«Сады диссидентов»

Сады диссидентов (fb2) - Сады диссидентов [Dissident Gardens-ru] (пер. Татьяна Александровна Азаркович) 2105K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джонатан Летем

Джонатан Литэм Сады диссидентов

© 2013 by Jonathan Lethem

© Т. Азаркович, перевод на русский язык, 2015

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2015

© ООО “Издательство АСТ”, 2015

Издательство CORPUS ®

* * *

Посвящается моему 80-летнему отцу

Часть первая Районофобия

Глава 1 Два судилища

Кончай спать с черным копом – или вылетишь из коммунистической партии. Таков был ультиматум – нелепое резюме того выговора, который вынесла Розе Циммер клика, собравшаяся на кухне у нее дома, в Саннисайд-Гарденз, в тот вечер, поздней осенью 1955 года.

Ей позвонил Сол Иглин, главный коммунист, и сообщил, что с ней желает встретиться “комитет”. Нет-нет, они будут рады, даже счастливы, сами зайти к ней, сегодня же вечером, после своего совещания неподалеку от Гарденз. В десять – не слишком поздно? Это был не вопрос – приказ. Да, Сол понимает, как устает Роза на работе, понимает, как много значит для нее сон. Обещал, что надолго они не задержатся.

Как же это случилось? Легко. Даже обыденно. Такое случалось каждый день. Любой мог запросто вылететь из партийных рядов, если сморкался или моргал подозрительно часто. А теперь, после стольких-то лет, настал и Розин черед. Она приоткрыла окно кухни, чтобы услышать их шаги. Сварила кофе. До нее доносились голоса обитателей коммунальных проулков Гарденз: курильщиков, любовников, обиженных на кого-то подростков. Уже несколько часов, как наступила зимняя тьма, но сегодня, в этот ранний ноябрьский вечер, воздух казался на удивление благоуханным и ласковым, будто земля напоследок решила вспомнить ушедшее лето. Окна в чужих кухнях тоже были распахнуты, и в переулках сливались в общий гул разные голоса – голоса многочисленных Розиных врагов, немногих друзей и еще многих, многих других, кого она просто терпела. Однако все они были ее товарищами. И все, даже настроенные против нее, испытывали к ней должное уважение. Вот этого самого уважения и собирались ее лишить комитетчики, уже переступавшие порог кухни.

Их было пятеро, считая Иглина. Вырядились все чересчур парадно – в жилеты и пиджаки, а теперь рассаживались на Розиных стульях, будто сойдя с типичного образчика советской живописи, – они принимали такие позы, словно собирались приступить к некоему интеллектуальному действу: к погоне за химерой, к выяснению отношений диалектическим методом, тогда как никакой диалектики тут не было и в помине. Одна лишь диктатура. И подчинение диктату. Но Роза все-таки готова была их простить. Эти люди – все, кроме Иглина, – слишком молоды, им не довелось, как ей, пережить интеллектуальные кувырки тридцатых годов, они не видели рождения европейского фашизма и Народного фронта; во время войны они были еще детьми. Они просто трутни – люди, нацепившие костюмы независимой мысли, но ставшие рабами партийного “группояза”. Никто из них не имел никакого веса, кроме единственного независимого и вдумчивого человека – истинного и авторитетного организатора, к тому же вхожего в производственные цеха – Сола Иглина. Иглин, надевший сегодня галстук-бабочку, уже настолько облысел, что волосы, как зимнее солнце, закатились за высокую дугу его черепа. И только Иглин – один из всех – вел себя как настоящий мужчина: он не глядел ей в глаза. Один только он ощущал стыд от всего происходившего.

Таков был коммунистический обычай, коммунистический обряд: домашнее судилище, когда почтенные линчеватели пользуются твоим гостеприимством, и одновременно швыряют гранату партийной политики в твои убеждения, и берутся за нож, чтобы намазать тост маслом, а вместо этого отрезают тебя от всего того, чему ты отдал всю жизнь. Пускай это можно было бы счесть коммунистическим обычаем и обрядом, но нельзя сказать, что явившиеся юнцы поднаторели в подобных действах или чувствовали себя в своей тарелке. Зато Роза была ветераном по этой части: восемь лет назад она уже проходила подобное судилище. Они сидели и потели – она же ощущала только усталость от их смущенного похмыкиванья и покашливанья.

Заявившаяся к ней живопись говорила о посторонних пустяках. Один молодой человек нагнулся и рассматривал Розин алтарь Авраама Линкольна – столик на трех ножках, где красовались давнишний шеститомник Карла Сэндберга, помещенная в рамку фотография, запечатлевшая Розу с дочерью у статуи мемориала Линкольна в Вашингтоне, и памятная фальшивая центовая монета величиной с кружок ливерной колбасы. У этого молодого человека были светлые волосы, как у Розиного первого мужа – вернее, единственного мужа, и все-таки мысленно Роза постоянно допускала эту неточность, словно впереди ее ожидала некая новая жизнь, требовавшая расстановки номеров. Молодой человек с идиотским видом взвесил медальон на ладони и, склонив голову набок, будто проникшись уважением к весу этой вещицы, вдруг обнаружил достойный способ приступить к разговору.

– Значит, Старина Эйб? – сказал он.

– Положите на место.

Он обиженно поглядел на Розу.

– Нам известно, миссис Циммер, что вы ярый борец за гражданские права.

Как и можно было ожидать в подобный вечер, каждое замечание попадало в точку – вольно или невольно. Вот, значит, преступление, которое партия решила вменить в вину Розе: излишнее рвение в борьбе за равноправие негров. В тридцатые годы ее назвали бы – как позже стали выражаться враги красного движения – преждевременной антифашисткой. А сейчас? Чересчур пылкой поборницей эгалитаризма.

– У меня было несколько рабов, – сказала Роза, – но я их освободила.

В лучшем случае, это был тычок в сторону Сола Иглина. Разумеется, молодой человек этого не понял.

И тут, как и ожидалось с самого начала, в разговор вступил Иглин, чтобы “управиться” с Розой.

– А где Мирьям? – спросил он.

Как будто то, что он знал, как зовут дочь Розы, каким-то образом сглаживало неловкость от непрошеного вторжения в ее жизнь. Он не был ни другом, ни врагом, хотя прежде они с Розой сотни раз ощупывали друг друга в темноте. Сейчас Иглин выступал просто вкрадчивым посредником, безучастным проводником партийной политики. Сегодня ей было явлено четкое доказательство – будто она нуждалась в таких доказательствах! Оказывается, можно приютить мужчину у себя в постели, в собственном теле, научиться играть на его нервной системе, как Падеревский на клавишах, – и ни на дюйм не сдвинуть его ум, завязший в бетоне догмы.

Или, если уж на то пошло, в бетоне полицейских будней.

Кстати сказать, ни одного, ни другого мужчину ей так и не удалось разлучить с женой.

Роза ответила, пожав плечами:

– Она сейчас в таком возрасте, что вечно где-то пропадает, а где именно – мне неизвестно.

Мирьям, чудо-ребенку, исполнилось пятнадцать. Перепрыгнув через один класс, она уже второй год училась в средней школе и практически не появлялась дома. Мирьям проводила время у друзей и в университетской столовой Куинс-колледжа, флиртуя с разными умниками, евреями и неевреями, – с мальчишками, которые еще пару лет назад чесали себе яйца и шлепали друг друга скатанными в трубочку комиксами где-нибудь на табуретах в прохладительных кафе или в вагонах надземки. С такими мальчишками, которые внезапно умолкали и даже принимались дрожать, когда оказывались рядом с Розой Циммер.

– Заигрывает с кузеном Ленни?

– Сол, одно могу сказать тебе точно: она где угодно, но только не с кузеном Ленни.

Надо сказать, именно Розин троюродный брат, Ленин Ангруш, подарил ей когда-то тот поддельный огромный центовик. Он называл себя нумизматом. Чтобы Ленни пользовался успехом у пятнадцатилетней Мирьям? Мечтать не вредно.

– Давайте не тратить время попусту, – предложил тот молодой человек, который перебирал ее линкольновские реликвии.

Розе не следовало недооценивать брутальную мощь молодости: у него она имелась. Иглин не являлся единственной силой в этой комнате только потому, что Роза видела в нем единственную силу, которую сама готова была признать. Этот молодчик явно стремился выделиться – похоже, соперничая с остальными и претендуя на статус протеже Иглина. Причем это служило лишь прелюдией: со временем он нанесет удар в спину самому Иглину. В этом можно было не сомневаться.

Да уж, бедняга Сол. Все еще по уши в параноидальном навозе.

Роза принялась разливать кофе компании этих смельчаков, которые пришли заявить, что она выбрала себе не того негра. Они заговорили, и ей, пожалуй, следовало прислушаться к их вердикту. Решено было не доводить дело до исключения из партийных рядов, однако Роза отныне лишалась привилегии секретарствовать на встречах с профсоюзными чиновниками, включая профсоюз на ее собственном рабочем месте, в “Риалз Рэдиш-н-Пикл”. Значит, у нее отнимают последние партийные обязанности. Там, в “Риалз”, Роза с наслаждением несла почетную службу в полной ужаса тишине, пока ее неуклюжие товарищи запугивали рабочих, чьи трудовые будни, чья сплоченность, рождавшаяся, когда они стояли бок о бок, погрузив руки по локоть в чаны с холодным рассолом, и посрамляли любые абстрактные рассуждения этих позеров-организаторов, которые, напялив аккуратные подтяжки и штаны из шотландки без единой складочки, просто не понимали, что выглядят в этих шутовских костюмах пролетариев глупее некуда, будто вырядились на Хэллоуин.

Да кто они вообще такие – эти люди, заявившиеся к ней в квартиру? Пусть катятся ко всем чертям!

И все же привычная Розина ярость была несоразмерна случаю. Шайка этих моральных бандитов, рассевшихся у нее на кухне, включая Иглина, словно уплыла куда-то вдаль, и голоса их притихли. Всё разворачивалось словно по готовому сценарию, и казалось, это происходит не с ней, а с кем-то другим. Одноактная пьеса, достойная театральной труппы социалистов из Саннисайд-Гарденз, поставленная прямо на Розиной кухне. Главную роль исполняло тело Розы – ведь шла речь о поведении этого самого тела, – но не более того. Душа – если только в ее теле еще оставалась душа – здесь не участвовала. Розы здесь уже не было. Это отлучение, похоже, было делом давно решенным. Роза подогрела и стала вновь разливать кофе в мейсенский фарфор свекрови своим линчевателям, несмотря на то, что те совали нос в ее, Розину, половую жизнь. Пускай даже делали это в выражениях, достаточно уклончивых, чтобы им самим не сгореть со стыда. Им – но не ей. По сути, учили ее, с кем спать. Точнее, с кем не спать. Или – велели вообще ни с кем не спать. Не заключать союзов солидарности в стенах собственной спальни с мужчинами, которые, в отличие от них самих, обнаруживали достаточную стать и самообладание, чтобы желать Розу, чтобы относиться к ней без почтения.

Потому что эти-то люди, оккупировавшие Розину кухню, хоть и явились сюда с палаческой миссией, были трогательно почтительны: они испытывали уважение к Розиной силе, к ее биографии, к обхвату ее груди, что был вдвое шире, чем у каждого из них. Она ведь участвовала в марше протеста в день рождения Гитлера на Пятой авеню, а американские коричневорубашечники швырялись в нее гнилыми овощами. Она устраивала демонстрации в защиту чернокожих чуть ли не раньше, чем те сами начали их устраивать. Нести неграм революцию – это здорово! А вот привечать у себя в постели одного конкретного чернокожего копа – совсем не здорово. Ох уж эти лицемеры! Из тумана их болтовни снова и снова неизменно всплывало слащавое словцо – “связи”. Они обеспокоены ее связями. Они имели в виду, разумеется, одну связь – союз ее стремительно стареющего еврейского коммунистического влагалища с крепким и любвеобильным членом черного лейтенанта полиции.

Между тем Роза спрашивала своих визитеров с видом полоумной официантки-зомби: вам с молоком или со сливками? С сахаром? А может быть, вам нравится черный? Мне тоже нравится черный. Она успела прикусить язык, острота так и не прозвучала. По секретарской привычке она вела запись. Стенографировала собственное судилище как чужое в далеком воображаемом блокноте. Стенограмма – пускай даже мысленная – это движение пальцев, царапающих закорючки на бумаге, почти минуя сознание стенографистки. Вот Роза Циммер, урожденная Ангруш, бич Саннисайд-Гарденз. Ей бы измолотить бойцовскими кулаками эти податливые тени, заполонившие ее кухню, эти жуткие тени партийной догмы. А ей безразлично. Да уж, это второе судилище – просто жалкая пародия на первое. Вот то первое – было нечто. Но тогда Роза являлась важной фигурой в американском коммунистическом движении. Тогда она состояла в важном коммунистическом браке, и ей предстоял важный коммунистический развод. Тогда она была молода. Сейчас – увы, нет.

Вдруг воображаемая ручка прекратила царапать воображаемый блокнот. Роза еще больше удалилась от событий, происходивших на ее глазах, от своей теперешней жизни, грозившей вот-вот рухнуть под натиском беспорядка.

– Иглин? – вопросительно произнесла она, обрывая монотонный, пересыпанный намеками бубнеж.

– Да, Роза?

– Выйдем отсюда.

Последовал обмен тревожными взглядами, но Иглин успокоил соратников, шевельнув бровями, – совсем как дирижер, взмахнув своей палочкой, заставляет оркестр умолкнуть. А потом они с Розой вышли на свежий воздух, в открытый двор Гарденз.

* * *

Эта пепельница была настоящим фетишем: продолговатая глыба гладко отполированного черного гранита, такая тяжелая, что ею можно было бы остановить вращение двери на шарнирных петлях или проломить человеческий череп. Когда пепельница в очередной раз переполнялась окурками “Пэлл-Мэлл”, ее приходилось поднимать двумя руками, чтобы донести до кухни Альмы Циммер и опрокинуть в мусорное ведро. А потом – мыть над раковиной, потому что Альма, Розина несговорчивая свекровь, ясно давала понять, что желает видеть пепельницу идеально чистой, – пускай даже об ее сверкающее дно немедленно раздавят новые окурки товарищи Альберта. Подумать только: для такой увесистой штуковины нашлось место в багаже при бегстве из Любека! А вот Альма нашла-таки для нее место. Как знать, кто поднимал эти чемоданы, у кого болели запястья от этой тяжести и завернутых в бумагу чашек и блюдец мейсенского фарфора? Уж точно не у самой Альмы. Наверное, багаж тащили носильщики, а когда носильщика не находилось, то брат Альмы, Лукас, или сын Альмы, Альберт. Альберт Циммер, Розин будущий муж – богатый еврей, возомнивший себя немцем и не желавший расставаться со своим заблуждением даже на фоне нацистских маршей.

И кто знает, какие иные сокровища оказались брошены там из-за того, что выбор пал именно на эти предметы? Пепельница, сувенир с банковского стола покойного мужа Альмы, был увесистым обломком германской реальности, привезенный сюда, вопреки всем нелепым препятствиям, как доказательство того, что нынешнее окружение Альмы лишено всякой реальности. Окружением этим были Бродвей и Девяносто вторая улица, меблированные комнаты “Никербокер”. Однокомнатная квартирка на этом острове Манхэттен, где были нарочито выставлены напоказ остальные спасенные предметы, помимо пепельницы: половина фарфорового сервиза, парочка памятных фотографий в рамках (запечатлевших Альму с родственниками на фоне Альп – такие вот снимки Роза вполне могла расценить как нацистские реликвии), занавески из венского кружева. Это помещение больше походило не на жилую квартиру, а на памятник, воздвигнутый прежней, брошенной жизни. Два окна, выходившие на Бродвей с его оживленным движением, должны были заменить ей дом, высоко стоявший в престижном квартале Любека, откуда открывалась панорама и на реку, и на горы. По соседству же находился, ни больше ни меньше, фамильный дом великого уроженца Любека, Томаса Манна, тот самый дом из “Будденброков”. Альма и ее муж-банкир не раз беседовали с писателем, когда тот наведывался в свой семейный дом, с расстояния, разделявшего два задних крыльца. Совсем другая жизнь. До изгнания. Альма была когда-то оперной певицей и выступала на лучших театральных подмостках Любека. Альма – цвет Любека. (Роза вдоволь наслушалась этого слова – этого священного имени: Лю-бек.) Она была в большей степени немкой, чем многие немцы, и едва ли вообще ощущала себя еврейкой до тех пор, пока выродившиеся сыны Баварии не разорвали страну на части. Все это знала и помнила пепельница – наверняка вплоть до точных сумм, какие пришлось потратить Альме, чтобы купить себе, брату Лукасу и сыну Альберту возможность спастись бегством в Нью-Йорк. Это произошло буквально в последнюю минуту, после того как надвигающийся кошмар вызвал сердечный приступ у банкира, а у Альмы с Альбертом было вырвано отречение: евреи, не немцы. Альме пришлось продать все, что было, так что сохранить пепельницу удалось лишь каким-то чудом.

Здесь, в “Никербокере”, и находилась “гостиная”, единственная общая комната, где Роза, за чашкой чая, унижалась перед исполненной презрения Альмой, чтобы добиться ее ворчливого согласия на брак. Ведь Альберт был настоящим маменькиным сынком. А позднее здесь, в этой же самой комнате, Роза научилась возвышать голос на важных коммунистических собраниях, курить и спорить с мужчинами; между тем как Альма, замкнувшись в своем аристократическом немецком, не желавшая или не способная выучить английский, вполне удовлетворялась ролью хозяйки салона, где проходили заседания их ячейки. И здесь весной 47-го состоялось первое домашнее судилище над Розой – то самое важное судилище, которое все переменило. На том заседании, в соответствии с классической извращенной партийной логикой, Альберта ложно обвинили в шпионаже (тогда как он был всего лишь несведущим трепачом) и сделали шпионом. На том же судилище партия помогла Альберту, даже подстегнула его, бросить семью – жену и семилетнюю дочь.

А где была тогда Мирьям? Там же. Дочь, которую Альберт собирался бросить, все это время находилась в Альминой спальне. Она просидела там, пока шло судилище, как просиживала все прежние заседания, поглощая одну за другой “моцарт-кугельн” – шоколадные шарики, завернутые в фольгу. Альма неизменно угощала ими внучку, с которой не могла общаться по-английски, а только ворковала, что явно наскучило одинокой девочке. Мирьям сидела среди вороха фольги, тихо играя с тряпичной куклой, наверное, измазанной немецким шоколадом, и, с божьей помощью, кое-что понимала из подслушанного – кто знает, мало или много? За стеной обсуждалась высылка ее отца из Нью-Йорка – высылка, которой предстояло стать для него изгнанием навыворот, причем навечно.

А вот Розиного голоса в кои-то веки совсем не было слышно. В тот день Роза понимала, что если и заговорит, то сразу же сорвется на истошный крик, – она так и не проронила ни слова, чтобы не вызвать ни малейшей тревоги у Мирьям, которая сидела в соседней комнате и все слышала. Ничто не должно было насторожить ее, и ей не должно было показаться, что это заседание из ряда вон выходящее, – всё, как обычно: партийцы передают Альберту и Розе очередное докучное поручение, например, пристать к очередному упрямому управляющему магазином или к профсоюзному вожаку со своими брошюрами и разговорами или в очередной раз и безо всякой пользы просочиться на какое-нибудь культурное сборище. Если что-то и встревожило семилетнюю девочку – так это как раз молчание матери.

Молчание той, чей голос пронизывал любое помещение, возвышался в любых обстоятельствах, – голос, который не стихал никогда, а тут внезапно стих.

Если что-то и встревожило Мирьям, то наверняка это было молчание матери – даже в тот миг, когда мать остановилась у двери (она несла ту самую несносную пепельницу из кухни в гостиную), замерла там – с крепко сжатыми губами, быть может, даже с влажными глазами, хотя сама бы она ни за что в этом не призналась, – поглядела на дочь, а потом нагнулась погладить ее, нежно провела ладонью по любимой голове до самого пушка на шее. Не сказала ни слова – что было нетипично – о минном поле из разбросанной фольги. Вместо этого, все еще сжимая пепельницу, будто дубину, импульсивно схватила один из еще не съеденных “шоколадных моцартов”, сорвала с него обертку и, гримасничая, целиком запихнула себе в рот. А потом, по-прежнему не говоря ни слова, отошла от двери и поторопилась в соседнюю комнату, пока у кого-нибудь из курильщиков не начал сыпаться на пол наросший пепел.

Если девочка и помнила это – что маловероятно, – то это был единственный раз за всю ее жизнь, когда она видела, как мать прикасается к немецкому шоколаду.

С того дня они, мать и дочь, остались вдвоем в своей квартире в Саннисайд-Гарденз.

Среди созвездий Розиной памяти то настоящее судилище так и осталось Большой Медведицей. Предметом горькой гордости: еще бы, верхушка нью-йоркской компартии заметила Альберта и решила, что он нуждается в исправлении и в наставлении, и потому у него отобрали прежнюю роль непутевого мужа и отца, коммуниста-выпивохи, вечно проводившего “заседания” в таверне “Максорлиз” (где его и подслушал какой-то тайный визитер из Советского Союза!), и насильно отправили на службу за океан. Возвратили в Германию, где утонченность манер делала его не белой вороной, а полезным кадром. Еврей-денди с легчайшим призвуком немецкого акцента, порочащего его английский? Не такой-то уж ценный кадр для американской компартии, которая стремилась найти общий язык с рабочим народом. Урожденный немец с безупречным английским, безраздельно преданный делу и желающий репатриироваться? А вот это уже чрезвычайно привлекательный вариант для нового общества, которое только начинает зарождаться среди разрухи с неприкаянными оборванцами.

Так Альберта послали в Восточную Германию – гражданином и шпионом.

Роза заново и сполна ощутила великолепную силу и угрозу, исходившую от комитета, который явился в маленькую гостиную Альмы, чтобы выпить чаю и заверить печатью крушение Розиного брака. Теперь она могла плотно закутаться в эти воспоминания о судилище, которое лишило ее всего, втихаря отбросило назад, к кондитерско-крестьянской семье, с признанием: да, нельзя удержать мужчину, нельзя, выходит, оставить при себе этого шикарного беженца. Понятно? Розин брак (безбожный) потерпел крах. И она погрузилась в чистилище своей жизни: “Риалз Рэдиш-н-Пикл”, роль матери-одиночки и Куинс без Манхэттена – ссылка в этот пригород разъяренных. А Альберт Циммер сбежал обратно в Европу. Чем еще был этот неудавшийся брак, как не опровергавшим все небылицы американской истории доказательством: европейские цепи стряхнуть с себя невозможно?

* * *

В конце концов, чем еще был союз Альберта Циммера и Розы Ангруш, как не полной неправдоподобностью, которая на короткое время осуществилась? С этим ненадолго примирились, а потом разрушили, разнесли вдребезги сразу три разные силы: его родня, ее родня и партия. Чтобы утонченный ассимилированный немец женился на Розе-польке, на Розе-русской, на Розе-иммигрантке, на бруклинской еврейке во втором поколении? Вопреки всем комедийным сюжетам, когда-либо сочиненным сценаристами-евреями для святилища Голливуда и высмеивавшим классовые различия, этих барьеров совершенно точно не могли преодолеть даже узы любви. Это было не просто сумасбродство: это был бред. Не из серии “это случилось однажды вечером”, а скорее “этому не бывать никогда”.

Но как вышло, что что-то вообще завязалось?

Очень просто. Неподалеку от Грамерси-парка, на многолюдном собрании, в зале с высоким, богато украшенным потолком, где гулко раздавались голоса, крот встретил крота. Роза сидела вон там, с одной стороны, на скрипучем дощатом складном стуле; Альберт сидел вот тут, в другом конце комнаты, на таком же стуле. Оба рвались выступить перед собранием, чтобы направить невинность и идеализм присутствующих в заданное русло, и обоим не терпелось вернуться к своим агентам и похвастаться списком успешно завербованных, но оба наталкивались на помехи – в основном друг на друга. О, в этом-то и была изюминка: и Альберт и Роза заметили друг друга в толпе именно потому, что их ячейки – разные и плохо скоординированные – дали им поручение внедриться в одну и ту же организацию, Молодежную лигу Грамерси-парка. Заронить идею солидарности с грядущей революцией трудящихся в умы тех, кто пришел на это невнятное и благонамеренное собрание.

Итак, обоим пришлось в какой-то момент прикусить язык и начать слушать друг друга. И пока они боролись таким образом за первенство – ведь оба стремились к одинаковому результату, хотя каждый старался для себя, – в мыслях у обоих началась совсем другая борьба, а все прочие люди, сидевшие в зале, как будто растворились, растаяли за ненадобностью. Альберт думал: “Кто эта молодая Эмма Гольдман, эта сочная бруклинская местечковая девушка в сшитом вручную платье, прикрывающая свои идишизмы изящной риторикой и делающая особый упор на англицизмы, взятые у Лоу?” Роза думала: “Кто этот немец-блондин, красавчик профессорского вида, в подтяжках и в очках с золотой оправой? И неужели, как явствует из его речи, он в самом деле еврей?” Конечно, приходилось признать: тут разыгрывалась сумасбродная комедия, однако до такого сценария не додумался бы ни один подавшийся в Голливуд драматург-еврей, сочувствующий красным, – засланные для вербовки в молодежный союз Грамерси, эти двое потеряли из виду свои ориентиры – зато вдруг сделались ориентирами друг для друга.

Их увлечение стало, прежде всего, встречей двух умов, горевших одинаковыми возвышенными убеждениями, двух воль, приободренных одной и той же великой идеей. Они подробно обсуждали свои политические симпатии (хотя “политика” – чересчур ограниченное понятие, его недостаточно для описания того сдвига в постижении самого смысла жизни, который произошел в их умах благодаря присоединению к величайшему в человеческой истории движению) и болтали без умолку. Они не прекращали разговоров даже для того, чтобы съесть уже остывшую еду, которую Роза приготовила на кухне в его квартире, чтобы отхлебнуть налитого в рюмки вина (хотя они были и без того опьянены идеями), – а потом Альберт впервые расстегнул ее платье и собственные брюки. Так борьба, начавшаяся на виду у публики, обрела завершение за закрытыми дверями.

Некоторое время Роза и Альберт не уделяли внимания никаким партийным делам, не считая собственной ячейки из двух человек. Два фронта двигались как один. Ночь за ночью любовники достигали полного синтеза и снова теряли его.

А потом, когда Роза пропустила три менструации, они поженились. Казалось бы, что тут плохого? Оба были евреями. Оба были людьми. Оба верили в революцию. Они выглядели удачной парой в глазах любого постороннего – но только не их родственников. Любой “настоящий американец” расслышал бы Альбертов немецкий акцент и счел, что он хоть немного, но все-таки похож на идиш Розиных родителей. Конечно, он был блондин, а она – брюнетка. Но в духовном смысле их можно было принять за брата и сестру. Разумеется, Альберт и Роза оказывались идеальными союзниками в глазах любых юдофобов или революционеров – и гордились этим. Разве победа их идеи не сотрет вскоре все классовые, религиозные и национальные различия? Ведь просвещенные и отошедшие от веры предков коммунисты уже отказывались от вековых запретов на половые связи с гоями, и товарищи-женщины уже вовсю искали товарищеского единения с товарищами-мужчинами, будь те ирландцами, итальянцами и кем угодно еще. И разве не станет ребенок, родившийся вопреки всем этим стародавним барьерам и запретам, идеальным полукровкой, гражданином будущего мира – мира, за рождение которого должен бороться каждый товарищ?

Попробуйте объяснить все это евреям. На их суматошной, торопливой свадьбе (что тем не менее не лишило ее сладости, потому что в то время их собственная, частная, любовь еще была полна сладости) (не важно, что вскоре то время навсегда пройдет) (не важно, какие аппетиты пробудились в Розе за это короткое время) (не важно, все не важно) Альма и ее брат свысока поглядывали на клан Ангрушей – на это беспорядочное скопление Розиных сестер с мужьями и выводками детей, на бесчисленных двоюродных братьев и прочую родню, – словно их местечковых предков вызвали нарочно, чтобы заселить потомством Бруклин, где, как им неверно сообщили, недостает евреев. Альма и ее брат Лукас – тщеславный, пожилой и, скорее всего, выкрест – смотрели на родню Розы как на прислугу, с которой им пришлось расстаться перед самым бегством из Любека. Циммеры, эти прогрессивные, просвещенные, приземленные Циммеры, оказавшись рядом с этими ненемецкими евреями, полурелигиозными евреями, деревенскими евреями, мгновенно ощутили свое собственное место – над ними. Нет уж, спасибо, такой союз – вовсе не та цель, ради которой вынашивается мировая революция!

А потом, словно в доказательство того, что само мироздание выступает против подобного союза, беременность оборвалась: как-то ночью плод исторгся из Розиной утробы потоками и сгустками крови, причем так незаметно, что ей пришлось самой объяснять все Альберту – всего через несколько недель после свадьбы, уже после того, как все объяснил это врач. А врач сказал, что это была какая-то неудачная беременность, раз после целых пяти месяцев выкидыш произошел так безболезненно. Плод не завязался как следует – лишь попытался. Это была благодать, своего рода мицва. Не нужно было больше вынашивать это бремя, неправильно сформировавшееся внутри нее. А теперь, девочка, ешь красное мясо с салатом, воздерживайся от экзотических фруктов вроде бананов – и повтори попытку.

Попытку? Роза прикусила язычок. Никто и не думал о ребенке. Все вышло случайно. Ну что ж – теперь-то, когда они поженились, можно попробовать снова.

Они жили уже не на Манхэттене, хотя и не слишком далеко от средоточия счастливых мировых разногласий – отнюдь нет. Они обосновались в поселении социалистов-утопистов в одном из окраинных городских районов, которое официально называлось Саннисайд-Гарденз – “Солнечные Сады”. Забавно, что это поселение, как они выяснили, было выстроено по немецкому проекту: Льюис Мамфорд позаимствовал идею города-сада у берлинских архитекторов. В этом жилом комплексе, фундаментом для которого послужила глубокая теория, дома группировались вокруг дворов-садов и жильцы не таили свою жизнь от соседей, а делили с ними общественное пространство. Но, поселившись в этой утопической зоне, Роза и Альберт начали так часто ссориться, что, по правде говоря, им хотелось бы несколько более надежного укрытия, чтобы соседи не могли подслушивать их. Чем же все-таки объяснялось их первое единение – просто лихорадочным выбросом гормонов? Неужели единственное, что подтолкнуло их к браку, – это паника при известии о беременности, которая последовала за вспышкой чистого секса, затуманившего им мозги?

Ребенок еще мог бы все исправить.

Они пытались зачать новое дитя.

Но синтез такого рода никак не давался им.

Четыре года прошло в этих попытках, прежде чем в ней снова укоренилось его семя, чтобы дать жизнь Мирьям. Девочка родилась как раз накануне войны – и вскоре на ее имя была получена отдельная книжка с продуктовыми талонами. Она появилась на свет – и оказалась на пороге нового мира. Этот мир совершенно не был похож на ту зачаточную утопию, где Роза с Альбертом вознамерились начать семейную жизнь, вопреки скептицизму двух армий, представлявших два разных лагеря еврейских дядюшек, тетушек и прочих родственников. Был бы их союз прочнее, если бы потомство появилось раньше? Может быть, Альберт не чувствовал особой привязанности к дому, потому что в доме недоставало ребенка?

Нет. Роза потому и вспоминала с каким-то болезненным благоговением кафкианскую кару того первого судилища, что понимала: тогда партия лишь положила конец длившимся страданиям. Брак уже потерпел крах. Разбился о рифы их несовместимости, о стену непонимания и отчуждения родственников, ничем не помогавших молодоженам, и о тщеславие Альберта, не способного думать ни о чем другом, кроме далеких и неосуществимых революций. Он оказывался или выше, или ниже повседневной работы: даже если ему вручали стопку брошюр для распространения, то потом, как нередко случалось, они так и оставались у него в карманах, потому что миссия Альберта – распространить их среди рабочего класса – внезапно выливалась в диалектический флирт за выпивкой с коллегой-“брошюристкой”, которую он случайно встретил по пути. А как же отцовские заботы? Какое там! Роза фактически стала матерью-одиночкой задолго до того, как ее сделали матерью-одиночкой.

Но больше всего Роза гордилась тем, о чем ни разу в жизни ни словом не обмолвилась ни Солу Иглину, ни своему красавцу полицейскому, ни даже Мирьям – родной дочери, которая стала надежным хранилищем всего того, что составляло Розину суть, и единственно верной страховкой от забвения. И все же это был знаменательный триумф: она сумела воздержаться от убийства. На протяжении того первого судилища над ней Роза Циммер трижды опорожняла и прополаскивала любекскую пепельницу. Курсируя по битком набитой и прокуренной комнате с этим гранитным оружием в руках, Роза так и не замахнулась им, чтобы раздробить череп Альберту. Или Альме – ее череп наверняка бы треснул легко, как яичная скорлупа, а когда она упала бы на ковер, ее туго зачесанные и заколотые шпильками седые пряди были бы уже в крови. Не прикончила Роза и ни одного из высокопоставленных партийцев. Нет, хотя сделать это было легко: они так соблазнительно склоняли головы, помешивая сахар в своих чашках, или нагибались, чтобы поднести зажженную спичку к своим замшелым трубкам. Нет, хотя было бы несказанно приятно наблюдать, как они в испуге отшатываются от нее и от ее гранитной боксерской перчатки. Не пошла она и в соседнюю комнату и не убила только что оставшуюся без отца девочку. Ее маленькое тельце Роза еще смогла бы протолкнуть через окно и сбросить на мостовую Бродвея; это сразу привлекло бы полицейских, а им Роза немедленно донесла бы на ячейку красных, которую она накрыла (Ах, значит, вы, господа революционеры, исподволь ждете какой-то реакции от этой домохозяйки-деревенщины? Пожалуйста, вот вам моя реакция!) Но нет, нет, нет, в ту ночь, когда Роза Циммер обнаружила, что не только способна на убийство, но и желает его совершить, она позволила самому восхитительному сборищу всех потенциальных жертв так и остаться совершенно неубитыми. Она не убила ни одного из них. Она выносила омерзительно грязную пепельницу и возвращалась с безукоризненно чистой – такой чистоплотности едва ли можно было ожидать от самой высокооплачиваемой любекской домработницы.

Вот это-то и было настоящей пыткой на том судилище!

* * *

И вот теперь, в ночь ее настоящего и окончательного отлучения от партии, Роза Циммер стояла на заднем крыльце своей квартиры вместе с Солом Иглином, и их окутывал прохладный и ароматный вечерний воздух, даря ложное спасение от давящей, лишенной кислорода атмосферы кухни. Невинный гомон отовсюду долетавших голосов отнюдь не был таким уж невинным. Все Сады ополчились против Розы. Теперь наконец до нее дошел смысл слов, которые Иглин обронил еще в телефонном разговоре. Он тогда сказал, что они с товарищами зайдут к ней сразу после другого “собрания” (ох уж этот растяжимый и зловещий эвфемизм!), которое пройдет совсем рядом. Можно не сомневаться: то собрание напрямую касалось ее, Розы. Значит, на нее снова донес кто-то из соседей. Но кто? Ха! Скорее стоило задаваться вопросом: кто из ее соседей еще не доносил на нее? Роза ощущала мощь этой мертвой утопии: все Солнечные Сады уже прогнили, готовясь рухнуть под натиском надвигающегося разочарования, и искали козлов отпущения, чтобы свалить на них всю глупую вину за собственные напрасно загубленные жизни.

В Садах уже было холодно.

И холод обещал лишь усилиться.

Никто из здешних обитателей еще не знал, что американский коммунизм больше не проснется после зимы этого года. Ну какая же красота! Ведь Розу – после всего, что она видела и что сделала, – вышвырнули из партии за считанные месяцы до того, как Хрущев, выступая на очередном съезде в СССР, открыто заговорил о сталинских чистках. За считанные месяцы до того, как слухи о его докладе перелетели через Атлантический океан и обожгли уши преданных идеям коммунизма американских простофиль. А затем появился и сам его доклад – его перевод напечатали в “Нью-Йорк таймс”. Как приятно было бы посмотреть на подлые глаза ее трезвомыслящих и надменных палачей, ждавших сейчас на кухне ее возвращения, в тот день! Но нет – расправа над ней стала последним славным деянием (по крайней мере, последним, какое Розе пришлось лицезреть) этих высокомерных негодующих призраков – мертвецов, которые еще сами не знали, что умерли.

В тот вечер этого еще не знал ни один из них.

Сол Иглин снова принялся вести светскую болтовню, чуть ли не флиртуя с ней – теперь-то, когда они остались наедине.

– И как же ты познакомилась с этим своим полицейским, а, Роза?

– В отличие от тех, кто живет исключительно в своей воображаемой Москве, я горжусь тем, что живу в районе, который населяют еще и итальянцы, ирландцы, негры, евреи, а изредка и крестьяне с Украины. Да ты сам разве не из украинцев, Сол?

Он лишь улыбнулся.

– И я не витаю в облаках – я уверенно топчу ногами тротуары Куинса. Мои убеждения вовсе не избавляют меня от ответственности перед бедными и попранными людскими душами, перед теми, кого я вижу на каждом шагу.

– Ты имеешь в виду свои обходы? Как там это называется – “Гражданский патруль”?

– Именно так, Гражданский патруль.

Так, вскользь и с недомолвками, они касались тех фактов, которые Сол Иглин наверняка уже знал по ее партийному досье. Впрочем, существование такого досье Сол упорно отрицал, а Роза никогда не могла бы доказать, но все же верила в него как в некую непреложность – точно так же, как в детстве должна была верить (хотя, вопреки воспитанию, и не верила) в незримого Яхве или в то, что ее собственное имя записано в священной Агаде, запертой в синагоге, в шкафу розового дерева. Из этого-то досье Сол наверняка уже знал, что Роза закрутила роман с чернокожим лейтенантом полиции после того, как втерлась в ряды недавно возникшей организации районных наблюдателей Саннисайд-Гарденз и назначила саму себя посредником между этой организацией и местным полицейским участком. Быть может, Сол воображал, будто ее участие в обходах Гражданского патруля было просто тщательно спланированной уловкой? Хитростью, придуманной затем, чтобы подобраться поближе к женатому мужчину, к которому она давно воспылала вожделением? Да пускай Сол думает что хочет. Нет, до того дня Роза ни разу даже не видела Дугласа Лукинса.

Она снизошла до обороны:

– Это Соседский дозор, Сол: соседи сообща обходят округу, вот и все. Рабочие помогают другим рабочим, чтобы тем не было неуютно возвращаться домой из надземки после ночной смены.

– Когда гражданские лица сбиваются в марширующие общества и перешептываются на перекрестках с людьми в сапогах, то кое-кто из нас невольно вспоминает о коричневорубашечниках.

– Ты, наверное, хочешь спровоцировать меня на какой-нибудь отчаянный поступок или на насилие, а потом написать рапорт о падении моего личного вклада в общее дело? Или, может, ты уже настрочил такой рапорт – и теперь расстроен, потому что я так и не соизволила довести тебя до нервного срыва?

– Да не писал я никакого рапорта!

Он процедил это сквозь зубы, как будто вовсе не он, а она сейчас переступила границы приличия чересчур интимным намеком на его подчинение невидимому лидеру ячейки. В глазах Сола Иглина именно это, а не ночное соприкосновение тел, являлось интимной близостью.

– С теми, внутри, я уже разделалась, – сказала Роза, имея в виду сидевших на кухне – но не только их. “Внутри” относилось и ко всем подразумевавшимся философским учениям и конспиративным теориям, витавшим в воздухе вокруг этих людей и даже вырвавшимся наружу, за дверь, как вырывается жар и чад, когда открываешь печную заслонку. – Уведи их.

– Позволь нам следовать установленной процедуре.

– Да какой еще процедуре? Вот гляжу я на тебя, старина, и вижу то, чего не скажет мне даже зеркало. Я – старуха. И у меня нет времени на всю эту ерунду.

– Роза, ты – красивая женщина в расцвете лет. – Он сказал это каким-то неубедительным тоном. Может быть, он боялся, что кто-то подслушивает его из-за ближайших кустов?

– Не морочь мне голову, я же не идиотка!

– Да ладно тебе, Роза.

– Нет, ну раз мы живем в идиотском мире, то почему бы нам тоже не стать идиотами? И тебе, и мне, и этим идеалистам на моей кухне?

Она приблизилась к нему и обняла его, чувствуя отвращение и к нему, и к себе и желая, чтобы он тоже ощутил ее отвращение, а еще желая доказать, с какой легкостью она по-прежнему может втиснуть свои груди в его ладони. Иглин как следует ее пощупал, а потом спрятал обе руки в карманы пиджака. Быть может, такое действие вполне вписывалось в его определение процедуры.

Все-таки она перехитрила саму себя – хотела большего, чем сознавала. Она взяла Сола за запястья, на сей раз насильно впихнула его прохладные ладони к себе под блузку, дала ему ощутить, что чашечки ее бюстгальтера наполнены до краев. А саму Розу до краев наполнял многогранный цинизм, грозя непоправимо пролиться наружу, словно ртуть из разбитого сосуда. Сол Иглин знал ее лучше всех на свете. Лучше, чем ее черный лейтенант, – хотя она скорее умерла бы, чем призналась в этом Солу. В течение почти десятка лет они с Солом подвергались одним и тем же деформациям, прогибаясь и под партийную линию, и друг под друга. Если бы только ей удалось сломить его послушное непослушание, оторвать от жены – этой кроткой женщины, благородно мирившейся с его приверженностью свободной любви, – то, как знать, Роза, наверное, удачно поработила бы Сола. Они могли бы стать Великой Красной Парочкой и гордо воцариться здесь, в Садах… Но как же эти мечты отдавали конформизмом! До чего все-таки буржуазным было это стремление добиться социального успеха внутри КП!

Так что Розе следовало благодарить судьбу и за Солову жену-прилипалу, и за собственные телесные инстинкты, толкнувшие ее на поиски другого любовника. Солу было не под силу сломить Розу, она оказалась крепче, чем он думал, так же как коммунизм оказался крепче, чем партия, а потому остался неуязвим для всех этих партийных жертвоприношений и самозакланий. Потянувшись к этому невозможному полицейскому, к этому великану и поклоннику Эйзенхауэра, Роза заявила о своем радикализме и о приверженности к гораздо большей свободе в любви, чем та, что была доступна Солу Иглину. В самом ее поведении читалась критика. И все же Роза не испытывала соблазна переводить все это лично для него на язык марксизма: нет уж, слишком поздно. Пожалуй, Роза наконец действительно немного устала от коммунизма. И все равно коммунизм – верность идеям, которые, несмотря на все разрушения, впервые просветили людей и раскололи мир надвое, а потом снова скрепили его и тем самым открыли Розе глаза на ее собственное призвание и предназначение, – был единственным содержанием ее жизни. Не считая, конечно, ведения бухгалтерских счетов на консервной фабрике. А еще – и это совпадение не случайно – он являлся единственной надеждой и оплотом рода человеческого.

– Мне холодно, – сказала Роза. – Пойдем внутрь.

– Врешь. – Сол уже изрядно возбудился и слегка сгорбился: Роза хорошо знала эти признаки. – Тебе не холодно, а жарко! Ты так и пылаешь, как печеная картошка.

– Не стану спорить – мир как раз и стоит на таких противоречиях. Вполне возможно, что я одновременно мерзну, пылаю и в придачу вру. Но ты-то врешь еще больше, Сол.

Глава 2 Серый Гусь

Здравствуйте, мальчики и девочки, вас приветствует Бёрл Айвз! Я хочу спеть вам несколько песен. Вот песенка про Серого Гуся – самого странного гуся на свете. В тот год, когда отец Мирьям ушел из семьи, девочке подарили музыкальный альбом. Как-то утром в воскресенье, ой-ой-ой, / Папа вышел на охоту, ой-ой-ой. Мирьям не разрешалось самой включать родительский проигрыватель, встроенный в длинный шкаф розового дерева. Этот проигрыватель, внутри которого помещалось еще и радио, был самым фантастическим предметом обстановки в их жизни. Купили его в рассрочку в магазине электротоваров “Браунз” на Гринпойнт-авеню, и вокруг него вечно велись споры и разглагольствования на тему “рабской зависимости от коммерции”, в которую, оказывается, впала семья. Именно так выразился однажды отец Мирьям, когда на него напал очередной приступ педантизма и вычурного витийства. Серый гусь ему попался, ой-ой-ой, / А потом его щипали, ой-ой-ой. Мирьям приходилось всякий раз просить мать поставить ей Бёрла Айвза. Роза обращалась с пластинкой, которую она называла не иначе как “альбом”, тем самым способом, который Мирьям связывала с иудейскими ритуальными действиями, столь ненавистными для Розы: например, когда из шкафа извлекали свитки Торы или когда на Песах дедушка Мирьям бережно заворачивал в салфетку афикоман. На самом деле всякий раз, когда Мирьям видела, как евреи берут в руки важные бумаги или переворачивают страницы книги, она замечала в их жестах смирение, благодарность, благородство и тайную дерзость – причем все это одновременно. Роза учила ее обращаться с долгоиграющими пластинками, такими, например, как с записями Бёрла Айвза или со своими любимыми симфониями Бетховена, и показывала, как делать это правильно (хотя самой Мирьям это пока не позволялось): средними пальцами нужно держать пластинку в том месте, где наклейка, а большим придерживать за край. Когда пластинку извлекали из шуршащего бумажного конверта или вставляли обратно, нельзя было даже дунуть на блестящую черную поверхность, хранившую в своих бороздках священную музыку. И конверт с пластинкой внутри должен был плавно и гладко войти в картонный футляр. Достаточно одного неосторожного взгляда – и на пластинке останутся царапины. Видит бог, в этом доме все ломалось и портилось от неосторожных взглядов.

Шесть недель его держали, ой-ой-ой, / Только перья выдирали, ой-ой-ой. Наверное, целый год Мирьям сидела как зачарованная (а может быть, наоборот, изнывала от скуки). Во всяком случае, она вела себя тихо и слушала песни Айвза – эти веселые притчи об утках, китах, козах и гусях. Однажды Сол Иглин во время одного из своих таинственных визитов (в ту пору еще не приструненный щеголеватый ухажер Сол, вечно несший околесицу Сол) зашел в гостиную и решил подшутить над Мирьям и ее пластинкой.

– Да что твоя дочка знает за уток, Роза? Ты хоть раз бывала на ферме, куколка?

– Она очень даже знает за уток, – отрезала Роза. – Она бывала в китайском ресторане.

В глазах Розы, беспощадно несентиментальной и прагматичной урбанистки, животные существовали исключительно для поедания. (Поэтому – никаких грязных домашних питомцев для Мирьям.) Роза недовольно косилась на детские книжки, если те слишком вдавались в зоологию или антропоморфизм, уклоняясь от Эзопа с его железной моралью (Роза особенно любила подчеркивать, что виноград горек, а лакомые кусочки на дне сосуда недосягаемы). Сюсюканье над утенком или кроликом всегда напоминало Мирьям о том презрении, которым ее мать обдавала католические обряды: пасхальные яйца, умильных зайчиков из молочного шоколада (“Увы, но я никогда не потерплю в своем доме немецкого шоколада”, – говорила Роза иронично и грустно, а за этим следовало ее всегдашнее заклинание-вздох: “Они ведь делали все самое лучшее, самое-самое”), пятна пепла, идиотов-соседей, ирландцев и итальянцев, которыми помыкали идиоты-священники. Так что же означал тогда этот Серый Гусь, которого невозможно было съесть? Девять месяцев он пекся, ой-ой-ой, / А потом на стол попал он, ой-ой-ой, / Но не резал его ножик, ой-ой-ой, / Не колола его вилка, ой-ой-ой. Где же Эзоп, когда так нужна его помощь? Из всех песен на той пластинке одна эта упорно не поддавалась пониманию Мирьям, сколько она ее ни слушала. Отнесли на лесопильню, ой-ой-ой, / У пилы сломались зубья, ой-ой-ой. В конце концов Роза однажды сжалилась над дочерью и все разъяснила. Разгадка оказалась несложной, хотя восьмилетняя Мирьям конечно же сама ни за что не догадалась бы.

И вот прошло девять лет. И однажды вечером она услышала эту песню снова – с клубной сцены величиной едва ли не с почтовую марку. Клуб был настолько тесным, что любой ближний столик был одновременно и дальним, а гроздья дыма клубились у потолка, создавая иллюзию расстояния в этом крошечном помещении. Если убрать из него все эти фанерные стулья, голоса, шум и грязь, если как следует продезинфицировать его и осветить, то оно оказалось бы не больше той самой гостиной, где Мирьям и выучила наизусть все мамины пластинки. Однако в этом тесном зале непонятным образом находилось место не только для сцены и для бара сбоку, где можно было выпить итальянского кофе или красного вина, но и для целого сложного социального мира (Мирьям еще только училась анализировать его и манипулировать им). Так вот, там-то фольклорный певец, стоя на крошечной сцене, исполнил ту самую народную песенку Бёрла Айвза, слово в слово. Нота за нотой, звук за звуком, слог за слогом. Я недавно его видел, ой-ой-ой, / Он летел над океаном, ой-ой-ой, / С длинным выводком гусяток, ой-ой-ой. Мирьям расхохоталась над чистоплюйской ловкостью рук, с какой этот светловолосый вульгарный певец передрал песню со старой детской пластинки! Можно подумать, он раскопал ее в какой-то замшелой глуши во время поисковой музыкальной экспедиции в Аппалачи, или познакомился с каким-нибудь странствующим рабочим-хобо, вкалывающим в железнодорожном депо, и услышал эту песню от него, а может, еще от какого-нибудь работяги, который спел ее, стоя на пороге кухни той самой фермы, где и вырастили этого Серого Гуся. Мирьям смеялась над тем, как самодовольно глотали эту любительскую версию все те, кому не положено было знать разницу, – или те, кто лишь под пыткой, если бы ему под ногти загнали иголки, признался бы в своем знакомстве с исполнением Айвза. Юноша, сидевший рядом с ней, повернулся (в тот вечер он делал это всякий раз, когда она смеялась без видимой причины) и спросил:

– Что такое?

– Да ничего.

Ему-то она точно не могла бы объяснить всего этого. (А годы спустя именно его имя среди многих других она решительно не могла выудить из глубин прошлого, хоть и славилась прекрасной памятью.) Потом Мирьям снова рассмеялась и сказала:

– А знаешь, что означает этот Серый Гусь?

– М-м?

– Я спрашиваю: что означает Серый Гусь? Мне просто интересно: ты знаешь или нет?

Песня уже закончилась, и теперь она завладела вниманием всего своего столика – а заодно и соседнего. Слышно было, как поскрипывают стулья, давно уже развернутые так, что все сидели, прижимаясь грудью к спинке, для устойчивости беспечно выставив вперед руки с зажатыми в пальцах сигаретами. Границы между разными столиками, между друзьями и незнакомцами, между теми, кто пришел сюда в одной компании, и теми, кто мог вскоре уйти отсюда в совсем другой, в новых комбинациях разбившись на парочки, сложные тройки или вовсе оставшись в одиночестве, – эти границы уже успели размыться.

– Просвети нас, Мим, – сказал Портер – умник в роговых очках, студент Колумбийского университета. Он уже несколько вечеров подряд пожирал Мирьям глазами, но так и не решался отбить ее у того парня. Похоже, он думал, что спешить ему некуда. Пожалуй, она готова была с ним согласиться.

– Ну так вот – раз уж ты спрашиваешь: Серый Гусь символизирует неотвратимую судьбу рабочего класса.

Никогда еще с таким удовольствием Мирьям не изрекала готовых “розаизмов”.

За соседним столиком Рай Гоган, изогнувшись как диснеевский волк, сказал:

– Эй, парень, берегись: твоя девчонка – красная!

Рай, баритон и средний из “Братьев Гоганов”, чересчур крупный для этой сцены (не только в смысле репутации, но и в самом буквальном физическом смысле: эти трое ирландских верзил в толстых парчовых жилетках никогда бы не поместились на здешних хилых подмостках), был знаменитостью среди местных завсегдатаев – хотя никто из них ни за что бы этого не признал. Вдобавок, Рай Гоган уже приобрел иную, даже не волчью, репутацию, – хотя кто знает, какими именно путями распространяется такая сомнительная слава? Под конец вечера он превращался в пьяную акулу. И в такой момент девушка, заплывшая дальше всех от берега, по традиции оказывалась обреченной.

– Нет, правда, она красная, – сказал Портер. Портер был из тех, кто, всегда соглашаясь с вами, начинал со слова “нет”, как будто вы не придавали достаточно большое значение тому, что он говорил. – Не то, что мы, господа, бумажные революционеры. Мим ведь выросла в ячейке. Она бывала на подпольных собраниях. Расскажи им, Мим.

– На собраниях? – проворчал Рай. – Да кто же на них не бывал?

Ирландский певец округлил плечи, так что его фирменный жилет повис, будто влажный грязный парус, на мачте его груди, и со скрипом развернулся вместе со стулом в сторону собственной компании. Наверное, если он и успел наметить Мирьям в качестве цели для своей акульей охоты, то потом прикинул, что общение с ее столиком потребовало бы изрядной мороки с умниками, а возиться сейчас ему не хотелось.

– Вы даже не представляете, – сказала Мирьям Портеру, и приятелю Портера, Адаму (его имя она хорошо запомнила), и девушке из Барнард-колледжа, спутнице Адама (девушка сообщила, что она из Коннектикута, и у нее уже битый час был такой вид, словно ее тошнит). – У меня неплохая родословная. Мой отец – немецкий шпион.

– А он может провести нас на вечеринку у Нормана Мейлера? – спросил Адам.

Адам знал – или делал вид, что знает, – где сегодня протекает настоящая жизнь. Уж точно не в каком-то прокуренном подвале, хотя, с другой стороны, и не в толчее на Макдугал или Сент-Маркс. А потому все люди, которых они сейчас видели, конечно же являлись неудачниками, как и они сами.

– Его не впускают в Соединенные Штаты, – сказала Мирьям и удивилась сама себе: она не понимала, куда могут завести все эти разговоры.

Но сразу увидела, что и это воспринято точно так же, как воспринималось в этой компании все, что бы она ни говорила, – с радостным изумлением: ну надо же, что еще отколет это дикое дитя из Саннисайд-Гарденз? Ее самые горячие откровения мужской эгоизм моментально переводил на язык взбалмошного флирта. Например, если Мирьям говорила, что ей скучен джаз (преклонение перед его длиннотами, его блестящими “пассажами” вызывало у нее знакомую клаустрофобию, наподобие той, что она всегда испытывала, сидя в гробовой тишине и слушая симфонии Бетховена, когда Роза приобщала ее к беспощадным и зловещим глубинам этой музыки), но зато ей нравится Элвис Пресли (прогуливая уроки, она отсиживалась в подвальном этаже у Лорны Химмельфарб и слушала Пресли, смотрела на Пресли – он стал ее единственным спасением в последнем семестре ее последнего года в местной средней школе), то мужчины вроде Портера просто захлебывались от восторга: ну надо же, вечно женщинам хочется их подразнить, разнести в пух и прах их якобы самодовольные взгляды на все что угодно, – и совершенно не верили, что девушка, за которой они пытаются приударить, а уж тем более эта еврейка с черными как вороново крыло, волосами и с лексиконом, как у Лайонела Триллинга, могла действительно обладать такими отсталыми вкусами. Ведь если кто-то в глубине души и не врубается в джаз, то он ни за что вслух в этом не признается! А уж если кто-то врубается в джаз – ну, что тут сказать, значит, врубается. Значит, Мирьям – просто любительница поиронизировать, подразнить всех своими подколками. И своей фигурой в придачу.

– Она совершенно серьезно, – сказал вдруг Портер, трогая оправу очков – на манер Артура Миллера – и снова, будто печатью, скрепляя слова Мирьям своей поддержкой: мол, только я все это понимаю.

Спутник Мирьям угрюмо поигрывал с красным воском, стекавшим на их столик с толстой свечи: окунал пальцы в лужицу, а потом оставлял на скатерти маленькие перевернутые отпечатки пальцев, выкладывая их в форме чашечек мышиного размера или в виде крошечных кровавых отпечатков ног – будто кто-то удирал с места преступления. Быть может, он пытался намекнуть, что кто-то воткнул крошечный кинжал в его крошечное сердце. По правде сказать, грозовые знаки внимания со стороны Рая Гогана уже изменили барометрическое давление за их столом – а может быть, и во всем зале. Пока фольклорный певец предавал погребению свою гитару под самые скудные аплодисменты публики, на сцену, к совершенно ненужному тут микрофону, готовился подняться не то поэт, не то комик, подающий надежды подражатель Ленни Брюса. Он был в галстуке и с очень несговорчивым видом сжимал в руке кипу бумаг. Кто-то его знал. Но всех тут кто-то знал. Мирьям подумала, что вполне могла бы оторвать от стула и увести из клуба одного или даже нескольких своих поклонников, может быть, даже включая Портера, – и ей внезапно захотелось доказать, что она на это способна.

– А, что за черт! Я сама проведу вас на вечеринку к Мейлеру.

– Как это?

– Конечно, пущу в ход свои тайные коммунистические рычаги.

Спустя час они стояли на холодном ветру на шатком верху Бруклинского моста, на гниющем дощатом настиле пешеходной дорожки над Ист-Ривер, и сверху смотрели на посверкивавший, похожий на монтажную плату остров, который они покинули. Смотрели и сопоставляли его с тлеющими огнями малоэтажной застройки Бруклин-Хайтс – этого непонятного места, куда они сейчас направлялись на вечеринку Мейлера. Куда-то туда, вниз, к одной из этих слабых вспышек света посреди миллиона темных спален, прямо в пучину спящих где-то там, вдали, людей. Они замерли здесь как вкопанные и только глядели. Они явно боялись Бруклина. Мирьям почуяла в своих спутниках этот страх, эту “районофобию”, и рассмеялась – но беззвучно, про себя, чтобы ее незапоминающийся приятель не спросил в очередной раз, автоматически и затравленно: “Что такое?”

Мирьям почуяла это в собственноручно собранной “гусиной стае”, вытащенной ею из подвала фолк-клуба, уловила этот коллективный страх, боязнь приблизиться к краю пропасти, к перигелию моста, к иммигрантским берегам. Статуя Свободы, остров Эллис, море. По крайней мере, на короткий миг эта компания семнадцатилетних первокурсников-балбесов из Куинс-колледжа выдала свои чувства. Девушки из Барнард-колледжа, вроде подруги Адама, сам Адам, одинокий завороженный Портер, явно испытывавший к Мирьям интерес, но слишком деликатный, чтобы проявлять хищность, да и помрачневший приятель Мирьям тоже. Наскоро сколоченный ею “комитет”, ее ячейка.

Можно было забыть о Розиных подпольных собраниях, о ее гостиной, о ее прокуренной кухне. Сегодня вечером, прямо здесь, когда перед ними расстилался Нью-Йорк – это пиршество, к которому они боялись притронуться, – Мирьям впервые отчетливо поняла, что ее “тайные коммунистические рычаги” – вовсе не шутка: Мирьям Циммер вдруг поняла, что она способна быть вожаком. Не просто привлекать молодых людей, пожиравших глазами ее фигуру, или изумлять их своим умом, или озадачивать их своими еврейскими загадками, или ошарашивать их своим близким знакомством с сумасшедшей транспортной системой Нью-Йорка. Она прекрасно знала, например, все линии подземки, и паромную станцию на Стейтен-Айленде, и тамошнюю популяцию голубей, знала, что молочный коктейль с содовой нужно пить в “Дейвз” на Канал-стрит, умела разбираться в принадлежности игроков к разным бейсбольным командам – ведь “Доджерз” и “Джайентс” собирались сбежать в Калифорнию (нет, так сразу стать фанатом “Янки” было просто невозможно – по крайней мере, при жизни Сэнди Куфакса и Джейка Питлера), знала, в какое время выскакивают фигурки обезьян и гиппопотамов на часах зоопарка в Центральном парке. Еще она поражала их своим непринужденным общением с неграми или потрясающей способностью внезапно обернуться и поздороваться с каким-то неуклюжим, несуразным типом (своим кузеном – но откуда им знать!), выходившим из шахматного магазина-клуба на Макдугал-стрит, а также своими намеками на тайное знание – например, тем, что ей была известна символика этого Серого Гуся. Но важно было именно все это сразу, а не по отдельности. Вынеся и Розу, и жизнь в коммуне Саннисайд-Гарденз, в этом предместье для разочарованных, Мирьям стала какой-то небожительницей. Она стала представительницей какого-то Союза беглых королей или королев. И, осознав это, она сразу же поняла, что это заметили и остальные – те, кого она притягивала к себе. И наконец рассмеялась вслух – и Забытый снова встрял со своим: “Что такое?”

– Слушайте. – Теперь, когда они мерзли на мосту, Мирьям показалось особенно привлекательной ее любимая загадка-пари – пари, которое невозможно было проиграть ни в одной компании. Разгадка будет у них прямо перед глазами – а они все равно продуют. – Спорю с кем угодно на пять долларов, что вы не назовете остров в штате Нью-Йорк, где живет больше народу, чем в сорока восьми из пятидесяти штатов.

– Ну, это вопрос для тупиц, – сказал Адам. – Конечно Манхэттен.

– Ага, сам ты тупица: Лонг-Айленд! Ты мне должен пять долларов – или последнюю сигарету.

– Да ну, а кто считал-то? – сказал Портер и, достав еще полную пачку, щелкнул по дну, выталкивая кончики сигарет. К ним с разных сторон потянулись пальцы, а потом на мгновенье фигуры пятерых курильщиков слились в едином физическом действе: встав плотным кольцом вокруг зажженной спички Портера, чтобы заслонить ее от вечернего ветра, они по очереди окунали в пламя кончики сигарет. Первыми – девушки, а потом, когда спичка конечно же погасла, началась кадриль с прикуриванием от зажженных сигарет. В темноте мимо них проходили рабочие, опустив головы и ничего не желая знать о блеске и нищете своего большого города, гуськом торопясь в свои унылые спальные кварталы. Страх перед Бруклином: да, Мирьям знала, что там есть чего бояться, хотя бояться стоило вовсе не того, что воображали ее спутники.

– Я мерзну, – недовольно проворчал Забытый, явно давая всем понять, что мерзнет от охлаждения своей спутницы. Он уже оставил всякие попытки притянуть к себе Мирьям плечом или локтем по примеру Адама – плечо его барнардской девушки скрылось под твидовым пиджаком Адама, а рука ее затерялась где-то внутри его рубашки, у пояса.

Впрочем, и эти последние немногочисленные попытки Забытый предпринимал с унылым видом, как будто уже чувствовал, к чему идет дело. Потому что здесь, на высшей точке моста, достиг высшей точки и прежде вяло развивавшийся процесс: сегодня Мирьям ускользнет от него, сегодня ее отобьет Портер. Если, конечно, можно было приписать Портеру действие, которое находилось всецело в руках самой Мирьям. Что ж, почему бы и не приписать? Мирьям как-никак всего лишь девушка.

Мирьям вонзила в ночную темень оранжевый кончик своей сигареты:

– В атаку!

– Да хрен с ним, с Мейлером, – произнес вдруг ее бывший ухажер, будто решил выместить на нем зло за то, что никогда не добьется взаимности от Мирьям. – Мне завтра вставать рано. Я возвращаюсь.

– Мы тебя проводим, – сказал Адам, чья неустрашимость, похоже, пала жертвой перешептываний с боязливой подругой.

Такое внезапное дезертирство укрепило решение Мирьям сменить кавалера – пожалуй, даже определеннее, чем она сама того желала. После шквала прощальных объятий они с Портером, оставшись вдвоем, зашагали по бруклинскому склону моста, а остальные пошли обратно в Манхэттен. Мирьям впервые оценивающе присмотрелась к своему новому поклоннику: Портер – с его забавной, будто бугристой походкой, со смущенными или грустными плечами и огромным лбом – был явно скроен наподобие Артура Миллера или Роберта Лоуэлла, хотя, судя по его старательно вымучиваемым остротам, он, возможно, подражал Морту Салу. Он вполне мог бы снискать одобрение насмешливой Розы, если бы застал ее в добродушном настроении, – из-за сходства с Авраамом Линкольном. Хотя нет, с какой еще стати Мирьям будет искать одобрения матери? И она отмела эту мысль.

– Смотри, – сказала она, опять указывая кончиком сигареты вдаль, туда, где мост спускался к Бруклин-Хайтс. – Ремзен-стрит – вон там, это одна из улиц, что вливаются в Эспланаду.

В ее воображении эти блистательные городские особняки, выстроившиеся рядами по ту сторону пролива и смотревшие на Манхэттен, были зримыми, а один из домов издалека выдавал себя звуками джаза, звяканьем бокалов, клубами конопляного дыма, обрывками остроумных разговоров. В действительности же виднелся лишь темный заслон из зеленых насаждений, тянувшийся дальше, внизу, по ту сторону устья серебристой реки, на расстоянии мили с лишним.

– А где его дом? – Теперь, когда они приблизились к цели, Портер заговорил как-то взволнованно – как будто у Мирьям в кармане лежит точный адрес, а может быть, даже и приглашение с выгравированными буквами.

– Когда попадем на ту улицу, сразу ясно станет. Думаю, мы еще за квартал все услышим.

– Да уж наверняка! Иначе бы и идти не стоило, – с бравадой выпалил Портер – к нему вернулась прежняя самоуверенность.

Но эта самая бравада завела их всего на пару шагов вперед по склону моста. Самоуверенность Портера приобрела какой-то другой смысл, после того как от них откололись спутники. Только когда от них наконец-то избавляешься, от этой маленькой прилипчивой толпы, скрывающей в себе парочки, когда сбрасываешь опеку этих коконов, которые образуются вокруг тебя всюду, возникая самовольно и стихийно, – тогда только и вспоминаешь об истинной цели. Портер поцеловал Мирьям. Она поцеловала его в ответ не менее страстно, хотя и прикидывала, как бы отложить или вовсе отменить поцелуи, или куда пойти, или к чему вообще все это приведет. Все мыслимые возможности личной жизни раскрывались перед ней прямо сейчас, без отсрочки до какого-то невообразимого будущего: прежний штиль смела внезапно налетевшая буря. Мирьям так и не смогла уловить какого-то сладостного переходного состояния. Холодные пальцы Портера уже пробрались через щели между пуговицами на ее старомодном платье в районе копчика, запуская вереницу каких-то электрических сигналов по ее ягодицам, откуда эти сигналы сбегали вниз по ногам и пытались заземлиться, уйдя в доски пешеходной дорожки. Портер был высокий. Мирьям приподнялась на цыпочки – это была полумера, некий компромисс между побуждением грохнуться без чувств на колени и желанием взмыть в небеса.

Мирьям, родившаяся в атмосфере разочарования и ожесточенной умеренности, выросшая в душном климате необоснованных надежд, в хмуром отчуждении пригородов, впитавшая цинизм предыдущего поколения по отношению к уже померкшим грезам о блистательном будущем, – Мирьям была настоящей большевичкой в области пяти чувств. Все ее тело требовало революции, требовало блистательных городов, где будет разыгрываться эта революция, вся ее душа рвалась увидеть, как поднимутся и рухнут высокие башни. Все те страсти, которые Роза, пожалуй, желала бы приглушить, ее дочь восприняла, похоже, с удвоенной силой. Сколько бы Роза ни старалась подавить веру в утопии, сколько бы ни призывала “глядеть правде в глаза”, – она тем самым лишь подкрепляла догадки Мирьям, с малых лет подозревавшей, что настоящая жизнь протекает где-то в другом месте. Господи, да стоило взглянуть хотя бы на Эмпайр-стейт-билдинг, вырисовывавшийся у начала Гринпойнт-авеню! Или взять хотя бы тех девушек, которые поступали в Городской колледж, но продолжали жить дома, в Саннисайд-Гарденз, или, во всяком случае, изредка наведывались к себе домой. Мирьям, наверное, уже лет десять наблюдала за их особенными ужимками и повадками. За их новыми кошачьими темными очками, за сигаретами, которые они украдкой курили, за болтовней на коммунальных двориках, которую они сразу же прекращали, как только появлялась девяти-, или десяти-, или двенадцатилетняя Мирьям, она угадывала какую-то особую осведомленность. Мирьям понимала, что эти девушки рассказывают ей о ее собственном будущем, и недоумевала: зачем они пытаются это утаить? Утаить ничего невозможно. И вот сейчас, оторвав губы от губ Портера, чтобы отдышаться и сделать перерыв, прижавшись щекой к его руке, она тоже видела Эмпайр-стейт-билдинг, торчавший из-за плеча Портера. Этот дурацкий зазывный фаллический символ, бесстыдно названный в честь преступных государственных амбиций и в то же время олицетворявший, как ни странно, гордость, внушенную Мирьям Розой, – гордость считать себя американкой и уроженкой Нью-Йорка, – этот глупый и поразительный памятник вечно торчал там, пронзая воздух, взывая к ней, заранее давя ее своей мощью и как бы говоря: “Ты – просто букашка, Мирьям Циммер!”

Но только сейчас, стоя на мосту, чувствуя, как уже щиплет на сильном ветру верхнюю губу, исколотую щетиной Портера, Мирьям ощутила всю свободу, отмеренную букашке и ничуть не уступавшую по силе и мощи самому Эмпайр-стейт-билдингу. Неужели кто-нибудь знает столько, сколько знает Мирьям в свои семнадцать лет? Вряд ли. А сегодня она узнает еще кое-что. Она позволит Портеру стать ее первым любовником – потому что он одновременно и непохожий на остальных, и похожий: как раз подходит на эту роль. Эта ночь, начавшаяся на мосту (как Мирьям уже мысленно обозначила ее), могла бы обрести неожиданную концовку, но ей не хотелось чувствовать, что она кому-то обязана такой концовкой. Заодно она бы перечеркнула свой должок перед Забытым, раз уж отказалась от него в пользу такой перемены в собственной жизни, которая явно перевесит различие между одним мужчиной и другим. Конечно, отверженному ухажеру никогда не доведется узнать, в какую воображаемую приходо-расходную книгу занесла Мирьям свое чувство вины перед ним.

– Пойдем куда-нибудь, – сказала она.

И вот, с этих ее слов, на которые Портер ответил благодарным согласием, началась та безумная ночь, которая на самом деле начиналась уже много раз. Для начала они отправились обратно в Манхэттен, но не из-за нового приступа районофобии, нет (и конечная цель их маршрута станет тому подтверждением), а по причине полной утраты интереса и к Мейлеру, и к темным крышам, и к холодному небу – ко всему, кроме собственных телесных ощущений. Если бы они могли сбросить с себя одежду и оставить ее на мосту, то наверняка бы так и поступили. Скоростной поезд метро довез их от “Ситихолла” до “Юнион-сквера”, и там, в баре “Сидар”, в кабинке с высокой стенкой, они целовались взасос и ласкали друг друга до тех пор, пока их не попросили уйти. Они повторили представление в кофейне “Лаймлайт”, куда Мирьям затащила Портера после того, как он оцепенело и неуверенно спросил, где бы им попробовать продолжить это занятие. Пожалуй, в большем уединении они бы оказались где-нибудь в уголке на вечеринке у Мейлера (теперь Мирьям уже отчетливо представляла себе эту вечеринку как оргию с массовой дефлорацией знойных беннингтонских девиц на грудах пальто). Большее уединение ждало их даже на Вашингтон-сквере, где уселись на лавочку и устроили новый бурный сеанс поцелуев. Но теперь Мирьям замерзала всякий раз, как они останавливались, и Портер запускал руки к ней под одежду и пытался еще что-нибудь расстегнуть. Она уже чувствовала, как ветер холодит ей промежность, уже увлажнившуюся от не знающей удержу страстности.

– А мы не можем к тебе пойти? – прошептала она.

Портер уже не в первый раз поглядел на нее с восхищением, в котором читалась мысль, что Мирьям совсем сошла с ума, как героиня “Грозового перевала”.

– В нашем общежитии строгий режим.

– Мне казалось, вы, колумбийцы, пытались с этим бороться.

– Против нас выступил Триллинг, – похвалился Портер: он никогда не упускал случая блеснуть этим именем. – Он, похоже, вообще удивился, с чего это вдруг мы хотим пускать к себе женщин, которые всюду разбрасывают свои чулки – так он сам выразился…

– Почему же вы не стоите на своем? – Мирьям произнесла эти слова, бесстыдно копируя Мэрилин Монро: приблизив губы к самому его уху. – Боритесь за свои права!

– А мой сосед по комнате? – беспомощно проговорил Портер. – Не могу же я…

Девственность, которую носила с собой Мирьям, тяготила ее, будто якорь, – и она поклялась сбросить этот якорь еще до того, как рассветет. И вот они снова поехали на подземке, на сей раз к “Гранд-сентрал”. Оттуда Мирьям повела Портера вниз, к рельсовым путям 7-й линии, откуда поезд должен был довезти их до Куинса и дальше – в конец перрона. А там – о чудо – как раз стоял, будто в нерешительности, поезд, слегка отдуваясь через раскрытые двери. Они вошли в него, и он сразу же тронулся, словно дожидался именно их.

– Знаешь, Портер, после реки поезд поднимается. Я покажу тебе кое-что такое, чего ты никогда раньше не видел.

– Что же это такое? – проговорил он мечтательным голосом.

Сюда они шли, крепко держась за руки, вжимаясь друг в друга так, что его бедро упиралось ей в талию, ее грудь утыкалась ему в ребра, и каждый их неуклюжий, сопровождавшийся трением шаг служил своего рода продолжением бесконечного сеанса любовных ласк, в который превратилась эта ночь. Теперь они встали, прислонившись к двери, не желая прерывать длящегося телесного контакта, и от рывков поезда колено Портера оказалось между бедер у Мирьям. Она крепко стиснула ногами его ногу.

– Увидишь. Это самая большая кривая во всей системе, – поддразнила его Мирьям.

– Кажется, я догадываюсь, о чем ты.

– А вот тут, можешь мне поверить, ты неправ.

– Ну, значит, раз я неправ – значит, ты права, а не крива. Хотя тебя и кривизна не испортит.

В чем был смысл этого щебета двух существ – так глупо очарованных и явно морочивших друг друга и самих себя, так откровенно хмелевших от острот и обещаний, которыми они соблазняли друг друга? Или, может быть, вопрос стоило поставить иначе: сколько красного вина Мирьям бездумно выпила в баре “Сидар”?

– Придержи-ка эту мысль, – сказала она, снова переходя на шепот.

– Мне кажется, я уже держу ее… некоторое время.

Последняя попытка Портера неприлично сострить уже опасно приблизилась к бессмыслице. Мчавшийся в Куинс поезд пришел им на помощь: выехав из темноты, он вдруг взмыл вверх, куда-то к луне, и ворвался в созвездие уличных фонарей и вывесок вдоль Джексон-авеню.

– Ого! – выкрикнул Портер. – Будто на американских горках!

Как всегда, точный факт, который имела в виду Мирьям, оказался принят даже не за двусмысленность, а за игривую чепуху.

– Нет, я же тебе говорила, – сказала Мирьям, нарочно подражая излюбленной манере Портера начинать с отрицания, наклоняясь к самому его уху, чтобы перекричать лязг и грохот несущегося поезда. – Это еще пустяки, главное – впереди. Вот сейчас будет настоящая кривая – смотри!

Она развернула Портера вплотную к окнам в двери, чтобы он ничего не пропустил. Свинцовые вагоны 7-го услужливо подъехали к “Куинсборо-плазе”, и при этом поезд чуть ли не сложился пополам. У Портера от изумления отвисла челюсть.

– Это единственное место во всей системе, где из задних вагонов можно наблюдать, как подъезжают к станции передние вагоны поезда, в котором едешь ты сам, – сказала Мирьям.

Она отчеканила эти слова, чувствуя себя Розой. Похоже, она взяла на время личность Розы, словно молоток, чтобы произвести впечатление на этого колумбийского студентика, и обрушила этот молоток на его широкий, умный лоб. (Как вообще можно было приехать учиться в Нью-Йорк, – дивилась она всем этим толпам колумбийской и барнардской молодежи, – и ни разу не прокатиться тут на метро?) Казалось, клокотавшее в Мирьям жизнелюбие потянуло ее вспять, к Розиной карательной свирепости, – тогда как поезд со скрежетом мчал ее в сторону дома. Задумалась ли тогда Мирьям хоть на миг о мотивах, которые ею двигали: зачем она везет Портера в Куинс? Нет. Ее жгла похоть, кажется, уже всю жизнь. Вот сейчас она наконец и собиралась открыть секрет: что это такое – заниматься сексом. Так что мотивы были самые простые. Им нужна была отдельная комната. И такая комната имелась у Мирьям дома.

Заодно она попыталась взглянуть на Саннисайд-Гарденз и на Сорок седьмую улицу глазами Портера. Сонные многоэтажки, ухоженные кустарники и вымощенные плитами тротуары: родной район Мирьям вдруг предстал неким миражом спокойствия, скучной иммигрантской фантазией на тему американского прибежища. Мирьям неожиданно сделалось тошно, и она ускорила шаг. Кроме них, больше никто не вышел из поезда на станции “Блисс-стрит”, и теперь, когда они шагали по тротуарам, им тоже не попалось ни души. Казалось, она и не выходила из спальни, а вся дорога ей просто пригрезилась. Она на цыпочках прошла сквозь Сады, открыла дверь кухни – самую дальнюю дверь от Розиной комнаты – и затащила Портера внутрь. Тот все болтал что-то о реактивной скорости надземки, и Мирьям пришлось цыкнуть на него, чтобы он помолчал, пока она не закроет свою дверь как следует. Она заткнула полотенцем щель между дверью и косяком, будто собиралась тайком покурить.

И с этой минуты ночная греза (или утренняя? Еще на улице Мирьям взглянула на часы Портера – и оказалось, что уже начало четвертого) принялась быстро вырождаться в жалкую комедию, прежде чем окончательно перерасти в кошмар. Оба продолжали стоять – какая-то робость мешала им забраться сразу в кровать. Портер, что-то бормоча, возился с очередными застежками и пуговицами на одежде Мирьям, и ей пришлось прийти ему на помощь, так что вскоре она оказалась совершенно голой, а он по-прежнему оставался полностью одетым. Она с досадой потащила его к кровати и залезла под одеяло, как в шатер.

– Ты хоть ботинки сними, – прошептала она.

– А у тебя есть… м-м… пессарий?

– Пессарий? – Она чуть не прыснула, услышав это нелепое словечко – настолько оно отдавало Средним Западом, а может быть, даже викторианством. – В смысле, колпачок? – Так, значит, он не раздевается из страха, что она может забеременеть? Что же – соврать ему? Да.

– Да.

– Точно?

– Все в порядке, Портер.

Мирьям вдруг вспомнился Рай Гоган и его репутация: ну, и где же этот самец-хищник, когда он позарез нужен? Или нужно плавать среди акул, чтобы попасться им на зуб? Возьми же меня, хотела она сказать Портеру – и все-таки не говорила этого, потому что верила, что в темноте даже мужчины в черепаховых очках обязаны превращаться в диких зверей. Может быть, не даже, а особенно мужчины в черепаховых очках, – если верить карикатурам, которые Мирьям рассматривала в номерах “Плейбоя”, принадлежавших старшему брату Лорны Химмельфарб, когда приходила слушать Элвиса в подвальный этаж к Химмельфарбам. Что-то же должно ею овладеть – помимо самого желания, чтобы ею овладели. Она подтащила Портера к постели, так что он оказался на коленях, будто в молитвенной позе перед ее шатром. Притянула его за ремень. Расстегнула ширинку и произвела розыски внутри. О боже, да он – такой приятно длинный, совсем как палец, поймавшийся в китайскую ловушку-капкан, какой стали для него слишком тесные трусы, – он даже не был обрезан! А еще он выстрелил липкой жижей ей в ладонь, как только она обхватила головку и нащупала эластичный кожаный капюшончик. Потом вздохнул и стал осыпать мелкими жадными поцелуями ее губы, подбородок и нос, как будто одновременно благодарил ее и фальсифицировал собственную победу. Смотри, ты – моя, значит, я тобой овладел! Хотя на самом деле это она им овладела – да и то нечаянно. Та же история, что с бесконечными словесными завоеваниями: Мирьям вечно сражала мужчин раньше, чем сама задавалась такой целью.

Они целовались и обнимались так же страстно, как и в кабинке бара “Сидар”, их тела продолжали играть роли, отведенные им в этой еще не завершенной истории. Мирьям продолжала сжимать его достоинство, постепенно делавшееся все мягче, и наконец ее неудобно выкрученное запястье стало единственным твердым предметом внутри его трусов. Пожалуй, Мирьям испытала куда больший натиск чувств на мосту или на Вашингтон-скуэр, получила большее удовольствие, когда Портер прикасался локтем к ее груди или прижимался коленом к ее паху, чем получала сейчас, копошась у него в штанах, трогая обмякший липкий член. А потом в комнату вломилась Роза – как исполинша, как кэрролловская гневная Черная Королева, в стеганом халате поверх газовой ночной рубашки, с таким упреком, написанным на лице, что внезапно сюжет истории переменился. Он уже не имел никакого отношения к их телам, к наготе и желанию Мирьям и к тем действиям, которые Портер, быть может, собирался совершить, а может быть, и не собирался. Все, что осталось от этой истории, – это запоздалая мысль о том, как же крупно повезло Мирьям, что, раздев Портера, она не успела зайти дальше. Хотя Мирьям понимала, что Роза ничего не видела, в голове у нее успела промелькнуть шальная, нелепая мысль: да ведь Авраам Линкольн наверняка тоже был необрезанный – не может же Роза против этого возражать, правда?

– Мне что – вызвать полицию?

– Не надо, мама.

– Что значит “не надо, мама”? – Роза никогда не упускала случая встрять в интеллектуальный бой, в словесную перестрелку: зачем отказывать себе в очередной победе?

– Пожалуйста, не делай из мухи слона, Роза.

В комнату ворвался свет из гостиной и прихожей: позади себя Роза оставила зажженными все лампы. Похоже, Роза давно уже не спала, а ходила взад-вперед и подслушивала. В таком случае она очень ловко выбрала самый неподходящий момент, чтобы вломиться и устроить скандал. А впрочем, тут и выбирать-то, пожалуй, не из чего особенно было.

– Не учи меня про слона и муху. Не учи меня! Если я и не стану вызывать полицию, так это не из жалости к вам, а скорее из опасения, что арестуют меня – за материнскую халатность!

Розино заявление – смелое, громкое, театрально-напыщенное – заглушило собой какие-то слабые, хрипловатые, запинающиеся звуки: наверное, это Портер, водружая на место очки и задергивая молнию на помятых штанах, пытался извиниться или представиться, а может быть, и то и другое одновременно. Тут Роза переменила тон, переключившись на язвительную манеру Барбары Стэнвик:

– Кстати, голубчик, имей в виду: это изнасилование. Если только ты сам еще не школьник.

– Никто тут никого не насиловал! – Разочарование Мирьям вылилось в презрение, которым она обдала и Розу, и Портера разом. – И никакая я не школьница – еще чего!

– А по годам – еще школьница! Если ты перепрыгнула через класс, значит, возомнила себя женщиной, да? Ну ладно, молодого человека могла обмануть твоя грудь, это я еще могу понять, но как ты сама-то себя могла обмануть? А может, вы готовы стать родителями? Только знайте: не такое это большое удовольствие, как можно подумать. Иметь детей – не то же самое, что их делать!

– Да никто тут не делает детей!

Мирьям опять вспомнила слово “пессарий”. Пока Портер не ушел, тут разыгрывается лишь комическая увертюра к кризису, сам взрыв еще только готовится. И дело не в том, что Портер неспособен защитить Мирьям от Розы, – или не только в этом. Дело в том, что Роза сама себя сдерживает, и Мирьям не поймет, от чего защищаться, какой грозы ждать, пока Портера не спровадят.

Пока же Роза выступала перед какой-то невидимой и далекой чередой зрителей, которых олицетворял сейчас в ее воображении Портер: это были гои, мужчины, нью-йоркские интеллектуалы, в основном незнакомцы. И пока Портер стоял перед ней, подняв руку, словно он в самом деле думал, будто в какой-то момент от него тоже ждут реплики, Роза ораторствовала, репетируя различные обвинительные позы. Мирьям же понимала, что монолог Розы, несмотря на его видимую мощь, был всего лишь заполнением пустоты, отвлекающим маневром.

– Я-то пыталась вырастить молодую женщину, а вырос всего лишь американский подросток. Конечно, виновата я сама, но не надо забывать, что на результат повлияла еще куча вредных факторов. Во-первых, отец: его невозможно было удержать дома. Это, конечно, моя вина – мы с ним страшно ссорились. Я не умела очаровать его так, как, похоже, уже научилась делать ты, вольнодумная особа. Но вы, птички влюбленные, даже представить себе не можете, в какой мир я ввела эту девочку. Это было настоящее поле боя, а вовсе не детская площадка для игр – так что взрослым вовсе не следовало тогда заводить детишек! Вот вы сейчас торопитесь повзрослеть – а мы вышли из детства раньше, чем сами успели это понять. Я батрачила на задах отцовской кондитерской. А этот-то, Мирьям! Ты только посмотри на его лицо! Да он не поймет, что такое халва, даже если ему целый пуд под самый нос сунуть!

Пуд халвы! Да, отчаянно требовалось вмешательство, но трудность состояла в том, что Портер вел себя чересчур смирно, не подавал ни малейших поводов к тому, чтобы выставить его вон. Он стоял с глупым видом, будто дожидаясь своей очереди вставить слово, – разумеется, совершенно напрасно. И если раньше Мирьям хотела, чтобы Портер применил хоть какое-то насилие, то сейчас ей хотелось, чтобы он сделал что-нибудь – да что угодно, пускай даже с перепугу, – и заставил бы Розу показать ему на дверь. Вместо этого Роза, видя его полную пассивность, вцепилась в благодарного слушателя. Мирьям бессчетное множество раз наблюдала юношей, каменевших на тротуаре под оглушительные звуки Розиных речей, но ни разу не случалось, чтобы сама она слушала Розины речи обнаженной и закутанной в постельное покрывало, да еще рядом с мнимым любовником в роли завороженного слушателя. Того и гляди, Портер начнет вести конспект, как будто Триллинга слушает. Придется Мирьям все делать самой. Она поднялась с постели – не то привидение, не то Муза в изящно ниспадающем покрывале, – взяла Портера за локоть и провела его мимо опешившей на миг Розы к выходу на кухне. Хотя одежда на Портере была явно в порядке, двигался он так неуклюже, будто надел куртку задом наперед, а ботинки – вместо ног на руки.

– Ступай.

– Прости. Когда я снова?..

Когда я снова – что? – мысленно переспросила Мирьям, в точности копируя манеру речи Розы Ангруш-Циммер, с той только разницей, что Роза непременно проговорила бы это вслух. Интересно, какую именно часть представления надеялся еще раз разыграть Портер? Увидеться-то они с ним могут довольно скоро – если, конечно, Мирьям удастся снова выйти из дома. Она привстала на цыпочки и быстро поцеловала его, сама удивившись, что ей этого вдруг захотелось. Как-никак, она поймала тайное биение его сердца, услышала его сокровенный вздох. Как-никак, они миловались чуть ли не по всему ее родному и наизусть знакомому городу всю ночь напролет – хотя теперь уже казалось, что это была какая-то другая ночь, в какой-то другой жизни.

В Гарденз было уже по-утреннему светло. На дорожке с ошарашенным видом стоял Карл Хьюман – унылый, в куртке с надписью “Доджерс”, которая снова превращала его в четырнадцатилетнего подростка, увековечивая или отрицая сам факт существования его любимой беглой команды. Наверное, он шел туда, куда всегда ходил по воскресеньям, с утра пораньше, – тренироваться на бейсбольную площадку в Саннисайдскую школу, где Мирьям расправилась со своими последними уроками на год раньше Карла и остальных сверстников. Значит, Карл Хьюман увидел, как она, закутанная в постельное покрывало, выталкивает из кухонной двери колумбийского студента. Ладно, какая разница. Но их взгляды на долю секунды встретились, и Мирьям внезапно, совершенно невольно, испытала откровение, от которого на миг замерло время: если бы она сегодня умерла (и откуда вдруг такие мысли?), то можно было бы уверенно сказать, что Карл Хьюман успел узнать ее в сто, наверное, даже в тысячу раз лучше, чем Портер. Просто потому, что он знал Саннисайд-Гарденз, знал, что значит это место, знал Розу Циммер так, как знал ее, наверное, любой из их соседей (мальчишки вроде Карла Хьюмана трепетали при виде Розы), ходил в ту же самую школу, из которой сбежала Мирьям, потому что родился и жил здесь. Вот потому-то одинокий Карл Хьюман, имевший единственную цель в жизни – стать третьим в истории питчером-евреем в уже не существующей бейсбольной команде, обладал непреложным знанием о том, кто такая Мирьям (вернее, кем она еще не перестала быть), пускай сам он даже не сознавал, что знает это. А вот Портер был все равно что марсианин – до того мало он знал о существе, с которым провел сегодняшнюю ночь. Пускай даже Мирьям уже начала с бешеной скоростью превращаться совсем в другую себя – в девушку, которую Портер (как сам он думал) ловко увел из подвального клуба, прикрываясь “ширмой” ее прежнего ухажера, а потом, отбив ее, прошел с ней до середины Бруклинского моста и обратно, а затем попал в Куинс, где оказался более или менее изнасилован и сам же обвинен в изнасиловании (с промежутком всего в несколько минут), – однако метаморфоза еще не завершилась. Мирьям по-прежнему оставалась той Мирьям, в чью душу легко, без малейших усилий, пускай и застенчиво, заглядывал глупый и послушный Карл Хьюман. И вот, когда сначала Карл, а потом и Портер, вихляясь, удалились по дорожкам Садов, пестревших солнечными пятнами, и исчезли из виду, Мирьям закрыла дверь кухни и пошла к Розе.

Как-то утром в воскресенье, ой-ой-ой, / Папа вышел на охоту, ой-ой-ой.

Роза, вопреки ожиданиям, не воспользовалась наступившей паузой, чтобы пригласить в квартиру утро, а поступила ровно наоборот – задернула все ставни и шторы, не позволяя им пропустить ни лучика солнечного света, чтобы лучше насладиться укоризненной атмосферой ночи. Затем она удалилась в свою комнату – самую темную во всей квартире. Именно удалилась, а не отступила: дверь она оставила открытой, и для Мирьям это было не приглашение, а приказ явиться в Розину святая святых.

Разумеется, у Розы имелся предлог для затемнения квартиры, если Мирьям правильно прочитала ее мысли (а она умела это делать): а именно, стыд за наготу дочери, одетой в одно лишь покрывало. Нет, следующий шаг Розы вполне мог быть спонтанным, а не спланированным заранее, и задернутые шторы вовсе не обязательно свидетельствовали о дальновидности. Мирьям отдавала Розе должное – та была мастерица устраивать импровизированные спектакли. И теперешний оказался бесподобен. Роза схватилась за пояс халата, сорвала его и бросила к ногам, на пол. Потом вцепилась в полупрозрачную ночную сорочку и разодрала ткань, удерживавшую ее большие, мягкие, бледно-желтые, усеянные родинками груди, так что они вывалились наружу: нелепое подношение, нелепое обвинение.

– Я бы могла еще и сердце вырвать – и его тоже бросить на пол, чтобы ты посмотрела, что ты с ним сделала. Ладно, погляди на тело, которое не только выносило и породило тебя! Чтобы ты была сыта и одета, это тело позволяло себе разрушаться и каждый день проходило целую милю в туфлях на каблуках до консервной фабрики, потому что Соломону Риалу нравилось, чтобы женщины выглядели женственно, даже если руки у них были в рассоле по самые подмышки. Малоприятное зрелище, правда? Да, я не “Венера” Боттичелли вроде тебя – ты-то настоящая сильфида в этом вонючем одеяле!

Так начался настоящий монолог, настоящее испытание. Мирьям утешала себя мыслью, что все это – вопросы лишь навыворот, что в действительности Розу совсем не интересуют ответы: ей нужно только, чтобы Мирьям внимала ее эпическому допросу. Все, что нужно Мирьям, – это найти какой-то способ выдержать напор матери, занять какую-то позицию, чтобы выстоять, но не сломиться, пока у Розы не истощатся силы.

Но в первом ударе Мирьям не смогла себе отказать, хотя и понимала, что наносить его не следует.

– А я-то думала, что ты работала бухгалтером – мозгом всего Солова предприятия.

– Первые годы я стояла в одном ряду с простыми рабочими – и погружала руки в эту мочу! И то, что я была единственным человеком, способным ответить на телефонный звонок на приличном английском или правильно сложить столбцы цифр, не ставило меня ни на одну ступеньку выше каких-нибудь разносчиков или – если уж на то пошло – выше ломовых лошадей. И все это ради того, чтобы ты смогла попасть в лучший в мире университет! Вряд ли ты в состоянии оценить историческую уникальность такой привилегии, поскольку ты пренебрегла всеми возможностями узнать, как устроен мир, узнать, что наш нынешний мир возник вовсе не случайно и не на пустом месте, а явился продуктом истории! Нет, тебе, похоже, интереснее узнать, как устроен мужской насос! Тебе интереснее изучать курс половых сношений!

В груди Розы пылал вдохновенный гнев – и ее едва прикрытые веснушчатые груди наливались румянцем и неприлично колыхались, будто поддакивая ее словам. В темной комнате эти груди казались какими-то ошпаренными розовыми лунами. Роза и сама заметила, как они колышутся, и, обхватив груди руками, ввела их в представление:

– Вот, полюбуйся! Результат смотрит прямо на тебя – если ты еще не заметила. Мужчина засовывает в тебя свою штуковину – и тебя разносит от беременности, твое изуродованное тело превращается в поле боя, а потом ты попадаешь в рабство. И награда за все это – дочь, которая в семнадцать лет заявляет, что бросила колледж. Готовый продукт, что тут сказать. Ты только посмотри!

Если Роза была Черной Королевой, а Мирьям – Алисой, то Мирьям, делая ход, должна была любой ценой обходить те клетки шахматной доски, которым Роза дала столь нелепые названия: половые сношения и беременность. Чем ближе разговор подбирался к теме женского тела – взрывоопасной теме, в данный момент представленной в комнате сразу двумя наглядными пособиями, – тем более неразумной (если вообще можно было прибегать к понятию разумности в здешней атмосфере дурдома), тем более взрывоопасной становилась Роза. Нет, Мирьям нужно было искать какой угодно выход и скорее удирать с этой территории. Нужно перескочить на клетку, которая называлась “университетское образование”. Перейти к умственным материям. Заставить Розу переключиться на отвлеченные понятия, заговорить об озарениях марксизма, предательстве сталинизма и ужасах гитлеризма, о благодати линкольнизма, о величии американской свободы, о роскоши публичных библиотек, о честных полицейских или о том, как негры и белые будут вместе гулять по Центральному парку. Вот тогда Мирьям, можно сказать, окажется почти в безопасности. Между делом, нужно одеть хотя бы одно из этих двух взрывоопасных женских тел – а именно, свое собственное. Ну, а Роза пускай остается голой, если ей так нравится.

И потому Мирьям, заговорив успокаивающе-разумным тоном (как она сама надеялась), попятилась в своем одеянии Статуи Свободы из Розиной комнаты в коридор, а потом принялась перерывать ящики комода в поисках какой-нибудь чистой одежды.

– Мам, я понимаю, что это отличная система, но имей в виду: Куинс-колледж – совсем не то же самое, что Манхэттен-кампус. Лично у меня такое чувство, что я снова угодила назад. Там все те же лица – из средней школы!

– Это дети из других порядочных рабочих семей. И теперь тебе стыдно признаться, что ты тоже к ним принадлежишь?

– Я не одинока, Роза. Только мещане не сбегают на Макдугал-стрит сразу же, как только кончаются занятия. Какая-нибудь беседа в мужской компании в Вашингтон-сквер-парке дает мне больше, чем все лекции в Куинс-колледже.

– Ах, мещане? Вот оно как, значит! Хоть это все битнический треп, я-то понимаю, что метишь ты во всех нас. И что же дает тебе право судить нас так сурово?

– Хочешь сказать, Роза, ты сама не делишь всех людей на тех, кто просекает, и всех остальных? Или ты предпочитаешь, чтобы я употребляла твое словечко – “овцы”?

– Значит, все эти умники ждут не дождутся, когда кончатся лекции. А вот ты решила совсем не дожидаться. Бросив учебу, ты поставила крест на том, чтобы перебраться в Сити – раз уж ты так рвешься быть подальше от меня, – переехать в Гарлем и попасть в компанию всех этих несносных выскочек-евреев. Тебе же подавай сплошь знаменитостей, иначе тебе скучно, да?

Роза, накинув халат поверх погубленной ночной рубашки, последовала за Мирьям и стояла теперь в дверях ее комнаты. Похоже, она успокоилась как по волшебству, – если, конечно, можно было доверять столь внезапному штилю.

– Мам, а где ты набралась такого множества исторических познаний, которые ты постоянно суешь мне в лицо? Неужели в школе? Или где-то еще – на собраниях, в кофейнях?

– А как, по-твоему, я стала незаменимым человеком для Соломона Риала? Единственным человеком, который мог отвечать на телефонные звонки и вести его двойную бухгалтерию. А еще я освоила скоропись, чтобы увековечить для потомства его крестьянскую болтовню. У остальных бедных евреев попросту не оставалось шансов!

– А разве я не сумела бы отвечать на звонки у Сола? Ведь это ты учила меня английскому.

– У тебя есть такие возможности, каких никогда не было у меня. А ты расшвыриваешься ими, как пустяками.

– Ты никогда не рассказывала о своих школьных годах. Только о том, как сначала удивилась: ну надо же, там говорят совсем не на идише! О своем шоке, когда ты поняла, что тебе нужно заново делаться американкой. Но я-то росла, говоря на правильном языке, потому что ты меня научила. Ты хочешь, чтобы я знала назубок историю? Ты сама выучила ее на уличных маршах. Ты выучила ее, читая книжки, которых нет в библиотеке Куинс-колледжа. Я тоже прочла эти книжки. Твои книжные полки лучше, чем университетские, ма!

– Ма! – фыркнула Роза, хотя и явно клюнула на грубую лесть Мирьям. – Тоже мне, итальянка! Наверное, нужно было вытащить тебя из Куинса.

– Да, я умею говорить как итальянцы, – сказала пародистка Мирьям, решившая, что теперь пора рассмешить Розу. Она просто скопировала, как чревовещатель, свою одноклассницу Аделе Верапоппу: проще простого. – А еще я умею говорить как евреи, – продолжала она, в точности имитируя речь дяди Фреда. – Я знаю разницу между Куинсом и Бруклином – Тойти-Тойд-стрит. Это ты всему этому меня научила, сама того не желая – когда учила меня избавляться от акцента!

Мирьям, хотя и ощущала себя как в тумане от усталости (удивительно, как ночь перешла в этот жестокий день, а она даже глаз не сомкнула), продолжала одеваться. Свежее сухое белье, новый лифчик и чулки, снова прикрыв ее наготу, вернули ей надежду на возможность обновления или спасения. Но оказалось, она переборщила. А может быть, и нет – просто ветер переменился. Как только она взялась за платье, лицо у Розы снова искривилось.

– Куда это ты собралась? – Розин голос ясно говорил о приближающейся истерике. – К нему?

– Ну, мам. Я просто одеваюсь.

– Неужели это я накупила тебе целый шкаф одних только пуделиных юбок и вечерних платьев? Как я могла быть такой идиоткой? Да, наверное, я сама виновата – я сама вытолкнула тебя на улицу, чтобы ты искала себе мужиков для постельных забав, потому что я сама уже поставила на себе крест, потому что у меня внутри все уже иссохло…

– Замолчи, Роза!

Мирьям понимала, что ни в коем случае нельзя сейчас поминать лейтенанта – любовника матери. Иначе катастрофы не миновать.

Вот только почему она не видела, что катастрофа и так уже неминуема?

Роза снова рванула на себе края халата – но простого повторения спектакля было мало: на этот раз требовалось повысить накал. Роза театрально разрыдалась и рухнула на пол, почему-то вдруг сделавшейся похожей на Джеки Уилсона – исполнителя соула, которого Мирьям видела в танцевальном зале “Меркьюри” в Гарлеме. (Они с Лорной Химмельфарб на спор пробрались туда тайком, и их белые лица выделялись среди моря черных, как два сигнальных маяка отваги и восторга. К их присутствию отнеслись терпимо, быть может, снисходительно или даже покровительственно, однако на подобный шаг Мирьям никогда бы больше не отважилась, не имея спутника-негра.) Вдобавок Роза ловко перегородила порог: в ее лицедействе всегда просматривалась крупица прагматизма. Розина манера проливать слезы до такой степени напоминала негритянского певца, что Мирьям не выдержала и громко расхохоталась.

– Да как ты можешь! Даже если я буду при смерти – тебя это не остановит. Ты просто переступишь через мое тело и побежишь в Гринич-Виллидж или к какому-нибудь парню вроде сегодняшнего, чье имя ты даже не соизволила мне сообщить. Ты перешагнешь через мое умирающее тело и отправишься туда, куда не ходят мещане. Я только одного представить не могла – что ты при этом будешь так смеяться надо мной!

– Но ты же не умираешь, Роза.

– Умираю – в душе.

“Именно так ты доказываешь себе, что все еще жива”, – хотела сказать ей Мирьям. Умирать в душе – это и было для Розы естественным состоянием. В душе ее матери клокотал настоящий вулкан смерти. Роза всю жизнь только и делала, что поддерживала этот внутренний огонь, не давая ему вырываться наружу, а позволяя лишь дымиться. В лаве Розиного разочарования вечно умирали медленной смертью идеалы американского коммунизма. Роза никогда не умрет именно потому, что ей необходимо жить вечно и служить памятником из плоти и крови, который увековечивал бы крах социализма как личную травму. Розины сестры ничем не пожелали нарушить – ни замужеством, ни выбором жизненного пути – тот давний сценарий патриархальной иудейской покорности, который предки Мирьям вывезли из местечка, что находилось даже не в России и не в Польше, а где-то посередине, в некоем далеко не святом и как бы ничейном еврейском вакууме. Гнев на эту покорность сестер тоже вечно тлел внутри Розиного радиоактивного контейнера, внутри неразорвавшейся бомбы по имени Роза Циммер. Даже Бог – и тот у нее внутри подвергался умиранию: Розино неверие, ее атеизм были отнюдь не свободой от суеверий, а трагическим бременем ее интеллекта. Бог существовал ровно в такой ничтожной степени, чтобы у Розы была возможность разувериться в его существовании, но если сам он был столь ничтожно мал, то Розин гнев на него, напротив, был безграничным, почти божественным. Ну, а если вы осмеливались спорить, если требовали доказательств безбожности этого мира – что ж, вот вам Холокост, эта юдоль безнаказанного произвола. Каждая из шести миллионов истребленных душ тоже была личной раной, лелеемой внутри Розиного вулкана.

Роза встала на четвереньки и поползла на кухню. Мирьям, уже в платье, но босиком, нашла подходящий ответ – нелогичное противоядие против того, что творилось у нее перед глазами: она подобрала журнал, лежавший на столике в прихожей, возле стакана с ключами. Это был журнал “Лайф” с фотографией Мейми Эйзенхауэр в цветочной желтой шляпке. Мирьям пошла за Розой, нарочито листая глянцевые страницы, а ее мать тем временем уже подползла к кухонной плите и начала приподниматься. Долг Мирьям состоял в том, чтобы наблюдать за Розой: это требовалось от нее, кажется, уже целую вечность – вечность, заключенную внутри семнадцати лет ее жизни. Наблюдать, свидетельствовать, подтверждать правоту. Итак – на кухню. Лана Тернер – на страницах с новостями культурной жизни – выглядела точь-в-точь как Мейми на обложке: чуть сощурься – и уже не отличишь одну от другой. Роза включила газ, а потом откинула дверцу плиты, будто разверзла черную пасть, подползла к выпяченной губе-дверце и сунула голову внутрь.

– Я не хочу жить! Не хочу видеть, как тебя обрюхатят, а потом бросят! Как обрюхатил и бросил меня этот сукин сын – твой отец! Вся моя жизнь – одно большое несчастье, и началось оно, когда он в первый раз ко мне прикоснулся. А теперь ты своим уходом довершаешь его дело. Но погоди, я сама все за тебя сделаю. Ладно, я уже прожила слишком долго! Я увидела, как гибнет все, что когда-то имело для меня значение. Я больше не могу жить, не хочу выносить твои глупости и твои страдания, как выносила собственные. Похоже, я так ничему и не научила тебя!

– Ты ведешь себя неразумно, Роза, ты валишь все в одну кучу. – Мирьям сунула журнал под мышку, но решила пока не вмешиваться, не делать ни малейшего шага в сторону Розы. – Мой отец виноват далеко не во всем, что случилось в твоей жизни. Он вообще рядом с тобой был слишком недолго, чтобы столько всего натворить. Ты же знаешь, что вовсе не мой отец унизил Советский Союз. Это сделал Хрущев.

Быть может, Мирьям своим презрением смутит Розу, заставит ее отказаться от актерства? Роза замахала руками, будто старалась еще глубже залезть в печку: ни дать ни взять кит, плывущий на берег. Если бы Роза увидела свой зад с этой выигрышной позиции, то немедленно прекратила бы представление.

– Я и так уже осталась одна, так что дай мне спокойно умереть! Нужно было сделать это гораздо раньше – еще тогда, когда этот вор украл у меня жизнь и обрюхатил меня. Мне надо было взять и спрыгнуть вместе с младенцем с моста.

– Роза, этот младенец – я.

– Ребенок без отца – все равно что мертвый ребенок, даже хуже. Мы с тобой – отщепенцы.

Роза нелепым образом продолжала разглагольствовать из чрева печки. А кухня уже начала наполняться этой едкой, противной вонью, которую в свое время Мирьям учили распознавать как смертельно опасную. Звони в газовую службу! Открывай все двери, беги на улицу, зови соседей! Соседи, хорошо знакомые им люди, затаились за стенами с обеих сторон и, наверное, слышали Розины стоны и вопли, сидя на своих кухнях за утренним кофе и газетами. Роза давно уже перестала с ними разговаривать – со всеми до единого.

– Говори за себя! Зачем так лгать, Роза. После стольких-то лет. Если б ты хотела, чтобы у меня был отец, могла хотя бы сказать мне, где он. А ты даже письмо ему не разрешала написать!

– Да он бросил тебя, даже не взглянув в твою сторону. Думаешь, этот мужчина, когда он исчез за горизонтом, успел полюбить дочь, которая разве что кукол причесывать умела? Ты ведь еще не могла по достоинству оценить его величавые ораторские позы, не могла купить ему выпивку, не могла потешить его тщеславие. Я вот тоже всего этого не умела. И что бы ты написала этому мужчине?

– Мужчине! Послушать тебя – так все в твоей жизни произошло из-за мужчины. Пожалуй, для революционерки твое несчастье – какое-то слишком приземленное.

– Приземленное!

По понятным причинам, именно это словцо должно было особенно задеть такую пламенную обходчицу района, активистку Гражданского Патруля, ярую любительницу пеших прогулок, как Розу Циммер. Роза была, так сказать, патриархом приземленности и наводила страх на всех пешеходов в Саннисайде своими дознаниями на ходу. Запах газа продолжал распространяться по квартире, вызывая головную боль, которая обещала избавить присутствующих от всех головных болей в будущем.

– Отсталое, мама! Разве в революционном мире, который ты собиралась строить, мужчины и женщины не должны нести одинаковую ответственность за свою жизнь? Или все эти мечты теперь тоже отправились в печку?

Каждое слово, которое Мирьям метала сейчас в Розу, как и изящная подкрутка, сопровождавшая это метание, было взято у самой Розы. Мирьям смаковала такую идею: Роза должна ощущать, что с ней вступает в схватку ее двойник-отступник, демон, вызубривший наизусть все ее сокровенные лицемерные излияния. Ага, тебе нужен был свидетель?

– Отсталое? – завопила Роза.

Как зверь, который ретируется, внезапно наткнувшись в норе на врага, Роза вытащила голову из печки. Продолжая стоять на коленях, она вцепилась в Мирьям и повалила ее на пол. На секунду Мирьям очутилась в несуразных материнских объятьях: железные руки, невыносимо-обширная грудь, перекошенное лицо с едкими на ощупь, будто отбеливающее средство, слезами. А потом – словно Мирьям по-прежнему оставалась только ребенком, привыкшим, что ее руки просовывают в рукава, тело приподнимают, оставляя при этом синяки там и сям, – на нее вдруг накатилась страшная слабость: она уже угадала новое намерение Розы. Все силы, которые Мирьям с таким трудом удалось собрать, похоже, перетекли в чудовищные запястья и плечи матери, в ее борцовскую хватку. Роза стала запихивать голову Мирьям в печку – и та обмякла, словно тряпка. Какая разница – все равно вся кухня полна газа. Мирьям по-прежнему предпочитала думать, что Роза вряд ли все просчитала заранее – хоть и начала свой спектакль с закупоривания квартиры. Просто одно вдохновенное действие плавно перетекло в другое. Так вот как, оказывается, заслуживают право совершить убийство: вначале нужно заявить о готовности к самоубийству.

Может быть, Роза испытывала Мирьям. Может быть, и Мирьям испытывала ее – отказавшись сопротивляться. В любом случае, как только Роза ослабила свои тиски, Мирьям решила, что она проявляет не самоубийственную беспомощность, а, напротив, дерзкое своеволие. Мать подхватила Мирьям – обе начали валиться назад, и Мирьям, вылезая из печного отверстия, ударилась макушкой.

– Да ты и умереть готова, лишь бы отделаться от меня! – простонала Роза.

Она высвободилась, разрушив живую картину, которую они собой являли (мама читает дочке сказочку около плиты, извергающей поток газа), и разлеглась на полу мрачной трясущейся громадой. Одна из грудей нашла прореху в ночной рубашке и вывалилась, будто блинное тесто, на кухонный пол.

Мирьям выключила газ. Потом встала, оправила свою помявшуюся одежду, подошла к кухонному окну, подняла ставни и раскрыла створки, впуская свежий воздух. Перешагнула через лежащую мать, даже не взглянув, обошла всю квартиру и открыла все окна, чтобы утренняя прохлада развеяла смертельный яд. Проветривать придется долго. Когда Мирьям вернулась на кухню, Роза уже удалилась к себе в комнату и с похоронной мрачностью растянулась на высокой узкой кровати, будто изваяние в мраморном склепе – не то Грант, не то Ленин.

– Ты меня убиваешь, – изрекла Роза, каким-то радаром уловив приближение Мирьям к двери, хотя та и ступала на цыпочках.

Голова Розы не шевельнулась – и ее черные кудри, и седые виски казались высеченными в камне.

– Следую семейной традиции.

Заслужила ли Роза насмешки? Мирьям насмешничала, чтобы самой не лишиться рассудка.

– Не могу жить с тобой под одной крышей.

– Сначала я тебя убиваю своим уходом, да, а теперь ты сама меня выгоняешь?

– Ступай к нему.

Казалось, в Розе теперь говорила не мать, а какой-то ревнивый и самолюбивый шекспировский любовник – герцог, который материализует свои фантазии, превращая их в реальных соперников. И тогда Мирьям мысленно переоделась в мужское платье, подобно Розалинде, и тайком прокралась в святая святых общежития Колумбийского университета. Да она сейчас забралась бы куда угодно – лишь бы немного поспать после ночного бдения. В этой невозможной комедии Розе никак нельзя было втолковать, что ее роковое появление на сцене вконец разрушило хрупкий роман со студентом. Мирьям сомневалась, увидит ли она Портера еще хоть раз? Он казался теперь, – встраиваясь в шекспировскую фугу, звучавшую в ее голове, – каким-то персонажем из сновидений. Может быть, газ уже сделал свое дело – исподволь помутил ей разум? Лучше было оставаться в духовке – тогда бы она умерла. Шекспировские образы проносились у нее перед глазами: как и все нью-йоркские школьники, она выучила наизусть его пьесы намного раньше, чем могла хоть что-нибудь в них понять, и всю оставшуюся жизнь была обречена лишь соглашаться с тем, что Шекспир, оставаясь на своих старинных подмостках, давным-давно описал все мыслимые человеческие муки и глупости, какие только были или будут. Роза, просто помешанная на образовании, гордилась бы дочерью, если бы могла читать ее мысли. У Мирьям вдруг сделались ватные ноги, и она осела, как студень, на пороге Розиной комнаты. А Роза, возлежавшая на постели, оказалась на какой-то недосягаемой высоте.

– К кому – к нему? “Он” не существует, – прошептала Мирьям.

– Или ты возвращаешься в колледж, или собирай вещи и уходи отсюда.

– Только не в Куинс.

Две мумии, погребенные рядом, торговались в своих подземных норах о делах живых.

– Тогда куда?

– В Нью-скул.

– Тебе еще не надоел Троцкий? Или мистер и миссис Абрамович, а также их сынок, который слишком умен, чтобы поступать куда-либо, кроме Гарварда? С чего тебе приспичило попасть в этот рассадник самодовольных бездельников?

– Да меня вообще не интересует Троцкий, мама. Я хочу изучать этническую музыку.

Это было уже чересчур – и статуя-покойница перешла на крик:

– Этническую музыку?

– Ты же сама сказала: возвращайся в колледж.

– И это ты называешь колледжем?

Что бы ни подумал тут всякий слушатель, менее искушенный в розоведении, но трагическая пауза-всхлип, вклинившаяся между первой и второй нотами этой песни, сигнализировала Мирьям: произошла уступка неизбежному. (Очередной всхлип в стиле Джеки Уилсона.) Видя такое достижение, Мирьям слегка улыбнулась – улыбкой нежной бабочки, которую давят колесом[1].

И даже больше: бабочка расправила крыло и попробовала взмыть в небо.

– Но только не в этом семестре, Роза. Уже поздно. Я хочу, чтобы ты отправила меня в Германию.

– Что?! – В Розином тоне по-прежнему слышалось: “предательство, предательство”, но уже без прежнего напора.

– Если ты хочешь, чтобы я училась в колледже, сначала сообщи мне, где отец, и купи мне билет, чтобы я съездила к нему.

– Это уж чересчур, – попыталась возразить Роза. Но осеклась.

Слишком близко была та черная печка – и запах, щекотавший ноздри, все еще витал по квартире. Мирьям увидела, что, хоть и не планировала этого заранее (значит, две души могут вступить в такой коридор, в такую ночь и в такое утро, не имея никакого плана!), сама начала добиваться от Розы полной и точной цены за то, что никогда больше не станет упоминать о случившемся между ними сегодня эпизоде.

– Я съезжу в Германию, увижусь с отцом, – а весной приступлю к учебе.

– Слишком много хочешь, – прошептала Роза.

– Нет, мне пора поглядеть на него. Да ведь ты и сама этого хочешь – ну я все расскажу тебе.

– Ты могла бы взять его адрес у твоей оми, у Альмы. Если бы захотела, в любое время узнала бы от своей бабули адрес этого мерзавца.

– Может быть. Но я хочу узнать у тебя.

– Оставь меня в покое.

Женщина, возлежавшая на высокой кровати, снова застыла, превратившись в каменное изваяние на крышке саркофага.

Так наконец и Мирьям получила долгожданную возможность улечься в собственную постель. Она все еще оставалась в свежем платье, надетом специально для кратковременной – стремглав в самом буквальном смысле слова – экскурсии в недра духовки, а простыня, под которой она не так давно дергала Портера за необрезанный фонтанирующий член, все еще валялась скомканной в углу матраса, куда она ее бросила, второпях натягивая трусы и чулки. Мирьям улеглась и лежала некоторое время, глядя усталыми, но широко раскрытыми глазами в потолок, – и просто дышала. Так они обе лежали, каждая в своей комнате, как всегда, и дышали. Бессрочный союз матери и дочери, корчившихся от злости друг на друга, – но все еще составлявших крепкий оплот в этой квартире против всего и всех, что находилось за ее пределами. Храм и гробница детства, арсенал Розиного сопротивления. Прежде чем впасть в сон, Мирьям ощутила синяки на руках от пальцев Розы. Она могла прямо-таки пересчитать их – эти десять следов – в тех местах, где пульсировала боль. Еще несколько дней они цвели и мало-помалу тускнели: из багровых становились синими, потом бананово-желтыми, а затем и вовсе пропали.

Это был мудреный вопрос – парадокс, справиться с которым не под силу самому Эзопу. Да разве можно узнать, кто такой Серый Гусь, спрашивая об этом у самого Серого Гуся? Потому что после всего пережитого можно было не сомневаться в одном: Серым Гусем – несъедобным, несокрушимым, неубиваемым, зато ломающим любые орудия, которые кто-либо осмеливался не то что обрушить на него, а хотя бы направить в его сторону, – был не кто иной, как сама Роза Циммер.

Глава 3 Лекарство Цицерона

– Хочешь знать, что я на самом деле думаю? – спрашивал Цицерон Лукинс. Точнее, спрашивала его голова. Одна из двух голов, прыгавших между гребнями морских волн, в которых немой тяжелый воздух отражался, будто в люстре, получившей солнечный удар. Был яркий полдень, стоял нестерпимый зной. Чаша небосвода, накрывавшая две плавающие головы, была лишь чуть-чуть запятнана облаками, а над полоской сосен, оставшейся позади пловцов, эта синева грозила вот-вот треснуть. Шла уже третья неделя сентября, а жара стояла такая, какая редко бывает даже в самый знойный августовский день. Цицерон не ожидал, что в Мэне может быть настолько жарко. Здесь и без того всегда тянет искупаться в океане – к чему такое назойливое приглашение? Цицерон плавал в вертикальном положении, как трехсотфунтовая кегля для боулинга, едва способная удерживаться под водой, и силился дотянуться ногами до прохлады, таящейся в глубине.

Всякому, кто погружался в океан, сразу становилось понятно: мир нагревается.

И продолжает нагреваться.

Вторая голова, по имени Серджиус Гоган, ничем не могла защитить свою белизну от полуденного сияния, тогда как Цицерон укрывался под самодельным бесформенным зонтиком – под бугристыми седеющими дредами, смахивающими на вертолетные лопасти. Это было жестоко со стороны Цицерона – затаскивать сюда Серджиуса. Он читал где-то, что настоящие рыжие – вроде Серджиуса и его покойного отца – покрываются веснушками в течение всей жизни: у них с колыбели до могилы постоянно образуется меланин, так что, подставляя лица солнечным лучам, они делаются все черномазее. По мнению Цицерона, Серджиус был невзрачнее своего отца. Сейчас он напоминал беспомощный розовый шарик, плававший над горбатыми закорючками собственного отражения. Цицерон готов был поверить, что под этим шариком вовсе нет никакого тела.

Серджиус Гоган, грустный сорокалетний сирота, прилетел из Филадельфии и отправился на встречу к Цицерону на арендованном “Приусе”. Он занимался научными исследованиями, посвященными Саннисайд-Гарденз. В чем заключалась цель этих исследований? Этого Серджиус не сказал. Разумеется, Цицерон знал всех тех людей, о которых расспрашивал его Серджиус. Но с какой стати, интересно, Цицерон должен помогать Серджиусу разобраться во всех этих кровных и родственных связях, в этом наследии, которое, невзирая на все случайности, не имело никакого отношения к самому Цицерону? Цицерон Лукинс не хотел этого разговора. Цицерон, будучи в глазах Багинсток-колледжа ходячим чудом в кубе – а именно, чернокожим геем с избыточным весом, – обычно полагался на свою устрашающую наружность, которая помогала ему снизить как посещаемость на семинарах, так и количество рабочих часов. Будь его воля, он бы вообще все рабочее время проводил в океане! Однако перспектива погружения в океан не отпугнула Серджиуса Гогана.

– Да, – ответил Серджиус, отфыркиваясь и отплевывая соленую воду. – Конечно, хочу. Говорите начистоту.

– Забудь ты про Саннисайд-Гарденз, – сказал Цицерон. – Нет на эту тему никаких книжек. А может, кто-то уже и написал. Если так – то никто и никогда не будет их читать.

– А я и не думал писать книгу. Я хочу написать цикл песен. Про Гарденз, про Розу и Мирьям, про Томми. А еще про его карьеру.

– А-а. Значит, идешь по стопам отца?

Цицерон знал, что Серджиус Гоган учит детей музыке и работает в Пенсильванском квакерском пансионе – той самой школе, куда родители, уезжая в Никарагуа, отправили его самого и где он остался после их гибели. Кажется, Цицерон слышал от кого-то, что Серджиус играет на гитаре – как когда-то и Томми Гоган. А вот известие о том, что Серджиус и сам, похоже, сочиняет песни в жанре фолк, показалось Цицерону малоутешительным.

– Пытаюсь.

– Значит, концептуальные альбомы – это наследственное, да?

– Пожалуй.

– Ну, насколько я знаю, твой отец не имел никакого отношения к Гарденз. И вообще, твой отец меня совершенно не интересовал.

Так Цицерон исподволь дал почувствовать различие между осведомленностью и интересом. Пора было переходить к оскорблениям.

– Почему же?

– Томми был искренне привязан к тебе и к твоей матери, а также к идее ядерного разоружения и к Сальвадору Альенде. В остальном он казался мне человеком бесчувственным. Музыку его я не понимал – во всяком случае, то, что слышал.

– А я-то надеялся, что вы расскажете мне о Розе и о моей матери, – сказал Серджиус. Он уже изгнал свою просьбу в неопределенное прошедшее время: его настойчивость разбилась об упрямство Цицерона, как это не раз бывало с другими молодыми людьми. – И о кузене Ленни.

– Ох!

Послушай, хотел сказать ему Цицерон, у Цицерона Лукинса есть собственные родители, бабушки-дедушки и прочая родня, есть свои покойники, которых надо оплакивать, и ни один из них не еврей, не ирландец и даже близко к ним не стоял. Все они – чернокожие. А ты, рыжеволосый лысеющий призрак с этим твоим вкрадчиво-нейтральным выговором, не выдающим в тебе даже ньюйоркца, – ты волен раствориться в великой белокожей массе. Чего тебе еще надо? Цицерон давно выбрал себе спасительную тропу в жизни: он приучился отличать навалившиеся на его шкуру седла, которые еще можно сбросить, от въевшихся в нее клейм и шрамов, которые суждено носить всю жизнь. Саннисайд и весь Куинс, Роза и Мирьям Циммер, разочаровавшиеся коммунисты, Ленни Ангруш и его разнообразные сумасбродства, – нет, хватит! Все это – седла. И Цицерон отбросил их в сторону. К пятидесяти шести годам он заслужил такое право.

Почему это Цицерон Лукинс должен становиться для Серджиуса Гогана каким-то волшебным негром, его Багером Вансом, его Обамой, и дотягивать его до “момента понимания”? Хотя, пожалуй, Цицерон и является таким негром-колдуном для всех. Так сказать, профессиональным волшебным негром. В этом и заключалась его привилегия здесь, в Багинсток-колледже, да и раньше, в Принстоне, тоже. Он становился компасом в духовных странствиях белых гетеросексуалов. Цицерон мастерски направлял стрелку компаса туда, куда ему было нужно, и в точности знал, когда – и сколько именно раз – употребить нецензурное слово, чтобы шокировать их, а когда просто пощекотать их словом “негр” или “негритянский”.

Когда-то давно Цицерон Лукинс сбежал из того мира, о котором теперь расспрашивал его Серджиус. Сбежал от бабки Серджиуса, Розы Циммер. После школы он вырвался из лап Розы, удрал, как до этого удрала от нее дочь Мирьям – мать Серджиуса. Он сбежал из Нью-Йорка в Принстон, в гущу научной жизни. Его успехи на академическом поприще были приятным подношением Розе: надо же, она сотворила чудо – воспитала чернокожего умника! Но эти же успехи и отдалили Цицерона от Розы, дали ему свободу самому творить чудеса, которые ошарашивали и огорчали ее, – а именно, половые и теоретические извращения. Мелкая месть с его стороны: ведь Розин марксизм исчерпывался Марксом. Однажды, когда Цицерон попробовал скормить ей немножко Делёза и Гваттари, она заартачилась.

После окончания курса Цицерон сбежал на запад, в Орегонский университет, желая оказаться подальше от евреев, от Гарлема с его скопищами негров, попасть в такое место, где самого его будут воспринимать иначе – как чужака-эмиссара на границе. Как самую экзотическую рыбу в любом мелком пруду. Потом он нашел работу получше – в Блумингтоне, штат Индиана. Но, как показалось Цицерону, в Индиане по-прежнему пахло ку-клукс-кланом: ему так и мерещилась вонь старых виселиц, гниющих под амбарными крышами. Вскоре, по счастью, подвернулся Багинсток-колледж, где ему предложили учебную нагрузку поменьше – в обмен на право стать ручным медведем города Камбоу. Побережье штата Мэн напоминало Цицерону то, что больше всего полюбилось ему в Орегоне: те же каменистые вольные просторы, то же подчинение человеческой жизни ландшафту. И вот Цицерон отправился на самую окраину города и купил самый дорогой дом в бухте Камбоу-Коув, какой показали ему после долгих уговоров местные торговцы недвижимостью. Так он принялся нахально мозолить глаза соседним кичливым домам. И здесь при первой же возможности он убегал в море. Как-то раз он услышал от коллеги, плававшего с ним вместе, что в одном из индейских языков океан обозначается словом, которое переводится как “лекарство”. Цицерон никогда даже не проверял, соответствует ли это истине, – до того ему полюбилось само сравнение.

И вот теперь ему надоедает внук Розы Циммер – и погрузился в его лекарство, заплыв далеко от берега.

– Я ее ненавижу! – выпалила Цицеронова голова цвета тлеющих углей.

– Кого?

– Розу.

– Она умерла. – Можно подумать, Серджиус решил, будто Цицерон затащил его в такую морскую даль из опасения, как бы Роза не подслушала их с берега, и теперь убеждал Цицерона в том, что это невозможно.

– Ну, ненавидел!

– Вы же были вместе с ней до самого конца.

Вместе? Это слово, хоть и нейтральное, все-таки предполагало некоторое взаимодействие. Цицерон знавал людей, которые действительно были вместе с Розой Циммер, – прежде всего, собственного отца (и этого выбора он, наверное, никогда ему не простит). Сам Цицерон скорее находился под влиянием и давлением Розы, терпел Розу. “Вместе” с Розой он находился в том же смысле, в каком земля существует “вместе” со своей погодой.

И вот тут-то Цицерон неожиданно для себя самого пустился в разглагольствования.

– И не я один, Серджиус! Розу ненавидел весь Саннисайд. Ее никто не мог переспорить, даже не пытался, – кроме твоей матери. Но и ее сопротивление просто разбивалось о Розино молчание – и ломалось еще до того, как телефонная трубка опускалась на рычаг. Я познакомился с ней, когда был беззащитным ребенком, – и до крови искусал себе язык, прежде чем понял, что он, этот язык, существует для того, чтобы разговаривать. Мне пришлось убраться от нее подальше, чтобы научиться раскрывать рот, но, если бы она прямо сейчас оказалась передо мной, я бы, наверное, не сумел сказать правду этой силище. Потому что, кроме шуток, Роза была самая настоящая и могучая сила! Сила негодования, вины, неписаных запретов на все подряд – даже на саму жизнь. Роза обожала смерть, Серджиус! Вот что ей нравилось в Линкольне, хоть сама бы она в этом не призналась. Он освободил нас, черных дураков, и умер! Она ратовала за свободу, только к ней в придачу прилагался приказ умереть. В глубине души Роза была тундровым волком, дарвиновским зверем, который выживает благодаря коварству и объедкам. В каждой комнате таились враги, в каждом доме половина жильцов – или даже больше – оказывались шпионами. Стоило обронить имя, которое она никогда не слышала, и она выпаливала, как пулемет Гатлинга: “Кто?” В смысле – если это такой важный человек, что его имя стоит знать, то почему она до сих пор еще о нем не знает? А если нет, то зачем ему доверять? Зачем на таких людей вообще ссылаться? Она мечтала освободить мир, а на деле сама обращала в рабство любого козла, какой попадал к ней в лапы. Так что езжай обратно в Филли и пиши свой песенный цикл вот об этом.

* * *

Разглагольствовать оказалось нелегко, потому что, пока Цицерон этим занимался, ему показалось, что время содрало с себя свою ограждающую шкуру, как виноградина, лопнувшая на солнце. Настоящее с его гнетущей надежностью вдруг растворилось. На своих семинарах Цицерон, пожалуй, чересчур мастерски овладел этим искусством – давать волю словесному гневу, заглушая любой другой голос, позволять спонтанным фразам рождаться одна от другой, поднимая некую бурю, – между тем как его собственные мысли блуждали где-то очень далеко.

В данном случае, когда кожица отделилась, от виноградины осталась пульсация соматической памяти, никогда не затихавшая где-то в тайниках Цицеронова тела. Там вновь и вновь проживался тот момент, когда титанически волевая женщина – лет сорока с небольшим – стиснула руку круглолицего застенчивого афро-американского мальчика шести-семи лет и впервые потащила его вместе с собой на уличный обход (таких обходов потом было, наверное, не меньше сотни). Роза Циммер, любовница его отца. Вместе с ним она шагала по тротуарам Саннисайда – по Гринпойнт-авеню, Куинс-бульвару, Скилман-авеню – и всю дорогу шпионила, сплетничала, вела расспросы, с кем-то перешептывалась, мысленно набрасывая сетку из невидимых важных дел поверх сетки городских улиц, на безобидные с виду, наполовину занятые парковые скамейки, на парикмахерские, на прохожих, которые, двигаясь по тротуару черепашьим шагом, толкали перед собой тележки с покупками. Мальчик начал осознавать себя, находясь внутри этой хаотичной воображаемой карты, которая вдруг перекрыла все прежние впечатления. Ему было позволено слушать откровения Розы, она с готовностью поверила, что он может стать ее наперсником: вот его первая догадка о собственной сложности. Роза упивалась смятением и негодованием, которое вызывало в людях его присутствие рядом с ней (надо же, эта праведная разведенная еврейка-коммунистка еще и черного мальчишку в помощники взяла, подумать только!): вот первая догадка о собственной дерзости. Вдвоем они просто воспламеняли Саннисайд – а потом наведывались в Розин любимый буфет (где и продавцы, и завсегдатаи ненавидели ее так же яростно, как и во всех других местах) и ублажали себя шоколадными солодовыми напитками. А потом, накупив комиксов и “Пэлл-Мэллов”, Роза отводила его домой.

И вот до чего въелась в Цицерона Роза: где-то в недрах, в давно проложенных и неизменных коридорах его ума существовал маленький оазис, микрокосм, где его нынешнее “я” могло вести беседы с ней, вновь общаясь с этим единственным и самым глубоким интеллектом, с которым он когда-либо соприкасался. Правда, при этом он не мог убедить ее отбросить вывихи и фобии, украшавшие ее интеллект, словно шипы. По ним-то – по этим вывихам и фобиям – Цицерон и узнавал, что это именно Роза. Цицерона не интересовало колдовство или шаманство. Однако он умел воскрешать умерших – во всяком случае, одну из них. Обычно их встреча происходила у той самой буфетной стойки, где они сидели на одинаковых табуретах, перед стаканами с солодовыми напитками.

Цицерон взглянул на комиксы, лежавшие на стойке. У одного уже подмок уголок, угодивший в лужицу растаявшего мороженого, которая накапала с его соломинки. Детективные комиксы. Поразительные истории. Он утратил интерес к подобным вещам через год-другой, а теперь уже не мог вспомнить, как вообще ему могла нравиться эта безвкусица, все эти любительские прототипы будущей монолитно-адской культуры нового века.

– Роза!

Она приподняла бровь, услыхав его тон.

– С тобой сейчас говорит не ребенок, а мужчина.

– Тоже мне, мужчина.

– Человек во всех его видах на земле, Роза. Это твои собственные слова. Все немощные и униженные.

– За них я и боролась.

– Верно. За них ты и боролась.

– Зачем мне жить так долго? Чтобы сожалеть о сбывшихся вещах, если мне даже не пришлось видеть, как они сбываются?

Цицерон пропустил мимо ушей сетование Розы – оно было слишком характерным, чтобы означать что-либо еще, кроме того, что ему пора переходить к сути.

– Ко мне приехал твой внук, дорогая. Серджиус Гоган.

– Наверное, он тоже уже сделался гомиком? Подавал надежды.

– Очевидно, нет. А если и да – то, наоборот, неочевидно. Он расспрашивает меня о тебе.

Если раньше Роза удивленно приподнимала бровь, то теперь ее всю так и перекосило от презрения – от зачесанных кверху коротких волос, которые она никогда не красила, все еще черных, если не считать седину на висках и пряди, спадавшей со лба, от сардонической кривой усмешки, обнажавшей щель между передними зубами, до руки, лежавшей на штанине, до вытянутой книзу ноги: вся поза говорила о том, что она лишь слегка примостилась на буфетном табурете, а не сидит на нем по-настоящему. Сколько бы Роза ни восхищалась Марксом или Линкольном, ее собственное тело вело себя в пространстве точь-в-точь (сходство – тысяча процентов!) как Фиорелло Ла Гуардиа, единственный мэр, когда-либо встречавший у нее одобрение: в ее позе всегда ясно читался борцовский вызов с характерной растяжкой: “А вот хрен же тебе, Нью-уу-Йо-орк!”

– Мне нечего скрывать.

– Да разве я говорил обратное? – сказал Цицерон. – Но я вовсе не обязан просвещать последнего безголового представителя твоего потомства, который явился клевать мне мозги!

Можно было не сомневаться, что ей пришлась по душе эта фраза бывшего протеже.

– Ты же вроде учитель – вот и поучи его.

– Ты что, черт подери, в кошки-мышки со мной играешь, да?

Роза пропустила это мимо ушей:

– Предлагаю вот что. Ты скажешь, что тебе известно, а мне – нет.

– Что это значит?

Она пожала плечами. Пояснять, что именно это значит – кроме того, что Цицерону придется отдать свои мозги на растерзание, – она не пожелала объяснить. Если же он сам не понимает – она умывает руки.

– Ладно, допивай свой коктейль, мне хочется курить.

Розины слова мигом вернули Цицерона обратно – в его тело, плавающее в океане.

* * *

Ладно. Говорить он уже закончил. В какой-то момент, пока он путешествовал во времени, Цицерон оборвал свой монолог, сопровождавшийся разбрызгиванием соленой воды из носа. Пускай Серджиус сам дальше выкручивается. Да, Роза, которую Цицерон вслух поливал своим презрением, являлась для него невольным треклятым духом-хранителем, но Цицерон не желал в этом никому признаваться.

– Чего-то в этом духе я и ищу, – сказал Серджиус. – Особенно про коммунизм, про Розину жизнь в партии. Мне кажется, было бы просто здорово написать об этом песни.

– Да ведь на эту тему уже были песни, Серджиус! Твой отец, например, их писал.

Цицерон опять поплыл на спине, развернув свои мозолистые ноги в сторону берега. Может, ему заманить Серджиуса подальше – туда, где уже суши не видно? А может, там этого болвана и бросить? Цицерон греб размашисто и порывисто, плывя к барьерным островкам. Дома, стоявшие на берегу бухты – и среди них его собственный, – с их портиками и стеклянными раздвижными дверями, с верандами, мангалами и газовыми баллонами, с тысячедолларовыми телескопами, – отсюда уже едва различались. Но Серджиус, этот сукин кот – которого назвали, как сейчас вдруг вспомнил Цицерон, в честь персонажа Нормана Мейлера из “Времени ее расцвета” (интересно, сам-то бедолага знает такой автобиографический пустяк?), – Серджиус, даром что у него была впалая грудь, тощие руки и тощий зад, не отставал от Цицерона. Желание продолжать расспросы заставляло его сохранять темп. Значит, Серджиус все-таки унаследовал Розину цепкость, несмотря на ирландскую нежную кожу и квакерскую вежливость. А значит, рядом с ними сейчас находилась и Роза. Она угодила в лекарство Цицерона – будто мошка, косное ночное насекомое, которое среди бела дня влетело, будто в стекло, в толщу превосходной воды.

– Подруга твоей матери, Стелла Ким, говорила мне, будто ты совсем не помнишь Мирьям и Томми, – сказал Цицерон Серджиусу.

– Понимаю, это кажется невероятным. Мне было восемь лет, когда их не стало. Но они тогда были далеко.

– И Ленни Ангруша ты тоже не помнишь.

– Нет. Только слышал о нем.

– Да, твой дядя Ленни был тот еще мерзавец! Ни за что ни про что взял и растоптал шахматную карьеру тринадцатилетнего чернокожего мальчишки – мальчишки, которому в ту пору и зацепиться-то было не за что.

Цицерон сознавал, что на ровном месте выдумал эту давнюю обиду. По принципу “зелен виноград”, только шиворот-навыворот: раздуть важность того, что у тебя отняли, – просто потому, что отняли.

Серджиус моргнул.

– Я слышал… что его убила мафия.

– Конечно. Только это совсем не та мафия, про которую ты думаешь, Мартин Скорсезе здесь ни при чем. И “Французский связной” тоже: Ленни никак не был связан с наркотрафиком. Ему пришлось искать мафию своего же уровня – бритоголовых тупиц из Куинса. Они-то его и угрохали. Стелла об этом не говорила?

– Нет.

– Да ты ни черта не знаешь об Ангрушах!

– Но ведь вы можете мне рассказать о них.

– Если захочу.

Серджиус раскрыл рот, но так ничего и не сказал.

– Выбрось их из головы, – приказал Цицерон. Он уже выдохся.

Но Серджиус только смотрел на него, не в силах смириться с этим приказом, а под его смущенной, клубничного цвета головой колыхалось призрачное тело – раздвоенная редиска в рассоле, медуза. Может, Цицерону нужно было напасть на Серджиуса, стащить с него плавки, попытаться отмужичить этого сорокалетнего ребенка, который целиком доверился ему. Когда-то Ангруши – Роза, да и Мирьям тоже – завели себе вместо ручного зверька черного мальчишку. Ну так что – можно в отместку превратить в такую зверушку Серджиуса. Думая об этом, Цицерон вдруг понял, что, затащив Серджиуса в такую даль, так ни от чего и не уберегся. Нет, они не стали головами, отделившимися от туловищ, не смогли плыть по воле волн. Пожалуй, их головы просто встали на якорь в некой среде. Две американские головы виднелись на поверхности моря воспоминаний, силясь не утонуть в нем, а руки и ноги – те еще гребли, еще цеплялись за жизнь. А солнце над ними как молоток – колотило по их головам, а те только таращили глаза и моргали от соленого блеска. Спасения не было.

Глава 4 Случайное достоинство

Когда Цицерону Лукинсу было тринадцать лет, он в первый (и единственный) раз услышал о том, что Роза Циммер однажды сунула в газовую печку голову родной дочери. Об этом рассказала ему Мирьям Гоган в один прохладный ноябрьский день – день, врезавшийся в память множеством поразительных подробностей.

Началось все с шахмат. С недавних пор Цицерон разделывался со всеми игроками в шахматном кружке средней школы № 125, и вот Мирьям (по наущению Розы) предложила отвести его в шахматный магазин на Макдугал-стрит и познакомить с кузеном Ленни, чтобы тот сыграл с ним и проверил – а вдруг он и впрямь талант, вундеркинд. А потом Мирьям обещала сводить Цицерона в одну мансарду на Гранд-стрит, где профессиональный астролог составит ему гороскоп. Итак, тот день сулил предсказания будущего.

Хотя благодаря невероятно прочной связи Розы и отца Цицерона Мирьям могла бы считаться фактически старшей сестрой Цицерона, она искусно игнорировала его вплоть до того самого дня. Но тогда она пришла в Розину квартиру и ловко взяла его в оборот, выхватила из лап Розы, причем весьма бесцеремонно. Как будто наступил день окончания школы. С летящими волосами, в длинном пальто с гипнотическим узором в мелкую клетку – эти черно-белые квадраты напоминали какую-то чертовски размытую шахматную доску, только на ней нельзя играть: она не была видна вся сразу, потому что закручивалась вокруг тела, – Мирьям пришла сюда (следовало понять в тот миг Цицерону), чтобы совершить в его сознании революцию: продемонстрировать, что шахматная доска, как и наша планета, в действительности не плоская, а круглая.

До сих пор Цицерон оставался Розиным негритенком. И вот теперь Мирьям, догадывался Цицерон, решила подкорректировать игравшуюся партию и внушить Цицерону чуточку здорового скептицизма по отношению к высоким Розиным идеалам. На мысли о необходимости подобного вмешательства наводило, наверное, всегдашнее послушное молчание Цицерона. Внешне он и вправду был чрезвычайно послушен. Видимо, Мирьям казалось, что он беспрекословно подчиняется Розиным фантазиям в духе Авраама Линкольна о добрых, надлежащих плодах ее терпеливой опеки. Роза, одержимая стремлением сделать из сына негра-полицейского настоящего книжника, скармливала ему романы Говарда Фаста и стихи Карла Сэндберга, а также заставляла – как когда-то заставляла саму Мирьям – по многу раз прослушивать “Героическую” симфонию Бетховена, причем на звуки этой музыки накладывались Розины похвалы ее величию, перемежавшиеся с рыданиями сквозь стиснутые зубы.

На самом же деле к тринадцати годам Цицерон стал уже закоренелым, неисправимым скептиком.

А вот в шахматы он верил – они служили для него неким потайным царством рациональных абсолютов. На клетках шахматной доски события развивались или отклонялись от пути в соответствии с нерушимыми, железными правилами: слоны и ладьи ходят вот так, пешки выносливо прут вперед, черные и белые безоговорочно остаются врагами. У коней, как и у самого Цицерона, – свои секреты. Они играют в дерзких невидимок, умеют проходить сквозь стены. Глядя как будто в одну сторону, конь внезапно сражает тебя боковым взглядом совсем с другой стороны. Если применять их именно так, то все остальные фигуры кажутся приземленными, косными и ленивыми, как пешки. Вплоть до того дня Цицерона соблазняла мысль о том, что, если добиться успеха в чем-то одном, то ничего другого уже и не нужно.

Цицерон верил в шахматы, а потому – хоть Мирьям и вызывала у него интерес как товарищ по школе Розиного воспитания, прошедший ту же программу на несколько лет раньше, – когда Мирьям ввела Цицерона в тесный шахматный магазин, он сразу же позабыл об обеих женщинах. В магазине было накурено – хоть топор вешай. В шкафах с захватанными стеклами стояли экзотические шахматные наборы, а на ледяных антресолях сидели, сгорбившись над упрямыми эндшпилями, какие-то одержимые, почти не похожие на живых людей, серые существа в пальто. Нервные бледные руки, выскакивавшие из рукавов и с цокотом ставившие деревянные фигуры на новые клетки или взлетавшие, чтобы нажать на латунную кнопку таймера, а потом нырявшие обратно в рукава, – эти руки, казалось, живут самостоятельной жизнью и не имеют никакого отношения к безумно вращавшимся глазам, хмурившимся бровям или закушенным губам их обладателей. Глядя на одни только лица, можно было и не догадаться, кому из них принадлежат руки, сделавшие последний ход. Пожалуй, именно тогда Цицерон впервые соприкоснулся с подлинно академической атмосферой – с той средой, в сторону которой уже кренилась его жизнь. Это был крохотный мирок, зацикленный на самоуважении, малоинтересный для посторонних, не разбирающихся в “дворцовых правилах”, и самозабвенно игнорирующий внешний мир. А Цицерон пришел сюда не просто затем, чтобы наконец познакомиться с кузеном Ленни, который однажды сыграл с Фишером: он пришел сюда, чтобы сыграть с ним.

Скоро наверх поднялся и Ленин Ангруш.

– Стакан чаю! – потребовал он, прежде чем поздороваться с Мирьям, и с притворным гневом хлопнул ладонью о буфетную стойку – в ответ бармен лишь приподнял брови. А потом лицо кузена Ленни, напоминавшее бородатый кулак, как бы разжалось: он улыбнулся, обнаружив легкое семейное сходство с Розой – щель между передними зубами. А коренные зубы являли собой зону бедствия – черноту пополам с золотом. “Здорово!” Он схватил в охапку Мирьям, вместе с ее клетчатым пальто и сумочкой, будто колбасу. Потом выпустил – и подверг дотошному осмотру. В его взгляде читались одновременно презрение, обожание и чувство вины. Черные волосы у него на голове всюду были на удивление одинаковой длины – и брови-щетки, и борода, наползавшая на губы, и волосы на макушке были в точности такие же, как и поросль, лезшая наружу из ушей, точно по его голове проехалась газонокосилка. Выгибом спины он напоминал раввина, а вот глаза выдавали еретика. То, что под его дурно пахнущим черным пальто виднелись кое-какие отличительные признаки хиппи – заношенная вудстокская футболка с птицей, сидящей на гитаре, истрепанный шерстяной тканый шарф радужной расцветки вместо ремня на сальных брюках от костюмной пары, – нисколько не меняло общего впечатления от его облика: казалось, этот человек целиком принадлежит прогорклому, выродившемуся прошлому, а в настоящее его впихнули силком, с превеликими мучениями.

Наряд самой Мирьям – когда она наконец освободилась от пальто – показался Цицерону скорее каким-то маскарадным костюмом, чем просто одеждой: желтая футболка с шелкографическим портретом Граучо Маркса, надетая прямо на голое тело, без лифчика, белый джинсовый пиджак, серьги в виде пацификов и малюсенькие темно-красные солнечные очки а-ля Джон Леннон. Иногда Цицерон недоумевал: неужели хиппи сами себя воспринимают всерьез?

Как бы то ни было, кузен Ленни глазел на ее соски, будто на карманные часы гипнотизера: если он и дальше будет так отвлекаться, то Цицерон явно получит преимущество в предстоящем шахматном матче. Да какой же он ей кузен? Скорее, сексуально озабоченный злосчастный дядюшка – вот о чем думал теперь Цицерон, стоя перед ним, сунув кулаки в карманы своей спортивной куртки с надписью “Том Сивер № 41 Метс” и разглядывая его в упор. Роза говорила о нем как о ровеснике Мирьям, а выглядел он как минимум лет на двадцать старше. Ленни пока даже не взглянул на Цицерона – во всяком случае, так показалось Цицерону. Когда же он взглянул, то у Цицерона появилось ощущение, что его поймали за руку: потеряв бдительность, он изучал его дотошно и неспешно, будто Ленин Ангруш – кинолента, проецируемая на экран, а не живой человек, который тоже способен посмотреть тебе в глаза.

– А почему мне никто не сказал, что этот черный Фишер – еще и человек-гора?

К тринадцати годам Цицерон уже привык к манере Розы представлять его людям, которые затем принимаются беззастенчиво издавать восклицания в его адрес. Восклицания бывали самые разнообразные. Так что он оказался готов и к “человеку-горе”, и к “черному”, и к “Фишеру” – и выбрал только то, что его интересовало.

– Вы правда играли с Фишером?

– Один матч. Вничью. – Беспокойные глаза Ленни обратились к Мирьям: – Это ты ему сказала?

– Да мог бы уж сам догадаться, что про Фишера ему говорила Роза, – ответила Мирьям. – Ты лучше сам все ему расскажи.

– Это был сеанс одновременной игры – Фишер играл сразу против двадцати. Мы сидели под натянутым тентом, а он прохаживался между нами, поглядывал на доски и небрежно делал ходы. Будто муравьев со столиков с бутербродами смахивал – вот как отлетали съеденные фигуры. Он разносил нас в пух и прах. Думаю, на моей доске он просто забыл пешку – может, соринка ему в глаз попала, кто знает, день был ветреный. Позиция у меня была прочная, и я был последний, кто еще держался. Но, надо сказать, я изрядно наложил в штаны, когда Фишер целиком сосредоточился на мне. Я предложил ничью, и он ее принял. Может, у него в контракте говорилось, что он не должен унижать всех до одного, что надо оставить в живых хоть одну опознаваемую фигуру – чтобы черни было кому хлопать, не знаю. А может, ему просто хотелось поскорее отделаться от меня, может, он проголодался. В любом случае я тогда, в своих обосранных трусах, закончил вничью матч с Бобби Фишером. В Кони-Айленде, в мае тысяча девятьсот шестьдесят четвертого.

Ленни внимали все присутствующие в зале – не то с уважением, не то с усталым раздражением, трудно сказать. Возле окна, выходившего на Макдугал-стрит, освободились столики. Кто-то принес Ленни стакан чаю.

– Играй белыми, – приказал он, уже берясь за черные фигуры.

– Он не нуждается в снисхождении, – возразила Мирьям.

– А я и не делаю снисхождения, ты не думай. Я хочу посмотреть, как он будет нападать. Если у него нет нападения – значит, дело швах. Судя по его куртке, он – лидер и любит победителей. Ну, вот пускай и покажет мне, что умеет побеждать.

– Чтобы понять моего кузена Ленни, – сказала Мирьям, – для начала нужно осознать вот какой факт: он – единственный житель Куинса, который лишил себя удовольствия болеть за “Чудо-Метс”.

– Ха! Да эти “Метс” – просто опиум для народа. Пускай она расскажет тебе, малыш, что твоя любимая команда – это могила всего социалистического бейсбола в Америке.

– Ленни знал Билла Ши, – туманно пояснила Мирьям. – Ну, того самого Ши, в честь которого называется стадион. Он и сколотил “Метс”. А у Ленни имелись совсем другие планы.

– Не произноси больше имя этой бешеной собаки. Можешь рассказать ему потом – только чтоб я не слышал. Он зарезал “Пролетариев Саннисайда”. Твоя команда, малыш, – это плод преступления. Только без обид, ладно?

– Играй-ка лучше в шахматы, – сказала Мирьям. – Или, может, ты его боишься?

– У него же белые, Мим. Я жду дебюта вундеркинда.

Мирьям утащила от чужого столика стул из гнутой фанеры и уселась рядом с Цицероном, словно сама собиралась играть на его стороне. Цицерон выдвинул королевскую пешку. Ему нужно было отлить, но он ничего не сказал. Ленни, хрюкнув, оторвал указательный палец от уха и быстро вытолкнул собственную пешку, так что расстановка фигур вышла зеркальная. А потом в бой вырвались кони. Отрешившись от неприятного, тошнотворного окружения, Цицерон пытался сосредоточиться на возможных действиях фигур, а между тем большое окно второго этажа запотевало от табачного дыма, от чужих отрыжек и кишечных газов. Мирьям, не глядя на доску, помахала рукой кому-то на улице – наверное, это был ее знакомый, какой-то музыкант, тащивший огромный футляр не то с контрабасом, не то с грузом гашиша на целый миллион долларов. Мир за окном имел массу оттенков, а может, еще и звуков – причем это были не только громогласные крики спорщиков, которых еще не оповестили об их собственной смерти, приключившейся чуть раньше – наверное, еще в конце 1950-х. А вот внутри шахматного магазина, если не считать невероятно радужного кушака кузена Ленни, все оставалось черно-белым. Там, снаружи, 1970-й год был не просто возможностью – до его наступления оставались считанные недели. А здесь, внутри, даже слухи о “Спутнике”, пожалуй, сочли бы небылицами. За этим стеклом, как в бутылке, было закупорено некое сгущенное вещество, вроде помады для волос. И кони Цицерона беспомощно вязли в этом веществе. Собственно, одного из них кузен Ленни только что заманил в западню и убрал с доски, застав Цицерона врасплох.

– Ты проиграешь эту игру. Тебе нравятся монеты, малыш?

– Никогда о них не думал.

– А зря, они того стоят. Нумизматика – это целый мир, захватывающий и драгоценный. Потому что, скажу тебе откровенно, вот это никуда тебя не приведет.

– Занимайся игрой, Ленни, – вмешалась Мирьям.

– Да я умею играть и разговаривать одновременно – особенно с твоим протеже. У него начисто отсутствует наступательная тактика.

– Откуда тебе знать – после шести-то ходов?

– Да ты даже на доску не смотришь. Ходов сделано уже шестнадцать. То, что нужно, я уже увидел. Ты, как и положено гражданским, желаешь увидеть, как прольется кровь. Если тебе так нужно, чтобы я поставил ему мат, – пожалуйста, специально для тебя могу это сделать, но мальчишка-то и сам уже видит, что пора сдаваться.

Цицерон поглядел на Мирьям, потом снова на доску. Если бы он не видел старообразного лица Ленни, а только слышал его перебранку с Мирьям, то еще мог бы поверить, что они двоюродные брат и сестра. Ленни, как и Мирьям, не смотрел на доску. Цицерон изучал положение фигур в одиночестве – если не считать пристального, веселого и в то же время скептического взгляда Граучо Маркса, глазевшего с футболки Мирьям. Цицерон думал, что у него еще остается шанс. Он заметил одно уязвимое место и отправил на разведку своего уцелевшего коня. Но, стоило ему выпустить коня, как он мгновенно понял – и это понимание разлилось по нему, будто краска стыда, – что Ленни только и ждал от него этого последнего рокового шага. Как только фигура коснулась доски, налетела рука Ленни, схватила слоновую пешку и выдвинула ее на клетку вперед, угрожая фигурам Цицерона одновременно тремя бедствиями. Оба это прекрасно понимали. Вопрос был лишь в том, кто откроет глаза Мирьям.

– Знаешь, ты отлично выстроил линию защиты, – сказал кузен Ленни. Его красные, с седоватым пушком кончики пальцев и странные, будто обрубки, большие пальцы то и дело прочесывали отдаленные области бороды – включая и бороду на макушке, и бороду, росшую у него над глазами, и бороду внутри ушей, – как будто там копошилась какая-то живность, а пальцы за ней гонялись. – Мечешь фигуры из стороны в сторону и даешь противнику самому себя разбить. Когда играешь с тринадцатилетними подростками, которым не хватает терпения, это просто виртуозная стратегия. Ты предпочитаешь играть черными, да? Я сразу это подметил – как только глаз на тебя положил.

Невероятно, но кузен Ленни, похоже, не вкладывал в это замечание никакого непристойного намека – просто холодно констатировал факт, только и всего. Он попал в точку. Цицерон кивнул.

– Ну, разумеется. А знаешь, именно так я и устоял против Фишера: бегал по кругу и морил его смертной скукой. Вот тебе кажется, что ты все это время играл в шахматы, а на самом деле ты играл не фигурами, а своими противниками. Мирьям, этот мальчишка обладает удивительным даром слушать – и наблюдать за своими сородичами-людьми. Я бы ужаснулся тому, сколько всего он уже успел узнать о тебе. Я и сам уже в ужасе от него. Если мы сумеем завоевать его симпатии, то он окажется чрезвычайно полезен для пролетарской революции. Но в шахматах он никуда не пойдет. Ну, а теперь скажи мне, Мим, когда же ты наконец бросишь своего певца-гоя? Когда мы с тобой начнем жизнь, которая нам на роду написана? Теперь он, наверное, уже подрастерял свою красоту, так что у меня появляется преимущество: я-то вообще никогда не был красавцем.

– Как только ты прекратишь дрочить, Ленни, – в тот самый день я его и брошу. Ты же знаешь: я всегда тебе это обещала. Но только помни: мне твоя спальня отовсюду видна.

Ленни положил обе ладони на вудстокскую птицу, а заодно и на свое сердце. Потом сложил вместе пальцы правой руки, переместил их ниже и начал трясти, как будто в них были зажаты игральные кости.

– Значит, тебе мало того, что ты завладела всеми моими сердечными помыслами с того самого дня, как у тебя выросла грудь? Ты еще и этого меня хочешь лишить?

– Дисциплина, Ленни.

Он пожал плечами, изогнул свои щетинистые брови, воздел длань к небесам – и стал похож на какого-нибудь бездарного актеришку еврейского театра, играющего на идише роль Гамлета или Эдипа.

– Тогда мне придется дрочить в прихожей – там ты меня не увидишь.

Мирьям хлопнула его по птице.

– У нас еще встреча с астрологом, Ленни. Увидимся в другой раз.

– Подожди. – Цицерон оторопел, увидев, как тот запустил в карман штанов ту самую руку, которой только что понарошку мастурбировал, и начал там шарить. – Вот.

Он положил что-то холодное на ладонь Цицерона. Цинковый американский центовик. Розин всемогущий Линкольн, запечатленный на станиоле. Кузен Ленни понизил голос:

– Рассмотри эту монету хорошенько. Если проявишь настойчивость, то найдешь в ней весь тайный закон истории. В твоей руке, малыш, лежит смерть Соединенных Штатов Америки. Если приложить к ней ухо, можно услышать ее шепот.

– Мне нужно в уборную, – сказал Цицерон.

Мирьям проводила Цицерона до туалета внизу, а потом увела из шахматного магазина – из этой библиотеки душ, из этой могилы времени. Вывела на тротуары Гринич-Виллиджа, где снова позволялось утверждаться 1969 году, где ничто не мешало его течению и напору. Хотя конечно же и настоящее было такой же фикцией, как и то загустевшее время, что пряталось взаперти, за окном антресолей шахматного магазина, – у этого настоящего времени, по крайней мере, имелось одно преимущество: с ним все еще можно было как-то договориться. Цицерон слышал, что в Гринич-Виллидж живет самый пестрый народ. И тринадцатилетний тайный гомик был готов к встрече с ним.

– Надеюсь, тебя не шокировал этот осел.

Цицерон ничего не ответил. Можно ли считать шоком то обстоятельство, что, прежде чем справить малую нужду в уныло-тесной туалетной кабинке шахматного магазина, ему пришлось дожидаться, когда пропадет непонятно почему возникшая эрекция? Убогий, отталкивающий кузен Ленни – неужели он мог стать предметом его вожделения? Может быть, дело всего лишь в нехитрых движениях, которые тот изобразил рукой? А может, дело в том, что Ленни вырвал Цицерона из его шахматного укрытия и силком вбросил в сложный, взрослый мир? Мир, где находилось место и грязному Ленни, и великолепной Мирьям, и их непрочным отношениям, и надеждам, которые Мирьям возлагала на Цицерона, и этому дню, который она отвела для блужданий по своим излюбленным манхэттенским местам, этому дню, который должен был вскрыть нечто невидимое. В шахматах он никуда не пойдет – так сказал Ленни Ангруш, и эти слова возымели мгновенное действие, как будто кто-то нажал на кнопку джеймс-бондовского катапультируемого кресла. Цицерон знал множество таких никуда и нигде: они находились, например, на Куинс-бульваре, на Скилман, Джексон и Гринпойнт-авеню, или в компании Розы, или в самой гуще школьников, или в одиночестве, но все это, в общем, сводилось к одному и тому же. Нигде, ничто, никак: уютно Цицерон чувствовал себя только где-то внутри себя. Да и то не всегда. И теперь к приговору Ленни Цицерон добавил собственную клятву: он никогда больше не прикоснется к шахматам – ни к черным, ни к белым фигурам. Он нащупал цинковый центовик на дне кармана. Американские деньги – это ложь. “Метс” – плод преступления. Ленни заворожил Цицерона своими намеками на тайное знание: история – это драма лжи. Быть может, именно это и наградило Цицерона внезапным возбуждением.

* * *

Миссионерский пыл Мирьям ничуть не остыл: теперь будущую судьбу Цицерона должна открыть гадалка. Он родился 20 января 1956 года, в 1:22 ночи – так гласило его свидетельство о рождении, вернее, сложенная пополам темная фотокопия, которую Цицерон, по наущению Мирьям, захватил с собой. Утром он тайком вынул ее из ящика, где мать хранила всякие детские реликвии, и незаметно положил в карман штанов: ему совсем не хотелось объяснять Диане Лукинс, какие важные и разнообразные дела ждут сегодня ее сына. До тех пор пока Мирьям с Цицероном не поднялись по пыльной чердачной лестнице и не попали в мансарду астролога – Сильвии де Грас, этой сильно надушенной, морщинистой француженки (а может быть, “француженки”), – оба они пребывали в уверенности, что Цицерон – Водолей. Но вот настал час для второго за сегодняшний день обидного разочарования: когда Сильвия де Грас вручила Цицерону его тщательно составленный гороскоп, то выяснилось, что он – всего-навсего Козерог.

– Но разве он не в переходной фазе? – попробовала возразить Мирьям.

Уж очень ей не хотелось сознаваться в собственном заблуждении – ведь она-то привыкла считать Цицерона Водолеем. Мансарда отапливалась батареями, было жарко, и Мирьям сняла пальто, обнаружив во всей красоте свой хипповский прикид. Этот ее маскарадный костюм, как и одеяния Сильвии де Грас, казалось, так и призывали верить в талисманы, вуду и священных чудовищ. Ну, а если он в переходной фазе, это даже лучше, быстро объясняла Мирьям, ведь в таком случае на него распространяется влияние сразу двух смежных зодиаков. Тогда, выходит, знак Цицерона – это такой хитрый знак, вроде шпиона в государстве судьбы.

Но астрологиня лишь встряхнула своими нефритовыми хитрыми серьгами – и разбила последние надежды Мирьям. Переходная стадия, разъяснила она, – это понятие, популярное только у любителей; для серьезных астрологов, вроде нее самой, никаких переходных фаз не существует. Дальше – хуже. Мало того, что Цицерон – скучный земной знак, а вовсе не один из этих необыкновенных, проворных Водолеев, в чью эру сейчас вступает наша планета. Вдобавок, все второстепенные детали его гороскопа (насколько Цицерон вообще способен был за ними проследить) не сулили ничего хорошего: планетарное влияние оказалось беспорядочным, причем каждая планета находилась в зодиакальном знаке, который означал – если верить становившейся все суровее мадам де Грас – лишь ущерб для этой самой планеты.

– Ничего достойного? – умоляюще спросила Мирьям, говоря за Цицерона.

Очевидно, слово “достойный” служило тут особым термином.

Но Сильвия покачала головой.

– Достойного – нет. Его Луна – в Раке, но в двенадцатом доме. Мы называем это случайным достоинством.

– Случайным достоинством? – тревожно переспросила Мирьям.

– Положение в этом доме ограничивает возможности Луны проявлять благоприятное воздействие.

– Не нравится мне все это.

Мирьям эти факты казались важными, быть может, даже зловещими. Для Цицерона все обстояло иначе. Цицерон точно знал: его явные качества – вот что прежде всего очерчивали его личность в глазах окружающих. А все прочие формулировки – скажем, вроде ограничений для благоприятного воздействия Луны, – это просто фикции, навязанные извне. Формулировки эти, безусловно, были ошибочны, однако Цицерон не видел (пока) стратегической необходимости совсем от них открещиваться. Он ведь все еще находился на той стадии своего существования на этой планете, когда самым главным процессом оставался сбор информации. Поэтому все, что открывала для него сейчас Мирьям, становилось полезной информацией. И шахматный магазин, и загадочные намеки Ленни, и его черно-золотые коренные зубы – все это оказалось полезной информацией, пускай даже Цицерону пришлось расплатиться за нее собственными шахматными амбициями. Салон этой псевдофранцуженки, ютившийся в кирпичном складском здании, где все чердаки занимали мастерские художников, тоже стал кладезем полезной информации, пещерой экзотики, хранилищем пропахших пачулями претензий на умудренную взрослость; все это тоже могло пригодиться ему для воссоздания той картины мира, куда и ему самому когда-нибудь придется вписываться. Впрочем, торопиться пока незачем.

Говоря иначе (и проще), Цицерон никогда не принимал всерьез всякую мистическую ерунду вроде астрологии. На самом деле этим недоверием он проникся намного раньше, чем подпал под влияние Розы, под воздействие ее материалистического мировоззрения, наперекор которому (как догадывался Цицерон) Мирьям и культивировала свой слегка языческий интерес к астрологии. Цицерон понимал, что слова “родился под несчастливым знаком” не имеют никакого отношения ни к Овнам, ни к Рыбам, ни к Водолеям. Его личность не нуждалась в этих лишних наслоениях.

Астрология попадала в разряд фальшивой подделки, то есть такой, в которую откровенно не верят даже ее адепты – не только Мирьям, что очевидно, но, скорее всего, и сама Сильвия де Грас. Следовательно, она вовсе не стоила труда со стороны того особого разоблачительного устройства, которое с самого рождения заменяло Цицерону мозги. Цицерон приберегал свои способности для развенчания более важной лжи – идеологии, хоть это слово еще не было ему известно. Идеология – это покров неистребимой выдумки, движущей миром, это фикция, в которую людям необходимо верить. Вот этот-то покров Цицерон и стремился обличить и сорвать, обвинить и уничтожить. Но время еще не пришло.

Ложь такого рода встречалась сплошь и рядом. Цицерон и сам иногда лгал – например, когда прятался за этой спортивной курткой с символикой “Метс”. Потому что, если даже взрослых хиппи в 1969 году всерьез заботил вопрос, под каким знаком Зодиака они родились, то уж мало-мальски практичному подростку-школьнику из Саннисайда, независимо от цвета кожи, приходилось выбирать из двух других божественных созвездий. Быстро: кто твой любимый бейсболист? А кто твой любимый астронавт с “Аполлона”? У Цицерона ответы имелись наготове, пускай даже причины для его предпочтений были совсем неподходящие. У Тома Сивера были красивые ляжки и большая (для белого) задница. По наблюдениям Цицерона, начинающие питчеры часто обладали именно тем телосложением, которое ему особенно нравилось. Фетишистский разбор замаха и подачи питчера оправдывал многочасовые деятельно-похотливые фантазии, которым предавался Цицерон, когда, прячась у всех на виду, якобы изучал спортивные страницы отцовской “Геральд-трибюн”, или обменивался бейсбольными карточками с одноклассниками, или смотрел старты Тома Великолепного на экране Розиного призового цветного телевизора. Сивер славился длиной шага и манерой становиться коленом в грязь в последний момент подачи, так что сзади на его форме всегда оставался след земли. Цицерону нравилось представлять себя на месте площадки питчера в тот самый миг, когда ляжки игрока склонялись над землей.

И хотя костюмы астронавтов не отличались столь же соблазнительным покроем, как у бейсболистов, вкусы Цицерона – а именно симпатия к Баззу Олдрину – определялись примерно такими же соображениями.

– Ну и фиг с ней! Ладно, давай сходим туда, где правильно предсказывают будущее, – сказала Мирьям, когда они выбрались из этого пропахшего пачулями тумана, принесшего сплошное разочарование, и остановились на тротуаре Чайнатауна с его дневной толчеей и суматохой. – Но прямо сейчас я жутко хочу есть – кстати, ты любишь дим-сам?

– Конечно, – солгал Цицерон. Какие бы глобальные сомнения ни носил в себе этот скрытный подросток, сейчас он невольно испытывал к Мирьям Гоган уважение и благодарность за такое внимание к его персоне. – А что значит – правильно?

– С помощью курицы. Пошли. Но сначала поедим.

Мирьям взяла Цицерона за руку и потащила в Чайна-таун, – с восхитительным нетерпением спеша передвинуть его, словно пешку, по воображаемой шахматной доске своего города. В этом она очень походила на Розу – та точно так же таскала по Саннисайду своего толстощекого черного подопечного, совершая дежурные уличные обходы. И мать, и дочь, каждая на свой лад, выступали в роли кэрролловской Черной Королевы: они тоже пускались бежать, стремясь остаться на месте. Обе размечали городское пространство, как пинбольный мячик, скачущий под стеклом, стараясь коснуться как можно большего числа точек, прежде чем гравитация притянет их в ловушку внизу. Только “обходы” Мирьям оживляло какое-то ликование, радость выросшего на окраине ребенка, сознающего себя знатоком культуры Гринич-Виллиджа. Эта культура принадлежала ей по праву наследования – и по собственному выбору. Роза же, для которой родной средой была паранойя, обходила кварталы Саннисайда, будто клетки зоопарка. Роза вела счет. А топливом ей служило недовольство.

Цицерон тоже успел стать знатоком – он разбирался в типах женской власти.

Дим-сам – во всяком случае, в том виде, с каким его познакомила в тот день Мирьям, – оказался просто китайской разновидностью негритянской традиционной еды. Мирьям обошла вниманием подносы с более затейливыми деликатесами – розовыми стручками, напоминавшими морские ириски, креветками в блестящих прозрачных обертках, – и остановила свой выбор на белом промасленном мешочке, который оказался наполнен кусочками жареной свинины, причем эти кусочки прятались внутри мягких булочек. Величиной, нежностью и вкусом эти булочки напомнили Цицерону пирожки, которые пекла его мать. А еще из каждой булочки брызгал горячий мясной соус, тайно призывавший заглотнуть ее сразу, целиком. Наверное, такое мясо брали с собой в космическое путешествие астронавты “Аполлона”. Мирьям с Цицероном, поочередно запуская руки в белый пакет – снова и снова, словно он был бездонным, – пробирались по тротуарам, где стало совсем тесно из-за выстроившихся в ряд прилавков уличных торговцев с какими-то неопознаваемыми овощами и косоглазыми рыбами в чанах, то и дело уступая дорогу женщинам-лилипуткам с тележками. Мирьям жевала и говорила. Цицерон жевал и слушал. Когда они съели все до конца – лишь остатки теста с волокнами свинины застряли у них в зубах, – Мирьям чудом отыскала пропыленный еврейский магазин деликатесов, спрятавшийся прямо в гуще здешней экзотики, и купила две пузырчатые бутылки с апельсиновым соком, чтобы запить китайскую еду.

Где-то посреди этого пиршества плотина вдруг прорвалась – и остатки Цицероновой сдержанности снесло куда-то прочь. Он влюбился. Цицерон не находил женщин сексуальными, но Мирьям была исключением. Правда, его привлекало в ней не тело, а аппетит – то, с каким удовольствием она поглощала мир, словно спелый фрукт. Он влюбился в буйное цветение тех подробностей, которые открывала для него Мирьям. У его нежданного кумира обнаружился удивительный дар: то, о чем Мирьям говорила ему и о чем он слышал впервые, сразу же приобретало особый ореол, как будто о такой жизни, полной именно таких деталей, он всегда и мечтал: достойная планета, Че Гевара, “Максорлиз”, фалафель, Элдридж Кливер, гашиш, “Фагз”, Бродяга Джек, дим-сам.

Курица же оказалась просто курицей. На Мотт-стрит, у суматошного входа в некий “Музей Чайнатауна” – крытый двор аттракционов, такой же обшарпанный и непривлекательный, как худшие заведения в парке Кони-Айленд, зловещий даже при дневном свете, – внутри украшенной витрины, вытащенной из тени к самому краю тротуара, расхаживала и что-то клевала грязная белая курица.

– Это Клара, – сказала Мирьям. – Сейчас она предскажет тебе судьбу. Она гораздо дешевле, чем Сильвия де Грас.

Мирьям купила жетон у безмолвного смотрителя Клары – на этот раз лилипута-мужчины, – и опустила его в щель. Прозвучала приятная мелодия, курица Клара завертелась в танце, а потом стукнула клювом по одной из нескольких клавиш, встроенных в стенку клетки, после чего на пол ее темницы просыпалось несколько зерен – и одновременно в подставленные пальцы Мирьям просунулась карточка с какими-то китайскими иероглифами и английскими словами.

– Ну вот, – сказала Мирьям. – Хочешь, я прочитаю тебе?

Да неужели она думает, что он читать не умеет? Цицерон, такой бдительный, так ревностно оберегающий сокровенные тайники собственной души, так преданный избранному им пути невидимки, – порой все-таки поражался, насколько однобокое впечатление производит нацепленная им маска черного подростка-толстяка. Неужели? Вы в самом деле думаете, будто я не наблюдаю, не сужу, ничего не желаю и не строю планов, как исполнить свои желания? Цицерон ощущал, что иные люди явно отводят ему не более значительное место в системе человеческих отношений, чем какому-нибудь бульдогу, привязанному к уличному фонарю, или даже к пролетающему по небу облаку, ненадолго принявшему забавную форму. Но нет. Он перевел дух. Тут что-то совсем другое. Мирьям предлагала сыграть роль оракула – занять место Сильвии де Грас и все-таки выполнить почти провалившийся сегодняшний план. Ей хотелось услышать предсказание судьбы для Цицерона.

– Да, – ответил Цицерон. – Прочитай.

Она спрятала бумажку в карман.

– Хорошо, только не здесь. У меня еще одна идея появилась. Ты когда-нибудь пробовал ванильный коктейль в “Дейвз”?

На это правдивым ответом было бы “да”. Однажды Роза водила его в эту мекку сладкоежек на Канал-стрит. Не все на Манхэттене было личным достоянием Мирьям. Но Цицерон стратегически солгал – покачал головой и приподнял брови, ожидая, что она объяснит ему то, что он и так уже знал. Цицерон уже позволил Мирьям зачитать ему предсказание курицы – вот и сейчас он предпочитал, чтобы она считала его податливо-восприимчивым к ее чудесам, верила бы в его доверчивость, даже если на самом деле он не был податлив и доверчив. Привязанность Цицерона – и к Розе, и к Мирьям, и к родной матери – всегда принимала форму некоего нежелания разочаровывать.

Так будет не всегда.

Мирьям и Цицерон уселись на табуреты у буфетной стойки “Дейвз”. Это было еще одно место, где время будто остановилось, где под вывесками времен Депрессии сидели и пили кофе мужчины в помятых фетровых шляпах, где стаканы мылись и протирались клетчатыми тряпицами – далеко не чистыми и не сухими. Они повернулись спиной к уличному рокоту на пересечении Канал-стрит и Бродвея и, по предложению Мирьям, заказали себе по два коктейля – по шоколадному и ванильному. Продавец в белом переднике, лет двадцати с небольшим, явно насмотрелся тут всякого, а потому даже глазом не моргнул, даже насвистывать не перестал, когда черный паренек и молоденькая хиппушка заказали сразу четыре коктейля. Рукава бирюзовой рубашки, видневшейся из-под фартука продавца, были закатаны наполовину, обнажая руки. Мышцы и сухожилия гипнотически поигрывали, пока он помешивал длинной ложкой в их стаканах, доставая сироп со дна. Мирьям вытащила карточку с предсказанием курицы Клары и, напустив на себя торжественный вид, нахмурилась.

– Ты готов? Эй, Цицерон, ты вообще меня слушаешь?

– Конечно.

– Вот это да! Ну и ну!

– Что там?

Цицерон, услышав собственный голос, вдруг понял, что проглотил всю наживку целиком. И снова почувствовал себя семи– или восьмилетним мальчишкой, которого дразнят в школьном дворе, а вовсе не умудренным и двуликим хитрецом, которым он сделался с тех пор.

– Ты послан людям, чтобы разжечь революцию и воспламенить множество умов.

– Ничего там такого нет! – Он потянулся к карточке, но Мирьям увела руку в сторону.

– Конечно, есть – только по-китайски. Дай мне дочитать до конца. Ну и курица, ну и обманщица! Все пути ведут никуда, выбирай свой путь сердцем. Никогда не оглядывайся назад – впереди тебя еще может ждать победа. Она сказала: Кто вбил тебе в голову все это? Слушай, Цицерон, а тебе нравятся Битлы?

– Что там на самом деле написано?

Уклончивость Мирьям подстегивала его узнать, что же в действительности гласила подвергнутая цензуре куриная мудрость.

– А кто твой любимый Битл?

На этот вопрос ответить легко: Пол.

– Ринго. Что там написано?

Мирьям запустила предсказание курицы, как фрисби, сквозь широкую открытую дверь “Дейвз” прямо на тротуар Канал-стрит, под ноги прохожим.

– Да плюнь ты, ничего особенного. Знаешь, что сказала мне Роза, когда я дала ей послушать “Сержанта Пеппера”?

– Что?

– Я не буду слушать, пока они не перестанут орать. Цитирую слово в слово.

– А!

– Ну не смех ли? Только ей и командовать отрядом борьбы с крикунами! Слушай, а как ты с ней ладишь?

Трудно сказать, понял Цицерон вопрос или не понял.

– Нормально.

– Можешь рассказывать мне всё, малыш.

– А всё – это что?

– Ну, приведи какой-нибудь пример. Скажем, самое худшее, что она при тебе сделала. Не стесняйся – можешь сочинить самую отъявленную ложь, и я тебе поверю.

Мирьям допила свой коктейль, со свистом всосав через соломинку остатки ванильной пены.

Мирьям постоянно отклонялась куда-то от темы разговора, но можно ли назвать это отклонениями? Скорее, это были взрывы. Цицерону подумалось, что она танцует на минном поле, которое сама же и заминировала. Но в любом случае, самое худшее Роза Циммер совершила совсем не у него на глазах: она завладела – и упорно продолжала владеть – его отцом. Самое худшее? Да прежде всего само Розино присутствие в жизни Цицерона. Однако из этой обиды невозможно было извлечь никакой пользы, ибо она наградила Цицерона главным удивлением в его жизни: он начал догадываться, что он – не первый в мире лжец, что мир, в котором он родился, полон лжецов.

Что знала об этой истории Мирьям? Если подсчеты Цицерона были верны, то роман между Розой и Дугласом завязался примерно в то же время, когда Мирьям стала меньше бывать в Саннисайде, предпочитая Макдугал-стрит. Даже если Мирьям и заметила тогда катастрофу, то в какой момент она могла бы обратить внимание, что катастрофа утягивает за собой в фарватере еще и младенца? Гражданский Патруль Саннисайда был организован в 1955 году. Значит, Цицерон находился еще в утробе матери, когда его отец познакомился с Розой Циммер.

– Ты что, язык проглотил? Ладно, я помогу тебе разговориться.

Вот тогда-то Мирьям и рассказала о своем “путешествии” в чрево Розиной кухонной плиты. Описывая этот эпизод, она порывисто жестикулировала, возможно, непроизвольно заново его проживая. Чтобы продемонстрировать неожиданную силу Розы, она крепко вцепилась пальцами в плечи Цицерона, и они оба чуть не свалились с табуреток, чем привлекли к себе любопытный взгляд продавца.

А затем Цицерон, смущенный всем, что услышал, возможно, снова позволил себе задержать взгляд на этих жилистых предплечьях, видневшихся из-под закатанных рукавов. И что-то такое скользнуло по лицу Мирьям, когда она приняла прежнюю устойчивую позу, – и это означало, что она успела заметить его взгляд. Выражение ее лица совершенно изменилось – уже ничто в ней не напоминало Розу. А возможно, ей с запозданием пришло в голову, что вряд ли Цицерон способен рассказать нечто такое, что могло бы сравниться с ее историей. Так игра закончилась, даже не успев начаться. Мирьям переменила тему, хотя и не объявила заранее, какова будет новая.

– Да, я забыла: китайская курочка просила меня еще кое-что тебе передать.

– Что же?

– Неси свою любовь, как небо. – И она сверкнула глазами в сторону продавца коктейлей, хотя этот угрюмый и симпатичный юноша уже утратил к ним интерес и принялся в очередной раз протирать грязноватой тряпицей серебристую лебединую шею сиропного крана.

Вот так просто, за каким-то жидким, как моча, молочным коктейлем, время могло остановиться, а жизнь – зависнуть где-то посередине. Точнее – жизнь самого Цицерона. Мирьям увидела его истинную сущность. Не то что старшеклассники, которые обзывали “гомиками” и Цицерона, и остальных мальчишек помладше в школьной раздевалке. Тех-то ему не было ни малейшей необходимости одурачивать, потому что они сами не понимали смысла этого ругательства и к тому же не удосуживались находить различия между ними. Другое дело – те четверо-пятеро взрослых мужчин, какие-то затравленные, унылые заморыши, которых он встречал в последний год: проходя мимо по тротуару, они успевали смерить Цицерона характерным оценивающим взглядом. От них – от этих незнакомцев, которых Цицерон и знать не желал, – ему тоже не было причины прятаться. Он лишь дерзко смотрел в ответ – и листок с новой информацией мысленно откладывал в папку, где хранил нежелательные варианты собственной будущей жизни. С Мирьям все обстояло иначе. От нее он как раз таился – как таился и от родителей, и от Розы, как таился от тех немногочисленных учителей, которые отмечали его интеллект. А Мирьям все равно видела его насквозь.

А потом, все так же порывисто, она развернула и подтолкнула его совсем в другую сторону. Позже Цицерон осознал, что она решила избавить его от неловкости – ведь она только что вывела его на чистую воду, заметив в нем, как тогда еще говорили, пускай и сочувственно, инвертированную сексуальную ориентацию, – хоть у продавца в “Дейвз” и в самом деле были очень красивые руки, вполне достойные сладострастного взгляда: люди, знающие в этом толк, его бы поддержали. Однако в результате она скорее усугубила, чем сгладила его смущение. Неужели то, что случилось только что, случилось в самом деле – или Цицерон сам все выдумал? Или, что совсем уж странно, Мирьям каким-то образом увязала между собой два эти громовых раската? Второй же раскат грома последовал, когда Мирьям вдруг принялась поглаживать себя по животу под футболкой, так что лицо Граучо растянулось и искривилось под костяшками ее пальцев.

– А знаешь, почему я набросилась сразу на два коктейля, да еще после сытного дим-сама? Не догадываешься?

На секунду Цицерону показалось, что она смеется над ним – и его весом. Жирный пидор. А потом, с такой же быстротой, он угадал очевидную правду. Как будто Мирьям прочитала мысли Цицерона – ведь он минуту назад подумал о том, что сидел в животе у матери как раз в ту пору, когда начинался роман между Розой и Дугласом. Как будто Мирьям увидела его насквозь – и теперь решила прочертить какую-то соединительную линию: Я беременна, а ты – голубой. Мы с тобой волнующе спаяны неповиновением Розе. Берегись – она и твою голову может сунуть в духовку, если выведет тебя на чистую воду. Хотя Мирьям и была замужем за своим фолк-певцом и у нее не было причин опасаться, что ее беременность покажется кому-то незаконной или неприличной, Цицерон был уверен, что ему только что доверили опасную тайну.

Это был особый талант Мирьям – делать далекоидущие выводы. Именно эта манера ронять намеки привлекала и завораживала студентов в старшекласснице: вечно-то она знала больше того, что знала, и знала еще, что все, о чем она знает, объединено тайной и сексом. Ее улыбка как бы говорила Цицерону: Это все – правда. Как можно было выболтать все эти секреты в один день тут, на углу Канал-стрит и Бродвея? Цицерон был единственным в школьной компании, кто противился повальной эпидемии суеверия и оставался равнодушным к разговорам о том, что если “Чудо-Метс” победят в ежегодном чемпионате в том же самом году, когда героические люди ступят на Луну, то, значит, в самом деле это правда – что все-таки близится Эра Водолея. А это, в свой черед, давало пищу слухам о том, что тысяча девятьсот 69 – это на самом деле особая поза в сексе, нужно только найти подростка постарше, чтобы он это подтвердил! Как знать, быть может, Цицерону еще придется отказаться от своего упрямства – и тоже поверить в знаки и чудеса.

* * *

Потому что, если совсем не верить в могущество знаков, тогда почему – в печку? В печь! Мало ли какое орудие можно было выбрать для покушения на самоубийство и детоубийство – электрическую розетку, банку с таблетками, гильотину, да что угодно! Сколько раз Цицерон слышал, как Роза шепотом произносила слова “Треблинка” или “Аушвиц”, когда они с ней вдвоем отходили от встреченного на улице человека, после того, как они с Розой обменивались несколькими фразами на будто комковатом, сердитом идише (зачастую Цицерону казалось, что бывший узник мог расслышать этот шепот). Дряхлые души – хотя иным из них было всего лет по тридцать или сорок, а значит, в концлагерь они попали совсем детьми – может быть, в возрасте Цицерона. Эти уцелевшие в бойне люди, бродившие по наклонным тротуарам, были едва способны пройти в винный погребок или присесть на скамью в парке: их эмигрантское существование являлось всего лишь длинным эпилогом к главной жизненной травме. В Розином многозначном горестном тоне каким-то образом умещалась не только ненависть к немцам, но и восхищение их дьявольским опытом, и огорчение из-за того, что теперь она вынуждена бойкотировать их литературу и шоколад (Цицерон, немцы дали нам Гёте!). В ее тоне слышалось не только глубочайшее сострадание к жертвам, но еще и капелька презрения к их излишнему простодушию, помешавшему им бежать вовремя, а еще – толика зависти к их совершенно особому, простительно жалкому виду: Роза знала чересчур много. Она до такой степени являлась сообщницей двадцатого века, что не могла быть просто его жертвой. Хотя и жертвой она тоже была. Этот век – выражаясь школьным словцом сверстников Цицерона – кинул ее. Выжившие узники концлагерей, тяжко ступавшие по тротуарам Саннисайда, несли на своих плечах, помимо прочего, еще и бремя позорного сталинского пакта, что кололо Розу прямо в израненное нутро.

* * *

И все-таки Цицерон, сидевший в тот прохладный ноябрьский день на табурете в “Дейвз” в тысяча-девятьсот-сексуальной позе, Цицерон, сидевший на углу Канал-стрит и Бродвея на заре эры Водолея, со всеми своими недостойными планетами, Цицерон с едва не лопающейся головой, гудевшей от всего того, чем обогатила ее за один-единственный день дочь Розы Циммер (если Мирьям была беременна ребенком фолк-певца, который вскоре получит имя Серджиус, то и голова Цицерона тоже оказалась оплодотворена и беременна догадками о том, чем станет для него в будущем расставание с Розой и Саннисайдом), – все-таки тогдашний Цицерон, сидевший на том табурете, был еще безмолвствующим Цицероном. Он был круглолицей и застенчивой ЧЕРНОЙ дырой, таившей в себе и догадки, еще не родившиеся на свет, и гул идей, еще молчавших внутри его головы. Он, прирожденный механизм для разоблачения всяческой ахинеи, был к тому же механизмом, производившим молчание. В тот день подозрительность Цицерона, которую Роза, несмотря на все свои старания, лишь укрепляла в нем, оказалась каким-то образом вывернутой наизнанку – инвертированной! да! – из-за того пьяного, грубого приятия мира, какое продемонстрировала Мирьям. А еще из-за того, что она увидела насквозь его самого. Раз невидимки из Цицерона не вышло, значит, следует обдумать какие-то другие варианты. И все же в тот день Цицерон так и не сделал и не сказал ничего такого, что могло бы заставить умолкнуть хор голосов, советовавших ему подумать о карьере полузащитника. Привычка одержала верх.

* * *

Сорок три года спустя Цицерон носил на голове дреды – толстые жгуты, предназначенные для борьбы с чужими умами. Эти ворсистые щупальца служили наглядными выделениями его ума, приборами дистанционного управления. А еще они походили на переданные светотенью следы от самолета и постоянно демонстрировали, что его голова самым натуральным образом взрывается от всей той дряни, которая в нее набилась. Ну, а если совсем буквально, то его дредлоки возвещали вот что: Цицерон уже очень долго, вы даже представить себе не можете, сколько, не соблюдал чистоту, не слушался правил, которые втолковывает любому ребенку любая мать: расчеши! гребнем! эту! чащу! Взгляните на мои великие деянья[2]. Вдумайтесь: сколько времени на это ушло, сколько лет пришлось Цицерону мириться с тем, что он – явно незавершенное произведение. Потому что он отращивал свою копну волос у всех на виду – просто ходил по улицам и плакал этими волосами. Да, плакал: Цицерон ощущал себя каким-то ходячим горем-несчастьем. Он мог бы сто раз одуматься, мог бы в любой день отстричь их – к всеобщему облегчению. Но нет – он предпочитал носить их торчком во все стороны. Он даже подумывал, не отрастить ли ему еще и рога, как у оленя, хотя такая задача, разумеется, представляла физическую трудность. Эти выпирающие уродливые выросты предназначались для того, чтобы лезть в чужую тарелку с мясом, чтобы занимать лишнее воздушное пространство. Если вы уже заподозрили, что не хотите сидеть в кинотеатре рядом с вот этим чернокожим, – то вот вам, пожалуйста, и оправдание. Эти дреды стали как бы его видимыми мыслями, беззвучными выкриками. И вместе с тем – хоть этот аргумент и звучит фантастично – они оставались всего лишь прической. Разве можно поддаваться паранойе настолько, чтобы оскорбляться при виде какой-то прически?

Чего бы ни стоило Цицерону так долго таиться – не меньше усилий затратил он и на то, чтобы сбросить бремя молчания. Цицерон понял, что он – очень рассерженный человек. Так или иначе, он стал человеком, которого совершенно невозможно смутить. Напротив, он сам постоянно смущал других. И это больше роднило его с Розой, чем с Мирьям. Ведь Мирьям была утешительницей и вдохновительницей. Она принимала все ритуалы общественной жизни, невзирая на все ее фикции и нелепости: все пути ведут никуда, выбирай свой путь сердцем! Цицерон (как и Роза под конец жизни) любил, чтобы его слушатели немели от изумления и обливались кровью, глядя, как все сорванные маски летят на пол или горят в огне.

По мнению Цицерона, порицание отъявленных расистов или гомофобов было не только бесполезным, но и смертельно скучным занятием. Мощь, заключавшуюся в подобных обвинениях, лучше всего было направлять наобум – против самых корректных и откровенно сочувствующих коллег или студентов. Посреди какой-нибудь дружеской беседы Цицерон привычно и небрежно ронял: “Но, разумеется, вы отдаете себе отчет в том, что вы – расист”. Чем меньше улик у него имелось, тем более дестабилизирующим оказывался результат. Именно такого рода желание вызвал у него в океане Серджиус Гоган. Цицерону вдруг из принципа захотелось назначить себя главным преемником и наследником. Даже и не думай нарисовать себе уютный фамильный портрет своей еврейской семейки – без меня! Без меня этого портрета попросту не существует. Если хочешь кого-то в этом винить, то вини Розу. Это она добавила шоколад в арахисовое масло.

Достойные планеты? Да кто их вообще видел-то? Уж точно не Цицерон.

Часть вторая Игра “Кто, что или где?”

Глава 1 “Пролы” из Саннисайда

– А он вас ждет?

– Дорогуша, он всегда должен меня ждать. Можно сказать, каждый мой приход – его большая удача. Передайте мистеру Ши, что у меня есть кое-что, что ему нужно. Просто он сам пока об этом не догадывается.

Ленни Ангруш переместил тонкую картонную коробочку с магнитофонной бобиной, прижав ее к портфелю, чтобы достать носовой платок и утереть пот со лба. Контора адвоката была шикарной и модернистской, по крайней мере, для Бруклина, однако кондиционера в секретарской приемной не было. Возможно, здесь крылся какой-то умысел: прежде чем переступить порог великого человека, просители должны были основательно размякнуть. Великим человеком был Билл Ши, прославленный бруклинский юрист, которому предстояло превратить болота Флашинг-Медоуз в огромную бейсбольную площадку.

Ленни начал обивать здешние пороги и стал тут почти “своим” еще несколько месяцев назад. Ши нуждался в поддержке народных масс, чтобы было на кого кивать в случае критических нападок со стороны прессы. Он дал Ленни организовать несколько районных встреч, собрать подписи под петицией, даже подбросил ему кое-каких деньжат для премии имени его самого, Ши, предназначенной для самого многообещающего будущего члена большой лиги из Куинс-колледжа, которую Ленни и вручил своему любимому питчеру, Карлу Хьюману. И если в последующие недели здешние двери не стали распахиваться для Ленни шире, то не стали они и захлопываться у него перед носом: Ши был достаточно благоразумен, чтобы не отталкивать человека из народа. Пускай двери и не открываются шире – главное, что Ленни уже поставил туда ногу.

Никто, кроме самого Ленни, не знал, насколько крепкая и большая у Ленни нога.

И вот теперь, предвкушая встречу с самим Ши, он гордо демонстрировал принесенные священные материалы его секретарше. Бобина с магнитофонной лентой вполне бы уместилась в портфеле, где лежал только небольшой гроссбух и люцитовый футляр с двумя одинаковыми долларами “Серебряный Орел”, отчеканенными на вест-пойнтском монетном дворе, – однако Ленни нарочно не прятал бобину. Пусть в этой мелкой сошке проснется любопытство. Пусть она сама спросит.

– Я сообщу ему, что вы пришли.

– Сообщите ему, что на этот раз у меня есть кое-что получше, чем инфилдер, и получше, чем питчер!

– Присядьте.

Ленни уселся на стул в приемной. Положил магнитофонную бобину так, чтобы она бросалась в глаза. Как же ее звать? Дорис? Флора? Аппетитная девица, но за несколько своих визитов в эту контору Ленни не сблизился с ней ни на йоту. Он проводил ее восхищенным взглядом, когда она встала и быстро зашагала в своих туфлях без каблуков по слепому коридору, нарочно устроенному здесь, чтобы начальственный кабинет сохранял таинственность. Ленни периодически клялся себе, что будет почаще затаскивать к себе в постель женщин – причем самым обычным методом. Например, соблазнит кассиршу, или секретаршу, или официантку, вроде этой Флоры, но не будет требовать от нее революционного пыла под стать своему собственному, и прекратит наконец соизмерять потенциальных постельных партнерш с идеалом Мирьям Циммер. Была, кстати, еще одна не то Дорис, не то Флора, работавшая в “Редких монетах” у Кармоуди; может, он перепутал их имена. Ему надо бы упражняться в мужском деле, пускать нижнюю часть тела в ход. Слишком долго он только ратовал за других: за партию, за пролетариат, за Мим. Кузина Роза, признавая в нем родственную душу, советовала ему следовать чужому примеру. “Да живи уже в реальном мире!” – так она говорила. Но Ленни-то знал, что мчится, как скаковая лошадь: в шорах, под ярмом, не уклоняясь от заданной цели.

Пускай он придет к финишу последним и свалится замертво – все равно он добежит до конца.

Сегодня, как и положено скаковой лошади, Ленни весь обливался потом. С его волосатого запястья пот стекал на белую картонную коробочку с магнитофонной лентой, оставляя заметный след. Там хранилось его сокровище – новая песня, посвященная бейсбольному клубу, выкуп за невесту, внесенный певцом-ирландцем. Ленин Ангруш рассуждал так: раз уж он променял свою сердечную страсть на сущий пустяк, на какую-то песню, значит, эта песня непременно должна иметь необычайную ценность. Как сказочные волшебные бобы Джека, ценность этого народного гимна проявится именно в его очевидной бесполезности: кроткие унаследуют, пролетариат будет диктовать, кабальный пункт в договоре о найме спортсменов будет отменен! Во Флашинг-Медоуз появится стадион для рабочих!

Каждому – по потребностям; потребности Ленни были непропорционально велики. А значит, волшебные бобы этой песни фолк-певца про бейсбол должны прорасти и пустить славные и безумные побеги до самого неба: бейсбольный клуб Континентальной лиги во Флашинг-Медоуз получит одобрение, и его судьба окажется накрепко спаяна с судьбой фабричных рабочих Куинса, с местным духом и достоинством тружеников и торговцев этого городского района. Взять, к примеру, первого бейсмена Ленни, который пока что никому не известен, так как во втором поколении гнет спину на Розиной консервной фабрике, таская бочки с маринованными овощами. Или его питчера, Хьюмана, который прячется в колледже, изучая русский и штудируя Горького и Толстого в оригинале; когда-нибудь ему понадобится команда, чтобы оплатить контактные линзы, – и тогда, без очков, он куда больше будет походить на атлета. Или кэтчера Ленни, сына рефрижераторщика. Все эти люди – плоть от плоти городских тротуаров и булыжных мостовых. Городской социалистический бейсбол должен поднять голову и уничтожить монопольные команды. У “Янки” был Мэнтл с его шовинистической круговой пробежкой. У “Пролов” был Карл Хьюман с его диалектическим обманным броском.

Ленни в мечтах уже видел будущие газетные заголовки: “Ежегодный чемпионат по бейсболу, или Игра всех звезд, Хьюман трижды отделал Мэнтла! Вот это аут так аут!”

Да пошел он на хер, этот Мэнтл, вместе с “Янки”!

И Мим пошла на хрен – за то, что не любит его, за то, что ни разу ему не дала.

“На хрен” для Ленни было куда более мягкое выражение, чем “на хер”: в нем ему мерещилась капелька нежности.

Ленни Ангруш и адвокат Ши еще покажут им всем. Ши и его партнер, Бранч Рики, героический интегратор бейсбола, пускай даже Робинсон оказался республиканцем, одним из тех негров-дурачков, которым нравился Айк. Если Рики будет на их стороне, а сенатор Кефовер прольет свет на монополистскую тактику владельцев команд, то они сколотят и лигу, и команду, и построят стадион на родной земле, в болотах Флашинга. И все это должно было случиться благодаря находкам Ленни Ангруша – благодаря маленькому питчеру из Куинс-колледжа с таким обманным броском, с каким не под силу было справиться Мэнтлу. Благодаря этому питчеру и названию команды, воплотившему дух рабочего класса. Во-первых, питчер, во-вторых, кличка команды, а в-третьих – песня, записанная на магнитной ленте.

А если самому Ленни Ангрушу не слишком нравилась эта песня, то кто он такой, чтобы судить?

Мелодия ирландца должна оказаться решающей. Мирьям, влюбившись в певца, предала Ленни. Но как там говорил Бранч Рики? Везение – это осадок умысла. Тематическая песня будущей команды была осадком желания Ленни. Как сказал бы Маркс, прибавочной стоимостью.

Когда Дора, или Долли, или Флосси (можно придумать ей хоть тысячу имен – зачем останавливаться на каком-то одном?) вернулась, Ленни вскочил со стула и крепко схватил ее голую руку, уронив на пол портфель (но не катушку с пленкой).

– Ну? Где Ши? Он готов?

– Отпустите руку, мне больно!

Он с удовлетворением уловил в ее речи канадский акцент; стоило применить силу – и он всплыл на поверхность кровоточащей песчинкой, прорвав защитный слой, полученный на уроках дикции.

– Я не могу ждать!

– Придется подождать. Хотя бы полчаса. У него сейчас клиент.

Заметив красное пятно, проступившее на руке у секретарши в том месте, куда впились его пальцы, Ленни решил убить двух зайцев сразу. На хер “Янки”, к черту Мим! Надо ловить момент, надо и самому развлечься для разнообразия. Ленни отказался от своего властно-пропагандистского тона. Когда нужно, он умел снизить тон на октаву и заговорить вкрадчиво, подольститься к собеседнику и умаслить его. Так он поступил и сейчас:

– Ладно, тогда забудем про Ши. Я хочу, чтобы вы это прослушали.

– Прослушала? Что?

Она что – слепая?

– Ну, есть же у вас тут катушечный магнитофон? Чтобы брать показания, прослушивать перехваченные сыщиками телефонные разговоры…

Секретарша скривилась.

– Какие еще сыщики? Вы, наверное, имеете в виду совсем других адвокатов, мистер Ангруш. Билл Ши – член правления Бруклинского демократического клуба. Вчера он обедал с Робертом Мозесом…

– С одним из самых выдающихся наших гангстеров – он ведь весь город, считай, в страхе держит. Послушайте, доверьтесь мне, достаньте магнитофон. Я посвящу вас во все тайны раньше, чем Ши.

– Мистер Ангруш, а в чем заключается ваша обычная работа? Когда вы не приходите сюда докучать нам?

– Докучать вам – это и есть моя обычная работа. Моя профессия называется очень удобным словом: провокатор. И я произношу его без малейшего стыда.

Глаза Донны (или Флоры) расширились – наверное, невольно. А потом сузились. В них так и читалась подозрительность. Отлично. Если его палец оставил розовый след на ее руке, то пусть его ораторское мастерство тоже оставит отпечаток на ее податливом сером веществе. Дорин (или Флорин) знала, что Ши отвечает на звонки Ленни. Что с того, что сейчас он выглядел невероятным человеком в ее глазах – он ведь и вправду был невероятен! Изумление вроде того, что сейчас он замечал в глазах секретарши, и служило обычно залогом редких побед Ленина Ангруша на любовном фронте. Действительно, девушка, как загипнотизированная, направилась к шкафчику, частично скрытому за деревянной обшивкой. Оттуда, с полки, находившейся на уровне глаз, она с легким усилием вытащила магнитофон, на секунду показав край чулок, поднимавшихся до середины ляжек, и белоснежную кожу над чулками. Спасибо новой моде на юбки до колен. Пускай только циники говорят, будто в человеческой жизни прогресса не видно.

Она поставила магнитофон на свой стол и, скрестив руки, стала наблюдать за Ленни, который взялся за дело: размотал шнур питания, воткнул его в розетку, вставил свою драгоценную кассету, испытал звук – р-р-р-р, – снова нажал на паузу. Потом поднял руку.

– Пррре-ээдставляю новую тематическую песню для радио и телевидения, посвященную опоре нью-йоркской команды Континентальной лиги, бейсбольной организации рабочего класса, – команде “Пролетарии Саннисайда”…

– Да уж, это худшее название из всех, что уже были, – невозмутимо заявила секретарша.

– Разумеется, они будут называться короче – “Пролы”. А что значит это ваше “уже были”?

– А вы не думали о том, что новые названия так и сыплются на нас со всех сторон? Буквально в форточку влетают каждый час, представляете? Нас атакуют и по телеграфу, и по телефону, и дымовыми сигналами. Целая куча народу мечтает, чтобы они назывались “Джай-Оджерз” или “Джоджгантс”. Пожалуй, ваш вариант все-таки не хуже, чем эти. Чего я только не наслушалась: и “Эмпайр-стейтерз”, и “Лонг-айлендерз”…

Ленни махнул рукой, чтобы она умолкла.

– Все это – любительская дребедень. Вы толкуете о каких-то психах, воющих из-за кустов. Я-то ведь уже десятки раз встречался с Ши – загляните в свой ежедневник, если сомневаетесь. Мы с ним вместе обедали. Ши сам мне рассказывал, что им придется сколачивать команду с нуля, когда придет время. У меня есть игроки. Да и что они вообще знают о Куинсе? А вот я – ищейка, я все время бегаю, уткнув нос в землю. “Пролетарии Флашинга” – так, наверное, тоже неплохо, если Ши непременно нужно привязать название к месту. Но “Саннисайд”, мне кажется, звучит лучше именно ритмически. Ладно, слушайте.

Р-р-р-р. Р-р-р-р.

– Ну, слушаю, умник вы этакий.

Какой тигрицей оказалась эта Дарлена, когда Ленни наконец выпустил ее из клетки! Он поднял руку.

– Пожалуйста. Сейчас начнется.

Фолк-певец, муж Мирьям, кашлянул, тронул струну. А потом в адвокатской приемной прозвучал его ровный пронзительный тенорок, и бренчанье гитары стало понемногу обретать объем:

Я парня встретил, работягу, Он сдвинут на бейсболе. Он начал горе изливать, Повел меня на поле. В Нью-Йорке таится миллион историй – Но они не про мил-ли-онеров! Любимый клуб удрал на Запад, А на “Янки” совсем не глядят глаза…

– Так нельзя, – сказала секретарша Ши.

Р-р-р-р. Ленни, нажав на кнопку, остановил запись.

– Не надо разговаривать, вы пропустите припев. Нельзя – что?

– Нельзя в песне упоминать “Янки”. Получается полная чепуха. Это же тематическая песня. Нельзя упоминать команду-соперницу.

– Эта команда должна стать шипом в лапе плутократов, – сказал Ленни. – Есть не только разочарованные болельщики “Доджерз” и “Джайентс” – есть еще целое море тех, кто ненавидит “Янки”, уж поверьте мне. Стоит им только услышать имя врага – и у них кровь закипает.

– По-моему, тут бы не помешало чуть-чуть больше оптимизма.

– Ну, это пока, что называется, пробная запись. В окончательной обработке будет все: и музыкальный фон, и трубы, и глокеншпиль, и еще пятьдесят семь сортов сиропа – чтобы сделать блюдо как можно съедобнее.

– Похоже, вы и сами как-то не уверены.

– Тс-с-с-с. А вот и припев. – Р-р-р-р.

Так не молчи, людское море! Создай свой клуб, рабочий люд! Спеши спасти народ от горя, А зрители потом придут! Во имя бейсбола – Да здравствуют “Пролы”! “Пролы из Саннисайда!” Слава “Пролам”! О-ооо-ээээ-о-у!

– А это еще что за завыванья? – сказала Флора. – Зачем он воет, как оборванец из захолустья?

– Сейчас это модно, – пояснил Ленни оправдывающимся тоном.

Он выключил запись, не дожидаясь известного ему окончания – дополнительных инородных “украшательств” певца. Ленни и секретарша едва не соприкасались склоненными головами. Как знать, может быть, Ленни покорит ее провалом этой песни – ведь пути судьбы неисповедимы? Достаточно и того, что он сам не уверен в достоинствах этого гимна Гогана. Но если он не сумеет пропихнуть его дальше прислужницы Ши – это будет роковая неудача.

– Сейчас такое исполнение считается очень даже приличным, это же глас народа. Уж поверьте мне.

Ленни понятия не имел, какую сомнительную вонь источает его пропитанная потом куртка: сам-то он этой вони не ощущал, потому что всегда был ею окутан. Зато ему щекотал нос сладковатый аромат, исходивший от Дории, а к этому аромату примешивался какой-то уютно-затхловатый запашок – не то от ее юбки, не то от здешней мебели. Когда же он в последний раз чувствовал запах женщины? Ему еще и тридцати-то нет, а он уже оплакивает свою загубленную жизнь.

Ши вышел из боковых дверей своего кабинета и стоял теперь, глядя на Ленни и секретаршу, чуть ли не прижавшихся друг к другу около магнитофона. Стоило такому рослому мужчине кашлянуть в кулак – и те двое подскочили на месте. Этот крепкий, радушный ирландец был человеком мэра и звеном, соединявшим Ленни с Мозесом и Рики. Скорее всего, Делия или Фелисия опускалась на ковер и отсасывала ему дважды в день – перед обедом и после. На тот же самый ковер, видимо, полагалось опуститься и самому Ленни – вместо того чтобы заигрывать тут с секретаршей. Уже не в первый раз Ленни Ангруш спотыкался об остатки собственной невинности: он явно недооценивал всесилие коррупции. И сознавать это было неутешительно – ведь он по-прежнему находился в мире прагматизма и торговых ценников, в мире, еще не переустроенном революцией.

А песня – значит, Ши ее подслушал?

– Мистер Ангруш, добро пожаловать. Может, зайдете ко мне в кабинет?

Ленни протянул ему руку, и ладони Ши проглотили ее, как створки гигантского моллюска. Неудивительно, что этому человеку доверили возрождение бейсбола для осиротевших без “Доджерс” болельщиков: у него же руки обросли мясом, как спортивными перчатками. Уильям Ши вполне мог бы смотреться на месте Лу Герига, когда тот снимал кепку и утихомиривал миллионы зрителей своим жестом, выражавшим внутреннее спокойствие: именно так, едва заметным движением подбородка, он водворил сейчас порядок в секретарской комнате. Ленни, вцепившись в портфель, вразвалку прошел за ним в кабинет. Так вот где прятался кондиционер! Порывы канадского ветра долетели до великих озер Ленни – до его подмышек, груди и живота. Он обернулся и увидел, как девушка вынимает из магнитофона его кассету, кладет ее обратно в футляр, захлопывает крышку магнитофона. Вся ее поза выражала нелепо-изысканное послушание. А потом Ши закрыл дверь, лишив Ленни вида на сцену, в которую он ненадолго привнес и музыку, и вожделение: придушить все эти фантазии оказалось легче легкого. Сквозь жалюзи за спиной у Ши пробивался свет, очерчивая его силуэт и делая его похожим на полицейского, ведущего допрос.

Здесь, в этом саркофаге благопристойности, какой являл собой кабинет Ши, с развешанными по стенам фотографиями, где он пожимает руки различным особам, и всякими аттестатами да сертификатами с золотыми печатями, – Ленни полностью пересмотрел свои прежние догадки: нет, Ши никогда не стал бы заниматься сексом с секретаршей. Билл Ши представлял собой совершенно иной вид властного животного – он был образцом нравственности и, если вообще занимался сексом, то только с собственной женой. Этот кабинет служил местом, где совершались приглушенные, эвфемистические перестановки чужих жизней, где принимались и записывались на юридическом жаргоне аморальные решения. Здесь улаживались трудности, которые вдруг обрушивались на муниципальных чиновников, проигравшихся на скачках, или на крупных застройщиков, угодивших в яму, вырытую ими же самими для других. Элементы хаоса – и, в первую очередь, мысли о сексе – привнес сюда сам Ленни. А Ши излучал только сигналы порядочности, его кабинет окутывали христианские понятия благопристойности и добродетели, и всякий, кто попадал в радиус действия этих сигналов, должен был устыдиться собственных худших помыслов и испытать благодарность за полученную отповедь.

Потому-то он и получал важные заказы и крупные суммы. Потому что занимался этим с женой, а может, тайком, где-нибудь на квартире, снятой специально для этой цели, в Вест-Сайде (тут Ленни пытался примирить коррупцию с ханжеством: конечно же Ши занимался сексом, да еще как, а не кое-как, ведь у такого человека аппетиты должны быть ого-го какие), но никогда, никогда, ни разу за миллион лет он не просил даже о самом ничтожном минете какую-то секретаршу-зубоскалку с самой дальней городской окраины. Это Ленни, которому никто никогда не предлагал минета, чувствовал потребность балансировать на грани секса и катастрофы прямо сейчас, в этом кабинете.

Так вот и получилось, что за считанные секунды до того, как Ши раскрыл рот для предательских слов, Ленни пришел к убеждению, что перед ним – заклятый враг революции. Ши был невозмутим в своей самоуверенности и самоуспокоенности. Ленни Ангруш ценил в себе особенное качество – способность распознавать смертельный порок капитализма, его подспудное убожество, его болезненный скулеж и царапанье, скрывающееся за бодрой и назойливой рекламой товаров. Эти сигналы он легко улавливал потому, что подобный же убогий скулеж он сам постоянно слышал внутри собственной черепной коробки. Но Билл Ши не подавал ничего даже отдаленно похожего на эти сигналы – это просто была не его стихия. Ши излучал добродетель. Он верил в свою способность обращать зло в добро.

Вот эта-то вера, носившаяся повсюду над этой большой страной, но периодически вселявшаяся в какого-нибудь человека – как правило, в крупный и мясистый трафарет мужественности, точь-в-точь как сидящий сейчас перед Ленни экземпляр, – она-то и мешала коммунизму проникнуть в Соединенные Штаты Америки.

Мясистый трафарет опустил свою лапищу на плечо Ленни, как бы соизмеряя свою полновесность с его крайней тщедушностью.

– Вы слышали песню? – простонал Ленни.

– Победа – за Национальной лигой, – объявил Ши. – Происходит расширение. Только на два города – Нью-Йорк и Хьюстон. Флашинг получает свой бейсбольный клуб.

– Вы шутите!

– Да зачем мне шутить? С Рики и Фриком все улажено. С Вагнером тоже.

– Вы нас бросили.

– Никого я не бросал. Национальная бейсбольная лига возвращается в Нью-Йорк. Об этом объявят через неделю. А пока что – держите язык за зубами, прошу вас.

– А как же лига? Континентальная лига? – “Народная лига”, хотел сказать Ленни, но не отважился произнести это вслух.

– Это – еще лучше.

Мэр Вагнер, а за его спиной, как всегда, Роберт Мозес. Форд Фрик, уполномоченный по бейсболу. Бранч Рики, создатель Континентальной лиги. Адвокат Ши, посредник в делах. И все эти выстроенные в ряд костяшки домино, которые Ленни надеялся повалить одну за другой, теперь валились назад – прямо на него.

– А как же другие города? – спросил Ленни, не столько ожидая услышать ответ, сколько силясь нащупать путь к пониманию: кто же кого поимел? Кто тут сыграл роль Макиавелли и склонил Ши к своим планам – Рики? Или надо брать выше? А может, Макиавелли сидит сейчас напротив него? Не имеет значения. Сокрушительное предательство совершилось где-то вверху иерархической лестницы, и жизненный опыт говорил Ленни Ангрушу, что это не имеет ни малейшего отношения к нему самому. Да и ко всем другим участникам этой неправедной истории. А то, что он ощущал оплеванным себя лично – это можно считать просто легким “осадком” чужого умысла. Он ломал голову: как теперь сообщить услышанную новость своему очкарику-питчеру, изучавшему Горького в оригинале?

– Пускай лига и успокоит другие города. Вы же хотели, чтобы в Куинс пришел бейсбол? Ну так выше нос, сынок! Это же победа – на тысячу процентов!

– А как же “Пролы”? – почти прошептал Ленни.

Хотя бы название! Спасти бы название. На него снизошла какая-то расслабляющая благодать. Тающий осадок, обратный поток невезения. Надо убираться из кабинета Ши. Он почувствовал, что свет слепит его, делает невидимкой. Как знать, сколько людей вошло сюда – да так и не вышло? Эти глянцевые рукопожатия, заключенные в рамки. Если он не убережется, то, быть может, от него тоже останется только голова над костюмом, как у мухи из фильма ужасов с Винсентом Прайсом? Он с тошнотой выдавил из себя улыбочку, когда Ши смертоносной клешней сдавил ему пальцы.

– “Пролетарии”! – протестующим тоном произнес Ленни, пятясь к двери. Сбрасывая с себя оковы колдовства – ему ведь необходимо вернуть себе рост, чтобы дотянуться до кнопок лифта.

– Приму к сведению.

Эта характерная фраза Ши хлопнула уже убегающего Ленни по спине. Ага, “к сведению” – наряду с “Джай-Оджерс” и “Доджгантс”. Разница температур между кабинетом Ши и секретарской была такой, что Ленни показалось, будто он шагнул в печь. Удивительно, как это на двери Ши, уже закрывшейся за Ленни, еще не образовался иней. От стыда не смея встретиться взглядом с секретаршей, Ленни прошел мимо, забыв про свою кассету, и девушка бросилась догонять его на площадку, где он уже нажимал на кнопку вызова лифта. Секретарша протянула ему белый футляр. Ленни прижал его к своему портфелю, на этот раз ловко: отчаяние вернуло ему то равновесие, которого обычно его лишал излишний энтузиазм. Что ж, пускай влюбится напоследок в его удаляющийся силуэт. Только бы лифт пришел!

– Я тут размышляла, – сказала Мойра или Морин.

– Да?

– Вам не хватает чего-то типичного именно для городской жизни. Уличная музыка, вроде ду-вопа – вот это сейчас последний писк. У меня брат играет в одной из таких групп. Если вы хотите найти голос, который запел бы от лица нью-йоркских рабочих, то я очень сомневаюсь, что им понравится эта мешанина из кадрили и банджо, – ведь они отродясь не видели ни кукурузных полей, ни пыльного котла[3].

Только такого унижения ему еще не хватало. Чтобы она вдруг обрушивалась с исторически справедливой критикой на Народный фронт! Ленни получил все то, чего меньше всего хотел. Не поворачивая к ней пылающего лица, обращенного к дверям лифта, которые упорно не желали раскрываться, он проговорил:

– Я склонен с вами согласиться. Сентиментальное заигрывание прогрессистов с сельскими фермерами, которым, откровенно говоря, уж извините за выражение, насрать на них с высокой колокольни и которых не стоило бы организовывать в профсоюзы, даже если бы это было возможно, всегда вгоняло меня в глубокую тоску. В самом деле, нам следует для разнообразия сплотиться вокруг уличного ду-вопа. Приму к сведению.

* * *

У Ленина Ангруша большие пальцы на руках напоминали обрубки. Эти уродливые коротышки сразу бросались в глаза, потому что неизбежно оказывались в поле зрения любого наблюдателя. Ведь куда бы Ленни ни обращал свой жадный взгляд – будь то приглашение на бейсбол, минерал кошачий глаз или фунтик с лакрицей, – туда же следом устремлялись и большие пальцы. Ленни было шесть лет, когда его уродство впервые заметил другой мальчик, а этого было достаточно, чтобы в коллективном школьном сознании Саннисайд-Гарденз механизм, отвечающий за классификацию подобных отличий, опознал в Ленни “не такого, как все”. Когда на уроке ему дали карандаш, чтобы он начал выводить свои первые буквы, Ленни схватил его четверней и большим пальцем – как у ноги – в придачу. Учителю пришлось возиться с ним отдельно – тут требовалось выработать особый способ держать ручку. Если вдуматься, руки с двумя большими пальцами представляют собой выставленные наружу клешни, а вместе они образуют клещи с сочленением прямо в сердце. Даже в сфере сугубо частных занятий, например, ковыряясь в носу или зажимая член в кулак, большой палец мешает – и его приходится отставлять. Можно было запросто изувечить себя собственным деформированным орудием. И эта столь важная часть Ленни – трудолюбивая, живая, подвижная, часть, определяющая его как человека, – его отличие от царства животных – не соответствовала норме. Одному этому характерному факту было вполне под силу заслонить все прочие в общей картине неудач Ленни, если бы он только мог позволить себе такую роскошь. Кто-нибудь другой, человек с совершенно иным складом ума, мог бы вообще просидеть всю жизнь дома, предаваясь унынию из-за этих пальцев-обрубков. Но не таков был Ленни. Он начисто забыл про свое уродство – настолько, что просто непонимающе заморгал бы, если бы вы задержали на этом взгляд, не говоря уж о тех редких во взрослой жизни случаях, когда кто-либо отпускал по этому поводу замечания вслух.

Почему же тогда в присутствии Томми Гогана Ленин Ангруш, неожиданно для себя самого, постоянно прятал большие пальцы? Засовывал их в карманы джинсов, скрывал за глиняными пивными кружками в шапках пузырчатой пены? Все очень просто. Виной всему была расслабленная и изящная рука Томми, с паучьей ловкостью перебиравшая струны на грифе “Гибсона”. Пока шли разговоры за кухонным столом, фолк-певец не расставался с гитарой – она служила как бы продолжением его тела, и его пальцы беззвучно бренчали по струнам, даже когда рука жестикулировала, помогая ему во время разговора, или размахивала дымящейся сигаретой, или манипулировала вилкой с подцепленными спагетти. Мирьям Циммер влюбилась в единственную профессию, для которой небольшое увечье Ленни имело роковое значение, единственную, где оно расценивалось как инвалидность. Ленни, бывало, таскался за Мим на всякие вечера в кофейнях, и там однажды ему тоже протянули гитару. Он сразу же вернул ее, прекрасно понимая, на что способны его неуклюжие руки, а на что – нет.

Вот и сейчас он сидел, пряча пульсирующие большие пальцы, и наблюдал, как Томми теребит струны. Долгими вечерами ирландец создавал текучий музыкальный фон для всякого будничного разговора, превращая в непрерывный блюз почти любой ерундовый диалог, любую бессмыслицу, пропитанную винными парами. Есть хочешь? Не-а, я перехватил халявный чизбургер в “Карикатуре”, трень-трень-трень. Постой, как это можно выступать на разогреве у Ван Ронка в “Гейт-оф-Хорн” во вторник, если Ван Ронка выставили из “Гейт-оф-Хорн”, трень-трень-трень. Передай-ка мне соль, трень-трень-трень. Насколько Ленни мог судить, Томми Гоган не обладал каким-то сногсшибательным музыкальным талантом. Его длинные, необыкновенно гибкие и подвижные большие пальцы, которым была бы под силу сотня аккордов, вместо этого до бесконечности бренчали одни и те же избитые клише в “народном” духе. До-ля-минор-соль, до-ля-минор-соль. Но член-то у меня – не коротышка! – хотелось выкрикнуть Ленни. И почему от саксофонов все так не тащатся, интересно?

Две из уже пустых пузырчато-пенных кружек, что стояли сегодня вечером на столе в “Белой Лошади”, опорожнил сам Ленни. Разом выпив такое количество, какое обычно он растягивал надолго, да еще и на пустой желудок, он барахтался теперь и в пиве, и в собственных обидах, и в потной битнической атмосфере этого бара, полного гомона и уныния. Ленни уже мысленно вывел алгоритм тайного сговора, а теперь дожидался, когда сам собой выдохнется бессодержательный треп Мим и Томми с приятелями (“До завтра, ребята, смотрите не подведите меня с чеком”. Трень-трень-трень). А потом, когда наконец напротив него за поцарапанным деревянным столом осталась одна только счастливая парочка, Ленни все им и выложил. Голова Мим, лежавшая на плече у Томми, легонько подпрыгивала в такт его гитарным переборам. Похоже, эта некогда смелая девушка, пламя Саннисайда, была бы теперь рада слиться с плечом своего кумира, а своими темными волосами срастись с фальшивой акульей кожей его хулиганской куртки, которую он, несмотря на жару, носил поверх белой рубашки со свободно повязанным галстуком – вероятно, воображая себя Полом Ньюманом.

– Джон Эдгар Гувер сговорился с Вагнером и Мозесом уничтожить лигу.

– М-м… Что, прости? (Трень-трень-трень.)

– Ши – просто марионетка. И Бранч Рики тоже. ФБР спит с синдикатом, который заправляет главными лигами. Они сколотили новую команду, чтобы задушить социалистический бейсбол.

Мирьям, не отрывая головы от плеча Томми, заговорила, и ее высокий голос раздался из-под курчавой копны волос, скрывавшей от Ленни ее лицо.

– А нельзя как-то иначе – не привлекая ФБР в полном составе – объяснить, почему Ши угробил твоих “Пролетариев”?

– Они так испугались появления новой лиги, что Гувер даже поддержал “Янки”, чтобы Национальная лига вернулась на рынок. А может, у них там за кулисами произошел еще и сговор с “Янки”. Вот попомните мое слово: мы еще увидим, как прославленная деревенская команда Ши будет продавать своих лучших игроков по городским окраинам, наподобие местного филиала “Канзас-Сити-Атлетикс”.

– А что же ты не задействовал во всех этих махинациях Уиттейкера Чеймберза? Пожалуй, теперь ему немножко одиноко.

– А как насчет Франца Кафки? (Трень-трень-трень.)

– Фэ на вас обоих!

– Из него вышел бы отличный шортстоп. (Трень-трень-трень.)

– Ах ты, ирлашка необразованный! Нет чтобы выказать чуточку уважения к забавам твоей приемной родины! К тому же Кафка, по-моему, куда лучше вписался бы в правое поле – чтобы не заражать своими упадочными настроениями всю площадку. Нам еще по порции, когда освободитесь.

Последнюю фразу Ленни адресовал барменше, которая, пробираясь сквозь людской водоворот, собиралась унести их пустые стаканы на балансирующем у нее на голове подносе. Ленни срочно понадобилось новое прикрытие для больших пальцев.

Он отхлебнул, дунув на пенную шапку, поднимавшуюся над новой кружкой, и тут что-то внутри у него сломалось: как будто треснула корка льда или от утеса оторвалась скала и полетела в долину, лежащую далеко внизу. Он уже не мог вовремя поймать, задержать эту сорвавшуюся глыбу, не мог подать никаких предостерегающих знаков тем крошечным, как муравьишки, людям, которые ходили там, внизу. Он мог лишь наблюдать за тем, как эта глыба падает.

– Стоит поглядеть, как вы, неонародники, резвитесь, – и начинает казаться, будто снова тридцать шестой год на дворе.

– Неонародники? – Трень-трень, стоп. Фолк-певец был достаточно чуток и верно угадывал, если в его сторону выплескивают ушат злости, даже когда не в состоянии был расшифровать язык этой злости.

– Да-да – вы, аппалачианцы. Напыщенные крикуны. Плугоносцы. Вся ваша раздолбайская компашка, которая расцвела в период Управления общественных работ. Именно тогда левые напропалую заплясали под дудку товарища Рузвельта, и все бывшие востроглазые урбанисты, с угольным карандашом и альбомом наперевес, принялись взапуски гоняться за засаленными ковбоями! Или совать магнитофон под нос неграмотным издольщикам, которые ни на минуту не расстаются с однострунной гитарой. Партия изо всех сил искала солидарности с народом. И ваша музыка – это просто выдохшаяся карикатура на Народный фронт, жалкое воспоминание о тех годах.

Пусковой механизм – удар, спровоцировавший сход этой лавины, – сработал еще несколько часов назад, когда секретарша Ши протянула Ленни кассету с аккуратно перемотанной лентой, где была записана совершенно бесполезная тематическая песня Томми. Сейчас эта кассета лежала в портфеле у Ленни, вместе с его бухгалтерской книгой и редкими монетами, а портфель стоял тут же, у его ног, в “Белой Лошади”. Прочие постыдные воспоминания, касавшиеся сексапильной секретарши и тех мгновений, когда Ленни настолько приблизился к ней, что ощущал не только ее запах, но и шедшее от ее тела тепло, различал этот шепоток возможности, – они тоже были тщательно упакованы, утрамбованы, засолены и погребены, на манер радиоактивных веществ, где-то в глубоких недрах его памяти.

– Ого! Вот, значит, на что способна моя музыка? – отозвался Гоган. – Да я был бы даже рад, если б у меня правда получались карикатуры.

– Ну, давай тогда споем: “Соберемся у реки и утопим светлое будущее, пока оно еще в колыбели!”

– Честно говоря, я не понимаю, о чем ты.

– Конечно, не понимаешь! Откуда тебе-то понимать? Ты же у нас – ходячая реклама народной музыки, сама вечная невинность с колоском в зубах. Ты не понимаешь! Зато Мим хорошо меня понимает.

– Слишком хорошо, – сказала Мим.

– Предпочитаешь Поля Робсона? – спросил Гоган с возмутительным благодушием.

– Поль Робсон – интеллектуал, так что мой ответ: да, предпочитаю его. А также Флетчера Хендерсона и Кинга Оливера. Но не за их политические взгляды, которые мне неизвестны, а за врожденное достоинство: оно говорит о том, что мир все-таки способен стать лучше. А вот ты, наверное, предпочитаешь какого-нибудь нищего босяка из Дельты – с ним можно сколько угодно нянчиться, как с плачущим игрушечным мишкой. Кстати, я слышал, “Янки” до сих пор держат негритенка под скамейкой для запасных и трогают его “на счастье” перед игрой на призовой кубок.

– Да заткнись уже, Ленни.

С этими словами Мирьям подняла голову с плеча певца. Томми Гоган, сидевший напротив, внимательно смотрел на Ленни, по-прежнему держа пальцы на грифе гитары. Ленни, может, был и не прочь сделать ему больно, да вот только Гоган, похоже, неуязвим. Ленни запустил руку под стол и, достав из портфеля кассету, щелчком отфутболил ее. Она проехалась по столешнице между запотевшими пивными кружками.

– На, держи. Она оказалась бесполезна. Даже хуже, чем бесполезна. Сочини мне новую народную песню, когда найдет вдохновение, и назови ее “Неведение – благо”.

– Проваливай, Ленни. Ступай домой, в Куинс.

Мирьям могла вот так запросто приказать ему заткнуться и проваливать только потому, что сейчас их никто больше не слушал. В любом месте из тех, где Ленни Ангруш был завсегдатаем, – в шахматном магазине, в нумизматической лавке, в кафетерии Городского колледжа или где-нибудь в толпе бывших партийцев в прилегающих к домам дворах Саннисайда, которые, несмотря на недавно возведенные изгороди, все равно оставались беспомощно-коммунальными (эти Кропоткинские сады в силу своей продуманной планировки не были подвластны никакой порче – будто то ограды, белые дощатые заборы, проволочные сетки или высокие кусты роз), а может быть, даже в вагоне 7-го поезда, когда тот вез толпы пассажиров с вокзала Гранд-сентрал в сторону покачивающейся, залитой солнцем платформы “Куинсборо-Плаза”, – словом, в любом из перечисленных мест болтовня Ленни и его обличительный тон обязательно собрали бы немало слушателей. Сразу появились бы непрошеные советчики, которым неймется излить собственное недовольство, подбросить своих дровишек в огонь. Доморощенные любители истории, которым дай только повод порассуждать. Эти охотники до скандалов и обличений – и новых, и старых как мир – непременно принялись бы комментировать все без исключения доводы Ленни. Они бы обязательно разъяснили ему самому, что он хочет сказать, а фолк-певца пожурили бы за отсутствие исторической прозорливости. Иными словами, там бы Ленни высек искру своими речами. Здесь же надеяться было не на что. Здесь, в “Белой Лошади” – излюбленном заведении пьяных художников, поэтов и юнцов с бородками а-ля Троцкий (хотя они-то, скорее всего, и слышать не слышали о Троцком), – словоизвержение Ленни становилось очередным битническим толчением воды в ступе, тонуло одинокой каплей в общей говорильне. Если бы люди, сидевшие поблизости, и расслышали отдельные слова, то все равно восприняли бы его речь как очередной пустой треп. Как уже набившие оскомину монологи лорда Бакли или брата Теодора – в общем, как цитаты “из кого-то”. Одна только Мирьям слышала его и в точности понимала смысл и важность его слов, а отсутствие диалектического контекста развязывало ей руки – потому-то она и приказывала Ленни заткнуться.

– Меня просто бесит эта наивность, – сказал Ленни и сам понял, что обижается.

Ведь он пришел сюда, рассчитывая оказаться среди единомышленников, ища утешения после спектакля, разыгранного в конторе Ши, – и что же? Неужели здесь, в “Белой Лошади”, идея пролетарской революции точно так же мертва, как и в адвокатской конторе? Очень похоже на то.

– Слушаюсь и повинуюсь, – сказал он и поднялся из-за стола, прижимая к груди портфель, словно римский щит, который поможет ему пробиться сквозь густую толпу посетителей к выходу. – Я возвращаюсь к себе на родину, к покою своего нищенского ложа, к апельсиновому соку и утренним булочкам с маслом. Вспомните обо мне, когда меня не станет. Мы, идущие на смерть, приветствуем вас громкими залпами – желательно из задницы.

Футляр с магнитофонной пленкой, который Ленни оставил на столе, лежал там, будто опустевший спасательный плот среди потерпевших крушение пивных кружек.

– Прощай, кузен Ленни. Извини, что моя песенка пришлась не по вкусу этим шишкам. (Трень-трень-трень.)

* * *

Ленину Ангрушу было восемь лет, когда его попросили подержать спеленатую девочку. Будто вчера – до сих пор казалось ему. Мать Ленни и кузина Роза несли дежурство по району, громыхали чайными чашками и переругивались. Наверно, если поглядеть на это взрослыми глазами, то они и вовсе не уходили далеко от того места, где можно было быстро забрать младенца у мальчишки, вымывшего по их настоянию руки и обещавшего бережно обращаться с малышкой. Но в ту минуту, когда Ленни вручили живой сверток и этот сверток угнездился, как в колыбели, на его скрещенных ногах, Ленни стало казаться, что эти чашки гремят где-то на далеких берегах, а Ленни с Мирьям оказались вдвоем на собственном острове: вот какое у него появилось ощущение. Мир разом сузился для Ленни до одного этого маленького личика. Он смотрел в коричневые глаза девочки. Видел крошечный пузырек в уголке ее рта. Лучистую улыбку, которой она ему улыбалась. Мирьям рассеивала ту беду, которая, как Ленни Ангруш уже понимал в свои восемь лет, крепко засела где-то внутри него; и именно благодаря появлению девочки он понял, что эту беду возможно рассеять, что то бушующее море беспокойства, с которым он уже привык жить, – это вовсе не он сам. Во всяком случае, оно совершенно утихает, когда он держит на руках эту девочку и они с ней оказываются вдвоем на своем острове. Голоса, раздававшиеся где-то вдалеке, вместе с тем звучали отчетливо.

– Она так тихо себя ведет с ним.

– А он – с ней. Ох, и болтун же этот мальчишка – вечно зубы заговаривает.

– Значит, оба друг на друга хорошо влияют.

– Ну, вот тебе нянька – через пару лет пригодится.

– Да мне не нянька – мне кормилица нужна. Наверное, она скоро соски мне отгрызет. Зубов-то еще не видать, но, ей-богу, они как будто уже выросли.

Кузину можно называть “своей кузиной”, значит, она в каком-то смысле тебе принадлежит, пускай даже такой термин родства только подчеркивает ощущение твоей обособленности. Семья представлялась Ленни в виде большого темного пятна, на котором проступал его собственный силуэт. Кузина Роза уже была для родителей Ленни и кумиром, и головоломкой – из-за того, что вышла замуж за этого невозможного немца, из-за того, что сделалась живым воплощением бесклассового будущего. Пускай родители Ленни и сами верили в идеи коммунизма, но Роза все равно оставалась Женщиной Нового Типа, которую сформировала партия. Она была неумолима от природы и всюду сеяла отраву своими требованиями, резкими метаниями и яростной нетерпимостью. Кузина Роза избавилась от мезузы, вырвав ее с мясом из дверного косяка при помощи отвертки, так что в доске под содранной краской осталась зиять дыра. Потом Ленни произвел розыск в кустах – и нашел-таки выброшенную мезузу. Этот странный акт вандализма символизировал Розин разрыв с верой отцов, ее яростное желание изобретать все заново с помощью подручных инструментов. Ленни припрятал мезузу вместе с другими своими сокровищами, вроде шариков для стрельбы и неразорвавшегося фейерверка, который он вытащил когда-то из-под рельсов надземки, – всякой Аладдиновой всячины, откуда, если сильно постараться, быть может, вылетит когда-нибудь джинн.

И вот теперь кузина Роза и ее муж-немец произвели на свет это дитя. И это дитя сейчас положили ему на колени. Новое родное ему существо было девочкой – подтверждение этому факту Ленни вскоре увидел собственными глазами. Не могли же они всегда крутиться рядом, такие женщины, как его мама и Роза; они вечно препирались из-за “Дейли уоркера” и одновременно пытались приготовить что-нибудь по рецепту, а потом ахали, что все подгорело, и вместо запоротого блюда просто открывали банку сардин. Отвлекаясь на подобные занятия, они оставляли его одного с малышкой, хоть еще и не произвели в няньки. И не такие уж короткие были у Ленни большие пальцы – ему удалось-таки просунуть их под пеленку и потянуть за край. Пеленка легко стянулась с пухлых ножек Мирьям. Потом Ленни разыгрывал дурачка и уверял, будто девочка сама раскрылась. От мокрой пеленки, лежавшей на персидском ковре его мамаши, разило мочой, зато сама девочка оставалась чистенькой и совсем ничем не пахла. Как ангелок.

Короткие большие пальцы были просто сущей ерундой по сравнению с другой напастью – слишком ранним открытием, что в целом свете для тебя существует только один-единственный человек. Это было сущее проклятье – обрести нечто такое, что другие ищут, быть может, всю жизнь, чего все томительно ждут, обрести слишком рано, пожалуй, катастрофически преждевременно. Это нечто плюхнули тебе прямо на руки, а между тем оно оставалось совершенно недоступно для тебя – как, скажем, для лягушки-быка недоступна луна. Пока Мирьям Циммер не стала самостоятельным подростком, пока до нее не дошло, что она имеет полное право отшивать Ленни, говорить ему “иди гуляй” или “катись колбаской”, пока она не начала требовать от Ленни, чтобы он оставил ее в покое, чтобы держал при себе свои знаки внимания, – эти несколько лет были, пожалуй, лучшими годами его жизни. Правда, еще пару раз его кузина снова оказывалась у него на коленях. Один раз – чтобы почитать комиксы, которые он принес ей, когда ей было шесть лет, а ему четырнадцать. А годом позже – чтобы впервые посмотреть телевизор, когда он только появился в Саннисайд-Гарденз, и все детишки из окрестных домов набились в одну гостиную, желая подивиться на новинку. В те годы она еще не прогнала его с того острова, где он оказался, когда впервые взял ее на руки. А потом ему ничего другого не оставалось, кроме как барахтаться в своем бурлящем море. Иногда она замечала его в воде, иногда – нет. Но никогда не бросалась спасать утопающего. Ленни любил свою кузину всю жизнь.

Ленин Ангруш рождался, можно считать, трижды. Впервые – в 1932 году, когда покинул материнскую утробу. Во второй раз – в 1940-м, в восемь, когда взял на руки сверток с Мирьям. В третий – в 1956-м, когда Хрущев развеял советский миф, после чего истинный коммунизм отлетел от земной истории, как отлетает дым от костра. Самые слабые – а к этой категории Ленни причислял почти всех, кого когда-либо знал лично или понаслышке, – сломались сразу же вслед за крахом своей мечты. Некоторые бежали с тонущего корабля. Тонущим кораблем была американская компартия, уже трещавшая по швам.

Бежали, например, родители Ленни – Залман и Ида, но для Ленни – просто папа и мама. Они снова сделались евреями и уехали в Израиль, чтобы выращивать маслины вместе с другими, еще более дальними, родственниками Ангрушей – теми, кто пытался вернуть семитов на истинно семитский путь и построить новый еврейский мир на пустынном фундаменте из осколков прошлого, на зыбкой почве ветхозаветных премудростей. Убежище от политики ХХ века таилось внутри политики VI века до нашей эры: к чему рисковать и втягиваться в нынешнюю войну, если еще есть шанс возобновить войну прошлых эпох? Родители спросили, не хочет ли он поехать вместе ними. Ленни ответил, что не хочет, и они уехали, не дождавшись, когда он окончит Куинс-колледж. На церемонии вручения дипломов их стулья пустовали.

Не прошло и месяца, как в дом Ангрушей на Паккард-стрит вселились ирландцы – муж с женой. Ленни мог бы испариться оттуда уже тогда, бежать из Саннисайд-Гарденз при виде того, как чужие люди обживают дом, где прошло его детство, как отдирают еще одну мезузу (только на этот раз дыра в дверном косяке была тщательно замазана и выкрашена новенькой зеленой краской, так что и следов никаких не видать). О родителях он начисто забыл. И в этот образовавшийся провал памяти, принося облегчение, обрушилась тишина, накрывая собой все, что только способна накрыть тишина: все, кроме лиц. Эти лица остались, как стойкие карстовые воронки, куда можно спрятать угрызения совести. А новые бывшие коммунисты, которых, в отличие от родителей Ленни, по-прежнему сюда тянуло, провоцировали его на высказывания об их недавних политических воззрениях – воззрениях, которых они придерживались пару десятилетий, а потом в одночасье предали. Ленни мог бы раствориться в городской массе, как тысячи других людей. В двадцать четыре года он был еще достаточно молод, чтобы сделать вид, будто все это просто навязали ему родители. У него уже появилась кое-какая работенка, связанная с монетами. Он мог бы поселиться в каком-нибудь молодежном пансионе, выработать для себя такие маршруты, чтобы вообще никогда не показываться в Саннисайд-Гарденз.

В 1956 году благодаря Хрущеву Ленни в любом случае пережил бы свое третье рождение. Не важно, бежал бы он или остался. Однажды летним вечером он стоял в саду – в кои-то веки не в своей, или Розиной, или еще чьей-нибудь гостиной, где проходили официальные и неофициальные собрания, а именно в саду, в этом Саду Садов, среди пестрой коммунальной мешанины из цветочных клумб и овощных грядок, где местами лежал надпочвенный покров, а кое-где были высажены молодые деревца, обещавшие в будущем дарить тень. Ленни вышел поглядеть на звезды и выкурить сигарету: не будучи бережливым, в то лето он пристрастился к курению, хотя довольно скоро отказался от этой привычки, пожертвовав ею в пользу аскетизма, наряду со многими другими ненужными глупостями, вроде парных носков, жидкости для полоскания рта, зонтиков и прочих буржуазных причуд. Он стоял между грядками с морковью и репой (можно подумать, на дворе все еще военное время и продукты продают по карточкам!), а неподалеку виднелась клумба с карликовыми розами, над которой качалась старая шина, подвешенная к самой крепкой ветке самого старого дерева. Ленни стоял, выпуская дым в сторону мигающих и немигающих звезд, в сторону движущихся крестиков – самолетов, идущих на посадку в Ла Гуардия или Айдлуайлд. Отсюда, из самого центра городского квартала, специально спроектированного и построенного как царство общего согласия, Ленни слышал голоса. Люди ссорились, срывались на крик отчаяния, отрекались от данных обетов. В то лето повсюду из распахнутых кухонных окон раздавались эти голоса: их нетрудно было расслышать, если настроиться на нужный лад – образно говоря, вынуть из ушей беруши. Всюду велись эти отчаянные споры с историей, с судьбой, с собственными душами. Американский коммунизм, рождавшийся некогда в гостиных, отправился теперь умирать на кухни.

За окном одной кухни стояла тишина, хотя там горела под потолком голая лампочка, говорившая о чьем-то присутствии. Кузине Розе не с кем было спорить. Ее вышибли из партии всего несколько месяцев назад. Ее муж, чистокровный коммунист, давно уже тут не жил – он оказался не то слишком коммунистом, не то слишком немцем, а может быть, просто не мог больше выносить Розу. Ее любовник, черный полицейский, видимо, сидел дома с семьей. Ну, а Мирьям? В четырнадцать лет она уже начала бродяжничать. К шестнадцати годам – практически перестала показываться дома. Она при любом удобном случае уходила из Гарденз – куда угодно, где только хотелось показаться новоиспеченной старшекласснице, будь то кондитерская “Моргенлендерз” на Куинс-бульваре или подвальный этаж Химмельфарбов, увешанный для уюта коврами (их “комната отдыха”). Солли Химмельфарб, этот добряк-еврей, заважничал перед коммунистами: ага, получили по заслугам! Если те понапрасну расходовали силы на свои собрания и попусту тратили время на ожидание светлого будущего, то Сол, проявляя не меньшее упорство, занимался своим мебельным магазином на Гринпойнт-авеню, где продавал товар всем желающим – и евреям, и ирландцам. В полные лишений военные годы, когда новых товаров не появлялось, он торговал подержанной мебелью. Он скупал ее, а потом бесстыдно перепродавал втридорога. Примечательно, что магазин назывался не “Химмельфарбз”, а “Современная роскошь”. Под такой вывеской Химмельфарб и заработал деньжат на какую-никакую роскошь для своих дочек – а именно, на подвальную комнату с отдельным телефоном, откуда Мирьям могла запросто позвонить Розе на кухню и сообщить, что в очередной раз останется обедать у Химмельфарбов. Ленни в свои двадцать четыре года, пожалуй, гораздо чаще ел за столом своих родителей (до того, как те отбыли на Землю Обетованную), чем эта начинающая беглянка – за Розиным столом. А потому в этот вечерний час, когда маленькие дети уже были уложены спать, а измученные взрослые, сидя на кухнях, изливали друг на друга потоки взаимных обвинений и горьких жалоб, Роза оставалась одна. Ленни видел, как ее тень скользнула по стене. Наверное, Роза открывает холодильник, чтобы налить себе томатного сока в высокий стакан. Или собирается приготовить ужин в духовке – может быть, разогреть что-нибудь замороженное. Или нет: просто вскрывает банку сардин или солений – это гораздо быстрее, да и больше отвечает унылому настроению.

В тот вечер Ленни мог бы бежать от этой сцены и никогда больше не возвращаться.

И тут Ленни заметил, что он в саду не один. Он услышал какое-то царапанье на земле и вначале подумал – да там зверь какой-то, или крыса, или белка, сейчас она ему на ногу залезет. Но нет – это оказался мальчишка-подросток. Просто невероятно: елозя коленками по грязи на цветочной грядке, он взрыхлял землю маленькими ручными граблями. Ленни раздавил окурок и подошел посмотреть поближе. Мальчишка оказался Карлом Хьюманом. Он был почти ровесником Мирьям Циммер, учился в ее классе, хотя девочки в пятнадцать лет – уже женщины, а мальчики – еще дети. Хьюман был из тех, кто вечно остается в тени – невидимкой, свидетелем, “губкой”. Серьезный мальчик – Ленни не раз видел его на партийных собраниях, где он тихо помогал женщинам на кухне – подкладывал миндаль на подносы или разливал чай, а сам между тем впитывал и понемногу осмыслял окружавший его мир взрослых. Сейчас Хьюман при лунном свете окучивал бархатцы на родительской грядке, пока сами его родители грызлись между собой из-за неопровержимых и сокрушительных истин, разглашенных Хрущевым. Будто слизняк в траве, оставляющий позади себя блестящий след подростковой грусти. Еще не так давно Ленни и сам был таким.

– Я тебя сразу не заметил.

Хьюман ничего не ответил.

– Ты любишь цветы?

Мальчишка жалко пожал плечами.

– Нумизматикой интересуешься?

– Чем?

– Монетами.

– Отец обещал взять меня на бейсбольный матч, если я прополю грядки.

– А кто тебе нравится – Кэл Адамс? В “Доджерс” играл когда-то еврей-аутфилдер, хотя, конечно, до Дьюка Снайдера ему было далеко.

– Эрскин. Я сам хочу стать питчером.

У Ленни не хватило духа рассказать парню то, о чем он уже знал: за отступные “Доджерс” готовы были смыться. У Уолтера О’Мэлли имелась причина, чтобы продать Эббетс-Филд: он устремил взоры на Запад. Влиятельные критики сегрегированного бейсбола, эта тайная официальная команда американской компартии, предпочли податься в края, где солнце светит круглый год. Теперь на зрительские места усядутся загорелые евреи, денежные мешки, разжиревшие на киноиндустрии, а не какие-то бледные выходцы из Центральной Европы, вчерашние эмигранты, так до конца и не американизировавшиеся.

Взрослые всё знали – и не знали, как сказать об этом детям. В этом они отчасти походили на Хрущева, взрослого дядю из Москвы, которому наконец пришлось разбить детское сердце американской КП.

Все прежние политические пристрастия ухнули в трясину унижения.

От всего этого балагана Ленни еще мог бы сбежать.

– Ты подаешь левой? – спросил Ленни: он заметил, как паренек держит грабли. И роста он невысокого.

– Ну да.

– Левшей-то немало. Дают кучу шансов этому болвану Куфаксу, который вечно перебрасывает. Бросать по дуге умеешь?

– Не знаю.

– Я тебя научу.

Ленни уже лет десять не стоял на бейсбольном поле – за это время другие ребята научились так играть, что он бы, скорее всего, просто рухнул в пыль, скуля от досады, вот и все. Но с этим бедолагой переброситься мячом можно. Можно научить его делать обманный бросок – если только руки у Хьюмана из правильного места растут. Хоть кого-то спасти из здешних руин, над которыми раздавался гогот тревожных и недовольных голосов. Стоял погожий вечер того летнего дня 1956 года, когда “Нью-Йорк таймс” полностью опубликовала секретную речь Хрущева, с которой он выступил еще в феврале.

Из этой зоны бедствия Ленни еще мог выйти на цыпочках – и никто бы ему слова не сказал.

В обоих случаях – ушел бы он или остался – для него начиналась новая жизнь. Ленни остался. В тот вечер, подбадривая пятнадцатилетнего питчера, который копался в земле на родительских цветочных грядках, Ленни почувствовал, что прежние коммунистические взгляды, его преклонение перед Москвой, отшелушиваются и отстают от его души, точно старая кожа. Этот ненужный покров, отмерший и высохший, сдувало теперь прочь, и из-под него проступало какое-то новое, розовое “я”. Через неделю Ленни пришел устраиваться на работу в “Риалз Рэдиш-н-Пикл” – чернорабочим. Кузина Роза, увидев его в конторе (в рубашке и галстуке – он дожидался собеседования), поглядела на него как на сумасшедшего. Это лишь убедило Ленни в правильности его решения.

Роза и Мирьям стали для него компасом – если только у компаса могут быть две стрелки сразу: одна – постоянная, вторая – вечно убегающая неизвестно куда. Роза, прочно окопавшаяся в Гарденз и ближайших окрестностях, неизменная активистка Гражданского патруля, погрязла в местных неурядицах. А главное, внутренне бурля от ярости, она погрязла в собственных убеждениях. Для нее они в такой степени стали образом жизни, что поздно было отрекаться от них, пускай даже сама она никогда не заводила об этом речь. Из партии ее уже вышибли – это Ленни знал. Соратники исключили ее из своих рядов – а вскоре сами принесли себя в жертву порочным московским директивам. Ленни взял Розу за образец: она оказалась Последним Коммунистом. Он никогда не говорил ей о том, как ценит ее заслуги; эта уважительная оценка проявлялась просто в том, что он оставался рядом. Их было двое – уже прочная ячейка. Роза была для Ленни той стрелкой компаса, которая никогда не отклоняется в сторону.

А вот Мирьям – та была перелетной пташкой. Ленни видел ее время от времени, пока та была старшеклассницей и росла, расцветая на глазах: всякий раз ему казалось, что бюст у нее увеличился еще на дюйм. Он до боли в коленках тосковал по малышке, которую когда-то нянчил, по девчонке, которая несколько лет охотно проводила время со своим кузеном – пока не отшила его. Мирьям еще не было шестнадцати в ту субботу, когда она в первый раз огорошила его приветствием на улице. Он сидел тогда за бетонной шахматной доской под открытым небом на углу Вашингтон-сквер-парка, продираясь сквозь бесконечный эндшпиль с одним из никогда не сдающихся. Этим шмендрикам вечно приходилось наглядно доказывать, что они проиграли: сами они упорно не желали этого признавать – наверное, потому, что изредка победа и правда в итоге оставалась за ними. Случалось, они вымучивали ничью, доведя игру до пата, хотя сам этот термин они, похоже, отказывались запоминать – видимо, из опасения, что его можно столь же успешно применить ко всей их жизни в целом. К шахматной доске, мгновенно сократив расстояние от Саннисайда до Гринич-Виллиджа, внезапно подошла Мирьям с подружкой-негритянкой. Ленни, сгорбленный наподобие вопросительного знака, распрямился и поднялся, едва не освободившись при этом от всей одежды. Если бы она прискакала сюда верхом на лошади и поприветствовала его из седла – и то он не смутился бы больше.

И Мирьям, и ее черная подружка были в темных очках. Не успел Ленни и рта раскрыть, как обе девушки уже смеялись над ним. Почему он сразу понял, что у него расстегнута ширинка? Наверное, в таком виде он просидел уже несколько часов. Он застегнул молнию и незамедлительно сдал партию – к изумлению шмендрика, которому он только махнул рукой: мол, ничего-то ты не понимаешь.

– Что ты тут делаешь, Мим?

– Собираемся в кино – если ты нам билеты купишь.

– А это кто?

– Джанет, – ответила Мирьям. – Моя лучшая подруга.

Если это и была провокация, то Ленни на нее не клюнул.

– Ты живешь в Манхэттене, Джанет?

Негритянка отрицательно мотнула головой, и Мирьям сказала:

– Мы познакомились в школе, кузен Ленни.

Ленни пригляделся внимательнее к подружке Мирьям, пытаясь понять, не родственница ли это Розиного полицейского. Но у полицейского и его жены был только сын, никакой старшей дочери не было. Нет, здесь дело в другом, а именно – в типичном и инстинктивном желании Мирьям укорить Розу: мама прячет своих негров, а вот я своими – хвастаюсь.

– Отлично. Странно, что я тебя ни разу в нашем районе не видел. А почему бы вам в Куинс не вернуться? Там тоже киношки есть.

– Здесь нам больше нравится.

И девушки снова дружно рассмеялись, прячась за стеной своих темных очков, в которых Ленни видел только солнечные осколки собственного удивленного лица. Сквозь тогдашнюю пелену общей маниакальной атмосферы у Ленни блеснула догадка, что, если и есть что-то вправду в этой дружбе “лучших подруг” – пускай даже они вздумали дружить только сегодня, а завтра уже разбегутся в разные стороны, – то такие отношения могли расцвести как нельзя лучше именно в Гринич-Виллидж, но никак не в окрестностях 560-й средней школы.

– Ну, и что вы собираетесь смотреть? Какой-нибудь фильм с Микки Руни?

– С Уильямом Холденом. Пошли с нами?

– Да я не смогу высидеть всю эту чушь до конца. Опиум для народа. Но я вас провожу.

– Купи нам билеты.

– Да если вам на кино не хватает, зачем было тратиться на подземку?

– На кино-то хватает, а на попкорн – уже нет.

– Ладно, куплю вам попкорн. Только вот что: если Роза узнает, что я тебя встретил, то я к Уильяму Холдену ни малейшего отношения не имею – я просто купил вам пожевать. Я покормил вас – и настоятельно посоветовал вернуться на 7-ю линию. Что прямо сейчас и делаю – так что будь добра, запомни.

Ленни, почувствовав, как окрылила его иллюзия – будто он руководит этой юной парочкой, – тем не менее прекрасно сознавал, что это всего-навсего иллюзия. Безусловно, не стоило мешать Мирьям – ей необходимо пережить эту короткую битническую фазу развития.

Когда Ленни было двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять, он с удовольствием смаковал роскошь этого самого неловкого периода в их отношениях с Мирьям. Разумеется, восьмилетний мальчик мог любить младенца – при всем безумии такой любви она была неопровержима, к тому же ничто не могло ей помешать, так как она оставалась безумной и хранилась в тайне. Четырнадцатилетний мальчик тоже мог любить шестилетнюю девочку – не только потому, что она еще оставалась ребенком, которому рано думать о сексе, но и потому, что ровно то же самое можно было сказать о нем самом – несмотря на влажные простыни и мастурбацию втихаря. Четырнадцатилетний подросток еще и сам не знает, “о чем” мастурбирует. А вот взрослый кузен (двоюродный брат – такое определение нравилось Ленни больше) запросто мог бы жениться на кузине. Когда ему исполнится, скажем, двадцать восемь, а ей – двадцать. Он вполне мог бы подождать. Но вменяемый двадцатичетырехлетний или двадцатипятилетний молодой человек никак не мог любить полувзрослую девочку с недавно оформившейся грудью, девочку, которая старательно проходила всевозможные подростковые ритуалы, связанные с поиском себя и становлением личности. Ленни догадывался, что они оба это понимают, хотя и не могут выразить словами, а потому вынуждены отворачиваться от опасной зоны – это была своего рода защитная реакция. Отношения между ними по необходимости приобретали ироничный, язвительный, спорадический характер. Ничего страшного – это пройдет.

В те годы Ленни встречался с разными девушками.

Несколько раз он ходил к шлюхам на 125-ю улицу.

Ленни купил за один доллар дорогой, сшитый на заказ костюм из гардероба человека, который будто бы умер от горя.

Ленни оказался на удивление непригодным чернорабочим, и его уволили с “Риалз Рэдиш-н-Пикл”.

Ленни зарекомендовал себя в пяти районах города лучшим экспертом-самоучкой по части особенностей американской монетной системы, своеобразия различных видов чеканки и скорректированных версий как благородного и могучего “Серебряного Орла”, так и низменных пятицентовика с индейцем на аверсе и бизоном на реверсе, и цента с изображением Линкольна. Когда же он преодолел свою обычную склонность морочить голову профессиональным нумизматам, не имеющим иных интересов, кроме самих монет, и растолковывать им политический и философский смысл, скрытый в этих самых монетах, то постепенно сделался незаменимым человеком в торговом зале Шахтеровского “Нумизмата” на Пятьдесят седьмой улице. Получилось, что все-таки не зря Ленни три года ошивался у прилавка и лез с непрошеными советами: его старания были вознаграждены, и он получил столько рабочих часов в качестве оценщика коллекций, что заработка ему вполне хватало на аренду жилья на Паккард-стрит, да еще и на шахматы время оставалось.

Однажды вечером, когда он тискал девушку-ровесницу, которую увел с вечеринки в квартире над прачечной на Гринпойнт-авеню (удобным предлогом для этой вылазки оказалась новая пачка сигарет), девушка вдруг остановила его и спросила:

– А ты меня не узнаешь?

– А как тебя зовут?

Это был просто способ выиграть время. У девушки были черные волосы, собранные в высокую прическу, соблазнительное тело, сводившее Ленни с ума, и нос и губы, как будто готовые вот-вот оторваться от ее лица – такие огромные они были. Это лицо казалось гораздо старше, чем фигура, сразу приковавшая к себе внимание Ленни, который сидел в другом конце комнаты, на холодной батарее отопления. Скорее всего, это было лицо ее матери, преждевременно приросшее к телу дочери. Что ж, неплохой повод выйти из ярко освещенной комнаты в уличную темень. И вот теперь Ленни просили сосредоточиться и узнать ее. Он сощурился, делая вид, что вспоминает.

– Сьюзан Клейн. Мы вместе учились в школе. Только ты был на класс старше.

– А, ну тогда понятно.

– А знаешь, ты мне тогда очень нравился.

– Я-то надеялся сейчас тебе понравиться.

Она пропустила его слова мимо ушей.

– Моя лучшая подруга встречалась с парнем из Саннисайд-Гарденз. Его звали Мо…

– А, Мо Фишкин.

– Я навсегда запомнила, что она мне однажды сказала: “Конечно, эти мальчики из Саннисайд-Гарденз – евреи, но они совсем не похожи на евреев”.

Неназываемый недуг – его политические взгляды. Ленни только усмехнулся. В 1959 году никто не заявлял: “Я – коммунист”, разве только в голливудских фильмах, где эти слова произносил или смуглый негодяй, делающий предсмертное признание после того, как его тело изрешетили пули фэбээровцев, или какой-нибудь сбившийся с пути туберкулезный паренек, – вроде тех, кого играли Роберт Уокер или Фарли Грейнджер, – который столкнулся с последствиями своих предательских поступков. Все политические симпатии, партийные склонности, тревоги сгладились и потонули в молчании: теперь нельзя было упоминать ни Розенберга, ни Хисса. Нельзя было даже произносить слово “капитализм” – из страха перед его полной противоположностью, о которой запрещалось упоминать вслух. Повседневная жизнь стала напоминать пациента, который недавно перенес чудовищную, опасную для жизни хирургическую операцию – операцию, начисто отрезавшую его от истории. В любой момент раны могли снова кровоточить.

– Мо Фишкин ушел в армию летом пятьдесят шестого.

Пускай Сьюзан удивляется – с какой стати такой многообещающий умник, как Фишкин, вдруг бросился в ряды анонимных служак, защитников родины. Моральное состояние Фишкина подорвал Хрущев – парень просто сломался. Ленни прилепился губами к лицу Сьюзан Клейн (маминому), просунул руку через боковую молнию в платье, нащупал поясницу и начал пробираться к ее грудям (дочкиным).

В те годы Ленни и придумал “Пролетариев Саннисайда” – как такой тайник, где можно было спрятать истину на видном месте. Раз в новой бейсбольной команде будут зашифрованы “Доджерс” и “Джайентс”, то пусть неназванное будет переименовано, а потерянное – найдено. А впрочем, нет: оно никогда и не терялось, потому что никогда еще не существовало.

Настоящий коммунизм по определению являлся пророчеством о будущем.

В 1958-м или 1959 году настоящий коммунист оказался подвешен в пустоте – держаться ему больше было не за что, иллюзии рассыпались в прах. И никаких троцкистских отклонений – теперь сам Троцкий оказался в сообщниках. Никакого Народного фронта, никаких организаторов-уоббли,[4] никаких лозунгов вроде “Эта гитара убивает фашистов” или “Коммунизм – это американизм ХХ века”. Настоящий Коммунист дергал за петельку и раскрывал очередную банку с сардинами у себя на кухне. Настоящий Коммунист подносил к губам золотую монету с Австрийской короной 1915 года, нежно дышал на нее, а потом протирал замшей.

Настоящий Коммунист ждал.

А потом, в начале следующего десятилетия, Мирьям представила кузену певца-ирландца, и тот сказал: “Приятно познакомиться” (трень-трень-трень), а Мирьям сообщила кузену, что встретила мужчину своей жизни и собирается за него замуж. Так Ленни в одно мгновенье понял, что зря прождал всю жизнь, лелея тайные сердечные мечты, зародившиеся у него в тот день, когда восьмилетним мальчишкой он взял на руки и положил на колени спеленатую малышку. Зря! Его променяли на какой-то паршивый мотивчик, на дешевку, которую и мелодией-то назвать нельзя, на гимн для бейсбольной команды, которая никогда не будет существовать.

* * *

Ленин Ангруш побывал на стадионе во Флашинге, названном в честь Ши, всего один раз. В 1964 году, когда стадион только-только открылся, он побывал там лишь однажды – еще до того, как состоялась первая официальная игра, – и никогда больше туда не ходил. К тому времени песня Томми была предана милосердному забвению, название “Пролетарии Саннисайда” – почти забыты. Ленни совершенно перестал думать о бейсболе, разве что иногда его глаза сами, помимо его воли, начинали блуждать по страницам “Дейли ньюз” с таблицами спортивных результатов, чтобы порадоваться призрачным успехам “Доджерз”, которые когда-то были бруклинцами, а теперь продолжали выступать в Лос-Анджелесе. Эти бруклинские звезды меркли и гасли одна за другой в ярком солнечном свете, если не считать восходящей звезды Куфакса. Ленни оказался абсолютно равнодушен к ажиотажу вокруг “Метс”, с самого начала затеянному тренером “Кейси” Стенгелем: просто шарада, обычная рекламная шумиха, с досадой думал он. К тому времени Ленни уже был шахматистом и нумизматом, да еще засел за перо – в свободные часы он трудился в поте лица над монографией о “Золотом Орле”. Преждевременная взрослость Ленни, которая всем бросалась в глаза, когда ему было пятнадцать лет, теперь, в тридцать два, наконец пришлась ему впору и расцвела пышным цветом.

И все-таки давнее обещание, данное Карлу Хьюману, одержало верх над клятвой Ленни никогда не переступать порога нового стадиона во Флашинге. У паренька хорошо получался обманный бросок. Росту в нем было 177 см, бросал мяч он меньше чем на 25 м, носил очки, а вот бросок по дуге давался ему отлично. Ленни сам видел, как игроки-студенты гнались за его мячом в пыли, как кидали биты под скамью, преследуя его. Всегда дело кончалось “обезьянником”. Карл Хьюман наверняка играл ненамного хуже, чем “Метс”, какими они вышли на сцену в 63-м, – и к тому же в случае неудачи он бы мог выйти из игры, ведь они многих тогда выгоняли, верно? Парень отслужил два года в Корпусе мира и вернулся домой уже без пухлых детских щек – может, глистов в тропиках подхватил, кто его знает? Вернувшись, Карл Хьюман стал по настоянию матери зубным врачом, но по-прежнему мечтал о бейсболе. А Ленни обычно сдерживал обещания.

И вот он позвонил корпоративному юристу, чье влияние за эти годы только возросло. Всесильному Ши. Можно ли ему, Ленни, попасть на стадион? Разрешение было получено. И на той самой неделе, когда команда приехала из Сент-Питерсберга, чтобы опробовать новую площадку, Ленни пришел вместе с Хьюманом к клубному входу. Он сам еще не до конца верил в удачу, хотя виду не подавал.

Охранники, выставленные у дверей по всему периметру стадиона, а также у входа в раздевалку, не стали преграждать им путь, но и не проявили ни малейшего интереса к ним. Они подтвердили, что фамилия Ангруш действительно значится в списке, и равнодушно пропустили обоих. Тренер показал им, где Хьюман может переодеться в серую дорожную форму (с надписью “Нью-Йорк” поперек груди – это был единственный костюм, который подошел ему по размеру). Хьюман снял очки, переоделся, надел бейсболку и только после этого, будто нехотя, снова надел очки. Потом тренер повел их по тоннелю, а затем они, поднявшись по невысокой лестнице, оказались под открытым небом, внутри нового гигантского стадиона в форме надкусанного пончика – этой крепости, которую город построил по настоянию Ши и Рики. И тут Ленни на миг почувствовал, как все его обиды улетучились – взмыли в небо, где в этот момент с гулом пролетал самолет. Рев двигателя отдавался рокочущим эхом от бетонной скамейки для запасных игроков, от земли и травы. Игроки разминались в дальней части поля или отдыхали у решетки. Хьюмана подвели прямо к кругу питчера, где он встал за защитной решеткой, чтобы в него не могли попасть отбитые мячи. Ленни же тренер отвел назад за штрафную линию, и сам встал рядом с ним в измазанной мелом тренерской будке и стал наблюдать. Хьюман перебросился несколькими легкими бросками с кетчером, а потом на площадку пришел один из “Метс” – в белой форме и с битой. Хьюман даже не повернул головы, не поглядел на своего благодетеля: он целиком был поглощен своей задачей, был захвачен этим моментом.

– Кто это?

– Бэттер? Джордж Алтман. Новый аутфилдер. Неплохо себя зарекомендовал.

– А бросок по дуге у него хороший? – не сдержался Ленни.

– Вопрос на миллион долларов.

Хьюман сделал пять бросков, прежде чем Алтман промазал. После этого Хьюмана будто прорвало – и он три раза подряд выставил отбивающего дураком. Но тренер даже не глядел на игру.

– Молодчина! – заорал Ленни, чувствуя себя при этом полным идиотом, но ему все-таки хотелось привлечь внимание зрителей к тому, что творилось на площадке.

Алтман сделал бросок за штрафную линию, кажется, в самый угол: Ленни не было видно оттуда, где он стоял. Мальчик в перчатках побежал подбирать мяч. Обстановка – разбросанные всюду мячи, игроки, бегающие на короткую дистанцию, – казалась далеко не идеальной для того, чтобы давать оценку. Карл Хьюман стоял посреди этого хаоса, сморщив лоб от усердия и усилий, но оставался в точности таким же, никем не замеченным, как в ту ночь, когда Ленни обнаружил его в саду копошащимся на грядках, – в ночь гибели коммунизма. Похоже, он сделался чем-то вроде “воображаемого друга”: его видел один только Ленни.

Алтмана сменил другой отбивающий, Рой Макмиллан, старый шортстоп. Ага, вот, значит, как оно делается. Такой ветеран, как Макмиллан, – по сути, скаут в форме, – смотрел внимательно. Отбивающий просто не мог не смотреть на паренька, стоявшего в круге питчера, хотя весь остальной мир, похоже, чувствовал себя вправе игнорировать его.

– Он еще долго собирается играть? – лениво поинтересовался тренер после того, как Макмиллан отбил с подкруткой пятнадцать мячей, или около того.

– В смысле?

– Ладно, вам решать.

– А проба уже закончилась?

– Проба?

– Мы же для пробы пришли.

– Меня попросили из конторы, чтобы я разрешил вашему сыну немножко потренироваться. В порядке одолжения Биллу Ши, насколько я понял.

Вот как рухнула, даже не начавшись, вся карьера Хьюмана в тот день на игровом поле под летающими самолетами. В тот его солнечный день. Паренек из Саннисайд-Гарденз поупражнялся в бейсболе с командой Изумительных. Жаль, Ленни не взял с собой фотоаппарат. Этот эпизод, так и не запечатленный в фотоснимках, растаял в тумане легенды. Если кто-нибудь расспрашивал дантиста, тот охотно рассказывал об этом, а если не спрашивали, то помалкивал. Он не лакировал воспоминаний: нет, я никогда не играл с Крейнпулом, нет, и с Чу Чу Колманом тоже нет, объяснял он терпеливо, и с Артом Шамским не играл. Шамского вообще не было тогда в команде. В его голосе не слышалось разочарования: он так и не перестал болеть за Национальную лигу. Нет, дантист был настоящим болельщиком, хотя после того знаменательного дня, посещая стадион Ши, он всякий раз платил за билет.

Он платил, а вот Ленни – ни разу. “Метс” не вытащили у него из кармана ни одного десятицентовика с крылатой Свободой на аверсе. Ленни Ангруш совершенно не нуждался в этой команде выдуманных Любимых Неудачников. Он знал слишком многих настоящих, невыдуманных, которые остро нуждались в любви.

Глава 2 Города в кризисе

Артистическое фойе. Молодой ассистент “Эн-би-си”, который встречает Мирьям Гоган у лифта студии 6А Рокфеллеровского центра, – явный наркоман в завязке, у него даже глаза вращаются от удовольствия, когда он понимает, что его раскусили. А еще у него ван-дейковская бородка и мягкие, красные губы, совсем как у подростка. Мирьям кажется, что не только она сразу же его раскусила, но и он – ее. Хоть она и постаралась обуздать свои буйные, до лопаток, кудри, собрав их высоко над шеей и соорудив аккуратное подобие замка, и выудила из глубин платяного шкафа канареечно-желтый брючный костюм (приберегаемый специально для публичного появления на гражданских форумах, в бюрократических учреждениях и на слушаниях органов надзора по поводу поручительства), а также надела скромные нефритовые сережки и не слишком массивное серебряное ожерелье, – правда, очень сомнительно, что этот консервативный наряд способен утаить от мира ее расширенные от травы зрачки, свидетельствующие о том, что в час дня она уже изрядно обторчана. Ассистент приглашает ее в “артистическое фойе” студии, где снимается передача, и напоминает ей, что, хотя сегодня вторник, запись фрагмента для четвергового выпуска игры “Кто, что или где” уже ведется – и сейчас как раз завершится. Речь шла о телевикторине, на которую Мирьям Гоган и пригласили как участницу пятничного состязания. Они снимают – продолжает объяснять ассистент, пока они с Мирьям минуют приемную, проходят через стеклянные двери и выходят в коридор, – они снимают эпизоды по кускам: два – в понедельник, а потом еще три – во вторник: так, чтобы Арт Джеймс, ведущий этой программы, приезжал на работу только два раза в неделю, при том что для зрителей телешоу растягивают на целую неделю. Кроме того, это позволяет сэкономить на оплате гостиницы для призеров игры, которые повторно появляются на экране на следующий день после того, как уже показали их победу, то есть с запозданием на целую неделю, – а потом, в понедельник, на шоу появляются три новых участника. Так что, если они поторопятся, то Мирьям успеет увидеть на мониторе финальный раунд четверга – “Потолок кубышки”, на жаргоне телешоу, – и понаблюдать за игрой победителя, с которым ей предстоит соревноваться, когда она сама войдет в студию. Другой новый игрок, будущий противник Мирьям, тоже уже ждет в фойе, но, по словам этого паренька, он не слишком-то опасен: просто бухгалтер, ничтожество. Если кого-то ей и стоит бояться, так это сегодняшнего возможного победителя – Питера Матусевича, рекламщика-хипстера, который начал игру в понедельник, то есть вчера, и побеждал “всю неделю”. Такой болтовней занимает Мирьям глупый бородатый мальчишка в костюме, ведя ее в обитые пенопластом и застеленные коврами помещения спрятанной в глубине студии. Очевидно, его задача – добиться, чтобы участники игры почувствовали себя уютно, настроились на одну легкую волну с его наркоманским трепом, тоже ощутили бы бездумную зачарованность всем окружающим. Вот здесь – уборные. Мирьям, наверное, чертовски много знает о текущих событиях, раз ее отобрали для участия в передаче? Жаль, из этого окна не видно Крайслер-билдинга. Не желает ли она кофе? Принятая здесь чудная подтасовка дней (понедельник заключает в себе еще и вторник, а вторник – все остальные дни недели), пожалуй, гармонирует со сбивчивой болтовней ассистента.

А если отвлечься от частностей, то сам факт, что здесь ее поджидал этот милый юноша, гармонично вписывается в общую картину Нью-Йорка, каким он стал для Мирьям в новом десятилетии. Как будто она сама вызвала его к жизни: просто курнула травы – и он возник из дыма. Когда-то именно так все и происходило: в поисках таких сущностей, таких встреч достаточно было лишь переместиться из скучных серых окрестностей, тянувшихся во все стороны, и устремиться в один маленький зачарованный пятачок из нескольких городских улиц. Макдугал-стрит, Мотт-стрит, Бликер-стрит, кирпичный погребок на Барроу-стрит, где лежали и пылились инструменты джазового трио. Крошечное хипстерское братство обрастало в те дни новыми членами с ощутимой скоростью. Любой новичок, появлявшийся на этом маленьком городском пятачке, отпускал себе бачки – по всем признакам пять минут назад, – ища одобрения у немногочисленного костяка “главарей” – каждого из них чуть ли не лично посвятил в хиппи Аллен Гинзберг, Мезз Меззроу или Сеймур Крим. Если в те времена ты замечал на улице Тули Купферберга или Бродягу Джека Эллиотта, то ты не только здоровался с ними (а они приветливо здоровались в ответ), но и понимал, что Эллиотт – такой же нью-йоркский еврей, как и Купферберг. Это был, так сказать, известный секрет – неизвестен он был только тем мещанам, которые платили за право послушать его ковбойские шуточки.

Спустя десятилетие Гринич-Виллидж лишился этого обаяния – вернее, оно просто в одночасье перекинулось на весь остров. Еще бы – ведь хиппи заразили всю планету своим пестрым вирусом: обкуренные дети цветов кучковались и путешествовали автостопом уже повсюду. Но манхэттенская разновидность все-таки оказалась более сложной и необоримой. Ньюйоркцы – особый подвид человеческого рода, слишком поглощенный меркантильными устремлениями, чтобы отрываться от привычной жизни, – просто научились, со свойственной им жадностью к приобретениям, кайфовать, не отрубаясь. И любая старая передача – как, например, вот эта телевикторина на канале “Эн-би-си”, которая снимается в Рокфеллеровском центре, – пестрит теперь разряженными чудаковатыми типами вроде этого паренька. Такие ребята – отнюдь не бестолочи и не лодыри – выполняют задачи, которые ставит перед ними город, с проворством не меньшим, чем люди типа ушлых дельцов, которых они “вытеснили”.

Питер Матусевич, специалист по рекламе, пока что остающийся победителем недели, тоже, несомненно, относится к тайным членам все того же доброкачественного заговора. Мирьям, усевшись рядом с ассистентом и бухгалтером в уютном оазисе артистического фойе, изучает своего будущего противника на видеомониторе. У Матусевича, одетого в костюм цвета мяты с широкими лацканами, изящные вощеные усики – ровно такой длины, чтобы не быть смешными, – и довольно длинные волосы, аккуратно зачесанные на уши. Разделываясь с предыдущей парой соперников по игре “Кто, что или где”, он говорит вкрадчивым и одновременно приятным тоном, словно желает превратить крошечную расправу в нечто вроде обольщения. Как только с этой процедурой покончено, Матусевич собственной персоной входит в артистическую, и Мирьям переживает очередной приятный момент легкого взаимного узнавания, только на этот раз уже на более высоком уровне, чем недавно, при первом взгляде на ассистента, к которому она сразу прониклась симпатией на манер старшей сестры. Матусевич же был настоящим хитрым лисом. Пускай даже Мэдисон-авеню, по своей сути, – место сатанинское.

Нельзя сказать, что Мирьям заглядывается на мужчин, ну, а если и заглядывается, то скорее как старшая сестра, как бы глазами одиноких подружек из коммун на Гранд-стрит и Кармайн-стрит. Например, Стеллы Ким. Это с ней, со Стеллой, своей нынешней любимицей, Мирьям только что, перед тем как поехать на подземке в Рокфеллеровский центр, накурилась травы, и Стелла же вызвалась присмотреть за малышом, пока Мирьям будет участвовать в телеигре. Томми, любящий отец, в очередной раз сбежал от домашнего очага. Он снова связался с Вуди Гатри, своим одноплеменником, которому вечно не сиделось дома, и сегодня они поехали на поезде в верховья Гудзона, чтобы своим концертом морально поддержать шайку оборванцев из тех квакеров-протестантов, что требовали отмены смертной казни и пикетировали тюрьму в Оссининге. Участие Томми в подобных мероприятиях Мирьям любила называть его вкладом в коллективный сизифов труд. Хотя, пожалуй, такое определение вполне подходило и для всего последнего десятилетия жизни Томми, и для всей его карьеры, о которой Мирьям старается не думать, хотя сама стала для него совершенно незаменимой музой – великой рядовой женщиной, какая стоит за спиной каждого великого мужчины. Так вот, например, Стелле Ким очень по вкусу пришелся бы Питер Матусевич.

Скорее всего, и она бы ему понравилась – ведь Стелла Ким тоже была хитрюгой и умницей. Да, Стелла Ким была особенной девушкой и сильно этим отличалась от других подружек Мирьям по коммунам, где все курили траву. Потому что Мирьям, мать двухлетнего малыша, перешагнувшая роковой рубеж тридцатилетия, как правило, окружает себя живыми подобиями себя самой в более юном возрасте, только чаще всего эти “подобия” не слишком-то умны и в их головах, скрытыми под водопадами блестящих волос, мало что задерживается. И все-таки Мирьям окружает их заботой, играет при них роль старшей сестры и подруги. Эти лилии контркультуры, эти босоногие создания возносят хвалу Христу за противозачаточные таблетки, а Мирьям снабжает их хорошей травой и серьезными знаниями. Конечно, это относится к тем, кто выдерживает бремя своеобразной иронии ее шовинистически настроенного возлюбленного-хиппи. Во всяком случае, Томми Гоган – ирландец, он знаменит (или был знаменитым) – поставил на службу великим идеям свою славу и другие, более материальные средства. Это были достоинства, просто недостижимые для полчищ разных придурков с хвостиками, которые только и ждали от своих подружек, что те будут их обстирывать. Очень многие из этих девушек учились в Нью-Йоркском университете, а некоторые бросили учебу в колледжах Барда, Вассара или Стоуни-Брук и осели в Нью-Йорке. Будучи уже старшеклассницами, они исправно посещали церковь, состояли в фан-клубах группы “Манкиз”, робко приобщались в туалетах к амфетаминам, словом – были жертвами оглупляющего воздействия пригородов. Мирьям, обожавшая играть роль “привратника” большого города, открывавшего тайны самых отдаленных его уголков, – наверное, отлично справилась бы с ролью старшей сестры для них даже в свои семнадцать лет, когда сама только-только бросила Куинс-колледж.

Стелла Ким, уроженка Бронкса и выпускница Хантер-колледжа, дочь очередной матери-коммунистки, прошедшая ее непреклонную выучку, и сама по себе большая умница, – вот она-то по-настоящему способна показать Мирьям, какой та сама была лет восемь назад. Во всяком случае, так нравилось думать Мирьям. Они познакомились годом раньше, в штабе иппи, на собрании, где звучали призывы выразить солидарность с Сесаром Чавесом, – девушка подошла к ней стрельнуть сигарету, и Мирьям уловила вспышку энергии, исходившую от Стеллы.

– Пустая трата времени, – сказала ей Мирьям, когда они ушли раньше времени, чтобы перекусить фалафелями и погулять по парку. – Знаешь, я уже целый год не прикасалась к кочанным салатам. А то что-то бойкот застопорился. Давай покажу тебе кое-что.

Она повела Стеллу к “Ассошиэйтед” на Восьмой авеню, и они выкурили по косяку за мусорными контейнерами, а потом, войдя в магазин, нагрузили корзинки кочанами салата и гроздьями винограда, выращенного трудом мигрантов. За углом, где их никто не видел, они отодвинули крышку морозильника и засунули салат и виноград на самое дно, забросав сверху кучей полиэтиленовых пакетов с мороженым горошком и морковкой.

– Чтобы убить салат, достаточно продержать его в заморозке десять минут. Виноград, может, еще удастся продать, но вкус он точно потеряет.

– Ого, класс какой, – воскликнула Стелла, которую проделанная операция явно впечатлила. – А детское питание-то зачем?

– Для ребенка. Пошли.

И она потащила ее к себе домой – знакомить с Серджиусом и Томми, не испытывая ни малейшего феминистского стыда за свою “нуклеарную” семью. Во всяком случае, ей нечего было стыдиться в тот вечер, когда Томми остался сидеть дома и пытался запихнуть в рот младенцу бутылочку – заменитель налитых материнских грудей, из которых непроизвольно брызнуло молоко, как только Мирьям со Стеллой перешагнули через порог и услышали, как отец успокаивает орущего ребенка. Стелла Ким невозмутимо представилась Томми, а потом с лукавой улыбкой достала еще парочку стеклянных баночек “Гербера” – значит, она тихонько стырила их и спрятала в свою сумочку-макраме, пока Мирьям оплачивала в кассе законно взятые банки с детским питанием. Пожалуй, эту девушку уже никаким новым трюкам не научишь – от нее самой исходит нечто такое, будто она состоит в “Подпольных Метеорологах”, хотя если и сознается в этом, то лишь загадочными намеками, беглыми иносказаниями. Собственно, это Стелла научила Мирьям пользоваться вместо настоящих жетонов на метро болванками – матовыми кружочками, вырезанными из листовой стали. Стелла закупала эти фальшивые жетоны у одного кустаря на Бруклине, и у нее в плетеной сумочке их было столько, что ею запросто можно было оглушить полицейского. Она одарила Мирьям целыми пригоршнями фальшивок. Кстати, и сегодня, спускаясь в подземку, чтобы ехать в телестудию Рокфеллеровского центра, Мирьям воспользовалась одной из них.

И именно в компании Стеллы Ким Мирьям, славившаяся цепкостью памяти, вечно помнившая множество пустяковых фактов, однажды решилась бросить себе самой перчатку – и написала заявку на телеигру, чтобы попробовать силы в конкурсе. Невероятная легкость, с какой Мирьям запоминает даты, имена и географические названия, всегда производила большое впечатление на ее друзей, хотя ей самой такая способность не кажется чем-то удивительным – ведь ее, как-никак, взрастила Роза Циммер, а Роза вряд ли удовлетворилась бы меньшими успехами. Мирьям искренне не понимает, чему тут удивляться, – ее, напротив, гораздо больше удивляет отсутствие такой же способности у ее мужа, у его друзей или у своих подруг. Однажды, когда она сидела дома с ребенком и смотрела телевизор, а Стелла была у нее в гостях, Мирьям вслух давала ответ – неизменно правильный – за секунду до того, как отвечали участники игры. Тогда-то, по наущению Стеллы (“Почему бы тебе не выиграть немножко шальных денег – раз ты знаешь все ответы?”), Мирьям схватила карандаш и записала адрес, который диктовал Арт Джеймс: “Все, что от вас требуется, – это прислать открытку с вашим именем, почтовым адресом и номером телефона по нашему адресу: 3W’S, почтовый ящик 156, Нью-Йорк 10019”. Стелла прекрасно понимает, что им очень пригодились бы деньги, пока Томми сидит на мели между своими контрактами, а Мирьям в глубине души опасается, что с этой мели они уже никогда в жизни не сдвинутся.

То, что это прекрасно понимает Стелла Ким – гораздо лучше, чем Томми, – кажется Мирьям столь же естественным, как и ее собственная способность запоминать факты. Для Мирьям, пожалуй, дело всегда обстояло так: мужское начало было чем-то вроде далекого знамени, развевающегося над ее жизнью, означающего бесспорный, но вместе с тем и отчасти внешний по своей сути союз – немного “не от мира сего”. Зато подруги-наперсницы, начиная с Лорны Химмельфарб, или даже раньше, и особенно явно и остро в случае Стеллы Ким, становились для Мирьям настоящей почвой под ногами, самой твердой землей. А может быть, даже и ногами, которыми Мирьям нащупывает землю, опирается на нее. Своими корнями прорастает в других. Потому-то Мирьям и смотрит сейчас как бы глазами Стеллы на сидящего напротив нее в артистической хипстера-сердцееда, усатого рекламщика Питера Матусевича, да и на второго, возможно, не такого уж и безобидного соперника – коренастого бухгалтера, который представляется Грэмом Стоуном. Стоун привстает, чтобы пожать Мирьям руку, и слегка кланяется. Помня, какому жесткому испытанию подверглась она сама, чтобы пройти на шоу “Кто, что или где”, Мирьям понимает, что ни одного из противников не следует сбрасывать со счетов. У Стоуна тоже игривая искорка в глазах, да к тому же в нижней части подбородка у него растет какая-то странная бородка, похожая на лобковые волосы: может быть, она маскирует складку двойного подбородка, но еще и явно намекает на то, что вступать в эру Водолея не возбраняется и бухгалтерам. Таким образом, пока в артистическую не входит Арт Джеймс, Мирьям остается единственной из присутствующих, у кого на лице нет растительности.

* * *

Арт Джеймс. Поскольку никто не в силах устоять против нынешней моды, лощеный, ухоженный, чисто выбритый Арт Джеймс в сером костюме, сшитом по мерке, появляется в сиреневой рубашке и широком галстуке из такой ткани, будто узор для нее рисовал то ли Клее, то ли Кандинский. Мирьям охотно носила бы платье из этой же материи. И все-таки, когда он радушно приветствует гостей фойе, чтобы все чувствовали себя как дома и не боялись неминуемого выхода на сцену студии, становится совершенно ясно, что Арт Джеймс являет собой живой феномен путешествия во времени. Это был изолированный от современного мира пришелец из того неопределенного времени, относящегося к 1950-м годам, когда любой человек возраста Мирьям впервые познакомился благодаря телевидению с легко узнаваемым щеголеватым образцом американской мужественности – с четким выговором и неуловимым духом севера Среднего Запада, – иными словами, с типом “телеведущего”, “хозяина студии”. Ведущего не важно чего – почти чего угодно. Для этого типа характерна прежде всего успешная сублимация той тяжкой травмы, которую получило поколение ветеранов Второй мировой – то самое поколение, откуда и вышла эта новая порода людей. Эта порода настолько завладела общественным сознанием и воображением, что нынешний мэр Нью-Йорка, Джон Линдсей, тоже является, по сути, “ведущим”. Но чего не знает Мирьям – при том, что память на всякие пустяки, которых у нее в голове хранится великое множество, что и позволило ей принять участие в одной из самых трудных телевикторин, – и при всей своей зоркой любви к тайным и подлинным еврейским, польским или русским именам разных американских знаменитостей, давно скрывшимся под звучными псевдонимами, – она не знает, что настоящее имя Арта Джеймса, занесенное в метрику при рождении, – Артур Семенович Элимчик.

* * *

Название игры. Когда Мирьям ступает на сцену телешоу, которое она смотрит пять раз в неделю, у нее появляется такое же сюрреалистическое чувство, как если бы она обнаружила собственное лицо среди множества лиц на коллаже из знаменитых людей, окружающих восковые фигуры Битлов на обложке пластинки “Сержант Пеппер” (умение опознать почти все эти лица – один из “салонных” трюков, к которым прибегает Мирьям, при этом у ее друзей буквально отвисает челюсть: они просто не в силах понять, как можно держать в голове такое бешеное количество имен собственных). Студия игры “Кто, что или где” являет собой нечто вроде кричащей авансцены, где сидят на стульях все трое участников (будто товары в витрине магазина), а за ними – синий занавес, в который вплетена звякающая мишура. И как это Мирьям раньше ее не замечала? Наверное, она всегда принимала это позвякивание за помехи в своем не очень исправном телевизоре. Над головами игроков красуются гигантские стилизованные буквы К, Ч, Г и индивидуальные табло игроков. Сейчас все три показывают “$125” – таковы первые ставки участников. Дикторский голос коротко объясняет правила. Услышав объявленную тему, каждый должен выбрать, какой вопрос из трех он предпочитает: “Кто”, “Что” или “Где”, а затем, оценив свои силы, выбрать сумму, которую он поставит на кон. От зрителей, сидящих в студии и скрытых за слепящими прожекторами, доходит далекий слабый гул, – на них можно вообще не обращать внимания. Однако Мирьям остро ощущает близкое присутствие Питера Матусевича и Грэма Стоуна: ее как единственную женщину усадили посередине, и теперь она, будто на званом ужине, должна реагировать на флюиды, исходящие от каждого из них. Звучит музыкальная заставка, почему-то страшно громко, и оба противника наклоняются к ней, чтобы пожелать удачи: Стоун – игриво, обнажив резцы, что неожиданно для человека с таким крепко сбитым телом и лобастым черепом, а Матусевич – с лисьим, постным видом, будто притворно сожалеет о своем намерении распотрошить ее точно так же, как распотрошил всех предыдущих соперников. Голос диктора нараспев произносит: “Кто? Что? Или – Когда? Это название игры! А вот ее ведущий, Арт Джеймс!”

Джеймс приветствует игроков, представляет их публике в соответствии со стандартными правилами – назвав место проживания и профессию – или, в случае домохозяек, ввернув какую-нибудь забавную фразу или коротенькую историю, относящуюся к их хобби или “интересам”. Проходя отбор для участия в этом шоу, Мирьям отрекомендовалась “активисткой” и предложила упомянуть о том, что во время первомайских протестов ее незаконно арестовали на ступенях Капитолия. Хотя в тот день были арестованы сотни людей, Мирьям с удовольствием относит себя к “Тринадцати с капитолийских ступеней”, потому что ее заключили в тюремную камеру для тринадцати женщин, и спустя тридцать шесть часов в числе этих же тринадцати она была освобождена и взята на поруки адвокатом Американского союза защиты гражданских свобод. В течение этих полутора суток она пользовалась – прилюдно и гордо, наравне с остальными – единственной общей уборной, а еще из солидарности с сокамерницами отказалась от единственной пищи, предложенной им за все это время. Тюремщики принесли в камеру сэндвичи с копченой колбасой, и тринадцать узниц – не столько из неповиновения, сколько из хулиганства – принялись отклеивать колбасу от влажноватого белого хлеба, в который она была впечатана, и пришлепывать эти липкие кружки к блестящей серой стене тюремной камеры. Лишь пара кружков отлепилась и упала на пол до того, как узниц отпустили, остальные так и остались там висеть, прочно приклеившись: мясные граффити. Политическое воззвание, сложенное из животного продукта и связующих добавок, из соли и ферментов.

А еще конечно же все тридцать часов заключения у нее из грудей сочилось молоко и потом, когда они ехали из тюрьмы вместе со Стеллой Ким и ее приятелем-хиппи в его черном “Додже”, на капоте которого был нарисован увесистый кулак. Мирьям уютно свернулась рядом со Стеллой на заднем сиденье, они забили косяк и слопали сэндвич с котлетой. Потом, нахихикавшись, уснули, но вначале Мирьям показала Стелле свой безнадежно промокший бюстгальтер под футболкой, и рассказала, что в тюрьме, когда никто не видел, она прикладывала к соскам грубую туалетную бумагу вместо промокашки.

– Хрен с ними, с колбасными сэндвичами – ты бы нас всех могла накормить! – сказала Стелла.

– Фу, какая гадость.

Казалось бы, Мирьям вполне могла сделаться лесбиянкой, да она и сама не раз шутила на эту тему, говоря, что не прочь попробовать себя в этой сфере, однако на деле все было не так: в “той сфере” она сразу же натыкалась на кирпичную стену. Особенно отвратительными казались Мирьям женские груди. Они напоминали ей о теле ее матери.

Главный тайный триумф, связанный с этим арестом, триумф, в котором она не признавалась даже Стелле Ким, не имел ни малейшего отношения к фантазиям в духе низкопробного фильма “Женская тюремная камера”, зато имел нечто общее с ее теперешней поездкой в Рокфеллеровский центр: возможность побыть немного вдали от ребенка. Получив небольшую передышку, она оставляла Серджиуса с Томми, а сама обретала на час-другой независимость, ненадолго возвращалась к себе прежней. Ей необходимо было вздохнуть свободно, стряхнуть вечную роль матери маленького мальчика, вырваться из тисков бессменного дежурства любви: в тоске по такой утраченной свободе Мирьям никогда до конца не сознавалась даже самой себе. И когда ей предоставили возможность воспользоваться телефоном-автоматом в тюремном коридоре, она позвонила не кому-нибудь, а Розе. Она сказала ей: “Садись на метро, езжай к Томми, помоги ему”. Остальное она оставила невысказанным, понимая, что это так же очевидно, как и кружки колбасы, висящие на стене. Ступай, присмотри за моим ребенком, организаторша, ниспровергательница, необычная и нестандартная мать! Потому что я в тюрьме. Ты, коммунистка, любительница полицейских, погляди, что со мной! Да, я угодила в тюрьму, потому что это ты меня подстрекнула. Я здесь из-за веры в твои идеалы. Ты обличала Гитлера и совала мою голову в печь. Ну, так позаботься теперь о моем ребенке, потому что я в тюрьме!

Сегодня же Мирьям обнаруживает, что ее слова отредактировали, да еще как. Арт Джеймс говорит:

– Мирьям Гоган живет в Нью-Йорке, на Манхэттене. Она жена, мать и организатор общины. Добро пожаловать в нашу игру! Знаете, когда я был ребенком, моя мама тоже была чем-то вроде организатора общины: ей каждое утро приходилось собирать нас с братом в школу, а это, уверяю вас, была задача не из легких.

* * *

Американа: песни 1890-х годов. Эта первая категория не кажется особенно привлекательной. Мирьям, как прилежная зрительница передачи, приучила себя выбирать в таких случаях вопросы из разряда “Кто?”, поскольку увереннее всего она чувствует себя с именами. Вероятнее всего, именно из этой сферы она способна будет выудить какие-то малоизвестные факты, потому и выбирает данный разряд, хотя на табло к нему приписана не самая высокая ставка – тридцать долларов. Грэм Стоун, который сделал ставку на “Что?” (тоже тридцать долларов), вступает в игру первым. Арт Джеймс зачитывает ему вопрос с карточки:

– В одной песне, характерной для тысяча восемьсот девяностых годов, девушка сравнивается с пойманной птицей. Где, согласно этой песне, находилась девушка?

В позолоченной клетке, мысленно отвечает Мирьям, и Стоун вслух дает этот же правильный ответ. Казалось бы, в этом можно усмотреть добрый знак, но у Мирьям почему-то появляются плохие предчувствия. Теперь ее черед.

– Песня тысяча восемьсот девяносто четвертого года “Тротуары Нью-Йорка”, – хит своего времени, стала еще популярнее в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, когда ее начали связывать с одним претендентом на пост президента. Вы можете назвать его имя?

Мирьям снова отвлекается на то, что, казалось бы, сулит ей удачу: в любой категории вопрос, заключавший в себе название “Нью-Йорк”, должен оказаться ее “хлебом” – по праву наследия. Она слышит собственный голос, дающий ответ: “Уэнделл Уилки?”, и тут же, пока Арт Джеймс чуть медлит с ответом, на нее почему-то обрушивается уверенность, что она ошиблась.

– Неверно. Ал Смит.

Тем самым фонд Мирьям, откуда она может брать деньги для новых ставок, с самого начала уменьшается, и на табло, где она надеялась под конец увидеть славно заработанное четырехзначное число, появляется тощее, будто ободранное двузначное. После своего промаха Мирьям слышит (хотя ей почти ничего не слышно – настолько все тонет в шуме прожекторов и в зрительском гуле – “да говори погромче, пижон!”), как Питер Матусевич расправляется со своим легким вопросом “Где?” и срубает при ставке один к двум тридцать пять долларов: “Человек, который сорвал банк в?..” – “М-монте-Карло?” Неужели Вощеный Ус действительно сомневается? Или у него легкое заикание? А может, он просто валяет дурака, чтобы раззадорить публику, которой (как в одну секунду понимает Мирьям) предстоит сегодня редкая возможность наблюдать триумф победителя недели? Да, этого нельзя исключать, ведь люди с давних времен склонны отдавать предпочтение уже знакомому – перед неизвестным.

Матусевич $160 Гоган $95 Стоун $155.

* * *

Алфавитная окрошка: “С”. “Алфавитная окрошка” – это заурядный раздел игры, где вопросы могут быть самые разные, но все ответы должны начинаться с буквы “С”. Мирьям наконец избавляется от уже начавшего мучить ее параноидального подозрения, что все сегодняшние темы викторины специально отобраны так, чтобы охватывать области, в которых особенно подкован Вощеный Ус: например, мужские квартеты парикмахеров, инновации “Огилви-энд-Мейзера”, кабинет министров администрации Маккинли. Она уверяет себя, что буква “С” ей хорошо знакома, что это ее старый друг и верный помощник. Например, Джон Стейнбек, или субсидированное строительство жилья, или “Студенты за демократическое общество”. Нина Симоне. Джонас Солк. Бобби Сил. Кардинал Фрэнсис Спеллман. Иосиф Сталин. Система. Секс. Сойне-Исроэль. Она ставит двадцать пять долларов, снова на “Кто?”, в этот раз ставка – один к двум. Матусевич выбирает ту же категорию, но его ставка выше, и, согласно правилам, она теряет право на вопрос в данном раунде.

Пока Мирьям, лишенная права голоса, сидит между своими противниками, Грэм Стоун, которому задан вопрос о древнем языке Среднего Востока, отметает слишком очевидный “санскрит” и отгадывает – “сикхский”, а Матусевич легко зарабатывает очки, назвав период, связанный с именем гангстера, известного под кличкой “Голландца Шульца”, – “Сухой закон!” Еще один ответ, который Мирьям дала бы даже во сне. Неужели ее силы и его – равны? Мирьям за десять лет ни разу не изменяла мужу, но всему – свое время и место. Может, ей подмигнуть Арту Джеймсу, чтобы устроил перерыв, и выманить Матусевича обратно в артистическую? Может, ей нужно переспать с этим типом, чтобы сдернуть с его физиономии эти нахальные усы?

Матусевич $200 Гоган $95 Стоун $130.

* * *

Города в кризисе. Когда Мирьям слышит название новой категории, оно кажется ей просто манной небесной. Ведь в глубине души она ощущает себя плотью от плоти города, пребывающего в вечном кризисе, он для нее, безусловно, – дом родной. Если бы существовала отдельная телевикторина с таким названием – “Города в кризисе!”, – то Мирьям Гоган была бы, наверное, ее бессменной победительницей, а может быть, даже ведущей. Когда Мирьям ехала сюда по ветке F, рядом с ней сидел пуэрториканец или доминиканец, мужчина лет пятидесяти с небольшим, одетый в безобидно-трагический “лучший костюм” человека, который не покупал костюмов уже лет тридцать, – особый серый костюм для бальных танцев, хранивший на брючных складках следы излишне горячего утюга. Мужчина вез большую фотографию в тяжелой серебряной раме с орнаментом в виде завитков – черно-белый студийный портрет молодой женщины в платье с высоким воротом, с приколотой к нему громоздкой блестящей брошью. Покойная дочь, или покойная жена, или покойная сестра? Мужчина с этой фотографией воплощал такую сокрушительную скорбь, что совершенно преображался вид заполненного людьми вагона метро, и сам вагон превращался как бы в траурное преддверие кладбища, куда, скорее всего, и ехал этот пассажир.

Линия F, хотя Мирьям и воспользовалась ею, чтобы доехать от Сохо до Рокфеллеровского центра, ни в коем случае не являлась специфическим феноменом самого Манхэттена – что бы ни думал об этом какой-нибудь рассеянный манхэттенец. Эта линия тянулась до самых отдаленных кварталов Куинса, до Джексон-Хайтс и Кью-Гарденз – до мест, где во все стороны расстилались обширные болота еще в ту пору, когда там только начали размечать участки для строительства будущих рабочих районов и давать названия новым станциям. После косого беглого взгляда на Деланси – эту трясину из еврейского фольклора, – поезд покинул южную оконечность острова, чтобы внедриться в те районы Бруклина, которые ведомы одним только мертвецам, а затем наконец медленно потащился к Кони-Айленду – к этим разверстым катакомбам досуга, к грязным дощатым настилам вдоль пляжа. Таким образом, поезд F был средством попасть из Куинса к морю – если, например, вы в последний момент передумали иммигрировать и решили дать задний ход, убежав от всех формальностей. Штука в том, что тот человек с фотографией мог иметь начальным и конечным пунктами своей поездки любое из дюжины мест, о которых ни Арт Джеймс, ни оба противника Мирьям не имели ни малейшего представления. Он лишь на короткое время оказался случайным попутчиком Мирьям и других пассажиров на этом отрезке подземной дороги, на глубине шестидесяти метров под Рокфеллеровским центром, а начало и конец его маршрута находились в совершенно других краях. Если бы он вдруг вышел вместе с ней на свет божий на Пятидесятой улице, то его, наверное, просто испепелили бы лучи солнца. И, действуя как бы во имя того человека и от его лица, Мирьям, увидев, что категории “Где?” приписана ставка один к трем, выбирает ее и ставит максимальную сумму, разрешенную в данном раунде, – пятьдесят долларов. Города в кризисе? Пускай она, пожалуй, и не знает все до единой станции мертвецов, – все равно она помнит гораздо больше названий, чем могло бы прийти в голову сочинителям вопросов для игры “Кто, что или где?”

Бухгалтер Стоун выбрал “Что?” с более низкой ставкой, а потому опережает ее. Арт Джеймс зачитывает вопрос:

– Мальвина Рейнольдс написала песню “Коробочки”, где описывала безликую застройку пригородов с ее одинаковыми домами, которые она и назвала “коробочками”. Из чего, согласно ее песне, сделаны эти коробочки?

Услышав вопрос, Мирьям ерзает так, что едва не вылезает из своего брючного костюма. Разумеется, каждый, кто хоть раз слышал эту песню – а бухгалтер, ясное дело, слышал, – способен сразу выпалить (что он и делает) правильный ответ: “Из тяп-ляпа!”, но дело не в этом. Мирьям наклоняется к уху Грэма Стоуна и шепчет – но достаточно громко, чтобы ее услышали Арт Джеймс и все остальные:

– Я лично знала Мальвину Рейнольдс!

Мирьям в самом деле видела ее на вечеринке в квартире Дейва Ван Ронка, лет десять назад. Тогда она не уделила ни малейшего внимания этой стареющей фолк-музыкантше, старой лейбористке, принадлежавшей скорее к поколению ее матери.

– Вот как? – отзывается Арт Джеймс. – Ну что ж, любопытно: может быть, вы знали лично и автора следующей цитаты? Это было бы настоящей удачей!

Арт Джеймс недаром достиг своих нынешних высот.

– Давайте разберемся. Английский писатель и общественный критик Дж. Б. Пристли дал следующее определение одному американскому городу – цитирую: “Помесь Вавилона с императорским Римом”. Какой город он имел в виду?

– Это мой вопрос?

До Мирьям вдруг доходит, что эту реплику вырежут. Как вырежут и предыдущий эпизод, когда она нарушила протокол и влезла в личный кадр Грэма Стоуна. Когда передача выйдет в эфир, все это исчезнет. Ведь игра “Кто, что или когда?”, которая каждый день появляется на телеэкране и служит для Мирьям как для зрительницы отличным наркотиком, – это вовсе не документальное отображение действительности, а некая искусственная конструкция. Эта мысль приносит Мирьям освобождение: теперь она вольна говорить практически что угодно.

На лице Арта Джеймса не дрогнул ни единый мускул.

– Да, это ваш вопрос.

Какое отношение имеет Дж. Б. Пристли к теме Мирьям – “Города в кризисе”?

– Лос-Анджелес? – вопросительно произносит она.

И тут же понимает, что такой ответ служит намеком на чудесную и непристойную запрещенную книгу, которую ее приятель, гей Дейвис Сторр, держит у себя на кофейном столике: “Голливудский Вавилон” автора с незабываемым именем – Кеннет Энгер[5]. Но в таком случае ей бы зачитали цитату из Кеннета Энгера, или из Дейвиса Сторра, а не из такого стародавнего автора, как Дж. Б. Пристли. Впрочем, она довольна своей попыткой.

– Неправильно. Нью-Йорк.

Значит, Мирьям предала того человека из метро, который вез фотографию в раме, и позволила украсть у нее тему, принадлежащую ей по праву. Она прилюдно опростоволосилась, запоров вопрос, ответом на который было название ее родного города. И этот-то эпизод не вырежут. Какая певица-блондинка покупает себе серебряный ножной браслет в магазине “Конрад” на Макдугал-стрит всякий раз, когда песня ее группы выходит в первую десятку хитов? Мэри Трэверс из группы “Питер, Пол и Мэри”. Метеорологи Кейти Будин и Кейти Уилкерсон были единственными, кто выжил после взрыва бомбы в марте 1970 года, разрушившего городской особняк на Западной Одиннадцатой улице. Назовите политическую организацию, заложившую бомбу. Скользкий вопрос: бомбу заложили сами “Метеорологи”. Так, во всяком случае, утверждалось. Заключенный тюрьмы “Аттика” Уинстон Мозли участвовал в мятежах 1970 года, жестоко подавленных администрацией Нельсона Рокфеллера. Мозли прославился убийством в Кью-Гарденз, когда тридцать восемь свидетелей так и не пришли на помощь медленно умиравшей жертве. Как звали эту жертву? Китти Дженовезе. Как называлась песня фолк-певца Фила Оукса 1967 года, основой для которой послужило это убийство? “За пределами тесного круга друзей”. Как звали подругу детства, которая настолько помешалась на истории с убийством Китти Дженовезе, что ей стало практически бесполезно звонить? Лорна Химмельфарб. Но нет, возможность уже безвозвратно упущена. Тема “Города в кризисе” больше не всплывет. Мирьям сердится, но не протестует. Ей впервые приходит в голову мысль, что, пожалуй, лучше было сегодня утром не обкуриваться. А еще до нее впервые доходит (и она сама изумляется – как это не дошло раньше), что, когда передачу покажут на экране, этот эпизод увидят не только ее друзья. Предвкушая заранее свой триумф, она представляла себе одну-единственную картинку: как они со Стеллой Ким и другими членами коммуны на Кармайн-стрит сидят перед телевизором и справляют торжество. Все это увидит еще и Роза.

Матусевич $200 Гоган $45 Стоун $155.

* * *

Испанские выражения. Мирьям, вынырнув на поверхность реальности, с трудом понимает, что тут происходит. Она ставит двадцать пять долларов на “Что?”, один к двум, и с облегчением видит, как ее обходит Стоун, предложивший более высокую ставку. Когда Мирьям была еще ребенком, Роза уговаривала заниматься испанским, напирая на то, что будет очень полезно знать второй язык своего родного города. Да, собственно, и сейчас, когда они вместе прохаживаются по старым районам, Роза навещает латиноамериканцев из многоквартирных домов на Сорок седьмой и Сорок восьмой улицах, что вблизи надземки, и объясняется с ними по-испански, преувеличенно четко артикулируя звуки и пересыпая речь подслушанными тут же, на улицах, оборотами. Она расспрашивает детей про “эскуэлу”, просит их называть ее “абуэлитой”[6] и так далее: все это – своего рода ритуальный укор Мирьям за нежелание овладеть этим языком. Чтобы выполнить школьную программу, Мирьям в течение двух лет изучала французский. Она сделала такой выбор в пику Розе, для которой французский был вторым языком аристократии, а также, в частности, языком коллаборационистов-антисемитов из Виши (она ведь подозревает, что внутри каждого француза таится антисемит). Зато испанскому фашизму присущ, по ее мнению, подлинный трагизм, ибо в нем увековечено благородное покаяние после разгрома интербригады имени Линкольна. А еще, по иронии судьбы, многие политические движения, к которым примыкает в последнее время Мирьям, – связанные с Чили, Сальвадором, Никарагуа, – тоже окрашены испанским языковым колоритом, поэтому, участвуя в двуязычных собраниях или протестных демонстрациях, Мирьям постоянно испытывает неловкость и смущение из-за своего давнего упрямства.

Но существовала и другая, более глубокая причина, которую Розе вообще нельзя было бы втолковать, да и сама Мирьям понимает ее лишь отчасти: упорное нежелание Мирьям овладевать вторым языком восходит к давнему и сознательному отречению Розы от родного идиша – языка Розиных родителей, языка ее собственного детства, языка, который Мирьям совсем не слышала дома, в Саннисайд-Гарденз, в квартире, где она жила вдвоем с матерью, – кроме, разве что, горстки слов, которые настолько широко распространены, что понятны уже не только евреям, но и ирландцам, и итальянцам, и кроме тех словечек, которые настолько прижились повсюду, что их можно услышать и в кино, и с экрана телевизора. Нет, Роза сделала ставку на безукоризненный английский: у ее дочери не должно быть ни малейшего вульгарного акцента, характерного для городских окраин. Уроки дикции после основных школьных занятий не были обязательными – но Мирьям в десять и одиннадцать лет разучивала наизусть и декламировала отрывки из “Луны и гроша” Сомерсета Моэма, а по окончании курса принесла домой грампластинку, которой ее наградили за успехи. Разговоры на настоящем идише Мирьям слышала только где-то на стороне – в общих дворах между домами или в гостях у каких-то дальних родственников, у тетушек и дядюшек Ангрушей, которые без малейшего стеснения пересыпали свою будничную речь целой кучей словечек вроде “бикицер”, “цимес”, “дрек”, “мишпоха”, “шмендрик” и “нудник”, а иногда еще и закручивали целые предложения на англосаксонском наречии в какие-то невероятные, чисто местечковые, синтаксические кренделя.

Иначе говоря, именно Роза, сама того не желая, внушила Мирьям страх перед вторым языком, оставшийся как осадок от ее собственного врожденного – и позднее подавленного – двуязычия. Если на каком-то одном уровне Мирьям, воротя нос от испанского, пыталась “не стать Розой”, но на другом уровне она пыталась “стать Розой, которая пытается перестать быть Розой, которая говорит на идише”. Как же во всем этом разобраться? Если она – дерзкий пролетарий, тогда к чему все эти старания? Зачем говорить так, как говорят высшие сословия? А если она охотно выставляет напоказ раны и язвы народа-изгоя – откуда тогда такое отвращение к родным языкам низших слоев общества? Да, наряду с беспомощной верой в благопристойность, со страхом перед грязью и хаосом, в Розином преклонении перед чистотой английского языка проглядывала и крупица коммунистической мечты о едином мире. Стряхнув с себя грязь идиша, можно стряхнуть и религию, и историю. Можно подготовиться к ослепительному будущему. Нет ли в этом путаницы? Конечно, есть. Пожалуй, это даже мешанина – фермишт, – да такая “фермишт”, что твоя дочь бросается вместо испанского учить французский, а потом и французский забрасывает.

Теперь Матусевич выбирает раздел “Где?” и называет “Ла-Пас”, отвечая на вопрос: “Название какого боливийского города означает “город мира”?” А затем Мирьям, довольная тем, что ее избавили от категории “Что?”, чувствует себя лично оскорбленной, когда Арт Джеймс обращается к Грэму Стоуну со следующим вопросом:

– Слово Venceremos, которое используют многие латиноамериканские политические группировки, является испанским переводом известного девиза, которым пользуются многие движения за права человека в нашей стране. Вы можете произнести этот девиз иначе – в двух словах?

Стоун, погладив себя по бесформенной бородке, молодцевато отвечает:

– Мы победим.

Наверное, еще никогда в истории человеческой речи эта знаменитая фраза не звучала так невдохновенно. Пожалуй, Мирьям уже и Стоуна начинает ненавидеть.

Матусевич $235 Гоган $45 Стоун $185.

* * *

Гудман, Швернер и Чейни. Эта тема существует исключительно в голове Мирьям. В перерывах, которые зияют, как пропасти, между этапами игры, Мирьям мысленно переписывает все шоу в соответствии с собственными предпочтениями, воображая некое возмещение за свои провальные, невпопад, реплики, и заодно подстегивая собственное любопытство и гнев. Все это – и возмещение, и любопытство, и гнев – в настоящий момент сплавлено воедино и становится тактикой, позволяющей ей продержаться до следующего вопроса, если только ей наконец позволят отвечать. В 1967 году Уильям Гарольд Фокс, федеральный судья Южного округа Миссисипи, выносил приговор – на основании закона о применении силы – куклуксклановцам, которых тремя годами раньше судили за убийство борцов за гражданские права Гудмана, Швернера и Чейни в Миссисипи. Какую памятную фразу произнес этот судья, объясняя свои действия? Он сказал: “Они убили одного ниггера, одного еврея и одного белого. Я дал им то, чего они, по моему мнению, заслуживают”. И хотя Мирьям так и не съездила в то “Лето свободы” в Миссисипи, нельзя сказать, что она оставалась в стороне: ей просто помешали туда поехать. И теперь провал Мирьям в игре “Кто, что или где?” (а она уже не сомневается, что потерпит фиаско) вызывает у нее в памяти давнее собеседование с агентом из Конгресса расового равенства в начале того “Лета свободы”.

Гудман, Швернер и Чейни оказались зарытыми в лесу, в глиняной дамбе, и их тела удалось обнаружить только после того, как ФБР усилило поиски и прочесало сто квадратных миль в захолустье Миссисипи. А до этой находки сколько еще тел неопознанных чернокожих, вероятно, тоже ставших жертвами ку-клукс-клановских линчеваний, было откопано в ходе розысков? Бесчисленное множество – никто даже не вел им счета. Мирьям издавна справедливо считала себя докой по части разных игр и головоломок, отлично раскусывала всевозможные стандартные тесты и заполняла стандартные бланки, мастерски вела переговоры как с чиновниками нью-йоркской гражданской инфраструктуры, так и с бюрократами из организации левых. А самое главное – она неизменно искрилась остроумием в беседах с глазу на глаз, всегда имела наготове ответ, всегда брала барьер благодаря успешно пройденному длительному и беспощадному эксперименту в лаборатории детства под началом Розы Циммер. И вот теперь, когда она предвидела близкий крах в этой телевикторине, в ее памяти всплыл постыдный эпизод другого ее провала. Та встреча в штабе КРР была, по сути, апелляцией, которой она сама потребовала после того, как ее заявку на участие в летнем проекте “Миссисипи” отвергли без всяких объяснений. Тогда, в 1964 году, все повально хотели примкнуть к той акции в любом качестве. Это было после марша в поддержку Мартина Лютера Кинга на Эспланаде, где все они собирались годом раньше, и Томми тогда еще немножко злился, когда увидел, что Бобби Дилан устроил там концерт; но так уж тогда вышло с Диланом – он вдруг взмыл на немыслимую высоту с уровня обычной мостовой, по которой они все продолжали ходить. Приходилось как-то привыкать к тому, что его неуклюжая фигура – “звездное скопление” из локтей и штатива для губной гармоники – уже парит где-то далеко, в небесах. Томми воспринял это как личное оскорбление, хотя и зря. Эндрю Гудман был студентом Куинс-колледжа в начале шестидесятых, он изучал драму. За тридцать пять долларов, ставка два к одному, ответьте: знали ли вы его лично? Нет, я бы не сказала, что прямо-таки лично, но потом я услышала от общих друзей, что мы, оказывается, вместе пикетировали Линдона Джонса в нью-йоркском павильоне на Всемирной ярмарке. Это было месяца за два до того, как Гудмана убили… Кажется, там был еще Марио Савио, тоже студент Куинс-колледжа…

На той апелляции, устроенной по настоянию самой Мирьям, ее “экзаменовал” худощавый, горделивый негр ученого вида, примерно ее ровесник, по имени Джон Раско. В штабе КРР он провел ее в маленький, тесный, будто шкаф, кабинет без окон, и там они уселись на поцарапанные белые пластиковые стулья. Между ними даже не было стола. Раско стал пролистывать папку с ее заявлением, как будто не был знаком с ним раньше, хотя там не появилось ничего нового, кроме сопроводительного письма Розы в поддержку просьбы Мирьям. Строго говоря, Мирьям в свои двадцать четыре года не нуждалась ни в каких документах от родителей, в отличие от студентов колледжа, вроде Гудмана и многих других добровольцев. Но, раз уж ее заявку отклонили, она подумала, что письмо от Розы ей не повредит, – и Роза отстукала на своей механической “Олимпии” с курсивным шрифтом, надо надеяться, убедительное письмо. Пока Мирьям ждала, когда же Раско разгладит морщины на лбу и задаст ей какой-нибудь вопрос (в точности как сейчас, когда она ждала, что Арт Джеймс даст ей новый шанс), она чувствовала, как от нее самой исходит убедительная мощь, без труда заполняя собой весь этот тесный кабинет. Еще бы – ведь она всегда ее излучает, она уже привыкла к тому, что любые двери податливо распахиваются под напором ее богатого жизненного опыта! В самом деле, если они стремятся преобразить Миссисипи, то где они найдут лучшую кандидатуру? Мирьям была непревзойденным борцом за равноправие – это качество она унаследовала от Розы. А потому, чтобы совет понял свою ошибку и исправил ее, ей нужно всего лишь постараться, чтобы ее уверенность передалась этому Раско. Разговоры были, по сути, излишни, – разве что они служили средством донести ее настрой. Ведь ее принимал у себя в гостиной, в Корона-парке, сам преподобный Гари Дэвис, и Мирьям слушала, как слепой певец перебирает струны гитары, а жена преподобного подавала им кофе и сладкую выпечку. Но упоминать сейчас о подобных вещах было бы слишком несправедливо по отношению к Раско: уж очень скованным он казался. Наконец Раско кашлянул в ладонь и, поморщившись, сообщил, что совет “не счел нужным пересматривать принятое решение”.

– Но это же просто безумие, понимаете? Вы не найдете более подходящего человека, чем я, для участия в акциях, которые там планируются…

– Мисс Гоган, по-видимому, у эксперта совета сложилось впечатление, что в правозащитном пыле вас никто не превзойдет.

– Миссис Гоган. Да, я побывала на всех линиях фронта, на каких только можно.

– Простите, миссис. Не сомневаюсь, что у вас стальные нервы. Условия для участников акции таковы… – Он снова прокашлялся. – Ситуация такова, что нам необходима определенная умеренность, способность считаться с местным населением, а во многих случаях стремиться не создавать ничего похожего на “линию фронта”. Напротив, здесь нужно следовать указаниям чернокожих полевых распорядителей и даже, пожалуй, быть готовым занимать, прежде всего, позицию слушателя в отношениях с людьми, которые могут встретиться нам в полевых условиях.

Никакой разницы между черными и белыми – вот типичный начинающий бюрократ. Яйцеголовый. Мирьям не удержалась от того, чтобы поддразнить его:

– В данном случае слово “полевые” звучит довольно-таки смешно, вам не кажется?

– Я не вижу в этом ничего смешного.

– Послушайте, мне довелось пройти через самые разнообразные лишения. В недавнее время я тайно жила в нелегальных чердачных помещениях. По сути, я всю жизнь боялась, что ко мне в дверь постучат и нацисты, и фэбээровцы, – между которыми, как меня приучили думать, в сущности, нет особой разницы. Вы даже представить себе не можете, на скольких собраниях я побывала за свою жизнь – в том числе до своего рождения! Если говорить об умении слушать, то можете считать, что сейчас перед вами сидит огромное ходячее человеческое ухо, прямо как из какого-нибудь фильма ужасов. Никому, наверное, не приходилось за свою жизнь выслушивать других больше, чем мне.

Раско молчал.

– Что?

– Я ожидал, что вы сообщите нам еще что-нибудь.

– Вы хотите сказать, что я все-таки могу вам пригодиться.

– Восхищаюсь вашей уверенностью в себе. Однако в интересах наших текущих задач мы не должны уклоняться в сторону. Мы должны сохранить способность сливаться с определенным окружением.

– Дело в моей фамилии?

– Простите, не понял?

– Мой муж известен как певец. Может быть, КРР обеспокоен тем, что реакционеры выяснят, кто я такая?

– А, понимаю, понимаю. – Раско снова пролистал бумаги. – Я понял суть вашего вопроса. Но нет. Никто не усматривал в этом осложнений.

– Конечно, у него есть песня или даже две, где упоминается Миссисипи.

– Я не знаком с его творчеством.

– А вы хоть знаете, кто такой преподобный Гари Дэвис?

Тот поглядел на нее ничего не выражающими глазами.

И тут Мирьям подумала, что, пожалуй, ей стоило назваться Циммер. Не отказываться от фамилии, которая свидетельствовала о ее месте и роли в фундаментальном союзе негров и евреев. КРР набирала евреев откуда только можно.

– Вы упомянули о каких-то осложнениях.

– Простите?

– В чем они заключаются, эти осложнения? Вы сами произнесли это слово – не я.

Кашель.

– Миссис Гоган, дело в том, что известно о нежелательном хвастовстве, касающемся кое-каких семейных отношений. О связи вашей матери.

– О связи?

– Да. Вашей матери. В этом чувствуется чрезмерная гордость. Это идет вразрез с обстоятельствами той работы, которую мы пытаемся сейчас проделать.

– У меня просто слов нет.

– Об этом же самом упоминается снова и здесь, вот в этом письме.

– Ну и ну!

– Вам ведь известно это важное табу в нашей области? Великий миф, с которым мы боремся?

– Значит, вы хотите сказать, что люди гибли из-за меньших пустяков, да?

– Именно.

Мирьям сразу же поняла, что всякое проявление с ее стороны чрезмерной самоуверенности, которая и без того наполняла эту тесную комнатушку, в данных обстоятельствах было просто обречено на превратное истолкование. Победить она не могла – проигрыш был предрешен. Выражаясь на актерском жаргоне (когда-то она посещала уроки театрального мастерства), она собиралась “переигрывать”, тогда как им требовалось ровно обратное. В безупречной корректности Раско явно читалась неприязнь.

– Хорошо, можно только один вопрос? – Апелляция уже закончилась, но Мирьям еще не разделалась со своим экзаменатором.

– Да?

– Значит, вы там поручаете своим людям внушать всем, будто секс между неграми и белыми – это миф?

* * *

Студенческий футбол: Игры футбольной чаши. Пожалуй, Мирьям можно было пока и не выныривать на поверхность, не обращать внимания на происходящее.

Матусевич $235 Гоган $45 Стоун $215.

* * *

Роза Ангруш-Циммер. Эта вторая воображаемая категория посвящена – ни много ни мало – биографии самой Мирьям. С кем спит Роза Ангруш-Циммер? С Дугласом Лукинсом, лейтенантом полиции. Они состоят в браке? Да, но только не друг с другом. За кем же замужем Роза Циммер? Ее первым мужем был Альберт Циммер. Разве они не развелись? Развелись. Он еще жив? Альберт Циммер жив, он живет в Восточной Германии. И не задафайте больше щекотлифых фопросов, карашо? Карашо. Второй брак, после развода с Альбертом Циммером, соединил ее с Авраамом Линкольном. Поправочка: с “Линкольном” Карла Сэндберга. Так, значит, Роза Ангруш-Циммер замужем за книгой? Да, именно так. Она ведь сама Человек Книги – вот она и в супруги себе выбрала книгу. В Розиной утопии выходить замуж можно за кого хочется. Лишь бы обряд бракосочетания отправлял раввин.

* * *

Козлы в жизни и в литературе. Арт Джеймс легкомысленно произносит:

– Ну, сейчас посмотрим, кто из вас разбирается в козлах!

Мирьям, понимая, что игра вот-вот завершится, мысленно чертыхается и ставит – снова на “Кто?” – оставшиеся у нее сорок пять долларов, выбрав приятное соотношение один против трех. Затем звучит вопрос:

– Роман “Козлоюноша Джайлс”, – это притча о молодом человеке, которого растили как козла. Позже он узнает, что он – человек, и принимается за изучение секретов жизни. За сто тридцать пять долларов, под страхом исключения из игры, назовите автора этого романа.

Мирьям поднимает бровь и выпаливает:

– Джон Барт! – с таким видом, будто лидировала в этой игре с самого начала (на что она и надеялась).

Выигрыш отчасти избавляет ее от того позора, которое красуется на табло у нее над головой, и там же, над ее головой, вдруг раздаются, будто шум прибоя, звуки бурных аплодисментов: зрители явно радуются ее удачному ответу. И Мирьям, отходя одновременно и от действия наркотика, и от злости разочарования, возвращается в собственное тело под ярким, будто пластиковым, светом. Усилием воли прекратив витать мыслями в облаках (хотя это “витание” тоже стоило ей усилий), она вновь возвращается в эту абсурдную реальность с ее оглушительными музыкальными заставками, с галстуком Арта, – и пытается понять, что же тут еще возможно спасти. Даже если она проиграет, деньги-то пригодятся. А это гораздо лучше, чем вообще ничего. Черт, она же осталась в игре! И плевать, что ее противники тоже набрали очки – оказалось, все трое прекрасно разбираются в козлах.

Матусевич $285 Гоган $180 Стоун $265.

* * *

Сочинения Чарльза Диккенса. Грэм Стоун уверенно отвечает: “Фейджин”. Питер Матусевич выбирает слишком высокую ставку и спотыкается на “Джарндайсе против Джарндайса”. А потом Арт Джеймс зачитывает Мирьям такой вопрос:

– После путешествия за границу в тысяча восемьсот сорок втором году Диккенс выпустил книгу путевых заметок, которая была хорошо встречена в Англии, однако вызвала громкий скандал в той стране, которую он посетил. Назовите эту страну.

Мирьям на мгновенье задумывается о том, что это похоже на уже звучавший раньше вопрос о “помеси Вавилона с императорским Римом”: Вас ждет неузнаваемое изображение вас самих, в котором вы, однако, непременно себя опознаете.

– Это мы, – отвечает она. – Америка.

– Так оно и есть – это Соединенные Штаты. – Голос Джеймса смакует последние слова, будто это бифштекс. – Ну что ж, Мирьям, вы прекрасно выкарабкались после долгого падения.

Перестав проигрывать, Мирьям вдруг прекращает молчать: внутри у нее как будто прорывается какая-то плотина.

– Забавные они, эти британцы, – замечает она. Пускай она сегодня и не выйдет победительницей состязания, но, как и тогда, на собеседовании в КРР, хотя бы выговорится. – Приезжают сюда и устраивают истерику.

– Да, – говорит Арт Джеймс, но так, словно перелистывает какую-то воображаемую страницу между ними.

Приводить все в движение, не допускать застоя – вот единственный настоящий стиль Джеймса, стиль, прячущийся под ярким галстуком и внешней шутливостью: тут проступает холодная военная закалка. Если продвигаться вперед и не мешкать, то в понедельник поместятся сразу понедельник и вторник, ну а среду, четверг и пятницу можно запихнуть во вторник, – тогда оставшееся время можно запасти впрок.

– Вот здорово – приезжает сюда Дж. Б. Пристли, впадает в раздражение и обзывает нас империей!

– Э-э-эр-да.

Но все это вырежут.

– Можно было бы тут целую категорию вопросов придумать – о всякой чепухе, какую британцы наговорили об Америке. Г. К. Честертон, Ф. Р. Ливис и Д. Г. Лоренс.

Но все это вырежут.

– Э-э-эр-да. Итак…

– Потому что еще ни один ньюйоркец никогда не сравнивал этот город с Вавилоном – настолько это фальшивое сравнение.

Но все это вырежут.

Матусевич $285 Гоган $230 Стоун $315.

* * *

Потолок кубышки. Цитаты: библейские выражения. В последнем раунде ограничения ставок до пятидесяти долларов снимаются, так что формально это игра для всех. Мирьям долж на осуществить свое безумное желание и одержать немыслимую победу – при едва ли выполнимом условии, что и Стоун, и Матусевич дадут осечку в этом же раунде (чего пока ни разу не случалось), а также памятуя о том, что совершенно нелишне было бы принести домой чек на двести долларов. И стоило ей только об этом подумать, как ее вдруг охватила лютая тоска по малышу: она как будто услышала его голосок, увидела его светлые волосы, мокрые от слез у висков. Потому что, если Мирьям хоть один час не думает о Серджиусе, то (очередное доказательство тому получено сегодня) тревога и любовь, отложенные на час, словно накопившись в каком-то неведомом органе тела, а затем прорвав его, с новой силой будто впрыскиваются ей в вены.

Периодические отлучки, когда Мирьям хочется ненадолго вырваться из сладкого плена материнства, оказывается, можно вынести лишь в крайних обстоятельствах триумфа или беды. Как тогда, при аресте на ступенях Капитолия, и в тюремной камере: тот день оказался сплошным триумфом и сплошной бедой – с зияющей пустотой посередине. И то, что Серджиус оставался на руках у Томми и Розы (оба они, в отличие от Стеллы Ким, даже пеленки сменить не умели), нисколько ее не тревожило. Крайности, сопряженные с борьбой за правое дело, и унижение, воплощенное в колбасных сэндвичах, – вот что избавило тогда Мирьям от чувства вины. Поддаваясь этой внутренней тяге к катастрофизму, Мирьям сейчас испытывает соблазн поставить на кон все свои деньги, чтобы потом выйти отсюда с чем-то более весомым, чтобы выскочить из серого круга посредственности, внутри которого и протекает большая часть жизни – той самой жизни, где малыш ждет, когда же она наконец спустится в метро и заберет его из общины на Кармайн-стрит, где, скорее всего, он ползает по полу, пока Стелла готовит еду, или курит траву, или болтает по телефону, а он, наверное, цепляется за ее ноги, требует внимания и не понимает, что происходит.

Мирьям, решив все-таки подстраховаться, ставит пятьдесят на “Что?”, один к двум, и Арт Джеймс зачитывает:

– В перечне наказаний, оговоренных в заповедях Моисея, есть знаменитая фраза, означающая простое и однозначное возмездие, где упомянуты определенные части тела. Произнесите эту фразу.

– Око за око, зуб за зуб?

Мирьям произносит ответ вопросительным тоном не потому, что не уверена. Скорее потому, что вся ее резкость вдруг куда-то улетучивается, и она снова проникается условностями игры, позволяет ей просто течь в прежнем русле, следуя тому сценарию, который она уже давно впитала физически, как пассивный зритель телешоу. В данном случае сценарий требует от игрока скромного тона, как бы выражающего неуверенность в том, что даже самый очевидный ответ заслужит одобрение Арта Джеймса и принесет очки. Она – мать, домохозяйка, она занимает пока третье место, но стыдиться здесь нечего, ведь она играет против двух соперников-мужчин. Финал игры – нечто вроде маленькой смерти, сопровождаемой аплодисментами и раздачей призов, и теперь Мирьям кажется невероятным, что Арт Джеймс и его помощники способны разыграть больше одного такого финала за один день. Выскочка-бухгалтер в итоге побил щеголеватого Матусевича, отобрав у него звание победителя недели, но произошло это потому, что он оказался вовсе не выскочкой, а сторонником статуса-кво в борьбе против всех этих подозрительно цветистых рекламщиков, которые говорят как-то слишком вкрадчиво, говорят как-то почти страстно, говорят как-то так, словно пытаются умилостивить суровых полицейских на передовом крае антивоенной демонстрации. Грэм Стоун явился сюда слегка в маскараде, со своей непристойной бороденкой, однако его костюм, а также скрывающееся под костюмом брюшко, да и четкая линия стрижки над ушами, и хрипловатая мощь голоса – все это вместе заявляет о его праве на присвоение победы. В итоге Питер Матусевич оказался всего лишь очередным хлипким хиппи, его зачесанные поверх ушей и воротника волосы никого не обманули, а телешоу, получается, было задумано так, чтобы опозорить его под занавес: ибо в самом конце он с треском запарывает свою библейскую цитату, тогда как бухгалтер гордо козыряет своей. А Мирьям уже удалилась, совсем-совсем, ее смыло со сцены последней волной, растворившей все ее надежды, и отчасти она уже мысленно едет в вагоне подземки, грохочущем по тоннелям, едет вызволять своего малыша, и теперь ей кажется, что она предала не только Серджиуса, но и того скорбного человека с фотографией в раме, в честь которого она играла здесь сегодня, пускай тот даже не подозревал об этом. И что с того, что Арт Джеймс выкрикивает: “Верно!”, услышав ее постыдно очевидный ответ, и снова осыпает ее поздравлениями по поводу успеха на этом почтенном зрелище. Сейчас ей вручат чек на двести восемьдесят долларов. А еще она выиграла пожизненный запас спрея для волос от фирмы “Адорн” – одного из спонсоров передачи. Что означало “пожизненный” – Мирьям узнала два месяца спустя, когда на ее адрес прислали огромную картонную коробку, внутри которой лежало двадцать цилиндрических баллончиков с аэрозолем, а также сертификат, где говорилось, что она всегда может потребовать еще любое количество.

А Стелла Ким, которая любила, в духе иппи, использовать дрянную продукцию порочного мира для игры в абсурдные политические жесты (они обе с удовольствием запихивают кочаны салата в магазинные морозильники, или заталкивают датские монетки из сплава или тринидадские пенни в щели телефонов-автоматов для десятицентовиков, или вскрывают кучу рекламной почты, вытаскивают оттуда все оплаченные конверты для ответов из разных одиозных корпораций, вкладывают в каждый конверт по куску американского сыра “Крафт”, в тот же день украденного специально для этой цели из магазина, а потом все это опускают в почтовый ящик, чтобы фирмы-отправители сами же и получили свои конверты, промасленные и вонючие), – так вот, однажды, когда Комитет американских квакеров на службе общества бросил клич отправить грузовой контейнер с гуманитарной помощью осажденным в горах гватемальским изгнанникам, Стелла предложила Мирьям, действуя в этом же духе, собрать никчемные и уже пылящиеся в углу баллончики “Адорна” и отправить их в контору Комитета – пускай добавят к другим посылкам. И, хотя это уже идет вразрез с духом ненасилия, который исповедуют квакеры, Мирьям в душе надеется, что гватемальцы сумеют смастерить из этого вклада Арта Джеймса в их борьбу, например, личные огнеметы. Или бомбу.

Глава 3 “Линкольн” Сэндберга

Вот как получилось, что Роза Циммер прожила много десятилетий в Саннисайд-Гарденз: она поселилась там вместо еврейской фермы в Нью-Джерси.

Ее новоиспеченный муж на самом деле заключал в себе двух мужей – еврея и немца. Еврей в нем любил города. Немец – леса. Немцу хотелось ферму. И тот немец в нем (храни Господь их обоих), – чей отец был банкиром, а мать – оперной певицей и светской дамой, знал одну только городскую цивилизацию и культуру, а свою первую и ударную порцию учения Маркса получил в качестве одного из салонных угощений, подававшихся вместе с чаем, пирожными и интеллектуальными разговорами; этот немец в нем, встречаясь с товарищами, открыл для себя те особого рода интеллектуальные разговоры, что стряхивали с него сонливость и по-новому перестраивали его жизнь, заставляли его гордиться революционными возможностями – и вместе с тем оставались лишь интеллектуальными разговорами, непременными атрибутами салона, наподобие пирожных к чаю, изящной горкой выложенных на подносе, – так вот, теперь эта немецкая часть его натуры вдруг размечталась о ферме. Альберт заявил, что хочет разводить кур, чистить курятник от куриного дерьма, подбирать куриные яйца и, когда нужно, сворачивать курам шеи.

Так Роза, урожденная Ангруш, недавно ставшая Розой Циммер, оказалась в “Паккарде”, ехавшем на юг, за пределы всякой цивилизации, в дикие края в окрестностях Ньюарка, чтобы присмотреть участок земли в местности, которая называлась Джерси-Хоумстедз. Альберт сообщил ей об этой поездке совсем неожиданно: сказал довольно туманно, что ему нужно поговорить там с кое-какими людьми, а потом добавил – будто речь шла о сущем пустяке, – он хочет, чтобы Роза подумала о возможном переезде в те места. Она неохотно, чуть не рыдая, поехала с Альбертом, который с большим трудом справлялся с взятым напрокат пыльным и покоробленным автомобилем, – он сел за баранку совсем недавно, несколько месяцев назад, когда вдруг загорелся желанием получить права. Если они порой совершали лихой вираж, проносясь по обычному шоссейному повороту, Роза быстро хваталась за томик Карла Сэндберга – только что вышедшую книгу “Авраам Линкольн: Военные годы, том II”, взятую из библиотеки Джефферсон-Маркет и прихваченную в дорогу в качестве спасительного средства, жизненно необходимого при любой вылазке на природу: чтение заменяло Розе воздух. Она хваталась за толстый переплет, словно моля самого Линкольна о том, чтобы между шинами “Паккарда” и дорогой было хорошее сцепление.

– Знаешь что, папаша Циммер? Если ты будешь водить трактор так же, как ты сейчас едешь по этому шоссе, то все твои – как это там называется, борозды? – твои борозды пойдут плясать танцы-шманцы, и потом бобы на них вырастут все перекошенные, как зигзаги.

– Роза, помолчи, пожалуйста.

Поселение Джерси-Хоумстедз было чем-то совершенно невозможным, неосуществимым – и, тем не менее, существовало. Возникло оно под руководством одного сумасшедшего утописта по имени Бенджамин Браун – “маленького русского Сталина”, как называли его газеты, хотя на самом деле он не подчинялся ни одной из известных ячеек, а был просто выходцем из местечка с собственными идеями. Браун вознамерился вывести евреев из плена многоквартирных домов, где они прозябали, и вернуть их к земле. Несмотря на огромные трудности, не считая того, что все происходило на фоне отчаянной Депрессии, причем в самом ее разгаре, когда сплошь и рядом случалось невозможное, – этот Браун поехал в Вашингтон, чтобы лично встретиться с Гарольдом Айксом в Министерстве внутренних дел, и вышел от него с чеком на сто тысяч долларов, полученным по рузвельтовской антикризисной программе. И на эти деньги он начал скупать в Нью-Джерси бесплодные земли у невежественных фермеров, ходивших с протянутой рукой. Собрав таким образом из ничего тысячу двести акров земли, он принялся заманивать туда евреев. Возможно, его затея была не менее сомнительной, чем планы Гитлера по депортации евреев на Мадагаскар, но у Брауна все получилось. Здесь, провозгласил он, будет построена фабрика по пошиву одежды, где будут трудиться сотни портных, а владеть фабрикой будет коллектив рабочих. А еще там построят магазин и ферму, и они тоже будут находиться в общей собственности. Этому Моисею из колена Портняжного удалось расшевелить несчастных евреев, ютившихся в Нижнем Ист-Сайде и в Бронксе, – тех, кто сумел наскрести пять сотен долларов, чтобы выкупить свою долю в этой новой Отчизне обетованной. Вуаля – вот оно, будущее! Роза слышала рассказы домохозяек, приезжавших оттуда к родственникам, чтобы хоть немного отдохнуть от тяжкого труда: пять месяцев – пыль, три месяца – снег, и четыре месяца – грязь. В маленьких домиках (точнее, бетонных коробках), которыми обросла утопия Брауна, сами домохозяйки – в свободные от работы в поле или на фабрике часы – только и делали, что мыли, скребли, мели да чистили. Если, конечно, им еще осталось что чистить – после того, как они распродали все свое добро на уличной барахолке на Деланси-стрит, чтобы добыть те самые пятьсот долларов для переезда в это славное будущее.

И вот, этот отпрыск банкира и оперной певицы из Любека, этот муж-идеалист потащил Розу в какую-то грязную глухомань только потому, что из головы у него не до конца выветрились некие шварцвальдские фантазии на темы пасторально-аграрной родины. Подобные сцены если и могли привидеться где-то любекским евреям, то разве что нарисованными в синих тонах – на мейсенском фарфоровом блюде.

– Евреи приезжают сюда на автобусах, – заявила Роза. – А не на арендованных автомобилях. Те, кто разъезжает на автомобилях, едут подышать свежим воздухом в Рокавей-парк или подальше, в Монток, если они тщеславны. А потом едут обратно, к себе домой.

Ей хотелось крикнуть: только городской еврей мог додуматься до такого – поселиться на ферме! Те, у кого в жилах текла крестьянская кровь, прекрасно знали, какое кромешное невежество, какая беспросветная тупость царит в деревне. Только те, у кого в жилах еще текла эта деревенская кровь, по-настоящему понимали, что для Людей Книги будущее существует только в больших городах.

– Может быть, это станет для нас выходом, Роза. Ты же знаешь: трое в моей квартире не поместятся.

С тех пор, как прервалась Розина беременность, Альберт при любом удобном случае упоминал об их невидимом ребенке. Пускай этот ребенок пока и отказался появиться на свет – подобно революции, – сам этот факт свидетельствовал о неизбежности его рождения в будущем. И, подобно неизбежной революции, он выступал неким очистительным средством, смывающим любые оговорки, любые возражения или ложные мысли. Когда-нибудь придет день… Так что им лучше заранее подготовиться. Сейчас этой подготовкой, очевидно, и была поездка на “Паккарде” в Джерси-Хоумстедз. Если, конечно, в итоге она не смешает им все карты и не угробит их обоих, вместе с воображаемым третьим.

– Смотри-ка на дорогу. Да люди сплошь и рядом живут в квартирах по трое! Нас в родительской квартире было шестеро.

Правда, Роза не добавила, что детей ведь растят не в квартире: их растят сразу в куче квартир. В целых соседских сообществах. Малыша можно было занести в квартиру этажом выше – на час, на два или даже на три-четыре. В понимании Розы, младенцы только выигрывали от общения с другими младенцами и их матерями – в комнатах, кишевших всякими тетушками и кузинами, в кухнях, где вечно бурлили споры, заглушавшие радио. Да кто же тебя научит кипятить пеленки на ферме в Нью-Джерси? И уж тем более – кто прокипятит их за тебя?

Город остался позади, мимо со свистом проносились деревья: машина как будто мчалась по тоннелю из листьев в непонятный, сказочный мир.

– Если тебе вздумалось исследовать Новый Свет, Альберт, лучше купи карту побольше – а не такую, где все заканчивается штатом Нью-Джерси.

– А чем тебе не угодил Нью-Джерси?

– Миллионы людей отовсюду приезжают в Нью-Йорк. И если они умны, то остаются там, в этом величайшем городе на земле, а если они глупы как пробки или отважны, то уезжают оттуда в крытых повозках и разыскивают свой Эдем где-то за далеким горизонтом, в каких-нибудь краях с индейскими названиями – вроде Дакоты или Оклахомы. Или едут в Голливуд, этот рай земной, ради которого стоит ползти на карачках по всему континенту. А по пути не грех и съесть нескольких своих собратьев. Они убираются туда и жарятся на солнце, как Бен Хект. Повернуться спиной к Нью-Йорку только для того, чтобы очутиться в такой близи, как Нью-Джерси, – это значит, как говорится, проявить скудость фантазии.

Роза в очередной раз поймала себя на том, что, раскрыв рот, уже не в силах была замолчать. После первого года замужества она вдруг обнаружила, что ее молчание, как пачка сливочного масла, имело определенный срок годности. Иногда она сама себе удивлялась – как всегда вслух удивлялись другие: Ой-вэй! И откуда это такой язык без костей у третьей сестры Ангруш? Откуда эта девчонка берет такие слова, чтобы поливать грязью собственную родню? Неужели нельзя заткнуть ей рот?

Заткнуть ей рот было невозможно. С тех самых пор, как Роза научилась читать и рассуждать, она ежедневно обогащала свой словарный запас и черпала оттуда все новые выразительные средства. И если ее мать просто пожимала плечами или стонала, заламывала руки или сжимала виски, то Роза уже бичевала собеседников кнутом английского языка. И когда она оказывалась на собраниях коммунистов, где велись споры совершенно нового рода, причем вели их молодые люди, чье окружение и темперамент не слишком отличались от ее собственных, а иные обладатели бойкого языка и проворных мозгов тоже принадлежали к женскому полу (а почему бы и нет? Разве не сама история вызвала к жизни подобные людские типы?), – оказываясь на таких сборищах, Роза не в силах была обуздать собственный голос. Она сама себе дивилась, однако ни за что не призналась бы, что считает себя диковинкой. Быть Розой Ангруш было просто правильно. Быть Розой Циммер оказалось не менее правильно. Сама история требовала ее существования. А брак сам по себе – как уяснила она после года глупого и страшного молчания – в высшей степени диалектическая ситуация.

* * *

Прибыв в Джерси-Хоумстедз, Роза – с одной стороны, стала лучше думать о здешней жизни, а с другой – была неприятно поражена. Она совсем не так представляла себе это поселение. Оказалось, тут вовсе не расхаживают повсюду босоногие евреи с такими лицами, как на фотографиях из зоны пыльного котла. Двое организаторов (явно партийцы из суетливой жабьей породы) обращались с Розой и Альбертом чуть ли не по-царски. Они встретили их у конторы – низенького дома-коробки, как две капли воды похожего на множество других. Там Альберт не без труда припарковал машину. Одного из встречавших – в комбинезоне, с круглой загорелой лысиной, типичного еврея-фермера, какими их изображали на карикатурах в “Нью-Йоркере”, – звали Некто Самановиц. Второго – обливавшегося по́том в черном костюме с крошечным галстучком, эдакого красного клерка из той породы, что вечно торчат в дверях и всучивают кучу брошюрок, которые никто не станет читать, но от которых невозможно отказаться, – этого второго звали Дэниел Остроу. Для начала эти двое повели Розу и Альберта на фабрику, в цех пошива одежды. Если сощуриться, чтобы расплылись неясными пятнами пронизанные солнечным светом сосновые ветки за мутными окнами, то вполне можно было принять это место за фабрику компании “Трайэнгл-Шёртуэйст” – с одной только разницей: если здесь захочется выпрыгнуть из окна, то приземлишься не на мостовую, пролетев десять этажей, а плюхнешься с небольшой высоты в пыль и навоз – его вездесущий запах крепчал по мере того, как они продвигались вглубь фермы.

Да что там запах! Их гиды держались так, словно проводили экскурсию по Советскому Союзу для Джона Рида и Эммы Гольдман. Они из кожи вон лезли, стараясь произвести на Альберта и Розу самое лучшее впечатление. Поначалу Роза, по наивности не ведавшая о сегодняшней повестке дня, объяснила такую невероятную обходительность трепетом перед арендованным “Паккардом”. Но все это не важно. Сколько бы кто ни старался, долго такое не продержится. Здесь ведь не Латвия и не Украина, а Нью-Джерси: Роза никак не могла побороть своего снобистского презрения к здешней серой окраине.

В самом деле, Джерси-Хоумстедз было местом мрачным и зловещим. Люди, которые сюда переселились, интересовались политикой, и кто-то из них принадлежал к передовым “попутчикам”, а кое-кто – даже к бескомпромиссным членам партийной ячейки. Но много ли времени оставалось на организационную работу, если все здесь целыми днями корпели над обрезками сукна, возились в курином помете или выдирали из земли сероватые корнеплоды, которые лучше всего было бы сразу выбросить на помойку, чтобы не пришлось потом варить из них суп или, тем более, резать их в “салат”? Вот что натворила с ними со всеми Депрессия. Вот что натворила Депрессия с идеями коммунизма. Вместо того чтобы разжечь революцию, она ее задушила – именно потому, что нарождающееся пламя американской революции могло расти и крепнуть только в гостиных, в умных разговорах, а в тупом, бычьем, мозолистом воображении американского рабочего оно только задыхалось и гасло. В чем-то Розе пришлось пересмотреть свое мнение: здесь все-таки уже пролегала граница – здесь была такая же даль, как и Великие равнины. Всего час езды на машине по Нью-Джерси – и ты оказывался в таком месте, где не ощущалось ни малейшей пульсации европейской истории. Куда ни глянь – всюду одна только американская история. Только ступи на пыльную почву этой слащавой голодной утопии – и мгновенно начнешь задыхаться от нехватки умственного кислорода.

Они пришли на большое поле посередине фермы. Только теперь до Розы дошло, что там затевается какое-то мероприятие, по случаю которого, похоже, они и приехали именно сегодня, а не в какой-то другой день. Это была не лужайка и не газон, а настоящее поле – Роза сразу поняла, что здесь не подстригали траву, а косили с помощью какой-то штуки, приделанной к трактору. Поэтому земля, на которой были расставлены складные стулья и расстелены одеяла, вся бугрилась и щетинилась жесткой остью, а среди бугров и ям валялись булыжники, вывороченные из-под травы и почвы. А еще на этом поле стоял низенький дощатый помост – не то сцена для музыкантов, не то трибуна для оратора. Неужели эти евреи Джерси-Хоумстедз – такие остолопы, что собираются отплясывать тут кадриль? И убеждать самих себя, что они в самом деле поселились на “Диком Западе”? Вот они стали выходить с корзинками из своих низеньких бетонных домов – эти деревенские евреи, лесные евреи, эти портные и их жены. Розе показалось, что они всем своим видом молят об общественном святилище – о городском многоквартирном доме, где их страдания могли бы вылиться в более уместные формы. Вместо этого они мучились здесь, на беспощадном солнцепеке. Да поможет им Бог. Вокруг помоста женщины расправляли одеяла и подстилки – насколько их вообще можно было расправить на этой неровной, кочковатой земле. Потом они разложили корзинки с едой – и приступили в солнечной тиши к тому, что лишь условно можно было назвать пикником.

Неподалеку стояла пустая маленькая трибуна, украшенная флагами, и три складных стула. Для чего же ее поставили? Роза надеялась, что не успеет этого узнать. Предвидя, что ей будет скучно, она захватила с собой из машины биографию Линкольна, чтобы с головой уйти в прозу Сэндберга до того часа, когда придется снова садиться в “Паккард” и, преодолевая тошноту, возвращаться к цивилизации. Здесь она уже на все нагляделась. День, начавшийся с совершенно бредового плана, который Альберт всерьез предложил Розе, уже закончился. Роза твердо решила, что никогда и ни за что не поселится в этом месте – и ее решимость была крепче титанового шнура.

Альберт подвел ее к одеялу, на котором устроились тот еврей-крестьянин в рабочем комбинезоне, Самановиц, и его жена Йетта. Роза попыталась уклониться от светских любезностей. Йетта Самановиц напоминала чью-то бабушку с зернистой черно-белой фотографии, портрет старушки из какого-нибудь то ли польского, то ли русского городишки – в рамке или медальоне. С той только разницей, что эта седенькая старушка нагнулась к Розе и протянула ей тарелку с яичным салатом, маринованными огурцами и бутербродами с рубленой печенкой (господи, это же надо – есть печенку в такую жару!) и проговорила на безупречном английском:

– Угощайтесь. И возьмите стакан чаю. Вам нужно было прихватить шляпку от солнца. Если хотите, я могу сходить в дом и принести свою.

– Спасибо, не нужно.

Титановый шнур Розиной непреклонности лишь натянулся еще крепче – словно один его конец прибили к небесам, а второй обмотали вокруг ядра Земли, так что посередине оказалась как раз эта треклятая поляна. Но уже через минуту, когда Альберт и сопровождавшие его товарищи – фермер и клерк-прилипала – поднялись на ту маленькую сцену под палящим солнцем и замахали руками, Роза поняла, что сейчас Альберт обратится к собранию – тому собранию, какое представляли собой эти людишки, рассевшиеся там и сям на соломе, эти евреи, парализованные, будто насекомые, безжалостным солнечным светом. И вот тогда Роза почувствовала, что металлический шнур внутри нее вдруг закручивается кренделем.

Альберт и фермер уселись на стулья, а на трибуну взошел тот, клеркообразный, и принялся громко кашлять в ладонь, пытаясь без микрофона завладеть вниманием публики. Впрочем, утихомирить всех, кроме детей, оказалось делом нетрудным. Он представил слушателям Альберта Циммера – особого гостя из Нью-Йорка, “важного организатора и оратора”. Да уж, подумала Роза, здесь-то Альберт сойдет за важную фигуру – по принципу: “одноглазый в стране слепых”. Может быть, в этом и заключался секрет притягательности. Другой вопрос – надолго ли ему удастся сохранить ореол этой взятой напрокат важности, если он переберется сюда насовсем? Само это место, думала Роза, способно уничтожить все важное.

Альберт поблагодарил и представившего его клерка, Остроу, и фермера Самановица, который сидел в сторонке и молчал, а затем поблагодарил всех собравшихся за то, что пришли послушать его “в такой день”. Что это за такой день сегодня, Роза понятия не имела, однако Альберту жидко похлопали – так обычно хлопают в ладоши скопления людей: если они чему-то и радуются, то главным образом – самому своему существованию.

– Возможно, вас удивит то, что я хочу сказать вам в самом начале, – начал Альберт. – Прежде всего, я хочу сказать вам, что восхищаюсь вами – как рабочими с вашими семьями, но еще и как американцами! Все вы, сидящие сейчас передо мной, – выдающиеся американцы. Вы лучше, чем сами сознаете. Вы лучше, чем многие другие. Я говорю это потому, что, готовясь встретиться с вами, я слышал всякие рассказы. Вот даже и сегодня утром, когда я ехал сюда, я услышал, что в соседних городах вам не желают ничего продавать, когда узнают, что вы из Хоумстедз. Они объясняют это тем, что вы все тут коммунисты. Я слышал, что жители городка Монро не хотят отдавать своих детей в одни школы с вашими детьми. Потому что вы – евреи и есть подозрения, что вы к тому же красные.

– Говорите на идише! – раздался крик с поля. За этим возгласом последовали новые жидкие хлопки.

Йетта вдруг зашептала на ухо Розе, так что та вздрогнула:

– Тут всегда так кто-нибудь кричит – на половине наших общих собраний. – По ее тону можно было понять, что ей неловко. – В остальных случаях собрание ведется на идише, но обязательно находятся такие, кто кричит: “Говорите по-английски!” Ничего не поделаешь.

– Он бы не мог заговорить на идише, даже если б захотел, – ответила Роза.

Йетта замолчала. Роза – отчасти желая загладить невольную грубость и подавляя смутное “братье-гриммовское” подозрение, что поесть здешней еды – значит запачкать себя возможной скверной здешних мест, борясь с инстинктами своего отказнического разума, – потянулась к бутерброду с рубленой печенкой и золотистым поджаренным луком. Все было очень свежее. Розе страшно хотелось есть.

– Конечно, вы можете спросить: а кто это явился сюда к вам, чтобы хвалить вас за то, какие вы хорошие американцы? Спешу признаться вам, что я собой ничего особенного не представляю. Я не могу быть каким-либо авторитетом в ваших глазах, если не считать того, что я – просто американец. Я такой же гражданин этой страны, но еще и всего мира, я – гражданин человеческой цивилизации, как и вы. А потому я не только уполномочен обращаться к вам как равный к равным, я уполномочен еще и высказывать свои взгляды. Я вправе делиться с вами своими взглядами – и бороться с предрассудками вроде тех, с какими сталкивались и вы. Мои взгляды целиком и полностью выражают то, что мы и празднуем сегодня, в этот великий день, – то есть свободу.

Ну-ну, подумала Роза. Хватит накрывать на стол – пора приносить еду. Альберт был мастер по части сервировки – а вот с едой дело всегда обстояло хуже. И все же тут, на этом помосте, он ощущал себя явно в своей тарелке: на высоком лбу у него блестел пот, но и все его хилое тело тоже как будто слегка светилось заботой о слушателях, рассевшихся перед ним на поле. А они, в свой черед, явно тянулись к нему и к той квинтэссенции покинутого ими города, которую он воплощал. Ведь город – в какой бы нищете они там ни прозябали в прошлом, – оставался оплотом булыжных мостовых и правильного языка, средоточием идей, – словом, раем по сравнению с этой убогой глухоманью, куда их хитростью заманили для непосильного труда.

Альберт имел некоторый ораторский талант, хотя произносить подобные речи – совсем не то же самое, что обладать способностью, глядя собеседнику в глаза, говорить с полным убеждением. Или, скажем, помериться силами с Розой или с другим мощным противником – с помощью своих избитых фраз. Уж на этом-то поприще она сильно его опережала. Лишь тут, оказавшись на некоем среднем расстоянии от Розы, Альберт снова мог отвоевать себе немного ее внимания. Сидя рядом с ней в машине, он попадал в Розино поле острого, смертельного разочарования – без малейшей надежды выбраться оттуда. Когда же он стоял перед ней здесь, на помосте, к ней возвращалась способность видеть его особое обаяние – смесь говорливости и уклончивости.

То же самое получалось у них и в постели. Он оплодотворил Розу потому, что всегда старался избежать этого. А поскольку ее уже бесило, что он постоянно прыщет спермой ей на бедра и на живот, выбирая окольные пути вместо прямого, она однажды бешено вцепилась в него и задержала на один решающий миг дольше. Зато теперь, когда он снова и снова силился повторить тот первый случайный успех, из-за которого они поддались панике и поженились, – теперь его прилежные старания умиротворить ее саму, ее сестер и собственную мать, подарив им отпрыска, терпели крах. Альберт казался Розе просто непостижимым: идя прямой дорогой, он словно делался невидимкой. Окольные пути – вот единственное, что легко ему давалось. Когда он кончал прямо в нее, она едва его чувствовала, а его семя било мимо цели и просто пропадало, растворялось внутри нее, как били мимо цели его слова в салонных спорах.

Альберт мелькал в поле Розиного желания, будто радиосигнал, то пропадающий, то вновь появляющийся в зоне приема. – Позвольте спросить: в какой стране имеется более богатый опыт революционной борьбы за человеческую свободу, чем у нас, в Соединенных Штатах? Однако революционным золотом из жилы американской истории, столь богатой и изобильной, как и материальными сокровищами нашей столицы, завладели силы реакции. В таких условиях, естественно, революционный лагерь оказался неспособен заявить о своем праве прямого наследования американской традиции. Потому-то ваше поселение и является столь отрадной вехой. Потому-то вы, хоть вы сами этого и не сознаете, хоть вы и смотрите вниз, на землю, и думаете, что просто добываете хлеб в поте лица, – на самом деле вы ведете борьбу. И не просто борьбу за одну фабрику или за одну ферму. И даже не за один новый городок, появившийся посреди полей. Нет – вы боретесь за блестящее будущее, когда все люди этой земли будут сообща владеть материальной собственностью. Даже те люди, кто сейчас относится к вам с подозрением, кто хулит вас, – люди, ослепленные собственными предрассудками, которые мешают им самим тоже мечтать о свободе. Вот зачем я приехал к вам: чтобы выразить вам свое восхищение и передать вам слова восхищения и почтения от тех, кто находится сейчас далеко отсюда. И особенно – в такой день, как сегодня.

Ну же, Альберт, давай, договаривай до конца. Объясни-ка этим крестьянам, что выковыривание картошки из-под комьев грязи делает их активистами.

– Коммунизм – это американизм двадцатого века.

Неужели никто из этих людей, обмякших от солнца, разлегшихся там и сям на одеялах, ничего не выкрикнет, возмутившись этим избитым лозунгом? Неужели никто снова не прервет его просьбой перейти на идиш? Или говорить по существу, а не надоедать им трескучими фразами партийного вербовщика? Нет, все лежали тихо, будто парализованные его лестью. Впрочем, Роза предполагала, что есть здесь и такие, кто молчит просто из цинизма, как и она. Потому что сейчас, слушая эти приторные излияния, состоявшие сплошь из клише Народного фронта, Роза не просто потеряла ненадолго вспыхнувший в ней интерес к Альберту, но и с удивлением для себя наконец открыла, в чем истинный смысл и цель их сегодняшней поездки сюда. И из-за этого внезапного открытия тот титановый шнур, который Роза ощущала внутри себя, начал сдавливать ей горло, заставляя ее не просто молчать, а мучительно ловить ртом воздух.

Потому что сейчас она осознала, что выступление Альберта на этом помосте – не что иное, как партийная миссия, выполнение полученного партийного задания. Собственно, чему тут удивляться? А Остроу и Самановиц – не просто “экскурсоводы” по ферме, но и партийные агенты Альберта.

И то, что Альберт внезапно загорелся желанием научиться водить – целый месяц старательно упражнялся, налетая на бордюры, чтобы наконец получить права, – выходит, и это тоже он проделывал, выполняя партийное поручение? А значит, если следовать логике, вся затея с переездом сюда тоже была поручением партии. Причем эта идея отнюдь не пришла в голову Альберту несколько дней назад: нет, он знал об этом давно, уже несколько месяцев, просто помалкивал до поры до времени. Сейчас Роза мысленно услышала целую речь, слово в слово, будто кто-то тайком диктовал ей прямо в ухо: “Представь себе городок, где полно несчастных евреев, а вокруг них – злобные люди, которые считают их красными, как будто строить эту симпатичную ферму и фабрику своей мечты – то же самое, что состоять в изменническом союзе с Советами. Представляешь себе их затруднительное положение? Их ужасную слабость? Так почему бы этому городку не обратиться за поддержкой к нашей партии? Почему бы им не принять ту помощь, которая в таком случае потечет к ним из Нью-Йорка и даже из более восточных краев, чем Нью-Йорк? Ведь это – наш шанс принять в КП целый муниципалитет – первый в истории Америки шанс!”

И ни слова из этой речи не стало известно Розе – несмотря на то, что она была якобы рядом с Альбертом в их ячейке!

Все эти частности тонули в общей массе уже знакомой ей информации: она знала, чего ожидает партийная ячейка от своих женщин. Предполагалось, что женщины-коммунистки всегда будут подтверждать и доказывать главный партийный миф, гласивший, что в светлом будущем, к которому устремлены все их помыслы и усилия, все различия и несогласия между мужчиной и женщиной легко разрешатся. А между тем, пока это будущее не наступило, партия, не брезгавшая никакими видами жульничества, самым будничным образом подрывала нежное доверие, царившее в браке между якобы равноправными супругами.

Как будто Альберт вообще способен был хоть на какие-то доверительные отношения! Роза очень в этом сомневалась.

– И вот сегодня, в этот знаменательный день…

Да о чем он, черт побери, толкует? И тут Роза вдруг соотнесла слова Альберта с полотнищами флагов, повисшими над трибуной, с которой он ораторствовал. Она ведь с самого утра видела повсюду эти флаги – они торчали на шестах, яркими пятнами разукрашивали решетки подъездов… Но она воспринимала их просто как надоевшие раздражители, мысленно отмахивалась от них, не вникая в смысл этих декораций. Ну конечно! Сегодня же особенный, знаменательный день. И тут, уже окончательно, сегодняшняя поездка на “Паккарде” предстала в новом свете – и Роза всем своим телом ощутила стыд. Ей стало стыдно и за собственную тупость, и – как следствие – за то, что она невольно приняла участие в бессмысленнейшем из ритуалов.

Сегодня было Четвертое июля.

* * *

Как же тогда получилось, что, вопреки желанию партии, чтобы они поселились в Джерси-Хоумстедз, они в итоге обосновались в Саннисайд-Гарденз?

Партия недооценила Розину силу.

Если ячейка сообщила Розе о своих намерениях лишь с помощью секретного телефона, каким оказался ее муж, то и она сообщит свой ответ при помощи того же самого телефона – и переведет оплату за звонок на имя собеседника. Нет: таков был ее предельно простой ответ, не требовавший никакого советского шифра для расшифровки.

Для Розы – прилежной студентки, изучившей все нюансы слова “нет”, – это стало чем-то вроде выпускного дня. Она, можно сказать, защитила диплом, состоявший из одного-единственного слога. Это уже не было каким-то “нет”, унаследованным от предшественников: это “нет” она изобрела и продумала сама. Это “нет” должен был услышать не один Альберт – оно адресовалось и неведомому функционеру в Москве. Роза представляла, как тот стоит, прижав к уху морскую раковину, и вслушивается в голос ее мужа, долетающий из-за огромных океанских просторов. Розе нужно было дать такой ответ, который заглушил бы полученный приказ, пускай даже сама она и признавала этот приказ историческим в его императивах. Она не желала делать вид, будто этого приказа не существовало. Отказаться значило заявить: “Я существую не только для того, чтобы участвовать в нашей борьбе, но и чтобы наслаждаться ею! И никаких кур я не желаю!”

Это “нет” начало формироваться еще до того, как они снова сели на длинное переднее сиденье “Паккарда” и помахали на прощанье фермерам. Оно начало формироваться еще до того, как Альберт закончил речь. Роза встала на виду у мужа-оратора и у всех остальных, ушла с поля и уселась в прохладной полоске тени от автомобиля, чтобы окунуться в очередную главу “Линкольна”. Пускай только придут сюда, пускай скажут ей, что она, мол, предала “коммунизм” или “американизм”, отказавшись от грязи, соломы и пекла. Нет! В собственных Розиных исследованиях, где идеи Народного фронта, истолченные в ступе языками политиканов, снова обретали истинный и подлинный смысл, она оставалась верна и коммунизму, и американизму – причем докапывалась до таких глубин, куда не мог бы проникнуть никакой крестьянский плуг: это был не поверхностный слой почвы, а таинственные интеллектуальные корни. Сэндберг приводил такой отрывок из выступления Линкольна перед Конгрессом в декабре 1861 года: “Труд первичен по отношению к капиталу и независим от него. Капитал – только плод труда, он никогда бы не возник, если бы уже не существовало труда. Труд выше капитала и заслуживает гораздо более высокой оценки…” И это – за шесть лет до “Капитала”!

А во-вторых, тупицы вы эдакие, сначала были Годы в прерии. Ведь Линкольн оставил бревенчатые хижины, он предпочел им города и цивилизацию – а не наоборот!

Итак, Розин демонстративный уход с выступления Альберта по случаю 4 июля был только прелюдией. Из Хоумстедз в Нью-Йорк они ехали молча, если не считать новых Розиных нападок на его манеру вождения.

– Можно подумать, ты художник – так нежно ты обращаешься с этой штуковиной.

– С какой такой штуковиной?

– С педалью. Ты касаешься ее такими робкими, нерешительными мазками. Смелее, сеньор Пикассо, добавьте-ка побольше синего вот в этот уголок!

– Очень сомневаюсь, что рядом с Пикассо стоит критик, пока тот работает.

– Более ровное и энергичное нажатие на педаль, пожалуй, немного успокоило бы Йеттину рубленую печенку. А пока она так волнуется, что готова вот-вот выскочить из моего желудка на волю.

– А про мою речь ничего не скажешь? По-моему, она удалась.

Роза только отвернулась и стала смотреть в окно. Пусть Альберт сам истолковывает силу ее “нет”, высеченного в ледяном камне Розиного взгляда, этого “нет”, вылетающего дымовыми сигналами прямо из ее ушей. Пусть натыкается на то же самое “нет”, высказанное – и в ту ночь, и в течение следующих недель – при помощи семафорных поз недоступности в супружеской постели. Пусть так и передаст дальше, по инстанциям. Товарищи, оказавшись поставленным перед следующим выбором: или я буду разводить столь милых мне кур, или моя жена никогда больше не раздвинет ноги, – я принял решение – неохотно, под все возрастающим давлением – отказаться от кур.

Затем, не сходя с поля боя под знаменем своего “нет”, Роза намекнула Альберту на то, что есть один мирный выход. Точнее сказать, возможность некоего перемирия между нею – и теми незримыми личностями, которые пытались извлечь из Альберта какую-то пользу для партии. Послушай, сказала ему Роза (более или менее безразличным тоном), если уж они так хотят нас куда-то внедрить, сделать нас каким-то партийным червем в бутоне Утопии, то почему бы не внедриться в городскую Утопию – с видом на небоскребы? Почему бы не поселиться в таком месте, где можно пешком дойти до сигаретного киоска, где можно запросто купить пачку сигарет у торговцев, которые не поливают грязью евреев? Ведь идеалисты уже построили тут, на окраине, городской вариант Браунова поселения. Зачем же тогда ехать куда-то в Джерси? Разве ты не знаешь, что красные горожане уже перебираются в Саннисайд-Гарденз?

Как и Хоумстедз, Гарденз заселяли ошеломленные ходом истории евреи, которым хотелось покончить с иммигрантскими скитаниями. Роза уже немного познакомилась с этим местом. Там жило несколько Ангрушей: родственники – по женской линии. Среди них были и старший Розин кузен Залман, его жена и их круглоглазый мальчик, названный в честь Ленина. Интересно – смирились бы с таким имечком в школе городка Монро?

Саннисайд-Гарденз был задуман – с благословения Льюиса Мамфорда и Элеоноры Рузвельт – как социальная лаборатория левых. Но раз Мамфорд и Рузвельт были по своим убеждениям всего лишь розовыми, а не полноценно красными, то, быть может, узурпация красными того, что задумали розовые, и была осуществлением как раз той цели, которую ставил перед собой Народный фронт? Взаимодействовать и сотрудничать с теми прогрессивными течениями, которые уже намечались в американской жизни, и вливаться в общины вроде Хоумстедз или Саннисайд-Гарденз. Так поступает охочий до приключений мужчина: вначале говорит девушке, что хочет просто дружить с ней, а потом ложится в постель – и та сама не замечает, как оказывается без одежды. А девять месяцев спустя – вот он, новый пролетариат! Так почему бы не остаться жить в городе? Община в Саннисайд-Гарденз могла бы одновременно и отвергнуть, и видоизменить, и улучшить тот пробный шар, каким хотели сделать для Альберта Джерси-Хоумстедз.

Быть может, в действительности Гарденз и Хоумстедз – это совершенно одно и то же место, как носок, который можно вывернуть с лица наизнанку.

В Нью-Джерси бетонные дома-бункеры стояли, сбившись в кучку, между дорогой, лесом и полем, и по сравнению с окрестными просторами это маленькое пятнышко цивилизации казалось микроскопическим, ничтожным и ненадежным.

В Куинсе семейные дома располагались вокруг коммунального сада, где, чисто теоретически, можно было разбить самые настоящие овощные грядки прямо посреди городских декораций. А еще там можно было ощутить особый привкус исключительности, социального обновления. Саннисайд-Гарденз, эти экспериментальные Сады, были помесью кропоткинской коммуны с парком Грамерси. Совсем как Розин брак (пускай даже глупый Альберт ошибочно не относил себя к аристократии)!

Ну, и что с того, что Роза одним махом погубила партийную карьеру Альберта? Погубила – поскольку он сломился, уступил не ячейке, а Розе, – а значит, выказал слабость и ненадежность. (Как будто он не выказал ровно те же качества, если бы уступил ячейке!) Уж лучше пускай они тоже узнают то, что знает Роза. В любом случае, Роза понимала, что не только погубила, но и спасла ему карьеру. Она положила конец его прозябанию в рядах манхэттенских коммунистов, где агенты, введенные в заблуждение говорливостью и запонками Альберта, а также квартирой Альмы (с ее гранитной пепельницей и спасенным мейсенским фарфором), могли бы и дальше полагать, что у него достаточно и денег, и влияния для помощи партии. На деле же у него не было ни денег, ни влияния. Из них двоих сильнее была Роза – какими бы фантазиями насчет Альберта ни тешила себя ячейка. Быть может, она-то и могла бы добиться какого-то успеха в Саннисайде.

Итак, Саннисайд. Переезжать туда решили к концу июля. С помощью Сола Иглина, важного партийца, в середине августа они заключили договор об аренде дома на Сорок шестой улице. Новенькие водительские права Альберта благополучно сгинули где-то в глубинах его бумажника еще до того, как его кожаные подошвы получили хоть малейший шанс нажать на чугунную педаль газа “Джона Дира”.

Утопия смотрится куда выгоднее, когда поблизости от нее есть остановка метро, и всего за пять центов можно со скрежетом вернуться в реальный мир.

Удачное ли время они выбрали? Вот с этим вышла катастрофа, в которой заключалась бездна иронии. Роза, Альберт и их воображаемое дитя справили новоселье в тот самый день, когда был подписан пакт между Гитлером и Сталиным и Народный фронт был уничтожен единым росчерком пера.

Роза и Альберт угодили в пасть к истории и задрожали там, как дрожит мышь в кошачьей пасти.

* * *

Война перевернула вверх дном жизнь коммуниста-вербовщика в Саннисайде, как и все вокруг: этот пакт в одночасье опрокинул все риторические доводы Народного фронта. Ага, попробуй-ка всучить такой товар, как Гитлер, типичному “попутчику” – из тех, кто, осмелев от антифашистских настроений, только что тихонько, на цыпочках вошел в партию. На следующий же день, услышав о предательстве Сталина, поспешно бросившегося в объятья к нацистам, он уже рвал в клочки агитационные брошюры. Европа, корчась под градом кошмарных событий, требовала, чтобы молодежь шла воевать на настоящих – не идейных – фронтах. И чтобы красные снова стали евреями.

Альберт, оказавшись в такой изоляции, так и не приспособился к жизни в Гарденз.

Он почти сразу же начал сбегать оттуда (прибегая к помощи надземки) к своей прежней жизни.

И там совершал разнообразные неназываемые провинности – такие провинности, на какие только был способен аристократ-выпивоха с немецким акцентом, спасавшийся от своей неудачной семейной жизни в питейных заведениях Манхэттена.

“Болтливый рот топит флот” – такая есть поговорка. А еще болтливый язык может потопить самого болтуна, утянув его в пучину американского коммунизма.

А вот Роза прижилась на новом месте. Она прожила там четыре десятилетия, даже больше. Кто бы мог подумать, что такие плоды даст ее “нет”, сказанное Нью-Джерси? Роза Ангруш-Циммер, которая чуть ли не за волосы вытащила себя из подсобки бруклинской кондитерской, где они с сестрами препирались из-за пустяков, едва ли думала, выходя замуж за Альберта, что ей предначертано судьбой осесть в этом окраинном районе. И все-таки, хорошенько окопавшись в этом огромном “нет”, каким являлся Куинс, вполне можно было наладить жизнь.

Письма Альберта-изгнанника (а их было немного) приходили из Ростока, из Лейпцига – из городов, которые благодаря журналу “Лайф” просто невозможно было представить себе иначе, как только в виде сплошных руин, целых дворцов, рассыпавшихся на груды камней. Эти письма как будто выскакивали из некой машины, умевшей воспроизводить немецкие почтовые марки и штемпели и запущенной куда-нибудь на Сатурн или на Луну, потому что эти планеты вообразить было гораздо легче, чем послевоенный Росток. Конверты явно вскрывали и снова запечатывали, прежде чем они попадали в Розин почтовый ящик. Альберт явно угодил в Гуверовский список неблагонадежных лиц – было чем гордиться. Мать комкала скупые страницы и отправляла их в мусорное ведро, а дочь забирала конверты и, держа их над паром, отклеивала марки.

И вот, спустя примерно год после бегства Альберта за океан, Роза соорудила святилище: на маленьком полукруглом столике на кухне выстроились шесть томов Сэндбергова “Линкольна”, а на книжные корешки опирался небольшой медальон с рельефным портретом Авраама Линкольна – общий подарок сестер Розы к ее тридцатилетию. Так место выбывшего Альберта занял Линкольн.

Коммунистические убеждения Розы, ядро всех ее познаний, выдержали испытание на прочность и в отсутствие Альберта, и в отсутствие всякой поддержки извне. Роза, в отличие от Альберта, не нуждалась ни в какой подпитке тщеславия, не упивалась дутой риторикой. Крах ее брака произошел одновременно с крахом Народного фронта – и эта двойная катастрофа протравила резкую черту, обозначив границы ее личных взглядов. И когда произошло очередное предательство – когда Гитлер напал на Россию, – Роза не попала в число тех, кто утратил бдительность и снова позволил одурманить себя публично выражаемыми мнениями.

Она не разговаривала – она читала. Работала. Бывала на собраниях, но не хвасталась этим, бралась за маленькие поручения – сходить на собрание, посвященное правам жильцов, или в молодежный клуб. Твердо выступала за объединение рабочих в профсоюзы, за национализацию промышленности и за просвещение масс, однако не сотрясала воздух всеми этими идеями, как многие хвастуны из Народного фронта, а с молчаливым упрямством общинного активиста воплощала их в жизнь: поддерживала Публичную библиотеку Куинсборо и Благотворительную ассоциацию полицейских, переводила какого-нибудь ирландского мальчишку через дорогу (он сам обычно робел) и угощала кусочком пиццы. Розины коммунистические убеждения в военные годы стали чем-то вроде книжки с продовольственными карточками, которую выдавали Розе вместе со второй книжкой – на младенца Мирьям. Каждую книжку она хранила в отдельном бумажнике из мягчайшей телячьей кожи, что смотрелось насмешкой в такие времена, когда мяса было не достать. С политическим кредо можно было поступать так же, как с этими карточками: отрывать от себя по маленькому кусочку только тогда, когда это необходимо, а остальное приберегать на будущее – в надежде, что запасов хватит до лучших времен, когда осада кончится.

В период продуктового дефицита в “Уайт-Касле” на Куинс-бульваре исчезли гамбургеры, но сотрудники “Риалз Рэдиш-н-Пикл” так привыкли ходить туда в обеденный перерыв, что все равно шли – и обедали крутыми яйцами. Когда же война окончилась и вместо яиц снова появились гамбургеры, мир уже изменился. Розина война отличалась от войны, пережитой всеми остальными, однако в некотором смысле ничем не отличалась: она сделала Розу еще большей американкой.

Двоюродный брат Розы, Ленин Ангруш, подхватил вместе с социалистической лихорадкой и другую хворь, симптомы которой выражались в том, что он непрерывно молол языком, причем выкладывал все, что думал, первому попавшемуся собеседнику. Ленни был чересчур открытым – душа у него была как разверстая скважина. К тому же Ида, жена Залмана, так и не уберегла эту скважину от местного акцента. Роза даже пыталась направить Иду к частному преподавателю дикции на Гринпойнт-авеню, но та не сочла это нужным. И Ленни, при всех его передовых и понятных одним лишь посвященным интересах – мировая революция, шахматы, нумизматика, – так и разговаривал, будто уличный продавец каштанов, или мороженщик, или как голова, торчащая из канализационного люка. А вот Роза никогда бы не допустила, чтобы ее ребенок, когда вырастет, говорил на вавилонском наречии Куинса, которое отличается от позорного бруклинского выговора прежде всего ворчливыми и апатичными полутонами.

Кстати, о мороженщиках или водопроводчиках: в качестве любовников Роза не гнушалась и ими.

Да, после Альберта ее спальня не пустовала. Красивая, полногрудая Роза привлекала внимание мужчин – и не всегда таким вниманием брезговала. В данный исторический момент – учитывая бедствия, которые разрушили привычный жизненный уклад, учитывая кинохронику с ее ходячими ужасами, – она чувствовала, что это ее право – заполучить мужчину. Как человек века, лежавшего в руинах, она умела сделать так, чтобы весь мир съежился до одной женщины с одним мужчиной, – хотя бы на время обеденного перерыва. Но значил ли что-нибудь для Розы хоть кто-то из этих мужчин? Ну, кроме Линкольна – едва ли. Им позволялось провести час в ее постели – но не полагалось даже чашечки кофе потом. И уж тем более они не задерживались у нее дома настолько, чтобы хоть краем глаза увидеть девочку, которая возвращается из школы.

В квартире, где они, мать с дочерью, жили вдвоем, не было места для другого мужчины, кроме Линкольна. Роза стала военной вдовой навыворот: после развода она по-прежнему оставалась женой еврея, который сбежал обратно в Европу, потому что пожелал раствориться – вместе со своим городским лоском, своей еврейской и американской сущностью – в универсальном растворителе Восточного блока. Может быть, там и сбудется его давняя мечта: может быть, партия наконец вознаградит своего шпиона и отправит его на пенсию куда-нибудь на куриную ферму!

Роза была в разводе, но по-прежнему состояла в браке со своим веком, перевернувшимся вверх тормашками.

* * *

А были ли такие мужчины, которые что-то значили для нее? После Альберта, после войны? Всего трое. Один был недостоин Розы, но некоторое время она по-настоящему владела им; второй оказался достоин ее, но никогда ей целиком не принадлежал. А третьего вообще выбрала не она, а Мирьям.

Недостойным был Сол Иглин. Розино партийное увлечение – пожалуй, даже неизбежная связь. Первоначально Сол был агентом Альберта – скорее всего именно он и давал Альберту задание получить водительские права и потащиться вместе с молодой женой в Нью-Джерси. В соответствии с партийным протоколом, его личность оставалась тайной даже для жены подчиненного ему члена ячейки, но, как только Альберт пропал за горизонтом, Сол без малейшего смущения вышел из “подполья”. Роза хорошо знала Сола в лицо – оно долгое время оставалось для нее анонимным на собраниях, где выступали другие. А то, что он не первый год пожирал ее глазами, не говорило ей особенно ни о чем, кроме похотливого интереса с его стороны. И вот теперь, признавшись в собственной особой роли в их, Розы с Альбертом, жизни, Сол заодно рассказал о себе. А именно – что он женат, но исповедует свободную любовь. И сразу же радостно добавил, что жену свою не любит и в последнее время совсем с ней не спит, а она, в свою очередь, нисколько не интересуется его похождениями. И когда Сол Иглин сказал об этом, брови игриво поднялись над белым холстом его лица. Он обладал непомерным аппетитом, какой типичен для рано облысевших мужчин (если, конечно, верна эта примета, имевшая хождение среди сестер Розы и совпадавшая с ее собственными наблюдениями). Когда Роза в первый раз увидела где-то фотографию Генри Миллера, она вначале приняла его за Сола, хотя потом, всмотревшись внимательнее, увидела, что глубокого сходства между ними нет, если не считать лысого “кумпола” да выражения бесконечного эгоизма, замаскированного под некие высокие устремления и идеалы.

Что они с Солом вытворяли в постели – словами не описать. В течение первого года, по крайней мере, это почти искупало его длинные и скучные разглагольствования, его постоянную манеру говорить о самом себе так, словно он цитировал отрывки из какого-нибудь биографического очерка – из советского вузовского учебника.

1948–1950. Такие даты можно было бы высечь на надгробном памятнике любовной связи Розы и Сола Иглина. Сколько-нибудь серьезные отношения у них закончились в 1950 году. Но, по правде сказать, они еще не раз оказывались в постели – до того, как Роза предалась Дугласу Лукинсу, и до того, как Сол лично возглавил ее исключение из партии. Эта запрещенная финальная стадия, эти случайные совокупления после уже объявленного разрыва в чем-то были сродни подпольному горению совсем другого пламени – а именно советской мечты.

Наблюдая иллюзии Альберта в отношении СССР, а затем – не менее нелепую и упрямую веру Сола, Роза обнаруживала свой ранее не замеченный талант хранить молчание.

Пускай разочарование разгорится ярче, чем любовь, тогда посторонние – те, кто вне арены событий, – лишатся возможности выносить свои суж дения.

Пусть невыразимое так и останется невыраженным.

Лейтенант полиции Дуглас Лукинс оказался любовником, который заслуживал Розу. Быть может, даже таким любовником, которого заслуживала сама Роза, хотя самой ей не пришло бы в голову это утверждать. И в любом случае, он ей не принадлежал. Что толку ломать голову над заслуженностью того, что ей не принадлежит? Ее черный коп – благородный и стойкий внук векового рабства, заморенный муж и раздражительный отец, ветеран сражения в Арденнах, республиканец и приверженец Эйзенхауэра, метр девяносто и почти сто сорок килограмм моральной тяжести, накопленной ярости и откормленной скорби, – словом, живая тайнопись американской судьбы, – вышагивал по Гринпойнт-авеню, спугивая целыми стайками ребятишек с дверных порогов или от счетчиков на автомобильных стоянках, одним своим видом бросая вызов каждому: попробуй-ка сказать хоть слово поперек! Да, такой мужчина мог добиться от Розы всего, чего только потребовал бы.

То, чего потребовала от него Роза, он исполнил с первого взгляда, причем беспрекословно: она хотела его хорошенько рассмотреть. Их обоих с головой накрыла мощная волна взаимного узнавания. Случилось это на собрании Объединения съемщиков, куда Дугласа отрядили для защиты двух неустрашимых домовладельцев, которые согласились-таки явиться на общее собрание и предстать перед толпой потенциальных линчевателей. Роза шла туда исключительно с наблюдательной целью, но в итоге ей пришлось встать и произнести небольшую импровизированную речь о мировом будущем, сравнив аренду жилья с ирландским крепостничеством, – хотя бы для того, чтобы подразнить здешних дурачков – ирлашек во втором или третьем поколении, – которые превратились в самую реакционную фракцию в округе и мешали решению как данного вопроса, так и многих других. Она успела привести лишь несколько примеров для сравнения и вдруг поймала на себе скептический, угрюмый взгляд Дугласа – взгляд, говоривший о таком глубоком узнавании, что это было едва выносимо.

Что же именно он увидел, кого узнал в ней? Что представляла собой к тому времени Роза Циммер?

Женщина зрелых лет – молодость как-то резко прошла. Мать четырнадцатилетней девчонки, такой же языкастой, как она сама. Мирьям, живая и острая как бритва, только-только начинала одарять вниманием мальчиков и Элвиса Пресли: наступил подростковый гормональный натиск, который принес Розе чуть ли не облегчение. Мощному, как лазерный луч, интеллекту сверхъестественного ребенка просто необходима была передышка. Мирьям присутствовала при словесных перепалках Розы с сестрами и с Солом Иглином; Мирьям осаждала кузена Ленни лестными для него вопросами о бейсболе и монетах, забавы ради по-попугайски перенимая его увлечения; Мирьям читала запоем все, что стояло на Розиных полках, все, что Роза приносила домой из библиотеки. Читала все, что подворачивалось под руку, избегая только святилища Линкольна: с тех пор, как в восьмилетнем возрасте она пару раз его опрокинула и была за это как следует отшлепана, она обходила его за версту. Мирьям с ее безотказной памятью никогда не забывала ни единого упрека, ни единой затрещины – просто молча заносила обиды в единый мысленный каталог, независимо от того, извинилась потом Роза или нет.

Да, прежде всего – мать. Но только не здесь. Вот еще один повод встать и выступить на собрании съемщиков: Розе хотелось, чтобы в ней видели не только мать-одиночку из квартиры, где одна из двух жилиц с каждым днем приближается к соблазнительному и плодородному возрасту, а вторая удаляется от него; чтобы в ней видели не только опытного бухгалтера из “Риалз Рэдиш-н-Пикл” (теперь она работала там уже в удобные для себя часы, так как походя, без труда справлялась со всеми подсчетами и отчетами). Ей хотелось, чтобы в ней видели и “политическое животное”, и женщину. Каждый день, проходя по Куинс-бульвару, она замечала, что приковывает к себе меньше взглядов. Роза чувствовала, что в глазах каждого мужчины, который раньше непременно поглядел бы в ее сторону, она перестает быть женщиной и превращается только в “политическое животное”, а может быть, даже в сварливую каргу. Потому что она буквально излучала порицание: это был ее козырь, заготовленный против любого, кто осмелился бы критиковать ее хоть справа, хоть слева – относительно ее уникального положения политического изгоя, политической головоломки. Партия, раздираемая внутренними склоками, не желала и слышать о ней, а антикоммунистическая толпа не знала, что делать с этой бесстыжей “красной”. Чем больше она занималась общественной работой, вроде помощи библиотеке или обходов Гражданского патруля, тем более несносной и непрошибаемой она становилась. Она стала местной достопримечательностью Саннисайда. Гляди-ка, кто идет. Приготовься выслушать нравоучения. И смотри не сори на улице и не заикайся про “Спутник”.

А вот взгляд этого чернокожего огромного мужчины, устремленный на Розу и застигший ее на полуслове, снова сделал ее женщиной. В тот миг она словно предстала голой перед целым залом крикливых болванов – потому что она вдруг ощутила себя совершенно раздетой. От одного взгляда этого человека пороги домов, обсиженные ребятней, мгновенно пустели. Раньше Дуглас служил в армии, да и теперь его полицейская форма выглядела по-военному чистой, по-военному опрятной. Роза вдруг осознала, что уже десятки лет живет в состоянии постоянно раздуваемой истерики по поводу того, что и на партийные собрания, и в партийные ряды тайком просачиваются переодетые агенты власти. С каким же облегчением она увидела, что на нынешнем собрании действительно присутствует представитель американской власти – причем не переодетый, а в форме, как и положено, и что он ясно дает ей понять: он сразу раскусил в ней грязную коммунистку. Да и единственные “власти”, которые преследовали Розу, находились внутри партийных рядов. Это они вечно пеняли ей за то, что она недостаточно красная, потому что не готова безропотно глотать всю без исключения советскую галиматью. Вот как Дуглас Лукинс одним своим взглядом моментально подтвердил, что все понял про Розу: его плотоядность подтверждала, что она все еще женщина, а его возмущение свидетельствовало о том, что она по-прежнему красная.

Все смотрели на их роман как на связь между еврейкой и негром, но ошибались в оценках: это была связь между коммунисткой и полицейским.

Два конкурента в одной сфере, два работника на одном уличном участке.

Когда-то Альберт пытался втолковать ей, что стыдно отсиживаться в тылу во время войны, а она, в свой черед, ругала его за неспособность увидеть в пацифизме мужественность и честность. И вот теперь она сама полюбила человека в форме.

Если бы Карл Сэндберг написал шеститомную биографию Дугласа Лукинса, она бы не только прочитала ее от корки до корки, но и соорудила бы у себя в прихожей подобающее святилище.

Но у Дугласа Лукинса была семья – Диана Лукинс и Цицерон Лукинс. К огорчению Розы. Тут он вел себя как солдат – нес службу без рассуждений, исполнял долг, как и положено, хотя боевой дух покинул казармы его брака уже много лет назад. Розе возбранялось видеть Диану Лукинс. Даже расспрашивать о ней – после того, как первая обойма ее вопросов была встречена скупыми, куцыми ответами. Дуглас Лукинс познакомился с Мирьям Циммер, но почти не видел ее, потому что Мирьям все меньше и меньше появлялась дома, предпочитая кухонный стол или подвальную комнату в доме Химмельфарбов, школьные дворы, буфеты и кафе, а потом и Гринич-Виллидж – и вообще все, что лежало пока за пределами ее опыта. Мирьям находила в себе силы открыто заявлять об этом матери – и одновременно утаивать от нее все подробности.

Дуглас Лукинс почти не любопытствовал. Он и не собирался набиваться в отцы этой белой богемной девчонке. Ему не нужна была еще и вторая семья.

А вот Роза Циммер гораздо лучше узнала Цицерона Лукинса. Дуглас познакомил их в библиотеке, причем познакомил нарочно, в день, когда Роза была там на своем добровольческом посту – проводила с детьми дополнительные занятия. Он представил ей пухлого Цицерона как некую задачу, с которой впору справиться местному специалисту: вот ребенок, который остро нуждается в книжках. Слушай внимательно, сынок, сейчас эта дама расскажет тебе, как тут все устроено. Это не было ни знаком близости между любовниками, ни взваливанием бремени: Дугласом двигал исключительно прагматизм. В семье Лукинсов родился такой смышленый ребенок, что мать его не понимала. У отца это тоже не получалось. И вскоре возникло ощущение, что в этом-то и крылся высший смысл любовной связи между Розой и полицейским – как будто Дуглас Лукинс бессознательно сам стремился к такой цели. Отныне Розе было куда расходовать свой дерзкий идеализм, весь без остатка: она взялась помогать сыну своего черного лейтенанта развивать умственные способности, которыми тот оказался щедро наделен.

Вот чего, значит, хотел от нее Авраам Линкольн.

Начать можно с освобождения и гражданских прав – а уж потом она подведет его к труду и капиталу.

Революция на самом деле была тайным событием, которое происходило где-то в подкожном слое обманутого века. Это был процесс – да, диалектический, – совершавшийся между двумя, а затем тремя людьми с разным цветом кожи и явно противоположными идеологическими воззрениями.

1954–1962. В данном случае последняя дата, начертанная на надгробной плите, относилась к тому времени, когда Роза и Дуглас в последний раз занимались любовью, а в последние годы их отношений (это было Розино словцо – и можно забыть, что его употребляли другие) такое случалось все реже – иногда раз в несколько месяцев. Роза чувствовала, что он не столько остывает к ее прелестям (которые обмякли и потускнели), не столько теряет аппетит (он-то оставался прежним), сколько удаляется от нее, проваливаясь назад – в тяжесть собственных шагов. Его утягивала назад роль семьянина и мужа – этот семейный груз медленно, десятилетиями, засасывал и тянул его на дно, как зыбучие пески. Диана Лукинс была больна. Речь не шла о смертельной драме – ее болезнь была просто постепенным угасанием, ускорением бренности. Жизненную дистанцию ей предстояло пробежать быстрее всех. Волчанка. Роза услышала название этой болезни не от Дугласа, а от Цицерона, и узнала, что Дуглас никогда не произносил этого слова не столько из жалости, сколько из почтения. Он не желал оправдываться перед Розой болезнью жены – предлогом, на который нечем было бы ответить.

Роза позволила ему медленно удаляться.

Роза вцепилась в Цицерона.

Роза все больше отравляла жизнь членам правления Публичной библиотеки Куинсборо. Когда-нибудь, шутили они, нам придется принять ее в свои ряды – лишь бы она заткнулась.

Роза ругала Мирьям. Дочь, как и Дуглас, все чаще оставляла Розу одну. Но у нее для Мирьям – в отличие от Дугласа – находился подходящий для ругани голос. Она распекала ее точно так же, как когда-то ее саму распекала ее мать, – только в переводе с идиша.

Роза никогда никого так не любила – ни до этого, ни после.

А потом в Розиной жизни появился третий, и последний из послевоенных, послеальбертовых мужей, или четвертый, если считать Линкольна. Это был муж, которого привела Мирьям. Розе выпала судьба главы рода – это она понимала. Разведенная мать единственной дочери, подарившая ей детство без отца, – такая мать была обречена вступить в своего рода “брак” с зятем, когда дочь наконец отважится привести в дом собственного мужчину. Она не могла просто одобрить, а затем молча терпеть этого зятя – нет, он должен был тайно жениться на матери своей жены – заняв место в душе обеих. Не потому, что этого желала мать (хотя и могла), а потому, что этого требовала дочь – в бессознательном порыве исправить какую-то ошибку. Мать оставалась для нее задачей, которую необходимо было решить. Твой муж сбежал от тебя, Роза, но теперь я все исправлю. Мой уже не убежит. Так что перестань водить домой мороженщиков или бесить соседей Дугласом. Это был как бы завершающий штрих. Неудачная попытка матери создать семью как бы заглаживалась и прощалась. Я привела тебе своего, Роза.

Итак, ее поставили перед уже свершившимся фактом. Мирьям ни разу не привела своего ирландского певца к ней на “смотрины”, ни разу не показала просто как своего “кавалера”, которого еще можно отвергнуть. Перед первым визитом Томми Гогана Мирьям сообщила Розе, что та должна накрыть ужин, потому что к ним придет особый гость, – и Роза, словно загипнотизированная, подчинилась чужому сценарию и принялась готовить ужин и накрывать на стол. Нелепое приказание было исполнено беспрекословно. Она вдруг занялась выбором платья и собственным внешним видом, вычернила седину на висках (что научилась делать лишь недавно). Мирьям пришла одна – за полчаса до прихода гостя. А когда они вместе курили на кухонном крыльце (так внезапно обе наконец-то признались друг другу в том, что тайком курят!), Мирьям лишила Розу даже тени надежды, что та может хоть как-то повлиять на исход сегодняшней встречи.

– Мама, я встретила мужчину, за которого собираюсь замуж.

– Понимаю.

Роза увидела в этих словах девиз, увидела горделиво выставленное знамя. Из-за этих слов лучше было не затевать ссору. Тон, которым Мирьям их произнесла – будто выжгла, – говорил о дерзости, замаскированной под ликование, и оставался единственный вопрос: что еще остается Розе, кроме как упасть в обморок, как только мужчина, вписанный в уравнение, переступит порог?

– Еще не понимаешь. Но скоро поймешь – когда он придет.

Будь счастлива за меня, безгранично счастлива, – приказывал ей победный голос Мирьям. И смотри не спи больше ни с кем!

До его прихода Мирьям решила расставить точки над i. Роза очень обрадуется, заявила ей дочь, когда увидит, что Томми Гоган – не какой-нибудь немытый битник. Он хоть и фолк-музыкант, но совсем не похож на тех неоперившихся юнцов из студенческих общежитий, на которых Роза обычно изливала столько презрения всякий раз, когда видела компанию приятелей Мирьям с Макдугал-стрит. Нет, он настоящий, честный и серьезный протестный певец, и скоро у него даже выйдет своя запись. Договор о записи вот-вот будет заключен, пообещала Мирьям. Активист с гитарой – так назвала его Мирьям, и ее призывный тон сразу придал форму той незримой надежде, которую ощущали и мать, и дочь: а именно, что Мирьям найдет какой-то способ вдохнуть жизнь в давние Розины порывы, воскресить их и извлечь из саркофага, где упокоились идеалы социалистов. И когда обе, мать и дочь, потушили сигареты и заново накрасили губы, Роза была уже податливой, как воск, и не сказала ни слова протеста против протестного певца.

Почему бы просто не порадоваться за Мирьям?

На самом деле фолк-певец – не важно, из компании немытых или из подготовительной школы, – был для Розы далеко не худшим вариантом. После поездки Мирьям в Германию (о которой она наотрез отказалась рассказывать хоть что-нибудь – даже совсем коротко) Роза в глубине души боялась, уж не заключила ли дочь какой-нибудь безумный союз с историей своего отца, не затянет ли скоро ее по ту сторону “железного занавеса” души.

После отъезда Альберта Роза еще много лет продолжала водить Мирьям к ее бабушке, Альме. Ей хотелось, чтобы девочка больше знала о своей родне, но даже в голову не приходило, что Мирьям “отблагодарит” ее за такую заботу мечтами о мейсенском фарфоре, марципанах “Нидереггер”, роялях и разговорах о политике за рюмками бренди.

Германия! Упаси боже, чтобы она отняла у обкраденного века Розы еще одну ценность.

Нет, фолк-певец-ирландец – это не самый плохой вариант, Роза опасалась худшего. Значит, муж Мирьям не будет евреем – ну, тут удивляться нечему. С тех пор как Мирьям окончила курс ассимиляции при Химмельфарбовском коллед же, она только и водилась с необрезанными, будто выполняя особую программу отречения от корней. Роза наблюдала, как Мирьям отмахивалась от просьб, с которыми подступались к ней кузины со стороны Ангрушей – дочери Розиных сестер. Все они в свое время благополучно повыходили замуж за зубных врачей, адвокатов и торговцев бриллиантами – и теперь нашептывали Мирьям, что пора бы и ей последовать их примеру. Мирьям же только поднимала их на смех. А еще Мирьям встречала насмешками просьбы кузена Ленни помнить о своем происхождении и, даже готовясь к мировой революции, не забывать о Земле Обетованной. Тут уж Розе не на что было оглядываться – благодарить она могла только саму себя. Итак, Розины сестры лишатся возможности позлорадствовать, что Мирьям, невзирая на все Розино безбожие, все-таки подыскала себе еврея. Злорадствовать они будут по другому поводу: дескать, Роза пожинает плоды собственного труда – и пусть еще радуется, что Мирьям не притащила домой какого-нибудь “шварце” (черныша)! Так что никакой катастрофы не произошло. Наоборот, это можно считать удачей.

Пришел Томми Гоган и поцеловал Розе руку. Под джинсовым пиджаком у него был галстук, а еще, войдя, он не забыл снять кепку. В его выговоре слышалась легкая картавость – может быть, даже притворная – и все-таки это нисколько не напоминало тот расхлябанный, бандитский язык, который так привычно звучал в уличных стычках между ирландскими родителями в Куинсе. Под кепкой обнаружились рыжевато-соломенные волосы, расчесанные и не так давно подстриженные. Томми провел по ним пальцами, чтобы распрямить придавленные кепкой пряди: очень мило – значит, ему хотелось предстать перед будущей тещей в лучшем виде.

У Томми Гогана были – как заметили бы Розины сестры, говоря о ребенке, родившемся при сомнительных обстоятельствах и все-таки оказавшемся на диво удачным, – две руки и две ноги. А еще у него имелись оба глаза – и даже нос посередине лица. И он хотел жениться на Мирьям. Он говорил о себе как о борце за мир и равноправие, но без лишнего хвастовства. Да, у него есть братья-музыканты – довольно-таки заскорузлые, – и он даже появлялся вместе с ними в “Шоу Стива Аллена”, но его собственное творчество гораздо менее традиционное – в подхалимском смысле этого слова: его больше интересуют международные темы и американские стили, особенно Блюз. Это слово он произнес как бы с Большой Буквы. Где же Роза уже это слышала?

Рабочие комбинезоны и герои пыльного котла, раздолбайский блюз: а, так вот чем заняты эти дети с Макдугал-стрит – перелицовывают старые сказки! Мужицкое искусство, благородство деревенской бедноты, искупление, маячащее на туманном аграрном горизонте, чуть ли не за самыми пределами города. Старый добрый Народный фронт!

За весь вечер Роза позволила себе одну-единственную вспышку сарказма. В самом деле, ей оставалось только одобрить выбор Мирьям: Томми Гоган, этот потертый типаж в духе Линкольна или даже Тома Джоуда, – казался кандидатом ничуть не хуже того, за кого когда-то вышла замуж сама Роза. В кои-то веки она держала язык за зубами. От нее явно ожидалось, что она подвергнет молодого человека допросу “третьей степени”, – а она только наливала вино и слушала, как скромное честолюбие Томми Гогана уверенно росло от щедрых порций лести со стороны Мирьям. Роза старалась с честью принять парочку, согласившуюся появиться в ее жалкой квартирке, где на книжной полке библиотечные книги выстроились в порядке сроков их возвращения, где в каждой комнате непременно гасился свет, если из нее переходили в соседнюю, – в целях экономии электричества. Это ведь стариковская квартира – поняла вдруг Роза. Эти двое могли бы просто смыться, да и дело с концом. Но нет – они пришли к ней с визитом, как Роза когда-то приходила к Альме. Так что Роза должна чувствовать благодарность за то, что для Мирьям все еще существовал мир, где можно пребывать в такой невинности – и повторять все давние Розины ошибки. Впрочем, в чудесных руках молодежи это вовсе не походило на ошибки. Эти двое были влюблены.

Розины огорчения ненадолго утонули в пучине времени – прожитые годы накладывали на все свою печать, обнаруживая сходство различных жизненных ситуаций.

Значит, Розины сестры, да и их скучные дочки, кузины Мирьям, эти начинающие буржуа, все-таки были правы? Может быть, муж – и вправду жизненный компас?

Все это ни на минуту не прекращало ее удивлять.

Мирьям и Томми говорили о протестных движениях. О гражданских правах, о Мартине Лютере Кинге – Томми с братьями даже выступал с концертом в его поддержку перед толпой гарвардских студентов. Политика так и клубилась в воздухе – оторванная от каких-либо теорий или партий, – просто политика в виде клубов пара, в виде облаков. Мирьям и Томми рвались изменить мир – почему бы и нет, раз они сами так охотно изменились? Их доводил до точки кипения сам факт существования друг друга. Они почти не в состоянии были разомкнуть объятий – даже для того, чтобы взять вилки и съесть курицу и яичную лапшу, которые приготовила Роза. Она подозревала, что гитара этого мальчика в последнее время в основном пылится – что ж, тем убедительнее она будет аккомпанировать его песням о пыльном котле, когда придет время. Человек открывал самого себя, открывал все самое важное лишь после того, как проходил сквозь линзу сказки, в которую верит каждый, независимо от пола, – сказки о том, что где-то там, в лесу, то есть в мире, есть твой суженый, и тебе суждено полюбить его и соединиться с ним в браке. Ну, так пускай они переступят этот порог – и встретятся по другую сторону, в лучах света. А потому Роза задала поклоннику дочери лишь один вопрос – причем в такой манере, в какой от нее, скорее всего, и ожидали. Только раз она впала в сарказм – хотя можно ли вообще назвать это сарказмом, если никто из присутствующих, кроме нее, не понимал, о чем речь? Розина шутка предназначалась самой Розе.

– Да, молодой человек, все это очень и очень хорошо, но можно задать вам один вопрос?

– Да, мэм.

– Только не называйте меня “мэм” или, боже упаси, миссис Циммер. Я – Роза.

– Конечно, Роза.

– Вот что мне интересно. Как бы вы отнеслись к куриной ферме в Нью-Джерси – если до такого дойдет?

Глава 4 Второй альбом Томми Гогана

И вот, и вот по всем статьям выходит так, что просто невозможно сказать “нет”, когда Рай звонит тебе в пансион, где телефоном можно пользоваться только в коридоре, а значит, тебя может услышать кто-то из других работяг (хотя им это не особенно интересно), – звонит и говорит: “Слушай, братец, знаешь что, мой хороший? Садись-ка ты в первый же самолет и лети сюда, к нам, потому что тут замутили одну почти приличную ирландскую музыкальную группу, и от нее прямо сейчас девчонки-битницы писают кипятком, а мы с братишкой Питером вдвоем никак одни с ними со всеми не управимся. Каждый вечер мы задаем себе вопрос: почему судьба лишила тебя такого праздника и сколько еще будет длиться этот праздник? Забудь ты свои кирпичи, забудь про Канаду. И забудь про Дельта-блюз. Ты – дипломированный дикарь из графства Антрим, иначе бы давно уже перебрался сюда. Мы сшили для тебя парчовый жилет и уже сообщили нашему импресарио – да-да, братец Томас, ты не ослышался, я сказал “импресарио” – это такой чудаковатый еврей в свитере с высоким горлом, – что в нашем первом контракте на запись должно быть место для трех подписей – для трех братьев Гоган (мы выбросили лишние буквы из нашей фамилии – нам посоветовали упростить написание), потому что у нас есть еще и третий, и у него высокой приятный голос, дополняющий наши голоса до совершенной гармонии, просто сейчас он в отлучке. Да-да, именно так я и сказал, ты просто в отлууучке, Томми, просто самую малость исказил правду, да, я заявил, что у нас всегда было трио. Если ты думаешь, что я шучу, Томми, то, боже мой, поверь мне: скоро ты тоже начнешь шутить – и увидишь, как это действует на здешних милашек в беретах и солнечных очках – о-о! Потому что в этих краях был один только Дилан Томас, а этого маловато, так что под конец он уже едва конец мог поднять, так что Дилан Томас оставил свою женскую клиентуру самую чуточку неудовлетворенной. Ну, а что он посеял – то нам остается жать. Я сказал – “жжжать”, братец! Потому что стоит на них поглядеть, и они уже из трусов выпрыгивают”.

Конечно, невозможно было ответить Раю отказом, когда тот сулил ему такое, да и кто бы пожелал отказываться? Уж точно не он, двадцатилетний каменщик из Торонто – ну да, он родился и вырос в Ольстере, но ведь среди канадцев вообще немного таких, на ком не лежит бремя другого гражданства, не важно, легкое это бремя или тяжелое. Уж точно, не этот каменщик, который, разговаривая по телефону, прислонялся к стене в коридоре мужского пансиона “Пауэллз” в северо-восточном Торонто, в районе, населенном в основном шотландцами, среди мозаичного скопления других окраинных районов. Хозяйка пансиона, пасмурная канадская шотландка, к своему неудовольствию, оказалась “домоправительницей” целой кучи недавно приехавших каменщиков-ирландцев, в том числе и Томми, – а домоправительница из нее была далеко не самая приветливая и снисходительная, особенно когда речь шла об ирлашках. Томми стоял в коридоре ее пансиона и, сжимая тяжелую телефонную трубку сухими, потрескавшимися от накладывания и размазывания строительного раствора пальцами, думал, что вряд ли сможет сегодня после ужина поднять свой “Сильвертон”. Хотя бы для того, чтобы вызвать ворчливое неодобрение миссис Пауэлл, чьи возмущенные замечания долетали через форточку в комнату, которую Томми делил с Джорджем Стэком, как только их с Джорджем голоса превышали определенный предел громкости – предел, высоту которого умела определить одна только “домомучительница”. Томми часто подозревал, что миссис Пауэлл нарочно торчит у них под дверью и дожидается шума – такое удовольствие, похоже, получала она от одергивания постояльцев.

Кроме Джорджа Стэка, соседа по комнате, Томми Гоган не мог вспомнить по именам никого из других каменщиков и подносчиков раствора, живших в пансионе миссис Пауэлл. Скорее всего, они и по сей день живут и работают там же, где он их видел в последний раз. Это была кучка молодых протестантов с севера, которые – кто благодаря дядюшкину письму, кто по дружескому совету от ретивого работника бюро по трудоустройству, – обратились в местный центр социальной помощи, где их, как безработную массу, рассортировывали по профессиям, в соответствии с местом рождения и вероисповеданием. Так, ирландцам выпала участь возводить скучные кирпичные двухэтажные дома, которыми стремительно обрастал молодой город, и попутно терять остатки всяких национальных черт в тусклом зимнем свете над Онтарио.

Потому что перескочить океан, чтобы осесть в канадском захолустье, означало лишиться своей личной родословной, состоявшей из европейских горестей и обид, вовсе не ради громкого и грубого соблазна и тайны Штатов. Нет, приехав сюда, ты попадал некую зону охлаждения, как будто специально придуманную для того, чтобы выбелить, очистить от горя свою память в веселой и терпимой атмосфере англоязычной Канады. Это был такой Новый Свет, где Ее Величество королева продолжала коситься на тебя с денежных знаков, когда ты получал зарплату. А может быть, это была функция, выражавшаяся дробью, где числителем служило количество людей, а знаменателем – объем строевого леса, или, скажем, площадь в акрах, причем вторая величина выражалась чрезмерно большим числом, а первая – числом ничтожно малым. К тому же люди, населявшие эти необъятные просторы, в основном сосредоточились вблизи южной границы молодого государства – видимо, для большей сплоченности и тепла, – хотя указывать на эту особенность считалось здесь не очень тактичным.

Тайная беда Томми (хотя в ту пору это едва ли казалось ему бедой) заключалась в том, что он почти не привез с собой из-за океана никаких ощутимых обид. Хотя бы даже на родительские побои. Отец был скуп на тумаки: из троих братьев влетело однажды только семилетнему Питеру – вот и все проявления тирании, крывшейся за фасадом благопристойности в семье Гоганов из Белфаста. Томми Гоган рос в безрадостном послевоенном Ольстере, а в шестнадцать лет обманом проник в ВМС, но плавал исключительно на судах, не терявших из виду суши. Но и там его ни разу не отколотили – и он даже не видел, как колотят других. Некоторое время он прослужил во флоте, играя в карты и читая Конрада Эйкена, А. Э. Хаусмана и газеты полугодовой давности, немножко научился готовить и бренчать на гитаре. Потом его уволили, и он перебрался к братьям-певцам в Торонто, но оказалось, что они как раз смываются оттуда – попытать удачи в Нью-Йорке.

Хотя Томми прожил в Торонто почти целых два года своей молодости, впоследствии он почти ничего не мог вспомнить об этом времени – кроме того, как болели руки от работы каменщика, и кроме терпкого вкуса пива по вечерам. Похоже, он потратил это время в основном на то, чтобы забыть Ольстер и все, что с ним связано. Два года ушло на то, чтобы забыть краски и аромат Ольстера, а потом – когда он сошел с поезда на Пенсильванском вокзале, где била ключом энергия этого нового для него города, – ему понадобилось всего пять минут, и он уже бесповоротно забыл трущобы Торонто и имена сотоварищей по пансиону миссис Пауэлл. Вот эти скудные ниточки воспоминаний он и пытался теперь собрать воедино, роясь в памяти в поисках материала.

Материал, очевидно, – это как раз то, что ты с благодарностью отбросил и отодвинул в прошлое.

“Каменщики из Онтарио”.

“Нам нужно было объединиться (а мы, наоборот, разъединились)”.

“Утреннее увещевание миссис Пауэлл”.

Нет, думал он теперь, сидя в тесном гостиничном номере “Челси”, где гитара лежала без дела на кровати, в навязчивой близости от письменного стола с пепельницей, полной окурков, и с блокнотом, где за целый день ему удалось записать и вымарать только эти нелепые названия для песен, – нет, все это лишь отголоски той жизни, которую он сбросил с себя за считанные минуты, пока переходил пути на железнодорожном вокзале. А сбрасывать ее он начал еще у Ниагарского водопада, где его сняли с поезда, чтобы он предъявил чиновникам иммиграционной службы паспорт и письмо от своего старшего брата, Питера.

Как только Томми приехал сюда, его прежняя жизнь, жизнь ольстерского мальчишки, сына судостроителя, показалась ему полностью вымышленной – особенно когда он приготовился поставить подпись на договоре импресарио, и рука, выводившая слова, вдруг затормозила, силясь выбросить отныне лишние буквы в фамилии “Гоган”. Уоррен Рокич, их импресарио – еврей в свитере с высоким горлом, как и было обещано, – издал негромкое и довольное рычанье: теперь он мог действовать свободнее. Томми, надев парчовую жилетку, моряцкую кепку и вельветовые штаны, начал подниматься на трескучие сцены “Гейт-оф-Хорн” и “Золотой Шпоры” и петь в голые микрофоны вместе с добрыми своими братьями, Раем и Питером.

Питер, старший, играл в их трио роль всеобщего любимца-деревенщины – грубияна, скандалиста и выпивохи. Высасывая пиво целыми пинтами прямо на сцене, Питер бормотал какую-то кельтскую тарабарщину, которую не могли разобрать даже младшие братья. Рай слыл мастером розыгрышей и сердцеедом – эдаким ирландским Дином Мартином. А потому Томми оставалось только занять нишу “симпатяги”, или – когда он наскоро отрастил поверх розовых щек бакенбарды и бородку и начал, выражаясь на их сценическом жаргоне, выделяться своими склонностями, – “рубахи-парня”. Задним числом Томми Гогану казалось, что с того самого дня, когда его уволили из рядов британской армии, он только и ждал от мира какой-то внятной команды, дабы его злополучное жульничество обрело хоть какие-то внешние формы. Или, на худой конец, ждал обвинений в попытке обманом, без надлежащих документов, влезть во взрослую жизнь. И вот теперь эта команда была услышана ясно: от него требовалось предъявить миру убедительную подделку под Томми Гогана. И в этом маскарадном обличье проскользнуть мимо любых властей, способных предъявить ему обвинения, кроме собственных сокровенных велений души.

И все равно любой крестьянин-ирландец, случись тому забрести в его изгнаннических скитаниях в ночной клуб в Гринич-Виллидже, с первого же взгляда признал бы в нем протестанта из Ольстера.

Томми прожил в Нью-Йорке уже полтора года, ночуя на запасном матрасе в квартире у Питера на Бауэри и каждый вечер прорабатывая мелодии “Старая дева на чердаке” и “Пары виски”. Днем, если не было холодно, он одевался, как обычный горожанин, в просторные штаны и кардиган, захватывал с собой какую-нибудь книжку, пачку сигарет и, переступив через тела изгоев, типичных завсегдатаев Бауэри, направлялся к Вашингтон-скуэр. Там он сидел, для виду читая, а на самом деле подслушивал репетиции самодеятельных музыкантов, игравших на этих подмостках под открытым небом круглые сутки. Студенты в цветастой одежде, вырядившиеся под художников подростки, выставляющие на всеобщее обозрение свои муки и страсти, – раньше Томми и вообразить не мог, что такое возможно. Ни от кого не таящиеся гомосексуалисты и (что долго не переставало его удивлять) лесбиянки-дайки – те, что прикидывались мужчинами, чтобы полностью раскрыть свою потайную сущность, те, что нацепляли чужую личину, чтобы стать самими собой. Бывало, Томми на день или на час заводил дружбу с какими-нибудь беглецами, с поэтами, пьяными уже с утра, с харизматическими неграми, которые занимали у него денег на карманные расходы, осыпали его похвалами и обещаниями, а потом навсегда исчезали. В этом парке достаточно было лишь раскрыть книжку – и тут же кто-нибудь подходил и принимался уверять, что это плохая книжка и лучше почитать другую. Как-то раз, когда один язвительный художник отвел его в некий салон на втором этаже и сообщил, что именно сюда приходили напиваться знаменитые экспрессионисты, Томми вдруг захотелось ответить ему, что все в этом городе, куда ни глянь, – сплошной экспрессионизм.

И что по мне, так вы все тут – знаменитости.

Бродя в одиночестве по этому огромному сумасшедшему городу, Томми постиг его дух – дух безразличия. Нью-Йорк одаривал желанной анонимностью все эти полчища людей, измученных избытком собственной индивидуальности, избытком личных ран и историй, – и вот тут Томми чувствовал, что персонально он в этом даре нисколько не нуждается. Что толку наделять анонимностью человека, который и так уже достиг анонимности, человека, для которого это достижение – пока единственное в жизни. Это все равно что отпускать грехи невинному или предлагать маскировку невидимке.

Поскольку трио братьев постоянно выступало, а еще и потому, что наивный Томми понятия не имел о том, что творится за пределами фолк-музыки, он не бывал дальше всего нескольких улиц. Ну и что? Даже внутри этих границ существовал особый мир кофеен и салунов, подвальных и чердачных заведений, – и это был поистине бездонный в своих притязаниях мир, настоящий бедлам, кишевший обманами и подлогами. Если братья Гоган подделывали свой ирландский язык, то, значит, хотя бы небольшая часть ирландцев клевала на эту фальшивку. Исполнители всучивали друг другу якобы “традиционные” этнические народные песни, стибренные у Митча Миллера, или песни, которые они выучили буквально пять минут назад, или вообще сами только что придумали. Клубы кишели циниками, которые, похоже, терпеть не могли музыку, но вдруг – на тебе! – приглашали самых разнесчастных и незадачливых певцов переночевать у них в подвале, а утром кормили их горячим завтраком. Исполнители песен бродячих рабочих-хобо или гимнов рабочего союза уоббли оказывались на поверку “голубой кровью”, потомственными выпускниками Лиги плюща. Бродяга Джек Эллиотт, самый взаправдашний ковбойский певец, какого только доводилось видеть Томми, в действительности был бруклинским евреем. Актер с аристократическим выговором, декламировавший шекспировские монологи на сценах в кофейнях, был однажды арестован за то, что в пьяном виде бранил на чем свет стоит пассажиров на вокзале Грандсентрал, причем был выряжен в женское платье и парик. Разумеется, фотографию из “Дейли-ньюс”, на которой он был запечатлен в таком виде, кто-то немедленно приколол у стойки бара в “Золотой Шпоре”. У шекспиролюба, как явствовало из газетной заметки, настоящее имя оказалось или как у еврея, или как у армянского беженца из трудового лагеря.

Евреи в Гринич-Виллидже казались Томми лучшими притворщиками из всех прочих. Их притворство, похоже, восходило к давнему общему опыту изгнанничества и сомнения в собственной принадлежности, так что все они казались королями в изгнании в этом несуразном городе.

Томми даже приходило в голову, что было бы оригинально самому закосить под еврея, однако такая идея была слишком уж странной, и, сколько раз он к ней ни возвращался, так ни разу и не отважился высказать ее вслух.

По вечерам, после выступлений, Томми сидел над очередной пинтой, пока его братья напивались или волочились – или хвастали тем, как напились и поволочились накануне. Томми ни за кем не волочился. Томми вел свою тихую охоту – выслеживал призраки хоть какой-то подлинности в этом мире фальшивок. Его безобидное присутствие в качестве наблюдателя ни у кого не вызывало возражений. Если теперь устроить опрос – так никто уже, скорее, и не вспомнит, что когда-то вообще не было третьего Гогана: тут отлично срабатывало “тройное правило”. Он ходил куда ему вздумается, и все смотрели на него с симпатией, как на собственного младшего братишку. Томми внимательно слушал певцов, выступавших до и после их трио, изо всех сил пытаясь отличить оригиналы от подделок. Томми крутил пластинки с фольклорными записями Ломакса “Негритянские тюремные блюзы и песни”, которые стояли, совершенно позабытые, среди кучи других пластинок рядом с проигрывателем Питера. Томми ненавязчиво наведывался в “Фольклорный центр” и в контору “Каравана” и клевал там носом, пока протестные барды записывали новые для последующей перезаписи. Томми буквально ел, спал и мылся со своим “Сильвертоном”, хотя на сцене ему и не разрешалось на нем играть. Томми ежедневно отстаивал свои рубежи гитариста – и доводил всех до бешенства тем, что непрерывно аккомпанировал любым своим словам, превращая разговор в сплошной блюз, да и пальцы у него, если уж на то пошло, были слишком длинные, так что он только на приеме баррэ и выезжал, зажимая сразу несколько струн на грифе. И вот однажды, в один майский день 59-го года, в задней комнате “Шпоры”, Томми выступил перед братьями с дебютом, исполнив им собственную композицию – “Линчевание в Перл-Ривер”. Он сочинил песню. Он хотел, чтобы братья изумились так же, как он сам. Вытащенное из реки тело Мака Паркера еще не успело просохнуть, а к Томми уже пришли стихи (не без помощи “Геральд трибюн”) и пробежали по его проворным пальцам, которые еле успевали записывать слова тупым карандашом на бумажном пакете.

Рай осклабился.

– Ну-ну, братишка Томми, ты, выходит, успел на Миссисипи побывать? А мы и не знали.

Грубоватый Рай недолюбливал негров – и однажды попытался отказаться от имени всех троих даже от выступления прямо перед Ниной Симоне, пока Питер его не образумил.

– Меня волнует эта тема, как и любого другого, – ответил Томми. – А что, вам правозащитное движение совсем не интересно?

– Знаешь, братец, до сих пор на концертах братьев Гоган я не видел еще ни одной черной блестящей рожи. И покажи-ка мне хоть одного левака, который когда-нибудь платил за музыку. Да они даже монетки не бросят в фуражку, если ее пускают по кругу! Зачем же им за такое платить? Они и сами с усами – распевают свои профсоюзные гимны. Кто-нибудь приносит на сборище расстроенное банджо, и вся толпа охотно подвывает.

Питер всем своим видом выражал еще большее неодобрение: он приложил большой палец к верхней губе, зажмурил глаза, как будто услышанная мелодия вошла в резонанс с мучившим его похмельем.

– Я пытаюсь подобрать слово… Номер такого вот типа – как-то же он должен называться, да?

– Это злободневная песня, – подсказал Томми.

– Ах, вот оно что. Значит, злободневная. Только сама эта тема… Только мне одному кажется, что она чуточку слишком мрачная, траурная, что ли? Да, вот это-то слово я и искал, наверное.

– Неужели она более траурная, чем “Ягнята на зеленых холмах”?

– Верно подмечено. Но все-таки “Ягнята” – традиционная песня. А эта твоя песня – она же не в нашей струе, а? Нет, ну ты, конечно, отличную песню написал, очень интересную, Том. Такую, в духе блюза, но только все-таки это не совсем блюз.

Рай, почувствовав превосходство, снова встрял:

– Да там даже и мелодии-то как таковой нет, если не считать твоего беспощадного бренчанья на этой штуковине. Нам в нашей группе гитары не нужно!

– Да пошел ты, Рай!

– Ну, где же твое лирическое дарование! Нашего братишку посетила муза чистейшей прозы, слышишь, Пити!

В трио “Братья Гоган”, за бережно лелеемым эгалитарным фасадом, имелся-таки главный – старший брат, хоть с виду он и производил впечатление безалаберного выпивохи. Стоило Пити произнести такое слово, как “траурный”, – и его директивы сразу становились понятны. “Линчевание в Перл-Ривер” было отвергнуто. А к тому времени, когда Томми разрешили выступать перед толпой с гитарой, о смерти Мака Паркера все уже позабыли, да и та траурная песня Томми Гогана тоже давно поросла травой.

Зато за несколько следующих месяцев Томми многому научился. Он приноровился подгонять свои стихи под мотив какой-нибудь баллады из числа самых замшелых, чтобы она уж точно была у братьев на слуху, – и те, поддавшись на обман, позволяли ему пристраиваться к припеву. Питер заставил Томми подождать, пока он “поглубже” укоренится в их коллективе – на три “уровня”, если измерять время в выпитых пинтах, – а потом представил публике, как он выразился, “песни с рыбной начинкой” – сочинения Томми, пропитанные его туманными политическими идеями.

Так рубаха-парень стал певцом протеста. “Злободневный Томми” – еще долго подначивали его Питер и Рай. Но, сколько бы братья ни дразнились, они и сами видели, какие освежающие перемены вдохнул в их группу Томми. После того, как его стихи впервые появились на плакатах, отпечатанных на мимеографе, а Гоганы начали устраивать бенефисы в пользу разных движений, они постепенно переметнулись от прежней публики – от заплесневелых хренов моржовых, перебежчиков из лагеря бибопа, от падких на туристические ловушки простаков из кафе “Бизар”, – к идеалистам, сочувствующим, участникам сидячих забастовок, которые держались подальше от всяких “Вулвортсов” с режимом сегрегации, к голубоглазым девушкам, сохших по Джону Гленну и по сенатору Кеннеди. Они, эти девушки, приходили послушать, как Томми поет “Ботинок Хрущева”, “Бойня в Шарпвиле” и “Голос Гари движет блюзом”. Вот так, с некоторым запозданием, Томми, ощутивший потребность сделаться золотым мальчиком, прежде чем на него прольется золотой дождь, приобщился к тем радостям, которые когда-то сулил ему Рай. Томми приударил за девушками. Томми разбил не одно девичье сердце. Томми поддался на уговоры девушки по имени Лора Салливан и позволил ей собственноручно и довольно искусно подстричь и сбрить его дурацкие бакенбарды. Когда же он увидел в зеркале собственную миловидную физиономию, то через двадцать четыре часа порвал с Лорой Салливан. Подобной глупостью непременно хвастался бы Рай, но Томми никогда не переставал корить себя за такой идиотский поступок.

Целый год, наверное, Злободневный Томми купался вот так в лучах славы, а потом у него перестали с прежней легкостью сочиняться песни “с рыбной начинкой”. Вскоре Томми оттеснили другие американские голоса – песенники, смело бравшиеся за тот материал, которого он отваживался касаться лишь вскользь, люди, которым никогда бы не пришло в голову фотографироваться в парчовом жилете (сами они позировали в суровых овчинных куртках, щурясь на городской горизонт откуда-нибудь с крыши), люди, в чьем присутствии Томми, хотя сам наверняка был старше, от смущения и досады терял дар речи и чувствовал себя младшим братом – каким, по сути, он и являлся.

Видимо, от избытка благодарности за сам факт своего присутствия там, Томми не мог удержаться от улыбки и радостных возгласов со сцены, как и положено одному из “Братьев Гоган”, – даже если в его песне говорилось, например, о голоде из-за картофельного неурожая, о прорвавшейся плотине или об электрическом стуле. А еще – как выразилась бы его мамочка, из уважения и в память о своей бытности каменщиком, он по-прежнему носил галстук, чувствуя, что для настоящего рабочего было бы просто стыдобой выступать на сцене в рабочей одежде.

А вот новые певцы, которые продолжали появляться, явно не испытывали подобных угрызений. Не важно, откуда бы они сами ни взялись, кем бы ни были раньше, – они всегда напяливали кепку и напускали на себя хмурый вид.

Это были очень нахальные типы.

Томми даже призадумался: не сочинить ли себе какой-то новый сценический наряд, а к нему в придачу – и новую манеру поведения?

Потом Томми показалось, что все пошло наперекосяк после его хамского поступка, когда он из тщеславия бросил Лору Салливан, и ему захотелось (а может, просто померещилось, что хочется) ее разыскать – и он даже взялся пролистывать “пингвиновское” издание Уильяма Блейка, где вроде бы когда-то записал ее номер телефона. Девушка была из Огайо – и ходили слухи, что она снова туда уехала.

“Бакенбарды сыплются на пол”

“Я придержал дверь – и вошел Фил Оукс”

“Я тоже хотел увидеть Вуди на смертном одре (а попал в Бронкс)”

Однако полировать личные мифы, вспоминать брошенных девушек, грустить об оставленных позади перепутьях – все это были тупики, издержки творческого кризиса. Сидя в номере гостиницы “Челси”, Томми Гоган закурил очередную сигарету – последнюю. Теперь ему придется выходить за новой пачкой на ночную улицу – потому что давно уже наступила ночь. Он честно признался самому себе, что Лора Салливан нагоняла на него скуку. А из воспоминаний о девушке, которая вызывала скуку, никакой песни не сделаешь. Та жизнь, если поглядеть правде в лицо, тоже оказалась очередной фальшивкой – пробным прогоном, репетицией, цель которой сводилась к поиску подходящего сценического образа. Тот спотыкливый, иногда великолепный, период, пока Томми еще ходил в парче и спал на выдвижной постели Питера, та пора, когда он уже нашел свой протестный голос, но еще оставался младшим братом, целиком и безропотно находившимся под каблуком не только у Питера и Рая, но и – в скором времени – у Фила и Бобби, – это был как бы черновой кусок жизни. Томми только и делал тогда, что примерял на себя разные позы и личины, искренне подделывал искренность и страстно разыгрывал страсти, – и все это, похоже, служило лишь преамбулой к тому дню, когда он встретил Мирьям Циммер, и вот она-то полностью перевернула и преобразила всю его жизнь.

* * *

Это случилось в одно знаменитое зимнее утро, в феврале 1960-го, когда в знаменитую метель с воющим ветром он предпринял путешествие в Корона-парк в компании знаменитого молодого белого блюзмена, чтобы нанести визит знаменитому старому черному блюзмену, к тому же посвященному в духовный сан, – так что, как шутили они с Мирьям Циммер до конца жизни, им следовало бы, пожалуй, попросить преподобного поженить их тогда же, не мешкая. Будоражащая слава всего этого сразу – и Дейва Ван Ронка, и преподобного Гари Дэвиса, и слава той метели (еще несколько дней газеты пестрели фотографиями сугробов, выбившихся из сил снегоуборочных машин, заваленных снегом входов в метро, а также лыжников в Центральном парке) – стала неотъемлемой частью того безумного, похожего на сон действа, которое происходило в тот день и в несколько последующих. Она слилась с другой славой – той, что рождается в четырех стенах, когда двое влюбленных открывают друг друга. Он не уставал спрашивать себя (и никогда не находил внятного ответа), с какой стати он потащился тогда в пургу с Ван Ронком в его арендованном “Нэш-рамблере”, чтобы посидеть у ног Гари Дэвиса и посмотреть, как тот учит пальцевой технике игры на акустической гитаре на примере своей песни “Наркодилер”, при том что – как шутили – сам он перебирает струны пальцами так, будто вместо правой руки у него нога, причем нога утиная, перепончатая. С какой стати он поборол в себе то, что, как впоследствии объяснила ему Мирьям, являлось “классическим случаем районофобии”, и предпринял экспедицию в Куинс. Томми лишь догадывался, что, скорее всего, они с Питером препирались, как обычно, и ему срочно понадобился предлог смыться куда-нибудь из лофта на Бауэри, – вот тогда-то он случайно и встретил Ван Ронка. Как знать, может быть, Ван Ронк тогда и слышать не слышал о Томми? Но, как бы то ни было, старый фолки, любивший окружать себя толпами, взял с собой Томми. Со временем Томми осознал, что было что-то угодливое в его тогдашнем “ученичестве” – какая-то чуть ли не собачья преданность, заставлявшая его увязываться за Бобом Гибсоном или Фредом Нилом то в магазин за продуктами, то в туалет, – в общем, в самые непривлекательные места. Впрочем, визит к преподобному – совсем другое дело, поездка с налетом романтики. И если ему еще суждено сочинять песни, то такой день просто обязан был послужить источником вдохновения.

Мирьям сидела за столом, рядом с женой преподобного. Сам дом был крошечный, затерявшийся в предместье среди других крошечных домов, стоявших на кособоких улицах, а снегу нападало уже столько, что, казалось, он собрался все под собой похоронить. Они еле втиснулись в отведенное для парковки место, и то пришлось расчищать сугробы крышками от мусорных баков. А потом сразу ринулись в дом – отогревать замерзшие руки. Гари Дэвис восседал в кресле в торжественной позе, будто деревянное изваяние, если не считать бегающих по струнам пальцев и притопывания правым башмаком. На нем были черные очки, потому что к тому времени он уже ослеп и, скорее всего, носил черные очки всегда – и на улице, и в помещении.

Это было поистине чудесно – перенестись сюда, в святилище тепла и кофейного аромата, в такую неожиданную даль от Манхэттена, да еще в такой день, когда границы между днем и ночью, между тротуаром и мостовой, между крышами и небом размылись, утонув в белизне. Это потрясло Томми – вечного моряка, боявшегося потерять из виду сушу, изгнанника, но не скитальца, угодившего, как мышь, в лабиринт Гринич-Виллиджа, но даже не искавшего выхода оттуда. Мирьям сидела за столом на кухне вместе с женой преподобного и еще двумя негритянками – да, Томми был абсолютно уверен, что там, на кухне, находились еще две негритянки, одетые как молодые копии самой “миссэс Анни”, как ее представили. Может быть, дочки? Оказалось, что их опередил другой белый гость: он сидел на диване в кабинете, причем с собственной гитарой, напротив преподобного. Томми узнал его – это был Барри Корнфельд, который вроде бы играл на банджо, насколько помнил Томми. Томми неприятно кольнуло это – он почувствовал себя лишним оттого, что слишком поздно попал сюда, в комнату преподобного, да и в жизни оказался опоздавшим. И лишь потом он увидел Мирьям и сразу же ревниво заподозрил, что Корнфельд, возможно, ее любовник. Она не стала сразу же вставать, а просто по-дружески весело помахала Ван Ронку, который топал ногами в прихожей, чтобы стряхнуть снег, и непринужденно поприветствовала его, как, бывает, здороваются приятели с двух разных платформ метро на станции “Вест-Форт-стрит”.

Корнфельд не был ее любовником. Или – уже не был. Томми никогда не приставал к Мирьям с расспросами о ее прежних связях, особенно – с кем-нибудь из певцов или гитаристов. Ей было тогда двадцать лет (ну, почти двадцать, как она позднее поправилась), она постоянно торчала на Макдугал-стрит и всегда таскала с собой в сумочке колпачок – пока не сделалась одной из первых покупательниц противозачаточных таблеток. Что бы ни происходило в ее жизни раньше, она в одно мгновенье позабыла все это, как и он, – ну, а если не позабыла, то он не желал ничего об этом знать.

Вскоре он узнал от нее же самой, что она – наперсница Фила Оукса и Мэри Трэверс, а еще – что она работает в магазине “Конрад” на углу Макдугал и Третьей улицы: собственноручно прокалывает клиентам уши английской булавкой, а потом по очереди прикладывает кубик льда к мочкам. (Чтобы увидеть Мирьям во второй раз, Томми пришлось пойти прямо туда, в ювелирный магазин, потому что он не взял у нее номер телефона.) Еще он услышал о Розе, красной “мэрше” Саннисайда, и о шпионе Альберте. Но сейчас ему хотелось вновь воскресить то мгновенье, когда она впервые вошла в гостиную.

Преподобный демонстрировал медленную аранжировку Sportin’ Life Blues, чтобы молодые успевали за ним.

Кто-то неловко поставил Томми на колени блюдце с кусочком свежего пирога с кофейными крошками.

Звуки гитарных струн поднимались к запотевшим окнам, вылетали наружу и взлетали к холодному небу.

Если бы он мог удержать то мгновенье, когда она поднялась из-за стола с женой преподобного и вошла в комнату, где сидели мужчины. Остановить то мгновенье – и попытаться увидеть ее лицо таким, каким увидел его тогда, впервые. Вспомнить, как же это было – когда он поглядел ей в глаза еще до того, как она заговорила.

* * *

Но не успел он насмотреться на Мирьям, как она и сама надела солнцезащитные очки – темные “Вэйфэреры”. Очень благоразумно – как спасение от слепящей белой метели. А значит, глядя на Мирьям, можно было видеть только пухлые снежинки, налипавшие на эти черные ветрозащитные стекла под буйными, иссиня-черными непокрытыми волосами. На волосах же, небрежно перехваченных широкой перламутровой заколкой, на самом верху, в недосягаемости от телесного тепла, наросла целая шапка снега, да и на плечи и грудь поверх грубого, тяжелого клетчатого пальто тоже налипли нетающие комки. Из-под пальто виднелись только ноги в черных чулках – юбка была короче пальто. Ей надоел урок игры на гитаре (как надоел он и Томми – преподобный продолжал сотни раз отрабатывать одни и те же переходы с Ван Ронком и Корнфельдом, а Томми явился сюда без гитары и потому приуныл, хотя, наверное, он приуныл бы еще больше, если бы сам попытался угнаться за движениями пальцев старого мастера), и она отпросилась у миссис Анни и у мужчин, сказав, что надземка еще должна работать, и дорогу она знает, но, может быть, Томми проводит ее, если не трудно? Конечно, не трудно, отозвался Томми.

И они с Мирьям зашагали, спотыкаясь, по заваленным снегом тротуарам, а небо заслонял сплошной хоровод бешено пляшущих снежинок, которые налетали на них – и сразу же таяли на теплых щеках, на языке, на руках и на узоре ее пальто. Мирьям уже наговорила столько, что у Томми голова кругом шла, он не мог нащупать почву под ногами. Не успел он и рта раскрыть, как она уже сказала:

– Да, я знаю, кто ты. Я видела, как ты поешь.

Разве они раньше где-то встречались? Ему казалось, что вряд ли, хотя, может быть, он просто забыл ее в каком-то приступе сценического головокружения, какие обычно находили на него в обществе братьев. Да нет, пожалуй, не встречались. Но она его знала. А теперь он узнал ее. Мирьям Циммер.

Она сказала:

– Я знаю, кто ты.

Как будто просто знать имя Томми Гогана – значит обладать знанием о конкретном человеке, носящем это имя. Он и сам-то о себе ничего не знал.

Ну, а она повела себя так, словно именно так все и обстоит, – и оказалась в итоге права.

И началось это в тот знаменитый день в снегопад, когда она потащила его к нему же домой – в лофт Питера, и они вместе покурили травы, а потом сварили кофе для бродяг, и Мирьям объяснила ему, почему Бауэри называется Бауэри.

Поезд еле тащился по рельсам с налипшим на них снегом, и в их вагоне было почти пусто, хотя проносившиеся мимо встречные поезда чуть не лопались от рабочих, испугавшихся снегопада и в панике в три часа дня покидавших Манхэттен, пока не поздно. Можно было подумать, что на Манхэттен упала водородная бомба, и одни только дураки способны ехать в ту сторону, куда ехали Томми и Мирьям. А когда поезд въехал в тоннель, то горизонт пропал, и белизна сменилась чернотой, а Мирьям все равно не снимала темных очков, так что Томми подумал, что уже никогда не увидит больше ее глаз.

* * *

Томми и раньше курил марихуану – два или три раза, и тогда никакого откровения не произошло, не то что сегодня. Впрочем, что считать курицей, а что яйцом в этот день откровений? Как бы защищаясь от нападения, он схватился за “Сильвертон”, чтобы гитарные аккорды пришли на помощь его заплетающемуся языку, пускай его пальцам было и не угнаться за пальцами преподобного. Слава богу, Питера дома не было, и, где он, неизвестно. Тьма обступила их почти сразу, как только они поднялись сюда, но они зажгли только свечи. Мирьям поставила сушиться на гремящую батарею отопления ботинки Томми и свои, а потом подошла к шкафам, обнаружила там бутылку красного вина, откупорила ее, вынула два стакана для сока и наполнила вином до половины. Потом вдруг из ее сумочки появился косяк – будто она заранее все продумала, будто спланировала этот увод, это, можно сказать, похищение. Она раскурила косяк от свечи. Они уже успели один раз поцеловаться (а все остальное еще не начиналось, но обещалось) – по дороге от метро, засыпанной снегом, и непонятно даже, кто стал инициатором, потому что они все время сталкивались ногами, утопавшими в месиве. Но пока еще ни разу – здесь, в помещении, где диван, кресло, тело мужчины без пальто, и тело женщины без пальто, разделявший их стол, дверь – чтобы можно было выйти или войти. Все эти элементы задавали четкие и мучительные расстояния в пространстве, где следовало двигаться безошибочно – или вовсе застыть в неподвижности. У Томми как будто кожа гудела от ощущения риска, он стал сверхчувствителен к присутствию Мирьям, внутри него с покалыванием, как от газировки, закипали до сих пор дремавшие жизненные силы, и он с тайным ужасом ждал, когда же наступит час какого-то финала.

– Вот первая песня, какую я сочинил, – объявил он и принялся бренчать начальные аккорды “Линчевания в Перл-Ривер”.

Томми надеялся убедиться, что эта невероятная еврейка в самом деле испытывает к нему интерес, а потому решил, отбежав чуть-чуть назад, предъявить ей хоть какой-нибудь образ самого себя – как личности, независимой от “Братьев Гоган”. Хоть она явно и фанатка, вела она себя совсем иначе, чем те, которых он видел раньше. Да к тому же сейчас, в состоянии эйфории от марихуаны, ему самому очень захотелось услышать эту песню, где был зашифрован вызов, брошенный его братьям. Он ведь даже не успел ощутить вкус этого вызова – так быстро его осадили. И вот, покончив с настройкой инструмента, он пропел всю песню от начала до конца, вложив в нее максимум чувств.

– Значит, это – самая первая?

– Да… да.

– Тогда спой мне следующую – вторую.

Мирьям подалась вперед, не желая пропустить ни единой ноты. А ему – как раз наоборот – почти хотелось, чтобы она что-то пропустила, а то и вовсе отвернулась. Она уже сняла темные очки – ну, а Томми не смог даже посмотреть ей прямо в глаза. Раньше ее внимание казалось ему чем-то вроде волшебной бутылки, в горлышко которой он надеялся проскользнуть – и там уже расправиться во всю свою ширь, или чем-то вроде макета корабля, на котором паруса пока свернуты – но со временем, поднявшись, заполонят собой все вокруг. И что же теперь? Он ощутил себя светлячком, который жужжит внутри бутылки и ждет, что его вот-вот проглотят, но он все равно бьется о равнодушное стекло и издает слабое свечение, чтобы окончательно не потеряться.

Разве после забитого косяка она не должна стать рассеянной? А вот не стала. Мир плотно обступал их, за ними наблюдал глаз снежной бури, а за окнами расстилалась кромешная темнота. Томми уже перестал ожидать, что Питер вернется с минуты на минуту, и был абсолютно уверен, что брат прочно обосновался или в баре “Максорлиз”, или в “Шпоре”, а ночь наверняка проведет где-нибудь на скамейке (или даже под скамейкой). Как, разве Томми забыл о выступлении?! Эта новая мысль, – хотя и казалась невероятной, – остудила его и напугала. А потом он подумал, что в такую метель все представления просто отменятся. Всякий раз, как Томми переставал играть, Мирьям Циммер начинала говорить, а он одновременно впитывал ее слова – и не слышал абсолютно ничего, потому что все заглушало его собственное внутреннее бормотанье – то тщеславное, то укоризненное, то насмешливое. Вот почему так трудно разглядеть другого человека: сам же все время и встаешь на пути. А раскрыться перед другим, как сейчас раскрывался Томми, значило увязнуть в трясине саморазглядывания.

– Знаешь, для ирландца ты жутко много поешь о черных.

Он только что не спеша исполнил “Бойню в Шарпвиле”. Этот импровизированный концерт начинал, пожалуй, походить на какое-то конкурсное прослушивание, и он уже почти исчерпал запасы своего небольшого репертуара. Если замечание Мирьям и было провокационным, то выражение ее лица нисколько на это не намекало. Томми даже не знал, как ей ответить, – да еще на ее же языке. А другого языка у него не было.

– Я, кажется, тебя смутила? Лучше было сказать “о неграх”?

– Да, я и правда много о них пою, – выкрутился он. – Может, просто чтобы позлить Рая.

– Южная Африка, Гаити, Миссисипи… Черт возьми, Том, да разве ты там бывал – хоть где-нибудь?

– Что ж – мне нечем ответить на эти обвинения. И не от тебя первой их слышу. Да, когда я сочиняю, то просто краду газетные заголовки.

– А ты съезди на Юг. Говорят, сильно впечатляет.

– Да я и сам об этом думал. Вот только вокальные трио там не слишком-то востребованы.

– Съезди сам, без братьев.

– А, стоит, наверное. Только Питер не дает нам сидеть без дела. Мы выступаем почти без перерывов.

– Тут голосов не хватает, Том.

– Не хватает… где?

– В песнях.

В ее словах не слышалось ни порицания, ни нежности: они просто упали ровно и неопровержимо, будто кирпич, положенный в нужное место. Пожалуй, до этой минуты его песни никто по-настоящему и не слушал – даже он сам. Мать называла его Томасом, отец – сыном, братья – Томми. Никто никогда не называл его Томом.

– А у нас ведь тут есть свои черные – свои негры, – сказала Мирьям. – Достаточно по лестнице спуститься.

Чтобы попасть сюда, в квартиру Питера, волей-неволей пришлось кое-где обходить, а кое-где и переступать через сгорбленных людей, которые, укрываясь от метели, расселись на пороге и на ступеньках. Эти люди, которыми кишела Бауэри, были черными по определению (и тут Томми решил, что теперь тоже, вслед за Мирьям, станет употреблять это слово вместо другого) – совершенно независимо от цвета кожи. Они делались черными от порицающих взглядов прохожих, от жалких грязных лохмотьев, от уличных теней. Томми всегда, когда можно, отводил глаза, старался не видеть их.

Теперь он наконец решился рассмотреть Мирьям, пробившись сквозь кордон ее слепящей притягательности – сквозь заслон ее украшений и ауры, всех этих браслетов, позвякивающих на руке, битнической юбки в складку из шотландки с тонкой водолазкой, вороньего грая ее волос, – чтобы встретиться наконец с ее пытливыми карими глазами под дугами густых бровей, вглядеться в изгиб ее широких губ, которые в редкие мгновения покоя складывались в вечную усмешку – такую всепобеждающую, что тот, кому она была адресована, избавлялся от всяких сомнений. Увидев выражение лица этой женщины, ты ощущал какое-то раздражение на все на свете – и в то же время всепрощение. А еще у нее был нос – крупный, горбатый, совсем как рисуют еврейские носы на карикатурах. Можно было даже ожидать, что, сняв темные очки, она заодно отцепит и нос. Этот пролетарский нос торчал, чуждый волшебству, окружавшему его, и был какой-то ложкой человеческого дегтя, портившей мед нечеловеческой красоты Мирьям.

– А давай сварим для них кофе?

– Для кого?

– Ну, для тех ребят внизу, если они еще в статуи не превратились от холода. Давай!

Она подскочила и стала сыпать молотый кофе в кофеварку Питера.

– А пить они из чего будут?

– Мы принесем им чашки, а потом заберем.

– На всех не хватит.

– А кто говорит про всех? – Мирьям заглянула в раковину, пошарила в шкафу. – Может, хотя бы четыре порции? Что-то у вас тут, ребята, с посудой совсем швах. Никогда, значит, на ночь больше двух гостей за раз не приглашаете, да?

Томми только рот разинул.

– Больше нет?

Мирьям надела пальто и сунула две керамических чашки в большие карманы.

– Сейчас, – сказал Томми, зашел в ванную и взял с раковины кружку из морской пенки, где Питер держал бритвенные принадлежности. Вынул кисточку и промыл кружку изнутри. – Вот. Теперь пять.

Мирьям с удивлением уставилась на бородатую кружку из морской пенки и состроила гримасу.

– С ума сойти, ну надо же! И кто-то еще толкует про страшные клише! Вот уж где не ожидала увидеть такую цацку с лепреконом!

– Это не лепрекон[7]. Просто Зеленый Человечек.

– Да что в лоб, что по лбу.

Надев ботинки, которые, недолго полежав на батарее, не просохли, а только размякли и стали сильно пахнуть, Томми и Мирьям понесли кофейник и пять чашек вниз, спустились на два лестничных пролета и вышли на улицу. Метель почти стихла. Под застывшими уличными фонарями невидимая рука окутала одеялом скрипучего снега все очертания Божьего мира – все оконные карнизы и перемычки, все ветровые стекла машин, все вулканические выступы мусорных баков. Единственным исключением были человеческие фигуры, которые продолжали борьбу: высовывали колени из своих пещерок, дышали на голые кончики пальцев, торчавшие из митенок. Мирьям нашла свою пятерку – кучку людей, жавшихся друг к другу у входа в дешевую ночлежку. Она раздала им чашки и разлила первую порцию, а потом поставила кофейник в сугробик у их ног. Кофейник сразу сделал себе уютную ямку. Зеленый Человечек очутился в покорябанных руках черного бродяги с заскорузлыми рябоватыми щеками и ледяными глазами, желтыми, будто кукуруза.

– Тут есть добавка – пейте сколько хотите, на всех хватит! Через пятнадцать минут, джентльмены, мы вернемся за посудой.

Мирьям потянула Томми за локоть, и они, ступая в уже проделанные другими колеи, побрели в сторону Хаустон-стрит.

– А пошли сделаем себе татуировку?

– Да сейчас все закрыто, наверно.

– Я пошутила. Смотри – вон там пишет картины Ротко.

– Ты это мне хотела показать?

Поллок, Клайн, де Кунинг – а также Дилан Томас и Джек Керуак – все эти имена стали уже легендами Гринич-Виллиджа, они служили очередным напоминанием о том, что Томми опоздал на этот большой праздник жизни.

– Нет. Смотри. – Она показывала на пересечение улицы, по которой они шли, с Хаустон-стрит. – Вот это – прямо здесь – это и есть Бауэри. – Она помахала в воздухе рукой.

– Не понимаю.

– Я так и думала. Знаешь, почему эта улица называется Бауэри? Когда-то Нью-Йорк заканчивался в этом месте. – Тут Мирьям махнула в обратную сторону – туда, откуда они пришли. – А голландцы – у них тут проходила тропинка, она шла к фермам и полям. А тут стояла такая огромная зеленая беседка – “бауэр”. – Она начертила в воздухе, где порхали мелкие снежинки, очертания беседки. – Тут люди проходили под этой аркой – и выходили прочь из города. Уходили в дичь.

Теперь Томми увидел то, что пыталась показать ему Мирьям. Фантастический городской пейзаж над Хаустон-стрит может вернуться в прежнее дикое состояние, прежде чем растает снег.

– А я сколько тут прожил – и знать не знал про это!

– А про это никто и не знает, – самодовольно заявила Мирьям.

– Кто-то мог бы написать об этом песню.

– Кто-то мог бы написать об этом отличную песню.

Эти слова она произнесла шепотом. Если бы только можно было, Томми привязал бы ее губы шарфом к своему уху, чтобы снова услышать ее тихий электрический голос в ущельях утихшей снежной бури.

– А знаешь, наверное, потому-то сюда и тянет всех этих бродяжек и старых моряков. Они как будто чего-то ждут тут, хотя и сами этого не понимают. Дожидаются, когда же их туда впустят – ну, как в романе Кафки.

– Да.

– Ждут, когда их впустят в сады.

– Да. В Эдем.

– Точно, – сказала она. – А может, на Четырнадцатую улицу. Снять шлюху по дешевке – если повезет.

Хотя Томми и читал “Антологию любовной поэзии”, изданную “Пеликаном”, он был не готов к подобному. Томми прекрасно понимал, что эта девчонка нарочно пытается смутить его, даже взбесить, но ничего не мог с собой поделать. Он все равно смущался и бесился. Перед ним была женщина-дитя, обладавшая какой-то странной, жуткой сверхъестественностью десятилетней девочки – иногда такие попадались в общественном транспорте, они запросто могли глазеть прямо на тебя и в то же время сквозь тебя. И в то же время у нее было самообладание человека значительно старше ее – такого приземленного наблюдателя. Она бы скорее годилась в матери той девочке из автобуса. Да, она явно проскочила промежуточную стадию незрелости, в которой застрял сам Томми. Как старшая сестра, которой я никогда не знал. Его сразу же уязвила предсказуемая “библейская” двусмысленность этого выражения. И излишняя самоуверенность: познаю ли? Вот сейчас она – моя? (Рай бы без сомнений ответил: нет.) После этой метели, выключившей солнце, сломавшей часы, – что будет дальше? Надо ли так понимать, что он теперь должен переспать с ней? Разве любовь с первого взгляда обязательно означает, что, найдя свой предмет любви, ты уже не упустишь его из виду?

– Том, тебе не нужно притворяться, что ты – где-то далеко, в каком-нибудь Алжире. Или в Дельте. Ты сам подумай, погляди: даже преподобный Гари Дэвис – и тот поселился в Куинсе. Или вот эти ребята – они же настоящие, живые. Вся эта грязь – она же тут, совсем рядом!

Это заявление она сделала на лестнице, когда они уже шли наверх, забрав чашки и кофейник у обездоленных, жавшихся у входа в клоповник. Бродяги, успевшие выпить весь кофе, возвращали Мирьям чашки с немой подавленной благодарностью. Только ту кружку из морской пенки Мирьям всунула обратно в заскорузлые лапы бродяги, который пил оттуда.

– Оставь ее себе, приятель. Это хороший оберег. Называется “Зеленый Человечек”.

В ответ он пошевелил губами, но ничего не удалось расслышать, кроме слова “мисс”, адресованного Мирьям.

– Если этих ребят разговорить как следует, можно много чего узнать. Кто-то вбивал балки на Эмпайр-стейт-билдинг, кого-то наградили “Пурпурным сердцем” в Арденнах, кто-то играл на корнете в оркестре Хендерсона. Они всегда рассказывают что-нибудь такое, в тысячу раз интереснее какой-нибудь жалобной истории, которую ты сам можешь придумать. Вот стоящий материал для песен какого-нибудь гения!

Не успела Мирьям Циммер как следует развернуть свои планы на будущее, как они улетучились при виде Питера Гогана. Весь пол был в слякотных следах от его ботинок, которые он даже не снял, а в хмельном приступе подозрительности сразу же бросился обследовать квартиру. Он успел увидеть общую картину, которую они тут оставили, выбегая во вдохновенной спешке на улицу: догорающие свечи, остатки красного вина на дне стаканов для сока, тлеющие окурки в пепельнице.

– Кто-то… сидел… на моем… стуле, – прошептала Мирьям.

– А, привет, братишка, – поздоровался Питер. – Ну и погодка, а? Будь джентльменом – представь меня своей даме.

Пока Томми силился что-то сказать, Мирьям вручила Питеру заснеженный кофейник, а потом, будто фокусник, принялась вытаскивать из карманов чашки. Она даже не пошла дальше прихожей – просто расставила чашки на полках у двери.

– Меня зовут Мирьям Циммерфарбштайн, я из организации “Студенты против китча”, и я с чудовищным сожалением могу сообщить вам, Добрый Брат Гоган, что мы с коллегой только что осмелились освободить вашего единорога.

– Единорога? Какого еще единорога?

– Она имеет в виду… твоего лепрекона, – наконец выговорил Томми.

При этом слове они с Мирьям покатились со смеху прямо на пороге, и покатились самым буквальным образом, заскользив в луже, натекшей с их обуви и обшлагов брюк. Их руки тоже заскользили и спутались, пальто повалились в кучу, как рухнувшая палатка, а в голове осталась только лихорадка беспричинного веселья. Они как будто сами растаяли, зацепившись друг за друга, и Томми в первый раз ощутил собственное возбуждение как кирпич, не уложенный на место, – жаркий кирпич, мечтающий о прохладном бальзаме раствора. А потом Мирьям поднялась, отстранилась от него и, даже не поправив прическу, не расправив на себе пальто, не приняв серьезного выражения лица, сказала:

– Мне пора, спокойной ночи вам обоим, братья Гоган, – и зашагала вниз по лестнице, ушла.

* * *

– А твой брат об этом знает?

Говоря “брат”, Уоррен Рокич имел в виду Питера. А Рай – Раю было на все наплевать. Они сидели на циновках в конторе Рокича, где Томми до этого бывал только дважды: первый раз – почти три года назад, когда он примчался сюда прямо с Пенсильванского вокзала, чтобы поставить свою подпись, написать свою обновленную фамилию на общем договоре, а еще раз – несколько месяцев спустя, чтобы встретиться с сотрудником “Вэнгард-рекордз” и подписать контракт на “Вечер у камелька с братьями Гоган”. С тех пор тут все заметно изменилось. Раньше стены пестрели разными наглядными свидетельствами профессионализма – рекламными листовками, увековечивавшими разные концерты, устроенные Рокичем, на взлете карьер исполнителей, их выступления в Карнеги-холле и в Таун-холле, глянцевыми фотопортретами, макетами обложек новых альбомов. Раньше тут стояли бронзовые шкафы для документов с выпирающими выдвижными ящиками, на широченном металлическом письменном столе лежали груды бумаг и магнитофонных записей. Теперь ничего этого не было, зато стоял низенький стол из простого светлого дерева, за которым Томми, Мирьям и Уоррен Рокич сидели, скрестив ноги, и пили из чашек без ручек чай, отдававший столярным клеем. Рокич слетал на побережье; Рокич подружился с Аланом Уотсом; Рокич “не на шутку увлекся дзэн-буддизмом”. И вот, отдавая дань своему увлечению всем японским, Рокич убрал из своего кабинета все, что свидетельствовало о борьбе, самолюбовании или неврозе, – словом, о тех сторонах его жизни, которые обличали бы в нем человека, по-прежнему далекого от идеала Будды. Потому что и лицо, и голос, и повадки Уоррена Рокича остались прежними. А он за долгие годы превратился в эгоиста, привыкшего рубить сплеча, так что, обменявшись с ним рукопожатием, нелишне было проверить, все ли пальцы на месте. И столь же небуддийские напряженные жилки червячками пульсировали на его высоких плоских висках. Рокич коснулся кончиком пальца нервного червячка, потом почесал по краям свою аккуратно подстриженную седоватую бородку.

– Ты должен твердо решить, чего ты хочешь, – по-моему, это не тот случай, когда можно остановиться на полпути.

– Я думал, что вам нужно прослушать мои песни, – сказал Томми. – Мне бы хотелось отобрать лучшие материалы.

– Отобрать лучшие материалы, вот, значит, что ты думал? А я так это понимаю: ты хочешь, чтобы за тебя думал я. – Рокич быстро перевел взгляд на Мирьям. – А вот твоя подружка так и прикусывает язычок. Ей очень хочется высказаться от твоего лица. Вот у нее-то точно есть кое-какие мысли.

– Мы собираемся пожениться в декабре.

– Вот и отлично – считай, что личный импресарио у тебя уже есть. Ладно, я шучу.

Томми, сидевший довольно неуклюже на циновке, высоко подняв гитару над напряженными коленями, уже сыграл “Альфонсо Робинсона”, “Бернарда Биббза”, “Говарда Или” и песню, открывавшую альбом, – “Увертюру к Бауэри, улице забытых людей”. Это были четыре песни из цикла блюзов “Бауэри, улицы забытых людей”, уже доведенные до ума. Заключительная песня, “Пройти под Беседкой”, еще не вполне законченная, для прослушивания не годилась. Уоррен Рокич сидел, слушал и кивал, иногда закрывал глаза, иногда тер виски. А потом он начал задавать вопросы, а Томми принялся все ему объяснять в какой-то адреналиновой лихорадке – вроде той лихорадки, в которой он и написал всю эту кучу песен, в какой он вообще постоянно жил с недавних пор.

Эти песни, услышал Рокич, носили имена людей – настоящих живых людей, у которых Томми с Мирьям лично взяли интервью, устроив обход комнат в ночлежке. Этот болезненный порыв вдохновения возник благодаря тому первому дню, который они провели вместе – сначала в гостях у преподобного, потом в метро, а затем в квартире у Питера и на улице. Благодаря тому дню, когда мела метель. Томми продолжал объяснять: это не просто документальные истории из жизни отщепенцев, обитающих в одном конкретном клоповнике, но и аллегория, рассказывающая о судьбе личности, угодившей в тиски американской машины, перемалывающей все и вся. И в одной из песен, сообщил Томми, есть аллюзия на Генри Миллера – там, где говорится о “кошмаре с кондиционером”. Томми и Мирьям не скрывали, что влюблены: клали руки друг другу на колени, тянулись друг другу всем телом, как виноградная лоза тянется к солнцу. Ну, а о том, что Томми с Мирьям каждый божий день обкуривались к полудню до сумасшествия, Рокичу и не нужно было рассказывать. Он и сам замечал все, что хотел заметить.

Томми уже обзавелся собственным жильем на Мотт-стрит. Мирьям так редко возвращалась в квартиру, которую она снимала вместе с двумя студентками, что, пожалуй, можно было сказать, что квартира Томми – это их общее новое жилье. Томми никогда не жил в полном одиночестве: вначале школа-пансион, потом корабельная каюта, потом меблированные комнаты миссис Пауэлл, потом – выдвижная постель Питера, и теперь – это блаженство вдвоем на Мотт-стрит. Было ли о чем жалеть? Пустяки. Весь март и весь апрель Томми с Мирьям подстерегали и выслеживали своих “подопечных”, не без труда прорывались в ночлежки мимо ворчливых вахтеров, сидевших за окошками, поднимались в невероятно обшарпанные и вонючие комнаты, где на банках с консервированным горючим “Стерно” варились бобы в обугленных кастрюлях, а туалет в конце коридора вечно оккупировали наркоманы, так что мочиться (и даже, по всем признакам, испражняться) постояльцам оставалось разве что через задние окошки и с пожарной лестницы. Томми и Мирьям приходили с подарками – приносили гамбургеры из “Уайт-Касла” в промасленных пакетах, пачки “Мальборо”, чистые носки или пластмассовые расчески, всякие хозяйственные мелочи. В обмен на предметы первой необходимости они получали совершенно фантастические рассказы. Бесстрашие Мирьям заводило их в такие места, куда бы Томми никогда не пришло в голову заглядывать. Ее обаяние подбирало ключ к самым замкнутым сердцам, а ухо на лету ловило смысл сбивчивой, ломаной речи бродяг, переводя его на понятный язык. Сам Томми, быстро записывавший всё в блокнот, ни за что бы не разобрался в этой словесной каше.

Бродяги попадались и белые, и черные, и сами они прекрасно сознавали эти различия. Какую бы жалкую жизнь они ни вели, как Робинзон и Пятница, разбившиеся о рифы Бауэри, – одни отщепенцы все равно способны были с предубеждением смотреть на других, а те другие – нести еще более тяжкий крест. Томми и Мирьям делили гамбургеры и сигареты поровну – всем, кто к ним подходил, независимо от цвета кожи, однако, когда выбирали истории из жизни бродяг, они отдавали предпочтение потомкам рабов. У нас тут есть свои черные.

Бауэри – вот Дельта, лежащая прямо у твоего порога. Остается лишь нырнуть в эту грязь вместе с еврейкой и с черными.

Наконец-то робость отброшена, можно присоединиться к балу!

Говард Или поведал, что он происходит от эфиопских царей и был первым чернокожим членом организации “Индустриальные рабочие мира”, а когда-то собственноручно сшил костюм для Теодора Рузвельта. Альфонсо Робинсон, бывший повар в столовой и сторонник френологической науки, подарил им фигурки людей, сделанных из использованных спичек. У человечков были даже крошечные пенисы-щепочки. Бернард Биббз его перещеголял – после беседы умудрился показать Мирьям свой член в коридоре. Впрочем, его рассказы оказались так хороши, что грех было их не использовать, и парочка решила не сердиться на беднягу.

Томми раздумывал: надо ли рассказать Мирьям о том, что мальчишки в Ольстере обзывали католиков ниггерами?

Ты же всегда сам был виноват, правда? Сам преграждал себе путь к жизни?

Но теперь-то, когда она рядом, все по-другому.

– Значит, эти песни названы подлинными именами тех самых бродяг, – задумчиво проговорил Рокич.

– Да, – сказал Томми. – Эти песни и есть те самые бродяги. Между ними нельзя проводить границу.

– Я понимаю. Я просто думаю, нет ли здесь каких-нибудь юридических тонкостей, не придется ли тебе все-таки изменять имена. Но, – тут Рокич воздел руку – то ли как дзэн-буддист, то ли как индеец-апачи голливудской выделки, – к этому вопросу мы вернемся позже.

– Это такая форма. Я называю ее живым блюзом, – сказал Томми. – Ее суть в том, что я вообще не даю звучать своему голосу – я просто свидетельствую от имени других.

– Мне по душе то, что ты говоришь, и, по-моему, это очень привлекательный материал. Да, очень прочувствованный материал. И мне бы искренне хотелось поработать с тобой, Томми. По-моему, нам нужно теперь очень обдуманно поговорить с твоими братьями наедине. Если ты меня понимаешь. Вот я гляжу на твою невесту и вижу – она-то понимает. Может быть, она уже сказала тебе то же, о чем я думаю?

Мирьям улыбнулась.

– Она хочет, чтобы об этом сказал я. Она уже заставляет меня нервничать, Томми. В хорошем смысле, конечно. Молчаливое партнерство. На переговорах обычно недооценивают эту тактику. Пусть они придут к тебе.

Хотя на стене и висела в рамке маленькая акварель с Фудзиямой, Рокич все равно оставался полной противоположностью буддиста. Этот прозорливец почти что струсил, когда Томми привел к нему в контору девушку-еврейку. Я же привел еврея к еврею, подумал Томми, явился с собственным еврейским умом. Нечего и стараться разгадать Город-Головоломку, проще жениться на его типичной представительнице, на его “гении места”. Мирьям Циммер была для Нью-Йорка тем же, чем Зеленый Человечек – для леса. А в Саннисайд-Гарденз она была единорогом, гулявшим в обнесенном стеной саду. Я женюсь на еврейском единороге! Он опустил пальцы на струны и, не перебирая их, мысленно проговорил-пропел: Я привел еврейку к тебе, и теперь тебе не по себе. Любая речь, любая фраза, подумал он, превращается теперь в песню.

– Ты должен их бросить.

Пожалуй, все-таки не любая.

– Я исхожу из того, что это не табу – произнести вслух то, о чем каждый из нас сейчас думает.

Мирьям заговорила – впервые после того, как Томми представил ее Рокичу и все расселись у стола.

– Мистер Рокич хочет сказать, что тебе нужно покинуть трио “Братьев Гоган”, Том.

– Просто Уоррен, хорошо? Да, я так и знал, что в этой комнате вовсю работает еще одна голова. Я слышал, как ты говоришь, Томми, но всякий раз, когда ты говорил, я слышал еще, как она думает. Тебе стоит прислушиваться к словам твоей дамы. Кстати, я несказанно счастлив за вас обоих.

У Томми возникло ощущение, что он бредит. Ну конечно, он ведь и пришел сюда именно за тем, чтобы это услышать. Или, скорее, его привела сюда Мирьям, потому что, как понимал Рокич, именно она подбила Томми попросить об этой приватной встрече.

– Трио “Братья Гоган” – безусловно самая банальная группа в моем послужном списке, Томми. Я держу ее только из лояльности и забавы ради, ну, и потому что концерты легко устроить, что конечно же способствует хорошей карме для всех. Но будущего у группы нет. Когда ты присоединился к братьям, ты стал лучшей частью трио. То, что было банальностью в пятьдесят шестом, когда ко мне впервые пришли Питер и Рай, было все-таки хорошей банальностью для пятьдесят шестого – эйзенхауэровская экзотика. Ирландия была тогда абсолютно богемной темой. А в шестидесятом Ирландия, можно сказать, вышла в тираж. С таким же успехом “Братья Гоган” могли бы играть и рок-н-ролл.

В последнее время Томми и так почти непрерывно будто бредил наяву. Томми был пьян Мирьям, пьян тем, что происходило между их голыми телами на голом матрасе, на голом полу, под окнами без занавесок, а раз они лежали на полу, то снаружи никому ничего не было видно. В почти голой квартире на Мотт-стрит царил куда более естественный минимализм, чем тут, в “дзэнской” конторе Рокича. А еще Томми пьянел от рассказов отщепенцев из ночлежек, его до глубины души трогали все эти печальные подробности, и он понимал, как сильно все это влияло на его творчество. Такие дары не достаются кому попало, просто так. Томми впервые почувствовал себя не просто исполнителем музыкальных номеров, а музыкантом. Да, он оказался в надежных руках – в руках этих двух евреев. Пускай талант Томми и пассивен по природе, пускай он не столько излучает собственную энергию, сколько становится призмой, сосудом для выбросов чужой энергии, – он все равно талантлив. Он женится. У него будет верное руководство. Так что пусть его разлучает с братьями хитрость этой парочки – хитрость, на которую он сам никогда бы не решился. Евреи же мастера на хитрости. Томми решил, что такое антисемитское клише ему простительно: оно было вызвано безоговорочным и благоговейным восхищением.

– Сейчас такие прочувствованные песни на социальные темы пользуются большим спросом, они завораживают слушателей, и им хочется верить, что поют их не только такие, прости Господи, стариканы, как Пит Сигер, но и певцы помоложе. У тебя очень здорово получились эти блюзовые рефрены, мне хочется, чтобы ты продолжал в этом духе. И думаю, такой альбом я бы сумел пристроить в серьезную компанию хоть сегодня. Ты даже не представляешь – кто у меня вынюхивает всякие новости! Недавно один интересовался: нет ли у меня на счету кого-нибудь такого – вроде белой Одетты! Просто невероятно: сидит где-то компашка алтер-кокеров, старых хрычей, и мечтает о белой Одетте. Один вопрос: ты случайно не дебютировал перед “Братьями” с этими песнями?

Мирьям покачала головой.

– Они не слышали этих песен. Они вообще про них не знают.

– Хорошо. Это заметно облегчает нашу задачу. Нет, ты только на нее посмотри! Тебе сколько лет – пятнадцать? Она безошибочно видит, что тебе нужно делать, Томми. Она способна делать всю работу за меня! Когда я поселюсь на горе – добро пожаловать ко мне в гости! Ты слышал, что я собираюсь купить гору?

– Нет.

– Это недешево. Я покупаю ее для Уотса, который ни черта не смыслит в бытовых делах. Имей в виду вот что, Томми: разрыв между твоими новыми песнями и твоей прежней деятельностью должен быть полным и окончательным. Ты правильно сделал, что сам ко мне пришел, потому что, если бы кто-то посторонний попытался разрушить мою группу, я бы яйца ему открутил. А так я все делаю своими руками.

После того, как Мирьям убедила Томми подыскать себе отдельную квартиру на Мотт-стрит, после того, как она велела ему помалкивать о новых песнях, после ряда подковырок и издевок на выступлениях (например, Мирьям стрельнула сигарету у Рая и немедленно повернулась к нему спиной и стала нарочито ласково разговаривать с одной из его отвергнутых подружек – из числа его закулисных поклонниц), они один-единственный раз чуть не поссорились, когда Томми, придя в отчаяние от мысли, что, может быть, ему придется делать выбор между братьями и Мирьям, обвинил ее в том, что она их ненавидит.

Мирьям тогда выслушала его с бесстрастным видом.

– Давай я тебе расскажу сейчас одну Розину историю.

– А она-то тут при чем?

– Ты лучше послушай. Когда мне было двенадцать лет, у нас в Гарденз жил один человек, его звали Авраам Шуммель. И вот у Шуммеля умерла жена, он потерял работу и вроде как двинулся умом – стал писать всякий шизофренический бред на стенах чужих домов, а потом и вовсе плох стал. Его увезли в больницу, и дом его опустел. И тогда соседи решили собирать деньги на частного врача, чтобы вылечить Шуммеля и помочь ему вернуться домой. Но тут Роза запротестовала. А надо понимать, что моя мама считает себя самой ярой защитницей сообщества, она вечно твердит, что соседи должны печься друг о друге. И я в свои двенадцать лет совершенно не понимала, отчего у нее зуб на Шуммеля. Я просто видела в нем жертву печальных жизненных обстоятельств. А Роза сказала – цитирую ее дословно: “Не надо забывать – он всегда был мерзавцем”. То есть она вот что хотела сказать: если вылечить Эйба Шуммеля от психической болезни, то к нам вернется психически здоровый мерзавец. И если он снова поселится дома и найдет работу, то мы получим мерзавца с домом и работой. Ведь кое-что попросту не лечится.

– Значит, из твоей чудесной притчи я должен сделать вывод, что мои братья – вроде этого Шуммеля? Неизлечимые мерзавцы?

– Вот потому-то, Том, и полезно расти и видеть, что твои родственники не по душе кому-то, кроме тебя. Просто перестаешь думать, что это твое личное бремя, что это какая-то проблема, которую только тебе решать. Это приносит освобождение: начинаешь глядеть на них теми же глазами, что и остальные, – как на самых обыкновенных козлов! Вот и все.

Ну да, еще и Роза. Раз уж речь зашла о неизлечимости. Роза стала неиссякаемым источником удивления для Томми в его новой жизни. Роза безусловно была точкой отсчета для упрямства, цинизма и идеалов Мирьям, ее досконального знакомства с родным Нью-Йорком, но также и точкой отсчета для той силы, с которой Мирьям боролась как раз против собственной точки отсчета – против Розы, прочно занявшей ту территорию, откуда Мирьям пришлось бежать. Против мертвой утопии Саннисайд-Гарденз. Мать и дочь разговаривали по телефону каждый день, нередко по целому часу. Говорили о давних обидах, о жизненных проблемах разных живых и умерших людей, о том, что в члены правления публичной библиотеки Куинсборо не пускают черных, и о том, можно ли сравнивать сталинский голодомор на Украине с гитлеровскими печами.

Если Мирьям была еврейским единорогом – той, кого Томми искал, сам не зная о ее существовании, то Роза, пожалуй, оказалась тем существом, кого Томми не надеялся встретить в засаде (не подозревая о ее существовании), – жабой, притаившейся в саду, где пасся единорог.

А вдруг жаба знает нечто такое, чего не знает единорог?

Не надо забывать, Шуммель всегда был мерзавцем.

Кое-что попросту не лечится – да, но что именно?

Отправившись к Розе, Томми с Мирьям доехали на 7-м поезде до Блисс-стрит, а пока они шли пешком от станции надземки, Мирьям возбужденно рассказывала о Розиной юности и показывала разные сентиментальные места этого района, откуда сама она когда-то панически бежала. Но, чем ближе они подходили к Саннисайд-Гарденз, тем сильнее Томми ощущал, что устремляется мыслями не к Розиной, а к собственной юности. Он как будто переносился обратно в Белфаст, к загадкам Европы.

Когда Мирьям разговаривала с Розой по телефону, Томми сидел на единственном во всей квартире удобном стуле (сништяченном на помойке на Хаустон-стрит) и делал вид, что настраивает гитару, а на самом деле вслушивался в разговор, пытаясь уловить его смысл, и вспоминал о том, как видел в Дублине свастику, намалеванную на грузовиках при прачечных, или о том, как в детстве втайне мучился вопросом: чью же все-таки сторону должны принимать ирландцы в той войне?

Итак, Мирьям, взойдя на небосклоне Томми, помогла ему вырваться из тягостной орбиты, заданной Питером и Раем. Не взбунтовавшись против режима Гоганов, он никогда бы не зажил собственной взрослой жизнью. Но как же подступиться к Розе Циммер? С одной стороны, Мирьям, можно сказать, порвала с Розой еще в четырнадцать лет, – просто ради своего психического выживания, как, скажем, выкарабкиваются из бомбовой воронки. С другой стороны, Роза так и не признала своего поражения. Она продолжала выситься монументальной громадой, темной башней, зиккуратом. Такая жаба, пожалуй, не просто крупнее единорога: такая жаба, вполне возможно, даже крупнее сада. От Томми она не требовала никакого особенного поведения или отношения к себе, позволяя ему просто внимательно наблюдать за тем, в чем не под силу было разобраться никому. “Взгляните на мои великие деянья”.

Когда Роза посмеивалась, как говорится, “себе в рукав”, то этим рукавом оказывался двадцатый век. Все вокруг жили в этом ее рукаве.

Полюбит ли Томми Розу? Она произвела на свет Мирьям – и это очко в ее пользу. Однако Томми пугало предстоящее знакомство, и он не понимал, с чего начать. А может быть, Томми возненавидит Розу? Но сама Мирьям ненавидела мать за двоих – так что для него просто места не оставалось. И к тому же, наконец, Мирьям и ее мать испытывали такую глубокую любовь друг к другу, что Томми ревновал сразу и как любовник, и как сын. От своей матери он получал по одному письму в месяц – они приходили в голубых конвертах тисненой бумаги, отороченных по краям красной и белой полосками. Писала она перьевой ручкой, почерк был витиеватый и микроскопический, да и вчитываться, пожалуй, не стоило трудов – настолько однообразными и серыми были ее наставления. Томми отвечал матери – и слал письма в это ничего не понимающее ольстерское прошлое, которое отказывалось признавать, что оно всего лишь прошлое, всего лишь детская книжка, которую он давно перерос.

В письмах мать спрашивала Томми, есть ли у него теплые носки на зиму. Она просила его попросить Рая, чтобы тот прислал ей весточку о себе. В каждом письме она упоминала, что музыкальный магазин на Бёрдон-лейн по-прежнему успешно продает записи “Вечера у камелька”.

В таком случае, это был единственный на планете музыкальный магазин в своем роде. И Томми не очень бы удивился, если бы узнал, что за каждый проданный альбом его матушка приносит владельцам магазина на Бёрдон-лейн теплый крыжовенный пирог (испеченный, разумеется, домработницей).

Когда он написал матери, что собирается жениться, она немедленно телеграфировала, спрашивая, “привезет ли он невесту для знакомства”. Когда же Томми написал в ответ, что пока с визитом придется повременить ввиду открывшихся благоприятных возможностей для его карьеры и что в счастливой спешке они скромно обвенчаются на дому у священника в Куинсе, в Нью-Йорке, и на церемонию приглашена горсточка друзей и конечно же братья, – то мать явно с некоторым облегчением дала свое благословение. (А чек, который она вложила в конверт, пришелся очень кстати: в день свадьбы молодожены истратили его на китайскую еду и марихуану.) Хотя, как Томми и ожидал, его родителям и в голову не пришло самим пересечь Атлантику (а в этом случае ему пришлось бы уточнить, что упомянутый им священник – слепой чернокожий певец), довольно и того, что они высказали пожелание познакомиться с девушкой, и попросили Томми прислать им какие-нибудь фотографии.

– Да, разумеется, – сказал Томми Уоррену Рокичу. – Мне нужно разойтись с “Братьями”, и сделать это как можно деликатнее.

– Исключительно ради новых произведений.

– Исключительно ради новых произведений.

* * *

Да, да, так все и должно быть. Если, конечно, выйдет что-нибудь из этой ночи в “Челси” – из этой “Ночи коротких сигарет”, как уже окрестил ее Томми, глядя, как тлеет последняя сигарета, готовая вот-вот отправиться к груде окурков “Мальборо”, осыпавших пеплом потрескавшийся линолеум этого убогого гостиничного номера. “Второй альбом Томми Гогана”, если ему суждено было возникнуть из каких-то глубинных истоков внутри его души (а иначе и быть не может), должен заимствовать силу и плоть от того Томми Гогана, который появился на свет в день снежной бури, в день, начавшийся в комнате преподобного. Ему нужно вновь ухватить то состояние эгоистичной щедрости, благодушной самовлюбленности, когда он не выпускал из рук гитары, меняя ее только на Мирьям, – те пикассовские дни, когда гитара и женское тело, с талией, бедрами и шеей, и его игра на обоих этих инструментах, совершенно перемешались и сделались чем-то единым. Те дни, когда песня, казалось, сама рождается из чего угодно, даже из речи прохожего – какого-то чернокожего, спорившего с хозяином магазина, или таксиста-доминиканца, певшего дифирамбы статуе Свободы, – когда песня рождалась из грохота надземки, ныряющей под землю, из слухов, передаваемых революционером в баре, о чьем-то выселении под дулом пистолета или о вырванных силой признаниях, из безумных бейсбольных прожектов кузена Ленни, да хоть бы и из далекого собачьего лая, затихающего где-то на пожарной лестнице. Томми ненадолго овладел этим городом и сделался проводником звуков его потаенной песни, да и сам город, казалось, требовал от него песен о себе, причем все это проистекало из уверенности, что он нужен Мирьям. Ее глазами задумчиво вглядывался в него сам город. И в тот же самый миг он сам страстно желал вглядеться внутрь себя. Внутри, внутри себя – вот где ему нужно искать материал для песен, которые больше не выходили, больше не желали сочиняться. Холодная гитара на кровати посылала импульсы вины.

“Спала ли она раньше с Раем? (Нет-нет, не желаю знать)”

“Мне досталась теща что надо, товарищи”

“Я вам не ирландец с сусальной открытки”

Томми завязал шнурки и заставил себя выйти из комнаты, оставив там гитару, но прихватив с собой на всякий случай блокнот с ручкой. Если жилые номера в “Челси” были тесными и унылыми, то коридоры – на удивление широкими и просторными, хотя и там обстановка была ничуть не лучше: засаленные ковры такого безобразного вида, будто по ним топтались уже тысячу лет. И все-таки размеры этого коридора как будто глумились над ничтожными размерами его комнатушки. В вестибюле все было еще ужаснее: нелепые канделябры, стены, густо увешанные картинами, хаотично расставленная повсюду мебель. Было в нью-йоркских гостиницах что-то от “потемкинских деревень” – какой-то фальшивый фасад, призванный впечатлять (вот только кого?) помпезностью помещений общего пользования. Зато сами номера были узкими и тесными, как гробы. Комната Томми точно годилась лишь для того, чтобы в ней умереть, но абсолютно не годилась для того, чтобы сочинять в ней песни для будущей долгоиграющей пластинки. А именно такое задание он получил от Уоррена Рокича, который, придя в отчаяние от творческого кризиса своего клиента, заказал ему номер в гостинице на пять ночей. Плату за ночлег Уоррен вычел из аванса Томми от звукозаписывающей компании, потому что сам Уоррен совсем обнищал после покупки горы. Может быть, в наказе Уоррена содержался совсем другой тайный смысл: “Войди в эту комнату и умри там”. Второго альбома никогда не будет, а “Вёрв-рекордз” хочет освободиться от договорных обязательств и запихивает тебя в эту каморку для самоубийц в “Челси”, чтобы избавиться от тебя.

Летний вечер был прохладным – недавно прошел очистительный короткий ливень, и после гостиничной духоты воздух на улице особенно освежал. Томми нашел сигареты в газетном киоске на углу Двадцать третьей улицы и Шестой авеню, а потом, заметив, что хочется есть, купил у уличного торговца кныш “Габилаз”. А потом, застеснявшись блокнота под мышкой, он пошел с сигаретами и кнышем обратно в гостиницу. У входа его остановил нищий, попросил “четверть бакса на еду”, и Томми чуть было не отдал ему завернутый в тисненую бумагу, пышущий жаром маслянистый кныш, но потом одумался и протянул доллар.

Существует огромная пропасть между фолк-возрожденцами и злободневными песенниками из “новых левых”, с одной стороны, и недавно появившейся и, вероятно, более значимой школой песенников, направляющих в определенное русло переменчивые течения современной сцены. Многие, воодушевленные Бобом Диланом, считают, что эту пропасть легко перескочить – но, увы, это не так. Эстетическая ответственность и утопическая цельность общественно-политических взглядов оказываются чересчур тяжелой или вовсе непосильной ношей для большинства “новых Гатри”, заполонивших сегодняшнюю сцену. Из всех произведений, порожденных стаями этих леммингов, которые совершают прыжок в упомянутую пропасть, бесспорно, самое щемящее – это альбом Томми Гогана “Бауэри, улица забытых людей”, тошнотворный сплав заискивающей льстивости в стиле кантри-блюза и игривой поэзии, нашпигованной до отказа пошлой жалостью к собственному предмету изображения. Трудно представить себе, что те настоящие негры-бродяги с Бауэри, которые предоставили для этого альбома собственные имена и рассказы из жизни, получат хоть какое-то удовольствие, слушая получившиеся в результате старательно вымученные и неуклюже многословные композиции, выдаваемые за “блюз”. Гоган переносит либеральную снисходительность Алана Ломакса на пропащий остров Манхэттен, но, постойте-ка, Ломакс хотя бы приличия ради таскал с собой магнитофон. Возражаю ли я против того, чтобы Гоган рядился в шкуру какого-то блюзмена из Дельты? Нет: чтобы выдвигать такие возражения, я был бы просто обязан забраковать огромное количество лучших произведений, созданных белыми песенниками в этом новом ключе, включая Дилана. Возражения у меня вызывает то, что Гоган напяливает шкуру блюзмена поверх собственной пустоты. Он натягивает ее на набожный портновский манекен – или, выражаясь точнее, на чучело ирландца с сусальной открытки для туристов. Дилан в одной из своих последних песен, “Происшествие в испанском Гарлеме”, имеет нахальство – и вместе с тем уважение – заявлять, что он хочет не только страдать наравне с низшими слоями общества (а в этом как раз и заключается величайшее желание Гогана), но и распутничать так же, как они. Дилана называют наглецом, но наглость я ставлю безусловно выше, чем слезливый скулеж с заламыванием рук, в котором так охотно упражняется Гоган.

Альбом “Бауэри” вышел в 1964 году, после нескольких месяцев кропотливого труда, что было слишком долгим сроком для благожелательно настроенной фирмы звукозаписи, а также после возникших в последнюю минуту пререканий с юристом из “Вёрв”, который обнаружил в контракте “Братьев Гоган” пункт, оговаривавший, что после его разрыва должно пройти не менее полугода до выпуска сольных записей кем-либо из членов трио. Было уже слишком поздно затаскивать на рынок остальных – да это было и не важно. “Кто же скрывается за этим имечком – П. К. Зуб?” – проворчал Рай в тот вечер, когда все собрались в “Лошадиной подкове” поужинать спагетти и пособолезновать Томми за стаканами виски. “Я слышал, какой-то семнадцатилетний сосунок. А что, если нам вломиться в редакцию “Ист-Виллидж азер” и вышибить этому типу зубы?” Мирьям, которая обычно во всем противоречила Раю, тут шумно его поддержала, а потом предложила и собственную, более изощренную идею: похитить критикана и запереть его в одной комнате с предметом его фантазий – шлюхой из испанского Гарлема.

Когда Томми протрезвел после той попойки, Уоррен Рокич велел ему все забыть. И снова взяться за работу. С тех пор прошел год – а Томми так ничего нового и не написал. Он мог наизусть зачитывать целые длинные фразы из той рецензии, зарезавшей его альбом, но ему так и не удалось положить на музыку и превратить в песню ни те слова, ни какие-либо другие. И вот сейчас, возвращаясь в гостиницу, где ему предстояло провести четвертую, и предпоследнюю, ночь совершенно бесплодного “творческого штурма”, он понял, что не в силах заставить себя вернуться в эту жалкую комнатенку, к гитаре, к которой он так сегодня и не притронулся.

Томми уселся на диванчик в огромном, похожем на пещеру гостиничном вестибюле, с жадностью съел кныш и вытер жирные руки о диванную обивку. Потом закурил, решив чуть-чуть поиграть роль гостиничного детектива – понаблюдать за входящими и выходящими, за пестрым населением “Челси”. Вот прошел наверх пригожий лысеющий британец, который уже представился Томми в коридоре и, запинаясь, сообщил о себе, что пишет “научную фантастику о космических приключениях”, – словно заранее обороняясь от каких-то превратных домыслов. У стойки скандалила девушка, требуя выдать ей письма, которые администрация “арестовала” за неоплаченный номер. По слухам, отставная подружка Уорхола – если только это вообще девушка. А на такой вопрос никто бы не решился ответить утвердительно. В углу холла, у глядящего на улицу окна, с презрительно-скучающими усмешками на лице, сидели двое парней с прическами под “Битлз”, в солнцезащитных очках в такой-то ночной час. У их ног лежал футляр для электрогитары и небольшой усилитель звука. Томми предположил, что это, может быть, даже какие-нибудь “Стоунз”, или “Энималз”, или еще какой-нибудь дремучий подвид “Битлз”. У телефонной будки переминался постоянный обитатель гостиницы, поэт с внешностью воришки-карманника: похоже, он дал кому-то телефонный номер гостиничного вестибюля, а этот кто-то явно не спешил звонить. Томми мучился противоположной незадачей: у него в кармане лежала бумажка с номером телефона, по которому он старался не звонить – из страха, что никто не ждет его звонка.

Мирьям воспользовалась случаем и уехала на слет активистов в северной части штата Нью-Йорк, в лесу под деревушкой Керхонксон. Томми тоже был не прочь поехать туда с ней – ведь он и сам мог бы внести вклад в мирное движение. Мирьям, которая всегда держала свой диссидентский нос по ветру, еще в начале весны уговорила Томми выступить с песнями под гитару на студенческом диспуте-семинаре в Городском колледже и в Нью-скул при Куинс-колледже – в ее призрачных “альма-матерах”. Ко времени проведения апрельского марша на Вашингтон Томми даже написал цикл песен по данному случаю. “Деревня Восходящего солнца”, “Это Макджордж Банди[8], а не я” и “Студенческое движение может сбросить этот поезд с рельсов” сочинялись не для пластинки и даже не для исполнения перед микрофоном на апрельском сборище в округе Колумбия, куда Томми в любом случае не приглашали в качестве исполнителя. Эти песни с их простыми аккордами и припевами были скорее адресованы рассевшимся кругами студентам; их целью было поучить молодежь с плохо настроенными гитарами и без особого таланта, пробудить солидарность на местах. Томми даже не прихватил с собой инструмент в Вашингтон – они с Мирьям просто шагали вместе с этой ошеломительной толпой, как одно тело среди миллионов, а вокруг, прямо на их глазах, рождалось целое движение.

Мирьям в тот день – или к тому времени, когда они сели в автобус и поехали назад, – перезнакомилась со всеми. Она обзаводилась закадычными друзьями с такой быстротой, что у Томми голова кружилась. В первые годы ему пришлось немало потрудиться, чтобы понять: Мирьям не спит с этими своими новыми друзьями и не собирается с ними спать – ни с мужчинами, ни с женщинами. Однако он еще больше загрустил, когда понял, что против желания Мирьям заполонить свою с ним жизнь последователями, которые восхищались бы ею не меньше, чем сам Томми, невозможно выставить никаких разумных возражений. По сравнению со способностью Мирьям завязывать дружеские отношения с людьми дарование Томми казалось блеклым. Мирьям обладала секретом более высокой музыки – но самому Томми перепадало ее все меньше и меньше. Неизменно любящая и преданная, веселая и общительная в постели, Мирьям, тем не менее, умерила силу того еврейского пламени, которым так щедро обдала его в самом начале. Гитара Томми стала некой баррикадой, через которую он так и не научился перелезать, излишним украшением для той самой обыденной речи, при помощи которой Мирьям запросто достигала взаимопонимания с любым: с подростками, с чернокожими, с подозрительными полицейскими, или – как недавно, хотя уже кажется, что очень давно, пять дней назад, когда они съехали с шоссе вблизи Керхонксона, – с работником бензозаправочной станции в ковбойской шляпе.

У Мирьям, как у настоящей уроженки Нью-Йорка, не было ни водительских прав, ни желания их получить. Всего за день до того, как вселиться в “Челси”, Томми в летний дождь отвез ее на машине и на пароме на место слета. На коленях у Мирьям, сидевшей на пассажирском сиденье, лежали смятые дорожные карты. Когда нашли на карте Керхонксон, то оказалось, что он запрятан в округе Ольстер: вот так названьице, ничего не скажешь! Можно подумать, Томми никуда и не уезжал из родных мест – просто посадил эту загадочную еврейку в отцовский “Опель” и везет из серого Белфаста на какую-нибудь подростковую экскурсию. И не важно, что за рулем сидел сам Томми, – именно он чувствовал себя подростком рядом с ней. Почему бы не поехать вместе с ней на слет? Но Уоррен Рокич уже щедро оплатил ему номер в “Челси”; Уоррен Рокич отверг сделанную на скорую руку запись песен для диспута-семинара; Уоррен Рокич сказал, что Томми пора написать любовную песню, песню-воспоминание, что-то “страстное”, что-то “улетное”, что-то “балдежное”.

И вот Томми высадил Мирьям из машины. Помог ей донести вещи до двери, где уже ждали организаторы. Этим центром заправляли дружелюбные квакеры, которые, как подумал Томми, даже не подозревали, что их ожидает и какое количество марихуанного дыма им вскоре предстоит невольно вдохнуть. Мирьям забрала свои сумки, на прощанье поцеловала Томми и пожелала ему удачи, а потом он вернулся во влажную благодать августовского острова, сюда, в эту гостиницу. Уже четыре вечера подряд он пытался дозвониться из гостиничного вестибюля до Мирьям и оставлял для нее сообщения, но ему не удалось поговорить хоть с кем-нибудь, кто знал бы, где она находится, хотя люди, с которыми он говорил, и выказывали “балдежное”, “улетное” и даже “страстное” желание передать ей сообщения Томми.

Сегодня он не станет ей звонить – спасибо тому поэту с похоронным выражением лица, он прямо-таки живая эмблема полной бесполезности телефона-автомата. Телефон-автомат – это устройство, изобретенное для глумления над человеческим одиночеством.

Можно было не сомневаться: настоящее действие происходит сейчас в Керхонксоне. А вовсе не здесь, в этой псевдобогемной гостинице. Насколько мог бы судить гостиничный детектив, собравшиеся тут угрюмые типы были до обидного безобидны. Претендуя на звание творческого питомника, отель “Челси” на деле производил впечатление весьма невнятного места, где болтались безденежные притворщики или люди вроде Томми, которых пристроили сюда агенты или импресарио. Томми задумался: скольких еще певцов-неудачников заточили в здешние номера-камеры? Может, стоит обойти верхние этажи и взять показания? Так появится его второй альбом: “Челси, гостиница людей, которых вот-вот забудут”. Или “Челси, гостиница забытых людей: цикл рыданий”. Томми начал догадываться: его талант – это просто груда кирпичей. Он уже устал от того, что ему никак не позволяют оставить эту груду в покое.

Им все больше овладевал дух чистейшей прозы.

Администратор, устав от переговоров с “Фабричной девушкой”, включил транзистор, чтобы заглушить ее. Зазвучала песня “Тамбуринщик”. Первая вездесущая песня этого лета, которую лишь недавно обогнала другая, пропитанная едким сарказмом песня все того же Дилана. “Бердз”, эти очередные псевдо-“Битлз”, подготовили мир к ядовитым тирадам Бобби. По-видимому, психоделическая усталость Дилана изумляла даже подростков, которые никогда в жизни не слышали настоящих народных песен. Усталость Томми изумляла исключительно его самого, да и то – не слишком.

Уже целые две недели это новое произведение Дилана доносилось буквально из каждого радиоприемника в Гринич-Виллидже, лилось изо всех окон, широко раскрытых как будто для того, чтобы заманить внутрь последние порции кислорода из уличной духоты, и звуки этой мелодии казались переменчивыми, будто подверженными морской болезни. Эти презрительно-вопрошающие нотки как бы вынуждали каждого одинокого человека дать ответ хотя бы себе самому: ну, и каково это? Томми догадывался, что в данном случае Бобби ему ничем не помог бы, потому что Дилан, в отличие от Томми, никогда не был женат и не знал, каково это – когда жена начинает терять к нему интерес. Но, каков бы ни был опыт Дилана (или его отсутствие) как автора этой жалкой песни, она, похоже, только усиливала одиночество: всякий раз, когда она звучала, казалось, будто к твоему лицу слишком близко подносят зеркало, заставляют тебя рассматривать собственные глазницы, окруженные серой кожей, вглядываться в пронизанные красными прожилками “желтки” собственных глаз. Вот как действовала эта песня – при том, что формально делала слушателя невидимкой.

Так вот, значит, в чем главная беда, главная обида Томми? Ну, только если он обманывался, полагая, будто его искусство входит все глубже в его собственную жизнь, – но сейчас он вовсе не питал таких иллюзий. Ему было обидно не столько за себя самого, сколько за Ван Ронка, Клейтона и многих других: всех их заглатывала и извергала обратно, всех их затмевала и забивала эта ядовитая брань, лившаяся из радиоприемника. Каково это – считать себя частью некоего хора голосов, некой зоны, сцены, поля боя, определяемого собственным размахом и значением? Каково это – ощущать свою причастность к фолк-музыке? А если ее не ощущать – что тогда? Что именно боялся Томми облечь в слова – даже наедине с самим собой?

Однако то самое течение, которое только что потерпело крах, было еще и эскизом, подготовкой к какому-то лучшему миру. Томми искренне в это верил, хоть и побоялся бы сознаться. И что же? Когда-то ты думал, что, при всей скудости собственного таланта, ты причастен некоему братству голосов, обладающих куда большей глубиной, чем каждый из поющих в отдельности, – а потом вдруг слышишь буквально на каждом шагу: ты когда-нибудь выступал на разогреве у Дилана? Ты знаком с Диланом? А там был Дилан? А Дилан появится? Ну что, похоже на Дилана? Кажется, я видел Дилана. Это просто второсортный Дилан. Нет, это тебе не Дилан. Может, пора уже сорвать все вывески и переименовать все улицы в честь Дилана? На углу Дилана и Дилана, где я в первый раз увидел Дилана. Но постойте, ведь его уже нигде просто так не увидишь! Он уже не якшается с такими, как вы! Так какая разница – был ты рядом или нет, когда этот ханыга выбирался из грязи в князи? Что лучше – признавать, что в каждой фразе Бобби есть частица общей собственности, или пребывать в блаженном неведении и не знать, где он всего этого наглотался?

“Не мы у него, а он у нас был на разогреве (и заткни хлебало, подонок)”

Но даже неприязнь давалась Томми нелегко. В нем вовсе не было глубокой уверенности, что он должен лелеять или защищать этот рухнувший мир, куда сам попал в общем-то случайно – лишь потому, что принял приглашение доброго брата Рая приехать в Гринич-Виллидж, где полно доступных битниц. Испытывать чувство сильного оскорбления – это, пожалуй, прерогатива Фила Оукса. А не одного из “Братьев Гоган”, отколовшегося от трио и опрометчиво решившего выступать в одиночку. На самом деле, все очень просто. Томми купил билет. Его впустили на представление. А сейчас представление подходит к концу. Томми Гогану двадцать семь лет, ему нужно придумать что-то новое. Может быть, скоро он будет орудовать кирпичами вместо гитары. Он ничего не слышал о том, чем заняты остальные, какова она, новая музыка, и подозревал, что кто-то уже притворяется, будто слышит ее. Какие-нибудь резкие, скрежещущие звуки, пародия на музыку – такого не чуждался теперь и сам Бобби. Из песен ушло всякое искреннее чувство. И поэзия тоже выдохлась. Глядя на этих двух типов – не то из “Животных”, не то из “Свиней”, презрительно хмыкающих за заслоном черных очков, Томми вдруг уверенно осознал: их сила – в числе. Они всегда во множественном числе: не важно, “Птицы” или “Куницы”. И он раскусил загадку, над которой билась вся фолк-сцена: почему Бобби засоряет свою музыку этим Майком Блумингтоном, ну, или кто там еще истязает электрический рояль? Такой выбор явно говорил о страстном желании обрести партнеров, вроде “Битлз”, и об отказе от чистых музыкальных откровений. Сузив весь мир до собственной персоны, Дилан оказался в изоляции и ужаснулся этому.

Не нужно было быть совершенно неизвестным человеком, чтобы это понять, но у Томми имелось преимущество: он был одиночкой. Ему следовало остаться в трио братьев. Вдруг у него в памяти всплыла одна Розина фраза. Он не забывал ее с тех пор, как услышал впервые. Фраза была загадочная – а может быть, Томми просто хотел так думать: “Настоящий коммунист всегда оказывается в одиночестве”. Роза оставила этот девиз без объяснений. Объяснение нашлось само. Томми даже не стал доставать ручку из кармана: ему ни на секунду не захотелось ни пропеть эти слова, ни записать их в блокнот, ни даже зачеркнуть, как зачеркнуто все остальное. В блокноте Томми Гогана больше не будет никакого второго альбома.

Часть третья Остроумие и мудрость Арчи Банкера

Глава 1 Стипендия от Содружества стражей

Прежде всего, перед ним всегда стояла эта невыносимая задача – предъявлять свое “я”. Так Цицерон раз за разом возвращался на место преступления. В аудиторию для семинаров. Добейся успеха там – и окажешься в пожизненном заточении, забившись в угол своей преподавательской привычки. Учат других те, кто больше ничего не умеет. Цицерону нравилось вытаскивать студентов из постели пораньше и сразу приниматься за дело, поэтому его спецкурс “Отвращение и близость” проводился в самое ненавистное для большинства время – в девять утра. Он уже досконально изучил их утренний запах – запах немытых тел, влезших во вчерашнюю одежду. Цицерон с удовольствием копался в похмельных снах (как назвали бы это другие) первокурсников Багинсток-колледжа, давая им примитивнейший повод мстить ему на сайте RateYourProfessor.com и избавляя от сложной задачи – предъявить ему какие-то более взвешенные обвинения. Он устраивает свои занятия раньше всех, а потом сам же ругает нас за то, что мы устали. В этот ранний час они были восприимчивее, сами того не сознавая: сонные и недовольные матросы, привязанные к кофеиновой мачте “Старбакса”.

– Всем доброе утро. Думаю, уже пришли все, кто хотел прийти, так что давайте начнем. Я собираюсь заменить сегодняшнюю тему, потому что у меня появилась новая идея, я вам, так сказать, несу разные вещи… несуразные вещи! Ну, да ладно, об этом потом. Я знаю, мистер Селигман подготовил для нас – верно? хорошо – подготовил для нас доклад о статье из журнала “Личность и социальная психология”. А еще на эту неделю вам задано прочитать главы из Ауреля Колнаи и Хилтона Элса. Надеюсь, все справляетесь с чтением? Вот только что, на досуге, перед нашим занятием, я заглянул в блог – и ни черта не увидел там про Колнаи или про Элса.

Это замечание вызвало слитный гул, в котором нельзя было разобрать ни слова, – только далекие стоны и подавленные смешки.

– Что – не успеваете страницы переворачивать? Или не в этом дело? Материал слишком сложный? Семестр только начался – еще не время готовиться к экзаменам.

– Кое-что сложно, – сказала Ясмин Дюрант, одна из самых дерзких и активных студенток Цицерона. Вроде как поддерживает команду засонь, а на самом деле следует своей более глубокой стратегии, а именно – выступает как эхо, как сестра и как союзница Цицерона, неизменно отзывающаяся на его вопросы в этой аудитории. Как бы заявляя о своем положении первой ученицы, Ясмин начала отращивать на голове какие-то свои наросты, наподобие козлиных рожек, дредообразные шишки, грозившие со временем стать еще объемнее.

– Ну, скорее всего, вы понимаете больше, чем сами думаете. Довольно и этого – как-нибудь разберемся. Но, чем дольше вы тянете с отзывами, тем дольше будете копаться в этих текстах. Послушайте, это же просто блог. Вам никто там не будет проставлять оценки за грамотность, я не против, если вы будете использовать в комментариях смайлики, ребусы из “Гарри Поттера”, язык маглов и прочее, – просто проявите хоть какое-то участие! Оставьте отпечатки пальцев, так сказать.

Сентябрьский свет, проходя сквозь верхушки деревьев и проникая через высокие окна в аудиторию, падал под углом на большой каштановый стол и слепил тех студентов, кто уселся с неудачной стороны. Угол наклона лучей изменился. За одну ночь жара спала, с океана, как прилив, пришел бриз, и там, где самые прохладные струи воздуха касались дубов, листья покрылись необратимой желтизной: в Мэне сезоны всегда спешно сменяли друг друга. Цицерону осталось только несколько недель приятного плавания. А после этого ему придется приступить к плаванию уже не столь приятному. Это уже стало частью его работы здесь – быть невыводимым пятном на небосклоне Новой Англии. В аудитории для семинаров Цицерону приходилось прибегать к известному педагогическому приему – еженедельно устраивать какие-то события. В остальные дни достаточно было самого факта его существования.

В университетской аудитории Цицерон нес тяжелый груз. Или даже бремя. Каждый раз он должен был разрешаться здесь от бремени, рождать что-то новое. Где-то в самой глубине души он всегда испытывал секундный ужас при мысли о предстоящих семидесяти пяти минутах – как будто раньше он уже тысячу раз, не меньше, не справлялся с такими временными интервалами, не выходил победителем. Это было отчасти похоже на то, как он смотрел на холодное море перед погружением – а потом вспоминал, что эта стихия ему хорошо знакома, что он там не растворится и что проклятому морю тоже придется с ним как-то считаться. По правде сказать, в университетской аудитории Цицерон тоже поучал самим фактом собственного существования. Цицерон был поучителен уже просто как экспонат, как предмет для подражания, и с недавних пор он начал использовать нагнетание неловкого молчания в классе как альтернативный педагогический инструмент. Нужно говорить самому все меньше и меньше. Пускай падают в эту пропасть невыразимого – там и залегает правда, там и происходит действие. Когда он внушал это себе, слова вдруг прорывались бурным потоком. Он бил по студентам молотом своего языка – и, как всегда, семьдесят пять минут пролетали в мгновенье ока. И цвет американского студенчества выходил из аудитории на подкошенных ногах, чуть ли не изувеченный в результате очередного нападения Цицерона. Молчание Цицерона носило в основном теоретический характер. Хватит, черт возьми, щадить их: жизнь слишком коротка.

– Вы, наверное, уже заметили, что у нас сегодня гость. Серджиус Гоган – добро пожаловать, Серджиус, на наш семинар “Отвращение и близость”. Здесь собрались мои самые сильные, самые яркие студенты. Вы не думайте, ребята, Серджиус – не шпион из администрации, так что расслабьтесь. Он просто заинтересованный наблюдатель. Ну вот, а теперь давайте для начала я зачитаю отрывок из Колнаи. Страница шестьдесят седьмая – если кто-то хочет отслеживать по тексту. “Так расстроенная сексуальность выливается в чувство отвращения – в первую очередь ко всем беспорядочным, нечистым, липким и нездоровым жизненным излишествам. Даже неуместная духовность, насколько нам известно, может вызывать нечто близкое к отвращению. Есть что-то отвратительное в том, что все на свете обрастает и обволакивается размышлениями и философствованиями…” Тут я кое-что пропущу, и дальше: “…есть опасность, что интеллектуальный флирт и заигрывание могут сами по себе превратиться в часть сексуальной жизни – в силу невероятной способности сексуальных импульсов к преобразованию и к слиянию с другими сферами… Для любых реакций отвращения характерен кумулятивный инфекционный процесс, характерно отсутствие… ограничения или сдерживания, некая сила, оттачивающая себя буквально на всем, сила порочная – и в то же время нечетко направленная, нединамичная, мечущаяся во все с тороны в собственной сырой стихии”.

Цицерон выдержал важную паузу.

– Кто-нибудь желает выступить? Слишком рано? Смотрите, как бы не оказалось слишком поздно. Но пока мы повременим с этим отрывком.

Тут Цицерон предоставил слово студенту, который приготовил десятиминутный доклад для остальных, а сам откинулся на спинку стула. В этом тексте рассказывалось об исследовании, в ходе которого добровольцы должны были оценить степень своего отвращения, когда им предлагали по очереди надевать шерстяные свитера, или запачканные в прямом, физическом, смысле, или запятнанные невидимыми моральными пороками. Цицерон прервал студента, когда его доклад сделался чересчур тяжеловесным.

– Хорошо, благодарю вас, мистер Селигман. Так в чем же тут дело? Кого-нибудь из вас удивляет, что эти люди не хотели надевать свитер, который как-то ассоциировался с тараканами или с туберкулезом, даже если свитер побывал в химчистке, даже если его прокипятили. Кто-нибудь из вас разделяет такой страх перед почти колдовской заразой?

Молчание.

– Ну, а как насчет свитера, принадлежавшего убийце? Кстати – это та же самая или другая реакция? Еще меньше людей согласились бы надеть свитер, якобы снятый с убийцы.

– Тут получается путаница. – Это снова подала голос Ясмин. – Нельзя рассматривать моральное отвращение наравне со страхом перед заразой.

– Хорошо. Может быть, и путаница. А раз так – то кто все запутал?

Тишина.

– Мистер Селигман, я надеялся, что вы упомянете о том, какой же свитер был сочтен самым омерзительным из всех. К нему вообще никто не отважился подойти, он вызывал даже большее отторжение, чем свитера, отстиранные от говна. – Цицерон любил изредка вворачивать на семинарах грубые слова.

– Да, э… Оказалось, что наибольшее отвращение у участников исследования вызвал свитер, который якобы носил Адольф Гитлер.

– Верно. Ну?

Тишина.

– Ведь с Адольфом Гитлером же все ясно, да? Ну, и они легко разобрались в чувствах. Или нужно приводить какие-то подтверждения? Разве среди нас нет консенсуса по поводу Адольфа Гитлера?

Цицерону хватило смущенного гула, который раздался в ответ.

– Кто-нибудь поделится мыслями о других свитерах, которых не брали для того эксперимента? Вы же все читали этот текст. Какие еще свитера могли бы вызвать у людей не менее четкие реакции, как у вас – на личность Адольфа Гитлера?

Или это перебор? Или все дело в присутствии “человека из Порлока”, незваного гостя?

– Что-то медленно вы сегодня просыпаетесь. Ну ладно, я вас пока оставлю в покое, потому что, как я уже сказал, сегодня я хочу предложить вам другую тему для обсуждения. В духе книжки Хилтона Алса, к которой мы сегодня не будем непосредственно обращаться, потому что мне хочется сначала увидеть ваши отклики в блоге, чтобы на следующей неделе уже вызывать вас по именам, – сегодня мы поговорим с вами о матерях. Не о тех матерях, о которых пишут в книгах, потому что настоящая задача нашего курса – вовсе не то, что заключено в книжках. Нас интересует то, что заключено в ваших живых телах, а книжки просто помогают нам разобраться во всем этом. Да, я говорю про ваши тела, дрейфующие во времени и пространстве, те самые, что сидят сейчас здесь и посасывают мятные пастилки – или что вы там еще делаете в эту самую секунду?

Цицерон выдержал паузу. Часы сообщали ему, что остается еще пятьдесят минут: обычный укороченный час, отведенный для разбора темы. По меркам Цицерона, пока что в классе еще ничего не произошло. Никого еще не уложили на кушетку. Может, все еще получится. Пусть и оставшиеся минуты текут себе, как истекли первые двадцать пять, капая в тот бездонный накопитель уже позабытых спокойных мгновений, проведенных в аудитории этими привилегированными детишками: они лишь вздохнут от облегчения, когда все кончится. О чем это толковал сегодня Лукинс? Назвал нас “дрейфующими телами”? Отличное название для нашей шайки. От Цицерона никто ничего особенного не требовал. Кроме разве что той женщины, с которой он снова пообщался в полночь, совершив путешествие по своему особому тоннелю времени, по родовому каналу, обращенному вспять, – кроме того призрака из кафе на углу Гринпойнт-авеню, который, как всегда, жадно курил “Пэлл-Мэлл” и вместе с тем располагал временем для того, чтобы докучать Цицерону и мутить воду в самых глубинах его души. Сколько он проговорил с Розой со своей ночной кушетки – пятьдесят минут?

Накануне вечером Цицерон сжалился над Серджиусом Гоганом и предложил ему остановиться в гостевой комнате у него дома, на первом этаже. После того, как они оба, наплававшись, вышли из океана, Серджиус взял из арендованной машины свою спортивную сумку, и Цицерон отправил его в душ и велел бросить в сушилку мокрые шорты из обрезанных штанов, служившие ему плавками. А потом снабдил бродяжку указаниями пойти на Мэн-стрит, мимо кампуса, и отыскать ресторан “Сети Посейдона”, расположенный на втором этаже: там можно выпить пива и съесть рулет с омаром или “корзиночку” с пикшей. На этом, невесело пошутил Цицерон, знакомство с местной культурой будет исчерпано. В баре на первом этаже обычно показывают бейсбол, добавил он, но только “Ред Сокс”. И еще одно предупреждение: это заведение – еще и главное в городе место охоты на партнеров для секса. Свежее мясо пользуется тут бешеным спросом.

Послав Серджиуса в “Сети Посейдона”, Цицерон сел в собственную машину с кондиционером и покатил за пределы города, чтобы устроиться в одиночестве за своим любимым столиком в ресторане “Пять островов”. Там он выпил бокал холодного белого совиньона и заказал устриц (на закуску) и здешнее фирменное блюдо – ньокки с лесными грибами. На десерт он прочитал несколько глав “Человека без свойств”. Если не считать факультетских халявщиков с заезжими ораторами или соискателями на должности, никто из университетских, кроме Цицерона, здесь не бывал: без казенной доплаты его коллегам здешние цены были просто не по карману. Цицерону совсем не хотелось продолжать океанский разговор с Серджиусом на суше. Вернувшись домой, он увидел, что гостя нет. Настроил спутниковую тарелку на матч “Метс” и, налив себе из холодильника новую порцию холодного вина, всей грузной массой опустился на кушетку.

В этом году “Метс” стали играть лучше. Хотя имена игроков становились все невнятнее, а сами игроки все больше напоминали Цицероновых краснощеких студентов, Цицерон оставался прирожденным и упорным болельщиком. Может быть, все объяснялось теперь пристрастием к этой расцветке, к названию команды с падающей от букв тенью, к логотипу на фоне неба: “болеть за форму” – так вроде бы это называется. Презирая любую тягу к племенному национализму в человеческой душе и, если уж на то пошло, нарциссизм выпускников Лиги плюща среди ученых, подпитанный взглядами Делёза и Гваттари на социальное лидерство, Цицерон мог усмирять гордыню, наблюдая за собственным иррациональным преклонением перед “Метс” в течение всей своей жизни. Была явная капля фашистской чувствительности в том, как летом Цицерон каждый вечер боролся со сном и с жаром ждал, что снова триумф одержат все спортсмены в той же оранжево-синей форме, которая когда-то красовалась на ляжках Тома Сивера. Ни дать ни взять Лени Рифеншталь на канале DirecTV – жива-живехонька. И все равно почти каждую ночь он отрубался на седьмом иннинге.

Когда пришел Серджиус и застал его спящим перед телевизором, Цицерон с храпом проснулся и поднялся к себе наверх. Может, зря он сегодня смотрел на “Метс” – может, именно это вызвало призрак Розы? А впрочем, причин и без того хватало – зачем еще и на “Метс” вину валить? Проснулся он обвитый перекрученной простыней, весь в поту, несмотря на работавший кондиционер. Он придавил и отлежал обе руки, они онемели от оттока крови и казались посторонними предметами, по ошибке попавшими в постель. Цицерону пришлось перекатиться на бок, чтобы высвободить руки. Потом он долго хлопал в ладоши, прежде чем размять запястья и предплечья. Не было еще шести утра, сентябрьский свет только начинал высвечивать росу на лужайке, спускавшейся к морю. Как бы довершая идиллическую картину, к окну подошла лань с олененком – тихими, бесшумными шагами, которых наверняка было бы не услышать, даже если бы кондиционер не гудел.

Цицерон оделся и поспешно вышел из дома, даже не удосужившись узнать, не проснулся ли уже Серджиус Гоган в гостевой спальне. Зато он оставил ему на кухне записку с приглашением посетить его девятичасовой семинар (если проснется к тому времени) и объяснениями, как найти нужную аудиторию. Пока Цицерон ехал к Друри-холлу, на дорогах кампуса ему встретилось еще несколько оленей: похоже, из леса их выгнал утренний холод. Все они были тоненькие, как ломтики поджаренного хлеба. Что это: чудеса и знаменья – или приметы глобального потепления? Так или иначе, Цицерон ни одного из них не сбил. Приехав раньше всех, даже раньше факультетской секретарши, сам сварил кофе, а потом удалился к себе в кабинет. Там он подкрепил свою профессиональную состоятельность кофеином и очередной пятидесятистраничной порцией Музиля, решив больше не думать о ночных гостях – и не важно, о живых или о мертвых. Он проглядел тексты, подготовленные для сегодняшнего занятия, отобрал отрывок из эссе “Об отвращении”. Сунулся в семинарский блог – и с досадой увидел, что там пусто.

И вот теперь, выпалив слово “мать”, Цицерон понял, что ему вначале необходимо самому что-то сказать, хотя он и сам пока не знал, что именно. Необходимо – для Розы, явившейся тревожить его посреди ночи. Это она нуждалась в опровержении. Но Цицерону нужно вести себя осмотрительно. Серджиус Гоган лишь казался безобидным. Объявившись здесь, в Камбоу, этот отнюдь не ветреный блудный сын вдруг задребезжал закупоренной коробкой с лютой скукой – той самой коробкой, внутри которой кругами ходил Цицерон. Однако сейчас в комнате, помимо Серджиуса, Цицерона и призрака Розы в Цицероновой голове, присутствовали и другие – его студенты, его подопечные. Он же им вместо отца, и все такое прочее. Задача Цицерона заключалась в том, чтобы сыграть роль нейтронной бомбы: сразить их – но так, чтобы они устояли.

– У Дорис Лессинг в “Городе с четырьмя воротами” – жаль, я не прихватил эту книжку с собой… В общем, там есть персонаж – это не сама Дорис Лессинг, ну, а может, это она и есть, не важно: она, как и автор, бывшая коммунистка. И она говорит, в чем главная проблема всех утопических идеологий: они восстают против тирании буржуазной семьи, а это абсолютно безнадежное дело. Эта тирания всесильна. Глубинная судьба каждого человека такова: любая реальность начинается для него с матери и отца, а потом ему приходится прокладывать путь в более широкий мир – а может быть, даже просто узнавать, что же еще в этом мире существует, кроме его родителей. Такая борьба конечно же у всех протекает по-разному, это зависит от множества социальных детерминант, от генетических факторов, от случайностей и так далее, но в целом этот сценарий универсальный.

– Сильно отдает фрейдизмом.

Эту реплику подал Льюис Старлинг, один из студентов Багинстока, специализирующихся на СМИ, неоперившийся постгуманист. Цицерон уже выступал научным руководителем курсовой работы этого паренька, неуклюже пестревшей профессиональным жаргоном: поисковые машины, тесты Тьюринга, зомбирование, пагубное влияние. Сейчас Старлинг произнес слово “фрейдизм” с откровенным презрением, намекая на то, что наставник скатывается в своих критических рассуждениях на банальности. При желании Цицерон мог бы пойти окольными путями, через Хайдеггера или Грамши, и хорошенько его проучить. Но сейчас ему не хотелось ни сводить личные счеты, ни тратить время попусту. Поэтому он лишь сказал:

– Безусловно, Фрейд был крайне заинтересованным лицом во всем, что касалось предков. Да и какой теоретик из тех, кто изучает “аффект”, назовем это так, – остался бы в стороне? Не забывайте о теле. Любой мыслитель, если бы всерьез взялся за толкование, пришел бы к точно таким же выводам: мы стремимся разделаться с теми, кто нас сделал. Что-то в таком роде: “Мама с папой: критическая установка”. Вопрос в другом: остановимся ли мы на этом?

– Что-то я не понимаю, о чем мы вообще будем говорить.

Это изрек мистер “Скажите мне, что нужно делать, чтобы получить высший балл на этом семинаре” – так Цицерон окрестил юного педанта, не потрудившись запомнить его настоящие имя и фамилию. Но сейчас как раз характерная просьба этого паренька об упрощении задачи пришлась очень кстати: Цицерон и сам пока не был доволен тем, как ее сформулировал. Ему нужно было пресечь всякие увертки и с их стороны, и со своей собственной.

– Послушайте, мальчики и девочки, юные взрослые, мы тут будем говорить ровно о том же, о чем уже давно говорим, и разговор этот никогда не завершится. А именно – мы пытаемся вызволить свой ум из плена повсеместных заблуждений, более известных под названием повседневной жизни. Отложите в сторону ручки, перестаньте конспектировать мои слова. Давайте-ка поговорим о ваших матерях, засранцы.

Вот так. Обычно Цицерон позволял себе грубые словечки – хотя бы одно. Послышались смешки – значит, такая вольность ему прощалась. Но теперь он в два счета наверстает упущенное.

– Давайте вспомним термин Кристофера Болласа “непродуманное известное” – так он обозначил те явления, которые мы отказываемся четко формулировать именно потому, что они находятся чрезмерно близко и сопровождают нас постоянно. Расскажите сейчас о чем-то таком, что вам известно о своей матери, но о чем вы еще никогда не говорили вслух. Вовсе не обязательно что-то шокирующее. Мистер Старлинг, не желаете ли первым взять слово?

– Не уверен. Вы хотите, чтобы я рассказал, например, как застукал свою маму за просмотром порно по интернету? Только не поймите меня превратно: такого не было.

– Ловко выкрутились, мистер Старлинг.

Снова вокруг стола раздались сдавленные смешки. Новый дерзкий ответ потребовал от Льюиса Старлинга бóльших усилий, чем предыдущая презрительная реплика по поводу “фрейдизма”. Цицерону тоже потребовалось больше усилий, чтобы сдержаться, но он снова попытался закрыть на это глаза.

– Ну, тогда, может быть, первым выскажется кто-то другой?

В ответ – тишина и пустые глаза. Одна девушка вышла из аудитории. Захотелось в уборную? Или ушла в знак протеста? Или просто непонятно почему? Хорошо еще, если Цицерону удастся когда-нибудь это выяснить – если только не окажется, что после занятия девушка повесит жалобу на двери его кабинета. Он взглянул на Ясмин Дюрант – но его союзница сидела опустив глаза: ей явно стоило труда проследовать за Цицероном до этого перепутья. Молчание, хотя и не оглушительное, ничем не нарушалось, словно чертова дюжина мозгов оказалась в вакуумной упаковке. Цицерон вдруг почувствовал, что скользит вниз по абсолютно гладкой поверхности собственной горы – той самой, на которую вознамерился взобраться без всякого альпинистского снаряжения. Он даже не отважился взглянуть на Серджиуса Гогана.

Эти дети – Цицерон без малейших усилий разжаловал их в категорию “дети”, слишком легкомысленно взвалив на себя тяжелую ответственность, – никогда бы не справились с задачей, только что поставленной перед ними. И Цицерон, оказавшись перед горой, на которую не в силах был подняться, теперь ощутил, как притягивает его бездна, разверзшаяся позади, – глубочайшая пропасть между его рутинным спецкурсом и теми невыразимыми лекциями, которые он желал бы читать. Это был провал, зиявший между его скучными преподавательскими обязанностями и теми импульсами, что когда-то привели его на эту жизненную стезю, давним бунтом против будничных бездумных ритуалов каждодневного существования. А бунт этот начался с неспособности контролировать слюноотделение при виде задницы Тома Сивера.

Разве можно ждать от девятнадцатилетних, что они скажут что-то внятное о собственных матерях? Большинство, наверное, все еще постоянно разговаривает с мамами по телефону. Или общается по скайпу. Согласно Фуко, любую вещь можно назвать своим именем, лишь после того как она начинает отмирать или исчезать. Это касается политических систем, постколониальных ситуаций или, если уж на то пошло, собственного детства. Цицерон допустил промах – он снова перепутал живых с мертвыми, повторил ошибку Франкенштейна. И теперь явятся крестьяне с вилами и факелами – пускай даже из той деревни, которую населило призраками его собственное воображение.

– Понимаю, – сказал Цицерон. Он говорил так, будто кто-то из молчаливых студентов озвучил одно из тех объяснений, которые возникли исключительно в его собственной голове. – В таком случае, пожалуй, начну я сам. А вы можете присоединиться потом, когда решитесь. Сегодня я думаю о тех историях, которых никто не рассказывает, о тех вопросах, которых никто не задает. И какие-то тайные люди прячутся за теми фасадами, которые выдают за себя настоящих. Как я уже сказал, я хочу поговорить о своей матери. О моей матери почти совершенно невозможно думать. По правде сказать, я сомневаюсь, что, пока она была жива, кто-нибудь вообще думал о ней дольше, чем пару секунд. А если быть еще честнее, если я и думаю о ней изредка сейчас – то в основном думаю с бешенством о том, почему же никто почти никогда всерьез не думал о ней, в том числе и она сама.

Еще один самовольный уход. На этот раз аудиторию покинула Мелинда Мур, шумно захлопнув ноутбук и придвинув стул к столу, ясно дав понять, что уже не вернется. Она принадлежала к числу самых способных студентов и в прошлом семестре постоянно удивляла и Цицерона, и саму себя, когда хорошо поставленным голосом читала доклады для программы “внимательного чтения”. Похоже, сегодняшний семинар грозил вылиться в голосование ногами, в вынесение вотума недоверия. Как же быть Цицерону – продолжать гнуть свою линию, идти ва-банк? Можно рискнуть.

– Я не только уклонялся от попыток по-настоящему осмыслить жизнь Дианы Лукинс как личности, я еще и желал, чтобы она исчезла. Желал ее смерти. Я хотел, чтобы она облегчила жизнь моему отцу, чтобы он мог наконец уйти к той белой женщине, которую мой папаша и так трахал.

Тут Цицерон понял, что уже исчерпал или даже превысил лимит грубых слов, заготовленных на сегодняшнее утро.

* * *

Самые ранние воспоминания Цицерона о детстве были таковы, что семейный дом больше напоминал полевой госпиталь – госпиталь, развернутый посреди поля сражения, каковым выступал город. Причем Цицерон точно знал, что это никак не было связано с физическими недугами, бремя которых несла Диана Лукинс, – во всяком случае, поначалу. Нельзя объяснить это исключительно профессиями родителей: мать была медсестрой в травмопункте (пускай даже в туманном прошлом), а отец – рядовым бойцом городского фронта, полицейским в армейском чине.

Скорее, это было особое мировоззрение – или даже два мировоззрения, хитроумно подстроенные друг под друга в силу необходимости. Солдат городского фронта должен где-то восстанавливать силы, ему нужно место, где его будут выхаживать и лечить, – такое место, где можно сбросить с себя груз обид, оскорблений, всяческих горестей. А медсестра, чтобы оставаться медсестрой и при этом не покидать священных пределов квартиры, каждый вечер нуждается в пациентах – вернее, в одном-единственном пациенте, который возвращается домой со всевозможными ранами – ранами не физического характера, – они не были смертельными, но и не поддавались исцелению. Дух госпиталя, который представал перед всяким, кто переступал порог этих темных, опрятно убранных комнат, сообщал о происходящей здесь “сортировке больных и раненых”, направленной на достижение неизменной цели: сохранение жизни.

И когда у ребенка, жившего в квартире-госпитале, проснулась восприимчивость и способность к сопереживанию, он встал на ее сторону – на сторону этой медсестры, которая одновременно была и больной, на сторону женщины, сновавшей по этим темным комнатам, а не на сторону лейтенанта, который, возвращаясь домой со службы, угрюмо ворчал. Так получилось потому, что уличное поле боя оставалось лишь предметом слухов и домыслов, о нем можно было только догадываться по скупым недомолвкам, по горьким отрывочным донесениям Дугласа Лукинса, по вспышкам, которые жена легко гасила, ставя перед мужем тарелку с едой или включая телевизор, успокаивая его, уговаривая (“не надо при малыше”) или демонстративно падая в обморок. На фоне такой домашней обстановки, которая наблюдалась каждый день, длинные связные разговоры были попросту невозможны.

Позже пришла болезнь, а вместе с ней – и всевозможные лечебные ритуалы, впрочем, мало помогавшие: наполовину осушенные пузырьки с хинной водой, горькие настойки, рекомендованные знающей кузиной с Юга, и темные очки – будто вампирское средство от солнца. Диагноз подтверждал все то, что мать с сыном уже и сами знали. Болезнь была неуловимой, призрачной, она прокрадывалась в дом под волчьим именем и заявляла о себе не только ожидаемыми симптомами, но и особым настроением, характерными цветами. Даже когда на сцене появились прописанные врачом пузырьки с гидроксихлорохином, они как будто вышли из области медицины и шагнули в иррациональные сумерки, которыми было окутано само это имя – “волчанка”. Лечение превращалось и в настроение: запах Дианы Лукинс, этот запах соблазна и покорности, пропитывал занавески и покрывала, прилипал к тяжелой телефонной трубке, к ломтям бутербродов в коробке с завтраком, которую Цицерон брал в школу, чтобы съесть в полдень.

Опасности того мира, что лежал за пределами квартиры, служили предметом коротких разговоров, которые можно представить себе в виде фрагментов, достойных Сапфо или Эзры Паунда. Они намекали на существование мира, к которому ребенок чувствовал себя не приспособленным, причем если поначалу он ощущал свою беспомощность, то достаточно скоро ощутил нежелание подстраиваться под этот мир. Вместе с тем в этих разговорах была и своя притягательность: ведь они приоткрывали окошко из замкнутой, отгороженной квартиры в совершенно другой мир, где уже не царила привычная влажная атмосфера жалости и мрачного ожидания. Намеки на коварство и обман, сопутствующие полицейской службе, интриговали и привлекали к себе своим соблазнительно-туманным языком. Бродячие ребята и Четыре всадника. Содружество стражей. Братья Пейны. Инцидент с Джеймсом Барбером. Инцидент с Уильямом Хейнзом. Мастырка. Игла. Король Г.

На лапу.

Порок, Гавань, Крыша, Мотоцикл, Патруль, Внутренние дела, Транзит.

Сто двадцать пятая, Конвент-авеню, Двадцать восьмой округ.

Или попросту – Гарлем – название той ужасной главы в жизни его семьи, причем главы настолько недавней, что у мальчика сохранились кое-какие воспоминания об этом. Они жили в другом доме, будто в другом городе, где все были цветными и куда они с матерью изредка продолжали ходить в гости – к тете и двоюродным братьям-сестрам. Все это было еще до того, как они поселились в комнатах, выходивших на бетонный внутренний двор Линкольн-манора, на углу Сороковой улицы и Сорок восьмой авеню, к югу от надземки, нависавшей над Куинс-бульваром, к югу от более зеленых кварталов Саннисайд-Гарденз (несмотря на то, что жить тут приходилось среди белых ирландцев и итальянцев, а также бок о бок с горсткой доминиканцев и пуэрториканцев, у мальчика развилось острое ощущение того, что они попали в “неправильное” окружение, что они мозолят глаза всей округе вместо того, чтобы жить на той стороне).

“Брать на лапу” – так звалось главное правонарушение сотрудника полиции. Это и была та глубинная причина, та сила, которая вынесла Дугласа Лукинса за пределы Гарлема, – мощная волна встречных обвинений и не желавших утихать скандалов. Эта подводная сила, эта волна складывалась из не называемых по именам бывших друзей, из таких телефонных звонков, когда на другом конце провода повисало молчание. Дуглас Лукинс с самого начала службы в пешем патруле попал в этот переплет, столкнулся с неразрешимым для чернокожего полицейского противоречием. Коллеги смотрели на него с предубеждением, а улица видела в нем предателя и доносчика, покорного слугу-ниггера, “дядю Тома”. Ступая по этому канату, натянутому между небом недоверия и ущельем презрения, люди вроде него, оказавшиеся в таких же сложных обстоятельствах, начинали тянуться друг к другу. Одни таились, другие вели себя смелее, но все они были товарищами – черными стражами порядка. Вместе они создавали содружество. За несколько десятилетий их появилось много, этих содружеств, многие давно распались и стали легендой. Сложилась сеть взаимовыручки черных полицейских. Они проводили собрания в подвальных помещениях, чтобы поделиться опытом и снять раздражение, были и другие собрания – под видом обычного дружеского общения, где знакомились между собой жены полицейских, где вручались какие-нибудь награды за выдающуюся службу, например, от “Ордена Лося”[9]. Все это преследовало одну цель: не допустить изоляции, одиночества.

Эти союзы и содружества, бывшие и настоящие, имели самые странные и причудливые названия, которые срывались с губ Дугласа Лукинса, будто проклятья или заклятья: Центурионы, почти сказочные Бродячие ребята, позже – Солдаты-бизоны. И самым главным было Содружество стражей. Единственная гильдия черных полицейских, которую не просто терпело, но и официально признавало Нью-Йоркское полицейское управление. Потому-то эта гильдия и оказалась наиболее живучей, и ее влияние простиралось дальше всех. Вот и получилось так, что Дуглас Лукинс, который, пока мог, всячески увиливал от участия в подобных союзах, был вынужден принять почетный пост в организации Стражей, поскольку его наградили как ветерана патрульной службы и повысили, пополнив ничтожный (в масштабах всего города) контингент черных лейтенантов. Он явился на торжественную церемонию, чтобы принять почетное звание, а потом решительно отказался от содружества.

Почему же? Что было дурного в том, что окруженные чужаками черные полицейские искали понимания в компании себе подобных?

А вот что: три четверти черных полицейских, как и всех других полицейских, были нечисты на руку. Такие данные приводил Дуглас Лукинс – проверьте сами, если хотите. А потому войти в союз со Стражами означало принять кодекс круговой поруки, вступить в молчаливый сговор с сотнями других братьев, берущих на лапу. Дуглас Лукинс отнесся очень серьезно к своему продвижению и понял, что теперь он должен отвечать перед старшими чинами, в особенности – перед заместителем комиссара, который наведался к нему неделю спустя после повышения и – не успел остыть кофе на столе – приступил к расспросам.

Белый заместитель комиссара, непосредственный начальник Дугласа Лукинса.

Только начни шагать по этому канату, натянутому, как между небом и пропастью, между недоверием и презрением – и когда-нибудь, пожалуй, сам этот канат взметнется и обовьется петлей вокруг твоей шеи: ведь речь шла о твоих собратьях, о черных полицейских, повязанных обетом грязного молчания под эгидой Содружества стражей.

Он получил лейтенантский чин в Гарлеме, и ему приходилось замалчивать преступления черных против черных, колотить что есть мочи ребятишек, чтобы те не давали показаний, прорывать кордоны пикетчиков – черных мусульман, бойкотирующих Амстердам-ньюс-билдинг, сопровождать мэра Вагнера, когда тот позировал фотокорреспондентам из “Нью-Йорк пост”, и голова мэра возвышалась даже над его собственной головой посреди моря черных ребятишек, половину которых он уже не раз лупил и наверняка не раз отлупит еще. Он заметно выделялся внутри общины статностью и достоинством, а о трепете перед ним можно было судить, наблюдая, как приливными волнами утекают прохожие, как только на тротуаре показывается его высокая фигура в застегнутой на все пуговицы форме часового. И вот спустя неделю после повышения он выдал список имен в обмен на свой перевод в другой район – в Саннисайд, где ему предстояло в часы обхода улиц оттаскивать от торговых автоматов ирландских мальчишек, вооруженных отвертками, и на каждом углу слышать, как вслед ему несется брошенное громким шепотом словцо ниггер.

Но ему было плевать на то, что творилось на участке после того, как он закончил обход и выполнил свои обязанности. И пускай потрошат хоть все торговые автоматы до самого Уайтстоунского моста, да хоть бы и друг друга в придачу.

Прошли годы, прежде чем мальчик понял, что его отец – не единственный честный полицейский в истории Нью-Йоркского полицейского управления.

И лишь несколько лет спустя ему пришло в голову, что Дуглас Лукинс, пожалуй, и сам не был незапятнанно чист, что, быть может, за всей его праведностью крылось желание загладить, искупить какую-то вину. Но Цицерону оставалось разве что гадать: было ли когда-нибудь такое, что его отцу предлагали пачку денег? И отказывался ли он от этой пачки?

У мальчика годы ушли на то, чтобы собрать, как осколки, разные вольные или невольные высказывания Дугласа Лукинса и как-то во всем разобраться. Самое удивительное, что именно Роза помогала ему: именно Роза подсказала ключ к разгадке. Здесь, возможно, и коренилась рабская злость Цицерона на Розу – злость из-за того, что за один-единственный час общения с ней он узнал о собственном отце больше, чем за семнадцать лет жизни в замкнутом мирке, бок о бок с Дианой Лукинс. Весь их домашний уклад был устроен так, чтобы о Дугласе Лукинсе ничего нельзя было узнать. Чтобы не слышать никаких свидетельств из его уст – потому что в больнице вовсе не требуется, чтобы пациент разговаривал, скорее наоборот. Медицинскому персоналу нужно, чтобы больной ел – вот его и кормили, лишь бы молчал. Ему включали телевизор, взбивали подушку, освобождали для него целую кушетку – чтобы пациент мог вытянуться во весь свой могучий рост. Медсестра отпускала замечания о том, как красиво смотрятся горные цепи за спиной у Джона Уэйна на новеньком цветном экране; она крахмалила и утюжила простыни, чтобы пациенту было уютно – и чтобы он засыпал поскорее.

Ну, а когда выяснилось, что все эти ухищрения не действуют, она начала умирать.

Чтобы понять своего отца, Цицерону понадобилось овладеть особым лексиконом, уличным жаргоном и вдобавок пристраститься к парадоксам. Всему этому научила его Роза. И он успешно справился с этой задачей, потому что у каждого из них был свой интерес: через Цицерона Роза старалась подобраться поближе к его отцу. Так что они, по сути, сообща стремились к одной и той же цели. Благодаря Розе Цицерон понял, что его отец – суровый республиканец, сторонник Эйзенхауэра и Никсона. Ну, а что в этом зазорного? Куча полицейских придерживалась таких взглядов, как и особенно любимый Дугласом Лукинсом бейсбольный кумир, Джеки Робинсон (тот даже поддерживал Голдуотера). Если уж на то пошло, Джеймс Браун тоже был приверженцем Никсона. Республиканство было распространенной болезнью среди самостоятельных, своевольных негров.

Джеймс Браун был удивительным музыкальным кумиром Дугласа Лукинса, в чем тот и признался однажды сыну, когда дал слабину (“Настоящий наследник Луиса Джордана”, – заявил тогда он). Но только благодаря Розе Цицерон вообще задумался о том, какую музыку любит его отец, потому что дома у них никаких пластинок не было, а колесико настройки кухонного радиоприемника оставалось целиком в распоряжении Дианы. Благодаря Розе Цицерон задумался о том, как грустит Дуглас Лукинс о бесплатных местах в “Аполлоне”, которые оплачивал один важный делец из Гарлема, – раньше он часто туда ходил. Или начал представлять, как отец сидит в полицейской патрульной машине, припаркованной в тени на проспекте Гранд-Конкорс, и с удовольствием в одиночестве слушает радио. Да, именно благодаря Розе Цицерон понял, что отца вполне можно представить себе человеком, способным получать удовольствие, что он вовсе не занят день-деньской мордобитием и прочими зверствами. А когда Цицерон и Роза начали обмениваться своими наблюдениями, Цицерон впервые взглянул на отца по-другому: тот предстал перед ним совсем иначе, чем видела его Диана: для нее отец был будто монолит, который возвращается домой, где с ним нужно возиться и носиться, кормить и отправлять спать. Он понял, что изнутри этот монолит изобилует полостями и пещерами, что внутри него бурлят желания, аппетиты. (В пище, которую готовила Диана Лукинс, не было ничего плохого, но почему-то семья не ела ее с аппетитом, а просто тупо кормилась.)

Разумеется, Роза, не сумев скрыть собственного аппетита – влечения к Дугласу, – дала Цицерону понять, что и его отцу не чужды влечения. И влечения к ней, Розе, в числе прочих. Так Цицерон понял, что влечения есть и у других людей, не только у него, Цицерона, а то он уж было возомнил, что желания обуревают только его одного, как будто он постыдно отличается от всего остального человечества. Аппетиты матери маскировались ее почтительностью и слабосилием, аппетиты отца – стоической яростью. Ну вот, ко всему прочему, Роза разрушила и этот миф – об отцовском стоицизме! Роза разговаривала с мальчиком абсолютно чистосердечно, не утаивая ни своего ранимого одиночества, ни своего намерения сопротивляться этому одиночеству, которое обрушилось на нее после расставания с Альбертом, исключения из компартии и ухода дочери из дома в Гринич-Виллидже. А затем показывала ему, что одиночество и сопротивление способны обернуться голодом – бурным процессом пожирания, который просто завораживал Цицерона, хотя и ему самому грозила участь быть пожранным.

Если ребенок узнает о своем отце от его любовницы, можно ли такое простить?

И кому из них это не прощалось? Нет, не отцу, а его любовнице.

Если отец сам подтолкнул Цицерона к Розе Циммер – с тем чтобы тот сообща с этой безумной еврейкой взялся за изучение собственного отца, – то кто тогда, интересно, должен был заниматься изучением Дианы Лукинс? Кто запечатлел бы черты ее личности, кто уберег бы их от забвения? Разумеется, сама идея, что Роза и Цицерон будут совместно решать головоломку под названием “Дуглас”, начисто исключала существование Дианы Лукинс. Для нее просто не оставалась места в этой головоломке. О Диане Лукинс не мог бы свидетельствовать никто, кроме ее сына. Того самого сына, который, если бы и вздумал взяться за такую задачу, если бы решился вникнуть в ее униженное положение, постигнуть его до самых глубин, с воплями убежал бы прочь. Существование Дианы Лукинс было одновременно слишком тяжелым и слишком легким, чтобы мальчик мог считать его зеркалом собственных возможностей.

Конечно, Цицерон изучал и мать. Как только он понял, что получает при этом удовольствие, он начал изучать все подряд. И оказалось, что у Дианы Лукинс все-таки есть собственный язык и есть даже собственные влечения. Они не исчезли даже после того, как она заболела. Цицерон улавливал приметы страсти в подслушанных обрывках телефонных разговоров, в непристойном пережевывании сплетен, в том рабском восторге, с каким мать смаковала определенные темы. Ей нравилось обсуждать чужую сексуальную жизнь. Нравилось говорить о чужой смерти – так она получала подтверждение тому, что сама пока жива. Цицерон примечал все – и то, какие газеты и журналы она приносит домой, и то, как усердно она вчитывается в некоторые грязные статейки о выдуманных скандалах. Она и слышать не хотела о тех происшествиях, с которыми ежедневно сталкивался ее муж в реальности, зато если шла речь о преступлениях, совершенных кинозвездами, то выяснялось, что Диана Лукинс просто обожает преступления.

Цицерон не делал лишь одного: он ничем не показывал, что вообще видит Диану. Он не подавал виду, что наблюдает за ней, что запоминает свои наблюдения, что это каким-то образом его касается. Наоборот, он надевал маску мальчишеской беспечности, невнимательности к материнскому “измерению” жизни: вести себя как-то иначе значило подвергаться слишком высокому риску. Он наблюдал, бросая на мать немые взгляды. Для виду с жадностью поедал бутерброды, предоставляя ей убирать за ним корки. Ждал приказа вымыть руки и пробурчать “спасибо”, а потом бросал учебники и скороговоркой сообщал, что уже сделал все уроки на каникулах, после чего выбегал из родительского дома и шел к Розе Циммер – учиться у нее искусству орудовать языком.

Но сегодня Цицерону хотелось хоть раз, в кои-то веки, подумать не о Розе (он и так вечно и бесконечно думал о Розе), а о Диане Лукинс – о женщине, обреченной плыть по течению в кромешной тьме собственного отчаяния. Сегодня, когда Серджиус Гоган пристал к нему с назойливыми просьбами рассказать ему о Розе (хотя многого Серджиусу и не полагалось знать) – пожалуйста, о Розе и Мирьям, об их решимости и борьбе, еще немножко, сэр, милостивый суррогатный внук, – Цицерону захотелось сказать ему: нет уж, хрен ты собачий, нет! Хватит с меня Розы. Я лучше буду говорить о Диане. Цицерон даже пожалел, что не может посвятить Диане Лукинс весь свой учебный курс, не может насильно влить в уши этим студентам историю жизни невидимой негритянки. Правда, он-то хорошо сознавал, что сам причастен к превращению ее в невидимку.

Так или иначе, Цицерон предавался самообману. Понять Диану Лукинс тоже помогла ему Роза. Потому что, продемонстрировав Цицерону характер и мощь аппетитов его отца, Роза навела Цицерона на мысль, что самой Диане Лукинс как раз и нужно было, чтобы излишек этих буйных страстей брала на себя любовница полицейского – неведомая, невидимая, безымянная. Вступив в связь с Дугласом, Роза действовала заодно с Дианой Лукинс и помогала ей нести больничные дежурства, ассистировала в программе умиротворения. Кто-то должен был время от времени сталкивать Дугласа с пути, уравновешивать все эти Дианины дымящиеся тарелки с едой, мельтешенье цветного телевизора и шепот, позволять ему просто вырубиться на кушетке. Обе женщины работали в тандеме, обихаживая Дугласа. И излишне было бы докладывать Диане Лукинс, что у нее существует незримая партнерша и союзница.

Лишь единственный раз, насколько знал Цицерон, все трое – Диана, Дуглас и Роза – оказались одновременно вместе, в одних стенах. Да и то речь шла об огромном общественном зале, и Цицерон не располагал ни малейшими сведениями о том, что те две женщины видели друг друга – или, тем более, разговаривали. Это было в июне 1973 года, на торжественной церемонии вручения стипендии Содружества стражей, в танцевальном зале “Ренессанс” в Гарлеме. А через два года, даже раньше, матери Цицерона не стало. Так на том праздничном банкете сын в последний раз видел Диану Лукинс в публичном месте, если не считать больничной палаты в клинике “Гора Синай”, где она скончалась, или на ее похоронах, у открытого гроба.

Значит, то был первый и последний в своем роде вечер. Потому что тогда Цицерон в первый и последний раз видел Дугласа Лукинса среди мифических Стражей, которых воображение Цицерона, не скупясь на краски, рисовало чем-то вроде гарлемской мафии – как во “Французском связном”, только если переделать его в жанре “негритянского кино”. Каково же было его удивление, когда он увидел, как зал заполняет клан дружных родственников патрульных полицейских, как в вестибюле эти люди обнимаются, при этом полицейские медали позвякивают, ударяясь о женские брошки с фальшивыми бриллиантами. Слышался громкий смех, гости пили сладкое вино и раскрывали бумажники, хвастаясь друг перед другом снимками с выпускного вечера. А потом всех позвали и пригласили рассесться, будто на свадьбе, вокруг круглых банкетных столов, украшенных пышными букетами. На полную громкость включили “Делфоникс” и Донни Хатауэй. Вдоль стен стояли длинные столы с фотографиями в рамках – портретами членов Содружества в униформе, погибших при исполнении служебного долга в течение года и награжденных за это еще более монументальными и более безвкусными шедеврами флористического искусства, чем цветочные сооружения, венчавшие круглые банкетные столы. Заслуженный член Содружества, офицер в сопровождении жены с личиком как печеное яблоко, проковылял на двух тросточках к ступенькам помоста, чтобы лично пожать руку юным обладателям стипендий – этой новой поросли победителей. Поросль представляла собой троицу зубрил-переростков в очках с роговой оправой, рекомендованных Министерством здравоохранения. Среди них выделялся ростом Цицерон Лукинс, главный победитель, – к тому же его уже приняли в Принстон. Двое других стипендиатов (юноша и девушка: один собирался в Говард, другая – в университет штата Нью-Йорк) стояли по обе стороны от него, совсем как серебряный и бронзовый призеры на ступеньках трибуны, и Цицерону даже захотелось предложить им сжать кулаки и дружно поднять руки в характерном приветствии “Черной власти”, но он быстро одумался. Таков был говорливый, семейственный мир Стражей – настоящая утопия солидарности, созданная черными полицейскими. С этим-то миром и порвал Дуглас Лукинс, выдав кое-какие имена, и отправился в добровольное изгнание в Куинс.

А может быть, все было не так. Может быть, если бы Дуглас Лукинс смирил свою гордыню, его охотно бы простили. Ведь как-никак он был среди них своим – одним из лучших полицейских, у него имелись награды, он стоял на той фотографии рядом с мэром Вагнером, а ведь любой собрат-негр знает, как это непросто – заслужить лейтенантские нашивки при железной расистской системе. Наверное, десятки людей из числа Стражей в разное время предпочитали чин верности соплеменникам и тоже называли кое-какие имена, вели свою игру с отделом служебных расследований, – но один только Дуглас Лукинс воспринял это как жизненную драму. Так что на самом деле Цицерон не понимал, что же все-таки определило изгнанническую судьбу их семьи. Ну вот же: Содружество стражей пригласило к себе Дугласа Лукинса, оно наградило его сына своей главной стипендией. Может быть, Лукинсы все-таки могли бы никуда не уезжать из Гарлема?

Ну, если бы они там остались, то еще неизвестно, где бы сейчас стоял Цицерон вместо этой почетной пирамиды призеров. Ведь именно Роза, знакомство с которой произошло в Куинсе, подтолкнула Цицерона к этой триумфальной ступеньке, к чеку от Содружества стражей. И не только в общем, переносном смысле – подстегивая Цицерона, чтобы он учился в школе на “отлично”, – но и в самом буквальном: она настояла на том, чтобы Цицерон, в обход отцовских возражений, написал заявку на получение стипендии от Содружества. Роза заполнила для него анкету, а Диана подписала. Молчание матери стало для сына знаком ее согласия, но еще и бунтом против мужа, а также очередным туманным намеком на тайное сотрудничество с любовницей мужа. Дуглас – если, конечно, он вообще видел эти бумаги среди почты, – ничего не сказал. Быть может, Роза уже все с ним обговорила. Впрочем, в ту пору он уже редко виделся с Розой.

И теперь Цицерон, стоя на самом верху трибуны, видел в зале всех троих. Дуглас и Диана Лукинс, хмурые и чопорные, сидели впереди, за одним столом с родителями других стипендиатов и еще с парочкой членов правления Содружества. Все были разодеты в пух и прах, но их столик, казалось, был окутан каким-то угрюмым мраком, словно на него бросало тень негодование Дугласа на то, что его притащили сюда силком, да еще по такому поводу: его никчемному сынку вручают подачку! Ну и западню ему приготовили! В сплошную западню превратилась и вся его жизнь: жена умирает, политический механизм Куинса оказался столь же порочным, столь же зараженным этническим кумовством, что и в Гарлеме, а его всезнающая бывшая любовница, попечению которой он вверил сына, только подтвердила его опасения относительно неисправимо сомнительного подбрюшья коммунистических взглядов. Он ведь просто сказал: “Помоги найти ему книги по шахматам” – и что же в итоге? В итоге, если мальчишку усаживали на отличное место на бейсбольном матче, готовясь насладиться игрой, он вдруг ни с того ни с сего спрашивал: “А ты читал Джеймса Болдуина?” Диана, Дуглас и их соседи по столу сидели в застывших, неподвижных позах, словно какие-нибудь голландские бюргеры, разительно выделяясь на фоне общего бурного веселья.

А позади, в дальней части зала, сидела Роза Циммер. Заметить ее было нетрудно, потому что в толпе было всего три белых лица. Она не пожелала отказаться от возможности лично увидеть триумф собственных стараний, а потому нажала на кое-какие рычаги правозащитного механизма, дернула за одну из своих бесчисленных “веревочек”. А надо сказать, что, хотя Дуглас Лукинс и мог считать Розу Циммер женщиной одинокой и оскорбленной, и даже подвергнутой остракизму, окоченевшей от скорби, как мисс Хэвишем[10], из-за случившегося в 1956 году предательства, – на деле у Розы все еще сохранялось множество связей, в ее распоряжении имелась целая адресная система, вроде картотеки “Ролодекс”, позволявшая отыскивать нужных людей из числа связанных обязательствами. Можно не сомневаться: она отпечатала кое-кому письма на своей пишущей машинке с курсивным шрифтом – и получила позволение прийти. (Получила позволение будучи белой, что важно. Представьте-ка себе, что какая-нибудь негроидная Загадочная Дама попытается прорваться на аналогичный “междусобойчик” какого-нибудь ирландского или еврейского клана.) И вот, она сидела там, позади, и вела с соседями по столику бог знает какие светские разговоры, одновременно посылая беззвучные, но очень ощутимые волны поддержки в сторону Цицерона, как бы заявляя о своих суррогатных правах на него. Могли ли Дуглас и Диана видеть, куда направлен взгляд Цицерона, и безошибочно понять, что он смотрит поверх их голов на аплодирующую ему Розу? Вряд ли – ведь на нем были очки от Министерства здравоохранения. А знали ли они вообще, что Роза здесь, в зале? Несомненно. Как можно было этого не знать?

Первый и последний в своем роде день. Это был последний день, когда Цицерон Лукинс – семнадцатилетний подросток, перескочивший через один класс и уже готовый отчалить в Лигу плюща, – еще мог обманываться, теша себя мыслью, что отцовские поздравления с этим достижением или с последующими успехами искренни, а не притворны. Ибо на деле за ними крылось плохо замаскированное отвращение. Цицерон, видя, как отец внутренне наливается злостью, понял, что дело тут не только в том, что его затащили на это сборище Содружества. Цицерон понял, что он сам, Цицерон, всем своим телесным существом, противен отцу. И что иначе просто быть не может. Ум Цицерона, его школьные достижения, получение вот этой стипендии и тот факт, что его приняли в такой университет, куда его белые одноклассники не дерзнули бы даже подать заявки, – ничто не умеряло отцовского отвращения. Напротив, все это лишь усугубляло его. Блестящие успехи Цицерона, его пытливость и скептицизм, смело заявившие о себе, – все это предвещало, что Дуглас Лукинс будет смотреть на отклонения сына не как на какую-нибудь грань его аномальной натуры, не как на прискорбную сторону того прискорбного явления, что мальчик вырос не таким, как надо, – а скорее как на побочное явление или последствие интеллектуальной дерзости, которую уже начал демонстрировать Цицерон. Родной сын Дугласа Цицерона, оказавшийся “пятой колонной” в собственной семье, собирался своим порочным примером утверждать то, что Дуглас Лукинс категорически не желал признавать.

Понимал Цицерон и то, что противен еще и матери. В последние месяцы своей жизни, прежде чем покинуть земную юдоль, Диана Лукинс, находясь в смертельных волчьих тисках болезни, понемногу перестала притворяться перед самой собой и перед Цицероном. Она уже не могла скрыть отвращения к сыну – отвращения, передавшегося ей от мужа. Цицерон стал противен ей потому, что стал противен отцу: точно так же, как она разочаровалась в Цицероне, потому что тот разочаровал отца. Он опозорил ее, опозорив Дугласа, и так далее, – хотя когда-то она была в восторге от своего ребенка именно потому, что когда-то – давным-давно и очень недолго – им восторгался отец. Пускай слово Дугласа Лукинса и не было законом (на деле его слова оборачивались разрушительным пожаром, который нужно было тушить), зато всплеск его эмоций точно был Десятью заповедями.

Если их и вправду было целых десять. Цицерон не был уверен, что способен насчитать так много.

К слову о первых опытах. Всего за полтора месяца до этой церемонии Цицерон впервые в жизни приобщился к оральному сексу между мужчинами. Это чудо свершилось лишь однажды, в полнейшей тайне, в условиях взаимной анонимности, но, несмотря на это, Цицерон не сомневался, что эта тайна написана у него на лице, что она так же очевидна, как и чернота его кожи, так же бросается в глаза, как и яркие лихорадочные пятна, которыми волчанка разукрасила щеки его матери. Поэтому отчасти он сам был солидарен с отцом – глядел на сцену глазами Дугласа Лукинса и тоже испытывал отвращение, видя, каким человеком внезапно и бесповоротно он сделался: человеком, который не только хотел того, чего хотел, но и готов был идти на риск для исполнения своих желаний. Впрочем, гораздо сильнее он ощущал подспудное этическое оправдание своих влечений, испытывал эйфорию и чувство собственной правоты, и в этот самый миг воспарял в вольные выси с этой трибуны в танцевальном зале Содружества, забывая о времени и пространстве (забегая далеко вперед, за те два первых девственных и полных страха года в Принстоне, в течение которых он ни разу не держал в руках ничьего члена, кроме своего собственного), уносясь в будущее, где и в помине не будет никакой цензуры со стороны стареющего полицейского.

Неси свою любовь, как небо.

А между тем Роза Циммер сидела в дальнем конце зала и посылала ему лучи своей радости, поднималась со стула, выкрикивая поздравления вместе с чернокожими, источая ничем не разбавленную гордость, как будто это она лично воздвигла пирамидальную трибуну, собственноручно выковала ее с помощью серпа с молотом, как будто именно она собственными зубами сорвала все цветы, которые оказались в этом зале, как будто она подписала декларацию и освободила рабов.

* * *

Когда стихли скрип стульев и шарканье, с которыми последние беглецы покинули аудиторию, Цицерон опять очутился там, куда вовсе не хотел попадать снова: в океане, вместе с Серджиусом Гоганом. Он мог винить лишь самого себя за то, что пригласил его поприсутствовать при взрыве почти трехсотфунтовой афро-американской нейтронной бомбы. Даже в удачные дни “клиентура” Цицерона гуськом выходила из аудитории, притихнув, будто на похоронах, – так что аплодисментов он в любом случае не ждал. Странная штука это преподавательское искусство, это таинственное действо, лежащее в основе всего бюрократического механизма учебных планов и комитетов: преподаватель должен полностью раскрыться, обнажиться перед студентами, расшевелить их и заставить вступить в трясину его мышления – его, что называется, “педагогики”. Двери коллег располагались вдоль факультетского коридора, будто церкви, соперничающие между собой за паству, на какой-нибудь “Главной улице”: у каждого имелись свои особенные, не похожие на чужие, ритуальные методы и оккультные истоки. Однако студенты, входя в эти “церкви”, вели себя отнюдь не как прихожане. Скорее как покупатели в торговом центре, присматривающие товар получше.

Однако сегодняшний день никак нельзя было отнести к удачным. Да, основной принцип поведения в старших классах – не отрывать задницы от стула – оказался живуч и сработал, если не считать тех студенток, которые ушли сразу же. И да, несколько человек даже раскрыли рты. Цицерон с трудом слушал их потуги вывернуть наружу полупустые карманы своих обид. Чаще всего речь шла о заурядных ссорах при разводе родителей, об узаконивании поздних братьев или сестер, о приступах раздражительности, вызванных менопаузой, – о том, что они замечали, бросая украдкой взгляды из-за своих привычных шор. Банальность их рассказов лишь давала Цицерону понять, насколько банальны его собственные обиды – в том виде, в котором он их изложил. И к тому же насколько они оторваны от исторической надстройки. Контекст – всегда важен контекст! Не стоило предлагать этой багинстокской молодежи прилюдно полировать свои затаенные травмы, прежде чем они прочитают тысячу страниц, да нет, какое там, десять тысяч – “Другую страну”, “Тысяча плато: капитализм и шизофрения”, “Человеческое, слишком человеческое”, Джейн Баулз, Лорен Берлант и Октавию Батлер, – тексты, до которых, согласно учебному плану Цицеронова семинара на тему “Отвращение и близость”, оставалось еще несколько месяцев. Сюда же можно отнести еще множество текстов, которые не влезут ни в один учебный план. Не следовало подталкивать их к такому любованию собственной персоной: он допустил ошибку, подав им свой сомнительный пример. Цицероновы обиды не значили ровным счетом ничего ни для кого, кроме него самого. Желая произвести взрыв в их сознании, на деле он взорвал самого себя, оставаясь за прозрачным предохранительным щитом, и оплавился, рассыпался в шлак, а они, наблюдатели, остались при этом целыми и невредимыми. Если он был нейтронной бомбой, то они устояли, как здания. С таким же успехом Цицерон мог бы предстать перед ними расхристанным и выставить напоказ голый живот и член. Подумать только, какой номер на этот раз Лукинс выкинул. Вот уж чего не ждали, просто поверить невозможно!

– Можно пригласить вас на завтрак?

Теперь раскрыл рот неназванный контекст сегодняшнего утра. Роза велела Цицерону просветить Серджиуса. Ну вот, он и притащил его на свой урок. У Цицерона на кончике языка вертелось уже множество колких ответов, но, поскольку злость мгновенно улетучилась, он просто поленился выбрать и произнести вслух хотя бы один из них. А вот позавтракать ему хотелось, очень хотелось, пускай даже с Серджиусом. От выпитого в огромном количестве кофе кровь в жилах еще бурлила, а вот в желудке уже ощущалась холодноватая пустота.

– А времени до самолета достаточно?

– Полно.

Сигнал воздушной тревоги. До аэропорта в Портленде три часа езды, а Серджиусу еще нужно возвращать арендованную машину. Цицерону, конечно, хотелось позавтракать, но еще ему хотелось, чтобы этот шут гороховый поскорее убрался из города, убрался вообще из этого штата.

Серджиус, надо отдать ему должное, уловил вопросительную нотку в молчании Цицерона.

– Я перерегистрировался на более поздний рейс – на сегодня, но попозже. Когда прочел вашу записку.

Да, не надо было звать Серджиуса на этот семинар – снова Цицерон дал промах. Ну, или не Цицерон, а Роза.

– Ну, хорошо, – сказал Цицерон. – Давай позавтракаем.

– Вам нравится “Лирическая баллада”? Можно туда сходить.

Цицерон снова удивленно вскинул бровь.

– А кто рассказал тебе про “Лирическую балладу”?

Эта маленькая кондитерская была чем-то вроде потайного профессорского уголка и находилась на задах единственного в Камбоу магазина редкой книги. Трудно было найти более укромное и удачно расположенное место, защищенное как от типичных горожан Камбоу, не имеющих отношения к университету, так и от студенческой публики двадцать первого века.

– Ну, просто вчера я подружился с одной девушкой. И она назвала мне это место.

– Значит, ты не терял время зря в “Сетях Посейдона”?

Серджиус отрицательно мотнул головой.

– Нет, мы в другом месте познакомились. Пойдемте, покажу.

Они прошли мимо припаркованной машины Цицерона, причем Серджиус открыто гордился тем, как хорошо он освоился и с пешеходными дорожками кампуса, и с расположением улиц и переулков, примыкавших к университетской части крошечного центра Камбоу. Этим, а также тем, что успел обзавестись загадочной “приятельницей”, сын Мирьям впервые чем-то напомнил Цицерону свою мать – заядлую фанатку и знатока Макдугал-стрит. Цицерон даже ощутил легкий приступ паники – словно он совершил непоправимую ошибку, отпустив вчера вечером Серджиуса гулять по городу одного. Этот город слишком мал для нас обоих.

Однако, чего бы ни испугался Цицерон, он никак не мог предугадать того, что увидит. “Оккупай Камбоу” – в чистом виде. На газоне перед зданием мэрии – удачнее места и не выбрать – стояли три небольшие палатки, карточный стол с кипой листовок, пончиковый автомат “Данкин доунатс” и несколько плакатов на подпорках, осуждавших бюджет Пентагона и финансовые махинации столпов Мамоны. Поскольку это лагерное движение уже превратилось из мимолетной диковины во вполне привычную чепуху, в какую-то сверхосторожную политическую фикцию, Цицерон не сомневался, что его низкую оценку разделяет большинство.

Сегодня, ясным и погожим утром, этот маленький уличный театр опекали, чередуясь, трое-четверо пенсионеров с подстриженными седыми бородками, во флисовых куртках, – старые леваки, которые, если бы не тусовались здесь, то, наверное, сидели бы дома и строчили письма в “Таймс”, письма, которым никогда не суждено было попасть в печать. А вот обитатели палаток оказались помоложе и попроворнее: это была парочка молодых автостопщиков потрепанного вида, с бородками потемнее и погуще (они уткнулись в украшенные наклейками со скейтбордами ноутбуки, присосавшись к общественному вай-фаю мэрии), и девушка – или женщина? – в полосатых колготках, шортах из обрезанных джинсов и грязной майке-безрукавке. Она сидела, скрестив ноги, и держала акустическую гитару с точно такой же наклейкой, как те, что красовались на крышках ноутбуков. А из-под ее караульной кепки выглядывали светлые, толстые, неаппетитные дреды. Именно эти дреды убедили Цицерона в том, что раньше он никогда не видел эту девицу.

– Доброе утро, Лидия.

– Привет, Серджиус!

– Это – мой друг Цицерон. Цицерон – Лидия.

Цицерон пробормотал что-то невнятное и протянул ей руку.

– Мы идем в “Балладу”, – сообщил Серджиус. – Хочешь с нами?

Серджиус, следуя великой традиции болезненных гетеросексуалов, находился в хронической зависимости от “Актуализирующего Другого”. Вот теперь он хотел, чтобы его волшебный негр подружился с… как там Цицероновы студенты называли такой архетип? Ах да, с маниакальной девушкой-феей, девушкой-мечтой. Конечно, видок у нее был куда более потрепанный, чем у Зоуи Дешанель, зато насчет ее предназначения сомнений не оставалось. Еще пару часов назад Цицерон хотел силком заставить Серджиуса войти в некий контакт с отсутствующей во плоти Дианой Лукинс, ну, или, по крайней мере, обрисовать перед его глазами ее силуэт – чтобы он задумался над преступной загадкой ее отсутствия. Но оказалось, что образ Дианы Лукинс слишком слаб, он никуда не вписывается. И даже бесноватая Роза, даже пламенная Мирьям, бесспорно являвшиеся предметом острого интереса Серджиуса, вдруг померкли, слиняли, превратившись в безгласных призраков, по контрасту с этой девушкой, вдруг оказавшейся рядом с Серджиусом, с этой живой, всамделишной, горячей, как пистолет, юной протестанткой.

Лидия, которая пока молчала, оказалась не из робких. Она сунула гитару в палатку, вскочила и вложила свою маленькую ладошку в ручищу Цицерона (обычно, здороваясь с мужчинами в костюмах, с деканами или кураторами, Цицерон вспоминал о необходимости крепкого рукопожатия чересчур поздно, так что протягивать безвольную, пассивную ладонь вошло у него в постоянную и неизменную привычку) – и стиснула ее изо всей силы. На такое мало кто из белых вообще был способен. А еще она смело взглянула на него – ее глаза заговорщически блеснули: ведь они оба принадлежали к “ордену дредоносцев”.

– Серджиус говорил, вы с ним чуть ли не кузены.

– Что-то вроде того.

Цицерон развернулся и слегка накренился – будто уползая в сторону Вифлеема[11], – в сторону “Лирической баллады”. Он просто не мог заставить себя смотреть на этот крошечный спектакль “Оккупай Камбоу”. Этот палаточный лагерь раздражал его, как соринка, попавшая в глаз, хотя и не понимал, почему. Конечно, “Окуппай Камбоу” следовал за ним по пятам: Серджиус и Лидия зашагали рядом с ним по тротуару. Ну что ж, по крайней мере, впереди его ожидало безусловное благо – завтрак. Цицерон уже предвкушал, как, придя в кондитерскую, набросится на фирменные пирожные, – огромные двенадцатипалые “медвежьи лапы”, покрытые глазурью.

Серджиус принялся болтать.

– Знаете, Цицерон, я забрел сюда вчера после ужина. Стало попрохладнее, и я решил осмотреть центр города. Вы мне не говорили, что в Камбоу есть “Оккупай”. Из Филадельфии всех протестующих прогнали, но, наверное, теперь они появляются в маленьких городах. Ну, и когда я сюда подошел, то услышал… ни за что не поверите.

– Что же?

– Лидия пела одну из песен моего отца. Невозможно поверить, правда? “Пройти под Беседкой”. Я даже представить себе не мог, что кто-то еще помнит ту пластинку. И уж тем более не мог вообразить, что человек вдвое младше меня исполняет ее на… м-м, на слете.

Действительно, вдвое младше. Но об этом Цицерон смолчал.

– А что, вчера вечером тут проходил слет? – От такого вопроса он не мог удержаться.

– Я и на слетах ее исполняла, – ответила Лидия, даже не удосужившись изобразить в голосе дерзость и вызов. Секрет ее легкомысленной самоуверенности, возможно, заключался в том, что она ощущала себя, будто на слете, всякий раз, стоило ей взять в руки гитару. Да и вообще, кто такой Цицерон, чтобы бросать ему вызов? – Это один из лучших гимнов. Люди становятся смелее, когда слушают эту песню.

– Вот как? Не знал.

– Там много слов приходится запоминать, зато мелодия простая, можно легко научить других.

Цицерону все это было совершенно неинтересно. Они прошли мимо фасада книжного магазина и нырнули в переулок, где прятался вход в кофейню. Пожалуй, можно было с некоторой надеждой пробормотать про себя молитву об уединении: у большинства коллег Цицерона занятия шли как раз второй утренней “парой”, так что к обеденному часу они убирались из “Баллады”. И точно – они втроем спокойно уселись за столик в углу, зал кафе был пуст, больше знакомых лиц не видно было. Даже бариста оказался не из числа студентов Цицерона (хотя однажды, к своей большой досаде, он и на такую неожиданность наткнулся). Подойдя к стойке, Цицерон постучал пальцем по стеклу, за которым лежала, вся обсыпанная сахарной пудрой и мелкими миндальными крошками, последняя на сегодняшнее утро “медвежья лапа” – торговля тут шла бойко. Серджиус и Лидия взяли по кофе-латте и по огромному квадратному куску кофейного торта. Лидия добавила себе в чашку еще одну ложку сахара: видимо, из широкого спектра пороков, которые осуждало движение “Оккупай”, как-то выпало чрезмерное пристрастие американцев к сахарозе.

– Да, так вот, мы с Лидией разговорились, и я понял, что альбом моего отца “Бауэри” – хоть это звучит дико и странно, но он стал предтечей этого движения. “Забытые люди” – это как бы грубый черновик для “Девяноста девяти процентов”. Верно?

– Расскажи еще что-нибудь, – сказал Цицерон и сам себе вставил кляп из “медвежьей лапы”, чтобы не наговорить еще чего-нибудь во вред собственным интересам.

– Ну, если б вы побывали в Зукотти-парке или у нас в Филли, вы бы сразу все увидели. Чего бы там люди ни хотели в самом начале, как только началось это палаточное движение, стала ясна его цель: сделать заметными городских бездомных. Показать, что у обычных горожан есть с ними немало общего. Правда, для начала нам самим нужно этому научиться – научиться жизни на улице.

“Лирическую балладу” оглашал лившийся из стереосистемы хрипловатый голос Тома Уэйтса, который исполнял в собственной обработке жалобную песню бродяги. Казалось, гортань у певца вся перекручена изнутри от наплыва звуков – ну, прямо-таки точный вокальный эквивалент этих вот светлых дредов. Цицерон вдруг почувствовал, что скоро утонет в этих бесконечных музыкальных рекурсиях, в этих бесконечных “закосах” белых исполнителей под черных – а именно в попытках присвоить голос черного бродяги. Негр-попрошайка – наконец-то он стал гвоздем культурной программы! Жаль, Томми до такого не дожил. Наверное, младший из братьев Гоган ни разу в жизни – насколько слышал Цицерон – не ночевал “на улице”. Цицерон задумался: а сколько раз ночевал на улице Серджиус (хоть он и заявляет о своем знакомстве с “Оккупай Филадельфия”)? Вот Лидия – другое дело: Цицерон ощущал запах этой девушки.

Она прекратила терзать свой кусок торта и вступила в разговор.

– Не иначе, это сама судьба так распорядилась, чтобы Серджиус мимо проходил именно в ту минуту. Я же знаю миллион песен.

Ироничный настрой понемногу начал сменяться паникой. Серджиус прилетел в Камбоу, надеясь найти вдохновение в рассказах о своей семье. Из Цицерона ему ничего не удалось вытянуть, зато он сам нашел то, что ему было нужно, – просто подобрал на обочине. К такому финалу привела черствость Цицерона, который не пожелал пригласить его на совиньон-блан и на ньокки в ресторане “Пять островов”. За нежелание пообедать с Серджиусом Цицерон был вознагражден этим завтраком с новоиспеченной подругой Серджиуса, или Призраком Тома Джоуда. Откровенный, чуждый всякой робости взгляд этой девушки, ее безудержная фамильярность, ее самонадеянность напомнили Цицерону… да-да, не кого-нибудь, а Мирьям Циммер – только в самом радикальном варианте. Но Цицерон вовсе не собирался удружить Серджиусу таким сравнением, нет-нет. Пускай дальше блуждает вслепую в поисках матери. Лишь бы занимался этими увлекательными поисками подальше от Камбоу и вообще от штата Мэн.

– Сегодня утром я побывал на занятии у Цицерона, – сообщил Серджиус Лидии. – Сколько уже я не сидел за студенческой скамьей? Черт, да лет двадцать!

Если Серджиус так ненавязчиво решил напомнить о разнице в возрасте между ним и девушкой, то это нисколько не помешало Лидии и дальше излучать флюиды повышенного интереса к нему. Цицерон подумал, что раз уж эта мисс Миллион Песен заводится от покойного Томми Гогана, то уж этот-то его живой заместитель, подвернувшийся под руку, куда как молод по сравнению с папашей.

– Классно. А что ты преподаешь, Цицерон?

Давно уже никто из ее ровесников не обращался к Цицерону иначе, как профессор Лукинс.

– Спроси Серджиуса – пусть он расскажет. И держи-ка лучше рот закрытым, когда жуешь.

– Я, конечно, не читал текстов, не готовился, но это, по-моему, не важно. – Серджиус говорил небрежным тоном – похоже, он и эта его подружка из “Оккупай” способны были только завороженно щебетать друг с другом, не замечая ничего. Поэтому Цицерон оказался совершенно не готов к выпаду Серджиуса в свой адрес. – Я-то ожидал услышать какие-нибудь литературоведческие теории, навеянные Марксом. А в итоге это оказался скорее какой-то сеанс по выжиманию слез.

– Этот семинар нес большую политическую нагрузку, Серджиус, – возразил Цицерон, мигом рассвирепев. – Может быть, тебе стоило бы ознакомиться с тем, что называется в гуманитарных науках “аффективным поворотом”. То, что ты пренебрежительно называешь “выжиманием слез”, имеет большой политический смысл: это физическая передача изгнанных чувств от одного телесного субъекта к другому. Происходит трансмиссия аффекта.

Все это было правдой – и ни к черту не годилось. Яростно ополчившись на собеседника, Цицерон сам почувствовал, что его самые искренние убеждения превращаются у него в бессодержательный ученый жаргон, в словесную шелуху, в пепел. К тому же на семинаре он почти не вслушивался в рассказы студентов, потому что заранее отгородился от их слезовыжимательных историй собственным прочным щитом.

– Ну, мне странно слышать, как вы все это защищаете. Мне-то показалось, что семинар просто провалился. Мне вообще показалось, что вы попросту ломаете дурную комедию ради меня. – Цицерон заметил, что под театральной декорацией из рыжих волос, веснушек и загара щеки Серджиуса вспыхнули и разгорелись упрямым румянцем. – Мне было жаль ваших студентов, а под конец стало жаль вас. Только по этой причине я и пригласил вас на завтрак. Хотя, пожалуй, это было ошибкой.

– Это ты – меня – сюда пригласил? – Цицерону стоило больших усилий не взорваться.

– Цицерон, вы говорите очень снисходительно, но, кажется, забыли, что я и сам учитель.

– Я думал, ты сюда приехал как сочинитель песен. Но, вижу, ты даже гитару с собой не прихватил. Ах вот, значит, что – еще и учитель. Ладно, поверю на слово. Но сегодня-то ты на моем занятии присутствовал, так что оказался в роли студента.

Тут встряла Лидия:

– Вот что я скажу: все это так классно! Мне давно самой хочется походить на лекции в каком-нибудь университетском городке. Может, начать с вашего?

Серджиус с явным облегчением отнесся к перемене темы.

– А мы тут с Лидией думали – может, вы знаете? Кто-нибудь из ваших студентов причастен к “Оккупай”? Она говорила, в лагере их особенно не видели.

Цицерон пропустил вопрос мимо ушей. Насколько ему было известно, его студенты относились к этому движению с таким же агностическим равнодушием, с каким отнеслись бы к какой-нибудь социальной сети, откуда еще ни один ровесник не прислал им приглашения.

– Лидия, а что вообще тебя привело сюда, в Камбоу?

– В Новой Англии уже двенадцать лагерей “Оккупай”, и они только крепнут. Мне как-то раз приснилось, что мы с моим “Гибсоном” должны непременно побывать в них во всех, так что я осуществляю свой сон. Во всяком случае, по нескольку дней провожу в каждом лагере. Это, конечно, сумасшедшая идея, но это такой невероятный опыт, что я бы ни за что на свете от него не отказалась. Все в точности так, как ты сказал, Цицерон: происходит телесная передача информации – от одного человека к другому. И как раз сегодня мне нужно в Портленд – вот еще одна причина, почему Серджиус появился как раз вовремя.

– Ты отвезешь ее в Портленд?

Серджиус без видимых усилий проигнорировал презрительный тон Цицерона.

– Ну да. Кстати, нам уже пора, Лидия. Нам же еще вещи твои забрать нужно.

– Да я готова – скажи, и пойдем, – отозвалась Лидия, отправляя в рот крошки от торта. – У меня из вещей – только топор и спальник.

– Я уже освободил вашу гостевую спальню, Цицерон. Дом я оставил незапертым – надеюсь, это не страшно.

– Да тут весь штат Мэн оставляют незапертым.

– Отлично. Ну что ж, спасибо вам. Увидимся когда-нибудь.

Серджиус протянул Цицерону руку – одна безжизненная ладонь едва коснулась другой такой же. Значит, Серджиус разочаровался в нем: их эмоции наконец сравнялись и стали взаимными. Можно мысленно поставить мелом еще одну галочку в списке аффектов.

Хотя не было еще одиннадцати часов утра, Цицерона подстерегало очередное за сегодняшний день унижение. Рядом с ними вдруг оказался непрошеный, но вдруг как будто из-под земли выросший очевидец – Вивьен Митчелл-Роуз, заместитель декана по студенческим делам, собрат Цицерона по цвету кожи в этой белой пустыне Камбоу. А еще нередко бывало, что они с Цицероном вдвоем всласть ворчали друг другу в жилетку, причем настолько воинственно, что белые, наверное, внутренне трепетали, видя, как две их крупные темные головы заговорщически сблизились над ресторанным столиком или где-нибудь в кабинете, за приоткрытой дверью. Вивьен, можно сказать, был его товарищем по академическому Содружеству стражей – а может быть, они больше смахивали на Бродячих ребят или Солдат-бизонов, поскольку в академическом мирке чернокожие не устраивали себе никаких торжественных балов или пикников в честь Четвертого июля, а в целом держались особняком и в тени. Заместитель декана уже двинулся было вперед, чтобы поздороваться с Цицероном, а потом, уловив какой-то сомнительный душок, исходивший от их углового столика, остановился. Но “Лирическая баллада” была слишком уж маленьким заведением, чтобы незаметно дать здесь задний ход. Впрочем, то же самое можно было сказать и об окрестностях кампуса в радиусе мили. Поэтому Вивьен просто замер на месте посреди зала, не приближаясь, чтобы дать Цицерону возможность распрощаться с сотрапезниками.

И это вдруг снова окунуло Цицерона в прошлое. Только он перенесся уже не в кафе-мороженое. Не было больше ни комиксов, ни молочного коктейля. На этот раз он увидел себя на залитом солнце тротуаре, рядом с Розой, которая произносила какой-то гражданский монолог на тему “кто что знает”. Было субботнее утро, они вдвоем быстро шагали мимо школьного двора. А с той стороны сетчатого забора, забыв про игру в стикбол, просунув пальцы в ячейки заграждения, стоял один черный мальчишка, знакомый Цицерона. Стоял и смотрел на идущих мимо Цицерона и Розу. Собрат по цвету кожи в этой пустыне белых, какой был Саннисайд. Один из случайных приятелей, почти что друзей, Цицерона: время от времени они у него заводились – пока все окончательно не поняли, что этот странный книжник, хоть и сын полицейского-силача, не годится им в заступники. И во взгляде этих глаз, которые смотрели в тот день на Цицерона из-за сетчатого забора, читалось вот что: С кем это ты тут? Во что ты ввязался? И как мне вести себя: можно ли раскрыть рот, можно ли вообще подать вид, что я тебя знаю, в присутствии этой сумасшедшей белой тетки? Цицерону достаточно было моргнуть, прогоняя это невольное воспоминание, чтобы увидеть, как в глазах Вивьена Митчелл-Роуза, будто на телетайпной ленте, проносятся те же самые вопросы. Быть может – впервые подумалось Цицерону теперь, когда Серджиус прекратил задавать ему вопросы, – быть может, Цицерон проглядел свой шанс наконец-то избавиться от Розы, разгрузить свои мозги и перегрузить свою ношу в чужие. Может, стоило попробовать? Но разве можно поверить в то, что это получилось бы сделать? Роза Циммер была таким “аффектом”, трансмиссия которого едва ли была под силу Цицерону.

Глава 2 Из архива “Штази”

14 октября 1958 года, Дрезден, Веркхофинститут им. Розы Люксембург

Дорогая Мирьям!

Вообрази мое изумление, когда я получил твое письмо и узнал, что та маленькая девочка, что осталась в моей памяти, превратилась в молодую женщину, которая способна не только упрямо и открыто потребовать известий от своего давно пропавшего отца, но даже выдвинуть такое предложение – лично приехать сюда, чтобы мы с тобой познакомились. Хотя, пожалуй, это будет не столько возобновление знакомства, сколько первая встреча. Позволь мне ответить тебе с радостью: конечно, непременно приезжай! Не стану обременять тебя рассказом о моем решении не вмешиваться в вашу с матерью жизнь после того вынужденного молчания, которое последовало после первой стадии моей репатриации. Лучше вместо этого я признаюсь тебе, что радостное потрясение от контакта с тобой высвободило во мне теперь давно хранившееся под замком чувство надежды. Давай же наведем мосты над пропастью пролетевших лет и государственных границ, что так долго нас разделяли! Потому что теперь я смогу ответить на твои вопросы со всей прямотой, какая только возможна в подобном письме, понимая при этом, что более полное понимание станет возможным, когда мы сядем с тобою рядышком и поговорим как следует.

Наше стремление создать международное коммунистическое движение в предвоенные годы, при всей его искренности, было глубоко наивным. Да и как могло быть иначе в ситуации, когда коммунисты пытались заявить о себе, находясь внутри Америки с ее атмосферой? Каждый из нас, работавших в американской компартии, ощущал влияние соблазнительного индивидуализма, чем-то схожего с действием наркотика или болезни – а может быть, мессианского религиозного пыла. (Наверное, ясно увидеть это я смог только на расстоянии, с той выигрышной точки, какая у меня появилась в Европе.) Жестокость периода маккартизма и “черных списков”, которого я, по счастью, не застал, позволила мне, по крайней мере, немного прозреть, потому что каждый честный социалист, действовавший в рамках американской системы, должен был понять, что его неизбежно начнут преследовать как врага этой системы: ведь именно враждебность и оказалась точной мерой его честности. А мне, как и твоей матери, этого как раз недоставало.

И в ту пору, когда я снова занялся своим образованием, я впервые в жизни обнаружил в себе – поздно, но лучше поздно, чем никогда! – страсть к истории. А кроме того, страсть к учению. Я имею в виду сразу две вещи: я полюбил основательно докапываться до первоисточников, пытаясь воссоздать Народную историю, и полюбил учить других. Американцы – народ глубоко (или в данном случае вернее сказать – мелко?) чуждый истории, так сказать, аисторичный. Но такой роскоши не может позволить себе ни один европейский народ. Главный предмет моего исследования – трагический – в буквальном смысле окружает меня: это Дрезден, почти дотла разрушенный в пожаре войны. Как и граждане остальных стран, население Германии само оказалось жертвой нацизма, но лишь Дрездену – одному городу во всей Европе – выпала особая “честь” (наряду только с Хиросимой и Нагасаки) оказаться на передовой линии Холодной войны и послужить ужасающим наглядным примером военной мощи Союзников.

Так что ты должна понять, моя дорогая Мирьям, что твой отец в каком-то смысле вернулся в “школу” – ведь история и есть та самая школа, которую нам никогда не суждено окончить. Я такой же студент, как и ты. А еще я должен объяснить тебе, что это правда и в самом буквальном смысле слова: этот институт, где инструктируют людей, пересекших границу таким же неортодоксальным образом, как и я, и где они, как правило, проводят несколько месяцев, прежде чем сориентируются и подготовятся окунуться в жизнь на Востоке, для меня сделался постоянным обиталищем. Так уж сложилась моя судьба: я не просто реализую здесь свое призвание, но и остаюсь по доброй воле, передавая свои знания другим. Наше учреждение, расположенное в приятном месте, на восточной окраине Дрездена, представляет собой старинный кампус, состоящий из зданий постройки восемнадцатого века. Это теперь большая редкость – лишь благодаря удаленности от центра они уцелели, ведь при бомбежках города от старинной архитектуры не осталось камня на камне! Место, где я работаю, – Веркхофинститут имени Розы Люксембург, хотя между собой мы, сотрудники, зовем его иначе – Gärten der Dissidenz, что можно перевести, наверное, как “Диссидентские сады”, каким бы странным ни показалось тебе такое название. Я не одинок, у меня есть спутница жизни – моя вторая жена Микаэла. Мы с ней познакомились, когда она приехала сюда работать в администрации. Микаэла изрядно моложе меня, так что еще и в этом отношении я остаюсь студентом – и продолжаю изучать жизнь! Пожалуйста, знай, что в моей новой семье тебя ждет теплый прием.

Одобряю твой план побывать в разных частях Европы, а потом приехать поездом в Дрезден. Если ты вначале погостишь в семье друзей в Лондоне, а потом переправишься на пароме в Бельгию, то сможешь сесть на международный поезд и осмотреть все города, какие захочешь. Только можно тебя попросить об одной вещи? Пожалуйста, сделай остановку в Любеке и отыщи там “дом Будденброков”, который обессмертил Томас Манн, хорошо? Как ты наверняка знаешь, в доме напротив жили в великой невинности и великолепии оперная певица и банкир – конечно же я имею в виду твоих бабушку и дедушку, которых я никогда не забываю. В том доме родился и я. Любек одним из первых городов подвергся воздушным налетам союзников. Эти бомбежки стали первым актом той чудовищной трагедии, которая достигла своей наивысшей точки здесь, в Дрездене. Таким образом, твое путешествие могло бы стать маленькой аллегорией нашей семьи, а заодно и того предмета, изучению которого я посвятил всю свою жизнь, и предисловием ко всему тому, о чем мы хотим поговорить.

Пожалуйста, напиши мне еще раз, когда определишься с датой приезда, чтобы мы с Микаэлой были готовы радушно тебя встретить.

Желаю тебе всего доброго.

“Папа”.

* * *

2 марта 1961 года, Дрезден, Веркхофинститут им. Розы Люксембург

Дорогая Мирьям!

Шлю тебе самые сердечные поздравления с замужеством! Пожалуй, мне следует уже привыкнуть к твоей манере вечно ошарашивать меня новостями, так что признаюсь: я пока еще свыкаюсь с твоим взрослением. Не сомневаюсь, что в следующий раз ты объявишь мне, что я стал дедом. Что ж, в таком случае, – как я тебе уже предлагал, – я могу приехать в Канаду, чтобы повидать ребенка, а заодно избавить ваше новое семейство от более далекого путешествия. А еще я очень рад тому, что ты так быстро отошла от неловкости с тем немецким мальчиком и окунулась в новое романтичное приключение. Осмелюсь сказать тебе, что ты напоминаешь мне меня самого! И я обнимаю тебя не только как свою дочь, но и как новообретенного друга.

После предупреждений, которые я получил от тебя и устно, и письменно, я едва ли отважусь упоминать о твоей матери, но я уверен, что ты сама хорошо сознаешь невероятную комичность сцены, обрисованной в твоем письме, какое бы замешательство ни довелось испытать ее участникам. Воображаю, как в дом священника-негра внезапно является Роза, да еще не одна, а с раввином в придачу, и требует, чтобы в последнюю минуту ваше бракосочетание было законным образом освящено согласно законам иудейской веры! Да это просто целая поэма. Ведь для Розы все на свете всегда являлось собственной противоположностью. Это внезапное заискивание перед авторитетом религии, перед наследием, которое, по ее собственным рассказам, она надменно отвергла еще в отрочестве, – просто бесценное свидетельство. Хотя, сказать по правде, единственным авторитетом во всей округе, пожалуй, была сама Роза, несмотря на присутствие раввина и вашего священнослужителя-негра. Ты ничего не рассказываешь мне (или предоставляешь мне самому делать догадки) о том, уступила ли ты желанию матери, и приняли ли вас, с исполнением подобающих обрядов, в лоно Авраамово и пр.

Музыкальный альбом, который ты прислала отдельно, тоже благополучно прибыл по адресу, и я воспринимаю его как замену фотографий вашей свадебной церемонии. Интересно, все трое братьев пели во время обряда? А раввин к ним не присоединился? Твой рыжеволосый мальчик наделен своеобразной энергией – она чувствуется и в его лице, и в голосе, так что я прекрасно понимаю твое восхищение. Помня, как ты критиковала меня за снисходительное отношение и пр., я воздержусь от каких-либо замечаний касательно “политического” характера песен, которые, по твоим словам, он написал после того альбома.

Пожалуйста, извести меня – хотя бы открыткой – о том, получила ли ты посылку. Мы с Микаэлой шлем благословение тебе и Томасу.

“Папа”.

* * *

23 мая 1961 года, Веркхофинститут им. Розы Люксембург, Дрезден

Дорогая моя Мирьям!

Спешу написать тебе, чтобы принести искренние извинения за то, что обидел тебя своим, как ты выразилась, “легкомысленным тоном”: я обрадовался твоему письму и просто хотел поделиться этой радостью с тобой. Я понимаю, что твое пребывание здесь оказалось для тебя не совсем простым, и я нисколько не пытался преуменьшить серьезность твоих чувств и важность твоего нового союза, употребив слово “приключение”. Что же касается других вещей – не столько личных, сколько идеологических, то, пожалуйста, давай оставим все это для будущих бесед – надеюсь, для них у нас будет еще много возможностей. Пожалуйста, прими отцовские покаянные слова и дай мне знать, прибыла ли уже бандероль с книжкой Т. Манна, а то я беспокоюсь, исправно ли доходит почта!

Твой любящий “папа”,Альберт.

* * *

12 декабря 1968 года, Дрезден, Фицтумштрассе, 5

Дорогая Мирьям!

Похоже, понадобилось потрясение от твоего сообщения об Альме, чтобы я сумел преодолеть внутреннюю преграду, мешавшую мне написать тебе. Собственно, это уже четвертая моя попытка – и надеюсь, на этот раз я все-таки отправлю письмо. Не подумай, что мне дается это с трудом: напротив, я по-прежнему испытываю очень теплые и добрые чувства всякий раз, когда вспоминаю о нашем чересчур кратковременном воссоединении, и я не раз тешил себя надеждой, что нам удастся когда-нибудь снова повидаться. Просто, чтобы написать “настоящее” письмо, требуется досуг и покой – а мне недостает и того и другого, потому что я по-прежнему веду лихорадочную жизнь. Хотя я стараюсь не слишком усердствовать, работа все равно выжимает из меня много сил, и с этим ничего не поделаешь. Дело еще в том, что с недавних пор я получил возможность путешествовать. В сентябре мои исследования привели меня в Испанию – я решил посетить место, всем известное, – Гернику, “ужасы” которой западная пропаганда (ты, наверное, не удивишься, узнав это) преувеличила и исказила. После этого нам с Микаэлой разрешили провести отпуск на озере Гарда в Италии, где я много плавал и, в основном, предавался лени. А потом, в мой день рождения, мы съездили в Верону и слушали “Аиду” в огромном древнеримском амфитеатре, где такая акустика, что голоса певцов слышны под открытым небом без всяких усилителей. Итальянцы в восторге от своей оперы, а я даже не знаю, что мне понравилось больше – представление или публика. Опера и зрители целиком принадлежали друг другу, дополняли друг друга. Жизнь в Италии кажется совсем не такой уж страшно серьезной и тяжеловесной, как здесь, в Германии.

А потому, когда ты говоришь, что мне следует незамедлительно отправиться в Северную Америку, если я хочу застать мать живой, то я рискну предположить, что имею право на свободу от обязательств. Возможно, я мог бы привести целый ряд довольно весомых причин, по которым я не могу сейчас приехать, – это и беременность Микаэлы, и финансовые ограничения, и деловые, и прочие, – но, знаешь что? Я просто не хочу приезжать. Кажется, я не хочу больше видеться с Альмой – в силу многих причин. Во-первых, мне легче солгать в письме, чем, стоя перед ней, лгать ей прямо в лицо о многих вещах, касающихся моей нынешней жизни, – о вещах, которые от нее до сих пор скрыты. А еще я боюсь того эмоционального напряжения, которое неизбежно возникнет при таком прощании. Ведь будет что-то бесповоротное, окончательное в таком заведомо “последнем” расставании. Кроме того, по маминым письмам я замечаю, что мама очень быстро впадает в старческую немощь. Мне бы хотелось сохранить ту последнюю картинку, те впечатления, что остались у меня в памяти от ее последнего приезда сюда. Это было десять лет назад, мы тогда еще вместе ходили пешком по горам и разговаривали о куче интересных вещей. Наверное, это ужасный эгоизм, но что есть, то есть. А теперь мне пора отправлять письмо. Надеюсь, промежуток между этим и следующим окажется не таким долгим. Шлю вам с Томасом наилучшие пожелания на 1969 год.

Твой,Альберт.

* * *

24 июня 1969 года, Дрезден, Фицтумштрассе, 5

Дорогая Мирьям,

С запозданием благодарю тебя за открытку с репродукцией “Герники” Пикассо. Излишне и говорить, что эта картина знакома нам, хотя мы и лишены возможности видеть ее так, как ты можешь видеть ее в Нью-Йорке. Хотя полагаю, ты выбрала именно такую открытку не без ехидства. Спасибо и за поздравления с беременностью Микаэлы! Она уже благополучно произвела на свет Эррола, твоего сводного братика. Прилагаю к письму его очень розовый, но все же довольно милый фотопортрет. Надеюсь, у нас вскоре будет возможность увидеть друг друга. Пожалуйста, извести меня, как только появится хотя бы малейший шанс, что ты снова приедешь навестить нас.

С любовью,“Папа”.

* * *

8 ноября 1969 года, Дрезден, Фицтумштрассе, 5

Дорогая Мирьям!

Хочу поблагодарить тебя за четвертую (уже боюсь ошибиться) из нескончаемой серии открыток с “Герникой”, и, хотя твои короткие и довольно загадочные записки не кажутся мне враждебными, я все-таки опасаюсь, что до меня могло не дойти более обстоятельное письмо от тебя за последние несколько месяцев. Пожалуйста, напиши и подтверди, что ничего не пропало, как я опасаюсь! Возможно, ты понимаешь, что я тревожусь по поводу исправной работы почты.

Прими сердечные приветы от Микаэлы и от Эррола. (Поскольку ты уже второй раз просишь меня сообщить точное время его рождения, то сообщаю: согласно выданному свидетельству, он родился ранним утром 26 мая, в три часа четырнадцать минут.)

“Папа”.

* * *

3 августа 1971 года, Дрезден

Дорогая Мирьям!

С твоего позволения, дочь моя. Вероятно, твой острый ум оказался обманут той крошечной порцией исторической критики, что уместилась на обороте почтовой открытки. Мне кажется, ты чрезмерно склонна мыслить образами и символами, лозунгами и рекламными роликами в стиле Мэдисон-авеню. И все-таки на некоторые твои утверждения необходимо ответить, тем более что они касаются того, что стало делом моей жизни. Ты упоминаешь Ковентри, ты упоминаешь Роттердам, и, разумеется, посылая мне эти открытки, ты снова и снова “упоминаешь” Гернику. Ты пишешь (цветистым почерком, пририсовывая рядом цветы и “пацифики”, словно желая наделить свои слова какими-то средневековыми или библейскими магическими чарами!): “Страдание – это страдание”. Все это ты делаешь, оспаривая ту истину, которую я пытаюсь подтвердить документально: а именно, что бомбежка союзниками Дрездена стала единственной в своем роде нравственной и культурной катастрофой, которая стоит в сознании человечества в одном ряду только с атомными бомбами, сброшенными на японские города (напомню тебе, что в одном Дрездене погибло больше людей, чем в каждом из них). К тому же Дрезден отражает и зверства самих нацистов – те самые зверства, которые олицетворяют все ужасы ХХ века в народном сознании (что совершенно понятно, могу добавить!). Вплоть до того, что многие семьи оказались просто заживо сожжены в бункерах, куда покорно спустились сами или куда их заманили обещаниями безопасности.

До Дрездена не было прецедентов. Ковентри был центром британского оборонного производства. Упускать это из виду – значит упускать из виду существенные факты. Потери среди гражданского населения Ковентри, пусть и ужасающи, явились неизбежным следствием оправданного удара по важной военной мишени. Расследование обстоятельств событий в Роттердаме также обнаруживает скорее один из эпизодов “военной истории”, чем летопись “ужасов” (в отличие от Дрездена). В этом городе была расквартирована дивизия голландской армии, и, по сути, бомбежка привела к капитуляции военных сил Голландии. В “Люфтваффе” даже попытались отменить приказ об авиаударе, когда узнали о мирных предложениях. А то, что эта попытка не удалась, свидетельствует об общем военном хаосе.

Ну вот, теперь о лицевой стороне твоей открытки. Удивишься ли ты, когда узнаешь, что летчики фон Рихтгофена нацеливали бомбы почти исключительно на мосты и магистральные дороги Герники? Это опять-таки военный эпизод. “Страдание – это страдание”, но крайнее преувеличение трагедии в Испании – фетиш тех людей, кто, стараниями художников вроде Пикассо, Джорджа Оруэлла и Розы Ангруш, придает особое, даже священное нравственное значение второстепенным потасовкам с участием “бригады имени Линкольна”. Я тоже когда-то находился под влиянием таких художников, так что мне вполне понятно такое заблуждение. И все же это заблуждение.

Почему я позволяю себе подобную пристрастность, зная, что у тебя это неизбежно вызовет раздражение? Потому что мне хочется, Мирьям, чтобы ты поняла: мы с тобой – на одной стороне. Ты говоришь, что я “одержим” страданиями немцев. Однако осуждать действия США во Вьетнаме, не понимая того, что напалм берет начало в дрезденских бомбежках, – значит терять из виду траекторию истории. В этом смысле, Дрезден, как и Хиросима, – отнюдь не завершающая стадия предыдущей империалистической войны, а первый залп войны следующей – причем войны, применяющей средства террора гораздо успешнее, чем это делал Гитлер. Все мы сейчас живем в дрожащей тени того пожара, который на самом-то деле никогда не утихал. А собирать и фильтровать различные свидетельства – чем я занимаюсь уже более десяти лет, – значит содействовать тому, чтобы каждый сторонник мира, вроде тебя, понял, что самая главная задача – собрать воедино множество людских голосов, выступающих против повсеместных ужасов угнетения и смерти.

Ты говоришь, что поездка невозможна, и я (против своей охоты) понимаю тебя. И все же не оставляю надежды, что когда-нибудь наш Эррол и твой Серджиус смогут поиграть вместе, а еще – на то, что у них появится возможность жить в мире, избавленном от разрушительного наследия государственных границ. Правда, после всего того, о чем я написал в письме, такие надежды не вызывают особого оптимизма.

С самым теплым приветом,Альберт.

P. S. Раз уж я с таким большим запозданием начал выказывать к тебе “отеческое” отношение, то теперь я чувствую, что не способен остановиться. Уж прости меня. Астрологический мистицизм, которым пронизано твое письмо, кажется мне совершеннейшей чепухой, и мне жаль, что я вряд ли смогу убедить тебя отказаться от всего этого. Малыш Эррол – такой же “Близнец с Луной в Марсе”, как я – кентавр. Вообще, знаешь, мне кажется это возвращением к каким-то каббалистическим суевериям, чем-то вроде истерического и самоуничижительного возвращения твоей матери к народному иудаизму – когда она вдруг вздумала явиться на твою свадьбу и навязать тебе раввина. Дочь моя, мир, в котором мы живем, и так достаточно загадочен, чтобы мы в придачу окутывали его еще какой-то метафизикой! Но довольно.

* * *

19 марта 1972 года, Дрезден, Фицтумштрассе, 5

Дорогая Мирьям!

Если я соглашусь с тем, что лошадь на картине “по определению” не могла быть важной политической или военной мишенью, то согласишься ли ты, в свой черед, с тем, что изображение лошади масляными красками является не документальным рассказом об исторических событиях, а поэтическим истолкованием? Или, еще лучше, если я признаю то, чего ты от меня добиваешься, может быть, ты прекратишь посылать мне эту открытку? Пожалуйста! Не сомневаюсь, ты уже успела озолотить сувенирную лавку при Музее современного искусства.

Твой,Альберт.

* * *

15 ноября 1977 года, Дрезден, Франц-Листштрассе, 22

Дорогая Мирьям!

Я перебрасываю эту весточку через пропасть долгого молчания, решившись снова затронуть вопросы, которые так и остались не разрешенными между нами, еще со времени твоего давнего и совсем короткого посещения. С тех пор наши родственные отношения так и не возобновлялись – несомненно, во многом по моей вине. В любом случае, сейчас я расскажу тебе о том, что заставило меня побороть страх, что ты просто выбросишь мое письмо, не вскрывая, или, проще того, пересилить беспокойную мысль, что у меня даже нет достоверного адреса, по которому тебя можно разыскать! Дело в том, что год назад, в январе, мне прооперировали раковую опухоль желчного пузыря. Поначалу врачи не слишком обнадеживали меня, говоря, что жить мне остается не больше двух лет. Но после двух операций и трех с лишним месяцев лучевой терапии я смог вернуться к совершенно нормальной жизни, если не считать того, что через день мне приходится делать инъекции специального препарата, который предположительно мобилизует антитела. Поскольку эти уколы я в состоянии делать себе сам, то хлопот они мне доставляют немного. Достаточно сказать, что я практически не ощущаю боли, а на последнем медосмотре, два месяца назад, доктор сообщил мне, что вероятность образования новой опухоли – всего один процент.

Естественно, болезнь стала для меня большой встряской и заставила меня осознать, что я не могу больше жить по-прежнему. Когда я понял, что жить мне совсем недолго, я решил, что, какой бы срок мне ни остался, стоит прожить его осознанно и полноценно, не отрекаясь от самого себя и своих желаний. И потому уже в больнице я решил расстаться с Микаэлой. Вот уже почти год, как я живу отдельно, я не испытываю стресса и больше не подавляю собственную личность. Вероятно, такое решение способствовало процессу исцеления и восстановления. Возможно, именно потому, что я жил во лжи, мне было так трудно написать тебе. Обещай никогда не жить бесчестно и с сожалениями.

Быть может, тебе захочется рассказать что-нибудь о себе и о своей жизни. Я буду счастлив получить от тебя весточку. Излишне и говорить, что я желаю тебе всего самого доброго.

Твой папа.

* * *

1/19/78

Дорогой папа!

Обычно я встаю раньше всех. Это не какая-то нравственная установка, а просто привычка, которая сильнее меня. Мне нравится, что можно в одиночестве выпить первую чашку кофе, пока никто меня не тормошит, нравится посидеть в тишине часок-другой, пока не зазвонил телефон. А звонит он часто. Как только начнет, так и трезвонит весь день, иногда даже после того, как я спать ложусь: обычно какой-нибудь парень рвется поговорить со своей зазнобой. Или, наоборот, девушка звонит своему парню. Темнеет, им одиноко, вот они и звонят. А вот мне нравится утром побыть в одиночестве – и мне при этом совсем не одиноко. Так что я варю для всех кофе и сама выпиваю чашку или две. Можешь представить себе: я сижу тут со свежесваренным горячим кофе, пока все остальные спят. Именно так все обстоит сейчас, когда я начинаю писать тебе ответное письмо. Подставка кофейника сломана – она в форме лягушки, и у нее отбита одна лапа, так что я поставила кофейник на большой манильский конверт с твоими старыми письмами. Он когда-то потерялся, но я снова его нашла. Там сохранились все эти бледно-голубые конверты с красно-синими полосками. Я искала его, наверно, год, но не могла найти, а вчера вечером все-таки нашла – он лежал в дальнем углу моего письменного стола. Там все-все твои письма, начиная еще с самого первого, еще до моей поездки к тебе. А искала я эти письма потому, что Серджиус начал коллекционировать марки, хотя дядя Ленни и говорил ему, что гораздо лучше коллекционировать монеты. Ты же наверняка помнишь Ленни, правда? Собственно, он приходится Серджиусу кузеном, но мы зовем его “дядей Ленни” – просто чтобы подразнить. Серджиус предпочитает марки. Да это и к лучшему – марки все-таки дешевле монет, хотя Ленни и подарил мальчику альбомы с пенни. Можно собрать огромное количество гашеных марок из кучи разных мест, если просто аккуратно отклеивать их от конверта, только конверт нужно сначала смочить. Столько разных ярких красок – и бесплатное путешествие по всему миру! Я оторвала уголки от всех твоих конвертов, и сегодня утром отклею марки для Серджиуса. Вот так сюрприз: Восточная Германия, ого! “Железный занавес”. Я не уверена, что расскажу ему, откуда взялись эти марки, – пожалуй, еще рано. Если спросит, то, конечно, объясню, но Серджиус просто помешан на марках, так что он просто слеп ко всему остальному и наверняка даже не обратит никакого внимания на эту стопку конвертов, а если и станет в них рыться, то только чтобы проверить, не пропустила ли я какую-нибудь марку. Вот какая странная штука с твоими письмами – ты всегда их печатаешь на машинке. Даже свое имя и слово “папа”. Это по сей день объединяет вас с Розой – вы оба обязательно отстукиваете письма на машинке. Сегодня утром я перечитала все твои старые письма. Этим я обычно и занимаюсь по утрам, когда сижу одна на кухне: читаю, пью кофе и слушаю радио – WBAI[12]. Слушаю, что эти свиньи сделали недавно с Анджелой Дэвис, и всякие другие новости про Сальвадор. Это хорошая радиостанция. Ее никто не слушает. А потом у них в эфире – джаз или какая-нибудь лекция Алана Уотса. Я с ним однажды встречалась лично. Ну, а потом кто-нибудь просыпается – чаще всего кто-нибудь из девушек, а может, Стелла Ким, или Томми, или Серджиус. Мальчишки почему-то всегда спят дольше девчонок. Но не важно, кто приходит на кухню, – я всем делаю завтрак. Если к этому часу Серджиус сам еще не проснулся, я его бужу. Ему же в школу нужно. Серджиус ест совсем как какая-нибудь старушка – на завтрак ему подавай только тосты, и так каждое утро. Девушки и ребята всегда просят яичницу с беконом и оладьи. Иногда я готовлю им мацу брай – запеканку из мацы, когда есть из чего, они всегда от этого кайфуют, а кофе варить мне приходится раз пятнадцать. А еще тут этот мальчишка, уже одетый, чтобы идти в школу, – он сидит и жует тост, и жует. Меня это просто из себя выводит. Иногда его отводит в школу Стелла, если я еще в халате. Я даю ей свои последние пять долларов, и она приносит мне апельсиновый сок, пачку сигарет и свежий номер “Нью-Йорк пост”. Это газета, которая жутко испаскудилась в последнее время, зато там печатают гороскопы, хотя, например, в “Таймс” это считают ниже своего достоинства. Я упоминаю об этом, разумеется, с расчетом, чтобы подразнить тебя – ты же шарахаешься от астрологии.

Ты, наверное, совсем не представляешь, о чем я говорю, не можешь взять в толк, что это за люди, которые с нами живут? Ты ведь коммунист лишь в том смысле, что живешь в коммунистической стране, да еще разделяешь давно лелеемые марксистские взгляды, если, конечно, именно они по-прежнему движут тобой. Теперь, когда я записала это на бумаге, мне кажется это нелепым. Наверное, ты все еще состоишь в партии. Или не все еще, а снова. Это ведь та же самая партия, в которой вы вместе с Розой состояли здесь, в Америке? Как таинственно. Ну так вот, мы живем в коммуне. Подозреваю, что ты совершенно не знаком с этим явлением. По правде сказать, мы с Томми тут как родители, а остальные – как дети, так что это не совсем настоящая коммуна, не такая, как коммуна маоистов за углом на Авеню С: там у них собрания почти каждый вечер, они заседают часами, правда, никогда так ничего и не решают. Так что у нас скорее нечто среднее между коммуной и хостелом. Началось все с того, что мы пустили Стеллу пожить у нас на втором этаже. А потом нам пришлось пускать жильцов и в другие комнаты, просто чтобы были деньги на аренду этого жилья, потому что Томми давно ничего не получал за свои пластинки, а от тех денег, что выделило поселение “Эй-Си-Эл-Ю”[13] за мой противоправный арест в общественном месте, остались только воспоминания. Я тебе писала, что была в числе тех Тринадцати на ступенях Капитолия? Мы судились с этими подлецами, а отсуженные деньги я истратила в основном в “Патмарке” – на хлеб, овощи и мясной фарш.

Ну вот, к этому утреннему часу телефон уже начал трезвонить, а кто-то уже успел скрутить себе косяк, так что обстановка вокруг уже несколько суматошная. В смысле – после того, как мальчик уходит в школу. Я провожу очень много времени, слушая других, хотя у тебя может сложиться совсем другое впечатление из этого письма, где я говорю в основном о себе. Но это так. То звонит телефон, то кто-нибудь спускается сверху, и весь остаток дня на кухне толпится куча народу. Стелла спрашивает, кому это я пишу, и я показываю ей это письмо. Это она помогала мне придумывать, что написать на обороте открыток с “Герникой”. И именно Стелла выводила тогда те затейливые буквы, из которых вырастали виноградные завитушки, звезды и пацифики, про которые ты однажды спрашивал. Она просто рисовала какие-то каракули, пока мы с ней разговаривали, а потом я увидела их и подумала, что все равно отошлю открытку такой, как есть. Стелла говорит, мне нужно написать тебе, что все приходят ко мне со своими проблемами, а я решаю эти проблемы – я просто ору на людей, и им сразу становится лучше. Она говорит, что не знает, как мне все удается. А еще она говорит, чтобы я написала тебе, будто это она пишет вот это самое письмо, – просто чтобы тебя подколоть. На самом деле у нас очень похожий почерк: когда кто-то из нас оставляет записку на доске для сообщений тут, на кухне, то остальные не могут понять – кто же из нас писал. Но нет, это не она пишет тебе письмо – я сама его пишу.

Ну ладно, вот я опять вернулась. Просто уходила поговорить по телефону с Розой. Все одно и то же по кругу – каждодневные жалобы на местных политиканов. Она называет их “кланом”, всех этих местных епископов и жуликов, с которыми имеет дело в правлении Публичной библиотеки Куинса: это судья Фри, Дональд Мейнз, монсиньор Суини. Все они говорят с сильным канадским акцентом, отчего Роза сразу делается непослушной, хоть и балдеет от вида их униформы и от их титулов. Роза и сама уже член “клана”, хоть и не замечает этого. Она – своего рода районный босс, как она сама когда-то выражалась, местный посредник в конфликтах. Да и к тому же добрая половина этих ребят в разное время перебывала у нее в хахалях – точного счета я не вела. Но, судя по тому, как и о чем в последнее время Роза говорит, сейчас у нее любовников нет. Послушать ее, так можно решить, что любой мэр Нью-Йорка, какого ни возьми, – ее собственный незадачливый муженек, огромное и всепоглощающее разочарование в ее жизни. Нынешний мэр, Эд Коч, – тот хотя бы голосистее и язвительнее прежнего, и этим отчасти напоминает маме Фиорелло Ла Гуардиа. Мы зовем его между собой Эд Кич – не знаю, почему, просто нам так нравится, смешно звучит. Вряд ли тебя способны рассмешить все эти наши “местнические” дела. У меня всегда было ощущение, что для тебя политика – вещь крайне отвлеченная. Ну, а для Розы, как ты сам, наверное, помнишь, это скорее незаживающая болячка, язва.

Для нас это повседневная жизнь. Движение притихло и немножко размылось, но все-таки мы по-прежнему существуем, а Никсон ушел. А ты знаешь, кстати, что Никсон был квакером? Томми всерьез увлекся квакерством. Началось все с Вьетнама. Квакеры оказались впереди всех, потому что, когда начался призыв, они уже имели опыт отказа от военной службы по религиозным соображениям. Ну, а сейчас все наши силы уходят на борьбу за отмену смертной казни. Есть еще и международные дела, есть Комитет американских квакеров на службе общества. Томми два раза посылали с концертами в Африку, а сейчас мы подумываем съездить в Никарагуа – там сейчас просто невероятные вещи творятся. Благодаря этому комитету у нас тут живет куча иностранцев – студенты, диссиденты и даже революционеры. Откуда у них “зеленые карты”, понятия не имею. Наверное, за них квакеры ручаются – потому что как можно не поверить квакеру? У нас тут жил один человек из Окинавы, Томо, который забрасывал бензиновыми бомбами американскую базу. Он всегда ел сырой тофу с зеленым луком и посыпал это “Эксентом”, а эта штука, как оказалась, – чистый глютамат натрия. У них всегда на столе стоит эта добавка в баночках, как солонка или перечница. В общем, Томми всерьез увлекся этим делом и даже хочет отправить Серджиуса в квакерскую школу. Томми каждое воскресенье ходит на собрания квакеров на Пятнадцатой улице и молча там сидит – уж не знаю, молится или нет, никто никого не заставляет, – а еще он водит Серджиуса в воскресную школу. Старики на этих собраниях страшно рады, когда приходит молодежь: это же доказывает, что квакерство по-прежнему живо. Отчасти, их политическая платформа – нечто вроде приманки, на которую клюют хиппи. Хотя это и звучит цинично. Но все равно это хорошая община. Там скоро “поженят” двух лесбиянок. Старейшины говорят, что, если Серджиус захочет попасть в одну из их школ (существует секретный список квакерских школ), то, наверное, они помогут с платой за обучение. Есть опасения, что старшие классы в нашей местной районной школе станут серьезным испытанием для коллекционера марок.

О квакерстве я рассказываю вовсе не с расчетом подколоть тебя, зная, что ты шарахаешься от религии. Да и знаешь, вера у квакеров очень простая и скучная, в ней нет ни капельки каббалистики, так что можешь вздохнуть с облегчением. Это очень респектабельная и даже в чем-то, пожалуй, немецкая вера – на эдакий буржуазный, “будденброковский” лад. Я так тебе и не рассказала, что прочла ту книгу, которую ты прислал мне, – тот особый, уникальный экземпляр, с аккуратно вставленной в форзац фотографией Манна, снятого во дворе своего дома (с таким же благоговением, с каким Серджиус вставляет почтовые марки в альбомы). В детстве мне очень хотелось понять, что вы за люди – ты и Альма. Меня интриговали все эти сервизы, пианино, шоколад, Альмин акцент и ее привычка шептать: “Любек, Любек”. Ты наверняка даже не знаешь, что у меня до сих пор хранится пятитонная мраморная пепельница из квартиры Альмы – та самая пепельница из банка твоего отца, увезенная сюда как сувенир, в память о разрушенной жизни. В ней теперь круглые сутки дымится чей-нибудь косяк. А почему я вдруг про нее заговорила? Понимаешь, мне эта пепельница всегда казалась какой-то религиозной принадлежностью. Каббалистической. Я же родилась в Куинсе, и все возвышенно-немецкое казалось мне чем-то вроде греческих мифов о том, как люди произошли от богов, а потом вверглись в ничтожество смертного существования. Я просто хочу, чтобы ты постарался понять: сколько бы ты ни считал себя модернистом, атеистом и материалистом, все гораздо сложнее, чем ты думаешь. С моей точки зрения, вся эта дрезденская тема, которой ты сейчас поглощен, вся эта погубленная культура, все эти цветные витражи и парапеты… Знаешь что? Отсюда, издалека, ты кажешься мне монахом, который заперся в церкви Мертвой Европы. Ты вот шарахаешься от раввинов – но ведь быть раввином, то есть учителем, можно очень по-разному. В девятнадцать лет, когда я побывала у тебя в гостях в том кошмарном шпионском комплексе, который ты называл “институтом”, я довольно быстро поняла, что быть историком в Восточной Германии – значит измышлять всякую ревизионистскую чепуху в духе “холодной войны” о том, что военные преступления немцев – в сущности, не страшнее чужих преступлений. У меня, конечно, не возникло в голове полной картины, но просто появились такие подозрения. И все-таки было что-то человечное в том, как ты собирал все эти свидетельства, все эти рассказы об ужасах бомбежек. Ты показался мне трагической фигурой, потому что твое сострадание и твои коммунистические идеалы приковали тебя к этим фальшивым “научным исследованиям”. И лишь когда я осознала, что у такого подхода есть и оборотная сторона, а именно – потребность дискредитировать Гернику, – я переменила мнение. Да, кстати, вчера в папке с твоими старыми письмами я обнаружила еще две пустые открытки из музейной сувенирной лавки. Стелла примагнитила одну открытку к холодильнику, а вторую я, пожалуй, вложу в конверт вместе с этим письмом, если когда-нибудь допишу его, – просто на память о старых добрых временах. А ведь я собиралась посылать тебе по открытке каждый месяц до конца твоей жизни. Прости, что я до сих пор сержусь.

Так на чем я остановилась? Знаешь, я, кажется, только сейчас, когда написала все это, поняла, что в тебе говорил голос неперестроившегося сталиниста. Эта твоя новая жизнь давала тебе шанс снова как бы вернуть себе Любек – через Дрезден. Папа, мне очень жаль, но твоих Будденброков разбомбили. Даже Альма пожелала жить на Бродвее, в том пансионе для бедных, а вот ты никак не мог ужиться в Новом Свете, правда? И смириться с Америкой ты не сумел не из-за того, что ты коммунист, а из-за того, что ты немец. И знаешь, есть еще одна вещь, которой я до сих пор не понимала, не позволяла себе понять, пока не села писать это письмо, – хотя еще ни разу об этом не говорила. Дело в том, что мой тогдашний приезд к тебе – едва ли не самое худшее, что со мной произошло в жизни. То, что ты однажды назвал “неловкостью с тем немецким мальчиком”, было ужасно, да и Дирк, один из твоих странных коллег или товарищей, был совсем не мальчик, а взрослый мужчина. И в тот день, на пикнике, он рассказал мне, что был любовником Микаэлы до того, как та вышла замуж за тебя. А то, что он со мной сделал, как я теперь понимаю, практически можно расценить как изнасилование. Похоже, он сделал это в отместку тебе – за то, что ты женился на Микаэле, и я всегда думала, что тебе все это известно. Но ты не знал того, что в ту пору я была совершенно неопытна в этом отношении, хотя вела себя конечно же так, что со стороны могло казаться иначе. И когда я вернулась домой, я не смогла рассказать об этом Розе. Она ведь многие годы твердила, что немцы украли у нее все: наверное, она имела в виду и тебя, и войну, и всю свою погибшую родню, и еще революцию, которой, по ее мнению, она заслуживала, потому что столько сил ей отдала. И я еще думала: как странно, что она все в одну кучу мешает – и нацистов, и бывшего мужа! А завершая свой театральный монолог на эту тему, всегда говорила, что она просто не вынесет, если Германия украдет у нее еще и меня. Ну, вот так оно и вышло: хоть я и вернулась, но втайне меня все-таки украли.

Чтобы получился ребенок, нужно двое родителей: наверняка эта простая истина от тебя не ускользнула. Отсутствующий родитель тоже участвует в становлении ребенка – или потому, что отсутствует, или потому, что потом все-таки снова возникает на горизонте. Или так, или эдак, а может, сразу и так, и эдак. Роза внушала мне нежелание быть еврейкой – словно это самое важное, чему она вообще способна меня научить. Я не понимала, в чем дело, из-за чего столько шума: ведь я-то вообще не ощущала себя еврейкой. Мы не ходили в синагогу, а она отодрала мезузу от дверного косяка, когда мы въехали в квартиру на Сорок Шестой улице, где до этого жила еврейская семья. Я же видела, что делают евреи, – а мы всего этого не делали. Я ощущала себя прежде всего уроженкой Нью-Йорка – и левой. Такой антиамериканской американкой. Это и так довольно сложное мироощущение – такая роль требует постоянной бдительности. Но потом, когда я побывала в Германии и познакомилась с тобой, я поняла, как твоя немецкая половина относится к твоей же, второй, еврейской половине, и поняла, как ты относишься к Розе. Именно ты – пусть сам тоже не желая – заставил меня почувствовать себя еврейкой. Я вдруг поняла, что это такое, – а потому наконец-то до меня дошло, каково это – чураться еврейства в себе. Я просто получила нужную информацию в обратном порядке. Ну, вот видишь: для полноты образования мне понадобились и мать, и отец.

Вы оба чем-то похожи: оба продолжаете воевать. Оплакивать обугленные тела погибших – и с той, и с другой стороны. И в упор не видите мира вокруг. Я бы не доверила ни одному из вас воспитание ребенка, но так уж случилось, что я сама – тот ребенок, который оказался вверен вам обоим. Пожалуй, лучше было поступить так, как поступил ты: оставить ребенка с Розой, в Новом Свете, несмотря на кое-какие ужасы, о которых я могла бы тебе поведать. Это не дрезденские ужасы, но они тоже связаны с печами: вот наше общее великое наследие. Но знаешь, я все-таки благодарю Бога за то, что осталась в Новом Свете с Розой! А впрочем, я думаю, что у тебя даже в мыслях не было забирать меня с собой. Хвала Создателю. Хвала Стрельцу и моей луне в Близнецах. И спасибо Дяде Сэму за то, что запретил восточногерманским шпионам пересекать нашу границу. Я перечитываю это сумасбродное письмо – и, кажется, будто его накорябал ребенок, я даже не уверена, что у тебя хватит сил дочитать досюда, но в каком-то смысле ведь правда, оно написано ребенком, так что все нормально. Кстати, от моего внимания не укрылось, что ты умудрился бросить бедняжку Эррола (в письме ты ни словом не упомянул о нем), моего сводного брата, родившегося в годы “холодной войны”, когда ему исполнилось семь лет. В том же самом возрасте, в каком ты и меня бросил. Пожалуйста, храни в тайне все, о чем я тебе рассказала. Стелла сейчас читает первые страницы письма – теперь и она все знает. Она советует мне зачеркнуть слово “прости”, которое я написала вчера. Но я не стану. Мне жаль тебя. Прости, я сожалею о твоей болезни. И прости, что пишу тебе такое длиннющее письмо, но ты же сам попросил меня рассказать о моей жизни. Я всегда стараюсь жить честно и без сожалений. Пожалуйста, не пиши мне больше.

Искренне твоя,Мирьям Ангруш-Гоган.

* * *

(Предыдущие материалы представляют собой отсканированное полное содержание папки № 5006А из архивов “Штази”, обнаруженных в 1990 году в Берлине, в штаб-квартире Главного управления разведки на Рушештрассе, и предоставлены по запросу Серджиуса Гогана в соответствии со статутами Межатлантической коалиции информационной свободы. Письма с почтовым штемпелем “Дрезден” представляют собой листки корреспонденции, отпечатанные под копирку, которые отправитель в плановом порядке передавал начальству. Письмо с пометкой “Нью-Йорк” представляет собой копию оригинала, написанного от руки шариковой ручкой, с пометкой, оставленной перехватчиками на английском языке: “Фрагмент? Или безнадежно?” Вероятно, адресат так и не увидел этого письма.)

Глава 3 Парад на Хэллоуин

Костюм подошел – и борода, и шляпа, и черный костюм, все подошло, хотя кроссовки “Адидас”, торчавшие из-под отворотов слишком длинных брюк, немножко портили впечатление от этого солидного исторического маскарада. Он нашел этот наряд в магазине с фантастическим названием “Маркиз де Огород”, в небольшом отделе традиционных костюмов, под завалами дискотечных спортивных костюмов, сшитых из парашютной ткани, и тесных кожаных шортов, утыканных латунными и алюминиевыми заклепками. Свою “вареную” футболку, джинсы и кожаную куртку с бахромой он не только снял, но и запихнул в урну для мусора, стоявшую в магазине: старая одежда все равно была маскарадным костюмом в такой же степени, что и новая. Затем, оглядевшись по сторонам и убедившись, что никто из покупателей и тех случайных прохожих, что мелькают за стеклянной витриной магазина, за ним не наблюдает, Ленни Ангруш расплатился за покупку, отсчитав нужную сумму из пачки, состоявшей исключительно из новеньких двухдолларовых купюр. От просто помахал, как талисманом, этими купюрами перед носом у типичного персонажа Виллиджа – утомленного, с тушью для ресниц и небритой щетиной на лице, – стоящего за кассовым прилавком “Маркиза”, как бы желая сказать, что деньги – наглядный урок истории для всякого, кто удосужится всмотреться в купюры, переходящие к нему в бумажник, да только кто тратит на это время? А потом ушел и спустился на станцию межрайонной линии метро “Кристофер-стрит”. Кассир в будке, сидевший там, как в ловушке, не обратил никакого внимания на наряд Ленни, зато, в отличие от того гомика, вначале заартачился и не захотел принимать юбилейную “двушку”, выпущенную к Двухсотлетию независимости. Ленни пришлось прочесть ему целую лекцию, настоятельно посоветовав ему, как работнику городской службы, ознакомиться с существующими денежными знаками государства (в его лице шестнадцатый президент защищал третьего президента) и признать их законными. Преуспев в своей попытке – в чтении подобных лекций Ленни не имел себе равных, да и вскоре у него за спиной выстроилась целая очередь разгневанных горожан, спешащих стать пассажирами, – Ленни получил желанный латунный кружок. Жетоны нью-йоркской подземки – местную валюту царства Аида – коллекционировали только неизлечимые дураки. Ленни никогда не покупал больше одного жетона, да и от него он избавлялся в нескольких шагах от места покупки, не желая пачкать льняное нутро своих карманов. И вот, получив доступ к перрону, он встал рядом с остальными ряжеными неудачниками и стал ждать прибытия поезда, идущего к центру.

Только ли это показалось Ленни, или было на самом деле: по вагонам подземки сновало множество народу в разных кретинских нарядах кровавых убийц с топором, знойных Женщин-Кошек, Фрэнк-н-Фертеров и Дартов Вейдеров, однако чернокожие повсюду пялились не на них, а на цепляющегося за поручни адвоката из Кентукки? Неужели он ошибается, полагая, что их взгляд должен с особой благодарностью останавливаться именно на этой фигуре? Или, может быть, им просто кажется, что человек, который скрывается под этим костюмом, недостоин такой бороды? Ну, и фиг с ними тогда, раз они шуток не понимают.

Сквозь игольное ушко турникета подземки умудрился пройти даже пассажир, вырядившийся вер блюдом.

Попался на глаза и парень в безупречно продуманном костюме Безумного Эдди, рекламщика, а может, это и вправду был сам Безумный Эдди, ехавший домой с работы: в этом городе ни в чем нельзя быть до конца уверенным.

Ленни вышел на Четырнадцатой улице, а оттуда, смотрясь в своем наряде почти монолитом из фильма Кубрика, с цилиндром на голове, повернул в обратную сторону, к “Вестбету”. Можно назвать это обманным маневром. Выбор окольных путей имел такую же важность, как и борода: сегодня целый остров стал для Ленни частью камуфляжного прикрытия. Придурки, которые сели ему на хвост, плохо знали Манхэттен, что с самого начала давало ему огромное преимущество, а уж в Хэллоуин их географический кретинизм и подавно должен сыграть ему на руку. Пожалуй, Гринич-Виллидж в его теперешнем виде показался бы этим придуркам чистым хэллоуинским маскарадом не только сегодня, но и в любой другой вечер: ведь сами-то они обитали в каком-то воображаемом неизменном мире времен Эйзенхауэра. С тех пор их мозги просто разучились работать, и все, что появилось на свете потом: астронавты, хиппи, металлоискатели, мини-юбки, “Конкорды” и крюгерранды, – все это было просто непостижимой для них модернистской отравой. Ленни велели не покидать пределов Куинса до завтрашнего дня, потому что завтра Главный Придурок, он же Джерри Гилрой, желал “переговорить” с ним: этим эвфемизмом пользовались ирландские мафиози Куинса, когда угрожали расправой. Ленни не мог бы найти лучшего предлога удариться в бега и уйти в подполье, на манер Хоффмана и Лири – визионеров, которым больше не по душе были закатные годы уходящего десятилетия.

Выходя из метро, он прошел мимо целого сборища ведьм, которые принялись театрально зазывать его и снимать свои черные шляпы перед “собратом”.

Ленни очень нравился его собственный нос. Пускай даже он был его единственным ценителем – ну и что с того? А еще он был верным поклонником своих чесоточных коленок и коротких, зато весьма ловких больших пальцев; ему хотелось и впредь ходить без костыля и дышать нормально, не страдая от боли в сломанном ребре или отбитой селезенки. Потому-то он и напялил цилиндр, нацепил бороду и растворился в истории. Превратился в человека, отчеканенного на пенни, в это медное лицо на диванной подушке, в изображение, которое присутствует повсюду и не замечается никем, – в подсознательный дензнак. Чем скрываться где-нибудь в сельской глуши, Ленни решил, что лучше он спрячется на самом видном месте, как Питер Селлерс в “Вечеринке”, – поселится в Алфавитном городе, который так любит Мирьям, снимет комнату в каком-нибудь городском особняке и заживет рядом с нарисованными слонами. Он был почти таким же отступником среди горожан, как и все тамошние квартиранты, и, наверное, даже мог бы прочесть им лекцию-другую про настоящий коммунизм. Ну, а те из благодарности позволили бы ему окунуться в оргию – для них-то это дело повседневное, а вот Ленни слишком давно отказывал себе в подобных радостях.

Однажды Ленни занимался сексом с одной хиппушкой – не то в 1974, не то в 1975 году, в общежитии Стоуни-Брук. Познакомился с ней он на платформе железной дороги Лонг-Айленда, когда возвращался из загородной поездки по поручению Шахтеровского “Нумизмата”, а она оказалась там после концерта “Пинк-Флойда” в Нассау-Колизеуме, где, в придачу, наверное, приняла таблетку кислоты. Хоть в постели эта девчонка-хоббит и называла его “папиком”, у нее самой ноги были почти такие же мохнатые, как у Ленни, а они у него были ого-го какие!

Нет, Ленни ничего против этого не имел.

У Ленни еще и на пояснице рос пучок волос, который с годами все больше становился похож на обезьянью шерстку.

Ленни подозревал, что в коммуне, где живет Мирьям, полно таких же пташек. Вот и ему наконец кое-что перепадет. Вот и он наконец примкнет к оргии, где всем прощаются волосы в самых необычных местах. Из-за своей безответной любви и обиды он отдалился от Мирьям и ее поколения чересчур надолго. Да, и наконец-то он обкурится, раз уж всем так положено. Из шахматного магазина на Макдугал-стрит его прогнали еще пять лет назад – за суетливость, за посторонние ставки, за слишком громогласные и молниеносные победы, которые расстраивали клиентов магазина, – так что он сказал себе: все, на хрен шахматы. А теперь его турнули еще из Шахтеровского магазина на Пятьдесят седьмой улице – так что можно смело сказать: на хрен нумизматику! Пожалуй, Ленни начнет помогать рыжеволосому мальчишке Мирьям отпаривать марки с конвертов – может, когда-нибудь он наткнется на “Перевернутую Дженни”[14]. Теперь еще придурки Гилроя начали охоту на Ленни в Саннисайде, так что пора сказать: хрен с ним, со всем Куинсом! И хрен с этими беспамятными коммунистами, которые удобства ради забыли, что они коммунисты, и с беспамятными иммигрантами, которые забыли, что они иммигранты, со всеми этими ирлашками и полячишками, которые сейчас изо всех сил давят на всяких монголов, корейцев и турок, как будто у них самих еда лучше, как будто за поколение-другое они сами отмылись от пятен истории. Быть может, настоящий дух коммунизма все-таки и вправду ушел в подполье “Метеорологов”. Ну, тогда и сам Ленни тоже исчезнет с поля истории – уйдет в контристорию. Лишь бы только Мирьям пустила его в свою радикальную коммуну – и они взорвут парочку грузовиков “Бринкс”, выведут их из строя. Может быть, и так: хрен с ним, с “настоящим коммунизмом”!

Хрен вообще со всем на свете, и на хрен все на свете! На хрена нам еще что-нибудь, кроме собственного хрена! Пожалуй, Ленни последним вскочит в уходящий поезд этого поколения “Я”, прежде чем он потерпит крушение, прежде чем его разоблачат как обычную схему Понци – финансовую пирамиду, построенную на герпесе и разводе. Странным образом, этот маскарад под Линкольна в сочетании с почти не замаскированными угрозами мафиозо Гилроя вызвал у Ленни такое сильное сексуальное возбуждение, какого он не испытывал, наверное, никогда в жизни. На голове у него торчал один цилиндр, а в штанах – еще один. И это не имело никакого отношения к ослепительной Джейн Мэнсфилд, которая переходила сейчас Хадсон-стрит. Чем глубже и откровеннее были декольте проходящих мимо девушек, тем больше Ленни убеждался в том, что сегодня он хочет мужчину.

Он нашел их, где и условились встретиться, на перекрестке неподалеку от ворот Вестбетского комплекса. Это была отправная точка хэллоуинского парада, здесь собирались большие плавучие маски и марширующие оркестры, готовясь к разнузданному тралу по всему Виллиджу. Тут роились гуляки всех мастей: плюшевые мишки, забрызганные краской Зеленые Великаны, всадники без головы, монахини. А еще многие держали в руках, как знамена, высокие шесты с огромными скульптурными головами, изображавшими всевозможных героев и чудовищ. Среди этих голов оказался еще один Линкольн, забравшийся так высоко, словно собирался вот-вот рухнуть на толпу внизу: глаза у него походили на пустые окна, отражавшие черную ночь, а здоровенная родинка смахивала на сдутый баскетбольный мяч. Мирьям и Томми были при маскараде: солдатская форма, красные береты и густые черные фальшивые усы. Томми, разумеется, не расставался с гитарой – она была приторочена сзади к спине, наподобие ручного пулемета. Ленни так мучился похотью, что не в силах был смотреть на кузину. Торчок у него в штанах и не думал униматься, зато костюм Линкольна служил хорошим прикрытием.

– Дайте-ка угадаю, кто вы, – сказал он. – Новые братья Маркс – из ремейка “Утиного супа” со Стивом Мартином и Джином Уайлдером!

– Нет, Ленни, мы – сандинисты!

Мальчишка стоял в тени родителей, его почти не видно было под огромными картонными рогами, увешанными гирляндами из бумажных цветов. Из-под этого головного убора выглядывала огненная ржавчина волос. Почему еврей-полукровка выглядел чистокровным ирландцем – загадка.

– А ты кто?

– Бык Фердинанд, – ответила за сына Мирьям. – Так Серджиус протестует против нашего выбора. Против того, что мы нарядились свирепыми партизанами.

– А почему бык – это протест против сандинистов? Что-то я не понял.

– Потому что Фердинанд – это бык, который не хотел драться. Вместо этого он предпочитал нюхать розы.

Ах, вот оно что. Задействованы личные коды между родителями и ребенком, вечное таинство домашнего очага и уюта. Ленни покачал головой. То, что Мирьям пришлось уничтожить в Саннисайд-Гарденз, она сама воссоздала в Алфавитном городе.

– Ну, а ты, Ленни? – сказал Томми. – Честный Эйб – в бегах от Ирландской республиканской армии? Какая милая непоследовательность: “Я не умею лгать: дело в том, что я попытался одурачить лепрекона, всучив ему медный колчедан”.

– ИРА – это никакие не лепреконы, это гребаная мафия. И никакой это не медный колчедан. Вопреки широко распространенному заблуждению, крюгерранд отливается не из чистого золота: это медный сплав, который содержит одну тройскую унцию золота. И в тех медальонах с портретом Крюгера было выдержано в точности такое же соотношение.

Ленни казалось, что он долбит все эти факты, будто заклинание, уже пять бессонных дней подряд – и видит перед собой одно недоуменное лицо за другим. Вначале он твердил это братьям Шахтерам – когда они впервые наткнулись на один из фальшивых крюгеррандов, которые Ленни сбывал под эгидой их прославленного магазина. Карл и Юлиус Шахтеры допрашивали Ленни вначале прямо в торговом зале, а потом – когда обе стороны перешли на крик – уже в сводчатом служебном помещении. Здесь, в нумизматическом магазине на Пятьдесят седьмой улице, Ленни много лет пользовался доверием, потому что обладал опытом и проницательностью. Никто лучше него не знал обо всех мыслимых вариантах чеканки: за это ему прощали даже то, что он редко мылся и издавал соответствующий запах. Что поделать – такое чудачество можно и стерпеть в интересах бизнеса! Ну и что, что какой-то тупой придурок в полумраке бара, где собирались ирашники, не сумел отличить подлинный крюгерранд от изготовленного в Камеруне медальона с портретом южноафриканского президента Пауля Крюгера, отчеканенным с одной стороны, и с изображением антилопы-прыгуна на обороте? Ведь золотое содержание в монете и в медальоне одинаковое. Золотое содержание одинаковое. ЗОЛОТОЕ СОДЕРЖАНИЕ ОДИНАКОВОЕ! Ведь покупают-то крюгерранды ради их золотого содержания, верно? Или кому-то важнее сентиментальное желание лично поддержать государство, проводящее политику апартеида? Ленни считал, что, продавая именно медальоны, которые выполняли ровно ту же функцию, что и настоящие крюгерранды, то есть помогали людям легально приобретать золото, и в то же время подрывали злокачественный престиж юаровской монеты, вносит свою лепту в праведное дело. Он был убежден, что такой эпизод его деятельности должен стать частью легендарной биографии Ленни Ангруша, а вовсе не положить ей конец. Карл и Юлиус отстаивали другую точку зрения.

После того, как Шахтеры велели Ленни убираться на все четыре стороны и открестились перед эмиссарами Гилроя от всякой ответственности за махинации Ленни, тому пришлось отстаивать свою правоту уже в других служебных помещениях – на трибунале ИРА. Вот уж никогда бы он не узнал, что у всех этих пабов на Куинс-бульваре имеются такие потаенные пространства в скрытой от посторонних взглядов задней части – поистине бесконечные, необъятные зоны, словно в человеческом мозгу или даже в самой вселенной! Узнать об этом можно, только если тебя схватят за шкирку и силком затащат в полудюжину таких потайных мест. Что же ему теперь делать? Заменить все эти медальоны подлинными монетами? Невозможно: ведь вы сами, козлы, сделали так, что меня выперли из Шахтерова “Нумизмата”! (Эх, да это все равно невозможно было бы провернуть.) Тупицы, вы когда-нибудь слышали поговорку про курицу, которая несет золотые яйца? Ой, пожалуй, не стоило намекать на пословицу, где присутствует слово “резать”. Ведь эти люди не понимают аллегорий. Один из них так треснул его по левому виску большим пивным стаканом, что у него до сих пор там болело, а поля шляпы удачно отбрасывали тень на багровый синяк.

– Золотое содержание одинаковое, – повторил он теперь этой бестолочи, мужу кузины. – И вообще, с чего ты взял, что “Я не умею лгать”, – это слова Авраама Линкольна? Это же совсем другая история – про Вашингтона и его вишневое дерево, про отца нашего государства. Боюсь только, ты слишком поздно узнал об этих словах: тебя, невежду, уже не переучить.

И только тут Ленни заметил, что с самого начала недооценил численность их компании. Несмотря на повышенную бдительность, периферийное зрение все-таки подвело его: а всё эта проклятая борода! Ну, вот она, пресловутая темная материя: это был давний протеже Розы, “шварце”, который теперь вырос в настоящую громадину. Впрочем, несмотря на рост, вид у чернокожего великана был слегка напуганный: он как будто ежился среди всего этого карнавального водоворота, тушевался на фоне огромных надувных кукол, заслонявших небо. Костюм на нем был такой (если, конечно, это вообще был костюм, а не просто одежда): ярко-голубая рубашка, заправленная в широкие штаны с ремнем, и мокасины. В мясистой лапище он держал палку с осыпанной блестками маской.

– А, Черный Фишер! – сказал Ленни. – Значит, еще в нашем строю. Сейчас угадаю – ты нарядился… Уильямом Эс Бакли.

– Ленни, Цицерон уже Принстон окончил.

– Ну, значит, я не так уж и промахнулся. А что это ты ошиваешься тут вместе с этими охламонами?

– Цицерон – очень приличный мальчик, мы просто захотели познакомить его с бурной уличной стихией, прежде чем он с головой уйдет в аспирантуру.

Ленни встретился глазами с молодым человеком: у того был тяжелый, подозрительный взгляд. По сути, его взгляд мало чем отличался от тех взглядов, что бросали на него чернокожие в метро, – разве что этот был чуть-чуть разбавлен всей той ученостью, которую успела впихнуть Роза в его юный ум. А еще – приправлен некоторой горечью, видимо, от соприкосновения с бесчисленными препятствиями, преодолеть которые не помогли ему ни ум, ни Роза. Черный выпускник престижного учебного заведения – ростом под два метра, весом почти полтораста килограммов? Шестерка, которого привели “за ручку” в канун Хэллоуина в Гринич-Виллидж в 1978 году, чтобы он научился получать удовольствие от жизни? Да, мир явно не нуждался в таких героях. При всех своих странностях, Цицерон показался Ленни всего-навсего типичным американским чернокожим: на хрен никому не сдавшимся неудачником.

– Если я правильно понимаю, то под “бурной уличной стихией” ты подразумеваешь грядущую интернациональную пролетарскую революцию, которая сметет все, что мы в данный момент видим перед собой? – пошутил Ленни, но шутка вышла какой-то машинальной, почти вымученной. Она служила отсылкой к той далекой, уже сгинувшей вселенной, существование которой только Мирьям отчасти признавала – да и то она делала это неохотно. – А ты еще играешь в фигурки?

– Что?

– В шахматы.

– Нет, давно перестал.

– Вот и хорошо, это все империалистическая пропаганда, которая ничему не учит – разве что смаковать паты. Ну, теперь тебе осталось только сбросить этот наряд и тоже надеть камуфляж, вступить в ряды сандинистов. Хоть вид у них и несерьезный, но, как знать, такой прикид может и жизнь тебе спасти – если пролетариат вдруг и впрямь захватит фабрики и заводы.

Цицерон молча смотрел на него. Ладно, подумал Ленни. Прячься за своим негритянским молчанием, а я буду прятаться за своей еврейской болтливостью. Каждый из нас должен пользоваться тем, что принадлежит ему по праву рождения. Хоть это и не густо, но уж этого-то у нас никто не отнимет.

– Ладно, уймись уже, Ленни, – сказала Мирьям. В солдатской форме она смотрелась так, будто только что сошла с разворота журнала “Рэмпартс”. – Мы уже внесли свою лепту как активисты, так что нас ждет сейчас другой фронт – веселье и гулянье.

– Ну, раз ты сама это фронтом называешь… А что значит – внесли свою лепту?

– Мы только что вернулись со слета “Народной пожарной станции”. Вот уже год, как мы одержали победу, просто мы решили напомнить о себе Кочу и пройтись по улицам парадом по случаю Хэллоуина.

Ленни отмахнулся от нее: ни дать ни взять живой Линкольн, небрежным жестом дарующий свободу от рабских понятий.

– Нет, это все не для меня – не люблю, когда организационную работу мешают с кукольными представлениями. В тридцатые годы у вас были настенные надписи, в пятидесятые – цимбалы. Ну, а теперь, в семидесятые, вы перешли к этим куклам из папье-маше. Мне больше по душе настоящий марксизм.

На самом деле Ленни плохо представлял себе, за что борются эти любимые активисты Мирьям, захватившие пожарную станцию, или чего они добились, и вовсе не был уверен, что желает это узнать. Ну, что это за гойская чепуха – какие-то пожарники? И вообще, трудно найти более антисемитский квартал во всем Нью-Йорке, чем польский анклав в Нортсайде. До него долетали слухи, что в газете, которая издается там на польском языке, до сих пор появляются прогитлеровские передовицы.

– Эх, там так здорово было, в захваченном здании! Тебе бы тоже провести там несколько ночей. Настоящее дело – а не пустой треп.

Ленни, не в силах удержаться, опьянев от безграничной президентской власти, наклонился к Мирьям поближе, погладил сандинистскую грудь и шепнул:

– Я не прочь заняться с тобой настоящим делом.

– Пшел вон, Ленни!

Она отпихнула его так, что он чуть не повалился на труппу бородатых балерин. Томми даже не заметил их потасовки – а если и заметил вполглаза, то она его только позабавила: его всегда забавляли “рыцарские” попытки Ленни подкатиться к Мирьям. За этой сценой наблюдал только Цицерон, причем в его глазах читалось осуждение: лицо он так и не пожелал прикрыть кричащей маской в блестках. Тем временем фолк-певец-ирландец, проявив себя самым негалантным образом, даже не думал бросаться на защиту Мирьям, а пялился вместо этого на толпу ряженых, высматривая особенно вычурные и чудные костюмы и показывая на них своему сынку. У мальчишки были широко раскрытые глаза и рога на голове: он изображал какого-то буйвола-пацифиста или кого-то в этом роде. С каждой минутой людей прибывало все больше и больше, улица кишела персонажами, которые будто сошли с полотен Босха или Брейгеля, хотя тут, несомненно, было куда больше мужчин с женскими грудями. Эти грудастые мужчины попадались на глаза буквально повсюду, Ленни был едва ли не исключением среди них. Ах, так вот где крылось правильное решение! Пожалуй, ему тоже стоило отрастить себе груди – ну, или напялить лифчик, набить его чем-нибудь, а потом себя же самого и лапать. Он уже весь извелся.

– Я просто не могу ничего поделать с собой, Мирьям, перспектива близкой смерти перевернула мои приоритеты, все поставила на место. – Он пощупал свой член сквозь карманы. – Мне бы хотелось, чтобы между нами исчезло привычное расстояние. Понимаешь, Мирьям? Мне хочется, чтобы мы стали ближе, понимаешь? Мне хочется полной, совершенной близости.

Может, если бы он повалился сейчас на тротуар, притиснул к себе ее ногу и подрыгался бы, потерся бы об нее, как пес, секунд пятнадцать, то, как знать, может быть, и избавился бы от муки, что терзала его почти всю жизнь. Интересно, если бы он кончил прямо в этот линкольновский костюм, то можно было бы назвать этот акт отсроченным соблазнением? Посреди здешней вакханалии такое невинное безобразие, пожалуй, никого особенно не уди вило бы.

– Какой еще близкой смерти? Ты о чем?

– А разве ты не слышала, о чем я тебе рассказывал?

– Про тех чуваков из ИРА?

– Мне необходимо уйти в подполье. Маккарти я пережил, оставаясь у всех на виду, но у этих шутников есть мой телефон и адрес.

– Что-то я не припомню, чтобы Маккарти проявлял к тебе хоть какой-то интерес.

– Мо Фишкин ушел в армию – очень легкий выход. Я выбрал более трудный путь. Стоический. – В его нынешнем состоянии все, что бы он ни говорил, казалось каламбуром.

Рядом с ними взмыла в воздух гигантская кукла Линкольна, словно притянутая присутствием двойника. Ленни тоже почувствовал себя огромным и неживым, а еще – видным насквозь, несмотря на весь свой маскарад.

– Ну и что – теперь, когда перед твоим мысленным взором молниеносно проносится вся твоя жизнь, ты вернулся к своему вечному плану – изнасиловать меня прямо на глазах у мужа?

– Ну, зачем употреблять такие буржуазные выражения. Мы куда-нибудь незаметно ускользнем, залезем на эту твою Народную пожарную каланчу – ты же говоришь, она уже освободилась.

– Ну, знаешь, я-то собиралась угостить тебя небольшим косяком по случаю праздника, а теперь, сказать по правде, я тебя боюсь.

– О нет, прошу тебя! Наркотик мне бы тоже помог. Особенно если сигарета будет смочена твоими губами, чего, видимо, никогда не суждено пережить моей жалкой плоти.

– Ленни! Прекрати бесноваться.

– Клянусь, я буду следить за руками. Ну, не суди меня строго, Мим, я же стою на краю пропасти, я действительно беснуюсь – от отчаяния. Дай мне кайфануть.

Мирьям и так уже вовсю скручивала косяк – она только на словах его поддразнивала. И вот она заслонила готовый косяк руками, чтобы не погасло пламя зажигалки, прямо на виду у ребенка, у полиции, у чернокожего студентика, у бородатых балерин и у парня, ряженного пурпурной камбалой. Впрочем, в этом городе старые порядки рассыпались под буйным натиском банкротства и хаоса, и сегодня вечером они стояли в самом сердце этого города, в его беззаконном сердце, и каждую секунду эта зона пополнялась потоками новых диковинных персонажей: то были пуэрториканцы в костюмах “зут”, индейцы племени могаук, а еще невероятный тип в наряде бульдозера – причем бульдозера с ярко подведенными глазами, потому что про карандаш для глаз ни в коем случае нельзя забывать. И вот в этом-то городе, который бесновался в полном составе, всем было решительно наплевать, что кто-то прилюдно курит траву. И, что самое удивительное, если бы те придурки, что охотились на Ленни, каким-то образом пробрались сейчас в эту толпу в своей штатской одежде жителей окраин, в этих своих пиджаках в стиле “только для своих”, со своими прическами “утиная гузка”, будто их подстригли так с помощью какой-нибудь машинки времени, – то именно они смотрелись бы здесь самыми чудными и нелепыми участниками карнавала. Они бы сразу всем бросились в глаза – как неоновые огни. Вначале Мим передала косяк Цицерону, и принстонский аспирант, надо отдать ему должное, взял его и хорошенько затянулся. Ну ничего, может, хиппи еще помогут ему раскрепоститься. Цицерон сосредоточенно насупился, надул щеки, как иглобрюх, вытаращил глаза, а потом передал косяк дальше. Ленни взял его – и только успел набрать воздуху в легкие до самой диафрагмы, до самых глубоких бронхиол, как вдруг понял, что пиджаки “для своих” и стрижки “утиная гузка”, о которых он только что подумал, были не столько предостерегающим видением, но и подсознательным. Он не просто нафантазировал себе, как мафиози появляются в толпе: его мозг зафиксировал полученный от бокового зрения сигнал – картинку, мелькнувшую сквозь узенькие, в волос шириной, щелки между бородой и шляпой. Ленни безуспешно пытался повысить голос – вместо этого судорожно закашлялся, но этот кашель утонул в какофонии всеобщего веселья, лести и в трубных звуках марширующего оркестра, исполнявшего “Мужчина-Мачо”, а также в шуме крови, стучавшей в его собственных ушах, будто арифмометр. Ему заломили руки за спину, чей-то локоть дал ему под дых. Лишившись дара речи, Ленни осел на тротуар прямо под трепыхающейся тенью своего огромного двойника, который теперь казался ему скорбной душой, отлетающей от тела к небесам. Он сразу же потерял из виду Мирьям. Не говоря уж о папаше-сандинисте и об их рогатом сынке. Из всей компании последним он увидел Цицерона, смотревшего на него беспомощно и вяло. Великанище с фигурой телохранителя – и с волей, целиком, до последней капли загнанной под череп, в мозг, прячущийся за глазами. Вот и начался парад по случаю Хэллоуина – тронулся вперед. А меньшего Линкольна оттащили в противоположную сторону.

* * *

Последний Коммунист видит сон. Ему снится сноска – новая сноска, которую он добавит в свою монографию под названием “Четвертак с орлом 1841 года чеканки: расхождения между пробными образцами и монетами, попавшими в денежное обращение”. Наконец-то его пятилетние назойливые старания увенчались успехом: Нью-йоркское издательство Нумизматического общества согласилось выпустить второе издание его книги, чтобы исправить многочисленные опечатки, допущенные в первом. И вот теперь, внося поправки, Последний Коммунист вставлял в текст золотую сноску – такую важную, мощную сноску, которая способна полностью оправдать его существование на этой планете, от начала до конца. Потому что просто недопустимо, чтобы Последний Коммунист погиб, оставив после себя эту монографию, главное достижение своей жизни, в таком позорно-покорном виде, с кучей опечаток, попавших в первое издание. А вот если ему удастся внести эту самую сноску, в которой он смело соединил Маркса с Дэвидом Эйкерсом и свои давние познания в такой оккультной области, как золотой стандарт, – вот тогда он умрет со спокойной совестью. Маркс однажды назвал деньги “завесой”, но, в отличие от множества истолкований, это не означает, что деньги – всего лишь завеса, которую необходимо отдернуть, чтобы увидеть спрятанную за ней правду; мы должны еще и внимательно всмотреться в тот занавес, который, если придерживаться материалистических воззрений, и сам по себе из чего-то состоит. Так начинается эта золотая сноска, разворачиваясь перед мысленным взором спящего коммуниста. Опять-таки, согласно Марксу, “простая товарная форма есть зародыш денежной формы”. Ну, и что же это такое – простая товарная форма? Золото. Это вещество таится в недрах самой земли – и вместе с тем оно способно связывать и оказывать какое-то алхимическое воздействие на наши чувства, – оно манит нас своими явно метафизическими качествами. На примере золота мы видим, что “завеса” способна быть еще и зародышем: золото – это промежуточное звено между грязью и камнем, этот сгусток дерьма – способно возвысить нас, увлечь в царство сказочных кладов, стать заветным трофеем империй и богатством государств. Чтобы понять, какие преступления связаны с золотом (тут мы имеем в виду не только намеренно преданную забвению историю с четвертаком 1841 года чеканки – не с пробными образцами, а с монетами, попавшими в обращение, – но и запрет, наложенный Никсоном на золотой стандарт), мы снова должны вернуться к Марксу, который напоминает нам, что нарушение равновесия между деньгами как знаками, имеющими хождение в быту, и золотом как товаром, имеющим эстетическую ценность, приводит нас к тому перекрестку, где стоит тезавратор, ростовщик, эта комическая фигура скряги вроде Шейлока, чья жажда денег “по природе неутолима”. Тут спящий теряет из виду текст своей золотой сноски, хотя больше всего ему хочется, чтобы она никогда не кончалась, но что-то – ручка, которой он пишет все это? четвертак с орлом? крюгерранд? – обжигает ему ладонь, и он просыпается.

* * *

Последний Коммунист в эту, быть может последнюю, ночь своей жизни снова пробуждается и видит свет, как раз когда 7-й поезд со скрежетом выскакивает по своей невероятной крутой дуге к Куинсборо-плазе, а оттуда – на надземный участок путей, и в тот же миг вагон пронзают, будто стрелы святого Себастьяна, лучи света от луны и от уличных фонарей. Впрочем, проснулся он не от яркого света, а оттого, что его уколола в ладонь крошечная стрела уже потухшего косяка. По-видимому, он крепко стиснул косяк, когда началась потасовка, и только теперь косяк обжег ладонь изнутри. Он разжимает пальцы – и на пол вагона падает окурок с остатками марихуаны. Ни дать ни взять кадр из фильма нуар: улика, добытая из рук убитого. Но его похитители и в ус не дуют. В вагоне больше ни души: пассажиры, еще стоя на платформе, увидели сидящих внутри диковинных персонажей – двух “чурок” и коматозного “Освободителя”, – наверняка испугались и поспешили к соседним вагонам. Рядом с “Освободителем” на скамейке стоял цилиндр, чудесным образом даже не поврежденный. Боль в сдавленном пищеводе подсказывала ему, что он уже успешно проделал половину пути к смерти – а потом вернулся. Интересно, давно ли его мозг остается без кислорода?

Пожалуй, с 1956 года.

А может, кислород перестал поступать еще раньше – в тот самый день, когда он впервые понянчил малышку-кузину – и весь его ум просто перетек из головы в коленки.

Шахматы, бейсбол, крюгерранды – все это были побрякушки, которыми он как мог пытался скрасить свою одинокую жизнь. И все это окружало неизменную тайну – его убеждения. Они-то и образуют темное пятнышко внутри него, надежно спрятанное и неизменно живущее в душе Последнего Коммуниста – живущее уже десятилетия, несмотря на непонимание и презрение окружающих, которое заявляет о себе и сейчас, в эту самую минуту, когда поезд 7-й линии с ничего не ведающими пассажирами в его утробе мчится по рельсам сквозь чередующиеся полосы тьмы и света.

Он, Последний, – человек, брошенный самой историей. Он опоздал родиться – ему бы следовало оказаться в рядах тех, кто ковал коммунистическое движение, кто проливал кровь, борясь с царизмом. Или хотя бы дожить до окончательной победы коммунизма – до этого видения из фантазий Герберта Уэллса, недоступного пониманию низших смертных. А чего ему категорически не следовало делать – так это застревать на здешней мели, в этой нескончаемой промежуточной зоне бедствия. Здесь же происходит только всякая никчемная чепуха – эти бойкоты и демонстрации с требованием бесплатных детских садов, которые устраивают столь милые сердцу Мирьям иппи; здесь мельтешат мелкие мечтатели-троцкисты, фетишисты, молящиеся на Франца Фанона и на Третий мир, и французские “яйцеголовые”, превратившие марксизм в какую-то тарабарщину, в шаманские заклинания, в новую форму Каббалы. Или борьба за гражданские права, которая затем сменилась лозунгом “Власть черным!”, а потом – пожалуйста, вот вам и награда – ненависть мальчишек вроде Цицерона. Ха! С таким же успехом, если взять наобум другой пример, можно было заявлять, что, впаривая поддельные крюгерранды бойцам Ирландской Республиканской Армии, он борется с апартеидом.

Для него, Последнего, не осталось больше места, и все же, если быть до конца честным, он понимает, что сам он – вовсе не Последний, он лишь несет факел для настоящего Последнего, вернее, для Последней. Впрочем, он вряд ли ей нужен, этот факел: она ведь сама всю жизнь только и делала, что пылала – и ждала, когда к ее двери явится весь мир. Она растворилась в общественной деятельности, разрываясь между полицейскими, библиотекой и пиццерией, ну, а вместо хвастливой журнальной обложки на ее холодильнике красовалась открытка к Рождеству от председателя районного совета. Саннисайдизм – это коммунизм конца двадцатого века.

Да, Ленни следовало бы выйти из игры, когда он вляпался по самые локти в маринад, следовало бы навсегда полюбить рубашки, пропитавшиеся рассолом. Но тогда он сам не понимал, насколько близок к правде.

Поезд 7-й линии лениво притормаживает на станции “Лоуэри-стрит”. А когда двери уже начинают закрываться, он вскакивает с места, подхватывает цилиндр и бросается наружу. Он выскочил, он на воле!

* * *

Роза отперла дверь и впустила его без единого слова: можно подумать, она всю жизнь ждала визита человека в цилиндре, а он всё не шел. Ну конечно, заходи, что же ты поздно? Ведь Линкольн для Розы – все равно что Илия[15], которого вечно ждут, а он почему-то не заглядывает. Как это похоже на нее: думать, что если он явится в мир, то выберет именно ее дверь!

– В этот самый день, восемьдесят семь лет назад[16], – вслух сказал Ленни.

И вдруг шутка, которую он изначально задумал, как-то сникла под напором искренности, которой требовали от него и сами слова, и случай: ему не хотелось разочаровывать Розу. Но он умолк. Если б он только помнил всю речь наизусть! Роза смотрела на него выжидательно и без удивления, ее глаза будто сверлили его и чего-то требовали. Ее непреклонный взгляд чем-то напоминал взгляд Цицерона. Но Цицерон, как и все остальные, бросил Розу, удрал в Принстон и далее, растворился в хэллоуинском параде Мирьям. Ленни задумался – а давно ли Роза вообще получала хоть какие-то весточки от своего неблагодарного протеже?

Весь нынешний век ушел из Саннисайд-Гарденз, перестал бросать тень на Розин порог. Но научил ли его чему-нибудь этот уход?

Губы Ленни, спрятанные в бороде Линкольна, никак не могли выговорить: “спрячь меня” или “обними меня”, хотя ему хотелось и того, и другого. Он не мог больше припомнить никаких слов ни из Геттисбергской речи, ни из Декларации, а собственного голоса не мог найти. Казалось, ни одна фраза не будет достойна женщины, стоявшей перед ним, той самой, с которой начались все его разочарования в жизни. Одной только ей были понятны неколебимые коммунистические убеждения, продолжавшие жить в его душе: ведь именно она внушила ему эту красную заразу, хотя сама того и не желала. Однажды, далеким летним вечером 1948 года, он, глуповатый младший родственник, сидел за ее столом – и услышал тогда нечто такое, во что поверил, как другие верят в Бога или в святость родины. Родители просто пичкали его кугелем, а вот Роза – та утучнила его мозг революционными идеями.

Роза, стоявшая в ночной рубашке на линолеумном полу кухни, отступила на несколько шагов. Она продолжала всматриваться в силуэт Линкольна, выделявшийся на фоне залитой лунным светом садовой зелени во внутреннем дворе дома. И Линкольн-Ленни вдруг задумался: а она хоть догадывается, кто скрывается под этим костюмом? Узнала она его по голосу, по укороченным большим пальцам – или обманулась? Он не видел, чтобы по Гарденз шатались ряженые по случаю Хэллоуина колядовщики и выпрашивали по домам угощенье. Он не видел у нее на пороге глазастой тыквы со свечкой внутри. Ленни закрыл за собой дверь. Пускай язык у него и отказывался шевелиться, зато в линкольновских штанах кое-что все еще шевелилось. Вернее, снова зашевелилось – даже после того, как его скрутили те козлы и насильно впихнули в поезд. Это чем-то напоминало стояк с похмелья, который Ленни обнаруживал у себя наутро после ночного пьянства: вот сила, утверждавшая, что “есть еще порох в пороховницах”, вопреки доказательствам противного. Или даже ту пресловутую эрекцию, которую обнаруживают после казни у повешенных. Да и какая разница, с чем сравнивать это возбуждение – он пустит его в ход, чтобы снова заявить о себе, чтобы бросить вызов смерти, восстать против нее. Кроме того, его восставший член делал и собственные заявления, он стал устройством самонаведения, знавшим больше, чем знал сам Ленни: он указывал вспять, в прошлое, велел двигаться от дочери к матери, от Манхэттена – к более старинным местам, к Куинсу и к Польше. Это был довоенный прибор, своей плотью воплощавший знание о тех временах, когда ни Европа, ни коммунизм, ни стоявшая перед ним женщина еще не были разоренными территориями.

– Восемьдесят семь! – повторил он, придав своему голосу больше басовитости: наверняка же все уверены, что Линкольн говорил басом.

Ему хотелось заворожить Розу, заставить ее повиноваться. Она отступила еще на несколько шагов – в тень от двери, и он почувствовал, что она ведет его за собой. Свет нигде не горел (Роза всегда маниакально экономила на электричестве), и когда он приблизился к ней, они превратились в две тени – одинаково таинственные друг для друга. Это были те самые комнаты, где Ленни когда-то впервые ощутил позывы похоти. Он стал расстегивать шелковистые слои один за другим, высвобождая мягкую женскую плоть из плена пуговиц и застежек. Цилиндр съехал назад и упал на пол, борода вклинилась между его губами и губами Розы, ее пришлось выдирать оттуда, так что оба некоторое время отплевывались от клейкого пуха с такими звуками, какие обычно издают коты, когда пытаются срыгнуть волосяной ком. А потом Ленни снова с жадностью атаковал ее губами и языком, затем спустился пониже, бормоча комплименты ее шее и ключицам, и, наконец, нырнул в сладкий туман грудей.

Линкольновы штаны застегивались на “молнию” – интересно, это же наверняка анахронизм? Ленни раздевался куда аккуратнее, чем срывал ночные одеяния с Розы. Не то чтобы он испытывал особый трепет перед костюмом Линкольна, но рвать его было нельзя: другой одежды просто не было. Они соприкоснулись теми теплыми участками тела, которые в последние годы, увы, сделались для Ленни почти незнакомыми. Поначалу он даже затруднился бы сказать, где заканчивается его тело и начинается Розино, – пока не нашел розетку. Произошло включение – этот безошибочный контакт, который не ведает ни молодости, ни старости, такова уж его суть. Наконец-то они припали к животному истоку своего бытия! Какое же это облегчение – войти в то великое измерение, по сравнению с которым человеческая история выглядит пигмейской.

Едва ли можно было найти на земле двух других столь же чуждых любви к природе людей – однако же, при всей их нелюбви к природе, они не только нашлись и нашли друг друга, но и пустили в ход свои единственные и неопровержимые природные орудия, обычно прятавшиеся под одеждой.

Роза впилась ногтями в ребра и зад Ленни – он и сам не понял: то ли она отталкивала его, то ли подстегивала? В любом случае, она его этим подстегнула. Тихие ворчливые звуки, раздававшиеся снизу, вдруг стали ритмичными. Излившись с каким-то хрюканьем, в котором, надо надеяться, было хоть что-нибудь мало-мальски линкольновское, Ленни попытался представить себе: если кузен оплодотворит кузину, что за чудо может родиться от их союза? Какое-нибудь невообразимое революционное чудовище – американский Ленин или Кропоткин? Или, скорее, очередная сирота истории – вроде него самого, только еще более злосчастное, проклятое создание, никогда не видевшее даже проблеска надежды на осуществление своей мечты. Невостребованный запасной кетчер “Пролетариев Саннисайда”, ковыляющий по собственной жизни и вечно попадающий в ловушки невежества.

Какое жалкое зрелище являл он теперь! Свидетелями тому были его собственные пальцы, которым никак не удавалось запихнуть его волосатое пузо обратно в линкольновские брюки. Можно подумать, расточив семя, он почему-то сразу растолстел – или обмяк. Твердость его члена была последней твердостью, какую он проявил, а теперь и от нее ни следа не осталось.

– Ты знаешь, кто я? – произнес он в темноту.

И с запозданием понял, что, наверное, поступил жестоко. Пускай бы лучше Роза воображала, что овладел ею сам Линкольн, – или, быть может, что все это ей только приснилось. Ну, мало ли – может, ей уже снилось когда-нибудь, что к ней является Джон Рид, или Фиорелло Ла Гуардиа, или что вернулся ее черный лейтенант, или даже Альберт вернулся? Почему бы и Эйбу к ним ко всем не примазаться?

– Ты что же – думал, Ангруш не узнает другого Ангруша, да?

Ленни поперхнулся и отошел от кровати.

– А костюм… да еще в темноте…

– Это правда – ты вечно одеваешься по-идиотски, но в черном костюме я тоже когда-то тебя видела. Я же была на твоей бар-мицве.

– Я тебя не шокировал?

– Шокировал? С чего бы это? Удивляться и твоим выходкам, и много чему еще – это мое перманентное состояние.

Неужели она не человек? Или у нее совершенно нечеловеческая броня? В Ленни вдруг подал голос какой-то остаточный рефлекс учтивости, какая-то поведенческая привычка, крайне редко напоминавшая о себе.

– Ты очень красивая женщина, Роза. Я ни о чем не жалею. Я просто подумал о разнице в возрасте.

– Не будь занудой, Ленни. Ты всегда был пятидесятилетним мужиком – с самого детства, лет эдак с семи.

Учтивость вмиг испарилась в атмосфере беспощадной Розиной откровенности. Впрочем, именно эта ядовитая атмосфера всегда и привлекала сюда Ленни.

– Как ни смешно это звучит, меня преждевременно состарила бесплодная любовь к твоей дочери.

– Да ты знаешь, когда я в последний раз спала с мужчиной? Так что не надо мне сейчас про дочь.

– Я видел ее сегодня вечером.

– А я разговаривала с ней сегодня утром. И что? Что ты хочешь мне сказать?

Ленни попятился к двери спальни. То ли для того, чтобы запереться здесь с Розой, то ли затем, чтобы сбежать в случае чего, – он и сам не знал. Ночник не горел, так что самой Розы даже видно не было, слышался только шелест – видимо, она сооружала какое-то прикрытие из того, что сбросил Ленни. А где-то там, за этими стенами, двое идиотов, от которых он дал стрекача, проехали на метро лишнюю остановку, потом наверняка вышли на “Блисс-стрит” и теперь, видимо, соображали, какими словами будут объяснять Джерри Гилрою, что сначала поймали добычу, а потом выпустили ее из рук. А может, они перешли на другую платформу и проехали одну остановку назад, к Лоуэри, и принялись рыскать по улицам Саннисайда.

– Мирьям не соответствует твоим стандартам.

– А поточнее ты можешь выражаться?

– Ты мечтала изменить условия жизни рабочего класса, поменять всю злосчастную траекторию, по которой движется цивилизация. А твоя дочь хочет всего-навсего запустить в водопровод ЛСД.

– Я попрошу тебя не путать разные вещи. Моя дочь – куда более великий революционер, чем мы с тобой, вместе взятые, Ленни.

– Да быть такого не может! Ты так говоришь просто назло мне. – Ленни не в силах был сдержать обиду. – Она объявляет бойкот винограду и ходит на демонстрации за бесплатные детские сады, но еще и смеется над историей! Видел я ее сегодня – вместе с ее квакером: вырядились, точно клоуны на маскарад, южноамериканскими партизанами. Прямо как Вуди Аллен в “Бананах”!

– Это не маскарад. – Голос Розы, доносившийся из темноты, вдруг изменился, в нем появились суровые пророческие нотки, будто заговорил сам Великий и Ужасный Волшебник Оз. – Они отдают мальчишку в пансион, а сами в начале следующего года едут в Никарагуа. Томми сочиняет песни на испанском.

– Ты обманываешься, Роза. Все это просто детские игры с переодеванием.

– Нет, это ты обманываешься! Ну, а с чего бы они стали тебе обо всем этом рассказывать? Для тебя же революция всегда оставалась какой-то аллегорией! Это ты как раз вечно рядишься в чужие наряды. А Мирьям арестовывали на ступенях Капитолия, она пикетировала Линдона Джонсона на Всемирной ярмарке. И вот теперь она собирается окунуться в настоящую революцию. А ты где был? Пялился на таинственные масонские символы на пятидолларовой монете – и воображал, что занят важным делом, что тебя только понапрасну от него отвлекают!

– Да видел я их! Они вырядились на Хэллоуин в солдатскую форму, совсем как в комиксах рисуют. Они в таком виде даже из аэропорта выйти не успеют – их сразу же арестуют.

– Какой еще Хэллоуин?

– На календарь посмотри!

– Сам туда смотри! Нет такого американского праздника – все это просто болтовня, какой-то кошмар, завезенный из Старого Света, из какой-нибудь Трансильвании. Мы же сюда приехали для того, чтобы избавиться от этого ужаса. Ну, к тебе-то это не относится: у тебя каждый вечер Хэллоуин, круглый год. Пора взрослеть, Ленни.

– Ты же сама говорила – я всегда был стариком.

– Да – но еще и дитятей в придачу.

– Все это просто безумие. Мы же только что любовью занимались, Роза!

– Уходи из моей комнаты, уходи из моего дома.

– Там, снаружи, – мои враги.

– Ты никогда в жизни не наживал себе достойных врагов. Так что теперь не трать время зря, даже не думай спрятаться у меня под юбкой.

Роза помимо своей воли продолжала дразнить и оскорблять Ленни – точно так же, как помимо своей воли вдохновляла его – вдохновляла с самых давних пор, всегда, сколько он помнил. Роза была статуей, которую можно рассматривать, а можно не замечать. Статуя выдерживает любую непогоду и обрастает птичьим пометом, но с ней невозможны никакие переговоры. То, что он, Ленни, живой человек, находится в крайне опасном положении, похоже, нисколько ее не трогало.

Уж лучше погибнуть в честной схватке, подумал Ленни, в котором вдруг проснулся романтик, – чем пропадать попусту. Только к Мирьям это не должно относиться. Мирьям – знала она об этом или нет – находилась под двойной защитой – его и Розы. Снова он прошел полный круг. Так пусть это и будет его последним приоритетом.

– Роза, она что – правда собралась в Никарагуа? Я сейчас серьезно говорю, пожалуйста, послушай меня. А потом, если ты настаиваешь, я уйду. Я говорю серьезно: их там убьют!

– Знаешь что? Я тоже так думаю. Именно это я и сказала ей сегодня утром по телефону. Нам не нужен семейный посредник, Ленни. Ты – наш дальний родственник, поэтому я терпимо отнеслась к твоему сегодняшнему визиту. Но такое больше не должно повторяться. А теперь уходи.

– Но раз ты не веришь в Хэллоуин – тогда объясни: почему я явился сюда в таком наряде?

– Да потому, что ты ненормальный.

* * *

Они снова схватили его, когда он крадучись выходил из Саннисайд-Гарденз через ворота на Скиллман-авеню. Он рванулся, вцепился изо всех сил в цилиндр и вырвался – благодарение Богу за кроссовки “Адидас”! Бросился в бетонный двор жилого комплекса “Кембридж”, куда ему с самого начала и нужно было идти: раствориться в этой вертикальной анонимности, постучаться в дверь к кому-нибудь из бывших одноклассников, которые давно растолстели, обзавелись толстыми женами и толстыми детишками, раствориться в беспорядочной анонимности Куинса, где можно хоть как-то отсидеться, пока эта мафиозная горячка из-за крюгерранда немножко не остынет. Он нажмет сразу на пятнадцать звонков – ладонями обеих рук, – и остается надеяться, что ему отопрет хоть кто-нибудь, кто ждет визита. Он добрался пока только до недействующего бетонного фонтана, где краем глаза заметил брошенный детский бейсбольный мячик вырвиглазного оранжевого цвета, в стиле Чарли Финли, уже весь растрескавшийся. Вот же был человек – с настоящими бунтарскими взглядами! Да, жаль, что в свое время Ленни обивал не те пороги: ему нужно было обращаться не к Ши и Рики, а к Финли. Вода под мостом – но, как знать, может, и прав был Джек Керуак, может, утопическим переустройством мира нужно было заниматься на Западном побережье. Пожалуй, Ленни поедет на Запад. Да-да, езжай-ка ты на Запад, старый хрен, погляди, что там и как. Он подумал: не запульнуть ли мячом в своих преследователей? Но у него ослабло плечо, вряд ли бросок удастся: странно, как будто что-то развинтилось там за время бегства, где-то на пути от вакханалии в Виллидже до Розиной постели. Секс чем-то похож на гимнастику, на отжимания, а он давно уже отвык от такого спорта. Он бросил мяч, а сам бросился в арку подъезда. Первая пуля пробила поля цилиндра.

Глава 4 Похвальное слово и Таверна

В Арчи Банкера Роза Циммер влюбилась в том же самом году, когда начала ходить на похороны незнакомых людей. И в ту же самую пору Розины обходы начали приобретать хаотичный характер. Ее прежде четкая орбита блужданий квартального дозорного по Саннисайду стала шаткой и странной, а потом Роза и вовсе слетела с нее.

Зачем же она это делала – зачем ходила на эти похороны?

Началось все с похорон Дугласа Лукинса. Безо всякого предупреждения он скончался от эмболии – всего через несколько месяцев после того, как медленно угасла Диана от бесценного букета болезней. Так Дуглас безупречно сыграл роль любящего супруга, который оказался не в силах пережить ее смерть. Это был очередной штрих позора, вдобавок к тому шедевру унижения, каким был для Розы роман с Дугласом, и все же она решила проводить его в последний путь. Чинное погребение полицейского должно было состояться на кладбище “Новая Голгофа” в Маспете, на холме под назойливыми облаками, где праху усопшего предстояло затеряться среди моря надгробий, вид на которые открывался со скоростной трассы Лонг-Айленда. На похоронах кроме начальника Дугласа – майора, с которым Роза уже была знакома, – она оказалась еще одним белым человеком. Они стояли там рядышком, и со стороны Розу можно было принять за жену майора. Ей было все равно. Цицерон, теперь уже взрослый мужчина, и сам немного смахивал на мертвеца в своем костюме принстонского третьекурсника. Его нисколько не радовало то, что смерть отца снова вернула его в этот мир крутых черных копов и их многострадальных семейств. Роза грубовато обняла его, но глаза у обоих оставались сухими. Попросила его заходить к ней, если захочет и когда захочет. А больше она ни с кем и не заговаривала. Искусством хранить молчание она уже овладела в совершенстве – благо подходящих случаев было предостаточно, так что никаких усилий от нее не требовалось.

А потом – устроенная коммуной хиппи жуткая церемония разбрасывания пепла Мирьям, смешанного с пеплом Томми, в так называемом “общественном саду” на Восточной Восьмой улице, за Авеню C – на пустыре. На пустыре! Для человека, чье детство прошло в гетто, это была точка взрыва, место катастрофы или того хуже: испещренный ямами Нижний Ист-Сайд поистине напоминал кадры кинохроники из послевоенного Берлина. Ну что ж, горько думала про себя Роза, зато она попала на Манхэттен! С опозданием на полгода: мальчишки уже не было – как она подозревала, его нарочно отгородили от нее, от Розы. Там Роза не проронила ни слова. Плакальщики пели и раскачивались, сплетясь друг с другом руками, над их головами клубился дым от марихуаны. Да уж, слухи о том, что атмосфера Макдугал-стрит ушла в прошлое, оказались сильно преувеличены. Роза ушла, не дожидаясь окончания этого сеанса “групповой любви”.

А как же Ленни? Отправлен грузом 200 в Израиль.

Так что Роза стала искать правильные похороны – и, к ее удивлению, выяснилось, что под этим она понимает правильные еврейские похороны.

Может быть, она просто стала “мешуга аф тойт”[17] – свихнулась от утрат. Пополнила ряды тех, кто, потеряв всех близких в катастрофе, принимается искать такой фон, где можно анонимно и в то же время искренне выплакать свое горе. А может, это вовсе и не было безумием – ну, или было не таким уж полным безумием, скорее каким-то хитрым изворотом. Может, хитрость в том и заключалась, чтобы распылить и обезличить сам акт скорби – а заодно и заморозить, затормозить его, превратить в некое постоянное занятие. Мы, евреи, скорбим, и ничего с этим не поделаешь, и нет в этом ничего нового. Дайте мне побывать на шести миллионах похорон – тогда, может быть, я и утешусь. А к тому времени все мои умершие близкие уже растворятся дождевыми каплями в море. Тогда я и забуду их имена.

Все эти похороны в Короне, в Вудсайде, в Форест-Хиллз или даже на Манхэттене служили и еще одной практической цели: они позволяли Розе вырваться на волю из дома, уводя подальше от ближайших окрестностей Гарденз, от этого лабиринта давних обид. Потому что запас ее дерзости и стойкости уже подходил к концу. Эти похороны превратили Саннисайд в “предбанник”, в прихожую на пути к более важным местам. А Розе необходимо было время от времени вырываться из дома на волю – помимо будничных вылазок в магазины за покупками или до почтового ящика, чтобы бросить письма. Роза слишком много смотрела телевизор – свой великолепный новый цветной телевизор. Бывали дни, когда ей казалось, будто она сама проваливается сквозь экран туда, на стадион Ши, на дальнюю часть поля – в эту соблазнительную зелень, которая как будто насмехалась над давним Розиным равнодушием к зелени. Бывали дни, когда она подолгу играла с настройкой цвета, пытаясь добиться правильного алого оттенка на щеках актеров в “Надежде Райана”.

Вот в таком-то настроении Роза и наткнулась на этот комедийный телесериал – и заинтересовалась просто потому, что услышала, будто там дело происходит в Астории. Она-то думала, что уже разучилась влюбляться, – пока не увидела Арчи. Одутловатого фанатика с лицом, искаженным болью. Вначале Роза почти не слушала, что именно он говорит: она слышала только знакомую до боли музыку его акцента. Он невнятно бормотал и растягивал гласные – настоящая карикатура на аборигена Нью-Йорка! Ее реакция? Этого стоило ожидать – впрочем, после множества подобных ударов молнии, случавшихся в ее жизни, она не переставала поражаться тому, насколько вспышка чувств к очередному мужчине – будь то судья, полицейский или простой портовый грузчик – связана с сексуальными позывами. Просто поразительно, что мозг все еще шлет сигналы к отдаленной и позабытой области! За последнее десятилетие она ни разу не приглашала к себе в постель ни одного мужчину (если не считать нелепого эпизода с кузеном в ту самую ночь, когда его убили). Чтобы Роза могла увлечься, мужчине, прежде всего, нужно обладать нелепым тайным тщеславием: пожалуй, это и было единственной чертой, объединявшей всех ее любовников. Возможно даже, тщеславие мужчины должно было затмевать ее собственное, – чтобы ожесточенные перепалки между ними казались обоснованными.

Так Арчи прокрался к ней в сердце и чресла.

Конечно, можно было бы обойтись без Эдит – но у мужчин же вечно есть жены, правда?

В другие дни Роза вместо телевизора смотрела в окно – наблюдала за Гарденз. Если она смотрела в окно кухни достаточно упорно и настойчиво, то у нее в руке остывала чашка с чаем, а фигуры соседей – даже тех, кто стоял совсем близко и махал ей рукой – расплывались, как будто Роза мысленно производила фотосъемку с большой выдержкой. Она видела только здания, изгороди, растения, которые или разрастались, или сохли на грядках и вдоль дорожек, – видела само время как таковое. Мало-помалу новые жильцы “балканизировали” некогда общую, общественную территорию. Малая частичка планеты, некогда принадлежавшая всем одновременно, превратилась в обычную собственность, в скопление разгороженных клочков земли, заросших сорняками, причем на каждом клочке могли уместиться разве что чугунный гриль для барбекю или пластиковый стул: так трусливо утверждались взгляды на права человека – практически в духе легендарной вражды Маккоев и Хэтфилдов. Даже пешеходная дорожка – и та оказалась “приватизирована”. Теперь, идя по Гарденз от Скиллман до Тридцать девятой, приходилось танцевать кадриль, обходя хаотично выросшие прямо на пути новые заборы и ограждения.

Единственное, что мешало ей испепелить горящим взглядом людей, чтобы от них остались одни призраки, – так это то, что, когда Роза опускала глаза на собственные руки, сжимавшие чуть теплую чашку, – она понимала, что и сама сделалась невидимкой. И не оставалось в живых никого, кто оплакал бы все это как следует.

А значит, каждый день нужно было находить и читать новые списки умерших, красить губы, надевать черный брючный костюм и, глядя на лежащее в гробу тело, оплакивать все сразу – и тело, и душу, и мир, и верования, – день за днем сходящие под землю.

И вот однажды ей попалось в газете имя Джерома Каннингема, ранее носившего фамилию Кунхаймер, а среди родных и друзей известного как “Верзила”, и она приготовилась к его похоронам в Короне. А там, стоя на кладбище, она вдруг обнаружила, что ее жизнь в квартире и жизнь за ее пределами (точнее говоря, ее жизнь по обе стороны искривленного телеэкрана) перемешались.

* * *

Произошло это в общественном зале часовни, замаскированной под еврейскую молельню с помощью нескольких простых атрибутов: покрывало в одном углу, менора в другом. Роза действовала нехитрым методом, чтобы оставаться неузнанной: она приходила позже всех и садилась в самом дальнем ряду. В этих похоронах с самого начала было что-то странное: толпа сотрудников фирмы “Пендергаст, Инструмент и Матрица” – основного рабочего места “Верзилы” Каннингема (бедолага всю свою взрослую жизнь проишачил на погрузочной платформе) – перемешалась с кагалом еврейских родственников, к обоюдному смущению. Покойный имел то ли наглость, то ли глупость переделать свою фамилию Кунхаймер в снобский англизированный вариант Каннингем: это был единственный отважный поступок за всю его жизнь, которая в остальное время была отмечена – если верить людям, произносившим у его гроба панегирики, – исключительно глупостью Верзилы, которая уподобляла его шимпанзе. Похоже, это был человек, не желавший относиться серьезно решительно ни к чему на свете, – именно этим он завоевывал симпатии окружающих. Словом, жил-был шутник – и умер.

Арчи, несмотря на свою роль панегириста, пришел еще позже, чем Роза. Он ворвался в часовню (Эдит на бегу поправляла ермолку у него не голове) и, почти без предисловий и извинений, поднялся на крошечный амвон. На этом дородном мужчине чуть не лопался черный костюм, явно долго висевший без дела в компании шариков от моли, а с прошлых похорон не только утекло много лет, но и у владельца костюма изменился размер одежды. Казалось, воротничок рубашки и галстук нарочно затянуты чересчур туго, чтобы подавить мятеж снизу; ну, а поверх седых волос неудачно сидела ермолка, еле сдерживая взрыв, который готов был прогреметь на самой макушке. А посередине виднелось лицо Арчи – мясистое зеркало его души. И лицо это отражало все мыслимые проявления невольных чувств и эмоций – от бычьего оцепенения до медвежьей злости, а также лукавую самоиронию, которая совершенно явственно читалась в уголках его глаз и губ.

– Я трудился плечом к плечу с Верзилой одиннадцать или двенадцать лет, я знал его… э… знал его хорошо. Хотя, как выясняется, недостаточно хорошо…

Роза, хотя и не понимала, каким образом Арчи Банкер сумел вот так влезть в ее жизнь, поймала его “гэг” на лету. Антисемит Арчи, оказывается, знать не знал, что его любимый друг – еврей, пока не попал на его похороны. Арчи продолжал:

– Верзила был весельчаком. Да, он был одним из тех ребят, которые всегда в отличном настроении. Он вечно смеялся, шутил, рассказывал анекдоты – и часто рассказывал еврейские анекдоты…

Теперь, когда Арчи появился здесь вот так, собственной персоной, чтобы унизиться перед всеми этими евреями, Роза полюбила его еще больше. Она чувствовала, какой это смелый шаг с его стороны – наступить на горло собственной удивительной и невинной сдержанности и открыть рот. Да, он скорбел об ушедшем друге Верзиле, да, эта смерть выбила его из колеи, – и все же он нашел силы выйти и произнести речь (пускай даже постоянно попадая впросак), и при этом не сбежать на полуслове и не расплакаться.

На самом деле Арчи Банкер был новорожденным младенцем, который только прикидывался пожилым пролетарием. Роза обнаруживала, что все больше и больше попадает под непостижимое обаяние его нарочитой глупости. А потом он закончил свою надгробную речь и уже без посторонней помощи спустился с трибуны. “Шалом”, – тихонько проговорил он, пройдя мимо гроба и бросив на него взгляд, – а поскольку он сам как будто испугался произнесенного чужого слова, то и Роза услышала это слово будто впервые.

Да, Арчи. У нас есть слово, которое выражает все то, что ты хочешь сказать своему другу Верзиле. Слово, которого нет ни в каком другом языке, а иначе бы ты его сейчас не произнес. Можно подумать, речь идет о каком-нибудь слове из лексикона коммунистов, от которого на всякий случай нужно держаться подальше. Ибо что означает “шалом”? Не просто “мир”. “Полнота”, “цельность”? Пожалуй. “Взаимность”? Пожалуй, и это тоже. Но еще и “здравствуй”, “прощай” – и даже “скатертью дорога”. “Да, все люди – братья, да, будь по-твоему, ну, а теперь ступай, у меня есть дела поважнее”. Наверное, Роза сейчас впервые ощутила мощь отвергнутого ею некогда иудаизма, его власть над люмпенским американским сознанием. Еще до того, как воспринять те взгляды и убеждения, которые разлучили ее с еврейством, Роза уже сделалась участницей международного заговора. Да. Она вошла в заговор бездомного, не имеющего ни государства, ни гражданства, ироничного Народа Книги. За всеми ее предубеждениями против евреев, оказывается, крылись трепет и удивление: в точности те чувства, которые мелькнули на лице Арчи, как она только что видела.

После того эпизода, когда ее “телевизор” выключился, Роза долго лежала на кровати и дрожала. Неужели такое возможно – то, что произошло на похоронах? Сможет ли она во второй раз наладить подобный контакт?

* * *

Когда-то, когда Роза шла по тротуару, каждый ее шаг отзывался тиканьем стрелки по некоему нравственному циферблату, каждая уличная встреча – поворотом некоего винта, каждый вежливый и молчаливый кивок посылал в разные стороны сигналы стыда: Я за тобой послеживаю, дружок, так что не воображай, будто это ты за мной послеживаешь! Может, теперь ты и выглядишь солидным сукиным сыном в глазах своих кумовьев, но я-то помню, с кем ты водился в 1952 году – со мной! В “дилемме заключенных”, обусловленной “добрососедскими” встречными обвинениями, Роза играла роль тюремного надзирателя – позвякивала связкой ключей в коридоре и прятала в нагрудном кармане исповеди от всех узников без исключения. Выйдя из партии до того, как самой партии был нанесен сокрушительный удар, Роза никогда не говорила о том, что исключение из коммунистических рядов в последнюю минуту избавило ее от участия в массовых покаяниях, последовавших за разгромом, так что трудно было сказать, на чем основан ее авторитет. Вместо кокарды Роза обходилась высоко поднятой бровью, а ее крепкую связь и сотрудничество с влиятельными людьми – с полицейскими, библиотекарями, местными политиками – было так же невозможно опровергнуть, как и объяснить. Вот так кульбит: из подрывного элемента – в квартальные дозорные! Для Розы выйти из кухни и отправиться на Гринпойнт-авеню было все равно, что выйти в море на всех парусах, под пророческим знаменем, которое запятнал сажей покаянный век. Ее знамя и девиз: проигранная борьба лучше, чем борьба за дело, имеющее хоть малейший шанс на победу. Волоча за собой, будто шлейф, целое облако истории, она проходила милю за милей, так что все очевидцы содрогались и прикусывали языки.

Совершенно другое дело – личное горе. Они низводили ее до приземленного уровня сплетен в Гарденз. Носить траур, ходить в черном – это вызывало бы неподобающую жалость у окружающих, это не имело ничего общего со знаменами. Она улавливала оскорбительные отголоски даже в том приглушенном шепоте, которым провожали ее старые товарищи, принимавшиеся шушукать за ее спиной, стоило ей пройти мимо них по тротуару. Клей политической паранойи высыхал, превращался в пыль и уносился прочь, и именно эта паранойя оказалась последним скрепляющим веществом, на котором еще кое-как держалось ее чувство общности со своим районом. После распада этих последних связей в остатке была лишь горстка безобидных старичков, которые судачили о Флориде или о смерти. Роза даже затруднилась бы ответить, какой из этих двух вариантов выхода из тупика хуже. Обитатели помоложе, для которых Саннисайд был всего-навсего городским районом, куда они переехали жить, вообще не знали, кто она такая.

Утомившись, Роза перестала останавливать прохожих, перестала требовать, чтобы ей представлялось каждое новое лицо, появлявшееся в районе, – и это временное ослабление хватки привело к тому, что всё понемногу стало скатываться в анонимность. Роза обдавала привычными молчаливыми взглядами тех, кого знала уже не первый десяток лет, и не в силах была устанавливать новые связи с этими молодыми парочками, которые, скорее всего, отреагировали бы вежливым непониманием на ее допросы. Так на тротуаре между Розой и любым другим человеком разверзалась пропасть. Ей уже и самой трудно было припомнить, в чем заключались радикальные основы ее давнего негодования, служившие правомочием идеалистки строго допрашивать всех встречных. А без такого правомочия она поневоле приобретала удручающее сходство с обыкновенной старой склочницей. Молчание, некогда таившее в себе увещевание и различные намеки, теперь превратилось в самое обыкновенное молчание. Поэтому, если новичок, напуганный взглядом или жестом этой странной одинокой фигуры, удосуживался кого-нибудь о ней спросить, то слышал в ответ: Очень печальная история – у нее единственную дочь убили в Южной Америке. Или что-нибудь другое, порезче: Безнадежный случай. Коммунистка. Муж сбежал от нее в сороковые, дочь сбежала на Манхэттен, но это оказалось слишком близко. Искала себе мужика – нашла черномазого, но и тот дал деру. Любая другая на ее месте сама бы воспитывала внука-сироту, но только не она. Мальчишку отослали в Пенсильванию, к каким-то сектантам.

Ах, квакеры, по-вашему, не сектанты? Ну что ж, вы вольны оставаться при своем мнении.

Во всяком случае, среди тех ожесточенных евреев, что катили магазинные тележки по проходам между полками и морозильниками, попадались пережившие Холокост женщины, которые могли засучить рукав и показать чернильный номер на руке. А вот Розе явно не хватало татуировки с надписью “Преждевременная антифашистка”.

Слушайте, однажды я заставила уоббли сесть рядом с кропоткинцем и спокойно с ним побеседовать. Может, вам это ничего и не говорит, но в ту самую секунду два разных мира вдруг застыли в равновесии.

Среди всех этих руин былого, между приглашениями на похороны, и шагала Роза – и дошагала в итоге до Программы охраны свидетелей Большого Куинса. Где-то на перекрестке, где Сорок седьмая пересекала Шестьдесят четвертую на пути к Семьдесят восьмой и уходила дальше, она уже способна была потеряться, утонуть в бескрайнем, нескончаемом людском море, где никто не ведает жалости и никого не узнают в лицо, где царит одна лишь непостижимая система бездушно пронумерованных улиц, переулков и площадей. Люди, люди – ведь именно с людей она начинала, когда шестнадцатилетней девочкой осмелилась спорить с отцом за пасхальным столом. Раз уж это ночь, когда положено задавать вопросы[18], позвольте мне спросить еще вот что: что же делает еврейское рабство – в наше-то время, когда мы столько знаем, – более тягостным, чем все остальные нынешние формы порабощения человечества? Разве не все мы – люди? Ведь именно человечеству, живущему в условиях разобщенности, которые навязали людям ложные понятия о различиях между расами и религиями, Роза и посвятила свою жизнь. И вот что парадоксально: эта борьба обернулась для нее катастрофическим отчуждением не только от собственного отца и его кровной веры, иудаизма, но и от всего человечества. Повинуясь зову своих убеждений, она очутилась в сетях ячеек, подчинявшихся советскому диктату, но состоявших на добрую половину из фэбээровцев. В итоге она вышла оттуда с нервной системой, настроенной на восприятие мира как сложного механизма, состоящего из всевозможных систем, институтов, идеологий. Теперь же она подумала: всё, хватит! Хватит с меня этих полицейских и городских советников! Хватит с меня мэров! Носиться с ними – все равно, что на Папу Римского молиться! Вы облекали властью любого – даже еврея, – только затем, чтобы совратить его, склонить к коррупции, а еще – как это случилось с Мейнзом – и поглядеть потом, как он летит с обрыва в пропасть. А принимая во внимание, что сама Роза обладала куда большим умом и твердостью духа, чем большинство тех мужчин, под чьим невероятным авторитетом она понапрасну находилась в течение почти всей жизни, то ее отрезвляла мысль, что, быть может, только ее принадлежность к женскому полу уберегла ее от такой же участи. Розу Ангруш-Циммер никогда не избирали на высокую должность: ее наивысшей победой было право войти в правление Публичной библиотеки Куинса, где она, единственная женщина, восседала среди судей, священников и идиотов от коммерции и где ей едва давали вставить слово, а она целыми ушатами выслушивала бредовые речи. С таким же успехом она могла бы там выносить переполненные пепельницы или, скажем, приносить блюдо гоменташей с маковой начинкой.

Лишь ее женское естество вернуло ее вспять, туда, где, как она решила, и есть теперь ее место: в ряды всегдашних “потерпевших” от истории – к Народу. Она сотню раз фыркала при слове “феминизм”, когда Мирьям пыталась применить это слово к ее, Розиной, жизни. Что ж, оставалось теперь добавить и этот дополнительный покаянный укол к непостижимой утрате: очень жаль, что она сумела взглянуть на собственную жизнь с позиций Мирьям слишком поздно, когда беседовать об этом можно было лишь с призраком дочери – по такому телефону, который никогда не звонит.

Еврей, которого постигла худшая из утрат – смерть единственного ребенка, – традиционно отворачивался от Бога. А Роза совершила этот поступок еще несколько десятилетий назад.

От чего же ей теперь отрекаться?

От материализма.

* * *

Вот в таком-то расположении духа пребывала теперь Роза – покаянно отказавшись от былого патрулирования, она морально приготовилась к любому утешению, какое только возможно. В таком-то настроении она и забрела в бар “У Келси”, где явно надеялась найти нечто большее, чем просто укрытие от уличного пекла и стакан ледяной кока-колы с ломтиком лимона, хотя, разумеется, зашла туда и за этим. И в таком-то состоянии она снова перенеслась, благодаря какому-то колдовству сильных желаний, в мир Арчи Банкера. Ведь бар “У Келси” был излюбленным местом Арчи Банкера и находился, если верить титрам сериала, на Северном бульваре. Так почему бы и Розе туда не заглянуть?

Глаза ее после яркого света постепенно приспособились к полумраку, царившему в баре, поэтому Банкер возник из каких-то неясных очертаний, напоминавших циркового медведя в шляпе пирожком: да, вот он, Банкер, сидящий в одиночестве с послеполуденным стаканчиком виски.

Роза осторожно прошла между музыкальным автоматом и автоматом для игры в пинбол и уселась у стойки бара. Приняв самый надменный вид, вытащила из подставки бумажную салфетку и промокнула лоб. В баре находилось пятеро или шестеро мужчин: двое сидели в углу стойки, задумчиво склонив головы над стаканом, другие – за круглыми столиками, которые торчали островками посреди посыпанного опилками пола, – опустили брови, пряча любопытство. Банкер приветствовал Розу каким-то утробным хрюканьем. Бармен повернулся, посмотрел на нее выжидательно и приветливо, не говоря ни слова.

– Пожалуйста, кока-колу с ломтиком лимона.

– А пепси подойдет?

– Подойдет и пепси.

– А чего-нибудь покрепче, чтобы отметить? – вмешался тут Банкер.

– Что отметить, простите? – переспросила Роза. Неужели она сегодня в очередной раз вышла из дома, беззаботно пропустив очередную праздничную дату?

– Я только что выиграл пари! Я тут поспорил с приятелем, с мистером Ван Ранселером – вон он сидит, – что сегодня, во вторник, сюда не зайдет ни одна женщина. Ну, а раз вы принесли мне победу в этом пари, значит, мистер Ван Р. обязан угостить нас всех стаканчиком, верно? – Насколько поняла Роза, он обращался к тому, кто сидел в углу бара, – к тому, кто даже в помещении не снял темных очков. – Да, вы угадали, он слепой. Мы просто ждали, когда вы заговорите, чтобы он тоже понял, что проиграл пари. Но не волнуйтесь – у него деньжищ больше, чем у всех у нас, вместе взятых. Он даже эту, как ее… даже Ширли Темпл переплюнет. Но, раз вы к нам зашли – на компанию ведь не всегда везет, – Банкер произнес последние слова как “ведьме всегда везет”, – я просто подумал, что не погрешим против закона, если выпьем холодного пива – так сказать, в порядке дружеского спрысновения.

– Благодарю, но я не любительница пива.

– Простите за нескромный вопрос: а вы случайно не еврейка?

– Да, именно.

– Ну, тогда надо сказать правду: вы, евреи, не из тех, кто щедро тратится в барах. Не в обиду вам, конечно.

Роза на секунду задумалась.

– А это ваше наблюдение… К чему оно больше относится – к манере пить или тратить деньги?

Банкер поднял руку, будто собрался остановить поезд.

– Ну, слушайте, шотландцы – так те еще хуже!

– Меня зовут Роза.

– А меня Арчи. Да нет, вы не волнуйтесь, пейте себе преспокойно свою пепси-колу.

– А я вас знаю, Арчи. В смысле, я вас уже видела.

– Да ну? Ну и ну! А что же это я вас не признал?

– Меня бы вы не вспомнили, зато я вас запомнила. Я была на похоронах Джерома – Верзилы Каннингема. И слышала, как вы там речь произносили.

На лице Арчи по очереди появлялись удивительные гримасы, отражавшие разнообразие чувств, весьма далеких от светлых и радостных. Наблюдая за ним, Роза вспомнила, как сама была заворожена в тот день в часовне, где проходило прощание с покойником.

– Так вот почему, наверное, я угадал, что вы еврейка, – сказал Арчи даже с некоторой нежностью.

– Может быть.

– Ну, что тут сказать – без Верзилы погрузочная платформа уже не та, совсем не та, что прежде.

– А вы там бригадир, да?

– Уже тридцать шесть лет! Но теперь мне подарили золотые наручные часы. Впрочем, у меня еще есть кое-какие планы.

– И какие же у вас планы?

– Вы сейчас на них смотрите. – Он широким жестом отвел руку в сторону и как-то выразительно поглядел на Розу, словно давая ей понять, что он впустил ее в свои владения или хоромы.

– Сидеть тут со своими… – Роза подбирала слова, но забраковала и “собутыльников”, и “корешей”, понимая, что может обидеть Арчи. – Проводить здесь время с друзьями, да?

– Да вы шутите? С этими-то оболтусами? Еще чего! Нет, я покупаю это заведение – чтобы прикарманивать их денежки! Я превращу его в небольшой ресторанчик, вломлюсь в соседний магазин. В смысле, расширю помещение за счет смежного магазина.

– Ах, вот оно что! Теперь до меня дошло. – Роза снова подавила смех, хотя ее очень насмешила его неумелая галантность – будто на навозном поле расцвел нежный цветок.

– Я себе еще состояние сколочу!

* * *

Теперь, проложив себе путь к бару “У Келси”, Роза могла приходить туда когда вздумается.

Похоже, Арчи всегда неподвижно сидел на своем табурете у барной стойки, только иногда бурно возмущался тем, как все несправедливы к “Ричарду Э. Никсону”. По мнению Арчи, дискредитированный президент был последней надеждой страны. “А потом, – скорбно понизив голос, говорил Арчи, – мы все набросились на беднягу”. Если кто-нибудь из завсегдатаев бара спорил с ним (а это были люди, которые могли показаться либералами лишь по контрасту с нетерпимым Арчи), он издавал губами неприличный звук или щурился и говорил приказным тоном: “Вот пьете там – и пейте, и не мешайте мне тишину слушать”. Или: “Да брось! Некогда мне тут с тобой, как это… словами хлестаться!” А потом снова превращался в нахохленного толстяка со своим стаканом разбавленного виски в руках, каким и был минуту назад. Вот это непримиримость!

Что же – вернее, кого же – напоминало все это Розе? Несмотря на все разумные и гуманные суждения, да еще и на английский язык, выкрученный чуть ли не наизнанку? Ее же саму, прежнюю!

Наконец-то у Розы появился один из двойников – ее прежнее “я”. Все, что от нее требовалось, – это усесться на ковер-самолет, то есть на диван в затемненной комнате, – и волшебные огни телевизионной электронно-лучевой трубки переносили ее в бар “У Келси”, а потом оттуда, из бара, она попадала прямиком в бессонный, беспамятный сон. В нем-то она и обретала свободу – словно нарисованная человеческая фигура, которая тайком перешагивает через позолоченную раму, на цыпочках прокрадывается из музея на улицу и идет гулять по ближайшему парку.

Она стала – нет, пожалуй, не завсегдатаем, если судить по здешним меркам. И все же она приходила сюда день за днем, но другие едва замечали ее. Как раз такое отношение Розу вполне устраивало: именно этого ей и хотелось – находиться здесь постоянно, как муха на стене, но не привлекать к себе внимания, не играть абсолютно никакой роли. Сорок с лишним лет она прожила – то властвуя, то беснуясь, как узница, – в Саннисайд-Гарденз, на этой городской ферме, куда ее занесло случайно, лишь потому, что она искала спасения от западни в Нью-Джерси – от самой настоящей фермы, утопавшей в деревенской грязи и пыли. И вот однажды она вошла в бар “У Келси” – и обнаружила, что давно застыла в оппозиционной позе, причем поза эта была одновременно оборонительной, как у припавшего к земле борца, и надменно-фальшивой, как у оперной певицы.

Ее прежнее “я” было отброшено. Значит, теперь она наконец стала антикоммунисткой? Нет. Та писанина Кестлера – “Падший Бог” – была по-своему не менее напыщенной, чем писанина его противников. Очередная религия. Роза ни от чего не отрекалась; идеалы, на которые она опиралась всю жизнь, по-прежнему служили ей опорой, потому что в них не было идеологии как таковой, да и идеалами их можно было назвать лишь с натяжкой. Они существовали в некоем зазоре между одним человеком и другим – это, скорее, были тайные телесные силы притяжения. Силы, помогавшие заключать союзы с другими людьми, тоже терпевшими тяготы этого мира. Их можно было обрести где угодно – внезапно, без предупреждения, на каком-нибудь собрании или протестном марше. А потом искать тех же ощущений еще на сотне следующих собраний или протестных маршей – и разочароваться. Их можно было снова испытать на фабрике, изготовлявшей маринады, – в радостях самой настоящей трудовой солидарности. Или неожиданно обрести у стойки в “Уайт-Касле”, где на обед подавали вареные яйца, – в братском единении с теми, кто тоже пожертвовал своими гамбургерами, чтобы они попали в солдатские пайки. Или вот теперь, в пролетарском кабаке на Северном бульваре. Вот величайшая комедия двадцатого века: ведь коммунизма-то никогда не существовало – никогда и нигде. С чем же, спрашивается, тогда боролись?

А вот Роза, в отличие от коммунизма, существовала. Для чего же она существовала? Для того, чтобы разговаривать, читать и убеждать других. А в молодости – еще и спать с мужчинами. Теперь же, на склоне жизни, ей оставалось только разговаривать, смеяться над всякой чепухой и пить. Она больше не отказывалась, когда в баре “У Келси” ей предлагали выпить виски с содовой, и время от времени принимала такое угощение, несмотря на ужасный привкус, к которому никак не могла привыкнуть, несмотря на то, что алкоголь притуплял всегдашнюю остроту чувств и неусыпную бдительность, которыми Роза гордилась уже много лет. Неудивительно, что евреям никто не доверяет! Евреи ведь отказываются оглупляться с помощью этого приятного средства, которое размывает линии, лишает их четкости, автоматически создает небывалое человеческое единение, чуждое каким-либо капиталистическим отношениям: социалисты только мечтать о таком могут. Как же поздно Роза открыла для себя прелести опьянения! Но лучше поздно, чем никогда. Она-то, выйдя из партии, бросилась в разные гражданские учреждения, бросилась заниматься гражданскими проблемами. А нужно было вместо этого пойти в первую попавшуюся пивнушку! Нужно было взять у Мирьям косяк, когда Мирьям в первый и единственный раз предложила ей курнуть травы. С марихуаной получилось так же, как и с феминизмом: она отвергла подарок – и надежда умерла вместе с ее дочерью.

Однажды Арчи, как блестящий поэт-сюрреалист, дал название тайному состоянию Розы: “товарищество”. Он пытался подобрать подходящее название тому чувству, которое связывало его с другими здешними завсегдатаями – с теми самыми людьми, на которых он набрасывался с оскорблениями, когда не вводил их в ворчливый ступор своими диковинными высказываниями о поляках (“Люди с такими убеждениями, как у полячишек, склонны к – как бы это сказать – некоторому безволию”), об итальянцах (“Едем мы, значит, там, как селедки в бочке, в вагоне подземки, свет не горит, вентиляторы не работают, а рядом со мной стоит этот этальянец, туша в полтора центнера, и половина этого веса – чистый чеснок!”) и об эсхатологии (“У вас, у либералов, больше вариантов конца света припасено, чем у собаки блох”). Роза успела хорошо изучить полный кадровый состав завсегдатаев таверны: Хэнк Пивник вечно моргал, уставившись в какую-то невидимую даль – возможно, на пляж “Омаха”[19], преследовавший его со времен войны; Барни Хефнер (“Я не родственник Хью Хефнера[20], – сказал он, когда его знакомили с Розой, – хотя кое-какие его интересы разделяю”); Ван Ранселер, язвительный слепец; и Гарри Сноуден, всеми осаждаемый бармен, который, наперекор своим желаниям, уже готовился вступить в партнерство с Банкером. Потому что Арчи мечтал сорвать с фасада вывеску “У Келси” и окрестить таверну “У Арчи Банкера”.

И это было бы только правильно – потому что тут и впрямь все чувствовали себя именно в гостях у Арчи. Самые разные посетители бара, вопреки их собственным желаниям, находились под влиянием Арчи, можно даже сказать, были у него в кармане, а Роза – не меньше, чем все остальные. К тому же она имела дерзость полагать, что все-таки не остается для него невидимкой, что он даже неравнодушен к ней. Поэтому в тот день, когда течение разговора занесло Арчи туда, где он и нашел свое удачное определение, Роза решила, что пора сделать признание, пора в некой юмористической форме раскрыть ему свои чувства.

– Товарищество, – повторила она и пересела поближе, на соседний табурет. – Тут я с вами согласна, Арчи, кто бы что ни говорил. Вы и я – вот парочка настоящих нераскаявшихся товарищей.

Арчи состроил недовольную бульдожью гримасу и поднял кверху пухлый палец.

– Но-но, поосторожней, Роза, не надо вырывать мои слова из контекста!

Но Роза и не думала униматься. Теперь ее единственным пороком (пристрастие к виски конечно же – не в счет) стало наблюдение за Арчи на грани взрыва. А мысль, что взорваться он может в ее направлении, просто будоражила.

– Мой дорогой Арчи, я лишь хотела сказать, что есть что-то обнадеживающее в том, что вы или Гарри всегда готовы угостить всех присутствующих выпивкой. Есть в этом, по-моему, что-то от лозунга “от каждого – по способностям, каждому – по потребностям”…

Она подняла стакан, Арчи задумчиво повторил ее жест, а потом сощурился, как бы задумавшись: уж не одурачен ли он?

– Не уверен, что уследил за вашей мы…

– Возьмем всю атмосферу этой таверны, – продолжала Роза, которая решила: так уж и быть, она сыграет свою роль перед невидимыми зрителями, скрытыми за огнями рампы, и перестанет быть молчаливой статисткой. – Это же атмосфера святилища, здесь в помине нет грабительского рыночного духа! Как там сказано? “После того как исчезнет порабощающее человека подчинение его разделению труда…”[21]

– Хоть я кое-что и понял в этой вашей тарабарщине – а понял я совсем мало, – уж лучше бы я вовсе ничего не понимал!

Арчи произнес эти слова с прежним жаром, словно торжествуя от сознания собственного святого невежества. Публика разразилась одобрительным смехом – и гораздо громче, чем можно было ожидать от такой малочисленной кучки выпивох.

Роза продолжала натиск, несмотря на бурное веселье вокруг, но теперь решила сосредоточиться на одном только Арчи. Черт с ними, со слушателями! Она давно уже лишилась собственных слушателей.

– Лучше посмотрите правде в глаза, Арчи. Уж я-то с первого взгляда узнаю коммуну! Шила в мешке не утаишь.

– Не надо здесь такие речи вести, – зашипел тот в ответ. Запасы его ярости, похожи, были неистощимы.

– Да-да, я коммунистка – приглядитесь ко мне хорошенько. Я – женщина, я – коммунистка, и я запала вам в душу. Я же все вижу по вашим глазам – ведь недаром я целую жизнь прожила.

– Замолчите сию же минуту!

Арчи с заговорщическим видом подался к Розе, опустив голову, и быстро обвел взглядом зал, высматривая, нет ли среди собутыльников “крота”, доносчика. Но, похоже, никто ничего не заметил и не услышал. Сноуден, Пивник, Хефнер, Ван Ранселер – все они походили на выключенные автоматы, на марионетки с обрезанными нитками: они оживали только тогда, когда Арчи обращался непосредственно к ним.

– Я люблю вас, – снова заговорила Роза.

Он дернул ее за рукав, пытаясь стащить с табурета. Голова вращалась, будто на шарнире, седые волосы бешено мотались туда-сюда. Губы от волнения будто втянулись внутрь.

– Идите сюда! Сюда! Там нельзя такие разговоры вести.

Роза оказалась в служебном помещении вроде кладовки, где стояли картонные коробки с бутылками, и пустыми, и полными, а с потолка свисала голая электрическая лампочка.

– Ну, теперь послушайте.

– Обнимите меня.

Мясистая ладонь Арчи все еще лежала на ее предплечье. Но теперь он вдруг отдернул ее, будто обжегся.

– Вы только меня неправильно не поймите, Роза. Вы очень привлекательная дама, но – Госссподи! У меня ведь жена есть.

Роза знала все, что хотела – и даже больше, – про слезливую и визгливую Эдит, знала и горькую правду о его домашнем быте, от которого этот человек бежал каждый день: об опостылевшем холодном беконе и яичнице на завтрак, о спевках за расстроенным пианино, – словом, о тех вещах, которые сделались невыносимыми даже для его притупленных чувств. Но как же дать ему понять, что она все это уже проходила, что она давно оставила надежды увести хотя бы одного мужчину у законной жены? Она была бы вполне довольна, если бы Арчи просто пообнимался с ней. Или закрутил бы с ней тайный роман. И все-таки – как же дать ему понять это – и в то же время не разрушить дотла тот маленький замок грез, который он построил вокруг собственного отчаяния?

– Теперь ты меня послушай, Арчи. Я же четверть века провела в разных ячейках, куда просачивались шпионы: думаешь, за это время я не овладела в совершенстве искусством держать варежку закрытой? Думаешь, я не унесу в могилу тайны мирового значения? Конечно, если я всю жизнь была врагом буржуазных приличий, это вовсе не значит, что я намереваюсь погубить твою семейную жизнь. Будьте умеренны в супружеской жизни, чтобы быть страстными и самобытными в любовных связях на стороне. Это не я – это Флобер так сказал[22]. Я научу тебя двоемыслию, Арчи, так что ради Бога – а я, кстати, даже в Бога не верю, – обними меня как следует.

Арчи ничего не отвечал – только медленно, очень медленно закипал изнутри. Глаза у него выпучились, будто пузырьки на овсяной каше, готовые взорваться паром. Розе хотелось стиснуть его телячьи щеки и вскричать: “Ах ты милашка!” Ей так и хотелось обглодать его пухлую мордашку.

– Я на тебя глаз положила! Я хочу, чтобы ты стал моим последним любовником. Арчи, ты же всю жизнь об этом мечтал, хоть и сам того не знал! Мечтал переспать со знойной коммунисткой.

Арчи рот разинул от изумления.

– Мы же не подходим друг другу, понимаешь?

– Почему же?

– Да потому, Роза! Потому что еврейка и гой – не пара, это же китаёзу понятно!

Арчи сейчас был один – но вечно говорил “на публику”. Розе пора было уже привыкнуть к этому. Невидимый зрительный зал уже взорвался смехом, приветствуя его грубую шутку. Еврейка, гой и китаёз – какой коктейль! Если Арчи намекал на то, что мечты о “плавильном котле” приказали долго жить, то его афоризм мог сгодиться как эпитафия. Но пусть уж лучше это не станет эпитафией для их романа, не станет прощальной надписью Розы и Арчи, выложенной на асфальте при помощи горки бобов. Она не согласна так легко выпустить его из рук.

– Разве ты не видишь, что я прежде всего оппортунистка, а мое еврейское происхождение – дело десятое? Ну ладно, если тебя это больше возбуждает, тогда так и быть – потрахай спятившую от горя еврейку-коммунистку!

– Фи, Роза, ну как ты выражаешься! Заткни-ка немножечко свой граммофон, сделай милость!

Ну, ему достаточно было бы только сказать “заткнись” – и толпа его невидимых фанатов уже разразилась бы очередным взрывом хохота.

– Значит, ты меня не хочешь?

– Да хочу я, хочу! Всю без остатка! ПРЯМО! ЗДЕСЬ! И СЕЙЧАС! НЕМЕДЛЕННО!

Эта пулеметная очередь из коротких выкриков, как вдруг с ужасом осознала Роза, означала, что вот-вот появятся титры, и серия подойдет к концу. Как раз когда она наконец-то завладела вниманием Арчи! Одно утешение: если серия оборвется здесь, в этой кладовке на задах бара, так сказать, на самом интересном месте, значит, быть ей гвоздем сюжета в следующих сериях! А может, предстоит еще отдельное продолжение сериала! Назовем его просто, без затей: “Роза”. Или “Нераскаявшаяся”!

Роза даже не заметила, как дверь со стороны зала толкнула и открыла чья-то маленькая ручка. В кладовку проскользнула черноволосая девочка – и позвала Арчи. На девочке был вельветовый комбинезон и водолазка, волосы аккуратно заплетены в косички, на вид ей можно было дать лет девять-десять. Ну, конечно, это приемная дочь – и как это Роза могла забыть про нее! Нет, никогда Розе не заполучить в единоличное владение этого мужчину, об этом и думать нечего. Арчи – это планета-гигант, а вокруг него вращаются небесные тела поменьше. Не важно, дома или в кабаке – вечно кто-то ищет его, вечно кто-то отворяет дверь. Одни приятели сходят в могилу, как Верзила Каннингем, зато появляются новые кореши, новые мишени для ярости Арчи. Придется уж Розе смириться с таким положением.

Арчи и виду не подал, что обрадовался появлению девочки, – наоборот, ворчливо отчитал ее:

– А ты-то что тут делаешь, а? Сколько раз я тебе говорил: здесь детям не место!

Девочка пропустила его брюзжанье мимо ушей.

– Арчи, купи мне роликовые коньки! В “Маккрориз” вчера объявляли распродажу.

– Вчера? Ну вот, значит, ты опоздала! И спрячь ты эту штуку под воротник, ради всего святого. Если я тебе ее купил, это вовсе не значит, что она должна мне глаза мозолить…

– Прости, Арчи.

– А что ты ей купил? – спросила Роза.

– Не твое дело, – отбрил Арчи.

– Погоди-ка.

Роза выступила вперед и взяла руку девочки, уже схватившуюся за цепочку на шее. Девочка послушно разжала пальцы, и Роза увидела у нее в ладони дешевую алюминиевую шестиконечную звезду – магендовид.

Значит, главный районный хулиган и задира приютил еврейскую девочку-сироту, защитил ее от бескрайней холодной вселенной. Что же это напомнило Розе? Историю с Анной Франк? Или… Какой все-таки надрывный и дешевый сюжетный ход! Просто бесстыдная спекуляция!

– Так вот что ты ей купил?

– Ну, допустим. И что? – чуть не плюясь, отбивался Арчи.

– Значит, вы с Эдит удочерили девочку-еврейку?

Арчи скорчил рожу, оскалился, укоризненно поднял палец кверху.

– Ладно, хватит тут умничать! Это наше семейное дело, ясно? Она же не виновата в своем происхождении!

– Да – не больше, чем…

Но договорить Роза не смогла. Тело диктовало свои команды – а язык, губы, произносившие слова, оказались тут второстепенными исполнителями приказов. Эта неожиданная встреча напрочь лишила Розу сдержанности. Она прижала маленькую ладошку, державшую звезду Давида, к своей груди, как будто эта безделушка могла благословить их обеих одновременно. А потом, опустившись на колени, она крепко обняла девочку и притиснула ее к своей вздымающейся груди. Девочка вела себя спокойно и, похоже, ничему не удивлялась, и ей на волосы уже начали капать Розины слезы. Арчи передернул плечами, скривил рот, закатил глаза: против бурного натиска еврейских страстей он оказался бессилен, как обычно. А Роза, спрятавшись за ширмой своей грусти, поняла, что это уже не ее сценарий. Все – продолжения сериала не будет.

– Ну, хватит вам. Я уже смотреть больше на это не могу!

Голос Арчи звучал теперь гораздо нежнее, это был почти шепот. Еще бы ему не быть нежным – ведь он снова победил! Победил, как всегда.

– Вот гляжу я на тебя и понять не могу: почему ты не взяла на воспитание собственного внука?

Роза ничего не ответила. Она отпустила девочку, и та отошла поближе к Арчи, под его грузный протекторат.

– Или, может, ты вообще была против всей этой квакерской чепухи?

Ах ты безмозглая мартышка, да плевать я хотела на все эти религии! Но нет уж, Роза не станет больше подавать реплик. Пускай последнее слово останется за Арчи. Хватит ей уже разговаривать вслух с тенями, бегающими по комнате, с этими цветными отсветами электронно-лучевой лампы, которые накладывались на серый внутренний экран ее желаний.

– Не дело это, чтобы родня ссорилась из-за таких-то вещей, а? Если б не эта еврейская девчушка, то я, старый пес, так бы дураком и остался. Есть над чем поразмыслить!

Аплодисменты. Титры.

Часть четвертая Мирное царство

Глава 1 Война Агнца

Была ли та книжка про быка вообще первой книжкой, которую он помнил? Если нет, тогда, может быть, это была первая книжка, на блестящей картонной обложке которой отпечатки его детских пальцев стали первыми отпечатками, первая книжка, страницы которой он перелистывал первым. Пожалуй, у него в комнате в коммуне и были какие-то грязные мягкие книжки с картинками. Наверняка были. Но ни одну из них вспомнить не удавалось. Были конечно же другие книжки из муниципальной школы № 19 или из библиотеки – книжки, безбожно затрепанные множеством детей до него, – со всякими кошками, медведями, буксирами, паровыми экскаваторами, Сничами, – но все это никакого особенного впечатления на мальчика не произвело. Мать читала ему вслух “Алису в стране Чудес и в Зазеркалье” – старенького, ветхого издания “Херитедж” военных лет – это он точно помнил, потому что позже Стелла Ким, навещавшая его, привезла ему ту самую книжку, вместе с другими памятными вещами, подаренными Мирьям. Но эта книжка про быка перекочевала в школу-пансион вместе с ним: он всегда держал ее при себе, как надежный оберег; со временем он начал немножко стыдиться этого, особенно когда остальные мальчики переключились на подростковые детективы, научную фантастику, комиксы и даже тайком припасенные номера “Плейбоя”, – и все-таки этот стыд вовсе не был мучительным, потому что Серджиус оставался в Пендл-Эйкр “самым младшим”, даже когда перестал быть самым младшим.

Серджиус, официально оказавшись на положении “младшего брата” для всей школы, пользовался особыми поблажками – все старались относиться к нему с пониманием. Мальчик лишился родителей в таком возрасте, что еще не задавался многими вопросами, а потому всякий, кто вздумал бы издеваться над ним из-за пристрастия к этой детской книжке, немедленно получил бы отпор. Как бы дело обстояло в другой школе – кто знает? Но в добром пансионе Пендл-Эйкр всякие насмешки прекратились, как только не стало Мирьям и Томми. Наверное, и соученики, и учителя, и директор, и жившие при пансионе советники, – все думали, что эта книжка – талисман, память об умерших родителях. На самом деле, в отличие от “Алисы”, стоявшей на полке в полной неприкосновенности, эта книжка про быка вовсе не была талисманом, как-то связанным с его матерью или с обоими родителями. Она вообще не имела к ним ни малейшего отношения. Скорее, это был талисман, напоминавший мальчику о его единственной встрече с Санта-Клаусом.

Кем он был по праву рождения? Чистокровным хиппи и наполовину светским евреем. Учитывая такие данные, а также Розино испепеляющее презрение ко всем и всяческим обрядам и церемониям, маячившим где-то на заднем плане, у мальчика не было почти никаких надежд на празднование Рождества. Никто его не баловал, хотя он был единственным ребенком в доме, полном взрослых. Никому даже в голову такие пустяковые мысли не приходили. Те меркантильно-декоративные перемены, которые в конце декабря вдруг постигали погружающийся в темноту город, в коммуне на Седьмой улице служили лишь поводом для глумления и шуток, для временного освобождения нескольких комнат (жильцы помоложе уезжали на праздники к родственникам), а также для очередных или внеочередных посиделок “на травке”. Ну, а напоследок там бурно отмечали Новый год – вот и всё.

Может, Томми с Мирьям и были историческими материалистами. Но бытовыми материалистами – ни в коем случае. Мальчик научился презирать собственность еще до того, как узнал, что это слово означает. Запреты, внушавшиеся ему с самых малых лет, походили на библейские заповеди: Не возжелай пластмассового барахла. Не вожделей того, что рекламируется в “Луни Тюнс”. Не мечтай, что тебе купят солдатика “Джи-ай-Джо” – гнилой символ военщины. Не взалкай сладких зерновых хлопьев. Да будут кубики твои вытесаны из дерева. Старые вещи лучше новых, да и тех желательно иметь поменьше, коллективное имущество предпочтительнее припрятанных личных запасов. Все это не давало практически никаких шансов Рождеству и Санта-Клаусу. Нельзя сказать, что мир мальчика был лишен книжек и игрушек – скорее, его комната была перевалочным пунктом и временным приютом для множества книжек и игрушек. Они доставались ему от кого-то еще, а потом чаще всего передавались кому-нибудь по эстафете дальше, истрепываясь до бесконечности – и таким путем, через такое любовное обращение, как бы очищались от своих тлетворных свойств “товара” – даже если речь шла о разрекламированных в мире торговли персонажах вроде Снупи или Барби. Допускались ли хоть малейшие отступления от правил? Ну, пожалуй, Томми любил надувать воздушные шарики. Взяв мальчишку в охапку, Томми отправлялся в винный погребок на Авеню С, где продавались воздушные шары (по тридцать девять центов за пачку – яркостью они неизбежно привлекали детское внимание и в то же время не находились в запретной зоне всяких карамелек, жевательных резинок или бейсбольных карточек), а потом, вернувшись в коммуну, надувал их один за другим. Мальчик полагал, что уж шарики-то по определению “новые”: он ведь своими глазами видел, как папа их покупает. Но они не были подарками. Их даже игрушками-то нельзя было назвать. К тому же они даже не принадлежали исключительно детскому миру, потому что, когда в комнатах сгущался дым от марихуаны, то шариками вовсю играли и взрослые.

Но однажды декабрьским вечером, в молитвенном доме на Пятнадцатой улице, Серджиус Гоган встретил-таки Санта-Клауса, или человека, переодетого Санта-Клаусом, и получил от него подарок. Санта-Клаус появился посреди праздничного собрания квакеров. Его мигом обступила толпа детей, и он начал вытаскивать из мешка подарки. Так в руках Серджиуса оказалась новая, принадлежащая ему одному вещь. Уникальный статус этой вещи подчеркивала и излишне яркая красно-зеленая упаковка, которая просуществовала только секунду – исключительно ради мимолетного восторга Серджиуса, – а потом была сорвана и забыта.

Внутри обертки оказалась книжка про быка.

Молитвенный дом, находившийся будто бы на Пятнадцатой улице (на самом деле его местонахождение никак не было привязано к конкретному адресу на сетке улиц на карте острова: он прятался в собственном потайном саду за оградой), был для Серджиуса Гогана настоящим святилищем. Это место существовало отдельно от беззаконной вседозволенности его повседневной жизни – и в коммуне, и на Седьмой улице, где Мирьям несла караул на высоком крыльце, откуда взору открывался вид на весь район, – Серджиус иногда пробирался в замусоренные внутренние дворики и сталкивался с детьми-беспризорниками, каких в Алфавитном городе было немало. Томми, будучи активистом-пацифистом, в результате увлекся квакерством и стал, с молчаливого позволения Мирьям, брать с собой Серджиуса на занятия воскресной школы. То, что происходило на этих собраниях, мальчик с трудом мог припомнить уже спустя пять минут: дети то изучали Библию, то занимались ремеслами, призванными привлечь внимание к угнетенному положению индейских народов, то устраивали тренировочные пятнадцатиминутные визиты в молитвенный зал – это просторное и таинственное помещение, где отец Серджиуса сидел вместе с сотней других людей, и все они вместе молча ждали, когда на них снизойдет нечто – и заставит подняться на ноги и выступить со свидетельством. Это благородное ожидание периодически прерывалось какими-то невнятными речами, а точнее, бормотанием на разные посторонние темы.

Участники тамошних сборищ являли собой странное смешение молодых хиппи с ветхим костяком квакерской общины – пожилыми людьми, внешне очень похожими на самых обычных пенсионеров, какие повсюду ходили по улицам города и ничем не выделялись из толпы. И все же складывалось впечатление, что обе эти группы как будто договорились сгладить существующие между ними различия: хиппи одевались менее ярко, чем им хотелось (как подозревал Серджиус), выбирая наряды самых неброских цветов, какие-нибудь рубашки и джинсы на ремнях, причем и мужчины, и женщины повязывали “хайратники” на свои длинные волосы. Пожилые квакеры, в свой черед, тоже шли на уступки: демонстрировали цветастые жилеты и мягкие туфли, мужчины отращивали на удивление ухоженные бородки, а женщины надевали увесистые ожерелья. Их объединяло и другое: все отличались спокойствием, невозмутимостью и подчеркнутой добротой. Все, кто сидел в большом зале, объятом тишиной, как бы ни были они погружены в сосредоточенное созерцание, неизменно улыбались детям, когда те проникали в зал и, как правило, нарушали царившую там атмосферу. Квакерский молитвенный дом был таким местом, где самые разные взрослые, которые в иных обстоятельствах, возможно, проявили бы свою агрессивную эксцентричность и непредсказуемость – ведь там собирались и старики, и чудаки, и евреи, словом, ньюйоркцы всех мастей, порой непримиримые в прошлом, – упражнялись исключительно в безобидности. Вот потому-то Серджиусу так нравилось бывать там.

Квакеры часто говорили о Внутреннем Свете – “Божьем свете внутри каждого человека”. Слыша эти слова, Серджиус неизменно вспоминал ту таинственную контрольную лампочку на старенькой, с облупившейся эмалью, кухонной плите “Кенмор”, на Седьмой улице – Внутренний Свет был по природе чем-то тихим и приглушенным. Видимо, это тоже огонь, но особенный: предмет, внутри которого он прячется, каким-то чудом снаружи остается холодным на ощупь и совершенно неопасным. Мирьям объясняла ему все это, убеждая, что вовсе не нужно стоять рядом, на страже: можно вообще спокойно забыть про то, что там горит эта контрольная лампочка! Значит, квакера тоже можно сравнить с такой кухонной плитой, только без ручек для зажигания конфорок: с квакером можно было совершенно спокойно оставить ребенка одного. Именно так и поступали Мирьям с Томми, когда в коммуне никто не проявлял желания посидеть с ребенком: они просто приводили Серджиуса на Пятнадцатую улицу, в детский сад за высокими воротами, под присмотр благодушных бездетных “старейшин” общины или целомудренных девушек-подростков с косичками и в джинсах с заплатками в виде экологических значков, где малыши играли на детской площадке во дворике с черным мягким настилом, под лиственной сенью этого укромного оазиса, укрывшегося прямо в эпицентре бурлящего Манхэттена.

В воскресный вечер перед Рождеством дом на Пятнадцатой улице распахнул свои двери и устроил масштабный праздничный ужин и для своих прихожан, и для местных уличных бродяг. Серджиус уже знал, что его отец испытывает теплые чувства к бродягам. Конечно, судьба этих бездомных людей была не столь душераздирающей, как судьба осужденных на смертную казнь, но все-таки смертники находились где-то далеко и оставались некой абстракцией – с ними нельзя было просто так встретиться, угостить их сигаретами, чашкой кофе или гамбургерами “Уайт-Касл” из увесистого промасленного пакета. И вот Томми вызвался помочь квакерам покормить этих людей, которые придут на благотворительный ужин, а заодно решил прихватить гитару на тот случай, если его попросят спеть. Он предложил Серджиусу пойти вместе с ним (Мирьям никогда не ходила на квакерские мероприятия, так что она просто сказала: “Идите, ребята, веселитесь на полную катушку”), и вот там-то Серджиуса подстерег Санта-Клаус.

Серджиус сразу же погрузился в книжку, как только раскрыл ее, отгородившись от всего, что его окружало, – от жилистых людей, запихивавших в рот и в карманы куски жареной индейки и печеной картошки, от остальных детей, которые толпились вокруг человека в красном костюме, и от отца, который тихонько бренчал на гитаре, надеясь очаровать глухих к музыке квакеров звуками “Тихой ночи”[23], окрашенными в ирландские полутона. Свернувшись в кресле, Серджиус во все глаза всматривался в сказку про теленка, который вырос в огромного быка, но по-прежнему желал только нюхать цветочки, который отказался драться, даже когда его вытолкнули на арену и принялись колоть мечом на глазах у глумливой толпы. Но, кроме картинок, неплохо было бы еще прочесть саму сказку, поэтому позже, придя домой, он потребовал у Мирьям, чтобы она немедленно почитала ему. Мать Серджиуса любила читать ему вслух, правда, выбирала те книжки, что нравились ей самой: например, навязывала ему “Алису” или “Хоббита”, откуда каждый вечер, с зубодробительной методичностью, зачитывала ему одну сумрачную главу за другой. А Серджиусу хотелось, чтобы в книжках были картинки, – ну, вот он и заполучил такую книжку.

– А, “Фердинанд”! Да, здорово. Знаешь, у меня в детстве была эта самая книжка.

Нет, хотел возразить Серджиус. Это новая книжка. Это моя книжка. А не очередная путеводная звезда из твоего любимого созвездия, не твой очередной ориентир в тумане, на который и мне положено оглядываться по праву наследия. Нет. Это подарил мне Санта-Клаус, которого ты вообще никогда не видела! Как он вдруг рассердился на маму! А раньше ведь никогда не смел сердиться! Он погладил чистую гладкую обложку – и чуть не вырвал книжку из ее рук. Впрочем, бунтовать было рано: кто, кроме мамы, прочтет ему сказку вслух?

Скоро, еще не научившись читать, Серджиус запомнил наизусть и мог повторить про себя, как молитву, весь рассказ про Быка Фердинанда, который отказывался драться на корриде. Фердинанд вырос сильным и красивым и сохранил любовь к матери, он терпеливо снес укус пчелы. Фердинанду не нравились ни драчливость товарищей, ни красный плащ тореадора. Он оставался верен своей любви к миру. И к цветам. Он попал в мир насилия, но не оправдал его ожиданий: напротив, он утихомирил злые сердца. Когда этот мир приветствовал его, призывая к смертному бою, он уклонился от сражения.

Серджиус понимал, почему вдруг появился квакерский Санта-Клаус и подарил ему эту книжку: потому что мир – это арена. Алфавитный город, муниципальная школа № 19, школа Ашера Леви – все это арены. Томми с Мирьям – непостоянство и хаос их беспорядочного домашнего быта, их бессистемные попытки воевать с историей, их вечная готовность участвовать во всяких демонстрациях и бдениях, в самовольных захватах и оккупации зданий, – это неописуемая арена и в то же время – родная для него среда. Текучий состав самой коммуны, эта клубящаяся жильцами воронья слободка, населенная кинорежиссерами из Нью-Йоркского университета, террористами из Окинавы и женщинами-сильфидами в йогических позах, – тоже арена. А бабушка, которая хранит в себе бурю эмоций, таясь в сумрачных комнатах, поправляет линкольновские святыни на кухне, стоит только мальчику опрокинуть их, всматривается в него слишком холодным, слишком долгим взглядом, а потом прижимает его к груди и вопрошает Мирьям громким шепотом: “Он ведь вылитый Альберт, правда? Вот, значит, кого ты произвела на свет?” Бабушка сама по себе – целая арена. Да и дядя Ленни – у которого из жуткого рта несет сигарной вонью и маринованной селедкой в сливочном соусе, который пожирает глазами Стеллу Ким, ругает коллекцию марок Серджиуса и чешет себе задницу, – и он тоже – арена.

Книжка про быка была призвана подготовить Серджиуса к будущему. Причем дважды. Во-первых, он должен был понять, что, когда его отправили из Алфавитного города в квакерскую школу-пансион в сельской глуши Пенсильвании, то он, подобно быку Фердинанду, попал на безопасное пастбище, куда и стремилась его душа: Серджиусу позволялось покинуть арену.

Во-вторых, эта книжка подготовила его к одной важной мысли: когда Томми с Мирьям ринулись в Никарагуа, на арену куда более яростной революции, имея на вооружении лишь опыт пассивного сопротивления, в котором была искушена Мирьям, этот дзюдоистский маневр – умение быть торжественно арестованным, да в придачу гитару Томми и присущую ему как музыканту братскую близость к народу, – тогда они, подобно Фердинанду, пустят в ход волшебную броню непротивления и возвратятся целыми и невредимыми.

* * *

Физический дефект Харриса Мерфи – заячья губа, хорошо заметная под его усами, – оставалась запретной темой для учеников Пендл-Эйкр. Нельзя сказать, что даже в этом квакерском заведении дети были неспособны на жестокость в отношении учителей, однако трогательная забота Мерфи о своих подопечных делала любые насмешки на его счет просто невозможными. Искренность учителя музыки служила своего рода испытанием, и, если к старшим классам кто-то еще не прошел этот тест, тогда приходилось подвергаться проверке уже на их собственных условиях. Если бы кто-то и вздумал смеяться над заячьей губой, это значило бы, что его задевают придирки Мерфи к его характеру, безусловная проницательность учителя, его сверхъестественная способность почувствовать, когда кто-то под кайфом от травы, но в то же время не сообщать об этом Комитету духовенства и надзора.

Мерфи был одним из немногих настоящих “друзей истины” среди работавших здесь учителей. Обычно воспитательные принципы определяли директор и правление школы, а также старейшие преподаватели: например, такие принципы, что самоуправление преподавателей основывается на квакерской модели совместного принятия решений, и что каждый день перед уроками учеников приводят на получасовую молчаливую молитву. И совершенно не важно, что те, кто проводил эти молитвенные собрания, были столь же несведущи в тайнах Света, как и хихикающие, вращающие глазами подростки. Мерфи был исключением и говорил с теми учениками, кто желал его слушать, о личной ценности молчаливых молитвенных упражнений для его собственного духовного пути. (Если “Бог”, как и заячья губа, оставался как бы запретной темой, то это можно было объяснить лишь обычной квакерской уклончивостью, нежеланием навязывать какие-либо термины, тем трюкачеством, которое и завлекало людей самого разного толка: так, на скамьях “друзей” оказывались, например, квакеры-буддисты, квакеры-иудеи и даже квакеры-атеисты.) Мерфи читал Джорджа Фокса и нередко цитировал на уроках афоризмы этого великого и безумного основателя религиозного “Общества друзей”. И первая песня, которую разучивали все без исключения воспитанники Мерфи, учившиеся у него игре на гитаре, перед тем как он приоткрывал им таинства “Дорогой Пруденс” или “Лестницы в небеса”, была песня “Простые дары”, переделанная на квакерский лад:

Да пребудет с тобой Свет, куда бы ты ни шел, Да пребудет с тобой Свет, куда бы ты ни шел В драных кожаных штанах, сам лохматый, как пес, Старый Фокс брел по свету – и Свет в себе нес!

Само собой разумеется, что молодые учителя в Пендл-Эйкр представляли собой кучку облагообразившихся, но все равно тяготевших к деревенскому стилю хиппи. Преподавательская работа, да еще с правом проживания в школе-пансионе либерального толка, предоставляла стратегически выгодную возможность осесть в пасторальном укрытии, вдали от зализывавшей раны контркультуры. Они бежали сюда примерно от того же губительного образа жизни, который был хорошо знаком некоторым ученикам – особенно тем из них, кто по выходным ездил на “грейхаундовском” автобусе домой, в Филадельфию или Нью-Йорк. Мерфи, хотя подробности его личной жизни оставались в тумане, принадлежал к числу как раз таких эскапистов. Точнее говоря, он был “фолки” с перебитыми крыльями, очередная жертва Дилана, рьяно взявшегося за уничтожение акустического возрождения. Впрочем, Мерфи, пожалуй, был слишком строг, так что даже ранний стиль Дилана едва ли когда-то приходился ему по вкусу. Возможно, ему казалось, что в современных песнях вообще чересчур много показного и нарочитого. Сам Мерфи намекал на это довольно прозрачно. Он был когда-то участником дуэта “Мерфи и Каплон” – дуэта, который так и не попал в студию, который сделал одну-единственную запись. Это был единственный трек для сборной пластинки под названием “Жизнь в кафе ‘Сейджхен’” – они исполнили песню “Капитан жестокого судна”. Мерфи играл когда-то в одной программе с Томми Гоганом! И все же он довольно неделикатно намекал его сыну, что, по его мнению, голос отца звучит гораздо приятнее, когда сливается с голосами братьев, – в одном из тех ирландских альбомов, которые сам Томми так презирал.

Да, Мерфи знал мать Серджиуса. Немного. Он говорил об этом со сдержанной улыбкой. Мерфи принадлежал к типу людей, которые очень серьезно относятся к себе, а потому Мирьям наверняка поддразнивала его – просто не в силах была удержаться. Да, Мерфи знал обоих родителей мальчика. И, конечно, то, что произошло, отнюдь не было случайностью. Чтобы развязать себе руки перед поездкой в Никарагуа, Томми и Мирьям получили на Пятнадцатой улице субсидию на обучение и определили Серджиуса в пансион Пендл-Эйкр. Так мальчик оказался в Вест-Хаусе, где в качестве школьного воспитателя жил Харрис Мерфи. Не важно, были перебиты крылья или нет у этого страшно серьезного и верного квакерским идеям учителя музыки и игры на гитаре, – именно под его крыло попал Серджиус Гоган. И не важно, кто кому первым позвонил, не важно, какие разговоры предварительно велись между директором и другими воспитателями, – именно Харрис Мерфи отвел в тот день восьмилетнего Серджиуса в сторонку и сообщил, что его родители пропали. А затем, три недели спустя, опять-таки Мерфи оповестил мальчика о том, что тела Томми и Мирьям откопали на склоне горы вместе с телом третьего человека (по-видимому, тоже американца, хотя о нем ничего не было известно, даже имени), что скоро их должны самолетом привезти в Нью-Йорк, – но что он, Серджиус, пока должен оставаться здесь, в школе. Как выяснилось позже, он остался там более или менее навсегда.

В тот день Серджиус даже не подумал спросить про бабушку. Мерфи о ней ничего не сказал. Из родни оставались еще старшие братья Гоган, но они со скрипом зарабатывали себе на жизнь концертами, колеся по западным канадским краям на автобусах, – так что о них и думать было нечего. Серджиус останется жить в Пендл-Эйкр. Родителей ему заменит школа. Вместо родителей воспитывать его будет квакерство. В тот день Серджиус не задавал вообще никаких вопросов.

* * *

Жилье Мерфи в Вест-Хаусе: квартира с низким потолком и входом в полуподвальный этаж; одна большая стена, сплошь уставленная пластинками с джазом и блюзом; в остальном – монашеская скромность, грязный красный лохматый коврик, из-под которого выглядывал заляпанный порог; кухонька Мерфи, прерывистый свист чайника на плите; коробки с книгами Буковского, Кастанеды и Фрэнка Герберта; две гитары с облупившимся от бреньчанья лаком, стоящие на вертикальных подставках; штабеля пиратских песенников и старых номеров “Нэшнл лампун” – журнала, на страницах которого, среди фотоколлажей, Серджиус однажды впервые увидел фотографию обнаженной женской груди (настоящую-то женскую грудь, а именно грудь Стеллы Ким, он видел и раньше: как-то раз февральским вечером, когда батареи отопления в коммуне слишком раскалились и только что не дымились, Стелла, к его смущению, сняла с себя то ли майку, то ли лифчик); большая, покрытая пятнами от воды репродукция “Мирного царства” Эдварда Хикса[24], этого официального шедевра квакерской живописи, где агнец возлежит вместе со всеми прочими представителями звериного царства (однажды, чтобы Серджиус и группа других учеников средних классов могла полюбоваться этой картиной в подлиннике, Мерфи повез их на экскурсию в Филадельфию); афиша концерта в клубе “Виллидж-Гейт”, анонсирующая вечер, на котором “Мерфи и Каплон” выступали на разогреве у Скипа Джеймса, с автографом – красными чернилами – самого Джеймса; все эти тайные мелочи, говорившие о тщеславии Мерфи и вдруг ставшие явными, Серджиус запомнил – как он сам осознал позже – в порядке компенсации, в отместку за то, что Мерфи привел его в эти комнаты тогда, в первый раз, чтобы сообщить ему об исчезновении родителей, а потом, во второй раз, для того, чтобы рассказать ему об их смерти.

Комнаты Мерфи – их Серджиус хорошо запомнил.

Серджиус разработал свою личную науку припоминания, чтобы что-то понять, а что-то, чего понять он не мог, – отбросить. Он рассуждал так: запоминаешь обычно то, что постоянно, и то, что аномально. Постоянное запоминаешь потому, что оно все время тебя окружает, само напоминает тебе о себе. А аномальное – потому, что оно резко отличается от привычного, и твой мозг как бы делает поляроидный снимок с того, что кажется странным, на что ты потом вечно продолжаешь смотреть со страхом, с вожделением, со смущением. Например, на соски Стеллы Ким – такие же гладкие и красные, как крашеные острые кончики пасхальных яиц. Вот эти соски, это аномальное зрелище, он запомнил навсегда. А Санта-Клаус – и тот вечер на Пятнадцатой улице? Тоже аномальное, незабываемое, бережно лелеемое в памяти событие. Или то, как покойный кузен Ленни смеялся над его коллекцией марок? Да, тот аномальный случай тоже легко отпечатался в памяти – почти со всей беспощадностью красок. Ровно наоборот – потому, что относились скорее к “постоянному”, – запомнились “альбомы для монет” покойного кузена Ленни, эти жесткие, правительственно-синего цвета папки, куда Серджиус послушно вставлял по три образца линкольновских цента, выпускавшихся каждый год: один, никак не помеченный, отчеканенный в Филадельфии, один – с клеймом “S” – из Сан-Франциско, и еще один, с буквой “D” – денверской чеканки. Эти альбомы для монет вросли в его повседневную реальность и стали как бы мостиком, переброшенным из нью-йоркской жизни Серджиуса в его спальню в Пендл-Эйкр, где он держал их на одной полке с “Историей Фердинанда”. Вот и куда более простой принцип: ты помнишь то, что хранишь при себе. А может быть, и так: ты помнишь то, что хочешь помнить. А то, что ты не можешь хранить при себе, чего никак не хочешь помнить, ты забываешь.

В силу этих-то законов Серджиус и забыл родителей.

Казалось бы, Томми с Мирьям не должны уйти в забвенье – ведь они-то точно относились к области “постоянного”, – но потом вдруг словно оторвались. Родители были целой воздушной сферой, которая улетела в космос, а после этого стало нечем дышать.

Родителей нельзя было “хранить при себе”: в отличие от “Фердинанда” или альбомов для монет, их Серджиус не привез с собой в Вест-Хаус. Не мог он, пожалуй, и всерьез желать, чтобы умершие каким-то образом ожили. Ни один человек, если он не оказывался в положении Серджиуса, даже не догадывался о том, насколько мало люди по-настоящему помнят хоть о чем-нибудь. Серджиус наблюдал за другими детьми с их родителями и думал: Вы видите, но вы же ничего не помните.

Странствуя рыцарем среди живущих на земле, ты даже не осознаешь, что никогда не утруждаешься нажимать на кнопку “Запись”. Так говорил себе Серджиус, то мучась стыдом, то просто удивляясь той колоссальной эмоциональной амнезии, которая окутала туманом первые восемь лет его земного существования. Мысленные картины прошлого приходилось воссоздавать с чужих слов – по каким-нибудь замечаниям Стеллы Ким или других соседей по коммуне на Седьмой улице, – по фотографиям или по скудным крошечным пятнышкам собственных воспоминаний, нуждавшихся в тщательной переработке. Это были сохраненные детским мозгом обрывки “кинопленки”, запечатлевшей тот или иной протест в Министерстве здравоохранения и социальных услуг, или пикет под дождем у ворот тюрьмы “Синг-Синг”, или тот случай, когда он, Серджиус, с удивлением проснулся в углу Народной пожарной станции, где, оказывается, проспал всю ночь на мамином дождевике, и потянулся пощупать ткань широкого и плоского пожарного шланга, намотанного на вал у него над головой. И все равно ни в одном из этих пятнышек-вспышек или обрывков “кинопленки” не было ни Томми, ни Мирьям. Его родители упорно отказывались появляться в кадре, от них никогда не было слышно ни реплики – хотя бы снаружи, из “закадрового” измерения. Они существовали косвенно, их силуэты лишь пунктирно обозначались на сценическом заднике.

Где-то сзади, во внешних слоях его личного космоса.

* * *

Если умершие умерли навсегда, а стершиеся воспоминания не подлежали восстановлению, то чего мог по справедливости желать мальчик взамен своих утрат? Тайны.

Как бы то ни было, в тот день, когда Серджиус узнал о смерти родителей, Харрис Мерфи подарил ему гитару. Наверное, как символ его отца, подумал Серджиус, хотя чем-то гитара напоминала и мать – женское тело, которое мальчик мог обнять. А еще гитара была похожа на самого Серджиуса: она тоже представляла собой физическую форму с пустотой внутри, и ее тоже легко было заставить плакать. Действительно, сам процесс настройки, эта бесконечная настройка, из которой и состоял в основном его первый урок игры на гитаре, а также и второй, и третий (Мерфи не торопил мальчика, ведь его учительское дарование опиралось на принцип “повторенье – мать ученья”), больше всего напоминала ему те стоны и всхлипы, которые периодически сами собой вырывались из его тела – ту музыку, невольным слушателем которой он оказывался сам. Серджиус спросил Мерфи: что, гитара теперь его – навсегда? Тот ответил утвердительно. Значит, ее можно взять себе, она отправится вместе с Серджиусом наверх, к нему в комнату, и останется там жить, будет вместе с ним ночью. И вот ночью Серджиус принялся делать вид, что плачет не он, а гитара. Во всяком случае, теперь плакать ему стало легче. Плач по умершим родителям был похож на самих родителей, он становился некой средой – такой огромной, что она не поддавалась описанию, – он становился океаном, а когда ты выходил из него и обсыхал, то все забывал.

* * *

Вот тогда-то Серджиус и обратился. А от чего именно он отказался, обратившись, – он и сам не понимал. Наверное, от невинности. А еще, может быть, от слишком нежелательного опыта. Обратившись, он отвернулся от пассивного изучения хаоса, от своей семьи, от коммуны и от города, который их окружал, предпочтя всему этому две дисциплины, предложенные ему Мерфи: гитару и квакерство. Требовал ли вообще директор, чтобы Серджиус ходил на уроки в те первые месяцы? Если Серджиус и ходил тогда на уроки, он этого совершенно не помнил. Он только помнил, как сидел в столовой рядом с Мерфи и другими учениками, которых привлекало покаянное и монашеское мировоззрение учителя музыки, а вокруг мелькали заносчивые старшеклассники.

Весь остальной Пендл-Эйкр превратился тогда просто в бессмысленный, бессодержательный мусорный шум, посреди которого сидел Мерфи с гитарой – в комнатах полуподвальной квартиры, где на полках стояли книги, откуда реформированный хиппи зачитывал что-то вслух без всяких объяснений, многозначительно кивая головой, нарушая тишину только для того, чтобы задать вопрос или снова коснуться струн, между делом вскрывая пачку с сухими крендельками – мол, не стесняйтесь, угощайтесь. В целом поведение Мерфи, его добровольное стремление лишить себя всяческих чувственных радостей имело какое-то отношение к слухам – передававшимся шепотом, но уверенно, – о том, что он обтарчивался в сто раз чаще, чем самый обторчанный пижон из числа старшеклассников, щеголявших в куртках а-ля “Лед Зеппелин”, и – что уж вовсе не смешно – о том, сколько клеток мозга он разрушил, отпустив на все четыре стороны. На этих-то слухах и держался тихий авторитет Харриса Мерфи. Выздоровление Мерфи от угара шестидесятых, от того мира, что лежал за стенами Пендл-Эйкр, было чем-то сродни тому преодолению, которое совершал восьмилетний Серджиус, отходя от воспоминаний о Нью-Йорке, о Томми и Мирьям, об их жизни – такой же непостижимой, как и их смерть. Все идеально сходилось.

А потому Серджиус решил стать не только хорошим гитаристом, но еще и самым праведным из “друзей”. Так сказать, квакером-вундеркиндом – ведь он жил в среде, где было с кем посоревноваться на этом поприще. Молитвенное собрание по воскресеньям считалось факультативным – тогда, быть может, дети, которые уезжали на выходные домой, не чувствовали, будто что-то пропускают, – но все равно на собрание приходили десятки учеников, чтобы позаниматься в тишине чем-нибудь, ощутить себя соучастниками общего действа, но ни в коем случае не для насмешек. Некоторые ребятишки даже поднимались с места, чтобы засвидетельствовать, что ощутили в себе Свет. А вот утренние собрания перед уроками были обязательными, а потому на них приходило гораздо больше народу; многие ученики Пендл-Эйкр использовали это время для того, чтобы быстро выполнить домашнее задание, которое поленились сделать накануне вечером. И при каждой возможности – и утром в будни, и по воскресеньям, мальчик-сирота, усыновленный всем Пендл-Эйкром, с яростной решимостью бросался навстречу Свету, и не было в квакерской общине никого, кто хоть раз сказал бы ему, что он делает это неправильно. По логике квакерского учения – по крайней мере, каким оно виделось ему вначале в воскресной школе на Пятнадцатой улице, а потом в пересказе Харриса Мерфи, – делать это неправильно было просто невозможно.

А может быть, все-таки был один неправильный способ. Примерно через месяц после гибели родителей Серджиус ненароком нарушил Заповедь об умеренности. Это произошло из-за того, что Мерфи дал ему почитать одну книжку – не то чтобы квакерскую, нет, хотя в ней и проглядывался типично квакерский интерес к темнокожим народам и их исконным традициям. Книжка называлась “День мертвецов: мексиканские мифы и народные сказания”. Быть может, желая как-то компенсировать некоторую скудость квакерских представлений о загробной жизни, Мерфи вручил несчастному ребенку эту книжку, которая кишела всякими веселыми скелетами, добродушными привидениями и предками-зомби, которых зачастую зря боялись, потому что ничего плохого они не замышляли. Эти живые трупы из мексиканских преданий обладали утешительно люмпенской наружностью и разгуливали по какому-то забавному пыльному миру, не слишком-то отличавшемуся от того мира, где они крестьянствовали или торговали в лавке до того, как оказались в сырой земле. Кроме того, эта книжка как бы напоминала Серджиусу: Твои родители пропали к югу от границы – они умерли в краю, где говорят по-испански. Так что, может быть, эта книжка должна была ответить на вопрос, где же именно их настигла смерть.

Несколько недель Серджиус повсюду таскал с собой эту книжку, будто нового “Фердинанда”. Особенно ему полюбилось сказание о некоем Педро, старший брат которого свалился со стремянки и умер. По просьбе этого старшего брата, над его могилой в землю вкопали какой-то дымоход или говорящую трубу, так чтобы через нее передавать вести из другого мира. И вот Педро стал исправно ходить на кладбище. Он каждый день общался через трубу с покойным братом и беседовал с ним о всяких приземленных, будничных делах: о земляных червях, об урожае, о видах на дождь и о том, как странно вышло с той самой стремянкой, с которой свалился брат. Ее пришлось продать из-за войны, а брату повезло избежать войны благодаря смерти, а теперь вот и самого Педро судьба пощадила, ибо местный закон гласил: семью нельзя лишать обоих сыновей.

Три недели подряд Серджиус приносил с собой ту мексиканскую книжку на воскресные собрания, а однажды, после привычного молчания и пары спонтанных выступлений – учителя и ученика постарше, – он вдруг встал, прокашлялся и прочитал вслух тот рассказ про Педро и могилу его брата. Он как бы хотел сказать этим выступлением: Поглядите, все хорошо. Умершие по-прежнему рядом с нами. И со мной тоже все хорошо. Не надо все время показывать мне, как вы меня жалеете.

В первый день, после того как он прочитал этот рассказ молчаливым слушателям, они, в порыве благодарности, чуть не задушили его. Конечно, такой способ поведать о нахлынувшем откровении здесь не принят, но чтобы восьмилетний малыш, да еще оказавшийся в таком непростом положении, вообще сумел это сделать, – что-то неслыханное, браво! Мерфи отвел его в сторонку, пожал ему руку – хотя от него-то, пожалуй, еще можно было этого ожидать, но затем стали подходить почти незнакомые учителя, и даже сам директор, и две школьницы постарше. Словом, Серджиус в одночасье стал чуть ли не звездой – священным образцом идеала, к которому и стремилось такое заведение, как Пендл-Эйкр.

А потому в следующее воскресенье Серджиус снова прочитал тот рассказ.

В этот раз на его чтение откликнулись уже не столь многие и не с таким энтузиазмом. Мерфи просто похлопал его по спине и предложил поупражняться на гитаре. Ну, к чему требовать новых благодарностей? Похоже, Серджиус уже не казался какой-то новинкой или диковинкой, в нем начали видеть постоянное вместилище Света. Рассказ про Педро, прочитанный вслух во второй раз, нисколько не потерял своей глубины, не утратил он ее и за те десятки раз, что Серджиус читал его про себя. Напротив, смысл его как будто расширялся. Смерть – сущий пустяк! И пусть все поймут это так же ясно, как понял он.

Когда Серджиус принялся читать рассказ третье воскресенье подряд, директор пригласил его на небольшую прогулку и дал ему кое-какие дружеские (в смысле – квакерские) советы, порекомендовав “умеренность во всем”.

В тот же день Серджиус зашел к Мерфи – вернуть книжку с мексиканскими мифами.

– Можешь оставить ее себе, Серджиус.

– Она мне больше не нужна.

– Ты уверен?

Серджиус бросил книжку на диван Мерфи. Внезапно он почувствовал отвращение к ней. Ни один ребенок не подтрунивал над ним на собрании, а ведь он прекрасно знал, что все подтрунивали друг над другом всякий раз, когда кто-нибудь публично выступал, идя навстречу ненавязчивым ожиданиям наставников. Ни один школьник не указал Серджиусу на то, что ведь он-то не может поговорить со своими родителями через такую трубу в земле, через какую Педро переговаривался с братом. Никто не критиковал его, даже директор, а потому-то Серджиус с запозданием понял, что на самом деле все его жалеют, где бы он ни появлялся. Выходит, его просто околпачила эта мексиканская книжка, а может быть даже, его околпачил сам Мерфи.

– Я хочу, чтобы их убийцы тоже умерли.

– Понимаю, – осторожно сказал Мерфи.

– Я сам хочу их убить.

Серджиус говорил из-под горячей маски слез, но это была именно маска: он понял это, только когда ощутил вкус соплей. Он чувствовал: будь у него ружье, он выстрелил бы в Мерфи – и не в последнюю очередь из-за того, что тот успел внушить ему квакерский стыд за собственную жажду насилия. И то, что книжка мягко плюхнулась на диванные подушки, и то, что люди, убившие Томми и Мирьям, спрятались где-то в непостижимой дали, и то, что его собственная душа убийцы обреталась в теле восьмилетнего ребенка, – все это нисколько не умеряло его ярости. Все это лишь обостряло ее.

Мерфи, видя, что происходит, похоже, почувствовал, что ему предстоит испытание.

– Война Агнца, – сказал он.

– Что это?

– Знаешь что? Садись-ка, я тебе прочту кое-что.

Мерфи всегда с молниеносной быстротой находил болеутоляющие средства: и вот, не успел Серджиус и моргнуть, перед ним уже оказалась тарелка с хрустящим печеньем и стакан молока. Неужели он держал все наготове? Мерфи сразу же нашел нужное место в книге, которую он снял с полки, – как будто и это чтение он заранее приготовил для Серджиуса, предвидя, что оно понадобится. Шторы в полуподвальной квартире были уже задернуты, так что никто другой из любимцев Мерфи не должен был заглядывать или стучаться в его низкие окна.

– “Бог выпустил созданную Им тварь, и та перестала слушаться и служить Ему. И теперь тварь использует творение против творца. Теперь против этого злого семени и воюет агнец, дабы отомстить врагам своим”. Это про тебя, Серджиус. Война Агнца – вот война, которую ту ведешь.

– А… кто это написал? Джордж Фокс? – Серджиус ни разу раньше не слышал, чтобы Мерфи произносил слово “злой”. Или слово “мстить”.

– Нет. Это другой старинный квакер – Джеймс Нейлер, я раньше о нем не упоминал. Нейлер вначале был солдатом и довольно-таки раздражительным человеком, а потом, когда познакомился с Фоксом и начал разъезжать по Англии и рассказывать о Свете, его схватили, бросили в тюрьму и прижгли ему язык каленым железом. Но слушай дальше: “Так как агнец воюет не против людей как личностей, то и его оружие неосязаемо, оно безвредно для любых созданий; ибо агнец не стремится губить людские жизни… Его броня – Свет, его щит – вера и терпение… Так действует он по справедливости и в праведности, воюя с врагами, но не пуская в ход кнуты и тюрьмы, пытки и муки, не терзая тела живых созданий, а воюя словом истины, верша суд над головою змеи и осеняя собственную голову любовью…”

Пока Мерфи бубнил, а Серджиус слушал, маска на лице Серджиуса просохла, запекшись на его щеках и на рукаве, которым он вытирал верхнюю губу (Мерфи проявил такт и не предлагал ему салфетку, не желая задеть гордость Серджиуса). Унимая боль в животе кашицей из разгрызенных крекеров и молока, Серджиус постепенно начал догадываться, что Мерфи читает все это не только для него, своего подопечного, но и для самого себя. Это становилось очевидным уже по тому, как ловко Мерфи переходил от одного отрывка к другому, как быстро он перелистывал страницы, находя нужные абзацы, нанизывая слова Нейлера одно на другое так, чтобы проиллюстрировать собственную мысль, попутно пропуская другие фразы, где говорилось уже неизвестно что – да Серджиусу и не хотелось знать, что именно. Это было не важно, потому что Серджиус сейчас видел и понимал: учитель не готовил эту книгу заранее для ученика, скорее он разворачивал перед его, Серджиуса, взором свою собственную Войну Агнца. Мерфи сам не стал вести эту войну – и победил. А может быть, он все-таки вел ее – и вел до сих пор, вел ежедневно. Вот что он хотел ему сказать. Голос Мерфи гипнотизировал, если закрыть глаза, а если не закрывать – а Серджиус их не закрывал, – то гипнотизировало другое: то, что этот изящный тенор рождался из-под кривого шрама, который не могли бы скрыть даже самые густые усы. Заячья губа – вот достаточное свидетельство той Войны Агнца, что вел учитель. Это был его змеиный шрам, или даже сама змея, внедрившаяся в плоть. Вот здесь-то ты и встречался со Светом: он разил всех, всюду, в любое время. В этот самый миг, когда они с Мерфи сидят в этом полуподвале, у них и происходит молитвенное собрание для двоих.

Потом Мерфи поставил книгу Нейлера обратно на полку. Он не стал ломать комедию – не стал предлагать мальчику взять эту книжку и почитать. И Серджиус понял, что пройдет еще много времени, прежде чем он снова решится встать на собрании, а когда это наконец произойдет, он уже не станет ничего зачитывать из книг, а выступит с истинным свидетельством, как это сделал Нейлер. Это будет какое-то ужасное и беспощадное сообщение с какого-нибудь дальнего фронта Войны Агнца.

А потом Мерфи сказал:

– Давай поиграем на гитаре.

* * *

В начале июня Пендл-Эйкр почти опустел – на летний семестр осталась лишь небольшая горстка учеников. В основном это были старшеклассники-хиппи, которые засеяли огород и не хотели, чтобы все посохло, а потому и записались на курсы французского или немецкого, хотя совершенно не рвались учить новый язык или даже посещать летние занятия. Большинство учителей тоже дали дёру, оставив от преподавательского корпуса один скелет. Но Мерфи никуда не уезжал. Со дня смерти родителей Серджиуса прошло три месяца, и у мальчика неизбежно назревал один важный вопрос, хотя он сам даже не сознавал, что старается уйти от этого вопроса.

– Мне придется вернуться в Нью-Йорк?

– Нет. Если только ты сам этого не захочешь. – Мерфи говорил, одновременно бренча на гитаре какую-то знакомую мелодию – может быть, песню Боба Дилана? Если только Серджиус не ошибался. – Я имею в виду – в гости.

– Нет, я про другое спрашивал. Я остаюсь здесь, в школе, на следующий год?

– Конечно.

– А как…

– Нью-Йоркское ежегодное собрание и Пятнадцатая улица предоставили тебе полную стипендию. А если бы даже этого не произошло, Серджиус, то здесь, в Пендл-Эйкр, тебе без колебаний позволили бы остаться. Так что тебе не о чем беспокоиться.

Вообще-то это было не в правилах Мерфи – перебивать собеседника. Или атаковать Серджиуса маленькими вопросительными выпадами – но именно к этому он приступил теперь, не прекращая теребить струны.

– Так ты хочешь съездить в Нью-Йорк?

– Не знаю – может быть.

– А если да, то кого ты хочешь навестить?

Серджиус пожал плечами, не зная, что ответить. В его распоряжении был куцый перечень имен, и он просто не знал, какое имя лучше назвать первым.

– Ты помнишь Стеллу Ким?

– Конечно. – Это как раз и было одно из знакомых имен.

– Хорошо, тогда послушай, что я тебе сейчас скажу. Стелла хочет повидаться с тобой, и на следующей неделе мы отправим тебя в Филадельфию. Там вы с ней и встретитесь.

– А почему не в Нью-Йорке?

– Может быть, попозже. Но сначала тебе нужно кое-что сделать в Филадельфии. Там будет Стелла – она и поможет тебе. Нужно, чтобы ты там побеседовал с судьей – всего несколько минут. Это поможет нам оставить тебя здесь, в школе. Так будет проще, понимаешь? Тебе придется поговорить с ним всего один раз.

Когда Мерфи произносил “мы” или “нам”, эти слова вставали на пути у сотни вопросов, готовых сорваться с языка у Серджиуса. Наконец он проговорил:

– А вы тоже поедете?

– Я бы хотел поехать, правда, Серджиус. Тебя отвезет директор, а я буду ждать здесь твоего возвращения.

– Ладно.

– От тебя там требуется только одно: сказать, что ты хочешь вернуться сюда, в школу.

– Ладно.

– Я хочу, Серджиус, чтобы ты не сомневался в одном: я никуда отсюда не ухожу. Понимаешь?

– Ладно.

Серджиусу понадобятся еще годы, чтобы разобраться в своих ощущениях: оказывается, то, что его так успокаивало в словах Харриса Мерфи, одновременно и нагоняло ужас. Уж слишком безгранично он верил учителю, когда тот уверял, что совсем не собирается покидать крошечный, величиной с почтовую марку, мирок Пендл-Эйкр.

* * *

В машине директора, по дороге в Филадельфию, Серджиус поедал дырявые пончики из пакета и слушал бесконечную запись “Скрипача на крыше”. Она все играла и играла.

* * *

Прежде чем зайти в зал для судебных слушаний, Серджиус встретился в соседнем кабинете со Стеллой Ким. Школьный директор отошел в сторонку, а Серджиус и лучшая подруга его матери обнялись и долго стояли так, прижавшись друг к другу. Исходивший от Стеллы Ким смешанный запах пасты мисо, марихуаны и пачулей моментально вернул Серджиуса в те давние вечера, когда он оставался дома под ее присмотром. Этот запах мог лишь отчасти перенести его в прошлое; хотя Стелла Ким появилась здесь в бирюзовом брючном костюме, Серджиусу казалось, что эта одежда смотрится на ней чужеродно, но теперь он никак не мог припомнить, как же она обычно одевалась раньше. Он уронил несколько стыдливых слез на бирюзовую трикотажную ткань. Похоже, Стелла Ким очень хорошо угадала, когда пора разжать объятья, и тогда они все втроем спокойно вошли в зал, где их ждал судья. Зал суда оказался скорее похож на большой скучный кабинет, чем на то, что уже нарисовало воображение Серджиуса, да и сам судья тоже не оправдал ожиданий: мантии на нем не было, молотком он не стучал. Одетый в самый обычный костюм, лысый, с седыми лохматыми бровями, он сидел не на возвышении, не на подиуме или в башне, а за самым обыкновенным столом для переговоров – просто сидел и шуршал бумагами в папке.

Стелла и директор выдвинули стулья и уселись, оставив для Серджиуса место посередине. Он тоже сел. За столом сидел еще один незнакомец. Он не поднялся и не представился, а потом молчал, как и Стелла с директором: судья не хотел, чтобы они что-то говорили. Он с самого начала ясно дал понять, что присутствующие взрослые должны оставаться немыми свидетелями во время его диалога с означенным ребенком, а затем сразу принялся говорить вещи, явно предназначенные для их ушей.

– Я в ужасе от, м-м, невероятного количества нарушений в рассматриваемом деле, и не в последнюю очередь – от бесконечных отсрочек в ознакомлении суда с важными материалами и свидетельствами, с одной стороны. И опять-таки, все эти, гм, обстоятельства с самого начала сопровождались загадочными отсрочками со стороны самого истца.

Слова судьи показались Серджиусу полнейшей белибердой. Но тон, которым он все это говорил, наводил на мысль, что Серджиус оказался перед лицом могучей, необоримой власти, которой он так долго боялся, – перед лицом той самой силы, противостоять которой он готовился чуть ли не с самого рождения. Иными словами, он нисколько не сомневался, что этот судья, пускай на нем и не было мантии да и выглядел он не очень-то внушительно, вот-вот приговорит Стеллу Ким, директора и его самого к электрическому стулу. А потом их уведут в камеру смертников, и на их защиту под стенами тюрьмы встанут активисты, а их самих отныне станут называть “Филадельфийская троица”.

– Кроме того, с учетом всех особенностей юрисдикции, однако, м-м, ввиду того, что доктрина тысяча девятьсот семьдесят третьего года касательно интересов ребенка действует здесь в той же полноте, что и в Нью-Йорке, и поскольку иск был подан через полицию Филадельфии, а также после всесторонней консультации с соответствующими отделениями в Нью-Йорке, м-м, было признано, что данное отделение полномочно вынести решение…

Все это словоизлияние в присутствии означенного ребенка должно было в конце концов вылиться в один-единственный вопрос:

– Признаете ли вы, что Серджиус Валентайн Гоган – это вы?

– Серджиус? – подсказала Стелла – и навлекла на себя сердитый взгляд судьи.

– Э, да, признаю. – Серджиус давно уже не слыхал своего среднего имени. Чужеземец в чужом краю[25], вспомнил он.

– Вы сознаете, что ваши родители, м-м, что их уже нет в живых?

– Да.

– Я сейчас приму решение, мистер Гоган, и я не про шу вас принимать его за меня, но ваше мнение имеет вес в данном вопросе, согласно доктрине тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Вы меня понимаете?

– Да. – Нет.

– Мальчик, хотите ли вы проживать с вашей бабкой Розой Циммер в Нью-Йорке или же вы предпочитаете оставаться под опекой школы-пансиона Пендл-Эйкр?

* * *

К концу того лета жизненная орбита Серджиуса расширилась: теперь она охватывала уже не только Вест-Хаус и стол Мерфи в школьной столовой. Его приняли в свой круг немногочисленные хиппи-огородники, замаскировавшиеся под любителей интенсивных курсов иностранных языков. Собирались они в шалашеобразном, занавешенном занавесками-“варенками” помещении в Ист-Хаусе, или среди грядок кукурузы, где под ярким солнцем поспевали молодые початки, обвитые шелковистыми волокнами, или вокруг костра, который обычно разжигали позади хозяйственных сараев. Пожалуй, нет ничего удивительного в том, что в таких экстремальных условиях – почти как на необитаемом острове, где уцелела лишь горстка людей, а большинство комнат стояли пустыми, – статус малыша неизбежно возрастал, и старшеклассники должны были воспринимать его как своего ровесника. Несмотря на ежедневную приличную трехразовую кормежку и вполне комфортные бытовые условия в Пендл-Эйкр, все равно здесь господствовал дух выносливости, как будто все сидели в окопах, на линии фронта, на войне с неведомым врагом. Сигареты и гормоны – вот что служило здесь общим знаменателем или точкой схода, где противоположности объединялись. Особенно это ощущалось каждый вечер вокруг костра, когда подростки подбрасывали в потрескивающее пламя очищенный от мусора трут, хворост и щепки, а потом стояли, как загипнотизированные, на ковре из сосновой хвои и раздавленных окурков, и наслаждались чувством единения, какое всегда свойственно людям, находящимся на краю света. Эта школа странным образом спаивала привилегированных детей – тех, кого готовили к частному пансиону уже с того самого дня, как отдавали в детский сад движения “Кантри-дэй”, – с теми “трудными” ребятишками из бедняцких белых городских кварталов, чьи родители поместили своих чад в спокойную и безопасную гавань квакерства потому, что вовремя прислушались к советам со стороны общинных старейших вроде тех, какие обитали на Пятнадцатой улице. Но, что еще удивительнее, эти противоположные элементы спаивались совершенно легко, обиды у тех и у других были совершенно одинаковыми, точь-в-точь как хвоинки, валявшиеся в лесу.

У подростков было куда еще пойти: в двух милях от школы находился “городок” Ист-Эксетер, который состоял из забегаловки с пиццей и музыкальным автоматом, парочки бензозаправок, где продавались сигареты, и маленькой галереи с автоматами видеоигр. Серджиусу ходить туда запрещалось школьными правилами. Ну и отлично – ему вовсе не хотелось покидать территорию Пендл-Эйкр. Сборища у костра происходили достаточно далеко – удивительно далеко. При свете костра сараи образовывали сплошную стену из тени, которая замыкала границы, очерченные густыми непроходимыми лесами. А потому вокруг костра возникало особое крошечное царство, где детство как будто уже осталось далеко позади, а взрослый мир, между тем, все еще находился на безопасном расстоянии – в миллионе миль отсюда. Как-то раз один накурившийся паренек разжал ладонь и показал Серджиусу наполовину выкуренный тлеющий косяк с марихуаной.

– Слушай, Серджиус, а ты случайно не стукач Мерфи?

– Нет.

– А ну отстань от него, – сказал кто-то.

– Да ладно – я же просто спросил.

* * *

Чтобы наглядно показать Серджиусу, что призраки Алфавитного города или Саннисайда застали бы его врасплох, учитель музыки устроил ему неожиданную и довольно жестокую проверку делом. Как-то раз в конце того лета Мерфи велел Серджиусу принести пару чистых футболок и носков, запихнул их к себе в рюкзак – и через некоторое время они вдвоем уже сидели в поезде. Серджиус уснул, и ему показалось, что прошло всего пятнадцать или двадцать минут, как вдруг, еще не стряхнув с себя сонного оцепенения, он очутился на Пенсильванском вокзале, и пришлось вылезать из вагона. Мерфи крепко взял Серджиуса за руку, и они, пробравшись через беспорядочный поток пассажиров к турникетам подземки, спустились на платформу и поехали в центр города. Серджиус не успел даже рот раскрыть, как они уже поднимались на Седьмую улицу.

Шагнув в подъезд и оказавшись в полумраке после закатного света августовского вечера, Серджиус поначалу двигался вслепую, пробиваясь сквозь завоеванную с трудом, тонкую, как папиросная бумага, иллюзию своей нынешней жизни – вспять, в то знакомое для всех его органов чувств прошлое, которому он не желал принадлежать. Стелла Ким снова обняла его, обдав всеми своими запахами – всеми запахами Мирьям. Где-то дудели на музыкальном инструменте, играя гаммы, – может быть, на флейте, если только Серджиусу не почудилось. Он высвободился из объятий и начал искать какую-то более твердую опору – основание лестницы, перила, по которым он когда-то научился съезжать с головокружительной скоростью: это были опьяняющие воспоминания о резко оборвавшейся жизни, которая сегодня снова внезапно, помимо его воли, продолжилась. Но и это все обернулось будто ртутью под его пальцами, как будто и изгибы перил в потрескавшемся лаке, и скрип расхлябанной лестничной стойки, в которую он вцепился, тоже становились очередной жалкой подменой, заменой его матери.

Не успели его глаза привыкнуть к полумраку, как их уже заволокли слезы. Впрочем, кое-что он все-таки видел – и заметил, как Мерфи целует Стеллу Ким, царапая ей лицо бородой. Они все вместе выждали эту длительную паузу, а потом Стелла Ким повела Серджиуса в дом, который уже перестал быть его домом. В комнате на втором этаже, где жили когда-то Томми и Мирьям, обитала теперь новая жилица – стройная гибкая блондинка. Она-то и играла на флейте, сидя посередине комнаты. Большая родительская кровать исчезла, ее заменил футон, сложенный пополам наподобие кушетки и придвинутый к стене под окнами. На третьем этаже была комната Стеллы, где ничего не поменялось, и та комната, где раньше жил Серджиус. Вот в ней произошли перемены: не видно было ни оставленной коллекции марок, ни тех книжек, которые он не забрал с собой, уезжая, так что даже их названия окончательно позабылись. Здесь успело смениться много разных жильцов: эта комната превратилась в дежурную “вписку” для гостей коммуны. Сегодня здесь переночует Серджиус. Где собирается ночевать Мерфи – было пока неясно: рюкзак он оставил внизу, в прихожей под лестницей. Серджиус старался об этом не думать. Этот дом коммуны – сплошные ямы и ловушки, опасные зоны, которых нужно избегать. Вроде этих вот родительских музыкальных пластинок, которые по-прежнему стояли в общей коллекции коммуны (он уже заметил их, мельком взглянув на стену в гостиной). Все, что тут поменялось, и все, что осталось таким же, одинаково нагоняло на него тоску и ужас.

Он спросил, можно ли ему выйти погулять. При ярком закатном свете дети продолжали свои многочасовые уличные игры и не собирались расходиться по домам даже в темноте. Высокие темнеющие крыши домов с полнейшим равнодушием отнеслись к присутствию Серджиуса. Он неуверенно прошелся по улице, а потом остановился на тротуаре у пустой площадки. Там к нему подошел мальчик, с которым он раньше не то чтобы дружил, но и не враждовал, но после того, как мальчик сказал: “Твоя мама умерла, и папа тоже”, а Серджиус кивнул в ответ, дар речи окончательно покинул их. Они боялись даже назвать друг друга по именам, не то что подобрать какие-то нужные слова, чтобы хоть как-то возобновить знакомство: ведь тот мальчик уже произнес такие слова, которые рассекли весь мир надвое – и они мгновенно оказались на противоположных концах этого мира. Кто-то окликнул мальчишку, позвал снова играть, словно Серджиус вообще был невидимкой. Пожалуй, он и в самом деле был – и уж точно хотел быть – невидимкой. На заднем сиденье открытого автомобиля сидел мужчина с голым торсом и играл на бонго. Смола на асфальте пошла пузырями и казалась горячей и влажной, хотя солнце уже медленно опускалось за городской горизонт. Серджиус, не говоря больше ни слова, вернулся в дом.

Кто открыл ему дверь – он не запомнил. На следующий день он помнил лишь, что спустился в полуподвальный этаж в надежде, что там по-прежнему обитает прежний жилец – кудрявый студент Нью-Йоркского университета, учившийся на режиссера, по имени Адам Шаткин. Шаткин и в самом деле по-прежнему там жил. Он оказался дома и охотно пригласил Серджиуса к себе. Он достал всякие штуки, памятные Серджиусу: книжки и музыкальные записи, которыми студент всегда делился с ним, когда они еще были соседями по дому. А еще Серджиус помнил, как Шаткин прикреплял кнопками к стене календарь со “Звездным путем”: это было в начале января, а теперь календарь был долистан до августа, и это напомнило Серджиусу о том, что времени с тех пор прошло не так уж много. Наверху, на кухне, Шаткин нарезал кубиками тофу для жарки, и они поужинали вместе с девушкой-флейтисткой. Больше дома никого не было. Никого – если не считать Стеллу Ким и Мерфи: сюда, в общую гостиную, где они втроем ужинали за длинным поцарапанным дубовым столом, от них долетали разные звуки, просачиваясь через перегородки между этажами. То Мерфи играл на гитаре, то бормотали два голоса попеременно, то слышались еще какие-то звуки, среди которых преобладал голос Мерфи с обиженно-умоляющими интонациями. Такого тона от него Серджиус раньше, пожалуй, не слышал, но ошибиться с оценкой не мог. Серджиус и Шаткин вернулись в комнату Шаткина, чтобы посмотреть на маленьком цветном телевизоре 11-й канал, который каждый вечер показывал “Сумеречную зону” и “Звездный путь”. Там Серджиус и уснул, так и не добравшись до собственной бывшей комнаты.

На следующий день, когда Серджиус с Мерфи ехали в подземке, когда ныряли в пещеру Пенсильванского вокзала и искали поезд в Филадельфию, их повсюду сопровождала хмурая туча, приставшая к Мерфи, молчание, которое нельзя было назвать дружественным ни в обычном, ни в квакерском смысле, а когда Мерфи в вагоне поезда достал гитару, то струны начали издавать звуки, чуждые всякому великодушию и учительской мудрости: это была плаксивая жалость к самому себе, и больше ничего. Серджиус не стал обижаться. Ему тоже было жалко Мерфи, потому что Мерфи не понимал, а Серджиус едва ли мог предостеречь его: не следует обижаться на переменчивый нрав Стеллы Ким, который Мерфи (да, наверное, и любой другой влюбленный) мог истолковать лишь как непостоянство. Насколько Серджиус мог разобраться в собственных чувствах (конечно, он не стал объяснять все это Мерфи), он жалел и Стеллу Ким. В отличие от Серджиуса, она потеряла близкого человека, которого не могла забыть! И вот с этого момента, – о чем Серджиус понял значительно позже, – в его голове после насильственного болезненного погружения в жгучее прошлое и запустился процесс забывания. Саму поездку в город он потом помнил, но она пролегла в его памяти барьером, через который он больше не решался переступить. Мир Томми и Мирьям, коммуна, остался теперь без них: ну и пусть так будет навсегда. Стелла Ким и Мерфи оба оказались глупцами – и потерпели заслуженное фиаско. Это была расплата за предпринятую ими на третьем этаже попытку, которой им не следовало совершать, – за попытку оживить призрак Мирьям и Томми, соединив собственные тела. Серджиус не испытывал ни малейшего интереса к какому-то наскоро придуманному, пахнущему подогретым мисо-супом симулякру с заячьей губой.

Вернувшись в Пендл-Эйкр к началу нового семестра, демобилизовавшись с фронта на Войне Агнца, для которой он оказался непригоден, Мерфи вернулся и к прежней ответственной, аскетичной жизни. Опять наполнились учениками комнаты общежития, возобновились уроки, а по краям газонов лежали и шуршали по-змеиному баррикады из рыжих гниющих листьев, вычесанные граблями из-под деревьев. Мерфи лишь однажды упомянул в разговоре о том, что спустя некоторое время казалось просто сном о Нью-Йорке, привидевшимся в горячечном бреду.

– Я должен извиниться перед тобой, Серджиус.

– За что?

– За ту поездку. Все вышло совсем не так, как я хотел.

Серджиус молча пожал плечами, тронул струны.

– Я собирался отвезти тебя к твоей бабушке, если бы ты захотел. Я думал, мы с тобой все это в поезде обсудим, по дороге, но… Понимаешь, как-то я это упустил. А ты бы этого хотел, Серджиус? Поехать к бабушке?

Что это с Мерфи – это он всерьез? Когда Серджиус сидел перед судьей, он чуть было не ответил, что хочет жить с Розой. Но, поскольку он тогда все-таки ответил иначе, то теперь предложение Мерфи огорчало его и казалось попросту нелепым. У Серджиуса появилось неприятное ощущение в животе: неужели его хотят предать? Неужели Мерфи и Стелла Ким уже раскаялись в том, что придумали такое суррогатное родительство? Неужели все эти махинации, относительно которых Серджиус пребывал в полном неведении, были как-то связаны с фантазиями Мерфи, вообразившего, что Стелла Ким станет его подругой жизни? Или эта парочка – полные идиоты, или они задумали окончательно его погубить. Если это понимал даже восьмилетний ребенок, то неужели взрослым было невдомек, что теперь, после того, как он предал Розу, и речи быть не могло о том, чтобы поехать к ней в гости?

Может быть, Мерфи просто не знает Розу.

Хотя Стелла Ким и приезжала еще пару раз, привозила “Алису”, серьги Мирьям, пластинки Томми, еще какую-то чепуху, Серджиус больше ни разу не переступал порога коммуны. И Розу Серджиус видел всего один раз – и то уже после того, как ее увезли из квартиры в Саннисайд-Гарденз.

Впоследствии Серджиус понял, что именно с этого глупого вопроса и началось его долгое и медленное охлаждение к Харрису Мерфи, утрата веры в него. Начал расти усик сомнения – а семечко для него заронил тот скептицизм по отношению к Мерфи, которым он заразился еще летом, в сборищах вокруг костра, среди клубов никотинового, гвоздичного и марихуанного дыма, уносившихся ввысь, к далеким галактикам. Ну и черт с ней, той злополучной поездкой! Но вот сам вопрос был непростителен. Экскурсия в Нью-Йорк была судорожной нелепостью, ударом молнии, который Серджиус и Мерфи вытерпели вместе. Но этот вопрос – нарочитый, преднамеренный, словно цитата из Фокса или Нейлера, – совсем другое дело. И все же Серджиус не мог мгновенно осознать, насколько низко Мерфи пал в его глазах.

Это просто было ему не под силу.

Серджиус продолжал сидеть с гитарой в руках, но уже не трогая струн, упражняя недавно обнаруженные мышцы в висках, бровях и скулах – те самые, что не давали вырываться наружу слезам, а также желая открыть в себе некий квакерский сверхдар, чтобы молча растворить ту жалобу, которую Мерфи оставил висеть в воздухе, – и вдруг выпустил горячую струю жидкого кала (ему показалось, целую кварту) прямо в вельветовые штаны, а заодно, сквозь их ткань, и в обтянутые шотландкой подушки затхлого, обсыпанного крошками дивана Мерфи.

* * *

Было ли что-то подходящее для мальчика-квакера в галерее игровых автоматов? Прежде всего, конечно, игра “Фроггер”, или “Спаситель лягушек”. Там нужно было переводить лягушек через шоссе, переправлять на плавучих бревнах, направлять в безопасные заводи: вот идеальное упражнение в ненасилии, требующее большой сноровки на небольшом пятачке Мирного царства. По-видимому, лягушки, сподобившиеся благодати в мире, полном коварных ловушек, могли уже без страха отдыхать у самых лап льва. “Фроггер” представлял собой идеальную для маленького воюющего агнца видеоигру, так что, пока его школьные приятели взрывали один звездолет за другим, играя в “Дефендер” или “Ксевиос”, зажаривая полчища врагов на пиксельном огне, Серджиус набивал руку, понемногу превращаясь в большого спеца по “Фроггеру”.

Мальчики постарше, заходившие в торговые ряды, чтобы выкурить сигарету или тайком приложиться к пиву, дивились ловкости вундеркинда в игре, которой они так и не овладели – или потому, что не хватило терпения, или потому, что они были слишком кровожадны, чтобы попусту тратить четвертаки на такую безобидную чепуху. Ты только погляди, как она прыгает – этот малый никогда не промазывает! Они покупали Серджиусу шоколадные драже “M&M’s”, и он поедал их, одной рукой ведя очередную лягушку к спасению. Серджиус виртуозно орудовал джойстиком: так совершенно неожиданно пригодились ему уроки Мерфи по настройке гитары.

Но в деле спасения гексагональных лягушек Серджиус, пожалуй, был серьезен как ни один другой человек, ступавший по земле.

Пожалуй, он стал Джорджем Фоксом доктрины “Фроггера”.

Еще ему подошел “Кьюберт”: там действие происходило во вселенной, где не было ни пистолетов, ни бомб, ни каннибализма в духе “Пэкмена”. Маленькое искусственное существо, состоявшее непонятно из чего – не то из слизи, не то из соплей, – просто скакало и увиливало, вроде тех лягушек, и пыталось уцелеть в этом странном мире, похожем на парящую в открытом космосе пирамидальную лестницу. На самом деле Кьюберт напоминал Серджиусу Маленького принца – благородного сироту, который поливает одинокую розу на своей крохотной планете. Кьюберт не мог выскочить за пределы экрана – иначе ему грозила гибель, а потому он вызывал какую-то тайную жалость. Но и “Фроггер”, и “Кьюберт” наконец стали казаться ему слишком легкими и слишком мультяшными: обе игры предназначались для малышей, не желавших сталкиваться с суровостью мира даже в форме видеоигры. И лягушки, и Кьюберты были все те же Фердинанды, которых еще ни разу не кололи, ни разу даже не выводили на арену. Для мальчика-квакера пришла пора более серьезных испытаний.

Он принялся искать такую видеоигру, где была бы кнопка “стрелять”, но только такая, где можно было отказаться от стрельбы. Так Серджиус нашел “Тайм-пайлот”, или “Полет во времени”.

Игра была простая: твой маленький самолет летел в центре экрана, кружился в воздухе, поворачивался на триста шестьдесят градусов, а со всех сторон к нему подлетали тучи маленьких самолетов такой же конструкции – только вражеские. Они стреляли в тебя, и ты стрелял в них. Начинал ты с какого-нибудь биплана времен Первой мировой войны, с “Сопуит Кэмел” или другого союзнического героя, а потом постепенно твое воздушное пространство заполнялось “Красными баронами”, которые только и ждали, когда их подстрелят. Игра “Полет во времени”, разумеется, задумывалась как массированная бойня.

Перейдя на новый уровень, ты продвигался во времени вперед. На втором уровне скорость возрастала: там действовали уже истребители времен Второй мировой. На третьем уровне – современные реактивные самолеты. Дальше ты попадал в будущее из научной фантастики – более типичное для видеоигр измерение. Само же действие, хотя оно каждый раз ускорялось, оставалось прежним.

Но игра, в какую превратил “Полет во времени” Серджиус, была еще проще. Пожалуй, это отчасти приближалось к какому-нибудь буддийскому упражнению. Серджиус вообще не прикасался к красной кнопке для стрельбы из пушек: он все свое внимание сосредотачивал на джойстике – и собственно на полете. У него был биплан “Молчаливый”. Летая все дальше и дальше, делая виражи и подныривая, уклоняясь от столкновений и от постоянного красного огня противников, Серджиус понял, что гибель ему не грозит. Сонное действие этих бутафорских самолетов, даже когда они множились на глазах – а они и вправду множились, собираясь в неисчислимые эскадрильи, – было для него сущим пустяком: он благополучно уходил от любых атак. Счет оставался на нуле: разработчики игры не предусмотрели очков за то, что пилот просто оставался в живых, – в отличие от награды за убийства, – а потому он завязал во Времени, никуда не продвигался. (Позже Серджиусу пришла в голову мысль, что, пожалуй, Первая мировая как раз и являлась разумным временным порогом в видеоигре, которую он на собственное усмотрение превратил в пацифистскую игру: ведь, появись в небе нацистские самолеты, его сознательному непротивлению пришел бы естественный конец.) Враги не увеличивали скорости, они все так же медлительно вплывали на экран и стреляли, и постепенно, по мере того как Серджиус орудовал джойстиком, у него на хвосте собирались уже целые тучи несбитых самолетов, они поворачивались вслед за ним, но сбавляли скорость и как будто теряли всякую надежду.

Если даже его достижения во “Фроггере” привлекали внимание, то теперь вокруг Серджиуса собирались целые толпы. К автомату, за которым он играл, стекались и городские ребята, и товарищи по Пендл-Эйкр, которые помогали ему отгонять мальчишек, если те, разозлившись на его стратегию, выражали собственные – антипацифистские – протесты. Прежде всего, эта игра и звучала-то неправильно: ничего не пуляло и не взрывалось, ничего не менялось – только эскадрильи, гнавшиеся за самолетом Серджиуса, делались все гуще. Но хуже всего было то, что он пренебрегал красной кнопкой – ни за что не желал к ней прикасаться! И не раз чья-нибудь рука, не выдержав такого оскорбления, дотягивалась до этой кнопки, жала на нее – и портила всю игру. Наконец поблизости начал дежурить Тоби Розенгард, защитник Серджиуса в их длительных вылазках в Ист-Эксетер. У этого паренька с челкой виднелись под футболкой с “Дорз” хорошо развитые мускулы, а на подбородке красовался самый настоящий маленький шрам от ножа – воспоминание о небольшой стычке на детской площадке на Коламбус-авеню (именно это происшествие и предопределило его судьбу, то есть “ссылку” в Пендл-Эйкр). Одного его присутствия было достаточно, чтобы потушить любой пожар, прежде чем полетят искры.

– Черт, да у него все немецкие ВВС на хвосте! Вот бы сейчас повернуться и вдарить по ним – тогда бы ты сразу рекорд побил!

– Да, но тогда он попадет на следующий уровень. А так – он играет целый вечер на одном-единственном четвертаке.

– Хочешь сказать, он мухлюет?

– Найди себе другую игру, а его оставь в покое.

– А если я в эту хочу поиграть?

– Ладно, он через час закончит. Не потому, что проиграет: просто у нас комендантский час.

– Да ты шутишь!

– Найди другую игру или ступай, погуляй пока. Он закончит, когда закончит.

И все это время красная кнопка пылилась без дела. Пилот, летевший во Времени, кружился в непорочной тишине, словно Бык Фердинанд, двигавшийся по небесной арене и увлекавший за собой целую свору матадоров в виде хвоста кометы.

* * *

И вот Серджиус снова стал активистом-оппозиционером. В 1979 году он был еще слишком мал, чтобы участвовать в марше против ядерного оружия, но вместе с Мерфи помогал старшеклассникам делать плакаты и лозунги, а потом они отвезли все это в трех фургонах к специальному автобусу в округе Колумбия и вернулись обратно в Пендл-Эйкр, чтобы упражняться в игре на гитаре и слушать репортажи о марше по радио. Год спустя, когда возобновили призыв в армию, снова было объявлено о марше, и опять Мерфи усомнился, стоит ли пускать туда Серджиуса. Серджиус изо всех сил упрашивал его, называл себя прирожденным демонстрантом, рассказывал ему о том, как ночевал на Народной пожарной станции, и о многом другом. Но все без толку. Хотя, пожалуй, все его настойчивые мольбы привели к некоему кумулятивному результату, а может быть, через пару лет Серджиус просто заметно подрос, и это сыграло решающую роль. И все-таки, пожалуй, главной причиной того, что Мерфи позволил Серджиусу пойти на демонстрацию, стало предложение Тоби Розенгарда сопровождать Серджиуса и, в случае чего, защищать его.

На марш собирались и другие старшеклассники – те, кто в силу выпавшего по каким-то причинам учебного года оказались ровесниками первокурсников колледжа, но именно Тоби поддержал просьбу Серджиуса и вызвался стать его “телохранителем”. Тоби, носивший исключительно черные концертные футболки, выделявшийся своим шрамом на подбородке и решительными жидкими усиками, как-то лениво мужал и не казался особым силачом; Тоби безусловно был (тут наметанный взгляд Мерфи никак не мог ошибаться) самым ярым любителем травки из всех школьников, кто ее курил; но в Тоби явно было и еще кое-что, помимо внушительно крепкого телосложения, из-за которого горстка “качков”, имевшихся в Пендл-Эйкр, вечно порывалась то погасить его окурок, то просила его выступить в роли тяжелого форварда, если им грозил полномасштабный прессинг. Тоби, который с одиннадцати лет каждые выходные ездил на поезде в Нью-Йорк, был прирожденным лидером, то есть умел довести до белого каления школьного воспитателя, особенно когда подстрекал сверстников прогулять уроки или, как случилось однажды, притащил в Ист-Хаус целую бочку пива. Поэтому в желании Тоби взять Серджиуса под свое крыло Мерфи увидел хороший знак – и для самого Тоби тоже. И когда настало то самое июньское утро и к сборному пункту приехало гораздо больше школьников из Пендл-Эйкр, чем когда-либо раньше, потому что прошел слух, будто на этот раз в Центральном парке затевается небывалый митинг против ядерного оружия и событие такого масштаба ни за что нельзя пропустить, – на сей раз Серджиус сел в автобус вместе с остальными.

Мерфи велел Серджиусу и Тоби вести себя осмотрительно и не лезть на рожон. Это требование легко было выполнить, оказавшись, будто внутри сэндвича, в огромной людской толпе, зажатой между газоном с втоптанной в него грязью – и небесами с далекой коркой из небоскребов. Большая лужайка была местом праздника, она находилась в радостном согласии с самой собой, только вот Тоби думал иначе – он бесстрашно искал хоть какой-нибудь диссидентской “линии фронта”. Он оторвал Серджиуса от остальной массы ребят из Пендл-Эйкр. Они вместе пробрались к краю парка, чтобы прощупать ту зону, где праведность лицом к лицу сталкивалась с враждебностью или равнодушием внешнего мира. У Коламбус-серкл они протиснулись в первые ряды, где орущая толпа под раздававшиеся в мегафон речевки: “Чего мы хотим?” – “МИРА!” – “Когда мы хотим его?” – “СЕЙЧАС!” – оказалась притиснута к полицейскому заслону. А заслон подкрепляла плотная стена из исполинских лошадей с безразличными глазами.

– Пошли, – скомандовал Тоби, и они, пригнувшись, полезли вперед.

Тоби был точь-в-точь как Мирьям – он так же страстно жаждал борьбы. Вот как Серджиус узнавал теперь своих родителей: по сходству кого-нибудь с ними, по непрошеным взглядам. Так и сейчас на него вдруг нахлынули сенсорные воспоминания, и он, словно душа, уже перевоплотившаяся в новое тело, заново окунулся в ужас прошлой жизни, наяву очутился во сне, ощутил, как мигом схлопнулось время. Ведь однажды он уже подходил слишком близко к лошадям – вместе с Мирьям, в центре, в ходе знаменитой оккупации Министерства здравоохранения и социальных услуг, во время марша матерей за бесплатные ясли и детские сады, когда женщины намеренно, чтобы привлечь к себе внимание, тащили детей в самую гущу и давку. Он знал это животное с раздувающимися, будто бездонными ноздрями, с реками пота на выпирающей груди, животное такое чудовищно-огромное, что полицейский в высоких сапогах, сидящий в седле, смотрелся карликом по сравнению с этим великаном. Серджиусу казалось, что выпускать эту дикую звериную стихию на улицы – просто безответственно и что, наверное, Томми с Мирьям, ведя свою безрассудную и упрямую борьбу, будто не замечают, что государственная власть, которая придумывает все эти электрические стулья и водородные бомбы, оставляет право на нигилизм только для себя. Но разве мог тогда Серджиус найти слова, чтобы объяснить все это родителям? А потом у него отняли такую возможность. Нью-Йорк открывался для него как некая зона ожидания, где в сегодняшний день отовсюду просачивались беды из прошлого, где этот остров кишел ликующими неисчислимыми миллионами людей, и все они выступали свидетелями мира, съежившегося до размеров одного страдающего мальчика и одной чудовищной – и, наверное, тоже страдающей – лошади.

* * *

Из-за того, что Серджиус находился под опекой пансиона и не очень-то любил покидать его территорию; из-за того, что в его судьбе, в более широком смысле, принимал участие Комитет по стипендиям молитвенного дома на Пятнадцатой улице; из-за того, что он старался никогда не пропускать молитвенных собраний; из-за того, что он сделался кем-то вроде “заместителя” на уроках Мерфи и сам обучал игре на гитаре кучу ребятишек помладше, – по этим-то причинам Серджиус в пятнадцать лет стал объектом для добродушной шутки, которая ходила по всему Пендл-Эйкру: все говорили, что, когда он окончит какой-нибудь квакерский колледж, может быть, Эрлхем, или Хейверфорд, или Суортмор, он вернется сюда и займет место Мерфи. Нельзя сказать, что Мерфи сколько-нибудь явно намекал, будто хочет уйти, хотя, облачившись во власяницу из цитат Фокса, он лишь больше замкнулся и почти не общался с коллегами; возможно, в этой шутке отразилось общее нервозное желание, чтобы Мерфи вместе со своей серьезностью перебрался в какое-то другое место.

Мальчик-квавер и сам не мог понять, как относится к этой шутке.

Однако любое другое поприще казалось ему едва ли не сугубо теоретическим.

Однажды вечером его позвали к телефону-автомату в Вест-Хаусе, и он услышал голос Стеллы Ким. Она сообщила ему, что если он желает увидеть бабушку, быть может, в последний раз, – впрочем, как знать, сколько ей суждено прожить, – то он может навестить Розу в доме престарелых. Вот тогда Серджиус опять сел в поезд и поехал в Нью-Йорк. Только на этот раз он твердо решил, что будет воспринимать его как самый обыкновенный город, а вовсе не как театральную сцену, где разыгрываются драматические эпизоды из безвозвратного прошлого. Он убьет дракона, которого олицетворяла его бабушка, и сам узнает, какую власть она могла иметь (или не иметь) над ним, какую обиду она держит (или не держит) на него.

По той же причине он не воспользовался предложением Стеллы Ким остановиться у нее дома, в новой квартире на Джейн-стрит, сколь бы приятными ни оставались для подростка воспоминания о том, как легкомысленно обошлась когда-то с японским халатом лучшая подруга его мамы. Оставил он без внимания и совет Мерфи воспользоваться старым добрым квакерским гостеприимством и наведаться к старейшинам на Пятнадцатой улице. Вместо этого Серджиус позвонил Тоби Розенгарду.

Тоби встретил Серджиуса на Пенсильванском вокзале и повел к себе, в дом, где прошло его, Тоби, детство. Это было пещерообразное ветшающее здание из бурого песчаника на Западной Восемьдесят второй улице; прихожая была вся заставлена велосипедами Тоби, предназначенными для всех видов езды, – для гонок по трекам, для горных дорог, для больших путешествий. Ради этого Тоби бросил колледж – чтобы всерьез заняться велоспортом. В том доме обитали всего три человека, и он казался до нелепого пустым, будто готический особняк: Серджиус то и дело отгонял невольную мысль о том, сколько десятков жильцов заселила бы сюда Мирьям, чтобы веселее было жить с соседями. Верхний этаж принадлежал Тоби, и он строго запрещал заходить туда родителям – чете сморчков, которые в полуподвальном этаже держали свою контору, а на среднем уровне, где располагалась гостиная, бродили как привидения и явно оставались в полном неведении, что прямо у них над головами висят фотоплакаты, сделанные в инфракрасном диапазоне, и горят лампочки для выращивания марихуаны. Тоби коротко, в телеграфном стиле, представил Серджиуса родителям, когда приятели выходили из дома, – они отправлялись в Центральный парк посидеть на скале и курнуть травы.

Газон сейчас еще не заполоняли миллионы ратующих за мир, и это пока вполне устраивало Серджиуса. Весь валун принадлежал им одним – лишь промокшие окурки да колпачки от бутылок “Шефера” напоминали о том, что они хоть и высоко забрались, но находятся отнюдь не на Луне. И все-таки внизу был пикет. Пускай Серджиус не мог вспомнить лицо собственного отца, зато пикет он узнал с первого взгляда. Как и в тех пикетах, в которых участвовал Томми, здесь тоже были гитары. Imagine no possessions[26]. Певцы были едва ли старше Серджиуса, так что весь их леннонизм был заемным. Оказывается, Серджиус – не единственный пилот, путешествующий во времени. Шестидесятые годы оказались большой морской ловушкой с водорослями, в которой у всех у них застревали весла, и приходилось грести изо всех сил, чтобы вырваться на волю и задышать свободно.

– Этот парк мне как дом родной, – сказал Тоби, кончиками пальцев гася окурок от сигареты с марихуаной. – Я тут пятьдесят миль в день проезжаю. – Ну и хвастун. Серджиус все понимал, но не спорил.

– А на гонках ты когда-нибудь побеждал?

– Я соревнуюсь только с самим собой.

Серджиус и это пропустил мимо ушей. Nothing to kill or die for.[27]

– А ты все еще тусуешься с Мерфи? – спросил Тоби. – Все еще носишься с этой Войной Агнца?

– Ну да, а что?

– Да не знаю. – Прищурившись и глядя куда-то вдаль, Тоби как будто показывал всем своим видом, что разочарован, но потом решил, что делать этого не стоит. – А ты хоть понимаешь, кто этот самый Агнец?

– В смысле?

– Да вся эта квакерская лажа очень заманчива, я понимаю. Я и сам на нее подсел на какое-то время. Но это же всё – про Христа!

– Ну, есть же и такие квакеры, которые не верят в Христа, – заметил Серджиус. Хоть он и был в этом убежден, ему вдруг показалось, что это звучит не очень убедительно.

– Конечно, есть и такие, наверно. Но я-то вник в это во все. Ты же знаешь, что многие квакеры и молчание не практикуют, правда? У них это называется программное собрание, у них там священнослужители просто заталкивают этот Свет тебе в глотку, как и везде. А я вот не хочу, чтобы лично меня кто-то программировал. Мои родители испытали на мне всю эту дрянь от Вернера Эрхарда, когда я только начал драться. Одним словом, и Джордж Фокс, и вообще вся эта лапша – это всё про Христа.

Серджиус почувствовал, как глыба, на которой они сидели, стала не то сжиматься, не то проваливаться под ним. Пожалуй, хорошо бы Земляничные поляны имели форму чаши, лучше бы выход гранитной породы был внизу, а не торчал вот так высоко. Между тем Тоби продолжал охотно делиться своими научными открытиями.

– Дело же в том, что Христос – он Искупитель, верно? Он послан на землю для того, чтобы простить нас за наши грехи, потому что мы, видите ли, рождаемся запятнанными.

А вдруг можно сжать весь мир, который тебя окружает, сузить его настолько, что ты сумеешь его постичь – и выживешь.

Сжать его так, чтобы он подошел по размеру каждой конкретной душе.

– И выходит, когда какой-то хиппи со шрамом на лице начинает впаривать мне Христа, он хочет сказать, что считает меня изначально плохим. Ну, вот представь, что ты смотришь на кричащего младенца. И что же – он, получается, тоже родился запятнанным, да? Тебе не кажется, что все это просто-напросто хрень собачья?

– Знаешь, мне, похоже, просто идея ненасилия близка, вот и все, – сказал Серджиус. And nothing to get hung about[28].

– Да? Ну и здорово. А ты есть не хочешь? Я знаю одно местечко на Амстердам-авеню. Там суешь деньги через пуленепробиваемое окошко, а тебе на три бакса дают, представляешь, целых десять фунтов жареной курицы с рисом – очуметь просто!

* * *

На следующее утро Серджиус, не приняв душ, с затуманенной головой и пересохшим горлом, спустился по лестнице и бросил свой рюкзак на сиденье фырчащего “Фиата” Стеллы Ким. Припарковавшись во втором ряду, она ждала его, чтобы отвезти в Куинс.

– Поздно ночью?

– Ну да.

Стелла усмехнулась:

– Не волнуйся, Розе все равно – она не заметит разницы.

Они проехали через Центральный парк, лавируя между такси, а затем въехали по Трайборо в эту невозможную вотчину дымящих труб и могильных памятников. Серджиус ждал, что вот-вот узнает хоть что-нибудь, и не смел даже гадать, какие спусковые механизмы таятся в его ДНК с прапамятью об окраинном районе, но не успели они съехать со скоростной автострады Бруклин-Куинс, как Стелла уже указала дом престарелых. Это место никак не могло быть связано с чьей-либо вотчиной, поскольку вокруг не было никаких жилых кварталов, не было вообще ничего: восьмиэтажная башня, уродливо торчавшая у крутого изгиба транспортной магистрали, прикрывалась лишь несколькими несуразными заборами, а в тени голого путепровода стояли парковые скамейки. Весь этот ландшафт был в принципе неспособен навеять хоть какие-то воспоминания, он как будто давал пощечину Серджиусу, с чего-то вдруг возомнившему, будто Куинс может иметь хоть малейшее отношение к нему лично. Быть может, вслед за страхом перед этой поездкой его ждет только оцепенение, и вся эта операция по анестезии, проведенная ночью совместно с Тоби, окажется попросту лишней? Его бабушка находилась в принудительной ссылке, так что Серджиус в очередной раз лишился шанса хоть что-нибудь узнать о том, что находилось за закрытой для него дверью с табличкой “Саннисайд”.

Внутри стоял ужасный запах: к доминанте цветочной дезинфекции примешивались нотки вишневого “Джелло” и мочи. Напольные плитки повсюду переходили на стены, примерно до уровня груди, как будто все это здание представляло собой лишь слегка замаскированную ванну для удобного слива нечистот.

– Если хочешь есть, возьми вон там поднос, – сказала Стелла Ким. – Посетителям разрешается.

– Нет, спасибо.

Она подвела его к приоткрытой двери палаты, сама отошла в сторонку.

– В последний раз она приняла меня за Мирьям. Сомневаюсь, что это тебе поможет… ну, составить верное представление.

– Ладно.

– Схожу узнаю, что сестры говорят. Если не найдешь меня здесь – значит, я вышла на улицу покурить.

* * *

Он решил поступать в музыкальный колледж в Беркли, сделав ставку на свое единственное увлечение и к тому же не оправдав квакерских надежд. Но старейшины с Пятнадцатой улицы все равно оплатили ему учебу.

В Бостоне две совершенно разные девушки бросили его потому, что не могли поверить, как это парень, который прожил вместе с родителями до восьми лет, неспособен вспомнить ни их лиц, ни голосов, ни прикосновений – во всяком случае, Серджиус был убежден, что подруги бросили его именно поэтому. Как будто их общительный и добродушный гитарист с белесыми ресницами обнаружил в себе болезненный изъян тщеславия, как будто такое полное исчезновение Томми и Мирьям из его памяти служило каким-то предостережением, говорило об эмоциональной несговорчивости, и никто из студенток не желал иметь бойфренда с такими странностями.

После Беркли он некоторое время давал частные уроки в Кембридже и Банкер-Хилле, чтобы постепенно выплатить долг наличными, которые и приносил по частям к окошку банковской кассы. Правда, какая-то частица его души тихо бунтовала, когда он входил в дома богачей. Он не без оснований полагал, что так дает о себе знать наследие Мирьям, так в его крови пульсирует весточка от нее: ведь то же самое он ощущал всякий раз, когда клал в магазинную тележку гроздь винограда или заказывал на гарнир кочанный салат.

Поскольку его профессия везде была востребована, однажды он добрался до Амстердама, а оттуда доехал до Праги. Там, в числе прочих американцев, он оказался на той стороне непрерывных политических споров, где победить было невозможно. Эти споры вечно крутились вокруг извращенного сопротивления культуре экспатов, которая занималась тщетными попытками опередить уже давно истекший срок годности движения хиппи. А европейцы – те постоянно спрашивали Серджиуса, не еврей ли он. На этот вопрос он не находил ответа. Вскоре он уехал из Европы.

Полгода назад он оборвал все прежние узы, но продолжал преподавать, а потому на сей раз обосновался в Ньюпорт-Бич. Он взял себе за правило никогда не спать с мамашами своих учеников и нарушил его только один раз. Он подружился с чернокожим парнем, который работал на рыболовецком судне. Но все это не давало абсолютно никакого ответа на вопрос, почему Серджиус выбрал для жизни именно это место.

К тому времени он уже не общался с Мерфи. Он уже не мог вспомнить, когда в последний раз бывал на молитвенном собрании.

И все-таки, когда ему позвонили из Пендл-Эйкр и сообщили, что Мерфи уволился (по всей видимости, кающийся искатель истины наконец нашел себе иное, не менее кретинское, применение), и поинтересовались, не хочет ли Серджиус рассмотреть перспективу устроиться на его место, – он согласился. Однажды он беседовал со своим наставником в Беркли, и тот сказал, что когда один человек передает другому свой музыкальный дар, это не означает, что потом ученик обязательно должен заступать на его место; тогда это показалось Серджиусу чересчур унылым, но вот надо же: в двадцать шесть лет он уже сделался профессиональным учителем. Даже Мерфи, этот образец скромности, успел несколько раз взойти на сцену, пару раз попробовал себя в роли исполнителя, прежде чем удалиться в тихую, лишенную всяких рисков гавань учительства, позволявшую снова и снова приобщаться к свежей музыкальной невинности своих учеников и последователей.

Поразительно, но школа ничуть не изменилась. Поскольку Серджиус подозревал, что и сам он остался прежним, любые перемены наверняка глубоко ранили бы его.

Его не стали селить в бывшую квартиру Мерфи в Вест-Хаусе – там жила теперь учительница математики, с которой Серджиус через некоторое время переспал пару раз, причем однажды – на том самом диване, на котором он сидел, когда Мерфи рассказал ему об убийстве Томми и Мирьям, на котором потерял тысячи часов своей жизни, чтобы научиться настраивать гитару, и на котором однажды даже наделал себе в штаны. Но еще до того, как Серджиус закрутил роман с математичкой и побывал у нее дома, он уже осознал, что вернулся к неизбежной отправной точке. Он даже фантазировал: что было бы, если кто-нибудь предупредил бы его тогда, в тот день, когда он в первый раз пошел за Мерфи в полуподвал в Вест-Хаусе, о том, что какая-то часть его существа уже никогда оттуда не выйдет! Впрочем, вряд ли нашелся бы такой пророк.

Когда Серджиус в первый раз подошел к вечернему костру и все разом умолкли, он вдруг увидел себя их глазами – Ага, этот рыжий неудачник все-таки вернулся! – и понял, что они оказались правы.

Теперь Серджиусу стало казаться, что он презирает Мерфи. Он злится на Мерфи за то, что тот знал Томми и Мирьям лучше, чем он, их сын. За то, что однажды Мерфи переспал со Стеллой Ким, но так и не сумел заинтересовать и удержать ее. А еще – за его уроки игры на гитаре, благодаря которым Серджиусу пришлось признать, что Мерфи превосходит мастерством не только Томми, чью игру можно было услышать в записи, но и самого Серджиуса. Злился на его квакерскую зацикленность на чувстве вины, которую легко было бы отринуть, но которая, ввиду монотонных поучений Мерфи о постоянном пребывании со Светом, так глубоко въелась в Серджиуса, что он и сам поневоле стал похож в этом на учителя. Серджиус злился на Мерфи за то, что тот втянул его в Войну Агнца, но при этом ни словом не обмолвился, что Агнец – это Христос, а еще – да-да – за его ничем не прикрытую, неисправимую заячью губу, которая с самого начала была всегда на виду и научила Серджиуса не упрекать себя за неспособность не замечать этого физического уродства. И наконец, он злился, в конце концов, на то, что Мерфи – единственное, что было у Серджиуса, и этого оказалось мало.

А был ли смысл презирать Мерфи? Никакого.

У Мерфи не было иного выбора, кроме как быть самим собой. Он учил лишь тому, чему мог научить, а Серджиус не сумел понять это. Ведь в чем состоял первый урок Мерфи – самый первый, самый главный, за которым шли уже все остальные? Может, Серджиус просто невнимательно его слушал? Мерфи хотел донести до него вот какую мысль: пацифизм и музыка улетели в Никарагуа и погибли там. И что же мог предложить ему сам Мерфи после этого? Пацифизм и музыку.

Ибо агнца, который ложится рядом с хищниками, пожирают.

А быка, которого ведут на арену, убивают даже в том случае, если он отказывается биться.

Летящий во времени пилот, который никогда не стреляет, застревает на одном уровне, а его враги постепенно заполоняют собой все воздушное пространство, так что под конец ему уже нечем дышать.

* * *

В тот день Серджиус вошел в палату, чтобы увидеть Розу. То, что осталось от Розы Ангруш-Циммер, сидело с прямой спиной на стуле, в яркой полиэстеровой блузе с широким воротом и в черных брюках. Эта одежда висела на ее иссохшем теле, будто на тряпичной кукле. Черные глаза сохранили блеск, только они и казались живыми на ее бледном лице с обвисшими щеками. Волосы Розы, еще хранившие следы черноты, были зачесаны наподобие копны той же самой санитаркой, которая, по-видимому, одела ее и усадила на стул: было очевидно, что усадили ее специально, подготовив к визиту родственника. И вот теперь санитарка доложила о его приходе:

– Посмотрите, мисс Роза, вас пришел навестить ваш внук.

– Привет, Роза. Это я, Серджиус.

И тогда она издала какой-то звук – какой-то долгий не то всхрап, не то вздох из глубины груди, не то жуткий смешок, вдруг прорвавшийся наружу.

– Сейчас я оставлю вас вдвоем, – сказала санитарка.

И Серджиус остался с Розой наедине.

– Кто? – требовательно спросила она.

– Я – Серджиус. Твой… сын Мирьям.

– Кто?

Глаза сверлили его насквозь, нижняя губа выпятилась в саркастической усмешке, хотя, казалось бы, на сарказм она была теперь попросту неспособна. А может быть, это как раз и была ее последняя способность.

Пожалуй, присутствие Стеллы Ким оказалось бы тут небесполезным – хотя бы для того, чтобы Роза приняла ее за Мирьям. Тогда, быть может, благодаря сходству Роза и поняла бы значимость момента. Серджиус и Роза – два кровных родственника, последние из оставшихся в живых. Хотя нет, вдруг понял Серджиус. У меня же есть еще эти никчемные дядья Гоганы. А у Розы есть и сестры во Флориде, и еще какая-то родня в Тель-Авиве. Мои двоюродные бабушки, мои троюродные братья и сестры – только я их совсем не знаю. Правда, Стелла Ким говорила, что они сейчас очень редко общаются с Розой. Ну, видя ее состояние, кто бы стал винить их за это? А он сам – что он тут делает?

– Я учился в школе в Пенсильвании, поэтому не мог… после их смерти…

– Кто?

– Погляди на мое лицо, – подсказал он. – Ты когда-то говорила, что я вылитый Альберт. Твой муж. – Серджиус отважился на жестокость лишь потому, что почти лишился надежды, что Роза его узнает.

– Кто?

Живые глаза и сардоническая гримаса излучали вести из какого-то другого, уже не подлежащего спасению мира. А все остальное – поблекшее и поддельное тело, усаженное на стул, будто манекен, и это птичье кудахтанье, – все это, быть может, расплата за его, Серджиуса, преступление беспамятства. В комнате между ним и Розой толпились покойники, но не могли подсказать собственных имен.

А потом, вызвав у Серджиуса такое удивление, что к его горлу подступила рвотная масса, Роза произнесла целое связное предложение – тем самым рассудительным и повелительным голосом, от которого он весь дрожал четырех-пятилетним мальчиком.

– Ты хоть представляешь себе, сколько я уже не ходила в туалет по-большому?

– Нет, – наконец еле выдавил он.

Она сощурилась и прошипела ответ на свой же вопрос:

– Одни только ошметки. – Она обрушила всю мощь своего презрения на жалкий результат собственной целеустремленности, некогда не знавшей никаких преград. – Я тужусь часами. И что же? Одни только ошметки – вроде тех, что из носа высмаркиваешь, Цицерон.

Это имя ничего ему не говорило.

– Я Серджиус, Роза. Твой внук.

– Кто?

Так они и кружились, как будто приближаясь к сточному отверстию. Серджиус называл Розе имена своих родителей, упоминал дядю Ленни, говорил о Саннисайде, но всякий раз слышал в ответ все тот же чудовищный хохоток. Потому что он понял: то, что поначалу он принял за какие-то не то вздохи, не то всхрюки, вылетавшие у нее из груди, на самом деле были попытками рассмеяться. Она призрачно кудахтала от удовольствия, что ей удалось перехитрить своего посетителя. Она дважды назвала Серджиуса незнакомым для него именем – Цицерон. С какой стати? Неужели философ – ее воображаемый друг? Книг в палате не было. Глубина Розиного взгляда оставалась непроницаемой. А может быть, это была и не глубина – только призрак глубины. Не забывайте, да не забыты будете. Серджиус вдруг остро ощутил потребность унести что-нибудь на память из Розиной палаты – как сувенир об этой экскурсии по руинам. Вдруг у нее есть тут какая-нибудь старая камея с Линкольном? Какой-нибудь медальон из тех, что украшали когда-то устроенное ею домашнее святилище. Благодаря альбомам для монет, подаренным Ленни, этот фетиш живо сохранился в памяти Серджиуса, он до сих пор хорошо помнил дядины насмешки: “Твоя бабуся предпочитает царя Авраама с терновым венцом вместо короны. Гляди, вот этот цент – Народный Линкольн”.

Серджиус обыскал ее прикроватную тумбочку. Там нашлась только пачка потрепанных пожелтевших карточек, остатки какой-то старой картотеки: каждый адрес был отпечатан на машинке с курсивным шрифтом и снабжен пометками от руки, причем история Розиного старческого угасания явственно читалась по ухудшению ее почерка. Пометки относились к общественному положению, личным качествам или судьбе того или иного человека: “троюродный брат”, “куратор библиотеки”, “никогда не звонит”, “развод”, “ненавижу”, “умер”. На дне этого мусорного ящика, под несколькими аптечно-цветочными открытками с пожеланиями выздоровления пряталось что-то мягкое: Серджиусу даже показалось, что его пальцы коснулись чего-то живого. Это оказалась старенькая папка телячьей кожи. Внутри папки обнаружилась покрытая желто-бурыми пятнами книжечка продовольственных карточек, выданных Американским управлением по регулированию цен (Любая попытка нарушения правил означает покушение на чужую долю и чревата лишениями и недовольством. Подобные действия приравниваются к измене и являются пособничеством врагу…), с написанными чернилами от руки словами: “Циммер, Мирьям Тереза” и “Возраст – 5 месяцев”.

Тереза? Значит, у мамы было еще и второе имя?

С чего вдруг Тереза?

Почему все как будто с потолка берется?

Серджиус обратился в бегство.

– Ну, как все прошло?

Он понятия не имел, сколько же времени прошло: только отметил, что Стелла Ким успела докурить уже вторую сигарету и сейчас закатывала каблуком два окурка под парковую скамейку, на которой дожидалась его.

– Даже не знаю.

– Она смогла что-нибудь сказать?

Он вспомнил про “туалет по-большому”.

– Нет.

– А она хоть поняла, кто ты?

– Кажется, она называла меня Цицероном.

Стелла Ким вдруг резко расхохоталась. Почему-то все смеются. Наверное, даже покойники – и те смеются.

– Ну, это-то как раз понятно, – сказала она.

– А почему понятно? Кто этот Цицерон?

Стелла объяснила.

Глава 2 Папоротники в Эстеро-Реале

Что могла отстаивать Мирьям Циммер-Гоган на этой высокогорной поляне, истоптанной сапогами, когда на горизонт ее жизни надвинулась ночь? Лишь свое право последней узнать саму себя и понять, что произошло. Сохранить неизменными границы своего “я”, подойдя к своей личной финишной черте. Обозначить какую-то четкую дистанцию, отделяющую ее от Фреда Калифорнийца, который задумал невесть что у себя в палатке, здесь, в этом лесном тупике, под натиском горных запахов и резких звуков, в наступающей темноте. Мирьям чувствовала приближение ночных ужасов уже в третий раз с тех пор, как их джип выехал из Леона и въехал в эти непостижимые джунгли, где заросли сосен и бананов внезапно перемежались с болотами и скрытыми среди чащоб потайными маисовыми полями. Она же с самого Леона не видела ни мыла, ни чистой воды: неужели он способен ее хотеть? Правда, от него несло еще сильнее. Ее запах просто утонет в его вони. Значит, она собиралась сыграть собственную роль на этой авансцене под пологом лесной листвы и небом, исчерченным следами от самолетов. Вернуть себе прежнее предназначение вожака и не допустить, чтобы Фред Калифорниец сумел учинить над ней то, что задумал, – что бы это ни было. Лишить эту фашистскую свинью такого удовольствия. Может, стрельнуть напоследок еще одну американскую сигарету.

На самом деле Мирьям купила в Леоне – удивившись не меньше, чем если б откопала в лавке старьевщика какую-нибудь священную реликвию – радужную пачку “Вэнтедж” еще до того, как началась эта поездка сквозь тьму в горы, еще до того, как они с Томми связались с этим не то ботаником, не то цээрушником. Гвардейцы отобрали у нее эту пачку на первом же блокпосту, а потом она выпросила себе одну сигарету, когда, вернувшись к джипу после допроса, увидела, как трое молодых солдат склонились над трофеем. Один раздербанивал целлофан, другие спешили вытащить по сигарете и прикурить от одной спички. Попадется ли Мирьям где-нибудь в этих горах молочный коктейль с содовой из “Дейвз” или свинина “му-шу” из “Джейд-палас”? Едва ли. Так что придется ограничиться “Вэнтеджем”. Значит, ей нужно до последнего доказывать, что она не робкого десятка, что она способна после допроса развернуться и стрельнуть канцерогенную соску у военных, которые, если отвлечься от их солдатской формы и патронташей, с виду совсем юнцы – вроде тех студентов-пуэрториканцев в столовой колледжа № 560, к которым Мирьям подошла однажды, чтобы продемонстрировать Лорне Химмельфарб, что она нисколечко их не боится и что вообще все люди братья. Точно с таких же позиций она всегда смотрела на нью-йоркских полицейских, на пожарников, да и на бейсболистов, и на малышей-Метс, и на всяких Джонов Стернов и Ли Маццилли.

Она же всю жизнь только и делала, что приближалась к разным группам мужчин в форме и приводила их в замешательство, будь то фаланга на ступенях Капитолия или надзиратели в тюрьме округа Колумбия. Вот и сейчас – что гвардейцы, что сандинисты – все они казались ей просто мальчишками. Бывали ли исключения? Исключения как раз и составляли проблему. Например, ботаник, да, но еще хуже дело было с теми двумя, в чьи руки они попали благодаря идиотизму, а может быть, и подлости ботаника. Этими двумя были Эль Деструидо и Фред Калифорниец. Партизанский главарь Эль Деструидо был настоящим воякой-страшилищем: весь его облик говорил о том, что это существо порабощенное, но, тем не менее, набирающее силу, когда находится в сфере притяжения некой планеты, которая раз в десять больше Земли, Сатурна или даже Юпитера. Перепачканная грязью форма обвисла, сбилась в складки у патронташа, а из-под закатанных рукавов и штанин выглядывали бицепсы и икры, упругие и безволосые – совсем как тело отдыхающего питона. Холщовую шляпу Эль Деструидо надвинул на самые брови, глаза с мешковатыми веками прятались в тени, а усы, ниспадавшие на смехотворно слабый подбородок, тоже, казалось, находились в рабстве у силы тяготения; весь этот маскарад выглядел не убедительнее тех карнавальных костюмов, в которые Мирьям и Томми наряжались по случаю Хэллоуина.

– А как переводится его прозвище – “Разрушитель”? – спросил Томми. – Разрушитель чего?

– Нет, оно значит “Разрушенный”, – пояснил ботаник.

– Скажи ему, что я напишу про него песню.

Ботаник обменялся с партизаном несколькими словами по-испански, а потом сказал:

– Он говорит, что после его смерти о нем напишут много песен.

– Ну, а мою-то я раньше закончу, – похвастался Томми.

На этом переговоры как-то зашли в тупик. По мере того, как партизаны приходили к костру и уходили, а дневной свет убегал в гущу листвы и на прогалине наступал вечер, ботаника в роли переводчика постепенно сменил американец, которого Эль Деструидо с ухмылкой представил: Фред эль Калифорньяно. Казалось, он уже поджидал их в лагере Эль Деструидо, будто рассчитывал, что их притянет сюда магнитом – американцев к американцу. Наряд Фреда в любом другом месте выглядел бы заурядным клише, а в этих джунглях казался удручающе неуместным: серьезные байкерские кожаные штаны, видавшие виды авиаторские очки, висевшие на ленте вокруг шеи, и не менее серьезное байкерское пузо, обтянутое футболкой с портретом Джоплин. Подбородок покрывала не то десятидневная щетина, не то остатки бороды, которую грубо обкорнали ножом. Поначалу он отмалчивался и вел себя тихо, а потом вдруг вышел на передний план, и это почему-то напомнило Мирьям абстрактных экспрессионистов из бара “Сидар”, которые мирно сидели над стаканами виски, а потом вдруг без предупреждения затевали шумную ссору или пытались закадрить какую-нибудь девушку из Беннингтона. А еще Фред походил на кого-то из Розиных бессловесных заговорщиков, которые на собраниях компартии молча копили возражения, как комнатные цветы зла. Теперь ботаника нигде было не видать. Эль Деструидо тоже на время куда-то пропал. Солдаты с мальчишескими лицами щедро делились с гостями бобовой кашей, завернутой в банановые листья, и напитком в жестяных кружках, который здесь называли кофе. В сумерках любые различия легко стирались.

Когда Эль Деструидо вернулся, Томми спросил у него через Фреда Калифорнийца:

– Так ты все-таки революционер, да?

Эль Деструидо довольно кивнул – этот вопрос он понял без перевода.

– Но не сандинист?

Эль Деструидо пожал плечами, и Фред Калифорниец пояснил этот жест:

– Он говорит, что, несмотря на все домыслы американцев, не все революционеры непременно сандинисты.

– А он знает, что произошло в Леоне? Что разные фракции перестали спорить и наконец-то объединились?

Эль Деструидо поглядел на Фреда, и тот что-то сказал ему по-испански, а потом объяснил:

– Не все фракции.

– Но он борется за победу этой революции, да?

На этот раз Фред и Эль Деструидо переговаривались между собой дольше, чем раньше, и даже смеялись.

– Ну, что?

– Он говорит, что борется, да, но все-таки не за эту революцию. Говорит, что, пожалуй, подождет следующей.

– Следующей?

– Ну да. За одним переворотом всегда следует другой. Потому-то их и называют переворотами, верно?

Не успела Мирьям перебить следующий вопрос Томми, как Эль Деструидо сам напрямую обратился к ним: сказал что-то по-испански и показал на гитару Томми, лежавшую в футляре. И так было понятно, что он хочет сказать, но Фред Калифорниец пояснил:

– Он хочет, чтобы ты сыграл. До того, как ты напишешь про него песню, ему хочется послушать что-нибудь из других твоих песен.

– Спой по-английски, – воскликнула Мирьям. – Сыграй ему что-нибудь из “Бауэри”.

– Умница, – заметил Фред Калифорниец.

Пока Томми исполнял песню “Рэндольф Джексон-Младший”, Мирьям попыталась втереться в доверие к Фреду. Наверное, это был просчет, маленькое тщеславное заблуждение с ее стороны, – но, даже обрушиваясь на себя с самыми жестокими обвинениями, она все равно сомневалась, что именно этот шаг погубил их. Быть может, он предопределил лишь то, что их разлучат, и каждый встретит смерть поодиночке, как Юлиус и Этель[29]. А может быть, все не так: Фред Калифорниец мог положить на нее глаз еще раньше, до того, как она решила завладеть его вниманием в надежде, что он увидит в ней родственную душу – циника, заядлого любителя иронии, – и проникнется к ней симпатией. Наверняка ведь Фред – тоже любитель иронии, раз он сюда забрался? Да ведь, правда? Потому что, если она ошиблась, тогда это по-настоящему страшно.

Во всяком случае, Фред уловил идущие от нее флюиды. Он даже поднял брови, когда она села к нему поближе.

– Странно они вместе смотрятся, правда? – сказала она, кивком показав на Эль Деструидо и своего мужа.

– Ирландцу повезло – забраться в такую даль!

– Томми услышал, что эту революцию делают поэты, но мне кажется, он никогда не видел такую кучу поэтов с автоматами.

Фред почесал бороду грязным большим пальцем.

– Я слышал, он квакеров упоминал.

Мирьям удивилась: вроде бы в тот момент американца не было поблизости? Томми произнес полное название Комитета американских друзей на службе общества, который он любил поминать повсюду, подчеркивая священную роль квакеров как американских simpáticos[30], а заодно рассчитывая, что кто-нибудь спросит: “А что значит – друзья?” Один из тех солдат, что помоложе, уже проглотил наживку и задал вопрос, неуверенно подбирая английские слова.

– Да. Он пацифист. – Неожиданно для себя самой Мирьям назвала Томми местоимением вместо имени; такая уловка, от которой ее саму чуть не одолела тошнота, уже граничила с откровенным предательством. – Ну, конечно, мы не закрываем глаза на то, что творится в Леоне. Комитет друзей следит за всем в оба. Начинаются убийства из мести, и, в общем-то, дело пахнет новым Чили.

– Здесь вы такого не встретите.

– Чего?

– Пацифизма.

– А!

– Эль Деструидо больше другое интересует: то, что называют искуплением через насилие. Слушай, ты не обижайся, но я тоже хочу музыку послушать.

Они встретились взглядом, а потом Фред оглядел ее сверху донизу и снова отвел глаза. Ту иронию, которую Мирьям прочла в его взгляде, можно было расшифровать одним-единственным способом: эта сучка слишком много говорит. Мирьям невольно задалась вопросом: сколько ей еще осталось времени (несколько минут? несколько дней? Сколько, чтобы добраться до Леона или до Коста-Рики?) на то, чтобы раскручивать пленку памяти назад и отмечать бесчисленные ошибки.

Следующий обмен репликами, который произошел между Фредом и Эль Деструидо, никто даже не удосужился перевести.

– Йо ме энкарго дель кантанте, кьен ме дивьерте мучо, – сказал лесной бандит. – Кьере вер комбате, перо но саве ло ке эс.

– Энтонсес, вас а дехар а ла мухер конмиго? – спросил американец.

– Йо сэ ке эсо эс ке кьерес, ми амиго.

А потом Томми куда-то увели.

А Фред Калифорниец привел ее на эту поляну, где располагался его собственный лагерь – на некотором отдалении от площадки Эль Деструидо и его людей, где ей стало очень-очень страшно и где последний разговор по-испански между Эль Деструидо и Фредом Калифорнийцем вдруг прозвучал для нее так же ясно, как если бы они говорили по-английски. Почему бы и нет? Она ведь слышала испанскую речь всю жизнь, только не понимала – потому что не хотела понимать.

“Я займусь певцом, он меня забавляет. Он хочет посмотреть на сражение, но не знает, что это такое”.

“Значит, женщину ты оставишь со мной?”

“Я вижу, ты этого хочешь, приятель”.

* * *

В начале марта они преодолели кошмарный горный перевал по серпантинной дороге на раздолбанном автобусе, ехавшем из Коста-Рики, в компании нескольких организаторов из Комитета американских квакеров, которые хотели посмотреть на Леон до его падения. Ходили слухи, что он через считанные недели окажется в руках сандинистов. Томми выступал в роли народного певца-активиста и этномузыковеда, Сигера и Ломакса в одном гуманитарном флаконе, и, пожалуй, в таком качестве многим нравился. Революция, похоже, представляла собой праздничную вечеринку, изредка прерывавшуюся бомбежками, – во всяком случае, если ты не знал, как выглядел этот город раньше, до того, как обрушились все эти здания, и если тебя не смущало, что то и дело приходится переступать через облепленные мухами трупы людей в военной форме. Оказавшись в Леоне, они легко сдружились с компанией сандинистов, этих революционеров-поэтов, у которых под столами, заставленными запотевшими бутылками холодного пива и бумажными тарелками с накатамалем и кесильо[31], лежала груда кубинского оружия. Наконец-то разные диссидентские фракции с большим трудом объединились: борхесианцев и пасторианцев сплотила нужда и мученичество, а народ, толпившийся за их спинами, готовился совершить настоящую революцию. Похоже, влияние Сомосы ограничивалось – во всяком случае, в Леоне, атакуемом со всех сторон Национальной гвардией и самолетами, которые с шумом кружили под слоями облаков с таким видом, как будто у них недостает сил перелететь через горы.

Ночь была полна сандинистских песен. Томми немедленно разучил три или четыре из них, запоминая испанские слова на слух. Пока муза дремала, он уже начал подумывать, не сделать ли ему альбом с англизированной версией этих песен, но потом кто-то грубо перевел ему смысл этих текстов, и оказалось, что вся эта гражданская лирика рассказывает в основном о том, как заново собирать и перезаряжать винтовки, украденные у Гвардии. Вот тогда-то Мирьям и подсказала ему идею семблансы[32] – попытки создать, так сказать, портреты, – музыкальные моментальные снимки людей, стоящих на пороге важного свершения, готовых предъявить права на собственную страну. В сущности, это была та же идея, что лежала в основе “Бауэри, улицы забытых людей”, только вместо блюзовых жалобных интонаций здесь должна была звучать победная гордость, пронизанная трубадурскими мотивами. Томми даже успел переработать несколько сандинистских мелодий, убрав из них намеки на советскую артиллерию. Задолго до того, как они поехали в горы в поисках новых персонажей из числа партизан, Томми накопил материала почти на целый альбом, и все это он каждый вечер полировал до тошноты в гостиничном номере. На этот раз он решил, что откажется от пуристского подхода к фолк-музыке, а просто наймет кубинских музыкантов для оркестровки и придания колорита своим произведениям и наложит собственную печать. Пожалуй, такого музыкального энтузиазма Томми не проявлял уже как минимум лет десять. Какую еще печать? – хотела спросить Мирьям, но вовремя прикусила язычок.

Чтобы выехать из Леона в горы, где тренировались и вели разведку повстанцы, пришлось пуститься на хитрости, потому что биография Томми, сочинителя армейско-народных песен, вызывала множество вопросов и долгое время мешала прорваться через гвардейские блокпосты. Почти всюду они наталкивались на противодействие и недоверие, пока наконец как-то вечером не познакомились с одним канадцем. Этот канадец возглавлял (подумать только!) ботаническую экспедицию, которая занималась составлением каталога редких видов растений в природном заповеднике Эстеро-Реаль. С виду это был типичный ученый – чудик не от мира сего, в льняном костюме с пятнами пота. Невозможно было поверить в существование такого человека где-либо, кроме как на страницах романа Грэма Грина; в первый же вечер Томми увековечил нового знакомого в песне. Ботаник рассказал, что исследовал уже всё, что мог, на гондурасской стороне хребта, но слышал, будто есть такие папоротники, которые растут только на никарагуанской стороне. Хотя ученый охотно выражал солидарность с восставшим народом и утверждал, что FSLN[33] неизбежно возьмет власть в Манагуа, при себе у него имелись разрешительные бумаги от правительства Сомосы, дающие ему право проводить научные изыскания. И эти бумаги он готов был предъявить военным на блокпосту даже в компании человека с гитарой – но только при условии, что тот не станет расчехлять ее и играть.

В итоге, пока Мирьям допрашивали на блокпосту отдельно от мужчин, пока она твердила, как мантру, явно ничего не понимавшим капэпешникам слова turista и científica, откуда-то издалека вдруг донеслось бреньчанье, а потом и явственные аккорды “Линчевания в Перл-Ривер”. Не самый удачный выбор – но Томми позже объяснил, что от него потребовали сыграть на гитаре и доказать, что он не шпион: документы ботаника оказали не столь убедительное действие, как тот надеялся, и Томми, отчаявшись, обратился за спасением к своей самой старой композиции.

Ну, а был ли этот ботаник цээрушником – что ж, над этим можно размышлять до бесконечности, если есть на это время, хотя, похоже, времени осталось уже немного. Когда они впервые заметили, что он исчез из лагеря Эль Деструидо, то ненадолго задумались об этом, и Мирьям поразилась – уже в который раз – удивительной наивности Томми во всем, что касалось конспирации. Простодушный Томми! Из него бы получился худший в мире шпион, и к тому же, как говорила Мирьям, он хуже всех смог бы распознать шпиона. Хорошо ли, плохо ли разбирался старый хрыч в папоротниках, – это как раз не имело ни малейшего значения, – если только не считать фильмы про Джеймса Бонда правдивым рассказом о работе спецслужб. Они же вербуют агентов откуда угодно. ЦРУ поддерживало на свои деньги и более странные проекты, чем изучение папоротников, так что процветали целые научные области; и основательные учебники ботаники писали, и конференции по ботанике посещали исключительно папоротниковеды, по совместительству работавшие кротами для ЦРУ. Наверное, попросту не осталось в мире больше ни одного человека, которого хоть сколько-нибудь интересовали папоротники, кроме подпольных шпионов, тайком пробиравшихся на неприятельскую территорию. Все это очень напоминало положение дел в американской компартии в 1956 году.

Нужно победить хотя бы в последнем споре.

Особенно – в споре с матерью.

Или – черт с ним! – проиграть.

А вот вопрос о том, не агент ли ЦРУ этот Фред Калифорниец, – совсем другое дело. И тут приходилось молиться, чтобы именно так и оказалось: уж лучше он окажется цээрушником, чем тем, кем он казался или предпочитал казаться. Кем же именно? Слова сами собой просились на язык, но отказывались выстраиваться в связную цепочку: фрилансер, наемник, разбойник, безбашенный псих. Перебирая эти слова, она на время переставала думать о том, что же происходит сейчас с Томми, хотя конечно же эта мысль сразу заводила ее в тупик: отсутствие Томми и было предпосылкой для ее нынешней подготовки к действию.

Если, конечно, Томми еще жив.

Неразумно было бы ожидать, что тебя всю жизнь кто-то будет сопровождать, кто-то всегда будет рядом, но все-таки Мирьям никогда не могла представить, что ей придется умирать в таком месте, где квакают лягушки, причем квакают где-то над головой. Она ведь тридцать лет готовилась встретить свой последний бой под уличным фонарем, как Китти Дженовезе. Пустые фантазии!

Для начала, тот факт, что первые шестнадцать лет Мирьям прожила в затемненной квартире вдвоем с Розой, уже означал, что одиночество ее не томило, скорее наоборот, а относительно ровная, без лишнего накала, жизнь бок о бок с Томми, по сути, представляла собой программу выздоровления от того первого периода, чересур наполненного присутствием матери.

Вот теперь-то, оглядываясь, можно было сказать: она была хорошей женой хорошему мужу, хотя меньше всего мечтала именно о таком завершении, когда сидела в подвальном этаже в доме Химмельфарбов, или в любом из целой тысячи революционных вечеров, или за поцелуями, имевшими привкус кофе, с поклонниками из Гринич-Виллиджа, или флиртуя с Портером, этим юнцом в липких трусах. Ничего, кроме поцелуев на Бруклинском мосту, в надземке, на Вашингтонскуэр, ничего, кроме поцелуев и поглаживаний: Томми стал ее первым мужчиной. Уже потом были десятки и сотни таких ночей, когда они с Томми запросто могли бы выскользнуть за пределы супружеских уз, предаться любому из многообразных извращений, которые наблюдали в большом количестве на каждом шагу – зачастую даже в соседних комнатах их собственного дома. Ведь это было так легко: выкурить косяк, нарушить верность. Лечь в постель как-нибудь по-новому – например, втроем, или с лучшими друзьями, в том числе – с теми лучшими друзьями, которые впервые появились в тот же вечер, которых, может быть, они никогда больше не увидят, например, с каким-нибудь Стрельцом или Рыбой, которые оказались тут случайно, проездом из Лондона на велосипеде по пути в Мексику, ведь такой номер можно было бы выкинуть запросто, с минимальными последствиями (а вдруг те друзья как раз сейчас, в эту минуту, находятся где-то в Чьапасе или Коста-Рике – это же совсем близко, докричаться можно!). В коммунах разные возможности проносились мимо, будто разрушительные смерчи, сами не ведавшие о своей разрушительной силе, просто стремившиеся подхватить тебя на лету. Но ничего подобного ни разу не произошло. Любые идиллические порывы Томми и Мирьям направляли исключительно друг на друга, в стенах собственной спальни, закрытой для посторонних.

Ну, а с женщинами? Тоже нет – несмотря на лесбийские настроения во множестве компаний Мирьям, где занимались повышением сознания, где некоторые жены не только проводили тренинги, но и спустя несколько часов одаряли друг друга первыми оргазмами: так сексуальный бунт зарождался под прикрытием мероприятий, которые казались мужьям чем-то пустячным, вроде “тапперуэровских вечеринок”. Нет, это было не для нее. Многие друзья высказывали вслух подозрения, что у нее были интимные отношения со Стеллой Ким. Мирьям с недоумением пожимала плечами, предпочитая, чтобы такие подозрения просто оставались висеть в воздухе, сохраняли некий загадочный ореол, – и лишь одному Томми Мирьям признавалась, что женская грудь вызывает у нее странное отвращение. Да, маленькое политическое затруднение – но что поделать. Может быть, это была какая-то травма материнства, но, так или иначе, если бы Мирьям довелось целоваться с женщиной, она бы, наверное, оказалась на грани безумного ужаса, не имеющего названия. Она даже думать не могла о чужих женских грудях – ее сразу же настигала какая-то психическая тошнота. Когда Томми припадал губами к ее соскам, Мирьям – хотя сами ощущения, разбегавшиеся по всему телу, ей очень нравились, – закрывала глаза, чтобы не казалось, что ее вот-вот раздавит потолок.

Наверное, она уже несколько лет не думала о сексе так много, как сейчас, когда она решилась умереть, лишь бы избежать секса.

И вместе с тем – не умирать раньше времени.

Она подумала, что темная тропа, ведущая обратно к лагерю Эль Деструидо, вряд ли сулит ей спасение. Конечно, остается еще сам лес – но это тоже не выход. Тут она была солидарна с Розой, которая внушала ей: всегда выбирай зверства цивилизации, глупости городской жизни. Первобытная простота природы была не для Розы и не для Мирьям. Лес означал смерть. Палатка Фреда была все-таки крошечным пятачком цивилизации, а раз так, то, быть может, оставалась зоной, над которой еще властны речь и разум. Она пойдет в палатку Фреда, навстречу своей участи, как только опорожнит мочевой пузырь, переполнившийся еще несколько часов назад. А еще в палатке у Фреда есть сигареты. Зачем вы грабили банки, мистер Саттон?

Чтобы еще хоть раз рассказать анекдот, не важно, поймет его кто-то или нет.

Пока что последней сигаретой, какую выкурила Мирьям, стала “Вэнтедж”, которую протянули ей те прыщавые гвардейцы. Но Фред Калифорниец непременно поделится с ней куревом из своих запасов каких-то сигарет без фильтра. Поделится – в порядке исполнения последней просьбы осужденного на казнь, потому что даже у безбашенных психов есть хоть какой-то кодекс чести. Он позволит ей эту малость под ложным предлогом “романтики”, которым, согласно журналу “Госпожа”, стараются прикрыться насильники, чтобы заранее избавить себя от угрызений совести. Мирьям ни разу не насиловали, несмотря на несколько неприятных инцидентов – как-то раз это случилось в грузовом лифте, с Раем, старшим из Гоганов, потом с Дирком в Германии, и еще несколько раз, но с кем, что и где, давно уже не имело ровным счетом никакого значения. Значит, она умрет, но не потерпит насилия. А перед смертью поживет еще немножко. Насладится сигаретой. Она чувствовала, что он курит там, в палатке, и ее как никогда дразнил этот запах американских сигарет, долетавший сюда, где она сидела на корточках, и щекотавший ей ноздри. Наверное, в больших городах все здания сделаны из дыма, а Манхэттен – это пепельница, это чаша, где человеческие жизни догорают и обращаются в прах, где любая якобы чистая рубашка покрывается пятнами, потому что дезодорант оказывается бессилен против волн нетерпения и никотина. Когда они двинулись по горной дороге, ботаник-цээрушник, то и дело педантично сворачивавший с обочины в сторону, чтобы сорвать очередной образец, уговорил Мирьям помогать ему со сбором папоротников. От скуки она согласилась, заодно познакомилась с научными названиями видов – microgramma, pedata, cuspidata, – а потом, помимо своей воли, ощутила какой-то удивительный подъем чувств. Ее вдруг обступила лесная тишина: сквозь листья сочилась какая-то животная роса, в воздухе ощущалась нецивилизованная, лишенная посторонних запахов сладость кислорода. Сигарета оказывала здесь такое же действие, как таблетка кислоты. Фред Калифорниец курит, наверное, “Кэмел”, во всяком случае, нечто без фильтра, а может быть, просто ее носовые пазухи и мозг сами начисто лишились фильтров с тех пор, как она перестала курить и впала в безотчетный страх. Значит, нужно обмануть его посулом небольшого флирта, а потом – как вдарить ему по яйцам, или врезать изо всех сил локтем в поросшее черным мохом горло, или вонзить в него уже обломавшиеся, в ободках грязи, ногти и пустить ему кровь. Если надо, то она готова даже попробовать калифорнийскую кровь на вкус.

Значит, она проживет ровно столько, чтобы успеть выкурить сигарету, а потом умрет – и если сумеет, то заставит умереть этого человека. Она сохранит ненароком доставшееся ей приданое – свою невинность в браке. Пока Томми посещал квакерские посиделки, посвященные пассивному сопротивлению, Мирьям со Стеллой Ким изучали приемы самообороны для женщин. Их тренировал знаток боевых искусств, который возбуждался, когда они заламывали ему руку, и притягивал их к себе, чтобы понарошку ударить коленом по его всамделишним яйцам. (“Выкручивай, бей, кричи”, – повторял инструктор по самообороне. Ну, здесь-то, пожалуй, и кричать незачем.) Стелла спала с этим парнем, а потом, по слухам, его арестовали за вооруженное ограбление: довольно смешное обвинение в адрес мастера по кун-фу – якобы при себе у него был заточенный штопор. Вот бы ей сейчас такое оружие!

Что еще важно для Мирьям? Знать, что ребенок в безопасности. До того, как они выехали из Леона, она написала письмо Стелле Ким, понимая, что, быть может, это последний шанс: Что бы ни случилось, не допускай, чтобы моя мать добралась до ребенка. В остальном письмо было жизнерадостным и полным туристических впечатлений: Мирьям исписала две почтовые открытки, запечатала в конверт – и снова написала свою заповедь на самом конверте, с изнанки, под клапаном. Пусть это найдут. Пусть увидят. Важно знать, что она прожила свою жизнь. Что попала в высокогорные джунгли, и не важно даже, в чьи лапы при этом угодила. Она встретилась с настоящими поэтами и революционерами, тогда как Альберт всю жизнь вращался только среди бюрократов и осведомителей. Важно, что она никому не дала себя использовать, а главное – этому ублюдку, который собрался ее поиметь. Судя по подозрительному блеску, Фред Калифорниец сидел у себя в палатке уже с пистолетом наготове и делал вид, будто не подсматривает за ней сквозь москитную сетку, пока она сидела тут на корточках и моча изливалась из ржавой пружинной мочалки у нее между ног прямо на кустик папоротника: ей очень хотелось воздать должное этой никарагуанской флоре, la Flora de Nicaragua. Важно и то, что она буквально за руку подвела Томми к самому пределу его способностей и таланта. И пускай никто не услышит его нового альбома “Свет сандинизма”, все равно Томми нужно было написать его, этот альбом стал голограммой, которая протянулась между ними, соединила их по-настоящему, как “Бауэри”. Если он еще жив, то, наверное, поет сейчас свои песни солдатам в другом лагере и кивает головой, сидя напротив освещенных огнем, бесстрастных, ничего не понимающих лиц, как бы настаивая, чтобы и они тоже запели вслед за ним, А ну-ка, теперь все вместе, давайте! Важно, что, в отличие от Розы, она до последней секунды осталась верна своему первому и единственному мужчине. И в то же время она сделала то же самое открытие, что и Роза, только вынесла это открытие более стойко: а именно, что в любую ячейку рано или поздно просачиваются враги.

Глава 3 Поближе к Богу

– Мы нашли миссис Циммер в четырех милях от дома. Уже стемнело, но она продолжала гулять.

– А в какую сторону она шла?

– Кажется, на восток. А почему вы об этом спрашиваете?

– Просто любопытно. Продолжайте.

– Когда ее привезли домой, у нее в кухне не оказалось никакой еды, кроме нескольких жестянок сардин. А в холодильнике стояли банки сока “V-8”.

– Ну, наверное, вы бы обнаружили ровно то же самое, если бы заглянули к ней в холодильник в любое время за последние двадцать лет. Ну, с тех самых пор, как изобрели сок “V-8”.

– М-м… вот как. Понимаю.

– А кстати – странно, почему мне это раньше в голову не приходило? Это же какой-то военный рацион, да? Восемь овощей в одной банке?

– Простите?

– Нет, это я прошу прощения, что отвлекаю вас. Вы рассказывали о том, в каком состоянии находилась Роза, когда вы ее нашли.

Социальная работница, которая оставила для Цицерона Лукинса сообщение через секретаря кафедры сравнительной литературы, явно не ожидала, что у нее в кабинете появится такая личность: и ладно бы еще в твидовом пиджаке, темно-синем галстуке, в дешевых мокасинах, с безупречной речью и литературным выговором. И ладно бы еще эта аккуратная прическа “афро” – ровно подстриженные и уложенные завитки дюймовой длины (ведь все это было за много лет до того, как вырвались на волю настоящие дредлоки – его волосяной жаргон, его прибавочная стоимость, его непереводимое “я”). Все это было просто пустяками по сравнению с эрудицией и дерзостью, которые так и перли из чернокожего мужчины весом под центнер. С таким отношением Цицерон сталкивался постоянно с тех пор, как покинул танцевальный зал “Ренессанс” и отправился в Принстон: тупое изумление, которое проступало на лицах бюрократов при виде Цицерона, служило ему неизменной наградой не только за все блестящие карьерные достижения, но и за умение подстраивать голос под местные нормы. Ясно, что, разговаривая с этой дамой по телефону, он ввел ее в полное заблуждение своим голосом. И не было даже нужды гадать о том, как какой-нибудь Кларенс Томас[34] копил обиды задним числом, потому что благодаря своим достижениям Цицерон получил возможность сам, воочию, наблюдать реакцию либералов, когда они вживую сталкиваются с демонстрацией равноправия в действии.

– Наверное, вы знаете, что у нее есть сестры во Флориде. Никто из них не откликнулся. В один из редких моментов просветления миссис Циммер предложила нам связаться с правлением библиотеки Куинсборо, но, похоже, ее сотрудничество с этой организацией закончилось несколько лет назад. Ее родная дочь умерла. У нее есть внук, но он еще малолетний и к тому же живет далеко. Вас она назвала не то зятем, не то приемным сыном – ну, может быть, мы что-то неправильно записали.

– Доля правды в этом есть, – ответил Цицерон.

– Может быть, вы подскажете, есть ли еще какие-то родственники, кому можно позвонить…

– В данный момент я, пожалуй, лучшая кандидатура.

– Еще она упоминала некоего Арчи.

– Сомневаюсь, что сейчас он может оказаться полезен.

Цицерон периодически звонил Розе из своей принстонской квартиры, и до него самого дошло далеко не с первого раза, о ком это она толкует.

– А кто это – друг? Посетители, даже если они приходят изредка, служат для таких больных спасительными тросами, особенно на переходном этапе, пока к нему еще не приставлен постоянный персонал для ухода.

– Насколько мне известно, этот человек женат и предпочел бы, чтобы его во все это не впутывали.

Цицерон подумал, что вряд ли отношение этих людей к Розе улучшится, если он объяснит им, что она довольно уверенно чувствует себя в воображаемом мире. Нет уж, Арчи Банкер не будет помогать миссис Циммер решать кроссворды в вашей комнате для приема посетителей; не станут этим заниматься и Авраам Линкольн, Фиорелло Ла Гуардиа или Джон Рид. Так что пусть лучше социальная работница будет шокирована (если захочет) рискованным намеком на то, что Роза охмурила женатого мужчину. Пускай лучше здешние бюрократы будут начеку и имеют в виду, что в их стенах оказалась дама не робкого десятка, пускай знают, чего им ожидать, когда у Розы снова наступит “момент просветления”, да и в любом случае, даже если не наступит.

И остается только молиться, чтобы у Розы достало сил разгрызть эту чертову мясную косточку, это богоугодное заведение заживо и спокойно выплюнуть.

Воспылав негодованием-на-недооценку сразу и за себя, и за Розу, Цицерон Лукинс, пожалуй, оказался гораздо ближе к той задаче, о выполнении которой даже не помышлял, когда заходил в этот кабинет: стать не только промежуточным поверенным Розы, но – да, еще и ее суррогатным, приемным сыном, адвокатом одинокой души, тотемным животным духом. Последним спутником ее жизни, запасным питчером, который заменит ей и Дугласа Лукинса, и Арчи Банкера. Спасательным тросом, по выражению социальной работницы. Он решил, что не выкажет ни малейшего рвения, когда встанет вопрос о его роли, и будет по-прежнему считать, что согласился лишь подписать запросы, которые позволят приходящим врачам порекомендовать Розе хирургическую операцию по разблокировке кровяного давления в области нижнего отдела кишечника; согласно некоторым диагнозам, такая операция могла бы способствовать восстановлению когнитивной функции, а заодно и эмоционального термостата, так чтобы она снова могла управлять рулем собственной участи под конец жизни.

Цицерон отчасти сомневался, но не собирался мешать их попыткам.

Просто ему не хотелось стать тем человеком, который сообщит Розе, что ей больше нельзя возвращаться к себе домой. И что если она захочет покинуть стены лечебного центра имени Льюиса Говарда Латимера, то ей остается надеяться лишь на гостеприимство одной из своих замужних сестер – а их Роза давным-давно испепелила презрением за удушливый конформизм, то есть за переезд во Флориду. Наверняка их отпрыски живы, но сами они давно лишились рассудка! Нет, услышав, что Роза находится в чуть ли не коматозном состоянии, Цицерон подписал бумажку, которую требовалось подписать, и вышел, так и не воспользовавшись приглашением войти в палату и взглянуть на больную. Он поскорее вышел из этого унылого учреждения, сунул галстук в карман и зашел в ближайшую пиццерию. Съел в честь Розы кусок “Куинса” с добавочной порцией сыра – именно этим она питалась, помимо сока “V-8”, – а потом пошел ловить поезд F. И, раз уж его занесло по делу в город пяти районов, решил перед своим Джерсейским транзитом ненадолго задержаться на Манхэттене – заглянуть на Вест-Сайд-хайвей и лизнуть чей-нибудь член. И чем больше, тем лучше.

* * *

У луны его жизни было два лика, две стороны: одна – светлая, другая – темная. Вот сторона, освещенная солнцем: неуклонное овладение словарем, который помогал ему формулировать догадки относительно тех малоизученных ложных положений, что навязывают свой диктат окружающей повседневной жизни, и позволял обрушиваться на эти положения с суровой и блестящей критикой. Цицерон Лукинс научился громить семинары, как когда-то громил шестиклассников, своих шахматных противников: вначале он разбивал в пух и прах ряды их пешек, а потом обходился с главными фигурами, как с пешками. В этом ярком свете Нью-Джерси, в комнатах для семинаров, в уставленных книгами кабинетах и в полных аудиториях, где Цицерон вставал, чтобы опутать лектора своими замысловатыми сомнениями, облеченными в вежливую форму, – в этом ярком, бескомпромиссном свете Цицерон завладевал вниманием своих наставников. Под их руководством он начал публиковать статьи и участвовать в конференциях. А потом, уже не дожидаясь ничьего разрешения, принялся писать свою первую книгу, самовольно поднявшись уже на ту ступень, где стояли его вчерашние наставники.

А темная сторона? Свою вторую жизнь Цицерон начал под руководством совсем другого наставника – заезжего аспиранта Дэвида Янолетти, тридцатидвухлетнего итальянского еврея, чья молодая лысина уравновешивалась буйной темной растительностью, служившей как бы вторым, скрытым под одеждой, костюмом. Эта растительность выглядывала отдельными завитками из-под воротника и рукавов рубашки и окутывала его скользкое маленькое тело точно так же, как тело Цицерона окутывала шоколадная пигментация: оба, раздевшись, не оставались совсем уж голыми. Наставничество Янолетти проявилось в том, что он помог второкурснику Цицерону расстаться с девственностью, преодолеть глупые опасения, что здесь, в Джерси, ему позволено исповедовать гомосексуальность лишь теоретически, и доказал, что здешний научный Эдем вовсе не обязан являться еще и монастырем.

Те забавы, которые Цицерон пару раз испробовал в Саннисайде, в уборной при спортивной площадке, конечно, предлагались и по эту сторону Гудзона. Пограничная река! Явная Судьба, да? И в самом деле, чем, интересно, занимались тут Льюис и Кларк? Или, если уж на то пошло, Аллен Гинзберг? И вот, с такими-то мыслями, Янолетти усадил Цицерона в свою “Тойоту-Короллу” (Цицерон в ту пору еще не умел водить машину – и хотя бы в этом являлся абсолютно типичным нью-йоркским пареньком) и повез его на обзорную экскурсию по славным притонам и прочим сортирным достопримечательностям, расположенным вдоль платной автострады Нью-Джерси: зона отдыха “Дж. Фенимор Купер”, зона отдыха “Джойс Килмер”, станция обслуживания “Клара Бартон”, и особенно годная и плодоносная станция обслуживания “Уолт Уитмен”.

Видя затруднения Цицерона, боявшегося вождения, Янолетти сделал ему прощальный подарок в конце семестра, в один теплый майский вечер: он повез Цицерона в город его юности, хотя Цицерон даже не смотрел в ту сторону после смерти родителей. После вкусного, но легкого (что было благоразумно) ужина в итальянском заведении на Гудзон-стрит щедрый любовник познакомил его с грузовиками, которые прятались в тени разрушенного Вест-Сайд-хайвея, где они были припаркованы разгруженными и открытыми (чтобы избежать вандализма со стороны случайных бандитов), а главное – приобщил к тому, что творилось почти каждый вечер внутри и вокруг этих грузовиков. Вот там Цицерон и открыл для себя – не просто теоретически, умозрительно или понаслышке, – а открыл для себя в самом буквальном, физическом смысле, убедившись во всем собственными глазами, ушами, носом, руками и членом, – ту бесстыдную гомосексуальную вакханалию, которая стала возможной на небольшом историческом отрезке между Стоунуоллскими бунтами и появлением СПИДа.

Хотя с тех пор у Цицерона всегда имелись возможности – и в Принстоне, и пока он преподавал в Ратджерсе, и в обществе заезжих профессоров, и в поездках на конференции в одиночку, – встретить какое-нибудь новое воплощение Янолетти (что иногда случалось), и хотя вскоре Цицерон сам научился водить, он еще пару лет регулярно наведывался к тем самым грузовикам.

Он нисколько не стыдился этой темной стороны. Просто она действительно оставалась темной – даже для самого Цицерона, когда он ее посещал. Все определяла лицевая сторона его натуры: “Неси свою любовь, как небо” – да, но как быть, если то, что является для тебя любовью, даже не видно и непредставимо с земли? И все же предметом его интереса и любви была одна луна, просто двуликая: в этом Цицерон даже не сомневался. Если целью его поисков на солнечной стороне была способность мыслить с критической остротой, чтение литературы и философских работ, созданных биологическим видом, стремящимся к самопознанию, то не являлось ли все это попыткой дать имена невнятице и неразберихе, которую порождали те всплески истинной человеческой свободы, что происходили на темной, оборотной стороне? Чем еще были все его занятия теорией, его ненасытное копошение в трудах Ницше, Барта, Лакана и всех прочих, как не попыткой опутать тенетами языка ту великолепную другую жизнь, где тянутся друг к другу и переплетаются мужские тела, влекомые своими несоизмеримыми желаниями?

Все это только и ожидало Цицерона, а он никогда бы не оказался готов к этому, если бы вначале не вырвался на волю из Саннисайда, из школы, из гравитационного поля квартиры Дианы и Дугласа Лукинсов. Лишь потом, уже обеспечив себе место под солнцем, Цицерон мог позволить себе спикировать назад, соскользнуть на нижний уровень, чтобы рассмотреть во всех подробностях пятнистую листву, кратеры и отдельно торчащие скалы, разбросанные камни, которые можно опознать только в темноте. Иными словами – хотел он того или нет, но за все это он должен был благодарить Розу! Да, и за Принстон, и за Ницше, и даже за Дэвида Янолетти. И за грузовики под опорами Вест-Сайд-хайвея. Всем этим он был обязан Розе, а еще Мирьям, только Мирьям уже не было на свете, и Цицерон при всем желании не смог бы отблагодарить ее.

Ну, и что же могло повлечь за собой это желание отплатить добром за добро? Ему позвонила та социальная работница, с которой он уже беседовал. К Розе вернулось сознание – во всяком случае, настолько, что ей срочно требовались посетители. Хоть какое-нибудь знакомое лицо, хоть какая-то опора или спасительная зацепка. Социальная работница дала понять Цицерону, что, лично появившись в учреждении, подписав те бумаги, он уже влип в систему социального обеспечения – в эту машину, описанную Фуко. Роза Ангруш-Циммер, или тот призрак, что пришел ей на смену, нуждалась в спасательном тросе, который свяжет ее с миром людей. Ну что ж, так и быть, Цицерон станет для нее таким спасательным тросом. Будет более или менее регулярно ездить в Куинс, хотя никогда не думал, что его нога еще ступит туда. Но почему бы и нет? Он и так время от времени ездил на поезде в Нью-Йорк. Так поездки Цицерона в тот сад, где увядала Роза, наложились на темную сторону его луны, на ту сторону его жизни, о которой никто в Принстоне и не подозревал. Сближение двух столь разных целей произошло совершенно естественно, ибо его сверстникам и наставникам из Принстона, всем этим серым Казобонам из диссертационной комиссии, обе цели его поездок, случись им услышать объяснения, показались бы одинаково нелепыми и несуразными.

“Видите ли, там стоят грузовики. Их без особой цели оставляют открытыми, люди приходят туда откуда угодно, и все происходит стихийно, безо всякой организации… Вчера, например, меня подхватила группа незнакомцев и подняла на руки, да, просто подняла в воздух. Это очень странное ощущение – когда доверяешь свое тело чужим рукам, а один человек начал сосать мой член…”

“Ну, там в Куинсе живет одна старушка… Вы бы назвали ее еврейкой, но только не надо ее так в лицо называть. Она почти десять лет была любовницей моего отца…”

На этом воображаемом устном экзамене, совершавшемся в мыслях Цицерона, экзаменатор на темной стороне луны продолжал спрашивать:

“А что это за привязанность, которую вы испытываете к этой старой еврейке, которая не совсем еврейка? Это какая-то необъяснимая любовь?”

“Да нет, скорее какая-то необъяснимая ненависть”.

“Значит, вы чувствуете, что чем-то обязаны ей?”

“Мой отец мало чему меня научил, но он внушил мне, что я никому ничем не обязан”.

“Значит, обязанность тут – неподходящее слово. Просто чувство вины?”

“Может быть”.

* * *

Первым делом он заехал в бывший Розин дом, чтобы просмотреть оставленное барахло и отобрать нужное. Он взял кое-какую одежду, которая могла еще пригодиться, – ночные сорочки, нижнее белье, туфли без каблука, наименее нарядный из полиэстеровых брючных костюмов (в последние годы она почти только их и носила). Собрал все документы, содержимое ящика с картотекой адресов, различные сувениры, фотографии, памятные мелочи, книжку продуктовых талонов времен Второй мировой; вся эта куча оказалась куда меньше, чем Цицерон ожидал. Он нашел даже свою школьную фотографию, то ли шестого, то ли седьмого класса: с зубами, оскаленными в фальшивой улыбке, в галстуке, который насильно повязала ему мать. Не обнаружилось ни одного предмета, который напоминал бы о его отце. Никаких любовных писем. Розиных книг заметно поубавилось: тут потрудилась чья-то невидимая доброхотская рука (“соседка”, как объяснил равнодушный служащий, уже снявший Розину квартиру), и большая часть библиотеки уже была подарена (как и пластинки с классической музыкой) местному благотворительному магазину подержанных вещей. Не осталось ни одной из ее политических книг – исчезли и Энгельс, и Ленин, и Эрл Браудер, не видать было и святилища Линкольна. Осталось всего пять или шесть книг, которые кто-то счел важными и решил сохранить: рассыпающийся еврейский молитвенник, три романа Исаака Башевиса Зингера и “Мир наших отцов” Хоу. Цицерон подумал, что Зингер и Хоу – это так и не востребованные подарки Розиных сестер, но только почему именно эти книги остались здесь, если все остальное вынесли? Может быть, они лежали у изголовья? Может быть, она их читала? Или просто такой отбор отражал чьи-то еврейские предпочтения? Да, еще Цицерон обнаружил “Путеводитель для заблудших” Моисея Маймонида; пожалуй, вряд ли человек, разбиравший библиотеку, хотел таким образом пошутить на тему постигшего Розу слабоумия. Цицерон забрал все эти книги и прочие находки, загрузил их вместе с одеждой в такси и отвез Розе, чтобы скрасить ее новую жизнь. Мебель, тяжелый телевизор и стереосистему, встроенную в шкаф, он не стал брать, потому что проку от них не было, да и в любом случае в лечебницу все это нельзя было привозить. Когда же Роза спросила, он предпочел солгать и сказал, что телевизор и стерео забрал себе, а не предложил их (как было в действительности) взять тому польскому семейству, которое поселилось теперь в ее комнатах. Просто чтобы не навлечь на себя град бесполезных упреков.

* * *

В дни его первых посещений они устраивали нечто вроде клуба-закусочной самого низкого пошиба. По настоянию медсестер он всегда входил в Розину палату с двумя подносами еды. Она не желает ходить в столовую, сказали ему. Она стесняется. Наверное, подумал Цицерон, но не стал говорить этого вслух, дело тут вовсе не в стеснении. Мы приносим подносы к ней в палату, но не можем же мы кормить ее насильно. Подносы так и остаются нетронутыми. Может, она хоть с вами поест. Может быть; он согласился помочь. Он относил подносы в палату, а она уже ждала его там, на стуле, куда ее заранее усадили, полностью одетая и причесанная. Глаза блестели от стыда и удовольствия в предвкушении его визита. Он разворачивал принесенный завтрак: яичный салат на куске белого хлеба, макаронные спиральки под пармезанным соусом. Снимал бумажную крышку со стакана с яблочным соком, говорил, что рисовый пудинг очень даже недурен. Она пробовала всего понемножку, а потом щурилась на него с характерной недоверчиво-укоризненной усмешкой. Тем самым желчным взглядом, которым когда-то Роза сверлила американских коричневорубашечников или подкупленных квартирными хозяевами капитанов полиции, когда те пытались выселять жильцов за неуплату, теперь она обдавала Цицерона за попытку чуть-чуть перехвалить рисовый пудинг.

К Розе действительно вернулся рассудок. Она узнавала Цицерона, когда тот приходил. Роза Ангруш-Циммер встала на путь выздоровления, начала отходить от болезни; но вернуться-то можно было лишь к тому состоянию, в каком она пребывала до кризиса. К ней возвращалась злость, возвращалась разочарованность, возвращалась прежняя паранойя. Да вот только та среда, те личности, которые некогда породили все эти реакции, уже рассеялись в тумане и исчезли. Она-то, приходя в себя, готовилась молча давать отпор всему двадцатому веку, – а тот уже сошел со сцены, слинял, не дождавшись выпада с ее стороны. Президентом был Рональд Рейган, история скатилась в абсурд. Она давным-давно послала своему веку прощальный воздушный поцелуй. А Саннисайд? Плохое питание и умственное расстройство давно лишили ее всякого авторитета в роли патрульного, следящего за спокойствием в районе, так что ей оставалось обходить с дозором разве что собственные воспоминания, и она лишь мысленно могла вести споры с бывшими соседями и товарищами – обличать правление библиотеки, этих предателей, распекать зеленщика, заблудшего сиониста, умершего в 1973 году, ругаться с профсоюзным старостой из “Риалз Рэдиш-н-Пикл”, который преследовал ее в 1957 году за связи с коммунистами.

Единственная дочь Розы умерла. Как пережить смерть собственного ребенка – главная мысль Розы, но, хотя горе ее было общечеловеческим, она, оплакивая эту смерть, явно не могла с ней смириться. Скорее она перестала скорбеть. Ведь кого можно винить в подобных обстоятельствах? Бога? Того, в которого она давно уже не верила? Она упорно искала себе врага получше, чем какой-то ветхий и к тому же несуществующий Яхве, – на такую роль годились, например, медсестры-ямайки. Они заточили ее сюда, как в тюрьму, они воровали деньги из ее прикроватной тумбочки, они зарились на ее одежду. Между допросами этих женщин, которые всего-навсего меняли ей простыни, обтирали ее губкой и иногда заставляли ее переворачиваться в постели, чтобы не образовывались пролежни, Роза прибегала к стародавним архетипам враждебности. Она вдруг вспомнила про троцкистов: например, когда Цицерон пытался объяснить ей предмет своих научных исследований, он оказывался троцкистом. А еще она вспоминала нацистов. По сути, ее голодовка, пожалуй, объяснялась ненавистью к нацистам.

– Как бы мне хотелось брауншвейгской колбасы с хорошим черным хлебом, – заявила она однажды, отказавшись от наваленного горкой салата из тунца с салатом-латуком.

– Хочешь, я принесу тебе такую колбасу?

– Да ты смеешься? Я не ела немецкой ливерной колбасы с тридцать второго года. Конечно, я не спорю: все немецкое – самое лучшее. Я до сих пор с закрытыми глазами помню ее вкус.

– Может, если хорошенько поискать, я найду тебе где-нибудь бутерброд с американской ливерной колбасой.

Она только отмахнулась. Разговор был исчерпан. В следующий раз Цицерон действительно принес ей сэндвич с ливерной колбасой. Нет-нет, она не немецкая, заверил он Розу.

– Сколько ты за это заплатил? – спросила Роза, откусив кусочек.

– Да какая разница, Роза?

– Ну, сколько бы ты ни заплатил, тебя ограбили. Вкусной бывает только немецкая колбаса.

– Но ты же не станешь есть немецкую!

– Конечно, не стану. Я на нее плюну!

Как бы то ни было, ливерную колбасу она съела. Так их закусочная избавилась от бремени полных подносов. Цицерон начал таскать ей лазанью, борщ, русские пироги и пастрами, выполняя все ее кулинарные капризы. Он приносил ей творожные торты, лакрицу и апельсиновый сок, и все это они уничтожали вдвоем, а Роза все время жаловалась на то, что еда теперь пошла совсем не такая, как раньше, а еще сетовала на расточительность Цицерона. Она ругала его недотепой, который не знает, где и что выгодно покупать: еда ведь такая паршивая, а цены просто заоблачные! Это же просто преступление – платить такие бешеные деньги непонятно за что!

Цицерон вспоминал, какую небывалую щедрость она проявляла, когда заставляла его, мальчишку, съедать по три, по четыре куска пиццы, расплачивалась десятидолларовой бумажкой, а потом, когда он шел домой, к Диане, сдача с этой бумажки виновато позвякивала у него в кармане. Он никогда не думал, что с годами, кое-как перебиваясь после ухода с консервной фабрики, Роза превратится в настоящую сквалыгу. И вот теперь, когда Роза очутилась в новом мире с его скукожившимися линиями фронта, мнимое мотовство Цицерона виделось ей врагом, стучавшимся в ее ворота. И, как всякого врага, его следовало вначале посрамить, а потом уже победить. Что ж, все верно. Цицерону нравилось выглядеть экстравагантным в ее глазах, хотя его представления о роскоши не имели ничего общего с четырьмя долларами за вполне пристойный бутерброд из ржаного хлеба с пастрами.

Паранойя, скаредность, постоянные обвинения – вот какие иррациональные мотивы выходили на передний план по мере того, как тускнели Розины воспоминания. Как-никак, она провела много лет, корпя над бухгалтерскими книгами фабриканта Риала; может быть, проступившие в ней черты обличали в ней не столько коммунистку, сколько профессионального счетовода. Однажды Цицерон застал ее в бешенстве: она утверждала, будто кто-то из персонала украл у нее тапочки – те самые, что он принес ей в подарок в прошлый раз. Тапочки были ей нужны, она уже начала ходить и изредка, в порядке разведки на местности, устраивала вылазки в зал рекреации. Он допустил оплошность – купил ей слишком красивые тапочки.

Цицерон поглядел по сторонам. Тапочки стояли под Розиной кроватью. Он показал на них пальцем.

– Нет-нет-нет, послушай меня! Их украли. – В ее голосе слышался неподдельный ужас. – Когда я отвернулась. Они так и норовят все стащить – я даже спать боюсь.

– Но вот же тапочки, которые я тебе купил.

Ему не удалось сбить Розу с панталыку: она даже не поглядела под кровать.

– Да, они похожи на те. Они просто подменили твои тапочки на вот эти – и думали, я не замечу подлога!

– Как-то это… хитро придумано.

– Подменили их ночью. По-моему, эти тапки они нашли в какой-то лавке, где все продается по девяносто девять центов. Куда еще-то они ходят?

– Знаешь, по-моему, они выглядят точь-в-точь как те, что я приносил.

Роза приподняла бровь, как будто почуяла подвох, западню.

– Да, они точно такие же – просто сделаны из более дешевого материала.

– А ты их носила?

– А что мне еще остается?

– Ну что ж. Пускай тебя со всех сторон окружают враги, зато у тебя есть тапочки.

Роза шумно выдохнула через ноздри, демонстрируя такую же нетерпимость к его скудоумию, как однажды, когда ему было десять лет и он не оправдал ее надежд: не помог ей решить упрямый кусок кроссворда из “Нью-Йорк таймс”.

– Да, тебе есть над чем задуматься. Тебя ведь снова ободрали как липку!

– Ободрали как липку? Это еще как?

– Ну раз уж этим тетёхам удалось найти подходящие тапки, точь-в-точь такие же, как те, что ты покупал, тогда объясни мне: зачем ты вообще покупал такие дорогие шлепанцы?

Вот эта-то монструозная отповедь, возможно, и была отправной точкой для всего Розиного бреда. Кто бы мог ответить на этот вопрос? Уж точно не сама Роза! Но в любом случае, чтобы поставить на ноги и оживить этого голема, эту глиняшку, слепленную из домыслов, пришлось задействовать весь электрический заряд ума, одержимого тайными кознями и заговорами!

* * *

Впрочем, настоящим големом была сама Роза, слепленная из разных частей своей прежней разбившейся личности. Потому что теперь она была на ногах и ходила в тапочках, подаренных Цицероном, и подстегивал ее к жизни опять-таки Цицерон: он заставлял ее есть, думать и вспоминать, собираться с силами. Ну, и естественно (а как могло быть иначе? Ведь все к тому и шло), Цицерону предстояло понять, что именно благодаря его усилиям Роза постепенно принялась со знанием дела – да-да – терроризировать это учреждение. Он даже добился того, что она немножко растолстела (да и сам он тоже, за компанию), к большому удивлению девушек-ямаек. Еще бы – Роза поглощала горы пастрами с хреном, шоколадно-молочные коктейли в пенопластовых стаканах, целые подносы с баклажанами под пармезаном. Сжигая это новое топливо, заново ощущая былой задор и боевую злость, она отправлялась изучать обитателей рекреации – и обнаруживала у них кучу недостатков. Она без суда выносила всем скопом свой приговор: повальный заговор люмпенской глупости. Никто не мог подискутировать с ней об истинном подтексте передачи “60 минут” и уж тем более – подвергнуть анализу промахи Народного фронта или хотя бы злокозненные хитрости местного медицинского персонала. Очутившись помимо воли в последней “зоне ожидания” своего городского района, где люди проводили остаток дней перед тем, как окончательно разойтись, рассеяться по обширным участкам уже заждавшихся их кладбищ, Роза призналась, что ей стыдно за свой Куинс. Как бы ей хотелось встретиться здесь с Арчи – да хоть бы даже и с Эдит Банкер, лишь бы с кем-нибудь всласть поспорить. Диалектика стала недоступной роскошью для Розы с тех пор, как она лишилась Мирьям, своей собеседницы на другом конце телефонного провода, и перестала ощущать прежнее знакомое состязание желаний на арене собственного тела.

– Мне теперь совершенно не хочется секса, – заявила она однажды. – Я по нему совсем не скучаю.

– Везет тебе, – отозвался Цицерон. Ему-то порой казалось, что ничего другого и не хочется.

Значит, можно приплюсовать еще и это расхождение к множеству других пропастей, разделявших их, увеличить ту колдовскую неприязнь, которая привязывала его к Розе.

– О чем я мечтаю – так это освободить кишечник.

Цицерон купил ей разлинованную тетрадь, и она начала составлять таблицу: записывала неудачи, постигшие ее в уборной, шаткими печатными буквами, которые пришли на смену ее прежнему почерку.

– В меня же входит еда, – говорила она. – Значит, и выходить когда-нибудь должна.

– Ну, наверное, как-то она все-таки выходит.

– Нет, Цицерон. Я превращаюсь в один сплошной слиток человечьего дерьма. Других объяснений я не вижу.

Теперь Роза могла иронизировать исключительно на эту тему. А что еще – помимо навязчивого разочарования во всем – зажигало в ней запал? В течение десятка лет мишенью ее иронии оставался Альберт, который предал и бросил ее; затем ему на смену пришел коммунизм. Теперь пришла пора иронизировать по поводу собственных испражнений.

– Тебя с каждым днем становится все меньше, а их – все больше, – такую догадку высказал Цицерон.

Если прибегнуть к лакановскому жаргону, то такой феномен, как угасание в Розе сексуального влечения и вытеснение ее прежнего “я” экскрементальным двойником, носил экзотическое название афаниз: неспособность растворяющегося субъекта отождествляться, перед лицом разрушительного мира, с очертаниями собственных желаний. Но Цицерон решил избавить Розу от перевода ее унитазного бреда на ученую латынь. Пускай все это остается там, по другую сторону Гудзона.

– Скоро я буду соответствовать своей возрастной группе, – невозмутимо сообщила она. – Я уже готовлюсь пополнить ряды этих идиотов в рекреации.

* * *

В начале мая, когда на деревьях уже набухли почки и птицы довольно громко щебетали на озелененном островке среди каменного леса, где пропитывался летевшими со скоростной автострады Бруклин – Куинс выхлопными газами лечебный центр имени Льюиса Говарда Латимера, когда Розина новообретенная способность тиранить здешний медперсонал, по мнению Цицерона, уже достигла пика, одна из санитарок отвела его в сторонку и сказала:

– Вы должны куда-нибудь вывезти ее отсюда.

– Но у меня ей жить нельзя, – выпалил Цицерон, вдруг ужаснувшись при мысли о собственной тени (если только эта тень не принадлежала Диане Лукинс).

Он уже привык к волнам раздражения, исходившим от этих темнокожих женщин всякий раз, когда он проходил через автоматические двери с очередным промасленным, пахучим бумажным пакетом, направляясь к той белой пациентке, еврейке, которая обращалась с ними гораздо повелительнее и высокомернее, чем все остальные. А это было испытание не из легких. Цицерону пришлось позабыть о той легкомысленности, с какой он в самом начале разговаривал с социальной работницей, вызвавшей его сюда; теперь он вел себя куда скромнее – ведь от его поведения зависело отношение этих женщин к Розе, их готовность и дальше подтирать ей зад и звонить ему, когда у нее ухудшается самочувствие. Так что единственно возможная тактика сводилась к тому, чтобы с самым смиренным видом прошмыгнуть внутрь.

Медсестра кудахтнула:

– Она же в состоянии выйти отсюда. Нехорошо, когда они все время здесь, в четырех стенах. Я имела в виду – просто вывести на прогулку. Но дело ваше, как хотите.

В следующую среду, которая выдалась ясной и ветреной, Цицерон повел ее к станции подземки и сразу же чуть не запаниковал. Какой же маленькой стала Роза! Может быть, конечно, она всегда такой была, но только не в его воображении. Но теперь-то она ослабла. Конечно, к ней вернулись жизненные силы – но только если мерить местными предсмертными мерками, так что поддался обманчивым впечатлениям. Здесь, на улице, хоть Роза и разоделась в пух и прах (от которого веяло уже совсем иным прахом), хоть и приободрилась, когда он сказал: “А, черт, давай и правда поглядим на ‘Метс’”, – ему все равно казалось, что от малейшего порыва мусорного ветра она перелетит через бордюр. И как это медсестры убедили Цицерона, что она в состоянии гулять по городу? И почему вдруг Цицерон им поверил? Ну, в поезд 7-й линии они кое-как сели.

А там Роза, будто ребенок, встала у двойных дверей и принялась глазеть на приближавшиеся платформы – эти отрезки обычных пешеходных тротуаров, только поднятые над землей и положенные на подпорные балки. Она все выглядывала, когда же покажется стадион Ши, похожий на банку с горючим “Стерно”, с ее похожими на ленту лейкопластыря полосками, оранжевой и синей, – за две остановки до “Уиллетс-Пойнт”, где нужно было выходить. Только сейчас, выведя ее на свет божий, Цицерон понял, насколько права была медсестра. Он просто недооценивал тягостное положение Розы, томившейся в заточении лечебницы. Сам он привык даже находить какое-то странное удовольствие в этих визитах, сопряженных с сенсорной депривацией, причем его интерес выходил за рамки обычного холодного наблюдения или каких-то покаянных чувств и граничил с телесным переживанием чего-то такого, что он мог бы определить только как запах смерти. Ему казалось, будто он хоронит собственных родителей, только в режиме замедленного действия. А может быть, дело было в павловском условном рефлексе: ведь за каждую поездку в Куинс он вознаграждал себя нисхождением в подземное царство вестсайдских грузовиков.

Они пришли на дневной матч, примкнув к малочисленной толпе случайных завсегдатаев да школьников-прогульщиков, и узнали – что было неудивительно для “Метс” в те дни, – что в кассе имеются билеты на лучшие места, парные и одиночные, во всех секциях. Не успел Цицерон даже рот раскрыть, как Роза наклонилась к окошку билетера и сказала:

– Поближе к Богу.

– Простите?

– В верхнем ряду. Самые дешевые места. – Схватив билеты и устремившись к турникетам, она доверительно шепнула Цицерону: – Я бы и так проскочила, но ты слишком большой – тебя заметят. Если тебе не понравится, как оттуда видно, мы смухлюем и в последних иннингах спустимся пониже, к самому полю.

– Как это похоже на вас, белых. Если уж черный садится в верхнем ряду, то там и остается.

– Ну, тогда ты будешь торчать там, как Роза Паркс, в своем верхнем ряду.

– Заманчивая перспектива. А что ты вдруг о Боге заговорила?

Роза пожала плечами.

– Ну, это просто выражение такое. “Где ты сидел на матче?” – “О, видел бы ты, где мы сидели. На самом-самом верху – поближе к Богу!”

– Так, наверное, Ленни любил выражаться. Очень на него похоже.

– Не все, что похоже на Ленни, придумал сам Ленни. Да и вообще, Ленни-то не на пустом месте возник. Я слышала, бейсболисты бастовать собрались.

– Ну вот видишь, Роза? Рабочий класс не сдается.

Она только отмахнулась, как бы говоря: рабочий класс или бессмертен, или вообще никогда не существовал.

– Просто владельцы команд, эти сукины дети, поливают их грязью в реакционной прессе. Куда это ты уставился, Цицерон? Думаешь, я уже не в состоянии узнать спортивный раздел “Нью-Йорк пост”? Да это единственная газета, которую приносят в наше заведение каждый божий день.

– Ну, ты и молодчина!

– Да ладно, не придуривайся.

Цицерон и не думал придуриваться. Совсем наоборот: он диву давался, как это она вдруг оживилась – с почти пугающей быстротой, будто губка, которая начала впитывать воду и разрастаться, причем нельзя предсказать, какие размеры она в итоге примет. Казалось, она вот-вот схватит его за рукав рубашки, и они начнут обходить дозором стадион, словно это не стадион, а тротуары и витрины магазинов в Саннисайде.

– Можно поискать лифт, – предложил Цицерон.

– А давай лучше пешком. Мне так нравятся эти пандусы.

Похоже, насмотревшись на платформы надземки, Роза вдохновилась и решила тоже забраться как можно выше – то ли для того, чтобы обозреть с высоты, как первосвященник, свой родной район, то ли для того, чтобы наступить ему на голову. И вот, действуя в соответствии с такими замыслами, они уселись в тени возле самой стенки стадиона, откуда игроки казались едва ли не дальше, чем самолеты, которые в устрашающей близости к земле подлетали к аэропорту Ла Гуардиа или вылетали из него. В этой секции почти не было зрителей, так что никто не видел, как Роза с Цицероном болтали, пока звучал гимн.

– Здесь нам никто не продаст хот-догов.

– Ну, ты же можешь спуститься и внизу купить. Или ты думаешь, что черным здесь хот-доги не продают? Мне-то откуда знать, я в таких вещах не разбираюсь. А кто этот питчер?

– Пэт Закри, Роза. А я-то еще поверил, что ты правда читаешь спортивный раздел “Нью-Йорк пост”!

– Что-то я не в восторге от этого Пэта Закри.

– Ну да. Пэт Закри – это то, во что выродился Том Сивер в эпоху Рейгана.

Цицерон на время оставил Розу, отправился исследовать сумрачные буфеты в прохладном пещерном нутре верхнего яруса, купил хот-догов, мягких тяжелых кренделей и содовую. В четвертом иннинге Дейв Кингман сделал хоумран, пробежав по пустым базам, и по подковообразному стадиону пронесся жидковатый радостный гул – будто монетки посыпались в кружку. В нечетных иннингах пробежки устраивал Пэт Закри; над кругом питчера мелькали тени, игра скатывалась в какой-то убаюкивающий, унылый ритм, который изредка нарушали самодовольные насмешки.

– Да уж, игра так себе, но все равно здорово, – изрекла Роза.

– Ну да.

– А почему же мы раньше не додумывались сюда прийти?

– Ну, зато теперь взяли да пришли.

– Проводи меня внутрь после следующего аута.

– Замерзла?

– Мне в уборную нужно.

Цицерон проводил ее до женского туалета, а сам пошел в мужской. А там – ну и дела! – похоже, вовсю разворачивалась жаркая схватка седьмого иннинга. Цицерон почувствовал, что происходит у него за спиной, пока стоял у писсуара. Странное дело: народу в кабинках было куда больше, чем можно было бы подумать, видя почти пустую верхнюю секцию. Значит, такие дела творятся везде и повсюду – надо только места знать. Потом появился новый партнер, проворно проскользнул в свободную кабинку. Может, по средам здесь особые мероприятия для завсегдатаев верхних рядов? И на них можно так же железно рассчитывать, как на станцию обслуживания “Уолт Уитмен”, – как знать? Ну что ж, незнакомец. Цицерон не потрудился даже застегнуть ширинку, скользнул в ту же кабинку, и его приятель, с виду эдакий ирландский папаша лет сорока с лишним, выстрелил свой заряд почти так же быстро, как Пэт Закри позволял “Джайентс” перейти к следующему удару. Цицерон успел вымыться и занять выжидательную позицию у прохладной бетонной стены, прежде чем вышла Роза.

– Цицерон? – вопросительно сказала она, когда они вернулись на свои места.

– М… – Они купили по мороженому, и у него во рту как раз была деревянная лопаточка.

– Ты веришь в Бога?

Глупый вопрос: разве Роза когда-нибудь давала ему шанс заинтересоваться религией? А к тому времени, когда Цицерон дорос до того, чтобы самостоятельно поискать ответ в лабиринте собственного ума, его на каждой извилине уже подстерегал Розин скептицизм. Его мозг оказался заранее отформатирован – для его же удобства.

Но если Цицерону и было в чем упрекнуть Розу, то уж точно не в этом. Среди тех утешений, от помыслов, о которых его надежно избавило Розино презрение, не нашлось ни одного, которое могло бы показаться Цицерону привлекательным. Ее вмешательство в его биографию, ее вторжение в его умственную жизнь оказалось, помимо всего прочего, еще и важным средством экономии времени. Карлики на плечах гигантов, и тому подобное.

– Почему это я вдруг должен поверить в Бога?

– Просто я очуметь как хорошо провела тут время – вот почему.

– Я тоже, – соврал он.

– Мы что же с тобой – Корсиканские братья?

* * *

Но больше такого уже никогда не было.

* * *

Полгода спустя Цицерон застал ее лежащей в кровати. Она даже не пожелала одеться к его приходу, и на постельном покрывале лежали разбросанные карточки картотеки. Она вернулась в прежнее чудовищное состояние блокировки: ее мир снова сузился до размеров палаты, а может быть, до величины неуклонно съеживавшегося пространства внутри нее самой. Та поездка на стадион Ши померкла, как забывшийся сон.

– Помоги мне, Цицерон, – сказала она, но не просительным, а негодующим тоном, как будто он давно отлынивал от своего долга.

Эти рукописные карточки, опора для рвущихся в клочья Розиных воспоминаний, эта картотека имен и адресов выродилась в выведенный дрожащими от болезни Паркинсона печатными буквами список актеров, выступавших на сцене гаснущей Розиной памяти: там были и торговые представители “Риалз Рэдиш”, и члены правления библиотеки, насильно сведенные в одну компанию со стародавними агентами компартии, замаскированными под любовников, или же наоборот. Сестра, напоминала одна карточка, с перечеркнутым адресом во Флэтбуше, исправленным на адрес во Флориде. На другой карточке, еще более дрожащей рукой, было выведено: УМЕРЛА. Другие были исписаны совершенно хаотично: Роза записывала подсказки на любой случай. Например, на одной карточке значилось только: Эли Визель НЕНАВИЖУ. Если бы только она сумела прочитать все записи и пометки одновременно или спроецировать эти карточки в виде голограммы себе в мозг, то тогда, быть может, она бы сразу все вспомнила.

Для Мирьям карточки не существовало, а потому Роза в последнее время о ней не упоминала. Цицерон никак не мог придумать подходящего предлога, чтобы заговорить о ней. Не было записей и о внуке Розы, который затерялся где-то в Пенсильвании.

То, что о Серджиусе Гогане не заходило и речи, особенно радовало Цицерона: это было больное место, которое не хотелось даже трогать.

– А кого ты ищешь? – спросил он Розу.

– Одного знакомого полицейского.

– Ну, ты же знаешь нескольких.

– Нет-нет, другого. Давно. Он уже умер.

– Тогда какая разница?

– Я… я хочу, чтобы он арестовал медсестру.

Вот оно, всегдашнее жуткое дно ее праведности: оказывается, черные женщины пытаются стащить у нее что-то. Вот они, всегдашние фантазии бывшей революционерки о мужчинах в форме, холодно восстанавливающих справедливость.

– Но как же он может кого-то арестовать, если он умер?

Роза поглядела на него как на дурачка, словно возвращая его к той первой встрече, к тому вечному моменту противостояния между ними, уносившему их вспять к первому непрошеному уроку, который Роза преподала Цицерону, познакомив его с десятичной системой библиотечной классификации Дьюи.

– Ты ищешь моего отца? – спросил он, просто чтобы вывести себя и Розу из тупика.

Она кивнула.

– Не можешь вспомнить его имя?

– Я…

– Дуглас. Хочешь, чтобы я записал?

– Да.

Цицерон перевернул картонную карточку двадцатилетней давности и на пустом обороте создал новую запись-подсказку – о собственном отце:

ДУГЛАС ЛУКИНС

ЛЮБИЛ ТЕБЯ

УМЕР

* * *

Провалы в памяти разрастались. Впрочем, изредка Цицерон заставал Розу разговорчивой. В иные дни она говорила столько, сколько не наговорила, наверное, лет за пятнадцать. Цицерон окрестил эти приступы словоизвержения “деменциалогами”, они чем-то напоминали предсмертный бред гангстера “Голландца Шульца” или “Разум на краю своей натянутой узды” Герберта Уэллса. В этих речах, зиявших, как швейцарский сыр дырками, пустотами вместо пропущенных глаголов, тем не менее вспыхивали искорки былой криптологической энергии, слышались отголоски логики поднаторевшей в застольных баталиях спорщицы. Она принималась говорить безо всякого предупреждения. “Дуглас, я влюбилась в негра не как еврейка, а как коммунистка”.

В последнее время Цицерон заканчивал писать книгу и оброс гордым слоем жирка, подолгу сидя в своей библиотечной кабине для индивидуальной работы. Иначе выражаясь, обрел солидность фигуры, набрав приличествующий преподавателю вес и грубоватую грузность, наверное, доставшуюся ему в наследство от отца. Так что пускай Роза называет его Дугласом, если ей так хочется. Цицерон стал посещать ее реже; в любом случае, с его нью-йоркским ритуалом было покончено, потому что слова “рак геев”, когда-то передававшиеся только устно, шепотом, с недавних пор попали в газеты. Публика, собиравшаяся в вест-сайдских грузовиках, занервничала, потом запаниковала, а потом в одночасье разбежалась. Теперь поездки в Джерсейском транзите превратились в чистое самопожертвование, в лучшем случае – в возможность проверить студенческие работы или немножко подремать.

Он считал своим долгом поощрять Розины попытки поговорить, если она проявляла такое желание.

– Это почему? – спросил он.

– Евреем можно перестать быть. Такое постоянно происходит. Можно просто слиться со всем этим парадом американцев-победителей. А вот коммунистку из себя я вытравить не могу, ведь это все равно как голой прилюдно ходить или опозоренной. Это и есть мой внутренний негр.

– Мне нравится ход твоих мыслей, – ответил Цицерон. – Впрочем, говори потише. – Он высунул голову за дверь, оглядел коридор, куда Роза больше не отваживалась выходить. – И не расхаживай прилюдно голой, ладно?

И все же осколки Розиных воспоминаний не всегда поддавались расшифровке. А если и поддавались, то не всегда оказывались убедительными. Она принялась рассказывать что-то о Нижнем Ист-Сайде, унылые и убогие эпизоды, связанные с мороженщиками и старьевщиками, о любовных похождениях на идишистской сцене, но у Цицерона складывалось впечатление, что эти осколки воспоминаний вообще не Розины, а чужие. Точнее, ему показалось, что она стащила их из “Мира наших отцов” Хоу.

– Ты что, читаешь эту троцкистскую книжку? – поддразнил он ее, но она, похоже, даже не опознала это слово или просто не захотела опознать.

Поздний флирт не просто с отцом или с отцом Цицерона, а со Святым Отцом, пожалуй, перечеркивал даже самые главные, исходные сектантские убеждения. Потому что Роза читала еще и “Путеводитель для заблудших” Моисея Маймонида, хоть это и могло показаться несуразным, учитывая ее состояние. Однажды Цицерон застал ее за чтением этой книги.

– Я могу принести тебе почитать что-нибудь другое, если хочешь, – сказал тогда Цицерон, разворачивая соленые бублики и салат с белой рыбой (еду в последнее время он приносил в основном для себя самого).

– Бог творит мир, уходя из мира, – произнесла Роза.

– Роза, может, я и тугодум, но я просто не понимаю.

– Если Он здесь, то занимает все пространство. И лишь удаляясь, Он освобождает место, где может поместиться что-то другое. И тогда возникает все это.

– А что конкретно это для тебя значит? – Цицерон уже приготовился услышать Розин перевод Маймонидовых понятий в плоскость ее зацикленности на собственной перистальтике: Чтобы приготовиться к пиршеству, вначале нужно освободить кишечник.

– Это та самая причина, Альберт, по которой у нас в Америке так и не случилось революции!

Она уже несколько раз называла его Альбертом, да и Арчи тоже; казалось, для нее просто размылись различия между разными людьми. Цицерон довольствовался тем, что стал собирательным мужчиной в жизни Розы, ее Большим Другим.

– Как это?

– Капитализм не желал уходить отсюда. И нам нечем было дышать, для нашего существования просто не было места. Все пространство занимал капитализм.

– Бог, который отказывался становиться падшим?

– Да!

– Ну, тебе-то все-таки повезло, Роза. Ты же некоторое время просуществовала. И об этом даже сохранились записи.

* * *

Дело происходило на верхнем этаже дома, целиком отведенного под вечеринку, на Пасифик-стрит в Бруклине. Это хитро отремонтированное здание (голые кирпичные стены покрыли шеллаком, а обычные лестницы заменили винтовыми), нуждавшееся в более капитальном ремонте, служило чем-то вроде жилья для кучки приехавших в столицу молокососов-провинциалов, в чьих глазах Цицерон пользовался статусом “коренного” ньюйоркца, хотя в действительности никогда им не был, а только притворялся. В комнатах висело множество черно-белых фотографий в рамках с видами Файер-Айленда, стоял прославленный обеденный стол, который, как и крышка пианино, был сейчас заставлен подносами с опустошенными бокалами и с раздавленными кружками дорогого fromage[35]. Сама вечеринка была устроена по случаю дня рождения одного из уже немолодых гомиков, с которыми, похоже, успела переспать едва ли не половина явившихся на пирушку (у него уже начали проявляться кое-какие ранние признаки разрушительной болезни). А потом кто-то цыкнул на гостей и выключил стерео с записью Карли Саймон, так что на секунду стал слышен шум грозы, бесновавшейся на улице, и барабанная дробь дождя по заляпанному грязными брызгами стеклу, и тогда гости глупым перепуганным хором вскрикнули ууууууууууу! Но крикунов утихомирили вовсе не для того, чтобы зажечь свечки на торте, а для того, чтобы сделать погромче звук в телевизоре и заманить кутил к экрану: там Дайана Росс со сцены под открытым небом в Центральном парке управляет умами миллиона промокших пикникеров. Дайана Росс не страшилась грозы, она отважно сражалась с нею, и вскоре это зрелище стало “гвоздем программы” для участников вечеринки, – казалось, оно заранее приготовлено для их развлечения. Цицерон тоже примкнул к зрителям и делал вид, будто эти песни знакомы ему не только по основательно заигранным отцовским пластинкам “Лучшие хиты величайших исполнителей” с безнадежно испорченной дорожкой “Я слышу симфонию”. А тем временем танцор Роландо, который только полчаса назад объяснял Цицерону, что в балете никогда не поднимают руку, не делая параллельного движения соответствующей ногой, уже просунул большой палец своей прекрасной обнаженной ноги в одну из петелек на поясе Цицерона, стоя при этом у него за спиной. Так вот, именно там, в этом доме, где проходила вечеринка, когда за окном бушевала июльская гроза, Цицерон вдруг понял, во-первых, ему не нужно больше посещать Розу, если только не возникнет такого желания, а во-вторых – почему-то это было важнее, – он не станет посещать ее сегодня, хотя накануне позвонил, обещал приехать и даже приехал из Джерси.

Да он даже вообще не знал, хрен раздери, как добраться отсюда туда на подземке. И уж точно не собирался расспрашивать этих молокососов-провинциалов. В такую грозу он просто не станет выходить на улицу.

Он попросил разрешения позвонить по телефону. Трубку взяла сотрудница, которую Цицерон немножко знал. Но на этот раз не одна из островитянок, а чернокожая медсестра помоложе, жившая неподалеку от лечебницы. Она представлялась ему девушкой, хотя на самом деле была его ровесницей. Черт, да она, пожалуй, училась в первом классе средней школы, когда он был старшеклассником, и, может, даже узнала его в лицо, хотя вслух об этом и не говорила. А еще – только сейчас пришло в голову Цицерону, – она всегда искала случая, когда сталкивалась с ним в Латимеровском центре, как-то уколоть его за чрезмерную, по ее мнению, самоуверенность, с какой он вторгался в ее рабочую зону. Теперь, когда он попросил эту сотрудницу объяснить Розе, что он не сможет добраться к ней в грозу, она просто разразилась лающим негритянским смехом прямо в трубку. Думаете, она вообще помнит, что вы звонили вчера? Телефон находился недостаточно далеко от комнаты, откуда доносились визги и крики, где по телевизору показывали Величайшую в ее славнейший день, показывали триумф дивы, словно задуманный нарочно как передача для всего этого замкнутого, непокорного гомосексуального группового мышления. На самом же деле вся эта атмосфера была для Цицерона ничуть не более родной, чем все прочие сферы, в которые он так или иначе внедрился, с их тайной семиотикой, не важно, как они назывались – “Этель Мерман”, “Сидней” или “Трейдинг-пост”. Девушка наверняка услышала все эти шумы, долетавшие до телефонной трубки, и тут вдруг Цицерон понял, что и на другом конце провода тоже слышен голос Дайаны Росс, а потом девушка сказала: Тоже смотрите шоу? Мы тут смотрим, так что я хочу вернуться к телевизору, брат, – и Цицерон задумался: а мыслимо ли укрыть от посторонних глаз и ушей хоть какие-то тайны и извороты своей личной жизни, стоит только попасть в этот проклятый город?

* * *

А потом он оказался далеко оттуда, да и вообще отовсюду. Очень многие вещи и многие люди начали умирать, причем одни умирали в действительности, а другие – только в сознании Цицерона. Обращаясь за объяснениями к собственной дисциплине, он говорил самому себе (и порой даже сам верил в это), что цель его работы – это закреплять и спасать утраченное. Критическое мышление – это, пожалуй, просто другое название для сортировки, вроде сортировки раненых в госпитале: ведь речь шла о спасении того, что еще можно спасти от постоянного разрушения, краха человеческих историй. Цицерон снова приблизился к своим давнишним детским представлениям о доме как о полевом госпитале, где его мать-санитарка постоянно находилась на дежурстве. Только теперь госпиталем стал весь мир, а в роли санитара оказался он сам.

К тому времени, когда Цицерон получил на руки в Орегоне отрицательные результаты анализов (и оставалось лишь гадать, как именно ему удалось избежать заражения – в силу случайных предпочтений или же по какой-то идиотской везучести собственного организма), до него дошло известие о смерти Дэвида Янолетти. Грузовики не просто исчезли – их начисто смело беспощадным ураганом, который выкосил их завсегдатаев, будто коса чумы. Целый мир пропал, как мираж. Как знать, сколько из обитателей того дома на Пасифик-стрит еще осталось в живых? Половина? Меньше? Расцвет полиморфной буржуазии оказался в итоге совсем скоротечным. И теперь его предосудительные ритуальные песни повисли в воздухе, будто отголоски музыки с далекой вечеринки, несущиеся над несудоходной толщей воды.

Цицерон был опытным посетителем смертельно больных. Он приобрел этот опыт, ухаживая за Розой: а самое главное, научился проникать, несмотря ни на что, через нужную дверь – будь то больничная палата, хоспис или затемненная спальня – и терпеливо сидеть возле угасающего тела. Прежде всего, задача сводилась к тому, чтобы просто прийти и ничего не требовать от умирающего, ни о чем не расспрашивать. Сказать медсестре, чтобы зашла попозже, но ни в коем случае не говорить этого врачу; задрать рубашку и усадить больного на стульчак, потом вытереть ему попу. Навязчивое подсчитывание Т-лимфоцитов, по сути, мало отличалось от Розиного “дневника запоров”. Цицерон уже примирился с запахом некоторых дезинфицирующих средств, которыми обычно обрабатывают место, где шприц для внутривенных впрыскиваний входит в локтевой сгиб или в тыльную часть запястья, и перестал ворчать на желтоватые пятна, которые эти средства иногда оставляли на его рубашках от “Эрроу”. Лишенный судьбой шанса навещать Дэвида Янолетти, Цицерон наверстывал упущенное, навещая других любовников. Их было не так-то много, если не считать тех партнеров из грузовиков, которые так навсегда и остались для него безымянными; впрочем, теперь и среди любовников его любовников, и среди его друзей, было множество умирающих, которых можно было навещать. Через некоторое время Цицерон велел себе остановиться. Не стоило обзаводиться такой вредной привычкой только из-за того, что у него имелся богатый опыт по этой части.

В последний раз, прилетев на конференцию, Цицерон, даже не сделав предупредительного звонка, взял такси в Ла Гуардиа, легко вспомнил, как ехать до Латимеровского центра, и дал таксисту указания свернуть от Гранд-Конкорс. Потом он оставил свой чемодан на колесиках в вестибюле, под присмотром персонала. Он привез Розе экземпляр “Юдоли изнурения” – с пылу с жару, только что из типографии, – воображая, что она обрадуется, увидев опубликованной книгу своего ворсистоголового протеже. Народ Книги, и все такое прочее. Ну вот, теперь он тоже стал частью этого пишущего народа.

Случись такое событие годом раньше, наверное, оно бы действительно обрадовало Розу. Он вложил книгу в цыплячьи лапки – вот во что превратились Розины руки, – и Роза непонимающе уставилась на нее, совсем как обезьяна на лунный монолит у Кубрика.

– Я автор этой книги, Роза.

Все, что еще оставалось от Розы, – это несокрушимый скептицизм, так и лучившийся смертоносными лучами из щелок-глаз. А рот как будто склеился, даже не раскрывался. Цицерон так давно сюда не наведывался, что она, пожалуй, уже унеслась за все мыслимые горизонты, и даже непонятно было, узнает ли она его вообще?

Он вытащил книгу из ее рук и перевернул, чтобы она могла рассмотреть тыльную сторону обложки. “Версо-пресс”, как правило, не публиковало фото авторов, но Цицерон отлично понимал, что черно-белый портрет, а-ля фото на паспорт, должен был послужить одной цели, о которой никто не отваживался заговорить вслух: он был призван продемонстрировать, не прибегая к неловким разъяснениям в аннотации к книге, что расовое разнообразие все-таки имеет место, – на тот случай, если имя автора недостаточно ясно обличало в нем чернокожего. Цицерон позировал, одевшись под Жан-Поль Сартра, – в полушинели и узком галстуке, – на фоне универсального магазина “Юджин” в центре города. Поверх плеча виднелись отражения в витрине – беспорядочный натюрморт из всевозможных цацок, среди которых особенно выделялся портновский манекен – лысый, но с женской грудью и со взглядом, устремленным куда-то вдаль, за рамку фото. Дреды на голове Цицерона уже немного утихомирились, стали похожими на морских змей, плывущих по течению, но еще не гнулись под собственным весом.

– Посмотри-ка сюда, – сказал он. – Вот это – я.

К чему сотрясать воздух именами? Пусть она сама сличит картинку с лицом мужчины, который сидит сейчас напротив нее. Он вдруг удивился: оказывается, это упражнение значило для него самого гораздо больше, чем он полагал. Ему очень хотелось произвести впечатление на Розу.

Роза вперилась в фотографию, желая сделать ему приятное, хотя ей очень трудно было сосредоточить внимание хоть на чем-то.

– Кто? – спросила она.

– Я. Это я написал эту книгу. Можешь оставить ее себе.

Она еще пристальнее всмотрелась в фотографию, как будто силилась что-то понять. А потом ткнула ногтем чудовищной величины в изображение манекена.

– Кто?

– Я.

Роза мотнула головой, прикрыла глаза, вдохнула через расширившиеся ноздри, возмущаясь тем, что ее не понимают.

Наконец она собралась с силами и совершила новую попытку поспорить с этой штуковиной, которую ей зачем-то всучили:

– Почему она не хочет глядеть мне в глаза?

* * *

В вестибюле, выдавая Цицерону оставленный багаж, медсестра заметила:

– Странное дело. То к ней целый год никто не приходит, то вдруг – сразу два визита за неделю.

– К ней еще кто-то приходил?

Медсестра кивнула.

– Наверное, внук. Подросток. С ним была еще какая-то женщина, но женщина в палату не заходила.

* * *

Всю жизнь Цицерон только и учился, что раскрывать рот. Чтобы отчитываться перед Розой о своих делах: ведь он был ребенком-узником, жившим под ее руководством. Или для того, чтобы произнести единственную исповедь, какую мог сделать узник: о преступлении, которое он совершил после того, как отбыл весь срок заключения и вышел на свободу. Теперь Роза оказалась его беззащитной слушательницей, его узницей, – она в то же время как бы самоустранялась, ее невозможно было оскорбить или ранить. Цицерон мог говорить что угодно, зная, что все соскользнет с грязного фасада ее нынешнего “я”, не оставив и следа. А в следующий его приход она вдруг возвращалась к старым войнам. Но Цицерон так и не находил нужных слов, он просто подпитывал ее очередные “деменциалоги” вялыми вопросами, пока наконец и последний шанс не оказался упущен.

Однажды именно это и случилось. Больше шансов не оставалось.

Теперь, спустя восемь или девять часов после того, как Серджиус Гоган с той девушкой уехали по трассе I-95, а потом озадаченный Розин внук, видимо, сел на самолет, а его сексапильная певичка, его марксистская фея, девушка-мечта, отправилась дальше, в лагерь “Оккупай” в Портленде, Цицерон лежал на кровати, но не спал. Комнату освещала только глядевшая в окно неполная, плоскозадая луна, золотившая сосны и море. Сегодня вечером наступила такая прохлада, что термореле даже не включалось, и гул кондиционера не мешал течению и журчанью его собственного живого, человеческого дыхания. Однако ровно по этой же причине Цицерон лежал и потел под простыней, не в силах поверить, что когда-нибудь уснет, слишком явственно вспоминая в темноте ад сегодняшнего утра, когда он проснулся с одеревеневшими, отлежанными руками, словно под ним оказалось чужое тело, и страшился, что если все-таки уснет, то во сне снова будет общаться с Розой – живой и неугомонной покойницей.

Скажи, о чем ты знаешь, а я – нет.

Но ведь и перед ее внуком он так и не выговорился, так и не освободился от бремени. Глупый факт так и остался на прежнем месте, где-то в желудке, уже перерастая в язву нежелательного секрета.

А если бы он и выболтал тот давний секрет Серджиусу, то это едва ли потянуло бы на исповедь. Просто-напросто глупая история о том, как устроилась вся жизнь молодого человека: смотри-ка, малыш, вот радиоактивный паук, который тебя укусил!

Но Цицерон оставил свои тайны при себе, словно повинуясь стародавним наставлениям некоего лейтенанта Лукинса: держи-язык-за-зубами-пусть-думают-что-хотят. “Держи пули в пистолете”. Ну, один раз Цицерон все-таки выстрелил. Случай сделать это представился сам – в образе парочки хиппи, которые однажды постучались к нему в дверь в Принстоне, в июне 1979 года. Это как раз было лето между последним годом его учебы и первыми неделями его преподавательской работы – как бы звеном, соединившим прошлую жизнь с нынешней.

Стелла Ким, подумал Цицерон, оделась по такому случаю скромно, как ей казалось: только тяжелое ожерелье из стеклянных бус и черный берет в качестве украшения да фиолетовая блузка, которую Цицерон совершенно точно уже видел где-то раньше – на Мирьям. Что ж, оно и понятно, что Стелла Ким, надевая одежду из гардероба Мирьям, видела в этом подходящий способ носить живую память о подруге: ведь для обеих женщин главенствующую роль в жизни играло понятие Личины. Ну, а Харрис Мерфи вполне удачно прикинулся дешевым заместителем Томми Гогана: джинсовая рабочая рубаха, теннисные туфли, волосы, открывавшие уши не при помощи ножниц, а при помощи расчески, и очень глупая бородка, призванная и выставить напоказ, и спрятать физическое уродство. Иными словами, дешевка – она и есть дешевка.

Харрис Мерфи и Стелла Ким уговорили Цицерона пойти с ними выпить кофе или пообедать, а потом уже заговорили о цели своего визита. Цицерон привел их в такой ресторан, где, по его мнению, они должны были ощутить себя в своей тарелке, – где можно заказать сэндвич с проросшими зернами, а когда они спросили его, что он будет есть, ответил, что совсем не голоден. Эта парочка явно нервничала по поводу своих планов, но в то же время и гордилась ими, а еще от них исходила явственная гетеросексуальная вонь. Вся эта юридическая мелодрама окутывалась влажными испарениями какого-то свидания, о котором не говорилось ни слова, однако Цицерон безошибочно чуял, что оно было. Стелла Ким непременно бросит Мерфи: это тоже не вызывало у Цицерона никаких сомнений. Уж слишком она во всем его превосходила.

Разумеется, из них двоих только Стелла знала хоть что-то о Розе, поэтому только Стелла и вела разговор и делала намеки. Мерфи просто слушал и бросал на нее полные обожания взгляды. Однако Цицерон понял, что именно Мерфи станет настоящим опекуном мальчика, если им удастся задуманный маневр. Стелла Ким может и ухватиться за это дело, и бросить его, отложить в сторону с той же легкостью, с какой она надевала или снимала фиолетовую блузку Мирьям. Она показала Цицерону свою ценную добычу – письмо из Никарагуа со злопыхательским завещанием, всунутым в голубой конверт авиапочты.

– А почему все это должно происходить в Филли? – спросил Цицерон.

– Никто точно не знает, в чьей это юрисдикции. Но Роза вызвала полицию в Пенсильвании, может быть, потому, что копы в Куинсе сказали ей, что так нужно. А может, они просто хотели спровадить ее подальше.

Цицерон прекрасно понимал, о чем говорит Стелла. Он сам такое видел, и не раз. Роза вечно лезла в бутылку и ко всем цеплялась: к смущенному директору школы, к налитому пивом управляющему в супермаркете, к беззащитному библиотекарю или даже к водителю автобуса. И всем хотелось поскорее отделаться от Розы – особенно полицейским.

– Он ее внук.

– Целых два месяца она даже не пыталась выяснить, что с ним и как. Мы просто действуем в интересах самого Серджиуса. В общем, соглашайтесь.

– Значит, вы хотите, чтобы я встретился с этим судьей.

– Мирьям нет на свете. Больше никто не может сказать то, что можете сказать вы.

Это и в самом деле было так.

А через две недели явился его шанс – стать той соломинкой, которая переломит хребет верблюду. Он оделся так, чтобы произвести подобающее впечатление, и пришел туда, куда его попросили прийти: в обшитый деревянными панелями, провонявший трубочным табаком кабинет старикана, которому все происходившее, похоже, нравилось ничуть не больше, чем самому Цицерону. И все же, когда начались расспросы, Цицерон почувствовал тошнотворный натиск монолитного лицемерия – лицемерия, присущего учреждению, власть которого именно в том и заключается, что оно заставляет каждого человека испытывать отвращение к себе самому, одновременно отступаясь от собственного болезненного любопытства. Цицерон старался не глядеть судье в глаза, замкнувшись в бункере, стенами которого служили его негодование, чернокожесть и щеголеватый костюм.

В этом помещении он мог отдать дань уважения или Розе, или Мирьям, но не обеим одновременно. Если, конечно, это можно было назвать данью уважения. И он подумал, что, пожалуй, проще всего – сделать выбор в пользу умершей.

– В этих прискорбных…м-м…необычных – м-м, м-м… Было высказано предположение, что вы могли бы предоставить…м-м…далеки от идеальных…в условиях полной конфиденциальности…м-м…решение остается за мной – любой свет, который вы могли бы пролить…м-м…

– От Розы я ничего, кроме хорошего, не видел. – То ли из покорности, то ли из отвращения, Цицерон сам не мог сказать почему, он вдруг скатился к негритянскому просторечному говору.

– У меня сложилось представление…м-м…

– Может, вы просто перейдете к делу и сразу спросите, о чем хотели спросить.

– Об одной истории с кухонной плитой?

– Ах, да. Это я могу подтвердить – как пить дать. Сунула ее башку прямо в плиту.

– М-м…

– Вы еще что-то хотите спросите? Меня дела уже ждут.

Глава 4 Оккупация

Лидия принялась ласкать Серджиуса среди бела дня, прямо в арендованной машине, которую он вел через вакуум между Огастой и Брансуиком, где лишь изредка попадались небольшие города или транспорт на дороге. Хотя накануне вечером они и целовались, – это был вполне целомудренный поцелуй, который стал как бы идеалистическим продолжением знакомства Серджиуса с лагерем и пением Лидии. К тому же в тот момент у нее на шее висела гитара, которая разделяла их и задавала дистанцию приличий, совсем как немая дуэнья на старинных свиданиях. Всерьез они принялись за дело, только когда выехали из Камбоу, во время последней остановки на отдых перед федеральной автострадой. Они заехали в придорожное кафе, чтобы зайти в туалет и выпить еще по порции кофе. Заодно купили какое-то замысловатое пирожное в кленово-сахарном сиропе на прозрачном бумажном подносе, сформованное в виде перепуганных водоплавающих птиц – крачек, чибисов и гагар. Его они с жадностью съели прямо на парковке – Лидия была страшной сладкоежкой! Серджиус как будто пони кормил: она обнажила зубы по самые десны и поедала пирожное у него с руки! А потом они сели в машину и с еще сладкими от липкого лакомства языками вовсю раскочегарились. Но Серджиуса ждал самолет – один раз он уже поменял рейс. Пока он, сосредоточившись на одной задаче, настраивал автомат постоянной скорости на шестьдесят пять миль в час, Лидия принялась ласкать ему бедро через джинсы. Музыки в машине не было: радио штата Мэн было безнадежным – просто пустыня тишины. А потом она стала ласкать ему не только бедро. А потом она расстегнула молнию на его джинсах.

– Но-но, потише!

Лидия рассмеялась.

– Справишься с управлением?

– Ну да.

Четырехполосное шоссе ныряло, будто в тоннель, в гущу сплошного леса, и дорожные знаки предупреждали только о возможном появлении лосей на дороге и о подтоплении мостов в ливень. Серджиус пристроился в крайнюю правую полосу, позади тягача с прицепом, видневшегося далеко впереди, примерно в полумиле. Ему потребовалось некоторое время на то, чтобы успокоить заколотившееся сердце и расслабить бедренные мыщцы, и тогда наступила устойчивая эрекция, после чего сладкий язычок пони забрался к нему в ухо, ее тело прижалось к его плечу и полностью заслонило зеркало заднего обзора. Впрочем, за эти пятнадцать минут рядом не появилось ни одной машины, все произошло сразу, и он даже почти не съехал со своей полосы, так что, если бы кто-то и оказался поблизости, то ничего бы не заметил. Ни один лось не пострадал. Лидия обтерла его коричневыми салфетками из переработанной бумаги, и он включил антизапотеватель, чтобы очистить изнутри окно, разом затуманившееся от паров, которые хлынули из его легких в последний миг.

– Ну ты даешь!

– Нет, это ты!

– Вот так запросто можно и угробиться.

– Да от чего только люди на тот свет не отправляются! Стоит только новости послушать.

Они оставили салон машины замусоренным: договоры об аренде, дешевые карты, стаканчики от кофе, пакетики от гамбургеров “Уэндиз”, скомканные салфетки, которыми она вытирала его следы со своей руки, – все это оказалось свалено в общую кучу. Он позабыл заехать на заправку, так что “мальчики на побегушках” с землистыми лицами в конторе проката заставили его наполнить бак по цене восемь долларов за галлон, однако сейчас все это привычное обдиралово казалось всего-навсего платой за вход в царство мечты или нелепым дорожным знаком, который сообщает, насколько он удалился от здешнего испорченного мира, лежащего в развалинах. В самом деле, казалось удивительным, что Серджиус может просто вынуть пластиковую карточку и заставить замолчать всех этих типов, которые о чем-то спрашивали его жужжащими, будто комариными, голосками. Нет-нет, не комариными, люди же не комары, Серджиус вдруг ужаснулся своему сравнению. И все-таки, встретив Лидию под конец своего идиотского путешествия в поисках Цицерона (какой же он злой, просто неудавшийся человек, замкнувшийся в этом своем антисептическом особняке у океана! Воздвигает мавзолей для собственного радикального сознания, а потом еще издевается над студентами!), он почувствовал, что вплывает в какую-то новую жизнь – одновременно безотлагательную (и в каком-то смысле совершенно незнакомую, если не считать давнего детского опыта, когда он провел ночь на Народной пожарной станции, уснув на руках у матери) и совершенно непонятную для него. Все имело какой-то смысл – знать бы только, какой именно! Он не жил с мыслями о Томми и Мирьям, но, в кои-то веки, оказалось, что оба они продолжают жить внутри него самого. Может быть, это и есть Свет? Структура его новой жизни оказалась очень плотной, лишенной пустот. Совсем как патока. Комары все жужжали, пытаясь найти для себя место в гуще этой патоки, и только Серджиус, рядом с которым находилась Лидия, обладал привилегией двигаться сквозь эту гущу.

– Ну, а ты-то куда едешь? – спросил он таким голосом, как будто у него кружилась голова. Она и в самом деле кружилась. – Мне даже показалось, что ты летишь на том же самолете, нет?

Она села вместе с ним в бесплатный микроавтобус, ходивший от пункта проката автомобилей до единственного терминала Портлендского аэропорта – очередного оазиса спокойствия. Никаких проверок прямо на тротуарах, никакого плотного строя такси, никакой космополитической толчеи. Один самолет показался в небе, когда они кружили по наклонному съезду, но теперь в небе было пусто – и к тому же безоблачно. Может быть, штат Мэн, втайне от всех, принадлежит Канаде? И все же день стряхнул с себя прибрежный туман, снова потеплело, как и положено в пору бабьего лета. Они все-таки три часа ехали на юг, а значит, попали из одной климатической зоны в другую. Трудно поверить, что еще вчера он купался в океане. Он стряхнул непонятные северные чары, вернулся к своей привычной жизни – вот что произошло, только в придачу притащил с собой эту девушку. Ее гитара в футляре и спальный мешок лежали рядом с его одинокой спортивной сумкой, образовав островок на тротуаре. После того, как микроавтобус отъехал, никто уже не интересовался ни высадившимися людьми, ни их вещами, лежащими без присмотра. Серджиус ни разу не прикасался к гитаре Лидии: не хотел ставить ее перед фактом, что сам он играет в тысячу раз профессиональнее, но в то же время куда более безголосый, да и вообще во всем ей уступает.

– А ты хочешь, чтобы я полетела с тобой? – спросила она. Взяла его руку в обе свои, а потом резко – всего на секунду – целиком засосала его большой палец.

– Да конечно. Я…

– Ну, у меня же нет билета, да и вообще самолеты – это тоска зеленая, я никогда не летаю. Может, лучше я как-нибудь заеду к тебе в Филадельфию, если хочешь.

– Хочу. Хотя я не совсем в Филадельфии живу. И у нас там нет никаких лагерей “Оккупации”, насколько я знаю.

За что, интересно, ему надо оправдываться? Его влажный большой палец остывал на ветру. Они не обменялись ни единым словом в предчувствии этого прощального момента, куда более неизбежного, чем все остальные, уже выбитого в каменной скрижали электронного билета.

– Черт, – сказал он, – а что, если нам самим его организовать!

К той куче вранья, что прозвучала накануне вечером, добавилась новая капелька: Серджиус провел в филадельфийском лагере гораздо меньше времени, чем могла с его слов заключить Лидия. Но, с другой-то стороны, важно любое, даже самое минимальное участие, по определению. Он представил, как покажет ей Ист-Эксетер, бензозаправочные станции и галерею игровых автоматов, совсем не похожих на обычные общественные места для сборищ. Научит ее играть в “Полет во времени”, покажет свой старый трюк: как на один четвертак растянуть игру на полтора часа. Если только игра никуда не пропала, он наверняка вспомнит все давние навыки. Хотя, конечно, она давно пропала. Серджиус понимал, что просто витает в облаках, но это похоже на счастье, хотя ничто не сулило счастливой концовки. А может быть, достаточно просто мечтать.

– Серджиус, а что за ерунду ты рассказывал тогда своему дяде – про лагеря, про бездомных и так далее?

– Какому дяде? Ах да.

– Пошли, бери свои вещи. – Она подхватила гитару и спальник и повела его через беззвучно раздвинувшиеся стеклянные двери в приветливое здание аэропорта. – Конечно, после всего, что я говорила, тебе может показаться это странным, но все эти лагеря в общем-то – чепуха.

– Вот как?

Войдя в здание, Серджиус всячески старался не обращать внимания на зазывные жесты стоявших вдалеке билетных контролеров – этих унылых часовых, стражей его предстоящего полета. Перед посадкой на самолет душа как будто заранее готовится оторваться от поверхности планеты и сама воспаряет куда-то ввысь. В аэропортах – даже в таких захудалых, как этот, – у Серджиуса невольно уходила почва из-под ног, ему делалось как-то не по себе, он весь съеживался. Ну что ж, зато он уберет свою компактную сумку наверх, в отделение для ручной клади, и ему больше не придется подвергаться никаким лишним контактам с людьми. Нужно только подойти к стойке регистрации, сыграть там в их маленькую видеоигру, а потом система выплюнет ему на руки посадочный талон. Но нет, еще рано, рано, потому что, когда он получит этот талон, ему придется расстаться с Лидией. В игре “Полет во времени” важно было то, что он никогда не встречался ни с кем другим, всегда путешествовал в одиночку.

– Ну, то есть такой маленький лагерь, как в Камбоу, – это очень даже здорово, а вот в больших лагерях выясняется вот что: если ты все время занят тем, что кормишь бездомных, то в итоге ты перестаешь заниматься организацией. Потому что бездомных – тьма-тьмущая, причем у некоторых из них не в порядке с головой.

Серджиусу хотелось возразить: А разве ты сама – не бездомная? Вслух он сказал:

– Ясно. Я понял, о чем ты.

– Мы с моим бойфрендом были в Мадриде в мае прошлого года. Участвовали в тамошних протестах “Индигнадос”.

– Да?

– Ты о них, наверное, даже не слышал.

– Нет, не слышал.

Его попытка примазаться к движению “Оккупай” оказалась идиотизмом. Теперь оно вдруг предстало перед ним в другом свете – как незнакомый жаргон, тайный диалект, чем-то сродни той тарабарщине, которая звучала в аудитории Цицерона. А еще, выходит, у нее есть бойфренд.

– Я объезжаю последние лагеря, пока они все не позакрывались. Можно сказать, исторический момент. Надо глядеть на вещи шире. Мы как вирус! Здесь есть где-нибудь уборные?

– А твой бойфренд?..

– Он в Нью-Йорке, я должна с ним встретиться. Мы планируем следующую акцию. Ту, что придет на смену лагерям. Ага, вот они. Пошли.

Она потянула его за рукав, повела к уборным. Обремененные гитарой, спальным мешком и спортивной сумкой, они потащились, будто какая-то амеба, по гулкой аммиачной зоне.

– Значит, ты в ячейке.

– Иди сюда.

Серджиус не успел возразить, а она уже вела его в проход к женскому туалету. Там ощущался какой-то особый запах – не такой, какой бывает в мужских туалетах, – пожалуй, солоноватый, с примесью не то океанических, не то менструальных испарений. Они свалили свои вещи на пол возле кабинки, которую выбрала Лидия. Это была самая дальняя кабинка и самая большая, предназначенная для инвалидных колясок, с хромированными поручнями, со всех сторон торчавшими из стен. Затем она заперла дверь и залезла на Серджиуса.

– Теперь моя очередь.

Конечно. Женщинам вечно хочется секса. Серджиус снова без усилий пришел в состояние готовности. Когда лохматые шорты Лидии сползли к лодыжкам, когда Серджиус стащил с нее полосатые колготки, под которыми больше ничего не было, его ожидало нечто вроде бульона. Одного вида влажных волос и ляжек, ясно говоривших о возбуждении Лидии, Серджиусу было достаточно, и, уцепившись за поручни, они понеслись вскачь. Его губами и языком завладел тот самый рот, что терзал гагар и чибисов в кленовом сиропе. Кончив, она отстранилась от него. На шее у нее вздулись артерии, как у атлетки, а зубы снова обнажились до самых десен.

Потом она рассмеялась.

– Да нет никакой ячейки, дурачок какой!

– Что?

– Оно же там, где ты сам. Здесь и сейчас.

– Оно – это что?

– “Оккупай”. Это такой образ жизни, Серджиус. Когда просто живешь по-другому.

* * *

Теперь уже пора было проходить регистрацию. На эскалаторе рядом с Серджиусом собрались другие пассажиры – мужчины, сжимавшие в руках сумки с ноутбуками, несколько пар и семей, вылетавших бог знает куда в этот четверг из узлового аэропорта в Логане. Людей скопилось много, и перед контролем безопасности выросла целая очередь. Но Серджиуса окружало какое-то особое поле: после происшествия в уборной вокруг него как будто образовался великолепный защитный пузырь, который ограждал его от близкого соседства всех этих посторонних людей, делая их ненавязчивыми и безобидными – а может быть, даже достойными жалости – созданиями. Внутренний Свет, говорящий о присутствии Бога внутри каждого человека, всегда казался Серджиусу довольно расплывчатым понятием, однако сейчас, купаясь в послесвечении от двух оргазмов подряд, он находил в себе столько великодушия, что вполне допускал его существование. Вокруг него на ковре топтались спокойные путешественники – разувались, вынимали из карманов бумажники. Сюда, на этот промежуточный этаж, почти не долетали объявления о рейсах и шумы “Си-эн-эн”, не видно было и ресторанов и магазинов, размещавшихся ниже; эта пороговая зона аэропорта оставалась не оскверненной никакой коммерцией, ничто не нарушало тихий ритуал гражданского послушания. Один новенький прибор, использующий эффект обратного рассеяния лучей, стоял, еще перемотанный флуоресцентной лентой, как не распакованный рождественский подарок, а очередь пока что медленно проползала через традиционную рамку металлодетектора. Пройти под Беседкой: вот так здесь воплощалась в жизнь стародавная личная шутка Серджиуса, если, конечно, можно назвать личной шуткой непрошеное вторжение голоса покойного отца на сцену собственного театра мыслей. Только сейчас он услышал припев этой песни не в исполнении отца, а в исполнении Лидии. А где-то там, в оставшейся позади влажной духоте, она или шла пешком, или ехала на попутке обратно в центр Портленда. Наверняка первая же машина остановилась при виде этой знойной юной автостопщицы, так что, скорее всего, она уже далеко от аэропорта. Серджиус подошел к другим пассажирам, стоявшим у ленты конвейера, подготовил одежду, поднял сумку.

– Можно попросить вас подождать, сэр?

– А?

Он уже вынул из карманов все, что нужно, ничего вроде не зазвенело. Он уже прошел контроль.

– Пожалуйста, возьмите содержимое вашего подноса и пройдите вот сюда, сэр. Благодарю вас.

Инспектор Управления транспортной безопасности в синей форме взял сумку Серджиуса. Остальные пассажиры вели себя тише воды ниже травы, пока Серджиус забирал свои жалкие пожитки и выходил из общего людского потока: ни дать ни взять лосось, рвущийся выброситься на берег. В одной руке он нес кроссовки “Найк”, внутрь которых были засунуты бумажник, ключи и монеты, а во второй – посадочный талон, это специальное разрешение, дающее ему право находиться в этом месте. Он хотел снова показать его кому-нибудь, но его талоном никто уже не интересовался. У инспектора УТБ на мясистой красной физиономии росли густые моржовые усы, придавая ему сходство с кем-то из бейсбольных раннеров 70-х годов, этих крутых парней вроде “Гуся” Госсад жа или Ала Рабоски. С тех пор им на смену пришла более стройная, смуглая порода игроков; пожалуй, в иную эпоху этот самый инспектор стал бы спортсменом, и, как знать, может быть, своим желчным характером он обязан загубленной на корню карьере? Хотя нет, это неверный ход мысли: ведь именно врожденная злость и дает спортсменам вроде бейсболистов-раннеров волю к победе. Они приходят в эту профессию, уже неся в себе заряд недовольства. То же самое, наверное, и с этим человеком.

– Что-то не так?

– Пожалуйста, встаньте вот здесь, сэр.

Серджиус, оставаясь в одних носках, встал на узорный пол рядом с кабинкой, где инспектор Рабоски расстегивал его сумку и обыскивал ее содержимое. Результаты обыска, похоже, оказались совсем неинтересны, однако расследование не кончилось.

– Мы бы хотели произвести личный обыск, сэр, и, если желаете, мы можем отвести вас в отдельную комнату для этой процедуры.

Вкрадчивая учтивость формулировок явно указывала на то, что каждый пассажир, выведенный из привычного состояния самодовольства, рассматривается службой безопасности как псих, находящийся на грани взрыва.

– Мне все равно.

После того, как третье ощупывание подмышек, лодыжек и поясницы Серджиуса подтвердило, что к нему не примотана ни взрывчатка, ни бомба, он начал понимать, что инспектор Рабоски затягивает досмотр, причем отнюдь не из сладострастных побуждений. Теперь появился другой сотрудник УТБ, вернее, сотрудница. Она встала на некотором расстоянии от Серджиуса, но ее приход явно был связан с его задержанием. Она говорила что-то неразборчивое в свою рацию. Серджиус напомнил самому себе, что, несмотря на все эти рации, кокарды и псевдополицейскую синеву форменных рубашек с металлическими пуговицами, эти люди – никакие не полицейские, а просто рабы идиотской системы, обычные клерки с хорошо промытыми мозгами. Ладно, он поведет себе по-квакерски, как “друг”, сосредоточится на мысли о том, что и внутри них тоже живет Свет, а потом удерет от них на самолет.

– Вы не могли бы объяснить мне, в чем дело?

– Прошу прощения, но вам придется подождать, сэр.

– Подождать чего?

– Вам все объяснит старший инспектор. Можете обуться, если хотите.

Серджиуса перевели в отдельную комнату, хотя он об этом и не просил. Это была тесная клетушка с низким потолком, без окон и без каких-либо украшений, где помещался только стол и два стула. Она оказалась неподалеку – мимо таких помещений обычно проходишь, в упор их не видя, пока нужда не заставит. Его сумку унесли куда-то в другое помещение – видимо, для того, чтобы взять химические пробы с целью обнаружения взрывчатки. А может, и нет: на все вопросы Серджиуса следовали противоречивые ответы. Появился старший инспектор – пожилой гражданин, напоминавший того раннера из последних иннингов и усами, и остальными чертами. Только этот был более усохший, какой-то обесцвеченный и лишенный жизненной энергии. Поверх формы на нем была объемная ветронепроницаемая куртка на молнии, скрывавшая не то пивное брюхо, не то наплечную кобуру, а может быть, и то, и другое. Может быть, это был тренер того раннера, и тот побежал в круг питчера – к нему за советом. А может быть, этот старший инспектор приходился отцом тому, другому: Мэн ведь – маленький штат. Но все это глупости. Не стоит приписывать этому человеку какую-то особую мудрость или авторитет. Он просто старик, и это наводит на печальные мысли о том, что его карьера достигла своего апогея в столь жалком месте.

– Здравствуйте, мне сказали…

– Сэр, отойдите назад, пожалуйста.

Старший инспектор проигнорировал протянутую руку Серджиуса. Махнув своей рацией, он указал на стул, куда Серджиус уже отказывался садиться, мотивируя это тем, что торопится на самолет, хотя тщательно продумал свои слова перед тем, как прибегнуть даже к такому слегка несдержанному обороту, в котором явно читалось: “я же гражданин, и у меня есть права”. Они и так знали, что он торопится на самолет. У него в левой руке по-прежнему был зажат посадочный талон. Но теперь он сел, умерив свои ожидания. Что ж, пожалуй, ему еще следует поблагодарить их за то, что дверь оставили открытой. Сотрудник помоложе вышел из комнатушки, вернувшись в зону личного досмотра, а посредница – та женщина с рацией, которая до сих пор ни разу напрямую не обращалась к Серджиусу, – встала в углу с видом полного безразличия. Порой казалось, что женщины в форме наделены какой-то пугающей эротической привлекательностью, но, пожалуй, этим качеством обладали стюардессы или женщины-полицейские на земле, которых он видел не так давно. А эта “офицерша” излучала лишь такое беспощадное и серое равнодушие, что казалась просто неживым атрибутом этой клетушки-чистилища.

– Вы согласны ответить на несколько вопросов? – спросил старший инспектор.

– Разумеется. На любые. – Ответ Серджиуса прозвучал несколько более хмуро, чем он сам ожидал.

– Благодарим вас за терпение. Вы вошли в здание терминала в один час тридцать шесть минут, согласно временной отметке на видеозаписи службы безопасности. Однако в течение полутора часов вы не подходили к стойке регистрации, и прошло еще двадцать пять минут, прежде чем вы совершили попытку пройти контроль безопасности.

Ага, проход Серджиуса через контроль уже квалифицируется как “попытка”, хотя под рамкой “беседки” он благополучно прошел, и ничего не зазвенело. Полтора часа? Выйдя из незаконного укрытия туалетной кабинки, они с Лидией снова перенесли свои вещи в другое место – к ряду пустых сидений у высокого окна, и там еще некоторое время целовались и миловались, пока наконец он не отпустил ее – неохотно и в то же время с облегчением. Подростки постоянно этим занимаются – и в аэропортах, и на железнодорожных платформах, повсюду.

– Я прибыл в аэропорт слишком рано, до моего рейса оставалось много времени.

– Расскажите мне, пожалуйста, вашими собственными словами о том, как вы провели время в здании аэропорта перед тем, как подошли к стойке регистрации.

– А чьими еще словами я могу об этом рассказать?

Идиотизм: если благодаря этой колкости он и выигрывал в споре, то в итоге мог лишь проиграть. Наверняка существовал и чужой отчет о его действиях – быть может, видеозапись секретного наблюдения.

– Сэр, моя работа оплачивается вами, налогоплательщиками, и заключается в том, чтобы обеспечивать безопасность полетов, осуществляющихся из данного аэропорта. Мы действуем, исходя из стандартных правил, и никто не пользуется предпочтением или особым отношением. – Этот седой бейсбольный тренер повидал на своем веку все на свете и мастерски овладел липким жаргоном, в котором и вымазывал все свои доводы, придавая им серый и обезличенный характер. – Поскольку вас задержали наши сотрудники, я обязан составить необходимый протокол для решения вашего вопроса. Таким образом, и вы, и я – мы оба испытываем в данном деле определенные неудобства. Сейчас я стремлюсь добиться полного сотрудничества с вашей стороны, чтобы избежать дополнительного нарушения процесса проверки.

– Вы что – подглядывали за нами в туалете, да? – Серджиус сам смутился детскому словечку, которое произнес.

– Сэр, вы автоматически попали под подозрение из-за несоответствия времени прибытия и времени регистрации. Мы просто следуем протоколу.

– Да, понимаю. Наверное, мой поступок может расцениваться как своего рода правонарушение.

Еще оставалось какое-то время, еще оставался шанс, что он просочится через ворота, пройдет пункт посадки номер шесть и, прорвавшись через слой облаков, стряхнет воспоминание об этом допросе в одну общую кучу – вместе с Цицероном, Лидией и всем остальным.

– Я еще могу посадить вас на самолет, сэр, – сказал инспектор, словно прочитав его мысли. А может, это был всего лишь рутинный маневр, обманный ход. – Мне понадобится сделать фотокопию вашего удостоверения личности и посадочного талона. И я попрошу вас ответить еще на несколько вопросов – чтобы я мог завершить рапорт.

– Хорошо.

– Вы знали женщину, с которой прибыли в аэропорт? Я имею в виду – вы встречались раньше?

– Что? Разумеется.

– Расстояние от пункта проката автомобилей до аэропорта совсем небольшое, сэр, но вы удивитесь, если узнаете, на что некоторые люди бывают способны.

Серджиус отметил про себя, что эта смена тона, это скатывание к несмешному соленому юмору, можно расценить как положительный знак.

– Нет, мы были знакомы.

– Давно?

– Ну… относительно недавно.

– Она ничего не передавала вам? Ничего такого, что осталось у вас в багаже или при себе?

– Нет. – Только не вполне развеявшийся запах, боль, зрительный образ.

– Значит, она не попутчица?

– Простите?

– Ее нельзя назвать попутчицей?

– А что это значит – “попутчица”? Это какое-то кодовое слово?

– Сэр, я стараюсь осторожно придерживаться принятой терминологии. Прошу прощения, если чем-то обидел вас. Я имел в виду, что, несмотря на то, что ваша спутница проводила вас в аэропорт, она сама не планировала сегодня никуда путешествовать. Теперь я понятно выразился?

– Но до этого вы выразились иначе.

– Может быть, сэр, вы сами предложите более удачный термин вместо моего? Скажите так, чтобы я вас понял, своими словами.

– Думаю, что нет.

– Значит, она никуда не собиралась путешествовать. Просто мне придется указать это отдельно. Вы не могли бы сообщить мне ее имя?

– Хрена с два!

– Это излишне, сэр. Так кто же тогда она, если не путешественница?

I am the backwards traveller, ancient wool unraveller[36] – эту песню Харрис Мерфи регулярно напевал своему приемышу, когда Мерфи хотел утешить Серджиуса или убаюкать, плачущего. Серджиус никогда не пытался узнать, откуда берет начало этот мотив, хотя в исполнении Мерфи казалось, будто эта мелодия взывает к нему с какого-то отдаленного кельтского острова. Серджиус вдруг задумался: а где сейчас Мерфи, жив ли он вообще? Слишком поздно, как всегда, слишком поздно.

– Да нет, она не путешественница, – ответил Серджиус. – Она из “Оккупай”. Запишите это. И я – тоже.

– Вы “тоже” – кто, сэр?

Путешественник вспять. Пилот, летящий во времени. Американский коммунист по праву рождения, хотел бы ответить Серджиус. Вы поймали американского коммуниста. Однако он понятия не имел, что означают эти два слова – даже по отдельности, не то что вместе. And we were sailing songs, wailing on the moon[37]. Так вот куда попадал человек, который решил путешествовать вспять: назад, в любимую песню Мерфи.

– Я хочу сказать, мы оккупировали ваш сраный туалет.

– Сэр, мне бы очень хотелось, чтобы вы поняли всю серьезность ситуации. Советовал бы вам умерить грубость выражений, чтобы я мог уместить все ваши показания здесь, на одной странице.

– Да, мы занимались этим прямо здесь, в вашем паршивом тюремном аэропорту. Вы застукали меня, поймали с поличным.

– С каким поличным?

– Нет, это вы мне объясните.

Это вовсе не было отпором из каких-нибудь буйных искупительных грез Серджиуса. Скорее, это была мольба: ну, объясните же мне, пожалуйста, в чем дело! Объясните, если только можете.

– Сэр, именно из этого аэропорта вылетал Мухаммед Атта[38]. Я был здесь в тот самый день, и я отнюдь не горжусь тем, что мы пропустили его тогда через наш контроль. В тот день пришел конец моей американской невинности, и вот что я вам скажу сейчас: никогда больше, пока я на посту. А теперь, пожалуйста, положите обе руки на стол. Благодарю.

Совсем как бейсбольный тренер, неохотно и хладнокровно тянущийся к телефону штрафного “обезьянника”, инспектор кивнул той офицерше с рацией.

– Давайте, – приказал он ей. – Скажите им, чтобы девушку задержали.

Серджиус положил руки на стол. Его самолет уже улетел. Вот так, именно так, все и должно было случиться. Серджиус прибыл сюда, в этот ключевой, пусть и неопределенный пункт назначения, в это “неустановленное место”, и оказался отрезан от жизни на этой планете, хотя и не взмыл ввысь. Наконец-то прибыл в эту глухомань – и засветился перед законом.

Ячейка из одного человека, бьющаяся, как сердце.

Сноски

1

Аллюзия на “крылатую” строчку “Who breaks a butterfly upon a wheel?” из “Послания доктору Арбетноту” английского поэта Александра Поупа (1688–1744), где имелась в виду средневековая пытка на колесе. (Здесь и далее – прим. перев.)

(обратно)

2

Строка из стихотворения П. Б. Шелли “Озимандия”. Перевод К. Бальмонта.

(обратно)

3

Пыльный котел – прерии в центральной и южной областях США, где в результате человеческой деятельности, сильной засухи и пыльных бурь в середине 1930-х годов оказался уничтожен плодородный слой почвы. Из-за голода около 2,5 миллиона беженцев из зоны бедствия рассеялись по всей стране и осели в больших городах.

(обратно)

4

Уоббли (Wobbly) – член Всемирного союза промышленных рабочих (Industrial Workers of the World).

(обратно)

5

Энгер – гнев (англ.).

(обратно)

6

Эскуэла (escuela) – школа; абуэлита (abuelita) – бабуля (исп.).

(обратно)

7

Лепрекон – существо из ирландского фольклора, озорной эльф, который носит в кармане шиллинг.

(обратно)

8

Макджордж Банди – советник президентов Дж. Кеннеди и Л. Б. Джонса, ответственный за втягивание США в военный конфликт во Вьетнаме.

(обратно)

9

Американское братство Орден Лося (Elks Lodge) было основано в 1868 году и со временем превратилось в социальный клуб, помогающий ветеранам.

(обратно)

10

Мисс Хэвишем – героиня романа Ч. Диккенса “Большие надежды” (1861). С того дня, как ее обманул и бросил жених, она всю жизнь сидела в подвенечном платье в темной комнате.

(обратно)

11

Уползая в сторону Вифлеема – аллюзия на название сборника эссе Джоан Дидион “Slouching towards Bethlehem” (1968) о социальной жизни и “контркультуре” в Калифорнии в 1960-е годы; название сборника, в свой черед, – цитата из стихотворения “Второе пришествие” У. Б. Йейтса.

(обратно)

12

WBAI – нью-йоркская “левая”, прогрессивная радиостанция.

(обратно)

13

“Эй-Си-Эл-Ю” – Американский союз защиты гражданских свобод (ACLU – American Civil Liberties Union).

(обратно)

14

“Перевернутая Дженни” – одна из самых редких и дорогих американских почтовых марок, где в центре изображение самолета ошибочно напечатано вверх ногами.

(обратно)

15

Пророк Илия, согласно иудейским верованиям, в праздник Песах может зайти в дом каждого праведного еврея, поэтому за праздничным столом для него ставится особое кресло.

(обратно)

16

Первые слова знаменитой Геттисбергской речи Авраама Линкольна, произнесенной в 1863 году, отсылающие к дате провозглашения Америкой Декларации независимости в 1776 году.

(обратно)

17

Букв. “обезумевший от смерти” (идиш).

(обратно)

18

По иудейской традиции, на пасхальной трапезе (седере) детям полагается задавать вопросы отцу о происхождении праздника Песах, а отец рассказывает им об Исходе из Египта.

(обратно)

19

Пляж “Омаха” (“Омаха-бич”) – кодовое название одного из секторов побережья Нормандии в ходе высадки американцев в оккупированной нацистами Франции в 1944 году.

(обратно)

20

Хью Хефнер (р. 1926) – американский издатель, основатель журнала “Плейбой”.

(обратно)

21

Карл Маркс, “Критика Готской программы” (оттуда же – и классическая цитата выше).

(обратно)

22

На самом деле у Флобера сказано: “Будьте умеренны и воздержанны в жизни, чтобы быть страстными и самобытными в творчестве” (из письма к Гертруде Теннант).

(обратно)

23

“Тихая ночь” (Stille Nacht) – рождественский гимн немецкого композитора Франца Грубера (1818) на слова Йозефа Мора (1816).

(обратно)

24

Эдвард Хикс (1780–1849) – американский художник, проповедник-квакер, представитель “наивного” течения в живописи.

(обратно)

25

Песня группы “Iron Maiden”.

(обратно)

26

“Представь, что нет никакой собственности” – первая строка песни Джона Леннона “Imagine”.

(обратно)

27

“Не за что убивать или умирать” – строка из той же песни Джона Леннона.

(обратно)

28

“Не из-за чего заморачиваться” – слова из песни Джона Леннона “Земляничные поляны навсегда” (“Strawberry Fields Forever”).

(обратно)

29

Юлиус и Этель – имеются в виду супруги Розенберги, американские коммунисты, казненные в 1953 году по обвинению в шпионаже в пользу СССР.

(обратно)

30

Сочувствующих (исп.).

(обратно)

31

Накатамаль – кукурузный пирог с мясной начинкой; кесильо – сыр (исп.).

(обратно)

32

Сембланса – подобие (исп.).

(обратно)

33

FSLN (Frente Sandinista de Liberación Nacional) – Национальный сандинистский фронт освобождения (исп.), социалистическая партия в Никарагуа.

(обратно)

34

Преподобный Кларенс Томас (р. 1948) – чернокожий судья Верховного суда США.

(обратно)

35

Сыра (фр.).

(обратно)

36

Из песни Пола Маккартни Backwards Traveller: “Я путешествую вспять, распутываю старинную пряжу”.

(обратно)

37

Слова из той же песни, “И мы шли под парусами песен, выли на луну”.

(обратно)

38

Мухаммед Атта (1968–2001) – лидер смертников, совершивших теракт 11 сентября 2001 года в США; направил захваченный самолет в северную башню Всемирного торгового центра в Нью-Йорке.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Районофобия

  Глава 1 Два судилища

  Глава 2 Серый Гусь

  Глава 3 Лекарство Цицерона

  Глава 4 Случайное достоинство

Часть вторая Игра “Кто, что или где?”

  Глава 1 “Пролы” из Саннисайда

  Глава 2 Города в кризисе

  Глава 3 “Линкольн” Сэндберга

  Глава 4 Второй альбом Томми Гогана

Часть третья Остроумие и мудрость Арчи Банкера

  Глава 1 Стипендия от Содружества стражей

  Глава 2 Из архива “Штази”

  Глава 3 Парад на Хэллоуин

  Глава 4 Похвальное слово и Таверна

Часть четвертая Мирное царство

  Глава 1 Война Агнца

  Глава 2 Папоротники в Эстеро-Реале

  Глава 3 Поближе к Богу

  Глава 4 Оккупация Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg