«А76 (сборник)»

А76 (сборник) (fb2) - А76 (сборник) 477K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Олексюк

А76 Сборник рассказов и эссе Алексей Олексюк

Часть 1 Сладкая О. и др.

Сладкая О.

Жениться на девушке, не смеющейся

над тем, что вам смешно, – опасно

Английская поговорка

Солнце припекало так щедро, что вскипала кровь в жилах. На небе ни единого облачка. Встречные особи женского пола, как на грех, были облачены в полупрозрачные легкие одежды, которые на человека почти месяц проведшего за письменным столом и посему не казавшего носа на улицу производили одуряющее впечатление: безумно хотелось влюбиться этак на месяц – другой, ещё бы лучше – до сентября.

Случай не заставил себя ждать. На одной из дорожек Центрального сквера я столкнулся с одним своим хорошим приятелем. Но приятель был отнюдь не один: он был с дамой. На вид, юной белокурой леди никак нельзя было дать больше пятнадцати.

– Знакомьтесь, – широким жестом приятель как бы замкнул нас с девушкой в круг. – Это Ольга.

– Алексей, – представился я в свою очередь. Собственно имя всё и решило; мою первую детскую любовь тоже звали Ольгой и с тех пор я питаю непреодолимую слабость к этому имени.

В этот достопамятный день мы долго бродили по скверу, болтая о самых различных вещах. Впрочем, говорил в основном мой приятель, человек начитанный и не обделённый ораторским даром. Я же, придерживаясь испытанной партизанской тактики, только вставлял время от времени остроумные, с моей точки зрения, замечания. Тактика принесла плоды. Ольга стала бросать в мою сторону заинтересованные взгляды.

Но вот приятель галантно раскланялся, чмокнул даме ручку (жест, которому я, видимо, никогда не обучусь) и исчез из поля зрения по каким– то своим делам. Мы остались вдвоем.

– А ты? – спросила девушка.

– Я? Я птица вольная: куда хочу – туда лечу. Ближайшие два месяца я совершенно свободен.

Она улыбнулась и предложила в таком случае проводить её до дому. По дороге она принялась расспрашивать меня и я, вначале кратко и смущаясь, а потом все более и более воодушевляясь, поведал немало эпических эпизодов своей биографии. В то время посторонние люди редко интересовались моей скромной персоной, и поэтому я мнил, что в глубинах своей души храню неисчерпаемые залежи самородного золота. Мы присели на скамейку у её пятиэтажки, а я всё еще продолжал самозабвенно исповедоваться. Не знаю уж, что заставляло Ольгу в течение часа стоически внимать моему монотонному монологу, но даже её ангельскому терпению пришел конец. Заприметив какого– то знакомого парня, она прервала меня прямо на полуслове, правда, предложив в утешение, заходить иногда в гости. Может быть, это было предложено из чистой вежливости, но я принял всеза чистейшую монету.

Мир казался мне розовым и симпатичным, как пьяненький прохожий, злоупотребивший портвейном.

Примерно неделю я для приличия выждал. Потом позвонил.

– Да? – послышался в трубке елейный голосок.

– Это Алексей. Помните ещё такого?

– А, привет, – не совсем радостно (как показалось мне) воскликнул голосок.

– Можно к вам в гости наведаться?

В трубке призадумались.

– Ладно, только после обеда, часа в два.

До обеда я успел принять душ, выбрить до синевы подбородок и принарядиться. Глянув в зеркало, удовлетворёно хмыкнул и полетел к автобусной остановке. В урочный час я уже стоял перед окованной железом дверью и пытался унять сердцебиение. То ли от неимоверной жары на улице, то ли от волнения, но у меня основательно пересохло в горле. Хотелось пить.

С усилием сглотнув загустевшую слюну, я отважился позвонить. Дверь со стальным грохотом растворилась и меня окатило медоточивой мелодией популярного в тот сезон эстрадного шлягера…

– Проходи, – пригласила Ольга, – только тапки надень.

Я послушно скинул свои видавшие виды туфли и напялил пушистые белые тапки.

– У тебя, случайно, нет попить, что-то в горле пересохло, – прохрипел я.

– Чай подойдёт?

– Вполне.

– Тогда проходи на кухню.

Кухня выглядела ещё цивильнее, чем прихожая: девушка явно произрастала в обстановке мелкобуржуазного достатка. Усадив меня на табурет, она подала маленькую, почти детскую кружку с каким– то забавным рисунком и блюдце полное овсяного печенья.

– Мёд любишь? – спросила Ольга.

– Люблю.

Тут же передо мной очутилась баночка с чем-то янтарного цвета. Почти забытый запах защекотал ноздри.

– Мажь на печенье, – посоветовала хозяйка, первой подавая пример в этом. Я поддел вязкую массу чайной ложечкой и осторожно (что б не ляпнуть) смазал ею печеньку. Откусил. Прихлебнул из кружки… И чуть не поперхнулся: чай был слаще, чем мёд.

– Ты сколько сахара обычно кладешь? – вежливо поинтересовался я, прожевав сладкое месиво.

– Три-четыре… а что? – Ольга удивлённо взглянула на меня. Я смерил взглядом объём кружечки и вздохнул.

– Нет… так… Можно сделать потише музыку? А то разговаривать мешает.

– Ладно, – Ольга вышла в соседнюю комнату, а я, быстренько заглотив оставшийся кусок печенья с мёдом, сразу запил его сырой водой из-под крана.

Когда Ольга вернулась, я мирно помешивал чай.

– Ну, о чём говорить будем? – спросила она.

– Не знаю.

– Кавалер должен развлекать даму. Чтобы она не заскучала.

Но, увы и ах! Развлекать я как раз таки не умел совершенно. Я, конечно, попытался (содрогаясь в душе от ужаса) пересказать пару увлекательных, на мой взгляд, историй, но по лицу Ольги довольно быстро понял, что произвожу впечатление если и не полного отморозка, то полудурка, во всяком случае, наверняка. То, что действительно занимало меня, ей было просто непонятно, а то, что казалось мне жутко смешным, у нее не вызывало даже вежливой улыбки. В конце концов, безжалостно скомкав финал очередной своей тирады, я совершенно неожиданно припомнил строчное и не терпящее отлагательства дельце, быстро натянул в прихожей родные туфли и, наскоро попрощавшись, кубарем скатился вниз по лестнице.

Отдышался я только через квартал. Солнце пекло макушку; по небу плавно плыла целая эскадра облаков, похожих на подгоревшие по краям оладья; а во рту у меня всё еще держался сладковатый привкус.

Мучительно хотелось сплюнуть.

Возвращение

Этот мир был ещё столь молод, что в нём водились драконы и другие вымышленные существа, расстояния измерялись полётом стрелы, а человеческая жизнь ценилась гораздо дешевле, чем рыцарская честь. Освещали же этот смутный, ещё не сформировавшийся окончательно мир сразу три солнца: Красное – огромное, но тусклое, всё изрезанное багровыми жилами, словно растрескавшийся глиняный горшок, Жёлтое – молодое и жаркое, похожее на пушистый клубок шерстяных ниток и Белое – самое маленькое, крошечная, но яркая горошина на практически всегда безоблачном небе. Морей здесь было меньше, чем суши, а пустынь и степей больше, чем лесов. Только на самом севере, по берегам Полярного моря, раскинулись заповедные дебри, чрез которые нельзя было продраться без помощи топора. И именно там, в небольшом рыбачьем посёлке, обнесённом высоким деревянным частоколом, жила простая девушка с ясными тёмно-серыми очами, русым волосом и округлым открытым лицом. Её немудреная девичья жизнь текла прозрачным, незамутнённым потоком – то весело и звонко скачущим по камням перекатов, то задумчиво медлящим над глубокими лесными омутами. Текла, пока не наткнулась однажды на старую мельничную плотину. Тяжкое, обросшее мхом колесо со скрипом сдвинулось с мёртвой точки и завертело каменные жернова.

В тот погожий предосенний день она отправилась собирать целебные травы. Отправилась одна, что, вообще-то, случалось редко. Все в посёлке знали, что самые лучшие травы растут у Драконьего логова, но собирать их там опасались – место слыло недобрым. Поэтому девушка долго и почти безрезультатно бродила по лесу и только на обратном пути, когда уже вечерело, вышла на опушку рядом с широким сухим логом, тянущимся с вершины Дозорного холма до самого моря. Внезапно внизу, на склоне, она приметила мерцающий огонёк. Костёр. Никто из их посёлка не стал бы разводить костра в столь сомнительном месте. Чужак же в этих диких краях, где одно селение отстояло от другого на сотни вёрст, всегда настораживал.

И всё-таки любопытство, этот извечный источник всяческих бед и напастей рода человеческого, взяло верх. Девушка никогда не видела человека не из своего посёлка, и ей очень хотелось посмотреть. Осторожно подобравшись поближе, она присела за кустом дикого шиповника, чрез ветви которого прекрасно просматривался весь лог. У ярко горевшего костра неподвижно сидел, почти спиной к девушке, мужчина в длинном плаще, скрывавшем очертания его фигуры. Лица также не было видно. Единственное, что бросилось в глаза и запомнилось девушке – это длинные светлые волосы, собранные сзади в косицу. Да ещё – лежавший на траве рядом с чужаком меч в простых кожаных ножнах.

Сообщение о каком-то чужаке, внезапно объявившимся в окрестностях посёлка, не на шутку встревожило всех его обитателей. С раннего утра, когда воздух ещё сыроват и мягок, как непросохший холст в мастерской художника, а звуки, запахи и краски от этого кажутся особенно, обострённо сочными, на единственной площади в центре селения шумел сероовчинный сход.

Почти сразу же порешили отрядить несколько охотников проверить всё достоверно. Вызвавшиеся молодые парни с явной бравадой нацепили длинные мечи, закинули за спину луки и двинулись к Драконьему логову.

К обеду они возвратились. Девушку, как не достигшую совершеннолетия, не допустили на площадь. Поэтому за всем происходящим ей пришлось наблюдать с ветвей возвышавшегося над изгородью дерева. Отсюда ей было хорошо видно, но слышать она могла только отдельные фразы, из которых и составляла, как опытный дешифровщик, суть разговора. Возвратившиеся разведчики подтвердили, что какой-то чужак обосновался вблизи посёлка. Он отказался открыть своё имя и происхождение, но согласился платить за право жить на общинной земле.

После долгого и бурного совещания старейшины (многие из которых едва перешагнули за третий десяток) приговорили позволить чужаку построить дом в Драконьем логове и распахать близлежащую опушку: всё равно место пустынное, пользующееся недоброй славой, а так хоть какой-то прок от него будет. Единственный, кто выступил категорически против, был отец девушки – широкоплечий, коренастый рыбак с просоленной и прокуренной русой бородой: «Хороший человек не выбрал бы Драконье логово для жилья». Но остальные сочли этот аргумент неубедительным: чужак, естественно, не мог знать местных поверий.

Воротившись со схода, отец строго-настрого приказал дочери никогда не приближаться к чужаку.

– Но почему?

– Потому что всё лицо у него в шрамах, словно от когтей дракона. А ты знаешь, что говорят о таких, как он?

– Нет.

– Говорят, что душа дракона вселяется в того, кто его убил.

– Ты в это веришь?

– Бережёного Бог бережёт…

Тем не менее, отцовское предостережение только заинтриговало девушку, врождённое любопытство и упрямство непреодолимо влекли её ещё раз взглянуть на таинственного незнакомца. Уже через несколько дней после схода она под благовидным предлогом отлучилась из дому и прямиком направилась к Драконьему логову.

На сей раз чужак был занят постройкой землянки. Его ветхий, прохудившийся местами чуть ли не до дыр плащ лежал на земле, и теперь девушке было хорошо видно, что чужак одет в выцветшую, неопределённо-серого цвета рубаху и такие же штаны, заправленные в высокие кожаные сапоги со стоптанными подошвами. Вся одежда свободно, не стесняя движений, сидела на его ладном, ещё молодом теле. Тем разительнее казался контраст с абсолютно седыми волосами и изуродованным лицом: были ли то следы когтей или ядовитая, едкая кровь дракона брызнула на него, но глубокие, местами до кости, шрамы смотрелись жутковато. Чужак как раз таскал брёвна с опушки леса к логу, когда девушка, осторожно подкравшись, спряталась за тем же кустом шиповника, что и прежде. Какое-то время чужак продолжал сосредоточенно делать своё дело: казалось, окружающее вовсе не интересовало его. Успокоенная девушка даже принялась непроизвольно обрывать растущие рядом цветы и плести из них венки, что частенько делала в задумчивости. Но, возвращаясь в очередной раз к опушке за бревном, чужак резко сменил направление и раньше, чем девушка успела что-либо сообразить, оказался прямо перед ней. Его выгоревшие, провалившиеся в полость черепа и присыпанные пеплом глаза упёрлись во всколыхнувшееся от испуга полымя девичьих очей.

– Уходи, – с усилием, почти выдавливая тягучее слово языком, произнёс чужак.

Девушка была столь напугана, что не нашлась, что ответить. Она молча перебирала в руках венок из полевых цветов и ветер со стороны моря трепал её русые, слегка вьющиеся волосы.

– Уходи, – ещё раз с усилием произнёс чужак и, как человек не твёрдо владеющий иностранным языком и не уверенный, что его понимают, дополнил речь отрывистым жестом. Этот-то жест и вывел из себя девушку. Её страх мгновенно сменился гневом.

– Сам уходи! Это наша земля! Кто ты такой, что бы мне указывать?! – крикнула она, но крик прошёл сквозь стоящего перед ней человека, ничего не возмутив в нём. Так же спокойно, как и прежде, он повернулся и пошёл назад – к прерванной работе.

С этого дня девушка стала постоянно появляться поблизости. Пригнав хворостиной гурт чопорных гусей или притащив плетёную корзину собранных по дороге грибов, она демонстративно усаживалась на поваленный ствол дерева или на ворох веток и подолгу наблюдала за чужаком, который медленно, но методично обустраивал своё жильё. Однажды она принесла крынку свежего коровьего молока. Содержать крупную скотину на севере хлопотно и поэтому коровье молоко там всегда в цене. Чужак, занятый плетением из прутьев рыболовных морд, даже не взглянул на девушку, когда та поставила пред ним крынку.

– Это тебе, – сказала она.

– Уходи, – не повышая голоса и не отрывая глаз от работы, ответил чужак.

– Почему? Разве я тебе мешаю?

– Я убил дракона.

– Тоже мне причина! – фыркнула девушка и села рядом на чурбан для колки дров. – Что ж теперь, всю жизнь из-за этого медведём в берлоге просидеть?

– Мне ничего не нужно, – чужак резким толчком опрокинул крынку. Молоко вылилось и быстро впиталось в чёрную, ещё сырую от ночного дождя почву. Только несколько капель задержалось на листьях гусиного лука и муравы.

– Дурак, – констатировала девушка.

– Уходи, – всё тем же безжизненным тоном произнёс чужак.

– Заладил одно и то же! Других слов что ли не знаешь? – девушка, раздражённо нахмурившись, подобрала крынку и погнала своих гусей назад к посёлку.

Но на следующее же утро она появилась вновь. И вновь с полной крынкой коровьего молока. Молча поставив её перед чужаком, девушка уселась на привычный уже, по-видимому, ей чурбан. Они так и не обменялись ни единым словом. После полудня девушка ушла в посёлок, оставив на месте не тронутое чужаком молоко. Вернувшись утром, она обнаружила, что крынка пуста. Выпил ли чужак молоко или вновь вылил на землю, но с тех пор девушка стала регулярно оставлять ему молоко и иногда краюху ржаного хлеба. Обычно она молча сидела, наблюдая за тем как чужак работает: как вынимает из воды плетёные морды, как латает свою ветхую одежду, как, взяв самодельные лук и копьё, уходит на охоту, как возвращается, сутулясь под бременем берестяного короба, набитого добычей, как ловко разделывает ножом тушки и затем печёт их на углях… Изредка девушка всё же нарушала «заговор молчания», пересказывая деревенские новости или подсказывая что-либо по хозяйству. Чужак никак не реагировал на эти порывы, и она опять надолго умолкала.

Вполне закономерно, что частые посещения девушкой Драконьего логова не могли оставаться тайной слишком долго. В конце концов, родители дознались куда чуть ли не каждый божий день гоняет гусей их чадо. Разразился семейный скандал: с криком, руганью, слезами и прочими обязательными атрибутами. В итоге девушку на неделю заключили в воспитательных целях в хлев. Здесь пахло свежим сеном, парным молоком и навозом, пахло коровьим дыханием и умиротворяющей тишиной. Дважды в день, приходя доить коров, мать приносила ей еду. Больше всего девушку угнетало вынужденное безделье. Она пожаловалась на это матери и та, с санкции отца, принесла ей ворох выделанных шкурок, ножницы, шило и прочие орудия портняжного ремесла. К моменту, когда её освободили из-под ареста, девушка успела сшить тёплый меховой плащ.

– Надеюсь, теперь ты будешь умнее, – сказал отец, отворив тяжёлую дверь хлева. Умнее девушка была ровно три дня. На четвёртый она вновь стояла у знакомой землянки в Драконьем логове.

– Возьми, это тебе, – девушка протянула чужаку, чистившему ножом какие-то коренья, меховой плащ.

– Уходи, – не глядя на неё, ответил тот.

– Мог бы для разнообразия и спасибо сказать, – девушка положила плащ на чурбан для колки дров и пошла прочь.

Это было на четвёртый день. А на пятый чужак, выйдя вечером из дому, увидел в той стороне, где находился посёлок, столбы густого чёрного дыма. Взойдя же на Дозорный холм, чтобы снести вниз заготовленные загодя дрова, он увидел и причину дыма – четыре узкие боевые ладьи на ближайшей отмели.

По-осеннему пронзительный ветер, особенно ощутимый здесь – на вершине, пробирал холодом даже под новым меховым плащом. Жёлтое и Белое солнца уже скрылись за горизонтом, а угасающее Красное наполнило море холодным жидким огнём, на фоне которого окружающий лес казался не зелёным, а почти чёрным.

Спустившись вниз и начав складывать принесённые дрова в поленницу, чужак увидел стремительно катящийся к нему тёмный шар. Приблизившись, шар обратился в задохнувшуюся от бега девушку, которая почти рухнула всем телом на поленницу и не могла вымолвить ни слова, взахлёб хватая ртом воздух, который холодной сталью резал ей лёгкие.

Чужак не прервал свою работу. Его тусклый, ничего не выражающий взгляд, скользнув окрест, замер на двух воинах с обнажёнными мечами, выскочившими только что на опушку – похоже, они гнались за девушкой от самого посёлка. На мгновение замерев и нервно оглядевшись, они с двух сторон бросились на чужака. Но тут туловище их противника стало неестественно разбухать, шея удлиняться, лицо вытягиваться вперёд, а зрачки сжиматься в вертикальные прорези, напоминающие крепостные бойницы. Последнее, что они успели увидеть – это как лопнула, разлетевшись в клочья, ветхая одежда и за спиной огромного огнедышащего дракона раскрылись перепончатые крылья.

Перед сном

Человек лежал в постели, откинув лёгкое покрывало и высоко взбив подушку. Ему не спалось. Было невыносимо душно. И хотя балконную дверь он распахнул настежь, ничего, кроме шума тополиной листвы и комаров, в тёмную комнату не проникало. Ни капли прохлады.

До этого человек долго читал один из романов Хемингуэя и сейчас, лёжа с открытыми глазами, думал о том, что «старик Хэм», пожалуй, великолепный писатель; очень, очень сильный; может быть, лучший из всех, кого он знает. А знает он немало. Он всегда любил читать. И рыбачить. И вставать ранним-ранним утром, когда все ещё спят, улицы безлюдны и на всём пути к реке не встретишь никого, кроме старого пастуха со стадом задрыпанных коз, который обязательно попросит прикурить, а, закурив, обязательно поговорит о погоде, поскольку таким ранним утром больше говорить не о чем. Он всегда любил этого старика. И «старика Хэма» он тоже всегда любил.

На улице послышался какой-то шум. Стук шагов, потом шорох ломаемого кустарника.

– Вот сюда. Здесь есть место, – сказал мужской голос так чётко, словно говорящий стоял на балконе.

– Я не хочу, – ответил ему голос женский: взвинченный и осиплый. – Я не хочу туда!

– А куда? Не ломайся, пошли!

Вновь послышался хруст веток.

– Оставь меня!

– Наташа!

– Не трогай меня, я сказала!!! – голос сорвался, стал тонок и мокр от слёз. – Скотина!

– Прекрати!

– Почему нельзя по-людски?! Боже, в кустах, как последняя б…!

– Наташа!

– Не трогай меня!!! – голос окончательно захлебнулся во всхлипах.

– Ну, перестань. Что ты вечно из мухи слона делаешь? – мужчина заговорил тише, так что дальнейшие его слова потерялись в шуме листвы, превратившись в однообразное «бу-бу-бу», как если бы там тихо работал какой-то двигатель. Потом женский плачь стих, и слышался только басовитый и монотонный (бу-бу-бу), уверенный в том, что он говорит, мужской голос. Но слов уже было не разобрать.

«Странно, почему у меня никогда не было девушки», – подумал, лежавший в темноте человек. – «Наверное, мне это просто не было нужно. У меня есть моя работа, мои друзья, рыбалка и „старик Хэм“. Этого вполне достаточно. Если уж ухаживать за девушкой, то только для того, чтобы затем жениться на ней. А всё прочее не стоит затраченного труда и времени».

Он часто думал об этом, и ничего нового в его мыслях не было. Но сейчас ему стало грустно. Очень грустно.

Тогда он перестал об этом думать, и представил, как хорошо было бы лежать рядом с девушкой. Он представил себе реальную девушку, которую давно знал. Они были хорошими друзьями, и он никогда не был в неё влюблён, но сейчас, в темноте, он подумал о том, как здорово было бы влюбиться в неё, а потом пожениться и жить вместе, а после того, как они прожили бы вместе какое-то время, она могла бы придти к нему ночью и лечь рядом, положив голову ему на грудь («Нет, немного не так. Чуть ниже. Да, теперь правильно…»), и он чувствовал бы её тепло, и её тяжесть на своей груди, и её дыхание слегка щекотало бы ему кожу, а если бы он немного наклонил голову, то смог бы почувствовать её запах, запах её смолистых волос. Она ведь всегда красит волосы. Интересно, какого они цвета на самом деле? Он бы непременно это выяснил.

Странно, что у него до сих пор нет девушки… Впрочем, так ли уж странно? «Наверное, мне это просто не нужно», – подумал он.

На улице опять послышался шум, словно кто-то продирался через густой кустарник.

– Оставь меня!

– Наташа!

– Убери руки! Не трогай меня! Скотина!!!

– Ну, и иди к чёрту! Я за тобой бегать не буду!

Послышался удаляющийся стук каблуков по асфальту.

– Стерва! – ругнулся мужской голос, и затем всё окончательно стихло. Только тополиная листва продолжала тихо шуметь старой патефонной пластинкой.

«Нет, всё-таки без баб куда проще», – подумал человек в темноте комнаты. – «Не стоит ничего менять».

Беременный ангелочек

1

Отец Сергий дремал на открытой веранде своего маленького белёного домика, вплотную пристроенного к такому же белому, из местного известняка сложенному, зданию храма. Было время послеполуденного зноя, когда стоящее в зените ослепительное степное солнце накаляло стены и крыши домов до такой степени, что люди, не выдержав печной духоты, выбирались на улицу, где небольшой, едва ощутимый ток воздуха приносил хоть какое-то облегчение. Собаки тушами валялись под оградами и крыльцами, высунув красные языки и тяжело опадая облезлыми боками. Придавленные жарой мухи едва ползали, не пытаясь взлетать даже когда их ловили. Пятилетняя соседская девчушка собирала их на затенённой стене здания и скармливала вялым от духоты курам, ходившим по двору. Когда отец Сергий открывал налитые тугой дрёмой глаза, он видел перед собой единственную во всём Всесвяцке площадь: голую, утоптанную лошадьми и людьми до такой степени, что на ней даже с лупой нельзя было найти ни единого зелёного ростка; отец Сергий поднимал взгляд выше и видел по ту сторону площади обросшие карагачём развалины старой мечети, в которых любили играть местные мальчишки, а ещё далее – за развалинами – чахлый общественный сад, разбитый пару лет назад по почину политических ссыльных. Но сейчас ни на площади, ни возле мечети, ни в саду не было никого. Редкие прохожие при одном взгляде на это залитое безжалостным солнцем пространство испытывали лёгкое головокружение и, сглотнув подступающую тошноту, спешили обойти его проулками. Помедлив, отец Сергий вновь закрывал веки, отдаваясь зыбкому состоянию полуяви-полусна. В этот момент один человек всё-таки решился пересечь огромную раскалённую площадь. Одет он был обыденно: белая льняная рубаха, пиджак, серые брюки, заправленные в сапоги, на голове – картуз. Одежда уже не новая, блеклая от солнца и стирки, но опрятная, аккуратно зачиненная и выглаженная. Отворив калитку, человек прошёл к крыльцу, взял стоявший тут же веник, обмёл пыль с сапог и только затем взошёл на веранду. Лежавший в тени пёс, даже не глянул на него. Отец Сергий услышал скрип досок и открыл глаза.

– Разрешите присесть? – сказал человек, снимая с потной головы картуз.

– Садитесь, коль пришли, – отец Сергий узнал гостя – это был учитель начальной школы, бывший ссыльнопоселенец, а ныне председатель Всесвяцкого совета, которого все почему-то звали исключительно по фамилии – Иванов, или, с недавнего времени, – товарищ Иванов.

Священник молча ждал, что скажет пришедший, но тот долго сидел молча, вертя в руках картуз и изучая ползущую по сапогу муху. Потом, мотнув головой, от чего с волос слетели мелкие капельки пота, наконец-то произнёс:

– Вчера, во время службы, вы вновь позволили себе именовать Советскую власть дьявольским установлением, а её представителей – слугами антихриста…

– Так оно и есть: от Диавола власть ваша, – подтвердил отец Сергий.

– А при Николае говорили, что всякая власть от Бога.

– За грехи наши Господь попустил Диаволу властвовать над нами.

– Ладно, оставим это богословие, – Иванов встал со скамьи. – Я уполномочен сделать вам строгое предупреждение о недопустимости впредь антисоветской агитации среди верующих. Декретом Совнаркома церковь отделена от государства и не может вмешиваться в дела светской власти. Разве мы запрещаем вам молиться?

– Церковь не может безучастно взирать на творимые беззакония.

– Я вас предупредил. Даже нашему ангельскому терпению может придти предел. Если не прекратите пропаганду, мы вынуждены будем применить репрессивные меры, – пригрозил Иванов, сходя с крыльца.

– Пока жив, молчать не буду, – всё тем же ровным, почти бесстрастным тоном, что и во весь разговор, ответил отец Сергий.

«Ему хотят помочь, а он ещё упирается», – раздражённо подумал Иванов, выйдя на площадь. Он надел картуз, хотел в сердцах сплюнуть, но во рту пересохло, и председатель Всесвяцкого совета зло и коротко выругался.

А отец Сергий вновь задремал и очнулся только тогда, когда сместившееся солнце стало печь ему лысину. На ступеньке крыльца сидела соседская девчушка, баюкая тряпичную куклу с пуговками вместо глаз:

– Спи, мой ангелочек. Баю-бай, баю-бай, глазки закрывай! Спи, добрый ангелочек. Непослушный ангелочек. Глупый ангелочек. Пьяненький ангелочек. Беременный ангелочек…

Отец Сергий аж вздрогнул:

– Господь с тобой, дитятко! Да разве ж бывают ангелочки беременными?

– А почему он тогда такой пузатый? – спросила девочка, показывая священнику действительно толстую, набитую соломой, куклу.

– Может быть, он объелся? – неуверенно предположил тот. – Не думай об этом, дитятко. Это грех.

Но сам уже не мог не думать об этом. Весь остаток дня, и даже во время службы, этот странный ангелочек никак не шёл у отца Сергия из головы.

«Вот напасть», – подумал он, выходя из опустевшего храма и навешивая на двери замок. Придя же домой, долго и требовательно молился, после чего потушил огонь и лёг спать.

2

В совете света не тушили. Пять человек сидело в маленькой комнатке на втором этаже краснокирпичного здания бывшей городской управы, где вся мебель состояла из голого стола с печатной машинкой на нём, нескольких стульев с гнутыми спинками и кумачового лозунга во всю стену: «Советская власть – есть власть трудящихся!» Стульев на всех не хватило, и председательствующий – Иванов – разместился на подоконнике, сдвинув в сторону засохшую герань. За печатной машинкой сидел секретарь совета – рябой парень со смешной фамилией Парась. В комнате было густо накурено махоркой и жарко от нагретых за день стен.

– Открой окно, – попросил Иванова начальник местной милиции, бывший фронтовик Стаднюк. Несмотря на то, что ему ещё не было и сорока, выглядел он самым старшим среди всех: ранняя седина в чёрных от природы волосах, лёгкая сутулость и привычка говорить уверенно и отрывисто, невольно способствовали этому ощущению. Иванов отворил маленькую форточку, затянутую марлей, и синий вечерний воздух слегка разбавил застоявшийся дым и жар.

– Нужно что-то решать, – сказал Стаднюк.

– В самом деле, сколько можно цацкаться? – поддержал его молодой парень с серым от въевшейся свинцовой пыли лицом. – Забыли, в какой митинг вылился крестный ход на Пасху? А разговоры, которые он ведёт и которые потом богомольные старушки разносят по всему городу? А город у нас купеческий, зажиточный: всех наёмных рабочих ровным счётом сорок пять человек. Да случись взрыв, нас в пять минут перевешают и будут совершенно правы. Этого дожидаетесь?

– Охолонись, Олежка! – Иванов встал с подоконника. – Если мы его хоть пальцем тронем, вот тогда взрыв будет наверняка: весь город на дыбы встанет.

– Вызовем отряд Красной гвардии из Николаевска.

– Полтора-два десятка штыков против семи тысяч очень рассерженных горожан?

– Ну, не все ж семь тысяч возьмутся за вилы? – парировал рябой парень.

– Да даже если всего четверть, всё одно не устоим.

– Это лирика, – оборвал спорящих Стаднюк. – Решать надо.

– Я думаю так, – заговорил молчавший дотоле единственный представитель крестьянского сословия среди собравшихся: несколько неопрятный, взлохмаченный хохол с холодными бесцветными глазами. – Нужно ночью, когда никто не видит, вывести его подальше в степь, да и решить эту проблему раз и навсегда. Только, чтобы ни одна живая душа не учуяла. А опосля, недельки через две, можно пустить слух, что, мол, видели его где-то у китайской границы, с чужим паспортом…

– Я категорически возражаю против физического устранения, – резко сказал Иванов.

Повисла пауза.

Стаднюк поднялся со своего места и, подойдя к председателю, слегка приобнял его за плечи, причём стало хорошо видно, что на правой руке у него нет двух пальцев, срезанных осколком немецкого снаряда.

– Я всё понимаю, Саша. Но это единственный разумный выход. Терпеть дольше – самим себе рыть могилу. И себя погубим, и дело. Решай.

– Хорошо, – нехотя согласился Иванов, – ставлю предложение на голосование. Кто «за»?

Четыре руки поднялось вверх.

– Пиши, – обратился к секретарю Стаднюк. – «Постановили: приговорить священнослужителя отца Сергия… поставь скобки… Тарасова за активную антисоветскую агитацию к высшей мере наказания… в скобках – расстрелу. Точка. Исполнение возложить на начальника народной милиции товарища Стаднюка. Точка. Дата».

После этого все по очереди поставили свои подписи и стали расходиться. Оставшийся в одиночестве Стаднюк спрятал протокол в стол, закрыл форточку, погасил свет и по шаткой деревянной лестнице спустился на первый этаж, где в тесной коморке на лавках спали милиционеры. Разбудив троих наиболее надёжных, он приказал им, взяв на конюшне лошадей, ждать его в Заячьем логу у Николаевского тракта. Сам же, запрягши смирного мохнатого мерина в доставшиеся от управы дрожки, повёл его, ступая по лужам лунного света, натёкшего в рытвины и неровности почвы, к дому отца Сергия: благо, это было в двух шагах, по другую сторону площади. Не доходя несколько до цели, Стаднюк оставил мерина и, осторожно приблизившись к ограде, стал подзывать дворового пса. Пёс пару раз для приличия гавкнул, но как-то неуверенно; потом, подумав, подошёл-таки поближе; Стаднюк ласково потрепал его за ухом и, когда тот потянулся своей мордой к пропахшим махоркой рукам, быстрым и умелым движением свернул несчастному шею. Отнеся труп в дрожки и прикрыв его рогожей, он вновь вернулся к дому, принявшись негромко, но настойчиво стучать в дверь. Через какое-то время послышались шаркающие шаги, и глухой голос отца Сергия спросил:

– Кто там?

– Это я, Стаднюк. Откройте, есть разговор.

– Что стряслось? – не отворяя двери, насторожился священник.

– Сестра моя в Полтавке в горячке лежит. Кончается. Просит, чтобы вы её исповедали и соборовали.

– Что ж ночью-то?

– Да неудобно мне днём-то перед товарищами. А сестра человек набожный. Не откажите. Я на дрожках, вмиг домчу.

– Ох ты, господи! – проворчал отец Сергий из-за двери. – Обожди, сейчас соберусь.

Стаднюк сошёл с веранды и, встав так, чтобы видеть сразу и окна, и дверь, вынул левой рукой револьвер. Несколько минут длилось ожидание, затем звякнула щеколда и из дома вышел отец Сергий с дорожным сундучком и ещё чем-то под мышкой. Стаднюк убрал револьвер в карман.

– Садитесь, – сказал он.

Священник, ёжась от ночного холода, послушно забрался в экипаж. Стаднюк сел следом. Стальные рессоры старчески крякнули под тяжестью его крепкого тела, которое казалось отлитым в какую-то очень древнюю шероховатую форму. Направляемый твёрдой рукой бывшего фронтового разведчика, мерин послушно зарысил прочь из города. Огромная пучеглазая луна плыла справа, как неотступный соглядатай. Не доезжая нескольких вёрст до Полтавки, Стаднюк резко свернул с тракта в Заячий лог, где, сидевшие в засаде милиционеры тут же окружили дрожки. Задремавший по дороге отец Сергий, очнувшись, смотрел тусклым, не понимающим взглядом на мерцавшие в лунном свете штыки трёхлинеек.

– Слезайте, ваше святейшество. Прибыли! – сказал Стаднюк.

По прежнему не понимая, где он, священник слез с дрожек и, сделав пару неуверенных шагов к черневшему в тени кусту краснотала, обернулся. В этот момент шедший следом Стаднюк вынул револьвер и выстрелил ему в лицо.

Пока милиционеры закапывали тело в глубине лога, их командир курил на передке всё тех же дрожек, изредка щурясь от жёлтого табачного дыма. На востоке уже стало слегка розоветь, когда, отослав управившихся милиционеров назад в город, Стаднюк взял под уздцы мерина, выводя его из лога, и только тут вспомнил про несчастного пса; откинув рогожу, он вытащил окоченевший труп за задние лапы и, оглянувшись по сторонам, забросил подальше в кусты.

3

В город он въезжал засветло. Посреди площади, прямо на голой земле сидела румяная (щёки, как два наливных яблочка) девчушка с толстой тряпичной куклой. Стаднюк натянул вожжи.

– Тпру-у!.. Ты что здесь? – спросил он.

– Играюся, – пояснила румяная девчушка, демонстрируя свою куклу.

– И кто ж это тебе такую лялю сделал?

– Мама. Только это не ляля, а ангелочек. Он беременный и у него скоро будут детки.

– Ишь ты! – рассмеялся Стаднюк. Потом слез с дрожек, присев рядом с девочкой на корточки. – Запомни, дитятко, раз и навсегда: никаких ангелочков нет, а уж беременных тем паче.

– А у меня есть, – заупрямилась девчушка, прижимая к себе куклу, словно её хотели отобрать.

Стаднюк вновь рассмеялся:

– Ладно, бог с тобой! Вырастишь – поймёшь. Прокатиться хочешь? – кивнул он на дрожки.

– Хочу. Только мамка заругает.

– Не боись, не заругает, – и, подхватив лёгонькую девчушку вместе с её «ангелочком» на руки, опустил их на кожаное сидение.

– Но! Поехали! – закричала тут же пассажирка. Улыбающийся Стаднюк хлестнул придремавшего мерина вожжой, и тот пошёл по площади лёгкой рысцой, распугивая чопорных гусей и богомольных прихожан, спешащих к утренней службе.

Новый день занимался на востоке.

Сентиментальное путешествие из Кустаная в Петербург

Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель.

Ф. М. Достоевский

1. Предчувствие

Мы шли к железнодорожному вокзалу. Мы шли, взявшись за руки, по главной улице к железнодорожному вокзалу, и тёплый летний вечер мягко опускался на почти безлюдные тротуары, неслышно крался за нашими спинами, иногда забегал какими-нибудь извилистыми переулками вперёд и поджидал, притаившись в густой тополиной тени. Вышитое алым шёлком самурайское солнце стремительно катилось вниз. Было тихо, безветренно. Воздух – как парное молоко. Редкие автомобили и прохожие «плыли» в нём почти беззвучно.

Мы были молоды и мы шли прямой тенистой улицей к зданию железнодорожного вокзала, за которое только что закатилось раскалённое докрасна солнце. Нам нравились поезда. Их вид, их звук, их запах – всё отдавалось в груди предчувствием дальних странствий, щемящим ощущением грядущих разлук и встреч, горьковатым холодком неизведанного.

– Мы пойдём сегодня смотреть на поезда?

Когда мы поднялись на перекинутый через пути пешеходный переход, солнце окончательно село. Потянуло лёгкой прохладой – едва уловимое движение воздуха омывало наши разгорячённые лица. Справа дыбилась громада вокзала. Слева расстилалось сотканное из рельсов и шпал железнодорожное полотно. На самом краю его стоял какой-то товарный состав – ни начала, ни конца которого не было видно. За составом чёрной массой лежал густой кустарник. Пахло железом, тепловозной гарью, полынью, пылью… Огни семафоров и фонарей слегка дрожали в нагретом воздухе. Изредка переговаривались диспетчеры…

И вдруг – отдалённый звук: недоумённая, жалобная нота, повисшая в вечернем сумраке. Такой звук могло издать только живое существо. И вновь – уже ближе, чётче – протяжный всхлип, от которого тревожно замерло сердце, и мерная дрожь воздуха, постепенно нарастающая, обретающая вес и плотность низкого вибрирующего гула. Старые бетонные плиты у нас под ногами тоже задрожали. Вдали возник белый сгусток света. Всё ближе, ближе… Что-то массивное катилось по земле, прогибая её своей тяжестью и сотрясая тревожным биением механического сердца. Вспышка, режущий свет, грохот и скрежет – словно лавина металлических обломков на мгновение накрыла нас. Но тут же всё стало стихать и стихло.

Пассажирский состав – длинная вереница зелёных вагонов – стоял прямо под нами. Он ещё дышал, но уже не двигался. Пассажиры и встречающие запрудили перрон, за минуту до этого совершенно безлюдный. У приезжих были какие-то нездешние, светлые лица, которые отделяли их от местных жителей. Казалось, эти люди знали что-то такое, о чём ещё понятия не имели в этой глуши…

– Ты не видишь надписи на вагонах?

Я перегнулся через перила и с превеликим трудом разобрал мелкие чёрные буквы на узкой белой табличке: «Астана – Санкт-Петербург».

2. Питер-бурхъ

Питер – крыши,

Питер – души,

Питер – пити,

Бить баклуши.

Перспективы

И проспекты —

Петербургские

Приметы.

Питер – пэр

И Питер – пан,

Город планов,

Город – план.

Подворотни

И дворцы —

Петроградские

Черты.

Питер – память,

Питер – быль,

Город – камень,

Город – пыль.

Парки, доки

И мосты —

Ленинградские

Мечты…

3. Встреча

В Бологое мы прибыли ночью. Это была последняя станция перед Петербургом. Наши попутчики, с которыми мы так хорошо поладили, сошли здесь. Их силуэты мелькнули за окном в свете станционного фонаря и пропали, слились с окружающим мраком. Вместо них в купе вошёл молодой парень в тельняшке. На плече у него висел небольшой рюкзачок. Поздоровавшись, наш новый попутчик лёг на голые, не застеленные полати, подложил под голову рюкзачок и мгновенно уснул.

Нам же было не до сна. Мы ходили по коридору, вглядываясь в тёмные окна, но ничего не могли различить, кроме чёрного сгустка несущейся мимо земли на фоне чёрного, усыпанного звёздами, неба. Не верилось, что это последние километры, отделяющие нас от заветной цели. Мы так долго стремились к ней, что теперь не могли осознать свершившегося факта. Нам требовалось какое-то внешнее событие, какой-то знак или знамение, чётко отделившее бы «до» и «после». И оно не заставило себя ждать. Наш поезд нагонял грозовую тучу. Звёзды исчезли. Чёрная земля слилась с таким же чёрным небом. Однако этот мрак поминутно разрывали вспышки далёких зарниц: словно там, за горизонтом, шёл бой. Тогда становилась видна окружающая местность – плоская равнина, поросшая смешанным лесом.

Поезд теперь летел вперёд легко и споро, предчувствуя близость города. Начинало светать. Грозовая туча уходила вправо, так что мы, в лучшем случае, могли пересечься лишь с её арьергардом. Но зато молнии теперь были видны чётко, как на гравюре.

С удивлением мы обнаружили, что наш новый попутчик проснулся, сидит на своих не застеленных полатях и смотрит в окно в том же направлении, что и мы. Он весело подмигнул и указал на едва различимое зарево впереди: «Город. Минут через пятнадцать-двадцать будем там». И, помолчав, добавил: «Каждый раз подъезжаю с таким чувством, как будто впервые. Это похоже на первое свидание с девушкой».

Вскоре мимо поплыли окрашенные нежно-алым светом промышленные окраины: какие-то склады, заводы, мастерские, ангары…

«Обводный канал», – пояснил наш спутник, когда поезд прогрохотал по железной эстакаде. – «Скоро будем на месте».

И действительно, едва мы успели переодеться, собрать свои пожитки и сдать постельное бельё проводнику, как в окне возникло здание вокзала. Парень в матросской тельняшке вскинул свой рюкзачок на плечо и, попрощавшись, первым выскочил на перрон. Мы же, обременённые многочисленными вещами, выползли из ставшего почти родным вагона значительно позже.

Небо вновь затянули тучи, которые «погасили» алые рассветные тона, заменив их оттенками серого. Или даже коричневого. Да, скорее всего, это была сепия. Мы прошли через великолепное старинное здание, вошли в пристроенное к нему здание современное, подошли к киоску, чтобы купить карту города, и, наконец, вышли на улицу, на широкую площадь, от которой расходилось сразу несколько проспектов.

Это было похоже на декорации к какому-то фантастическому фильму. Как будто мы вошли внутрь гигантского павильона. Шёл дождь – довольно сильный, но тёплый, тихий. Его белёсая пелена усиливала эффект картинности. Как будто мы внезапно вступили в иной мир, параллельный нашему, но лучше, ярче, чище. Он казался вымышленным – чьей-то гениальной фантазией или сновидением, и, в то же время, он был реален до рези в глазах. Созданный людьми и для людей, он был столь же гармоничен и естественен, как лес или небо. И мы вошли в него. И он объял нас. И более уже не покидал никогда.

4. Белые ночи

Белые ночи. Светлые сны.

Лёгкой походкой по краю судьбы

Вкрасться в доверие к этим домам,

Видевшим столько незримого нам,

Тенью прокрасться вдоль улиц, в тиши:

Там, где дворами – колодцы души,

Старые камни, строгий покой…

Но лишь коснёшься тёплой рукой

Стен – пробуждаются вещие сны…

Белые ночи. Ветер с Невы

5. Воспоминание

Мы возвращались с дачи. Был жаркий июньский вечер. В руке у меня мотылялся пластиковый пакет с редисом, луком, петрушкой и укропом. И ещё – веточками вишни для хомяка, чтобы погрыз на досуге. Все эти плоды земные благоухали в плотном предгрозовом воздухе. Ещё на даче, когда мы предавались высокоинтеллектуальному занятию – собиранию личинок колорадского жука – на северо-западе что-то мрачно клубилось и погромыхивало. Тонкие белые нити сшивали на мгновение тёмное небо с тёмной землёй и тут же рвались, а через время долетал сухой треск и удар грома. Но всё это ещё очень отдалённо…

Когда мы, покинув дачное общество, вышли к шоссе и пошли вдоль него, обдаваемые жарким дыханием проносившихся мимо машин, миновали заросший красноталом и рогозом лог, затем – корпуса завода, дорожную развязку и вошли в город – в пыльные и душные кварталы железобетонных домов, тогда только нагнал нас первый порыв влажного ветра. Он взметнул пыль с тротуара и прошелестел по вялой, отяжелевшей листве тополей. Пока мы углублялись в город, ветер всё чаще подгонял нас: нарастал, крепчал – и вдруг стих. Мы как раз вывернули на улицу, ведущую к автобусной остановке. Слева тянулись дома, и над домами этими висела грозовая туча, а справа – через проезжую часть – виднелся пустырь, автозаправка, какие-то гаражи, и над ними небо было ясным. Стало так тихо, что отчётливо раздавался стук наших шагов по асфальту. Даже непрестанный шум автомобилей как-то отдалился. Флаги на автозаправке обвисли безвольными тряпками. Штиль. В неподвижном воздухе висел странный голубоватый туман или смог. Но это не было ни тем, ни другим. Прозрачная голубоватая дымка. Отчётливо пахло влагой и озоном. И ещё чем-то знакомым – железом или йодом… или… И тут я вспомнил. Так пахло там – в Петербурге, когда ветер дул с моря или с Невы. Это был тот же самый запах. Эта туча пришла сюда с Балтики, и она несла с собой запах породившего её моря. Я закрыл глаза. Я вдыхал этот воздух всей грудью и не мог надышаться. Я впитывал его прохладную влагу разгорячённой кожей. Хватал лёгкий привкус железа сухими губами. Это был самый чудесный воздух в мире – чистый и бодрый, от которого замирало и слегка щемило сердце. Я дышал полной грудью. Может быть, впервые за долгое время дышал полной грудью и хотел только одного: чтобы это никогда не кончалось…

Часть 2 Время Ч.

Он наблюдает…

Он взглянул на наручные часы: оставалось ещё с четверть часа. Летний день едва перевалил полуденную вершину. Воздух ещё не успел утратить утренней свежести, хотя солнце над самой макушкой горело нешуточным энтузиазмом. Место казалось удачным в том плане, что, оставаясь практически незаметным за чугунным забором небольшого сквера, можно было наблюдать абсолютно всю улицу от одного её конца до другого. Прохожие безостановочно двигались мимо. Рядом припарковался бордовый «Ауди», из которого «выпал» бегемотообразный господин в клетчатых шортах и направился в кафе напротив. Заведение сие с незапамятных советских времён располагалось в просторной пристройке к жилому шестиэтажному зданию. Раньше над фасадом горела надпись из гнутых неоновых трубок, но новые владельцы сменили её большим щитом с подсветкой, сплошную стеклянную витрину вдоль фасада сделали зеркальной, а полированный гранит облицовки поменяли на пластик. Впрочем, одно осталось неизменным не смотря ни на что: летом часть столиков по-прежнему выносили на улицу, натягивали над ними тенты и огораживали это асё низенькими (по колено) чугунными столбиками, соединёнными цепью. Расположенное в центре города, на одной из оживлённых улиц, кафе никогда не пустовало. Тем более – в праздничный день. Люди шлялись по пешеходной зоне меж расставленных торговых палаток и лотков, дымящих сырой щепой мангалов и пятилитровых самоваров, шлялись под звуки задорной попсятины из репродукторов, выпивали, закусывали, общались, перекрикивая репродукторы. Местами попадались плотные кучки затянутых в чёрную кожу и джинсу рокеров с бутылями пива, коим они заливали свежую обиду. Давно обещанный властями, несколько месяцев ожидавшийся сейшн закончился буквально через пятнадцать минут после начала: на сцену выпрыгнул этаким молодым козликом женоподобный конферансье и весело объявил, что концерт «по техническим причинам» продолжен быть не может, а посему замещается выступлением детишек из танцевальной студии при бывшем дворце пионеров. Подобного облома местная рок-сцена ещё не знала. Слова «козлы» и «уроды» были самыми интеллигентными выражениями в адрес организаторов. Зато далёкие от проблем молодёжи старички и старушки ностальгически вальсировали под «живое» звучание духового оркестра.

Он вынул из нагрудного кармана пачку сигарет и закурил. Оставалось ещё десять минут. Влажный ветерок едва касался его небритой щеки. Народ по-прежнему непрерывно входил в кафе и выходил обратно. Те, кому не хватало места за круглыми пластмассовыми столиками, пристраивались на близлежащем газоне, как, например, вон та парочка влюблённых, кормящих друг друга мороженым. Над не иссякающим людским потоком, подчинённым жёсткому релятивизму броуновского движения, теплился сизой дымкой праздничный перегар. Бомжи и дворники наперегонки подбирали порожнюю стеклопосуду. Милицейский патруль неспешно обходил дозором свои владения. Молоденькая мамаша, вырядившаяся в модный (из полупрозрачной ткани) брючный костюм, материла и била своего малолетнего отпрыска, обляпавшего новую футболку мороженым. Белобрысая девочка за соседним столиком наблюдала эту сцену с каким-то мистическим ужасом. Мамаша наскоро вытерла пятна салфеткой и потащила своего ревущего отпрыска прочь. Возле чугунного ограждения сама собой образовалась «тёплая» компания парней и девчат, чей молодецкий гогот сотрясал зеркальные стёкла витрины. А рядышком, по другую сторону ограждения, двое спорщиков никак не могли придти к единому мнению: брызжа слюной и жестикулируя, они отчаянно доказывали что-то друг другу; один даже чертил авторучкой какие-то схемы на салфетках и тыкал в них волосатым пальцем. Миловидная девушка-официантка в форменном красном фартучке и пилоточке (видимо, студентка, зарабатывающая о летнюю пору себе на учёбу) заболталась, захихикалась с хорошей знакомой, беспечно отмахиваясь от назойливых посетителей. Знать бы, о чём это они столь весело разговаривают? А вон тот пьянчуга? Вишь, пристаёт через чугунное ограждение к дамочке за столиком. О чём он её так настойчиво спрашивает? А та даже головы в его сторону не воротит: так, скосит натушенный глаз, процедит уголком напомаженного рта что-то коротко и вновь тянет коктейль через соломину. Махнув рукой, пьянчуга пошёл, пошатываясь, в сторону сквера. Проходя вдоль забора, бубнил обиженно в рыжеватые прокуренные усы: «Ишь – вырядилась… Думает, не узнаю… Не помнит… Так я и поверил… Нас во всей школе двое всего рыжих и было: она да я… Думает, раз пью, то уже не человек… Поговорить нельзя… Да я, если захочу, хоть щас могу бросить… Как нечего делать… Не узнаёт она…»

Он вновь взглянул на часы. Пора. Пять минут – как раз, чтобы дойти… Загасив сигарету и сунув её назад в пачку, он направился к выходу из сквера. В этот же момент бегемотообразный господин, откушав шашлычку с салатиком и кружечкой пива, встал из-за столика. На освободившееся место тут же ринулось несколько человек, но проворнее всех оказался тот самый женоподобный конферансье, что полтора часа назад жестоко обломал кайф местным рокерам. Только теперь он был в чёрных солнцезащитных очках. Оставшаяся без места мамаша с маленьким ребёнком в коляске пыталась ему выговаривать, но конферансье тут же сделал вид, что занят важным разговором по мобильному телефону. Мамаша покричала, повозмущалась и пошла восвояси, так и не найдя ни в ком сочувствия. Тем временем господин в клетчатых шортах, уже сев в свой бордовый «Ауди», вдруг всполошился и затрусил обратно в кафе. Интересно, что он там позабыл? Но задерживаться здесь дольше нельзя.

Он свернул за угол и спокойно пошёл вдоль не широкой улицы. Праздных прохожих тут попадалось приметно меньше. Лица шедших навстречу или обгонявших его людей казались озабоченными. На небе не было ни единого облачка. Яркое солнце слегка припекало затылок и плечи; худосочные сосенки и берёзки, высаженные взамен вырубленных год назад старых лип, практически не давали тени.

Он замедлил шаг. Секундная стрелка на часах, прикреплённых над входом в метро, обегала последний круг. Когда она поравнялась с цифрой «12», позади, там, откуда он шёл, раздался громкий хлопок, звон битого стекла и истошный вой автосигнализации.

Без названия

…Да тут такая история приключилась – дурацкая… Иду как-то до дому – усталый, злой как собака, всё обрыдло… Не знаю, может быть, кому-то эти новогодние праздники и в радость, но мне, лично, сплошная нервотрёпка и дурной сон. Ещё и погода соответствующая: мало того, что мороз, так ещё и сыро; к вечеру непременно сгущается туман (это в степи-то!), удесятеряющий своей промозглостью ощущение холода и оседающий инеем на деревьях и проводах, отчего те кажутся совершенно нереальными, отлитыми из странного серебристого металла.

Так что я не сразу поверил собственным глазам, когда возле самого подъезда из этого тумана возникла «смытая», как на старинных дагерротипах, фигура человека, завёрнутого в какую-то линялую простыню, в пляжных шлёпанцах на босу ногу и каком-то клетчатом платке на голове. Он стоял, зажав руки под мышками, весь сжавшись, ссутулившись, слегка вздрагивая, как вздрагивают птицы, когда смотрят искоса. Подойдя ближе, я различил, что на вид ему лет тридцать или даже меньше, а чёрные волосы длинные, как у хиппи.

– Слышь, парень, ты откеда такой взялся? Кришнаит, что ли? – спросил я, скорее из жалости, нежели из любопытства. Парень молчал, лупая заиндевелыми ресницами так, словно это я голыми ногами по снегу разгуливаю.

– Слышь, кришнаит, поморозишься к чёртовой матери. Ты где живёшь-то?

Он с трудом разомкнул смёрзшиеся губы и произнёс с приметным акцентом:

– Нигде… У меня нет постоянного дома. Я хожу из города в город…

«Всё это можно было сказать одним словом – бомж», – подумалось мне, но тут же подумалось и другое: «Что-то не похож он на обычного бродягу. Не ходит же он из города в город в этой тонкой простынке?»

– Ладно, – махнул рукой я, – пошли, брат-кришнаит, погреешься…

И почти силком затащил бедолагу в подъезд, а затем к себе в квартиру. Он встал в прихожей и никак не хотел проходить далее. Впрочем, я и не настаивал особо, опасаясь возможных насекомых: кто знает, когда он последний раз мылся. Пошёл на кухню, поставил чайник.

«Как бы чего не спёр», – малодушно помыслил я и во всё время, пока кипятилась вода, поглядывал в прихожую. Но «кришнаит», слегка оттаяв, смиренно присел на краешек табуретки: сидел не двигаясь. Я принёс ему чаю. Он взял кружку двумя руками, подержал, греясь её теплом, и лишь затем стал медленно, с наслаждением пить. Бросилось в глаза, что запястья у него были обмотаны грязными бинтами, на которых виднелись бурые пятна.

– Ты, что, вены себе резал? – спросил я, но «кришнаит» словно бы и не расслышал вопроса, всецело поглощённый ощущением блаженного тепла, разливающегося по телу.

– Хорошо у вас тут, уютно, – заметил он, сделав очередной глоток.

– Что ж ты в таком виде по морозу разгуливаешь?

– Так получилось, – улыбнулся он виновато.

– Родные есть?

– Нет. Один я.

– Работаешь?

– Нет.

– Не берут что ли?

– Нет. Я сам не хочу.

– Как же так: кушать хочешь, а работать – нет?

– Я Богу служу, он меня кормит…

– Только не надо мне сейчас проповедь читать, – замахал я руками.

– Я говорю только с теми, кто хочет слушать.

– Хорошо, вот, с ними и говори. А мне не интересно, – а про себя подумал: «ведь сразу же было видно, что сектант какой-то».

Тем временем «кришнаит» допил чай и протянул мне пустой стакан:

– Спасибо. Я, пожалуй, пойду…

– Куда же ты в таком виде? Через минуту околеешь…

«Кришнаит» удивлённо оглядел своё одеяние, словно впервые обратив на него внимание.

– Да, пожалуй, – согласился он.

Я опрометью кинулся к кладовке, вытянул из неё тюк со старой слежавшейся одеждой и принялся его развязывать. Тугой узел не поддавался. Я побежал на кухню за ножом.

– Может, вам чем-то помочь? – спросил «кришнаит», по-прежнему стоя в прихожей.

– Не надо, – ответил я, взял нож, обрезал узел и вывалил на пол старые изношенные вещи, от которых пахло пылью и нафталином. Отобрав из общей кучи стоптанные валенки, измазанные чем-то рабочие штаны, некогда небесно-голубую, а теперь серенькую куртку, ещё кое-что, я вручил всё это богатство несколько обалдевшему «кришнаиту».

– Утепляйся, – и, видя, что тот мнётся в нерешительности, добавил: – Давай-давай, пока не передумал.

Мне подумалось, что он, наверное, голоден, и я пошёл на кухню, чтобы отрезать немного колбасы и хлеба. Когда же вернулся, передо мной стояло чучело с огорода: ни одна вещь решительно не подходила ему по размеру. Но всё лучше, чем было раньше.

– Спасибо. Я всё-таки пойду, – он как-то испуганно взялся за ручку входной двери. Я помог открыть тугой замок, впихнув-таки исподтишка полиэтиленовый пакет с хлебом и небольшим куском колбасы.

Уже спускаясь по лестнице, «кришнаит» внезапно обернулся и принялся кланяться чуть ли не до полу.

Закрыв дверь, я, прежде всего, тщательно вымыл пол и мебель в прихожей тёплой водой с дезинфицирующим средством. Потом убрал в кладовку разбросанную по полу старую одежду. Пройдя на кухню, я включил свет (поскольку приметно стемнело), достал из холодильника заготовленную к Новому году бутылку вина, налил полный стакан и задумался. Крепко задумался…

И привиделся мне под утро почему-то Лев Николаевич: как положено – бородатый, с косматыми седыми бровями. Босиком, в простой домотканой рубахе и таких же простых, чуть ли не самолично сшитых портах, шёл он за плугом по весенней пашне, отирал рукавом пот с лица и, строго сдвинув косматые брови, говорил назидательно, как непреложную истину:

– Кто не работает, тот не ест!

А следом за ним бежал, спотыкаясь в глубоких бороздах, секретарь и записывал в блокнотик каждое слово…

Продаётся дом с привидением

Посвящается Нине

Нежарким летним вечером к старинному, выложенному красным и белым кирпичом особняку на одной из центральных улиц, – особняку, справедливо считающемуся одним из красивейших и заметнейших зданий города, подкатила дорогая чистенькая иномарка, из которой вышел человек в чёрном добротном костюме.

Человек поднялся на невысокое крыльцо, поискал взглядом кнопку звонка и, не найдя, постучал. На стук никто не отозвался. Постучав ещё разок, уже настойчивее, и вновь не получив ответа, он наклонился к освещённому оконцу полуподвала и коротко, но требовательно ударил согнутым пальцем в стекло. На сей раз в здании послышался какой-то неопределённый звук, затем звякнул замок и дверь, наконец, отперли. На пороге стоял сухощавый высокий мужчина лет сорока.

– Я по объявлению, – сказал тот, что стучал. – Вы хозяин?

– Нет. Я охранник. Хозяева вернутся завтра к обеду.

– Жаль… Меня зовут Иван Сергеевич – вот визитка. Если вы не возражаете, я хотел бы осмотреть здание.

Сухощавый мужичок, небрежно повертев в руках визитку, посторонился:

– Проходите.

Иван Сергеевич вошёл в тёмную прихожую. Охранник добросовестно проводил его по всему дому, обстоятельно, но несколько флегматично (мол, моё дело десятое) отвечая на возникавшие по ходу вопросы. Нужно откровенно признать, помещения Ивану Сергеевичу понравились чрезвычайно, было видно, что хозяева на ремонт не поскупились, превратив столетней постройки особняк в современное, со всеми необходимыми удобствами здание. Когда, закончив осмотр, вышли обратно на улицу, уже стемнело: горели золотистым светом электрические фонари, а в небе всплыла яркая, как начищенный медный таз, луна.

– И не жаль им за такую цену отдавать-то? – спросил Иван Сергеевич сухощавого охранника.

– Жалко, конечно. Только, житья всё одно нет.

– Как это? – насторожился Иван Сергеевич.

– Днём ещё ничего, терпимо. Так, постучат немного, или крупу какую на кухне рассыплют, или ещё что по мелочи… А ночью до того распоясываются, что спать невозможно.

– Кто?

– У вас закурить не найдётся?

– А? Ах да, конечно, – Иван Сергеевич поспешно вынул пачку и протянул собеседнику. Тот взял сигарету, закурил и продолжил всё тем же слегка флегматичным тоном:

– Помнится, недельки через две после ремонта… Да, где-то недельки через две это и началось. Сначала мебель стала пошаливать. Поставишь стул в одном месте, отвернёшься на минуту, глядь – а он уж в другой комнате. Станешь спрашивать: никто не трогал. Потом то же самое началось и с другими предметами: то будильник обнаружится вдруг в холодильнике, то хрустальный сервиз на полке в ванной комнате, то пульт от телевизора в кастрюле с борщом. Дальше – больше. Ни с того, ни с сего вдруг треснуло зеркало в спальне; в гостиной средь ночи рухнула на пол люстра… Короче, мистика полная…

Отправив детей, от греха подальше на дачу, хозяева кинулись ко всяким там экстрасенсам, шаманам, медиумам, магистрам космоэнергетики и так далее. Но это, если честно, мало что изменило. Вернее, изменило только в худшую сторону: возникли какие-то странные не то скрипы, не то стоны, не то шёпоты. Ночью явственно слышались чьи-то шаги. Позвали священника, чтобы он окропил весь дом святой водой. Но едва только поп начал брызгать стены в прихожей, как из гостиной вышла невесть откуда взявшаяся женщина в белом подвенечном платье и молча поднялась по лестнице на второй этаж. А вслед за этим (секунд через пятнадцать) раздался пистолетный выстрел и чей-то столь истошный вопль, что у всех присутствующих волосы зашевелились на головах. Прибывшая на место милиция, понятное дело, ничего не обнаружила: ни трупа, ни вообще каких-либо следов стрельбы. Бледный, как смерть, поп, мелко крестясь трясущейся от страха рукой, наотрез отказался ещё раз переступать порог «бесовского» дома.

Вот бедным хозяевам и пришлось поместить в газете объявление о продаже. Только покупатели вряд ли найдутся: слухи-то уже поползли по городу…

Иван Сергеевич, молча слушавший весь этот рассказ, и сам начал припоминать: кто-то где-то когда-то что-то подобное ему говорил… Однако, дом был, действительно, хорош, а если прибавить к этому местоположение в самом центре города и ту невысокую цену, которую за него просили…

«Насчёт привидений – это, конечно, полная чушь, бабкины сказки. Но дельце определённо не чисто. Может быть, кто-то уже положил глаз на столь ценную недвижимость, заплатив охраннику, чтобы тот своими страшилками конкурентов отпугивал?» – подумал про себя Иван Сергеевич, а вслух спросил:

– И часто оно… это самое… пошаливает?

– Да, почитай, всё время.

– Сам-то не боишься? Всю ночь ведь один.

– А я не верю в привидений, – ответил долговязый охранник, загасив ногой окурок сигареты, и медленно растворился в вечернем воздухе.

А что, если…

А что, если это ко мне? Ненавижу телефон! Чудовищное порождение научно-технической революции: более иезуитского орудия для пыток не могла бы измыслить даже святая инквизиция. Стоит только расслабиться опосля трудовой вахты и перейти в медузообразное агрегатное состояние, как сразу же раздаётся дребезжащий звонок. Не встану! Хоть режьте меня – ни за что не встану. И потом: может быть, это вовсе не ко мне звонят…

– Дани-ил! Тебя к телефону! – крикнула из прихожей сердобольная бабушка и, отложив трубку в сторону, пошла досматривать очередную латиноамериканскую тягомотину. Господи, кому я понадобился в такое время?!

Нужно включить право на одиночество отдельной статьёй в Конституцию. Нет, лучше сразу в уголовный кодекс: десять лет строгого режима без права переписки и телефонных переговоров.

– Да, слушаю, – сказал я, всеми силами стараясь скрыть накипавшее раздражение.

– Простите, что беспокою вас в столь поздний час… Возможно, мне не следовало звонить… Но я подумал, что завтра выходной, и мы могли бы встретиться… поговорить… Впрочем, я не настаиваю… Если вы заняты… Если вам не удобно… В любое другое время… Я…

– У вас ко мне дело?

– Конечно, мне не следовало звонить в столь поздний час, но мне непременно нужно переговорить с вами… Только не подумайте, что я навязываюсь… Если бы не крайняя необходимость…

Меня (и без того раздражённого неурочным звонком) начинал злить этот «неопределённый» собеседник.

– Вы хотите заказать мне курсовую работу? – предположил я, поскольку промышлял о ту пору за счёт тупых и ленивых студентов (да благословит аллах приёмные комиссии наших вузов).

– Я… Нет, я… Меня зовут Иса. Мне посоветовали вас как человека, пишущего прозу. У меня есть к вам серьёзное предложение именно как к писателю.

– Я слушаю.

– Это долго объяснять. Нельзя о таких вещах сходу… по телефону… Мы могли бы где-нибудь встретиться?

– Что ж, давайте встретимся в понедельник… в час дня в библиотеке.

Я сознательно назначил свидание на ближайший будний день, поскольку мне о-о-очень не хотелось в свой единственный выходной куда-то ехать, с кем-то что-то обсуждать. Мои планы на завтра не простирались за пределы родной квартиры.

– В понедельник в библиотеке? – как-то растерянно переспросил мой собеседник.

– Да, я буду ждать вас в фойе.

– Меня не пустят, – произнёс Иса так тихо, что я засомневался, не ослышался ли.

– Куда не пустят?

– В библиотеку.

– Кто?

– Директор… Она запретила пускать меня в библиотеку.

– Почему?

Повисла пауза.

– Это долгий разговор… У нас возник небольшой конфликт… Но это не важно…

«Вот те раз», – подумалось мне. – «Что же это за человек такой?»

– Хорошо, – решил я положить конец странному разговору, – встретимся завтра в 10 часов утра у крыльца библиотеки.

– Лучше в парке…

– Хорошо. В парке у «чёртова колеса».

– Я думаю, вас заинтересует моё предложение…

– Несомненно… До свидания.

Трубка с тихим звоном легла на рычаг.

Ненавижу подобные ситуации. Чего бы проще: сказать сразу, что тебе от человека надобно; нет – будут мурыжить, ходить вокруг да около, пока не измотают все нервы, а потом вылезет какая-нибудь ерунда вроде сетевого маркетинга…

Ночью мне снилось нечто невнятное, нечто зеленовато-сиреневое, сумеречное и блюзовое, нечто печальное и безысходное, как вкус горького шоколада. Тоскливое чувство давило грудь.

Проснулся я больным и вялым. Словно в издёвку за окном высилось ослепительно-синее утро, ясное и немного ветреное. Ночью прошла гроза, и весь мир казался теперь посвежевшим и промытым дождевой водой.

Ровно в десять я был на условленном месте. Парк казался безлюдным, хотя аттракционы уже работали и густой баритон двигателя, вращавшего «чёртово колесо», «проглатывал» все прочие звуки, так что даже ветер раскачивал густые и влажные кроны деревьев совершенно беззвучно. Мокрые пятна на асфальте горели в лучах солнца матовым серебром.

Я стоял подле махонького (похожего скорее на будку) белёного домика, служившего кассой. Прямо передо мной медленно вращалось «чёртово колесо»: пустые люльки с отомкнутыми, отвисшими цепями ограждения отлого сползали к невысокому деревянному помосту и, сравнявшись с ним, едва не коснувшись днищем сырой земли, вновь начинали взбираться в гору.

Постепенно душевное спокойствие возвращалось ко мне. Мучившая меня с самого пробуждения мигрень утихла, и я даже стал насвистывать навязчивый мотивчик. В конце концов, всё не так уж плохо: придёт мой таинственный незнакомец на свидание или нет, в любом случае небольшая утренняя прогулка в парке не принесёт ничего, кроме пользы.

Сорванный ветром тополиный лист соскользнул на мокрую от ночного дождя скамью рядом со мной. Бессознательно я поднял его и поднёс к лицу.

Лист был зелёный и свежий, с мелкозазубренными краями и махонькой аккуратной дырочкой почти у самого черенка, словно бы прожжённой неосторожным курильщиком. Тёплый, слегка горчащий и вязкий запах всколыхнул во мне тугую светлую грусть. Мне почему-то вспомнился рассказ матери о том, как я, будучи младенцем, серьёзно и внимательно рассматривал недавно распустившиеся весенние листья во дворе родильного дома… И тут же по странной аналогии мне примечталась девушка. Даже не так. Не примечталась. И уж тем более не пригрезилась. Просто мне захотелось, чтобы сейчас и здесь, рядом со мной, оказалась совершенно незнакомая, но чем-то симпатичная девушка. Иногда мне нравится «выдумывать» случайно встретившихся людей, наделять их характером, биографией, привычками, увлечениями. Во мне всегда существовало твёрдое подозрение, что где-то рядом с нами живут необыкновенно «красивые» – умные, интересные – люди, с которыми необыкновенно интересно и душевно общаться; они есть, не могут не быть, только очень уж тщательно маскируются. И мне захотелось, чтобы рядом, вон там – возле телефона-автомата, стояла молодая девушка. О её внешности я не мог сказать ничего определённого; это было совершенно не важно; важно, чтобы в ней (в её облике, манере, во взгляде) было что-то неуловимо симпатичное мне: может быть даже платье, которое надето на ней, какой-нибудь простенький, чуть наивный в своей старомодности сарафанчик с бретельками, и то, что она совершенно не стесняется этой старомодности наряда, а, напротив, смотрит легко и чуть насмешливо, так что кажется – характер у неё тоже лёгкий и слегка старомодный в своей непосредственности. Мне не хотелось ни в кого влюбляться. Напротив, в том-то и прелесть, что вовсе не обязательно с кем-то знакомится, увлекаться, разочаровываться, мучиться по этому поводу… Свобода – великая вещь, но быть по настоящему свободным можно только в воображении.

Я невольно взглянул в сторону телефона-автомата, однако вместо воображаемой девушки увидел вполне осязаемого парня со спортивной сумкой через плечо. Парень поминутно поправлял сползавший ремень сумки и оглядывался по сторонам. Поколебавшись, я подошёл к нему.

– Вы не меня ждёте?

– Чё? – белёсые, словно присыпанные тальком, глазки глянули на меня с искренним недоумением.

Я уже понял, что ошибся, но по инерции продолжал спрашивать:

– Вас не Иса зовут?

– Нет, – отрезал парень и отошёл в сторону.

Настроение вновь упало до нулевой отметки. Господи, какого чёрта я тут торчу! На моих наручных часах было без пяти минут одиннадцать. Народу в парке приметно прибыло, а возле кассы даже выстроилась небольшая очередь. Один субъект в ней привлёк моё (да и не только моё) внимание своим видом. Начать, хотя бы со шляпы… Впрочем, начать можно было с чего угодно: субъект был одет в длинный, до пят, кожаный плащ чёрного цвета, в чёрную широкополую шляпу, в чёрные солнцезащитные очки и, как ни странно, чёрные же ботинки – с чудовищно длинными и узкими носами. Весь его наряд, несмотря на свою почти клоунскую аляповатость (а может быть именно из-за неё), производил впечатление скорее зловещее. И когда, купив билеты, странный субъект направился прямиком ко мне, я невольно вздрогнул. Если бы у него в эту минуту оказалась трость с набалдашником в виде головы пуделя, я бы нисколько не удивился.

Но трости не было. Зато была ломаная, обнажающая редкие зубы, улыбка на рябом лице и узкая ладонь, протянутая для рукопожатия. Передо мной стоял молодой, лет двадцати пяти-тридцати, парень, чуть ниже меня ростом, с типично азиатскими чертами лица, но со светлыми, русыми волосами и белой кожей.

– Я сразу догадался, что это вы, – сказал он после краткого взаимного приветствия и тут же добавил:

– Вы не против, если мы прокатимся на колесе обозрения?

Я был против. Я был очень даже против. После одного давнего происшествия, я чертовски боюсь высоты. В детстве мы с пацанами лазили по балконным решёткам, и самым большим шиком считалось забраться таким Макаром на девятый этаж, а затем спуститься обратно. Вверх лезть всегда проще, чем вниз, но я тогда не знал этого. Да если бы даже и знал, всё равно полез бы. Уже на спуске, где-то в районе седьмого или восьмого этажа, я оступился; тело рвануло вниз так, словно кто-то дёрнул за ноги; прутья решётки выскользнули из ослабевших от напряжения рук. И только каким-то чудом мне удалось вновь ухватиться за решётку. Животный страх сжал моё сердце и с тех пор прочно засел в нём, неизменно пробуждаясь при малейшей попытке «оторваться от почвы».

Так что прокатиться на «чёртовом колесе» было для меня нешуточным испытанием. Но не станешь же говорить обо всём этом едва знакомому человеку.

– Слушай, у меня сегодня жуткая мигрень, голова просто раскалывается, – начал я врать, хотя самому было тошно. – Может быть, сядем где-нибудь на лавочку и спокойно поговорим?

Но парень оказался на редкость непонятливым. Проще всего было бы плюнуть на приличия, сказать прямо: не поеду и всё, однако самые простые решения, как правило, и самые трудные. Матерясь в душе, я взобрался в шаткую люльку, которая в тот момент поравнялась с дощатым помостом, уселся в жутко неудобное пластмассовое сидение и покрепче вцепился в поручень. Иса сел напротив. Люлька, плавно покачиваясь и погромыхивая цепями, поплыла вверх. Покамест до земли было не так уж далеко: вполне можно спрыгнуть.

«А в самом деле», – подумалось мне, – «что если выкинуть фортель: взять да и сигануть через ограждение?»

Подобные мысли имеют странное свойство – свойство соблазна: чем настойчивее пытаешься их выкинуть из головы, тем сильнее желание поступить наперекор здравому смыслу. Я даже думаю, что в этом-то и соблазн: сделать что-то наперекор, назло, переступить запретную черту, нарушить всякие приличия, всякую логику – и тем утвердить себя как человека, как абсолютно свободную личность, вольную поступать, как ей хочется, – пусть глупо, безумно, бессмысленно, но по-своему.

Мне стоило определённых усилий удержаться от подобного соблазна. Но чем выше подымалась люлька, тем меньше я хотел куда-либо двигаться. Лучше уж вжаться в жёсткое пластмассовое сидение, стиснув рукой поручень, не двигаться и не дышать. А ещё лучше – лечь на пол. Честное слово, я бы так и поступил, если бы не сидевший напротив и что-то увлечённо объяснявший мне Иса. Кстати, что он там тараторит? О какой-то программе? Что ещё за программа?

– Простите, – встрепенулся я, внезапно отвлёкшись от собственных переживаний, я не совсем понял: это будет телевизионная программа?

– Конечно, я же объясняю…

– И вы хотите, чтобы я писал для неё сценарий?

Иса, подавшись вперёд, накрыл своей плоской ладонью мою кисть, нервно вцепившуюся в поручень.

– Давай на «ты»? О’кей? Мы же партнёры, зачем нужны эти церемонии…

– Я ещё не дал своего согласия.

– Что тут думать? Я бы сам всё написал, но у меня нет времени. Тебе нужно будет просто обработать литературно те идеи, которые я дам. И всё.

С одной стороны, данное предложение показалось мне заманчивым, мне хотелось попробовать свои силы в новом для себя деле (в голове даже мелькнула тщеславная мысль: если я хорошо зарекомендую себя, то смогу через какое-то время начать собственный проект, и тогда – прощай скучная работа, прощай серая жизнь!) Но, с другой стороны… я боялся.

– Никакого риска нет, – словно угадав мои мысли, заверил Иса. – Я всё продумал заранее. Люди истосковались по духовности, но им лень читать книги. Посмотри на молодёжь: чем она занята? Побухать, поржать, потрахаться – всё, все интересы. Это ж неандертальцы! А почему? Потому что они не видят альтернативы, не видят иной цели в жизни. Мы воспользуемся телевидением, как самым мощным средством массовой информации, для пропаганды духовности. Наша программа будет иметь колоссальный успех. Мы начнём здесь, но вскоре нас будут показывать по всему миру, ведущие телеканалы – BBC, CNN и другие – будут драться за право транслировать нашу программу…

Чем более радужную перспективу рисовал передо мной Иса, тем меньше я в неё верил. Он, видимо, уловил уксусный привкус скепсиса в моём лице.

– Это огромные деньги. Ты сколько сейчас получаешь?

Я всегда старался обходить подобные вопросы стороной, поэтому ответил максимально расплывчато: мол, мне на жизнь хватает.

– Ерунда, денег никогда никому не хватает, – резонно заметил на это Иса. – Ну, сколько ты зарабатываешь? Тысяч двадцать в месяц? Тридцать? Будешь получать в тридцать раз больше. Я не проверял ещё, не до того было, но на мой счёт в банке наверняка уже идут пожертвования. А когда мы «раскрутимся», денег будет столько, что девать станет некуда. Я отвечаю.

В этот момент мы достигли высшей точки «чёртова колеса».

– Посмотри, – сказал мне Иса, указывая взглядом на город внизу, – посмотри, сколько домов, и в каждом из этих домов живёт множество людей, и у всех есть телевизоры. Мы войдём в каждый дом, в каждую квартиру. Все будут знать нас. Мы станем более популярными, чем «Битлз». Не только этот город, но и весь мир будет внимать нам. Потому что мы вернём миру духовность.

Так говорил он, но я почти не слушал, страдая от боязни высоты. Мысли мои путались в напечённой солнцем голове и никак не могли собраться в точку. При чём тут «Битлз»?

– Я мог бы предложить сотрудничество кому-нибудь другому, – предложил Иса, едва разжимая свои тонкие губы, чтобы процедить чрез них слова, – но выбрал тебя, потому что ты лучший.

Мне сказали, ты лучше всех пишешь прозу. Только не думай, что я предлагаю тебе какую-то очередную халтуру: это творческая работа. Я буду давать лишь общее направление, а всё остальное целиком зависит от тебя, можешь писать, что хочешь. Я доверяю тебе, потому что ты тоже человек творческий и понимаешь некоторые вещи, которые обычные люди не понимают в силу своей ограниченности. И никогда не поймут, если мы им не растолкуем.

Люлька, в которой мы сидели, начала потихоньку опускаться к земле, хотя это движение пока было почти незаметным. Тем не менее, мой страх высоты сразу же ослабел.

– Но что это должна быть за программа? О чём? – задал я наконец-то вопрос, который во всё время беседы вертелся на языке.

– Это должна быть проповедь, – ответил Иса.

– Проповедь? – я испуганно уставился на собеседника, но его глаза были по-прежнему скрыты чёрными очками, а в лице нельзя было ничего прочесть.

Он, что, смеётся надо мной? Или это очередной фанатик, вроде того кришнаита, который прошлой зимой в сандалиях на босу ногу стоял возле почтамта и пел мантры?

– Мы вернём миру духовность, которую он утратил. Понимаешь? Это сделаем мы. Люди слишком задавлены бытом: работают, чтобы жить, а жить-то и некогда, всё время отнимает работа, домашние дела, семья. Людям хочется вырваться из этого порочного круга, им кажется, что деньги дадут им свободу, но деньги как раз таки и порабощают их. Подлинную свободу даёт только духовность. В Библии недаром сказано: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их». Мы будем проповедовать духовность, мы дадим людям духовную пищу. Мы будем читать им Библию и Коран. Будем нести слово Божье в массы.

Самое поразительное, что всё это говорилось не только без малейшей улыбки, но и безо всякого возбуждения: будничным спокойным голосом, каким обычно говорят о погоде.

– Мне кажется, – заметил я довольно решительно, поскольку близость земли прибавила мне уверенности, а благодатная древесная тень, в которую мы погрузились, остудила голову, – вы выбрали не того человека, который вам нужен. – (Что было правдой). – Я никогда не писал сценарии. – (Что было не совсем правдой). – И у меня нет склонности к подобной работе. – (Что было неправдой).

– Ну и что? – возразил Иса. – Возьмитесь за эту работу не из склонности, а из гордости. Из желания доказать себе и окружающим собственную профессиональную состоятельность, выявить скрытые возможности, приобрести новые навыки, расширить свой кругозор, набраться опыта…

– Послушайте, вам нужен писарь, человек, который обрабатывал бы ваши идеи, придавал им правильную литературную форму. Лучше всего для этой цели подойдёт кто-нибудь с бойким пером и гибкой совестью. Обратитесь на журфак университета, наверняка там найдутся желающие.

– Я уже был там.

– И что?

Впервые лицо собеседника выразило какую-то эмоцию: левый угол его рта нервно дёрнулся.

– Мне нужен творческий человек. Единомышленник. Мне некогда заниматься мелочами: я даю основную идею, концепцию, а ты должен её развить и воплотить, чтобы представить мне уже готовый результат.

– Тем более не могу. Ваши идеи мне кажутся абсурдными.

– Это свойство всех гениальных идей, опережающих своё время. Если бы ты побольше пообщался со мной, то признал бы это.

Наша люлька поравнялась с деревянным помостом, и Иса отомкнул цепь, заграждавшую выход. Наконец-то под моими ногами было твёрдое основание. Мы пошли по дорожке в сторону телефона-автомата.

– Хорошо, – сказал Иса, внезапно остановившись, – если ты боишься писать сценарий, возьмись за письма. Тут уж точно большого таланта не требуется.

– Какие письма?

Я уже написал Брюсу Уиллису и Папе Римскому. Но у меня нет времени писать всем. Займись этим.

– Но что писать-то?

– Я хочу собрать всех самых известных людей вместе: президентов, писателей, музыкантов, актёров, священников, учёных – всех, кто чем-то прославился. Понимаешь? Собрать их на берегу Аральского моря, чтобы они притащили оттуда корабль…

– Какой корабль?

– Любой. Там ведь много брошенных кораблей, которые никому не нужны. Мы возьмём какой-нибудь из них, впряжём всех знаменитостей в одну лямку, и пусть они тащат его.

– И… и куда они будут тащить этот корабль? – слегка заикаясь спросил я.

– До Аркаима. Когда они водрузят корабль в центре Аркаима, вся энергия совместного труда, которая скопилась в его корпусе, уйдёт вверх и разольётся вокруг Земли, пропитав информационное поле планеты. Люди перестанут враждовать и объединятся для созидания Царства Божьего. А я буду их вдохновлять и направлять на путь истинный.

Чувство реальности покинуло меня окончательно. Я исподволь всмотрелся в рябое лицо Исы, пытаясь по его выражению определить имею ли дело с сумасшедшим или же с вменяемым человеком, который из каких-то непонятных соображений прикидывается дураком. Но так и не определил. Эти чёртовы телевизионщики любят разыгрывать людей, так что где-нибудь под кустом запросто может лежать оператор с видеокамерой.

Я оглянулся вокруг и поразился тому, что был уже поздний вечер: солнце зашло, но уличные фонари почему-то зажгли только на центральной аллее, откуда доносились пьяные выкрики и гогот. Аттракционы замерли. Вместо густого «баритона» двигателя, вращавшего «чёртово колесо», мелко стрекотали своими игрушечными электромоторчиками сверчки. Прохладный северный ветер, дувший с самого утра, теперь казался пронизывающим, словно стоишь голым по пояс, а тебя обдают колодезной водой из ведра.

«Что ж это с памятью-то моей деется? Ведь только что был полдень», – подумал я и даже мотнул головой, стараясь прогнать наваждение, но всё осталось как прежде. Иса теперь стоял спиной к ярко освещённому зданию ночного клуба, построенного на месте снесённого в тридцатые годы собора, так что я мог видеть лишь силуэт своего собеседника. Ощущение было такое, словно разговариваешь с тенью.

– Если ты согласен, можем сейчас же подписать контракт, – произнёс Иса и голос его прозвучал как-то неожиданно низко.

Мне стало не по себе: кто знает, что можно ожидать от сумасшедшего.

– Я уже говорил, что считаю себя не тем человеком, который вам нужен.

– Я решаю, кто мне нужен. Думаешь, я ерундой занимаюсь? Мне тридцать лет. Я взрослый человек, у которого было всё: жена, дети, дом, работа. Я всё бросил, чтобы нести людям духовность. Понимаешь, всё! Я отрёкся от прошлого! От мирской жизни! И ты думаешь, что можешь мне мозги парить?

– Но…

– Даю тебе срок до утра. Подумай. Завтра я позвоню, и ты должен будешь дать ответ. Только хорошо подумай. Меня зовут Иса, и если я пожалуюсь своему отцу, – он взмахнул рукой, – то ты вечно будешь сидеть в яме по горло в кипящем говне, вместе с другими грешниками, которых я проклял…

С этими словами Иса круто повернулся и зашагал прочь от меня – по направлению к ночному клубу. Я следил за его силуэтом в широкополой шляпе и развевающемся на ветру плаще до тех пор, пока он не скрылся за угол, после чего ноги сами направили меня в прямо противоположную сторону.

В этом конце парка всегда было темно и безлюдно. Поднимаясь по ступеням – там, где небольшой перепад высот, я невольно оглянулся: обесцвеченные сумеречным освещением, но достаточно чётко различимые в нём, деревья и кустарники как-то неестественно медленно и абсолютно беззвучно колыхались всей массой, словно погружённые в толщу прозрачной воды, и среди них, будто окаменев (ни один лист не шелохнется!), стояла старая, исковерканная временем, осина.

«А что, если…» – мелькнуло вдруг в голове, но ещё до того, как я успел обратить эту мысль в слова, нешуточный озноб ободрал мне спину до самого позвоночника.

Над всей Испанией безоблачное небо

Повесть наших отцов

Точно повесть

Из века Стюартов,

Отдалённей, чем Пушкин,

И видится,

Точно во сне.

Б. Л. Пастернак

1. Путь конквистадоров

– Прикинь, Андрюха, у меня опять комп полетел! – Грис стоял на пороге комнаты с початой бутылкой «спрайта» в руке; он только что влетел сюда с улицы и от его рыхлого тела исходил жаркий запах слегка пыльного асфальта. – Ты куда собираешься?

– На Кудыкину гору.

– Я тебя чисто как друга, а ты…

– На деревню дедушке, – уже беззлобно вздохнул Андрюха, продолжая уминать никак не застёгивающийся рюкзак. – Дед у меня помер. Вон, телеграмма утром пришла… Главное, вовремя: отец в Англии, мать с головой в своей диссертации, брату некогда, а мне на каникулах делать больше нечего, как только переться чёрт знает куда чёрт знает зачем!

Грис несколько ошарашено опустился на стул, отчего его грузная фигура приняла форму груши.

– Так ты на похороны едешь?

– Нет, за наследством.

– Квартира?

– Если бы! Квартиру давно уже продали. Он в доме престарелых жил. Теперь комнату его освобождают, просят забрать оставшиеся вещи.

– Антиквариат?

– Ага. Небось рухлядь какая-нибудь: иначе растащили бы втихаря без нас…

– Когда едешь-то? – вдруг обеспокоился Грис.

– Завтра утром.

– Завтра? Постой, мы же договаривались насчёт пива?

– Без меня, – сухо отрезал Андрюха.

– Слушай, Федерикович, – подскочил со своего места Грис, – а давай я с тобой съезжу за компанию, а? Заодно и пива попьём по дороге?

– Сколько раз тебе говорить, что я Фёдорович, а не Федерикович! Андрей Фёдорович!

– Не-е-ет, какой же ты Фёдорович? Папу как зовут? Федерик Павлович. Значит ты – Андрей Федерикович, – Грис так затрясся от смеха, что забулькала недопитая бутылка «спрайта». – А, может, ты и не русский вовсе?

– Заткнись, пожалуйста! – огрызнулся Андрюха.

– Слушай, Федерикович, тебя с таким отчеством первые попавшиеся скинхеды пришибут.

Грис покатывался со смеху: дразнить товарища ему доставляло неизъяснимое удовольствие.

– Нет там скинхедов, – тощий долговязый Андрюха угрожающе навис над низкорослым обидчиком, который тут же «выкатился» от греха подальше в прихожую. Слегка отдышавшись, Грис хлебнул «спрайта» и сказал уже примирительно:

– Что ж это за место, где даже скинхедов нет?

– Какая-то тмутаракань. Не знаю толком, где она находится.

– Поездом едешь?

– Нет, автобусом. Туда поезда не ходят.

– Я с тобой, – решительно заявил Грис: ветер дальних странствий вскружил ему голову. – Всё равно комп «сдох», пиво отменяется, – чем ещё заняться приличному человеку в большом городе?

– О’кей, – устало махнул рукой Андрюха. – Только не опаздывай. Встречаемся ровно в восемь на автовокзале. При себе иметь деньги на билет и что-нибудь пожрать, поскольку путь предполагается неблизкий, а придорожных кафе по пути – не предполагается.

– Слушаюсь, мон женераль, – отозвался обрадовавшийся Грис. Он осторожно открыл входную дверь, выскользнул за неё и уже оттуда, с безопасного расстояния выкрикнул:

– Так что передать скинхедам насчёт отчества?

– Иди ты… – только и успел огрызнуться Андрюха прежде, чем щёлкнул дверной замок.

2. Сиеста во вторник

Автобус, резко приняв к обочине, остановился у синего знака с наименованием населённого пункта. Андрюха лихо соскочил на горячий щебень, и лёгкое облачко пыли, всколыхнувшееся у его ног, мягко осело белёсым налётом на новенькие летние туфли.

Следом, отдуваясь, вылез вспотевший Грис. Дверь закрылась. Автобус медленно покатил дальше по растрескавшемуся от старости асфальту.

«Ну и где здесь что?» – подумал слегка оглушённый нахлынувшей тишиной Андрюха, оглядывая ряды типично провинциальных домишек, которые, слегка подбоченясь, в свою очередь с нескрываемым любопытством изучали приезжих глазницами подслеповатых окошек. На небе не было ни единого облачка; полуденный жар плавил густую синеву, стекавшую к горизонту дрожащими полосами горячей краски. Лёгенький, едва ощутимый ветерок робко шуршал в тополиной листве, но толку от его шуршания было мало. Посёлок вымер. Только на скамье в тени дощатого забора сидел одинокий гражданин весьма сомнительного вида: весь какой-то помятый – и лицо, и старый, потёртый на локтях пиджак, и стоптанные кроссовки, и даже клетчатая кепка на голове.

– Ты это серьёзно? – спросил Грис, уловив направление взгляда своего товарища.

– Абсолютно.

Ни малейшего доверия «помятый» гражданин у Андрюхи не вызывал, но поскольку больше вокруг не виднелось ни души, волей-неволей приходилось иметь дело с тем, что было в наличии.

– Простите, вы не подскажите, где находится дом престарелых? – спросил Андрюха, придав своему голосу максимальную степень дружелюбия.

Нагловатый воробышек, дотоле увлечённо клевавший шнурок на кроссовке «помятого» гражданина, вспорхнул на ближайший куст сирени. Сам же гражданин с ощутимым физическим усилием поднял взгляд, и Андрюха сразу же пожалел о заданном вопросе.

– У-уди-и-и! – кулак с сизой татуировкой на костяшках завис в сантиметре от Андрюхиного лица, а затем обессилено рухнул вниз.

– Простите, – зачем-то извинился Грис, оттаскивая друга на середину улицы.

Смачно рыгнув, «помятый» гражданин принял первоначальное расслабленное положение. Нагловатый воробышек соскочил наземь и стал бочком подбираться к его кроссовку.

– Пойдём дальше: может, кого-нибудь ещё встретим, – предложил Грис, обливаясь потом от неимоверной жары.

– Так нет же никого! – съязвил в сердцах Андрюха, но пошёл-таки вслед за другом по не асфальтированной улице к видневшейся вдали небольшой площади, окружённой одно и двухэтажными купеческими особнячками, едва различимыми за плотной садовой зеленью.

«Что ж, Гришка прав: в центре посёлка больше вероятность встретить прохожих», – подумал Андрюха.

Намокший воротник его рубахи, как наждак, нестерпимо тёр шею. Капли горячего пота то и дело скатывались по спине. Тяжёлый дремучий воздух наваливался ватной тяжестью сзади на плечи, дышал в затылок перегаром. На душе было муторно, как после дневного нездорового сна. Андрюха облизнул пересохшие губы и почувствовал солоноватый привкус. Теперь он шёл впереди, а Грис сосредоточенно пыхтел сзади, отгоняя от себя соблазнительное видение зеленоватой бутылочки «спрайта».

Впереди, у перекрёстка, показалась колонка. Андрюха направился к ней, но его опередила женщина с красным пластмассовым ведром. Скрученная в тугую косицу струя воды, сверкая на солнце, гулко ударила о дно порожнего ведра, и Андрюха почувствовал на своём лице и руках холодные мурашки тонкой водяной пыли.

– Вы не знаете, где здесь дом престарелых?

Баба недоверчиво оглядела парней; ткнула толстым пальцем с пожелтевшим ногтем в тихую, заросшую тополями, улочку:

– Там, за оврагом.

– Спасибо, – съёжился под её пристальным взглядом Андрюха.

– Ты чей будешь?

– Я?

– Ты, случаем, не Пал Ваныча родич?

– Внук.

– То-то гляжу – похож! Опоздал ты малость, схоронили уже твово деда.

– Я знаю. Я телеграмму получил.

– Святой человек был, хоть и коммунист. Истинно святой: всю жизнь о других радел, – женщина машинально перекрестилась. – Пусть земля ему будет пухом.

И уже уходя с наполненным ведром, махнула свободной рукой:

– Вон там, за оврагом.

Хлебнув студёной водицы, Андрюха с Грисом почувствовали себя бодрее. Они пересекли небольшую площадь, где в колдобине с застоявшейся дождевой водой плавали серые комья, оказавшиеся при ближайшем рассмотрении стайкой чумазых утят под бдительным присмотром дородной мамки, прошлись в тени тополей по маленькой милой улочке, миновали по шаткому деревянному мостику сырой, поросший ивняком овраг и увидели белый двухэтажный дом, огороженный невысоким бетонным заборчиком. Подойдя ближе, друзья поняли, что немного ошиблись: из-за того, что дом стоял на склоне, двухэтажным он был лишь со стороны, обращённой к оврагу, с противоположного же боку у него имелся всего один этаж. На лавочке у ворот сидел молоденький милиционер, чем-то неуловимо похожий на Аль Капоне, – и курил.

3. Романс об испанской жандармерии

Страж порядка (строго): Куда идём?

Андрюха: Туда.

Тишь. Улица пустынна.

Страж: А точнее?

Андрюха: В дом престарелых.

Страж: Зачем?

Жарко. Тёмно-синий мундир выгорел местами на солнце.

Андрюха: А вам не всё равно?

Грис (придушённым шёпотом): Не лезь на рожон…

Страж: Что-то вы идёте как-то неровно. Не пили?

Жарко. В горле пересохло от жажды.

Андрюха: Я не пью.

Страж: Почему тогда качаетесь из стороны в сторону, словно пьяный?

Корабль качает в бурю. Потоки воды рушатся на палубу. Ветер рвёт паруса в клочья. В трюме открылась течь.

Андрюха: Устал.

Страж: Устали?

Андрюха: Мы долго ехали. Потом долго шли по жаре.

Жарко. Слюна загустела во рту. Хочется сплюнуть.

Страж: Приезжие, значится… А документы имеются?

Боже, как хочется сплюнуть!

Страж (из-под козырька фуражки): Фе-де-ри-ко-вич? Очень странное отчество.

Странный сегодня день. Всё плывёт в горячем мареве.

Андрюха: Вас это смущает?

Грис (тихо): Не кипятись.

Страж: Первый раз встречаю человека с таким отчеством.

Андрюха: Я не виноват. Оно досталось мне от отца.

Где-то у горизонта вскипает грозовая туча.

Грис (умоляюще): Тише… Нас же арестуют…

Страж: А у отца откуда такое странное имя?

Андрюха: Дед назвал в честь погибшего друга… По-моему, ваши вопросы не относятся к делу.

Грис: Какая муха тебя укусила?

Жара. Изумрудные мухи кружат над коровьим mierda.

Страж: Вы слишком агрессивно настроены. Милицию нужно любить.

Грис: Мой друг расстроен, господин офицер. У него недавно умер дед…

Страж: Тот самый?

Грис: Да, тот самый.

Страж: Он жил здесь?

Грис: Да, он жил здесь.

Страж: Значит, я его знал.

Грис: Да, вы должны были его знать.

Страж: Я всех здесь знаю.

Андрюха: Мы можем идти?

Страж (возвращая документы): Примите мои соболезнования. Честь имею.

Тёмно-фиолетовая туча над горизонтом бесследно растаяла в горячем мареве. Только ветерок донёс лёгкий запах озона.

4. Полковнику никто не пишет

Короткий щелчок дверного замка, и они вошли в небольшую комнату, стены которой были выкрашены бледно-зелёной краской. Тусклая, в 60 свечей, лампочка под потолком заливала помещение неверным, несколько сентиментальным светом.

– Не разувайтесь, – сказал сопровождавший Андрюху и Гриса сухонький старичок с вытянутым книзу лицом и голубовато-серыми острыми глазками.

Никаких признаков траура в комнате не было. Только зеленоватый запах чистого, свежевымытого пола ещё стоял в воздухе.

– Я тут вроде старосты или коменданта на общественных началах, – улыбнулся старик. – Зовут меня Константином Егоровичем. Впрочем, так меня давно уже никто не завёт. Для всех я просто дед Костей.

– Как? – переспросил Грис.

– Дед Костей. Так меня зовут.

– Круто, – констатировал Грис, но тут же получил тычок андрюхиным локтём под рёбра.

Единственное окно выходило в овраг, в тень. Круглый столик, покрытый жёлтоватой бахромчатой скатертью, был придвинут вплотную к широкому подоконнику. На противоположной стене висела неплохая репродукция картины Ивана Шишкина «Рожь», а под ней – деревянные «плечики» с парадным мундиром, украшенным орденами и медалями. Ещё ниже стоял покрытый пледом кожаный диван и парное ему кресло. Справа возвышался шкаф, за стеклянными дверцами которого виднелись горки фарфоровой посуды. На шкаф было водружено чучело совы. В углу стояла тумбочка с телевизором. Напольный ковёр был свёрнут рулоном у стены, и от этого комната казалась по-детски уязвимой. Небрежно измазанные карминной краской половицы кряхтели, прогибаясь от тяжести ступавших по ним, отчего, в свою очередь, робко позвякивала посуда в шкафу.

– Подкрепиться не желаете, молодые люди? – спросил дед Костей.

– Нет, мы не голодны, – ответил Грис за двоих.

– Рассказывайте! Небось, с утра не жрамши?

– Мы гамбургеры в дороге поели, – пояснил Андрюха.

Но старик был непреклонен:

– Знаю я эти гамбургеры! Баловство одно. Садитесь, похлебайте горяченького.

Он сделал какие-то таинственные пассы руками и на круглом столике сами собой возникли тарелки с дымящимся супом, нарезанный аккуратными ломтями хлеб, зелёный лучок…

– Может, чуток водочки? – спросил дед Костей, когда ребята утолили первый голод.

– Не-е-е, не надо, – дружно замотали они головами над полупустыми тарелками.

– А винца? Нужно помянуть деда.

Не дожидаясь ответа, старик полез в шкаф, достал оттуда початую уже бутыль вина и бокалы.

– Вино хорошее, испанское, – пояснил он, наполняя бокалы. – Покойнику кто-то из знакомых прислал оттуда… Ты ведь знаешь, что твой дед воевал в Испании?

– Мне отец говорил.

– А разве в Испании была война? – встрял в разговор Грис.

– Вот те на! – дед Костей чуть не пролил вино. – Что же вы, историю совсем не учите?

– «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь», – умиротворённо продекламировал Андрюха себе под нос.

– Просто нам с «историчкой» не повезло, – заметил на это Грис. – Сначала поставили какую-то пенсионерку, которая постоянно всё забывала и путала, прыгала с Ледового побоища на Ледовый поход. А потом заменили её девчонкой, только что окончившей пединститут, которая все уроки сидела, уткнувшись в сотовый: уж, не знаю – играла или переписывалась с кем-то…

– И никто не возмутился? – возмущённо вопросил дед Костей.

– Честно говоря, нас всё устраивало. Пока на горизонте не замаячили выпускные экзамены. Тут уж мы забеспокоились, забегали. А кому хочется портить аттестат из-за какой-то дуры. Но директор нам прямо сказала: «Где я вам возьму другого историка? Сейчас никто в школе работать не хочет. Мне легче всех вас выгнать, чем одного учителя».

– Не в учителях дело, – решительно возразил Андрюха. – У нас, например, нормальная «историчка» была: преподавала всё как положено. Но о войне в Испании даже полусловом не обмолвилась. Потому что этого нет в школьной программе.

– Хорошо, – Грис демонстративно откинулся на спинку стула. – Тогда объясните мне, неучу, популярно: кто там с кем воевал и ради чего?

– Это была гражданская война, – сказал Андрюха. – Законное правительство воевало с мятежниками.

– С фашистами, – уточнил дед Костей.

– Да, с местными фашистами, которые подняли мятеж.

– А наши что там делали?

– То есть? – не понял Андрюха.

– Наши зачем полезли в чужую драку?

– Они воевали с фашистами! – вновь возвысил голос дед Костей.

– Ну и что? – отмахнулся Грис. – У них – фашисты, у нас – коммунисты… У каждого свой геморрой…

– Да как можно сравнивать! – дед Костей аж соскочил со стула.

– Я не стал бы вмешиваться.

– А если завтра твоих соседей придут убивать, ты тоже не станешь вмешиваться? – спросил Андрюха.

– Но ведь никто ни на кого не нападал. Вы сами сказали, что война гражданская. А когда в семье ссорятся, соседям лучше не вмешиваться.

– Когда ссорятся, но не когда убивают!

– И что ты предлагаешь? Встать на сторону одного из супругов и совместно прикончить другого?

– Если муж пришёл домой пьяный и кидается с ножом на жену и детей, его нужно обезоружить, связать и сдать в милицию. Потому что это уже не муж, а бандит.

– Ребята, – видя, как обстановка стремительно приближается к боевой, дед Костей поспешил изменить тему разговора, – давайте всё-таки выпьем… на помин души Пал Ваныча.

И когда бокалы уже опустели, добавил:

– Пусть земля ему будет пухом.

– Вы хорошо знали моего дедушку? – неожиданно спросил Андрюха. – Каким он был?

– Да разве человека расскажешь? Это писателем нужно быть. И то – не всяким… Мы с ним познакомились уже здесь, раньше как-то не сводила судьба… Кстати, у меня кое-что есть для тебя.

Дед Костей вынул из шкафа и протянул Андрюхе пухлую пачку каких-то бумаг, стянутых крест-накрест крепкой бечёвкой. В пачке оказались различные документы, куча каких-то справок, письма, несколько пожелтевших, аккуратно подклеенных на сгибах фотографий и толстая тетрадь в коричневой обложке, исписанная плотным убористым почерком. Письма и документы Андрюха сразу же отложил в сторону: первые, потому что не чувствовал за собой права читать их, пусть даже и после смерти получателя, а вторые, поскольку они его не интересовали. Дальше шли фотографии. На большом, сложенном вчетверо, снимке была запечатлена группа каких-то мужчин в военной форме, но за давностью лет лица практически стёрлись, превратившись в расплывчатые пятна. Другие карточки сохранились лучше, однако Андрюха понятия не имел кто, когда и где на них сфотографирован. Только один снимок привлёк его внимание: в кадре молодые улыбающиеся парни играли в футбол, один из игроков делал навесную передачу, а другой пытался в прыжке дотянуться до высоко взлетевшего мяча и головой переправить его в ворота.

Наконец Андрюха открыл толстую тетрадь в коричневом переплёте. «Моим детям и внукам», – прочёл он наивное посвящение на первой странице. Надпись была крупной и чёткой, линии проведены с приметным нажимом – начертавшая их рука не дрожала.

На обороте страницы тем же уверенным почерком шло нечто вроде предисловия:

«Зачем люди пишут воспоминания? Прежде всего, ими движет желание «заговорить» время, сохранить то, что им дорого. Когда живёшь так долго, как я, начинаешь ощущать неизбежное одиночество. Хотя, неизбежно ли оно? В том, что мои ближние чужды мне, виноват всецело я сам: они не забыли обо мне, они просто никогда и не знали меня. Наши судьбы практически никак не связаны друг с другом. В молодости это не имело большого значения. Были друзья, работа, увлечения… Сейчас ничего этого нет. Мир сжимается, как шагреневая кожа. Тяжелей всего терять старых друзей. А способность (или желание) приобретать новых постепенно сходит на нет. То, что для меня живо и действенно, для других уже не имеет отношения к действительности. Люди, которых я знал, события, свидетелем которых я был, даже памятные мне места, вещи, запахи, звуки – не существуют для окружающих. Иногда я сомневаюсь даже в собственном существовании.

Мне давно уже никто не пишет. Даже по поводу пенсии, которой я столько лет добиваюсь. Мои письма уходят в пустоту. И эти воспоминания постигнет та же участь. Больше всего они похожи на послание в бутылке от потерпевшего кораблекрушение на необитаемом острове. Интересно, какова вероятность, что их когда-нибудь прочтут?»

5. Смерть после полудня

Предзакатный свет догорал на донце порожней бутылки. Дед Костей мирно дремал в кресле, укрывшись клетчатым пледом, а Грис притулился на диване, подложив под голову чучело совы. Из оврага за окном наползал слоистый серый туман. И виделась Андрюхе в этом тумане никогда не виданная им каменистая равнина, через которую протянулись длинные полосы траншей, а между этими полосами ползли зеленовато-серые тупоносые жуки, за жуками тянулись короткие хвосты прозрачной пыли, и в этих хвостах двигались махонькие кучки проворных мурашей. Всмотревшись пристальнее, Андрюха понял, что жуки – это танки, а кучки мурашей – бегущая следом пехота. То там, то тут по всей выжженной солнцем равнине стали возникать беловатые махровые кусты: мгновенно выраставшие и так же быстро, на глазах, рассыпавшиеся тусклым прахом. Один из таких кустов вырос рядом с ползущим жуком, из которого брызнуло что-то ядовито-жёлтого цвета, и тут же чёрный траурный шёлк окутал подбитую машину. Кучки мурашей, словно натолкнувшись на невидимую преграду, остановились и, немного погодя, стали медленно отступать назад – к своим траншеям. Но многие из них так и остались там, где замерли: они уже больше никуда не двигались. Жуки же ещё какое-то время ползли вперёд. Однако, белёсые кусты, выраставшие у них на пути, становились гуще, жуки всё чаще обёртывались траурной тканью и, в конце концов, тоже вынуждены были повернуть назад. Семь (ровно половина) покрытых стальным хитином насекомых осталось на ничейной земле между двумя рядами траншей. Возле одной из машин, заползшей заметно дальше остальных, чувствовалось какое-то движение, и Андрюха, всмотревшись, увидел как, скрытый от противника густым чёрным дымом, человек в комбинезоне вытащил из люка своего раненого товарища и вместе с ним укрылся в воронке, оставленной тем самым снарядом, что поджёг танк.

Они лежали на дне воронки: русский лицом вниз, сжимая в руке рукоятку пистолета, испанец – на спине, запрокинув неправдоподобно красивое смуглое лицо в высокое безоблачное небо.

– Если они видели, как мы выбирались из танка, то непременно доберутся до нас, – сказал испанец.

– Они не смогут добраться.

– Если видели, что мы живы, то обязательно доберутся.

– Они не видели. Дым скрывал нас.

– Но если всё-таки видели?

– Они не видели. И им не преодолеть открытое пространство. Наши пулемёты не дадут им сделать это.

– Они доберутся, когда стемнеет.

– Когда стемнеет, мы выберемся из воронки и доползём до своих. Не говори больше, не трать силы…

Испанец немного помолчал, но потом сказал:

– Я не смогу ползти.

– Qué va! Не говори глупости!

Испанец умолк.

Так они лежали – молча – какое-то время. Лежали под раскалённым, словно покрытым лёгкой испариной испанским небом, на котором не было ни единого облачка. Когда же тень от края воронки, удлинившись, покрыла их головы, испанец облизнул пересохшие губы и заговорил вновь, но теперь голос его звучал глухо и с придыханием. Чувствовалось, что говорить ему тяжело.

– Очень хочется пить.

– Знаю, – отозвался русский, – но у нас нет воды.

Его самого гораздо больше мучила вынужденная неподвижность: всё тело затекло и тягостно одеревенело. Он пытался поочерёдно напрягать и расслаблять различные мышцы, шевелить пальцами на руках и на ногах, но эта «гимнастика» мало чем помогала: едва волна холодных «мурашек» пробегала по телу, как его вновь стягивало онемением.

Словно угадав мысли товарища, испанец произнёс:

– Скорей бы…

Он слегка поворотил голову на бок, отчего в его взгляде появилось нечто птичье.

– Прекрати! – буркнул русский. – Вы, испанцы, слишком много думаете о смерти.

– Да, это так. Но ведь там, по ту сторону, тоже испанцы. И они тоже думают о смерти.

– Там – фашисты.

– Это так, – согласился испанец и вдруг, слегка улыбнувшись, спросил:

– Ты читал когда-нибудь Гарсиа Лорку?

Зерцало вод (Земные пути)

Мальчик отложил книгу и взглянул на воду, которая вся искрилась от солнечных бликов, рождаемых мелкой рябью. Словно сама река была огромной и невероятно длинной рыбой с серебряной чешуёй. Глаза ломило от непрерывных вспышек маленьких колючих звёздочек, особенно частых на перекатах. Мальчик слегка прикрыл веки, а затем взглянул в другую сторону. На картофельном поле, широким мысом вдававшимся в речную излучину, стоял гусеничный трактор с дождевальной установкой. Тракторист лежал рядом с машиной, прямо на сырой земле, надвинув серую кепку на лицо. Он спал, не видя, как по заливному лугу на противоположном берегу бродили коровы под присмотром старого деда, любившего шугнуть местных мальчишек: «А ну, брысь из воды! Тут тёлка надысь утопла, трупный яд в ухо попадёт – мозги сгниют нахрен!» Добрый такой дедушка…

Полуденное солнце висело за спиной у мальчика, там, где в сизой дымке виднелись однотипные домики пригородного посёлка. Тёплый юго-западный ветер гнал по небу полупрозрачные облака.

Больше всего на свете мальчик любил ходить к реке. Почти каждый божий день он, взяв удочки, уходил из дому: не столько порыбачить, сколько посидеть у воды, а если повезёт с погодой, то искупаться и почитать книгу (почему-то после купания особенно приятно прочесть что-нибудь неспешное и вдумчивое). Мальчик не был заядлым рыболовом. Гораздо больше ему нравилось бесцельно бродить вдоль реки или тупо сидеть на берегу. Если же становилось скучно, он вынимал из сумки какую-нибудь книгу, устраивался поудобнее и читал.

*

Мужчина в чёрном флотском кителе и с чёрным чемоданом в руке вышел из троллейбуса, который, избавившись таким образом от последнего пассажира, повернул к ржавым воротам депо. Огромный, о двенадцати головах, полдень замер в зените. Однотипные частные домики из серого кирпича тянулись справа и слева от дороги, но если там, где сейчас стоял мужчина, не было ни единого деревца – только бурьян, в котором паслись какие-то овцы, то на противоположной стороне всё утопало в зелени старых клёнов и тополей.

Дойдя до ближайшего перекрёстка, мужчина пересёк проезжую часть и свернул в проулок, ведший вглубь пригородного посёлка. Взамен звонкого асфальта у него под подошвами теперь глухо отзывалась утрамбованная земля. То и дело приходилось перебираться через глубокие рытвины или вымоины: по их размеру легко было вообразить, каково местным обитателям опосля небольшого дождика.

«Похоже, здесь ничего не меняется», – подумал мужчина, остановившись напротив невысоких железных ворот, разрисованных несуразными ромашками по ядовито-зелёному фону. На стук никто не отозвался. Только из-под калитки вылез взлохмаченный вислоухий пёс, добросовестно гавкнул на чужака и, отойдя в сторону – под старый, «оплешивевший» на макушке тополь, принялся вычёсывать из шерсти паразитов, засохший куриный помёт и семена укропа. Мимо медленно прошествовала чёрная, как смоль, кошка, но пёс в её сторону даже не глянул. Кошка обиженно мяукнула и скрылась в кустах.

«Не стоило мне приезжать», – подумал мужчина.

Присев на врытую в землю стёртую автомобильную покрышку, он машинально оборвал росшую рядом былку и сунул её в рот.

Стоял самый конец августа. Пригородный посёлок нежился в лучах негромкого предосеннего солнца. Лёгкий ветерок, пробегая полосами и порывами по вершинам деревьев, стряхивал вниз сожжённые преждевременным увяданием листья.

Достав из чёрного чемодана толстую записную книжку в потёртом кожаном переплёте и дешёвую шариковую ручку, мужчина положил чемодан себе на колени, на него – раскрытую записную книжку, с минуту задумчиво пожевал былку и принялся что-то писать, изредка поглядывая на придремавшего в теньке пса.

*

– Анюта-а, ау-у! – мама сошла с заднего крыльца в сад. – Анюта, там твой кавалер пришёл.

– Кто? – отозвалась Аня, вольготно возлежа с книжкой в самой гуще зелёных насаждений.

– Прости, я и забыла, что у тебя женихов, как собак нерезаных.

– Колька, что ли? – девушка сморщила свой востренький носик. – Пусть подождёт.

Ей очень не хотелось сейчас отрываться от чтения: она уже увлеклась, вжившись в воображаемый мир.

– Нельзя быть такой жестокосердной, – укорила её мама.

– Подумаешь! Ничего с ним не станется. И, вообще, он жуткий зануда: окромя своего моря больше ни о чём говорить не может.

– Чем тебе море-то не угодило? По-моему, Коля очень интересно рассказывает.

– Да уж! Очень интересно целый день слушать о водоизмещении или этих… как их?.. кабельтовых. Я даже слов таких знать не хочу. Какое мне дело, сколько было торпедных аппаратов на эсминце «Новик» и сколько узлов была у него крейсерская скорость? Оно мне надо? Я учусь на филолога, а не на кораблестроителя.

– Ты не справедлива. Коля очень воспитанный и умный мальчик. И готовится поступать в нахимовское училище.

– В прошлом году тоже готовился. Что ж не поступил?

– Там очень большой конкурс.

– Ну да, конечно. Просто туда таких зануд не берут: на корабле от него сбежать некуда, а он своими «брам-бром-реями» кого хочешь в могилу сведёт.

– Ты, Анюта, девушка, конечно, умная, но местами невоспитанная. Пойди, хоть поздоровайся с гостем.

– Ладно, – нехотя согласилась Аня, томно зевнув и заложив книгу оборванным с яблони листком.

Мама, наблюдая как дочь не спеша встаёт с земли и отряхивает платье, покачала укоризненно головой.

А в доме, на веранде, прохаживался из угла в угол угловатый молодой человек в белой футболке и светло-серых отутюженных брюках. Маленький нескладный щенок неопределённой породы радостно подскакивал вокруг гостя, но тот, занятый своими мыслями, следил только за тем, чтобы не наступить ненароком на лапу или на хвост.

– Ну, чего ходишь, как неприкаянный? – спросила Аня, едва появившись на веранде.

– Анюта, я вот что… айда, погуляем! – парень разом остановился, мгновенно подобравшись и распрямив плечи. У него были красивые, очень выразительные глаза.

– Вот ещё! – фыркнула Аня, – Делать мне больше нечего.

– Тогда давай – на речку, а? Искупаемся…

– Не хочу.

– А в кино? Сегодня фильм хороший, про подводников…

– По-моему, ты уже помешался со своим морем, – Аня уселась на перила веранды. – Тебя ещё что-нибудь, кроме моря, интересует?

– Да.

– Что?

– Ты.

Аня чуть не кувыркнулась с перил.

– Ну, ты и дурак!

– Пойдём, прогуляемся. Даю честное слово, что о море даже не заикнусь.

– Я не хочу гулять молча.

– Могу говорить непрерывно в течение двадцати четырёх часов на любую заданную тему.

– Ой, врёшь!

– Даже не преувеличиваю.

– Ладно, – Аня приняла величественную позу. – Расскажи что-нибудь интересное. Только не о кораблях и не о море. Что-нибудь про любовь…

– Ноу проблем, – парень уселся рядом с девушкой на перила веранды. – Слушай…

*

Солнце уже перевалило полуденную вершину, и его свет был тёпел и томителен. Бездонное небо опрокинулось над пригородным посёлком и лёгкий юго-западный ветер гнал по этой обжигающей глаз сини белые облака.

Мужчина сплюнул изжёванную былку и, спрятав записную книжку вместе с ручкой в чемодан, свистнул лежавшему под старым тополем псу:

– Эй, как тебя там? Шарик, что ли?

Мужчина ещё раз свистнул, но пёс, слегка навострив уши, с места не двинулся и глаз не открыл. Всем своим видом он словно бы говорил: «Какой я тебе Шарик? Ты на мою комплекцию посмотри, прежде чем обзываться».

Мужчина подошёл к псу и слегка потрепал того за ухом.

– Это Боцман, – сказала белокурая девочка лет десяти, перевесившаяся через соседский забор.

– Боцман? – переспросил мужчина, ничуть не смутившись тем, что его застали беседующим с бессловесным животным.

– Его все здесь знают.

– Надо же! Никогда не подумал бы, что из милого игривого щенка вырастет такой лохматый флегматичный хиппи.

– Вы, наверное, к тёте Ане приехали? – спросила девочка, ещё больше свешиваясь через забор.

– Я стучал, но никто не отпер.

– А вы громче. У них всегда кто-нибудь есть дома.

Подойдя к разрисованным несуразными ромашками воротам, мужчина вновь принялся стучать – на сей раз уверенней и настойчивей.

В ответ лязгнула металлическая щеколда и находившаяся сбоку калитка медленно отворилась. За ней стояла женщина в обсыпанном мукой переднике: ещё не старая, с красивыми серыми глазами на усталом лице. Она молча смотрела на мужчину, который, похоже, не знал, что сказать.

Флегматичный пёс, отряхнувшись, подошёл к своей хозяйке.

– Не нужно было тебе приезжать, – произнесла, наконец, женщина.

– Здравствуй, – отозвался мужчина, виновато переступив с ноги на ногу. – Я хотел повидаться.

– Я не хочу никого видеть… Уходи…

– Но…

– Уходи! – вскрикнула женщина и с грохотом захлопнула калитку, едва не прищемив нос зазевавшемуся псу.

Мужчина с чемоданом в руке продолжал задумчиво стоять у ворот: он даже не вздрогнул, когда грохнула калитка. Пятипалый кленовый лист опустился ему на плечо, задержался на какое-то время и соскользнул вниз, на землю.

*

Дочитав до конца главы, мальчик заложил книгу оборванной веточкой полыни и нехотя поднялся с насиженного места. Слегка подсохший на солнце прибрежный песок взялся сверху хрупкой корочкой, но глубже всё ещё оставался волглым, и поэтому следы на нём отпечатывались чётко, как в лунном реголите.

В густой тени под ивой стояло пластмассовое ведро с сегодняшним уловом. Там же стояла старая консервная банка с червями. Мальчик перочинным ножом вырыл ямку у самых корней ивы, вытряс туда червей, засыпал сверху землёй, затем спустился к реке и, набрав в банку немного воды, вылил её на то место, где зарыл червей.

Пустую консервную банку он положил в сумку, туда же аккуратно уложил книгу. Удочку он приторочил к сумке. Рюкзак в данной ситуации был бы удобнее, но мальчик не любил рюкзаков, предпочитая им прочную сумку от противогаза, носившуюся через плечо.

Высокое солнце припекало ему затылок и спину, но воздух здесь, у реки, был сырой. Вдоль берега мальчик дошёл до обрыва, образовавшегося там, где река, выгнув упругий хребет, тёрлась им о голый, не защищённый кустарником склон. Обрыв был довольно высокий для здешних мест – метров семь или восемь. Подойдя почти к самому краю, к мясистой трещине в мягком дёрне, которая намечала, какой толщины пласт рухнет в воду во время очередного весеннего паводка, мальчик увидел далеко внизу лежащий поперёк измелевшего русла бетонный столб – его погнуло, словно пластилиновый. Года через два, когда нанесёт песка, здесь образуется отмель.

Постояв на юру, мальчик направился по просёлочной дороге, широким полукружьем ведшей к пригородному посёлку. Примерно на полпути, посреди «однородных» картофельных полей, высилась плотная купа огромных, в полтора обхвата, тополей. Ещё на подходе к ним мальчик почувствовал под ногами шорох палой листвы и хруст обломанных ветром веток, а в воздухе отдалённый невнятный шум. Шум рос вместе с приближающимися деревьями, пока не превратился в сплошной гул, напоминающий морской прибой. Высокие тополя качались в такт, словно мачты парусного судна, идущего при небольшой килевой качке. Мальчик знал, что если смотреть вверх, на волнующуюся от ветра тяжёлую зелень, достаточно долго, возникает ощущение оторванности, похожее на лёгкое головокружение – словно плотная поверхность просёлочной дороги постепенно исчезает из-под ног, и ты повисаешь в пространстве. Но сегодня мальчик не стал долго смотреть вверх. Сойдя с дороги и перебравшись через широкую канаву, он подошёл вплотную к тополям. Провёл ладонью по стволу одного из «патриархов». Кора была грубой, как затвердевший цемент, и вся покрыта глубокими трещинами. Даже не верилось, что в этом окаменевшем ископаемом ещё может теплится жизнь. Но жизнь упорно прорастала сквозь «старческую» коросту тонкими желтовато-зелёными веточками. Да и внизу, у корней, было много молодой поросли.

За тополями виднелась ровная площадка, по которой были разбросаны какие-то ржавые детали от тракторов, старые плуги и сеялки, пустые консервные банки, чьи-то кости (мальчик надеялся, что не человечьи), прочий мусор. В склоне холма, ограничивавшего эту площадку с противоположной стороны, была вырыта землянка (вернее, неглубокая пещера, над входом в которую сделан деревянный навес): здесь весной, во время сева, и осенью, во время уборки, отдыхали сезонные рабочие.

Постояв в тополях, мальчик вновь вышел на просёлочную дорогу. Справа от него уходило в даль заброшенное, много лет кряду не паханое поле; высоченные кусты полыни торчали по всей его площади, как баобабы посреди африканской саванны. Слева же, в глубокой котловине, заросшей красноталом, виднелась зеленоватая жижа, в которой с наслаждением плескалось утиное семейство – мама-утка и четверо подростков-утят.

Далее дорога взбиралась вверх по крутому склону речной поймы. Идти стало тяжелее: не столько из-за самого подъёма, сколько из-за многочисленного мусора, попадавшегося под ноги. Мальчик то и дело спотыкался об обломки кирпичей или пустые пивные банки. Да ещё ведро с уловом и тяжёлая сумка от противогаза, оттягивая плечи, мешали держать равновесие.

На самом верху, у развилки, лежал перевёрнутый вверх днищем искорёженный троллейбусный кузов. Ни колёс, ни двигателя, ни сидений давно уже не было, только лобовое стекло уцелело каким-то чудом и даже не выглядело грязным. Юго-западный ветер, дувший теперь в лицо, донёс запах нагретого солнцем железа и человеческого кала. Желая выйти из зоны химического заражения, мальчик описал небольшую циркуляцию, как корабль, у которого заклинило руль на левом галсе, но тут из-под ворот ближайшего особнячка выскочила мелкая брехливая шавка на трясущихся лапках и радостно кинулась на нарушителя своих территориальных вод. Пришлось ретироваться к развилке, а затем идти другой дорогой – по самой окраине посёлка, вдоль высокой земляной насыпи промышленного отстойника.

Когда мальчик был совсем маленьким, он думал, что этот отстойник и есть то самое «море», о котором постоянно говорят взрослые и в котором его отец плавает на большой подводной лодке. Он был абсолютно убеждён в этом. И очень разочаровался, узнав, что атомный подводный крейсер, которым командовал его отец, просто не поместился бы в столь мелкий водоём.

На земляной насыпи отстойника рос клевер. Мальчик замедлил шаг, всматриваясь, но ни одного четырёхлиственного не нашёл. Почему-то это обстоятельство огорчило его, хотя он вовсе не был суеверен.

Возле асфальтированной дороги, делившей пригородный посёлок на две неравные части, молодой парень в потёртых джинсах, чёрной бандане и чёрной майке с надписью «Kill me!» пас овец. Вернее сказать, наблюдал за овцами, сидя на склоне отстойника и слушая что-то душещипательное через наушники плеера. На лице у него блуждала улыбка просветлённого Будды. Тем временем старый большерогий баран, щипавший бурьян несколько в стороне от остальных, добрёл до бетонного водостока, заглянул в него и, не долго думая, сиганул вниз. Тут же вся отара, как по команде, попрыгала следом. Овцы сгрудились в тесном водостоке, удивлённо таращась друг на друга и отчаянно блея. Матерясь на чистейшем аглицком языке, пастух бросился спасать своих заблудших агнцев.

Полюбовавшись какое-то время спасательной операцией, мальчик пересёк асфальтированную дорогу и пошёл знакомым проулком к видневшимся невдалеке воротам с аляповатыми ромашками. Необъяснимое чувство стеснённости и потерянности постепенно охватывало его, хотя в проулке никого не было, кроме соседской девочки, сидевшей на кирпичном заборе. Свет клонящегося к западу солнца запутался в её белокурых волосах.

Мальчик постарался пройти мимо, сделав вид, что смотрит в другую сторону: ему не хотелось ни с кем говорит сейчас.

– К вам гость приходил, – сообщила девочка, хитро сощурившись.

– Ну, – буркнул мальчик, продолжая идти к воротам.

– Мужчина в военной форме.

Мальчик резко остановился, мгновенно выпрямившись и подобравшись.

– Он ушёл?

– Постоял немного. Потом ушёл. Просто твоя мама сказала, что не хочет никого видеть и чтобы он уходил… По-моему, она зря так… У него глаза добрые…

– Не твоё дело! – мальчик стремительно шагнул к воротам, давая понять, что разговор окончен.

Он внезапно подумал совершенно о другом: возможно ли описать какую-нибудь местность и людей, и всё, что с ними связанно – всё, что они чувствуют и думают, так, чтобы каждый пережил это как своё личное воспоминание? Возможно ли это?

И ещё…

* С юго-запада, со Средиземного моря шла тёмная грозовая туча.

У попа была собака…

Мы относимся к животным свысока, полагая, что их судьба достойна сожаления, – ведь по сравнению с нами они весьма несовершенны. Но мы заблуждаемся, жестоко заблуждаемся… Животные – не меньшие братья наши и не бедные родственники: они – иные народы, вместе с нами угодившие в сеть жизни, в сеть времени; такие же, как и мы, пленники земного великолепия и земных страданий.

Генри Бестон «Дом на краю»

Мёртвый голубь вмёрз в грязный лёд на перекрёстке. Лёд, отполированный шинами автомобилей, нищенский лёд заштатного города. Хрупкая невесомая тушка голубя лежала на спине, раскрыв крылья. Из разорванного, запёкшейся кровью замаранного зоба высыпались на дорогу пшеничные зёрна.

Он уже прошёл мимо, почти скрылся за угол, но внезапно оборвал шаг, постоял, ловя ноздрями прохладный осенний воздух – и повернул обратно. Опавшая листва шуршала у него под подошвами. Такая же опавшая листва жёлто-зелёными бликами облепила белую собачью шерсть – комковатую, намокшую.

Шерсть страдала одышкой. И ещё чем-то болезненным: хриплым и жалобным. Шерсть вздымалась и опадала. Тяжко, натужно – вздымалась и хрипло, устало – опадала.

«Почему она ещё не умерла?» – подумал тот, что стоял над – и смотрел на ту, что лежала под. Под волглой опалой листвой лежала издыхающая сука. Над ней стоял мужик лет тридцати с полтиной – в тёмных очках, в чёрной кожаной куртке и чёрных брюках. Не в джинсах, не в мешковатых штанах, не – упаси Боже! – в трико с лампасами или без лампасов, а именно что в тщательно отутюженных брюках. Во внутреннем кармане его кожаной куртки лежало сплюснутое прозрачной пластиковой оболочкой удостоверение личности на имя Ивана Анатольевича Билых. Так значилось в удостоверении. Но за глаза все знакомые называли его школьной кличкой – Профессор, хотя был он рядовым преподом в вузе, безо всяких званий и степеней.

– Ваша собачка? – вопросил строгий голос стража порядка.

– Нет, – ответствовал вспугнутый внезапностью глас Профессора.

– Не ваша?

– Нет-нет, – произнесённое с наивозможнейшей поспешностью, это звучало фальшиво.

– Тогда нужно собачников вызвать: пусть пристрелят.

Липкое, мерзкое удушье перехватило гортань Профессору, сдавило грудную клетку.

– Не нужно собачников, – выдавил он из себя натужно тусклую ложь. – Я знаю хозяина. Я сейчас зайду к нему.

Полицейский строго взглянул на Профессора:

– Что ж он не следит за животным?

– Старик… Ходить тяжело. Вот и выпускает погулять одну.

Полиция сочувственно удалилась.

Профессор с минуту ещё помедлил над лежавшей возле дороги собакой, попытался наклониться к ней ближе, чтобы рассмотреть, но та задрала верхнюю губу и угрожающе рыкнула. Профессор отпрянул. Торопливо пошёл к дому. Дойдя до угла, обернулся: пара бродячих шавок подбежала к больной овчарке, обнюхивала её, пытаясь поднять с газона и повести куда-то за собой, но больная только приподнимала голову и вновь роняла – большую умную голову с невыносимо-пристальными карими глазами.

Профессор отхлебнул горячий чай из кружки, и внутри у него потеплело: склизкий комок, теснивший грудь, стал таять. Он вздохнул свободно. Жена, сидевшая напротив – за лёгким облачком пара, подымавшимся от кружки, произнесла намеренно строго:

– Всех не подберёшь.

– Но зачем же она так мучается? – выдохнул Профессор. – Уже три дня мимо неё хожу: утром на работу и вечером с работы. И всё на том же месте.

– Может быть, её машина сбила?

– Может быть… Но кто-то должен за этим следить… Должна же быть какая-то служба… Приют… Или ветклиника…

– У нас о людях не думают, а ты хочешь, чтобы бездомную больную собаку приютили.

– А сами люди? Думают? Жители окрестных домов, которые каждый день переступают через неё…

– Не трави себе душу. Менталитет у нас такой. Помнишь первую жену Режиссёра? Такая кудрявая белокурая немка. Она сейчас работает в приюте для бездомных животных – там, в Германии. В её обязанности входит два раза в день гладить всех кошек. Чтобы они не отвыкали от человеческой ласки, не дичали. Ты можешь представить что-то подобное у нас? Гладить подобранных на улице кошек, чтобы они не дичали, и аккуратно отмечать в тетрадке какую сколько раз погладили!

– Может быть её в клинику отвезти? – внезапно спросил Профессор.

– На чём? На велосипеде?

– При желании можно и на велосипеде. Можно вызвать такси. Но лучше всего позвонить Режиссёру и отвезти на его машине.

– Ты уверен, что эта собака вообще позволит себя тронуть? Тебе давно делали уколы от бешенства?

– Мне никогда не делали уколов от бешенства.

– Хорошо. Допустим, ты её подымешь, засунешь в машину, привезёшь в клинику, заплатишь за приём, её посмотрит врач и скажет… что она безнадёжна, что её нужно усыпить. Что ты будешь делать тогда?

– Я её усыплю, – сказал Профессор.

– Тебе придётся заплатить ещё и за это. Не проще ли тогда вызвать собачников? Или дать ей умереть самой?

– Если есть шанс её спасти, почему бы не попытаться?

– Ладно. Предположим, что собачка не безнадёжна. Где ты собираешься её держать? У нас в квартире? Кавказскую овчарку? Вместе с маленьким ребёнком? Как ты это себе представляешь?

– Что-нибудь придумаем… У Режиссёра есть гараж за городом – достался ему в наследство от отца… вместе с ГАЗ-21… 1965 года выпуска… Он на нём не ездит… Но охрана автомобилю не помешает: антиквариат, всё-таки, по нынешним временам. Если собака поправится, отдам её Режиссёру.

– Как у тебя всё легко получается…

Жена отхлебнула остывший уже чай (облачко пара рассеялось, как романтическая дымка) и подвела итог разговору:

– Делай, что хочешь, но в дом я тебя с этой… (она не подобрала определения) не пущу.

Режиссёром его прозвали ещё в школе, когда он организовал любительский драмкружок и с помощью нескольких товарищей (включая юного Профессора) поставил собственноручно сочинённую инсценировку «Трёх мушкетёров» Александра Дюма. С тех пор много воды утекло. Режиссёр слегка постарел, немного потускнел, чуток «раздобрел», малость разбогател на продаже CD и DVD, но в душе остался всё тем же мальчишкой, мечтающим о кино. В его двухуровневой элитной квартире была отдельная комната, где висел настоящий киноэкран, стояли кресла для зрителей, к потолку был прикреплён проектор, а под проектором – в стеклянной витрине – чудовищно дорогая профессиональная кинокамера и стопки кассет с киноплёнкой. Каждый вечер Режиссёр заходил в эту комнату, обитую карминного цвета панелями, открывал стеклянную витрину, нежно, как спящего ребёнка, брал в руки кинокамеру, любовно оглядывал её, ощупывал, что-то поправлял, подкручивал… и клал на место. Он не снял ею ни единого кадра. Но каждый вечер мечтал о том, как и что он будет снимать. Он видел свои неснятые фильмы так ясно, что мог описать малейшую деталь, штрих, нюанс… Он единственный зритель, который их видел.

Когда ему позвонил Профессор, он сидел в ресторане с барышней, увлечённо рассказывая ей о румынском кинорежиссёре Серджиу Николаеску. Барышня смущённо опускала очи в тарелку с сёмгой и время от времени потягивала белое вино. Она явно была не в своей тарелке. Режиссёр не умел общаться с женщинами. Он их отпугивал своей показной напористостью, безапелляционностью суждений, цинизмом. Профессору всегда казалось, что его товарищ просто боится женщин.

Вот и сейчас, поднеся сотовый телефон к уху, Режиссёр, вместо обычного приветствия, гаркнул так, что барышня поперхнулась:

– Хайль Гитлер, герр Геббельс! Я слушаю… Гуд!.. Я воль… Мой «Мерседес» к вашим услугам… Мы сделаем это во имя Великой Германии!

Сначала возник армейского образца ботинок на толстой ребристой подошве, потом нога в защитного цвета брюках, которая вытянула за собой упакованное в «пятнистую» куртку туловище, а туловище вынесло на сутуловатых плечах бритую голову в зелёном кепи. Это было явление Марса в полной боевой экипировке. Второй комплект вышеописанного «милитаристского» наряда Режиссёр протянул сугубо штатскому Профессору:

– Держи! Размерчик выбирал по себе, так что надевай прямо поверх своей. Потом можно будет всё это выкинуть…

Профессор не отозвался. И не взял одежды, протянутой ему. Он стоял на обочине, возле бетонного столба, ртутный фонарь на котором не горел с августа 1991 года.

– Ты что? – опешил Режиссёр.

Посмотрел.

Понял.

Помолчал.

Ветер – стылый осенний ветер – солоноватый – морской – начищал – ваксил – начищал до блеска тёмный асфальт, сгоняя палую листву на газон.

Темнело. Режиссёр не видел лица Профессора. И хорошо, что не видел. Не надо бы это видеть. Экая невидаль! – Но не надо бы…

– Надень, – повторил он, протягивая пакет с одеждой, – а то испачкаешься…

– Куда же теперь её? – Профессор пытался натянуть поверх своих чёрных отутюженных брюк мятые штаны защитного цвета, но застрял в подкладке – что-то там скомкалось, вывернулось, спуталось – (чёрт, чёрт, чёрт!) – Профессор нервно рванул штанину – (кхр-р-р!) – нога выскочила наружу – («всё равно потом можно выкинуть») – и обрывки подкладки белыми лохмотьями – («как клоун!»)…

– За гаражами есть яма. Туда положим, – Режиссёр закурил, встав с подветренной стороны: Профессор не курил и не выносил запаха курева.

Уголёк тлел в ночи – у губ обветренных, выдыхающих слова сухим дымом:

– Жаль животину…

– Почему Бог так жесток? – вопрос повис в осеннем воздухе.

– Ты бы ещё спросил: в чём смысл жизни? – отозвался наконец Режиссёр откуда-то из сгущающейся темноты. – Жила животина и отжила свой срок.

– Так жалко же…

– Жалко, – согласился Режиссёр. – Животных жалко: они твари бессловесные, бессознательные, бескорыстные; даже пожаловаться не могут на свою судьбу. А люди сами виноваты в своих бедах. Людей мне не жалко. Честно говорю, если бы я был диктатором, то действовал бы как Гитлер: согнал бы всех наших чинуш в концлагеря и заставил вкалывать без зарплаты и выходных, пока не околеют!.. Нет, лучше посадить их в клетки и возить на потеху публике, как передвижной зоопарк… Чтобы люди им в морду плевали!

– А меня? – спросил Профессор. – Тоже в зоопарк?

– Тебя-то за что? Ты же не чинуша.

– Я хуже, – серьёзно заметил Профессор. – Я интеллигент. И любое насилие на дух не переношу.

– Ну и что? От вашего интеллигентного нытья всегда отмахивались, как от мошкары. Что вы можете сделать?

– Революцию.

Режиссёр загасил сигарету:

– Что ж, тогда мне придётся вас расстрелять. Всех.

– Вот и я о том же, – охотно согласился профессор.

Они попытались приподнять мёртвую собаку, чтобы перетащить её на расстеленный рядом старый болоньевый плащ. Старая, замусоленная плащаница была разостлана у бордюра.

«Почему мёртвое тело всегда кажется тяжелее живого?» – подумал Профессор. – «Даже куриные тушки кажутся… Или труп на самом деле становится тяжелее?»

Профессор не был силачом. Но и слабаком никогда не слыл. Нормальный среднестатистический мужик. Однако сейчас мёртвая овчарка казалась ему неподъёмной. Он держал её за задние лапы и в нос ему бил квасной запах мочи и кала. При других обстоятельствах этот запах… Однако сейчас не вызывал он ни рвотных позывов, ни отвращения лика, ни раздражения слизистой и нервных окончаний… Только тяжесть… Тело ещё истекало теплом. Теплилось. Не успело окоченеть. Оно провисало, заваливалось набок, выворачивая Профессору кисти рук.

– Перехвати повыше! – выдохнул режиссёр, пытаясь выровнять сбитое дыхание.

Профессор последовал совету и почувствовал под подушечками пальцев мокрую шерсть и ещё что-то липкое на этой шерсти.

Но не убрал пальцев…

Таким образом тело донесли, уложили на ткань, обернули болоньевым саваном. Затем – обёрнутое – вновь подняли, чтобы переместить в багажник «Мерседеса». Профессор попытался подтянуть свой край повыше, отступил шаг назад, запнулся о бордюр, ткань вырвалась у него из рук, руки вскинулись вверх в нелепом жесте капитуляции.

В детстве – в далёком школьном детстве – на уроке физики им дали подержать в руке чайную ложку из тусклого и веского титана, а потом в эту же руку вложили чайную ложку из «крылатого» алюминия – и рука, привыкшая к тяжести, подскочила непроизвольно вверх…

«Вот так и душа, привычная к тяжести бытия, лишившись её, отлетает вверх», – подумал Профессор как-то высокопарно, – «а тело без душевного алюминия стынет тусклым титановым слитком». И тут же другая мысль, перехлёстывая: «Фу ты, чёрт! Влезет же такая мистическая чушь в голову!»

Гаражный кооператив находился на самой окраине города, за промзоной… Они долго виляли по узким проездам между кирпичных стен и стальных ворот. Профессор подумал, что самостоятельно никогда не выбрался бы из этого гаражного лабиринта.

А ещё его смущал запах – резкий квасной дух, исходивший от его ладоней, которые он держал перед собой навесу, боясь задеть обивку.

Машина замерла, упёршись двумя световыми конусами в стальные створки очередных – в бесчисленной череде – ворот.

Профессор и Режиссёр совместными усилиями изъяли мёртвую овчарку из багажника и, перевалив через бортик, опустили на крошащийся от старости асфальт.

Распеленали. Теперь лохматое неопрятное тело показалось им тощим, неказистым, маленьким. Шерсть свалялась что ли или по другой причине, но так показалось.

Они взялись за концы болоньевого плаща – Режиссёр вновь спереди, Профессор сзади – и поволокли отставную псину по щербатому асфальту, по щебню, по кочковатому суглинку, через – эх! – трубу для полива, по полю, заросшему жёсткой, огрубевшей к осени лебедой – по «лебединому» полю к небольшому – в человеческий рост – кургану. Круговая насыпь скрывала вырытую экскаватором яму неизвестного назначения. Видимо, что-то здесь собирались строить: вокруг валялись битые кирпичи и куски железобетона. Гаражи и город остались где-то за спиной: здесь был пустырь, степь до горизонта, ночь, осенний пронизывающий холод. Здесь было тихо. Были запахи – лебеды, вечернего стылого воздуха, волглой земли. Тащить тело собаки по зарослям лебеды было неимоверно тяжко, но втащить его по крутому склону на гребень насыпи оказалось невозможно. По крайней мере, вдвоём. Как только наклон превышал 45°, многострадальное тело начинало съезжать с болоньевой ткани в сторону.

– Хватай за ноги! – крикнул сверху Режиссёр, подразумевая под ногами задние лапы. Сам он, стоя на гребне, взялся за передние. Профессор почувствовал неловкость от того, что втравил товарища в это предприятие: «Глупо. Столько хлопот из-за какой-то собаки… Ничейной… Никчёмной, в сущности…»

Он не додумал… Всё тело напряглось в усилии втолкнуть другое тело наверх. Ноги скользили по осыпавшемуся склону. Сердце билось с надрывом. Вдыхаемый воздух внезапно утратил плотность, стал разряжённым и едким. Прежний густой запах мочи и кала, исходивший от собачьей шерсти, осел мрачным привкусом на нёбе. Профессор взмок от пота. Наконец правая ступня упёрлась в какой-то твёрдый предмет – кусок бетона или кирпича, торчавший из земли. Обретя точку опоры, Профессор стал распрямляться: колени, поясница, плечи, руки… Он слышал, как гудят от напряжения мускулы. Он силился сдвинуть гору, переливая в неё – мёртвую и неподвижную – импульс своего движения… И он сдвинул её… Вытолкнул на самый гребень кургана. И сам поднялся следом: это было тоже не просто – ноги у него дрожали и подкашивались, в висках стучала кровь.

– Перекур, – сказал режиссёр, присаживаясь на изгрызенный временем кусок бетона.

Профессор, переступив через овчарку, присел рядом. Говорить не хотелось. Мучительно хотелось пить.

Режиссёр задумчиво задымил сигаретой, слегка откидываясь назад при каждом выдохе. Сейчас он сам походил (повадками) на лохматого «кавказца» (благо кавказская кровь текла в его жилах).

– Посиди, отдохни пока, – сказал он. – А я схожу за лопатами.

Профессор остался наедине с овчаркой, которая лежала на боку, слегка выставив желтоватый клык из ощеренной пасти и слегка скосив на человека расширенный зрачок из-под длинных ресниц. Только сейчас стало заметно, что одна из лап неестественно вывернута.

«Неужели это мы, когда тащили её?» – ужаснулся Профессор и тут же отогнал от себя неприятную мысль: «Нет, вряд ли… Это уже было… От этого она наверное и умерла…»

Ему вновь стало стыдно перед Режиссёром за всю эту несуразную затею. Втравил человека чёрт знает во что! Глупость. Мальчишество. Лежала возле дороги дохлая собака – и нехай бы себе лежала. В конце концов, кто мы для них и кто они для нас? Что связывает его, Профессора, с этой мёртвой собакой? Стоит ли погребение какой-то бездомной псины стольких усилий? Кому это нужно? Кто это оценит? Собаки не хоронят друг друга. Значит мы, люди, распространяем свои людские понятия на животных. В войну собак обвязывали гранатами и посылали под танки: но ведь у животных нет чувства патриотизма, они не клялись жертвовать жизнью во имя Родины. А с другой стороны, бывали случаи, когда люди привязывались к своим питомцам сильнее, чем к родственникам и друзьям.

Равноценны ли человеческая жизнь и жизнь животного? Например, собаки? Или кошки? Или голубя? Или муравья? Вы боитесь раздавить муравья? Животные ведь тоже разные: какие-то из них вызывают у нас симпатию, умиление, а какие-то безотчётную брезгливость или страх. Чем хищная кошка лучше безобидного таракана? Племянник Профессора – мальчик лет трёх – подкармливал хлебными крошками тараканов, живших за батареей отопления на кухне, и разревелся, когда его мать стала безжалостно давить «домашних питомцев»… Что связывает нас с другими живыми существами? Почему мы любим или ненавидим их зачастую не меньше людей? И даже больше, чем людей? Конечно, они тоже могут что-то чувствовать к нам: по крайней мере – собаки, кошки, лошади… Могут испытывать чувство приязни, привязанности… Но люди, всё-таки, чувствуют сильнее… Как правило… Мы очеловечиваем их, поднимаем до своего, человеческого, уровня. Нужно ли это животным? Трудно судить. Скорее всего – нет. Может быть, это нужно нам, людям.

Голубь увяз в эпоксидной смоле, растёкшейся тёмным пятном по сизому асфальту, вязким обманчивым пятном по краю дороги. Режиссёр едва успел затормозить. Широкие шины «Мерседеса» замерли в метре от беспомощно дёрнувшегося, захлопавшего крыльями, всполошившегося и вновь угасшего голубя – голова его свесилась набок, глаза закрылись плотной пеленой.

– Что ты собираешься делать? – спросил Профессор.

– Спасать божью тварь, – ответил Режиссёр, выходя из машины.

Острый ночной воздух отсёк лишние мысли.

Режиссёр достал складной нож и принялся аккуратно обрезать загустевшую смолу вокруг лапок. Через несколько минут он вернулся, неся высвобождённого голубя в кепке. Птица тяжело и нервно дышала – взъерошенная, неопрятная, грязная. Её голова, словно подрубленная, запрокинулась набок и чуть назад, как-то неестественно, жутковато вывернувшись. Одно крыло обвисло, явно переломанное.

– Думаешь, выживет? – задал Профессор ненужный вопрос.

– Не бросать же его здесь? Подлечу и выпущу будущей весной. Пусть живёт.

– А если летать не сможет?

– Тогда оставлю у себя. Будет ходячий голубь…

Профессор вспомнил огромную квартиру в элитной новостройке: паркетный пол, отделанные искусственным камнем стены, вмонтированные в потолок светодиодные лампы – холодный уют холостяцкого жилища, вспомнил великолепный вид на реку и заречные поля через стеклянную стену в просторной, как конференц-зал, гостиной… и ему стало жалко Режиссёра.

«Нельзя же вместить всю свою любовь в животное?», – подумал Профессор. – «Или можно? В конце концов, мы ведь тоже животные. Человеку нужно куда-то вместить свою любовь. Это свойственно людям…»

Он невольно покосился на лежавшую подле него на сидении кепку. Голубь ни о чём не думал. Убаюканный теплом и мягким движением «Мерседеса», он спал. Сломанное крыло слегка дёргалось – инстинктивно. Голубь ни о чём не думал. Ему снилось небо.

Время Ч.

Вокруг себя людей хочу я видеть

Упитанных, холёных, с крепким сном.

А этот Кассий кажется голодным:

Он слишком много думает. Такие

Опасны люди.

У. Шекспир

«Юлий Цезарь»

– Когда-нибудь они придут за мной…

Он повернулся от огромного – во всю стену – окна, за которым виднелась бескрайняя, как степь, площадь с бесчисленными цветниками и фонтанами: практически безлюдная в столь ранний час. Едва уловимая дымка висела в сиреневом воздухе, размывая очертания и скрывая перспективу.

– Хотите ещё вина? – предложил он, ставя свой недопитый бокал на небольшой столик, столь изящный, что казался бы антикварным, не будь он сделан из пластика.

Я отрицательно мотнул головой.

– Напрасно. Это очень редкое вино. Вряд ли вам доведётся когда-либо попробовать его ещё раз.

– Благодарю, но я не слишком большой ценитель вин.

– Признаться, я тоже, – медленная полуулыбка слегка искривила его сухие губы. – Вино лукаво. Ведь люди пьют для того, чтобы напиться, испытать опьянение. Зачем же это скрывать?

Он хотел казаться искренним, но в его словах мне почувствовалось кокетство. Да и внешне он производил впечатление скорее эстета, нежели «толстовца»: добротный, тщательно вычищенный и отглаженный костюм был идеально подогнан к его коренастой фигуре; галстук подобран в тон костюму. Единственное украшение – положенный ему по статусу высший орден республики – красовался стильным аксессуаром в петлице пиджака.

Мне невольно припомнился парадный портрет, висевший в вестибюле этого современного и величественного здания. Художник почти с фотографической точностью изобразил моего собеседника в полный рост посреди безбрежного моря спелой пшеницы: приветливая улыбка на лице и приветственно поднятая правая рука, по-видимому, должны были символизировать уверенность и оптимизм.

Но сейчас, стоя в своём кабинете на фоне огромного окна, он не позировал; его изжелта-серое, болезненное лицо говорило скорее о желчности и раздражительности, нежели о величии государственных дум.

– Хотите начистоту? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Я ничего не имею против вас лично, но меня всегда настораживали люди с художественным воображением. Заметьте: Нерон был неудавшийся актёр, Гитлер – художник, Сталин писал в молодости стихи… И так далее. Самые страшные преступления в истории человечества совершали не корыстные прагматики, а восторженные романтики. Ни одна даже самая благородная идея не стоит того, чтобы во имя её осуществления пролилась кровь. Те, кто раскачивают лодку, – безответственные краснобаи, не умеющие отличить вымысел от реальности. Стабильность и согласие – вот что нужно нашему народу. Позитивная, конкурентоспособная личность, а не одержимый бесом разрушения и очернительства фанатик, является залогом процветания общества. Я не имею ввиду вас лично. Вы мне даже чем-то симпатичны. Хотите совет? Держитесь подальше от политики. Это грязное и неблагодарное дело. Пишите свои стихи, рассказы, но не законы. Не пытайтесь менять общество, люди неисправимы. Они такие же, как во времена Геродота. И всегда будут такими…

Он вновь повернулся к окну и, помолчав, добавил, но уже значительно тише, словно бы про себя:

– Когда-нибудь они придут за мной…

Наблюдатель

Люди, как известно, делятся на тех, кто сидит на трубах и тех, кому нужны деньги. Джордж предпочитал сидеть на трубах. Обычно он устраивался в самом конце тополиной аллейки, возле перекрёстка – там, где обмотанные жёлтой изоляцией трубы теплотрассы уходили под землю, чтобы «вынырнуть» с другой стороны дороги, но уже обёрнутыми серым толем, на котором красовалась аккуратная надпись: «Будьте бдительны, люди!». Сделанная белой краской надпись в некоторой степени компенсировала полное отсутствие светофоров и дорожной разметки, хотя место было оживлённым: машины двигались довольно плотным потоком, люди непрестанно спешили на автобусную остановку, с автобусной остановки, в ближайшую парикмахерскую, в пивнушку рядом с парикмахерской, в компьютерный салон напротив пивнушки, в пединститут через дорогу, в ночной клуб рядом с пединститутом, просто прогуливались по тополиной аллейке. На Джорджа никто не обращал внимания: все привыкли, что он сидит здесь практически каждый божий день. Зимой, конечно, реже, но и зимой тоже – благо от труб исходило парное, слегка волглое тепло. Тем большей загадкой казалось для окружающих, на какие средства существовал Джордж в этой жизни. Даже немногочисленным знакомым, подходившим прикурить, он не раскрывал секрета, предпочитая отшучиваться: мол, я птица Божья, меня Бог кормит. В конце концов, в обществе утвердилось мнение, что Джордж просто сдаёт внаём собственную квартиру – оттого и торчит постоянно на трубах. Однако никто не мог с уверенностью сказать, где именно он живёт.

Ещё более скупы и отрывочны, а порой и вовсе апокрифичны были сведения из прошлой жизни Джорджа. Доподлинно знали лишь то, что некогда этот странный человек являлся одной из самых заметных фигур в местной рок-тусовке. Те, кому посчастливилось слышать его игру на гитаре, отзывались о ней не иначе как в превосходной степени: «Джордж – музыкант от Бога. Он владел инструментом, как гимнаст владеет собственным телом. Для него играть было естественней и необходимее, чем ходить по земле. Из любой, даже самой бездарной, раздолбанной гитары, он извлекал какие-то абсолютно нереальные звуки, которые могли искромсать вашу душу, скрутить её в невыносимое отчаянье, а затем стремительно рвануть вверх – на такую головокружительную высоту, что перехватывало дыхание. Родись Джордж где-нибудь ближе к цивилизации, цены бы ему не было… А так…»

А так, поиграв в нескольких местных командах, он внезапно исчез. Уже тогда Джордж отличался неразговорчивостью. Но это приписывали скорее имиджу, чем нраву. Никто не знал толком, куда пропал Джордж. Ребята, с которыми он играл последнее время, говорили, что тот просто не явился на очередную репетицию, а затем позвонил, извинился и сообщил о своём решении уехать из города. Куда именно – не сказал. Загадочное исчезновение наделало шуму в определённых кругах. Доходили не вполне ясные слухи, что, дескать, Джорджа видели в столице в составе весьма именитых групп, но никто не мог поклясться, что видел его лично.

Потом уж и слухи стихли. О Джордже стали забывать.

И вот, когда казалось, что море забвения готово окончательно поглотить всякую память об этом человеке, он внезапно появился в городе – живой и здоровый, но уже без гитары и никто никогда больше не видел его держащим в руках какой-либо музыкальный инструмент. Джордж возник из лёгкого, почти невесомого дождя и шероховатого запаха осени. Он сидел на жёлтых трубах теплотрассы, дымя изжеванной сигаретой и зябко ёжась под потёртой джинсовой курткой – похоже, той самой, в которой ходил ещё до своего исчезновения. Он совершенно не изменился внешне, но стал ещё более молчалив и задумчив.

Первоначально его личность вызывала повышенный интерес и со стороны рок-сообщества, привычно тусующегося в парке поблизости, и со стороны праздных прохожих, и даже со стороны представителей правоохранительных органов. Но Джордж либо отмалчивался, либо отшучивался, либо отводил беседу в другое русло. В конце концов, его оставили так, как он есть, а потом и вовсе стали воспринимать как привычную деталь пейзажа.

– Сидишь?

– Сижу, – сщурил Джордж свои и без того узкие глаза, глядя не на собеседника, а на яркие блики солнечного света, пробивающиеся сквозь тополиную листву.

– Ты Пашку из «ЖД» помнишь?

– Левшу?

– Да, на басу у них играл.

– Помню.

– Вчера хоронили, – собеседник отхлебнул холодного пива из пластикового стакана и ему явно стало легче связывать слова. – Я всегда ему говорил, что этот чёртов байк – гроб на колёсиках и ночные гонки по трассе закончатся на кладбище… Жена осталась, сынишка… Куда человек спешил?

– К Богу, видимо.

– Как там у Высоцкого: «К Богу в гости не бывает опозданий…» К Богу, вон, в монастырь идут, в тишь да глушь, от мирской суеты спасаются…

– Ну, это кто как. Пути Господни неисповедимы.

– Сам-то никуда не спешишь. Сидишь целыми днями на трубах, прохлаждаешься.

– Думаешь?

– Вижу. Ни забот у тебя, ни проблем.

– Хочешь знать, о чём я думаю постоянно? – Джордж впервые с начала разговора взглянул собеседнику в лицо, причём так пристально, что тот отшатнулся.

– Ты чё? – ему на мгновение померещилось, как азиатские скулы Джорджа хищно заострились, длинные волосы собрались сзади в косичку, а глаза полыхнули недобрым жёлтым огнём. Но видение сверкнуло и погасло.

– Я вот что думаю, – произнёс Джордж почти шёпотом, – в чём смысл жизни?

– Ну и…

– Тебе никогда не казалось странным… противоестественным, что люди могут жить не задумываясь, ради чего они живут?

– Для чего-то ведь живут.

– Да. Но не задумываясь.

– А ты, стало быть, задумался? Да так и остался в позе мыслителя? – съехидничал в отместку за свой испуг собеседник. – Глупо. Пока ты будешь размышлять, в чём смысл жизни, вся жизнь пройдёт мимо.

Джордж неожиданно рассмеялся:

– Знаешь: когда жизнь проходит перед тобой, поневоле начинаешь замечать в ней кое-что… важное…

Исчез Джордж вновь как-то внезапно и таинственно. Одни говорили, что подался он чуть ли не за океан – искать лучшей доли. Другие клялись и божились, что Джордж ввязался в драку возле пивнушки, пытался разнять и ему всадили нож под ребро. Третьи возражали, что всё это романтический бред, а на самом деле помер он от банального воспаления лёгких, поскольку долго не хотел обращаться к врачам, которых, в самом деле, частенько именовал «рвачами». Четвёртые же… Впрочем, как бы там ни было, но Джорджа не стало. И сразу же опустел, поблек перекрёсток в конце тенистой тополиной аллеи. Да и саму аллею вскоре «искоренили», заменив автостоянкой с пятком чахлых, задохшихся от выхлопных газов сосенок. Пивнушка поблизости превратилась в респектабельный бар, парикмахерская – в салон красоты, компьютерный салон – в Интернет-кафе, пединститут – в университет, а ночной клуб – в круглосуточный развлекательный центр… Только трубы теплотрассы так и остались на своём месте и даже полустёртую надпись на них ещё можно было прочесть.

Каково же было моё удивление, когда много лет спустя на том же самом месте, где некогда сидел Джордж, я увидел молодого паренька в чёрной куртке и чёрной вязаной шапочке что-то неуверенно наигрывающего на гитаре.

– Эй, малой, ты чё там делаешь?

– Играю, – резонно ответил тот. – Разве это запрещено?

– Нет.

– Тогда в чём проблема?

– Но здесь место Джорджа, – ляпнул я, хотя тут же понял, что ляпнул глупость.

– Кто такой Джордж?

Я взобрался на трубу рядом с парнишкой:

– Да так… один хороший человек… Чё ты там наигрывал-то?

Часть 3 Неформат

Хроники хронического Хроноса

Духовные люди —

особые люди…

Б. Г.

Вступление

Я не знаю, насколько данная работа является литературной критикой, поскольку никогда не считал себя литературным (или окололитературным) критиком, но несомненно, что в какой-то степени это всё-таки обычная литературная критика на поэтический сборник Сергея Шевченко»… численно равный жизни…: Хроники моей бездуховности». Но лишь в какой-то степени…

Часть 1.

Экзегетика

В наше стандартизированное время роскошь писать то, что думаешь, могут позволить себе только недоумки. И Владимир Лоскутников. Но последний лишь досадное исключение, подтверждающее общее правило. Прогресс неумолим. Могикане вымрут естественным путём.

Заветнейшей мечтой литературы стало самоубийство. Она жаждет нирваны, хотя по канонам дзэн-буддизма и шоу-бизнеса для достижения небытия должны угаснуть все желания. Любое богословие есть замкнутый круг табачного дыма, существующий лишь в силу умственной лени собеседников: им ломы встать с мягкого дивана повседневности и отворить форточку.

Та же метафора (и даже с большим основанием) приложима к литературе. Ибо всякая метафора есть форма.

Некий Горнфельд стучит согнутым пальчиком по аморфной стенке амфоры, пытаясь определить содержимое, но его слух безнадёжно испорчен дурной наследственностью цыганщины.

Пафос – древнегреческое чудище, которое сродни гидре империализма. Не стоит бояться ложного пафоса: бояться нужно шестипалой старухи из другой, сугубо советской, мифологии.

Осложнение после птичьего гриппа: воробей начинает хмурить лоб, топорщить перья и издавать орлиный клёкот.

Не надо в него – камнем.

Вспомните притчу о блуднице. Мы все бываем бездуховны в процессе потребления. Только у некоторых это хронически. А у некоторых даже преднамеренно. Согласно учению Иммануила Канта в интерпретации Томаса Джефферсона – каждый имеет право на глупость.

Великий Канцлер: Сколько, ты говоришь, там опечаток?

Мелкий Бес: Двенадцать, если считать вместе с пропущенными запятыми. И в нескольких местах явный ритмический сбой.

Великий Канцлер: И эти полуграмотные люди считают себя литераторами?

Духовность грядёт на нас, и реклама уже возвестила об этом. Любой может приобрести немного искусства по доступной цене. Или «скачать» бесплатно в интернете. Так стоит ли бодаться с Золотым Тельцом? Кто из нас, грешных, способен на деле, а не на словах отказаться от благ общества потребления? Я сам в смутные постперестроечные времена дважды в неделю пёк домашний хлеб и могу заявить как специалист: купить в булочной проще…

Великий Канцлер: Ни слова не понимаю! Как можно писать на таком тарабарском языке? Они, что, с Марса свалились?

Мелкий Бес: Хе-хе, это вы верно подметили: любят они всякие заумные словечки. Прикрывают ими свою пустоту и бездуховность.

Великий Канцлер: Ничего не понимаю. Писали бы как все…

Народная мудрость гласит: «На вкус и цвет товарища нет». А ещё: «Не любо – не слушай». Впрочем, в России на всякого Егорку есть своя поговорка. Например, такая: «Дурак, кто говорит не так».

Дело вкуса не отрыгивать общелитературную жвачку, а способствовать здоровому пищеварению. В духовной кулинарии чертовски важно не только как , но и  что . Осетрина, как проницательно заметил товарищ Воланд, должна быть только одной – первой – свежести. Иначе она тухлая.

Если бы не знал лично, задумался бы: а хохол ли он? Такая щедрость противопоказана болельщикам Динамо (Киев). При желании здесь каждую строчку можно, как золотую жилу, расковырять до небольшой поэмки. Но оставляем это занятие калифорнийским дождевым червям. Мне лень, а автору недосуг. Он слишком увлечён, чтобы ставить наверняка. Ибо существует сетевая игра – более увлекательная и опасная, чем русская рулетка.

«Ба! Фёдор Михайлович, вы-то здесь какими судьбами?»

Иногда автор даже заигрывается: но никогда, нигде – не заигрывает!

Он не обманывает: ни надежд, ни невежд. Это не маска.

Невозможно писать «как Есенин». Такова общепризнанная аксиома (утверждение, не терпящее доказательств). Но аксиома и другое: невозможно писать так же, как во времена Есенина, имея в кармане мобильный телефон и 200 гигабайт на жёстких дисках. Если в начале пьесы на стене висит винчестер, то в финале неизбежна перезагрузка.

…но интернет остроклюв —

разобьёт нас вдребезги,

в этом каменном сайте

в правом верхнем углу

ты закрылся крестом андреевским.

Часть 2.

Апологетика

Тиха украинская ночь в северном Казахстане. Только перегавкиваются где-то в Корейском посёлке Гончие Псы: не догоняют, бедолаги, что обречены стать украшением праздничного стола или зимним головным убором. В туманной дали за Теплицами ползёт по мосту через Тобол поезд из тридцати трёх литерных вагонов. А под моими окнами матерится очередной Вечный Студент: кроет непотребными словесами ЕНТу учёбу и тупицу-декана до десятого колена со всеми деепричастиями.

Звёзды – огромные, как бильярдные шары. Мигают. Щекочут ресницами.

Невозмутимая среднеазиатская луна, лопнув, как перезревшая дыня, истекает сладковато-жёлтым светом. Бредёт по пустынной, залитой лунным светом, площади полицейский патруль. Скрипит под толстыми полицейскими подошвами ледяное кружево подтаявшего днём и вновь прихваченного морозцем снега. Ностальгический шум отчалившего в мифическую Московию поезда оседает матовой патиной на знакомых с детства тополях и клёнах.

Мне не спится. Я только что окончил писать, погасил настольную лампу и смотрю в окно. Пьяненький студент свернулся калачиком на скамье и уснул. Ему снятся тяжёлые алкогольные сны, он вздрагивает и дёргает ногой…

А на другом конце города в своей мягкой постельке под тёплым ватным одеяльцем спит Мелкий Бес, и снятся ему мелкие, как бисер, бессмысленные сны – лёгкие и безопасные, словно бритва «Жиллет».

Часы на стене бьют полночь.

Полная и окончательная кин-дза-дза…

Мне не спиться. Я не пью спиртного с 19 августа 1991 года. Холодной и склизкой жабой прижалась к сердцу немая тоска. Тревожный лунный свет заливает мою спальню и в этом доэлектрическом, допотопном освещении мне мерещится профиль Мелкого Беса.

И я вопрошаю этот профиль:

– А вдруг это графомания? Привычка? Ведь ты вездесущ, ты должен знать. Вдруг всё напрасно, пустая трата времени и сил? Мания. Бред больного воображения. А жизнь – настоящая, подлинная жизнь – где-то там, помимо нас…

Вместо ответа Мелкий Бес скачет по книжным полкам и орёт скрипучим трёхсотлетним голосом:

– Пиастры! Пиастры! Пиастры!

Или что-то ещё более неприличное.

Я протягиваю руку и достаю с полки ветхий том в тяжёлом кожаном переплёте, раскрываю его наугад и читаю при лунном свете:

– Что это за животное, Санчо?

– По-моему, это корова.

– Всмотрись зорче, Санчо! Неужели ты не видишь, что это белый единорог?

– Как вам будет угодно, сеньор.

– Так не годится, Санчо. Ты должен отстаивать свою точку зрения. Только в споре рождается истина.

– В ваших словах есть резон, сеньор. Но он есть и в моих. Ведь, если вам угодно назвать корову единорогом, а я стану перечить, то вы мигом меня выпорете. Так что пусть уж корова будет всем, чем вам заблагорассудится, лишь бы мой зад не получил из-за неё розог…

– Ты, прежде всего, человек, Санчо, а потом уже мой слуга. Человек не должен бояться думать и говорить то, что думает.

– В отличие от Вас, сеньор, мне никогда не доводилось видеть живых единорогов (да и мёртвых тоже), поэтому не берусь судить наверняка: рог у этого животного, действительно, один и белых пятен на шкуре много, но траву оно жрёт как обыкновенная корова и срёт как корова, да и видом – вылитая корова.

– Санчо! Ты неисправимый мужлан.

– Каков уж есть.

– Мне страшно, Санчо. Я страшно одинок среди этих умалишённых. Мне кажется, что вокруг не осталось нормальных людей. Узаконенное недомыслие и административный восторг порождают лишь циников и хамов, которые пожрут своих родителей.

– Ваша беда, сеньор, в том, что Вы слишком витиевато выражаетесь: постоянно говорите намёками и притчами, а люди не любят когда их тычут мордой в собственную глупость. Вот Вас и бьют все кому не лень.

– Но ты-то, Санчо, меня понимаешь?

– Пожалуй, я единственный, кто Вас понимает, сеньор. Но слишком долгие разговоры вредно действуют на мой желудок. Давайте-ка разбавим пустоту бытия целебным молоком единорога с чёрствым куском клейковины и предадимся свободной интерпретации действительности. Завтра нам опять предстоит долгий путь.

Я покорно засыпаю с раскрытой книгой в руке, и мне снится мерцающий, словно бы освещённый изнутри живым пламенем, монитор компьютера, на котором крупным готическим шрифтом набрана надпись:

Сегодня я ≈ (почти что) гений

или √ (корень из) «сукин сын».

*Сноска: «Дао-дэцзин».

Люди не летают, как птицы,

из-за недостатка веры

(в организме).

Уверовать ≠ (не равнозначно) спиться.

Утративший чувство меры

численно = (равен) жизни.

Не-for-мат. Посмертные записки графа Мангросса

Предисловие

Данные «Записки…» являются частью обширного рукописного архива, переданного мне одним из бывших сотрудников органов госбезопасности. Личность графа Георга Мангросса до сих пор остаётся во многом загадкой. Из весьма недостоверных источников известно, что родился он в 1928 году в Аргентине. Ещё менее достоверные источники называют местом его рождения остров Огненная Земля, где родители Георга якобы работали в археологической экспедиции. Действительно ли его отец принадлежал к старинному графскому роду, а мать была чудом спасшейся великой княжной Анастасией Романовой – неизвестно: всё это больше похоже на легенду, нежели на факты реальной биографии. Ещё менее правдоподобной кажется история о том, что крёстным отцом маленького Георга был никто иной, как Хорхе Луис Борхес. Некоторые биографы при этом цитируют слова Фиделя Кастро, который, в свою очередь, ссылается на свой давний разговор с Че Геварой – однокашником и близким другом Георга Мангросса. У нас нет оснований сомневаться в правдивости команданте. Но его утверждение не может считаться доказанным фактом до тех пор пока не будет найдена соответствующая запись в церковно-приходской книге.

О личной жизни графа мы практически ничего не знаем. На сей счёт нет никаких свидетельств. Достаточно сказать, что живший с ним многие годы на одной лестничной площадке Хулио Кортасар нигде ни разу не упомянул о своём таинственном соседе. За всю свою жизнь Георг Мангросс не опубликовал ни единой строчки. Перебрав множество профессий, он, в конце концов, устроился скромным киномехаником в один из небольших кинотеатров на Монмартре, где крутили в основном артхаусные мультипликационные фильмы.

В 1993 году он совершенно неожиданно для всех отправился в Россию. Что подвигло его на столь дальнее и небезопасное по тогдашним временам путешествие – неизвестно. Пробыв около месяца в Москве, он выехал сначала на Урал, а оттуда в Сибирь и Казахстан. Последний раз его видели 6 июня 1999 года в одном из небольших провинциальных городов Тургайской области. Сняв гостиничный номер и позавтракав в ресторане, Георг Мангросс вышел из здания в неизвестном направлении и больше в него не возвращался. Вызванные на следующий день администрацией гостиницы сотрудники милиции и госбезопасноти (поскольку речь шла об иностранном гражданине) не нашли в его номере ничего, кроме двух дорожных сумок: в одной были одежда и необходимые туалетные принадлежности, а в другой – толстые папки с рукописями. Часть из этих писаний (относящихся, в основном, ко времени пребывания автора в России) я и хочу предложить вашему вниманию.

Письмо к учёному соседу

Посвящается памяти А. П. Чехова

Глубокоуважаемый профессор!

Позвольте мне искренне поздравить вас с прибытием в наш провинциальный городишко, все обитатели коего безмерно счастливы принимать у себя столь незаурядную личность в области наук, каковой являетесь Вы, Аполлон Софронович. Конечно, Вас должно быть удивило, что я, скромный школьный педагог, осмеливаюсь писать Вам, мировой величине. Но поверьте, что мной движет исключительно бескорыстное желание принести благо своему Отечеству. Здесь, в богом забытой глуши, я одинокий мыслитель среди бездарной серой массы обывателей, коснеющих в своём невежестве. Эта среда душит любые проявления полёта творческой мысли. Надеюсь, теперь Вы понимаете, какая радость для меня наконец-то встретить в Вашем лице собрата по духу, мудрого наставника и верного спутника на тернистом пути служения истине. Я воспринимаю это как знак свыше о том, что мои знания будут всё-таки востребованы обществом и послужат благородному делу возрождения нашего многострадального Отечества.

Буквально на днях мной окончен фундаментальный философский трактат в двадцати шести томах под названием «Мистика, как форма научного познания», в котором мной неопровержимо доказано, что эзотерический метод познания в будущем обещает дать новый, невиданный доселе толчок человеческому развитию, а заодно и примирит, наконец-то, науку с религией, так как является средним («золотой серединой») между божественным откровением и научным фактом. Ведь не даром же все величайшие научные открытия происходили внезапно, как озарение, безо всякого умственного напряжения: достаточно вспомнить знаменитое ньютоново яблоко, архимедову «эврику» или сон Менделеева. Таким образом, вскоре различия между научным знанием и религиозной верой исчезнут, и два этих способа познания действительности сольются во едино, открывая перед человечеством неведомые доселе горизонты. И нигде в мире нет более благоприятной почвы для этого слияния, чем в России, где воистину встречаются духовный Восток и интеллектуальный Запад, где вся жизнь пронизана этим переплетением. Мистика – неотъемлемая часть нашей культуры, начиная с фольклора и кончая Гоголем и Даниилом Андреевым. Сама история России иррациональна… Этому аспекту я посвятил ещё один свой труд, который неоднократно посылал во всевозможные столичные издательства и который был ими неизменно отвергаем. Это поистине революционный прорыв в области поисков начала Руси. На основе огромного фактографического материала, собранного мной, неопровержимо доказано, что славяне (в том числе и русские) являются прямыми потомками атлантов и, соответственно, наследниками их цивилизации. Действительно, если мы вспомним, что древнейшим самоназванием днепровских славян было «анты» (а что это, как не искажённое «атланты»), что на гербе Украины (территория обитания тех же антов) изображён трезубец – знак власти Посейдона, покровителя Атлантиды, что скифы (прямые предки славян) жили в Крыму – в древнейшей колонии атлантов, то надо только удивляться «слепоте» наших «уважаемых» академиков от официальной науки, которые, до сих пор не желая признавать столь очевидных фактов, мямлят что-то невразумительное о каком-то «этногенезе». Некоторые из них договорились до того, что объявили о тождественности «легенды об Атлантиде» (!) с Крито-Микенской (Миносской) цивилизацией, погибшей в конце XV века до нашей эры от тектонической катастрофы на острове Санторин в Эгейском море. Тогда как ещё Платон однозначно указывал на местоположение Атлантиды за Геркулесовыми столбами (Гибралтарским проливом), то есть – в Атлантике. Где же здесь Крит?! Наша современная наука настолько погрязла в догматизме, что обрушивается на всё свежее, неординарное. Именно это случилось с моей новаторской работой «К вопросу о ноосфере», изданной местным полиграфическим предприятием тиражом 50 экземпляров и подвергшейся жестоким нападкам в районной газете «Прожектор перестройки». Я исходил из всеобщего закона природы, который гласит: если часть чего-либо обладает определённым свойством, то целое тем более обладает этим свойством. Поэтому, если человек (как часть Природы) обладает свойством разума, то вся Природа должна обладать им и подавно. Это общепризнанная истина. Но я пошёл дальше. Я вспомнил, что мыслительная деятельность человека (его мозга) проявляется в виде импульсов плазмы (пучков электромагнитных волн). Сознательная деятельность нашей планеты, таким образом, также осуществляется импульсами плазмы, которые на человеческом уровне воспринимаются в виде молнии. Известно, что на Земле ежесекундно сверкает около 4000 молний, которые являются составной частью, так называемой,«грозы». Именно она-то и есть тот физический носитель энергоинформационного обмена электромагнитных импульсов, с помощью которых осуществляется сознательная деятельность планеты. Мёртвое не родит живого. Поэтому и наша планета не мертва, но жизнь её не адекватна человеческой. Официальная наука не могла продвинуться ни на шаг в этом направлении потому, что отвергала главный аргумент в пользу существования «потусторонних сил» (так называемого «полтергейста» и тому подобных явлений), а именно: если все три состояния окружающей среды – твёрдое, жидкое и газообразное – способны создать в процессе эволюции тысячи живых существ (в том числе и «хомо сапиенс»), то четвёртое состояние окружающей среды – электромагнитное – не является исключением, только существа, обитающие в нём невидимы человеческим глазом. Но если радиоволна невидима, то это не значит, что её нет. Если в электромагнитных волнах «плавают» невидимые существа, которые мы никак не можем зафиксировать, то это ещё не значит, что их нет! Разумеется, в настоящее время ни один «сытый» учёный, имеющий различные степени и звания, не примет этих истин, ибо для этого ему придётся отказаться от удобной и гарантированной формы своего существования. Но Вы, Аполлон Софронович, я уверен, не принадлежите к их числу. Поэтому Вам должна быть небезынтересна ещё одна моя работа под названием «Сказка о царе Салтане», как источник по исторической географии черноморского бассейна». Здесь за точку отсчёта взято «царство славного Салтана». Как известно, имя собственное «Салтан» образовано от титула восточных владык «султан». Ближайшим же к Руси государством, где монарх носил подобный титул, была Турция (Османская империя) – значит, её и следует подразумевать под «царством Салтана». В сказке купцы плывут «мимо острова Буяна в царство славного Салтана». Если предположить, что купцы были русскими (сказка-то русская) и что плыли они по древнейшему торговому пути «из варяг в греки», то становится абсолютно ясно, что остров Буян – это Крым, лежащий как раз на полпути между Киевом и Константинополем (Стамбулом), а его правитель Гвидон Салтанович никто иной, как крымский хан Гирей, бывший в вассальной зависимости от Турции и воспетый в другой поэме А. С. Пушкина «Бахчисарайский фонтан». Как видите, всё очень просто, если подходить к проблеме не адекватно.

Помимо вышеперечисленных работ у меня имеются в рукописях: исторический трактат «Личность царя Гороха, как первого славянского правителя до «призвания варягов»», «Общая теория и практика хиромантии и её отличие от херомантии», «Чертежи и техдокументация НЛО», «Дань Золотой Орде, как инвестиции русских князей в кочевое скотоводство», «1000 способов лечения сглаза (включая хирургический)» и несколько иных, довольно интересных работ, могущих произвести небывалый переворот в науке и человеческих мозгах.

Если Вас заинтересовали мои исследования, то обращайтесь по адресу: г. Глупов, тупик Знаний, дом 1/13, Невеждов Разумник Наумович.

Уважаемый Разумник Наумович!

Отвечает Вам супруга Аполлона Софроновича, так как тяжкий недуг лишил таковой возможности его самого. С прискорбием вынуждена сообщить Вам, что два дня тому назад мой муж был помещён в Глуповский центр ментальной паропсихологии с диагнозом «хроническое здравомыслие». Я убеждена, что как только состояние Аполлона Софроновича улучшится, он немедленно известит Вас об этом.

С уважением,

А. Н. Семидумова.

Оборзель

Действующие лица:

Ираклий Карамурзин ,

пишущий под псевдонимом Демидрол Отпадов;

Пабло Пикассо и  Сальвадор Дали , испанские художники;

Гигантский Патиссон , овощ.

Сцена представляет собой часть зелёного сада. В сад вдаётся открытая дачная веранда, на которой стоит плетёное кресло и письменный стол с печатной машинкой на нём. Рядом с машинкой початая бутылка коньяка, стакан, тарелка с изюмом и фикус в горшке.

Демидрол ( сидя за столом, печатает ): «Гринёв выхватил пистолет и, раньше чем бандиты успели что-либо сообразить, выстрелил ближайшему из них в левое предсердие. Пуля прошла навылет, ударилась о стену, отрикошетила и угодила второму бандиту в голову. Два трупа упали к ногам Гринёва. Всё-таки не зря он так любил бильярд».

Точка. Абзац. ( Задумавшись .) Нет, что-то не то. Изюминки не хватает. Слишком шаблонно, прямолинейно. А издатель торопит: подавай ему новый роман к концу месяца. У них, видишь ли, рынок, спрос – предложение, маркетинг… или маркетинг?.. Чёрт! Голова уже пухнет, третий день сижу на этой долб… хм… нехорошей даче и парюсь над этим до… довольно-таки длинным романом, а выходит такая лажа, что самому читать тошно. ( Встаёт иналивает себе из бутылки коньяку. Выпивает .)

Нужна изюминка. Но где ж её взять? ( Берёт с блюдагорсть изюма и засыпает себе в рот .) А если так. ( Начинает в волнении ходить по веранде .) Древняя Русь, одиннадцатый век, убийство князей Бориса и Глеба. Расследование поручено боярину Добронраву. Сразу же две основных версии: либо заказное убийство с целью устранения претендентов на великокняжеский стол, либо же происки иноземцев с целью стравить князей в усобной драке и тем ослабить Русь. Отсюда вопрос: кто? В первом случае: Святополк или Ярослав? Во втором: печенеги или греки? В ходе расследования вскрываются всё новые загадочные подробности. Глеб не оказал никакого сопротивления убийцам. Почему? Ведь он был храбрый воин. Более того, он знал о готовящемся покушении и не сделал ничего, чтобы избежать его. Опять же, откуда знал и почему ничего не предпринял? ( Внезапно останавливаясь .) А действительно: почему? Может быть, кто-то убедил его, что покушение будет ложным, просто инсценировкой? Но кто и зачем? ( Задумавшись .) Нет, не годится. Тогда что? ( Вновь начинает ходить по веранде .) Его убийцей был человек, на которого Глеб просто не посмел поднять руку… Брат! Но кто: Святополк или Ярослав? Постепенно в ходе расследования становится ясно, что все улики указывают на Ярослава. Но, пока шло следствие, власть в Киеве сменилась. На великокняжеский стол сел именно Ярослав. Добронрав отозван в столицу. Аудиенция. В беседе с глазу на глаз Ярослав недвусмысленно даёт понять, что следствие окончено и единственный виновник всего произошедшего, по его великокняжескому мнению, покойный к тому времени Святополк. Только так и не иначе… Да, не забыть вставить где-нибудь покушение на самого Добронрава, для большего напряжения…

В этот момент в саду появляются Пабло Пикассо и  Сальвадор Дали . Пикассо весь несколько кубический, с перекошенным лицом, одна рука, как и должно, просунута в рукав тельняшки, а вторая торчит из-под полы. Дали  – строго сюрреалистичен, т. е. в чёрно-белом мотоциклетном шлеме с какими-то рогами, в женской майке, галстуке-бабочке, украинских шароварах и валенках на босу ногу .

Пабло Пикассо : Слышь, мужик! Третьим бушь?

Демидрол : Что?

Пабло Пикассо : Я ру, третьим бушь?

Сальвадор Дали ( товарищу ): Ты не прав… ик… правильно говоришь. Презент США Буш тут не уместен…

Пабло Пикассо : Шо?

Сальвадор Дали : Не шо, а хто!

Пабло Пикассо : Хто не в том месте?

Сальвадор Дали ( задумавшись ): Да все мы давно уже не в том месте…

Демидрол : Господа, что вам, собственно, нужно?

Сальвадор Дали : Нам шо-то нужно?

Пабло Пикассо : Да, нам нужно.

Сальвадор Дали : А шо нам нужно?

Пабло Пикассо : Нам выпить нужно. Мужик, выпить есть?

Демидрол ( незаметно пряча бутылку коньяка ): Нет у меня ничего. Идите. Идите отсюда.

Сальвадор Дали : Слышь, Пабло, сдаётся мне, шо нас ток што послали. ( Надвигается на хозяина дачи .)

Демидрол. : Да что вы, что вы! Ничего подобного и в мыслях не было… Послать таких обаятельных джентльменов? Да ни за что! Вот вам трёшка, выпейте за моё здоровье.

Сальвадор Дали : Сдаётся мне, Пабло, нас не ток послали, нас щё и унизили…

Демидрол : Что вы, что вы… Что вы делаете, господа! Караул!

Сальвадор Дали и  Пикассо молча бьют хозяина. В процессе драки Пикассо замечает припрятанную бутылку коньяка и, схватив её, убегает.

Сальвадор Дали ( спохватившись, вслед ): Стой! Ах, ты, Пабло, мать твою!.. ( Убегает за товарищем .)

Демидрол ( с трудом поднимаясь ): Ох, ты… Господи, что за день сегодня… ( Падает в кресло. Достаёт из стола бутылку водки, наливает полный стакан и залпом выпивает его .) Ох… Кажись, полегчало. На чём, бишь, я остановился?.. Ах, да – убийство Бориса и Глеба… Нет, чушь, чушь! Никуда не годится. ( Наливает себе ещё водки . Пьёт .) Ох, хорошо! А что, если сделать главным героем монашку, а? Монашка-детектив Офигения внедряется в подпольный бордель с целью разоблачения торговцев крадеными иконами? А в иконах ещё и героин под окладом, а? Нет, не пройдёт. Слишком банально. Надо круче. Больше действия, больше крови. Триллер! Чтобы холодный пот прошиб!.. Овощи-мутанты! Средневековый алхимик случайно открывает генную инженерию и с её помощью пытается осчастливить всё человечество дармовой едой. ( Из-за кулис появляется Гигантский Патиссон , но ослеплённый вдохновением Демидрол не замечает его .) Однако эксперимент приводит к ужасным последствиям: на свет появляются мутировавшие разумные овощи сверхъестественных размеров. Да, именно так! Люди в панике! Овощи пожирают своего создателя и грозят гибелью человеческой цивилизации…

Гигантский Патиссон : Гм…

Демидрол : Что? ( оборачивается и застывает с вылезшими изорбит глазами .)

Гигантский Патиссон : Прошу прощения, но мне кажется, вы не совсем объективно трактуете события. Мне кажется, что овощи и люди вполне могут мирно сосуществовать в пределах Земного шара. Конечно, в самом начале Великой Овощной революции были жертвы, но это было неизбежно как во всякой революции. Ведь вы, люди, тысячи (!) лет пожирали наших предков, так почему же мы не имеем права съесть пару-другую отъявленных вегетарианцев?

Демидрол : Чур меня! ( Начинает пьяно махать руками .) Сгинь! Сгинь, нечистая сила!

Гигантский Патиссон ( обижено ): Я чистый, мытый…

Демидрол : Чур меня! Сгинь! Ты галлюцинация! Тебя нет! Тебя не может быть!

Гигантский Патиссон : Ах так! Ну, я тебе покажу сейчас, кто из нас галлюцинация!.. Ам! ( Съедает Демидрола ).

Занавес

Автофагия, или Осенний каннибализм

Человек, в детстве хоть раз кусавший ногти на руках или на ногах, потенциально уже склонен к автофагии, практически же – не искоренённые вовремя дурные привычки (вроде бесцельного бумагомарания) приводят потенциального самоеда в теоретического чукчу.

Алексей Турбин

Понедельник. Вы не задумывались, почему новый год начинается с Нового года? Ни с Рождества, ни с Крещения, ни даже со Старого Нового года? По мне, так лучше бы он начинался с 8 марта. Или вообще никогда не начинался… Вы никогда не задумывались над психологией каннибалов Карибского моря? По мне, так лучше бы их вообще не было. Лучше б они сдохли с голоду или стали вегетарианцами. Тогда несчастному капитану Джеймсу Куку не пришлось бы вариться в котле вместе с собственными экскрементами и, закатив глаза к небу, вопрошать своего англиканского Бога: «Для чего этот симпатичнейший старичок в набедренной повязке и ожерелье из акульих зубов ковыряется вилкой в моих кишках?»

Ох уж эти люди!.. Недаром говорится: «Чужая душа – потёмки». А ещё: «В чужой монастырь со своим уставом не лезь». Простите великодушно, но вы никогда не задумывались, как потенциально откормленных людей можно превратить в аппетитные куски бифштекса, которому не суждено будет было бы быть похороненным на общем кладбище?..

Вторник. Сегодня я облизал все свои пальцы. Особенно мне понравилось обсасывать мизинец левой ноги. Кайф неописуемый! Прекрасно понимаю медведей, которые сосут зимой лапу, пока та совсем не отсохнет.

Среда. Если ты ещё голоден, есть предположение, что тебе не хватает жидкости в организме. Поэтому вторым (после обсасывания немытых пальцев) величайшим наслаждением является глотание собственной слюны. Можно заменить её двумя-тремя литрами вчерашних слёз либо прибегнуть к уринотерапии. Правда, есть вероятность приступа непредвиденных отступов: таких как прыжки с бочка в унитаз или чтение Владимира Набокова. Поэтому непредвиденные отступы устраняются заранее. Бери пример с устрицы. Изолируйся. Выбрось все продукты из холодильника. Когда дома нечего жрать, поневоле начнёшь жрать себя.

Четверг. Если ты проснулся с пустым желудком, значит кто-то нашёл в себе силы поставить тебе клизму этой ночью… Но это лишь отсрочка. Почему? Потому что нельзя питать надежды до бесконечности. Рано или поздно ты начинаешь думать об автофагии…

Пятница. Сегодня я проглотил язык. Тот, которым едят и говорят. Теперь не ем и не говорю. Вот видишь, как просто!..

Суббота. Сегодня доедал своё тело. Вот вам и апофеоз автофагии! Зашибись! Я съеден!.. Что, съели?! А нате-ка, выкусите!..

Воскресенье. Дописываю свои записки в раю, на побережье Карибского моря. Вы никогда не задумывались, как выглядит человек, после того как он съеден? Да никак. Он съеден и переварен. У него нет будущего. Хотя, то, что от него осталось, можно ещё использовать в качестве удобрения. Но у нас этого добра и без того – навалом… Какое же я всё-таки… гм… Простите меня, люди. Я больше не буду.

...

Со всей ответственностью заявляю:

я никогда не шутил, не шучу и шутить не собираюсь.

Сальвадор Дали

Санта-Клаус на Сером Волке

(легенда, услышанная автором от пионеров казахстанских прерий)

Машина заглохла за двадцать километров до ближайшего аула. Ник сник. Он напрасно крутил ключ зажигания: это больше не заводило мотор. Вокруг простирались бескрайние Тургайские леса. На трассе было пусто, как на нудистком пляже зимой, и помощь могла придти лишь свыше. Ник поднял взгляд в небо, надеясь увидеть вертолёт МЧС, но не увидел ничего кроме малого кучевого облачка в беспросветной голубизне.

«А-а-а, к чёртовой бабушке!», – выругался он и, хлопнув дверцей своего старенького «Роллс-ройса», зашагал напрямки через лес к аулу, где жила покойная бабушка его жены.

…Спустя четыре часа Ник всё ещё пробирался сквозь густые заросли карагача и развесистой клюквы. Он давно уже потерял ориентацию, поскольку солнце внезапно зашло на востоке, звёзды почему-то не зажглись, вместо муравейников попадались только термитники, мох не рос в здешнем климате, а новейшая система спутниковой навигации осталась на заднем сидении «Роллс-ройса». Ник материл собственную опрометчивость, жену, её бабушку, всех её родственников до седьмого колена, механика, чинившего машину в аркалыкском автосервисе, ночь, грязь, холод, колючий карагач, правительство Соединённых Штатов, Господа Бога, его (Бога) мать, всех святых и апостолов, евреев и тургайских комаров.

Внезапно за спиной Ника раздался протяжный вой. Сердце нашего героя невольно сжалось от тоскливого желания мгновенно очутиться в тёплом джакузи пятизвёздочного нью-йоркского отеля, с бокалом «мартини» в руке и пышногрудой красоткой под боком. Вой повторился: на сей раз значительно ближе и отчётливее. Ник оглянулся и, убедившись, что никто из знакомых в данный момент его не видит, побежал сломя голову. Однако тоскливый вой раздавался всё чаще, причём уже где-то сбоку и даже впереди. Ник понял, что его окружают. Обдирая об острые камни модные джинсы, он стремглав взобрался на самый высокий утёс в округе. Взглянув вниз, он увидел зловещие жёлтые огоньки, стремительно приближающиеся со всех сторон.

Ник упал в отчаянии на колени:

«Господи!» – воскликнул он осипшим от страха голосом. – «Не дай мне умереть! Я ещё не готов быть съеденным! Господи, прости мне мои прегрешения! Прости, что я был глух к тебе, ни разу не читал Библии и даже не посмотрел рок-оперу „Иисус Христос – суперзвезда“. Прости, что я не ходил в церковь, нюхал кокаин, подделывал счета за телефон, не соблюдал постов, жрал на ночь пиццу с диетической кока-колой, увлекался оккультизмом, отмечал Хеллоуин, играл в казино, посещал порносайты, рассказывал друзьям скабрезные анекдоты, брал взятки, подставлял партнёров по бизнесу, изменял жене с её психоаналитиком, убил его в приступе ревности пультом от телевизора и скормил труп пираньям в аквариуме, не платил налоги, крал жвачку в универмаге и наврал маме, что трёхлитровую банку варенья съел соседский кот…»

В этот момент он почувствовал чьё-то зловонное дыхание за своим левым плечом. Полный ужаса, Ник обернулся и увидел пьяного мента с карманным фонариком.

– Слышь, мужик: эт не твоя «тачка» на дороге?

– Э-э-э…

– Ты, чё, немой? Я ру: твой «Роллс-ройс» там стоит?

Ник нервно кивнул.

– Ну, падло, из-за тебя всю ночь по этим грёбаным зарослям пролазили! Придурки из МЧС всех на уши поставили: интуриста у них волки съели, мать их так-разтак!!!

Летургия

(стихохроника)

Нехилый закос под Бродского

Если бы я умел писать как Иосиф Бродский,

Было бы, пожалуй, не плохо:

Меня стали бы печатать огромными тиражами,

И вскоре дали бы Нобелевскую премию;

Я съездил бы в Швецию,

Произнёс длинную речь

И, напившись на банкете,

Набил морду королю…

Только что-то не хочется мне писать «под Бродского»:

Весь день ужасно болит живот,

И к тому же я не еврей…

Зуб мудрости

Антону Ли Круковскому?

Не пишут никому полковники

И чинят что-то там чиновники

Чин-чинарём, чужие сонники

Не досмотрев в такую рань.

Поп-звёзды и простые сводники

В Усолье сводят с солью сольники,

А тут бегут с уроков школьники

И ловят удочкой тарань.

И падают под подоконники,

Когда таланты и поклонники

Настой столетний льют в отстойники

И пьёт его любая пьянь.

Но мчатся в бой лихие конники:

Будённого зека-разбойники…

Спокойно! Мы ведь все покойники!

Такая, братцы, марцепань.

Солже-ниццын

В умах людей он мыслится как птица,

А в КГБ – как бывший зек-сексот.

Но дух его к высокому стремиться

И мелкого не видно с тех высот.

Он должен был в ГУЛАГе сохраниться

Под бдительной охраной у ворот;

Ему на нарах снилась заграница,

Глядящая подобострастно в рот.

Экибастуз, конечно же, не Ницца

(Хоть не лишён иных степных красот),

Но это всё зачтётся и сгодиться,

Когда мёд слов он выдавит из сот:

Пусть путая названия и лица,

Плутая по-пластунски средь болот

Восточной Пруссии (пророку всё проститься!),

Он явится, как эхо и как Лот.

Неизвестные факты из биографии Чокана Валиханова

Когда Чокан в Кашгарию пробрался,

Чтобы сокрыть свой просвещённый ум,

Он лишь едой кашерною питался —

Желудком маялся, был мрачен и угрюм.

Но хан кашгаров, слывший за нацмена,

Окончил Оксфорд, Гарвард, Шаолинь…

Чокана он спросил: «Какого хрена?»

И тот ответил: «Служба… C\'est la vie!»

Восточный люд бывает лют во гневе,

Восточный ум коварством изощрён.

Особенно не любят там евреев,

Чокан же был и в этом уличён.

Хан повелел зачахшему чухонцу:

«Поди в духан и плюнь Чокану в плов,

Чихни в лицо и отползай к оконцу…» —

«Я понял, босс, не нужно лишних слов!»

Чокан погиб от подлых рук наймита.

Но жизнь его пример для могикан!

Налив кумыс, в степной глуши джигиты

Подъемлют тост: «Ты крут, чувак Чокан!»

Чкалов

Чкалов любил постебаться

И часто летал под мостом,

Где ждали его папарацци

И «скорая» с красным крестом.

Ещё он любил «прикольнуться»

И плыть через Волгу, как кроль…

Он жил вопреки резолюций

И даже не пил алкоголь.

Но партия шуток не любит,

Особенно – про Магадан.

Чкалова вывели в люди,

Людьми был приказ ему дан:

«Валера, лети ты отседа,

На Северный полюс лети!»

Он скромно ответил: «Покеда!»

И отбыл. И годы в пути

Его экипаж пребывает:

Закончилось топливо, спирт,

Консервы, терпение… Тает

Надежда. Чкалов не спит.

Он держит штурвал, как святыню,

Он держит намеченный курс.

Века не сотрут его имя,

Но опыт мотают на ус.

Филологическая весна

И с первым запахом весны,

Когда дома так сиротливы,

Аполлинические сны

Ко мне являются курсивом.

Когда курсируют жиды

Между Москвой и Тель-Авивом,

Филологические дивы

Мне шепчут на ухо: «Иды

Отседа!»

Летургия 1

Не Хлебниковым единым жив поэт

Литературная мудрость 2

Летает нетава3,

И тает летава4,

Жигыхают5 шухари в пруд.

А ухо ухует6,

А люта7 лютует

И вешики8 шишики9 прут.

– Откеда сшишили?10 —

Ботают11 из хили12.

Но вешики вешают чудь13.

Таж14 лето летело,

Летучное15 тело —

Ленюче16 и мушно17 чуть-чуть.

Необходимые примечания и объяснения

1. Языческое богослужение лету.

2. Из древнешумерского клинописного трактата «О всё стебавшем».

3. По-видимому, «нетава» возникла из отавы (травы, выросшей на месте скошенной) путём отрицания.

4. Та же самая нетава, но оторвавшаяся от корня и несомая ветром.

5. Звукоподражание: тело, падающее в воду, производит звук «вж-и-и-гы-гых!»

6. Непонятное место. Некоторые литературоведы считают, что глагол «ухует» является синонимом слова «слушает», другие же предполагают здесь намёк на потребление ухи (рыбного супа). Не исключено также, что ухо падает в воду (ср. с глаголом «ухнуть» в значении «упасть»).

7. По-видимому, персонаж славянской мифолингвистики.

8. «Вешики» – это не только те, кто родился весной, но и олицетворение исторических вех.

9. Небольшие плоды хвойных растений, по форме напоминающие средиземноморские фиги. Абсолютно не съедобны. Зачем они нужны вешикам – неизвестно.

10. То есть «украли шишики».

11. Вряд ли здесь производное от жаргонного выражения «ботать» (говорить). Скорее, это диалектное слово, близкое по своему значению к глаголу «пытать» в его изначальном значении «выспрашивать».

12. В психосоциальном плане то же самое, что шваль,

13. Вряд ли справедливо здесь видеть жестокую расправу с представителями финно-угорского племени чудь. Скорее всего, фразу следует понимать в переносном значении (ср. с выражением «вешать лапшу»).

14. Сокращение от «так же».

15. Не просто упитанное, а упитанное до тучности, т. е. до состояния тучи.

16. То есть лениво, неспешно, как течение реки Лены.

17. Это место не имеет однозначного толкования среди специалистов.

История просвещения, или От фонаря до лампочки

Мы все учились понемногу…

Не помню, кто сказал

1. Экзамен

В школе я учился весьма посредственно. Те предметы, которые мне нравились, которые меня увлекали, я учил. А те, которые напрягали, казались сложными или скучными, соответственно, не учил.

Химия была в числе моих самых нелюбимых предметов. Я её не понимал. Все эти валентности и кавалентности казались мне абстрактной абракадаброй. А вот нашей учительнице по химии я почему-то (вернее, чем-то) нравился, и она прощала мне нелюбовь к предмету её любви, «вытягивая» на абсолютно незаслуженные «четвёрки».

Но всё когда-нибудь кончается. И это справедливо. Настал, в конце концов, и мой судный день. Нам продиктовали тридцать с лишком экзаменационных билетов, по два вопроса в каждом: один теоретический, другой – практический, задача. Нам не давали готовых ответов, все эти вопросы мы уже проходили в течение года. За неделю, отведённую на подготовку, мы должны были просто повторить пройденное.

Просмотрев билеты, я понял, что не понимаю в них ничего. Я даже не понимал самих вопросов, о чём вообще идёт речь…

К счастью, у меня была двоюродная сестра. Она, к счастью, есть и сейчас. Надеюсь, будет и впредь. Но тогда она работала лаборантом в химической лаборатории, что для меня в сложившейся ситуации являлось огромной удачей.

Тетрадка с билетами была препровождена к двоюродной сестре и получена от двоюродной сестры, испещрённая её бисерным почерком. Там было всё: теория, формулы, решения задач, примеры…

Оставалось это выучить.

Но тут зазвонил телефон.

– Кто говорит?

– Слон.

– Кто?

– Слонов Пашка! Ты, чё, совсем уже заучился?

– А что надо?

– Шоколада! Ты билеты по химии «накатал»?

– Написал.

– Дай «скатать»?

– Я сам ещё не учил.

– Ладно, не будь жмотом! Принеси завтра в школу, я быстренько «скатаю» и верну тебе после уроков.

– Хорошо.

Это было роковой ошибкой. Дело в том, что множительной техники – ксероксов или сканеров – о ту пору в наших краях не существовало, а переписать целую тетрадь от руки для двоечника и лентяя Паши Слонова оказалось трудом непосильным.

После уроков я, как и было условленно, подошёл за своей тетрадью.

– Ах, да! – спохватился Паша. – Тетрадь?.. Я это… понимаешь, братан, в чём дело… я завтра тебе отдам.

Нужно ли говорить, что тетрадь с билетами не вернулась ко мне ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра.

Паша принёс её только утром в день экзамена.

– Спасибо, – сказал он, протягивая мне порядком поистрепавшийся «талмуд».

Мне хотелось сказать очень многое. Самые яркие слова и устойчивые фразеологические обороты, из тех, что я знал, сплетаясь в витиеватые «трёхэтажные» предложения, готовы были сорваться с моих губ. Такого прилива вдохновения я не испытывал давненько. Но страшным усилием воли сдержал себя.

До экзамена оставалось пол часа. Я лихорадочно листал тетрадь, пытаясь впихнуть в себя абсолютно сырые знания. Ничего, кроме рвотного эффекта и слабости во всём организме, это не вызывало.

Внезапно мой мозг наткнулся на что-то знакомое, на что-то доступное его пониманию. Это был десятый билет. Я стал вчитываться в него с возрастающим вниманием. Даже задача во втором – «практическом» – вопросе показалась мне смутно знакомой. Да, я решал её однажды у доски! И что-то, видимо, в голове задержалось. В подсознании. Глубоко в подсознании. А теперь всплывало на поверхность.

– Кто пойдёт первым? – это учительница из дверей кабинета.

Потянуть время? Спрятаться сзади, за спинами товарищей по классу и попытаться вызубрить ещё пару билетов? Всё равно много не успею. Зачем тогда тянуть время? Но шансы растут с каждым выученным вопросом, разве не так?

«Не обманывай себя: ты всё равно не успеешь выучить».

И я шагнул в кабинет. Внутри стоял полумрак. Пахло свежевымытыми деревянными досками пола и чуть-чуть хлоркой. Это не был кабинет химии. Для экзаменов выбрали другое помещение. Перед классной доской возвышалась массивная кафедра из тёмного полированного дерева. За кафедрой восседала экзаменационная комиссия: наша «химичка», завуч и какие-то ответственные тётеньки из гороно. Перед ними лежали белые бумажные прямоугольники – билеты.

– Здравствуйте, – произнёс я сдавленным шёпотом.

– Здравствуй, – ответили мне. – Проходи, бери билет и садись готовиться.

Я подошёл к кафедре. Деревянный пол подо мной поскрипывал и слегка покачивался, как корабельная палуба.

В глазах рябило от тусклого освещения. Билеты выглядели абсолютно одинаковыми. Я протянул руку – пульсирующая барабанная дробь в ушах – и взял крайний справа. Перевернул. «Билет №10» – было напечатано пишущей машинкой в верхней части белого прямоугольника. А ниже, уже от руки, вписаны два знакомых задания – теоретическое и практическое.

– Какой у тебя номер билета? – спросила участливо наша «химичка».

– Десятый, – ответил я.

– Хорошо. Садись за парту, у тебя есть пятнадцать минут на подготовку к ответу.

– А можно без подготовки? – я боялся, что за пятнадцать минут выветрится половина только что прочитанного в коридоре.

Члены экзаменационной комиссии переглянулись, и серьёзная тётенька из гороно сказала:

– Если ты уверен в своих знаниях, то можешь отвечать без подготовки.

Я был уверен. Я был уверен, как никогда. Никогда – ни до, ни после – я не знал химию лучше.

2. Тест, или 10 лет спустя

В институте я учился гораздо лучше и прилежнее, нежели в школе. Но учили в институте хуже, чем в школе.

Если бы я знал, как в нём будут учить, то никогда не стал бы в него поступать. Но я не знал, и, сдав в приёмную комиссию все требуемые документы, получил на руки маленькую бумажку со своими паспортными данными и фотографией – пропуск на обряд тестирования, который должен был состояться в здании другого вуза примерно через неделю.

Тестирование включало четыре предмета: русский язык, литература, история и… математика. В тот год впервые для поступающих на гуманитарные специальности ввели тестирование по математике и физике. Ни ту, ни другую дисциплину я толком не знал.

Но делать нечего – пришлось идти в библиотеку, искать учебники и пособия. Помню, что внутри маленького, тесного помещения одного из филиалов городской ЦБС было очень жарко. Я стремился поскорее найти хоть что-нибудь подходящее и вновь оказаться на свежем воздухе. Как на грех искомое пребывало задвинутым в самый дальний угол самой верхней полки. Я не помню точного названия и имени автора. Последнее обстоятельство особенно обидно, потому что, читая этот труд, я впервые в жизни почувствовал, что математикой можно увлечься. Не увлекся, но почувствовал возможность такого увлечения. Понял людей, которые увлечены математикой. И нужно было для этого всего лишь последовательно и внятно изложить историю взаимоотношений человека с числами: как возникло понятие числа, как оно отделилось от конкретного предмета и стало абстрактным, почему возникла необходимость в отрицательных числах, какие споры вызвало данное нововведение среди математиков, как появились дифференциалы и интегралы… История о неграмотном одесском портном, заново открывшим в началеXX века интегральное исчисление, поразила своей почти евангельской притчевостью. Я выписывал формулы, разбирал примеры, решал задачи – то, чего сроду не делал в школе. И таким образом одолел примерно половину книги – до бинома Ньютона. Дальше не успел.

День тестирования уже с утра обещался быть жарким. На небе ни единого облачка. Воздух неподвижный, застоявшийся, безо всяких признаков утренней прохлады. И в этом воздухе – немолчный гомон огромной толпы выпускников и их родителей, собравшихся со всей области. Стоянка и всё свободное пространство перед воротами были забиты бесчисленными автобусами и автомобилями. Пространство за воротами, включая клумбы и яблоневый сад, – запружены людьми. Организаторы через мощные динамики пытались перекричать всеобщий гомон и как-то «упорядочить» толпу, но это было невозможно. Все изнывали от жары и нервного напряжения, все были «на взводе», все говорили или двигались, что бы дать хоть какой-то выход накопившемуся раздражению. У какой-то девушки случился приступ эпилепсии: она лежала прямо на асфальте и судорожно выгибалась всем телом. Несколько мужчин подняли её на руки и перенесли на ближайший газон. Вскоре прибыла карета скорой помощи, но не смогла проехать на территорию вуза, и те же мужчины вместе с врачом вынесли девушку за ворота.

Наконец стали пропускать внутрь. Тоненький ручеёк потёк к раскрытым дверям из огромного моря, скопившегося во дворе.

Я не спешил, выжидал, пока давка у входа ослабнет, и лишь потом встал в очередь. Минут через десять, предъявив пропуск, я попал, наконец, внутрь. Там меня «отсортировали» и с небольшой группой вчерашних школьников препроводили в душный и заставленный партами спортзал. Сколько мы ждали, пока раздадут тестовые задания, уже не помню. Зато помню чувство облегчения, когда всё это закончилось. Было душно. Кондиционер не справлялся со своей работой.

Зато я справился со своим заданием даже раньше времени и ещё помогал сидевшей рядом девушке – просто так, от нечего делать.

Тест я сдал. Причём, даже в тех заданиях, на которые отвечал методом «научного тыка», процент «попадания» оказался выше «проходного порога». То есть можно было вообще ничего не учить, положившись на интуицию.

Я был единственным в группе, кто сдал тест: остальные принесли документы в приёмную комиссию значительно позже – в сентябре, и их зачислили по результатам собеседования.

СДЮВЛАМ, или Сто десятый юбилей Владимира Маяковского

Возлюбленные! станем любить друг друга, ибо

любовь от Бога, и всякий, кто любит, рождён

от Бога и знает Бога; кто не любит, тот не

познал Бога, потому что Бог есть любовь.

Первое послание ап. Иоанна, гл. IV, ст. 7,8.

Пролог. Созвездия «Магги»

Сижу дома. На диване. Смотрю телевизор. По телевизору реклама: Бульонные кубики «Магги»

Что-то знакомое.

Стал припоминать. Встал, подошёл к книжному шкафу. Весь мозг, как газету, измял в напряжении.

Вспомнил!

А если весёлостью пёсьей

закружат созвездия «Магги» —

бюро похоронных процессий

свои проведут саркофаги.

Когда же, хмур и плачевен,

загасит фонарные знаки,

влюбляйтесь под небом харчевен

в фаянсовых чайников маки.

1913 г.

Как, всё-таки, мало изменился мир. До обидного мало.

Глава 1. Загадка: «Владимир Владимирович, но не Путин?»

Иду себе по скверу, смотрю – стоит. Длиннющий, с коломенскую версту.

– Владимир Владимирович, вы?

– Я.

– Живой?

– Как видишь.

– А говорят, застрелились?

– С чего это?

– От любви, вроде бы.

– От любви? Что ж, от любви, пожалуй, мог.

– А пишите что-нибудь?

– Нет, брат, отписался. Теперь ваша очередь. Не подкачаете?

– Не знаю. Голос-то у меня больно хлипкий.

Рассмеялся:

– Ну, брат! Тут не голос важен… Другое…

Глава 2. «А вы могли бы?»

Знаю, Владимир Владимирович, знаю… Как там у вашего знакомца, Есенина:

Быть поэтом – это значит то же,

Если правды жизни не нарушить,

Рубцевать себя по нежной коже,

Кровью чувств ласкать чужие души.

Ведь знал, сукин сын, о чём говорил!

А вы?

Вы ж такое загибать умели,

что другой на свете не умел.

Помните? Помните, Владимир Владимирович:

Я знаю силу слов я знаю слов набат

Они не те которым рукоплещут ложи

От слов таких срываются гроба

шагать четвёркою своих дубовых ножек

Бывает выбросят не напечатав не издав

Но слово мчится подтянув подпруги

звенит века и подползают поезда

лизать поэзии мозолистые руки…

Тоже ведь знали, всё знали заранее. Иначе, откуда такое:

Всё чаще думаю —

не поставить ли лучше

точку пули в своём конце.

Сегодня я

на всякий случай

даю прощальный концерт.

Или:

– Прохожий!

Это улица Жуковского?

Смотрит,

как смотрит дитя на скелет,

глаза вот такие,

старается мимо.

«Она Маяковского тысячи лет:

он здесь застрелился у двери любимой».

А, впрочем, бред. Мистика. Конечно, не знали, не могли ничего знать. Просто…

Доктора узнают нас в морге

По не в меру большим сердцам.

(М. И. Цветаева)

Глава 3. Владимир Маяковский и Господь Бог

Священнослужителя мира, отпустителя всех грехов, – солнца ладонь на голове моей.

Благочестивейшей из монашествующих – ночи облачение на плечах моих.

Дней любви моей тысячелистное Евангелие целую.

Вот говорят: богоборец, богохульник…

Ерунда! Ересь.

Просто вырос человек. Встал во весь рост, на равных со своими богами.

Отсюда, вместо прежнего пиетета, почти панибратские отношения. Когда можно пожаловаться, поплакаться в седую отцовскую бороду, а можно и повыдёргивать эту самую бороду со злости. Дело семейное.

Уже в Древней Греции боги были соразмерны человеку. Но это достигалось за счёт очеловечивания самих богов. То же самое мы видим и в христианстве, котороеявилось продуктом именно эллинистической, а не иудейской цивилизации: Бог, ставший смертным человеком и принявший смертные муки, гибнущий из сострадания к людям – естественный наследник античных антропоморфных богов, знавших и человеческие страсти, и земную, человеческую любовь. Но и в античности, и в христианстве боги нисходили до людей и, если делали их равными себе, то только своим снисхождением. Поэтому, следующим, вполне логичным шагом было самому человеку подняться в обитель богов, утвердить свои обычные, обыденные человеческие чувства (не избранных героев-романтиков, а всех людей) вровень с божественными. Тем более что к XX веку люди ощущали в себе достаточно и силы, и дерзости для этого.

Результат:

Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!

Меня одного сквозь горящие здания

проститутки, как святыню, на руках пронесут

и покажут богу в своё оправдание.

И бог заплачет над моею книжкой!

Не слова – судороги, слипшиеся комом;

и побежит по небу с моими стихами под мышкой

и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

Глава 4. «Про это»

Любил ли? Любил.

Любимая – жуть! Когда любит поэт,

Влюбляется бог неприкаянный.

И хаос опять выползает на свет,

Как во времена ископаемых.

Это Борис Пастернак. А вот Владимир Маяковский:

И вот,

громадный,

горблюсь в окне,

плавлю лбом стекло окошечное.

Будет любовь или нет?

Какая —

большая или крошечная?

Откуда большая у тела такого:

должно быть, маленький,

смирный любёночек.

Она шарахается автомобильных гудков,

Любит звоночки коночек.

Любили ль его? Вопрос. Не знаю. Похоже, что нет:

Радуйся,

радуйся,

ты доконала!

Теперь

такая тоска,

что только б добежать до канала

и голову сунуть воде в оскал.

Губы дала.

Как ты груба ими.

Прикоснулся и остыл.

Будто целую покаянными губами

в холодных скалах высеченный монастырь.

Безлюбье. От того и стрелялся.

Как говорят, инцидент исперчен,

любовная лодка разбилась о быт…

Эпилог. От «Облака в штанах» к «Муравьям в штанах»

Улица.

Иду.

Огромный, во всё небо, рекламный плакат:

Новая молодёжная суперкомедия

«Муравьи в штанах»

Невольно вспомнил Владимира Владимировича… Его тетраптих.

Но там ведь о душе! – а тут…

Грядущие люди!

Кто вы?

Вот – я,

весь

боль и ушиб.

Вам завещаю я сад фруктовый

моей великой души.

Катящий камни

Эпиграф:

Но соль солипсизма слизнувши с ножа,

Я взрежу реальности жилы:

И кровь бытия – солона и свежа —

Докажет Фоме, что мы живы.

Из ненаписанного

Introduction

(Тезисы доклада, прочитанного 10 февраля 1924 года в ДК им. Пабло Пикассо (здание бывших конюшен графа Мангросса) кубофутуристом Иваном Бездомным (известным также как сэр Доброслав Кихано-сан) в рамках публичного диспута с наркомом просвещения А. В. Луначарским)

Стоит ли заниматься искусством? Стоит ли искусство того, чтобы им занимались? Тем более, чтобы посвятить ему всю жизнь? Стоит ли оно стольких жертв?

Нельзя сказать, что искусство бесполезно. За искусство не платят. Платят за ремесло: если бы И.-С. Бах писал свои токкаты и фуги менее виртуозно, ему платили бы за них меньше, но, если бы он писал их более проникновенно, вряд ли бы ему стали за это доплачивать.

Искусство не приносит никакой материальной пользы обществу. В лучшем случае его терпят, как неизбежное зло. В худшем – пытаются поставить на службу общественным интересам. Возможные извращения: исторический обзор воспитательных, образовательных, развлекательных, пропагандистских и иных целей, навязываемых искусству. Результат – либо полное отрицание необходимости творческой деятельности, либо высокоинтеллектуальные разговоры о тайне, непознаваемости и мистической природе искусства.

Единственное предназначение искусства – служить единению людей, передавать от человека к человеку или от поколения к поколению духовный (чувственный) опыт, который никакими иными способами передан быть не может. Любое художественное произведение – кусок души автора. Но душа есть у всякого человека: даже у негодяя или ничтожества. Любое гениальное произведение больше, чем авторское «Я». Разграничение понятий «души» и «духа». Понятие о «духовном космосе», как коллективном (родовом) опыте всего человечества. Гениальный художник, как линза, концентрирует и преломляет своей душой окружающую материальную и духовную реальность. Парадокс: чем пристальнее и пристрастнее он к окружающему, тем индивидуальнее, уникальнее его восприятие и, наоборот, чем больше он обращен на себя, на собственные чувства, тем более посредственен и поверхностен. Сила в искусстве – это сила преломления, т. е. сила чувства, преломляющего насущный хлеб действительности.

Произведение искусства существует лишь в восприятии. Это всегда послание. Мы же разучились сопереживать, мы ленивы и не любопытны. Нам нет дела до чужой души. Зачем напрягаться? Нам хочется, чтобы нас развлекали, а не «загружали» малопонятной ерундой. Буржуазное, коммерческое искусство (массовое оно или элитарное – не важно) обращает в продукт всякое живое движение души. Идеология же (пролетарская или любая другая) превращает искусство в костыль для духовных инвалидов. Мы существуем в «безвоздушном» пространстве. Бывают эпохи, сам воздух которых требует художественного воплощения; в наше же время нужно быть сумасшедшим, самоуверенным идиотом или, на худой конец, полностью утратившим чувство реальности ярыгой, чтобы всерьёз заниматься таким гиблым делом, как искусство.

Тезис: иногда, чтобы создать нечто гениальное не грех и напиться.

Антитезис: умному человеку не обязательно напиваться, чтобы создать нечто гениальное.

Вывод: подлинное искусство всегда бескорыстно.

Glyadya v Nebo

(Из посмертного интервью Федерико Феллини)

– О чём ваш последний фильм? Это притча?

– Я не снимаю интеллектуального кино. Вы, вероятно, путаете меня с кем-то из русских. Моя фамилия Феллини. Федерико Феллини. И мои фильмы – это всегда истории. Весьма простые, в сущности, истории. Однажды я увидел на автостраде рекламный плакат, на котором был нарисован Сизиф, катящий в гору огромную голову голландского сыра. Меня поразила странная мысль, я подумал: если Сизиф обречён вечно катить свой камень, значит он жив до сих пор, он существует где-то рядом с нами. Мне представилась группа молодых людей – знаете, из тех, что любят экстремальный отдых, – пробирающаяся через поросшие густым лесом горы. Они шли весь день и к вечеру порядком устали. Неожиданно перед ними открылась неширокая прямая просека, на дне которой была видна странная борозда или канава. И вдруг по этой борозде с чудовищным грохотом скатывается огромная, отполированная словно бильярдный шар каменная глыба. А следом за ней появляется здоровый голый мужик. Сизиф всегда виделся мне подобием Кинг-Конга: огромным и волосатым. За долгие годы он отвык от человеческого общества. Даже говорит с трудом, «выдавливая» из себя короткие корявые фразы на древнегреческом и активно жестикулируя, когда не хватает слов. Но он, по-прежнему, гостеприимен, весел и хитроват. Этакий Челлентано с мускулатурой Шварценеггера. Он чертовски рад гостям, рад возможности пообщаться, узнать, что происходит в мире, рассказать о себе. Его ежедневное существование только кажется монотонным: на самом деле за две с половиной тысячи лет случалось многое. Мне интересно было столкнуть два мира: прошлое и настоящее. Сизиф существует как бы вне времени, в отношении многих вещей он невинен и беспомощен как ребёнок. Но, с другой стороны, он мудрее и взрослее молодых оболтусов, которые даже не подозревают в своём невежестве с кем беседуют у костра, кто так радушно потчует их жареной бараниной с острым сыром и терпким вином.

– А вам не кажется эта ситуация несколько надуманной?

– Не более, чем наше с вами интервью.

– Ну, хорошо, допустим. Но почему центральное место в фильме занимает рассказ Сизифа о встрече с апостолом Петром и его учеником Марком?

– Я никак не ожидал, что эта троица затеет спор, который едва не кончится дракой. Слишком уж разные люди сошлись вместе.

Пётр видится мне худощавым чернобородым стариком со всеми типичными чертами своей нации. Он неграмотен, не умеет ни читать, ни писать и с трудом говорит по-гречески. В Петре мне хотелось изобразить человека идеи: ограниченного и деспотичного, как все фанатики, но вызывающего искреннее уважение своей убеждённостью, бескорыстием и самоотречением. Он чётко видит цель и сознательно идёт к ней, не взирая ни на какие преграды. Первоначально я даже хотел, чтобы он говорил, как человек недавно вышедший из заключения, с проскальзывающими поминутно жаргонными выражениями и соответствующими интонациями, но потом это показалось мне слишком утрированным, и в окончательном варианте я оставил ему только небольшую наколку на руке.

Марк же, напротив, представляется мне типичным интеллигентом, который «набит» книжной мудростью, но при этом абсолютно беспомощен в делах житейских. Он хороший оратор, более того: умеет и любит поговорить. Однако никто не воспринимает его рассуждения, да и его самого всерьёз. Даже внешне он выглядит «неубедительно»: высокого роста, достаточно крупного телосложения, но весь какой-то «рыхлый», нескладный. Для него жизнь – занимательная книга, которую он пишет. Или игра, в которую он играет. Развлечение. Тем же христианством он увлёкся не по зову сердца, как Пётр, а из праздного интереса, просто как очередным экзотическим учением. Для него вера не столько хлеб насущный, сколько пьянящее воображение вино. Марк никогда не делает того, что ему не интересно; у него нет чувства корысти или чувства долга. Это «божья птаха», которая поёт просто потому, что у неё хорошее настроение.

Иное дело Сизиф. Он, несомненно, умён и даже хитроват. Будучи приговорён богами вечно катить свой камень к вершине горы, он не то чтобы смиряется со своей участью, но начинает воспринимать её как обязанность, как свой долг. Со стороны его труд (а, следовательно, и само существование) кажется бессмысленным. Но лишь на первый взгляд. Постепенно мы осознаём, что вместившая в себя столь многое память Сизифа – это своеобразная связующая нить времён, «машина времени», способная не только перемещать, но и перемешивать: так что, допустим, персы царя Ксеркса запросто могут столкнуться в Фермопильском ущелье с греческими партизанами под предводительством лорда Байрона. Воображение Сизифа вызывает привидения и таинственные тени, которые вовлекают в свой хоровод вокруг костра нетрезвых студентов. Тут же мелькают невесть откуда взявшиеся сатиры, дриады, кентавры и прочая древнегреческая нечисть. Шумная и бурная ночь, похожая на венецианский карнавал, «обрывается» абсолютно неподвижным, немым рассветом: у погасшего, но ещё дымящего костра спят в самых нелепых, причудливых позах молодые туристы; призраки бесследно исчезли вместе с темнотой; ничто не нарушает покоя. Сизиф медленно подымается с земли; спускается по влажному от росы склону к руслу ручья, вдоль которого стелется густая полоса тумана; не спеша умывается студёной водицей и начинает привычно катить свой извечный камень к дальней вершине, из-за которой вот-вот взойдёт солнце.

PlusТы

(Избранные места из переписки Карла Маркса с Карлом Каутским)

Письмо первое (от Карла Маркса Карлу Каутскому)

…затем вы ещё подымаете вопрос о так называемой «барачной поэзии». Я сам в юности был склонен к анархизму и андеграунду. Прекрасно помню как мы сбегали с лекций старика Гегеля в ближайшее бистро, чтобы за кружкой шнапса поспорить о литературе. Помнится тогда много шума наделал роман этого… как его, чёрта?.. запамятовал… «Страдания юного зоофила». Язык просто восхитительный! Вы пробовали когда-нибудь говяжий язык под грибным соусом? Однажды соус оказался из бледных поганок, и я дня три не слазил с унитаза, но зато перечитал всего Сартра и Гегеля. Позже, когда у меня начала расти борода, меня исключили из общества любителей экстремальной словесности. Все эти заблуждения юности давно в прошлом. Впрочем, я иногда почитываю грешным делом рецензии в толстых литературных журналах. Но не более того. О «барачной» поэзии я впервые услышал в Испании, во время чтения своих лекций по теории классовой борьбы. Это находилось в какой-то связи с Федерико Гарсией Лоркой, но я сейчас уже не помню подробностей. Было бы крайне интересно и полезно (в плане литературной патологии) изучить данный феномен более обстоятельно. Если тебя не затруднит, сообщи мне всё, что знаешь об этом направлении и его представителях.

С коммунистическим приветом, твой Карл.

Письмо второе (от Карла Каутского Карлу Марксу)

Здравствуй, Карл.

Получил твоё письмо из Лондона и спешу ответить. Ты не представляешь, как скучна провинциальная жизнь. Честное слово, скучнее неё только провинциальная интеллигенция. Единственное развлечение – это местные литераторы. Ребята наконец-то удосужились прочитать поэтов столетней давности, вроде этого несчастного Лорки, и возомнили себя самыми продвинутыми в здешнем захолустье. Пишут какие-то ребусы и всех прочих (то есть, тех, кто пытается выражать свои мысли более внятно) почитают неандертальцами. Чтобы не быть голословным приведу образчик подобного, с позволения сказать, «творчества»:

Игра в талант не терпит воскуренья фимиама.

Куприн + перо + публичный дом = яма.

Толстой/∞ = Воскресенье.

(село) поэзия = Есенин.

А я? —

√Кафка? 1/Блок?

Лорки клок?

5 o’clock

tea.

Прости.

Если это поэзия, то я ничего не смыслю в поэзии.

Воистину, это люди без стыда и совести. Для них не существует трепетной любви к Прекрасному, равно как и любви к Отечеству. Их сердца пусты, а мозг засорён отбросами цивилизации. Для них Поэзия всего лишь игра в слова, галиматья. Они примеряют на себя различные маски, корчат из себя непризнанных гениев, развращают и сбивают с панталыку молодёжь с неокрепшей психикой, мечутся из кантианства в бахаизм и из бахаизма в кубизм, суетятся и спиваются. Как это всё далеко от истинного таинства Служения Великому Священному Искусству. Слава богу, что не все столь падки на упаднические умонастроения. Есть, есть ещё крепкие головы (в том числе и среди молодёжи), не засоренные излишней информацией, и честные сердца, способные чувствовать чувственное. Мода проходит, а подлинное Искусство – вечно.

Да прибудет с нами Сила. Аминь.

Письмо третье (от Карла Маркса Карлу Каутскому)

Салям малейкум, любезнейший Карл.

Я внимательно прочёл книгу того представителя «барачной» поэзии, что ты мне прислал, и в целом согласен с твоими выводами. Это несомненный упадок. Декаданс. Единственное, с чем позволю себе поспорить, это твоё утверждение о случайном характере подобных извращений. Боюсь, дорогой друг, что это симптом (или следствие) общего упадка нравов. Все думают исключительно о собственном удовольствии, никто не хочет думать о пользе общества. Впрочем, я не вполне справедлив. Те несколько молодых ребят, которых ты опекаешь, дают определённую надежду. Они не стремятся писать непременно нестандартно. Их помыслы – благонадёжны, а слог – ясен. Это поистине отдохновение для моей исстрадавшейся души. Обязательно возьму их произведения с собой в Альпы, на горнолыжный курорт, куда мы с супругой собираемся на следующей неделе.

P. S. Карла Баллинга. Мир тебе, брат Карл. Я избран сообщить тебе, что Великий Орден Моралистов на своём Вселенском Соборе осудил так называемую «барачную» поэзию как ересь, противную учению Святой Литературы и человеческому естеству, и постановил:

Запретить распространение этой лжепоэзии среди вверенной нам паствы;

Включить все издания «барачных» авторов в индекс запрещённых книг;

Всех, уличённых в зловредной ереси, подвергать испытанию в барокамере с непременным чтением стихов Святых Отцов-Основателей, а особо закореневших во грехе и нераскаявшихся преступников – публичному замалчиванию.

Твой брат во литературе, Карл.

Escape

Они сидели на вершине холма и смотрели с его высоты на измелевший Тобол, едва движущийся в вечерней дымке. Огромное летнее солнце угасало у них за спиной.

Знаешь, – сказал Б. Г., отложив в сторону гитару, – иногда мне всерьёз кажется, что всё это туфта: ну, там деньги, бабы или разные постмодернизмы, архаизмы, онанизмы… Всё это не более чем игра воображения. Играть можно (и даже нужно), но до определённого возраста.

А потом? – спросил его Мастер, задумчиво глядя на проржавевшие рельсы заброшенной железной дороги.

А потом одно из двух: либо наиграешься, либо доиграешься.

Но что же тогда искусство, если не игра?

А хрен его знает, – Б. Г. задумчиво хлопнул себя по шее, размазав очередного комара. – Просто сначала ты пишешь то, что думаешь, то, что тебя интересует, что тебе нравится, стараешься делать это максимально честно и качественно, а потом вдруг выясняется, что это нужно кому-то ещё и даже больше, чем тебе самому. Я не могу объяснить это словами. Это как электричество: разность потенциалов создаёт напряжение и в проводнике возникает ток; вроде бы ничто ни куда не течёт, а энергия, тем не менее, передаётся от электрона к электрону со скоростью света…

Солнце окончательно зашло. Мастер поднялся с тёплой земли:

Слушай, пошли до дому, а то меня комары уже задолбали.

...

Постграф

Но довольно; да сохранит тебя Господь и да поможет он мне терпеливо снести всё дурное, что будут говорить обо мне наши тонкие и привередливые критики. Vale.

Мигель де Сервантес

Оглавление

Часть 1 Сладкая О. и др.

Сладкая О.

Возвращение

Перед сном

Беременный ангелочек

Сентиментальное путешествие из Кустаная в Петербург

Часть 2 Время Ч.

Он наблюдает…

Без названия

Продаётся дом с привидением

А что, если…

Над всей Испанией безоблачное небо

Зерцало вод (Земные пути)

У попа была собака…

Время Ч.

Наблюдатель

Часть 3 Неформат

Хроники хронического Хроноса

Не-for-мат. Посмертные записки графа Мангросса

История просвещения, или От фонаря до лампочки

СДЮВЛАМ, или Сто десятый юбилей Владимира Маяковского

Катящий камни Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg