрея не смогла ответить, ей казалось, что мать умерла на эти несколько секунд, пока замерзала, она даже не была уверена, что та снова шевельнется, почему это мне не выходить сегодня вечером? удивленно спросила Христина снова, как ни в чем не бывало, я только прогуляюсь, Христина посмотрела на нее как-то странно, я только пройдусь по ночным улицам, ты же знаешь, знаю, мама, ответила Андрея, а я пойду за тобой и буду прятаться, и мне будет страшно от этих улиц, по которым ты идешь, я буду спускаться с тобой в подземные переходы, буду прятаться за деревьями в парках, красться за тобой, следить, в ночных магазинах буду поворачиваться к тебе спиной, а ты, проходя мимо, даже не заметишь, что я рядом, я буду смотреть, как ты озираешься, как прячешь в карман бутылку водки, как снова оглядываешься, такая перепуганная, крохотная, голубоглазая, с огромными мешками под глазами, я буду трястись от страха, только бы тебя не поймали с этой водкой, смотреть, как ты садишься на скамью, как пьешь из бутылки, закуриваешь свою первую сигарету, как все время вокруг тебя трутся какие-то типы и ты предлагаешь им выпить, как кто-то из них, обкуренных, пьяных, садится рядом с тобой, и вы пьете водку из одной бутылки, тогда я устаю прятаться в темноте, в кустах, за каким-нибудь деревом, устаю следить за тобой, я начинаю ненавидеть тебя, я ненавижу так сильно, до боли в желудке, но мне удается не разреветься и не закричать что есть силы в ночной тишине, в нескольких метрах от тебя и твоей случайной компании, почему, почему, ну почему, Господи, ты дал другим детям нормальных матерей, а мне эту тряпку, эту развалину, пораженную неизлечимой болезнью души, почему эта развалина не смогла справиться с какой-то раной в своей душе, ведь другие смогли, почему заливала себя алкоголем, чего ей не хватало, что она хочет, ведь у нее есть я, есть папа, работа, разве этого мало в конце концов, чего еще желать человеку от жизни, и откуда пришла к ней эта болезнь, это несчастье, которое она буквально излучает, эта разруха, разложение, почему ты страдаешь, чего тебе недостает, однажды спросила ее Андрея, чем ты недовольна, ведь у нас все есть, папа работает и получает вполне прилично, почему ты всегда так грустна, мамочка, почему никогда не смеешься, почему так осунулось твое лицо, скажи, прошу тебя, скажи, и Христина ответила: каждое утро я просыпаюсь, как будто меня вытащили из смоляного котла, полного тоски, мне трудно дышать, я реально ощущаю физическую усталость, как будто работала целый день, и все вокруг такое черное, черное, черное, и мне уже не хочется дышать, ничто меня не радует, любая новая мысль только давит на меня все больше и больше, толкает вниз, в этот котел тоски, а я, разве я тебя не радую, спрашивает ее Андрея, нет, не радуешь, не радуешь меня совсем, Андрея, знаешь, чем старше ты становишься, тем больше я жалею, что вообще родила тебя, жалею, что вышла замуж за Павла, жалею, что живу, что вообще родилась, вы двое, ты и Павел, ужасно меня напрягаете и, признаюсь тебе, милая, я иногда, тайком даже от себя самой, представляю, как вы, сразу двое, попали под трамвай, и я, в черных очках, на ваших похоронах, а в глубине души радуюсь, что теперь уже спокойно смогу покончить с собой, не переживая, что мое самоубийство тяжким грузом ляжет на твою душу, твою жизнь, твою судьбу, но, мама, как ты можешь говорить такое! воскликнула Андрея и погладила длинные русые волосы матери, как можно быть такой красивой и такой несчастной, мамочка, ты действительно считаешь меня красивой, спросила Христина, все тебя считают красивой, папа, твои друзья, коллеги, папа даже утверждает, что когда-то раньше все были влюблены в тебя, когда-то, когда-то, повторила Христина, когда-то, а сейчас мне уже не дают номеров своих мобильников, не открывают, когда я прихожу к ним, скрываются, а когда я звоню по телефону, только молчат и просто смотрят, если случается говорить с ними, откуда пришла эта беда, Андрея, это отсутствие радости, наверное, это болезнь, Андрея, это нежелание жить, это отрицание мира и неба, не знаю, Андрея, я даже думаю кому-нибудь заплатить, чтобы меня застрелили, нанять убийцу, ты не можешь так говорить со мной, мамочка, не смеешь так говорить, если ты согласишься застрелить меня, Андрея, девочка моя, ты окажешь мне самую большую услугу, какую только можно оказать матери, ты согласна, Андрея? ты будешь гордиться, что сделала такое доброе дело для своей матери, нет, пожалуйста, я не могу, когда ты плачешь, знаешь, слезами ничему не поможешь, помочь можно только убийством, а все эти слезы твои просто выдумки, есть и лекарство против плача, если ты будешь реветь, а ты плачешь уже целую ночь, я дам тебе одно из моих лекарств, против плача, они убивают плач так, как я просила тебя убить меня! если ты меня убьешь, Андрея, убьешь свою мать, ты будешь не убийцей, а спасительницей матери, я продумаю план моего убийства, разумеется, я бы предпочла, чтобы это сделал профессионал, но ты видишь, твой отец не дает мне и пяти левов на руки, ты думаешь, я не пыталась, не искала киллера, искала и даже встречалась с ним, Андрея, пыталась, пять тысяч евро — таков тариф, половина — до, а другая половина — после убийства, но в моем случае нужна вся сумма сразу, Андрея сползает с кровати, задыхаясь от рыданий, с красными глазами, обессилевшая от слез, и дальше — уже знакомый провал в памяти, результат этого нескончаемого плача и бесконечной тоски от него, причины стерлись из памяти, и — потеря сознания, как будто Христина сумела оторвать кусочек души своей дочери, долго боролась и сумела-таки оторвать его, а сейчас жадно поглощала, вбирала в себя, плотоядно пережевывая, обгладывала этот кусочек души Андреи, может быть, она думала, что это даст ей силы или что она хотя бы сможет заразить своей болезнью и дочь, и тогда бы они вместе болели, вместе погружались в смоляной котел тоски, обреченности и несчастья и вместе выбирались из него, она как будто несла на себе никому не видимый крест, как будто искупала грех, непонятный и ей самой. Голоса Павла и его приятелей эхом отдавались в прихожей, где Андрея провожала маму на ее непонятные ночные маршруты, по которым она уже много лет скиталась и где мечтала о смерти, ее движения были заторможенными из-за лекарств, она спускалась по лестнице медленно и сосредоточенно, крепко держась за перила, на площадке возле лифта она остановилась, открыла дверь, у нее было слишком мало сил, чтобы быстро и ловко войти в лифт, прежде чем его огромная железная дверь толкнет ее, так стукнув по плечам, согнув их, что она потеряет равновесие, Андрея смотрела на все это сверху, и ее сердце сжималось от жалости к матери, к ее лекарствам, ее ночным прогулкам, к тому, что металлическая дверь лифта толкнула ее, так стукнув по плечам, что она потеряла равновесие, Христина виновато обернулась к ней, в ее взгляде читалось: извини, прости, что я такая, даже в лифт не могу войти как все люди, нажала кнопку, лифт пошел вниз, и она исчезла. На улице было лето в самом разгаре, финал первенства мира по футболу, отец Андреи и его гости смеялись в гостиной, холодильник был забит пивом, и никого не удивил и не растревожил уход Христины, Павел и все они смотрели на нее как на неодушевленный предмет или досадную подробность, к которой давно притерпелись, свыклись с этой ее погруженностью в себя, с ее молчанием, ее замедленным кадансом, когда она неуверенно шла через комнату. Если она была с ними, Христина — заторможенная, почти обездвиженная от сильных лекарств — тихо сидела, глядя в пол, как застенчивая школьница, а в сущности, просто засыпала, погруженная в свои бесплодные и мутные сны, из которых еще страшнее ей было выбираться. У Павла давно была любовница, его первая подружка еще по гимназии, его единственная, большая любовь, она уже побывала замужем, развелась, и вот уже несколько лет Павел и Ина снова были вместе, но Павел, как он объяснил Андрее, не хотел разводиться с Христиной, и не потому что любил или жалел ее, а из этических соображений, по которым он не мог бросить жену в таком состоянии. И все это он сказал дочери. Как-то вечером он взял ее с собой в ресторан и там объяснил ей, что никогда не любил ее мать, и вообще не знает, зачем женился. Хотя, впрочем, знаю, знаю, продолжал Павел, и сейчас скажу тебе: потому что Ина, моя большая и единственная любовь, вышла замуж, и когда мы с ней расстались, я ужасно ревновал, потом у нее родился ребенок, а я тоже хотел иметь семью, жену и ребенка, чтоб я был как Ина — серьезный человек, семейный, ответственный, такой, как Ина, я хотел отомстить ей, хотел, чтобы она меня ревновала и была так же несчастна, как и я, вот я и женился на твоей матери, скоро и ты родилась, а я стал серьезным, семейным и солидным человеком, но не переставал думать об Ине, следить за ее жизнью, видеть ее хоть изредка и все больше любить, ревновать, я хотел причинить ей боль, отомстить, но быть с ней, любить и ласкать ее, жить с ней, иметь от нее детей, много детей. Мне очень жаль, ответила ему Андрея, жаль, что у тебя лишь один ребенок, да и тот не от Ины, а от Христины, жаль, папа, что именно я досталась тебе, жаль, что родилась, нет, нет, не плачь, побледнел Павел, ты не так меня поняла, Андрея, действительно не поняла, все на нас смотрят, прошу тебя, тише, очень прошу, давай выйдем на улицу, и Андрея, шатаясь, вышла из ресторана под удивленные и сочувственные взгляды посетителей, вскоре вышел и Павел, он догнал ее, обнял, встряхнув, за плечи, и Андрея увидела, что он тоже плачет, не может говорить, задыхаясь от слов, только что им произнесенных, Андрея, девочка моя, доченька, он гладил ее по голове, сможешь ли ты простить меня, скажи, сможешь ли ты когда-нибудь простить, и его плечи содрогались от рыданий, он прижимал ее к себе, я сейчас сломаюсь и останусь в его руках, думала про себя Андрея, и его борода царапала ей щеки и глаза, которые он осыпал поцелуями, я обещаю, клянусь небом, клянусь, моя девочка, обещаю, что никогда, никогда, никогда у меня не будет другого ребенка, только ты, только прости меня, Андрея, моя девочка, и они пошли по летним улицам, держась за руки, обнявшись, обновленные и чистые, будто только что встретились и узнали любовь. После того дня Ина познакомилась с их общими друзьями и постепенно стала самым близким для их семьи человеком, любимой подругой, она замещала Христину на всех днях рождения, week-end’ах, Рождествах и Пасхах, а Христина оставалась дома, у своего любимого кактуса, не совсем адекватная от медикаментов, она сидела, глядя в одну точку, равномерно покачиваясь, как обычно это делают все сумасшедшие, в плену голосов с океанского дна, которые что-то ей говорили, и видений из ада скорби, которые кружились вокруг, наедине с черной жутью своих бездонных депрессий, которые, словно ядовитые пауки, опутывали все вокруг, всасывая и ее, Христину, и кресла, и ковры, и обои, и ее глаза, такие голубые и прозрачные когда-то; ее безутешность и ужас, ее скорбь и болезнь гнали Павла и Андрею из дома, они садились в машину, заезжали за Иной с ребенком и все вместе ехали куда-нибудь обедать, лишь бы подальше, дальше, дальше от города и Христины, Андрея и дочка Ины играли вместе, они даже придумали свою игру — кто в какой банде, каком клане Counter strike состоит, у кого больше бойфрендов, кто куда ездил на море, у кого какие «линки» в NET-е, кто с кем «чатится», Павел и Ина в это время допивали бутылку красного, курили, всегда держась за руки и не отводя глаз друг с друга, а дети старались не приближаться к их столику, чтобы ненароком не повредить кокон любви, обволакивающий Павла и Ину — единственное, что давало им, детям, ощущение покоя и тепла. Когда после обеда они возвращались домой, то заставали Христину в той же позе, в том же положении — взгляд в одну точку, иногда время, прошедшее за их отсутствие, можно было вычислить лишь по числу окурков в пепельнице, и тогда Андрея снова начинала просить отца перестать давать маме эти сильнодействующие препараты, оставить только поддерживающие, чтобы она могла хотя бы двигаться, хотя бы говорить, чтобы не убивать совсем ее мозг, но в таком случае ее заберут в больницу, говорил Павел, я надеюсь, никто здесь не хочет, чтобы ее забрали в больницу, нет, кричала Андрея, никто не хочет, чтобы ее забрали в больницу, ну а тогда мы должны давать ей большие дозы сильнодействующих препаратов, которые будут сбивать ее приступы, потом еще один месяц она останется в этом же состоянии, к зиме приступы прекратятся, и тогда мы сократим ее дозы до обычного уровня, хорошо, папа, соглашалась Андрея, и они вместе принимались раздевать Христину как старую уродливую куклу, потом натягивать на нее пижамные брюки, запихивать ее безвольные руки в рукава куртки, вели в ванную, давали в руки зубную щетку и велели ей чистить зубы, она стояла неподвижно с щеткой в руке, глядя на свое отражение в зеркале над раковиной, почисть зубы, почисть зубы, Павел начинал кричать, Христина, ты слышишь меня, почисть зубы, от тебя несет, вся провоняла, даже белье не меняешь, не моешься, рядом с тобой уже и находиться нельзя, мамочка, милая, ну прошу тебя, почисть зубы, шептала ей в ухо Андрея, папа взбешен, папа уже не может тебя выносить, потому что от тебя плохо пахнет, он не может спать с тобой в одной комнате, потому что ты очень воняешь, он уже давно спит на диване в гостиной, потому что ты не чистишь зубы, и совсем не высыпается, страшно изнервничался, при этих сокрушительных доводах Христина вынимала свои искусственные челюсти, открывала кран и начинала ожесточенно чистить зубы щеткой, выдави хоть немного пасты на протезы, тихо говорил Павел, его голос ломался, ломался надвое, а глаза тяжело и мрачно следили за движениями Христины, усердными движениями ее рук, сейчас она терла, терла, терла свои розовые протезы, переворачивала и снова терла их с обратной стороны, пока Павел не вырывал их из ее рук и, сполоснув, снова не запихивал их ей в рот, в огромных голубых глазах Христины появлялся ужас, когда Павел вырывал из ее рук протезы, ужас от его сильных рук, пытающихся раскрыть ей рот, ужас от непонятных слов, от его сильного голоса, от успокаивающего шепота Андреи, от гулких голосов в ванной, они слипались в какой-то огромный тяжелый ком, который бился в ее мозгу, этот ком из голосов выл и бесновался, напоминая ванную комнату в больнице, где ее, голую, мыли из шланга, ее и еще несколько таких же, как она, их грубо раздевали, и они стояли совсем голые, пока кто-то из санитаров не начинал поливать их из шланга сильной струей, намыливать щеткой на длинной ручке, потом пускали воду на полную мощность, и все кричали, инстинктивно повернувшись спиной, потому что струя была очень сильная, а санитар этой сильной струей бил их по спинам, как плеткой, шарил по всему телу — между ног, по подмышкам и ступням, по волосам, а потом их укутывали в белые простыни, банных халатов не было, и разводили по палатам, велев вытираться и ложиться спать.

Андрея вслушалась в голос Павла и глубокий голос Ины, ей всегда удавалось всех рассмешить, даже самые грустные истории она рассказывала смешно, с Иной было легко, весело и как-то воздушно, снова взрыв хохота, скоро половина девятого, начало финала мирового первенства по футболу, да, холодильник набит запотевшими банками с пивом, ледяными бутылками водки и мастики[1], салатами, закусками, сырами, соками, если сейчас Андрея войдет к ним, все станут спрашивать, как дела в школе, какие отметки на конец года, как французский, а английский? Есть ли у нее уже boy-friend или пока еще они всей компанией носятся всюду вместе, и кто-нибудь обязательно воскликнет: Боже мой! какое поколение! мы в их возрасте!.. да, мы меняли приятелей, как носовые платки, помните, был еще такой анекдот? девчонки теряли невинность в тринадцать лет, в восемнадцать уже были женщинами, у каждой — по несколько абортов, в этом месте кто-нибудь обязательно многозначительно добавит — криминальных, да, разумеется, криминальных, а как иначе, ведь на аборт нужно было идти с кем-нибудь из родителей, а кто из родителей по тем временам мог бы стерпеть аборт, кто из родителей тогда вообще мог допустить и разговоры об аборте — это было стыдно, низко, неприлично для них, об этом вовсе не следовало говорить, в этот момент Ина обязательно подойдет к Андрее и скажет ей своим глубоким голосом, со всей искренностью, на которую только была способна: Андрея, если ты столкнешься с подобной проблемой, первым человеком, кому ты скажешь об этом, буду я, моя девочка. И Андрея вышла из квартиры, молча спустилась вниз и, как собака, пошла по следам матери, она будет следить, походит немного за ней, а потом оставит ее и пойдет к Яворе и ребятам, хотя бы увидит Явору, она подумала об этом, и сама эта мысль немного успокоила ее, ну а пока она пойдет за матерью, потому что к Яворе еще рано, пойдет за матерью по пустым улицам, почувствует боль в груди, ощутит, как тонет в этой боли, глядя на маленькую фигурку матери, которая шла по пустынным улицам так, как шла бы в космосе — потерянная, маленькая, несчастная, с мутными глазами, вялой и безрадостной походкой, она волокла за собой жизнь как какую-то тряпку, наступая на осколки души своей дочери, затерявшаяся в пыльных улицах лета, в сумерках, опустившихся на Софию, среди многочисленных кафе, где через час все будут смотреть на синий экран телевизора, где зазвучат возгласы и крики от пропущенных или забитых голов; лето, безрадостное, безнадежное лето Андреи, убитая радость, искромсанная на куски душа Андреи, ее больная мать, которая словно ребенок шла сейчас перед нею, ее несчастный отец, который самоотверженно пытался воспитывать ее, беспокоился об ее отметках в школе, подыскивал ей репетиторов, следил за ее успехами по английскому, французскому, болгарскому и математике, регулярно ходил на родительские собрания, покупал ей прокладки, рюкзаки, кроссовки и бусы.

А вообще ты когда-нибудь была счастлива, мама, как-то спросила ее Андрея, и Христина засмеялась по-настоящему, в ее глазах даже появился какой-то озорной блеск — да, в детстве — я любила собирать божьих коровок в спичечные коробки, мне нравилось зарываться в зелень кустов — там тишина совсем другая, какие-то другие звуки, жужжат мухи и пчелы, гудит пролетающий жук, в листве воробей порхает, я была тогда совсем маленькая и стояла, подняв лицо вверх, а зелень листвы и синева неба сливались друг с другом, я находила божью коровку и сажала к себе на палец, она оставляла за собой какую-то желтоватую жидкость, которая пахла землей, травой, лесом, и тогда я осторожно перекладывала божью коровку в коробочку и, да, тогда я была счастлива.

Ты меня любишь, мама?

Я не знаю, любовь это или нет. Когда у тебя нет ни малейшего желания сделать хоть что-нибудь для своего ребенка. Когда важнее всего на свете только твое собственное несчастье.

А папу ты любила?

Нет, конечно же, нет.

А зачем тогда вышла замуж?

Все выходили.

И никогда-никогда не была с ним счастлива?

После долгого раздумья: нет, думаю, что нет, думаю, я была счастлива только там, в кустах, когда собирала божьих коровок.

Андрея и Христина молчат. И смотрят друг на друга. Они ощущают свою связь, свою взаимную зависимость. И одна из них должна сделать что-то для другой. Христина должна заботиться об Андрее или хотя бы сказать, что любит ее. Хотя бы приласкать. Хотя бы коснуться руки. Андрея вся — как оголенный нерв, без кожи. Она не сводит глаз с матери. Ждет хоть малейшего знака. Христина отводит свой взгляд, она смотрит в сторону. Тебе нечего ждать от меня. Меня нет. Я родилась на белый свет без имени. Я просто развалина. Сама ищи себе мать. Или Павла заставь — пусть найдет. Кого-нибудь из своих многочисленных любовниц, которые тут толкутся.

У него только одна любовница.

Да? Это Ина? Очень симпатичная. Она вполне может быть тебе матерью.

Ты не имеешь права так поступать, мамочка.

Я никому ничего не должна. Имею право на все. Имею право на свою беду и на свою болезнь.

Мама, у меня все болит. Все. На меня давит какая-то огромная тяжесть. Я даже думаю, что, как и ты, не смогу жить.

И в чем причина?

В тебе. Ты — моя рана. Я ужасно люблю тебя. Мне не нужна другая мать.

Ну вот… Выходит, что это я во всем виновата? Я этого не говорила… Ты можешь, можешь сама со всем этим справиться. Прошу тебя — сделай это ради меня. Прогони Ину. Начни снова жить с папой. Улыбайся. Выбирайся из дома, в люди. Начни работать. Перестань уходить по ночам одна. Сделай это для меня, мама.

И тогда входил Павел — высокая атлетическая фигура, уверенная походка, мужчина в расцвете сил, сильный и здоровый, он выходил к своей семье — к своей сумасшедшей жене и своей несчастной дочери, входил в свой дом, где время остановилось, дом из паутины и тоски, дом из темноты, садился рядом с ними — сломленный, сильный и преданный, нелюбимый и виноватый, неудовлетворенный, садился рядом со своей разбитой жизнью, с безысходной своей любовью, Андрея давно наблюдала, как начала седеть его борода, как все больше редели волосы на голове, как все глубже становилась морщинка меж бровей, наблюдала и удивлялась тому, что все это делало его еще привлекательнее, это был неотразимый мужчина с матовым оттенком кожи, черными как уголь глазами, которые в одно мгновение буквально раздевали женщин, распаляли, разжигали, желали их, стекали по их груди как расплавленное железо, сводили их с ума. Андрея любила зарываться лицом в бороду Павла, любила его запах, любила крупные и жесткие волоски в его бороде, любила своего отца всей своей девчачьей, еще не окрепшей, только-только просыпающейся чувственностью, но любила его лишь вполовину, всю жизнь она должна была любить его вполовину, потому что он не мог помочь ее матери, да и кто вообще мог помочь ей, кто мог перебороть это ее врожденное одиночество, эту тьму и тишину вокруг нее, как будто Христина обитала где-то на причудливом океанском дне, а не на суше, как будто была частью неведомого подземного мира, сотканного из темноты, воды и воздуха, а не частью света и неба, не частью простора земли.

Я убила своего отца, прошептала как-то днем Христина — она сидела в освещенной полуденным светом спальне, слабая, совсем прозрачная, обездвиженная, уже не уверенная ни в чем — есть ли в комнате еще люди, сидит кто-нибудь рядом с ней или нет, где Павел — моется в ванной? а Андрея — она делает уроки по математике? Христина — неподвижная, пронизанная светом уходящего дня, пронизанная воспоминаниями о своем отце, пронизанная своей виной, своей жизнью, своей медикаментозной обреченностью, она вдруг обхватила лицо руками, молча, ни с кем не разговаривая, может быть, только с Богом, но в этот момент его не было в комнате, здесь была только ее дочь, Андрея, которая рылась в шкафу в поисках своей тенниски, извини, мама, я не расслышала, я убила его, повторила Христина, очень странным образом, с этого все и началось, перед этим убийством были божьи коровки, было и синее и зеленое, а потом уже не было цветов, убила самого крупного современного композитора, своего отца, убила, потому что он нас оставил, меня и маму, потому что он бросил нас, потому что влюбился в ту женщину, потому что та женщина родила ему Каталину, ту самую Каталину, которая, должно быть, приходится мне сводной сестрой, ту Каталину, с удлиненными миндалевидными глазами, телом пантеры, запахом самки, обожаемую моим отцом, ту Каталину, дочь стервы, стервы в черном, по которой все сходили с ума, и мой отец в том числе, самый крупный композитор, он растаял перед этой стервой в черном и забыл про меня и мою мать, забыл о нас, будто нас никогда и не было, выгнал из дома, в котором мы жили, чтобы на наше место переехали Каталина и эта стерва, когда мы встречались с ним где-нибудь на улице, ему было неловко, и он только спрашивал, как мы, как наши дела, а мама кричала, кричала и выла по ночам, рвала на себе ночную рубашку, рвала простыни, рвала газеты и кричала, по ночам мама собирала газеты и начинала их рвать, потому что в доме уже нечего было рвать, кроме ковров, и она кромсала их турецким ножом, который папа привез из Турции, мамочка, мамочка, что с тобой, Андрея опустилась на пол, мамочка, ты бредишь, Христина посмотрела на нее глазами Христа, самым чистым в своей душе, самым светлым в ней, я говорю тебе правду, но Христина не знала, кому это говорит — свету или уходящему дню, горам, которые были видны из их окна, или сирени с ее неописуемым ароматом, а Павел действительно был в ванной, как долго твой отец моется, сказала Христина, как будто ее и в самом деле волновала вода, которая шумела там, вода, которая становилась все дороже, воду на планете надо беречь, сказала Христина сидевшей на полу рядом с ней Андрее, а твой отец всегда так долго моется, и грустно улыбнулась, улыбнулась беспомощно, как человек, осужденный на смерть, какая вода, мама, Андрея ничего не понимала, какая вода, как это — какая вода? как это — какая? Ну и что было потом, еле успела вставить Андрея, ну, после того, как твоя мама, то есть моя бабушка, которую я совсем не знаю, впрочем как и деда — я его вообще не знаю, резала ковры ножом из Турции, а потом наступил голод, Христина сказала это так, будто собиралась рассказать очень пикантную историю, наступил голод, у нас с мамой был только хлеб, а если появлялась брынза, то мы ели ее жадно, кусками, я съедала по целому большому куску брынзы с хлебом, я не могу поверить, озадаченно проговорила Андрея, ты же вообще не ешь брынзу, и Христина рассмеялась, с тех пор и не ем, моя милая, именно с тех пор, и вот однажды мой отец, великий композитор, которого я знала только по газетам, пришел к нам утром, и мама долго мылась перед этим, долго мазалась — наводила красоту, долго делала себе прическу, целую ночь, даже больше, сидела с какими-то листьями плюща на лице, в маске, маске для красивой кожи, и когда утром я ее увидела, то не поверила своим глазам, мама, твоя бабушка, которую ты вообще не знаешь, была похожа на призрак, мертвеца, только гроба и цветов недоставало, она так ужасно выглядела, была такая холодная, что мне захотелось открыть окно, хотя была зима, и мой отец, великий композитор, которого я уже давно не видела и которого ты совсем не помнишь, потому что он сразу после этого умер, появился в дверях, элегантный, свежий, жизнерадостный, сияющий, высокий, смуглый, красивый, будто только что из сказки, между прочим, твой отец очень на него похож, потому я и вышла за него, его единственным преимуществом было это потрясающее сходство с моим отцом, великим композитором с его дерьмовой музыкой, которую он крал у всех, бесстыдно и нагло, крал у других больших композиторов, в его музыке, Андрея, не было ничего настоящего, только коммунизм, только лесть властям, только подхалимаж, только воровство, если тебе когда-нибудь доведется услышать музыку своего деда, знай: ничто из того, что ты слышишь, ему не принадлежит, все это — дешевая музыка с помойки, как и сам твой дед — дрянь помойная, он даже не заслуживал, чтобы я его убивала, Андрея сидела у ее ног совсем без сил, глядя вниз — изучала рисунок ковра и лишь молила Бога, чтобы отец поскорее вышел из ванной и вошел сюда, и тогда бы Христина замолчала раз и навсегда, как замолчала ее мать, открывшая дверь ее деду, когда он в то солнечное зимнее утро позвонил им в дверь впервые с тех пор, как выгнал их из дома. Тогда он позвонил в первый и последний раз с тех пор, как выгнал их из дома, она снова слышала голос Христины, как бы догадавшейся, о чем думает ее дочь, так вот, говорю тебе, он был еще красивее, чем в газетах, чем по телевизору, лучше, чем какой-нибудь великий американский актер, он был потрясающе элегантен и уверен в себе, такой сытый, наверное ел много и разнообразно, подумала я тогда, потому что если сидеть только на хлебе и брынзе, вряд ли будешь таким красивым, таким смуглым, таким высоким, он позвонил в дверь, и мама открыла ему, а он протянул ей какой-то цветок, кажется розу, но я точно не помню, она его спросила, по какому случаю роза и что ему надо, а он сказал: я хочу видеть Христину.

А меня, спросила его мама, меня ты не хочешь видеть, нет, ответил он, и мне стало очень обидно, ведь мама целую ночь сидела с этими листьями плюща на лице, целую ночь наводила красоту и надушилась своими невообразимыми духами, и все вокруг провоняло этими духами, так что в комнате было не продохнуть, потому, наверное, я и хотела открыть окно, а раковина, как всегда, была доверху забита грязной посудой, и я даже сама видела: в кухне была крыса, которая ночью забиралась на эти грязные тарелки в раковине и подъедала с них крошки от хлеба и брынзы. Ну вот, значит, у нас пахло крысой, немытыми тарелками, грязным бельем, запущенным домом и духами — тяжелый, мерзкий, удушливый запах, он шел от мамы, так что, я думаю, и крыса в кухне сбежала именно тогда, потому что я ее больше не видела, как, впрочем, я не видела больше и своего отца, большого, смуглого, элегантного композитора, который нас бросил, чтобы уйти к той стерве, суке, по которой все мужики сходили с ума, той стерве в черном, которая родила ему Каталину с ее миндалевидными глазами, Каталину с ее крутыми соблазнительными бедрами и тонкой талией, с огромными сиськами, всем этим наследством, доставшимся ей от матери, с ее повадками настоящей суки, опять же наследством от ее матери — метить свою территорию, никого не подпуская к ней, я не видела больше этого смуглого, ухоженного и сытого мужчину, который буквально свихнулся на своей Каталине и ее матери, этой стерве в черном и ее незаконнорожденной дочери, потому что мама не давала и никогда не дала бы ему развод, скорее умру, говорила мама, чем дам развод этому подлецу, этой твари, этому гаду, который искалечил мне жизнь, и постоянно ходила по судам, встречалась с адвокатами, говорила по телефону своим приятельницам и вообще всем случайным прохожим на улице, какой, в сущности, гад этот великий композитор, какой подонок, какое дерьмо, какой неудачник, какая свинья, какой импотент, какой мещанин, какой бздун, какой низкопробный, отвратительный, невыносимый тип, ворующий чужие ноты, какой проходимец, какой пидор и подхалим ее супруг, который вот уже несколько лет живет с этой стервой в черном и незаконнорожденной Каталиной, которая приходится мне сводной сестрой. Было воскресное январское утро, продолжала свой рассказ Христина, когда он позвонил в дверь, Андрея сидела, оглушенная, как плетью, потоком слов, необычным веселым оживлением и разговорчивостью матери, слушала шум воды в ванной, она знала, что отец всегда набирает ванну доверху и просидит там не меньше часа, раньше никак не выйдет, не спасет меня, думала про себя Андрея, папа вообще не догадается выйти из ванной и спасти меня, он позвонил в дверь, Христина продолжала свой рассказ с каким-то мазохистским упрямством, мой отец, твой дед, о котором ты знала только из газет, журналов, заметок о юбилеях, потому что с тех пор все его дни рождения и смерти постоянно отмечаются, как тебе известно, организуются концерты в его честь, открываются памятники в разных городах страны, ты ведь знаешь, да? Знаю, ответила Андрея, цепенея, знаю, ей хотелось умереть в эту минуту, только бы не слышать голос матери, такой непривычно оживленный, не слышать эту историю, удивительно логичную и связную, которую ей предстояло узнать, не слышать, не знать, не помнить, не жить, умереть здесь, в ногах матери с именем Христа, в ногах этой безумной Богородицы с огромными голубыми глазами и мешками под ними — следами несчастий, с морщинами от разочарований, покрывающими все это крохотное, маленькое, так похожее на совсем, совсем высохшую изюминку тело. Когда он позвонил в дверь январским солнечным утром, первый и последний раз, как я тебе уже говорила, впервые с тех пор, как он выгнал нас из дома, он был в черных перчатках, и на их фоне цветок, вероятно это была роза, буквально светился, роза сияла — хрустальная, прозрачная, правда-правда, это был какой-то необычайно светлый цветок на фоне черных кожаных перчаток, на фоне черной фетровой шляпы, на фоне очень теплого, элегантного, наверное английского, пальто, и он протянул маме этот цветок, вероятнее всего, как я только что тебе сказала, розу и сказал: я хочу видеть Христину. И мама, твоя бабушка, которую ты не знаешь, швырнула цветок на пол и стала топтать его ногами, начала кричать, взбешенная его элегантным видом, его великолепным загаром, его пальто, его черными перчатками, самоуверенностью этого великого композитора, который объездил весь свет вместе с Каталиной и той стервой, потому что он всюду возил их с собой, сама мысль остаться без них даже на несколько дней была, видите ли, ему невыносима, так, по крайней мере, он объяснял это музыкантам из филармонии, чьи жены, в свою очередь, передавали его слова моей маме, маме с ее восковым, изможденным, как древнегреческие маски, лицом, с ее старомодными седыми буклями, ее духами, от запаха которых с нашей кухни сбежала крыса, со своим нелепым в это зимнее январское утро летним костюмом, потому что этот летний костюм пепельно-розового цвета был ее единственной приличной, как она выражалась, вещью, бедная мама, уязвленная в самое сердце этой стервой в черном и незаконнорожденной дочерью с миндалевидными глазами, свихнувшаяся от этих сучек, которые завладели ее мужем, от его отчуждения, его славы, его богатства и недоступности, его гладкой загорелой кожи и черных перчаток, от его английского пальто, которое, наверное, стоило больше, чем весь наш годовой счет за уголь, на который мы еле-еле наскребали с большими усилиями, бедная мама начала топтать цветок на полу и кричать. Эту сцену я предвидела, я знала о ней еще до зимы, до того солнечного январского утра, когда он позвонил в дверь. Вся эта сцена разыгрывалась в прихожей. А я сидела в нашей единственной комнате с печкой. Он прошел сквозь маму и встал на пороге комнаты.

Здравствуй, Христина.

Добрый день, папа.

И наступило молчание.

Ты не возражаешь, я сяду куда-нибудь.

Нет, папа, не возражаю.

Он сел на один из двух деревянных стульев, на которых мы обычно сидели с мамой за едой.

Стало необычайно тихо и как-то солнечно. Мама стояла за дверью и подслушивала.

Он снял перчатки. Положил на деревянный стол, весь в крошках и жирных пятнах. Потом снял шляпу и тоже положил на стол.

Я хотел тебя спросить, начал он и внезапно остановился.

Последовало еще более долгое молчание.

Комната наполнилась тем самым светом — от божьих коровок.

Папа разглядывал меня глазами цвета черного дерева, такой красивый, неземной, его густые волосы спадали по обе стороны лица, мой папа, такой теплый, ласковый, смуглый и счастливый.

Я уже не могла больше выдерживать это молчание, его взгляд — он разглядывал нашу комнату и, наверное, уже всё заметил, всё неприличное — пятна, запахи, крошки, рваную занавеску, израненный ковер, кусок грязной простыни, выглядывающий из-под одеяла на кровати, и я бросилась к нему и стала целовать, папа, папа, папочка, люби меня, возьми меня к себе, забери меня, спаси, не оставляй одну, прошу тебя, папа, забери меня! Я вжималась губами в его щеки, гладила волосы, целовала глаза и плакала так, как никакой ребенок не должен плакать, слышишь, Андрея? Ты слушаешь меня или плачешь? Ты тоже плачешь, моя девочка, так, как никакой ребенок не должен плакать? Павел, очевидно, уже наполнил свою ванну, потому что шум текущей воды смолк. Вероятно, сейчас он листает толстую еженедельную газету, Андрее даже казалось, что она слышит шелест переворачиваемых страниц. Он схватил меня за плечи, продолжала Христина в пароксизме своей безобразной исповеди, и отстранил от себя. Он был в панике. Его глаза были полны ужаса. Ты целуешься, как одалиска, наконец вымолвил он. И прошу тебя, сядь там. Он усадил меня на стул напротив. Сядь как следует, сказал он и отодвинул мой стул от своего. Вот так. Я села как следует и даже откинулась на спинку стула, стараясь выполнить все в точности так, как он велел, чтобы понравиться ему, быть послушной. Ну что, успокоилась, да? спросил он. Да, ответила я, все в порядке, хотя мне очень хотелось спросить, что такое одалиска и возьмет ли он с собой одалиску, но не решилась. Предстояло что-то большое, не было смысла отвлекаться по мелочам. Ну так, повторил он снова, так, так, так. Разумеется, он успокаивал себя, а не меня. Завтра я уезжаю в Лондон, и в это мгновение январское солнце заглянуло к нам в окно и осветило его глаза — огромные, черные, встревоженные после только что пережитой паники.

А ты возьмешь меня с собой в Лондон, спросила я.

Нет, Христина, ты же знаешь, это невозможно.

А когда вернешься из Лондона, заберешь?

Твоя мать тебя не отпустит.

А я убегу от нее, ответила я.

Она найдет и снова заберет.

Значит, ты меня не хочешь?

Это не так, Христина, ведь ты мой ребенок.

Значит, ты не любишь меня как надо.

Я люблю тебя как надо, Христина, просто есть вещи, которых тебе не понять.

Если ты объяснишь, я пойму, обещаю тебе.

Нет, я не могу их объяснить.

Значит, ты меня не любишь? Раз ты не любишь маму, значит, не любишь и меня?

Христина, я запрещаю тебе задавать подобные вопросы!

А какие вопросы я могу задавать?

Вопросы пока что задаю я. Вот когда подрастешь…

Когда я вырасту, папа, будет поздно. Тогда я уже не буду задавать вопросы, да и тебя не будет в живых, чтобы отвечать мне.

А ты откуда знаешь, что меня не будет в живых?

Ты не вернешься из Лондона.

Почему?

Потому что умрешь там.

Вот как? Он нервно засмеялся. И почему это я умру?

Потому что ты не любишь меня, папа.

Это не так.

Ну тогда возьми меня с собой в Лондон и вообще возьми.

Ты такая же наглая и нахальная, как и твоя мать. Вы с ней похожи как две капли воды. Это она подучила тебя говорить такое?

Нет, папа.

Знала бы ты, как мне тяжело!

Да, папа.

Откуда тебе знать?

Не знаю откуда, но знаю, папа.

Христина.

Да, папа.

Что тебе привезти из Лондона.

Ничего, папа.

Подарки. Какие подарки тебе привезти из Лондона.

Я хочу только, чтобы ты там умер.

И он посмотрел на меня. Я не знаю, Андрея, как это описать. Просто посмотрел.

Было очень солнечно и очень тихо. Все остановилось. На какие-то несколько секунд, не больше. Он понял, что умрет. И я поняла. И мама, которая подслушивала за дверью. Мы все поняли. Но ничего уже нельзя было сделать. Ни ему, ни мне. Именно тогда я ощутила дыхание судьбы, ты знаешь, Андрея, что такое судьба?

Нет, мама, не знаю.

Судьба… это то, что случается в несколько секунд, не больше. И эти несколько секунд назад уже не вернуть. Это как аритмия. Как внезапная остановка сердца. Ты знаешь, что такое аритмия?

Нет, мама.

Пожелать смерти своему отцу.

Я бы никогда не пожелала смерти своему отцу.

Ты — нет. Ты — никогда. Ты не отцеубийца. А я — да.

Все, что ты рассказываешь, мама, неправда.

Нет, правда.

Просто ты ищешь оправдание, причину. Выдумываешь. Не верю ни одному слову в этой твоей истории.

Через несколько дней, утром, продолжала Христина, таким же холодным и солнечным, раздался телефонный звонок, я спряталась под стол, потому что знала, кто это. Ледяной голос кого-то из министерства сообщал официальной супруге моего отца, что с ним случился инфаркт во время лондонского турне. Врачи сделали все возможное, чтобы его спасти. Он умер по дороге в больницу, в машине скорой помощи. С ним была одна молодая дама, моя мама, должно быть, ее знает, с маленькой дочерью. Ее зовут Каталина. Они, в министерстве, надеются, что моя мама в курсе. Приносили свои соболезнования в связи с утратой композитора европейского значения. Извинялись, что приходится говорить все это. Но, тем не менее, выражали надежду, что она понимает. Прощание с тленными останками состоится в Центральном военном клубе в среду, с десяти до двенадцати часов утра. Ожидалось прибытие Председателя Госсовета и многих членов Политбюро. С прощальным словом выступит председатель Союза композиторов, потом коллеги и близкие друзья умершего. Интересовались, будем ли мы с мамой присутствовать на погребении в числе официальных лиц? Не хотелось бы, вы, конечно, понимаете, осквернять его память скандалами. Все должно пройти достойно, с должным уважением к памяти музыканта подобного уровня. Что думает по этому поводу госпожа? Будет ли она в качестве законной супруги присутствовать на церемонии? Мама молча положила трубку, не ответив ни на один вопрос. Села напротив меня, и снова стало тихо, совсем тихо и солнечно, как тогда, с папой. Мама очень долго смотрела на меня, а потом пошла на кухню варить суп. Потом мы вдвоем ели этот суп за нашим столом в жирных пятнах, сидя на наших двух стульях. Потом я собирала портфель в школу. Провожая меня, мама сказала: а на ужин — не знаю, что и приготовить на ужин. А я сказала: ничего не готовь, опять поедим суп. Она сказала: хорошо, тебя сегодня спросят? Я ответила: да, наверное, по геометрии.

Когда я вернулась, она висела в нашей комнате с двумя стульями и столом, в единственной комнате, где была печка. Она висела на поясе от своего розового халата, он был переброшен через потолочную балку. Ее халат, как и стол, весь в жирных пятнах. Под нею была лужа. Пахло мочой. Тело медленно раскачивалось то в одну, то в другую сторону, вероятно от сквозняка, который образовался, когда я открывала входную дверь, а потом — дверь в комнату. Я закрыла двери и села в гостиной, где у нас была только электрическая печка, мы позволяли себе включать ее лишь по праздникам. Я включила электрическую печку. Согрелась. Почувствовала, что хочу есть. Пошла в комнату и увидела суп. Поставила разогреть. Налила в какую-то тарелку из раковины, вымыть ее я не могла, теплой воды не было, было страшно холодно, вероятно, это была мамина тарелка, я налила себе супу. Поела. Рядом лежал кусок хлеба, он совсем засох, наверное, тоже мамин. Я накрошила его в тарелку с супом, было хорошо, горячо, от тарелки шел пар, и я окончательно согрелась. Потом снова вернулась в гостиную. Электрическая печка горела. Было тепло. Я опустилась на пол перед ней, свернулась калачиком и почувствовала страшную усталость, меня сегодня спрашивали по геометрии, самые трудные задачки, поставили пятерку[2]. И сказали, что завтра спросят по алгебре, задали на дом решать уравнения.

Так меня и застала Теодора, та самая Теодора, стерва в черном. Они пришли за мной вместе с Каталиной, ну той, с миндалевидными глазами. Даже в дверь не звонили, просто вошли. Я заметила их, когда решала свои уравнения по алгебре на завтра. Теодора сказала: твой отец безумно тебя любил, с сегодняшнего дня я буду заботиться о тебе так же, как о Каталине. С сегодняшнего дня ты моя дочь, а я твоя мать. И обняла меня. По-настоящему обняла. И опустилась на колени. И расплакалась. А Каталина вертелась и разглядывала все в гостиной. И я сказала — хорошо, я только возьму свои учебники по алгебре. И Теодора сказала — бери все, что хочешь. Больше в этот дом ты не вернешься. Все, что хочешь взять, возьми. И я начала собирать в одну кучу: учебники, портфель, готовальню, треугольники, одеяло, оно очень теплое, я сказала — нужно еще забрать уголь из подвала, его много, до конца зимы хватит, и она сказала — хорошо, завтра перенесем, я сказала — и суп, мама сварила его сегодня утром, и принесла кастрюлю с супом в гостиную, в самую середину, где складывала все свое добро, и я сказала — и маму тоже, она в другой комнате, и ее надо взять, и Теодора, эта стерва в черном, она вовсе не была тогда в черном, сказала: твои мать с отцом умерли, мы не можем их взять, их надо оставить, а мы, трое, должны жить дальше, а я тогда ответила: я не хочу другую мать, не хочу жить дальше, не хочу ни своих учебников, ни одеяла, раз нельзя взять с собой маму, и Теодора сказала: тогда ты будешь жить в приюте, а я сказала, что лучше жить в приюте, чем не брать с собой маму, и тогда Теодора стала звонить по телефону, пришли какие-то люди, много людей, и маму увезли. И, в сущности, Теодора — твоя любимая бабушка, которую ты знаешь, единственная твоя бабушка, женщина, воспитавшая меня как родную дочь, моя мама, Андрея, ты слушаешь меня или уснула?

Уснула, мама, я не слушаю тебя.

Теодора — твоя неродная бабушка и моя неродная мать, ведь это так важно, Андрея, почему ты смеешь спать?

Я не притворяюсь спящей, мама, единственная моя, сумасшедшая, погруженная в себя, психически ненормальная моя мама, просто я не хочу слушать о твоем безумии, не хочу ничего знать о тебе и твоих историях, о многочисленных моих бабушках, об известном деде, без тебя я ничто, меня нет, меня нет на земле, ты — моя связь между небом и этой землей, не оставляй меня никогда больше, мама, не оставляй меня одну.

Андрея плакала, она не знала, произнесла эти слова вслух

или это была молитва, она плакала в ногах своей высохшей как изюминка матери, маленькой, голубоглазой, опухшей от безумия и от несчастья, плакала в ногах матери, носящей имя Христа, плакала из-за страдания, навечно отпечатавшегося на ее лице, плакала над своей судьбой, а ведь ей всего четырнадцать, и как звали твою мать, мама, ну ту, которая повесилась, не скажу, не хочу, чтобы ты знала, у самоубийц нет имен.

И ты ушла жить к Теодоре и Каталине?

Я была единственная законная наследница своего отца и стала жить в его просторной, огромной квартире, из которой он нас выгнал, чтобы освободить место для Теодоры и Каталины. А в сущности, они не имели права жить там.

И ты стала жить с Теодорой и Каталиной?

Да, стала.

Ты их ненавидела?

Да. Нет. Не знаю. Мои дочери, мои дочери, говорила Теодора, похожи друг на друга как две капли воды. А это была неправда, потому что Каталина росла красивая, грациозная и высокая, вся в мать, с крутыми соблазнительными бедрами и тонкой талией, ей было всего двенадцать, когда ее впервые пригласили сниматься в кино, и четырнадцать, когда каждый, кто ее видел, влюблялся в нее по уши, было полно мужчин, которые не могли решить, кого из них двоих предпочесть — Теодору или Каталину, а я была похожа на маленькую, невзрачную служанку в их доме, и поэтому обычно сидела в своей комнате, никуда с ними не выходила, стеснялась, они обе похожи на пантер, а я стеснялась своего роста, кривых ног, коротких рук, у меня — фигура моей матери, я так рада, что ты высокая, Андрея, что ты унаследовала от отца его тело, стройное и сильное, правда, рада. Я думаю, сегодня я рассказала тебе достаточно, глубже залезть я не могу, Андрея, наверно, не надо было этого делать, прости меня.

Андрея продолжала слушать взрывы хохота из гостиной, финальная игра на первенство мира по футболу должна была вот-вот начаться, слушала знакомый голос спортивного комментатора, изредка — смех Ины, когда любовница отца смеялась, у нее оголялись десны и были видны все зубы, какие-то очень уж длинные, вероятно, поэтому Ина ей не нравилась, из-за этих длинных зубов, Андрея боялась, что в один прекрасный день Ина набросится на нее и укусит своими острыми длинными зубами, даже как-то сказала об этом Павлу, но тот расхохотался, ты в самом деле боишься ее, спросил Павел, нет, конечно же, нет, я не боюсь, просто когда она смеется, кажется, что может вцепиться в кого-нибудь своими зубами. Андрея сегодня ночью не будет следить за своей матерью, она лучше пойдет в сквер, к Яворе, к друзьям, они уже собрались там, наверное, и Андрея никому не расскажет, никому, может быть, только Яворе, потому что все всё рассказывали Яворе, все делились с Яворой, она знала всё обо всех и никогда не выдавала чужих тайн, Явора всё вбирала в себя, как колодец, Андрея любила вспоминать, как, впервые увидев Явору, испытала желание встать и броситься к ней, как будто давно знала ее, как будто видела ее в своих снах и ждала, и когда Явора первый раз появилась у них в классе, наступила полная тишина, а Явора улыбнулась, словно эта тишина принадлежала ей, она давно привыкла вызывать эту тишину и владеть ею, она медленно пошла между рядами парт, каждому глядя прямо в глаза и улыбаясь, Явора смотрит не в глаза, а в сердце, ее глаза — светло-синие вокруг зрачка, а по краю радужки — почти черные, и, может быть, поэтому невозможно отвести от нее глаз, и каждый хочет оставаться под этим взглядом, попасть в теплую зону их внимания — каждый, ученик или учитель, мальчик или девочка, Явора влечет к себе, как магнит, да просто быть рядом с Яворой — уже одно это успокаивало, просветляло, наблюдать, как она смеется, рассматривать ее глаза — это было волшебство, а она смеялась всегда, точнее — не смеялась, а радовалась, радовалась всему, и Андрее хотелось познакомить ее со своей матерью, потому что она была уверена — Явора вылечит ее. Несколько раз она даже просила, мама, я хочу познакомить тебя с Яворой, самой лучшей моей подругой, она у меня в комнате, но мать лишь досадливо качала головой, сидя в своем кресле, и вглядывалась в кошмар своей жизни, потому что он увлекал ее, ей нравилось наслаждаться им, радоваться этому кошмару, переживать его вновь и вновь, ей нравилось быть его жертвой, медленно им уничтожаемой, медленно поглощаемой и тем январским солнечным утром, когда она убила своего отца, и когда увидела свою мать повешенной, и когда ее второй матерью стала Теодора, та стерва в черном, и когда Каталина, та самая, с миндалевидными глазами, выросла и стала самой талантливой и известной актрисой, еще с детства она была красивой и известной, а ведь в сущности — всего лишь сучка безродная, прижитая, приблудная, незаконнорожденная, внебрачная. Ей хотелось отомстить всем — из-за Каталины, потому что именно ей, Христине, полагалось быть высокой и иметь удлиненные к вискам глаза с маслянистым блеском, глаза своего отца, его матовую кожу, его высокий лоб, ей, рожденной в законном браке, следовало быть дочерью прекрасной Теодоры, этой стервы в черном, она, первородная, должна была быть талантливой и известной, она, а не эта безродная сучка Каталина, поэтому-то Христина и не хотела знакомиться с самой лучшей подругой Андреи, она хотела мстить, мстить всему свету, мстить себе, поэтому она всегда отводила свой взгляд от дочери, когда та просила ее познакомиться с Яворой, поэтому всегда с досадой отмахивалась от нее.

Явора. Явора. Явора.

Только прикоснуться к Яворе.

Только заглянуть ей в глаза.

* * *

Ее волосы были длинные, как трава вокруг, соломенные… выгоревшие на солнце и какие-то очень гибкие… я подошла, Явора подняла вверх лицо и проговорила: скажи мне слова, которые ты знаешь… И снова опустила голову. Она следила за передвижениями муравья, ползающего по ее руке. На западе за холмами заходило солнце… усталый и тихий свет… прошло много времени, я ждала, что она уйдет туда, откуда пришла… потом в полной тишине она вдруг посмотрела на меня, и снова: скажи мне только те несколько слов, значение которых ты знаешь… она перебирала пальцами стебелек травы, и муравей ползал по нему взад и вперед, а я смотрела на ее руки, ее годы, ее молодость… что-то резануло меня, как ножом, она, сидя у моих ног, словно мыла их… и снова ее голос, настойчивый и тихий: скажи мне тогда хотя бы одно слово, одно-единственное, и скажи, что оно значит… я сказала наугад: снег… первое, что мне пришло в голову… снег… то, что исчезает, стоит его коснуться рукой, то, что исчезает летом… она, кажется, рассмеялась… как будто вспомнила что-то… сказала: чудесно… мы уже не могли отвести глаз друг от друга… ее глаза были синие и бездонные, как небо над нами… и страшные… как небо… и совсем тихо вокруг… только жужжание пчел, тишина лета… и она, единственная на земле… в этой тишине вокруг, не виноватая ни в чем, она должна была взять всё на себя… и ждала, неизвестно зачем, моего ответа… ты — кто, кто ты, кто… с такой кротостью в глазах… я тоже сказала ей: знаешь, я всегда хотела понять то, о чем ты меня спрашиваешь, но не знаю, я тоже ничего не знаю… она была бледная, смертельно бледная, там, на месте встречи, согнувшаяся от боли над камнем, волосы закрывали ее лицо… плечи вздрагивали от рыданий… я могла уйти и уже пошла, но обернулась, и мне показалось, что последние лучи солнца освещали только ее одну, ее глаза, лицо, ее волосы… все остальное медленно погружалось в темноту… с тех пор я именно так вижу Явору во сне, она говорила… говорила…

Что она говорила?

Говорила о снах, о том, что…

Продолжайте.

Что сны — это… что если когда-нибудь ее не будет, чтоб мы не плакали…

Успокойтесь!.. Спасибо… Продолжайте.

Явора говорила, что вообще… никто не оставляет тех, кого любит, что все это — просто людские выдумки…

Извините, Андрея. Вы не могли бы изъясняться точнее? Что, по ее мнению, людские выдумки?

Несчастье, боль, то, что случилось с нами.

Она не знала, что случилось.

Да, не знала.

Вы только что сказали, что знала.

Пощадите меня.

Этот сон, о котором вы только что рассказали, как все-таки вы видите Явору? Это она вам внушала видеть ее в таком свете?

Нет, Явора была… была…

В следующий раз, когда вы к нам придете, прошу вас, примите перед этим что-нибудь успокоительное. Так работать нельзя. Вы же обещали.

Я, правда, попробую говорить…

Буду вам очень признателен. Вы можете коротко и ясно сказать, что именно вам говорила Явора?

Что нужно помнить всё, что мы так или иначе запомним…

Что запомните?

Не знаю…

Чем откровеннее вы будете говорить, тем лучше для всех вас. Так что говорила вам Явора о снах?

Что они — знаки, что…

Да?..

Что она будет посылать нам знаки, что…

Я умоляю вас, успокойтесь… Умоляю, не начинайте плакать снова… Спасибо… По просьбе психолога я вас отпускаю, на сегодня вы свободны.

ЛИЯ

Очередное безобразие! Очередное безобразие этой страны! Очередное позорище! Очередное извращение ума, очередное унижение для творческих людей Болгарии! Ты понимаешь, что это значит? Понимаешь, чего они хотят от меня? Интеллигент, артист, человек слова — сейчас в Болгарии грязные ругательства! И если некоторым все же удается сохранить себя и не влезть по уши в это дерьмо, вот их-то — иначе, этих мы будем долбить долотом потоньше, они слабаки, тонкий лед, так что их — изощреннее, поглубже сзади! Педерасты! Педерасты! Педерасты! Сломали нас! Хотите совсем уничтожить! Хотите раздавить!

Керана устроила сквозняк — все окна и балкон были открыты, потому что они жили на последнем этаже и летом квартира накалялась так, что жить было просто невозможно, но все же как-то справлялись, внутри бывало и под пятьдесят градусов — а все из-за того, что на крыше не было изоляции, и от жары у Йордана частенько случались подобные срывы, к которым и Керана, и Лия, и соседи уже привыкли, тем более что соседи Кераны и Йордана в летнюю жару тоже срывались, но только при этом они еще и ругались друг с другом, а Йордан и Керана ссорились вообще-то редко, во-первых, из-за Лии, поскольку, с точки зрения Кераны, было абсолютно недопустимо, чтобы Лия слушала их пререкания, а во-вторых, — по привычке, так как они уже давно привыкли не ругаться, соглашаясь друг с другом сразу или спустя некоторое время, а если это не получалось, просто выходили на улицу пройтись и помолчать, но поскольку оба любили поговорить, обменяться мнениями, то это молчание длилось не дольше одного вечера. Лия всегда знала, когда мама и папа в ссоре, а когда — в наилучших отношениях, когда отец влюблен в кого-нибудь из своих студенток, а когда переживает из-за своих дел на работе или из-за политики и международного положения, Лия судила не по их словам или поведению, своими внутренними детскими антеннами она всегда чувствовала состояние родителей, степень их тревожности, осмысленности или счастья. Лия была поразительно красивым существом, всюду она вызывала одну и ту же реакцию: ее ласкали, щипали за щечки, гладили по голове, поднимали за подбородок вверх и разглядывали, а ресницы! какие необыкновенно длинные ресницы у девочки — как нарисованные! а глаза! а волосы! Она похожа на икону и нестинарку[3] одновременно, «христианство и язычество слились воедино в твоей дочери», как выражались некоторые из папиных коллег, сотрудницы по работе, и в кого она только уродилась? Ты вроде бы не красавец, а уж о твоей жене вообще не говорим, язвительно шипели они и снова впивались глазами в Лию, вертели, оглядывали со всех сторон, ощупывали, словно готовили на продажу. А кое-кто из пожилых женщин, приятельниц ее двух бабушек, начинали что-то бормотать и плеваться понарошку, и иногда эти старушечьи плевки попадали ей в лицо: «Тьфу! Тьфу! Тьфу! Какая некрасивая девочка! Какая некрасивая! Гляньте, как куры ее оплевали! Тьфу! Тьфу Тьфу! Куры оплевали!» С помощью этих магических поплевываний и заклинаний бабушки и их подружки отваживали от Лии злые силы, которых ее красота, конечно же, привлекала, потому что в школе между защитниками Лии и ее врагами нередко вспыхивали драки, в которые ввязывались не только одноклассники, но и ребята из старших и младших классов, то есть можно сказать, что Лия всех вовлекала в борьбу, и совсем нередко случались и разбитые головы, и сломанные руки или ноги, вырванные волосы, рассыпавшиеся рюкзаки и украденные учебники, были слезы, кнопки на партах и прочие разные истории. Сама Лия ужасно себе нравилась и часами сидела перед зеркалом, исследуя цвет своих пестрых глаз и волос, примеряла на себя разные прически, разные улыбки, разные взгляды, подходящие к различным ситуациям. Особенно ей нравился так называемый «высокомерный» взгляд: она полностью выпрямлялась, напрягая все тело и шею, задирала подбородок и щурила глаза, да так, что почти ничего не видела сквозь густые ресницы, поворачивала голову назад, глядя на воображаемого несчастного поклонника, который пытался заполучить ее согласие и проводить после школы до дома, этот взгляд должен был сразить его наповал, убить на месте, но обычно поклонник оказывался к тому же и нахалом и лишь издали любовался Лией, которая шла перед ним, поминутно оглядываясь, так что чаще всего всё это заканчивалось очень эффектно — она натыкалась на столб или врезалась в первого же встречного ученика или учителя, что ужасно смешило прежде всего Лию, а потом и всех остальных. Сидя перед зеркалом, после каждой такой репетиции взглядов Лия начинала смеяться и больше всего любила смотреть на себя смеющуюся, именно тогда она действительно была неотразимой — не когда улыбалась заученно, а когда сама казалась себе смешной, и чем больше гляделась в зеркало, тем больше увлекалась этой игрой, смеялась и радовалась самой себе. Она была изящной, тоненькой и стройной, с вытянутым как струна телом, которое, казалось, в любой момент могло сломаться, ее движения и прямая осанка были так красивы и естественны, что при ней все вокруг начинали чувствовать себя неуклюжими, грубыми и неповоротливыми, невольно она создавала какой-то иной порядок и иную гармонию. Она была общепризнанной красавицей и любимицей всего класса вплоть до появления Яворы, когда все начали спорить: кто из них двоих красивее, и разделились на два лагеря, но поскольку это противостояние было глупостью, то ровно через переменку, уже на следующей, кто-то сказал, что если бы Явора была ребенком, то была бы как Лия, а когда Лия вырастет, то будет как Явора, и это соломоново решение прекратило молчаливое состязание двух команд, о чем, кстати, главные виновницы спора даже и не подозревали. Так что Лия привыкла к своей красоте, она ей нравилась, скорее, даже забавляла, но все же она не придавала ей уж очень большого значения, куда важнее для нее было другое, и этим другим был танец, балет, именно он занимал ее полностью, потому что больше всего на свете она любила танцевать, когда я танцую, то становлюсь другой, во мне что-то есть, говорила она родителям, которые не могли взять в толк, откуда пришла к ней эта страсть и обостренное желание танцевать, во мне что-то есть, когда я встану прямо, то здесь, вот тут, в солнечном сплетении, чувствую какую-то тишину, которая заставляет меня видеть музыку в движении, не знаю, понимаете ли вы меня, эта связь между тишиной вот тут, над солнечным сплетением, и музыкой заставляет меня двигаться и выдумывать все эти движения, а сейчас понимаете? Кроме того, я чувствую свет, когда танцую, я чувствую внутри свет, я точно знаю: единственный для меня способ жить — это танцевать, танцевать всю мою жизнь, мама, папа, вы меня слышите?

Но ведь два года назад ты провалилась на экзаменах в хореографическое училище, нельзя же вечно ходить по частным урокам, так ты никогда не станешь настоящей балериной, в лучшем случае — танцовщицей в баре.

Мама, папа, я буду настоящей балериной, а не танцовщицей в баре, я буду знаменитой, и вы будете гордиться мною.

Не получится, доченька, преподаватели сказали, что у тебя очень крупная кость, нет нужных данных…

Мама, папа, преподаватели — идиоты, не верьте им…

Единственный вариант профессионально учиться балету — Школа современного танца в Париже, по крайней мере так мне сказали те преподаватели, которые поддержали тебя и настаивали, чтобы тебя приняли в училище, потому что такие преподаватели были и они действительно очень настаивали, чтобы тебя взяли, но других, которые хотели тебя провалить, было больше, и так случилось, что победили они, так что тебе пора забыть о танцах, о балете, о свете и взяться за языки и литературу…

Так ты говоришь … Школа современного танца в Париже?

Но туда нужны деньги, много денег, Лия, а нам негде их взять

и этот разговор продолжался два года, Лия целыми днями танцевала и делала упражнения в своей комнате: разогрев, первая позиция, вторая позиция. Лия отказывалась признать страшную для себя правду: у нее нет возможности попасть в училище, к преподавателям, мама, папа, я живу по-настоящему только тогда, когда танцую

но ты слышала это от отца, моя девочка, это не твоя мысль, ты еще слишком мала, чтобы понимать такие слова, и мама всегда обнимала ее и начинала целовать ее лицо и как-то грустно замолкала, у Кераны в душе было что-то мутное и недоговоренное, и это «что-то» глубоко ранило ее в самое сердце, задевало ее материнские чувства, она уже в тысячный раз подсчитывала, сколько денег, минимально, может понадобиться для Школы современного танца в Париже, и сумма никогда не выходила меньше двадцати тысяч евро, даже если Лия будет получать стипендию, и продать у них нечего, никакого имущества, никаких драгоценностей, им никогда не собрать таких денег, сердце Кераны горестно сжималось, она боялась показать это, хотела скрыть, она обнимала дочь и начинала гладить ее по голове, потому что где-то внутри в ее материнском сознании жила уверенность: Лия будет известной балериной.

Эти танцы начинают отнимать у тебя почти все твое время! пытался внушить ей отец, который не мог понять, как это человек может предпочесть какие-то прыжки и телодвижения, вместо того, чтобы заниматься сочинением стихов и романов, ее отец Йордан ни за что на свете не мог понять человека, который не занимается романами и стихами, для него все, не интересующиеся литературой, были полулюди, просто нелюди. Никак не могу взять в толк, часто говорил Йордан своим друзьям-коллегам или Керане и Лие, и, вероятно, никогда не пойму — что делает человек, если не пишет? как познает мир? когда бывает счастлив? через что все это перерабатывает? через что постигает жизнь? только наблюдая ее? абсурд! а у писателя жизнь и творчество тесно связаны, писательское ремесло — это способ жить больше, глубже, яснее, дольше, потому что когда писатель пишет, он даже живет гораздо более интенсивно, чем в реальной жизни! и коллеги ее отца, писатели, утвердительно кивали, подтверждая эту общеизвестную в их среде истину о связи между жизнью и трудом писателя, между слепцом и посохом, ну хорошо, возьмем для примера обычного бизнесмена, который работает целыми днями, уже узаконил свой бизнес и ходит гладко выбритый, в костюме, ладно, он зарабатывает деньги и это его цель, ну а дальше? во время, отведенное на его собственную жизнь — потом, после работы — хорошо, что он делает? Ходит играть в теннис, занимается своей женой, детьми, любовницами, ходит в горы? для ее отца человек искусства, а тем более писатель — это пророк и святой, божий человек, наделенный от Бога талантом, за который он отвечает и поэтому должен постоянно о нем заботиться, он не понимал коллег, которые разбрасывались своими талантами и особенно — пропивали их, продавали или использовали для реализации какой-нибудь политической идеи, то есть тратили на какую-то ерунду, он презирал тех, кто никак не мог поверить в ценность этого дара, который приобретал смысл единственно в служении другим, Йордан поощрял и поддерживал своих молодых коллег, подталкивал их вверх, подкармливал, окружал заботой, убежденный, что помогает своим братьям-пророкам, что создает и пестует сообщество, от которого зависит будущее всего мира. Читатели и критика считали его самым талантливым молодым писателем, его книги рассказов и романы переводились на другие языки, его имя было у всех на устах, Йордана приглашали в жюри, на телевидение и радио, в газеты — высказаться по наболевшим вопросам, все рвались познакомиться с ним, просили надписать для них свои книги, поговорить, быть в их компании, на их вечеринке, в их ресторане, число его друзей лавинообразно сокращалось, зато знакомых становилось все больше, а враги все прицельнее стреляли в него в темноте своими отравленными стрелами, попадая и даже раня до крови, потому что он не видел смысла в спорах с ними, в противостоянии, злобных взаимных упреках, искренне убежденный, что они просто не так талантливы, как он, и ему было больно за них, он говорил себе, что не знает, что делал бы на их месте, и глубоко в душе прощал и не сердился на них. Он так и не привык к светским мероприятиям, на которые его все чаще и чаще приглашали, к коктейлям и официальным вечерам, он чувствовал себя там неуютно, не мог говорить и поддерживать светскую болтовню с первым встречным, говорить ради самого этого процесса, наоборот, он говорил мало, совсем короткими фразами, с длинными паузами, лаконичными ответами, и его собеседники потели от неловкости, чувствуя себя пустословами, не понимали, что он имеет в виду, а он имел в виду, что следует говорить только о важных вещах, больших, великих вещах, что когда один человек встречается с другим человеком — это величайшее событие, так как каждый человек может открыть другому тайны и чудеса вселенной и своей души, что, впрочем, одно и то же, если верить древним мудрецам, Йордан всегда был готов слушать, слушать и слушать, он очень хорошо слушал, к нему шли, чтобы рассказать о своей жизни, о своей любви, шли поделиться горем или радостью, спросить совета, потому что то, чем они с ним делились, могло перерасти в роман или рассказ, а они — стать героями его рассказов и романов и таким образом превратиться в нечто уникальное, глубокое и настоящее, но также и потому, что большинство людей не верило в свою уникальность, и только литература могла им это внушить. Иногда его глаза становились красными от сигаретного дыма и большого количества выпитого кофе, и в эти моменты он выглядел особенно потусторонним и ранимым, чем еще больше привлекал к себе окружающих, потому что настоящий писатель и должен быть таким — не от мира сего и ранимым, чтобы улавливать тайны, а потом рассказывать о них, делая доступными для простых смертных. Йордан педантично готовил свои лекции о классиках болгарской литературы, благоговел перед ними, считая, что нет никого важнее для каждого болгарина, чем Софроний Врачански, Захари Стоянов и Иван Вазов[4], цитировал студентам целые куски из его «Эпопеи забытых», причем декламировал так профессионально и убедительно, что они просили его читать еще и еще, словно впервые открывали для себя поэзию и музыку этих стихов, героизм, драматизм и прочие клише из литературной теории, слушали, покоренные великолепным исполнением своего преподавателя, никакой актер не мог бы добиться такого артистизма и проникновенности, его лекции превращались в спектакли, аудитории были заполнены до отказа, студенты даже стояли — увлеченные, влюбленные в слова, а он вдохновенно раскрывал перед ними волшебство слова, убежденный в том, что именно оно, слово, спасет мир, слово — опьяняющий источник более глубоких и скрытых пластов жизни, Йордан действовал на своих студентов как чудотворное зарядное устройство, после каждой его лекции они выходили обновленные: лучше, благороднее, даже умнее, увлеченный, он буквально заражал их своей уверенностью в особой миссии, величии и благородстве духа, который можно открыть везде и всегда, и именно литература давала имя и форму чему-то, не видимому простым глазом, именно через слова это невидимое становилось видимым, и в этом был смысл слова, в этом состоял изумительный смысл творца и творчества.

Йордан с Кераной и Лией жили в крохотной квартирке — комната, гостиная и кухня, комната была у Лии, а они с Кераной спали на диване, который раскладывали каждый вечер, единственным местом для работы была кухня, что было крайне, крайне неудобно, потому что там некуда поставить компьютер, в лучшем случае можно было принести туда пишущую машинку, но она так громко стучала и Керана не могла заснуть, поэтому Йордан все писал от руки, простой шариковой ручкой, неужели никто не догадается подарить мне гусиное перо, пытался он шутить, но ему было не до смеха, и только когда все было готово — все варианты текста, все исправления, все дополнения — только тогда он переводил текст в компьютер, который специально для этого переносили на кухню, но лишь на несколько дней.

Сейчас отец Лии продолжал ходить из кухни в гостиную и из гостиной в комнату, а Лия и Керана притихли на балконе и делали вид, что ничего не слышат, не знают, ни в чем не участвуют, два часа назад Йордану позвонили и сообщили, что с этого года учреждается большая литературная премия, что жюри выбрало его первым лауреатом этой премии, а звонили, чтобы сообщить об этом и спросить — не возражает ли он против получения премии.

А кто учредитель премии? невинно спросил Йордан.

«Интерфакс», ответил член жюри.

Последовало молчание.

Алло? спросил член жюри, ты меня слышишь, Йордан?

Да, я тебя слышу, ответил он.

И почему молчишь, спросил член жюри.

Потому что… ответил Йордан, но тот его перебил.

А кто еще мог бы дать такие деньги на литературу, глупый?

И сколько? спросил Йордан.

Двадцать тысяч евро, ответил член жюри.

На этот раз молчание было более долгим и более основательным.

Алло, снова заговорил член, что происходит, ты не рад?

Так говоришь — евро? глухо спросил Йордан.

Да, евро. Это сорок тысяч левов.

Сорок тысяч левов? Еще глуше повторил Йордан, словно он не знал курса евро.

Йордан, что происходит, ты в порядке? Керана где, рядом? алло! алло! кричал член жюри в трубку.

И чего хотят от меня?

Да ладно тебе, ничего не хотят, просто награждают тебя, протягивают руку помощи!

Значит, руку мне протягивают!

Кончай, нельзя быть таким мнительным! Ты пока переваривай эту новость, а я вечерком тебе позвоню за подтверждением, они собираются поднять большую шумиху в СМИ, а потому хотят быть уверенными, что ты возьмешь премию. А то вдруг тебе придет в голову что-нибудь эдакое, будешь изображать из себя нечто и публично откажешься, вот мы и звоним тебе заранее. Член жюри повесил трубку, а Йордан почувствовал, что у него онемели руки и ноги.

«Интерфакс» был самой крупной бандитской группировкой в стране, его боссы с прозвищами типа «Клюв», «Стрелец» или «Орел» расстреливали друг друга на перекрестках, их машины взрывались, офисы подвергались налетам, они похищали детей, запугивали любовниц, все как один ездили на мерседесах с затемненными стеклами, передвигались только в сопровождении телохранителей в черных очках с бычьими шеями, у всех были виллы на побережье в Калифорнии, острова в Эгейском море и солидные банковские счета в Швейцарии, у этих мошенников, разбогатевших на торговле наркотиками, живым товаром и оружием, была своя разветвленная сеть проституции по всей Европе, это были откровенные, неприкрытые агенты бывших сотрудников из Госбезопасности, которым партия щедро отрезала самые соблазнительные куски от общего пирога, и они нагло, примитивно демонстрировали эти жирные куски — так же, как нагло выставляли напоказ свои могучие шеи с золотыми цепями и короткие пальцы в перстнях. И эти люди собирались давать ему литературную премию! Да они и читать-то не умеют! В первый момент, повесив трубку, Йордан просто взорвался от хохота — заразительного, искреннего, настоящего. Керана и Лия подошли к нему, улыбаясь и глядя, как он буквально умирает со смеху, вертясь волчком и сгибаясь пополам, стояли, готовые присоединиться к этому веселью, связанному, очевидно, с какой-нибудь нелепицей из области литературных нравов или из университетской жизни, но явно это было смешнее, потому что он никак не мог, ну не мог остановиться, смех затихал лишь на минуту, и тогда нетерпение Кераны и Лии наконец-то узнать причину росло, но, увы, он снова вспоминал телефонный разговор, и смех снова уносил его на гребне своей гигантской волны. В конце концов он смог-таки им объяснить, что случилось. Лицо Кераны окаменело. Даже Лия, такая живая всегда и беспокойная, вдруг притихла. Наступило странное молчание. Он изумленно глядел на них. Успокойтесь, будем считать, что ничего не произошло. Почему вы молчите?

А что смешного ты видишь в этом? спросила Керана, но, в сущности, она не спрашивала, а выражала, и весьма категорично, свое нежелание выслушивать какой-либо ответ.

Как что? недоуменно спросил Иордан.

Я, по крайней мере, не вижу ничего смешного — только радостное, нарочито весело отозвалась Керана.

А что тут такого уж радостного? удивился Йордан.

Ну, столько денег… нерешительно произнесла Керана… столько денег… мы пошлем Лию в Школу современного танца в Париж! … сможем переделать чердак наверху в кабинет! Чтобы ты, как нормальный человек, мог там работать!

Над Лией вспыхнуло что-то, похожее на молнию. Каждое из этих неожиданно услышанных слов было волшебным — «современный», «Школа», «танцы», «Париж». Их сочетание — «ее пошлют учиться в Париж» — было ошеломляющим. У нее все внутри замерло. Она пошла к себе в комнату. Закрыла дверь. И начала танцевать — как всегда в самые грустные и самые радостные минуты, точнее, она пыталась перевести на язык танца трепет своего тела, помимо ее воли получалось что-то, чего она никогда до сих пор не видела, и она не знала, сможет ли повторить это когда-нибудь. Она дрожала и танцевала, трепетала и танцевала — листок под порывом ветра, ветер и танец пытались оторвать и унести ее куда-то, а она сопротивлялась, изгибаясь, извиваясь, ветер, танец и Париж перебрасывали ее между собой как мячик, вертели, играли ею, превращая то в серну, мчащуюся сквозь леса, то в облако с человеческим лицом, то в клубок змей или в разъяренного быка, то в течение реки, все было переполнено жизнью и восторгом, смыслом и танцем, который ждал ее, танцем, которому ее научат в Париже! с этого момента она вечно будет танцевать, даря людям радость — в этом ее предназначение, и оно должно было исполниться сейчас, потому что отца награждали такой огромной суммой!

Нет, ну правда! повторила Керана и как-то замедленно села на диван, который по ночам служил им постелью. Ну правда, так много денег…

Что?! вне себя закричал Павел, и Лию в ее комнате буквально парализовало, танец-трепетание сразу же прекратился. Никогда еще она не слышала, чтобы родители кричали. Ты считаешь, что я возьму их вонючие деньги? Ты полагаешь, я их приму? Ты это хочешь мне сказать — считаешь, что я приму эти деньги?

Лия рухнула на пол. Никто этого не услышал. Как та игрушка, на ниточках. Сейчас что-то там, внутри, оборвалось, и она стала всего лишь кучей, состоящей из отдельных частей Лии — ее головы, рук, ног, тела Лии, сваленных в беспорядке. Она не дышала.

И ты их не возьмешь? она услышала голос матери, потом тишина, ей казалось, что она больше не выдержит.

В самом деле не возьмешь? снова после паузы спросила Керана и, как бы уже смиряясь с неизбежным, опустила голову.

Йордан взглянул на нее, уже собираясь ответить, но вдруг, будто вспомнив что-то, замолчал.

Стало так тихо, что были слышны случайные разговоры внизу, на улице, кто-то накачивал колесо от машины, ребята играли в сокс, время от времени над геранью на балконе пролетал жук, женский голос с дальнего конца улицы все настойчивее звал ребенка домой обедать, Керана почти инстинктивно вышла на балкон, пространство их квартиры вдруг показалось ей слишком тесным, и снова начала поливать цветы в ящиках, хотя утром их уже поливала.

Нити снова натянулись и распрямили Лию, вывели ее из ее комнаты, провели через гостиную и оставили рядом с матерью, которая тупо, как сомнамбула, рассматривала цветы.

Йордан вышел на балкон, закурил и прислонился к дверной раме. Он внимательно смотрел на Керану, которая стояла вполоборота к нему, делая вид, что не замечает. Он посмотрел на Лию, ее тоненькое вытянутое вверх тело сейчас показалось ему еще более удлиненным, на ее волосы, забранные в хвостик. Лия не отрываясь смотрела на него.

Тебе решать, медленно произнес он, глядя прямо в глаза жены.

Что решать? испуганно переспросила Керана, а Лия поспешила ускользнуть, как кошка, с крохотного и без нее пространства балкона.

Тебе решать, брать или не брать мне эти деньги, кротко произнес Йордан.

Да? только и выговорила Керана, этого она никак не ожидала, подобная потрясающая ситуация ей и в голову не приходила. Она зарылась лицом в цветы, выискивая, нет ли там сгнивших цветов, сухих листьев, и нервно их обрывая, она никак не могла оценить всю выгодность ситуации, потому что, с одной стороны, она была идеальна, а с другой — катастрофична, он выбрал для себя абсолютно удобный способ уйти от решения, предоставив выбор ей, но, в конце концов, ведь награждали не ее, а его, речь шла о его имени и его, а не ее, деньгах, он не имел права, пришло вдруг ей в голову, не имел права перекладывать все это на нее, и только собралась ему это сказать, как вдруг новая внезапная мысль облила ее своим теплом, вряд ли когда-нибудь она услышит более откровенное объяснение в любви и доверии, муж дарил ей самую сокровенную часть себя, а она могла продать ее или сберечь навсегда, она держала его душу в своих руках, и это чувство ошеломило ее, заставив дрожать, как совсем недавно дрожала в своей комнате ее дочь, она ощущала душу мужа в себе, в своем теле, его душа тоже дрожала, слабая и напуганная сгущающейся вокруг нее катастрофой, его душа была слабой, перепуганной и переполненной любовью к ней и всему свету, полной ответственности, скорби и восторгов, она ждала казни или свободы. Господи, какая я идиотка! что я чуть не натворила! чуть не продала все за чечевичную похлебку, чуть не уничтожила все за эти паршивые евро, что меня спасло, кто мне помог, ангел в образе этого жука, который пролетел мимо и снял паутину, в которой мы запутались? благодарю тебя, Господи, благодарю, она повернулась к мужу, и из ее красивых глаз потекли слезы, а он все так же курил, смотрел на нее и знал, что она не предаст его, он был уверен в своей жене, знал, что она всегда будет рядом с ним и не предаст, она обняла его и прошептала: конечно же, ты откажешься от премии, и он сжал ее в своих руках так сильно, что она не могла дышать, он крепко прижал ее к себе, сначала я влюбился в твое имя, Керана, в эту первозданную силу твоего имени, а уже потом — в волнистый водопад твоих волос, в твое сильное и гибкое тело, но все же сначала — в твое имя, Керана, и лишь потом — в волосы, грудь, тело, когда я не могу больше писать, когда я не могу больше жить, я начинаю выводить на бумаге твое имя, Керана, писать Иордан, Керана, Лия, повторять их в уме, эту музыку наших имен, Керана, и не только имен, а вообще музыку между нами, Керана, и не только между нами, а музыку вообще, музыку слов, нежности, Керана, чувство Бога и просветления, ощущение, что он наблюдает за тобой, чудо нашей жизни, Керана, наших будней, столько Божьих голосов вокруг нас, Керана, а мы их не слышим, мы их не видим, мне больно, больно от всего, Керана, иногда у меня все болит, если бы тебя не стало, Керана, я бы исчез

с улицы все так же были слышны голоса ребят, играющих в сокс, и голос матери, зовущей своего ребенка, Лия из кухни наблюдала за их движениями, одинаковыми, почти симметричными, его — сдержанными, мужскими, ее — неуловимыми, неясными, но параллельными и синхронными, из этого может получиться танец, машинально подумала Лия и уже видела и сам этот танец, и танцоров, и музыку, видела даже жука, который все еще летал вокруг них, они стояли, обнявшись, плача, и целовались так, будто встретились после долгой разлуки, и Лия поняла, что отец решил отказаться от премии, что она не поедет в Париж, что она не сумеет, не сможет развивать свой талант, не пойдет по пути, предначертанному ей судьбой. Ей хотелось пойти к ним, упасть на колени и сказать, прошу, прошу вас, возьмите эти деньги, отправьте меня в Париж, это самое важное в моей жизни, прошу вас, не лишайте меня этого, ей хотелось стоять перед ними на коленях и умолять, умолять, пока они не согласятся взять деньги и не отправят ее в Париж, это мой последний шанс стать балериной, танцевать, потому что меня не взяли в здешнее училище, потому что мне негде больше учиться, а я уже и так отстала, и мне надо будет очень стараться, чтобы наверстать упущенное, а сделать это я могу только в Париже, только с преподавателями, которых здесь нет, которые возьмут меня под свою опеку и помогут мне на моем пути, научат открывать свои собственные движения, повороты и мелодии

мама, папа, помогите мне, отправьте меня, не оставляйте здесь, мне здесь трудно жить, трудно жить, не танцуя, мама, папа, помогите мне

но она не могла произносить слова, она могла их танцевать, а не говорить, слова были беспомощны, бесцветны, бессильны, она пошла к себе в комнату, разделась и легла, закрывшись с головой, весь день, вплоть до вечера она будет притворяться спящей, а на самом деле — плакать под простыней, плакать, плакать о своих танцах, о своем пути, о своих движениях и поворотах, которые никто не увидит

вечером мама смущенно вошла в комнату, что случилось? ты не заболела? тебе плохо?

нет, я в порядке, сейчас уйду, у меня встреча с Яворой и ребятами

она тихо закроет дверь своей квартиры, где отец и мать оживленно готовились смотреть финальную игру мирового первенства по футболу, спустится, пританцовывая, по лестнице, останавливаясь на каждой площадке, чтобы придумать движения подстреленной птицы, медленно падающей вниз.

* * *

Отвечайте нам, как вам снится Явора?

Лия, умоляю тебя, прекрати плакать!

Говорите! Говорите! Вы должны нам сказать!

Ну сколько можно молчать!

Откройте глаза! Откройте, я вам говорю!

Посмотрите на меня!

Лия!.. Лия!.. Прошу тебя, расскажи нам хоть что-нибудь о Яворе, какой-нибудь случай или воспоминание…

В сотый раз задаю вам вопрос, как вам снится Явора? Перестаньте молчать!

Пусть идет! Вызовем ее завтра! Уведите ее!

ДАНА

Не Йорданка. Не Данче. А Дана.

Дана.

Дана.

Дана наконец-то стала соответствовать своему имени — крепкая, с мужской фигурой, она всегда ходила в брюках, юбок у нее совсем не было, а чаще всего — в джинсовом комбинезоне с кучей карманов, которые делали и без того крупную фигуру Даны еще более внушительной. Но Дану вообще не интересовало, как она выглядит в глазах окружающих, или, по крайней мере, она только делала вид, что все это ее не волнует. Когда ребята из класса на большой переменке выбегали купить себе снаксы, марсы или колу, Дана невозмутимо сидела в классе и готовилась к следующему уроку или делала домашние задания на завтра. Дома она почти не занималась и, разумеется, была первой отличницей в классе, азартно подсказывала, решала для других задачки по математике, рассылала шпаргалки, на больших листах крупно писала химические формулы, чтобы стоящий у доски мог их прочитать, пока госпожа учительница была к нему спиной. Ей доставляло удовольствие, даже было делом чести подсказывать ребятам и обманывать учителей, а возможно, это была ее собственная ниша, которую она открыла для себя и с помощью которой завоевывала внимание и уважение всех остальных в классе. Благодаря Дане и ее все более совершенным способам подсказывать успехи их класса неимоверно выросли, почти на пол-балла, и тогда учителя стали приходить к ним на урок, особенно тщательно к нему готовясь, вообще эти дети были не такие, как все остальные, не шумели, не говорили гадких слов, не хихикали при учителях, не разглядывали презрительно их старые платья и стоптанные туфли, не выставляли напоказ свои телефоны, а наоборот, всегда выключали их, это были воспитанные, красивые, чистые и умные дети, так что учителя поначалу ожидали встречи с ними с волнением, дети возвращали им чувство собственного достоинства, напоминая об ответственности их профессии. В этом классе была какая-то особая атмосфера, что-то неуловимое витало в воздухе, какой-то особый дух, магия, и это объединяло каждого из ребят с остальными, сплачивая их. Аутсайдеров не было. Никто никого не обижал. Не было и группировок: одни — «мачо», а другие — «полный отстой», одни — открытые, другие — стеснительные, одни одеты лучше, другие — хуже, нет, класс был единым телом с шестнадцатью головами, даже не было разделения на мальчиков и девочек, дни рождения праздновали дома или в пиццерии, приглашались все остальные пятнадцать из класса, покупали общий подарок, предварительно проведя расследование, что больше всего могло бы обрадовать человека или в чем он больше всего нуждался: кому-то просто были нужны новые брюки или кроссовки; у других были и брюки и кроссовки, но не хватало какого-нибудь тома «Гарри Поттера»; у третьих были и кроссовки, и брюки «Радикал», и все тома «Гарри Поттера», но не было GSM; и тогда проводилась тайная молчаливая анкета — кто сколько мог выделить на подарок; те, кто побогаче, давали в два или три раза больше, чем те, кто вообще не мог позволить себе никаких подарков, необычным было то, что все эти действия производились с помощью какого-то совершенного механизма взаимопонимания и гармонии, как будто существовал дирижер, который руководил этим своеобразным оркестром, растущим и развивающимся в центре Софии. Пошли слухи. Что, мол, дети попали под влияние какой-то секты, родители ребят из других классов даже запретили им дружить с ними, директор попросил учителей быть начеку, следить, осторожно выпытывать — какие книги читают, с кем встречаются, но вопреки всем этим усилиям никто так и не смог найти ничего подозрительного, дети как дети, немного с приветом, веселые, буйные, они оставались после уроков поиграть, шли домой, ходили на уроки английского, на тренировки, но вечером, по своим негласным правилам, собирались в небольшом сквере у школы, никто из взрослых толком не знал, кто из них курит или пьет пиво, как все дети их возраста, они даже не были замечены в частом посещении интернет-клуба, эти ребята считали все это по большей части пустой тратой времени. Вскоре появился устный приказ директора школы перестать приводить этот класс в пример остальным, так как это могло вызвать ненависть и раскол в коллективе, класс постепенно превращался в раздражающий всех нарост — необычный, удивительный, несравнимый, как будто это была другая раса учеников, другая порода людей. Между ними не было никаких тайн, никто не стеснялся своих родителей или несчастий в семье, а несчастны были все, так или иначе, и всем было чего стыдиться. Может быть, поэтому Дана спокойно оставалась в классе на переменке, когда все бросались покупать себе дорогие сладости, потому что всегда находился кто-нибудь, кто в конце переменки говорил: Дана, хочешь марс, или Дана, возьму колу. И Дана кивала головой, снимала с марса обертку, отпивала из горлышка колу, как будто это было в порядке вещей.

Все знали, в какой нищете жила Дана. Ее мать уехала на заработки на Кипр, поговаривали, что она сошлась там с каким-то богачом, и вот уже два с половиной года не возвращалась. Каждый раз в разговорах по телефону она умоляла Дану приехать к ней, но отец не разрешал, он не желал оформлять ей загранпаспорт, не подписывал декларацию о своем согласии на выезд дочери за пределы страны, мать посылала деньги, которые Иван, отец Даны, тут же спускал, он покупал себе новые вещи, водил Дану и своих подружек в ресторан, целыми днями торчал в кафе и курил дорогие сигареты, а в середине сентября уже не на что было купить Дане новые учебники, и тогда всем классом они как-то умудрялись собрать ей все необходимое, давали по одной-две тетрадки из своих запасов, ручки, циркули, треугольники, атласы и линейки, так что к концу сентября Дана была готова к новому учебному году вполне, как американский солдат. Но если у кого-то в классе не ладилось с учебой, он первым делом обращался к Дане. И она всегда помогала — подбирала нужный учебник или атлас, потому что все запоминала и все понимала слёту, еще на уроке.

Иван, отец Даны, сначала не хотел отпускать ее маму работать на Кипр, ему было больно и стыдно: дошел до того, что не в состоянии прокормить семью, он все время надеялся, что в любой момент дела его каким-то образом наладятся, ну, например, кто-нибудь из его знаменитых одноклассников, коллег по английской гимназии, предложит ему хорошую работу в офисе, командировки за границу и секретаршу, но знаменитые одноклассники делали вид, что в упор его не видят, а впрочем, просто могли его и не узнать, Иван болтался по улицам с сигаретой во рту, неопрятный, бездомный, безработный, он все еще не мог поверить, что неудачи и алкоголизм свалились именно на него, нет, это должно было случиться с другими, с другими, не с ним, по-прежнему самым ярким, самым интеллигентным, самым талантливым, самым трудолюбивым, самым амбициозным из всех, а эти годы медленного и неуловимого распада и разложения — неправда, от них можно просто отмахнуться, как от надоедливой мухи, всего лишь с помощью нескольких рюмок водки в местном кафе, и тогда он начинал рассказывать своим приятелям, что никогда не имел ни одной пятерки — ни в английской гимназии, ни потом, на экономическом, вообще никаких пятерок, но всегда среди его приятелей по кафе находился кто-нибудь, кто спрашивал: ну и что из этого? И тогда из уст Ивана начинал изливаться хорошо всем знакомый водопад слов — против государства, политиков, мафиози, коммуняк, демократов, желтозадых и его жены; это они, всем скопом, устроили заговор против него, чтобы сбить с ног и затоптать в грязь, они все были виноваты

все виноваты и должны быть расстреляны, а здесь наконец-то появится партия, которая и будет расстреливать, наведет порядок, разгонит цыган и турок, потому что они нас совсем задолбали и вообще очень опасны, уничтожит проституток, ликвидирует наркоманов, сильной рукой и железной волей введет комендантский час

диктатура нам нужна, говорю вам, военная диктатура, генералы, пулеметы, пушки, танки, всё надо уничтожить до основанья и начать с чистого листа, и тогда пусть выйдут вперед незапятнанные, талантливые, честные люди — такие, как я! как я! а не олигофрены с телевидения, как я! те, кто умеет говорить и защищать свои идеи, а не болтать, как комсомольские трепачи, такие, как я! кто обладает харизмой и умением влиять на людей, кто может повести их за собой к более справедливому и светлому будущему!

к какому еще будущему, алло! всегда находился кто-нибудь из компании, еще не достигший кондиции, не заснувший или чувствующий себя в этот момент бескрайне одиноким, кто возражал ему, и тогда Иван приходил в себя, как бы опомнясь

к более спокойному, дурак! он напяливал как попало свою бейсбольную кепку и, покачиваясь, покидал кафе, сквозь туман своего алкогольного опьянения ощущая, в какую тряпку, в какую скотину превратился. Видел свое израненное, растоптанное эго, мечтающее о реках крови и фашизме, шатаясь, он возвращался домой, где, как обычно, обнаружит, что Дана уже давно спит, и он опять ее не увидит, сядет на диван, выкурит несколько сигарет и будет плакать о том существе, которое он открыл в себе и болтовню которого слушал, пойдет к холодильнику проверить, не завалялась ли там бутылочка пива, нет, пива не будет, он знал это заранее, не будет и пожевать, даже хлеба, даже брынзы, он начнет шарить по полкам, стараясь понять, ужинала Дана или нет и не осталось ли чего съедобного после нее, потому что в общем-то он ничего и не ел весь день, а ведь он тоже человек, разве не так.

Дана! начнет он кричать уже через полчаса после того, как дотащится до дома по длинному-длинному тротуару, Дана! ведь я тоже человек, да?

И Дана испуганно поднимется на постели, сонно протянет руку за своим рюкзаком и молча даст ему один лев, припасенный на завтра, а он так же молча возьмет этот лев, соберет пустые бутылки из-под пива и пойдет в круглосуточный, дежурный

он знал то, что случится, еще когда держал речь перед своими приятелями в кафе, знал это и раньше, до того — когда ему предложили стать совладельцем фирмы сына одного коммуниста. Но у меня нет никаких капиталов, воскликнул он как последний дурак. И не надо, ответили ему, ты просто будешь работать, ведь ты такой способный человек. Только работать, заниматься бизнесом и самое главное — помалкивать, и тогда деньги сами потекут к тебе, надо только слушать нашего парня, он будет давать тебе указания, принимать решения, он будет осуществлять связь между нами

вашу мать!

вашу мать!

вашу мать!

Я не буду играть в ваши грязные игры!

Уж меня-то вам купить не удастся!

Вы — банда мошенников!

Они только озадаченно подняли брови, переглянулись, слегка усмехнувшись, и в ту же самую секунду Иван почувствовал, что пропал, окончательно провалился, теперь его будут гнать отовсюду, куда бы он ни пришел, они никогда не дадут ему работы, никогда больше не подпустят к себе, ведь они подбирали людей вовсе не по их профессиональным качествам, а по совсем другим критериям, и вот по этим критериям Иван катастрофически, безвозвратно провалился.

Лидия, так звали маму Даны, уехала на Кипр в качестве сиделки к одной больной и богатой старухе за пятьсот евро в месяц, так что ей удавалось отложить для своей семьи двести евро, которые в конце каждого месяца она отправляла с почты, находившейся в центре небольшого живописного села, а остальные внимательно и педантично складывала в конверт и прятала за отворотом портьеры в своей комнате. Старуха, ее звали Йорга, была властной женщиной с орлиным носом, высушенная болезнью, седая, умирающая и строгая, она жила в двухэтажном доме на берегу моря, родила за свою жизнь четырех сыновей и одну дочь, которые разбрелись по свету и обзавелись потомством. Йорга не переставая жаловалась, что до сих пор не видела детей своей единственной дочери Василики, самой неблагодарной, самой злой из всех ее детей. Лидия не всё понимала в греческом говоре Йорги, но ей нравился тонкий восковой профиль старухи, ее величавость, седые волосы, которые Лидия каждое утро осторожно расчесывала и собирала в пучок, нравилось, что сразу после своего утреннего туалета Йорга требовала, чтобы ее одели в совершенно определенное платье и кофту, она заставляла Лидию подобрать и самую подходящую к платью соломенную шляпу, принести черные очки, поставить ее плетеное кресло в определенное место на террасе, помочь ей туда перебраться и, наконец, подать утреннюю газету и кофе. Йорга сидела на террасе и смотрела на каменистый берег и море, засыпала или целиком погружалась в созерцание картины, которую она наблюдала всю свою жизнь, а теперь вот была лишена возможности спуститься вниз на берег, ступить в воду, потом медленно войти в море и, когда тело привыкнет к воде, нырнуть, вытянувшись всем телом, как русалка, погрузиться в синеву моря и плыть вперед — бесстрашной, упоенной, поглощенной этим движением, эх, Лидия, вот ведь что такое старость, Лидия, человек не верит, что состарится, что его живот обвиснет, а бедра будут дряблыми, что надо будет постоянно улыбаться, чтобы не казаться угрюмой и злой. И когда точно она приходит — человеку знать не дано, Лидия. Он заблуждается, обманывая себя, думает, что старость еще далеко и что уж к нему-то она никогда не придет, а она уже рядом, в нем, она похожа на пепельное пятно, которое потихоньку обесцвечивает, поглощая, всё, а прежде всего — радость. И знаешь, Лидия, человек, пока он молод, не верит, что когда-нибудь он не сможет спуститься по тропинке на берег, нырнуть в воду и плыть, плыть, плыть часами туда, а потом обратно к берегу, не верит, что ему предстоит родить пятерых, четыре сына и дочь Василики, что он не будет поддерживать отношения ни с кем из них, просто не будет желания их увидеть, потому что, когда они вырастут, Лидия, когда сами начнут стареть, любая мать отдаляется от своих стареющих детей или дети отдаляются от своей постаревшей матери, не знаю, Лидия, будет ли с тобою так же, Лидия, не знаю, кто от кого отдалится и когда это произойдет, так оно шло непрерывно, но я не верила, что так будет, я никогда не была ни суетной, ни суеверной, Лидия, но понять, осмыслить парадокс — что совершенно чужой человек, и к тому же болгарка, будет со мной в мои последние дни, будет ухаживать за мной, прислуживать, расчесывать мои волосы, купать, что совершенно чужому для меня человеку придется быть со мной — вот этого я понять не могу, Лидия, да и могла ли я представить себе, что в свои девяносто два года буду разговаривать только с какой-то болгаркой, а, Лидия? Ну хоть бы я встретила тебя задолго до этого, Лидия, тогда мы могли бы стать приятельницами, а я бы знала, что вот, одна моя приятельница заботится обо мне в мои последние дни. Вот этого я не могу понять, Лидия. Я не говорю, хорошо это или плохо, просто это бесконечно меня удивляет, Лидия.

Лидия, она красила ногти на ногах, сидя на ковре в комнате так, чтобы Йорга не могла увидеть ее с террасы и не расстраивалась из-за своих ног и ногтей, ответила: знаете, Йорга, а вы попробуйте думать обо мне как о своей приятельнице, это ведь как, к примеру, с моим греческим — я выучилась ему у одной женщины, она была моей няней в Пловдиве; мама взяла в дом эту гречанку, потому что та брала намного меньше, чем другие, и каждое утро, уходя в больницу, строго наказывала ей: разговаривать только по-болгарски, Калиопа, прошу тебя, из-за тебя ребенок говорит на каком-то тарабарском языке, я иногда ее даже не совсем понимаю! Калиопа улыбалась, согласно кивала и, не успевала мама закрыть за собой дверь, начинала смеяться и щекотать меня по-гречески, клялась, что никогда не будет говорить на другом языке, только на родном, а зато я выучу греческий с ее помощью и когда-нибудь, она уверена, этот язык пригодится мне, и вот тогда-то я вспомню о ней и мысленно поблагодарю, пусть даже ее к этому времени не будет в живых. После Калиопы, с самого детства, я совсем не пользовалась вашим языком, Йорга, и не говорила на нем, но вот видите — пришлось, так может быть, Калиопа выучила меня, чтобы я могла говорить с вами, быть вам утешением в конце вашей жизни? Может быть, во всем есть глубокий и таинственный смысл? И вся наша жизнь идет по предначертанному божественному плану? При этих вопросах Йорга затихала. Но зато часами расспрашивала, какой она была, эта Калиопа, откуда, как она попала в Болгарию, как жила, как выглядела, толстая была, наверное, и приземистая, как все гречанки, что за дом был у нее в Пловдиве, была ли религиозна, носила ли крестик на шее, умела ли петь, а печь пасхальные куличи? откуда были ее родители? Постепенно Лидия воскрешала в себе воспоминания о своей толстой, зеленоглазой, слегка косившей няне, вспоминала, сидя рядом с Йоргой на морском побережье, старые улочки Пловдива, дом, большой двор и, конечно же, вишни, двор с вишневыми деревьями, она пыталась рассказать Йорге про тихий двор и белоцветные вишни, про поэта и его пронзительную грусть[5], про свое спокойное детство, про родителей, врачей-коммунистов, с их профессиональной порядочностью и требовательностью к себе, про их внезапный срыв после перемен 89-го, они умерли друг за другом после всего этого, стали болеть, отец начал пить, я скандалила с ними из-за пустяков, из-за политики, из-за коммунизма, Йорга, ты себе даже не представляешь, что это такое — презирать своих достойных родителей за то, что они были коммунистами, презирать мать и отца, спасших сотни человеческих жизней, за то, что они переживали из-за Горбачева, из-за берлинской стены и падения коммунизма? Они чувствовали мое пренебрежительное отношение к себе, это было даже не презрение, а хуже — пренебрежение, они чувствовали это и, может быть, поэтому разболелись, как ты думаешь, Йорга? Но Йоргу не интересовали родители Лидии, они были болгарами и к тому же коммунистами, ее интересовала только няня Калиопа, гречанка, близкая ее душе, Лидия не могла дать исчерпывающую информацию о ней и поэтому начала выдумывать, приводя подробности, которые, она была уверена, понравятся Йорге — что Калиопа, например, чаще всего готовила «милфё» — блюдо с жареными кабачками и баклажанами, которое Йорга страшно любила, но не могла позволить себе из-за желудка, что родители Калиопы торговали оливковым маслом, как и умерший супруг Йорги, а каким сортом торговали, спрашивала вдруг Йорга, очнувшись от своей утренней дрёмы, «экстра вёрджин», мгновенно отвечала Лидия, и Йорга одобрительно кивала головой, а из какой области? самой южной, наугад отвечала Лидия, я не слишком ориентируясь в том, где именно на юге производят оливковое масло, а позже просто начала рассказывать Йорге сказки про то, например, что отец Калиопы погиб на какой-то из Балканских войн, его там застрелили, а на какой именно, строго спрашивала Йорга, я точно не знаю, все время их путаю, не могу запомнить эти многочисленные войны на Балканах, а я все их знала, сказала Йорга, но уже забыла, хотя человек не может забыть войну и голод, нищету, Лидия, когда во время Второй мировой вы, болгары, оккупировали Беломорье, когда вы отъедались, а у наших детей губы были изъедены цингой, когда наши дети просили у ваших солдат хоть корочку хлеба, когда ваши богатеи, ваши табачные эксперты, ваши продавцы табака распоряжались нашим табаком, нашими маслинами, нашим оливковым маслом и нашей пшеницей, когда они ели белый пшеничный хлеб, а мы умирали, такие вещи, Лидия, забыть нельзя.

Йорга вдруг замолчала, но Лидия уже привыкла к этим мгновениям внезапной тишины, предваряющим ее очередное погружение в забытье. Легкий морской бриз помогал Йорге окунуться в пепельный, все более плотный и все более глубокий сон на террасе, а Лидия продолжала красить ногти на ногах, сидя прямо на ковре, наблюдала за колыханием белой тюлевой занавески и смотрела на море, его синеву, его волшебную лазурь, отдаваясь лени и спокойствию, которое навевали каменистые берега, неправдоподобный свет, раскаленный песок, безжалостное солнце, обнажающее души, она думала о жизни этой женщины, ее молодости, ее пятерых детях и о муже, торговце оливковым маслом, думала о своей Дане и о своем Иване, об умерших родителях, о доме в Пловдиве, о своей странной доле — заботиться о величавой Йорге и разговаривать с ней, рассказывать сказки, держать ее ледяную руку, расчесывать ее седые волосы, готовить ей совсем мизерное количество супа, которое она еще могла осилить.

Лидия закончила с ногтями и вышла на террасу, чтобы забрать там чашку с кофе и печенье, которые оставляла Йорге, голова Йорги как-то странно склонилась на одну сторону, рот был раскрыт — будто в немом крике, Лидия сняла с нее черные очки и медленно закрыла своей ладонью еще не остывшие веки.

Какая все-таки счастливая смерть — умереть в одиннадцать утра, в июне, на террасе над берегом моря, на его изумительном фоне, под шепот раскалившихся камней и шипение змей в сухой траве, какая волшебная и величественная декорация для отлетающей в иной мир души человека.

Оказалось — после похорон, на которых присутствовали все пятеро детей вместе с супругами и детьми, все в темном и все до одного в черных очках из-за бескрайнего и глубокого света, льющегося отовсюду на этом острове — оказалось, что в завещании, аккуратно написанном, заверенном нотариусом и запечатанном, Йорга оставляла в наследство дом

дом, в котором все они родились и выросли, семейный дом на берегу моря — Йорга завещала Лидии

завещала деньги со своего банковского счета — тоже Лидии

дарила все свои драгоценности, вместе с личными вещами и одеждой — тоже Лидии, потому что Лидия была со мной в последние годы моей жизни, Лидия, а не кто-либо другой, так было написано в завещании.

После оглашения документа у местного нотариуса все семейство Йорги молча удалилось в беседку под большой смоковницей в дальней части двора, они поговорили минут десять — очень деловито и таинственно — и разъехались друг за другом в тот же день, не простившись с Лидией, как будто она была преступница, воровка, мошенница и змея, которая отняла у них дом их детства, дом их матери и отца, дом, где они родились и где какая-то иностранка, причем болгарка, сейчас не знала, куда ей деться от неловкости, как на них смотреть и что говорить — а все из-за этого неожиданного завещания, оно казалось ей таким незаслуженным, что хотелось сказать им; ладно, возьмите его, видно, не судьба, но где были вы все последние годы жизни своей матери? Почему никто из вас не позвонил ей? Почему никто не приехал навестить? Вы не знали, что она больна? Что скоро умрет? Разве вы ее не любили? Да, Лидии хотелось задать им все эти вопросы, но она не смела, не имела права, ведь она проявила точно такое же пренебрежение и черствость по отношению к своим родителям, оставив их одних в Пловдиве, не приезжала к ним, потому что знала, что тут же разругается с ними из-за коммунистов и демократов, как, как я могла ссориться с мамой и папой, неужели не могла уступить, пожалеть их, приласкать, как смела пренебречь этими людьми, спасшими сотни жизней, как я могла быть такой жестокой, как вот эти пятеро детей Йорги в черных очках, с их нескрываемым озлоблением и циничным отсутствием хоть малейшей скорби. Они были просто оскорблены поступком матери, которая так несправедливо обидела и унизила их, но теперь, по крайней мере, могли спокойно забыть о ней — навсегда.

После ухода соболезнующих, которые внезапно налетели в дом как саранча и столь же внезапно исчезли после обязательных ритуалов, Лидия спешила уладить все формальности вокруг получения наследства, чтобы не оставаться одной в огромном доме Йорги, который ее душа, совершенно естественно, пока еще не могла покинуть. Лидия слышала какие-то необычные звуки, шуршание, видела тени, которых раньше никогда не было, ощущала какие-то посторонние запахи, предметы передвигались, порой возникало странное движение воздуха, но не от сквозняка или порыва ветра. Йорга все еще жила в своем доме, вероятно, что-то ей говорила, но Лидии никак не удавалось ее понять, всё это заставило ее заплатить адвокату огромный гонорар, чтобы ускорить административные процедуры, так что в конце июня она стала обладательницей солидного двухэтажного дома семейства Кокалис и банковского счета в сто пятьдесят пять тысяч евро.

В Софию она вернулась самолетом, Иван, разумеется не встретил ее в аэропорту, как обещал. Даже не сказал Дане, что ее мать возвращается. Иван сидел перед телевизором в майке и шортах — отечный, потолстевший и опустившийся. Лидия позвонила в дверь, и он медленно встал открыть ей, задев по пути пустые бутылки из-под пива, которыми было заставлено все пространство квартиры.

О-о-о, он оглядел ее, стоя в дверях, мадам возвращается?

Она подошла, собираясь поцеловать, но отпрянула, почувствовав неприятный запах пива, а он все еще стоял на пороге, как будто не желая ее впускать, и критически разглядывал ее фигуру, дорожные сумки, дорогой костюм, в ней появилось что-то новое, и он не мог понять, что именно — цвет волос? прическа? приподнятый подбородок? слегка прищуренные глаза? В конце концов, она его оттолкнула, чтобы войти, я могу все же войти, спросила она и тут же, отодвинув, вошла, а он с запозданием ответил ей: разумеется, мадам, прошу вас, чего изволите?

Она вошла в свой дом, и в нос ударил тяжелый дух тесноты, искореженного дивана, вытертой обивки кресел, затхлый запах дешевых сигарет и алкоголя, запах неприкаянности, который она забыла. Когда там, на Кипре, она думала о своем доме, он представлялся ей таким же прохладным и просторным, как и дом Йорги, таким же полным света и синевы, как море у берега, за два с половиной года она забыла многое: чувство отвращения, физиономию Ивана, перекошенную неудовлетворенностью и алкоголем, тесную гостиную и еще более крохотную кухню, печку, всю в застарелых пятнах жира, которые уже никогда не отмыть. Она бросилась в комнату Даны, Дана лежала на кровати и читала, увидев мать, она вздрогнула от неожиданности, мгновение обе молча глядели друг на друга, ведь Дана не знала о приезде матери, Иван даже не счел нужным уведомить ее об этом, а скорее всего и сам забыл. Дана испустила крик радости и бросилась к матери, стала ее обнимать, она необычайно выросла за эти два с половиной года, уже и ее, Лидию, обогнала, крупная, угловатая, толстощекая, она отпустила волосы, сейчас уже не такие светлые, как перед отъездом Лидии, доченька, девочка моя, Дана сжимала Лидию в своих объятиях, они слились в одно целое, Дана и Лидия, мать и дочь, Иван молча наблюдал за этой сценой, его и без того длинное лицо еще более вытянулось, как у лошади, он открыл новую бутылку пива, занял свое законное место у телевизора, но вдруг сообразил, что не должен так себя вести, все-таки жена вернулась домой после двухлетнего отсутствия, он встал, надел первую попавшуюся на глаза рубашку, разумеется, грязную, разумеется, мятую, пошел в ванную, почистил зубы, собрал в гостиной пустые пивные бутылки, выключил телевизор, подумав с сожалением, что возвращение Лидии наверняка помешает ему смотреть финал мирового первенства по футболу, но ничего не сказал, да, конечно, да, никак не получится посмотреть финал, взял один из тех безобразных ярко-желтых нейлоновых пакетов Billa и торжественно сообщил все еще обнимающимся и целующимся женщинам: я — в магазин, куплю что-нибудь поесть. Лидия изумленно глядела на него: вкось застегнутая рубашка, выпирающий живот, ужасные шлепки-вьетнамки, замызганные короткие шорты, покрасневшие глаза, оранжевая пластиковая сумка, хорошо, сказала она и смущенно кивнула, и Иван пошел к двери, но вернулся и начал что-то искать, рыться в ворохе рубах, вынул из шкафа длинные брюки и стал шарить во всех карманах, а потом бросил их на диван, достал другие брюки, проверил все карманы и отбросил туда же, потом стал вынимать рубашки из шкафа, одну за другой, прощупывая карманы — все более нервно, все более резкими движениями, осознавая свое унижение, которого не мог предвидеть, ощущая на себе взгляд потрясенной Лидии, и когда Дана сказала, ладно, папа, ты сядь, а мы с мамой сами пойдем в магазин, он посмотрел на свою дочь, как собака, собака, которой кинули кусок хлеба, собака, которую спасли от голода, а Дана потащила мать в прихожую, к входной двери, и когда они вышли на улицу, сказала: ты не поняла? — у него просто нет денег, как это «нет денег»? Лидия остановилась как вкопанная. А вот так, ответила Дана, как будто это было вполне естественно, но я же каждый месяц посылаю вам деньги, да, но их не хватает, мама, я потому и хотела, чтобы мы вышли на улицу, потому что я не могу говорить при нем, всегда, когда ты звонила, он был рядом, и я не могла тебе рассказывать, не хотела и писать, чтобы не расстраивать, я хотела, чтобы ты спокойно занималась своей хозяйкой, мама. И Дана замолчала, поняв, что не может продолжать, не может произнести слов, которых ждала мать. И Лидия, светлая, прозрачная Лидия, смотрела на свою здоровенную дочь, смотрела растерянно на ее длинные, неухоженные, спутанные волосы, на уже тесную ей майку и слишком большой бесформенный комбинезон, весь облепленный карманами, она видела следы своего отсутствия на лице дочери, да, Лидия уже о чем-то догадывалась, но хотела это услышать, скажи, все расскажи мне, попросила Лидия, взяв ее за руку. И они пошли вверх по совсем безлюдной улице в горящее лето, в пыль, в неподвижный воздух, в застой ленивого послеполуденного воскресного дня, и в этот момент их жизнь рвалась надвое — они шли, не разговаривая друг с другом, по раскалившимся тротуарам, шли медленно, прислушиваясь к своим мыслям, которые и не нужно было произносить вслух. Перед глазами Лидии проходили оргии, на которые только Иван и был способен, запои, случайные любовницы, «продолжение банкетов» уже у них дома, пиво по утрам, похмелье, крах всей его жизни, дно, к которому он стремительно приближался, Лидии нужно было сейчас же забрать свою дочь, теперь она богата, они могли бы переночевать где угодно, могли бы даже купить себе, хоть сейчас, другую квартиру, сбежать от Ивана, оставив его наедине с пивом и его замутненным сознанием, с этим финалом по футболу, было так тихо на улице, так накалено, что судьба Лидии и Даны ощущалась как некое третье эфирное создание, шедшее рядом с ними, они почти различали его шаги, вуаль на лице, слышали его шепот, Лидия чувствовала его, видела, и она знала, что нужно делать — никогда больше не возвращаться назад, а идти вперед по этой улице, идти вдвоем, идти, идти вот по этой улице, не оборачиваясь, Лидия всегда была сильной, а теперь вот и богатой, она умела предугадывать судьбу, она держала руку своей дочери, руку своей жизни в своих собственных руках, за время своей долгой работы операционной сестрой она привыкла к виду крови, привыкла к ее запаху, видела сердце, держала его в руках, умела вглядываться в каждый орган, каждую артерию, умела перевязывать вены, зашивать разрезанную ткань человеческого тела, во время операций она всегда думала, что нет большей истины, чем та, что сейчас перед ее глазами, что это — предел, которого может достичь человек, предел, который в силах вынести душа — живая плоть человека, его пульсирующая кровь, но годы, проведенные с Йоргой, научили ее другому — что бывают и другие пределы, другие миры, другие пороги, с которыми приходится сталкиваться душе, и это не живые человеческие органы в ее руках, а чувство безысходности, чувство прощания с миром, да, прощания с миром, человек не может выдержать прощания с миром, Лидия, знаешь, человек предпочитает подремать или посмотреть телевизор вместо того, чтобы прощаться с миром, прошептала ей совсем тихо Йорга, рядом с Йоргой, глядя на ее медленную смерть, которая все никак не наступала, Лидия научилась благоговеть перед жизнью, как будто Йорга завещала ей не только свой дом и деньги, но и ощущение бесконечной ценности каждого мгновения, каждого звука, каждого решения, каждого слова, как будто за этими словами, решениями и мгновениями скрывалась какая-то другая реальность, которую следовало уловить, разглядеть и в которой, в сущности, и надо было жить, да, мама, Дана снова начала говорить, и Лидия ощущала себя той бездной, в которую падали слова-камни Даны, папа вообще не ищет работу, мама, он все тебе врет по телефону, ни разу не ходил искать работу, только получал твои деньги на почте, менял их в обменнике на углу и собирал дома бог знает кого, а меня гнал в мою комнату, и они запускали музыку так громко, что я не могла ни читать, ни спать, а они все танцевали, кричали, орали, к утру начинали ругаться и драться, а один господин чуть не выбил папе глаз, и он даже несколько дней подряд ходил в поликлинику, но если замечал, что я открываю свою дверь и смотрю на них, начинал ужасно кричать перед гостями, смотрите, посмотрите-ка на нее, шпионит, подсматривает в замочную скважину, а однажды вытащил меня, прямо в ночнушке, к гостям и стал выпытывать, что именно я хочу знать, в чем точно моя проблема, я не знала, что отвечать, и тогда он ударил меня по щеке, мама, а одна женщина, она чаще других приходила к нам, такая … противная, начала хихикать, а другая сказала: хватит, прошу вас, хватит, как вы можете бить ребенка, я даже не знала, что здесь ребенок, да он вообще не может спать, ну и так далее, в общем, защищала меня, а папа набросился на нее с кулаками, сказал, что я не нуждаюсь в защите, что я не какой-то там бездомный ублюдок, он так и сказал, не какой-то бездомный ублюдок, а у меня есть дом, есть отец, который заботится обо мне, есть мать, которая меня содержит, я женат на ее матери, суки, так он обозвал их при мне, и я вернулась к себе в комнату и зажала уши, чтобы не слышать, как он будет им говорить о тебе, и когда они довольно скоро разошлись, вошел ко мне, а мы как раз в тот день получили деньги от тебя, вошел и попросил дать ему один лев, я сказала, что у меня нет, а он сказал — только шестьдесят стотинок, на пиво, а я сказала, что у меня нет, и тогда он стал вытряхивать все из моего рюкзака, а я его уже собрала на завтра в школу, и оттуда выпал кошелек, он раскрыл его, и ему на ладонь посыпались стотинки, и он начал их пересчитывать, там был один лев и тридцать три стотинки, и он сказал: как раз на два пива, стащил с меня одеяло и сказал, давай, иди в дежурный. Купишь два пива, а было четыре часа десять минут ночи, я моргала, притворялась спящей, и тогда он стал кричать и бить меня, я знаю, ты не спишь, знаю, все подслушиваешь, чтобы потом доложить своей матери, ладно, расскажи, расскажи ей, когда вернется, если вернется вообще, он каждый день мне говорил, что ты нас бросила, мама, что нашла себе богатого любовника и никогда сюда не вернешься, к нам, что однажды вообще перестанешь присылать нам деньги, потому что забудешь о нас, и это было страшнее всего, мама, что ты забудешь нас, хотя я в это не верила, потому что знала, что каждый раз после нашего с тобой разговора по телефону ты начинаешь плакать, знала, чувствовала по твоему голосу, что ты скучаешь обо мне, а может быть и о папе, и ради тебя, мамочка я так старалась учиться, завтра нам раздадут дневники, и ты увидишь, у меня ни одной пятерки, назло ему училась, а он только бесился из-за моих шестерок, зубрила, и откуда ты только взялась, такая зубрила! Зачем тебе учиться? Зачем тебе эти шестерки? Это недостойно мало-мальски интеллигентного человека!

Так ты купила тогда ему пиво, спросила Лидия, и Дане показалось, что она как-то чересчур спокойна, неестественно спокойна, да, мама, я встала, оделась и сходила в дежурный и купила ему пиво, и принесла ему, и он посмотрел на меня как-то странно и начал плакать, мама, это с ним всегда так, еще сказал, извини, Дана, ты не заслуживаешь такого отца, я неудачник, я пропадаю, моя девочка, прости, сможешь ли ты когда-нибудь простить своего отца-алкоголика, отца-неудачника, такого обыкновенного и посредственного человека, который обманул надежды твоей матери, который не заботится о тебе и все больше и больше превращается в пьяницу, как мне хочется иногда броситься под поезд, Дана, знай, если я когда-нибудь исчезну, значит, я бросился под поезд, ищите меня не где-нибудь, а только там, между рельсами, ничего не сумел сделать с этой жизнью, Дана, не понимаю, почему, не понимаю, с чего все началось, не понимаю, как вытащить тебя и твою мать из этой клоаки, я не могу сделать ничего, только тонуть — все глубже и глубже, другие вот сколотили себе целые состояния, обзавелись домами и машинами, ездят отдыхать, а я не могу ничего, ни на что не годен, я тряпка, Дана, девочка моя, беги от меня, доченька, убегай, поезжай к матери или просто иди в приют, лучше уж жить в приюте, чем с таким пропащим типом, как я. А потом он открыл бутылку пива и начал говорить, что исправится, что выкарабкается, что не даст другим ублюдкам быть выше его, что не сдастся, и я еще увижу, он разбогатеет — и ради этого готов красть, обманывать, убивать, если придется, а потом открыл вторую бутылку, выпил ее и уснул.

А что ты ела на завтрак, спросила Лидия еще спокойнее, и ни один мускул не дрогнул на ее лице.

Я уже не помню, мама, ответила Дана и удивилась, что мама спрашивает ее именно про завтрак.

А ты вообще ела хоть что-нибудь, спросила Лидия и посмотрела ей в глаза.

Не могу вспомнить, ответила Дана.

Прошу тебя, вспомни.

А, да, там было какое-то печенье.

А какое печенье — сладкое или соленое?

Не помню, мама, какая разница!

А на обед?

Мама, ты спрашиваешь меня о таких мелочах, как я могу помнить каждый раз, что я ела на завтрак и на обед?

А вообще-то ты завтракаешь, обедаешь, спросила Лидия, и Дана испугалась, она поняла, почувствовала, что будет дальше, ну, разумеется, завтракаю и обедаю, мама, разумеется, мама, я ем.

Почему ты мне врешь?

Потому что думаю, что ты можешь его убить, мама.

Вот именно.

Но ты не знаешь, когда он начинает плакать…

Знаю, будь спокойна.

Ты ведь ничего ему не сделаешь, правда, мама, он просто очень, очень несчастный.

Он нахальный, наглый, подлый, пропащий тип.

Нет, мама, несчастный.

Мы уйдем от него, Дана.

Он бросится под поезд, если мы уйдем. Он нас очень любит. И тебя, и меня.

Он никого не любит, Дана. Пусть себе бросается под поезд.

Нет, мама, ты не можешь этого сделать!

Могу и сделаю, Дана. Вот так.

Мама, прошу тебя, не надо, мама, прошу, давай не будем его бросать, иногда по вечерам мы ходим с ним гулять, это так здорово, он покупает мне сок, а себе — пиво, мы разговариваем, и он мне говорит, что я должна учить языки, уметь пользоваться компьютером, потому что два языка и компьютер обязательны в Европейском союзе, и он будет очень гордиться, когда я стану студенткой, он мой отец, мама, не надо его бросать

и Дана разрыдалась из-за отца, она плакала о своем спившемся, пропащем отце, я знаю только его, мама, он мой единственный отец, я знаю его с самого детства и не могу, чтобы он бросался под поезд, я буду ему помогать, если не мы, то кто будет заботиться о нем, кто заправит ему постель утром, кто сварит кофе, кто уберется в квартире, у него же нет никого, кроме нас, и он так одинок.

Они давно уже сидели на скамье в пустом дворе школы. Лидия все еще была странно спокойна, как будто ее вовсе не удивляло то, о чем говорила ей Дана. На улице не было ни души. Шелковица над ними давала тень, ее ягоды время от времени с тупым звуком шлепались с дерева на асфальт, разбиваясь и образуя фиолетовое пятно, к которому тотчас же сползались муравьи и слетались пчелы, жужжание которых было единственным звуком в самой горячей точке лета.

Обещай, что вы не разойдетесь, мама.

Ты знаешь, Дана, я стала очень богатой.

Знаю, да, знаю.

Откуда ты знаешь.

У тебя богатый любовник.

Это отец тебе сказал?

Да.

У меня нет любовника, но я стала богатой. Ты веришь мне?

А как ты стала богатой?

И Лидия начала рассказывать Дане о Йорге, о старухе с седыми, в голубизну, волосами и огромным носом, о ее длинных породистых пальцах, унизанных перстнями, о доме у моря, тюлевых занавесках, которые колышет ветер и сквозь которые виден каменистый берег, о ее пятерых детях, ее супруге, продавце оливкового масла, о ее одиночестве, о достойном и долгом прощании с миром. О ее завещании. Она все оставила мне, все, даже свои перстни. Хочешь на нее посмотреть? И Лидия достала фотографии Йорги, которые она делала в дни, когда та чувствовала себя хорошо. Йорга упрямилась, не хотела сниматься, но, в сущности, тайком даже готовилась, надевала свои любимые платья, светло-фиолетовое и пепельно-розовое, причесывалась и по многу раз поправляла свою прическу, втыкала в нее не один, как обычно, а три костяных гребня, Лидия красила ей губы своей помадой, а потом давала зеркальце — поглядеться, Йорга улыбалась, приглаживая волосы, потом надевала черные очки, она была красивая, да, красивая, сказала Дана, маленькая, правда, с годами высохла, ответила Лидия, в молодости она не была такой хрупкой и маленькой, знаешь, Дана, я очень ее полюбила, и Лидия заплакала в свою очередь, иногда так странно, Дана, почему вдруг мы начинаем любить какое-то существо? Они обнялись, сидя на скамье, Лидия плакала на плече у своей дочери, так странно, что начинаешь любить кого-то, а потом, когда он уйдет — его так сильно не хватает. Дана, как ты думаешь, я полюбила ее из-за наследства, которое она мне оставила, или из-за нее самой? Я думаю, что ты полюбила ее из-за нее самой, мама, так, как ты и папу любишь ради него самого, ты ведь не бросишь его, особенно сейчас, когда ты так богата?

Позже, в тот же день, незадолго до начала финала на первенство мира, Дана сидела у себя в комнате, обхватив голову руками, и тихо всхлипывала, слушая крики отца и матери, их обидные слова — камни, которые они швыряли друг в друга, Господи, заставь их помириться, заставь снова полюбить друг друга, Господи, сделай так, как раньше, когда у папы была работа, а мама работала в клинике Пирогова, чтобы они вдвоем ждали меня у школы, покупали мороженое, чтобы мы ходили гулять в парк, я — на велосипеде, а они с воздушной кукурузой в руках, в одно из затиший Дана сумела прошмыгнуть через гостиную, никто из двоих ее не заметил, услышала только, как отец проревел «из-за тебя пропускаю финал мирового!», вышла на улицу и направилась к скверу, где ее ждало спасение — рядом с Яворой, рядом с Яворой и другими.

* * *

Явора снится мне так — мы все идем по какому-то холму на поклонение к Яворе, она живет в доме на вершине холма, он строго охраняется, а саму Явору охраняет весь мир, потому что все поняли, кто она, но только нас допустили к ней на поклонение, мы все в длинных белых одеяниях и римских сандалиях, однако дорога оказалась очень длинной, а мы идем уже много, много дней подряд, одежда и сандалии начали рваться, и тогда мы пошли босиком, наши ноги все в ранах от сухой травы и колючек, и ужасно жарко, и нет воды, и нет еды, и мы уже понимаем, что никогда не дойдем до Яворы — не сможем увидеть ее, поклониться… потому что мы недостойны…

В начале вашего рассказа о сне вы сказали, что все поняли, кто такая Явора, и поэтому так охраняли ее. Вы не могли бы пояснить, что вы имели в виду?

Явора не была обыкновенным человеком.

Что вы имеете в виду?

Она не была похожа на обыкновенного человека. А на кого?

Я не знаю других, похожих на нее, так что не могу ответить.

Тогда что вы имеете в виду? Что в ней было необыкновенным?

Прежде всего — глаза.

Я слушаю вас. Так что там с глазами?

Извините, я не могу говорить о Яворе.

Продолжайте про свой сон.

…нам сначала нужно было искупить свою вину и тогда мы сможем дойти до Яворы, тогда этот холм, по которому мы идем, уже не будет все время удлиняться, как всегда в моем сне… и когда-нибудь мы сможем дойти до дома Яворы, и там будет прохладно, на полу — мрамор, везде — фонтаны, альпийские горки, маленькие озера, там Явора позаботится о нас, омоет нам ноги, даст чистую одежду, утолит нашу жажду и голод, и все будет чудесно, как раньше…

Вам это снилось или вы сейчас придумали?

Нет, пока мы шли по тому холму, а он был бесконечным, как бесконечна жизнь, которая нам предстоит, мы знали, что когда-нибудь мы обязательно дойдем до дома Яворы. Извините, я не могу больше говорить.

Но вы здесь для того, чтобы говорить.

Я не могу больше говорить о Яворе.

Но вы здесь для того, чтобы говорить именно о Яворе.

Я могу написать о Яворе, но не говорить. Если хотите, дайте мне лист бумаги.

Так работать нельзя! Еще не пришло время для письменных показаний! Вы постоянно плачете! Плачете! Я не могу разговаривать с вами. Коллеги-психологи постоянно требуют вас освобождать. Вот — я вас освобожу! А завтра вы опять придете и будете плакать, и опять мы успеем сказать не больше трех фраз! В самом деле, попрошу, чтобы вам давали успокоительное, прежде чем приведут сюда!

Хорошо, я попробую… Когда Явора в первый раз вошла к нам в класс, она сказала: здравствуйте, я ваша новая классная руководительница, меня зовут Явора. Фамилию я вам говорить не буду, потому что это глупо, когда люди обращаются друг к другу по фамилии. И можете говорить мне «ты». Я такая же, как и вы. Только знаю немножко больше вас и должна вам об этом рассказать. Предлагаю — давайте будем друзьями.

А как вы реагировали?

Мы обалдели. А потом… глаза Яворы…

Да?

Ее глаза…

Да, вы во второй раз упоминаете ее глаза. Какие они были?

Прозрачные. Иногда очень страшные. Бездонные. Как будто Явора смотрела этими глазами не в лицо, а прямо в сердце.

Смотрела на вас как волшебница?

А как это?

А что значит — смотрела своими прозрачными глазами прямо в сердце?

Этого не объяснить, если вы не испытывали такого.

Нет, не испытывал. А ваша обязанность — объяснить мне это.

Явора знала всё.

Точнее. Что — всё?

Просто всё.

В чем выражалось это знание?

Каждое существо связано со всеми остальными.

А когда вы вместе шли в парк или сквер, о чем вы говорили?

Обо всем.

Постарайтесь быть конкретнее. Говорите о конкретных деталях.

Я всегда чувствовала себя счастливой рядом с ней.

В этом нет ничего конкретного.

Я думаю, со всеми было так же.

С кем именно?

Со всеми, кто верил ей, кто не завидовал.

А кто ей завидовал?

Остальные учителя. Директор. Наши родители. Никто из них ни капельки не был похож на Явору.

Вы утверждаете, что коллеги завидовали ей?

Да, очень.

Почему?

Из-за нас.

А что в вас такого особенного?

Мы очень ее любили. С ее появлением мы стали другими, всё изменилось.

Вы говорите слишком общо. Перечислите, что конкретно изменилось.

Наша успеваемость выросла.

Так. Что еще?

Дисциплина.

Почему это произошло?

Я не могу объяснить.

Попытайтесь.

Было невозможно, к примеру, вести себя неприлично в присутствии Яворы.

Почему?

Не знаю.

Она делала вам замечания?

Нет, наоборот, никаких замечаний.

Она не требовала, например, соблюдать тишину?

Мы и так ее соблюдали, не было необходимости говорить об этом.

А как она вела свои уроки? Интересно?

Да.

И все ее слушали?

Да.

А в чем выражалось ваше неприличное поведение до появления Яворы?

Ребята ругались.

Вы можете сказать, как?

Нет.

Какими точно словами?

Я не могу их повторить.

Ребята говорили грязные слова про девочек?

Да, и про учительниц тоже. И между собой.

А девочки?

А мы издевались над учительницами.

А после того, как у вас появилась Явора, уже не делали этого?

Нет.

Почему?

Потому, что никто не смеет издеваться на другим человеком.

Это Явора вам так сказала?

Нет.

Не говорила?

Нет.

А почему же вы перестали издеваться над своими учительницами?

Потому что это нехорошо.

А откуда вы знаете, если Явора вам не говорила, что это нехорошо?

Но это общеизвестно, господин следователь, разве не так?

Не знаю, заметили вы или нет, но здесь вопросы задаю я. Вы свободны.

АЛЕКСАНДР

Уже с первых дней появления Алекса в их доме Петр целыми ночами не спал — слушал дыхание своего ребенка. Не мог поверить, что наконец-то у него есть сын, что его сын спит в кроватке в двух метрах от него и что его зовут Александр. Петр вслушивался в его дыхание, целыми ночами слушал дыхание своего сына, и когда оно становилось почти неуловимым, испуганно вскакивал с кровати, чем будил Марину, и она сонно вздыхала. Охваченный паникой, Петр бросался проверить, жив ли Алекс, иногда будил и ребенка, только-только уснувшего после долгого изнурительного плача, и тогда Марина, поднимаясь в постели, укоризненно спрашивала: ну и что ты сделал? зачем разбудил ребенка? а Петр отвечал: ничего, ничего, ты спи, я с ним посижу, и нежно брал своего плачущего сына на руки, шел в другую комнату, давал ему водички, носил на руках, разговаривал с ним, менял памперсы — и так до утра. Марина снова погружалась в сон, не слыша плача ребенка, а утром просыпалась с ощущением, что упустила что-то, забыла, и потом вспоминала: ребенок! Алекс! У меня ведь есть ребенок! И этот факт казался ей настолько диким, что она долго не могла привыкнуть к нему, хотя постоянно твердила себе: ну вот, я уже мать, я мать, у меня ребенок.

У меня есть сын, думал Петр, стоя на берегу, поглощенный шумом волн, у меня есть Алекс, который в нескольких метрах сзади него играл в песке, и тогда Петр нырял в море, нырял внезапно и глубоко, изо всех сил, с предчувствием какого-то необычайного приключения, неизвестности, с ожиданием чего-то изумительного, что непременно случится с ним там, на глубине. Среди тишины и плавных колебаний водорослей, преломленных солнечных лучей, в сине-зеленой воде, в странной тишине и гуле совсем другого мира. Петр часами сидел на берегу, вглядываясь в воду, околдованный ее причудливыми изгибами, ее дыханием, ее вечным движением, неужели вода — не живое существо, неужели она лишена разума и божественного начала, спрашивал себя Петр и в ожидании ответов вслушивался в шум волн, убаюканный их ритмом, размеренным и непрерывным. Петр бросался в море в какой-то неизвестный и ему самому момент нырял так, будто его сильное тело не выдерживало больше пребывания на берегу, вне воды, как будто его тело само решало отдаться морю, оставив за собой всё, навсегда, забыть об Алексе, Марине и этом мире, исчезнуть, опуститься на дно, превратиться в рыбу или водоросль, начать жить там вечно, там, на дне, среди покоя и тишины. Как будто там мое место, в первые годы их брака делился он с Мариной, она смеялась, не смейся, это серьезно и может стать проблемой, упорствовал Петр, он вообще не мог понять, где его место и что точно он должен делать, не мог понять, в чем его предназначение, он говорил себе: я рожден, чтобы заботиться о Марине и Алексе, летом вывозить их на море, учить и воспитывать своих учеников, но неужели — только это, ведь есть что-то еще — главное и самое важное, чего он не мог уловить, например, изучать море или рисовать подводный мир, а может быть — заняться собой, но что такого интересного во мне? Ничего. Он казался себе таким серым и бесцветным, я не могу понять, Марина, вот говорят, что каждый человек уникален. А я? в чем, по-твоему, моя уникальность? чем я отличаюсь от других?

И тогда, еще в первые годы их брака, в минуты близости, Марина успокаивала, обнимая его, и говорила то единственное, что он хотел услышать: что он так добр и ласков с нею, Алексом и своими учениками, что он самоотверженный, что излучает мягкость, которая нежно обволакивает, как и твое тело, чувственное и сильное, мне всегда хорошо рядом с тобой, продолжала Марина, у тебя так много друзей, потому что каждый в твоем присутствии ощущает себя уникальным и по-настоящему живым, и поэтому твои коллеги всегда устраивают для тебя праздники и сюрпризы на твоих днях рождения и именинах, а твои повзрослевшие ученики звонят тебе со всех концов света, чтобы услышать тебя, посоветоваться, поэтому ты получаешь к Рождеству по двести поздравительных открыток, поэтому тебе дарят подарки, которым ты всегда так радуешься, а всё потому, что ты добрый, деликатный и нежный с людьми, очень самоотверженный, снова начинала Марина, словно рассказывала сказку, убаюкивая ребенка.

Да, но есть нечто, что меня очень тревожит, Марина — я не делаю того, что должен, не живу так, как следовало бы жить

а как следовало бы жить? спрашивала Марина

не знаю, но как-то совершенно иначе, я не могу это открыть для себя

Марина поднимала брови, не понимая, как же ему помочь, что еще сказать

хочу, например, чтобы я мог жить на морском дне, понимаешь?

Да, сочувственно откликалась Марина, но тогда сначала тебе нужно стать амфибией

или научиться рисовать морское дно или футбол, но это уж совсем невозможно — матч, стадион, крики, пропущенные голы

или рисовать плавные движения рыб, инородность морского дна.

Ну тогда — попробуй, просто возьми и попробуй, почти автоматически отвечала Марина, она уже не знала, как ей себя вести, и думала, что если он и вправду начнет рисовать, как бы не стало еще хуже. Она смотрела на его благородно удлиненное лицо, уже местами седеющую густую бороду, его длинные пальцы, на которые словно мидии, гроздьями облепившие подводные скалы, налипало с годами все больше и больше горечи и тоски, тоски давно заплутавшего человека, потерявшего ориентиры в жизни, тоски одиночки, которого судьба готовит к испытаниям

и незаметно для себя с годами он начал заполнять эту бездну вокруг себя страстью к футболу, вначале он еще был достаточно умен и тонок, чтобы осознать всю вторичность, суррогатность этого увлечения, понять, что это — еще не настоящее, оно лишь предстоит, но постепенно и плавно футбол увлек его в свои сети, втянул на свое необъятное поле, забил каналы его души своей влажной тиной. Футбол стал для Петра любовью, искусством, поэзией, красотой, воплощением мирового разума, он стал проявлением всех чувств, координацией между разными вселенными, погружением в неизвестность, силой и куражом.

В первые годы их брака Марина с изумлением, а потом и со смирением покорной супруги приняла это увлечение мужа — футбол. Петр никогда не знал, что с ним случится после развязки очередного матча, как это отразится на его жизни и психике, не представлял, кем бы он был без футбола, наверное, я был бы совсем другим человеком, годы спустя пытался он объяснить Марине и Алексу — существам, которых безмерно любил, если им удавалось пересечь вместе с ним полтора часа огромных духовных пространств, через которые он пробирался в каком-то третьем измерении — не бодрствования, но и не сна. Примерно за час до матча Петр уже был лихорадочно возбужден и абсолютно неконтактен. Каждая игра была для него фатальной или решающей в той или иной комбинации, вне зависимости от того, в какой части света она проходила. За час до игры с ним уже нельзя было говорить ни о чем, кроме предстоящего чуда, а во время самого матча он потел почти так же обильно, как и игроки на телевизионном экране. Во время матча он не курил и не пил ничего из боязни оскорбить само это событие, его брови поднимались, глаза округлялись, он сидел в кресле выпрямившись и не отрывался от экрана, лишь иногда у него вырывались глубокие вздохи и восклицания — выстраданные, сокровенные, порой он в сердцах хлопал в ладони в смысле: и какой только мяч пропустили! Это были годы, когда Марина все еще прилагала серьезные усилия, чтобы проникнуть по-настоящему в тайны футбола, пыталась зажечь в себе интерес, открыть магию, целиком завладевшую ее мужем, пробовала как-то расшевелить себя, потому что в противном случае ей оставалось только сидеть в одиночестве на кухне или в спальне, гладить, мыть посуду или заниматься Алексом, да, ей приходилось делать всю эту бесконечно надоевшую ей домашнюю работу, вместо того чтобы ходить по магазинам, по бутикам, выбирать себе новую одежду, ужинать в шикарных ресторанах, у нее была тайная страсть к шикарным ресторанам, ее манили внезапные отъезды, импульсивные путешествия, она представляла себя летящей в автомобиле по магистрали, каждый день ее ждали новые приключения и восторги, ей казалось, что вот-вот начнется оно, то самое большое путешествие, которое приведет ее на нескончаемый праздник среди островов и пальм, в компании знаменитостей и очаровательных спутников, где ее ждет легкий флирт, лунные дорожки, аромат цветов в глубокой, полной страсти ночи — вещи, совершенно непонятные и чуждые Петру, который не мог взять в толк, как можно в десять вечера сесть в машину и отправиться вот так просто — в никуда! Неизвестно куда! Неизвестно зачем!

Да просто так, ради удовольствия, отвечала Марина, и ее беззаботность в такие минуты была ему крайне неприятна, потому что Петр был человеком порядка, примерным, положительным, по-настоящему добропорядочным гражданином, он и представить себе не мог, что опоздает хоть на один день с подачей декларации, с оплатой налога, счетов за электричество и отопление, у него были специальные надписанные конверты для этих счетов за последние пять лет, так что если и случалось какое-нибудь недоразумение, он всегда находил соответствующую квитанцию за определенный год и все тщательно проверял, выясняя ошибку, все у него было рассчитано и предварительно запланировано — например, летний отпуск, уже в начале апреля Петр делал предоплату квартиры, в которой они будут отдыхать в конце августа, и именно это бесило Марину — то, что все запланировано, оплачено вперед, так что невозможно уже не поехать на море точно в этот месяц и точно в этот город, летние отпуска для Марины превращались в обязанность, а это с самого начала лишало их фривольности и очарования.

Вопреки всем затраченным усилиям, однако, Марина так и не сумела выучить футбольные правила и имена игроков, не запомнила, какие страны сильнее в Европе и, не дай Боже, в мире, но Петру было приятно по несколько раз за вечер объяснять ей значение терминов «вне игры», «угловой», «пенальти», и как в таком-то году кто какой гол забил, и как на последней минуте все вдруг изменилось, потому что в футболе все непредсказуемо, у человека нет никаких гарантий, с одной стороны, говорил он, это похоже на лотерею, потому что судьи могли склонить (и делали это нередко), судьи могли склонить чашу весов на любом матче, это с одной стороны, а с другой — ведь футбол это мощная организация, как улей, как пасека, здесь всё — сочетание несовместимого, например, законов психики и случайностей траектории мяча, всё зависит от твоего умения быть открытым для других игроков, от твоей полной концентрации, с помощью не подтвержденных пока исследований Петр доказывал, что игроки на поле пребывают в полной тишине, он имел в виду — хорошие игроки, они никогда не слышат рев стадиона, это что-то вроде медитации и одновременно — совершеннейшая динамика, искусство и лубок, хаос и гармония, добро и зло, без возможности точно определить, где кончается хаос и начинается гармония. Потрясенная, Марина слушала философию футбола и порой всерьез опасалась за психическое здоровье своего супруга. Ей уже давно было ясно: она не в силах отвлечь Петра от его страсти, но и его страсть не сможет хотя бы чуть-чуть захватить ее, уже давно и твердо она знала о существовании пропасти, образовавшейся между ними. С появлением Алекса, на чем Петр исключительно настаивал, пропасть стала еще шире. Марина не испытывала того высшего счастья от рождения Алекса, которое ожидалось от нее и которое испытывал Петр. Естественно, она любила своего сына, но как-то взвешенно и рассудительно. Раз уж стала матерью, то приходится заботиться об Алексе. Примерно так, как нужно было закончить институт, выйти замуж, работать, иметь семью — это все были вещи, которые ей нужно было сделать в жизни. И она их делала — безропотно и машинально, незаметно погружаясь все глубже в капканы семейной уравновешенной жизни, но их острые зубцы все болезненнее впивались в ее душу. Например: она не могла возвращаться домой позже семи, потому что Петр и Алекс сами не справлялись с ужином и сидели голодные и такие обиженные, как будто она их бросила на произвол судьбы. Не могла поехать с коллегами куда-нибудь на выходные, потому что, как выражался Петр, это не было запланировано заранее. Не могла ничего купить себе в дорогих бутиках. Не могла иметь свою машину, их машину водил Петр и, по его мнению, ее вполне хватало для всей семьи. Они не могли просто так, вдруг пойти поужинать куда-нибудь, если это не входило в их предварительные планы. Незаметно, с течением лет семья стала для нее обузой, которая ограничивала ее свободу, ее личность, ее здравый смысл. Она не могла ответить себе на вопрос, почему, собственно, должна терпеть все эти бесконечные футбольные матчи и сидеть взаперти на кухне. У нее не было ответа и на вопрос, почему она не может вечером остаться со своими коллегами, почему при каждой ее обновке Петр измерял ее своим ледяным взглядом, словно говорил: опять новая юбка? А деньги? Деньги откуда? Она делилась со своими приятельницами всем этим, но те отвечали, что все это ерунда по сравнению… и пусть не жалуется, вот у них мужья… Она спрашивала их, а что, их мужья так же, как и он, рассуждают о футболе, но нет, их мужья — нет, они были лишены этой углубленной чувствительности, скорее даже — чувственности к футболу. Если бы футбол мог перевоплотиться в женщину, то Петр опустился бы на колени в религиозном экстазе перед этой женщиной, не смея даже прикоснуться к ней, заговорить — это было бы для него святотатством. Александр рос в атмосфере этого преклонения перед футболом, с матчами по субботам или по воскресеньям, вне зависимости от погоды, ангины и прочих болезней, отец сажал его к себе на плечи, покупал шарики, воздушную кукурузу и семечки, они повязывали на шею шарфики своей любимой команды и отправлялись на стадион, а Марина оставалась одна, одна, преданная ими, заканчивала все домашние дела — готовку, стирку, уборку, ей оставалось только ждать их возвращения, чтобы подать ужин, пока они долго и подробно, в деталях обсуждают матч как решающее, кризисное событие, поставившее их на распутье, и от того, смогут или нет они найти верное решение, прийти к интуитивному открытию естественных ходов, зависит дальнейшая участь их семьи и участь мира. А Марина будет покорно слушать и смиренно хлопотать вокруг них, погрязшая в своем непреодолимом невежестве, в своей кабаньей, как однажды выразился Петр, кабаньей, косматой бесчувственности к футболу. Марину это почему-то задело, и она надолго запомнила эти слова. Ей показалось даже, что именно в тот миг она выпала за борт их семейной лодки. А ведь не было более кроткой и безропотной женщины, чем она, по отношению к футболу, не было на свете другой женщины, так искренне стремившейся постичь тайны и музыку футбола, его искусство и свет, как она, Марина, но за все эти годы у нее так ничего и не получилось. И не просто не получилось. Примитивность футбола уже вызывала у нее отвращение. Его элементарность. Ее мутило даже от голоса комментатора. От вида одной и той же картинки на экране телевизора.

Это уже стало для тебя наркотиком, сказала она Петру, когда они занимались любовью в воскресенье пополудни перед финалом первенства мира, пользуясь отсутствием Алекса, он оттолкнул ее от себя и встал, оскорбленный, раненный в самое сердце, прости, прошу тебя, в конце концов в наркотиках нет ничего плохого, она внезапно замолчала — ну как только она могла сказать, что в наркотиках нет ничего плохого, однако это разозлило и оскорбило его еще больше, и тогда она резко встала с кровати, голая, буквально просвистев мимо него, как разъяренная кошка

но хоть Алекса оставь в покое! не забивай ребенку голову своими сумасбродствами

сумасбродствами, да? Петр словно только этого и ждал, значит, ты считаешь мою любовь к футболу сумасбродством? Ты считаешь сумасбродством самое важное, самое прекрасное в моей жизни?

ах вот как? вот что, оказывается, самое важное и самое прекрасное в твоей жизни?

разумеется, а что еще? озадаченно спросил Петр, и она, снова просвистев мимо, ударила его по щеке, вложив в этот удар всё свое презрение, всю свою неприязнь к футболу, которые накопились в ее душе за все эти годы, потом еще и еще раз, одной и той же рукой, ее ладонь покраснела, было ужасно больно, его очки упали на пол и разбились, они стояли друг против друга, голые, полные ненависти, в наступившей тишине, такой глубокой, словно они, наконец, оказались на дне моря, но без плавных волнообразных движений водорослей и рыб, он видел перед собой дикие от гнева глаза Марины, ее перекошенное лицо, открытый рот, как будто она кричала, но слов не было слышно, ничего не было слышно, было совсем тихо. Что ты наделала? сказал он и медленно опустился на брачное семейное ложе, лег и закрыл глаза, а она, завернувшись в простыню, вышла из комнаты, потом пошла в ванную, снова вернулась, он лежал неподвижно, лишь по звукам угадывая происходящее — вот она вынимает чемоданы, начинает укладывать свои вещи. Она уходит! ему захотелось рассмеяться, схватить ее в охапку, чтобы они расхохотались, корчась от смеха, а потом рассказывали бы друзьям — какие они полные идиоты, какие дураки, и смеялись, так сильно смеялись, что эта история стала бы самой смешной историей в их жизни, однако свинцовая тяжесть ее ненависти заливала его, он даже не мог поднять веки, не мог улыбнуться хотя бы мысленно, и чем неподвижнее был он, тем более резкими и свистящими становились ее движения, тем яростнее швыряла она свои вещи в чемодан, открывала и закрывала молнии на сумках, Бог мой, да она же сломает все молнии, подумал он, разобьет окна, выломает паркет, разнесет стены комнаты.

Знаешь, кто ты, сказала она относительно спокойным тоном, ты просто бесчувственное, эгоцентричное, посредственное дерьмо! Хоть бы раз мы съездили на экскурсию за границу, хоть бы разочек спокойно отдохнули на море, нет, ты будешь морщиться на каждом шагу, что, мол, дорого, хоть бы раз сумел рассмешить или развеселить меня, когда мне тяжело, но нет — вот если бы я была футболистом, ты бы сделал всё и уж обязательно развеселил бы меня, но — увы! Я не футболист! Не футболист, и никогда им не буду! И не могу быть! А ты — грязная, мерзкая, паршивая свинья, к которой я уже двадцать лет пытаюсь привыкнуть, но не могу и не смогу привыкнуть к твоим деревенским замашкам, твоей бездарности, твоей тупости с этим твоим футболом, я не могу привыкнуть к тому, как ты ешь, как одеваешься, ведь если б не я, ты и одевался бы как какой-нибудь попрошайка, как деревенщина, как скотина, потому что ты никогда не мог сообразить, какая рубашка подходит к пиджаку, брюкам, и постоянно весь в пятнах, а всё потому, что есть не умеешь, на пиджаке и рубашках у тебя вечно полно пятен, у тебя всё, всё, всё у тебя в пятнах, и вообще, ты сам — человек-пятно! И поэтому — наш брак окончен! Хватит! Оставляю тебя и твоего сына, отказываюсь от вас обоих! Отказываюсь! Навсегда! Отказываюсь официально через государственную газету от вас обоих! Я почему никогда не хотела усыновить ребенка? Что Бог мне дал — и довольно! Раз Бог захотел, чтобы у меня не было детей, значит, так и должно было быть! Это ты меня заставил! Ты! Ты! Чудовище! Ты пошел, нашел и притащил сюда этого ребенка и подсунул мне — возиться с ним! Как в рабство попала! поймал меня в капкан! чтобы я заботилась о чужом ребенке! чужом мальчишке! кормить, купать, менять его грязные пеленки! чтобы я бросила работу, потому что он постоянно ревел и постоянно болел! чтобы я не могла путешествовать и терпела все его болячки, ангины, кровотечения из носа, его косоглазие, его очки, зубы, брекеты, чтобы не вылезала с ним из поликлиник, а когда возвращалась, здесь уже гремел очередной матч, непрестанно в этом доме гремит матч из любой точки мира, и каждый матч обязательно нужно смотреть, смотреть! Обсуждать! Анализировать! Да пошли вы! Пошли к чертям — и ты и твой сын! Ухожу! Хватит! Больше вы меня не увидите! Хватит! Пойду работать, буду жить для себя, буду ходить по ресторанам, ездить по заграницам, и не посмотрю ни на одного мужика, который заговорит со мной о футболе, ясно тебе? И не смей меня искать и грузить любой информацией об Алексе и о себе, я раскричусь и вызову полицию, только посмей меня побеспокоить, а еще лучше — просто заплачу бандитам, чтобы укокошили тебя, тебя и твоего ублюдка, которого ты притащил в этот дом! Ты понял меня? Тебя и твоего ублюдка! Ясно тебе? Тебя и твоего косоглазого ублюдка!

Чем неподвижнее был Петр, тем громче кричала Марина, на ее губах выступила пена, волосы слиплись от пота, она подошла к нему, прислушалась

ты что, умер? нашел время! она неистово закричала и начала изо всех сил трясти его за руку, он резко, с отвращением выдернул руку и отвернулся от нее, все так же не открывая глаз, он не хотел ее больше видеть, не хотел больше пускать ее даже в свои мысли.

А косоглазый ублюдок, оказывается, уже давно вернулся, никем не замеченный, скандал застал его в гостиной, Алекс окаменел, услышав визгливые крики Марины, родители редко ругались, особенно в его присутствии, сдерживались изо всех сил, чтобы не сорваться и не нагрубить друг другу, и почти всегда им удавалось как-то замолчать, скрыть весь этот смрад, но на этот раз глаз тайфуна не закрылся, слова сыпались неудержимые, как лавина. Когда рассвирепевшая Марина закричала «ты умер?», Алекс ворвался в комнату и бросился на кровать рядом с отцом, папа? испуганно прошептал Алекс, Петр открыл глаза и улыбнулся ему, и это было последнее, что увидела Марина — как они лежат рядом друг с другом на кровати, как Алекс обнимает его и шепчет «папа», а Петр медленно, с выражением счастья на лице, будто только что проснувшись, открывает глаза, и оба начинают смотреть друг на друга, не отводя глаз, а Марина в бешенстве тащит волоком сумки и чемоданы со своими вещами, потому что лифт сломался, судорожно вспоминая, что что-то забыла — а, деньги, забыла взять деньги, вряд ли у нее с собой есть какие-нибудь деньги, и говорит себе: а, чтоб вас, не буду возвращаться из-за каких-то паршивых денег, и внизу на улице она останавливает такси, шофер любезно выходит из машины помочь ей с вещами, потом она усаживается на переднее сиденье, и он спрашивает, куда вас отвезти? И вдруг она, судорожно сжав руки, начинает рыдать, сидя на переднем сиденье в такси со всеми своими чемоданами и без денег — потому что ее некуда отвозить, да и не к кому.

А Алекс и Петр продолжали лежать на кровати, тихие, примолкшие, расслабленные, глядя в глаза друг другу, освещенные светом дня, в состоянии какого-то необычного, взаимного спокойствия, которое охватило их, как только Марина закрыла за собой двери, точнее — грохнула ими, и тогда оба как будто в одно мгновение освободились от какой-то огромной опасности, которая долгие годы подстерегала их, угрожая, а сейчас, лишенная силы, наконец-то оставила их. Петр ждал, что Алекс начнет говорить первым, но Алекс не хотел, скорее у него не было потребности что-то говорить, всё уже давно было ему известно, интуитивно он всё давно уже понял, еще когда был совсем крохотным, когда болел и кашлял, а из носа все время текла кровь, уже тогда глубоко в своем сердце он знал, что это не его родная мать и что когда-нибудь, рано или поздно, они с ней расстанутся, вот только не мог объяснить себе, почему тогда Петр — его настоящий отец, как это может быть, но потом забыл обо всех этих вопросах или просто привык к ним и к матери, воспринял музыку футбола от отца, может быть, как раз из-за футбола они и стали одним целым, вместе смеялись, злились и радовались, шли рука об руку, большой и маленький, отец и сын, и поэтому у Алекса не было нужды спрашивать, верно ли это, ведь он уже давно знал, что верно, и Петр знал, что он знает, но какое это имеет значение сейчас, после того, как опасность миновала?

через час — финал, давай что-нибудь приготовим на ужин? Петр спросил так, будто ничего и не произошло

хорошо, папа, ты начинай, а у меня встреча с Яворой и ребятами, я отойду ненадолго и вернусь к началу игры

а где вы встречаетесь? спросил Петр

как всегда, в сквере. Явора попросила нас всех собраться, что-то хочет нам сказать

Алекс, мальчик мой, ты все слышал, не выдержал Петр, он расплакался и обнял его, да, папа, ну и что, ведь мы вместе

да, сынок, Петр гладил волосы Алекса, обнимал его худенькое тело, сжимал неокрепшие плечи своего четырнадцатилетнего сына, рыдания отца передались и Алексу — и двое застыли, как мраморная статуя на фоне затухающего дня, связанные этим гаснущим светом, накануне финала мирового первенства, с еще кровоточащей, открытой после недавнего расстрела раной в сердце.

* * *

Как вам снится Явора.

Она мне не снится.

Снится. Как?

Мне снится, что я карлик, совсем маленький, что я чудовищно, потрясающе уродлив. Я иду с мамой по улице. Я знаю, что я уродлив, поэтому люди оборачиваются мне вслед. Мама натянула мне шапку низко, почти до самого носа, и я почти ничего не вижу, но все равно нижняя часть моего лица остается открытой, и люди смотрят именно туда. Ее нельзя спрятать. Наоборот, она открыта, и все прохожие смотрят туда, я иду, наклонив голову, чтобы они не могли меня видеть, но эту часть моего лица, нижнюю, вообще нельзя спрятать, хоть я и пытаюсь закрыть ее шарфом, так она уродлива и отвратительна.

Вы уходите от ответа. Я спросил вас, как вам снится Явора. А не что вам снится.

Я как раз и отвечаю на ваш вопрос. Этот сон связан с Яворой.

Хорошо, продолжайте.

Я не только чудовищно уродлив, так уродлив, что это неприлично для человеческого существа, я к тому же и карлик, кривоногий, косоглазый, у меня четыре пальца вместо пяти.

Опустите, будьте добры, подробности, переходите сразу к Яворе.

Ни в коем случае! Подробности в этом случае, впрочем, как и во всех остальных, исключительно важны. Не подгоняйте его, не спешите.

Я не спешу, коллега.

Напротив, постоянно спешите.

Очень жаль, но это не так. Просто я не привык работать в подобных условиях.

Вот именно. Обстоятельства исключительны, они требуют нашего максимального терпения и внимания.

Продолжайте.

Я иду с мамой по улице, и я совсем маленький. Я знаю, чувствую, что она стыдится меня, поэтому так спешит, и мне приходится почти бежать за нею, что весьма утомительно для моих коротких ножек. Она торопится как можно скорее вернуться домой, чтобы избавиться от меня, чтобы не чувствовать себя оскорбленной из-за моего уродства, которое свалилось на нее, такую красивую, высокую, русоволосую.

Вы любите свою мать, не так ли?

Нет.

Почему?

Никогда не любил.

Почему?

Не знаю.

А отца?

Да. Его я всегда любил.

Вам придется объяснить нам, почему вы не любите свою мать.

Просто не любите какого-то человека, и всё.

Даже если этот человек ваша мать?

Просто не любите.

Вы считаете это нормальным?

В моем случае — да.

А что необычного в вашем случае?

Меня усыновили.

Так. И когда вы это узнали?

Недавно. Но я всегда это знал.

Кто-то вам раньше говорил об этом?

Нет. Никто раньше мне не говорил об этом.

Вы не могли бы быть конкретнее? Чтобы не приходилось на каждое ваше слово задавать по несколько вопросов.

Только что вы просили совсем об обратном.

Не я, а мой коллега.

Я воспринимаю людей, которые мне противостоят, как одно целое.

Вы правы. Это так.

Так вы давно знали, что вы приемный сын?

Да.

Кто-то вам это сказал?

Нет. Я знал это своим сердцем.

Продолжайте свой рассказ о вашем сне с Яворой.

Мама очень стыдится меня, поэтому все зеркала на улицах спрятаны. Не только на улицах, а вообще в городе, она сделала так, чтобы даже в витринах я не мог себя увидеть, потому что я пришел бы в ужас от своего уродства. А мать есть мать, и она хочет уберечь меня от этого зрелища. Но я знаю, какой я. Где-то я себя уже видел, не знаю — где, но видел. Вся нижняя часть моего лица похожа на свиное рыло, морду, я весь покрыт шерстью, а глаза большие, круглые и смотрят в разные стороны, лба почти нет, и уши тоже как у свиньи.

Продолжайте.

Ну вот, мама ведет меня за руку по улице. Я наклонил голову вниз, но все равно моя морда видна, она торчит, я не могу закрыть ее шарфом.

Это вы уже говорили. Продолжайте.

И тогда я вижу Явору. Я вырываю свою руку из маминой, бегу, Явора присела, раскрыв свои руки мне навстречу, я бросаюсь ей на шею и начинаю целовать.

Мордой?

Да, но морда уже как-то неважна, я целую Явору, а она кружит меня за руки и говорит: пойдем, сейчас я покажу тебе что-то, я покажу тебе одну стену, она вся из зеркала, но я начинаю вырываться, я не хочу туда, но она смеется, и я иду за ней, мы входим в какой-то магазин, там металлические лестницы ведут вверх и вниз, и вижу себя в зеркале — вижу, как я стою рядом с Яворой, такой, как я сейчас, наяву, только косоглазие мое осталось, но его почти не видно под очками, я вижу себя — высокого, в бейсболке, в моих геймерских штанах. Вижу себя в реальности, а рядом Явора, смеется, как только она и умела смеяться.

Как?

Заразительно. Искренне. А знаете, когда я смотрел на Явору, мое косоглазие исчезало.

Неужели?

Правда-правда. Мои глаза сходились вместе. Так и держались, даже без очков. Мы в классе постоянно показывали этот фокус, вначале никто не верил, а потом все приходили на меня посмотреть.

Прелюбопытный факт.

Именно поэтому я и делюсь им с вами. Вы же просили рассказать вам всё, что вспомню. Даже самую мелочь.

А снилось вам что-то, о чем Явора вам говорила?

Да.

И что именно?

На свете так много любви.

Так много любви.

Так много любви везде, в каждом человеке. Излишки любви. Иногда излишки света. Излишки влюбленности. Так много восторженности в …

Да, достаточно, достаточно. А еще что-нибудь? Она не рассказывала вам о себе, о своей жизни?

Рассказывала. Она снимала квартиру, у нее приятель, только что окончила университет, всегда ходила в джинсах, любила черешню, иногда подбирала свои волосы в лошадиный хвост, и тогда весь ее лоб открывался.

Достаточно. Вы свободны.

НИКОЛА

Его первым впечатлением от этого мира было чувство одиночества, неприкаянности и беды. Ему было всего восемь месяцев, когда его мать, ей самой только что исполнилось восемнадцать, отдала его в недельные ясли. Какая-то женщина в белом халате взяла его на руки, в этом возрасте он различал людей в основном по их запахам, от женщины пахло кухней и потом, было липко и невыносимо, его мать побыла с ними совсем немножко, сама еще ребенок, поговорила о чем-то с женщиной, Николу всегда завораживал голос его матери, он купался в нем, его мать-ребенок внезапно поцеловала его и быстро вышла, и эта внезапность и неожиданность ее исчезновения заставили его закричать изо всех сил, он начал так метаться и вырываться из рук Жени, что она чуть не уронила его, таким сильным и крепким был этот восьмимесячный малыш, он визжал что есть мочи, тянул руки к дверям, дергал Женю за волосы, бил по лицу кулачками, наконец, она положила его на пол, и он пополз к дверям, которые уже закрылись, потом сел и начал плакать еще громче, весь красный, прямо фиолетовый, уже обмочившись от натуги, этот ребенок не плакал, а кричал, как большой, и метался, кухарка Женя снова хотела взять его на руки, чтобы отнести к воспитательницам, но было невозможно это сделать, такой крепкий, огромный ребенок, не ребенок, а прямо бычок, он так сильно размахивал руками и ногами, так неистово кричал, что чуть не лопался в ее руках, а его мать-ребенок стояла за дверью, согнувшись пополам от внезапной боли в желудке и царапая свое лицо, она не могла больше выносить этот плач, плач своего ребенка, но не могла и взять его домой, потому что ей нужно было заканчивать гимназию, сдавать экзамены в частной школе, начинать сниматься, ходить на ревю, прекратить, наконец, отказываться от всех ангажементов из-за сына, а помочь ей некому — родители выгнали из дома, сказав, чтобы выбирала — Орльо или они, и она выбрала Орльо, и тогда ее мать, учительница математики, сказала: с этого момента ты для нас, меня и твоего отца, больше не существуешь. Они не пришли на свадьбу, не пришли и в роддом, хотя она им позвонила и сказала: мама, у вас внук, мать замолчала, телефон щелкнул, алло! мама, у вас внук! И после краткого молчания учительница повесила трубку, а Албена подумала про себя спустя всего два часа после родов: ну и вы для меня больше не существуете! Вообще вас нет! вы умерли! Умерли! Орел приехал за ними в роддом на машине после грандиозной попойки, которую он устроил для своих приятелей по случаю рождения сына, из-за Николы, но более всего — из-за Албены, Албены, которая так внезапно стала его супругой и матерью его ребенка, из-за длинноногой, изумительной Албены, которая всех покоряла и сводила с ума, топмодель, манекенщица, которую уже приглашали и за границу, сейчас все, что он делал, обрело смысл, он все это делал для них, для Албены и малыша, его бизнес был не совсем законным, случались и довольно неприятные ситуации, ему приходилось делать кое-что, что совсем ему не нравилось, но было не до выбора — такая игра, и она становилась все грубее, но зато дела его шли в гору, Орел платил нужным людям, и приятели уважали его и считались с его мнением, он пользовался гораздо большей свободой, чем другие, что, конечно же, раздражало их, но он, Орел, и работал больше всех, делал самую грязную работу и справлялся блестяще, никогда никаких проколов, его считали очень осторожным, строгим, справедливым и очень находчивым, при этом он не шиковал, как другие, не стал сразу же строить себе дом под Софией, с бассейном, не стал покупать джип, не выставлял на всеобщее обозрение свой достаток, не навешивал на себя золотые цепи, как другие, и приятели оценили все это, ему поручали самые трудные и секретные операции, он стал незаменимым в самых щекотливых делах, проявляя при этом хладнокровие змеи и молниеносную реакцию, и приятели говорили в своем кругу: какая удача! Нам здорово повезло с этим парнем! вот бы все остальные были такие же крутые, но нет, остальные были просто мусор, жадные и злые, а главное — глупые, в этом проблема Болгарии, здесь все жадные и глупые

так любили потолковать между собой приятели, и все как один пришли к нему отметить рождение Николы, все радовались за Орела и его семью, вот и его Албена оказалась нормальной бабой, Орел как-то хвастался: моя жена ни о чем меня не спрашивает, не расспрашивает, знает только то, что я сам ей скажу, и приятели, переглянувшись, снова высказали ему свою белую зависть из-за Албены: редко человеку повезет встретить такую женщину, ведь все они, до одной, просто дуры, наверное, поэтому их семьи так часто распадались, потому что приятелям Орела вовсе не нравилось, когда жены лезли в их дела с расспросами, да и дети тоже, пока не подросли, им и не нужно ничего знать, а вот если потом будут, дай Бог, живы и здоровы и можно будет всерьез рассчитывать на них, вот тогда их стоит подключать к бизнесу, но чаще всего детей просто отправляли учиться за границу, а там пусть возвращаются и делают, что хотят, так что твой сын, сын твой пусть будет похож на тебя, говорили они, хлопая Орела по плечам, и чокались за его здоровье.

Сейчас малыш сидел на полу, он не мог смириться с отсутствием своей матери, смириться со своей судьбой, но Жене все же удалось снова взять его на руки, она прошла с ним через какие-то комнаты, в которых пахло еще отвратительнее и было темно, и в конце концов положила его в какую-то кроватку, всю в решетках, металлическую, но не его, эта была твердой и холодной, пахло чистотой, но совсем не так, как пахли чистые простыни дома, он был заброшен в эти чужие, неродные запахи и хотел убежать, но решетки не пускали, и тогда, цепляясь за них, он встал на ножки и начал трясти кровать, которая была на колесиках, он тряс ее так яростно, что кроватка, оттолкнувшись от стены, выехала на середину комнаты, он не знал, как ему позвать свою мать, еще не знал этого слова, а плакал о ней так, как не плакал бы перед лицом смертельной опасности, плакал так, как никогда в своей жизни не станет плакать о ком-то другом, даже о себе. В его горле возникала какая-то боль, он не мог перевести дух, в глазах щипало, голос прерывался, но плач постепенно затихал, становился спорадическим, всхлипы звучали все реже и реже. Отпустив металлическую решетку, Никола сел в кроватке, все тело болело от долгого плача, в горле ощущалось жжение, режущая боль, и тогда он понял — он остался один, один навсегда, осознал это в восьмимесячном возрасте, не зная вообще таких слов, как «мать», «одиночество», «боль», он уже не сидел, а лег на бок, захватив в рот большой палец, и сосал его, потому что всегда так засыпал еще дома, это напоминало ему о матери, мама оставила его чужой женщине и ушла, содрав с него кожу, оставила ободранного, беспомощного, одного в этих яслях, одного в целой вселенной, совсем-совсем одного, а ведь он еще не был знаком с этим миром, не понимал его, не знал даже его слов. Густой мрак заброшенности, одиночества и безмолвия становился столь густым, что его можно было резать ножом, и этим же ножом кто-то неведомый отрезал половину его сердца в этот его первый день в яслях, когда он сосал свой палец, еще сохранявший запах матери, когда мечтал, как она вот-вот появится, возьмет на руки и заберет с собой, а он притихнет у нее на груди и заснет по-настоящему, как обычно, кто-то сумел в эти несколько минут вырезать половину его сердца и забросить в бесконечность — в эти несколько минут, когда он еще вздрагивал от постепенно затихающих всхлипов, в эти несколько минут, пока он сосал свой палец и засыпал, безжалостно, зверски разодранный на куски.

Потом, конечно же, он привык к яслям и стал любимчиком у Жени, она чудесно готовила и кормила его, а когда он стал ходить, то целыми днями пропадал на кухне, она сажала его на стол и начинала рассказывать, ну вот, а сейчас порежем лук, потом добавим чесночку, немного помидорчиков, их надо натереть на терке, время от времени она целовала его, щекотала шейку, давала перышко лука или кусочек помидора, и не было на свете ничего вкуснее, он любил запах Жени и запах ее стряпни, ну сущий ангел, говорила Женя другим женщинам на кухне, гляньте только, настоящий ангел с этими кудряшками, этими зелеными глазами, а какой умница, а как уже говорит, и Женя снова, не сдержавшись, начинала его тискать, вертеть и так и сяк, целовала везде, и пяточки тоже, и это ему нравилось больше всего, но всё — в тайне от воспитательниц, в тайне от персонала и других детей, это была их тайна, никто не должен был видеть их, потому что, убеждали воспитательницы Женю, очень вредно так много целовать и ласкать детей, во-первых, ребенок вырастет ужасно избалованным, а во-вторых, другие дети почувствуют себя обойденными вниманием, а для ребенка нет ничего страшнее, чем почувствовать, что им пренебрегают, тогда, утверждали воспитательницы, дети вырастают с серьезными комплексами, которые не поддаются лечению, такой недоласканный ребенок растет в полной уверенности, что никто его не любит, что он слаб, вообще ничтожество, что никто не может его ни любить, ни уважать, такие недолюбленные дети в пубертатный период становятся агрессивными, начинают буйствовать и употреблять наркотики, хулиганить, пить, совершать преступления, в сущности, как свидетельствует статистика, все убийцы и воры, которые нас окружают, в детстве были лишены внимания и любви, росли без настоящей заботы, без любящих родителей, без матерей, бабушек и дедушек, поэтому, говорили воспитательницы Жене, она должна быть поосторожнее со своей исключительной привязанностью к Николе, чтобы не разбаловать его и не превратить других детей из их яслей в преступников.

Женя, женщина лет пятидесяти с небольшим, была улыбчивой и почему-то всегда потной, у нее был муж, двое уже взрослых сыновей и родители, еще был дом в каком-то селе, где она выращивала клубнику и постоянно приносила ему в пластмассовом стакане из-под кефира немного ягод, и это была их самая главная тайна, потому что для других детей не было, а ему, Николе, только ему — клубника! и это было чудесно! невообразимо! немыслимо! чтобы только ему одному! только ему! клубника! И когда в пятницу вечером Албена и Орел забывали о том, что у них есть ребенок, которого нужно забрать домой из яслей, да, вот так — просто забывали, Женя брала его к себе, к большой радости своего мужа, которого Никола называл «деди» и который обожал детей и всё ждал собственных внуков, и в субботу и воскресенье они с Женей вывозили его на прогулку в Борисов сад, покупали воздушную кукурузу, катали на карусели и водили в луна-парк, а Албена и Орел, виноватые и благодарные, осыпали их деньгами, и Николе было так хорошо с Женей и ее мужем, что однажды, когда Албена приехала за ним, он даже отказался идти с ней, хочу к Жене и деди — знакомая боль полоснула Албену, они, как и тогда, были втроем в той же самой комнате, но теперь Никола не давал Албене и прикоснуться к себе, прятался за Женину юбку и ни за что на свете не хотел идти с Албеной, и лишь когда Женя позвонила мужу и деди не велел его брать, потому что им нужно было срочно ехать в другой город, и я в другой город, сквозь слезы проревел Никола. Нельзя! Нельзя тебе с нами, уговаривала его Женя, целуя, а вот в понедельник, в понедельник, рано утречком… Албена схватила его за руку и потащила к своему Ситроену, его подбородок дрожал, слезы рекой текли по щекам, и все два дня дома он молчал и не разговаривал с матерью, сердился, что его оторвали от Жени, а они бы снова пошли в парк, с ней и деди, и ему купили бы воздушную кукурузу, это был последний раз, когда он был с Женей, вскоре его перевели в другой садик, и никогда больше он уже ее не видел.

Сейчас Никола повернул рычажок кондиционера еще чуть-чуть на холод, хотя Албена просила его точно об обратном, в их огромной гостиной было целых две климатических установки и отовсюду дуло, такое впечатление, говорила Албена, что ваша единственная цель, чтобы у меня свело шею от холода, а шею Албены ни в коем случае нельзя было подвергать опасности, ведь Албену ждали фотосессии, презентации, договоры, она была самая красивая и известная фотомодель, ее приглашали всюду и везде: она рекламировала бюстгальтеры, шампунь, дамские прокладки, на билбордах по Цариградскому шоссе Никола видел свою мать лежащей в шезлонге на берегу моря, видел и ее до крови ободранное колено на рекламах водки «Flirt», сейчас Албена начинала пробивать себе дорогу в Италию и Францию, быть фотомоделью совсем непросто, нужен железный режим, ложиться в девять и вставать в семь утра, два часа фитнес, два литра воды, шесть километров кросс, килограмм фруктов, много салатов, никакого жареного мяса, только рыба и птица, ни капли спиртного и — только улыбка, только выражение счастья на лице, легкость, которые Албене достались в наследство, по рождению, Никола все еще обожал свою мать — молчаливо, с каким-то глубоким, телесным или даже потусторонним, чувством, невыразимым, неоформленным, он обожал свою мать, обожал ее процедуры, ванны, ее косметичек, ее маски для лица, крем для ног, белье, ее солнечные очки, ее неустанную заботу о руках, ногтях, волосах и ресницах, Албена так упоенно занималось собой, будто была принцессой, моя работа — в том, чтобы следить за собой, а значит, я работаю хорошо, I am professional, не так ли? это была одна из ее адски тупых шуток, которую Никола терпеть не мог, но мать постоянно повторяла ее по десять, пятнадцать, двадцать раз на дню вместе с объяснением, когда и как родила его, сына я родила в семнадцать лет, объясняла она новой маникюрше, и хорошо, что именно тогда, потому что с тех пор у меня совсем нет времени рожать, совсем нет, иначе мне бы пришлось разрывать свои договоры, ангажементы, платить неустойки, толстеть, испортить себе походку, покрыться вот такими пятнами и шрамами, буквально разлагаться все эти девять месяцев, стать похожей на гусыню, а потом худеть, сидеть на диетах, да, да, и раздаться в бедрах, Николе просто повезло, что я родила его тогда, не смогла сделать аборт, вот и пришлось рожать, в этом месте истории Николе ужасно хотелось провалиться сквозь землю, но он ни разу не осмелился попросить Албену не рассказывать хотя бы про аборт, ведь это в самом деле унизительно: если бы Албене удалось сделать аборт, его, Николы, вообще бы не было на свете, абсолютно невозможно было и представить себе, что он, Никола, родился благодаря какой-то нелепой случайности, помешавшей его семнадцатилетней матери сделать аборт, избавиться от него, вырезать из своего живота, как весьма образно представлял себе этот процесс Никола

мама, почему ты не смогла сделать аборт, все же спросил как-то Никола, глаза Албены широко раскрылись от возмущения перед наглостью сына, но, скорее, от замешательства — говорить правду или солгать

мама, скажи мне правду, попросил Никола, он знал все возможные состояния своих родителей, читая их обоих, как книгу

не смогла сделать аборт просто по глупости, начала Албена, она знала, что нет смысла лгать сыну, да и не хотела, не могла ему врать, так спокойны и ясны, как у волшебника, были его глаза, они вздрагивали при малейшем отклонении от правды, при малейшей неправде они, как крылья бабочки, складывались, уходя вглубь, всматриваясь туда, где не было лжи, где всё было спокойно и ясно, как в его глазах, спокойно и ясно, как на поверхности озера

я не сделала аборт просто по глупости, повторила Албена, зарываясь пальцами в его волосы и задумчиво глядя на него, твой папа был у меня первый мужчина, впрочем, таким и остался по сей день, я понятия не имела обо всех этих делах, которые случаются с семнадцатилетними девочками и мальчиками, я была абсолютно темная, вообще не представляла, как становятся беременными, ни мать ни отец никогда не говорили со мной об этом, а ты вот знаешь, к примеру, как определить, беременна женщина или нет?

есть специальные тесты на беременность, в аптеках продаются, спокойно ответил Никола

а до тестов?

прекращаются месячные, ответил он

значит знаешь? несказанно удивилась Албена, а откуда?

девочки на улице говорят об этом, произнес Никола, ласково и ободряюще улыбаясь матери, которой очень не хотелось рассказывать дальше, она выжидала, стеснялась, тянула время, ждала, когда ей в голову придет какая-нибудь достоверная ложь, но Никола совсем не сердился, любуясь ее замешательством

меня постоянно рвало, я спала, ела, и снова меня рвало, мне было ужасно плохо, и как-то утром моя мать, учительница математики, вошла ко мне в комнату и спросила: ты беременна?

не знаю, я была крайне удивлена, лишь тогда впервые это пришло мне в голову, она стащила меня с кровати и сказала, что мы идем к гинекологу, и гинеколог строго спросил меня в ее присутствии, натягивая свои прозрачные резиновые перчатки:

девочка, у тебя была половая связь с мужчиной?

да, ответила я, с Орльо

меня не интересует, с кем именно, отрезал доктор и сердито полез ко мне между ног, Никола, сыночек, как хорошо, что ты родился мальчиком, а не девочкой, это так отвратительно ходить на эти медосмотры, лежать в гинекологическом кресле, раздвигать ноги, становишься такой беспомощной, и вообще вся эта беременность, все эти роды, кормления, все эти бесконечные хлопоты с ребенком, глаза Албены были полны слез жалости к себе

когда осмотр окончился, доктор, с явным усилием собравшись с духом, повернулся к моей матери и сказал: она на четвертом месяце. Мама пошатнулась. Побледнела. Я испугалась за нее и бросилась поддержать, но в тот же миг получила такую мощную затрещину, что чуть не упала. Мы вышли из кабинета, она тащила меня за руку по коридорам поликлиники, опустив голову, и спешила, спешила, спешила своими маленькими шажками, как будто за нами гнались, и все сидевшие в очереди смотрели, как мне казалось, только на нас и явно догадывались, в чем дело, позор! повторяла она, позор! опозорила нас! бросить такое позорное пятно на своего отца и на меня! не представляю, как он это переживет! у него будет инфаркт! как я ему скажу — твоя родная дочь беременна, да еще на четвертом месяце! И когда мы вышли на улицу, она сказала, что мы сходим еще к одному врачу, который избавит меня от зародыша, она так и сказала — зародыша, но это будет не в больнице, поэтому никто ничего не должен знать, и что мне будет больно, но не очень, а я сказала, что нет, больше не пойду ни к каким докторам, ни в коем случае — больше не пойду к докторам, нет, нет и нет!

ну а дальше ты уже знаешь эту историю, виновато улыбнулась Албена, я это сделала не из-за тебя, а из-за докторов, и Никола обнял мать, зарывшись лицом в ее волосы

значит, своим появлением на свет, своей болью, чувством обреченности и неуверенности, своим восторгом перед Яворой он обязан всего лишь тому, что его мать так боялась гинекологических осмотров

но даже и теперь тайна его рождения не становилась понятнее

кто-то другой вместо его матери решил, что он должен появиться на свет

кто-то другой решил так безжалостно оторвать его от нее

а потом вернуть обратно

да, кто-то другой

Никола догадывался, кто этот «другой», но все еще не хотел додумывать до конца и говорить об этом вслух

это не отец, а кто-то другой, более мощный и сильный, чем он

а потом, твой отец, Орльо, он так настаивал, чтобы мы поженились

и чтобы ты родился, он был дико влюблен в меня, в сущности, с тех пор вообще и не изменился, все такой же ревнивец, никак не может сообразить, что у меня никогда не было других мужчин, а это Албена уже рассказывала не столько сыну, сколько только что вошедшей педикюрше, которая раскладывала перед специальным креслом свой чемоданчик с инструментами и разными салфетками, и я думаю, что если я когда-нибудь ему изменю и он об этом узнает, я думаю, он меня обезглавит, как иракские террористы режут головы нашим, и думаю, что, как и они, снимет всё это на камеру в назидание всяким сучкам, которыми он считает всех женщин, продолжала откровенничать его мать перед этой только что появившейся женщиной, еще не посвященной в их семейные дела, Никола даже подозревал, что мать так часто меняет своих педикюрш только для того, чтобы снова и снова рассказывать им свои истории с Орльо, женщины иногда срывались, проявляя недовольство, но тогда их тут же меняли, на этот раз Албена уже давно ждала появления новенькой, предвкушая свое наслаждение от разговоров, а Никола вернул ее, да так бездарно, совсем в его стиле, на пятнадцать лет назад, она ждала новую женщину как жертву, добычу, думал Никола, но это было неважно, главное — что из-за глупости или по неведомому приказу он все-таки появился на этом свете, который так изумительно загадочен, потому что в нем существовали его мать и Явора, он был уверен, что Явора плавала в этом мире, как в аквариуме, освещая его иногда своими прозрачными глазами, и тогда он должен быть рядом, чтобы ловить эти лучи света, которыми она связывала любую вещь со всем остальным миром; необычные и странные фигуры, которые возникали из слов и глаз Яворы, завораживали его, мир каким-то непостижимым образом прогибался перед Яворой, опускаясь на колени, или, точнее, начинал походить на нее. И в эти мгновения Никола должен был находиться рядом с ней — так же, как он должен быть рядом с матерью, потому что обожал слушать интонации ее голоса, ее капризные носовые гласные, экзальтированные восклицания, неумеренный, наигранный восторг перед совершенно незначительными вещами

вау! ох! Неужели? в самом деле? с ума сойти! круто! супер!

или

это потрясающе! Нет, правда, потрясающе, Орльо обалдеет, когда я ему расскажу!

Ее голос был плотным и сильным, довольно писклявым, просто пронизывающим, как иногда казалось Николе, но несмотря ни на что он его любил, как любил в своей матери всё — и то, что она сделала себе пластическую операцию, увеличила грудь и губы, и сейчас у нее огромная грудь, тонкая талия и пухлые, пухлые губы, когда она их слегка надувала, капризничая, то становилась ужасно похожа на тинейджерку, но Николе больше всего в Албене нравилось то, что она никогда его не ругала, никогда не требовала от него того, чего всегда хотят от своих детей другие матери — учиться, получать отличные отметки и вовремя возвращаться домой.

Сейчас на улице было жарко, а мать все время зябла, но ее желание сделать кондиционер потеплее было просто нелепым, и Никола повернул рычажок на холод, скоро он наверняка услышит притворно сердитый голос матери, Николка, ну что ты сделал, поросенок паршивый, мы зачем тебя воспитываем с твоим отцом? чтобы ты устраивал нам свои дурацкие пубертатные номера, она любила делать вид, что ругается, что ужасно строгая, что она, как и другие матери, воспитывает его, а он только создает ей проблемы, и ей очень тяжело с ним, не может справиться, ну просто мучение, но роль мученицы как-то не очень удавалась Албене, да и никто этому не верил, потому что Никола был самый лучший ученик в классе, самый примерный, и никогда еще никто не пожаловался на него, наоборот, все хвалили — такой воспитанный, такой очаровательный, такой находчивый, такой умный, Албена воспринимала это как должное — другого и быть не могло, ну верно же, ее сын не мог не быть умным, воспитанным, красивым и очаровательным, хотя все равно ей было приятно демонстрировать свои материнские чувства, свою заботливость, когда она его ругала за пустяки, то всерьез верила в свою самоотверженность по отношению к семье и к собственному ребенку, но напрочь забывала о его существовании, лишь только начинались фотосессии, съемки, дефиле, она забывала даже проверить, дома ли он, что ел, как спал, жив ли вообще, но Албену никогда и ничто не смущало, Никола получал достаточно денег — и на карманные расходы, и на еду, компьютеры, игры, клубы, роллеры, скейтборды, на девушек, кафе-кондитерские, чего еще требовать от нее? Он прятал эти деньги и копил их, ему было неудобно перед Яворой и другими ребятами, было неудобно пить кока-колу перед Калиной, когда она голодной приходит в школу, неудобно покупать снаксы, когда отец Даны снова пропил все деньги, Никола всегда умудрялся оставить деньги на парте Даны или купить самый большой бутерброд и засунуть его в сумку Калины, и когда вечером она начинала вынимать из нее свои учебники, находила колбасу, луканку[6] или сыр и не знала, как объяснить это матери, и давала их тайком своей бабушке Сие, а уже Сия делала с ними бутерброды для Калины, заворачивая каждый в отдельную бумажку.

И Орльо тоже любил Албену, и Орльо, как и его сын, был влюблен во всё её, в ее избалованность, очаровательную, чуть глуповатую наивность, ее неисправимый эгоизм, во всем свете лишь она одна важнее и значительнее всех, потому что победила на сотнях конкурсов красоты, она и девчонка была такой, любил говорить Орльо, мы ведь с ней знакомы с детства, ей было семнадцать, когда мы сошлись, она вырядилась тогда под цыганку, браслеты на руках и на щиколотках ритмично звенели в такт ее движениям в «танце живота», розовые шаровары, ярко-красные ногти, босая, волосы как вороново крыло и длинные, до попы, наверху — только бюстье с бахромой из нанизанных бусин, и я сказал себе: моя будет.

Это оказалось не очень трудным, и когда мы с ней были в постели, она все время постукивала в бубен, так сильно вжилась в роль цыганки, я вначале и не поверил, что она целка, такая красивая — и вдруг целка, думал даже, что-то затевает, какой-то номер, но нет, все было по-настоящему, и я полюбил ее навсегда, для нее и сына я делаю все, мужики, чтоб вы знали, говорил он своим приятелям в кожаных куртках и черных очках, когда они собирались у него дома, да, мужики, нет человека на свете, который бы балдел от своей семьи больше, чем я, чтоб вы знали, если когда-нибудь что случится, хоть волос упадет с их голов, знайте, мужики, голову даю, мужики, за любого из них двоих, клянусь, я так сильно рискую на границах, потому что делаю это для них, мужики, Бени при ее профессии нужна сильная поддержка, и я ее обеспечиваю, защищаю с тыла, она — супер, но вы ведь знаете, как это делается, мужики, как всё это делается — через большие деньги, Бени, естественно, на высоте, но ведь и другие не хуже, верно? вы видите ее на рекламах и в журналах и думаете, как легко всё это, ведь так? ложишься себе в девять, пьешь молоко, и ты ОК, но все не так просто, мужики, знаете, совсем не так просто, если не я у нее за спиной, выпихнут как собаку, и никто о ней и не вспомнит, потому что все сейчас стали умные, мать их в душу, обзавелись спонсорами, чтобы зады себе прикрывать, но Бени все равно на уровне, обожаю ее, мужики, знаете, с тех пор, как увидел ее в маскарадном костюме на Gipsy Queen[7], обожаю с тех пор, как она постукивала в бубен и я услышал звон ее браслетов.

Албена и Орел всегда говорили друг о друге в присутствии посторонних, а его если и упоминали, то даже не по имени, а просто «ребенок», как будто его так и звали — «ребенок», и никогда специально о нем и слова не вымолвили, он был чем-то вроде приложения к Бени и имел значение лишь постольку, поскольку был их сыном — его и Бени, но все равно он еще слишком мал, чтобы быть ему сыном по-настоящему, то есть быть вовлеченным в бизнес, пусть пока что ничего не знает, посмотрим, что из него выйдет, грязь всё это — наши дела, мать их в душу, и лучше держать его в стороне, ну а уж если ничего другого из него не получится, то пущу его к нам разгребать это дерьмо, хотя совсем не хочу, чтобы он знал обо всех этих делах, нет, не хочу, чтобы знал, слишком уж он чувствительный, знаешь, постоянно читает книги, и где только их находит, мы здесь, в доме, все собираемся библиотеку устроить, хочу купить сто, нет, двести книг, в кожаных переплетах, темных, по несколько томов, я иногда, как размечтаюсь, мать ее, вижу, как я встаю с кресла у камина, как иду к полкам с книгами, как выбираю подходящую и снова возвращаюсь к тигровым шкурам, устраиваюсь поудобнее, закуриваю сигару, открываю книгу, глубоко погружаюсь в чтение, а всё это снимают ублюдки с телевидения, делают фильм обо мне, круто? Я все прошу Бени, давай родим еще одного, двух, трех, а она — подожди меня еще чуть-чуть, у меня апогей, когда мне рожать, когда их растить, нашего ребенка нам вполне достаточно, смотри, какой славный и какой чувствительный, но, Орльо, он столько читает, я боюсь, милый, как бы с ним чего не случилось, это ненормально, я спрашиваю у других матерей, никто, никто у них не читает так много, как наш, все нормальные дети ходят по клубам, играют себе в компьютерные игры, а наш? А откуда он берет все эти книги? строго спрашивает Орел, озадаченный странностями своего сына, он даже хмурится — и он умеет беспокоиться о сыне в важные моменты его жизни.

То ли из какой-то библиотеки, то ли из читальни, я точно не поняла, прощебетала Албена, Орльо, а это не опасно? ходить по читальням и библиотекам? еще не известно, что за типы там собираются?

Озабоченность Албены смешила даже Орела, и он по-отцовски притягивал к себе свою супругу. Орел не любил, когда она слишком много болтала, даже сказал ей прямо, еще давно: Бени, милая, старайся не говорить и не рассуждать слишком много, это вредит твоей красоте, не делай этого ни при посторонних, ни при мне тебе надо как-нибудь сходить со мной на родительское собрание, продолжала Бени невозмутимо, посмотришь, как там, мне даже плохо становится — все не переставая хвалят его, вообще этот ребенок совсем не похож на нас, вроде как мы взяли его напрокат, будто он нам неродной, никогда ни о чем не попросит, только учеба — чтение, чтение — учеба, я даже побаиваюсь его, особенно после того, как он стал носить эти очки, вот только за одно я немножко на него обиделась, но не посмела ему сказать, если хочешь, Орльо, объясни ему как-нибудь, вы ведь разговариваете между собой как мужчины, я о той вечеринке с шефом, в Бояне, ну, мы там были на прошлой неделе, и он поехал с нами, сам захотел, а зачем?

я напросился на ту вечеринку в Бояну, сам захотел, я давно слышал и догадывался о том, что бывает на таких вечеринках, но хотел убедиться сам, увидеть всё своими глазами, и мама сказала — ладно, но при условии, что ты пойдешь спать и заснешь сразу после одиннадцати, это показалось мне странным, она никогда не говорила, когда мне ложиться и засыпать, но я ответил — хорошо, обещаю, и вначале всё было нормально, барбекю, коктейли, спиртное, позвякивание льда в бокалах, не было никого ни под кайфом, ни пьяных, ну да, некоторые раздевались до купальников и купались в бассейне, но было жарко, так что ничего особенного, так — легкий джаз, приятная обстановка, сидят себе за столиками, ходят босые по траве, дурачатся — прячут обувь друг у друга, шуточки, шеф со своей внушительной сединой, расхаживает с трубкой, все разговаривают, смеются, он к одиннадцати уехал, мама подошла ко мне и сказала:

ну давай, ты обещал

да, мама, обещал, иду, ложусь

и я поднялся в спальню на втором этаже, надел для убедительности пижаму, открыл окно и помахал матери, которая снизу следила за тем, что я делаю, потом погасил свет, но через полчаса встал и увидел:

женщины были или совсем голые, или в мокрых прозрачных рубахах, мама — в трусиках и лифчике;

большинство мужчин тоже были голые или, как папа, в одних боксерках;

глаза у всех были какие-то красные и блестящие;

и все как один странно, демонически улыбались и дергались в ритме, который я не мог уловить;

целовались;

трогали, лаская, грудь и интимные места друг у друга;

некоторые вырывались и переходили к другим, а оставшийся в одиночестве приседал, обхватив голову руками, и тогда к нему подходил кто-нибудь и начинал его утешать, целовать и ласкать;

целовались в губы и ласкали друг друга мужчины с мужчинами и женщины с женщинами;

иногда кто-нибудь из этих двоек или троек издавал рёв, и тогда другие возмущенно оглядывались и кричали: рано, еще не время, потерпите немного;

движения у всех были замедленные, может быть, из-за травки, которую они явно курили;

все чаще и чаще звучал этот рёв, слышались хрипы;

я провертел маленькую дырочку в занавеске и смотрел сквозь нее, я весь дрожал;

если бы они заметили, что я смотрю на них, не знаю, что было бы; но, очевидно, все просто забыли о моем существовании или думали, что я давно сплю, я стоял выпрямившись, весь в поту, и дрожал, следя за всем этим из-за занавески, и не знаю почему, но стекла в моих очках все время запотевали, и мне приходилось протирать их о пижаму;

я не знаю точно, от чего я дрожал — от страха или от холода;

в основном я наблюдал за мамой и папой, другие меня не слишком интересовали;

мама начала танцевать, и все встали в круг возле нее;

я хотел не смотреть, но не мог оторваться от дырки в занавеске;

кровь подступала и билась в моем теле;

я начал неудержимо дрожать и не понимал от чего — то ли мне страшно, то ли приятно от того, что происходило со мной;

тысячи точек пульсировали у меня в висках и в паху, такие сильные, что мне хотелось упасть на пол, расплакаться или разбить обо что-нибудь свою голову, но я никак не мог оторваться от дырки в занавеске;

мама начала медленно раздеваться, продолжая танцевать так, как я видел где-то на видео, отец стоял, наклонив голову, и наблюдал за ней, неподвижный, две женщины рядом с ним обвивались вокруг, ласкали его, а он, словно окаменев, наблюдал за мамой, которая уже надела на себя что-то металлическое и кожаное, распустила волосы, достигавшие ей до пояса, все двигались в ритме, который задавала мама, все, кроме папы, он смотрел на маму мутными глазами, как будто готовый в любой момент убить ее

она медленно направилась к папе

в ее руках, я не заметил — откуда, появились наручники и плетка

она приблизилась к папе, он встал на колени, наклонил голову, протянул вперед обе руки, и мама защелкнула наручники

и встала над ним, расставив ноги;

и начала бить его плеткой;

и он ревел при каждом ударе;

и другие тоже кричали, как будто радовались этим ударам;

и я хотел побежать вниз и попросить ее перестать

я хотел спасти папу от ударов и от наручников

но, словно во сне, не мог и пошевелиться, мое тело было ужасно тяжелым, я не мог даже крикнуть, из горла не вылетало ни звука

господи, пусть мама перестанет бить папу плеткой

пусть снимет с него наручники

пусть займется ранами на его спине, из них уже идет кровь

пусть другие помогут ему, пусть спасут папу

но другие и не думали его спасать, они испускали те самые хриплые вороньи крики

сейчас кто-то стоял на коленях перед мамой и целовал внутреннюю поверхность ее бедер, а папа поднялся и грубо оттолкнул его

папа и мама начали целоваться целовались,

как будто ничего не случилось целовались

бешено и яростно, кусая друг друга

но все-таки целовались, а не дрались

и все остальные делали то же самое;

они делали это прямо на траве, при других;

везде были видны задранные вверх ноги или зады лежащих друг на друге людей;

отовсюду слышались крики, стоны, пыхтение;

мама и папа были единственной парой, все остальные поменяли партнеров;

мне было гадко, мерзко, я начал плакать

и тогда какая-то огромная сила вдруг высвободилась во мне, и вся пижама стала мокрой, это было со мной впервые, я чуть не рухнул на пол, но пришло облегчение, радость, освобождение, как у этих, внизу, у взрослых, и мне уже было не так гадко и страшно смотреть, наоборот, я даже начал привыкать, и меня это уже забавляло

я не заметил, чтобы кто-то смущался;

не заметил, чтобы кто-то смотрел, что происходит рядом;

все смеялись, перекидывались шутками, им был весело;

один из гостей, который до сих пор так и не разделся, решил уйти, но к нему тут же бросились сразу несколько женщин, они увивались вокруг него, расстегивали рубашку, брюки, впивались губами в его грудь, царапали своими длинными накрашенными ногтями, но он вырывался, все равно хотел уйти, и тогда одна из женщин спрятали ключ от его джипа в … своей сосульке, как бы выразился папа, повторяю, папа так бы сказал, а не я, и женщина, очевидно, сказала ему: если хочешь открыть и завести свою машину, возьми свой ключ, а он начал выворачивать ей руку и что-то ей говорить совсем тихо, так что она сама вынула, взяла ключ оттуда, куда его засунула, и отдала ему, и все остальные оставили его в покое, знаками показывая друг другу, что он «явно не в себе».

человек должен уметь прощать ошибки окружающим, так, по крайней мере, говорила нам Явора;

а когда я рассказал ей о том, что увидел, она ответила: а родителям своим — тем более, им в первую очередь мы должны научиться прощать.

И потому что я не очень сержусь на маму и папу, потому что они все же … хотя мне было … но я не мог отвести глаз от них и от других … валявшихся вокруг бассейна, на траве… не знаю, возможно ли это, но картина была… мне хотелось спуститься к ним и сказать, что… но мама бы страшно рассердилась, а папе наверное стало бы стыдно, да, иногда, когда папе стыдно, он спускается в гараж, берет ту самую плетку и начинает сам себя бить, я видел, подглядывал за ним в замочную скважину в гараже, как он бьет себя плеткой по спине и стонет, знаю, тогда он, наверное, сделал что-то очень плохое, раз сам себя наказывает и стонет, но я об этом не говорю Яворе, потому что мне … стыдно, и почему папа так делает, не знаю …

Николка, поросенок мой паршивенький, я же сказала тебе сделать теплее, а не холоднее, меня всю свело, и когда только ты вырастешь,

я вырасту, мама, каждый день расту, но ты не замечаешь

мне не хочется больше расти, мама

сделайте так, чтобы я не рос, мама, не смотрел, не слышал, не знал.

Ну что ты творишь, я же просила сделать потеплее! снова закричала Албена, закутывая свои роскошные плечи в шерстяную шаль, совсем скоро финал мирового первенства, папа вот-вот вернется, не мерзнуть же нам из-за … да выключи ты его совсем, слышишь, просто выключи этот проклятый кондиционер!

Но Никола уже мчался по лестнице на встречу с Яворой, он опаздывал, слишком долго пришлось ждать, пока мама разозлится, раскричится, и внизу встретил запыхавшегося отца — а вот и он! — тот спешил на финал, а ты что — не будешь смотреть финал! изумился Орел своему непонятному сыну, да как это вообще возможно? парень — и не будет смотреть финал?

Нет, папа, у меня встреча с Яворой и другими ребятами, а вы потом мне все расскажете, я вас целую, успокой маму, укутай ее чем-нибудь потеплее, а то она совсем замерзла!

* * *

Как вам снится Явора.

Я вижу ее во сне с распущенными волосами, в белой рубахе, босую.

И что она делает?

Наклоняется ко мне и целует.

Целует вас в губы или…

Целует меня в лоб, ее волосы касаются меня, я впадаю в блаженство и сразу засыпаю. Даже не знаю, я это себе представляю и тогда засыпаю или сначала засыпаю и тогда это мне снится.

И часто вам это снится?

Каждую ночь.

Вы лжете. Сны редко повторяются. Только кошмары снятся чаще. Как-нибудь иначе Явора вам снится?

Нет, никак.

Снова лжете.

Я имею право не отвечать на ваши вопросы?

Да, имеете. Но вы бы очень помогли нам своими ответами.

Значит, я больше не отвечаю на ваши вопросы. Не обязан.

Ну тогда расскажите о какой-нибудь подробности, о чем-то, что вас поразило в Яворе.

Явора была… была так красива, что …

Это мы слышим уже в десятый раз. А что-нибудь еще?

Она говорила нам ужасно важные вещи, уверенная, что мы запомним их навсегда, что они будут нам очень, очень полезны.

И что вы запомнили?

Что нужно прощать. Что больше всего нужно прощать своим родителям.

Своим родителям. И себе.

Это мы уже слышали от других. Мы хотим, чтобы вы рассказали о чем-то своем, о вашем личном отношении к Яворе. О чем-то, происходившем только между вами и ею.

Я стоял на холме. Стоял и ждал. Появилось какое-то существо, я не могу его описать. Очевидно, с другой планеты. У него был только один глаз и что-то вроде рожек, которые плавно покачивались, рта не было, не знаю, чем оно разговаривало. Существо было из метала или … да, наверное, из металла. Его тело было похоже на усеченный конус или что-то в этом роде. Не знаю. Оно сказало: я пришел, чтобы забрать Явору. А я спросил его — а куда забрать? Туда, к нам, ответило существо.

Куда к вам?

Он указал вверх, на небо, и я понял, что это означало — в другие миры. Небо светилось, была ночь, но было светло и как-то необъятно-просторно. А воздух — кристально чистый.

Ты не смеешь забирать Явору, закричал я и стал плакать. Я был совсем один. Я знал, что существо появилось, чтобы забрать ее. Я согнулся пополам от плача, я задыхался. Существо склонилось надо мной и удивленно спросило: а почему ты плачешь?

Потому что мне очень жалко Явору, потому что я не смогу жить без нее, потому что я ужасно люблю ее, потому что мне очень больно.

Но у нас ей будет гораздо лучше, чем у вас, ответило оно, и я понял, что оно говорит правду и что это похищение ничем ей не угрожает. А существо переживало из-за моего плача, оно было исполнено сострадания — не знаю, как я понимал всё это, но я точно знал это, точно знал.

— А что значит — боль? — спросило оно совсем тихо.

— Боль? — переспросил я. — Что значит боль?

— Да, — ответило оно, смущенное своим невежеством.

— Боль … это когда… что-то отрывается от тебя, когда что-то — твое, а его у тебя отнимают, когда ты никогда его не увидишь, когда тебе придется жить без него.

Глаз существа становился не больше, а как-то глубже, чернее, насыщеннее, он был полон изумления.

— Но Явора всегда будет с тобой, — промолвило оно, — разве ты не знаешь, если ты полюбил ее однажды, то она вечно останется с тобой.

— Я не хочу! Я не отдам ее! Прошу тебя, оставь ее мне! Прошу тебя! я кричал и метался по холмам.

Оно было поражено, это существо, моими криками, оно чувствовало, что я умру от горя, если оно заберет Явору. И было потрясено.

— Хорошо, сказало оно, — хорошо. Тогда я оставлю ее еще на немного, — его рожки нежно колыхались, походка была какая-то мягкая и пружинистая.

И оно исчезло.

Вы, наверное, пишете рассказы, молодой человек?

Нет.

Это вам приснилось, не так ли?

Нет. Не приснилось. Это случилось на самом деле.

Возможно. Ничего не имею против. Но хочу, чтобы нам вы сказали, что это был сон.

Я вам говорю, так было на самом деле.

Не слишком приятно, когда нас принимают за идиотов.

Вы и есть идиоты.

Если твой отец очень богат, это еще не значит, что ты можешь позволить себе все — разговаривать с нами в таком тоне, свысока!

Вы придираетесь ко мне, потому что мой отец богат.

Я хочу получить ваши показания. Я хочу записать в протокол то, что вы рассказывали нам о сне, а не о реальном случае.

Но я рассказал вам о реальном случае. Мне больше нечего добавить.

Именно к этому я тебя и призываю — не делай из нас идиотов. Я напишу, что ты рассказал свой сон.

Я описал реальный случай! А не сон!

Вы вредите себе самому, да и остальным тоже. Свободны.

ДЕЯН

Деян и Бояна прикасаются друг к другу лбами, потом носами. Замирают. Потом резко, синхронным движением, вырываются друг из друга, поворачиваются спиной. Расходятся в разные стороны. Идут одинаково быстро, наклонив головы, упорно глядя вниз. Ни о чем не думают. В головах пустота, боль в них мечется словно зверь. Это их первые минуты после разрыва, первые минуты еще одной вечности, в которой им уже не быть вместе. Всё еще ничего не чувствуют, оцепенели, вокруг пустота, рана превратила их в машины, идущие в противоположные стороны, машины, по частям которых бродит боль; она — общая, одинаковая для них обоих, она пробьет себе дорогу и победит их, а они так самоотверженно удаляются сейчас друг от друга в глухоту, болты расшатаются, части отойдут друг от друга, какие-то из них сломаются, и машины, которыми они стали в этот момент, в конце концов просто развалятся. Идут быстро. Стараются в этот раз не оборачиваться. Не оборачиваться, не смотреть, что делает другой, как идет, как торопится уйти поскорее. Стараются не останавливаться и не поворачивать головы назад, но не получается. Как всегда, кто-то из них не выдержит. Остановится. Обернется. Другой почувствует его взгляд. Тоже остановится. И тогда оба снова бросятся назад друг к другу. Обнимутся. Иногда кто-нибудь из двоих расплачется, и тогда другой будет вытирать ему слезы и утешать: ну ладно тебе, ладно. И снова утонут друг в друге. Иногда тот, другой, успокаивается, но не всегда. Иногда приходится сесть на тротуар или еще куда-нибудь, потому что один начинает дрожать или его мутит, и тогда они берутся за руки и смотрят друг другу в глаза, да, сжимают руки и смотрят в глаза и, плотно прижавшись друг к другу, молчат, постепенно дрожь и тошнота проходят, тот, кому было плохо, успокаивается, иногда даже улыбается, а иногда и оба улыбаются, неуверенно, как после большого потрясения, только что пережитого. Мы через всё можем пройти — означают эти улыбки, через всё, только бы быть вместе.

Но иногда бывает и по-другому, гораздо хуже — один начинает неудержимо плакать, неудержимо и молча, он не смотрит на другого, и тогда другой вынужден говорить, успокаивать, но слова раздражают, слова невыносимы, они абсолютно лишены смысла — перед тем, что происходит, перед раненым зверем, который бродит между ними, весь в кровище, они в логове раненого зверя, и словам там нет места.

Тогда тот, кто успокаивает, расстраивается сам и тоже начинает плакать

до каких пор это будет продолжаться, так жить невозможно, Бояна, невозможно, Деян, что-то огромное исчезает во мне, когда мы расстаемся, Бояна, чего-то огромного не хватает мне, когда я не вижу тебя, Деян, я становлюсь целым, только когда мы вместе, а когда расстаемся, я как будто себя вообще не знаю, Бояна

и я тоже не знаю, кто я, Деян

давай попросим их, чтобы мы снова были вместе, но ты ведь знаешь, это бесполезно, а у меня план: соберемся все четверо, и мы им скажем всё-всё и попросим, чтобы мы оба жили сначала у одного из них, а потом оба — у другого, но ты же знаешь, они не согласятся, они нас и поодиночке-то еле терпят, а уж двоих…

одной моей половины нет, Бояна

одной половины, Деян

вот так и скажем маме и папе, вот так, запомни, именно так, сколько раз мы им это говорили, Деян, сколько раз мы их просили, они только разозлятся и отнимут у нас наши воскресенья, скажут, что наши встречи очень плохо на нас влияют, и вообще запретят встречаться, нам надо молчать и притворяться веселыми;

если бы ты знала, Бояна, каким мрачным бывает папа по вечерам, когда возвращается с работы, входит, бросает свой портфель, словно камнями набитый, и ужасно раздражается, если меня нет дома к его приходу, садится в кресло и задирает ноги на табурет, а я в это время должен быть на кухне и варить ему кофе, ты ведь знаешь, он всегда после работы любит выпить чашку очень горячего кофе, я приношу, сажусь перед ним, и он неизменно задает одни и те же вопросы: тебя спрашивали? Обедал? А уроки сделал? И это всё, Бояна, всё, всё, о чем мы говорим с ним, потому что он слишком устал, потому что его голова раскалывается, все отделение на его плечах, а он нуждается в покое, в тишине, ему не нужны всякие там шумные дети вокруг, какой-то болтунишка, который будет приставать к нему с просьбами — затянуть тормоза на велосипеде, купить модем для интернета или накачать баскетбольный мяч; для него важно только: спрашивали? обедал? уроки выучил? Вне этих трех тем я для него сплошное раздражение, Бояна, а что будет, если раздражение удвоится? И после того как я подам ему кофе и отвечу на эти три вопроса, он включает телевизор и смотрит новости. А потом идет к себе в комнату и начинает читать медицинские журналы, читает и записывает что-то на больших белых листах. Потом складывает листы в зеленую папку с резинками. В семь или в восемь, а иногда и позже он идет ко мне в комнату и спрашивает: а что нам приготовила Мари на ужин? Мари, ты знаешь, это женщина, которая ходит к нам, она готовит, ходит по магазинам, убирается и присматривает за мной днем. Ты ее никогда не видела, Бояна, и не надо, лучше ее не видеть, а то ты будешь вздрагивать каждый раз, как и я, она похожа на ведьму, эта Мари, Бояна, настоящая ведьма с неподвижными зелеными глазами и седой головой, и она ворует, Бояна, всегда берет себе что-нибудь из того, что покупает для нас с папой, каждый день ворует, один раз я видел даже, как она отрезала кусок масла и завернула его в один из папиных белых листов, а потом спрятала к себе в сумку. Но я не стал говорить папе, чтобы не расстраивать. И я должен пересказывать свои уроки этой Мари, Бояна, а знала бы ты, какая она противная. Сядет ко мне на кровать, уставится на меня, и я должен ей рассказывать свои уроки, а если что-то не пойму или забуду, велит перечитать все сначала и через полчаса снова явится с проверкой. Я не могу есть то, что она готовит, Бояна, гадость какая-то! А папа говорит, что очень вкусно, и мы вдвоем едим по вечерам на кухне ее гуляши и молчим, и часто папа заставляет меня через силу доесть всё в тарелке, потом я мою посуду, а он идет спать, Бояна, еще светло на улице, сейчас дни длинные, а он говорит, что ему хочется спать, и я говорю: как, папа, еще совсем светло, а он отвечает: а как ты думаешь, откуда берутся все эти деньги, на которые я содержу тебя, дом и Мари? Вообще, когда я пробую говорить с ним о чем-нибудь другом, то всегда всё возвращается к деньгам, к спокойствию, к подтруниванию и ехидным намекам в мамин адрес, и глупа она, и жизнь ему сломала — не забрала к себе обоих своих детей, и вот теперь ему приходится воспитывать меня, ему, который не является мне матерью, но мне повезло, что он меня воспитывает, а не мама, потому что она ничего не умеет. Не умеет заботиться, говорит папа, и о тебе, Бояна, вот какие у тебя отметки — двойки и тройки? А у меня — одни шестерки, потому что она, мама, тебя ни в грош не ставит, как, впрочем, и меня; ты, Бояна, говорит папа, уже совсем пропащая — целыми днями шляешься по улицам, не ходишь ни на английский, ни на плавание, растешь совсем без контроля. Приобрела дурные привычки, и меня можешь заразить, и тогда — конец, ты ведь помнишь, как отрывисто он произносит это «конец!», конец его усилиям и заботам и вообще всей жизни, на которую он обречен из-за меня, потому что он живет как монах — из-за меня, никакой личной жизни, никакой собственной жизни, только отделение, пациенты и я, а жизнь проходит, вот уже и сорок, а как он живет? Он говорит, что ничего путного из тебя, Бояна, не выйдет — само собой, станешь такой же, как и твоя мать. И тогда я ему говорю: ну хорошо, давай тогда возьмем Бояну к нам, раз уж мама не может с ней справиться, запишем ее в мой класс, я познакомлю ее с Яворой, она начнет ходить на английский и на плавание, перестанет разговаривать в нос и так приторно-слащаво, как мама, я уже по опыту знаю, что ему доставляет удовольствие, когда я говорю о каком-нибудь мамином недостатке, Мари будет проверять ее домашние уроки, спрашивать и ее, и она уже не будет расти бесконтрольно, не будет такой распущенной, почему бы нам не взять Бояну к себе, папа?

Как? Что ты говоришь? Ни в коем случае! А твою мать мы что, совсем освободим от ее обязанностей? И всю заботу о вас мне взвалить на свои плечи? Да? Чтобы я полностью заботился о вас?

Мы сами будем заботиться о себе, папа, так нам всем будет легче, вот и врачи говорят, что нельзя нас разлучать, да мы и сами так чувствуем, даже нашим телам больно, когда мы расстаемся

прекрати эти глупые теории, с вашими телами, ничего еще не доказано, всё это выдумки, наоборот, так вы станете более сильными и самостоятельными, по отдельности, а иначе вы всегда будете зависеть друг от друга, но уже сколько лет мы так живем, папа, девять или десять, и не можем привыкнуть жить отдельно, врачи говорят, что мы поэтому и расти перестали, мы оба самые низкие в своих классах, а мы уверены, что если будем жить вместе, то начнем расти; мы и спать не можем нормально, оба засыпаем только глубокой ночью, папа, мы действительно должны быть вместе, мы оба так чувствуем, мы должны быть вместе, потому что мы вместе родились. А он смеется, просто заливается, значит, говоришь, не можете заснуть друг без друга, я тоже не могу заснуть, я тоже засыпаю поздно ночью, но у тебя другое, папа, ты взрослый, и потом ты ложишься еще засветло, а ведь мы дети, и он продолжает смеяться, как будто мы с ним говорим о самых смешных вещах на свете, а почему бы вам не предложить своей безответственной и глупой матери жить вместе, но не со мной, а с ней, спрашивает он своим ужасно ехидным голосом, и тогда я говорю ему, что не хочу больше слушать про то, что ты, Бояна, и пропащая, и двоечница, и бесконтрольная, не хочу слушать, как ты обижаешь маму

а он: да я просто пошутил, я только хотел тебя подразнить.

И я ему говорю: а зачем, папа, ты хочешь меня дразнить?

И он посмотрит на меня задумчиво, а иногда погладит и обнимет меня. И я чувствую его, он так одинок. Ведь у него нет того, что есть у нас с тобой. У него только отделение, пациенты и я.

И все это время Бояна будет держать в своих руках руки брата, будет гладить его по голове, по лицу, будет сжимать его плечи, перебирать его пальцы, прижиматься к нему, совсем-совсем близко, и ей будет так уютно, пока он шепчет об их тайнах, которые нельзя рассказать, хотя Деян рассказал о них Яворе, и она ответила: да вы просто счастливчики! Вы самые счастливые на свете, не желайте ничего сверх того, что у вас есть, и будьте благодарны за то, что вам дано!

Эти удивительные слова Яворы они любили повторять шепотом, потому что это, правда, так, действительно, это так, ее слова давали им силу, и каким-то образом они становились еще ближе друг к другу, этой близости им хватит, чтобы вытерпеть до следующего воскресенья, когда они снова встретятся у кого-нибудь из родителей, кому выпадет черед, а порядок, по которому родители забирали близнецов на воскресенье, постоянно нарушался, ведь у каждого из взрослых было полным-полно работы, да и дежурства, и часто бывало так, что по воскресеньям они оставались одни, без родителей, и это было лучше всего, тогда им просто давали деньги и строго наказывали: обедать в Макдональдсе, сходить в кино, посетить София-лэнд, разойтись в шесть, а в семь каждому быть в своем доме, они не знали, что дети сами были домом друг для друга, что у них просто не было никакого другого дома, кроме них самих, и тогда Бояна и Деян растворялись в городе, на его улицах, в кинозалах, в кафе-кондитерских, в воздушной кукурузе, город существовал только для них, для них обоих, для их общего звонкого смеха, они смотрелись друг в друга, и никого вокруг для них не существовало, они забывали обо всем, оставался только другой, другой был важнее, другой был единственным

я живу только затем, чтобы радоваться его присутствию рядом

только чтобы радоваться ее присутствию рядом

солнечным лучам в его ресницах

лучам солнца в ее ресницах

чтобы чувствовать, чувствовать пронзительно, как я люблю ее

и чтобы у меня возникала приятная боль где-то у сердца, чтобы наблюдать, как с каждым разом становятся сильнее его руки, а волоски на них — все светлее, волосы у обоих выгорают от солнца, мама говорит, что мы родились почти совсем беленькими, а вообще-то были соломенно-русыми

мир искрился, обливая их светом, он прокладывал им дорогу, и они шли по ней — улыбающиеся, счастливые, живые, потому что мы вместе, а когда мы не вместе, мы не живые.

Мы не мертвые, попыталась как-то объяснить матери Бояна, но и не живые. Неужели? спросила мама с иронией, я как-то не совсем понимаю.

Не понимаешь, потому что не родилась с кем-нибудь

Ты меня шантажируешь? Что ты хочешь от меня? Разве не видишь, что я еле-еле справляюсь с этой жизнью! Я с огромным трудом тяну на себе тебя, а ты хочешь, чтобы я взяла вас обоих! Нет, этому не бывать! Освободить твоего отца от всех обязанностей!

Им казалось, что мать и отец сами были близнецами, мать и отец были симметричными фигурами, одинаково думали, одинаково раздражались, одинаково ненавидели, даже говорили одними и теми же фразами, они вполне могли вернуться к своему социалистическому прошлому, а Деян и Бояна пойдут вперед по жизни, пойдут и построят свою, потому что уже всё знают. Они не держались за руки на улицах, чтобы их не приняли за влюбленную парочку, но каждый знал движения другого так, как знал интуитивно движения своей собственной руки, своего тела, своей мысли. Когда еще они жили вместе, неразделенные, то по вечерам засыпали, держась за руки, не разбирая, где чьи пальцы, не различали своих снов, своего пробуждения от сна и пробуждения другого, их руки сплетались так, как безвозвратно сплелись их имена, его — ЕЯ и ее — ОЯ, они не могли бы называться иначе, только так — Деян и Бояна. Одна и та же буква связывала их как общая пуповина, одна и та же буква Я, выражающая самое сильное опьянение и самый глубокий провал. Буква Я. Не было большей радости, чем этот крик — Я! И оба они были Я, и каждый был отдельно от Я, он был — ЕЯ, а она — ОЯ, они были различны и одинаковы в один и тот же момент, наслаждаясь своим единством. Они развлекались, заранее радуясь своим совершенно одинаковым, ожидаемым реакциям, шуткам, замечаниям, проявлениям чувств, вытаращенным от удивления глазам, мелким пакостям и уколам, их смех звучал на пустых воскресных улицах как взрыв множества солнц, Деян и Бояна, рожденные вместе из одной и той же утробы и разорванные на части из-за капризов Нины и Стефана

как ужасно звучат даже их имена! смеялась Бояна, не то что наши

а знаешь, и правда, не может быть ничего общего между Стефаном и Ниной! Сколько ни повторяй их имена, ничего из них не появится, никаких общих звуков

я думаю, они никогда не любили друг друга, подхватила Бояна, как можно любить кого-то, а потом перестать его любить? Деян, ты можешь мне ответить на этот вопрос? Если любишь кого-то, то ведь это навсегда? Ты вот можешь перестать любить меня однажды? или я — тебя?

И поскольку было невозможно отвечать на подобные вопросы, Деян соглашался, что да, Стефан и Нина наверное никогда не любили друг друга и никогда не были счастливы, мама обвиняет отца в том, что из-за него не сложилась ее карьера врача, а ведь она как врач была лучше его, и ее родители были врачами, и она сама всегда мечтала стать врачом, мечтала быть такой, как Ирина из романа «Табак»[8] больше всего именно поэтому хотела стать врачом — как Ирина, быть фатально красивой — и в то же время лечить людей, быть неимоверно богатой — и врачом, быть смуглой, аппетитной, привлекательной, а сама была серо-русая, костлявая, плоскогрудая, выше среднего роста, и совсем не излучала ни тепла, ни смуглости, а уж тем более — привлекательности, но зато была хорошим врачом, лучше всех на своем курсе, а потом — лучше всех в ординатуре, лучше всех в больнице, она работала целыми сутками, самоотверженно, училась как одержимая, словно собиралась проглотить эту свою медицину всю сразу, но так и не стала Ириной, даже наоборот — превратилась в нечто, противоположное своему кумиру, уже один ее вид отталкивал, такой строгой и неприступной стала она из-за медицины и больницы, она держалась со всеми, как со своими потенциальными пациентами, которым должна с первого взгляда установить диагноз, но доцентам и профессорам нравились как раз такие — амбициозные, способные, серьезные, из нее получится хороший врач, говорили они между собой, это знали даже медсестры, даже Стефан это знал, знал, что из них двоих она — лучшая, и молчаливо шел за ней, но не мог ее догнать, потому что у нее было что-то, чего не было у него — вдохновение, призвание быть врачом, вглядываться в болезни, обнаруживать и лечить их, но для нее пациент и его болезнь — это были разные вещи, пациент только мешал своей болезни и ужасно раздражал, большое будущее в медицине было предначертано для Нины, но точно в этот момент появились близнецы, а вместе с ними — демократия, голод, инфляция, бесконечные заботы, помноженные на два, всё это появилось в жизни Нины только затем, чтобы перевернуть, сломать ее жизнь, остановить ее победоносное шествие к вершинам медицины, освободить место для Стефана и успокоить его, сам факт, что детей было двое, сначала вызвал у нее панику и ужас, да это просто патология, а позже стало кармой и наказанием, это ненормально, считала Нина, иметь двух одинаковых детей сразу, разнополых, но, в сущности, зеркально одинаковых, они казались ей дубликатами или клонами, только не настоящими, не ее детьми, и они как будто чувствовали это и особенно не нуждались в ней, она просто их обслуживала, просто кормила, обстирывала, выводила гулять, она была их прислугой и только теряла свое бесценное время ради них, и никакой благодарности ниоткуда, прежде чем они научились называть ее мамой, они уже знали имена друг друга, они были нужны друг другу, а она — нет, чем еще больше отталкивали ее от себя, эта их взаимная связанность ужасно раздражала ее, их растворенность друг в друге не давала ей покоя

а папа обвиняет маму в том, что она разбила ему жизнь, потому что он уже не может жениться на другой женщине, не может иметь других детей, а ведь он так хотел всегда иметь семью

не знаю, Бояна

не знаю, Деян

они оба выглядят довольно глупо, но, думаю, мы не в силах им помочь

а вот я думаю, что им это даже нравится — мучиться, жаловаться, обвинять друг друга, ненавидеть, радоваться только тогда, когда с другим случится несчастье или беда

я не думаю, что мы можем им помочь, Деян

я тоже не думаю, Бояна, просто им пришлось жениться и заниматься любовью для того, чтобы мы могли родиться. И поэтому, наверное, они злятся на нас — ведь всё это было нужно, оказывается, только чтобы мы родились? Жизнь хорошо подшутила над ними, как ты считаешь?

И Деян, и Бояна прятались в своей оболочке от смеха, в прозрачном шаре своей взаимности, потому что, да, права была Явора, не каждому дано обладать этим сиянием и этой связанностью, сколько бы ни старались люди ее разрушить.

Ты знаешь, Деян, мама с этой ее аптекой и сама стала пахнуть, как аптека, лекарства пропитали ее всю и даже через ее духи чувствуются, и знаешь, какой у нас дома порядок, какая чистота, как она бесится, если увидит, что где-то что-либо валяется или, не дай бог, в ванной грязно

да, да, знаю, абсолютная катастрофа, как будто ее очень сильно обидели.

Да, а папа, по словам мамы, никогда не убирал свои носки и одежду, не выносил мусор вовремя, не помогал ей по дому, я думаю, из-за этого они и развелись, то есть развели нас?

Я не думаю, чтобы люди разводились из-за подобной ерунды. Причина не жить вместе должна быть серьезной, настоящей и очень глубокой, не из-за мусора же? Я не верю, Бояна, ты всё выдумываешь.

И вовсе я не выдумываю, Деян, мама сама мне это говорила

не может быть

клянусь тебе, Деян, и Бояна сделала «ключ», скрестила безымянный и средний палец и коснулась им своего лба и лба брата, это был их давний тайный знак, знак абсолютной правды

что? ну-ка повтори? и почему они развелись?

и Бояна повторила: Нина, их мать, сказала ей следующее: Бояна, ты уже совсем большая и должна знать правду обо мне и твоем отце, мы очень любили друг друга, когда были студентами, и позже, когда нас распределили в провинцию. Но когда родились вы, всё у нас стало буксовать

а как это — буксовать? Бояна, ты спросила ее?

Нет, я не спросила, ответила Бояна, мне всегда стыдно спрашивать ее о незнакомых словах

а ты знаешь, что такое буксовать?

знаю, это когда колеса у машины крутятся, а она не двигается, но не понимаю, что они делали, потому что мама сказала, что дела шли, но не двигались, годы, в которые мы родились и росли, были очень тяжелые, голод, еды не было, не было и электричества, не было денег, одной папиной зарплаты в больнице ни на что не хватало, а мама не работала, нужно было сидеть с нами, а один раз из-за неуплаты у них даже отключили электричество, и они целую неделю сидели без тока, при свечах, а мама готовила нам на газовой плите, а папа ничего не сделал, даже не занял денег у кого-нибудь, чтобы заплатить за электричество, и мама очень много плакала в ту неделю, стирала все наше вручную и плакала, и тогда приняла решение уйти из медицины и заняться аптекой, все-таки это бизнес и торговля, и от нее можно было ожидать денег, но так или иначе и с аптекой было трудно, она взяла кредит в каком-то банке, но не поняла в суматохе, на каких условиях, нужно было ходить по инстанциям, а мы маленькие, нас не с кем оставить дома, вот она и ходила с нами двумя по этим конторам, собирала все необходимые бумаги для аптеки, сняла помещение, отремонтировала и покрасила всё сама, а мы играли там рядом с ней и только толкали ее банки с краской, она сама написала на витрине синими буквами «Аптека» и нарисовала там знак фармацевтов, и за все это время папа ни разу не пришел даже взглянуть на помещение, ни разу не предложил посидеть с нами, а она вечно с нами, вечно мы оба на ней с двух сторон, как два мельничных жернова на шее, всё держалось на ней, и никто ни чуточки не помогал ей, а папа только все придирчивее спрашивал — про лицензию, про импорт лекарств, про оборот, а она тогда за двумя бутылочками кефира должна была всю ночь стоять в очереди, и то бегала в аптеку приводить ее в порядок, то возвращалась в очередь, то бежала домой посмотреть, как мы там, потому что, ты ведь знаешь, когда у папы операция, он ложится совсем рано и спит как убитый, ничто его не разбудит, даже наши с тобой крики, одним словом, маме действительно было бесконечно тяжело, и когда, наконец, аптека стала приносить деньги, она уже могла покупать фрукты и бананы, и мясо, и одежду, и игрушки, а папа — как взбесился, вместо того чтобы поздравить, порадоваться за нее и быть счастливым, потому что благодаря ее аптеке мы уже могли жить хоть немного спокойнее, вместо того чтобы поздравить и спасибо сказать, он раздражался все больше и больше, ему вроде как было неприятно, что у нее все так удачно получилось, а он вообще не верил, и они почти совсем перестали разговаривать, мама не понимала, почему он злится, почему стал таким молчаливым и мрачным, а потом вдруг ей пришло в голову, что они вот уже два года не разговаривают друг с другом, представляешь, Деян, абсолютно! И Бояна снова скрестила пальцы в «ключ» и прикоснулась им к его лбу, абсолютно, Деян, ты можешь не разговаривать с кем-нибудь два года? И никуда вместе не ходили — ни в гости, ни к друзьям, потому что мама боялась, что папа и там будет сидеть злой и хмурый, вообще он вдруг стал считать почти всех их друзей продажными, торгашами и неудачниками за то, что они быстро разбогатели, открыли свои фирмы и офисы, накупили себе домов и машин, стали очень скрытными, лгали даже таким старым своим друзьям, как они с мамой, а сами всё жаловались, как им тяжело живется, как мало зарабатывают, как в этой паршивой стране всё идет наперекосяк, как нет ни законов, ни полиции и т. д. и т. д., и потому-то, мол, папа и не хочет больше встречаться со своими старыми друзьями, ну вот, а мама и папа никуда вместе не ходили, не разговаривали, не ужинали вместе, да практически и не виделись, потому что он ложился спать все раньше и раньше, чтобы быть на операциях в форме, а она оставалась в аптеке допоздна, и именно поэтому, думает мама, мы сами научились заботиться о себе, поэтому, вероятно, и стали такими самостоятельными, ведь нас оставляли одних с самого раннего возраста, в три года мы уже могли сами чистить себе зубы, заправлять кроватки, рассказывать сказки, сначала — один, потом — другой, и засыпали. А маме был нужен помощник, и она нашла одного своего коллегу, он остался без работы, и она взяла его к себе в аптеку, и дела вдруг пошли в гору, это дядя Асен, ты его знаешь, а потом они открыли еще три аптеки и наняли несколько помощниц, и мама тогда купила Пежо, нашу первую машину, помнишь?

Дядя Асен — мамин любовник, уточнил Деян. Разумеется, любовник, ну и что?

Ничего, я вот только думаю — а папа-то знает? Не уверен, ответил Деян, он никогда меня не спрашивал и мы с ним не говорили, он никогда не интересовался, как живет мама и как живу я, по лицу Бояны прошла тень от пролетевшей птицы, Деян тревожно взглянул на нее.

А у папы есть любовница?

Думаю, нет, во всяком случае я ее не знаю, ответил Деян, озадаченно прислушиваясь к появившейся у него внутри какой-то странной пустоте, которая разрасталась с головоломной скоростью, становилась все глубже и все чернее; что-то задрожало в солнечном сплетении — из-за выражения лица Бояны, из-за ее глаз, как будто они вот-вот заговорят, ее глаза, из-за птиц, их вдруг стало так много, из-за смертоносной тени, которая падала от них, из-за отравы, которую они разбрасывали, из-за их отвратительных криков, из-за клювов этих стервятников, которые хищно нацелились на них, пустые, нагретые солнцем софийские улицы потемнели от смертоносных теней этих мерзких птиц, утонув в облаке пыли: потемневшее солнце, пыль, смертоносные птицы. И тогда Бояна, совсем бледная, дрожащая, произнесла: я должна тебе сказать кое-что, Деян. Он почувствовал неладное и тоже побледнел. Они прикоснулись друг к другу лбами, потом носами. Между ними было так тихо, что они даже слышали свои мысли, мама, дядя Асен и я уезжаем в Канаду, Деян, жить там. Маме и дяде Асену предложили там работу, врачами. Мама говорит, что это единственно возможный, единственно разумный выход. Когда ты окончишь гимназию, то приедешь в Канаду учиться в институт. И тогда мы снова увидимся и будем вместе, Деян.

Было совсем тихо вокруг.

Они слепли.

Не истекали кровью, а слепли.

Слепли в свете июня, на молчащей полуденной улице, в воскресной пыли лета, под шелковицами, которые почти созрели, слепли.

Слов не было.

Они гасли.

Деян.

Бояна.

Это были последние слова.

Деян и

Бояна.

Их соломенные волосы, маленькие фигурки, потому что не росли

тени под глазами, потому что не могли спать

и все более тонкие кости

все более прозрачная кожа

все крепче сплетенные пальцы

Деян.

Бояна.

Прошу, посмотри на меня.

Посмотри еще раз.

Скажи что-нибудь.

Одно слово.

Не молчи.

Одна моя половина мертва, Деян.

Одна моя половина, Бояна.

Деян вошел в квартиру, отец, задрав ноги на табурет, смотрел телевизор, в честь финала мирового первенства по футболу он позволил себе пиво и сейчас осторожно, чтобы не было пены, наливал в стакан, он не любил пиво с пеной. Папа, я вернулся, сказал Деян.

Хорошо, уроки на завтра сделал?

Да, машинально ответил Деян.

А ужинал?

Да, отозвался Деян.

Значит, все в порядке? заключил Стефан, не отрываясь от экрана, где как раз передавали интервью с судьей, который будет вести финальную игру.

Абсолютно, папа, ответил Деян.

И отец так и не увидел, что у сына опухшие глаза, покрасневшие веки, бледное лицо, жизнь уходила из него, с этого момента жизнь будет уходить из Деяна и Бояны, но известный хирург не смог увидеть этого, потому что матч начинался, потому что жизнь была разбита, потому что ему не о чем было разговаривать со своим сыном, потому что страна паршивая, а в правительстве собрались одни неудачники, потому что жена его оказалась вовсе не такой, как ему бы хотелось.

Папа, мы всем классом встречаемся с Яворой, можно я пойду?

И ты не будешь смотреть финал? поразился Стефан.

Нет.

Ладно, иди, ответил отец еще более удивленно, подумав про себя, что с ребенком что-то не так, разве это нормально, чтобы парень не хотел смотреть финал мирового первенства по футболу?

* * *

Это был час, когда все становится белым. Час, когда земля рождает соль.

Извините, не могли бы вы быть поконкретнее в деталях своего сна?

Она шла по камням. Шла по раскаленным на солнце камням. Шла по скалистым, нагретым тропам. Шла по местам, где царствовали змеи. Стояло неподвижное, обугленное, испепеленное лето. Было так жарко, что даже колючки между камнями, даже колючки пожелтели от солнца. Это был час змей. Змеи выползали из расщелин. Они вытягивались на раскаленных камнях, обвивая их. Ядовитые змеи. Змеи, несущие смерть. Змеи с неподвижными, смертоносными глазами.

Ну ладно. О змеях мы узнали вполне достаточно. Продолжайте дальше.

Она шла по этим камням в самой жаркой точке лета.

Речь идет о Яворе, не так ли?

О Яворе или о сестре, не знаю. Я их путаю. Они обе сливаются у меня. Вы наверное знаете, нас с сестрой разделили. Она уехала в Канаду. Мы решили не переписываться. Я не знаю, что случилось.

Продолжайте про свой сон.

Она шла одна. Почти голая. Волосы свободно распущены, едва прикрывают грудь, одежда изорвана, ноги все в ранах от камней, глаза опухли от соли.

Вы как будто сочиняете стихотворение или что-то в этом роде. Говорите по существу. Что случилось в вашем сне?

Это и есть то, что случилось в моем сне. Я не сочиняю стихотворение. Не знаю, как еще мне говорить.

Вы слишком долго описываете одно и то же, это раздражает.

Ваш коллега, психолог, просил меня описывать все в деталях.

Но это не детали!.. Это слова!.. Ну ладно, ладно, продолжайте словами, коллега говорит мне, что для него и они очень важны! Так мы и за час не кончим!

Он не делал ее счастливой? Не дарил ей любовь? Не уделял ей достаточно времени от своих ночей? Неужели он не околдовывал ради нее зверей и птиц? Неужели не играл для нее на своей божественной лире?

Извините, а кто задает все эти вопросы? Вы говорите, что в вашем сне по дороге идет только одна женщина, вы не упоминали других людей, так кто же задает эти вопросы?

Голоса.

И вам снятся эти голоса?

Да. Они задают эти вопросы.

А у них есть лица?

Нет. Они — только голоса.

Продолжайте.

Неужели не призывал дождей? Неужели не прогонял засуху — всё ради нее?

Я совсем запутался. Кто не призывал дождей и не прогонял засуху ради нее?

Я думаю, это брат той, что идет по дороге. Или ее любовник, но в любом случае тот, кто вызывает дожди ради нее, — мужчина.

Я думаю, больше не стоит говорить об этом сне… Хорошо, хорошо, коллеги, извините. Очевидно, приемы работы у нас с вами коренным образом отличаются, просто диаметрально противоположны, я сижу тут и слушаю весь этот бред и только теряю время, а вы … Да, я выйду. В самом деле, мне лучше выйти… Это все просто невыносимо!

Продолжайте про ваш сон.

Он считал ее своей супругой, своей невестой, своей сестрой. Делился с ней своими тайнами. Она была для него единственной пристанью.

Пристанью чего?

Я не могу говорить больше. Мне кажется, у меня ничего не получается, я не могу пересказать вам свой сон. Простите меня.

Ну тогда просто расскажите нам что-нибудь о Яворе. А позже мы еще вернемся к вашему сну.

Она могла останавливать свой взгляд на самом важном. Могла коснуться своими пальцами самого глубокого. Зрачки ее глаз расширялись и пульсировали, когда она слушала тайны.

Какие тайны?

Я не знаю. Нельзя было долго смотреть ей в глаза, становилось страшно.

Страшно?

От ее зрачков.

Так.

В сущности, все, что я говорил вам о своем сне, относится к Яворе. Она нас околдовала. Боль каждого из нас исчезала, стоило прикоснуться к Яворе.

Вы имеете в виду физическое прикосновение к ней?

Нет, не физическое. Главное — быть рядом с ней.

Продолжайте.

Я забыл, на чем остановился.

А почему была разорвана одежда на этой женщине? Почему она шла по камням одна, вы остановились здесь.

Она хотела умереть. Его любимая, его супруга, его сестра. Поэтому шла по камням, почти голая — в самой жаркой точке лета, в час, когда земля рождает соль. Она хотела, чтобы самая ядовитая змея ужалила ее ступню. Хотела уйти в царство Аида, к мертвым. Хотела забыть его. Хотела умереть.

Я снова хотел бы уточнить. Вы говорите о своей сестре или о Яворе?

Я снова отвечу вам, как и раньше — я говорю и о Яворе, и о своей сестре. Их образы сливаются.

Кто из них вам ближе?

Я не могу ответить.

Вероятно, ваша сестра.

Сестра — да, по-своему, а Явора — по-своему.

Как именно?

Не знаю.

Вы были влюблены в Явору?

Мы все были влюблены в Явору.

Все мальчики — вы имеете в виду?

Все мальчики и все девочки.

Я спросил, была ли ваша влюбленность плотской.

Я был плотски влюблен в нее.

Вам хотелось ее…?

Что?

Вам хотелось … заниматься с ней любовью?

Разумеется.

Почему — разумеется?

Она была потрясающая.

То есть?

Она была супер. И одевалась, и держалась, и говорила — супер.

Продолжайте о вашем сне.

И она шла в самой жаркой точке лета, шла по раскаленным камням одна, почти голая, с распущенными волосами, соль, которую рождала земля, заставляла ее щуриться, вызывая слезы на глазах, шла через царство змей, чтобы получить укус самой смертоносной из них. Испытать совсем легкую боль, как укол колючки — точно в ступню… Сделать еще несколько шагов… А потом колени подкосятся, и она бессильно сползет на раскаленные камни, согнувшись пополам… ее волосы рассыпятся на камнях… еще секунда, две… но воздуха уже не хватает, отрава растекается в крови, она цепенеет… еще секунда, две… и вот уже тень Аида опускается над нею… солнце, камни и небо темнеют и тонут во мраке…

Вы свободны.

КАЛИНА

Калина В. Иванова, родилась 7.04.1990 г., г. София. Отец — неизвестен. Живет с матерью Петей В. Ивановой и бабушкой Сией Д. Ивановой, бывшей учительницей французского языка. Мать Петя закончила исторический факультет Софийского университета. Свободно владеет французским языком. Работала переводчицей и секретарем в ряде фирм. Пять лет назад вышла на пенсию по инвалидности, третья группа, 67 левов. Страдает от бронхиальной астмы, тяжелой формы диабета, остеопороза. Из дома выходит редко. Семья живет у бабушки в квартире, состоящей из двух комнат, гостиной и кухни. Из-за финансовых затруднений вынуждены сдавать одну из комнат двум студенткам из Разграда. Студентки — сестры, тихие, воспитанные, кроткие, не квартирантки, а — чудо. С их появлением в доме стало весело, вместе готовили ужин и все — Калина, ее мать, бабушка и обе студентки — ужинали по вечерам за столом на кухне. Студентки рассказывали о своих преподавателях в университете, об экзаменах и друзьях, иногда, когда ходили со своими коллегами в кафе-кондитерскую, брали с собой и Калину, угощали мороженым. Для Калины это было целое событие, потому что в принципе она никуда не ходила, разве что в ближний сквер, к одноклассникам. Никто ни разу не водил ее в ресторан или в кафе. Только однажды — на ее день рождения, одиннадцатый, мама и бабушка повели ее в Чешский клуб на кебапчета[9]. Кебапчета были великолепны. Ей заказали одну порцию с гарниром, а им обеим — без гарнира, из экономии. Ели, разговаривали, было весело и необыкновенно. Когда уже заканчивали, подошел официант и спросил: не желают ли дамы на десерт крем-карамель[10]? Калина сразу ответила, что да, она желает. Петя тоже заказала себе одну. Сия недоуменно взглянула на дочь и воскликнула, при официанте: с какой такой стати ты собираешься есть эту карамель? Тебе же абсолютно запрещено! Петя, стрельнув в мать глазами, отрезала: значит так, нам не две, а три карамели, вы слышите? три! Лицо официанта оставалось непроницаемым, он слегка поклонился, собрал со стола тарелки, приборы и удалился. Сия с округлившимися от ужаса глазами схватила Петю за руку: ты что творишь? что с тобой происходит? Но Петя ответила: ничего особенного, просто хочу съесть две карамели, и всё! Я — что? не могу ничего себе позволить в этой жизни? Надоело! Но у тебя будет приступ, тебе будет плохо, продолжала Сия, округлив от страха глаза. Ну и пусть приступ, пусть и умру, но я съем эти две карамели! Это безумие, Петя, прошу тебя, опомнись, растерянно повторяла Сия, но чем сильнее она настаивала, тем категоричнее становилось решение Пети съесть эти десерты. Калина сидела за столом сама не своя, ее смущали взгляды окружающих, но потом, вскочив, она бросилась на кухню ресторана, там было оживленно, постоянно входили и выходили официанты, она нашла своего и стала просить: пожалуйста, не приносите на наш столик эти карамели. Но они уже заказаны и пробиты в кассе! Да, но маме вообще нельзя есть сладкое, она потеряет сознание и умрет! Да говорю тебе, они уже пробиты в кассе! Ты что, девочка, хочешь, чтобы я оплатил их из своего кармана? В это время по внутреннему подъемнику прибыл их заказ, официант поставил дрожащие желе на свой поднос, перебросил через руку белую салфетку и направился к их столу, а Калина бежала рядом, умоляя: не несите их на наш столик, не надо! Так или иначе, но он торжественно, как-то даже подчеркнуто медленно водрузил их на стол: по одной — бабушке, матери и внучке. Счет, пожалуйста, почти закричала Сия, скорее, прошу вас, счет! Она поднялась и, схватив Петю за руку, начала тянуть ее из-за стола, но Петя закричала: оставь меня в покое! хоть раз оставь меня в покое! Все в ресторане повернулись в их сторону, не понимая, что происходит — растревоженная Сия, которая металась между официантами, приставая к каждому с просьбой взять у нее деньги, Петя, жадно, один за другим, поглощающая злосчастные десерты, и плачущая Калина. Через десять минут мать потеряла сознание. Потом — скорая, больница, больничные коридоры, слезы Сии, день ее, Калины, рождения. Одиннадцатый день рождения. Поэтому, когда студентки из Разграда время от времени брали ее с собой в Jimmy’s и заказывали ей мороженое, для нее это было как праздник. Она была не просто польщена — она чувствовала себя в центре внимания, читала и перечитывала меню, стараясь запомнить названия всех видов мороженого, потом выбирала для себя, разглядывала посетителей, слушала разговоры студентов, которые очень сильно отличалась от домашних разговоров бабушки с матерью — те всегда говорили о деньгах, рецептах, очередях за инсулином, бесплатных лекарствах и аптеках, где их выдавали, о счетах за электричество и отопление. А студенты смеялись не переставая, Калина даже не успевала запоминать, о чем, чтобы потом пересказать бабушке и повеселить и ее, потому что, в отличие от матери, бабушка Калины довольно часто смеялась, каким-то образом умудрялась смеяться и в самые неприятные моменты, правда не тогда, не в Чешском клубе, на ее дне рождения, когда она действительно испугалась и бегала взад и вперед по ресторану с криками: счет! счет! Калина никогда не видела свою мать смеющейся или хотя бы улыбающейся. Петя была полная, опухшая, большая, она была похожа на приземистую гору, всегда в чем-то широком и невыразительном, лица почти не видно за жидкими и жирными волосами, падающими на глаза, большую часть времени Петя проводила перед врачебными кабинетами, она постоянно находила у себя все новые и новые болезни, ходила на обследования утром, днем и вечером, сдавала на анализы кровь и мочу, пила лекарства, делала уколы инсулина и единственное, о чем она могла говорить, были ее симптомы и болезни, и если бы не Сия, Калина считала бы, что это — единственно возможный способ общения между людьми. Но со временем Сия почти перестала обращать внимание на болезни своей дочери, что сначала бесило, а позже просто оскорбляло Петю. Калина однажды слышала, как Сия сказала ей: не хочу больше тебя слушать! не могу больше смотреть на тебя! ты сама во всем виновата! Посмотри на себя — молодая женщина, нет и сорока, а живешь как старуха! Возьми себя в руки, оденься, сделай прическу, накрась губы, возьми ребенка и сходите куда-нибудь, наконец! Чем больше ты будешь сидеть распустёхой в своем кресле перед телевизором, тем больше болезней у тебя появится. Эти слова матери бескрайне ранили Петю, и она начала плакать, чем окончательно взбесила Сию: ну вот, теперь будем хныкать! Хныкать и реветь! Это легче всего! Знаешь что, Петя, Сия наклонилась к дочери, да ты просто законченная эгоистка, вот ты кто! Ты хоть раз подумала о Калине и обо мне? Только о себе и думаешь, вот Бог и наказывает тебя за это. Разумеется, Петя расплакалась еще сильнее. Сия ушла в магазин, а Калина подошла к матери и попыталась ее обнять, но Петя дико закричала в лицо дочери: убирайся! убирайся отсюда! всё это из-за тебя! из-за того, что я тебя родила! ты сломала мне жизнь! Если бы я тебя не родила, то была бы здоровая и сильная, это ты отняла у меня силу, ты отняла здоровье, верни их мне! Петя выпрямилась в своем кресле, неожиданно сильно схватив Калину за майку, начала ее трясти и кричать: отдай их мне, отдай, отдай мою жизнь и мое здоровье, воровка несчастная, изверг проклятый, никто не ждал твоего появления на этом свете, ты родилась всем назло, только чтобы сломать мою жизнь, отнять здоровье и силу!

Обессиленная, Петя плюхнулась в кресло, продолжая плакать, а Калина стояла как вкопанная, не смея шевельнуться

мама, ты только скажи — как, и я верну их тебе — жизнь, здоровье, силу, я отдам тебе мои, на, возьми их, просто возьми

Петя пультом включила телевизор и сказала: отойди, пожалуйста, мой сериал начинается.

Поэтому для Калины было совершенно невообразимым событием, когда сестры-студентки брали ее с собой в кафе-кондитерскую. Она блаженно откусывала краешек шоколадной сигары, торчащей из шарика с мороженым, а кусочек ананаса оставляла напоследок и все время вертела в пальцах миниатюрный японский зонтик, и всё это придавало неизъяснимую прелесть переживанию. А потом подробно рассказывала бабушке, что именно было в мороженом, чтобы и она когда-нибудь могла приготовить для нее нечто, столь же чудесное.

Тем временем тихие и кроткие студентки уже пятый месяц не платили за квартиру. Сия стеснялась говорить с ними на эту тему. Петя же бессильно пожимала плечами: у меня и своих забот хватает, не приставайте ко мне с вашей ерундой! Но в конце концов Сия решилась, постучала к ним в комнату и вошла. Студентки занимались. «Как насчет оплаты за квартиру, девочки? Уже пятый месяц …» Но они засыпали ее просьбами, извинениями, словами и обещаниями, слезами и всхлипами, они так виноваты, им так неловко, что они не смели говорить об этом, но их родителей в Разграде уволили, они не могли найти работу, поэтому не высылали им денег, так что обе они сидят на хлебе и кефире, но сейчас отец уже договорился о займе в одном банке, и в течение недели, если только Сия потерпит, они всё-всё оплатят. Сия прониклась таким сочувствием и жалостью к ним и к судьбе их бедных родителей, что была готова предложить им вообще не давать ей никаких денег, лишь бы только они успокоились.

На следующий день сестры-студентки съезжают с квартиры. Забирают все свои вещи, специально выбрав время, когда никого из хозяев не было дома. Украдено семейное столовое серебро, а также цветной телевизор. И оставлен счет за телефон на 1151 лев.

Сия подает заявление в полицию. Через два дня приходят двое в штатском и осматривают комнату студенток. Задают несколько вопросов, не интересуясь ответами на них. Заполняют какие-то документы. Заставляют Сию расписаться. Сия смотрит на них через очки, глаза в них неимоверно увеличены: и что сейчас? а нам что делать? Один из штатских отвечает: если найдем похищенное, вызовем вас в районное отделение, но это маловероятно. А телефон? спрашивает Сия, с телефоном-то что будет? Вам надо подать заявление на телефонный узел, а они там сами будут решать, у нас нет необходимых полномочий, чтобы вам содействовать.

Сия подает заявление в телефонный узел, там делают распечатку разговоров по их абонентскому номеру. В последний месяц с вашего абонентского номера разговаривали по секс-телефону, госпожа, поэтому набежала такая сумма, говорит сотрудница телефонной станции. В первый момент Сия не поняла. Секс, секс-телефон, госпожа, повторяет девушка в окошке, Сия просит воды. Девушка наливает ей минералки из своей бутылки, которая стоит на столе, все-таки конец мая и тридцать градусов в тени. Сия спрашивает, можно ли ей где-нибудь присесть, девушка мочит носовой платок и прикладывает его к голове и к сердцу Сии, помогает ей сесть на стул у себя, за окошком, в фойе совсем негде. Сия смущается еще больше, говорит: мне очень плохо, не могли бы вы вызвать скорую, что у вас болит, госпожа, вокруг нее собрались и другие сотрудницы станции, кто-то уже набрал номер скорой, голова, голова кружится, отвечает Сия, погружаясь вниз по какой-то все более темнеющей спирали, она говорит себе: только бы не умереть сейчас, только не сейчас, я ведь еще не разобралась с этим счетом за телефон, ведь Петя, конечно же, не сможет уладить всё это, а что станет с Калиной, Боже, снова говорит себе Сия, дай мне только разобраться с телефоном, а тогда уж забирай, но ей всё хуже, все меньше воздуха, воздуха всё меньше и меньше, сейчас я потеряю сознание, вот сейчас всё закончится, откуда-то издалека она слышит звук сирены, чувствует, что ее подняли, положили на носилки, они так ужасно трясутся, но всё — за какой-то пеленой, глухо, как будто это происходит где-то очень далеко или в телевизоре, а не с ней, ей только очень темно и как в тумане, она чувствует боль в левой половине головы, вообще-то голова у нее болит довольно часто, но сейчас она ощущает очень сильную боль именно в левой части. Инсульт, поняла она почти исчезающим сознанием, так и у Кольо было, я тоже умру, и тогда она начинает снова молиться, уж лучше мне умереть сейчас, чем остаться живой, но парализованной, Господи, как же Калина справится еще и со мной, одной матери ей вполне достаточно, а темнота — всё глубже, она поглощает Сию, Сия слышит только истеричный вой сирены, визг тормозов, натужный вой мотора при наборе скорости, ругань шофера и голос, вероятно, доктора, который повторяет: быстрее, быстрее, сейчас каждая секунда на счету.

Жизнь Сии сумели спасти, жизнь, но не Сию, из больницы после выписки ее снова везли на скорой, она была наполовину парализована. Уже не могла ходить. Не могла самостоятельно дойти до туалета. Нужно было пользоваться судном. Из-за неподвижного положения вся ее спина покрылась ранами — пролежнями, которые не только не заживали, а все увеличивались. Ей было очень больно. А их нужно было утром и вечером обрабатывать, смазывать лекарствами и мазями. И еще: она могла принимать только жидкую пищу.

Два первых дня Калина просто сидела у постели бабушки и держала ее за руку, которая еще могла двигаться. Она гладила эту руку, гладила бабушку по голове, поправляла ей волосы. Сия лежала с полузакрытыми глазами, иногда что-то мычала, но Калина не понимала ни слова. Только повторяла: бабушка, бабуленька. Она не знала, что ей делать. Температура на улице все повышалась и повышалась. Было невообразимо жарко. От постели Сии шел ужасный запах. Петя же вообще не входила в комнату матери. Она погрузилась в глубокое молчание. Сидела, уставясь в одну точку. Не интересовалась лекарствами матери — была на нее сердита из-за ее инсульта и всех этих неприятностей. Ее интересовали лишь ее собственные лекарства, которые она педантично принимала. Она сидела в своем кресле в гостиной и смотрела: сериал «Дерзость и красота», кулинарные передачи, «Новости», потом дневной фильм по БТВ, ну а в три или в четыре снова начинались сериалы. В эти первые дни Калина несколько раз пыталась спросить у нее: мама, что нам делать с бабушкой? Петя делала вид, что не слышит вопроса. А может быть, и вправду не слышала — черно-белый телевизор, который она с трудом принесла из подвала, был совсем старый, и его можно было слушать только на максимальной громкости. Калина намочила полотенце и стала протирать лицо и шею бабушки. Сия издала невнятный звук — благодарила. Калина поняла, что это ей нравится. Она снова намочила полотенце и стала вытирать руки и ноги бабушки. Сия шевельнула головой и как-то показала на спину. Калина поняла: бабушка просит протереть ей и спину. Она несколько раз пыталась перевернуть бабушку на бок, но ничего не получалось. Позвала Петю: мама, помоги мне перевернуть бабушку. Петя посмотрела на нее так, что Калина отпрянула и вернулась к постели бабушки. Перевернула сама. Подняла вверх ее ночнушку. И впервые увидела раны. Это зрелище привело ее в неописуемый ужас, и она выбежала на улицу, оставив бабушку в том же положении — на боку, с поднятой до самой шеи ночнушкой. Калина пошла в поликлинику к их лечащему врачу. С трудом, сквозь всхлипы, рассказала обо всем. Чуть позже в тот же день к ним домой пришли врач с медсестрой и стали показывать Калине, что нужно делать с пролежнями, утром и вечером. Сначала риванол, потом перекись водорода, потом еще один белый порошок, после стерильная марля, которая крепится лейкопластырем. А из еды — крепкий бульон, из телятины или цыпленка. Много витаминов, много фруктов и овощных соков. И как можно чаще поднимать бабушку, заставлять ее сидеть в постели. Подкладывать судно. Спросили, а судно у вас есть? Нет? Обещали прислать из поликлиники. Еще нужно было сменить простыни и матрас, подложить под них целлофан, потому что моча еще сильнее инфицирует раны. А еще нужно постоянно массировать бабушке руки и ноги, заставлять их двигаться. И осторожнее при кормлении с ложки — следить, чтобы не подавилась. Уходя, медсестра задержалась в прихожей и, обняв Калину, расплакалась: как ты со всем этим справишься, девочка?

Несмотря на свой обезображенный вид Сия была в полном сознании, все понимала и все слышала. Она дала себе слово — не стонать ни при каких обстоятельствах.

Так прошло два или три дня. Сия с неимоверным усилием начала выговаривать отдельные слова. Калина привыкла подсовывать бабушке судно и выходила из комнаты, чтобы не смущать ее, минут через десять она возвращалась с теплой водой в чайнике, длинными пинцетами и марлей — подмывать бабушку, потом выливала содержимое судна и мыла его для следующего раза. Привыкла готовить суп из пакетиков «Магги», накрошив туда хлеба, поднимать бабушку в сидячее положение, засунув ей за спину пару подушек, кормить ее с ложечки и внимательно следить, чтобы не подавилась. Привыкла промывать пролежни, менять простыни, вынимать из-под них целлофан и мыть его, а потом стирать простыни — вручную, она не знала, как запустить стиральную машину. Петя тоже не знала. Постепенно Калина снова начала ходить в школу, сразу после утренних гигиенических процедур с бабушкой. А как-то принесла после школы черешню и вишню, вынула косточки, размяла, процедила и дала бабушке выпить несколько чайных ложечек свежего сока. Какое чудесное варенье я бы тебе сварила из вишни, с трудом произнесла Сия, а Калина с трудом поняла ее, и обе расплакались, обнялись, ничего, бабуля, всё будет хорошо, ты снова будешь делать мне варенье. Их телефон уж давно отключили из-за того счета, и однажды утром в дверь позвонили, и Калине вручили повестку, точнее, она сама, не читая, расписалась в том, что ее бабушка получила официальную повестку и должна явиться в суд в связи с неуплатой счета за телефон. Калина спрятала повестку, чтобы не расстраивать бабушку. Так, с супами из пакетиков, черешней и вишней, судном и мазями прошли две недели. Но пролежни не заживали, а становились все ужаснее, они гноились, выделяя слизь и кровь. Здоровая часть лица Сии морщилась от невыносимой боли, но она по-прежнему не издавала ни стона. Петя, по всей видимости, решила, что дела у матери потихоньку налаживаются, она уже не смотрела на Калину так ужасно, как тогда, даже не пожимала беспомощно плечами, а преспокойно и уверенно сидела в кресле и смотрела свои сериалы, пусть и черно-белые. Но риванол и белый порошок закончились, и когда Калина открыла ящичек, где обычно лежали деньги, чтобы сходить в аптеку, то обнаружила там всего два лева. Она пошла на почту и встала в очередь, чтобы получить бабушкину пенсию. Но сотрудница сказала, что это возможно только при наличии нотариально заверенной доверенности. Калина вернулась домой и сообщила всё это матери. Петя пришла в ярость, она начала хлопать дверьми и кричать, почему всё валится на ее голову? Почему всем этим должна заниматься она? Она ведь тоже больна, не так ли? Ей дают пенсию, чтобы она лечилась, а не ходила по всяким там нотариусам, не так ли? Каждый ее выход из дома заканчивается приступом, Калине, она надеется, это известно? или она хочет уморить ее поскорее, да? После этого, разумеется, Петя расплакалась. Заявила, что понятия не имеет, где искать нотариуса и что с ним делать, что ничего не смыслит в бюрократических и юридических делах, они всегда ее ужасно мучили, и даже если она найдет нотариуса, то ведь он потребует много денег, а у них всего два лева, не так ли?

И тогда Калина ушла из дома, ничего не сказав ни матери, ни бабушке, просто исчезла, и парализованная Сия подумала: ну вот, сбежала, бросила нас. Она плакала и плакала, но не из-за спины, а из-за Калины и ее участи, из-за этого ребенка, не знавшего детства. И перед ее глазами, как во сне, возникло ее, Сии, собственное детство, белое платье с оборками, ореховые торты мамы, отец с большими золотыми часами и глубокая тень под орехом, их дом в Сливене, арбузы летом в зимнем погребе, лозы во дворе, тяжелые от виноградных кистей, самшит с его потрясающим запахом, двоюродные братья, тетушки, качели на сливовых деревьях, игры на улице допоздна, няня, которая мыла ей ноги по вечерам, у Сии даже не было сил поужинать, и она просто засыпала на руках у няни — так уставала от игр и беготни, а Калина, Боже мой, что станет с Калиной, и сердце Сии кровоточило от горя, как кровоточила ее спина, покрытая ранами. Сия вспоминала и Кольо, своего мужа, он тоже умер от инсульта, но, счастливчик! его не смогли спасти, ему всегда везло, всегда доставалось что полегче, он так переживал после событий 89-го, он так ждал их, предсказывал, мечтал о них, что незадолго до первых свободных выборов, на следующий год, в июне, получил этот удар, инсульт, но, счастливчик! счастливчик! Интересно, а что бы сейчас он говорил, вообще несчастье никогда не приходит в одиночку, думала Сия и плакала, после смерти Кольо Петя сразу забеременела, а ее приятель сбежал в Канаду одним из тех «братских» маршрутов самолетов, которые летали тогда на Кубу, и оставил ее на четвертом месяце, и Петя не могла сделать аборт, ни один врач не брался, все боялись, что тогда у нее никогда больше не будет детей, Петя думала, что Эмил вернется за ней, но нет, не вернулся, даже не написал ни разу, вероятно, и не знал, что у него родился ребенок, что его зовут Калина, что сейчас Калине четырнадцать лет и ей приходится справляться сразу с двумя больными женщинами, матерью-инвалидом и парализованной бабушкой, что она должна каким-то образом жить с ними на несчастные 138 левов, покупать им лекарства, еду, готовить и кормить их, двух больных женщин, нет, Калина не выдержит. Сия это знала, Калина не выдержит, она что-нибудь с собой сделает, ведь она такой одинокий и замкнутый ребенок.

Тогда, поздно ночью, когда Калина убежала из дома, она пошла прямо к Яворе, позвонила в дверь, Явора открыла, и Калина просто рухнула к ее ногам, Явора подняла и перенесла ее в гостиную, налила кока-колы с лимоном и со льдом, она слушала ее внимательно, выслушала всё, что рассказывала Калина про обезображенное лицо бабушки, парализованное в его левой части, левый глаз, уголок губ, всё это как бы сместилось в сторону и перекосилось, как в центрифуге, как на каком-то рисунке, который я видела, и ей так больно — спина, раны, ей ужасно больно, я чувствую, но она говорит, что не больно, а мама брезгует и подойти к ней, ей противно дотрагиваться до судна с мочой и испражнениями, и она всегда старается уйти из комнаты, чтобы не вынимать судно из-под бабушки, не выливать всё это в туалет, а когда нужно поменять бабушке простыни, мама надевает резиновые перчатки для мытья посуды, лишь бы не прикоснуться руками к телу бабушки, которое ужасно пахнет, и нужно его мыть губкой и тряпкой, а мама капризничает и говорит, что не может так мыть свою мать, а я не хочу ее уговаривать, ведь бабушка нас может услышать, и ей будет обидно, и я вытираю ей руки губкой с мылом, а она сама помогает мне справиться с одной половиной ее тела и ногами, а я мою другую.

Калина говорила, она рассказывала всё это Яворе, а Явора слушала, кивала головой и — стирала, снимала с Калины боль, смывала с нее ужас и раны, успокаивала, давая свет надежды. Я помогу тебе, не переживай, я тебе помогу, я позвоню своим богатым друзьям, мы откроем вам счет в банке, они переведут туда деньги, и мы оплатим ваш телефон, у меня есть знакомые врачи, они поместят твою бабушку в хорошую клинику, там с ней будут заниматься лечебной гимнастикой, и она снова сможет ходить, да, пусть с палочкой, пусть даже с двумя, но она сможет ходить и варить тебе вишневое варенье, а потом пригласим инструкторов, они будут приходить к вам домой на несколько часов и делать ей массаж, гимнастику, вот увидишь, она скоро начнет ходить даже с одной палочкой, выходить из дома, а ты будешь водить ее в садик гулять, это звучит как сказка, Явора, спасибо тебе, но ты говоришь так, только чтобы успокоить меня, вот увидишь, моя калинка, и Калина прижалась к ней так, как когда-то к бабушке, и словно по мановению волшебной палочки боль и тяжесть в сердце исчезли, другому передала она боль и тяжесть в сердце — Явора всё взяла на себя, через три дня бабушку перевезли в хорошую больницу и начали интенсивно лечить, и когда вечерами Калина приходила к ней, бабушка с каждым днем выглядела все лучше и лучше, ужасная перекошенность ее лица постепенно исчезала, лицо приобрело знакомый, обычный вид, Сия почти не плакала больше, она почти нормально говорила, и уже можно было все понять, иногда даже бывала веселой, и Калина каждый раз проверяла раны на ее спине, они уже покрывались корочкой, и капельницы, с двух сторон подключенные к рукам Сии, уже не пугали Калину, здесь так хорошо заботятся обо мне, так хорошо, и через три недели Сия встретила внучку уже на ногах и с ходунками, которые она передвигала перед собой, Калина с криком бросилась к бабушке, чуть не сбив ее с ног, чуть не опрокинув от радости, ну вот, видишь, я уже могу выходить с тобой в садик, мы можем жить как раньше, врачи сотворили чудо с бабушкой на глазах Калины, распрямили ее тело, заставили его снова двигаться, они убрали пролежни со спины, омолодили кожу на лице, вернули ему цвет, заставили улыбаться, лицо бабушки порозовело, его скованность прошла, Явора оплатила счет за телефон на деньги, которые пришли в банк на имя Калины, и сказала, что завтра, в субботу, она придет к ним домой, и они вместе всё уберут там, потому что в понедельник бабушку выписывают из больницы.

Добрый день, мама нехотя поздоровалась с Яворой, добрый день, улыбнулась Явора, вот, решила помочь вам с уборкой, я знаю, вам одним тяжело, надеюсь, вы не возражаете.

Петя, развернувшись в своем кресле, высокомерно оглядела Явору с головы до пяток. А мне куда прикажете деться, чтобы не мешать? раздраженно спросила Петя, разглядывая эту навязчивую особу прищуренными глазами. Когда-то она была красива, но за десять лет высокая и стройная женщина превратилась в невнятную, опустившуюся, всем недовольную брюзгу, опухшую от болезней, с хрипящими легкими и ломкими, как макароны, костями.

Ну не надо так, мама, заплакала Калина, мы так обязаны Яворе, если бы не она…

Но именно этих слов ни в коем случае нельзя было произносить, слова Калины задели ее мать до мозга ее макаронных костей.

А лифт хоть работает? кисло спросила Петя.

Нет, не работает.

Ну и куда же мне прикажете деваться, куда? Как я спущусь вниз, на скамейку у входа, без лифта, у меня тут же будет приступ, сломаю себе ногу или даже позвоночник, ты этого хочешь, чтобы я умерла? Вы все этого хотите и не даете мне жить спокойно, кому понадобилось убирать эту несчастную квартиру?

запах, мама, запах, ты не чувствуешь? Одеяла, простыни, матрасы воняют, с тех пор как у бабушки случился инсульт, мы здесь не убирались

обе они говорили одновременно, не слыша друг друга

в собственном доме мне некуда деться, все меня толкают, гоняют из угла в угол, приходят какие-то люди, которым я категорически! категорически! повторяю — я никому не давала разрешения помогать мне в уборке, моя дочь и я, мы сами можем у себя убраться

мама, прошу тебя, Явора только поможет мне, ты же сама никогда не убираешься, из-за астмы, диабета и остеопороза, раньше всегда бабушка убиралась, и сейчас она придет в ужас, мы не можем так ее встретить, прошу тебя

а Явора уже нашла таз, налила туда средство для мытья и принялась за окна, сначала окна, калинка-малинка, а уж потом всё остальное, матрасы и ковры вынесем вниз и выбьем хорошенько

и квартира стала неузнаваемой

и болезни, ужас и одиночество испарились вместе с запахом инсульта бабушки, были забыты, как и ее пролежни

и Калина опустилась на колени перед иконой, у которой всегда молилась Сия

спасибо тебе, Господи, за Явору и за мою бабушку и даже за маму, спасибо, что у нас включили телефон, что бабушка уже может ходить, говорить и одеваться сама, спасибо, что на собранные деньги Явора купит мне джинсы и кроссовки и учебники на следующий год, купит лекарства для мамы и бабушки, спасибо тебе за эти деньги.

Придется нам снова пустить квартирантов, обратилась Сия к дочери через несколько дней после своей выписки из больницы. Но дочь полностью погрузилась в мир сериалов, потому что в реальном мире другие проживали ее жизнь — ее неблагодарный любовник, который ее бросил, мать, которая всегда как-то выкарабкивалась из неприятностей и обо всем заботилась, дочь, которая каким-то чудом справилась с обрушившейся на них чумой болезни и нищеты. Поэтому она бросила через плечо: ты представляешь, целый месяц только это и показывают по телевизору — одни матчи, матчи и снова матчи, а поскольку другие программы у нас не ловятся, приходится смотреть эти матчи! Хорошо хоть, что этот — вроде бы последний, какой-то финал, то ли Европы, то ли мира, уж и не знаю!

так не смотри! резко оборвала ее Сия

а что мне делать? вскинулась дочь

сходи с ребенком погуляй! хоть немного!

прошу тебя, не лезь ко мне со своими советами, как мне жить и что делать со своим ребенком. Она тяжело поднялась со своего кресла и медленно, чтобы не сломать себе чего-нибудь, подошла к телевизору и переключила его на другую из двух возможных программ. А! «Двадцать четыре»! обрадовалась Петя и, блаженно улыбаясь, вернулась на свое место, предвкушая удовольствие от погружения в напряженную криминальную интригу.

Я ухожу, бабушка, Калина весело поцеловала Сию в щеку, у меня встреча с Яворой и ребятами, вернусь через час

ладно, ладно, но не позднее, а то стемнеет, ты слышишь?

Калина не ответила, она уже захлопнула входную дверь и мчалась вниз по лестнице, перепрыгивая через две и даже три ступеньки, или же, сев на перила, съезжала вниз, в радостном упоении этими единственными в ее детстве беззаботными минутами.

* * *

Как вам снится Явора?

Она мне не снится.

Тогда что вы думаете о Яворе? Что представляете себе, когда слышите ее имя?

Я соврала. Она мне снится. Снится, но я ее не вижу. Всегда на ней какая-то вуаль, которая медленно колышется. На фоне абсолютной ночи. Вуаль белая, она излучает музыку. Музыку Яворы. В последний раз там были еще скрипка и смычок, и вуаль обвивалась вокруг скрипки — очень медленно, они двигались, как в безвоздушном пространстве.

Почему вы считаете, что это — музыка Яворы?

Этого нельзя объяснить.

Попытайтесь.

Просто воспринимаешь какого-то человека как музыку.

Так. А вы воспринимали когда-нибудь другого человека как музыку?

Нет. Никогда.

Что исключительного вы видели в Яворе?

Не знаю.

Вы должны нам помочь.

Говорить об этом не получается.

Попытайтесь. Ваши одноклассники говорят много и подробно.

Я вам не верю.

Поверьте.

Не могу. Я знаю их лучше, чем вы. Никто бы не смог говорить о Яворе много и подробно.

Почему.

Потому что о ней нельзя говорить.

Вовсе нет. Другие же говорят, все.

Не верю вам. Скорее всего, вы силой заставляете их говорить. Или принуждаете. Как меня.

Вы считаете, что мы совершаем насилие над вами, да?

Знаете, я бы хотела говорить о том, что вас интересует. Но не могу.

Пауза. Молчание.

Иногда я не знала, Явора — мальчик или девочка. Я любила смотреть на ее руки, ее длинные пальцы, человек чувствовал себя сильнее из-за ее рук. В них было столько благородства и боли. Мир никогда не смог бы погибнуть, пока есть такие руки.

А какие именно у нее руки?

Она никогда не красила ногти, не носила колец, не любила украшений, сознавала силу своих рук, хотя они были совсем голые и беззащитные, их так легко было сломать или вывихнуть. Мне всегда хотелось сплести свои пальцы с ее пальцами, держать ее руку. В сущности… да, всегда.

Вас что-то смущает?

Нет. Да.

Вы держали ее руку? Сплетали с ней свои пальцы?

Иногда.

Вы были одни в тот момент или кто-то еще был рядом?

Иногда — одни, иногда — с другими.

А были другие, с кем она держалась за руки?

Да, со всеми.

А вы между собой держались за руки?

Да, почти всегда.

Благодарю вас. У меня больше нет вопросов.

* * *

Они собрались на своем обычном месте в обычное время — между половиной девятого и девятью, в беседке. Сквер был почти пуст, город затерялся между телевизорами, улицы были безлюдны в этот ранний вечер. Дул легкий ветерок, охлаждая раскаленные плитки на тротуарах, было мягкое лето, было лениво и пусто на аллеях сквера. В беседке собрались Андрея, Дана, Деян, Александр, Калина, Лия, Никола и остальные девять из их класса. И Явора, конечно же, Явора. Это скопище людей в небольшом местном сквере перед началом финальной игры мирового первенства выглядело по меньшей мере странно. Весь мир замер в ожидании этой игры. Мир. А они — нет. Их позвала Явора, и они должны были быть здесь. Явора была, как обычно, в своих вытертых джинсах, в кроссовках и бело-синей полосатой приталенной блузке с открытым воротом. Синее. Вместо «Явора» можно просто говорить «синее». Она всегда излучала эту синеву, лазурь. Особенно когда надевала что-нибудь синее и белое, тогда ее глаза и свет каким-то образом сливались. Наверное, она знала силу своих глаз, поэтому столько синего и белого всегда было на ней. Волосы высоко подняты и стянуты в хвост, необыкновенно высокий лоб, скулы, губы — слегка воспаленные, выпуклые, сексапильные, и, конечно, уши, совсем маленькие, словно ракушки, красивая лебединая шея, слегка полный подбородок, вытянутые к вискам глаза, густые брови, всё ее лицо. Лицо Яворы. Все знали: невозможно отвести от него глаз. Знали, что она красива, но было важно не это, а — радость вокруг Яворы, вдохновение.

Я позвала вас, начала она, усевшись на спинку скамьи, как хулиганка, позвала, чтобы сказать вам, я ухожу, покидаю вас

наступила мертвая тишина, матч уже начался, отовсюду доносился голос спортивного комментатора, и это был единственный звук, единственное движение в беседке

и позвала вас, чтобы сказать, что я вас покидаю, потому что…

кто-то кашлянул, и голос Яворы дрогнул

потому что…

потому что…

в это мгновение по всему городу прошел глубокий вздох, одна из команд чуть не забила гол, опасное положение, но мяч пролетел мимо ворот или, может быть, попал в штангу

потому что так надо. Я ухожу от вас, потому что так нужно. Вы понимаете меня?

Довольно долго они были неподвижны. Абсолютно неподвижны. Пока слова не потонут в их сознании, пока не засядут там, пока не выплеснут наверх свой угрожающий и невозможный смысл. Они начали переглядываться пугливо и настороженно. А хорошо ли услышали? Неужели это правда? Появилось беспокойство, тревога, паника и смертельный страх, страх перед чем-то, что никак не могло произойти, но вот — происходило. Это невозможно — была единственная мысль, которую они как бы передавали друг другу в эти первые минуты необъятного одиночества

вам нельзя иметь меня надолго, продолжала Явора, так вы привыкнете ко мне и не сможете оставаться одни, а ведь каждый одинок, совсем-совсем одинок

впервые она говорит глупости, впервые мы ей не верим — была вторая мысль, молниеносно пронесшаяся над странным молчаливым большинством, не все, что говорит Явора, обязательно должно быть правдой, ведь она всегда им это внушала

если я останусь с вами, вы превратитесь в инвалидов, вы не испытаете боли, и чувство одиночества — стрела, которая пронзает сердце каждого — не ранит вас до крови, крови просто не будет, и вам не придется останавливать ее, чтобы не утонуть в ней, не умереть инстинктивно они сдвинулись плотнее, почувствовав невообразимую катастрофу, они уже не впивались в нее глазами, а, опустив головы, уставились на свои кроссовки, на знаки, которые их ноги рисовали в пыли беседки

а еще я хотела сказать вам… хотела сказать… голос Яворы прерывался… завтра меня с вами не будет — раздать вам дневники, кто-нибудь другой их вам раздаст, вероятнее всего директор, просто завтра меня с вами не будет, и не надо пугаться, посмотрите на меня

оторвав взгляд от непонятных знаков в пыли, они посмотрели на нее

не надо бояться того, что вам предстоит, просто оно должно произойти

о чем это она? о чем она говорит?!

а куда ты уходишь? внезапно спросила Дана

уезжаю, ответила Явора

куда?

еще не решила, думаю попутешествовать с моим приятелем, хотим поехать в Индию, а потом в Южную Америку, но определенного плана у нас нет

но мы можем быть на связи по электронной почте, Дана высказала вслух то, о чем подумали все

нет, боюсь, что у нас не будет связи по электронной почте

почему? спросили все, как бы придя, наконец, в себя от удара, уже способные хоть как-то говорить потому что считаю, что лучше мне не иметь связи с вами

почему?!

почему?!

почему?!

почему?!

я останусь глубоко-глубоко в вашем сердце, ищите меня там, только там вы найдете меня по-настоящему

ее длинные пальцы, побледневшее лицо, Явора, смертельно бледная на их месте встречи, с опущенными глазами, не верящая в то, что надвигалось — и они вокруг нее, стадо вокруг своего пастуха, каждый с задавленным криком в горле, плотно прилепившиеся друг к другу, стена вокруг Яворы, стена колодца, в который Явора будет сброшена, Явора, сброшенная в этот своеобразный колодец из их тел, Явора — единственная, Явора — любимая

ты не имеешь права так поступать с нами, Явора, первым произнес витающие в воздухе слова Александр, он первый произнес эти слова

она побледнела еще сильнее, я два года была с вами, Алекс, два года, а это страшно много дней, вы уже знаете всё, вам придется с этого момента жить самим, самим понимать, все постигать своим умом, смотреть через свою жизнь — так, как я учила вас смотреть

но Явора… и Андрея расплакалась первая, Явора, ее голос сломался так же, как только что срывался голос Яворы, словно ветка, которую обломили навсегда, Явора…

и Андрея на коленях сползла на землю, обхватив голову руками… Явора… что ты делаешь… не надо…

и едва сдерживаемая мука вырвалась из их горла, тайный вопль — из их лиц, их глаз, их рук

совершенно неправдоподобной была эта сцена в одном из скверов в центре Софии. Под вечер, посреди притихшего города, безлюдных улиц и все еще теплых тротуаров, под легким ветром, свежим и ласковым

неправдоподобно, что эти дети плакали о Яворе, ведь Явора была с ними, а теперь бросала, и они расставались с Яворой

неправдоподобно, что они знали Явору, что она принадлежала им, а теперь вот они расстаются, прощаются с ней, подчиняясь ее воле

я хочу, чтобы вы запомнили, снова заговорила Явора, на свете много любви, много, очень много любви, она — везде, нужно только не проспать ее, любви хватит на всех

сейчас Явора плакала вместе с ними. Они были совсем близки к тому, что должно было случиться

вместе с сумерками, с исчезновением солнца, с помутнением света, с судорогами еле сдерживаемых криков в их глотках, с их телами, телами зверей, стеной окружившими Явору, вместе с уверенностью, которая разливалась в беседке, как паутина из металла, сковывая и подталкивая их к тому, что должно было случиться

они не в силах в одиночку нести свой крест и идти дальше — без Яворы

они не смогут справиться со своим кровообращением — без Яворы

им не хватит воздуха — без Яворы

ни радость, ни свет не придут к ним больше — без Яворы

Явора была лучшей и большей частью каждого из них, они не могли позволить ей их бросить, не могли остаться без самих себя, не могли остаться без своей лучшей и большей части

это невозможно, Явора, сказала совсем тихо Калина, подавив свои крики, свою безутешность

это невозможно, Явора, повторил Деян, он сказал это очень тихо, почти никто не услышал его, но все почувствовали его слова, он сказал это так, как говорил Бояне, когда они прикасались друг к другу лбами, носами, губами

это невозможно, Явора, сказала Андрея, потерявшая свою последнюю опору, она оставалась одна в абсолютном мраке безумия своей матери, в котором уже не различала предметов — только катастрофы

это невозможно, Явора, на самых низких нотах своего голоса произнесла Дана, сказала с присущей ей категоричностью, с которой говорила всегда, сказала так, словно Явора была ребенком, а они — многоголовыми ее родителями, словно Явора провинилась, совершила что-то недопустимое, не имея на это права, и поэтому должна быть наказана

это невозможно, Явора, подтвердил Александр своим глубоким, плотным, мужским голосом, Александр, который был не в силах вынести еще одну утрату

ты не можешь уйти от нас, Явора, промолвила Лия, ее крылья поникли, ниточки в них опять порвались

ведь ты не уйдешь, да? повторил Никола басом, поправляя очки, их стекла запотели, он почти не видел Явору.

Они стояли в беседке, окружив ее плотным кольцом. Стояли рядом друг с другом, не шевелясь. Ночь, темнота уже спустилась над городом, уличные фонари зажглись, уличные кошки носились в кустах, уличные проститутки заходили в питейные заведения в ожидании конца матча, когда их клиенты вырвутся наконец-то из его душных объятий. Явора сжимала виски руками, она ощущала свой пульс в венах лба, считала свой пульс — перед казнью.

Ты ведь не сделаешь этого, Явора, да? Скажи, что не бросишь нас, снова проговорил своим глубоким, плотным, мужским голосом Алекс, Алекс — худой и высокий, сутулый, с впалой грудью и поникшими плечами, он был такой хрупкий и весь как бы вытянутый вверх, что его плотный голос казался чужим, он как будто говорил голосом другого человека. Ну вот, начинается, подумала Явора. Начинается, и громко сказала: я вам всё рассказала, всё дала, вы всё видели. А теперь дайте мне уйти. Она была такой беспомощной и слабой среди них, как птичка. Когда это начнется, то продлится совсем недолго, сказала себе Явора. И закончится очень быстро.

Нельзя так играть с нами, Явора, спокойно и ясно заявила Дана и шагнула вперед на полшага, все остальные последовали за ней, и круг замкнулся.

Ты использовала нас в своем эксперименте, да? Все нас предупреждали, что ты такая, сказала Лия, в ее голосе было ехидство и вызов. Это был глухой и темный голос, голос, который не мог кричать.

Ты думаешь, что так можно? — пригреть кого-то, а потом выбросить? Ты думаешь, что мы это стерпим? Что сможем тебя потерять? совсем тихо спросила Калина.

Явора смотрела вниз, обхватив голову руками, вот сейчас, сейчас

Андрея взяла ее за руку

Андрея стала трясти ее руку и кричать

ты нас обманула! предала! ты врала нам!

и это был знак, пароль с неба,

который превратил их в стаю собак

обманщица! предатель! лгунья!

стая озверевших собак

они кружились вокруг своей жертвы

Явора! Явора! Явора!

ты не смеешь так поступать с нами, Явора!

ты не можешь нас бросить!

не можешь уйти

не можешь отнять себя у нас, Явора

после всего, что было

и они начали толкать Явору, бить ее по плечам и рукам — сначала ладонями, потом кулаками, они стали бить ее кулаками — в грудь, в живот, кто-то дал ей пощечину, кто-то дернул за хвостик, и волосы выплеснулись на лицо, закрыв ей глаза, которые испуганно вглядывались в их лица, ее глаза не понимали, не могли взять в толк, они ни о чем не молили, глубокие и прозрачные глаза животного, которому было страшно

они повалили Явору на землю

и пинали ее своими огромными кроссовками

а девочки дергали, били кулаками

Явора! Явора! Явора!

ты не можешь приходить и уходить, когда тебе вздумается, Явора!

и зубами рвали плоть Яворы

их плач, их отчаяние смешивались с беззащитностью Яворы, ее молчанием, тем, что она всё терпела, не кричала, не пыталась уворачиваться от ударов, не говорила, только плакала, закрыв лицо руками, плакала, плакала, но никто из них не слышал ее всхлипов, они зверели, распаляясь, отталкивая друг друга, стараясь дотянуться до Яворы и — ударить, дернуть, толкнуть, пнуть ногой, плюнуть на нее, обругать

мерзавка, гадина, стерва Явора

это уже походило на оргию, ненасытную оргию по растерзанию Яворы, оргию без вина, зурны и барабанов, без костров и флейт, которые раздувают угли мщения и ненависти, они заряжались друг от друга, как от чумы, они спешили, толкаясь, урвать себе кусок Яворы

Яворы, которая обманула нас

которая бросила нас

уже появилась кровь на смертельно бледном лице Яворы, перестаньте, оставьте меня, хватит! не выдержав, закричала Явора, она подняла голову и посмотрела им в глаза, прошу вас, хватит! прошу вас, перестаньте

а они — еще, еще сильнее

озверевшие, ненасытные, со сверкающими глазами

ей было ужасно больно, эти удары со всех сторон — по ребрам, по лицу, по голове, по почкам

прошу вас! Явора стояла на коленях перед ними, прошу вас, хватит

если вы прекратите меня бить, я останусь, останусь с вами навсегда, но никто ее уже не слышал

пожалейте меня, прекратите

и кто-то бросил первый камень

и после него — все остальные

и были слышны глухие удары камней по телу и голове Яворы

и были слышны глухие удары ног

стоны Яворы

их дыхание, глубокое, животное, прерывистое дыхание.

Явора мертвая лежала у их ног, из виска толчками выходила кровь, ее волосы рассыпались в пыли беседки, блузка потемнела от крови, пыль впитывала в себя кровь из вены Яворы. Всё произошло очень быстро, кто-то сел на скамью, те, кому там не хватило места, уселись прямо на землю, почти касаясь трупа Яворы

Яворы больше не было

это была умерщвленная Явора

и катастрофа вдруг обрушилась на них в эти несколько минут — пока пыль впитывала кровь Яворы

наступило долгое молчание

наступила мертвая, липкая, кровавая тишина.

Всё случилось слишком быстро, чтобы они могли поверить в то, что сделали — в труп Яворы, ее светло-синие джинсы, полузакрытые веки, в стеклянную синеву глаз, разодранную в клочья полосатую блузку, едва прикрывавшую ее всё еще живую грудь

кто-то зарыдал первым

выкричал свои внутренности, свои кишки

и закрыл глаза, свое лицо, чтобы не смотреть на Явору

за ним — другие

чтобы не смотреть

чтобы не ослепнуть от своей судьбы

от лет, которые им предстояло прожить

от своей пустыни

своих пьяных ночей

от своих убежищ и случайных любовей

от своих змей

от своих раскаленных камней

они закрывали лица

чтобы защитить глаза от соли

от вновь открывшихся святых ран

от своих явор

от бессмертий

Примечания

1

Крепкий болгарский алкогольный напиток на основе аниса. (Здесь и далее примечания переводчика).

(обратно)

2

В болгарских учебных заведениях принята шестибальная система оценки знаний. Поэтому «шестерка» соответствует нашей «5», а «пятерка» — «4».

(обратно)

3

Нестинарка — женщина, исполняющая обрядовый танец на раскаленных углях.

(обратно)

4

Писатели XIX века, видные деятели болгарского национального Возрождения.

(обратно)

5

Речь идет о стихотворении известного болгарского поэта-символиста Димчо Дебелянова (1887–1916) «Помнишь ли. помнишь ли маленький двор…», посвященном родному дому поэта в г. Копривштица.

(обратно)

6

Сорт дорогой сырокопченой колбасы.

(обратно)

7

Gipsy Queen — популярный в Болгарии конкурс красоты.

(обратно)

8

Главная героиня романа Димитра Димова «Табак» (1951).

(обратно)

9

Кебапчета (мн. число от тур. «кебап», «кебапче») — рубленое мясо в форме небольшой сосиски с луком и приправами, печеное на решетке.

(обратно)

10

Крем-карамель — желе на основе карамели (жженого сахара).

(обратно)

Оглавление

ТРИЛЛЕР О НАШЕМ ВРЕМЕНИ Предисловие

АНДРЕЯ

ЛИЯ

ДАНА

АЛЕКСАНДР

НИКОЛА

ДЕЯН

КАЛИНА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg