«Магнолия. 12 дней»

Магнолия. 12 дней (fb2) - Магнолия. 12 дней 1688K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Тосс

Анатолий Тосс Магнолия. 12 дней

Посвящается моим родителям

Начало

Уже год как я живу в маленьком городке с поэтичным названием Магнолия. На самом берегу Атлантики, в Новой Англии, на севере штата Массачусетс. Кажется, что не может быть большего соответствия между местом и его названием.

На сто двадцать восьмой дороге, которая ведет из Бостона в Майн, на съезде номер пятнадцать, надпись «Magnolia» не раз дразнила и завлекала меня. Два раза в неделю я возил сына на тренировки в Манчестер, маленький, утопающий в зелени прибрежный городок, там находится филиал «Теннисной Академии Ника Боллеттиери». И каждый раз, съезжая с шоссе, я задерживался взглядом на зеленом щите с крупными белыми буквами на нем. И каждый раз думал, что надо бы заехать, посмотреть, но все не заезжал. Слишком увлекала меня игра Мика. Оказалось, что его упрямство и самоуверенность, досаждающие в обычной жизни, на теннисном корте стали достоянием, очевидным талантом: он боролся за каждый мяч, забывая об усталости, о своем зудящем, замученном теле.

Нет ничего более упоительного, чем победы твоего ребенка. Собственные победы, какие бы значительные они ни были в жизни, ничто по сравнению с победами детей. Вот я и сидел, недвижимый, на трибуне, полностью поглощенный игрой сына.

И все же однажды я заставил себя оторваться от теннисного матча, сел в машину, свернул с узкой проселочной дороги в сторону шоссе, переехал его по маленькому горбатому мостику, вывернул на другую дорогу – тоже узкую, проселочную. Справа густой сосновый бор сменился лиственным лесом, слева невысокие холмы закрывали горизонт, порой деревья склонялись над дорогой, образуя тенистую арку. И тогда яркое, разнузданное летнее солнце притуплялось, переплетенное наслоение больших, едва трепещущих листьев поглощало его, растворяло в своей зеленой влажной массе. Я выключил кондиционер, открыл окно, выпуклый ветер ворвался внутрь машины, обогнул меня, забился в заднее стекло. Я вдохнул. Свежесть и в то же время упоительное спокойствие – вот что нес в себе ветер. Чудесное, редко встречающееся сочетание. Оно подошло мне. Именно его я и искал. Уже давно.

Дорога вильнула вправо, показались домики, потом миниатюрная, почти игрушечная площадь – пустынная, необитаемая. Ни машин, ни людей, скромный ресторанчик на углу, на другой стороне кофейня, пара магазинчиков, никто не выходил из них, никто не входил.

Маленькие городки Новой Англии вообще обладают притягательным очарованием – аккуратные, с белыми деревянными, утопающими в цветах домиками, они кажутся нереальными, будто сошли с гравюры, с иллюстрации старой сказки. В них нет напыщенности европейских городов, нет наваливающегося камнем средневековья – простые, без излишеств, но милые своей немудреной простотой, они обещают размеренность и замедленную, распыленную в воздухе скуку. Но не острую, раздражающую, а размытую, плавную, ритмичную, дарующую покой, будто время ползет не через тебя, а огибая и ты избавлен от его обычно беспощадно-жестокой поступательности. Но здесь, в Магнолии, даже привычная медлительная прелесть казалась утрированной, разросшейся, втягивающей в себя, поглощающей.

Я притормозил, повернул направо, остановился, во мне вдруг возникло ощущение, что тут, по узким, горбатым улочкам невозможно ездить быстро, что скорость тут противоречит законам физики, что воздух загустел, промаслился и не пропускает через себя, замедляет движение. А еще казалось, что все кругом спит – редкие машины, примостившиеся у тротуара, дома, растянувшиеся вдоль растопленной солнцем улицы, оцепеневшие, будто застывшие в ожидании цветы, нужно было приглядеться, чтобы заметить, как они едва колышутся в легком бризе.

Наконец показалась машина, она ползла, едва вращая колесами, казалось, что она сейчас остановится и тоже заснет. Потом появился пешеход, пожилой господин в белом льняном пиджаке, дошел с заметным усилием до кафе, потянул на себя дверь, из нее выползли, скрючиваясь, переплетаясь между собой, звуки медленного, тягучего блюза. Никакая другая музыка вырасти здесь, в этой густой, промасленной тишине, не могла. Я заглянул внутрь кафе. На столике перед пожилым господином уже стояла чашка кофе, но толстое витринное стекло еще больше размазало, размыло его черты.

Здесь все спало – люди, машины, дома, ну а если что-то все же бодрствовало, то лишь едва, с чрезмерным трудом, и либо только что проснулось, либо, наоборот, вот-вот готово было погрузиться в непреодолимую дрему. Даже легкий, едва касающийся кожи бриз не освежал, а нес успокоение, гипнотизировал, рассеивал внимание, усыплял.

Я отделил машину от тротуара и медленно двинул ее вперед. Дорога поднималась в горку, небольшую, но крутую, я видел, как она на перегибе сливается с небом – синим, прозрачным, невесомым. Оно не давило, не требовало внимания, вообще не обозначало своего присутствия – ни облаков, ни движения, только эфирная, незаметно нарезанная слоями недвижимая прозрачная голубизна, и ничего более.

Наконец я подобрался к вершине задранного вверх дорожного полотна, преодолел последние метры, вскарабкался по ним, моя машина остановилась и замерла, и уже не могла шелохнуться.

Я зажмурился. Слишком много света, слишком много слепящих, умножающих друг друга бликов. Прямо передо мной – впереди, слева, справа, – везде блистал раскинувшейся лазурной гладью океан. Собственно, больше ничего, только океан и небо, и непонятно, что в чем отражается. Они почти слились двумя параллельными плоскостями, разве что океан был гуще и насыщенней и цвет его был более плотный, утрированный. И еще он переливался, словно миллионы зеркал, едва меняя углы, отражали небо, растекшееся по нему солнце, свет соседних, также ослепительно сверкающих зеркал.

И вдруг я почувствовал облегчение. Будто долго брел, петлял, путался, терял направление, ориентиры, но вот наконец добрался, дошел до цели. Та напряженная, плотная жизнь – плотная событиями, эмоциями, потерями, приобретениями, требующая постоянной концентрации, усилия, риска, – она осталась позади, за той самой горкой, которую только что преодолела моя с трудом вращающая колесами машина. И вот теперь ничего больше не нужно. Совсем ничего. Только смотреть на завораживающие блики, впитывать их преломленный свет, несущий упоение, освобождение, очищение… Непривычное, необъяснимое, но щемящее, явственное ощущение.

Не знаю, как долго я не мог оторваться от них, от отраженного океаном неба, почти однозначно повторяющего океан. А потом все же отвел взгляд, заставил себя – машина зависла на верхней точке небольшого, вдающегося в океан уступа; вокруг, пребывающие в летаргическом небытии, громоздились хаотично вписанные в берег все те же белые, плывущие в сонном воздушном мареве домики. Я вышел из машины, дверь не захлопнулась, а, застряв в густом воздухе, едва прикрыла прореху опустевшего салона. Справившись с дверцей, воздух обступил и меня, залепил рот, забил ноздри. Он выполз из глубины океана, бессчетными своими молекулами окутал меня, пробуя на вкус, примериваясь, пытаясь разобраться, той ли я, что и он, воздушной породы. В нем растворились водоросли, стаи блестящих рыб, ползущие по дну лангусты, моллюски в приоткрытых, засыпанных мелким песком раковинах. Запах казался живым, материальным, его хотелось потрогать, как будто можно было протянуть руку и ощупать его – я протянул, но он обидно просочился сквозь пальцы.

И тут я понял, я должен жить именно здесь, в этом наркотическом, пропитанным лотосом городке. Засыпать, окутанный всплывшим из глубины океана запахом, спать под мерные накаты прибоя, пробуждаться от скользящих в воздухе бликов.

Так бывает, хотя и редко, когда пронзительное чувство мгновенно охватывает тебя и уже не отпускает. Когда вдруг неожиданно понимаешь – ЭТО МОЕ. Понимаешь, что ты принадлежишь этому месту, а оно принадлежит тебе. Что вы друг для друга естественное, единственно возможное дополнение.

На следующий день я отыскал в Интернете телефон агентства недвижимости, позвонил и вскоре уже подыскивал себе домик. Я не привередлив, мне не нужна ни роскошь, ни лишние этажи, ни обрисованные нулями квадратные метры. Уют – вот что я ценю больше всего, тепло дома, чтобы опять же сразу возникло внутреннее ощущение взаимной принадлежности: тебя – дому, дома – тебе. А еще было важно, чтобы Мик всегда находился поблизости, чтобы я мог постоянно слышать его, наблюдать за ним, чтобы его жизнь своими маленькими детскими интересами, мечтами, потребностями переплеталась с моей жизнью. Только такое переплетение приносит смысл отцовству.

Я выбирал лишь из тех домов, что стояли на берегу, в первом ряду, чтобы ничего не отделяло нас с Миком от океана, не мешало его проникновению в нас. Конечно, не все дома были мне по карману, я должен был сочетать свои желания с возможностями, но все же книги мои не зря наделали переполох в мире, и поиск вскоре увенчался успехом. Затем последовала малоприятная процедура торговли, неизбежная бумажная волокита, и наконец я стал еще одним жителем маленькой, нереальной, всеми забытой и забывшей обо всех Магнолии.

_____________________________________

Почему-то, когда я думаю о своей молодости, первая возникающая ассоциация – это праздничная яркость. Солнечные дни. Залитые весенним небесным отражением мелкие лужицы на полупрозрачном, плывущем от легких отблесков асфальте, солнечные зайчики, задорно отражающиеся от распахнутых настежь после долгой, тягучей зимы окон. Идешь по улице и щуришься, потому что глаза не могут справиться с такой интенсивной яркостью, и на душе тоже безотчетно воздушно, беспечно, празднично ярко.

Или пропитанный набухшим жаром, разгоряченный, сухой, крупитчатый воздух лета, когда кожей ощущаешь медленно оседающие тяжелые солнечные лучи. Если и случался дождь, то гроза, короткая, неистовая, когда природа сначала замирает как бы в предвкушении – ни колыхания, мертвая, застывшая неподвижность, – чтобы потом разразиться штормовым ливнем. Если и были тучи, то тяжелые, свинцовые, грозовые, переваливающиеся рваными, но все равно округлыми краями, многослойные, аккуратно нарезанные пластами.

Теперь погода неузнаваемо изменилась, небо погрязло в единой непробиваемой серости, неразличимой, низкой, безграничной. Когда я приезжаю в Москву и, просыпаясь по утрам, бросаю первый заспанный взгляд за окно, я порой не могу разобрать – то ли день уже наступил, то ли над улицей завис еще пропитанный ночью, серый, едва зарождающийся рассвет. Серость опустилась на город, пробралась в каждую прореху, каждое оголенное пространство, нависла над домами своим рыхлым молочным телом. Ни весны, ни лета, даже зима теперь другая, не похожая на снежные, морозные, кристально чистые зимы моей юности.

Впрочем, может быть, изменилась не столько погода, сколько мое восприятие большого и во многом уже чужого, суматошного города, жизни в нем? Но как отделить реальность от частного восприятия ее?

Тогда мне было девятнадцать, почти двадцать. Я учился на четвертом курсе института, только что закончилась зимняя сессия, студенческие каникулы манили своей беспечно длинной неделей, в которую, казалось, могла бы уместиться небольшая, но полноценная человеческая жизнь. Ведь юность и отличается именно уплотненной событийностью и нерасчетливым легкомыслием, когда за углом каждого дома тебя подстерегает неожиданность. Как там у Окуджавы:

Из каждого окошка, где музыка слышна, Такие мне надежды открывались…

Отлично помню тот первый каникулярный день, помню в деталях, со всеми подробностями. Многое из прошлого, даже важное, даже определяющее, все равно застыло неброской стопкой поблекших, недвижимых фотографий. Но этот день запомнился во всех мельчайших деталях, мне не требуется, как говорится, ворошить память, достаточно лишь запустить заждавшийся киномоторчик воспоминаний – и потекут, польются, замелькают цветные кадры. И ты ошарашенно смотришь на себя со стороны и не можешь поверить, не можешь узнать, отождествить.

Я жил с родителями в трехкомнатной квартире на одиннадцатом этаже панельной «башенки» в тихом, едва приметном районе на окраине Москвы. Моя комната, кстати, изолированная, удаленная и от родительской спальни, и даже от гостиной, упиралась большим, широким окном прямо в небо. Ни соседних домов, ни размашистых ветвей деревьев – ничего не отделяло ее от неба. Разве что пара ястребов распластанно кружила, еще резче выделяя контрастом солнечную воздушную синеву.

Наверное, именно из-за нее, из-за утренней солнечной синевы, я и проснулся. Несколько минут лежал в постели, неторопливо скидывая с себя прилипшие остатки сна, следя за плавным скольжением птиц в небе. Будильник у изголовья застыл часовой стрелкой на цифре «девять», значит, родители уже давно ушли на работу, и я был полностью предоставлен самому себе.

Бросить тело с кровати, ощутить его слаженность, легкость – трусы и майка скомканно застыли на кресле возле письменного стола, – шестьдесят отжиманий, до боли в животе, до сводящих судорог… какое же это пленительное истязание – чувствовать каждую натруженную свою мышцу. И вправду, истинное совершенствование неотделимо от мазохизма. Затем еще несколько упражнений, таких же интенсивных, требующих напряжения всего сбитого в плотный, мускулистый комок тела. Тут же впрыгнуть в ванну, под холодящие струйки душа. Обтереться махровым полотенцем, снова оказаться в комнате, натянуть спортивный костюм, синий, из жесткой шерстяной ткани. Лыжи в коридоре, смазать их вязкой, пахнущей смолой мазью, пройтись по глянцевой поверхности пробковой растиркой – минута-две, не больше.

Лифт, тяжело переваливаясь в глухой шахте, наконец оседает своим неспешным телом, железные створки дверей, как бы колеблясь, неуверенно вздрагивают, но все же открывают небольшой, зажатый стенками тусклый, похожий на одиночную камеру куб кабины.

После сумрака подъезда яркость зимнего утра кажется нестерпимой, снег искрится алмазной крупой, переливается, брызжет обжигающими блестками. Приходится на секунду прикрыть глаза, зажмуриться от раскаленной на солнце ослепительной белизны. Дело нескольких секунд прикрепить лыжи к широконосым, клоунским ботинкам, подхватить легкие палки и, уже на ходу просовывая перчатки в ремешки, понестись, отталкиваясь, по плотному, утрамбованному насту.

До леса метров пятьдесят, не больше, мы живем у самого его края, почти на опушке; потому мои родители и предпочли этот тихий, напоминающий дачный район суетливому, перенасыщенному московскому центру. Именно из-за леса – огромного, почти дремучего, легко перекидывающегося через МКАД, затем через Ярославское шоссе и уводящего на многие десятки, если не сотни километров. Единственный девственный лес в Москве, ее последнее, еще не отравленное легкое.

Утром буднего дня в лесу никого, лишь тепло одетые в тяжелые, подбитые ватином пальто молодые мамаши толкают перед собой детские коляски с закутанными по самые глаза младенцами да две-три пожилые пары, держась под руки, неспешно, размеренно прогуливаются по дорожкам. Их-то я и распугиваю звуком стремительно летящих лыж, резкими толчками палок, шумным дыханием – тремя короткими, быстрыми, один за другим вдохами, пока грудь не наполнится до отказа морозным, свежайшим, распирающим до предела воздухом, а затем, с новым толчком пружинистых ног, – одиночным длинным, протяжным выдохом.

Сначала оглядываются старушки, первый их порыв – отпрянуть в сторону, но, ощутив под рукой надежный локоть спутника, они лишь замедляют шаг и провожают взглядом проносящуюся мимо лыжную фигуру. Впрочем, дорожки скоро заканчиваются, лесопарк переходит в плотный лес, я сворачиваю на знакомую просеку и теперь уже разгоняюсь по-настоящему.

На лыжах можно ходить, а можно бежать. Я бегу. Хотя мне кажется, что лечу. Скорость, раздуваемый ею ветер навстречу, покалывание легкого морозца на разгоряченных щеках, упругость снежного наста, легкость шага, скольжение невесомых, не чувствующих трения лыж – все сошлось воедино и подчинилось гармонии. Мне кажется, что мое сильное, гибкое тело может все, для него нет ограничений, нет предела. А тому, что еще не умеет, оно запросто может научиться.

Что за чудесная, восхитительная самоуверенность! Но ведь она подтверждается каждый день, каждый час, минуту, мгновение. И никто и ничто не властно над ним – над твоим юным, богоподобным телом, – ни время, ни болезни, ни утраты. Да потому что их нет, ни болезней, ни утрат, как нет и времени. А есть только этот легко разрезаемый воздух, только мелькающие непрерывной чередой заснеженные лапы елок, чернеющие на девственно-снежном полотне стволы деревьев, да еще, если поднять голову, переполненное прозрачным светом и голубизной небо с чуть подмерзшим, сжатым, сбившимся в более плотный шар, зимнем солнцем.

В какой-то момент исчезают и стволы деревьев, и лапы елок, остается только движение, резкое, порывистое. Все мышцы, все органы чувств, всё сконцентрировалось только на одном – я живу движением, вдыхаю его холодящие воздушные потоки, впитываю белизну покрываемого им пространства, сам становлюсь разросшимся, вышедшим за пределы тела движением. Я больше ничто – не плоть, не мысль, не чувства, не усталость, а только один слитый воедино, стремительно рвущийся полет.

Я прихожу в себя, только когда просека чуть расширяется и сходится с другой, еще более широкой, просекой – этакий лесной перекресток, вернее, небольшая лесная площадь. Я снова начинаю сознавать красоту заснеженного леса, ко мне возвращаются обоняние, осязание, слух. Здесь, на открытом пространстве, зима чувствуется иначе, раскаленный от яркости неба снег влажнее, он не рассыпчатый, а тугой, плотный, податливый. Я останавливаюсь, снимаю с левой руки перчатку, лыжная палка безвольно повисает, моя ладонь слегка вспотела, снег в ней послушно слипается в твердый, упругий комок. Холодящая контрастная свежесть растекается, заполняет тело, сталкивается с его кровяным толчковым биением, смешивается в нем, растворяется. Я присаживаюсь на маленький столбик в центре просеки, на каждой его грани жирной масляной краской выведены цифры – видимо, какие-то картографические обозначения. Лыжи широко расставлены, палки раскинуты в стороны, лицо открыто солнцу; оно ярче летнего, это зимнее солнце, и в его лучах преждевременный, совсем еще не календарный запах весны. Здесь, в январском лесу, на безлюдной, одинокой просеке – запах весны. Чудо!

Я сижу минут десять-пятнадцать. Это мои лучшие минуты. Я ни о чем не думаю, ничто не обременяет ни мое сознание, ни тело. Как там у Пушкина:

На свете счастья нет, Но есть покой и воля…

Я именно так и чувствую. Покой и воля! Иными словами, непричастность. Ни к кому, ни к чему. Только непричастность делает тебя истинно счастливым, потому что она беспричинна и не зависит от внешнего окружения. Внутреннее освобождение, естественное счастье. Оно не может длиться долго, хотя бы потому, что полная непричастность вещь невозможная, и если достижима, то лишь на кратчайшее, редко выпадающее мгновение. Мир заставляет нас быть причастными, хотим мы того или нет, и тем самым безжалостно лишает нас счастья.

Вот и сейчас на зажатой с двух сторон лесом белоснежной просеке показался силуэт. Лыжный силуэт, женский. Невысокая слаженная фигурка, запакованная в тесный, белый, фирменный лыжный костюм. По тем временам с трудом доступная импортная одежда если и не определяла своего обладателя (в данном случае обладательницу), то, во всяком случае, привлекала к нему (в данном случае к ней) внимание.

Женщина шла широким, хорошо поставленным, правильным шагом, не торопясь, не сбиваясь на суетные лишние движения. В ней вообще все было правильно – и белый, обтягивающий костюм, и фигура, небольшая, сбитая, и черные густые волосы в коротко стриженном «каре», и загорелая, гладкая кожа на чуть широком, с яблочными щечками лице. Темные, модные, тоже импортные очки скрывали наверняка, я загадал…. карие глаза… нет, черные как уголь. Черные подошли бы ей больше.

Я так и продолжал сидеть на столбике, не двигаясь, лыжня проходила метрах в трех от меня, совсем близко.

В принципе я фаталист, уже тогда был фаталистом: верил, что все не случайно, тем более когда происходят события маловероятные. Вот как сейчас: утром буднего дня в глубине безлюдного леса, на совершенно пустынной просеке первый попавшийся мне навстречу человек – молодая симпатичная женщина.

Она уже поравнялась со мной, я успел рассмотреть стройные, крепкие ноги в обтягивающих спортивных брюках, аппетитная, беззастенчиво выставленная напоказ попка привлекала объемной округлостью. Жаль, что грудь потерялась в свободном покрое надутой смятым пузырем куртке. Впрочем, в мои неполные двадцать я легко мог представить, как там все устроено, под ее спортивной оболочкой.

Я был уверен, что она заговорит со мной. Одиночество сближает людей, а здесь, среди бесчисленных, обступающих нас на километры деревянных стволов – хвойных, лиственных, березовых, осиных, кленовых, да какие только не обступали, – среди глубокой, безмятежной снежной целины мы были предельно одиноки. Всего двое однотипных, двуногих существ, помещенных внутрь беспредельной лесной отчужденности. Мы не могли не почувствовать притяжение. Я, например, чувствовал его очень остро.

Я не ошибся. Поравнявшись со мной, женщина притормозила, лыжи по инерции пронесли ее чуть вперед, прежде чем остановиться окончательно, ей пришлось обернуться, развернуть плечи, чтобы наши взгляды встретились. Мой нарочито прямой, открытый, как синева над нами. и ее, невидимый, секретно-агентурный, скрытый за импортными темными очками.

Мне надо было что-нибудь сказать, первая фраза обычно все определяет, ну если не все, то многое. Вот я и сказал то, что чувствовал:

– Правда ведь, одиночество сближает людей. Вот мы с вами сейчас так пустынно одиноки в лесу, и как бы мы ни балдели от этого, каждый по-своему, но все равно мы обречены…

Я специально оборвал себя на полуслове, незавершенность заманивает.

Она, конечно, не ожидала такой навороченной тирады и теперь наверняка прощупывала меня взглядом, мой простоватый, из ближайшего универмага костюм грубой синей шерсти, вытянутые, пузырящиеся на коленках штаны, до крайности потертый свитер с раскрытой до упора молнией на груди, белая майка светила из выреза почти прозрачной тонкостью.

Это был мой стиль: простая одежда, заношенная, потертая, уличная, которой явно не уделялось заботливого внимания, должна была контрастировать с беспризорной, артистичной копной вьющихся волос, выразительными чертами лица, с манерой речи – с тем, как я говорил, как строил фразы, когда их строил[1]. Не только контрастировала, скорее противоречила. И тем самым выделяла и должна была по замыслу вызывать заинтересованность.

Безусловно, стиль этот был умышленный, продуманный. Но и не только. Он еще был естественным, гармонично подходящим для меня.

То ли у Лермонтова, то ли у Толстого в «Казаках» я прочитал, что черкесы, самые лихие из них, носили бедную, залатанную одежду, демонстративно подчеркивая свое полное пренебрежение к ней. Но в то же время украшали себя дорогим оружием – саблей, кинжалом, пистолетом – или что там еще полагалось тогдашнему черкесу. И чем разительнее было несоответствие, тем больше уважения джигит вызывал у соплеменников.

Иными словами, объяснял я сам себе, черкес ты или нет, но любому уважающему себя мужчине следует выделяться не приобретенными достоинствами, типа шмоток и прочей «фирмы», а достоинствами врожденными. Неплохо, например, если интеллектом, или фантазией, или, скажем, остроумием, или чем-то другим подобным.

Именно таким же лихим, хоть и не черкесом, ощущал себя я, пусть и не было у меня острого клинка в серебряных ножнах с эфесом, усыпанным драгоценными камнями. Но, как и лермонтовские герои, я вызывал противоречие, а значит, интерес. Не у всех, конечно. Но и меня не все интересовали. Уже тогда я научился определять женские типажи и знал, с кем и когда у меня практически нет шансов, так что можно не утруждаться. Но вот лыжница передо мной как раз счастливо принадлежала к типажу правильному, подходящему, а значит, попытка могла оказаться успешной.

– Обречены? – наконец отозвалась она. – На что обречены?

Я не спеша подтянул к себе лыжные палки, воткнул их в глубокий снег, уперся подмышками, повесил на них свое сразу обмякшее, нарочито расслабленное тело. Я знал, что выгляжу нагло, вызывающе, но я именно так и хотел – нагло. Конечно, я рисковал, но какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что риск оправдан.

– На знакомство обречены, – сказал я и после паузы добавил: – Вы чувствуете себя обреченной на знакомство? – И, так как она не ответила, продолжил: – Я знал, что вы здесь остановитесь, у вас просто не было иного выхода. Это было предопределено. Я и сам предопределен. Вот, может быть, и не собирался с вами знакомиться, но похоже, мне ничего другого не остается. Я обязан. Понимаете, судьба. Фатум, иными словами, неизбежность…

Все же, наверное, я переборщил. Она выглядела старше меня, намного старше, лет на пять-шесть, и моя наглость могла показаться мальчишеской, глупой, наивной. Но ни глупым, ни наивным я себя тогда не чувствовал. Повторю, мне было девятнадцать, и самоуверенность просто распирала меня, просто била наотмашь во все стороны.

Небольшая, вполне изящная рука в белой, как костюм, перчатке поползла к лицу, висящая на ней палка повисла в воздухе, закачалась наподобие теряющего разбег маятника. Очки отделились, оголили глаза, оставив их незащищенными. Не защищенными от моего взгляда.

Ну вот я и ошибся. У нее оказались светлые глаза, почти прозрачные, из тех, которые умеют менять оттенок. Как я мог так непростительно ошибиться! Зато теперь, дополненное глазами, лицо приобрело законченную цельность, и получалось, что прозрачность добавила ему, как бы это сказать, двусмысленность, что ли. Может быть, даже легкий налет бесстыдства. Хотя нет, бесстыдство – неправильное слово. А вот ирония, во всяком случае, по отношению ко мне, к моим словесным потугам в них отчетливо просвечивала. Этакий легкий налет циничности, будто она знала о жизни нечто, мне неведомое, и это дополнительное знание ее забавляло.

– Не хотите знакомиться? Странно. А получается у вас совсем неплохо. Я уже готова была согласиться. – Голос чуть с хрипотцой, как сейчас бы сказали, «секси» голос, губы, улыбаясь, даже не пытаются скрыть веселую, лучистую, разлетающуюся во все стороны иронию – я сразу почувствовал себя глупо. – Хотя вообще-то я дорогу хотела спросить. Похоже, заблудилась. Уже час, как катаюсь, забралась непонятно куда, как выбраться, не знаю, и ни души. Вы первый, кто мне попался.

Вот так возник повод для моей ответной, не менее лучистой иронии:

– Думаете, я попался?

Она оценила несложный каламбур, засмеялась искренне, громко.

– Вот это забавно. – Теперь она смотрела на меня с явным интересом. – Вы вообще, похоже, забавный.

Я лишь пожал плечами, мол, это вам решать, делать выводы, заключения. А мое дело – оказать попавшей в беду девушке посильную мужскую помощь.

– Так я же говорю, у вас нет выхода. Без меня вы окончательно заблудитесь, потеряетесь и замерзнете до нехорошей простуды. Но не бойтесь, я вас извлеку отсюда, вытащу на поверхность цивилизации. Куда вас вывести?

– На Открытое шоссе, я оставила машину у самого входа в лес. Кажется, трамвайная остановка называется «Детский санаторий».

Я не хотел, но брови сами поползли вверх. В те застойные времена молодые женщины редко приезжали на собственных автомобилях на Открытое шоссе покататься на лыжах. Я поднялся со своего деревянного столбика, двинул прилипшие к клейкому снегу лыжи, они, прогибаясь и дрожа, подтащили меня к заплутавшей девушке совсем близко, почти вплотную.

– Ну что же, двинемся. Кстати, как вас окликать, если вы снова надумаете потеряться?

– По имени окликайте.

Я развел руками.

– Я понимаю, что по имени. По какому?

Усмешка снова тронула ее губы, теперь я рассмотрел их, полные, словно припухшие. Даже посреди этого полностью блестящего дня – блестящего снега, солнца ее губы все равно выделялись особым, неестественным блеском. Наверное, такая помада, сметливо догадался я.

– Мила, – сказала она и протянула руку в белой перчатке.

Я долго стягивал свою, зубами перехватил прилипшую кожаную оболочку на указательном пальце, потянул за нее, потом на среднем, перчатка толчками сползала с ладони.

До чего же это было приятное касание. Я задержал узкую хрупкую ладошку в руке, мой взгляд просто впечатался в ее лицо – в пухлые губы, подернутые легкой усмешкой, в бесцветные, почти прозрачные, пропускающие сквозь себя глаза, совершенно нереальные, будто смотришь «sci-fi» фильм про инопланетных пришельцев. И все это в целом – глаза, губы, яблочки приподнятых скул, холодность ее перчатки в моей живой, разгоряченной ладони – наложилось на бесконечную пустоту и безжизненность леса, на его безмолвность, на уходящую вдаль просеку.

На мгновение я представил нас двоих со стороны, со мной такое бывает, будто второе, призрачное, «я» отделяется, отступает в сторону и наблюдает за первым, телесным, «я» – две одинокие фигуры почти столкнулись, почти придвинулись вплотную, лыжи переплелись, наехали одни на другие, а они стоят и вглядываются, прощупывают друг друга глазами. А вокруг беспредельная сиротливость, будто мир закончился, оборвался, лишь на свете остались только эти двое. Сюр, зазеркалье. Именно в зазеркалье я себя и ощутил. Впрочем, лишь на несколько секунд.

А потом раздвоенность исчезла, оба мои «я» сошлись в одно, и так, объединившись, вернулись в свое нагловато-нахрапистое состояние, и, не отпуская ее ни рукой, ни глазами (чему она, впрочем, нисколько не противилась), я добавил:

– А я прилежно откликаюсь на имя Толя. Если вам что-либо потребуется, оглянитесь и начните фразу со слова «Толя», так я пойму, что это вы ко мне обращаетесь.

– Почему надо будет оглядываться? – улыбка больше не сходила с ее губ.

– Потому что вы пойдете впереди, а я попытаюсь от вас не отставать. И оттуда, сзади буду вас направлять. Если крикну влево, то это означает влево, а если крикну.

– Ну да, ну да, – перебила она меня. – Понимаю.

Я кивнул и только теперь отпустил ее руку.

Почему я решил ехать сзади? Если бы я ехал первым, я бы не видел, как перетянутая спортивными брюками оттопыренная попка шевелилась и перекатывалась половинками, будто они на пару исполняли какой-то свой, давно заученный туземный танец, где основная хореографическая идея заключалась в противофазе. Нет, не правильно, не основная идея – всего лишь одна из идей. Вот где анимация, вот где герои еще не слепленных мультфильмов – будто два оживших существа выделывают замысловатые кренделя, то сталкиваясь, то разъезжаясь, то подпрыгивая в каком-то им одним известном ритме.

Я катился, несильно отталкиваясь палками, чтобы подстроиться под шаг Милы – легкий, но все же не такой широкий, как мой, и пытался подобрать подходящий музыкальный такт к замысловато перемещающимся половинкам. Наконец остановился на латиноамериканской румбе, если я правильно помнил ее румбовский мотивчик. Так продолжалось минут десять, я мурлыкал зажигательную мелодию себе под нос, а два мультяшных существа впереди, подстраиваясь под мой латинский ритм, казалось, получали не меньшее удовольствие от своего танца, чем я.

Вскоре до меня дошло, что двигаться гуськом в полном, придурковатом молчании как-то неправильно, женщина ведь, как известно, впитывает мужчину ушами. Пришлось оторваться от аппетитного, соблазнительного зрелища, соскочить с лыжни, чуть подбавить газку и, плавно вырулив на нетронутый снег, поравняться с сосредоточенно отталкивающейся палками Милой. Которая, если бы не черные густые волосы, легко могла бы слиться с зимним пейзажем в своем маскировочном белом костюме. Увидев меня рядом, она обернулась вполоборота, опять растянула губы в доброжелательной улыбке. Надо было что-нибудь сказать, не катиться же рядом молча, как идиот. И я сказал, втискивая слова в сразу сбившееся дыхание:

– А вы вообще-то вот так не боитесь? Сначала заблудились в чужом, незнакомом лесу. Потом простодушно доверились мне. А я ведь тоже совершенно для вас чужой и незнакомый, как лес. – Тут мне пришлось выдержать паузу, чтобы заглотнуть новую порцию воздуха.

Мила ею воспользовалась:

– Намекаете, что можете представлять собой опасность?

– А почему бы и нет, – кивнул я. – Вы же не знаете, может, я маньяк какой агрессивный, может, у меня здесь берлога в самой чаще припрятана, и вам в ней придется теперь жить до старости, питаясь орехами да желудями.

Она отреагировала с ходу, без задержки, без запинки, будто ответ был заготовлен заранее:

– А чего ж бояться, – и пожала плечами. – Я в берлоге еще никогда не жила. Как вы там, кстати, обогреваться собираетесь? Ну, пока лето не наступило. У вас там заготовки имеются? Дрова или керосин? Одним словоблудием ведь не согреешься, требуется что-нибудь понадежнее, попрактичнее…

Какие там заготовки? Я даже ответ заготовить не успел.

– Только ведь нет у вас никакой берлоги. – Женские щечки и губки выразили сожаление, притворное, кокетливое. – Увы, увы, – подытожила она.

И вот эти два слитных «увы» как-то так прозвучали, даже не с сожалением, а скорее подвели черту. Словно опять подразумевали какое-то знание, которым мне овладеть, как ни старайся, не дано.

От ее тона, подбитого высокомерием, будто она имеет право говорить со мной вот так, свысока, я почему-то сразу ощутил вялую растерянность; так чувствует себя ребенок, заигравшийся с взрослым, который сначала разделил детскую игру, а затем, когда она наскучила, легко и беззастенчиво ее оборвал.

Мои потуги обворожить Милу мне самому сейчас показались жалкими, плоскими, прямолинейными, скудно и насильственно выжатыми. Я тут же почувствовал скованность, будто что-то плотное и прочное внутри меня надломилось, опало, поникло – задор, что ли, кураж, порыв, потребность удивить, ошеломить. А вместе с ними измельчился и притух еще и интерес к самой Миле, желание углубиться вместе с ней в только что зародившееся приключение. Я же говорю, скованность завладела мной, всем моим телом, даже лыжный шаг утратил легкость, в него тоже, как и во все мое подпиленное, покосившееся существо, вмешались усилие и натужная вымученность.

Минут через пятнадцать лес неожиданно резко оборвался, оголив подступившие к самому его краю дома – нелепые, пугающие темными прорехами многочисленных подъездов пятиэтажки, слишком ровные, словно обрубленные кубики девятиэтажек. Все они казались бесцветными, будто больными, перебинтованными толстыми жгутами темной краски на стыках блоков – начинающийся город даже сейчас, в этот хрустально солнечный день выглядел серым, запущенным и грязноватым на фоне природы.

Мы подкатили к неестественно чистеньким, видимо, недавно вымытым желтым «Жигулям», послушно уткнувшимся тупым прямоугольным рылом в длинный, вытянутый вдоль тротуара сугроб. Мила легко соскочила с лыж, подняла их, открыла ключом машину, достала из бардачка тряпочку, быстрым, почти профессиональным движением стерла налипший снег с гладкой поверхности лыж. Не перчаткой стерла, а специально приготовленной тряпочкой, отметил я. Аккуратная девушка.

– Толь, давайте я вас до дома подвезу, – предложила она, вдевая в кругляшки палок загибающиеся концы лыж. И так у нее буднично получилось – и это простоватое «Толь», и невинная естественность интонации, что моя скованность сразу стала таять, словно на ее заледеневший сгусток плеснули из ушата теплой водой. Впрочем, чтобы растопить полностью, ушата оказалось недостаточно – я только пожал плечами:

– Да тут и на лыжах недалеко.

– Не выдумывайте. Тоже мне занятие, по тротуарам шлепать, лыжи разбивать.

Она повернулась ко мне, двусмысленная, скрывающая потаенное дно улыбка казалась выжженной на лице, словно не сходила с него никогда. А вкупе со светлыми глазами, которые здесь, в перемешанной яркости снега и солнца, достигли полной бесцветной прозрачности, все ее лицо вдруг обрезало реальность, словно вышло за ее пределы. Во всяком случае, реальность московской окраины под названием Открытое шоссе.

– А потом, как еще мне вас отблагодарить? Вы же вызволили меня из беды. Я бы одна не выбралась, до сих пор блуждала бы в лесу. И даже никакой награды не потребовали.

И я согласился. То ли ее выпуклое кокетство подействовало, то ли все та же неопределенная двусмысленность улыбки, но я расстегнул крепления, тяжело переступил отвыкшими от пешеходной ходьбы ногами, нагнулся, поднял лыжи, стал сбивать с них налипший снег. Никакой специальной тряпочки у меня, конечно, заготовлено не было, поэтому в ход привычно пошла сначала кожа перчатки, а затем уже и руки. Похоже, Мила была права – я совершенно был не по заготовкам.

Снег на лыжах упирался, сбивался в плотные клейкие бугорки, не хотел отваливаться от некогда гладкой, скользкой поверхности. Вот у Милы он отслоился в мгновение, а мне воспротивился. Наверное, руки ее были более умелые либо тряпочка какая-то особенно удачная.

Хозяйка «Жигулей» забросила весь лыжный инвентарь на крышу автомобиля, на железный, прикрепленный к нему багажник. Я было бросился помогать, но не успел – все длинные, потерявшие гибкость палки уже были прикручены какой-то специальной резинкой с крючками, надежно и безопасно.

Потом я засовывал себя в машину, пристраивался на сиденье, тело, привыкшее к свободному, ничем не стесненному движению, противилось и не желало сгибаться, скрючиваться, вмещаться в тесное, сдавленное пространство. А вот Мила заскочила легко, снова рассекла лицо напополам черной полоской очков, завела замерзший автомобиль, подождала минуту, давая ему отогреться.

– В какую сторону едем? – Она посмотрела на меня. Теперь на лице осталась только улыбка да приподнятые яблочки скул. Как ни странно, мне не хватало прозрачности глаз, видимо, я уже стал привыкать к ней.

В принципе использовать автомобиль для транспортировки меня к дому была полностью надуманная идея. Прикручивать лыжи к багажнику, разогревать застоявшийся мотор заняло больше времени, чем утрамбовывать резиновыми шинами скрипучий снег на плохо очищенной мостовой. Мы протиснулись в узкие проезды между несколькими домами, обогнули школьное здание, библиотеку – центр местной культурной жизни – и уверенно тормознули у единственного подъезда единственной в округе двенадцатиэтажной башенки.

Как совсем недавно трудно было засовывать свое тело внутрь «жигуленка», так теперь неохота было его оттуда извлекать. Вот я и не спешил. К тому же передо мной стояла дилемма – либо поблагодарить милую Милу и распрощаться с ней, прихватив в качестве заложника семизначный номер ее телефона. Либо, невзирая на недавно скомканные и еще не полностью расправившиеся чувства, все же двинуть сегодняшнее приключение в непроторенное русло и пригласить двусмысленную девушку попить чайку в моей совершенно не подготовленной к женским визитам среднегабаритной квартире. Не подготовленной потому, что в ней поутру было не прибрано – ни постель, ни разбросанные по комнате вещи, ни кухня с остатками скорого родительского завтрака, с недопитым кофе в чашках на усыпанном крошками столе.

Кроме того, наше знакомство развивалось слишком уж стремительно, словно повторяя сюжет какого-нибудь не самого удачного мексиканского фильма – неожиданная встреча в романтическом лесу, загадочная девушка с выделяющейся попкой и не менее выделяющимся автомобилем. Она естественно подвозит случайного знакомого до дома, он приглашает ее подняться, а дальше, сами понимаете, объятия, незастланная постель, ну и все такое прочее – иными словами, шаблон, трафарет и вообще одно сплошное клише. А я свою жизнь по шаблону, тем более мексиканскому, строить не собирался.

Но, с другой стороны, я ведь говорил, что я фаталист. Даже тогда, в девятнадцать лет, я уже понимал, что все неслучайно, и если тебе подан знак, то прими его, расшифруй и следуй его указаниям. Потому что, повторю, ничего не случайно, и если упустишь, то все, что было задумано и предназначено, может легко перетереться в труху и никогда не произойти. И будешь потом гадать всю жизнь: а что было бы, если бы. И никогда не узнаешь.

Вот и сейчас, на плохой ли мексиканский кинофильм походила наша лесная встреча или на хороший итальянский – не мне судить. Потому как не кинофильм это был вовсе, а моя собственная жизнь, и глупо упускать шанс, который так щедро подкидывает балующая тебя озорница-судьба. И не становись ты расточительным транжирой – не пренебрегай ниспосланными тебе дарами.

А значит. Я взглянул на девушку на водительском сиденье и сказал:

– Как, Мил, насчет чашечки теплого чайку и розетки вишневого варенья. Совершенно изумительного, благоухающего, обещаю, словно в лето окунетесь. В него моя мама вложила кусочек своей души.

– Варенье с ягодками? – поинтересовалась привередливая девушка.

– С ягодками, – закивал я. – С пьянящими вишневыми ягодками. А ягодки с косточками, так что, когда будете лакомиться, не торопитесь, чтобы косточку не проглотить.

Она помедлила, видимо, прикидывая все «за» и «против», и вытащила ключ из замка зажигания.

Мы вышли из машины, я открутил с крыши свои лыжи.

– Давайте ваши тоже наверх затащим. Здесь, знаете, народ без лишних предрассудков, запросто сопрут, ни рука не дрогнет, ни глаз не моргнет.

Мила ничего не сказала, лишь махнула рукой, мол, будь что будет, и первой направилась к дому.

В подъезде хоть и светила тусклая лампочка, что уже было удачей, но все равно нас окутал сырой, утробный мрак – хоть на ощупь по стенке пробирайся вдоль этой затхлой блочной действительности.

– Осторожно, здесь ступеньки, шесть штук, давайте считать вслух. – Я протянул руку, нащупал ее перчатку, сжал. При счете «пять» Милин голос подключился к моему. Кнопку вызова лифта я уже различал, глаза приспособились к пещерному мраку, а в лифте зрение вообще восстановилось полностью.

Тесная, зажатая стенками кабинка лифта свела нас, как не сводил ни салон автомобиля, ни тем более просека леса, я даже немного смутился от неподготовленной близости. Вроде бы настолько близко, что полагается что-то предпринять, какую-нибудь обреченную попытку, но вот так, второпях, впопыхах и в общей лифтовой загаженности ничего обреченного предпринимать не хотелось. И вот, чтобы сгладить осаждающуюся в пустом воздухе неловкость, я сказал:

– Видимо, лифтовый проектировщик был крайне экономным человеком.

Мила кивнула, добавила:

– Или большим романтиком.

Я тут же уцепился за мысль, стал ее развивать:

– Точно, сближал людей. Бросал их в объятья. Даже если и захочешь, уже не вырвешься. Вот если бы мы с вами минут пять так поездили, представляете, какое между нами возникло бы взаимопонимание.

Тут мы как раз приземлились на моем одиннадцатом этаже.

– Ну вот, как всегда, времени для взаимопонимания и не хватило, – с деланым сожалением вздохнула девушка. В тусклом свете кабины ее лыжный костюм уже не казался таким белоснежным.

Беспорядок в квартире оказался куда более злостным, чем я предполагал. Будто, пока я отсутствовал, одежда сама повылезала из шкафов, книги попрыгали с книжных полок, и вместе с носками и нижним бельем все они безнаказанно пытались расползтись по пустынной, одичалой квартире. За этим занятием мы с Милой их и застали.

Пришлось разводить руками, извиняться:

– Беспорядок. Вы уж, Мил, не взыщите.

Всегда лучше в своих промахах признаваться самому, откровенно и вслух.

– Зачем вы так негативно? Не беспорядок, а колорит, – поправила меня девушка, присев на специальный коридорный стульчик и развязывая ботинки. Под ними оказались по-девичьи беленькие, по-девичьи аккуратные носочки. Носочки меня почему-то умилили, в них она смело, не попросив даже тапочек, потопала по не самому стерильному, уже как несколько дней не мытому полу.

– В любом случае на варенье с ягодками ни беспорядок, ни колорит не повлияют, – заверил я позитивную девушку.

Мы прошли на кухню. Я быстренько смахнул следы родительского завтрака в раковину – чашки с засохшей кофейной пенкой на стенках, тарелки с недоеденными, подсохшими огрызками бутербродов, скользнул влажной губкой по столу, сметая крошки в подставленную ладонь. Налил чайник, поставил на плиту. Мила сидела на спартанской кухонной табуретке, прислонившись спиной к стенке, с интересом наблюдая, как я хлопочу, провожая каждое мое движение своими бесцветными, безразличными глазами, которые сейчас раскрылись еще шире, завораживая, даже пугая своей потусторонней инопланетностью. Невнятная, плохо читаемая улыбка так и не сползала с ее полных губ, будто один раз, когда-то давно забравшись на них, впечаталась, вжилась, стала их частью, и губы, даже если бы пожелали, уже не в силах были бы избавиться от нее.

В целом, я чувствовал себя совершенно не в своей тарелке. В таком смятении пребываешь, когда нахрапом, в едином опрометчивом порыве, карабкаясь, цепляясь, взобрался на скалистую, почти отвесную кручу, а потом стоишь и не знаешь, как с нее слезать. Ни уверенности, ни разумного плана, одна тупая растерянность. Смотришь вниз и не понимаешь, а для чего, спрашивается, карабкался.

Именно так я чувствовал себя сейчас. Во-первых, в спокойном, неподвижном свете кухни стало совершенно очевидно, что она старше меня. Существенно старше. А еще опытнее, возможно, умнее, и то, что мне кажется приключением, успехом, победой, – для нее рутина, обыденность, возможно, даже привычка. Я вдруг осознал, что все, что я сегодня совершил, – спонтанно, как мне казалось, дерзко, на душевном подъеме, она предвидела заранее, а значит, это я, сам о том не подозревая, шел по заведомо просчитанному ею маршруту.

Иными словами, я перестал быть охотником, а превратился в добычу. Не исключено, конечно, что добывают меня для моей же пользы, возможно даже, что, добыв, она ухитрится сделать меня на какое-то время счастливым. Но я ведь родился охотником и уже привык быть охотником, вросся в свое природное предназначение и иным себя не мыслил. А значит, добыча из меня выходила во всех отношениях никудышная, вялая, ненатренированная, неуверенная, заведомо неудовлетворенная.

К тому же мой синий шерстяной спортивный костюм – допотопный, потертый, с вытянутыми коленками, который еще недавно отлично сочетался с лесом, с бесконечной снежной гладью, с накатанной легкой лыжней, здесь, в камерном спокойствии маленькой кухни, отягощал, рождал ненужные вопросы, в общем, не шел мне в зачет. Надо было что-то менять в этой кухонной расстановке сил, круто менять, радикально. И я нашел выход.

– Слушайте, Мил, хотите душ принять? Я вам полотенчико выделю. Совершенно чистое, просто девственное. Торжественно клянусь, ни разу не пользованное.

Она ничего не ответила, так и продолжала сидеть, прислонившись спиной к стене, только отрицательно покачала головой.

– Тогда, может, я быстренько в ванную запрыгну? Всего на две-три минуты, пока чайник не закипел, вы и не успеете соскучиться.

– Конечно, – только и ответила она. – Можете даже на пять минут.

– Вы точно не обидитесь? Не убежите, не скроетесь? – потребовал я подтверждения.

Она лишь махнула рукой.

– Не волнуйтесь, я верная, я дождусь.

«Верная – это хорошо», – подумал я и скрылся в ванной комнате.

Ах, какое это наслаждение – когда расчлененный на бесчисленные тонкие, упругие струйки поток рассыпается по твоему вспотевшему, пульсирующему кровяными мембранами, напряженному от полуторачасового движения телу. Это в лесу среди морозных снегов казалось, что ты разгорячен, что исходишь жаром, окутан его защитным облаком, но здесь, в ванне, под ублажающей теплотой оказывается, что все же насквозь промерз, просто перевозбужденная кожа не чувствовала медленно подкрадывающегося охлаждения. Теперь же она, впитывая живительные струи, влажный, белесый пар, наполнивший воздух, открылась доверчивыми порами и с жадностью ловила каждую каплю.

То ли от перепада температур, то ли состояния – в лесу собранного, напряженного, предельно сфокусированного, а здесь, в ванне, расслабленного, как бы опущенного в размягчающий раствор из теплоты, влаги и пара, – тело, все его рецепторы обострились, стали до боли чувствительны, остро реагируя на прикосновение невинных водяных струй. Даже внутренние органы, легкие, например, казалось, разжались, раскрылись, увеличились в объеме. А ведь, подумал я, вся тяжесть физических нагрузок – сбившееся дыхание, зудящие мышцы, учащенное, рвущееся за пределы сердцебиение, порой мучительное преодоление себя, – все искупается этим, казалось бы, невинным, легкодоступным, но божественным наслаждением.

Я обманул доверчивую девушку Милу. Не две-три, даже не пять минут я услаждал свою размякшую плоть, а все пятнадцать, наверное. Я бы еще дольше растянул удовольствие, но чувство долга, прежде всего перед брошенной на кухне девушкой да перед наверняка перекипевшим чайником, заставило меня закрутить скользкие керамические ручки кранов.

Только ступив на прохладный кафельный пол, я сообразил, что забыл прихватить с собой свежую одежду. Видимо, впопыхах, а может быть, это Мила своей запекшейся улыбкой выбила меня из колеи. Надевать же на обновленное тело пропотевший, холодный лыжный костюм было неверно. И для меня неверно, и для заждавшейся Милы. Ну и я ничего не надел. Просто обернул бедра длинным, широким полотенцем и вынырнул из жаркой ванной в прохладу квартиры.

Хотя предстать перед Милиным бесцветным взором полуобнаженным я не планировал, это, повторяю, получилось ненамеренно, я был совершенно невозмутим. Должен признаться – в счастливые беспечные времена моей юности я любил свое тело. Искренне, преданно и без сомнения взаимно. Подтверждая взаимность, тело послушно откликалось на любой мой каприз и с энтузиазмом выполняло все, чего бы я ни пожелал[2].

Мила так и сидела на табурете, прислонившись к стенке, но на столе уже стоял заварочный чайничек, пара розеток, наполненных маминым вишневым вареньем, чашки, ломтики белого хлеба на тарелке, масленка – в общем, Мила посамовольничала, похозяйничала, и вполне, надо заметить, уместно. Завидев приближающийся к ней обнаженный торс (мой торс), она ни своим прозрачным взглядом, ни завязшей в губах улыбкой не выразила ни малейшего удивления, напротив, с живейшим интересом стала меня разглядывать. А когда я подошел вплотную, можно сказать, завис над ней, касаясь полой полотенца ее расставленных коленок, лишь подняла на меня глаза и вопросительно наморщила лобик – лицо ее теперь выражало любопытство: мол, ну и что же дальше?

И опять она смутила меня улыбкой, взглядом, вопросительно наморщенным лобиком, наполовину выступающим из-под подстриженной челки. Невозмутимостью, одним словом. Я, как и раньше в лесу, почувствовал себя заведомо просчитанным, переигранным в этой нехитрой игре, которая тут же лишилась интриги, а значит, и азарта.

Почему-то я был уверен, что, если медленно, упершись ладонями в стенку, так, что ее лицо окажется в плену ограниченного руками пространства, я начну склоняться к ней, приближаясь к ее манящим потусторонним глазам, ставшим сейчас просто блюдцами, озерами, небесной, воздушной начинкой, она не оттолкнет меня, не уклонится. Но именно из-за этой уверенности я не приблизился, не склонился. Какое-то внутреннее чувство нашептывало мне, что прямолинейная атака приведет к поражению, возможно, не сиюминутному, не сегодняшнему, но наверняка в результате неизбежному. Каким-то шестым, плохо еще развитым эмбрионным чувством я все же ухитрился догадаться, что форсировать не следует – не тот случай, не та женщина, – пусть события развиваются сами, и не надо пытаться ни направлять их, ни загонять в прорытое впопыхах русло.

Вот так напряженность момента разом спала, и снова вернулась неловкость. Ведь правда глупо получилось – непонятно зачем, непонятно по какому поводу полуголый парень в совсем не подходящей для эксгибиционизма кухне склоняется к внимательно разглядывающей его, совершенно невозмутимой женщине. Наглухо при этом затянутой в непроницаемый лыжный костюм.

– Пойду-ка я оденусь, – произнес я по возможности беспечно, стараясь хоть как-то скрыть смущение. – А то диссонанс какой-то, вы вон на все пуговки застегнуты.

– Ах, вот в чем причина. – Она хотела сказать что-то еще, но я уже покинул чайное помещение и направился в комнату обмундироваться – рубашка, носки, брюки, все как полагается.

Потом мы пили чай. Вообще-то я еще не завтракал, но готовить омлет, суетиться у плиты, строить из себя закаленного холостяка не хотелось. И я просто намазал хлеб маслом, а сверху осторожно с чайной ложечки полил его вареньем.

– Смотрите, Мил, красота какая. Смотрите, каким непредсказуемым узором варенье растекается по белому хлебу. А цвет: видите, как темно-синее с легким оттенком бордо смачно собралось в нефтяные озерца вокруг выплывающих масляных, слегка желтоватых островков. Чувствуете, как пьянит эта художественная абстракция, будто застыла трехмерным объемом на холсте? Как дурманит ее аромат, напоминая о плодородном вишневом лете. Мил, вы чувствуете то, что чувствую я? Вы должны чувствовать, Мила. – Она промолчала, и я добавил, теперь уже сухо, резко оборвав эмоциональный подъем: – И вот сейчас я всю эту лепоту и нетленку порушу, примитивно запихнув в рот.

Она переводила взгляд с меня на бутерброд, с бутерброда на меня, и непонятно было, что развлекало ее больше. Я ожидал хоть какой-то реакции на мою вдохновенную тираду, но она молчала, лишь улыбалась. Мне ничего не оставалось, как неторопливо, со смаком, покачивая от наслаждения головой, засунуть натюрморт в рот, откусить, прожевать, в общем, осквернить девственное, незапятнанное искусство. Пока я жевал, Мила разглядывала меня своим беззастенчивым, водяным взором, будто я какое-нибудь диковинное, новозеландское животное, которое дотошный натуралист застал за кормежкой.

– Вы все же невероятно забавный, – пришла она наконец к натуралистическому заключению. Не уверен, что к самому для меня лестному. Могла бы сказать: «чудесный», «замечательный», «остроумный» хотя бы. А «забавный» звучало как-то двусмысленно, с подтекстом. Но я проглотил ее замечание вместе с бутербродом, не поперхнулся.

– Вы, Мил, даже не представляете, какой забавный, – согласился я и снова вернулся к теме варенья. – Давайте, я смастерю новое искусство, но теперь уже только для вас. Можете его домой с собой прихватить, на стенку повесить, а можете взять пример с меня и порушить прямо здесь.

Так и не сводя с меня своего текучего взгляда, она кивнула, и я стал старательно намазывать хлеб твердым застывшим маслом. Ведь еда – это радость, а радостью хочется делиться с ближним. В данном случае с ближней.

– Вы, я смотрю, эпикуреец, – заметила Мила. – То в душе полчаса плещетесь, то едой наслаждаетесь до полного самозабвения.

Стыдно признаваться, но о смысле слова «эпикуреец» пришлось догадываться по контексту – в свои девятнадцать я был, конечно, начитан, но не в полном, надлежащем объеме. Вообще книги тогда были в дефиците, да и к тому же придирчиво селекционировались вездесущим государством. Вот мы все и ходили недообразованные. Хотя все в разной степени, конечно.

Впрочем, пока недостатки твоего образования не обнаружены, считай, что их нет. Этот принцип даже на экзаменах срабатывал, а тут до экзамена дело пока не дошло. И непонятно было, дойдет ли вообще когда-нибудь.

– Неужели я в душе полчаса провел? – искренне удивился я. Мила кивнула, но ни в ее взгляде, ни в улыбке обиды не было, только любопытство. – Мерзавец, – осудил себя я.

– Но я компенсирую. Уже, надеюсь, компенсировал. – И я протянул ей тщательно составленный бутерброд. Она приняла его, белый в знойных вишневых узорах шедевр.

– Вы испачкались. – Она указала глазами. – Палец, указательный.

– Ага, спасибо, – поблагодарил я, слизывая вишневое пятнышко. – Указательный, – повторил я вслед за ней, – правда ведь, смешное название для пальца. – Я растопырил пятерню. – Он указывает, его и назвали указательным. А вот этот, большой. Хотя он даже и не самый большой, он самый толстый, но не самый большой. Кто их так обозвал?

– Наверняка народное творчество, – поделилась мыслью Мила, с удовольствием разрушая мое бутербродное произведение. – Чувствуется коллективная мудрость. Вот, например, средний палец. – Она тоже выставила свою ладошку, та была куда как меньше моей. – Еще одно меткое наблюдение. Тут ведь не поспоришь, он действительно средний.

Губы ее еще шире разошлись в улыбке, в голосе послышался смех. Она положила остатки бутерброда на тарелку, вязкая, темно-синяя капля тягуче, как бы нехотя сползла на белый фарфоровый глянец. Мне показалось, что абстракции в искусстве теперь даже прибавилось.

– А мизинец? Что означает мизинец? Вы знаете?

Она покачала головой.

– Наверное, у французов одолжили. Прямого функционального назначения у него ведь нет, вот у французов название и позаимствовали. – Она не сдержалась и прыснула.

– Действительно, что им делать, мизинцем? – согласился я. – Никакого практического применения.

– Могли бы назвать «крайним», – предложила Мила. – «Средний» же есть. Этот бы был «крайним»

– Или «маленьким». Раз есть «большой», то должен быть и «маленький». А то назвали непонятно как: «мизинец». Какой-то у нас нелогичный народ. Раз уже начал по величине и расположению, так и продолжал бы. А то сбился, засомневался, потерял ориентиры и сразу на французский перешел.

И вдруг ее прорвало, она аж затряслась от хохота, попыталась что-то сказать, но не смогла, лишь схватилась за последний, не исследованный еще нами палец. Тут до меня дошло, и я тоже зашелся. Попытался отпить чай, но дрожащий рот не держал жидкости, она брызгала, выливалась наружу. Совершенно не эстетично, но искренность и заразительность многое искупают.

Мы хохотали несколько минут, заражая смехом друг друга – такой вот коллективный хохот. Наконец я сумел выговорить по слогам, по буквам, да и то одно лишь слово:

– Не смогли.

Она закивала:

– Не придумали. Фантазии не хватило…

– И знаний французского, – добавил я, и мы снова покатились, едва удерживаясь на шатких кухонных табуретках.

– И они не постеснялись сознаться. – сквозь слезы ухитрилась вымолвить Мила.

– Ну да, – закивал я, – назвали «безымянным». – Мы снова легли от смеха. Я в прямом смысле, грудью на стол.

– Мол, мы старались, но ничего не получилось, не нашлось имени. Все перепробовали – и ничего не подошло.

– Как какой-нибудь холмик на географической карте. Нет, правда же стыдно, всего-то пять названий, и то схалтурили.

Я закивал.

– А что, может, объявить конкурс на лучшее название для безымянного пальца? А то неловко как-то. Да и перед пальцем неудобно. Все-таки единственная неназванная часть нашего тела. Для некоторых частей целая череда имен изобретена, а у этой ни одного.

Впрочем, последнюю мою ремарку Мила проигнорировала, либо умышленно, либо просто пропустила мимо ушей.

– А все оттого, что он бестолковый какой-то. – Она шевелила узкими, ухоженными пальчиками на своей ладошке, сгибая и выпрямляя, рассматривая каждый из них. – Он самый неловкий, ничего толком не умеет. Вот и не захотели с ним возиться, время на него терять.

– Так назвали бы тогда бесполезным или ущербным, что ли.

– Ой, нет, я придумала, подожди, подожди. – вот так в возбужденном творческом запале Мила перешла на естественное «ты». – Его знаешь, как надо назвать? Его надо назвать «следующий за «факом» палец». – И она снова покатилась со смеху, а я вслед за ней. Потому что в отличие от слова «эпикуреец» слово «фак» я все же знал. Хотя литература по нему на тот момент тоже была в дефиците.

Мы еще похулиганили, посмеялись, создали еще два бутербродных произведения, потом их слопали, каждый по одному. А потом настало время заканчивать приятное чаепитие. Не знаю, как насчет Милы, а вот мне точно. Куранты на Красной площади уже пробили полдень, а значит, несмотря на законные зимние каникулы, меня ждали дела.

– Слушай, – обратился я к девушке, которая недавно перешла со мной на «ты», – а ты куда едешь сейчас?

Похоже, вопрос застал ее врасплох, глаза сразу сузились и из озер превратились в заводи. Но на прямой вопрос надо было давать прямой ответ:

– А куда тебе надо?

– Да мне бы куда-нибудь в центр. А то пока здесь до метро доберешься. Эти трамваи зимой, похоже, впадают в спячку.

– Ну да, я понимаю. К тому же лес рядом, берлоги. Куда в центр?

– На Маяковку. Или куда-нибудь рядом. Все равно, безразлично. – Я пожал плечами.

– Поехали тогда. – Она вздохнула. Я вслед за ней. Конечно, лучше бы сидеть с приятной девушкой на кухне, кушать варенье. Сутки бы сидел, другие, третьи. До полной бестелесной бесконечности сидел бы. Но ведь говорю – дела.

Лыжи, как ни странно, спереть не успели, день-то еще ранний, будний, народу почти никого, вот и повезло. Я, конечно, поздравил Милу с такой удачей.

– Они тебе еще послужат, – подбодрил я девушку, которая привычно уселась на водительское сиденье.

– Лучше бы подумали, как палец назвать, чем таскать то, что им не принадлежит.

– Не умеют, – заметил я.

Мила кивнула. Я же говорю, мы с ней во многом соглашались. А значит, сходились все ближе, все теснее.

Медленно проехали между домами, плохо утрамбованный, рыхлый снег скрипел под резиновыми шинами, будто силился нас задержать. Но безуспешно, мы все же выкатили на самое главное Открытое шоссе. Мила вела автомобиль уверенно, без суетливости, движения выверены, на уровне рефлекса. Значит, водит давно и часто, сделал вывод я.

– Хорошо рулишь, – похвалил я. – Уверенно.

– Главное, чтобы пассажир чувствовал себя в безопасности.

Она оторвалась от дороги, сняла очки, бросила на меня быстрый скользкий, в смысле, ускользающий взгляд. Нет, под ее пристрельным взглядом я никак не чувствовал себя в безопасности. Хотелось съежиться и вжаться поглубже в сиденье. Но я сдержался, не сжался, согласился:

– Так пассажир ведь доверился. Причем полностью.

– У меня подруга есть, – резко сменила тему Мила. – Ей папаша машину купил, и она решила разобраться, что это за рычажки отовсюду торчат и вообще отчего колеса крутятся. Попросила, чтобы я ей помогла, что-то типа вводной лекции прочитала. Короче, села она за руль в первый раз, потрогала его, потом переключатель скоростей, он ей сразу понравился. Потом начала нащупывать ногами педали. Я ей объясняю: «Правая – это газ. Чтобы машина ехала. Средняя – тормоз, чтобы машина останавливалась. А левая, говорю, сцеплением называется, но это сложно, это тебе сейчас ни к чему». – «Надо же, – отвечает мне подруга, – на кой они три педали сделали. Чтобы такую тачку водить, три ноги надо иметь. Нет уж, пусть лучше меня мужики возят». И вылезла из машины. Так больше никогда за руль и не садилась.

Мила снова скосила глаза, проверяя, искренне ли я смеюсь. Убедилась, что искренне.

А я смеялся и думал, что правильно сделал тогда, на кухне, когда склонялся над ней в одном едва прикрывающем полотенце. Правильно, что не вошел в контакт. Верно проинтуичил. Ведь только теперь я понял – что-то в ней, женственной, даже обворожительной, все же присутствовало мужское, слишком логичное, слишком ироничное, отстраненное, будто она все время со стороны за всем и всеми наблюдает и делает трезвые выводы. Чтобы потом все правильно рассчитать. Весьма, надо сказать, мужская черта.

Вот и историю про автомобильную свою подругу она рассказала так, как рассказал бы мужик. И посмеялась над женской природной своеобразностью, как мужик бы посмеялся. И за мной она точно так же наблюдает, и оценивает, и делает выводы. А когда придет время, если оно придет, и меня точно так же просчитает.

Вообще-то неплохо было бы поинтересоваться – кто она, чем занимается, откуда у нее, например, автомобиль, который она, похоже, не первый год водит. Ведь в принципе совсем молодая еще, хоть и постарше меня.

Мы уже подъезжали к метро «Преображенская площадь»: машин было мало, и хотя мы двигались не быстро по плохо очищенной скользкой дороге с блеклым, печально дистрофичным пейзажем по сторонам, но двигались почти без остановок. После метро, впрочем, и машин, и светофоров прибавилось, мы то и дело застывали в потоке.

– Мил, – сказал я, – вот мы уже часа три дружим, а я про тебя еще ничего не знаю. Ни кто ты, ни что ты. Да и ты про меня. А ведь истинное чувство товарищества возникает, когда ты о товарище многое знаешь, когда он с тобой потаенным делится. А я ничего потаенного о тебе не знаю. Давай обменяемся информацией, ты мне свою, я тебе свою.

Теперь я скосил на нее глаза. Вернее, не скосил, а просто повернул голову.

– Прямо сейчас? – уточнила она.

– А когда же?

Она немного подумала.

– Нет, так неинтересно. Что мы, ЭВМ, что ли, информацией обмениваться? Или базы данных?

– Нет, – согласился я, – совсем не базы.

– Давай лучше по-другому. – Она смотрела вперед, очки снова узкой черной повязкой перетягивали лицо. – Давай проявим интуицию и знание жизни.

– А если у меня его нет, знания? – попытался я пошутить, но, видно, неудачно, она даже не отреагировала.

– Давай ты расскажешь, какой ты меня представляешь. В соответствии с впечатлением, которое я на тебя произвожу. Я ведь произвожу на тебя впечатление? – Я, конечно, кивнул. – Вот и попытайся составить мой портрет, описать мою жизнь, мой характер, мои пристрастия, привычки. Например, чем я занимаюсь, где работаю, что люблю, чего не люблю. Такой полный психологический портрет. И не только психологический. А я буду тебе помогать.

– Точно будешь? – переспросил я.

Она кивнула.

– Только абсолютно честно, беспристрастно. Что чувствуешь, то и говори, не приукрашивай.

– Честно – это сложно, – засомневался я.

– Да не бойся, не бойся. – Она даже сняла руку с рычага переключения скоростей и поощрительно похлопала меня по коленке. Чуть выше коленки.

Думал я недолго, в принципе интуичная игра мне понравилась, да и до Маяковки надо как-то время скоротать. Тут главное – не ляпнуть что-нибудь лишнее, хотя если и ляпнешь, тоже ничего страшного. И я согласился, но с оговоркой:

– Давай, только начнем с меня. В смысле, ты начнешь с меня, заодно и пример покажешь.

Она легко согласилась, на очередном светофоре сняла очки, опять скосила на меня глаза, теперь уже внимательные, даже какие-то безжалостно внимательные, так что мне вдруг захотелось приоткрыть дверь и вывалиться бочком в несвежую, подгаженную городом крупитчатую сугробную гряду, протянувшуюся вдоль мостовой.

– Итак, что мы можем сказать про молодого человека по имени Толя? – начала Мила, но в этот момент светофор переключился на зеленый, и я соскочил с прицела ее бесстрастных глаз совершенно невредимым. Пока невредимым.

– Ему лет двадцать. Наверняка студент, сейчас каникулы, вот и отдыхает. Хотя, если бы каникул не было, мог бы прогуливать.

Я кивнул, вообще-то я обычно не прогуливал, но наверняка мог бы. Машина катила не спеша, никого не обгоняя, но и никому не уступая дорогу, а Мила рассказывала обо мне, опять же отстраненно, в третьем лице, как будто я и не сидел тут, рядом, на соседнем сиденье.

– Паренек наш, Толик, бойкий, а значит, скорее всего не гуманитарий. Гуманитарии, тем более мальчики, не особенно уверены в себе. Но и технарем его назвать нельзя, слишком уж для среднестатистического технаря изъясняется образно. Для физтеха или физмата наш Толя не подходит, чересчур приземлен, чересчур пристрастился к приятным мелочам. Душ на полчаса, подозрительная любовь к собственному телу, натюрморт из хлеба с вареньем, да и лыжная прогулка поутру в лесу – нет, все это не для отвлеченных от жизни физиков и математиков. Я бы поместила Толика где-нибудь на стыке техники и естественных наук. Например, он мог бы быть подрастающим медиком, хотя что-то мне говорит, что не медик. Скорее биолог-генетик или занимается чем-то, связанным с информатикой, например, искусственным интеллектом.

Такое предположение мне понравилось, и я подал голос с пассажирского сиденья.

– Неплохо звучит, – одобрил я.

– Учится наш Толя неплохо, бойкий ум и образное мышление помогают. Но и отличником не является, подозреваю, что усидчивости не хватает, да и организованности.

Тут я пожал плечами, не признаваться же вслух, что она пока только десятки одну за другой вышибает. Просто снайпер психологический какой-то.

– Теперь о характере. В целом, общительный, экстраверт, но только когда ему самому общение требуется. Периодически испытывает потребность в одиночестве, так как длительное общение его утомляет. Об этом свидетельствует узкий овал лица, тонкие, но резкие черты. В одиночестве восстанавливает силы. Поэтому и в отношениях с женщинами непостоянен и к длительным связям не готов. Вот и скачет от одной привязанности к другой. При этом за тот короткий срок, что поддерживает отношения, поглощен ими полностью, страстно – чувственность проявляется и в интонационной манере, и в строении лица. В такие периоды становится ревнив, подозрителен, требует полного подчинения. И наоборот, когда интерес к женщине ослабевает, многое прощает, многого не замечает и не вникает в детали. Женщинам нравится, потому что такие энергетические, пылкие юноши вызывают интерес.

Я, конечно, полностью обалдел, слушая подробное описание себя. Пока я пижонил, пытался заморочить ей голову, навешать лапшу на уши, она, оказывается, препарировала меня холодными, как скальпель, глазами и наверняка таким же холодным острым умом, словно лягушку, по мельчайшим органам. А потом разложила по прозрачным пластиковым коробочкам и наклеила на каждую классификационный ярлычок. Я понял, что пора вмешаться в ее монолог. Прямо сейчас, немедленно, пока я не узнал о себе такие подробности, какие мне и знать не полагается.

– Ты меня просто психоанализу подвергаешь. Вот так с ходу, без предупреждения. Я даже подготовиться не успел, – сказал я, не совсем точно зная, что такое психоанализ. То есть общее представление я, конечно, имел, что там про «психо» и про «анализ», но только общее, без нюансов. – Даже зябко становится. Ты всегда так серьезно настроена?

Она двинула рычажок автомобильной печки вправо.

– Не зябни, согревайся, – посоветовала она и продолжила: – Мы же договорились по-честному. К тому же ничего плохого я еще не сказала.

– А скажешь? – полюбопытствовал я.

– Не волнуйся, скоро твоя очередь придет, сможешь отыграться.

– Тоже верно, – согласился я.

– Итак, про женщин понятно. Более сложный вопрос: есть ли в нашем Толе глубина или только одна блестящая поверхность? – Я снова пожал плечами, мол, действительно сложный вопрос, с ходу и не решить. – Поверхность, а вместе с ней и поверхностность, конечно, бросаются в глаза, что, впрочем, не означает, что глубина отсутствует. Порой нарочитая поверхностность становится защитной оболочкой, этакой скорлупой. В случае нашего Толика я еще не совсем разобралась, требуется больше времени на изучение.

Она повернула ко мне голову. Слава Богу, ее глаза были отгорожены от меня очками, а вот улыбка на спелых губках светилась многообещающая.

– А я думал, мы друзья. – заметил я с нарочитой обидой, хотя подумал совсем другое.

«Офигеть, – подумал я, – она еще во мне разбираться собирается. Не все еще отсекла и отсортировала. Небось лабораторный микроскоп в следующий раз притащит».

Видимо, обида в моем голосе, хоть и деланая, заставила ее смягчиться.

– Хотя я склоняюсь, – после паузы продолжила Мила, – что глубина все же присутствует и рано или поздно проявится. В Толе наблюдается некая нестандартность, выход за рамки. Например, он безусловно пижон, но пижонит не за счет одежды или достатка, как большинство, а за счет своих презентационных данных.

– Чем-чем? – не разобрался я с ходу про Толика.

– Тем, как подает себя, – пояснила беспощадная Мила. – А подает он себя, используя нестандартные речевые обороты, не без иронии, с очевидной логической структурой, которые порой не отличаются оригинальностью, а порой бывает, что и удачно. Иногда даже смешно.

– Вот за это спасибо, – искренне поблагодарил я.

– Иными словами, он пижон слова, мысли и духа, а это уже говорит об определенном потенциале. Ну, а уж использует он этот потенциал в будущем или нет, об этом судить рано. Впрочем, у нашего Толика времени еще впереди предостаточно.

– И за щедро отведенное время тоже спасибо, – снова попытался я размягчить Милину жесткую прямолинейность.

Наверное, она поняла намек, потому что снова сняла очки, снова наставила на меня свои глазища. Теперь к ним вернулась озерная полноводность, а недавней острой проницательности заметно поубавилось.

– Ну что, еще? Или хватит?

– Пожалуй, хватит, – пожал я плечами. – Давай на позитиве остановимся. Хоть каком-то. К тому же, – я огляделся, – мы уже Комсомольскую площадь проехали, и до Маяковки я могу и не успеть.

– Ладно, давай, теперь твоя очередь, – подбодрила меня Мила.

– Отлично, – протянул я, – сейчас я за все отыграюсь. – Выдержал паузу. Город за стеклами автомобиля суетился, беспорядочно брызгал хаотичной, не имеющей ни стройности, ни видимого смысла жизнью, даже снег потемнел и сам стал продуктом суеты, даже солнце светило не так ослепительно ярко, как еще совсем недавно в моем заповедном лесу. Да и вообще, как можно сравнивать спокойное, полное радости лесное утро и этот полный напряга, тяжело пропотевший городской день. Впрочем, похоже, мне было пора в него погружаться. – Итак, милая моя Мила, – поверхностно, как мне и полагалось, скаламбурил я. – Про тебя и угадывать ничего не требуется. Ты сама обнажилась до наготы и полностью провалила все явки, пароли и малины.

– Так-так, – закивала она, не отрываясь от штурвала.

– Во-первых, ты, конечно же, связана с внутренними органами. Натаскана ими на живых людей. Потому что без специальной выучки такой дотошный разбор моей невзрачной личности произвести было бы невозможно. Но ты не только кабинетный аналитик, но и полевой оперативник, и задача твоя вкатываться по утрам в окрестные леса и выискивать там материал для изощренной вивисекции.

Она уже зашлась хрипловатым своим смехом. Я-то думал, обрадовалась моему остроумию, но оказалось, что опять ошибся.

– Попал. Молодец. В самую точку. Конечно, я связана с внутренними органами. И натаскана ими же. Неужели так заметно?

Я задумался, потому что никуда попадать не стремился, просто балагурил. Но тут задумался: с какими же «органами» она связана? Ведь не с КГБ же в самом деле?

И вдруг до меня дошло, не сразу, с задержкой, но дошло.

– Итак, – продолжил я, почему-то инстинктивно переходя на дистанционное «вы», – работаете вы, Мила, в каком-нибудь халявном научном медицинском центре, катаетесь по утрам на лыжах по поводу какого-нибудь халявного библиотечного дня, пишете про внутренние органы какую-нибудь халявную диссертацию с помощью соблазненного вами какого-нибудь халявного руководителя.

Ее почти била истерика, мой голос с трудом пробивался через хрипловатый смех.

– Уже написала, – смогла все же выговорить она.

– Чего? – опять не сообразил с ходу я.

– Диссертацию уже написала, – пояснила она.

«Надо же, – удивился я про себя, – какой я меткий, однако. Просто «Ворошиловский стрелок».

– Значит, и машина легко объясняется, зарплата небось с кандидатской надбавкой. Ну, и родители, конечно, подмогли. Хотя нет, – перебил я сам себя, – машина не ваша, вы по доверенности ездите, она принадлежит тому самому научному руководителю, которого вы соблазнили.

Я решил просто не обращать внимания на ее хохот, слава Богу, мы снова встали у светофора и опасность лобового автомобильного столкновения не грозила.

– Можно, конечно, задаться вопросом: какая у вас специализация? Но не нужно. Ответ понятен. Вы с таким удовольствием препарируете, что либо на животных опыты ставите, либо на людях, как вот сейчас на мне.

– Что, не понравилось? – продолжая смеяться, с трудом выговорила она. Но я не ответил, я напал на след и теперь шел по нему, лишь изредка вбирая носом воздух.

– Если на людях, то сочетаете научную деятельность с практикой. Отсюда и ваша отстраненность, потому что врач должен абстрагироваться от чужих проблем, от болезней, от горя, чтобы они его самого не подмяли. Вы, Мила, – я нарочито фамильярно ткнул в нее указательным пальцем, – вы, Мила, скорее всего, хирург.

– Надо же, снова попал. – Она обернулась ко мне, пронзила глазами, но сейчас ее взгляд отскочил от меня, не причинив вреда. Да, мой следовательский успех возбуждал меня, я чувствовал себя сыщиком – каким-нибудь месье Пуаро или мисс Марпл из очередного конвейерного бумажного детектива.

– Итак, с работой, с автомобилем и научным руководителем мы разобрались. Что еще там осталось? – Я на мгновение задумался. – Личная жизнь?

– Ну да, личная жизнь осталась, – эхом отозвалась хирург Мила.

– С личной жизнью проблемы, – почему-то сказал я, хотя собирался сказать совершенно другое. Но, видимо, все-таки не смог удержаться, чтобы не поддеть ее в отместку. – Во-первых, диссертация и работа много времени занимают. А отношения, романтика, секс требуют полной отдачи, концентрации, времени и сил. Особенно для женщины, особенно секс. А у вас все на практические и научные исследования уходит. Во-вторых, вы, Милочка, не замужем, иначе не оказались бы утром одна в незнакомом лесу. Да и у меня дома не оказались бы тоже.

Она лишь покачала головой, и я расслышал что-то типа «плохо же ты жизнь знаешь.», но не сбился и не прервал монолог.

– А главное, научный руководитель надоел уже. К тому же он и не нужен больше, раз диссер написан, да и вообще староват. Итак, Мила, вы сейчас в свободном поиске. Хотя найти вам будет крайне непросто.

Ее смех сначала завис под низкой крышей «Жигулей», а потом и вовсе рассыпался и рухнул мелкими, тут же затухающими осколками. Похоже, мое выступление задело ее за живое. Если у нее вообще имелось это живое.

– Почему?

– Да потому что критерии у вас, Мила, завышенные. Планка приподнята высоко, не каждый дотянется, а опускать ниже себя вы наверняка не собираетесь. Вы девушка интересная, даже выразительная, как выяснилось, успешная, мыслящая, сильная, наверняка целеустремленная, уверенная, вам как минимум ровня нужна. А где ее взять, ровню? Тяжело вам будет ее отыскать, к тому же выбор невелик. Вы же сами знаете, Мила, Москва – город женщин.

– Как у Феллини, – согласилась она.

Про Феллини я, конечно, был в курсе, даже ухитрился что-то посмотреть, совсем запретным он тогда не считался, выборочно его кое-где крутили. Хотя «Город женщин» до меня еще тогда не докатился. А вот до Милы, похоже, докатился.

– А главное. – Я даже на секунду засомневался: а надо ли так жестоко? Но в принципе мне было ее не жалко, скорее мне было все равно. – А главное, Мил, вы мужчин отпугиваете.

– Правда? Чем же? – спросила она, но не обернулась ко мне, как обычно, не отвела глаз от скучной дороги, полной озабоченных перевозочным трудом машин.

– Ну как же. Прежде всего, вы отстраненны. Вы рациональны, анализируете каждую ситуацию, каждого собеседника. Он для вас пациент на операционном столе. Вот как я сейчас. Не ваша вина, наверняка профессия такие качества развила. Слишком в ней много мужского. Вот и на вас перекинулось. Понимаете, что происходит. В чудесном, женственном, вызывающем восхищение обличье, – тут я не слишком лицемерил, хотя подсластить предстоящую пилюлю все-таки был обязан, – заключен аналитический, препарирующий, холодный ум. А может быть, кто знает, и сердце.

Она молчала, а я продолжил. Вообще-то я не жестокий, но сейчас во мне непонятно из каких глубин всплыл зудящий, требующий жертвоприношений садистский импульс. Я знал, что бью по живому, достаточно было на нее взглянуть, на напряженную, сжавшуюся у руля фигуру. Зачем я на нее накинулся? Для чего?

– А нам, мужчинам, нужна в женщине не логика, не умение изучать нас под микроскопом. Наоборот, нам приятно отсутствие логики. И не отстраненность нас привлекает, а причастность. Причастность, кстати, важнее всего. А когда нас анализируют и расставляют по полочкам, раскладывают по баночкам, нас это отторгает. Ведь мы вас не анализируем, а принимаем какие вы есть. Не всех, конечно, принимаем, но большинство. А главное, нам от вас ничего в принципе не нужно, кроме вас самих и все той же причастности.

Я замолчал, и так, похоже, переборщил. Понятно было, что теперь, после моего кавалерийского наскока, никакой будущей любви у нас уже получиться не может. Что было, безусловно, обидно. Но с другой стороны, и хрен с ним, подумал я, ну, не будет, значит, не будет.

Я вообще тогда не очень был подвержен сожалениям, меня переполнял здоровый оптимизм. И он был оправдан – время не поджимало, ни спереди, ни по бокам, оно было щедрым, обильным, его было в достатке, полным-полно, а главное, оно прощало ошибки и, так или иначе, награждало за поиск и попытку.

– И тебя я тоже отпугиваю? – спросила заметно удрученная докторша.

– Есть немного, – нехотя признался я.

– А я и не заметила, – удивилась она.

– Я стараюсь виду не показывать.

И вдруг мне стало ее жалко, к тому же мы уже катили вдоль бульваров, а значит, времени оставалось мало. Надо было как-то сгладить.

– Но с другой стороны, – начал я, – в компромиссы тоже не стоит втягиваться, а то сам не заметишь, как привыкнешь. Ты ведь как доктор должна знать, что юлить, подстраиваться, прогибаться, кривить душой неполезно для здоровья. Так и себе недолго навредить. – Я помедлил, хотелось ее подбодрить, непонятно только, как именно. – Слушай, ты красивая, умная, успешная, веселая. – «Я уже это, кажется, говорил», – проскочило в голове. – … на юмор хорошо реагируешь. А еще спортивная, на лыжах катаешься, я сам видел. Клевая ты, одним словом. Тебе знаешь сколько народу завидует. Скольким хотелось бы оказаться на твоем месте. Но у них не выйдет, потому что место уже занято. Тобой занято. – Вот так, на позитивной ноте и следовало закончить. Правильно я все сделал.

Но Милу мой оптимистический тон, похоже, не подбодрил.

– Ты, наверное, прав, – проговорила она медленно, разделяя каждое слово паузой, как бы в раздумье. Мы снова встали у светофора, на этот раз уже при въезде на улицу Горького[3]. Она обернулась ко мне, улыбка растаяла, без нее губы оказались неожиданно незащищенными, да еще глаза наполнились какой-то едва различимой, тоже прозрачной дымкой. – Знаешь, я ведь развелась совсем недавно, всего несколько месяцев назад.

Ба, подумал я, что за неожиданность! Нет, не развод, о нем как раз нетрудно было догадаться. Неожиданным было ее признание. Получалось, что незащищенность губ перешла на незащищенность души.

– Даже непонятно почему. Он вполне нормальный, все при нем, не дурак совсем, а вот не смогла. Что-то не срослось. Ты говоришь, критерии высокие, ожидания, говоришь, я сама во всем виновата.

– Ничего я такого не говорю, – начал оправдываться я. Но тут мы как раз подъехали к Маяковке. – Тормозни здесь, – попросил я.

Она подрулила к тротуару, машина замерла, затем слегка, едва заметно дернулась и встала окончательно. Снаружи мелькали люди, как-то чересчур суетливо, просто как кадры в немом кино, только не черно-белом, а цветном, видимо, солнышко всем добавило энергии. Они и не предполагали, как сказочно сейчас в дремучем пустынном лесу на самой окраине Открытого шоссе.

А вот внутри машины образовалась напряженка, не сильная, не особенно давящая, но все равно ощутимая. И получалось, что я не имею права вот так просто открыть дверь и выскочить из наэлектризованного салона. Надо было что-то еще добавить напоследок, что-нибудь нейтрализующее, успокаивающее, что позволило бы покинуть Милу со спокойной, незамутненной совестью. Я думал, соображал, но, видимо, слишком долго, и в результате опоздал.

– Вот тебе мой телефон, – раздался спасительный голос с хрипотцой.

Она достала маленькую, изящную записную книжечку в кожаном переплете, вырвала листочек, что-то черкнула в нем не менее изящной ручкой, я успел разглядеть, не шариковой, а перьевой. Передала листок мне, я мельком заглянул: «Мила Гессина», ниже номер телефона начинался на 135, значит, где-то в районе Ленинского.

– А я уж и не рассчитывал, – искренне признался я и сунул записку в карман куртки.

– Что, так напугала? – попыталась пошутить она, но получилось невесело, натужно.

– Ну не то чтобы напугала. Но в удачу уже не верил, – ушел я от ответа.

– Дай мне свой телефон, – сказала Мила. – А то ты, глядишь, такой напуганный, сам и не позвонишь.

Надо же, подумал я, объяснял, объяснял, так и не объяснил – не надо на нас, мужиков, давить. Мы, подавленные, резко теряем в качестве. Пересортица из нас тогда получается. Но номер все же продиктовал:

– Сто шестьдесят семь, сорок пять, восемь, восемь.

А потом распахнул низкую жигулевскую дверцу, вылез на пропитанный холодом, сырой, растопленный машинами, зябкий воздух. И в этом городском, полном суетливого возбуждения воздухе, посреди людской волны, торопливо, неловко огибающей мое застрявшее посередине тротуара тело, я вдруг почувствовал облегчение. Будто сбросил навалившуюся на плечи тяжесть, будто отработал какую-то непонятно кому задолженную повинность. А тут сразу освободился. Даже выдохнул тяжелый, застоявшийся воздух с характерным длинным, хоть и едва различимым «ух.» – очистил запотевшие легкие.

И все же я наклонился к еще приоткрытой двери и проговорил:

– Мил, а правда, мы здорово время провели? Вот бы каждый день так. – Она, видимо, моего притворства не заметила. Улыбка снова раздвинула ее губы, мгновенно спрятав под собой незащищенность, а вот глаз я не разглядел, они по обыкновению скрывались за непроницаемым темным стеклом.

Она кивнула, возможно, даже и сказала что-то в ответ, но я не расслышал, я уже захлопнул дверь.

Если честно, я сразу забыл и о ней, и о бумажке с номером ее телефона в кармане. Понятно было, что я никогда не позвоню ей и никогда не увижу, разве что опять ненароком наткнусь в одиноком, лишь прорезанном лыжней лесу. Что, конечно, маловероятно.

Ну зачем она мне нужна? Сложная, запутанная, со своим проблемным миром, бесконечно от меня далеким. К тому же она оказалась значительно старше меня. Когда защищают диссертации? Лет в двадцать пять – двадцать шесть, самое раннее. Значит, она была как минимум на шесть, а скорее всего на семь, даже на восемь лет старше меня. Поверьте, когда тебе девятнадцать, двадцатисемилетняя женщина кажется старой теткой.

Нет, тогда я ценил легкие отношения с беззаботными ровесницами, такими же беззаботными, как я сам, не отягощенными ни обязательствами, ни проблемами. Жизнерадостные отношения, простые, приносящие радость. Радость, а не заморочки.

А то, что знакомство закончилось впустую и не дало никакого сексуального результата. Что ж, Бог с ним, с результатом. Ведь все-таки я попал в приключение. Непредвиденное, неожиданное, совершенно непредсказуемое. Приключение не обязано иметь концовку. Незавершенные, оборванные на многоточии приключения даже лучше запоминаются, крепче фиксируются в памяти.

Я завернул в переулок, остановился у невысокого, покрашенного в блекло-голубой цвет здания, на стене у двери висела большая квадратная табличка: «Журнал «Юность». Постоял две-три минуты, собираясь с мыслями, отодвигая Милу с ее клиническим психоанализом подальше, в максимально отдаленную, едва доступную часть подкорки. А потом, когда собрался, сконцентрировался, потянул на себя тяжелую деревянную дверь.

В то время журнал «Юность» был одним из самых заметных литературных изданий. Печатал в основном рассказы и повести начинающих, молодых писателей. По писательским меркам «молодых». И вот по этим меркам выходило, что я еще просто птенчик, новорожденный младенец. В принципе попасть на страницы «Юности» было делом чрезвычайно сложным, даже невероятным. Тем более с улицы, без Литературного института за плечами или поддержки литературных тяжеловесов.

Но я был отчасти нагл, отчасти – наивен и беззаветно верил в себя. Верил, что конкурировать надо только с самим собой, что все достойное само пробьет дорогу, по той единственной причине, что оно достойно. А значит, просто надо стараться создавать хороший продукт. В моем случае, хорошие тексты. К чему я и стремился, и стремлюсь по сей день. Такой вот идеалистический подход, который, как показала жизнь, полностью себя оправдывает.

Вахтерша за столиком у входа меня приблизительно знала, только кивнула, пропуская. Я поднялся на второй этаж, там в широкий коридор выходило множество дверей, на одной из них висела табличка «Зеленый портфель». Именно туда мне и полагалось.

Дело в том, что на повести, даже на полноценные рассказы я тогда не замахивался. Крупная форма требует усидчивости и терпения – ни того, ни другого у меня не наблюдалось. Усидчивости хватало лишь на пятнадцать дней студенческой сессии два раза в год, да еще иногда на несколько часов у пишущей машинки, чтобы двумя пальцами натюкать небольшой рассказик. Тогда такие рассказики назывались «юмористическими», в «Юности» их печатали на самой последней странице, в разделе «Зеленый портфель».

Каждый из рассказиков я относил в десяток различных редакций, специализирующихся именно на подобных, в одну-две странички, текстах, и кое-где их брали на рассмотрение. Не все, не везде, не всегда, но все же брали и даже иногда печатали.

Вот и теперь я толкнул массивную, богато обитую черным кожзаменителем дверь.

За столом сидел совсем не старый (опять же, по писательским меркам) седеющий человек с веселыми голубыми глазами и играл в шахматы. Сам с собой играл. Я знал его, это был редактор «Зеленого портфеля» Сергей Славин, который вообще-то был драматургом, известным, почти культовым, но по совместительству отсиживался здесь, в «Юности», ради небольшой, но стабильно капающей зарплаты. Отсиживался и играл в шахматы.

Он раздосадованно взглянул на меня, очевидно, ему не хотелось отрываться от разбираемой партии, но все же пришлось. Как полагается, встал из-за заваленного бумагами стола, протянул руку.

– Вот, – сказал, – никак не могу задачку решить. Мат в четыре хода. Поможешь?

Конечно, я был польщен тем, что он так запросто, на равных обращается ко мне. При этом не обольщался, имя мое он вряд ли помнил, хотя тот факт, что он меня вообще узнал, уже обнадеживал.

Минут двадцать мы просидели над задачей, потом все же раскололи ее. Настроение у редактора сразу заметно улучшилось, он потянулся, заломив руки, и хрустнул пальцами, всеми одновременно.

– Ну, что принес? Наверняка шедевр? Давай, доставай, показывай.

Я вынул три сложенных вчетверо листка. Славин заглянул в каждый из них, заметил удовлетворенно:

– Немного, это уже хорошо. Ты, я смотрю, прогрессируешь, с каждым разом все короче и короче. Знаешь, что Чехов про краткость говорил? – поднял он на меня смеющиеся глаза.

– Знаю-знаю, – заверил я.

– Ты не против, если я вслух почитаю?

– Конечно, – кивнул я. Все недлинное Славин всегда читал вслух. А длинное не читал вообще. Ни вслух, ни про себя.

– Отказ, – начал было редактор и тут же оторвался от листка. – Это название? – Я кивнул. – Неудачное, негативное. Впрочем, ладно.

Не то чтобы Сеня был рассеянным, скорее он был увлекающимся[4]. Поэтому когда он сел в полупустой автобус на конечной остановке и открыл книгу, реальность сразу приняла расплывчатые очертания. Впрочем, ненадолго. Вскоре жизнь снова надвинулась на него в виде обширных форм незнакомой тетки с явно натренированной грудью. Под сочувственные вздохи окружающих тетка вспомнила всю свою одинокую жизнь, и, перемежая исторические даты с народным фольклором, подвела черту:

– Слышь, парень, давай, уступи мне свое место.

Переживая промашку, Сеня встал, забился в самый конец автобуса и с облегчением выскочил на ближайшей остановке.

Впрочем, в жизни все сбалансировано. На работе Сеня тут же попал в дружескую, даже праздничную и оттого непривычную обстановку. Только к середине дня за обедом в соседней столовой Виктор Иванович раскрыл Сене и без того большие глаза.

Виктор Иванович отличался двумя качествами – он приносил на работу большие, с полбатона, бутерброды и был хорошим парнем.

– Завтра вводят новое штатное расписание, – взволнованно проговорил он.

– Ну? – многозначительно поинтересовался Сеня.

– Видишь ли, Семен, – на работе Сеню уважительно называли Семеном, – шеф сказал, что тебя руководителем группы назначат.

От неожиданности Сеня чуть не подавился радостью. Так как идей у Сени было больше, чем времени на их реализацию, группа ему бы не помешала.

– Отлично, Витя, – протрубил он. – Теперь развернемся.

– Видишь ли, Семен, я с тобой как раз на эту тему поговорить хотел, – потупился Виктор Иванович.

Сеня выжидательно вытянул ноги.

– Ты же знаешь, Семен, жена у меня. Двое детей, ты их видел, да и лет мне уже. А должность, как у тебя, да и зарплата, сам знаешь. Неудобно уже на такой зарплате. Короче, жена сказала, что, если меня сегодня не повысят, бутерброды больше делать не будет. Да и много чего другого делать не будет. А группу бы дали, это и должность, и тридцатка дополнительная в месяц. Ты молодой, Семен, способный, да и холостой к тому же, у тебя вся жизнь впереди. А у меня жена и двое детей. – Виктор Иванович безнадежно махнул рукой и наконец с трудом выдавил из себя: – Уступи мне свое место, Семен, а?

Сеня уже понял, что не устоит, но все же попытался:

– А как же работа, Вить? Столько планов…

– Двое детей, Сень, да и жена. – повторил Виктор Иванович уже предчувствуя, но еще не веря в удачу.

Сеня обреченно махнул рукой.

«Да ладно, Бог с ним, наука не терпит суеты», – успокаивал он себя, вращая диск телефона.

Вечером он заехал к Лехе, как всегда, не с пустыми руками. Сбросив пиджак, а с ним и напряжение дня, Сеня обрел то редкое состояние, когда стрессы выходят наружу, а освободившееся пространство заполняет свежий вечерний воздух из открытой настежь балконной двери. Воспоминания сменяли действительность, в свою очередь, уступая место мечтам.

– Слушай, Сень, я тут жениться собрался, – хохотнул Леха, резко повернув незамысловатую беседу в новое русло.

– Да ну! – не поверил Сеня.

– Не, серьезно, старик, ты только не напрягайся, действительно решил.

– И на ком? Кто избранница? – Сеня с неподдельным интересом подался вперед.

– Я тебя предупредил, не напрягайся, – наставительно повторил Леха. – Женюсь на Маринке.

– На какой Маринке?

– Как на какой? На твоей!

Тут Сеня сделал слишком большой глоток крепкой жидкости, что привело к затянувшейся паузе.

– Но она вроде как моя девушка, – промямлил Сеня, когда восстановил сбившееся дыхание. – Да и знаю я ее лучше. Ты же понимаешь, мы с ней знакомы предельно близко.

– Пустое, старик, меня такие мелочи не волнуют. Как там у классика? «О времена, о нравы.» – проявил эрудицию Леха. – Впрочем, исходя из того, что право первородства все же за тобой, готов попросить официально. – Леха наклонился вперед, как Виктор Иванович давеча: – Уступи мне свое место, старик.

– Свято место пусто не бывает, – после паузы, тяжело вздохнув, согласился Сеня и прикрыл балконную дверь.

Домой он вернулся поздно. Как ни удивительно, родители еще не спали. Мама подозрительно избегала его взгляда и даже не отреагировала на разгоряченные алкогольные пары, заполнившие небольшую Сенину комнату.

– Завтра тетя Ляля с мужем приезжают из Киева. Остановятся у нас. Придется тебе, Сенечка, уступить им свое место.

– А я как же? – уже ничему не удивляясь, по инерции спросил Сеня.

– Ничего, на полу поспишь, – развела руками мама.

Ночью Сеню разбудил стук в окно. Спросонья он не удивился, хотя и жил на девятом этаже. Не испугался он и тогда, когда открыл фрамугу и незнакомый, плохо выбритый мужичок в побитом ватнике тяжело ввалился в комнату.

– Слушай, парень, дело есть, – нагловато заявил он.

Сеня машинально потянулся за пиджаком, в котором днем еще позвякивала мелочь.

– Да не, – поморщился незваный гость, – не суетись, я не за тем. Я на твое место пришел. Уступи мне свое место, парень.

– Какое место? – Сеня протер глаза руками.

– Как какое? Здесь, на земле, – пояснил пришелец.

– Вы что, с ума сошли? – вежливо поинтересовался Сеня.

– Да ты не ершись. Видишь ли, я там в очереди стою, – Мужик неопределенно указал пальцем в небо. – В очередь на замену. Тут у вас места освобождаются, а у нас там очередь. Понимаешь? Вот я и подумал, раз ты всем уступаешь, может, и мне уступишь. Может, ты уже созрел, чтоб смениться.

Утром, проснувшись в холодном поту, Сеня никак не мог вспомнить, что же он тогда ответил. Но тот факт, что проснулся именно он, Сеня, его успокоил.

На конечной остановке в полупустой автобус Сеня вошел легким, твердым шагом. На двойном сиденье студент-первокурсник рисовал в тетрадке какие-то формулы и что-то занудно бубнил забившейся к самому окошку сокурснице. Девушка беспомощно озиралась, но деваться ей было некуда и приходилось слушать.

Сеня склонился над студентом и, когда тот поднял на него глаза, процедил:

– Ну-ка, уступи место старшему, сопляк.

Когда он подсел к девушке, взгляд ее был полон искренней благодарности. И не менее искреннего внимания.

Чтение заняло минут двадцать, медленное, докучливое, монотонное, без выражения, постное. Как будто редактор перемалывал пресную, плохо жующуюся жвачку, которую и выплюнуть жалко, и глотать не хочется. Периодически Славин прерывался, запивал жвачку из стакана, в котором мелко колыхалась коричневая жидкость. Либо чай, либо коньяк.

Наверное, все же чай, предположил я, так как свежим алкоголем в редакторском кабинете не пахло. Старым, устоявшимся, впитавшимся в стены, в большой офисный стол, в кипы бумаг, даже в шахматную доску, даже в расставленные на ней фигуры – такой перманентной, не выветривающейся алкогольной примесью редакторский кабинет отдавал заметно. Будто он когда-то утонул в вязком спиртном болоте, но его все же выловили, подняли на поверхность, долго сушили, оттирали и почти оттерли. Но как полностью оттереть то, что проникло в поры, впиталось в молекулярную структуру, стало неотъемлемой частью?

Пока Славин читал, он, казалось, совершенно позабыл обо мне, даже глаз не поднимал, да и когда закончил, еще некоторое время разглядывал что-то на последнем, лишь наполовину заполненном печатными буковками листке.

Видимо, мое имя, которое я предусмотрительно впечатал в самом конце. Вот так освежив его в памяти, Сергей Григорьевич поднял на меня свои светлые, полные постоянного веселого прикола глаза. Опять же не спеша встретился с моими, тоже светлыми, тоже веселыми, тоже не чуждыми прикола.

– Толь, – наконец озвучил он мысль, утвердительно покачивая ей в такт головой, – у тебя такой пронзительный, цепкий взгляд. – Он выдержал паузу, и радость завихрилась у меня внутри где-то на уровне живота и так вот, завихрениями, по спирали, стала подниматься наверх. – Ты должен пронзать жизнь, схватывать ее, просекать разом ее законы.

Радость бурлила все яростней, заполнила грудь, подступила к горлу. «Наконец-то, наконец-то, – пульсировала радость у самого кадыка, – наконец-то я все-таки пробил, протаранил насквозь, наконец-то меня оценили».

– Ты талант, Толь, это же очевидно, – закрутил туже, почти до упора Славин. И сразу с силой, с оттяжкой раскрутил. – Ну почему же ты пишешь такую херню?!

Даже я, несмотря на глубокий шок, оценил. Вот оно, мастерство театральной паузы! Вот она, драматургия повседневной жизни!

Наверное, от слова «херня», произнесенного по поводу моего долгими часами высиживаемого и в результате высиженного рассказа, я должен был впасть в уныние, побледнеть, обидеться, в конце концов. Но я не обиделся. Я же говорю, я оценил. И вместо обиды и уныния я захохотал, не так чтобы с чрезмерным энтузиазмом, но все равно от души – я всегда уважал хорошую шутку, даже если подшучивали надо мной самим.

Видимо, смех оказался самой правильной реакцией в этом юморном, для смеха же и предназначенном кабинете. Славин тоже улыбнулся, отложил мои три заветных листка.

– Ну, и что ты всем этим хотел сказать? Что мы живем в собачьем мире, начиная от такой ерунды, как место в трамвае, и заканчивая нашей жизнью и судьбой в целом?

– В автобусе, – зачем-то поправил я.

– И чтобы быть адекватным, надо самому стать точно такой же собакой. Иначе кранты. – Он оставлял паузы между фраз, будто стремился к диалогу, будто ожидал от меня ответных реплик. И дождался.

– Но у собаки тоже бывает томный, преданный, с поволокой взгляд, – добавил я объема в разговор.

– Тоже верно, бывает и с поволокой, – почему-то легко согласился Славин и снова помолчал. – Но у нас ведь государство социалистическое, так? – Я кивнул. – А значит, никто у нас собачиться не должен, особенно в журнале «Юность», особенно на его юмористической страничке.

– Но у меня же мягко, – не согласился я. – Даже метафорично. К тому же вплетено в повседневную нашу жизнь.

– А когда небритый мужик к нему ночью в окно влезает, это тоже из повседневной жизни?

– Это же аллегория, – развел я руками.

– За такие потусторонние аллегории, – наставительно заметил веселый редактор веселой странички, – запросто можно работы лишиться.

– Да ладно! – не поверил я.

– Вот тебе и ладно. – Славин задумался, отбивая пальцами какой-то незамысловатый ритм на сукне рабочего стола. – В целом, неплохо. То есть не так чтобы хорошо, но хорошего вообще мало бывает. А к нам, Толь, оно вообще почти никогда не поступает. – Он снова замолчал, как замолкает, наверное, на секунду судья перед вынесением приговора. Такая естественная театральная пауза, хочешь, не хочешь, мы все к ней порой прибегаем. И снова внутри меня затрепетала надежда. На сей раз трепет не обманул.

– Ну что ж, покажу главному. Главный у нас решает все.

– Главный везде решает все, – зачем-то подхватил я. – Сергей Григорьевич, я задумал целый цикл про Сеню написать, такую серию рассказов. – Он не перебивал, слушал. И я воспользовался, стал втискивать в отведенные мне минутки множество быстрых, наезжающих друг на друга слов. – Он такой типаж: немного несуразный, неловкий, у него, как правило, нелады с девушками. Но в целом он добрый, порядочный, просто скромный слишком, и с ним случаются всякие смешные истории. – Я замолчал. Я бы продолжил, но не знал, что сказать еще.

– И вот это первая смешная история? – Славин ткнул пальцем в раскинутые перед ним веером три белых листочка.

– Вроде того, – кивнул я.

– Неси следующие, когда напишешь. Только пиши хорошо, лучше, чем это. И поменьше потусторонности, потусторонность у нас не любят. А типаж твой вполне симпатичный, хотя давно уже разработанный до предела. Но ты пиши, может, выжмешь из него еще что-нибудь. Дело не столько в типаже, дело в том, как он подан и что вокруг него происходит. Дело в сюжетности, понимаешь, в самой истории. И в стилистике, конечно. Искриться должно и пузыриться, как мыльная пена под струей в ванне.

– Ну да, про пену я понимаю, – кивнул я.

– А насчет твоего первенца, – Славин опять указал на мои заветные листочки, – позвони через две недели, я главному покажу.

И мы протянули друг другу руки, вернее, он мне сначала протянул, а уж потом я пожал.

Я спускался по лестнице, и с каждой ступенькой мое настроение все поднималось и поднималось. К тому моменту, как я ступил на подмерзшую мостовую, оно взлетело выше соседних, заваленных снегом крыш. Я сжал кулак, потряс им в победном жесте, так вскидывают руки футболисты после забитого гола. «Молодец, Толик», – одобрительно прошептал я себе.

А что, и в самом деле молодец! Конечно, то, что рассказ покажут главному, еще ни о чем не говорит, еще не значит, что его напечатают. Но Славин – тоже важный этап, и кажется, я его удачно прошел. В любом случае сразу не отшили, как обычно бывает, и уже хорошо. Ведь практически всех отшивают, я-то знаю.

Я подошел к метро, постоял пару минут, смакуя свою пусть незначительную, но победу, а потом все же спустился под землю. Путь мой лежал через станцию «Площадь Свердлова» (теперь «Театральная»), где я делал пересадку на станцию «Проспект Маркса» (теперь «Охотный Ряд»), оттуда по прямой, минуя «Площадь Дзержинского» и «Кировскую» (теперь «Лубянка» и «Чистые пруды»). На землю я планировал подняться на станции «Лермонтовская» (теперь «Красные Ворота»). От «Лермонтовской» ходил троллейбус номер 24, который должен был довезти меня до моей родной альма-матер[5].

До «Площади Свердлова» я доехал как по нотам, пересадка прошла тоже вполне гладко, да и до «Лермонтовской» поезд докатил меня без происшествий. А вот на самой «Лермонтовской» происшествие случилось.

Я уже шел по вестибюлю к выходу, как говорится, «по ходу движения поезда», уже подходил к эскалатору, уже почти занес на него ногу. И вдруг меня обожгло! Так, наверное, пуля останавливает бегущего в атаку (или, наоборот, бегущего от атаки) бойца. Сначала обжигает, потом он уже не бежит, и лишь после, чувствуя боль, боец с ужасом осознает, что ранен.

Так же произошло и со мной: сначала обожгло, потом я перестал двигаться, потом почувствовал боль, а потом понял, что ранен. Не смертельно, наверняка излечимо, но все же поврежден.

Она стояла лицом ко мне на бегущей вниз ленте эскалатора, то есть плавно приближалась к той самой точке, в которую – остолбеневший, онемевший – напрочно врос я. И чем ближе ее подвозили железные прямоугольные ступеньки, тем острее я ощущал свое на глазах углубляющееся ранение. Вот оно уже достигло груди, длинной вязальной спицей пронзило легкие, вот, ворочаясь там и вязко шебурша, передвигая внутренности, достало до сердца.

Все вокруг отступило, отъехало, подернулось туманной дымкой, растворилось в ней. Уже исчезла и станция метро «Лермонтовская» в бордовом с коричневыми всплесками граните, и бесконечно тянущий свою тугую гусеницу эскалатор, и люди, в тяжелых зимних одеждах бессмысленно куда-то спешащие. Как перестало существовать и само метро, и двадцатый век, во всяком случае, его посредственное окончание, и даже никчемно растянувшееся время, даже я сам. То есть я как-то еще существовал, но совершенно выпав из времени.

А все потому, что девушка, плывущая ко мне, не принадлежала ни эскалатору, ни станции метро, но главное – этому замызганному, заплеванному, затоптанному вместе с окурками в грязь времени. Она казалась частью совсем иного мироздания, ушедшего, безвозвратно утерянного, светлого, чистого, которое мы знаем только по картинкам в старых раритетных книгах.

На ней была серая, короткая, до колен, дубленка, легкая, с белыми меховыми отворотами, длинная темная юбка, из-под которой торчали носики коротких сапожек. Голова покрыта белым, невесомым пуховым платочком, очерчивающим овал узкого личика с румяными щечками, со смеющимися, полными искренней радости глазами и прелестными ниточками губ. Она была словно из той песенки, которую мы так часто пели под гитару:

Гимназистки румяные, От мороза чуть пьяные, Грациозно сбивают Рыхлый снег с каблучка…

Не знаю, гимназистка или институтка, но барышня передо мной, без сомнения, сошла со страниц книги либо Толстого, либо Бунина, либо какого-нибудь рассказа Чехова. Скорее Чехова, так как она не принадлежала ни к высшему свету, ни даже к столичной жизни, скорее провинциальной, уездной. Дочь какого-нибудь местного доктора или директора школы, доброго, интеллигентного, но не богатого, без связей, без знатных столичных родственников.

Да я и сам больше не чувствовал себя собою, а скорее своим дедом или даже прадедом, вот так бесцельно бредущим по мостовой вдоль деревянных с печными трубами домов, отгороженных аккуратными палисадниками. И вот навстречу идет она. И сразу становится ясно, что если она пройдет сейчас мимо, если не останется в моей жизни навсегда, то не будет будущего, не будет детей, внуков, правнуков. А значит, не будет и меня теперешнего, стоящего сейчас в плохо освещенном вестибюле станции «Лермонтовская» у медленно, тоскливо ползущего эскалатора.

Она, конечно же, заметила мой ошарашенный взгляд, но не смутилась, а стрельнула в меня смеющимися, лукавыми глазками, впрочем, лишь вскользь, лишь едва, и прошла мимо.

Ее нельзя было упускать, я просто не имел на это права, от меня зависела судьба этого потерявшегося во времени города, возможно, всего человечества, судьба мироздания. Как минимум моя собственная судьба.

Незадача заключалась в том, что барышня была не одна, а с подругой, которая, увы, меня не интересовала. Более того, мешала.

Знакомиться с девушкой, да еще в метро, вообще дело неблагодарное, требующее особых навыков – не только куража, но и импровизации, полета, – творчества, иными словами. А когда она с подругой, дело практически безнадежное. Девушке неловко перед подругой, подруге перед девушкой, и сразу возникает напряженность. А напряженность – злейший враг полета и творчества. И ты невольно зажимаешься, и деревенеют в тебе мысли, слова застревают в горле, и сердце качает по всему телу кровь, зараженную вирусом обреченности. Обреченности на неудачу.

Вот я и плелся за ними по гранитной платформе теперь уже «против хода движения» и не мог решиться подойти. Хотя не решиться тоже не мог.

Говорил ли я, что я фаталист? Что верю, что ничего не происходит случайно? Что теория вероятностей успешно работает только для тех, кто готов ее, вероятность, просчитывать каждый раз до девятого знака? А если ничего не просчитывать, то, как суждено, как предназначено, так в результате и произойдет?

Вот и они остановились на самой середине вестибюля и, как принято между гимназистками, поцеловав друг дружку в щечку, разошлись в разные стороны – подружка на поезд в сторону «Юго-Западной», а моя избранница – в сторону «Преображении». А это означало, что судьба подарила мне шанс. Щедрый, обильный, спелый, как грецкий орех, у которого от спелости трещат скорлупка и все внутренние перегородки.

Поезд еще не подошел, в моем распоряжении имелась минута-другая, но не больше, а значит, права на ошибку, как и у сапера на минном поле, у меня не оставалось. Я нырнул было в спасительную память, но никакой заготовленной летучей фразы, которой можно с ходу перевернуть девичью жизнь, там не нашлось. Пришлось пойти ва-банк – лишь обнадеженный ее лукавой смеющейся улыбкой, лукавым смеющимся взглядом да бьющей наотмашь налитой, нерастраченной женственностью, я сказал то, что чувствовал. В конце концов, искренность тоже неслабый инструмент, если умело им пользоваться.

– Вы знаете, что вы отщепенка? Что вы диссидентка? – начал я в духе советского времени. И хотя огульность обвинения запросто могла ошарашить любого, она виду не подала – все так же смеялась мне в лицо, как и всему остальному, бессильному перед ней миру. – Говорил ли вам кто-нибудь, что вы подвергаете сомнению саму идею трехмерности пространства? Станции «Лермонтовская», например? Всего Метрополитена имени Ленина? Что реальность зависит единственно от вас, что вы держите ее на поводке, как бобика?

Я выдержал небольшую паузу, давая ей возможность переварить мою сумбурную тираду.

– Правда? – лишь произнесла она в ответ. Голос у нее был такой же лукавый и смеющийся, как глаза. Другого и быть не могло.

– Правда. Вы противоречите этому миру. – Я повел рукой, определяя «мир». – Ему становится стыдно за свою ущербность, когда он встает навытяжку, отчитываясь перед вами. – Видимо, я перегнул, лицо ее выразило удивление, будто она хотела спросить: «Неужто?» Но я уже завершал: – Говорил ли вам кто-нибудь, что вы из другого измерения, из другого пространства?

Я снова выдержал паузу, но очень короткую, – платформу уже прорезали огни надвигающегося поезда.

– Возьмите меня с собой. Туда, к вам. Я обещаю, я пригожусь, я буду подмогой.

Она смотрела на меня, смеялась, оценивала, думала – брать или не брать в свой далекий мир, в который мне без нее было не попасть.

– Я бы взяла, – наконец произнесла она сквозь режущий скрежет тормозящего поезда, – но вас кто-то уже зовет с собой. – И она указала пальчиком в черной перчатке куда-то мне за спину.

Я непростительно обернулся. Леха Барков стоял в вестибюле и махал мне рукой.

– Тосс! – кричал он мне с каждым взмахом. – Эй, Тосик!

– Подожди! – крикнул я. – Подожди пять минут! – И тоже замахал ему, вернее, на него.

И тут же, забыв про Леху, вернулся назад к моей избраннице. Но ее не было. Только что была – секунду назад, ну, может, две, – и все, исчезла. Я огляделся: перрон был пуст, передо мной желтым перенасыщенным электрическим пятном светил вагон с открытыми еще прямоугольниками дверей. Я шагнул вперед. Двери вагона двинулись, неловко, словно нехотя. Сделал еще один шаг – двери, набирая скорость, начали сходиться. Рванулся, прыжок, второй – двери врезались друг в друга, лязгнули не до конца смягченным резиной лязгом, я попытался просунуть между ними ладонь, но опять не успел.

Она стояла прямо передо мной, в нескольких сантиметрах, за стеклом дверной перегородки, и смеялась. Мне ли она смеялась, надо мной ли? Или над всем окружающим, чуждым ей миром? Видимо, все же надо мной, вернее, тому, как ловко меня провела. Даже не провела, а просто в ее недоступное, отгороженное от посторонних пространство таких растяп, как я, не пускают.

Я взмахнул в отчаянии руками. Постучал пальцем по запястью левой руки, по стеклянному циферблату часов.

– Завтра! – крикнул я, зная, что она меня не слышит. – Завтра в это же время!

Я стучал по часам, кричал, но она не ответила ни кивком, ни движением губ, только смеялась в ответ, весело, озорно, словно предлагая разделить радость ее, недостижимого для меня, мира. Лицо ее, хрупкое, узкое, еще больше суженное белым пуховым платком, на котором я мог сейчас разглядеть каждую петельку узора, в светлом проеме на фоне темного перрона казалось неземным – так рисовали мадонн итальянские мастера Возрождения. Только без младенца, еще до родов, даже до зачатия.

А потом лицо моей мадонны двинулось, замерло на мгновение, двинулось снова и поплыло, сначала медленно, потом все быстрее, все стремительнее под сдавленный скрежет тяжелых железных колес. Так ее улыбка и осталась – лишь в моей памяти.

Я вздохнул, обернулся и вернулся в свой мир, которому и принадлежал, к толпе усталых людей с серыми мрачными лицами, бесконечным потоком льющихся на мрачную платформу, к Лехе, поджидавшему меня в глубоком арочном проходе.

– Лех, – сказал я, подойдя к нему, – ты все испортил. Все запорол. Надо же тебе было именно в эту секунду появиться. И окликнуть меня.

– А чего? – не понял мой однокурсник.

– Девушку видел? Ту, которая рядом со мной стояла? Я к тебе обернулся, а она в поезде уехала. Не позвал бы ты меня, я бы не обернулся, она бы не уехала. Со мной бы осталась. – Я снова вздохнул: у меня был единственный шанс, и я так нелепо его упустил.

– Какую девушку? – не понял Леха. – Нет, не видел. Не было никакой девушки. Ты был, а девушки не было.

Я посмотрел на него: не шутит ли он, не подкалывает ли меня? Нет, он не шутил, не подкалывал, он действительно не видел. «А что, если ее вообще не существовало? – подумал я. – Вернее, не так. Она существовала, но только для меня одного. А другим видеть ее не дано. Значит, она появилась здесь, на «Лермонтовской», только с одной целью – забрать меня с собой, в свой недоступный мир. А я взял и по-дурацки все проморгал!»

– Ладно, Лех, – вздохнул я, – забудь про девушку. Думай о чем-нибудь другом.

Он согласно кивнул, и мы побрели по вестибюлю – снова «по ходу движения», снова к скрипучему, составленному из искусственных ступенек эскалатору.

Вставка вторая Выбор темы

В будние дни я встаю в семь утра. Для меня это мучительно рано, если бы не ребенок, я спал бы и спал, проспал бы любое, самое важное дело. Но поразительно, ответственность за ребенка легко перевешивает ответственность перед самим собой. Будильник, подключенный к радио, читает новости Би-би-си с вычурным британским акцентом, я встаю, привожу себя кое-как в порядок и иду на первый этаж готовить сыну нехитрый завтрак. К тому моменту, как я начинаю будить Мика, дом уже пропитывается теплым запахом поджаренного тоста, душ шелестит, нагревая ванную комнату теплой мокрой туманностью.

Мик категорически отказывается вставать, молит дать ему еще минутку, еще две, ругается, отталкивает меня. Ах, как я понимаю его, в моем детстве ранние подъемы в школу были самой жестокой пыткой. Именно поэтому я стараюсь не сердиться, а бужу сына неспешно, внедряясь в его потревоженный сон ласково, а потом, улучив момент, подхватываю на руки почти безжизненное тело и несу его под мягкие, теплые, бодрящие струйки душа. Только так Мик приходит в себя, его глаза наполняются нетвердой утренней жизнью, щеки розовеют. Я заворачиваю его в махровый халат и тащу на кухню, где его ждут готовый сэндвич и стакан молока.

У меня самого по утрам аппетита нет. Мик тоже не проявляет рвения, больше смотрит в окно, отвлекается, но в отличие от меня его ожидает насыщенный учебой день, и зарядиться протеинами ему необходимо. Пока он запихивает в себя куски сэндвича, мы болтаем о его предстоящих учебных заботах, о том, что будем делать вдвоем после школы. Иногда наскоро повторяем какой-нибудь выученный вчера урок – в общем, обычные родительские заботы.

На завтрак отведено десять минут, но занимает он, как правило, минут пятнадцать, а то и двадцать, и в школу мы уже опаздываем. Я начинаю нервничать, покрикивать на сына, подгонять, сетуя на его медлительность, и в результате, кое-как собравшись, мы выскакиваем из дома. Мик на ходу натягивает куртку, я яростно выгоняю машину на дорогу и, нарушая не только правила дорожного движения, но и физические законы сонной Магнолии, пробиваюсь через густой, масленый воздух, разрезая его острым носом моего «Мустанга».

В школу мы опаздываем, хотя и ненамного, минут на пять, на семь, учителя уже привыкли к нашей непунктуальности и махнули на нее рукой, а некоторые даже относятся с сочувствием и пониманием. Все же папаши-одиночки здесь встречаются редко и вызывают (после кратковременного недоумения) умиление, иногда даже слезливое, особенно у немолодых, поживших в своих жизнях теток-учителей. Мик выходит из машины, я целую его в лобик, он касается губами моей щеки, на мое стандартное: «Давай, малыш, грызи гранит…» отвечает что-то типа: «Ты, пап, тоже не скучай», тянет на себя тугую школьную дверь и, перед тем как исчезнуть в темной прорехе дверного проема, еще успевает обернуться и махнуть мне рукой.

Так у меня появляется шесть с половиной чудесных часов, когда я предоставлен самому себе. Я обожаю эти утренние часы, когда ни от кого не завишу, не связан мелочным, гнетущим распорядком, когда меня не подгоняет расчетливое время, безжалостно отсчитывающее минуты, секунды. Я вообще не люблю время и стараюсь как можно меньше зависеть от него. Конечно, полностью отделаться от его бремени не удается, но эти шесть часов принадлежат мне и только мне.

Сначала я захожу в кафе, то самое, расположенное на единственной игрушечной площади, чистое, просторное, слишком отчетливо переполненное незамутненным, свежим, почему-то всегда прохладным воздухом. Молоденькая, симпатичная девушка Лори, подрабатывающая в утреннюю смену, улыбается мне, я не раз заговаривал с ней, но перейти грань обычной здесь доброжелательности так и не решился.

Я заказываю «латте» в самом большом картонном стаканчике, таком, который можно взять с собой и затем посасывать уже совсем остывший кофе все утро. Но первые глотки я делаю в кафе, минут пятнадцать сижу в глубоком кресле, собираясь с мыслями, составляя из них плотный, спрессованный пучок, чтобы потом, вскоре, у себя дома, вытягивать из него по одной тонкие извилистые нити и в результате сплести что-нибудь замысловатое.

Почему-то я предпочитаю работать на кухне, хотя в спальне на втором этаже, прямо у окна, стоит красивый и удобный письменный стол. Но на кухне мне пишетсялегче, во-первых, больше океанского простора втекает в огромное, на всю стену, окно, а еще здесь уютнее, все под рукой и не давит требовательной необходимостью работать, как, например, давит тот же письменный стол на втором этаже. Здесь, на кухне, вообще ничто не напоминает о подневольном труде, скорее о подспудном, естественно впитываемом из воздуха удовольствии.

Обычно я сижу за круглым, небольшим кухонным столиком, мы с Миком вполне им обходимся, передо мной маленький портативный «Лэптоп», рядом – картонный стакан «латте», принесенный из кафе. Сначала я смотрю в распахнутое окно, легкий бриз тревожит спутанным запахом океанской соли. Вскоре плоское нагромождение океанских бликов завораживает взгляд, их непрерывное движение гипнотизирует его, действительность отступает, перестает существовать, и на смену ей приходит другая – перекрученная, возбуждающая, мелким, почти сердечным биением перетекающая из меня в мой маленький, почти игрушечный компьютер.

Почему я решил написать книгу о своей юности? Ведь последовательное жизнеописание – не моя тема. Обычно в своих романах я пытаюсь совместить мир реальный и мир, с точки зрения привычных мерок, мало возможный, с трудом вмещающийся в наше обычное о нем представление. Мир на грани. Нет, он не связан ни с фантастикой, ни с метафизикой, он по-прежнему вполне умещается в рамках понятной нам реальности, но только где-то на самом хрупком, близком к распаду пограничном рубеже. Именно здесь, балансируя на тончайшей, до дрожи натянутой струне, я создаю свою собственную, только мне подвластную вселенную. В этом-то и состоит еще одна радость, еще одно возбуждение – балансировать на грани, прогибать сюжет, как тонкую живую ветку дерева, в упругом напряжении, не давая ему ни разогнуться (перейти в повседневность), ни переломиться пополам (выйти за рамки реальности). Так и удерживать в сдавленном, напряженном состоянии.

Я жду от книги большего, чем бытовое описание жизни. Всевозможные саги, хроники больших и малых семей, в которых разворачивается длинная череда повседневных событий, меня не увлекают. Так же как и многочисленные жизнеописания (этакие литературные «мыльные оперы»), пусть замысловатые, пусть эмоционально нагруженные. Мне мало просто истории, я сам знаю немало историй, они по-прежнему постоянно роятся вокруг меня.

Мне нужна от книги не только чувственность и искренность, но и загадка, двойное дно, когда привычная жизнь вдруг теряет очертания и поворачивается другой, неожиданной, стороной, и застываешь, ослепленный, понимая, что тебе открылось новое измерение, новое пространство, о существовании которого ты и не подозревал.

Встречая подобное откровение, я ощущаю, как волнующая изморось разбегается вдоль позвоночника, сбивает дыхание, сердце сжимается от восторга, сознание чуда будоражит, и я ощущаю счастье. И шепчу: «Надо же. из ничего… а вот создано… даже непонятно как… ведь смертный такого создать не может. но вот оно есть и теперь будет существовать века… чудо, истинное, божественное чудо».

Увы, подобное случается крайне редко. По себе знаю, требуется и озарение, и тяжелая, безостановочная работа ума, души.

Как энтомолог разглядывает через увеличительное стекло не изученное доселе насекомое, так и я пытаюсь в своих книгах рассмотреть жизнь, тоже через лупу, да к тому же под другим, новым, неизвестным прежде углом. Я не боюсь переступать границы реальности, обыденности, даже добра и зла. Ведь писатель – это больше, чем тщательный летописец жизни. Писатель – прежде всего СОЗДАТЕЛЬ, и мир, который он создает, должен быть уникальным, подвластным только ему, и никому больше.

Тогда почему же я взялся за описание собственной юности? Не противоречу ли я своим же установкам, своему внутреннему пониманию литературы? Не скатываюсь ли к посредственному, плоскому бытописательству? Я не раз задумывался над этим вопросом, мучился им – правильный ли я сделал выбор, построив «Магнолию» на повседневном, пропитанном бытом документализме? И мне понадобилось время, чтобы разобраться, чтобы убедить себя самого.

Я по-прежнему в поиске. А поиск требует постоянного обновления, поднятия новых пластов, выхода на новую стилистику. Хотя, наверное, мог бы эксплуатировать наработанные темы, которые уже принесли мне известность, зашкаливающие тиражи, деньги. Но разве желание играть на удержание не является признаком истощения, признаком захиревшей потенции, не только творческой, но и жизненной в целом?

Конечно же, при каждой новой попытке увеличивался риск не попасть, промахнуться, даже потерять какую-то часть аудитории. Например, в «За пределами любви» я вообще выбрал крайне рискованный, даже опасный путь, взялся за тему настолько тяжелую, запутанную, провокационную, что рисковал навлечь на себя массовое негодование. Да и «Американская история» коренным образом отличается от «Фантазий женщины средних лет» несмотря на то, что оба романа написаны от женского лица. Но как в жизни одно женское лицо не похоже на другое, так и в этих романах героини представляют совершенно разные, почти противоположные типажи. Да и посыл книг (или иначе, углы, под которыми рассматривается в них жизнь) абсолютно не совпадает.

Еще раз повторю: при выборе нового пути доля риска увеличивается. И все же не в поиске ли, не в постоянной ли попытке подняться над собой заключается радость творчества? Ведь простой секрет заключается в том, что для того, чтобы создать удачный текст (да и не только текст), автор сам должен получать стимулирующее, разящее удовольствие от процесса.

Вот так подспудно, постепенно я подошел к новой теме – своему прошлому.

Юность всегда притягивала меня, и чем больше я отдалялся от нее, тем сильнее было притяжение. Ведь юность, как это ни банально звучит, прелестная, волнующая пора. Ее не могут испортить ни нехватки, ни трудности, ни даже ущербность времени и места. Однажды я встретил пожилого человека, детство которого прошло в сталинском ГУЛАГе. И он утверждал, что это был самый счастливый период его жизни.

Но меня юность притягивает не только потому, что она хороша сама по себе. Она еще и основа всей последующей жизни, ее главный структурный блок. По тому, как человек прожил молодость, по тому, как она сформировала его интересы, пристрастия, стремления, взгляды, – по всему этому стой или иной долей точности можно предсказать дальнейшую его судьбу. Кем он станет, чего добьется, будет ли счастлив в любви, как вообще протянется последующая многолетняя рутина жизни.

Вот и получается, что внимательное, пристрастное изучение юности позволяет разобраться в человеке, внедриться в его характер. Но и не только. Жизнь невозможно отделить от времени, на которое она выпала. А значит, разбирая свою молодость, молодость людей, которые мне встретились, я, так или иначе, пытаюсь разобраться во времени, в том социальном, культурном слое, на котором замешено не только мое, но и последующие поколения. Ведь оно (время) в той или иной степени пометило всех нас.

Вот я и определил главные задачи «Магнолии» – на фоне юности, ее поисков, стремлений, ее событийной, эмоциональной плотности разобраться во времени, в том, какой отпечаток оно наложило на всех нас, на тех, кто был погружен в него. Как они, юность и время, повлияли и продолжают влиять на жизнь каждого из нас.

А появится ли в книге двойное дно, возникнут ли захватывающие дух объем и глубина, произойдет ли открытие новых миров, все это зависит от того, насколько я справлюсь с задачей, хватит ли мне упорства, тщательности, времени, ну и таланта, в конце концов. Да и многого другого, что даже бессмысленно определять.

________________________________

Конечная остановка маршрута номер 24 находилась прямо у станции метро «Лермонтовская», троллейбус там делал маленький круг, огибая всегда пыльный, невзирая на время года, скверик, и снова выезжал на Новую Басманную. Мы с Лехой залезли в первый же троллейбус, плюхнулись на мягкое дерматиновое сиденье – Леха к окну, я ближе к проходу.

– Ты как, в универе своем отсдался? – спросил я Леху, пока он, достав из кармана маленький пластмассовый скребок, расчищал морозную, узорчатую, почти молочную накипь с оконного стекла. У него была какая-то не то врожденная, не то приобретенная фобия, и ему требовалось видеть внешний затроллейбусный мир, от замкнутого троллейбусного ему становилось не по себе.

– Ага, отсдался, – кивнул он. – Только пару экзаменов в «связи» пропустил. Те, что на один и тот же день выпали.

Глядя на Леху, трудно было заметить в нем признаки уникальности. Конечно, он был редкий симпатяга – светлые крупные кудри, приятные мягкие черты лица, может быть, даже слишком мягкие, тонкая, немного женственная фигура. Этакий белокурый Парис, еще не нашедший своей потенциальной Елены, даже не решивший, а нужна ли ему эта Елена вообще. Стоят ли ее прелести разрушения родной Трои.

Ну а открытый, ясный взгляд, не менее открытая улыбка и искреннее добродушие делали Леху симпатичным не только внешне, но и внутренне. Готов поспорить, что у каждого, кто задерживал на нем взгляд, мелькала одна и та же мысль – какие все-таки мы, люди, приятные, добрые, красивые существа.

Но и помимо своего обаяния, Леха являлся настоящим уникумом. Дело в том, что он был не просто студентом, а студентом в квадрате. После окончания школы он каким-то хитрым способом добыл себе второй экземпляр аттестата. Так у него образовались две вполне официальные корочки. Будучи парнем не только симпатичным, но и способным, он поступил в МГУ на биофак, а потом зачем-то еще и в наш уныло технический институт связи. На бесконечные вопросы «а зачем?», зачем поступать в «связь», если ты уже зачислен в более престижный универ? – Леха отвечал, что после школы не был уверен в своем биологическом призвании, техника его тоже манила, особенно входящие в моду компьютеры, по которым институт связи как раз и профилировался.

Поначалу Леха решил походить месяц-два в оба вуза, чтобы разобраться, какой ему больше по душе. Но вскоре выяснилось, что совмещать учебу совсем несложно. Конечно, о круглых пятерках речь не шла, но на двойную стипендию Леха тянул без труда. Если экзамены выпадали на один день, Леха заранее запасался больничным у знакомой участковой докторши (кто не захочет помочь белокурому дарованию с повышенной тягой к знаниям?), и пропущенный экзамен ему переносили на позднее, каникулярное время.

Постепенно выяснилось, что умноженное на два образование дает заметное преимущество при приблизительно одних и тех же затратах. Прежде всего, двойную стипендию, на которую Леха мог прожить уже без посторонней, родительской помощи. Но кроме того, за четыре студенческих года Леха не на шутку продвинулся в биологической науке, хотя тратил на нее в два раза меньше времени, чем его университетские сокурсники. А наш институт связи с его технической подготовкой давал Лехе уникальную возможность взглянуть на Дарвина, аминокислоты и прочие генные прибамбасы в совершенно ином, непривычном для биологии, неортодоксальном контексте.

– Понимаешь, – развивал он мысль в холодном, тряском троллейбусе 24-го маршрута. – Что они про мир знают? Ну, ДНК, всякие там митохондрии, митозы, мейозы… Ну и все приблизительно. А общей картины не видят. А она ведь неоднородная.

Я молчал и кивал. Мне было интересно с Лехой, он своим пытливым умом всегда привносил что-то свежее, биологическое в мое понимание жизни.

– Например, не знают они, что жизнь базируется на обмене сигналами. Вот мы с тобой понимаем, что в компьютере все на этом построено. Что там куча разных железок и все постоянно обмениваются сигналами, причем разными. А компьютерные сети. Там вообще сигналов не сосчитать и все они снуют туда-сюда в разных направлениях. Ну, ты сам знаешь.

Я кивнул, я знал.

– Так вот, я новую концепцию создал. – Леха поерзал по сиденью, придвинулся ко мне чуть ближе. – По аналогичному принципу построена и вся наша жизнь. Я имею в виду галактики, планеты, нас, людей, наши части тела, молекулы, из которых они состоят, кванты, всякие там нейроны, кварки, те же аминокислоты. Понимаешь?

Пока я слушал, кивал, Леха поглядывал в оттертый от наледенения квадратик окна, чтобы убедиться, что мир за пределами троллейбуса все еще существует.

– Я тут статью одну прочитал, оказывается, растения тоже переговариваются. В смысле, обмениваются сигналами. – Он оторвался от внешнего, затроллейбусного мира, посмотрел на меня.

– Давай рассказывай, – подбодрил я Леху.

– В Индии, в джунглях, есть целые рощи особого бамбука. Он отличается от других бамбуков тем, что, когда его пытается сожрать какое-нибудь травоядное животное, он, защищаясь, выделяет через листья яд. Понимаешь, в своей обычной бамбуковой жизни, когда ему ничто не угрожает, он совершенно безопасен, а яд вырабатывает, только когда какой-нибудь индийский слон хочет им полакомиться.

– Умный бамбук, – отреагировал я.

– Так вот, заметили, что, когда слон начинает глодать одно растение, яд вырабатывается и у тех, которые пока никто жрать не собирается. Даже у тех, которые растут на другом конце рощи, а рощи тянутся на многие километры. Вот и получается, что растение, которым питается слон, посылает сигнал об опасности всем своим остальным собратьям.

– Как они это делают? – задумался я. – Может, через общую корневую систему? А у бамбука какая корневая система, общая или раздельная?

– Тосик, я давно заметил, что в душе ты биолог. Прямо в корень смотришь. В самый бамбуковый корень. У тебя с биологией тоже, видать, общая корневая система, – скаламбурил Леха. – Я проверил по справочнику, у этого конкретного бамбука корневая система индивидуальная, у каждого растения своя. Вот и получается, что механизм обмена сигналами совершенно непонятен.

Леха замолчал, я тоже, похоже, мы оба одновременно задумались о бамбуке. Я так ничего и не придумал. Не знаю, придумал ли что-либо Леха, но минуты через две он снова оживился:

– Ладно, Бог с ним с бамбуком. Ты яйцо куриное ел, белок, там, желток?

– Ел, – сознался я, – и не раз. Обычно по утрам.

– Ты заметил, что оно со всех сторон одинаковое, верх ничем не отличается от низа.

– Ну и что? – не понял я связи с биологией.

– А то, что и на клеточном уровне оно абсолютно однородное, и на белковом уровне, и аминокислоты одни и те же, и вообще все в яйце абсолютно идентично. Никаких различий не зафиксировано.

– Ну и? – снова не понял я.

– Тогда откуда яйцо знает, где у него должна цыплячья голова расти, а где цыплячьи ноги? Если оно однородное, если все клетки у него совершено одинаковые.

– И откуда? – нетерпеливо подтолкнул я Леху.

– Опять же никто не знает. – Леха улыбнулся. – А вот я знаю. Вернее, не знаю, но мысль у меня есть.

– Гипотеза, – подсказал я слово.

– Ага, гипотеза. Я думаю, что развитие клеток на уровне сигналов происходит. Для разных клеток разные сигналы. Для головы – один сигнал, для ног – другой, для крыльев – третий. Это я, конечно, упрощаю для ясности. Но идея в том, что каждой клетке посылается сигнал, сообщающий, что из нее должно вырасти. Принцип ничем не отличается от компьютерной сети. Только механизм сложнее, потому что сигналов на порядки больше.

– А откуда сигнал берется? Кто его посылает, если яйцо однородное? – снова поинтересовался я.

– Опять в точку попал. – Леха от радости аж хлопнул в ладоши. – Действительно, откуда? Раз яйцо однородное, значит, сигнал изнутри прийти не может. А раз не изнутри, значит, источник находится где-то снаружи.

– Ни фига себе! – присвистнул я. – И где же?

Биологический гений только развел руками.

– У нас, конечно, о такой концепции даже заикнуться невозможно, сразу из универа попрут. Сам понимаешь, не соответствует теория сигналов их материалистическому пониманию. Зашорены они на материализме и дарвинизме. А всего остального боятся. А вдруг идеологи наверху не одобрят?

– Ну да, ну да, – безразлично кивнул я.

– Но я в Ленинку сходил, в библиотеку, в смысле. Покопался в литературе. Они там, – Леха указал большим пальцем куда-то за спину, – на Западе, еще не тем занимаются. Особенно в Штатах.

– Серьезно? – снова удивился я.

– Ага, – коротко кивнул биологический отщепенец и снова уставился в просверленную в оконном инее дырочку, усмиряя, таким образом, свою ненасытную фобию.

Мы помолчали, а потом я вспомнил, что и у меня научная идея имеется. Не такая биологическая, как у Лехи, но тоже про природу.

– Лех, как ты думаешь, сколько на земле птиц? Не видов и подвидов, а всего особей по всему миру. Воробьев, голубей, чаек, галок, альбатросов, пеликанов, вообще всех скопом? Общее количество штук?

– Не знаю. – Леха пожал плечами.

– Ну, хотя бы больше, чем людей?

– Чем животное меньше по размеру, тем его обычно больше в количестве, – заявил уверенно Леха. – Муравьи вот маленькие, зато их немерено. – Я кивнул, я был согласен про муравьев. – А средняя птица раз в десять меньше человека, – продолжал размышлять вслух Леха, – значит, их должно быть раз в десять больше, чем нас.

– Значит, если людей три миллиарда, то птиц должно быть тридцать миллиардов, – прикинул я.

– Ну да, допустим, – согласился Леха.

– А какая средняя продолжительность жизни средней птицы?

– Не знаю. Попугаи лет семьдесят живут, а вот воробьи два-три года. Думаю, средняя продолжительность птичьей жизни лет пять-семь, не больше. Жизнь у них в принципе тяжелая, а чем жизнь тяжелее, тем она обычно короче.

– То есть каждые пять лет должны отбрасывать лапки около тридцати миллиардов птиц. Так? – Я посмотрел на Леху Тут он оторвался от своей спасительной дырки в окне и тоже взглянул на меня, видимо, догадываясь, к чему я клоню.

– Ну, – согласился он, ожидая кульминацию. И кульминация последовала.

– Почему же, Лех, мертвых птиц не видно? Почему мы птичьи тушки не обнаруживаем? Лех, ты сам посуди, представляешь, тридцать миллиардов! Да они с неба на нас должны градом сыпаться. Вся земля должна быть ими усеяна. Где трупики, Лех?

– Я вообще-то видел несколько, – задумчиво протянул Леха, – но они машинами в основном задавлены были.

– Во-во, – подтвердил я, – насильственно умерщвленных я тоже встречал. Видел, как кошка голубя поймала. Но где те, что естественной смертью сдохли? Я за всю жизнь ни одной не видел. Да и у других спрашивал, никто не видел. Ни в городе, ни в лесу, ни в полях, даже на пляже. А там ведь чаек немерено, Лех. А у чаек даже гнезд нет.

– Да, интересно. – Леха еще больше погрузился в задумчивость. – Трупы, конечно, сжирают. Крысы, муравьи, прочие животные, но ведь не сразу сжирают. День-два они должны пролежать. А я тоже ни одной дохлой птицы не встречал, ни в городе, ни в лесу. Странно. Надо будет покопаться в литературе, наверняка там вопрос разбирается. – Он еще подумал. – А чего ты сам-то думаешь?

– Да понимаешь, Лех. – Я выдержал паузу перед решающим, нокаутирующим ударом. – Раз трупов нет, так, наверное, и самих птиц нет.

– Вообще нет? – недоверчиво переспросил он.

– Ага, вообще, – кивнул я. – Может, это чья-то выдумка, эти птицы. Кто-то пошутил так, понимаешь? Пусть, мол, мир разнообразнее будет. Пусть птички летают, чирикают, зернышки клюют, пейзаж улучшают. Ну, как бы для всеобщего удовольствия.

– Ничего себе, ты копнул. – Леха повел бровями, как бы в недоумении. Но я лишь подлил масла в горнило биологического пламени, бушующего в Лехиной душе.

– Ты говоришь, сигналы в яйцо извне яйца поступают. Представляешь, сколько требуется сигналов на каждую клетку каждого яйца? А яиц-то в мире не сосчитать. И не только куриных. Какой же мощный источник должен быть! – Леха кивнул, определенно соглашаясь. – Почему тогда этот же источник, который извне, не может насчет птиц прикольнуться? Да ему это после яиц вообще плевое дело.

– Значит, птицы – это своего рода мираж, галлюцинация, созданная, чтобы разнообразить картину жизни на Земле. Но почему тогда источнику не подбрасывать нам их трупики хотя бы иногда? Тоже для полноты картины.

Он взглянул на меня, я на него, и мы оба догадались одновременно.

– Думаешь, прокол? Ошибочка в общей программе?

– Ну да, недоработка, – дополнил я Леху. – А может, и наоборот, специальная задумка такая. Чтобы мы по отсутствию трупиков сами обо всем догадались.

– Как мы сейчас с тобой. – закончил за меня Леха и снова покачал головой. – Да, сильно.

Мы еще молчали минуты три-четыре, а чего тут скажешь, когда все вокруг тебя одна сплошная шутка? И мир за пределами троллейбуса, виднеющийся через пробуренный Лехой квадратик в окне? И мир внутри троллейбуса? И сама Лехина фобия. И возможно, даже мы с Лехой.

А потом все так же молча поднялись с сиденья, двинулись по качающемуся, нестойкому проходу к выходу и, когда троллейбус остановился и открыл двери, вывалились на закрученный морозом в тугую спираль воздух.

Мы прошли по Авиамоторной, затем свернули в переулок, ведущий к учебному нашему заведению. Свернули и остановились, застыв на месте. На тротуаре прямо под нашими ногами, на утрамбованном множеством ботинок, раскатанном до ледяных дорожек снегу лежал маленький птичий трупик. Мы оба аж обмерли.

– Надо же, – наконец первым произнес Леха.

– Да, – подтвердил я, – только мы обнаружили прокол, как нам трупик и подбрасывают. Прямо под ноги. Ты понимаешь, Лех, прокол прикрывают. – Мы помолчали. – А, может, наоборот, может, это еще одна шутка? Если наличие птиц одна большая шутка, то от этого трупика вообще обхохочешься.

– Да, похоже, источник любит похохмить. Прикольнуться так, – подытожил Леха и, пристально вглядываясь в маленькое органическое тельце, чернеющее на снегу, повторил: – Надо же, совпаденьице!

Я тронул его за рукав куртки.

– Да, загадка. Нам ее не решить.

Леха ничего не ответил, только недоуменно качнул головой.

В здании родного института на первом этаже, в вестибюле, с одного конца находился гардероб (в него мы и сдали наши куртки), а с другого – помпезная мраморная лестница. Вела она на широкую площадку, частично нависавшую над вестибюлем, называемую в народе «филодром». Понятно, от какого слова, конечно.

Этот самый филодром являлся главным местом всех встреч, запланированных и незапланированных тусовок, там, как правило, обсуждался один и тот же вечный вопрос: «А куда бы нам теперь рвануть?»

Вот и сейчас на филодроме нас уже поджидал Ромик. Он всегда нас с Лехой поджидал, не только потому, что мы обычно опаздывали, но и потому, что сам приходил минут на десять раньше условленного времени. Дело в том, что он был на редкость организованный и пунктуальный. А еще у него имелась цель. Вот мы с Лехой люди тоже, если разобраться, цельные, но порой все-таки ее, цель, не совсем четко различали. Леха иногда от переизбытка алкогольного дурмана в организме. Да и меня всякие побочные интересы частенько отвлекали. А вот Ромика от его цели ничто и никто отвлечь не мог – не было изобретено еще такого соблазна в подлунном нашем мире.

Ну а вдобавок к организованности и цельности он был по-настоящему толковый парень, особенно в технике, и понимал во всех наших науках такое, что другим было недоступно. Не только нам, студентам, но нередко и самим преподавателям.

Благодаря всем своим талантам Ромик не только получал повышенную стипендию, но и подрабатывал на двух кафедрах по студенческим научным договорам[6]. Там он разрабатывал всяческие компьютерные программы для местных аспирантов, которые потом на защите диссертаций успешно выдавали их за свои собственные. Кроме того, в выходные Ромик занимался ремонтом автомашин, внутренности которых знал назубок. Он даже не брезговал всякими нетехническими приработками, например, мелкими услугами одиноким хозяйкам – кому замок в дверь врезать, кому раковину установить. Причем все это Ромик делал без напряга, повсюду успевал, ему даже на ночной сон времени хватало, пусть и короткий, но спокойный, без излишних мятежных сновидений.

Цели своей он, кстати, частично достиг и подкатывал к институту на личном «Запорожце» (была такая забавная машинка отечественной инженерной мысли), пусть подержанном, но зато приобретенном на свои кровно заработанные. «Запорожец», правда, оказался весьма капризным агрегатом, заводился только в сухую, ясную погоду, да и двигался неохотно, давая понять, что перетруждаться не намерен и, если что не по нему, запросто объявит забастовку. И часто ее объявлял.

Вот так столкнулся железный конь с не менее железным Ромиком Заславским, и коню в результате пришлось подвинуться. После того как Ромик несколько раз разобрал его по мелким деталям, усовершенствовав при этом что-то в общей инженерной конструкции, конь уже не брыкался, а заводился с пол-оборота и послушно двигался в нужном хозяину направлении.

А еще у Ромика, в отличие от нас с Лехой, имелась девушка, подруга, иными словами. Давно имелась, уже года два. Такое завидное постоянство резко отличалось от нашего с Лехой непостоянства. Ну, Леха-то ладно, ему двойное образование многие естественные потребности подменило. Я же о постоянной девушке даже и мечтать не мог. Потому и не мечтал. Да и они, потенциально постоянные девушки, похоже, обо мне тоже не особенно мечтали.

Я не раз спрашивал Ромика, зачем ему это. «Неужели тебя, старик, разнообразие не привлекает? Они ведь все разные! Это только Леха думает, что они ничем не отличаются, потому что он их анатомию досконально изучил и с закрытыми глазами по косточкам и органам разложить умеет. А для нас, кто с анатомическим атласом не знаком, каждый раз, как в первый, словно Америку новую открываешь. Ну, хорошо, – пытался убедить я Ромика в привычных для него терминах, – если тебя Америка не привлекает, представь, что каждая девушка, как новый, не разобранный еще тобою автомобиль. Принцип работы у них примерно одинаковый, но вот конструкция и составные детали – разные. Да и в эксплуатации они все резко отличаются. Ты представь только, что, помимо «Запорожца», еще и другие автомобили изобретены. Или вот тебе еще пример, вспомни Высоцкого. Как там у него – «Лучше гор могут быть только горы».

Ромик, не обращал никакого внимания на мою иронию и отвечал вполне серьезно:

– Понимаешь, Толик (я его звал Ромик, а он меня Толик), – конечно, я многое упускаю. Думаешь, я сам не знаю? Думаешь, мне не обидно? Конечно, обидно. Но пойми, это мой осознанный выбор. Да, я отказываюсь от разнообразия, но зато приобретаю стабильность. А в стабильности тоже свой кайф. К тому же кучу времени экономлю. Ты, например, в постоянном поиске находишься, то повезет, то нет. Сколько сил впустую расходуешь, а мог бы на какое-нибудь полезное дело потратить. А неудачи. Когда тебя отшивают. Это же болезненно, комплексы рождает.

– Да ведь к ним привыкаешь со временем, к неудачам, – вклинился я. – Они даже стимулировать начинают, общий тонус поднимают. Как без поражений победу-то оценить?

– Нет, – махал на меня рукой Ромик, – только лишние стрессы. Зачем они мне, я и без того по уши в стрессах. Мне от личной жизни тыл требуется, а не еще один фронт. Мне и так есть с кем и за что воевать.

Ну что тут возразишь, если чувствует так человек? И я оставлял тему, и не дразнил Ромика разнообразием, во всяком случае, до следующего нашего откровенного разговора.

Вот с таким правильным, работящим и постоянным Ромиком мы сдружились. Стали просто неразлейвода. Как там у Пушкина: «Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень.» В смысле, именно несоответствие дополняло и притягивало нас друг к другу.

Впрочем, была еще одна причина – нам было интересно вместе, и, несмотря на коренное различие в характерах и привычках, по духу мы были близки и во многом одинаково смотрели на мир. Пушкинская строчка, кстати, так и заканчивается: «.лед и пламень, не столь различны меж собой».

Сегодня Ромик встретил нас потухшим взглядом.

– Что ты, витязь мой, не весел, что ты голову повесил? – приветствовал я товарища знакомыми с детства строчками. Которые товарищ наверняка не узнал, так как в детстве вместо того, чтобы слушать хрестоматийные стихи перед сном, рассматривал либо устройство полупроводникового транзистора, либо иллюстрированный атлас двигателя внутреннего сгорания. Тем не менее он мрачно откликнулся:

– Сейчас замдекана встретил. Он заявил, что ему с кафедры на меня жаловались.

– С какой кафедры? – спросил Леха.

– Да с АСУ.

– Где ты подрабатываешь? – уточнил Леха.

– Ну да. Чего жалуются, понятия не имею. Если и недовольны чем-то, не могли, что ли, мне напрямую сказать. Зачем деканат подключать? Странно как-то. Ничего не понимаю. Чего они на меня наехать решили?

– Так сходи узнай, – нашел я выход.

– Да, надо бы, – неуверенно согласился Ромик.

– Хочешь, мы с тобой сходим? Заступимся, если надо будет, в обиду не дадим, – предложил я.

– Давай, – вздохнул Ромик. – Когда?

– Да хоть сейчас, – ответил я, и мы втроем двинулись на кафедру.

Доцента Смирницкого Николая Константиновича, на которого Ромик пахал со всей своей интеллектуальной натугой, ждать пришлось минут десять, но мы терпеливые, мы дождались.

Наконец доцент влетел в кабинет и быстрым, демонстративно отчужденным взглядом смерил своего поникшего ассистента, а нас с Лехой даже кивком не удостоил.

– Заславский, – произнес он строгим, как и взгляд, голосом, – тут относительно вас вопрос возник. – Он выдержал преподавательскую паузу. – У нас специалисты вашу последнюю программу посмотрели, и у них возникло сомнение в том, что вы ее сами написали.

Из всех возможных наездов этот был самым неожиданным.

– А кто же ее написал, если не я? – спросил сбитый с толку Ромик.

– Вот это мы и собираемся выяснить, – расплывчато ответил подозрительный доцент. – Вы бы сами не справились. Слишком сложная задача для студента. К тому же программа называется «Джулия». И есть люди, которые считают, что вы до такого бы не додумались. Никто так программы не называет.

Больший бред и придумать было невозможно.

– Николай Константинович, – вмешался я. – Конечно, это он ее написал. Я сам видел, я у него дома вчера был, он при мне сидел и писал. А Джулия, то есть Юля, это его девушка. Вот он ее именем программу и назвал. По-моему, вполне уместно.

Я, кстати, у Смирницкова тоже когда-то подрабатывал, тоже программы ему составлял. Но надолго меня не хватило, месяца на два, не больше, а потом отвлекли иные, совсем незапрограммированные заботы.

– А вы что, адвокатом к Заславскому нанялись? – обернулся на мой назойливый комариный писк доцент. И так его голос резко прозвучал, так угрожающе, что я осекся. – Роман, появилось подозрение, что за вас кто-то программы пишет, а вы деньги получаете, – еще сильнее ошарашил нас Смирницкий.

Обвинение было совершенно безосновательное, но именно безосновательность придала ему нехороший, тяжелый душок.

– Кроме того, выяснилось, что вы работаете не только у нас, но и на кафедре дискретных сигналов. А это, Роман, серьезное нарушение. Есть люди, которые относятся к двойному вашему трудоустройству крайне негативно.

Он уже второй раз упомянул о каких-то «людях».

«Надо же, какие ревнивые», – заметил я, но на сей раз про себя.

– В общем, принято решение трудовой договор с вами немедленно расторгнуть. Вы, конечно, человек способный, – здесь тон Смирницкого немного смягчился. – Но мы должны реагировать на сигналы. Для вашего же блага. – Доцент задумался, подбирая слова, видно было, что он в сомнении. – Потому что есть люди, которым все это очень не нравится.

– Что не нравится? – Первый шок у Ромика прошел, и его сменило раздражение.

– Что вы на двух кафедрах работаете. Что программы за вас кто-то пишет. – Голос доцента снова набирал уверенность и силу. – Вы, Заславский, еще студент, а зарабатываете больше некоторых преподавателей. Вы поняли?

Ромик ничего не ответил. Даже не попрощавшись, он повернулся и вышел за дверь. А мы с Лехой за ним.

– Да пошли они. – процедил Ромик в сердцах. – Тоже мне, нашли идиота. Я на них пахал, как папа Карло, за какую-то сороковку в месяц. А они, суки. Видите ли, программу не так назвал. Сами ничего толкового придумать не могут. Тоже напугали, кретины, договор они расторгнут. Да я этот их договор видал… вместе с их деньгами. Я на машинах в пять раз больше зарабатываю.

Тут Леха потянул меня за рукав, и мы с ним чуть поотстали. Ромик даже и не заметил, он энергично двигался вперед и энергично материл доцента вместе со всей его кафедрой и всеми трудовыми договорами.

– Слушай, а кого это Смирницкий имел в виду? – Леха остановился. Пришлось остановиться и мне.

– Чего? – не понял я.

– Ну, когда говорил, что есть люди. Он ведь несколько раз повторил, что есть люди, которые Ромиком не довольны. Мне кажется, он специально повторял. Вроде как предупреждал.

Я подумал и согласился:

– Действительно, о ком это он?

– Что-то мне это не нравится, – произнес Леха задумчиво. – Совсем не нравится. Как бы над Ромиком чего-нибудь не нависло.

– Да ладно, может, и обойдется. В принципе ведь полная ерунда, – оптимистично заметил я.

– Может, и обойдется, – кивнул Леха, но вяло, без энтузиазма.

Впрочем, так уж мы были тогда удачно устроены, что не поддавались давящему негативу. А если и поддавались, то он недолго тревожил наше затуманенное легкомыслием сознание. Так уж мы были устроены.

Вот и взметнувшийся над Ромиком столп темного дыма с тяжелым, удушливым запахом быстро развеялся в свежем зимнем воздухе, не оставив и следа. Мы догнали Ромика и вскоре все вместе, дружной шеренгой вошли в аудиторию Е204, где нас уже нетерпеливо поджидали четыре наши сокурсницы.

Дело в том, что уже давно мы вошли с сокурсницами в ненормативные, не оправдываемые ни деканатом, ни комитетом комсомола отношения – педантичные девушки терпеливо высиживали все лекции, каллиграфическим почерком записывая за преподавателем слова, формулы, графики и диаграммы. Иными словами, вели доскональные, максимально полные конспекты. Мы же их не вели по той простой причине, что на лекциях не присутствовали.

С Лехой все было понятно – он выбирал более познавательные биологические занятия в универе. Ромик тоже был при деле – деньги ковал, как мог, своими мозгами и руками. А я. Ну, не сидеть же на лекциях одному? К тому же я не любил рано просыпаться, да и вообще неплохо умел занять себя и помимо лекций.

Поэтому к началу сессии мы порой с удивлением узнавали, какие, оказывается, занятные науки нам преподавали за прошедший семестр. И узнавали именно из конспектов наших трудолюбивых подруг где-то за неделю-две до начала сессии.

Вот тогда и начиналась работа. По двадцать часов в сутки, движимые азартным желанием постичь за несколько дней четырехмесячную программу, мы осваивали науки на достаточном для сдачи экзаменов уровне. Ну, это мы с Лехой. А Ромик осваивал их на уровне недосягаемом, повторю, у него на технические новшества с детства обостренная интуиция развилась.

А за два-три дня до экзамена наступал второй этап нашего сговора с каллиграфическими девушками – групповой. Девушки резервировали аудиторию, и мы с Ромиком рассказывали и объясняли им все, что успели выудить из их конспектов. То есть объяснял в основном Ромик, а я был на подхвате – если он в этот день был занят ковкой презренного металла или, скажем, примитивно простужен, тогда я тоже мог провести неформальный семинар.

При этом объясняли мы по возможности доходчиво, доступно, не как на длинных занудных лекциях, так что девушки начинали врубаться в хитрые электронные науки, и у них появлялась возможность отстреляться на предстоящем экзаменационном стрельбище. Впрочем, отстреливались не все и не всегда, некоторые мазали, лепили, как говорится, в молоко, и тогда в каникулы мы с Ромиком проводили дополнительные занятия, подтягивая отстающих к ближайшей пересдаче.

Иными словами, мы становились кем-то вроде «тимуровцев», разве что ведомы были не революционной идеологией или курирующей вышестоящей организацией, а естественным для нормальных людей принципом взаимовыручки.

Сейчас нас ждали четыре завалившие очередной экзамен подруги, ну и Леха добавился, он вообще экзамен пропустил, так как именно в тот день сдавал другой в универе. Мы вошли, поздоровались, кого-то даже чмокнули в щечку. Но без трепета и вожделения чмокнули, скорее по-дружески, по привычке. Впрочем, когда губы каждого из нас коснулись ароматной глянцевой щечки Анечки Лапиной, трепет все же пробежал по нашим юношеским чреслам.

Ах, Анечка, Анечка, кто не был влюблен в нее! И Ромик был, и поначалу даже волочился за ней, даже целовался на полутемных вечеринках, даже руки небось шалили и добирались до того, до чего Анечка допускала. Потому что, несмотря на все свое кокетство, Анечка оказалась на поверку девушкой строгой и допускала только до того, до чего намеревалась в данный момент допустить.

Видеть ее среди заваливших экзамен было непривычно – не потому, что она отличалась особой изощренностью в технических науках, а потому что вводила преподавателей-мужчин (а сдавала она экзамены исключительно представителям сильной и глупой половины преподавательского состава) в необычайно благодушное настроение. Такое благодушное, находясь в котором мужская рука не была способна вывести в Анечкиной зачетке несимпатичный «неуд».

– Анютик, – задал я ей законный вопрос, – а ты тут чего делаешь? Неужто твои чары утратили колдовскую силу?

Анечка широко раскрыла свои и без того огромные ярко-зеленые глаза, взмахнула длиннющими, тщательно подкрашенными ресницами и призналась красивым, глубоким, от природы и от привычки чувственным голосом:

– Оплошала. Постников оказался непробиваем.

Старший преподаватель Постников вообще-то имел репутацию отличного парня. Он не отслеживал мелочно посещаемость своих лекций, интересовался не формальной дисциплиной, а глубиной знаний и нестандартностью мышления. К тому же он держался с нами на равных, мог пошутить, иногда даже анекдот какой-нибудь смешной рассказать, да и сам любил заразительно и искренне посмеяться. На губах у него постоянно играла легкая ироничная улыбка – иными словами, Постников производил впечатление умного и симпатичного человека. Было ему лет тридцать, не больше, вполне активный мужской возраст, и тот факт, что Анечкино обаяние на него не подействовало, нас несказанно удивил.

– Давай, Анютик, – потребовал Леха, – рассказывай.

Она как раз протискивала свою восхитительную фигурку между длинной партой и такой же длинной скамейкой, фигурка была невысокая, очень правильно сконструированная, настолько правильно, что дух захватывало. Мало обладать от рождения удачной статью, важнее эту стать уметь преподносить – в каждом движении, в повороте головы, в поступи, в жесте. Не говоря уже о взгляде, улыбке и прочей мимике. Так вот всеми этими ухищрениями Анечка владела головокружительно, в полном, абсолютном совершенстве.

Наконец она уселась, неторопливо положила перед собой тетрадь, ручку, подняла на Леху свои зеленоватые, трясинные глазища.

– Да он какой-то малахольный оказался, – пожаловалась Анечка на Постникова. – Ничем его не проймешь. Я, как всегда, надела свою экзаменационную униформу. Ну, вы видели, белая кофточка с вырезом вот здесь, – она очертила плавным, томительным, завораживающим движением линию где-то на уровне груди, – юбка короткая, сапожки замшевые до колен. Что я под кофточку надеваю, говорить не буду. Тут главное наклониться правильно, чтобы край оттопырился, но лишь слегка, и чтобы взгляд собеседника проникал, но до определенного предела. В этом пределе вся хитрость, главное – его правильно рассчитать.

Тут я заметил, что Ромик, несмотря на наличие постоянной двухлетней подруги, взволнованно сглотнул. Вот ведь как – даже здесь, сейчас, перед нами, давно уже привычными и примелькавшимися сокурсниками, Анюта не могла подавить свой природный обольстительный инстинкт и заставляла нас сглатывать. Впрочем, как всегда, впустую.

– В общем, когда подошла моя очередь отвечать, подсаживаюсь я к нему поближе, кладу ногу на ногу, чтобы юбка приподнялась до разумного уровня, ссутуливаюсь немного, чтобы грудь стола касалась… – Тут уже сглотнул не только Ромик, но даже менее чувствительный Леха. – …раскладываю перед Постниковым экзаменационные листочки, сама к нему придвигаюсь, чтобы он не только мой голос услышал, но и аромат духов, и начинаю что-то рассказывать, что-то там про усилители. Негромко рассказываю, чтобы он только голос слышал, а слов особенно не различал. Потому что не в словах вообще-то дело. Ну, вы же знаете, этот прием всегда срабатывал, потому что они, то есть вы, – она стрельнула глазищами в нас троих, – под воздействием аромата, голоса и всяких остальных видений сутью вещей перестаете интересоваться.

Мы дружно закивали: мол, кому эта суть нужна, когда вокруг тебя одни сплошные видения.

– Так вот, плету я ему что-то про «положительную обратную связь», «отрицательную связь», я эти слова где-то в тетрадке видела, и минуты через три-четыре смолкаю, давая понять, что хватит, – удовольствие получил, ставь тройку, пора спектакль заканчивать.

Анюта выдержала паузу, и мы поняли, что в истории сейчас наступит незапланированный поворот.

– Постников ко мне наклоняется, – продолжала Анечка, хлопая занавесками-ресницами, – близко-близко, так близко, что даже неприлично стало, и шепчет сбивающимся на хрип шепотом: «Аня, а что вы сегодня вечером делаете?» – и тянет к себе зачетку. «Ну, думаю, влипла. Неужели ради трояка с ним еще и встречаться придется?» Но деваться-то некуда, и я отвечаю, тоже приглушенно и тоже немного взволнованно: «Кажется, я сегодня вечером как раз свободна».

От Анютиного голоса с взволнованным, как и обещано, придыханием дернулись не только кадыки Ромика и Лехи, но теперь уже и мой собственный.

– Постников отрывает взгляд от моего выреза, смотрит на меня сразу очистившимся, незамутненным взором. «Свободны, значит. Вот и поучите!» – произносит он неожиданно отчетливо. И выводит мне в зачетке жирный банан.

И Анечка первая откинулась на жесткую деревянную спинку скамейки и начала смеяться своим волнующим голоском, а мы все, собравшиеся в комнате, бросились догонять вразнобой ее зажигательный смех.

– Неужели так и сказал? – заливался Ромик. – Во, молодец, парень! Во, отмочил!

– А мне кажется, я такую историю уже где-то слышал, – первым остыл Леха. – Может, Постников и не сам ее придумал.

– Да ладно, – замахал рукой Ромик, смахивая слезы, – не важно, кто придумал, важно, кто ее вовремя применил.

– Надо же, смелым оказался этот Постников. И принципиальным, – покачивал я в неверии головой.

– Да брось ты, принципиальный. Просто схохмить решил, – высказал свою версию Леха.

Так или иначе, но нам пора было приступать к ни кем не санкционированному «семинару». И мы приступили.

Два с половиной часа пролетели быстро. Когда не халтуришь и отдаешь себя делу без остатка, с энтузиазмом, да когда еще и дело благородное, время пуляет минутами, словно плотной автоматной очередью – только успевай уворачиваться.

За окном уже основательно стемнело, город погрузился в свет фонарей, в свет желтеющих окон соседних домов да в суетливый, мечущийся свет автомобильных фар.

Наши семинаристки устали и, похоже, уже не слишком проникались всякими замкнутыми и разомкнутыми цепями. Один лишь выносливый Леха продолжал задавать вопросы, требуя от нас легких, халявных знаний. Наконец и он притих, а значит, занятие подошло к плодотворному концу.

– Ну что, девушки, всем вам удачи. Если ближе к ночи появятся вопросы, звоните, – заключил Ромик.

Потом мы все вместе, веселой гурьбой спустились по широкой мраморной лестнице в вестибюль, получили из гардероба свою верхнюю одежду, помогли однокурсницам засунуть ручки в утепленные рукава и вот уже снова оказались на январской, морозной улице, именно той, которую покинули приблизительно часа три назад. Только теперь она была вечерней и темной.

Но дальше наши пути с однокурсницами расходились, потому что их путь вел к троллейбусной остановке, а наш – туда, где был запаркован «Запорожец» Ромика. В который, увы, помещались как раз три, максимум три с половиной взрослых человеческих тела.

Пока агрегат заводился и разогревался, Ромик его тихо материл:

– Ну, какому идиоту пришло в голову мотор сзади, в багажнике, разместить.

– А что тут плохого? – в основном ради поддержания разговора поинтересовался я.

– Да это все равно что человеку сердце в жопу засунуть. Да так, чтобы оно там ритмично стучало, – доходчиво объяснил Ромик. – Вон, у Лехи спроси, есть в природе жизнеспособный организм с сердцем в жопе? Леха, есть такой организм?

– Кто ж ее, эту природу, знает. Она на все способна, – ушел от прямого ответа Леха, поеживаясь на заднем сиденье. Во-первых, у него и курточка была полегче, да и тепло от печки до заднего сиденья с трудом доходило.

– Оттого и салон греется хреново, что мотор сзади расположен, – продолжал брюзжать хозяин автотачки. – Наши умельцы, видать, соригинальничать решили, главное, чтобы не так, как у всех. «Левши» долбаные.

Он натянул вязаную шапочку на голову, снял запотевшие от мороза очки, протер и продолжил:

– У этой керосинки вообще каждая деталь с дефектом. В принципе тут само по себе вообще ничего работать не должно. Но эти хреновы изобретатели на каждый дефект придумали другую деталь, которая этот дефект нейтрализует. Не устраняет, а нейтрализует. Но новая деталь сама с дефектом, и для нее придумана еще одна деталь, которая тоже должна дефект нейтрализовать. Но и она с дефектом, и ей тоже нейтрализация нужна. И вот такой друг друга устраняющей железной трухой вся машина и набита.

– Тогда получается, – сообразил я, – что если дефект в первой детали устранить, то от многих железок вообще можно избавиться?

– А ты думаешь, чего я с этой тачкой полгода возился? – проговорил Ромик, медленно выруливая на середину автомобильной мостовой. – Да она у меня в полтора раза полегчала. Вот, скажи, Лех, есть ли в природе у какого-нибудь организма ненужная деталь?

– Природа, она многообразна, – снова философски заметил Леха, начиная мелко подрагивать на заднем сиденье. – Ты бы вместо того, чтобы автомобильную промышленность совершенствовать, лучше бы пледик какой-нибудь завел. Извозчики, знаешь, в прошлые века завсегда с собой пледики имели.

– Извозчикам платили, а я совершенно безвозмездно, – находчиво нашелся наш водитель и добавил: – Более того, я вас сейчас отвезу туда, где вам самим заплатят.

Тут мы с Лехой подались к нему поближе, нам сразу захотелось в то место, где нам заплатят. Мы ведь знали, что Ромик такими словами, как «заплатить», впустую не бросается.

– В общем, халтура одна есть, – пояснил он. – Сегодня одна тетка позвонила, кто-то меня ей порекомендовал. Она какая-то начальница в продуктовом магазине. Ну, сами понимаете. – Мы не ответили, мы понимали. – Так вот, у нее в квартире надо сортир покрасить и унитаз поменять. Унитаз она уже приобрела, краску тоже, дело за рабочей силой. Рабочая сила – это мы. Я – квалифицированная, вы – неквалифицированная.

– Да мы запросто наквалифицируемся, – заверил я бригадира.

– Не напрягайтесь, вы и так сойдете, – махнул рукой Ромик. – Значит, слушайте, квартира на Баррикадной. В полшестого мы там, на работу отводится два с половиной часа, к восьми закончим. Думаю, шесть червонцев сорвем, значит, каждому по двадцатке.

– Тебе больше полагается, – проявил благородство с заднего сиденья сильно подмерзший Леха.

– Да брось ты, Лех, – с не меньшим благородством пожал плечами Ромик.

Тем, кому в советские времена взрослой жизнью пожить не удалось, сообщу: двадцать рублей были вполне приличные деньги – половина студенческой стипендии, пятая часть зарплаты инженера. А тут за два с половиной часа. Какой рукастый студент отказался бы от такого? Даже безрукий не отказался бы.

Когда мы подъехали к дому на Баррикадной, Ромик достал из багажника (который в «Запорожце» находится там, где у нормальных машин находится двигатель) большую сумку, извлек из нее драный, замаранный свитер, холщовые, тоже замаранные штаны и потрепанную телогрейку. Пока он снимал с себя недешевую импортную одежду, складывал ее аккуратно на сиденье, он пояснял нам наставительным голосом:

– Главное, в клиенте устоявшиеся стереотипы не менять. Например, у нас как, если мастер не пьет, то он не мастер. И выражаться он должен фольклорно, а то кто ж ему поверит. И одет должен быть соответственно. Ведь как испокон веков говорят: «Выпивает он, конечно, сильно, зато руки золотые». Вспомните хотя бы народного Левшу.

Мы с Лехой вспомнили, засуетились, занервничали.

– Так у нас с собой телогреек нет. Мы ж не знали. Знали бы, прихватили.

– Не волнуйтесь, разберемся. Я ваш бригадир, вы – моя бригада, главное, молчите и ни о биологии, ни о литературе свои интеллигентские соображения не высказывайте.

Мы согласно кивнули – за двадцатку мы готовы были два часа и помолчать.

Тетка, открывшая нам дверь, действительно выглядела на зав. отдела гастронома – слишком она оказалась типичной, большая по размеру, с выдающимся бюстом, не слишком опрятная, в общем, полностью соответствовала типажу.

– Зин, ну чего, где участок-то? – с порога перешел к делу бригадир и, не мешкая, прошел в коридор.

Хозяйка пристально окинула его взглядом – усталые, немного красноватые глаза, потрепанная телогрейка, прорванная на локтях, чуть ссутулившаяся фигура. Потом вслушалась в сиплый, подбитый хрипотцой голос и сразу же поверила в созданный Ромиком образ. Зато когда разглядела нас с Лехой, молчаливо жавшихся позади, у нее сразу возникли сомнения:

– Чего-то дружки твои не очень на работяг похожи, – поделилась она сомнением с бригадиром. – Больше на студентов каких-нибудь смахивают.

– Дак они и есть студенты, – заверил ее честный бригадир. – Вот он, – указал Ромик на меня, – в Строгановке по живописи заканчивает. Так что покрасит твой, Зин, сортир как полотно, на самом высоком художественном уровне. А этот, – он указал на Леху, – в той же Строгановке, только на скульптурном. Все тебе вылепит и преобразует, если чего нужно, в трехмерном пространстве. – Ромик настолько вошел в образ, что слово «трехмерном» выговаривал минуты две, ну никак оно у него не выходило в один присест. – Ну а я сам трубами займусь, я ж по сантехнике, Зин.

Так за разговором мы подошли непосредственно к рабочему участку, в смысле, к сортиру. Ромик оглядел фронт работ, стянул с головы вязаную шапочку, почесал в затылке.

– Да-а, хозяйка, я думал, работы меньше будет. Мы с тобой на сколько, на шестьдесят договаривались? – Тетка кивнула. – Прибавить придется. – Даже в полумраке коридора мы заметили, как торговый руководитель напряглась всем своим натренированным на торговле телом. – Две поллитры еще придется поставить. – При слове «пол-литры» хозяйка тут же распряглась.

– Так это само собой. У меня давно все припасено, – затараторила она с облегчением. – Если вам требуется сейчас принять по сто грамм, так пожалуйста.

– Нельзя, – отрезал бригадир, – у нас дисциплина, перед работой не употребляем. А то у этих в Строгановке, знаешь, как хлещут, шибче, чем у нас в управлении.

Я хотел было спросить, в каком именно «управлении», но вовремя осекся.

– Так что не положено им перед работой. Опосля они за милую душу примут. А покаместь нельзя.

Я заметил, как Зина с уважением посмотрела не только на строгого бригадира, но теперь в первый раз и на его высокохудожественных мастеров.

– А вот перекус ты, Зинаида, нам сваргань, – продолжал сантехник. – Мы через пару часов перекур устроим, тогда и хватим чего-нибудь.

– Конечно, конечно, – обрадовалась хозяйка и заспешила с одного рабочего участка (сортира) на другой рабочий участок (кухню).

Первым делом Ромик включил переносной магнитофон «Электроника», который надрывно запел голосом Аллы Борисовны.

– Это чтоб она нас не слышала. Чтоб мы спокойно говорить могли, – пояснил он нам своим нормальным голосом теперь уже без всякой сипоты и хрипотцы.

Затем открыл чемоданчик, где к одной стенке были аккуратно прикреплены разные большие и малые кисти, валики, шкурки для них лежали в отдельном отсеке, как маленькие, впавшие в зимнюю спячку животные. В другую стенку чемодана были вмонтированы сантехнические инструменты – ключи, разводные и неразводные, всякие другие железки, названия которых я учил на уроке труда в школе, но теперь забыл.

– В общем, план такой. Ты, Толик, красишь одну стенку, а ты, Лех, другую. Дело нехитрое, углы проходите кистью, а плоскость закатываете валиком.

– Я же скульптор, – тут же возмутился Леха, – ты мне объем дай, я по плоскости закатывать не желаю.

– Ничего, закатаешь, – ободрил его Ромик. – Объем мы потом получим, после работы. Сам слышал про поллитру.

И работа закипела. Сортир был достаточно просторный, старой, еще сталинской постройки, но все равно мы с Лехой почти упирались друг в друга – спиной, как говорится, к спине. А Ромик тем временем разбирал старый, подержанный унитаз, склонившись перед ним, как буддист перед буддистским своим божеством.

Для тех, кому никогда красить сортиры не приходилось, особенно масляной краской, особенно при крайне слабой вентиляции, сообщу, что работа эта хоть и утомительная, но не без кайфа. Через полчаса голова начинает пухнуть, надышавшись масляных испарений, через час тебе уже все безразлично, лишь бы глотнуть ртом свежего воздуха. А через полтора часа уже и воздуха не обязательно, и так хорошо – все плывет, растекается в помягчавших мозгах, не только крашеная поверхность, которую ты заботливо утрамбовываешь валиком, но и тяжелый, пронизанный едким токсином воздух. А в нем застывшая на карачках в специфически сантехнической позе, напряженная фигура бригадира.

Когда все плоскости в результате оказались закрашены и закатаны в густой, традиционно сортирный салатовый цвет, Ромик отогнал нас от приросших к нам стенок и, взяв самую маленькую кисточку, стал у потолка рисовать пограничную между краской и побелкой черту. И так у него справно получалось, так ровненько, аккуратно, что мы с Лехой переглянулись – надо же, сколько у парня талантов.

– Сноровка, она и в сортире сноровка, – самодовольно заметил из-под потолка бригадир.

Потом, когда он закончил и спустился к нам, слегка пошатываясь, перенасыщенный масляными парами, оказалось, что дел осталось-то всего ничего – установить новый, не пользованный никем унитаз, с учетом того, что место из-под старого сантехник уже умело освободил.

– Значит, слушайте, ребята, – сообщил нам Ромик; мы его вроде как и слышали, и видели, но все равно он немного колыхался перед глазами. – Унитаз большой, тяжелый. Берете его с двух сторон и аккуратно заносите вот на это место. – Ромик указал на место. – Видите штырьки? Так вот они должны попасть в эти дырки. Видите дырки? – Штырьки и дырки мы вроде бы тоже видели. Хотя и они колыхались в промасленном, продурманенном воздухе. – А я буду вас направлять. Главное, осторожно несите, не уроните, вещь хоть и тяжелая, но хрупкая, – наставлял нас Ромик, но мы только отмахнулись: мол, не настолько мы надышались, чтобы простых вещей не понимать.

– Да ладно, охлынь, – попросил бригадира скульптор Леха. – Тоже мне, Венера Милосская, – кивнул он на керамическое изделие.

– Той, между прочим, руки все же пообломали, – проявил неожиданную эрудицию сантехник. – Так что вы уж повнимательнее, ладно.

И работа закипела снова, хоть и медленно закипела, осторожно.

Керамическая штуковина действительно оказалась увесистой, видимо, много керамики в нее засобачили. Мы с Лехой мелкими, немного нетвердыми шажками подтаскивали унитаз к приготовленным для него штырькам, Ромик командовал: «Правее, левее, выше, ниже», Алла Борисовна из магнитофона заливалась про «восьмой ряд и то же место», масляная краска продолжала испаряться с посвежевших стен прямо в наши разгоряченные, пронаркоманенные мозги.

Мы уже поднесли керамическую тяжесть к самому необходимому месту, уже нащупывали днищем торчащие наружу штырьки, Ромик уже примеривался, как бы прочнее пригвоздить ее верным шурупом. Но тут что-то произошло – то ли Леха оступился, то ли я, то ли мы оба одновременно. А может, неуклюже торчащий бачок перевесил и сбил нас с толку. Только не донесли мы унитаза до штырьков, выскользнул он предательской керамикой из наших с Лехой цепких рук и шлепнулся мимо штырьков на плиточный, безразличный ко всему пол.

Сначала мы с Лехой искренне изумились – надо же, не удержали! А ведь казалось, что удержим! Просто уверены были, что удержим! Потом, когда первый шок прошел, стали осматривать керамическую бандуру, аварийно приземлившуюся мимо посадочной полосы. И оказалось, что ничего страшного не произошло – как был унитаз, так унитазом и остался, ничего в его структуре особенно не изменилось.

И лишь после, когда стали приглядываться внимательнее уже не только к общей по-прежнему целостной конструкции, но и к мелочным деталям, выяснилось, что одна деталь все же неудачно повредилась. Внутри унитаза, вдоль самой его рабочей поверхности пробежала мелкая, едва заметная, но длинная серенькая ниточка – почти от самого верха до почти самого низа. Трещина, одним словом. Мы бы с Лехой ее и не заметили – темновато было в сортире от одинокой лампочки. К тому же плохо размешенный в темноте электрический свет вяз и вспучивался пузырями и в наших передозированных мозгах, и в сужающемся, пугающем, как в фильме ужасов, горлышке сюрного агрегата. В которое мы вообще не очень-то стремились заглядывать. А вот очкастый Ромик как раз туда заглянул, в глубокое, засасывающее нутро, и длительное время тщательно его исследовал.

Что он потом про нас минут десять говорил – Алла Борисовна его эмоциональности могла бы позавидовать, хотя тембром голоса Ромику, конечно, было до нее далеко. В общем, выдал нам бригадир по полной, таким сквернословием занялся, таким чрезмерным – из всего многоступенчатого лексикона слово «мудаки» было самым легковесным.

Так он ругался, ругался, но, в конце концов, то ли ему надоело, то ли словарный запас истощился. И правда, ну что у него имелось в загашнике, кроме слов? Ничего не имелось, никакого другого воздействия. А к словам мы с Лехой были ребята привычные. К тому же словом, как известно, делу (читай, унитазу) не поможешь. Вот и замолчал наконец Ромик, лишь вяло почесывал затылок.

– Ну и чего теперь делать? – пробормотал задумчиво он.

– Может, она не заметит? – стал вяло фантазировать Леха. Я уцепился за простую мысль.

– А давайте лампочку заменим. Поменяем на слабенькую, в двадцать ватт, чтобы совсем тускло стало. Тогда она точно не заметит, трещинка же тоненькая.

– А если она помощнее лампочку вкрутит? – усомнился Леха.

– Не сегодня же она ее вкрутит, а завтра-послезавтра. Мы к тому времени успеем далеко уйти отсюда, растворимся в большом, многомиллионном городе. Да и вообще у нас аргумент будет – может, она сама за два дня трещину в новом унитазе проделала. Ну, в смысле, треснул он под ней. Под ней, кстати, не только керамика запросто может затрещать.

– А что, – согласился Леха, – отличная мысль. Главное, ей работу сдать, бутылки забрать вместе с деньгами да свалить отсюда.

Получалось, что мы с Лехой легко соглашаемся друг с другом, вот только Ромик с нами не соглашался. Он стоял, молчал, заглядывал обреченно в нутро унитаза, на протянувшуюся в нем серую ниточку, и ничего не говорил. А затем все же сказал:

– Мудаки вы оба, – снова употребил он по отношению к нам плохое слово, а за ним еще вереницу. – И чего я с вами связался? Знал ведь, что уроните, что все равно, так или иначе, навредите.

– Да не убивайся ты так, – начал успокаивать его сердобольный Леха. – Да она ничего не заметит, трещинка маленькая, ее и не видно совсем.

Но Ромик только качал головой. А потом все же не выдержал:

– Вы чего, притворяетесь?! Издеваетесь надо мной или на самом деле не соображаете?

Тут мы развели руками, мол, нет, совсем не издеваемся. А в чем, собственно, дело?

– Так потечет же он, как только она воду спустит. А может быть, еще раньше! Думаете, она лужу на полу тоже не заметит?

Тут до нас, конечно, дошло. В смысле, до меня дошло, про Леху не знаю, до конца не уверен. И понял я, что унитазное наше дело, если выражаться о нем по-немецки, – «швах».

– А другого унитаза у нее нет? – задал я контрольный вопрос.

Но Ромик только посмотрел на меня, и в его взгляде, несмотря на тусклый свет, я различил остервенение.

– Ну что, если нельзя поменять, значит, надо починить, – двинул вперед логическую цепочку Леха.

– Как ты его починишь? Придурок. – набросился на него вконец озверевший бригадир. Не знаю, что его больше выводило из равновесия: улетучивающаяся на глазах двадцатка или же подмоченная прямо здесь, в сортире, рабочая честь.

– Ну, заделать как-то, – пробурчал обидевшийся на «придурка» Леха.

– Заделать. – передразнил его Ромик. – Тебе самому кое-что заделать надо. – И он еще минуту-другую перечислял, что именно он не против был бы заделать у Лехи в его биологическом организме.

– Может, склеить как-то, – принял я огонь на себя.

– Еще один придурок, – не замедлил перекинуться на меня огонь. – Чем склеить, как?

– А чего, клея для унитаза нет, что ли? – снова подал голос Леха.

Ромик лишь плюнул в ответ прямо на кафельный сортирный пол, я его таким разъяренным и не видел никогда, даже не подозревал, что он способен впасть в подобное неистовство.

– А если цементом схватить? – предложил я другой вариант. – Цемент, он вообще керамику держит?

Наступила долгая немая пауза, в течение которой Ромик, видимо, немного поостыл. Во всяком случае, кричать и бросаться на нас он перестал.

– Цемент керамику, наверное, держит, – предположил он задумчивым, но полным депрессивной тоски голосом.

– Ну, замажем мы цементом, протекать, наверное, не будет. Но представляешь, как заметно станет. Черная полоса через весь унитаз. Она ж новый хотела, а не расколотый. – Он кивнул в сторону кухни, где возилась расторопная, хлопотливая хозяйка.

– Да, видно будет отчетливо, – согласился я.

– Да, – вздохнул вслед за мной Леха.

И мы снова замолчали, и каждый из нас обреченно подумал, что ситуация складывается мрачная и безысходная, и похоже, другого выхода, как идти сдаваться с повинной хозяйке Зине, у нас нет.

Но говорил ли я, что все это время мы так и продолжали стоять в самой глубине туалетной комнаты, стены которой были покрыты толстым слоем сырой масляной краски. А значит, все это время мы вдыхали ее тяжелые, вызывающие мелкие глюки испарения. И видимо, эти глюки, как в разрозненном пазле, из неровных, обгрызанных осколков составили в моей голове пусть и абстрактную, но не такую уж нелепую картинку. Я увидел цветок, что-то вроде розочки с длинным изящным, изогнутым стебельком, с аккуратным полураскрытым бутончиком, с красивыми, нежными лепестками.

Видно, недаром некоторые люди искусства, всякие рок-музыканты или поэты-авангардисты (ведь ходят про них подобные слухи) прибегают иногда к наркотическим средствам. Масляную краску они, думаю, вряд ли нюхают, применяют что-нибудь подороже и более технологичное, но в любом случае стимулируют свой творческий потенциал.

Вот и мой творческий потенциал простимулировался и выдал аккуратную розочку, вылепленную из цемента на самом дне керамического унитаза.

– Слушай, – в возбуждении схватил я Ромика за рукав рваного, измазанного краской свитера. – Мы ж из Строгановки. Ну, мы с Лехой, ты ж ей сам нас так представил, – я ткнул пальцем в сторону кухни. – Давай, мы ей из цемента цветочек внизу слепим. А стебелек как раз вдоль трещины пустим. Скажем, что нам творчество покоя не дает, скажем, что не могли мы не улучшить общую сортирную эстетику истинным искусством. Вот такая цементная фреска на дне унитаза. Скажем, что это вообще мода сейчас такая на Западе, и хотя мы обычно ничего подобного не делаем, но здесь ради нее. Розочку, например, можно вылепить. И эстетично и практично. В смысле, трещину прикроем.

Я говорил порывисто, с воодушевлением, и похоже, моя творческая глюка хоть как-то, но перенеслась в технического, вяло реагирующего на наркотическую дурь Ромика. Он задумался и даже рукав свитера не стал вырывать из моих судорожно сжатых пальцев.

– Черная цементная розочка. – наконец произнес он с сомнением, в котором все же слабо забрезжила надежда.

– Так ее раскрасить можно, – внес Леха лепту в план нашего общего спасения.

– Я раскрашу, – вызвался я. – Я же из Строгановки, я же живописец. Ты вообще мои работы видел? Для меня цветок раскрасить – просто тьфу, плевое дело. Только в салатовый цвет неохота. Хотелось бы поярче, так мне мой художественный вкус подсказывает.

– Вообще-то у меня есть в машине какая-то краска, желтая вроде. Да и цемента немного есть, – начал согласовывать Ромик наши творческие планы с реальным сортирным проектом.

– Ну, чего, давай я к машине сгоняю? – предложил Леха. – Слепим розочку, закрасим, и все будет в ажуре.

– А сможете?

– А то. – развел Леха руками, развеивая последние сомнения бригадира.

Пока Леха бегал к машине, я продолжал напряженно думать. Алла Борисовна уже три раза отмотала кассету, но мы ее любили, поставили по четвертому заходу.

– Слушай, – наконец промолвил я. – Не получится, наверное, розочка. Сложный слишком цветок. Ну как мы полураскрывшийся бутон изготовим? Даже Леха со своим скульптурным образованием не справится. К тому же у тебя только желтая краска. А желтое не очень к розочке подходит. Давай лучше ромашку изобразим. Полевой цветок, простой, неброский, но сколько в нем чистой, непорочной эстетики. Как раз на дно унитаза сгодится.

– Да делайте что хотите, – махнул рукой Ромик и вышел из сортира. Видно, масляных паров даже ему хватило с избытком.

И снова работа закипела. Цемент оказался, конечно, не скульптурной глиной, даже не пластилином, но мы с Лехой все же кое-как ромашку смастерили – я же говорю: простой цветок, без выпендрежа, – лепестки, тычинки посередине, ну и главное, стебелек, конечно, даже пару листочков приделали – для них как раз салатовая краска хоть и с натяжкой, но подошла.

В общем, получилось как на детсадовском рисунке, незамысловато, но искренне, даже трогательно. А главное, мы работали с воодушевлением и внутренним задором, можно сказать, не жалея себя.

– Ну чего, может, подпись внизу поставим? – предложил совсем зарвавшийся Леха. Мы, конечно, посмеялись, настроение у нас, ясное дело, заметно улучшилось, но от идеи подписей отказались.

– Да нет, как-то неохота, чтобы на мою фамилию все это сверху лилось и валилось, что обычно в унитазы валится. – И мы снова посмеялись, потому что хорошая масляная краска в правильной дозировке делает тебя не только творчески отточенным, но и повышенно смешливым.

Когда Ромик наконец осмотрел наше художественное усилие, он покачал головой и сообщил лишь:

– Ну, вы даете!

Мы так и не поняли, восхищен ли он нами или, наоборот, разочарован. Он снова поглядел внутрь, покачал головой.

– Да, такого еще не было. Мы первые. – снова поглядел вниз. – Ладно, пойду ваше произведение хозяйке продавать. Глядишь, купит.

Он ссутулил свою натруженную тяжелым сантехническим трудом спину и шаркающим шагом утомленного работяги потопал на кухню.

Когда Зина ввалилась в тесное, промасленное помещение, мы с Лехой молча стояли, вглядываясь в собственное произведение на дне белого, как снег за окном, унитаза.

Причем вглядывались мы внимательно, серьезно, не без критики (читай, самокритики). Лехина левая ладонь нервно потирала немного запачканный краской подбородок.

– А что, если побольше интенсивности в желтый добавить? – задался он вечным для всех живописцев вопросом. – Как у Климта, например? – предложил он, не обращая никакого внимания на полностью ошалевшую Зину. Даже головы к ней не повернул, так и продолжал глазеть вниз, на свое нетленное унитазное искусство.

– Да нет, не думаю, – покачал головой я. – Помнишь, как у Ван Гога в подсолнухах. – заметил я, сам до конца не зная, что нужно помнить в «Подсолнухах».

– Думаешь, вторично будет после Ван Гога? – поднял на меня глаза Леха.

– Ну да, пропадет оригинальность. Мы же не копию здесь лепим, мы же свое, Лех, индивидуальное творим.

Леха подумал, снова потер подбородок, но уже не так нервно, и согласился. И мы наконец перевели свои взгляды с унитаза на Зинаиду.

Видимо, начальное ее состояние – полный, коматозный столбняк – стало понемногу отходить, она вглядывалась в невинный цветочек и не могла оторваться. Ее застопорившийся взгляд трудно было разгадать, и получалось, что ждать от нее можно всего, чего угодно, – от бурного восторга до вопля безумного отчаяния. Мы с Лехой на всякий случай попятились поближе к выходу, судя по всему, Зинаида была женщина бойкая, возможно, даже горячая.

Но тут послышался сипловатый голос бригадира:

– Гляди-ка, Зин, как ты ребятам по сердцу пришлась. Обычно они такого не делают, знаешь, на каждый унитаз свое творчество тратить. себя не хватит. Но ты их, Зин, видать, проняла, вдохновила. Это мода такая в Штатах сейчас, до нас едва доходит только, узоры внутри унитаза применять. Но там, сама знаешь, у них на конвейере все штампуют, массовое искусство, а вот так, чтобы художник своими руками, от души, такое дорогого стоит. – При слове «дорогого» Ромик выжидательно взглянул на хозяйку. Но, не определив по внешнему виду ее настроения, добавил романтично: – Красота-то какая! Прям как на природе, как в поле, сразу присесть хочется.

И вдруг Зина просияла. Нет, правда, как будто солнце между грозовых туч сверкнуло. И оказалось, что она очень благодарная женщина, во всяком случае, на словах.

– Ой, мальчики, – затараторила она, словно девочка, – вот молодцы, красота-то какая! – Похоже было, что она и вправду расчувствовалась не на шутку и сейчас бросится целовать либо меня, либо Леху. Лучше бы Леху, конечно. – Ой, я такого и не видала никогда, надо же. В Штатах, говорите, в моде.

Она еще говорила и о красоте, и об оригинальности, и как ей сильно по сердцу искусство, что она вообще на него падкая, вон у нее в спальне репродукция кого-то там висит, и настенные календари она тоже покупает, если на них живопись какая изображена, особенно цветы. Она бы еще щебетала и щебетала, но я ее отвлек:

– Мы сначала розочку хотели изваять, но потом подумали, что композиция у вас тут динамичная ожидается. – Я видел, что Зинаида не очень вникает в мои специфические живописные термины. Что требуется ей пояснить: – Ну, мы же здесь не со статичным полотном работаем, тут же совсем иная перспектива, объемная, так сказать. В смысле, что композиция постоянно будет меняться в зависимости от каждого, конкретного использования. И получается, что полевой цветок более расположен к динамике. К динамике цвета, да и к общей возможной барельефности. Смягчать он будет барельефность. К тому же…

Я еще подробнее объяснил бы Зине динамику композиции, но вдруг кто-то дернул меня за рукав, резко, властно, я аж пошатнулся. Пришлось прервать мысль, обернуться, бригадир скалился и скрежетал на меня зубами, выпячивал злобные глазенки из-под прозрачных очков.

Ну, я и заткнулся, в конце концов, художник не обязан разъяснять плебсу все свои завуалированные идеи. Этому еще Анна Ахматова учила молодого Иосифа Бродского. Хотя в те дремучие времена про Бродского лучше было вслух не упоминать, особенно в кругу незнакомых людей.

– Ну да, ну да, – кивала в ответ Зинаида, не сводя глаз с нежного полевого цветка. Но Ромик вернул ее на землю.

– Надо бы прибавить, Зин. По десятке хотя бы, ребята ведь так постарались для тебя.

Конечно, она могла возразить, мол, в начальную смету искусство не входило, мол, она ничего такого не заказывала. Но возражать Зина не стала, видимо, действительно на искусство падкая была и денег на него не жалела.

– О чем речь, мальчики, – легко согласилась она. А потом добавила радушно: – Ну что, теперь по сто грамм? Я уже все приготовила. И борщик, и котлетки с картошечкой.

– Правильно, теперь самое время по сто, – с энтузиазмом согласился Леха, и мы поочередно заглянули в соседнюю, тоже тесную комнатку вымыть натруженные руки.

На кухне смачно пахло едой, было чисто и светло – лампочка здесь светила не одна, как на нашем рабочем участке, а целых три. Посередине стола между расставленных тарелок и ложек возвышалась запотевшая бутылка «Пшеничной» (был такой вполне уважаемый в народе бренд), видимо, прямо из морозилки.

Ромик сразу прикрыл свою рюмку ладонью.

– Ты чего это, Роман, не будешь, что ли? – удивилась Зинаида.

– Нельзя мне, – сипло отказался бригадир.

– Чего это? – не поверила хозяйка.

Мы с Лехой с интересом ожидали, как же наш подозрительно непьющий сантехник объяснит дотошной хозяйке стоящий перед домом «Запорожец».

– Нельзя мне, – повторил бригадир, – в завязке я.

– Зашился, что ли? – вздохнула хозяйка с пониманием.

– Ага. Вроде того, – кивнул Роман.

А вот мы с Лехой выпили. И под борщик, и под картошечку, и за искусство, и особенно за скромные полевые цветы. И Зина выпила с нами, и подливала нам, и подливала себе.

Уже когда мы все втроем толкались в коридоре, натягивали на свои раздобревшие, осоловевшие тела верхнюю одежду, Зина, вернувшись в очередной раз из сортира, где в очередной раз любовалась нашим с Лехой творением, проговорила умиленно:

– Красота-то какая. Завтра девчонок позову, пусть полюбуются. Они наверняка тоже захотят, так я им твой, Ром, телефон дам?

– Ну да, ну да, – закивал бригадир, а потом предостерегающе поднял вверх указательный палец. – Только ты их предупреди, чтобы они не того, не пользовались пока-месть произведением, – проговорил он скороговоркой и взялся за ручку входной двери.

– Почему? – не поняла Зина.

– Так оно высыхать семьдесят два часа будет, – пробурчал Ромик. – Если не дотерпите, смоется произведение полностью. Надо ему подсохнуть дать. – И он начал торопливо открывать дверь, в одной руке чемоданчик, в другой, ручка двери.

– А как же я? – растерялась Зинаида.

– Ну как-нибудь, – на ходу пробурчал бригадир. – Приспособь что-нибудь на пока.

– Что?! – уже кричала ему в спину хозяйка.

– Сама знаешь. Кастрюлю там или чего. – Ромик обернулся. – Только ничего в унитаз не спускай. Семьдесят два часа. А то размоешь искусство. Я тебя предупредил.

И мы ушли и оставили озабоченную Зину одну, наедине с подсыхающим вместе с масляной краской сортиром.

Пока «Запорожец» отогревался, мы сидели, нахохлившись, на промерзших сиденьях.

– Не уложились, – недовольно пробурчал Ромик. – Лишний час переработали. Все из-за вашего цветочка.

– Зато лишнюю десятку добыли, – оптимистично заметил Леха. – За неполных четыре часа заработали тридцать рублей. Блеск. Где еще столько добудешь?

– Да, – согласился Ромик, – ее подругам, как ни странно, ваш цветочек может понравиться. Тогда вообще, глядишь, карьеру можно будет раскрутить. – Мы все засмеялись, даже Ромик, хотя он и не пил ничего.

– Представляете, сколько в Москве унитазов, – проявил я деловую смекалку. – И никакой конкуренции.

Ромик закивал, мелко трясясь от смеха.

– Это вы вообще здорово придумали, с цветочком. Хотя в любом случае вы полные мудилы.

Напоминание про недавно разбитый унитаз привело к новому взрыву хохота. От него просто некуда было деться в маленьком, согревающемся от наших теплых тел, мелко дрожащем «Запорожце».

– Ромик, а зачем мы тебе понадобились? – подал чуть позже голос Леха с заднего сиденья. – Ты же сам этот сортир мог полностью обустроить. Ну и заработать втрое.

Вопрос был серьезный, и смех понемногу стих.

– Во-первых, с друзьями надо делиться, – разумно пояснил бригадир. – А потом, правильный подход в таком деле заключается в том, что самому все сделать невозможно, надо наемный труд использовать. Ленина с Марксом проходили?

– Значит, ты нас эксплуатировал? – спросил я.

– А вы что, не почувствовали? – поинтересовался знаток «Капитала».

И мы с Лехой, не сговариваясь, ответили одновременно, почти хором:

– Не-а, не почувствовали.

Бизнес с полевыми, расписными унитазами, кстати, так у нас и не получился. Зина на следующий вечер позвонила бригадиру и сообщила, что девчонки вчера не вытерпели все-таки. Всем, конечно, красота ваша понравилась, но они же выпили, сначала «Пшеничной», потом чайком побаловались, то да се, в общем, терпели, терпели и не удержались.

«Не могла же я для них для всех посуду приспособить, – оправдывалась хозяйка. – Вот цветок и смылся. И не только цветок, еще и лужа на полу образовалась. Такое ощущение, что стебелек течь дал».

«Я ж тебя предупреждал, что потечет, – проговорил Ромик. – Там у тебя ребята технологию импортную применили, чтобы все правильно вышло. А по технологии нельзя было пользоваться. Я ж тебя, Зин, предупреждал, семьдесят два часа. Но если ты, конечно, желаешь, чтобы они восстановили тебе красоту, позвони завтра, я с ребятами переговорю».

Но Зина не позвонила ни завтра, ни послезавтра, вообще никогда. Видимо, ее любовь к искусству имела все же разумный материальный предел.

– Ну что, куда вас отвезти? – спросил Ромик, когда «Запорожец» наконец разогрел свои застоявшиеся внутренности. – Могу на «кольце» выбросить, а могу на Маяковке. Я к Юльке сейчас поеду, мы с ней уже два дня не виделись.

Я, как известно, жил с родителями на Преображенке (вернее, за Преображенкой, на Открытом шоссе), а Леха где-то в Перове. Про Перово тогда ходила такая шутка, якобы там, в районном Дворце пионеров, висел большой, на весь вестибюль, плакат, на котором большими буквами был выведен короткий стишок:

Мы ребята из Перова И живется нам… Отлично.

Говорили, что за этот стишок директора Дворца пионеров сняли с работы. Леха утверждал, что плакат действительно висел, он его сам видел, когда школьником ходил в этот самый дворец заниматься в кружке «Юный биолог».

– Так куда вам? – повторил Ромик.

Но тут Леха перегнулся с заднего сиденья вперед, лицо его оказалось прямо между нашими, моим и Ромика.

– Мужики, есть идея! – воскликнул он воодушевленно. – У нас в университетской группе сегодня сэйшен. Вечеринка в смысле. Все собираются у Таньки Филиновой. Давайте завалимся туда.

Предложение, конечно, было соблазнительное, вечер хоть и катился к ночи, но по нашим ощущениям заканчиваться ему еще было рано. Но, с другой стороны, как-то неловко заваливаться на чужой праздник, на который нас к тому же никто не звал.

– Вот я вас и зову, – возразил Леха. – А чего, все нормально, бутылка у нас есть, так что придем не с пустыми руками. А потом, у нас девчонок куча, а ребят всегда не хватает, они только рады будут.

– Симпатичные девчонки-то? – задал я самый важный вопрос.

– Есть и симпатичные, – заверил меня Леха.

– Ну чего, поедем? – спросил я Ромика, но он заколебался.

– Я Юльке обещал. Она и так ждет, я уже час как должен был быть у нее.

– А ты позвони, скажи, что сегодня не получится, скажи, что с ремонтом у Зины задерживаешься. Ведь мы запросто могли задержаться, если бы не ромашку, а розочку стали из цемента вылепливать.

– Да нет, я ее не обманываю. Мы с ней договорились с самого начала, что не обманываем друг друга, даже в мелочах. Принцип такой. А иначе зачем все это надо?

Я покачал головой, случай, конечно, был тяжелый, неподъемный был случай.

– А можно, я ее с собой возьму? – задал Ромик неожиданный вопрос.

Даже Леха не сразу ответил.

– Да ты что, старик, – вмешался я, – совсем, что ли, крыша поехала? Ты чего, полностью зациклился на ней? Леха же сказал, что там много девчонок будет, все биологички к тому же.

– Биологини, – поправил меня Леха.

– Да не понимаете вы ни хрена. – Ромик хотел было махнуть рукой, но в «Запорожце» особенно не размахнешься, и рука повисла на руле. – Я целый день у станка простоял. Вернее, у разных станков. Утром несколько часов программу для кафедры писал – раз станок. Потом для девок наших семинар проводил – два. А до этого, кстати, я час к семинару готовился. У Зины с вами намучился – три. Да и кроме того, еще кучу дел переделал, даже перечислять нет смысла. И так почти каждый день. Нет у меня сил на любовные приключения. Мне бы отдохнуть, привал сделать. Потому что завтра снова в бой. Как там у поэта, покой нам только снится, – процитировал недавний бригадир, и мы с Лехой переглянулись, в цитировании стихотворных строк Ромик ранее замечен не был.

– Зачем все в одну кучу валить? – возмутился я. – Девчонки – это же не работа. Они, наоборот, только подзаряжают. А ты в Тулу со своим самоваром собрался.

Но Ромик только махнул рукой, мы не в первый раз подобный разговор заводили.

– Кстати, о Туле, – теперь Ромик повернулся к Лехе. – А где вечеринка-то?

– Географически? – переспросил Леха.

– Географически, – кивнул верный своей даме сердца рыцарь-сантехник.

– Недалеко от Патриарших.

– Патриаршие – это удобно, – задумался Ромик. – Так как, Лех, можно с Юлькой туда?

– Ну да, кому она помешает, – великодушно разрешил Леха.

– Тогда смотрите, я иду звонить Юльке, мы ее подождем на Пушкинской. А пока она едет, зайдем в «Елисей», подкупим чего-нибудь, тортик или еще чего.

– У нас же бутылка есть, – не понял про тортик Леха.

– Не жмотись, Лех, на четверых одна бутылка. Несерьезно. Надо докупить, – отрезал бригадир и разом закончил прения.

«Запорожец», задавшись точным направлением, двинулся по заметенному снегом двору, покрутился между домами, кряхтя, как бы сомневаясь, а надо ли, выкатил на Краснопресненскую улицу. Даже в неплотной шеренге осторожных на скользкой дороге машин он катился как-то неуверенно, едва удерживаясь на своих четырех.

– Знаете анекдот? – спросил Ромик с водительского места. – Мужик стоит под деревом, а на дереве в ветвях «Запорожец» висит. Мент подходит, интересуется, что произошло, а мужик ему в ответ: «Знал, что машина дерьмо. Но вот что собак боится.»

Мы посмеялись, потом Ромик снова спросил:

– А где на Патриарших?

– Чего? – не понял перехода Леха.

– Где твоя биологическая хозяйка на Патриарших живет? На какой улице?

– А-а, Танька-то? Да она не моя. И даже не биологическая. Она, по-моему, в педике учится, не то в Крупской, не то в другом, как его. Она с нашей Светкой Мещеряковой дружит, вот мы у нее регулярно вечеринки и устраиваем. Праздники, Новый год, да и просто так.

– А чего она, одна живет? – не отставал Ромик.

– Ну да, вроде того. У нее отец военный, полковник, кажется, точно не знаю. Служит далеко, где-то на периферии. То ли на юге, то ли на Дальнем Востоке. В общем, Танька одна живет в родительской квартире. Ей здесь скучно, выросла она не в Москве, подруг тут у нее нет, Светка только. Вот она к нам и присоседилась. Собирает у себя, квартиру предоставляет, кстати, с радостью, я же говорю, ей скучно одной.

– Не скучно, а одиноко, – поправил водитель, который, как выяснялось прямо на ходу, был не только мастеровит, но и проницателен. – Так где на Патриках, куда ехать-то?

– В переулке каком-то, – ответил Леха. – Название я забыл, но визуально помню, так что найдем.

Елисеевский был забит до отказа, не протолкнуться – очереди в кассу, очереди к прилавку, тогда все магазины были забиты, а «Елисей» больше других. Шумно, тесно, тела натыкаются на тела, пальто трутся о шубы, куртки о дубленки.

– Слушай, а на хрена нам тортик? – снова взбунтовался Леха. – Если уж покупать, так лучше вторую бутылку.

Я задумался. В принципе Леха говорил дело – что нам тортик? Но, с другой стороны, он ведь сам предупредил, что на вечеринке много девчонок будет.

– Ты же сам сказал, что там девчонки будут, – напомнил я компаньону. – Получается, что без тортика никак нельзя.

– Наоборот, раз там много девок, значит, выпивки будет мало, – возразил Леха, но потом сразу нашел компромисс: – Давай тогда и на тортик и на бутылку скинемся, бригадир ведь наказал не жмотиться.

Бригадир, кстати, сидел в машине, поджидал спешащую к нам Юлию.

Так мы с Лехой и разошлись по разным отделам – я в кондитерский, Леха, естественно, в винно-водочный.

В те далекие советские времена закупиться было делом непростым – требовались выдержка, терпение, а иногда и грубая физическая сила. Но это Лехе в винно-водочном. А в кондитерском купля-продажа происходила по большей части пристойно, обходилось без хулиганства, граждане (в основном гражданки) худо-бедно очередь соблюдали, разве что ногу могли отдавить, но тоже не нарочно, а в связи с давкой и общим столпотворением.

Как это ни звучит извращенно, но очереди, в тех редких случаях, когда я к ним пристраивался, меня развлекали. Я любил глазеть на людей, подсматривать за ними, подслушивать их разговоры – маленькие, частные кусочки чужой жизни, невольно выставленные напоказ.

Вот и сейчас, зажимая в кулаке выбитый в кассе чек, я прислушивался к негромкому голосу женщины – еще совсем не старой, даже можно сказать, интересной, но усталой, какой-то замученной, побитой жизнью, казалось, надломленной ею. Тогда много встречалось таких женщин. Вообще век женской молодости был недолог – тяжелая работа, потом часами в очередях, потом домой с тяжелыми сумками, к плите, дети, стирка, глажка, битком набитый транспорт – ни времени, ни сил, ни денег на себя. Хорошо еще, если муж какую-никакую зарплату приносил, с детьми помогал. А если не помогал, если пил, если вообще мужа не было? Ведь в каждой четвертой семье не было.

Вот и стоящая впереди женщина наверняка обходилась без мужа. Пришел я к такому выводу, наблюдая за ее сыном – крупным подростком с одутловатым бледным лицом, в черном, не по возрасту солидном, слишком длинном пальто с небольшим каракулевым воротником. Лет ему было тринадцать или четырнадцать, а может, и все пятнадцать.

Есть такие мальчики, по которым сразу видно, что они растут без отца, слишком пропитаны они женской заботой, чересчур тепличной, мягкой, чересчур бережливой. Ведь матери полагают, что чем больше любви, заботы и ласки они выплеснут на сына, тем более счастливым тот вырастет. К сожалению, они ошибаются. Все должно быть сбалансированно, и твердая мужская рука ребенку нужна не меньше, чем нежная материнская.

– Ну что, какой торт сегодня возьмем? – спросила мать сына, голос у нее оказался мягким, интеллигентным, он подходил к ее усталому, серому лицу, в котором еще можно было отыскать следы былой привлекательности. – Может быть, «Юбилейный»?

– Нет мам, «Юбилейный» мы две недели назад покупали. В нем клубничная начинка, а сверху безе, помнишь, слишком сухое, – ответил сын таким же спокойным, мягким голосом.

– Тогда, может быть, «Лебедушку»? – Она указала куда-то на витрину. – Мы его брали в декабре, у него сверху две розочки, а тесто слоеное, пропитанное ванильным кремом.

– Я помню, – подтвердил мальчик, – крем был жирный, в него шоколад молочный добавлен. А сверху он был посыпан.

И вот так минут пятнадцать, пока тянулась очередь. Со знанием дела, кулинарной терминологии, даже, похоже, с пониманием процесса изготовления. И в то же время – рассудительно, мягко, спокойно, даже любовно. Так обычно обсуждают полюбившуюся книгу или запавший в душу кинофильм или спектакль.

Я наблюдал за ними и думал, что их сегодня вечером ожидает праздник, тоже тихий, спокойный, размеренный, пропитанный любовью, как слоеный торт кремом. Я представил, как они придут вдвоем домой, разденутся, чинно, не спеша, поставят на огонь чайник, накроют стол скатертью, достанут праздничные чашки, аккуратно откроют коробку, медленно и бережно разрежут вожделенный торт, разложат по блюдечкам. Потом начнут есть, не спеша, каждый свой кусочек, запивая чаем, обсуждать достоинства торта, наслаждаться его вкусом, радоваться, делиться радостью. А потом сложат оставшуюся половину обратно в коробку и поставят в холодильник, и будут есть по кусочку каждый вечер в течение недели. А через неделю снова пойдут в «Елисей», снова будут стоять в очереди и обсуждать, какой именно торт купить на сей раз.

Я поглядывал на них украдкой, вслушивался в их неспешный, обстоятельный разговор и удивлялся – как сильно может отличаться уклад жизни, какой разной бывает радость.

Вот мне, например, были безразличны все торты мира, никаких чувств они у меня не вызывали – дадите кусок, я его проглочу, конечно, но не замечу ни розочек, ни прослоек, ни пропиток, ни начинок. Я и самого куска скорей всего не замечу.

Точно так же и моя жизнь не требовала размеренности, ей были чужды рутина и бытовая повседневность. Она расцветала на непредвиденности, на беспокойном ожидании, на плотной насыщенности событиями. Именно они, события, расцвечивали жизнь, наполняли ее – незапланированные, непросчитанные, поджидающие каждый день, каждую минуту, когда их уже и не положено ожидать. Я купался в них, питался их заряженной энергией, пил их забродившую хмельную амброзию.

Я протянул чек продавщице, тоже усталой от непрерывной суматохи, но все же с подкрашенными губами, в белой накрахмаленной фирменной наколке.

– Мне торт за два семьдесят пять, – попросил я.

– Какой вам? У нас два разных торта за два семьдесят пять, – устало проговорила она.

Я не знал, мне было все равно.

– Милая девушка, – обратился я к немолодой, измученной женщине, весь день простоявшей за прилавком, – сделайте одолжение, выберите за меня. Тот, который вы сами любите больше всего.

Я думал, она улыбнется, ну хоть слегка. Но она лишь повернулась к стопкам коробок, подхватила одну, хлопнула на прилавок, приоткрыла на мгновение, тут же перехватила поперек веревкой и уже обращалась к следующему, стоящему за мной покупателю.

Леху я встретил у отдела бакалеи, он тоже уже отоварился, причем даже не одной бутылкой, а двумя.

– На хрена ты две купил? – удивился я.

– Да пусть будет, раз уж в очереди отстоял. Вдруг не хватит? – предположил запасливый Леха, но я только пожал плечами.

– Сколько с меня? – задал я вопрос про деньги, потому что Лехина покупка по стоимости явно перевешивала мою.

– А сколько торт стоил? – в свою очередь поинтересовался Леха.

Затем он быстренько подсчитал сумму. Получалось, что если делить на троих, то я ему был должен всего рубль. После сегодняшней Зинаиды денег было практически бессчетно, и я полез в карман.

– У тебя что-то вывалилось. – Леха нагнулся, поднял листочек, он, наверное, выпал, когда я доставал деньги.

Листочек был исписан синими чернилами, я взглянул на него не с меньшим, чем Леха, интересом. Какой-то телефонный номер, ниже чужой рукой аккуратным почерком выведено «Мила Гессина».

– Кто такая? – поинтересовался товарищ, протягивая мне бумажку одной рукой, а другой крепко прижимая к телу бутылки.

– Да с девушкой сегодня утром в лесу познакомился. На лыжах катался и познакомился. Надо же, я и забыл про нее.

Я засунул бумажку обратно в карман, и мы двинулись в темнеющий за стеклянной дверью вечер.

– К Гессину имеет отношение? – спросил Леха на ходу.

– К какому Гессину? – Я не знал ни одного Гессина.

– Как же, академику Гессину, кардиологу.

– Откуда я знаю. Вряд ли, мало, что ли, Гессиных в Москве. Вот музыкантша, например, была, училище ее именем названо.

– У той фамилия Гнесина, – поправил всезнающий Леха.

– Ну, извини, запутался я. – И я налег телом на тяжелую, упирающуюся дверь.

Юлька уже сидела в «Запорожце» и, конечно же, на моем переднем сиденье, потому что в мире Ромика она занимала самый высокий приоритет. Впрочем, ей пришлось вылезти, пропустить нас – в «Запорожец» можно было пробраться только через две передние дверцы, и обе маленькие.

Вообще, любой, увидев Юльку впервые, мог подумать, что либо попал на небеса, либо встретил спустившегося на землю ангела. Белокурые локоны, синие, залитые святой невинностью глаза, взгляд, исполненный смирения, всепрощения, понимания. Легкая стройная фигурка – в ней во всей проступала воздушность, чистота незамутненной лазури. Такой женщине хотелось довериться, открыть душу, а взамен обрести покой и частицу глубокой, уходящей в поднебесье синевы.

В принципе они с Ромиком попадали под статус жениха и невесты – тогда любая пара, встречающаяся два года, уже автоматически считалась обрученной.

Дело в том, что в то недалекое, но советское время понятие «постоянного друга» или «постоянной подруги» не существовало, влюбленные не могли ни «совместно проживать», ни даже свободно встречаться – по той простой причине, что проживать и встречаться было по сути негде. Это сейчас легко снять квартиру или даже купить, если деньги есть, и поселиться в ней с любимой девушкой. Чтобы, например, узнать друг друга получше, прежде чем детей рожать, и вообще притереться до того, как регистрировать брак на всю оставшуюся жизнь.

Но в советские времена квартир ни на продажу, ни на съем не выделяли, и если молодой человек пытался вести регулярную половую жизнь с регулярной молодой девушкой, ему оставалось либо поселиться у нее, либо привести к своим родителям. А папа с мамой, особенно девушкины, разрешали спать с их дочерью в их доме только при наличии государственного брачного штампа в паспорте. Ну, в крайнем случае, если ты стабильный, надежный жених, в намерениях и порядочности которого можно не сомневаться.

Вот так и появлялось огромное количество нездоровых ранних браков и как следствие ранних разводов, и как еще одно следствие – матерей-одиночек, и пугающая статистика безотцовщины. Все из-за того самого пресловутого «квартирного вопроса».

Сначала мы доехали до Патриков, Леха ориентировался, ведя свой топографический отсчет только от пруда, от левого его, покрытого ледяной коркой бережка. Поэтому сначала мы покружили по соседним переулочкам и в результате остановились в заснеженном, как и все вокруг, и оттого казавшемся особенно одичавшим дворе. Было кромешно темно, на фоне черного неба громоздились лишь еще более одинокие, запущенные силуэты соседних домов. Все они разной высоты, разных скошенных тупообразных форм окружали даже сейчас, ночью, полотняный от засилья снега двор, наступали на него, грозились затоптать, раздавить.

Но нас пустынная скованность двора не смутила, мы бодро вылезли из «Запорожца», беспечный скрип подмятого ботинками снега наполнил уютом самые дальние уголки дворового колодца. Легко поддалась парадная дверь, мы влетели в подъезд, вскарабкались на второй этаж, остановились у обитой коричневой клеенкой двери – из-за нее сочился разнобойный, разноголосый шум вечеринки и растекался по немытому кафельному полу лестничной площадки.

Леха позвонил, потом глухо постучал кулаком в дерматин, снова позвонил, обернулся к нам троим, жавшимся стеснительно позади, подбадривающе улыбнулся. Наконец дверь отворилась, из проема хлынул сконцентрированный, разгоряченный полумрак, но тут же, столкнувшись с электрической желтизной тусклой казенной лампочки, заспорил с ней, чуть отстранился, отступил внутрь квартиры, выделив стройную девушку в обтягивающей черной водолазке, в узкой, облегающей юбке, в туфельках на невысоких каблуках.

Черное удивительно шло к ее светлому личику – милая улыбка, бледная кожа, челка прямых светлых волос прикрывает лоб, толстая недлинная коса перекинута через узкое, чуть выдающееся вперед плечо. В принципе в ней не было ничего особенного – обычная девушка, таких каждый день десятками встречаешь на улице. Но то ли это кокетливо выдвинутое вперед плечико, то ли пушистый кончик косы, который она инстинктивно теребила длинными, бледными пальчиками. А возможно, резко отточенная обтягивающей материей высокая, слишком рельефно вырезанная на черном грудь – но что-то меня шарахнуло, несильно, не выбив из колеи, но все же ощутимо. Какая-то простая, невинная девичья прелесть – в общем-то, банальная, много раз описанная, изображенная, растиражированная многосерийными телевизионными фильмами.

И все же что-то, непонятной природы передающийся по воздуху импульс, не регистрируемый приборами заряд врезался и проскочил между ней и мной. Правда, к сожалению, только в одну, в мою сторону. Так как девушка, похоже, даже и не заметила меня за спиной улыбающегося Лехи.

– Танька, – обнял он ее, предварительно вытянув из карманов куртки бутылки, зажимая их в кулаках, по одной в каждом, как гранаты, готовые к боевому метанию. – А я к тебе друзей привел. Тосик, Ромик, Юля. У Тосика тортик.

Они из моей другой, тоже очень важной, «связной» жизни. Мы чего к тебе все вместе завалились? Потому что давно уже пора объединить мир биологический и мир технический, – продолжал болтать он, пробираясь внутрь манящей музыкой и возбужденными голосами квартиры.

Мы, которые из другой жизни, тоже скромненько втиснулись в завешанный, заваленный шубами, пальто коридор, неловко потоптались в нем, натыкаясь друг на друга, стягивая промерзшую верхнюю одежду, сбивая из нее еще одну бесформенную кучу.

В гостиной, как и ожидалось, полумрак был разбавлен приглушенной музыкой – что-то французское, плавное, три-четыре пары прильнули друг к другу, казалось, что каждый из танцующих поддерживает своего партнера, что иначе тот осядет, бессильно сползет на гладкий, в елочку, паркет. Еще семь-восемь фигур, также размытые темнотой, сбившись в кучки, пытались перекрыть музыку – несдержанный смех, громкие, хмельные голоса.

Конечно, первым делом Леха потащил нас к столу – несколько бутылок вина, белого, красного, в основном грузинского, бутылка армянского коньяку; торшер, стоящий прямо здесь же, у стола, осветил три небольшие звездочки на желтой этикетке.

– Танька, иди к нам, – позвал хозяйку Леха. – Давай, выпей с нами.

Она и так стояла шагах в трех-четырех, которые ей все же пришлось проделать. Нет, она не шла, даже не несла, как говорят, себя, а скорее выставляла напоказ. Слишком ровная спина, изящный прогиб внизу, попка казалось нарочито, слишком демонстративно отставлена в сторону. Шаг легкий, чуть подпрыгивающий, вернее, не подпрыгивающий, а порхающий, ступни забавно развернуты наружу, как у балерины. В общем, теперь, разглядев в движении, я бы описал ее двумя словами – легкость и изящество. И снова меня шарахнуло, не знаю даже отчего, просто пронзило мелким электрическим зарядом, сердце взметнулось пару раз, вдарило со всего размаху по смягчающей стенке и тут же притихло – такой вот кардиологический всплеск.

– Ну чего, Танюш, тебе вина? – угадал Леха, примериваясь к вразнобой расставленным на столе бутылкам. – И Юльке вина, правильно, Юль? – Та кивнула, засмеялась, словно зазвенела колокольчиком, притерлась плечиком к Ромику. – Ромик не будет, это я заранее знаю, он у нас автомобилист и закон блюдет, не нарушает. Но он, Тань, как золотой прииск, давно застолблен Юлькой и, к несчастью, абсолютно ей верен. Так что ты на него не заглядывайся, бесполезно. К тому же у него и без вина удовольствий в жизни хватает, вон, Юлька да автомобиль, – продолжал молоть языком Леха, разливая вино по рюмкам. – А вот мы с Тосиком по коньячку вдарим для начала, тут в любом случае мало осталось. – Он поднял бутылку к торшерному свету, вгляделся в темное, едва пропускающее свет стекло. – Так что мы ее сначала добьем, а потом на водку переключимся. Правильно, Тосс? – Я промолчал, это была Лехина ария, вот пусть он ее и исполняет. – Танюш, кстати, Тосс у нас литератор и поэт. Не просто подающий надежды, а можно сказать, уже подавший. А ты думала, я к тебе простых людей приведу? Нет, Тань, люди со мной особенные. Ну чего, поехали.

Не знаю, как у Лехи, а во мне коньяк разлился весьма чудотворно, словно оживил все внутри.

– Но и Таня у нас девушка с достоинствами, – поднял Леха наставительно указательный палец. – Мастер спорта по гимнастике, это тебе не хухры-мухры. Не просто девушка, а девушка высшей пробы.

– Правда, вы мастер спорта? – задал я глупейший вопрос.

– Ну да, – она пожала плечами, то, на котором лежала коса, по-прежнему было чуть выставлено вперед. – Но это давно было. Я уже и позабыла все.

– Какая гимнастика, художественная или спортивная? – спросил я снова.

– Художественная.

Вот теперь все сразу стало ясно, и походка, и прогиб в спине, и выворотность ступней.

– А почему вы ее бросили? – задал я еще один идиотский вопрос.

– Да не я ее, а она меня бросила. – Таня снова повела плечиком, светлая коса, казалось, зашевелилась на черном фоне сама по себе. – Я переросток.

– Как это?

– Да выросла слишком. Сначала казалось, что не вырасту, а потом в пятнадцать лет десять сантиметров добавила. Обычно девочки в пятнадцать уже не растут. А я выросла. – Она поднесла рюмку к губам, сделала медленный глоток, отняла руку, теперь губы чуть блестели от влаги.

– Слушайте, это невероятно, – я и не пытался скрыть восторг. – Я много раз смотрел соревнования, по телевизору, конечно. То, что вы вытворяете, это выше человеческих возможностей. Полная фантастика, по мне, так это не спорт, а чистейшее искусство. Сродни балету, даже выше балета. Вы, наверное, легко сможете повторить все их па, а вот они ваши – не смогут.

– Ну нет, у них свое. – Коса на плече снова двинулась вперед-назад и застыла.

– Ты вообще ничего в этом не сечешь. – Леха положил руку на мое плечо, притянул. – А вот мне посчастливилось, Танюша нам всем однажды устроила выступление, небольшое, правда, минуты на две, на три. Ты, старик, даже не представляешь. Вообще ничего не представляешь. Ни про жизнь, ни вообще.

– Да ладно тебе, Леш, – одернула его Таня. – Чего я там вам показывала? Так, придуривалась. Они ко мне пристали все, ну я немного показала, самое простое, что девчонки в школе разучивают. Я даже не размятая была.

– Значит, ты не все нам показала?! – Даже в скудном торшерном свете было заметно, как Леха приподнял брови, сделал нарочито изумленное лицо.

– Да ладно тебе, Леш, – повторила хозяйка. Я взглянул на нее, мне показалось, что она покраснела.

– Ладно, так ладно. Давайте, лучше выпьем, – потянулся он к бутылкам. – Где твоя рюмка?

– Я пропущу пока. Выдержу паузу, – остановил я Леху.

– Ты чего это? – удивился он.

– Я лучше с Таней потанцую, если, конечно, она не против. – Тут я заглянул ей в глаза. Что сказать, глаза как глаза, спокойные, доброжелательные, но никакого поощрения, не говоря уже о чувстве, я в них не нашел.

– Ну вот, как узнают, что она гимнастка, все сразу хотят с ней танцевать. И тут же перестают пить, – покачал головой Леха.

– Это чтобы координация не нарушилась, – пояснил я. – Так что, пойдемте. – Я повернулся к Тане. Мне показалось, что она мнется, что она не уверена. – Вы же хозяйка, а хозяйка должна занимать гостей. Если не всех, то хотя бы одного, – привел я веский аргумент.

Аргумент подействовал, середина комнаты уже была занята танцующими парами, мы отошли к стене, что было весьма кстати – во всяком случае, не на виду. Я, как и полагается, обнял ее за талию, чуть притянул к себе, не сильно, не вдавливая в себя. Ее узкие ладошки с длинными бледными пальчиками легли мне на плечи так осторожно, что я не почувствовал ни тяжести, ни давления, словно они были бестелесны, невесомы. Джо Дассен вел один из своих нехитрых, трогающих за душу мотивчиков, музыка оплетала наши сведенные в один такт тела, руки мои сами по себе, только потому, что по-другому было нельзя, сошлись в кольцо у Тани на спине, у того самого прогиба, что с первой минуты не давал мне покоя.

Я никогда не дотрагивался до такого крепкого тела. Даже не крепкого, есть лучшее слово – «налитое». Налитое, именно как спелое яблоко, которое, переполненное соком и мякотью, еще держится на ветке, но уже лишь едва, и если его не снять, оно сорвется, утянутое к земле собственной перезревшей тяжестью.

Нет, Таня не подходила под стереотип «кровь с молоком» и под стереотип «коня на скаку остановит» не подходила тоже. Наоборот, она скорее выглядела хрупкой и изящной, и о налитой ее плотности невозможно было догадаться со стороны. Я чуть сдавил ее, сдвигая ближе наши тела, смешивая их тепло, взаимное касание, рождаемый ими трепет. Ее грудь, выточенная на черной водолазке, как на барельефе, небольшая, но эстетично правильной аккуратной формы, уперлась в меня, подмялась, утратив остроконечность, и от этого живого касания я заволновался, что-то сдвинулось в голове, повернулось, отодвигая стены комнаты, танцующие рядом пары, плавную музыку, слабо разбавленный желтым полумрак. Пространство затуманилось, отошло и перестало иметь значение, осталось лишь упругое, чуть подрагивающее тело в руках, тепло близкого дыхания, легкий дурман духов вперемешку со свежим запахом девичьей кожи, бьющая сердцебиением, поддавшаяся, вмявшаяся грудь – я не понимал, что происходит, дурман, наркотик, забытье.

Такого со мной никогда не было, я совсем потерялся, забылся, разум распался, стек, как стекает вниз по кастрюльке пенка перекипевшего молока, остался лишь оголившийся, бескожный инстинкт, ничем не сдерживаемое, не контролируемое желание. Если что-то еще меня и останавливало, так это страх быть отвергнутым, страх, что вот сейчас она оттолкнет меня своими, казалось бы, легкими, но наверняка сильными ладошками, пока что, до поры до времени, чутко застывшими на моих плечах.

Я склонился к ней, губы то и дело, словно ненароком касались ее шеи, но лишь едва-едва, будто нечаянно, по самому краешку, щекочуще, трепетно. Я чувствовал, как они, вздрагивая, рассыпались дрожащей лаской по нежнейшему глянцу, и тут же, боясь не справиться с собой, отстранялись только для того, чтобы через несколько мгновений вновь поддаться искушению и скользнуть по чуть влажной, замершей в ожидании коже.

Самообман, игра на грани, на самом оголенном острие захватила, окутала в прозрачный, но прочный кокон. Музыка стихла, потом возникла снова, я не слышал ни голоса, ни мотива, голова перестала контролировать органы чувств, и они – зрение, осязание, даже слух – все сошлись, свелись в губы; мое дыхание, отражаясь от кожи, возвращалось ко мне, наполненное ее частицами, ее теплом, ее возбуждением.

Да, теперь я явно чувствовал ее возбуждение, такое же неопределенное, смутное, как и мое, я явственно ощущал возникшее вокруг нас облако, в которое погружался все глубже и уже был обречен в нем утонуть. Но утонуть не один, а вместе с ней.

Мне не требовалось ни ее слов, ни поощрительного движения, даже вздоха, я инстинктом, шестым чувством знал, что наваждение, охватившее меня, перекинулось и на нее, что энергия, которая возникла между нами, зацепила наконец и ее сознание и закручивается над нами в тугую, затянутую до предела спираль. Она, эта невидимая, но оттого не менее мощная энергия, проходя через меня, растеклась вокруг еще более сильным полем. Мы вдвоем были и приемниками и источниками одновременно – мы оба впитывали и усиливали ее, чтобы еще глубже оказаться затянутыми в головокружительный водоворот.

В физике такая зависимость называется «положительной обратной связью», когда устройство, получив заряд, усиливает его только лишь для того, чтобы снова получить его же на входе и снова усилить. И если не остановить процесс вовремя, то он, дойдя до предела, потрясет разрушительным взрывом.

Какой природы мог произойти взрыв во время нашего медленного танца посреди погруженной в полумрак комнаты? Не знаю. Но в какой-то момент я ощутил щекочущую теплоту у моего уха, дыхание, оно что-то несло в себе, какую-то модуляцию, и я заставил себя очнуться, вынырнул насколько смог на поверхность, прислушался. Оказалось, она дышала словами, шепчущими, торопливыми, от которых снова хотелось забыться, погрузиться в затягивающую трясинную вязь.

– Хватит, ну хватит, – шептала она. – Достаточно, хватит. – Но руки ее продолжали бессильно лежать у меня на плечах, она не отталкивала меня, не пыталась отстраниться, только дышала горячим, жгучим шепотом: – Хватит, слышишь, перестань. Ну, пожалуйста.

И я, как ни странно, перестал. Мог бы и ослушаться, в любой иной ситуации наверняка бы ослушался, но здесь, с ней не осмелился. Я отодвинулся, вернее, отодвинул ее от себя, потом оторвал руки от ее бедер, поднял ладони вверх, словно сдаваясь.

– Все, я больше не дотрагиваюсь до тебя. – Мой голос ухитрился все же связать звуки в членораздельные слова.

– Безумие какое-то, сумасшествие. Не знаю, что произошло. – Покачал в неверии головой, отступил, прислонился к стене. Мне не только нужна была опора, стена оказалась холодной, холод, медленно растекаясь по телу, остужал, отрезвлял.

Она встала рядом, тоже прислонившись к стене плечами, попкой. Получалось, что спина, особенно ее нижняя часть, стены не касается, а все из-за дугообразного, будто утрированного прогиба – я специально повернул голову, чтобы посмотреть, удостовериться. Танин же взгляд был устремлен вперед, сконцентрированный, прямолинейный, будто пытался различить в темноте что-то важное, срочное, неотлагательное. Я догадался, это она пытается сдерживать дыхание, но тщетно – тяжелое, прерывистое, оно уплотняло воздух, черный рельеф выставленной, чуть вздернутой груди вздымался, снова готовый затянуть меня в бессознательную, подавляющую круговерть. Я отвел глаза, нет, на нее нельзя было смотреть, слишком опасно, как нельзя смотреть на мифическую древнегреческую Медузу. Та тоже превращала во что-то безнадежное заглядевшихся на нее людей.

– Все, – повторил я, – больше я не касаюсь тебя, а ты не касаешься меня. Договорились?

Она не ответила, только повернула ко мне голову, странно, на ее лице не проступило никакого выражения, я ожидал хоть что-нибудь – пусть скрытый, пусть слабый, едва выбившийся наружу, но признак чувства. Не знаю какого, нежности, например. Но так ничего не разглядел, разве что сгустившуюся тень с трудом удерживаемого возбуждения.

– Принеси мне воды. Холодной. Из-под крана, – вместо ответа попросила она.

– Может быть, лучше вина? – Мне казалось, что вино для нее сейчас было бы правильнее.

– Нет, воды, пожалуйста. – Она помолчала и повторила: – Из-под крана.

– Но ты будешь стоять здесь, ждать и никуда не уйдешь, – поставил я условие.

Таня снова не ответила, снова повернула ко мне лицо, попыталась растянуть уголки губ в улыбку, но та получилась какой-то утомленной, с налетом. я не смог сразу уловить ускользающую, едва подмешенную примесь, но в голове почему-то проскользнуло слово «страдание». Было слишком темно, и мне не удалось отчетливо разглядеть ее глаз, лишь показалось, что они подернуты полупрозрачной, чуть замутненной, слишком стеклянной, почти неестественной пеленой.

Я оттолкнулся от стены, ноги на мгновение предательски подогнулись, будто отвыкли от тяжести тела, я шагнул раз, другой, оказалось, что я легко справляюсь с их кажущейся неуверенностью. Я огляделся, Леха все так же стоял у столика с бутылками, похоже, никуда от него и не отходил. Правда, теперь он был не один, два парня чокались с ним, улыбались, кивали согласно в ответ. Леха что-то возбужденно крикнул, засмеялся, на лице его играла неопределенная, ничего не выражающая улыбка – первый признак, что он уже опьянел. Он опрокинул рюмку, увидев меня, приглашающе махнул рукой, я подошел.

– Тосс, – Леха положил мне руку на плечо, навалился, – я вот ребятам говорю, что все от сигналов идет, и в технике, и в биологии. Что надо все объединить и тогда мы доберемся до истины. А они.

Я посмотрел на ребят, они тоже были пьяны, тоже смеялись, тоже что-то говорили.

– Вот Тосик вам подтвердит, он все знает про сигналы. Он еще и литератор, кроме того. Ты послушай. – Он почти повис на мне.

– Лех, – перебил я его, высвобождаясь, – ты бы пошел, посидел где-нибудь. Тебе хватит пить. Передохни. Лучше скажи, где здесь кухня?

Леха указал на один из дверных проемов.

– Правильно, хватит эту гадость глотать, пора перекур сделать. Мужики, сигареты есть в наличии? – обратился он к ребятам, но те только покачали головами. – Ну ладно, пойду поищу, – сообщил Леха, глупое, бессмысленно пьяное, слишком улыбчатое выражение так и не сошло с его лица.

Я взял одну из рюмок, стряхнул на пол несколько остававшихся в ней чужих капель, налил водки, она была холодная, еще не успела остыть с мороза. Пятьдесят проспиртованных грамм, растекшись по все еще не пришедшим в себя, все еще подрагивающим внутри органам, на удивление легко дрожь уняли. Я пару раз глубоко вздохнул, пару раз выдохнул и, наконец, вернулся окончательно – в эту комнату, к трепетной музыке, растекающейся из кассетника, к мерцающему свету торшера, к столику с бутылками, перепутанными рюмками, маленькими лужицами потеков на гладкой поверхности, они отражались желтым, как вечерние лужи на мокром асфальте отражают уличные фонари.

Оказалось, что в самом углу, куда почти не добирался скудный свет, на кресле, откинувшись до предела, развалился Ромик. Юлька так аккуратненько свернулась у него на коленях, уткнув головку ему в грудь, что казалась воздушной, ничего не весящей и очень уютной.

Я подошел, окинул их долгим, многозначительным взглядом. Удивительно, но в их совместной скульптурной группе трудно было выделить какое-нибудь одно, захватывающее их обоих чувство. Например, любовь. Или страсть. Или хуже того, вожделение. Лишь одна усталость исходила, особенно из мужской фигуры – глубочайшая, всепоглощающая. А женский элемент группы эту усталость пытался сгладить, словно для того и присутствовал, чтобы принять ее на себя, разделить, свести на нет.

– Ну что, устроился тихонько тут… – Я надвинулся, навис над Ромиком, осуждающе покачал головой. – Не пьешь, не танцуешь, в общем веселье не участвуешь. Стыдно тебе должно быть, еще и девушку свою к подобной жизни склоняешь.

– Да устал, старик, до безумия, – начал оправдываться он. – Сил на веселье не осталось. Завтра мне к восьми в гараже надо быть, там халтуру одну привезут. Так что мы вообще пойдем скоро.

– Опять халтуру? Тебя что, обычные радости уже не пронимают? Человеческое общение, например, новые, интересные люди. Тебя, похоже, только одна халтура возбуждает.

– Да ладно тебе, человеческое общение. – иронично передразнил меня бригадир с молчаливым, все прощающим, все принимающим ангелом на своем теле. – Какое общение? Телку новую снять и оприходовать ее как можно скорее? Так мне левые связи ни к чему. – Он пошевелил коленями, Юлька мелко подпрыгнула на них и снова замерла, тоже вместе с коленями. – Я свой выбор сделал, и другого мне не нужно, – нарочито громко и торжественно произнес Ромик. – Слышишь, малыш? Про тебя говорю!

– Слышу, слышу, – прожурчал с его колен ангел. – Ты только не дергайся, сиди спокойно. – Голос ее тек ровно, даже немного сонно, обволакивая спокойствием.

«Молодец какая! Как чутко умеет подхватить настроение, подыграть, – подумал я про Юльку. – Надо же! Самой небось танцевать хочется, но вот поймала от суженого волну и будет ее нести, как свою. А если волна изменится, то и сама Юлька изменится. Молодец, девка!»

– А ты, я вижу, хозяйкой занялся. Как она? – начал подкалывать меня с кресла Ромик.

– Тебе не понять, – отмахнулся я, – рожденный халтурить любить не может.

– Может-может, – заступилась за суженого небесная девушка и поудобнее притерлась головкой к подложенной под нее ладошке.

– Слушай, мы скоро пойдем, – не поддался Ромик на маленькую лесть своей уютной подруги. – Ты за Лехой следи, он, похоже, опять напивается потихоньку. Ты его ограничивай, а то сам знаешь, что с ним бывает.

– Знаю-знаю, – я махнул рукой. – Ладно, ты завтра отзвони, может, придумаем чего-нибудь на вечер.

Ромик кивнул, но лишь слегка, Юлькина головка на его груди даже не шевельнулась.

Квартира оказалась какой-то несуразной, очевидно, еще дореволюционной постройки, наверняка несколько раз с тех пор разделенной, потом объединенной, оттого и заплутать в ней было немудрено. Но кухню я все же разыскал. Нашел стакан, сполоснул, налил холодной воды.

Таня по-прежнему стояла у стены, касаясь ее плечами и попкой, оставляя просвет между ними – словно готовый к стрельбе натянутый лук. Только без стрелы.

– Ты куда исчез? Я тебя уже заждалась, думала, ты вообще ушел, попрощался со своими друзьями и ушел. – Вот так мы и перешли на «ты». – Меня уже два раза танцевать звали.

– И ты отказалась? – предположил я. Она не ответила, но и не отвела глаз, наоборот, смотрела на меня, и во взгляде ее сквозило. Что сквозило в ее взгляде? Интерес? Подтверждение? Поощрение? Я выбрал поощрение! – Ради меня отказалась или ради воды? – Я протянул стакан.

Она снова ничего не ответила, взяла стакан, поднесла к губам, стала пить, медленно, мелкими, аккуратными, изящными, очень женскими глоточками. Я смотрел, не отрываясь. Было совершенно непонятно, что со мной, собственно, происходит, ведь даже такой пустяк – подумаешь, девушка пьет воду из граненого стакана – переворачивал все внутри, шевелил, причиняя томительную боль, будто из меня что-то тянули, протяжное, бесконечное.

Она пила долго, тягуче, а когда закончила, когда отняла стакан от губ, он все равно остался наполовину полон. Прозрачное стекло, обхваченное длинными тонкими пальцами, чуть двинулось в сторону от губ, на мгновение показалось, что она хочет вернуть стакан мне, но тут рука остановилась, и она прижала прохладные стеклянные грани к разгоряченной, даже в полумраке было заметно, пылающей щеке. Таня смотрела прямо вперед, вид у нее был сосредоточенный, полностью ушедший в процесс охлаждения, и казалось, для нее не существовали ни наш недавний танец, ни сам я, ни даже затемненная комната с растекающейся по ней песней на чужом красивом языке. Ее отрешенность выглядела слишком откровенной, незащищенной, по ней легко можно было догадаться о том, как Таня отдается любому захватившему ее состоянию – полностью, без остатка, безоговорочно.

Я стоял и молчал. Молчание было сейчас единственно возможным, я не мог прервать ее отрешенность, ее сосредоточенность, ее почти мистическое погружение в свой, неведомый для меня мир.

Прошло две минуты, три.

– А ты правда пишешь? – Она неожиданно резко повернула голову, так что стакан ткнулся в стену, но мягко, беззвучно, и замер, зажатый между стеной и ее лицом.

– Что? – не сразу понял я.

– Лешка сказал, что ты книгу пишешь. Правда?

Ах да, вспомнил я, что-то он такое сболтнул.

– Вроде как пишу. – Я пожал плечами. – Но не книгу. Пока только рассказы. Так называемая «малая форма». Книгу тоже пробовал, но не получилось, на книгу времени много нужно, терпения. Недели две пописал прошлым летом, а потом все терпение и закончилось. – Я улыбнулся, качнул головой, мол, я не виноват, что не хватило.

– И стихи ты тоже пишешь? – спросила Таня.

– Стихи тоже, – признался я. – Только они нигде не напечатаны. Я их вообще никому особенно не показываю. Только тем, для кого пишу. Да и то не всем.

– Девушкам? – догадалась Таня.

– В основном, – кивнул я.

Она смотрела на меня. Рука, по-прежнему держащая стакан у самого основания, прислонена к стене, щека прислонена к стакану, немного сплющена им. Лицо сосредоточенное, с отпечатком почти неуловимого, почти иллюзорного страдания – брови чуть сдвинуты, складочка на переносице, будто она пытается решить какую-то задачу, но не может, беспокойство во взгляде и еще едва различимая обостренность. Я же говорю, иллюзорный, почти неразличимый налет, словно тень, которая меняется от угла падения света.

– А для меня можешь написать? – спросила она, и одновременно наивность и двусмысленность вопроса (уж не знаю, продуманная или нечаянная) опять взметнули туманное облако в моей голове.

Я едва сдержался, чтобы не потянуться к ней, так мне хотелось приложить ладонь к другой ее щеке, снять с нее жар, притянуть, растечься по лицу, по губам поцелуем, вобрать в себя, избавить ее от этого жалкого, изнуряющего страдания. Но я боялся ошибиться, боялся спугнуть ее. Вернее, не спугнуть, а отпугнуть.

– Для тебя пока не могу, – признался я. – Поэзия ведь про вдохновение. Проза, это мысль, работа, концентрация, бесконечное оттачивание – труд, иными словами. А поэзия – все же порыв, вдохновение. Потом, конечно, можно дорабатывать, но когда пишешь, ты должен находиться в полете. Если на земле, то, как ни старайся, не получится.

– Так что, я тебя не вдохновляю? – Удивительно, но в ее голосе не прозвучало никакого кокетства, только прямой, серьезный вопрос, требующий прямого, серьезного ответа.

И тем не менее я всем своим воспаленным нутром прочувствовал, что вот он, долгожданный момент, сам собой возник из долго висевшего над нами, загустевшего напряжения. Похоже, оставалось сделать один-единственный, последний шаг.

– Да нет, не в этом дело. – Я немного помялся. – Ты мне нравишься, очень. Вот вглядываюсь в тебя, и знаешь, в тебе какая-то растерянность и еще налет страдания, сбивчивого такого, неконкретного. Как будто тебе больно сейчас, но непонятно отчего. И хочется сделать так, чтобы тебя отпустило. – Я помолчал, не зная еще, как продолжить. – Но для того, чтобы написать стихотворение, чтобы оно получилось, твое чувство, твою боль надо разделить. Понимаешь, боль должна перестать быть только твоей. Как объяснить. Мне надо прочувствовать не только тебя, но и твое страдание, и оно должно перейти на меня, перекинуться, как вирус, как зараза. Вот так правильно, я должен ими заболеть. Только тогда стихотворение получится. Да и то не обязательно. Еще все должно сойтись воедино, должны найтись слова, только одни, никогда еще никем не произнесенные. Понимаешь?

Она не ответила, она продолжала смотреть на меня внимательно, пристально, и мука в ее лице все накапливалась, и было уже совершенно непонятно, как она одна, без чужой помощи сумеет избавиться от нее. А потом она отняла стакан от щеки, переложила в другую руку, снова стянула его у самого основания длинными пальцами и плавным, изящным, щемящим от изящности движением приблизила его к моей щеке. Только тогда я понял, что сам в горячке. Стекло не бывает, не может быть таким леденящим. Подумаешь, холодная вода, пусть даже из обмороженных водопроводных труб. Меня обожгло, но лишь на мгновение, и тотчас ожог рассеялся, распался, видимо, стекло само нагрелось и потеряло ознобную резкость. Кто знает, от нашей двойной горячности оно вполне могло накалиться, расплавиться.

Если бы я был в состоянии думать и анализировать, я наверняка бы понял, что мне подан знак, что риска больше нет, что Танино движение – тоже беззащитное, тоже пронизанное мукой – выражает однозначный, красноречивый призыв. Но я не думал, не анализировал. Следуя только чувству, головокружительному, выбивающему опору, опрокидывающему, я потянулся вперед, ткнулся губами, как птенчик, ищущий корм, в пустоту и наткнулся на ее губы. Мне было безразлично, оттолкнет она меня или нет, испугаю ли я ее, упущу ли шанс, я просто не мог ждать, рассчитывать, продумывать – все случилось неосознанно, само по себе, без моего контроля. Вернее, вопреки ему.

Но она не оттолкнула меня. Наоборот, я тут же ощутил ее тело, крепкое, налитое, рвущееся наружу, дрожащее, будто в лук все же вложили стрелу. Оно было повсюду, ее тело, не только в моих руках, оно втиралось в грудь, билось в живот, оплетало ноги – я едва удержался, едва устоял.

Я не впервые пробовал женские губы. Но каждый раз – и тогда, и после – я чувствовал себя первооткрывателем, этаким Одиссеем, вступившим на еще один неизведанный остров. Новый трепет, новые очертания, новая дрожь, новый запах, вкус, будто пьешь капельку чужой души и взамен отдаешь капельку своей. Ведь душа, как известно, порой вырывается вместе с дыханием.

Поцелуй – один из самых интимных, если не самый интимный человеческий порыв. Я знал женщин, для которых лечь с мужчиной в постель было проще, чем поцеловать его в губы. Они и ложились, и занимались сексом, так и ни разу не позволив себя поцеловать.

Женщину можно определить по поцелую, и сколько на свете женщин, столько существует поцелуев. Женские губы таинственны, непредсказуемы, уникальны, как отпечаток пальцев, как рисунок радужной оболочки глаза.

Танины губы были, как и тело, упруги, но одновременно податливы, приглашающе приоткрыты. Это единственное, что я сумел различить, потому что дрожь ее тела слилась с моей, голова сначала поплыла, потом взорвалась и перестала выполнять привычные свои функции – перестала отслеживать время, разбираться в пространстве – полное помутнение, затмение, солнечный эклипс. Она, эта никчемная теперь голова, стала заложницей подвластного лишь одному желанию тела, которое уже не умело, не могло ни унять свою дрожь, ни успокоить чужую. Даже память отступила, сместилась в рецепторы, в клетки на воспаленных губах, на пальцах. Именно пальцы запомнили шероховатое трение черной материи, отделяющей их от Таниной груди, именно они занесли в свои клеточные регистры неестественное сочетание упругости и податливости, которым только и может обладать женская грудь.

В какой-то момент черная водолазка оказалась лишь раздражающей помехой, мне стало мало механической упругости, мне требовалось живое прикосновение к незащищенной пульсирующей коже, мне необходимо было именно сейчас отдать ей кусок своей жизни и взамен получить частицу ее.

Я тащил, тянул вверх неподатливую ткань, но ничего не получалось, заправленная в юбку, она так и облегала гибкой кольчугой запретное Танино тело. Наверное, я выругался, потом еще раз, я знал, был уверен, что если прямо сейчас не доберусь до него, то весь мир рухнет, рассыплется, перестанет существовать. И я перестану существовать вместе с ним. Я оставил ее смятые, разбитые губы и снова дернул упрямую, неподдающуюся материю, настойчивее, злее, не сдерживая силы.

– Стой, подожди, сумасшедший, порвешь ведь, – едва пробился сквозь шумное, сбитое дыхание голос. Я взглянул в ее лицо и успел разглядеть затянутые мутной, остекленевшей, словно искусственной поволокой глаза, и складочку на переносице, и искаженный рот. Мука не прошла, наоборот, она накопилась, набухла, но теперь к ней добавилась и безнадежность – если раньше, совсем недавно, казалось, еще оставался шанс ее исцелить, то теперь уже было поздно. – Подожди, – повторила она. – Ты всегда такой сумасшедший? Бешеный. Просто животное какое-то.

Я снова потянулся к ней, к чему все эти ненужные, ничего не значащие слова? Только ее губы, ее грудь, тело – только они имели смысл, последний, единственный оставшийся из всех возможных смыслов. Но тут она отстранилась, руки уперлись мне в грудь, уверенно, твердо, я постарался сломить их сопротивление, но не смог.

– Говорю же, подожди, – снова выдохнула она, – не здесь же. – Она словно в недоумении покачала головой, то ли не веря мне, то ли себе. Мука растеклась и уже заливала все лицо. – Не здесь же, – прошептала она. – Потерпи. Ну, немножко…

И вдруг отвернулась и пошла в глубь комнаты, от меня, в темноту, меж смутно очерченных контуров качающихся, приникших друг к другу в танце пар. Я чуть не упал. Оступился, сделал шаг, другой, удержал равновесие, пары приблизились, еще шаг, я пробирался между едва шевелящихся тел, задел кого-то плечом, извинился, снова задел. Я не знал, куда иду, словно влекомый невидимой силой, и только дойдя до середины комнаты, ощутил пожатие на запястье, несильное, вязкое, но вместе с тем требовательное, непререкаемо зовущее. И сразу же, как только понял, что она меня ведет. понял, куда она меня ведет. заволновался, растерялся, как дурак, как мальчишка. Впрочем, я тогда и был мальчишкой.

Мы уже подошли к одному из чернеющих проемов двери, Танина фигура уже скрылась во мраке извилистого, только ей понятного коридора, когда сзади раздался неестественный ни для полумрака, ни для мелодичной музыки, ни для качающихся в такт пар, пронзительный, замешанный на ужасе, на истерике вопль:

– Там Лешку бьют!

И именно он, этот крик, своим истошным, истеричным острием разом проткнул пеленавший меня мутный, затемняющий, сглаживающий звуки, движения пузырь – сквозь раздавшуюся прореху ворвался свет, резкое ощущение реальности, а вместе с ним и опасности, тоже резкое, тоже пронзающее заточенным разящим жалом. Незнакомая девушка стояла посреди комнаты и кричала каким-то слишком бабьим, с подвыванием, голосом:

– Там. на площадке… Лешку… Его бьют!!! – и зачем-то указывала трясущимся пальцем в сторону входной двери.

Я выдернул запястье из вязких, засасывающих Таниных пальцев, метнулся в обратную сторону, к выходу, я не думал, не успевал думать, меня вел инстинкт, рефлекс, у меня не было выбора. только один-единственный. Вот кромешным мраком промелькнул коридор, сваленные прямо на полу пальто, шубы, я врезался в мягкую кучу, запутался ногами, освободился, где-то здесь была ручка входной двери, я нащупал ее, дверь поддалась, я толкнул что было силы и вывалился в слишком яркий, слишком электрический свет лестничной площадки.

Взгляду понадобилось лишь мгновение – Леха, прижатый к стене, большая, мясистая рука большими мясистыми пальцами сдавливает ему горло, трясет вперед, назад, снова вперед, Лехина голова болтается, как у китайского болванчика, и каждый раз с глухим, неестественным звуком бьет затылком в стену. Почему-то взгляд успевает ухватить только две детали: толстые, красные, словно подмороженные пальцы на худой, бескровной Лехиной шее и то, как голова отскакивает от стенки, чтобы снова ударить по ней, казалось бы, несильным, почти что веселым стуком; так бьют по волейбольному мячу, когда играют в «картошку». А еще голос, тоже веселый, подзадоривающий, но какой-то чужой, полный нездоровой забавы, инородный, отторгающий:

– Ну что, сучонок, огоньку захотел? Сейчас я тебе дам огоньку, сейчас ты у меня подымишь…

И снова мясистые, толстые пальцы, зажатая в них сигарета с тлеющей, багряной горошинкой острия медленно, будто натужно тянущаяся к Лехиному лицу, оно трясется с застывшей, глупейшей, пьяной улыбкой, а из уголка этой улыбки тонкой струйкой стекает на кафельный пол кровь.

Мне надо было сделать всего два прыжка. Один – и я уже на середине площадки, сигарета с накипью нависшего пепла расчетливо подбирается к вылупленному в неверящем изумлении Лехиному глазу, самодовольный, с садистской надсадкой голос все повторяет слово «сучонок», я понимаю, что мужик слишком большой, слишком тяжелый, и одним ударом мне его не сбить.

Он замечает меня, когда я делаю второй прыжок, пытается повернуться, замахнуться, но не успевает – с налету я врезаюсь в его толстый полушубок, вкладывая в свой вес ускорение прыжка, голову вниз, плечо вперед. Я большое, тяжелое, разогнанное до предела ядро – я видел однажды, именно так в американском футболе защитник под корень сносит нападающего.

Уже на лету я пытаюсь дотянуться руками до шеи мужика, но либо он уворачивается, либо я промахиваюсь, и лишь успеваю обхватить его расширенные полушубком плечи, привязать их руками, как бечевой, к своему уже безнадежно падающему в пустоту телу. Тут же раздался какой-то сухой хруст, словно надломилась толстая ветка, потом все замелькало, лицо обожгло неестественно приближенным, будто под лупой, крупитчатым черным жгутом, резануло, как прошлись наждачной бумагой, рядом промелькнули мечущиеся толстые пальцы, карикатурно растопыренные, неловкие, ищущие опору. Еще одна жесткая ссадина растеклась растертой, жгущей болью, и сразу глухой стук, словно на землю бросили тяжелый мешок с картошкой. Удар так сотряс тело, что из него запросто могла бы вытряхнуться душа, если бы что-то плотное, тугое не приглушило, не смягчило падение.

Мгновение, и все опять замелькало – черный тулуп, тупые, стремительно приближающиеся обрезки ступеней, главное, не удариться со всего размаха об них головой, главное, подставить руки. Что-то влетело со всего размаха в бок, врезалось в ребро, пронзило крушащей болью – проще потерять сознание, но терять сознание слишком страшно. Снова завертело в воздухе, снова черный тулуп, я ухватился за него, но он катился быстрее меня и тут же вырвался из теряющих хватку пальцев. Удар по спине, в другой бок – нещадный, жесткий, от каждой встряски резким, ножевым разрезом отдавалось в ребре, прямо в глаза полетела ступенька, еще мгновение, и я бы напоролся на ее тупой, каменный угол своей дебильной, всюду не к месту сующейся башкой. Я не успел подставить обе руки, лишь одну, изо всех сил оттолкнулся, снова перевернулся в воздухе, снова приложился, так что боль разлетелась пронзительным эхом по телу, и, наконец, остановился, замер, не веря, что выжил, не веря, что в природе существует покой.

Я приподнял голову, отсюда, снизу лестничный прогон казался невероятно длинным и невероятно высоким – надо же было ухитриться пропахать его всеми своими костями. И там, на далекой вершине уже толпились люди, составляя колеблющуюся, нестойкую стенку, но не сплошную, а с узкими, неровными, пробиваемыми светом прорехами. Кто-то бежал по ступенькам вниз, кто-то кричал про «Скорую», мол, «надо вызывать “Скорую”», я не смог разобрать, кто именно.

Наконец двое ребят оказались внизу, помогли подняться.

– Можешь стоять? – спросил один. Я кивнул, еще не зная, смогу ли.

– Ну, ты и прокатился, – засмеялся другой, от него пахло водкой и женскими духами одновременно. – По всей длине, как на санках.

– А где мужик? – спросил я первое, что мог спросить.

– Ну, ты его подмял, – сказал кто-то сверху, не совсем сверху, а ступенькой выше. – Вот же он лежит. Ты его подмял, так подмял.

– Он и есть санки. Ты на нем прокатился, – хохотнул тот, от которого пахло водкой.

– Он Лехе чуть глаз не выжег, – зачем-то сказал я и добавил, будто оправдываясь: – Сигаретой. Еще немного, и выжег бы. Как Леха?

– Да чего ему сделается? Стоит, лыбится, за башку держится.

Я сделал шаг, другой, ходить я вроде бы мог, хотя боль в левом боку резко отдавалась во всем теле, и тут увидел лежащего на кафельном клетчатом полу мужика. Вернее, глаза сначала застило однородным черным полотном, а потом проступило красное, оно не доминировало, как черное, но было в разводах, в тяжелых, то бордовых, то коричневатых, то совсем алых, почти розовых подтеках. Где-то разводы оказались светлее, и через них процеживался другой, серый цвет.

«Черное – это тулуп, красное – лицо», – догадался я. Сильно жгло под глазом, я дотронулся, провел пальцем, палец остался сухим, значит, крови нет. «Хотя бы сам не кровоточу», – зачем-то подумал я.

Мы столпились над мужиком, подходили новые люди, в основном ребята, девчонки, пройдя пол-лестницы, останавливались в растерянном ожидании, пугаясь обилия крови. Мужик лежал, не шевелясь, сначала мне показалось, что он мертв, наверное, из-за окровавленного лица, но вскоре послышалось дыхание, тяжелое, с хриплым, давящимся выдохом. Видимо, из-за дыхания, слишком натруженного, натужного, изо рта выполз пузырь, розовый, застывший на губах, он то сдувался, то раздувался, и тогда казалось, что он должен лопнуть, но он не лопался, только набухал и шевелился, как живой, глубоководный, что-то переваривающий организм. Потом сквозь кровь, вернее, несмотря на нее, проступила длинная, грубая борозда шрама вдоль правой щеки, похоже, от давнего ножевого удара – я и не заметил его, когда с разбегу врезался в мужика.

– Наверное, легкие отбил, – сказал один из ребят, указывая на розовый пузырь на губах.

– Да нет, не легкие, но чего-то точно отбил, – заметил другой. – Надо же, всю лестницу пропахать. – Он помолчал. – Лестницы здесь не то что в хрущевках. Да и ты, видать, придал ему ускорение, – кивнул он мне. – Сам-то жив?

Я ничего не ответил, только кивнул. Я стоял, смотрел на красное, залитое кровью лицо, на колышущийся пузырь на губах и не мог поверить глазам. Адреналин, помутивший голову, постепенно оседал, я уже мог не только реагировать на внешние импульсы, но и хоть как-то соображать.

«Ты, кретин, – подумал я о себе, – чуть человека не убил. – И повторил: – Кретин ты, Толик».

Мне уже было жалко его, помрет вот так невзначай, а я потом всю жизнь мучиться буду и не прощу себе никогда.

Но тут мужик открыл глаза. Сначала он смотрел в пространство, и темные точки зрачков были наполнены лишь одной безжизненной, остановившейся, ничего не выражающей пустотой. Но постепенно в них стала отражаться реальность, потом осознание происходящего, глаза сузились, прошлись по нашим склонившимся лицам, и в них сразу зародился ужас. Не испуг, даже не страх, а неподдельный ужас, животный, душащий, но при этом расчетливый, хитрый. Как будто расчетливость и хитрость наложились на него вторым слоем, и если бы страх отступил, они сразу бы вынырнули на поверхность.

Я сразу же вспомнил, как мужик чуть не выжег Лехе горящим окурком глаз, именно так же расчетливо и хитро, изгаляясь при этом, с прибаутками, с садистской усмешкой в голосе, с подлым чувством своего тупого превосходства. А сейчас глаза залиты ужасом. Тем самым, который появляется у животных, когда они мгновенно переходят от агрессии к бегству, если почувствовали, что противник берет верх.

– Пацаны, не добивайте, пацаны, – зашевелился на губах розовый, с красными подтеками пузырь. – Возьмите все, только не добивайте.

Он был уверен, что мы сейчас добьем его, что мы только для того и склонились над ним, чтобы затоптать до смерти каблуками.

– Да кому ты нужен.

Я отвернулся, его лицо было страшным, даже не из-за крови, не из-за пузыря на шевелящихся губах, даже не из-за залитой кровью борозды шрама. Оно было из другого, неведомого, бессмысленно жестокого, зиждящегося лишь на силе и на хитрости мира – на наглой, сиюминутной силе и на простой, скорее животной, чем человеческой, хитрости. Если бы сейчас сила вновь оказалась на его стороне, он бы снова стал выжигать глаза окурками.

– Тебе «Скорую» вызвать? – спросил его кто-то из ребят.

– Не, не надо. Я отлежусь, дайте только, пацаны, отлежаться. Не надо никого, ни «Скорой», ни вообще никого. – Его глаза снова забегали, перепрыгивая от одного лица к другому, затем на секунду остановились на моем, но только на секунду, сползли, снова забегали. – Я сам оклемаюсь, не надо никого вызывать. – А потом в сторону, как бы и не ко мне: – Это ты меня завалил?

Я ничего не ответил, я отвернулся и стал подниматься по ступенькам, преодолевая одну за другой, наваливаясь на перила, ставя сначала правую ногу и лишь затем подтягивая левую, – от каждого движения резало в боку, но, похоже, я мог терпеть.

– Это он меня завалил? – снова услышал я, теперь уже сзади. Впрочем, ответили ему или нет, я так и не узнал, ко мне, постукивая по ступенькам каблучками, летела Таня. Подлетела, остановилась, подняла ручку, провела длинными, невесомыми пальцами по щеке.

– Больно? – В ее голосе звучало чувство. Наконец-то! Неважно какое, жалость, сострадание, забота, главное, что чувство.

– Да нет, не очень, – пожал я плечом. – А что там, под глазом?

– Щеку сильно рассадил. – Она опять поднесла руку, дотронулась, будто пыталась унять боль.

– Это я о тулуп его поцарапался, – сказал я. – Ерунда.

Мы снова стали подниматься, снова медленно, но все же выползли на лестничную площадку. Там тоже стояли люди, окружали неплотным полукольцом по-прежнему прижатого к стене Леху. Как ни странно, пьяная, дурацкая улыбка так и не сошла с его губ, какая-то девушка вытирала ему кончиком носового платка рот, но платок был сухой, и кровь только размазывалась по подбородку.

Он увидел меня, потянулся, хотел обнять, я едва успел его остановить.

– Тосик, ты спас меня! Ты знаешь, что ты спас меня? – проговорил он сбивчиво. – Он бы меня убил. Я стоял, курил, тут он, сначала попросил у меня сигарету, потом стали болтать о том, о сем, кто я да что. Ну, я сказал, что студент, что заработали сегодня, что отмечаем. А он так вглядывается, знаешь, будто взглядом щупает, проверяет, оценивает. Потом еще чего-то спросил, а потом без слов, без предупреждения как вмажет мне лбом в нос, с размаху, так неожиданно, я даже не успел ничего, только искры из глаз. – Леха поднял руку, пощупал нос, качнул головой. – Дальше я плохо помню, он душил меня и бил, наверное, голова болит жутко.

– Ты документы проверь и деньги, – сказал я на всякий случай.

– А потом изгаляться стал, просто так, для прикола, для потехи. Я был уверен, что кранты, что приплыл, что хана мне. Он меня душит, сволочь, а я даже крикнуть не могу. А потом смотрю, Ленка проскочила, сзади у него за спиной, он ее не заметил.

– Ну да, – перебила Леху девушка, которая совсем недавно визжала по-бабьи в комнате. Сейчас ничего бабьего в ней не осталось, в джинсиках, заправленных в сапожки, тонкая, худенькая, даже слишком худенькая. – Я как сюда вышла покурить, как увидела, сразу поняла, что он Лешку сейчас убьет.

– Зачем ему убивать? – Парень рядом с ней покачал головой. – Деньги бы забрал и отпустил.

– Нет, не отпустил бы, – возразил я. – Для удовольствия убивал бы, мучил и убивал бы потихоньку. Такие, когда получают власть над человеком, уже остановиться не могут.

– Ты откуда знаешь? – спросил парень, но я не ответил, ненужный, никчемный спор получался.

– А потом Тосик вылетает и в него, в мужика, на всей скорости. Всей массой… Ты бы видел себя, Тосс, как ты влетел в него. Ну, тот не устоял и по лестнице покатился, а Тосс сначала на него, а потом за ним.

– Я видела, как вы катились, – сказала Таня и еще крепче ухватилась за мою руку. – Мы тоже все побежали вслед за тобой, но вы уже катились. Ты так быстро из комнаты выскочил, что мы не успели.

– Он бы Лехе глаз выжег окурком, – зачем-то повторил я.

– Ага, точно, он мне в глаз окурком стал тыкать. Я же говорю, я думал, что кранты. А чего с мужиком-то?

– Да там лежит. Можешь пойти, печень ему отбить, – посоветовал я и побрел внутрь квартиры. Дверь была открыта, мне вдруг страшно захотелось присесть, а лучше прилечь, бок гудел теперь тупой, нескончаемой болью.

Сначала я зашел в ванную, посмотрел на себя в зеркало, все лицо было расцарапано, от отдельных коротких полосок, как будто кожу прошили тонкими одиночными стежками, до большого багрового пятна на левой скуле. Я открутил ручку крана с синим кружком на керамическом набалдашнике, набрал в ладони холодную воду, плеснул в лицо, почти не дотрагиваясь до него руками. Сразу стало легче, будто из крана струилась вода не из московского водопровода, а из какого-нибудь волшебного целительного источника. Я поливал лицо минут пять, пока наконец не почувствовал себя более-менее ожившим, затем промокнул, едва касаясь, висевшим здесь же полотенцем, вышел наружу, бок по-прежнему ныл, но я уже начал к нему привыкать.

Когда я вернулся в комнату, торшер все так же горел, но теперь свет его был разбавлен ярким, слепящим с непривычки, сиянием хрустальной люстры под высоким потолком. Магнитофон уже не крутил музыкальную бобину, соответственно, никто не танцевал, все столпились у столика с бутылками, разливали, чокались, галдели возбужденно. Завидев меня, Таня подошла, взяла под руку, прижалась, так что я локтем почувствовал живую податливость ее груди, повела к народу, нарочито демонстративно, будто оповещая всех, что теперь я принадлежу ей, что ее выбор сделан и пересмотрен не будет. Мне стало неловко, я никогда не любил демонстраций, особенно перед незнакомыми людьми, но тут решил не противиться. Из толпы выскочил Леха, обнял меня:

– Тосик, я люблю тебя. Давай, за тебя. Я люблю тебя, ты лучший, – повторил он, и глупая, бессмысленная улыбка снова расползлась по его лицу. Значит, пока я отмывался в ванной, он уже несколько раз приложился к рюмке.

– Лех, тебе-то уже точно хорош пить. Тебе домой лучше двинуть, – похлопал я его по спине.

– Да ладно, по последней, за тебя. Если бы не ты. – Он сбился. – Я даже не знаю, что было бы, если не ты. Ребята, налейте ему. Я сказать хочу.

Рюмка сразу же образовалась и у меня, и у Тани, я отступил назад, прислонился к стене, чтобы не маячить у всех на виду.

– Я счастлив, – между тем говорил тост Леха. – Счастлив, что окружен друзьями, которые готовы прийти на помощь, которые не оставят в беде. А беда сегодня была близка. Вот я на вас сейчас смотрю двумя глазами, а запросто мог бы и не смотреть. Или смотреть, но только одним. А все потому, что Тосик. Дорогой мой друг! Лучший! Давайте выпьем за него!

Он салютнул мне рюмкой. Я тоже приподнял свою и разом опрокинул ее в себя, но, наверное, слишком поспешно, поперхнулся, кашлянул, казалось бы, несильно, лишь слегка.

Сначала что-то жесткое сместилось в левом боку, я просто физически почувствовал смещение, а потом ноги подогнулись, и я стал оседать. Как удачно, что я прислонился к стене, мелькнула ненужная мысль, а потом и ее затмила боль.

Я никогда не знал такой боли, не знал, что она существует – шоковая, скальпельно острая, режущая на части, она разрывала тело, мгновенно сковывала все его части, влетая, корежила их, отсекала мысли, чувства. Она затмила все – в моем теле, в сознании не оставалось ничего другого, лишь одна голая, обнаженная боль. Если бы она длилась дольше, я бы умер, чтобы хотя бы избежать ее, избавиться от нее. Но она продолжалась лишь секунды, мгновения, мир вернулся ко мне в виде расширенных Таниных глаз, в них, не скрываясь, ютился страх.

– Что с тобой? Эй, что с тобой? Ты жив? – Она говорила короткими, односложными фразами. – Ты жив? – повторила она. – Скажи что-нибудь. Ну хоть что-нибудь.

Тут я заметил, что ее ладонь скользит по моей щеке, и удивился, что ничего не чувствую. Боль своим жалом не только порушила меня внутри, но и оставила эхо, отголосок, он раскатывался напоминанием о ее возможном возвращении, отключив остальные чувства, оставляя лишь единственное желание. Желание, чтобы боль не возвращалась.

– У меня что-то в боку сместилось, – проговорил я тихо и очень медленно, опасаясь, что модуляция голоса вызовет новый приступ. – Вон там. – Я показал взглядом на левый бок, я был не в силах поднять руку. – А потом резь, такая сильная, я, похоже, даже отключился на мгновение.

– Я так испугалась, – проговорила Таня, глаза ее действительно до краев налились испугом. Она сейчас легко могла сойти за мою жену или близкую подругу, ее переполняли забота, участие, желание помочь. А ведь мы познакомились всего-то час-другой тому назад.

– Может быть, ты ребро сломал? И оно сместилось и защемило что-то, нерв какой-нибудь. – Теперь я понял, что и Леха сидит рядом, просто Танино лицо находилось совсем близко, напротив, а Лехино чуть слева, и надо было скосить глаза, чтобы оно попало в поле зрения.

– Наверное, – сказал я, и тут мне стало обидно. Я ничего не ломал прежде, а вот теперь мое тело видоизменилось, перестав быть таким, каким было задумано и произведено на свет.

– Это ерунда, – произнес Леха хоть хмельным, но уверенным голосом. – Я знаю, читал, сломанные ребра даже не лечат никак. Они сами срастаются, долго, правда, срастаются, пару месяцев, но в результате срастутся.

– Спасибо, Лех, утешил, – осторожненько усмехнулся я. Осторожненько, чтобы не вызвать нового смещения.

– Пойдем, я тебя уложу, тебе нельзя двигаться, – сказала Таня, словно прочитав мои мысли. Единственное, что мне хотелось, это лечь сейчас на спину и дышать. Больше ничего, только лежать и дышать. В какой-то момент понимаешь, что счастье – это просто дышать без боли.

Я оперся на Танину руку, главная моя забота заключалась в том, чтобы медленно подняться, разогнуться, не повредив ничего внутри, чтобы смещение не возвратило в тело боль. Потом я шел медленно, мелкими шажками, очень осторожными, очень аккуратными. Леха и Таня с двух сторон поддерживали меня, коридор петлял, но наконец дверь распахнулась, темная, холодная комната дохнула почти уличным морозом.

– Осторожно. Еще немного. Осторожно, – раздался совсем близко Танин голос, я различил в темноте очертания кровати, большой, широкой, она занимала почти все пространство.

Они помогли мне развернуться, я присел на самый краешек, затем медленно откинулся назад, четыре руки поддерживали спину, причем женские руки не уступали мужским, даже были искуснее и заботливее. От природы заботливее.

Кое-как мне удалось лечь на спину и наконец более-менее спокойно вдохнуть.

– Ты как? – склонилось надо мной Лехино лицо.

– Нормально, старик. – Мне хотелось, чтобы он ушел, чтобы они оба ушли, мне просто хотелось лежать.

– Я пойду тогда, ладно? – Казалось, он спрашивал у меня разрешения. И я разрешил:

– Ладно.

Шепот в темноте, если бы я напрягся, различил бы слова, но напрягаться я не мог, даже не пытался. Потом появилось лицо Тани, в темноте виден был только бледно-серый овал, да еще кончик косы опустился мне на грудь, но тоже без тяжести, невесомо.

– Ну что? – спросила она. Я не ответил, я кивнул, лишь едва, но она разглядела. – Я так испугалась, ты побледнел, совсем бледный стал, как бумага, и стал оседать на пол. Я так перепугалась, – повторила она, пальцы ее, длинные, узкие, снова скользнули по моей щеке, теперь я их почувствовал. – Ты милый. – проговорила она потом и снова замолчала на минуту, а то и на две, гладила меня по лицу, смотрела сверху вниз и молчала. Теперь темнота чуть отступила, рассеялась, и я уже мог различить Танино лицо, сейчас, в полумраке оно казалось чувственным и оттого красивым. Странно, при свете я чувственности не замечал. – Знаешь что, – сказала она позже, – я пойду, скажу, чтобы они заканчивали. Чтобы домой ехали. Потом немного приберу в комнате и приду. Ладно?

Я хотел ответить «ладно», но не ответил.

Она еще ближе склонилась ко мне, ее коса, как светлая упитанная змейка, уютно примостилась на моей груди, лицо приблизилось настолько, что чувственность готова была сорваться с него, но не успела – короткий поцелуй, скользкое, дразнящее прикосновение. Я хотел было приподнять правую руку, обнять Таню за шею, притянуть, распробовать губы. Но не успел, она уже отстранилась.

– Я свет включать не буду. Ты полежи, отдохни, я скоро, – сказала она уже у выхода, и дверь закрылась, мне показалось, что даже ключ повернулся в замке.

Я осторожно подтянулся на руках, продвинулся немного вверх по кровати, лег поудобнее, уставился в потолок, фонарь за окном расцвечивал его расплывчатым, желтоватым бликом. Вскоре через него стали ползти медленные темные точки, они пересекали блеклое, подкрашенное пятно не только справа налево, но и двигались то в одну сторону, то в другую, в их движении не было никакой системы, сплошной хаос, и я понял, что на улице пошел снег. Я следил за бесконечным кружением, на смену ушедшим, растворившимся точкам на размазанное по потолку пятно наползали новые, вдруг они все разом сдвинулись влево, значит, на фонарь налетел порыв ветра, но потом, почти сразу траектория выровнялась, и точки вновь заскользили по пятну, лишь оттеняя его яичную, желтковую основу.

Почему-то это бессмысленное движение заворожило меня, сняло беспокойство и недавнее возбуждение, я, похоже, забылся – не заснул, так и лежал с открытыми глазами, но потерял счет времени, счет самому себе, своей боли, страху новой боли. Остались только нескончаемые темные штрихи, плавно, бесцельно разрезающие подсвеченный потолок надо мной.

Я даже не заметил, как дверь открылась, как Таня вошла в комнату. Она неслышно подошла ко мне, склонилась, центр пятна на потолке тут же исчез, заслоненный ее головой, остался лишь слабоватый нимб вокруг растворенных в темноте, собранных в косу волос. Наверное, она встала на кровать коленками, иначе как она смогла дотянуться до меня?

– Ты как?

– Вроде ничего, – ответил я, возвращаясь из забытья.

– Бок болит? – спросила она заботливо.

– Тянет. Тупо так тянет.

– Но нового приступа не было?

– Да я же не шевелюсь совсем. – Странно, сейчас она находилась невероятно близко, но я даже не пытался дотронуться до нее, видимо, беззвучные тени плывущих по потолку снежинок совсем поглотили меня.

Прошли секунды, и я все-таки приподнял руку, медленно, осторожно, положил ладонь ей на шею, потянул к себе, она не противилась, словно ожидала, послушно подалась ко мне. Я задержал ее лицо прямо перед своим, ее губы перед своими, их разделяли сантиметр, не более; от ее запаха, ее близости, ее дыхания, от ощущение хрупкости ее шеи под моими пальцами я вновь заволновался. Волнение знакомой горячей волной раскручивалось откуда-то из груди, захватывая дыхание, захватывая всего меня, отторгая по частям, подчиняя, прибирая к себе.

Когда ее губы коснулись моих, я уже с трудом мог сдерживать дрожь. И сразу же желтоватое пятно на потолке, скользящие в его ореоле снежинки, как и вся комната, как и весь мир, сначала отодвинулись и сразу потом расплылись, потеряли резкость, будто погрузились в бесконечную толщу воды. Вот набежала еще одна волна, мутная, подтачивающая последние останки мира, размывающая его до полной ненадобности, до полного исчезновения. А подменивший его, заново народившийся мир уже не имел ни пространства, ни времени, ни объема, он сошелся в острие, и дрожал на этом острие, и трепетал, и боялся не выдержать напряжения и рухнуть, взорваться, разлететься на бесчисленные, бесформенные осколки.

Я бы не отпускал ее никогда, я бы так и застыл внутри ее влажных губ, они единственные наделяли меня будущим, наделяли смыслом. Собственно, будущее могло быть только одним – растянутым настоящим. И чем дольше бы я смог его растягивать, тем дольше длилась бы моя жизнь.

Потом жизнь неожиданно оборвалась, нечем стало дышать, исчез воздух, пришлось заставить себя открыть глаза, проявить тут же проступивший черно-белый негатив действительности. Действительность отозвалась дыханием, вернее, смешением двух дыханий, их переплетением, шумным, сбивчивым, ломающимся на пределе. А еще Таниным лицом, совсем близко, тоже сбивчивым, тоже ломающимся, каким-то слишком обостренным, как будто она сейчас заплачет или плачет уже, просто я не вижу слез.

Вскоре я различил шевелящиеся губы, но они не походили на Танины, раздувшиеся, болезненно воспаленные, они пытались выдавить из себя звук, но не могли, видимо, слишком опухли.

– Ну, пусти же, – как-то прорвался сквозь дыхание никчемный шепот. – Ну нельзя же так, ты меня покалечишь, я уже губ не чувствую. Нельзя так. Ты что, всегда такой?

– Не знаю, – я пожал плечами, – наверное, нет, не всегда. Все из-за тебя. Ты меня таким делаешь. – Сказал ли я правду или соврал, разве это имело значение?

Она выпрямила спину, упершись коленками в кровать, матрас чуть вогнулся, образовал две неглубокие, правильной формы лунки.

– Давай не будем сходить с ума, – сказала Таня уже окрепшим голосом.

Я не послушался ни голоса, ни слов и снова протянул правую руку, ту, которая не зависела от тупо гудящего бока, попытался обхватить ее за шею, притянуть к себе. Но она как-то легко, едва заметным движением скользнула, поднырнула под мою руку, и та поймала лишь пустой, наполненный рассыпчатой темнотой воздух.

– Подожди. Давай по-людски, – предложила Таня, но я не понял.

– Это как?

– Хотя бы ботинки сними. И вообще.

С ботинками, конечно, вышла промашка. Все то время, что я лежал в забытьи, загипнотизированный желтушной фонарной тенью на потолке, я свешивал ноги с кровати, а вот сейчас, когда мы целовались, видимо, неосознанно затащил их на покрывало. Что было, как справедливо заметила Таня, «не по-людски».

Приподнимался я медленно, стараясь не напрягать тело, опираясь только на правую руку, свесил ноги с кровати, сел, носком одного ботинка зацепил другой, сбросил его. Потом стащил и второй. Пока я проделывал эти манипуляции, медленно, осторожно, Таня уже оказалась рядом – я и не заметил, когда она соскочила с кровати, настолько был поглощен своим потерявшим привычную надежность телом.

– Давай, я помогу тебе свитер снять. – Она пригнулась ко мне, я едва смог сдержаться, чтобы заново не затащить ее в свой пылающий, пещерный, первобытный шаманский костер. Но все же сдержался, она ведь попросила, чтобы все было по-людски, вот я и старался побороть в себе зверя.

Со свитером мы возились долго – сначала надо было вытащить из него руку со стороны здорового бока, затем освободить голову, а затем уже медленно стягивать с левой руки. Удивляло то, что мое тело, еще два часа назад переполненное самоуверенностью, не знающее ограничений, сейчас само, без понуканий стало сдержанным, осторожным, мне приходилось заставлять его делать даже самое малейшее, ничтожнейшее движение. Видимо, тело перешло на какой-то резервный, заложенный в него природой режим, о существовании которого я даже не догадывался.

Под подобные занимательные мысли мы справились с рубашкой. Потом Танины руки потянули меня вверх и вперед, я приподнялся, она тут же сдвинулась, теперь поддерживая меня сбоку, движения выверены, будто она получила мастера спорта не в гимнастике, а в больничном, сестринском деле.

Ремень я расстегивал одной правой рукой, она вызвалась мне помочь, но я пообещал, что справлюсь сам. Брюки соскочили, сползли на пол, мне оставалось только высвободить ноги. Я стоял и думал, что делать с трусами – остаться в них или все-таки снять. Решил не снимать. Во-первых, постеснялся предстать перед пока еще одетой девушкой неуклюже голым, к тому же снять трусы сейчас, после всех этих поцелуев, всех касаний было не такой уж простой задачей. Я так и застыл, не двигаясь, пока Таня быстрыми, привычными движениями снимала покрывало. Потом она помогла мне сесть на край кровати, смотрела, как я медленно укладывал свое трусливое тело на постель, укрыла меня одеялом.

Собственно, все это время мы почти не разговаривали, лишь общие указания, типа: «подними руку», «опусти голову» (это когда мы трудились над свитером), – все со знанием дела, профессионально, словно разыгрывали сценку «Санитарка и раненый боец». И вот сейчас, вытянувшись под одеялом, я мог только гадать, что же произойдет дальше – ляжет она со мной или уйдет спать в другую комнату? Вроде бы подразумевалось, что со мной. но ведь мной же и подразумевалось.

Я лежал, закинув правую руку за голову, и смотрел, молча, пристально, пытаясь по движениям угадать ее намерения. А Таня неторопливо обогнула кровать, подошла к окну, задернула шторы; они так и не сошлись до конца, но желтое пятно на потолке все же обрезалось с двух сторон, будто по нему прошлись ножницами. Потом, не обращая на меня никакого внимания, словно меня и не было в комнате, стала неспешно расстегивать застежки юбки – я не мог различить в темноте, не то пуговицы, не то молнию. Когда выяснилось, что юбка расстегнута, я, взвесив шансы, догадался, что спать мне сегодня одному не придется. Да и вряд ли придется спать вообще.

Такая перспектива меня не только обрадовала, но и, если честно, привела в некоторое замешательство – события развивались как-то слишком простовато, без слов, без уговоров, как-то чересчур по-деловому, будто по разработанному плану, по одобренной инструкции, будто так происходило вчера и позавчера, а значит, произойдет и сегодня, и завтра. Вот если бы она, например, во время недавних поцелуев стала судорожно стягивать с меня штаны, если бы, теряясь от страсти, сама задрала юбку, я бы разделил ее порыв и даже не подумал бы заморачиваться ненужными сомнениями. А вот сейчас, лежа, молча разглядывая ее внимательную, деловую сосредоточенность, я задавался всякими глупыми вопросами. Например, перед сколькими мужиками она вот так же деловито снимала юбку, как снимает сейчас передо мной?

– Отвернись, – наконец она подняла голову, взглянула на меня, но мимоходом, будто я тоже часть рутинной процедуры.

– Зачем? – возразил я. – Ты обалденная. Меня возбуждает, как ты раздеваешься. – В моем голосе, в отличие от мыслей, сомнениям места не было.

– Все равно отвернись.

Я, конечно, послушался, потерся о подушку затылком, но только для вида, по-прежнему продолжая подглядывать. Не знаю, раскусила ли она мою простую хитрость, но вскоре юбка упала на пол тяжелым, сбивчивым, неровным кольцом. И тут выяснилось, что черная водолазка и не водолазка вовсе, а скорее обтягивающее трико, в самом укромном низу застегивающееся на одинокую, сиротливую пуговку. Теперь стало понятно, почему я не смог вытащить его наружу.

Таня двинула бедрами, расставила чуть шире ноги, рука скользнула между ними, будто выполняла упражнение с булавами, но никаких булав не было – трико разошлось снизу на фалды, как у фрака, но не с одной стороны, а с двух, спереди и сзади. Раздался треск стягиваемой синтетики, сначала исчезла Танина голова, потом вслед за ней уползла и коса, а потом они одна за другой вынырнули, уже освобожденные от водолазки.

Я больше не скрывал, что подглядываю, я не просто смотрел, я пожирал ее глазами. Что сказать. она была совершенна. Если существовал идеал женской фигуры, то не в музеях на полотнах мастеров Возрождения, а прямо передо мной, и скоро, насколько я полагал, он должен был забраться ко мне под одеяло.

– Ты идеальна, – произнес я вслух. – Я такого не видел ни в Третьяковке, ни даже в Эрмитаже.

Таня ничего не ответила, мне показалось, лишь улыбнулась, но возможно, мне показалось. Она не спешила, повернулась боком, подняла руки, стала расплетать косу. Я постепенно начинал терять себя от ее медлительности.

– Сними лифчик, – попросил я, когда треть косы перестала быть косой.

– Ты вправду хочешь? – зачем-то спросила она.

Я ничего не ответил, бессмысленный вопрос, она наверняка чувствовала на себе мой сверлящий темноту, липнущий к ее телу взгляд.

Ах, как она закидывала руку назад, за спину, как другой поддерживала грудь, такой грации и изящества без долгой тренировки добиться невозможно.

Мысль насторожила, я вдруг представил, что передо мной разворачивается показательная программа, подготовленная, отрепетированная и, возможно, не раз уже прокатанная перед зрителями. Мне сразу стало неуютно под одеялом, я даже напряг тело, поджал немного коленки, чтобы не дать подобной ереси перекинуться с головы на остальные части тела. Но тут чашечки лифчика отделились, и в полумраке проступили очертания, будто тушью по серому мелованному полотну. Так, под напором очертаний, ересь и сгинула.

– От тебя дух захватывает. – Мне хотелось говорить именно то, что я чувствовал. – Тебя невозможно выразить словами. Это я как разбирающийся в словах человек говорю. Тебя, наверное, даже нарисовать невозможно.

– Почему? – спросила она и наконец взглянула на меня долгим, протяжным взглядом, словно только сейчас обнаружила, что в ее комнате на кровати под одеялом лежит практически голый мужчина.

– Нет такого мастера, который смог бы тебя изобразить, – ответил я. – Подожди, постой так еще минутку.

Она и не спешила намеренно, знала, какое производит впечатление, я же говорю, я нарвался на заготовку. Но мне было плевать и на «заготовку», и на «нарвался», передо мной предстала совершенная красота – пусть сейчас, в полумраке лишь черно-белая, без красок, мне не требовалось красок, я же знаю, видел в музеях, гуашь может поразить не меньше масла.

– Ну что, нагляделся? – Она закончила расплетать косу, тряхнула головой, тоже изящным движением, тоже заготовленным, волосы рассыпались по спине.

– На тебя невозможно смотреть, – проговорил я. – Но и не смотреть тоже невозможно. Я просто изнемогаю от тебя. – Я покачал головой. – Но в этом изнеможении есть какое-то извращенное удовольствие. Понимаешь, умирать от тебя, умирать от желания и даже почти владеть, ты же рядом, протяни руку – дотянешься. Но не протягивать, не владеть, даже не пытаться. Просто смотреть и мучиться недоступностью. Знаешь, такая сладостная пытка.

– Ты что, мазохист? – Ей стало смешно, и она рассмеялась.

– Ты даже не представляешь. – заверил я девушку. – Полный набор, все, что тебе потребуется.

– Надо же, – произнесла она и плавно, по-змеиному (я уже и без того перегрузил слова «грациозно» и «изящно»), стала вползать под одеяло.

Задачи передо мной стояло две – первая: перевернуться на правый бок и вот так, лежа на боку, подстроить поудобнее под себя ее тело, потому что свое я ни подо что подстроить сейчас не мог. Вторая задача была куда более деликатная, хотя и не менее сложная, – не кончить от первого же ее прикосновения. Понимаю, многим это может показаться забавным, но от меня в девятнадцать лет особенно после всех этих бесконечных касаний и поцелуев можно было ожидать чего угодно. Не знаю, как бывает у других в таком возрасте, никогда никого не расспрашивал, но со мной, сознаюсь честно, случалось всякое. Иными словами, практикой не раз было доказано, что хладнокровием в подобных экстренных ситуациях я не отличался.

На бок я кое-как перевернулся. Тело хоть и побаивалось шокового смещения в боку, но уже не так параноидально, как прежде, видимо, новый, только что забравшийся под одеяло источник шока подавил первый.

Я обнял Таню несильно, осторожно не только потому, что обнимать мог лишь одной рукой, но еще и потому, что боялся повредить эту, случайно доставшуюся мне, хрупкую драгоценность. Как и любая драгоценность, она имела тончайшую отделку – нежнейшую, бархатную… Нет, даже не бархатную. Ее словно вообще не существовало, не кожа, а неизученная, внеземная субстанция, что-то из замеса воды, воздуха, стекла и. Нет, я же говорил, что словами описать невозможно. И все же я попытался:

– Знаешь, кленовый лист. – Танино лицо застыло совсем близко, я почти касался ее припухших губ. Глаза открыты и кажутся удивленными, как будто она не понимает: зачем я говорю? К чему теперь слова? – Так вот, кленовый лист, когда его весной срываешь, он с одной стороны, как глянцевая бумага, будто отполированный. А с другой – он бархатистый, как сказать. с таким ласкающим пальцы мягчайшим ворсом. Словно напыление какое-то. Никогда не чувствовала? – Она не ответила, лишь слегка покачала головой. – Так вот, твоя кожа, как обе стороны этого листа одновременно.

– Как это одновременно? – Шепот донес до меня запах ее губ.

– Не знаю. Тебя надо спросить, как тебе такое удалось, – закончил я описательную часть.

А потом мне оставалось только прижать ее к себе, раздробить разделяющие нас миллиметры, чтобы запах ее губ стал вкусом, мякотью, сжатой доступностью, упругой, движущейся, постоянно меняющейся жизнью. А еще уже привычным головокружением, утратой мира, потерей себя, одним словом – счастьем.

Я забылся. И кстати, совершенно напрасно. Потому что, забывшись, потерял над собой контроль и счастье тут же нечаянно оборвалось. Правда, перед самым обрывом я успел вернуться, успел перехватить, зажать себя властной, волевой рукой. На секунду мне показалось, что я справлюсь, что совладаю, что нависший над пропастью взрыв удастся удержать, сбить его накал, а потом растворить, рассеять по мелким, уже безопасным частицам. Я сдерживался целое мгновение, два, три, но тут Таня вздохнула как-то уж слишком отрешенно, подмешав во вздохе стон, выдохнув его прямо внутрь меня, губы в губы, рот в рот, и при этом повела бедрами нетерпеливо, требовательно. И они оба – тихий, забывшийся стон, объединившись с призывным движением бедер, сбили блок, разжали неверную хватку, острие внутри меня снова дрогнуло, пружина распрямилась и выбила последнюю, уже бесполезную опору.

Я не пытался скрыть своей беспомощности, а даже если бы и пытался, не смог бы – яростная, злая энергия выносила из меня застоявшееся отчаяние, усталость, нетерпение, ожидания. Я не мог противиться ей, она захлестнула меня, я выкрикнул раз, другой, зло, нечленораздельно, влепил кулаком по подушке, сильно, с оттяжкой, забыв про бок, про опасность подстерегающей боли. Ничего не помогало, энергия бушевала, продолжая вышибать опоры, я вцепился зубами в подушку, не имея возможности вцепиться в более плотную, живую плоть, я хотел разорвать ее, разгрызть, до полного тотального уничтожения.

И все же в полное безумие моя ярость не перешла. Потихоньку она стала затихать, оставив меня очищенным, промытым, без чувств, без желаний, прозрачным. как стекло.

Прошла минута-другая, я вернулся в себя, представил весь ужас случившегося, оценил произведенные разрушения и неизбежные за ними потери. Например, насквозь промокшую, холодящую простыню, не только облепившую меня, но и подкатывающуюся под отстраненную, не верящую Таню – видимо, я слишком порывисто вжал ее в себя в момент неконтролируемого ураганного разряда.

– Что это было? – задала она ненужный вопрос. Конечно, я мог не отвечать, но ответил:

– Землетрясение. – Потом полежал, выдохнул пару раз и добавил: – Десятибалльное, по шкале Рихтера. Город разрушен, люди погребены под завалами.

Она помолчала и добавила удивленно:

– Ты всегда так кончаешь?

Мне хотелось спросить: «Как так?», но я не спросил.

– Десятибалльных землетрясений всегда быть не может. Иначе мы давно стали бы руинами.

Она пожала плечами:

– Ну ладно, пойду полотенце принесу.

Вот это было правильно, полотенце пришлось бы очень кстати.

Когда она вернулась, стала ликвидировать последствия аварии, трусы мои за полной теперь уже ненадобностью бесформенной, вялой тряпкой распластались на полу. Я сдвинулся на самый край кровати, смотрел, как Таня, стоя на коленках, по возможности высушивала полотенцем простыню. Ее склонившаяся грудь ходила сдержанным размеренным маятником вперед-назад вслед за движением рук, спина прогнулась, и попка казалась независимым, не имеющим отношения ко всему остальному телу, неведомым зверьком.

Я закинул правую руку за голову, одеяло прикрывало меня лишь до бедер, и наблюдал за ее самоотверженным трудом, будто она отрабатывала на тренировке какой-то особенно сложный, не дающийся с первого раза элемент. Постепенно выяснилось, что злая энергия не покинула меня полностью, что корень ее не выкорчеван до конца, остатки застряли в недрах и начинали давать новые ростки. Они разветвлялись стремительно, выстреливая новыми побегами, сплетаясь в колючие, царапающиеся, плохо проходимые заросли.

Наконец Таня кое-как справилась с простыней, постелила на поврежденную поверхность другое чистое полотенце, спрыгнула с кровати, стала оттирать себя. Могла, конечно, пойти помыться, но не пошла.

– Ты и меня всю замочил, – заметила она, но без обиды, лишь констатируя, не более.

Она подставляла под полотенце различные части тела, живот, бедра, грудь, энергия во мне уже разрасталась в джунгли, они колыхались, волновались, требовали сезона дождей либо какого-нибудь другого необходимого джунглям сезона. Таня вытирала себя долго, тщательно, опять полностью позабыв обо мне, приподняла одной рукой грудь, та не помещалась в ладони, выплескивалась из нее, неестественной деформированной формой вздымалась вверх. Провела полотенцем под грудью, по самой складке, по самому пересечению, заглянула, убедилась, что чисто, сухо, снова провела. Затем склонилась еще ниже, стала разглядывать трусики, попробовала их пальчиками, потерла пальчики между собой.

– Ты и их испачкал, – посетовала она, слегка пожимая плечами, как бы говоря: «Ну, и что же теперь делать?» А потом взяла и вышла из них. Именно вышла. Не спустила их до коленок, как обычно делают нормальные люди, и даже не сбросила на пол, чтобы изящно перешагнуть через них, как это иногда показывали в итальянских фильмах. А именно вышла, выползла из них, как змея выползает из своей старой кожи, неведомыми, на глаз неразличимыми движениями.

Что сказать. В плохо пробиваемой темноте для меня ничего особенно не изменилось, только явственнее проступила округленность контуров да наметился едва затемненный, грифельный штрих внизу живота. Из-за него над джунглями разразился тропический шторм. Деревья выгибались, многие не выдерживали напора, ломались, на смену им сразу же вырастали другие.

– Иди ко мне, – вырвался из меня кусочек шторма.

Наверное, она почувствовала его, как моряк по перемене ветра чувствует надвигающуюся бурю, и оставила свой тщательный труд, теперь ее внимание вновь перешло на меня. Постояла немного, рассматривая мою частично прикрытую, раскинувшуюся на простыне обнаженность, и, похоже, одобрила ее, так как тут же запрыгнула в кровать, юркнула рядом.

– Укрой меня, я замерзла, – попросила она, пристраиваясь ко мне поближе.

Я укрыл нас одеялом, обоих укрыл, прижал ее к себе, всю, без остатка, переплел руками, ногами, так плотно, как только мог, как только позволял поврежденный бок.

– Мне не хватает рук, – пожаловался я. – Во-первых, левая плохо работает. Но даже если бы и работала, мне еще хотя бы одна нужна, третья. Вот здесь тебя обнять. – Я обозначил место. – Могла бы расти откуда-нибудь из бедра, небольшая, но хваткая.

Таня не засмеялась, только придвинулась поплотнее. И тут же, вздрогнув, инстинктивно отпрянула. Но лишь на секунду, потом снова прижалась ко мне.

– Надо же, – сказала она. И больше уже не говорила ничего.

Мы провели вместе целую неделю, семь изумительных дней, возможно, самые изумительные в моей тогда еще совсем короткой и не очень избалованной женщинами жизни. Мы не делали ровным счетом ничего, кроме того, что занимались любовью. Как только мы ею ни занимались, где только ни занимались, занятие любовью стало единственным смыслом нашего существования, его стержнем. Все остальное – еда, телевизор, разговоры за чаем на кухне по вечерам, стихи, которые я читал ей, лежа в постели в короткие минуты затишья, – оказалось лишь несущественной добавкой, накипью, искусственным напылением.

С моим организмом произошло удивительное превращение – ему не требовались передышки. Он пристрастился к состоянию любви, его перестал интересовать пресловутый результат, так называемый оргазм, только процесс – растянутый, нескончаемый, без начала, без конца и, конечно, без середины, вот единственное, на что было настроено мое тело.

Конечно, мы что-то ели, в холодильнике, к счастью, нашлись какие-то залежавшиеся продукты, но ели мы впопыхах, скорее по инерции. По вечерам, свернувшись в переплетенный клубок на диване перед телевизором, мы смотрели без разбора всякую несусветную ерунду, не воспринимая смысл, сюжет, не разбирая слов, не отличая одной передачи от другой. Все вокруг покрылось полупрозрачной пеленой, этакой целлулоидной пленкой, химически составленной из нашего желания, похоти, страсти, – называй как хочешь.

Мой левый бок по-прежнему ныл тупой, давящей болью, но я свыкся с ней, она стала частью повседневности, и я перестал обращать ни нее внимание, лишь берег левую сторону чуть больше, чем правую. То есть получалось, что правую я не берег совсем.

После всего, что происходило днем, вечером, совсем поздним вечером, ранней ночью, когда нам все же удавалось заснуть, засыпали мы крепко, словно проваливались в бездонную, засасывающую воронку – без снов, без желаний, без ощущений. Где-то ближе к утру, когда ночь за окном меняла оттенок с беспросветно черного на темно-фиолетовый, будто в нее густо плеснули чернилами, я обычно выпадал из сна, но так и не попав в реальность, так и остановившись где-то посередине, в промежуточном, полубессознательном состоянии, я накатывался на теплое, податливо распростертое рядом тело, вдавливал его в аморфность постели. Таня тоже, казалось, не приходя в себя, тоже следуя своему неразборчивому инстинкту, безоговорочно принимала меня, и мы, слившись всем, чем только можно слиться, балансировали между сном и реальностью, между ночью и утром, между стоном и прерывистым, сбившимся дыханием.

Однажды я проснулся раньше обычного, когда ночь еще не вытравила ни одного мазка со своего черного, монохромного полотна. Проснулся совсем, полностью, наверное, впервые за эти растянувшиеся семь бессчетных ночей. Лучше даже сказать, не проснулся, а пробудился. Словно прорвалась какая-то липкая и оттого цепкая, дурманящая паутина, и я почувствовал себя свежим и бодрым, совершенно ясным, без привязчивых остатков сна, а главное – очистившимся. Как если бы меня пропустили через мощную, продувающую, промывающую центрифугу и, выбив все лишнее, утяжеляющее, выпустили наружу облегченным. Настолько облегченным, что казалось, взмахни я посильнее руками, мог бы взлететь; именно так в детских снах свободно паришь над землей.

Я тихонько выскользнул из-под одеяла. Было часа три, Таня смутным, белеющим сугробом замерла в тишайшем, бездыханном сне, я сделал было шаг в ее сторону, но остановился. Меня отчего-то манило окно, из узкого просвета между занавесками, живой и легкий, под стать мне, пробивался лунный свет. Я протиснулся между шторами, они сошлись у меня за спиной, от оконного стекла пахнуло морозной свежестью. Странно, за эти семь дней я и не вспоминал о внешнем мире, начисто позабыл о нем, а вот, оказывается, он по-прежнему здесь, никуда не делся, привычно, терпеливо ожидает меня. Более того, манит.

Я вгляделся. Падал тихий, медленный, бесконечный снег, не знающий ни начала, ни конца, наверное, все тот же снег, который шел семь ночей назад, когда я лежал на спине, завороженно следя за тенями снежинок, скользящими по потолку. Двор внизу, зажатый в каре уродливых сейчас, в ночи, силуэтов домов, безнадежно замер, большие, бесформенные хлопья ложились на землю ровными, аккуратными, казалось, математически просчитанными, выверенными слоями. От их стерильной белизны и двор, и ночь за окном выглядели девственными и пронзительно чистыми, и гармония бесшумно скользящих в воздухе снежинок совпадала с гармонией замершего, молчаливого, казалось, даже бездыханно застывшего мира.

Я ощутил томление. Не знаю, как это объяснить, но меня словно пронзил призыв, словно ночь звала меня к себе. Я почувствовал, что не могу больше оставаться в этой большой, сразу ставшей постылой квартире, с ее неприятием простой, бесхитростной чистоты, с ее мелким, сиюминутным и оттого лживым счастьем, с ее тяжелым, не несущим облегчения, качающимся между стенами, застоявшимся воздухом. Меня охватила потребность сбросить вяжущий дурман последних дней, выбраться отсюда наружу, на волю, в чистоту и бесконечность вечно идущего снега, который не будет ни любить, ни угождать, ни ждать ничего, ни просить, ни требовать. Он будет лишь падать и падать, и так без конца.

Жизнь – больше, чем любовь к женщине, больше, чем желание женщины, больше, чем счастье, которое женщина может принести. Как все просто, как отчетливо просто и ясно! И у Толстого описано, и у Чехова. Вот и я почувствовал это тогда, глядя сквозь прозрачное, дышащее свежестью стекло.

Мне пришлось заставить себя оторваться от окна, от его холодного, отрезвляющего контраста с пересушенным, душным батарейным воздухом комнаты. На стуле у стены громоздилась бесформенной кучкой одежда, я свалял ее в неразборчивый комок и тихо, на цыпочках, чтобы не повредить едва стелющееся над кроватью дыхание, выскользнул из комнаты.

Лишь на кухне я включил свет, натянул штаны, рубашку, свитер, они все, особенно свитер, показались мне неестественно чужеродными, я и позабыл за эту неделю, что на свете существует одежда, особенно толстые, зимние свитера. Я уже направился было в коридор, там где-то должна была храниться моя куртка с засунутым в рукав шарфом, я уже выключил на кухне свет, как вдруг вспомнил о Тане.

Я почти забыл о ней в своем паническом, дезертирном бегстве. Забыл, что она здесь, в спальне, спит под теплым одеялом, забыл ее гибкое, крепкое, отточенное тело, ее доступность, открытость, ее доверившуюся мне беззащитность. Забыл, что она была частью меня эти шесть блаженных дней, как забыл и само блаженство, которое она мне дарила.

А еще я представил, как она проснется утром и не найдет меня, и наверное, ей будет непонятно, а еще больно. Женщине наверняка больно, когда от нее ночью уходит мужчина, не предупредив, не объяснив ничего. Когда она просыпается, а его нет.

Я снова включил свет, нашел в кухонном шкафу лист чистой бумаги, ручку, сел за стол. Мне не нужно было ничего придумывать, ничего сочинять. Требовалось только отодвинуть в сторону снежную ночь, снова окунуться в прожитую неделю, погрузиться в бессчетные мгновения незаметно утекшего времени. Видимо, слова уже давно родились, они просто ждали подходящего момента, чтобы выскользнуть на гладкий лист бумаги. И вот момент настал.

Движений наших мерных череда. И кажется мне, будто я – не я. И я уже почти что стал тобою, Ты стала продолжением меня. И я тебя сейчас собой накрою, И выстрелит по телу теплота, Та теплота, которая с собою Приносит осознанье бытия И счастье бесконечного покоя. И, погружаясь в бездну с головою, Я понимаю: жизнь есть суета. Лишь навсегда останется со мною Движений наших чутких череда.

Я перечитал написанное, ничего не хотелось ни исправлять, ни изменять, строчки легли, будто я их выдохнул. Положил ручку на бумагу, потом задумался и снова потянулся за ручкой, приписал в самом низу:

«Мне надо срочно уйти. Просто необходимо. Я приду завтра вечером. Ты дождись».

И теперь уже окончательно придавив листок стеклянной сахарницей, стоящей здесь же, на столе, выключил на кухне свет, отыскал в коридоре куртку, намотал на шею шарф и постарался как можно тише отпереть замок входной двери.

Как ни странно, на улице было совсем не холодно, я даже не стал застегивать куртку. Я стоял под козырьком парадного и не мог ступить на гладь занесенной снегом земли. Было очень тихо, луна, смешавшись с одиноким фонарем, бросала желтовато-зеленоватый отсвет, от него снег искрился драгоценным, нескончаемым переливом. Я боялся повредить белый, незапятнанный, девственно чистый настил, его торжественную гармонию, боялся надругаться над ним своим торопливым, грубым башмаком. Двор еще спал, земля еще спала, снег мягко, бесшумно, слоем за слоем укутывал их, и вот я должен был теперь оборвать, нарушить их короткий сон. Но выхода не было, и я нарушил.

Я брел между беспорядочно расставленных домов, огибая старые, прошлого века, заросшие временем коробки, отыскивая узкие, едва заметные проходы между ними, оставляя за собой череду равномерно утоптанных, неразличимо одинаковых следов. Остановился, обернулся – в одинокой, отшельнической последовательности отпечатков посреди нетронутой белой целины тоже была своя эстетика; снег неторопливо засыпал их, медленно, но настойчиво. «Как волна накатывает на песок, – подумал я, – только тише, мягче, чем волна».

И тут я ощутил счастье. Выделенное, почти материализованное, словно его можно было потрогать, взять руками; почему-то представился небольшой, твердый, идеально гладкий, легко умещающийся в ладони шар. Янтарный или, может быть, из отполированной яшмы.

Я ни разу еще так отчетливо не чувствовал счастья, ни когда писал стихи, ни даже когда занимался любовью. Только сейчас, выйдя из недельной любовной спячки, до пресыщения избалованный женским телом, слившись с ним, совпав, почти потеряв в нем себя, я теперь в этой заснеженной, отрешенной от всех и от всего ночи вновь обретал себя, словно рождался заново. Молодость, легкость, свобода, полная, никем и ничем не ограниченная, не контролируемая, насквозь пронзили меня, обожгли и выкристаллизовались в отборный сгусток счастья.

Наконец я вышел на бульвар где-то в районе нового МХАТа. В полном отсутствии машин, пешеходов, в тихой отрешенности теперь уже освещенного города, в неспешном, неизбежном кружении снега, в почти полном безветрии возникало ощущение сюрреальности, выпадения из привычного, взвешенного, подчиненного ньютоновской механики города. Словно попал в зазеркалье, на оборотную сторону, словно весь мир стал вращаться вокруг меня одного, существовать только по моему желанию и, став полностью зависим от меня, он теперь предоставлен только одной моей воле.

«Свобода сильнее любви, – подумал я, – особенно после долгой, всепоглощающей любви. Обретение себя в свободе и есть истинное счастье.

Я снова, как тогда в лесу, вспомнил строчки Пушкина:

На свете счастья нет, Но есть покой и воля…

Неужели он чувствовал то же, что и я сейчас?.. Ведь под «волей» он наверняка понимал свободу физическую, а под «покоем» свободу душевную. И приравнял их к счастью. К единственному возможному счастью.

Я еще раз, на сей раз медленно, произнес про себя пушкинские строки. Как все же гениально, двумя короткими строчками поднять целый пласт чувств, определить мировоззрение. Такое возможно только в поэзии, когда одна правильно сотканная строчка заменяет целые тома. Потому что в поэзии слово может быть уплотнено до предела, нагружено и чувством, и мыслью, не обязательно напрямую, часто ассоциативно, метафорически. Именно уплотненность слова до критической, готовой к взрыву массы создает ту поэзию, которая остается во времени и всплывает в уме неожиданно, посреди ночи, на заснеженном Бульварном кольце в голове у очередного потерявшегося во времени разгильдяя.

Вскоре я перестал думать о поэзии. Я брел по бульварам бесцельно, лишь впитывая ночной, заряженный зимней рассыпчатой свежестью воздух, вбирая его в себя, становясь его частью. Перешел сначала улицу Горького, потом Петровку, я так и не встретил ни одного человека, снег скрипел под ногами, фонари перебрасывались между собой моей растрепанной, распахнутой, волосатой тенью, словно играли в какую-то только им известную, веселую игру, в голове впервые за множество прошедших часов возникла кристальная, отчетливая ясность.

Почему-то я вспомнил, как на моих глазах чуть не покалечили Леху, вспомнил, как сам катился по лестнице, как глухо бился о тупые, каменные ступени, усмехнулся, в принципе еще легко отделался, могло быть и хуже. Вспомнил мужика на лестничной площадке, залитого кровью, с розовым шевелящимся пузырем на губах. Что с ним стало? Я не знал, я ведь целую неделю не выходил из квартиры.

Ну и ладно, подумал я, эта ночь все искупает.

Я вновь почувствовал себя сильным, свободным, влюбленным и в эту ночь, и в эту такую разную, такую непросчитанную, неизведанную жизнь. Чем бы она ни обернулась, сейчас или в будущем, каких бы усилий, падений, потерь ни стоила – все равно нет ничего лучше ее. Не может быть!

И тут я услышал свой голос. Слова рождались сами собой, мне оставалось их только произносить, насыщая ими морозный, запорошенный поземкой воздух.

О ночь, тебя одну люблю. С тобой одною молодею. И если все-таки сумею, Я в ночь когда-нибудь уйду…

Я не знал, придумал ли я эти строчки сейчас или знал раньше, я только все повторял и повторял их, страстно, пылко, как заклинание.

Так я шел в ночь, не сдерживая шага, не замечая пройденного расстояния, пока по мостовой по обеим сторонам бульвара не покатили заспанные, еще не отряхнувшиеся от ночного снегопада машины да пара пешеходов, спешащих непонятно по каким утренним делам, не попались мне навстречу. Тогда я поймал раннего «левака» и, нырнув в удушливое перегретое нутро обшарпанных «Жигулей», покатил домой. Туда, где давно уже не был, туда, где, я знал, меня всегда будут ждать и всегда будут любить.

Вставка третья Структура

Я всегда мечтал о сыне, задолго до появления Мика думал о том, как буду его воспитывать, как смогу дать ему то, чего сам был лишен в детстве. Даже не материальное – не вещи, игрушки, х-боксы и айподы, а другое, самое важное, необходимое – цель, понимание своего предназначения, осознание смысла жизни. Думал, что начну пробуждать в нем таланты как можно раньше и, обнаружив, буду умело их пестовать, развивать.

Потому что совсем не сразу, а только с годами мне открылось, что не все, но многие из нас здесь, в этом мире не случайны, а посланы с миссией. И главная наша задача свою миссию определить, распознать в себе и, распознав, выполнить. И если удается, если реализовался до конца, то это и есть в итоге самое большое жизненное счастье. А если не удается, то жить с сознанием (даже не с сознанием, а с чувством) невыполненной миссии – тяжелое, непосильное бремя.

Можно, конечно, самому попытаться найти его, свое изначальное предназначение, пробовать, ошибаться, снова искать. И может быть, кому-то в результате повезет. Но сколько времени потратишь впустую, сколько сил, сколько разочарований испытаешь, сколько ошибок совершишь… Да и где гарантия, что в результате найдешь? Насколько проще и, главное, эффективнее, когда кто-то близкий и любящий, кто многое уже познал и понял, от этих ошибок и разочарований тебя убережет. И направит к цели. Иными словами, к согласию с собой.

Так теоретизировал я еще до рождения Мика, не подозревая, насколько реальная жизнь далека от самых проницательных рассуждений.

Потом, когда Мик появился на свет и когда мы оказались одни, я просыпался вместе с самым ранним рассветом и брел на кухню готовить ему молоко. Сынок был спокойным малышом, он крепко спал, будто понимал, что папе одному нелегко, и лишь изредка попискивал по ночам. Тогда я протягивал руку и покачивал механически, так и не очнувшись от дремоты, его кроватку, и он, поерзав немного, затихал в своем сладком младенческом сне.

Иногда, когда он долго не успокаивался, я брал его к себе в постель, и он подкатывался ко мне теплым комочком и, удобно устроившись, сразу засыпал. Но я заснуть уже не мог, подспудный страх, что во сне я могу придавить маленькое хрупкое тельце, меня не отпускал, и в результате я вставал и переходил в гостиную, ложился на диван.

Я поднимался на автомате и, не успев до конца сбросить остатки сна, брел на кухню, грел воду, затем ее остужал, сыпал в нее порошок молочной детской смеси, тряс вяло бутылку, капал из резинового носика соски себе на внутреннюю сторону запястья, проверяя, не горячо ли. К этой минуте, будто чувствуя, что завтрак готов, Мик просыпался в своей колыбели, вздыхал глубоко, начинал вертеться, снова вздыхал. Я подходил к нему, брал на руки родное человеческое существо, он прижимался к моей груди, глазки сначала едва прорезались ото сна, потом почти сразу отметали его, открываясь широко, удивленно миру. Бутылочка уже была наготове, я подносил упругий резиновый сосок к его ротику, Мик обхватывал бутылку ладошкой и, посапывая от наслаждения, начинал смачно сосать белую, мутную жидкость.

Я обычно стоял у окна, как правило, в этот ранний час на улице зарождался рассвет, серый, неуверенный, перемешанный еще с частицами отступающей ночи. Мик у меня на руках расходился вовсю – сопел, кряхтел, всячески демонстрируя распирающее удовольствие, лишь иногда отрываясь от бутылочки, чтобы передохнуть от тяжкой грудничковой своей работы, и тогда поднимал глазки вверх и смотрел на меня внимательно, серьезно, будто пытался определить что-то очень важное. В такой момент, стоя у окна, на границе между теплом дома и прохладой занимающегося зыбкого утра, я чувствовал, что вот сейчас, в эту самую минуту, между мной и моим маленьким, едва осознающим себя сыночком рождается связь. Труба, туннель. И по нему перетекает живой, трепещущий поток. В обе стороны – не только от меня к нему, но и от него ко мне тоже.

Конечно же, главным в этом потоке была любовь, безотчетная, не требующая ни подтверждения, ни ответа, полная и абсолютно бескорыстная. Но и не только любовь. Что-то другое, не менее сильное, требовательное, что определяет всю дальнейшую жизнь. Связь. Между отцом и сыном. Я физически ощущал их, эти плывущие навстречу, вливающиеся друг в друга потоки, я чувствовал, как что-то вполне материальное наполняет меня, проникая в клетки моего тела, оседая в них, закрепляясь постепенным осознанием отцовства. Я не ошибался, этот туннель, эта связь так никогда и не нарушилась, только укреплялась с годами.

Помню, когда Мику уже было годика три, мы сидели в кафе за воскресным завтраком, ион ел блинчики с творогом, официантка, молодая девушка, подошла узнать, не нужно ли нам что-нибудь еще. Она улыбнулась, а потом, покачав как бы в изумлении головой, сказала:

– Он любит вас.

– Откуда вы знаете? – удивился я.

– Он так смотрит на вас. С обожанием. Но, знаете, это даже не взгляд, просто вокруг вашего столика распространяется поле любви. Я когда к вам подхожу, попадаю в него. Посмотрите сами, как он на вас смотрит.

Я улыбнулся ее чуткости, тому, как она безошибочно определила. Мик смотрел на меня, и из глаз его струились лучики любви. Наверное, можно было бы изобрести простое устройство, которое собирало бы их, сублимировало в полупрозрачную, переливающуюся, хрустальную капельку. Конденсированная любовь моего сына. Именно она и перетекала по незримому туннелю, созданному в те минуты, когда мы стояли у окна и смотрели на зарождающийся рассвет, как он расцвечивает розовым стены еще не отошедших от ночи домов, и Мик сосал молочную смесь, касаясь своей маленькой ладошкой моей взрослой, мужской руки.

Ночью я просыпаюсь от острой, будоражащей мысли – я в первый раз ясно вижу, как должна быть выстроена «Магнолия». Структура романа проступает четко и однозначно.

Теперь уже очевидно, что история, которую я рассказываю, выйдет за рамки этой книги. И по объему, и по сюжету, и по стилистике. Будет продолжение, и не одно, несколько, три или четыре, точно еще не знаю. Понятно только, что повествование растянется по времени, переходя из одной книги в другую, выделяя фрагменты моей жизни.

Именно фрагменты. Описать непрерывную повседневность – непосильная, да и ненужная задача. Детальная последовательность включает в себя рутину, быт, массу заурядных, никому не интересных подробностей. Нет, каждая часть романа должна отражать именно фрагмент, насыщенный, сконцентрированный событиями, насильственно вырванный кусок жизни.

Например, первая часть, над которой я работаю сейчас, описывает двенадцать дней моей юности. Она так и будет называться: «Магнолия. 12 Дней».

Продолжение, скажем, будет описывать шестнадцать дней того периода, когда мне было двадцать пять, и получит название «Магнолия. 16 Дней». Следующая книга выхватит восемнадцать дней моего тридцатидвухлетия. Соответственно, она будет называться «Магнолия. 18 дней». Итак далее, до тех пор, пока моя жизнь, время, в которое она шла и продолжает идти, страны и события, заполнившие ее, люди, которые оказались в нее втянуты, смогут поддерживать в читателе интерес. А персонажи, представленные в первой книге, будут взрослеть и развиваться вместе со мной, переходя в следующие тома, аналогично тому, как они продолжают присутствовать в моей реальной судьбе.

Я откидываю легкую простыню, встаю с кровати, подхожу к окну. Сейчас, наверное, часа четыре ночи, невероятной величины идеально круглая луна наехала на воду, словно прожектор, пробивая в ней узкую, интенсивно сгущенную, светящуюся зеленовато-желтую дорожку. Они оба кажутся неземными, инопланетными, и океан и луна, и расстеленная передо мной лунная струя, и приютившая их всех ночь. Тихий плеск волн смешивается с едва слышным дыханием Мика в соседней комнате, и я сейчас, ночью, в полном отрешенном одиночестве чувствую покой и умиротворение.

Все правильно… Не знаю, было ли так задумано и рассчитано заранее или получилось само по себе, благодаря интуиции, случаю, удаче… Но все правильно, все сошлось, как и должно было сойтись. Мик, его мерное дыхание, закинутая за голову еще совсем детская пухлая ладошка, бессильная сейчас в спокойном, тихом сне. Шелестящий океан за окном, плещущаяся в нем лунная дорожка, моя книга, которой я увлекся и которая не дает мне спать, – все совпало, все оказалось связано единственной правильной связкой. Хотел бы я добавить что-нибудь к этому сочетанию? Наверное, хотел бы. Но желания мои не резкие, не давящие, не требующие, я вполне могу обойтись и без них.

Я зажигаю настольную лампу, включаю неизменный «лэптоп», начинаю стучать по клавишам, записывать переполняющие голову мысли.

Справлюсь ли я, смогу ли растянуть повествование от первого лица на много лет? Ведь я, как и время, постоянно меняюсь и сейчас совсем не похож на того, каким был в девятнадцать? Ни внешне, ни по восприятию жизни, ни желаниями, ни потребностями. У нас с тем юношей все разное: шкала ценностей, устремления, будущее, способ самовыражения, даже манера говорить, привычка строить фразы. Смогу ли я подобрать правильную стилистику, уловить настроение того времени, настроение юности? Сложнейшая задача – менять стилистику в зависимости от мировоззрения героя и таким образом менять атмосферу, в которую автор пытается погрузить читателя. Немногие брались за нее, и лишь единицам удалось с ней справиться.

Сейчас моему герою девятнадцать лет. Чтобы передать, описать мир его глазами, мне сегодняшнему надо почувствовать себя его ровесником – относиться к жизни с юным задором, думать о женщинах с юным вожделением, бросаться в бурлящую ежедневность с юным безрассудством, даже голос должен помолодеть, даже взгляд. Мне приходится полностью подменить себя, снова стать мальчишкой и думать, и чувствовать, как мальчишка. Но не в этой ли подмене и заключается еще одна радость творчества?

Вспоминаю, как год назад мы с Миком оказались в Нью-Йорке. Мне предложили прочитать курс лекций в Колумбийском университете, и я взял с собой Мика, хотя бы потому что его не с кем было оставить. В свободные часы мы бродили по музеям и однажды в МОМе[7] остановились перед полотном Пола Кли. Мик заметил, что в первом классе на уроках рисования он и сам рисовал что-то похожее. «Да и не только я, все дети рисовали не хуже этого», – добавил он. И действительно, на картине известного абстракциониста были изображены разноцветные каракули, не сильно отличающиеся от детских.

Тут же рядом, прямо на полу сидел мальчик, я поначалу не обратил на него внимания. Вокруг были разбросаны небольшие листы ватмана, очевидно, он кропотливо копировал висевшие в зале картины. Мальчик был примерно ровесник Мику, и по тому, как зрело он рисовал, легко было догадаться, что музей для него привычное место для занятий живописью. Услышав замечание Мика, он оторвался от листа ватмана, поднял на нас лицо, я редко встречал такие живые, смышленые глаза, и сказал с апломбом, обычно не свойственным детям:

– Гениальность Кли заключается именно в том, что он, будучи взрослым человеком, смог поставить себя на место пятилетнего ребенка. И воссоздать мир таким, каким видят его дети. – Мальчик помолчал, задумался. – Ведь когда ребенок способен увидеть мир глазами взрослого, мы считаем его гениальным. Но ведь и обратная задача не менее сложная. Взрослому точно так же не дано проникнуть в мир ребенка.

Я поразился и самой мысли, и тому, как сформулировал ее юный художник. Сам ли он до нее дошел или ему подсказал кто-то из взрослых, родители или учитель, – теперь это уже не имеет значения.

– Видишь, Мик… – не смог упустить я случая для очередного наставления. – Если проникать в глубину даже простых вещей, они выглядят иначе, чем на поверхности. Но для подобного проникновения требуется большая работа и мысли, и души, а главное, должна быть потребность в самом проникновении. Пытливость ума. Тоже, надо сказать, талант.

Не знаю, понял ли Мик что-нибудь из моей назидательной тирады. Но даже если и понял, не думаю, что она задержалось у него в голове надолго.

Потом я кивнул мальчику, по-прежнему сидящему на полу, еще раз заглянул в его живые глаза и сказал:

– Ты абсолютно прав. И знаешь что, я надолго запомню и тебя, и твои слова.

Я не обманул, и сейчас, сидя перед окном, глядя на ночной океан, я вспомнил его, того мальчика из МОМа. Он был прав, передо мной аналогичная цель – увидеть жизнь не своими, сегодняшними глазами, а глазами девятнадцатилетнего московского студента и изобразить ее именно такой, какой он ее видел и чувствовал, именно его красками и словами.

Прежде мне удавалось справляться с подобными задачами – я создавал миры, преломленные через ощущения женщины, или старика, или ребенка. А вот теперь пришло время для мира беззаботного, безалаберно скользящего в потоке жизни молодого человека. И если мне удастся передать читателю не только его искания, его сомнения, но и его чувства, любовь, поиски любви, и все это в рамках сложного, как сейчас кажется, запутанного времени – значит, свою задачу я худо-бедно, но выполнил.

__________________________________

Я тихонько повернул ключ в замке, отворил входную дверь и на цыпочках, чтобы не разбудить родителей, сняв ботинки, куртку, двинулся по узкому короткому коридорчику на кухню. Запах дома, а все обитаемые дома имеют свой, только им свойственный запах, ударил не только по обонянию, но и по сердцу. В нем легко угадывался и запах еще недалекого, но уже безвозвратно ушедшего детства, и вкуснейший запах лакомств, которые может готовить только мама, он за долгие годы пропитал стены, въелся в обои, перемешался с их бумажной структурой, с крахмальным клеем, на который они были посажены. Запах дома, как запах человека, может отталкивать, настораживать, раздражать, а может – умиротворять и сразу стать близким, и родным, и незаменимым.

Вот и сейчас он всколыхнул во мне и нежность, и радость возвращения, и чувство вины за то, что я так долго пропадал непонятно где, невольно променяв родной дом на другой, а вечную любовь к родителям на другую, новую любовь. Пусть ненадолго, но променял.

Только на кухне, плотно закрыв за собой дверь, я включил свет и тут же полез в холодильник. Как ни странно, я неожиданно ощутил голод, просто острейший голодный приступ. Я вывалил из заиндевевшего недра все без разбору – жирное, сладкое, мучное, калорийное. Затем включил старенькую «Спидолу»[8], ночной заокеанский эфир сразу же смешал с утрированно мягким светом абажура витиеватый джазовый мотивчик.

Ночь плотной темнотой обступала окно, очерчивая маленький желтеющий квадратик в большом спящем доме, и оттого, что этот островок тепла и пульсирующей жизни казался отрешенно одиноким, именно поэтому, меня охватило особое сладкое ощущение домашнего уюта. Ведь не только люди, но и природа спит беспробудно, добирает последние часы сна посреди замерзшей на окраине леса зимней ночи. А здесь в маленькой, тесной кухоньке по-прежнему теплится чуткая жизнь, да еще негромкий, порванный, ломающий ритм джазовый мотив, да слезящийся кусок сыра на белом, ароматном хлебе – я снова почувствовал себя счастливым, уже который раз за сегодняшнюю ночь. Но теперь оттого, что я дома, где нет ни забот, ни ответственности, ни потерь, а те, что все же случаются, не имеют значения, потому что, как выяснится позже, потерями не являются.

Вскоре сквозь плывущую в эфире, прерываемую помехами джазовую импровизацию раздалось шарканье домашних тапочек, распахнулась дверь, и на кухню вошел папа. Он был в майке, трусах, с заспанными глазами, немного помятый, не отошедший ото сна, видимо, я разбудил его своим приходом – мой добрый, любящий, родной папа. Я так его любил в эту минуту, я так необъяснимо сильно чувствовал, как люблю его…

Мы не виделись целую неделю, но только сейчас я ощутил, как соскучился и по нему, и по маме, поднялся с табуретки, поцеловал отца в щеку, он поцеловал меня. Потом он тоже сел за стол, приглаживая волосы на затылке, у него была чудесная, густая шевелюра, правда, уже полностью седая.

Я стал было наливать ему чай, но он покачал головой:

– Я сначала приму душ, умоюсь, потом буду завтракать.

– Завтракать? – удивился я. – Еще же ночь.

Он протянул руку, потрепал меня по волосам, ладонь у него была большая, тяжелая, но теплая и нежная одновременно. Вернее, не нежная, а заботливая. Я вообще нравился ему. Нравился как существо, которое он родил и вырастил, ему нравилась выраженная во мне идея его собственного продолжения, он с трудом скрывал удовольствие от того, какой замечательно похожий на него самого получился сын. Именно такое удовольствие и называется безусловной, пусть и не особенно связанной с реальностью отцовской любовью.

– Блажен, кто живет вне времени. – Он покачал головой, наверное, подумав о себе, о той далекой поре, когда тоже мог позволить себе не замечать время. – Скажи, ты блажен?

– Блажен? – переспросил я, удивляясь слову.

– Хорошо, давай по-другому, – кивнул папа. – Ты в согласии? С собой, с жизнью? Расскажи, мы стали редко с тобой говорить. Раньше мне казалось, что я знаю о тебе все, а теперь мы не видимся неделями.

– Ну не неделями, а всего одну неделю, – уточнил я фактическую часть.

– Бог с ними, с деталями. – Он пожал плечами. – Так ты в согласии?

Вообще-то я всегда был достаточно закрытым и не любил откровенничать – когда человек раскрывается, он лишается защитных слоев и оголяет свое мягкое, уязвимое нутро. А мысль о собственной беззащитности мне всегда была чужда и даже обидна.

Вот и сейчас, я уже хотел было отмахнуться, мол, «все нормально, пап, попей лучше чайку». Но то ли кухня, наполненная слишком насыщенным электрическим светом, неестественно картинно густым, будто ночь за окном не пропускала его через себя и возвращала лучи обратно в маленькое, сжавшееся пространство, уплотняя их, доводя плотность до вангоговского желтого предела. То ли захлестнувший их обоих – и кухню, и ночь – джазовый шипящий распущенный ритм… То ли мой папка, непривычно сонный, домашний, расслабленный, уже совсем немолодой, тоже уютный, остро, пронзительно сейчас любимый. Но что-то всколыхнулось во мне, и захотелось ответить ему искренне, откровенно.

– Папуль, – начал я, – моя жизнь держится на четырех столпах. Прежде всего, мое дело, ну, то, чем я занимаюсь, потом спорт, потом друзья и женщины, конечно. И если ты не знаешь, должен тебе сообщить, что во всех этих областях твой сын вполне востребован.

– Пока не знаю. – Папка придвинулся к столу, сел поудобнее, видимо, он сам был немало удивлен моей неожиданной ночной откровенностью. – Расскажи.

– Начнем с первого. У меня два дела, учеба и еще то, что я пишу. С учебой все в порядке, иногда даже бывает интересно. К тому же студенческая атмосфера как раз по мне. Ну, ты сам понимаешь.

Он кивнул, он понимал.

– А то, что я пишу… – Я помедлил. – Ничего особенного пока не написал, так, по мелочи, «малая форма». А лучше сказать, «мелкая форма». Но в редакциях иногда берут. Вот несколько дней назад в «Юность» взяли.

– В «Юность»? – удивился папа. – И что, напечатают?

– Не сказали еще. У них там редсовет, или как это называется. В общем, главный редактор должен утвердить. Но то, что взяли, уже хорошо. Как ты думаешь?

– Наверное, хорошо. – Папа подпер подбородок кулаком, так и смотрел на меня, не только с интересом, но и с удовольствием.

– Со спортом тоже все в порядке, – перешел я ко второму элементу в моей формуле счастья. – Я в отличной форме, знаешь, когда тело умеет и может все. А если чего-то не умеет, то легко может научиться. Понимаешь, это только вопрос желания и усилий.

Тут я вспомнил про поврежденный бок, про гудящее по ночам ребро, на секунду задумался, говорить ли о нем папке, и, конечно же, решил не говорить.

– А усилия меня не смущают, мне нравится быть в усилии, в преодолении. Мне возникающая от усилия физическая боль даже нравится. Извращение, конечно, но что поделаешь. – Я улыбнулся. – Точно, именно преодоление, вот что меня привлекает больше всего. Не только в спорте, но и вообще в жизни. Когда кажется, что больше не можешь, а все равно продолжаешь, и выясняется, что можешь. И выходит, что даже результат уже не столь важен, процесс важнее.

– Да-да, – закивал папа.

– Друзей у меня много, и мне с ними весело, мы, видишь ли, веселые ребята, особенно когда вместе. Ну, и с женщинами тоже все в порядке. Особенно последнюю неделю. Знаешь, я, кажется, встретил идеальную девушку. Вернее, не так, я встретил девушку с идеальным телом.

– Это тоже важно, – вставил папа, который, я не сомневался, и сам знал про женщин немало. – Это ты у нее, значит, всю неделю пропадал?

– Она мастер спорта по художественной гимнастике, – ушел я от прямого ответа. Папины брови поползли наверх. – Ты не представляешь, как она совершенна. – Я задумался, стоит ли описывать подробности, и решил, что папка и без подробностей обойдется.

Я глотнул чая, зачерпнул ложечкой вишневое варенье из розетки, выплюнул на чайное блюдечко косточку.

– Вот и получается, папуль, что исходя из формулы. – Я помедлил, я сам был поражен своим открытием. – Получается, что я вполне счастлив. Все необходимые ингредиенты, как видишь, присутствуют. – Я развел руками, все оказалось изумительно, невероятно просто.

Папа улыбнулся, он охотно разделил мое счастье.

– Ну и хорошо. – Он встал из-за стола. – Через месяц отчитаешься еще раз. Я теперь буду мерить тебя по твоей же шкале. Как ты сказал? Родители, работа, спорт, друзья, женщины.

Я промолчал, я не был уверен, что в недавно составленном списке первое место я отвел родителям. Сам не знаю, как получилось, что я так глупо, непростительно ошибся.[9]

Во сне бок стал задавливать своей ноющей, гудящей тяжестью. Я ворочался, перекатывался, но даже сквозь сон боль просачивалась на поверхность, захватывала, разбирала на части. Когда я спал с Таней, ничего подобного не происходило, видимо, она своим призывным, постоянно готовым к любви телом анестезировала, купировала боль. А сейчас, в расслабленном одиночестве сна, когда никакое ночное желание не отвлекало, не томило, боль настигла и затягивала в свои пульсирующие, сдавливающие тиски.

Я пробудился от телефонного звонка, стрелки механического будильника показывали половину двенадцатого, значит, я спал часов пять-шесть, даже не спал, а так, проворочался в ноющей полудреме. Телефон находился поблизости, прямо у изголовья, рядом с будильником. Я было решил взять трубку, даже протянул руку, но потом передумал – мне ни с кем не хотелось сейчас говорить. Телефон понадрывался с минуту-другую и смолк.

Я так и лежал на правом боку, взгляд, словно загипнотизированный, остановился, замер – вот узоры на обоях, они переплетались, образуя на светло-коричневом фоне серебристый лабиринт. Я вспомнил, как в детстве, вот так же бесцельно лежа в кровати, я занимал себя тем, что пытался найти в бессистемном графическом хаосе единственно возможный проход, который, огибая все препятствия, приводил от одной стороны обойного полотна к другой.

Вспомнив детство, я с любовью стал разглядывать давние, привычные предметы – еще одна кушетка, на ней спал мой брат, пока не женился и не переехал к жене, вот письменный стол у окна, настольная лампа на нем с желтоватым пластмассовым абажуром, рабочее кресло перед столом, справа книжный шкаф. Все они верно и честно ждали меня целую неделю, скучали, наверное.

Я лежал, лоснился ленивой утренней негой, наслаждаясь полной гармонией. Дом – это ведь не только пристанище, куда ты приходишь вечером ужинать и спать, это нечто значительно большее – место, которое укроет и укутает тебя, когда тебе холодно и одиноко, и вылечит, убережет, когда ты болен. Забота, любовь, вот что такое дом, и дело не только в привычных с детства обоях, не только в удобных вещах, но прежде всего в людях, которые его населяют.

«Вот и сейчас, – подумал я, – пропадал целую неделю, даже не вспоминая о доме, но все равно вернулся в него и только здесь чувствую себя в согласии и с собой, и со всем, что меня окружает. У Тани, конечно, было хорошо, но все-таки по-другому, как будто я находился в командировке или в приятной туристической поездке».

Я уткнулся лицом в подушку, отгораживаясь ею от дневного света; в голове, где-то на уровне глаз разом возникли белые, едва колеблющиеся контуры, я тут же наполнил их деталями – вот Танина коса, изгиб плеча, на который она падает, чуть ниже грудь, светлая мягкая прядь лишь едва задевает ее. Меня сразу потянуло в старый, многогранный дом на Патриарших, но я не шелохнулся, слишком упоительно было замереть под одеялом, уткнувшись в подушку, затаившись в дремлющих, сладостных, пропитанных истомой видениях, храня тепло, оберегая его, забыв про солнечный, уже давно расцветший и окрепший день за окном.

Снова затрезвонил телефон, и видения, замурованные в сжатых ресницах, словно испугавшись звонка, сразу стушевались, потеряли томительную, заманчивую стройность. Я отнял лицо от подушки, перевел рассеянный взгляд на телефон – он надрывался, тужился, пыхтел. Я прислушался, в его нервной резкости билось затаенное предостережение, особая нагнетающая тревога.

Я протянул руку, поднял трубку.

– Слушаю, – проговорил я, подсознательно готовясь к чему-то неприятному.

Но ничего неприятного не произошло, тревога мгновенно растаяла без следа в нотках веселого, смеющегося женского голоса. Он показался знакомым, но почему-то я не мог его вспомнить.

– Он слушает. Надо же. Счастье-то какое. А почему ты не слушал вчера? Или позавчера? Где ты ошивался все это время, паршивец? По девкам небось шастал?

Голос рассыпался смехом, заливался им, заигрывал, уничтожал проводное расстояние, измельчал его, но я все равно не мог понять, с кем говорю.

– А вы уверены, что правильно набрали номер? – спросил я, пытаясь вежливым «вы» установить дистанцию на всю длину телефонного кабеля.

Жизнерадостности в голосе поубавилось, видимо, моя забывчивость женщину смутила.

– Надо же, он к тому же меня и не узнает. Просто не могу поверить. Я думала, что оставила в его душе неизгладимый след, а он после недельного загула полностью забыл все то доброе и вечное, что я в него вложила. Это все легкодоступные девицы, это они во всем виноваты.

Теперь мне показалось, что я догадался, кто это подсмеивается надо мной на другом, дальнем телефонном конце. Но побоялся ошибиться и потому промолчал.

– Я с его папой, можно сказать, подружилась, папа меня уже готов в ресторан был пригласить, если бы не мама. А сыну хоть бы что. Сначала спас меня, заблудшую и замерзшую, вывел из лесной чащи, а потом узнавать отказывается. А знаешь, дорогой, есть люди, которые утверждают, что тот, кто однажды спас, до конца жизни обязан отвечать за спасенного. А другие утверждают, что мы все, в той или иной степени, ответственны за тех, кого. Ну, ты сам знаешь, – оборвался голос. Я, даже не желая того, все равно рассмеялся.

Конечно, она забавная, эта Мила. Вот, кстати, и имя всплыло. Надо же, за последние дни я всё и всех позабыл, будто память отшибло. Что же Таня сотворила со мной, надо же было так безжалостно рубануть по памяти, замкнув ее на себе. Но теперь пора было ее оживлять – реанимировать подсохшие веточки, сигнальные ассоциации, нейронные связки, сцепление клеток – пора было их всех восстанавливать, приводить в порядок.

– Милочка, я не могу такую обузу на себя взвалить, – возразил я. – Отвечать за тебя до конца жизни… Если бы ты меня заранее предупредила, я бы, может, тебя там, в чаще, и оставил.

Она громко рассмеялась, демонстративно громко.

– С чего ты взял, что я обуза? Вовсе наоборот. Какое слово является антонимом обузы?

Я задумался. Я не знал.

– Упроститель? Облегчитель? – предположил я, без стеснения коверкая орфографический словарь.

– Точно, может быть, я облегчитель… – Она выдержала паузу, наверное, мне полагалось ее заполнить, но я не сумел придумать, чем именно. – Так где ты пропадал все это время? – вернулась Мила к теме. – Я звонила почти каждый день, то с папой говорила, то с мамой, им, похоже, уже неудобно передо мной стало. Они тебе не передавали?

– Не успели еще, – признался я.

– Это тебя в «Юности» умыкнули на целую неделю? И вообще, что ты там делал? В шахматы, что ли, играл? Они ведь целыми днями только и делают, что в шахматы играют. Или в преферанс.

– Откуда ты про «Юность» знаешь? – удивился я. – Ты чего, следила за мной, что ли?

– А как же, конечно, следила. Я ведь должна знать, что представляет собой человек, который обязан теперь за меня отвечать. Я вообще о тебе многое знаю, – похвасталась Мила. – Почти все.

– Правда? Ну и что же, например?

– Например, что они твой рассказ решили напечатать. У главного есть парочка замечаний, но, если ты их примешь, они напечатают. Он сказал, что живенько написано. – Она помедлила, словно что-то припоминала. – Ну да, сказал, что бодро и с настроением. Меня, правда, твой герой не особенно впечатлил. Не так чтобы совсем оставил равнодушной, но за душу не взял. Чувства тебе не хватило, эмоциональной нагруженности. Но, учитывая твои юные года, в целом неплохо. Главный в том же духе высказался, мол, надо поддержать молодое дарование.

Я не мог поверить своим ушам.

– Откуда ты все это знаешь? – Я не пытался скрыть изумления. Настолько откровенного, что Мила засмеялась.

– Так у меня везде осведомители. Вот они меня и осведомили.

– Нет, правда, без шуток.

– Слушай, солнце мое, – голос ее на секунду потерял напускной задор, – я же доктор, причем известный, с репутацией. Особенно в определенных кругах. И выудить из этих кругов нужную информацию мне ничего не стоит.

– Ты точно знаешь, что напечатают? – Я не мог поверить своему счастью, это было круче крутого – быть напечатанным в «Юности». Выше крыши. Я просто не мог поверить.

– Точно, точно, не волнуйся. Они тебе уже звонили, но тщетно. Видишь, как получается, и я тщетна, и они.

– Надо же! – Я не расслышал грустной усмешки в ее голосе, меня распирал восторг, я не мог сдержать его. – Надо же! – И безотчетно победным взмахом рубанул рукой воздух. Правой я придерживал трубку, потому рубанул левой. И совершенно, кстати, напрасно.

– Ух.х.х. – выдавил я вместе с дыханием. Глухая, затаившаяся в боку боль, казалось, только и ждала случая, сразу врезалась, скрутила, выбила мгновенные слезы, дыхание, сведенное в сдавленное, протяжное «ух».

Наверное, со стороны мой вздох больше напоминал стон. А возможно, и крик, я не слышал себя со стороны. Но Милин голос, потеряв наигранную веселость, сразу стал озабоченным, тревожным. Во всяком случае, когда я его расслышал, он был перенасыщен тревогой.

– Толя, – повторяла она, – Толя, что с тобой? А, Толь? Алё, ты что молчишь? Что произошло?

Наконец я смог вдохнуть, боль пульсировала, но уже с меньшей, затухающей амплитудой. Потом я вдохнул еще раз, а потом сумел проговорить в трубку – медленно, испуганно, с подмешанной к голосу, непонятно откуда взявшейся хрипотцой:

– Да я бок повредил, левый. Он, сволочь, иногда там что-то перехватывает.

Она помолчала, затем произнесла решительно, с приказными нотками:

– Ты двигаться можешь?

– Ну конечно. – Боль отошла, я даже попытался улыбнуться, слабо, осторожно, но попытался. – Конечно, могу.

– Тогда вот что, бери такси и приезжай ко мне в клинику. – Она уже все за меня решила, все спланировала. – С боком шутить не следует. Особенно с левым.

– Да ладно тебе, – постарался успокоить я ее. – Не нагнетай. Я, наверное, ребро повредил, и оно периодически там защемляет что-то.

– Вот и разберемся. Давай приезжай, прямо сейчас.

– Прямо сейчас не смогу, – заколебался я. – Если честно, я еще и не вставал. Лежу в постели, с тобой болтаю. Мне еще душ надо принять, позавтракать, к тому же в нашем захолустье и машину не поймаешь. Пока я отсюда выберусь, полдня пройдет.

Опять пауза.

– Я бы за тобой приехала, но у меня прием начинается через пятнадцать минут. Я не могу его отменить, в коридоре уже очередь собралась.

– Не надо приезжать. Я сам доберусь, – сдался я.

И в самом деле, подумал я, неплохо бы разобраться, что там у меня в левом боку сдвигается.

– Только у меня часа три займет, а то и все четыре, – предупредил я. – Ты где находишься? В смысле, твоя клиника?

– На Профсоюзной, совсем недалеко от метро. – Мила снова задумалась, снова на секунду. – Так даже лучше, не спеши, подъезжай к концу дня, часам к четырем, к пяти, очередь рассосется, вот мы тебя и посмотрим. Только не спеши и будь осторожен.

– Не бойся, я вообще от природы осторожный, – заверил я.

– Ну да, я догадываюсь. – Милин голос ожил, озабоченность сдвинулась, ее место снова заняла кокетливая, напускная жизнерадостность.

Потом она продиктовала адрес, и я повесил трубку. Я бы поболтал еще, но она ведь упомянула про длинную очередь в вестибюле, вот я и проявил деликатность.

Подготовка к вылазке на «Профсоюзную» заняла кучу времени. Я умышленно не спешил, налил ванну, перед тем как залезть в нее, притащил с кухни «Спидолу», поймал «Маяк». Лирические фортепьянные пьесы, скорей всего Шопена, я точно не был уверен, наполнили тесное, окутанное влажным паром пространство. Я раскрыл «Иностранку», существовал такой толстый литературный журнал, там был напечатан «Рэгтайм» Доктороу в переводе Василия Аксенова. Тогда роман наделал много шума в Москве, мы ничего не знали ни об Америке, ни об американской литературе. Ничего, кроме Фолкнера, ну, возможно, еще Апдайка. А этот роман все обсуждали, перевод Аксенова был великолепен. Во всяком случае, на тот момент таким казался[10].

Я отмокал в ванне около часа. Шопена сменила короткая очередь из шести привычно растянутых гудков, оповещая о начале нового часа, потом передали выпуск новостей. Опять зазвучала музыка, опять классическая – она отлично подходила и моему настроению, к теплой ванне, к строчкам в «Иностранке», втекающим в мое неспешное сознание.

Я оторвался от мелкого шрифта в журнале, снова подумал о Тане, о бесследно растаявшей в ее квартире неделе. «Как все же женщина подменяет мир мужчины, – подумал я. – Своим телом, своей лаской, любовью полностью обрезает его. Ведь единственная цель женщины, пусть и неосознанная, состоит в том, чтобы мужчина зациклил свою жизнь на ней. Все свои желания зациклил, стремления. Чтобы он увяз в ней, забыл об остальном мире, чтобы исчез любой соблазн, все посторонние, отвлекающие интересы.

Конечно, если ты знаменит, обеспечен, если ты уже достиг вершины, женщина с удовольствием примет и разделит твой успех. Но если ты только в процессе, в самом начале, как я сейчас, то ей твоя борьба, стремления – лишь помеха, которая отвлекает от нее. И получается, что женщина вынуждена жить в противоречии – с одной стороны, она мечтает о блестящем принце, богатом, знаменитом. Но в реальности первым делом стремится подрезать этому принцу крылья, чтобы он, упаси Бог, не отлетал от нее далеко.

Вот и Таня. Я ведь тоже забылся с ней на целую неделю, впал в летаргический сон, будто накурился какого-то отупляющего наркотика. Нет, все-таки требуется большая внутренняя сила, чтобы не стать заложником собственнической женской любви. Не каждому мужчине, увы, этой силы хватает, но без нее никогда не дойдешь до цели, погрязнешь, задохнешься в удавке мелочной суеты и бытовых забот.

Так я рассуждал, лежа в ванне, в девятнадцать лет, но потом мысль показалось какой-то незначительной, избитой, совсем необязательной, кто ее только не пользовал, не мял, не комкал, не растягивал во все стороны. Вот она в результате и рассеялась, растворилась в сгущенном, влажном ванном паре, глаза мои вновь забегали по журнальным строчкам, и я снова погрузился в американскую действительность времен далекого «Рэгтайма».

Затем я завтракал, читал вчерашние газеты, одевался. Набрал было Лехин номер телефона, но вспомнил, что каникулы-то уже закончились, сегодня первый учебный день, и повесил трубку. Надо же, совсем вылетело из головы. Впрочем, рассудил я, ничего страшного, в институте и без меня обойдутся, у меня веское оправдание, у меня бок болит, я его к врачам сейчас повезу показывать, в клинику на «Профсоюзной». Ну, а потом хорошо было бы снова загрузиться к Тане, где, несмотря на все мои недавние «антиженские» свободолюбивые рассуждения, я готов был с головой нырнуть в наркотическую трясину любви и забыть об окружающем мире еще хотя бы на один манящий день и на еще одну не менее манящую ночь.

Когда я выполз из дома, было уже около четырех и на улице начинало темнеть. Накатанные ледяные дорожки на плохо убранных от снега тротуарах явно грозили моему левому боку – поскользнуться можно было проще простого. Поэтому двигался я медленно, приминая предательскую снежную поземку осторожными, мелкими шажками.

Интересно все же, как быстро тело подстроилось под свою инвалидность, будто тренировалось долгие годы и вот сейчас само, без каких-либо моих указаний стало осторожным, внимательным к себе, заботливым. А ведь еще недавно вело себя до предела нагло, ничего не боялось, о последствиях не задумывалось. Но теперь, после пары приступов боли, сразу присмирело, стало заранее просчитывать каждое движение, каждый шаг.

Машину, конечно же, поймать не удалось, пришлось добираться до метро на трамвае, я карабкался на высокие, неудобные трамвайные ступеньки, нагружая правую ногу, подтягивая левую, тело само изобрело этот старческий трюк, я и не подозревал прежде о его существовании. Потом я сел на холодное, жесткое сиденье в самом конце вагона, ближе к окну, открыл прихваченный с собой журнал, стал читать, чтобы надежнее отгородиться от бесцветного, подернутого серыми сгущающимися сумерками, зябкого мира вокруг.

В клинику я приехал к пяти, как и было запланировано, сдал куртку в гардероб, сунул номерок в задний карман брюк, поднялся на третий этаж, разыскал Милин кабинет, на двери висела табличка «Л.Б. Гессина, к.м.н.». В коридоре сидели два утомленных человека, мужчина и женщина, по одному их внешнему виду видно было, что они действительно нездоровы, нездоровье было просто выписано на их хмурых, озабоченных лицах.

Я тут же почувствовал себя виноватым – приперся в солидное учреждение, предназначенное для сильно больных людей, и морочу голову своим боком, который и так наверняка заживет. Со стороны вообще может показаться, что я симулянт, ведь с одного взгляда понятно, что я не подхожу для подобных, слишком стерильных, пахнущих медикаментами и дезинфекцией, слишком больничных заведений.

Я не сразу заметил, как распахнулась дверь кабинета и оттуда вышла немолодая, тоже нездоровая женщина с полным болезни взглядом, со скорбно поджатыми губами, с опущенными, будто придавленными постоянной тяжестью плечами. Вслед за ней появилась врач, это я понял по белому халату, а еще по предельно сосредоточенному, даже суровому лицу, на котором невозможно было ничего прочитать – ни эмоций, ни сострадания, ни сопереживания. Холодное, отчужденное лицо, даже примечательное в своей холодной отчужденности.

– Полякова, – произнесла врач голосом, в котором не проступило ни кровинки чувств, только сухое указание, – поднимитесь на четвертый этаж в четыреста второй кабинет к доктору Белинскому. Скажите сестре, что я вас направила. После того как он вас осмотрит, снова зайдите ко мне.

Полякова кротко вздохнула и, еще обреченнее опустив плечи, двинулась по коридору. Строгий доктор пробежалась взглядом по очереди, пожилой мужчина уже приподнялся было со стула, но врач остановила его коротким движением руки.

– Селиванов, подождите немного, – сказала она не терпящим ни возражения, ни пререкания голосом. Селиванов так и осел, плюхнул усталое тело на жесткое, казенное сиденье. Врач взглянула на меня, коротко, мимоходом, чуть повела головой.

– Заходи, – кинула она и первой вошла в кабинет.

Только тут до меня дошло, что суровая, каменная, не хуже статуи в сквере докторша, отстраненная, держащая всех на недоступном расстоянии, и моя знакомая Милочка – ироничная, веселая, легкая и отзывчивая, – одно и то же лицо. Честное слово, я ее совсем поначалу не узнал.

Дело было даже не в белом медицинском халате и шапочке, не в больших, на пол-лица, модных очках с диоптрийными линзами. Даже не в сухих, поджатых ниточкой губах и не в суженных, пропитанных лишь концентрацией глазах, которые никому и в голову не придет сравнить ни с блюдцем, ни с озером, в которых даже оттенка синевы невозможно было разглядеть. Просто нечто совершенно чужеродное, не причастное ни к моему беспечному миру, ни ко мне самому, и при этом нешуточно резкое, сильное до неузнаваемости сдвинуло черты моей знакомой докторши. Если бы она вот с таким отрешенным, иезуитским лицом подкатила ко мне на лыжах тогда, на лесной просеке, мне бы и в голову не пришло заговорить с ней, тем более пытаться познакомиться.

Конечно, я удивился собственной непроницательнос-ти – я никогда не отличался фотографической памятью на лица, но надо же ухитриться так бездарно опростоволоситься. Я расстроенно качнул головой и, ощущая виноватой спиной ненавистные взгляды нездоровой очереди, поспешил отгородиться от нее плотной, выкрашенной в белое кабинетной дверью.

Врач Гессина Л.Б. уселась по одну сторону стола, я – по другую, там, в кабинете, конечно же, стоял большой, типично врачебный стол. Глубина комнаты была заставлена какими-то неведомыми мне многочисленными устройствами, а у дальней стены вообще возвышалась целая установка в отполированной, металлической оболочке, напоминающая тренажер для подготовки космонавтов. Впрочем, в космонавты я не собирался и потому перевел взгляд на сидящую напротив докторшу, на ее сжатые губы, на прищуренные холодные глаза и сказал то, чего говорить наверняка не следовало:

– Слушай, я тебя даже и не узнал поначалу. Ты такая серьезная здесь, вся в своей врачебной заботе. Я и представить не мог, что ты можешь быть такой официальной и строгой.

Она сняла очки, положила на стол, закрыла глаза, с нажимом провела по ним пальцами, словно оттирала слой грима, задержала пальцы у переносицы и так, с закрытыми глазами, произнесла все тем же железным голосом статуи Командора:

– Я устаю к концу дня. Знаешь, шесть часов напряжения сказываются. К тому же здесь не дом отдыха, попадаются тяжелые случаи, и надо держать дистанцию, чтобы саму не зацепило. Чтобы эмоционально не подключиться. Если на все реагировать, надолго не хватит. Сейчас, подожди, приду в себя.

– Да нет, мне даже нравится, – попытался успокоить ее я. – Нордическая сдержанность или, скажем образно, недоступная ледниковая холодность должны только подстегивать желание. Недоступность всегда его подстегивает. Вспомни хотя бы «Лису и Виноград» дедушки Крылова.

Она улыбнулась, так и не отпуская пальцами переносицу, и губы стали округляться, из сухого стебелька прямо на глазах вылупился симпатичный такой, пухленький бутончик.

– Ты на роль лисицы претендуешь? – спросила она, по-прежнему не открывая глаз. – А я, выходит, виноград? Какой, отдельная ягодка или гроздь? – Я пожал плечами, откуда мне было знать. – Да и вообще, надо же, какое глубокое наблюдение. «Недоступность подстегивает желание». Молодой человек, откуда такие знания?

Конечно, она подтрунивала надо мной, иронизировала, так сказать. Ну и пусть, решил я. Если это поможет ей расслабиться, отвлечься от врачебных забот, я не против.

– Так ведь Чехов же говорил, что писатель – инженер человеческих душ. Я, правда, до инженера пока еще не доучился. Максимум до техника. Но все равно гордо звучит: «Техник человеческих душ!» Как? Неплохо?

– Нормально, хорошо звучит. – Она уже смеялась в голос, потом наконец отняла пальцы от глаз. Оказалось, что еще недавно сухенькие, безводные ручейки настигло половодье, и они растеклись в застывшие гладкой зеркальной синевой озера. – К тому же Чехов тоже с юмористических рассказов начинал. Так что дорожка протоптана.

Я ничего не ответил, лишь кивнул.

«Кто из них привлекательнее? – успел подумать я. – Моя знакомая, веселая, остроумная Милочка или холодная, недоступная к.м.н. Гессина Л.Б?» Я не знал ответа. В конечном итоге, что плохого в том, что женщина умеет перевоплощаться? Разве только то, что ты не понимаешь, в каком облике она естественна. «А если она многолика? – возразил я себе. – И все имеющиеся в ее распоряжении «лики», все без исключения естественны и натуральны? Что в этом плохого? Видимо, ничего», – подвел я черту скороспелому размышлению.

– Ладно, – прервала смех не то Милочка, не то к.м.н. Гессина. – Давай к делу. Что там у тебя с боком?

– Болит, скотина, – коротко объяснил я.

– Ну да, понятно, – кивнула к.м.н. – И когда начал болеть?

Я открыл было рот, чтобы соврать, не рассказывать же всю историю в подробностях, но она едва уловимым, властным движением руки остановила меня.

– Знаешь что, давай не тратить время, а то прием заканчивается. Покажи, где болит.

Я показал.

– Мы вот что сделаем. Сначала просветим бок, посмотрим кости, легкое. Если ничего не найдем, тогда уже будем думать. – Я кивнул, я не возражал просветиться.

Она подняла телефонную трубку, набрала короткий трехзначный номер. Я услышал гудок, потом грубоватый мужской голос: «Слушаю».

– Петь, ты свободен?

– А что? – пробасил грубоватый Петя.

– Можешь сейчас человека посмотреть?

– Дорогого человека? – пошутил Петя. Надо сказать, совсем неплохо пошутил, я даже улыбнулся.

– Ну, не совсем безразличного, – ответила в трубку Милочка и погрузила в меня свои запрудные глаза. Мне аж стало зябко от их росистой влаги.

– Раз не безразличного, тогда посмотрим, – легко согласился мужской голос. Он вызывал симпатию, во всяком случае, пока грубовато тек по телефонным проводам.

Мила повесила трубку, встала из-за стола, я поспешил за ней. Мы вышли из кабинета, доктор предусмотрительно заперла за собой дверь, даже не замечая вопросительных, полных болезненной тоски взглядов оставшихся в вестибюле пациентов, пошла быстрым шагом по коридору. В нем не чувствовалось ни спешки, ни торопливости, только привычная решительность.

Идя сзади, беззастенчиво разглядывая ее небольшую слаженную фигуру, я вспомнил, как она в спортивном костюме в лесу катила передо мной на лыжах, как при этом бойко и задорно пританцовывали обтянутые материей половинки попки, каждая в своем ритме. Но сейчас они были прикрыты длинным врачебным халатом. А жаль.

Петя оказался не таким солидным и грубоватым, как я его представлял по голосу, наоборот, лет тридцати пяти, невысокий, коренастый, со светлыми пшеничными усами, он выглядел добродушным. Взглянул на меня изучающе, невольная улыбка застряла в густых, накатом усах. Утверждать я, конечно, не берусь, но думаю, он в душе немало удивился – как такой несолидный паренек мог оказаться «небезразличен» его маститой коллеге? И не только удивился, но наверняка и посмеялся там же, в душе.

Мы опять сели за кабинетный, рабочий стол, теперь уже втроем.

– Ну, что случилось? – поинтересовался Петя, если не с сочувствием, то с заботливым вниманием.

Я снова повторил, что повредил бок. Конечно же, он спросил, как это мне удалось. Теперь, в присутствии незнакомого человека, отделаться шуткой было невозможно. Неплохо было бы что-нибудь соврать, но с ходу я не мог придумать ничего правдоподобного. Не так легко придумать правдоподобную версию поврежденного бока. Пришлось говорить правду.

– С лестницы упал, – заявил я угрюмо, чувствуя себя полнейшим придурком.

Видимо, я не только заявил угрюмо, но угрюмость перекинулась и на мое лицо, потому что эти двое, сидящие напротив, не смогли сдержать улыбок. Ладно, Петя, он хотя бы спрятал свою под наплывом светлых усов, а вот к.м.н. Гессина и не пыталась ничего прятать. Она рассмеялась громко, не смущаясь.

– Ты чего, так надрался, что с лестницы свалился? Ты пьющий, что ли, сильно? – Она просто хохотала, расслаблялась по полной под конец тяжелого рабочего дня.

Ну что тут скажешь? Я потому и не хотел рассказывать. Как ни поверни, все равно будешь выглядеть абсолютным идиотом.

– Да нет, не в пьянстве дело. Просто история долгая, – попробовал уйти я от ответа.

– Но нам все-таки надо знать, – вставил свое веское слово врач Петя. – Чтобы правильно диагностировать.

Конечно, ни хрена ему не надо было. Какая разница, что произошло? Как произошло? Ну, упал человек с лестницы, ну повредил бок, кого волнует, по какой именно причине он упал? Ты, главное, лечи, ты же врач. Но самое обидное – я по-прежнему не мог придумать, что бы им такого наврать. А продолжать отнекиваться тоже было неудобно, все же они меня по блату принимают.

– В общем, если вкратце, – сдался наконец я. – Я был на вечеринке, а мой товарищ, мы вместе в институте учимся, он вышел на лестничную клетку покурить. И там к нему какой-то мужик пристал. Такой, похоже, что из зоны, рецедюга, одним словом. По-серьезному пристал, все запросто могло плохо закончиться. Хорошо, что я успел выскочить из квартиры, времени не было, все буквально мгновениями определялось, ну, я и прыгнул на него со всего разбега, и мы вдвоем по ступенькам покатились. Я-то в основном на нем, но дом там старый, дореволюционный, лестница длинная, крутая, вот я и приложился пару раз, особенно боком.

Они оба помолчали немного, видимо, переваривали мою полукриминальную историю.

– Надо же, – покачала головой докторша с персиковыми щечками. – Ты, Петь, всего еще не знаешь. Он к тому же писатель. Рассказы пишет. А тут выясняется, что и боец, за товарища вступился, бандита одолел. Надо же, молодец какой.

Я так и не понял, подсмеивается она надо мной или серьезно.

– А что с мужиком-то? – задал законный вопрос Петя.

– Да он побился сильно, все же я на нем проехался, вот и остался там лежать. Мы хотели «Скорую» вызвать, но он стал просить, чтобы не вызывали. Сказал, что отлежится, оклемается.

– Так и не вызвали? Ни «Скорую», ни милицию? – Я покачал головой. – Напрасно. Надо было вызвать. – Петя подумал, затем повторил: – Напрасно не вызвали. – Снова помолчал. – Ладно, давай, раздевайся до пояса. Сначала легкие послушаем, а потом рентген сделаем, ребрышки посчитаем.

Я начал стягивать с себя сначала свитер, за ним рубашку, левую руку тревожить не хотелось, поэтому процесс обнажения происходил долго, я совсем сбился от череды неловких, ограниченных инвалидностью телодвижений.

Потом Петя долго прикладывал холодящую примочку стетоскопа к моим глубокодышащим органам, я то задерживал дыхание, то, наоборот, раздувал легкие, как мог. Петя был внимателен и аккуратен, вслушивался в меня долго, сосредоточенно. А вот его коллега доктор Гессина, не стесняясь, разглядывала мою полуобнаженку и даже не пыталась скрыть откровенного, расстреливающего в упор взгляда. Уж не знаю, получала ли она какое-либо удовольствие, но вот то, что меня смущала, – это точно.

Перед сосредоточенным Петиным вниманием, его короткими, задумчивыми «дыши – не дыши» я вдруг почувствовал себя больным и слабым, слишком худым, слишком продуваемым, озябшим в этом большом, прохладном кабинете. Уязвимым, одним словом. Даже подлый бок загудел протяжнее обычного.

Наконец Петя оторвался от моего страдающего тела, вынул из ушей стетоскопные трубочки-наушники, вздохнул тяжело.

«Господи, – пронеслась в голове пугающая догадка, – неужели он что-то нашел?! Ведь я мог все, что угодно, отбить себе там при падении».

Впрочем, испугаться как следует мне не удалось, времени не хватило. Потому что Петя объявил ясным, спокойным, сразу потерявшим грубоватость голосом:

– Ну что, все вроде в порядке. Твоим легким может Мухаммед Али позавидовать.

Почему-то он обратился ко мне на «ты». Означало ли это, что и я мог теперь ему «тыкать»?

– Хорошо, пойдем тебя просвечивать, – предложил фамильярный Петя и поднялся со стула.

– Знаете что, ребята, – вмешалась Милочка. – У меня там работы полно, конца не видно. Я пойду, а ты, Толь, как закончишь, спускайся ко мне в кабинет. Я ведь тебе не нужна? – перевела она взгляд на коллегу.

– Глобально или в данный момент? – Петин голос сразу обрел телефонную грубоватость. Это он на женщин так реагирует, догадался я. А может, только на одну женщину, на эту. Видимо, такая защитная реакция. Ну что же, какая есть, у каждого своя.

– Ты же знаешь, Петь, я совсем не глобальная, – засмеялась Милочка и почему-то взглянула на меня.

А я смотрел то на докторшу, то на доктора, снова на докторшу… Меня, обнаженного, холодного, с поврежденным боком, одним словом, несчастного, вдруг стала занимать их, происходящая на моих глазах, внутриклиническая разборка.

– Если ты про рентген, то мы сами вполне справимся, – заключил Петя и обернулся ко мне. – Правда, Толь?

Тут мне стало ясно, что и я теперь без зазрения совести могу его называть «Петь».

В соседнем кабинете, как я догадался, рентгеновском, в полумраке сидела полная тетка-врачиха. Она, наверное, была не старше Пети, максимум тянула лет на тридцать пять, но выглядела намного солиднее своего моложавого коллеги. Вот ее называть на «ты» мне бы даже в голову не пришло. А Пете пришло.

– Маш, давай посмотрим у парня левый бок, – предложил Петя.

– Это запросто, – откликнулась тетка, с трудом вытаскивая свое грузное тело из-за стола. Впрочем, когда она устанавливала меня между двумя холодными экранами в правильную для рентгена позу, руки у нее оказались мягкие и добрые, сдобные такие, хлебные, свежевыпеченные руки.

Она пощелкала чем-то в темноте, потом, пока я одевался, разглядывала снимки, Петя полушепотом наговаривал что-то рентгенологу, но мне ничего не удалось расслышать. Когда я подошел к ним, кое-как засунув в брюки рубашку, со свитером в руке, они уже, похоже, все про мой бок решили.

– Ну что, Толь, сломано у тебя ребро, – объявил приговор Петя. – Теперь тебе с бандитами с полгода не воевать. Выдержишь? – Я кивнул, мол, это запросто, тут даже силы воли не требуется. – Но сломано только в одном месте, и ровненько сломано, без осколков, что, конечно же, хорошо. Так что не переживай.

– И еще в месте перелома у вас небольшое смещение. Оно приступы боли и вызывает, – добавила мучная тетя.

– И что теперь делать? Как лечиться? – задал я естественный для покалеченного человека вопрос.

– А никак. – Петя развел руками. – Покой, никакой физической нагрузки, рукой не маши, дрова не руби, лучше держи на перевязи. Понимаешь про перевязь? Свяжи два конца шарфа, повесь его на шею и.

– Понимаю, – перебил его я.

– Ну и отлично. Старайся на левом боку не спать, во время сна сильнее болит. Знаешь, как в поговорке, «старые раны тревожат по ночам». – Я кивнул, поговорку я вроде где-то слышал. – Вообще лучше сиди дома, чтобы в транспорте не толкаться, хотя бы недели две. Вот тебе справка для института. И главное, запомни, никакой физической нагрузки. Вообще никакой. – Я не понял, намекает ли он на что-то или случайно у него так двусмысленно вышло.

– Так что, оно само зарастет? – поинтересовался я, забирая справку.

– А куда оно денется, – заверил меня Петя, а врачиха ободряюще улыбнулась. Он проводил меня до дверей, даже хлопнул на прощание по плечу. Но по правому плечу.

Этажом ниже у кабинета к.м.н. Гессиной очередь уже рассосалась, оставив лишь один голый, пустой коридор. Я помялся в нерешительности, потом потянул дверь на себя. Доктор Гессина сидела за столом, записывала что-то в толстую, похожую на бухгалтерскую, тетрадь в мятом коленкоровом переплете.

Сейчас, когда она была одна и не следила за выражением своего лица, его снова сковала предельная сосредоточенность – губы, как и в прошлый раз, плотно поджаты, озера в глазах обмелели, словно из них выкачали воду, и опять превратились в жалкие, иссыхающие ручейки. Похоже, она не слышала, как я зашел в кабинет. Лишь когда я нарочито громко отодвинул стул, вздрогнула от неожиданности и быстро вскинула глаза.

– Подожди минутку, – произнесла она резким, как и губы, сжатым голосом и продолжила торопливо черкать пером авторучки по бумажному листу.

Я сидел, молчал, смотрел на нее, изучал. Безусловно, в ней чувствовалась сила, даже сейчас в кабинете вокруг нее распространялось силовое поле. Если бы я был прибором, я бы его зафиксировал.

Прошла не минута, а целых пять. Наконец доктор Гес-сина оторвалась от нещадной работы, распрямилась, снова, как в прошлый раз, сняла очки, положила их на стол, снова прикрыла пальцами глаза. Я уже знал этот трюк, запруда восстанавливалась, озерца наполнялись, частично перетекали в щечки, в губки, округляя и их, раздувая, и осунувшееся, нервное лицо превращалось в жизнерадостное, полное энтузиазма и любознательности.

– Ну что, похоже, жить будешь, – заметила она оптимистично и, конечно же, улыбнулась.

– Это что, диагноз? – поинтересовался я.

– Конечно. Петя позвонил, успокоил.

– А ты что, волновалась? – задал я ненужный вопрос.

– А как же. Я же принимаю в тебе участие. Ты разве не заметил? Помнишь у Пушкина в «Египетских ночах»? Там один граф подходит к молодой девушке и шепчет ей интимно: «Я принимаю в вас участие».

Никто никогда не говорил, что принимает во мне участие. Тем более женщины. Им я, бывало, сбалтывал нечто подобное, хотя и другими словами. В народе такое называется «вешать лапшу на уши». Вешает ли она мне сейчас? Я слегка пожал плечами, какая мне, в конце концов, разница?

– Чего ты пишешь? – сменил я неловкую тему, кивнув на пухлую, все еще раскрытую тетрадь.

– Да так, – она отмахнулась, – материал для диссертации собираю.

– Зачем тебе? У тебя уже есть одна, – прикинувшись полным чайником, удивился я.

– Вторая тоже не помешает. – Она снова небрежно махнула рукой, мол, все это пустое, не стоит и разговора, закрыла тетрадь, подняла на меня глаза.

Мы молчали, пересекаясь взглядами, перекрещиваясь, сцепляясь ими, будто играли в детскую игру, в которой проигрывает тот, кто первый моргнет или отведет глаза. Я смотрел и думал о том, что у нее наверняка все получится. И докторскую защитит, и профессором станет, и академиком, и директором клиники, и вообще, кем захочет. Если кто-то и должен стать, то она.

– Слушай, выпить хочешь? – вдруг ошарашила она меня вопросом.

– Выпить? – переспросил я.

– Ну да, у меня здесь целая батарея спиртного. Коньяки всякие, виски, шотландские, французские. Даже гавайский ром недавно притащили.

– Французский виски? – не поверил я.

– Нет, конечно. Французские – коньяки. Шотландский – виски. Кто только не несет. Все несут. Наверное, думают, что моя единственная мечта – это спиться поскорее.

– А что, не мечта? – попытался пошутить я, но, похоже, не получилось.

– Не-а. – Она отрицательно покачала головой. – Мечты у меня совсем другие. А что касается спиртного, так я к нему равнодушна. Во-первых, я всегда за рулем. А потом, я небольшая, – она улыбнулась, чуть пожала кокетливо плечами, мол, что тут скажешь, уж какая получилась, – и мне алкоголь сразу в голову ударяет. Да и вообще я его не люблю. Меня раздражает, когда я над собой контроль теряю.

– Это я как раз понял, – не преминул вставить я. Но она не обратила на мои слова никакого внимания или сделала вид, лишь слегка наморщила наполовину прикрытый челкой лоб.

– А тебе, кстати, полезно будет. Расслабляет, боль притупляет, вроде анестезии.

– Значит, ты как врач рекомендуешь? – уточнил я.

Она кивнула:

– И как врач тоже. Если нужен рецепт, могу выписать.

– Да нет, я и без рецепта могу.

Она поднялась, подошла к шкафчику, стоящему у стенки, больнично белому, обитому зачем-то по углам железом, как и все здесь, в кабинете, насквозь медицинскому. Достала рюмку, бутылку; рюмку сполоснула в раковине, врачам ведь полагается быть стерильными, вот им в каждый кабинет раковину и вешают, поставила бутылку и рюмку на стол. Затем открыла другой шкафчик, вынула коробку конфет, я тем временем разглядывал ярлыки на бутылке. Они были причудливые, фирменные, совершенно французские, от них так и веяло неведомым экзотическим Провансом, или где там у них спиртное изготавливают.

Должен признаться, что французскими коньяками я избалован не был. Если уж совсем честно – то вообще их никогда не пробовал. В лучшем случае армянский, три звезды, ну если повезет, то пять. А вот с французскими происходил полный пролет. Дело даже не в деньгах, которых тоже, понятное дело, не хватало, а в полной коньячной недоступности. Ну, не поступали французские коньяки в свободную продажу, не пускали их туда.

Наконец Милочка снова устроилась у стола.

– Кроме конфет, ничего нет, – заметила она и, достав шоколадный кирпичик из коробки, тоже иностранной, с заковыристыми непонятными буквами, надкусила. Ротик сразу же окрасился коричневатым, вязким, с оттенками багрового шоколадным замесом. Он накапливался, сгущался, на глазах набухал, пытаясь оторваться от спелых, теперь уже совсем пухлых, расслабившихся губ. Тут на помощь пришел язычок, ловкий, юркий, вынырнул, пробежался по губам, сначала по верхней, потом по нижней, подхватил сгустившуюся конфетную вязкость, затянул в свою таинственную, пещерную утробу.

Милочка не могла не заметить моего навязчивого взгляда, улыбнулась, сверкнула глазами так, что по озерной поверхности пробежала рябь, и на секунду показалось, что влага сейчас не удержится и, сочась, начнет выходить из берегов.

– Давай, ты тоже немножко, – предложил я, указывая глазами на бутылку.

– Я не могу, я за рулем. – Она будто извинялась.

– Полрюмки, подумаешь, ничего не будет. Заешь конфеткой, даже не заметишь.

Она кокетливо качнула головой, даже не головой, а всей шеей, слева направо, точно так двигают шеей специально обученные узбекские танцовщицы. А может, киргизские. Только у них амплитуда сдвига побольше.

– Ладно, полрюмки, чтобы тебе скучно не было, – согласилась Милочка и снова встала из-за стола, пошла за второй рюмкой.

Налил я ей, конечно, не половину, а две трети и уж совсем полную рюмку себе.

– Ну что, давай за то, чтобы у тебя левый бок не болел, – предложила она. – Там ведь сердце недалеко.

– Это врачебное пожелание или женское? – не совсем разобрался я.

– А каким оно может быть, если женщина – врач, да еще кардиолог? – ловко увернулась от ответа доктор Гессина.

Я пригубил, проникся непривычным вкусом, пригубил еще, в нем было невозможно разобраться, в этом вкусе, он состоял из переплетения, из наслоения, где каждый пласт нес свою незнакомую, неизведанную составляющую. Сразу стало понятно, почему те, кто в этом разбирается, такое наслоение называют «букетом». Показалось, что в этот тихий, вечерний кабинет где-то на заснеженной, замерзшей Профсоюзной улице вдруг проникла частица теплой, загадочной, совершенно недоступной, пропитанной небом и морем Южной Франции. С ее каменными старыми городками, где узкие, зажатые между стенами домов улочки увиты солнечной виноградной лозой.

Я допил, прислушался, как смягчающее тепло тягуче растекается по телу, по всем его удаленным закоулкам.

– Заешь конфетой, – посоветовала заботливый доктор.

Я покачал головой.

– Нет, не хочу смешивать вкусы, сбивать ощущение. Я лучше еще себе налью? – на всякий случай спросил я.

– Конечно, – искренне удивилась вопросу Милочка.

Я налил себе, она прикрыла свою рюмку небольшой, но решительной ладошкой, отказываясь категорически, да я и не настаивал, я же понимал, что означает аскетичное «за рулем». К тому же ее рюмка по-прежнему оставалась заполнена больше чем на треть.

– Теперь за тебя, за твою докторскую, – предложил я.

– При чем тут докторская? Докторская – это скучно. От молодого писателя хотелось бы что-нибудь пооригинальнее услышать, – снова стрельнула глазками Милочка. На сей раз не без ехидства.

– Ну, хорошо. – Мне пришлось выдержать паузу, задуматься на секунду, но ничего оригинального в голову не приходило. – Давай теперь за твой левый бок. Но это я тебе не как врач желаю, даже не как кардиолог, – кое-как нашелся я, выделив ударением двойное «не».

Вроде бы получилось совсем неплохо – улыбка расползлась, выплыла за пределы Милиных губ, превратилась в звонкий смех.

– Вот так лучше, – просочились сквозь него слова. – Только я не поняла, ты хочешь, чтобы он у меня болел? Или не болел? – задала она, отсмеявшись, двусмысленный вопрос, и он окончательно загнал меня в тупик.

Потому что если бы я поддался на его двусмысленность, то обозначил бы свою причастность к ее левому боку. А никакой причастности мне обозначать не хотелось.

– Как тебе самой хочется? – на сей раз ушел от ответа я и маленькими, неспешными глотками стал впитывать вкус и запах неведомого французского юга.

– Да пусть ноет иногда, – как бы себе самой ответила Мила и тоже не спеша справилась со своей поистине медицинской дозировкой.

Коньяк снова растекся по венам, присовокупился к первой порции, добавил несильной концентрации, жизнь сразу стала чуть лучше. В смысле, еще лучше.

– Слушай, а не поехать ли нам в театр? – Необычная женщина напротив с яблочными, теперь я точно понял, французскими щечками, с полными, чуть выпяченными губами, казалось, и не шутила совсем.

– Куда-куда? – не сразу сообразил я.

– В театр, – повторила она. – Что нам может помешать отправиться в какой-нибудь театр? Драматический или музыкальный? Взять прямо сейчас и отправиться.

Я задумался. Вообще-то кое-что мне мешало, я собирался к Тане, я ведь ей даже не позвонил, думал, куплю цветы и завалюсь вечером, с мороза, неожиданный, нежданный, и снова задержусь на ночь-другую.

Но тут Таня, цветы, идея полного погружения в квартиру на Патриках как-то сразу расплылись, отодвинулись и показались необязательными, вполне переносимыми на более поздние, ночные часы.

– Да вроде ничего не может. Разве что мой бок.

– Не волнуйся, он будет под постоянным медицинским наблюдением, – заверила меня доктор и подтянула к себе телефонный аппарат.

На другом конце провода долго не подходили, я откинулся на спинку стула, мне стало спокойно и размеренно на душе; эта сидящая напротив малознакомая женщина, казалось, хотела оградить меня от всех забот, все решить за меня, любую проблему, удовлетворить любое желание. И похоже, у нее совсем неплохо получалось. Нужна ли мне была ее забота, ее опека? Сейчас, сидя у нее в кабинете, пропитываясь французским коньяком, я не знал.

Телефонная трубка по-прежнему испускала протяжные, однородные гудки, я слышал, как они просачивались между пластмассовой черной крышкой и нежным Милочкиным ушком.

– Налей себе еще, – между гудками распорядилась Милочка и уточнила, указав пальчиком сначала на бутылку, затем на рюмку. Я, конечно, с удовольствием глотнул бы еще коньячной туманной экзотики, но почему-то инстинктивно выставил вперед плоско распластанную пятерню, отрицательно покачал головой.

Милочка попыталась было что-то сказать, но в этот момент телефонный гудок оборвался, не дотянув до середины, и его сменил жеманный женский голос. Слов я разобрать не мог, слышал только, что голос женский и жеманный.

– Тамарочка, это Мила Гессина, – проговорила, не сводя с меня глаз, сидящая напротив докторша, даже кивнула утвердительно, как бы говоря, что раз дозвонилась, значит, все будет в порядке.

Голос на другом конце что-то защебетал, что-то на высоких нотах, я только расслышал слово «давно», оно прозвучало несколько раз, оттого я его и расслышал. Я тут же сам додумал контекст, например: «Ах, Милочка, как давно мы не виделись!» Или: «Почему ты так давно не звонила?»

– Что у вас сегодня идет? – после обмена общими фразами поинтересовалась Мила. Потом посмотрела на часы. – Ну да, через полчаса мы, наверное, успеем. – Снова какое-то невнятное, но радостное волнение на другом конце провода. – Да, два места, я с другом. – Еще одна возбужденная женская реакция, но слов я опять не разобрал. – Сама увидишь, – прервала реакцию Милочка, не отпуская меня глазами, заговорщицки улыбаясь, и я, конечно, легко догадался о сути незамысловатого женского вопроса.

Наконец трубка придавила упругие телефонные рычажки, Мила посмотрела на меня, развела руками.

– Ну что, готов к искусству?

– Да мне к нему и готовиться не надо, – самоуверенно заявил я.

– Тогда надевай свитер, летим в Большой.

– В большой что? – не сообразил я с ходу.

– В Большой театр, – уточнила приятная женщина в белом халате.

– И там будет искусство? – Не знаю почему, но мне хотелось куролесить, нести чушь, вот я ее и нес. Наверное, из-за попавшего в меня французского хмельного градуса.

– А чему там еще быть? – ответила Мила на ходу, унося рюмки к индивидуальной стерилизованной раковине, там же их быстренько и простерилизовав. По ее четким, но не торопливым, а, наоборот, выверенным движениям я понял, что мне тоже следует поспешить. И я поднялся и стал спешить. Голову в свитер я просунул достаточно легко, а вот с рукавами сбился и запутался – левой рукой, по предписанию врачей, двигать не полагалось, а правая, оставшись в одиночестве, от непривычки растерялась и беспомощно затрепыхалась, заблудилась в трубном, матерчатом лабиринте. Конечно же, повозившись, я бы и сам преодолел это несущественное затруднение, но возиться мне не пришлось. Ловкие, заботливые пальцы нашли за меня рукав, натянули его на потерявшуюся было руку, потом помогли и левой отыскать спасительный выход к свету.

– Извини, что я тебе сразу не помогла. – Мила была так близко, прямо передо мной, на почти сведенном к нулю расстоянии, как ни разу еще не была.

Я заглянул в ее глаза, у меня просто не было другого выхода, как бы мой взгляд ни старался их избежать, все равно только на них и натыкался. С чем бы их сравнить? Вот французский коньяк тоже был многослоен, но оказался до обиды упрощен по сравнению с Милиными глазами. Чем они только не были наполнены! Если на поверхности доминировала завораживающая изумрудная яркость, увлажненная, будто смазанная специальным прозрачным маслом, что, видимо, символизировало жизнерадостность и задорный оптимизм. То в глубине было столько всего намешано, что выделить, отделить одно от другого было немыслимо. И все же в самой кромешной, трясинной пучине, мне показалось, я разглядел. я не мог поверить. печаль, возможно, тоску, возможно, даже усталую, переходящую в хроническую боль.

Мне ничего не стоило ее поцеловать, повторю, расстояние между нами было провокационное, наверное, она ждала, что я придвинусь, трону губами ее губы. Но я не двигался, не приближался, и, когда пауза искусственно разрослась и переполнила отделяющее нас пространство до краев, стала выплескиваться из него, Мила отстранилась, может быть, чуть резче, чем полагалось.

– Ах, вот что еще, – произнесла она и, оттолкнувшись от меня, снова подошла к шкафу, достала оттуда плоскую металлическую фляжку, быстро плеснула в нее коньяка. Я удивился отточенной филигранности – даже капли на поверхность стола не упало.

– Положи в карман, – сказала она мне.

Я покачал головой в недоумении:

– Зачем?

– Балет под хороший коньяк намного лучше усваивается.

– Балет? – переспросил я.

– Ну, не опера же. – Она улыбнулась, блеснула глазами, значит, снова взяла себя в руки.

Мила сняла халат, под ним оказалось длинное серое платье, наверное, шерстяное, плотно облегающее тело, оно выделяло, оттачивало каждую плавную линию ее уже не девичьей, а зрелой женской фигуры. Потом подошла к зеркалу над раковиной, провела рукой по коротким, густым волосам, подправила что-то в косметическом оформлении лица – что-то подрисовала карандашиком, провела по губам помадой, повернулась ко мне, обновленная, радостная, восторженная.

– Оп-ля, – развела она руками, как разводит руками на цирковой арене факир, только что проделавший свой самый коронный фокус. – Ну что, пора ехать, у нас всего двадцать пять минут осталось, если опоздаем, нас поместят в самый арьергард. Ты готов?

Она снова подскочила к шкафу, но уже к другому, не медицинскому, а скорее платяному, достала оттуда элегантные сапожки на высоких каблуках, сбросив легкие туфли, сунула в них ножки, нагнулась, застегнула молнию. Вслед за сапожками наружу вылезла короткая шубка, сверстанная из какого-то совершенно неведомого мне пушистого зверя, и передо мной предстала очень интересная, можно сказать, блестящая женщина из какого-нибудь итальянского фильма – я, например, таких в нашей пресной советской жизни и не встречал никогда.

Ну да, вспомнил, у Феллини в «Сладкой жизни», когда приезжает голливудская актриса и Мастроянни вынимает ее из ночного римского фонтана. Только там актриса была высокой и белокурой, а здесь брюнетка, да и ростом поменьше, хотя на каблуках все же почти до меня дотягивалась.

И тут я почувствовал себя частью мезальянса, причем недобирающей, мизерной его частью. Если рядом с этой женщиной каким-то чудным, противоестественным образом и возникло свободное место, то возникло оно совсем не для меня. Кто я? Желторотый, неимущий студент, который примечателен разве что тем, что пописывает короткие рассказики в местные газеты-журналы. Которые, кстати, и самого автора, и его рассказики по большей части отшивают. Нет, ни по одному параметру я не подхожу ей – несерьезный, несолидный, ничего не добившийся, ничего не имеющий.

Вот так уверенность, вильнув своим упругим хвостиком, и выскользнула, и сразу растворилась в полумраке слабо попахивающего коньяком медицинского кабинета. А без уверенности я сразу почувствовал себя частично выпотрошенным, зажатым, неловким, неуклюжим – даже в рукава куртки без посторонней помощи с трудом попадал.

Видимо, я слишком долго ковырялся с рукавами, Мила снова подлетела, сняла с шеи косынку, оказывается, под воротником шубки цветастой лентой струилась вниз шелковая косынка. А может, и не шелковая, я не разобрал. Соединила два конца у меня за шеей, завязала узлом, пальцы ее то и дело касались моей кожи, я слышал запах ее духов, чувствовал горячность тела, дышащего теплом из-под раскаленной шубки, и все больше и больше ощущал себя маленьким, мелким, ничтожным, неподходящим.

Она взяла мою левую руку, осторожно, по врачебному аккуратно просунула ее в мягкую петлю косынки.

– Расслабь кисть, ты слишком напряжен, – приказала она, не поднимая больше на меня глаз. Потом помогла вдеть правую руку в рукав куртки, накинула ее на левое плечо, как накидку, и получалось, что теперь мы оба готовы в вечернему рауту в Большом.

Москва того времени, в отличие от Москвы сегодняшней, отличалась немногочисленностью частного транспорта. Улицам были неведомы пробки, особенно в морозные, заснеженные вечера, когда большинство, как их тогда называли, «автолюбителей» даже не пытались заводить свои капризные ржавеющие «Москвичи» и «Запорожцы». А вот Милины «Жигули» мороза почему-то не боялись, завелись, как им и полагалось, с пол-оборота, и вот мы уже рассекали Профсоюзную и минут через пятнадцать планировали оказаться как раз на площади Свердлова, прямо напротив вздыбленных лошадей Большого.

За эти резвые двадцать минут я уже более-менее восстановился, обрел заблудшую было уверенность и кое-как ощутил себя прежним, привычно знакомым себе. Ну да, конечно, несолидным, конечно, несерьезным. что там меня еще недавно смущало?. Недобившимся, недостигнувшим, и прочее, и проч., и пр.

Но, с другой стороны, все же молодым, все же в меру беспечным, в меру удачливым, не без способностей, с надеждами и планами на будущее. А значит, нет никакой причины тушеваться ни перед роскошными дамами, ни перед жизнью как таковой.

В кассовом предбаннике топталось небольшое стадо хорошо одетых, солидных людей. Хотя несолидные топтались тоже. Даже в окошко к администратору мелко колыхалась, переваливалась с ноги на ногу тягучая очередь. Но и она, как оказалось, не предназначалась для нас. Там, рядом с окошком, находилось еще одно окошко, закрытое, занавешенное с внутренней стороны плотной серенькой занавеской. Милочка подошла, постучала пальчиком в лайковой перчатке в толстое, почти пуленепробиваемое стекло, занавеска на мгновение шевельнулась, потом застыла снова.

– У вас тут явка, что ли? Конспирация на самом высоком уровне. Ты пароль-то не позабыла?

– Ладно болтать, пойдем. – Она взяла меня за руку, как мамаша берет за руку ребенка, ну хорошо, не мамаша, а старшая сестра, и деловито потащила к большим, тяжелым, помпезным входным дверям самого большого и помпезного театра в стране. Оказывается, нас там уже ждали.

Женщина лет тридцати, а может, и моложе, под тридцать, высокая, красивая, а главное, невероятно ухоженная, в длинном черном до пят платье, про такое, насколько я понимал, говорят «вечернее», с глубоким декольте, занавешенным, впрочем, густой, тоже темной шалью, стояла у дверей, поеживаясь от холодного вестибюльного сквозняка.

– Людмила Борисовна, – бросилась ухоженная женщина к Милочке, – Елизавета Аркадьевна просила вас зайти к ней. Вот, возьмите контрамарки. Пойдемте. – Она хлопнула ухоженными, красивыми ресницами, бросила на меня взгляд ухоженными, красивыми глазами, улыбнулась ухоженными, тоже красивыми губками, показав ровные (хотел написать, «ухоженные») зубки, длинными ухоженными пальцами поправила на плече шаль, так что та колыхнулась, как давеча занавеска в окошке, чуть приоткрыв ухоженное, красивое декольте, и первая двинулась внутрь святейшего из всех храмов искусств. – Одежду можете у меня в администраторской оставить, чтобы потом в очереди в гардероб не толкаться, – посоветовала администраторша и открыла едва заметную, замаскированную портьерой дверь.

– Спасибо, Тамарочка, – отозвалась моя покровительница, – куда повесить?

– Вот сюда, на вешалку. – Тамарочка все еще поеживалась, поглаживая длинными худыми руками узкие плечи, видимо, пусть и кратковременное, но непривычное пребывание в вестибюле подморозило ее основательно.

Мила стянула перчатки, положила их в маленькую лакированную сумочку с блестящей металлической цепочкой, затем защелкала пальчиками по пуговицам на шубке, начала было ее снимать. Но не тут-то было. Пусть подраненный, но лихой джигит (то бишь я), сбросив с плеч легкую свою бурку, перекинув ее через висящую на перевязи поврежденную руку, отлично подходящую сейчас в качестве вешалки, другой рукой уже помогал освободиться от верхней одежды даме своего сердца. Ну, хорошо, не сердца, но все равно даме.

Шубка не весила ровным счетом ничего, я ее пристроил на вешалку, прикрыв своей незатейливой курткой, так, на всякий случай, чтобы не выделялась. А изящная Тамарочка, поеживаясь, заботливо поглаживая себя по плечам, продолжала бросать самые доброжелательные взгляды то на Милочку, то на ее спутника. Мне, кстати, показалось, что взгляды на спутника у нее выходили даже более доброжелательными.

Потом мы шли по роскошной мраморной лестнице, среди роскошных, тоже почти мраморных людей, я, конечно, в будничных брюках и свитере чувствовал себя несоответствующим, не вписывающимся в общее архитектурное великолепие, но меня ведь никто не предупредил заранее ни про балет, ни про Большой. Хотя если бы и предупредили, я все равно надел бы именно эти брюки и свитер, они считались самыми приличными из всего моего гардеробного ассортимента.

На втором этаже мы выбрались из проторенной человеческим потоком колеи и свернули в какой-то едва заметный закоулок. Там снова оказалась дверь, которую ухоженная Тамарочка отперла специальным театральным ключиком, возможно, и золотым, я не разглядел. За дверью опять потянулся коридор, но теперь не такой помпезный – поуже, потемнее, хотя тоже вполне впечатляющий. Мы пару раз спустились по узким коротким лестницам, затем поднялись по одной, два раза повернули, оба раза налево, Тамарочка решительно двигалась в авангарде, все так же потирая длинными холеными руками зябкие, прикрытые лишь шалью плечи. В результате мы попали в другой коридор, по обеим сторонам которого располагались уже не такие величественные, не такие тяжелые, а вполне кабинетные двери. Тамарочка постучала в одну из них и, не дожидаясь ответа, распахнула перед нами таинственный сезам.

Сезамом оказался небольшой кабинет, посередине стоял заваленный стопками бумаг стол, за ним сидела немолодая женщина, завидев нас, вернее не нас, а Людмилу Борисовну, она тотчас же поднялась, шагнула навстречу. В отличие от администраторши она не выглядела ни высокой, ни статной, ни даже красивой, ни даже такой продуманно ухоженной. Небольшая, хрупкая, с немного усталым лицом, непонятно почему знакомым, она вполне годилась мне в матери. Но отчего-то самым необъяснимым образом Тамарочкина броская красота рядом с ней сразу бесповоротно поблекла и потерялась. Изящество, вот что отличало эту хрупкую женщину – неброское, даже скромное, оно завораживало утонченностью, оно само по себе было искусством, произведением.

Я тут же вспомнил Таню, у которой по идее должен был сейчас находиться, но не находился. Впрочем, изящество немолодой женщины отличалось от Таниного – оно было замешано на аристократизме, было естественной, неотъемлемой частью общей гармонии. А у Тани не только наблюдался аристократический дефицит, но и само изящество выглядело нарочитым, как бы умышленно выставленным напоказ, будто существовало само по себе, отдельно от Тани, и единственная его цель заключалась в том, чтобы его заметили и оценили.

В этом, наверное, и есть разница между балетом и гимнастикой, подумал я и вдруг остолбенел. Я понял, наконец-то узнал, догадался, что женщина передо мной – великая балерина, возможно, самая великая из всех великих, когда-либо выходивших на сцену.

– Милочка, дорогая моя, как чудесно, что ты все-таки смогла нас посетить. – Балерина подплыла к Миле, они на мгновение прижались друг к другу щечками в легком, бесконтактном поцелуе, они были почти одного роста, но Милочка была на каблуках, вот ей и пришлось чуть подогнуть ножки. – Как папа? – И, не дожидаясь ответа, добавила: – Передай ему большой привет. – И потом, чуть тише, более интимно: – Мы же знаем, что он кудесник.

– Это вы кудесница, – не согласилась Милочка.

– Ну хорошо, мы с ним оба кудесники, – не стала спорить балерина. И продолжила негромко: – Кстати, после спектакля у меня дома будет маленькая вечеринка. У нас же сегодня премьера, вот мы и решили отметить, мы каждую премьеру отмечаем, ты же знаешь. – Милочка кивнула, значит, действительно знала. – Так вот, ты подъезжай, ладно?

– А удобно ли? – заскромничила доктор Гессина. – У вас же все свои будут.

– Конечно, удобно. – Хозяйка предстоящей вечеринки снисходительно улыбнулась. – К тому же ты всех знаешь. И спутника своего не забудь. Кстати, представь нас.

– Это Толя. – Я кивнул, постаравшись вложить в кивок максимум почтения. – А это Елизавета Аркадьевна[11].

– И чем же Толя примечателен? – повернулась она ко мне и беззастенчиво оглядела с ног до головы. Так, наверное, на балетных экзаменах оглядывают конкурсантов – их посадку, разворот бедер, попки, ляжки, ширину плеч, легкость прыжка или что там еще важно в конкурсантах. Впрочем, о легкости моего прыжка ей пришлось только догадываться – прыгать я не собирался. – Толя наверняка чем-то примечателен, раз ты с ним. – Балерина повернулась к Милочке, потом снова ко мне, взгляд у нее был не мягкий и не легкий, вот его бы в балетную школу точно не приняли. Но люди с мягкими взглядами, насколько я понимаю, легендами не становятся.

– Да ничем, – ответил я, отражая ее взгляд своим. – Абсолютно ординарный, среднестатистический Толя.

– Не верю, вы наверняка лукавите. – Она попыталась еще глубже пробраться в меня взглядом, буравя мои глаза, но я выстроил там целую баррикаду из спокойной лучистой иронии. Поди, прошиби ее.

– И правильно делаете, что не верите, – вмешалась Милочка, улыбаясь, но тоже не без иронии. Вот и получалось, что я просто оказался окруженным иронией, окольцован ею. – Помимо прочих достоинств, Толя еще и писатель, его печатают. Вот только что в «Юность» рассказ взяли.

– Ну вот, а вы скромничаете. Я же вижу. В ваши молодые годы печататься в журналах – уже достижение. Знаете, вас излишняя скромность не красит.

– Да нет, правда, – не сдержался я, хотя знал, что лучше бы сдержаться. – В компании одних кудесников я даже близко не кудесник. Если бы была школа по подготовке кудесников, меня бы в нее даже не приняли. А если бы и приняли, то исключили за неуспеваемость после первого семестра, – произнес я, удивляясь собственной дерзости.

– Смотри-ка, – обратилась умирающий в прошлом лебедь к кандидату медицинских наук, – а он за словом в карман не лезет.

– Еще как не лезет, – вздохнула в ответ кандидат. Тоже с иронией вздохнула.

– Значит, я вас жду, часам к одиннадцати, сразу после спектакля. Ты же помнишь, как ко мне на Кутузовский проехать.

– Конечно, – закивала Милочка.

– Тогда до встречи. – Они снова прижались друг к дружке щечками, а меня неповторимая Одетта снова удостоила взглядом. На сей раз он был чуть помягче и полегче.

Оказалось, что в специальной ложе все места заняты, видимо, на премьеру съехались люди поблатнее доктора Гессиной. Поэтому Тамарочка приземлила нас где-то в районе третьего ряда, напоследок стрельнув в меня слишком лучистым, пронизывающим взглядом, будто хотела запомнить до конца жизни.

Я придавил было мягкое, удобное кресло, но тут же вскочил – что-то жесткое впилось в правую ягодицу, я сразу вспомнил, что там, в заднем кармане, хранится металлическая плоская фляжка с заморским нектаром. Пришлось фляжку достать, засунуть под свитер, чтобы не смущать приличную публику очевидным алкоголем.

– На третьем ряду даже лучше, – проговорила Мила, которая, видимо, про балет знала если не в таких деталях, как про сердце, то тоже немало. – На первом слышен стук пуантов об пол и даже иногда запах пота доносится.

– Не может быть, – не поверил я про пот.

– Конечно, на сцене же жарко под софитами. Да и работа у них физическая. Кажется, что все легко и без усилий, а на самом деле труд адский.

Я кивнул, соглашаясь. Да и мог ли я возражать, я на балете всего-то раза два бывал, родители водили еще ребенком, приобщали, так сказать, к большой культуре. Но сидели мы тогда совсем не в первых рядах, оттого, наверное, полностью приобщиться так и не удалось.

Мне нравится, как поэт Бродский написал о балете:

Классический балет есть замок красоты, Чьи нежные жильцы от прозы дней суровой Пиликающей ямой оркестровой Отделены. И задраны мосты.

И так далее.

Мне кажется, что здесь отлично отражена самая суть балета, самого искусственного из искусств. Конечно же, оно было создано не для простого смертного, типа меня, а для истинного небожителя. Вот я и постарался в последующие два-три часа прикинуться небожителем.

Поначалу я пытался оценить какое-нибудь особенно невероятное па или прыжок, или разные другие балетные трюки, которым даже не знал названия. И не только оценить, но и проникнуться в каждый из них чувством. Но проникнуться мне никак не удавалось. То есть я, конечно, ощущал определенный эстетизм в происходящем, понимал, что технически совсем не просто вот так крутиться волчком на одной ножке, да и растяжки, конечно, впечатляли, особенно женские. Но вот чтобы все это слилось в единый, зацепивший меня, душевный порыв – нет, такого не происходило.

Даже женщины казались какими-то ненастоящими, искусственными в своих кукольных пачках, с неестественно большими стопами, упрятанными в пуанты с пробковыми носками-наконечниками. Потому и не вызывали они ничего, кроме эстетизма, ничего того, что вообще-то должны вызывать женщины с такими отточенными фигурами и с таким годами натренированным умением.

Ну хорошо, думал я, они становятся на носочки, чтобы ноги казались длиннее, но почему бы им тогда не использовать ходули. Небольшие такие, привлекательные, стройные ходули, маскировать их, например, под одеждой, кто там разберется издалека, из зала, запросто могут за натуральные ноги сойти.

От подобных безысходных мыслей я стал периодически извлекать из-под свитера плоскую фляжечку и, пользуясь темнотой в зале, отливать из нее по глоточку в собственное нутро. Французские ароматы оказались весьма кстати, и уже через полчаса я наклонился к притихшей рядом Милочке и прошептал:

– Смотри, как он высоко подпрыгнул. Не каждый так может.

А потом еще, чуть позже:

– А здесь он ее здорово поддержал. Мог бы уронить, но справился. А теперь крутанул по часовой. Они, наверное, и против часовой умеют.

И снова:

– Погляди, как она легкой ножкой ножку бьет.

Милочка, конечно же, хотела ткнуть меня острым локотком в бок, но бок у меня был с ее стороны левый, больной, а в клятве Гиппократа, которую она приносила, главным постулатом, насколько я знаю, было «не навреди». Поэтому она только загадочно улыбалась всем моим простоватым шуточкам и ничего не отвечала, лишь пару раз обратила ко мне вдохновленное от искусства личико, так что я смог заглянуть в ее тоже вдохновленные глаза. Там, на глубине, вдалеке от поверхности, по-видимому, включили подсветку, и теперь озерная гладь блестела и чудесно, заманчиво искрилась. Я не выдержал подводной иллюминации, наклонился к Милочке и прошептал ей в ушко:

– Твоя косынка тобой пахнет. – Имел в виду «ее духами», но зачем-то сказал «тобой».

В ответ на мое замечание она чуть мотнула головой, видимо, отмахиваясь от меня таким образом, и ее короткие, густые волосы плотной волной хлынули мне в лицо, залепляя глаза, нос, рот. Хорошо, что успел отстраниться, а то бы так и задохнулся.

Где-то к концу первого акта я вдруг не без помощи коньяка осознал, что напрасно вглядываюсь во всякие специальные балетные па, в которых в любом случае ничего не понимаю, и пытаюсь отыскать в них суть балетного удовольствия. До меня вдруг дошло, что дело не в прыжках, не во вращениях, не в замысловатых, трудно объяснимых движениях, а в общем воздушном настроении, которое на меня вот так постепенно снизошло.

Я неожиданно ощутил, что меня окутала радость и полная душевная услада, и я впитываю балет не глазами, а всем своим неизбалованным существом, всеми открывшимися кожными порами, как единый целый организм, как, например, океан, в который то погружаешься, то всплываешь на поверхность, который может растворить в себе, сделать лишь никчемной частицей. Мне сразу стало как-то необыкновенно легко, даже бок перестал гудеть, даже в коньячной фляжке отпала необходимость, я наклонил голову влево, к черной, коротко стриженной копне, уткнулся носом куда-то в самую гущу и вдохнул запах Милиных волос.

Он отличался от запаха ее косынки, в нем накопилось больше плотской, живой, весомой субстанции, физически ощутимой, казалось, что его можно впитывать не только обонянием. А еще он кружил голову. Возможно, не только он, а еще и балет. А возможно, еще и коньяк.

Конечно, она заметила, что я дышу ее парами, но даже не шевельнулась, будто ровным счетом ничего не происходило. А что, собственно, происходило? Подумаешь, сосед по театральному ряду вознамерился вскружить себе голову запахом твоих густо рассыпавшихся волос.

В антракте я отвел Милочку в буфет, покормил бутербродами и пирожными на оставшуюся еще с Зининого туалетного ремонта десятку. Понятное дело, она пережевывала их с удовольствием, ведь с момента ее врачебного обеденного перерыва (если у нее и имелся таковой) прошло немало часов. Впрочем, от бокала «Советского» шампанского она наотрез отказалась, подтверждая свою лояльность к правилам дорожного движения.

– Ну как тебе? – спросила она меня после того, как первый приступ голода был успешно утолен.

– Знаешь, я свыкся потихоньку, – ответил я и тут же пояснил: – Вжился, иными словами, в искусство. И ощутил гармонию. Театра, музыки, движений, женщин на сцене, их коротких, то и дело заголяющихся юбочек, тебя рядом, запаха косынки, твоих волос. Знаешь, все как-то так удачно сошлось.

Я сам не понимал, что несу, зачем смешал все вместе, и Милочку и балет, я ведь отлично понимал, что она совсем не для меня, она из другого, не только недоступного, но и ненужного мне мира. Но почему-то сам, по собственной воле утопал в зыбучей, соблазнительной трясине.

– Вот и чудесно, – только и ответила она так, будто ничего не ответила.

Второе отделение оказалось короче первого, и, когда оно закончилось, я даже огорчился, я бы еще посидел пару часов, впитывая по капелькам красоту – впитывающие поры набухли и не хотели закрываться.

Хлопать я не мог, левая рука по-прежнему покоилась на перевязи. Я лишь пару раз крикнул «браво», пытаясь добавить в короткие два слога басовитости, а потом втиснул свою ладонь между хлопающих Милиных ладошек и вот так с энтузиазмом подключился к поощрительному для артистов процессу. Не знаю, отбил ли я своим энтузиазмом ладошку доктора Гессиной, но доктор не жаловалась, только улыбалась, глядя на сцену, и со стороны казалась вполне счастливой. Во всяком случае, в профиль.

То, что наша одежда находилась в каморке администратора, было на редкость удачно, очередь внизу у гардероба натекла отменная. Мы постучали, дверь нам тотчас же отворили, оказалось Тамарочка.

– Как вам балет? – Она переводила взгляд с меня на Людмилу Борисовну, потом снова на меня. На мне он в результате и остановился.

– Замечательно, – подвел я общую черту и для пущей убедительности пахнул на администраторшу французским коньячным ароматом.

– Вы к Елизавете на вечеринку поедете? А то я не знаю, ехать мне или нет? – И хотя Тамарочка обратилась к нам обоим, так сказать, во множественном числе, смотрела она по-прежнему исключительно на меня.

– Поедем? – переадресовал я вопрос своей даме. И только после того, как она утвердительно кивнула, подтвердил: – Поедем.

– Тогда и я, наверное, – певуче протянула администраторша, не сводя с меня уж слишком откровенного, глаза в глаза, зрачки в зрачки, взгляда.

Я кивнул и, как и полагается молодому джентльмену, стянул с вешалки Милочкину шубку и замер с ней, раскрытой, готовой укутать тело хозяйки своим натуральным, животным теплом.

Мы уже шли по подмороженной, слишком темной после света театральных гирлянд улице. Милочка цепко держала меня под здоровую правую руку, я ощущал плечом тепло ее шубки, да и как могло быть иначе, ее высокие каблучки плохо сцеплялись со скользкой, покрытой ледяной коркой мостовой. Пару раз она все же поскальзывалась и, чтобы удержаться на ногах, инстинктивно, рывком тянула на себя мой локоть, и тогда тот, проминая легкую шубку, несильно вдавливался в мягкое, упругое, живое. Более мягкое и живое, чем сама шубка.

Улица, мороз, темнота, разбавленная скудно желтеющими фонарями, редкими, не менее желтыми фарами проезжающих мимо машин, остатки балета в сознании, остатки коньяка в голове, девушка под рукой, ее теплота, нечаянные, проникающие сквозь шубку касания – все это создавало ощущение непричастности, отстраненности от заполненного тревогами и заботами мира.

– Слушай, – зачем-то сказал я, – эта Тамарочка так стреляла в меня глазками, будто пыталась передать какой-то секретно зашифрованный код. Сигнальная такая азбука Морзе. Точка, тире, тире, снова точка.

– Если хочешь, я тебе ее код без Морзе расшифрую, – нисколько не удивилась моему замечанию Мила.

Я засмеялся, повернул голову, посмотрел на нее, она улыбнулась в ответ.

– Странно, если бы я встретил ее один, эту Тамарочку, на улице или в метро, она бы.

– В метро ты бы ее не встретил. Да и на улице тоже, – вставила Мила.

– Ну, не важно. Если бы я ее встретил где-нибудь, скажем, вчера, она бы меня и не заметила. Как бы я ни старался привлечь внимание, как бы ни лез из кожи. А оттого, что я с тобой. Видишь, как мой статус резко вырос. Вернее, как ты его подняла. Будто ты печать на мне поставила, знак качества, мол, раз он со мной, значит, проверено, мин нет.

– А ты что, разве не знаешь, что женщины хищницы?

– Правда хищницы? – удивился я не самому утверждению, а тому, что слышу его от женщины.

– Еще какие. Ты и не представляешь.

Мы дошли до угла, повернули налево на Петровку, Милина машина одиноко жалась к бордюру тротуара.

– Им вроде бы и не надо, но они не могут отказать себе в удовольствии, не могут не попытаться отобрать. У кого угодно отобрать, даже у подруги. Не могут спокойно видеть, что кто-то счастлив. Обязательно попытаются, хотя бы из любопытства. Почему она его любит? Наверное, в нем есть что-то особенное. Мне бы тоже не мешало бы попробовать.

– Надо же, – снова удивился я. – А я был уверен, что вы нежные, слабые создания. Что вас надо завоевывать.

– Милое заблуждение юности. У нас просто интуиция лучше развита. Вы, может быть, неплохо логически соображаете, хотя тоже не каждый, но вот с интуицией у вас нелады. А женщина намного гибче, если надо, то и слабой притворится. Но если прием не срабатывает, тактика меняется. Из вязкой обороны тут же в наступление. – Она помолчала, потом добавила не без презрения в голосе: – Амазонки, воительницы.

– Ну, не все амазонки, – заступился я за женщин.

– Не все, – кивнула Мила, – но большинство. Потребность в выживании большая. По Дарвину. У женщин потребность в выживании значительно выше, чем у вас, у мужчин. Особенно в этом мире. Вот и выживают.

– В каком мире? – насторожился я.

– В мире, в котором мы скоро окажемся, – пояснила Милочка, отцепляясь от моего локтя и копаясь в сумочке в поисках ключа от промерзших на студеном ветру «Жигулей».

Машина нагревалась минут пять, наконец из маленькой пластмассовой решетки на панели задуло теплом. Мы поехали по проспекту Маркса, потом после Манежа свернули налево, выехали на Большой Каменный мост. В вечерней, заснеженной, медленной Москве с редкими, неуверенно, словно на ощупь передвигающимися автомобилями, с пешеходами на пустынных тротуарах, одинокими, кутающимися в теплое, пробивающимися через резкий пронизывающий ветер, словно через невидимую, метафизически установленную стену, – в такой потерявшейся Москве всегда для меня была своя прелесть. Меланхолическая прелесть одиночества, отчуждения, безучастной обреченности. Когда уязвимость человеческого духа, как и хрупкость, и бренность тела, затерянного среди каменных городских громад, выпукла и безжалостно очевидна. Особенно, когда наблюдаешь со стороны, из тепла, из мягко покачивающегося на рессорах удобства Милиного автомобиля.

– Так тебе и вправду понравился балет? – вернулась от амазонок-воительниц к балетной теме тоже согревшаяся, тоже подобревшая от тепла и комфорта амазонка-водительница Мила.

– Знаешь, что мне в театре в голову пришло? – решил я поделиться недавно возникшей балетной мыслью. – Что слово «искусство» наверняка происходит от слова «искусственный». Или наоборот, не важно, главное, что слова между собой связаны.

Милочка оторвалась от скользкой ненадежной дороги, бросила на меня изучающий, не без любопытства взгляд, но лишь на секунду бросила, дорога требовала ее внимания куда больше, чем требовал я.

– А это означает, что искусство по определению должно быть оторвано от жизни, должно находиться вне ее пределов. Должно быть максимально от нее удалено.

– Надо же, – протянула Мила. – Я уж и не помню, когда такие разговоры вела.

– А что, неправильные разговоры? – не понял я.

– Да нет, наоборот. Знаешь, все вокруг ведь только о бытовом, повседневном бесконечно перемалывают. Машины, рестораны, отпуск, выпивка, загранки. Ну, это мужчины. А женщины еще об одежде, конечно, о мужиках, косметике. В лучшем случае о каком-нибудь фильме.

Обычно задохнуться боишься. А с тобой по-другому, с тобой свежо. – Она снова бросила на меня быстрый взгляд и тут же снова вернула его дороге.

Что сказать, конечно, мне стало лестно, что в отличие от остальных я вею на Милу свежестью, – я даже неловко себя почувствовал. Неловкость была пропитана приторным, сиропным привкусом. Видимо, поэтому я решил тему собственной свежести не развивать, а вернуться к теме искусства.

– В самом деле, получается, что искусство и реализм – две вещи несовместные, как гений и злодейство.

– Что? – не поняла перехода Мила.

– Так у Пушкина в «Маленьких трагедиях». Моцарт говорит Сальери, что гений и злодейство две вещи несовместные, – пояснил я свою неловкую ассоциацию. – Аналогично и реализм с искусством несовместны. Ведь выходит, что чем больше удаленность от жизни, чем больше в искусстве искусственности, тем оно натуральнее. А у нас единственное разрешенное законом искусство – социалистический реализм. А в нем вообще никакой искусственности нет, она ему по определению не полагается. Значит, получается, что он к искусству не имеет никакого отношения.

Мила промолчала в ответ, наверно, дорога требовала предельного внимания.

– Получается, что под искусством понимается отход от реальности, выход на какой-то новый, не опробованный ранее виток. Иными словами, фантазия художника ценится выше, чем простое жизнеописательное повествование. Но фантазия опасна, она может выйти из-под контроля, может привести к непредвиденным последствиям. Многие ее боятся, особенно власть. Вот и насаждают приземленный, предсказуемый реализм.

Я замолчал, я и так высказался по полной, даже, похоже, перевыполнил план. Пора было охлынуть, передохнуть.

– Есть еще слово «искусный», – как бы ненароком, как бы походя заметила Мила. Такого поворота я не ожидал. Получалось, что вся моя красивая, только что выстроенная теория рушилась прямо на глазах. И все из-за одного не замеченного мной слова. Пришлось выкручиваться.

– Я, конечно, не филолог, не лингвист, но, думаю, слово «искусный» имеет иную природу. Оно скорее от слов «искус», «искуситель».

– Для тебя это важно?

– Что? – переспросил я.

– Реализм, свобода творчества, отход от действительности. Вообще все, о чем ты сейчас говорил.

Я задумался, я и сам не знал. Мы как раз остановились на светофоре, красный луч пробивал мрачную, уже почти ночную, сгущенную синеву слишком интенсивным, слишком искусственным световым потоком. Хотя искусством не являлся.

– Не знаю, может быть, – предположил я вслух. А потом предположил снова: – Хотя нет, наверное, не важно. Какое мне до всего этого дело? Я так только, развлечь тебя пытаюсь. Свежестью пытаюсь на тебя дуть.

– Смотри, как бы меня не просквозило.

Вот этой, последней фразы я совсем не понял. Я-то думал, что дуть свежестью как раз хорошо, а тут выясняется, что можно и просквозить. Но я не стал вдаваться в подробности, не стал выяснять, возможно, Милочка просто решила скаламбурить и умышленно загнать меня в тупик. В конце концов, мы же последние двадцать минут в слова разные играли, решил я.

За дорогой я особенно не следил и немного удивился, когда мы выехали на Ленинский. Ярко подсвеченный Гагарин грозился немедленно взлететь в небо даже без ракетоносителя.

– Я думал, мы на Кутузовский едем, – засомневался я в правильности маршрута.

– Надо цветы взять, – пояснила водительница. – Сейчас уже нигде не купишь, а дома у меня просто сад благоухающий.

– Так мы к тебе домой? – Я приподнял брови, изменение маршрута было непредвиденным.

– Мы уже почти приехали, – уклончиво ответила Мила.

Мила жила в двухкомнатной квартире на восьмом этаже достаточно нового, светлого дома, как тогда говорили, «улучшенной планировки». Квартира тоже оказалась улучшенной планировки, потолки высокие, окна во всю стену. Впрочем, это в гостиной, как было в спальне, я не знал, меня туда никто пока не приглашал.

Я сел в кресло напротив телевизора. Кресло было слишком мягким, слишком удобным, с какой-то невероятно бархатистой обивкой.

– Слушай, я только в душ, буквально на минуту, ты подождешь? – Нет, она не спрашивала, просто констатировала. – Минуту, две, не больше, а то после работы, сам понимаешь… – Она замялась, я кивнул, хотя и не знал точно, как оно бывает «после работы».

– Если захочешь выпить, возьми из бара. – Мила указала на бар, вмонтированный в мебельную «стенку». «Стенки» тогда были в большом почете у населения, этакая вожделенная часть московского квартирного интерьера.

– Да куда мне пить, у меня еще пол твоей фляжки осталось, – остановил я разошедшуюся в беспредельном гостеприимстве хозяйку.

– Тогда я быстро, ладно? – кивнула Милочка и исчезла в глубине квартиры. Через пару минут откуда-то издалека, приглушенный прикрытой дверью, послышался мягкий шелест воды.

Я посидел минут пять, потом сидеть надоело, я поднялся с кресла, осмотрелся, прошелся по комнате, открытой, полной воздуха, пусть и ночного, сжатого, более плотного, настойчиво вторгающегося через широкое окно. Я подошел к нему, увязший в снегу, промерзший Ленинский длинной, освещенной, почти живой, почти змеиной полосой струился внизу. Было видно, как поземка подметает его приглаженную, раскатанную поверхность. Проехала одинокая машина, осторожно, неуверенно нащупывая колесами предназначенную ей полосу, затем еще одна, уже в другую, противоположную сторону. Фары лили свет, и, когда он вкрапливался в крупинки снега, они искрились и пересыпали брильянтовой пыльцой.

Мне стало покойно, будто мир вокруг существует только для меня, для меня одного, и единственная его забота – сделать меня умиротворенным и счастливым.

– Эй, – негромко раздалось за спиной, но я не обернулся. Я как завороженный глядел за окно, и расцвеченная искусственной иллюминацией ночь не отпускала ни моего взгляда, ни сознания.

– Почему я так сильно чувствую природу? – произнес я вслух, ни к кому не обращаясь, только к себе самому. – Особенно когда она забытая, брошенная, никому не принадлежащая, ненужная. Неужели потому, что она является символом одиночества, а именно одиночество меня притягивает и влечет более всего. – Я замолчал, сам удивившись неожиданной догадке. – Неужели одиночество – это единственное, что мне необходимо, что по-настоящему может сделать меня счастливым? Меня, кто всегда в кругу друзей, кто говорлив, любит шум и суету. Но шум и суета – это все показное, внешнее наслоение, шелуха и никчемность, а душа моя, если ее копнуть, ищет только одного одиночества и страдает, когда не может его найти. – Я снова замолчал, снова задумался. – Иначе почему меня очаровывает любой, даже размытый, даже едва ощутимый призыв одиночества?

Тишина ночи за окном преодолела преграду стекла, растеклась по комнате, забилась, отражаясь, между стен. Я не знал, сколько прошло времени, минута или десять, похоже, я выпал за привычные пределы циферблата, за пределы ограниченного трехмерной упрощенностью комнатного пространства. Странное, непривычное, немного пугающее, захватывающее дух ощущение.

– Эй, – снова голос из глубины, но теперь он вывел меня из оцепенения.

Я обернулся, незнакомая женщина передо мной выглядела излишне демонстративно, по-модельному выставив чуть в сторону одно бедро, другое подперев согнутой в локте рукой – она и манила, и создавала дистанцию одновременно. Черное, длинное вечернее платье с открытым, как написали бы в модном журнале, «смелым» декольте, правильная, по-женски плавная линия груди, едва подрагивающая от взволнованного дыхания, открытые плечи, оголенные руки, жемчужное ожерелье на шее лишь оттенком выделялось на гладкой, почти прозрачной, почти мраморной коже. Лицо отрезвляюще холодно, но вместе с тем полно плохо утаенного чувственного призыва – именно такое противоречивое сочетание должно привлекать и завораживать.

Что тут скажешь, передо мной стояла другая женщина – не та легкомысленная и беспечная, которую я встретил в лесу, не та серьезная и сдержанная, которая принимала меня сегодня в клинике, даже не та, которая сидела на соседнем кресле в партере театра. Нет, совсем другая. Роскошная, словно с глянцевой обложки заморского журнала, еще более далекая, недосягаемая – совсем из иных, заоблачных сфер, к которым я не принадлежал.

– То, что ты говорил сейчас про одиночество. Ты и вправду так чувствуешь? – произнесла женщина знакомым голосом.

– Что я говорил? Я разве что-то говорил? – Я не притворялся, заряд минутной рефлексии растворился, не оставив и следа.

– Ну, раз так. я готова. Можем идти, – произнесла она, но при этом не сдвинулась с места.

И тут я снова почувствовал, что если сейчас подойду, обниму, поцелую в оголенное плечо, шею, скользну губами по ложбинке между грудей до тех пор, пока позволит нескромное платье, то никуда мы уже сегодня не поедем. Но я не подошел, не поцеловал. Хотел, но не подошел.

Почему-то я вспомнил о Тане в темной, холодной квартире на Патриарших. Подумал, что она, наверное, так и не поняла моего неожиданного ночного бегства и томится неопределенностью, и ждет. А может быть, и не томится, не ждет. Я не знал.

– Ты что, оцепенел? – улыбнулась Мила, но сдержанно, под стать своей мраморной коже, приподнятому, приоткрытому бюсту, под стать жемчужному ожерелью. – Это тебя вид на Ленинский в ступор вогнал?

Я должен был ответить. Что-нибудь про то, как она обалденно выглядит, как ей идет платье, но почему-то произнес лишь короткое «ага» и скупо качнул в подтверждение головой.

Оказалось, что в коридоре на столике уже приготовлен емкий фирменный пакет, из которого светилась серебристым горлышком бутылка шампанского да рдел увесистыми бутонами букет багровых роз. Бутылка меня не особенно удивила, а вот розы в те времена в зимней Москве вообще выходили за пределы здравого смысла.

Я взял сумку с подарками и, так и не сказав ни слова, вышел из квартиры. В лифте неловкость только усилилась; из-за тесного, скованного пространства невозможно было избежать ни запаха Милиных духов, ни ее взгляда, ни ее неожиданной манящей прелести. Но я все же избежал. Стоял, молча глядел в пол, пытаясь отогнать корябающее ощущение своего полного, вопиющего ей несоответствия. Но оно давило, беспокоило, не давало свободно вздохнуть, мешало быть естественным. А я, когда неестественный, теряюсь и лишаюсь уверенности.

– Слушай, – произнес я, не поднимая глаз, чтобы растерянность не прихватила меня еще сильнее, она и так уже втерлась в кожу вместе с тяжелым, удушливым, кружащим голову здесь, в лифте, запахом духов. – Я в полном диссонансе с тобой. Мы из разных миров, ты и я. Ты сама, что ли, не понимаешь?

Я не видел, лишь почувствовал, как она поправила перевязь-косынку, на которой по-прежнему беспомощно висела моя левая рука.

– Ты в полном порядке, – произнесла она голосом, в котором я расслышал заботу, даже нежность. – Ты в абсолютном порядке.

До Кутузовского мы доехали, не проронив ни слова. Мила тоже молчала, проявляя деликатность, давая возможность моей внезапно навалившейся уязвимости развеяться самой. Что к концу дороги и произошло, прежде всего, благодаря нескольким полноценным глоткам из далеко не опустевшей коньячной фляжки.

Дом показался мне нереально большим, из темного, тяжеловесного камня, он выглядел скалой, защищенным фортификационным сооружением. От кого защищенным? Возможно, от всех от нас, остальных, проходящих мимо него по утомительно растянутому тротуару. В вестибюле при входе сидел человек в фуражке и кителе, не в военном, конечно, а в швейцарском. Хотя не исключено, что в свободное от дежурства время он примерял и другой китель, со звездочками.

Имя балерины прозвучало паролем, который Милочка, пройдя мимо служивого величественным шагом, бросила мимоходом. В лифте она снова поправила мою перевязь заботливой ручкой, как будто ее косынка являлась самым важным атрибутом моего праздничного вечернего наряда.

Если дом своими средневековыми размерами поражал воображение, то гостиная, в которой мы в результате оказались, выглядела бескрайней, я и не представлял, что такие существуют в наши скромные равноправные времена в нашем скромном равноправном городе.

Большая хрустальная люстра под высоким потолком бросала неровный свет на обитые штофом стены, мебель тоже удивляла не то аутично-французской причудливостью, не то аутично-английской. Ощущение складывалось такое, что я снова попал в Большой театр, в какую-то его секретную, недоступную для непосвященных часть.

Народ уже толпился, красивый, шумный, многочисленный, человек сорок, не меньше. Стайка симпатичных девушек с вывернутыми наружу ступнями, с неестественно прямыми спинами переминалась у длинного, накрытого белой скатертью, уставленного тарелками и бутылками стола. Кордебалет, похоже, уже прибыл.

– Правда, они похожи на сбежавших из зоопарка пингвинов? – Мила повернула ко мне греческий, отточенный косметикой профиль, лишь уголки губ слегка дрогнули. Что означало, что я вновь ее рассмешил. – Эти, конечно, повыше и по-своему грациознее, но и в пингвинах, согласись, есть своя пингвинья эстетика, – добавил я, твердо решив выбить Милу из ее античной окаменелости.

– Разница еще в том, что пингвины выбирают себе партнера на всю жизнь, а тут, я подозреваю, с партнерами куда как разнообразнее.

Профиль сменился на анфас, губы перестали подрагивать, взамен они растеклись пусть в сдержанной, но довольной улыбке.

– Есть еще одно сходство, – поднял я вверх указательный палец. – У пингвинов на яйцах сидят только папы, а там стужа, дикий холод и жрать совершенно нечего. И с яйца сойти нельзя, оно сразу же замерзнет.

– Неужели только папы? – не выдержала моего экскурса в пингвинную жизнь Милочка.

– Ага, – подтвердил я. – Только папаши могут быть такими самоотверженными. Мамаши тем временем плещутся в океане, увеличивают свой жировой покров обильным рыбным рационом.

– Смотри, как ты много про пингвинов знаешь, – удивилась моя богоподобная спутница.

– Еще бы, – согласился я. – Меня животный мир всегда привлекал. – А потом, после паузы добавил, кивнув на кордебалетных девушек: – Ну ведь правда, в нашем традиционном мире они кажутся нетрадиционными, инопланетными существами.

– Что касается нетрадиционных существ, так ты лучше на мальчиков взгляни, – наконец-то не сдержалась Милочка, и статуйная холодная непроницаемость тотчас слетела с нее вместе со смехом.

Я взглянул на так называемых «мальчиков». Выверт бедер у них уступал девичьему, зато привлекала обтянутость одежды, особенно штанов, не только очерчивающая, но и подчеркивающая все без исключения телесные детали. Будто они малость ошиблись размером и залезли в то, что было им катастрофически мало. Но залезли все же.

– Ты вообще с ними поосторожней, – предупредила докторша. – Они и тебя с удовольствием переведут в нетрадиционные инопланетные миры.

Только тут до меня стало доходить. И не потому, что я совсем уж непоправимо тупой, а просто в те времена в столичном городе Москве сексуальная нетрадиционность в повседневной жизни практически не встречалась. Наверное, она присутствовала где-то, но присутствовала скрытно и в глаза старалась не бросаться. Теоретически мы, все остальные, конечно, догадывались, что где-то там, в удаленных закоулках и тупичках бесконечного лабиринта жизни она скорее всего теплится, шевелится и перебирает мягкими лапками. Но вот где, как, каким образом ее различать, мы – основные традиционные массы – никакого понятия не имели.

К столу тянуло подойти хотя бы для того, чтобы рассмотреть, что на нем расставлено. Впрочем, обилие яств я перечислять не стану, скажу только, что в ту скудную, советскую гастрономическую эпоху присутствующая на столе экзотика сильно оттопыривала воображение. Даже будучи вполне сытым, я положил сначала на тарелку, а потом в рот несколько особенно выразительных кусочков. Тут же выяснилось, что их надо чем-то запивать, а значит, в ход пошел строй не менее экзотических бутылок.

В общем, получилось так, что новый прилив алкоголя наложился на старый, коньячный, и повернул что-то в моей голове в сторону, отличную от часовой. Что означало, что я просто-напросто банально опьянел. Нет, пьяным я не стал, просто алкоголь прошиб мою мозговую структуру и сместил какой-то специальный механизм, отвечающий за трезвый самоконтроль. Не то чтобы меня потянуло буянить, но немного побезобразничать я бы не отказался. К тому же мой верный поводырь и контролер, небожительница к.м.н. Гессина, оказалась вовлечена каким-то стройным красавцем в наверняка чрезвычайно важный разговор, так что у меня появилась возможность порезвиться на свободе.

Я оглядел залу и легко выделил двух тоже прибившихся к столу девиц. Выходящая за разумные рамки вывернутость бедер и приближенное к отполированной плоскости безгрудие говорили о том, что передо мной уже не члены коллективного кордебалета, а несомненные солистки. Возможно, даже и примы. Но меня их звездный статус нисколько не тяготил. Я же говорю, я оказался под воздействием перемешанных алкогольных градусов, и потребность в дерзкой авантюре бродила во мне и пенилась, и я не мог ее унять.

Я выпрямил спину, расправил плечи, тоже вывернул, насколько мне удалось, носки в стороны и теперь уже сам пингвиньим мелким шажком засеменил к балетным нимфам. Нимфы, кстати, яствами не злоупотребляли, а, наоборот, скромно пощипывали виноград с пышной грозди да попивали что-то светлое из длинных, узких бокалов. Их аскетическое воздержание подтвердило мою догадку – несомненно, солистки.

– Здорово у вас тут в Москве, – с ходу вклинился я в их наверняка балетоманский разговор. – Живенько так, да и трапеза обильная, – кивнул я на стол. – У нас в Питере все как-то проще, провинциальней. Трагедия, если вдуматься, столичный город, а какая уездная, серая выпала ему судьба. Да и мы, питерцы, вторим ему. Кто мы? Тоже ведь столичные люди с уездными судьбами.

Я не пытался быть ни остроумным, ни оригинальным, я просто нес первое, что слетало с языка. Тут они уставились на меня, особенно на мою подвешенную к косынке руку. В принципе они обе были симпатичные, личики неброские, но с внутренней, сдержанной прелестью. Фигурки, конечно же, ладненькие, отточенные, на мой вкус чересчур отточенные, но это если уже совсем привередничать.

Но меня сейчас их девичьи прелести нисколько не манили, в моем «подкате» не таилось никакого сексуального подтекста. На Патриках меня ждала Таня (вернее, я надеялся, что ждала), из глубины зала через плечо балетного красавца бросала обеспокоенные взгляды Милочка. Нет, я не искал ни новых встреч, ни новых чувств, ни даже дружеской симпатии – я и так был готов заплутать в трех соснах, вернее в двух, между Таней и Милой. И остальной, шумящий листвой, помахиваюший ветвями лес меня лишь страшил и пугал глухими, заповедными чащами.

Просто шальное, пропитанное куражом, вывернутое наружу (как и стопы) настроение требовало свежей, озорной, идущей из глубины души импровизации. И потому я продолжил серьезным, задумчивым голосом:

– Вот Елизавета Аркадьевна вызвала, требует, чтобы я в Москву перебрался. Говорит, что Кировский маловат для меня стал, что вырос я из него. Говорит, что пора у вас в Большом попробовать. Даже партию для меня уже отобрала в. – Я сбился на мгновение, вспоминая про партию. Все же вспомнил: – В «Жизели». – Хотелось, конечно, для пущей убедительности козырнуть именем отобранного персонажа, но настолько глубоко в «Жизель» я никогда не вдавался. Пришлось смять концовку.

Тут они вытаращили на меня глаза, потом переглянулись, все так же с вытаращенными глазами. Впрочем, постепенно недоумение сменилось удивлением, затем любопытством.

«Зря я с «Жизелью» поторопился. Так и проколоться недолго, – шевельнулось во мне сомнение. – А вдруг в ней мужских партий вообще нет? Жизель ведь вроде женщина. Может, там все женщины. Они друг друга и поддерживают, и подкручивают».

Пришлось изворачиваться, нащупывать более безопасный путь.

– А еще Елизавета считает, что я в «Спартаке» должен себя попробовать, – вспомнил я про балет композитора Хачатуряна и хореографа Григоровича. Вот там с мужскими партиями по определению должно было быть проще.

– Что, самого Спартака будете танцевать? – поинтересовалась одна из солисток. Голос у нее оказался тихий и грудной, такими голосами немногословные солистки немого искусства и должны говорить. когда им режиссер разрешает. – Его же Васильев танцует, – добавила она и взглянула на подругу, и теперь они обе не выдержали и прыснули. Но негромко, сдержанно, как и полагается служительницам Терпсихоры.

– Да нет, – ловко отразил я заведомую провокацию, – Аркадьевна сказала, что Васильева сразу так не подмять, слишком дело политическое получается. Вы же знаете, как в нашем балетном мире все на политике строится. Нет, я больше о партии Крекса подумываю, – проявил я историческую осведомленность, не будучи, впрочем, уверен, правильно ли озвучил имя главного древнеримского генерала. Оказалось, что неправильно.

– Вы имели ввиду Красса, – поправила меня солистка. – А Лиепу заменить, думаете, вам удастся?

– Ну да, крекса-кракса-бум, – вспомнил я не к месту волшебное заклинание из детской передачи и даже добавил интонации знаменитого радиосказочника Литвинова. И получилось так, что от Лиепы я деликатно уклонился.

– А что с рукой? – поинтересовалась другая солистка более громким, резким голосом, лишенным балетной плавности и грации. Вопрос оказался удачным – фантазировать на тему изувеченной руки я мог безудержно.

– Да у меня партнерша, – начал я, – Лопухина Екатерина, знаете, наверное. – И хотя солистки Большого даже не кивнули, проявив, тем самым, полное невежество в вопросе солирующего состава Кировского, я продолжил: – В общем, не пописала она перед последним актом. У нас с ней договор, что по утрам в день спектакля она желудок клизмой промывает, а вот по-маленькому перед каждым актом должна ходить. Она вообще девушка, как вы знаете, по нашим балетным меркам, фактурная, ну и лишние полкило могут сильно повлиять… Впрочем, чего я вам-то рассказываю, – оговорился я. – Вы же понимаете, мне эти лишние полкило раз по сто тягать за спектакль приходится вместе со всеми остальными килограммами.

Тут девушки закивали с пониманием, подливая, тем самым, масло в мою потрескивающую от брызжущего словоблудия топку повествования.

– Не знаю, как у вас, у москвичей, – продолжал наяривать я, – а у нас в Питере так давно заведено, еще с императорской Александринки, что партнерши писают по полной при первом же удобном случае. Пачку задирают и писают. В старые Александринские времена у нас в театре даже специальные служители были, они с горшками за примами ходили. Как примы за кулисы выбегут, так им горшок и подставляют. Такая давняя у нас питерская балетная традиция существует. Театр, он ведь традициями славен.

Я нес всю эту чушь плавно, практически не сбиваясь, а главное, мне самому нравилось, как виртуозно бегает по клавишам балетной темы моя разухабистая, ошалевшая от избытка алкоголя фантазия. А вот нравится ли она девушкам, я точно не знал, хотя они пока не хамили и на помощь никого не звали.

– Так и мы с Катькой договорились. это я про Лопухину… что она облегчается при каждом удобном случае. А тут в третьем акте па-де-де с ней танцуем, ну и требуется ее там в соответствии с хореографией от груди вверх рвануть на одной правой. Тужусь я и чувствую, что тяжеловата она, особенно для одной правой. «Ты чего?» – шепчу я ей незаметно от публики. А она в ответ: «Да я га-зировочки в перерыве выпила. А переработать еще не успела. Пыталась, но никак выписать ее не смогла». Но я-то чувствую, вытягивая ее правой, что мы с Катькой в беду попали, там через два батмана у меня еще одна поддержка, и мне ее одной левой полагается тягать. А левая у меня, если честно, не такая рабочая, как правая. Да знаю я, знаю, работаю над ней по полной, – отмахнулся я от открывших было рты солисток. – Можно, конечно, было руку сменить, но вы же понимаете, от подмененных рук весь рисунок танца запросто рассыпаться может. И не посмел я. Как взялся левой за наполненный газировочкой Катькин животик, так сразу же почувствовал – не вытяну. Ну, а что делать, не подводить же дирекцию, художественного руководителя, а главное, целый оркестр с дирижером во главе? Вот так на одной силе воли Катьку и тяганул. Вырвал я ее, значит, на прямую руку, но что-то в боку все же повредилось, не то мышцу надорвал, не то еще чего. Так что я сейчас на бюллетене, вот к вам в Москву и удалось махнуть. К тому же Елизавета Аркадьевна звала.

Наконец я умолк, правдоподобие рассказа меня больше не беспокоило, стилистика увлекла куда сильнее. Пока мастерил сюжет, я уже сам с головой, без остатка погрузился в балетный мир – даже в оркестровую яму, даже в Катькин стаканчик с газировочкой. Но не в этом ли главная задача рассказчика, не в максимальном ли проникновении?

– Ну, как прозвучало? – поинтересовался я, сменив простодушное выражение балетного ленинградца на лукавую физиономию совершенно не балетного москвича. – Достоверно? Правдоподобно?

Тут они не выдержали и, последовав за моей метаморфозой, преобразились сами. В полный голос не засмеялись, как обычно смеялась Милочка, но балетная, сформированная годами занятий и репетиций отморозка все же сошла, и они вдруг стали обычными, милыми, московскими девчонками со стройненькими, ладненькими фигурками. Хотя, на мой вкус, чересчур худощавыми.

– В деталях ты прокололся, – объяснила мне солистка с более резким голосом. – А так, в целом, в тему попал.

– Особенно про газировочку, – добавила ее коллега.

– Но вообще прикольно, – подбодрила меня первая. – Ты вообще кто, что с рукой на самом деле?

– Да это неинтересно, скучная история, – отмахнулся я правой рукой.

– А как здесь оказался? – снова поинтересовалась громкая солистка. Видимо, она была побойчее.

– Да так, по блату, – снова ушел я от ответа в неопределенность.

Потом я произнес тост за их тяжкий балетный труд, за красоту движения и эстетику человеческого тела, особенно женского. И мы выпили, конечно, они своего легкого, светлого из длинных бокалов, я же чего-то намного более темного и тяжелого.

– Вы же, говорят, в тридцать пять на пенсию выходите, – проявил я осведомленность в трудовом балетном законодательстве.

– Если доживем, – кивнула солистка с громким голосом.

– Да вы уж, сделайте милость, доживите. И доживите в полнейшем собственном удовольствии, – пожелал я им, и оказалось, что мое скромное пожелание вполне подходит для второго тоста.

От торопливого двойного возлияния улегшийся было хмель вновь взыграл во мне и потребовал продолжения праздника, ведь, в конце концов, именно на празднике я и находился. Пусть на чужом, но какая разница.

– Ну, спасибо, девчонки, – уже совсем фамильярно обратился я к солисткам. – Вы такие милые, такое удовольствие мне доставили. Другие бы, глядишь, за милицией побежали, а вы терпеливые оказались, все внимательно выслушали. А я с вами оторвался по полной, помистифицировал, преобразился, пожил чуть-чуть чужой, балетной, ленинградской жизнью. А для меня это, знаете, и хлеб, и соль, и вода родниковая.

– Да нет, это ты нас порадовал, – ответила комплиментом на комплимент девушка с громким голосом, а вторая, которая с глубоким, только кивнула и опустила глаза. Возможно, она ожидала от меня еще баек, но я вынужден был ее разочаровать.

– Ладно, – кивнул я им, – вы тут отдыхайте. – И я протянул руку, и дружески сжал чуть повыше локотка девушку с опущенными глазами. Так как это единственное место, которое дозволено пожимать малознакомому человеку. Там у нее, кстати, оказалось крепко, почти каменно, такой плотности от хрупкого, изящного предплечья трудно было ожидать.

Я оглядел окутанную королевским штофом гостиную и обнаружил, что мной интересуются – пара обеспокоенных глаз словно вела меня на поводке, выглядывая из-за мускулистого мужского плеча.

Мне захотелось подойти, успокоить Милочку, вытравить из взгляда взволнованного доктора ненужную обеспокоенность. Ну и подошел, впрочем, все той же пингвиньей поступью, разбрасывая носки стоп в противоположные стороны.

Красавец возвышался надо мной по меньшей мере на полголовы, светлые кудри ложились на широкие плечи. А вот рукопожатие оказалось слабым, можно даже сказать, нежным. И звали его приятным, мягким именем, Ваня. Он так и представился, «Ваня», пожимая мне руку.

– Ну что, как девушки? – не без заносчивости в голосе поинтересовалась любопытная Милочка. Но мне нечего было скрывать.

– Да, не сошлись мы, – посетовал я с глубоким вздохом. – А все потому, что школы у нас разные. Вот говорят, что балетная школа у нас одна, – я поднял глаза на Ваню, – мол, «русская школа балета». А я думаю, много у нас разных школ. У вас тут, в Большом, своя, а у нас в Кировском, в Ленинграде, все же другая. Человек со стороны, конечно, не заметит, но мы с вами профессионалы, Вань, мы же понимаем.

Ну да, меня снова понесло, видимо, алкогольная подпитка добавила куража, и потребность в мистификации вышла из берегов новым пенным брожением. К тому же я уже вжился в балетную роль, она пришлась мне впору, в ней было тепло и уютно, да и не исчерпала она себя совсем.

– У нас в Кировском все же на прыжок больше внимание обращают. У меня учитель был, Гейцер Яков Семенович, он просто до изнеможения нас прыгать заставлял. Так и называл «попрыгунчиками», но это когда ласково, когда в хорошем настроении пребывал. А вообще изнуряющий элемент, многие ребята не выдерживали, ломались в результате. Кто приземлялся не на ту ногу, кто вообще приземлиться не мог. – Я вздохнул. Мне показалось, что и Ваня вслед за мной. – У вас, конечно, на пластичность больше напирают, а у нас все-таки прыжок во краю угла. А они говорят, «одна школа». Вот поэтому, наверное, у меня с девчонками взаимопонимания и не возникло.

Тут я снова перевел взгляд на Милочку и обнаружил, что еще немного, и она не выдержит собственной тяжести, осядет на трясущихся коленках. А вот у Вани коленки не тряслись, он кивал, соглашаясь, а потом и словами подтвердил:

– Все правильно, я тоже против упрощения.

Тут и я закивал, и так, кивая друг другу, мы простояли секунд десять, а возможно, и пятнадцать. А затем Ваня задал дежурный вопрос:

– А что с рукой-то?

– Да Катька, партнерша моя, не пописала как следует перед третьим актом.

Теперь, когда я версию обкатал на солистках и опыта в балетном деле поднабрался, стало понятно, что главное – не вдаваться в технические хореографические детали. К тому же Ване они оказались совершенно не нужны, он и так все понимал с полуслова. А вот Милочка в нашей балетной кухне, похоже, настолько глубоко не разбиралась. К тому же ее коленки с мелкой тряски перешли на крупную, так что даже неудобно было находиться рядом с ней, настолько трясучесть противоречила ее величественному античному виду.

– А при чем тут, пописала она или нет? – задала она несолидный с балетной точки зрения вопрос.

Я посмотрел на Ваню, он на меня, мы снова закивали друг другу головами.

– Ну как ты им объяснишь про наше ремесло? – обратился я к коллеге по ремеслу, и он из солидарности склонил голову чуть вправо, отчего его белокурые кудри легли на плечо и успокоились там. – Так не вытянул я ее из-за этого левой. Вот и повредился, – пояснил я непонятливой докторше, которая наверняка зрителем была весьма искушенным, но вот о будничных наших с Ваней заботах понятие имела расплывчатое.

– Ты им об этом рассказывал так увлеченно? – кивнула в сторону солисток Милочка, хватаясь за мое правое плечо двумя руками, коленки ее трястись перестали, но взамен стали медленно проседать.

– Ну да, – подтвердил я. – Только разговор у нас более профессионально заточенный вышел, их подробности интересовали, вот и пришлось углубиться в детали. Тебе бы скучно было, – успокоил я подраненную, заваливающуюся набок Милочку.

– Со мной похожая история была, – вдруг произнес мягким, полным сочувствия голосом мой соратник по балетному цеху. – У меня партнерша была, она полтора килограмма набрала, так я ее пару раз чуть не уронил. С виду незаметно, конечно, но как я эти килограммы чувствовал.

– Еще бы, – подхватил я вслед за Ваней, – хорошо, что ты не повредил себе ничего. А вот мне, видишь, не повезло. – И я вздохнул. И Ваня вздохнул, еще более глубоко, чем я. А вот Милочка вздохнуть не могла, она хваталась за мое плечо судорожными пальцами, и основная ее задача была устоять на ногах, а еще не расколоться на кусочки от мелких разрывов смеха.

– Ладно, я еще похожу тут, с коллегами пообщаюсь, мнениями обменяюсь. Когда еще в Москве оказаться придется… Мне же через два дня уезжать, – пожаловался я Ване, а затем мягко взял Милочкины ручки, одну за другой, и, оторвав от своего плеча, переложил на надежное плечо Вани. Правда, Ванино было значительно выше, и Милочке за него держаться было неудобно.

Собственно, Милу я обманул – ни знакомиться, ни мнениями обмениваться мне не хотелось, видимо, балетная «кировская» импровизация полностью исчерпала себя. Я отошел к штофной стене, прислонился к ней и, держа недопитый бокал в единственной не подвешенной к косынке руке, стал наблюдать за мелькающими передо мной персонажами.

Вообще-то наблюдать за людьми – моя потаенная страсть. Вглядываться в лица, подмечать в чертах что-то особенное, примечательное, я стараюсь определить по ним голос, или привычки, или даже характер. К тому же в нашей карусельной жизни, куда ни кинь взгляд, всюду мелькает калейдоскоп сценок, сюжетов, так что мне для моих рассказиков даже придумывать ничего не требовалось – материала было хоть отбавляй, хоть с головой в нем зарывайся.

Вот и здесь, в зале, материал постоянно сновал туда-сюда, какие только типажи не попадались! Я аж забылся в счастливом забвении. Даже не заметил, как кто-то тронул меня за плечо, даже вздрогнул от неожиданности. Оказалось, что и здесь, в совершенно незнакомой обстановке, нашлась одна если не родная, то знакомая душа. Тамарочка, роскошная администраторша из Большого. Я сразу узнал ее, хотя бы по росту, который с учетом каблучков превышал мой, да и по длинным, тонким рукам, которыми она зябким, немного растерянным движением потирала узкие, точеные плечи. Видимо, она тоже успела заехать домой и теперь блистала праздничным, напичканным гламуром туалетом.

– А вот и я, – улыбнулась она, будто мы еще вчера вечером договорились о встрече и теперь я стою, жду ее, как и полагается, чуть опоздавшую на свидание. Но вчера вечером я Тамарочку не знал и о свидании с ней не договаривался.

– Ну что, здесь, как всегда, скукотища, – заметила она сразу поскучневшим голосом. – Знаешь, с этими балетными даже поговорить не о чем. Они, кроме своего балета, ничего не знают, ничего не видели, ни в детстве, ни потом. В пузыре как выросли, так и продолжают жить. Полнейшая оторванность от жизни.

Я снова кивнул, возможно, она была права, я точно не знал. Да и откуда мне знать, я в «балетных» совершенно не разбирался.

– Если бы ты не сказал, что будешь здесь, я бы не поехала, – вдруг с милой непосредственностью заявила Тамарочка, я от такой откровенности аж оторопел. Просто ничем не спровоцированное признание, этакая вариация на тему письма Татьяны к Евгению. Тамарочка при этом улыбнулась, тоже непосредственно, заводя меня тем самым в совершеннейший тупик.

– Давай, я тебе что-нибудь выпить принесу, – нашел я выход из тупика. – Ты что будешь?

– Да что-нибудь сладенькое, ликерчик какой-нибудь, – попросила она и поежилась, потирая плечи узкими длинными пальцами. Тут до меня наконец дошло – движение и вправду было не без сексуальной прелести, но меня оно почему-то не проняло.

Я шел к столу и спиной впитывал ее взгляд, как она расчленяет им меня по деталям – ноги, задница, плечи, – вид сзади, вид с поворотом бедра, без поворота. Неприятное, надо сказать, ощущение, находиться под таким пристальным, демонстративным взглядом – как только женщины это выдерживают, ведь мы на них только так и смотрим? Но ведь выдерживают, многим даже нравится. А я вот сразу, как по команде, сбился с шага, снова завяз в собственной несуразности, нелепости одежды, походки. Особенно здесь, где красивых, близких к идеалу человеческих фигур было не счесть.

«Вообще-то она экзотическая, эта Тамарочка, руками себя обнимает, поеживается, будто ей постоянно чего-то не хватает, будто ей помощь нужна», – подумал я, пробуя отвлечься от ее навязчивого, будто расстреливающего взгляда.

Я стоял у стола, соображая, как по виду бутылки определить «что-нибудь сладенькое», не пробовать же поочередно из каждой.

«Но даже если забыть и о Тане, и о Миле, я бы все равно не смог с ней. Слишком она манерная, а еще агрессивная, с хищной, бульдожьей хваткой. А я хищных, агрессивных женщин всегда избегал и побаивался. Кому нравится чувствовать себя кроликом, бессловесной жертвой, которой суждено быть заглоченным алчным ротиком с пухлыми, подведенными губами? Нет, – снова подумал я, – ничего бы с ней не получилось, я наверняка зажался бы, закомплексовал и не смог функционировать – ни словом, ни мыслью, а если бы дошло до секса, то и сексом тоже».

В общем, налил я ей из первой попавшейся бутылки. Да и себе заодно с избытком, чтобы хоть как-то заретушировать неуверенность и зажатость.

– Слушай, – доложил я, – сладенького я не нашел, там у них одно кисленькое.

Она отглотнула, сморщила носик, снова отглотнула.

– Вообще-то я ГИТИС закончила, театроведческий, – сообщила она неожиданно.

Я кивнул и глотнул вслед за ней, но уже из своего бокала. Не знаю, что пила она, но мне попалось что-то крепкое, не коньяк, вкус был совсем другой, с запахом далекого, с трудом доносимого дыма. Я такого и не пробовал никогда прежде.

– Сережку Ботянского знаешь? Он со мной на одном курсе поначалу учился. Это потом он на режиссерский перевелся.

Я снова отглотнул, снова кивнул, хотя никакого Ботянского не знал.

– Мы с ним, помню, на картошке после первого курса так дурачились, ну просто до безобразия. – Она засмеялась, но коротко, делано, хотя глазки от приятного воспоминания вспыхнули.

Я хотел было узнать, как именно они дурачились, но не стал. Взамен решил по возможности помалкивать, заливать себя дымным, многоградусным напитком и вот так, молча, увертываться от настойчивой выпускницы ГИТИСа. Впрочем, похоже, она и не ждала от меня никакой реакции.

– Там вообще такое творилось вечерами! Ну знаешь, мы все такие оторвы были, в восемнадцать-то. К тому же ГИТИС, сам понимаешь, богема, девчонки – красотки, как на подбор, ребята тоже аполлончики такие, всевозможного вида. Они в соседнюю деревню за выпивкой бегали, так что мы безобразничали всю ночь. – Она снова усмехнулась, снова коротко. – Потом днем все между грядок вповалку спали. Бригадирша из местных колхозниц пару дней еще пыталась нас растолкать, ну, чтоб мы эти грядки окучивали, а потом рукой махнула. Там у нас одна смешная история случилась, Витька Монахов пошел ночью купаться с Лялькой Сазоновой. И там в темноте.

– Ага, – на автомате отреагировал я и отключился полностью. Смотрел на нее, наблюдал, как забавно артикулируют ее пухлые губки, как вспыхивают кокетливо глазки, как зябко, беззащитно пожимает она плечиками, и. ровным счетом ничего не слышал. Так было даже забавно – будто звук вырубили, остались только мимика и жестикуляция. Я лишь глотал из стакана дымную, пропитанную костром жидкость и периодически кивал.

Меня охватило странное ощущение – светлая гостиная с хорошо одетыми, светскими людьми, обитые штофом стены, оживленные голоса, смех вокруг, немые, выразительно шевелящиеся Тамарочкины пухлые губы. На все наложился запах далекого, зыбкого костра, оседающий в моей быстро хмелеющей голове. Я вдруг различил отблеск вдалеке, словно через сгущенную, туманную дымку пробиваются бьющиеся на ветру, уносимые в плотную ночную пустоту языки пламени, одиночные искры залпами петард врезаются в чернеющий воздух, потрескивают наполовину прогоревшие поленья. Где-то невдалеке, в темноте сонный шелест притихшей реки, негромкие голоса у костра, я даже ухитрился различить силуэты людей, не то троих, не то четверых, шляпы с широкими, загнутыми полями, что-то из Джека Лондона или О’Генри. Просто отчетливое такое видение наскочило. Манящее, притягательное, более притягательное, чем штоф на стенах, ненужные, бессмысленные разговоры, любезные улыбки, короче, вся эта мишура и неестественность.

Но видение наскочило и развеялось. Я удивился, заглянул в стакан – он оказался пуст, даже намека на коричневую дымную жидкость не осталось. Тотчас словно по команде снова прорезался голос Тамарочки с его чуть капризными, кокетливыми нотками.

– А над чем ты сейчас работаешь?

Я постарался сопоставить ее слова с вновь вплотную подступившей реальностью и. не смог.

– Чего-чего? – переспросил я, сознавая, что теперь уже точно бесповоротно пьян.

– Ну, ты же работаешь, что-то пишешь, – пропела яркая птичка у меня над ухом. – Над чем конкретно, повесть, роман? Какой жанр?

– Послушай, Тамар. – начал я неуверенно и замолчал.

Со стороны могло показаться, что я напряженно думаю над ее серьезным вопросом. Но я не думал. Не мог, не хотел, не умел. Впрочем, когда мысль отступает, ей на выручку порой приходит интуиция, заполняя образовавшийся вакуум. Вот и теперь меня замечательно осенило. Настолько замечательно, что я очнулся от подпитого забытья, и нагловатый кураж вновь с восторгом забился где-то рядом с мозжечком.

– Послушай, Тамар, – начал я заново, пробиваясь более-менее связанными словами через неразборчивую, заросшую хлестким, вяжущим кустом, хмельную тропинку, – как ты думаешь, здесь сортир где-нибудь поблизости имеется?

По застывшему в мгновение лицу стало понятно, что неожиданный перевод темы с литературной на сортирную Тамару ошарашил – так что пока все шло по плану. По нехитрому и не очень продуманному, но тем не менее.

– Ну да, вон там, в коридоре. – Даже движение руки потеряло зябкость и беззащитность.

Я вдохнул побольше воздуха, набрался максимально доступной мне наглости и выпалил на одном, несущем остатки дыма дыхании:

– Слушай, давай пойдем туда, потрахаемся.

Все-таки отличная, как оказалось, осенила меня мысль, яркая, смелая, емкая. Которая могла, кстати, привести к совершенно непредсказуемым последствиям. От звонкой пощечины и умопомрачительного скандала до совместного похода в тесную комнатку в коридоре. В которую я, хоть и был пьян, все равно с ней ни за что бы не пошел.

Тамара глядела на меня, не веря себе, не веря моим словам. Я тоже смотрел на нее с замиранием, с неподдельным, искренним интересом – что же все-таки произойдет сейчас? И не разочаровался.

– Ты что, сдурел, что ли! – совсем другим, ничуть не театральным, не артистическим, куда более административным голосом с нотками надрезанного бабьего фальцета пропела Тамусек. – Ты чего, идиот! Ты за кого меня принимаешь! – Тут она выдержала паузу (она-то как раз оказалась театральной) и добавила со смаком: – Козел!

Ну что же, я получил непредвзятый, подтвержденный жизнью результат. Конечно, случиться могло по-разному, но то, как случилось, меня тоже полностью устраивало. Я кивнул, соглашаясь с ее нелестной, но справедливой оценкой, и, только промолвив коротко: «Извини», повернулся и направился обратно к столу.

Я шел и больше не ощущал на себе Тамариного взгляда, а значит, скованность разом оставила меня, а взамен вернулась долгожданная раскованность. Я добрался до стола и начал наполнять бокал новой порцией далекой, пропитанной затухающим костром прерии.

Залив стеклянную емкость до неприличных пределов, я решил, что безопаснее находиться под опекой моего надежного стража – доктора Гессиной. А то, глядишь, еще кто-нибудь снова привяжется в моему пропиаренному (а лучше сказать, перепиаренному) литературному творчеству – так и до настоящего скандала недалеко.

Я оглянулся. К моему удивлению, Милочка по-прежнему была увлечена выразительным красавцем Иваном. Что они могли так долго обсуждать? Неужели белокурый Ваня пытается умыкнуть античную богиню из-под самого моего пьяного носа? Я тут же почувствовал себя обязанным подойти, разведать обстановку.

С близкого расстояния выяснилось, что Ваня находится в середине монолога. Так как я пропустил начало, то и не очень вслушивался в продолжение. Что-то про товарища или даже друга, что-то из серии: «А он мне говорит.», «А я ему говорю.», в общем, какие-то сложные взаимоотношения. Не отвлекаясь от повествования, он взглянул на меня, как бы в поисках поддержки, я покачал в ответ головой, заметил сочувственно:

– Не может быть.

– Да нет, я тебе точно говорю, – откликнулся на мое сопереживание Ваня. – Я так расстроился, ты даже представить не можешь. Я ведь к нему всей душой.

Тут я снова вырубился, в смысле, отключил звук, как недавно с Тамарочкой, и снова глотнул из бокала. Когда глотаешь дымной жидкости, отключать звук, как выяснилось, значительно проще.

Я стоял с псевдовнимательным видом, Милочка не обращала на меня ни малейшего внимания, лишь плеснула разок ледяной водицей из своих подмерзших озерков и сразу перевела взгляд на красноречивого собеседника. Что-то тут было неправильно, нелогично – либо Ваня действительно увлек ее, либо что-то еще происходило, подводное, неведомое, что я без глубоководного скафандра различить не умел.

– В общем, мы с ним расстались, – закончил монолог Ваня и взглянул на меня мягким, теплым взглядом. Снова за поддержкой взглянул.

– Да, дела, – не отказал я ему в поддержке и даже вздохнул с пониманием.

– Ты бы ему позвонил, если переживаешь так сильно, – в свою очередь посочувствовала Милочка, по-прежнему не удостаивая меня вниманием.

– Ни за что! – эмоционально, как и полагается деятелям искусства, заверил нас обоих Ваня. – После того, что он сказал, я еще ему звонить должен?! Нет, пусть сам первый звонит.

Я пожал плечами, мол, ну тогда я совсем уж не знаю. Милочка тоже не проронила ни слова. От общего коллективного сопереживания все разом замолчали, каждый думая о своем.

Я, например, о том, глотнуть ли мне еще из стакана или не стоит? С одной стороны, стакан вроде бы полный и жидкость приятная. Но с другой – мой предел уже находился где-то поблизости, а я его всегда уважал и старался не переступать. Так и не сумев принять самостоятельного решения, я надумал посоветоваться со старшим товарищем. А чего не посоветоваться, особенно если товарищ к тому же доктор?

– Понюхай, костром пахнет, – бесцеремонно подставил я наполненный бокал под Милочкин носик. Наверное, она вдохнула, потому что носик чуть поморщился. – И на вкус дымом отдает. Я даже не знал, что так бывает, – признался я.

– Скотч, что ли? – за меня с Милочкой догадался Ваня. А вот Милочка не произнесла ни слова.

– Скотч? – разочарованно повторил я за знатоком. – А я думал, что-то штатовское, что-то про ковбоев. Я уже и в прерии побывал, посидел с ними у костра. А оказывается, надо было в Шотландию двигать. Короче, все опять перепутал.

Видимо, меня подвели интонации, а может быть, глупая, хмельная улыбка. Но Милочка меня раскусила:

– Ты что, напился, что ли? – Теперь ее голос не был ни сочувствующим, ни заботливым, наоборот, суровым. Был ли он справедливым, не знаю, но вот суровым – точно. Будто я снова у нее в кабинете, но теперь не по блату, а в порядке общей очереди. Таким голосом обычно бросают через плечо: «Пациент, разденьтесь по пояс».

– Да брось ты! Как что, так сразу напился! Я вообще, кстати, не напиваюсь никогда. У меня внутренний стержень такой. Самоконтроль называется. Я только веселею и озорнее становлюсь. – И как бы в подтверждение своих слов, я отхлебнул из бокала увесистый полноценный глоток. Вот так дилемма: пить или не пить – разрешилась сама по себе.

– Понятно, – иронично проронила врач Гессина, все так же наказывая меня взглядом. – С Тамарой ты тоже озорничал? – Она кивнула в сторону штофной стенки, и тут все разом встало на свои законные места. Хотя вообще-то место было только одно – Милочкина ничем не спровоцированная ревность. Ну что ж, ревность, так ревность, решил я. Озорничать, так озорничать.

– Да ладно тебе. Я лишь предложил ей в сортир пойти потрахаться, – чистосердечно признался я.

Гоголь со своей немой сценой из «Ревизора» мог бы и сам застыть на мгновение. Ваня отбросил вниз нижнюю челюсть вместе с волевым подбородком, вылупил гипертрофированно глаза, затем картинно, неестественно их закатил. Я такого глазного трюка от волевого Вани и не ожидал даже. Милочка тоже потеряла дар речи и нашлась лишь через минуту, не раньше.

– Ты шутишь? – произнесла она подтаявшим, потеплевшим голосом, в котором таился едва сдерживаемый смех.

– Нисколько не шучу, – стал отнекиваться я и в подтверждение опять глотнул из бокала.

– Так и сказал? – не унималась Милочка, озерца ее сразу подтаяли и растеклись знакомой, ласкающей гладью, словно приглашали искупаться.

– Слово в слово, – подтвердил я.

– А она что? – вмешался балетный Ваня, глаза его, перестав округляться и закатываться, наоборот, заинтересованно заострились на мне.

– Отказалась, – посетовал я. – Назвала меня идиотом, а потом еще и козлом. Сказала, что я ее не за ту принимаю.

Тут Мила схватилась двумя руками за мое плечо, уже не в первый раз за сегодняшний вечер, и снова коленки у нее начали трястись и подгибаться. Ваня тоже не постеснялся и закатился бархатистым, мягким смехом. Видимо, Тамусик была персонажем в их мире примечательным и даже одиозным.

И получалось так, что Милочкина ревность тут же отступила в безопасные, защищенные дамбой берега, и все благодаря моей сокрушающей честности.

«Все-таки она молодец, Людмила Борисовна Гессина, – подумал я, – оценила и мое озорство, и общую комичность. Не каждый бы сумел, а она с полуслова, с полужеста. И я проглотил еще один жидкий кусок пенистой, дымной, как недавно выяснилось, Шотландии.

– А если бы она согласилась? – сквозь смех проговорила Милочка.

– Она могла, – откликнулся Ваня. – Просто у нее, наверное, на тебя виды, потому и отказалась. Не хотела первое впечатление портить.

– Так что бы ты сделал? – Видимо, вопрос Милочку заинтересовал.

– Если честно, такой ход событий я предусмотреть не успел, – признался я. – Я же не по заранее разработанному плану двигался, а на ощупь, на импровизации больше. Ну ты, Вань, понимаешь?

Ваня кивнул.

– И все же? – допытывалась Мила.

– Не знаю, пришлось бы как-нибудь выкручиваться.

Вот Ваню бы на выручку позвал, – попытался неловко отшутиться я.

– Да нет, я не по этому делу, – снова бархатисто хохотнул Ваня.

Почему-то его фраза насторожила меня, хотя я ее как следует не раскусил.

– А по какому ты делу? – бестактно, как и полагается набравшемуся скотчем, обратился я к солисту балета за разъяснением.

Ванин хохот оборвался, слишком быстро, слишком резко, он снова взглянул на меня проникновенно, и я только сейчас разглядел, что глаза у него с тонкой, слезящейся поволокой, чуть более влажные и блестящие, чем глазам обычно полагается быть.

Но именно в этот самый момент в зале зашумели, раздались аплодисменты, они тут же перешли в поголовное рукоплескание. Оказалось, что хозяйка дома наконец вышла к гостям и сейчас, требовательно подняв руку, добивалась тишины. А когда тишина наступила, она произнесла тихим, но приковывающим внимание голосом:

– Друзья, мы все такие молодцы. Мы долго, напряженно работали, репетировали, и сегодня у нас состоялась премьера. Прежде всего, я хочу поблагодарить.

«Почему тихие, спокойные люди с тихими, спокойными голосами привлекают больше внимания, чем люди громкие и напористые? – задумался я. – Не оттого ли, что, когда говорят тихо, слушателям приходится замолкать и сильнее концентрировать внимание? Интересный, кстати, парадокс. Надо будет тоже как-нибудь негромко попробовать».

Я незаметно отошел в сторонку от замершей в напряженном внимании пары и снова прислонился к мягкой штофной стене. Хозяйка продолжала говорить, зал замер, а я вновь отделился от зимнего Кутузовского проспекта, но теперь уже перенесся на холмистые шотландские просторы. Там пахло свежей сочной травой, морской солью, а еще перемешанным с туманом дымом от прогоревшего где-то вдалеке костра. Мне там было хорошо, и я совсем не спешил возвращаться. Даже когда в зале все дружно рассмеялись, потом снова захлопали, даже когда помещение заполнилось общим гулом и движением, я все равно не спешил. Я придвинулся ближе к обрыву крутого горного хребта, вслушиваясь в тяжелый, холодный океанский прибой. А может быть, и в морской прибой – я плохо помнил, что именно омывает травяную, холмистую, скотчевую страну.

Из короткого шотландского путешествия меня выбила темнота. Не полная, не кромешная, а просто, будто вполовину уменьшили в зале накал свечей. В смысле, лампочек. Я дернул головой, отгоняя безбрежный шотландский пейзаж, пытаясь определить, в чем, собственно, дело. Оказалось, что горообразный Ваня бросал на меня плотную, густую тень, нависая с таким многозначительным видом, будто собирался сказать что-то невероятно важное. Но при этом не говорил ничего, лишь молча проникновенно заглядывал мне сверху вниз в глаза.

– Ну, – начал я первым, чтобы хоть как-то растопить сгущающуюся молчаливую напряженку. – Как твой приятель, не объявился еще, не приполз с повинной?

– А, Алик. – вспомнил свой недавний рассказ Ваня. – Да нет, не успел еще. – И он развел руками.

– Жаль, – вздохнул я и тоже хотел развести руками, но в одной у меня находился стакан, почему-то снова совершенно пустой, а другая висела на перевязи. – Но ты знаешь что, Вань, настоящий друг, он ведь, как известно, познается в беде. Получается, что тебе просто в беду надо попасть. Небольшую, несерьезную, профилактическую такую беду. Тогда твой Алик, как истинный друг, наверняка отзовется. Хочешь, я тебе правильную беду разработаю, чтобы без особых потерь, но которая срочной помощи потребует? – Ваня продолжал серьезно глядеть на меня, даже не улыбнулся, хотя мне шутка понравилась. Отличная шотландская шутка. – А если Алик не отзовется, ты тоже не горюй, «вверх таких не берут и тут о таких не поют», – прохрипел я как мог знаменитые строчки Высоцкого. – Ты, главное, не печалься, смотри, сколько девчонок бродит, совершенно чудесные девчонки. Я такого скопления коллективного изящества вообще никогда не видел.

– Девчонки меня не интересуют, – махнул рукой на девчонок Ваня.

– Ты что, женат, что ли? – прозорливо догадался я.

Но Ваня только покачал отрицательно головой.

– Я голубой, – сказал он и улыбнулся мне доброй, мягкой улыбкой.

Шотландский прибой продолжал биться о скалы в моей с трудом справляющейся башке, и все же смысл Ваниного признания я хоть и не сразу, но ухватил. И надо признаться, оно меня ошарашило. Нет, «ошарашило» – неверное слово, оно не определяет в полном объеме, в какой глубочайший шок я тотчас впал – даже Шотландия со своим морским пейзажем тут же, как ей и полагается, затуманилась и поблекла. И неудивительно, я в первый раз в жизни беседовал с живым, совершенно реальным гомиком. Я даже мог до него дотронуться (хотя и не особенно хотел). А еще он не скрывался, не маскировался, не камуфлировался под окружающую среду, наоборот, раскрылся передо мной, как будто его пидерастичность была обычной, естественной человеческой потребностью.

Конечно же, мне потребовалось время, чтобы выйти из ступора, но Ваня не напирал, не торопил, давал время отдышаться, только старался проникнуть в меня тихими, влажными, с блестящей поволокой глазами.

Наверное, теперь у меня отвисла челюсть и округлились глаза.

– Ты чего удивляешься? – поинтересовался наблюдательный Ваня. – У вас в Мариинке не так, что ли?

– Да не из Мариинки я не из какой, – признался я, видя, что дело принимает серьезный гомосексуалистичес-кий оборот и косить под балетного уже как-то небезопасно. – Это я пошутил. Ну так, прикололся для смеха.

– Надо же, – теперь удивился Ваня, – а я поверил. У тебя натурально получилось, особенно про травму в боку. Со знанием дела.

– Спасибо, Вань, я старался, – поблагодарил я. – Истинное искусство, оно ведь на натуральности замешено. – А потом добавил приглушенным, заговорщицким тоном: – Слушай, Вань, а как это вообще, ну, в сексуальном плане?

– Тебе интересно? – В Ванином вопросе не проскользнули ни подвох, ни двусмысленность. Во всяком случае, я их не заметил, Шотландия болталась у меня в башке и густым дымом туманила мозги.

– Конечно, а как же, – кивнул я.

– Намного лучше, чем с бабами, – признался Ваня.

– А ты и с бабами тоже пробовал? – не переставал я открывать новый для себя мир.

– Ясное дело, а ты что думал, – кивнул Ваня.

– То есть ты не с рождения гомиком стал. В смысле, голубым, – немедленно поправился я, так как не знал, может быть, слово «гомик» для гомиков звучит оскорбительно.

– Да нет. – Ваня пожал плечами. – Просто попробовал разное, одно, другое, и выбрал то, что мне больше подошло.

– А я думал, это генетическая такая предрасположенность, – выдвинул я другую версию.

– Бывает иногда, когда природа ошибается и в мужское тело помещает женщину. Но это редко. Как правило, мы все выбираем, а почему не выбрать, когда есть возможность. Любой человек каждый день что-то выбирает. Ты вот Тамару, например, не выбрал, а Милу выбрал. – Я пожал плечами. – Просто многих пугает разнообразие, но это не от сексуальной ориентации, а от закоснелости и ограниченности мировоззрения. Знаешь, всякие социальные ограничения влияют, которые человек преодолеть не может.

– Надо же, никогда об этом не задумывался, – проявил я полную ограниченность мировоззрения.

– А есть люди, которым все интересно, мир ведь открыт, почему не войти в него, не поэкспериментировать? К тому же в каждом из нас заложена достаточно запутанная комбинация, – продолжал Ваня, а глаза его вслед за голосом все глубже и глубже пробивались в меня своей вязкой, блестящей бархатистостью. – Мужские гормоны, женские, у всех они имеются, но у кого-то одних больше, у кого-то других. По-разному. Кто-то более предрасположен, кто-то менее, но в той или иной степени мы все предрасположены. Тут главное, отбросить пресловутые рамки, освободить себя от предрассудков и попробовать. Чтобы самому в себе разобраться.

– Значит, ты разобрался, и тебе так больше понравилось, чем с женщинами? – Он кивнул. – А предположим, ты встретишь обалденную девушку, красивую, как раз по тебе и такую, которая тебя понимает полностью. Ляжешь с ней?

Ваня отрицательно покачал головой.

– Нет, – протянул он. – Я для себя определил. Мне женщина уже ничего дать не может. В сексуальном плане женская любовь лишь жалкое подобие. А в интеллектуальном, духовном, – он красиво, по-балетному махнул рукой, – ну, ты сам понимаешь.

Но я не понимал, и Ване пришлось пояснить:

– Они же, согласись, совершенно отличные от нас существа. Во всем, в понимании мира, интересах, морали, шкале ценностей, эмоциональной глубине, ментальности. Все другое.

– Это плохо? – переспросил я. – Я-то думал, что это как раз хорошо.

– Они же никогда нас не поймут. И как результат, ты никогда не сможешь полностью открыться перед ними. А всегда быть закрытым, всегда быть не собой, в чьей-то маске, представляешь, как это тяжело. Одиночество, одним словом. Представляешь, вечно подстраиваться под чужие интересы. Ты вот хочешь всю жизнь подстраиваться?

Даже если бы я не был пьян, я все равно ответил бы честно.

– Нет, не хочу, – заявил я без малейшего сомнения.

– Вот видишь, – поддакнул мне Ваня. – А если прибавить еще и сексуальный аспект, тогда вообще вопрос решается сам по себе.

– Что, настолько лучше? – не поверил я.

– Даже сравнивать нельзя. Хороший любовник может легко дать все, что дает женщина, плюс много еще чего дополнительно. – Я кивнул, это я как раз мог понять. Пусть чисто умозрительно, теоретически, но мог. – К тому же женщина по природе своей требовательна, и в жизни, и в сексе. Она требует удовлетворения, часто капризно требует. А это что означает? – Я не знал, я пожал плечами. – Постоянное психологическое давление, стресс. Нет, тут даже говорить нечего, никакого сравнения, – заключил Ваня и, помолчав, добавил: – А главное, почему не попробовать? Если решишь, что с женщинами тебе лучше, так и будешь продолжать с ними. Выбор-то остается за тобой. – Я и не заметил, что теперь он уже напрямую обращался ко мне. – Это как с едой. Предлагают тебе изысканное блюдо, непривычное, скажем, азиатское, японское. А ты в ответ отказываешься, шумишь, мол, нет, я даже пробовать не буду, меня мама с папой только к бутербродам с колбасой приучили да к картошке с селедкой. Смешно, правда?

– Подожди, подожди, – остановил я Ивана. – Что-то я не до конца в твое сравнение врубился. Если женщина – селедка, то кто же тогда картошка?

Ваня усмехнулся, но на вопрос отвечать не стал. И правильно сделал, вопрос был чисто риторический.

– Ты идею понял, любое самоограничение приводит к зашоренности. Не только в любви, вообще, по жизни. С самой древности так. – Он придвинулся чуть ближе, или наоборот, это я покачнулся.

– А как же с древними евреями? – снова попытался возразить я. – Они кошерное изобрели. Древние евреи были исключительно за самоограничение.

– И что это им дало? – засомневался Ваня в древних евреях.

– Ну, выжили все же. Остальные исчезли, как ветром сдуло, мы даже их названия не помним, а евреи сохранились. Вот в нас перешли, в той или иной степени. А все потому, что самоограничивались. Кошерная пища, как теперь наука утверждает, куда полезнее, чем распутное обжорство.

Ваня засмеялся, не знаю чему, вроде бы ничего особенно смешного я не сказал.

– Слушай, если тебе на самом деле интересно, поехали сейчас ко мне. Выпьем, посидим, поболтаем, здесь в любом случае уже все к концу идет.

– А почему бы и нет. – вдруг неожиданно для себя начал соглашаться я. Все же Ваня был отличный парень, прямой, душевный, вон, раскрылся передо мной по полной, как на духу, без всякой изворотливости. К тому же я еще не все выяснил про гомосексуализм, у меня набралась целая куча вопросов. Например, как с ним это в первый раз произошло? Сам он до всего этого додумался или кто-то из старших навел на мысль? И еще, самый главный – меняются они ролями или роли у них расписаны и твердо заучены? Кто кого танцует, иными словами? Совершенно непонятный, загадочный аспект чужой, запретной гомосексуальной жизни.

Но тут другой силуэт отвлек меня от Ваниного, тоже высокий, броский, но только более хрупкий. Он двигался и при этом зябко поеживался плечами. Я вскинулся, ну конечно, Тамусик. Она проплыла рядом, как корабль, бригантина, плавно, почти не поднимая волны. Но как-то слишком уж близко от нас, слишком прямолинейно вглядываясь только вперед, слишком демонстративно не замечая ни Вани, ни меня. И только почти миновав нас, вдруг резко обернулась и произнесла холодным, безжизненным голосом:

– Ванечка, ты не знаешь, где здесь туалет находится? – И даже не посмотрела на меня, ни кивка головы, ни взгляда, будто меня и не существует.

Повторю, до меня сейчас все доходило медленнее, чем обычно, потому что пробивалось через плотный шотландский смог. Но когда Тамарочка направилась неспешным, независимым шагом, каким выхаживают модели на подиуме, в сторону, подсказанную любезным Ваней, до меня наконец дошло. И не смог я себя сдержать, зашелся в гомерическом приступе. Эмоционально зашелся, так что даже слезы выступили на глазах, даже протрезвел немного. Вслед за моим бесконтрольным хохотом по зале раскатился Ванин бархатистый, мягкий баритон.

– А ты говоришь, кошер, – проговорил он через смех. – Посмотри, сколько позерства, продуманного, циничного жеманства. Она, видать, стояла, думала-думала, страдала и не выдержала наконец. – Он снова рассыпался мягким смехом. И повторил: – А ты говоришь.

– Да ничего я не говорю, – произнес я, когда немного отдышался.

– Ну так что, поехали ко мне? – вернулся Ваня к прежней теме и снова стал вдаваться в меня своим влажным с поволокой взглядом.

В принципе я уже готов был сказать: «Поехали!» Чувство опасности вместе с общим ощущением реальности было притуплено шотландским алкоголем, да и какая опасность могла исходить от мягкого, душевного Вани? Я уже был готов согласиться, но мне не дали.

– Он тебя в свою веру перейти агитирует? – проявила осведомленность Милочка.

– В какую веру? – Я снова не понял. Видимо, я вообще плохо понимал происходящее.

– Для него это религиозный вопрос. Миссионер хренов. Только миссионеры во имя божественной идеи старались, души спасали, а он, – она кивнула на моего друга Ивана, – корысти ради. Сам знаешь, для чего.

– Вань, – я качнулся в сторону друга, – чего-то я не понимаю. О чем она говорит? О какой корысти? Ты от меня чего-то хотел?

Он лишь отвел глаза.

– А тебе самому не стыдно? – зачем-то набросилась кардиолог на артиста балета. – Ну, выпил мальчик, ну, захмелел, а ты сразу воспользоваться решил. Я вот Алику позвоню и все расскажу. – А потом снова ко мне: – На, держи бутылку «Боржоми», выпей всю.

– Зачем? – в очередной раз не понял я.

– Протрезвеешь хотя бы чуток, – посоветовала доктор, и я послушался, приложился к горлышку жадными губами.

Впрочем, полностью протрезветь мне не удалось. Я долго копался в коридоре в поисках Милочкиной шубки и своей куртки. Шубку я нашел, а вот с курткой было сложнее. Потом мы спускались в лифте. Помню, я резко качнулся в Милину сторону, почти врезался в нее, в последний момент успел выставить вперед правую руку, уперся в стенку лифта. Я чувствовал, как на моем лице расплылась глупейшая, бессмысленная улыбка, но ничего не мог с ней поделать.

– Ну, – сказал я, потому что не знал, что сказать еще.

– Когда ты только успел набраться? – удивилась Мила. Затем подумала и добавила: – Ты случаем не из начинающих алкоголиков? – Но при этом не отстранилась. Хотя, возможно, от хорошего скотча перегаром особенно и не несет.

– Да не, – смущенно пожал я плечами и, оттолкнувшись от стенки, снова вернулся в вертикальное положение. – Никакой я не алкоголик. Если честно, я и не пьянею никогда. Это приблизительно максимум.

Потом мы опять сидели в ее медленно разогревающихся «Жигулях». Был уже час или два ночи, ветер стих, зато чувствовалось, что морозец прихватил не на шутку.

– Ты чего, серьезно хотел к Ваньке ехать? – спросила Милочка и наконец двинула автомобиль по заснеженной, скрипящей под колесами мостовой.

– А почему нет, – глухо ответил я в еще не отогревшийся воздух. – У меня к нему еще куча вопросов была. Где я еще могу узнать о гомосексуальной жизни из первых рук?

– Ты не только из первых рук узнал бы, – съязвила Милочка, но я не обиделся.

– Да ладно тебе, мы же только теоретизировали, я вопросы задавал, он отвечал.

– А зачем тебе это знать? Чтобы когда-нибудь теорию в практику воплотить? – Она продолжала язвить, но меня ее подколки не пронимали.

– Ну как же, – удивился я. – Это же кусок жизни, вся их гомосексуальная бодяга. Конечно, интересно понять, как там у них устроено. А почему надо отрезать себя от пусть и провокационной, пусть спорной, но все равно части жизни?

– Почему бы тогда и не попробовать? – Мила даже не смотрела на меня, только на дорогу.

– А чтобы понять, пробовать совершенно необязательно. Знаешь, у Высоцкого есть песня «Мой друг уехал в Магадан»? – Мила не ответила, и я продолжил: – Там, чтобы кратко, друг уезжает в Магадан, и автор переживает, что сам с ним не поехал. Мол, не может решиться на безумный, рискованный поступок, что самому ему слабо. Раньше бы мог, а вот теперь слабо. Отличная песня, просто все мужские струны души перебирает.

Я перевел дыхание, подумал, что не надо так длинно, надо коротко и емко, как у Высоцкого.

Но главное, там есть такие слова. Оправдываясь перед собой, автор, в смысле Высоцкий, говорит: «А мне удел от Бога дан, и я не еду в Магадан. Я буду петь под струнный звон про то, что будет видеть он». Понимаешь, в этих простых строчках глубокая мысль – художнику совершенно не обязательно участвовать самому, даже присутствовать не обязательно. Он умеет видеть чужими глазами, слышать чужими ушами, чувствовать чужими рецепторами. Все зависит от выделенного Богом таланта. Или «удела», если говорить словами Высоцкого.

Я замолчал, молчала и Мила, потом все же сказала:

– Ты совсем ничего не соображаешь. – Теперь ее голос звучал резче, возможно, из-за прозрачного, хрупкого, готового расколоться на морозе воздуха. – Они же считают, что любой мужик – потенциально голубой. Что они любого могут совратить. Что это только вопрос подходящих обстоятельств и правильно подобранных аргументов.

– Ты просто конкуренции боишься. Вот и пытаешься отделаться от нее клеветой и инсинуациями. – Похоже, я стал понемногу трезветь, раз дошел до такой сложной формулировки.

– Естественно, я боюсь конкуренции, – неожиданно легко согласилась она. А затем добавила: – И все-таки, он бы привез тебя к себе, вы бы покурили травы или нанюхались, и он бы тебя трахнул.

Вот тут я обиделся.

– Во-первых, я наркотики не пользую. Не нюхаю, не курю, вообще ничего. А во-вторых, чего это он бы меня трахнул? Может, я бы его.

Мила покачала головой, впрочем, не отрывая взгляда от дороги, я не видел точно, но мне показалось, что она улыбнулась.

– Может быть, и ты его, – и она вздохнула.

Почему-то я не спросил, куда мы едем. Вообще-то мне надо было к Тане, но, похоже, я смирился с тем, что сегодня на Патриаршие уже не попаду. Ну и ладно, подумал я, завтра приеду, ничего, подождет. И я затих, и без возражений, ничего не спрашивая, не ставя под сомнение, позволил Милиным «Жигулям» бесперебойно катить по ночной, пустынной, занесенной по самое горло Москве.

После блестящей, словно освещенной софитами, шумной, полной суеты квартиры на Кутузовском Милина гостиная показалась маленькой, тихой, приглушенной и светом, и звуком. И оттого уютной, спокойной, располагающей к любви.

Собственно, иного выхода не было – тот факт, что она повезла меня к себе, а я поехал, говорил о том, что любви не избежать, что сегодняшний день постепенно, шаг за шагом, подвел нас к единственному возможному итогу. К тому же растянутые на часы нескончаемые намеки, двусмысленные шутки, взгляды, мелькающие ненароком слова, прикосновения, неловкие движения, все они, плавно наслаиваясь, привели к одному – Мила в неловкой, скованной позе, прижатая к стене, я прямо перед ней, заглядываю в ее озерные глаза, медленно погружаясь в их затягивающую глубину.

– Ну что? – произношу я только для того, чтобы что-нибудь произнести, чтобы разбавить тишину хоть каким-то звуком.

– Что? – отзывается она со сбившимся, едва контролируемым дыханием. Скованность ее настолько очевидна, что становится комичной – напряженная шея, прямая, неестественная спина, согнутые в локтях, не знающие, куда приткнуться, руки, раскрытые, ищущие и не находящие опоры ладони.

Ведь и вправду непонятно – взрослая женщина, наверняка опытная, и надо же, нервничает, будто подросток, будто в первый раз. Странно, но чем больше я чувствую ее неловкость, тем увереннее ощущаю себя. Более того, ее зажатое волнение, по-детски испуганное выражение лица возбуждают меня, пружина закручивается со скоростью быстро вращающегося часового механизма, быстрее его.

Я протягиваю руку, я знаю, там, на спине, на платье, едва заметная змейка молнии. Нащупываю ее, двигаю вниз до самого предела, скованная напряженность Милиной спины давит на мои пальцы, будто все ее тело сгруппировалось и готовится к поднятию тяжести, женской тяжести. Короткий, жестковатый звук разбегающихся в стороны зубиков пластмассы, пальцы проскользнули вниз, ослабляя гибкую, обтягивающую хватку материи. Потеряв форму, она съезжает с женского плеча, спадая и застывая у локтя. Тонкая черная бретелька лифчика вдавливает бледную, легко поддавшуюся кожу, и без того глубокое декольте уже и не декольте вовсе, а опущенная к самому животу прореха, сбившееся в складки наслоение; неприкрытая чашечка лифа так и просится в ладонь.

Почему-то именно беззащитность вдавленной кожи на плече и еще слишком неестественная, слишком контрастная грань между мягкой, полной, набухшей, матовой, выбивающейся из-под лифчика груди и самим лифчиком, черным, твердым, жестким, – именно этот контраст живого с неживым, трепетно дышащего с застывшим вдруг выбивает из меня тяжелое, на глазах наливающееся, не вмещающееся в груди дыхание. Я пытаюсь сладить с ним, проглотить неловким, неподдающимся горлом, загнать обратно внутрь, но оно, наоборот, все сдавленнее, все тяжелее вырывается наружу, на Милу, на ее кожу, на ее шею, на разделенное надвое узкой черной лентой плечо, на запечатанную в чужеродную плотность, требующую спасительного, долгожданного освобождения грудь.

Я дотрагиваюсь до плеча, прохожу по его короткому, плавному сгибу к шее самыми кончиками пальцев, воздушно, едва касаясь, кожа по коже, касание по касанию – я вижу, как тоненько бьется замершая на шее жилка. Движение назад – другой, еще не пройденной дорогой, теперь уже от шеи к плечу, тот же плавный сгиб, та же мелкая, едва различимая дрожь отзывающейся на ласку кожи. Мои пальцы поддевают жесткую, въевшуюся в тело черную бретельку, стягивают ее с плеча, отбрасывают, уже потерявшую натяжение, вниз, к локтю, туда, где застыла скомканная материя платья. Первое, что бросается в глаза, – это розовая, разъедающая пухлую белизну полоса, прожегшая плечо, с отпечатавшимся мелким узором безжалостной черной уздечки. В этом временном, не опасном шраме – явное подтверждение откровенной беззащитности женского тела, его очевидная, вынужденная слабость.

Я склоняюсь к плечу губами, мое дыхание шумным прерывистым потоком упирается в него, касаюсь потревоженной кожи, тоже лишь едва, так что становится щекотно губам, пытаясь успокоить, разгладить уставший, запекшийся отпечаток. Теперь я явно ощущаю, как дрожит чутким, неровным биением жилка, убегающая к шее. Я не могу успокоить ее, даже не пытаюсь, но и она не может успокоить меня, я отрываюсь от плеча, бросаю короткий взгляд на Милу, на ее закрытые глаза, ее застывшее на гране судороги напряжение. Ее лицо сейчас выглядит усталым, мгновенно прибавившим возраст, прорезанным почти что отчаянием, но отчаянием чутким, следящим, боящимся потерять, упустить, недополучить. Наконец я отделяю черную, жесткую, будто бронированную чашечку, стягиваю ее вниз, к животу, она повисает и теряется в сбившихся складках застывшего там же платья.

Мне надо, я должен, просто обязан запомнить ее сейчас такой – все еще греческая богиня, только теперь неживая, скульптурная, вытесанная из мрамора копия. Окаменевшее, напряженное, будто вслушивающееся в себя тело, платье, похожее на тунику с наехавшими друг на друга складками, обнаженное плечо, грудь, во всей позе раскрытость, уязвимость, доверчивая незащищенность. Нет, такое мгновение нельзя упустить, оно еще долго должно оставаться со мной, я еще долго буду высасывать из него сочные, сбивающие дыхание капельки.

Я наклоняюсь к пухлой, даже на взгляд теплой, сейчас ничем не скованной, чуть расплывшейся груди. Мне приходится выгнуться, неловко, неудобно, левая, подвешенная на перевязи рука мешает, в боку что-то снова сдавило, глухо, угрожающе. Я стараюсь не обращать внимания на подступающую боль – завихренное дыхание, полностью сломавшееся, подмешанное хрипом, затуманило и без того шальное, оторвавшееся от реальности сознание, анестезировало, сгустилось распирающим комком бесконтрольного желания.

Я трогаю губами нежный, сразу затвердевший губчатый комочек, играюсь с ним кончиком языка, перебирая губами, снова прохожусь языком. Застывший передо мной мрамор оттаял, ослабил свою каменную жесткость, забился мелкой, рассыпчатой дрожью, прогнулся небольшой, плавной дугой.

– Ну что, – я сам удивляюсь своему хриплому, глухому голосу, – в этой квартире имеется хоть какая-нибудь кровать?

Ее веки по-прежнему закрыты, не то что у мраморных, пугающих выпученными, бесцветными глазницами античных богинь.

– Может быть, ты все-таки меня поцелуешь? – Ее голос тихий, тоже испуганный, мне кажется в нем жалоба и мольба.

«Конечно», – хочу прошептать я, но сбиваюсь.

Странно, но губы ее поразительно живые, в них, в отличие от тела, нет ни зажатости, ни испуга, ни напряжения. Из них сочится страсть, жадность и желание получить, вобрать в себя все, что только возможно вобрать. Оказывается, они и есть источник, эпицентр, жизнь зачинается именно в них, рожденный ими заряд гибкой волной перекидывается сначала на ее руки – я чувствую их судорожное, хаотичное давление на спине, потом оно путается в волосах, потом замирает на шее. Вскоре все ее тело бьется между моим, тоже шатким, нестойким, и надежной, твердой стеной. Оказывается, что оно лишь придаток к губам, которые все больше заходятся в шаманской пляске, заставляя тело выгибаться, подрагивать в такт ошалевшим, обезумевшим конвульсиям.

Моя левая рука, застывшая на перевязи, зажата между жесткой, плотной вязкой свитера и смятой, сплющенной, бесформенно стиснутой мягкостью женской груди. И именно от вида, от сознания ее сдавленной, размытой, наверняка болезненной наготы, что-то сбивается, переворачивается у меня внутри, и все вокруг окончательно теряет смысл, суть, идею. Все, кроме одного.

– Где тут у тебя спальня? – Мне удается отстраниться, найти ее руку, ту, на которой болтается скрученное кольцо платья, оторвать ее, приросшую к моей голове, поймать ускользающую ладонь, сжать до отрезвляющей боли, потянуть, потащить в темноту, туда, где должна находиться еще одна, вторая, комната.

В любви недостаточно оценены мелкие частности – маленькие, незаметные детали, как правило, несущественные в повседневной жизни. Но в любви, а значит, и в сексе они часто становятся определяющими. Какая-то ничтожная подробность может завести сильнее, чем ослепительная красота лица и идеальная фигура. Например, походка, посадка шеи или голос, движения рук, тембр или интонации голоса, или взгляд.

Я был знаком с весьма ординарной по внешним данным женщиной, можно даже сказать, некрасивой, но с мягким, бархатистым, скользяще вползающим в собеседника взглядом, легко проникающим до самой души, переворачивающим в ней все. И не было мужчины, который бы не влюбился не только в ее взгляд, но и в нее саму. Ведь, как мы помним, мифическая горгона превращала мужчин в камни именно взглядом.

Именно из-за неисчислимых, порой потаенных деталей каждая женщина становится для кого-то желанной. Иными словами, на каждую частность находится ценитель, который, распознав, уже не может от нее оторваться. Повторю, такая деталь может проявляться в чем угодно. Даже сама некрасивость, отступление от нормы, от стандарта, порой привлекательна. Поэтому мужчина, который наделен талантом различать в каждой женщине подобное «отступление», и является наиболее чувственным в любви. Падким на любовь.

Интересно, что в русском языке нет слова, определяющего подобный мужской характер. Того, кто умеет различить в женщине самую потаенную, но самую примечательную черту и полюбить за нее.

Существует, конечно, слово «развратник», но оно имеет отчетливо негативное значение. Есть и другое слово, «ловелас», но от него так и веет иронией. В связи с отсутствием подходящего термина в обиход вошли имена нарицательные: донжуан или казанова, но они ассоциируются с определенными историческими или литературными героями и оттого тоже не отражают суть феномена. Неужели язык развивался настолько ханжески, что упустил, не нашел определения для целого пласта в мужском, далеко не редком типаже?

Достоевский в «Братьях Карамазовых» тоже не подобрал подходящего слова и потому использует слово «сладострастник». Там же он приходит к аналогичной мысли – «сладострастник» может в любой женщине различить частную, только ей принадлежащую особенность, изюминку и пожелать ее, даже полюбить. Но у моралиста Достоевского (моралиста-писателя, но совсем не человека. Известно, что сам Федор Михайлович был не чужд мирских соблазнов) персонаж-сладострастник весьма нечистоплотен, да и само слово, сочетающее «страсть» и «сладость», липкое, нестерильное.

И тем не менее настало время хотя бы частично реабилитировать «сладострастника». Ведь для того, чтобы уметь различить в каждой женщине уникальную, самую возбуждающую черту, нужны и чуткость, и проницательность, и даже особое, утонченное восприятие жизни. Да и сама жизнь без подобных персонажей оказалась бы упрощенной, выхолощенной и потеряла бы ощущение непредвиденного, а порой праздничного приключения.

Впрочем, для того, чтобы найти эту особую, цепляющую черту в Миле, не требовалось ни наблюдательности, ни чуткого проникновения в жизнь. Когда ее глаза оказались прямо передо мной, подо мной, они перестали быть глазами, перестали даже быть озерами, они разрослись до объема глубокого, непостижимого мира, возможно, и насыщенного обильной влагой, но все равно со своими континентами, со своей атмосферой, с загадочными, неоткрытыми, неизведанными островами, омываемыми все той же мягкой, тихой, лазурной водой. И я погрузился в этот мир добровольно, без страха, словно у меня не было иного выхода; он расступился, раздался, окутал меня желанной голубизной, не то небесной, не то морской. Я погружался в него все глубже и глубже и не мог достичь дна.

Бесконечное это скольжение было пропитано забвеньем, окутано потусторонностью, оно должно было тянуться и растягиваться, и литься, литься без конца. И когда я почувствовал, что сейчас, вот в эту мгновенную секунду оно вдруг может непростительно оборваться, я остановился и удержал его на самом игольном кончике, набухшее, готовое рухнуть вниз. От тягучей, томительной паузы мир снова растекся, завихрился всасывающей воронкой, не угрожая уже больше подземным сокрушительным землетрясением, и я отпустил хватку, и снова заскользил вниз, туда, где, я уже знал, меня ждет влажная бездонная бесконечность.

Затем в какой-то момент мир притупился, потух, связка между мной и им оборвалась, перестала быть замкнутой, падение продолжалось, но оно уже не было таким обреченным, как мгновение назад.

– Открой глаза! – Это была не просьба, не требование, не мольба, не приказ. Видимо, она и сама поняла, что мой мир рушится, рассыпается, переходит в примитивное механическое движение, что его необходимо спасать. – Смотри на меня! – Я снова услышал свой натужный, хрипловатый, дышащий ей в лицо голос. – Прямо в меня.

Мир вернулся, я снова стал вторгаться в него, кольцеобразная связь тут же восстановилась и стала уводить меня все дальше от темной комнаты с приглушенным ночником, от блестящего, залитого огнями заснеженного проспекта за оконным стеклом, снова в тягучую, бестелесную, расступающуюся пропасть, из которой не было ни сил, ни желания выбираться.

Потом снова возник звук, но уже иной – тихий, приглушенный, шепчущий, в нем не было ни резкости, ни напора, ни требования, только успокаивающая ласка. Я не мог вникнуть в него, казалось, он покрыт прозрачной, невидимой, но крепкой, не пропускающей сквозь себя пленкой. Но он повторялся, настойчиво, однообразным звучанием, и наконец пленка прорвалась, словно ее прокололи, и я различил буквы, слога и сложил из них.

– Мальчик мой, – возникли слова. – Мальчик, я так долго ждала тебя. – И опять, снова и снова, одни и те же уже расшифрованные звуки.

Может быть, она ждала от меня ответных признаний, откровений, но я молчал, моему погружению в лазурный мир слова были чужды, они только помешали бы, нарушили бы воздушное, пропитанное невесомостью падение.

А потом оказалось, что влаги в мире прибавилось, и она стала затоплять затерянные в ней острова, вовлекла в себя чернеющие сжатым округлым комочком континенты. Она все прибывала и прибывала, совершенно неясно откуда, и в результате стало ясно, что сейчас она выйдет из берегов, за пределы мягкого, доверчиво впустившего меня мира.

Я коснулся губами беззвучного потока, подхватил его частицы, они были подсолены – я оказался прав, затопляющая все кругом влага оказалась совсем не озерной, пресной, а морской, океанской. Она продолжала литься, не переставая, и не было дамбы, которая могла ее удержать. Как и полагается соленому, океанскому потоку, он вобрал в себя бо́льшую плотность, насыщение. Казалось, что теперь им пропитано все – и мое лицо, и шея, и простыня, и Милино плечо со все еще не зажившим отпечатком жесткой черной лямки.

Я оторвался от мира взглядом, прижался к нему губами, пытаясь хоть частично осушить его, прекратить неизбежное затопление и уже там, сглатывая тяжелые, соленые брызги, зашептал, как ребенку, укачивая, успокаивая, утешая.

– Ш-ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш, – приглушал я прозрачный поток. – Ну что ты, ну успокойся. Что с тобой?

Но она не слышала меня, лишь отзывалась всхлипом:

– Мальчик мой. – надламывался он. – Мальчик. так долго. долго. – и снова сбивался на невнятное, неразборчивое бормотание.

И мир утонул, исчез и, наверное, именно поэтому, от его беспомощной, застывшей в толще воды безысходности что-то поднялось во мне, что-то ломающее, агрессивное, и с ядерной силой забилось резкими, не знающими ни жалости, ни протеста ударами, единственная цель которых была сокрушить, поломать, достичь все же недостижимой бесконечности.

Так продолжалось совсем недолго, потому что вдруг океан раскололся окончательно, даже не надвое, а на бессчетное множество мелких осколков, его волна захлестнула меня ревом, бессильной яростью, выгнутым дугой, бьющимся в судорогах телом. Я пытался удержать его, но оно вдруг, обретя силу, вырвалось из моих рук, забилось в конвульсиях и тут же выбросило на поверхность истошный крик, а вместе с ним брызги слез, перемешанные со слюной, с чем-то еще более плотным, влажным, липким.

Я никогда не видел ничего подобного, даже не подозревал, что так бывает, даже испугался немного. Бьющаяся подо мной женщина и кончала (во всяком случае, мне так казалось), и одновременно отдавалась мгновенной, все нарастающей истерике, полубезумной, не контролируемой ни сдавшимися, полностью расслабившимися, атрофированными мышцами, ни тоже атрофированным, потерявшимся сознанием. Уже не недавний немой плач покрывал застывшую, ночную спальню, а настоящие рыдания, с подвыванием, с резкими визгливыми всхлипами, в полный, сорванный, побитый хрипотой голос, мне казалось, что сейчас на эту безумную истерику сбегутся соседи, начнут стучать в дверь, вызовут милицию. Ей-богу, если бы я не лежал с ней в постели, если бы по-прежнему не пытался двигаться внутри ее, я бы подумал, что ее постигло какое-то ужасное горе – так в черно-белом кино орали и заламывали руки женщины, получившие похоронки.

Истерика не проходила, только нарастала, Мила попыталась откинуть меня, сбросить, ударила плашмя ладонью, будто хотела закатить оплеуху, только попала не по лицу, а куда-то в плечо. Попытка тотчас повторилась, на сей раз ладонь хлопнула по груди, потом еще и еще.

Удары были полны отчаяния, наконец она ухитрилась и залепила мне по лицу, потом снова, уже точно попав по щеке. Теперь удары сыпались без разбору, от них невозможно было ни увернуться, ни спрятаться, они наложились на судороги бьющегося в истерике тела, на неразборчивые, замешанные на отчаянии всхлипы, брызги слез, слюней, вылетающих из иступленных, забывшихся, опухших, потерявших форму губ.

Наконец я справился с оторопью, очевидно, что слова, попытки успокоить, уговорить оказались бесполезными, и я навалился на нее всей тяжестью, подмял сразу потерявшее свободу тело, поймал, скрутил руки, заломил их за голову. Я даже позабыл про больной бок, наверное, он, как всегда, ныл, но я все равно не чувствовал.

– Пусти, пусти! – разрывалась она всхлипами прямо мне в лицо, я был перемазан не только слезами, но и косметикой, помадой, тушью, хрен знает чем еще, все вокруг было липко, жирно, предательски нечисто. – Пусти меня! – Она попыталась вырваться, но напрасно – я сжимал ее крепче и крепче, лишая движения, лишая свободы.

– Тихо, тихо, успокойся. – Я утопил лицо в подушку, к ее шее, к уху, пытаясь избежать непрекращающихся соленых брызг, и туда же, в ухо я шептал, стараясь ровнее, увереннее, стараясь остановить истерику, накрыть ее своим спокойным, размеренным голосом.

Сначала улеглись судороги, вслед за ними крик, всхлипы, по-моему, она еще плакала, но теперь тихо, почти беззвучно, я в любом случае не мог ничего различить, прижимаясь лицом к ее шее, и только шептал: «Ну что ты, успокойся, все хорошо, хорошо», – уже скорее по инерции, скорее потому, что должен был шептать.

Наконец она затихла, я услышал, как постепенно восстановилось дыхание, приобрело почти ровный, почти четкий ритм. Прошло еще минуты две-три.

– Все. – Она прерывисто вздохнула, видимо, воздуха по-прежнему не хватало перетруженным легким. – Я нормально. Все нормально.

Я поверил ей и чуть ослабил хватку, дал свободу рукам. Но руки свободой не воспользовались, так и остались вскинутыми, заломленными над головой. Я приподнялся, освобождая ее от своей тяжести, заглянул в глаза. Теперь руки пришли в движение, ладони закрыли тут же уткнувшееся в подушку лицо.

– Не смотри на меня, – произнесла она, но теперь совсем другим голосом, слабым, изможденным, в котором, казалось, жизнь едва трепетала. – Я, наверное, сейчас ужасно выгляжу.

Но я не отвернулся, я видел, что сквозь пальцы она тоже разглядывает меня.

– Ты испугался? Я напугала тебя? – спросила она, и ее глаз, подглядывающий за мной через разрез пальцев, моргнул.

– Да нет, – соврал я. – Мне даже понравилось. Где еще увидишь такой взрыв эмоций. И все от любви. Меня это даже завело, если честно. Знаешь, во мне, похоже, развито садистское начало. Женский испуг, слезы, истерика меня только заводят. Я сам теряю контроль.

– Ну да, ты даже не кончил, – зачем-то заметила она. – Тебе не было хорошо?

– Не беспокойся, – заверил я. – Мне было очень хорошо. Столько эмоций, можно сказать, страсти. – Я улыбнулся, я точно не видел, ее лицо было прикрыто ладонью, но похоже, она улыбнулась тоже. – Так что с тобой произошло?

– Ляг, – попросила она, – полежи рядом, хорошо?

Я послушался, опустил голову на подушку, она убрала ладонь от лица, чуть повернулась в мою сторону, прикоснулась щекой к плечу – сырость на щеке застыла и стала обжигающе холодной.

– Не знаю. Сама не понимаю, что нашло. У меня так долго ничего не было. Ты не поверишь, с того момента, как я развелась. – Она скосила глаза, попыталась заглянуть мне в лицо, я кивнул, в принципе мне было все равно, я готов был поверить. – Даже дольше, мы с Сашей не спали последние полгода. Так что я и позабыла, как это бывает. Вот и нашло. – Она пожала плечами, я почувствовал, что пожала. – Сама не знаю что. Просто не смогла удержаться. – Она помолчала, я тоже молчал, мое дело было слушать, ну, максимум задавать вопросы. – Было так сильно, необычно сильно, просто все перевернуло. А я совершенно отвыкла. Знаешь, я сразу почувствовала, еще тогда, в лесу, что нашла тебя. Что ты тот, кого я ждала.

Я невольно поморщился, мне показалось, что такое я уже читал, и не раз. Я даже мог бы припомнить названия книг с аналогичными монологами. Что-нибудь из Жорж Санд или Джейн Остин.

– Но у нас же случайная встреча, – не поверил я ей. – Мало ли кого ты могла встретить? Мало ли, кого ты встречаешь каждый день.

Мила снова замолчала, не знаю, может быть, обиделась. Но я же ничего не придумывал, сказал, как было на самом деле. Потом она ответила, голос ее растворялся в пустоте, растекался по темному воздуху комнаты, врезался в незанавешенное, освещенное с противоположной стороны оконное стекло.

– Поверь, когда я в тот день выходила из дома, я знала, что что-то должно произойти. Что-то важное. Что я встречу… Такое предчувствие. – Голос сбился, затрепетал, оборвался. Вскоре возник снова. – Я, конечно, не знала, что встречу тебя, но знала, что встречу. Такое чувство с самого утра, я уже проснулась с ним. Понимаешь, что именно сегодня я должна встретить. – Я не понимал, но и не возражал тоже. – И видишь, не ошиблась. – Она снова сбилась, видимо, не знала, как продолжить. Потом все же подобрала слова. – Я когда тебя увидела в лесу, в совершенно пустынном лесу, я сразу поняла, что это ты. Я думала, что ты тоже понял, что ты заговоришь первый, но ты промолчал, и поэтому я сама остановилась, спросила про дорогу.

– Так ты знала, как выбираться из леса? – дошло до меня.

– Конечно. – Я не видел, но знал, что она улыбнулась. Чему? Моей наивности? Пустой самоуверенности? Кто за кем, в конечном счете, охотился? Кто кого поймал? Я-то думал, что я.

И тут я понял:

– Даже если ты сейчас говоришь правду, ты вполне могла все это выдумать уже потом, задним числом. Про свое предчувствие. Потом, уже после того, как мы встретились, и сама себя убедить, что предчувствие было. Заставила себя поверить, что я именно тот, кого ты должна была встретить. А я вполне могу оказаться не тем, я, может быть, встретился тебе по ошибке.

– Нет, ты тот. – Она растягивала слова. – Теперь я точно знаю. – И она уткнулась еще сильнее в мое плечо и оттуда, снизу снова заглянула в лицо. На этот раз я повернул к ней голову, поймал взгляд и увидел, что наводнение отступает, что мир, воздушный, лазурный, поднимаясь над водой, снова обретает очертания, теперь даже более солнечный, пропитанный светлыми, испускающими тепло лучами. И мне снова стало необходимо оказаться в нем, в нем единственном и заключался сейчас весь оставшийся земной смысл.

Я осторожно, пытаясь не повредить больной, теперь уже отчетливо гудящий бок, перевернулся, и снова медленно, осторожно сначала лишь окунулся, а затем постепенно стал растворяться в ласковом гостеприимстве мира, распадаться, плавно, по частицам, по молекулам – пока не распался полностью.

Потом мы сидели на кухне, страшно хотелось есть, Мила хозяйничала, достала из холодильника колбасу, сыр, какие-то малознакомые мне баночки, нарезала хлеб, стала мастерить что-то, взбила сначала жидкое, потом пенящееся, тут же полыхнула газом конфорка плиты, зашипела сковородка. Получилось невероятно вкусно, запеченные гренки, жаркие, пылкие и внутри, и снаружи, пропитанные сочащейся, нежнейшей влажностью.

– Хочешь выпить? – Она все еще возилась у плиты, даже не взглянула на меня.

– Да брось ты. Что ты из меня алкоголика делаешь. Я и так уже пил сегодня, сама знаешь, к чему это чуть не привело. Мог бы сейчас вот так же с Ваней на кухне сидеть.

Она усмехнулась, но тоже как бы между делом, руки по-прежнему трудились, я посмотрел на них – четкие, выверенные, ни одного лишнего, ни одного потерянного движения.

– Ты ведь кардиолог? – вдруг вспомнил я.

Она кивнула,

– Оперируешь?

– Приходится. – Она наконец оторвалась от кухонной доски, на которой что-то уже было нарезано, перемешано, перемолото, взбито, все эти выходящие за рамки моего понимания манипуляции, сочетания. – А что?

– Да нет, я на руки твои смотрю, красиво двигаются. Не хуже, чем ноги балерин в Большом. Может быть, пора создать балет рук? Не ног, а рук?

Она снова окинула меня влажным взглядом, клянусь, он был пропитан не меньше сочившихся гренок. Только на сей раз пропитка была замешена на любви. Странное, непривычное ощущение – посреди зимней, морозной московской ночи я сидел на кухне вместе с едва знакомой мне женщиной и точно знал, что она любит меня. Во всяком случае, сейчас, в данную ночную минуту.

Я тоже смотрел на нее, внимательно, пытаясь вглядеться, разобраться. Легкий, шелковый, короткий халатик – вот и все, что было надето на ней, через разошедшиеся отвороты легко определялась затененная выпуклость груди.

Меня вдруг охватило умиротворение. Такое, какое только и может охватить зимней ночью, когда город давно спит, когда за окном метель, а здесь, на кухне, мерно дышит паром разгоряченной чайник, и желтоватый электрический свет бросает длинные тени, и никуда не надо спешить, и ты не принадлежишь ни делам, ни заботам, только самому себе. Ну, может быть, немного еще и этой женщине с влюбленным взглядом. Все слилось, наслоились в естественный, непринужденный замес – ночь за окном, тепло кухни, отголоски недавней любви по всему потерявшему тяжесть телу, ее взгляд, тонкий, полупрозрачный халатик, отточенные движения рук, раздувшиеся от жара, румяные гренки, пропитанные сочной свежестью. Казалось, что так было всегда – привычно, знакомо, и всегда так будет, и ничего никогда не изменится.

И в то же время где-то в глубине, в самой удаленной области сознания шевелилась простая догадка, что если я и принадлежу сейчас этой женщине, то принадлежу только до утра. Что наша первая ночь, какой бы она ни казалась вдавленной в бесконечность, вполне может стать единственной.

Как ни странно, догадка не беспокоила, наоборот, добавляла изощренную прелесть в перетекающие из одного в другое мгновения. И оттого, наверное, чтобы вернуться хоть к какой-то разумной реальности, чтобы вернуть к реальности Милу, я спросил:

– Послушай, а почему ты одна? – Я задержался в паузе, но Мила не взглянула на меня, не прервала череду быстрых, выверенных движений, не остановила быстро мелькающий кухонный нож на деревянной доске. – Ведь все при тебе. Ты интересная женщина, даже более того. Ты умница, все знаешь, всем интересуешься, балетом, вон, я даже близко не знаю столько про балет. Чувство юмора у тебя развито, с тобой не только интересно, но и весело. – Наконец она повернула голову, кивнула, мол, «спасибо за комплимент». – К тому же ты наверняка замечательный доктор, вон как ножом орудуешь. – Я указал взглядом на ее мелькающие руки. – Если ты с такой же филигранностью и скальпелем умеешь, если ты у операционного стола так же свободно себя чувствуешь, как на кухне. Тебе вообще цены нет. – Я улыбнулся. – Кстати о ценах. Похоже, что ты вполне независима, и духовно, и материально. Кандидат наук, наверняка докторскую защитишь, машина, квартира с видом на вон, – я махнул рукой, – Ленинский. Ерунда, конечно, материализм, прагматика, извини, что я обратил внимание. – Теперь улыбнулась она, как раз повернулась вполоборота, и я заметил. – Да и мир вокруг тебя занятный, я и не представлял, что он существует. Догадывался, но не представлял. Итак, выходит. – Я выдержал паузу, подводя общую черту. – Выходит, что ты идеальна. Ты мечта. И при этом одна! Как такое могло получиться? Не понимаю. Мечта не бывает одна. К ней постоянно тянутся. Одинокая мечта – противоречит природе. А ты говоришь, что у тебя до сегодняшней ночи никого не было. В смысле, после мужа… – Я захлебнулся монологом, пожал плечами.

Мила не спешила отвечать, плеснула чем-то жидким на сковородку, та резко зашипела, пальнула вверх мгновенным факелом. Потом, когда на нее вперемешку вывалилось нарезанное, растертое, взбитое, шипение сначала разрослось, заполнило притихшую кухню, но тут же подавленно стихло, стало равномерным фоном.

Наконец шеф-повар повернулась ко мне, глаза сузились, как тогда во врачебном кабинете, в них появился неожиданно резкий отпечаток.

– Ты сейчас рассуждаешь, как старая бабка на лавочке перед подъездом. «Все у нее есть, а она одна.» – передразнила Мила не то бабку, не то меня.

– В смысле, банально? – зачем-то спросил я.

– В смысле, пошло. – Глаза сузились, еще больше прибавив резкости. Вот так легко любовь переходит в отчуждение, удивился я метаморфозе. – В смысле, фальшиво. С мелочной фальшивой заботой. Подспудная цель которой – обидеть, задеть, унизить.

Неужели она права? Неужели я и в самом деле хотел ее обидеть, подранить, незаметно, исподтишка, прикрываясь сочувствием, заботой?

– Неправда, – ответил я скорее не ей, а самому себе. – Ты зря на меня наехала. Мне и в самом деле интересно. Я не понимаю тебя, не понимаю, как ты устроена, как устроена твоя жизнь. А я должен понимать. И тебя, и твою судьбу, и всю жизнь в целом. Абсолютно всю, во всех мельчайших деталях.

– Зачем? – Резкость множилась бессчетным подкреплением, сбивалась в эшелоны, строилась в ряды.

– Ну как же. – Я и не пытался скрыть удивления. Ведь это так очевидно. – Чтобы потом, когда-нибудь, ее описать.

Она молчала, смотрела на меня и молчала, похоже, даже позабыла о шипящей, стрекочущей сковородке, глаза постепенно отходили, снова расширились, снова наполнились влажной, теплой заботой.

– Ты говоришь правду? – Видимо, ее незащищенность нуждалась в помощи, ей требовалось мое подтверждение.

Я кивнул, ничего, кроме правды, я сейчас говорить не мог – время не то, слишком ночное, состояние не то, слишком открытое, искреннее, лишь на одной вибрирующей струне.

– А тебе никогда не приходило в голову, что есть люди, не готовые на компромисс? Пока еще не готовые. – Вступление было туманное, но я не прерывал, я настроился слушать. – Ты никогда не задумывался, что женщины тоже имеют право на выбор, во всяком случае, те женщины, которые хоть как-то уважают себя? Что в принципе стыдно цепляться за первую попавшуюся соломинку. Ты тут пел мне дифирамбы, мол, я и такая, и растакая, прекрасная, замечательная и чудесная. Конечно, сфальшивил в тональности, но не важно, я не об этом. Хотя, если на секунду предположить, что в твоих словах есть какая-то доля правды, то почему я, собственно, должна размениваться? А?! – Она задержалась, как бы ожидая ответа, но ответа не последовало.

Щеки ее покраснели, да и говорила она запальчиво, возбужденно, – понятно, что я задел давнюю ранку, и хотел того или нет, но причинил боль.

– Почему я не имею права выбирать сама? Почему я не имею права полюбить? Почему я должна бросаться на шею первому попавшемуся мужику, который выбрал меня?

Она задала столько вопросов, что мне пришлось ответить хотя бы на один.

– Не должна, – согласился я.

– Ну вот, я и не бросаюсь, – заключила она.

– Но подожди, почему бы тебе не найти правильного человека? – задал я еще один вопрос.

Она усмехнулась, я не разобрал, чего было больше в ее усмешке, горечи или удивления моей наивности.

– А где они, подходящие? Ты не замечал, что Россия абсолютно бабская страна? Если она хоть как-то пока еще существует, то только за счет баб. И Москва бабский город. Ты же сам это говорил, когда мы из леса возвращались.

И заметь. – Она подняла вверх указательный пальчик, призывая к вниманию. Но напрасно, я и так был само внимание. – И заметь, здесь даже мужики – бабы. Ты сам посуди, вот сегодня у Елизаветы.

– Это понятно, это же балет, – пожал я плечами.

– А что, в балете, в искусстве не должно быть мужиков?! Ну хорошо, у нас в клинике семьдесят процентов женщины. Мужики в основном начальники, ну и так, всякие сильно пьющие докторишки.

– Петя, похоже, не пьет, – снова вставил я.

– Хорошо, Петя. Один Петя на двести пятьдесят врачих и медсестер. Да куда ни пойди – учителя, преподаватели в институтах, даже инженеры, даже в конструкторских бюро, даже на заводах, даже в сельском хозяйстве. везде одни бабы. Я уже не говорю про библиотеки, музыку, не говорю про торговлю. Вот ты в техническом институте учишься, да? – Я кивнул. – Сколько в твоей группе ребят, сколько девушек?

Я прикинул.

– Ребят шестеро, это точно. А девушек не то четырнадцать, не то шестнадцать, давно не подсчитывал.

– Видишь, и это в сугубо техническом вузе. А представь, что делается в других? Да там сплошь одни девки. Я вообще не понимаю, чем мужики занимаются. Они либо левачат на своих «Москвичах», да и то хреново, машину никогда не поймаешь. Либо пьют.

– Ты же сама сказала, начальники, – подсказал я Миле еще одну мужскую профессию.

– Ну да, начальники. – Она вздохнула. – Эти дерут своих подчиненных баб, кто посимпатичнее. У нашего главврача каждый год новая не то аспирантка, не то ординаторша. Он еще человек порядочный, работать потом их оставляет, по службе продвигает, как может. У нас половина защитивших диссертации женщин – его «бывшие».

– А ты в какой половине? – на всякий случай поинтересовался я. Не то чтобы мне было важно, скорее любопытно.

– Да если бы я не была дочкой Бориса Леонидовича Гессина, я бы ни в какой не была, – честно призналась Мила. – У нас ведь, чтобы чего-нибудь добиться, надо либо спать, либо блат иметь. Иначе никуда.

– Да, – согласился я, – сложно у вас.

– Везде так. – Она покачала головой, шелковый халатик колыхнулся, чуть оголил плечо. – Ты зайди в какое-нибудь кафе вечером, там тоже одни женщины. Я вообще не понимаю, где мужики, такое ощущение, что вымерли все. А те, кто остались, скучные, вялые, увязшие в быту, в мелочах, я же говорю – абсолютные бабы. Да еще и пьющие в основном. Ни полета, ни стремления, ни желаний, все одинаковые, однообразные, будто под кальку скопированы. Нет, здесь нет мужиков. Может быть, где-то за Уралом, не знаю. Хотя тоже сомневаюсь. – Она покачала головой, как бы усиливая сомнение. – Поэтому, даже если женщина в поиске, все равно не из кого выбирать. Да и в поиске быть не хочется, обидно как-то, хочется, чтобы все само произошло, естественно. А у нас если в институте замуж не вышла, то потом уже и шанса нет. Хотя я вот вышла, и что? Половина всех девчонок уже развелись, многие с детьми остались, жизнь себе сломали. – Она снова задумалась. – Ну, если не сломали, то подпортили. Знаешь, как многие мучаются. На одну зарплату поди, вырасти ребенка, нищета одна и полнейшая безнадежность. Мы с тобой даже не представляем, как ужасно люди живут. Вполне, кстати, приличные люди. И это в Москве. А что в стране делается… – Она вздохнула, отвернулась к плите, видимо, вспомнила о сковородке, перемешала содержимое, там снова зашипело, но теперь уже слабым, затравленным, на последнем издыхании шипением. В воздухе разнесся аромат чего-то мясного, тягучего, аппетитного. А вот шелковый халатик от быстрого движения еще больше съехал с Милиного плеча.

– Так значит, получается, что ты меня на всем этом безрыбье выбрала? – сделал я единственный правильный относительно себя вывод.

Она снова повернулась ко мне, отвлекаясь от сковородки, подошла, чуть склонилась, провела ладонью по щеке, словно ощупывая, живой ли я, теплый, не поддельный? Пальчики были нежные, ласковые. Халатик уже полностью соскочил с плеча, оголяя не только его, но и идеальную выпуклость груди.

– Я все-таки хочу думать, что это ты меня выбрал, – произнесла Мила, пальчики ее все так же нежно двигались вдоль щеки, затем спустились, перешли на шею. Желала она того или нет, но у меня где-то в груди перехватило, сбило дыхание, завернуло на пару оборотов.

Мне почему-то вдруг стало стыдно за весь сегодняшний день, за сегодняшнюю ночь. «Я же пользуюсь ею, – подумал я, – только беру и ничего не даю взамен. Пользуюсь тем, что она одна, что в ней накопились нерастраченная ласка, любовь, потребность заботиться о ком-то. А мне, если честно, они особенно и не нужны». Я заглянул ей в глаза и, постаравшись выровнять дыхание, сказал:

– Я хочу быть честным с тобой. Обычно мне все равно, но сейчас просто редкая потребность такая, быть честным. Сам не знаю почему. – Я пожал плечами, но лишь едва. – Знаешь, я себя еще полностью не изучил, но мне кажется, я не могу быть ни постоянным, ни долгим, ни даже продолжительным. Не то что с тобой не могу, а вообще не могу. Просто продолжительность и постоянство не моя участь. Я, наверное, даже верным не могу быть. – Похоже, в первый раз за весь день я говорил абсолютно искренне.

– Я знаю, – то ли произнесла она вслух, то ли просто кивнула.

Ее пальцы, скользящие по моей коже, ее полуобнажившееся тело, а главное, это тихое, покорное признание – все сложилось и проникло в меня и там, внутри, закрутилось в тугую спираль, остановить которую уже было невозможно.

– Послушай, ты можешь выключить огонь? – Я кивнул на сковородку.

– Выключить или уменьшить? – Она подошла к плите и уже оттуда обернулась, улыбнулась, глаза опять расширились до озерных границ, потеплели.

– Лучше выключи. Так, на всякий случай, чтобы не рисковать.

Я поднялся, поймал ее руку, потянул на себя.

Вставка четвертая Выбор героя

Со стороны может показаться, что наша жизнь с Миком присыпана приторной, сахарной пудрой, завернута в нарядную подарочную бумагу и перевязана кокетливой розовой ленточкой. Иными словами, этакий идеальный, вызывающий умиленную слезу и сочувственные вздохи, голливудский вариант жертвенного папаши и трогательного, воспитанного, любящего отца мальчугана.

Спешу разуверить: подобная радужная картинка не имеет с действительностью ничего общего. А действительность заключается в том, что Мик похож на находящийся под большим давлением газ. В том смысле, что он мгновенно занимает все отведенное ему пространство, при этом не переставая выжимать меня из него, завоевывая новые территории. Мик перманентно пребывает в состоянии борьбы: борьба – его колыбель, его стихия, она подпитывает его, как земные соки подпитывали Антея.

Соответственно, у меня, как у постоянно подвергающейся агрессии стороны, имеются лишь два пути: либо стараться удерживать позиции, теряя себя в навязанной борьбе, либо, когда сил уже не остается, позиции постепенно сдавать, откатываясь в заранее вырытые и укрепленные траншеи.

Мик прессует меня постоянно и по всем направлениям – физически, морально, психологически. Он-то как раз будет бороться до конца, до самого, как говорится, последнего патрона.

Поэтому ору я на Мика часто, порой используя (каюсь) непечатные выражения из русского фольклора, которые Мик, в силу окружающей англоязычной среды, до конца не понимает, но радуется звонким, забавно звучащим словам.

Я давно подметил, что уровень моего терпения и сдержанности обратно пропорционален уровню моей усталости. Инъми словами, чем больше я устал и чем больше истрепаны нервы, тем легче и быстрее я срываюсь на крик. И наоборот, если силы еще остаются, я стараюсь быть терпеливым, пытаюсь объяснить, растолковать. Соответственно, громче всего я ору на Мика ближе к ночи, укладывая спать (тоже еще та эпопея), когда он исхитряется вытянуть из меня своей продуманной медлительностью каждую непонятно как еще сохранившуюся нервную клетку.

Когда он наконец утихомиривается в своей комнате и наступает ночная передышка, я, плеснув себе в стакан скотча, глотая его дымный запах, чувствую себя Прометеем. Не в том смысле, что дарю людям огонь, а в том, что, как иу Прометея, моя печень (читай, нервы) исклевана за день не знающим пощады орлом (читай, Миком). Но за ночь, слава Богу, все восстановится, отрастет в полном объеме и будет готово к новому нещадному терзанию (читай, издевательству).

И в то же время, наконец-то настроив телевизор на какую-нибудь новостную или спортивную передачу, отхлебывая целительный скотч, я чувствую себя счастливым. В моей жизни явно присутствует смысл, идея, потребность в следующем дне, а ежедневные боевые действия на «Миковском фронте» кажутся мелкими, несущественными стычками местного значения.

Конечно, думаю я, переводя взгляд с телевизора на окно, на плещущийся за ним океан, ребенок у меня уродился непростой (весь в папашу), но разве хотел бы я, чтобы он был другим? Наверное, нет, не хотел бы. Главное, его непрекращающуюся страсть к борьбе направить в правильное русло. Пусть, например, демонстрирует характер на теннисном корте, глядишь, что-нибудь из него когда-нибудь и выйдет. А я буду сидеть на трибуне в финале «гранд-слэма» и, глядя, как мой мальчик поднимает над головой победный трофей, радоваться, что не зря все же шатался и гнулся, выдерживал его постоянные наскоки. Нет, не зря.

В результате телевизор только мелькает голубоватой картинкой, звук невнятно растекается по комнате – мои взгляд, слух, сознание сосредоточены теперь на океане. Я открываю настежь окно, в комнату врывается просоленный, йодистый запах, лунная дорожка, бегущая к почти самому дому, в отличие от солнца, почти не отбрасывает бликов, лишь ровная, четко проторенная неземного цвета полоса.

В «Магнолии», в самом построении книги, некоторые использованные технические приемы по-прежнему вызывают у меня сомнение. Прежде всего, то, что рассказ ведется от первого лица.

С одной стороны, понятно, я пишу о своей жизни, о своей молодости, а значит, описание от первого лица вполне оправданно. Но с другой стороны, ставя знак равенства между героем и автором, я отдаю не только свою жизнь, но и себя самого на суд читателя. Не слишком ли много исповедальности?

Да и смогу ли я быть объективен по отношению к самому себе? Не приукрашиваю ли, не стараюсь ли, пусть и подсознательно, вызвать симпатию? И как результат, не зарождаю ли у читателя сомнение в объективности автора?

Ведь если кому-то типаж главного героя симпатичен, то кому-то и наоборот. А ощущения, вызванные героем, легко могут перекинуться и на автора, и на саму книгу. И если автор совсем не обязан нравиться, то восприятие книги не должно зависеть от того, какие чувства вызывает главный герой.

Но, к сожалению, отношение к главному герою/героине порой определяет отношение и к самой книге. Для меня это уже пройденный урок. Конечно, далеко не все, но немало и таких читателей, кто проводит подобное эмоциональное отождествление, и если главный герой вызывает раздражение, то и книга может начать его вызывать[12]. Более того, парадокс состоит в том, что чем острее, глубже и пронзительней книга написана, тем и отрицание ее становится острее и пронзительней.

В принципе для меня как для автора главная задача состоит в том, чтобы мои книги задевали за душу, будоражили чувства. А какие чувства та или иная книга вызывает, возвышенные или, наоборот, приземленные, даже низменные, – уже не столь существенно. Главное, чтобы произошло потрясение, главное, чтобы зацепило. Да и каждое произведение задумывается по-разному, при их создании ставятся разные задачи.

Так, например, «Американская История» была задумана как книга, призывающая к поиску, к совершенствованию, к творчеству. Ее задача была вдохновить, помочь читателю найти себя, свое предназначение, свой талант, подняться над бытовой рутиной жизни.

А цель в «За пределами Любви» была совершенно иная. Показать, каким бывает мир как раз «за пределами», там, где правит цинизм и где человеческая душа нивелирована до разменной мелочи. Задача книги именно в том и заключалась, чтобы шокировать, чтобы читатель попал в маниакальное состояние, чтобы он на несколько часов, дней вынужден был озираться по сторонам, прислушиваться к собственным шагам, думать о том, как хрупка и беззащитна наша душа[13].

Вообще-то автор не обязан симпатизировать своему герою, даже если повествование ведется от первого лица. Более того, чем объемнее выведен протагонист, тем более противоречивые чувства он может вызывать не только у читателя, но и у самого автора.

Так же и в «Магнолии». Конечно, я пытаюсь изобразить героя таким, каким представляю себя самого в молодости. Но дело в том, что сужу я о своей молодости неоднозначно. Поэтому кому-то герой может показаться нескромным и самовлюбленным. Другим, скажем, жестким, эгоистичным. И, наоборот, у кого-то он вызовет симпатию, сопереживание, одобрение. Кто-то представит себя на его месте.

Означает ли это, что я сам, автор, писатель Анатолий Тосс, оказываюсь при этом нескромным и самовлюбленным? Или бесчувственным, и сухим? Или вызывающим симпатию, сопереживание и одобрение? Хочу ли порождать всю эту смесь чувств?

Нет, не хочу. Самый оптимальный для автора вариант – остаться «над схваткой» между читателем и книгой, не вмешиваться в их отношения. Литературный герой, как бы он ни был близок тебе, все же существует сам по себе, его черты, его характер отделены от твоих собственных. Он из другого, особенно теперь, когда книга написана, уже мало связанного с тобой мира.

Конечно, если бы я писал от третьего лица, если бы дал герою имя, отличное от моего, я бы смог дистанцироваться от него. Но при этом текст частично потерял бы основу, утратив документальную свою составляющую.

Итак, чего же я жду от моего героя? На самом деле только одного – чтобы он был максимально приближен к живой, бурлящей жизни.

Вот и получается, что моя единственная задача заключается в том, чтобы описать юность, ее дерзания, ошибки, приобретения, описать полно, противоречиво, со всеми приметами времени. А какое мой герой произведет впечатление, это уже не моя забота. Моя забота – максимум правдивости и искренности. И перед читателем, и перед самим собой. Ведь, в конце концов, «Магнолия» как раз об этом – о поиске себя во времени, в жизни, о поиске искренности, честности, своего пути. Базовая такая, вечная тема.

___________________________________

Я проспал раннее утро, потом позднее утро, где-то между ними, когда на Ленинском уже совсем рассвело, в мой спокойный сон ворвался незнакомый, волнующий запах. Я приоткрыл глаза и сквозь не до конца разомкнутые ресницы снова увидел озерные заводи, совсем близко, казалось, в них можно прямо сейчас нырнуть, взбодриться свежей, сейчас, утром, наверняка ознобной влагой.

– Спи, спи, – раздался заботливый шепот. – Я пошла на работу, ты поешь, там на сковородке мясо, разогрей, ну и возьми все остальное из холодильника.

На меня снова налетел порыв пьянящего запаха, теперь, даже через сладкий, бестелесный утренний сон, я смог догадаться – запах ее духов. Тут же легкое прикосновение, мышца на шее вздрогнула от щекочущей, разбежавшейся по всему телу дрожи, я хотел было снова вдохнуть ускользающий, эфемерный, завораживающий запах, но он уже исчез, лишь разрозненные, разбавленные воздухом частички кружились где-то, теряя плотность.

Потом я услышал хлопок входной двери и, догадавшись, что она ушла, что я один, еще слаще уткнулся в подушку и провалился в поджидающее меня, разом захватившее продолжение утреннего сонного блаженства.

Когда я проснулся окончательно, был уже полдень. Минут десять пролежал на кровати, вытягивая по ниточке из сознания разошедшиеся швы тягучей, липкой дремы. Из окна в комнату вваливалось лишь одно огромное, перемешанное с воздухом небо, солнечное сегодня, не голубое, а ярко-синее, по его неестественной, незапятнанной чистоте легко можно было догадаться – морозное, густо пропитанное холодом.

Только в ванной, под теплыми струями душа, я окончательно пришел в себя. Удивился, как же все-таки причудливо сложился вчерашний вечер, кто мог предположить, что я окажусь в постели с еще одной женщиной, уже второй за последние два дня. «Что-то многовато их стало в моей жизни», – усмехнулся я вслух, и водяные капли, воспользовавшись моментом, вкатились в мой растянувшийся в улыбке рот. Я сплюнул воду, настроение было отличное, бок почти не болел, все вокруг было ново, необычно, радостно. Захотелось сказать что-нибудь громко, раскатисто в гулкой, покрытой дорогим кафелем, наполненной тугим паром ванной комнате. И я сказал, вернее, продекламировал с чувством, будто перед аудиторией:

Смывая пыль, стою я в ванне, Жую поток живой воды, Я как индус в своей нирване, Я с пенисом своим на «ты»… Я так отчаянно лучист, Когда я чист!

Я не смог сдержаться и засмеялся. Почему именно сейчас я вспомнил этот с полгода назад придуманный мной стихотворный кусочек? Как там у Олеши? «По утрам он пел в клозете, он был хороший человек». Ну да, что-то типа того. Потому что петь по утрам в клозете может только человек с чистой, неотягощенной душой.

Означает ли это, что я человек с чистой душой? Можно ли спать с двумя женщинами подряд и при этом сохранить душу незапятнанной? Нет, решил я, это не та тема, в которую я хочу вдаваться, особенно сейчас, под душем в Милиной ванной.

Иная мысль привлекала меня значительно больше, не из разряда морали, а из разряда практического жизненного наблюдения. Сколько месяцев я был один? Три, четыре? Ни одной встречи, ни одного поцелуя, никакой женской ласки, вообще ничего – только приевшееся, набившее оскомину самообслуживание. Я снова улыбнулся, подумав об оскомине.

И вправду, целую вечность маялся один, без намека на женщину, изводился, особенно по ночам, перед сном, мучился забродившим, переходящим в клиническое состояние спермотоксикозом. А тут вдруг, как по мановению волшебной палочки, прорвало. Сразу две, одна за другой, и какие! Разные, конечно, даже несравнимые, но в том, что разные, как раз и заключается прелесть момента. Как говорится, «то пусто, то густо». Точно сказано, я давно уже заметил – жизнь накатывается волнами, то отлив и полный штиль, то прилив, и успевай только уворачиваться от захлестывающих волн.

«Ну а все-таки, – снова подумал я, – если их все же сравнивать, если выбирать, кого ты выберешь? – И тут же, сам того не ожидая, мотнул в удивлении головой. – Конечно, если сравнивать чисто физическую сторону дела, то ответ однозначный: такого тела, как у Тани, я вообще никогда не видел, не подозревал даже, что такие бывают, само устройство иное. Совершенно фантастическое устройство. Я даже сглотнул, чтобы сбить тотчас поднявшееся от короткого воспоминания возбуждение. Да за такое тело легко можно душу продать, точно так же, как немецкий доктор Фауст продал свою немецкому Мефистофелю».

«Значит, получается, что тело определяет?» – задался я новым вопросом.

Вода продолжала скользить по размякшему телу, маленькая комната укуталась белесым, с трудом пропускающим воздух паром. Мне оставалось только подставлять струе то одно плечо, то другое, то голову, то грудь, потоки разбегались по коже плоскими, широкими лавинами и почти бесшумно соскальзывали на белую керамику ванны.

«А как же глаза, живость лица, улыбки? – снова подумал я. – А живость общения, живость мысли, живость смеха? А как же близость интересов, восприятия жизни, близость душ, в конце концов? Неужели они ничего не значат и все вместе уступают единственному противовесу – физической притягательности живого тела?»

Я даже пожал плечами, настолько ответ оказался очевидным, вода, не успев подстроиться под изменившуюся форму, свалилась с тела шумным, разом разлетевшимся брызгами потоком. Конечно, уступают! Пусть это не справедливо. Пусть это одна из самых подлых закономерностей жизни, но надо же быть честным, хотя бы перед самим собой. Все остальное – интеллект, родство душ, глубина мысли, восприятия, – все так или иначе нивелируется, округляется до нуля по сравнению с желанным, неудержимо влекущим телом. В конце концов, для умных разговоров и для взаимопонимания у меня имеются друзья, Леха, например, или Ромик. А когда речь заходит о межполовых отношениях, все же доминирует сексуальная тяга. Остальное – лишь невесомая добавка.

Ответ вполне удовлетворил меня. «Я так отчаянно лучист, когда я чист», – вновь громыхнул я в отчетливой акустике ванной. Звук утонул в сгустившемся паре, потом где-то там, за колеблющимся молочным облаком, налетел на кафельные стены, оттолкнулся от них, вернулся ко мне, заглушил шелест воды.

«Но ведь тело хрупко и тленно, – снова подумал я. – Пройдет время, и оно потеряет свежесть, соблазнительность и перестанет вызывать желание. Что тогда останется? А останется как раз родство душ, общие ценности, взаимопонимание. Вот и получается, что тело ненадежно и значимость его преувеличена. Душа важнее».

Пришлось задуматься снова. Как там у Пушкина в «Каменном госте», вспомнил я. Диалог Дона Карлоса с Лаурой. Ей «осьмнадцать» лет, она актриса и сама выбирает себе мужчин на ночь. Каждый раз новых.

Кажется, так он ей говорит: «.Ты молода и будешь молода еще лет пять иль шесть. Но когда пора пройдет, когда твои глаза впадут и веки, сморщась, почернеют, и седина в косе твоей мелькнет, и будут называть тебя старухой. Тогда – что скажешь ты?»

А она, смутившись, ему отвечает: «Тогда? Зачем об этом думать? Что за разговор?» И сразу, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, противопоставляет печальную картину будущего прелести сегодняшней ночи.

Я задумался, сплюнул набравшуюся в рот воду и вспомнил слово в слово: «Приди – открой балкон. Как небо тихо; Недвижим теплый воздух, ночь лимоном и лавром пахнет, яркая луна блестит на синеве густой и темной, и сторожа кричат протяжно: «Ясно!..»

Да, именно так. Мир, конечно, изменился за сто пятьдесят лет, но и тогда Пушин уже все знал, все понимал и, возможно, чувствовал так же, как чувствую сейчас я. Как же могло случиться, что при всем своем знании он ухитрился так бессмысленно подставиться под пулю? Не означает ли это, что знание жизни, даже самое глубокое, не уберегает от простых, банальных ошибок? Странно, однако, получается.

И вдруг меня осенило. «Подожди, – снова перебил я себя. – А почему надо делать выбор между телом и душой? Кто требует выбора? Ведь вопрос выбора даже не стоит. Вот и не надо усложнять. Просто надо постараться совместить, составить целое из двух пусть и разрозненных, но взаимодополняющих частей».

Вот с такой успокоительной, удобной, вполне конформистской мыслью я потянулся к белому махровому полотенцу и, запахнув его на поясе, вышел из ванны.

Теперь я мог разглядеть Милину квартиру и при дневном свете. Очень аккуратная, ухоженная, с современной светлой мебелью – какой-нибудь финский гарнитур, решил я с уверенностью человека, который не понимает в гарнитурах абсолютно ничего. Главное, что много света, много воздуха, уютно и празднично одновременно.

Я зашел на кухню, там было холоднее, видимо, кухня отапливалась хуже или из окна дуло сильнее, я даже поежился. На столе, придавленная связкой ключей, лежала записка. Я подошел, прочитал.

«Я на работе. Не хотела тебя будить, ты сладко спал. Поешь как следует. Еда на плите и в холодильнике. На столе ключи от квартиры, возьми, пусть будут у тебя. Позвони, если будут вопросы».

Почерк был размашистый, торопливый, профессиональный. Ключам я удивился. Что ключи означают? «Приходи, когда сочтешь нужным, днем или ночью, в любое время»? «Живи, если хочешь»? Надо же, столько доверия заслужил, и всего-то за одну ночь.

А вот строчка «Позвони, если будут вопросы» вызвала улыбку. Какие вопросы у меня могут быть? У матросов нет вопросов. Но позвонить все же надо, наверное, она ждет, беспокоится.

Я снова вернулся в комнату, оделся, а то что-то стал подмерзать. Приземлился в кресле у журнального столика, на котором стоял телефон, набрал номер.

Доктор Гессина ответила почти сразу, голос резковатый, будто сжатый в плотный, колкий комок. Я понял, что она при исполнении, представил ее глаза, сузившиеся, скудные, обмелевшие.

– Ты написала, чтобы я позвонил, если у меня появятся вопросы, – проговорил я.

– Да, и что? – ответила она. Голос не успел оттаять, от него веяло оторвавшимся от антарктического материка, свободно дрейфующим айсбергом. Ну, если не айсбергом, то длинной, толстой, широкой льдиной. Тоже дрейфующей.

– Так вот, хочу спросить. – Я выдержал паузу. – Ты как ночь эту провела?

– Это единственный вопрос? – И не дожидаясь ответа: – Хорошо провела. Спасибо за заботу. – Вот теперь от льдины стали отрываться небольшие куски и тут же таять, прямо на глазах. – Очень хорошо.

– Работается успешно? С энтузиазмом? С подъемом?

Мила засмеялась в трубку, похоже, льдина уменьшалась в размерах, повышая уровень Мирового океана. Или не океана – все зависело от того, по чему она дрейфовала.

– Ну да, с энтузиазмом, – повторила она вслед за мной, и по коротким фразам я понял, что она в кабинете не одна.

– Ладно. Больше вопросов нет. Это был единственный.

Она снова усмехнулась, снова коротко.

– Целую тебя. – Это было последнее, что я услышал перед тем, как она повесила трубку.

Потом я снова стал крутить диск телефона. Теперь уже папке на работу.

– Папуль, – сказал я дружелюбно, заслышав родной голос. – Это я.

– А, герой. – Папин голос растекся в удовольствии. – Опять пропал. Куда на сей раз запропастился? Ты больше дома не живешь?

– Почему? – возразил я. – Я там у вас прописан. У меня там жилплощадь, комната.

– Не знаю, не знаю, еще пару ночей не придешь, и комнату отберем. Сделаю из нее себе кабинет. Давно мечтал. Так где ты есть-то? Где проживаешь теперь?

– Ну, сам понимаешь, папуль. – многозначительно оборвал я на многоточии.

– А, так ты не просто герой. Ты герой-любовник, – повесил на меня ярлык глава семейства. Моего собственного семейства.

– Не суди строго, папуль. Глядишь, и не судимым будешь.

– Я и не сужу совсем. Пользуйся моментом, пока он есть. В смысле возрастом. – Он вздохнул, во вздохе явно слышалось сожаление. Видимо, по поводу того, что его момент уже растворился во времени. Перестал существовать. Что приводило меня к другому закономерному вопросу:

– Пап, как там мама? Ты с работы придешь, поцелуй ее за меня. Сначала за себя, потом за меня.

– Ладно, ладно, яйца курицу не учат. – Он был в хорошем настроении, мой беспредельно любящий меня папа.

– Так не известно же, что было первым, курица или яйцо, – нашелся я.

– Не умничай, особенно со взрослыми. Особенно с отцом, – наставительно заметил он.

– Не буду, – послушно согласился сын.

– Тебя, кстати, вчера вечером куча народу разыскивала.

– Ну да? И кто же?

– Начнем с более важного. Во-первых, звонила девушка Таня. Но это ты, наверное, уже знаешь, раз дома не ночевал. – Я промолчал, не вдаваться же во все детали и перипетии холостой жизни. Но вот где она телефон узнала, у Лехи, что ли? – Во-вторых, звонил Рома Заславский, раза три. Показался взволнованным. Просил, чтобы ты ему перезвонил. – Я удивился, Ромик редко бывал взволнованным, практически никогда. – А еще звонили из деканата. Интересовались, как тебя найти.

– А ты что?

– А что я. Сказал, что не в курсе, сказал, что ты мне о своем местонахождении не докладываешь. Они просили позвонить, телефон продиктовали. Но я его дома оставил, так что, юноша, давай, дуй домой, из дома позвонишь.

Мы по тебе соскучились, особенно мама. Я тебя хоть позапрошлой ночью повидал, а она вообще забыла, как ты выглядишь.

– Хорошо, папуль, – согласился я. – Вечером приеду. Я тоже по вас соскучился. Или по вам. Не знаю, как правильно.

– Никто не знает, – согласился папка, и мы попрощались.

Так план на сегодняшний день и сформировался сам собой. Сейчас я позавтракаю и отвалю в институт. Зайду в деканат, узнаю, чего им от меня требуется. Надо же, как они стали беспокоиться о своих студентах, раньше такой заботы за ними не наблюдалось. Ну, и с Ромиком встречусь заодно, он наверняка на лекциях, узнаю, что его взволновало. Или кто. Интересно даже. Может, он с Юлькой поругался? Хотя на него не похоже.

Рассуждая подобным незамысловатым образом, я позавтракал (хотя, судя по времени, можно сказать, что и пообедал) Милиным весьма прихотливым кулинарным изыском. Поел, надо сказать, с удовольствием. А потом подвесил руку, как и полагалось, на перевязь, наскоро оделся, повозившись с замком, запер входную дверь на все полагающиеся обороты и вскоре уже шагал по улице в сторону станции метро «Ленинский проспект».

С того момента, как я проснулся, день растерял солнечность, стал каким-то приглушенно-белым, будто в него плеснули густой взбитой молочной пенкой. Непонятно когда успевшие набежать белые, многослойные, медленные, словно зависшие облака отражались от такого же взбитого, покрывающего все вокруг, пористого снега, даже воздух был пропитан белизной, даже дома, даже проезжающие мимо осторожные, не доверяющие раскатанной колее автомобили. И только люди в этой все захватившей ватной замедленности маячили либо серыми, либо коричневыми, но чаще концентрированно черными пятнами в зависимости от расцветки даже с виду тяжелой, придавливающей к земле одежды.

Институт гудел и пестрел хаотично снующим разнообразием фигур, причесок, сапожек, свитеров, сумочек, портфелей – уж где-где, а здесь не могло и не было никакой подчиняющейся логике структуры. Взгляд привычно отделял знакомые лица от незнакомых, женские от мужских, симпатичные от не очень, юную поросль суетливо сбивающихся в кучки первокурсников от самоуверенной, неспешной солидности «стариков» и «дедов» институтской пятилетней службы (к коим принадлежал и я).

Катя, секретарша деканата, была не только моей ровесницей, но и бывшей однокурсницей, после второго курса променявшей сомнительное образование на весьма конкретную секретарскую карьеру. Где, как оказалось, вполне преуспела.

– Катерина Петровна, – обратился я к ней официально, как всегда и обращался. – Звонили, беспокоились? С чего бы это? Как судьба бедного студента могла заинтересовать всемогущего служителя деканата? Можно даже сказать, жрицы храма науки, которая. – Я бы еще продолжал, но она меня оборвала:

– Хорош, Толь, болтать-то. – В приемной толпились люди, пара преподавателей, студенты, и Катерина Петровна была суха, педантична и не поощряла ни голосом, ни взглядом моей дурачливой фамильярности. – Чего с тобой случилось, ты чего на занятия не являешься?

Я глазами указал на подвешенную руку.

– Сломал, что ли? – осведомилась она, но как-то формально, без заботы, без сопереживания в голосе. Я кивнул, подтверждая догадку – Как это ты умудрился, ты ж не пьешь вроде. Вернее, раньше не пил.

– Как не пил, так и не пью, – согласился я. – На лыжах, с горки, видишь ли, – я приподнял брови, – неудачно спланировал.

– А… – смягчилась Катерина Петровна. – Осторожней надо, а то глядишь, в следующий раз и голову поломаешь.

– Спасибо за заботу, – кивнул я благодарно и вернулся к главной теме: – Так в чем дело, зачем звонили, Катерина Петровна? Если скажете, что соскучились, то не поверю.

– За тобой как же, заскучаешь. – Теперь ее голос наполнился иронией, но меня она не пробрала, скорее наоборот, развеселила. – Если за такими, как ты, скучать, так и помрешь в результате от скуки.

– Не надо переходить на личности, Катерина Петровна. Вы теперь человек официальный, при исполнении находитесь, вот и исполняйте. А на личности каждый может. К тому же между нами ничего плохого, кроме хорошего, никогда не происходило. А еще обобщать не надо. «С такими, как вы», – передразнил я ее. – На таких, как мы, мир держится, нас Атлантами иногда называют.

– Как был дураком, так и остался, – будничным, деловым голосом заметила бывшая моя соученица, с которой, чего скрывать, когда-то в ветреной первокурсной молодости мы пару раз сходили в кинотеатр, где приникали друг к другу в темном, прорезанном лишь кинематографическим лучом зале.

– Ладно, тебя тут спрашивали. – Она подняла на меня большие, чуть навыкате, чуть, как у лягушки, оттого и привлекательные глаза. Черная, строгая, застегнутая под самое горло кофточка оттеняла со вкусом накрашенное, крупным таким, абстракционистским мазком лицо. Настолько оттеняла, что я в который раз пожалел, что тогда, на первом курсе, не приложил достаточно усилий и не преодолел последних воздвигнутых преград. Видать, она была права, называя меня дураком.

– И кто же спрашивал?

– С кафедры научного коммунизма, лысоватый такой. как его. – Она прищурилась, вспоминая, отчего лягушечья порода проступила на лице еще сильнее. – Ну этот, ну знаешь. – И тут она вспомнила. – Аксенов Игорь Сергеевич.

– И чего ему надо? – не понял я.

– Заходил пару раз, спрашивал, где ты, что с тобой? Сказал, чтобы ты зашел, когда появишься.

– Куда зашел?

– К нему в кабинет. – Она удивилась моей бестолковости.

– На фига?

– Понятия не имею. – Екатерина пожала плечами, кофточка и все, что она обтягивала, приподнялось вслед за ними. – У тебя справка-то из поликлиники есть? – Вот теперь, после иронии, затем сухости, в ее голосе проскользнула забота.

– Конечно, есть. Без справки мы кто? Никто и ничто, сама ведь понимаешь. Так говоришь, не знаешь, что ему от меня надо?

Она покачала головой.

– Может, что-нибудь по комсомольской линии. Он же в парткоме один из главных, зам. по идеологии, что ли.

– Ладно, если партия скажет: «Надо», комсомол ответит: «Есть!» – бодро процитировал я известный всем лозунг.

Где он сидит?

– Сейчас посмотрю. – Она порылась в какой-то амбарной книге, провела по строчке пальчиком. – В триста шестой, на третьем этаже, у него там собственный кабинет.

– Ну, хорошо, давай, Катюш, здравствуй, как можешь, во славу деканата, – кивнул я ей на прощание.

– Как там наши? – наконец сбросила она с себя официальность. Но было уже поздно, я уже был у двери. Все же приостановился, обернулся:

– Да я их сто лет не видел. Я же раненый, поврежденный. Ты их небось чаще меня здесь встречаешь.

Я постучал в дверь триста шестого кабинета, подождал, снова постучал, потом потянул дверь на себя. Внутри темноватой комнаты стояли два больших канцелярских стола, заваленные кипами исчерканных бумаг, за одним из них сидел человек, перелистывал содержимое одной из папок. Увидев меня, он недовольно поморщился, скомкал гармошкой кожу на высоком из-за разросшейся залысины лбу, вопросительно поднял брови: мол, кто ты такой, что тебе надо?

– Игорь Сергеевич? – поинтересовался я, стоя в проеме двери.

– Ну, я. – Голос прозвучал не очень дружелюбно. Но и особенно недружелюбным он тоже не был, обычный, немного раздраженный голос человека, которого отвлекли от работы.

– Вы просили зайти. Мне Екатерина Петровна передала, секретарша из деканата «многоканальной связи». Я из девятой группы.

Я даже не успел произнести своего имени, складчатый лоб сразу же разгладился, недовольство сошло с одутловатого, заметно отекшего лица, и оно засветилось радостью и полнейшим приятствием. Ну, если не засветилось, то, во всяком случае, изобразило их – типичная такая метаморфоза, словно сошедшая со страниц гоголевской «поэмы в прозе».

– Анатолий! – Он поднялся из-за стола, широким жестом очертил дугу в воздухе, будто приглашал к заставленному яствами столу. – Давай, заходи, садись, разговор к тебе есть.

Я, конечно, прошел, сел, метаморфозы, так метаморфозы, я тоже запросто мог преобразиться в какого-нибудь гоголевского персонажа, взгляд – глаза в глаза, учтивый, готовый понять, разделить, мол, я весь в вашем распоряжении.

«Какой разговор, о чем? – как бы спрашивало мое проникнутое важностью момента лицо. – Что же такое случилось экстраординарное, что деятели парткома, отрываясь от грандиозных задач, интересуются моей полностью аполитичной, ничтожной личностью?»

Идеологический начальник тоже опустился в кресло, выдержал длинную паузу, вглядываясь в меня, будто пытался внедриться внутрь, пробраться под кожу, влезть в черепную коробку и уже там, внутри коробки, с ходу просчитать меня всего.

Я тоже времени не терял, тоже вгляделся – лысину, одутловатость и отечность я уже отмечал, осталось перечислить очки на бесцветных, словно выцветших глазах и общее брюзгливое выражение, либо врожденное, либо приобретенное. В общем, стандартный такой типаж российского начальника не самого высокого ранга лет за тридцать пять, наверняка злоупотребляющего, хотя и не запойно, а еще переживающего по поводу ускользающей молодости, пыжащегося, старающегося ее не отпустить.

– Ну, ты как, Толь? – поинтересовался партийный комиссар запанибратским тоном, будто мы с ним вчера вдвоем не только приняли по пол-литра, но и закусили пудом соли. При этом он так и не отпускал меня въедливыми своими глазенками.

Я пожал плечами, мол, все в порядке, как всегда, и для убедительности продублировал словами:

– Да, кажется, все в порядке.

– А на занятия чего не являешься?

– Да поломался чуток, – указал я глазами на Милину косынку.

Он посмотрел оценивающим взглядом, кивнул с пониманием:

– Подрался, что ли?

Надо же, подумал я, догадливый какой. А может, он знает? Может, они уже все раскопали и сообщили в институт, вот меня и вызвали. Подлое, нервное напряжение тут же поднялось из недр организма, будто всегда таилось в нем, только поджидало случая.

– Да нет, с горы на лыжах съехал. Да вот, навернулся неудачно. У меня и справка из больницы есть, освобождение от занятий на две недели. Показать?

– Да ладно тебе, что я, деканат, что ли, – улыбнулся своими пухлыми, тоже отекшими, тоже бесцветными губами Аксенов. – Рентген делали? – заботливо поинтересовался он.

– Ага, – кивнул я.

– Где поломался-то? – Похоже, его не на шутку беспокоило мое здоровье.

– Да у себя, в лесу. Я на Открытом шоссе живу, рядом с лесом. В каникулы поехал на лыжах кататься, а у нас там, на «старом стрельбище» горки еще давно солдаты нарыли, вот я с одной и скатился. Ну, и навернулся.

– Значит, не на горных лыжах? – зачем-то уточнил член парткома.

– Да нет, на обычных, на беговых. Я вообще-то бегать люблю, а тут сдуру на гору полез.

– Ну да, горные лыжи кучу денег стоят… Обмундирование, да и за подъемник надо платить, – покачал головой Аксенов.

– Да я даже не знаю, я никогда не катался на горных, – снова соврал я. Не рассказывать же ему, как однажды, год назад, Ромик затащил меня в Крылатское, нацепил тяжеленные ботинки, короткие широкие лыжные доски и спустил с горы. Вот там я действительно вполне мог шею свернуть.

Почему об этом факте я сейчас предпочел умолчать? Сам не знаю. Наверное, по наитию.

– Значит, на занятия сегодня не пойдешь? – уточнил лидер партии.

– Да нет, какие там занятия! Я и в институт с трудом доехал, мне вообще лежать надо, руку беречь. Просто из деканата позвонили, попросили подъехать, вот я и забеспокоился, чего это вы меня вызываете. – Я, конечно, врал напропалую, но так было проще.

– Ну что, тогда, может, выпьем? – неожиданно сменил тему политрук и, наклонившись, блеснув разрастающейся лысиной на затылке, достал из ящика стола бутылку «Белого аиста». – Двенадцатилетний, – похвастался перед рядовым бойцом комиссар. – Славка Мартяну из Кишинева привез. Знаешь Славку, он на АСУ учится? К родителям в Кишинев ездил, вот и привез. Они у него на коньячном заводе работают.

Тут у меня, конечно же, отлегло от сердца – про драку и побитого мужика он, кажется, ничего не знал, и получалось, что наша встреча ничего плохого не предвещала. Иначе «Белым аистом» преподаватель студента не соблазнял бы. А вот в каком случае соблазнял бы – этого я не знал.

– Да нет, – засмущался я, – я не буду.

– Да ладно тебе, не кирять же мне одному. – Голос парторга снова зашкалил фальшивым панибратством, нарочито простоватым, располагающим, похоже, я прямо на глазах становился его лучшим другом и соратником по борьбе. Как Мартов – Ленина. Или как Ленин – Мартова. – Да ладно тебе, мужик ты или не мужик! Я вчера вечером с ребятами в общаге перебрал немного, девчонки там, то да се. В общем, никак в себя прийти не могу.

Вот так и объяснилась общая одутловатость и бескровность губ.

– Мне еще домой добираться, – начал прогибаться я под напором комиссара.

– Ладно, доберешься. Я тебе немного налью, так, за компанию. – И он плеснул «Белого аиста» в чайную чашку, стоящую здесь же, на столе. Потом плеснул во вторую чашку.

– Давай, за знакомство, – кивнул он совсем уже по-товарищески и смело, будто выскочил из окопа в атаку, глотнул первым, как и полагается комиссару. Я глотнул вслед за ним, но осторожно, скромненько, скорее пригубил, в чашке по-прежнему плескалась коньячная жидкость в палец толщиной. Ну что сказать, французским букетом, как вчера, не отдавало, зато отдавало молдавским букетом. Сравнивать их было трудно, да и не нужно.

– На, побалуйся. – Аксенов вынул из ящика стола небольшую вазу с конфетками. Видимо, у него там, в ящике, находился небольшой, но эффективный питейно-закусочный склад.

Я выбрал «Мишку косолапого» развернул, откусил, разжевал вафельно-шоколадную смесь.

– Ты, говорят, рассказы пишешь? – неожиданно проявил осведомленность парторг.

– Кто говорит? – Вот это был неожиданный поворот. Непонятно отчего, но напряжение снова всколыхнулось и стало растекаться по сразу немеющим членам.

– Да, известно, – с добренькой, но не без легкого ехидства усмешкой подтвердил Аксенов. – Нам, видишь ли, Толь, вообще многое известно.

Это «нам» было произнесено многозначительно и совсем не пришлось мне по сердцу. И в интонации, и в самой многозначительности подвис зловещий намек, не конкретный, но настораживающий, предупреждающий. Тут же вспомнилось про «контору», про секретные, таинственные органы, о наличии которых мы все, обычные советские граждане, конечно, знали, но по возможности старались держаться от них подальше, отстранен-но, в своем, невинном, «безконторном» мире. А здесь неожиданно без какого-либо даже отдаленного звоночка этот мифический орган придвинулся и наехал на меня. И грозился заглотить.

– Говорят, хорошие рассказы, смешные. Даже печатаешься иногда. Мы тут читали, смеялись. Молодец, парень. – Аксенов восхищенно качнул головой, даже крякнул от удовольствия. – Мы гордимся тобой. – Он расслабленно откинулся на спинку кресла. – Ты еще, глядишь, наш вуз прославишь, будем вспоминать, что писателя вырастили. – Он покачал головой, как бы соглашаясь с самим собой. – Давай еще по одной, за твой успех! – Он подумал, помолчал. – А еще за везение, оно порой необходимо. Давай, чтобы попутный ветер в паруса дул. А то, знаешь, без попутного ветра никуда не доплывешь. Как ни греби. – Он снова усмехнулся, снова добренько, и потянулся к бутылке.

Не нравилось мне все это, чисто интуитивно не нравилось. Ни его манера говорить, слишком доверительная, слишком двусмысленная – постоянные намеки, усмешки, двигающийся, как гармошка, кожаный лоб. Какой я ему товарищ, какой он мне товарищ, зачем он меня вообще вызывал? Нет, тут не обошлось без подвоха. Главное – не расслабляться, как это в книгах про шпионов пишут, «быть начеку». Лоб покрылся легкой испариной, то ли от напряжения, то ли с перепугу.

– Спасибо за добрые слова, – произнес я вслух. – Но мне хватит. – Я накрыл чашку ладонью. – У меня там еще осталось.

– Чего-то ты как-то жиденько пьешь, – хмыкнул Аксенов и плеснул себе в чашку. – Ну, да ладно, давай, за тебя, за твой успех. – Конечно, мне пришлось чокнуться, но на сей раз я даже не пригубил, лишь обмакнул губы в проспиртованную жидкость; хмелеть сейчас, в этом кабинете, перед этим косящим под простачка, скользким, жуковатым мужичком было не время и не место.

Он опрокинул в себя, крякнул довольно, начал разворачивать обертку конфеты.

– Только сейчас голова стала отходить. А то промучился весь день. Запомни, Толь, излишества вредны, поверь моему опыту. – Он снова добродушно засмеялся своей шутке, хотя совсем добродушно у него все же не получилось. – А стихи ты, кстати, не пишешь?

– Нет, стихи не пишу, – покачал я головой, уверенный, что сейчас мне просто необходимо соврать. Почему необходимо, я не знал, просто предчувствие было нехорошее, я вообще сейчас доверял лишь интуиции. Она одна меня вела.

– А чего так? – снова проявил любопытство комиссар. Хотя, может, он и не был настоящим комиссаром.

– Для стихов специальная чувствительность нужна, эмоциональность, порывистость. Знаете, эмоции, страдания, парение в облаках. – Я развел руками. – А я человек не очень эмоциональный, скорее рациональный, прагматичный. Проза, она как раз расчета и логики требует. Ну, и фантазии еще. Это совсем иное искусство.

– Ну да, ну да, – закивал Аксенов. – Но все-таки ты в стихах разбираешься небось. Тут к нам бумажка попала, стишок такой как бы. Ты взгляни, может, посоветуешь чего.

Он порылся в папке, достал немного помятый лист бумаги, передал мне. Я взглянул, и у меня поплыли перед глазами, закачались крупно напечатанные на пишущей машинке буквы. «Исповедь советского поэта» – растянулся на всю строчку заголовок. Мне не требовалось читать, я помнил это стихотворение наизусть, еще на первом курсе я сдуру сочинил его. Безо всякой задней мысли сочинил, из чисто юношеского идиотского куража. Придурок, сопляк, птенчик желторотый, вот тебя сейчас и втопчут в чернозем, разотрут в мокрое место.

Строчки прыгали перед глазами, выстрел адреналина затуманил голову.

Я, конечно же, не Пушкин И, конечно же, не Блок… И душа моя иная, Чистой песни не поет. А поет она другую Песнь, что нынче горяча, Восхваляя дорогого Леонида Ильича.

Придурок, кретин, идиот, зачем писал, что тебе до «советского поэта», что тебе до Брежнева, дебил, пижон. Вот именно, решил попижонить и писнул прокламацию. На фига? – до сих пор сам не понимаешь.

Строчки мелькали, стихотворение было разбито на семь шестистиший, и каждое из них заканчивалось одинаково: «Восхваляя дорогого Леонида Ильича». Ну, а потом восьмое, не шести-, а пятистишье, заключительное…

«Вот именно, заключительное, – пронеслось в голове, – за него и в заключение недолго угодить. Во всяком случае, из института, как воском натертый, вылетишь».

Пусть таких, как я, нас много, Не талантом мы берем, К коммунизму нам дорога, А таланты – сними строго, Если против – в «Желтый дом».

Ну да, это я по поводу Бродского написал, хотя к тому моменту Бродский уже успешно вышел из психушки и успешно отвалил куда-то за бугор. А вот я за него сейчас схлопочу по полной.

Пока делал вид, что читаю, неспешно, вдумчиво, уровень впрыснутого в голову адреналина несколько спал, и после первого эмоционального, хаотичного порыва, хоть едва, хоть чуть, стала возвращаться какая-то способность разумно мыслить.

Откуда у них этот листок? Как он к ним попал? Я ведь даже тогда, на первом курсе, почти никому это стихотворение не показывал. Помню, Ленке Макаровой прочитал, мы с ней тогда встречались. Потом Димке Маслякову, но его и след простыл, после второго курса отчислили. Ну, еще паре человек показывал, но никому ведь я копии не давал. Как же к ним попало?

Я протянул листок развалившемуся в кресле комиссару-чекисту. Теперь уж точно понятно, что чекисту. Он смотрел на меня с легкой снисходительной небрежностью; интересно, заметил ли он в моем лице испуг, растерянность? Надеюсь, что не заметил. В любом случае хорошо, что я догадался сказать, что никогда стихов не писал. Надо же, словно в воду глядел.

– Да, еще то стихотвореньице, – покачал я головой, даже попытался усмехнуться. – Чего только не напишут. Бред какой-то.

– Как оно тебе? – Аксенов протянул руку и как бы нехотя взял у меня лист.

– Не знаю, по-моему, полнейшая чушь. И с литературной точки зрения хромает. Слишком простенькое, рифма вообще на раз-два-три.

– Ты бы лучше мог? – с нескрываемым удовольствием подсек меня чекист.

– Да нет, я не по стихам. – Единственное, что мне оставалось, это не замечать ни его ехидства, ни подколок, а прикинуться полным чайником.

– К тому же это и не стихи даже, а так, неумело рифмованные строчки. – Мне казалось, что чем пренебрежительней я отзываюсь о стихотворении, тем успешнее отвожу от себя подозрение.

– Ладно тебе, Толь, я шучу, – беззлобно покачал головой развлекающийся Аксенов. – Жаль, что на машинке напечатано, по почерку мы автора сразу бы определили.

Я едва не выдохнул с облегчением, лишь в последний момент удержался. Рукописная версия, конечно, валялась где-то у меня в письменном столе, но сегодня, когда попаду домой, я непременно утоплю ее в унитазе. Если, конечно, сегодня я попаду домой.

– Значит, не знаешь, кто мог бы такое написать? Ты ведь наверняка дружишь с теми, кто стишки пописывает.

Все же что-то зловещее, какое-то потаенное второе дно таилось в его бесцветных глазах, в каждом произнесенном им слове.

Я пожал плечами.

– Нет, не знаю.

– Ну да ладно, мы сами разберемся. – Комиссар еще раз усмехнулся и убрал листок обратно в папку. – Найдем автора, если понадобится. – Он продолжал усмехаться, ни на секунду не переставал. Потом подался вперед, навис над столом, срезая разделяющее нас расстояние, протолкнул через него спертое алкогольное дыхание.

– Слушай, Толь, теперь серьезно. Помощь твоя нужна. – Напряжение, сковавшее тело, мозг, лишь усилилось, уплотнилось. Главное – не расслабляться, не пропустить не только его слова, но и интонацию, намек, подводный какой-нибудь камень, который, как теперь понятно, может запросто покорежить, пропороть острием брюхо. – Мы почему тебя выбрали. – Аксенов выдержал паузу, как бы давая время мне самому сообразить. Но я не сообразил. – Да потому что ты свой. Понимаешь, ты наш, свой, мужик, одним словом. Не то что это гнилье. Мы справки навели, людей порасспросили, они к тебе – и ребята, и девчонки – все хорошо относятся. Особенно девчонки. Некоторые, как мне показалось, не без придыхания. – Он усмехнулся, и свежий алкогольный осадок, перемешанный со вчерашним, застоявшимся, ударил мне в нос. Но я старался не принюхиваться. – Ты и выпить можешь, и телку окучить, как полагается, и в обиду себя не дашь, если надо, и втык можешь залепить. Ты мне меня самого в прошлом напоминаешь. Правда, я стихи не писал. – «Я и не пишу», – хотел напомнить я, но промолчал. – То есть я к тому, что у тебя еще и талант, который пестовать надо, развивать. Понимаешь?

Я кивнул. Я ничего не понимал, только стал привыкать к его близкому, разящему дыханию.

– Я к тому, что ты наш и ребята к тебе прислушиваются. Ты вообще хороший парень, Толь, свой в доску, с тобой легко.

– Спасибо, – только и нашелся, что сказать, я.

– Ну вот, а тут такое дело. – Он помолчал, и я понял, что сейчас он скажет главное. – Мы тут вражину вычислили в вашей группе. – Аксенов резко откинулся на спинку своего глубокого кресла, бросил на меня многозначительный взгляд.

– Кого? – Я честно не понял. Я думал, он мне хочет предложить писать для институтского КВН, или перейти на комсомольскую работу, или, в конце концов, с какой-нибудь девчонкой его познакомить. Или что-нибудь подобное, скользкое, нечистое, нечистоплотное.

– Натуральную вражину. Мы на него давно уже материал собирали, он засветился пару раз, ну, и сейчас пора его прищучить. Знаешь кто?

Я покачал головой, я не знал.

– Заславский. – долбанул он меня по голове со всего размаху. Адреналиновая струя снова скакнула, ударила по сердцу, оно метнулось, забилось, спутывая удары.

– Ты же с ним вроде в корешах. – Комиссар наблюдал за моим ступором с нескрываемым ехидным удовольствием из глубины удобного кресла.

Мне потребовалось время, чтобы хоть как-то прийти в себя. Сколько времени – секунда, минута, – я не знал.

– Ромик. – наконец произнес я имя вражины. – Да нет. – Я даже постарался улыбнуться, хотя искренне улыбнуться не получилось. – Да нет, что вы. Он совершенно безобидный и. – Я попытался продолжить, попытался найти слова, – И безвредный, – нашел я лишь одно.

– Не скажи. – Аксенов покачал головой. – Вот посмотри. – Он снова открыл папку, достал оттуда конверт, метнул по столу, так в преферансе метают карты при раздаче. Я протянул руку, взял конверт со стола, открыл, достал нетолстую пачку, оказалось, фотографии, штук шесть-семь. На всех был изображен Ромик, вот он разговаривает с двумя ребятами, вот стоит с девушками, совершенно ничего криминального, а вот танцует с какими-то людьми, я никого не знаю, положили руки друг другу на плечи, лица у всех счастливые, возбужденные, у Ромика съехали на нос очки, рот приоткрыт, видимо, что-то кричит. Я его таким и не видел никогда, чтобы столько эмоций из него выплескивалось.

– Ну и что? – не понял я. – Что тут такого?

– А то, – слишком медленно, слишком разборчиво, чуть ли не по слогам выдавил из себя Аксенов, – что это он у синагоги вакханалию устраивает.

И вдруг до меня дошло. Два года назад, на втором курсе, на еврейскую Пасху Ромик вечером поехал на улицу Архипова. Там перед синагогой целая толпа собралась, несколько тысяч человек, мальчики, девочки, в основном чтобы познакомиться, – хорошие, симпатичные. Туда, кстати, не только евреи ездили, там много девчонок крутилось, и все радостные, веселые, расположенные к общению. Ромик тогда и меня звал, но я не поехал и его отговаривал. Мы все знали, что у синагоги институтский оперотряд дежурит и знакомые лица выискивает. Я его предупреждал, но он отмахнулся, мол, кто в десятитысячной толпе меня отыщет. Но вот отыскали, даже запечатлели.

– Да нет, Игорь Сергеевич, – перешел я на имя-отчество, – Заславский совершенно не религиозный, он вообще о таких вопросах не задумывается. Он технарь, программирование, транзисторы, диоды – это его. А теология, сотворение мира, исход из Египта совершенно не его тема.

– Да это и не важно, – из глубины кресла отчеканил Аксенов. – Дело-то не в его интересах. Раз он комсомолец, пребывание на религиозном празднике уже само по себе является достаточным поводом для исключения из института.

Не знаю, заметил он или нет, но при слове «исключение» меня снова пробила испарина. Хотелось вытереть ее со лба, но я не вытер, я не мог показать свое волнение.

– Но и это не важно. – Аксенов снова оттолкнулся от спинки кресла, снова приблизился ко мне, навис над столом, снова дыхнул на меня перегаром. – Вот видишь, на этой фотографии, – он показал на ту, где Ромик стоял с группой незнакомых мне ребят, – вот эти двое состоят в подпольной сионистской организации. Одни из организаторов. Агитируют, сбивают группы под видом изучения еврейского языка, иудейской истории. Ты сам должен понимать, с чем это связано. – Я не понимал, пожал плечами. – Ну как же, Моссад, ЦРУ.

Тут у меня вообще все опустилось, на сей раз тяжелым, неподъемным грузом. Получалось, что над Ромиком нависло серьезнее некуда, что-то вроде гильотины с широким заточенным ножом.

– А Заславский-то при чем? – пролепетал я не совсем уверенно. – Подумаешь, разговорился с незнакомыми ребятами. Туда вообще общаться ходят, в основном с девчонками, там отличные девчонки попадаются. – Я тотчас осекся и добавил суетливо: – Я так слышал, да и на фотографиях ваших видно. Вот он и разговорился с кем-то.

– Можно, конечно, так предположить. Но мы провели работу здесь у нас, покопали и выяснили, что все куда как серьезнее. – Снова пауза, снова театральная. – Заславский, за которого ты, Толь, заступаешься, лидер подпольной сионистской организации в нашем институте. Понял?! – В голосе больше не слышалось ни панибратства, ни добродушия, одно лишь тяжелое, металлическое давление.

Я бы рассмеялся, если бы мне не было так страшно. Конечно, это была полнейшая чушь. И про секретную сионистскую организацию, и особенно про Ромика. Да его, кроме ремонта автомашин, программирования, ну, и своей Юлии, вообще ничего не интересовало. Какой на фиг Израиль, какой сионизм, какая организация – большего бреда даже в «Кащенко», если по палатам походить, материал пособирать, не услышишь. Надо же такое придумать!

Со здоровой психикой до такого маразма и не дотянешься. Я взглянул на Аксенова. А здоровая ли у него психика? Как-то это все несерьезно для сотрудника ГБ, за которого он себя выдает. Как-то слишком мелко, комедийно мелко.

Но я ничего не сказал, лишь развел руками.

– Чего, не можешь поверить? – по-своему расценил мой жест Аксенов. – А ты сам подумай, откуда у него, например, автомобиль? А? На какие шиши он его приобрел? У нас не у всех преподавателей есть машина, у кандидатов наук, докторов, а Заславский подруливает к институту каждый день на собственном автомобиле. Мы думаем, что здесь не обошлось без заокеанских фондов.

Вот так из комедии мы плавно перешли в фарс. Уж кто-кто, а я знал, как Ромик добывал секретные фонды на свой «Запорожец». По рублю собирал, вкалывая без отдыха четыре года, в то время как этот пронзительный чекист бухает халявный, кстати, коньяк в рабочее время.

– Он мог на него заработать, – предположил я.

Рассказать, как именно Ромик заработал на «Запорожец», я, конечно, не мог. Они бы на него еще одно дело повесили. Кто знает, может, аксеновский план и заключался в том, чтобы я, пытаясь оправдать товарища, доверчиво раскололся и поведал о Ромкиных левых доходах.

– И родители могли помочь, – тотчас поправился я.

– Какие там родители, – отмахнулся чекист. – Мы навели справки, мать у него одна, он без отца рос. Им ее инженерной зарплаты на жрачку да на проезд в метро с трудом хватать должно. А он на автомобиле катается. Да нет, это ему подачку подкинули. Ты-то как сам считаешь? – Он поднял на меня глаза, и тут я понял, что вот именно сейчас весы должны качнуться. Либо в одну, либо в другую сторону.

Потому что, если я кивну и поддакну, то получится, что я на его гэбэшной стороне и сдаю своего лучшего друга. Но и продолжать выгораживать Ромика здесь, в закрытом кабинете, перед человеком, который уже все для себя решил, тоже не имело смысла. Оставался, конечно, еще один вариант – можно было перегнуться через стол и заехать ему со всего размаха правой по скуле. Или, как он сам выразился, втык. Но к такому камикадзевскому геройству я пока готов не был.

– Не знаю, – ответил я дипломатично. – Я не знаю. Подумать надо, переварить все, что вы мне рассказали. Для меня это так неожиданно. – Я развел руками, как бы не находя слов. Впрочем, я их действительно не находил.

– Конечно, ты не ожидал, мы все не ожидали, – одобрительно закивал Аксенов. – Конечно, подумай. И завтра обязательно приходи в институт. Завтра у вас в группе пройдет Ленинское комсомольское отчетное собрание, вот ты на него и приди. Только обязательно, слышишь. Бюллетень – бюллетенем, а это собрание тебе пропускать нельзя. Приди, выступи, скажи, что думаешь, ребята тебя послушают, вы же с Заславским вроде товарищи. Твое выступление будет очень полезным. Но если не придешь, проигнорируешь, то сам понимаешь… – Он похлопал по лежащей перед ним на столе папке. В которой, между прочим, находилось и мое стихотворение.

Если раньше меня пробивала испарина, то сейчас пот катился ручьями, по лицу, по телу под свитером, даже по ногам под брюками.

– И что на нем будет, на этом собрании? – задал я ненужный вопрос.

– Ну как, понятно что. Надо, чтобы группа приняла решение передать дело на рассмотрение комитета комсомола. А там мы уже этого сионистского прихвостня разотрем, мало не покажется. Выгоним его из комсомола, из института. А потом уже передадим дело в органы.

Тут я чего-то не до конца понял, возможно, потому что вообще плохо соображал. Как передадим в органы? Комиссар же сам из органов? Зачем передавать дело туда, где оно уже находится?

– А тебе, Толь, мы поможем, – мимоходом заметил идеолог.

– Чего? – Видимо, я полностью вошел в ступор.

– Ну, с твоим будущим. Распределим после института, как надо, да и с творчеством окажем содействие. У нас же на печатные органы, как ты понимаешь, тоже выходы имеются. – Он впивался в меня своим рыбьим, пресным, бесцветным взглядом, пытаясь втесаться, проникнуть внутрь. Я держался, как мог, тужась, стараясь, заблокировать, не пропустить. – Ладно, давай, выпьем по последней, – предложил парторг.

– У меня еще есть, – вяло отозвался я.

– Вот и отлично. – Он плеснул в свою чайную чашку из бутылки. – Ну чего, Толь, за нас, что ли. Чтоб у нас все было тип-топ.

Он долго разворачивал конфетку, заедал.

– Я что хочу тебе сказать, – снова придвинулся к столу Аксенов. – Ты пойми правильно, мы не антисемиты. Совсем нет. Меня просто вся эта сволочь жидовская раздражает. До бешенства порой. Не национальность, как таковая, а национальные их ужимки. Это не антисемитизм, это борьба культур, понимаешь, разные стороны баррикад. Как в фантастической книжке, «Война миров» называется. Бесит так, что порой едва сдерживаюсь.

Он помолчал.

– Толь, как говорится, без протокола, мы ж свои ребята. Ты сам ведь знаешь, есть евреи, а есть жиды. Например, в тебе, Толь, тоже еврейская кровь течет. – Он посмотрел на меня, как будто диагностировал болезнь.

Я кивнул. Я чувствовал, словно мне прилепили мишень на лоб. Или наоборот, желтую шестиконечную звезду на грудь.

– Но ты наш, свой. Против тебя мы ничего не имеем. В тебе нет чужеродного. Наоборот, ты парень, как говорится, с нашего двора. А Заславский – гнойник, его выдавить необходимо. Понимаешь? Вот именно, идеологический враг. Он и других заразит, если не выдавить. Ты сам посуди, для него главное – нажива. Он за нее.

– Да нет, Ромик просто способный, – перебил я, сам удивляясь, как вяло и бесцветно звучит мой голос, он никого не мог убедить, даже не пытался. – А способности требуют проявления. Иначе человеку плохо. И у Заславского, – я качнул головой, как бы размышляя вслух, – у него именно такое проявление. Он не может быть в бездействии. Не может не создавать, не улучшать, не стремиться.

– Да хватит тебе заступаться за него. Подумаешь, способный… Он один, что ли? Ты вон, тоже у нас способный. Но у тебя же проявления нормальные. – Комиссар растянул в приветливую улыбку свои пухлые губы, как бы ободряя и меня, и мои способности.

– Да при чем здесь я, – еще более неубедительно промямлил я. – Все люди разные. Ничего в этом плохого нет. Конечно, разнообразие, отход от нормы, от заурядности могут раздражать. – Я пожал плечами, подумал, продолжать, не продолжать, и сбился. – А потом, вы же сами сказали, он из бедной семьи. У них денег вообще никогда не хватало, даже на еду с трудом, он из Москвы ни разу не выезжал, даже на лето. Знаете, как дети на дачу или в деревню. Он вообще ребенком всего лишен был, вот у него и потребность к достатку. Он и.

– Брось ты, а то я сейчас заплачу. – Аксенов засмеялся, громко, гулко, слишком демонстративно. – Он один, что ли, в нужде рос. Да почти все. Но все-то нормальные, не высовываются, никуда не лезут, не суются. – Комиссар остановился, задумался на минуту. – Знаешь, Толь, кончай ты это, не выгораживай его. Ты, главное, будь завтра на собрании и выступи там, как надо. Веско, отчетливо. Я тебя на самый конец оставлю, такой жирной, заключительной точкой, чтобы все вопросы закрыть. Так что ты уж, пожалуйста, веско скажи. Мы на тебя надеемся. И все будет хорошо. Особенно у тебя, понял?

Он поднялся, многозначительно сгреб кожу на лбу в гармошку, улыбнулся, протянул мне руку. И я ее пожал.

Я вышел в длинный, гулкий, пронизанный прострельным сквозняком коридор. Наверное, именно из-за него, из-за холодного, плохо прогретого батареями сквозняка, я почувствовал себя зябко, тело покрылось студеной, выбивающей дрожь коростой, я провел рукой по лбу, смахнул густой, въедающийся в поры пот, он был на грани замерзания, даже закоченевшие пальцы дрогнули от обжигающего липкого холода. Ноги подтащили меня к окну, я едва ощутил, как в живот вдавилось твердое, неуступчивое ребро подоконника, лоб уперся в стекло, странно, как быстро оно нагрелось, словно само было болезненно разгоряченно, само покрылось испариной. Похоже, я горел и зяб одновременно, так бывает при высокой, зашкаливающей, грозящей лихорадкой температуре. Откуда у меня могла быть лихорадка?

Минут пять я вообще ни о чем не думал, бессмысленно озирал растянувшийся за окном пейзаж, какой-то полуиндустриальный – окруженные заборами невысокие строения, над крышами некоторых торчали трубы, из них валил густой, грязный, наверняка едкий дым. Там, снаружи, за оконным стеклом, все выглядело жалким, одиноким, одичалым, беспросветным, а главное – безысходным. Да и здесь, с внутренней стороны стекла, тоже не лучше. Никуда не деться, все просчитано, продумано, предопределено. Получается, что ты и шевельнуться не можешь без чужой указки. Как там говорится, шаг вправо, шаг влево считается попыткой к бегству. К какому бегству, от кого? От себя? От реальности?

Потом в голове стали проскальзывать слова, обрывистые, самые простые. «На ровном месте», – проскочила первая фраза. Вскоре она повторилась. «Совершенно на ровном месте». «Как так получилось?» «Ведь совершенно на ровном месте».

Кажется, я повторял эту фразу раз сто, а может быть, и тысячу. «На ровном месте». «Надо же, на ровном месте». И лишь потом, позже она обросла хоть какой-то членораздельной мыслью: «Ведь на ровном месте. Никуда не лез, ни во что не вмешивался, не встревал. Не занимал ничье место, никого не подсиживал, не переступал ни через кого, не лез на баррикады, жил своей маленькой, со стороны почти что неразличимой жизнью. И надо же, попал! В самое дерьмо и по самое горло! И как из него теперь выбираться? Да и выберусь ли вообще?»

Озноб не оставлял, он казался уже привычным, лихорадочное возбуждение больше не являлось противоестественным, оно стало нормой. Наверное, болезнь тоже может быть нормой.

Постепенно задача из банальной – что же случилось и кто в этом виноват? – превратилась в еще более банальную: что же теперь делать? И что уж совсем банально – ответа на нее не находилось. Понятны были лишь две простые вещи. Во-первых, с Ромиком встречаться сейчас совершенно невозможно. Что я ему скажу? Что завтра его будут четвертовать, а мне поручили держать его за ноги, чтобы он не трепыхался? Полный бред. Что же делать? Что же делать?! Валить отсюда, из этого поганого храма науки, – вот что. Из этой волчьей «альма-матер». Как можно скорее. На свежий воздух. Продышаться. Пока здесь не задохнулся от гнилостных испарений.

Я двинулся по коридору, длинному, гулкому, узкому, заполненному искусственным электрическим светом. Казалось, он пытается выдавить из своего пространства все лишнее – бессмысленно бредущих мне навстречу людей, юношей, девушек, их смех, взгляды, саму их беспечность, отстраненность, непричастность, мое собственное ненужное, абсолютно бессмысленное тело, заполненное такой же бессмысленной, плохо осознающей себя душой. Кто-то хлопнул меня по плечу: «Толян, ты куда, постой!», но я лишь кивнул, кажется, еще выплюнул в расплывшееся улыбкой лицо короткое «ага».

Потом зачернела улица пустотой морозного, плохо пробиваемого фонарями воздуха. Им – холодным, сбитым в твердые, словно отделенные друг от друга, овальные куски – хотя бы было легче дышать. На троллейбусной остановке с трудом угадываемые в темноте контуры фигур, такие же серые, зябкие, хрупкие в своем неприкаянном одиночестве, переминались с ноги на ногу, человек пятнадцать-двадцать, но каждый сам по себе, потерянный, отделенный от других – ни смеха, ни разговора, вообще никакого звука. Будто сомнамбулы, зомби из плохого футуристического фильма, бесчувственные, безмолвные, покачивающиеся в темно-серой пустоте темно-серые сомнамбулы. Я растворился среди них и стал их частью – еще одним футуристическим безмолвным зомби. Единственный признак жизни – мерцающая точка сигареты, какой-то парень курил быстрыми, глубокими затяжками, и оттого точка раскалялась, разрасталась, а затем, чуть сжавшись, раскалялась снова.

Подошел троллейбус, стая зомби рванулась к нему, теперь хоть чем-то напоминая людей, попыталась создать подобие очереди, она колыхалась, вспучивалась, как тело какого-нибудь индийского питона, заглотившего крупную жертву и теперь проталкивавшего ее толчками вдоль желудка. Потом автобус, как другой, еще больший индийский питон, стал втягивать ее по частям, набивая свое освещенное брюхо до отказа, до пружинящего, смягченного многими телами упора.

Парень бросил недокуренную сигарету в утоптанный, утрамбованный до блеска снег и ловко вспрыгнул на ступеньку открытой пока еще двери. Она сдвинулась, заскрежетала, снова дернулась, но тут же остановилась, упершись в неподатливую человеческую плоть. Парень отжался от настойчивых дверных створок, вдавил и без того сжатое людское месиво, сжал его еще сильнее, двери вздрогнули, напряглись и закрылись у него за спиной. Троллейбус нехотя повел длинными, устремленными к подвешенным проводам усами, издал сдавленный электрический, почти что дельфиний писк и двинулся от меня прочь. Сквозь побитые морозным узором окна можно было разглядеть несколько удаляющихся лиц – они не были счастливыми, на них на всех отложился отпечаток сдавленной изнутри, едва удерживаемой, ничего не выражающей отрешенности.

Я подошел к светящейся огненным отблеском точке, единственной цветной точке на безграничном, занесенном серо-белом пространстве. Брошенная, так и не докуренная сигарета источала не красные, не оранжевые, а именно огненные всплески, она казалась нереальной, неземной в своей тлеющей яркости. Я уставился на ее замирающее, отдающее последнее бесполезное тепло, искрящееся острие, в нем все еще билась жизнь, какие-то микрочастицы вспыхивали, какие-то замирали, перенося огонь вглубь, в раскаленный доменный жгут. Я смотрел долго, не отводя остановившегося, завороженного взгляда, и только когда последняя, сбившаяся в мерцающем всплеске искорка сжалась и превратилась в ничто, лишь в чернеющий, грязный, с неровными, будто изгрызенными краями осколок, я сбросил отупляющее оцепенение.

Остановка снова заполнялась людьми, снова одинокими, неприкаянными, снова тихими, усталыми, зомби-образными. Я не мог больше быть одним из них, не мог униженно заполнять набитый податливыми, легко вминающимися телами автобус, не мог разделять с ними их запрограммированную, словно заложенную с рождения, усталую, изнуряющую заботу.

Я сделал несколько шагов вперед, к краю тротуара, и протянул руку. Почти сразу, взвинченно скрипнув шинами на утрамбованном снегу, словно боясь проскочить мимо, затормозила «Волга». Я открыл дверь, пригнулся, в лицо пахнуло теплом и густым, пропитанным табаком запахом уюта.

– До Пушки. Трояк, – отрапортовал я.

Большой, расплывшийся мужик, наехав телом на руль, заполнил и так уже почти всю переднюю часть салона – я разглядел только усы и ондатровую меховую шапку, – выдержал паузу, видимо, соображая, стоит ли ему менять маршрут ради трех рублей. Потом кивнул и, как бы подтверждая, добавил:

– Давай залезай.

Я ввалился внутрь, оставляя позади одичалую, убогую остановку, жалкую, беспросветную, темную серость обреченных на замерзший троллейбус не менее замерзших людей, механическую безотчетность их ежедневного бессмысленного передвижения.

Мы ехали молча, тепло и непривычно смачный, вкусный табачный запах расслабляли, надежно отгораживали от мелькающего за окном сумрачного уличного ландшафта.

– Ты не против, я закурю? – спросил мужик, голос у него оказался густой, с мягкой, артистической тональностью.

– Да, конечно, – пожал я плечами.

Он протянул руку вниз, в темноту, оказалось, что он курит трубку, вот почему табачный запах был насыщен притягательным, вкусным ароматом.

– Ты не волнуйся, я форточку приоткрою, – успокоил он меня и покрутил тугой рукояткой на двери.

– Да я и не волнуюсь. – Я и сам расслышал в своем голосе полнейшее, ничем не скрываемое безразличие.

Свежий, врывающийся в приоткрытую прореху окна воздух тут же перемешивался с другим, застоявшимся, перегретым внутри салона, перемешивался с табачным дымом, создавая контраст не только температурный, но и контраст двух противоборствующих потоков – разогнавшейся, холодящей, отрезвляющей, продувающей мозги скорости. и комфорта тепла, комфорта надежности уверенно двигающегося вперед автомобиля.

– Ты чего смурной такой? – попыхивая трубкой, проницательно поинтересовался водитель.

– Да, так, – отмахнулся было я, но вдруг, даже не успев сообразить «зачем?», «а нужно ли?», неожиданно для самого себя сказал: – На друга в институте наехали. Завтра отчислять собираются. Меня вызвали, требуют, чтобы я тоже за исключение проголосовал.

Водитель сосредоточенно вглядывался вперед, в тускло освещенное белое полотно, подкрашенное лишь краснеющими огоньками движущихся впереди машин.

– Кто наехал-то? – наконец произнес он.

– Не то партийцы, не то гэбэшники. В общем, смесь какая-то такая паршивая. – Почему-то я совершенно не боялся, этот большой усатый мужик с глубоким, спокойным голосом непонятно отчего внушал мне доверие. Или просто сплав теплого и морозного воздуха, замешанный на душистом аромате табака, наконец растопил мое беспомощное оцепенение. Первый шок прошел, и теперь пришло время размышлять, анализировать, принимать решение. Но сначала необходимо понять, что же все-таки произошло, необходимо проговорить словами, желательно вслух, чтобы самому услышать, вдуматься, чтобы разобраться.

– За что наехали-то? – снова растекся густой, красивый голос, и я вдруг вспомнил – именно так звучит голос Галича на заезженных, заигранных магнитофонных пленках.

– Да в том-то и дело, что ни за что. Я-то ведь его знаю. Отличник, математик от Бога, помогает всем, клевый парень. «Запорожец» собрал своими руками из кусков, ну, и кто-то капнул, похоже. Вот теперь ему и клеят.

Водитель снова помолчал, обдумывая, но недолго.

– Вот суки, – снова произнес он голосом Галича. Потом добавил: – Страну замучили. Хорошая страна ведь, а до чего довели. – Он так и не сказал, кто именно довел, но имена собственные здесь, сейчас были необязательны.

Мы ехали, молчали, вдоль улицы мелькали дома, то на одной стороне, то на другой светились витринами магазины. Я успевал читать крупные вывески – «Булочная», потом «Овощи-Фрукты», из стеклянной двери вышел мужчина с авоськой, я обернулся, хотел разглядеть, что внутри авоськи, но мы уже проехали.

– Ну и что ты собираешься делать? – спросил мужик.

Поразительно, как похожи голоса. Да и одутловатое, с крупными чертами лицо, да и усы. Но Галич был где-то далеко, за бугром, он не мог левачить на «Волге» по зимним, январским московским улицам. Сюр какой-то.

– Не знаю, – ответил я.

– А если просто не прийти на собрание?

– Так для того и вызывали, – качнул я головой. – Сказали, если не приду и не проголосую, самого вышибут.

– Вот суки, – повторил мужик, снял с головы шапку, вытер рукавом пот. Оказалось, что на голове у него залысина, неудачно прикрытая длинными темными волосами.

– Да, дела. Неужели опять все начинается…

Мне показалось, что он спрашивает у меня.

– Хрен его знает, – ответил я и вздохнул.

– Тогда ведь тоже постепенно начиналось. Не сразу. Они не спеша пробуют. Приучают население. А потом шаг за шагом, мало-помалу, когда никто уже не возражает, начинают гайки закручивать. – Он усмехнулся. – Да и не только гайки. Нас тоже закручивают.

– Кого нас? – зачем-то спросил я.

– Как кого? Тебя. Меня. Всех нас. А мы молчим и хаваем. Так всегда было. При царях, при большевиках, всегда. Пока лично не коснется, нас не волнует, ничего не волнует. Страна у нас такая, мы сами такие. Оттого нас и выкручивают, и выжимают до капли, как хотят.

Я молчал, я не хотел ни возражать, ни соглашаться. Этот человек, похоже, и думал как Галич, теми же категориями. Которыми я никогда прежде не думал, которые меня просто не волновали. До тех пор, пока лично меня не коснулось. Прям как он говорит.

– Рассказать историю? – произнес шофер своим глубоким, мягким, густым баритоном.

Я снова промолчал. И он, не получив ответа, похоже, ушел в себя.

Мы плавно катили по заснеженной мостовой, прохожие на тротуарах спешили, кутаясь в шарфы, платки, подняв воротники, мы обгоняли их, оставляя позади растворившимися в темноте вместе с каменными остовами домов, вместе с троллейбусными остановками, с замерзшей, заметенной улицей лишь для того, чтобы снова упереться в темноту, поравняться с новыми нависающими массивами домов, с другими спешащими, кутающимися в теплое людьми. Жаркий, густой, пропитанный табачным запахом воздух, казалось, оградил меня не только от зимы, от холода, от снега, но и от людей, от их напастей, забот, сделал нечувствительным, безучастным.

– Давно было дело. Много лет назад, я ребенком был, маленький совсем, лет девять-десять всего, – снова смешался с воздухом мягкий голос с поставленными артистическими интонациями. Я не сразу понял, о чем идет речь, а потом догадался – это он начал свой рассказ. Мне-то показалось, что он передумал, а он просто ушел в себя, вспоминал. – Меня родители на дачу вывозили и на лето, и даже на зимние каникулы, у нас дачка была небольшая, близко от Москвы, километров пятнадцать-двадцать. Я был непоседливым мальчишкой, бегал всюду, в лес убегал на целый день, в лесу ведь мир сказочный, фантастический, ребенку раздолье. Тогда детство вообще незатейливо проходило, никто нас не развлекал, не занимался нами, мама выпускала во двор, и я целый день был предоставлен самому себе. Иногда играл с другими мальчишками, иногда сам по себе. Мама даже не знала, где мы бегаем, что делаем, главное, к обеду вернуться, чтобы она не нервничала. Да, тогда другие времена были, не то что сейчас.

Я кивнул, соглашаясь, хотя и не знал, чем те, другие времена так уж сильно отличаются от этих.

– В общем, там, в лесу, озерцо было небольшое. Ну, как небольшое, метров триста в диаметре, а может, чуть больше. Конец зимы был, март, наверное, или начало апреля, ну да, апреля, весенние школьные каникулы, я был один, без мальчишек, и решил через озеро напрямую пройти. Целый день бегал по лесу, устал, замерз, уже темнеть начинало, хотелось быстрее домой, в тепло, к маме, вот и решил срезать. Пошел я, значит, по льду, все нормально, я лед пробую, все же апрель, но он крепкий, да и я ведь ребенок, вешу немного. Уже прошел половину, наверное, метров сто пятьдесят, не меньше, и тут лед подо мной потрескивать начал. И чем дальше я иду, тем больше он потрескивает. Потом вода начала появляться на поверхности, небольшой такой слой, и даже непонятно, откуда она бралась, две минуты назад не было, и вдруг появилась. Я, конечно, тогда о законах физики ничего не знал, о массе, силе давления, я просто перепугался не на шутку и инстинктивно лег на лед, руки, ноги разбросал, распластался всем своим детским тельцем и пополз. Но не назад, а вперед, до другого берега уже ближе было. Ползу я, значит, чувствую, пальто набухает от воды, тяжелеет, от каждого моего движения лед все сильнее трещит, но я ползу, зубы стучат, не то от холода, не то от страха, а скорее всего и от того и от другого. Долго полз, наверное, с полчаса, уже в истерике, уже почти темно стало, я весь мокрый, промерзший, измотался, едва руками-ногами передвигаю. Смотрю, а сбоку два мужика сидят на ящиках и не то рыбачат, не то сачками корм для аквариума вылавливают. До берега метров сорок, не больше, но я уже без сил совершенно, слезы из глаз катятся и замерзают. А может быть, не слезы, может быть, это ледяное мокрое месиво на лицо налипало и перемешивалось со слезами. Но до мужиков уже совсем недалеко, они чуть сбоку сидят, я потому их сразу и не заметил. В общем, подползаю я к ним, там, кстати, лед покрепче оказался, но мне уже все равно, я уже без сил, с трудом сдерживаю подкатывающую истерику, уже почти что невменяемый, ну, ты понимаешь, от страха, от холода, от усталости. И вот так, распластанный по льду, едва сдерживаясь, чтобы не перейти в откровенный рев, лепечу:

«Дяденьки, – лепечу я, замерев на льду, – снимите меня отсюда. Я больше не могу».

Они посмотрели на меня как-то так мрачно, один даже перестал сачком своим болтать внутри проруби, а потом проговорил тоже мрачно, без выражения, без интонации, как сплюнул в темнеющую в проруби воду:

«Сюда дополз – и до берега доползешь».

А потом действительно сплюнул в прорубь. Я даже запомнил, как он через нос вобрал воздух, собрал во рту мокроту и смачно плюнул.

– А второй? – зачем-то спросил я.

– А второй даже не повернулся, вообще ничего не сказал. И я пополз дальше к берегу. – Мягкий, глубокий голос, тающий в тепле машины, растаял окончательно, не оборвался, а именно плавно растаял. Прошла минута-другая, и он возник снова: – Представляешь, ребенку десять лет, совсем клоп еще, перепуганный, обессиленный, промокший, промерзший до костей, а им совершенно по х-ю. – Слово не резануло, только добавило эмоциональной амплитуды в повествование. – Ни помочь, ни отвести домой, ни успокоить, ни поддержать хоть как-то. Полнейшее, злое, тупое безразличие. Где еще такое возможно? Не представляю. И это ведь только бытовой случай, так, мелочь жизни.

Он снова замолчал. Молчал и я. Мы уже развернулись на Басманной и двинулись в сторону Дзержинки.

– И вот что я думаю, – снова возник голос. – Пока мы такие, нас гнобить одно удовольствие. И любители гнобить всегда сыщутся в избытке, опять же из наших собственных рядов. Потому что на самом деле все определяется лишь одним – отсутствием человечности. Понимаешь, отсутствием человеческой души. И мы живем в этом бездушном пространстве. А знаешь, что выходит.

– Он замолк.

– Что? – пришлось вставить мне.

– Выходит, что ничего никогда не изменится. Как было всегда, так и будет всегда. Генотип народа меняется тысячелетиями, если меняется вообще. Знаешь, кто-то сказал: «Для того чтобы забыть одну жизнь, надо прожить другую, равную ей». Сказано, вообще-то, про любовь, но формулу можно обобщить, она подходит для всей нашей человеческой природы. То есть, чтобы изменить то, что формировалось столетиями, требуется такое же количество столетий. Ты думаешь, те, кто наверху, этого не понимают? Они, может, и рады поменять что-нибудь, но не могут, потому что мы не потянем. Народ не потянет. В этом-то и вся штука. Выхода никакого нет. Ни у нас, ни у них.

Наверное, надо было что-нибудь сказать, ответить, но я опять промолчал.

Мы проехали площадь Дзержинского, затем проспект Маркса, у Центрального телеграфа остановились на светофоре.

– Так кто на твоего товарища наехал? – снова спросил водитель.

– Я же говорю, похоже, ГБ.

– Да ладно, ГБ. Нужен твой товарищ ГБ. Больше им заниматься нечем, как студентов из институтов вышибать. Тут скорее конфликт на личном уровне. Кто-то кому-то не понравился, не угодил, ну, и прочее, оттого проблема и возникла. Кто конкретно наехал? Кто тебя вызывал? Ведь не ГБ же. Кто-то, наверное, из института.

Я не понял, к чему он клонит, но все равно ответил:

– Да есть там один, Аксенов Игорь Сергеевич. Я даже не знаю, кто он. Кажется, на кафедре политэкономии ошивается, да еще в парткоме кем-то.

– И говорит, что работает в органах. – Почему-то голос утратил часть артистических, душевных интонаций. Все еще мягкий, глубокий, но уже без задушевности.

– Не так чтобы напрямую, но намекает. Упорно намекает.

– Ну да, ну да, – проговорил мой водитель, как будто все знал заранее, даже закивал в такт.

– Ты вот что. Ты завтра на собрании спровоцируй его как-нибудь. Запиши все выступления на пленку, а под конец спровоцируй, расколи его. Он ведь несдержанный наверняка, легко возбудимый. Такие люди обычно несдержанные. Слишком много ненависти у них внутри. А ненавистью тяжело управлять, ненависть норовит выплеснуться. Вот и воспользуйся этим. Знаешь, хладнокровный, продуманный расчет всегда эмоциональность одолеет.

Я ничего не понял. Вообще ничего.

– На какую пленку, что записать?

– У тебя магнитофон есть, портативный какой-нибудь? Вот ты его в портфель положи и на запись поставь, – как маленькому, объяснил мне водитель. – А потом сам выступи как-нибудь так, чтобы этого Аксенова из себя вывести. Скажи, например, что-нибудь обидное, такое, чтобы он от бешенства завыл, чтобы не удержался. Взорви его, ты, похоже, парень сообразительный. Чтобы он наболтал что-нибудь необдуманное или глупостей сгоряча наделал. Чтобы было за что зацепиться. Ну, ты сам придумай. Понял?

– Ага, – кивнул я, хотя не понял практически ничего. Ничего, кроме идеи с магнитофоном.

– Спровоцируй его, одним словом.

– И что потом?

– А потом мне позвони.

– Вам? – Я удивился.

– А почему бы и нет? Позвони, я помогу. Ты, главное, материал собери.

Он подрулил к тротуару, остановился. Достал из-за пазухи бумажник, порывшись в нем, выудил карточку из твердой, глянцевой, почти картонной толщины бумаги, протянул мне. Я даже не понял, зачем он ее мне дает.

– Тут мой телефон. – Он улыбнулся мягко, в усы. – Ну вот и все, приехали.

Я оглянулся, мы стояли на Горького, у памятника Пушкину. Я спохватился, полез в карман. Достал смятые купюры. Трешки не нашлось, были два рубля и пятерка. Я протянул ему пятерку.

– Двух рублей сдачи не будет? – спросил я на всякий случай.

– Нет, не будет, – снова улыбнулся в усы харизматичный левак. – Ты знаешь что, ты деньги оставь себе, мне все равно по дороге было. А вдвоем веселее. Успехов тебе завтра, и позвони потом. Ладно? – В его голос снова вернулась задушевность.

Мне не хотелось выходить. Я пропитался теплом, тягучим, сладковатым запахом трубочного табака.

– Хорошо, – пожал я плечами и убрал пятерку обратно в карман.

– Ну давай, успехов, – кивнул он мне, когда я уже вылез из машины на терпкий, свежий, но теперь уже совсем не холодный воздух.

Я кивнул в ответ и проводил взглядом отъехавший автомобиль.

Я взглянул на карточку, наверное, первую визитную карточку, попавшую мне в руки. «Бодров Петр Данилович», ниже строчкой броским курсивом было выведено слово «адвокат», дальше адрес, номер телефона. Я засунул карточку в карман, так, на всякий случай, пусть будет.

Если честно, я мало что понял из того, что насоветовал адвокат Петр Данилович. То есть про магнитофон и про то, что Аксенова неплохо бы спровоцировать, чтобы он сорвался, я уловил. Но как он должен сорваться? Не перережет же он себе в истерическом припадке вены. Да и из окна во время собрания вряд ли сам выпрыгнет. И вообще, адвокатская мысль показалась мне какой-то неубедительной, слабой. Ну, хорошо, предположим, Аксенов не сдержится и наговорит что-нибудь опрометчивое. Что с того? Ведь главный вопрос – как мне вести себя на собрании, что говорить, как голосовать – так и остался без ответа.

Сейчас, когда я вновь подумал о завтрашнем собрании, у меня опять все внутри опустилось. Я медленно, считая ступеньки, спустился в подземный переход, плиточный пол был здесь покрыт черными расползающимися лужицами, перемешанными с такими же черными кусками полурастаявшего снега. Потом я вышел с противоположной стороны улицы Горького, двинулся в сторону Маяковки и скоро свернул в Мамоновский переулок, к ТЮЗу.

Я брел по инерции, не глядя по сторонам, только под ноги, повернул направо, затем налево, прошел по узкой, протоптанной в снегу, едва заметной тропинке между прижавшимися друг к другу, угрожающе нависающими в темноте громадами зданий, и сам не заметил, как оказался внутри квадратного колодезного двора, окруженного со всех сторон неправильными ни по форме, ни по высоте мрачными ребрами домов.

Маленький, даже сейчас, в темноте, тускло освещенный скверик с двумя занесенными снегом скамейками был испещрен мелкими собачьими следами и отпечатками ботинок. Сам не осознавая зачем, для чего, я двинулся к одной из них, проминая податливый снег; он принимал мои шаги недовольно, с крепким скрипучим сопротивлением, но все же принимал и сбивал пуховую мягкую подушку в прессованный, упругий настил. Я наступил на сиденье деревянной скамейки, она едва возвышалась над укутанной белым землей, провел рукой по узкой рейке спинки, смахнул с нее мягкую, податливую вату, присел.

Мрак утопленного в пенал двора, едва разбавленный электричеством освещенных окон, белеющее, сейчас кажущееся гладким полотно снега, тишина, переходящая в успокоительную безмятежность, заворожили меня. Я-то думал сосредоточиться, собраться с мыслями, решить, как мне поступать завтра. Но получилось наоборот – мысль отступила, ее место заняла отрешенность, будто сознание впало во временный анабиоз, оно воспринимало лишь один только снег, замкнутость тихого двора, мрачные, молчаливые, нависающие громады домов.

Скрипнула дверь, потом с глухим стуком ударилась о косяк, словно одиночный выстрел раскатился по двору, отразился от каменных стен, снова, усиленный вчетверо, сошелся посередине. Мужская фигура с двойной, непропорционально длинной тенью – одной, тщетно бросаемой тусклым фонарем, другой, от еще более тусклой, еще более желтой лампочки над подъездом – быстро пересекла двор. Мне стало интересно, заметил ли он меня, застывшего на скамейке в глубине лишенного света двора; если что-то и можно было различить, то лишь мой неподвижный силуэт, очертания, словно еще одна скульптура, установленная в еще одном безымянном сквере. Но он не обратил на меня никакого внимания, прошел по плохо расчищенной дворовой дорожке и, завернув за угол, перестал существовать.

Потом раздался еще один отраженный эхом скрипящий звук, я поднял глаза, на четвертом этаже женщина, видимо, встав на цыпочки – во всей ее фигуре читалась статическая напряженность, – пыталась открыть форточку. В ее устремленном вверх движении сошлись изящество и физическое усилие, в нем застыла эстетика женского тела, с трудом скрываемая небрежной, свободной домашней одеждой, уютом теплой, сухой, старой, еще дореволюционной квартиры. Я представил обои в длинную неброскую вертикальную полоску, круглый стол посередине комнаты, сахарницу с кусками белого угловатого сахара.

Я так и не опускал глаза, дом фасадной своей стороной желтел освещенными глазницами окон, как ни странно, их было совсем немного, я пересчитал – всего восемь желтых, притягивающих теплом и пульсирующей жизнью прямоугольников. Они поражали контрастностью и с холодным уединением двора, и с его мрачным, предоставленным только ночи, только небу одиночеством. Я попробовал представить, что происходит за желтыми стеклами, ту жизнь, которая мне, сидящему сейчас на скамейке, была недоступна. Где-то, наверное, жена кормила мужа ужином, она в халате, он в тренировочных штанах, в другой комнате дочь делала уроки, где-то смотрели телевизор, кто-то, возможно, занимался любовью – всего восемь освещенных окон, но они насквозь пропитаны манящей, вязкой, липнущей к телу жизнью. Во всяком случае, так представлялось мне, глядящему на них со стороны – с удаленной, не причастной ни к чему, ни к кому, безучастной стороны.

«Как сильно их наполненная заботой, любовью, мелочным бытом, иными словами, будущностью жизнь отличается от моей, – подумал я, – в которой ничего нет, ни цели, ни идеи, ни заботы. Абсолютное, бесцельное одиночество, в котором я каждый раз, будто следуя предначертанию, так или иначе оказываюсь. Потому и сижу в этом заброшенном дворе, что он более всего подходит мне своей холодной, неприкаянной безысходностью».

Мне стало печально, не то чтобы жалко себя, просто меланхолия накрыла своим мягким крылом. Я ощутил себя маленьким, ничтожным в этой бесконечности чужих жизней, чужих судеб, с которыми я даже не могу соприкоснуться. И в то же время, – я мысленно усмехнулся, – несмотря на собственное ничтожество, я-то ведь ощущаю себя эпицентром, вокруг которого вращаются галактики, планеты, время, прошлое, будущее, другие люди, их судьбы.

Как же загадочна человеческая природа – мы ничтожны, но при этом каждый из нас составляет мир, с которым связаны все другие, внешние, миры. И они, эти внешние миры, зависят от нас и существуют только благодаря нашему «я». Которое тоже бесконечно и которое присутствует в каждом человеке, даже в самом несхожем, несравнимым с тобой. А может, и не в «каждом», откуда мне знать про «каждого», возразил я себе. И согласился – не знаю.

Я так и сидел, смотрел то на освещенные высоко надо мной окна, то на свежий, едва тронутый, поврежденный чужими следами снег под ногами и пытался ухватить, казалось бы, простую, но почему-то заставившую меня заволноваться мысль. «Парадокс все же – полная ничтожность, тленность, временная и пространственная ограниченность и одновременно с этим абсолютное космическое величие, безбрежный эпицентр существования. Ведь на самом деле парадокс. Как такое может происходить?»

Я стал подмерзать, никакого смысла в сидении на скамейке не было, мне не удалось ни сосредоточиться, ни придумать что-либо на завтра – ни плана, ни даже намека на план. Я поднялся и сошел на землю, будто спустился с низкой ступеньки, и не спеша двинулся к дому.

Подъезд пахнул на меня сырым, перегретым, пропитанным то ли влажной штукатуркой, то ли затхлой половой тряпкой запахом. Кнопка звонка чутко отозвалась пронзительным, сразу перешедшим в дребезжание звуком. Я не ожидал такой резкой, бьющей по перепонкам вибрации и почти что испуганно отдернул руку.

Вскоре за высокой узкой дверью раздались неторопливые шаги, звук поворачиваемого замка – странно, но она даже не произнесла обычное «кто там». И тут я впервые осознал, что вот прямо сейчас, через мгновение увижу Таню. Даже не знаю, как объяснить, но ни когда я ехал в машине с псевдо-Галичем, ни когда брел по закоулкам Патриарших, ни когда бесцельно сидел на заснеженном дворе, я ни разу не подумал о ней. Не поднял, не выудил из памяти ни черт ее лица, ни очертаний тела, ни интонации голоса, не представил, ни как она меня встретит, ни что скажет, ни как я дотронусь до нее, ни как мы будем заниматься любовью.

И только когда она открыла дверь, и я увидел ее стоящую на пороге, и взгляд выхватил ее чуть опущенные, словно сглаженные плечи, ее светлую косу, гибким изгибом повторяющую изгиб груди. Только когда ее тело, прикрытое коротким халатиком, ее отточенное, будто вырезанное резцом тело с гордой посадкой головы, с почти что неестественно прогнутой спиной, развернутыми, словно приглашающими бедрами пахнуло на меня заждавшейся теплотой, запахом близкой, не прячущейся от глаз кожи, я почувствовал, как в груди что-то нервно щипнуло, сердце вскинулось, ударило, дыхание сбилось, и я попытался было улыбнуться, выговорить хоть что-нибудь, но не смог.

Она смотрела на меня тоже молча, и почему-то, то ли по разом затуманившемуся взгляду, то ли по сдавленному дыханию, по тому, как оно замешивало напряжением застывший на лестничной площадке воздух, я догадался, что она волнуется не меньше меня.

– Я так и знала, что это ты, – наконец произнесла она с какой-то искусственно игривой интонацией, будто хвасталась. И именно по вычурной ненатуральности ее голоса я понял, теперь уже наверняка, что она нервничает.

От ее волнения мое собственное волнение разрослось еще сильнее, я шагнул вперед, ей пришлось посторониться, чтобы я не смял ее прямо здесь, на пробитой сыростью и сквозняком, затоптанной, в мокрых разводах лестничной площадке.

Что разом, без остатка поглотило меня? Желание, страсть, похоть – только от одного ее замутившегося взгляда, от едва доносящегося, но мгновенно вскружившего голову запаха, от едва различимых звуков ее голоса? В английском языке есть подходящее слово «lust», его звучание уже само пропитано похотью и страстью, и неприкрытым, оголенным вожделением.

Дверь гулко хлопнула за спиной, отрезала от внешнего, ненужного теперь мира, я ухватился зубами за палец кожаной перчатки, стянул ее, пару раз сжал скованные морозом пальцы, только здесь, в тепле квартиры, я понял, что не на шутку промерз во дворе, и медленно, будто в священном ритуале, приложил ладонь к ее груди. И от сочетания несочетаемого – холода и тепла, грубости моей зимней одежды и невесомости ее халатика, замороженной жесткости ладони и упругой выпуклости груди, ее живой податливости. От всего того, что обычно опровергает, а тут совпало, мгновенно сложилось в единое целое, я полностью потерял земные ориентиры, растекся, растворился.

Я склонился к ней, уткнулся в тепло ее кожи, запах щекочущих волос, туда, в самое пересечение шеи и плеча, но она попыталась отстраниться, уперлась мне в грудь руками.

– Ты чего пришел-то?

Совершенно ненужный, бесполезный вопрос.

– Потому что соскучился, – ответил я так же ненужно, чужим, неузнаваемым голосом. – Безумно соскучился. Даже не могу сказать как.

И чем медленнее я выговаривал звуки, растянуто, почти по сбивающимся слогам, тем глубже зарывался в мягкую душистую складку у шеи. И все соединилось, сошлось в резонансе, а то, что еще пять минут назад беспокоило – одиночество, обреченность, подлость мира, – все разом подломилось на своих нестойких опорах и рухнуло, и было тотчас размыто.

– Постой, подожди. Пойдем, я тебя покормлю сначала, – попыталась проговорить она, но слитно у нее тоже не получилось. Я здоровой рукой смахнул халат с ее плеча, оно оголилось, тут же продлилось гиперболической линией груди, и я, обхватив Таню за талию, попытался приподнять, оторвал от пола, сделал несколько шагов в сторону комнаты.

– Перестань, тебе же нельзя, – вскрикнула она. – Не надо, я сама. – Она было сбилась, добавила: —….сама пойду.

Еще одна ненужная, бессмысленная и так понятная фраза.

Полное погружение, до самоуничтожения, до небытия. Будто тело, да и не только тело – сознание, душа, разум, все существо дезинтегрировалось, распалось, перестало существовать, выродилось в полое пространство, и его заполнило некое вещество, наверное, газ, но более плотный, тяжелый, чем воздух. И в результате не осталось ни материи, ни даже мысли – только перемешанная, сбитая, нервная, неразборчивая энергия. В ней не было ни начала, ни продолжения, какие-то редкие химические элементы метались, создавая цепные, то взрывные, вышибающие наружу, то, наоборот, впитывающие в себя, засасывающие внутрь реакции.

Я что-то шептал, что-то неразборчивое, бессознательное, наверное, про то, как хочу ее, как заждался, как немыслимы были эти двое суток без нее, без ее тела, запаха, влаги, вздохов. Я шептал, вкладывал звуки в ее разгоряченные, мокрые, жаркие губы, и если звукам удавалось складываться в слова, то случайно, ненамеренно, и тогда они становились добавкой, звуковой иллюминацией к сотворенному нами, наполненному лишь нашими смешавшимися телами пространству.

С ее губ тоже срывались не то всхлипы, не то стоны, слабые, бессильные, как зов о помощи, они оплетали тонкой, невесомой паутиной, пока она не стала крепкой и прочной, и я раскачивался на ней, и тонул, и проваливался, и не мог провалиться. Потом звуки отделились от дыхания, как две параллельные волны, – дыхание уплотнилось, стало душным, к нему прибавился хрипящий оттенок, тогда как стоны, еще более жалкие, лишенные жизни, воли, наслаивались плоскими, мутными, едва пропускающими свет пластами.

В какой-то момент в них на выдохе стали вплетаться членораздельные слоги, как часть дыхания, сначала послышалось «то», «то», «то», и только затем к ним добавилось почти случайное «же», и если бы я мог, я сложил бы их раздробленные части в единое «тоже». Что оно означало? Возможно, она соглашалась. Но с чем? С кем? С тем, что я говорил? Но что я говорил?

Так оно раскачивалось и погружалось, то накрывая, залепляя сознание, глаза, голос, то отпуская на мгновение, пока плотная паутина не прорвалась одним отчетливым, пронзительным, бьющим высокими нотами криком. Он разрезал, разламывал на куски опутавшую все вокруг пелену, до тех пор пока через расходящиеся трещины не проник свет, и тогда к пронзительному, молящему крику прибавился другой, хриплый, злой, разящий.

Что-то забилось в рот, мягкое, податливое, с запахом и вкусом живой плоти, и тут же до предела взвинченная сила подняла, бросила вверх и, сразу иссякнув, обрушила раздавленно вниз, на уже осязаемую плоскость намокшей, холодящей простыни. Волна, несущая звуки, тоже оборвалась, оставив лишь два жалких, одиноких дыхания – сбившиеся, рваные, раздробленные, они только пытались уцелеть, найти опору, каждое по-своему, но пока не могли.

– Ты сумасшедший, – наконец выговорила она.

– Правда? – удивился я.

– Ага. – Ее голова лежала у меня на руке, и по тому, что рука вдавилась в постель, я понял, что она кивнула. – Ты вообще сумасшедший. Мне говорили, поэты все сумасшедшие.

– Это плохо или хорошо? – не понял я.

Она не ответила, только пожаловалась:

– Ты мне ухо чуть не откусил.

– А, значит, это было ухо, – наконец догадался я.

Я оторвался взглядом от потолка, повернул голову, посмотрел на Таню, коса все так же покоилась на груди, покорно повторяя ее изгибы, – надо же, даже сейчас, когда все только что закончилось, я по-прежнему ее хотел. Ничего подобного со мной никогда не происходило, я вообще не знал, что так бывает.

– Не понимаю, что со мной происходит. – Я и не пытался скрыть удивление, наоборот, я должен был разделить его с ней. – Ты на меня патологически действуешь, клиника какая-то, одна сплошная ненормальность. Я постоянно тебя хочу. Одного взгляда достаточно, одного слова. Когда ты рядом, мне ничего не надо от жизни, вообще ничего. Только тебя. – Теперь я качнул головой. – Никогда раньше такого не было.

Она молчала, словно пыталась осмыслить мои слова, потом произнесла, но как-то невпопад:

– Ты так странно говоришь. Я никогда раньше не слышала, чтобы так говорили. – Затем она подумала и добавила: – Ты и вправду сумасшедший. Ты и любовью занимаешься, как сумасшедший.

– Это хорошо или плохо? – повторил я.

– Не знаю. Когда ты ночью ушел, я проснулась, а тебя нет, тогда мне было плохо. – Она повернулась ко мне, я воспользовался и оплел ее гибкую, гладкую ногу своей, подтащил, зажал. – Очень плохо. А когда нашла стихотворение на кухне, на столе, и прочитала, я плакала. Как дура, сама не знаю почему, просто ревела.

– Это я тебе написал, – зачем-то сказал я.

– Ну да. – Теперь ее лицо было рядом с моим, почти вплотную, мне хотелось его поцеловать, но я не целовал. – Я хотела тебе сказать, только ты не смейся. Это важно. – Я все же не выдержал и поцеловал, коротко, в губы, но она, похоже, не заметила. – Я не могу быть одна. Честно. – Я ожидал продолжения, но продолжения не было, видимо, она сказала все, что хотела.

– Что значит, не можешь? – не понял я.

– Вот так, не могу, – повторила Таня. – Я так долго была одна, всю жизнь, что больше не могу. Мне плохо одной. Мне надо, чтобы кто-то был рядом. Я серьезно. Когда я одна, я становлюсь какой-то странной. Я сама себя тогда не люблю. Мне нельзя быть одной. Ты должен понять.

Мне показалось, что я понял. Она предупреждала меня.

– Ты предупреждаешь меня? – переспросил я. – Предупреждаешь, что не можешь быть верной?

Она молчала. О чем она думала? Думала ли вообще? Я не знал.

– Считай, как хочешь. Я просто сказала, что мне плохо одной. Что я не могу быть одна. Спать не могу, засыпать боюсь, просыпаться боюсь. Мне нужен кто-то рядом.

И вдруг впервые за все эти последние дни меня накрыла тяжелая, сразу подмявшая мысль, что здесь, в этой темной, пыльной, чужой квартире, в этой постели, на этой простыне, с этим телом, теплым, нежным, болезненно желаемым, до меня лежало множество других мужских тел. Сколько? Откуда мне знать. Наверное, много. Похоже, она и не скрывала этого, даже не стеснялась.

Я сразу почувствовал боль. Резкую, физическую боль, словно кто-то внутри начал безжалостный урок препарирования, полоснув скальпелем по самым живым, самым уязвимым тканям. Мне кажется, я даже застонал от боли. Все изменилось в одно мгновение, будто налетела новая, совсем иной природы волна, смела прежнюю, отогнала, заполнила своей едкой, разъедающей кислотой. Я так ясно представил ее с другим, перед глазами просто возникла живая картинка, будто я смотрю жесткое, бесчувственное, невозбуждающее порно. Не хочу, но смотрю и не могу оторваться.

Я повел плечом, высвободил руку, на которой покоилась ее голова, отпустил ее ногу, отстранился, в результате мы оказались полностью разъединены, в первый раз с того момента, как входная дверь захлопнулась за моей спиной.

– Ты чего? – удивилась она. – Обиделся, что ли?

Мне хотелось закричать, что так же нельзя, что она сука, блядь, что нельзя спать со всеми только лишь потому, что одной становится одиноко. Спать вместе можно только по любви, а не от одиночества. Не от того, что одной плохо спится.

Но я сдержался, не закричал, а постарался сказать спокойно, будто ровным счетом ничего не произошло, будто волна не жгла меня изнутри, не полосовала своей кислотной, разъедающей концентрацией.

– Сколько у тебя было до меня?

– Чего? – не поняла она. Или притворилась.

– Сколько у тебя было до меня мужчин?

– Что я, считала, что ли?

– А почему не посчитать? – стараясь удержать распирающее удушье, не дать ему подточить голос, предложил я.

– Уж поменьше, чем у тебя. – А вот в ее голос совершенно непонятно откуда вкралось раздражение, простая бабья резкость.

– У меня мужчин вообще не было, – попробовал отшутиться я, но вышло мрачно и зло.

– Да ладно тебе придуриваться, – отмахнулась она с еще большей резкостью. – Я же про твоих баб.

– Откуда ты знаешь? – ответил я раздражением на раздражение.

– Да уж видно. – И она отвернулась. Полностью, просто повернулась ко мне спиной. И замолчала.

Я лежал и рассматривал переплетение прядей в ее косе. Я просто исследовал их, как музейный экспонат, как произведение искусства, насколько аккуратно, заботливо они были вплетены одна в другую, я мог разглядеть каждый натянутый волосок, входящий в толстое основание светлого сейчас, в электрическом свете комнаты, золотистого жгута. Дальше коса изгибалась плавной дугой и скрывалась за приподнятым узким плечом, я представил, как она падает между сдвинутых грудей, как касается их, заслоняет.

Потом я перевел взгляд на шею, тонкую, длинную, хрупкую в своей уязвимости, предельной беззащитности. Взгляд скользнул дальше – вообще все линии тела поддавались каким-то школьным геометрическим определениям – гипербола, парабола, овал. Я подумал, что, если бы я изваял мраморную статую подобной формы, я бы назвал ее «идеалом выпуклости».

В точке перехода от талии к бедрам выпуклость еще более отчетливо выделяла трехмерность, очерчивая безупречно округлую сферу ягодиц. Чуть ниже она снова уменьшала объем, особенно там, где ноги, соприкасаясь друг с другом, чуть вдавливали окружность, подминая, сплющивая ее.

Я едва не протянул руку, мне хотелось дотронуться, обнять ее ставшее родным тело, прижать, облепить своим. Но я не мог. Сдавившая ревность сковала движения, обрубила руки, я не только любил, но и ненавидел ее тело, которое наверняка было доступно для многих других, как теперь доступно для меня. Задушить ее я, наверное, мог, но это было бы чересчур просто, я бы мог переломить беззащитно подставленную мне сейчас почти что игрушечную шейку одной рукой, даже не тревожа больную левую.

Накатила новая волна, теперь дополненная звуком, – незнакомый мужчина навис над раскинутым, покорным телом. Женское лицо залито страданием, мукой и полной отрешенностью, именно той, которой было залито еще пять минут назад подо мной. Голос, тоже раздавленный, рассыпающийся на перемешанные со стонами звуки, точно так же, как недавно рассыпался, вкрапливая в свою тревожную музыку мое имя.

У меня потемнело в глазах, ярость набухала, впитывая воздух из легких, я чуть не задохнулся, глотнул, как рыба, раз, другой, снова пустота. Я-то думал, что умею контролировать себя, а оказалось, что мне ничего не подчиняется – ни воля, ни тело, ни даже жалкое, привычное дыхание.

Именно из-за нее, из-за злобной, полностью блокирующей ярости я не расслышал Таниных слов – она что-то говорила, уже, наверное, минуту, но только сейчас ее голос донесся до меня, пробился сквозь подавившую слух глухоту. Я хотел было остановить ее, чтобы она повторила, но злоба перехватила горло, и только вместе со сбивчивым кашлем мне удалось выдавить из себя короткое:

– Что ты говоришь? Я ничего не понял.

– Где ты был вчера вечером? Я знаю, тебя не было дома. Где ты был? – Ее голос казался обиженным. Я усмехнулся про себя, надо же, она еще и обижается.

– С чего ты взяла? – ответил я, даже не желая того, хрипло, грубо. Только такие звуки и могло издавать мое сдавленное спазмами горло.

– Я звонила, – ответила она, и теперь, кроме обиды, я расслышал еще и тоску. Тихую, запрятанную, но все равно с трудом скрываемую тоску. – Я набирала раз десять, не могла удержаться. С девяти до двенадцати. Твой папа подходил, первый раз я тебя спросила, а потом неудобно стало, я трубку вешала, поздно было, да и вообще.

– Мне никто не передавал, – соврал я.

Она даже не пошевелилась, так и лежала на боку, спиной ко мне, чуть поджав под себя ноги. Если еще минуту назад я видел в ее позе лишь безразличный, ни на кого не направленный похотливый призыв, то теперь в ней тоже проступила плохо скрываемая тоска, все та же, которая билась в голосе.

– Я ждала, что ты сам к телефону подойдешь. Если бы ты был дома, ты бы обязательно подошел, ты бы догадался, что это я. Почувствовал бы. Но подходил твой папа, каждый раз. Значит, тебя не было. Всю ночь не было. – Она задержалась, я думал, скажет или не скажет, спросит или не спросит. Она спросила: – Где ты был? – В ее голосе не было и намека на злобу и ярость, которые я с таким трудом удерживал в себе.

Я молчал. Вдруг вспомнил, что вчера ночью остался у Милы. И спал с ней, и занимался любовью, и что в кармане моей куртки лежат ключи от ее квартиры. Честное слово, я совсем забыл об этом, будто вылетело из головы, и только сейчас в первый раз вспомнил, словно весь вчерашний день – театр, пьяная вечеринка, ненужные знакомства, Милины глаза, переполненные соленой влагой, – все осталось в другой жизни, в другом пространстве, измерении. Словно и произошло не со мной, а с другим, иначе думающим, иначе чувствующим, иначе говорящим, видящим, осязающим человеком.

Но ведь произошло-то со мной! И получается, что не Таня изменяла мне, а совершенно наоборот – я изменял ей. Сразу, на следующий же день! Я сам удивился. Я ведь не собирался. Не хотел. Как так получилось?

– Где ты был? – повторила Таня, видимо, устав от моего молчания, теперь к тоске еще примешалось отчаяние. Я явно их расслышал – и тоску, и отчаяние.

И сразу вся ярость, вся злость, распиравшие меня, едва сдерживаемые, тут же сдулись, улеглись, будто на них плеснули каким-то химическим нейтрализующим растворителем. «Действительно, смешно, – подумал я, – и ты, парень, сам смешон со своей искаженной, двойной моралью, с попыткой обвинять других в том, в чем сам виноват».

– Ты волновалась? – зачем-то спросил я, видимо, какая-то заковыристая, садистская частичка все же получала удовольствие и от ее тоски, и от незащищенной грусти.

– Конечно, – ответила она, но даже не шевельнулась, даже голову не повернула ко мне. – Я нервничала. Сильно. К двенадцати уже совладать с собой не могла. Вся измучилась, ходила по квартире из угла в угол, как ошалевшая, заснуть не могла. Уснула, только когда снотворное выпила.

«Надо же, снотворное, – подумал я. – Я и не знал, что люди снотворное пьют. То есть знал, конечно, но его старики и старушки обычно принимают. А не молодые, полные здоровья и сил женщины».

– Это больше успокоительное, чем снотворное. Но оно мне помогает, особенно когда я теряю контроль. Когда не могу совладать с собой. – Она вздохнула, потом спросила снова, уже в третий раз: – Так где ты был?

Конечно, я мог не отвечать, я совершенно не обязан был отчитываться, но ответил. Возможно, почувствовал себя виноватым, а возможно, ее беззащитная печаль подействовала на меня. Наверняка подействовала, и мне захотелось печаль успокоить, разгладить, как набежавшую на лицо морщинку.

– Я тебе расскажу, но это в первый и в последний раз. Ты больше никогда не спрашивай. Я не хочу постоянно отчитываться перед тобой. Поняла? – проговорил я и сам удивился собственной жесткости.

Она лишь согласно кивнула, и это было первое ее движение за последние минуты.

– Днем я поехал к врачу. У меня есть знакомый врач, я ему позвонил и рассказал о боке. О левом, поврежденном. Он посоветовал приехать. Он работает в Беляеве, вот я и поехал. Короче, они определили, что у меня сломано ребро. Ты даже не спросила, как я себя чувствую, а у меня ребро сломано. Они по рентгену определили. А ты даже не спросила. – Наверное, я хотел, чтобы стыдно стало теперь ей, хотел перенести свой стыд, свое замешательство на нее. Как говорится, с больной головы на здоровую. И, похоже, у меня получилось.

– Извини, – произнесла она. – Все так быстро произошло, ты пришел, мы сразу стали трахаться, я хотела спросить, но забыла.

Ее голос был наполнен очевидным раскаянием, наивной, ничем не прикрытой искренностью, тоже беззащитной. Я не выдержал, придвинулся, обхватил здоровой рукой ее за живот, ладонь тотчас же растаяла на поверхности тугой, глянцевой кожи, подладил под себя, обтек изгибы ее тела, слился с ним, не оставляя ни зазора, ни свободной ячейки, проговорил тихим, мягким голосом:

– А у него, у моего приятеля-врача, были билеты в театр, в Большой, там премьера какая-то шла, он меня и позвал. Его девушка пойти не смогла, а у него билет пропадал. Ну, мы и поехали. А потом, после театра, мы на вечеринку попали, они в театре после спектакля вечеринку устраивали. У него знакомые в театре, они лечатся у него, врачи, они ведь все блатные, вот нас и пригласили. Мы там до двух ночи болтались, сам не знаю зачем. Я собирался к тебе потом приехать, но уже поздно было, боялся, что разбужу.

Она не шевелилась, замерла вдоль моего тела, протянувшись по всей его длине. Было ли мне стыдно, что я обманываю ее? Нет. Ведь в принципе все именно так вчера и происходило, как я рассказал. Конечно, я заменил врача Милу на врача-приятеля, да еще наплел про его девушку, которая якобы не могла пойти в театр, но все остальное соответствовало действительности. Даже то, что я собирался поехать к Тане на Патриаршие, но не получилось. Естественно, подробности о том, как я провел эту ночь, остались за кадром, но не была ли это ложь во спасение? Впрочем, я настолько глубоко и не задумывался, я просто говорил то, что должен был сказать, даже не пытался, чтобы это звучало правдоподобно – и так получалось.

Она молчала, лишь прижавшееся ко мне тело оставило последнее замершее напряжение, словно плотный воздушный поток слетел и растворился в пустом пространстве комнаты.

– Ты все-таки не оставляй меня надолго. – Ее голос был направлен не на меня, наоборот, от меня, и казалось, он отражается от воздуха и возвращается ко мне еще более разбавленным, эфемерным. – Я не могу одна. Мне плохо от одиночества. Я от него болею. Будь рядом. Ладно?

Конечно, мне полагалось сказать: «Ладно». Ведь все дело в текущей минуте, в мгновении, в том, что оно требует именно сейчас. А сейчас оно требовало от меня одного короткого «ладно». Но я был покрыт коркой закостеневшего упрямства и не мог его пробить, да и не хотел. Мне показалось, что если я сейчас соглашусь, пообещаю, то вот так незаметно она привяжет меня к себе, пристегнет к поводку и я навсегда окажусь зависимым, без воли, без свободы. А без воли и свободы я себя не представлял.

– Знаешь, – все же сказал я, – когда-то давно, лет пять-шесть назад, по телевизору кино показывали. Казахское или киргизское, я точно не знаю, я не с начала смотрел, так что даже названия не знаю, а потом его больше никогда не показывали. Отличный фильм, какой-то их эпос, что-то типа «Витязя в тигровой шкуре», но только их собственное, казахское, в стихах. На удивление непростой фильм, длинный, две серии, часа три шел, объемный такой, в смысле, в нем много плоскостей наслоилось, и не без философской основы. В общем, отличный фильм. Почему его больше не показывали – понятия не имею. Наверное, по идеологии в верхах не прошел. Ты слушаешь?

– Ага, – подтвердила Таня и качнула слегка головой. Я еще крепче подхватил ее под живот, вдавил в себя сильнее, мне страшно хотелось ее прямо сейчас, в эту секунду. Но мне нравилось хотеть ее, когда она рядом, доступна, сходить с ума от желания и при этом зажимать себя, наступать себе на горло – томиться им и растягивать его одновременно.

– Я так хочу тебя сейчас, – зачем-то сказал я ей, хотя и без слов это было совершенно очевидно. – Но мне в кайф хотеть и не иметь тебя, особенно когда ты близко. Все тело разъедает, знаешь, такая едкая истома. Конечно, здесь не без мазохизма, наверное, но не физического, а эмоционального. К тому же это связано с преодолением себя, с самоконтролем.

– Я же говорю, ты сумасшедший, – отозвалась она и тихо, коротко засмеялась. – Так чего там было, в этом фильме?

– Короче, там витязь, богатырь, главный богатырь их страны, что-то типа нашего Ильи Муромца. И актер, который его играет, тоже красавец, здоровый, статный, утонченный такой азиатской красотой. Он у царя главный витязь и полководец и совершает кучу подвигов, землю родную защищает, врагов наказывает, ну и прочее, как полагается. Но там все сложнее, он еще с колдуном борется, который и является источником всего зла, и то он колдуна побеждает, то тот его. Причем колдун непростой, коварный и очень изобретательный, постоянно в кого-нибудь превращается. Сначала в друга витязя, потом в распутную красавицу, потом еще в кого-то, главное, чтобы витязя этого, который воплощает силу добра, с прямого пути сбить. Там много сюрного в фильме, что вообще-то нашему кинематографу не присуще. Один раз, например, чародей становится самим этим витязем, как бы его копией, но негативной, черной копией. Прямо как в «Лебедином озере» Одетта и Одилия. И тогда витязь должен бороться с самим собой, как я вот сейчас борюсь с собой.

Таня слегка пошевелилась, притерлась ко мне попкой, засмеялась. Смех был довольный, легкий, он больше не таил в себе ни тоски, ни отчаяния.

– В другой раз колдун превращается в скорпиона, который норовит ужалить витязя, – продолжил я пересказ фильма. – К тому же скорпион еще как бы и символ самого чародея. Вообще фильм во многом на символике построен. Дальше – больше, этот злобный маг становится лошадью богатыря и сбрасывает его посреди пустыни. И тут же на него набрасывается барс, то есть все тот же колдун, но теперь уже в обличии барса. А когда богатырь хищника одолевает и уже заносит кинжал, чтобы его прикончить, барс превращается в лужицу воды, которая мгновенно впитывается в песок. Что означает, что чародей не потерпел поражение, а просто его очередная попытка не удалась. Так долго продолжается, и в конце концов становится ясно, что рано или поздно подлый колдун витязя все же достанет. В общем, отличный фильм.

Я наговаривал почти в самое ее ушко, оно удобно пристроилось у меня под губами, но не отвлекался, рассказ постепенно прибирал меня, мое внимание, фантазию, он с каждой минутой становился все важнее и важнее.

– Короче, витязь этот в результате влюбляется. Однажды в чужом доме он встречает девушку. Она, конечно, из аристократического рода, хрупкая, грациозная, скромная, красивая, с толстой, длинной, обалденной, как и полагается их красавицам, косой. В общем, понятно, идеальное дополнение к его силе и мужеству. Вот он и пытается ее заполучить. Но легко ее заполучить ему не удается, колдун тут как тут и опять вставляет свои гнутые, заостренные палки в колеса. То сам становится этой девушкой, в смысле, ее двойником, в общем, какие только препоны он богатырю не чинит. И тем не менее богатырь все их преодолевает. И в результате добивается своей красавицы и женится на ней. Они счастливы и живут счастливой семейной жизнью, какой и должны по идее жить новобрачные.

– А колдун? – спросила Таня.

Я улыбнулся, мне показалось, что не только меня, но и ее захватил мой нехитрый рассказ. Тело ее совсем замерло, полностью, я даже не слышал дыхания.

– В том-то и дело. Однажды ранним утром витязь решил вспомнить свою холостую жизнь, вылез из супружеской постели, пока жена спала, и поскакал в степь на своем любимом скакуне поохотиться. Мимо небольшой скалы он пускает коня рысью, но вдруг в ее тени возникает колдун и набрасывает аркан на шею витязя. Конь несет его вперед, петля все сильнее сдавливает шею, но богатырь не отпускает поводья, напрягся, тянет колдуна за собой. Удавка все глубже впивается, душит, богатырь в конце концов не выдерживает, хрипит, задыхается, хватается руками за удавку, пытается ее ослабить. Но и колдун не поддается, тянет изо всех сил, затягивает все сильнее, и вот витязь слетает с седла, уже почти задушенный, почти без сознания, почти бездыханный, и оказывается, естественно, во власти коварного, празднующего победу, ликующего чародея. Витязь тужится из самых последних сил, пытается освободиться, не может, снова пытается и… – здесь я, как полагается, выдержал паузу, – …открывает глаза. Оказывается, что он лежит в постели своей красавицы жены, спальня полна света и тихого очарования раннего утра, и только толстая, длинная коса жены обвилась вокруг его горла, и он сам при каждом своем мятежном движении затягивает все туже и туже эту любимейшую, нежнейшую из удавок. И тогда он понимает, что подлый чародей все же достал и одолел его именно с помощью счастливого, размеренного быта, именно обыденностью благополучной семейной жизни, а еще красотой и ласками его идеальной жены. Потому что ему, витязю, богатырю и герою, уже не хочется ни подвигов, ни битв, ни защищать страну, ни побеждать врагов, ни бороться за добро и справедливость. А значит, он мертв. То есть он жив телом, но мертв духом, а значит, побежден.

– И этим все заканчивается? – спросила Таня и попыталась повернуться. Но я сжал ее, притянул еще сильнее к себе.

– Нет, не этим. Когда богатырь сознает, что колдун одолел его вот таким хитрым образом, он седлает коня, надевает кольчугу и уезжает от своей красавицы жены, понимая, что только так он может выжить, в борьбе, в постоянном движении.

– А она?

– А жена даже не возразила, она же идеальная, восточная женщина. Проводила и слова не сказала, догадываясь, что больше никогда его не увидит. И что ребенка родит уже без него.

– И это все? – Таня снова попыталась ко мне повернуться, но я снова ей не позволил. Если бы она повернулась сейчас, она сбила бы мой настрой, я не смог бы закончить рассказ. А мне надо было его закончить. Теперь уже даже не для нее, для себя самого.

– Нет, там много еще чего будет, а концовка очень печальная и сильная. Говорю, фильм обалденный. Но не в этом дело. Дело в том, что я сильно прочувствовал эту сцену, хотя еще совсем подростком был, видишь, прошло много лет, а я ее помню. Понимаешь, у меня такое же ощущение, что пока я в борьбе, пока в движении, пока я пытаюсь чего-то достичь, я живу. Даже не важно, достигну или нет. Сама попытка имеет значение, она куда как важнее результата.

Мне показалось, что я говорю сбивчиво, недостаточно ясно, недостаточно отчетливо. А мне нужно было, чтобы она услышала меня, поняла.

– Понимаешь, для всех счастье разное понятие. Для кого-то оно определяется материальным, ну, понятно, деньгами, машинами, шубами, бриллиантами. Для кого-то, например, отдыхом на пляже, спокойной, безмятежной жизнью. Для кого-то путешествиями. Для кого-то женщинами. Для кого-то властью или, скажем, большой должностью, кабинетом, обилием подчиненных. Есть, конечно, и такие, для кого счастье определяется творчеством, хотя их намного меньше. Иными словами, у всех по-разному.

Я выдержал паузу, задумался. Наверное, впервые в жизни я проговаривал вслух, облекал в слова то, что чувствовал последние более-менее взрослые годы.

– Нет, я не против денег, женщин или путешествий. Да и другим жизненным искусам я тоже не чужд. Жизнь во всем ее разнообразии радует меня. Но чтобы быть счастливым. – Я покачал головой, но Таня не заметила, не могла заметить. – Наверное, настоящее, истинное счастье для меня заключается только в достижении. Даже не важно, достигнешь или нет. Конечно, если достиг, то это приятно, можно какое-то время порадоваться, попраздновать успех. Ну, а потом лучше всего про него забыть и начать сначала, с нуля. В другом месте, с другой идеей. Потому что обладание скучно и быстро приедается, а процесс достижения возбуждает постоянно. А все оттого, что в основе обладания статика, а в основе достижения – динамика. Знаешь, кто-то сказал: «Процесс – все, цель – ничто». А покой, даже самый уютный, самый желанный, тот, какой может дать только женщина, такой покой приводит к остановке, а значит, к потере, к прекращению, к окончанию.

– К прекращению чего? – спросила Таня.

– К прекращению меня, такого, каким я себя ощущаю, каким понимаю.

Я все-таки не удержался и поцеловал ее в шею, вернее, не поцеловал, а пробежался, скользнул губами. Она смешно приподняла плечико, прижала к шее, как бы поежилась немного, словно от щекотки.

– Знаешь, я читал как-то. Там, на Западе, всякие лотереи проводятся, не как у нас «Спортлото», а по-настоящему, люди порой выигрывают кучу денег, миллионы. Единицы, конечно, но бывает, для того и лотерея. В общем, я статью одну читал, там прослеживали жизнь тех счастливчиков, которые выигрывали большие деньги. И выяснилось, что почти у всех жизнь рушилась и практически заканчивалась. В прямом смысле. Семьи ломались, супружеские пары расходились, дети ссорились с родителями, люди впадали в депрессию, становились наркоманами, умирали, кончали с собой. А знаешь почему?

– Деньги – зло? – предположила Таня.

– Нет, не в деньгах даже дело. Дело в поломанной структуре жизни. Раньше люди стремились к чему-то – воспитать детей, получать более высокую зарплату, купить машину, поехать в отпуск следующим летом, ну, и так далее. А тут все само произошло, и больше ни к чему стремиться не надо. Все цели достигнуты. И что делать? Чем и как дальше жить? Вот все и рушилось. Выживали только те, кто не менял привычного порядка жизни. Если, скажем, столяр продолжал после халявных миллионов работать столяром, жить в том же доме, где и жил, так же строго, как и раньше, воспитывать детей, то его жизнь и жизнь его семьи продолжалась. А все остальные, кто не смог противостоять, те, как правило, погибали.

– А как же богатые люди? С рождения богатые? Они тоже все в постоянной депрессии?

– Нет, они много поколений закалялись деньгами. Они приучены не прекращать движение. Например, в британских аристократических семьях проповедуют самое строгое воспитание, полное физических нагрузок, ну, и всяких других ограничений. Спорт до потери пульса, тяжелая работа, дисциплина, чем богаче и родовитее семья, чем жестче они воспитывают детей. Чем богаче и престижнее школа, тем больше в ней аскетизма. Это известно. Кстати, во время Второй мировой войны многие летчики в британских ВВС были детьми из аристократических семей. Ну, и большинство из них погибли. И родители не пытались их спасти, отмазать, уберечь от армии. Почитай Ивлина Во, да и других.

– А при чем тут женщины? – задала Таня неожиданный вопрос. Я и позабыл уже, что все началось с женщины и что женщиной все должно и закончиться.

– А женщины приземленны. Они предназначены для того, чтобы заботиться о земных надобностях, о семье, о деньгах, о ежедневном быте. Как у нас в школе говорили, женщина – хранительница очага. Потому они не могут летать, они должны твердо ходить по земле, природа у них такая. И по своей природе они пытаются всех тех, кто рядом, тоже притянуть к земле. Уложить в постель, окружить уютом, опутать всем, чем могут – любовью, заботой, вкусными обедами, чистым бельем, сексом, – главное, чтобы все вокруг них было предопределено, стабильно, запрограммировано. А стабильность означает статику, и движение заканчивается. Помнишь, что Андрей Болконский говорил Пьеру Безухову? – Таня лишь чуть покачала головой. – «Не женитесь никогда, молодой человек», – говорил Андрей Болконский. Потому что и Толстой, и все остальные великие понимали, что женщина и есть абсолютное земное зло.

Тут она засмеялась. Но я для того и сказал, чтобы она засмеялась. Я снова прошелся губами по ее шее.

– Сама подумай, Ева съела яблоко, которое есть было нельзя. Ее предупреждали, что нельзя. А она из одного только любопытства, ну и общей дурости не послушалась и съела. Из-за этого все беды и обрушились на людское племя. Но и не только Ева. У всех народов, во всех религиях и преданиях есть аналогичная история про то, как женщина губит мир. В греческой мифологии, например. Знаешь, что такое «ящик Пандоры»?

Таня снова качнула головкой, и получилась, что теперь ее шея сама потерлась о мои губы.

– Пандора, как и Ева, первая женщина на земле. Она находит такой сундук, который открывать запрещено. Потому что в сундуке запрятаны все беды: смерть, болезни, наводнения, землетрясения, ну и прочее, подобное. Но она не выдерживает, потому что по природе своей не может выдержать, и все-таки открывает ящик. Вот мы и стали бренными, не вечными, хрупкими, со всеми нашими проблемами, заботами. Да и к тому же еще оказались в этом паршивом месте, в это паршивое время.

Теперь я засмеялся и оттого отвлекся на секунду. Таня все же ухитрилась, вывернулась, повернула ко мне голову, быстро поцеловала в губы и сразу, еще до того, как я успел ответить, отвернулась снова.

– Ты все-таки такой странный, – через минуту молчания подтвердила свой вывод Таня. – Я таких, как ты, и не встречала никогда. И говоришь необычно, порой запутанно, сразу и не поймешь, к чему ведешь. – Она вздохнула. – Знаешь, у меня наоборот, все обыкновенно было в жизни, просто. Я вообще обычная, да и люди меня всегда окружали обычные. Мой отец в армии служил, да и сейчас служит, его почти никогда не было дома, я и не знаю его как следует. Мать отдала меня в гимнастику в пять лет. Тренеры сказали, что у меня способности, вот я там почти целый день и проводила. Мать даже рада была, что меня дома нет, мне кажется, она никогда отца не любила, так, жила как жила, по привычке.

Голос ее лился тихо, размеренно, почти без выражения, лишь одна печаль наполняла его, но не острая, не болезненная, а тоже тихая, тоже размеренная.

Наверное, поэтому она и боится одиночества, подумал я. Потому что родители всегда были далеко, потому что дома не было любви, потому что она наелась им, одиночеством, еще с детства по горло.

– Я там много лет провела, в спортивной школе. Там вообще-то весело было, лучше, чем дома, детей много, мы дружили друг с другом. Хотя нас, перспективных, всего четыре девочки было, и нам, конечно, много внимания уделяли, и на тренировках, и возили на соревнования, ну и прочее, разное. Центр был большой, не только художка, многое другое тоже, спортивная гимнастика, конечно, борьба для мальчиков, ручной мяч, даже бассейн был. Много всего, короче, ребята, девчонки, и все жили этой ненормальной спортивной жизнью. Совсем ненормальной – все в таком, знаешь, клубке, люди, интересы, разговоры. Теперь-то понятно, что это неправильное детство, нездоровое.

Она говорила, я молча слушал, не перебивая, и понимал, что сейчас она скажет что-то очень важное, раскроет секрет, тайну, которую долго держала в себе, но которую просто необходимо наконец вынести наружу, именно сейчас, именно мне, именно в эту минуту. Я не видел ее лица, она так и лежала, прижатая спиной к моей груди, попкой к моему животу, а жаль, что не видел, я хотел бы заглянуть в ее глаза, разглядеть выражение лица, наверное, тихое, как и голос, печальное, с отпечатком одиночества.

– Обернись, посмотри на меня, – попросил я.

Таня послушалась, повернула голову вверх, я приподнялся, склонился над ее лицом, заглянул в него. Нет, ни печали, ни переживания я в нем не нашел, спокойное, обычное лицо, ничего, по сути, не выражающее. Я опустил голову, зря я, лучше бы только слушал голос. Она тоже улеглась, потерлась щекой о подушку, как бы подстраиваясь под нее.

– Короче, там был тренер по физической подготовке, взрослый такой дядечка, лет за тридцать. Крепкий, какой-то бывший чемпион не то Украины, не то Белоруссии. Звали его Василий Владиславович, но он требовал, чтобы мы его называли по имени, Васей. Мы его так и называли. Мне тринадцать исполнилось, когда я с ним сошлась. Знаешь, так само получилось, не то чтобы он меня соблазнял как-то особенно, я просто уже стала созревать, ну, и так получилось. У него небольшая комнатка была, что-то типа кабинета, там на диване я ему и отдалась. С одной стороны, я сама хотела, с другой – конечно, не понимала, что делаю. Любопытно было, ну, и хотелось уже немного, я же говорю, я рано созрела. Он мне в принципе нравился, красивый, сильный, уверенный, все девчонки по нему с ума сходили. А он выбрал меня. То есть так мне казалось. Потом я поняла, что не только меня, он со многими девочками крутил. Там, знаешь, все как-то просто происходило, в спорте тело – инструмент, оно выставлено напоказ, совсем не запретно, ты им и сам пользуешься, и другие.

Я лежал, не шелохнувшись, и не понимал, зачем она мне все это рассказывает. Наверное, мне было бы интересно, если бы это была чья-то безразличная мне судьба, чья-то не имеющая ко мне отношения жизнь. Но ее судьба была мне не безразлична, ее прошлое было не безразлично, ведь прошлое ведет к настоящему, к будущему. Зачем она мне это рассказывает?! Здесь, сейчас, вот так, в деталях?!

– Я к нему почти каждый день приходила на протяжении двух лет, а потом стало затухать. Он на другую девочку глаз положил, но я не расстроилась совсем, он мне уже тоже надоел, мне уже было четырнадцать, почти пятнадцать, а там столько разных ребят, в общем, мне один понравился. Так что я потом с ним была, но недолго, мне четырнадцать, ему шестнадцать, сам понимаешь, в таком возрасте это долго продолжаться просто не может. Потом были другие, разные. Я почти каждый день сексом занималась, сначала мне нравилось, потом вошло в привычку, стало необходимо.

Таня крутанула телом, резко, неожиданно, очень быстро, как развернувшаяся пружина, я не успел ее удержать, она уже лежала лицом ко мне. Оно по-прежнему не выражало ровным счетом ничего, словно она рассказывала о том, как вчера встретилась с подругой.

– У меня, наверное, этот мужской гормон, как он называется. забыла. тот, что сексуальность контролирует.

– Тестостерон, – предположил я.

– Ну да. У меня повышенное его содержание. Мне необходим регулярный секс. Ты не смейся. Мне иначе плохо. Я тебе говорила, что не могу быть одна. Это, конечно, тоже. Но не только. Мне надо трахаться регулярно, а то я чувствую себя подавленно как-то. Знаешь, все из рук валится, настроение никакое, ничего делать не могу, ничего не хочется, себя не люблю. Я давно это поняла, я когда в Москву переехала в институт поступать, у меня первые месяцы не было никого, я чуть не заболела. В депрессуху впала. Даже к врачу ходила. Он мне тоже сказал, что у меня этот гормон выше нормы и мне необходим регулярный секс. Так и сказал, чтобы я нашла себе хорошего парня и регулярно жила с ним. Что мне так для здоровья надо.

И тут наконец до меня дошло: она пытается объяснить мне себя со всей своей беззащитной, простодушной наивностью. Каждое ее слово, каждый взгляд, каждый вздох – есть сублимированная, кристаллизованная, химически чистая искренность, доведенная до абсурда, до невероятного, невозможного откровения. И именно от этой неправдоподобной наивности, от светлой, незапятнанной Таниной чистоты, будто она сама переступила порог реальности, потеряла земное греховное притяжение, будто сошла со страниц романа Достоевского, я не почувствовал ни обиды, ни раздражения. А почему-то только тихую, ласковую благодарность, желание принять, понять, разделить.

Ее душа разительно отличалась не только от моей, но и от многих других знакомых мне душ – неоднозначных, неопределенных, в самом своем основании выстроенных на противоречии, на двусмысленности, на межстрочном прочтении.

– Я потому и сказала тебе, чтобы ты не уходил надолго. Ты мне нравишься. и я не хочу без тебя. Но я и одна не могу. – Она помолчала, но тут же продолжила: – Ты не уйдешь, не исчезнешь?

Она смотрела на меня, ее голос, тихий, проникновенный, лишенный и намека на лукавство, проник в меня просьбой, мольбой.

Я почувствовал, как внутри, там, где должна ютиться душа, образовался маленький, прозрачный, очищающий родничок. Будто душу смазали лечебным, отпускающим все боли, все тревоги бальзамом. Я повернулся и сразу оказался на Танином упругом, легко принявшем меня теле, сжал пальцами ее ладони, раскинул их широко в стороны, до предела, она не противилась. Мы стали одним сведенным, сбитым из двух разнородных половинок крестом – моя грудь вдавилась в ее грудь, мой живот в ее, ноги вытянулись вдоль ее ног. На таких крестах римляне распинали ранних христиан. Непонятно только было, кто из нас крест, а кто прибит к нему – я или она?

Я вжался в ее тело изо всех сил, пытаясь полностью слиться, пытаясь соединиться не только с ее телом, но и с растревоженной, светлой, излучающей ясный, неземной свет душой. Я бы мог пообещать ей в эту секунду все, что угодно. Я хотел пообещать, но мне удалось выдохнуть в ее приоткрытые, ищущие губы лишь одно:

– Я постараюсь, – выдохнул я.

Совсем рано, когда еще не рассвело и предчувствие утра оставалось всего лишь предчувствием, мы снова занимались любовью, недолго, но очень наполненно, уплотненно, когда интенсивность растягивает каждую секунду до предела, как сжатый напор воздуха растягивает воздушный резиновый шар. Когда каждое мгновение вбирает в себя столько обычного секундомерного времени, что оно начинает отсчитываться совсем по иным, лишенным линейной зависимости законам.

Я еще лежал, приходя в себя, когда Таня встала, в едва затуманившемся рассветом мраке я видел разве что очертания, она потянулась, вскинула руки, стала в какую-то гимнастическую стойку – прогиб в спине, горделиво выставленная вперед грудь. Сделала два коротких балетных шажка на носочках, мне показалось, она сейчас принадлежит кошачьей породе, та же грация, все еще пропитанная желанием, но теперь успокоенным, удовлетворенным желанием.

– О-о-й-й. – протянула она длинно, и по голосу я догадался, что она улыбается, счастливо, безмятежно. – Как все-таки хорошо, – добавила она и засмеялась.

– Что хорошо? – спросил я из постели.

– Да все хорошо. – Она сделала еще один короткий, воздушный шаг, переступая с носочка на носочек, взмахнула руками, мне показалось, что она сейчас взлетит, несмотря на отведенную назад попку. – Не знаю, просто хорошо. – И она снова вытянулась, снова развела гибкими руками и тут же быстрым, едва различимым движением взмахнула ногой, взметнув ее вверх, прижала к голове, растянула в вертикальном шпагате, так что я пожалел, что зимний скудный сумрак скрыл детали, дразня лишь очертаниями.

Только на кухне, когда мы жадно поглощали наскоро смастеренный омлет, запивая его быстрым, растворимым кофе, я вспомнил, по сути впервые за многие последние часы, о предстоящем собрании, об Аксенове, о том, что судьба Ромика, подвешенная на волоске, сегодня будет зависеть от меня, от моего выступления.

Конечно, это снова Таня, ее тело, руки, ее голос, запах полностью избавили меня от тревожного ожидания неизбежно подступающего завтра. Не только будущее, даже настоящее отдалилось, затмилось постоянной, заждавшейся, перекрученной страстью, оно перестало беспокоить, не саднило, будто в главный венозный проток впрыснули несколько кубиков анестезирующего наркотика. Даже сейчас, проглатывая горячий, желто-яичный шматок, я уже не был так беспомощно обескуражен, как вчера, – подспудное, внутреннее ощущение, что все утрясется само, что никаких решений принимать не надо, сначала возникло во мне и почти сразу закрепилось, окрепло. И только когда мы уже были одеты, готовые к выходу, я вдруг вспомнил:

– Малыш, а у тебя ведь был переносной магнитофончик? Ты не одолжишь мне его на сегодня?

– Зачем тебе? – спросила она.

– Да так, нужно. И еще чистую кассету. Мне записать кое-что надо.

Таня ничего не ответила, ушла в гостиную, вернулась с маленьким импортным аппаратом.

– Только ты с ним осторожно. Это папин «Грюндиг». Не сломай его, не разбей, ладно? – В ее голосе на самом деле звучало беспокойство.

– Не волнуйся. – Я поцеловал ее в шейку, засунул устройство в портфель, помог ей надеть черное пальтишко с каким-то животным воротничком, правда, неловко помог, лишь одной, здоровой, рукой.

Когда мы вышли на улицу, фонари, потерявшие накал, растратившие его на полупрозрачный, светлеющий, на глазах, разбавляющий синеву рассвет, чертили на земле уже нечеткие, расплывающиеся тени. Таня взяла меня под руку, левую, по-прежнему висящую на перевязи, подстроила свой шаг к моему.

Мы скрипели окрепшим, набравшим за ночь упругость снежком, и я, наверное, первый раз в жизни почувствовал себя частью… Частью какой-то новой, неведомой мне общности, чего-то, что выходило за рамки меня самого, перерастало меня. Иными словами, я почувствовал себя ответственным за другого человека, за его благополучие, почувствовал себя связанным этой ответственностью, зависимым от нее. Чувство было новое, необычное, свежее. Подошло ли оно мне? Понравилось ли? Я точно не знал, но непривычно было точно.

Мы дошли до «Маяковки», так было быстрее, чем до «Пушкинской», вошли в сырой, уже подмокший грязными разводами вестибюль. Я разменял двадцать копеек, бросил в автомат пятак, чтобы задобрить ограждающую Сциллу, сначала один, пропустив Таню вперед, потом другой, для себя самого. На платформе я поставил портфель на землю, снял перчатку с правой ладони, запустил ее под меховой воротничок, туда, где теплилась нежной, разгоряченной кожей шейка.

– У меня сегодня три пары и один семинар, – сказала Таня. – Я к трем уже буду дома. Ты когда приедешь?

– Не знаю, – ответил я неопределенно, – постараюсь пораньше.

– Купи чего-нибудь поесть по дороге, – вспомнила Таня. А может быть, помнила всегда, только сказала сейчас.

– Конечно, – кивнул я и, вытащив ладонь из-под воротничка, снова спрятал в перчатку.

– И с магнитофоном осторожнее, он папин, – повторила Таня.

Я улыбнулся.

– Не беспокойся, все будет отлично.

Подошел поезд, я посадил ее в вагон, успел коснуться губами ее губ.

– Все будет отлично, – снова сказал я перед тем, как закрылись двери. Она кивнула, но я так и не понял, услышала ли она меня.

Поезд тронулся, громыхнул вагонами, скрылся в туннеле, и я почувствовал облегчение. Нет, не то чтобы мне было плохо, а когда она уехала, сразу стало хорошо. Совсем наоборот – мне было хорошо, но сейчас стало еще лучше. То есть изменение произошло не из минуса в плюс, а из плюса в еще больший плюс.

Почему-то я продолжал вглядываться в исчезающий во мраке туннель и вдруг подумал, что, возможно, не случайно я заверил Таню бодреньким «все будет отлично». Я еще не знал, каким образом «будет отлично», просто возникшее утром ощущение укрепилось еще сильнее, словно внутренний голос нашептывал, что вот сейчас я приеду в институт, а там все утрясется само собой, без моего участия. Хрен его знает как. Например, Аксенов попадет под машину или, что еще лучше, под троллейбус. А значит, комсомольское собрание плавно перейдет из собрания в похороны.

Я двинулся назад к эскалатору, долго поднимался по длинной, устремленной вверх ступенчатой дорожке, снова вышел на улицу. Собрание начиналось в десять, времени было навалом, и я двинулся по улице Горького в сторону проспекта Маркса, чтобы прогуляться, продышаться, прочистить мозги. А затем уже с прочищенными мозгами по прямой доехать до «Лермонтовской».

Вставка пятая Вторичность

На теннисном корте Мик похож на юного греческого бога, он просто само воплощение атлетизма, движения, страсти. Но когда мы ездим на турниры, особенно на те, что уровнем повыше, его соперники тоже выглядят, как греческие юные божества. Вот и происходит битва где-то там, на Олимпийском высокогорье. Каждый матч, каждый сет, каждое очко требует максимальной отдачи, и физической, и психологической, и даже интеллектуальной. Максимальная концентрация, терпение, дисциплина, расчет – теннис замечательно хорош для любого ребенка, независимо от того, станет ли он когда-либо чемпионом или нет.

У Мика два серьезных таланта: уникально быстрые и хлесткие руки и все тот же упрямый, бойцовский характер, что позволяет ему биться за победу со страстью и упоением. Плюс неплохие ноги, видение корта и расчет в розыгрыше очка – все это позволяет ему выделяться из бессчетного количества сверстников.

Недостатков у него тоже немало, например, излишняя самоуверенность. Легко выиграв первые геймы, Мик считает, что игра закончена и играть в полную силу не обязательно, за что его порой наказывают соперники. Кроме того, он с трудом рассчитывает силы на длину двух-трех сетов и часто не может поддерживать необходимый уровень интенсивности. А самое главное, что спортивная злость, которая клокочет в его детской груди, еще с трудом контролируется его детской головкой, и не всегда, но порой, особенно когда он устает под конец матча, Мик может сорваться и то долбанет ракеткой по грунту корта, то начинает орать злым, срывающимся голосом и на самого себя, и на весь окружающий мир. Тогда он сразу начинает проигрывать, потому что теннис требует концентрации и самодисциплины. Да и бдительная теннисная федерация тут же фиксирует нарушения.

Тем не менее есть надежда, что недостатки его объясняются юным возрастом и искоренятся по мере взросления.

Как отец и как тренер, я не пытаюсь заглядывать далеко вперед, форсировать развитие Мика. Талант сына накладывает на меня определенную ответственность – как минимум этот талант не повредить.

Быть одновременно и отцом и тренером – крайне неблагодарное занятие. Ребенок не способен отделять одну роль от другой и к критике тренера относится, как к критике отца. Оттого и возникают всяческие конфликты, излишняя дерзость, а порой и полный саботаж. Я с удовольствием передал бы его спортивную подготовку профессионалу, но вот беда, хороших тренеров крайне мало, а возможно, что и нет вообще. Дело даже не в больших деньгах, которые надо платить за многие часы тренировок, просто невозможно сделать из ребенка чемпиона, не вкладывая в него своей души. А делиться своей душой с посторонним ребенком желающих мало. Оттого, как показывает практика, лучшие тренеры для ребенка – это отец или мать.

Обратная сторона медали: если хотите увидеть толпу полубезумных родителей и столько же родителей безумных, поезжайте на юношеский теннисный турнир. Хотя я и стараюсь им не уподобляться, по-человечески понять потерявшего над собой контроль родителя совсем несложно. Намного проще играть самому, чем болеть и переживать за своего ребенка. От невероятного эмоционального напряжения, хочешь ты того или нет, подскакивает давление, учащается сердцебиение, адреналин шурует в голове, как жернова мельницы при ураганном ветре.

Я, например, после очередного турнира бываю начисто измотан, без сил, физических иморальных, не могу ни писать, ни думать, прихожу в себя лишь на второй, на третий день. Но, когда прихожу, жизнь воспринимается особенно остро. Возвращаясь к мысли, к сюжету, к книге, к оставленным на время судьбам, характерам, я испытываю чувство долгожданной радости, словно давно простился, не получал известий, скучал, думал о них, видел во сне и вот наконец встретился.

Приходить в себя после турнирного перенапряжения лучше всего в кафе, том самом, расположенном на маленькой аккуратной площади Магнолии. Сегодня я сижу в кресле, потягивая остывший «латте», часа три, не меньше. Официантка – хорошенькая, полная свежести девушка Лора – бросает на меня быстрые взгляды, приправленные приветливой улыбкой. Сколько в ней профессиональной доброжелательности, а сколько личной симпатии – разобраться трудно. Ловя ее взгляд, я улыбаюсь в ответ, вот моя улыбка уж точно состоит из одной только концентрированной личной симпатии. И тем не менее я никогда не сделаю первого шага, не приглашу Лору ни в кино, ни в ресторан, ни даже на размеренную прогулку вдоль океана. Может быть, она и не против, но я все равно не приглашу.

Трех часов не хватило, я выхожу из кафе и, бросив машину, иду пешком к океану, потом прямо у шумящей, пенящейся, брызжущей кромки воды поворачиваю направо – вдоль берега, ярдах в десяти от нерасчетливо наваленных, отполированных водой валунов бежит едва пробитая в траве тропинка. Она тянется в неизвестность, мне никогда не удавалось пройти по ней до конца, час в одну сторону, час в другую, постепенно мысли успокаиваются, я уже могу перебирать их замысловатые формы, пробовать на ощупь, перекладывать с места на место, взвешивать их тяжесть.

То, что я пытаюсь делать в Магнолии – описывать не только хронологию событий, но и само время, его социальный, духовный подтекст, – такая попытка всегда связана со вторичностью. Вот опасность вторичности теперь преследует и меня.

Когда писатель придумывает свой не очень-то совпадающий с конкретной реальностью мир, не опирающийся ни на исторические события, ни на специфику страны, не зависящий от их жестких конструкций, тогда удача или неудача произведения зависит только от автора – от его фантазии, от пропорции замешанных ингредиентов, от того, как он сумел выстроить сюжет, выдержать баланс[14]. Существует множество жанров, не только фантастика и фэнтези, где окружающий мир либо выдуман полностью, либо размыт насколько, что упускает конкретику деталей.

Но как можно оторваться от реальности, если пытаешься именно ее описывать? Историческую реальность. Тем более такую специфическую, как времена моей юности, выпавшую на период «загнивающего» или, как теперь говорят, «стагнационного» социализма. Как оторваться от затягивающих омутов, если мы все, кто жил в то время, так или иначе в них завязали? Например, в омуте лицемерия, когда не могли говорить то, что думали. А если и говорили, то сначала вглядывались в глаза собеседника, прикидывая степень риска. Как отделаться от унизительных очередей, вопиющей бедности, от «квартирного вопроса», от вечного дефицита, от заученных школьных агиток, от развитого в нас и очередями, и дефицитом, и агитками, заложенного с детства лакейства?

Но в то же время от самой юности тоже невозможно оторваться, отделить ее от себя, от всей остальной своей жизни. Как отделить себя от дружбы, любви, ощущения легкости, устремленности в будущее? Юность всегда чудесно хороша, невзирая на время, на страну, на политическое и социальное устройство, на тяготы и лишения.

Вот и получается, что любой, кто попытается запечатлеть время, рискует повториться – где-то оно уже описано, так или иначе, а значит, основные траектории пусть и пунктирно, но определены. Время неизменно, дух времени, культура времени, даже настроение времени неизменны, и каждая попытка заново разложить их на составляющие в той или иной степени обречена на вторичность.

Я останавливаюсь, смотрю на океан, соленый йодистый запах успокаивает, вносит размеренность и в мою мысль, и в мое ощущение реальности. Я стою настолько близко от раскачивающейся многомерной толщи воды, даже на глаз подавляющей тяжестью своей массы, что брызги долетают до меня, освежая лицо.

«В принципе, все вторично, – думаю я, – любая связь с жизнью вторична, все уже испробовано, проверено, описано много-много, бессчетное количество раз. Например, какая тема может быть банальнее темы любви? Или взаимоотношений отца и сына, матери и дочери? Или верности и измены, преданности и предательства?

Кто из нас не выстрадал, так или иначе, каждую из них? Не говоря уже про бесконечное количество книг, стихов, кинофильмов? Неужто осталось еще нетронутое место, неисследованный организм, неизученная частица? Кто-то из классиков сказал, что после Шекспира писать уже больше не о чем.

И все же ответы не найдены. А значит, важна не столько тема как таковая, а ее вариации, неисчислимое количество нюансов, ее определяющее, некий набор атрибутов. Ведь в каждом отдельном случае набор уникален, так как количество сочетаний бесконечно.

Вот и для меня тот факт, что тема не нова, не так уж существенен. Ну что поделать, если моя молодость пришлась на очень специфический временной отрезок последних десятилетий двадцатого века? Бог с ним, с отрезком. Главное, суметь передать настроение, переживания, стремления, чувства моих героев. Главное, чтобы читатель примерил их на себя, сравнил со своими, может быть, разделил, даже тот читатель, которому в этом времени побывать не удалось. Ведь переживания, стремления, чувства – они неизменны и не зависят от века, года, даже от страны и от политической системы не очень зависят. Человеческая суть, природа – выше подобных частностей.

Иными словами, думаю я, щурясь от яркого, отраженного бликами на воде солнца, от бьющего в лицо ветра, брызг… Иными словами, нет ни первичных тем, ни вторичных. Есть только первичные и вторичные попытки их изображения.

Я поворачиваюсь и быстрым шагом иду к дому.

_________________________________

Со временем у меня вообще давние счеты, не знаю, как оно меня, но я его недолюбливаю. Оттого и часов не ношу, чтобы сгладить, смягчить его постоянное, гнетущее давление. В общем, я опять забылся, затерялся в собственном, не имеющем ничего общего с реальностью мире, брел, а в голове что-то зрело, я еще сам точно не понимал, что: рассказ – не рассказ, идея – не идея.

Ассоциативная цепочка растянулась приблизительно так: сначала я задумался о предстоящем собрании, о Ромике, о подленьком Аксенове, снова стараясь сообразить, как мне вести себя сегодня. Затем мысль скакнула в сторону, я вдруг понял, что ситуация, в которую я попал, вполне художественная, литературная. Более того, тема не новая, где-то я уже читал нечто подобное, возможно, у Гроссмана в «Жизни и судьбе» или нет, скорее у Трифонова.

Вот и получается, размышлял я, что в конечном счете не мы создаем сюжеты, а они возникают сами по себе, а потом, возникнув, начинают уже определять и контролировать нашу жизнь. Иными словами, сюжеты – это живые, населяющие планету существа, рождающиеся, растущие, развивающиеся, как и полагается живым существам, борющиеся за пространство, за территорию, за сферы влияния. А мы, люди, – лишь персонажи, марионетки в их доминантной реальности.

Следующее звено в ассоциативной цепочке обратилось в простой вопрос: а каким образом сюжеты появляются на свет? Является ли человек их создателем, или они возникают в любом случае, независимо от конкретного автора? Например, во мне они, похоже, образуются сами по себе, без какого-либо заметного умственного усилия, даже не оповещая меня, не требуя позволения на существование. Получается, что я для них лишь убежище. Иными словами, моя башка нужна им как хранилище, как временное пристанище.

Но откуда они берутся, если не я их произвожу? Мысль слегка трансформировалась – оказывается, я не только хранилище, а еще и приемник. То есть сюжеты живут где-то там, в некоем своем пространстве, растут, развиваются, выходят из детского возраста, а затем попадают, скажем, в наше пространство, и тут я, как уникальный приемник, их принимаю, помещая в себя.

Тогда возникает новый вопрос: почему они выбирают лишь определенных людей для своего пристанища? Ведь не в каждую голову они стремятся попасть. Почему выбрали меня? Может быть, потому что я лучший приемник. Даже не лучший, а просто настроенный на правильную волну. Да и выплеснуть сюжет во внешний мир в виде текста или музыки, да как угодно, тоже не простая задача, не каждый такую осилит. Вот они и выбирают подходящий инкубатор. У них, наверное, даже борьба идет, конкуренция за попадание в лучший, наиболее продуктивный приемник-усилитель.

Мысль нравилась мне все больше и больше – в меру сюрная, в меру вмещающаяся в привычную реальность, я люблю такое сочетание. А главное, она создавала альтернативную модель жизни. Альтернативную той модели, которой мы описываем нашу реальную жизнь и про которую думаем, что она единственно возможная. А она ведь всего-навсего одна из моделей, я, например, всегда ставил ее под сомнение.

Я улыбнулся. Очевидно, что сюжет о «сюжете» вполне может стать основой нового рассказа. Теперь только оставалось понять, как нарастить на него литературное «мясо». Что-нибудь живое, интригующее, возможно, немного мистическое, с элементом триллера, чтобы и захватывало, и заставляло задуматься одновременно. Чтобы при чтении перехватывало дыхание.

Я ощутил подступающее возбуждение – нечто новое, никогда никем не созданное, не придуманное вылуплялось из своей скорлупы и готово было выпорхнуть в жизнь новым, одушевленным существом. Я уже держал в руках завязку, интригу, характеры, ощупывал их чуткими подушечками пальцев, еще немного, и все они сойдутся в единое целое, тяжеленные блоки сдвигались и сами выстраивались в единственно правильную структуру.

Но тут выяснилось, что проспект Маркса оказался далеко позади, так же как и площадь Дзержинского, я уже подходил к Сретенке, впереди маячил вход на станцию «Кировская» («Тургеневская»). Квадратные часы на столбе пробивали фосфоресцирующим светом уже давно окрепший рассвет, я взглянул на испещренный метками циферблат, тотчас пришел в себя, вернулся из одного сюжета в другой, в тот, что называется реальностью, с машинами на дорогах, со спешащими людьми, с Аксеновым, который, возможно, под троллейбус еще попасть не успел.

Оказалось, что я по-настоящему опаздываю, пришлось прибавить шаг, я влетел в метро, пробежал по эскалатору, впрыгнул в готовый отправиться без меня вагон, сдержал закрывающиеся двери, они захлопнулись за мной с недовольным, угрожающим стуком.

Конечно же, я опоздал. Не сильно, минут на десять, но достаточно, чтобы застать уже всех в сборе, сидящих, кто поодиночке, кто по двое, за длинными деревянными студенческими партами. За преподавательским столом главенствовал Аксенов, получалось, что троллейбуса он, паскуда, все же ухитрился избежать.

Его редкие, с трудом прикрывающие скальп волосы были сегодня старательно зачесаны наверх, бледное, одутловатое лицо выражало нескрываемое удовольствие, садистское, конечно, – он был весел и самодоволен. Лидер, главарь, глашатай – он, несомненно, казался себе именно таким. А как же иначе, перед ним, поеживаясь, замерли молодые люди, во многом зависимые, несвободные, и он волен распоряжаться их судьбами – мог растоптать, а мог, конечно, и пожалеть, облагодетельствовать. Все его подленькие чувства легко читались на отечном лице, проступали в бравадной улыбке, в наглом, хамоватом, с поволокой взгляде. Конечно, он будет надежной опорой для этих неоперившихся птенцов, старшим товарищем, мудрым, разъясняющим, уберегающим, готовым помочь, готовым разделить их заботы прямо сейчас, в эту самую минуту. Не со всеми, конечно, разделить, но со многими.

– А вот и Толян! – радостно приветствовал он меня, протискивающегося в дверь. – Мы уж думали, ты, Толь, не появишься сегодня, думали, дезертируешь, даже поспорили ради смеха, придешь – не придешь. Девчонки в тебе было засомневались, но ты же знаешь, какие они, девчонки, сомневающиеся. А вот я был уверен, что ты появишься, – тут он мне подмигнул, по-дружески, как своему, – что ты от коллектива не отобьешься. Я им так и сказал, что Толян – всегда часть коллектива, особенно когда коллектив в основном женский. Правда, девчонки? Так ведь и сказал!

Голос его, как и тон, запанибратский, полный нагловатой, простоватой насмешки, но не обидной, а, наоборот, солидарной, дружеской, какого-то едва скрываемого веселого намека, должен был располагать к себе, но не располагал. Меня уж точно.

– Да там трамваи у «Семеновской», как всегда, застряли, – соврал я.

Похоже, вариант про трамваи ему понравился.

– Ну как же, трамвай, – засмеялся он, но опять не обидно, а, наоборот, с пониманием, по-товарищески. – Обычное дело, трамваи встали. – Он сделал движение рукой, будто приглашал подключиться к своему веселью всех остальных. – Как ее зовут, этот трамвай? Главное, что он тебя не переехал. А вообще-то он, трамвай этот, с одним вагоном или с двумя?

В аудитории пронеслась прерывистая волна смеха, нестойкая, натужная, смешки распались, так и не успев соединиться.

– Да ладно тебе, Толь, заходи, конечно, садись, мы тут, кстати, о важных делах говорим. Ты давай подключайся к разговору. – Он подождал, пока я войду; как раз во втором крайнем ряду, прямо у двери, пустовала парта, я за нее и уселся. – Так вот, я говорил, что наше общество, как все знают, интернациональное. Вот хотя бы взять вашу девятую группу…

Аксенов нацепил очки, порылся в тонкой папочке, лежащей перед ним, вытащил листок. Я воспользовался минутной паузой, наклонился к стоящему на полу портфелю, раскрыл, нащупал клавиши на Танином «Грюндиге», отсчитал четвертую – «запись», нажал ее. Раздался несильный щелчок, я даже вздрогнул, но его, похоже, никто не услышал.

– Вот хотя бы вашу группу взять, обычную группу. – Он не спеша просматривал список. – Ну, Степанова, русская, конечно, Лапина тоже, Емельянцева… А вот Громыко наверняка украинка. Ты, Оль, украинка? – Он наморщил лоб, поднял глаза, взгляд его проскользнул над очками, лукавый, полный дружеской усмешки. Я заметил, как Громыко кивнула и при этом покраснела почему-то. – А Полторацкая наверняка белоруска, ты, Свет, даже не говори ничего, ты, конечно, под русскую можешь косить, но я все равно знаю, что ты мой меньшой брат, вернее, сестра. – Он хохотнул, снова запанибратски, будто его простые, грубоватые шутки именно такими грубоватыми и должны всем нравиться. – Сергееву, Баркова и Михайлова мы пропустим, а вот Татабитдинова, без сомнения, татарка. Тут ошибки быть не может. Или может быть ошибка, Наташ? – Впрочем, на Наташу он глаз не поднял, так и продолжал скользить ими по листку. – Игнатова. Ладно с ней, с Игнатовой, Онищенко наверняка соотечественница Громыко. А вот Назбаев у нас либо киргиз, либо казах. Я забыл, ты кто, Назбаев?

– Киргиз, – зачем-то на полном серьезе ответил Тахир, видимо, не чувствуя риторики в вопросе и игривости в голосе преподавателя.

– Ну вот, а вы говорите, – согласился Аксенов. – Даже киргиз у нас нашелся. – Он снова усмехнулся, снова глянул в листок. – И вообще, кого только у нас нет. А кто-то ведь маскируется, так что сразу и не разберешь. Вот в прошлом году был у нас, например, Берман, а в этом году Бермана больше нет, зато появился Баранов. Вопрос: стал ли он от смены фамилии лучше или хуже? Нет, Кирилл, хуже ты точно не стал, хоть и разобраться нам в тебе теперь сложнее. – Аксенов снова засмеялся. Смех был заразительным, его так и хотелось разделить, поддержать. И кто-то поддержал, снова пять-шесть смешков раскололи напряженную тишину аудитории.

Я знал, к чему он ведет. Единственный оставшийся вопрос – как долго он будет еще куражиться, так сказать, завоевывать аудиторию, чтобы потом, сделав ее союзником, навалиться уже всем скопом на Ромика. Оказалось, что много времени ему не потребовалось.

– Но главное, что мы все живем дружно, несмотря на наши разные корни. Ну, а анекдоты там, про хохлов с их салом или про грузин, или армян, они даже помогают нашему братству. Ведь так, товарищ Агаронян? Ведь ты, Марин, за «армянское радио» на нас не обижаешься? – Маринка промолчала, но, похоже, в данном случае ответ и не требовался. – Вот чукчи бы могли обидеться, это правда. Но у нас ведь на курсе чукчей нет. – Он снова хохотнул собственной шутке, на сей раз его поддержали не отдельные смешки, а уже более стройный хор голосов. Видимо, поддержка Аксенова вдохновила, он решил развить тему. – Вправду, ребята, если бы я был чукчей, я бы обиделся. Особенно на этот анекдот, знаете, про экспедицию. Знаете? – Зал замер, и Аксенов с еще более широкой улыбкой, конечно же, принялся рассказывать, живенько, не без потуги на артистизм, меняя по ходу рассказа выражение лица, даже в какой-то момент взвил голос до резкого, неестественного фальцета.

Анекдот оказался, кстати, неплохой, я не смеялся, но готов был согласиться, что неплохой, теперь смех раскатился куда как более дружно, размашисто, и по всему выходило, что Аксенов все же аудиторию завоевал. Вот так, не спеша, постепенно, но завоевал. Как и полагается хорошему, опытному оратору, опытному организатору, чувствующему молодежь, умеющему найти к ней подход.

Он смеялся вместе со всеми, искренне, задорно, даже снял очки, чтобы вытереть набухшие от смеха глаза, потом вообще отложил очки, отодвинул их на стопку листов, чернеющих издалека ровным шрифтом пишущей машинки.

– Нет, правда, как тут не обидеться, если ты чукча? – сквозь смех повторил Аксенов. – Хотя мы же не по злобе, мы по-доброму, мы ведь чукчей обижать не хотим, более того, мы их никому другому в обиду не дадим. Нам без них скучно будет.

Наконец смех затих, возникла пауза, и чем дольше она длилась, тем становилась напряженнее, гуще. Гуще стал и взгляд Аксенова.

– Но вот когда я натыкаюсь на фамилию Заславский, мне почему-то анекдоты в голову не лезут. – Аксенов ткнул пальцем в лист с лежащими на нем очками. – А натыкаюсь я на эту фамилию часто. По долгу, так сказать, службы.

«Ну, началось», – подумал я и не ошибся.

– Неприятный человек. – Аксенов поднял глаза, выдержал паузу, словно ожидал возражений. Но возражений не последовало. – Высокомерный, совершенно чужой, по натуре своей чужой человек. Полностью отделившийся от остальных, от товарищей, закрытый, наглухо опечатанный. Знаете, как милиция после преступления двери опечатывает. И при этом от него так и несет нечистоплотностью. Насчет физиологической нечистоплотности я, к счастью, не знаю, но вот нечистоплотностью моральной, человеческой несет за версту. – Снова пауза, снова молчание. – Ну, и как вы все понимаете, оказывается, что он еврей. – Теперь пауза продлилась дольше, она словно разливалась в тихой, замершей аудитории. Видимо, на то и было рассчитано – молчание, а значит, отсутствие протеста воспринималось как негласное одобрение.

Я взглянул на Ромика. Он сидел за партой один, в правом от меня ряду, у окна, и, пригнувшись, что-то записывал в лежащей перед ним тетрадке. Казалось, ни само собрание, ни речь Аксенова, ни зловещее упоминание его, Ромика, фамилии нисколько его не беспокоили, казалось, он и не слушал даже. Со стороны выглядело так, будто он полностью погружен в свои записи, что он сейчас решает какую-то архисложную задачу и только она одна имеет единственное значение. Я чуть приподнялся со стула, чтобы хоть как-то, хоть издалека заглянуть в тетрадку… Я не был уверен, но мне показалось, что весь лист испещрен забавными карикатурными рожицами.

Леха сидел позади, тоже один, но он как раз слушал внимательно, даже с любопытством, прислонился спиной к стене, откинулся вполоборота, лишь в глазах проступило какое-то неуверенное удивление.

Аксенов продолжал петь свою заготовленную, отрепетированную песню, в принципе на той же самый мотивчик, на который он пропел ее мне вчера у себя в кабинете. Даже слова не очень отличались, только сейчас их стало больше, да оно и понятно, аудитория тоже увеличилась, и хотя они из него выскакивали обильно и непринужденно, но ощущение возникало зловещее.

Конечно же, сразу было заявлено, что он совсем не антисемит.

– Некоторые говорят, что я антисемит, – признался комиссар невозмутимо, даже не без гордости, – но они не правы, ничего антисемитского во мне нет. Но давайте все же разберемся в этих евреях, ведь они кишмя кишат вокруг нас. Вот, например, Заславский.

И пошло-поехало, про чужеродность, про высокомерие, про то, что Заславский на всех плюет, на всех смотрит сверху вниз. В общем, те же перепевы, что и в кабинете, даже пересказывать ни к чему.

Затем от разбора характера, моральных, так сказать, качеств, Аксенов перешел на разбор общественной жизни Ромика, особенно ее финансовой составляющей. Тут же на поверхность всплыл пресловутый автомобиль, Аксенов называл его не «Запорожцем», а именно «автомобилем», как будто Ромик разъезжал на «Чайке» или какой-нибудь экзотической дорогой иномарке. Ну и, конечно, извечный вопрос: откуда у обыкновенного студента взялись деньги на автомобиль?

– А ведь мы проверяли. – Аксенов многозначительно сделал ударение на «мы». Хотя опять так и не пояснил, кто такие эти «мы», сами, мол, догадайтесь. – У матери Заславского средств на автомобиль нет, она рядовой инженер с невысокой зарплатой.

Следующим возник вопрос о работе на двух кафедрах. Что привело, конечно же, к заготовленному выводу о врожденной тяге Заславского к деньгам. Немедленно была проведена параллель, другие, мол, тянутся к прекрасному, к знаниям, к друзьям, к девушкам, в конце концов. «Даже если к бутылке, тоже невелика беда», – подпустил Аксенов очередную порцию юмора. И в аудитории снова подхватили, захихикали на несколько голосов.

– В общем, к разному народ тянется, – подытожил политрук. – А вот Заславский только к деньгам. Ну и как здесь не вспомнить все те же стереотипы про евреев. А стереотипы, знаете, упрямая вещь, их еще народной мудростью называют. Вы, кстати, посмотрите, – добавил Аксенов, – мы уже с полчаса о нем говорим, а он сидит, записывает что-то в тетрадочку, стенографирует, будто его и не касается, будто его товарищи не о нем говорят. Посмотрите, от него и сейчас несет высокомерием. Пренебрежением. Ну, конечно, – тут оратор раскрасил голос легкой иронией, – он нас презирает, он выше нас, его наше мнение не волнует. Он его засунул себе сами знаете куда.

Постепенно, как и планировалось, тема обрела политическую подоплеку.

– Откуда деньги? Откуда это высокомерное пренебрежение? – Аксенов прибавил эмоций. – А не думаете ли вы, что за Заславскими стоят те, кто пытается подорвать наши устои, нашу мораль, нашу любовь, в конце концов? Вот и выискивают таких. И вот что интересно, они нас боятся, но и презирают одновременно. Вот и Заславский в глубине души нас презирает. Мы долго присматривались к нему (опять это зловещее «мы»), не хочу сказать, что следили по полной программе, но присматривались внимательно и пришли к единственному выводу, что он спелся с ними. Его задача – организовать сионистскую организацию здесь, в институте, у нас под носом. Вот и автомобиль объясняется, потому что это дело финансируется, и даже щедро. Я не голословно говорю, мы, как вы знаете, ничего голословно не делаем, у нас все фактами подтверждается. Вот и на Заславского факты имеются. – Он порылся у себя в папочке, пошуршал демонстративно какими-то листочками, впрочем, в детали вдаваться не стал. – Вот фотографии, например. Тут Заславский ведет как раз свою деятельность, вербует новых членов в свою сионистскую организацию, дает им задания и прочее. Часть снимков в синагоге сделана. Ну конечно, у них там гнездо, Заславский туда за инструкциями ходит.

Аксенов приподнялся, метнул на ближайшую парту небольшую стопочку черно-белых фотографий.

– Ты, Ань, их посмотри и передай дальше, пусть все ознакомятся.

Когда очередь дошла до меня, я тоже ознакомился – фотографии были новые, таких я еще не видел. На каждой из них Ромик с кем-то разговаривает. Может, и в синагоге, а может, и нет. Может, и вербует, но, кстати, вполне возможно, что и не вербует. Просто стоит и разговаривает с какими-то ребятами. Да о чем угодно мог говорить. Конечно, о подрыве Института связи изнутри тоже мог говорить, но как-то не верилось. Скорее всего о программировании или об автомобильной халтуре. И тем не менее становилось совершенно очевидно, что вот так, не спеша, методично, расчетливо, аксеновские рептильные кольца закручивались все плотнее, сжимая, удушая, ломая жизнь.

Я обернулся, посмотрел на сидящих в комнате сокурсников. Далеко не все бодро глядели вперед. Кто-то потупился, прятал глаза, было не ясно, как они относятся к развернувшемуся перед ними балагану, готовы аплодировать или, наоборот, освистать. Но были и такие, и тоже немало, кто всем своим видом выражал поддержку оратору, кивали, смеялись, когда полагалось, в общем, всячески поощряли комиссара. Интересно, что все они, если вдаваться в половую принадлежность, были представительницы слабого пола. Немногочисленные мужики как раз глаза отводили.

А вот Ромик, как я заметил, перевернув новую страницу, продолжал все так же усердно трудиться на новом тетрадном листе, будто выполнял срочный заказ карикатурного журнала «Крокодил». И только Леха по-прежнему внимательно продолжать слушать, похоже, даже с любопытством, видимо, происходящее увлекло его без остатка.

– Вот я и спрашиваю. – перешел к финальной части своего выступления Аксенов, который заметно кайфовал от собственной проницательности, от убедительности своих слов, от безусловного умения общаться с молодежью, особенно с девичьей ее частью. Он даже порозовел, и какая-то жизнь появилась на его обычно усталом, одутловатом лице. – Вот я и спрашиваю, – повторил он, – может ли такой человек продолжать быть частью нашего в целом дружного коллектива? Ведь он в лучшем случае чужак. Хотя если приглядеться внимательно, как мы сейчас приглядываемся, то выясняется, что он вообще враг. Можем ли мы, имеем ли мы право не обращать внимания, не вмешиваться, когда на наших глазах подрывают советские устои? Или все же должны защищаться, должны, как это говорится, исторгнуть вражину из наших рядов? Вот ты, Ань, как считаешь? – обратился Аксенов к Анечке Лапиной, сдуру занявшей как раз первую парту, напротив комиссара. А может, и не сдуру, может, с умыслом. – Знаю, сердце у тебя мягкое, доброе, жалостливое, но все же скажи, как тебе Заславский? А вдруг я не прав, Ань, и он отличный парень (опять короткий смешок в зале), вдруг я перегнул и зря на него напраслину возвожу? Как ты думаешь?

Вот мы и подошли к заключительной части, подумал я. Сейчас всех по очереди заставят высказаться, потом проголосовать, и все – будущее Ромика, еще несколько дней назад казавшееся прочным, безоблачным, поломается, перетрется аксеновскими жерновами и выродится в полную труху, в пыль. У Толстого, кажется, есть такой рассказ, «Сквозь строй», мы его еще в школе проходили.

Анечка поднялась, вышла из-за парты, как и полагается, одернула короткую замшевую юбку, раскрыла свои изумрудные глаза и. сразу перестала быть знакомой нам, неотразимой Анечкой. Весь ее блеск, природное кокетливое жеманство сразу пропали, а вместо них – неловкое потирание рук, общая скованность, покрасневшее, тут же заострившееся лицо. Она выглядела испуганной, растерянной, утратившей всю свою женственность и привлекательность.

– Ну да, – выдавила она наконец чужим, незнакомым голосом. – Я, в общем, с вами согласна, Игорь Сергеевич. Есть, конечно, это. – Она замолчала. И продолжала молчать.

– Что есть, Ань? – с веселой, задорной улыбкой вмешался Аксенов. – Что «это»? У нас у всех есть «это», у нас, у мужиков. У кого больше «этого», у кого меньше? Ты о чем, Ань?

Теперь уже зал взорвался от женского смеха, видимо, Аксенов попал в десятку. Ну, может быть, близко к десятке, в восьмерку, например. Громкий, звучный, почти искренний смех, настолько «почти», что я поморщился. А вот Аксенов и не думал морщиться, он, оценив свой успех, решил его немедленно развить:

– Вот ты скажи, Ань, ты бы за Заславского, учитывая его «это», замуж вышла бы?

Смех взорвался новой тротиловой бомбочкой, не атомной, конечно, не такой, какой бомбили Хиросиму, но все равно разрушительной. Бедная Анечка тоже попыталась засмеяться, видно было, что ей тяжело, неловко, но пришлось, глупо ведь стоять, как кол, когда все вокруг тебя хохочут. Потом помялась, подождала, когда смех приутих, сказала:

– Нет, замуж бы я за него не вышла. Мне он не подходит. Скучный он, занят все время. Мы собираемся иногда, а Ромик всегда занят, озабоченный, какой-то в себе. Да и вообще, я замуж пока не собираюсь.

Тут зал снова грохнул, теперь уже дружно. Смеялись все, даже я, трудно было сдержаться.

– Так, Лапина замуж пока не собирается, – потирая мясистыми пальцами покрасневшие от смеха глаза, повторил за Анечкой комиссар. – А вот ты, Лен, что скажешь? Ты же комсорг. Ты-то сама что думаешь?

Девушка Лена была, кстати, девушкой привлекательной и фигурой, и лицом, таких обычно на комсомольские должности не назначают. Впрочем, сейчас она выглядела весьма строго, белый толстый свитер обтягивал гибкую фигуру, в глазах сосредоточенность, уверенность, желание идти до конца.

– Да никто из нас за Заславского замуж не собирается, – непривычным для себя твердым голосом отрапортовала Лена. – Правда, девчонки? – Она оглядела подруг, кто-то утвердительно кивнул в ответ, кто-то улыбнулся. – Я давно хотела сказать ему в лицо, только случая не представлялось. Но сейчас скажу. – Она действительно развернулась, посмотрела на полностью ушедшего в рисование Ромика. – Ты, Рома, чужой нам всем. Ты как инородное тело. Вот, например, ты на субботниках как работаешь? Да почти не работаешь, а на предпоследний совсем не пришел. Сказал, что температура была. И вообще, в тебе как будто души нет. Мы с Ириной Лесиной к тебе как-то подошли, вопрос у нас был по «теории передачи сигнала», а ты сказал, что завтра объяснишь, но так и не объяснил. Потому что тебе товарищи безразличны. Я всегда подозревала, что ты чем-то не тем занимаешься. Меня, например, слова Игоря Сергеевича о том, что ты в антисоветской организации состоишь, нисколько не удивили. И вот что я тебе скажу, Рома. – Ленины щеки разрумянились, глаза светились убежденностью.

Я усмехнулся, похоже, не я один наведывался в кабинет бдительного Аксенова. Леночка, верно, тоже в нем побывала. И кто знает, может, и там безотчетно заливались румянцем ее щечки и блестели возбужденным блеском глаза.

– Так вот, Рома, – резанула рукой воздух принципиальный комсорг, – я считаю, что тебе вообще не место ни в нашем коллективе, ни в нашей организации.

– В какой организации? – раздался удивленный голос Тахира.

– В комсомольской, – торжественно пояснила Леночка.

Ленина суперзажигательная речь прозвучала сигналом. Сигналом к вседозволенности, к тому, что, оказывается, это вполне допустимо – преступать нормы человеческой порядочности, к тому, что теперь, когда шлюзы открыты, вся муть, вся накипь, весь душевный грязноватый осадок может выплеснуться, и никто тебя не осудит, потому что все остальные такие же мутные, как ты сам.

Теперь выступали через одного. Из двадцати четырех заседавших выступили человек десять-двенадцать. Кто-то сам вставал, кого-то поднимал Аксенов. Кто-то говорил пылко и горячо, можно сказать, от души – про злодея Заславского, про то, какое он исчадие ада, мол, все переворачивается в душе, когда приходится с ним говорить, на него смотреть, дышать с ним одним воздухом.

Наташка Емельянцева подумала-подумала и решилась все же, назвала Ромика «гадюкой, которую пригрели на груди». Аксенов, конечно же, такого шанса не упустил и осведомился, была ли эта гадюка пригрета именно на ее, Натальиной, груди. В результате удачной шутки, на которую радостно отреагировали разгоряченные девицы, близость народного трибуна с народной массой стала еще теснее, неразрывнее.

В общем, все шло по заготовленному плану, плавно, без задоринки, как и было прописано автором сценария, иными словами, все тем же народным трибуном. Правда, даже он один раз прокололся, подбив на очередную пламенную речь Тахира Назбаева. Пламенной речи у Тахира не получилось, он вдруг стал с трудом говорить по-русски, вставляя то и дело незнакомые аудитории слова, так что понять ровным счетом ничего не удалось. Аксенов тут же спохватился и посадил хитрого киргиза на место.

Вместо него с речью выступила староста, сгладила среднеазиатский прокол. Староста, кстати, в отличие от других выступавших, особой агрессивностью не отличалась. Она, наоборот, старалась найти к подсудимому человеческий, душевный подход, разобраться: как все-таки подобное безобразие могло произойти в нашей, в общем-то, очень дружной, очень хорошей девятой группе? Как мы ухитрились проморгать такой нелепый казус, как Рома Заславский?

Говорила она душевно, даже проникновенно. О том, что Рома – наша общая вина и наша общая беда, и она сама, не только как староста, но и как товарищ, тоже чувствует ответственность и обиду за вот так попусту упущенного, потерянного, потерявшегося человека.

– Ребята, – обратилась она напрямую к коллективу, – ведь мы же могли быть внимательнее, могли прийти Роме на помощь, могли не дать ему погрязнуть. – Она подумала, куда именно «не дать погрязнуть», но не нашлась и оборвала фразу на многоточии. – Ну, а ты, Ром, вот чего ты молчишь, будто действительно и не тебя это касается, будто не о тебе говорят? Встал бы, повинился, признал ошибки, мы бы тебя поняли. Не знаю, смогли бы все тебя простить или нет, но поняли бы. Ром, давай, встань, скажи, что ты думаешь.

Голос ее сочился чувством и заботой, и я подумал, что спектакль, на котором я сейчас присутствую, совсем не трагедия, даже не драма, он больше смахивает на комедию, на фарс. Который тем не менее все же является трагедией. Более того, тот факт, что он замешан на комедии, на буффонаде, трагедийности только добавляет.

Вот так на фоне полнейшего дегенеративного идиотизма, за которым без усмешки и наблюдать было невозможно, словно мы все попали в какую-то действительно очень плохую, давно поставленную, забытую, но снова вытащенную на свет божий пьесу, ломалась человеческая жизнь. Причем талантливая, честная, порядочная жизнь.

Когда волна осуждающих выступлений наконец стала затихать, основательно подмыв и без того отвесный берег, комиссар удовлетворенно потер руки, как-то даже слишком картинно это у него получилось, слишком кровожадно, видимо, не сдержался, и заключил победоносно:

– Ну что, может, кто-то еще выступит? Нам, похоже, не хватает заключительного слова.

Тут он помедлил, многозначительно посмотрел на меня, приглашающе приподнял белесые брови. Сердце у меня екнуло, получалось, что я должен нанести последний, разящий удар, из серии «И ты, Брут.». Но Брутом я быть совсем не хотел, по-моему, у Данте в «Божественной комедии» он по-прежнему жарится в седьмом, последнем, самом греховном круге ада.

Поразительно, но за все это время – за вчерашний вечер, за ночь, за сегодняшнее утро я так и не придумал, как мне избежать партии Брута. Глупо, безответственно получилось, совершенно по-идиотски, но не придумал. И с чего я взял, что выкручусь, что пронесет? А вот и не пронесло, а, наоборот, нависло и готово обрушиться прямо на мягкое, болезненное темечко.

– Ну что, – повторил Аксенов, сверля меня задорным взглядом, – кто подведет черту? Мы уже все в принципе, обсудили, все нам понятно, осталось поставить точку. Кто может выдавить из себя толстую, жирную точку? («Жирная точка» почему-то вызвала еще один всплеск жизнерадостности в аудитории.) – И так как я в добровольцы самоотверженно не вызывался, он продолжил: – Я вот думаю, неплохо было бы выступить нашему товарищу.

– А давайте я точку поставлю, – неожиданно перебил председательствующего Леха. – Тут все выступали, я тоже хочу. У меня тоже, как у всех, накопилось.

Я аж вздрогнул – вот уж от кого я не ожидал выступления в этом безумном театре теней. Добрый, душевный, мягкий Леха, которого я всегда любил. И Ромик его любил, и он, Леха, любил и меня, и Ромика. А сейчас сам вызвался, никто его не заставлял, мог бы и отсидеться. «А вот надо же, – подумал я, – и этот туда же, не удержался, всплыл на поверхность».

– А-а, Барков… – Казалось, Аксенов был удивлен не меньше меня. – Ну хорошо, давай скажи, поставь точку, если чернила в тебе не засохли. (Снова раскатистый смешок в разгоряченном зале.)

Леха встал. Он был совершенно спокоен, можно даже сказать, невозмутим, только вот выражение внимательного любопытства как-то растерялось, исчезло с его лица, будто впиталось в поры, ушло под кожу.

– Я вот что хочу сказать. – произнес он разборчиво и как-то очень ясно, будто специально тщательно проговаривал каждый звук. – Мерзавец ты, Аксенов.

И все замерло. Воздух зазвенел кристальной тишиной, а мне почудился шелест, это стал подкашиваться выстроенный здесь карточный домик, от одной только Лехиной фразы стали отлетать от него фальшивые карты.

– Просто записной мерзавец, – повторил Леха. – Записной, потому что будто из книжки. У Достоевского такие, как ты, откровенные мерзавцы. Но откуда тебе знать, ты Достоевского ведь не читал. Потому что, если бы читал, ты бы из себя столько подлости выплеснуть не смог, не сумел бы.

Нас всех в аудитории будто двинули кувалдой по башке, по одной коллективной башке, а может быть, по каждой в отдельности. Каждым Лехиным словом по каждой индивидуальной башке.

Но сильнее всего двинули Аксенова, он словно в колодец провалился, совсем как маленькая девочка Алиса – ни возмущения, ни протеста, ни недавней бравады и ретивости. Ошеломление, шок, а еще какая-то болезненная незащищенность, смахивающая на беспомощность – все они мозаично проступили на сразу потерявшем возбужденную розовощекость лице. Почему он не успел остановить Леху, не прервал, не заставил его замолчать? Как он позволил называть себя, преподавателя, члена парткома на «ты»? Как разрешил куражиться над ним, важным, серьезным, любимым студентами и особенно студентками?

– Но не в Аксенове, если разобраться, дело, – продолжал Леха все таким же спокойным, почти что звонким голосом, ни волнения, ни эмоций, продумано, взвешено, четко. – В нас во всех дело. Ведь без нас бы он не смог. Это мы ему позволили. Своим молчанием, своим приятием. Своим страхом. Ведь он на наш страх как раз и рассчитывал.

Он мог уже и не продолжать, для меня все сразу стало кристально ясно, так просто, очевидно, что тут же стали не объяснимы ни моя недавняя неуверенность, ни сомнения. Как будто я вчера выпал из собственного «я», перестал быть собой, выродился в какой-то заменитель, суррогат с атрофированными органами чувств, утративший понимание жизни, умение отличать добро от зла. Будто находился под наркозом, а вот кольнули живительным лекарством – и заморозка разом отошла.

– А чего, собственно, мы все перепугались? Что он может нам сделать? Ведь не тридцать седьмой год, в конце концов. Да ничего он не может. В этом же весь его подлый план и состоит, чтобы мы сами своего друга затоптали. А он как бы и ни при чем, группа так решила. А вот если бы мы сразу, с первой минуты, встали и не дали Заславского в обиду, он бы утерся и отстал бы. И Ромику бы ничего не было, но главное, мы бы себя не запачкали. Я вам точно говорю, всем, кто выступал тут: вас совесть будет мучить до конца жизни. Продались ни за что, ведь даже не получили ничего взамен, даже тридцати сребреников не получили. На вашем на одном страхе Аксенов сыграл.

Я прошелся беглым взглядом по лицам сокурсников и, конечно, сокурсниц тоже. И удивился тому, что может минута-другая сотворить с людьми. Те, кто раньше сидели потупившись, как-то вдруг расправились, подняли глаза, казалось, даже задышали свободнее. А те кто, выступая, глядели в будущее полные оптимизма, гордо подняв головы, они теперь как раз как-то скукожились, зажались, на девичьих лицах затрепетал нервный, нездоровый румянец.

И только Тахир прищуривал свои и без того узковатые глаза и растягивал губы в хитрющей азиатской улыбке – хорошо все-таки быть двуязычным, сразу куча преимуществ в жизни появляется.

– И правда, чем мы рисковали? Жизнью, семьей, свободой? Никого бы не отчислили, на экзаменах бы не завалили, вообще ничего бы не случилось. Почему испугались этого фигляра, шута? Он ведь бессилен, он ведь пытался нашими руками, нашей совестью.

Леха остановился на мгновение, но паузу никто не прервал, она так и повисла – чистая, почти прозрачная, пока сама по себе не оборвалась.

– Вот нас в детстве учили чести, совести, обыкновенной человеческой порядочности. Вспомните, ведь еще недавно, каких-нибудь два-три поколения назад, защищая собственную честь, дрались на дуэлях. Совесть, порядочность – они ведь немало стоили, жизни порой. А что же с нами произошло? Почему мы выродились? Как так получилось? Когда? – Леха развел руками – и правильно сделал, ответа-то не было. – Ведь мы готовы были уничтожить отличного парня. Кто из нас не обязан Заславскому хотя бы одним сданным экзаменом, одним зачетом? С кем из нас он не занимался часами, кому не помогал? И знаете, что забавнее всего, я вот обратил внимание, многим из тех, кто сейчас выступал, он как раз помогал больше всего.

Леха задержался, помедлил, казалось, он колеблется – продолжать, не продолжать. И все же продолжил:

– Я вот думаю, почему сегодня все так вышло? Да потому что мы стадо, как ни обидно это признавать. Нам плетку только покажут, и мы готовы гуртом в загон наперегонки бежать. Крепостное право вроде давно отменили, а мы по-прежнему холопы и готовы лизать что ни попадя, все, что нам барин подставит. А они с удовольствием подставляют, они с удовольствием пользуются нашим рабским инстинктом, для них самое главное, чтобы он в нас не исчез. Потому что, если он исчезнет, они потеряют над нами власть. Ведь сегодня выбрали Заславского, завтра могут другого, любого из нас. Мы же знаем, как механизм работает, урок пройден, материал выучен назубок. Мы же.

– Ах ты, хорек!!! – Грозный аксеновский рык прорезал тишину, взорвал воздух. – Вы слышите, да он на вас на всех плюет, стадом считает.

Трибун орал, брызгая слюной, запекшаяся пена оседала на крупных губах. Теперь лицо его пылало, словно было обожжено, похоже, он наконец очухался и не мог медлить ни секунды – он обязан был подавить этот незапланированный, не входивший в сценарий мятеж, бунт на корабле, на котором только он один мог быть капитаном.

– Ну конечно, если верить Баркову, то комсомольцы – это холопы, рабы, он один чистенький. Да какой он чистенький, он как раз и есть один из приспешников Заславского, прихвостень его. Вы что, не понимаете, у них тут организация? Это же доказательство. Я уже не говорю, что Барков вообще закон нарушает, одновременно в двух институтах учится. Он думает, мы не знаем, думает, мы не отреагируем.

Лицо капитана было залито багровым, оно выглядело комичным, карикатурным, с яростно выпученными, вылезавшими из орбит глазами. Он казался персонажем какого-нибудь детского мультика, кем-то вроде Карабаса-Барабаса, только без бороды и без плетки. И, видимо, поэтому, несмотря на ярость, на задыхающийся, истерический крик, он не вызывал больше ни страха, ни даже маломальского опасения. Чем больше он безумствовал, распалялся, тем больше терял контроль и над собой самим, и над людьми, сидящими перед ним.

– Ты, Барков, думаешь, ты один такой. такая наша общая совесть. – Аксенов попытался засмеяться, но у него не получилось. – Ан нет, не один, мы сами совестливые. Только наша совесть другая, комсомольская, она не позволяет пресмыкаться перед врагом, не позволяет быть его прихвостнем.

«Прихвостень» как термин уже использовался, но, видимо, разгоряченному комиссару терминов сейчас не хватало.

– Но, на счастье, среди нас есть и другие люди. Часть уже высказалась, показала, на чьей она стороне, совсем не на твоей, Барков. И найдутся еще, которым тоже есть что сказать. – Он бросил на меня взгляд, видимо, я оставался последней его надеждой, только я, по его мнению, мог повернуть вспять вышедший из русла, вышедший из-под контроля поток. – Давай, Анатолий, скажи, что ты думаешь? Например, кто из нас тут мерзавец, кто тут Родину продает?

И вправду, мне пора было выступить. Я встал, осмотрел комнату, Ромик все так же рисовал в тетрадке быстрыми штрихами, он даже во время Лехиного выступления не отвлекся, словно и не про него здесь говорили, словно он вообще не присутствовал тут.

– А вот я с Барковым не согласен. Думаю, он сильно ошибается в своих оценках. – Запустив в зал новый поворот, я выдержал, как и полагается, паузу, взглянул в окно. Я и не заметил, когда успели исчезнуть облака. Молочная пелена сошла, будто сдунули тонкую пенку, и оттуда, из-за окна, лилось глубокое, почти полностью прозрачное в своей ясной голубизне небо. Точно так же ясен был и я сам. – Он назвал Игоря Сергеевича мерзавцем. Но это неверно. Игорь Сергеевич не мерзавец. – Я посмотрел на Аксенова, он отходил, оттаивал прямо на глазах, словно каждое мое слово наполняло его жизнь новым праздничным смыслом. Он даже провел ладонью по губам, снял белесую осевшую накипь.

– Нет, Игорь Сергеевич совсем не мерзавец, – повторил я и только теперь выпалил из всех стволов: – Он подонок! Низкий, подлый подонок. К тому же простенький, примитивный. Ни таланта, ни фантазии, ни даже изобретательности. Все приемчики ординарные, давно пройденные. Посредственность, одним словом.

Я специально перевел разговор на личности. Только так с ними и можно, личностно. Я не спускал с Аксенова глаз. Если можно расстрелять человека словом, то я расстреливал в упор. Казалось, он только стал приходить в себя, а тут, на тебе, новое попадание.

– Он вызвал меня вчера к себе в кабинет и, конечно же, в «дружеской» беседе проинструктировал закопать на сегодняшнем собрании Заславского. Даже насулил всяческих благ. Да и не только меня одного вызвал, вон, Ленка тоже у него побывала. Что он, Лен, тебе пообещал? Хорошее распределение, аспирантуру? – повернулся я к еще недавно симпатичному, но сейчас резко побледневшему комсоргу. Я не ожидал от нее ответа и не дождался.

По всем правилам мне полагалось волноваться. Но странно, я совершенно не волновался – ни сомнений, ни колебаний. Будущее прояснилось, если не далекое, то близкое, стало четким, ясным, как утопленное в голубизну небо за окном, как разбрызганное по нему солнце.

– А Леха прав, мне сейчас стыдно, потому что я тоже испугался. Не знал, что делать, что сказать, хотел отсидеться. Но видите, не получилось, не отсиделся. А вы, Игорь Сергеевич, – я снова перевел взгляд на партийного главаря, – если разобраться, пустышка. Такие младенцам дают пососать, но и они их выплевывают. И сразу про них забывают.

Я сказал именно то, что хотел сказать, и именно так, как хотел, и, похоже, все рассчитал правильно. Аксенов вскочил, ярость, бешенство перекосили его лицо, преподавательское кресло отлетело в сторону, перевернулось в воздухе, с грохотом приземлилось спинкой на пол.

– Мозгляк, сосунок! – орал Аксенов, он уже не хотел, да и не мог сдерживаться. – Да я тебя удавлю. Я тебя раздавлю, как червяка, как насекомое. Мальчишка. Да я тебя.

– А вы попробуйте. А вдруг не получится, – подзавел я его еще на пол-оборота.

Как, когда возник план, я и сам не знал. Но он, четкий, простой, тут же созрел и затвердел, и казался совершенно очевидным. На мгновение промелькнуло перед глазами большое усатое лицо Петра Даниловича, всплыл густой запах табака, мягкий глубокий баритон.

– Так ты нарываешься! – Аксенов резкими, неловкими движениями стал стягивать с плеч пиджак. – Ну хорошо, считай, что нарвался. Пойдем, выйдем.

Все шло по плану, именно так, как я рассчитывал, – Аксенов все глубже и глубже насаживался на крючок. Единственный прокол в плане заключался в том, что в качестве приманки выступал я сам. Это меня ему полагалось заглотить.

– Да, пойдем! – выкрикнул я с вызовом и вылез из-за парты.

Тут же все калейдоскопно завихрилось, замелькало, потеряло последовательность, хоть какую-то оставшуюся стройность. Стало расплываться, покрылось обрывчатой суетой, шумом, криком, толкотней, меня пытались удержать, хватали за рукава, в дверях кто-то сильно дернул за плечо. Я развернулся, хотел отмахнуться правой здоровой рукой, Тахир шептал быстрой скороговоркой:

– У тебя же ребро сломано. Ты куда? Ты чего, охренел? – Вот так еще раз подтвердилось, что русским он владел вполне литературно.

Я дернул плечом, освободился.

– Все в порядке, Тах, все просчитано, – проговорил я скороговоркой, как и он. – Беги в лаборантскую, здесь, рядом, за углом, там у них фотоаппарат есть. Ну, сам знаешь. Встань в сторонке и все сфотографируй. Понял?

Хитрый азиатский прищур, усмешка, и Тахир исчез.

Мы всей гурьбой выкатились на лестничную площадку. Аксенова тоже пытались удержать, комсорг Лена что-то горячо ему рапортовала, видимо, пытаясь образумить.

Но удержать комиссара было невозможно, он вылез из окопа и взял штык наперевес. Даже если бы и хотел, он не мог уже пойти на попятную – сейчас, на глазах у еще недавно рукоплескавшей аудитории он не мог отступить, смалодушничать, запятнать свое мачо-мужицкое начало. Да и я бы ему смалодушничать не позволил.

– Аленка, – окликнул я комсорга, – а вчера в кабинете ты так же горячо ему впаривала?

Она оглянулась на меня, «дурак» – прошелестели ее губки, махнула рукой, отошла в сторону. Я уставился на Аксенова наглым, полным снисходительного превосходства взглядом, я знал, он сводит Аксенова с ума, лишает рассудка.

Толкотня, неразбериха только нарастали, кто-то потянул меня за рукав, я бы не обратил внимания, но тянули сильно. Я обернулся, удивился, похоже, у Ромика благополучно закончился приступ карикатурной лихорадки.

– Слушай, давай я вместо тебя, – смущенно проговорил он, снимая очки. – Тебе же нельзя, у тебя бок.

– Все нормально. Тебе, как «подпольному сионисту», лучше пока не высовываться. Сиди тихонько под полом.

Ромик пожал плечами и не стал возражать, снова нацепил на нос очки.

– Ты его береги, бок. И еще зубы, – добавил он.

– Зубы – это важно, – согласился я.

Потом словно стопка фотографий соскользнула со стола, и в воздухе, перед тем как рассыпаться по полу, промелькнули поочередно, один за другим едва различимые блики. Все произошло слишком быстро, я лишь успел снять левую руку с перевязи, попытался приподнять к лицу, чтобы прикрыть челюсть. Рука подниматься не особенно хотела, разучилась за последнюю неделю, каждое движение отдавалось в боку вязкой, ноющей болью.

Я отступил назад, несколько коротких, мелких шагов, стараясь выиграть хоть какие-то секунды; время утратило свою непрерывную плавность, выродилось в отрывистый набор одиночных кадров.

Вспышка, кадр первый – правая рука Аксенова широко, по-деревенски, на весь размах, отведенная назад. Еще одна вспышка – озверевшее, перекошенное не то злобой, не то напряжением лицо, если бы я мог, я бы успел ударить его коротким, резким джебом. Следующая вспышка высветила уже сам кулак, врезающийся в меня с ужасающей свистящей скоростью, он показался огромным, увеличенным до нереальных размеров, я успел разглядеть крупные выпирающие костяшки.

Я не смог ни прикрыться, левая рука даже не попыталась остановить удар, ни пригнуться, лишь отпрянул, отклонился назад, левый глаз тут же залепило, будто хлестнули жесткой, полностью изолирующей свет тряпкой. Сначала зрение погрузилось во мрак, сплошной, кромешный, вдавленный внутрь мрак, и только через мгновение-другое сначала прорезала боль, а затем до сознания долетел и звук удара, словно огрела пощечина, только жестче и не так звонко, глуше и значительно плотнее.

Мне показалось, что я ослеп, не на один, а сразу на оба глаза, я ничего не видел, вообще ничего, все погрузилось в черную, едва расцвеченную желтоватыми вспышками пустоту. Потом наконец проступил красный цвет, темный, почти бурый, с него и началось восстановление сначала света, потом форм, очертаний. Оказалось, что левая ладонь залита кровью, я держал ее прямо перед глазами, пытаясь сообразить, откуда кровь, но опять не успел.

Сначала где-то в стороне, словно в удаленной, вытянутой перспективе проступило лицо Аксенова, оно показалось не объемным, а совершенно плоским, будто было нарисовано неумелым художником на листе ватмана. В одно мгновение оно разрослось, злобное, искаженное, полное распирающей изнутри ненависти. Снова летящий прямо в меня, сбитый немыслимой скоростью комок, только теперь он казался темным, однотонным, почти черным. Он летел не по дуге, не по касательной, как первый, а прямо в меня, наверное, я бы успел увернуться, уйти головой вниз, нырнуть под него. Но не ушел, не нырнул.

Брызги залепили мозг. Зрение перестало быть внешним, наружным, оно забилось внутрь и там, внутри, стало разбираться с брызжущими во все стороны ослепительно белыми, желтыми, как бенгальские огни, ярко-красными мелкими, частыми разрывами. И сразу же их залепила боль, тоже слепящая, тоже разрывающая, ломающая перегородки, заливающая все новые и новые сломанные объемы.

Видимо, я перегнулся, схватился за лицо обеими руками, пытаясь хоть как-то удержать в них разъедающую боль, и уже не видел, что подкосило меня окончательно. Следующий удар сбил с ног, старая резкая боль смешалась с еще более резкой новой, я осел, повалился на бок, инстинктивно поджал коленки, закрыл голову правой рукой, левую прижал к сломанному ребру. Я не потерял сознания, но, перемешанное с болью, оно стало беззащитно, беспомощно, точно так же, как и тело – единственное, о чем я успел подумать, будет ли он добивать меня ногами.

Прошло время, я не знал сколько, вспышки в мозгу стали оседать, терять яркость, интенсивность. А вот боль, наоборот, только распухала, растекалась, заливала корежащей плавленой лавой. Потом кто-то стал теребить меня за плечо, настойчиво, мне стало неудобно лежать, дернули сильнее, пытаясь перевернуть на спину. На спину поворачиваться не хотелось, мне было удобнее на боку, свернувшись калачиком, казалось, чем плотнее я свернусь, тем сдержанней и мельче будет боль. Все же проступили слова, одни и те же, знакомые: «Тосс… Тосик. Эй, Тосик… Ты слышишь меня?»

Я не хотел, но заставил себя, оторвал ладонь от лица, открыл глаза. Сначала показалось, что я вообще ничего не вижу, что зрение исчезло, перестало существовать, затем пробился свет, он был темный и липкий. И лишь позже, когда я смог разобрать, оказался красным.

– Тосик, ты как? – снова раздался голос сверху. Казалось, что он тормошит меня, не рука, а именно голос.

– Подожди, – пошевелил я губами и стал разглядывать красное, разлитое повсюду. Тут до меня дошло, это кафель залит кровью, и я удивился: «Откуда столько крови? Откуда она взялась? Чья, из кого вытекла?»

Потом снова отдельные, четкие, не связанные друг с другом кадры. Вот, будто взгляд со стороны – я уже сижу, мотаю мутной головой. Мутность проступает и в глазах, и вообще разлита по лицу, я удивляюсь, мне-то ведь известно, что это «я», но черты почему-то непривычны, мало знакомы. Вот проступили другие лица, девичьи, их много, пять-шесть перепуганных лиц, даже смешно, как они перепуганы – сколько ужаса на стольких лицах я еще не видел никогда. Вот Тахир упирается в кого-то плечом, а с другой стороны Кирилл Баранов, в их позах напряжение и испуг. Последним я вижу Аксенова, это его оттаскивают Тахир с Кириллом, а он кричит и машет рукой. Вернее, не рукой, а указательным пальцем, зашедшимся в мелкой эпилептической тряске, он тычет прямо в меня. Да и кричит Аксенов мне:

– Ты понял? – кричит он, и палец с каждым словом, как сломанный, перезаведенный маятник, дергается новой зашкаливающей амплитудой. – Ты понял, сучонок, сосунок?! Ты понял, что ты вообще никто?! Что ты падаль. Что я тебя в любой момент, как захочу, сотру тебя, сучонок. Переломаю. Ты понял, что я тебя переломаю.

Он кричал еще что-то, и тут я все вспомнил разом, одним неразделимым куском: собрание, мой «камикадзевский» план, летящий кулак Аксенова, невозможность защититься, спрятаться от него – значит, память, хоть и перемешанная с болью, все же возвращалась ко мне.

– Ты придурок, Аксенов. – Я попробовал засмеяться, но не получилось, из разбитых губ звук выходил размытый, шепелявый, совсем чужой. Будто я сам по себе, а губы сами по себе, да и звук тоже ни от меня, ни от губ не зависел. – Теперь тебе хана. Ты попал, Аксенов. Полностью приплыл.

Не знаю, что он разобрал из моего шепелявого, губошлепного бормотания, но почему-то его указательный палец сначала уменьшил амплитуду, а затем и вовсе перестал подергиваться, тыкать в меня. Да и сам он вдруг как-то сдулся, потерял свою яростную озлобленность. Еще секунду назад она выпячивалась наружу, а тут сразу опала. А потом Аксенов пропал, я даже не заметил, как и куда он дел-ся. А также когда делся и с кем.

Постепенно размытость зрения сдвинулась в четкие линии, я сначала собрал из них выбеленное, словно известкой, вытянутое Лехино лицо. Оно упиралось в меня расширенными, источающими сострадание глазами. Рядом, чуть позади, но тоже приближенные до предела, маячили еще несколько лиц – Анечка Лапина протягивала руку, в ней было зажато нечто мягкое, белое, не вмещающееся в ее небольшой кулачок. «Платок, – догадался я. – Это она хочет стереть с моего лица кровь. Надо же, платка не жалко».

Собственная сообразительность порадовала, получалось, что я не только выжил, но и не поврежден особенно. Хотя бы умом.

– Ну что, Лех, – поинтересовался я у расширенных передо мной глаз. – Как выгляжу? Хреново?

– Ну, не очень, – раздался Лехин голос. – Ты вообще как сам-то?

Тут Анечка все же дотянулась до моего лица и приложила платок туда, где, наверное, было разбито и кровоточило. Зря она приложила, сразу так садануло, я аж застонал.

– Да нормально, кажется, – неуверенно предположил я. – А чего, выгляжу страшновато?

Лехины глаза моргнули, видимо, соглашаясь.

Потом он протянул руку, помог мне подняться, а до туалета я доковылял уже сам. Идущие навстречу студенты смотрели на меня, как на какое-то чудище, но мне было все равно, главное, что руки-ноги работали, шевелились, бок не болел сильнее обычного. Да и надежда, что внутренние органы будут функционировать, как и раньше, без сбоев, укреплялась с каждым шагом. Человек шесть-семь шли рядом со мной, слева, справа, позади.

– Тах, – позвал я Тахира, – ты заснять успел?

– Ага, – отозвался он, – почти всю пленку нащелкал. Я в дверях стоял, он даже и не заметил. – «Он» – это Аксенов, – сообразил я.

Туалет был мужской, и зашли в него только имеющие на то врожденное право, девчонки остались поджидать снаружи. Конечно, прежде всего я устремился к зеркалу. И не случайно – то, что я в нем увидел, поразило и испугало меня. Не знаю, что больше – поразило или испугало.

Лицо было покорежено до основания и выглядело совершенно не моим, чьим-то другим, чужим. Только вот болело, как мое.

– Ни фига себе, – хотел было присвистнуть я, но какой тут свист разбитыми губами, я только сморщился от боли.

«Когда-нибудь я сниму кино, – вдруг возникла совершенно не подходящая ни к моменту, ни к месту мысль, – кино, где единственной камерой будут глаза главного героя. Не так, как кино делается сейчас, когда камера – сторонний наблюдатель и снимает со стороны всех и все подряд. Нет, в моем фильме мир будет показан глазами героя, так, как только он видит жизнь. Это будет самый правдивый, честный фильм. И первый кадр именно такой – герой смотрит в зеркало и видит свое лицо. А оно разбито, окровавлено и искажено, точь-в-точь как мое лицо сейчас. Отличный первый кадр получится».

Я усмехнулся, продолжая разглядывать свое отражение в амальгаме, багровое, начинающее засыхать жесткой кровавой коростой, начинающее отекать, увеличиваться, менять пропорции носа, глаз, щек, расцвечивать их оттенками. А вот отражение улыбкой мне не ответило, только покривилось болезненно.

– Да, – на сей раз я произнес вслух, – таким разукрашенным я себя никогда не видел. Как новогодняя елка.

– Хорош болтать, ты умойся лучше, – посоветовал Ромик.

Они там, в зеркале, все толпились на заднем плане, тоже рассматривали меня, словно видели впервые.

Ледяная вода из-под крана помогла сразу, как заморозка, боль стала остывать, тоже подмораживаться немного, зато белая керамика раковины зарделась ярким, словно в нее плеснули свежей краской. Я ополаскивал себя долго, минут пять, останавливался, рассматривал отражение, затем снова лил на лицо холодную воду, смывая очередной слой налипшей крови. Когда лицо более-менее очистилось, можно было начать подсчитывать потери.

Итак. Рассеченная бровь над левым глазом, это от первого удара, от которого я хоть как-то успел отклониться. Видимо, кулак прошел по касательной, потому и рассек бровь. Именно она и кровоточила, заливая лицо. Глаз тоже заплыл, понятно было, что еще немного, и он весь оплывет синевой, так что свинцовая заплатка, именуемая красивым словом «фингал», мне была гарантирована.

Самое неприятное, что, похоже, нос как-то поменял форму, перекосился, что ли. Кончик уже заметно опух, раздулся во все стороны молодой, синюшной картошкой, сузил, практически свел на нет ноздри и как-то забавно скособочился в правую сторону. А еще он жутко зудел, растекаясь болью по всему лицу, выходя за его пределы, вползая внутрь головы, тараня, коверкая там все что ни попадя. Я дотронулся рукой до переносицы, вздрогнул от мгновенной боли, там вылезла, выпятилась какая-то новая, незнакомая прежде косточка. «Неужели все-таки сломал?!» – пронеслось со страхом в голове. Такой был правильный, аккуратный носик, а что я получу взамен? Совершенно неизвестно.

А вот с губами все было ясно, они уже начали набухать, и выворачиваться, и вылезать за пределы губ. Я еще мог ими шлепать, издавать шепелявые звуки, но вот сдвинуть, сложить их вместе, чтобы на выходе возникала членораздельная речь, уже получалось с трудом.

– Через полчаса я буду похож на африканскую женщину, – прошамкал я заинтересованной публике. – Там, я где-то читал, есть племя, у них толстые нос и губы символ красоты. Они их с детства девочкам утолщают всякими разными искусственными способами.

– Они еще и клиторы девочкам вырезают, – сообщил Леха, который, как биолог, должен был знать про клиторы приблизительно все. Во всяком случае, в научном контексте.

– Правда? – удивился я изощренности африканцев. – А мы почему не вырезаем?

– У нас традиции другие, – пояснил Леха, а вот Кирюха не согласился.

– А мне показалось, Аксенов тебе как раз его и вырезал.

– Кого его? – заинтересовался я, прикладывая Анечкин белый платочек к рассеченной брови, пытаясь хоть как-то остановить кровотечение. Впрочем, белым этот платочек был уже в прошлой, далекой своей жизни.

– Как кого? – удивился Кирюха. – Клитор.

Тут мы все заржали и ржали долго, с удовольствием. А девочки за дверью, верно, подумали, что в мужском туалете все же несколько иначе, чем у них, веселее, больше развлечений, что ли.

– Ну ладно, – сказал я, когда все, что можно отмыть, было отмыто. А то, что нельзя, отмывать уже было ни к чему. – Аксенова мы на крючок подцепили, теперь осталось вытянуть на сушу.

– Он мужик крупный, увесистый, – заметил Кирюха, – его без сачка не вытянешь.

– Точно, увесистый, это я прочувствовал.

Мы посмеялись еще немного и покинули гостеприимное, выкрашенное белым помещение.

Ровный ряд телефонных кабинок находился на первом этаже, в фойе. Мы туда и направились, ребята окружили меня плотным кольцом, пряча от любопытных взглядов, – любой преподаватель мог остановить и начать допытываться, кто же меня так разукрасил. А никому ничего объяснять сейчас не хотелось. Только у телефонной будки живое кольцо разомкнулось и выплеснуло меня внутрь замкнутого, изолированного от внешних взглядов пространства.

Я вложил в пожирающую расщелину две копейки, набрал номер. Трубку на другом конце сняли сразу, почти без промедления. Теплый красивый баритон выпорхнул из маленьких телефонных дырочек, влетел мне в ухо, растекся, сразу успокаивая, как бы обещая, что все утрясется, уладится, и так или иначе, но будет славно и хорошо.

– Петр Данилович? – осведомился я. – Это Толя, вы меня вчера подвозили на машине. Помните?

– Конечно, а как же. Я знал, что ты позвонишь. Так как, собрание уже состоялось? – Доброжелательность, вот что отличало этот голос.

– Ну да, – подтвердил я. – Я все сделал, как вы советовали. Может быть, даже перестарался немного.

– Это как? – Ах да, еще искренность и сопричастность, они тоже были частью голоса.

– Во-первых, я все записал на магнитофон, все собрание.

– Это хорошо.

– Потом он меня избил, прямо здесь, в институте. Я вам побитый звоню.

– Замечательно. – Я просто видел, как улыбаются толстые, мясистые губы. – В смысле, для дела замечательно. Для тебя плохо, конечно.

– Да нет, ничего, – вставил я.

– Сильно пострадал?

– Нет, наверное. Но со стороны заметно. Можно даже сказать, броско, я теперь, как радуга. Похоже, нос сломал, бровь рассек, и вообще, лицо припухло прилично.

– Но в целом, живой?

– Вроде бы. Вот, вам звоню, – подтвердил я.

– Я так понимаю, что для травмпункта избиение налицо.

– Ну да, на лице, – простенько скаламбурил я, но он все равно хохотнул мягким, грудным баритоном. – Более того, даже на фотопленке. Мы все успели сфотографировать. Все в деталях, можно сказать, пошаговое избиение.

– Ты просто умница. – Голос обрадовался еще сильнее. – И свидетели есть?

– Целая куча, девушки, юноши, на любой вкус.

Он снова засмеялся, снова довольно.

– Вот молодец, подготовился, значит, все рассчитал?

– Да нет, все спонтанно получилось, как бы само по себе. Просто сложилось так удачно. Ну, кроме сломанного носа, конечно.

– Ладно, не скромничай, – смех прервался. – Значит, слушай, свидетелей давай ко мне, вместе с фотопленкой. Пусть показания напишут. Сам езжай в травмпункт, я тебе сейчас телефон дам, чтобы ты в очереди не сидел. А я с прокуратурой свяжусь прямо сейчас и с милицией. Преподаватель в институте избил студента! Да мы этого твоего Аксенова Игоря Сергеевича, сорок шестого года рождения, вышибем отовсюду. Где бы он ни состоял.

Я аж замер. Откуда он знал про Аксенова? Ну ладно, имя и отчество, но год рождения? Я ведь ему не говорил, я сам не знал.

– А откуда вы знаете, что он сорок шестого года рождения? – не удержавшись, спросил я.

– Я ж тебе сказал, я знал, что ты позвонишь, вот и навел справки. Когда столько лет варишься в таком деле, как мое, многое узнать можно. Если захочешь, я тебе потом про него расскажу, про Аксенова твоего. Но не сейчас, не телефонная беседа.

Я кивнул.

– А можно, я в больницу поеду? – Я назвал Милину клинику. – У меня там врач знакомая, она хирург, она заключение и даст, – неожиданно пришло мне в голову. А может быть, и не неожиданно, может быть, уже давно сидело.

– Хороший врач? – с легкой иронией поинтересовался баритон.

– Ну да, кандидат наук, – подтвердил я. – У них, по-моему, там травматологическое отделение тоже есть.

– Хорошо, давай, гони туда. Свидетелей с фотопленкой и магнитофоном ко мне, а сам к своему врачу. Завтра приезжай с заключением, договорились?

– Спасибо, Петр Данилович, – под самый конец вспомнил я.

– Не за что, – ответил он. – Хорошее дело делаем, очищаем землю от грязи. – И он повесил трубку.

Ромкин «Запорожец» забили до предела, мне, как пострадавшему, выделили место впереди, рядом с водителем. На заднее сиденье втиснулись Леха с Киркой, Анечку закинули им на колени, они долго, пока мы ехали, со смехом разбирались, на чьих именно коленях она сидит. Да и на коленях ли.

Так с прибаутками доехали до «Кропоткинской», там мы их троих и высадили у небольшого аккуратного особнячка, вывеска на дверях извещала, что здесь как раз и находится адвокатская контора, в которой служил мой «благодетель», Петр Данилович.

Затем Ромик развернул свой неуклюжий драндулет и двинул в сторону «Профсоюзной», туда, где трудилась мой другой «благодетель», Людмила Борисовна.

– Слушай, спасибо тебе, что ты вступился, – сказал Ромик, когда мы встали на светофоре. Как будто сказать «спасибо» во время движения ему было сложно, как будто для «спасибо» ему требовалась специальная концентрация. – Если бы не вы с Лехой, меня бы поперли. Без вариантов.

Дружно проголосовали бы и поперли. Я сидел, рисовал и думал: да хрен с ними со всеми, пусть выгоняют, и так проживу как-нибудь. Хотя, знаешь, для мамы это была бы трагедия. Ну, если бы меня из института вышибли. Я и не ждал, что кто-нибудь за меня вступится, и уж точно не предполагал, что все так выйдет. Сначала Леха, потом ты. Геройские вы ребята. Ты к тому же еще и мордой пострадал. – Он посмотрел на меня, покачал головой, видимо, содрогаясь от моей морды.

– Да ладно, кончай. – Мне аж стало неловко, не то чтобы меня легко было смутить, но от искренности Ромика мне и вправду стало неловко. Как будто он мне в любви признается. – Подумаешь, загримировали немного, пару недель, и все сойдет. Зато Аксенову и в самом деле хана.

– Нет, Толик, то, что вы с Лехой сделали сегодня, для этого большая сила нужна. Ты мне не говори, я знаю. Чтобы так удар принять, рискнуть и все повернуть в один момент. На сто восемьдесят градусов. – Свет переключился на зеленый, Ромик вставил первую передачу, тронул тарахтящий агрегат с места. Тот нехотя скользнул по мостовой, чуть повилял коротким задом, все же выправился, начал набирать доступную ему скорость.

– Да это все Леха, – покачал я головой. – Я бы первым не выступил бы. Это он, я даже не ожидал.

– И он и ты, вы оба. – Ромик уже смотрел вперед, на дорогу. – Он, конечно, сильно выступил, но и ты не слабее. Зачем сравнивать, вам обоим памятник надо поставить.

– Да ладно тебе. – Я снова почувствовал себя неловко.

Мы опять встали на светофоре, зачем они понатыкали столько светофоров на одной улице? На сей раз Ромик не повернулся ко мне, продолжал смотреть вперед, сосредоточенно, будто пытался разглядеть что-то в красном пятне фонаря.

– Знаешь что, я теперь ваш должник. И твой, и Лехин. До самого гроба должник.

– Да ладно тебе, – повторил я, не зная, что еще можно сказать в таком случае. – Ты какой-то патетический чересчур.

Мы снова тронулись, молчали, теперь нам везло, светофоры переключались на зеленый перед самым нашим носом, и мы бодро, не снижая и без того черепашьей скорости, двигались вперед. Я развалился на маленьком сиденье, теплый, подогретый «Запорожцем» воздух незаметно размягчал тело, я тут же почувствовал себя страшно усталым, видимо, адреналин и возбуждение покидали меня, оставляя мое измочаленное тело в полном тоскующем одиночестве.

– Это они из-за денег на меня наехали, – в какой-то момент произнес Ромик. Голос его был сдержанный, сосредоточенный, как и взгляд. Но в то же время мне показалось, будто приоткрылась какая-то потаенная дверца, о существовании которой я не подозревал, и из нее, из дверцы, повеяло обнаженной Ромикиной душой. – Знаешь, мы с мамой очень бедно жили все время. Отец ушел, когда я еще маленьким был, мама, наверное, очень любила его, даже на алименты не подала. Я его особенно не интересовал, он несколько раз объявлялся, потом совсем исчез, я даже не знаю, где он сейчас, как.

Ромик замолчал, задумался. Я смотрел на него и не мог узнать – всегда выдержанный, невозмутимый, до предела пунктуальный, обязательный, он, оказывается, где-то там, в глубине, был чутким, обиженным и, наверное, ранимым.

– Мама у меня инженер в конструкторском бюро, ну, ты знаешь, зарплата даже сейчас, с выслугой, сто пятьдесят. Зимние женские сапоги больше стоят. – Он пожал плечами. – В общем, не то чтобы мы голодали, хлеб, молоко, крупы, конечно, всегда были, но многого у нас не было.

Почти ничего не было. Я в школу до девятого класса в телогрейке ходил, и брюки у меня только одни были – школьные. И пиджак один, тоже школьный. Мама мне на куртку только к девятому классу накопила.

Он снова замолчал. Я не перебивал – когда человек изливает тебе душу, свои замечания лучше попридержать.

– Меня-то, в общем, все это не волновало особенно. Я мальчишкой был, в детстве другие заботы, а вот маму жалко. До боли порой жалко. Мы жили в коммуналке, одна комната, у нас даже мебели почти не было, спали на раскладушках. Мама молодая еще совсем, она меня в двадцать родила, красивая, а все, жизнь закончилась, ни личной жизни, никакой другой. Знаешь, эта серая, беспробудная бедность, она ведь с детства отпечаток накладывает, уродует и морально, и психически. Будто обреченность какая-то. Везде эта жалкая ничтожность, рабское состояние полувыживания, когда выживание – единственная цель. Она из людей рабов и сволочей делает.

Он выдержал паузу. На сей раз мне надо было что-нибудь сказать, я и так молчал уже минут десять.

– Ты прав, старик, – произнес я только для того, чтобы что-нибудь произнести.

– Ты думаешь, почему сегодня все молчали, ну, пока вы с Лехой не выступили. Да потому что из-за этой повсеместной бедности мы себя людьми не чувствуем. Не свободны мы ни в мыслях, ни в желаниях, ни в поступках. Боимся постоянно, что придут и за что-нибудь нас накажут – отберут, лишат, выселят, сошлют, да что угодно. За наши мысли, за то, что мы говорим, чувствуем, делаем. И получается, что мы не совсем люди, так, двуногие какие-то, но до полноценных людей не дотягиваем. Чувство собственного достоинства у нас отшиблено. А все от голодухи, от лишений, от страха, что даже корку хлеба могут в любой момент отобрать. Да ладно, чего там, ты и без меня все знаешь.

Если честно, я не знал, даже не задумывался никогда. Папа меня в детстве не бросал, наоборот, любил всю жизнь, да и зарплату получал выше средней. Не то чтобы у нас всего было по горло, но лишений мы особых не испытывали.

– В общем, я давно решил, еще когда в школе учился, что со мной такого не произойдет. Что я себя вытащу, хоть за уши, но вытащу, и маму вытащу, пусть хотя бы вторая половина ее жизни будет нормальной. И чтобы не надо было постоянно на всем экономить, на еде, на колготках, на такси, на отдыхе. Я давно решил, – повторил Ромик, словно боялся, что я не поверю. Но я верил. – И решил, что дети мои тоже никогда бедности знать не будут. И мозги их, и душа никогда от постоянных гнусных нехваток не покорежатся. И любить я их буду всегда и никогда не оставлю. Не позволю, чтобы их детство было похоже на мое. Ты что молчишь? – неожиданно прервал он себя.

А я и не знал, что мне надо говорить. Но если надо, то мог и сказать.

– Жалко, что ты мне раньше никогда этого не рассказывал.

– Ну да, – не то согласился, не то возразил Ромик. – Знаешь, почему я с Юлькой с первого курса? И не изменяю ей? Хотя хочется, конечно, порой, девчонок вон сколько, сам знаешь. – Я кивнул своей сильно ушибленной головой, я знал. – Принцип такой. Чтобы с самого начала, понимаешь, с зарождения. И когда дети будут, они будут знать, что все честно, все по правде, в любви. И это никогда не изменится.

– Я понимаю, – кивнул я. А что еще я мог сказать? Снова упрекнуть его в патетике, в наивности, в идеализме? А что, собственно, плохого в идеализме?

– И знаешь что, вот увидишь, я буду пахать, как проклятый. Буду долбить, как дятел, до упора, но я пробьюсь. Как бы жизнь ни сложилась, так или иначе, но все равно пробьюсь. Головой, руками, но пробьюсь.

– Я знаю, – кивнул я и повторил: – Я знаю.

Коридор перед кабинетом к.м.н. Гессиной Людмилы Борисовны был стерильно пуст, лишь ряд казенных, никем не заполненных кресел, либо все сердечные больные были уже начисто вылечены, либо, наоборот, повымирали напропалую. Я постучал, дернул за ручку, дверь, как ни странно, поддалась, приоткрылась. Незнакомая, не очень молодая, хотя и не старая женщина в медицинском халате, в таком же медицинском чепчике сидела за столом, что-то записывала в толстый журнал. Подняла голову, посмотрела на меня сначала вопросительно, потом удивленно.

– А как мне Людмилу Борисовну найти? – улыбнулся я ей с порога разбитыми губами.

– А у Людмилы Борисовны сегодня операционный день, – ответила тетка. Говор у нее был не московский, какой точно, я не разобрал, но не московский, может быть, какой-нибудь уральский.

– Это неудачно, – расстроился я. Она посмотрела на мое лицо еще раз и расстроилась вместе со мной. – А когда он, этот операционный день, заканчивается? – вновь полюбопытствовал я.

– Так закончился уже, пожалуй. – Она и говорила не по-московски, это «пожалуй» просто казалось пропитанным далекой провинциальной прелестью. – Операционные часы у нас утренние, а потом у Людмилы Борисовны лабораторное время.

– Лабораторное? – переспросил я.

– Ну да, когда она в научной лаборатории работает.

– А, да. в научной. Она же наукой занимается, – вспомнил я про Милочку. – А связаться с ней как-то можно сейчас?

– Не знаю. Оперировать она закончила, а вот пришла ли уже в лабораторию, этого я не знаю.

– А можно ей туда позвонить? – Я снова улыбнулся милой, толстогубой, африканской, немного кровоточащей улыбкой.

– Куда, в лабораторию?

– Ага, – подтвердил я.

– Можно попробовать, – согласилась женщина в медицинском халате.

Она сняла телефонную трубку, набрала номер, даже издалека, с порога я услышал громкие длинные гудки. Вскоре они сменились на голос, я не слышал, что именно он произнес, только то, что голос был мужской.

– А Людмила Борисовна у вас? – спросила уральская женщина. А может, и зауральская, говорю же, я точно не понял.

Пока она слушала гудки, задавала вопрос, я по-наглому зашел в кабинет, приблизился к столу, снова улыбнулся доброй тете.

– А можно, я с ней сам поговорю? – попросил я вежливо. – Мы хорошие друзья, я хочу маленький сюрприз Людмиле Борисовне преподнести.

Женщина помедлила, поколебалась и все же передала мне трубку. Как раз в этот момент из трубки выпорхнуло женское «алё», немного торопливое, немного резковатое, всей своей интонацией демонстрирующее занятость и полное пренебрежение такой ерундой, как телефонный звонок.

– Людмила Борисовна, привет, – прошамкал я в трубку.

– Это кто? – Теперь к пренебрежению еще добавилось и раздражение.

– Это я, – снова прошамкал я, но теперь уже более различимо.

– Толя? – И голос оттаял, будто на него плеснули горячей водой. Она уже никуда не спешила, не горела лихорадочно работой, не стремилась к научным открытиям.

– Ну да, – подтвердил я. – А ты где, у себя в кабинете?

– Нет, – и тут же обеспокоенно: – А почему ты так странно говоришь? Что-нибудь случилось, ты простужен, заболел?

Но я на вопрос не ответил.

– Жаль, что ты не в кабинете, – продолжил я свою нехитрую заготовку.

– Почему? – не поняла она.

– Потому что, если бы ты была сейчас в кабинете, я бы смог заглянуть в твои глаза.

Я ожидал растерянную паузу… Растерянную паузу я и получил. Недолгую, конечно, секунду-другую, потом она опомнилась.

– Подожди меня там, не уходи. Я сейчас спущусь. – Отсюда я заключил, что лаборатория находится на верхних этажах.

– Давай, давай, не спеши, я здесь, – успокоил я к.м.н. и повесил трубку.

Теперь уральская женщина смотрела на меня с подозрительной заинтересованностью. Видимо, проинтуичила что-то по-женски, а может быть, сама Милочка ввела ее в курс последних событий. Разве поймешь женские взаимоотношения, особенно взаимоотношения врача и персональной медсестры? Они как экипаж танка, как альпинисты в связке.

– Знаете что, – кивнул я медсестре, – я ее в коридоре подожду.

– Так вы можете и здесь, – засуетилась она. Похоже, точно проинтуичила.

– Я лучше в коридоре, – попытался смущенно улыбнуться я и вышел.

Ромик сидел в казенном кресле, опустив голову, сосредоточенно разглядывая свои пальцы. О чем он думал? Не о пальцах ведь? Но я не стал спрашивать.

– У нее был операционный день, – начал выкладывать я информацию. – Вернее, не день, а утро. А теперь она в лаборатории, сейчас спустится.

– В какой лаборатории? – не понял Ромик.

– В научной лаборатории, – наставительно пояснил я. – Она не какой-нибудь там просто хирург, а ученый хирург. Видел буковки после фамилии? – Я указал на вывеску на двери.

– И у тебя с ней было? – предположил мой проницательный товарищ.

– Еще как, – нескромно подтвердил я.

– Ну, ты даешь. – Он покачал головой. – Ты же у Тани последнюю неделю провел. Когда ты успеваешь?

– Халтурить меньше надо, – зашлепал я пухлыми своими губами. – Хотя тебе в любом случае нельзя. Ты на семью ориентирован, у тебя обязательства, – не без ехидства напомнил я Ромику.

– Скотина, – откровенно отозвался он обо мне, но без злобы отозвался.

Тут неожиданно отворилась дверь Милиного кабинета, и из него вышла деликатная медсестра. Теперь она была полностью прибрана для поездки домой – длинное пальто с меховым воротником, шапочка, зимние сапоги. Она еще раз внимательно осмотрела меня, потом, бросив быстрый взгляд на Ромика, снова осмотрела меня, будто я сильно сердечный больной и мне нужно срочное медсестринское вмешательство.

– Людмила Борисовна сказала, что сейчас спустится. Минут через пять, – доложила она, и я понял, что они снова созванивались, обменивались агентурными данными. – Мне пора идти, я кабинет пока запру; я вы здесь посидите, подождите.

– Конечно, конечно, – забеспокоился я вслед за медсестрой. – Мы обязательно дождемся, вы не волнуйтесь. – Хотя похоже было, что она все равно волнуется.

Потом она простучала каблуками зимних, тяжелых сапог по линолеуму и исчезла.

– Еще пять минут? – удивился я. – Пять минут уже прошли, это уже десять получается.

– Она прихорашивается небось, готовится к встрече. Вот ты уже подкрашен, тебе готовиться не надо, а у них это целый ритуал, – предположил Ромик, и оказалось, что он осведомлен о женских ритуалах лучше, чем я. Вот что значит долгая, бесперебойная подруга, с которой сроднился за годы.

Ну, а вскоре каблучки по коридору застучали снова, но уже иным стуком – легким, энергичным, в нем самом чувствовались напор и решительность. Мила шла по пустому, длинному коридору, полы докторского халата разметались, бедра покачивались от нетерпеливого, быстрого шага. От ее небольшой фигуры во все стороны по коридору разлеталась уверенность, а еще обещание – вот она сейчас подоспеет, и все недуги, болячки тут же заживут, затянутся и перестанут тревожить.

– Ты не врешь, что у тебя с ней было? – еще больше зауважал меня Ромик.

– Да пошел ты… – отозвался я иносказательно, сам, словно загипнотизированный, провожая взглядом приближающуюся женщину в сексапильной медицинской униформе. Вернее, не «провожая взглядом», а «встречая взглядом».

Милочка подлетела, притормозив уже на самой финишной прямой, взглянула на меня, сморщила наполовину прикрытый челкой лобик, пробежала взглядом по Ромику, мол, не ошиблась ли, не перепутала? Выяснилось, что не ошиблась, – взгляд снова остановился на мне.

– Что случилось? – Голос не успел отделаться от резкости, от командных, доминантных ноток. Более того, в нем проступило недовольство и даже, я не мог поверить, раздражение. – Что за новые сюрпризы? Где тебя так разукрасили?

Я развел руками, рассказывать всю историю не имело смысла еще и потому, что со стороны история выглядела сомнительной. Подраться с преподавателем, который к тому же еще подрабатывал на «контору», – нет, не прозвучало бы это здесь, в солидном медицинском учреждении, убедительно.

– Ты случаем не с психическими отклонениями? – Раздражение в голосе нарастало. Я и не подозревал, что Милочка умеет так легко раздражаться, не подозревал, что на меня умеет. – Я ведь до конца не знаю. Прошлый раз со сломанным ребром явился, сейчас с разбитым лицом! Алкаши, бродяги на улице лучше выглядят. Ты вообще нормальный? Ты сам-то знаешь, на кого похож?

Я подумал, что до конца не знаю, лишь приблизительно. С того момента, как я смотрел на себя в зеркало, прошло часа полтора, за это время лицо должно было распухнуть до еще большей неузнаваемости.

– Вот ты, Мил, по коридору шла, а мы с Ромиком смотрели на тебя и думали, что ты ангел. Что ты придешь и сразу успокоишь, вылечишь, спасешь. Как ангелу и полагается. А оказывается, что ты обыкновенная бичи баба. Знаешь, от английского слова «bitch». Только я лицом поплохел, так ты сразу с претензией, с обидой. А как же клятва Гиппократа? Я уже не говорю про женскую чуткость и про недавнее нежное отношение ко мне.

Не знаю, что она разобрала из моей сбивчивой, косноязычной речи, но, видимо, что-то разобрала, голос тотчас сбавил напор. Она подошла вплотную, профессионально, по-врачебному осторожно дотронулась рукой до подбородка, повернула лицо влево-вправо, под разными углами, осмотрела поврежденную поверхность. В прикосновении чувствовалась забота, может быть, докторская, но возможно, что и женская.

– Кто это тебя так разукрасил? – спросила она снова, но уже без агрессии, без раздражения.

– Да это длинная история, она сейчас не имеет значения, – пожал я плечами. – Важен результат.

– Результат я вижу, – кивнула Милочка, продолжая осматривать меня в скудном электрическом свете коридора.

– Да нет, – отмахнулся я единственной здоровой рукой. – Результат в том, что пришлось подставиться ради вот этого придурка. – Я кивнул на Ромика, который послушно мотнул головой, безоговорочно соглашаясь с «придурком». – Там на него наехали. Ну и надо было, чтобы кого-то сильно побили. У нас было собрание, комсомольское, вот меня и выбрали. Делегировали, так сказать.

– Перестань паясничать, – перебила меня врач. – Что произошло? – повернулась она к Ромику. – Ты-то хоть можешь объяснить членораздельно? – Сейчас, когда она обратилась к нему, в ее голосе снова появились волевые, доминантные нотки.

«Странно, – успел мимоходом подумать я, – а в постели она совсем не стремится к доминантности. Даже наоборот».

– Он правильно в основном сказал, – заступился за меня Ромик серьезным, без намека на легкомыслие голосом. – Он за меня подставился. Другого выхода не было, на нас в институте наехали, вернее, на меня. И Толик решил, что единственный выход – это спровоцировать того человека. Ну, чтобы он его избил, а потом мы на него в суд подали. Нет, правда, сложно в двух словах объяснить. – Ромик сбился, замялся.

– Ничего не поняла, – попыталась обмануть нас Людмила Борисовна, потому что наверняка была женщиной сообразительной. – А почему именно тебе надо было подставляться? – Она выделила интонацией слово «тебе». – У тебя же ребро сломано. Тебе вообще двигаться запрещено, а ты в драку. Что у тебя за потребности такие?

Если честно, мне ее допрос стал надоедать. Конечно, как-то объяснить мои повреждения было необходимо, но ведь как-то мы объяснили.

– Слушай, – сказал я, тоже добавив в голос резкости. – Так получилось, понятно? Спонтанно. Там думать некогда было. Да и драки никакой не было. Он по мне вдарил два-три раза, на том дело и закончилось. Теперь мне заключение медицинское нужно для милиции, адвоката и прочее. Ты можешь заключение сделать? Или кто-то у вас в клинике? Если нет, я в травмпункт могу поехать.

Она сразу осеклась, все же добавила, пожурила для порядка:

– Тебе же нельзя было. Ребро могло сместиться. Могло вообще легкое проткнуть. Надо же соображать хоть немного.

Я ничего не ответил, промолчал, но вместо меня ответил Ромик:

– Правда, все настолько быстро произошло, никто даже подумать не успел. Кроме Толика, конечно. Главное, похоже, действительно другого выхода не было.

– Ладно, – смилостивилась наконец доктор Гессина, – сейчас все сделаем. Пойдем в кабинет. – И Ромику: – Вы, молодой человек, можете ехать домой, спасибо, что сопроводили.

– Мне же его домой еще надо довезти. Я на машине. – попытался было возразить Ромик, но бдительный эскулап его прервала:

– Не волнуйтесь, я сама довезу. – И тут же мне: – Пойдем в кабинет, осмотрю тебя.

Я взглянул на Ромика, он на меня, я попытался было приподнять брови, но ничего приподнять не получилось. Поэтому пришлось интерпретировать словами.

– Слышал, что доктор прописал? Ты домой, я на осмотр. Не боись, старик, я в надежных руках.

– Да-да, – на ходу подтвердила Мила и стала отпирать своим собственным докторским ключом дверь собственного докторского кабинета.

А вот у Ромика поднять брови вполне получилось, и интерпретировать его мимику даже не требовалось. «Ну, ты даешь», – красноречиво восклицала мимика, и в ней читались и уважение к побитому товарищу, и даже подспудная зависть.

В кабинете освещение оказалось значительно лучше, чем в коридоре. Даже нашлась специальная мощная лампа с направленным светом, так что моя боевая раскраска предстала перед сердечным доктором в полном, сильно припухшем убранстве.

Мила осматривала меня внимательно, нажимала на какие-то точки, интересовалась: «Больно?» Точки, по-видимому, были болевые, поэтому я всегда честно признавался, что да, больно. А скорее всего все мое лицо стало одной большой болевой точкой.

– Ну что ж, хотя бы одна хорошая новость. – Она сидела на высоком крутящемся стульчике, подобные ставят перед барной стойкой, только этот был медицинский, нога закинута на ногу, пола халата отъехала, оголила не только колено, но и соблазнительную полноту затянутой в плотные колготки ноги.

Я бросил взгляд на коленку, выше, ниже, потом соединил все увиденное в единую систему женской аккуратной ножки, покачивающей черной лакированной туфелькой на высоком каблучке, и почувствовал, как подло екнуло сердце. Или не сердце, я точно не знал, что именно, но что-то екнуло точно.

– В чем новость? – переспросил я, к голосу подступило легкое, лишь мне заметное, волнение.

– Глаз, похоже, не поврежден, – заключила внимательная докторша. – Я, конечно, пошлю тебя к офтальмологу, пусть проверит дополнительно, но думаю, что все в порядке. А теперь о плохом.

Она сидела близко, практически вплотную, длинные подкрашенные ресницы, яркие губы, округленные, двигающиеся, составляющие из звуков слова, сильный, но в то же время неуловимый, рассеянный запах духов, расстегнутая верхняя пуговица медицинского халатика открывала глубокое декольте. Но главное – глаза, выяснилось, что я соскучился по их озерной, окаймленной в заросшие ресничные берега глади. Как из глаз может бить такая мощная струя чувств? Она просто не могла оставить равнодушным. Да и равнодушных здесь, в этой ярко наэлектризованной комнате, уже давно не было.

– Нос у тебя, кажется, сломан. – Она снова потрогала что-то на носу, я инстинктивно скорчился от острой боли.

– На переносице, и еще хрящ. Поэтому и распух. Хрящ зарастет, а вот что с переносицей будет, не знаю. По-разному может быть. Но о своем привычном носе ты и не мечтай больше.

– Надо же, как обидно. – запережевал я вслух. – Значит, я на себя не буду больше похож? Жалко, я к себе попривык за годы.

– Ничего, – успокоила она, – твоему лицу пойдет крупный нос. Крупный нос вообще признак породы. Маленький мужской нос вызывает подозрения.

Я не знал, какие именно подозрения вызывают у Милочки маленькие носы, но тем не менее заступился за свою недавнюю, еще не сломанную переносицу:

– У меня он и так был породистый.

– А теперь будет еще более породистый, – философски заметила доктор Гессина. – Ну и бровь у тебя над левым глазом рассечена. Отсюда и кровоточит. Но это ерунда, подшить я тебе подошью, главное, что глаз не поврежден, – повторила доктор, и я согласился с ней. Подумаешь, нос, чуть больше, чуть меньше, главное, что им дышать можно. А еще если захочется, то и совать в чужие дела.

– Ты перед тем, как зашивать, направь меня в травматологическое отделение, пусть меня там зафиксируют, сфотографируют, опишут повреждения, заключение о сломанном носе дадут. – Я подумал немного и добавил: – Нам эту гадину обязательно завалить надо. Чтобы он не вывернулся, не ускользнул. А то получится, что я зря пострадал.

– А что, все так серьезно? – спросила Мила и только сейчас заглянула мне в глаза, которые, в соответствии с ее докторским диагнозом, не были повреждены. Меня будто током ударило. Будто я превратился в электрический провод и вот попал в короткое замыкание.

– Ага, – все же ухитрился ответить я. – Сейчас уже не так серьезно, но еще утром было очень серьезно.

Она кивнула и не стала больше ничего спрашивать.

– В травматологию я сейчас позвоню, – пообещала Мила. – Но сначала, дай, я твой бок осмотрю, не произошло ли смещения. Встань, пожалуйста.

Я поднялся со стула, теперь Милины глаза оказались ниже меня, значительно ниже.

– Свитер снять? – задал я естественный для медицинского осмотра вопрос.

– Нет, не надо, я приподниму. Мне достаточно, чтобы пропальпировать.

Ее руки сразу стали мягкими, заботливыми, никаких резких движений, лишь плавная, выверенная четкость. Под свитером оказалась заткнутая в брюки рубашка, Мила потянула, та поддалась, но не сильно.

– Я расстегну ремень, – решила она и, не ожидая ответа, начала трудиться над пряжкой.

Ее ловкие, умелые пальцы скользили по брючным застежкам, в какой-то момент она подняла глаза, отсюда, сверху, они казались просящими, зовущими, в них закралась мольба, даже униженность, готовность принять, вместить в себя. Не знаю, любой ли женский взгляд, бросаемый на мужчину снизу вверх, несет различимую примесь мольбы, или в Милиных влажных глазах ее было подмешано чуть больше обычного.

Но, так или иначе, Милочкин взгляд, пройдя через мою подпорченную ночными видениями фантазию, вызвал реакцию, которую нетрудно было предположить. Ну, и конечно, доктор заметила ее, тут же глаза опустила, я различил едва мелькнувшую непроизвольную усмешку на губах – вот она проскользнула и растворилась.

Наконец рубашка была задрана вслед за свитером, небольшие сильные пальцы, сдерживая силу, прошлись по левому боку, задержались на каком-то отдельном ребрышке, снова двинулись, мягко, с явной, нескрываемой заботой. Я аж зажмурился от скользящего вяжущего прикосновения, было неясно, чем заняты ее руки – осматривают, ласкают, играют на некоем живом клавишном инструменте? Если играют, то какие тогда звуки должен испускать инструмент?

– Слава Богу, все, кажется, в порядке, смещения я не чувствую, – наконец поставила еще один диагноз доктор. – Как можно было лезть в такую авантюру со сломанным ребром? Не понимаю. А если бы оно легкое проткнуло? Ты бы мог погибнуть. – Она так и не сняла руку с моего бока, так и продолжала водить пальцами, как бы по-прежнему ощупывая, осматривая. – Без тебя, что ли, не могли разобраться? Хотя бы этот твой товарищ, который привез тебя, или еще кто-нибудь. Почему нужно было именно тебе лезть? Может, ты от природы драчун?

Я улыбнулся от этого далекого детского слова «драчун». Почему-то захотелось произнести его самому, старое смешное слово, захотелось распробовать его губами, голосом.

– Да нет, никакой я не драчун, – чистосердечно признался я. – И приключений я не ищу. Ни на какую часть тела не ищу, ни на ребро, ни на нос. Так просто вышло, совпадение случайное.

– Да нет, ты просто себя еще не понял, не разобрался в себе. Таких совпадений не бывает. Это вопрос выбора. – Мила задумалась, опять подняла глаза, в их водяную основу снова оказалась подмешана непроизвольная мольба. Чистая, стерильная, без толики лукавства. – Ты просто такой. Таким родился, таким живешь. Всегда будешь. – Я хотел было спросить, «каким», но не успел. – И что тут поделаешь, если я тебя такого полюбила. Может быть, именно потому и полюбила.

Странно, но к мольбе не были подмешаны ни просьба, ни желание, какая-то особая, ни с чем не связанная мольба – ни с окружающей нас медицинской обстановкой, ни даже со мной. Этакая «вещь в себе», направленная на себя, на себе и замкнутая, не требующая ничего извне.

– Сегодня утром, когда я шел в институт, мысль смешная пришла. Представь, что на самом деле правим миром не мы, люди, а сюжеты. Понимаешь, истории, которые возникают и развиваются во времени, они и есть единственные живые существа, населяющие мир. А мы лишь частички, эпизодические персонажи, которых сюжеты выбирают для себя, чтобы мы в них участвовали и тем самым их оживляли. Например, «сюжет любви», вот ты в него, говоришь, попала. Или «сюжет противостояния», который ожил сегодня и в который я ненароком, глупо вляпался.

Я помедлил, она не опускала глаз, так и смотрела на меня снизу вверх.

– И они, сюжеты, нас выбирают, знаешь, как режиссер выбирает актеров на разные роли. Вот они меня и выбирают. Видимо, решили, что у меня амплуа подходящее, в смысле, что я подходящий предмет для избиения. Я, похоже, примелькался в их режиссерской базе данных, может быть, у меня даже и репутация там сложилась неплохая, ведь они.

– Дурачок, – перебили меня глаза, потому что ничего, кроме глаз, я уже не видел. – Выдумщик. Это ты их выбираешь, не они тебя, а ты их. – Ее пальцы скользили по моей коже, терялись, находились, терялись снова. Мольба струилась, входила в меня, заливала полости, проникала в кости, смешивалась с красными кровяными клетками. Будто излучение, будто радиация, почему-то подумал я.

– Давай любовью займемся, – попытался я найти выход.

– Здесь? – Она удивилась.

– Ну да, а где же еще? – удивился я вслед за ней.

Раз – и озера обмелели, словно взорвали плотину. Два – и мольба потускнела и испустила свой последний, предсмертный лучик. Не осталось больше ничего, только строгий доктор Гессина, заканчивающая медицинский осмотр.

– Нет, я здесь не буду, – ответила она с твердостью, о наличии которой еще секунду назад невозможно было догадаться. – Я никогда этого здесь не делала.

– Да ладно тебе. – Я взял ее за локоть правой, здоровой, рукой, приподнял со стула, поставил на ноги. – Вот и будет первый раз. – И, так как она промолчала, добавил: – Можно, я тебя поцелую разбитыми губами? Тоже ведь новые ощущения, ты таких припухших губ небось никогда не целовала. Тем более здесь, в кабинете.

– Тебе же больно будет, дурачок. – Какие все-таки непредвиденные переходы с мягкости на резкость, с резкости в обратную сторону.

– Ничего, я потерплю, у меня высокий болевой порог.

– Это я поняла, – произнесла она уже близкими губами. – Швы накладывать я тебе тоже буду без анестезии?

– Ты и есть анестезия, – сказал я, в общем-то, пошлость, но это было уже неважно.

Губам на самом деле было больно, но я не обращал внимания. Ее веки сомкнулись, прикрыли длинными, густыми, отчетливо подкрашенными ресницами молящую голубизну, нервно подрагивали в такт неровному, отрывистому дыханию.

– Открой глаза, – прошептал я в самую глубину.

Она послушалась, на меня хлынул поток, я не мог, не сумел разобраться в его природе. Нечто космическое, запредельное, из иных, неземных миров, он оказался опасно близко, затмил, запеленал, так что я весь, без остатка, ушел с головой в томящую, невесомую бездну.

Я хотел, чтобы время перетекало медленно, долго, я планировал растянуть настоящее, перемешать его с будущим, запутаться в нем сам, запутать Милу. Я надеялся упереться в бесконечность, когда реальность перестает определяться органами чувств, а подменяется антиреальностью, более объемной, многослойной, наслаивающей пласты. И ты блуждаешь по ней с новым, неведомым прежде чувством, шестым, седьмым, которое близко, понятно, готово быть прочитано, расшифровано, но каждый раз все же ускользает неопределенным.

В какой-то момент я развернул, подхватил Милу за живот, просунул ладонь под бессмысленную сейчас юбку, притянул к себе, согнулся над изогнутым дугой телом, словно пытался повторить его изгибы. Лицо запуталось в гриве ее густых волос, все же нашло путь к покрасневшему, казалось, сжавшемуся, уплотненному в ожидании уху. Я обхватил его губами, заглотил целиком, без остатка, погрузил в себя, погрузился в него сам, дыханием, шепотом:

– Кто сказал, что мир материален? – выдохнул я, растворив шепот в глубине.

Я не был уверен, что она услышит меня, разберет, отделит слова от биения сердечной мышцы. Но она отделила. Я увидел чуть повернутое ко мне, всего на одну четверть, лицо, ярко зардевшуюся, нездорово, словно в лихорадке, пылающую щеку, с усилием сжатое веко будто переносило мучительную пытку.

– А-а… – выдохнула она, и непонятно было, то ли этот звук часть приглушенного, сдерживаемого стона, то ли вопрос или просьба.

Я так и не успел разобраться, в эту секунду она сделала какое-то движение там, внизу, что-то запутанное. а еще это беспомощное, растянутое «А-а.», и лихорадка пылающей щеки, а главное, сжатые, словно сдерживающие боль веки – все разом наложилось, и я почувствовал остроту. Близкую, раскачивающуюся, готовую сорваться.

Я успел замереть, все вокруг сжалось, выродилось в мгновение, в деление рассеченной дыханием секунды, я еще мог бы удержать, сгладить, притупить. Но тут она снова нетерпеливо повела внизу, и сдавленное, тяжелое веко затрепетало мелкой, быстрой дрожью. Дрожь разбежалась от него, как от эпицентра, вниз, к губам, и они тоже зашлись в шаманской беззвучной скороговорке, и именно поэтому, от трепета не сознающих себя губ, от их обезумевшей, воспаленной ворожбы я потерял контроль, и не было уже силы, которая могла вернуть его, удержать. Я только сжал податливый живот, она почувствовала и еще сильнее, туже вдавилась в меня, и какой-то малоразборчивый не то хрип, не то скрежет затопил пространство и долго его не отпускал. Губы ее продолжали шевелиться, они могли бы поспорить цветом с багровой ошпаренностью щеки, поначалу я не понимал предназначения вырывавшихся звуков. И лишь потом образовалась череда из одного повторяемого слова:

– Тише, тише, тише, – сбивчиво шептала она.

Странно, что план мой не удался, что бесконечность оказалась обидно прервана. Я-то ожидал, что за последние десять дней мое тело приучилось к сдержанности и выносливости. А не тут-то было. Все это подлые издержки возраста, пресловутая гиперсексуальность юности!

Но вдруг другая дикая, крамольная мысль промелькнула в голове. А что, если моя сексуальность повышается как раз от того, что я сплю с двумя разными женщинами? Что, если я не растрачиваюсь попусту, как принято считать, а, наоборот, благодаря им обеим подзаряжаюсь, подпитываю свое либидо? Что, если разнообразие не притупляет, а стимулирует желание и именно из-за возможности выбора меня тянет к каждой из них сильнее обычного?

Мысль и в самом деле показалась крамольной. К тому же сейчас было не время и не место анализировать, сопоставлять, проводить параллели. И я мысль отогнал.

Взамен я стал рассматривать Милу, как она приводит себя в порядок, деловито, внимательно. Сначала сняла туфли, затем болтающиеся у самого пола, нелепо неуклюжие сейчас колготки с забившимся внутрь сжатым обручем трусиков, юбку, подошла к раковине, достала из ящика полотенце, наверняка медицинское, стерильное, намочила его, протерла им ноги, между ног. Посмотрела на меня, поймала мой любопытствующий взгляд, улыбнулась, ничего при этом не сказав, так что улыбку можно было трактовать как угодно, вернулась к оставленному на кресле белью, выковыряла из колготок трусики, стала надевать.

Я ловил каждое ее движение, мне казалось, что я присутствую при каком-то таинственном, священном обряде, доступном только самым посвященным членам секты – вот трусики поползли вверх, попка чуть оттопырилась назад, ноги по-балетному отошли в стороны не только у щиколоток, но и выше, у бедер, как будто она сейчас встанет на носочки и выполнит очередное балетное па. Но па она не выполнила, трусики, набрав скорость, заскочили на положенное им место, попка сделала несколько мелких, ритмичных движений, подстраиваясь под них, рука проскользнула между ног, но лишь на мгновение, тоже подправляя что-то там, непонятное мне. Я-то думал, что это я своими разбитыми губами напоминаю африканскую женщину. Нет, африканская женщина сейчас передо мной исполняла свой извечный, инстинктивный, полный животной грации танец.

Я покачал в изумлении головой:

– Обалдеть можно. – Она снова посмотрела на меня, снова улыбнулась моему удивлению. – Все-таки вы, бабы, совершенно по-другому устроены, – заключил я простовато. – Все в вас другое, рефлексы, инстинкты. Вы ближе к природе, в вас больше животного. И знаешь что. мы по сравнению с вами – вырожденцы, полный одноклеточный примитив, нам за вами никогда не угнаться.

Она стояла в одних трусиках, с голыми ногами, смотрела на меня, улыбалась. Странно, но из взгляда исчезла мольба, зато в нем появился налет свежей, радостной жизни. Как будто провели быстротечную хирургическую операцию и глаза подменили на похожие, тоже озерные, но все же другие, дышащие, полные воздуха, излучающие свет и счастье.

– И еще вам очень идет трахаться, – не сдержался я.

– Вам? – Теперь в глазах зародилось еще и лукавство, все остальное – свет, блеск, счастье – осталось, только добавилось лукавство.

– Наверное, вам всем идет. Но тебе точно, – пояснил я.

– Тебя надо трахать каждые полчаса, а может, и чаще. Такое перманентное непрекращающееся состояние траха.

– Я не против, – пожала она плечами и, не выдержав, рассмеялась. Смех тоже оказался счастливым. – А ты думал, для чего я тебя выбрала.

– Ты – меня? – удивился я.

– Ну конечно. – Она подошла ко мне вплотную, я был уверен, чтобы поцеловать, но она лишь провела пальцем по щеке мягким, совершенно непроизвольным, нерассчитанным движением. – А ты, дурачок, как думал.

– Да мне все равно, – пожал я плечами. Мне на самом деле было все равно.

Потом она надевала колготки. Еще один священный ритуал, что-то типа заклинания, все те же движения ногами, попкой, бедрами, животом, все выверено, проверено временем, привычкой, инстинктом.

– Вы все же совершенно отличные от нас существа, – повторил я.

– Так это же хорошо. – Улыбка не сходила с ее губ, блеск в глазах не притуплялся, только нарастал. – Если бы мы были, как вы, вы бы нас не любили.

– А я и не жалуюсь. – Я чуть наклонил голову, как бы рассматривая ее под другим углом. – У нас все просто, штаны натянул, застегнул, все, готов, можешь идти. А у вас целая система, сложная атрибутика, и главное, к ней все подключено – тело, сознание, рефлексы, сама ваша природа. Похоже, что вы вообще не очень человеки. Гуманоиды? Да, возможно, спорить не буду. Но на человеков вы не походите. – Она засмеялась, смех переливался. – В смысле, если за мерило «человеков» принимать нас, мужиков, – добавил я.

Она уже надела юбку, оправила ее, так, в колготках без туфель, подошла к раковине, там над ней висело зеркало. Откуда-то в руках появилась косметичка, помада, кисточки, длинные, короткие, толстые, тонкие, какие-то другие приспособления – в общем, для меня это становилось слишком сложным.

– Не волнуйся. – Она смотрела в зеркало то на свое отражение, то на мое, затем снова на свое. – Швы я тебе наложу вполне по-мужски. Даже не сомневайся. – Вдавила одну губу в другую, поводила ими, потом, наоборот, выпятила вперед, похоже, осталась довольна.

– Я и не сомневаюсь, – согласился я.

Она не обманула, я даже не почувствовал боли. Мила трудилась надо мной, теперь ее лицо переполняли сосредоточенность и напряженная концентрация. Лишь пару раз она отвлекалась, бросала на меня быстрый взгляд, как бы проверяя, жив ли, не страдаю ли чрезмерно, и, убедившись, что не страдаю, бросив мимолетную, почти дежурную улыбку, тут же возвращалась к своей тщательной, филигранной работе.

Да и в травматологии меня обслужили по высшему разряду – быстро, профессионально осмотрели, подтвердили, что с глазом все в порядке, а вот переносица сломана. Дали заключение, у них, похоже, процесс был налажен и выверен до мелочей. Милочка, конечно же, всюду ходила со мной, проводила без очереди, стояла рядом, как бы на страже, подтверждая мой сильно блатной статус.

Часа через два мы снова оказались в ее кабинете. Уже начало смеркаться, минут двадцать-тридцать, и станет совсем беспросветно темно.

– Так я сегодня и не поработала, – заключила врач Гессина с заметным сожалением. Но я себя виноватым не почувствовал.

– Ты же оперировала утром.

– Я еще и наукой должна заниматься. У меня всего восемь часов в неделю на науку.

– Да ладно, зато новый опыт обрела. – Она взглянула на меня с удивлением. – Кабинет свой медицинский размочила, – произнес я чересчур жизнерадостно.

– А-а-а… – спохватилась она. – Тоже мне опыт.

– Будешь тут сидеть, работать и вспоминать, – понадеялся я.

– Правда, – она помедлила, – вспоминать буду. – Снова подошла вплотную и на этот раз поцеловала меня, вернее, лишь дотронулась губами до губ.

Вопрос, куда ехать, решился сам по себе. На Ленинском она покормила меня обедом, мы выпили немного, потом, обнявшись, лежали на диване перед включенным телевизором, трогали друг друга, радуясь прикосновениям, – счастливая молодая пара во время вечернего отдыха. Вскоре, правда, от телевизора отвлеклись, стали заниматься любовью, совсем не так, как в кабинете, совсем по-другому, медленно, томительно, теперь уже растягивая время до невообразимых, не существующих в обычной жизни форм. И уже ближе к ночи, лежа в кровати, перед сном снова занимались любовью.

– Видишь, я свою функцию выполняю, – сказал я, окунаясь в привычно растекшиеся влажной голубизной глаза. – Может, и не каждые полчаса, но сексуальную насыщенность в своей жизни ты отрицать не можешь.

– Не могу, – прошептала она и совсем негромко, музыкально застонала. Музыкально и еще как-то уплотненно, словно каждая нота была до предела сжата последующей, спрессована ими в многослойный перенапряженный звук.

Заснула она почти сразу, обняв меня, перекинув руку через грудь, прижавшись, ногой обвив мою ногу. Я лежал, смотрел в потолок, боясь пошевелиться, ее голова на моем плече застыла, я даже дыхания не слышал. Спать не хотелось совсем. Хотелось встать, ступить босыми ногами по холодящему паркету, подойти к окну, взглянуть на ночной, по-прежнему заснеженный, по-прежнему залитый огнями Ленинский.

Прошло, наверное, с полчаса, мое тело стало затекать, даже не от неподвижности, а скорее от зудящего желания подняться, выбраться из сдавливающей, погруженной в сон комнаты. Наконец я решился, отвел в сторону Милину руку, выкарабкался из-под ее ноги, головы, удобно примостившегося ко мне тела. Как было приятно распрямиться, почувствовать долгожданное движение, я выскользнул из спальни, тихо прикрыл за собой дверь, она даже не скрипнула. Разбросанная одежда валялась на полу рядом с диваном, я отделил мужскую от женской, надел трусы, рубашку; от стекла большого, в полстены, окна отделялся холодный пласт воздуха.

Ленинский и вправду был заснежен и плавал в плотно сгущенном электрическом свечении. Машин было достаточно много, впрочем, еще и поздно особенно не было, где-то полдвенадцатого-двенадцать.

Сначала я подумал, что каждая из этих проскальзывающих внизу машин несет в себе чью-то судьбу, чью-то жизнь, надежды, переживания, прошлое, будущее. Возможно, чью-то любовь, чью-то печаль, которые я не могу ни узнать, ни разделить, только вот так проводить глазами. Вот была судьба – а вот и нет больше. И неизвестно, была ли на самом деле, неизвестно, будет ли.

«А моя судьба, моя жизнь? – подумал я потом. – Кто знает о ней, кому она важна? Да ладно, важна, кому вообще до нее дело? А если никому дела нет, то существует ли она вообще?» Как там в старой притче: «Упало ли дерево, если никто не слышал в лесу звука его падения?»

Ведь сколько произошло за эти последние дни, они просто сжались, спрессовались от насыщенности, как бальзаковская «шагреневая кожа», будто я целую отдельную жизнь прожил за две недели. Таня, Мила, сломанное ребро, Аксенов, снова Таня, Петр Данилович, разыгранное по нотам, словно инсценированное избиение, теперь вот еще сломанный нос, да и остальная разбитая морда. Хорошо, что ребро действительно не сместилось, я и не подумал, что оно может легкое проткнуть. Вот взял бы и помер на ровном месте от собственной дури и безрассудства. Обалдеть, конечно, вот стою, завороженно уставившись на Ленинский, растекаюсь мыслью по его накатанному, пропитанному желтизной, словно прокуренному полотну, а получается, что мог бы в морге сейчас отдыхать. Вот пойди загадай. Как там в сказке: «Налево пойдешь… Направо пойдешь… Ну, и прямо.» Только зависит ли окончательный выбор дороги от нас?

«Но я ж остался, – проскочили тут же поднявшие волнение слова. – Я-то ведь живой. Все, видно, так должно было случиться. А жизнь через меня не просочится.»

Слова толпились, спешили, догоняли одно другое, я даже не искал их, они сами поднимались откуда-то из глубины, будто давно уже там находились, отлеживались тихонько, набирались воздушной легкости, чтобы сейчас, именно в данное мгновение, оторваться от рыхлого дна и всплыть, и войти в этот ночной, раскинувшийся вокруг меня мир. Мне даже не требовалось их записывать, они мгновенно вживались в меня, как давно вшитая, но только сейчас сросшаяся ткань.

– Ты зачем ушел? Я не могу без тебя спать.

Я обернулся. После перенасыщенного электрической яркостью Ленинского темнота комнаты казалась кромешной, я с трудом мог разглядеть, откуда возник голос, лишь очертания, да и то призрачные, почти нематериальные.

– Послушай, – попросил я очертания. И начал читать, выделять из себя кусочки себя, кусочки ткани, один за другим, слово за словом. Они лились, единственно возможные, еще не проверенные на ритм, на размер, на звучание. Я читал, и слова все больше уносили меня за собой, забирали, отделяли от тела, видно, с каждым из них вырывалась тоже надсаженная, опухшая от перенапряжения душа.

Но я ж остался… Я-то ведь живой. Все, видно, так должно было случиться. А жизнь через меня не просочится, И рано уходить мне на покой. Пускай отстанет кто-нибудь другой, Мне рано, рано. Слышите, мне рано! На мне отлично заживают раны. И воздух, как всегда, Пьянит меня ночной.

Мне показалось, что последние строчки я прокричал. С хрипом, с вызовом, страстно. И замолчал. Слова закончились, и наступила тишина.

Мила сделала несколько шагов, очертания окрепли, потом залились, наполнились объемом – оказалось трехмерное женское тело, едва прикрытое коротким шелковым халатиком.

– Это ты сейчас написал. – Она не спрашивала, скорее утверждала.

– Да я и не писал даже, – пожал я плечами. – Само возникло. Как часть меня. – Я помолчал, подумал. – Ты не говори ничего, понравилось, не понравилось. Это не имеет сейчас значения. – Я снова замолчал. Я знал, чувствовал, но не мог найти объяснения, даже не для нее, для меня самого. – Хорошие ли строчки, плохие ли. Или, может быть, наивные, слишком юношеские, перенасыщенные романтикой. Или, например, напоминают какие-то другие, чужие. Все это не имеет значения, – снова попробовал разобраться я. – Главное – энергетика. В них моя энергетика. Понимаешь, не мысль, даже не чувство, не призыв, не гимн, а моя суть. Эти строчки – моя жизнь, я выражен ими. Они выражены мной.

– Прочитай снова, пожалуйста. – Она сделала еще один шаг ко мне, но всего один.

Я снова стал читать, уже спокойнее, расставляя паузы, ударяя интонацией на отдельные слова, только сейчас впервые вслушиваясь, вникая сам.

– Ты все же странный, необычно странный. – Она покачала головой, словно сомневаясь, словно не веря себе. – В тебе столько всего намешано. Я даже не знала, что так бывает. Ты и любовью так же занимаешься.

Меня словно током ударило. Мне показалось, что совсем недавно я уже слышал то же самое. Где, когда, от кого? Я не помнил точно. От Тани? От кого еще я мог слышать, если не от Тани? Или мне кажется, просто дежавю такое, или как оно там называется.

– Как? – все же задал я вопрос. – Как я занимаюсь?

– Как ты сейчас прочитал. Напор, и в то же время ранимость, и, как ты сказал, энергетика. И другое, много другого, чего нельзя разобрать. И все перемешано. Такой вот водоворот. – Она говорила, я с трудом различал черты ее лица. Мистика какая-то. Может, мне вообще все мерещится? – И я в него, в этот водоворот, похоже, угодила.

Наверное, надо было что-нибудь сказать в ответ, но я не сказал ничего.

– Ну что, спать ты больше не хочешь? – догадалась Мила.

– Да я и раньше не хотел, – признался я.

Вставка шестая Стилистика

Сегодня утром Мик категорически отказался просыпаться. Да оно и понятно, вчера я угрохал не меньше часа, чтобы загнать его в постель. К каким хитростям он только не прибегал, затягивая время, – то еще пять минут, то еще две, самые последние: «Ну хорошо, дай мне досмотреть фильм до следующей рекламы, и тогда я пойду чистить зубы». Таким образом он дотянул до десяти, а вот сейчас, в семь утра, не может оторвать голову от подушки.

Я попробовал, как всегда, растолкать, поднять на руки его уже тяжелое, налитое тренированными мышцами тело, но оно безжизненно, даже не сопротивляясь, повисло на моих руках. И я сдался. В конце концов, почему из-за каких-нибудь бессмысленных часа-двух школьных занятий мой ребенок должен мучиться и страдать?

«Ладно, поспи еще два часа», – сжалился я и опустил тело обратно на кровать. Мик благодарно что-то простонал и затих в ровном, безмятежном блаженстве. «Правильно, пусть поспит», – снова подумал я, вглядываясь в сразу расслабившееся лицо сына. Тут же и мое лицо расслабилось – легко, что ли, каждое утро притворяться твердым и тупо принципиальным и терзать собственное дитя невозможно ранним пробуждением?

Поэтому в школу я подвез его к десяти, снабдил запиской, извещающей учителя, что Мик утром был на приеме у дантиста. Неправильно, конечно, непедагогично приучать ребенка к мысли, что папа тоже умеет обманывать, но что поделать.

– Давай, малыш, – как всегда, напутствовал я его, когда он выскочил из машины.

– Спасибо, пап. – Он просунул голову в открытое окно, чмокнул меня в щеку.

Хоть ценит, подумал я. Со временем, конечно, сотрется и такая мелочь, как сегодняшние утренние два часа дополнительного сна, как и сегодняшнее утро, как вообще весь прожитый год, как и само детство. Ну, может быть, не полностью сотрется, но сгладится, и из полотна памяти вытравятся временем отсчеты, отметины, казалось бы, значимых событий. Они важны лишь сейчас, а вскоре будут важны другие, но только до тех пор, пока им на смену не появятся новые. Так было со мной, так происходит со всеми, так будет и с Миком.

Впрочем, ничего страшного в подобной забывчивости нет. Главное, чтобы оставалось общее ощущение счастливого детства, юности – такой монолитный, фоновый тон, наполняющий всю жизнь уверенностью, подстраховывающий надежным, проверенным тылом прошлого. А детальные причины, конкретные доказательства этого ощущения не так уж и существенны.

Нам всегда кажется, что самое главное с нами происходит именно сегодня, но «сегодня» плавно ползет по нашей жизни с неизменностью времени, оставляя за собой «вчера» и не задумываясь о «завтра». И мы всегда оказываемся в нем, в постоянном, непрекращающемся «сегодня». А значит, и «вчерашнее сегодня», и «завтрашнее сегодня» не существенны, они нивелируются, уцениваются. Так устроено человеческое восприятие жизни.

А потому не надо ожидать от детей будущей благодарности, живем-то мы не ради нее, а ради сегодняшнего, ими даруемого нам счастья. А как долго продлится это счастье в дальнейшем – разве это имеет значение в плавно текущем, сиюминутном «сегодня»?

Вот и Мик не поймет никогда, как было папе непросто воспитывать его одному, сколько потребовалось откромсать от себя, пожертвовать, как болезненно пришлось поломать структуру жизни, привычки, даже характер. Не поймет, не оценит. И правильно сделает. Потому что папа откромсал и пожертвовал, если честно, не ради него, Мика, а ради самого себя. Потому что жизнь, ставшая с возрастом разреженной, потребовала искусственной уплотненности, наполненности извне. Иными словами, так называемые тяготы одинокого отцовства никакими тяготами не являются, а наоборот, один сплошной, ни с чем не сравнимый кайф. Ведь только вместе с ними появился хоть какой-то, пусть и временный, но смысл. Вот чем, оказывается, определяется основа специфического родительского эгоизма.

Лора, девушка в кафе, удивляется, отчего это я сегодня появился с двухчасовым опозданием.

– Я вас ждала, как всегда, в начале девятого, – улыбается она, и мне кажется, что ее улыбка снова вышла зарамки стандартной здесь доброжелательности.

– Сын крепко спал, я не осмелился его будить. Мне показалось, что, если я разбужу, я нарушу что-то очень важное. Смотрел на него, знал, что пора, но не смог заставить себя.

Она глядит на меня во всю ширину светлых, широко открытых, будто удивленных глаз, отсвечивающая позолотой прядь выбивается из-под заколки, высокая грудь, крепкие ноги – типичный образец «новоанглийской» девичьей красоты, кровь с молоком, так и дышит налитой молодостью, даже взгляд отскакивает. Я и забыл, что такое бывает.

Я вообще запутался в своем возрасте, не осознаю его полностью. Я уже не знаю, могу ли нравиться молодым женщинам, имею ли право? Даже если проскакивает искра, даже если улавливаю призыв, я не проявлю инициативы первым. Не то чтобы пошатнулась с годами уверенность, вовсе нет. Скорее боюсь показаться смешным, даже не в глазах девушки, а со стороны. Будто сам наблюдаю за собой и морщусь от бросающегося в глаза несоответствия – седеющий, явно вышедший за пределы юности мужчина пытается с усилием разжать эти пределы, чтобы заново, теперь уже посредством чужой юности, втиснуть себя в них.

Хотя, возможно, все это комплексы затворнического существования, дефицита общения. Я же говорю, я запутался в своем возрасте, какой-то он у меня переходный, откуда-то уже вышел, куда-то еще не дошел.

– У моей сестры… – Лора пытается поправить выбившуюся прядь, но почему-то та еще больше рассыпается по лицу. – У меня есть старшая сестра, у нее тоже мальчик, только помладше вашего, и он заикается. Она так измоталась, по каким только врачам его не водила…

– Заикание, по-моему, лечится гипнозом, – предполагаю я. – Есть такой фильм старый, «Зеркало» называется. Вы не знаете, но в России был известный режиссер Тарковский, он потом во Франции жил. Там фильм начинается с документальных кадров, как мальчика, который заикается настолько сильно, что, по сути, не может говорить, приводят к врачу-гипнотизеру Тот усыпляет мальчика, а затем произносит такой текст… – Тут я сморщил лоб, сдвинул брови, как по моему представлению должен был сдвинуть их гипнотизер, и проговорил лишенным всяких интонаций, заупокойным, голосом, тоже как, на мой взгляд, полагается гипнотизеру: – Ты сейчас проснешься и будешь говорить легко и свободно. Легко и свободно. Слова польются из тебя без всякого труда. Легко и свободно.

Наверное, со стороны я выгляжу комично-придурковато, немолодой дядечка корчит рожи и вещает утробным голосом, хорошо еще, что в кафе нет ни одного посетителя. Правда, Лора смеется в голос, смех звонкий, непосредственный, из него так и сочится наивность.

– И в самом деле, – заканчиваю я передразнивать гипнотизера. – В фильме, вернее, в документальных его кадрах, когда мальчик просыпается, он начинает говорить совершенно чисто, без малейшего намека на заикание.

– Надо же. – Лора снова поправляет прядь на лице, но снова безуспешно. Та распадается на еще более мелкие пряди, набегает на глаз. В лице тотчас проступает нечто дикое, животное, сексуально-таинственное. – А я никогда русских фильмов не видела. Никогда в жизни.

Я выдерживаю паузу. Намек или нет? Поддаться на него или еще выждать? Решил выждать.

– У меня есть русские фильмы на дисках, некоторые с английскими субтитрами. Я бы вам их дал, но они в другом формате записаны, в европейском, для того, чтобы их смотреть, нужен специальный плеер. – Я не уверен, что говорю правду про «плеер» и «формат», но имеет ли это сейчас значение?

– Ау вас он есть?

– Кто? – не понимаю я. Или делаю вид, что не понимаю.

– Плеер?

– Ну да, конечно.

– Так давайте у вас посмотрим.

Я вглядываюсь в ее лицо, ни волнения, даже щеки не зарумянились, сплошная кристальная наивность, абсолютно во всем. Оттого и милая, завораживающая, ее так легко спутать с чистотой.

– Конечно, я буду рад. Я кладу Мика в девять спать, в полдесятого он засыпает. Приходите к десяти, здесь совсем недалеко.

– Я знаю, – неожиданно говорит она.

Надо же, знает. Откуда бы?

Я выхожу на улицу, «Мустанг», шурша колесами, тащит меня триста метров вперед, останавливается там, где на самой вершине горки неожиданно открывается панорамный вид на океан, на все двести семьдесят с трудом вмещающихся в глаз градусов.

«Надо же, – думаю я, щурясь, привыкая к мельканию несчетных солнечных водяных зайчиков, – кажется, сегодня я размочу свое монастырское заточение. Ей года двадцать два, двадцать три, я и не помню, как отзывается молодое женское тело. Рецепторная память полностью вытравилась с годами».

Тут же мысль прыгает в сторону: а не вставить ли только что произошедший с Лорой разговор в книгу? Хотя… не перенасыщу ли я сюжет «Магнолии» женщинами? Ну ладно, в девятнадцать лет это еще понятно, тогда жизнь ими в основном и определялась. Но нужно ли выхваченную из другого времени, из другой перспективы женщину вводить в действие?

А почему бы и нет, возражаю я сам себе. К тому же и действия пока никакого нет. Да и неизвестно, будет ли. Только сцена должна быть сжатой, сдержанной, без излишних описаний, на страницу, не больше. Во-первых, «вставки» вообще краткие, но не в объеме даже дело. Главное, чтобы сухость и сжатость «вставки» оттеняла многословную, эмоциональную стилистику основного повествования.

Мысль скачет снова. Почему я пишу именно так – многословно, порой вдаваясь в подробности, в, казалось бы, несущественные детали? Ведь основное назначение слов прежде всего в том, чтобы передать смысл, логику действий.

Но и не только… Если удастся пробиться через их однозначную сухость, слова могут вылиться со страниц и заставить читателя ощущать – слышать, видеть, обонять, даже осязать. И если такое произошло, пусть не со всеми, не всегда, пусть с некоторыми, лишь только с одним – значит, удалось сотворить чудо.

Приведу очень простой, короткий пример[15]. Скажем, сцену расставания можно описать следующим образом:

«Алла стояла у плиты, когда дверь отворилась и в кухню вошел Вадим.

– Привет. – Она подошла к любимому, подставила губы. – Сейчас будем обедать. – Она заглянула ему в лицо, нахмурила лоб. – Что-то случилось? – догадалась она.

– Алла, нам надо расстаться. Мне срочно надо уехать, – угрюмо проговорил Вадим.

Слезы выступили у Аллы на глазах, полотенце выпало из рук.

– Надолго? – только и сумела спросить она.

– Пока не знаю. Наверное, надолго. – Вадим тяжело опустился на табуретку.

– И когда ты уезжаешь? – спросила Алла, с трудом сдерживая слезы.

– Прямо сейчас. – Вадим встал, подошел, обнял, поцеловал в губы. – Я зашел попрощаться.

Алла опустила голову, отошла к плите.

– Ты мне хотя бы позвони или напиши, – прошептала она».

…И так далее.

Нормальная, добротно описанная сцена, правильно и динамично определяющая действие, его семантическое построение. Читатель отлично понимает, что происходит, – герой уезжает, героиня расстроена, как долго продлится разлука, неизвестно.

Но ведь возможно и иное описание. Что, если вдруг запахнет борщом, греющимся на плите, и духота летнего дня затянет испариной лоб? Что, если Аллин сорванный, короткий крик зазвенит в ушах, и ее печаль станет твоей печалью, и ты вдруг проживешь часть ее жизни? Пусть маленькую, не самую счастливую, но незнакомую тебе, волнующую. Вот тогда совершится волшебство, произойдет подмена личности, смешение судеб, обман природы – время остановится, пространство откроет недоступные прежде измерения. Жизнь перестанет быть однозначно прямолинейной, она раздвоится, расслоится, как расплетенный на веревочные жгуты канат, и наградит выбором.

Слова могут все. Ведь недаром же «сначала было слово». Ни движение, ни музыка, ни звук, ни видение, ни даже мысль, а слово. Просто надо уметь их слышать. Как в музыке есть «слухачи», блаженствующие от мелодии, так есть и «слухачи» слова, которых музыкальное сочетание фраз может приводить в восторг. И они погружаются в них, как ныряльщик в теплые воды тропического моря, и наслаждаются глубинной красотой, и выныривают только для того, чтобы погрузиться снова.

Вот и моя задача, как писателя, создать именно такую стилистику, которая, не удержавшись на страницах книги, выплескивается, заполняет все пределы, уводит читателя, внедряется в него, переводит процесс чтения с уровня логического восприятия действия на уровень ощущений, подключения органов чувств. Создает параллельную, альтернативную действительность, которая вбирает, затягивает в себя.

Конечно, постоянно добиваться такой плотной насыщенности текста невозможно, да и не нужно, перегруженный текст – не достоинство, скорее недостаток. Но пусть «эффект читательского присутствия» случается хотя бы иногда, хотя бы с кем-то.

Ради того, чтобы он возник, я готов на все, готов «пуститься во все тяжкие». Взламывать традиционные стилистические устои, нарушать правила грамматики, измываться над академическим стандартом, гнуть его до предела – главное, создать ту единственную мозаику, найти то уникальное сочетание, которое создает у читателя ощущение причастности. В данном случае цель оправдывает любые средства. Ведь слова гибки, гибче людей, особенно в русском языке, который, кажется, и создан для постоянного развития, дополнения, эволюционной динамики.

Мерное колыхание океана все еще завораживает, манит, но меня уже гложет нетерпение. Мне пора домой, к моему кухонному столу, к моему маленькому «лэптопу», успеть записать, пока не отвлекся, пока океан не выветрил, не разбавил… Я несильно утапливаю педаль газа и двигаю машину сквозь густой, промасленный воздух – у меня осталось еще два с половиной часа для работы.

_____________________________________

Утром я снова нашел на кухонном столе записку, она тоже, как и предыдущая, заканчивалась словом «целую». Зашел в ванную, долго разглядывал свое лицо, за ночь цветовая гамма сдвинулась, стала сочнее, налилась краской. Я поморщился, подумал, что еще и родителям придется объяснять происхождение сильно побитого лица. А как объяснить, чтобы они не волновались?

Потом залез в душ, долго отмокал под живыми, теплыми струями. Отплевываясь от заливающей воды, сначала невнятно, сам не сознавая, начал произносить вчерашние строчки – они так и засели в сознании.

Но я ж остался, Я-то ведь живой… Все, видно, так должно было случиться. А жизнь через меня не просочится, И рано уходить мне на покой…

Голос окреп, вода уже не мешала, слова, перемешиваясь с ней, вылетали вместе с брызгами, накатывались, отражались от кафельных, акустических стен, возвращались, усиленные, ко мне.

Пускай отстанет кто-нибудь другой, Мне рано, рано. Слышите, мне рано! На мне отлично заживают раны, И воздух, как всегда, Пьянит меня ночной…

Звук внезапно оборвался, теперь наполненное лишь мягким шорохом воды пространство ванной казалось осиротевшим.

– А ведь я ошибся вчера, когда сказал, что эти строчки не гимн, – проговорил я почему-то вслух. – Это гимн, мой гимн. И я пронесу его через жизнь. Должен пронести.

На этой патетической ноте я выключил воду, вылез из ванны, обмотался полотенцем и пошел завтракать. А где-то через час, обсохнув, поев, прослушав по радио новости, я позвонил по телефону.

Я думал, она не подойдет, просто был уверен. И позвонил-то только для того, чтобы потом сказать, что звонил, – все-таки какое-никакое, но алиби. Но она подошла, подняла трубку.

– А, это ты, – произнесла Таня скучным, совершенно вялым, без интонаций голосом. Можно было бы сказать, «бесчувственным», «безразличным», но перечисление прилагательных все равно не передаст его равнодушной отрешенности. Казалось, что голос проходит сквозь толстый слой ваты и, проходя, теряет, оставляет в нем все свои живые клетки, все бьющиеся, пульсирующие частицы. Словно Таня спала, звонок ее разбудил, и, как только она повесит трубку, снова тут же заснет.

– Чего ты не в институте? – спросил я, стараясь, наоборот, звучать бодрячком.

– А… – Она будто не слышала меня, будто вата омертвляла не только ее голос, но и мой тоже. – Не пошла, – все же выдавила она из себя.

– Чего? – делано удивился я.

Опять пауза, похоже, каждому моему слову требовалось время, чтобы пробиться к ней.

– Неохота было. – И замолчала.

Я понимал, что пришло время оправдываться, по всем правилам полагалось.

– Слушай, ты извини, что я вчера не пришел. Так получилось.

– А-а-а, – протянула она.

– Я хотел, но знаешь, такое произошло. – Я пытался своим бодреньким голосом выбить ее из этого аморфного, амебного состояния. – Ты будешь долго смеяться. – я снова выдержал паузу, – но меня вчера жестоко избили.

Я думал, что ее хотя бы эта новость оживит. Ну, если не сама новость – то как я ее подал. Но ни новость, ни подача Таню не оживили.

– Нет, не буду смеяться. – Вата снова приглушила, сгладила, выродила модуляцию в скучную, ровную прямую. И снова молчание.

– Ты бы меня видела сейчас, я разукрашен до неузнаваемости, – сказал я почти хвастливо. – Ты бы меня не узнала. А самое неприятное, что нос переломали. Он у меня теперь отрасти должен. – Хотел добавить, «как у Бурати-но», но вовремя спохватился, у того вроде бы нос рос от вранья. Или это у Пиноккио?

– Жалко. – Но жалости в голосе слышно не было. Вообще ничего не было.

– Я бы приехал, но меня в больницу отвезли. В травматологическое отделение. – Тут я подумал, что она наверняка звонила мне домой, проверяла. Пришлось снова соврать.

– Меня в ней на ночь оставили. Боялись, как бы заражения не было. Я тебе с этажа сейчас звоню, здесь у них телефон на этаже.

Я ждал реакции, все же слово «больница» должно было подействовать. Но не подействовало.

– А-а-а, – снова раздалось равнодушно из трубки.

– Но сегодня меня выпишут. Вроде бы все в порядке, инфекции нет. Перебитый нос есть, лицо пострадавшее тоже есть, но без инфекции, – снова постарался я вызвать жалость.

– А магнитофон у тебя? – вспомнила Таня про магнитофон, но тоже без особого интереса.

– Да, все с магнитофоном в порядке, – заверил я. – Хрюндика твоего не били. Били только меня, технику не трогали. Завтра я тебе его привезу. Сегодня домой, к родителям заеду, а завтра к тебе. Хорошо?

– Ага, – согласилась она без какого-либо заметного энтузиазма.

– Только, боюсь, ты меня не признаешь, – снова постарался пошутить я. Снова неудачно.

– Чего? – Если вата и пропустила слова, их приблизительное звучание, то смысл, похоже, притупила полностью.

– Я сильно изменился после избиения. Особенно лицом, – сделал я последнюю попытку.

– Ну да, – протянула она скучно.

Все, я больше ничего сделать не мог. Даже меня заразила ее обреченность.

– Хорошо. – снова протянула она и остановилась на многоточии.

– Хорошо, – согласился я. – Я завтра тебе позвоню и заеду.

– Ага. – Пауза. Я не стал ее заполнять. – Ну, давай.

– Давай, – только успел ответить я, и она повесила трубку. Я послушал отрывистые, короткие гудки, даже от них шла вялая, безжизненная тоска.

«Надо же, как бывает», – произнес я вслух и помотал головой, как бы стараясь стряхнуть с себя насевший гнусноватый осадок. Потом помотал еще, туда-сюда, влево-вправо, и вроде бы стряхнул.

Машины на Ленинском останавливаться не желали, минут двадцать я топтался с поднятой рукой, даже подмерз немного. Но не пользоваться же с такой рожей общественным транспортом, не пугать же ею добропорядочных пассажиров Московского метрополитена имени В.И. Ленина. Впрочем, и у таксистов, не говоря уже про частников, моя физиономия не вызывала особенного доверия. Пару раз машины было притормаживали, но, подъехав поближе, снова набирали скорость, пробуксовывая стертыми шинами на скользком, раскатанном настиле.

Наконец остановился побитый «москвичок», молодой парень с аккуратно подстриженными усами лихо рванул автомобиль, тот было занесло, зад вильнул, но ловкий водитель, крутанув рулем, тут же выправил машину.

– Чего с лицом-то? – конечно же, поинтересовался он, бросая на меня любопытный взгляд. – Кто тебя так?

– Да я боксом занимаюсь, – пожал я плечами. – В «Динамо». Позавчера на тренировке моего спарринга не было, так мне чувака выделили, он меня на два веса тяжелее. Вот и разукрасил. Тренер вовремя не остановил. Ну а мне самому как-то не с руки было, – создал я с ходу еще один сюжет.

Парень усмехнулся.

– В какой категории боксируешь?

Детали весовых категорий я никогда специально не изучал.

– В средней, – выбрал я самую подходящую.

– Это до семидесяти трех? – уточнил он.

– Двух, – поправил я. Он кивнул, соглашаясь.

– Это прям как у нас в армии, – снова усмехнулся он. – Я в Краснодарском крае служил. У нас старики так молодняк мудохали… – И он начал рассказывать то, что я уже не раз слышал прежде.

Тем не менее, несмотря на скользкие дорожные условия, до «Кропоткинской» мы доехали быстро. Я вылез у аккуратного особнячка, именно у того, к которому вчера подрулил «Запорожец» Ромика, полностью набитый свидетелями. Домик был неприлично вылизан по сравнению с другими расположившимися поблизости особнячками; сейчас, не спеша, я рассмотрел его тщательнее, чем вчера. Да и внутри было непривычно чисто, даже светлый линолеум на полу не был затоптан, будто здесь, как в музеях, выдавали мягкие широкие матерчатые бахилы.

Я прошел по длинному узкому коридору. Тоже аккуратная, под стать линолеуму, но, в отличие от него, привлекательная женщина за канцелярским столом подняла на меня внимательные глаза. Они чуть округлились, когда остановились на моем лице.

– Я к Петру Даниловичу, – сказал я. – Он просил, чтобы я к нему сегодня заехал.

– Садитесь, Толя, – указала она на стул. – Вы же Толя?

– Я кивнул. – Петр Данилович вас ждет. Сейчас я ему доложу. – Она поднялась, постучала в соседнюю дверь, там, в холле, было четыре-пять одинаковых дверей, потянула ее на себя, потом за собой же и прикрыла.

То, что мое имя известно широкой секретарской общественности, меня удивило. Но что я знаю про грузных, представительных адвокатов и их миловидных секретарш? Ничего. И я перестал удивляться.

Петр Данилович во весь рост не выглядел таким объемным, как выглядел в сидячем положении. Дородности, конечно, в нем не убавилось, просто она распределялась теперь по всей длине его высокого, осанистого тела. Даже непонятно, как вся эта ширь и толщ умудрялись умещаться на небольшом переднем сиденье легковой «Волги». И на лицо он не казался таким пожилым, как позавчера, в темноте прокуренного автомобиля. Лет сорок семь, ну, пятьдесят максимум.

Я поднялся со стула, он протянул мне руку, я ее пожал – вот ладонь оказалась мягкая, с заметно ухоженной кожей, да и пожатие было мягкое, почти что нежное. Он смотрел на меня сверху вниз, качал головой, полные губы растянулись в довольную улыбку, даже усы не смогли ее скрыть.

– Надо же, – только и произнес адвокат своим бархатистым, артистическим голосом и двинулся в сторону кабинета. И уже с полдороги, повернув голову, добавил: – Пойдем, пойдем.

В кресле он снова оказался болезненно толстым – подбородок наезжал на грудь, грудь на живот. На что наезжал живот, я не видел, мешал разделяющий нас канцелярский стол.

– Ну что, пострадал ты, как я вижу, по всей программе. – Он снова покачал головой. Если бы ему сбрить усы, а заодно и длинные, зачесанные наверх волосы, он стал бы похож на пластмассового Будду с качающейся головкой. А так, с волосами да в усах, он все же напоминал Галича. Хотя и не настолько разительно, как позавчера.

– Твои ребята у меня вчера были, все рассказали. – Он сложил ладони вместе, протащил пухлые пальцы сквозь пухлые пальцы, надвинулся на стол, навалился на него. – Ну что. Молодец. Такое смастерить. Ты заранее все продумал или на импровизации получилось?

– Не знаю, – честно ответил я. – Вчера казалось, что случайно все так вышло. А сейчас думаю, что, возможно, идея зародилась раньше, задолго до собрания. То есть вы в машине посоветовали Аксенова спровоцировать. И в меня запало, видимо. А потом как-то так, само по себе, созревало подспудно. И получилось, что до собрания и даже во время него никакого решения не было, но, когда потребовалось, оно уже созревшим оказалось. – Я помолчал, подумал, продолжать, не продолжать. Все же продолжил: – У меня нечто подобное с рассказами происходит. Вроде бы не думаешь даже, а он сам в тебе зреет, развивается, как эмбрион, а когда поспеет, его только выпихнуть из себя остается. В смысле, записать.

– Ты еще и рассказы сочиняешь? – Его глаза чуть выкатились, видимо, от удивления.

– Да так, мелочь, ерунду всякую, – на всякий случай поскромничал я.

– В общем, вот что я тебе скажу. Ты все сделал лучше некуда, комар носа не подточит. Конечно, перестарался немного, слишком много синяков получил, так много и не обязательно.

– Количество я уже не контролировал. Да и качество тоже, – вставил я.

– Ну да, понимаю. – Он кивнул, усмехнулся в усы. – Медицинское заключение у тебя?

Я передал ему два мелко исписанных листка.

– Надо же, даже нос сломан, – покачал он головой, читая. – Вот, герой, как здорово все устроил.

Он перевернул лист, снова уставился в текст.

– В общем, докладываю, – поднял он на меня глаза. – Твои товарищи вчера здесь два часа просидели. Все рассказали, все записали. Фотографии мы уже проявили, напечатали, лучших вещественных доказательств и быть не может. Да еще и медицинское заключение. – Он постучал толстым пальцем по разложенным на столе листкам. – В общем, конец твоему Аксенову, – он приподнял листки, под ними лежали другие, заглянул в них, – Аксенову Игорю Сергеевичу, тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, русскому, партийному, женатому, проживающему по адресу, ну это неважно, и т. д. и т. п. Полный, бесповоротный конец.

Если бы я мог широко раскрыть припухшие глаза, я бы их раскрыл – надо же, сколько он информации нарыл.

Где? Откуда? Когда успел? Он как будто прочитал мои мысли, этот оперативный Петр Данилович.

– Значит, слушай внимательно. Я справки навел, когда в адвокатском кресле почти тридцать лет просидишь, хочешь, не хочешь, а в этом болоте с головой увязнешь. Завязки в разных местах, суды, прокуратура, милиция, да и всякие другие службы. – Он развел руками. – Даже объяснять ни к чему. И так понятно, все мы тут повязаны. В одном городе живем, все друг друга знаем, учились вместе, да и вообще. Иногда им нужна помощь, иногда мне. В общем, сам понимаешь.

Но я не понимал. Мне надо было объяснять, и подробно, в деталях.

– Короче, твой Аксенов там не числится. – Он сделал ударение на слове «там», подняв при этом пухлый указательный палец вверх. – Впрочем, это сразу было понятно, все же люди там серьезные сидят, им есть чем заниматься, кроме твоего Романа Заславского. Да и контора сама по себе все-таки серьезная. У Аксенова в ней тесть служит, сидит достаточно прочно, вот Аксенов по ассоциации, так сказать, себя и причисляет. Тесть его двигает по идеологической линии, а Аксенов докладные на его имя исправно составляет, инициативу всяческую проявляет, сотрудничает, короче. Знаешь, бывают такие внештатные сотрудники?

Я кивнул, я не знал, но догадывался. Хотя вообще-то непонятно было, зачем он мне все это рассказывает. Зачем мне это знать? Мне безразлично – тести, зяти, серьезные мужчины с холодными головами и горячими сердцами. Или наоборот, с горячими головами и холодными сердцами. Моя задача как раз обратная – держаться от них от всех подальше. Я свою миссию выполнил, физиономию подставил. Все, мавр сделал свое дело, а технические подробности мавра не волнуют.

Я усмехнулся, мавра я действительно сейчас напоминал, во всяком случае, цветом лица. Но усмехнулся я про себя, и Петр Данилович не заметил.

– Он просто патологический антисемит, этот самый Аксенов. Знаешь, бывают такие. Что-то у них в детстве было неправильно, обижали, видно, сильно, родители не любили, во дворе били. Или от рождения генетика такая поврежденная. Не знаю. Но у него клиническая патология в результате образовалась. Ненавидит евреев. Может, не только евреев, может, вообще всех ненавидит, просто на евреях отыгрывается. Психоз такой, мания навязчивая. Его бы лечить, но у нас от патологической ненависти, увы, не лечат. – Петр Данилович снова улыбнулся. – Он, кстати, уже четырех студентов таким вот образом из вашего института выгнал. Хороших, способных ребят. Он, похоже, именно способных выбирал. Поломал людям жизнь. Ну да ладно, больше не будет.

Он замолчал, помедлил, я тоже молчал, мое дело было слушать.

– В общем, я к чему все это. Конец ему. Я уже связался и с прокурором, и с вашим институтом, и с другими людьми тоже. Значит, так, слушай, Толь. – Петр Данилович придвинулся ко мне, голова его подалась вперед, подбородки дернулись, оторвались от шеи, чуть вытянулись, разгладились. – Они хотят все замять. Попросили, чтобы дело мы не заводили, в суд не подавали, они шума боятся. Представляешь, какой шум может подняться? – Адвокат приподнял брови. Они у него тоже были густые, дородные, не хуже усов. – Из партии его, конечно, вышвырнут. С работы тоже. Это уже решено. Ни о какой преподавательской или научной карьере и речи идти не может. Да и вообще ни о какой приличной работе. Грузчиком где-нибудь в магазине, возможно, и возьмут. Но не более того. И хорошо, подонок, он и есть подонок. Сколько бы он еще судеб покалечил, если бы не ты.

Я кивнул, я был согласен. Петр Данилович снова посмотрел на меня, теперь мне показалось, как-то особенно внимательно.

– Ты вообще хорошее дело сделал. Там, – он снова указал вверх своим увесистым пальцем, – этот аксеновский тесть, похоже, тоже всем печенки проел, тоже мужичок такой своеобразный. Вот и его теперь, глядишь, завалят. Зятек вон как набедокурил, мы его легко под статью можем подвести, если понадобится. Так что ты, Толь, не только своего друга Рому Заславского порадовал, но и многих других, незнакомых тебе людей.

Он засмеялся – довольный, грудной, мягкий баритон раскатился по кабинету. Я подумал, смеяться ли мне вместе с ним, и решил, что лучше не стоит.

– В общем, все, дело закрыто. Ты отдыхай, лечись. – Он указал глазами на мое лицо. – Холодные примочки, мази, чего там от ушибов помогает. – Он задумался. – Хотя ничего, наверное, не помогает, кроме времени. Вот и отдыхай, а я тебе позвоню через несколько дней, проведаю. Мне твой телефон ребята дали.

Я кивнул в ответ, я вообще уже слабо соображал, слишком много информации навалилось за раз. Требовалось время, чтобы отделить одно от другого, расставить все по местам.

– Спасибо вам, Петр Данилович, – все же догадался я. Встал, пожал мягкую, теплую руку. – Надо же, как бывает, – обобщил я не без философского подтекста, – все на случайностях строится. Не встретил бы вас, совсем иначе могло выйти.

– Ну да, – согласился он и кивнул, третий, или какой там по счету, подбородок расслабленно лег на шею. – Я и сам рад. Как говорится, отделили зерна от плевел. – Он снова кивнул, подбородки дернулись, затрепетали. – Чтобы дышать нам хоть чуть посвободнее. – Потом добавил: – А ведь удачно все-таки получилось. И все благодаря тебе. – И похлопал меня по плечу.

На улице выплеснувшимся желточным пятном слезилось солнце. Оно разлилось чрезвычайно ярко, и, хотя яркость была приглушена бесконечными слоями зимнего, казалось, более плотного воздуха, лучи, частично выпаренные, процеженные, докатываясь до земли, заливали ослепляющим блеском и обмякший, подтаявший снег, и заваленные им машины, и людей, хаотично снующих по улице. Они сами слезились, эти лучи, и воздух слезился, и снег в преждевременном предчувствии весны слезился тоже, и все вокруг растекалось – засоренное яркостью зрение, лужицы, подбитая прозрачной дымкой улица Кропоткинская растекалась вместе с ними, совсем не по-зимнему оголяя длинную, убегающую вдаль мостовую. Странно, когда я ловил машину на Ленинском, я и не заметил яркости, а сейчас она полностью поглотила меня.

Мне не хотелось спешить, приусадебный палисадник был огорожен заборчиком, низким, чугунным, узорчатым. Я присел на металлическое узкое ребро, подставил измученное лицо ласковым солнечным лучам, и вдруг почему-то безумно, просто до навязчивой идеи фикс мне захотелось сигарету. Привычка курить во мне никогда не закрепилась, но иногда, редко, возникало непреодолимое желание вдохнуть в себя порцию дымного, душного, одурманивающего никотинного наркотика.

Мимо проходили двое ребят, курили, я встал с решетчатой ограды, подошел к ним, стрельнул сигарету. Они осмотрели мое лицо с брезгливым подозрением, но в просьбе не отказали. Я снова сел на край заборчика, уткнул портфель с Таниным «Грюндигом» в снег, порылся в кармане, там могли среди прочих мелочей заваляться спички. Достал коробок, чиркнул, затянулся, голову накрыл легкий кружащий туман, мгновение, другое – и он рассеялся.

«Да, дела, – подумал я про себя. – Даже непонятно, где найдешь, где потеряешь. Этот Петр Данилович тоже, видать, мужик непростой. Надо же, сколько информации нарыл, и быстро как. Похоже, одного телефонного звонка хватило. Куда звонка, и так понятно. Тесть Аксенова в ГБ работает, и под него копают. Допустим. Но почему меня, обыкновенного, ничем не примечательного, среднестатистического студента в эту внутреннюю, конторную возню посвящать надо? Ну, хорошо, у дородного адвоката Петра Даниловича с ними дружба, но я-то тут при чем? Я новых друзей не ищу. Чем я такое редкое доверие заслужил? Своим перебитым носом?»

Я снова затянулся, голова больше не кружилась, наоборот, с жадностью впитывала приятную табачную смесь. Вместе с ней пришел ответ, простой, естественный, единственно возможный:

«Да пошли они все! Мне-то чего. Я этого Петра Даниловича небось больше и не увижу. Спасибо ему, конечно, что выручил, но дружить нам вовсе не обязательно, у нас разница в возрасте солидная, интересы не совпадают, да и прочие несоответствия имеются. Мне вообще все они по барабану. Главное, чтобы ребро зажило, ну и морда заросла. А все остальное. Да хрен с ним, с остальным».

Я еще раз затянулся, глубоко, по полной, прикрыл глаза от расслабляющего блаженства, казалось, организму не хватало именно этой последней затяжки. Я разжал пальцы, недокуренный бычок скользнул в пористый, крупитчатый снег, тот чуть расступился, принимая в себя дымящуюся сигарету, а потом начал впитывать ее в себя. Влажные, тоже яркие, слезящиеся его частички внедрялись в тонкую, на глазах набухающую сигаретную бумагу, начинали спорить с тягучим табачным тлением, дымок взвился еще раз в последнем предсмертном трепете и, словно вздохнув, затих.

Посидев еще пару минут, я поднялся, сунул портфель под мышку, прижал правой рукой. Как обычно бывает, выход из сомнительной, отдающей душком ситуации оказался на редкость простым – просто не обращать на нее внимания, забыть, вернуться к своей обычной, по-прежнему нашпигованной радостями жизни.

Я двинулся вдоль улицы, остановился у газетного киоска, залез в карман, достал деньги, оказалось, что от всех сбережений всего-то остался одинокий трояк да несколько серебристых монеток. Тачка до дома стоила не меньше пятерки, значит, надо было спускаться в метро. Ну, ничего, потерпят пассажиры мою нелицеприятность. Я разменял трояк, купил «Литературку», чего время терять, хоть почитаю в дороге, отвлекусь, да и когда утыкаешься в газету, не так светишь боевой своей раскраской. Затем намотал шарф на подбородок, чтобы хотя бы частично скрыть лицевые повреждения, и двинулся внутрь низкого округлого здания с большой, краснеющей буквой «М» на фасаде.

Народу в вагоне было немного, рабочий день находился в самом разгаре, я уселся на пружинное сиденье с побитым дерматином, развернул газету на шестнадцатой странице, я всегда начинал читать «Литературку» с конца, склонился по возможности ниже к печатному листу. И отошел, отделился от вагонной суеты, без остатка погрузившись в «литературное» слово, лишь иногда поднимая глаза – не нависла ли надо мной какая-нибудь немощная старость, не требуется ли кому-то мое удобное, пружинное место? Но вагон так и не мог заполниться, светил коричневыми прогалинами сидений в противоположном ряду.

Рассказики на шестнадцатой странице были нормальные. Не очень смешные, но нормальные. Юмор, он ведь тоже бывает разного сорта. Случается, прочитаешь что-то и подумаешь про себя: «Это ничего, это смешно». И лишь редко, когда начинаешь смеяться. Еще реже, когда в голос. В «Литературке» юмор был из серии «Это ничего, это смешно», но желания смеяться он не вызывал.

Я закончил очередной рассказик, встряхнул газету, расправляя шуршащую страницу. «Осторожно, двери закрываются, – наперебой с помехами заполнил вагон нестойкий, словно неуверенный дамский голос. – Следующая станция «Комсомольская». Ага, значит, «Лермонтовскую» проехали, отложилось в голове, и зачем-то в очередной раз я оторвал глаза от газетного листа. И больше в него не смотрел.

Она сидела прямо передо мной, та самая девушка, которую я упустил две недели назад именно на «Лермонтовской». Тогда меня отвлек Леха, и она укатила от меня, хлопнув перед носом тяжелыми, на электрическом приводе дверями вагона. Странно, но я только сейчас понял, что постоянно вспоминал, думал о ней, даже несмотря на плотное, до предела насыщенное событиями безумие последних дней. Даже не сознавал, что думаю, а сейчас вот увидел, и стало очевидно.

Она совершенно не изменилась, в отличие, например, от меня. Казалось, я прокатился в машине времени, но недолго, всего-то отлетел на две недели назад и вновь попал в тот беспечный день студенческих каникул, когда еще не был ни избит, ни поломан, ни обременен ответственностью двойной «порочной» связи.

Все тот же белый легкий пуховый платочек на голове, светлая короткая дубленка, короткие сапожки; она и сейчас напоминала курсистку из далекого прошлого. Только не столичную, а провинциальную. Впрочем, и Москва когда-то была провинцией.

Узкое, тонко очерченное лицо, наполненное особенной, не внешней, искусственной, а природной, исходящей изнутри женственностью. Локон каштановых волос, расчетливо выбивающийся из под невесомого платка, смеющиеся, полные кокетливого лукавства глаза, такая же улыбка, ни на кого не направленная, никому не предназначенная – все ее лицо светилось чистотой, свежестью, вызывающим счастьем.

И сразу стало ясно – я обязан стать частью этого счастья, я не мог снова упустить его, просто не имел права. Ведь не случайно второй раз за две недели я встретил ее в переполненном, многомиллионном московском метро. Ни разу прежде, за много лет, за многие тысячи поездок, а тут два раза подряд. Нет, таких совпадений не бывает. Провидение, фатум – я всегда верил в предопределенность.

Вот и сейчас, подумал я, она появилась здесь, в этом тусклом, дребезжащем вагоне, только и именно для меня, такое вот предназначение. И бессмысленно ему противиться, ставить под сомнение, его надо принять как единственно возможное продолжение. Продолжение чего? Я не знал. А что, если жизни?

Конечно же, моя нынешняя физиономия была менее чем презентабельна. Она запросто могла напугать, вызвать инстинктивное желание отодвинуться, отойти в сторону, выскочить из вагона на ближайшей станции, броситься за помощью к милиции. Но у меня не было иного выхода – где гарантия, что я снова встречу ее через месяц, через два? Не было никакой гарантии. И я рискнул.

Я поднялся, в два шага пересек узкий проход между сиденьями, подошел, навис над не ожидающей ничего плохого девушкой. Она подняла глаза и, похоже, не очень испугалась, ни улыбка, ни прищур глаз не потеряли кокетливой, лукавой женственности.

– Это я, – признался нависший над девушкой парень и замолчал, ожидая реакции. Но реакции не последовало. Может быть, лишь чуть больше стало озорства в насмешливом взгляде. Пришлось продолжать: – Вы, возможно, меня сейчас не узнаёте, но мы с вами практически знакомы. – Теперь в ее взгляд добавилось удивление, немой знак вопроса. – Вас от меня поезд прошлый раз увез, – напомнил парень. – Я пустился было бежать за поездом, я бы догнал его, но меня команда обходчиков перехватила.

– Обходчиков? – Другого голоса у нее и не могло быть, именно под стать улыбке, под стать глазам, тоже лукавый, озорной, с кокетливой смешинкой.

– Там, в туннелях, у них обходчики метрополитенные ходят с большими гаечными ключами. Вот они меня и остановили.

– А. вот почему у вас такое лицо, – догадалась девушка.

– Ах да, лицо, – вспомнил парень про лицо. – Не бойтесь, это на нем не признаки насилия. Просто я со съемок еду. Специально грим решил не смывать. Я в кино снимаюсь. Знаете, такой артистический прием есть: чтобы в роль глубже войти, надо загримированным все время ходить. Не только на время съемок, но вообще постоянно. Как бы живешь жизнью своего персонажа. Говоришь, как он, думаешь, выглядишь, как он. В общем, полная подмена личности.

Улыбка все-таки не удержалась на губах, сорвалась звенящим, зовущим за собой смехом.

– Так вы сейчас тоже в роли?

– Да какой там, вы все перевоплощение поломали. Вот настраивался, настраивался два дня, а тут вас увидел, и как рукой сняло. Но это не страшно, я завтра снова перевоплощусь.

– Значит, вы артист, а на лице у вас грим? – зачем-то переспросила девушка. Казалось, что, помимо смеха, в ее голосе появилось еще и любопытство. Вернее, не любопытство, а любознательность.

– А что, не верите? – почти обиделся парень. – Хотите, я вас провожу, и, когда вы меня к себе на чай пригласите, я все с лица смою. У вас скипидар дома имеется?

– А вы скипидаром смывать собираетесь? – Ее слова растворились в смехе, она уже и не думала сдерживать его.

– Ну да, грим в основном скипидаром и смывают, – уверенно подтвердил парень. – И вот когда я его смою, вы тогда наверняка вспомните, как четырнадцать дней назад нас разделили вагонные двери. Казалось, навечно, а оказалось, всего на четырнадцать дней.

– Одиннадцать, – поправила смеющаяся девушка.

– Что одиннадцать? – не понял парень.

– Не четырнадцать дней, а одиннадцать.

Парень помолчал, прикинул, получалось, что шансы его резко поднялись. Просто под самую металлическую крышу мелко трясущегося, громыхающего вагона.

– Пусть одиннадцать, – не стал спорить он. – Но я с тех пор почти в метро не спускался, и получается, что для меня наши встречи одна за другой произошли, практически подряд. И я так это понимаю. Подобная последовательность, подобное настойчивое совпадение не может быть случайным и подразумевает провидение. Не хочу произносить слово «судьба», слишком сильное слово, не будем им бросаться, но провидение прослеживается четко. Фатум, одним словом. Меня, кстати, Толя зовут.

Поезд уже подъезжал к «Сокольникам», оказывается, она где-то там жила, недалеко от метро, в глубине, рядом с парком.

– Оля, – девушка встала, протянула руку. Он пожал ее, теплую, хрупкую, тоже очень женственную, просто излучающую женственность.

«А может, и «судьба», – почему-то подумал парень про себя.

– И какая же у вас роль? – спросила девушка уже на улице. – Кого же вы играете, что приходится с таким печальным гримом ходить?

– Да я студента играю. Он свою физиономию под кулаки подставляет, чтобы друга из беды выручить. В смысле, так по сценарию.

– Правда? – Она взглянула на него. Сейчас, на солнце, ее глаза оказались янтарными и тоже лучились, точь-в-точь как солнце.

– Ну да, в жизни такого не бывает, конечно, – кивнул парень. – Но искусство, оно ведь не обязательно должно повторять жизнь один к одному. А грим таким образом задуман, чтобы я у зрителя жалость вызывал и сострадание. Особенно у зрительниц. В смысле, не я, а мой персонаж. Вызываю?

– Вызываете. – Она снова взглянула на него, снова засмеялась. Теперь он точно знал, что нравится ей.

Они подошли к ее дому, остановились у подъезда.

– У нас дома нет скипидара, – развела она руками. – Так что оставьте свой грим до завтрашних съемок.

– Да ладно, скипидар. А как же чай? Чай у вас дома имеется? – не сдался с первого раза парень.

– Вы моей маме тоже про грим будете объяснять? – снова засмеялась девушка.

– Ах, мама… Про маму я не подумал. Нет, маме про грим, конечно, не объяснишь. – Парень вздохнул. – Ладно, не страшно, тогда я вам вечером позвоню, про фильм подробнее расскажу. В нем много чего накручено, насыщенный сюжет, любовь, немного криминала для динамики, всякие социальные, общечеловеческие вопросы. Но в основном, конечно, любовь. Сделано так, что просто не может оставить равнодушным. И вас не оставит, обещаю.

Девушка промолчала. Ну, раз не возразила, значит, согласилась, сообразил он. Она помедлила, все же назвала цифры. Семь цифр. Он повторил их вслед за ней.

– Вы не запишете? – удивилась девушка, в ее глазах мелькнуло. Нет, не страх. Но, может быть, беспокойство?

– Не-а, – покачал он головой, улыбнулся. – Я запомнил.

Он не обманул, он действительно сразу запомнил номер ее телефона. Если не на всю жизнь, то, во всяком случае, на много лет вперед.

Вставка седьмая Заключительная

Цель этой короткой заключительной «вставки» как раз в том, чтобы объяснить, почему я решил использовать «вставки» в «Магнолии».

Ведь они могут отвлекать от главной сюжетной линии. При этом отвлекать не только внимание читателя, но и его ощущение сопричастности, ассоциации с героями. И каждый раз, работая над следующей «вставкой», я сомневался: а нужны ли они вообще? Не ухудшают ли книгу? Я по-прежнему в сомнении. И все же пошел на риск.

У «вставок» в «Магнолии» две основные задачи. Первая – более специфическая. Я хочу поделиться с читателем своим представлением о литературном процессе, пригласить его, как говорят журналисты, «на свою творческую, писательскую кухню». Как и по каким принципам создается и строится книга, выбор темы, сюжета, стилистики, образов героев, да и многие другие технические, базовые и более частные вопросы я попытаюсь обсудить в последующих «вставках».

Сразу оговорюсь: это только мое понимание, не претендующее ни на абсолютную истину, ни на массовое тиражирование. Просто я решил более или менее структурно изложить на бумаге мое видение литературного процесса – ведь я много думаю над своим ремеслом, стараюсь проникнуть в его суть, определить закономерности.

Поэтому в каждой из «вставок» я обсуждаю тот или иной литературный аспект. Один на «ставку» А так как у «Магнолии» планируется продолжение, то, значит, будут и новые «вставки», и, глядишь, мне удастся по пунктам разобрать если не все, то некоторые технические нюансы создания литературного текста.

Почему я решил посвятить пусть незначительную, но все же часть «Магнолии» в основном специфическому, узкому вопросу? Потому что надеюсь, что кому-то мои мысли могут показаться интересными, а для кого-то и полезными. Ведь немало людей пытаются писать (особенно сейчас, в эпоху «Живых Журналов», «Блогов» и прочих технических новшеств), имногие так же, как и я, задумываются над вопросами писательского ремесла. Отчего же тогда мне не поделиться с ними своим опытом? Пусть не все согласятся с моими рассуждениями, кто-то поспорит, я только буду рад.

А значит, получается так, что вставки адресованы прежде всего тем, кто либо сам пишет, либо собирается попробовать писать в будущем. Либо тем, кто по той или иной причине интересуется литературным процессом. В конце концов, портняжный журнал «Бурда» читают в основном те, кто сам умеет или учится шить.

Ну а для того, кому технические детали литературного процесса не интересны, тем, кто ценит лишь конечный готовый результат, им, выходит, читать вставки не обязательно. В конечном итоге я, например, женские наряды кроить не стремлюсь (хотя и готов пристрастно оценивать их на женских фигурах), оттого «Бурду» и не покупаю, и не читаю.

Именно для тех, кому «вставки» покажутся излишними, я их специально структурировал – не разбросал вкрапленными по тексту, а выделил в отдельные текстовые блоки – чтобы их удобно было пропускать.

Сказав это, я теперь могу перейти к другой причине, как раз связывающей наличие «вставок» с техническими аспектами построения литературного текста.

«Вставки» являются дополнительным мостиком, соединяющим меня, автора, с читателем. С их помощью я стараюсь форсировать разделяющую нас пространственную и временную дистанцию. Я хочу придвинуться к своему читателю, оказаться с ним рядом, перестать быть далеким, безучастным, абстрактным. Нет, я хочу быть живым, близким, с понятными заботами, проблемами, чаяниями. Ведь искренности надо добиваться, завоевывать ее, к тому же, в идеале она может стать взаимной и перетекать не только от автора к читателю, но и от читателя к автору.

Иными словами, я, автор, хотел бы стать еще одним литературным персонажем «Магнолии».

Другая техническая причина – объемность текста. Объемность не в смысле количества страниц и толщины книги, а в смысле выхода за пределы одинарной плоскости повествования. Конечно, я надеюсь, что герои «Магнолии» объемны сами по себе, что плоскость не их удел, что основная сюжетная линия определяется не одномерным, а трехмерным измерением в точном соответствии с нашей земной реальностью.

И все же мне хотелось добавить еще один пласт, еще один голос, отличающийся, звучащий в иной тональности. Он-то как раз и должен оттенять основной, доминирующий голос молодости, чувства молодости, поступки. И, оттеняя, выделять их.

Так что «вставки», я надеюсь, перейдут и в последующие книги «Магнолии» и станут их полноценной частью.

Примечания

1

Наверное, здесь я должен извиниться за очевидный элемент юношеского самолюбования. Но я ведь стараюсь быть предельно искренним в своем описании – а именно так я себя и ощущал в то время.

(обратно)

2

Со временем, как это обычно случается, наша взаимная любовь, увы, несколько поутихла – тело более не вызывает у меня прежнего восторга и, видимо, в отместку не балует как прежде, в девятнадцать лет.

(обратно)

3

Это та, которая сейчас Тверская.

(обратно)

4

Сейчас, когда я пишу эту книгу, меня разбирает соблазн вставить в нее какой-нибудь более поздний текст, зрелый, продуманный. Но соблазну я не поддаюсь. И привожу именно тот рассказ, который в свои девятнадцать лет передал из рук в руки редактору «Зеленого портфеля». Ведь известно, что каждое, даже самое незначительное произведение есть продукт своего времени. Вот и этот рассказик при всей его юношеской наивности и незамысловатости является, так или иначе, отпечатком времени, в которое был написан.

(обратно)

5

Ну ладно, со Свердловым, Кировым, Марксом и Дзержинским – с ними понятно. Но вот почему Лермонтову досталось, почему его станцию переименовали – не ясно совсем. Мне всегда было его жалко – с женщинами не везло, на Кавказ сослали, погиб не вовремя, а тут еще и станцию безо всякой причины отобрали.

(обратно)

6

Существовала подобная форма приобщения студентов к научной деятельности.

(обратно)

7

Museum of Modern Arts – Музей современного искусства.

(обратно)

8

Был такой транзисторный приемник.

(обратно)

9

Странно, но потом, на протяжении растянувшейся в длину жизни я не раз вспоминал этот ночной разговор с отцом. В разные времена вспоминал, в разных странах, в разные периоды жизни, при разных обстоятельствах. И вспоминая, каждый раз заново пытался оценить степень своего счастья, оценить именно по той, старой, выведенной на кухне формуле.

И каждый раз выяснялось, что вот так полноценно я не был счастлив уже никогда. То ощущалась нехватка друзей, то женщин, потом нехватка родителей, но не временная, как друзей и женщин, а постоянная, когда властвует беспощадное слово «навсегда».

Я менял страны, менял ход жизни, сбиваясь, путаясь в постоянном поиске себя, утыкался в тупики, снова нащупывал дорогу, добивался, терял. Снова добивался. Но уже больше никогда так полно не погружался в густой, шипящий волшебный раствор счастья – так, чтобы весь целиком, без остатка, с головой. Да, оно дотрагивалось до меня порой, но по касательной, задевая только одной из своих отполированных, восхитительно гладких сторон.

Так было до тех пор, пока не родился Мик.

(обратно)

10

Потом, много позже я прочитал «Рэгтайм» в оригинале на английском, но он уже не произвел на меня такого сильного впечатления. Возможно, эпоха стала другая, возможно, я сам. Все же тогда, во времена моей юности, мы были очень непритязательны, более того, наивны.

(обратно)

11

Основная задача этого текста, как я уже говорил, сделать его максимально приближенным к реальным событиям, людям, к их характерам, судьбам. Потому я и стараюсь использовать реальные имена. Но когда речь идет о людях публичных, я не чувствую себя на это вправе (все же «Магнолия» не документальное, а художественное произведение) и заменяю имена на вымышленные.

(обратно)

12

В «Фантазиях.» именно так и произошло – героиня отождествилась с книгой. Большинство из тех читателей, кто принял героиню, приняли и книгу. Но у тех, кому героиня оказалась чужда, кого она шокировала своим восприятием жизни, у них книга тоже вызвала шок, а порой даже и неприятие.

(обратно)

13

Конечно, это лишь одна из задач. Задач было много. Но о них я расскажу позже, в других «вставках».

(обратно)

14

Обо всем этом, особенно о балансе, я напишу в последующих «вставках».

(обратно)

15

На полноценный, подробный пример потребовалось бы значительно больше страничного объема.

(обратно)

Оглавление

Начало

Вставка вторая Выбор темы

Вставка третья Структура

Вставка четвертая Выбор героя

Вставка пятая Вторичность

Вставка шестая Стилистика

Вставка седьмая Заключительная Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg